{Мадьяр йӧз (комиӧдіс Манова Н. Д.) @ Вӧвлӧмтор? Али вӧвлытӧмтор? @ беллетристика @ Вӧвлӧмтор? Али вӧвлытӧмтор? @ 2010@}
То ли быль, то ли небыль, а только ведь и не совсем сказка.
Но если и сказка, то в ней мудрость народная.
А как она передаётся у других народов, например, у венгров?
1. Всем мастерам мастер
Иисус Христос, странствуя по земле, забрёл как-то в одну деревню.
Проходит Иисус мимо кузницы и видит, на кузнице написано: «Всем мастерам мастер».
Покачал он головой да и призадумался.
Зашёл к кузнецу и сказал, что он кузнец-подмастерье и хочет наняться к мастеру на работу.
Сказал, что любую работу охотно выполнит, но более всего любит он тонкую работу.
Ну что же, взял кузнец его помастерьем.
Приводит как-то один господин лошадь свою подковать.
Кузнец и велит подмастерью подковать её.
Подходит Иисус к лошади, отрезает ей ногу, зажимает её в тиски, выкраивает подкову, забивает её гвоздями, затем чем-то смазывает, а потом вставляет ногу лошади на прежнее место.
Нога лошади оказалась точь-в-точь как и прежде.
Так подковал он все четыре ноги лошади.
Работой подмастерья были довольны как хозяин лошади, так и кузнец.
Три дня прослужил Иисус у кузнеца, а потом ушёл.
Приходит к кузнецу другой господин тоже подковать лошадь.
Кузнец внимательно наблюдал, как подмастерье подковывал лошадь первого господина, и сделал то же самое, что и молодой ученик.
Отрезал ногу лошади, зажал её в тиски, выкроил подкову, забил её гвоздями, смазал её чем-то, — однако ж нога не срослась.
Что же делать-то?
Что делать?!
Ведь такой большой ущерб нанёс он и себе, и хозяину лошади!
Спешно послал кузнец за ушедшим подмастерьем.
Может, ещё догонят его.
Пусть, мол, быстро возвращается.
Догнали!
Иисус возвратился, вставил на место ногу лошади.
Нога стала такая же, как и прежде.
Тогда Иисус и сказал мастеру:
— Видишь, ты написал сюда «Всем мастерам мастер».
Сотри-ка ты это и напиши просто «Кузнец».
2. Иисус Христос и жадная женщина
Однажды Иисус Христос, странствуя по земле, забрёл к одной жадной женщине и, приняв облик бедного человека, попросил у неё немного хлеба.
— Дала бы я тебе, — сказала жадная женщина, — но сейчас ни кусочка хлеба нет.
Приходи, мил человек, завтра: завтра печь буду.
На следующий день замесила она тесто, раскатала.
Себе довольно большой каравай приготовила, а для бедного человека собрала остатки теста да и слепила, что уж там получилось.
Поставила хлеб в печь.
Но что за чудеса!
Для бедняка хлеб испёкся размером с колесо телеги.
Для себя же испечённый хлеб совсем крошечным оказался.
— А ведь ты, бедняга, — про себя подумала жадная женщина, — не откусишь от этого каравая ни кусочка!
И вот, завидев его издали, наказала она своей дочери: как только бедняк войдёт в дом, та должна сказать, что матери нет дома.
А сама быстро спряталась под старое серое корыто, так что похожа она стала на старую неповоротливую черепаху.
— Ой, дяденька, родненький!
Нет дома мамы, — побежала девочка навстречу бедному человеку.
— Тогда пусть она на веки вечные останется такой, на кого она теперь похожа, — сказал Христос.
И в мгновение ока жадная женщина превратилась в черепаху.
3. Священник, превратившийся в лошадь
Отправился как-то священник за чёрным хлебом — надоело ему белый хлеб есть.
На своём пути встречает он двух странников.
Спрашивают они у него:
— Куда путь держишь, батюшка?
— Ищу себе чёрный хлеб.
Надоело мне только белый хлеб есть.
Два странника переглянулись, и один тихонько говорит другому:
— Достань из котомки узду да ударь им священника по голове.
Ударил странник уздой его по голове, и священник превратился в лошадь.
Встречается странникам бедняк.
Спрашивают его, куда тот идёт.
— Иду на ярмарку лошадь покупать.
У меня детей много, не могу их прокормить.
— Ладно, возьми эту лошадь, можешь пользоваться ею год.
Но ничем другим, кроме опилок, не корми.
Ровно через год мы сюда придём, и ты отдашь нам её.
Через год бедняк возвращается с лошадью на прежнее место.
А там уж два знакомых ему странника.
Они спросили у бедняка:
— Что ты заработал этой лошадью?
Он говорит:
— Одну лошадь заработал я.
— Ну, ладно, забирай её еще на один год, зарабатывай.
Когда прошёл и этот год, странники снова спросили:
— А сейчас что ты заработал?
— Заработал я ещё одну лошадь.
Вместе с этой у меня уже три лошади.
— Ну, ладно, забери её ещё на год, зарабатывай!
Заработал он за этот год на телегу.
Вот и говорит один странник:
— А теперь отведи-ка ты эту лошадь вон в ту деревню.
Привяжи её в конюшне священника.
Привязал бедняк лошадь в конюшне.
А матушка к этому времени уже обеднела.
Ничего у неё не осталось кроме плохонькой коровёнки.
Вышла матушка рано утром корову доить, ну а лошадь ходит вокруг да гадит.
Схватила она железные вилы и хорошенько огрела дурную лошадь.
Глянь: а из головы лошади узда торчит.
Схватила она за узду и давай её вытягивать, пока узда совсем не вылезла из головы.
Так с уздой-то она и до дому дошла.
И лошадь превратилась в священника.
Входит он в дом, а жена спрашивает:
— Где же ты был до сих пор?
— Где я был?...
Лошадью я был три года.
Ничего я не ел кроме опилок.
А ты меня ещё и вилами попотчевала.
Ох, и сильно же исхудал толстый священник.
4. Иисус Христос приумножает стадо овец бедняка
Однажды Иисус Христос, странствуя со святым Петром, очень устал и проголодался.
Ничего не было в бескрайней степи, ни одного хуторка, куда бы могли они заглянуть.
Но вот Петр огляделся вокруг и говорит Иисусу:
— Господин, я вижу там загон, пойдём туда, может, и найдём там живую душу.
Шли-шли они и наконец подошли к загону.
А там только один бедный пастух жил, стерёг он овец своего хозяина.
Поздоровались странники с этим человеком, тот сердечно принял гостей, усадил их, и завязался между ними разговор.
Но Иисус уж порядком проголодался да и говорит пастуху:
— Вот что, добрый человек, дай нам что-нибудь поесть, мы так голодны!
Бедняк задумался: чем же угостить путников — не было у него ничего, разве только кусок чёрствого хлеба да маленький ягнёнок.
У его хозяина-то овец было предостаточно, но не мог он зарезать ни одну из них: боялся, что хозяин рассердится, да ведь и знал он: что не твоё — быть твоим не может, даже если это твоему родному отцу принадлежит.
Думает пастух, размышляет про себя: «Ох, боже мой, зарезать что ли моего барашка единственного?
Или не резать?
Если зарежу, то не станет его, если не зарежу, всё равно уж не разбогатею.
Ну, была не была!
Зарежу!»
Вынул он из голенища сапога нож с блестящим лезвием, поймал ягнёнка, зарезал его и сварил паприкаш.
Когда сварился паприкаш, Иисус и Петр сели возле чугуна и начали с большим аппетитом есть, а бедный пастух только поглядывал в их сторону и ждал, оставят ли ему еды, — ведь и сам он изрядно проголодался.
А гости даже и попробовать не дали, всё съели, ни кусочка не оставили в чугунке.
А когда поужинали, говорит Иисус Петру:
— Ну-ка, Петр, собери все кости до единой!
Петр послушался, собрал кости, а Иисус засунул их в рукав армяка.
Вечером, когда пастух уснул, пошёл Иисус к загону и разбросал кости среди овец.
И каждая косточка превратилась в овцу, да на спине каждой овцы — клеймо пастуха.
Совершив это чудо, Иисус и святой Петр покинули загон, ушли, не сказав пастуху ни слова.
На следующее утро, когда пастух встал, видит он в загоне овец, видит, что чужих овец великое множество: в три раза, наверное, больше, чем хозяйских.
Только вот ещё какое чудо: на всех чужих овцах клеймо его, пастухово!
Подумать только!
Как же это может быть?
Ведь нет у бедного пастуха ни одной овцы: вчера вечером как раз последнюю зарезал для своих гостей!
Стал искать пастух гостей, а их и след простыл.
И понял он тогда, что тех овец никто не мог ему дать, а только лишь Иисус.
И дал пастух себе зарок: будь у него хоть одна единственная монета, он и тогда поможет, чем сможет, бедным да нуждающимся.
5. Иисус и кузнец
В одной деревне Иисус увидел человека, сидящего возле кузницы.
Спросил Иисус:
— А ты, добрый человек, почему сидишь здесь?
Старик и отвечает ему:
— Потому, что стар я уже.
Работать не могу.
А хотелось бы мне ещё раз молодым побыть да поработать!
Иисус вдруг взял старика, посадил его в горн, расплавил, кузнецовы подмастерья на наковальне выковали его заново, и вот предстал перед ними молодой человек.
Старик стал молодцем.
А Иисус пошёл дальше своей дорогой.
Тёще кузнеца тоже захотелось стать молодой.
Как только прослышала она про такое чудо, то велела зятю омолодить сё.
Бросил кузнец тёщу в горн.
Взвизгнула она разок да и сгорела.
Не удалось кузнецу сделать то, что удалось Иисусу.
6. Император Октавиан
Давным-давно жил-был один император, Октавианом звать.
Думал он, что Бога уже нет и всегда говорил: «Нет на свете Бога превыше меня!»
Как-то пошёл он купаться.
Разделся, вошёл в воду, а одежду свою да коня оставил на берегу моря.
Пока он там купался, прилетел ангел, облачился в императорские одежды, сел на коня и отправился во дворец, к императрице.
Когда Октавиан вышел из воды, увидел, что одежды его нет.
Украли!
Что же теперь делать ему, нагому императору?
«Ничего тут не поделаешь», — подумал про себя император и пошёл он домой пешком да нагишом, подобно нищему.
Только не впустили его во дворец.
Напрасно говорил, что он император, хоть и нагим, подобно нищему, возвратился домой.
А ангел тот, конечно, во дворце был.
Облачённый в одежду императора, он был как настоящий император.
Императрица повелела выпороть розгами истинного-то императора.
И пороли его, и прогоняли, но тот не хотел уходить, всё твердил, что это он — настоящий император.
Показал он даже кольцо на пальце.
Да никто не поверил ему!
Только уже потом ангел позвал его и отдал ему его одежды.
И сказал ему ангел: «Я с тобой поступил так, потому что ты зазнался».
И спросил ангел у императора: «А теперь будешь ли ты говорить, что нет иного Бога, кроме тебя?»
Вот так император опозорился, и с тех пор больше он не заносился.
А ангел исчез, император же вновь остался во дворце.
И живёт себе припеваючи.
7. Плутоватый цыган
Жил-был на свете один цыган.
И было у него столько детей, сколько дыр в решете.
Они даже в доме у него не помещались, и отцу жить стало невмоготу.
Подумал-подумал старый цыган и однажды пустился в путь, белый свет повидать.
Да и прокормить он такую кучу детей не может, в голове только одна мысль сидит: авось что-нибудь и придумает.
Так и ушёл он, а детей своих дома оставил.
Идёт он по степи и видит: посреди степи овчарня стоит.
Вошёл он в овчарню, а там пастух как раз овец доит.
Говорит ему цыган:
— Слышь, пастух, дай мне немного молока.
Пастух же сказал, что не может дать ему молока, поскольку это молоко не его, а страшного дракона.
Да только слово «дракон» цыгану неведомо было.
А была у него с собой булка хлеба, сунул он булку в подойник с молоком, да так, что в подойнике ни капли молока не осталось: всё булка впитала.
— Ну, погоди, цыган, вот получишь по заслугам, когда дракон примчится!
— Так я и испугался!
Вот я сам задам ему!
— Так и задашь мне! — раздался громовой голос в двери.
Видят они: это дракон прилетел.
Испугался цыган, даже булку уронил на землю.
— Да, да, задам я тебе!
Кто ты есть, а?
Ты просто дрянной дракон!
А я — всесильный цыган!
Иди-ка ты сюда!
О, а ходишь ты, как бревно, да я из тебя молоко выжму!
Дракон попятился от таких грубых слов:
— Ну, ладно, дружище, оставайся с нами.
Если ты уж такой сильный, у тебя всегда здесь будет хлеб да соль.
— Так и быть, останусь, чёрт бы тебя побрал, поганый!
И пусть всё будет так, как я прикажу, — не унимался цыган, как будто королём был.
Когда они пришли к дому дракона, мать дракона подозвала сына и говорит ему:
— Отведи-ка ты цыгана в сад.
Помнишь, там стоит черешневое дерево?
Скажи цыгану, чтоб он залез на то дерево черешню собирать, а дерево-то уж и разделается с ним.
Пошли они в сад.
Дракон подвёл цыгана к дереву, чтобы тот отведал черешни.
Забрался цыган на дерево, но как только дотянулся он до ягод — свалился с дерева да так упал, что вывихнул ногу.
А в тот момент под деревом пробегал заяц, цыган и упал прямо на зайца.
Заяц закричал: «Чтоб ноги у тебя отсохли!»
Подлетает к цыгану дракон и говорит:
— Ну вот, победил я тебя!
— Ты?
Победил?
Меня?
Ай-ай-ай!
Да чтоб тебе здесь провалиться сквозь землю: меня да победить!
Увидел я своего братишку в траве — вот и спрыгнул к нему.
А ты что подумал?
Чтоб тебе неладно было, поганый!
Дракон поверил тому, что сказал цыган.
Вошли они в дом.
Но еще по дороге дракон сказал, что верит в огромную силу цыгана, но он, дракон, зато умеет быстрее бегать.
Цыган говорит:
— Быстрее, это ты-то быстрее?
Да ведь братишка мой быстрее тебя, дохлого, бегает.
Ну, давай-ка попробуем!
Дракон согласился и начал соревноваться с плутом.
Вдруг дракон споткнулся о сусличью нору и так сильно упал на брюхо, что не смог бы догнать цыгана и до дня Страшного суда.
Понял тут дракон, что не провести ему цыгана.
Опять попросил дракон совета у матери.
Она ему и говорит:
— Знаешь, что?
Пойдите-ка вы в лес, принесите деревьев.
Кто больше деревьев принесёт, тот и будет сильней.
Ушли они в лес.
Повырывал дракон столько деревьев, что цыган сразу же испустил бы дух под этими деревьями.
А цыган взял с собой длинную-предлинную верёвку и собрался было ею обвязать лес.
Увидел это дракон и спрашивает:
— Что ты делаешь, глупый?
— Что?
Хочу связать в охапку весь лес, потом отнести да свалить его на ваш дом, чтобы мать твою поганую извести!
Не жаль мне её!
Тут дракон взмолился: не делай, мол, этого!
Смилуйся над моей матерью!
Но цыган не уступает: отнесёт он лес, покончит с этой старой собакой!
Но в конце концов цыган всё же уступил: не понёс он к дому всего леса.
Но не принёс он и ни одной дровинки, а дракон тем временем на хребте своём столько деревьев принёс, сколько б не принесла и половина деревни.
Когда они вернулись домой, дракон пожаловался матери, что цыган весь лес хотел принести да свалить его на дом.
Мать ему и говорит:
— Сынок, наносите-ка вы воды.
Кто больше воды сможет принести, тот и будет самым сильным!
Дракон опять предложил цыгану посостязаться.
А цыган опять пораскинул мозгами и начал канаву рыть от Дуная в ту сторону, где жил дракон.
— Что ты делаешь? — спросил дракон.
— А вот возьму да и все воды Дуная покачу к вашему дому, пусть подохнет твоя поганая мать!
Пусть захлебнётся, мне её не жаль!
Дракон испугался за свою мать, испугался, что этот грозный цыган всё же выполнит свои угрозы.
Стал он опять умолять цыгана, чтобы тот не делал этого.
Ведь дракон уже знает, что цыган сильнее его.
— Сильнее, говоришь?
Я-то это давно уж знаю!
А ты спасибо скажи, что смилостивился я, а то пришёл бы скорый конец твоей поганой матери!
Чтобы гром разразил её на мелкие кусочки!
Когда они пришли домой, сказал дракон матери, что никак не может он побороть цыгана: такой вот он силач!
На следующий день видит дракон, что цыган мешками носит к дому кукурузное лыко.
Спрашивает дракон, что он опять надумал.
А цыган как раз раскуривал трубку.
— Чего надумал?
Да вот поджечь ваш дом решил, если не дашь мне мешок денег и не унесёшь меня домой.
Давай, пошевеливайся с деньгами, а то осерчаю, и не найдётся таких денег, ради которых я ушёл бы отсюда.
Чтоб вы все провалились!
Дракон наспех наполнил мешок деньгами, цыган постелил на мешок свой тулуп, а потом сел на него.
Вот так дракон доставил цыгана домой, в его деревню.
Когда они прилетели во двор, дракон снял со своего плеча огромный мешок с деньгами.
Как раз в тот момент дом цыгана развалился.
— Что ты наделал? — говорит ему цыган. — Почему ты развалил мой дом?
Теперь же трепещи: съем тебя, собаку!
Дети, сюда скорее.
Угостите тумаками этого осла!
Тут выбежала ватага детей, и по наказу отца они так намяли бока дракону, что он с испугу, наверное, и сейчас ещё бежит без оглядки.
8. Богач и чёрт
Жил-был на свете один бедный человек.
Но, несмотря на то, что он был беден, около дома всегда оставлял хлеб для тех, кто был беднее его самого.
Однажды пришёл чёрт и съел хлеб.
Когда чёрт вернулся домой в ад, Люцифер узнал, что он съел хлеб бедных.
За это он изгнал чёрта из ада на три года.
Пошёл чёрт к бедняку и поступил к нему в услужение.
А в той деревне жил один богатый человек.
Он узнал, что у бедняка есть слуга.
Позвал он к себе бедняка:
— Ах, вот как, у тебя уже и слуга есть?
Так знай же, если к завтрашнему утру ты не вырубишь вон тот большой лес, то жизни твоей конец!
Закручинился бедняк, пошёл домой.
Увидел его чёрт и спрашивает, что приключилось.
Бедняга рассказал чёрту, что велел сделать ему богач.
— Только и всего-то!
Не бойся, иди спать спокойно, всё будет выполнено! — сказал слуга.
— Но как же?
К завтрашнему утру этого не сделать!
— Это не твоя забота!
Бедняк пошёл спать, а утром встал рано — посмотреть, что делает его слуга.
Как же удивился он, когда увидел, что весь лес вырублен, и деревья в штабеля сложены.
Богач тоже выглянул в окно и увидел, что всё сделано так, как было им приказано.
Велел он снова явиться бедняку.
— Вон ту большую гору к завтрашнему утру перенеси в мой двор!
Если не будет по-моему, не жить тебе на белом свете!
Бедняк опять пожаловался слуге, так как уже доверял ему, но усомнился, вряд ли удастся на этот раз сделать работу.
А слуга отвечает ему на это:
— Положись на меня: и это не твоя забота!
На следующее утро бедняк посмотрел на двор богача: темнота!
Ничего не видно!
А на дворе стоит огромная гора, она-то и загородила собой весь белый свет.
Хоромы же богача были разрушены — ведь гора оказалась прямо на доме.
Страшно рассердился богач — едва мог выбраться из-под развалин дома.
— Да не верю я, что этот бедняк всё может!
Ох, и задам я ему работку!
Опять приказывает явиться бедному человеку:
— Завтра же ты унесёшь меня в ад!
Бедняк и на этот раз всё рассказал своему слуге.
И говорит ему слуга:
— Завтра здесь будут стоять две чёрные лошади.
Ты их запряги.
Я с господином сяду впереди, а ты — на задки, но ни слова не говори!
В одном месте я ссажу господина с повозки, а ты возьмёшь лошадей и отправишься в обратный путь.
Но не оглядывайся назад до тех пор, пока не повстречается тебе маленькая чёрная собачка.
Она тебя и приведёт домой.
Бедняк уже начал подумывать: уж не сам ли чёрт его слуга — ведь и в церковь-то он никогда не ходит, и всё-то у него получается.
На следующий день запряг бедняк лошадей.
Сели.
Правил лошадьми богач.
Но вот слуга остановил лошадей, сошли они с богачом с повозки и пошли дальше пешком.
А бедняк на лошадях отправился в обратный путь.
Но не оглядывается.
Шёл слуга с богачом, шёл, а в одном месте земля вдруг разверзлась, открылась бездна и унесла богача с чёртом в ад.
А бедняк тем временем повстречал маленькую чёрную собачку.
Вот теперь уже можно и оглянуться.
И увидел он только большую гору да почувствовал запах серы.
9. Святой Пётр нашёл недостаток у орехового дерева
Святой Пётр странствовал с Господом Богом.
Однажды они очень устали.
Стояла сильная жара, и легли они отдохнуть под ореховым деревом.
А рядом с деревом росли большие тыквы.
Святой Пётр посмотрел на дерево, увидел, какое оно большое и какие маленькие орехи растут на нём.
Вот он и говорит:
— О, Господь-сотворитель!
Посмотри, какое прекрасное и огромное это дерево, и какие маленькие плоды ты ему предназначил!
Лучше б ты тыкву дал ему!
Неожиданно на нос Святому Петру упал орех.
И сказал Пётр:
— Однако ж ты правильно всё сотворил, Господь мой.
Правильно, что маленький плод уготовил ты этому древу, иначе на нос мой упала бы огромная тыква и разбила б мне голову.
10. Мать святого Петра
Однажды святой Пётр пожаловался Господу Богу, что его матери нет в царстве небесном.
И говорит ему Бог:
— А я о твоей матери ничего хорошего не нахожу в анналах!
Пётр отвечает:
— Но она сделала добро!
Она беднякам дала кочан капусты!
Тогда Господь Бог достал один капустный лист и отдал его Петру.
— Вот капустный лист!
На нём и вознеси свою мать.
Пётр отдал капустный лист матери и сказал, чтобы она крепко ухватилась за него.
Это видели и услышали другие души.
Начали они сразу проталкиваться к матери Петра и цепляться за одежду старухи.
Она же отталкивала их от себя, боясь, что капустный лист их всех не выдержит.
Старуха старалась избавиться от них изо всех сил, и капустный лист разорвался.
Пётр пошёл к Господу Богу и рассказал, что произошло.
Господь Бог и говорит:
— Если уж и капустный лист не выдержал твою мать, тогда пусть она там и остаётся!
Потому матери святого Петра и по сей день нет ещё на небесах.
11. Ленивый парень и трудолюбивая девушка
Иисус и святой Пётр уж долго странствовали по земле.
Как раз было время жатвы.
Погода стояла жаркая, и им захотелось пить.
Искали они колодец, чтбы жажду утолить, но нигде не нашли.
Видят: лежит под деревом парень.
Подходят странники к нему и спрашивают, есть ли колодец поблизости, уж очень им пить хочется.
Парень не потрудился даже и встать, а лишь ногой показал, где искать колодец.
Пошли они в ту сторну, куда парень показал, а Пётр и говорит:
— Ну и лентяй этот парень!
Идут они к колодцу и встречают девушку-жницу.
Она тоже шла к колодцу с кувшином.
Вот вместе и пошли они.
Девушка набрала в кувшин воды и, сказав, что охотно напоит их, сначала дала попить странникам, а уж потом сама выпила холодной водицы.
Оба странника утолили жажду свежей водой, поблагодарили девушку и пошли своей дорогой.
Говорит Иисус Петру:
— Эта девушка подойдёт тому ленивому парню!
Пётр рассердился и с досадой сказал Иисусу:
— Господь мой, уж не хочешь ли ты погубить эту девушку?
— Конечно, нет, — говорит Иисус. — Но только так этот ленивый парень прожить сможет.
Нужно людей перемешивать: ленивому надо давать работящего, чтобы и лентяи могли жить!
12. Слуги святого Петра
Перед тем как отправиться странствовать по земле с Иисусом, святой Пётр нанял на работу одного слугу, слуга — так себе.
Сказал Пётр слуге, чтобы тот каждый день кашу варил.
А в котёл чтобы бросал всего-навсего одну крупинку, но чтобы еды хватило и собаке, и кошке.
Потом Пётр ушёл с Иисусом странствовать по свету.
А слуга призадумался: как же из одной крупинки получится каша и собаке, и кошке?
Бросил он в котёл целую горсть крупы.
И начала каша разбухать, да столько её стало, что слуге пришлось её на тачке вывозить во двор и в золу вываливать.
Но кошку-то с собакой он все-таки накормил.
Когда Иисус и Пётр вернулись домой, Пётр спрашивает:
— Кошечка моя, чем вас кормили?
— Кашей с золой!
Выгнал Пётр слугу, нанял другого.
Но и этот поступил точно так же.
Когда Пётр взял на работу третьего слугу, тот уже видел, что двор полон каши, даже на обочине дороги она.
А третьим слугой девушка была, и ей хозяин приказал, чтобы она в котёл бросала лишь одну крупинку.
Так она и сделала.
Начала каша закипать, вся разбухла.
Девушка кашу маслом заправила и дала её, вкусную, и кошке, и собаке.
Когда святой Пётр вернулся домой, спрашивает:
— Ну, что ты, кисонька, ела?
— Кашу с ма-а-а-аслом! — ответила она.
Так и оставил Пётр служить эту девушку у себя, поскольку она послушной оказалась.
13. Иисус и святой Пётр странствуют
Иисус и святой Пётр странствовали вместе.
Однажды встретили они одного пахаря.
Его лошадь шла за плугом так быстро, что человек не поспевал за ней.
Иисус подошёл к лошади и поранил ей одну ногу.
Но человек снова не поспевал за лошадью.
Иисус поранил лошади и вторую ногу, но человек всё равно не поспевал за ней — так быстро она шла.
Поранил Иисус и третью ногу лошади, а ей — хоть бы что!
Наконец, поранил Иисус ей и четвёртую ногу.
Вот тогда-то пахарь и смог поспевать за лошадью.
— Эй! — крикнул он ей.
Лошадь встала, а уж потом на повороте пошла медленнее.
— Видишь, Пётр, — говорит Иисус, — вот уже и может человек поспевать за лошадью, а ведь раньше не мог за ней угнаться.
Если б я не повредил лошади ноги, то она могла бы нанести хозяину большой урон.
Посмотрели они в другую сторону.
А там человек тоже пахал землю, только на четырёх волах.
Человек так их торопил, что они языки повысовывали.
— Погоди-ка, Пётр, сейчас один вол будет отдыхать!
Вдруг из-под плуга на земле показались кремень, трубка и табак.
Пахарь всё это подобрал, в это время не до волов ему было.
Затем человек закурил, а волы тем временем отдыхали.
— Видишь, Пётр, и бедному волу нужен отдых.
Потом и другие отдохнут.
Идут они дальше.
Но вот Петру пришла в голову мысль: захотелось ему хоть один день побыть Богом.
Вот уж покажет он, как нужно миром править!
И сказал ему на это Иисус:
— Ладно, будь!
Шёл как раз им навстречу свинопас.
Зашёл он в корчму, а свиней оставил во дворе.
Спросили у него, что станет с его свиньями, кто будет их пасти целый день?
А свинопас только и буркнул:
— Да Бог!
— Ну, Пётр, слышишь, что сказал свинопас?
Иди-ка ты пасти свиней!
Что тут поделаешь!
Пришлось Петру свинопасом сталь.
И пришлось ему бегать за свиньями, возиться с ними, и так — весь день!
Ох, как же обрадовался свинопас, когда, выйдя из корчмы, он увидел своих свиней!
Погнал он их домой.
А Пётр свалился с ног от усталости.
И говорит ему Иисус:
— Пётр, ты целый день не Богом, а свинопасом был!
14. Святой Пётр продаёт осла
Как и всякому человку, однажды и Иисусу понадобилось немного денег.
Что же делать?
Продать нечего, разве что осла, на котором он странствовал по белому свету.
Ничего не поделаешь: отправил он святого Петра на ярмарку, чтобы тот продал осла.
Пришёл Пётр на ярмарку.
Вскоре подошёл к нему и первый покупатель:
— Почём осёл? — спрашивает покупатель, которому понравился осёл.
Пётр отвечает, мол столько-то да столько-то.
— Вообще-то недорого, да маловат осёл.
— Маловат, да и старый, — молвит Пётр.
— Да и тощий какой!
— Тощий, потому что больной, — говорит Пётр.
Испугался тут покупатель от такого «расхваливания» товара и быстрёхонько ушёл.
А я забыл сказать, что весь этот разговор вполуха слышал Иисус.
Подошёл он к Петру:
— Ох, Пётр, ведь так ты никогда не продашь этого осла!
Хвали ты его, а не то так и останется он у нас на шее.
Что потом делать-то будем?
— Да если хвалить его буду, значит, лгать буду! — отвечает Пётр.
— Ну, ладно, ладно тебе: торговля, она и есть торговля, — говорит на это Иисус.
На этом он и оставил Петра, но строго наказал ему продать осла.
Непременно продать!
Однако ж нет, не вышло.
Вскоре Пётр вместе с ослом вернулся домой, так и не смог продать его.
А как потом Иисус выкрутился, сказать не могу, потому что не знал и тот человек, от которого я слышал эту историю.
15. Почему святой Пётр лысый?
Иисус да святой Пётр вместе странствовали по земле.
Однажды они сильно проголодались.
Иисус отправил Петра достать что-нибудь поесть.
Пётр ходил в деревне по домам, и в одном доме, где как раз пекли хлеб, дали ему одну большую лепёшку.
Как только он вышел из этого дома, сразу же начал есть.
Утолив немного голод, остатки лепёшки сунул себе под шляпу.
Подумал он, что не расскажет Иисусу об этой лепёшке, а когда снова проголодается, сам и съест остатки.
Вот пришёл Пётр к Иисусу, тот и спрашивает:
— Ну, дали что-нибудь?
— Нет, — говорит Пётр.
— А сними-ка ты шляпу, — велел Иисус.
Пётр снял шляпу.
Но что же это?
А оказывается, лепёшка прилипла к волосам и, когда Пётр стал её сдирать, — выдернул все волосы.
Вот поэтому-то и лысый святой Пётр!
16. Почему плотники ругают святого Петра?
Иисус и святой Пётр опять странствовали по земле.
Однажды они проходили мимо одной корчмы и услышали, что там плотники веселятся.
Петру захотелось посмотреть, как они там в корчме веселятся.
А Иисус лишь сказал ему:
— Пётр, не ходи туда, тебя там побьют.
Но Пётр не послушался и пошёл в корчму.
Увидев, что Петра не отговорить по-хорошему, Иисус оставил его: пусть идёт, куда хочет!
Единственное, что Иисус сделал, это водрузил на спину Петра контрабас, а сам пошёл своей дорогой.
Так вот, вошёл Пётр в корчму, а на спине у него контрабас.
Гуляют плотники, веселятся вовсю.
Увидели они контрабас — вот тут всё и началось!
Приняли они Петра за цыгана и сразу же велели ему играть.
А Пётр всё время отнекивался, что он вовсе не цыган и играть на контрабасе не умеет, но плотники и ухом не повели.
А Пётр всё отказывался.
Хотел он было подобру-поздорову улизнуть, он уже двадцать раз пожалел, что связался с плотниками, но никак не мог от них отделаться.
В конце концов и плотникам надоела эта возня, вот и решили они Петра поколотить, да основательно!
Пётр, когда увидел, что плотников собралось больше чем достаточно, пустился наутёк, побежал за Иисусом.
А Иисус Христос тем временем приближался уже к другой деревне.
С большим трудом догнал он Иисуса, горько ему пожаловался, что приключилось с ним.
Иисус ответил на это лишь так:
— Я же сказал тебе, Пётр, не ходи туда!
Но Пётр никак не может успокоиться: всё думает, как бы отомстить плотникам.
Спросил он у Иисуса, на что больше всего сердятся плотники.
Иисус ответил, что сердятся они на то, что в деревьях сучья есть.
А Петру только это и надо: слава Богу, узнал, что требуется.
И стал приставать к Иисусу, не давал ему покоя, чтобы Иисус во все деревья вставил сучья.
И чтобы эта сучья железные были, чтобы плотники не могли их вырезать из дерева.
А если они уж очень захотят эти сучья выковырять из дерева, то пусть сломаются все их топоры!
Но это было уже слишком и на это-то Иисус не согласился.
Однако чтобы и плотники получили по заслугам, и чтобы Пётр остался доволен, в каждое дерево Иисус вставил сучья, но — из дерева.
Однако и сук суку рознь, сук бывает и очень крепкий.
Так вот, когда плотникам попадается крепкий сук, они постоянно ругают Петра, знают же, что это — его рук дело.
17. Святой Пётр и нога жареного гуся
Иисус Христос да святой Пётр, странствуя по земле, забрели однажды в какую-то деревню.
Вошли они в дом, где как милостыню дали им жареного гуся.
И пошли они дальше.
Иисус шёл впереди, а святой Пётр за ним.
Пётр же, сильно проголодавшись, незаметно съел одну ногу гуся.
Как только странники вышли из деревни, они сразу же расположились на берегу ручья, чтобы немного перекусить.
Глянь, а у гуся-то осталась только одна нога!
— Эй, Пётр!
Куда девалась нога у этого гуся? — спросил Иисус.
— Господь мой, да ведь у него только одна нога и была! — оправдывается Пётр. — Посмотри-ка, Господин мой, вон там на льду стоит стая гусей, и у них только по одной ноге.
— Да, да, может быть, — говорит Иисус. — Но всё же пойдём посмотрим, правда ли, что у них только по одной ноге.
На этом оба они поднялись со своего места и направились к гусям.
Когда они были уже в нескольких саженях от гусей, Иисус всполошил их, и все гуси, все до одного, поставили вторую ногу и, громко гикая, разлетелись в разные стороны.
Тогда Иисус обратился к Петру:
— Видишь, Пётр, и сейчас ты мне сказал неправду, ведь у гусей-то, у всех до единого, по две ноги.
Значит, две ноги было и у того гуся, которого нам дали как божью помощь.
А ты, Пётр, её съел, когда брёл за мной.
— Ох, дорогой учитель! — задрожал Пётр. — Я думал, что, как и других людей, и тебя можно обмануть.
А сейчас вижу я, что ты — Бог и видишь не только то, что впереди тебя, но и то, что позади себя!
Ты шел впереди, даже не оглядывался, и всё же знаешь, что я, идя позади тебя, съел ногу гуся!..
18. Черешня
Однажды Иисус да святой Пётр странствовали по земле: Пётр шёл впереди, а за ним Иисус.
И вот на дороге Пётр увидел подкову, но, поскольку она была старая, стёртая, не стал её подымать — оставил валяться на земле.
А Иисус, когда подошёл к подкове, не поленился, наклонился и подобрал её.
Вскоре они пришли в одну деревню.
Здесь Иисус продал подкову еврею-старьевщику и получил за неё один грош.
Странники продолжали свой путь.
Солнце уже поднялось высоко, когда они были на полпути к другой деревне.
Пётр то на солнце смотрит, то прислушивается, не слыхать ли колокольного звона — уж порядком он проголодался.
Вдруг показалась башня.
Очень обрадовался этому Пётр.
Приставил он обе ладони к глазам зонтиком да начал высматривать, но не церковь, а трубы: не дымится ли какая.
Да нет, не дымила уже ни одна труба, так как в деревне люди после обеда уже всю посуду перемыли да убрали всю золу.
Бедный Пётр перестал надеяться даже на остатки еды.
Когда они пришли в деревню, Пётр до того расстроился, что даже на прохожих не смотрел.
Только перед церковью, когда перекрестился, посмотрел он в сторону.
Глянь, а там в тени стоит повозка с черешней!
А ему это и надо!
Спросил Пётр Иисуса, не потерялся ли тот грош.
Учитель кивнул головой и подошёл к повозке.
Ох, как обрадовался Пётр, когда за один грош им дали довольно большой узелок с ягодами: ничего не видит, ничего не слышит от радости, лишь дальше продолжает путь.
Теперь они шли так: впереди Спаситель шёл, а за ним плёлся его голодный ученик, и всё ждал, когда же, наконец, они присядут отдохнуть и покушают черешню.
Ждал он, ждал и вдруг: хоп!
Из узелка выпала одна ягодка.
Пётр нагнулся и её, пыльную, быстро съел.
Хоп!
Выпала ещӧ одна ягодка.
Пётр опять нагнулся и её съел.
А Иисус только шёл-шёл вперёд, а из дырки в узелке выпадали сочные, красивые ягодки.
Когда выпала последняя ягодка черешни, Пётр уж наелся.
Тогда Учитель повернулся к нему и так начал поучать своего ученика:
— Ах, Пётр, Пётр!
В следующий раз подними ты хоть какую ни на есть старую подкову!
Если б ты тогда не поленился, то сейчас не надо было б тебе нагибаться 77 раз за 77 ягодками черешни!
19. Куда пропала печень ягнёнка?
Однажды Иисус странствовал по земле один.
Как-то раз к нему обратился один паренёк, бездельник порядочный:
— Отец!
Возьми меня на работу, буду тебе служить до самой смерти.
— Ладно, будь по-твоему, — сказал ему Христос, и дальше они уже вдвоём продолжали путь.
Идут они так по лугу, и говорит слуге Иисус:
— Вот что, парень!
Вон там стадо овец, а мне уж и есть захотелось.
Если пастух спит, ты его не буди, пусть спит себе праведным сном.
Ведь денег-то у нас нет.
Пойди туда, поймай одного хорошего барашка: мы его разделаем и зажарим.
— Ой, я, отец, не пойду!
Я в жизни никогда ничего не крал, а тем более овец!
— Ну, ладно, слуга, пойду я и принесу его, а ты тем временем сходи в деревню и попроси у людей хлеб да соль.
— Я, отец?
Нет, не пойду я!
И отец мой не был ни вором, ни попрошайкой.
И я таким не стану!
Что ж, пошёл Иисус сам: поймал жирного ягнёнка и принёс его.
Говорит он слуге:
— Пока я схожу за хлебом и солью, разделай этого ягнёнка, разведи хороший костёр, чтобы барашек поскорее зажарился.
Иисус пошёл в деревню.
А слуга принялся за работу, начал разделывать ягнёнка.
Потом костёр развёл.
Вынул он печень ягнёнка, зажарил её и съел.
Когда Иисус возвратился с хлебом и солью, он огляделся вокруг и нигде не увидел печени ягнёнка.
— А где же его печень? — спрашивает он у слуги.
— Какая печень? — удивился слуга. — Я никогда не слышал, чтоб у ягнёнка печень была.
— Да как же это?
Конечно, есть у него печень, как и у всякого животного.
Скажи просто, что ты её пожарил и съел.
— Я?
Как же я мог её съесть, когда её вообще не было!
— Ну, погоди!
Вон по дороге идут два странника, по одежде видно, что они мясники.
Вот они и скажут, есть ли у ягнёнка печень или нет.
— Пусть говорят, что хотят.
Мой отец тоже пастухом был, но я никогда не слышал, что у ягнёнка есть печень.
Тем временем подошли странники.
— Постойте минутку, добрые люди! — окликнул их Иисус. — Вы, как я вижу по одежде, мясники.
Тогда скажите нам, есть ли у ягнёнка печень.
— Да, мы мясники и знаем, что у ягнёнка есть печень, как и у всех других животных.
— Ну, парень, слышишь? — спросил Иисус.
Но слуга всё упорствовал, всё твердил и стоял на своём: у ягнёнка ни грамма печени не было.
Так к единому слову не пришли да и разошлись: странники пошли своей дорогой, а Иисус со слугой — своей.
Как-то прослышал Иисус, что у одного богатого человека очень сильно заболела красавица дочь.
Вот они и пошли туда.
Иисус сказал, что за один день он вылечит девушку.
Надо лишь построить из кирпича маленький домик, выложить печь, но в домике не должно быть ни дверей, ни окон.
В печи нужно развести огонь, да такой, чтобы снаружи было так же тепло, как и внутри домика.
Как только построили домик, сразу же на лавку положили больную девушку.
Иисус достал из своей мантии палаш и сказал:
— Ну, слуга, отруби этой девушке голову!
— Я, отец, не стану рубить голову, потому что и мой отец не был палачом, и я им не буду!
— Ладно, слуга, отрублю голову я сам.
И вот одним взмахом Иисус отрубил девушке голову, а потом бросил тело в горячую печь, и оно сгорело там дотла.
Тогда Иисус взял из печи чуть-чуть золы, как раз той золы, где было сердце девушки.
Посыпал он её себе на ладонь, поплевал и сказал:
— Вставай и иди!
И вот девушка ожила, стала в семь раз краше, чем прежде.
Всё это наблюдал слуга.
Подумал он, что и сам уже научился этому мастерству.
Значит, и из него уже может получиться такой доктор.
Вот он и говорит Иисусу:
— Ну, отец, не буду я у тебя больше служить: то ты меня воровать учишь, то убивать.
Отдай мне мои деньги, и пойду я своей дорогой.
(Я ведь забыл сказать, дорогой читатель, что Иисус за триста форинтов взялся вылечить больную девушку.)
— Ладно уж, дам тебе денег, — говорит ему Иисус, — если признаешься, что ты съел печень ягнёнка.
— Да не ел я, отец, печени!
Не было же печени-то у ягнёнка!
Однако Иисус всё же отдал слуге его долю, и тот пошёл своей дорогой.
И прослышал парень, что у одного богатого человека очень сильно заболела его единственная дочь.
Вот и пошёл он туда, выдал себя за лекаря и сказал, что он вылечит девушку, что на него можно положиться.
Приказал он, чтобы из кирпича построили маленький домик, но чтоб без окон и дверей, как когда-то так, чтобы и снаружи было так же жарко, как и внутри дома.
Когда всё было готово и лекарь остался наедине с девушкой, он вытащил из-под тулупа палаш, наточил его и отрезал девушке голову.
Потом бросил он девушку в горящую печь.
Там девушка и сгорела дотла.
Затем лекарь взял кочергу и, как видел это у Иисуса, выскреб немного пепла из печи.
Положил этот пепел себе на ладонь.
Поплевал чуть-чуть и сказал:
— Вставай и иди!
Смотрел он, смотрел, но девушка не появилась.
Снова положил он пепел на ладонь, но девушка по-прежнему не появлялась.
То же самое он проделал и в третий раз, но девушка так и не ожила.
Ох, не на шутку испугался наш лекарь!
Снова полез он в печь выгребать золу.
Положил он снова её на ладонь, поплевал и сказал:
— Вставай же ты, свинья, ведь схватят меня!
Вставай же ты, скотина, ведь меня повесят, если ты не воскреснешь!
Но девушка так и не ожила.
Исчез и пепел.
А хозяин тем временем уже тревожиться начал: что же так долго там делает лекарь?
Послал хозяин своего слугу, но тот в домике никого не нашёл, кроме лекаря.
Рассказал об этом слуга своему хозяину, вошли они в домик и схватили горе-лекаря.
Скрутили ему руки.
Потом нашли у него палаш, которым он отрубил девушке голову.
Выволокли они виновника и передали в руки закона.
Суд же приговорил его к смерти, повесить!
Подвели его к виселице и уж собирались повесить.
Но вдруг он попросил разрешения ещё раз, в последний раз, посмотреть вокруг.
Ему это разрешили.
Смотрит, смотрит он вокруг и видит: Иисус стоит к нему спиной.
Закричал преступник:
— Выйди, отец, и помоги мне, а то меня сейчас повесят!
Иисус попросил разешения подойти к виновному.
— Отец, мы же знаем друг друга: я помогал тебе, охранял тебя, а теперь ты спаси меня!
— Постой-ка, — сказал Иисус Христос, — у тебя на шее верёвка, правда ведь?
— Да, да, отец, вот и повесят же, если не поможешь мне.
— Погодите, — обратился Иисус к суду, — простите вы этого человека.
Я воскрешу ту девушку.
Но кто же съел печень ягнёнка?
— О, святая Троица, да не было у ягнёнка печени!
— Ну, ладно, — сказал Иисус, — пойдём отсюда!
Пришли они вместе в маленький кирпичный домик.
Иисус сразу же сунул руку в печь, нашёл немного золы, положил на ладонь.
Потом поплевал и сказал:
— Вставай и иди!
И в тот же миг на радость родителям явилась девушка, да в семь раз краше прежнего и, главное, здоровая.
Отпустили наших лекарей с честью и достоинством, заплатили им триста форинтов — ведь именно за эту плату лекарь обещал вылечить девушку.
И вот Иисус подошёл к столу и начал делить деньги на три части.
А бывший слуга всё смотрел да смотрел, наконец, не выдержал и спросил:
— Что ты сейчас делаешь, отец?
Ведь нас всего лишь двое!
Ты же на три части делишь деньги, а не на две!
Кому третья часть?
— Вот эта горстка денег моя, поскольку я вылечил девушку.
— А вторая?
— Это твоя часть, поскольку ты взялся вылечить девушку.
— А третья?
— Третья?.. Будет тому, кто съел печень ягнёнка.
— Отец! — громко вскрикнул обманщик. — Честное слово, во имя святой Троицы, это я съел печень ягнёнка, пока ты ходил в деревню за хлебом и солью.
— Во-о-от как!
Если это ты съел её, то дорога тебе теперь в ад, в вечный огонь!
В тот же миг у всех на виду черти быстро унесли лжеца в ад.
20. Наказание жадному человеку
Иисус и святой Петр странствовали по земле.
Однажды они забрели в какой-то город.
На окраине города жил один очень богатый человек.
Вот и попросились они переночевать у этого человека.
А богач сделал вид, что боится:
— Мы пустили бы вас на ночлег, но боимся: здесь такое бывало!..
Останавливались у нас однажды ночевать, а потом обокрали нас.
Вот с тех пор и боимся кого-либо брать на постой.
И говорит Иисус:
— А может, все-таки пустите нас?
Если в доме нельзя, то пустите нас хотя бы во двор.
Там мы и проведём ночь!
Думали-думали старик со старухой и решили, что во дворе поселять пришельцев вместе нельзя.
Тот, кто постарше (Иисус), будет спать в горнице, а второго (святого Петра) положат рядом с собой — так они не смогут вместе сбежать.
Ночью не спалось хозяину.
Подошёл он к двери, посмотрел в замочную скважину.
Ну и чудеса!
В горнице светлым-светло!
Да и бряцание какое-то слышится!
Быстренько разбудил хозяин жену:
— Слышишь!
У того пришельца-старика уйма денег.
Вставай!
Давай-ка мы убьём его!
А жена говорит:
— Прежде чем его убить, тебе надо яму вырыть.
Вышел тихонечко хозяин во двор и начал рыть яму.
Такую яму вырыл, что уже и сам не был виден в ней.
Но вдруг земля сомкнулась над головой хозяина, да хозяин-то там и остался.
А жена всё ждёт да ждёт: вот-вот вернётся хозяин, чтоб богатого постояльца-то порешить.
Уж и утро настало, а хозяина все нет и нет.
Утром странники отправились в путь, а через год вернулись в этот же самый город.
Опять они пошли в дом, куда их пускали переночевать.
И опять они попросились на ночлег.
Хозяйка уже не боялась, что пришельцы обкрадут её.
— Пущу я вас, пущу на ночлег, — сказала женщина, — милости прошу!
И даже ужином накормила их.
Во время трапезы Иисус спросил у женщины, есть ли у неё муж.
— Я не знаю.
Иисус спросил, как это она не знает, есть у неё муж или нет.
— Вот уж год, как он ночью ушел, с тех пор не знаю, куда пропал он, куда подевался.
Не знаю даже, жив ли он или умер уже.
А Иисус все расспрашивает да расспрашивает, почему же ушёл хозяин.
— Я, мой господин, никому не могу этого рассказать.
— Но мне-то ты можешь рассказать.
— Ох, никому я не могу рассказать!
— Так и не расскажешь?
— Нет...
Ну, ладно, только вам, господин мой, и расскажу.
Вот уже целый год прошёл, как к нам приходили два странника.
У одного из них было много денег.
Муж задумал: «Давай убьем его, а деньги заберём!»
Я сказала мужу, чтобы он сначала яму вырыл.
С тех пор он и пропал.
Опять спрашивает старик-пришелец:
— А хотела бы ты снова увидеть его?
— Ох, конечно!
Так хотелось бы увидеть своего благоверного!
Всё бы отдала за это!
Иисус вышел во двор, дунул на то место, где была яма.
Как только он дунул, земля вдруг разомкнулась, и вышел из неё хозяин.
{Г. Х. Андерсен (комиӧдіс Kodko) @ Мойдъяс @ беллетристика @ Г. Х. Андерсен. Мойдъяс @ 1952 @}
Стойкий оловянный солдатик
Жило когда-то на земле двадцать пять оловянных солдатиков
Все они были родными братьями - их матерью старая оловяння ложка.
У каждого из них было ружье на плече, голова смотрела прямо, и все были одеты в красный с синим мундир!
Первые слова, которые они услышали, когда открыли их домик-коробку, были: «Ах, оловянные солдатики!»
Это закричал, хлопая в ладоши, маленький мальчик, которому подарили оловянных солдатиков в день его рождения.
И он сейчас же принялся расставлять их на столе.
Все солдатики были совершенно одинаковы, кроме одного, который был об одной ноге.
Его отливали последним, и олова немножко не хватило, но он стоял на своей одной ноге так же твердо, как другие на двух; и он-то как раз и оказался самым замечательным из всех.
На столе, куда мальчик расставил солдатиков, было много разных игрушек, но больше всего бросался в глаза чудесный дворец из картона.
Сквозь маленькие окна можно было видеть дворцовые покои; перед самым дворцом, вокруг маленького зеркальца, которое изображало озеро, стояли деревца, а по озеру плавали и любовались своим отражением восковые лебеди.
Все это было чудо как мило, но милее всего была барышня, стоявшая на самом пороге дворца.
Она тоже была вырезана из бумаги и одета в юбочку из тончайшего батиста; через плечо у нее шла узенькая голубая ленточка в виде шарфа, а на груди сверкала розетка величиною с лицо самой барышни.
Барышня стояла на одной ножке, вытянув руки, – она была танцовщицей, – а другую ногу подняла так высоко, что наш солдатик совсем не мог видеть ее, и подумал, что красавица тоже одноногая, как он.
«Вот бы мне такую жену! – подумал он. – Только она, как видно, из знатных, живет во дворце, а у меня только и есть, что коробка, да и то в ней нас набито двадцать пять штук, ей там не место!
Но познакомиться все же не мешает».
И он притаился за табакеркой, которая стояла тут же на столе; отсюда он мог смотреть на маленькую прелестную танцовщицу, которая все стояла на одной ноге, не теряя равновесия.
Поздно вечером всех других оловянных солдатиков уложили в коробку, и все люди в доме легли спать.
Теперь игрушки сами стали играть в гости, в войну и в бал.
Оловянные солдатики принялись стучать в стенки коробки – они тоже хотели играть, да не могли приподнять крышки.
Щелкунчик кувыркался, грифель плясал по доске; поднялся такой шум и гам, что проснулась канарейка и тоже заговорила, да еще стихами!
Не трогались с места только танцовщица и оловянный солдатик; она по-прежнему держалась на вытянутом носке, простирая руки вперед, он бодро стоял под ружьем и не сводил с нее глаз.
Пробило двенадцать.
Щелк! – табакерка раскрылась.
Там не было табаку, а сидел маленький черный тролль; табакерка-то была с фокусом!
– Оловянный солдатик, – сказал тролль, – нечего тебе заглядываться!
Оловянный солдатик будто и не слыхал.
– Ну, постой же! – сказал тролль.
Утром дети встали и оловянного солдатика поставили на окно.
Вдруг – по милости ли тролля или от сквозняка – окно распахнулось, и наш солдатик полетел головой вниз с третьего этажа – только в ушах засвистело!
Минута – и он уже стоял на мостовой кверху ногой: голова его в каске и ружье застряли между камнями мостовой.
Мальчик и служанка сейчас же выбежали на поиски, но, сколько ни старались, найти солдатика не могли; они чуть не наступали на него ногами и все-таки не замечали его.
Закричи он им: «Я тут!» – они, конечно, сейчас же нашли бы его, но он считал неприличным кричать на улице; он ведь носил мундир!
Начал накрапывать дождик; сильнее, сильнее, наконец хлынул настоящий ливень.
Когда опять прояснилось, пришли двое уличных мальчишек.
– Гляди! – сказал один. – Вон оловянный солдатик.
Отправим его в плавание!
И они сделали из газетной бумаги лодочку, посадили туда оловянного солдатика и пустили в канавку.
Сами мальчишки бежали рядом и хлопали в ладоши.
Вот так волны ходили по канавке!
Течение так и несло – немудрено после такого ливня!
Лодочку бросало и вертело во все стороны, так что оловянный солдатик весь дрожал, но он держался стойко: ружье на плече, голова прямо, грудь вперед!
Лодку понесло под длинные мостки; стало так темно, точно солдатик опять попал в коробку.
«Куда меня несет? – думал он. – Да, это все штуки гадкого тролля!
Ах, если бы со мною в лодке сидела та красавица, – по мне, будь хоть вдвое темнее!»
В эту минуту из-под мостков выскочила большая крыса.
– Паспорт есть? – спросила она. – Давай паспорт!
Но оловянный солдатик молчал и только крепко держал ружье.
Лодку несло, а крыса плыла за ней вдогонку.
У, как она скрежетала зубами и кричала плывущим навстречу щепкам и соломинкам:
– Держи, держи его!
Он не внес пошлины, не показал паспорта!
Но течение несло лодку все быстрее и быстрее, и оловянный солдатик уже видел впереди свет, как вдруг услышал такой страшный шум, что струсил бы любой храбрец.
Подумать только: там, где кончались мостки, канавка впадала в большой канал!
Это было для солдатика так же страшно, как для нас нестись на лодке к большому водопаду.
Канал был уже совсем близко и остановиться было нельзя.
Лодка с солдатиком скользнула вниз; бедняга держался по-прежнему в струнку и даже глазом не моргнул.
Лодка завертелась...
Раз, два – наполнилась водой до краев и стала тонуть.
Оловянный солдатик очутился по горло в воде; дальше больше... вода покрыла его с головой!
Тут он подумал о своей красавице: не видать ему ее больше.
Бумага разорвалась, и оловянный солдатик пошел было ко дну, но в ту же минуту его проглотила рыба.
Какая темнота!
Хуже, чем под мостками, да еще страх как тесно!
Но оловянный солдатик держался стойко и лежал, вытянувшись во всю длину, крепко прижимая к себе ружье.
Рыба металась туда и сюда, выделывала самые удивительные скачки, но вдруг замерла, точно в нее ударила молния.
Блеснул свет, и кто-то закричал: «Оловянный солдатик!»
Дело в том, что рыбу поймали, свезли на рынок, потом она попала на кухню, и кухарка распорола ей брюхо большим ножом.
Кухарка взяла оловянного солдатика двумя пальцами за талию и понесла в комнату, куда сбежались посмотреть на замечательного путешественника все домашние.
Но оловянный солдатик ничуть не загордился.
Его поставили на стол, и – чего-чего не бывает на свете! – он очутился в той же самой комнате, увидал тех же детей, те же игрушки и чудесный дворец с прелестной маленькой танцовщицей!
Она по-прежнему стояла на одной ножке, высоко подняв другую.
Вот так стойкость!
Оловянный солдатик был тронут и чуть не заплакал оловом, но это было бы неприлично, и он удержался.
Он смотрел на нее, она на него, но они не обмолвились ни словом.
Вдруг один из мальчиков схватил оловянного солдатика и ни с того ни с сего швырнул его прямо в печку.
Наверное, тролль велел ему так сделать!
Оловянный солдатик стоял в полном освещении; ему было ужасно жарко, от огня или от любви – он и сам не знал.
Краски с него совсем слезли, он весь полинял; кто знает отчего – от дороги или от горя?
Он смотрел на танцовщицу, она на него, и он чувствовал, что тает, но все еще держался стойко, с ружьем на плече.
Вдруг дверь в комнате распахнулась, ветер подхватил танцовщицу, и она, как сильфида, порхнула прямо в печку к оловянному солдатику, вспыхнула разом и – конец!
А оловянный солдатик сплавился в комочек.
На другой день горничная выбирала из печки золу и нашла маленькое оловянное сердечко – все, что осталось от солдатика; от танцовщицы же осталась одна розетка, да и та вся обгорела и почернела, как уголь.
Принцесса на горошине
Жил-был принц, и хотелось ему взять за себя тоже принцессу, только настоящую.
Вот он и объездил весь свет, а такой что-то не находилось.
Принцесс-то было сколько угодно, но были ли они настоящие, он никак не мог дознаться.
Так и вернулся он домой ни с чем и очень горевал – уж больно хотелось ему найти настоящую принцессу.
Раз вечером разыгралась непогода: молния так и сверкала, гром гремел, а дождь лил как из ведра!
Вдруг в городские ворота постучали, и старый король пошел отворять.
У ворот стояла принцесса.
Боже мой, на что она была похожа!
Вода бежала с ее волос и платья прямо в носки башмаков и вытекала из пяток, а она все-таки уверяла, что она настоящая принцесса!
«Ну, уж это мы узнаем!» – подумала старая королева, но не сказала ни слова.
Пошла в спальню, сняла с постели все тюфяки и подушки и положила на доски горошину; поверх горошины постлала двадцать тюфяков, а еще сверху двадцать пуховиков.
На эту постель и уложили принцессу на ночь.
Утром ее спросили, как она почивала.
– Ах, очень дурно! – сказала принцесса. – Я почти глаз не сомкнула!
Бог знает что у меня была за постель!
Я лежала на чем-то таком твердом, что у меня все тело теперь в синяках!
Тут-то все и увидали, что она была настоящею принцессой!
Она почувствовала горошину через сорок тюфяков и пуховиков – такою деликатною особой могла быть только настоящая принцесса.
И принц женился на ней.
Теперь он знал, что берет за себя настоящую принцессу!
А горошину отправили в кунсткамеру; там она и лежит, если только никто ее не украл.
Штопальная игла
Жила-была штопальная игла.
Она так высоко задирала свой острый носик, словно была по крайней мере тонкой швейной иголкой.
– Осторожнее! – сказала она пальцам, которые вынимали её из коробки. – Не уроните меня!
Если я упаду, то, конечно, потеряюсь.
Я слишком тонка.
– Будто уж! – ответили пальцы и крепко обхватили штопальную иглу.
– Вот видите, – сказала штопальная игла, – я хожу не одна.
За мной тянется целая свита! – И она потянула за собой длинную нитку, но только без узелка.
Пальцы ткнули иглу в старый кухаркин башмак.
На нём только что лопнула кожа, и надо было зашить дыру.
– Фу, какая чёрная работа! – сказала штопальная игла. – Я не выдержу.
Я сломаюсь!
И сломалась.
– Ну вот! – пискнула игла. – Я же говорила, что я слишком тонка.
«Теперь она никуда не годится»,– подумали пальцы и уж хотели было выбросить иглу.
Но кухарка приделала к сломанному концу иглы сургучную головку и заколола иглой свой шейный платок.
– Вот теперь я брошка! – сказала штопальная игла. – Я всегда знала, что займу высокое положение: в ком есть толк, тот не пропадёт.
И она усмехнулась про себя – никто ведь не слыхал, чтобы штопальные иглы смеялись громко.
Сидя в платке, она самодовольно поглядывала по сторонам, словно ехала в карете.
– Позвольте спросить, вы из золота? – обратилась игла к своей соседке – булавке. – Вы очень милы, и у вас своя собственная головка.
Жаль только, что она слишком мала.
Придётся, моя милая, вам отрастить её – не всякому ведь достаётся головка из настоящего сургуча.
При этом штопальная игла так гордо выпрямилась, что вылетела из платка и упала прямо в канаву, в которую кухарка в это время выливала помои.
– Ну что ж, я не прочь отправиться в плаванье! – заявила штопальная игла. – Только бы мне не утонуть.
И она пошла прямо ко дну.
– Ах, я слишком тонка, я не создана для этого мира! – вздохнула она, лёжа в уличной канавке. – Но не надо падать духом – я ведь знаю себе цену.
И она выпрямилась, как могла.
Ей всё было нипочём.
Над ней проплывала всякая всячина – щепки, соломинки, клочки старых газет...
– Сколько их тут! – говорила штопальная игла. – И хоть бы один из них догадался, кто лежит здесь, под водой.
А ведь лежу здесь я, настоящая брошка...
Вот плывёт щепка.
Ну что же, плыви, плыви!..
Щепкой ты была, щепкой и останешься.
А вон соломинка несётся...
Ишь как вертится!
Не задирай носа, голубушка!
Смотри, наткнёшься на камень.
А вот обрывок газеты.
И разобрать уж нельзя, что на нём напечатано, а он гляди как важничает...
Одна я лежу тихо, смирно.
Я знаю себе цену, и этого у меня никто не отнимет.
Вдруг возле неё что-то блеснуло.
«Брильянт!» – подумала штопальная игла.
А это был простой бутылочный осколок, но он ярко блестел на солнце.
И штопальная игла с ним заговорила.
– Я брошка, – сказала она. – А вы, должно быть, брильянт?
– Да, что-то в этом роде, – ответил бутылочный осколок.
И они разговорились.
Каждый из них считал себя драгоценностью и радовался, что нашёл достойного собеседника.
Штопальная игла сказала:
– Я жила в коробке у одной девицы.
Девица эта была кухаркой.
У неё на каждой руке было по пяти пальцев, и вы не можете себе представить, до чего доходило их чванство!
А ведь всего только у них и дела было, что вынимать меня из коробки и класть обратно.
– Чем же эти пальцы гордились?
Своим блеском? – сказал бутылочный осколок.
– Блеском? – переспросила игла. – Нет, никакого блеска в них не было, зато чванства хоть отбавляй.
Их было пять родных братьев.
Они были разного роста, но держались всегда вместе – шеренгой.
Только крайний из них, по прозванию Толстяк, торчал в сторону.
Кланяясь, он сгибался только пополам, а не в три погибели, как остальные братья.
Зато он хвастался тем, что если его отрубят, то и весь человек будет негоден для военной службы.
Второй палец звался Лакомкой.
Куда только он не совал свой нос – и в сладкое и в кислое, и в небо и в землю!
А когда кухарка писала, он нажимал перо.
Третьего брата звали Долговязым.
Он смотрел на всех свысока.
Четвёртый, по прозванию Златоперст, носил вокруг пояса золотое кольцо.
Ну, а самого маленького звали Петрушкой Бездельником.
Он ровно ничего не делал и очень этим гордился.
Вот чванились они, чванились, а ведь из-за них-то я и угодила в канаву.
– А зато теперь мы с вами лежим и блестим, – сказал бутылочный осколок.
Но в эту минуту кто-то вылил в канаву ведро воды.
Вода хлынула через край и унесла с собой бутылочный осколок.
– Ах, он ушёл от меня! – вздохнула штопальная игла. – А я осталась одна.
Видно, я слишком тонка, слишком остра.
Но я горжусь этим.
И она лежала на дне канавы, вытянувшись в струнку, и размышляла всё об одном и том же – о себе самой:
«Я, наверно, родилась от солнечного луча, так я тонка.
Недаром мне кажется, что солнце ищет меня сейчас в этой мутной воде.
Ах, мой бедный отец никак не может меня найти!
Зачем я сломалась?
Если бы я не потеряла свой глазок, я заплакала бы сейчас, так мне себя жалко.
Но нет, я бы этого не сделала.
Это неприлично».
Однажды к водосточной канаве прибежали мальчишки и стали выуживать из грязи старые гвозди и медяшки.
Скоро они перепачкались с головы до ног, но это-то им больше всего и нравилось.
– Ай! – вскрикнул вдруг один из мальчишек.
Он укололся о штопальную иглу. – Гляди-ка, что за штука!
– Я не штука, а барышня! – заявила штопальная игла, но никто не расслышал её писка.
Старую штопальную иглу трудно было и узнать.
Сургучная головка отвалилась, и вся игла почернела.
А так как в чёрном платье все кажутся ещё тоньше и стройнее, то игла нравилась себе теперь ещё больше прежнего.
– Вот плывёт яичная скорлупа! – закричали мальчишки.
Они поймали скорлупу, воткнули в неё штопальную иглу и бросили в лужу.
«Белое идёт к чёрному, – подумала штопальная игла. – Теперь я стану заметнее, и все будут мной любоваться.
Только бы мне не захворать морской болезнью.
Я не перенесу её.
Я ведь такая хрупкая...»
Но игла не захворала.
«Видно, морская болезнь меня не берёт, – подумала она. – Хорошо иметь стальной желудок и притом никогда не забывать, что ты выше простого смертного.
Вот теперь я совсем пришла в себя.
Хрупкие создания, оказывается, стойко переносят невзгоды».
– Крак! – сказала яичная скорлупа.
Её переехала ломовая телега.
– Ой, как тяжело! – завопила штопальная игла. – Теперь уж я непременно захвораю.
Я не выдержу!
Не выдержу!
Но она выдержала.
Ломовая телега уже давно исчезла из виду, а штопальная игла осталась лежать как ни в чём не бывало на мостовой.
Ну и пусть себе лежит.
Гадкий утёнок
Хорошо было за городом!
Стояло лето.
На полях уже золотилась рожь, овес зеленел, сено было смётано в стога.
По зеленому лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски – этому языку он выучился у своей матери.
За полями и лугами темнел большой лес, а в лесу прятались глубокие синие озера.
Да, хорошо было за городом!
Солнце освещало старую усадьбу, окруженную глубокими канавами с водой.
Вся земля – от стен дома до самой воды – заросла лопухом, да таким высоким, что маленькие дети могли стоять под самыми крупными его листьями во весь рост.
В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка.
Сидела она уже давно, и ей это занятие порядком надоело.
К тому же ее редко навещали, – другим уткам больше нравилось плавать по канавкам, чем сидеть в лопухе да крякать вместе с нею.
Наконец яичные скорлупки затрещали.
– Пип, пип! – сказали они.
Каждый желток ожил и показались головки.
– Кряк, кряк! – ответила утка. – Поторапливайтесь!
Утята выкарабкались кое-как из скорлупы и стали озираться кругом, разглядывая зеленые листья лопуха.
Мать не мешала им – зеленый цвет полезен для глаз.
– Ах, как велик мир! – сказали утята.
Еще бы!
Теперь им было куда просторнее, чем в скорлупе.
– Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? – сказала мать. – Ох, он какой еще большой!
Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, за поле...
Но, по правде говоря, там я отроду не бывала!..
Ну что, все уже выбрались? – И она поднялась на ноги. – Ах нет, еще не все...
Самое большое яйцо целехонько!
Да когда же этому будет конец!
Я скоро совсем потеряю терпение.
И она уселась опять.
– Ну, как дела? – спросила старая утка, просунув голову в чащу лопуха.
– Да вот, с одним яйцом никак не могу справиться, – сказала молодая утка. – Сижу, сижу, а оно всё не лопается.
Зато посмотри на тех малюток, что уже вылупились.
Просто прелесть!
Все, как один, – в отца!
А он-то, негодный, даже не навестил меня ни разу!
– Постой, покажи-ка мне сперва то яйцо, которое не лопается, – сказала старая утка. – Уж не индюшечье ли оно, чего доброго?
Вот точно так же и меня однажды провели.
А сколько хлопот было у меня потом с этими индюшатами!
Ты не поверишь: они до того боятся воды, что их и не загонишь в канаву.
Уж я и шипела, и крякала, и просто толкала их в воду, – не идут, да и только.
Дай-ка я еще раз взгляну.
Ну, так и есть!
Индюшечье!
Брось-ка его да ступай учи своих деток плавать!
– Нет, я, пожалуй, посижу, – сказала молодая утка. – Уж столько терпела, что можно еще немного потерпеть.
– Ну и сиди! – сказала старая утка и ушла.
И вот наконец большое яйцо треснуло.
– Пип!
Пип! – пропищал птенец и вывалился из скорлупы.
Но какой же он был большой и гадкий!
Утка оглядела его со всех сторон и всплеснула крыльями.
– Ужасный урод! – сказала она. – И совсем не похож на других!
Уж не индюшонок ли это в самом деле?
Ну, да в воде-то он у меня побывает, хоть бы мне пришлось столкнуть его туда силой!
На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопух был залит солнцем.
Утка со всей своей семьей отправилась к канаве.
Бултых! – и она очутилась в воде.
– Кряк-кряк!
За мной!
Живо! – позвала она, и утята один за другим тоже бултыхнулись в воду.
Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас же вынырнули и отлично поплыли вперед.
Лапки у них так и заработали, так и заработали.
Даже гадкий серый утёнок не отставал от других.
– Какой же это индюшонок? – сказала утка. – Вон как славно гребет лапками!
И как прямо держится!
Нет, это мой собственный сын.
Да он вовсе не так дурен, если хорошенько присмотреться к нему.
Ну, живо, живо за мной!
Я сейчас введу вас в общество – мы отправимся на птичий двор.
Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек!
Скоро добралась до птичьего двора.
Что тут был за шум!
Два утиных семейства дрались из-за головки угря.
И в конце концов эта головка досталась кошке.
– Вот так всегда и бывает в жизни! – сказала утка и облизнула язычком клюв – она и сама была не прочь отведать угриной головки. – Ну, ну, шевелите лапками! – скомандовала она, поворачиваясь к утятам. – Крякните и поклонитесь вон той старой утке!
Она здесь знатнее всех.
Она испанской породы и потому такая жирная.
Видите, у нее на лапке красный лоскуток!
До чего красиво!
Это высшее отличие, какого только может удостоиться утка.
Это значит, что ее не хотят потерять, – по этому лоскутку ее сразу узнают и люди и животные.
Ну, живо!
Да не держите лапки вместе!
Благовоспитанный утенок должен выворачивать лапки наружу.
Вот так!
Смотрите.
Теперь наклоните головки и скажите: «Кряк!»
Утята так и сделали.
Но другие утки оглядели их и громко заговорили:
– Ну вот, еще целая орава!
Точно без них нас мало было!
А один-то какой гадкий!
Этого уж мы никак не потерпим!
И сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в шею.
– Оставьте его! – сказала утка-мать. – Ведь он вам ничего не сделал!
– Положим, что так.
Но какой-то он большой и несуразный! – прошипела злая утка. – Не мешает его немного проучить.
– Славные у тебя детки! - сказала знатная утка с красным лоскутком на лапке. - Все очень, очень милы, кроме одного...
Бедняга не удался!
Хорошо бы его переделать.
– Это никак невозможно, ваша милость! – ответила утка-мать. – Он некрасив – это правда, но у него доброе сердце.
А плавает он не хуже, смею даже сказать – лучше других.
Я думаю, со временем он выровняется и станет поменьше.
Он слишком долго пролежал в яйце и потому немного перерос. – И она разгладила клювом перышки на его спине. – Кроме того, он селезень, а селезню красота не так уж нужна.
Я думаю, он вырастет сильным и пробьет себе дорогу в жизнь.
– Остальные утята очень, очень милы! – сказала знатная утка. – Ну, будьте как дома, а если найдете угриную головку, можете принести ее мне.
И вот утята стали вести себя как дома.
Только бедному утенку, который вылупился позже других и был такой гадкий, никто не давал проходу.
Его клевали, толкали и дразнили не только утки, но даже куры.
– Слишком велик! – говорили они.
А индийский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя чуть не императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел прямо к утенку, поглядел на него и сердито залопотал; гребешок у него так и налился кровью.
Бедный утенок просто не знал, что ему делать, куда деваться.
И надо же было ему уродиться таким гадким, что весь птичий двор смеется над ним!
Так прошел первый день, а потом стало еще хуже.
Все гнали бедного утенка, даже братья и сестры сердито говорили ему: «Хоть бы кошка утащила тебя, несносный урод!»
А мать прибавляла: «Глаза б мои на тебя не глядели!»
Утки щипали его, куры клевали, а девушка, которая давала птицам корм, отталкивала его ногою.
Наконец утенок не выдержал.
Он перебежал через двор и - через забор прямо в колючие кусты.
Маленькие птички, сидевшие на ветках, разом вспорхнули и разлетелись в разные стороны.
«Это оттого, что я такой гадкий», – подумал утенок и, зажмурив глаза, бросился бежать, сам не зная куда.
Он бежал до тех пор, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки.
Тут он провел всю ночь.
Бедный утенок устал, и ему было очень грустно.
Утром дикие утки проснулись в своих гнездах и увидали нового товарища.
– Это что за птица? – спросили они.
Утенок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.
– Ну и гадкий же ты! – сказали дикие утки. – Впрочем, нам до этого нет никакого дела, только бы ты не лез к нам в родню.
Бедняжка!
Где уж ему было и думать об этом!
Лишь бы ему позволили жить в камышах да пить болотную воду, – о большем он и не мечтал.
Так просидел он в болоте два дня.
На третий день туда прилетели два диких гусака.
Они совсем недавно научились летать и поэтому очень важничали.
– Слушай, дружище! – сказали они. – Ты такой чудной, что на тебя смотреть весело.
Хочешь дружить с нами?
Мы птицы вольные – куда хотим, туда и летим.
Здесь поблизости есть еще болото, там живут премиленькие дикие гусыни-барышни.
Они умеют говорить: «Рап, рап!»
Ты так забавен, что, чего доброго, будешь иметь у них большой успех.
Пиф!
Паф! – раздалось вдруг над болотом, и оба гусака упали в камыши мертвыми, а вода покраснела от крови.
Пиф!
Паф! – раздалось опять, и целая стая диких гусей поднялась над болотом.
Выстрел гремел за выстрелом.
Охотники окружили болото со всех сторон; некоторые из них забрались на деревья и вели стрельбу сверху.
Голубой дым облаками окутывал вершины деревьев и стлался над водой.
По болоту рыскали охотничьи собаки.
Только и слышно было: шлёп-шлёп!
И камыш раскачивался из стороны в сторону.
Бедный утенок от страха был ни жив ни мертв.
Он хотел было спрятать голову под крылышко, как вдруг прямо перед ним выросла охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами.
Она посмотрела на утенка, оскалила острые зубы и – шлёп-шлёп! – побежала дальше.
«Кажется, пронесло, – подумал утенок и перевел дух. – Видно, я такой гадкий, что даже собаке противно съесть меня!»
И он притаился в камышах.
А над головою его то и дело свистела дробь, раздавались выстрелы.
Пальба стихла только к вечеру, но утенок долго еще боялся пошевельнуться.
Прошло несколько часов.
Наконец он осмелился встать, осторожно огляделся вокруг и пустился бежать дальше по полям и лугам.
Дул такой сильный встречный ветер, что утенок еле-еле передвигал лапками.
К ночи он добрался до маленькой убогой избушки.
Избушка до того обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держалась.
Ветер так и подхватывал утенка, – приходилось прижиматься к самой земле, чтобы не унесло.
К счастью, он заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и так перекосилась, что сквозь щель можно легко пробраться внутрь.
Так он и сделал.
В избушке жила старуха со своей курицей и котом.
Кота она звала Сыночком; он умел выгибать спину, мурлыкать и даже сыпать искрами, но для этого надо было погладить его против шерсти.
У курицы были маленькие коротенькие ножки, и потому ее так и прозвали Коротконожкой.
Она прилежно несла яйца, и старушка любила ее, как дочку.
Утром утенка заметили.
Кот начал мурлыкать, а курица кудахтать.
– Что там такое? – спросила старушка.
Она поглядела кругом и увидела в углу утенка, но сослепу приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.
– Вот так находка! – сказала старушка. – Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень.
И она решила оставить бездомную птицу у себя.
Но прошло недели три, а яиц всё не было.
Настоящим хозяином в доме был кот, а хозяйкой – курица.
Оба они всегда говорили: «Мы и весь свет!»
Они считали самих себя половиной всего света, и притом лучшей половиной.
Утенку, правда, казалось, что на сей счет можно быть другого мнения.
Но курица этого не допускала.
– Умеешь ты нести яйца? – спросила она утенка.
– Нет!
– Так и держи язык на привязи!
А кот спросил:
– Умеешь ты выгибать спину, сыпать искрами и мурлыкать?
– Нет!
– Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные люди!
И утенок сидел в углу, нахохлившись.
Как-то раз дверь широко отворилась, и в комнату ворвались струя свежего воздуха и яркий солнечный луч.
Утенка так сильно потянуло на волю, так захотелось ему поплавать, что он не мог удержаться и сказал об этом курице.
– Ну, что еще выдумал? – напустилась на него курица. – Бездельничаешь, вот тебе в голову и лезет всякая чепуха!
Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет!
– Ах, плавать так приятно! – сказал утенок. – Такое удовольствие нырнуть вниз головой в самую глубь!
– Вот так удовольствие! – сказала курица. – Ты совсем с ума сошел!
Спроси у кота – он рассудительней всех, кого я знаю, – нравится ли ему плавать и нырять?
О себе самой я уж не говорю.
Спроси, наконец, у нашей госпожи старушки, умнее ее, уж наверное, никого нет на свете!
Она тебе скажет, любит ли она нырять вниз головой в самую глубь!
– Вы меня не понимаете! – сказал утенок.
– Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймет!
Ты, видно, хочешь быть умнее кота и нашей госпожи, не говоря уже обо мне!
Не дури и будь благодарен за все, что для тебя сделали!
Тебя приютили, пригрели, ты попал в такое общество, в котором можешь кое-чему научиться.
Но ты пустая голова, и разговаривать с тобой не стоит.
Уж поверь мне!
Я желаю тебе добра, потому и браню тебя.
Так всегда поступают истинные друзья.
Старайся же нести яйца или научись мурлыкать да сыпать искрами!
– Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят! – сказал утенок.
– Ну и ступай себе! – ответила курица.
И утенок ушел.
Он жил на озере, плавал и нырял вниз головой, но все вокруг по-прежнему смеялись над ним и называли его гадким и безобразным.
А между тем настала осень.
Листья на деревьях пожелтели и побурели.
Они так и сыпались с ветвей, а ветер подхватывал их и кружил по воздуху.
Стало очень холодно.
Тяжелые тучи сеяли на землю то град, то снег.
Даже ворон, сидя на изгороди, каркал от холода во все горло.
Брр!
Замерзнешь при одной мысли о такой стуже!
Плохо приходилось бедному утенку.
Раз под вечер, когда солнышко еще сияло на небе, из-за леса поднялась целая стая чудесных, больших птиц.
Таких красивых птиц утенок никогда еще не видел – все белые как снег, с длинными гибкими шеями...
Это были лебеди.
Их крик был похож на звуки трубы.
Они распростерли свои широкие, могучие крылья и полетели с холодных лугов в теплые края, за синие моря...
Вот уж они поднялись высоко-высоко, а бедный утенок всё смотрел им вслед, и какая-то непонятная тревога охватила его.
Он завертелся в воде, как волчок, вытянул шею и тоже закричал, да так громко и странно, что сам испугался.
Он не мог оторвать глаз от этих прекрасных птиц, а когда они совсем скрылись из виду, он нырнул на самое дно, потом выплыл опять и все-таки долго еще не мог опомниться.
Утенок не знал, как зовут этих птиц, не знал, куда они летят, но полюбил их. как не любил до сих пор никого на свете.
Красоте их он не завидовал.
Ему и в голову не приходило, что он может быть таким же красивым, как они.
Он был рад-радехонек, если бы хоть утки не отталкивали его от себя.
Бедный гадкий утенок!
Зима настала холодная-прехолодная.
Утенок должен был плавать по озеру без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть совсем, но с каждой ночью полынья, в которой он плавал, становилась все меньше и меньше.
Мороз был такой, что даже лед потрескивал.
Утенок без устали работал лапками.
Под конец он совсем выбился из сил, растянулся и примерз ко льду.
Рано утром мимо проходил крестьянин.
Он увидел примерзшего ко льду утенка, разбил лед своим деревянным башмаком и отнес полумертвую птицу домой к жене.
Утенка отогрели.
Дети задумали поиграть с ним, но утенку показалось, что они хотят обидеть его.
Он шарахнулся от страха в угол и попал прямо в подойник с молоком.
Молоко потекло по полу.
Хозяйка вскрикнула и всплеснула руками, а утенок заметался по комнате, влетел в кадку с маслом, а оттуда в бочонок с мукой.
Легко представить, на что он стал похож!
Хозяйка бранила утенка и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали.
Хорошо, что дверь была открыта, – утенок выбежал, растопырив крылья, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег, и долго-долго лежал там почти без чувств.
Было бы слишком печально рассказывать про все беды и несчастья гадкого утенка в эту суровую зиму.
Наконец солнышко опять пригрело землю своими теплыми лучами.
Вернулась весна!
Утенок выбрался из камышей, где он прятался всю зиму, взмахнул крыльями и полетел.
Крылья его теперь были куда крепче прежнего, они зашумели и подняли его над землей.
Не успел он опомниться, как долетел уже до большого сада.
Яблони стояли все в цвету, душистая сирень склоняла свои длинные зеленые ветви над извилистым каналом.
Ах, как тут было хорошо, как пахло весною!
И вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых лебедя.
Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде.
Утенок узнал этих прекрасных птиц, и его охватила какая-то непонятная грусть.
«Полечу к ним, к этим величавым птицам.
Они, наверно, заклюют меня насмерть за то, что я, такой гадкий, осмелился приблизиться к ним.
Но все равно!
Лучше погибнуть от их ударов, чем сносить щипки уток и кур, пинки птичницы да терпеть холод и голод зимою!»
И он опустился на воду и поплыл навстречу прекрасным лебедям, а лебеди, завидев его, замахали крыльями и поплыли прямо к нему.
– Убейте меня! – сказал гадкий утенок и низко опустил голову.
И вдруг в чистой, как зеркало, воде он увидел свое собственное отражение.
Он был уже не гадким темно-серым утенком, а красивым белым лебедем!
Теперь утенок был даже рад, что перенес столько горя и бед.
Он много вытерпел и поэтому мог лучше оценить свое счастье.
А большие лебеди плавали вокруг и гладили его своими клювами.
В это время в сад прибежали дети.
Они стали бросать лебедям кусочки хлеба и зерно, а самый младший из них закричал:
– Новый прилетел!
Новый прилетел!
И все остальные подхватили:
– Да, новый, новый!
Дети хлопали в ладоши и плясали от радости.
Потом они побежали за отцом с матерью и опять стали бросать в воду кусочки хлеба и пирожного.
И дети и взрослые говорили:
– Новый лебедь лучше всех!
Он такой красивый и молодой!
И старые лебеди склонили перед ним головы.
А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем.
Он вспоминал то время, когда все смеялись над ним и гнали его.
Но всё это было позади.
Теперь люди говорят, что он самый прекрасный среди прекрасных лебедей.
Сирень склоняет к нему в воду душистые ветки, а солнышко ласкает своими теплыми лучами...
И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:
– Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был еще гадким утенком!
Новый наряд короля
Много лет назад жил-был король, который страсть как любил наряды и все свои деньги на них тратил.
И к солдатам своим выходил, и в театр выезжал либо в лес на прогулку не иначе как затем, чтобы только в новом наряде щегольнуть.
На каждый час дня был у него особый камзол, и как про королей говорят: «Король в совете», так про него всегда говорили: «Король в гардеробной».
Город, в котором жил король, был большой и бойкий, что ни день приезжали чужестранные гости, и как-то раз заехали двое обманщиков.
Они сказались ткачами и заявили, что могут выткать замечательную ткань, лучше которой и помыслить нельзя.
И расцветкой-то она необыкновенно хороша, и узором, да и к тому же обладает чудесным свойством: становиться невидимым для всякого человека, который не на своем месте сидит или непроходимо глуп.
«Вот было бы замечательное платье! – подумал король. – Надел такое платье – и сразу видать, кто в твоем королевстве не на своем месте сидит.
А еще я смогу отличать умных от глупых!
Да, пусть мне поскорее соткут такую ткань!»
И он дал обманщикам много денег, чтобы они немедля приступили к работе.
Обманщики поставили два ткацких станка и ну показывать, будто работают, а у самих на станках ровнехонько ничего нет.
Не церемонясь, потребовали они тончайшего шелку и чистейшего золота, прикарманили все и продолжали работать на пустых станках до поздней ночи.
«Хорошо бы посмотреть, как подвигается дело!» – подумал король, но таково-то смутно стало у него на душе, когда он вспомнил чудесные свойства ткани.
И хотя верил он, что за себя-то ему нечего бояться, но все же рассудил, что лучше пусть кто-то другой посмотрит.
«Пошлю к ткачам своего честного старого министра! – решил король. – Уж кому-кому, как не ему, рассмотреть ткань, ведь он умен и как никто лучше подходит к своему месту!..»
И вот пошел бравый старый министр в зал, где два обманщика работали на пустых станках.
«Господи помилуй! – подумал старый министр, вытаращив глаза. – Ведь я ничего-таки не вижу!»
Но вслух он этого не сказал.
А обманщики приглашают его подойти поближе, спрашивают, веселы ли краски, хороши ли узоры, и при этом все указывают на пустые станки, а бедняга министр как ни таращил глаза, все равно ничего не увидел, потому что и видеть-то было нечего.
«Господи боже! – думал он. – Неужто я глупец?
Вот уж никогда не думал!
Только чтоб никто не узнал!
Неужто я не гожусь для своего места.
Нет, никак нельзя признаться, что я не вижу ткани!»
– Что ж вы ничего не скажете? – спросил один из ткачей.
– О, это очень мило! – сказал старый министр, глядя сквозь очки. – Какой узор, какие краски!..
Да, да, я доложу королю, что мне чрезвычайно нравится ваша работа!
– Ну что ж, мы рады! – сказали обманщики и ну называть краски, объяснять редкостные узоры.
Старый министр слушал и запоминал, чтобы в точности все доложить королю.
Так он и сделал.
А обманщики потребовали еще денег, шелку и золота.
Но все это они опять прикарманили, на ткань не пошло ни нитки, а сами по-прежнему продолжали ткать на пустых станках.
Скоро послал король другого честного чиновника посмотреть, как идет дело, скоро ли будет готова ткань.
И с этим сталось то же, что и с первым.
Нн все смотрел, смотрел, и сбоку смотрел, и снизу смотрел, но кроме пустых станков ничего не увидел.
– Ну как?
Правда, хороша ткань? – спрашивают обманщики и ну объяснять-показывать великолепный узор, которого и в помине не было.
«Я не глуп! – подумал чиновник. – Так, стало быть, не подхожу к доброму месту, на котором сижу?
Странно!
Во всяком случае, нельзя и виду подавать!»
И он стал расхваливать ткань, которой не видел, и выразил свое восхищение прекрасной расцветкой и замечательным узором.
– О да, это совершенно очаровательно! – доложил он королю.
И вот уж весь город заговорил о том, какую великолепную ткань соткали ткачи.
А тут и сам король надумал посмотреть на нее, пока она еще не снята со станка.
С целой толпой избранных придворных король отправился к двум ткачам.
Они ткали изо всех сил на пустых станках.
– Великолепно!
Не правда ли? – сказали оба бравых чиновника. – Соизволите видеть, ваше величество, какой узор, какие краски!
И они указали на пустой станок, так как думали, что другие-то уж непременно увидят ткань.
«Что такое? – подумал король. – Я ничего не вижу!
Это ужасно.
Неужто я глуп?
Или не гожусь в короли?
Хуже не придумаешь!»
– О, это очень красиво! – сказал король. – Даю свое высочайшее одобрение!
Он довольно кивал и рассматривал пустые станки, не желая признаться, что ничего не видит.
Королевская свита глядела, раскрыв глаза, но видела не более своего повелителя.
И всё же придворные одинаково один за другим говорили: «О, это очень красиво!» – и советовала ему сшить из новой великолепной ткани наряд к предстоящему торжественному шествию.
Король пожаловал каждому из обманщиков рыцарский крест в петлицу и удостоил их звания придворных ткачей.
Всю ночь накануне торжества просидели обманщики за шитьем и сожгли больше шестнадцати свечей.
Всем видно было, что они очень торопятся управиться в срок с новым нарядом короля.
Они делали вид, будто снимают ткань со станков и большими ножницами режут ткань.
А позже они стали шить королю новое платье иглой без нитки.
Наконец сказали:
– Ну вот наряд и готов!
Король вошел к ним со своими самыми знатными придворными, и обманщики, высоко поднимая руки, как будто держали в них что-то, говорили:
– Вот панталоны!
Вот камзол!
Вот мантия! – И так далее. – Все легкое, как паутинка!
Вы даже не будете чувствовать, что надели это.
– Да, да! – говорили придворные, хотя они ровно ничего не видели, потому что и видеть-то было нечего.
– А теперь, ваше королевское величество, соблаговолите снять ваше платье! – сказали обманщики. – Мы оденем вас в новое, вот тут, перед большим зеркалом!
Король разделся, и обманщики сделали вид, будто надевают на него одну часть новой одежды за другой.
Показывали, что застегивают пуговицы и завязывают банты, а потом, широко раскрыли руки, будто положили королю на плечи мантию.
А король крутился перед зеркалом и рассматривал себя то с одной стороны, то с другой.
– Ах, как идет!
Ах, как дивно сидит! – в голос говорили придворные. – Какой узор, какие краски!
Роскошное платье!
– Балдахин ждет, ваше величество! – доложил обер-церемониймейстер. – Его понесут над вами в процессии.
– Я готов, – сказал король. – Хорошо ли сидит платье?
И он еще раз повернулся перед зеркалом – ведь надо было показать, что он внимательно рассматривает наряд.
Камергеры, которым полагалось нести шлейф, притворились, будто приподнимают шлейф, а затем пошли с вытянутыми руками, пошли за королем – они не смели и виду подать, что нести-то нечего.
И вот процессия началась.
Король шел под роскошным балдахином, и люди на улице говорили:
– Ах, новый наряд короля бесподобен!
А шлейф-то какой красивый.
А камзол-то как чудно сидит!
Ни один человек не хотел признаться, что он ничего не видит, ведь это означало бы, что он либо глуп, либо не на своем месте сидит.
И вдруг какой-то ребенок сказал:
– Да ведь король голый! –
– Господи боже, послушайте-ка, что говорит невинный младенец! – сказал его отец.
И все стали шепотом передавать друг другу слова ребенка.
– Он голый!
Вот ребенок говорит, что он голый!
– Он голый! – закричал наконец весь народ.
И королю стало не по себе: ему казалось, что люди правы, но он думал про себя: «Надо же выдержать процессию до конца».
И он выступал еще величавее, а камергеры шли за ним, неся шлейф, которого не было.
Соловей
В Китае, как ты знаешь, и сам император, и все окружающие его – китайцы.
Дело было давно, но потому-то и стоит о нем послушать, пока оно не забудется совсем!
В целом мире не нашлось бы дворца лучше императорского; он весь был из драгоценнейшего фарфора, зато такой хрупкий, что страшно было до него и дотронуться.
В саду росли чудеснейшие цветы; к самым лучшим из них были привязаны серебряные колокольчики; звон их должен был обращать на цветы внимание каждого прохожего.
Вот как тонко было придумано!
Сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что и сам садовник не знал, где он кончается.
Из сада можно было попасть прямо в густой лес; в чаще его таились глубокие озера, и доходил он до самого синего моря.
Корабли проплывали под нависшими над водой вершинами деревьев, а в ветвях их жил соловей, который пел так чудесно, что его заслушивался, забывая о своем неводе, даже бедный, удрученный заботами рыбак.
«Господи, как хорошо!» – вырывалось наконец у рыбака.
Со всех концов света стекались в столицу императора путешественники; все они дивились на великолепный дворец и на сад, но, услышав соловья, говорили: «Вот это лучше всего!»
Возвращаясь домой, путешественники рассказывали обо всем виденном; ученые описывали столицу, дворец и сад императора, но не забывали упомянуть и о соловье и даже ставили его выше всего; поэты слагали в честь крылатого певца, жившего в лесу, на берегу синего моря, чудеснейшие стихи.
Книги расходились по всему свету, и вот некоторые из них дошли и до самого императора.
Он восседал в своем золотом кресле, читал-читал и поминутно кивал головой: ему очень приятно было читать похвалы своей столице, дворцу и саду.
«Но соловей лучше всего!» – стояло в книге.
– Что такое? – удивился император. – Соловей?
А я ведь и не знаю его!
Как?
В моем государстве и даже в моем собственном саду живет такая удивительная птица, а я ни разу и не слыхал о ней!
Пришлось вычитать о ней из книг!
И он позвал к себе первого из своих приближенных; а тот напускал на себя такую важность, что, если кто-нибудь из людей попроще осмеливался заговорить с ним или спросить его о чем-нибудь, отвечал только: «Пф!» – а это ведь ровно ничего не означает.
– Оказывается, у нас здесь есть замечательная птица, по имени соловей.
Ее считают первою достопримечательностью моего великого государства! – сказал император. – Почему же мне ни разу не доложили о ней?
– Я даже и не слыхал о ней! – отвечал первый приближенный. – Она никогда не была представлена ко двору!
– Весь свет знает, что у меня есть, а сам я не знаю! – сказал император. – Я желаю, чтобы птица была здесь и пела предо мною сегодня же вечером!
– И не слыхивал о такой птице! – повторил первый приближенный. – Но я разыщу ее!
Легко сказать!
А где ее разыщешь?
Первый приближенный императора бегал вверх и вниз по лестницам, по залам и коридорам, но никто из придворных и не слыхивал о соловье.
Первый приближенный вернулся к императору и доложил, что соловья-де, нет и не было.
– Ваше величество не должны верить всему, что пишут в книгах: все это одни выдумки!..
– Я хочу слышать соловья!
Он должен быть здесь сегодня же вечером!
Если же его не будет здесь в назначенное время, я прикажу после ужина надавать всем придворным палочных ударов по животу!
– Тзинг-пе! – сказал первый приближенный и опять забегал вверх и вниз по лестницам, по коридорам и залам; с ним бегала и добрая половина придворных – никому не хотелось отведать палок.
У всех на языке был один вопрос: что это за соловей, которого знал весь свет, но ни одна душа при дворе.
Наконец на кухне нашли одну бедненькую девочку, которая сказала:
– Господи!
Как не знать соловья!
Мне позволено относить по вечерам моей бедной больной матушке остатки от обеда.
Живет матушка у самого моря, и вот, когда я иду назад и сяду отдохнуть в лесу, я каждый раз слышу пение соловья!
Слезы так и текут у меня из глаз, а на душе становится так радостно, словно матушка целует меня!..
– Кухарочка! – сказал первый приближенный императора. – Я тебе позволю посмотреть, как кушает император, если ты сведешь нас к соловью!
Он приглашен сегодня вечером ко двору!
И вот все отправились в лес.
Первой шла девочка, а за ней министры и сановники.
Шли, шли, вдруг замычала корова.
– О! – сказали молодые придворные. – Вот он!
Какая, однако, сила!
– Это мычит корова! – сказала девочка. – Нам еще далеко до места.
И все пошли дальше.
В пруду заквакали лягушки.
– Чудесно! – сказал придворный бонза. – Теперь я слышу!
Точь-в-точь наши колокольчики в молельне!
– Нет, это лягушки! – сказала опять девочка. – Но теперь, я думаю, скоро услышим и его!
И вот запел соловей.
– Вот это соловей! – сказала девочка. – Слушайте, слушайте!
А вот и он сам! – И она указала пальцем на маленькую серенькую птичку, сидевшую в ветвях.
– Неужели! – сказал первый приближенный императора. – Никак не воображал себе его таким!
Верно, он потерял все свои краски при виде стольких знатных особ!
– Соловушка! – громко закричала девочка. – Наш император желает послушать твоё пение!
– Очень рад! – ответил соловей и запел так, что просто чудо.
– Словно стеклянные колокольчики звенят! – сказал первый приближенный. – Глядите, как работает это маленькое горлышко!
Удивительно, что мы ни разу не слыхали его раньше!
Он будет иметь огромный успех при дворе!
– Спеть ли мне императору еще? – спросил соловей.
Он думал, что тут был и сам император.
– Несравненный соловушка! – сказал первый приближенный императора. – На меня возложено приятное поручение пригласить вас на имеющий быть сегодня вечером придворный праздник.
Не сомневаюсь, что вы очаруете его величество своим дивным пением!
– Пение мое гораздо лучше слушать в зеленом лесу! – сказал соловей. – Но я охотно отправлюсь с вами, если это угодно императору.
При дворе шла суетня и приготовления к празднику.
В фарфоровых стенах и в полу сияли отражения сотен тысяч золотых фонариков; в коридорах рядами были расставлены чудеснейшие цветы с колокольчиками, которые от всей этой беготни, стукотни и сквозняка звенели так, что не слышно было человеческого голоса.
И вот наступил вечер.
Посреди огромной залы, где сидел император, возвышался золотой шест для соловья.
Все придворные были в полном сборе; позволили стоять в дверях и кухарочке – теперь ведь она получила звание лейб-поварихи.
Все были разодеты в пух и прах и глаз не сводили с маленькой серенькой птички, которой император милостиво кивнул головой.
И соловей запел так дивно, что у императора выступили на глазах слезы и покатились по щекам.
Тогда соловей залился еще громче, еще слаще.
Император был очень доволен и сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею.
Но соловей поблагодарил и отказался.
– Я видел на глазах императора слезы – какой еще награды желать мне!
И опять зазвучал его чудный, сладкий голос.
Соловья оставили при дворе, отвели ему особую комнатку, разрешили гулять на свободе два раза в день и раз ночью и приставили к нему двенадцать слуг; каждый держал его за привязанную к его ножке шелковую ленточку.
Большое удовольствие было от такой прогулки!
Весь город заговорил об удивительной птице, и если встречались на улице двое знакомых, один сейчас же говорил: «соло», а другой подхватывал: «вей», после чего оба вздыхали, сразу поняв друг друга.
Одиннадцать сыновей мелочных лавочников получили имена в честь соловья, но ни у одного из них не было и признака голоса.
Раз императору доставили большой пакет с надписью: «Соловей».
– Ну, вот еще новая книга о нашей знаменитой птице! – сказал император.
Но то была не книга, а затейливая штучка: в ящичке лежал искусственный соловей, похожий на настоящего, но весь осыпанный бриллиантами, рубинами и сапфирами.
Стоило завести птицу – и она начинала петь одну из мелодий настоящего соловья и поводить хвостиком, который отливал золотом и серебром.
На шейке у птицы была ленточка с надписью: «Соловей императора японского жалок в сравнении с соловьем императора китайского».
– Какая прелесть! – сказали все, и явившегося с птицей посланца императора японского сейчас же утвердили в звании «чрезвычайного императорского поставщика соловьев».
– Теперь пусть-ка споют вместе, вот будет дуэт!
Но дело не пошло на лад: настоящий соловей пел по-своему, а искусственный – как заведенная шарманка.
Тогда искусственного соловья заставили петь одного.
Он имел такой же успех, как настоящий, но был куда красивее, весь так и сверкал, как браслеты и брошки!
Тридцать три раза пропел он одно и то же и не устал.
Окружающие охотно послушали бы его еще раз, да император нашел, что надо заставить спеть и живого соловья.
Но куда же он девался?
Никто и не заметил, как он вылетел в открытое окно и унесся в свой зеленый лес.
– Что же это, однако, такое! – огорчился император, а придворные назвали соловья неблагодарной тварью.
– Лучшая-то птица у нас все-таки осталась! – сказали они, и искусственному соловью пришлось петь то же самое в тридцать четвертый раз.
– Что касается живого соловья, высокий повелитель мой и вы, милостивые господа, то никогда ведь нельзя знать заранее, что именно споет он, у искусственного же все известно наперед!
Можно даже разобрать его и посмотреть всё его внутреннее устройство: расположение и действие валиков, винтиков и пружин!
– Я как раз того же мнения! – сказал придворные, и император в следующее же воскресенье разрешил показать птицу народу.
– Пусть и народ послушает ее! – сказал император.
Народ послушал и был очень доволен, как будто до-весела напился чаю, – это ведь совершенно по-китайски.
От восторга все в один голос восклицали: «О!» – поднимали вверх указательные пальцы и кивали головами.
Но бедные рыбаки, слышавшие настоящего соловья, говорили:
– Недурно и даже похоже, но все-таки не то!
Чего-то недостает в его пении, а чего – мы и сами не знаем!
Настоящего соловья объявили изгнанным из пределов государства.
Искусственная птица заняла место на шелковой подушке возле императорской постели.
Кругом нее были разложены все пожалованные ей драгоценности.
Величали же ее теперь «императорского ночного столика первым певцом с левой стороны», – император считал более важною именно ту сторону, на которой находится сердце, а сердце находится слева даже у императора.
Капельмейстер написал об искусственном соловье двадцать пять томов книг, ученых-преученых и полных самых мудреных китайских слов.
Придворные, однако, говорили, что читали и поняли все, иначе ведь их прозвали бы дураками и отколотили палками по животу.
Так прошел целый год; император, весь двор и даже весь народ знали наизусть каждую нотку искусственного соловья, но потому-то пение его им так и нравилось: они сами могли теперь подпевать птице.
Уличные мальчишки пели: «Ци-ци-ци!
Клюк-клюк-клюк!»
Сам император напевал то же самое.
Но раз вечером искусственная птица только что распелась перед императором, лежавшим в постели, как вдруг внутри ее зашипело, зажужжало, колеса завертелись, и музыка смолкла.
Император вскочил и послал за придворным медиком, но что же мог тот поделать!
Призвали часовщика, и этот после долгих разговоров и осмотров кое-как исправил птицу, но сказал, что с ней надо обходиться крайне бережно: зубчики поистерлись, а поставить новые нельзя.
Только раз в год, да и то едва-едва, позволили заводить птицу.
Прошло еще пять лет, и страну постигло большое горе: все так любили императора, а он, как говорили, был при смерти.
Провозгласили уже нового императора, но народ толпился на улице и спрашивал первого приближенного императора о здоровье своего старого повелителя.
– Пф! – отвечал приближенный и покачивал головой.
Бледный, похолодевший лежал император на своем великолепном ложе; все придворные считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому императору.
Лакеи бегали взад и вперед, перебрасываясь новостями, а служанки проводили приятные часы в болтовне за чашкой кофе.
По всем залам и коридорам были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла мертвая тишина.
Но император еще не умер, хотя и лежал на своем великолепном ложе, под бархатным балдахином с золотыми кистями, совсем недвижный и мертвенно-бледный.
Сквозь раскрытое окно глядел на императора и искусственного соловья ясный месяц.
Бедный император почти не мог вздохнуть, и ему казалось, что кто-то сидит у него на груди.
Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у него сидела Смерть.
Она надела на себя корону императора, забрала в одну руку его золотую саблю, а в другую – богатое знамя.
Из складок бархатного балдахина выглядывали какие-то странные головы: одни гадкие и злые, другие добрые и милые на вид.
То были злые и добрые дела императора, смотревшие на него.
– Помнишь это? – шептали они, одна за другой. 
– Помнишь это? – И рассказывали ему так много, что на лбу у него выступал холодный пот.
– Я и не знал об этом! – говорил император. – Музыку сюда, музыку!
Большие китайские барабаны!
Я не хочу слышать их речей!
Но они всё продолжали, а Смерть, как китаец, кивала на их речи головой.
– Музыку сюда, музыку! – кричал император. – Пой хоть ты, милая, славная золотая птичка!
Я одарил тебя золотом и драгоценностями, я повесил тебе на шею свою золотую туфлю, пой же, пой!
Но птица молчала – некому было завести ее, а иначе она петь не могла.
Смерть продолжала смотреть на императора своими большими пустыми глазницами.
Вдруг за окном раздалось чудное пение.
То прилетел живой соловей.
Узнав о болезни императора, соловей решил утешить и ободрить его.
Он пел, и призраки всё бледнели, кровь приливала к сердцу императора всё живее и живее; сама Смерть заслушалась соловья и всё повторяла: «Пой, пой еще, соловушка!»
– А ты отдашь мне за это драгоценную саблю?
А дорогое знамя?
А корону? – спрашивал соловей.
И Смерть отдавала одну драгоценность за другою, а соловей продолжал петь.
Вот он запел наконец о тихом кладбище, где цветут белые розы, благоухает бузина и свежая трава орошается слезами живых, оплакивающих усопших...
Смерть вдруг охватила такая тоска по своему саду, что она свилась в белый холодный туман и вылетела в окно.
– Спасибо, спасибо тебе, милая птичка! – сказал император. – Я узнал тебя!
Я изгнал тебя из моего государства, а ты отогнала от моей постели ужасные призраки, отогнала самую Смерть!
Чем мне вознаградить тебя!
– Ты уже вознаградил меня раз и навсегда! – сказал соловей. – Я видел слезы на твоих глазах в первый же раз, как пел перед тобою, – этого я не забуду никогда!
Слезы – вот драгоценнейшая награда для сердца певца.
Но засни теперь и просыпайся здоровым и бодрым!
Я буду баюкать тебя своею песней!
Когда он проснулся, в окна уже светило солнце.
Никто из его слуг не заглядывал к нему; все думали, что он умер, только один соловей сидел у окна и пел.
– Ты должен остаться у меня навсегда! – сказал император. – Ты будешь петь, только когда сам захочешь, а искусственную птицу я разобью вдребезги!
– Не надо! – сказал соловей. – Она принесла столько пользы, сколько могла!
Пусть она остается у тебя по-прежнему!
Я же не могу жить во дворце.
Позволь мне только прилетать к тебе, когда захочу.
Тогда я каждый вечер буду садиться у твоего окна и петь тебе; моя песня и порадует тебя, и заставит задуматься.
Я буду петь тебе о счастливых и о несчастных, о добре и о зле, что таятся вокруг тебя.
Маленькая певчая птичка летает повсюду, залетает и под крышу бедного рыбака и поселянина, которые живут вдали от тебя.
Я буду прилетать и петь тебе!
Но обещай мне одно!..
– Всё, что захочешь! – сказал император и встал с постели.
Он успел надеть на себя свое царское одеяние и прижимал к сердцу тяжелую золотую саблю.
– Об одном прошу я тебя – не говори никому, что у тебя есть маленькая птичка, которая рассказывает тебе обо всем.
Так дело пойдет лучше!
И соловей улетел.
Слуги вошли поглядеть на мертвого императора и застыли на пороге, а император сказал им:
– Здравствуйте!
Огниво
Шел солдат по дороге: раз-два! раз-два!
Ранец за спиной, сабля на боку; он шел домой с войны.
На дороге встретилась ему старая безобразная ведьма, нижняя губа висела у нее до самой груди.
– Здорово, служивый! – сказала она. – Какая у тебя славная сабля и большой ранец!
Вот бравый солдат!
Сейчас ты получишь денег сколько твоей душе угодно.
– Спасибо, старая ведьма! – сказал солдат.
– Видишь вон то старое дерево? 
Оно пустое внутри.
Влезь наверх, там будет дупло, ты и спустись в него, в самый низ!
А я обвяжу тебя веревкой вокруг пояса и вытащу назад, когда ты мне крикнешь.
– Зачем мне лезть туда в дерево? – спросил солдат.
– За деньгами! – сказала ведьма. – Знай, что когда ты доберешься до самого низа, ты увидишь большой подземный ход; там совсем светло, потому что горит добрая сотня ламп.
Потом ты увидишь три двери; можешь отворить их, ключи торчат снаружи.
Войди в первую комнату; посреди комнаты увидишь большой сундук, а на нем собаку: глаза у нее словно чайные чашки!
Да ты не бойся!
Я дам тебе свой синий клетчатый передник, расстели его на полу, живо подойди и схвати собаку, посади ее на передник, открой сундук и бери из него вволю.
Тут одни медные деньги; захочешь серебра – ступай в другую комнату; там сидит собака с глазами что твои мельничные колеса!
Но ты не пугайся: сажай ее на передник и бери себе денежки.
А хочешь, можешь достать и золота сколько угодно; пойди только в третью комнату.
Но у собаки, что сидит там на сундуке, глаза – каждый с Круглую башню.
Вот это собака так собака!
Но ты ее не бойся: посади на мой передник, и она тебя не тронет, а ты бери себе золота сколько хочешь!
– Оно бы недурно! – сказал солдат. – Но что ты с меня возьмешь за это, старая ведьма?
Ведь уж что-нибудь да тебе от меня нужно?
– Я не возьму с тебя ни полушки! – сказала ведьма. – Только принеси мне старое огниво, которое позабыла там в последний раз моя бабушка.
– Ну, обвязывай меня веревкой! – приказал солдат.
– Готово! – сказала ведьма. – А вот и мой синий клетчатый передник!
Солдат влез на дерево, спустился в дупло и очутился, как сказала ведьма, в большом проходе, где горели сотни ламп.
Вот он открыл первую дверь.
Там сидел пес с глазами, точно чайные чашки, и таращился на солдата.
– Малый недурен! – сказал солдат, посадил пса на ведьмин передник и набрал полный карман медных денег, потом закрыл сундук, опять посадил на него собаку и отправился в другую комнату.
Там сидела собака с глазами, как мельничные колеса.
– Нечего тебе таращиться на меня, глаза заболят! – сказал солдат и посадил собаку на ведьмин передник.
Увидев в сундуке такую кучу серебра, он выбросил все медяки и набил оба кармана и ранец одним серебром.
Затем солдат пошел в третью комнату.
У этой собаки глаза были точно две Круглые башни и вертелись точно колеса.
Такой собаки он еще не видывал.
Долго смотреть на нее он, впрочем, не стал, а взял да и посадил на передник и открыл сундук.
Батюшки, сколько тут было золота!
Он мог бы купить на него весь Копенгаген, всех сахарных поросят у торговок сластями, всех оловянных солдатиков, всех деревянных лошадок и все кнутики на свете!
На все хватило бы!
Солдат повыбросил из карманов и ранца серебряные деньги и так набил карманы, ранец, шапку и сапоги золотом, что еле-еле мог двигаться.
Теперь-то он был с деньгами!
Собаку он опять посадил на сундук, потом захлопнул дверь и закричал наверх:
– Тащи меня, старая ведьма.
– Ты взял огниво? – спросила ведьма.
– Ах, правда, чуть не забыл! – сказал солдат, пошел и взял огниво.
Ведьма вытащила его наверх.
– Зачем тебе это огниво? – спросил солдат.
– Не твое дело! – ответила ведьма. – Ты ведь получил деньги!
Отдай же мне огниво!
– Нет! – сказал солдат. – Сейчас же говори, зачем тебе оно, не то я вытащу саблю да срублю тебе голову.
– Не скажу! – уперлась ведьма.
Солдат взял и срубил ей голову.
Ведьма так и повалилась, а он завязал все деньги в ее передник, взвалил узел на спину, сунул огниво в карман и отправился прямо в город.
Город был чудесный; солдат остановился в самой лучшей гостинице и потребовал себе самые лучшие комнаты и все свои любимые блюда – теперь ведь он был богачом!
Слуга, который должен был чистить его сапоги, удивился было, что у такого богатого господина сапоги такие плохие, но солдат еще не успел обзавестись новыми.
Зато на другой день он купил себе и хорошие сапоги, и богатое платье.
Теперь солдат сделался настоящим барином, и ему рассказали обо всех чудесах, какие были тут, в городе, и о короле, и о его прелестной дочери, принцессе.
– Как бы ее увидать? – спросил солдат.
– Этого никак нельзя! – сказали ему. – Она живет в огромном медном замке, за высокими стенами с башнями.
Никто, кроме самого короля, не смеет ни войти туда, ни выйти оттуда, потому что королю предсказали, будто дочь его выйдет замуж за простого солдата, а королю это не понравилось.
«Вот бы на нее поглядеть!» – подумал солдат.
Да кто бы ему позволил?!
Теперь-то он зажил весело: ходил в театры, ездил кататься в королевский сад и много помогал бедным.
И хорошо делал: он ведь по себе знал, как плохо сидеть без гроша в кармане!
Теперь он был богат, прекрасно одевался и приобрел очень много друзей; все они называли его славным малым, настоящим барином, а ему это очень нравилось.
Так он все тратил да тратил деньги, а вновь-то взять было неоткуда, и остались у него в конце концов всего-навсего две денежки!
Пришлось перебраться из хороших комнат в крошечную каморку под самой крышей, самому чистить себе сапоги и даже зашивать на них дыры; никто из друзей не навещал его, – уж очень высоко было подниматься к нему!
Раз как-то вечером сидел солдат в своей каморке; совсем уже стемнело, а у него не было даже денег на свечку; он и вспомнил про ведьмин маленький огарочек в огниве.
Солдат достал огниво и огарок, но как только, высекая огонь, ударил по кремню, дверь распахнулась, и перед ним очутилась собака с глазами, точно чайные чашки.
– Что угодно, господин? – спросила собака.
– Вот так история! – сказал солдат. – Огниво-то, выходит, презабавное: я могу получить все, что захочу!
Эй, ты, добудь мне деньжонок! – сказал он собаке.
И раз – ее и след простыл, два – она опять тут как тут, а в зубах у нее большой мешок, набитый медяками!
Тут солдат и узнал, что за чудное у него огниво.
Стоило ударить по кремню раз – являлась собака, которая сидела на сундуке с медными деньгами, два раза – являлась та, у которой было серебро, а три – являлась собака с золотом.
И вот солдат опять перебрался в хорошие комнаты, стал ходить в щегольском платье, и все его друзья сейчас же опять узнали его и ужасно полюбили.
Раз ему и приди в голову: «Почему бы это нельзя видеть принцессы?
Все говорят, что она такая красавица!
А что толку, если она весь век свой сидит в медном замке, за высокими стенами с башнями.
Неужели мне так и не удастся взглянуть на нее?
Ну-ка, где мое огниво?»
И он ударил по кремню раз – в тот же миг перед ним стояла собака с глазами, точно чайные чашки.
– Теперь, правда, уже ночь, – сказал солдат. – Но мне до смерти захотелось увидеть принцессу, хоть на одну минуточку!
Собака сейчас же за дверь, и не успел солдат опомниться, как она явилась с принцессой.
Принцесса сидела у собаки на спине и спала.
Она была чудо как хороша; всякий сразу бы увидел, что это настоящая принцесса.
И солдат не утерпел и поцеловал ее – он ведь был бравый воин, настоящий кавалер!
Собака отнесла принцессу назад, и утром принцесса рассказала королю с королевой, какой она видела сегодня ночью удивительный сон про собаку и солдата: будто она ехала верхом на собаке, а солдат поцеловал ее.
– Вот так история! – сказала королева.
И на следующую ночь к постели принцессы приставили старуху фрейлину – она должна была разузнать, был ли то в самом деле сон, или что другое.
А солдату опять ужасно захотелось увидеть прелестную принцессу.
И вот ночью опять явилась собака, схватила принцессу и помчалась с ней во всю прыть, но старуха-фрейлина надела непромокаемые сапоги и пустилась вдогонку.
Увидав, что собака скрылась с принцессой в одном большом доме, фрейлина подумала: «Теперь я знаю, где их найти!»
Взяла кусок мела, поставила на воротах дома крест и отправилась домой спать.
Но собака, когда понесла принцессу назад, увидала этот крест, тоже взяла кусок мела и наставила крестов на всех воротах в городе.
Это было ловко придумано: теперь фрейлина не могла отыскать настоящих ворот – повсюду стояли кресты.
Рано утром король с королевой, старуха фрейлина и все офицеры пошли посмотреть, куда это ездила принцесса ночью.
– Вот куда! – сказал король, увидев первые ворота с крестом.
– Нет, вот куда, муженек! – возразила королева, заметив крест на других воротах.
– Да и здесь крест, и здесь! – зашумели другие, увидев кресты на всех воротах.
Тут все поняли, что толку им не добиться.
Но королева была женщина умная, умела не только в каретах разъезжать.
Взяла она большие золотые ножницы, изрезала на лоскутки большой кусок шелковой материи, сшила крошечный хорошенький мешочек, насыпала в него мелкой гречневой крупы, привязала его на спину принцессе и потом прорезала в мешочке дырочку, чтобы крупа могла сыпаться на дорогу, по которой ездила принцесса.
Ночью собака явилась опять, посадила принцессу на спину и понесла к солдату; солдат так полюбил принцессу, что от души желал бы стать принцем и жениться на ней.
Собака совсем и не заметила, что крупа сыпалась за нею по всей дороге, от самого дворца до окна солдата.
Поутру король и королева сразу узнали, куда ездила принцесса, и солдата посадили в тюрьму.
Как там было темно и скучно!
Засадили его туда и сказали: «Завтра утром тебя повесят!»
Очень было невесело слышать это, а огниво свое он позабыл дома в гостинице.
Утром солдат подошел к маленькому окошку и стал смотреть сквозь железную решетку на улицу: народ толпами валил за город смотреть, как будут вешать солдата; били барабаны, проходили полки.
Все спешили, бежали бегом.
Тут же бежал какой-то мальчишка-сапожник в кожаном переднике и туфлях.
Он мчался вприпрыжку, и одна туфля слетела у него с ноги и ударилась в стену тюрьмы, чуть не в окошко, где стоял солдат.
– Эй, ты, куда торопишься? – сказал мальчику солдат. – Без меня ведь дело не обойдется!
А вот если сбегаешь туда, где я жил, за моим огнивом, получишь четыре монетки.
Только живо!
Мальчишка был не прочь получить четыре монеты, он стрелой пустился за огнивом, отдал его солдату и...
А вот теперь послушаем!
За городом была устроена виселица, вокруг стояли солдаты и сотни тысяч народу.
Король и королева сидели на чудесном троне прямо против судей и всего совета.
Солдат уже стоял на лестнице, и ему хотели накинуть веревку на шею, но он сказал, что, прежде нежели казнить преступника, всегда исполняют какое-нибудь его желание.
А ему бы очень хотелось выкурить трубочку табаку, это ведь будет последняя его трубочка на этом свете!
Королю не захотелось отказать, и солдат вытащил свое огниво.
Ударил по кремню раз, два, три – и перед ним предстали все три собаки: собака с глазами как чайные чашки, собака с глазами как мельничные колеса и собака с глазами как Круглая башня.
– Ну-ка, помогите мне избавиться от петли! – приказал солдат.
И собаки бросились на судей и на весь королевский совет: того за ноги, того за нос да кверху на несколько сажен, и все расшиблись вдребезги!
– Не хочу! – закричал король, но самая большая собака схватила его вместе с королевой и подбросила их кверху.
Тогда солдаты испугались, а весь народ закричал:
– Милый солдат, будь нашим королем и возьми за себя прекрасную принцессу!
Солдата посадили в королевскую карету и отвели во дворец
Мальчишки свистели, засунув пальцы в рот, солдаты отдавали честь.
Принцесса вышла из своего медного замка и сделалась королевой, чем была очень довольна.
Свадебный пир продолжался целую неделю; собаки тоже сидели за столом и таращили глаза.
Дикие лебеди
Далеко-далеко, в той стране, куда улетают от нас на зиму ласточки, жил король.
У него было одиннадцать сыновей и одна дочка, Элиза.
Одиннадцать братьев-принцев уже ходили в школу.
На груди у каждого красовалась звезда, а сбоку гремела сабля.
Писали они на золотых досках алмазными грифелями и отлично умели читать, хоть по книжке, хоть наизусть.
Сразу было слышно, что читают настоящие принцы!
Сестрица их Элиза сидела на скамеечке из зеркального стекла и рассматривала книжку с картинками, за которую было заплачено полкоролевства.
Да, хорошо жилось детям, только недолго!
Отец их, король той страны, женился на злой королеве, которая невзлюбила бедных деток.
С первого же дня, когда во дворце праздновали королевскую свадьбу, дети поняли, какой злой была их тётка.
Они затеяли игру в гости, но мачеха вместо разных пирожных и печеных яблок.
Но тётка дала им чайную чашку песку и сказала:
— Хватит вам и этого!
Через неделю она отдала сестрицу Элизу на воспитание в деревню к каким-то крестьянам, а прошло еще несколько времени, и она успела столько наговорить королю о бедных принцах, что он больше и видеть их не хотел.
И вот королева попросила позвать принцев, и когда они подощли к ней, она закричала:
– Летите большими птицами без голоса и промышляйте о себе сами!
Они превратились в одиннадцать прекрасных диких лебедей, с криком вылетели из дворцовых окон и понеслись над парками и лесами.
Было раннее утро, когда они пролетали мимо избы, где спала еще крепким сном их сестрица Элиза.
Они принялись летать над крышей, вытягивали свои гибкие шеи и хлопали крыльями, но никто не слышал и не видел их.
Так им и пришлось улететь ни с чем.
Высоко-высоко взвились они к самым облакам и полетели в большой темный лес, что тянулся до самого моря.
Бедняжка Элиза стояла в крестьянской избе и играла зеленым листочком – других игрушек у нее не было; она проткнула в листке дырочку, смотрела сквозь нее на солнышко, и ей казалось, что она видит ясные глаза своих братьев.
Дни шли за днями.
Иногда ветер колыхал кусты розы, росшие возле дома, и спрашивал у них: «Есть ли кто-нибудь красивее вас?» – розы качали головками и говорили: «Элиза красивее».
Но вот Элизе минуло пятнадцать лет, и ее отправили домой.
Увидав, какая она хорошенькая, королева разгневалась и возненавидела падчерицу.
Она с удовольствием превратила бы и ее в дикого лебедя, да нельзя было сделать этого сейчас же, потому что король хотел видеть свою дочь.
И вот рано утром королева пошла в мраморную купальню, убранную чудными коврами и мягкими подушками, взяла трех жаб, поцеловала каждую и сказала первой:
– Сядь Элизе на голову, когда она войдет в купальню; пусть она станет такою же тупой и ленивой, как ты!
А ты сядь ей на лоб! – сказала она другой. – Пусть Элиза будет такой же безобразной, как ты, и отец не узнает ее!
Ты же ляг ей на сердце! – шепнула королева третьей жабе. – Пусть она станет злонравной и мучится от этого!
Затем она спустила жаб в прозрачную воду, и вода сейчас же вся позеленела.
Позвав Элизу, королева раздела ее и велела ей войти в воду.
Только Элиза вошла в воду, и одна жаба села ей на темя, другая на лоб, а третья на грудь, но Элиза даже не заметила этого, и, как только вышла из воды, по воде поплыли три красных мака.
Девушка была так набожна и невинна, что колдовство никак не могло подействовать на нее.
Тогда злая королева натерла Элизу соком грецкого ореха, так что она стала совсем коричневой, вымазала ей личико вонючей мазью и спутала ее чудные волосы.
Теперь нельзя было и узнать хорошенькую Элизу.
Даже отец ее испугался и сказал, что это не его дочь.
Никто не признавал ее, кроме цепной собаки да ласточек, но кто же стал бы слушать бедных тварей!
Заплакала Элиза и подумала о своих выгнанных братьях, тайком ушла из дворца и целый день брела по полям и болотам, пробираясь к лесу.
Элиза и сама хорошенько не знала, куда надо ей идти, но так стосковалась по своим братьям, которые тоже были изгнаны из родного дома, что решила искать их повсюду, пока не найдет.
Недолго пробыла она в лесу, как уже настала ночь, и Элиза совсем сбилась с дороги.
Тогда она улеглась на мягкий мох, прочла молитву на сон грядущий и склонила голову на пень.
В лесу стояла тишина, воздух был такой теплый, в траве мелькали, точно зеленые огоньки, сотни светлячков, а когда Элиза задела рукой за какой-то кустик, они посыпались в траву звездным дождем.
Всю ночь снились Элизе братья: все они опять были детьми, играли вместе, писали грифелями на золотых досках и рассматривали чудеснейшую книжку с картинками, которая стоила полкоролевства.
Картинки же в книжке были живые; птицы распевали, а люди соскакивали со страниц и разговаривали с Элизой и ее братьями; но стоило ей захотеть перевернуть лист – они впрыгивали обратно, иначе все картинках бы спутались.
Когда Элиза проснулась, солнышко стояло уже высоко, она даже не могла хорошенько видеть его за густою листвой деревьев.
Но отдельные лучи его пробирались между ветвями и бегали золотыми зайчиками по траве.
Невдалеке послышалось журчание воды.
В ручье вода была чистая, прозрачная.
Не шевели ветер ветвей деревьев и кустов, можно было бы подумать, что и деревья и кусты нарисованы на дне, – так ясно они отражались в зеркале вод.
Увидав в воде свое лицо, Элиза совсем перепугалась – такое оно было черное и гадкое.
Но вот она зачерпнула горстью воды, потерла глаза и лоб, и опять заблестела ее белая нежная кожа.
Тогда Элиза разделась совсем и вошла в чистую прохладную воду.
Одевшись и заплетя свои длинные волосы, она пошла к журчащему источнику.
Напилась воды из горсточки и потом пошла дальше по лесу, сама не зная куда.
Она думала о своих братьях и надеялась, что Бог не покинет ее: это он ведь повелел расти диким лесным яблокам, чтобы напитать ими голодных; он же указал ей одну из таких яблонь, ветви которой гнулись от тяжести плодов.
Утолив голод, Элиза подперла ветви палочками и углубилась в самую чащу леса.
Ни единой птички не залетало в эту глушь, ни единый солнечный луч не проскальзывал сквозь сплошную чащу ветвей.
Высокие стволы стояли плотными рядами, точно бревенчатые стены; никогда еще Элиза не бывала в такой глуши.
Ночью стало еще темнее; во мху не светилось ни единого светлячка.
Печально улеглась Элиза на траву и заснула.
Утром она отправилась дальше, Элиза встретила старушку с корзинкой ягод; старушка дала девушке горсточку ягод, а Элиза спросила ее, не проезжали ли тут, по лесу, одиннадцать принцев.
– Нет, – сказала старушка, – но вчера я видела здесь на реке одиннадцать лебедей в золотых коронах.
И старушка вывела Элизу к обрыву, под которым протекала река.
Элиза простилась со старушкой и пошла к устью реки.
И вот перед нней открылось чудное безбрежное море, но на всем его просторе не виднелось ни одного паруса, не было ни единой лодочки, на которой бы она могла пуститься в дальнейший путь.
Элиза посмотрела на бесчисленные камушки, выброшенные на берег морем, – вода отшлифовала их так, что они стали совсем гладкими и круглыми.
И девушка подумала: «Сколько же труда нужно, чтобы твердый камень сделать гладким и круглым.
А вода делает это.
Море без устали и терпя несёт свои волны и побеждает самые твёрдые камни.
Спасибо вам за науку, светлые быстрые волны!
Сердце говорит мне, что когда-нибудь вы отнесете меня к моим милым братьям!»
На выброшенных морем сухих водорослях лежали одиннадцать белых лебединых перьев.
На перьях еще блестели капли – росы или слез, кто знает?
Пустынно было на берегу, но Элиза не чувствовала этого.
Она смотрела на море и не могла отвести глаз.
Находила большая черная туча, ветер крепчал, и море как будто говорило: «Я тоже могу почернеть!»
Если же облака были розоватого цвета, а ветер спал, – море было похоже на лепесток розы.
Иногда оно становилось зеленым, иногда белым.
Но каким бы тихим ни было море, у берега постоянно было заметно легкое волнение – вода тихо вздымалась, словно грудь спящего ребенка.
Когда солнце было близко к закату, Элиза увидала диких лебедей.
В золотых коронах, летели они один за другим, вытянувшись длинною белою лентой.
Элиза взобралась на верх обрыва и спряталась за кустик.
Лебеди спустились недалеко от нее и захлопали своими большими белыми крыльями.
В ту же самую минуту, как солнце скрылось под водой, оперение с лебедей вдруг спало, и на земле очутились одиннадцать красавцев принцев.
Элиза громко вскрикнула; она сразу узнала своих братьев, несмотря на то, что они успели сильно измениться.
Она бросилась в их объятия, называла их всех по именам, а они-то как обрадовались, увидав и узнав свою сестрицу, которая так выросла и похорошела.
Элиза и ее братья смеялись и плакали и скоро рассказали друг другу всё, что с ними произошло.
Самый старший принц сказал Элизе:
Мы целый день летаем дикими лебедями, пока солнце стоит на небе.
Когда же оно заходит, мы опять принимаем человеческий образ.
Поэтому ко времени захода солнца мы торопимся спуститься на землю.
Случись нам превратиться в людей во время нашего полета под облаками, мы тотчас же упали на землю и сломались.
Живем же мы не тут.
Далеко-далеко за морем лежит такая же чудная страна, как эта, но дорога туда длинна, приходится лететь через все море, а по пути нет ни единого острова, где бы мы могли переночевать.
Только по самой середине моря торчит небольшой одинокий утес.
Но он такой маленький, что мы можем стоять там только тесно прижавшись друг к другу.
Если море бушует, брызги воды перелетают даже через наши головы, но мы благодарим Бога и за такое пристанище; не будь его, нам вовсе не удалось бы навестить нашей милой родины – и теперь-то для этого перелета нам приходится выбирать два самых длинных дня в году.
Лишь раз в год позволено нам прилетать на родину; мы можем оставаться здесь одиннадцать дней.
Мы летаем над этим большим лесом, откуда нам виден дворец, где мы родились и где живет наш отец, и колокольню церкви, где покоится наша мать.
Тут даже кусты и деревья кажутся нам родными; тут по равнинам по-прежнему бегают дикие лошади, которых мы видели в дни нашего детства, а угольщики по-прежнему поют те песни, под которые мы плясали детьми.
Тут наша родина, сюда тянет нас всем сердцем, и здесь-то мы нашли тебя, милая, дорогая сестричка!
Два дня еще можем мы пробыть здесь, а затем должны улететь за море, в чудную, но не родную нам страну!
Как же нам взять тебя с собой?
У нас нет ни корабля, ни лодки!
– Как бы мне освободить вас от чар? – спросила братьев сестра.
Так они проговорили почти всю ночь и задремали только на несколько часов.
Элиза проснулась от шума лебединых крыльев.
Братья опять стали птицами и летали в воздухе большими кругами, а потом и совсем скрылись из виду.
С Элизой остался только самый младший из братьев; лебедь положил свою голову ей на колени, а она гладила и перебирала его перышки.
Целый день провели они вдвоем, к вечеру же прилетели и остальные, и, когда солнце село, все вновь приняли человеческий образ.
– Завтра мы должны улететь отсюда и не смеем вернуться раньше будущего года, но тебя мы не покинем здесь! – сказал младший брат. – Хватит ли у тебя мужества улететь с нами?
Я достаточно силен, чтобы на руках пронести тебя через лес, – неужели же все наши крылья не смогут перенести тебя через море?
– Да, возьмите меня с собой! – сказала Элиза.
Всю ночь провели они за плетением сетки из гибкой ивовой коры и тростника; сетка вышла большая и прочная; в нее положили Элизу.
Превратившись на восходе солнца в лебедей, братья схватили сетку клювами и взвились с милой сестрицей, спавшей еще крепким сном, к облакам.
Чтобы лучи солнца не разбудили её, один из лебедей полетел над ее головой, защищая ее от солнца своими широкими крыльями.
Они были уже далеко от земли, когда Элиза проснулась, и ей показалось, что она видит сон наяву, так странно было ей лететь по воздуху.
Возле нее лежали ветка с чудесными спелыми ягодами и пучок вкусных кореньев; их набрал и положил к ней самый младший из братьев, и она благодарно улыбнулась ему – она догадалась, что это он летел над ней и защищал ее от солнца своими крыльями.
Высоко-высоко летели они, так что первый корабль, который они увидели в море, показался им плавающей на воде чайкой.
Целый день летели лебеди, как пущенная из лука стрела, но все-таки медленнее обыкновенного: теперь ведь они несли сестру.
День стал клониться к вечеру, разыгралась непогода;
Элиза со страхом следила за тем, как опускалось солнце, – одинокого морского утеса все еще не было видно.
Вот ей показалось, что лебеди как-то усиленно машут крыльями.
Ах, это она была виной того, что они не могли лететь быстрее!
Зайдет солнце, они станут людьми, упадут в море и утонут!
Черная туча приближалась, сильные порывы ветра предвещали бурю, облака собрались в сплошную грозную свинцовую волну, катившуюся по небу; молния сверкала за молнией.
Одним своим краем солнце почти уже касалось воды; сердце Элизы затрепетало.
Лебеди вдруг полетели вниз с неимоверною быстротой, и девушка подумала уже, что все они падают; но нет, они опять продолжали лететь.
Солнце наполовину скрылось под водой, и тогда только Элиза увидала под собой утес величиною не больше тюленя, высунувшего из воды голову.
Лебеди ступили ногой на твердую почву в ту минуту, когда в небе погасли последние лучи солнца.
Элиза увидела вокруг себя братьев, стоявших рука об руку; все они едва умещались на крошечном утесе.
Море бешено билось об него и окатывало их целым дождем брызг.
Небо пылало от молний и ежеминутно грохотал гром, но сестра и братья держались за руки и пели псалом.
На заре буря улеглась, опять стало ясно и тихо.
С восходом солнца лебеди с Элизой полетели дальше.
Море еще волновалось, и они видели с высоты, как плыла по темно-зеленой воде, точно миллионы лебедей, белая пена.
Когда солнце поднялось выше, Элиза увидала вдалеке огромный замок, обвитый какими-то смелыми воздушными галереями из колонн; внизу под ним качались пальмовые леса и роскошные цветы.
Элиза спросила, не туда ли они летят, но лебеди покачали головами; ведь она видела перед собой чудный, вечно изменяющийся облачный замок Фата-Морганы; человеку путь туда заказан.
Элиза опять устремила свой взор вдаль, но его уже не было.
Элиза вгляделась пристальнее и увидела, что это просто морской туман, подымавшийся над водой.
Да, перед глазами у нее были вечно сменяющиеся воздушные образы и картины.
Но вот наконец показалась и настоящая земля, куда они летели.
Там возвышались чудные горы, кедровые леса, города и замки.
Задолго до захода солнца Элиза сидела на скале перед большою пещерой.
Вдоль стен пещеры обвились зеленые растения, будто вышитыми зелеными коврами.
– Посмотрим, что приснится тебе тут ночью! – сказал младший из братьев и указал сестре ее спальню.
– Ах, если бы мне приснилось, как освободить вас от чар! – сказала она, и эта мысль так и не выходила у нее из головы.
И вот ей снится.
Что она летит высоко-высоко по воздуху к замку Фата-Морганы и что фея сама выходит ей навстречу, такая светлая и прекрасная, но в то же время удивительно похожая на ту старушку, которая дала Элизе в лесу ягод и рассказала о лебедях в золотых коронах.
«Твоих братьев можно спасти, – сказала она. – Но хватит ли у тебя мужества и стойкости?
Вода мягче твоих нежных рук и все-таки точит камни, но она не ощущает боли, которую будут ощущать твои пальцы; у воды нет сердца, которое бы стало изнывать от страха и муки, как твое.
Видишь, у меня в руках крапива?
Такая крапива растет здесь возле пещеры, и только она, да еще та крапива, что растет на кладбищах, может тебе пригодиться.
Ты нарвешь этой крапивы, хотя руки твои покроются волдырями от ожогов; потом разомнешь ее ногами, ссучишь из полученного волокна длинные нити.
Затем сплетешь из них одиннадцать кольчуг с длинными рукавами и набросишь их на лебедей; тогда колдовство исчезнет.
Но помни, что с той минуты, как ты начнешь свою работу, и до тех пор, пока не окончишь ее, хотя бы она длилась целые годы, ты не должна говорить ни слова.
Первое же слово, которое сорвется у тебя с языка, пронзит сердца твоих братьев, как кинжалом.
Их жизнь и смерть будут в твоих руках!
Помни же все это!»
И фея коснулась ее руки жгучей крапивой.
Элиза почувствовала боль, как от ожога, и проснулась.
Был уже светлый день, и рядом с ней лежал пучок крапивы, точно такой же, как та, которую она видела сейчас во сне.
Тогда она вышла из пещеры и принялась за работу.
Своими нежными руками рвала она злую, жгучую крапиву, и руки ее покрывались крупными волдырями, но она с радостью переносила боль: только бы удалось ей спасти милых братьев!
Потом она размяла крапиву голыми ногами и стала сучить зеленое волокно.
С заходом солнца явились братья и очень испугались, видя, что она стала немой.
Они думали, что это новое колдовство их злой мачехи, но, взглянув на ее руки, поняли, что она стала немой ради их спасения.
Самый младший из братьев заплакал; слезы его падали ей на руки, и там, куда упадала слезинка, исчезали жгучие волдыри и утихала боль.
Ночь Элиза провела за своей работой; отдых не шел ей на ум; она думала только о том, как бы поскорее освободить своих милых братьев.
Весь следующий день, пока лебеди летали, она оставалась одна-одинешенька, но никогда еще время не летело для нее с такой быстротой.
Одна кольчуга была готова, и девушка принялась за следующую.
Вдруг в горах послышались звуки охотничьих рогов.
Элиза испугалась.
Звуки все приближались, затем раздался лай собак.
Девушка скрылась в пещеру, связала всю собранную ею крапиву в пучок и села на него.
В ту же минуту из-за кустов выпрыгнула большая собака, за ней другая и третья; они громко лаяли и бегали взад и вперед.
Через несколько минут у пещеры собрались все охотники.
Самый красивый из них был король той страны; он подошел к Элизе.
Никогда еще не встречал он такой красавицы!
– Как ты попала сюда, прелестное дитя? – спросил он, но Элиза только покачала головой; она ведь не смела говорить: от ее молчания зависела жизнь и спасение ее братьев.
Руки свои Элиза спрятала под передник, чтобы король не увидал, как она страдает.
– Пойдем со мной! – сказал он. – Здесь тебе нельзя оставаться!
Если ты так же добра, как хороша, я наряжу тебя в шелк и бархат, надену тебе на голову золотую корону, и ты будешь жить в моем великолепном дворце!
И он посадил ее на седло перед собой.
Элиза плакала и ломала руки, но король сказал:
– Я хочу только твоего счастья.
Когда-нибудь ты сама поблагодаришь меня!
И повез ее через горы, а охотники скакали следом.
К вечеру перед ними показалась великолепная столица короля, с колокольнями и куполами, и король привел Элизу в свой дворец, где в высоких мраморных покоях журчали фонтаны, а стены и потолки были украшены живописью.
Но Элиза не смотрела ни на что, плакала и тосковала.
Прислужницы одели на нее королевские одежды, вплели ей в волосы жемчужные нити и натянули на обожженные пальцы тонкие перчатки.
Богатые уборы так шли к ней, она была в них так ослепительно хороша, что весь двор преклонился перед ней, а король провозгласил ее своей невестой.
Хотя архиепископ и покачивал головой, нашептывая королю, что лесная красавица, должно быть, ведьма, что она околдовала сердце короля.
Король, однако, не стал его слушать, подал знак музыкантам, велел вызвать прелестнейших танцовщиц и подавать на стол дорогие блюда, а сам повел Элизу через благоухающие сады в великолепные покои.
Но она даже ни разу не улыбнулась.
Но вот король открыл дверцу в маленькую комнатку, находившуюся как раз возле ее спальни.
Комнатка вся была увешана зелеными коврами и напоминала лесную пещеру, где нашли Элизу.
На полу лежала связка крапивного волокна, а под потолком висела сплетенная Элизой кольчуга.
Всё это, как диковинку, захватил с собой из леса один из охотников.
– Вот тут ты можешь вспоминать свое прежнее жилище! – сказал король. – Тут и работа твоя.
Может быть, ты пожелаешь иногда вспомнить о прошлом!
Увидав дорогую ее сердцу работу, Элиза улыбнулась и покраснела; она подумала о спасении братьев и поцеловала у короля руку, а он прижал ее к сердцу и велел звонить в колокола по случаю своей свадьбы.
Немая лесная красавица стала королевой.
Архиепископ продолжал нашептывать королю злые речи, но они не доходили до сердца короля, и свадьба состоялась.
На второй день сделали свадьбу.
Архиепископ сам должен был надеть на невесту корону; с досады он так плотно надвинул ей на лоб узкий золотой обруч, что всякому стало бы больно, но она даже не обратила на это внимания.
Губы ее по-прежнему были сжаты, ни единого слова не вылетело из них – она знала, что от ее молчания зависит жизнь братьев, – зато в глазах светилась горячая любовь к доброму красивому королю, который делал все, чтобы только порадовать ее.
С каждым днем она привязывалась к нему все больше и больше.
О, если бы она могла высказать ему свои страдания.
Но она должна была молчать, пока не окончит своей работы.
По ночам она тихонько уходила из королевской спальни в свою потаенную комнатку, и плела там одну кольчугу за другой, но когда принялась уже за седьмую, у нее вышло все волокно.
Она знала, что может найти такую крапиву на кладбище, но ведь она должна была рвать ее сама; как же быть?
И вот ночью она потихоньку вышла из дворца.
Сердце ее сжималось от страха, точно она шла на дурное дело, когда пробиралась лунною ночью в сад, а оттуда по длинным аллеям и пустынным улицам на кладбище.
На кладбище Элиза нарвала крапивы и вернулась во дворец.
Лишь один человек не спал в ту ночь и видел ее – архиепископ.
Утром архиепископ пришел к королю и рассказал о том, что видел этой ночью.
— Выгони её, король, она злая колдунья! — шептал епископ.
— Неправда, Элиза невинна! — ответил король, но всё же стал сомневаться.
Ночью король только притворился, что спит.
И вот он увидел, что Элиза встала и скрылась из спальни.
В следующие ночи повторилось то же самое; король не спал и видел, как она исчезала в своей потаенной комнатке.
Чело короля становилось все мрачнее и мрачнее;
Элиза замечала это, но не понимала причины.
Сердце ее ныло от страха и от жалости к братьям; на королевский пурпур катились горькие слезы, блестевшие, как алмазы, а люди, видевшие ее богатые уборы, желали быть на месте королевы.
Тем временем работа приближалась к концу; недоставало всего одной рубашки, и тут у Элизы опять не хватило волокна.
Еще раз, последний раз, нужно было сходить на кладбище и нарвать несколько пучков крапивы.
Она с ужасом подумала о пустынном кладбище, но всё же решилась сходить туда.
Ночью Элиза опять незаметно вышла из дворца, но король с архиепископом следили за ней и увидали, как она скрылась за кладбищенскою оградой.
Что могла делать королева ночью на кладбище?..
— Теперь ты сам видишь, что она злая колдунья, — сказал епископ и попросил, чтобы Элизу сожгли на костре.
И королю пришлось согласиться.
Элизу посадили в мрачное, сырое подземелье с железными решетками на окнах, в которые со свистом врывался ветер.
Вместо бархата и шелка дали бедняжке связку набранной ею на кладбище крапивы.
Эта жгучая связка должна была служить Элизе изголовьем, а сплетенные ею жесткие кольчуги подстилкой и одеялом.
Но дороже всего этого ей ничего и не могли дать, и она с молитвой вновь принялась за свою работу.
Вечером у решетки раздался шум лебединых крыл – это отыскал сестру самый младший из братьев, и она громко зарыдала от радости, хотя и знала, что ей оставалось жить всего одну ночь.
Зато работа ее подходила к концу, и братья были тут!
Всю ночь Элиза вязала последнюю рубашку.
Чтобы хоть немножко помочь ей, мышки стали собирать и приносить к ее ногам разбросанные стебли крапивы, а дрозд, сидевший за решетчатым окном, всю ночь утешал ее своею веселою песенкой.
На заре, незадолго до восхода солнца, у дворцовых ворот появились одиннадцать братьев Элизы и потребовали, чтобы их пустили к королю.
Им отвечали, что этого никак нельзя: король еще спал и никто не смел его беспокоить.
Они не уходили и всё просились.
Король услышал чьи-то голоса и посмотрел в окно, чтобы узнать, в чем дело.
Но в эту минуту взошло солнце, и никаких братьев больше не было – над дворцом взвились одиннадцать диких лебедей.
Народ валом повалил за город посмотреть, как будут жечь королеву.
Жалкая кляча везла телегу, в которой сидела Элиза.
На нее накинули плащ из грубой мешковины; ее чудные, длинные волосы были распущены по плечам, в лице не было ни кровинки, губы тихо шевелились, шепча молитвы, а пальцы плели зеленую пряжу.
Даже по дороге к месту казни не выпускала она из рук начатой работы: десять кольчуг лежали у ее ног совсем готовые, одиннадцатую она еще плела.
– Посмотрите на ведьму!
Она не может расстаться со своими колдовскими штуками!
Вырвем-ка их у нее да разорвем в клочки.
И они теснились вокруг нее, собираясь вырвать из ее рук работу, как вдруг прилетели одиннадцать белых лебедей, сели вокруг нее по краям телеги и шумно захлопали могучими крыльями.
Испуганная чернь отступила.
– Это знамение небесное!
Она невинна, – шептали многие, но не смели сказать этого вслух.
Палач схватил Элизу за руку, но она поспешно набросила на лебедей одиннадцать кольчуг, и... перед ней встали одиннадцать красавцев принцев, только у самого младшего не хватало одной руки, вместо нее было лебединое крыло: Элиза не успела докончить рукав последней рубашки.
– Теперь я могу говорить! – сказала она. – Я невинна!
И народ, видевший все, что произошло, преклонился перед ней, как перед святой, но она без чувств упала в объятия братьев.
– Да, она невинна! – сказал самый старший брат и рассказал все, как было.
И пока он говорил, в воздухе распространилось благоухание, точно от миллионов роз, – это каждое полено в костре пустило корни и ростки, и образовался высокий благоухающий куст, покрытый красными розами.
На самой же верхушке куста блестел, как звезда, ослепительно белый цветок.
Король сорвал его, положил на грудь Элизы, и она пришла в себя.
Все церковные колокола зазвонили сами собой, птицы слетелись целыми стаями, и ко дворцу потянулось такое свадебное шествие, какого не видал еще ни один король!
{Семен Бабаевскӧй @ Зӧлӧтӧй Звездаа кавалер @ беллетристика @ Семён Бабаевскӧй. Зӧлӧтӧй Звездаа кавалер @ 1948 @}
Семен Петрович Бабаевский
Кавалер Золотой Звезды
Повесть
ПОСВЯЩАЕТСЯ МОЕМУ СЫНУ СТАНИСЛАВУ
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава I
— Сережа!
А ну, осмотрись хорошенько.
Сдается мне, будто мы сошли не на том полустанке.
Что-то и местность мне эта не нравится, да и не вижу я ни людей, ни духового оркестра.
— Полустанок тот самый, а люди, по всему видно, в поле, вот им и некогда нас встречать.
Да оно так и лучше.
— Может быть, оно и лучше, а помнишь, как ты расхваливал свою Кубань?
Поедем ко мне, у нас такие хорошие люди, они нас будут встречать.
У нас и то есть, и это есть, духовой оркестр и прочее...
А получается, видишь, как некрасиво: два героя стоят на безлюдном полустанке, как иностранцы... Хотя бы твоя сестренка вышла нас встречать.
— Ах, вот ты о ком беспокоишься.
Скоро, Семен, ты увидишь мою сестренку.
Теперь мы уже дома!
— Ты-то — дома, а я — в гостях...
Так разговаривали два друга — Сергей и Семен.
Пассажирский поезд, на котором они приехали, давно скрылся в степи, а друзья все еще стояли на платформе возле своих дорожных вещей.
Сергей Тутаринов был высокого роста, чернолиц, худощав и немного сутуловат.
На нем была гимнастерка с погонами младшего лейтенанта, подпоясанная ремнем с портупеей; на груди — медаль «Золотая Звезда» и три полоски орденских ленточек.
Новенькие бриджи, запыленные сапоги со сдвинутыми до щиколоток мягкими голенищами придавали его высокой фигуре стройный вид.
Резкий очерк плотно сжатых губ, природная смуглость кожи, сросшиеся на переносье брови шириной в палец — все это придавало его лицу суровость...
Старшина Семен Гончаренко был роста невысокого, широкоплечий, — таких юношей обычно называют крепышами; чуб белесый, глаза большие и голубые-голубые, — даже слишком много в них этой небесной голубизны; брови узкие и такие белые, что в пасмурный день их почти не заметно, а в солнечный — они поблескивают, как крылышки бабочки.
Разительная несхожесть Семена и Сергея была заметна во всем.
Если Сергей любил бриджи, сапоги с узкими голенищами, гимнастерку — и непременно с портупеей, то Семен, перед тем как покинуть свою часть, пошил брюки навыпуск, китель и полуботинки.
Сергей ехал домой с погонами на плечах, вместо орденов у него на груди пестрели орденские ленточки, а Семен снял погоны, как только был объявлен приказ о демобилизации, зато украсил орденами и медалями новенький китель, впервые надетый им в дорогу.
У Сергея лицо было суровое, карие глаза со светлыми крапинками смотрели строго, у Семена, наоборот, лицо было очень приветливое, а добродушная улыбка, казалось, не покидала его и во сне.
Сергей по натуре — мечтатель, он весь в будущем;
Семен же любил и принимал жизнь такою, какая она есть.
Сергей легко увлекался, и если девушка ему понравится, то он готов идти за ней хоть в огонь;
Семен же в сердечных делах был осторожен и всегда придерживался известного правила: семь раз отмерь — один раз отрежь.
— А знаешь, что мы сделаем, — сказал Сергей. — Вынесем вещи на дорогу, а там нас кто-нибудь подвезет.
— Далеко твоя станица?
— Не очень.
Километров пятнадцать — не больше.
Семен ничего не сказал, только сокрушенно покачал головой, затем повесил на плечо скатку шинели, за спину — вещевой мешок, в обе руки взял по чемодану и медленно направился к пшеничному полю, мимо которого проходила дорога.
Сергею достался радиоприемник, похожий на чемодан, обитый кожей, кое-какие покупки, завернутые в плащ-палатку, шинель и сумка с харчами.
Дорога лежала между пшеницей, еще не созревшей, но уже принявшей восковую окраску.
Вдали, над щетиной колосьев, сперва показались бычьи рога, потом, точно из земли, выросли и быки огненно-красной масти, с белыми лысинами во весь лоб.
Вскоре стало видно, что эти быки-красавцы тянут бричку — обыкновенную кубанскую бричку с невысокими дробинами.
Алюминиевые бидоны выстроились на ней двумя рядами, а в передке сидела девушка, повязанная белой косынкой. Друзья молча переглянулись, так же молча посмотрели на бричку, и на белую косынку.
Бричка двигалась томительно медленно, колеса плакали так жалобно, точно выговаривали: «А куда, куда нам спешить».
Быки ложились на ярмо, «спорили»; казалось, оба готовы были в любую минуту остановиться, но не делали этого только из уважения к вознице.
Белая косынка иногда чуточку шевелилась, над бричкой покачивался куцый батожок; иногда он ложился на спину быка, но так осторожно, точно боялся спугнуть влипшего в шерсть овода.
— Да, вот это движение! — заметил Семен. — На таких скоростях, Сережа, далеко не уедешь.
Сергей хотел было возразить, так как по опыту знал, что самые ленивые быки при умелом вознице могут двигаться куда быстрее, делая в час, по меньшей мере, шесть-семь километров, но как раз в эту минуту он заметил, что под белой косынкой скрывалось довольно-таки миловидное личико незнакомой ему девушки.
Девушка тоже увидела военных — это было заметно уже по тому, как она быстро встала, оправила юбку, чуть прикрывавшую бронзовые колени, как затем в руке у нее каким-то чудом оказалось круглое зеркальце величиной с бычий глаз и как она в одну минуту успела увидеть в нем и свои черные немного сонные глаза, и поправить над бровями косынку, повязанную в виде шатра, и выпустить на лоб, как бы невзначай, непокорный завиток блестяще-черных волос.
После этого девушка быстро спрятала зеркальце на груди за кофточку и, сделав вид, что военные ее вовсе не интересуют, стала торопить быков, которые по-прежнему равнодушно шагали по дороге.
— Сережа, — шепотом сказал Семен, — а возница-то... девушка красивая.
— Эх ты, тоже нашел красавицу, — ответил Сергей с той самодовольной улыбкой на лице, которая как бы говорила, что его друг еще не видел настоящих кубанских красавиц. — Обыкновенная девушка, наверно, с молочной фермы. — Про себя же Сергей подумал: «А у Семена глаз верный, девушка и в самом деле славная... Узнать бы для интереса, из какой она станицы».
Бричка тем временем поравнялась с нашими героями, и быки, отбиваясь и рогами и хвостами от мух, сами остановились.
— Чернобровая, — сказал Семен, — ты, случаем, не в ту сторону держишь маршрут?
— В ту самую, — ответила девушка.
— Подвези нас в Усть-Невинскую, — попросил Сергей. — Такую станицу знаешь?
— А как же, знаю. — Девушка с любопытством посмотрела на Сергея. — А вы кто ж такие будете?
Усть-невинцы?
— Видите ли, гражданочка, — заговорил Семен. — Мы возвращаемся из Германии, но в дороге случилась маленькая неувязка. В Ростове дали телеграмму, а она, наверно, не дошла.
Вот нас никто и не встретил.
Девушка поставила одну ногу на грядку, взмахнула кнутом, и смуглое ее лицо вдруг повеселело.
— Эх вы, герои! — засмеялась она, продолжая помахивать кнутом. — Что же это вы так опоздали? Война давно кончилась, а вы только домой собрались...
— А ехать домой никогда не поздно, — рассудительно заметил Сергей. — Так подвезешь?
— Садитесь, — сказала девушка. — Только на моих быках езда плохая.
А еще я их буду пасти у реки, так что в Усть-Невинскую приедем вечером.
Вещи были сложены рядом с бидонами.
Сергей сел поближе к вознице, а Семен устроился на чемодане, и они поехали.
Бричка покатилась еще медленнее, быки переступали так осторожно, точно боялись своими широкими копытами потревожить дорожную пыль.
Сергей попросил у девушки кнут.
— Все равно ты их не развеселишь, — простодушно заметила она. — В жару быки быстрее не ходят.
— А у меня пойдут!
Сергей взмахнул кнутом.
Быки сердито закрутили рогами, показали белые лысины и ускорили шаг.
Ярмо перекашивалось то в одну, то в другую сторону, и колеса загремели веселей.
— Эх, механик-водитель! А ну, включай пятую скорость! — крикнул Семен, и перебрался ближе к девушке. — Мой друг, — сказал он, наклоняясь к ней, — опытный механик-водитель.
На тридцатьчетверке — есть такой танк.
Не знаешь?
Чудесная машина!
Так вот на этом танке он прошел боевой путь от Сталинграда до Берлина.
Геройский танкист, а быками управлять не умеет.
— Семен, замолчи!
— Сережа, ведь это же факт.
В его танке я был радистом-пулеметчиком, — есть такая должность в экипаже, — пояснил он, глядя на равнодушное лицо соседки. — Так что я не из головы выдумываю, а говорю фактически...
Помнишь, Сережа, как мы на Прагу прорывались?
— Перестань, Семен!
— Ну хорошо, не буду.
Молчать же, да еще в присутствии девушки, Семен не мог.
— Давайте знакомиться, — снова заговорил он, заглядывая девушке в лицо. — Меня зовут Семен Гончаренко, родом из Орловской области, а мой друг Сергей Тутаринов — ваш, кубанец...
А тебя как звать?
Девушка молчала, отвернувшись от Семена, и то завязывала, то развязывала концы белой косынки.
— Ну, как же тебя звать? — допытывался Семен.
— Никак, — сухо ответила девушка и отвернулась.
— Ой, какая гордая!
Как же это так — живешь на свете безымянной?
— А на что тебе мое имя?
Ой, какой быстрый!
— Просто интересно знать, — вмешался в разговор Сергей. — Везде принято знакомиться.
— А у нас не принято. — Где же это — у вас? — Нигде...
— Ну, скажи хоть одно имя, — упрашивал Семен. — К примеру, Соня, Варя, Поля?
— И не Соня, и не Варя, а...
Смуглянка, — и девушка рассмеялась.
Такой ответ совсем озадачил танкистов. Невольно наступило молчание.
Сергей, не зная что сказать, задумчиво смотрел на поля.
Между дорогой и пшеницей лежала узкая полоска целины.
Трава так пестрела цветами, что Сергею казалось, будто вдоль дороги протянулись ковры.
Он соскочил на землю и стал рвать пунцовые маки.
Смуглянка рассмеялась:
— Все цветы порвешь! Оставь хоть на развод!
Сергей, не разгибаясь, продолжал рвать цветы, левой рукой прижимая к груди букет.
— Смуглянка, — сказал Сергей, догнав бричку, — это я тебе...
— Зачем?
Девушка и сама, конечно, догадалась, зачем Сергей нарвал цветов, покраснела. Приняла букет неохотно, закрыла им свое смуглое лицо и стала обрывать губами лепестки мака.
Сергей шел рядом с бричкой, видел, как падали на землю ярко-красные лепестки, и ему казалось, что встреча с этой черноглазой девушкой вовсе не случайна, что еще там, на фронте, когда он мечтал о родном крае, в воображении его вставала именно такая смуглолицая безымянка, которая давно ждала его, тосковала по нем...
Он так размечтался, что споткнулся о куст и чуть не упал.
Посмотрел на Семена и невольно улыбнулся.
Гость чувствовал себя на возу хозяином.
Он подсел к вознице и старательно прикалывал к ее кофточке цветок мака.
Невдалеке от дороги, поблескивая между кустарников, протекала Кубань.
Река была в разливе, вода — мутная, цвета соломы, — вышла из отлогих берегов и залила огороды, луга, кустарники.
Вблизи берега бричка остановилась.
Девушка соскочила на землю, хотела взять налыгач, но Сергей подбежал к ней, схватил за плечи, как бы невзначай сорвал с ее груди мак и стал распрягать быков.
Семен ушел к берегу, чтобы умыться и хорошенько рассмотреть реку, о которой так много говорил ему Сергей.
Быки паслись, а возница разостлала в тени под бричкой бурку, села и оправила юбку на загорелых ногах.
На Сергея она и не смотрела и почему-то была грустна и неразговорчива.
Не зная, чем бы ее расположить к себе, Сергей вспомнил о радиоприемнике.
Он снял его с брички и стал настраивать.
Это немного развеселило девушку.
Она подсела ближе к Сергею, черные ее глаза заблестели.
Сергей рассказывал, как устроен приемник, как используется радио на войне, и хотя многое из того, что говорил он, девушка не понимала, но слушала с интересом.
За разговором они забыли о Семене, который уже купался, гулко хлопая по воде ладонями.
Сергей подумал, что сейчас как раз и уместно спросить девушку, из какой она станицы и как ее настоящее имя и фамилия...
Только он хотел было об этом заговорить, как на дороге облаком взвилась пыль и из нее вынырнул газик с опущенным тентом.
Он подкатил к бричке и сердито толкнул крылом ярмо.
Машина еще не успела остановиться, а дверца уже распахнулась, и к Сергею не подошел, а легкими шажками подбежал полный краснощекий мужчина лет сорока пяти, в брезентовом картузе, в полотняной рубашке и в брюках-галифе из мягкой парусины, заправленных в тупоносые сапожки, тоже из парусины зеленоватого цвета.
— Здравствуйте, молодые люди! — сказал приезжий, играя наконечником пояса и не сводя глаз с Сергея. — Для ясности, позвольте узнать, не вы ли будете Сергей Тимофеевич Тутаринов?
Сергей встал, привычным движением руки оправил под поясом гимнастерку.
— Я — Сергей Тутаринов. А что вам нужно?
— Ба! — крикнул тот, снял картуз и ударил им себя по колену. — Что мне нужно!
Да я уже всю степь облетал! Сергей Тимофеевич, доброго здоровья!
Гордость нашего района!
Кавалер Золотой Звезды! — Он обеими руками, потными и горячими, схватил руку Сергея и долго тряс ее, приговаривая:
— Очень, очень все мы рады!
Для ясности, будем знакомы: Лев Ильич Рубцов-Емницкий — председатель здешнего райпотребсоюза...
От имени районных организаций я приветствую дорогого гостя на его родной земле! — Он мелкими, торопливыми шажками побежал к машине, шелестя по траве тупоносыми сапожками, такой же танцующей походкой вернулся назад, деловито, на ходу роясь в парусиновом портфеле. — Верите, Сергей Тимофеевич, всему виной райконтора связи.
Прямо черт знает, что там за руководители!
Вашу телеграмму переадресовали в колхоз имени Ворошилова, и она пролежала там без всякого движения... Так что на подготовку встречи совсем не было времени.
Но я это дело поправил. — Он улыбнулся, показав два золотых зуба. — Рубцову-Емницкому не впервые выручать из беды бездельников! — Тут он добродушно засмеялся, отчего живот его, слабо подтянутый кавказским пояском, заметно вздрагивал. — Итак, дорогой товарищ, моя машина, для ясности, в вашем распоряжении!
— Так ведь я не один, — сказал Сергей и посмотрел на погрустневшее лицо Смуглянки.
— Ах, молодость! — Рубцов-Емницкий снова добродушно засмеялся и сказал, глядя на девушку: — Ну что же, голубушка, поделаешь!
Герою нужна встреча, момент политический, ответственный, и ты, как сознательная девушка, да еще, может быть, и комсомолка, на меня, старика, не обидишься...
Эй, Артем! — крикнул он шоферу. — Перенеси вещи, да живее!
— Сережа, что я вижу?! Машина! — сказал Семен, подходя к бричке. — Вот это я понимаю!..
Ну, безыменная Смуглянка, благодарим вас за транспорт.
Бувайте здоровы и приезжайте к нам в гости.
Девушка ничего не ответила и даже не посмотрела на Семена.
— Ваш адъютант? — спросил Рубцов-Емницкий, кивнув на Семена. — Или, как это еще называют, ординарец, для ясности?
— Мой товарищ.
— Папаша, вы сразу угадали, — весело заговорил Семен. — Именно адъютант Героя Советского Союза — Семен Гончаренко. — Он отчеканил шаг и, с трудом сдерживая смех, сказал: — Товарищ гвардии младший лейтенант, приемник выключать или пусть орет всю дорогу?
— Выключи.
Сергей хотел проститься с девушкой, но Рубцов-Емницкий уже подхватил его под руку и, рассказывая, какая приготовлена ему встреча, повел к машине и усадил на сиденье рядом с собой.
Он снова стал рыться в парусиновом портфеле, не переставая говорил о том, что отец и мать ждут не дождутся своего сына, что во дворе Тутариновых собралась вся станица, играет районный духовой оркестр, а в саду за накрытыми столами уже сидит все районное начальство.
Сергей слушал рассеянно, кивал головой, а сам смотрел на бричку.
Когда Рубцов-Емницкий извлек из портфеля лист бумаги и хотел зачитать еще вчера написанную им приветственную речь, чтобы заранее получить одобрение от того, для кого она предназначена, Сергей соскочил с машины и побежал к бричке.
Девушка по-прежнему сидела на бурке и задумчиво смотрела на реку.
Услышав шаги и, видимо, догадавшись, кто к ней подошел, она сорвала стебелек пырея и закусила его ровными белыми зубами.
— Смуглянка, — Сергей наклонился к ней. — Все-таки скажи, как тебя звать?
— Никак, — ответила девушка, покусывая стебелек и не глядя на Сергея.
— Так и не скажешь?
— Зачем же говорить? Все равно уедешь...
— А я тебя не забуду.
Девушка встала и, не выпуская изо рта стебелька, сказала:
— Если ты очень хочешь знать мое имя, тогда запомни: меня звать Катя...
Только Катерин на свете очень много.
Она рассмеялась, озорно блеснула глазами и убежала к реке.
Сергей не пошел за ней.
Его ждали в машине.
Шофер давал сигналы.
Семен сидел возле шофера, довольный и счастливый.
Сергей молча сел рядом с Рубцовым-Емницким, и шофер включил скорость.
Газик сделал полукруг и выскочил на дорогу.
Рубцов-Емницкий о чем-то рассказывал, смеялся, но Сергей его не слушал.
— Теперь мы ни в чем не уступим соседним районам, — говорил Рубцов-Емницкий, прищурив глаза.
Герой вам нужен?
Есть у нас и герой!
А то, видите ли, орденоносцев у нас много, но ведь это же не то, совсем не то!
Теперь, для ясности, и контора связи заработает по-другому!
А то до этого как было?
Если, скажем, сравнить меня и начальника райконторы связи, то тут не может быть никакого сравнения.
Моя контора, для ясности, работает интенсивно, а связь портит все дело...
Только одно у меня горе, дорогой Сергей Тимофеевич: не могу подобрать себе подходящего заместителя, такого, знаете, бедового фронтовика, чтобы личность была авторитетная...
Сергею было грустно.
Он приподнялся и посмотрел назад.
Над трактом громоздилась стена пыли, а наискось от нее Сергей увидел изгиб реки и в волнах текучего марева слабые очертания брички, быков и силуэт девушки, одиноко стоявшей на берегу.
Глава II
Станица Усть-Невинская лежит в верховьях Кубани, на ее левом отлогом берегу.
Улицы, узкие и тенистые, с востока подходят к реке, а с запада упираются в подножие горы, похожей на верблюда.
Между горбами этого зеленого верблюда проходит дорога.
Как только газик выскочил на седловину, Сергей увидел внизу знакомую с детства картину: зеленая шаль садов раскинулась вдоль берега, отчетливо выделялась квадратная площадь, виднелись белые дома, изгородь, серебристо-белые тополя, обступившие высокий, из красного камня собор...
Сергей приподнялся, хотел издали увидеть свой дом, но найти не мог: слишком густая и сочная зелень укрывала и улицу и строения.
Только уже вблизи, когда машина пронеслась по площади и завернула в переулок, в просвете деревьев Сергей заметил старенькую, изъеденную дождями камышовую крышу, а на гребне ее желтый стебелек сурепки; и гостеприимно раскрытые ворота, сплетенные из хвороста; и две ветвистые белолистки, посаженные еще в ту пору, когда он был ребенком.
С их ветвей, как груши, посыпались мальчуганы и побежали навстречу, оглушая станицу звонким криком...
У Сергея тревожно забилось сердце, к горлу подступили слезы, и сделалось так радостно, что захотелось соскочить с машины и бежать по улице вместе с детьми.
У двора шофер затормозил.
Сергей не помнил, как очутился в объятиях сестры.
Взволнованная, раскрасневшаяся Анфиса обнимала брата, прижималась горячими губами к его небритой щеке.
«Ой, братушка, какой же ты колючий!» — сквозь радостный смех прошептала она и быстро, словно боясь, что брат это заметит, посмотрела на Семена.
Видимо, гость ей чем-то не понравился: на минуту лицо ее сделалось скучным, брови сдвинулись.
Она отвернулась и снова смотрела на Сергея своими веселыми, блестящими от слез глазами, как бы спрашивая: не тот ли это танкист, о котором он ей писал с фронта?
А Семен, догадавшись, что это и есть сестра Сергея, добродушно улыбнулся и протянул ей руку.
Они познакомились.
Сергей незаметно подмигнул Семену одним глазом, что означало: «Ну, Семен, какова моя сестренка?»
Семен все еще улыбался, не сводил глаз с Анфисы и на его вопрос отвечал также взглядом.
А в это время загремел оркестр.
Весь двор и часть улицы были запружены людьми.
Тут собрались и старики в старомодных чекменях — стояли они в сторонке, подперев бороды толстыми сучковатыми палками;
Там была и молодежь, занявшая большую половину двора и часть сада, где гостей уже дожидались столы, с которых свисали чуть ли не до земли расшитые петухами скатерти.
Там были и женщины с детьми, и женщины без детей; и молодые вдовушки, смотревшие на Сергея с грустной радостью; и бывшие фронтовики, еще носившие военную форму, с орденами и медалями на груди...
В этой пестрой и разноликой толпе Сергей сразу отличил одну старушку, с седыми прядями волос, выбившимися из-под чепца.
Да и как же можно было не отличить, не выделить из толпы эту маленькую старушку, как можно было не увидеть ее голову, — ведь это же была его мать, Василиса Ниловна.
Какими счастливыми и тревожными глазами смотрела она на сына, как бы еще не веря тому, что вот он, веселый и улыбающийся, подходит к ней.
Ее добрые, ласковые глаза в мелких морщинках ничего не видели от слез.
«Мамо, мамо, как же вы постарели без меня», — подумал Сергей, крепко обнимая ее.
А Ниловна опустила его голову, прижала к груди.
И трудно было поверить, что эта худенькая женщина родила такого большого и красивого парня.
Ниловна приникла лицом к его широкой груди.
Плечи ее мелко вздрагивали, и трудно было понять, плакала она или смеялась.
— Мамаша!
Зачем же слезы! — сказал Рубцов-Емницкий, ловко накручивая на палец кончик пояса. — Поздравляю, мамаша!
Такой сын!
Для ясности, настоящий кавалер Золотой Звезды!
Папаша!
А вы чего ж стоите?
Тимофей Ильич Тутаринов, мужчина высокий и сухой, похожий на старого пастуха, видавшего за свой век виды, стоял в кругу стариков, щурился и дрожащей рукой поглаживал седые, куцо подстриженные усы.
Он ждал, чтобы сын сам к нему подошел, и поэтому сердился на жену: уж очень она долго, как ему казалось, держала возле себя Сергея.
— Ниловна! — крикнул он. — И чего ты к нему прилипла!
Дай хоть на него людям посмотреть!
Сергей подошел к отцу.
— Ну здравствуй, сыну! — Тимофей Ильич строго и ласково обмерял сына взглядом. — А!
Подрос на войне, слава богу, с отцом поравнялся...
И со Звездой!
Молодец, сыну, молодец...
Кто ж вручал?
Михайло Иванович?
И про батьку небось распытывал?
Медаль «Золотая Звезда» и орден Ленина Сергей получал под Сталинградом, в перерыве между боями, и он помнит хорошо, что во время торжественного вручения наград об отце его никто не спрашивал, но сказать сейчас об этом не решался, боясь обидеть старика.
— Моя биография, батя, всем известна, — пробормотал Сергей. — Даже в газетах была напечатана.
Такой ответ хоть и не удовлетворил Тимофея Ильича, но он одобрительно кивнул головой, надеясь еще поговорить об этом с сыном наедине.
Теперь же было не до расспросов!
К Сергею подходили то тетушки, жившие где-то на хуторах, то двоюродные братья.
Все в один голос поздравляли его с приездом, обнимали и целовали; то окружали станичные парубки, одногодки и друзья детства.
Смущенно смотрели они друг на друга: «Ого-го-го! Как мы подросли!» — говорили их удивленные взгляды...
А в сторонке стояли девушки и смотрели на Сергея с нескрываемым любопытством...
Сквозь гущу народа протискался Федор Лукич Хохлаков — председатель здешнего райисполкома, рослый и толстый, эдак пудов на шесть, казачина.
В просторном военном костюме, с седой, стриженной под ежика, головой носивший добротные сапоги с таким поразительным скрипом, точно под подошвами у него всегда были рассыпаны мелкие жареные орехи.
С таким скрипом он и подошел к Сергею.
Так как Федор Лукич был на торжествах лицо официальное, то тетушки, двоюродные братья, парубки и мальчуганы уступили ему место.
Федор Лукич заслонил Сергея своей богатырской фигурой молча обнял, точно хотел померяться с ним силой.
Так же молча троекратно поцеловал и только тогда произнес краткое приветствие голосом ласковым, иногда даже трогательно ласковым.
Сперва он похвалил «нашу военную молодежь» и тут же, как бы между прочим, упомянул о кочубеевской коннице и о своей собственной молодости, знавшей, «что есть такое кочубеевский рейд по кубанской земле».
После этого стал восхвалять кубанское казачество, «каковые традиции живут в сердце вот такого молодца...»
Речь свою Федор Лукич продолжил за столом, когда были наполнены вином первые стаканы и нужно было произнести здравицу в честь долгожданного гостя.
Где бы ни выступал Федор Лукич, его излюбленной темой всегда было казачество.
А сегодня, в такой торжественный момент да еще в присутствии молодого казака-героя он и вовсе не мог удержаться: решительно оседлал своего надежного конька и от Запорожской Сечи провел прямую дорогу к кочубеевским походам.
Затем обратился к Отечественной войне, перебрал по памяти все казачьи полки и всех казачьих генералов.
Поругал своих сыновей, не захотевших служить в кавалерии, пожурил и Сергея опять же за то, что тот был танкистом, а не конником...
— Какие там теперь из наших детей казаки, — заговорил Тимофей Ильич, чокнувшись с Федором Лукичом. — Да они и коня как следует подседлать не могут.
Машину им подавай — тут они мастера...
Эх, нема, нема, тех казаков!
— Ой, господи, — вмешалась в разговор Ниловна, — и на что Сереже твое казачество!
Ему теперь надо подобрать женушку по сердцу, а мне, старой, дождаться внучат...
А о казачестве плакать нечего.
Стаканы в который раз наполнялись вином, сходились и расходились над столом.
Две молодайки не поспевали приносить из хаты и ставить на столы то жареную картошку со свининой, то сметану в глубоких чашках, такую густую, что поверни раз-два ложкой и увидишь масло, то ломти вареной баранины...
В другом конце сдвинутых столов поднялся Рубцов-Емницкий.
Потное, умиленно-радостное лицо его лоснилось.
Он начал речь таким торжественным тоном, что даже рука его, державшая стакан с вином, дрогнула, — казалось, он не говорил, а сладко пел, и из этой песни можно было понять лишь одно: все на этой земле устроено удивительно хорошо и нет границ людским радостям.
Когда он сказал, что «... вот в эту незабываемую минуту мы поем славу нашим победителям...», там, где сидели изрядно подвыпившие старики, возникла песня.
Старики, видимо, вспомнили свою молодость, ибо песня их была невеселая и всеми давно забытая.
Рубцов-Емницкий умолк, выпил вино и, подцепив вилкой чуть не половину гусака, сел на свое место.
Только теперь, когда за столами разговаривали все и каждый был доволен самим собой и своим соседом, Сергей вдруг заметил, что Семен, сидевший с ним рядом, куда-то исчез.
«Наверно, Анфиса его к себе приворожила», — подумал Сергей, вылезая из-за стола.
Он прошел в глубь сада и увидел трогательную картину: Семен и в самом деле был «приворожен» Анфисой.
Взобравшись на самую высокую черешню, он рвал крупные спелые ягоды, а внизу стояла Анфиса и держала, как сито, фартук.
Семен бросал черешни ей в фартук, и они падали мимо и разбивались о землю.
Анфиса заливалась смехом.
— Эй, сестренка, куда это ты запрятала моего друга?
— Нахожусь в секрете, — отозвался Семен. — Превосходный пункт для наблюдений...
— Так, Семен, делать не годится, — с нарочитой серьезностью сказал Сергей. — Сидишь себе на ветке, как коршун, а меня одного оставил старикам на расправу.
А ну, слезай!
— Убери преграду, тогда слезу, — ответил Семен, намекая на Анфису, но слезать с дерева и не собирался.
— Да забери ты его, братушка, — краснея, заговорила Анфиса. — Он совсем не умеет бросать черешни.
Все летят мимо...
Семен неохотно слез с дерева, и друзья пошли к столам.
Обед в саду затянулся.
Солнце скрылось за деревьями, отблески заката дрожали на листьях, а за столами все еще гудел оживленный говор.
Стемнело.
Федор Лукич Хохлаков, поскрипывая сапогами, вышел из-за стола, распрощался, пообещал на этой неделе взять с собой в поездку по району «дорогого гостюшку» и пошел к машине, где его дожидался белоголовый шофер.
Усевшись в машину, он сказал:
— А ну, белая голова, пришпорь...
Машина вихрем пронеслась по темным улицам, осветив фарами Верблюд-гору...
После отъезда Федора Лукича гости еще долго не расходились.
Одна песня сменялась другой, и в этих старинных напевах Сергею слышалось что-то давно забытое и радостное.
Он вслушивался в голоса поющих, и на душе у него было так спокойно, как бывало когда-то в детстве, когда он на заре уходил с отцом на Кубань трусить верши и кубаря...
Он размечтался и не слышал, как к нему подсел Рубцов-Емницкий и спросил:
— Скучаете?
В сумерках его маленькие глаза были чуть заметны, как точечки на желтой бумаге.
— А вы, Сергей Тимофеевич, не скучайте, — Рубцов-Емницкий говорил медленно, от сердца. — На вас мы возлагаем большие надежды.
Теперь мы будем смело выдвигать район в шеренгу передовых.
— Почему теперь?
— И раньше старались, но ты понимаешь, — он перешел на «ты» и заговорил с Сергеем, как с давним приятелем, — мы теперь имеем в твоем лице, для ясности, авторитет во всесоюзном масштабе...
Мы можем смело ставить любой вопрос и в крае и даже в центре...
— Разве вам запрещалось это делать?
— Ах, дорогой мой!
Жизнь — штука трудная...
И люди, кадры, ты сам это знаешь, решают все...
А взять нашего Федора Лукича — ты с ним познакомился.
Милейший человек, душа района, местный беломечетинский казак.
Добряк, романтик — все о казачестве печалится.
Но он уже старик, к тому же больной сердцем.
С ним в вышестоящих организациях мало считаются...
Секретарь райкома Кондратьев — ах, как жаль, что он не мог приехать! - чудесный человек, большая умница, превосходный организатор.
Но в районе он совсем недавно, да и не его дело, как политического руководителя, заниматься вопросами, грубо говоря, нашей советской коммерции...
С тобой же, Тимофеич, с твоим авторитетом мы бы смогли такое завернуть!
И вот, готовясь к встрече, мы посоветовались и пришли к решению: взять тебя, для ясности, на руководящую работу в район.
— Почему «для ясности»?
— Поговорка, еще с детства. — Рубцов-Емницкий засмеялся. — Ты представляешь, как было бы здорово!
— Что же я буду делать в районе? — спросил Сергей, еще толком не понимая, к чему затеян этот разговор.
— Дорогой мой, дело даже не в конкретной должности, — все с той же таинственностью продолжал Рубцов-Емницкий. — Важно твое имя, авторитет...
Если же говорить о должности, то лучше всего тебе быть моим заместителем...
Я отделаю тебе кабинет, но дело опять-таки не в кабинете.
— Такая должность мне не подойдет. Да к тому же я только с месяц или два поживу с родными, а потом уеду учиться.
— И пожалуйста, ради бога, и отдыхай и готовься ехать на учебу...
Важно, чтобы ты числился нашим работником.
— Нет, нет! — решительно заявил Сергей. — Об этом и думать не надо.
Глава III
Давно над станицей гуляла луна, голубоватый ее блеск отражался в окнах, а сады, укрытые прозрачной пеленой, казались и пышнее и выше.
Гости все еще веселились; мужские голоса заглушали женские.
Над садами плыла модная на Кубани песня, начинавшаяся словами: «Молодой казаче, ой, чего ж ты ходыш-бродыш...»
Подойдя к воротам, Сергей с такой любовью посмотрел и на тихую улицу, и на сады в белой дымке, и на свою хату, с какой, очевидно, смотрит молодой, оперившийся орел, пролетая над тем местом, где когда-то было его гнездо.
Снова, как и днем, увидел на гребне крыши стебелек сурепки — при свете луны он был похож на серебряную палочку...
Почему-то стало грустно, — странное, никогда еще не испытанное чувство охватило его.
И он не мог понять, был ли тому причиной одиноко-печальный стебелек на крыше, навеявший воспоминания о детстве; а может быть, настроение испортила песня, оплакивавшая горькую судьбу молодого казака.
Или же всему виной была Смуглянка с ее озорно-ласковыми глазами, — нет, нет, видно, совсем не случайно он встретил ее на этом скрипучем возу!
О чем бы ни думал Сергей, куда бы ни смотрел, а перед глазами стояли то огненно-красные быки, то маки в траве, то девушка на берегу реки...
А может, сердце его печалится о друзьях, оставленных в дивизии?
За четыре года он и сроднился с ними и полюбил их той особенной любовью, которая рождается только на войне.
Как знать!
И хотя ему приятно было сознавать, что он дома, хоть и радостно было всем телом ощущать мирную жизнь, видеть в лунном свете родную станицу, но одна мысль беспокоила его: как сложится новая жизнь без фронтовых друзей, без привычных занятий...
«Мать хочет, чтобы я женился, ей уже мерещатся внучата...
Эх, мамо, мамо, разве трудно жениться и обзавестись детьми...»
В голову снова лезли мысли о Рубцове-Емницком.
«На тебя мы возлагаем большие надежды...
Теперь мы смело...» — вспомнил он и улыбнулся.
«А почему — теперь?
И почему — смело? — мысленно спрашивал он себя. — Да и вообще весь этот разговор мне не нравится.
Ему мое имя, авторитет нужен...
И зачем мне кабинет?
Тьфу ты, чертовщина!»
В сенцах было темно, пахло увядшими степными цветами, должно быть, где-то в углу лежала трава.
Сергей ощупью отыскал дверную щеколду и рассмеялся оттого, что уже забыл, где находится вход в хату.
На пороге остановился, удивленный тем, что и комната ему показалась маленькой, и стены низкими, и окна, смотревшие в сад, крохотными.
Неужели все это было таким и раньше?
На припечке так же, как и пять лет назад, стояла лампа, и оттого, что в окна светила луна, слабый ее огонек был почти не виден.
Анфиса разливала в кувшины молоко.
Увидев Сергея, она поставила дойницу на лавку и посмотрела на брата веселыми глазами.
— Слышишь, какое выделывают наши старики!
Теперь до утра будут песни играть.
— Пусть веселятся.
— А ты чего такой кислый?
Спать хочешь?
— Просто так...
Не знаешь, где Семен?
— Твой гость, ты его и оберегай. — Анфиса поманила брата пальцем. — Тебя Соня ждет... У плетня за углом.
— Какая Соня?
— Забыл?
Как быстро!
— А... Соня.
А ее муж?
— Разошлись...
Сережа, она очень несчастна.
— Сама виновата...
Ну, я пойду разыщу Семена.
Семен сидел за столом и разговаривал с Тимофеем Ильичом.
Сергей не стал им мешать, вышел на улицу и за углом, в лунном свете на фоне плетня, одетого в зеленую шубу хмеля, увидел белую кофточку...
Сразу вспомнился весенний темный вечер, берег Кубани, тревожный шум воды и ее голос: «Отстань!
Прицепился, как смола...»
Она вырвала руку и ушла к хороводу — там был Виктор Грачев, а Сергей сел на камень у берега и просидел так, бесцельно глядя на воду, до глубокой полуночи.
Тогда он любил ее, а она любила Виктора.
Теперь же смешной и детской казалась ему эта любовь...
«Виктор, Виктор, где ты? — думал он. — Уехал учиться и забыл и меня и Соню...»
Соня стояла, прислонившись спиной к хмелю, и листья венком обрамляли ее непокрытую голову.
Белая кофточка выделялась на темной зелени.
Сергей поздоровался.
Она посмотрела на него выжидающе ласково.
Сергей понял, что Соня и рада ему и боится его, что отвергнет.
Сергей сказал, что хочет пройтись по улице и посмотреть станицу.
И они пошли молча, не зная, как начать разговор.
Высоко в небе висела луна, плиты камня вокруг церкви казались красными, как слитки меди, а купола и шпиль колокольни горели багряным пламенем.
Просторная площадь, и полукругом стоявшие тополя с шапками грачиных гнезд, плетни палисадников с кустами сирени — все приобрело в этот полуночный час какие-то таинственные очертания...
Сергей никогда еще не видел свою станицу в таком красивом ночном убранстве.
Сады, тонувшие в сумеречном свете, были то совсем темные, как шатры, то пепельно-серые в розовых пятнах, то белые.
Он любовался знакомой площадью и не узнавал ее: всю правую сторону заливал такой яркий свет, что были отчетливо видны не только окна домов с занавесками и головками цветов за стеклом, но даже щеколды на закрытых дверях, бусы красного перца, развешанные вдоль стены.
Самые обыденные предметы выглядели загадочными: то покажутся из-за плетня причудливые папахи, а подойдешь ближе и увидишь: не папахи это, а кувшины на кольях, и они уже не черные, а красные, как будто только что вынуты из обжигальной печи; то забелеет на базу платок какой-нибудь молодайки, а присмотришься и увидишь не платок, а лысую голову коровы; то замаячат бычьи рога, но не бурые, как днем, а прозрачные, точно выточенные из слюды; то на каком-либо крылечке зачернеет овчина, а подойдешь ближе и увидишь собаку; то зарябят под кровлей куры, сидящие цепочкой, точно нанизанные на шест...
Чтобы не молчать, Соня заговорила о молочной ферме, где она работала учетчицей.
Сергей слушал ее рассеянно.
Мысли о Смуглянке снова унесли его к берегу Кубани, он видел девушку в синем тумане и так задумался, что уже не слышал, как Соня, тихонько смеясь, поведала ему какую-то забавную историю из жизни животноводов.
— Потом все узнали, что Катюша никогда в жизни не любила этого пастуха...
— Какая Катюша? — спросил Сергей и покраснел.
— Какая?
Эх ты...
О чем размечтался?
— Виктор тебе пишет? — вдруг спросил Сергей.
— Писал...
Но я ему не отвечала.
— Почему?
— Так... — и Соня грустно склонила голову. — Он в этом году получит диплом инженера, а у меня так странно сложилась жизнь.
Всю дорогу по пути к ее дому Сергей старался казаться веселым, шутил, но и сам он знал, и Соня понимала, что все это шло не от души.
У калитки они остановились.
— Ну, вот ты и дома...
До свиданья...
Соня протянула руку, просила остаться, посидеть на лавочке у плетня.
Сергей сказал, что он устал с дороги, простился и ушел.
Возле двора стоял газик Рубцова-Емницкого, в нем спал шофер.
В хате горела лампа.
За столом сидели Тимофей Ильич и Рубцов-Емницкий.
«Неужели меня поджидают?» — с досадой подумал Сергей, входя в хату.
Мать, нераздетая, спала на кровати.
Отец был пьян.
Глаза маслено блестели, усы свисали, образуя у рта желтовато-серую подковку.
Рубцов-Емницкий любезно усадил Сергея за стол, налил стакан вина и, поглядывая на Тимофея Ильича, спросил у Сергея, как понравились ему станичные девушки и кто та красавица, которая посмела в первый же вечер так долго задержать его возле себя.
— А мы тут без тебя, сыночек, толковали насчет важного дела, — заговорил Тимофей Ильич, поглаживая усы. — Доброе тебе находится место, такое, скажу, место, что лучшего и желать не надо...
Лев Ильич обрисовал всю картину.
Будешь ведать торговыми делами.
Сергей молча выпил вино.
Рубцов-Емницкий налил еще.
Сергей, не закусывая, снова выпил.
«Без меня меня женили», — зло подумал он.
Ему стало душно, кровь прилила к вискам, лицо горело.
— Тимофеич, — говорил Рубцов-Емницкий, — и чего ты хмуришься?
Для ясности, ей-богу, не пожалеешь.
Твоя слава!
Да ты знаешь, что это такое...
Сергей не дал договорить.
Он не мог совладать с собой, подбежал к двери, распахнул ее ногой и крикнул:
— Вон из хаты!
Слышишь?!
Рубцов-Емницкий криво улыбнулся и не двинулся с места, а Тимофей Ильич, протирая кулаками глаза, не мог ничего понять.
— Что?! — крикнул он. — Перед родителем геройство выказываешь!
Кто в хате хозяин?
Я хозяин или кто-то другой?
Тимофей Ильич встал, пошатываясь и засучивая рукава, но Рубцов-Емницкий удержал его и усадил на место.
Старик поднял крик, грозя кулаками, чуть не опрокинул стол.
Тут проснулась Ниловна и, не понимая, что случилось, закружилась по хате, как наседка, у которой коршун украл цыпленка.
Она подбежала к Сергею и увела его из хаты.
— Ой, сыночек, господь с тобою, — шептала она. — Как же можно такое ради приезда...
Или ты лишнее выпил, или тебе нездоровится...
Пойдем, ляжешь спать.
— А он пусть не покупает меня...
В хате стало тихо.
Рубцов-Емницкий все так же сидел за столом, о чем-то думая.
— Да, оказывается, и у героев нервы тоже не в порядке, — проговорил он. — Война, что тут скажешь.
— Герой! — сердился Тимофей Ильич. — Отчаюга!
В герои вышел, а ума не набрался...
Лев Ильич, ты на него не обижайся...
Молодой и дурной, что сделаешь.
Выпьем еще по стаканчику.
— Какая может быть обида!
Парень погорячился, а остынет, и совсем другой будет...
Ну, для ясности, мне пора домой.
В саду, под грушей, с вечера была приготовлена Сергею постель.
Ниловна взбила и без того мягкие пуховые подушки, откинула одеяло.
Сергей сел на траву, снял гимнастерку, отстегнул погоны и отдал их матери.
— Спрячьте в сундук.
— Аль потребуются? — озабоченно спросила Ниловна.
— Пусть хранятся...
Может, еще пригодятся.
Сергей лег и устало закрыл глаза.
Ниловна сняла с головы платок, завернула в него погоны и тотчас приникла к сыну, гладила рукой его вихрастую голову, любовалась смуглым возмужалым лицом, жесткой, во весь лоб, стежкой бровей.
— Сережа, успокойся и усни, — шептала она.
— Я скоро усну, только вы, мамо, посидите возле меня немножко.
Сергей не открывал глаз, но всем телом чувствовал близость матери, ее взгляд, теплоту ее рук, ее дыхание.
А Ниловна готова была до утра просидеть у его изголовья.
Все, что было в ней нежного и ласкового, все ее мечты и надежды обратились к сыну, и она не смела заговорить с ним, боясь нарушить его покой...
Слышала, как Тимофей Ильич провожал Рубцова-Емницкого, как загудела машина.
Потом снова все стихло.
Тимофей Ильич, возвращаясь в хату, крикнул: «Ниловна!
Долго ты еще будешь возле него сидеть?»
Ниловна ничего ему не ответила.
Станица спала в розовом тумане, уснул и Сергей, погрузилось в сон все вокруг — даже листья в саду не шептались, и не спала лишь одна старушка.
Она смотрела на спокойное лицо сына, и вся его жизнь — от пеленок до проводов в армию — проходила перед ее затуманенными глазами.
Она видела всех своих детей, стоявших перед ней лесенкой, — Сергей был предпоследней ступенькой.
Он родился девятым, и соседки, поздравляя мать с новорожденным, говорили, что девятый ребенок, да еще к тому же мальчик, непременно будет счастливым.
Старшие сыновья женились, дочери вышли замуж и разъехались по всей стране.
Два сына — Илья и Антон — погибли на войне, дочки жили и в Киеве, и в Ташкенте, и в Грозном.
Мать боялась потерять сына младшего, самого любимого, и была счастлива, что он вернулся к ней.
Она мечтала, чтобы к ее счастью прибавилась свадьба, да чтобы она увидела рядом с собой невестку, а потом и первого внучонка — вот тогда можно бы спокойно жить!..
Об Анфисе она думала так: поживет, поживет и уедет.
Многие станичные парубки заглядываются на Анфису, да кто ж их знает, что у них на уме?
Вот и другу Сергея приглянулась Анфиса (раньше матери никто не заметит!), вместе ушли на гулянки...
И снова беспокойные мысли: и откуда этот парень, и хозяйственный ли он человек.
И есть ли у него родители?
«Надо у Сергея расспросить».
Она долго-долго смотрит на сына.
Сквозь листья пробился свет луны и осветил его лоб и глаза.
«Эх, Сережа, Сережа!..
Хорошо быть героем на войне, а дома всякий чего-то ждет от тебя...
И всем ты нужен.
Вот и Лев Ильич хочет к себе взять.
А почему?
Герой...
А ты, сынок, не соглашайся!
Я думаю, надо тебе, сынок, оставаться дома и жить с отцом и матерью...»
Ниловна бережно взяла в руки гимнастёрку и долго смотрела на «Золотую Звезду».
Еще долго смотрела Ниловна на спящего сына и, успокоившись, тихо пошла в хату.
Глава IV
Во сне Сергей услышал рокот моторов, звуки рождались где-то близко, и ему чудилось, будто он лежит в лесу и тут же стоит его танк, старательно укрытый ветками.
Сергей угадывал приближение боя по нарастающему гулу, идущему, как грозовое эхо, из глубины леса.
Вот и кучи хвороста поползли — это танки выходили на исходный рубеж, а машина Сергея не трогалась с места.
Как он ни силился, встать не мог.
Сергей даже застонал и с трудом поднял голову...
Открыл глаза и понял, что никакой танковой атаки нет...
Мимо двора ехал колесный трактор, блестя начищенными шпорами.
Тракторист — не то парень, не то девушка —  в засаленном комбинезоне и в смолисто-черной фуражке сидел несколько боком и посматривал назад: за трактором тянулись на сцепе два комбайна, с длинными хвостами хедеров.
Сергей улыбнулся и снова лег.
Но уснуть не мог.
В веселом шуме рождался день.
Разноголосо и громко кричали петухи, предвещая погожее утро.
Над головой пел скворец, пел так старательно, что на высоких тонах уже не звенел, а только звонко щелкал.
Крохотные, почти невидимые в листьях птички шныряли между веток и щебетали наперебой.
Солнце еще не взошло, но восток уже окрасился пламенем зари, и станица, обильно смоченная росой, была залита розовым светом.
Сергей встал.
Ощутил на обнаженном теле холодок утра.
Семен спал рядом, скатившись головой с подушки.
Из хаты вышла Анфиса в будничной юбчонке, надетой поверх сорочки с вышивкой на груди и на рукавах.
Она шла к Сергею, осторожно обходя кусты, и босые ее ноги были мокрые от росы.
— Братушка, ты уже не спишь?
— Спал бы, да трактор разбудил...
Думал, танки идут.
Сергей помолчал, потом, не глядя на сестру, просил, что делает отец.
— Батя давно ушел на огород.
Батя наш — бригадир и злится на то, что помидоры начинают цвести, а водокачка испортилась...
К нам заезжал Артамашов — председатель нашего колхоза, ты его знаешь?
Сказал, чтобы я побыла дома, потому, говорит, у вас гость...
Просил, тебя прийти днем в правление. — Анфиса мельком взглянула на Семена. — Буди своего дружка. — Она рассмеялась - Разбуди своего друга!
— Пусть спит...
Ты его до петухов продержала.
— И ни чуточки. — Анфиса обиженно закусила хорошенькую нижнюю губку. — Мы были в клубе, на танцах.
Она взяла дойницу и пошла на баз.
Из-за изгороди на нее ласково смотрела корова.
Сергей давно не видел дойку, и ему приятно было смотреть на розовые струйки молока, звеневшие о дойницу.
Анфиса сидела возле коровы, у задних ног, продолжая доить, рассказывая брату, как она танцевала с Семеном.
Она говорила об этом с еле приметной улыбкой, которая очень красит  девушек, когда они не в силах скрыть свою радость...
Потом она спросила его о вчерашней встрече с Соней...
В это время, шумно зевая, поднялся Семен, и Сергей, ничего не ответив сестре, пошел с ним умываться к реке.
Кубань протекала в конце сада.
Сердито плескалась о берега мутная, точно после дождя, вода с широкой лентой пены на стремнине.
Плыли карчи, коренья камыша, солома.
Берег был крут и каменист.
К воде вела дорожка со ступеньками.
Внизу лежала полоска желтого песка.
Друзья разделись и искупались.
Когда возвращались домой, Сергей рассказал Семену о вчерашнем разговоре с Рубцовым-Емницким.
— Я так думаю, что его более всего завлекает твоя слава, — простодушно заметил Семен. — Хочет присоседиться к тебе, и тогда жить ему будет спокойно.
Я еще там, возле Кубани, заметил, когда он начал вокруг тебя извиваться.
По всему видно — для ясности! — Семен рассмеялся. — А ты соглашайся.
Иди к нему в заместители, а меня возьмешь к себе в секретари.
— Да ты что же, смеешься? — сказал Сергей, и его широкие брови сдвинулись. — Какие здесь могут быть шутки.
Ну, ладно, чёрт с ним, с этим Емницким!
Пойдем со мной, посмотришь станицу.
— Что-то нет желания без дела шататься, — рассудительно ответил Семен. — Я лучше помогу Анфисе черешни собирать.
— А-а!
Я и забыл, что черешни рвать куда интересней...
Ну я пойду.
После завтрака Сергей вышел за ворота.
Утро было прохладное, в садах темнели влажные тени и блестели мокрые от росы листья.
Широкая и зеленая по бокам улица одним концом выходила в степь, другим упиралась в площадь.
Сергей шел по улице и раздумывал: как бы ему за день побывать во всех трех колхозах?..
Дело в том, что Усть-Невинская была разделена на три неравные части: самую большую территорию — северные кварталы до площади, то есть бывшую Соленую балку и часть Выселков — занимал колхоз имени Ворошилова.
Район площади и остальная половина Выселков, а также две поперечные улицы принадлежали колхозу имени Кочубея.
Вся же южная часть, или бывшие Гайдамаки, отходила колхозу имени Буденного...
Теперешние границы были установлены еще в 1930 году, и за шестнадцать лет старые прозвища кварталов всеми были забыты.
Никто не говорил: «пойдем в Соленую балку».
Обычно говорили так: «пойдем к ворошиловцам», «а мы вчера были у кочубеевцев», «так это же поля буденновцев».
Если по станице проезжал на тачанке председатель ворошиловского колхоза, молодцевато стройный Алексей Степанович Артамашов, о нем говорили: «Ворошилов» едет».
То же самое говорили и о председателе колхоза имени Буденного — пожилом и степенном Рагулине Стефане Петровиче.
Увидев его едущим на новенькой линейке, говорили: «Буденный» едет» или: «Буденного» вызывают в район».
И каждому было понятно, что речь идет о Стефане Петровиче Рагулине.
Председателем колхоза имени Кочубея работала Дарья Никитишна Байкова, — в станице ее звали тетя Даша.
Ездила она не на тачанке и не на линейке, а в высоченном шарабане с пружинными рессорами, запряженном белой ленивой кобылой.
Сидела тетя Даша на своей колеснице гордо, как царица на троне.
«Кочубеевка» показалась», — говорили колхозники, завидев ее шарабан.
«Что ж тут долго раздумывать? — решил Сергей. — У Артамашова всегда успею побывать...
Навещу-ка я сперва кочубеевцев, а оттуда можно будет пройти и в «Буденный».
Не успел Сергей выйти на площадь, как в узком, густо затененном зеленью деревьев, переулке показалась белая лошадь, которая бежала лениво.
Лошадью управляла тетя Даша.
Это была уже немолодая женщина, полнолицая, с добрыми и ласковыми глазами.
Одета по-будничному: серенькая кофточка с короткими рукавами, широкая юбка с двумя оборками внизу, на голове, уже тронутой серебром, повязана косынка.
— Тетя Даша, а я к вам в гости, — сказал Сергей, когда шарабан подкатил к нему.
— Спасибо, что не забыл! — Тетя Даша поправила выбившиеся из-под косынки волосы. — Только мы сперва съездим в «Буденный».
У меня к нему есть неотложное дело...
Насчет сенокоса.
Мы быстро вернемся.
Сергей охотно взобрался на шарабан, обрадовавшись случаю проехать по всей станице и побывать в «Буденном»...
Белая лошадь снова лениво бежала по улице, а шарабан покачивался так мягко и так удивительно плавно клонился то в одну, то в другую сторону, что Сергей невольно воскликнул:
— Тетя Даша!
Да это не амортизация, а чудо!
Мы не едем, а будто плывем!
— То тебе так кажется с охотки, а ежели денек вот так поплаваешь, все тело разболится.
— Много приходится ездить?
Тетя Даша тронула вожжой кобылу — шарабан, закачался сильнее.
— На заре выехала в поле и вот все езжу.
И так каждый день.
В кабинете некогда сидеть.
Одно дело наседает на другое — прополку не закончили, а тут уборка на носу.
Ячмень уже весь побелел.
Пора и травы косить, — вот я и еду к Рагулину.
У него есть лишние сенокосы.
Только он до такой степени скупой, что у него, старого чертяки, не то что травы, а снега средь зимы не выпросишь...
Шарабан покачивался и почти бесшумно катился и катился по теневой стороне улицы.
Как только он переехал мостик — условную границу между колхозами имени Кочубея и имени Буденного, Сергей сразу заметил странную картину: на улице не рос бурьян!
Да где ж это видано, чтобы в Усть-Невинской и не росли по улице бурьяны?
— Территория «Буденного», — с усмешкой пояснила тетя Даша. — Рагулин новые порядки вводит.
Э! Ты его еще не знаешь?
Натурный старик...
Вдоль дворов, сколько видно глазу, тянулась изгородь — высокие плетни из хвороста, всюду исправные ворота, калитки; дома побелены, крыши починены, ставни и деревянные коридоры выкрашены зеленой краской.
Ничего этого Сергей не видел на территории ни колхоза имени Кочубея, ни, тем более, у ворошиловцев.
Там, как правило, дворы были разгорожены, иди куда хочешь — всюду открыта дорога!
— Ты думаешь, почему буденновцы так обгородились? — заговорила тетя Даша. — Тоже через рагулинскую жадность...
Жалко ему сделалось той земли, что находилась под индивидуальными посевами членов артели.
«Кто, говорит, желает, пусть обзаводится огородом возле хаты и чтобы не больше нормы».
А ту землю запахал и весной посеял общественный ячмень...
За это его колхозники чуть со свету не выкинули.
Лишил людей подсобных посевов.
— Ну, и как?
Обходятся?
— Посеяли кое-что по мелочи возле хат...
А вся надежда теперь у них на колхоз.
Уродит в колхозе — и у них будет, а не уродит — клади зубы на полку...
Это же настоящий перегиб!
Ежели каждый будет надеяться на колхоз, то что ж тогда получится?
— А на кого ж еще надеяться? — спросил Сергей.
— Как — на кого? — с обидой переспросила тетя Даша. — Становись председателем, тогда и узнаешь, на кого...
Сергей не мог понять, почему тетя Даша так обиделась, и уже не стал ее ни о чем спрашивать.
А шарабан тем временем подъезжал к бригадному двору — Сергею в глаза бросались опрятность и хозяйский порядок во всем: двор был обнесен дощатым забором, ворота закрыты на засов, сельскохозяйственный инвентарь, брички стояли под навесом, навоз сложен квадратным стожком...
Тетя Даша погнала лошадь, даже не взглянув на бригадный двор.
Вскоре шарабан подкатил к высокому, стоявшему в саду, каменному дому с окнами, смотревшими на улицу.
Во всем доме — ни души.
Сторож, старик-инвалид, дремал возле телефонного аппарата.
Если бы в комнату вошла одна тетя Даша, сторож, наверно, так бы и продолжал наслаждаться покоем, но, увидев военного, да еще и с «Золотой звездой», он торопливо встал и сообщил, что «вся канцелярия находится в степу».
— А где же Стефан Петрович? — спросила тетя Даша.
— Они еще и в конторе не появлялись, — последовал ответ.
— Да вот он и сам хозяин! — сказала тетя Даша, взглянув в окно.
Из глубины двора торопливо шел коренастый старик.
Он был в холщовых штанах и в ситцевой рубашке, подпоясанной широким ремнем с медной бляхой.
На ногах — ботинки, шерстяные носки — поверх штанин.
Соломенный картуз, ставший от времени зеленовато-бурым, был надвинут на лоб.
Старик вошел в дом, поздоровался.
Сергей с интересом посмотрел на его худое лицо, на глаза, умные и еще молодые.
Редкая борода была совсем белой.
— Дарья, а ты опять ко мне? — спросил Рагулин, прищурив оба глаза.
— К вам, Стефан Петрович.
— Не насчет ли сенокоса?
— Насчет этого самого...
Не жадничайте, Стефан Петрович.
— Да и какое тут может быть жадничанье?
Посуди сама.
Сенокосы-то не мои?
Не мои.
Могу ли я ими распоряжаться?
Не могу.
А общее собрание — оно всему хозяин — никак не дозволяет.
— И когда же вы успели спросить общее собрание?..
Если вы захотите, собрание не станет возражать.
Ведь у вас сенокосов много.
— Верно, сенокосов много, но они ж и нам нужны...
Видимо, считая, что разговор о сенокосе решен, Рагулин обратился к Сергею.
— Тимофеич, а ты как?
Насовсем или только на побывку?
— Насовсем.
— Хоть ты-то на меня, старого, не обижайся.
— За что же? — удивился Сергей.
— А за то, что не смогу тебе выписать из кладовой ни меду, ни там чего другого...
Одним словом, рад бы своему станичнику...
— Что вы, Стефан Петрович? — краснея, проговорил Сергей. — У меня и в мыслях этого не было.
Да разве я в чем нуждаюсь.
— А я так, только к слову сказал...
Пока было — помогали.
— И не стыдно вам, Стефан Петрович, — отозвалась тетя Даша. — И меду у вас бочки, и масла вагон, а все притворяетесь, все плачете, все жадничаете.
В могилу с собой думаете забрать что ли?
Поедем, Сережа!
Уезжать Сергею не хотелось пока уезжать.
Чего доброго, старик может подумать, что Сергей и в самом деле на него обиделся.
Поэтому, усадив в шарабан разгневанную Дарью Никитишну, Сергей сказал ей, что хочет остаться и поговорить с Рагулиным, и через некоторое время снова вошел в дом...
Тому, что Сергей не уехал, Стефан Петрович немало удивился и обрадовался так, точно перед ним стоял не Сергей Тутаринов, а вернувшийся из армии его родной сын.
Он пригласил Сергея в кабинет, усадил на лавку, сел рядом, угостил табаком.
Вошедшему кучеру велел подождать запрягать лошадей и пойти позвать кладовщика.
— Надо попотчевать гостя сильванером, — сказал он кладовщику. — Пока запиши в ведомость, а потом оформим через бухгалтерию. — Он посмотрел на Сергея веселыми молодыми глазами и добавил: — Ни у кого нет виноградников, а у «Буденного» имеются.
Когда была выпита бутылка отличного сильванера, — такого вина Сергей давно не пробовал, — Стефан Петрович заговорил, сидя за столом и не глядя на гостя:
— Дарья Никитишна здорово обиделась на меня...
А за что?
В скупости обвиняет.
Третьего дня скопидомом назвала.
Такой, разэтакий, ненажорливый...
А разве я могу распоряжаться колхозной землей, как своей собственной?
Это не то, что выпить бутылку вина, — цена ей грош.
А тут речь шла о земле...
Эх, земля, земля, — мечтательно проговорил он. — Весной пришлось отобрать у колхозников землю, что находилась под индивидуальными посевами, — сколько возникло обид и неприятностей!
А что это за земля?
Еще в самом начале войны прислали к нам председателя колхоза.
Стал он наводить порядки, а колхозного дела, видать, не знал: сдуру взял и отрезал кусок земли от общественного клина, а потом поделил между колхозниками.
Многие радовались, — как же, появились на свет божий единоличные посевы!.. А теперь нам пришлось отбирать незаконно поделенную землю.
И что же ты думаешь?
Дело дошло не только до бабских слез, но и до прокурора!
Обидел Рагулин, жадюгой стали звать, жаловаться во все концы...
Сам Федор Лукич Хохлаков вызвал.
«Ты, говорит, зачем преждевременно коммунизм устанавливаешь?»
Стал я ему объяснять, что да как.
И слушать не желает.
«Почему, говорит, у Артамашова, у Байковой и во всем районе есть индивидуальные посевы, а у тебя нет?..»
Есть-то они есть, но что из этих посевов получается?
Для колхоза — это же горючие слезы...
Сергей Тимофеевич, ты человек молодой, рассуди, как же можно было дальше терпеть такое положение?
Некоторые особо расторопные колхозники обзавелись землишкой, скотом, всем сердцем радеют за свой клочок земли, а на колхоз смотрят, как на второстепенное дело.
Такому колхознику и горя мало: будет приплод на ферме или не будет — у него есть свой скот; уродит ли общественный посев или не уродит — у него свой хлеб растет...
Что ему печалиться!
Вот мы ту землю снова вернули колхозу.
Было собрание.
Я тогда так и сказал: хотите жить в достатке — сделайте весь колхоз богатым, а на индивидуальных посевах мы далеко не уедем...
— И что же вы этим достигли? — спросил Сергей, который внимательно слушал старика.
— Достижения будем подсчитывать осенью, — ответил Рагулин. — А ежели, скажем, для интереса сравнить «Буденный» с «Кочубеем» или с «Ворошиловым», то мы уже и теперь в барышах.
Дворы у нас, небось заметил, обгорожены — основной-то огородишко при усадьбе.
Выход в поле у нас нынче сто процентов, а ворошиловские бригадиры все еще разъезжают по-над дворами и уговаривают баб идти на работу, точно на свадьбу: иная пойдет, а иная к себе на огород поспешит, только ее и видели.
И еще: мы уже давным-давно закончили третью прополку, посевы у нас чистые, ждем урожая, сено начали косить, а у Артамашова бурьян гуляет по полю — некогда ворошиловцам за своими посевами прополоть общественную кукурузу или подсолнухи.
Вот оно — какая выгода...
Опять же в кладовой навели порядок: есть у тебя трудодни — милости просим, а нет — обходи десятой дорогой.
А то как бывало?
Заходи в кладовую всякий, кому не лень.
И возле этого места развелось много дармоедов.
А теперь кладовая у нас на замке!
И хоть меня жадюгой зовут, оскорбление наносят, а ничего не поделаешь, приходится скупиться, сама жизнь заставляет...
Скажи, правильно я поступаю?
Сергей сразу не нашел нужного ответа и промолчал.
То, что он услышал от Рагулина, убеждало его в том, что колхозы Усть-Невинской нуждаются в каких-то организационных мерах, а каких именно — не знал, и поэтому не мог сказать — правильно или неправильно поступал Рагулин...
Ему хотелось ближе познакомиться с тем, о чем рассказывал Стефан Петрович, и он весь день проездил с ним по полям, побывал на фермах, в садах, на виноградниках...
А на следующий день пошел в колхоз имени Ворошилова.
Алексей Артамашов встретил Сергея во дворе правления, пожал руку, а потом обнял за плечи и, не дав сказать слова, увел в кабинет.
Артамашов — веселый, еще молодой человек, всего лет на пять старше Сергея — любил щегольнуть горской одеждой: носил суконные галифе с кожаными леями, шевровые, без каблуков сапожки — такие мягкие, что когда он шел, то шагов не было слышно; длинную, со стоячим воротником рубашку, подпоясанную тонким ремешком; зимой носил кубанку и башлык, а летом — широкополую, из козьей шерсти шляпу.
С рождения он был худощав, с коричнево-темным цветом лица, — там, где его не знали, выдавал себя за черкеса и на свадьбах лихо танцевал лезгинку с кинжалами.
— Итак, Сергей Тимофеевич, — заговорил он, неслышно расхаживая по кабинету, — хорошо, что ты сам пришел, зараз мы решим все бытовые вопросы.
Говори, что тебе выписать из кладовой?
— Решительно ничего не надо, — поспешно ответил Сергей.
— Брось, брось скромничать.
Скромность — штука хорошая, она украшает героя, а все ж таки и герой кушать хочет...
Правильно я понимаю?
— Об этом, прошу тебя, не беспокойся...
— А ежели я хочу беспокоиться? — Артамашов подсел к Сергею: — Поросенка возьмешь?
Или лучше барана?.. Да ты чего краснеешь, как невеста.
Говори!
Не бойся, мы не обеднеем...
— Алексей Степанович, — заговорил Сергей, — неужели ты для всех так щедр?
— А что? — Артамашов встал. — Если надо человеку помочь, помогаю.
Чего ж скряжничать?
Я не Рагулин! — Он улыбнулся и пояснил: — Есть у нас такой скупой рыцарь, не человек, а жила...
— А мне кажется, что Рагулин-то и есть настоящий бережливый хозяин, — сказал Сергей вставая. — Вчера я был у него...
— У Рагулина?! — удивился Артамашов. — И ты молчишь?
Да расскажи, как он тебя встретил?
— Как?
Обыкновенно, — сухо ответил Сергей.
— Наверно, плакал, жаловался, как ему, бедняге, трудно, как он без собрания и шагу ступнуть не может...
А врет и дурачком прикидывается.
Ой, скряга!
Да у него и секретарь парторганизации такой же!
Отобрали у колхозников землю — и гордятся!
А что в том плохого, что колхозники имеют свои посевы?
Я тоже член партии, а ничего в этом плохого не вижу.
Разве у нас земли мало?
Земли хватает, даже служащим в аренду сдаем...
Пускай себе обрабатывают, все государству польза...
Скажем, стихийное бедствие, засуха, неурожай, а я за своих колхозников спокоен, без хлеба они не будут.
В колхозе не уродит — у них уродит, — вот тебе и выход из положения.
А если буденновцев постигнет неурожай, то Рагулину трудно придется...
— Странные у тебя, Алексей Степанович, мысли, — перебил его Сергей. — Для того и колхозы строили, чтобы не надеяться на «авось», а постоянно иметь урожаи.
— Эх, Сергей Тимофеевич, боевая ты наша гордость, — сказал Артамашов и сокрушенно покачал головой. — Вижу, воевал ты здорово, а в мирных делах ни черта не смыслишь...
Не обижайся, это я по-свойски. — Артамашов рассмеялся, обнял Сергея за плечи. — А валушка я тебе выпишу...
От себя.
— А я прошу этого не делать, — решительно заявил Сергей. — И вообще я не нуждаюсь ни в чьих подачках...
Ты бы постыдился думать об этом, не то что говорить!
— Ради бога, Сергей Тимофеевич. Зачем же обида?
Пожалуйста, но я хотел как лучше...
Артамашов хотел перевести разговор на другую тему, рассказывал о рыбной ловле, но Сергей был безучастен к этому разговору.
Расстались они сухо.
«Да, этот в одну упряжку с Рагулиным не годится, — думал Сергей, направляясь домой. — Надо поговорить в районе, а то, чего доброго, размотает колхозное хозяйство...»
Глава V
Все эти дни Тимофей Ильич намеревался поговорить с сыном по душам, но никак не мог решиться.
Еще не улеглась обида за ссору с Рубцовым-Емницким, и старик молчал.
Вот и в тот вечер, когда Сергей вернулся из колхоза имени Ворошилова, Тимофей Ильич не проронил ни слова и сразу после ужина лег в постель.
Спалось плохо, ворочался, вставал курить...
На заре разбудил Анфису и послал ее на огород вместо Ниловны.
С Анфисой ушел и Семен.
Сергея не будили.
Он проснулся поздно, открыл глаза и увидел мать: она склонилась к нему, и лучи солнца, пробиваясь сквозь листья, яркими бликами ложились на ее лицо, грудь, плечи.
— Вставай, Сережа, батько ждет...
Поэтому и на работу не пошел.
После завтрака Ниловна занялась стиркой, ушла на реку, а Тимофей Ильич позвал Сергея в горницу, усадил рядом с собой на лавку, молча закурил и так же молча передал кисет сыну.
Потом сказал:
— Треба, сынок, побалакать нам на открытую...
Кажи, какие у тебя думки: чи будешь жить с батьком да с матерью, чи улетишь куда?
— Наверно улечу.
— Когда собираешься расправлять крылья?
— Правду вам, батя, сказать, я еще и сам не знаю, где буду жить и что делать.
Ехал домой и думал: поживу, отдохну, а потом поеду учиться...
А эти дни ходил по станице, осматривал.
Был в «Буденном», в «Ворошилове»...
Признаюсь вам, не понравились мне порядки в вашем колхозе.
Да и в станице нет хозяина.
Хочется помочь, чувствую, что обязан... ведь я же здесь не чужой.
Тимофей Ильич поглаживал усы и посматривал на сына.
— А кому ты намерен помогать?
— Да хоть бы и Артамашову.
Старик безнадежно махнул рукой.
— Эх, горе это наше, а не Артамашов...
Самочинствует и никому не подчиняется.
Обзавелся дружками да знакомыми — все пасутся в кладовой.
Поэтому хозяйство довел до упаду, транжирует направо и налево...
Директору МТС корову дойную выписал — прямо с фермы увели.
Тому кабанчика, тому телушку, тому мешок муки — кругом одна убыль.
А кому пожалуешься?
Прокурор — друг и приятель.
Федор Лукич на него не нарадуется.
«Вот, говорит, настоящий казак».
А этот казак нарядится в галифе и раскатывает, как князь, на тачанке...
Да что там говорить - бесхозяйственный человек.
У меня на огороде вторую неделю водокачка не работает, помидоры сохнут, капустную рассаду высадить не можем, а нашему казаку и горя мало...
А что делается в поле?
Бурьян выбился в колено, посевы заросли.
Беда, загадили землю!
— Зачем такого избирали?
— Да что ж мы ему в зубы смотрели?
Прислали из района, приехал с ним и Хохлаков.
«Вот вам, говорит, новый председатель».
Поглядели — на вид ничего.
Стал Хохлаков его всяко расхваливать...
Избрали, а вышло — на свою голову.
— Об Артамашове у меня еще будет разговор, — сказал Сергей. — Но ведь не в нем одном дело.
Станицу, батя, надо обновлять.
Что-то она заплошала за годы войны.
Почему нет ни кино, ни Дома культуры, ни радио, ни библиотеки.
А уж об электричестве я и не говорю?
А ведь всё это было.
Вот и родилась у меня такая мысль: надо составить пятилетний план Усть-Невинской, да запрячь в одну упряжку и Рагулина, и Байкову, и Артамашова.
Что вы, батя, на это скажете?
Старик усмехнулся.
— Что скажу?
Не берись...
— Почему?
— Трудно...
Плохая будет упряжка.
Стефан Петрович — это человек рассудительный, с ним бы можно...
Дарья хоть и баба, а дело ведёт исправно.
А Артамашова ни до каких планов нельзя допускать и близко — все раздаст и промотает...
Лучше послушай моего совета...
— Нет батя, тут вы не правы, — перебил Сергей. — Тетя Даша — неплохой руководитель, а Артамашова можно заставить...
Важно, чтобы было за что бороться.
— А ты все ж таки послушай батька, — настаивал на своем Тимофей Ильич. —  Хоть ты и стал героем и слава у тебя большая, а всё же ты не солнце, всех обогреть не сумеешь.
А беспокойства будет много...
Лучше брось эти думки да иди к Льву Ильичу.
Человек тебе добра желает.
Служба спокойная и, считай, дома.
Слушая увещания отца, Сергей почувствовал такую тупую боль в груди от обиды на отца, что он резко встал, надел фуражку и отошел к двери.
Хотел крикнуть: «Вот уж этому никогда не бывать!» — и уйти, но сдержался.
Стало жалко отца, не хотелось ссориться со стариком.
Снова сел и сказал:
— Знаете что, батя, об этом я сейчас ничего вам не скажу...
Надо мне осмотреться, подумать...
— И то правильно, — согласился отец.
— А теперь мне надо идти к Савве Остроухову.
Вчера его не застал, а повидаться нам нужно.
Сергей посмотрел на часы и вышел из хаты.
Возле станичного совета стоял газик.
За рулем сидел белоголовый парень.
Такую белую чуприну Сергей видел в день приезда в своем дворе.
«Наверно, председатель райисполкома Хохлаков приехал», — подумал он.
Подошел к машине и спросил:
— Чей газик?
— А по мне видно — чей, — ответил парень. — Такого белоголового шофера во всем крае не найдешь.
Федор Лукич даже обижается на меня.
«Невозможно, говорит, Ванюша, через твою голову появляться внезапно.
Белеешь, как лебедь, а станичники издали увидят и кричат: «Посмотрите, к нам Федор Лукич едет!»
А ты еще спрашиваешь!
Сергей рассмеялся и пошел в дом.
Передняя комната с высокими раскрытыми настежь окнами была такой величины, что по ней впору гулять на коне.
Вдоль стен стояли массивные, из дуба, скамейки с высокими спинками, до блеска вытертыми шубами и кофтами.
Темно-серый, тоже из дуба, шкаф стоял не в углу, как обычно, а посреди комнаты.
Рядом с ним — стол, а за столом сидел широкоплечий мужчина с густой рыжей бородой.
Был он похож на бугаятника из фермы — силач, которому ничего не стоит успокоить любого разгулявшегося быка...
«Да ведь это же дядько Игнат», — подумал Сергей.
Они поздоровались.
Игнат многозначительно посмотрел на дверь с надписью: «Предстансовета С. Н. Остроухов» и сказал:
— Тише...
Там Федор Лукич торзучит нашего Савву.
Беда!
— За что же он его торзучит? — спросил Сергей.
Игнат еще раз посмотрел на дверь и прислушался.
— Ты нашего Савву знаешь, твой же одногодок.
По молодости горячится, рвется вскачь, а горячиться, как я понимаю, не следует...
Сказать по правде, за что Савву ругать?
Хочет он, чтобы в станице была культурность и там разное строительство, — Игнат придвинул лежавшие на столе счеты и стал, для пущей убедительности, откладывать косточки. — Чи там скотные базы с окнами и на деревянных полах, чтобы коровы могли оправляться в такой чистый ярочек и пить воду из алюминиевой чашки, — это раз...
Чи там электричество, чтобы в станице и ночью было, как днем, и чтобы при том освещении люди не спотыкались, идучи по улицам, — это два...
Чи там раскинуты сады по всему степу — картина такая, как на выставке...
А только, видать, тому не сбыться...
— Почему не сбыться?
— Район не велит...
Нарушение.
В это время из-за дверей послышался голос Федора Лукича:
— Савва, ты к небу не взлетай, не взлетай, а держись за землю, как Антей.
Понятно?
А то день в день планируешь, а уборку спланировать не можешь.
Сколько у тебя запланировано тягла в разрезе трех колхозов?
— Я говорю о будущем станицы, а вы меня тычете носом в тягло, — раздраженно возражал Савва. — Я не знаю, как жил Антей, а я не могу жить одним днем, понимаете, не могу!
— Эх, Савва, Савва, — горестно заговорил Федор Лукич, — славный ты казак, но когда же ты постареешь и ума наберешься!
Нам не теория твоя нужна, а подготовка к уборке и хлебосдаче.
Понятно?
А ты мне толкуешь о будущем...
— Беда, — проговорил Игнат. — Пойди помири их, а то еще подерутся...
Сергей постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел в кабинет.
Федор Лукич стоял у окна, в том же защитного цвета костюме, на боку висела полевая сумка из добротной кожи, с газырями для карандашей и с гнездом для компаса.
Теперь Сергей мог рассмотреть его лицо, ничего ему не мешало.
Было оно добродушное, не в меру мясистое, с крупным носом; губы толстые, как бы припухшие, особенно верхняя, на которой сидела родинка с пучочком волос, похожая на муху...
Не хватало размашистых усов какого-нибудь буро-свинцового цвета, — казалось даже странным, почему Федор Лукич не украсил свое лицо такой важной деталью.
Савва Остроухов сидел за столом, на котором лежало расколотое стекло, а под ним пожелтевшие циркуляры с печатями и штампами.
Увидев Сергея, он торопливо вышел из-за стола и протянул руку.
Его молодое, рассерженное лицо вдруг стало веселым, точно с него мгновенно сняли маску.
Улыбаясь и блестя удивительно белыми зубами, Савва начал объяснять, почему не мог прийти встречать друга: дела помешали, был в районе.
Сергей не видел Савву почти пять лет, и за это время его друг так изменился, что трудно было узнать: плечи раздались, черты лица стали суровее; большие серые глаза смотрели зорче и пристальнее.
Только ростом был он все такой же невысокий, коренастый...
Вместе они росли, ходили в школу.
И когда Савва, приглашая друга поехать с ним в поле, стал расхваливать выездных лошадей, которые, как он уверял, были не лошади, а настоящие птицы, Сергей невольно вспомнил детство, школу, ночное и подумал: «А ты, Савва, все такой же хвастунишка...»
А Савва уже расхваливал тачанку, звонкий говор колес которой было слышно за десять верст.
Потом заговорил об озимых посевах: «Скажу тебе, что это не пшеница, а настоящее Каспийское море...»
Сергей снова улыбнулся и уже хотел было сказать, что не прочь прокатиться на лошадях-птицах и посмотреть пшеничное море, как вдруг послышался знакомый скрип сапог.
— Не спеши, — сказал Федор Лукич, — на твоих птицах Сергей Тимофеевич еще покатается!
Теперь же мы поедем на обыкновенном газике. — Он обратился к Сергею: — Я специально за тобой приехал и по пути заскочил к Савве...
Не думал с ним спорить, а пришлось.
— О чем у вас спор? — спросил Сергей.
— Спор? — удивился Федор Лукич. — Разве я сказал, что мы спорили?
Нет, был обыкновенный разговор о текущих делах...
Ну, поедем, прокачу по Кубани!
От такого приглашения Сергей не мог отказаться.
Федор Лукич любезно взял его под руку и повел к машине.
— Савва Нестерович! — крикнул он, усаживаясь. — А ты форсируй подготовку к уборке.
В понедельник заслушаем на исполкоме. — Вытер платком, величиной с полотенце, мокрый лоб, красную шею и сказал шоферу: — А ну, белая голова, возьми курс на Краснокаменскую!
Ванюша хорошо знал дорогу на Краснокаменскую.
Машина юркнула в тенистый переулок, точно в лесную просеку.
Ветки деревьев цеплялись за тент, на головы пассажиров градом посыпались недоспелые абрикосы.
Закружилась пыль, и вскоре Верблюд-гора осталась позади...
Сразу же за горой открывалась равнина, а вдали чернел гребень гор, до половины скрытых сизым маревом...
Чудесна была низменность в ярких красках лета!
Сперва взор радовала толока — зеленый кушак вдоль посевов; затем тянулись бахчи — короткие серебристые плети арбузов еще не укрыли землю; темной стеной стояла лесозащитная полоса, а за ней, к самому подножью гор, растекалась бледная зелень кукурузы.
Когда машина разрезала и толоку, и бахчи, и лесозащитную полосу, и кукурузу, а Федор Лукич крикнул: «Пшеница Буденного!».
Перед глазами вдруг встала светло-зеленая стена, и Сергея так поразил ее вид, что он даже приподнялся...
Нет, нет, — это было не море!
Как же можно сравнить эту светло-зеленую, с золотистым оттенком гладь с морем?
Да, это было царство колосьев.
Они стояли стеной над землей такой густой щетиной остюков, что по ним можно было ходить, как по натянутому парусу!
И колыхались они не от ветра, а оттого, что зерна в них уже наливались молочным соком.
Чем дальше от дороги, тем сильнее волновались колосья, тем ярче блестели на солнце то вздымающиеся, то спадающие волны.
— Хлеб! — значительно произнес Федор Лукич. — Да ты посмотри во все стороны!
Вот этим хлебом Савва и козыряет.
Но это же посев буденновцев.
А что у соседей?..
На это и приходится ему указывать, а он кипятится.
Самонравный, как норовистый конь.
Надо признаться: мы в том сами повинны.
Избаловали.
Парень способный, мы с ним и нянчились, как с малым дитем.
Всю войну на броне держали.
Когда мы были в эвакуации за Тереком, он просился в партизаны.
Тоже не пустили.
Так что пороху он не нюхал, винтовку в руках не держал, а тоже лезет в герои: дескать, тыл крепил!..
Придется тебе немножко сбить со своего друга тыловую спесь.
Расскажи ему, как воевал, да так расскажи, чтобы понял, сколько пролилось крови на войне.
— А в чем все-таки дело? — спросил Сергей.
— В никчемной мечтательности. — Федор Лукич даже засмеялся своим приятным смехом и потрогал пальцем родинку на губе. — И если б он мечтал о реальном, это было бы еще терпимо.
А у него получаются не мечты, а чистые грезы, ей-богу!
Задумал сотворить в Усть-Невинской земной рай, а кому нужна эта фантазия?
И он убежден, что Усть-Невинская, как, допустим, Москва, — одна во всем свете.
А таких станиц только в нашем районе десяток, а на Кубани наберется их более двухсот.
Сама логика, дорогой друг, нам подсказывает: коль скоро мы вступили в новую пятилетку, то надобно все станицы вести в одном строю, чтобы они шли, как полки, — никто не смеет лезть вперед и забывать о соседе...
— Что-то все это мне непонятно, — сказал Сергей. — Если вы хотите приравнять станицы к полкам, то не забывайте, что на фронте именно те полки, которые рвались вперед, проявляли инициативу и увлекали за собой соседей, всегда были в почете, назывались гвардейскими.
Да что там полки!
Взять мой танковый экипаж.
За что я получил звание Героя?
Да за то, что в бою опередил других...
— Верю, даже охотно верю, — перебил Федор Лукич. — И полки и твой экипаж рвались вперед, наседали на врага и делали доброе дело.
Но то была война!
Кочубей, как известно, тоже не зевал и знал, что такое штурм, внезапность и натиск...
А у нас плановое хозяйство, и тут нечего пороть горячку...
Поэтому с Саввой беда!.. Ну, ничего, мы скоро заслушаем его на исполкоме, и весь этот пыл с него спадет.
— Вот уж это зря, — возразил Сергей. — Надо помочь Савве.
Ведь цель-то у него хорошая!
— Да ты что же, в заступники к нему приписался? — искренне удивился Федор Лукич. — Да знаешь ли ты, какая у него цель?
А я знаю.
Выдвинуться, показать себя...
— Не понимаю.
— Тут и понимать нечего.
Ему хочется, чтобы Усть-Невинская чем-нибудь выделялась.
Савва уже радуется, что у него будет электричество, а у соседей не будет...
Вот оно, брат, какие дела...
— А почему бы и не порадоваться электричеству?
— Сергей Тимофеевич, ты находишься в большой славе, честь тебе и хвала! — рассудительно заговорил Федор Лукич. — Ты наших мирных порядков теперь не знаешь — извини, приходится тебе и это сказать...
Постой, постой, не смейся!
У тебя в голове еще шумит война, ты только вчера вылез из брони, и все тебе в жизни кажется легким и простым.
По себе знаю.
Когда кончилась гражданская война, я тоже храбрился, как и ты, и до сих пор, веришь, не могу носить клеш, а наган, шашка так над кроватью и красуются.
Привычка...
— Вот уж это пример неудачный, — спокойно возразил Сергей. — Когда мне говорят: ты — военный, ты в гражданских делах ничего не смыслишь, — мне становится просто смешно.
Да ведь я всего четыре года был военным, а двадцать — гражданским.
— Отвык, дорогой мой, — вставил Федор Лукич. — Взять хоть такой пример.
Артамашов говорил мне, что ты был у него, что-то там тебе не понравилось и ты обиделся.
А почему?
Да потому, что смотрел на вещи, как военный.
— Не «что-то» мне не понравилось, а бесхозяйственность и непорядок, — горячо заговорил Сергей. — Надо быть слепым, чтобы этого не видеть.
Артамашов распоряжается колхозным добром, как своим собственным.
Тут не обижаться надо, а идти к прокурору!
И чем быстрей, тем лучше...
— Ну, вот ты уже и на меня обиделся, — примирительно заговорил Федор Лукич. — Знаю, у Артамашова есть и промахи, и ошибки в работе, но тот не ошибается, кто ничего не делает.
Ну, Артамашова мы оставим.
О Савве скажу еще два слова, и поговорим о чем-нибудь другом...
Да, вот тебе пример.
Наш район, как тебе известно, имеет зерновой профиль, хлеб — наш козырь!
А Остроухов кидается и в животноводство, и в садоводство, и в виноградарство, и собирается разводить водяную птицу, намереваясь заселить ею все острова на Кубани, и даже хочет организовать какой-то агротехникум...
А где реальность?
В станице думает построить театр, а на берегу реки мечтает раскинуть парк, запрудить озеро, напустить туда разной зеркальной рыбы и осветить все это электричеством.
А где наши реальные возможности?
Где же для этой мечты материальная база?
В частности, где достать строительный лес?
Трудно...
Мы еще не залечили военных ран, и нам еще далеко до предвоенного уровня.
Тут потребуются десятилетия, а ему завтра же подавай и электрическую станцию, и сады, и всякую рыбу...
— А что ж такого? — сказал Сергей, чувствуя острое желание поспорить с Хохлаковым. — По вашему рассуждению получается так: четыре года мы воевали, десять лет будем подходить к довоенному уровню, а потом еще десять лет будем выходить за довоенный уровень.
А мне уже двадцать пять лет!
Жить-то по-настоящему когда будем?
Странно вы рассуждаете...
Неужели вы не читали закона о пятилетнем плане страны?
— Стыдно, стыдно, Сергей.- Да за кого ты меня принимаешь?
Читал ли я пятилетний план?
Да я не только читал, а сплю с этим планом...
Не менее десяти докладов сделал, свой план в разрезе района разработал.
А ты говоришь черт знает что!..
Ну, я на тебя не обижаюсь. — Фёдор Лукич улыбнулся. — Ну, ничего, поживешь, увидишь сам, жизнь она идет...
А теперь поговорим о чем-нибудь другом...
Расскажи, как воевалось.
Но сергей молчал, Федор Лукич склонил на грудь голову и задумался.
Сергей смотрел на дорогу, лежавшую между посевами.
Нескончаемой лентой она мчалась навстречу машине.
По обеим сторонам волновались хлеба, но они уже не были такими рослыми и чистыми: то выступали желтые пятна сурепки, то черные обсевы, то серые сухие мочаги.
— Сергей Тимофеевич, — заговорил Федор Лукич, когда молчание слишком затянулось, — надо тебе подумать о женушке...
Война позади...
Впереди - красивая жизнь.
И родителей порадуешь, да и самому приятно будет обзавестись подругой.
А уж свадьбу мы сыграем по всем казачьим правилам, такую, я тебе скажу, свадьбу, чтобы молодых подарками обносили, чтобы тещу на руках несли через всю станицу.
Духовую музыку заставим так играть, чтобы в небе было жарко!
А свадебный поезд составим не из тачанок, а из автомобилей — соберем автотранспорт со всего района: впереди легковые в цветах, за ними мчатся полуторки.
Каково?
Пусть вокруг за сто верст знают, что женится Герой!
— Картину вы нарисовали красочно, — в тон Хохлакову сказал Сергей. — Вам бы быть писателем, ей-ей!
Но вот беда — трудно найти невесту.
И Сергей, посмеиваясь, рассказал, как он встретил Смуглянку и как знакомству их помешал Рубцов-Емницкий.
— Ай-я-яй! — воскликнул Федор Лукич. — И что за нахальный человек этот Рубцов-Емницкий!
А главное, только он один и мог так бессовестно поступить — увезти парня и оставить горем убитую девушку.
Ну и ее увез бы — да прямо к отцу и матери!
— У нее же волы были и бричка!
— Брал бы и с волами, и с бричкой...
А зовут ее, говоришь, Катерина?
А из какой станицы — не знаешь?
Ну, ничего, мы эту Катерину разыщем быстро.
Раз она находится в нашем районе, то ей от нас не уйти.
Дам задание секретарям станичных советов, а они пороются в книгах, и все будет в порядке.
Так что ты считай, что Катерина уже сидит с тобой рядом...
— Не нужно, так вы уж не делайте.
— Почему же?
Сделаем и все!
Начнем с Краснокаменской.
Тут перед ними раздвинулись горы и саблей блеснула Кубань, рассекая надвое курчавый лесок, за которым утопала в зелени Краснокаменская.
— Посмотри, какие сады! — воскликнул Федор Лукич. — Это же не сады, а один сплошной лес!
А какой величины яблоки и груши!
И пока Федор Лукич расхваливал краснокаменские яблоки и груши, машина выскочила на площадь и подкатила к кирпичному домику станичного совета.
Глава VI
Признаться, автору вначале думалось, что в последующих главах Федор Лукич Хохлаков начнет усиленные поиски Смуглянки; что сюжет повести приобретет интригующий оттенок, — ибо кто не знает, что среди многочисленных Катерин, населяющих Кубань, не так-то легко разыскать смуглолицую Катю; что герою придется страдать и волноваться; что последние страницы зазвучат победным маршем и все кончится если не свадьбой, то уж непременно всеобщим ликованием...
Это была бы веселая повесть с благополучным концом, и автор хотел было уже взяться за перо.
Но все дело испортил сам Федор Лукич Хохлаков.
Оказалось: по складу своего характера он любил много обещать и тут же забывать об обещанном.
Сказанное им слова: «Мы скоро найдём эту Катерину», — так и остались словами...
В Краснокаменской Федор Лукич наскоро побеседовал с председателем станичного совета, осведомился, как идет прополка, подготовка к уборке урожая, пожурил представителя местной власти: «Ай-я-яй!
В такую горячую пору и ты сидишь в кабинете?»
Сергей успел лишь, краснея и смущаясь, спросить у секретаря, высокого, и мрачного мужчины, есть ли в Краснокаменской девушка по имени Катерина, на что тот серьезно ответил: «Есть, Катерин у нас много», — как уже надо было снова садиться в машину...
Через какие-нибудь полчаса газик, как птица, летел между хлебами.
Встречаясь с руководителями колхозов, Федор Лукич давал краткие указания, делал критические замечания, инструктировал.
Сергею нравилось эта живость, умение Хохлакова найти нужные доводы, примеры, его умение заметить недостатки с одного взгляда...
Вечером в полевом стане по указанию Федора Лукича было созвано совещание председателей и бригадиров Краснокаменского куста, которое затянулось чуть ли не до утра.
А с восходом солнца заспанный Ванюша безропотно сел за руль, и газик, опять набирая скорость, пылил по степным дорогам.
Повсюду Сергей видел хорошо обжитые бригадные станы, с кувшинами и кастрюлями, с детскими яслями, с бочками воды, с котлами, врытыми в землю, из-под которых круглые сутки курился дымок.
По рядкам подсолнуха или кукурузы ходили полольники, запряженные либо одной лошадью, либо быками, с погонычами-мальчуганами, сидевшими на ярмах.
Будто гуси белели платки и кофточки полольщиц на зеленом фоне поля...
На третьи сутки, объехав добрую половину района, газик катился в Усть-Невинскую.
Не доезжая Верблюд-горы, Федор Лукич приказал Ванюше остановить машину.
День был на исходе, пахло дождем, небо давно затянуло тучами, разгулялись вихри, и над дорогой взвились винтовые столбы пыли.
— Ах, черт возьми! — сказал Федор Лукич. — Дождик находит, а мне надо было проскочить в соседний район.
Мы с ними соревнуемся.
Ванюша, хватит у тебя бензина до Курсавки?
Федор Лукич задал такой вопрос своему шоферу ради приличия, ибо хорошо знал, что Ванюшу об этом никогда не надо спрашивать: не было случая, чтобы у него не хватило бензина.
— Сергей, поедем со мной, — сказал Федор Лукич. — Посмотришь, как наши соперники готовятся к уборке...
— Да уж нет, пора домой, — ответил Сергей.
— Тогда я подброшу тебя в Усть-Невинскую, а сам до дождя проскочу в Курсавку.
— Зачем же подбрасывать?
Тут близко, я и так дойду.
А вы торопитесь, а то дождь дорогу испортит.
Сергей вышел из машины и пожал руку Федору Лукичу и Ванюше.
— Ах да! — крикнул Федор Лукич вслед Сергею. — Мы так и не нашли твою Смуглянку! — Сказано это было таким тоном, точно все эти дни Федор Лукич и Сергей были заняты безуспешными поисками девушки. — Но ты не огорчайся.
Я дам указание, и все будет сделано.
Считай, что Смуглянка уже найдена.
На этих словах они и расстались.
Сергей, шагая по дороге, думал: «И зачем я рассказал ему всю эту историю...
Еще и в самом деле начнет разыскивать».
Впрочем, как мы уже знаем, опасения Сергея были напрасными.
Чёрная туча надвигалась с востока.
Все чаще и чаще над потемневшими полями проносились раскаты грома.
Отягощенные влагой тучи обняли всю степь, опустились низко-низко и двигались неторопливо, точно раздумывая, как бы им поудобнее лечь на сухую и еще горячую землю.
Ветер утих, наступила тишина, предвещающая близость дождя...
И молодые, лапчатые подсолнухи, и росшая возле дороги сочная лебеда, и лопухи, и красноголовые татарники — все насторожилось и подставило тучам свои листья.
Почуяв запах дождя, умолкли птицы, и все живое забилось либо в норы, либо в густую траву.
Один-единственный жаворонок еще сверлил небо и напевал что-то свое, веселое, как бы споря с громом.
Но раскаты грома оглушили и этого гордого певца, — он упал на землю и забился под лист лопуха.
Сергей увидел жаворонка и остановился: серая птичка нахохлилась, закрыла глаза, оцепенев от страха, слушала грозовые раскаты.
Дождь был совсем близко, Сергей чувствовал за собой его влажное дыхание.
Сергей торопливо взошел на холм.
Верблюд-гора была укрыта дождевой тучей, похожей на водяную стену.
Невдалеке темнели открытые навесы.
И под ними не то была сложена вата, не то развешены белые полотнища.
Пока он рассматривал, водяная стена обрушилась на него, и он побежал...
Весь мокрый, он вскочил в сенцы первого попавшегося небольшого домика.
Только теперь Сергей рассмотрел: не вата и не полотнища лежали под навесом, а набилось туда такое количество белых кур, что если бы они все разом взлетели, то легко унесли бы на крыльях ветхую камышовую крышу.
Из хаты вышла женщина с рядюжкой на голове.
Она так ласково и приветливо улыбнулась Сергею, точно давно уже ждала гостя.
— Вот и к нам дождик загнал мужчину, — сказала она, продолжая улыбаться. — А то живут у нас тут одни курицы да бабы...
Ах, какой дождик!
Вот полил, насилу успели курей согнать под крышу.
Чего ж ты стоишь?
Заходи в хату...
Ой, мамочки, наши куры поплывут! — крикнула она и смело выбежала из хаты.
Окна в хате были открыты.
На подоконники, усыпанные свежей травой, летели брызги.
Трава лежала не только на подоконниках, но и на глиняном полу, на столе, на лавке, отчего в комнате стоял запах скошенного луга.
Дверь в смежную комнату была открыта — там тоже зеленела трава и виднелась высокая кровать, подушки с кружевами, сложенные одна на другую.
«Живут по-степному, в траве», — подумал Сергей, с удовольствием вдыхая резкий запах чебреца.
Вошла, хозяйка, сняла на пороге мокрую рядюжку и сказала:
— И куда это пропала Ирина?
Промокнет же вся!
Хозяйку звали Марфой Игнатьевной.
Она усадила гостя на лавку, смахнув рукой траву, стала расспрашивать, кто он и откуда.
Узнав, что перед ней сидит сын Тимофея Тутаринова, очень обрадовалась, всплеснула руками и побежала в сенцы.
Оттуда принесла молока, хлеба, из печки вынула чугунок с вареными яйцами и стала угощать гостя.
— Батьку твоего я знаю, — заговорила Марфа, наливая в чашку молоко. — Помню, у Гаврилюка на свадьбе гуляли, а ты тогда совсем малышом бегал...
Эх, как же быстро дети растут!
Полная станица новых людей!..
А мы раньше жили на хуторе Маковском, а когда умер мой муж, — может, знаешь Ивана Любашева? — так мы и переселились сюда, на птичник...
— Чья ферма?
— «Буденного»...
Птицы много, а жилье для них никуда не годится.
Как польет дождик — хоть караул кричи!..
А жизнь у нас тут хорошая...
— Да, живете привольно, — сказал Сергей, очищая крупное и еще теплое яйцо. — Кругом — зелень, даже и в хате трава.
— Это все Ирина придумывает. — сказала Марфа. — А вот и она!
В дверях, опершись плечом о притолоку, стояла девушка.
Слабо заплетенные волосы лежали на плечах, и с них ручейками стекала вода.
Мокрое платье прилипло к телу, четко обрисовывая высокую грудь и всю упругую фигуру девушки.
Молча смотрела она на Сергея, улыбаясь одними глазами.
— Иринушка, это наш гость, Сережа Тутаринов, — заговорила Марфа. — Он из армии вернулся, а к нам его дождик загнал.
Ирина ничего не ответила.
Она уже не улыбалась, и красивое лицо ее сделалось строгим.
Постояв еще секунду, она быстро повернулась и вышла из хаты.
— Кто она?
— Моя дочка. — Марфа посмотрела в окно. — Э-э-э!
Птица наша поплывет!
Вот разошелся дождик, обложил со всех сторон.
— Одна она у меня.
Работает на молочной ферме.
— На молочной ферме? — быстро снова спросил Сергей.
В голове опять промелькнуло: «Неужели она?..»
Марфа глубоко вздохнула:
— Учиться ей не удалось.
В сорок первом году, прямо перед войной, училась в Харькове.
Осенью вернулась ко мне, - какая уж там учеба?..
Так и осталась на ферме...
На дворе быстро темнело, в окна веяло запахом мокрой травы, в хате все сильнее сгущались тени, и трудно было понять: наступают ли сумерки, или это тучи так непроницаемо окутали землю...
Грома не было слышно, но дождь не стихал, а лил с еще большей силой: за окнами стоял ровный шум, точно где-то поблизости вращалось мельничное колесо...
«Как же я домой доберусь?» — подумал Сергей, глядя на низкое и темное небо.
— Э-э-э!
Теперь на всю ночь.
Пойду посмотрю курей...
Марфа накинула на голову рядюжку и вышла из хаты.
На залитую водой степь тяжело опускалась ночь...
Сергею стало грустно, и он отошел от окна.
В это время возле двери снова появилась Ирина.
— Ты что на меня так смотришь? — спросил Сергей.
— Не узнал?
А говорил, не забудешь! — Она рассмеялась. — Какая ж у тебя плохая память!
— Катя? — вырвалось у Сергея. — Смуглянка?!
Ирина не ответила.
Она подошла к столу и стала зажигать лампу.
Сергей ждал ответа, теперь он уже не сомневался: перед ним была смуглолицая девушка, которую он встретил на дороге.
— И не Катя, и не Смуглянка, — сказала она, — а Ирина Любашева.
Это мое настоящее имя.
— Вот где мы встретились! — Сергей развел руками. — Ну как же это так?
Была Катя, а теперь Ирина.
Зачем же ты меня обманывала?
— Разве пошутить нельзя?
Тебе так хотелось знать мое имя, вот я и сказала... неправду.
Ирина ушла в соседнюю комнату.
Вскоре вернулась, уже одетая в другое, сухое платье.
Мокрая ее коса была туго обмотана полотенцем и сложена на голове в виде чалмы.
Платье, с наглухо закрытым воротником, белая чалма на голове делали ее выше ростом и стройнее...
Она немного постояла у стола, взглянула на Сергея своими темными глазами и вышла в сенцы.
Там ее встретила мать.
— Иринушка, ты куда? — спросила она.
Ответа не последовало.
— Прорвалось небо, — сказала Марфа, снимая с головы рядюжку. — Придется тебе у нас заночевать.
— Иного выхода нет, — согласился Сергей. — Только о постели не беспокойтесь.
Я привык спать по-походному.
— Зачем же по-походному?
У нас кровать есть.
— Мамо, — отозвалась из сеней Ирина, — постелите ему в моей комнате.
Я и сегодня буду спать в сенцах.
— Хорошо, Иринушка, я постелю.
— Вот этого не делайте, — сказал Сергей. — Дайте мне какое-нибудь рядно или бурку.
Марфа не стала его слушать, взяла лампу и пошла в соседнюю комнату.
Сергей видел, как она взбивала подушки, как свалилось на пол мелко стеганное одеяло, слышал, как шуршали простыни.
Когда постель была готова, Марфа взяла Сергея за руку и, как мать сына, отвела в комнату, совсем маленькую, с одним окном, на котором висела мокрая снизу занавеска.
— Тебе тут будет хорошо, — сказала Марфа. — Простыни постелила чистые.
Может, окно закрыть?
Сыро...
— Нет, ничего не надо, — смущенно ответил Сергей.
Марфа прикрыла за собой дверь.
Сергей постоял у небольшого столика, посмотрел в маленькое зеркало и при слабом свете лампы увидел свои густые, сердито сдвинутые брови.
«Так вот ты какая, Смуглянка» прошептал он, улыбнувшись, и вышел в сенцы.
Ирина стояла в открытых дверях и смотрела в мутную, шумевшую дождем ночь.
Она слышала его шаги, но не взглянула.
— Зачем ты сказала, чтобы мне там постелили?
Ирина не ответила, точно за шумом дождя не слышала голоса Сергея.
Тогда Сергей взял ее сзади за плечи и повернул к себе.
Ирина посмотрела на него, и в ее темных глазах заблестели не то слезы, не то капельки дождя.
— Ты же был на фронте, — проговорила она, подставив босую ногу под струю воды, стекавшую с крыши.
— И что из этого?
— Небось надоело спать по-походному?
А теперь отсыпайся на мягкой постели...
Все равно у нас там никто не спит.
— Это жалость?
Она тихонько засмеялась.
— Нет... уважение.
— И только?
Ирина нахмурилась и промолчала.
Она снова отвернулась и стала ловить ладонью капли.
А дождь шумел, и ночь становилась все темней.
— Желаю покойной ночи! — сказала Ирина и торопливо ушла в хату, на ходу распуская косу.
Сергей немного постоял в сенях и пошел в отведенную ему комнату.
Когда проходил переднюю, то невольно посмотрел на Ирину.
Она стояла перед зеркалом молодая, стройная и красивая.
Расчесывая косу, она подняла над головой руки и из-под локтя посмотрела на Сергея своими быстрыми, ласковыми глазами...
Марфа возилась у печки.
«Гордая...
Не желает и разговаривать...
А смотрит... и глаза блестят».
Сергей разделся и лег в кровать, ощутив голой спиной приятный холодок постельного белья.
Широко раскинув руки на подушках, он вздохнул, закрыл глаза и сразу же увидел Ирину, стоящую перед зеркалом, ее волосы, покрывавшие, как шалью, всю спину, поднятые локти и блеск ее ласковых глаз...
Глава VII
После того как Сергей уехал с Хохлаковым, Семен заскучал без своего друга.
Прошелся по двору, заглянул в сарайчик с дырявой крышей, увидел изломанный плетень в базу, повалившуюся калитку, поломанную дверь в погребе.
Все, на что он ни смотрел, просило рук, топора и гвоздей.
Семен вернулся в хату и сказал Анфисе, чтобы она раздобыла кое-какой плотницкий инструмент.
— Ты разве умеешь плотничать? — удивилась Анфиса.
— А что ж хитрого?
Тут и уметь нечего.
Семен увидел под лавкой старые Анфисины туфли, взял их и стал рассматривать.
— Тоже можно бы подремонтировать.
— Старье...
Никуда не годятся, — со смехом сказала Анфиса.
— Так-таки никуда и не годятся?
А я вот возьмусь, они и сгодятся.
Анфиса принесла топор, пилу, молоток и горсть гвоздей.
Семен вышел из хаты и принялся за дело.
Работал он быстро и так умело, точно всю жизнь только этим и занимался.
К обеду и плетень стоял на своем месте, и калитка была поднята, и дверь в погребе отремонтирована.
После этого Семен взялся и за крышу.
Принес к сарайчику соломы, смочил ее водой и наделал граблями узкие, хорошо спрессованные валки.
Забравшись на стропила, он попросил Анфису подавать ему мокрую, приготовленную для кровли солому...
«Да он на все руки мастер, — подумала о Семене Анфиса, когда крыша была готова и оставалось только поставить гребень из камыша. — Вот если бы у меня был такой брат».
При этом Анфиса невольно улыбнулась, так как под словом «брат» она подразумевала нечто совсем другое, а что именно — догадаться было нетрудно.
У Семена тоже иной раз возникали подобного рода мысли, особенно в тот момент, когда Анфиса, нанизав вилами солому, легко подымала ее и осторожно клала к его ногам.
«Вот такую бы мне жену...»
Не подумайте, что Семен приехал на Кубань с определенной целью — жениться здесь на какой-нибудь молодой и красивой казачке и обосноваться на постоянное жительство.
Правда, Семен был круглым сиротой.
Он не имел, как говорится, ни кола ни двора.
Ему было все равно: ехать ли на Кубань, или на Урал.
Однако к Сергею он приехал только в гости и намеревался пробыть в Усть-Невинской месяц или два — не больше...
Такая оговорка необходима потому, чтобы никто, видя, с каким старанием Семен взялся за работу, не мог упрекнуть бывшего фронтовика в том, что он принялся наводить порядок в чужом дворе из каких-то личных выгод, и чтобы никто не мог сказать: «Вот он какой хитрый, этот радист-пулеметчик!
Дескать, знаем, для каких целей понадобились ему и поломанные двери, и крыша, и туфли Анфисы!»
Увидит все это старый Тутаринов, обрадуется и скажет: «А посмотри, Ниловна!
Да у этого парня золотые руки!
Какой-то колдун!
Прошелся по двору, поколдовал — и все кругом блестит и сияет!
Как ты, Ниловна, на то смотришь, если б стал этот парень нашим зятем?
Свой-то сын третий день по району раскатывается, о доме забыл, а Семен, смотри, какой хозяйственный.
В колхоз его примем, а там, гляди, и бригадиром станет.
Голова!..»
В свою очередь Ниловна, как женщина добрая, скажет: «Всякий зять любит дочку взять, но Семен — парень славный, его можно и в зятья принять».
Получив такую высокую похвалу родителей, Семену останется лишь заручиться согласием Анфисы и смело засылать в дом Тутариновых сватов.
А сваты на Кубани — народ дотошный, разговорчивый, знающий, как лучше подойти к отцу и матери.
Кто-кто, а уж они-то сумеют сказать не только о том, что будущий зять — мастер на все руки, а и о том, что на груди у Семена — три ордена и шесть медалей, что с таким героем Анфисе можно идти хоть на край света, — и весь этот разговор кончится свадьбой...
Нет, нет!
Таких корыстных намерений у Семена не было.
Причина его стараний коренилась в его же характере.
Ни внешним видом, ни душевным складом, ни привычками, ни чем-либо другим он не выделялся в среде своих друзей-танкистов.
В меру был храбр, в меру вынослив, в меру любил повеселиться, — словом, парень как парень.
И только одна черта характера бросалась в глаза — его трудолюбие.
Когда руки Семена ничем не были заняты, он не находил себе места; и скучал, и злился, и ощущал ломоту в теле, а ночью страдал бессонницей.
Такая необычная любовь к труду была у него в крови.
Взявшись за дело, он отдавал всего себя и не знал, что такое усталость, а самый процесс труда приносил ему одно наслаждение.
Вот и теперь, покончив с крышей, он слез на землю и долго стоял, любуясь тем, как поблескивает на солнце гладко причесанная солома; и даже не думал о том, что об этом скажут старики Тутариновы.
— Анфиса, — проговорил он, любовно поглядывая на крышу, — а здорово у нас получилось!
Красиво...
Под вечер с огорода пришли Тимофей Ильич и Ниловна.
Старик сразу заметил во дворе перемену, остановился возле сарайчика, осмотрел крышу и подумал: «Видать, Сергей вернулся и за ум взялся.
А что ж, крыша дельная!»
Когда же от Анфисы узнал, что Сергей как уехал с Хохлаковым, так и не возвращался, что крышу чинил Семен, Тимофей Ильич нахмурился и, сердито посмотрев на Ниловну, сказал:
— Куда же это наш Герой запропал?
Ужинали на дворе.
Слабо светила луна.
Семен сидел рядом с Тимофеем Ильичом.
Ели молча.
Первым заговорил Тимофей Ильич.
— Умеешь? — Тимофей Ильич посмотрел на сарайчик.
— Дело привычное.
— Где же ты учился?
Может, на войне.
— А что ж? — Семён улыбнулся. — На войне нас, Тимофей Ильич, всему научили.
— А! Так-таки всему?
— Батя, а вы еще и не знаете, — вмешалась в разговор Анфиса. — Семен и туфли мне починил.
Вот посмотрите...
Тимофей Ильич внимательно осмотрел починку.
— А Сергея тоже всему этому обучали на войне?
Или только геройству?
— Да что ты, Тимофей, все на Сережу без конца бурчишь, — вставила своё слово Ниловна. — Вот буркун старый...
— А чего он третий день до дому не является?
Уехал — а куда и зачем?
После ужина Тимофей Ильич сел на завалинку, позвал Семена.
Угостил табаком и спросил:
— Ты, случаем, водокачку не сумеешь починить?
Какая-то в ней случилась поломка...
— Колесо корцами воду берет? — с достоинством спросил Семен.
— Корцами.
— И не крутится?
— Стоит.
— Значит, вода лопасти проломила.
Можно исправить.
Такой ответ Тимофея Ильича обрадовал.
Старик повеселел и стал расспрашивать Семена и откуда он родом, и кто его родители, и надолго ли приехал в станицу.
Тут же он решил выяснить и такой, казалось бы, на первый взгляд, пустяковый вопрос: нравится ли гостю Усть-Невинская — старинная линейная станица, стоявшая по соседству с черкесскими аулами, а также — хороши ли горы, лежащие зеленой грядой по ту сторону реки.
Тимофей Ильич родился и состарился в верховьях Кубани и был убежден, что красивее этих мест нигде нет.
Семену нужно было сказать: «Да какой может быть разговор?
Места здесь великолепные, просто райские места; и горы такие веселые, что смотришь на них и насмотреться не можешь; а Усть-Невинская — так это же не станица, а один сплошной сад».
После этого старик пришел бы к выводу, что друг его сына о жизни судит правильно...
Но Семен сказал то, что думал:
— Местность ваша, Тимофей Ильич, мне не по душе.
Что это за местность?
Станица стоит в каком-то котловане.
Кругом горы.
Куда ни посмотришь, кругом одни горы да река.
Скучно...
Я бы тут ни за что не жил.
Такой ответ обидел Тимофея Ильича.
— Вижу, ни шута ты в нашей жизни не смыслишь, — сердито проговорил он и встал. — Где ты еще найдешь такое место?
Семен понял, что совершил непоправимую ошибку...
Старик не сказал больше ни слова, взял кисет и ушел в хату
Перед тем как лечь в постель, он посмотрел в окно и увидел Семена и Анфису.
Они стояли за воротами в тени дерева.
«А-а-а...
Местность ему не по душе, — подумал Тимофей Ильич, — а дочка моя по душе».
— Анфиса! — крикнул он. — А ну, иди в хату.
Вошла Анфиса.
Остановилась у порога, не взглянув на отца.
— Чего вам, батя?
— А того, что пора спать.
Завтра встанешь на заре, вместо матери пойдешь на огород.
— Я только немного постою...
— Нечего тебе с ним стоять.
Есть и свои парубки...
— Разве Семен чужой?
— Свой или чужой — не твоего ума дело.
Тебе сказано — иди спать.
У Анфисы тревожно забилось сердце, не могло успокоиться.
Стало так обидно, что слезы выступили на глазах.
Ничего не ответив, она пошла в свою комнату.
Склонила голову на освещенный луной подоконник и расплакалась.
— Эх, девичество! — услышала голос матери. — Как что — слезы!
Не печалься...
Батько скоро задаст такого храпака...
А ты и уйдешь...
Полюбила? — уже чуть слышным шепотом спросила она.
— Не знаю, мамо...
Разве нельзя постоять?
— Да ты не плачь.
Отчего ж нельзя?
Можно...
Мать и дочь долго еще сидели у освещенного луной окна.
Не дождавшись Анфисы, Семен побрел в сад и остановился возле груши, под которой белела постель.
Спать не хотелось.
Опершись плечом о ствол дерева, он стоял, точно в забытьи, потеряв счет времени.
Луна давно гуляла над крышами домов, над садами, и высокое бледное небо было без звезд.
Станицу, залитую голубоватым светом, наполнили странные звуки, идущие не то со степи, не то из земли.
То прогремит тачанка, и тогда долго-долго стоит в лунном воздухе стук колес и трудно понять, по какой же дороге скачет в станицу упряжка добрых коней;
То заскрипят ярма, послышится разноголосое цобканье вперемежку со свистом, и уже перед вашими глазами живая картина: медленно движется бычий обоз, а возчики лениво помахивают кнутами — кто сидит, свесив с дробин ноги; кто полулежит, держа в руке кисет и раздумывая: свернуть ли ему цигарку и задымить на всю степь, или подождать;
То взлетит к небу песня — женские голоса такие звонкие, что кажется: нет, это не женский хор, это не голоса колхозниц, идущих по степи домой, — это степь поет перед сном свою вечернюю песню;
То запиликает где-нибудь гармонь, и уже кто-то, не щадя ног, выделывает такие разудалые колена, что гудит земля и пыль подымается столбом...
Долго стоял Семен и слушал, и ему стало грустно.
Видимо, оттого загрустил он, что говор тачанки, и плач ярма, и песня, и голос гармоники были ему и странными и непонятными.
«Вот я и остался один, — подумал Семен и впервые за всю жизнь ощутил такую острую боль в сердце, что готов был расплакаться.
«Сергей уехал по району, наверно разыскивает Смуглянку.
Да и что ему?
Он — дома, а вот я...
Эх, Кубань, значит, не всем ты мила и ласкова...
И Анфиса не пришла ко мне.
Эх, бездомный ты, Семен, и нечего тебе горевать, а ложись-ка ты под дерево и коротай ночь...»
Он сел, склонил на грудь голову и еще острее почувствовал горечь одиночества.
«Где я буду жить?»
На фронте такой вопрос никогда не приходил ему в голову — тогда он казался  далеким и ненужным...
«Да, хорошо Сергею!
Повоевал вволю, повидал и Варшаву, и Берлин, и Прагу, а теперь приехал домой, и ему рады отец, мать, сестренка.
Куда ни пойдет, с кем ни встретится, везде его встречают лаской и почетом...
А что, в самом деле, останусь и я на Кубани.
Земли здесь много, а к горам привыкну.
Вступлю в колхоз, попрошу земли, для застройки.
Дадут, потому что заслужил.
А домишко и сам построю.
Попрошу Анфису, она поможет...»
Тут он представил себе домик на краю станицы, а вокруг молодой сад.
По саду идет Анфиса и несет на руках сына...
— Сеня, о чем задумался?
Семен открыл глаза и увидел Анфису.
— Да так, разные мысли лезут в голову.
— И невеселые?
— А чему же радоваться?
Анфиса подсела к нему, и вся она показалась Семену маленькой, нежной.
— Приходи завтра на огород, — прошептала она, смело поцеловала Семена в щеку и убежала, нагибаясь между деревьями.
Когда она вскочила в открытое окно и закрыла створки, Семен, не раздеваясь, лег и долго смотрел на блестевшие листья груши, на голубой лоскуток неба в просвете листвы.
Тоска сразу отлегла от сердца, и все вокруг точно преобразилось: и сад шептался приветливо, и горы, окутанные туманом, сделались красивыми...
На сердце было приподнято и спокойно.
Глава VIII
Если вам доведется когда-нибудь побывать в верховьях Кубани, не забудьте взойти на гору вблизи Усть-Невинской.
Отсюда открывается вид на огородные плантации, лежащие в зеленой пойме, похожей на неглубокое корыто, на дне которого, образуя и петли и крючки, изгибаясь и так и эдак, блестит вода.
Правый берег немного обрывист, местами порос бузиной и терном, местами усыпан желтым песком; левый же совсем отлогий и сплошь укрыт грядами и грядочками самой причудливой формы: они то строго квадратные, в виде растянутых полушалков, то изогнутые, как подковы, то со шпилем и длинными концами, наподобие башлыка...
И каждый такой башлык или полушалок имеет свой особый цвет: вот вы видите темно-зеленый бархат — не верьте своим глазам!
Это вовсе не бархат, а густая помидорная ботва; вот блестящие на солнце цинковые листы, местами серые, точно посыпанные золой, а ведь это и не цинк и не зола, а капустные гряды; вот бледно-розовое полотно — нет, это не полотно, а свекольная ботва на грядке.
Между грядами течет вода — узкие ручейки исчертили все поле; то там, то сям, как стража, стоят кряжистые дубы в кудлатых папахах.
Чернеет домишко, балаган, а дальше — навес на кривых ногах...
Провожая Семена на огород ремонтировать водокачку, Ниловна подала на стол яичницу, так и кипевшую в масле, напоила гостя парным молоком, спросила, не продрог ли он на заре, когда упала роса, и при этом ласково посмотрела Семену в лицо, как бы желая узнать, о чем говорила с ним вчера Анфиса.
Ах, уж эти матери!
Все-то им надо знать!
Захватив пилу, топор, гвозди, Семен в хорошем настроении вышел за станицу.
Всходило солнце, и именно в этот час пестрота красок и оттенков на огородных плантациях казалась особенно яркой.
Пойма была залита солнцем, и по ней белели платки — повсюду, низко нагибаясь, работали женщины.
Где-то там, среди них, должна быть и Анфиса.
Семен стоял и не знал, куда идти.
Заметив между деревьями черный круг, он пошел к нему напрямик, уже ощущая свежий запах помидоров, лука, капусты, молодых огурцов...
Колесо, подававшее воду, было старое.
Доски на нем почернели, обшивка покрылась зеленой плесенью.
Видимо, не один десяток лет безропотно вращалось оно на этом месте и за долгую свою жизнь столько подняло из реки воды, что если бы собрать ее в одно место, то образовалось бы порядочное озеро...
Семен перекрыл воду.
Потом со злостью наскочил на лопасти.
Колесо вздрогнуло, заскрипело, но вращаться не захотело.
— А вот я тебя заставлю, заставлю, — сказал Семен, снова отведя в сторону воду.
— Ты с кем же это балачку ведешь?
К Семену подошла бабка Параська с ведром.
Это была говорливая, не по летам веселая старуха, умевшая и сплясать и спеть старинные, всеми уже забытые песни.
Без нее не обходились ни свадьба, ни крестины.
Обычно на веселье бабка Параська являлась не одна, а со своим мужем, высоким и сухим Евсеем.
Старик был до крайности застенчив и молчалив.
Садился где-нибудь в темном углу, немилосердно курил и смотрел на свою бойкую, веселящуюся жену с покорной тоской.
«И когда ты, Парася, утихомиришься?» — часто говорил он жене, возвращаясь домой.
«А отчего же и не повеселиться, — отвечала Параська. — Веселись, пока на свете живешь».
На это Евсей угрюмо отвечал: «Само собой, но стыд...
Года ж не позволяют».
Жили Евсей и Параська Семененковы на краю станицы — прямо от их двора начинался спуск к огородам.
Был у них единственный сын Иван.
Без согласия родителей он женился на городской девушке и этим так обидел стариков, что они наотрез отказались видеть в своем доме молодую невестку.
Иван остался в городе, работал на железной дороге, писал письма.
Два или три раза приезжал сам и привозил внучат — двух белоголовых мальчиков.
Параська ласкала внучат и, сжалившись над сыном, сказала: «Привез бы ты и свою кралю...
Что она там за птица, родившая тебе таких добреньких хлопчиков?»
Евсей, никогда не возражавший жене, не стерпел: «А чего тебе на нее смотреть?
Повидала внучат и сына, чего ж еще?»
Так с тех пор Евсей и Параська и жили одни.
— Водокачку будешь поправлять? — поинтересовалась Параська.
— Попробую.
— Плохо без воды.
Овоща сохнет. — Параська посмотрела на Семена своими маленькими глазами, окруженными мелкими морщинками. — А чей же ты будешь?
Что-то я тебя не знаю...
— Нездешний.
К Сергею Тутаринову в гости приехал.
— В гости...
А где ж твои родители?
— Нету у меня, бабуся, родителей.
В войну погибли...
— Горе, горе. — Параська покачала головой, зачерпнула ведром воду. — А где ж будешь жить?
— На земле места много.
— Знать, и домишка своего нету?
— Еще не нажил.
— Поступай до нас в колхоз.
— А примете?
— Почему же и не принять?
Такой парень — и не принять?
Параська еще немного постояла и унесла ведро с водой.
А Семен срубил толстую и длинную ветку, положил ее под колесо, повернул на полоборота.
Из воды поднялись поломанные лопасти.
— Вот почему не крутится!
Подошел Тимофей Ильич, молча осмотрел колесо, покачал головой и спросил:
— Помощники потребуются?
— Сперва раздобудьте доску, — ответил Семен, отдирая пальцами сгнившие куски лопасти.
— Доска найдется, а помощников нету...
На огороде у меня одни бабы.
— А вы пришлите Анфису, — сказал Семен и покраснел до ушей.
— Какая там из нее помощница, — серьезно проговорил старик и ушел в сарай.
Вскоре он принес кусок широкой доски.
— Я сам подмогу.
А ну, давай примеряем.
Тимофею Ильичу нужно было обмерять грядки для посадки поздних сортов капусты, посмотреть, как идет выборочный сбор огурцов, побывать на прополке картофеля, но он не ушел от водокачки, пока не был забит последний гвоздь.
Сам открыл шлюз.
Вода забурлила, колесо, лениво поворачиваясь, загремело железными корцами, и брызги радугой засверкали на солнце.
Поглаживая усы, Тимофей Ильич смотрел на свежий ручеек, уже блестевший в канавке.
«Вот и без Анфисы обошлось, — подумал он. — А то, вишь, как быстро облюбовал себе помощницу.
Миловались бы тут, а дело стояло...»
Тимофей Ильич поблагодарил Семена и сказал, что за эту работу ему будут записаны трудодни или выданы наличные деньги.
— Никакой платы мне не нужно, — проговорил Семен, глядя на огород и ища глазами Анфису.
— Какой же ты нехозяйственный, — пошутил Тимофей Ильич. — Разве можно от платы отказываться?
А как же жить будешь?
Эх ты, голова!
Садись, отдохнем, покурим.
Они сели под деревом и задымили цигарками.
— Посмотрел я нынче на твою работу, — проговорил Тимофей Ильич. — Есть хватка, есть!
На свете тебе жить будет легко...
Но тут я коснусь и Анфисы.
А ты не обижайся, потому как отцу без этого нельзя...
Я к тому речь веду, что ежели тебе местность наша не по душе и ты в скором времени собираешься уезжать, то нечего тебе и голову дурить девушке.
— Тимофей Ильич! — заволновался Семен. — И такое вы придумали!
Разве я дурю Анфисе голову?
— Тут и придумывать нечего, — угрюмо сказал Тимофей Ильич. — И так видно...
А что Анфиса смыслит?
Молодая и глупая.
Вот он, самый подходящий момент для объяснений!
Семен это понял и хотел было открыть Тимофею Ильичу свою душу и рассказать о том, что он передумал и перечувствовал прошедшей ночью, после того как Анфиса поцеловала его в щеку и убежала...
Но в это время, как на грех, к водокачке подкатил уже знакомый нам газик, и из него вышел Рубцов-Емницкий.
— Пошла вода! — крикнул он. — Папаша, сами исправили?
— Семен помог.
Мастер попался хороший.
— А! Адъютант кавалера Золотой Звезды!
А где ж, для ясности, сам герой?
— Федор Лукич увез, — нехотя ответил Тимофей Ильич.
— Таки увез! — удивился Рубцов-Емницкий. — Ну, раз он попался в руки Федору Лукичу, то скоро не вырвется... — Тут Рубцов-Емницкий намотал на палец наконечник пояса. — Тимофей Ильич, а как у вас идет сбор огурцов?
Не смогу ли я прихватить с собой, для ясности, один ящик?
Не дожидаясь ответа, Рубцов-Емницкий взял огородника под руку и быстро увел к огуречным грядам...
Пока они будут идти и разговаривать, пока Рубцов-Емницкий не спеша сорвет молодой ярко-зеленый плод, оботрет его платком, посмотрит на солнце — блестит ли корка, затем достанет нож, разрежет и только потом уже съест; пока он будет беседовать со сборщицами и обещать им всякие приятные вещи, как-то: открыть на огороде промтоварную точку, завезти сюда мануфактуры — словом, пока все это будет говориться, мы тем временем заглянем в контору Рубцова-Емницкого...
В станице Рощинской, в тени каштанов и тутовника, на третьей улице от площади, стоит довольно-таки уютный домик под черепичной крышей с голубыми, под цвет весеннего неба, ставнями.
Это и есть контора райпотребсоюза.
Тишина царит вокруг затененных стен.
Порой, из окон в сад доносится стук косточек на счетах; порой зазвенит пчела над столом главного бухгалтера и тогда послышится голос: «Марья Ивановна, не откажите в любезности, поставьте цветы на окно, а то медоносные существа не дают спокойно работать»; иногда затрещит телефон, и секретарша деловым тоном скажет: «Лев Ильич выехал по району...
Когда будет?
Этого я вам сказать не могу...»
И затем снова наступит длительный покой.
Но так было раньше.
А со вчерашнего дня привычная жизнь в тихом домике была нарушена.
Началось это утром.
Распахнулась дверь, и в контору, мягко ступая своими тупоносыми сапожками, вбежал Рубцов-Емницкий.
Не заходя к себе в кабинет, он обвел строгим взглядом подчиненных и сказал:
— Для ясности, будьте все на своих местах.
Я скоро вернусь.
Дверь снова распахнулась, и Рубцов-Емницкий исчез.
Служащие непонимающе переглянулись, а потом молча посмотрели на главного бухгалтера, который негромко сказал: «Н-да, товарищи, это, я вижу, что-то такое...»
А вот что именно он увидел, так никто и не узнал.
Секретарша в смятении стала торопливо перелистывать входящую и исходящую книгу, как бы желая в ней найти ответ на столь загадочные слова Рубцова-Емницкого.
А Рубцов-Емницкий в это время подходил к райкому.
Кондратьева он застал в машине и наскоро, в самых кратких словах, доложил о встрече Героя, нарисовал красочную картину и, как бы между прочим, намекнул, что надо бы сегодня вынести решение о направлении Сергея Тутаринова на работу заместителем председателя райпотребсоюза.
— Да погоди, Лев Ильич, — сказал Кондратьев. — И чего ты всегда так торопишься?
— А я и не тороплюсь, но само дело подгоняет.
Понимаете, Николай Петрович, мне же надо подготовиться.
Кондратьев спешил и поэтому не стал расспрашивать, о какой подготовке говорил Рубцов-Емницкий.
Шофер включил мотор, и Кондратьев, захлопывая дверцу машины, сказал:
— Поговори с секретарем по кадрам.
А решение принять мы всегда успеем.
С этой минуты все и началось.
Рубцов-Емницкий снова появился в конторе, деловым шагом прошел в кабинет и тотчас позвал завхоза, главного бухгалтера и секретаршу.
Под строжайшим секретом им было дано указание готовиться к встрече заместителя председателя...
Рубцов-Емницкий произнес краткую речь, и секретарша, женщина немолодая, опытная, тут же записала на бумаге каждое его слово, выделив основные мысли и пометив каждую буквой.
Так, под буквой «а» содержался главный тезис, а именно: заместителем председателя будет не кто иной, как Герой Советского Союза...
Услышав это, главный бухгалтер даже рот открыл от удивления: «Кто?
Как его фамилия?»
Секретарша была женщина учтивая, она не стала интересоваться фамилией будущего заместителя, а поставила на бумаге десять точек и посмотрела на Рубцова-Емницкого тем покорным взглядом, который точно говорил: зачем же преждевременно задавать вопросы?
Лучше всего поставить точки...
— Правильно, Евфросинья Федотовна, — сказал Рубцов-Емницкий, умевший читать мысли своей секретарши, — покамест пускай стоят, для ясности, точечки, а потом и фамилию запишете.
Под буквой «б» шли указания, касавшиеся одного лишь бухгалтера.
Ему вменялось в обязанность: срочно составить смету расходов, необходимых на ремонт и отделку кабинета, и, самое главное, подыскать нужные статьи.
Главный бухгалтер внимательно выслушал, утвердительно кивнул головой...
Под буквами «в», «г» и «д» речь шла о завхозе.
На него возлагалась главная задача: раздобыть лесоматериал, кирпич, масляные краски самых ярких цветов, белила, олифу, кожу для обивки дверей, найти лучших мастеров.
Завхоз вынул из кармана записную книжку, неторопливо переписал все это на отдельный листок и, тоже не сказав ни слова, кивнул головой...
Под очередными буквами алфавита стояли лаконичные фразы: «Красный бархат на стол — достать через Петра Петровича».
«Диван, шифоньер, мягкие кресла, шторы на окна — позвонить в Пятигорск Ираклию Самсоновичу».
«Заказать художнику портрет — по фотографии из газеты».
Потом пошли и вовсе краткие пометки: «Чернильный прибор — зеркальный».
«Стекло на стол — через Петра Петровича».
«Половиков — семь метров».
Когда же секретарша дошла до буквы «щ» и написала: «Художественную вывеску на двери», Рубцов-Емницкий встал и, строго постукивая серебряным кончиком пояса по столу, сказал:
— Для ясности, все понятно?
Действуйте!
Рубцов-Емницкий сел в машину и уехал, а домик в тени тутовых и каштановых деревьев уже напоминал муравейник, в который был брошен камень.
Пчелы теперь не кружились над столом главного бухгалтера, а если б они и появились, то он все равно бы их не заметил, ибо весь был погружен в составление сметы.
Служащие были взволнованны.
«Кто же он?
Как его фамилия?
Молодой или старый?
Строгий или не строгий?»
Возникали самые разнообразные вопросы, и никто не мог дать на них точный и исчерпывающий ответ.
Картотетчица, девица неопределенных лет, с торчащей куделью на голове, то и дело смотрелась в зеркальце и размышляла над тем, менять ли ей прическу завтра или подождать и сменить в тот день, когда в конторе появится новый заместитель...
Но вскоре служащим пришлось покинуть свои места.
Завхоз, не так давно работавший прорабом в лесхозе, проявил такую ревностную деятельность, выполняя пункты «в», «г» и «д», что в два дня завалил всю контору лесом, известью, цементом, кирпичом, красками.
Были отысканы и лучшие мастера.
Смежная с кабинетом Рубцова-Емницкого комната торгового отдела была освобождена, и туда первыми пришли штукатуры.
Возле дверей и окон трудились маляры, испачканные красками всех цветов.
Люди, проходя мимо уютного домика, в недоумении разводили руками.
«Рубцов-Емницкий уже перестраивается», — говорили они.
Рубцов-Емницкий хорошо знал своего завхоза и, разъезжая по району, был совершенно спокоен за своевременную отделку кабинета.
Он также был уверен, что и Петр Петрович и Ираклий Самсонович охотно ему помогут достать все необходимое.
Лишь одна мысль не давала ему покоя: где сейчас Сергей Тутаринов?
Не испортит ли все дело Хохлаков?
Не вздумает ли он взять Сергея к себе в райисполком?
Поэтому, поговорив со сборщицами огурцов, Рубцов-Емницкий отвел в сторону Тимофея Ильича и сказал:
— Вы не говорили с сыном?
— Малость говорил.
— Что же он?
— Будто так и ничего, а хочет подумать...
Так сразу, говорит, нельзя.
— Да... посоветуйте, Тимофей Ильич, как бы мне его разыскать.
Не поехать ли мне в Краснокаменскую?
— Кто ж его знает, где он пропадает. — Тимофей Ильич подумал и сказал: — А что ж?
Можно поехать и в Краснокаменскую.
Рубцов-Емницкий прихватил с собой не очень большой ящичек огурцов и поехал в Краснокаменскую разыскивать Сергея.
Глава IX
Постель была и мягкая и чистая, а Сергею не спалось.
Дождь не умолкал, и, казалось, за окном все так же шумит мельничное колесо.
На занавески падали капли.
Пахло сырой, размокшей землей, и этот запах воскрешал картину ночной переправы через Дон...
Сергей закрыл глаза.
Он видел серую полосу реки, столб прожектора, окутанный водяной пылью, черный пояс понтонного моста, силуэты людей, машин.
И тогда вот так же мирно шумел дождь, теплый летний дождь, и в люк танка веяло запахом мокрой земли...
Да, была и отшумела война!
Мысли о войне часто приходили ему в голову, и в памяти воскресали еще не забытые эпизоды фронтовой жизни.
Он проехал с Федором Лукичом от Усть-Невинской вверх по Кубани, видел станицы и хутора, не похожие на те, какими он знал их раньше, — еще свежи были следы фашистского нашествия.
Разговаривал о плане с Саввой Остроуховым, встречался с колхозниками, с трактористами, побывал у Рагулина, у Артамашова, — а думал о войне; встречал по дорогам противотанковые рвы, поросшие бурьянами, свежие курганы на высотках, а под курганами — черные глаза амбразур; видел ржавые надолбы, пауками торчащие из лебеды, — поле так и не пахалось все эти годы; с болью в сердце смотрел на разбитый дом, на стены школы, продырявленные снарядом, — и думал о войне...
Война стояла перед ним, и забыть ее, не думать о ней Сергей не мог.
Возникало страстное желание свершить подвиг, равный тому, который уже свершил на фронте.
Мысли уносили его то к Савве Остроухову: «Ты, Савва, положись на меня.
Мы составим пятилетний план станицы, и если нас не поддержат в районе, я в край поеду, в Москву, а своего добьюсь»; то в кабинет Федора Лукича Хохлакова, — и он горячо доказывал, что Савву Остроухова надо поддержать, а начинания его поставить в пример другим.
Хохлаков неохотно соглашался, просил поговорить с Кондратьевым.
И вот Сергей у Кондратьева.
В лицо он его еще не видел, и секретарь представлялся ему высоким и стройным, похожим на генерала — командира дивизии, в которой служил Сергей.
«Не через пять, а самое большее через три года Усть-Невинская будет залита электрическим светом, — говорил он Кондратьеву. — Тогда можно будет широко применить механизацию труда в сельском хозяйстве.
А гидростанцию на Кубани построить не трудно...
Там есть хорошие места...»
И он видел крутой и скалистый берег, — сама природа, казалось, позаботилась о площадке для будущей электростанции...
Сергей уже идет берегом и вдруг видит огненно-красных быков, знакомую бричку и Смуглянку, смеющуюся и веселую.
«Ты куда идешь, Сережа? — спросила она, заливаясь смехом. — Садись подвезу!..»
Тут начинался сон...
Сергей уснул.
Он не знал, долго ли спал, как вдруг проснулся, ощутив прикосновение чьих-то рук: кто-то осторожно укрывал его одеялом...
Сергей поднял голову: перед ним, как привидение, стояла Ирина в белом платье, и луна, уже выглянувшая из-за туч, озаряла всю ее, высокую, стройную, с живыми, блестящими глазами.
— Ирина?
Она не ответила и убежала.
Сергей оделся.
На дворе было светло.
Дождь перестал, небо прояснилось.
На цыпочках, неслышно ступая по мягкому настилу травы, он прошел мимо кровати, на которой спала Марфа; луна светила в окно и щедро серебрила ее седую голову...
Сергей прикрыл за собой дверь и вышел во двор.
Ирина стояла у стены, скрестив на груди голые руки.
Не поворачивая головы, она сказала:
— А спишь-то ты чутко.
— Что поделаешь...
Война приучила.
Ирина посмотрела на Сергея и улыбнулась.
При свете луны глаза ее казались не черными, а синими.
Что скрывалось и в ее смелом взгляде, и в улыбке, и в том, как дрогнули ее губы, — Сергей не знал.
Он взял ее под руку, и они молча пошли к кургану по высокой мокрой траве.
Остановились на его вершине, и снова Сергей увидел ее синие глаза и загадочную улыбку...
Им так хорошо было стоять на этом кургане и смотреть на степь.
Перед ними лежала умытая дождем, помолодевшая земля.
Совсем близко темнела Верблюд-гора и поблескивали мокрые листья окраинных садов.
На дороге лежали зеркала луж, бровки травы в росе были не зеленые, а дымчато-серые.
Под горой гуляла Кубань.
Вода разлилась по низинам, и издали казалось, что это не вода, а молочная пена поднималась над берегами...
Знаю, есть еще у нас такие читатели, которые уже перелистывают книгу и забегают вперед: им-то нет дела до того, как блестела Кубань в разливе и какой цвет приняла трава после дождя.
Им хочется скорее узнать, что произошло там, на кургане.
Зачем, скажут они, описывать и лунную ночь в степи после дождя, и половодье горной реки, и нарядную зелень, — кто же не знает, что все это действительно бывает красиво!..
Им давай главное: вышли молодые люди на курган, так тут нет нужды любоваться природой, а надобно следовать за ними и не отходить от них ни на шаг.
Тут всякая мелочь не должна быть упущена.
Но мы оставим наших героев на кургане и не будем им мешать.
...Рассветало.
Из-за горы вставала заря, и свет луны тускнел.
Переглянувшись, Сергей и Ирина молча взялись за руки и сбежали с кургана.
Сергей простился с Ириной и вошел в комнату.
Спать не хотелось.
На душе было радостно, светло.
Поджидая утро, Сергей, не раздеваясь, прилег на кровать и подумал: «Разве я мог предположить, что встречу ее на этом птичнике?»
Он смотрел на мокрую, освещенную слабым светом занавеску на окне, а видел Ирину — ее белое платье, ласковые глаза, брови, смелую улыбку; слышал ее голос, дыхание...
Слабо кружилась голова, веки сами сомкнулись, и Сергей не заметил, как уснул.
А когда открыл глаза, то сразу же снова прищурил от сильно слепящих красных лучей.
Всходило солнце, и все - окно, стены, кровать - были залиты его огненными лучами.
Сергей зажмурил глаза, и вместе с синими, оранжевыми кругами перед ним поплыла Ирина...
Он встал и подошел к окну.
Солнце лежало в седловине Верблюд-горы, и мокрая, свежая зелень степи вспыхивала и блестела.
Земля еще не парила, а горизонт был чист.
Далеко-далеко, подымаясь из лесов и гор, заманчиво синели зубчатые перевалы.
Эльбрус был виден весь и казался таким близким, точно за ночь, под покровом дождя, он подошел к самому предгорью.
Вершины его блестели и искрились...
Сергей увидел и курган, на котором они стояли, — теперь он был весь покрыт птицей и белел, точно сугроб.
И по дороге и вблизи хаты — всюду белели куры, что-то старательно выискивая в размокшей земле.
По траве шла, подобрав рукой подол платья, Ирина, и босые ее ноги, до колен измоченные росой, были розовы.
Заметив Сергея, она несмело подошла к окну и, краснея, сказала:
— С добрым утром, Сережа!
Глаза ее искрились радостью.
В простом будничном платье, с закрученной на затылке косой, она показалась Сергею необыкновенно красивой.
— Ирина, — проговорил он, любуясь ею, — мне пора домой, а ведь я еще не все тебе сказал.
— Не все? — искренне удивилась Ирина. — Да ты и не говорил ничего...
— А вспомни!
Глаза ее заискрились еще больше.
— Пойдем, умоешься...
Завтрак уже готов.
На круглый низенький столик, поставленный возле хаты, Марфа принесла зажаренного в кастрюле петуха.
Сергей ел охотно.
Ирина, отломив крылышко, со смехом рассказывала, как она ловила петуха и распугала всех кур.
— А теперь я тебя немного провожу, — сказала Ирина, когда кончился завтрак. — Чтобы дорогу к нам не забывал.
— Ты еще к нам приходи, — добавила Марфа Игнатьевна.
— Зайду, — ответил Сергей, поглядывая на Ирину. — Как дождик застанет в степи, так я и явлюсь.
— А ты и без дождика заходи.
Сергей и Ирина вышли на дорогу.
Травянистая ложбина теперь была вся залита солнцем.
Вдали, на косогоре, виднелись строения: низкий, обмазанный глиной сарай, мокрый и оттого черный, а рядом с ним — огороженный плетнями баз, из которого с разноголосым мычанием выходили телята-сосунки.
Стадо коров разбрелось по взгорью.
В сторонке стоял пастух, седой и высокий старик, с засученными выше колен штанинами.
— Наша ферма, — сказала Ирина. — Пойдем, я тебя молоком напою.
— Спасибо!
Но молока я не хочу.
Сергей и Ирина пошли напрямик, мимо стада.
Трава была густая, вся усыпанная блестящими каплями: притронешься ногой — и вода польется ручьем.
Ирина сняла чувяки, босые ноги ее, купаясь в росе, быстро покраснели.
Сергей шагал в сапогах, чувствуя, как вода проникает за голенища.
— Это же не роса, а наводнение!
Сергей остановился и пристально посмотрел на Ирину.
И по тому, как он сдвинул свои широкие брови, как дрогнули его губы, Ирина не поняла, а скорее почувствовала сердцем: он хотел ей сказать совсем не о росе.
Он остановился и посмотрел на нее как-то странно, не так, как обычно смотрят, когда говорят незначительные слова.
Ирина ждала: что же он ей скажет?
— Ирина.
Мне сейчас, днем, еще хочется тебе сказать...
Ирина смотрела на каплю, висевшую на кончике острого листа пырея, и молчала.
— Если бы ты знала, как я люблю тебя, Иринушка!
Лицо ее вспыхнуло.
Она быстро наклонилась к траве, осторожно раздвинула пальцами листья и увидела свитое из сухой травы и шерсти крохотное гнездо.
— Ой, мамочко! — вскрикнула она. — Какие малюсенькие!
Посмотри, Сережа, какие птенчики... совсем голенькие.
И живые!
Сергей тоже наклонился, но нечаянно коснулся губами ее теплой, в мелких завитушках шеи и уже не видел ни гнезда, ни голых птенчиков.
Он обнял Ирину и поцеловал.
Она вырвалась и отбежала в сторону.
Потом они долго шли молча, точно им не о чем было говорить.
— А ты, Иринушка?
Ты и вчера ничего мне не сказала.
— Не знаю... ничего я не знаю...
У меня какой-то туман в голове...
Боюсь об этом и подумать.
Я простая девушка, а ты...
— Что за чепуха!
А я кто?
— Боюсь...
Полюблю тебя себе на горе...
— Вот уж этого бояться нечего!
— О! — Протянула девушка и ласково посмотрела на Сергея взволнованными глазами. — А вот и станица.
Как мы быстро пришли. — Ирина протянула руку. — Приходи, Сережа...
Если любишь, приходи сегодня...
Придешь?
Сергей молча кивнул и долго стоял, глядя ей вслед.
Подходя к своему двору, он еще издали увидел, что дверь в хату была раскрыта.
Тимофей Ильич, собравшись идти на огород, стоял на пороге с тяпкой в руке.
Здороваясь с сыном, он погладил усы и добродушно усмехнулся.
— Слава богу, беглец явился!
Ну, сказывай, где бывал и что видывал?
— С Хохлаковым по району ездил.
А где Семен, мать, Анфиса?
— Бабы белье полощут, на Кубани, а дружок твой у деда Евсея.
Дождь размыл погребок, так приходила бабка Параська и попросила пособить.
А он мастер на все руки.
Видал крышу на сарайчике?
Его работа.
А позавчера водокачку починил.
Бедовый малый, а вот станица ему наша не нравится, — заключил Тимофей Ильич.
— Семена я знаю.
Он себе всегда работу найдет.
— А ты когда же возьмешься за дело?
Или все будешь раскатывать?
— Скоро возьмусь...
Теперь уже скоро.
Старик обрадовался.
— Решил-таки идти к Льву Ильичу?
А то он приезжал, о тебе беспокоился.
Сергей усадил отца на стульчик и сам присел рядом с ним на пороге.
— Туда, батя, меня и арканом не затащите...
Не это у меня в голове...
Послушайте, батя!
Я такое задумал, — Сергей посмотрел на отца быстрыми, живыми глазами, — такое задумал, что если осуществить все, то через пять лет вы свою станицу не узнаете...
Вот о чем я думаю.
— Чтобы я и не узнал свою станицу?
Быть того не может!
— Батя, представьте себе, что на Кубани, к примеру, возле ваших огородов, работает на полный ход электрическая станция.
А такую станцию надо построить!
И вот она освещает и дома, и клуб, и избу-читальню.
Да мало этого!
Ее энергия проникнет всюду, — это же тысячи рук!
Да еще какие проворные руки!
Они и доят коров, и стригут овец, и очищают зерно, и крутят молотилку, и мелют муку...
— Так, так...
А водокачку вертеть можно?
— Насосы будут качать воду!
Да что водокачка!
Есть дела и поважнее...
Нет, батя, без электричества нам жить нельзя.
— Так-таки и нельзя?
Сколько жили — и ничего...
А теперь нельзя?
— Именно теперь, — горячо сказал Сергей. — Когда еще, как не теперь, мы должны подумать о том, чтобы людям нашим жилось хорошо?
Войну кончили.
А кто из нас не мечтал на войне о том времени, когда мы сможем засучить рукава и начать строить!
И в первую очередь — нужно строить электростанцию...
Почему в Усть-Невинской нет своего радиоузла?
Да потому, что нет электричества.
Почему нет стационарного кинотеатра?
Тоже поэтому.
А как облегчить труд колхозников?
Думали ли вы об этом?
А электричество все может: возьмите любую, самую трудную работу, которую выполняют люди, и ее с успехом можно выполнять электричеством...
— А в чужих государствах ты эту технику видел?
— Что нам чужие государства? — с обидой сказал Сергей. — Побывали б вы, батя, хоть в Польше...
Стоит панский особняк, а возле него обшарпанная деревушка — бедность, какой я и не представлял и в книгах не читал.
Посмотришь на крестьян и думаешь: да неужели это люди!
В лохмотьях, хуже старцев, в глазах одна тоска...
А как нас одна крестьянская девушка, полька, водой поила, я вам об этом не рассказывал?
И смех и горе!
Заехали в одну деревушку.
Выскочили мы с Семеном из танка и побежали во двор воды раздобыть.
Заходим в хату.
На лавке лежит больная старуха.
Смотрим на печь, а оттуда выглядывает девушка...
Мы ей показываем, что хотим воды, а она по-русски не понимает...
Помочь-то нам хочет, а слезть с печи не может.
Смотрим, а ей, несчастной, одеться-то не во что...
Так что насмотрелся я этих чужих государств, долго помнить буду.
Тимофей Ильич вынул кисет, неторопливо закурил.
— Конечно, полякам до нас далеко, — сказал он рассудительно.
— Да и не только полякам.
Я видел Европу! — Сергей взял у отца кисет, свернул цигарку, прикурил. — Но речь не о Европе, а об Усть-Невинской.
Поездил я по району.
В степи стоят бригадные станы, — не станы, а какие-то дырявые балаганы.
В них и от солнца не спрячешься.
За станицей — молочная ферма.
Плетни вместо стен.
Ветер подует — и все рухнет.
А птичник?
Дождь пошел — куры в воде.
Я там прятался от дождя. — Сергей покраснел и всей грудью затянул дым самосада  — Что я думаю?
По пятилетнему плану надо построить и станы, и скотные базы, и конюшни — светлые, теплые, на деревянных полах, да чтобы строительство было капитальное.
Есть у нас сады, да мало!
Всего у нас мало!
И хлеба мало, и скота мало, и особенно культуры...
Придет зима, все покроется снегом.
Что будут люди делать?
Где им учиться?
Где провести отдых?
Так что, батя, не так уж хорошо мы еще живем.
— Что ж ты все это мне доказываешь? — спросил Тимофей Ильич. — Стоит зачинать дело — зачинайте...
Молодые начнут, старики помогут.
— Пойду сегодня к Савве.
Из-за Саввы я чуть с Хохлаковым не поругался...
— Опять? — удивился Тимофей Ильич. — То Льва Ильича ни про то ни про се обидел.
А теперь уже с Федором Лукичом не поладил?
Да ты эдак и со всем районом поругаешься...
А к чему? — Тимофей Ильич тяжело вздохнул. — И мой ты сын, а не пойму я тебя.
И чего тебе еще надо?
Слава, почет тебе...
Ну, чего ж еще?
— Чего еще?
По-вашему, батя, то, что я Герой Советского Союза, так все это вроде мягкого дивана...
Лежи, блаженствуй и наслаждайся жизнью.
А мне лежать не хочется.
Такая жизнь не по мне...
Разве трудно меня понять?
— Ну, бог с тобой, живи как знаешь...
Ты уже не маленький. — Тимофей Ильич поднялся. — Я и так с тобой засиделся.
Меня давно на огороде ждут...
Такой славный дождик выпал.
Берегом Кубани Сергей прошел на край станицы и зашел во двор деда Евсея.
Семен уже починил погреб и мыл в ведре руки.
Увидев Сергея, он так обрадовался, что нечаянно опрокинул ведро и, вытирая о рубашку руки, побежал навстречу.
— Сережа!
Где же ты пропадал?
— Катался...
— Смуглянку разыскивал?
Сергей рассмеялся.
— И нашел?
— Нашел, только не Смуглянку, а Ирину Любашеву.
Это ее настоящее имя.
— Везет же тебе.
А у меня дела плохие.
— Что такое?
— Зря к тебе ехал...
Хочу перебраться жить к старикам Семененковым.
Сами просят.
Такие они потешные, как дети...
— А разве у моих родных тебе плохо?
Семен грустно посмотрел на друга.
— Из-за Анфисы не могу я там оставаться...
Тимофей Ильич бунтует...
Давай сядем.
Я тебе все, все расскажу.
И друзья сели на бревно в тени под старой яблоней.
Глава Х
После обеда Сергей пришел в станичный совет.
Во дворе стояла тачанка, до такой степени забрызганная грязью, что все — и рессоры, и колеса, и ось, и крылья, казалось, были слеплены из глины.
Кучер, коренастый и большеголовый парень лет семнадцати, распрягал лошадей, мокрых, с курчавой шерстью и с мыльной полоской между ног.
Кучера звали Дорофеем.
У него были застенчивые голубые глаза, шишковатый нос и белесые брови.
Широкое лицо его было так опалено и солнцем и горячими ветрами, что цветом напоминало потемневшую бронзу.
Свою должность Дорофей ставил очень высоко, считая, что далеко не каждому дано быть кучером станичного совета.
Любил рассудительно поговорить о дорогах, о повадках лошадей, о выпасе и водопое.
— А мы только что примчались со степи, — гордо сообщил он, вешая на дышло хомут. — Ой, и дороги грязные!
Узнав от него, что Савва ушел домой обедать, Сергей направился к Остроухову...
Савва после женитьбы жил отдельно от отца, в домике недалеко от площади.
Открывая калитку, Сергей увидел небольшой двор, поросший травой, и услышал такой дружный детский крик и писк, что в недоумении остановился.
«Э, да я, кажется, набрел на детские ясли», — подумал он и хотел было спросить проходившую мимо двора девушку, здесь ли живет председатель станичного совета, как услышал голос:
— Сережа!
Заходи!
Савва шел к нему в грязных и еще не высохших сапогах, без рубашки.
Он только что умылся и теперь вытирал упругое крепкое тело широким полотенцем.
Он сжал руку Сергея влажными сильными пальцами, пригладил ладонью мокрые, падавшие на глаза волосы и весело посмотрел на дом, откуда доносился детский плач.
— Семейство бунтует! — смеясь, сказал он. — Свой оркестр!
— Много их у тебя? — поинтересовался Сергей.
— Пока четверо.
— Почему — пока?
— Жду пятого. — Савва смутился, заметив на лице у Сергея улыбку. — Да хоть бы на пятый раз девочка родилась, а то одни хлопчики, как на заказ.
И до чего ж крикливые.
— А ведь давно ли ты был холостяком?
— Давно, Сережа, давно.
Помнишь... ты уехал учиться, а я женился.
А потом война.
Времени прошло немало.
— Значит, пока я воевал, ты готовил резервы?
— Хлопчики славные, — самодовольно проговорил Савва. — Заходи в дом.
Я думал, что Хохлаков тебя не отпустит...
Небось жаловался, меня поругивал.
Дескать, сякой-такой, на фронте не был, пороху не нюхал.
А когда я просился в армию, сам же кричал: «А кто будет в тылу победу ковать?»
Они вошли в комнату.
Оказалось, что плакали два младших сына — оба пухленькие, головастые, с большими серыми глазами.
Увидев Сергея, мальчики тотчас умолкли.
Савва взял полотенце и вытер мокрые глазенки и щеки ребятишек, навел порядок и под их носами, а потом усадил за стол, где старшие сыновья ели молочную кашу.
— А вот и главная виновница, — сказал Савва, когда в дверях показалась его жена, Анюта, с пучком зеленого лука в руках. — Познакомьтесь...
Ты, Сережа, мою женушку не знаешь.
Она у меня хуторская...
Анюта, а это тот самый Сережа.
Помнишь, я о нем часто тебе рассказывал?
— Интересно, что он обо мне рассказывал? — спросил Сергей, пожимая маленькую и мягкую руку хозяйки.
— Будто ты в танке горел.
А я не верила.
Как же может железо гореть?
— Сережа, помнишь, в газетах о тебе писали? — пояснил Савва.
— Бывает, когда на войне и железо горит, — сказал Сергей.
Анюта была невысокого роста, и при ее полноте даже беременность мало что изменила в ее фигуре.
Движения у нее были плавные, спокойные, говорила она тихо, ласково улыбаясь.
Казалось, она и родилась для того, чтобы быть матерью большого семейства.
С детьми обращалась умело: одного возьмет на руки, другого приласкает, тому застегнет рубашонку, того поцелует.
Когда кончился обед и Анюта увела детей во двор, Сергей сказал:
— Завидую...
Славная у тебя жена.
Такая быстро в матери-героини выйдет!
— А ты не завидуй, а следуй моему примеру.
Сергей вспомнил Ирину, курган и ничего не ответил...
Друзья молча прошли в соседнюю комнату, сели на диван и закурили.
Савва посмотрел на друга и сказал:
— Ну, как тебе после военной жизни нравится наш, так сказать, глубокий тыл?
— Говоря по совести, не очень.
— Отвык?
— Нет, не в этом дело...
Почему стоите на месте?
Почему теряете золотое время?
— Не наша вина.
— А чья же?
— Ты слышал мой разговор с Хохлаковым?
Разве убедишь?
— А зачем убеждать?
Федор Лукич обвиняет тебя в чрезмерной мечтательности.
И он прав.
Ты мечтаешь, а надо действовать.
Пойми сам, какой толк от твоих рассуждений?
Не рассуждать надо о красивой жизни, а строить ее...
Как?
А очень просто.
Начать с того, что составить пятилетний план Усть-Невинской и положить этот план на стол тому же Хохлакову.
Да чтобы там было сказано все, и сказано точно: и что строить, и когда, и где, и сколько потребуется строительного материала, рабочей силы, чтобы в этом плане всем трем колхозам было отведено должное место, — тут и повышение урожая, и рост поголовья скота, и развитие садоводства, и строительство ферм, полеводческих станов, разведение птицы...
Когда все это будет лежать на столе у Хохлакова, тогда можно вести не отвлеченный, а конкретный разговор.
Тогда мы можем сказать: будьте любезны, Федор Лукич, рассмотрите наши предложения и утвердите.
А не захочет, скажет, что все станицы должны идти в одном строю, мы пойдем в райком, к Кондратьеву.
Если и там нас не поддержат, поедем в край, в Москву, а своего добьемся...
А ты как думал?
Савва опустил голову, задумался.
— Вот что, Савва, созывай назавтра заседание исполкома с участием председателей колхозов и бригадиров.
Начнем обсуждать пятилетний план станицы.
А то может случиться и так: пока ты будешь мечтать, соседи обгонят...
— Зачем же созывать исполком? — удивился Савва. — Давай сперва вдвоем сядем и напишем.
Можно учителей пригласить, чтобы все это грамотно составить.
— Написать мы всегда успеем, — сказал Сергей вставая. — Раньше послушаем людей, что они скажут.
Пусть и тебя малость покритикуют.
— За что?
— А за то, что до сих пор не обсудил этого вопроса.
— Да я и думал... — Савва не договорил. — А где бы нам собраться?
Весь народ в поле.
— И соберемся в поле.
В какой-нибудь полеводческой бригаде.
Словом, ты все это обдумай.
— А кто сделает доклад?
— Обойдемся без доклада.
Сделаешь небольшое сообщение.
Важно, чтобы другие говорили.
Разговор затянулся до вечера.
Друзья условились и о том, что заседание состоится на стане колхоза имени Кочубея, поля которого лежат в центре, и о том, что Савва переговорит с председателями колхозов и подготовит их к выступлению, и о том, что необходимо пригласить агрономов, зоотехников, огородников...
Шагая по темной улице (луна еще не взошла), Сергей думал: «Мечтать, конечно, легко...
Главное — начать, сдвинуть с места, а там пойдет...»
Вспоминая свой разговор с Хохлаковым о Савве, Сергей усмехнулся и подумал: «Мечтатель...
А в семейных делах, оказывается, большой практик...
Четыре сына и пятый в проекте — это не шутка!
Вот тебе и Савва!»
Сергея и радовало и удивляло то, что у друга было такое большое и шумное семейство.
«А ты не завидуй, а следуй моему примеру», — вспомнил слова Саввы...
Тут перед ним встала Ирина, ее живые, смелые глаза ласково смотрели и звали к себе.
«Приходи, Сережа...», — вспомнил он, и ему вдруг так захотелось увидеть ее, что он только на минутку забежал домой, надел новенький китель, бриджи и, заверив мать, что ужинать не хочет, побежал на птичник...
Ниловна сокрушенно покачала головой.
«Ой, сынок, сынок, — подумала она, — и какой же ты уродился непоседливый.
Все-то тебе некогда...
Десятый день как дома, а я на тебя еще и не насмотрелась».
Вернулся Сергей на заре и в таком веселом настроении, с песней.
Ниловна, услышав его голос, с тревогой подумала: «Ой, господи, да никак пьяный».
И во двор Сергей вошел с песней, пел он басом, негромко, без слов.
Подошел к базу, поговорил с коровой, а затем с шумом распахнул сенную дверь и разбудил весь дом...
Прошел в переднюю комнату и ни с того, ни с сего расцеловал сонную и еще ничего не понимавшую Анфису.
— Сестренка, — сказал он, блестя глазами. — Сестренка, милая, если бы знала, что у меня на сердце.
— А я догадываюсь...
Ниловна поспешно натянула юбку и, подвязывая ее на ходу, вошла в горницу.
Не успела она ничего спросить, как Сергей уже обнял ее.
— Что с тобой, сынок?
— Мамо, радуйтесь!
У меня есть невеста!
— Слава богу... — обрадовалась мать. — А кто ж она?
Наша, станичная?
— Пока, мамо, не скажу...
Секрет!
Вошел и Тимофей Ильич в одном белье, отчего его костлявая фигура показалась еще выше.
— Что у вас тут за галдеж? — спросил он.
— Женюсь, батя!
— Так сразу?
— А чего ж медлить?
— Да ты хоть одно что-нибудь: либо пятилетку составляй, либо женись...
— А я, батя, то и другое — разом.
Управлюсь...
— Ну, разве что так...
А ты уже со слезами? — сказал Тимофей Ильич, обращаясь к Ниловне. — Беда с бабами!
Где надо смеяться, а они плачут...
Куда ж будем посылать сватов?
— Думаю, батя, что сваты не потребуются.
Сваты нужны тем женихам, которые сами не могут сказать невесте слово...
— Да, это верно, — неохотно согласился отец. — А все ж таки следовало бы хоть для приличия.
Как же это так?
Жениться и без сватов?
Сергей не ответил.
Он снял китель, лег на лавку и тотчас уснул.
Тимофей Ильич, Ниловна, Анфиса тихонько вышли из комнаты.
Последней выходила Анфиса.
Прикрывая дверь, она еще раз посмотрела на брата: он и во сне улыбался.
Спал Сергей долго.
В полдень его разбудил Савва.
Он уже побывал в степи и вернулся оттуда угрюмый и злой.
Растормошив Сергея, он сказал, что заседание исполкома необходимо отложить дня на два.
Степь подсохла, и надо бросить все силы на прополку пропашных.
К тому же ночью из МТС прибыли комбайны, и завтра должна начаться косовица ячменя.
— А к этому мы не готовы, — сказал Савва. — Ни у одного колхоза обкосы еще не сделаны.
Ругался я сегодня и с Рагулиным и с Артамашовым.
Да что толку!
Поехали в степь...
Такой горячий день.
А завтра будет посвободнее...
После этого Савва сел в тачанку и сказал Дорофею, чтобы тот ехал на кочубеевские поля.
— Сережа, Ты меня жди завтра! — крикнул он с улицы.
Прошел день, прошел и второй и третий, а Савва все не возвращался со степи.
Только на пятый день, к вечеру, по станице прогремела тачанка и остановилась у двора Тутариновых.
— Ну, кажись, все наладил, — сказал Савва, подходя к Сергею. — Косовицу начали!
Уже и первое зерно пошло на элеватор!
— А как заседание исполкома?
— Тоже все готово.
Люди извещены.
Место сбора — вторая бригада «Кочубея».
Председатели подготовились и приедут, знаешь, не одни, а со своими, так сказать, экспертами...
Соберется настоящая ассамблея!
Глава XI
На закате дня, когда померкла степь и полольщицы, затянув песню и положив тяпки на плечи, как ружья, пошли к своим станам; когда уже не гудели комбайны и не блестели под колосьями ячменя крылья хедера; когда в таборах стояли шум и гам — кто умывался, окружив бочку с водой, кто стучал молотками, готовя на завтра тяпки, а в сторонке пылали костры и кухарки хлопотали вокруг котлов, в которых доспевал картофель с бараниной, — словом, когда наступил ранний летний вечер, на стан второй бригады колхоза имени Кочубея стали съезжаться гости.
Первыми, еще засветло, приехали члены исполкома станичного совета, Савва и Сергей.
Их встретила тетя Даша в праздничном сарафане и в красной косынке.
Затем издали долетел голос баяна, и Савва сказал:
— А прислушайтесь...
Кажется, ворошиловцы едут.
Вскоре на стан шумно влетели, точно свадебный поезд, тачанка и линейка в упряжке добрых коней.
На тачанке сидели Алексей Артамашов в черной кубанке, Тимофей Ильич Тутаринов в новеньком бешмете, секретарь парторганизации Еременко — коренастый, невысокий мужчина — и баянист.
На линейку набилось столько народу — члены правления, бухгалтер Никитин, секретарь правления Якубовский, завхоз Нечипуренко, — что, казалось, самые крепкие рессоры не смогут выдержать такую тяжесть.
— Сергей Тимофеевич! — крикнул Артамашов, молодцевато соскакивая с тачанки. — А посмотри, какую я делегацию привез, даже с баяном!
Но это только правленцы, а скоро прибудут бригадиры и животноводы.
— Наш Алексей Степанович расходился не на шутку, — сказал Еременко, здороваясь за руку с Сергеем. — Хочет сам электростанцию построить.
— Иван Герасимович, ты меня опять не понял, — заговорил Артамашов. — Не сам, а вместе с Рагулиным и Байковой, только если все работы разделить на три части, то я добровольно беру на себя две части, а третью пусть разделят «Кочубей» и «Буденный».
Почему?
А очень просто.
Не хочу надеяться на Рагулина.
Тут потребуются расходы и немаленькие, а Стефана Петровича мы хорошо знаем, этих вещей он не любит...
Вот и будет тормозить.
Зато и электроэнергии я потребую вдвое больше!
А как же?
По затраченному труду.
— Мы еще не знаем, что скажет Рагулин, — проговорил Сергей, а про себя подумал: «Ох, и любишь ты, Артамашов, прихвастнуть.
Не можешь без этого.
Посмотрим, как будешь строить».
— Иван Герасимович, — обратился Савва к Еременко, — ты вчера ездил в район?
Приедет к нам представитель района?
— Должен быть, — ответил Еременко. — Правда, ни Хохлакова, ни Кондратьева я не застал.
Федор Лукич выехал по станицам, а Кондратьев был в крае.
Говорил я со вторым секретарем.
А тут подвернулся Рубцов-Емницкий.
Услыхав, о чем речь, говорит: посылайте меня...
Все равно, говорит, без помощи райпотребсоюза им не обойтись.
На том и порешили.
Да вот что-то и его нет.
— А! Мой коневод! — крикнул Артамашов.
На поджаром горбоносом коне подлетел Иван Атаманов — заведующий коневодческой фермой или, как обычно говорил — «конезаводом».
Пожилой и статный мужчина, с красивым и строгим лицом, немного испорченным шрамом на правом виске.
На Атаманове были высокие сапоги галифе с алым кантом, рубашка из тонкого светло-серого материала, перехваченная армейским ремнем.
«Кавалерист», — подумал Сергей.
Когда Атаманов подошел к фонарю, здороваясь со всеми за руку, на груди у него заблестели четыре ордена и такая коллекция медалей.
Сергей только посмотрел на его грудь и сразу узнал, где воевал и в каких европейских столицах побывал этот кубанский красавец.
Пожимая Сергею руку, Атаманов сказал:
— А ты чего же колодочки носишь?
Я не люблю колодочек.
Смотрю на награды так: заслужил, так и пускай все блестят как есть.
Совсем незаметно и бесшумно на стан въехала линейка, и с нее сошел Рагулин в чистеньком костюмчике, с гладко выбритым, помолодевшим лицом.
С ним приехали два члена правления и бригадир так называемой хозяйственной бригады Прохор Афанасьевич Ненашев.
— С поля наш народ еще не подъехал? — осведомился Рагулин, подходя к столу, на котором горели два фонаря.
— Полеводы и животноводы что-то опаздывают, — ответил Савва.
— Ну, Стефан Петрович, что думаете насчет пятилетнего плана? — с усмешкой спросил Артамашов.
— А что ж думать? — Рагулин прищурил глаза. — Думка короткая.
По урожаю «Буденный» уже в это лето превзойдет довоенный год.
Небось видел нашу пшеницу?
— Пшеница не в счет, — сказал Артамашов. — Электростанцию будем строить!
Это важнее пшеницы.
Потребуются денежки.
— А у кого будет пшеница, у того найдутся и деньги, — заметил Рагулин. — Этим нас не испугаешь.
Наступила ночь.
В густой темноте скрылись дороги, сравнялись с землей холмы и курганы.
А на стан все еще съезжались участники совещания: то рысью влетит всадник и, крикнув: «А где тут у вас коновязь?», спрыгнет на землю, звеня стременами; то, гремя колесами, подкатит шарабан, и с него сойдет бригадир или агроном.
У стола, где горели фонари, людей собралось порядочно.
Кто стоял тут же у стола, кто поудобней уселся на скамейку, кто улегся на траву, а в сторонке всхрапывали лошади...
И вдруг все — и двор стана, и лошадей, и людей озарили прожекторы.
Они взметнулись откуда-то из-за дома, ослепили толпу, — люди расступились, давая дорогу газику.
Машина остановилась, и из нее вышел Рубцов-Емницкий.
Он шел к столу, говоря:
— Я не опоздал, для ясности?!
Рубцов-Емницкий сел к столу, рядом с Сергеем.
Тут же сидели Савва, Артамашов, Байкова.
На свет фонарей слетелись жуки, со звоном ударяясь о стекло.
Савва снял картуз, помахал им вокруг закопченного сверху стекла, отогнал жуков и сказал:
— Товарищи, я думаю, можно начинать!
Тут Савва на минуту умолк — вспомнил совет Сергея: «Обойдемся и без доклада.
Сделаешь небольшое сообщение...»
Дело в том, что Савва был одним из тех сельских ораторов, у которых короткие речи не получаются.
Обычно, начиная выступление, он любил заходить откуда-нибудь издали, чтобы потом уже, как следует разбежавшись, сказать о главном...
Поэтому, прежде чем начать разговор о пятилетнем плане, Савва сделал короткий обзор военных лет и рассказал о той помощи фронту, которую оказывали устьневинские колхозы.
Затем перечислил устьневинских героев — начал с Андрея Панченко, погибшего под Сталинградом, упомянул Игната Низовцева, Петра Ковальчука, Ивана Атаманова и кончил Сергеем Тутариновым.
И хотя Сергей Тутаринов, Иван Атаманов и Петр Ковальчук присутствовали на собрании, Савва по старой привычке говорил о них так, точно они еще шли с боями по немецкой земле...
Только после этого Савва перешел к пятилетнему плану.
— Андриан Никонович, — обратился он к секретарю исполкома. — Теперь, прошу вас, записывайте...
Да, так какие у меня есть на это соображения?
Прежде всего коснусь главного — посевных площадей и урожая.
В нынешнем году мы засеяли шесть тысяч восемьсот сорок гектаров — площадь, почти что равную довоенной.
По пятилетнему плану нам предстоит увеличить ее за счет целинных и выгонных земель примерно по триста-четыреста гектаров на колхоз, расширив посев зерновых культур и многолетних трав.
Урожай надо повысить по всем культурам, я так думаю, вполовину.
Председатели колхозов, бригадиры, что вы скажете?
— Какие у тебя данные? — спросил Артамашов.
— Расчет простой, — продолжал Савва. — При строгом соблюдении агротехники наша земля может дать по зерновым от пятнадцати до тридцати пяти центнеров.
Все будет зависеть от того, как мы станем обрабатывать землю.
Возьмем, для точности, по пшенице двадцать пять центнеров.
Может, будем снимать и тридцать пять, но я придерживаюсь такого мнения: давайте запишем в план такой урожай, в котором мы твердо уверены.
— И все ж таки нельзя записывать оптом, — возразил Рагулин. — Мы уже в этом году возьмем центнеров тридцать, а Алексей Степанович, может, за пять лет этого не достигнет...
Разное отношение к земле.
— Ты, Степан Петрович, меня не подзадоривай, — отозвался Артамашов. — Мы еще посмотрим, кто кого обгонит.
— Чего вы уже спорите? — сказал Савва. — Уточнять будем после, когда приступим к составлению плана...
Теперь же перейдем к животноводству.
Тут намечается порядочное движение вперед по каждому колхозу.
Стада дойных коров есть предложение увеличить в три раза.
Что скажут заведующие фермами?
— Сколько же это у меня будет коров? — задумчиво проговорила Байкова.
— Помножь наличность на три, — подсказал Артамашов. — Математика простая.
— Такую математику я знаю...
А куда поставлю коров?
Все базы и коровники немцы сожгли...
Разве ты, Савва, забыл, как у нас в этом году зимовал скот?
Надо сперва коровники построить.
— Я все помню, но ты подожди, дойду и до коровников, — сказал Савва. — Пойдем дальше...
С конским поголовьем дело обстоит труднее — тут нам расти и расти.
Атаманов Иван, ты специалист по лошадям, скажи, можем ли мы за пять лет увеличить конское поголовье в три раза, — я имею в виду и рабочее тягло?..
— Трудновато, — ответил Атаманов. — Маточного состава не хватает.
— А если закупить?
— Военные конезаводы сейчас не продают, а всякое разномастное барахло нам и даром не нужно. — Атаманов встал, ударил плеткой по голенищу. — Если уж разводить, то надо брать курс на чистую кровь...
Самым подходящим конем для нас может быть англо-кабардинский.
А где его взять?
— Попробуем достать, — сказал Савва. — Мы за это дело еще не брались, а возьмемся — то, гляди, и достанем...
Тут Савва сбил картузом какого-то назойливого жучка, слишком бойко вертевшегося вокруг фонаря, и, сказав: «Не порхай, не порхай», тихонько засмеялся.
— Теперь перейдем к свиньям, — продолжал он. — Тут смело помножим на четверо.
Эй, свинари, где вы там?
— На моей ферме опорос ныне щедрый, — заявил Григорий Нарыжный, заведующий свинофермой колхоза имени Буденного. — Редко какая матка приносит десяток, а то все в рекорд кидаются...
Ежели и в будущих годах так пойдет, то можно смело повышать и вчетверо, або и впятеро.
Только опять же есть причина.
Нужны помещения.
Свинья хоть и зовется свиньей, а тоже любит хорошее квартирное условие — чтоб и тепло и не сыро...
А какие у нас для этого есть данные?
Лесу нету, а без лесу не построишь...
— Насчет данных еще речь впереди, — сказал Савва. — Ну, раз Григорий Пантелеевич говорит — увеличить вчетверо, то так мы и запишем...
На очереди овцы.
В войну, особенно во время оккупации, отары пострадали очень сильно во всех колхозах.
Чтобы догнать сороковой год, и то нам надо по овцам вырасти не менее как в пять раз.
Так что для пятилетнего плана потребуется увеличение в шесть, а то и в семь раз.
Овцеводы, что вы на это скажете?
Овцеводы молчали.
За всех ответил Никита Яценко, старший чабан колхоза имени Кочубея.
— Сперва подумаем...
— Ну, подумайте, подумайте, а мы пойдем дальше. — Савва посмотрел в свою записную книжку. — Транспорт...
Помимо автомашин, нам потребуется к концу пятилетки в каждом колхозе пар по сорок волов — без этих рогатых ангелов мы обойтись никак не можем.
Тут мы можем легко выйти из положения, если начнем выращивать молодых бычков.
— А грузовых машин сколько планируешь? — спросил Артамашов.
— Всего шесть.
— Мало.
У меня у самого до войны было шесть...
— Ты погоди, Алексей...
Дальше — о птице.
Куры есть в каждом колхозе, но эту отрасль надо подымать решительно вверх.
Надо так расширить фермы, чтобы к концу пятилетки цифра по станице была не менее сорока тысяч...
— И этих-то от дождя не спрячешь, — отозвалась Марфа и посмотрела на Сергея, как бы говоря: «Ты у нас ночевал в дождь, знаешь». — Птицу расплодить не трудно, ежели инкубатор даст цыплят, но куры тоже нуждаются в помещении.
— И чего вы все сворачиваете на строительство! — крикнул Савва. — Будем строить и курятники...
А вот гусей у нас нет, а живем мы возле воды.
Надо обзавестись и этой птицей — отрасль доходная.
За станицей совершенно без всякого дела лежат два острова.
Вот мы их отдадим буденновцам и кочубеевцам.
Пусть заселяют птицей.
— А мне? — крикнул Артамашов.
— Есть еще одна доходная отрасль — рыба! — сказал Савва. — Водоем готовый.
Значит, ворошиловцам запланируем зеркального карпа...
Но главное планирование должно пойти по линии нового строительства.
Мы с Сергеем Тимофеевичем в уме прикидывали: предстоит стройка большая.
По самым малым подсчетам потребуется три конюшни — по одной каждому колхозу, три коровника, кошары, свинарники, птичники, а еще двенадцать полеводческих станов с зернохранилищами...
А если к этому прибавить нужды самой станицы, скажем, клуб, избу-читальню, родильный дом, детские ясли, школу-десятилетку, дом агротехники и животноводства?
А кроме всего прочего — на первом месте в плане поставлена электростанция...
Можем мы сократить строительство?
Нет, не можем!
Но поднять такую стройку не легко, если учесть недостаток в строительном материале, а особенно в лесе.
Допустим, мы восстановим разрушенный кирпичный завод, заимеем кирпич, а часть построек будет саманная...
Тут можно выйти из положения.
А лес?
Где возьмем столько леса?
А мы с Сергеем Тимофеевичем подсчитали: потребуется леса очень много...
Вот тут и надо найти выход...
Кто-то крикнул:
— Где ж его взять?
— Если б в Невинку подошел эшелон с лесом, а на вагонах надпись: «В Усть-Невинскую».
— А может, и подойдет.
— Жди!
— Район должен помочь.
— Кто?
Федор Лукич?
— А дозвольте сказать!
К столу подошел Прохор Ненашев.
Сергей посмотрел на жилистого и сухого мужика с седой бородкой, с пепельно-серыми усами и с маленькими живыми глазами.
— Слово имею от плотницкой бригады, — сказал Прохор, обращаясь не к собранию, а к Савве. — Лес имеется в горах, в Чубуксунском ущелье.
Там его столько лежит!
А какой лес!
Одно удовольствие.
Зимой я там бывал и видел.
Лежат штабеля еще с довоенного времени.
Стоит будочка, и там живут сторожа...
Я так думаю, если б тот лес спустить по Кубани, то можно было бы хорошо обстроиться.
— Как же ты его сплавишь?
— Не иначе — надо красть?
— Зачем же красть, — спокойно возразил Прохор. — Надо по-хорошему.
— А чей лес? — спросил Сергей, подумав: «А что?
Прохор правильно говорит.
Взять да и сплавить...»
— Сказать правду, чей он — до этого я не дознавался, — ответил Прохор. — Но что лес добротный — то это верно.
И сплавить его — пара пустяков!
Когда я работал сплавщиком, так мы не такие гоняли бревна, и еще как гоняли!
— Кому что, а Прохору сплав!
— Надо командировать его в горы.
— Смеяться нечего, — серьезно сказал Сергей. — Предложение Прохора очень ценное, и мы постараемся узнать, кому принадлежит этот лес и нельзя ли его приобрести.
— А по-моему, — заговорил все время молчавший Рубцов-Емницкий, — в данную минуту о лесе беспокоиться не надо.
Составим, для ясности, пятилетний план, утвердим его в районе, а потом подумаем и о строительном материале...
Я и сам смогу вам кое в чем оказать содействие.
— Нет, Лев Ильич, именно об этом мы и должны беспокоиться, — возразил Савва. — Ежели мы составим пятилетний план и приедем с этим планом к Федору Лукичу, не указав, какими путями мы изыщем строительный материал, — значит все: заранее говори, что начинания наши обречены на провал...
У меня вся надежда на Сергея Тимофеевича.
Если он нам не поможет, тогда я и не знаю, как нам быть, ибо с Федором Лукичом насчет такого количества леса и говорить нечего...
— Есть инстанции и повыше, — сказал Рубцов-Емницкий, — и если Сергей Тимофеевич обратится к ним, то все может быть даже очень великолепно...
— Савва, дай людям высказаться, — сказал Сергей.
— Кто желает слово? — спросил Савва. — Не будем терять времени.
Слово попросил Алексей Артамашов.
Сдвинув на лоб кубанку, он встал, оперся руками о стол и твердым голосом заговорил о том, что в общем пятилетнем плане станицы ворошиловскому колхозу, как самому крупному хозяйству, непременно должно быть отведено ведущее место.
— Всем известно, а тебе, Савва Нестерович, в особенности, что я не привык плестись в хвосте и пасти задних! — сказал он, повысив голос.
Рагулин и Байкова молча переглянулись.
Сергей что-то записал в блокнот.
А Артамашов, подкрепляя свою мысль примерами и цифрами, говорил о росте ведущих отраслей, особенно молочного скота и лошадей.
— Савва Нестерович, у тебя хватило совести рекомендовать мне зеркального карпа как доходную статью, чтоб, значит, я наживал капитал...
Разве ты еще меня не знаешь?
Пусть этим делом занимается Стефан Петрович Рагулин, ему это с руки, а я возьму курс на коня.
Конь важнее любой зеркальной рыбы...
Атаманов, правильно я говорю?
Атаманов закуривал, осветив огоньком спички свое шрамоватое лицо.
Раскурив папироску, он сказал:
— Все правильно, а о лошади и я еще выскажусь.
Артамашов одобрительно кивнул головой и перешел к плану нового строительства, назвав четырнадцать объектов, в том числе две конюшни, четыре кошары, три коровника, амбар...
Тут он, искоса поглядывая на Рагулина, нарисовал такую красочную картину и привел столько убедительных фактов, что все участники совещания вдруг подумали: да, действительно Артамашов прав!
Именно ворошиловцы и должны задавать тон всему пятилетнему плану станицы, и если кочубеевцам или буденновцам необходимо построить одну конюшню, то ворошиловцам необходимо построить две...
— А лес я достану!
В своем государстве, и чтобы не достать лесу?
А ежели нам поможет Сергей Тимофеевич...
Артамашов говорил все с той же подчеркнутой высокомерностью, склоняя местоимение первого лица во всех падежах, и Сергей, внимательно слушая его, подумал: «Не пойму я его: или хвастун, или горячая натура...»
— Ты, Стефан Петрович, и ты, Дарья Никитишна, не кидайте на меня удивленные взгляды, — продолжал Артамашов. — Я вас еще и не так удивлю!
На строительстве станичной электростанции я беру на себя две трети всех работ.
Можете записать в протоколе!
А что, думаете, не выполню?
Еще как выполню!
Тетя Даша только улыбнулась и промолчала.
— Да ты на словах мастак! — язвительно проговорил Рагулин. — Савва, а ну, дай мне сказать!
— Давай, давай, а я послушаю, — и Артамашов сел на свое место.
Но оказалось, раньше Рагулина слово просил Иван Атаманов.
Легонько похлестывая плеткой по голенищу, Иван Атаманов подошел к столу.
Старый, опытный коневод, прослуживший на коне всю Отечественную войну, Атаманов умел говорить о лошадях так красочно, что просто заслушаешься.
Он не приводил общеизвестных примеров, вроде: «конь — и в бричке и в плуге, конь — и в хомуте и под седлом, конь — и в тылу и на войне».
Нет!
Атаманов побеждал участников совещания тем, что призывал устьневинцев возродить былую славу кубанского коневодства.
— И мы возродим ту славу, — уверенно говорил он, — и найдем породистых маток и жеребцов породистых кровей.
Только для этого, Савва Нестерович, надо нам планировать не одну конюшню...
Ты не перебивай, не перебивай! — крикнул он, хотя Савва в это время молчал, размышляя над тем, как бы, в самом деле, сплавить по Кубани какой-нибудь десяток-два кубометров древесины. — Я тебя слушал и не перебивал!
Да...
Так я говорю, для этого нам надо планировать не одну конюшню и не две, как сказал Алексей Степанович, а три!
Да, три!..
Кроме того, интернат для жеребят, ветлечебницу.
Атаманов говорил не более получаса, но за это время сумел так повернуть на свою сторону участников совещания, что все уже были согласны с его предложением.
Даже Сергей, как известно, всегда предпочитавший все-таки не коня, а машину, подумал: «А ведь верно, придется запланировать три конюшни...
Без коневодства нельзя».
Выступивший затем садовод ворошиловского колхоза Дмитрий Иванович Грачев стал говорить о грушах, яблоках и абрикосах.
Он говорил так умно, что доводы Атаманова о коневодстве стали постепенно меркнуть и отходить назад, а на первый план вышли сады во всей своей цветущей красе и со всем тем, что есть в них: и с кустами крыжовника, и с рядами смородины, и с клубникой, которая так и вьется по челке в прогонах между деревьями!
Ко всему этому были прибавлены варенья, сушенья, круглогодичная торговля на базаре яблоками и грушами-зимовками.
И еще чего только не наговорил Грачев.
Когда же он разволновался и нарисовал сад — нет, не нынешний, а тот, который через пять лет, пышно зеленея, ляжет по взгорью, поползет по берегу Кубани, на огороды Тимофея Ильича, — все были согласны с Грачевым, что садоводство должно занимать в пятилетнем плане не последнее место.
Даже Савва, который во время речи Грачева подсчитывал, сколько потребуется на лесосплаве людей, одобрительно проговорил:
— Да, ты, Грачев, безусловно, прав!
— Ты, Митрий, не очень выхваляйся, — сказал Тимофей Ильич. — По взгорью сады разводи, а до меня в плантацию не лезь.
Все одно повырубливаю...
Ишь как расходился!
Не хвастайся...
Да и все вы тут хвастуны, — сказал он и посмотрел на сына и на Артамашова. — И то мы сделаем!
И то мы построим!
Берите и стройте, а за каким дьяволом шумите!
Постройте наперед, а тогда и шумите...
— Тимофей Ильич, — перебил старика Артамашов, — это вы что же, вроде как бы оппозиция?
За границей, там как; все честные люди в одну сторону, а оппозиция — в другую.
— Ты, Алексей, заграницей мне глаза не коли, я там не был, — отрезал Тимофей Ильич. — Не люблю, когда все шумят: строить!
Теперь все хотят строить.
А где взять лес?
Водокачку как следует починить нечем, а ты, Алексей, хочешь все сразу построить...
Надо сперва лесу раздобыть.
— Ваш сын поможет, — сказал кто-то из задних рядов.
— Поможет?
А ежели не сможет?
Это же не то, что сел на танку — и гони до победы...
— Тимофей Ильич, а что же вы предлагаете? — спросил Савва.
— Не надо прежде времени шуметь, — сказал Тимофей Ильич. — Построим, а потом будем хвастаться...
Грачев уже, видишь, ко мне в огороды лезет!
А тот сад, что у него зараз есть, сохнет...
Тимофей Ильич вынул кисет и, ни на кого не глядя, стал сворачивать папиросу.
Савва предоставил слово Рагулину, который говорил очень недолго.
Была ли тому причиной сердитая реплика всеми уважаемого Тимофея Ильича, пристыдившего слишком пылких ораторов, или Рагулин во всем старался не быть похожим на других, только он не стал, подобно Артамашову, высказывать недовольство предложениями Саввы.
«Главное для нас — урожай», — сказал он, а затем все его выступление носило чисто практический характер: как лучше построить севообороты, какие применять удобрения.
Особо он остановился на значении черного пара, а потом сказал, где и как можно изыскать камень для кладки фундамента и как можно применить на строительстве обыкновенные плетни из хвороста.
Поддержав предложение о строительстве гидроэлектростанции, Рагулин не стал возражать Артамашову, а только сказал: «Кто из нас больше сделает в эту пятилетку — будет видно...
По осени, Алексей Степанович, цыплят считают, так-то!»
Зато совсем в другом тоне выступил вслед за Рагулиным заведующий свинофермой Григорий Пантелеевич Нарыжный, мужчина лет пятидесяти, круглолицый, с бородой.
Григорий Пантелеевич произнес такое похвальное слово свиному поголовью, что у всех перед глазами встали, как живые, и супоросные матки, и поросята, которые, как уверял Григорий Пантелеевич, «истинно, как детвора, любят купаться в ванночках, а такого приспособления у нас нету, и свинарники для культурного разведения свиней не годятся».
Говорил Григорий Пантелеевич нескладно, пренебрегая всякими правилами грамматики, но мысли свои излагал убедительно, что все, слушая его, решили усиленно поднимать свиноводство.
Еще выступали Дарья Никитишна Байкова, секретарь парторганизации Еременко, бригадиры-полеводы, горячо поддержавшие Рагулина, бухгалтер Никишин.
Каждый оратор, во всем соглашаясь с Саввой, высказывал опасение, что очень трудно будет достать такое количество строительного леса.
Сергей слушал, склонив голову к столу, и впервые ощутил неуверенность и тревогу.
«А что, если их опасения сбудутся? — подумал он. — Что, если мы не сможем осуществить намеченной программы строительства?
Тогда как быть?
Отступать?..
Может быть, отец и прав — зря шумим...
Нет, нет, этого не может быть!
Скорее прав Артамашов.
Как это он сказал: в своем государстве и не достать лесу?..
С этим я согласен.
Все равно лес будет!
Поеду в край, в Москву, в министерство, а своего добьюсь...»
Он так задумался, что пропустил выступление Рубцова-Емницкого и услышал лишь последнюю фразу: «Мы возлагаем, для ясности, большие надежды на Сергея Тимофеевича и с его помощью преодолеем любые трудности, стоящие на нашем пути».
Наступило молчание, и Сергей понял, что все ждут его выступления.
Савва наклонился к нему и что-то зашептал на ухо.
Сергей встал и коротко сказал: надо постараться, чтобы и железо, и цемент, и лес получить по государственным нарядам.
И тут же добавил:
— А все-таки надо узнать, кому принадлежит тот лес в горах, о котором говорил Прохор...
Может, он будет наш.
Я так полагаю: было бы у нас желание строить, а лес добудем.
По его предложению была избрана комиссия для разработки пятилетнего плана станицы.
Членом ее был избран и Сергей.
Совещание закончилось поздно ночью.
Приехавший с Артамашовым баянист заиграл сперва полечку, а потом лезгинку, и тут же, у стола, образовался круг.
Кто седлал или запрягал коней, а кто носился по кругу, выделывая ногами такие колена, что гудела земля.
Сергею хотелось посмотреть, как будет танцевать лезгинку Артамашов, но в это время Рубцов-Емницкий взял его под руку.
— Я подброшу тебя в станицу, — сказал он и повел Сергея к машине, в кузове которой спал шофер. — Артем!
И когда ты выспишься?
Заводи, поедем!
Газик, осветив угол скошенного ячменя, стоявший на загоне комбайн, спящих на соломе под комбайном людей, выскочил на дорогу.
Рубцов-Емницкий сказал:
— Очень хорошо!
Просто молодцы устьневинцы!
Такой размах мне нравится.
И все это, конечно, благодаря тебе, Сергей Тимофеевич.
— Нет, благодаря тем, кто был на этом собрании.
Ехали молча.
Свет прожекторов, упал на кукурузу, ее молодые бледно-зеленые листья трепетали без ветра и блестели.
— И то хорошо, что тебя избрали членом комиссии, — продолжал Рубцов-Емницкий. — Ты, для ясности, сумеешь довести дело до конца.
Главное, чтобы размах был...
В практической работе над планом я тебе помогу, — пришлю специалиста.
У меня есть такой человек...
Дорого не возьмет, а дело сделает.
Да, с лесом может быть затруднение.
Такого количества древесины и район не получает...
Федор Лукич за голову схватится, когда узнает.
— Лес и меня беспокоит, — признался Сергей. — Придется поехать в край.
— Нечего туда ездить, — сказал Рубцов-Емницкий. — Там тоже без Москвы решить не смогут...
Лучше ты поезжай в Пятигорск.
В этом городе находится краевая контора по снабжению лесом, и есть там у меня друг, некто Ираклий Самсонович...
Чудесный человек!
Я ему напишу, и он все сделает, для ясности!
Сергей был занят своими мыслями и молчал.
Впереди показалась Верблюд-гора.
Газик перевалил через седловину, и струи света осветили сады.
Сергей смотрел на спящую внизу станицу и думал: «Побываю и в Пятигорске, всюду побываю, если это нужно будет».
Глава XII
Живет где-нибудь на Кубани Иван Петрович — положительный тип районного работника, и в нем все решительно положительное: и глаза — мягкие и ласковые, и лицо — умное, выразительное, и нос — непременно ровный, как бы выточенный, и походка не иначе как легкая...
Все в нем так скроено, так подогнано, подтянуто и скреплено, что при самом строгом взгляде и то придраться не к чему.
Голос у него тихий, улыбка приятная, слова доходчивые, обращение вежливое, — словом, за что ни возьмись, все говорит только о доброте Ивана Петровича...
А рядом с ним, как туча в соседстве с солнцем, Андриан Аверьянович — отрицательный тип районного работника.
И все в нем окрашено в одни суровые и мрачные тона: и глаза тусклые, какого-то кирпичного цвета, и лицо обрюзгшее, с желваками и зло нахмуренными бровями, и костюм сидит на нем мешком, и говорит он скучно и не иначе как сипло и в нос.
Показать именно такие, резко очерченные характеры не трудно.
Значительно сложнее иметь дело с таким районным работником, каким является Рубцов-Емницкий.
Его нельзя подвести ни под первую, ни под вторую категорию: он занимает, так сказать, золотую середину и находится где-то между Иваном Петровичем с его мягкими и ласковыми глазами и Андрианом Аверьяновичем с его тусклым взглядом и сиплым голосом...
Поэтому и у Сергея сложилось о нем какое-то двойственное, неопределенное мнение.
В день знакомства с Рубцовым-Емницким Сергей подумал о нем одно, теперь же совсем другое, а пройдет некоторое время, и Сергей, возможно, скажет: «Опять я ошибся».
Больше всего, конечно, нравилось Сергею то, что Рубцов-Емницкий был человек поворотливый и в работе любил не золотую середину, а крайности, и если брался за дело, то брался энергично, горячо...
Так, после совещания в полевом стане, оставив Сергея дома, Рубцов-Емницкий поехал в район и уже на восходе солнца привез в Усть-Невинскую специалиста-плановика.
Это был человек, судя по всему, опытный.
Он приехал в станицу с женой и с двумя детьми, со своими папками, счетами, бумагой, чернилами и карандашами, и работа по составлению пятилетнего плана началась...
Шли дни, и все это время возле дома, где поселился плановик и где собиралась станичная комиссия под председательством Сергея Тутаринова, непрерывно, день и ночь, стояли то дрожки, то тачанка, то бедарка, то верховые, под седлами, лошади: приезжали и уезжали бригадиры, животноводы, огородники, садоводы — консультанты плановика.
За неделю плановик вместе с членами комиссии высчитал, подытожил и записал все, что только можно и нужно было высчитать, подытожить и записать.
На многих листах появились и записи по каждому колхозу, и записи по станице в целом, и цифры по отраслям хозяйства, и цифры по трем колхозам.
По настоянию Ивана Атаманова, даже каждой животноводческой ферме было отведено в плане свое особое, место в виде отдельного листа с графами, где значились: и рост поголовья по годам, и строительство, и затрата рабочей силы и строительного материала...
Что же касается главных объектов строительства — электростанции, родильного дома, кинотеатра, избы-читальни, агрозоотехнической лаборатории, то все это было выделено в отдельный список.
Пока в Усть-Невинской составлялся пятилетний план, Рубцов-Емницкий занимался своими делами, все время размышляя над тем, как бы ему суметь заполучить строительный материал.
Какие только комбинации он ни придумывал, все мысли сходились на пятигорском друге, — именно Ираклий Самсонович должен прийти на помощь...
За эти дни Рубцов-Емницкий несколько раз побывал у себя в конторе, осведомляясь, как идет отделка кабинета для будущего заместителя, покрикивал на завхоза, чтобы тот поворачивался еще живее, на всякий случай позвонил в Пятигорск к Ираклию Самсоновичу.
Сперва попросил друга прислать мягкую мебель и несколько штук ковров, затем заговорил о лесе...
Убедившись, что Ираклий Самсонович и в этом деле не подведет, Рубцов-Емницкий со спокойной душой ушел домой и до вечера отдыхал, растянувшись на кушетке.
Его жена, Олимпиада Фирсовна, женщина очень полная, похожая на рассерженную сову, обычно носила просторный капот, с широкими рукавами в виде крыльев, и с такими узорами и цветами, что казалось, будто на ней был не капот, а одни букеты...
Олимпиада Фирсовна принесла мужу вазу с клубникой и сказала:
— Лева, я сгораю от любопытства!
Ну где же твой Тутаринов?
Хотя бы посмотреть на него одним глазом...
— Зачем же, для ясности, одним глазом, — любезно возразил Рубцов-Емницкий. — Скоро ты увидишь его обоими глазами.
Через десять дней Рубцов-Емницкий снова явился в Усть-Невинскую в самом веселом настроении.
— Ну как, друзья, все у вас готово? — осведомился он, здороваясь с Сергеем и с членами комиссии. — Даже обсудили на колхозных собраниях?
Ну, это и вовсе прекрасно!
Теперь можно смело ехать в район...
А насчет леса я уже кое-что придумал...
Все эти дни Сергей работал в комиссии с таким увлечением, что бывал дома только ночью, редко виделся с Ириной, забыл о своем фронтовом друге, не замечал ни дня, ни ночи и не чувствовал усталости.
Ездил с Саввой в Чубуксунское ущелье, чтобы разузнать, в чьем ведении находится тот лес, о котором говорил Прохор.
От сторожей, охранявших штабеля, они узнали, что лес принадлежит какому-то тресту, а какому именно — сторожа не могли точно сказать...
Когда Сергей вместе с Саввой выехал в район, чтобы показать план Хохлакову и Кондратьеву, он тут только почувствовал усталость.
Поудобней усевшись на тачанке, он вздохнул и сказал:
— Ну, Савва, кажется, самое главное сделано.
— А я думаю, что главное еще впереди, — сказал Савва. — Лес не выходит у меня из головы.
— В конце концов Лев Ильич поможет, — проговорил Сергей. — Да, а ты ведь не знаешь, как я в нем ошибся!
Даже из хаты его выгонял...
А он, оказывается, очень отзывчивый...
— Отзывчивый — это верно, — рассудительно проговорил Савва. — Боюсь, начнет блатовать, а мне это не по душе...
Если приобретать лес, так только по-честному.
— Безусловно!
А как же иначе? — ответил Сергей.
Дорога уходила под гору.
Вдали, на высоком, из красной глины берегу, как по карнизу, растянулась Рощинская — большая районная станица с квадратной площадью, с садами и двумя рядами кирпичных зданий.
Ближе к мосту, на стыке Кубани и Большого Зеленчука, густой гривой подымался лес, местами тронутый яркой позолотой.
Мимо него проносились два потока — по одну сторону бурый, по другую — темно-серый; затем они сливались в один, и лес лежал в междуречье, как зеленое копье, обращенное острием к мосту.
— Погляди ты, речки как разлились, — сам себе сказал Дорофей и, тронув вожжой подручного коня, добавил: — Да, очень здорово разлились.
После этого Дорофей причмокнул губами, посвистел отрывисто, на манер перепела, и лошади, без слов понимая своего хозяина, перешли на рысь и понеслись, вскидывая гривы...
Ах, что за парень этот Дорофей!
Ведь он еще молод.
Как и где можно было успеть приобрести такую неподражаемую манеру управлять лошадьми или сидеть на козлах; такие, например, привычки, как ленивое помахивание кнутом, чтобы лошади постоянно это видели и не забывали о нем, как ловкое, в такт бегу лошадей, подергивание вожжой или тот же перепелиный свист, причмокивание?..
Среди современной сельской молодежи такие опытные кучера попадаются слишком редко!
Стоит вам хоть один раз прокатиться с ним, как вы сразу оцените его достоинства и скажете: талант!
Редкий мастер!
Лошади у него бегут и ровно и легко, а тачанка покачивается плавно.
Даже по выбоинам Дорофей сумеет проехать так, что вам будет казаться, будто вы едете по асфальту...
Кажется, родись он чуть-чуть позже, когда уже наверняка лошадиный транспорт повсеместно уступит место машинам, талант Дорофея так бы и увял, никем не замеченный.
Но Дорофей родился, как говорят, ко времени — добрые кони и тачанки еще не вышли из моды, особенно на Кубани, и такой молодцеватый кучер, естественно, вызывал законную зависть у многих председателей станичных советов.
Ведь это был не просто ездовой, умеющий обращаться с лошадьми!
Нет, это был кучер в полном смысле этого слова, у которого лошади всегда веселы и тачанка гремит как-то по-особенному.
Даже по ровной дороге она катилась с таким приятным звоном, что слушать ее было одно удовольствие, особенно в тот вечерний час, когда вы в поле один, а вокруг лежит равнина, — вы слушаете, глаза слипаются в сладкой дремоте, и вы засыпаете под говор колес...
Сергей склонил голову на плечо Саввы и задремал.
Когда же он открыл глаза, тачанка катилась по узкой улице, выходившей на площадь с молодым парком, обнесенным железной изгородью.
Дорофей подхлестнул коней и крупной рысью подкатил к двухэтажному домику, в котором помещались райком партии и райисполком.
На обширном дворе уже собрался порядочный обоз — возле тачанок и линеек стояли лошади в хомутах, а в холодке, под колесами, на раскинутой бурке отдыхали кучера.
Дорофей посмотрел на них многообещающим взглядом и улыбнулся, как бы говоря: «Постойте, постойте, я вот тоже подстроюсь к вашему лагерю!»
И как только Савва и Сергей сошли с тачанки и направились в двухэтажное здание, Дорофей привстал, показал лошадям кнут, сделал круг и с грохотом влетел во двор...
— Пр-р-р! — крикнул он. — Здорово булы, кучера!
Лошади были распряжены и поставлены к передку тачанки, где лежала трава.
Управившись с лошадьми, Дорофей подошел к своим товарищам и стал закуривать, повесив на мизинец расшитый монистами кисет...
Ай, Дорофей!
И что за парень!
В приемной Хохлакова собралось человек десять руководителей колхозов и станичных советов.
Это были люди в летах и при здоровье, хорошо знавшие, что такое и степной суховей, и полуденный зной, ибо лица у них были уже не бронзовые, а коричнево-черные, с жесткими, засмоленными усами.
Тут сидели и бритоголовые, и чубатые — кто носил на голове картуз, кто кубанку с красным верхом, кто войлочную шляпу, а кто и соломенный бриль.
Одежда также была пестрая: у одного еще новенький военный костюм, у другого суконные галифе, спарованные с бешметом, у третьего шаровары, сшитые по-старинному, на очкуре, под который заправлена рубашка с галстуком.
С Саввой они здоровались по-приятельски, за руку, как обычно здороваются закадычные друзья, которые до того, как их позовет к себе в кабинет Хохлаков, успеют постоять у ларька с пивом...
Тот, что был в шароварах на очкуре и при галстуке, даже обнял Савву и поднял его, точно собравшись бороться.
— Атаман Усть-Невинской! — крикнул он. — Слыхал про твой пятилетний план!
Одобряю!
Тут «атамана» окружили, на него посыпалось столько вопросов, что бедный Савва и краснел, и улыбался, и не знал, что отвечать.
Поднялся веселый гомон, все разом поздравляли Савву и поглядывали на незнакомого чернолицего парня.
Послышался всем знакомый скрип шагов, и в приемную вошел Федор Лукич Хохлаков.
— Что у вас тут за пленарное заседание? — спросил он.
— Савву Нестеровича приветствуем!
— Опережает!
— Такой тон задает!
— Нашли же из-за чего шуметь.
Графики по косовице и хлебосдаче все привезли?..
Сергей Тимофеевич! — воскликнул Хохлаков, увидев стоявшего в углу Сергея. — Заходи, заходи в кабинет!
Поговорим...
А я тогда волновался: тебя, наверно, дождь накрыл!
В кабинете, уютном и чистом, Федор Лукич усадил Сергея у стола и сам тяжело опустился в кресло.
Откуда-то из-за пояса вынул платок, величиной с полотенце, старательно вытер седую, низко остриженную голову, затем расстегнул ворот гимнастерки и пожаловался на боль в сердце.
Сергей и сам, еще в приемной, заметил резкую перемену в лице Федора Лукича: оно было не то чтобы бледное, а какое-то болезненное, восковое, со слабо синеющими на щеках прожилками.
Увеличились мешочки под глазами, шишкастый нос тоже как-то округлился и потемнел, — даже родинка на верхней губе и та чем-то изменилась.
И походка у него стала вялая, как у человека, никогда не сидевшего в седле, а тут проскакавшего на коне без отдыха километров тридцать.
И скрип сапог не был таким бодрым и веселым, как раньше, а сделался каким-то плачущим...
— Надо бы лежать, а я не могу, — проговорил Федор Лукич, пряча платок. — Люди приехали.
Начнем пересматривать график, и это до вечера.
И так каждый день...
Так что болеть некогда.
— Вам бы пора на отдых, — искренне посочувствовал Сергей.
— И такое придумал, — обиделся Федор Лукич. — На отдых!
А кто заменит?..
Вот вы, молодые казачата, подрастаете, а смены себе я не вижу, — с упреком сказал Федор Лукич. — Партия вас учит, воспитывает, а вы нос задираете...
Как подрос какой способный парнишка, так и норовит удрать куда-нибудь повыше, — в край, в центр!
А кто в районе будет?
Кто нас, стариков, заменит?
— Вы бы хоть полечились...
Вам бы в Кисловодск съездить.
— Знаю, что надо ехать в Кисловодск, а поехать не могу. — Федор Лукич даже скривил губы, так ему трудно было об этом говорить. — Партийная совесть не позволяет...
Началась уборка.
На кого я оставлю район?
На кого?
Не-е-ет, Сергей Тимофеевич, лечиться мне некогда.
А я так и умру стоя, как солдат на посту, и буду рад, что до последней минуты не ушел с поля боя...
Помолчали.
Сергею хотелось заговорить о пятилетнем плане станицы, но он не знал, как начать.
Федор Лукич тяжело вздохнул и еще раз вытер платком голову, лицо, шею.
Сергей придвинулся ближе к нему и сказал:
— Федор Лукич, а мы составили пятилетний план Усть-Невинской...
По колхозам прошли собрания...
Народ очень одобряет...
И вот мы приехали к вам.
— Слыхал, слыхал, — сухо проговорил Федор Лукич. — И удивляюсь...
Чего ты в это дело вмешался?
Вся эта затея Саввы нереальная.
Это я ему давно растолковывал, но он...
— Это не затея Саввы, — перебил Сергей. — Не затея, а желание всей станицы.
И нечего все валить на Савву...
— Ну чего ж ты обиделся?
Зачем обижаться?
Давай план, — посмотрим, что вы там наметили.
— Савва!
Иди сюда! — крикнул Сергей, подойдя к двери и приоткрыв ее. — Давай план.
Вот посмотрите.
Здесь все сказано, — и Сергей развернул перед Федором Лукичом папку с бумагами.
— Так, так, — задумчиво проговорил Федор Лукич, внимательно рассматривая план. — Так, так...
Урожай завышен, рост поголовья тоже, но с этим можно согласиться...
Трудновато, но с этой задачей можно будет справиться, раз сами колхозники решили...
А вот насчет строительства...
Да, размах, размах, только все это, друзья, одна фантазия...
Шестнадцать вагонов леса?
Да вы подумайте, что это такое?
Я знаю Савву, он привык строить замки на песке...
— А колхозники говорят, что этот план реален! — твердо сказал Сергей. — И если вы лично не согласны, тогда давайте обсудим на исполкоме...
— С тобой, Сергей Тимофеевич, нельзя спокойно разговаривать, — болезненно морщась, проговорил Федор Лукич. — Вот что, пойдемте лучше к Кондратьеву...
Кстати, он давно хотел с тобой повидаться.
Федор Лукич тяжело поднялся и повел Сергея и Савву на второй этаж.
Они прошли по коридору и вошли в кабинет, который внешним своим видом решительно ничем не отличался от многих кабинетов первых секретарей сельских райкомов на Кубани.
Тот же длинный, в виде буквы «Т» стол, покрытый зеленым сукном, те же массивные стулья, расставленные не только вокруг стола, но и вдоль стен, те же два дивана — один кожаный, изрядно потертый, другой еще новый, обитый каким-то цветным материалом, те же четыре окна смотрят на площадь, и из них виден молодой сквер с железной оградой...
Из-за стола поднялся Кондратьев и пошел навстречу гостям.
О нем Сергей много слышал, и ему казалось, что Кондратьев должен обязательно быть высокого роста, в военном костюме, стройным и чем-то очень походить на генерала — командира Кантемировской танковой дивизии, в которой служил Сергей...
Перед ним же стоял чернолицый худощавый мужчина в обычном штатском костюме, опрятном, но далеко не новом.
Роста он был среднего, коренастый, голова почти седая — особенно сильно побелели виски, а лицо строгое, усталое и немного грустное.
Приятными были у Кондратьева карие глаза — в них постоянно жила какая-то скрытая улыбка, и взгляд их был так внимателен и проницателен, точно говорил: «Ты там что мне ни рассказывай, а я, дорогой, все твои мысли наперед знаю...»
Во время беседы он не любил сам рассказывать, но зато любил расспрашивать и слушать, — и так умел он внимательно слушать собеседника, что казалось, в эту минуту забывал обо всем, кроме того, что говорили ему...
Обычно он расспрашивал обо всем, даже и о том, что сам знал наверняка.
— Ну, как ваш пятилетний план? — спросил Кондратьев у Сергея после короткой беседы.
— Да вот мы и зашли по этому делу, — заговорил Федор Лукич, подсаживаясь к Кондратьеву. — План-то есть, но составлен он без всяких реальных возможностей...
Рассуди, Николай Петрович...
— А с районным планом ты ознакомился? — спросил Кондратьев у Сергея.
— Ознакомился... — Сергей встал. — Но поймите, товарищ Кондратьев, по тому плану устьневинцам строить-то нечего.
— Как же нечего? — спросил Федор Лукич.
— На три колхоза одна конюшня и три кошары. — Сергей положил перед Кондратьевым папку. — А посмотрите этот план!
Мы хотим начать строительство электрической станции... да и не только станции.
Вот весь список объектов строительства.
Кондратьев взял список и, склонившись над столом, стал его рассматривать.
Савва сидел в конце стола, молчал, не сводя глаз с Кондратьева.
Федор Лукич взял Сергея под руку и отвел в сторонку.
— На весь район нам занаряжено восемь вагонов лесу, — шепотом проговорил он, — вот тут и выкручивайся как знаешь...
А ты на одну станицу требуешь шестнадцать!..
Сергей Тимофеевич, где же тут реальность?
Лес-то на дороге не валяется, и достать его невозможно.
— Да ведь вы же еще не пробовали? — спросил Сергей.
— Опять упрек?
Эх, Сергей Тимофеевич, говорил я, что шумит у тебя в голове война, и был прав...
Ты как-то странно рассуждаешь.
Ты думаешь так: захотел и достал.
Если государство само найдет нужным — оно даст тебе и сто вагонов и скажет: стройте, а мало будет, еще дадим.
А ежели найдет нужным не дать, и не даст, и тогда будь хоть золотой, а раз тебе не положено по наряду, все равно ты уже ничего не сделаешь...
Удивляюсь, как ты этого не понимаешь?
— Я отлично все понимаю, — сказал Сергей, глядя в лицо Федору Лукичу. — А вот одного не пойму; где это вы взяли такую выгодную теорию — ни печалей, ни беспокойств.
Да вас за это всякий бездельник расцелует!
Чего еще желать лучшего?
Жизнь спокойная.
Живи себе и ни о чем не думай, а государство о тебе само побеспокоится и скажет, что тебе делать сегодня, а что завтра.
Так ли я понял ваши слова?
— Ты опять свое...
— А о чем вы там спорите? — спросил Кондратьев, вставая. — Федор Лукич, чего ж тут обсуждать?
Надо рассмотреть на исполкоме...
Мне такой план положительно нравится.
— И мне он тоже нравится, — недовольно проговорил Федор Лукич, подходя к Кондратьеву. — Если стоять в стороне и любоваться — очень хороший план.
А мы должны его утвердить, взять на себя ответственность.
Узнают в крае, газеты распишут, а выполнить мы все это так или иначе не сможем.
Тогда что?
Кому придется краснеть перед краем?
Нам с тобой, Николай Петрович...
Сергей Тимофеевич был да уехал, Савва тоже останется в стороне, а мы с тобой в бороне...
— Так вот вы чего боитесь! — сказал Сергей. — Тогда знайте: никуда я не уеду, пусть вас это не пугает.
— Тутаринов, не горячись, — строго сказал Кондратьев. — Давайте вместе подумаем, как и где достать лес.
Именно об этом беспокоится Федор Лукич, и не без основания.
— В Чубуксунском ущелье есть лес.
— Знаю.
Но им распоряжается край.
— Поеду в край...
— А если в крае откажут?
— Не может быть. — Сергей задумался. — Если откажут, поеду в Москву.
— Хорошо, Тутаринов, — сказал Кондратьев. — Мы командируем тебя в край и будем считать, что пятилетний план Усть-Невинской нами одобрен...
Так, что ли, Федор Лукич?
Федор Лукич не ответил.
Он сидел на диване и держался рукой за грудь.
— Возьми с собой план, — наказывал Кондратьев. — Я на этих днях буду в крайкоме и тоже поговорю...
А когда вернешься, тогда уже и примем решение о мерах по практической реализации плана.
Я думаю, это и будет самое правильное.
Федор Лукич, держась рукой за грудь и часто вытирая платком потное лицо, сидел молча.
Когда Сергей и Савва, попрощавшись, вышли, Хохлаков встал и подошел к Кондратьеву.
— Николай Петрович, что поделаешь с этими горячими головами?
Беды не оберемся...
— Федор Лукич, — сказал Кондратьев, — если тебе надо полечиться — возьми путевку и езжай...
Мне было просто стыдно.
Ведь как ты ни рассуждай, а Остроухов и Тутаринов правы, они-то, оказывается, дальше нас видят.
И не удивительно, что наш районный план их не удовлетворяет.
Вот что, иди и заготовь Тутаринову документы, чтобы он смог выехать в край завтра же...
Федор Лукич махнул рукой и молча вышел.
* * *
Сергей и Савва уселись в тачанку и выехали со двора.
Навстречу им шел Рубцов-Емницкий, размахивая брезентовым портфелем, как всегда, веселый и улыбающийся.
— Друзья, ну, как ваши успехи, для ясности? — спросил он, поставив парусиновый сапожок на подножку тачанки. — Как вас принял Федор Лукич?..
Я уже спешил на выручку.
— Федор Лукич принял не очень любезно, — ответил Сергей, — а Кондратьев хорошо.
Завтра еду в край, и там все будет решено.
— Милый человек! — сказал Рубцов-Емницкий, взобравшись на тачанку. — Зачем же ехать в край?
Совсем не надо туда ехать, а завтра же поезжай ты в Пятигорск.
Там обосновалась краевая контора по сбыту леса.
Так что все равно тебе придется ехать в Пятигорск.
А зачем терять время?
К тому же, как я тебе говорил, там живет мой друг Ираклий Самсонович.
Я черкну записочку, и он все сделает.
Пока ты попьешь нарзану и погуляешь по склону Машука, все твои дела будут сделаны...
Заедем-ка на минутку ко мне.
В конторе райпотребсоюза пахло красками, сосновой стружкой, олифой.
— Навожу порядочек, — сказал Рубцов-Емницкий, провожая гостей в кабинет.
Пока Рубцов-Емницкий писал, усевшись за стол, Сергей смотрел в окно и размышлял: «Если это так и там находится краевая контора, то в самом деле нужно ехать в Пятигорск и все решить в какие-нибудь три-пять дней...»
Рубцов-Емницкий вложил записку в конверт и, вручая его Сергею, сказал:
— Для ясности, никакого секрета...
Можешь прочесть.
Читать Сергей не стал, а сунул конверт в боковой карман гимнастерки, даже не посмотрев, кому он адресован.
— Эх, Савва, — сказал Сергей, когда тачанка, миновав мост, катилась по степной дороге. — Теперь бы нам утвердить в крае намеченные нами объекты и получить наряды на строительный материал...
И это надо сделать побыстрее...
Эй, Дорофей! — обратился он к кучеру. — Завтра мы с тобой едем в Пятигорск.
Готовься в дорогу.
Дорофею не надо было говорить, что и как готовить в дорогу.
Он всю ночь не спал: то кормил лошадей, подсыпав им лишнюю порцию овса, то мазал колеса, то чинил сбрую, то укладывал овес для лошадей и харчи для себя и своего пассажира.
Все было готово, и на заре тачанка со звоном выкатилась из Усть-Невинской и загремела по степи...
Ехали хорошей рысью и уже к полудню увидели на горизонте, точно в тумане, очертания Пятигорья...
Горы синели и манили взгляд.
И тут Сергей вспомнил о записке Рубцова-Емницкого, и ему захотелось узнать, что в ней написано.
Конверт был не заклеен.
«Ираклий Самсонович!
Для ясности, буду краток, — гласила записка. — Податель сего — Герой Советского Союза, будущий мой заместитель, так что ты это понимаешь, и так и далее, ясное море!
Будь ласка, чернуша, устрой ему насчет лесу, как свой своему...
Твой заказик будет реализован на пять!
А то и больше!
Привет от Иллариона — и что за каналья, обосновался в Москве, и теперь она есть высокая шишка, ты тоже — шишка, но я тебя не дразню, и так и далее...»
Дальше Сергей читать не мог.
Он невольно улыбнулся и подумал: «На каком это языке написано?.. — И я — будущий заместитель?
Значит, он еще не выбросил из головы эту глупую затею?..»
Сергей еще раз посмотрел на записку, потом разорвал ее на мелкие кусочки и бросил под колеса.
Глава XIII
К Пятигорску они подъезжали от хутора Виноградные Сады, и именно отсюда полнее и лучше, чем с какой-либо другой стороны, был виден весь очерк Пятигорья.
Перед глазами открывалась Подкумская долина в пышных кущах садов.
Левее стояли горы, заслонив собой горизонт, и рисунок их на голубом фоне неба выступал мягко и необыкновенно красиво.
Бештау вышла наперед, издали вся она казалась темно-зеленой, без лесных зарослей, без скал и каменистых выступов, точно высечена из цельного гранита.
У ее подножия струилось марево — мелкие волны-барашки катились и катились ей навстречу, и казалось, будто Бештау, чуть покачиваясь, низко-низко плыла над землей.
А вдали в знойную дымку, как в газовый шарф, кутался Машук, похожий на огромный шатер из зеленого бархата.
И чем ближе подъезжал Сергей к этому шатру, у основания которого белой террасой лежал город, тем отчетливей были видны горы — они точно шли навстречу.
Вот встала у дороги Шелудивая в своем диком наряде с совершенно голыми, в беспорядке торчащими камнями.
И только успел Дорофей как следует рассмотреть эту страшно взъерошенную гору и при этом не без резона заметить: «А ты погляди на нее, какая она есть паршивая горка, просто и не горка, а один срам», как Бештау уже встала на пути и заслонила собой все небо.
Теперь она повернулась лицом на юг, и отроги ее раскинулись вширь, как крылья взлетающей птицы, — так Сергей уже до самого Пятигорска ничего не видел, кроме нее.
На Бештау расстилался лес малахитового оттенка, тянулись курчавые заросли, блестели на солнце травянистые поляны, темнели прорези ущелий или краснели скалы с орлиными гнездами...
А рядом с шоссе блестели рельсы и бежали столбы, опутанные медной, горящей на солнце проволокой: с ветром и шумом пронеслись зеленые вагоны электропоезда, и Дорофей насторожился, покрепче подобрал вожжи, ибо лошади неожиданно шарахнулись в сторону.
Совсем близко забелел изгиб Подкумка; поплыла перед глазами полосатая труба над просторным полем аэродрома; по обе стороны побежали сады, строения, заборчики из досок, выкрашенные известью...
Дорофей ехал шагом, но когда колеса запрыгали по мостовой, он погнал лошадей, как бы желая на деле убедиться, хороша ли в этом городе мостовая...
Нельзя сказать, чтобы она была очень хорошая!
В двух или трех местах тачанку так тряхнуло, что Дорофей, беспокоясь о колесах, выругался и попридержал лошадей.
Сергей ухватился за поручни и не смотрел по сторонам.
Когда же колеса плавно покатились по асфальту и Дорофей, добродушно улыбаясь, сказал: «Да!
Вот это, черт возьми, роскошная дорога», — Сергей поднял голову и увидел Машук совсем близко.
Гора, местами уже пожелтевшая, до половины поросшая мелким кустарником, возвышалась прямо перед ним, и весь город лежал у ее подножия: улицы, дома, каштановые аллеи — все устремилось к ее вершине и, как бы не в силах взять такой высокий подъем, остановилось на зеленом склоне.
Пока Сергей любовался видом горы Машук, заметив на ее вершине гуляющую парочку, которой не было решительно никакого дела до того, кто там ехал на тачанке; пока рассматривал город, тихий и немноголюдный, где все располагает к отдыху, где даже милиционеры, подражая курортникам, стоят на постах в ослепительно белых костюмах; пока тачанка катилась по проспекту, с двумя рядами тенистых каштанов, под развесистыми ветками которых, как под крышей, бегали игрушечные на вид вагончики трамвая, — Дорофей тем временем успел разузнать у прохожих, на какой улице находится Дом колхозника.
В просторный двор, покрытый асфальтом, Дорофей влетел бодрой рысью, приветливо улыбнулся дворнику, отворившему ворота, как бы говоря этой улыбкой: «Дедусь, видал, как умеют ездить устьневинцы?»
Он описал тачанкой круг и поднял такой шум, что из коридора выбежала молоденькая, в белом переднике, девушка.
Дорофей тотчас ее заметил, улыбнулся и ей, даже успел подморгнуть.
Как только тачанка остановилась, Дорофей молодцевато спрыгнул на землю и стал распрягать лошадей, а Сергей пошел к девушке в белом переднике, чтобы узнать у нее, есть ли в таком просторном дворе кран с водой...
Поговорив с девушкой, Сергей узнал не только о том, что в Доме колхозника есть и кран и умывальник, а также и о том, что его собеседница не просто девушка в белом переднике, а дежурная, — потому-то и стояла она на пороге вызывающе гордо, как только и могут стоять одни лишь дежурные гостиниц, когда у них все номера заняты на год вперед.
И выбежала она во двор не ради девического любопытства...
Нет, девушка в белом переднике, с нежно-голубыми глазами торопилась предупредить приезжих, что, в Доме колхозника «на данный отрезок времени вся наличность коек и номеров занята».
Сергей поспешил заверить девушку, что наличность коек и номеров его вовсе не интересует, ибо спать возле тачанки, когда под тобой лежит пахучая трава, куда приятней, чем в душном номере...
Тут нежно-голубые глаза вдруг заметили звездочку, блестевшую на груди у приезжего.
— Вы — Герой? — спросила она.
— Гожусь и в герои!
А что ж?..
После этих слов Сергей так посмотрел на дежурную и так значительно повел своими широкими бровями, что бедная девушка почувствовала какое-то сладкое кружение в голове.
— Герой...
А я вам такое наговорила.
Но вы не беспокойтесь.
У нас есть бронь...
Я только позвоню и согласую...
— Кому вы хотите звонить?
— Маргарите Федоровне.
— Кто такая эта Маргарита Федоровна?
— Да разве вы не знаете?
Ее все знают...
А как она обрадуется!
— Чему же, собственно, радоваться?
— Она обожает...
Вот я позвоню...
— Зачем же звонить?
Вовсе не надо звонить.
— Ничего, ничего...
Одну секунду...
Девушка скрылась в коридоре, а Сергей отыскал кран, разделся по пояс и стал умываться.
«Надо умыться и сменить рубашку, — рассуждал он, подставляя под струю холодной воды свою крепкую шею. — А то, чего доброго, эта Маргарита Федоровна явится передо мной каким-нибудь важным лицом, а я весь в пыли, как сатана».
Старательно вымывшись до пояса, Сергей вытер холодное тело полотенцем и надел чистую верхнюю рубашку.
Это была его любимая рубашка из белого полотна, сшитая еще до войны на манер горских бешметов: стоячий воротник, простроченный и вкось и вкривь, широкие обшлага на рукавах, круглые, величиной с горох, пуговицы, пришитые одна возле другой от самого подбородка до пояса, — словом, это была казачья рубашка, и к армейским бриджам, которые носил Сергей, лучшую подобрать было невозможно...
Рубашка была очень хороша, но только не висели на ней ни медаль «Золотая Звезда», ни орденские ленточки...
Когда Сергей причесал мокрый чуб и стал сворачивать старую, изрядно запыленную гимнастерку, раздумывая, как бы ему разыскать нужную контору, из окна дежурки донесся звонкий голосок девушки: «Разбронировать пятый?
Поставить цветы?
И цветы будут и занавески повесим!
Все, все будет!»
Сергей улыбнулся, услышав о цветах и занавесках.
«А оно, пожалуй, и лучше спать в хорошем номере да еще и на кровати с пружинами», — подумал он.
После этого и девушка в белом переднике, и незнакомая ему Маргарита Федоровна, и даже дворник, который о чем-то расспрашивал Дорофея, показались людьми необыкновенно вежливыми, приятными.
И Сергей был рад, когда дежурная снова подбежала к нему, блестя взволнованными глазами.
— Дорогой товарищ! — сказала она приятным голосом. — Дорогой товарищ, Маргарита Федоровна и я просим вас... просим вас...
Тут ее приятный голосок оборвался, нежно-голубые глаза расширились и помрачнели.
Сергей заметил эту внезапную и странную перемену на лице девушки.
— А где звездочка?
Об-бманщик... — проговорила она сквозь слезы. — Нету у нас номеров!
И ушла.
Сергей долго смотрел ей вслед.
«Забавно», — проговорил он.
«Да, очень забавно», — еще раз сказал он и пошел разыскивать контору...
Тут читатель должен быть предупрежден: мы не станем называть ту контору, куда направился наш герой, ее полным именем, а назовем так: Н-ская контора.
Поступить так нас вынудили две причины.
Первая причина заключается в том, что название этой конторы состоит из такого неудачного сочетания гласных и согласных звуков, что произносить его вслух очень трудно.
Вторая причина имеет общественный характер.
Дело в том, что в небольшом городе на склоне горы Машук, так сказать, в лермонтовских местах, удобно разместилась не одна контора: что ни особняк с садом и беседкой, увитой хмелем, то и контора по заготовке и сбыту всевозможного сырья, строительного материала, молока, шерсти, яиц, масла, кожи — словом, всего, что можно заготовлять и сбывать.
Трудно сказать, были ли тому виной серные источники, или горный климат, или какой-либо другой природный фактор, только у подножия горы Машук приютилось изрядное количество краевых и межкраевых, союзных и межсоюзных контор; и если бы мы назвали одну из них и сказали, что наш герой пошел именно в эту контору, миновав все другие, нас обвинили бы в нечестности.
Какой-нибудь почтенный управляющий, проживший в этом городе безвыездно лет двадцать, человек, без которого не обходится ни одно важное совещание у председателя горисполкома, вполне законно может сказать: «А почему Герой Советского Союза пошел в контору Терентия Игнатьевича?
А почему не ко мне?
Разве мое учреждение недостойно того, чтобы о нем написать в повести?
У меня-то есть что и описать и показать, а у Терентия Игнатьевича, если говорить правду, квартальный план никогда не выполняется, да и в самой конторе нет никакого порядка.
У Терентия Игнатьевича — это все знают — к посетителям нет должного уважения, жалобы маринуются, да и в кабинете не видно ни одного приличного дивана или ковра.
А у меня контора, как часовой механизм!..»
И пойдут управляющие и директора расхваливать и себя и свои учреждения...
А кому это интересно слушать?..
Так что уж лучше мы не будем называть контору ее точным именем, а скажем: Сергей пошел разыскивать Н-скую контору.
Сергею недолго пришлось разыскивать Н-скую контору.
Выйдя на улицу, он спросил у мороженщика, где находится такая-то контора, и тот указал рукой на довольно приличный двухэтажный дом, стоявший как-то так, что со всех сторон его укрывала буйная зелень.
В раскрытые окна нижнего этажа лезли ветки, и в комнатах с утра и до вечера стоял приятный холодок.
В приемной, куда вошел Сергей, было тоже прохладно, в окна смотрел темный сад, заслонивший собой солнце так надежно, что ни один луч не проникал в эту во всех отношениях уютную комнату.
За столом сидела представительная женщина в платье сиреневого цвета, еще молодая и, как успел заметить Сергей, хорошенькая собой.
Лицо ее было задумчивое, глаза и строгие и немного даже грустные.
Она посмотрела на вошедшего как-то так безразлично холодно, точно перед ней стоял не живой человек, а одна лишь тень...
«Кажется, мне повезло, — подумал Сергей. — Ведь это же сидит за столом не кто иной, как сама управляющая...»
— Товарищ, — робко заговорил он, — позвольте обратиться к вам с просьбой...
Видите ли, я приехал...
— Демобилизованный? — не дав договорить, спросила суровая женщина.
— Да...
Только у меня...
— Ничего не можем, — решительно заявила она. — Мебель изготовляют только в Нальчике.
Если вас интересует шифоньер или диван, то можете ехать в Нальчик.
На местном складе есть одни табуретки...
В первом квартале мы кое-что получали из Ленинграда, но теперь же вам не первый квартал?
— Да, квартал не первый...
Но мне мебель не нужна.
Мне нужен строительный лес.
Видите ли, в чем дело...
Я вам поясню...
— А! Индивидуальный застройщик? — спросила женщина. — Так бы сразу и сказал...
Вот что.
У нас вы не одни.
Многие бывшие фронтовики обстраиваются.
Напишите заявление, указав в таковом: где будете застраиваться, какой кубатуры дом, сколько просветов, общая стоимость, количество лесоматериала и какого именно.
— Да не в этом дело...
— Будет рассмотрено в порядке очереди.
Сергей стал горячо убеждать ее, что в Нальчик ему ехать нет надобности, что своим домом он обзаводиться не собирается, а что речь идет о шестнадцати вагонах леса, необходимого для постройки электростанции, родильного дома, конюшен, коровников, клуба, избы-читальни...
Сергей перечислил все объекты намеченного строительства и в самых ярких красках нарисовал будущее Усть-Невинской, прося обратить внимание на значение пятилетнего плана станицы.
Суровая женщина немного повеселела, ей, очевидно, понравилось то волнение, с каким этот молодой чернобровый парень рассказывал о таких, казалось бы, обычных вещах, как строительство.
И она в свою очередь стала расспрашивать Сергея о том, хороша ли собой Усть-Невинская, есть ли в этой станице сады, базар, дорого ли стоит сливочное масло, а также кубанское сало...
Сергей подумал, что все эти расспросы являются лишь предисловием к будущему деловому разговору, поэтому и рассказал подробно и о садах, и о базаре, и о ценах.
Суровая женщина, как показалось Сергею, вполне удовлетворилась такой исчерпывающей информацией, но почему-то не стала рассматривать план, а взяла из стакана розочку и понюхала ее своим аккуратным, слегка припудренным носиком.
— Шестнадцать вагонов... — сухо проговорила она.
— Да, да...
Верите, меньше никак нельзя!
Мы все это много раз обсуждали.
Вот посмотрите: и то надо строить, и это надо строить...
— Про это я ничего не знаю...
— А кто ж знает?
— Как — кто?
Разве некому знать?
Для этого есть начальник...
Сергей встал и, удивленно глядя на женщину, невольно развел руками.
— Разве вы... вы не начальник?
— Вот так здорово! — тут она рассмеялась звонким, почти серебряным смехом. — Разве я похожа?
Сергею было не до смеха.
— Очень, — зло сказал он.
— Спасибо за комплимент, — смеялась она. — А я ведь всего-навсего секретарь-машинистка.
— Тогда к чему все эти разговоры и расспросы?
Ведь вы даже интересовались Усть-Невинской.
— Ну и что ж такого?
Я обязана все знать.
Мне надлежит...
Сергей не захотел знать, что именно ей надлежало, сухо простился и вышел из домика, похожего на виллу.
Из таблички на входных дверях узнал, что начальник принимает с часа до двух, а уже было половина пятого...
«Забавно», — не подымая головы, снова проговорил Сергей уже знакомое нам слово.
Глава XIV
Не зная, куда пойти и как скоротать время, Сергей зашел в городской парк.
Это был обычный городской парк, с летним кинотеатром, с танцевальной площадкой, возле которой сидели с медными трубами бойцы-музыканты, поджидая своего капельмейстера; с детским городком, с качелями и горками, с рестораном «на воздухе».
Как гласила вывеска, с киосками для продажи воды и мороженого...
Солнце опустилось за высокие деревья, шеренгой стоявшие вдоль Подкумка.
В парке лежал предвечерний холодок, но еще было безлюдно, и Сергей хотел было уйти, но увидел старый дуб и остановился.
На дереве висела табличка с надписью: «Аллея Героев».
Эти два слова заинтересовали Сергея.
По бокам аллеи на высоких щитах стояли портреты.
«Интересно, — подумал Сергей. — Аллея Героев!»
Его лицо расцвело в улыбке, и он подумал: «Может, я увижу в этой аллее и свой портрет.
А почему бы и не увидеть?..
Только на портретах я всегда почему-то получаюсь мрачным, с насупленными бровями, все одно как сыч...»
Он был уверен, что его портрет стоит если не на третьем от начала аллеи, то пятым, а не пятым, так седьмым, а возможно, и первым с противоположного конца, — в сущности, какая разница.
С этой мыслью Сергей и подошел к портрету генерал-лейтенанта Козлова, стоявшему на высоком щите у входа в аллею.
Молодой, статный, в парадной форме и при орденах, генерал посмотрел на Сергея тем особенным взглядом, которым обычно смотрит командир дивизии на своего молодцеватого и расторопного в бою офицера.
Глаза у генерала были точно живые, и Сергею казалось, что вот-вот с полотна сойдет этот плечистый, с энергично поднятой головой генерал, звякнет шпорами и, подойдя к нему, скажет: «А!
Сергей Тутаринов!
Вот мы где встретились!
Как же, как же, помню, отлично помню, воевал ты со славой!
А теперь что поделываешь?
Погоны уже снял...
Строишь?
Молодец, Тутаринов!
Это я одобряю...
Да, счастливы те из нас, кому довелось не только воевать, но и строить после войны.
Только ты берись за это дело горячо.
Помнишь, как шли на Берлин?
Без передышки!..»
Сергей еще раз посмотрел на генерала и подошел ко второму щиту.
Здесь были портреты подполковника Акопьянца и гвардии майора Потапенко.
Оба старшие офицеры проводили Сергея строгим взглядом и ничего не сказали.
«По старшинству стоят, — подумал Сергей. — Значит, себя я увижу не раньше, как на пятом щите...»
За старшими офицерами стояли: гвардии капитан Грабчук и гвардии капитан морской летчик Бунимович.
Затем пошли старшие лейтенанты Карпов, Терновой, Люткевич, Нежнов.
Возле каждого из них Сергей останавливался, рассматривал незнакомые лица.
У одного мысленно спрашивал: «Ну, как, дружище, воевал?», другому говорил: «А я, видишь, уже снял погоны», третьему только улыбался и проходил дальше.
Вскоре он подошел и к младшим лейтенантам.
На шестом щите увидел знакомое круглое лицо, с толстыми щеками и смеющимися глазами.
Когда же прочитал: «Гвардии младший лейтенант Шатило К. Д.» и заметил на погонах эмблему танковых войск, то чуть было не затанцевал от радости.
— Кого я вижу! — крикнул он так громко, что обратил на себя внимание старика садовника, поливавшего цветы на клумбе. — Ким!
Ты ли это?
Вот как тебя изобразил художник!
Или ты и в самом деле стал таким кругленьким огурчиком?..
Дружище, где ж ты теперь обитаешь?
В Германии?
Все на гусеницах раскатываешь?
А может, уже и в академию поступил?
А? Да ты такой — ты все можешь...
А меня потянуло домой, в станицу.
А тут, если б ты только знал, сколько работы...
Так, стоя перед портретом друга, с которым служил в одной танковой роте, Сергей разговаривал с ним, как с живым, расспрашивал, рассказывал о себе, и казалось, друзья сейчас обнимутся, будут говорить, не переставая, до утра...
Но Шатило слушал друга и молчал, только большие его глаза смеялись, точно говоря: «А что ж, поступлю и в академию...»
Сергей в этом, конечно, не сомневался, ибо хорошо знал своего фронтового друга...
Теперь же Сергея интересовал другой вопрос: кто же из Героев стоит в паре с Шатило?
Щит был сделан так, что второй портрет находился по его другую сторону, и Сергей был почему-то уверен, что вторую половину щита украшает портрет не кого другого, как Сергея Тутаринова...
«Вот это получается здорово! — подумал он. — Два фронтовых друга и в аллее стоят рядом...
Сережа Тутаринов и Ким Шатило — два танкиста!
Просто здорово!»
После этого Сергей уверенно заглянул на другую сторону щита и в недоумении остановился.
На него смотрел худощавый юноша с тонкими бровями, лицом, похожим на девичье...
— Вот так так, — проговорил Сергей. — Это, конечно, не я...
Ему стало немного грустно, а отчего, он и сам не знал.
Нет, он, конечно, знал, но совестно было себе в этом сознаться.
Сергей прочитал на щите: «Гвардии младший лейтенант Величко».
Постояв немного, он сказал: «Ну, а ты, Величко, где теперь и что поделываешь? — и пошел дальше.
На последнем щите он прочитал: «Гвардии сержант Данильянц».
Ничего не сказав гвардии сержанту, Сергей не спеша пошел к выходу.
Шагая по улице, Сергей размышлял о том, как он завтра будет говорить управляющему о цели своей поездки, как подробно изложит ему пятилетний план Усть-Невинской и как в конце концов получит наряды на строительный лес...
Он так размечтался, что был совершенно уверен: стоит ему только подробно рассказать, что значит для станицы Усть-Невинской такой пятилетний план, как самый черствый человек поймет его, и все его просьбы будут удовлетворены легко и просто.
От этих мыслей Сергей повеселел и, поддаваясь хорошему настроению, хотел было пойти в цветник, на Горячую Гору, но почувствовал, что здорово проголодался.
Было уже поздно.
Давно наступил вечер и над городом зажглись огни.
В ресторан Сергей не захотел идти.
На тачанке у него лежал дорожный мешок, и в том мешке чего только не было: и огромная, как сито, паляныця хлеба, и кусок, килограмма на три, сала, и десятка два вареных яиц, и зажаренный в чугунке петух, величиной с доброго гусака, и венок зеленого лука, и свежие огурцы, и еще всякая всячина, которую Ниловна, заботясь о сыне, успела напихать в мешок под самую завязку...
Наступила ночь, все вокруг потонуло в темноте.
Машук встал перед глазами уже не шатром, а полукруглой черной стеной, и Сергею казалось, что именно от этого небо в Пятигорске было значительно темнее и звезднее, чем в других южных городах...
А во дворе Дома колхозника было светло.
Сергей подошел к тачанке.
Лошади стояли тут же и жевали траву, но Дорофея возле них не было.
Еще больше удивило и огорчило Сергея, когда он не нашел на тачанке не только Дорофея, но и мешка с харчами.
«Странно, — подумал он. — Ни Дорофея, ни мешка с салом...
Бросил коней и сбрую.
Куда же он запропастился?»
Сергей хотел было идти к дежурной, чтобы узнать, не знает ли она, куда ушел Дорофей, как из окна второго этажа послышался голос:
— Дядя Сергей, я тут!
— Да как ты туда забрался? — удивился Сергей, увидев в освещенном окне кудлатую голову Дорофея.
— И мешок с провизией со мной!
Идите сюда!
Сергей вошел в комнату, залитую электрическим светом, уютную и чистенькую.
Возле окон стояли две кровати, на столе цветы в кувшине.
— Когда вы ушли, а я снимал хомуты, — с достоинством пояснял Дорофей, — ко мне подсела та девушка, что в белом переднике.
«Этот, говорит, которого ты привез, в самом деле Герой Советского Союза или мне только так померещилось?» — «Как же, говорю, могло вам такое померещиться?
Ведь это все знают!»
И давай я ей про вас рассказывать...
После этого она обрадовалась и говорит: «Пойдем, Дорофей, со мной!»
Сперва я немного даже испугался.
Кто ж его знает, думаю, куда она меня приглашает...
А она привела в эту комнату и говорит: «Вот вам, Дорофей, комната, две кровати — честь по чести, спите себе, как у себя дома».
Ночевать я отказался, потому как у меня лошади, а она и говорит: сиди тут и жди, пока вы придете...
Вот я и сижу.
А мешок перенес сюда для сохранности, а то во дворе я заметил бродячую собаку...
— Что ж, комната хороша! — сказал Сергей, присаживаясь к столу. — Только нехорошо, Дорофей, когда так смотрят на человека.
Вот приехал бы ты один, без меня, и тебе бы не дали этой комнаты.
— И правильно!
Вам требуется уважение.
— Ничего ты не понимаешь.
С уважением нужно относиться ко всем, кто останавливается в этом доме.
Ну, развязывай мешок.
Малость закусим, да и на боковую.
Вот и тебе кровать.
Спал когда-нибудь в гостинице?
Не приходилось?
Ну, теперь поспишь...
— Заманчиво, слов нет, — согласился Дорофей, — но я все ж таки пойду к лошадям...
А повечерять можно.
Когда кончился ужин, Сергей спросил:
— Дорофей, ну, как город?
Нравится тебе?
Дорофей убирал со стола.
— Это вы меня пытаете?
— Да.
— Сказать так, что город ничего себе, жить в нем можно, а только мне он вовсе не нравится.
— Почему?
— Неудобство...
Травы негде накосить...
Кругом одни камни, а чем завтра буду кормить коней — не знаю.
— Да, причина важная, — согласился Сергей. — А ты поезжай за Машук.
Там травы много.
— А можно туда ездить?
Сергей кивнул головой.
Дорофей убрал со стола и ушел к лошадям.
Сергей разделся и лег в постель.
Только теперь он почувствовал усталость во всем теле.
Белье было и чистое и прохладное.
Закрывая глаза, Сергей снова подумал, что люди в этом Доме колхозника в самом деле очень хорошие, особенно эта дежурная, такая славная девушка...
Часов в семь утра его разбудил Дорофей.
Он пришел сказать, что собирается ехать за Машук косить траву, но не знает дороги.
Выспался он хорошо, и настроение было у него превосходное.
Умылся и стал одеваться.
Дорофей стоял тут же и внимательно смотрел, как Сергей прикалывал к груди Золотую Звезду и орденские ленточки.
— А чего ж вы ордена не вешаете? — спросил он. — Эти полосочки, как я вижу, не дают такой красивости...
А когда вы навешаете ордена и медали, то вам в них и красивее и как-то даже очень наглядно.
— Говоришь, что красивее и как-то даже очень наглядно? — улыбаясь спросил Сергей — Пожалуй, ты, Дорофей, прав.
Надену я ордена.
А ну, доставай чемодан.
Дорофей вынул из-под кровати чемодан и, довольный тем, что его совет принят, пошел запрягать лошадей.
А Сергей, украсив свою рубашку семью орденами и девятью медалями, висевшими и на правой и на левой стороне груди, вышел в коридор.
Тут его встретила девушка в белом переднике, румяная, взволнованная.
Увидев Сергея, она остановилась и трудно было понять, что выражало в эту минуту ее лицо: испуг, радость или удивление...
Сергей подошел к ней, поздравил с добрым утром и поблагодарил за номер.
Девушка окончательно растерялась и не знала, что сказать...
— Ой, какой же вы обманщик! — тихо проговорила она, боясь взглянуть на Сергея.
— Говорите, я обманщик? — спросил Сергей. — А мне кажется, что именно вы обманщица...
Это что же за порядки в вашем Доме колхозника?
Для меня у вас все есть: и приличный номер, и чистенькая постель, и занавески, и даже цветы, а для других ничего этого нет.
Разве это справедливо?
Вот заехал бы к вам колхозник, и вы бы заставили его спать на дворе, а если б и положили на койку, то это была бы не такая койка, как та, на которой я спал...
Эх ты, обманщица!
У девушки не нашлось ответа, и она быстро переменила тему разговора, спросив у Сергея, смотрел ли он вчера спектакль местной оперетты.
Сергей сказал, что собирается посмотреть сегодня, но что не знает дороги в театр и не свободна ли, случаем, от дежурства его новая знакомая.
В это время подкатил на тачанке Дорофей...
Сергей поехал с ним на Комсомольскую поляну.
Там они накосили травы и вскоре вернулись.
Сергей посмотрел на часы и поспешил в Н-скую контору.
Особняк, похожий на виллу, был залит солнцем.
Сквозь заросли сада лучи не проникали в прохладные комнаты нижнего этажа, где давно уже шли обычные будничные занятия.
Сергей вошел в приемную.
Знакомая ему секретарь-машинистка была на этот раз не в нежно-сиреневом платье, а в костюмчике какого-то не то кофейного, не то темно-кремового цвета.
Она склонилась над книгой, в которую записывались посетители, и смотрела в нее так внимательно, точно перед ней лежал увлекательный роман приключенческого жанра.
Свою ловко причесанную голову она не подымала, кто перед ней стоял — не видела, но, когда к ней подходил новый посетитель, она угадывала о его приближении по звуку шагов и, не отрываясь от книги, говорила:
— Ваша очередь одиннадцатая...
Фамилия, имя и отчество?
— Тутаринов Сергей Тимофеевич.
— Откуда и по какому делу?
— Из станицы Усть-Невинской...
По поводу леса.
Видимо, название станицы и слова «по поводу леса» не были для нее пустым звуком.
Она тотчас бросила писать и посмотрела на посетителя — посмотрела и встала, молча глядя на Сергея...
Эта немая сцена длилась всего несколько секунд, но зато была настолько сильна по своей выразительности, в ней было столько проявлено душевных чувств и взволнованности, что передать эту сцену словами автору не под силу...
— Вы, кажется, и вчера были?
— Да...
Она покраснела и хотя не очень сильно, но так, что душевное ее волнение было вполне заметно.
— Ваша очередь не одиннадцатая, а первая.
— Почему же первая? — спросил Сергей.
— А потому она и первая, что... первая...
Она принесла из соседней комнаты стул и попросила Сергея сесть.
Он неохотно принял приглашение и молча опустился на стул.
Спустя некоторое время через приемную, ни на кого не глядя, в кабинет прошел солидный мужчина с портфелем, и секретарь-машинистка поспешила следом за ним проводить в кабинет и нашего героя...
Сергей остановился у стола, покрытого темным лаком, и невольно обратил внимание на чернильный прибор, сделанный наподобие пней, оставшихся после порубки леса.
За столом сидел управляющий — человек немолодой, с высокими висками и с чуть приметной сединой в гладко зачесанных волосах.
— Прошу, садитесь, — сказал он приятным голосом, любезно глядя на Сергея. — Я вас слушаю.
Сергей сел и начал рассказывать, и кто он, и откуда, и по какому делу приехал.
Управляющий, скрестив на груди сильные руки, слушал молча, лишь изредка вставляя какое-нибудь отвлеченное замечание, вроде: «Так, так...
Интересно...
А!
Вот оно как!»
Когда же Сергей перечислил все объекты строительства и сообщил, какое количество потребуется лесоматериала, управляющий встал и некоторое время слушал стоя, затем начал прохаживаться по кабинету.
— Кончили? — спросил он, когда Сергей умолк.
— Да...
Но я изложил лишь в общих чертах.
— Понимаю...
Да, так вот что я вам скажу. — Он не сел за стол, а продолжал ходить по кабинету. — Вот что я вам скажу, дорогой товарищ: хоть и в общих чертах, но излагали вы свою мысль правильно и очень хорошо, даже не то что очень хорошо, а просто красиво!
Я бы сказал: красочно!
Говорили вы взволнованно, и это меня очень обрадовало...
Сергей облегченно вздохнул и подумал: «Обрадовался...
Значит, поддержит...
Видать, человек понимает...»
— Как это вы сказали в одном месте: «Величественная панорама послевоенного строительства колхозной станицы...»
Это место мне очень понравилось...
И что особенно приятно было слышать и сознавать, так это то, что вот такое смелое — да, да!
Я не боюсь этого слова! — он энергично взмахнул рукой, — именно смелое начинание и исходит не из каких-нибудь канцелярских дебрей, а от вчерашних фронтовиков!
И вот, когда я слушал вас, в голову невольно приходила мысль: почему мы так плохо популяризируем трудовой опыт бывших фронтовиков?
Почему в нашей печати нет подробных рассказов о том, как вчерашние воины стали активными строителями?
Иногда читаешь передовицу нашей городской газеты на тему об участии демобилизованных товарищей в мирном строительстве, и что же видишь в этой передовице?
Одни рассуждения и очень мало интересных фактов.
А ведь вот он, живой факт, стоит передо мной, да еще и какой факт!
Говоря образно, герой фронта стал созидателем!
Вот где лежит закон диалектики!
Фронтовик пришел домой, и по его почину составляется пятилетний план станицы...
Казачья станица имеет свой пятилетний план!
Да тут, если подойти к этому факту с политической точки зрения и сделать соответствующий вывод...
«Что-то мне эти рассуждения не нравятся, — подумал Сергей, терпеливо слушая управляющего. — Ну и говорил бы конкретно, практически...
Нужно шестнадцать вагонов леса — вот об этом и надо вести речь...»
Сергею не трудно было понять, что управляющий Н-ской конторой был человек разговорчивый, любивший, не в пример другим, не минутный разговор со своими посетителями, а, так сказать, затянувшуюся беседу.
По складу своего характера он был из числа тех хозяйственных руководителей, которые считают: если они разговаривают с посетителями подолгу, то тем самым показывают, что не зря же они занимают такие ответственные должности...
Таков был и наш управляющий.
Начав свой разговор с похвалы фронтовикам, он перешел к международному положению, бегло коснулся и последнего выступления Черчилля, и Парижского заседания четырех министров, и даже не забыл упомянуть о промелькнувшем в печати сообщении об испытании атомной бомбы в районе атолла Бикини...
Сергей слушал, слушал, а потом, набравшись смелости, спросил:
— А как же все-таки насчет моей просьбы?
— Ах да!..
Видите ли, все это делается не так просто...
Но ничего, я помогу вам добрым советом.
Поезжайте в Ставрополь.
Это же очень просто: сел в самолет и через сорок минут в Ставрополе...
Да, в крайплане вам утвердят объекты строительства, дадут наряды, и тогда уже милости просим к нам...
Управляющий говорил убедительно, и Сергей ему поверил.
Но обидно было, что столько потеряно времени.
«И надо же мне было послушать этого Емницкого, — думал он, выходя из кабинета. — Ну, ничего, полечу и в Ставрополь.
Там я сразу все и сделаю.
Там можно будет заодно и строительные объекты, и весь пятилетний план станицы утвердить и получить наряды...»
День был знойный.
Сергей вошел в комнату гостиницы, облегченно вздохнул и лег на кровать.
Он думал о поездке в Ставрополь и ругал Рубцова-Емницкого.
«Ну, какой же я дурак!
И послушался ж этого... для ясности...
Сколько дней потеряно...»
Вошел Дорофей.
Молча постоял возле кровати.
Кашлянул.
— Дядя Сергей, — сказал он, тронув Сергея за плечо, — а та девушка, что в белом переднике, вас спрашивала.
— А! Дорофей, дружище! — сказал Сергей, вставая. — Не беда, что она меня спрашивала...
Вот что, Дорофей!
Завтра ты поедешь домой.
Отвезешь Савве письмо.
— А вы как же?
Тут остаетесь?
— Нет.
Я полечу в Ставрополь.
— И чего ж вам летать?
Летать, как я полагаю, страшно.
Лучше поедемте на тачанке.
Дорогу я хорошо знаю.
— Далеко.
Долго будем ехать, а мне надо быстро. — Сергей задумался. — Завтра подвезешь меня на аэродром.
Готовься, выедем на зорьке...
А теперь пойди и позови дежурную.
Надо с нею расплатиться.
Дорофей непонимающе посмотрел на Сергея, но ни о чем не стал спрашивать и пошел звать дежурную.
Глава XV
На сером поле стояли, готовые к вылету, четыре авиалимузина типа «У-2».
Не прошло и десяти минут, как Сергей сидел в самолете.
Напротив него, спиной к пилоту, уселся полный мужчина в белой рубашке, на коленях у него лежал кожаный портфель.
Самолет еще не успел оторваться от земли, а попутчик Сергея уже склонил набок голову и в сладкой дремоте закрыл глаза, — видимо, ему не первый раз приходилось летать по этой трассе...
Под крылом проплывали кустарники, стога сена, пасущиеся коровы, телеграфные столбы, — самолет медленно взбирался по невидимой горе все выше и выше.
Степь была залита мягким светом утренних лучей.
Открылась взору прикумская пойма.
Рисунок Кумы, с желтыми глиняными берегами, имел причудливые изгибы.
Проходя село, эта тихая степная река выделывает и кренделя и петли — то потечет в одну, то в другую сторону, то изобразит колесо, то бублик, а то, как бы себе на удивление, начертит огромный вопросительный знак и только тогда уже выйдет за село, в степь...
В пойме Кумы серебром отсвечивали виноградники, темными полянами рисовались сады и лежали села — одно длиннее другого, с белыми хатами, сверху похожими на ульи...
Сергей посмотрел на юг.
Там, совсем близко, из-за зеленых гор выступал Кавказский хребет, не белый, а синевато-розовый.
Он изогнулся как бы перевернутой подковой, и в середине ее в виде шипа возвышался Эльбрус с искрящимися шапками своих вершин.
Сергей еще раз взглянул на Пятигорск.
Лучи солнца, только что показавшиеся из-за горы, залили всю низменность красным светом, и белые дома, и крыши, и окна так ослепительно блестели, что издали трудно было понять — город ли это, или у подошвы Машука раскинулась необыкновенного размера оранжерея под одной стеклянной крышей...
Вершины Пятигорья были охвачены синей дымкой и приобрели как бы приплюснутую форму.
Бештау тоже словно прижалась к земле.
Она постепенно темнела и темнела, а потом и совсем скрылась из глаз...
А впереди расстилалась ставропольская степь в радуге летних красок, с зеркалами озер и прудов, и Сергей долго, как зачарованный, смотрел на плывущую под ним равнину, — смотрел, смотрел, а потом сказал: «Какая ж ты широкая!»
Простор, и какой простор уходил к горизонту!..
Степь и степь вокруг...
Как же описать тебя всю сразу, со всеми твоими посевами, какие уже созрели и какие еще зреют, с холмами и водоемами, с садами и лесами?
В степи властвовала страда с ее палящим зноем.
Сергею казалось, что вся степь была охвачена движением.
Села и хутора опустели и приутихли — все живое переселилось на станы и на тока, к тракторам и комбайнам.
Поля стали многолюдны: там машут крыльями лобогрейки, в которые впряжены то четверка коней, то пара добрых волов; видны погонычи, сидящие либо в седле, либо на ярме; там покажется одноконная бедарка с ящиком сверху, похожим на гнездо, а в том гнезде сидит либо бригадир тракторной бригады, либо участковый агроном; там растянулся по степи, ровной стежкой обоз бычьих упряжек — в бричках-бестарках бронзой отсвечивает зерно, и сидят в этом зерне мальчуганы-возчики с белыми, выгоревшими на солнце головами; там снуют взад и вперед грузовики, подняв такую непроницаемую гряду пыли, что она похожа на дымовую завесу, под прикрытием которой целая дивизия может идти в бой...
Эх, шоферы, шоферы, знатные люди нашего века!
Вот уж где вы вволю наиграетесь с ветром!
С воздуха хорошо видно, как движутся по пшенице комбайны.
Тракторы, идущие впереди них цугом, напоминают степных жуков, волокущих свою ношу...
Над соломотрясами подымается белая пыль, похожая на пар, у руля стоит штурвальный...
Повсюду жнивье и жнивье, и только изредка заиграет на солнце сочное цветенье подсолнуха или ляжет то темная, как тень облака, кукуруза, то черный квадрат паров, похожий на отрез добротного сукна.
А сколько же здесь дорог — и малые и большие, все они спустились, сплелись одна с другой.
Ранней весной это были обычные, ничем не примечательные дороги, лежавшие по проселкам в траве и в бурьянах.
Теперь же над ними закружилась пыль, и они расширились, ожили, и что ни дорога, то уже считай ее степным трактом...
А какие села стоят на этих дорогах!
Растянулись они по балкам, точно людям на удивление, и что ни название села, то кусочек самой поэзии: Нагут, Кынкыз, Курсавка, Суркуль.
Смотрит Сергей на запад далеко за эти села и диву дается: ведь вот же рядом и его родные места — белыми парусами красуются казачьи станицы Барсуки, Надзорная, Николаевская...
Вдоль Барсуков, как лезвие, блестит Кубань в разливе...
Да где ж в самом деле граница Кубани и Ставрополья?
Нет такой границы, да, пожалуй, и не было.
Раньше удобно было считать такой границей две горы — Стрежамент и Недреманную, стоящие стеной на пути Кубани в Ставрополье.
Это они не пустили полноводную реку на ставропольские равнины и повернули ее на Армавир.
Теперь и эта несправедливость устранена: на Кубани, вблизи Невинномысска, встала стена, более грозная, нежели Стрежамент и Недреманная, — поднялась над водой белая гранитная плотина, а от этой плотины вырвался на простор, в степь, канал, и прошел он сквозь толщу Недреманной, и Кубань прорвалась на Ставрополье...
Сергей любовался то отарой овец на зеленом склоне, то конским табуном, идущим к водопою, и не заметил, как на горизонте показалось что-то белое — не то полотно, растянутое для сушки длинными полосами, не то стая гусей, слетевшая на пригорок...
Когда же самолет подлетел ближе, Сергей увидел не полотно, и не гусей, а белые дома; они потянулись вдоль улиц, разбежались во все стороны, утопая в пышных кустах зелени, стройных рядах тополей...
Это и был Ставрополь.
Летчик сделал круг, как бы желая показать своим пассажирам весь Ставрополь, чтобы под крыльями проплыли и базары, запруженные людьми, и просторная площадь, и главные проспекты с зелеными бульварами, и окраины с широкими улицами.
Над центром города летчик даже помахал крылом...
Приземлился он так спокойно, что даже не потревожил спавшего пассажира.
Сергей тронул своего спутника за плечо и сказал:
— Подымайтесь.
— Уже приехали? — огорчился пассажир, протирая ладонью глаза. — А я, кажется, немного вздремнул. — Он энергично закинул правую ногу за борт и легко спрыгнул на землю.
— Как думаете добираться в город? — спросил он. — До центра километров шесть наберется.
— Об этом я еще не подумал, — ответил Сергей. — В крайнем случае можно и пешком.
— Зачем же пешком?
Поедемте со мной.
Я сейчас вызову машину.
Он пошел в диспетчерскую звонить по телефону, а Сергей лег на траву вверх лицом, и глаза его, увидев синеву неба, сами закрылись.
Почему-то он вспомнил Рубцова-Емницкого и тут же мысленно перенесся снова в Пятигорск.
К нему подошел его спутник.
Он тоже прилег на траву и сказал, что машина вышла из гаража, затем вынул из портфеля сверток и предложил Сергею отведать пирога с рисом и яйцами.
— Жена в дорогу завернула, — сказал он. — Работаю я в Ставрополе, а живу-то в Пятигорске — хорошенькое удобство...
Вернее, семья моя там живет...
Они ели пирог и разговаривали, и Сергей узнал, что его случайный спутник — руководящий работник края, что он считает себя старожилом Ставрополя, но что его жена живет в Пятигорске.
— Никак не хочет уезжать с Кавминвод, — пожаловался он. — Просто беда!
Сергей тоже рассказал о себе: и кто он, и откуда, и как попал в Пятигорск; говорил о пятилетнем плане станицы Усть-Невинской и о цели своей поездки в Ставрополь.
— Я готов тебе помочь. — Он перешел на «ты». — Да, так вот ты меня послушай.
Завтра приходи прямо ко мне.
Сегодня день, можно считать, загубленный, а завтра прямо с утра являйся, и я тебе помогу.
На всякий случай запиши мои телефоны.
Запиши все три...
Зачем три?
Техническое удобство...
Один занят — звони по другому...
Звони и спрашивай Николая Николаевича.
Это я и буду...
Значит, я буду ждать...
А вот и моя машина.
На желтом пригорке показалась черная «эмка».
— Тебе куда? — обратился Николай Николаевич к Сергею уже как к другу. — В гостиницу?
И чудесно!
Сейчас мы подкатим и к гостинице!
Сергей сел в машину, обрадованный таким неожиданным и приятным знакомством.
Глава XVI
Сергей умылся, причесался перед зеркалом и вышел из гостиницы.
Его радовало и то, что он так быстро долетел на самолете, и то, что познакомился с Николаем Николаевичем, и то, наконец, что в гостинице оказался свободный номер, — словом, было приятно сознавать, что с самого начала поездки в Ставрополь ему во всем сопутствует удача.
С особенным удовольствием он прошелся по теневой стороне бульвара, не спеша выпил кружку пива, купил приличную порцию мороженого себе и какому-то мальчику, вертевшемуся у киоска.
Затем поднялся на Комсомольскую горку, на гребне которой возвышался в виде вздыбленных танков памятник генералу Апанасенко, сооруженный из светло-серого известняка.
Здесь была самая высокая точка, поднявшаяся над Ставрополем, и Сергей в недоумении остановился...
Перед ним лежал не обычный город, а столица степного края со своим особым, неповторимым колоритом, с широкими, как и сама степь, проспектами и улицами.
Белые дома в садах, и чем дальше от центра, тем зелень садов становилась сочнее, — там она совсем скрывала строения и сливалась с красками поля...
Белый город, как сторожевой маяк, стоит на высоком плато, и у ног его — куда ни посмотришь — стелется холмистая степь...
Увиденное так взволновало Сергея, что он невольно опустился на траву и просидел, наверное, более часа, мечтательно глядя вдаль.
Становилось знойно.
От яркого света болели глаза.
Сергей все смотрел и смотрел, и теперь город, укрытый дымкой, казался ему белой птицей, плывущей по синему простору...
Ставропольская степь!
Вот ты какая!
Протянулась от горизонта к горизонту, и не видно ни начала, ни конца!
И хороша же ты, степь, и есть у тебя прекрасное место, откуда люди любуются тобой, и над твоими равнинами вот уже второе столетие летит эта белая птица.
А что, если бы ее не было?
В самом деле, что сталось бы с тобой, если бы на твоей возвышенности не вырос Ставрополь, раскинув свои кварталы от Пелагиады и до Татарки?
Тогда и вид твой был бы мрачен, и сеть дорог позаростала бы травой.
И если бы не было города, то кому нужны были бы те дороги?
Куда, в какую сторону пошли бы скрипучие обозы, колонны машин, груженные зерном, шерстью, кожей, если бы не маячил впереди белый город...
И потянулись бы они если не к Невинке, то к Армавиру.
Теперь же дороги прямые и людные, и каждая подвода или автомашина, днем ли, ночью ли, не собьется с пути, идет смело: наверняка знает, что на пути — Ставрополь...
Сергей покинул Комсомольскую горку, когда солнце уже стояло в зените.
Он спустился вниз и в каком-то переулке заметил вывеску «Чайная».
Он направился к одноэтажному домику в надежде найти там стакан горячего чаю, булочку с маслом, искренне веря, что перед ним находилась в самом деле чайная, ибо в добавление к вывеске на двери был изображен чайник величиной с добрую бочку.
Но, подойдя ближе, Сергей ощутил приятный запах шашлыка.
«Забавно, — подумал он. — Я, кажется, ошибся дверями...
Да оно и лучше, ибо я давно не ел настоящего кавказского шашлыка...
Но почему же на дверях изображен чайник?»
Сергей не успел подыскать ответ, как в дверях показалась рослая фигура в белом фартуке и с усами чернее смолы.
Усач взял Сергея под руку и увел в чайную, говоря:
— Дорогой мой!
Пожалуйста, заходи!
Прошло не более получаса, и Сергей вышел из чайной несколько навеселе...
Затем он до конца дня гулял по бульварам, заходил в городской парк.
И, странное дело, где бы он ни ходил, о чем бы ни думал, а степь так и стояла перед глазами.
Только когда стемнело и с ложбин потянуло прохладой и запахом скошенного хлеба, степь утонула во мраке, и Сергей забыл о ней.
В десятом часу он вернулся в гостиницу, разделся, погасил свет и лег.
В открытое окно была видна необыкновенной величины луна на чистом небе, а под луной — опять степь, только уже не в яркой, а в бледной ночной окраске...
Проснулся Сергей рано и, подойдя к раскрытому окну, снова увидел все ту же необозримую степь, свежую, в серебре росы.
А когда взошло солнце, Сергей гулял по базару, и в руках у него были завернутые в газету булочки...
Надобно сказать, что он с детства любил сметану, а поэтому, подойдя к базару, мог бы с закрытыми глазами разыскать молочный ряд.
Известно, что на Кавказе нет такого базара, где бы не было своего молочного ряда.
Пусть это будет самый крохотный базарчик, живущий, как правило, только на восходе солнца, а молоко там все равно есть и на самом видном месте.
А на ставропольском базаре, шумном и людном, молочные продукты занимают не один ряд, а несколько.
В этих рядах имеется молоко во всех видах и формах — от сметаны и ряжанки до пышного ноздреватого творога и сливок, — кажется, оно свезено сюда со всех ферм, какие только расположены вблизи города.
Сметана стояла в глиняных махотках и горшках, прикрытых вышитыми рушниками, на которых, того и гляди, во всю мочь загорланят петухи...
И какая же все-таки вкусная сметана в Ставрополе!
Сергей только взял на язык и уже ощутил какую-то особенную сладость и какой-то необыкновенный аромат.
Да, черт возьми, это была именно та сметана, которая, прежде чем попасть на базар, побывала в глубоком погребке, отстоялась в кувшинах, накрытых дощечками, — именно та сметана, которую собирают непременно деревянной ложкой и не более как по четыре-пять ложек из каждого кувшина.
Съесть такой сметаны один стакан — значит только раздразнить себя...
Сергей не стал этого делать.
Он ласково посмотрел на молодую, белолицую молочницу, подморгнул ей и сказал:
— А ну, белолицая, повтори!
И белолицая охотно исполнила просьбу...
После третьего повтора Сергей снова ласково посмотрел на смутившуюся молочницу, однако теперь уже не стал подмаргивать, а только поблагодарил, расплатился и пошел на прием к Николаю Николаевичу.
Сергей поднялся на третий этаж и вошел в небольшую и чистенькую комнату.
За столом в окружении телефонов сидела девушка.
Из кабинета вышел Николай Николаевич.
Поздоровавшись, он обнял Сергея и повел по ковровой дорожке в свой просторный кабинет.
— Итак, мы можем приступить к делу, — сказал он. — Где твои наметки?
Давай их сюда, посмотрим.
Он взял из рук Сергея тетрадку и стал читать.
Лицо его, свежее, гладко выбритое, было задумчиво.
Читая, он говорил:
— Так, так...
Что ж, это идея!
Все правильно...
— Превосходный план, — сказал он, кончив читать. — Все это мы размножим на пишущей машинке и дадим для ознакомления специалистам.
— А это не затянется? — спросил Сергей.
— Почему ж затянется?
А ты и не спеши...
Такие вещи быстро не делаются.
Николай Николаевич нажал беленькую, как клавиш баяна, кнопку, и в дверях появилась девушка-секретарь.
Он попросил ее снести тетрадь в машинное бюро и снять восемь копий.
— Такое количество, я полагаю, вполне будет достаточно, — сказал он, обращаясь к Сергею.
Сергей утвердительно кивнул головой.
Девушка вышла, а Николай Николаевич нажал вторую кнопку, уже не белую, а коричневую, и в кабинет через некоторое время вошел юноша в военном костюме, но без погон, с двумя полосками орденских ленточек.
Это был инструктор.
Николай Николаевич познакомил с ним Сергея и поручил сейчас же связаться по телефону со специалистами, направить им копии пятилетнего плана станицы Усть-Невинской...
Пока Николай Николаевич пояснял инструктору, что и как надо сделать, Сергей думал о том, что тетрадка его, размноженная на машинке, пойдет гулять по всему городу, и когда к нему вернется — неизвестно.
А Сергею не терпелось, хотелось кончить все дело если не сегодня, то уже непременно завтра...
Кончив разговаривать с инструктором, Николай Николаевич успокоил Сергея.
— Завтра же, — сказал он, — мы получим ответы, и тогда никакой другой консультации не потребуется.
На следующий день Сергей снова поднялся на третий этаж.
Николая Николаевича еще не было.
Девушка-секретарь предложила Сергею сесть.
Поджидая Николая Николаевича, они разговорились, и Сергей успел сказать что-то приятное о глазах своей собеседницы...
Девушка сделала вид, что такой откровенный комплимент ее не обрадовал.
После этого им приятно было сидеть и разговаривать.
Сергей рассказывал о том о сем, потом спросил о достопримечательностях города, но ответа не услышал, так как в это время вошел Николай Николаевич.
Он пригласил Сергея в кабинет.
Некоторое время они сидели молча.
Лицо у Николая Николаевича было строгое, и он сказал, что придется подождать денька два...
Оказалось, что специалисты еще не сообщили своего мнения.
Прошло два дня, и утром, когда Сергей снова вошел в кабинет Николая Николаевича, тот сообщил:
— Ну, Сергей Тимофеевич, все идет хорошо!
Специалисты одобрили пятилетний план Усть-Невинской...
К тому же есть и еще одна важная новость...
— Какая? — вырвалось у Сергея.
— А вот какая... — Николай Николаевич не смог сдержать улыбку. — Твой план я также послал нашему депутату Верховного Совета Бойченко Андрею Петровичу.
Вчера вечером я у него был.
Он ознакомился и очень одобряет...
Просил тебя зайти для беседы...
Прием у депутата был назначен на утро следующего дня.
Глава XVII
Весь день Сергея беспокоили мысли о предстоящей встрече с Андреем Петровичем Бойченко.
Он подготовил пространную речь, точно ему предстояло выступать с докладом о пятилетнем плане перед огромной аудиторией.
Ему казалось, что Бойченко, выслушав такое подробное сообщение, скажет:
«Не много ли просите, товарищ Тутаринов?»
«Да как же много?
Очень даже немного.
Посмотрите план.
Это же только то, что крайне необходимо...»
«План ваш я видел и читал...
Но кто же это проставил такие непомерно большие цифры?
Шестнадцать вагонов строительного леса?
И это только для одной станицы?
Многовато...
А нельзя ли весь ваш план сократить и заново пересоставить?
Может быть, пока обойдетесь без электростанции и кинотеатра?»
«Никак нельзя, — возразит Сергей. — Как же без электростанции?
Да и кинотеатр крайне нужен...»
«Но нельзя же строить все сразу.
Впереди пятилеток еще много...»
Мысленно Сергей стал доказывать, что сократить количество строительных объектов никак нельзя, что Усть-Невинская больше других станиц пострадала от фашистской оккупации, что у усть-невинских колхозов есть средства, есть рабочая сила...
«А разве в других станицах нет ни средств, ни рабочей силы?» — скажет депутат.
Да, правильно, есть!
Но вы не забывайте, что у нас, кроме материальных возможностей и рабочей силы, есть еще и горячее желание строить.
Вот я и приехал к вам, и вы должны нас поддержать...»
Однако разговор начался совсем не так, как предполагал Сергей.
Бойченко поднялся из-за стола, протянул Сергею руку и пригласил сесть.
Он был высок, строен, и темно-серый костюм на нем сидел как-то особенно красиво.
Взгляд его темных глаз показался Сергею и строгим и несколько даже суровым.
Гладко выбритое лицо было еще молодым, но голова уже изрядно была тронута сединой.
— Ну, рассказывай, как ты там с Хохлаковым поссорился? — спросил Бойченко, и его глаза повеселели.
— Уже приезжал жаловаться?
— Нет.
Был у меня Кондратьев...
— Я это не считаю ссорой.
Меня Федор Лукич, если хотите знать, и удивляет и злит.
Нельзя же так смотреть на жизнь...
Вот как было дело...
— Не надо, — перебил Бойченко. — Кондратьев мне подробно рассказывал.
И ты не волнуйся.
Федора Лукича я знаю, и Кондратьеву я уже сказал, что устьневинцев поддержим...
Вот сейчас мы вместе и рассмотрим ваш план.
Подсаживайся поближе...
Сергей пододвинул стул.
Бойченко раскрыл папку.
В кабинете почему-то сделалось душно, Сергей вспотел, ему казалось, что даже в танке, в самый сильный зной ему не было так жарко.
— По трем колхозам вы запланировали разный урожай зерновых.
Разве земля у вас не одинаковая?
— Я поясню. — Сергей торопливо вытер платком мокрое, раскрасневшееся лицо и склонился над столом. — Земля одинаковая.
Но вы взгляните на эти цифры.
Колхоз имени Буденного уже в этом году соберет пшеницы по тридцать центнеров с гектара, а имени Ворошилова и Кочубея — восемь-десять, не больше.
А председатель этого колхоза Стефан Петрович Рагулин, самонравный старик, недолюбливает за это своих соседей и особенно Артамашова — председателя ворошиловского колхоза.
Когда он узнал, что и ворошиловцы и кочубеевцы планируют на третий год пятилетки двадцать пять центнеров зерновых, то себе записал сорок, и на общем собрании колхоза эта цифра была принята единогласно...
Сорок центнеров — это, конечно, много, и буденновцам придется очень трудно, но я знаю, что Рагулин этим хочет доказать Артамашову, как надо бороться за урожай...
— А сумеет ли доказать?
— Если ему помочь, — сумеет, — уверенно ответил Сергей. — Вы не знаете Рагулина?
Настойчивый, и если что задумал, то своего добьется.
— Значит, надо ему всячески помогать, — сказал Бойченко. — Взять такое количество зерна с гектара — это похвально и стоит того, чтобы над этим потрудиться.
Затем он подробно расспросил Сергея о плане развития животноводства, обратив особое внимание на коневодческую ферму колхоза имени Ворошилова, где предполагалась постройка трех конюшен и ветеринарной лечебницы.
— А почему одной этой ферме такое преимущество?
— За эти конюшни была настоящая борьба, — сказал Сергей. — Иван Атаманов, заведующий этой фермой, настоял на своем, и с ним пришлось согласиться.
Если бы вы знали этого Атаманова!
Врожденный конник: в Отечественную войну служил в Плиевской кавалерии, награжден шестью боевыми орденами.
За дело берется горячо, ну и не удовлетворить его просьбу мы не могли...
Дальше идет поголовье свиней и овец.
Тут никаких особых споров не было.
Все колхозы идут одинаково...
После этого были рассмотрены сады, виноградники, пчеловодство, птицеводческие фермы, огородничество.
Бойченко обвел кружком цифру, которая обозначала количество гусей к концу пятилетнего плана.
— Значит, решили острова заселить гусями? — спросил он. — Да, птица эта веселая...
Когда дошли до главных объектов строительства, записанных на отдельном листе, Бойченко задумался и долго сидел молча.
Это молчание показалось Сергею необыкновенно длинным, и от этого ему стало еще жарче.
— Хорошо, — сказал Бойченко, — план мы одобрим и примем специальное постановление бюро крайкома, чтобы и другие станицы и села последовали вашему примеру...
Но я должен тебя предупредить...
Бойченко снова задумался, а Сергей облегченно вздохнул и почувствовал, как в раскрытые окна повеяло прохладой.
— Да, должен предупредить, ибо составить и утвердить пятилетний план — тоже, конечно, важно, но это только начало, первые шаги.
Выполнить его — вот главная задача, и, чтобы успешно ее решить, придется приложить немало сил, старания и самоотверженного труда.
Об этом тебе, Сергей Тимофеевич, не надо забывать. — Бойченко внимательно посмотрел на Сергея, точно впервые его увидел. — Вот ты — человек военный и легко поймешь меня, если я сошлюсь на такой пример...
Будем условно считать Усть-Невинскую отдельным полком.
Этот полк хорошо вооружен, в нем есть отличные старшие и младшие офицеры, есть опытные сержанты, есть, наконец, храбрые, хорошо обученные солдаты.
К тому же за последние десять-пятнадцать лет полк выдержал не одно испытание, выиграл не одно сражение.
И вот теперь в нем зародилась дерзкая идея — штурмом взять крепость противника и этим показать другим полкам, как надобно решать подобные задачи.
В штабе разработали план операции, и надо сказать, что этот план смелый.
Генерал такой план охотно одобрил и утвердил...
Что необходимо делать дальше?
Бойченко снова посмотрел внимательно на Сергея.
— Знаю, — сказал Сергей. — Только я буду говорить о танковом подразделении...
— Все равно.
— Необходимо готовить людей и материальную часть.
Это-то мне знакомо!
— Правильно!
Именно теперь необходимо готовить людей и материальную часть.
Люди будут решать исход сражения.
О них и надо побеспокоиться.
Важно, чтобы не только Иван Атаманов горячо брался за дело и отстаивал интересы своей фермы, а чтобы каждый бригадир, звеньевые — эти сержанты и старшины — знали бы и сами и могли бы рассказать своим колхозникам: как, и что они должны делать, борясь за выполнение пятилетнего плана.
В полку есть политработники, агитаторы, коммунисты, комсомольцы — в Усть-Невинской они тоже есть.
Пятилетний план станицы должен стать знаменем их партийной и политической работы.
С Кондратьевым я на эту тему уже говорил, он вам поможет, но и с тебя не снимается ответственность.
А как у нас обстоит дело с материальной частью?
Все ли у нас хорошо?
Нет, далеко не все.
Чем будет подкреплено желание буденновцев взять сорок центнеров зерна с гектара?
Об этом тоже необходимо подумать.
Тут одного желания мало...
А строительный материал?
Хорошо, цемент и железо мы вам дадим из краевых фондов, а на большее не надейтесь.
В частности, кирпич, саман.
Значит, прежде всего необходимо ускорить ремонт кирпичного завода и наладить выделку самана.
Без этого ни о каком строительстве и мечтать нечего.
И чем покрывать здания?
Соломой, камышом — это не годится.
Значит, надо уже теперь подумать о местном производстве черепицы.
Найти станки, специалиста, а глина у вас, я знаю, есть отличная...
А лес?
На поступление леса извне рассчитывать нельзя.
Единственный выход — изыскать лес на месте.
А такая возможность есть.
В горах, в Чубуксунском ущелье лежит готовый лес, который предназначался для военных целей, а теперь передан нам.
Но этот лес можно только сплавлять по реке, иными средствами его оттуда не вывезешь.
— Чубуксунское ущелье? — переспросил Сергей. — Так я там уже был и видел лес...
Дайте его нам, и мы сплавим.
— Дадим, — сказал Бойченко, — и дадим не шестнадцать вагонов, а сколько сумеете сплавить к усть-невинским берегам.
Беседа затянулась надолго, и когда они обо всем договорились, Бойченко поднялся, подошел к окну и посмотрел на степь, укрытую знойной дымкой.
— Когда выезжаешь домой? — спросил он.
— Я готов лететь хоть на крыльях! — сказал Сергей.
— Зачем же на крыльях? — Бойченко подошел к Сергею. — Я понимаю, у тебя выросли крылья.
Это хорошо, но лететь на них не стоит.
Поедешь на машине.
Сейчас иди к Николаю Николаевичу.
Я ему позвоню и скажу, что еще надо сделать, а в конце дня заходи ко мне.
Я поеду в ваши края и подвезу тебя до Усть-Невинской.
Николай Николаевич встретил Сергея на пороге своего кабинета.
— Поздравляю! — сказал он весело. — Вот видишь, говорил я тебе, что все устроится прекрасно...
Я вот еще позвоню кое-куда...
Словом, как говорится, делу дан законный ход...
Николай Николаевич снял трубку и стал звонить в крайплан, в крайсельпроект, в крайзо, в крайснаб, в крайсельэлектро, потом какому-то Петру Спиридоновичу, а затем — Олегу Александровичу.
Со всеми говорил коротко, точным и деловым языком, ссылался на указания Андрея Петровича Бойченко, требовал ответа не по телефону, а в письменной форме, и с точным указанием, когда и что будет сделано...
Петру Спиридоновичу после непродолжительного разговора сказал:
— Ты меня обещаниями не корми, а на этой неделе посылай в район Усть-Невинской изыскательную партию.
Олегу Александровичу посоветовал:
— Все это, конечно, хорошо, но я советую тебе послать в Усть-Невинскую своего работника, да такого, чтобы сумел описать и показать...
Окончив телефонные переговоры, Николай Николаевич сказал:
— Вот теперь, Сергей Тимофеевич, ты можешь спокойно ехать в свою станицу.
Указания даны, все будет сделано.
Так что ты теперь на месте форсируй дело и меня держи в курсе всего, что вы там будете проворачивать.
Да, чуть было не забыл!
Сейчас же иди в крайснаб: получишь там разрешение на сплав леса...
Там тебя ждут...
Сергей поблагодарил Николая Николаевича, и они распрощались, как добрые старые друзья.
Глава XVIII
К Андрею Петровичу Сергей пришел часа в четыре дня, управившись со всеми делами.
Солнце хоть и клонилось к западу, но еще было высоко, и жара не спадала.
Окна в кабинете были завешены шторами, но сильные лучи пробивались и сквозь темное полотно...
Бойченко сидел за столом и что-то писал.
Он пригласил Сергея сесть на диван и спросил, получено ли разрешение на сплав леса.
— На сплав тебе следует поехать самому, — сказал он, садясь возле Сергея. — Лучше всего, если за эту трудную работу возьмется молодежь.
Организуйте молодежные бригады, поищите, возможно, в станице у вас найдутся старые, опытные сплавщики.
Сплав леса по горной реке — дело не легкое, и браться за него надо с умом...
Сергей вспомнил Прохора Ненашева и сказал, что один такой специалист у них есть...
После этого они закурили и разговаривали запросто, точно были знакомы давным-давно.
Бойченко спрашивал, на каких фронтах Сергею довелось воевать.
Сергей не умел рассказывать о войне, а особенно о себе.
Ему казалось, что передать все то, что он чувствовал в бою, невозможно, и всякий раз, когда его спрашивали об этом, перед ним вставала картина танковой атаки на подступах к Кантемировке — большому селу в верховьях Дона...
Так было и сейчас.
Он коротко рассказал, как он одним из первых ворвался в расположение врага, как подбил самоходку, которая ползла на него с выводком бронетранспортеров, как вступил в поединок с немецкими танками и уничтожил бронезажигательными снарядами пять вражеских машин, вызвав в стане врага панику и замешательство...
Но как он ни старался полнее передать картину боя, рассказ его получался обычным, и ему казалось, что никакого особого геройства он не проявил...
Смущенно глядя на Бойченко, он сказал:
— Там у нас многие отличились...
А потом, когда мы пошли на окружение сталинградской группировки немцев, бои были и пожарче...
Бойченко спросил, давно ли Сергей приехал домой, останется ли в станице, или уедет в город, чем думает заняться.
На последний вопрос Сергей не знал, что ответить, и некоторое время сидел молча.
— Об этом я еще не подумал, — уклончиво ответил он. — Поживу у родных, а там видно будет.
Мне же еще учиться надо.
— Подумать, конечно, можно, но не поздно ли будет? — сказал Бойченко. — В Рощенском районе ты — человек свой, депутат райсовета.
И хорошо было бы уже сейчас обо всем договориться.
План ваш мы утвердим, в станице завертятся большие дела, а тебе захочется уехать.
Так что лучше бы заранее все и решить...
«Учиться ему, безусловно, нужно, — подумал Бойченко, — но хорошо было бы заменить им Хохлакова...
Старый казак давно просится в отставку...»
И тотчас, как бы боясь, что Сергей разгадает его мысли, перевел разговор на другую тему и спросил, сколько Сергею лет.
— Я уже немолодой, — сказал Сергей. — Двадцать шестой год, и как-то самому не верится.
На фронт уходил совсем юным, а теперь...
— А что ж теперь? — Бойченко удивленно сдвинул брови. — Самая завидная пора молодости...
Ты родился в Усть-Невинской?
— Да, там я и школу окончил и в колхозе поработал...
А потом уехал в институт...
Из института в танковое училище попал...
— И вот ты снова вернулся в Усть-Невинскую...
Скажи, какие недостатки в жизни станицы бросились тебе в глаза?
Такого вопроса Сергей не ждал и, не зная, что сказать, посмотрел на Бойченко.
— А почему вы меня об том спрашиваете?
— Потому, что всегда не бесполезно послушать критические замечания о недостатках, увиденных свежими глазами.
— Но вы и сами, как я думаю, знаете эти недостатки.
— А мне хочется выслушать твои замечания.
— Что ж, я скажу. — Сергей на минуту задумался. — Мало машин — вот в чем беда...
На войне я имел дело с техникой первого класса, — что это за техника — пояснять вам не надо.
За четыре года я привык к грохоту машин, я засыпал и просыпался под музыку моторов, и это стало таким обыденным...
А на усть-невинских полях, да и в самой станице — тишина.
Есть, конечно, тракторы, автомашины, но их очень мало...
— Если сравнить с нашими потребностями, то, безусловно, мало, — согласился Бойченко. — Но многие колхозы и МТС края уже в этом году получили машины, получат и еще.
Не за горами то время, когда недостатка в них не будет...
— Или взять такой вопрос, как земля, — продолжал Сергей. — Тут я буду говорить конкретно — о колхозе имени Ворошилова.
Членом этого колхоза состоит мой отец, а стало быть, и я...
Но не в этом дело.
Я уже говорил вам, что ворошиловцы в этом году получат урожай зерновых самое многое восемь центнеров...
Это же позор!
Земля у них загрязнена, порядка на полях нет.
Но это еще не все.
Общественная земля пошла по частным рукам с благословения председателя колхоза Артамашова.
Землей пользуются колхозники сверх приусадебной нормы, вроде единоличников, землю сдают в аренду районным учреждениям и даже частным лицам.
Артамашов или в самом деле дурак, или только прикидывается дурачком...
То, что его землей пользуется всякий, кому не лень, Артамашов выдает за достижение, козыряя тем, что земли в колхозе много, почему, дескать, и не помочь нуждающимся...
Видите, какая глупая теория.
— Интересно, — сказал Бойченко, угощая Сергея папиросой. — Так, так...
Земли много — разбазаривай направо и налево.
— Так получается, — Сергей раскурил папиросу. — Артамашов говорит: «Пусть колхозники обзаводятся единоличными посевами, в колхозе не уродит, у колхозников уродит», — это доподлинные его слова.
Это у него называется «выходом из трудного положения» на случай неурожая...
Меня это так возмутило, что я не утерпел и разругался с Артамашовым в первую же нашу встречу.
И беда еще в том, что Артамашов числится на хорошем счету у районных работников.
Не знаю, что о нем думает Кондратьев, — с ним я еще не говорил, — но Хохлаков отзывается хорошо.
«Кто, говорит, ничего не делает, тот не ошибается».
Да так можно оправдать любого преступника!
А ведь тому же Хохлакову должно быть известно, что Артамашов разбазаривает не только землю, но и колхозные продукты, скот.
Об этом мне рассказывал отец.
Всякие друзья и приятели Артамашова тянут из колхоза и коров, и овец, и свиней, а колхозная кладовая превращена в какую-то кормушку для бездельников...
И это называется ошибкой.
Если такое положение существует и в других колхозах края, то, мне думается, тут нужны какие-то организационные меры...
— Это я себе запишу.
Бойченко подошел к столу и взял блокнот.
Пока он писал, Сергей курил, о чем-то думая.
— Нет, мне кажется, что не во всех, — сказал Сергей, когда Бойченко снова сел на диван. — В той же Усть-Невинской есть колхоз имени Буденного...
Я вам о нем говорил, помните, где председателем старик Рагулин...
Там с землей наведен хозяйский порядок.
Рагулин немало положил на это труда.
И что ж вы думаете?
Хозяйство заметно окрепло, у колхозников появилось совсем иное отношение к труду, к общественному добру, Рагулин объявил войну расточительству, бесхозяйственности, а его противники увидели в этом жадность и скупость самого Рагулина...
Особенно это не понравилось Артамашову, за которым установилась слава щедрого и хлебосольного председателя...
Правда, старик Рагулин далеко не щедр, но это, как я понимаю, очень хорошо для хозяина. — Сергей вспомнил свой разговор с Рагулиным и невольно усмехнулся. — Старик бережлив и не глуп, я с ним беседовал.
И урожай у Рагулина, я вам уже говорил, — такого урожая, я ручаюсь, во всем районе нет. — Сергей посмотрел на Бойченко, который что-то записывал, и продолжал: — А вот еще примеры из моих наблюдений...
С Хохлаковым я объездил чуть не весь наш район и видел в одном колхозе посев пшеницы.
Это было в Белой Мечети.
Подъезжаем к одному участку — пшеница ростом выше пояса, густая, колос — в ладонь...
Спрашиваем у председателя колхоза, чья пшеница.
«Наша», — отвечает.
Подъезжаем к соседнему участку — пшеница утонула в сорняках, колос жидкий, и стоит она, как сирота...
«А это чья?» — «Тоже, говорит, наша...»
«Так почему ж такая разница?»
Председатель спокойно объясняет: «Та, что рослая и колосистая, — семенная, а эта — обычная...»
Оказывается, семенники в этом колхозе в большом почете, их умеют и правильно посеять, и вовремя прополоть, сюда и председатель частенько наведывается, и агроном наезжает...
А посевы товарной пшеницы загубили, бросили осенью в землю, а потом о них забыли...
А что, если бы, скажем, в танковом полку были бы в боевой готовности только те танки, которые предназначены для ведения разведки, а основные, ударные машины, которые решают исход сражения, находились бы в непригодном состоянии?
Разве командование могло бы допустить такое положение?
Нет, конечно...
А почему же председатель колхоза мирится с тем, что основной, товарный хлеб никуда не годится и только семенники находятся в хорошем состоянии?
Сергей говорил взволнованно, лицо его раскраснелось, и черные глаза загорелись живым блеском.
Бойченко слушал внимательно, иногда что-то записывал или утвердительно кивал головой.
«Надо непременно оставить его в районе... — думал он. — Старый кочубеевец пусть идет на отдых...»
Бойченко решил поговорить об этом в дороге.
Он встал и сказал:
— Сергей Тимофеевич, разговор наш мы еще продолжим.
Теперь же время позднее, пойдем ко мне пообедаем, да и будем собираться к отъезду.
Глава XIX
Солнце уже опустилось к горизонту, когда темно-коричневый «зис» выехал за город и, мягко покачиваясь по неровному шоссе, помчался на Невинномысск.
Бойченко и Сергей сидели сзади, и шофер, наблюдая за дорогой и поглядывая время от времени в зеркало, видел, как они оживленно разговаривали...
Впереди во все стороны расходились холмы.
Перед глазами то вставало взгорье в ярком цветении трав, то бежали навстречу кустарники, то встречались степные хутора или кошары — две-три низенькие овчарни под камышовой крышей, круглая изгородь, домик чабанов и журавель над высоким срубом колодца.
— Если бы вы знали, — говорил Сергей, — как я жалею, что сразу не поехал в Ставрополь...
Сколько времени потерял, а во всем виноват Рубцов-Емницкий.
— Лев Ильич? — с улыбкой спросил Бойченко.
— Разве вы его знаете?
— Ну, как же!
— Но вы не знаете, как я с ним познакомился и как потом попал в Пятигорск...
Не успел я слезть с поезда, как ко мне явился Рубцов-Емницкий, усадил в машину и тут же начал сватать меня к себе в заместители, и как сватать!
С большими стараниями и настойчивостью...
Мне было и неловко, и смешно, — посудите сами, какой из меня кооператор.
Вначале я ничего не понимал, теперь же мне все ясно.
Ему хотелось, чтобы моя военная слава ходила у него в заместителях и надежно защищала от возможных толчков и ударов...
Под колесами потрескивал гравий, мелкие камни взлетали из-под колес и со звоном ударялись о крылья машины.
«Зис» выскочил на бугор, — и отсюда открылся вид на кубанскую низменность.
По взгорью белели станицы и хутора, багровым пламенем горели стекла окон, а в пойме реки, как чернь на серебре, лежал мелкий курчавый лес.
— Может быть, я в чем и не прав, — заговорил Сергей, — но мне о многом хочется вам сказать...
— Говори, говори, я охотно слушаю.
— Я часто думаю о фронтовиках, которые вернулись в колхозы...
Когда я ехал домой, в вагоне мне попалась книжка — названия ее я не помню.
В ней рассказывалось о том, как фронтовики в промежутках между боями писали письмо в тыл своим друзьям и знакомым.
Письмо получилось хорошее: написано от души, в нем много новых, интересных мыслей и деловых советов.
Читая его, чувствуешь — тем, кто его писал, было и там, на войне, не безразлично, что делают и как живут люди далеко от фронта...
Тогда наши войска только-только подходили к своим границам, война была в самом разгаре, и если бы мне в то время попалось это письмо, я охотно бы подписался под ним.
Но теперь война победно завершена, и те, кто писал это письмо, уже дома.
Значит, положение изменилось — не только давай дельные советы, но и сам не стой в стороне, а засучивай рукава!..
Я бы теперь так сказал: «Эй, фронтовики, а ну, кто там писал письма тыловикам, кто учил, как надо жить и работать!
Подходите ближе, становитесь в первые ряды и покажите на живом примере, как это делается...»
И когда я думаю, в чем же должны показать себя бывшие воины, то мне кажется, что именно им суждено стать вожаками, организаторами, если и не всем, то каждому десятому — а это немалая армия.
Наступило время не только сеять и пахать землю, но и как можно шире внедрять технику, обучать колхозников умению управлять любой машиной, настойчиво прививать культуру в труде и в быту...
Сама жизнь этого требует.
В той же Усть-Невинской много молодежи.
У каждого парня или девушки, как правило, семилетнее или десятилетнее образование.
И если, скажем, мои родители, уже старики, живут по старинке и жизнью своей довольны, то молодежь жить по старинке не хочет...
Она хочет убирать подсолнух не серпом, а комбайном, доить коров не руками, а механической дойкой.
Молодежь часто бывает в городе и городскую культуру приносит в станицу.
Поэтому и в станице она хочет иметь и свой театр, и библиотеку, и кино, и электрический свет.
Когда в пятилетний план было внесено строительство электростанции, об этом заговорила вся станица, а особенно молодежь.
Они уже видят свою станицу не такой, какая она есть, а какой она будет...
И я верю: если мы построим электростанцию, скажем, к весне будущего года, Усть-Невинскую уже в эту пятилетку нельзя будет узнать.
— Я тоже в это верю, — сказал Бойченко. — И я согласен со всем, о чем ты говоришь.
Правильные, хорошие мысли...
Но дело заключается не в одних только добрых желаниях...
— А я не только говорю...
— Правильно.
Но тебе под силу и большее, нежели то, чем ты сейчас занимаешься.
Ты вполне мог бы справиться с работой, скажем, председателя райисполкома.
Говоря конкретно, мог бы заменить Федора Лукича Хохлакова.
— А Федор Лукич?
— Он давно просил подыскать ему смену.
Старому казаку надо и отдохнуть и полечиться...
— С этой работой я не справлюсь, — твердо заявил Сергей. — Мне еще надо учиться.
Ведь я же с первого курса ушел на фронт...
— Вот видишь, — с огорчением заговорил Бойченко, — смотреть на жизнь со стороны легко, а окунуться в нее с головой и тебе не хочется.
После твоего ответа я не пойму, к кому же относятся слова: «Эй, фронтовики, засучивайте рукава!»
— И ко мне...
И я, как вы видите, не сижу сложа руки, но учиться мне необходимо.
— Да, учиться каждому необходимо, — сказал Бойченко и умолк.
В просвете между двух гор лежала Усть-Невинская.
Густо курились трубы, и на крыши, на сады, вместе с вечерними тенями ложился сизый дымок.
Возле двора Тутариновых машина остановилась.
Сергей поблагодарил Бойченко, просил зайти в дом.
— Тороплюсь, — сказал Бойченко, пожимая Сергею руку. — На обратном пути заеду.
Ну, желаю успеха.
А о том, что я тебе говорил, советую подумать.
— Хорошо, я подумаю.
Сергей постоял у калитки, подождал, пока машина выскочила на площадь и скрылась в сумерках, потом неторопливо вошел во двор.
Навстречу ему бежала Анфиса.
Глава XX
На глазах Анфисы блестели, слезы, и это поразило Сергея.
— Сестренка, что с тобой?
— И где ты так долго был?
— Да что случилось?
— Семен прислал сватов, а батя противится... — сквозь слезы говорила Анфиса.
— Семен?
Вот оно что!
Да ты не плачь, а расскажи толком.
Пробыв в поездке больше недели, Сергей даже и не предполагал, что в его отсутствие дома могут произойти такие важные события...
Случилось это в тот лунный вечер, когда Сергей гулял по бульварам Ставрополя.
По станице, подымая пыль, прошло стадо, начинало смеркаться, хозяйки доили коров, а на пороге в доме Тутариновых неожиданно появилась бабка Параська, и не одна, а с дедом Евсеем.
Ни Тимофей Ильич, ни тем более Ниловна не придали этому никакого значения: могло быть, что Параська и Евсей просто зашли проведать их.
Хозяева любезно пригласили нежданных гостей в горницу и зажгли лампу, Евсей, высокий и сухой старик, с острыми и согнутыми, как у грузчика, плечами, молча снял шапку и перекрестился.
— Евсей Иванович, — приятным голосом заговорила Ниловна, — будьте ласка, садитесь, бога ради, на этот стульчик.
А вам, Прасковья Ефимовна, вот эта табуреточка.
Евсей сел на стульчик, поставил между ног суковатую палку и сказал:
— Само собой.
После этого он сидел молча, только изредка поглядывая на жену.
А Параська говорила и говорила, и не то что за двоих, а сразу за троих, — так и сыпала, так и сыпала словами, и ее речь текла такой удивительной скороговоркой, что записать ее не смогла бы даже самая опытная стенографистка.
Тимофей Ильич терпеливо слушал, задумчиво поглаживая усы, и никак не мог понять, к чему Параська заводит такой любезный разговор.
Но как только словоохотливая старуха стала непомерно расхваливать своего квартиранта, рассказывая о его наградах, о скромности, о редком трудолюбии, Тимофей Ильич насторожился, догадавшись, по какому делу пришли к нему Евсей и Параська.
Тимофей Ильич молча посмотрел на Ниловну тем проницательно строгим взглядом, который как бы говорил: «Ниловна, а погляди ты на нее...
Сватать пришла».
— Прасковья Ефимовна, и вы, Евсей Иванович, — вежливо, как только мог, заговорил Тимофей Ильич. — И за каким бесом тратить лишние слова...
По всему видно, что вы пришли сватать нашу дочку.
Так чего же начали с обиняков да с подходов?
Семен и такой и разэдакий, и так на него посмотри — хорош, и так взгляни — еще краше...
А мы этого жениха и сами знаем, приехал он сюда с нашим сыном...
Так что вы прямо и начинайте, что, мол, так и так, пришли к вам по такому-то делу...
— Само собой, — сказал Евсей.
— Ой, Тимофей Ильич, — обрадовалась Параська, — да ты настоящий угадчик!
Но мы хотим по-старинному...
Сперва без паляныци, а так, чтобы поговорить, вроде как бы разведка...
Нельзя ж так сразу.
Разговор должен быть деликатный, сперва разнюхать, расспросить.
— Стало быть — дипломатия? — спросил Тимофей Ильич и засмеялся.
— Само собой, — сказал Евсей.
— А то как же, — поспешила ответить Параська. — Так было в старину.
Обычай...
Правильно я говорю, Евсей?
— Само собой.
— А завтра пожалуем и с паляныцей, да и потребуем рушники...
Все, Тимофей Ильич, будем делать по-старинному, как заведено...
— А я так думаю, что и паляныця и рушники не потребуются, — сказал Тимофей Ильич. — Как ты скажешь, Ниловна?
— Спросить бы Анфису, — робко проговорила Ниловна. — Такое дело, что как его и сказать...
— Зачем же ее спрашивать? — Тимофей Ильич обратился к Параське: — Так ты, Прасковья Ефимовна, старинный обычай вспомнила.
Хороший обычай, слов нет.
А есть и другой, и ты его тоже знаешь...
— Какой же это еще обычай?
— А такой, что у Анфисы есть старший брат, и пока Сергей не женится, младшей сестре о замужестве и думать нечего...
Да и молодая она у нас, сказать, еще не перестояла. — Тимофей Ильич забрал в жменю усы, подумал и сказал: — Так что лучше всего и тебе, Прасковья Ефимовна, и тебе, Евсей Иванович, идти домой, да и никому не говорить о нашей балачке...
— Само собой, — сказал Евсей, натягивая шапку.
Сват и сваха даже не подали виду, что такой прямой отказ их огорчил или обидел.
Они еще с полчаса поговорили о том о сем, распрощались и только тогда вышли из хаты.
А за воротами Параська дала волю своему негодованию и сказали Евсею, что на этом она не остановится; что раз дело начато, то его следует довести до конца, и если будет отказ, то пускай об этом узнает вся станица; что не позже как через неделю, когда старый Тутаринов успокоится, Параська возьмет себе в компаньоны не Евсея, а старика Назара — опытнейшего человека по сватовству и явится к Тимофею Ильичу уже не для разведки, а с паляныцей и не уйдет из хаты до тех пор, пока Анфиса, с благословения отца и матери, не разрежет ту паляныцю на две равные половины...
Как всегда, Евсей слушал жену внимательно, а потом промолвил:
— Само собой.
Параська и Евсей подходили к своему дому на краю станицы, а в хате Тутариновых еще продолжался спор о том, кто же был прав: Тимофей Ильич, рассуждающий о жизни трезво и понимающий, как никто другой, что значит выдать дочь за парня, у которого нет ни кола ни двора, или же Ниловна со своей материнской мягкосердечностью...
Ниловна всячески старалась уговорить Тимофея Ильича и склонить его на свою сторону и поэтому говорила о Семене так, как могла бы говорить разве что мать о своем горячо любимом сыне.
По ее словам, Семен был и красивый, и умный, и трудолюбивый, и «характером смирный», и обходительный со старшими.
— А что он не здешний, — заключила она, — то в этом беда небольшая, — приживется в станице, да так никуда и не уедет.
Казалось бы, что можно было возразить ей против?
Но Тимофей Ильич не соглашался с Ниловной, стоял на своем и доказывал совсем противоположное: Семен вовсе не красив, а так себе — белобрысенький парень, тогда как Анфиса — чернявая и лицом миловидная.
И ничуть Семен не умный, ибо умный человек, по мнению Тимофея Ильича, никогда бы не стал так плохо отзываться об Усть-Невинской...
Правда, в работе Семен горяч, — с этим Тимофей Ильич соглашался, но тут же добавлял, что «есть это одна видимость, и старается он до поры до времени...»
— Нет, Ниловна, — сказал он, — что там ты ни говори, а такой зять мне не по душе.
Ниловна молча смотрела на мужа, и ее маленькие добрые глаза наполнились слезами.
— А ты не плачь, — участливо заговорил Тимофей Ильич. — Чего прежде времени слезы проливать.
Дело еще не решенное.
Лучше позови Анфису.
Мы у нее для интересу спросим, что она нам на это скажет.
На беду Анфисы в доме не оказалось.
«Где ж ей быть в такую позднюю пору, как не с женихом?» — подумал Тимофей Ильич, и это его еще больше раздосадовало.
Старик долго ворчал и теперь уже ругал не только Анфису, но и Сергея: и зачем он привез в станицу такого дружка, и где пропадает без вести вторую неделю, и что это за сын, который бросил родителей и уехал, а куда и зачем — ничего не сказал, хотя Сергей и говорил ему об этом...
Долго в эту ночь Тимофей Ильич не спал, все курил и думал.
Утром поднялся рано, разбудил Анфису и сказал:
— Объясняй батьке, по какой причине тот Семен ни с того ни с сего присылает сватов?
— Объяснения, батя, у меня будут короткие, — решительно ответила Анфиса. — Вы, батя, свое отжили, так и нечего вам становиться на нашу дорогу...
Все равно по-вашему не будет.
— Кто ж это тебя научил так батьке отвечать?
Наверно, Сергей.
Анфиса молчала, сидя на кровати в коротенькой сорочке, похожая на девочку.
Торопливо подошла Ниловна, стала спиной к дочке, а лицом к мужу и сурово посмотрела на него.
— Оставь ее.
Тимофей Ильич молча вышел.
Остальные дни до приезда Сергея он ни с кем не разговаривал.
Утром уходил на огород, приходил затемно, молча ужинал и только один раз сказал, как бы сам себе:
— Подождем Сергея...
Должен же он скоро явиться.
... Анфиса сбивчиво рассказала брату обо всем, что произошло в доме, и, повеселевшая, вошла вместе с Сергеем в хату.
Ниловна на пороге прижалась к сыну и тайком, чтобы не заметил Тимофей Ильич, всплакнула.
— А вот и Сергей, — сказал Тимофей Ильич. — Подоспел как раз к вечере.
Сели ужинать.
Сергей ел молча, ждал, что скажет отец.
— Что молчишь? — спросил Тимофей Ильич, когда на стол были поданы вареники с вишнями. — Сказывай, где ездил, что видел?
— Эге, батя!
Был я далеко.
И в Пятигорске, и в Ставрополе.
И все сделал.
Наш план утвердили.
У депутата был.
Тимофей Ильич усмехнулся и погладил усы.
— Говоришь, у депутата был? — нарочно переспросил он. — Да ты такой — во все дырки пролезешь и своего добьешься. — Он посмотрел на Анфису. — А сестра тоже с тебя пример берет.
— И хорошо, — сказал Сергей, доставая из миски вареник.
— Оно, может, и хорошо, но не во всяком деле.
— Я, батя, знаю, на что вы намекаете.
— А если знаешь, так говори отцу, — думаешь ли ты жениться?
— А как же!
Думаю...
А что такое?
— То самое, — Тимофей Ильич взглянул на Анфису, которая сидела опустив голову и ничего не ела. — Если думаешь, так поторапливайся и ослобоняй дорогу...
А то младшая сестра обгонит.
— А я могу посторониться, — сказал Сергей, желая придать разговору шутливый характер. — Для своей сестренки я всегда дорогу уступлю.
Правильно, Анфиса?
Анфиса не ответила, встала и молча вышла из хаты.
— Батя, и куда это годится, — сказал Сергей. — В нашем доме и такие старорежимные порядки?
Девушку до слез довели, а из-за чего?
— Порядки в доме такие, как и были, а что не по душе мне твой дружок, так это совсем другая песня.
— Вам не по душе, а Анфисе по душе...
— А Анфиса моя дочка, — сердито перебил Тимофей Ильич, — и, как отец, я не хочу, чтобы она каталась по белому свету...
— Погодите, батя, не горячитесь, — Сергей сел ближе к отцу, угостил его папиросой. — Семена я знаю лучше, чем вы.
Четыре года я с ним жил в одном танке, а на войне люди как раз и узнают друг друга.
Он был мне как родной брат, понимаете, и я буду рад, если мы с ним по-настоящему породнимся.
— То ж вы жили в танке, — угрюмо проговорил Тимофей Ильич. — В танке одно дело, а теперь другое...
Скажи мне, куда он ее повезет?
Наша жизнь ему не нравится.
Потому я и не желаю...
Должен я, как родитель, думать об ней.
У нас, слава богу, окромя тебя и Анфисы, выросло еще восьмеро, и у всех есть, где жить...
— Тимофей, да ты послушай Сережу, — вмешалась в разговор Ниловна. — Пускай женятся, а мы им домишко построим, вот они никуда и не уедут...
А , может, и у нас будут жить.
Сереженьку нам, по всему видно, возле себя не удержать.
— И это тоже правильно, — поддержал мать Сергей.
Тимофей Ильич погладил усы и хотел что-то сказать, но в это время дверь распахнулась, и на пороге показался Савва Остроухов.
— Сережа!
Где же ты так долго пропадал! — крикнул он, пожимая Сергею руку. — Ну, как?
Добился?
Получил?
— И добился, и получил.
Садись, буду рассказывать...
Мамо, подбавьте вареников.
— Погоди.
И вареников не хочу, и ничего не рассказывай.
Жена мне сказала, что ты приехал, и я забежал за тобой.
А у меня как раз заседание исполкома с активом.
Вот мы там тебя и послушаем.
Пойдем!
— Я готов. — Сергей встал.
— Опять уходишь? — грустно спросила Ниловна. — Савва, и откуда ты взялся!
Сережа и минуты дома не сидит...
Да ты хоть надень чистую рубашку.
Ниловна достала из сундука белье, брюки, белую с вышитым воротником рубашку.
В соседней комнате Сергей наскоро переоделся.
В штатском костюме он стал словно и ниже ростом и уже в плечах...
Он ушел, по дороге о чем-то оживленно разговаривая с Саввой, а Ниловна долго смотрела в открытое окно, потом покачала головой и сказала:
— Убег...
И какая же радость родителям от такого сына?
Месяц как дома, а мы его еще и в глаза как следует не видели.
— А ты что ж, хочешь его подле себя привязать? — отозвался Тимофей Ильич. — Значит, дело есть, раз бегает...
А куда Анфиса запропала?
Вот эту побереги.
По дороге в станичный совет Савва рассказывал Сергею о станичных новостях: о том, что буденновцы первыми закончили косовицу ячменя и косят пшеницу; что прибыла автоколонна и началась хлебосдача; что позавчера в Усть-Невинскую приехали две новые учительницы: «Такие собой чересчур молоденькие да стыдливые, что просто с ними одна беда — насилу устроил их с жильем»; что Иван Атаманов ездил на конезавод и ему там обещали продать четырех маток: «Пока, говорит, план будет утверждаться, а я обзаведусь племенными матками...» — хитрый кавалерист; что в Усть-Невинскую приезжал председатель Краснокаменского стансовета: «Где-то прослышал про наш план и, веришь, полдня просидел у меня в кабинете и все расспрашивал, как и что»; и, наконец, о том, что Федор Лукич Хохлаков заболел и слег в постель...
«На сердце жалуется.
Заходил я его проведать, лежит и очень стал плох, прямо весь как-то почернел.
Просил тебя, чтоб ты к нему приехал.
Что-то хочет тебе сказать, а что — не сказал».
Из всех этих новостей лишь одна неприятно поразила Сергея: болезнь Федора Лукича.
«Меня хочет видеть, — подумал Сергей. — Что он собирается мне сказать?
Может, он уже знает о том, что говорил мне Бойченко...»
В станичном совете и особенно у входа было многолюдно и шумно.
Те, кто не мог попасть в кабинет Саввы, освещенный лампой-молнией, толпились у окон, в темной прихожей и в длинном, во все здание, коридоре.
Густо дымили цигарки, иногда вспыхивал огонек спички или зажигалки, освещая то клок рыжей бороды, то красивое женское лицо, повязанное белой косынкой, то иные блестящие глаза, а то и ловко закрученный молодой ус...
Следом за Саввой и Сергеем повалила толпа.
В кабинете с широко раскрытыми дверями совсем стало тесно.
С улицы, в просветы окон, заглядывали девушки, жмуря глаза от света лампы.
Сергею показалось, что где-то там, за окном, стоит Ирина.
Во всем доме гудел приглушенный говор.
К Сергею подошел в блеске орденов и медалей Иван Атаманов.
Крепко пожимая руку, спросил:
— С успехами?
А я уже смотался на конезавод.
Обещали помочь.
— Бабочки, дайте дорогу!
— Ты проходи, да не обнимайся!
— Да как же вас не обнимать...
— Разве Артамашов может без этих шуток!
В дверях, меж женских платков, показался Артамашов, чернея низенькой кубанкой, сбитой на затылок.
— Сергей Тимофеевич, — сказал он здороваясь. — Ну, что там о нас люди говорят?
— Всякое говорят.
— Хвалят! — сказал Савва.
— А иначе и быть не могло! — воскликнул Артамашов. — Кого ж еще и хвалить, как не нас.
— Алексей Степанович, ты только об этом и думаешь, — отозвался сидевший у стола Рагулин. — Гляди, чтоб от тех похвал да не вскружилась голова, как у той вороны, что сидела на дубу.
— Савва, всегда на заседание исполкома собирается столько народу? — шепотом спросил Сергей, когда они уже сели за стол.
— Сегодня с активом, — пояснил Савва. — Я пошел к тебе, а Дорофей тем временем проскакал на коне по станице...
Всем же интересно послушать...
Савва постучал о чернильницу карандашом, подождал, пока наступит тишина, и объявил:
— Давайте заслушаем сообщение товарища Тутаринова.
Сергей рассказывал о своей поездке неторопливо.
Слушали его внимательно, но все знали, что говорит Сергей пока не о главном, что самое интересное где-то еще впереди.
Сергей очень лестно отозвался о Ставрополе.
Всем нравился его рассказ и о степи, и о городе, но все по-прежнему думали, что это тоже не главное...
Когда же Сергей сказал: «И вот, товарищи, позвал меня Андрей Петрович Бойченко, и вхожу я в его кабинет», — сразу сделалось так тихо, что было слышно, как за окном шелестели без ветра листья акации.
Сергей подробно рассказал о своей беседе с Бойченко, о том, как тот расспрашивал его об урожае, — «верите, даже поинтересовался, почему у Рагулина один урожай, а у Артамашова — другой», — о животноводстве, о строительстве, как похвалил Ивана Атаманова.
О сплаве леса Сергей нарочно умолчал.
— Прохор Ненашев здесь? — спросил он.
— Я тут! — донеслось из соседней комнаты.
— Подходи ближе.
Прохор подошел к столу.
Ему уступили место на лавке.
— Ну, Прохор Афанасьевич, — заговорил Сергей, — вышло по-твоему.
Тот лес, что лежит в Чубуксунском ущелье, будем сплавлять.
Так что готовься.
Депутат так и сказал, — прибавил от себя Сергей, — что есть у вас в станице опытный человек, старый сплавщик Прохор Афанасьевич Ненашев, вот вы ему это дело и поручите.
Прохор смущенно улыбался.
Как-никак, а приятно было услышать, что о нем так высоко отзывается Андрей Петрович Бойченко.
Прохор встал и хотел было что-то сказать, как со всех сторон послышались советы:
— Молодых послать.
— Три колхоза — три бригады.
— А я так думаю, что молодежь в таком деле не справится.
Это же не косовица!
— А что такого — бревна гнать по воде?
Возле воды и не жарко.
Чуть что — купайся.
— Там купаться некогда.
На какой-либо крутизне бревна станут торчмя, запрудят все русло.
— Тише, граждане, — сказал Савва. — Давайте послушаем Прохора.
Прохор поднялся, одернул под поясом рубашку.
Он понимал, что такой важный вопрос без него решен не будет, поэтому и держался с достоинством, гордо посматривая по сторонам.
— Вообще, сказать так, — заговорил он, — что такое есть сплав леса по нашим бурным рекам?
Называется он молевой, и работа эта трудная.
В молодости мне довелось побегать за бревнами, а они, верите, несутся по воде, как сумасшедшие...
Вообще надо бояться поворотов...
Прохор подробно изложил свою биографию, особенно ту ее часть, которая относилась к молодым годам.
Затем дал несколько практических советов по организации труда на сплаве.
По его мнению, необходимо было послать на сплав не менее трех бригад.
Каждой бригаде нужна была подвода, железные крюки, багры, веревки, лопаты, топоры, а также кухарки и на месяц продуктов.
Кроме того, требовалась лодка или даже две, волы или лошади для подтаскивания бревен к берегу.
— А молодежь вообще обучить можно, — сказал он, уже усевшись на лавку. — Тут главное — поворотливость.
Все предложения Прохора были записаны в протокол.
Председателям колхозов поручалось в течение трех дней подобрать бригады из молодежи, не занятой на уборке, поделать багры, крюки, выделить подводы и продукты...
Кажется, все должно было радовать Сергея: и удачная поездка, и только что прошедшее собрание, и то, что было принято решение о сплаве леса, а на сердце у него было почему-то неспокойно.
Возвращаясь домой, он думал об Ирине: «Почему она не пришла?
Очевидно, не знала, что я приехал».
На чистом вечернем небе стоял ущербный месяц, от хат, от деревьев далеко на улицу выползли тени.
Было тихо.
Станица спала.
«А тебе я советую подумать...
Надо заменить Федора Лукича», — вспомнил он слова Бойченко.
Навстречу Сергею шли парень и девушка.
«Да ведь это Семен и Анфиса.
Вот черти, даже на собрание не пришли».
— А мы идем на собрание, — сказал Семен, здороваясь с другом.
— Опоздали.
Пойдемте обратно. — Сергей взял Анфису и Семена под руки. — Я вам завидую...
Ему не ответили.
Все трое некоторое время шли молча.
— Семен, — спросил Сергей, — чем ты моего отца так сильно обидел?
— Как-то раз я нелестно отозвался об Усть-Невинской. — Семен помолчал. — Но я этому разговору не придал значения...
А вообще, Сережа, я тебя ждал.
Ты сам видишь, что мы с твоей сестренкой... — он не договорил. — Мы с ней обо всем самом главном договорились...
— Проще сказать — полюбили друг друга?
— Сережа, и чего ты допрашиваешь? — сказала Анфиса, прижимая к себе руку брата.
— Но ты понимаешь, — заговорил Семен, — отец уперся и стоит на своем...
Вот я тебя и ждал, надо бы как-то решить, чтобы и стариков не обидеть...
— Чтобы и волки были сыты, и овцы целы?
— Братушка, ты все шутишь!
— А почему бы и не пошутить?
Эх вы, черти влюбленные.
Я знаю, на собрание вы и не думали идти, а просто хотели меня встретить.
Я вам нужен, а то, куда я ездил и что сделал, — вас это не касается?
А тебя, Семен, я просто не узнаю.
Да ты ли это — мой верный радист-пулеметчик?
— Конечно, я, — смущенно проговорил Семен.
— Сережа, ты его не обвиняй.
— Нет, друзья, я без шуток, — сказал Семен. — Сережа, ты должен нам помочь.
— Значит, взаимная выручка?
Отлично, так и быть, помогу.
Отца мы уговорим, но только не раньше как через месяц.
Теперь же нам надо ехать на лесосплав, и тебе, Семен, я думаю доверить бригаду.
Анфису мы возьмем кухаркой.
Сможешь, сестренка?
А вот когда вернемся с лесосплава, тогда и свадьбу справим.
Семен и Анфиса охотно согласились поехать на лесосплав.
Поездка представлялась им красивой прогулкой в горах.
Они шутили, смеялись, и Сергей тоже развеселился.
Но как только он вошел в хату, оставив Семена и Анфису у калитки, в голову снова пришли мысли о Бойченко, о Федоре Лукиче...
Сергей разделся, лег в постель, но уснуть не мог.
Закрывал глаза и видел Федора Лукича...
«Да, мне надо подумать».
Ему казалось, что в районе все привыкли к Федору Лукичу, привыкли видеть его седую, коротко остриженную голову рядом с приметным белоголовым шофером.
И вдруг в станицу приезжает та же машина, тот же белоголовый шофер, а рядом с ним сидит не Федор Лукич, а какой-то молодой парень, чернолицый, как цыган, с широкими густыми бровями...
В окно была видна луна, и Сергей вспомнил птичник, курган, блеск мокрой травы, и его так потянуло к Ирине, что он вскочил с кровати, быстро оделся и, боясь, чтобы не услышала мать, на цыпочках вышел из хаты.
А через несколько минут он разбудил Савву и сказал, что ему срочно нужна верховая лошадь.
— Да куда ты в ночь? — удивился Савва.
— Тут близко.
На птичник.
— А-а-а... — сказал Савва. — Теперь понятно.
Иди на конюшню и скажи Дорофею, чтобы подседлал серого.
Дорофей проснулся с трудом, но, увидев перед собой Сергея, не стал ни о чем расспрашивать, а снял со стенки попону и седло и направился к выходу.
— Седлать не надо.
— Покрепче держите поводья, — предупредил Дорофей, когда Сергей уже сидел на коне, — а то этот серый — пужливый.
Сергей шагом выехал со двора.
Но уже на площади пригнулся к гриве и пустил коня в галоп.
Осадил его только вблизи знакомого домика.
К окну подъехал шагом, слез с коня, привязал его к ставне.
Осторожно приподнял занавеску.
Ирина спала, слабый свет луны освещал ее лоб, темную, лежавшую на подушке косу...
Сергей тихо постучал.
Ирина вздрогнула, но не поднялась, а только открыла глаза, узнала Сергея и снова их закрыла, не веря — сон ли это, или явь...
* * *
В станицу Сергей вернулся на рассвете.
Передал Дорофею коня и пошел домой.
Ниловна гремела дойницей, собираясь доить корову.
— Сережа, — сказала она, — ой, как долго у вас было собрание.
— Да, затянулось, — с улыбкой проговорил Сергей и ушел спать.
Глава XXI
Проснулся Сергей поздно.
Не одеваясь, босиком, в трусах пошел по огороду к реке.
С разбегу бросился в воду и нырнул так глубоко, что коснулся ладонями скользкого дна.
В глубине вода была такая холодная, что казалось, будто в тело впились тысячи мельчайших ледяных игл.
Всплыл Сергей на быстрине, встряхнул мокрым чубом и, легко взмахивая руками, направился к противоположному берегу.
Там темной стеной возвышался лес, бросая тень на реку.
Не доплыв до тени, Сергей повернул обратно, навстречу течению...
Купался он долго, пока не продрог.
Бодрый, чувствуя прилив сил, он вбежал в хату, схватил полотенце и начал старательно растирать руки, грудь, спину.
«Надо поехать к Кондратьеву, а заодно проведать и Федора Лукича», — подумал Сергей.
Он оделся и пошел к Савве просить верховую лошадь.
Ниловна хлопотала у летней печки.
— Мамо, — сказал Сергей, — я на минутку схожу к Савве, а вы приготовьте мне позавтракать.
Через полчаса Сергей привел под седлом того же серого коня, на котором вчера ездил к Ирине.
— Сереженька, ты опять уезжаешь? — огорчилась Ниловна.
— Проскачу в район.
Дайте мне поесть, только побыстрее.
— Ты хоть к обеду возвращайся.
У меня варится борщ с курятиной.
Не прошло и десяти минут, как Ниловна поджарила яичницу, нарезала малосольных огурцов и вынула из погреба махотку со сметаной, — знала мать, для кого берегла эту махотку!
Сергей ел торопливо, а Ниловна сидела за столом, опершись щекой на руку, и смотрела на сына влажными и грустными глазами.
Ей казалось, что за эти дни Сергей и похудел, и постарел, и брови у него стали лохматей, и глаза невеселые.
— Сережа, и когда же ты набегаешься?
— А что?
— Мы еще с тобой и не посидели, и не побалакали...
Вот и Анфиса в таком горе.
Как с ней быть?
Они с Семеном, как я думаю, все уже и без нас порешили...
Я-то и согласна, бог с ними, слюбились, так и пусть себе женятся.
А батько — ты его знаешь.
Посоветовал бы ты Семену — он же твой друг — пусть бы оставался жить у нас.
Да пусть бы пришел к батьке да поговорил бы...
Можно им хатенку построить, а то и у нас место нашлось бы...
— Не печальтесь, мамо, — сказал Сергей. — Я поговорю и с Семеном и с батей...
Все уладится.
Сергей съел яичницу, огурцы и сметану.
Встал и, на ходу подтягивая ремень и поправляя гимнастерку, вышел из хаты.
Ниловна пошла за ним.
Когда Сергей садился в седло, ей приятно было взять коня за повод и придержать рукой стремя...
Подбадривая хворостинкой коня, бежавшего ленивой рысью, Сергей выехал за станицу и направился вдоль Кубани.
По взгорью разбежались невинномысские хутора, тоже все в зелени, так что издали нельзя было понять — хутора ли это, или рощи.
Сергей пустил коня шагом и долго смотрел на бригадные станы — одни в кущах садов, другие — на голом поле; на овечьи кошары, ютившиеся под горой наподобие пещер; на серые пятна базов, огороженных плетнями, — лежали они либо в ложбине у родника, либо вблизи речного водопоя...
И широкая, в зелени, пойма, и станица, и скрытые в садах хутора, и стада коров, пасущихся в низине, и даже пустые и скучные своим серым видом базы — все казалось Сергею и необычным и значительным.
«Странно, — подумал он, — как будто я вижу все это впервые.
А ведь сколько раз еще до войны я проезжал по этой дороге».
В пойме Сергей видел огородные плантации с балаганами и водокачками.
Тут должно лечь русло будущего канала.
Может быть, за дальними холмами отойдет от Кубани рукав, протянется вдоль берега, а вот в этом месте, у каменного обрыва, подымется вода...
И Сергей представил себе протоку, которая не только вращает турбину, но и орошает огороды.
«Радуйтесь, огородники, — подумал он, — скоро вода к вам сама пойдет».
В воображении его выросли и квадратный домик у обрыва, где белой пеной вскипают буруны, и бегущие от домика в Усть-Невинскую на смолисто-черных столбах медные провода...
Невдалеке от обрыва наискось через всю реку лежал мелкий перекат.
Вода здесь шумела совсем тихо, и для Сергея это уже было удобное место для приема сплавляемых бревен.
«Лучшей запани и желать не надо», — подумал он и представил себе плывущий лес, штабели мокрых, только что вытащенных из воды бревен.
Отъехав в сторону от Кубани, Сергей нагнал в степи длинную вереницу конных упряжек.
Брички с деревянными ящиками были нагружены ячменем.
Обоз двигался медленно, лошади сворачивали на обочину и тянулись к траве.
Возчики предоставили лошадям полную свободу: кто спал, растянувшись на зерне и накрыв лицо картузом, кто ел еще недоспелый арбуз, а кто просто лежал, изнемогая от жары.
На головной подводе двое подростков и пожилой рыжебородый мужчина играли в карты.
К ним и подъехал Сергей:
— Эй, друзья-картежники!
Куда везете зерно?
Обоз остановился.
Парнишки, игравшие в карты, проворно соскочили на землю и побежали к своим подводам.
— Как — куда? — отозвался рыжебородый. — Известно — на заготпункт.
— Откуда?
— Из Белой Мечети, — неохотно ответил возница, собирая карты. — Колхоз «Пролетарская воля».
— Ты старший возчик? — Сергей зло посмотрел на рыжебородого.
— Я.
А об чем разговор?
— И ты это называешь движением?
Да разве так возят хлеб на заготпункт?
Лошади на ходу спят, возчики загорают, а ты, старшой, в карты режешься.
Ишь нашел место картежничать!..
Стыда у тебя нет...
Рыжий, поглядывая на Сергея, взял вожжи в руки, и тогда на всех подводах послышалось понуканье, хлопки кнута, разом загремели десятки колес, и обоз, подымая пыль, покатился по хорошо укатанной дороге.
Наступил полуденный зной.
В станице было душно.
Деревья покрылись пылью, особенно на главной улице, где часто проезжали грузовые автомобили...
По этой улице Сергей выехал на площадь.
В жиденькой тени акаций, недалеко от магазина, стояли три подводы с пустыми корзинами.
С женщинами, приехавшими на этих подводах, о чем-то оживленно разговаривал Рубцов-Емницкий.
Увидев Сергея, он крикнул:
— Сережа!
Здорово, дружище! — оставил женщин и подбежал к Сергею. — Поздравляю, Сергей Тимофеевич!
Значит, все на мази!
Вчера проездом был у нас Бойченко.
Говорил о сплаве леса.
Я уже дал указание обеспечить лесосплав походными ларьками, забросить туда нужные товары...
Да ты чего на меня так смотришь?
Обиделся? — Рубцов-Емницкий блеснул золотым зубом. — А обижаться и нечего...
То, что ты отказался от услуг Ираклия Самсоновича, это, я думаю, даже к лучшему.
Почему к лучшему?
Этот человек еще пригодится на будущее...
— Не думаю, — неохотно проговорил Сергей.
— Поживем — увидим...
А я на всякий случай в одном месте закинул удочку насчет турбины.
Такой товар, для ясности, на дороге не валяется.
— Обойдемся без ваших дружков, — сухо сказал Сергей. — Да и вообще...
Рубцов-Емницкий не дал договорить.
— Безусловно, можем обойтись.
Но это я говорю на тот случай, если, к примеру, будет нужда...
Да, кстати, слыхал?
Федор Лукич захворал.
Слег старый конь.
Но сегодня я виделся с его женой, ему лучше.
Непоседливый казачина, рвется в поле...
Где он живет?
Совсем близко, почти рядом с райисполкомом.
Видишь палисадник в кубанском стиле?
Вот эти кусты сирени и эти две вишни.
Дом под белой черепицей.
«Сперва заеду на минутку к Федору Лукичу, а потом уже к Кондратьеву», — подумал Сергей и, давая понять Рубцову-Емницкому, что им говорить больше не о чем, тронул каблуками коня.
«Опять липнет, — думал Сергей, проезжая по площади. — Смола, а не человек...
Но я с ним как-нибудь поговорю по душам».
Сергей слез с седла возле небольшого одноэтажного домика под белой черепичной крышей, с белыми стенами и с закрытыми ставнями.
В палисаднике росли две вишни, густо осыпанные спеющими ягодами, рядок крыжовника, кусты сирени.
Во дворе, возле сенец, Сергей привязал коня и загремел щеколдой.
Отворилась дверь, и вышла пожилая женщина, немного похожая на Федора Лукича: такая же грузная, тот же ласковый взгляд спокойных глаз, те же черты доброго, открытого лица.
«Наверно, сестра», — подумал Сергей.
Он назвал свою фамилию и сказал, что приехал навестить Федора Лукича.
— А он вас давно ждал, — сказала женщина. — Но вот беда, только-только уснул.
Я и ставни позакрывала.
— Марфуша, кто там пришел? — послышался слабый голос Федора Лукича. — Кто там?
Пускай заходит.
— Это я, — сказал Сергей.
— Сережа!
Вот спасибо, дорогой, обрадовал.
Проходи в мою темницу.
Марфуша, открой ставню.
В спальне, где лежал Федор Лукич, было темно и прохладно, пахло лекарствами и полевыми цветами.
Сюда не проникали ни свет, ни жара, и Сергей вначале ничего не мог разглядеть.
Но вскоре Марфуша открыла ставни, и небольшая чистенькая комната наполнилась светом.
Первое, что бросилось Сергею в глаза, был портрет Ивана Кочубея, висевший над кроватью, чуть выше ковра.
Легендарный комбриг был изображен в косматой бурке и в белой, лихо заломленной назад папахе: он скакал на коне, устремив зоркие глаза вдаль.
Опираясь локтем о подушки, сложенные одна на другую, Федор Лукич хотел подняться.
Он постарел, осунулся, давно небритое лицо его обрюзгло и потемнело.
Глаза были тусклые — не найти в них былой веселой искорки.
— Как я рад, что ты приехал навестить, — тяжело дыша, проговорил Федор Лукич, слабо пожимая руку Сергею. — А то вот лежу один, а тут еще Марфуша окна закроет — как в погребе...
Мою натуру ты же знаешь — такая житуха не по мне.
Лучше помирать, чем так жить.
Я теперь как тот старый конь, приученный к боевым походам, — чует запах пороха, слышит звон трубы, бьет копытами, прядет ушами, а уже никуда не годится...
Мне бы по степи мотаться, а я вот лежу... пошаливает... болит, — и он положил руку на левую сторону груди. — Крепкий был мотор, думал, и износу ему не будет, а сработался...
Дает перебои.
— Федор Лукич, — участливо заговорил Сергей, — хоть вы и пренебрежительно смотрите на курорты, а все ж таки надо бы вам поехать в Кисловодск.
— Покамест обойдусь.
Если совсем будет плохо, тогда поеду...
Мне уже лучше.
То было левая рука немела и не подымалась, а сегодня она у меня действует, — и как бы в подтверждение своих слов поднял руку. — Скоро встану...
А что дышу тяжеловато — это пройдет...
Ванюша с ветерком промчит по полю, и сразу отдышусь...
А лежать нельзя.
Кондратьеву одному трудно...
Лето, хлебозаготовки, сам знаешь...
Федор Лукич спросил, как идет уборка в усть-невинских колхозах, приехала ли автоколонна.
Сергей отвечал и все ждал, что Федор Лукич вот-вот спросит о результатах поездки в Ставрополь.
Но Федор Лукич об этом и не вспоминал.
Он справился о здоровье Тимофея Ильича, Ниловны.
Затем они говорили о международных новостях.
О поездке Сергея в Ставрополь Федор Лукич так и не спросил, точно ничего за эти две недели и не произошло.
«Значит, старик сердится и ничего не хочет знать, — подумал Сергей. — А я все-таки ему расскажу...
Не сейчас, а когда буду уходить».
— Сережа, лежал я эти дни и думал, — сказал Хохлаков, — о чем только и не передумал, и пришла мне в голову мысль: поговорить бы нам надо об одном важном деле...
— О каком, Федор Лукич?
— Дело это такое. — Федор Лукич с трудом поднялся и опустил на коврик босые, припухшие в щиколотках ноги. — Здесь нас двое — два кубанских казака...
Есть еще казачка, Марфа Игнатьевна, моя жена...
Пусть она тоже послушает.
От нее у меня секретов не бывает.
— Вы секретничайте, а я пойду.
Мне надо сбегать за льдом, — сказала жена и вышла.
— Ну и лучше, что мы теперь одни. — Федор Лукич вздохнул и вытер полотенцем мокрый лоб. — Да...
Так вот о чем...
Сидят два казака...
Один, будем говорить прямо, уже глядит в могилу, а другой только начинает жить...
К чему это я?
А к тому, что надо нам, Сережа, подумать о кубанском казачестве...
Смотрю я на нашу молодежь, вот на таких геройских парней, как ты, на наших старательных девчат и радуюсь: доброе казачество подросло, надежная смена...
— Федор Лукич, может быть, я вас и обижу, — сказал Сергей и посмотрел на портрет Кочубея, — но скажу то, что думаю...
Правильно вы заметили, люди на Кубани выросли, новые и интересные люди.
Но того казачества, о котором вы постоянно печалитесь, давно нет...
— Как же это так нет? — удивился Федор Лукич. — А мы с тобой кто же такие?
Разве мы — не казаки?
А все станицы от Преградной и до Темрюка — разве не казаки в них живут?
— Казаки, — согласился Сергей и снова посмотрел на Кочубея. — Да, живет казачество, только не старое, о котором вы говорите, а новое, колхозное казачество.
В голове ума стало больше, жизненные интересы шире, а этому как раз и надо радоваться...
Я вот смотрю на портрет Кочубея.
Лихой был вояка, благородный человек.
Неграмотный был, а понимал, что его дорога с Лениным.
Мы благодарны ему за то, что воевал он храбро, что не уронил чести кубанского казачества в тяжелые годы рождения Советского государства, — родство наше с Кочубеем кровное.
Но кто теперь того не знает, что нынче и на войне, и в мирное время одной лихостью ничего не сделаешь, что не конь теперь главное, а машина...
— Ну, ну, тебя только затронь, — примирительно заговорил Федор Лукич. — Хорошо, не будем спорить...
Я заговорил с тобой не для спора.
Ты видишь, я уже стар, и как я ни бодрюсь, как ни расправляю крылья, а сил нету...
Все ж таки придется мне ехать и в Кисловодск, а может, еще куда и подальше...
Так вот я и думаю: кому доверить район?..
Бывало, в старину, отходя на покой, отец передавал власть в доме старшему сыну...
Будь, Сергей Тимофеевич, таким моим старшим сыном...
Я проработал в этом районе на разных должностях восемнадцать лет...
А теперь берись ты, Сережа, за дело...
Ты — депутат райсовета, кооптировать тебя не придется...
Созовем сессию, и люди проголосуют за тебя всей душой...
Ты чего крутишь головой?
Боишься, что будет трудно?
А ты не бойся...
Впереди — немало работы, но вам теперь легче...
Мы, старики, начинали этот путь на коне, а вы оседлали машину...
У вас, молодых, впереди ясные горизонты...
Так что берись, Сережа, за дело, становись на мое место, и тогда я буду спокоен...
Вчера был у меня Андрей Петрович Бойченко.
Долго мы разговаривали, советовались и пришли к тому, что нету более подходящей кандидатуры...
— Об этом со мной Бойченко тоже говорил, — сказал Сергей. — Спасибо, Федор Лукич, за такую честь и доверие, а дать согласие я не могу.
— Почему?
— Собираюсь ехать учиться.
— Учиться?
Да ты и так грамотный.
— Институт хочу окончить.
— Разве это обязательно? — строго сказал Федор Лукич. — Я в институте не был, а с работой справлялся.
— У вас большая практика. — Сергей задумался, посмотрел в окно.
— Чего ж ты молчишь?
Неужели испугался?
— Нет, Федор Лукич, я не испугался, но не знаю, что вам сказать.
Дайте мне хорошенько подумать...
Посоветоваться с отцом, с товарищами.
— Думать-то некогда, вот беда, — сказал Федор Лукич, болезненно морщась и откидываясь на подушки. — Сам же советуешь ехать в Кисловодск...
— Я это понимаю, но у меня сейчас в Усть-Невинской столько дел.
Ведь я вам еще не говорил, что пятилетний план утвержден и лесу теперь у нас будет столько, сколько сплавим по реке.
— Про все это я слыхал...
Молодец, что своего добился.
Только передай там от меня Остроухову, что пускай не мечтает, а засучивает рукава...
А то он к облакам взлетать мастер.
— Теперь у нас главное — организовать сплав леса...
Я сам туда поеду.
— Дело, конечно, нужное.
Федор Лукич устало закрыл глаза и умолк.
Сергей посидел немного, еще раз посоветовал Федору Лукичу поехать на курорт, распрощался и вышел...
Подъезжая к райкому, он вспомнил слова Федора Лукича: «Будь моим старшим сыном...
Становись на мое место, и тогда я буду спокоен...»
В райкоме никого, кроме машинистки и управделами, не было.
Все разъехались по колхозам.
Кондратьев уехал еще вчера вечером.
Сергей подтянул подпругу и сел в седло.
За мостом он свернул с дороги и поехал напрямик по скошенному полю.
В горячем воздухе приглушенно гудел мотор.
Близко, на квадратной клетке ячменя, трактор тянул комбайн с волокушей, похожей на хвост огромной птицы.
У дороги стоял вагон, дымилась вырытая в земле печка, кухарка варила обед.
Рядом с вагончиком стояла легковая машина.
По жнивью от комбайна к вагону шел Кондратьев.
Без фуражки, в серой запыленной блузе, в темно-синих брюках он был похож на механика...
— Тутаринов, ты откуда? — крикнул он, издали узнав всадника.
— Был у Федора Лукича.
— Ну, как старина?
— Лежит.
— Ну, а как твои дела?
Слезай и рассказывай все подробно.
Они сели в тени возле вагончика, и Сергей обстоятельно рассказал и о поездке в Пятигорск, и о разговоре с Бойченко.
— Я знал, что так и будет, — сказал Кондратьев. — Вот только зря ты ездил в Пятигорск...
Ну, это тебе наука на будущее...
Да, так вот что: бБерись за сплав леса.
Ты сейчас едешь в станицу?
Передай секретарям парторганизаций всех трех колхозов, чтобы завтра утром приехали ко мне.
Я им скажу, что надо делать. — Кондратьев посмотрел на Сергея, и его чуточку прищуренные глаза точно говорили: «А почему ж ты мне не все сказал?..
Не скрывай, не скрывай, я все знаю...» — Бойченко тебе еще что-нибудь говорил? — спросил он.
— Да, говорил.
Смена нужна Федору Лукичу.
— Правильно, нужна.
Но ты сейчас ничего мне не говори...
Сперва подумай...
Поезжай на сплав, а потом мы все решим.
От комбайна доносился гул мотора и какое-то звонкое дребезжание.
Кондратьев прислушивался, вставал и снова садился.
— Только сегодня наладили машину, — сказал он. — Пришлось и мне помогать.
— А вы разбираетесь в машинах?
— Немножко...
Подошла кухарка и пригласила обедать.
Сергей принялся за вкусный борщ и тут только вспомнил наказ матери: «Хоть к обеду возвращайся...»
Глава XXII
Третий день в Усть-Невинской шла подготовка к выезду на лесосплав.
Хлопот оказалось немало.
Прохор Ненашев подседлал вислозадую кобыленку и метался по станице, торопил кузнецов, подбирал людей в бригады, назначал бригадиров.
— Тетя Даша, может, хоть у тебя имеются саперы? — спросил Прохор Байкову, просматривая списки демобилизованных. — Побольше бы нам саперов, они спецы по части леса.
— Посмотри, — сказала тетя Даша, — может, и найдется.
— Вообще и в «Буденном» и в «Ворошилове» — одна пехота да кавалерия...
Правда, есть еще танкисты, а саперов, как на беду, нету.
Но один сапер все-таки нашелся.
Это был Дмитрий Кушнарев, или, по-станичному, Митька Артист из кочубеевского колхоза, веселый, немолодой парень, до войны руководивший драматическим кружком.
— Ну, как, Митрий, поедешь дрючья сплавлять? — спросил Прохор. — Ты ж мастер по части лесу.
— Да какой я мастер, дядя Прохор? — играя веселыми глазами, сказал Дмитрий. — Ведь я все время мосты строил, переправы наводил, а сплавом леса заниматься не приходилось...
Хотя однажды был такой случай — по Днепру фашистов сплавляли.
— Ты, Митрий, без шуток, — серьезно проговорил Прохор. — Я хочу тебе бригаду поручить.
— И девушки едут? — спросил Дмитрий, взглянув на молоденькую секретаршу правления.
— Могу поручить тебе такую бригаду, где одни девки да бабы.
— А спектакль там можно сыграть?
— Я думаю, что и без этого будет весело.
Дмитрий подмигнул девушке.
— Записывай, посмотрим, что это за лесосплав.
В эти дни вислозадая кобыленка появлялась то на бригадном дворе, то возле правления, то в мастерских.
Желая, чтобы о приезде его все знали, Прохор всякий раз, слезая с седла, громко покрикивал на свою смирную лошадку:
— Стой, бешеная!
Так бы и рвалась!
В строй бы тебя, дьявола!
Привязав к плетню ко всему равнодушную кобылу, Прохор заходил в кузню, проверял, хорошо ли сделаны багры, крючья.
От кузнецов шел к плотникам, где уже стояли готовые, наскоро обструганные ясеневые шесты.
В трех колхозах снаряжались подводы и кормились в дорогу быки.
Иван Атаманов, назначенный бригадиром, привез с Кубани плоскодонную лодку, прошпаклевал и залил смолой дно...
Пришли кухарки.
Они принимали от кладовщиков печеный хлеб, муку для галушек, пшено, растительное масло, сало, мед — все это грузилось на подводы.
На четвертый день Прохор еще раз проехал по станице и предупредил бригадиров и кухарок, чтобы люди на зорьке выехали из станицы и что первый привал будет только за горой Очкуркой.
Поварихой в бригаде Семена Гончаренко была назначена Анфиса Тутаринова.
Анфиса получила все продукты, послала Семена на огород за капустой и стручками перца.
Когда все было аккуратно уложено на подводе и сверху укрыто полостью, Анфиса хотела сбегать домой.
В это время во двор въехал Прохор.
Не слезая с кобылы, сказал:
— Анфиса Тимофеевна, — Прохор любил называть девушек по имени и отчеству, — а знаешь, кто у тебя начальник?
— Знаю.
— Я хотел определить к тебе Костю Радченкова.
Парень бедовый, а Сергей Тимофеевич сказал, чтобы был бригадиром Семен.
— А мне все равно.
— Ну, тогда вот что я тебе скажу...
Да стой ты, окаянная! — крикнул он на кобылу. — Передай Семену, чтобы он не проспал.
Выезжаем на рассвете.
Отдыхать будем за Очкуркой.
— А если проспим?
— Смотри! — пригрозил Прохор. — Будить не буду.
Пожалуй, никто из отъезжавших на лесосплав не волновался и не радовался так, как Семен.
Его радовало, что наконец-то и его ждет настоящая работа, где можно будет вволю потрудиться.
Живя в станице вот уже более месяца, Семен не сидел без дела.
Пока Сергей ездил в Ставрополь, Семен выкопал у стариков Семененковых новый погреб (старый завалился после ливня), покрыл его землей и посыпал сверху золой, почистил колодец, поставил новый плетень, заплел сапетку для кукурузы.
Параська и Евсей не могли нарадоваться своим квартирантом, а Семен все думал, где бы ему найти такую работу, чтобы она захватила его целиком и надолго...
Приходилось ходить на огородные плантации и помогать бабам пропалывать помидоры, морковь, срезать кочаны ранней капусты.
Семен давно бы ушел в поле, к косарям, но на огороде его удерживала Анфиса.
Нагибаясь над пахучей помидорной ботвой, Семен с нетерпением ждал вечера и думал о том, как они с Анфисой будут идти домой, как над лесом за рекой встанет луна...
Обычно они ходили не по дороге, а по узкой стежке, лежавшей вблизи Кубани.
В двух шагах — берег.
Шумела река, и был виден черный, стремительно бегущий поток воды...
В тот особенно памятный вечер они медленно возвращались в станицу.
Из-за леса давно вышла луна, и тень от деревьев покрыла всю реку.
Семен взял Анфису под руку и молча смотрел на светлое, в бледных звездах небо.
Анфиса спрятала руки под фартук и прижалась к Семену.
— Что-то мне сегодня зябко, — тихо сказала она.
— А вот я тебя обниму, и ты согреешься.
Семен обнял ее робко и как-то особенно нежно, и Анфиса с замирающим сердцем думала, что вот-вот он скажет ей что-то необыкновенное — и радостное и страшное.
Девичьим чутьем она угадывала, что именно теперь, в этот лунный вечер, Семен назовет ее своей невестой, и от одной этой мысли по телу проходила дрожь.
Она прижималась к нему, и ей хотелось, чтобы Семен молчал как можно дольше...
А как он об этом скажет?
Будет ли смотреть в глаза, или отвернется?
Нет, пусть лучше молчит.
Они прислушивались к шуму реки и незаметно свернули с дорожки и пошли сами не зная куда, по пахучей скошенной траве.
И если бы на пути у них не встала высокая копна сена, они бы так, ничего не видя, шли бы и шли неизвестно куда...
Сено было свежее и сухое, от него веяло теплом и запахом полевых цветов.
По копне пробежала ящерица, блеснув серебристой спинкой.
Кузнечики, казалось, слетелись к этой копне со всей степи, окружили ее кольцом и начали свою однообразную, но вечно красивую песню...
Семен не видел ни ящерицы, ни копны в лунном свете, не слышал ни шелеста сухой травы под ногами, ни звона кузнечиков.
— Анфиса, милая, как же мы будем дальше?
— Не знаю...
Анфиса краснела, кусала губы, ее мучили и смех и слезы, а на сердце было и весело, и как-то боязно.
Семен взял ее за плечи и посмотрел ей в лицо, точно желая в них отыскать ответ.
— Ой, Сеня, какой же ты серьезный! — сказала она и со слезами на глазах засмеялась.
Семен не помнил, как сжал ладонями ее маленькую голову, не видел, как на копну упала косынка.
Он стал целовать ее смеющиеся горячие губы, и земля под ним точно зашаталась и закружилась...
Луна вдруг описала дугу, и в небе загорелась радуга, посыпались звезды...
Не зная, что сказать Анфисе, он поднял ее на руки и закружился вокруг копны.
Она не смеялась, а только отбивалась руками и тихонько говорила:
— Ой, что ты делаешь...
Голова кружится...
Косу подбери...
Семен ничего не слышал.
Он уперся плечом в копну, свернул ей шапку и осторожно положил Анфису на мягкое сено.
От копны повеяло дурманящим запахом слежавшихся трав.
Умолкли сверчки.
Светила луна, и было тихо, тихо...
Семен наклонился к Анфисе и в испуганных глазах ее увидел слезы.
— Хохотунья, что с тобой?
— Ты меня закружил...
Она поднялась и стала заплетать косу.
Он стоял перед ней на коленях и видел ее лицо, задумчивое и немного грустное.
А вокруг блестела трава в росе, от реки веяло прохладой, недвижимо стояла над станицей луна, и снова и вблизи копны, и под каждым кустиком, и где-то далеко-далеко на все лады заиграли степные музыканты, нарушая ночной покой.
И какая же красивая ночь при луне, но и какая же она короткая!
Анфисе и Семену казалось, что они только на минуту присели у копны, будто и не целовались, и ни о чем не говорили, а ночь пролетела, и за лесом загорелась заря...
— Без сватов, Сеня, никак нельзя, — говорила Анфиса, когда они подходили к ее дому, — знаешь моего отца, какой он старомодный.
— Как-то стыдно с этими сватами...
А где их взять?
— Попроси еще бабку Параську и деда Назара, — советовала Анфиса. — Лучше них в станице сватов не найдешь!
— Да и перед Сергеем мне будет стыдно.
— Так это мы не для себя, а для батьки и матери.
— Разве что для них, — неохотно согласился Семен.
С радостью Семен ждал выезда на лесосплав еще и потому, что вместе с ним, в одной бригаде, будет Анфиса.
Ночь, проведенную в поле возле копны, он считал началом новой жизни, и то, что Анфиса рано или поздно будет его женой, у него уже не вызывало сомнения.
Думать ему приходилось о другом.
Его новая жизнь была еще совсем не устроена, и у Семена возникало столько трудных вопросов, что от них кружилась голова.
После неудачного сватовства надо было решить, что же делать с Тимофеем Ильичом.
Махнуть ли рукой на старика и расписаться в загсе без его согласия, или найти путь для примирения?
Лучше было бы, конечно, помириться...
Но как?
Может быть, Сергей знает?
Опять же надо было решить, где обосноваться на жительство.
Уехать ли в Донбасс, устроиться на шахте, получить квартиру, а летом, во время отпуска, приезжать в Усть-Невинскую.
Или остаться в станице?
Тогда надо с Анфисой заранее условиться: у кого жить?
Идти в зятья Семену не хотелось: с Тимофеем Ильичом все равно не поладит.
Ради Анфисы Семен бы согласился и на это, но ведь старый Тутаринов может воспротивиться?
Тогда придется пожить у бабки Параськи, а тем временем построить свою хату.
Кстати, лес теперь будет...
И Семену казалось, что где-то там, в верховьях Кубани, вдали от родных Анфисы, они смогут спокойно все обдумать, обо всем поговорить, посоветоваться с Сергеем.
Семен поделился своими мыслями с Анфисой.
Оказалось, что она думала точно так же.
Радуясь тому, что скоро снова будут вдвоем, они условились покинуть станицу, как только заалеет восток.
Семен боялся проспать.
Не раздеваясь, он лег на лавку и попросил бабку Параську поднять его с первыми петухами.
Старуха сквозь сон услышала крик полуночных петухов и приняла их за зоревых.
За окном низко-низко плыла луна, в хате было светло, и старуха, решив, что уже наступил рассвет, разбудила квартиранта.
Улица была пуста.
Над станицей стоял шум реки.
Под горой лежал туман.
Семен подошел ко двору Тутариновых и в нерешительности остановился.
В сарайчике под новой соломенной крышей шумно ударил крыльями петух и загорланил охрипшим, простуженным голосом.
Семен вошел в сад.
Деревья были объяты дремотным покоем.
Вот и та груша, под которой он когда-то провел бессонную ночь.
Тогда на земле так же рябили лунные блики и от ствола на землю падала тень.
По-прежнему два пышных деревца сторожили Анфисино окно.
Рама была чуть приоткрыта, блестело стекло.
Семен подошел ближе, наклонился и увидел кровать, Анфису, ее сонное лицо, волосы на белой подушке.
Из окна повеяло теплом...
Семен тихонько постучал:
— Пора вставать.
Анфиса подняла голову и, еще ничего не понимая, испуганно посмотрела на Семена.
Затем соскочила с кровати, проворная, в белой ниже колен сорочке, с распущенной косой.
Стыдясь Семена, она спряталась за высокую спинку кровати и стала торопливо через голову натягивать юбку.
— Не разбуди батю, — шепотом сказала она, — иди за ворота и жди меня.
На бригадном дворе темнела бричка, нагруженная продуктами и сверху укрытая полостью.
Возле ярма отдыхали быки.
Из сарая вышел сонный сторож, посмотрел на небо, что-то читая по звездам.
— Ай, как рано явились, — сказал он. — До рассвета еще далече.
— А мы все равно поедем, — ответил Семен и стал подымать быков, которым не хотелось покидать нагретые места. — Я знаю, какая езда на этом рогатом транспорте...
Пока доедем...
— Божья худобка, — проговорил сторож, помогая Семену запрягать. — Не езда, а одно удовольствие.
Ни тебе вожжи, ни тебе узды.
Садись и помахивай кнутиком, а выехал за станицу — ложись себе и зорюй.
С дороги не свернут, не то что кони...
Постой, постой, а ты знаешь — куда цоб, а куда цобе?
— Хитрость, папаша, небольшая.
Анфиса сидела на возу, подобрав под юбку босые ноги.
Семен взял налыгач и взмахнул кнутом.
— Ну, вот я и казак, — сказал он, улыбаясь Анфисе.
Бричка выкатилась со двора.
В ночной тиши гулко гремели колеса, пугая сонных, хрипло лающих собак.
За станицей, по берегу реки, белела извилистая дорога, то теряясь в ложбине или в кустарнике, то снова появляясь на пригорке.
Горы стояли совсем близко, и между ними блестел кусочек реки...
Семен повесил на рога подручному быку налыгач и, ухватившись рукой за его спину, по дышлу взобрался на бричку.
Сел рядом с Анфисой, и она прижалась к нему, посмотрела в глаза...
Ну, вот и сбылось то маленькое счастье, о котором вчера мечтали, — они сидели вдвоем на бричке, как могут только сидеть муж и жена, выезжая рано поутру на базар.
А вокруг — ни души, лишь степная тишина, нарушаемая стуком колес, да в глубоком молчании дремлют холмы и курганы, а впереди узким полотном белеет дорога...
В это утро и Сергей поднялся рано.
Наскоро закусил, выслушал наказ Ниловны, как надо беречь себя, чтобы не простудиться в горах.
«На сырую землю не ложись, не купайся — там вода, знаешь, какая холодная, и, боже тебя упаси, не вздумай прыгать по плывущим бревнам».
Тимофей Ильич посмотрел на жену и сказал:
— И чего ты наговариваешь?
На войне ему и не такое пришлось повидать — и ничего, жив-здоров...
Ты только вот что, Сергей: домой наведывайся.
Сергей пообещал наведываться домой, взял радиоприемник и вышел.
Ниловна провожала его за ворота, уговаривала взять с собой теплое одеяло, подушку.
— На войне тебе и под шинелью было тепло, а тут так нельзя, — настаивала на своем мать.
— Хорошо, мамо, я не буду купаться, не лягу на сырую землю, — сказал Сергей, чтобы хоть немного успокоить мать, — а одеяла не возьму.
В станичном совете он застал Савву и Прохора и от них узнал, что все три бригадира со своими кухарками уехали на рассвете, а Семен и Анфиса — еще в полночь.
«Знаю, знаю, чего Семен так торопился», — подумал Сергей.
Потом он, Савва и Прохор сели на тачанку и поехали по колхозам.
Помогли Прохору собрать людей и отправить их на шести конных упряжках.
(Все шесть подвод должны были вернуться в станицу.)
Пока были выделены подводы и собраны люди, пока Сергей, вручив надежному парню радиоприемник, разговаривал с Саввой о том, в каком месте на реке лучше всего устроите запань для приема сплавляемой древесины, пока Дорофей седлал на этот раз не серого коня, а тонконогого и пугливого жеребца, разговаривая с ним, как с человеком: «А ты пробегайся, пробегайся...
Жирный, застоялся, вот и покатай Сергея Тимофеевича, тогда и не будешь грызть ящик...», — словом, пока все это происходило, наступил день, и солнце высоко поднялось над лесом.
Сдерживая поводьями плясавшего жеребца, Сергей боялся давать ему волю и по станице ехал рысью...
А за станицей выскочил на курган, приложил щитком ладонь к глазам и долго смотрел на дорогу.
Подвод не увидел и тогда пустил жеребца в галоп.
Проскакал балку, поднялся на невысокую гору, поросшую кустарником, и отсюда заметил в низине бричку, запряженную быками серой масти.
Быков погоняла женщина с непокрытой головой.
Она полулежала в передке, помахивала кнутом и не смотрела назад.
«Наверно, наша подвода, — подумал Сергей. — Но кто же в бричке?»
Он хлестнул плетью, пригнулся к гриве, и жеребец пошел таким бешеным галопом, что ветер запел в ушах.
Сергей скоро узнал возницу.
Это была Ирина.
Он осадил жеребца и, с трудом успокоив его, поравнялся с бричкой.
— Иринушка, ты чего так отстала?
— Тебя поджидала.
— Правда?
— А ты все хочешь правды.
Разве на этих тихоходах за лошадьми угонишься? — Ирина сердито замахала кнутом. — Все меня опережают...
Вот и ты проскачешь мимо...
— А может, и не проскачу?
— Это, кажется, не тот конь, на котором ты ко мне приезжал?
— То был конь смирный, — сказал Сергей, натягивая поводья. — А с этим замучился.
Жеребец всхрапывал, танцуя, косился злыми, горячими глазами на быков и все время отходил от брички.
У Сергея болели плечи.
Ладони, стянутые поводьями, покраснели.
— Ты его привяжи к задку, а сам садись ко мне, — посоветовала Ирина.
Сергей спрыгнул с седла, покрепче привязал к грядке поводья и подсел к Ирине.
— А где ж твой бригадир?
— Да разве ты не знаешь Ивана Атаманова?
Не могу, говорит, ехать на быках, голова болит.
Обгоняли нас конные подводы, вот он и пересел на них. — Она посмотрела на Сергея: — Когда ты уехал, меня мать спрашивала: «Какой это, говорит, кавалерист приезжал?»
— И ты сказала?
— Нет.
А зачем ей говорить?
Она и сама знает...
Солнце поднялось высоко.
Над степью властвовала жара, и Сергею хотелось растянуться на полости.
Он расстегнул ворот гимнастерки и лег, осторожно положив голову Ирине на колени.
— Так можно? — спросил он, закрывая глаза.
— Можно...
Только я боюсь — уснешь.
— Ирина, — сказал он, не отвечая на ее слова, — это я предложил взять тебя на лесосплав.
— Я так и думала...
Кто же еще обо мне побеспокоится.
— А ты довольна?
— Да, я рада.
Сергей любовался лицом Ирины — таким простым и милым, ее строгими, всегда как-то тревожно блестевшими глазами.
Она нагнулась к нему так низко, что Сергей разглядел у нее на висках нежный пушок.
Он точно впервые увидел и ее губы, и уши в завитках волос, и загорелую шею, и этот нежный пушок, к которому так и хотелось прикоснуться губами...
Они долго молчали, а быки, видимо, давно уже поняв, что возница о них забыла, еле-еле плелись по пыльной дороге.
Бричка катилась так медленно, что жеребец злился, толкал ее грудью и кусал дерево...
Сергей закрыл глаза, и тотчас же ему показалось, что бричку тянут знакомые ему лысые, огненно-красной масти быки, блестят на солнце молочные бидоны...
— Только, чур, не спать! — сказала Ирина, теребя его за чуб.
Сергей открыл глаза.
Ирина склонилась над ним, точно хотела поцеловать его.
«А хорошо так лежать, — думал Сергей. — Лежать и видеть небо, Ирину, ее глаза — то задумчивые, то веселые, чувствовать близость той, которую люблю...
Надо мной голубое-голубое облачко растянулось так, как кисея в полете, и где-то в поднебесье — дрожащая точечка жаворонка...
Нет, я как-то по-особенному люблю этот простор полей, пыльную дорогу, медленную поступь быков...
Видно, прав Федор Лукич: есть в моей крови что-то казачье...»
— Сережа, о чем ты думаешь?
Сергей молчал.
Ирина расчесывала пальцами его чуб.
— О чем думаю?
Вспомнился мне один разговор о казачестве...
И вот так, лежа на этой скрипучей бричке, я почувствовал... нет, это трудно передать...
Я почувствовал, что во мне живет казак... — Он рассмеялся. — Мне показалось, что ты моя жена и что мы едем с тобой в поле.
От этих мыслей на сердце стало тепло...
— Милый ты мой казак!
Ее лицо разрумянилось, она наклонилась к Сергею, быстро поцеловала его и испуганно оглянулась.
Глава XXIII
В полдень Сергей и Ирина проехали станицу Усть-Джегутинскую, стоявшую у входа в ущелье, по которому сочилась мелководная, капризная во время дождей речонка.
Отсюда начинались горы.
Совсем близко вырастали буро-красные скалы, одна вершина лезла на другую, чернея мохнатой шапкой леса или блестя белыми камнями.
Прижимаясь к отвесной голой скале, дорога вошла в ущелье.
Сверху нависали глыбы серой породы, а внизу — пропасть, и оттуда, как из недр земли, поднимался такой рокот бьющейся о камни воды, точно в этой узкой стремнине работали десятки турбин.
«Вот бы где поставить станцию», — подумал Сергей.
Ехать в этом месте было опасно.
Ирина, покороче подобрав налыгач, осторожно вела быков.
Сергей успокаивал жеребца, который приседал на задние ноги и дрожал всем телом.
Иногда Сергей заглядывал вниз.
Река бесновалась, щедро обдавая брызгами камни, сверкала и переливалась радугой водяная пыль, и были видны котлованы, в которых кипела и пенилась вода.
«Как же здесь пройдут бревна? — с тревогой подумал Сергей. — Да тут, если образуется затор...»
Вскоре дорога круто повернула влево, потом вправо, и за поворотом открылась просторная поляна, покрытая кустарниками и невысокими холмиками.
Кубань текла по широкой пойме.
— Ну, Иринушка, как ни хорошо ехать на твоей бричке, а на коня снова придется садиться, — Сергей поставил ногу в стремя и легко сел в седло. — Я нагоню передние подводы, и мы тебя подождем, — и ускакал.
Поднявшись на гребень невысокого перевала, Сергей увидел внизу, на отлогом берегу, лагерем стоявшие брички, лошадей и быков, пасущихся в низкорослом кустарнике.
В тени под бричками белели платки и кофточки.
Парни столпились у берега.
Человек десять разделись догола и меряли перекат, видимо желая перейти его наискось.
Они держались за руки и шли цепью.
На берегу стоял Прохор и что-то кричал, размахивая руками.
Чем дальше от берега, тем река становилась глубже, а на середине вода била с такой силой, что те, кто был послабее, падали и, хохоча, плыли по течению, постепенно прибиваясь на мелководье.
«Вот так же помчатся одно за другим бревна», — подумал Сергей, подъезжая к лагерю.
Он слез с седла, привязал к дышлу поводья, похлопал ладонью жеребца по влажной холке.
Подошел Прохор, покручивая ус и самодовольно улыбаясь.
— Сергей Тимофеевич, а посмотри ты на этих голых дурней, — Прохор указал рукой на парней, уже выходивших на берег; среди них был и Семен. — Захотели со мной поспорить!
Семен и Митька Кушнаренок заявили, что, дескать, по такому мелкому перекату бревна не пройдут.
Да вы, говорю им, зайдите на середину — устоите, значит и бревно застрянет...
Пошли.
Даже побрались за руки, а вода подхватила и унесла...
Куда там устоять против такой силищи!
— В этом месте лес пройдет, — сказал Сергей и посмотрел на скалу. — А там?
— Тоже пронесет, — уверенно заявил Прохор. — Только потребуется постоянный надзор.
Иная древесина может лечь поперек, и ежели ее вовремя не пихнуть, может, чертяка, застрять, а на нее попрутся другие — тогда беда?
Так что придется для этого дела оставить надежных хлопцев.
— Надо теперь же подобрать подходящих людей и оставить их здесь, — сказал Сергей и подошел к женщинам. — Эй, кухарки, почему обед не варите?
— Какой там еще обед, — отозвался Иван Атаманов, лежа под бричкой среди молодых женщин. — Еще не проголодались.
— Да и возы неохота разбирать, — сказала Анфиса. — Приедем на место, тогда и наварим...
У нас, правда, никто не голодный.
— А я? — Сергей посмотрел на соседок Ивана Атаманова. — Или вы меня за своего не считаете?
Женщины заговорили наперебой.
— Почему тебя Ирина не накормила?
— Она нарочно и отстала от нас.
— Сережа, да ты, наверно, постеснялся у нее попросить?
— Да он не из стеснительных.
— А чего стесняться! — сказала вдова Глаша... — Бабы стеснительных не любят.
— По себе судишь! — громко сказал Иван Атаманов и обнял Глашу.
— Да не липни...
— Ирина ползет!
— Вот мы ее и спросим, почему обидела Сережку.
— Ох, и язычки у вас острые, — проговорил Сергей, усаживаясь возле Анфисы. — Сестренка, а я и в самом деле есть хочу.
С горы медленно спускалась бричка.
Ирина шла впереди быков и махала у них перед глазами кнутом.
Старательно сдерживая бричку, быки садились на задние ноги, высоко задирали головы, и ярмо, сползая на голову, стучало о рога.
Когда Ирина подъехала к лагерю, Сергей подбежал к ней и помог распрячь быков.
Вернувшись к Анфисе, Сергей принялся за сало, которое та нарезала ему на газете.
Подсел Семен с еще мокрым и плохо причесанным чубом.
— Ну, как, Семен, устоял на быстрине? — спросил Сергей.
— Куда там устоять!
Камни несет. — Семен подсел ближе к Сергею. — Мне начинает нравиться Кубань...
— Я замечаю, — серьезно заговорил Сергей, — что тебе начинает нравиться не только наша река.
Семен покраснел.
Белесые его брови, еще влажные, были почти незаметны.
— Нет, я говорю серьезно.
Таких рек я еще не видел...
Вот только разве в Карпатах?
— Я тоже не шучу, — сказал Сергей и рассмеялся. — Почему из станицы уехал в полночь?
Я хотел передать с тобой радиоприемник, а ты поспешил скрыться.
— Бабка Параська подвела.
— Сваливай на Параську. — Сергей завернул в газету сало, кусок хлеба. — Вот что, Семен.
Придется тебе занять огневой рубеж вблизи этой скалы.
Самое опасное место для сплава.
— Один я там буду?
— Подберем надежных парней.
Анфису возьмешь кухаркой.
Сергей позвал Прохора, Ивана Атаманова, Митьку Кушнарева.
Стали совещаться, сколько надо оставить у скалы людей, кого именно.
По мнению Прохора, надо было дать в помощь Семену не менее шести человек, «да чтоб это были дюжие хлопцы».
Спросили, кто желает остаться добровольно.
Охотников оказалось много.
Тогда Прохор, хорошо знавший людей, отобрал по своему усмотрению братьев Фоменковых — Игната и Афанасия, Никиту Мальцева, Антона Череду, Андрея Писаренко и Петра Нескоромного.
С полчаса Прохор поучал остающихся сплавщиков, как установить наблюдение за рекой в том месте, где начинается порог, как предотвращать возможные заторы.
Тем временем с Анфисиной брички были сняты лишние продукты, возницы запрягли лошадей и быков, и вскоре обоз тронулся и скрылся за поворотом.
Только бричка, на которой ехали Семен и Анфиса, стояла на месте и уже была повернута дышлом в обратную сторону.
Анфиса сидела на бричке и с грустью смотрела на скалу, — так ей не хотелось туда ехать.
Сергей и Семен стояли в сторонке и о чем-то разговаривали.
Игнат Фоменков запрягал быков, остальные сплавщики ушли по дороге.
— Сережа, мне так хотелось посмотреть горы, Чубуксунское ущелье, — говорил Семен. — Помнишь, как ты расписывал...
А вот не пришлось!
— Посмотреть мы еще успеем, — сказал Сергей, не давая жеребцу щипать траву. — На свободе оседлаем коней и поедем на экскурсию...
А теперь ты подумай, как лучше организовать дело.
На тебя я надеюсь, как на самого себя.
Заранее подготовь на камнях удобные места, чтобы багром можно было достать до середины течения...
Делай все обдуманно, осторожно.
— Это я смогу! — Семен посмотрел на бричку, выехавшую на дорогу. — Только, видишь, какое дело...
Я думал, что мы будем вместе, сумеем поговорить, посоветоваться...
Как же нам с Анфисой быть?
— Так я к вам приеду, — желая успокоить друга, сказал Сергей. — Ты не печалься, все уладим...
Ну, иди, иди, да смотри не прозевай первые бревна. — Сергей поставил ногу в стремя. — Да, вот еще что, Сеня...
Мы с тобой давно уже как родные братья.
Так я хотел сказать тебе насчет сестренки.
Она там среди вас одна.
Ты ее хорошенько береги, устрой ей там шалашик, чтобы ночью не мерзла...
В горах зори холодные...
А то, что отец противится, не беспокойся.
Ну, счастливо тебе оставаться.
Он прыгнул в седло, с места пустил жеребца в галоп и вскоре нагнал обоз в небольшом лесу.
Лес проехали быстро, и подводы снова загремели по неровной каменистой дороге.
Было душно.
По ущелью тянуло свежим запахом сухой травы.
Обе бычьи упряжки шли вперед, и поэтому обоз двигался медленно.
Ирина лежала на бричке вверх лицом, прикрыв глаза косынкой.
На третьей подводе стояла лодка, с черными, просмоленными боками, полная сена, на котором удобно лежал Иван Атаманов.
Сено было навалено и на других конных упряжках.
На них разместились сплавщики — кто сидел, свесив ноги, кто лежал, опрокинувшись навзничь.
Лошади, приноравливаясь к шагу быков, переступали осторожно, точно боялись оступиться.
Увидев лошадей, жеребец пронзительно заржал, весь содрогаясь и высоко вскидывая черную гриву.
Протяжное эхо отозвалось в разных местах, и кобылицы, услышав такой молодцеватый голос, подняли головы, заспешили, натянув постромки.
Сергей ехал по обочине дороги и рассматривал сплавщиков, с которыми ему предстояло перебросить по реке не один кубометр древесины.
Всех пожилых мужчин — их было немного — он знал в лицо, а вот некоторые парни и девушки ему были незнакомы.
На бричке, лицом к нему, сидел худощавый паренек, с красивыми блестяще-карими глазами.
Он любовался жеребцом, и по его взгляду Сергей понял, что юноше до слез хотелось сесть в седло.
Рядом с ним лежал, растянувшись поперек брички, надежно скроенный детина.
Он раскинул короткие, немного согнутые в локтях руки, свесил ноги с закатанными до колен штанинами.
Лицо его было накрыто войлочной шляпой, — виднелся лишь подбородок, крупный, как кулак.
«Кто же это? — подумал Сергей. — А! Грицько Корнев!»
Вокруг Грицька и сидели и полулежали парни — кто был занят разговорами, кто рассматривал дальний лес, кто вслушивался в шум реки.
— А наш Грицько похрапывает, — сказал чернолицый, усатый мужчина. — Видать, всю ночь пробегал за девками, а теперь задает храпака.
Ему никто не ответил.
На соседней подводе, где ехали одни женщины и куда недавно перебрался Митька Кушнарев, не умолкал веселый разговор, шутки и смех.
Митька не давал покоя своим спутницам.
То садился к одной, обнимал, что-то говорил на ухо, за что получал удар по спине или толчок в бок, то перебирался к другой...
— Дмитрий, — сказал Сергей, — какой же из тебя бригадир!
С девушками заигрываешь, а свою кухарку заставил быков погонять.
— Какой я есть бригадир — будет видно на работе. — Митька обнял сидевшую рядом с ним девушку. — Правильно я говорю, Варюша?
— Отчепись, идол!
Варенька покраснела, соскочила на землю и пересела на ту бричку, где спал Грицько.
Худощавый паренек помог ей сесть.
— Это не Митька, а черт! — сказала Варенька незлобно. — И война его ничему не научила.
Какой был бабник, такой и остался...
Степа, — обратилась она к пареньку, — давай споем.
— А Митька на меня не обидится?
— Да ну его к лешему...
Давай эту: «Распрягайте, хлопцы, кони...»
Она тихонько запела.
Поглядывая на Вареньку и ловя ее взгляд, Митька тоже запел.
— Чего ты тут гудишь? — сердито сказала Глаша. — Иди к своей Варюше.
Женщины с криком и со смехом прогнали Митьку с брички.
Засунув руки в карманы галифе, Митька важно подошел к Сергею, усмехнулся.
— Вот какие, — сказал он, смеясь и вынимая серебряный портсигар. — И до чего же смешные.
Давай закурим...
У меня папиросы.
Женщины тоже тихо запели старинную песню.
Она начиналась словами: «Ой, кабы на цветы да не морозы...»
Сергей прикурил и стал слушать.
Два хора пели, точно соревнуясь в мастерстве.
Сергей поравнялся с подводой, на которой ехал Иван Атаманов.
— Иван Кузьмич, чего так призадумался? — спросил Сергей.
— Смотрю на Кушнарева, — неохотно ответил Атаманов, — и зло меня берет...
И чего он жирует?
Придется его, чертяку, стреножить, а то беда будет! — Атаманов завистливо посмотрел на жеребца. — Сережа, дай я сяду в седло, а ты ложись в лодку.
— Не могу, — сказал Сергей. — Поскачу вперед.
Надо засветло со сторожем переговорить...
Эй, дядя Прохор, вы спите?
Прохор сидел в задке на сене и дремал. — Я буду вас ждать в ущелье.
А вы поторапливайте быков да лошадей пропустите вперед.
Сергей рысью подъехал к Ирине.
Ласковыми глазами она посмотрела на него.
— Садись ко мне, Сережа.
А то, видишь, я опять одна...
— Рад бы, но надо ехать.
Жеребец рвал поводья, грыз удила, брызгая пеной, и не хотел идти шагом.
Весь путь до Чубуксунского ущелья Сергей ехал скорой рысью, а в тех местах, где лежала ровная дорога, пускал коня в галоп.
Ветер рвался в расстегнутый ворот, раздувал рубашку и приятно холодил тело.
В Чубуксунское ущелье он приехал поздно.
Солнце опустилось за гору, щедро позолотив ее ребристую буро-зеленую вершину.
Угасли яркие краски, вечер еще долго не наступал, лишь от гор ползли тени да веяло сыростью и запахом сосны.
У входа в ущелье стояла деревянная, наскоро срубленная сторожка.
Привязав жеребца к дереву, Сергей поправил ремень, одернул гимнастерку.
Навстречу ему вышел уже знакомый Сергею сторож с берданкой на плече — кряжистый старик, с седой в мелких кольцах бородой.
— Здравствуйте, Фома Антонович, — сказал Сергей. — Вот я и снова к вам...
Не ждали гостя?
Старик вспомнил, что этот чернявый парень как-то приезжал к нему.
Сергей достал из кармана наряд и разрешение на сплав леса, полученные в Ставрополе, оплаченный в банке счет и передал все это Фоме Антоновичу.
— Зараз разберусь в бумагах. — Сторож читал без очков, вытянув перед глазами обе руки. — Так, так...
Значит, дознался, как забрать лес?
А где твои люди?
— Едут.
Сергей успел засветло осмотреть заготовленный лес.
Штабели сосны, толстого бука возвышались, как сараи, на широком плато, метрах в ста от берега.
Видимо, эти красивые темно-коричневые стволы были свалены давно: их верхний ряд почернел и покрылся шершавой, как замша, кожицей, а кора высохла и отливала красным оттенком.
Сергей проходил мимо штабелей, как по улице, ощущая острый и сухой запах смолы.
Дерево, нагретое дневной жарой, дышало теплом.
— Сухой, как порох, — сказал Фома Антонович и понюхал то место на толстом бревне, где выступили желтые и липкие слезы. — Спичку брось, — вспыхнет.
Вылежанный.
Еще до войны рублен. — Старик погладил бороду. — Назначение имел важное...
Давно стемнело, когда в ущелье шумно вкатился обоз.
Аспидно-черные тени от скал падали на реку, горизонт был закрыт, и небо в частых и крупных звездах виднелось только над головой.
С наступлением темноты по ущелью стали гулять холодные сквозняки.
От реки, как от ледника, веяло свежей прохладой.
Никогда еще в Чубуксунском ущелье не было так шумно.
Слышались голоса:
— А место тут холодноватое.
— Будто осень!
— И как тут люди живут?
— Да, прохладно, но зато комары не будут кусать.
Спи спокойно.
— Если залезешь под шубу!
— Кому как, а мне как раз по душе такая прохлада.
— Да и нас прохладой не испугаешь.
Ужинали при свете костров.
— Эй вы, новые хозяева! — подходя к лагерю, сказал Фома Антонович. — С огнем поосторожней.
— Знаем!
— Садитесь до нас вечерять.
Время близилось к полуночи.
Где-то за горой гулял поздний месяц, бросив на угол скалы неяркий блик, как ленту на грудь красавицы.
Ходил он только над горизонтом, а на вершину гор так, бедняга, и не взобрался...
Но и от этого в ущелье сделалось светлее.
Женщины готовили себе постели, разбирая сено.
Ушла к бричке и Ирина.
Сергей видел, как она копошилась на бричке, точно птица в гнезде, потом села, заплетая косу.
— Погодите спать! — крикнул Сергей, желая, чтобы его услышала Ирина. — Мы еще радио послушаем.
Митя, принеси приемник.
Почти все сплавщики вернулись к костру и молча, в ожидании передачи, уселись вокруг загадочного чемодана.
Пришел и Фома Антонович.
Сергей поймал Москву.
Заиграла музыка, оркестр исполнял какой-то вальс.
Странными и волнующими показались мелодичные протяжные звуки в сыром и тихом ущелье.
— А с вами, хлопцы, весело, — сказал Фома Антонович, усаживаясь возле приемника.
Наступила тишина, и под убаюкивающие звуки горной реки негромко заговорил диктор, объявляя о передаче последних известий.
Люди еще ближе придвинулись к чемодану, стоявшему у ног Сергея.
— ...Президиум Верховного Совета СССР, — говорил диктор, — учитывая особо важное значение танковых и механизированных войск и их выдающиеся заслуги в Великой Отечественной войне, а также заслуги танкостроителей в оснащении Вооруженных Сил бронетанковой техникой, принял Указ об установлении ежегодного праздника — Дня танкиста...
День танкиста празднуется ежегодно во второе воскресенье сентября.
«Во второе воскресенье сентября», — повторил про себя Сергей.
Все, кто сидел у приемника, посмотрели на Сергея.
В темноте он видел знакомые лица, улыбки на них.
Никогда еще у него так учащенно не билось сердце.
К вискам подступала кровь, все лицо горело...
— Наш праздник! — сказал он.
Но вслед за радостью пришла еще незнакомая ему горечь, и он впервые пожалел, что ушел из армии.
«Почему я здесь, в этом пахнущем сосной ущелье? — спрашивал он сам себя. — Мне бы сейчас быть в родной дивизии...
Где теперь они?
Где мой танк?...
Знаю, непременно будет парад... будет салют в Москве...
Кто ж пронесется по площади на моей машине?»
— ...На Кубани началась массовая уборка зерновых.
Как сообщают нам из Краснодара... — читал диктор, но Сергей уже ничего не слышал.
И ему казалось, что он стоит возле своей машины, еще накрытой брезентом, но уже готовой к параду.
Его окружают друзья, все в парадной форме.
Генерал пожимает ему руку и спрашивает: «Тутаринов, и ты, оказывается, приехал к нам?
Насовсем?»
Сергей смущен: «Да нет, только на праздник...
Знаете, как я соскучился...» — «Знаю, знаю...
А почему только на праздник?
Почему не насовсем?
Оставайся, ты у нас свой...»
Сергей поднялся, сказал Митьке, чтобы убрал приемник, когда кончится передача известий, и ушел к реке.
Он сел на поросший мохом камень и в уме подсчитал: праздник будет 8 сентября.
Значит, впереди еще два месяца.
Времени много, к сентябрю сплав леса будет закончен...
«А что, если бы и в самом деле поехать в дивизию?
Повидаться бы с друзьями, отпраздновать вместе с ними и вернуться домой...»
После этих мыслей он не мог сидеть.
Не зная, куда пойти и что делать, он прошелся по берегу.
С рокотом билась о каменный берег вода, а ему казалось, что это ревут танки, прорываясь вот по такому же ущелью к Праге.
Он даже закрыл глаза, чтобы ярче представить картину этого беспримерного марша, и вдруг ему почудилось, что и река, и горы, и лес были охвачены мощными звуками песни.
Он открыл глаза и прислушался...
Это по радио исполнялся Гимн, и Сергею показалось, что никогда еще эта знакомая музыка не звучала так торжественно и возвышенно, как в этом глухом и далеком кавказском ущелье...
Потом все стихло.
Монотонно и грустно шумела Кубань.
Сергей шел по берегу, чувствуя под ногами высокую влажную траву.
Кто-то неслышно подошел к нему и взял за плечи.
Он обернулся и увидел Ирину.
— Разве ты не спала?
— На новом месте почему-то не спится...
Я все слышала.
Но отчего ты такой грустный?
— Отчего я грустный? — Сергей обнял Ирину, обрадованный ее приходом. — Поймешь ли ты меня?
Ведь загрустил-то я от радости, — правда, странно?
Негромко разговаривая, они пошли в глубь ущелья, счастливые и радостные оттого, что были вдвоем, что вокруг них молчаливо стояли одни лишь скалы да неумолчно пела свою песню река...
Глава XXIV
Рано утром начался сплав леса.
Еще не рассвело и ни одна вершина не успела окраситься пламенем зари, а Прохор уже подымал табор.
Люди ежились от непривычной свежести.
Иван Атаманов, Грицько, Митька Кушнарев, желая показать, что на фронте им доводилось видать и не такие холодные зори, сняли рубашки и побежали к реке умываться.
Ирина развела костер, поставила треногу и подвесила закопченное снизу ведро.
Всю ночь она провела с Сергеем у реки, от счастья у нее и сейчас еще кружилась голова.
Спать ей не хотелось.
К костру подсела молодая вдовушка Глаша.
Вынув из-за пазухи маленькое квадратное зеркальце и баночку с помадой, она стала прихорашивать заспанное, немного опухшее лицо.
А Прохор бегал по ущелью, и все понимали, что сплав леса — дело ему давно знакомое, что, не будь здесь Прохора, никто бы не знал, как подступиться к этим высоким, уже освещенным зарей штабелям.
Он давно облюбовал место на берегу для подготовки к спуску на воду бревен.
Варе и Глаше велел закладывать в ярма быков, советовался с бригадирами, как лучше расставить людей.
В ущелье стало светло.
«И чего он все бегает.
Пора бы начинать», — подумал Сергей.
Сбросив шинель, он взял из-под воза ломик, позвал Атаманова, Грицька, Степу и Андрея.
Они взобрались на штабель, подсунули под бревно ломики и сделали почин.
Бревно со стоном упало на землю и немного откатилось.
Варя и Глаша подвели быков — вместо дышла от ярма протянулась длинная, в руку толщиной, цепь.
На толстом конце сосны Митька Кушнарев выстругал зазубрину, обхватил ствол цепью, и быки, натужась, волоком потащили бревно к берегу.
К реке подтягивали все новые и новые стволы — одна сосна была стройней другой, один бук толще другого.
Быки надрывались, падали на колени, звенела струной натянутая цепь, и слышалось то: «Цоб!
Цоб!
Лысого чертяку стегани!», то дружное: «Ну-ну, рр-а-азом!»
И снова ползли к берегу бревна, и снова по ущелью плыл стон падающих деревьев.
По указанию Прохора, бревна складывали вдоль берега в несколько рядов...
А где-то в горах подымалось солнце, вершина далекого леса вспыхнула не красным, а розовым пламенем, и ущелье наполнилось падающим с неба светом.
— Эй, Варенька, серденько мое, — смеясь, кричал Митька, — не танцуй у быков перед очами...
Ты ж своим танцем не даешь им ходу!
— Она подручного боится, вот и выскакивает наперед.
— Подручный бык смирный, чего ж его бояться...
Ты с ними смелее, Варя...
— Вот тетя Глаша, она и быков не боится и Митьку кнутом обещала попотчевать!
— Грицько, слезай со штабеля да научи Варю, как подле быков ходить!
Ты же мастер!
— Он сможет!
— Ха-ха-ха!
— Го-го-го!
— Чего зубы скалите?
Тоже нашли над чем смеяться.
— Варя, сюда, сюда заворачивай!
— Ну, взяли!
Подняли!
— Ра-а-а-зо-ом!
— У-у-ух!
Поддевая ломом очередное бревно, Сергей радовался.
«Дружно начали, — думал он, — работа тяжелая, а у всех смех и шутки».
Его особенно радовал стоявший с ним в паре Грицько.
Плечистый, с хорошо развитой грудью, крепкий на ногах, он подымал конец бревна, а когда выпрямлялся, посматривал на Варю.
Ему было и смешно и жалко ее, когда она со слезами на глазах тянула за налыгач непослушных быков.
«Такая красивая, — думал Грицько, — а быки ее не слушают».
— Варя, а ты их батогом, батогом, — советовал он, — да покричи на них...
Грицько давно снял рубашку.
На руках, на спине, на плечах играл каждый мускул.
Поглядывая на Грицька, Сергей невольно думал: «Здоровило!
Да если бы рядом с ним никого не было, он бы и один, немного поднатужившись, сбросил бы бревно на землю...»
Разноголосый говор и смех не смолкали весь день.
А особенно было шумно за едой.
Обедали все вместе, усевшись на траве.
Ели много и торопливо, точно наперегонки.
По радостно возбужденным лицам Сергей видел, что у всех сплавщиков настроение превосходное.
«Хорошая подобралась артель, — думал он. — С такой дружной артелью мы за месяц столько сбросим леса в реку, что Савва только поспевай ловить бревна и вытаскивать их из воды».
Вечером Сергей совещался с Прохором.
Ему не терпелось: хотел как можно быстрее начать сплав леса.
— Если еще денек так поработаем, — авторитетно заявил Прохор, поглаживая усы,- то можно будет первую партию сбросить в воду...
Пустить лес на воду не трудно, — добавил он, — а вот провожать его по реке — дело другое.
Тут потребуются настоящие молевщики.
Вот я и думаю: кого бы нам послать молевщиками?
— Для начала, — сказал Сергей, — придется вам идти...
Возьмите с собой Атаманова, Кушнарева — они сумеют, да подберите по своему усмотрению еще трех-четырех человек.
— Ладно, — сказал Прохор, — будем готовиться.
— А вы поезжайте на лодке.
Прохор усмехнулся.
— Погоди.
Лодка нам еще пригодится.
Сергей во всем доверял Прохору и охотно с ним согласился.
На третий день утром первая бригада молевщиков во главе с Прохором взяла багры, веревки, запаслась продуктами и тронулась в путь.
А следом за ними поплыли по реке бревна.
Четыре парня — среди них был и Грицько — выравнивали бревна по бровке берега и сталкивали в воду.
Река охала, брызги взлетали выше берега, по ущелью плыло эхо, похожее на мощный вздох.
Вначале дерево тонуло, но вскоре над водой показывалась черная полоса, точно спина огромной рыбы, — это всплывало бревно и, легко покачиваясь, неслось вниз по течению.
В сторонке, подойдя к берегу, стоял Фома Антонович.
Много лет старик охранял штабели строевого леса.
Он знал, что придет время и вода унесет одно бревно за другим, вот так, как они плывут сейчас.
Приятно было старику смотреть на воду.
Заложив руки за спину, он улыбался в бороду и взглядом провожал удаляющиеся бревна...
Вот они, покачиваясь, растянулись по быстрине узкой темной лентой и постепенно одно за другим исчезли вдали.
На их место подплывали все новые и новые.
Старик украдкой перекрестился и сказал сам себе:
— Айда!
Пошли...
Быстрая дорога!
Сталкивая бревно в реку, Грицько крикнул:
— Эх, и здорово!
Пошло!
— Грицько, а как ты думаешь, — спросил Степа, вытирая рукавом потное и раскрасневшееся лицо, — сколько дней оно будет плыть до станицы?
Грицько рассмеялся.
— А ты садись на деревяку верхом, — гайда!
— Степа, а ты в самом деле, плыви в станицу, а потом и нам расскажешь...
Гляди, к вечеру и дома будешь.
— Вот было бы чудо!
— А ну вас, — сказал Степа. — Я серьезно, а вы смеетесь.
Бодрое настроение лесосплавщиков, которое так радовало Сергея, продержалось недолго.
На шестой день в ущелье стояла тишина — не было ни шуток, ни смеха, ни веселых выкриков, слышались только звуки падающих бревен.
Лица у людей стали унылыми.
Чаще возникали разговоры о доме.
До обеда работа подвигалась сравнительно быстро, а к вечеру усталость валила с ног, многие, отказавшись от ужина, ложились спать.
Утром подымались с трудом, неохотно и молча уходили на берег.
На тяжелый труд жаловались не только девушки, но и парни.
Даже Грицько как-то подошел к Сергею и сказал:
— Да, тяжеловато...
Это не на покосе.
— А ведь мы еще и половины не сделали.
Что будет дальше?
— Я думаю, что втянемся, — сказал Грицько. — Всякое дело поначалу кажется трудным.
А тут еще случилось несчастье — подручный бык наступил своей клешней Варе на ногу.
Девушка полдня плакала и вот уже вторые сутки лежала под возом, с грустью глядя на горы.
После этого случая никто из девушек не хотел становиться к быкам, и на эту легкую работу пришлось послать парня — того самого Степу, которому товарищи советовали плыть на бревне в станицу.
По вечерам у изголовья больной сидел Грицько.
Просиживал он подолгу и уходил, когда Варя засыпала.
На подводе, которая привезла в лагерь продукты, вернулись Прохор, Атаманов и Кушнарев.
— Ну, вот и мы! — сказал Прохор, подходя к Сергею. — Прошли аж до Семенова лагеря.
— А где остальные?
— Они пошли дальше, до самой станицы, — Прохор заметил под бричкой Варю. — Больная?
Варя, что с тобой?
А-а, бык поранил...
— Придется ее с этой подводой отправить в станицу, — сказал Сергей.
— А у вас как дела? — обратился Прохор к Сергею. — Что-то лес редко идет.
— Меня это тоже беспокоит, — хмуро проговорил Сергей. — Придется что-то предпринять, а вот что — не придумаю.
Эх, если бы механизировать!
Митька Кушнарев не стал интересоваться делами лагеря и подошел к Варе.
Присел возле нее, поздоровался.
Варя печально смотрела на него.
— Вот видишь, Варюша, осталась ты без меня, и уже с тобой горе случилось, — говорил Митька, заглядывая девушке в глаза. — Ой, чего ты такая злая?
— Невесело, — тихо сказала Варя.
— А ты не печалься!
Такая была веселая...
Ну, засмейся.
— Да ну тебя!
Отстань, и без тебя тошно...
Сергей стал замечать, что с каждым днем все меньше и меньше уплывало леса к берегам Усть-Невинской, и мысль о том, как бы ускорить сплав, не давала ему покоя.
Он дождался вечера и, когда поужинали и лагерь уснул, позвал Прохора.
Они уселись на бревне, вблизи берега.
Река шумела и пенилась.
Пахло сыростью и сосной.
— Расскажите, дядя Прохор, как там по реке?
— Там-то хорошо, — сказал Прохор. — Лес идет безостановочно.
Заторов не встречали.
Десятка два застряли подле берега. — Прохор помолчал, закурил, угостил Сергея. — Лес идет дружно, а все ж таки назавтра надо собирать новых молевщиков.
Главарем можно назначить Атаманова.
Со мной он уже напрактиковался.
— А как поживает Семен?
— Эге, хлопцы здорово поживают.
У них все налажено.
Дежурят по очереди на камне посреди реки.
Голые, позасмолились на солнце.
Курорт!..
Семен просил тебя приехать.
— Не смогу.
Плохие у нас дела.
Об этом я и хотел с вами посоветоваться.
— Труд тяжелый, вот хлопцы и сдают, а тем паче бабы.
— А что если ночью сбрасывать?
Не жарко...
— Река потянет, но кто ж будет бревна турлять?
За день люди так наработаются, что к вечеру у них сил не будет...
Как-нибудь потихоньку сплавим.
Такой ответ Сергею не понравился, но возразить Прохору не мог.
Прохор ушел спать.
Сергей остался сидеть на бревне и так задумался, что не услышал, как к нему подошел Грицько.
— Сережа, насыпь табачку, — сказал Грицько, присаживаясь на бревно. — Хоть на маленькую.
Курить страсть хочется.
Грицько курил молча и не уходил.
— Сережа, — сказал он, — не отправляй Варю в станицу.
Она скоро поправится.
— Пусть дома поправляется.
— Я по-дружески тебя прошу, — продолжал Грицько. — Понимаешь, не отправляй...
Мы с ней...
— А-а-а...
Понимаю.
Ну, хорошо.
Пусть она здесь выздоравливает. — Сергей помолчал, а потом спросил: — Ты в каких родах войск служил?
— Сперва был в пехоте, а потом танкодесантником...
А что?
— Вот оно как! — обрадованно воскликнул Сергей. — Мы с тобой, оказывается, родичи!
— Родня дюже близкая. — Грицько тихонько засмеялся. — Вы сидели в броне, а мы — рядом, на броне...
Соседи!
Помню, мы на Кировоград шли.
— На Прагу, случаем, не прорывался?
— Не-е...
Тогда я уже в госпитале лежал.
Помолчали.
Сергей бросил окурок и долго смотрел на реку.
«Ничем не остановить бег этого ремня, — думал Сергей. — А что, если в воду бросать каждую минуту бревно, — потянет, понесет?»
— Сережа, хотел я с тобой посоветоваться, — как-то глухо заговорил Грицько.
— О чем же?
Говори, если смогу — посоветую.
— Не знаю, что мне делать с Митькой Артистом...
— А что случилось?
— Да, понимаешь, пристает он к Варе, озорует...
А мне через это обидно.
Всю дорогу я пролежал на возу.
Ты думаешь — спал?
Притворялся, будто сплю, потому что не мог видеть, как он ее обнимает...
Все слышал.
И как она убежала от него и как села возле меня.
Думаешь, чего она пересела на нашу бричку, отчего так запела?
Со мной ей хорошо, но я тогда не мог подняться — злой был...
Знаю, Артист меня давно дразнит, а я все терплю, все молчу, но кипит во мне такая злость, что я уже и не знаю, что мне делать...
Вот и зараз он примостился возле Вари, слышишь, смеется?..
Грицько выругался. — Что мне с ним делать — не знаю.
Или подраться?
Как ты скажешь?
— Вот уж этого я не советую, — сказал Сергей. — Тут силой, Гриша, ничего не сделаешь...
— Я понимаю, — взволнованно заговорил Грицько. — Но он же обижает меня и злит.
— А ты любишь Варю? — спросил Сергей.
— Угу...
— Так женись, если любишь!
Вот и спору вашему конец.
Грицько тяжело вздохнул и замолчал, низко склонив голову.
Сергей снова видел стремительный и шумный бег реки, вспомнил Ирину, теплый запах ее распущенной косы, ночь, проведенную с Ириной в глубоком ущелье, мягкую траву, на которой они сидели.
— Я бы женился, — не поднимая головы, заговорил Грицько, — такое намерение у меня есть, да только я не знаю, захочет ли Варя...
— А любит ли она тебя?
— Должна бы любить...
Почему ж меня не полюбить?
— Разве ты об этом с ней не говорил?
— Не пришлось...
Веришь, Сережа, как-то боязно.
Уж очень она мне мила...
Думал поговорить еще в станице да не смог.
— Эх ты, танкодесантник.
Вот что я тебе скажу.
Если ты любишь Варю, так пойди и скажи ей, да пусть и она скажет все, что думает о тебе...
А Митька, как я понимаю, тут ни при чем.
— Пойду!
Все скажу.
Грицько встал, широко расправил плечи и не пошел, а побежал к лагерю.
А Сергей задумчиво смотрел на бурлящий поток, и мысли о сплаве снова не давали ему покоя.
«Что-то надо придумать...
Но что?
Нужны две смены.
А где взять людей?»
Он погрузился в размышления и не слышал, как к нему осторожно, точно крадучись, снова подошел Грицько.
Молча сел на бревно, попросил закурить.
— Ну, что?
— Спит...
Все уже спят.
— Слушай, Гриша, — заговорил Сергей, обнимая Грицька за плечи. — Пусть себе Варя спит...
Давай поговорим о сплаве леса.
Медленно у нас подвигается дело.
Смотрю я на эту реку и думаю: как бы нам загрузить ее сполна?
Ведь посмотри, ночью она идет на холостом ходу.
А сколько бы она унесла бревен за ночь!
— Насытить ее трудно, — ответил Грицько. — Разве подобраться к ней под покровом темноты?
— Ты предлагаешь вести сплав и ночью?
— А почему ж?
Ночью даже удобнее.
Прохладно.
— Я тоже думал об этом.
Но у нас мало людей.
— Не очень и мало, — сказал Грицько. — Давай посмотрим.
На сбросе у нас зараз стоит десять человек, а, можно на то же место поставить пятерых, и управка будет та же самая.
Зато пять человек отдыхают...
А на штабелях управятся остальные.
Там две пары быков...
Так что поделить нас на две смены — дело верное.
Грицько изложил свой план просто и понятно.
— Ты станешь во главе ночной смены? — спросил Сергей.
— Могу.
Только с уговором, — хлопцев давай мне на выбор.
— Согласен.
— А в дневной кто будет за главного?
— Поставим Митьку Кушнарева.
— С Кушнаревым я справлюсь, — уверенно заявил Грицько. — Я его знаю, на работе он не очень резвый.
— Тогда — начнем! — решительно сказал Сергей и встал. — Иди, отбирай людей.
Бери, кого пожелаешь.
— Так сразу? — удивился Грицько. — Они же поуснули.
В лагере было тихо.
Давно потухли залитые водой костры.
Грицько остановился возле крайней от реки подводы.
Люди спали.
Слышалось глубокое дыхание, кто-то говорил во сне, сладко причмокивал губами.
«Кого ж будить?» — подумал Грицько.
Подсел к Андрюшке.
Легонько толкнул в бок.
— Андрюша, — зашептал Грицько, — вставай.
Хочешь со мной работать?
Андрюша поднял голову и, не открывая глаз, сказал:
— Чего пристал?
Дай поспать...
Еще не утро...
— Вставай, вставай.
Потом я тебе все расскажу.
Грицько поднял четырех парней.
Угрюмые, молчаливые, они подошли к реке.
Сергей сказал, зачем их сюда позвали.
Парни слушали молча, и по суровым их лицам было видно, что они не одобряют план Грицька.
— Значит, Грицьку захотелось работать по холодку, — рассудительно сказал Петро. — Ночью-то, верно, не упаришься, да уж очень спать хочется.
— Эй, орлы! — подходя с ломиком на плече, крикнул Грицько. — Выспитесь днем, а зараз быстрей за дело.
— Ну, начнем! — сказал Петро. — Куда мне становиться?
Упало в воду бревно.
Нарушая ночной покой гор, по ущелью прокатился глухой звук, похожий на далекий пушечный выстрел, за ним последовал второй, третий...
Митька Кушнарев проснулся, поднял голову, прислушался.
Снова раздался знакомый всплеск воды и в ущелье отозвалось эхо.
«Кто-то дрючья ворочает, — подумал Митька. — Да кому ж это не спится?»
Он не утерпел, встал и, спотыкаясь о камни, пошел к берегу.
Его встретил Сергей.
— Сережа!
Кто тут в полночь чертуется?
— Ночная смена.
— Какая такая смена?
— А вот такая!..
И Сергей подробно рассказал Кушнареву о том, как, по предложению Грицька, была создана ночная смена.
— А! Теперь понимаю.
Грицьку захотелось со мной потягаться. — Он подошел к Грицьку. — Принимаю...
А ну, каких ты себе друзей подобрал?
Андрюшку?
Бери, этого мне и задаром не надо.
Степа?
Тоже...
А, и Петро тут?
И Артем?
Значит, уговорил?..
Ну шут с вами!
У меня тоже найдутся хлопчики, можете не сомневаться.
Заранее могу сказать — засыпетесь.
— А ты раньше времени не грозись.
— Иди да спи себе спокойно.
— А я нарочно не уйду. — Митька постоял, потом отвел в сторону Сергея. — Кто будет учитывать?
А то я Грицька знаю.
Он днем не умеет толком считать, а ночью и подавно насчитает в свою пользу.
— Вот уж об этом ты не беспокойся, — успокоил Сергей. — За учетом бревен, брошенных в реку, я сам слежу.
— Ну, если так, то это дело другое, — сказал Митька и пошел спать.
Всю ночь по реке неслись бревна.
Они шли непрерывно, между ними лежали ровные интервалы.
И с этого часу их стройное движение не приостанавливалось ни днем, ни ночью.
На рассвете заступила дневная смена.
Видимо, Митька Кушнарев спал плохо, был злой, ни с кем не разговаривал.
Прошел мимо Грицька, взял из его рук ломик и, не глядя в лицо, спросил:
— Сколько?
— А ты спроси у Сергея, — с достоинством ответил Грицько.
Обе смены работали напряженно, старались обогнать одна другую.
Не прошло и недели, а штабели заметно поредели.
Люди больше не жаловались на усталость.
Видимо, сказывалась привычка.
Глава XXV
Место для стоянки облюбовали Игнат и Афанасий Фоменковы.
Братья распрягли быков и уселись на дышло, поджидая Семена.
Оба были рослые, немолодые.
Оба были женаты, имели детей и жили под одной крышей — в отцовском доме.
Всю войну Игнат и Афанасий служили в дальнобойной артиллерии.
Из армии вернулись еще зимой, но до сих пор не расставались с армейским обмундированием — их гимнастерки на плечах и на спине выгорели добела...
К ним подсел Никита Мальцев, молчаливый, хозяйственный парень лет двадцати.
В армии он еще не был — начал посещать всевобуч, а тут кончилась война.
По совету матери в начале мая он женился, и девятого числа, в первую годовщину Дня Победы, в станице была свадьба.
Женившись, Никита стал усиленно отращивать мягкие и какие-то бесцветные усы, старался как можно чаще бывать среди пожилых мужчин.
Поэтому, когда Петро Нескоромный и Антон Череда, его одногодки, пригласили Никиту пойти посмотреть клокочущую внизу воду, он отказался, предпочитая остаться с Игнатом и Афанасием.
Подошел Семен и тоже сел на дышло.
— С чего будем начинать? — спросил он. — Вы тут люди местные, вам виднее.
Афанасий вынул кисет, оторвал полоску газетной бумаги, угостил табаком Семена и протянул кисет Никите.
Тот принял его с достоинством и стал не спеша, так же как и Афанасий, сворачивать цигарку.
— Начнем по-военному — с оборудования огневой позиции, — серьезно сказал Афанасий. — Как бывало?
Приехали, остановились — незамедлительно окопайся, оборудуй чин по чину огневую позицию...
Эх, сколько я их порыл!
Отступали — рыл, можно сказать, на каждом десятом километре, наступали — тоже рыл.
А какие то были позиции!
Не то что у пехоты — врыл себя в землю, и готово.
А тут надо вокруг орудия ров отрыть, да чтобы он был глубже чем по пояс, с ходами сообщения.
Словом, позиция что тебе надо!
— А я уже отметил важный ориентир, — сказал Игнат, поглядывая на скалу. — Вижу пещеру.
Надо ее приспособить для жилья — тогда нам не страшен ни дождь, ни ветер.
— Правильно, — согласился Семен. — Да и ориентир, и огневые позиции — все это и мне хорошо знакомо.
И войны нет, а слова не забываются, нет-нет да и вспомнишь.
А сколько новых слов мы выучили на войне.
И слова-то какие: огневая точка, ориентир, дислокация, внезапность, код, беглый огонь — всех не перечесть.
А ну, слушайте, я буду говорить по-военному.
Игнат и Никита, вам поручаю оборудовать огневую позицию, разведать вот тот кустарник, нарубить хворосту и хорошенько замаскировать материальную часть.
Постройте командный пункт — имеется в виду шалаш из хвороста.
Кроме того, помогите нашему интенданту разобрать продукты, устройте из камней кухню и на всякий случай разведайте пещеру.
А мы с Афанасием пойдем, так сказать, на рекогносцировку...
Понятно?
— Все понятно! — громко сказал Игнат.
Все трое рассмеялись, а Никита Мальцев даже не улыбнулся.
Он понял, о чем говорил Семен, но многие слова ему были неизвестны.
Особенно его озадачило слово «рекогносцировка».
Он никогда такого слова не слышал, попробовал произнести вслух — и не смог выговорить.
От этого было совестно и как-то неловко: он, женатый человек, и не знает, что означает это слово и куда именно ушли Семен с Афанасием...
На рубке хвороста, разговорившись с Игнатом, Никита спросил:
— А куда они пошли?
— Да ты что же — не слышал? — удивился Игнат. — Пошли осмотреть то место, где нам завтра придется с бревнами воевать...
— А-а-а...
Теперь понятно, — сказал Никита.
В это время, цепляясь о каменные выступы, Семен и Афанасий спустились к реке.
Внизу, у самой воды, тянулась узкая полоска берега.
Подыскивая удобное место для наблюдений за сплавом леса, Семен и Афанасий прошли навстречу течению и вскоре увидели метрах в пяти от берега большой камень.
Белый, он напоминал спину животного, — скорее всего был похож на огромного северного медведя, стоявшего с погруженной в воду головой.
Казалось, сама природа позаботилась о сплавщиках — лучшего места для встречи бревен и желать не надо!
На камне свободно могли разместиться два человека, а багром отсюда можно доставать чуть ли не до того берега.
— Наблюдательный пункт «Медведь», — заметил Семен.
— Очень удобное местечко, — рассудил Афанасий. — Сиди, как в лодке, и вся река перед тобой.
Вода билась о камень и косыми бурунами отходила в обе стороны.
Афанасий покачал головой.
— Удобно, а страшно.
Днем ничего, а ночью...
Вдруг вода подымется?
Смоет, как щепку!
— А как бы нам туда забраться? — спросил Семен.
— Пойдем вброд.
Они разделись и по быстрой воде, глубиной до пояса, подошли к «Медведю».
Из воды выступала массивная глыба белого мрамора, сверху до блеска отшлифованная водой, — работа реки во время разливов.
Афанасий первым взобрался на камень, растянулся на нем, как в бане на полке.
Разогретый солнцем камень был горяч, а вокруг него веяло приятной свежестью от быстро бегущей воды.
— Какая благодать! — воскликнул Афанасий, широко раскинув руки. — Вот где принимать солнечные ванны...
Райское место!
— Погоди радоваться, — заметил Семен, — Еще надоест здесь загорать.
Все хорошо знали, что сегодня бревна плыть не будут.
В лучшем случае их можно ожидать лишь завтра к вечеру.
Поэтому сплавщики занимались устройством лагеря и подготовкой наблюдательного пункта «Медведь».
От правого берега к белому камню протянули канат для того, чтобы ночью, пробираясь по воде, можно было за него держаться.
Игнат и Никита, выполняя приказание бригадира, нарубили хворосту и обложили им бричку с трех сторон.
Между колесами образовалось удобное местечко, наподобие небольшого чуланчика.
Сюда и были сложены продукты.
По соседству с бричкой вырос шалаш из хвороста, покрытый сухой травой, — предназначался он для Анфисы...
Шалаш строил Афанасий, ему охотно помогали парни, особенно Антон Череда.
Он раздобыл где-то сухой, прошлогодний камыш, связал маты и постелил их внутри шалаша.
— Добрый домишко получился у нашей кухарки.
А все ж таки придется нам гуртом охранять девушку. — Афанасий лукаво посмотрел на Семена. — И от парубчаков и от... бригадира.
Все, конечно, догадывались, что приезжий друг Сергея Тутаринова ухаживает за его сестренкой.
Наступила ночь.
Игнат и Петро погнали быков пастись.
Афанасий укрылся буркой и уснул возле брички.
Никита сидел у костра и о чем-то думал.
А Семен и Анфиса гуляли невдалеке от лагеря.
Странно и непривычно было им слушать ночью шум воды и видеть постоянно перед глазами темный силуэт утеса.
Они присели на камне, вблизи обрыва.
Семен обнимал Анфису так нежно, как только можно обнимать любимую девушку, которая скоро станет женой.
Под своей сильной рукой он чувствовал ее упругие плечи, и она казалась ему совсем маленькой и беззащитной на фоне этой суровой природы...
Они говорили о том, что их больше всего волновало.
Будет ли свадьба, а если будет, то хорошо было бы справить ее в колхозном клубе, отделившись от стариков.
«Не люблю я пьяных, — говорила Анфиса. — Пусть старики гуляют сами по себе, а мы сами по себе».
Много говорили о постройке хаты: как строить — две или три комнаты, покрывать камышом или черепицей; хорошо, если план получат на низине: там и вода близко, и земля хорошая, а что если у самой толоки, где лежит тракт и без конца едут, подымая пыль, машины и подводы; какой посадить сад — абрикосовый или вишневый?
«Всякого понемногу», — советовала Анфиса, уже видя молоденькие деревца.
«Надо, чтобы и яблони и груши были», — добавлял Семен.
Где Семену лучше всего работать, — тоже немаловажный вопрос: в колхозе или в тракторной бригаде, и приходили к выводу, что во всех отношениях выгоднее, конечно, в тракторной бригаде.
«Танк я знаю отлично, так что смогу быть бригадиром», — говорил Семен, и Анфиса соглашалась с ним.
Если бы кто-либо подслушал их разговор, то невольно сказал бы: «Да, эта будущая семья цементируется надежно.
По всему видно, что сошлись они и характерами, и вкусами, и взглядами на жизнь».
Была глубокая полночь.
От реки вместе с туманом подымалась осенняя свежесть.
Анфиса озябла.
Они вернулись в лагерь, Анфиса простилась с Семеном и скрылась в темном, пахнущем камышом и овчиной шалаше.
— Сеня, а ты далеко не уходи, — сказала она. — Карауль меня.
Разве Семен мог уйти от шалаша!
Он расстелил шинель и безропотно лег у входа, преградив своим телом доступ в шалаш.
Он слышал шорох ее платья, спокойное дыхание, и радостное ощущение близости любимой девушки волновало его...
Почти до утра он не смыкал глаз...
Только на третий день, когда солнце стояло в зените, бросив на воду блестящий мостик, наблюдавший за рекой Никита Мальцев увидел плывущие бревна...
Да, это было красивое зрелище!
Одно за другим, точно состязаясь в беге, бревна выскакивали из-под блестящего солнечного мостика, и, чем ближе они подплывали к порогам, тем бег их становился стремительней...
Впереди, как бы показывая дорогу, во всю мочь неслась тройка: «коренник», чуть-чуть выскакивая вперед, устремился прямо на «Медведя», а «пристяжные» то рвались в сторону, то прижимались к «кореннику».
— Плывут! — во всю силу легких закричал Никита.
— Ба-а-гр-ры!
— На «Медведя»!
— Игнат, скачи к берегу!
— Петро и Антон, идите к концу порогов!
Семен и Афанасий, схватив багры, побежали к реке.
Вода густо рябила бревнами, они плыли вразброс, сбиваясь к быстрине, как бы готовясь нырнуть в буруны.
Семен и Афанасий взобрались на «Медведя».
Они стояли рядом, а на них неслась неудержимая тройка.
Вот она уже совсем близко, Семен и Афанасий подняли багры.
На разрезе воды «пристяжные» чуть приостановились, потом рванулись в разные стороны и, вздрагивая, нырнули в буруны и исчезли.
А «коренник» ткнулся носом в камень, с минуту постоял, сердито поводя хвостом.
Семен ударил его багром, но бревно даже не пошатнулось.
Афанасий бросился на подмогу, но и вдвоем они не могли сдвинуть его с места.
Тут наскочило плывшее сзади бревно.
«Коренник» чесанул боком о гранит с такой силой, что на воде показались темные обломки коры.
Покачиваясь и белея ободранным боком, бревно нырнуло в пену и снова показалось уже далеко за порогами, где река текла спокойно.
— Пронесло! — крикнул Афанасий, отталкивая багром новое бревно. — А вот несется целая стая...
Ну, держись, Семен!
Одно за другим выскакивали бревна, издали похожие на торпеды.
К порогам они подплывали гуськом, как бы выстраиваясь в одну шеренгу.
Их встречали Семен и Афанасий и направляли на середину течения.
Сплавщики усиленно работали баграми, стоя на белом камне, как отважные полярники на льдине...
Через час или полтора река очистилась.
Семен и Афанасий отдыхали, усевшись на камень.
Нещадно палило солнце, зноем дышал раскаленный утес, а сплавщикам было прохладно.
— Ну, кажись, наступила передышка, — сказал Афанасий. — Надо звать молодежь, а нам придется заменить их ночью.
Обычно в дневное время на «Медведе» находились те, кто был помоложе, а ночь делили между собой братья Фоменковы и Семен с Никитой.
Никита гордился тем, что его, молодожена, признали на сплаве человеком солидным, причислили к людям серьезным, которым можно было доверить ночное дежурство.
Широко расставив ноги, Никита стоял с багром, держа его наперевес, как винтовку.
У его ног сидел, отдыхая, Семен.
Никита всматривался в темный поток воды и, поглаживая молодые усы, время от времени покрикивал:
— Ага!
Еще одно чернеет!
От шлепка багром о воду взлетали брызги.
Никита управлялся и один.
Бревно чернело, промелькнув мимо камня.
Семен сидел и молча смотрел на шумящий в темноте поток.
Река, окутанная мраком, казалась величественной и грозной.
Семену невольно думалось, что этот черный ревущий поток вот-вот захлестнет их.
В темноте с трудом можно было разглядеть подплывающее бревно.
Днем его было видно издали, а теперь оно, точно подкравшись, выскакивало из воды почти рядом с «Медведем» и тут, чтобы вовремя направить каждое бревно на середину течения, требовались особая сноровка и ловкость.
Иногда лес шел, как говорил Никита, «стадом», и тогда у гранитного островка возникали небольшие заторы.
В такие минуты оба сплавщика принимались за дело и ворочали баграми с невероятным проворством, помогая воде унести все бревна.
Затем, как правило, наступало затишье.
Семен ложился на спину и отдыхал, любуясь звездами.
— Семен, а на свадьбу меня позовешь? — вдруг спросил Никита.
— Что это пришло тебе в голову? — удивился Семен. — О какой свадьбе говоришь?
— Да ты не скрывай.
Я и сам недавно таким был...
Тоже скрывал, скрывал, а люди все равно все узнали...
Скажи, позовешь?
— Ну и чудак же ты, Никита!
Если будет свадьба, то, конечно, позову.
— За это спасибо...
А как же порешил с Анфисой?
Увезешь ее от нас или тут останешься жить?
— Об этом еще ничего не знаю.
— А ты оставайся у нас.
У нас здесь очень хорошо жить!
Земля родит, вода...
А такой красивой станицы, как Усть-Невинская, по всей Кубани не найдешь...
Оставайся, хату мы тебе гуртом построим.
Я первый подсоблю.
И не один приду, а с женой.
Лесу теперь у нас много, а саману наделаем...
Я хоть и женился, а мне строиться не надо.
Один я у батька...
Семен промолчал.
Мимо плиты, разрезая темную воду, как щуки, пронеслись два бревна.
Быстро вскочив, Никита успел толкнуть их багром.
Потом снова присел к Семену.
К этому светловолосому парню, вернувшемуся с фронта, Никита питал какое-то особенное уважение и доверие.
Из рассказов Никита знал, что Семен побывал в Германии и еще в каких-то странах, и ему казалось, что такой бывалый солдат сможет ответить на любой вопрос.
Поэтому Никита заговаривал с Семеном то о станице, то о себе, то об Анфисе.
А однажды спросил:
— Семен, ты намного старше меня?
— Думаю, что старше.
А зачем тебе?
— Так, поинтересовался. — Никита некоторое время молчал. — Да...
Ты на войне был, чего там только и не видел...
Значит, ты и знаешь больше, чем я...
— Может, больше, а, может, и меньше...
Смотря в каком деле.
— А скажи, отчего так бывает: когда я был неженатым — одно ко мне отношение, а женился — совсем другое?
— В чем же ты видишь это «другое»?
— Да во всем.
Люди на меня смотрят по-другому.
Сказать, поручение какое или еще что-нибудь важное...
Я — комсомолец, и вот я скажу тебе правду.
Раньше, бывало, наш секретарь совсем меня не замечал.
Попросишь что-нибудь сделать, а он говорит: «Ты, Никита, за это дело не берись, не сумеешь».
Больше всего я бывал на побегушках: то клуб убирал, то афишку расклею, то на собрание созываю...
А теперь — в президиум меня избирают; кому первое слово в прениях? — Никите Мальцеву.
Задания всякие дают, особо какие трудные.
По займу не всякий может толково рассказать или какое постановление прочитать колхозникам, — а мне это доверяется.
Недавно меня агитатором на ферме назначили.
Сам парторг Еременко подписал меня на газету «Правда», говорит: «Теперь тебе без газеты никак нельзя...»
А когда готовились ехать на лесосплав?
Стали подбирать людей.
Кого послать?
Думали, думали и первого меня записали.
«Поезжай, Никита, на тебя полная надежда».
Или вот недавно.
Почему Прохор выбрал меня в твою бригаду?
Охотников было много, а Прохор на меня так серьезно посмотрел и сказал: «Никита подойдет, человек надежный»...
Отчего так, скажи?
— А очень просто, — сказал Семен. — Значит, заслужил доверие...
Дорожить этим надо.
Если б ты побывал на фронте, ты бы еще больше удивился.
Там хорошее в человеке быстро замечают.
— Да я это понимаю...
Или вот еще такой пример.
Иван Герасимович Еременко беседовал со мной.
Долго мы с ним говорили.
«Готовься, говорит, Никита, в партию вступить...»
Дал мне Устав.
«Прочитай, говорит, все, а тогда мы еще побеседуем...»
А ты член партии?
— Да, — ответил Семен. — Вступил на фронте.
— А скажи, — еще больше оживился Никита, — что наиважнее для члена партии?
Мне это надо знать.
— Как тебе сказать. — Семен задумался. — Важнее всего, как я понимаю, быть всегда и во всем примером...
— Это я смогу.
— Еще не все, — продолжал Семен. — Жаль, что ты не был на фронте.
Там бы ты сам увидел, что значит быть коммунистом...
Но я приведу тебе такой пример.
Скажем, так.
Возьмем нашу страну, это тебе будет понятно.
Растянулась она на полсвета, сам знаешь.
А сколько у нас людей и разного богатства!
И вот все люди, как одна большая армия, каждый день находятся в сражении против мирового капитала...
Ты думаешь, отчего нам так трудно?
Никто еще не шел по этой дороге, а мы идем.
Война кончилась, намного стало легче, но сколько еще дела...
Армия идет вперед, и есть в этой армии ударные полки.
В них отбираются люди самые честные, самые преданные и бесстрашные.
Их трудностями не запугаешь.
Это и есть члены партии...
Вот ты и рассуди теперь сам, что самое главное для члена партии.
— Да я тоже думал об этом, только выразить не мог.
Семен встал, взял багор.
Посмотрел на реку.
Бревна не плыли.
«А Никита — славный парень, — подумал Семен. — На фронте такой непременно бы отличился.
Как это он сказал: «Люди на меня смотрят по-другому...»
Вспомнил Анфису, желанные разговоры с ней о жизни, о будущем.
После беседы с Никитой он вдруг почувствовал, что теперь он в этих краях не гость...
Он держал над водой багор, смотрел на плывущие мимо бревна и мысленно представлял себе, как каждое проносящееся по реке бревно будет либо распилено на доски, либо целиком ляжет на стену, как вырастут из них здания электростанции, кинотеатра, конюшни, коровника...
— А! — воскликнул он, — еще одно плывет!
Ишь какое толстое да важное.
Плыви, плыви, мы тебя распилим на доски и постелем полы.
И его радовало, что среди новостроек станичной пятилетки будет и его маленькая хатенка с белыми ставнями и яркой черепичной крышей.
Было поздно.
Пришли на смену Афанасий и Игнат.
Семен вернулся в лагерь в приподнятом настроении.
Подошел к шалашу, чувствуя, как тянет его туда какая-то сила.
Хотелось поделиться своими мыслями с Анфисой, но войти к ней не решился.
Глава XXVI
Днем и ночью вот уже в течение месяца по реке плыл лес.
Вслед ему уходили из лагеря мелкие группы молевщиков, и те, что возвращались, замечали перемену в Чубуксунском ущелье.
В нем стало просторней и светлее, намного уменьшилось число штабелей, всюду валялась содранная кора, а на тех местах, где лежали бревна, белели голые полянки, покрытые бледной, прибитой к земле травой.
«Увидел бы Бойченко, — думал Сергей, — как мы тут стараемся, и сказал бы: «Вот молодцы!
Скоро весь лес перебросят к Усть-Невинской».
Сергей хорошо знал, каких усилий стоил сплавщикам их успех.
Грицько, все время работавший в ночной смене, заметно похудел, редко брился, но ни разу не пожаловался на усталость.
Трех парней из его бригады пришлось подменить и послать молевщиками.
Митька Кушнарев на сбросе бревен проработал всего лишь неделю, отстал от Грицька, признал себя побежденным и сам попросился в бригаду молевщиков.
На его место Сергей поставил Ивана Атаманова.
— Сережа, все уходят по реке, — как-то раз сказал Грицько, — а когда ты меня пошлешь?
Сколько сбросил я в воду бревен, а не видел, как они там плывут.
— Еще посмотришь, — успокаивал Сергей. — Мы с тобой пойдем по реке, когда будем вести зачистку.
Однако через некоторое время, посоветовавшись с Прохором, Сергей решил послать по реке и Грицька.
«Пусть прогуляется», — подумал он.
В тот день обе смены спустили на воду большую партию леса.
Обрадованный такой удачей, Прохор стал поговаривать об отправке молевщиков на лодке.
— Вот теперь нам и лодочка понадобится, — сказал он. — Надо проехать по всему руслу, осмотреть берега, а вот кого послать?
— Поезжай ты, дядя Прохор, — сказал Сергей, — а в помощники себе возьми Грицька и Степу.
— Еще бы какую-нибудь девчушку, чтоб обед варила.
— Возьмите Варю, — посоветовал Сергей, вспомнив свой ночной разговор с Грицьком. — Она еще прихрамывает, но в лодке ей ходить не придется.
Широкая лодка с плоским дном терлась черным, жирно просмоленным боком о каменный выступ берега.
Еще на заре в нее погрузили продукты, два багра, укрепленных вдоль бортов, веревки, бурку, плащи, брезент.
С восходом солнца, когда долина реки очистилась от тумана, четверо сплавщиков, поудобней усевшись в лодке, покинули лагерь.
У берега, как перед отплытием корабля в дальнее плавание, собралась толпа людей.
Они долго провожали ласковым взглядом лодку, видели, как она покачивалась на стремнине реки и как потом исчезла за крутым поворотом.
Лодка сделала рывок в сторону и неожиданно попала в водоворот.
Потом, как бы опомнившись, секунду постояла на месте.
Грицько налег на весла, и лодка понеслась вперед мимо отвесных стен, источенных родниками, струйки которых, чистые, как серебро, стекали по камням.
Потом поплыли в тени, под склонившимися на воду ветками, под густой кровлей листьев, так чти людям приходилось низко нагибать головы.
Наконец выбрались на середину реки, залитой слепящими лучами выглянувшего из-за скалы солнца...
Да, красива речная дорога!
Кругом, куда ни взглянешь, лежит живописный горный пейзаж!
Там разливается жаркий блеск на воде и кажется: в этом месте собрались, как в фокусе, все лучи солнца.
А дальше — лабиринт гор и перевалов, прячется в них река, как ручей среди камней...
Все здесь радует глаз, все удивляет, и трудно сказать, какой из этих видов самый красивый.
То ли вот эта нарядно одетая в зеленый плющ пирамидальная сопка с острой, как шпиль колокольни, вершиной, на которой, вместо креста, стоит удивительно стройная сосна; то ли эти оранжево-темные, без конца и края, полотнища лесов, укрывшие собой отлогую, уходящую к небу ложбину, над которой стаями кружатся орлы; то ли эта голая скала из темной бронзы, повисшая над водой в виде огромной птицы, у которой крылья окаменели в тот момент, когда она сделала ими широкий размах, — трудно сказать!
А вот еще стоит торчмя, упираясь в небо, утес из желтого известняка.
Срез у него от вершины до подошвы ровный, точно кто-то одним взмахом сабли отсек вторую его половину, которую давно размыла и унесла река, и весь этот срез теперь рябит норками, как стена крепости бойницами.
Всю могучую грудь утеса источили птицы, образовав на ней свой шумный город.
Над утесом тучи щуров, — они то стаями взлетают ввысь и, описав дугу, с разгону влетают в норки, как пули в мишени, то стрелой вылетают из норки и сверлят воздух, чертя на синеве неба такие причудливые круги и линии, что рябит в глазах...
Лодка кажется щепкой у ног этого великана — она проплывает вдоль стены, а вверху поет такой оглушительный птичий хор.
— И до чего же крикливая птица, — заметил Прохор, глядя в небо. — Пужануть бы по ним из берданки...
Вот и утес позади.
Мимо прошли холмы, покрытые кустами терна, бузины, низкорослым карагачом, и вдруг горы раздвинулись, и река потекла по долине — в зелени и в солнечном сиянии.
На ее левом берегу — станица.
Широкими кварталами растянулась она вдоль Кубани.
Сады, местами тронутые желтизной ранней осени, подходят к самой воде, и с лодки хорошо видны ярко-желтые, точно облитые медом, ветки с созревшими яблоками.
И за садами стоят дома, прячутся в зелени улицы.
Где-то стучит мотор, — видимо, поблизости находится мастерская МТС.
К берегу тянется узенькая, поросшая бурьяном улочка.
Она обрывается у некрутого спуска, ведущего на отлогий и каменистый берег.
Мальчуганы поят коней, купаются.
На камнях стоят две бабы и стирают белье, подобрав подолы юбок выше колен.
Заметив сплавщиков, они распрямляют спины и, приложив щитком ладони к глазам, с любопытством смотрят на плывущих в лодке людей.
Пристальные их взгляды точно говорят: да кто такие эти люди?
Откуда они?
Почему плывут мимо нашей станицы?
— Здорово булы, казачки! — крикнул Прохор.
— Здоров, колы не шутишь!
— Подплывайте к нашим берегам!
— Эй, люди добрые, откуда вы?
Бабы еще что-то кричат, машут руками, но вода, плескаясь о борта лодки, заглушает их голоса...
А река уже сделала дугу, и Варе показалось, что станица закружилась и перебежала на другой берег.
— Гриша, — сказала она, обращаясь к Грицько, — посмотри, где станица!
— А она там, где и была, — ответил Грицько, занятый веслами. — Это ж река завернула...
Сады, хутора, улочки, подходившие к воде, скрылись.
На гористом берегу лежали кошары, серой тенью двигались по взгорью овцы, на перекате стояли коровы, зайдя по брюхо в воду и отбиваясь от липких оводов мокрой метелкой хвоста.
За все это время сплавщикам ни разу не попадались застрявшие в пути бревна.
Обычно бревна плыли то впереди лодки, то сзади, а то и рядом с бортом, так что Прохор мог похлопать по мокрому стволу и сказать: «Плыви, браток, плыви».
Прохор был доволен.
«Хорошо идет лес, — подумал он. — Воды много, вот он и несется курьером».
Плыть в лодке было куда приятней, чем возиться с застрявшими бревнами.
Однако вскоре спокойному путешествию пришел конец.
Отплыв от станицы, они увидели за поворотом, в широком озерке стоячей воды, около десятка бревен — они прибились к берегу и не могли сдвинуться с места.
— А, вот они где! — сказал Прохор. — Давай, Грицько, к берегу.
Лодка причалила к берегу.
Первым выскочил на землю Прохор, за ним Степа.
Грицько отвязал багры и сбросил их на камни.
Прохор подошел к бревнам, держа наизготове багор.
— Ага!
Вот вы где! — повторил Прохор, обращаясь к бревнам. — Значит, решили отдохнуть?
Дорога дальняя, и вы, голубчики, приморились.
Ай, стыдно, стыдно...
А мы вас вот так, вот так — багром да в бок, да по затылку.
Идите на быстрину...
Степа, Грицько, а ну, подсобляйте!
Сперва мы проводим этого толстяка.
Ишь какой гордый!
Пошел...
Теперь этих приглашай...
Бревна вышли на быстрину и поплыли по течению.
Следом за ними ушла и лодка.
Прохор повеселел еще больше.
Закручивая усы, он всматривался в берега, и как только замечал в затоне бревно, тотчас приказывал Грицьку подгонять к нему.
Не сходя на берег, он выталкивал бревно из затишка, называя его самыми ласковыми словами.
Одно длинное бревно он почему-то назвал «гусочкой», толкнул его багром и сказал:
— Вот так и плыви, дурочка!
Толстую сосну, так застрявшую в корчах, что ее с трудом оттуда вытащили, Прохор вначале назвал «чертом полосатым», а когда дерево уже ласкалось у борта лодки, гнев у Прохора прошел, и он, поглаживая рукой жесткую мокрую кору, сказал:
— Ах ты кабанчик эдакий!
Ну, маршируй, маршируй, стервец!
— Какой же это кабанчик? — заметила Варя.
— А твое дело здесь, дочка, десятое, — сердито проговорил Прохор. — Ты лучше подумай, как нас обедом накормить.
Однако вскоре Прохор забыл не только о еде, но и обо всем на свете.
Опытный глаз старого молевщика еще издали заметил подозрительную темную массу на воде, как раз на крутом повороте Кубани.
Сердце у Прохора дрогнуло.
Когда же лодка подплыла ближе, все увидели скопление бревен.
Бревна сбились в угол, как стадо испуганных овец, запрудили собой половину реки.
Вода ревела, рвалась на залом и всей своей тяжестью сжимала, прессовала бревна.
Иные из них, не выдерживая натиска воды, становились вертикально, как мачты на корабле, иные упирались носами в берег, иные садились на дно.
По залому с баграми бегало человек пять молевщиков.
Среди них Грицько узнал Митьку Кушнарева.
«От этого Артиста никуда не уедешь», — горестно подумал он, широко взмахивая веслами.
— Ну, хлопцы, — с тревогой в голосе сказал Прохор, — мирная наша дорога кончилась.
Подруливай, Грицько, начнем разбирать залом...
А то, я вижу, тут без нас ничего не сделают...
Ай-я-я-я!..
Вот это кабанчики, чтобы их черти съели!
— Обед варить? — спросила Варенька, когда они сошли на берег.
Прохор только махнул рукой и, подымая багор, торопливо пошел к затору.
Следом за ним побежали Степан и Грицько.
Митька Кушнарев с измученным и злым лицом, с потеками пота на щеках подошел к Прохору.
— Как же это вы прозевали? — с упреком спросил Прохор. — Давно реку запрудило?
— С утра бьемся и ничего не можем сделать, — сказал Митька, глядя в землю. — Хоть зубами грызи.
— Эх ты, а еще сапер, — упрекнул Прохор. — Ну, ничего.
Мы еще повоюем.
А ну, все за мной! — скомандовал он и первый побежал по шатким бревнам на край залома.
В этот день дежурившие на «Медведе» Петро и Антон еще с утра заметили на реке перемену — лес плыл все реже и реже, а к полудню его и вовсе не стало.
Семен стоял на обрыве и озадаченно смотрел на блестевшую гладь воды.
Он не знал, что и подумать.
Если это конец сплава, то Сергей давно предупредил бы их или сам приехал.
«Нет, наверно, что-то случилось», — подумал Семен и послал Никиту Мальцева на разведку вверх по течению.
Никита вернулся с нерадостной вестью.
Он подбежал к Семену и, с трудом переводя дыхание, сказал:
— Затор...
Там... на изгибе.
В лагере у скалистого обрыва осталась одна Анфиса.
Петру и Антону было приказано не покидать белый камень.
Братья Фоменковы, Никита и Семен, вооружившись баграми, побежали не по дороге, идущей в обход горы и удлиняющей путь наполовину, а напрямик, через высокий и крутой перевал.
Пробирались по каменным выступам, сквозь густой и колючий кустарник.
Когда взобрались на вершину, то внизу увидели изгиб реки, сплошь запруженный лесом, лодку, причаленную к берегу, и молевщиков, уже работавших баграми у края затора.
— Ого, сколько здесь людей! — воскликнул Семен.
— Да вот и Прохор!
Откуда он взялся? — Афанасий сложил у рта ладони ковшиком и крикнул:
— Про-о-о-хор!
Э-ге-ге-гей!
— Бежим! — крикнул Семен.
Разборка залома — трудная и опасная работа.
Гонимый потоком, лес сбился в кучу, сплелся.
Чтобы потом развязать весь узел, — дело не простое.
Лежащая на воде стена бревен покачивается, как понтонный мост.
Вода с такой силой сдавливает бревна, что они глухо потрескивают и на них лущится кора.
Разборкой руководил Прохор.
Ему во всем беспрекословно подчинялись молодые молевщики.
По его указанию они сплавляли по течению одно бревно за другим.
Через некоторое время натиск воды уменьшился, и весь плот, почуяв свободу, зашатался.
В углу, ближе к быстрине, где стоял со своей бригадой Семен, откололся огромный кусок залома.
Тут надо было не упустить и минуты, чтобы сильно толкнуть бревна, направить их на быстрину, — в этом был ключ к успешному разбору всего залома.
Семен это хорошо понимал.
— Хлопцы! — крикнул Прохор. — Ударьте баграми!
Семен первый кинулся к отколовшемуся плоту и с разбегу, как копьем, ударил багром.
Образовалась неширокая прогалина, в ней бурлила вода.
Бревна отошли еще дальше и потянули багор, глубоко вонзившийся в мокрое дерево.
Семен хотел вырвать его, потянул к себе, но под ногами у него зашаталось бревно, он потерял равновесие и сорвался в воду.
И в тот момент, когда он, схватившись за ствол, поднялся по пояс и подал руку подбежавшему Афанасию, вода сзади него приподняла большое бревно; оно покачнулось и ударило Семена в затылок...
Семен упал.
Его подхватил под руки Афанасий...
Семен еще помнил, как бревна, гонимые водой, тронулись с места и сдавили ему обе ноги ниже колен, но боли не почувствовал...
Он потерял сознание...
...Далеко за порогами лодка плыла по спокойному течению реки.
Афанасий сидел у весел и старался не смотреть себе под ноги.
На дне лодки на сене лежал Семен, бледный, с закрытыми глазами.
У изголовья, согнувшись калачиком, неслышно плакала Анфиса.
Только вблизи Усть-Невинской Семен открыл глаза и, не понимая, где он и что с ним, увидел синее небо и на его фоне, как рисунок на синей бумаге, лицо Анфисы, залитое слезами...
Глава XXVII
Только на третий день с попутной машиной в Чубуксунский лагерь вернулся Прохор Ненашев.
Смущенно поглядывая на Сергея, он сбивчиво рассказал о несчастном случае на разборке завала.
Сергей слушал молча, широкие его брови нахмурились.
— Эх, Прохор, Прохор, — сказал он, — лучше бы ты с такой вестью и не приезжал...
Как же это могло случиться?
Ты человек в этом деле опытный, как же ты мог...
— Не доглядел...
Он же горячий, кидается...
То, что провалился, — не беда, со всеми такое случается.
Искупался бы — и все.
А тут, как на грех, вода наперла, бревно, чертяка его возьми, высунулось и садануло...
— Вода!
Бревно!
А ты где был?
— Да тут и был...
Это же произошло в одно мгновение.
Мы кинулись к нему, а он уже без чувства...
Вдобавок и ноги подавило.
— Он так и не очнулся?
— Не знаю...
Мы еще остались, а Фоменков Афанасий увез его на лодке в станицу.
Сергей поручил руководство сплавом Прохору (работа уже приближалась к концу), подседлал застоявшегося жеребца и ускакал в Усть-Невинскую.
Всю дорогу думал о Семене.
«А что, если увечье тяжелое?»
В лагере у обрыва его встретили Игнат, Грицько, Никита и подробно рассказали, как Семен упал, как его уложили на лодку и отправили в станицу.
Варя, заменившая Анфису, упрашивала Сергея пообедать, хвалила свежий, с помидорами, борщ.
Сергей от обеда отказался, выпил, не слезая с седла, воды и ускакал.
Подъезжая к Усть-Невинской, Сергей еще издали увидел то место на реке, где была устроена коренная запань для приема бревен.
Знакомый перекат, лежавший наискось, нельзя было узнать — весь он был запружен бревнами.
Уровень воды поднялся — образовалось небольшое озеро.
Бревна высоким и широким завалом, похожим на противотанковое укрепление, перепрудили Кубань.
Вытаскивать лес из воды не успевали, хотя и приспособили для этого трактор.
По берегу лежали в штабелях и вразброс уже высохшие, отлично вымытые бревна.
«А здорово получается, — подумал Сергей, подъезжая к запани. — Еще недавно весь этот лес находился в Чубуксунском ущелье.
Теперь же он здесь.
И все это делала вода, помогая людям.
Берите и стройте!..
Какая сила!»
Савва Остроухов только пришел на запань сказать бригадиру по приемке леса, что завтра прибудет еще один трактор.
Увидев подъезжавшего на знакомом жеребце всадника, Савва побежал ему навстречу.
— Сережа! — крикнул он. — Посмотри, что у нас тут делается!
Пристань у берегов Усть-Невинской!
Свой лесной склад...
И плывут, и плывут, и плывут!
Вот если бы Кубань всегда была такая щедрая.
— Были бы мы на работу щедрые, — ответил Сергей, — а Кубань свое сделает.
Сила необыкновенная! — Сергей передал поводья Савве. — Горячего ты мне дал коня... — Он задумчиво посмотрел на запань. — Да, Савва, скоро сплаву конец...
Ну, ничего.
Мы одно плотбище очистили, хватит нам на много лет...
А вы, я вижу, механизировали работы?
— Директор МТС прислал трактор.
И еще один обещал прислать, а сам заговаривал со мной насчет леса для мастерских...
Они у них без крыш.
— Поможем, — сказал Сергей, любуясь запанью.
— Конечно, помочь надо.
А без тракторов мы бы тут запарились...
Ты посмотри, уже зацепил целую вереницу.
Потащил!..
А какой лес!
Это же богатство...
Да, чуть было не забыл.
Тебя разыскивал какой-то военный.
Я сказал, что ты в горах...
Не повстречались?
— Никого я не видел...
А как тут мой друг?
— Лежит, бедняга.
Из района я привозил хирурга.
Говорит, что кость не повреждена.
По настоянию Анфисы, Семена из лодки перенесли не к бабке Параське, а к Тутариновым.
Его уложили в передней комнате на взбитой перине.
Позвали фельдшера.
Прибежал Савва и распорядился послать в район тачанку за хирургом.
Анфиса, похудевшая, со слезами на глазах, ни на минуту не отходила от кровати.
С матерью говорила неохотно.
Будто и слушала то, о чем ей говорила Ниловна, но ничего не слышала, будто и смотрела на мать, но ничего не видела.
— Мамо, не трогайте меня...
Всю ночь Анфиса просидела у кровати больного.
Семен лежал тихо, дышал спокойно.
На рассвете, не открывая глаз, попросил воды.
Пил короткими, жадными глотками.
— Сережа еще не приехал? — спросил он.
— Должен бы скоро приехать, — успокаивала Анфиса. — А тебе уже лучше?
Ну, посмотри на меня...
Семен открыл глаза.
Сухие его губы болезненно скривились.
— Видишь, Анфиса, какой я стал... — он потрогал рукой забинтованную голову. — Прилипло...
Вошел Тимофей Ильич, остановился возле кровати.
Анфиса не замечала отца.
Перевязывая Семену голову, она одной рукой обняла его за шею, другой заматывала бинт.
Старик видел ее тоскливые, с высохшими слезами глаза, почерневшее лицо.
«Недаром же говорится, — думал он, — суженого и на коне не объедешь».
Когда Семен снова лежал на подушке, Тимофей Ильич подошел к нему.
— Ну, Семен, как твои дела?
— Лежу...
— Вижу, что лежишь...
Надо тебе парное молоко пить.
Я сказал Ниловне, чтоб подоила корову...
Молоко, ежели пить прямо после дойки, — силы прибавляет.
— Ничего мне не хочется.
— А ты пей, хоть и не хочется...
Ниловна вошла с дойницей и с кружкой.
Тимофей Ильич зачерпнул теплого, вспенившегося молока и заставил Семена выпить...
После завтрака, собираясь идти на огороды, Тимофей Ильич наказал жене:
— Ты оставайся дома.
Может, что помочь надо...
Да еще скажи Анфисе и Семену, что я противиться не буду.
Бог с ними, пускай паруются.
— Как я вижу, они уже спаровались, — сказала Ниловна.
— И раньше я тебе говорила, да ты тогда глухой был...
— Глухой, глухой, — обиделся Тимофей Ильич. — Знать, плохо говорила, оттого и не слыхал...
На третий день утром Тимофей Ильич снова зашел к Семену.
Анфиса сидела на стульчике и спала, уронив на кровать голову.
Семен приподнялся.
— Лежи, лежи, — сказал Тимофей Ильич. — Ну, как молоко, помогает?
— Сегодня мне уже лучше.
— А я тебе что сказал?
Анфиса!
Вставай! — Тимофей Ильич разбудил дочь. — Беги, неси дойницу.
Анфиса вышла из хаты.
— Вот только ноги, — проговорил Семен, — точно и не мои...
— Ничего, подживут и ноги.
Теперь тебе залеживаться нельзя.
Надо свадьбу справлять.
Семен смущенно улыбнулся.
— Ну, ничего, Семен, — продолжал Тимофей Ильич, — это я только так сказал.
Главное — поправляйся, а повеселиться мы успеем.
Это от нас не уйдет.
В этот день приехал Сергей.
Отец и мать были на работе.
Анфиса увидела брата в окно, выбежала в сенцы и обняла его на пороге.
— Сережа, а батя уже согласился...
— Прекрасно! — сказал Сергей, радуясь за сестру. — А как жених?
— Ему лучше, — тихо сказала Анфиса. — Заходи, он тебя давно ждет.
Сергей вошел в горницу, молча подал Семену руку, с удивлением глядя на худое, небритое лицо друга.
Сел на низенький стульчик.
— Ну, радист-пулеметчик, как тебя туда черти внесли?
— Сам влетел.
Бревно перевернулось.
— А ну, давай посмотрю ноги.
Сергей поднял одеяло, снял с ног Семена согревающий компресс.
— А как голова?
— Пустяки, — сказал Семен. — Уже заживает.
— Да, друже Семен, как все это некстати.
Дело мы начали большое, а тут и праздник наш подходит...
— Какой?
— Да ты ничего и не знаешь?
Эх, бедная твоя голова!
Так знай — восьмого сентября танкистов будет чествовать вся страна.
— Вот здорово!
— А ты будешь лежать.
— К тому времени я встану, — уверенно сказал Семен. — Хоть на костылях, а встану.
Сергей поднялся, широко раскинул руки.
— Анфиса!
Семен! — крикнул он. — Да я же забыл вас поздравить.
Ты, сестренка, не красней, не красней, а загляни в шкафчик, нет ли там какой настойки.
Тут без этого нельзя!
Анфиса принесла графин, в котором оказалось не более стакана вишневки.
Ее разделили на три равные части и выпили...
В это время ко двору подъехала легковая машина.
Из нее вышел офицер в чине капитана.
Сергей вышел из хаты.
— Капитан Савельев, — сказал офицер, подавая руку. — Из Москвы получена телеграмма.
Капитан Савельев расстегнул планшет, вынул телеграмму и передал Сергею.
Сергея вызывали в Бронетанковое управление.
Текст телеграммы был краток: под ним стояла подпись маршала.
В телеграмме не было сказано, по какому делу Сергея вызывают в Москву.
Он об этом даже не подумал, подсчитывая в уме, когда, в какой день ему выехать, чтобы к указанному сроку быть в Москве.
— Командировочное удостоверение, деньги, проездные документы получите в райвоенкомате, — сказал капитан.
Савельев пожелал счастливого пути и уехал, а Сергей, опершись плечом о ствол груши, еще долго стоял и перечитывал телеграмму.
Сергей успел побывать в Чубуксунском лагере, провел ночь с Ириной, распрощался со сплавщиками...
Наступил день отъезда.
Все, что полагалось в дорогу, было собрано и сложено в чемодан.
Тут лежали и летний китель, блестевший начищенными пуговицами, и белая гимнастерка из мягкого полотна, с погонами, и бритвенный прибор с мыльницей, флакон одеколона, купленный в станичной аптеке, и наглаженное Анфисой белье, полотенце, носовые платки, сложенные уголком, как обычно складывают блины.
Рядом с чемоданом стоял вещевой мешок, куда Ниловна уложила и вареные яйца, и зажаренное свиное сало, и буханку свежего хлеба, и пирожки, и ватрушки.
Сверху были положены помидоры, янтарно-красные, величиной в кулак.
Отдельно лежали тоже приготовленные в дорогу арбуз и две дыни.
Сергей надел бриджи и гимнастерку.
Он стоял перед зеркалом и прикреплял погоны.
Ниловна принесла их завернутыми в платке.
— Мамо, вот и пригодились погоны!
— Сережа, а все ж таки по какому делу тебя вызывают?
— Не знаю, мамо.
Раз вызывают, значит нужен.
Сергей засунул руку под гимнастерку, стараясь поймать шнурок от погона.
Наконец погоны легли на свое место, он оправил гимнастерку, подтянул портупею.
Ниловна с тоской смотрела на сына.
— Сереженька, — шепотом сказала она, поглядывая на Тимофея Ильича, — может, опять война будет?
Иначе зачем бы тебя вызывали?
— Вот уж насчет войны вам, мамо, не надо беспокоиться.
— Да я так... только спросила, — не сводя глаз с сына, молвила Ниловна.
— А и спрашивать тебе об этом нечего, — строго сказал Тимофей Ильич. — Не бабское то дело.
Ты лучше сходи в погреб да принеси сметаны.
Пусть Сергей закусит в дорогу.
— Уж и спросить нельзя, обиделась Ниловна, собираясь идти в погреб. — Ты, сыночек, там не задерживайся.
Немного побудешь и приезжай.
Свадьба ж у нас скоро...
— К Анфисиной свадьбе я вернусь.
Тимофею Ильичу хотелось поговорить с сыном наедине, без Ниловны, а она, как назло, не отходила от Сергея.
Тимофей Ильич нарочно послал ее за сметаной, и, когда Ниловна вышла из хаты, подошел к Сергею, все еще стоявшему возле зеркала.
— Все ж таки, какие есть у тебя предположения? — спросил он, сердито насупив брови. — Бабам про то знать не следует, а со мной ты говори начистую.
— Ничего, батя, я не знаю.
Честное слово!
— В Москву-то зря не будут вызывать?
— Наверно, дело важное.
Там скажут.
— В газетах пишут, что в чужих странах сызнова идет балачка про войну.
Правда это?
— Да, там об этом поговаривают.
— Знать, опять уже там идет чертоскубица?
— Идет...
В хату вошел Дорофей с кнутом в руке.
Широкое добродушное лицо его было озарено улыбкой.
— Дядя Сергей, — сказал он, — Савва Нестерович послали меня узнать, когда подавать тачанку.
— Подъезжай через час.
Нам лишь бы успеть к вечернему поезду.
— Поедем на разъезд или махнем на Невинку? — спросил Дорофей. — Вы мне заранее скажите.
— Махнем на Невинку.
Перед тем, как должна была подъехать тачанка, Сергей еще раз зашел к другу.
Семен смотрел, не мигая, сухими и строгими глазами.
Сергей присел на край кровати.
— Чего ты на меня так смотришь?
— Завидую.
Они молча смотрели друг на друга.
— Сеня, может случиться, что я не вернусь.
Прошу тебя, как друга, помогай Савве Остроухову.
Парень он славный, но немного фантазер.
Ему всегда приятней мечтать, чем делать.
А ты же сам понимаешь, что сейчас нельзя ни на минуту останавливаться.
Пятилетний план станицы надо выполнять каждый день.
Дорожите временем.
Проверяйте сами себя: что сделали сегодня, что наметили на завтра.
Сегодня один шаг, завтра два шага...
Начинайте строительство.
Смелее начинайте.
Отберите в трех колхозах плотников, каменщиков и создайте строительную бригаду.
Бригадиром можно назначить Прохора Ненашева.
Я уже Савве об этом говорил...
Жаль, что ты не на ногах...
Ну, чего ж ты молчишь?
— Помогу.
Вот только бы встать.
— А отчего такой мрачный?
— Эх, Сережа, Сережа, счастливый ты...
В Москву едешь, это разве не счастье?
— Да, это счастье! — сказал Сергей. — Давно я мечтал побывать в Москве...
— А у меня никогда не бывает так, как у людей, — продолжал Семен. — Вот и на лесосплаве...
Все целые и невредимые, а я лежу...
— Зато в одном тебе повезло.
— В чем же?
— А Анфиса!
— Это — да! — Семен вдруг оживился, поднялся на локте, глаза заблестели. — Сережа, а может, тебя вызывают на праздник танкистов?..
Будет парад...
Эх, Сережа!
— Вот это было бы здорово! — Сергей встал и подошел к окну.
На улице загремели колеса.
К воротам подкатила тачанка, и послышался голос Дорофея:
— Э! Разбесились!
Чего танцуешь?
Погоди, выедем за станицу — там и потанцуешь!
В тачанке сидел Савва.
— Ну, Семен, поправляйся, — сказал Сергей и, обняв друга, вышел.
Простился с Анфисой, с отцом и матерью, взял чемодан, вещевой мешок.
В тачанке сел рядом с Саввой.
— А-лл-юрр! — крикнул Дорофей.
Кони рванули, тачанка закачалась и, набирая скорость, выкатилась за станицу.
Мимо дороги потянулось жнивье.
Косовица повсюду была закончена, и степь густо рябила копнами.
Дорофей то и дело покрикивал на лошадей: «Не кивай, не кивай головой!
Ишь раскивалась, как свашка...
Овод кусает?
А я его зараз наконечником!» — и тут же слышался резкий посвист кнута.
Лошади ускоряли бег, срывались в галоп, а Дорофей, натягивая вожжи, ласково говорил: «А чего вы перепугались?
Это я овода прихлопнул...»
— Трудно мне будет без тебя, — сказал Савва. — Начали мы широко, весь район о нас говорит, а теперь...
— Что теперь? — перебил Сергей. — Теперь уже легче...
Семен тебе поможет.
Я с ним говорил.
А ты придерживайся того плана, что мы с тобой набросали.
Первым долгом постройте лесопилку.
Скоро придут наряды на цемент.
Немедленно посылай транспорт и перевози.
На этих днях должны приехать специалисты для осмотра места под электростанцию...
Не забудь, чтобы колхозы завтра же перечислили через банк остальные деньги за лес.
А трудно будет, обращайся за помощью к Кондратьеву.
А главное — сам не зевай.
— Да я это понимаю, — сказал Савва и задумался. — А может, ты скоро вернешься?
— Все может быть.
Дорога проходила мимо высокого берега.
Внизу плавно неслась река.
Тачанка мчалась так быстро, точно хотела обогнать шумный поток.
— Сережа, еще есть к тебе личная просьба, — Савва покраснел. — Вернее, просьба жены...
— Какая?
— Если вернешься, не забудь купить сосочку. — Тут Савва окончательно смутился, посмотрел на смеющееся лицо Сергея и сказал: — Ты чего смеешься?
Пустяк, резинка, а нету и взять негде...
Сережа, понимаешь, я бы и не просил, но Анюта...
— Я понимаю, — стараясь быть серьезным, проговорил Сергей. — Но боюсь, что забуду...
Глава XXVIII
Скажите, кому из вас не доводилось ехать в Москву, ехать и степью и лесами, мимо знакомых городов с шумными вокзалами, пересекая сотни рек и речонок?
И всегда от одной лишь мысли, что едешь в Москву, каждая поездка кажется и новой и неизведанно радостной!
Радует все: и свист ветра за окном, и равномерный стук колес, и волнующий гудок паровоза, когда он, рассыпая по шпалам искры, несется в степи глубокой ночью...
А колеса: тук-так, тук-так, тук-так, — и вы не только слышите этот однообразный говор колес, но и всем телом чувствуете, как плавно в беге раскачивается вагон...
То иногда звякнут буфера, то сердито засопят тормоза, а к вам уже крадется сон, и в сладкой дремоте смежаются веки...
Просыпаетесь от толчка.
Ночь.
Поезд стоит на станции, в окно смотрит огненно-красная луна на закате.
Промелькнул огонек фонаря, по рельсам протянулась тень...
Проходит час или два, и вы снова открываете глаза.
Навстречу поезду летит теплый ветер, плывут, кружатся укрытые серым пологом ночи незнакомые поля; луны уже нет, небо почернело, и только на горизонте лежит розовая каемка.
Утром проезжаете Ростов.
Вслед поезду всходит солнце — узкая тень змейкой скользит по росистой траве.
Блестят лиманы, точно огромные зеркала в темно-зеленых рамах камышей...
Да, хорошо едем!
Вот уже осталось провести в вагоне всего одну ночь, а там...
И вы в десятый раз спрашиваете проводника, в котором же часу поезд прибудет в Москву.
Проводник называет час и минуты, и вы уже видите Курский вокзал, широкую площадь, видите раскрытые двери метро, похожие на леток — медоносную щель в пчелином улье в разгар большого взятка; потом перед вами встает и вся Москва, такой, какой вы видели ее в последнюю поездку...
И сколько тогда возникает радостных воспоминаний!
В первое же утро на пути в Москву Сергею хотелось как можно ярче представить себе облик столицы.
Он напрягал воображение, и тогда вдруг куда-то исчезали и степь, и лиманы в камышах, и вагон, и полка, на которой он лежал...
Солнечный день лета, Сергей идет по Москве.
Одна машина останавливается возле него.
Из нее выходит пожилой генерал...
Да ведь это же командир танковой дивизии!
Сергей становится во фронт, четко отдает рапорт.
Генерал улыбается и берет Сергея под руку и говорит шоферу: «Нет, нам не нужна машина!
По Москве приятно пройтись пешком».
На одной из площадей остановились.
— Гвардии младший лейтенант, — говорит генерал, — ты впервые приехал в Москву.
Хочешь посмотреть столицу?
Сергей хотел ответить генералу, но тут кто-то изо всех сил крикнул над ухом:
— Да ты погляди!
На этой же станции мы захватили эшелон немецких танков!
Сергей проснулся с тревожно бьющимся сердцем...
Было позднее утро.
У окна сгрудились красноармейцы.
Поезд подходил к какой-то степной станции.
Сергей слез с полки.
Бойцы уступили ему место у окна.
Мимо полотна тянулся огромный вал железного лома.
Чего здесь только не было!
То паровоз без колес взгромоздился на помятый с черным крестом танк, то остовы сгоревших вагонов, автомашин текли нескончаемой лентой, то сгрудились, оседлав одна другую, разбитые, изувеченные немецкие пушки.
— Порядочек! — воскликнул сидевшим рядом боец. — Помню, тут было такое... — он не договорил и махнул рукой. — Много немцы оставили железа.
Поезд остановился.
На том месте, где когда-то было здание станции, из земли снова вырастал, каменный фундамент, и к нему уже были подвезены кирпич, песок, цемент и штабели леса.
— Товарищ гвардии младший лейтенант, — обратился к Сергею сержант. — Случаем, вам не знакома эта станция?
— Нет, мы проходили под Харьковом.
— А мы как раз тут...
Дело было весной, снег уже растаял...
Понимаешь, с этой станции немецкий эшелон пробивался на Барвенково.
А мы уже ходили по тылам.
Весь состав был загружен танками — направлялись они под Ростов, да не успели.
Ну мы и обрезали пути — ни взад, ни вперед.
Завязалась жаркая стычка...
Видите этот сарайчик?
Нет, не тот, что под черепицей, а вот маленький, под соломенной крышей.
Как раз против него стоял паровоз, а я с ручным пулеметом и с гранатами в том сарайчике...
Дело кончили быстро. — Сержант потрогал пальцами медаль «За отвагу», висевшую у него на груди рядом с другими медалями и двумя орденами Славы. — Вот память...
Поезд тронулся.
Сержант не отрываясь смотрел в окно.
— Да, — задумчиво проговорил он, — как же все-таки приятно проезжать по знакомым местам.
Это было сказано так радостно, как только может сказать человек, у которого при виде простого сарайчика под соломенной крышей вдруг заблестят глаза и взволнованно забьется сердце, а в памяти встанет в мельчайших деталях картина короткого, но жаркого боя с врагом.
Сергей даже позавидовал сержанту.
Ему тоже захотелось увидеть подступы к Харькову, лесок недалеко от железной дороги, деревушку в низине...
Да, пройдут десятки лет, а из памяти никогда не изгладятся дороги войны, и никогда не забудутся ни холмики, ни бугорки, скрывавшие нас от вражеского глаза, ни лески, ни кустарники, некогда служившие нам исходным рубежом для атаки...
Хорошо, если поезд будет подходить к Харькову днем.
А если ночью?..
Сергей разыскал проводника и спросил, в котором часу поезд прибудет в Харьков.
— Рано беспокоитесь, — сказал проводник. — Перед вечером будем в Харькове.
Наступил вечер.
Сергей сидел у окна.
Холмистая степь казалась ему знакомой.
Да вот же, вот же они стоят, те самые густые вербы!
В них когда-то укрывалась танковая рота, ожидая приказа.
Сергей приподнялся и высунулся из окна...
Да, именно здесь и были спрятаны танки — искусная была засада!
А вот и деревушка у взгорья.
За два дня непрерывного наблюдения она была так изучена, что танкистам казалось, будто они жили здесь много лет.
Дома тогда были пустые, на улицах — ни души.
Деревушка стояла на пути к Харькову, и танки, выскочив из засады, пронеслись по ней, как вихрь...
Утром поезд подходил к Москве.
От Серпухова в вагоне царило знакомое беспокойство, предвещавшее близость столицы; в проходах стало тесно, никто не лежал на койках — одни умывались или укладывали чемоданы, другие толпились у окон.
Мимо проплывали заводские корпуса, поселки, укрытые деревьями, тянулась линия высокого напряжения с белыми изоляторами, похожими на серьги.
Навстречу с воем неслись электропоезда — длинная зеленая лента пролетала мимо окна и исчезала.
Вдали в голубоватом мареве подымались многоэтажные корпуса, точно отлитые из стали.
Блестели на солнце окна, крыши...
«Москва!
Так вот ты какая!» — думал Сергей.
Вскоре мимо окон побежали строения, товарные станции, заставленные составами, тоннели, и Сергей увидел улицы, уходящие под мост, по которому проносился поезд, вереницу трамвайных вагонов, автомашины, спешащих людей...
Паровоз, сбавляя ход, громким гудком приветствовал город.
Сергей вышел на привокзальную площадь.
Люди толпами растекались во все стороны: они скрывались в дверях метро, их увозили троллейбусы, трамваи.
Встречные толпы с такой же поспешностью устремлялись к вокзалу...
Метро приняло и нашего героя в свое сказочное подземелье.
Шагнув на бегущие ступеньки эскалатора, видя блеск мрамора, огни, плывущие навстречу, слыша глухой, идущий из земли шум, Сергей не мог скрыть волнения.
«Так вот ты какая, Москва!»
...Не было и десяти часов, когда Сергей подошел к высокому зданию.
В вестибюле его встретил капитан с красной повязкой на рукаве, стройный, гладко выбритый, с приятным улыбающимся лицом.
— Ну, вот и хорошо, что вы прибыли вовремя, — сказал он, рассматривая документы. — Номер в гостинице заказан.
Мы сейчас поедем.
Они заехали на вокзал за вещами и затем повернули к гостинице.
Поднялись на четвертый этаж.
Капитан был разговорчив, расспрашивал о Кубани, об урожае.
Рассказал, что ему в эту войну пришлось исходить пешком кубанские равнины.
Прощаясь, капитан сказал:
— Значит, в двадцать два часа мы вас ждем.
Пропуск будет заказан.
А покамест располагайтесь, как вам будет удобней, и отдыхайте.
Сергею Тутаринову советуют отдыхать!
И где?
В Москве!
Это похоже на шутку.
Кто ж того не знает, что человеку, впервые приехавшему в Москву, не лежится даже на самой мягкой постели, а из номера пусть самой лучшей гостиницы его так и тянет на улицу, в поток людей...
Сергей в этот день не только забыл об отдыхе, но и об обеде.
На ходу закусив в буфете, он до позднего вечера, не зная усталости, ходил по Москве.
Красную площадь он прошел дважды и оба раза подолгу простаивал возле мавзолея.
Побывал в Третьяковской галерее, гулял по набережной, ездил в Парк имени Горького, а Москва все раздвигалась и раздвигалась перед ним, одна улица казалась шумней другой.
В двадцать два часа он прибыл в Управление.
Там он узнал, что в числе многих других Героев Советского Союза его вызвали на празднование Дня танкиста.
В тот вечер Сергей возвратился в гостиницу в приподнятом настроении.
Ему казалось, что на земле нет человека счастливей, чем он.
Ему не сиделось, и он вышел на балкон.
Перед ним лежал Охотный ряд.
Смотришь на него сверху, и кажется, будто там, внизу, между высокими домами катится живая река.
Над ее руслом блестит и вздрагивает медная паутина, качаются белые бусы фонарей, точно бакены на быстрой воде.
В шесть рядов несутся автомобили, и нет им конца!
Улица наполнена разноголосым говором машин.
Посмотришь вслед этому блестящему потоку — мигают, отражаясь в асфальте, стоп-сигналы, точно яркие звезды катятся по земле...
Красив и величествен город в ночное время!
Утром кто-то настойчиво забарабанил в дверь.
Сергей проснулся, соскочил с кровати, наскоро оделся и вышел в коридор.
Перед ним стоял старшина — шофер генерала.
— Ты ли, Гриша?!
— Так точно! — громко ответил старшина.
— Ну, заходи, дружище!
Ты какими судьбами в Москве?
— А мы теперь все здесь.
— То есть — как все?
Всей дивизией?
В Москве?
Да где же вы?
Садись, рассказывай.
— Сидеть некогда, — сказал старшина. — Генерал сказал, чтобы я вас побыстрее привез...
Машина внизу, так что быстрее собирайтесь.
— Генерал?
Поехали.
Я готов!
Долго ехали по улицам Москвы, подстроившись в автомобильную очередь.
Гриша вел машину молча, даже ни разу не взглянул на сидевшего рядом с ним Сергея.
Только однажды, притормаживая машину, сказал:
— Трудно ездить...
Привык к фронтовым дорогам, а тут красные огни так и маячат перед глазами...
Тормоза горят!
Выехали за город, и Гриша повеселел.
Широкая, залитая солнцем трасса радовала взор.
Машина набирала скорость.
Бежали навстречу сосновые лески, дачные домики, и вскоре шоссе вонзилось, как копье, в оранжево-зеленую толщу леса...
Гриша свернул на лесную дорогу, с еще свежими следами гусениц, и поехал мимо узенькой речонки с темно-голубой стоячей водой; красными пятнами плавали по ней листья...
Издали, из глубины леса, плыл протяжный гул моторов.
— Слышите знакомую песню? — спросил Гриша. — Это наши готовятся к празднику...
В лесу чувствовалось дыхание ранней осени.
Веяло пряным запахом вянущих, припавших к земле трав, опавших листьев, — деревья неохотно снимали свои зеленые наряды.
Неожиданно на поляне Сергей увидел палатки.
Окруженные зеленью леса, они казались необыкновенно целыми, точно свежие сугробы снега.
При виде этого знакомого походного жилья у Сергея так радостно забилось сердце, точно он подъезжал к родному дому.
Глава XXIX
Машина пронеслась мимо часового, стоявшего под парусиновым грибком, и остановилась возле высокой квадратной палатки.
Сергей подбежал к ее раскрытым дверям и увидел генерала.
Ему казалось, что это было продолжение сна, виденного им в вагоне, и он разволновался еще сильнее, приложил дрожащую руку к козырьку, нечаянно сдвинул фуражку и, стараясь казаться спокойным, щелкнул каблуками.
— Разрешите, товарищ генерал!
— А! Тутаринов!
Заходи, заходи!
Генерал обнял Сергея, положил руку на его плечо и посмотрел на смуглое, до черноты загорелое лицо так, как смотрит отец на сына, встретив его после долгой разлуки.
За четыре года войны многие молодые офицеры, так же как и Тутаринов, выросли на его глазах, не один из них отличился в боях, пройдя тяжелую дорогу от Сталинграда до Берлина.
Опытный боевой генерал умел со всеми подчиненными быть одинаково требовательным, строгим, одинаково внимательным, и никто в дивизии не мог даже и подумать, что этот смуглолицый юноша из горной казачьей станицы был у него на особом счету и что к нему генерал питал отцовскую любовь.
Еще под Сталинградом, после многодневных и кровопролитных боев, генерал высоко оценил умение, находчивость и храбрость никому еще не известного в дивизии старшего сержанта Тутаринова.
Тогда же он представил Сергея к званию Героя Советского Союза и подписал приказ о производстве в офицеры.
Молодой механик-водитель был вызван в штаб.
Генерал беседовал с ним долго и запросто.
Ему понравились смелые суждения Сергея о войне, о танковой атаке, о внезапности ночного налета...
Вернулся Сергей в свой батальон командиром танка.
И хотя после этого памятного разговора их отношения и не вышли за рамки обычной армейской субординации, однако с тех пор между ними протянулась невидимая, но крепко связавшая их нить сердечной дружбы и уважения друг к другу.
Генерал постоянно интересовался жизнью и боевыми делами своего молодого офицера, а Сергей, где бы ни находился, в каком бы жарком сражении ни участвовал, всегда думал о генерале, и одно желание наполняло его сердце — делать все так, чтобы командир дивизии был доволен.
Давая согласие на увольнение Сергея из армии, генерал решил, что такой офицер, как Тутаринов, там, в кубанской станице, теперь, пожалуй, нужнее, нежели в дивизии.
Перед отъездом Сергея генерал вызвал его к себе, и они, вспоминая прошлое и разговаривая о будущем, просидели весь вечер.
Генерал говорил о пятилетнем плане страны, о том, чем заняться Сергею дома...
Многое из того, за что так горячо брался Сергей, в частности составление пятилетнего плана станицы, делалось им по совету генерала.
— Вот ты теперь каков! — сказал генерал. — Совсем почернел под кубанским солнцем...
Ну, как твои дела?
Как поживают отец и мать?
А мне ночью из Управления позвонили о тебе.
Да ты чего же стоишь?
Садись, теперь ты у меня гость!
Признаться, Тутаринов, я жалел, что дал согласие на твое увольнение из армии...
Да ты садись.
Сергей присел на край стула.
— А я вот увидел следы гусениц, — заговорил Сергей, — услышал гул моторов, увидел палатки, вас... и хочется проситься снова в дивизию.
— Зачем же проситься? — Генерал сел рядом. — Будет нужно — я и сам тебя позову.
Вот как сейчас.
— Разве это вы меня вызвали?
— Не я, но по моей просьбе.
Сергей хотел что-то сказать и по привычке снова встал.
— Сиди, сиди, чего ты вскакиваешь!
Ну, расскажи, как ты там дома постоял за честь нашей гвардии?
Чем занимался? — Генерал опять положил руку на его плечо. — Не женился?
— Не успел.
— Жаль.
Ну, ничего, это еще успеешь.
А как жизнь в станице?
Что там делают демобилизованные?
Он расспрашивал с таким искренним интересом, что Сергей вдруг увидел рядом с собой не только своего любимого генерала, но и самого близкого человека.
И то различие в воинском звании, о котором Сергей никогда не забывал, теперь куда-то исчезло, Сергей рассказывал обо всем подробно, как обычно рассказывают задушевному другу: и о пятилетнем плане Усть-Невинской, и о поездке в Пятигорск и Ставрополь, и о Семене Гончаренко, и о том, как сплавляли лес, и о разговоре с Бойченко.
Не умолчал также и о предложении, которое сделал ему Бойченко.
— Предложение, на мой взгляд, очень лестное, — сказал генерал. — И что же ты ответил?
Дал согласие?
— Нет.
Я сказал, что подумаю. — Сергей посмотрел на генерала. — Вы меня знаете, может быть, даже лучше, чем мой отец...
Посоветуйте, как мне быть?
Соглашаться?
Генерал задумался, достал коробку папирос, угостил Сергея и закурил сам.
Некоторое время они сидели молча.
— Район большой?
— Не очень.
На Кубани такой район считается средним.
Две МТС, три совхоза.
— Направление хозяйства?
— Хлеб и животноводство.
Развито также огородничество и садоводство.
Особенно в предгорной части района.
— Право, не знаю, что тебе и посоветовать, — сказал генерал и внимательно посмотрел Сергею в глаза. — А как ты сам на это смотришь?
— Вам скажу правду...
Вначале, когда приехал в станицу, мне хотелось только помочь местным работникам.
Помните, вы тоже об этом мне говорили.
И я помогал, как мог.
Теперь же мне кажется, что одной помощи мало, и у меня возникло желание попробовать свои силы на большем, но боязно...
А что, если не справлюсь?
Вот что боюсь.
Помогать, одновременно оставаясь только гостем, — одно дело, а...
И вот я не знаю, как мне быть...
— В этом деле, как ты знаешь, я советчик плохой, — сказал генерал. — Как я понимаю, быть председателем райисполкома куда труднее, нежели, скажем, вести в бой танк.
Должность эта и почетная и ответственная.
Если приравнять ее к воинским званиям, то ты должен занять генеральский пост.
Да, генеральский!
А это ко многому обязывает....
Давай пока отложим этот разговор.
Посоветуемся с начальником политотдела, — он сам в прошлом председатель облисполкома и в этих делах хорошо разбирается...
Тогда и решим.
Теперь же поговорим о другом.
Скоро наш праздник.
Партия и правительство высоко оценили заслуги нашей дивизии перед Родиной.
Нам предоставлена великая честь — пройти в этот день боевым маршем по Красной площади...
Ты у нас нынче гость, и я хотел бы знать, где ты пожелаешь быть в этот торжественный час — на гостевых трибунах или с нами на марше?
— С вами, — не задумываясь, сказал Сергей и встал.
— Я так и думал...
Тогда готовься, поведешь машину.
«Готовься, поведешь машину...»
Кажется, эти слова были сказаны просто и с дружеским участием, но для Сергея они прозвучали как приказ, и он уже не мог усидеть на месте.
Быстро оправив гимнастерку под ремнем, он выпрямился и стоял перед генералом по всем правилам устава — так, как не один раз приходилось ему стоять во время войны.
— Есть готовить машину! — громко сказал он. — Разрешите идти?
— Погоди, — проговорил генерал. — После марша поедем со мной на дачу.
А теперь иди и передай мое приказание командиру батальона.
Они стоят тут рядом.
В свой батальон Сергей пришел в середине дня.
В лесу было душно.
На поляне двумя рядами стояли палатки, между ними темнели расчищенные в траве дорожки.
В сторонке, под широким покровом веток, выстроились поротно танки...
Они были укрыты чехлами, нагретый на солнце брезент плотно облегал броню, ствол пушки и опускался до земли.
Батальон обедал, в лагере было шумно, гремели котелки, алюминиевая посуда.
Сергей направился в офицерскую столовую, столики которой белели в зелени деревьев.
Незаметно подошел к крайнему столику и, улыбаясь, стал во фронт перед старшим лейтенантом Кравцовым — командиром своей роты...
Кравцов вскочил и, опрокинув стул, подбежал к Сергею.
Друзья обнялись.
Со всех сторон понеслись веселые голоса:
— Сережа!
Здорово!
— Тутаринов явился!
— Откуда?
— Тащи его к столу!
Многие офицеры бросили обедать и обступили нежданного гостя.
Пожимали ему руки, каждый тянул к своему столу, крикнув официантке, чтобы та захватила лишнюю кружку пива.
Сергей не знал, кому же отдать предпочтение, с кем сесть обедать: все, кто его звал к себе, были его старыми друзьями, и с каждым из них Сергею хотелось посидеть за столом.
— А мы сядем все вместе! — сказал Кравцов. — Сдвинуть столы!
Вокруг сдвинутых столов уселась шумная компания молодых людей.
Полилось в стакан пиво, только что вынутое из ледника.
Говорили все разом, и Сергей не поспевал отвечать на вопросы.
После обеда Сергей и Кравцов прошлись по лагерю.
Сергей рассказал о беседе с генералом, о том, что ему приказано готовить машину к боевому маршу.
— Я рад за тебя, Сережа! — сказал Кравцов. — Это будет исторический марш, а как мы к нему готовимся, если бы ты знал!
Командиру батальона ты представился?
Комбат у нас новый — майор.
А Грибенников уже в академии...
Пойдем к майору, пусть он на тебя посмотрит.
— Ну, как мой танк? — по дороге в штаб спросил Сергей.
— В порядке.
Экипаж на нем весь новый.
Молодежь, недавние курсанты.
Возвращаясь от комбата, они направились к танкам.
Свою машину Сергей узнал издали по каким-то одному ему известным приметам.
Танк был раскрыт, сложенный брезент белел под деревом.
У лобовой брони, завидев старшего лейтенанта, выстроился экипаж — молодые, незнакомые Сергею парни в замасленных комбинезонах.
Подавая команду «смирно», коренастый, с круглым лицом, сержант выскочил вперед и сбивчиво, еще не окрепшим голосом отрапортовал подходившим офицерам.
— Вольно! — сказал Кравцов и обратился к сержанту; — Командиром вашего танка временно назначен гвардии младший лейтенант Тутаринов...
Для сведения экипажа: Герой Советского Союза Тутаринов совсем еще недавно был командиром этого танка. — Кравцов повернулся к Сергею: — Ну, знакомься с экипажем, а я займусь своими делами. — И ушел.
Знакомство продолжалось недолго.
Сергей узнал фамилии и имена всех членов экипажа и спросил:
— Кубанцы среди вас есть?
— Есть один! — крикнул белобрысый паренек. — Младший сержант Чикильдин.
— Из какой станицы?
— Беломечетинской!
— Значит, мой сосед.
Сергей не спеша обошел танк, похлопал ладонью теплую, досуха вытертую броню, посмотрел на знакомую, уже застаревшую царапину на башне — узкий осколочный след на металле почернел и был похож на восклицательный знак.
Внимательно осмотрел гусеницы, тоже чистые, протертые тряпкой, опорные катки, поцарапал ногтем резиновые бандажи.
За ним молча шли танкисты.
— Ну, как, ребята, надежный у вас дом? — спросил Сергей.
— Домишко ничего, подходящий, — за всех ответил Бурцев.
— Снаружи он у вас чистенький, а посмотрим, как он выглядит внутри.
Сергей поставил ногу на лобовую броню танка и проворно спустился в передний люк...
Ему показалось, что он еще никогда с такой легкостью не влезал в это узкое окно.
Внутри танка пахло знакомой, давно уже остывшей пороховой гарью.
Усевшись в кресло водителя, Сергей сразу ощутил покой во всем теле.
Все, к чему он прикасался, на что смотрел, было так знакомо и привычно, как только бывают знакомы и привычны вещи в хорошо обжитой комнате.
Руки сами потянулись к рычагам управления, а левая нога уже давно стояла на педали.
Сергей улыбнулся...
Сколько же не часов, а суток провел он, когда был водителем, вот так, не снимая коченеющих рук с рычагов и не отрывая ног от педалей!..
— А ну, отвечай, — негромко заговорил он, обращаясь к танку. — Как ты тут поживаешь без меня?
Здоров ли ты?
Все ли у тебя в порядке?
Левая рука потянулась к стартеру.
Танк точно и в самом деле услышал знакомый голос своего старого хозяина, встрепенулся, ответил мгновенно и таким оглушительным рокотом, что задрожала земля и с ближнего дерева упали оранжево-желтые листья.
Сергей прогревал мотор, внимательно вслушиваясь в ровное, учащенное биение огромного сердца машины...
Когда мотор умолк и наступила тишина — и только в ушах еще звенело, — Сергей обернулся и увидел, что все члены экипажа сидели на своих местах.
— Ну, как? — с гордой улыбкой на широком лице спросил Бурцев.
— Ничего, — сдержанно ответил Сергей. — Узнал по голосу.
— Товарищ гвардии младший лейтенант, — обратился к Сергею Чикильдин, сидевший на месте радиста-пулеметчика. — Разрешите спросить.
На этом танке вы получили звание Героя?
— Нет, не на этом, — ответил Сергей и задумался. — Та машина сгорела под Сталинградом.
Экипаж уцелел, а танк погиб...
Да, это был выдающийся танк.
За свой короткий век он много беды наделал фашистам.
А за время войны мне пришлось сменить не одного стального коня...
Но я понимаю, вас интересует именно этот танк.
Его я получил уже в Польше, новенький, прямо с эшелона.
На нем я побывал в Германии, на нем проезжал по улицам Праги...
Так что и эта машина тоже бывалая. — Сергей посмотрел на лица танкистов. — Подсаживайтесь поближе, я расскажу вам, по каким военным дорогам прошел ваш танк...
Незаметно пролетело время в лесном лагере, и наступило утро восьмого сентября...
Сергей вел свой танк в головной походной заставе.
В узкой щели перископа темнела гладь шоссе, мелькали и блестели зубчатые пояса гусениц танков, кружился сизый дымок у выхлопных труб, легко и, казалось, бесшумно катились по асфальту мотоциклы.
Вся дивизия гремящим потоком запрудила людную, залитую солнцем и по-праздничному убранную улицу Горького и замерла у преддверия Красной площади...
Сергей вылез из танка.
Улица напоминала конвейер гигантского завода: во всю длину ее, сколько видел глаз, в три ряда стояли и средние и мощные танки, и быстроходные транспортеры с пулеметчиками, и самоходные зенитные установки, и тяжелая самоходная артиллерия с толстыми хоботами, и автомашины с мотопехотой, и мотоциклы, и «катюши» под зеленым брезентом...
А сколько здесь собралось гостей!
Повсюду мелькали пестрые цвета праздничной одежды.
Здесь пожилой мужчина о чем-то разговаривал с офицером, там толпа окружила артиллеристов, а девушки с веселыми, смеющимися лицами дарили танкистам цветы и улыбки.
В глазах всех людей Сергей видел и радость и удивление...
Где-то в головной части колонны раздалась команда: «По местам!» — и покатилось вдоль улицы на разных голосах многократное, как эхо в ущелье, протяжное: «По-о места-а-а-м!»
Сергей посмотрел на часы.
Было без десяти пять.
Он одним прыжком очутился в танке, коротким, но строгим взглядом посмотрел на членов экипажа, бросил Бурцову цветы, захлопнул люк и в ту же минуту забыл и о девушках и о цветах.
Нажал кнопку стартера.
Мотор сердито взвыл.
Припав к перископу, Сергей видел, как заблестели гусеницы передних танков.
Отпустил педаль, и танк плавно покатился по мягкому, нагретому асфальту...
Весь конвейер вздрогнул и загремел, и навстречу Красной площади понеслась мощная музыка моторов, ритмичный лязг и грохот железа, — до боли в сердце радостные звуки знакомой поступи машин!..
Впереди мчалась командирская машина.
По ее сторонам, как катеры вокруг линкора, катились мотоциклы, бронетранспортеры.
Генерал стоял в открытом люке.
У него в руках — гвардейское знамя.
Ветер раскинул алый шелк...
Сергей пригнулся к рычагам, уперся лбом в броню и, припав к перископу, не выпускал из виду пламеневшее гвардейское знамя с силуэтом Ленина на шелку.
Тело его точно слилось с машиной, сердце забилось учащенно.
А в перископе уже лежала вся Красная площадь.
На мавзолее, на мраморной трибуне с поднятой рукой стоял товарищ Сталин.
Танк шел с замедленной скоростью, но Сергею казалось, что он летел с невероятной быстротой.
Теперь Сергей видел только Спасскую башню да Лобное место в алых стягах, а вдали белой террасой выступала набережная...
Минута счастья, как же ты радостна и коротка!
На второй день вечером Сергей гостил у генерала.
— Ну, кубанец, — спросил генерал, — как чувствовал себя на параде?
— Быстро ехали, — ответил Сергей. — Мне казалось, что мы неслись на полных скоростях, так, как — помните? — прорывались к Праге.
Они сидели на веранде, обращенной к лесу.
Тишина царила вокруг.
За оранжево-зелеными верхушками деревьев догорал закат.
— Ну, Тутаринов, я говорил с начальником политотдела...
Благословляем тебя на пост председателя райисполкома.
Только вот что я скажу на прощанье.
Ты вступаешь в новую и не легкую жизнь, и тут одной старой славой не проживешь — об этом никогда не надо забывать.
Теперь тебе надобно свою военную славу ежедневно обновлять в труде, чтобы она у тебя не потускнела и чтобы не появилась на ней ржавчина.
Бойся этого, как огня.
Обычно говорят, что правительственные награды, украшающие грудь воина, — есть зеркало его души.
Это, пожалуй, верно.
Но в этом душевном зеркале люди видят только наше прошлое и настоящее, а будущее еще должно найти отражение в наших делах.
И вот, Сережа, от всей души желаю тебе, как сыну родному, чтобы через год или два на твоей груди рядом с наградами за военные подвиги появился бы орден за подвиги трудовые...
Утром Сергей послал депутату Бойченко телеграмму: «Согласен.
Дома буду двадцатого.
Тутаринов».
Глава XXX
В Москве Сергей задержался и в Усть-Невинскую приехал только 26 сентября.
Сошел с поезда на том же полустанке, на котором он когда-то стоял с Семеном.
Не успел оглянуться, как к нему подкатила тачанка, и Дорофей, стоя на козлах, крикнул:
— Дядя Сергей, а я не опоздал!
Они ехали степью.
Обычно в конце сентября на Кубани устанавливается хорошая погода: наступает период безвременья, когда и лето еще не ушло и осень не вступила в свои права.
Дни стоят тихие и теплые, а ночи прохладные и росистые, — сорвешь на заре арбуз, а он мокрый и такой холодный, точно вынут из погреба.
В такую пору неповторимо красива бывает степь, — нет, не пестротой красок и не осенними нарядами, а своим богатством.
Только в эти дни и можно по-настоящему узнать, что такое урожай!
Даже Сергей, выросший на этой земле и не раз видавший наступление осени, и то был поражен и обрадован.
Сергею не терпелось узнать, что же было сделано без него в станице, как выполняется план, и он обратился к кучеру с расспросами:
— Дорофей, расскажи, что нового в станице?
— А я и не знаю, какие у нас есть новости, — не поворачиваясь, чистосердечно признался Дорофей. — Мое дело людей привозить и отвозить, а про все прочее я не знаю. — Он помолчал, как бы соображая, что бы ему все же рассказать Сергею. — Семен, что у ваших живет, уже ходит, только еще с палочкой...
И еще — скоро у ваших будет свадьба.
На той неделе я возил в район Анфису и Семена.
В загс ездили, а свадьба, говорят, будет, когда на степи подуправимся.
— Ну, вот видишь, какие хорошие новости!
— Разве это новости...
Вот вы в Москве были...
Расскажите, как там, а?
— Расскажу.
Как-нибудь соберемся в стансовете.
Послушать будет чего...
А ты не знаешь, лесопильню построили?
— Не видал...
А те люди, что промеряют землю, уже уехали.
Побыли с неделю, обмерили весь берег.
Я их отвозил на станцию.
Далеко на дороге Сергей заметил бычью упряжку.
На грядке брички, в которой двумя рядами белели молочные бидоны, сидела возница, закутанная по-зимнему в теплую шаль.
«Ирина», — подумал Сергей, и на сердце сделалось тепло.
Когда тачанка нагнала бричку, он тронул Дорофея за плечо.
— Останови!
Сергей на ходу соскочил и побежал.
Да, это были те же огненно-красные быки с красивыми лысинами во весь лоб, а на бричке сидела Ирина, и лицо ее, обрамленное серой шалью, не казалось таким смуглым, как раньше.
Ирина смотрела на Сергея так спокойно, точно ей было совершенно безразлично — подойдет он к ней или проедет мимо.
Только губы ее, сдерживая улыбку, чуть-чуть вздрагивали.
— Здравствуй, Иринушка!
А я тебя и в Москве видел.
— Здравствуй!
Садись, подвезу!
— Дорофей, — позвал Сергей. — Давай-ка сюда мои вещи, а сам можешь ехать.
Дорофей принес чемодан, удивленно посмотрел на Ирину, потом перевел, взгляд на быков.
— И охота вам ехать на этих тихоходных рогатых?
Не дожидаясь ответа, Дорофей взобрался на тачанку и погнал лошадей.
А Сергей сел рядом с Ириной, ласково посмотрел ей в глаза.
— Ждала?
— Ох, Сережа, как же ты долго ездил...
Если б ты только знал...
— Я знаю, что скучала и ждала.
Но теперь я уже рядом с тобой, а глаза у тебя грустные.
Отчего, Иринушка?
— А я и не грустна.
— Неправда...
Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось, а только посмотрю я на тебя, и мне делается грустно.
— Почему?
— Какой-то ты неуловимый.
Все ездишь, а у меня только душа болит, думаючи о тебе...
Пока ты со мной, мне радостно, да только эта радость такая всегда короткая.
— Милая моя Смуглянка.
Теперь я уже никуда не уеду.
Хочешь, скажу тебе, где буду работать?
Только это еще секрет.
— Скажи.
— Председателем нашего райисполкома.
— Ты? — удивилась Ирина.
— А что?
— Значит, опять я тебя не буду видеть?
— Отчего же не будешь?
Я возьму тебя с собой...
Поедешь?
Быки свернули с дороги в кукурузу.
Ирина приподнялась и замахнула на них кнутом.
Когда бричка снова катилась по дороге, Ирина села на свое место, посмотрела на Сергея и сказала:
— Нет, не поеду...
— А я силой тебя увезу, — засмеялся Сергей. — Иринушка!
Я тебе подарки привез.
Вот посмотри.
Сергей потянулся к чемодану, но Ирина удержала его руку.
— Ничего мне не надо, — сказала она. — Был бы ты со мной...
Что я там буду делать, в районе?
Ты на такой должности, а я?..
— И ты без дела сидеть не будешь. — Сергей прижал ее к себе. — Гордая, а я как раз такую тебя и люблю...
А подарки я все же покажу.
Ну, если не понравятся, тогда другое дело. — Он открыл чемодан. — Вот смотри?
Ирина склонила голову на колени и закрыла лицо руками.
*
Дома был один Семен.
Он еще хромал и, чтобы не скучать без дела, подрядился плести для полеводческой бригады корзины, в которых переносят початки кукурузы.
Когда Сергей вошел во двор, Семен сидел под деревом и очищал лозу, подготовляя ее для корзины.
Сергей помог другу подняться.
Они обнялись.
— В газетах читал и снова завидовал, — сказал Семен, радостно глядя на Сергея. — Ну, рассказывай, как там поживает наша гвардия?
— Живут хорошо, — сказал Сергей. — Эх, Семен, если бы ты знал, сколько я привез тебе поклонов!..
Расскажу все по порядку, но прежде хочу тебя послушать.
Что у нас нового?
Семен сел на вязанку хвороста и рассказал другу о том, что расписался с Анфисой — дело теперь за свадьбой, что его приняли в члены колхоза, что позавчера вся станица выполнила план по государственным поставкам хлеба.
По этому случаю на площади был митинг, и Кондратьев вручал Савве переходящее Красное знамя...
— А как с лесопилкой? — перебил Сергей. — Начали строить?
— Пока ничего не сделано, — уклончиво ответил Семен. — Савва тебе все подробно расскажет, а я слышал, будто в районе не разрешают.
— Как не разрешают?
Кто?
— Откуда я знаю — кто?
Я только третьего дня поднялся...
Говорил Савва, что весь наш лес поступит в райпотребсоюз, а потом его будут продавать колхозам всего района.
— Вот это новость!
Кто это так ловко придумал?
У кого такая умная голова?
— Про это я тоже не знаю, — отвечал Семен. — Приезжал Рубцов-Емницкий с какой-то комиссией.
Обмеряли древесину, написали акт.
Потом Рубцов-Емницкий выпросил у Саввы пять бревен и увез их на грузовике.
— А ты где был? — Сергей зло посмотрел на Семена. — Почему не запретил?
— Чего ты на меня кричишь?
Я же все время лежал.
— Так, так, — задумчиво проговорил Сергей, сгибая в руках хворостину. — Значит, Рубцов-Емницкий уже действует.
Кто-то сплавил, кто-то трудился, платил деньги, а Рубцов-Емницкий составляет акты и подъезжает с грузовиком. — Сергей переломил хворостину и отбросил ее на середину двора. — Канал думаете рыть?
— Какой там канал, — с досадой ответил Семен. — Приезжали специалисты — я тогда еще лежал в постели и никого из них не видел.
Но Савва мне рассказывал, будто изрыли весь берег и пришли к заключению, что у нас электростанцию строить нельзя...
С тем и уехали...
— Вот это здорово! — Сергей встал. — Ну, друг, порадовал ты меня новостями...
Пойдем к Савве!
Хотя сиди, я один пойду.
— Не печалься, Сережа, — сказал Семен. — Ведь я приберег для тебя новость и приятную.
— Ну, что там еще? — неохотно спросил Сергей. — Говори, да я пойду.
— Ирина к нам заезжала...
Вот новость!
Сама ко двору приехала, — знать, не выдержало серденько. — Семен улыбнулся. — Как-то раз смотрю я в окно, а ко двору подъезжает бричка.
Быки красные, с белыми лбами — да этих быков можно узнать за десять километров!
Девушка слезает с брички и идет во двор.
Смотрю — наша знакомая, только, веришь, стала она, черт возьми, еще красивее...
А выйти я не могу — ноги у меня тогда еще не действовали.
— Зачем же она приезжала?
— Нашла пустяковую причину — быков напоить.
И надо же придумать!
Зовет Анфису, а мне все слышно.
«Можно, говорит, из вашего колодца быков напоить?»
Анфиса принесла ей ведро.
Зачерпнула Смуглянка воды, вытаскивает ведро, а сама спрашивает: «Когда твой брат приедет?» — «А я откуда знаю», — отвечает Анфиса, не понимая, зачем ей понадобилось это знать.
«А письма он вам пишет?» — «Нет, не пишет», — отвечает Анфиса.
Вижу, побледнела Смуглянка, чуть ведро не уронила.
«А он вернется?» — «Не знаю, — говорит Анфиса. — Не обещал».
Смуглянка ничего не сказала, вылила на землю воду и уехала...
— Ирину я по дороге встретил.
Ну, я пойду к Савве.
Секретарь станичного совета сказал, что Савва еще утром оседлал коня и уехал в степь, но что к вечеру обещал вернуться...
Сергей зашел к Савве домой.
На дворе звенели детские голоса, и, когда Сергей открыл калитку, к нему побежали, видимо, приняв за отца, маленькие остроуховцы.
Тут же они поняли, что обознались, остановились, и только самый младший смело подошел к Сергею и сказал:
— А наша мамка баклажаны насаливает.
Анюта только-только управилась с соленьем.
В сенцах стояли две кадки с помидорами — свежие, ярко-красные плоды были покрыты, как инеем, тонким слоем соли.
Хозяйка, все такая же пухлая и ласковая, помыла руки и, вытирая их о фартук, пригласила Сергея в хату.
В комнате было чисто убрано, пахло переспелой дыней.
Под кроватью лежали арбузы.
— А Савва тебя заждался, — сказала Анюта. — Тут у него столько неприятностей.
— Какие ж это неприятности?
— А я толком и не знаю. — Анюта вытерла фартуком стул. — Посиди, Савва обещал к обеду вернуться.
Хочешь арбуза?
Выкатывай из-под кровати любой, какой на тебя смотрит.
Сергей нагнулся и достал полосатый, несколько продолговатый арбуз.
— Зараз я тебя буду ругать.
— За что же меня ругать, Анюта?
— Ну, говори, купил соску?
Анюта ожидала ответа.
— А если не будешь ругать?
— Нет буду!
— А сосочку-то я купил.
Вот она! — И Сергей вынул из кармана маленький пакетик, аккуратно завернутый в целлулоидную бумагу.
— За это тебе, Сережа, большое спасибо...
Сразу видно, что из тебя хороший отец получится...
— Да там уж какой будет...
Арбуз был давно съеден, а Савва так и не приехал.
— Я уйду, — сказал Сергей, — а когда приедет Савва, приходите вечерком к нам.
Посидим, поговорим.
В этот вечер в доме Тутариновых долго светились окна.
Узнав о приезде Сергея, сошлись соседи, близкие знакомые, пришел и Савва с женой...
Время уже было за полночь, когда Сергей закончил рассказ о поездке в Москву и гости стали расходиться.
Сергей и Савва решили утром ехать в район.
— Только давай выедем пораньше, — прощаясь, сказал Сергей, — чтобы Кондратьева застать в райкоме.
Тимофей Ильич и Ниловна уже легли спать, когда Сергей вернулся в хату.
— Сережа, — тихо заговорила Ниловна, приподняв голову. — Я постелила тебе на лавке. — Она взглянула на дверь, ведущую в горницу. — Там теперь Анфиса полная хозяйка.
Сергею было безразлично, где спать.
Свет был погашен, в комнате стоял полумрак.
Вытянувшись на лавке и закинув руки за голову, Сергей думал о завтрашней поездке в район, и о том, что скоро ему придется взять на себя обязанности председателя райисполкома.
— Батя, вы не спите? — спросил Сергей.
— Дремаю...
А что ты?
— Поговорить хотел...
Скоро, батя, я буду председателем нашего райисполкома.
Тимофей Ильич ответил не сразу.
Сергей слышал, как заскрипела кровать, как старик поднялся на локоть.
— Это, что же, в Москве тебе об этом сказали?
— Разговор начался давно, еще когда в Ставрополь ездил.
— И молчал?
— Чего ж прежде времени говорить.
— А теперь дело уже решенное?
— Почти.
— Что ж, Федора Лукича снимают?
— Ему надо лечиться.
Он давно просился.
Снова заскрипела кровать.
Тимофей Ильич сел, спустил на пол костлявые, в белых подштанниках, ноги, достал кисет и стал молча закуривать.
Зажглась спичка, и Сергей увидел хмурое щетинистое лицо отца.
— Сам пожелал или люди того захотели? — раскуривая цигарку, спросил Тимофей Ильич.
— Я дал согласие, а избирать будут на сессии.
Как обычно это делается.
— А справишься?
Подумал ты об этом?
— Обо всем, батя, уже я думал и передумал...
— Ох, смотри...
Дело нешуточное...
— Тимофей, ты не об этом печалься, — вмешалась в разговор Ниловна. — Разве ж Сережа не управится с той работой?
Будет по району разъезжать на машине и, указания давать...
Ты лучше спроси у него, как нам, старикам, жить...
Старшие поразъехались и уже на порог не появляются.
Анфиса замуж вышла и тоже норовит со двора...
Думала, вернется Сережа, поживем с ним вместе... — Ниловна умолкла, и Сергей слышал, как она тихонько заплакала.
— И какая ж ты стала слезливая, — сердито сказал Тимофей Ильич. — В молодости за тобой этого не замечал...
А подумай своей головой, чего плакать?
Наседка небось не плачет, когда цыплятки подрастут и разбегутся?..
Тут радоваться надо.
Сын — голова всего района, и чей же сын — да твой!
А ты в слезы...
Слушай, Сергей, что я тебе скажу.
Раз дело это нужное и уже решенное — становись и работай.
Может, ты и нашего Артамашова обуздаешь, а то беда, скачет напропалую...
Только я так думаю.
На войне ты отличился смелостью, а тут одного этого маловато.
Знаю я тебя, натура горячая — покойный твой дедушка был таким...
А эта работа требует хладнокровия.
Сколько у тебя будет людей — войско!
И со всеми надо приличное обхождение.
И ежели по-настоящему вникать во всю нашу жизнь да обо всем заботиться — какая тут нужна голова, какие силы и сколько терпения потребуется!..
Ниловна наплакалась вволю и уснула, а отец и сын все еще разговаривали, не замечая, что в окно смотрит заря...
Женщины выгоняли в стадо коров и видели, как со двора Тутариновых покатила стансоветская тачанка, стуча и подпрыгивая на камнях.
Лошадьми правил Дорофей, упершись для удобства ногами в жестяной козырек.
В задке сидели Сергей и Савва.
Женщины долго смотрели им вслед.
— Сынок Ниловны куда-то помчался.
— Мотается...
В Москве месяц жил.
— Счастливая мать.
— Молодой, а погляди, какой деловитый.
— Нам бы такого председателя колхоза.
— Ишь чего Фроська захотела!
Я слышала, будто его ставят на место Федора Лукича.
Должно, за этим и в Москву вызывали.
— Правда ли?
Вот хорошо.
— И вовсе не за этим.
Был на празднике.
На своем танке возле Кремля проезжал.
Он сам вчера об этом рассказывал.
— Так это все равно.
— А слышали?
Марфа-птичница метит его в зятья за свою Ирину.
— Девка не плохая.
— Знать, у Тутариновых будет сразу две свадьбы.
Усть-Невинская давно скрылась в утреннем тумане.
Из-за горы вставало солнце.
Было прохладно.
Роса прибила пыль на дороге, и всюду, где туман уже рассеялся, — на стерне, среди сухого бурьяна, на копнах — блестела, как стеклянная пряжа, мокрая паутина.
Дорогой Сергей еще раз просмотрел написанные под копирку акты комиссии, которую возглавлял Рубцов-Емницкий, выводы и заключения по поводу того, что на Кубани, вблизи Усть-Невинской, нельзя строить электростанцию.
— Неужели мне еще раз придется ехать к Бойченко? — сказал он, когда тачанка уже гремела по мостовой районной станицы.
Но ехать к Бойченко Сергею не пришлось.
Все произошло совсем не так, как он предполагал.
— Тутаринов!
Как ты мне нужен! — крикнул Кондратьев, встречая Сергея. — Я уже хотел посылать за тобой машину.
Заходите!
И ты, Остроухов, тоже нужен.
Поздоровавшись с Кондратьевым, Сергей без лишних слов развернул перед ним папку с актами и выводами комиссии.
Кондратьев взял бумаги.
— Жалоба? — спросил он.
— Да...
Ну, как же не жаловаться! — горячо заговорил Сергей. — Пока я был в Москве, в станице нашлись хозяева на лес...
Рубцов-Емницкий составил вот эти акты на лес, к которому он не имеет никакого отношения...
Или посмотрите, чем мотивирован отказ строить станцию?
Не подходит грунт.
Это же смешно!
— Да ты не горячись, — сказал Кондратьев. — Все это мне известно.
Я звонил Бойченко.
А с актами Рубцова-Емницкого придется тебе, Сергей Тимофеевич, самому разобраться.
— Не понимаю.
Я и так уже во всем разобрался.
Тут нужны какие-то меры.
— А меры мы потом с тобой вместе примем. — Кондратьев посмотрел на Сергея. — Да, вместе!..
Вот что: завтра созывается сессия райсовета.
Будем избирать тебя главой нашего района...
Так что погоди денька два, и жалобу свою рассмотришь сам...
Завтра приезжает Бойченко.
Надо нам готовиться.
Ты, Остроухов, возвращайся в Усть-Невинскую и завтра приезжай со своими депутатами.
А Сергея я уже домой не отпущу...
*
Заседание сессии состоялось на второй день вечером...
И, несмотря на то, что прошло уже более двух месяцев, как Бойченко предложил Сергею стать председателем райисполкома, несмотря на то, что за это время Сергей успел обдумать сам и узнать мнение таких авторитетных для него людей, как генерал и начальник политотдела дивизии, разговаривал об этом и с Федором Лукичом, и с Кондратьевым, спросил совета у отца и матери, наконец, у Саввы и Семена, — все же Сергею казалось, что такое большое событие в его жизни произошло слишком быстро и как-то неожиданно...
Ехал к Кондратьеву с жалобой; прошло всего два дня, и вот Сергей сидит в кабинете, за тем самым дубовым столом, за которым еще вчера сидел Федор Лукич Хохлаков...
Странное, еще никогда не испытанное им волнение не покидало его.
Он вспоминал клуб, переполненный народом.
Депутаты районного совета заняли только первые двенадцать рядов, а гости за несколько часов до открытия сессии до отказа заполнили проходы и балкон...
Сергей подошел к трибуне.
В переднем ряду увидел Савву, в углу — седые усы отца, в дверях — Артамашова, — все лица, на кого он ни смотрел, казались ему знакомыми, а говорить почему-то было трудно.
Он задыхался, голос его прерывался хрипотой, и во рту пересыхало.
Здесь впервые перед народом Сергей говорил о себе, о своей жизни и впервые понял, что хоть и прожил он на свете четверть века, а биографии у него еще не было — она только-только начиналась...
Было детство, была школа, первый курс института, были мечты стать инженером-строителем, и были четыре года войны.
Самыми значительными в своей жизни он считал годы военные, поэтому почти все свое выступление и посвятил этим годам, рассказывая не столько о себе, сколько о боевом пути своей дивизии.
Его речь не раз прерывалась рукоплесканиями.
Он рассказал и о последнем боевом марше дивизии восьмого сентября.
«Путь дивизии в Москву, на Красную площадь, пролегает от Сталинграда через всю Европу — это и есть моя биография».
Зал аплодировал...
Потом состоялось избрание.
И вот он сидит в кабинете один со своими думами...
Кто-то тихонько постучал.
Дверь приоткрылась, и показалась одна лишь белая голова.
— Вы меня звали? — спросил Ванюша.
— Приготовь машину.
Поедем в станицы.
— А у меня она завсегда готова, — заявил Ванюша. — Так что на будущее об этом вы не спрашивайте, а прямо велите подъезжать.
Ванюша вышел.
Сергей еще некоторое время просматривал бумаги, поступившие из крайисполкома, письма, жалобы, накопившиеся за время болезни Федора Лукича...
Уже начинало смеркаться, когда дверь распахнулась, и в кабинет влетел, раскинув полы парусинового плаща, Рубцов-Емницкий.
На пухлом вспотевшем его лице блуждала какая-то жалкая улыбочка, одновременно выражавшая радость и испуг...
Схватив Сергея за руку, он опрокинул животом стакан с карандашами.
— Сергей Тимофеевич! — крикнул он так, точно весь кабинет был охвачен пламенем и он, Рубцов-Емницкий, прибежал сюда с единственным стремлением — спасти своего друга. — Сергей Тимофеевич!
Поздравляю!
Для ясности, я просто не нахожу слов!
— Погоди радоваться, — сухо сказал Сергей, подымая стакан и ставя в него карандаши. — Я думал тебя вызвать, а ты, кстати, и сам явился...
Скажи, Лев Ильич, кто тебе позволил составлять акты на строительный лес, принадлежащий усть-невинским колхозам?
— Да не только позволили, а просто-напросто принудили, — торопливо, не краснея, заговорил Рубцов-Емницкий. — Сергей Тимофеевич, веришь, крайпотребсоюз телеграфно, под мою личную ответственность...
Что я мог поделать?
Ты был в Москве, Кондратьев — в Ставрополе, а Федора Лукича я в тот день сам отвез в Кисловодск...
Кому пожалуешься на незаконные действия вышестоящего начальства?..
Но я не такой дурак. — Лев Ильич улыбнулся, показав два золотых зуба. — Я эти актики придержал, поджидая тебя из Москвы...
Да вот они, эти акты, будь они неладные.
Теперь мы с тобой можем их эдак, для ясности, под сукно. — Рубцов-Емницкий даже засмеялся, и его живот задрожал. — Закуривай, Сергей Тимофеевич.
Вот какие у меня на базе имеются папироски!..
Так я просто в восторге, видя тебя в этом кабинете!
— Зря восторгаешься, — сказал Сергей, разминая в пальцах папиросу.
А акты под сукно совать тоже не следует.
Это же документы...
Вот что, Лев Ильич, завтра у нас заседание исполкома, пПодготовься...
Послушаем твой отчет.
— Буду рад, буду рад доложить.
— Опять ты радуешься, — уже не в силах сдержать улыбку, сказал Сергей. — И смотри, не вообще будешь говорить, а доложишь исполкому, что делается по развитию в районе кооперативной торговли, как идут закупки сырья, продуктов для города.
А заодно и об этих актах расскажешь.
— Отлично, — сказал Рубцов-Емницкий, распрощался и вышел.
Сергей позвал секретаря и сказал:
— Включите в повестку дня заседания исполкома отчет Рубцова-Емницкого.
* * *
От моста, осветив голые, покрытые паутиной кусты и серый от пыли придорожный бурьян, газик свернул на проселок.
Прожекторы бросали свет на узкую дорогу, а по бокам стеной подымались из темноты стебли кукурузы, поблескивали косички на толстых, рогами торчащих кочанах.
Резкий, уже по-осеннему холодный ветер бил в переднее стекло.
Сергей сильнее натянул на лоб фуражку.
Ванюша изредка посматривал на своего нового начальника, как бы спрашивая: «Ну, как?
Хорошо идет машина?..»
В чистом поле из темноты поднялась гора.
Сергей знал, что по ее хребту проходит дорога в самые отдаленные станицы.
И когда машина выскочила на голую вершину, по правую сторону в неясном очертании ночи открылась почти вся предгорная часть района.
Степь, изломанная невысокими холмами, уходила к горизонту, повсюду светились то близкие, то далекие огни, и по ним не трудно было понять, где чабаны готовят себе ужин, где стоят молотилки, где раскинулись бригадные станы или таборы трактористов.
Машина проносилась по возвышенности.
В глубокой котловине мерцал тусклый отблеск Кубани.
На берегу темнели сады, под сумеречным небом кое-где еще дымились трубы и светились окна в домах.
Сергей всматривался в неясную даль степи, видел под покровом ночи станицы, хутора, бригадные станы, пастушьи кошары и, как никогда еще, сознавал, какая большая, неизведанно новая жизнь ожидала его впереди!..
{Байдуков Г. @ Полюс вомӧн Америкаӧ @ беллетристика @ Байдуков Г. Полюс вомӧн Америкаӧ @ 1950 @}
О себе
Мальчиком я не мечтал об авиации.
В то время совершались только первые полёты, и на полустанке Сибирской железной дороги, где жила наша семья, об этих полётах не слышал никто.
Отец мой был рабочим по ремонту пути.
Мать мыла полы в чужих квартирах.
А мы с братом носились по полям и лесам и присматривали за нашей коровой Бурянкой.
Так прожил я до восьми лет.
Пришло время учиться, но там, где мы жили, школы не было.
И вот я надолго оторвался от своей матери, которую так крепко любил.
Отец определил меня в школу на станции Чаны.
Учиться мне было легко, и оставалось много свободного времени.
Тихая жизнь станции мне надоела, я решил поглядеть на незнакомые города.
Три года я скитался.
Много раз поступал в школы, чтобы как-нибудь закончить начальное образование, но каждый раз меня исключали за баловство.
Совсем ещё мальчиком я испробовал тяжёлый физический труд.
Работал я и чернорабочим и кровельщиком.
Когда произошла Великая пролетарская революция, подростков снимали с тяжёлой работы, и меня направили в профессиональную школу.
В то время мне было уже пятнадцать лет.
Я прилежно начал учиться и через четыре года знал слесарное, токарное, столярное и кузнечное ремёсла, знал математику и физику.
Когда нашей стране потребовались грамотные и сильные молодые пилоты, я записался добровольцем в ряды Красной армии и стал учиться в лётной школе.
Был я тогда ещё упрямый, недисциплинированный, и много сил затратили командиры, чтобы сделать из меня хорошего лётчика, сознательного гражданина и бойца своей родины.
За это я им очень благодарен.
Теперь, когда я исколесил полмира, видел много стран, морей и океанов, я, вспоминая своё суровое детство, думаю: что бы я делал, если бы не было советской власти?..
Наверное, остался бы кровельщиком.
Больше восьми лет я проработал лётчиком в разных отрядах воздушных сил и только после этого начал мечтать о больших воздушных путешествиях.
Мне хотелось летать там, где никто ещё не летал.
И вот в 1936 году наша тройка лётчиков — Чкалов, Беляков и я — пролетела по сталинскому маршруту, через суровые части нашей Советской Арктики и через горы Якутии.
А в 1937 году товарищ Сталин разрешил нам полёт через Северный полюс в Америку.
Для нашего перелёта был изготовлен большой самолёт с хорошим советским мотором.
Мы хорошо научились летать на нём, изучили все приборы.
О погоде на полюсе сообщил нам Папанин, который со своими храбрыми товарищами жил в то время на дрейфующей льдине.
В этой книге я и расскажу вам, ребята, как мы летели через Северный полюс в Америку.
Георгий Байдуков
Взлёт
Сейчас мы полетим в далёкий и опасный путь.
Всё тепло оделись, попили чаю и поехали на аэродром.
Начало рассветать.
Ветра нет.
Прохладно.
От леса надвигается низкая пелена утреннего тумана.
Первый час ночи 18 июня.
Пора на самолёт!
На взлётной дорожке стоит наша металлическая птица.
Собралось очень много провожающих.
Большинство волнуется, у некоторых показываются слёзы на глазах.
Мы лезем в кабину и окончательно укладываем ружья, патроны, лыжи, часы, измерители ветра, банки консервов и много других вещей.
Наконец всё готово.
Уже из кабины пожимаем десятки дружеских рук.
Многие, подставив лестницу, поднимаются к нам, крепко обнимают и целуют на прощание.
Наконец Валерий Чкалов уселся на своё место за управление.
Я сел за его спиной.
Саша Беляков закрыл входной люк.
В боковые окошечки самолёта было видно, как люди отходят в сторону.
Стартёр взмахнул белым флажком, вверх взвилась сигнальная ракета — и самолёт тронулся.
Мотор ревёт изо всех сил.
Самолёт всё быстрее и быстрее бежит вперёд по дорожке.
Затем прыжок — и мы повисли в воздухе.
Мелькают дымящиеся трубы заводов Щелкова.
Аэродром остался позади.
Прощай, Москва!
Ну, вот мы и полетели в Америку через полюс!
В кабине самолёта
У каждого из нас есть много дел и обязанностей.
Чкалов должен восемь часов управлять самолётом.
Я должен четыре часа указывать курс самолёту, следить, чтобы летели прямо к полюсу, и вести переговоры по радио.
Беляков первое время будет отдыхать.
Пройдёт время, Чкалов устанет, и тогда я его сменю.
Беляков займётся разговорами по радио и будет указывать направление самолёта.
Так, сменяя друг друга, мы и будем лететь.
В лощинах проплывающей местности — густые туманы.
Чкалов в кепке и кожаной куртке кажется не лётчиком, а шофёром, который собрался прокатить нас за город.
Он спокоен и всё время заглядывает вниз.
Саша Беляков спит на масляном баке, подстелив под себя меховой спальный мешок.
Его длинные ноги не умещаются на баке, они тянутся далеко за радиостанцию.
Неуклюжие меховые сапоги смешно пошевеливаются, словно две мохнатые собачки.
По радио я передаю в Москву, как у нас работает мотор и где мы летим.
В кабине слышится непрерывный гул мотора.
Советский мотор работает без перебоев, и мы хвалим своих рабочих и механиков.
Справа встаёт солнце.
Оно проникает к нам через стёкла кабины и сильно слепит глаза.
Надеваю синие очки.
Время идёт.
Самолёт быстро летит на север.
Сейчас под нами много-много озёр.
Они большие, но из окна самолёта кажутся маленькими — не больше тарелки.
Впереди появились высокие перистые облака.
Нас долго сопровождали два самолёта.
Сейчас они поворачивают назад.
Лётчики машут нам из кабин и затем скрываются из виду.
Становится немного грустно.
Но наш краснокрылый гигант уверенно продолжает полёт на север.
Мы постепенно забираемся всё выше и выше.
Я часто измеряю приборами направление ветра, делаю вычисления правильности пути, или, как лётчики говорят, вычисляю курс.
Всё это записываю в красный журнал.
А когда подходит время слушать радио, я надеваю наушники и настраиваюсь на Москву.
Из Москвы нам дают знать, какая впереди погода.
Часто спрашивают, как идут у нас дела.
Для радио у нас другой журнал — синий.
Туда мы записываем все разговоры с Москвой.
Всё, что я вижу, — всё записываю в свой дневник.
Когда кончится полёт, у меня будет готова книга.
Её прочтут и ребята.
Ведь им интересно знать о нашем полёте.
Незаметно прошло полдня.
Беляков проснулся, и я сдаю ему своё дежурство.
Он аккуратно принимает от меня все приборы и книги.
Я пробираюсь к спальному месту, где только что отдыхал Беляков.
Разгладив меховую подстилку, я ложусь спать за спиной Валерия.
Первая тревога
Но поспать мне не удалось.
Вскоре Беляков поднял тревогу.
Он разбудил меня, стащив за ногу с удобной постели.
— Масло откуда-то бьёт, — сказал Саша, указывая на пол.
Действительно, пол кабины был залит авиационным маслом.
Я быстро пробрался к Чкалову и на ухо стал кричать о случившемся.
Чкалов посмотрел на меня встревоженными глазами и взволнованным голосом закричал:
— Скорей ищи неисправность!
Все мы были встревожены.
Опасные минуты!
Ведь если уйдёт всё масло, то мотор обязательно остановится.
Если мотор не будет работать, самолёт потянет к земле, и мы не долетим до Америки.
Мы не долетим до полюса...
Мы не выполним задания любимого Сталина...
А Сталину мы дали клятву, и он надеется на нас.
Пересилив своё волнение, мы начали спокойно искать причину утечки масла.
Откачали насосом масло из моторного бака в другой, запасной, вытерли несколько раз масло, появлявшееся в кабине.
Тряпок у нас не было.
Пришлось изрезать резиновые мешки, где находилось наше питание.
Через несколько часов работы всё же нашли причину и устранили её.
Оказывается, мы накачали слишком много масла, и этот излишек выбивало из моторного бака.
Так вышли из первой беды.
Самолёт покрывается льдом
Я спал крепким сном.
В десять часов вечера меня разбудили.
Как мне не хотелось просыпаться!
Но Чкалов, мастерски совершив взлёт, отсидел за рулём восемь часов и устал.
Надо его сменить.
Я поговорил с Беляковым.
Убедившись, что путь мы держим правильно, я полез на первое сиденье.
Сменяться нам трудно — нужно проскальзывать рыбкой в тесной кабине, лезть боком, съёжившись.
Когда я поставил ноги на управление, Валерий что-то прокричал мне, но из-за шума мотора я ничего не разобрал.
Валерий уполз назад.
Я внимательно осмотрел десятки приборов и начал управлять самолётом.
Огляделся кругом.
Оказывается, мы летим между двумя слоями облаков, которые вот-вот соединятся.
Как будто не летим, а падаем в ущелье.
Самолёт, сильно перегруженный, не может взлететь высоко.
А нам хотелось, чтобы самолёт мог всегда летать выше облаков.
Облака, которые плывут по небу, не так уж безобидны.
Часто бывает, что самолёт, залезая в эти белоснежные пары, вылетает из них, весь покрытый льдом.
А если лёд будет толстый, то самолёт отяжелеет и снизится раньше времени или даже упадёт и разобьётся о землю.
Таких облаков лётчики боятся.
Их нужно облетать.
Можно облететь поверху, можно обойти их стороной или снизу.
Но угадать заранее, обледенеешь или не обледенеешь в облаках, очень трудно.
Правда, есть облака, в которых можно лететь хоть целый день, и ничего не случится.
Только нужно уметь летать вслепую.
Птицы не могут летать, когда не видят земли.
Если голубю закрыть глаза, он никуда не улетит.
А лётчик в чума не или в облаках может летать.
Он не видит ни земли, ни неба, но при помощи особых приборов знает, в каком положении находится самолёт.
Слепой полёт — моя специальность, и обязанность летать в облаках приходилась на мою долю.
Как только наступал слепой полёт, Чкалов уступал мне сиденье лётчика.
Так было условлено между нами ещё раньше.
Теперь, когда я увидел, что кругом нас облака, мне стало понятно, о чём кричал Валерий, когда я садился за штурвал.
Взглянул на термометр — он показывает холод.
Это плохой признак: в облаках можно ждать обледенения.
Самолёт начало сильно покачивать.
В кабине почувствовалась сырость.
Земли совсем не видно.
Она закрыта облаками.
И солнце спряталось где-то за тучами.
Вот белизна водяных паров окутала крылья, и я вижу кругом белый пар.
Удерживаю самолёт только по приборам.
Какие умные и хитрые эти приборы!
Десятки стрелок указывают всю работу самолёта.
Так шли минуты напряжённого полёта.
Вдруг я заметил, что стёкла передней кабины затягиваются слоем льда.
Красные крылья стали белеть.
Послышались удары, и самолёт затрясло, как в лихорадке.
Значит, обледенение сильное и очень опасное.
Нужно срочно счистить лёд с винта, иначе далеко не улетишь.
Я крикнул во всё горло:
— Валерий!
Чкалов, с покрасневшими от усталости глазами, встревоженный, быстро подлез ко мне.
— Давай подкачивай жидкость на винт!
— Сейчас! — так же громко ответил мне Валерий.
Он быстро спустился с бака и начал качать насосом.
Струя особой жидкости, как из душа, обмывала металлический винт, счищая с него лёд.
Самолёт стал спокойнее.
Удары уменьшились.
Вот это были тяжёлые минуты!
У Чкалова, вероятно, прибавилось ещё несколько седых волос.
Я понял: если мы пробудем ещё немного в этих облаках, самолёт разлетится на куски или сядет, перегруженный льдом, раньше времени на воду или на ледяную скалу.
Скорее вырваться из объятий обледенения!
Выше, выше!
Я дал полную силу мотору и стал забираться вверх.
Самолёт медленно берёт метр за метром.
Слева начали пробиваться тусклые лучи солнца — значит, конец облачности близок.
Через минуту появилось солнце, и мы, такие же сияющие и весёлые, как его лучи, с гордостью посматривали на оставшиеся внизу облака.
Я с облегчением вздохнул и поглядел через плечо на Валерия.
Он пережил немало и теперь, как-то по-серьёзному улыбнувшись, стал кутаться потеплее в спальный мешок.
Под солнцем быстро очистились ото льда стёкла моей кабины.
Облака, через которые мы пробились, остались где-то далеко внизу.
На минуту внизу засинело море.
Одинокий пароход дымил трубами, проплывая под нами.
Я думаю о том, видели ли нас с парохода.
Наверное, нет.
Но гул мотора слышали наверняка и уж, конечно, сообщили об этом в Москву по радио.
Наверно, и Сталину сообщили, что мы летим хорошо.
Он волнуется больше всех — я в этом уверен.
Ведь он любит весь народ, любит лётчиков и следит за всеми, всех ободряет.
Мне становится приятно и тепло от этих мыслей.
Чуть не заблудились
Время летит быстро.
Незаметно подошёл срок смены.
Поворачиваюсь назад и рукой тормошу уснувшего друга.
Чкалов протирает глаза.
Вскоре я ему отдаю штурвал, а сам иду к Белякову.
Беляков сидит за своим столиком расстроенный.
У него сломался важный прибор.
Этот прибор определяет по солнцу, как мы держим путь.
Если этого прибора нет, то легко заблудиться.
Под ногами виднеются всё те же облака.
Они весь день закрывают от нас землю, и мы не знаем, куда залетели.
Беляков, устало наклонив голову, силится принять обрывки телеграфных звуков по радио.
Его губы посинели, на лице появились морщины — он очень устал.
Я предложил ему отдохнуть, а сам сел на его место.
Со свежей головой мне вскоре удалось исправить поломавшийся прибор.
Какая радость!
Теперь мы полетим прямо через полюс в Америку.
Тут же передал по радио в Москву последние сведения.
Я взглянул на часы.
Они показывают одиннадцать часов вечера.
В Москве уже темно, и все укладываются спать.
Наверно, и моя маленькая дочь Эмма уже видит во сне петушка или медвежонка.
А здесь, среди Ледовитого океана, летом нет ночи, и солнце светит, не закатываясь, с мая по сентябрь, много суток подряд.
Солнце никак не налюбуется на далёкие просторы ледяных полей.
Но зато уж зимой солнце не выглядывает полгода.
Полюс
В лоб дует сильный ветер и здорово нас задерживает.
Мы летим целые сутки.
В Москве люди уже выспались и спешат на работу.
А мы ещё не добрались до полюса.
Время идёт медленно.
Кажется, что летим целый месяц.
Это от усталости.
Наверное, утомила большая высота полёта.
За всё время закусывали только раз.
Да и съели-то всего по бутерброду с ветчиной.
А московские ребята за это время успели поесть не меньше чем шесть раз.
Но мы вам не завидуем.
Вы ещё маленькие — кушайте, зато в Америку летим мы.
А когда прилетим, то и покушаем как следует.
Вот пить хочется ужасно!
Горло пересыхает.
Но вода у нас холодная — как лёд.
Скоро, скоро будет полюс!
Мы здорово утомились.
Часто меняемся местами.
Работать стало труднее — сильно бьётся сердце.
Ведь работа на земле куда легче, чем в воздухе, да ещё над облаками.
Двинуть рукой на высоте — это всё равно, что поднять мешок зерна.
Чтобы было легче, мы иногда дышим кислородом.
Надеваем маски, как противогаз, и вдыхаем ртом через трубку кислород из металлической бутыли.
Это здб-рово освежает человека.
А забрались мы всё-таки высоко — четыре километра над землёй!
Земли мы по-прежнему не видим, она закрыта облаками.
У Белякова что-то случилось с радиостанцией, он никак не расслышит Москвы.
Я сижу за штурвалом, веду самолёт и жду с нетерпением, когда будет полюс.
Беляков часто направляет приборы на солнце, чтобы не сбиться с пути.
Ровно в четыре часа утра 19 июня подлетели к полюсу.
С огромной высоты полюс выглядит, как гигантская ледяная пустыня.
Все приборы и мотор работают хорошо.
Внизу на льдине сидят Папанин, Кренкель, Фёдоров и Ширшов.
Они уже много дней живут одни среди молчаливых и суровых льдов; их льдина не стоит на одном месте, а движется вместе со всеми палатками.
А папанинцы не боятся.
Хорошие, храбрые советские учёные-полярники!
Они сообщают погоду нам, лётчикам.
Мы проходим над их лагерем.
Но как жалко, что облака закрывают их от наших глаз!
Привет вам, отважные папанинцы!
До свиданья, товарищи!
Наш путь идёт дальше...
Чкалов радуется, как ребёнок.
Он смеётся, часто выглядывает за борт.
Ослеплённый блеском льда, щурится, надевает очки и вновь оглядывает просторы льдов.
Своей радостью мы решили поделиться с тем, кто нас научил храбрости и спокойствию.
Мы составили телеграмму товарищу Сталину:
Москва, Кремль, Сталину.
Полюс позади.
Иден над льдинами дальше к Америке.
Полны желанием выполнить ваше задание.
Все чувствуем себя хорошо.
Привет.
Чкалов, Байдуков, Беляков.
Эту телеграмму послали по радио в Москву.
Мы летим уже день, ночь и ещё день.
Над полюсом неприступность
Местность между полюсом и Америкой называют «полюсом неприступности».
Здесь ещё не летали самолёты.
Мы, советские лётчики, летим первые.
С гордостью несёмся над суровыми льдами неизвестной Арктики.
Настроение бодрое и весёлое.
Погода улучшилась.
Ярко-ярко светит солнце.
Без очков нельзя смотреть на льды: можно в два счёта ослепнуть.
Куда ни посмотришь, на сотни километров видны льды, льды и льды...
Всё белеет и блестит, чернеют лишь глубокие трещины.
Кругом — никакой жизни.
Красивое и страшное зрелище!
А что если у нас сломается мотор и мы сядем на трещину?
Тогда наверняка погибнем...
Но ровный и сильный гул мотора разгоняет наши страшные мысли, и мы спокойно летим над неисследованными местами.
Так прошло несколько часов.
Но вот впереди мы заметили облака.
Они начинались у земли и лезли высоко в небо.
Как надоели нам облака!
А тут и жидкость против образования льда уже кончилась.
Решили забраться выше облачности и пройти над ней.
В полдень самолёт был на высоте шести с половиной километров над землёй.
Наверно, снизу нас никак не увидишь.
Но облака ещё выше нас.
Воздуха для дыхания не хватает.
Самолёт в облаках
Наконец стало ясно, что перелететь через облака мы не можем.
Они вновь поглотили нас.
На этот раз самолёт швыряет, как игрушку.
Я еле успеваю его выправлять.
Так летим целый час.
Дело плохо — опять нарастает лёд на крыльях.
Нужно уходить вниз.
Убавляю силу мотора, и мы плавно скользим к земле.
Внизу появился просвет.
Облака, как вата, разорвались.
Мы увидели какой-то остров.
Но не прошло и минуты, как он опять скрылся.
В это время из передней части самолёта что-то вдруг брызнуло.
Переднее окно самолёта сразу покрылось толстым слоем льда.
Значит, мотор выбросил воду, и она на морозе мгновенно замёрзла.
Мурашки пробежали по спине.
Я закричал во всю мочь, чтобы мне дали кинжал.
Чкалов подал длинный и острый кинжал.
Через боковое окно я просунул руку и срубил им кусочки льда.
Получилось светлое окошечко, через которое я вновь увидел мотор.
И — о, ужас! — прибор, стоящий над мотором, показывает, что в моторе нет больше воды.
А без воды наш мотор не проработает и часа — сломается.
Вот-вот — и мы безудержно пойдём вниз, как подстреленная птица.
— Воды, воды давайте, иначе сломается мотор! — закричал я Чкалову.
Чкалов бросился к баку с запасной водой и вместе с Беляковым стал осматривать его.
Там, в баке, были ледышки, но никак не вода.
Где взять воды?
Вон в резиновом мешке вода для питья.
Но и она превратилась в лёд.
В других мешках то же самое.
Беляков разрезает резину, раскалывает ледяную скорлупу и с радостью видит, что внутри ещё есть немного жидкости.
Валерий и Саша слили все остатки воды в запасной бак и взволнованно закричали мне:
— Есть вода!
Я начал качать насосом.
Вскоре к мотору пошла вода.
Прибор показал, что теперь всё в порядке — мотор будет работать.
Осторожно я дал полную силу мотору.
Он вновь, как и раньше, стал работать ровно и чётко.
Через три часа мучений облако разорвалось, и мы вылетели на чистое голубое небо.
Внизу медленно проплывает большой остров.
Виднеются ещё бесчисленные чёрные островки меньших размеров.
А вокруг них всё забито льдом.
При помощи солнца и карты Беляков установил, что мы летим над островом Бенкс.
Остров очень большой, изрытый оврагами и речушками.
В оврагах — снег, на речках — лёд.
Берега островов высокие и обрывистые.
Мы опустились ещё ниже.
Как хорошо быть на такой малой высоте!
За окном кабины мороза почти нет.
Внутри самолёта тепло.
Дыхание нормальное.
Настроение весёлое.
Даже захотелось поесть.
Я попросил Белякова дать мешки с путевым питанием.
Вот курица, вот мясо, вот ветчина, вот апельсины, яблоки и шоколад.
Я выбираю розовые яблоки.
Они промёрзли насквозь.
Даю Валерию и Саше и начинаю сам уплетать вкусное мороженое яблоко.
Ломит зубы и приятно холодит внутри.
Затем достал апельсины.
Те совершенно промёрзли и только на трубе отопления кабины оттаяли.
Чкалов отказался от этого блюда.
Он вообще ничего не ел всю дорогу.
Беляков съел один апельсин, а я докончил остальные.
Эх, как подкрепили испанские апельсинчики!
За два дня и две ночи это только второй наш завтрак в пути.
Долетели
В Москве было семь часов вечера 19 июня, когда мы наконец подошли к берегам Америки.
Ура!
Ура!
Задание великого Сталина выполнено.
Это подбавляет бодрости и сил.
Хочется сделать ещё больше, чтобы наш народ и Сталин сказали: «Ну и молодцы ребята!»
Мы впервые пролетели над неизведанными местами, где ещё не бывал до нас человек.
Теперь начинались исследованные места.
Мы очень давно не сообщали в Москву, как идут у нас дела.
Я составил телеграмму:
Сталину, Ворошилову, Кагановичу, штабу перелёта.
Я понимаю, что вы очень беспокоитесь.
Но поймите, что у нас было иного трудных часов полёта.
Теперь мы более свободны.
Погода хорошая.
Все здоровы.
Передаю от экипажа наши лучшие пожелания в ваших делах.
Благодарю за всё и прошу не беспокоиться.
Трудное побороли я рады, что задание своего правительства и своего народа уже выполняли.
Привет.
Байдуков.
Всё это передал по радио на американские станции.
А они передадут в Москву.
Я сильно устал.
Следует отдохнуть, а то скоро нужно сменять Чкалова.
Положив голову на столик, я задремал сидя.
У моих ног на полу ещё спит Саша.
Разбудил резкий свисток.
Это Чкалов просит смены.
Бужу Белякова.
Сдаю дежурство, а сам лезу к штурвалу.
Я дружески похлопываю Валерия, и мы от радости пожимаем друг другу руки.
У него глаза налились кровью, но зрачки весёлые и нежные.
Он улёгся за моей спиной.
Как приятно сидеть за штурвалом, когда чувствуешь, что всё, что мы уже сделали, радует не только нас, но и весь великий народ!
К вечеру увидели большую и извилистую американскую реку Мекензи.
Кругом реки много болот и разливов.
В Москве давно уже лето.
А здесь весна только началась.
Земля голая, безжизненная, коричневого оттенка.
Ни леса, ни кустарника.
Вскоре появляются высокие и суровые горы Америки.
На вершинах лежат снега и льды.
Погода вновь ухудшается.
Горы закрылись облаками.
Начинается сильная качка.
Самолёт испытывает воздушные удары.
Крылья жалобно вздрагивают.
Надо забираться выше, иначе ударишься о какую-нибудь скалу.
От большой высоты в кабине стало морозить.
Дышать трудно.
Все надели кислородные маски.
Мы решили повернуть направо, подальше от опасных гор.
К вечеру вышли из облаков.
Внизу мы увидели бушующие волны Тихого океана.
Летим вдоль берега.
Полёт тянется уже два дня и две ночи.
Сейчас в Москве полночь, — думаю я, — кремлёвские часы играют «Интернационал».
А здесь, над океаном, только-только начинает темнеть.
Чкалов проснулся.
Он прекрасно отдохнул и теперь предлагает мне заняться тем же.
Я, усталый, повалился на спальный мешок и сразу уснул.
Облачность постепенно поднимается снизу и из темноты подкрадывается к самолёту.
Земли и воды не видно.
Солнце ушло куда-то за горы.
— Георгий, вставай, вставай! — слышу я сквозь сон и чувствую сильную руку Чкалова.
Вскакиваю на ноги.
В кабине горят огни.
Спросонья долго не понимаю, где же я нахожусь.
Гляжу на часы.
Всего восемь часов утра по московскому времени.
А здесь наступила настоящая ночь.
Как интересно устроен мир!
У нас, в Советском Союзе, утро, а у американцев — ночь.
— Давай садись за штурвал!
Я лезу на сиденье лётчика и ругаю все эти облака.
Наступила тёмная южная ночь.
Солнце долго нас выручало, и теперь впервые за двое суток оно скрылось из глаз.
Очень жалко.
Но ведь и солнышку нужно отдохнуть!
В полночь из-за туч выглянула серебристая луна.
Но скоро и она куда-то опустилась вниз.
Стало темно, как в погребе.
Товарищи мои безмятежно спят.
Мне в эту ночь в облаках и над водами Тихого океана показалось страшно сидеть одному за штурвалом.
Но в трудные минуты я вспомнил, как Сталин всю жизнь никогда никого не боится и как он всегда выходит победителем.
Вспомнил его ласковые глаза и сразу забыл об усталости и страхе.
В темноте громко запел песню о моей родине.
Но звуки песни глушил весёлый свист ветра, проносившегося за окнами кабины.
Перед рассветом проснулись Чкалов и Беляков.
Настроение у всех прекрасное.
Только Саша Беляков очень обиделся на американцев — они ведут разговор по радио ка своём языке, а Беляков их не понимает.
Слева, где-то далеко внизу, замелькали огни океанского парохода.
Мы повернули к земле.
Выглянуло солнце.
Теперь ясно видны большие и незнакомые города Америки.
Гористая местность прорезается широкими долинами рек.
Пошёл сильный дождь.
Америка
Мы подсчитали, на сколько времени хватит у нас бензина.
К сожалению, его немного.
Мы влезли в дождевые тучи.
Дождь густой и тёплый.
Жалко, что скрылась земля.
Ведь интересно посмотреть чужие города.
Время идёт.
Мы летим всё дальше над американской землёй.
Но вот сигнальный прибор дал знать, что нужно садиться.
Бензина почти нет.
Всем нам хотелось лететь дальше и дальше.
Но ничего не поделаешь — надо спускаться.
Без особого желания пробиваемся вниз, к земле.
Облачность кончилась, и мы оказались над широкой рекой.
Рядом виднелся город.
Мы его разглядели.
Оказывается, это Портланд.
Здесь была скверная, туманная погода.
Полетели низко-низко над крышами домов, пока не нашли места, где садятся самолёты.
Хорошенько разглядев посадочное поле, благополучно опустились на землю.
Самолёт с надписью по бокам «Сталинский маршрут» уже давно ожидали американцы.
Много народу бежит навстречу.
Все машут руками.
Но что они кричат, мы не разбираем.
Они говорят на своём языке.
Я выключаю мотор.
Весёлый и мощный гул пропеллера смолкает.
Становится тихо-тихо.
Я открываю люк и выпрыгиваю из самолёта.
Под ногами — американская земля.
Теперь ясно, что задание нашего вождя Иосифа Виссарионовича Сталина мы выполнили с честью.
Дорога, соединяющая Старый и Новый Свет черёз суровую Арктику, открыта советскими лётчиками.
Я гляжу на улыбающихся товарищей.
Они после трёх суток работы очень устали, но в глазах их светится радость.
Мы обнимаем друг друга, целуемся и поздравляем себя с победой.
Из Портланда мы разговаривали по радио и по телефону с Москвой.
Доложили о конце полёта.
Москва нас поздравила от имени товарища Сталина.
В Москву!
Нам хотелось как можно скорее возвратиться в Москву.
Но поневоле приходилось останавливаться в городах Америки — Сан-Франциско и Нью-Йорке, и в Париже — столице Франции.
Везде были многолюдные встречи.
Но скорей, скорей в Советский Союз!
Как радостно увидеть вновь дорогую родину!
От самой границы и до Москвы на каждой станции поезд ждали тысячи советских граждан.
Наш вагон забили цветами.
Мы охрипли от непрерывных рассказов.
Но вот и Москва.
Миллионы москвичей вышли нас встречать.
Через весь город мы проехали, как любимые дети своего народа.
На пути в Кремль нас забросали цветами и приветственными листовками.
Вся Москва приветствовала нас.
В Кремле нас встретили товарищ Сталин и всё правительство.
Иосиф Виссарионович Сталин обнял нас, как родных сынов.
Это была самая дорогая награда!
{П. Бажов (комиӧдіс Н. А. Елькина) @ Турунвиж чирк @ беллетристика @ П. Бажов. Турунвиж чирк @1952 @}
Павел Петрович Бажов. Зеленая кобылка
ЗА БОЛЬШИМИ ОКУНЯМИ
В то лето, 1889 года, мы усердно занимались рыбной ловлей.
Только это уж была не забава, как раньше.
Ведь мы не маленькие!
Каждому шел десятый год, все трое перешли в третье, последнее, отделение заводской школы и стали звать друг друга на «ша»: Петьша, Кольша, Егорша, как работавшие на заводе подростки.
Пора было помогать чем-то семье.
И вот мы сидели по-утрам на окуневых местах, вечерами выискивали ершей, в полдень охотились за чебаками.
Наши семейные нередко хвалили за это.
— По рыбу в люди не ходим, свой рыболов вырос, — скажет при тебе мать.
Иной раз отец одобрит:
— Хоть мелконька рыбка, а все — ушка!
Понятно, что такие разговоры подбадривали нас, но все-таки тут было что-то вроде шутки: говорят, а сами посмеиваются.
Вот бы так наудить, чтобы не смеялись!
С полведра бы окуней, да все крупных!
Либо ершей-четвертовиков!
— Давай, ребята, сходим на Вершинки, — предложил вечером Петька. — Вот бы половили!
Там, сказывают, всегда клев.
Сходим завтра?
— Не отпустят, поди, одних-то.
— Это уж так точно, не отпустят, — согласился Петька. — А мы так...
— Отлупят ведь.
— Не отлупят.
Мы скажем, будто на Пески пошли либо к Перевозной на целый день, а сами туда...
— Наскочишь на кого на перевозе-то...
Мало ли наших на Вершинки бегают.
Яшку-то Лесину забыл? — сказал Колюшка.
— А мы трактом.
— Далеко так-то.
— Десять-то верст далеко?
Ты маленький, что ли?
Не дойдешь?
— Ну-ка, ладно, — согласился Колюшка. — Червей надо накопать, а завтра пораньше пойдем.
Не проспим?
— У нас Гриньша в утренней смене.
Разбудит меня, — успокоил Петька.
Вершинки — это завод на той же речке Горянке, на которой жили и мы.
Поселок при заводе был маленький, а пруд гораздо больше нашего, горянского.
О рыбалке на этом пруду мы давно думали.
Мешало одно — не отпускали.
По зимней дороге до Вершинок считалось меньше пяти верст.
Летом пешие рабочие ходили через Перевозную гору, от нее переплывали пруд на лодках или пароме и выходили на зимник.
Этот путь был немногим больше пяти верст.
Но ездить так было нельзя: хлопотливо с перевозом и очень крутой спуск с Перевозной горы.
Ездили трактом вдоль пруда.
Эта дорога была много длиннее.
По ней до Вершинок считалось больше десяти верст.
Выбрали мы эту длинную дорогу потому, что тут не ждали встретить никого из знакомых взрослых.
К тому же на перевозе у нас был враг — угрюмый старик перевозчик Яша Лесина.
Раз как-то мы угнали у него лодку, так еле улепетнули.
Вдогонку еще сколько орал:
— Я вас, мошенников!
Поймаю, так оборву головы-то!
Тому вон чернышу большеголовому первому!
Колюшка потом, правда, говорил:
— Ну, этак он всем ребятам грозит.
Где ему всех упомнить, кто лодку угонит.
Мы с Петькой, однако, побаивались:
— А вдруг узнает!
Не зря же он про Петькину голову кричал.
Заметил, видно.
Уйти из дому на целый день с удочками было просто.
Сказались, что пошли до вечера на Пески, а то и к Перевозной горе.
В ответ каждый получил строгий наказ:
— Гляди, чтобы к потемкам домой!
Слышал?
Открыто взяли по хорошему ломтю хлеба да по такому же тайком.
Никто не забыл по щепотке соли и нащипал в огороде лукового пера.
Червянки были полны, и удочки приготовлены с вечера.
Сначала шли хорошо.
Было еще рано, хотя уже становилось жарко.
На пятой версте от Горянки есть участок Красик.
Тут был когда-то железный рудник, потом около этого места мыли золото, а теперь по красноватому каменистому грунту весело журчали мелкие ручейки.
Живая струя в жаркий день кого не остановит!
Стали мы собирать разноцветные галечки.
Потом кто-то сказал:
— Ребята, а вдруг тут самородок?
— А что ты думаешь — бывает.
Поверху находят.
— Вот бы нам!
А? Это бы так точно, — сказал Петька.
— Хоть бы маленький!
— Я бы первым делом жерличных шнурков купил.
На шестьдесят бы копеек!
Три клубка.
— Найди сперва!
Самородок, конечно, не нашли, но по ручьям спустились к пруду, который в этом месте близко подходил к дороге.
Как тут не выкупаться!
И место как нельзя лучше.
После купанья стали осматривать свои запасы.
У каждого было по два ломтя хлеба, по щепотке соли и по пучку лукового пера.
До спасова дня нам запрещалось рвать лук с головками, но у Петьки все-таки оказалось три луковицы, у меня — две.
По поводу моих ломтей Петька заметил:
— Тебе, Егорша, видно, бабушка резала?
Ишь какие толстенные.
У Колюшки не было луковиц, да и ломти оказались тоненькими.
Петька выбрал самую большую луковицу и протянул ему:
— Бери, Медведко, да вперед учись у больших!
— Ну-к, я, поди-ка, старше тебя.
— На месяц!
О чем говорить!
Ты вот лучше померяйся со мной!
Увидишь, кто больше.
Я отделил Колюшке половину своего ломтя, но уж ничего не сказал.
Наши отцы все жили «не звонко» но Колюшке все-таки приходилось хуже всех.
Когда так подравняли запасы, все отломили по кусочку.
— Эк, с лучком-то!
Это так точно! — воскликнул Петька.
— Здóрово хорошо.
— Промялись.
Пять верст прошли.
— Ребята, дорога-то как кружит!
Сколько идем, а Перевозная гора — тут она.
Совсем близко.
— Сперва ведь Мохнатенькую обходили.
Она вон какая широкая!
— Про что я и говорю.
От Перевозной к этому бы месту.
Под разговоры о прямой дороге мы незаметно и съели весь хлеб до крошки.
У каждого осталась лишь соль — было с чем уху сварить.
И посуда была: все трое вместо корзинок тащили на этот раз по ведерку.
Выкупались еще раз, «на дорожку», и пошли.
После еды и купанья идти стало легче, приятнее.
Стали заглядывать в лес, не попадутся ли ягоды.
Вдруг Петька закричал:
— Ребята, зеленая!
У куста села!
И он бросился к кусту, из которого сейчас же выпрыгнула большая ярко-зеленая кобылка.
Мы не хуже Петьки знали, что на такую кобылку хорошо берет крупный елец и чебак, и тоже стали ловить ее.
Такая кобылка встречается не часто и очень далеко прыгает.
Втроем все-таки одолели, и Петька понес полузадавленную добычу.
Мы ему наказывали:
— Гляди, Петьша, не выпусти!
Они страсть живучие!
Петька хвастливо уверял:
— У нас не вырвется!
Не такому попала!
Петькино хвастовство показалось обидным.
— Подумаешь!
Ловко не выпустить-то, коли я ее раз прихлопнул да другой раз ножку обломил.
Куда поскачет хромая-то?
Мы предлагали Петьке: «Давай я понесу», но он важничал, напоминал, что это он увидел и поймал кобылку.
— Вот хвастун!
Еще бы не поймать, коли мы ее оглушили!
Задается теперь.
Да мы такого барахла сколько хочешь наловим.
Не сговариваясь, мы с Колюшкой бросились ловить кобылок.
Кобылок было много.
Чаще всего попадались жирные желтяки, которые смолку дают.
Зажмешь такую в кулак, поскачешь кругом на одной ножке да попросишь: «Кобылка, кобылка, дай мне смолки!» — она и выпустит каплю.
Черная, густая, как есть смола!
Много было серовиков, каменушек, остроголовиков.
Реже попадались черные летунцы, но зеленой не было.
Петька посмеивался:
— То, да не то.
Не то-о!
Зато наша добыча не требовала такой охраны, как Петькина.
Сдавишь пойманным головки и бросаешь в ведерко.
Там они и ползают вокруг тряпочки с солью и смолку оставляют, хоть их никто не просит.
Мы так занялись ловлей кобылок, что Петька взвыл:
— Ребята, что же это!
Кобылок мы пошли ловить али на Вершинки за рыбой?
Пойдем скорее!
Мало ли таких кобылок!
Неси мою, кому охота.
— Ага, покорился!
Я осторожно перехватил зеленую кобылку, и мы зашагали по дороге.
Вскоре вышли на урочище речки.
По-настоящему, это два рукава нашего горянского пруда, через которые переброшены мосты.
Один побольше, другой вовсе маленький.
Первый прошли спокойно, но на втором остановились.
Соблазнило место.
В тихой воде были видны заросли щучьей травы, расположенной грядами.
По воде плавали на гибких стеблях круглые листья купавок, и везде расходились большие и маленькие круги от плавающей рыбы.
Как пройти мимо такого места с зеленой кобылкой?
Только Колюшка настойчиво твердил:
— Пошли, ребята, до места!
Тут вовсе близко, версты, поди, не будет.
Уговорить нас все-таки ему не удалось.
— Мы только попробуем.
Скорехонько.
Ты иди потихоньку один.
Когда Петька разматывал удочку, Колюшка еще пригрозил:
— Глядите, ребята, заведет вас эта зеленая!
— Куда заведет?
— А вот увидишь.
Как вечером драть станут, так поминай меня.
— Тебе какая печаль?
— Ну-к, мне столько же попадет.
Знаешь ведь наших матерей?
«Заединщина — заодно и получай!»
Только и слов у них, а отцы похваливают: «Пущай без обиды растут!»
Говори вот вам!
— Не бойся, Кольша!
Мы только два разичка.
Это уж так точно.
Без этого не пойдем.
Петька насадил кобылку, поплевал ей на головку и забросил в середину самого дальнего прогала, какой можно было достать удочкой.
Не прошло и полминуты, как поплавок глубоко нырнул, удилище дрогнуло, и Петька, закусив губу, как в драке, выметнул на мост большую рыбину.
Это был елец, но Петька для важности назвал его подъязком.
Мы не спорили — уж очень крупный елец.
Такого можно и подъязком звать.
Петьке повезло: зеленая кобылка оказалась нетронутой, и он снова забросил соблазнительную приманку.
Но на этот раз с поплавком было спокойно.
Петька терпеливо ждал и в утешенье себе говорил:
— Подъязков-то в нашем пруду так точно, а мелочь и подойти боится.
Чтобы не стоять зря, мы с Колюшкой тоже размотали удочки.
Колюшка попробовал на червя, и вышло неплохо.
Мелкие окунишки брали «по-собачьи», с трудом крючок достанешь.
О насадке беспокоиться не приходилось — лишь бы прикрывала жальце крючка.
У меня тоже стали клевать мелкие ельцы и чебачишки.
Петька все чаще начал коситься в нашу сторону, но все еще надеялся на свою зеленую кобылку.
— Пф!
Мелочь у вас!
Такая к моей кобылке небось не подойдет.
Но вот у него потянуло поплавок.
Петька насторожился, опять закусил губу, ловко подсек и вымахнул малюсенького чебачишку.
Мы с Колюшкой захохотали.
— О-о!
Замах большой — а добыча малая.
— Вот тебе и боятся!
Петька сорвал с крючка чебачишку, швырнул его в воду, раскрошил и разбросал по мосту свою зеленую кобылку.
— Пошли нето, ребята!
Пошевеливайся!
Но у Кольки брали окунишки, и он не прочь был тут остаться до вечера.
— Клюет ведь.
Чего еще?
Тут бы поудили — да домой.
— Эх ты, маленький!
Шли-шли, до порога не дошли, постояли да назад пошли.
Разве это рыба?
А там, может, таких надергаем, что ну!..
— Ну-к, опоздаем, а мне уж поесть охота.
Упоминание об еде было вовсе ни к чему — есть всем хотелось.
В знакомых местах мы хорошо умели узнавать время по солнцу, а здесь как?
С моста нам виден был рукав пруда.
Извилистые берега так густо заросли ивняком и ольховником, что выхода ни в ту, ни в другую сторону не было видно.
Рукав походил на озерко или на зарастающую старицу.
С которой стороны тут восход, где полдень?
Спросить бы у кого, сколько времени.
На наше счастье, по длинному мосту загремела телега.
Ехала какая-то женщина.
— Тетушка, который час?
— Не знаю, ребятушки.
Из больницы я.
Долго там просидела.
Час, поди, пятый, а то и больше.
Ясно, она не знала.
Откуда пятый, коли вовсе недавно утро было!
Не может быть.
— Опоздаем, ребята!
Слышали — пятый час! — попытался отговорить Колюшка.
— Не знает она.
Насиделась в больнице — вот ей и показалось.
Пошли!
В ЛЕСУ ПОД ВЫСТРЕЛАМИ
В маленьком Вершинском поселке все дома вытянулись одинаркой вдоль тракта.
Ближе и удобнее было идти трактом, но мы побоялись вершинских ребятишек: поколотят, да еще удочки поломают.
Не любят наших — горянских.
Решили обойти поселок по заогородам, но это оказалось не очень удобно.
Одни огороды были покороче, а другие глубоко уходили в лес.
Петька шутил:
— Самые окуневые места!
Закидывай, ребята!
Вон под сосной щука метнулась.
Жерлицу бы тут, а?
В самый раз!
Наконец попался какой-то особо длинный участок.
Обходили-обходили его и вышли на зимник, по которому летом ходили на перевоз, а зимой ездили.
Широкая полоса зимней дороги между ровными стенами соснового бора оказалась чудесной.
Вся она заросла белой ромашкой, сиреневой блошникой, желтой мыльнянкой, голубыми колокольчиками, малиновым иван-чаем.
Над хрупкими осыпающимися цветами мыльнянки вились какие-то редкие пестро-синие бабочки.
Около длинных цветов иван-чая жужжали медуницы, гудел шмель, летали мелкие пичужки.
По пестрой полянке чернели плотно утоптанные тропинки — «рабочий ход».
— Ребята, обратно этой дорогой пойдем, по рабочему ходу, а?.. Я тут цветков нарву нашей Таютке, — сказал Петька.
— А Лесины не боишься? — спросил Колька.
— Не узнает в потемках-то.
Вершинскими скажемся.
Перевезет!
Решив так, мы вперегонку побежали по тропинкам.
Уж очень они хорошо утоптаны, и так их много.
Долгоногий Петька, как всегда, опередил всех нас.
Колюшка отстал.
Там, где красивая полянка зимника перешла в каменистый пустырь, Петька остановился и закричал:
— Гляди-ка, Егорша, ровно маслёнок бежит.
Низенький Колюшка и верно походил на молодой крепкий маслёнок.
Бежал он ровно, подавшись всем телом вперед.
Круглая голова и густые, плотно лежащие волосы медного цвета еще больше делали его похожим на грибок, когда он только что вылезает из земли.
— Отстал, маленький?
— Ну-к что!
Зато я этак-то хоть версту пробегу, а ты язык высунешь.
— Ну...
— Вот те и «ну»...
А ты задерешь башку, руками замашешь...
Кто так бегает?
— У тебя поучиться?
— Хоть бы и у меня.
Не думай, что ноги долгие, так в этом сила.
Дых-от у меня лучше.
Вишь, ровно и не бежал, а ты все еще продыхаться не можешь.
Это был старый спор.
Петька в нашей тройке был выше всех.
Худощавый, длиннорукий, с угловатой головой на длинной шее, он легко обгонял нас.
Но бегал он неправильно — закидывал голову и сильно размахивал руками.
Оба мы старались уговорить Петьку, чтобы он «бегал по правилу», а Петька щурил свои черные косые глаза, взмахивал головой и говорил:
— Эх вы, учители!
А ну, побежим еще.
Под этот спор мы прошли половину пустыря.
Тут справа от него выходила торная дорожка с прииска Скварец.
Прииск совсем близко.
Не только гудки слышно, но шум машины и поскрипыванье камня под дробильными бегунами.
По этой дороге со Скварца гнал на мах какой-то крутолобый старичина в синей полинялой рубахе, в длинном холщовом фартуке, в подшитых валенках, но без шапки.
Фартук сбился на сторону и трепыхался, как флаг.
Старик был в таком возрасте, в каком обычно уже не гоняют верхом.
Глядя, как он, сгорбившись, высоко подкидывал локти, мы расхохотались, а Петька крикнул:
— Ездок — зелена муха!
Пимы спадут!
Старику, видно, было не до нас.
Он даже не посмотрел в нашу сторону, направляя лошаденку к заводской конторе.
— На телефон пригнал.
Случилось, видно, что-нибудь на Скварце, — сделал я предположение.
— Случилось и есть! — подтвердил Петька. — Не без причины караульный пригнал.
Это уж так точно.
— Почему думаешь, что караульный?
— Но вот!
Не видишь — старик, в пимах, в запоне.
Кому быть?
— Пожар, поди...
— А гудок где?
Завывало бы, а слышишь — молчит.
Нет, тут другое.
— Золото украли?
— Украдешь, как же!
Тятя сказывал — большая строгость у них.
Стража там, начальство...
Подступу нету.
Всякого обыскивают.
Догола раздевают.
Украдешь!
Так точно.
— А много на Скварце рабочих?
— С тысячу, а то и больше.
— И все в земле? — спросил Колюшка.
— Ты думал — на облаке? — захохотал Петька.
— Ну-к, мало ли.
У машин там либо еще где.
А где они живут?
— Казармы там.
Помногу в одном доме живут.
Больше пришлый народ.
Отовсюду.
И наши, заводские, есть.
Только они домой ходят через перевоз.
По приисковой дороге опять показались две лошаденки, запряженные в песковозки.
На той и другой таратайке стояли женщины, размахивавшие концами вожжей.
Из лесу наперерез им вылетел на высокой гнедой лошади стражник с зелеными жгутами на плечах и заорал:
— Куда вы?
Поворачивай сейчас же!
Женщины что-то кричали в ответ, но нам не было слышно.
Потом они поворотили лошадей и трусцой поехали обратно, а стражник направился к конторе.
Старик уже вышел из конторы, и около него толпилось человек десять — пятнадцать.
Стражник что-то сказал старику.
Тот закивал плешивой головой, взобрался с чурбана на лошадь и поехал обратно.
На этот раз шагом.
Стражник еще что-то говорил около конторы.
Часть людей торопливо побежала к поселку, а часть пошла к зимнику.
За ними поехал и стражник.
Старик остановился у леса, привязал лошадь к сосне, сел на пенек, достал кисет и стал курить цигарку.
— Это так точно... — проговорил Петька.
— Что — так точно?
— Видел — горная стража выскочила?
— Ну?
— Ну и ну...
Только и всего.
На плотине с дребезжаньем прозвучало пять ударов колокола.
— Пошли, ребята!
Вон уж сколько часов!
— Верно тетка-то говорила.
Опоздаем мы.
— Часика два порыбачим — и домой.
Пруд был тих и пустынен.
Только на мостике между ледорезами стоял человек с удочкой да в дальнем заливе виднелся одинокий рыбак на лодке.
Место для рыбалки мы выбрали удачно.
Колюшка первый вытащил довольно порядочного окуня.
Потом пошло и у нас.
Петька уже хвастался:
— Полторы четверти от хвоста до головы!
Винтом шел.
Еле выволок его!
Два часа промелькнули, как миг.
Когда плотинный караульный отдал семь ударов, Колюшка стал сматывать удочки.
— Ну-к, ребята, хватит!
Тоже не близко, хоть и по перевозу.
То да се дождемся потемок.
— Испугался?
— Испугался не испугался, а пора.
Есть мне охота.
— У тебя только и разговору, что об еде.
— Ну-к, к слову я...
— Опять закословил!
Спускаясь с плотины, мы увидели, что старик сидит на том же пне, а около сосны стоит привязанная лошадь.
— Видно, стражник ему велел дорогу караулить.
Оттуда не выпускают, а туда?
Пустят — нет?
— Дедко, что там случилось? — крикнул Петька.
— Свинушка отелилась, — откликнулся старик.
— Нет, ты скажи толком.
— Толком — с волком, со мной — шутком.
— Свадебщик, видно, — догадался Петька и звонко закричал: — Ездок — зелена муха!
Пимы потерял!
— Я потерял, ты подобрал — кто вором стал? — откликнулся старик.
— Тьфу ты, стара шишига, не переговоришь такого! — плюнул Петька.
Не много успели пройти по пестрой полянке зимника, как где-то близко нам показалось, в лесу, слева, — раздался выстрел.
Было время охоты на боровую птицу, и выстрелы в лесу были не редкостью.
Только тут происходило что-то непонятное.
Не прошли и десяти шагов — опять выстрелы.
На этот раз часто, один за другим.
Снова одинокий выстрел, и опять — раз, два, три...
— Ходу, ребята! — крикнул Петька и бросился с полянки в лес направо, туда, где мы пробирались, когда шли вперед.
На полянке зимника было еще совсем светло, а в лесу уже стало повечернему неприветно, глухо, угрюмо.
Бежать лесом с удочками и ведерками не так удобно, и наш Кольша растянулся.
Он сломал удилище, поцарапал себе руку и рассыпал своих окуней.
Невольная остановка, пока собирали рыбу, нас немного образумила.
Куда бежим?
Зачем?
Выстрелов больше не было, и мы отправились обратно к зимнику.
На опушке оказался какой-то молодой мужик в розовой, измазанной глиной рубахе.
Заметив нас, он негромко спросил:
— Вы куда?
— На перевоз.
В Горянку нам.
— Не велено тут!
Вон, гляди, стражники...
Вдали мы увидели человек пять стражников.
Разъезжал и тот, который заворотил женщин на прииск.
Притаившись за деревьями, мы стали спрашивать мужика:
— Дяденька, а как нам в Горянку-то?
— Трактом попытайтесь.
— Тут-то хоть что?
— Ловят одного...
— Кого?
— Ну, начальство знает.
Отойдите-ко, а то еще налетит.
Вишь, сюда глядит...
— Кто стрелял-то?
— А мне видно?
Стражники, поди...
Может, и тот стрелял.
— Кто?
— Да которого ловят...
Уходите, ребята.
Не велено сказывать.
Политика он...
Поняли?
Уходите сейчас же.
Слово «политика» мы слыхали.
Взрослые в наших семьях говорили это слово с опаской, потихоньку, но с уважением.
Зато наш уличанский подрядчик Жиган орал на всю улицу, когда рассчитывался со своими рабочими:
— Вы что?
Политика али что?
Научились, главное дело, в чужом кармане считать!
Покажу вот дорожку!
Покажу!
Становому сказать — живо отправит.
Сибирь-то, она, брат...
На всех, главное дело, хватит!
Опять послышались выстрелы.
Редкие, гулкие, но тех, коротких и быстрых, на этот раз не было.
Стражник на гнедом коне поскакал во весь опор к перевозу.
— Углядел что-то коршун! — промолвил мужик в розовой рубахе.
Выстрелы стали чаще, но все такие же гулкие.
— Нашли дурака!
Так он вам и покажет, где сидит!
— Он где?
— Кто знает, может — в этом лесу, может — давно через тракт перебежал.
Ищи тогда!
Простоим ночь у пустого места.
— Ты караулишь?
— Поставили, вот и стою.
Что станешь делать!
А вы лесом-то не ходите, прямо на огороды правьтесь.
Перелезете где-нибудь да по тракту и ступайте, а то еще под нечаянную пулю попадете.
Мы послушались.
Пошли прямо на огороды, перелезли через прясло, прошли лесной участок и вышли на разделанное под огород место.
Огород упирался в глухую стену надворных построек, проездные ворота были заперты.
Постройки были хорошие, под железными крышами.
Видно, это был дом какого-нибудь заводского начальства.
Перешли еще два-три огорода, а все то же: глухая стена построек и запертые ворота.
Наконец попался нам «голый дом», у которого стояла одна покосившаяся конюшенка без крыши.
Через наружное прясло виден был тракт.
Это как раз нам и надо было.
И гряды здесь шли вдоль — удобно для выхода.
— Ну-к что, пошли ребята! — И Кольша, помахивая ведерком и обломком удилища, пошел по борозде между картофельными грядами, мы — за ним.
В это время яростно залаяла собачонка, выбежавшая из-за конюшенки.
За собачонкой вылетела женщина в синем платке, с какой-то узенькой крашеной дощечкой, должно быть от кросен.
Женщина угрожающе взмахивала дощечкой и кричала:
— Я вас, негодников!
Нарву вот крапивы...
Кольша, однако, спокойно шел прямо на женщину.
Он у нас всегда такой!
Без сноровки и в драку ходил.
Мы, конечно, поторопились поддержать товарища:
— Мы, тетенька, не воровать...
— Нам только на улицу перелезть.
— Что вам тут за дорога? — спросила женщина помягче.
— Не пускают зимником-то, велят по тракту.
Мы и пошли огородом.
Ничего не рвали, хоть обыщи!
Женщина цыкнула на собачонку и совсем спокойно стала спрашивать, чьи мы, как сюда попали и что видели на зимнике.
Когда мы рассказали, женщина раздумчиво проговорила:
— И здесь, поди, вас не пропустят.
Возчиков вон всех заворотили.
До Речек, слышно, облаву протянули.
Недавно ваш горянский на паре лошадей шестерых стражников привез.
Как быть-то?
Ночевать, видно, вам у меня.
А дома-то, поди, ждать будут.
Спрашивались хоть у матерей-то?
— Нет, тетенька.
Не спрашивались.
— Ох, ребята, горе с вами!
На-ко, куда не спросясь убежали!
Как теперь, а?..
Темно ведь скоро будет, а то бы по Коровьему прошли, а там берегом.
Забоитесь по потемкам-то?
— Не забоимся, тетенька!
Не маленькие, поди.
— Видать!
Так вы, за огородами и ступайте.
Тут их всего восемь осталось.
У последнего-то огорода, от крайнего столба, прямехонько идти.
Тропки там пойдут к болоту — оно ныне сухое.
Ишь, в огороде-то все сгорело.
Вдоль того болотца и ступайте.
Оно вас к пруду выведет.
Там мысок есть.
На этой стороне мысок и на той мысок.
Это и будет Коровье.
Тут хоть широконько, а мелко: коровам по брюхо.
Мы тут когда бегаем... в обход мостиков.
Много короче выходит.
А дальше — тропка, прямехонько к Перевозной горе.
Знаете, поди, те места?
На плотине пробило девять.
Колюшка не поверил:
— Просчитался дедко.
Девять отбил!
— Девять и есть, — подтвердила женщина.
Когда мы пошли обратно к пряслу, она остановила нас:
— Постой-ко, ребята, я вам хоть по кусочку дам.
Есть захотели, поди, рыболовы?
Отказываться мы, конечно, не стали, и женщина вынесла нам три ломтика круто посоленного ржаного хлеба.
— Передайте матерям-то поклончик от Настасьи Огибениной.
Пущай хорошенько вас надерут! — И сейчас же предупредила: — Вы, ребята, через прясла-то не ползайте.
Тут через два огорода такие кикиморы живут.
Придумали цепную собаку в огород спускать.
Оборвет пятки-то.
По за-огородам идите!
Да не забывайте — от последнего столба прямо.
А как переходить станете, на мысок правьтесь.
Направо-то глубоко.
Не утоните хоть!
— Мы, тетенька, плавать умеем.
— Сажонками, по-собачьи, по-лягушачьи.
Это уж так точно.
— Вижу, что мастера.
По три раза на день таких драть, и то, поди, мало.
Ох, ребята, ребята!..
И вот мы опять в лесу, за огородами.
Хлеб тетушки Настасьи оказался летучим — в минуту ни у кого не оказалось.
— Лучше бы она и не давала! — печально вздохнул Колюшка, а Петька набросился:
— Ты опять о хлебе!
Под ноги гляди.
Рыбу не рассыпь.
Смотри тихо, ребята!
В оба гляди!
В лесу становилось темно.
Трава под ногами потемнела и казалась мертвой.
Откуда-то появилось много мелких черных сучьев.
Куда ни ступишь — хрустят.
Пока пробирались по заогородам, лес был «свечкой», а от крайнего столба пошел мохнач, какой растет около болот.
В таком лесу, да еще с большой примесью мелкого, и днем на пяти шагах человека на найдешь, а вечером и подавно.
Тропку все-таки нашли без труда, и она вывела нас к болоту.
Идти стало хуже.
То и дело под ноги подвертывались узкие сухие кочки с глубокими провалами между ними.
Провалишься — и под ногой обязательно хрустнет.
Откуда только насыпалось столько всякой дряни!
А Петька шипит:
— Ш-ш... ты!
Тихо!
Слышишь — говорят.
Болото подходило местами близко к тракту.
Оттуда вдруг послышались голоса:
— Не иголка, главное дело...
Кругом обложено.
Укажут ему дорожку, укажут!
Сибирь-то, она на всех, главное дело, хватит.
— Не горячись ты, сват!
Может, он близко где... слышит тебя.
— А я боюсь?
Да мне, главное дело, попадись только: сразу — прощай, белый свет...
Дальше не стало слышно, но мы все узнали, что это говорил наш уличанский подрядчик Жиган.
— Откуда тут Жиган? — прошептал Петька.
— Он, может, стражников-то и привез из Горянки.
Тетенька про которых сказывала.
— И то...
Тихо, ребята!
Болотце пошло влево, и голосов вовсе не стало слышно.
Но от этого было еще страшнее.
А вдруг заблудились!
Уклон стал заметнее.
Под ногами захлюпала вода.
— Она говорила, пересохло болото, а тут вода.
Неладно, видно, идем, сказал Кольша.
— К пруду пошло, то и вода.
Не видишь — кусты там?
Берег, значит...
Тихо, ре...
Петька замер, не договорив слово.
Остолбенели и мы.
Вправо от нас, прислонившись к сосне, сидел человек.
В потемках нельзя было разобрать, молодой или старый, но без бороды и усов.
Было видно, что одна нога у него разута, другая в сапоге.
Правая рука была под широковерхой фуражкой, которая лежала на земле.
Человек сидел и молчал.
Мы тоже молчали.
Потом он попросил:
— Хлебца у вас, ребятки, нет?
Кусочка...
Эти простые слова сразу успокоили.
Даже веселее стало.
Все-таки с большим, а то вовсе страшно в лесу.
Узнав, что у нас нет ни крошки, незнакомец стал нас расспрашивать, зачем мы сюда попали, кто наши отцы, где живут, куда мы идем.
Мы наперебой принялись рассказывать, а он то и дело напоминал:
— Потише, ребятки, потише.
Не кричите!
Когда мы рассказали, что хотим перейти пруд бродом, незнакомец заговорил быстрее, короче:
— Брод?
Где?
За этими кустами?
Мне бы с вами.
Помолчав немного, незнакомец сказал:
— Ну-ка, ребятки, кто из вас покрепче?
Этот вопрос в нашей тройке давным-давно был решен и сотни раз проверен.
Мы с Петькой враз указали на Колюшку:
— Вот, дяденька, он.
— Этот?
Всех меньше, а всех сильнее?
— Это уж так точно.
Обоих оборает и на палке перетягивает.
Медведком его зовем.
— Медведком? — усмехнулся незнакомец. — Ну-ка, подойди поближе.
Встань сюда.
Попытаем твою силу. — И он положил обе руки на плечи Колюшки, но сейчас же снял.
— Нет, ничего не выйдет.
Идите вперед, ребятки, а я волоком за вами.
— Ты идти-то не можешь? — спросил Колюшка.
— То-то, Медведушко, не могу...
— Подстрелили тебя?
— Много узнаешь — дедком станешь.
Иди.
— Ну-к, я сапог, нето, твой понесу.
— Это дело.
Незнакомец надел свою фуражку.
Под ней оказался большой револьвер.
Сунув револьвер в левый карман куртки, раненый лег на правый бок, подогнул, насколько можно, здоровую ногу вместе с прижатой к ней раненой, оперся руками о землю и подтянулся вперед.
В густой заросли кустарника мы нашли извилистую, переплетенную корневищами, но широкую тропу.
По ней, видно, спускались коровы, когда стадо пасли на этом лесном участке.
Тропа выходила на песчаный мысок, о котором говорила тетушка Настасья.
Брод и выход к дому были перед нами.
МИМО ДВОЙНОГО КАРАУЛА
Петька первым выбежал на мысок и сейчас же зашипел на нас:
— Тш... тш...
Тише вы!
Разговор где-то...
Мы прислушались.
Справа как будто доносились голоса, но так смутно, что Колюшка заспорил:
— В ушах у тебя, Петьша, звенит.
— Как не так!
Слушай хорошенько.
Вот...
На этот раз довольно ясно донесся смех.
Петька побежал к раненому, который с трудом, тихо постанывая, пробирался по коровьей тропе.
— Там, дяденька, разговаривают.
Много...
— На том берегу?
— Нет, на этом же, только подальше.
— Ну погоди — сам послушаю, а вы потише.
Раненый подполз к самому берегу и стал прислушиваться.
— Говорят где-то.
Не близко только.
Это по воде наносит.
Потише всетаки нам надо.
Как бы не услышали.
Ну, кто первый брод пытать будет?
Мы не заставили себя ждать, но Петька все же опередил.
Он был уже в воде и хвалился:
— Как щелок, вода-то!
Теплехонькая.
— Тише, ребятки!
Не булькайтесь!
Если глубоко, лучше вернитесь, посоветовал раненый.
Брод оказался удобным, но в одном месте, ближе к тому берегу, было глубоко.
Переползти тут даже высокому человеку было невозможно.
Выбравшись на другой берег, все мы, стуча зубами от холода, первым делом решили:
— Нет, не переползти ему.
— Глубоко.
Где переползти!
— Кольше до самого горла доходит.
Куда!
Подскакивая на песке, я уколол себе ногу.
Ухватившись рукой за больное место, нащупал что-то легонькое.
Оказалась сломанная сережка.
— Гляди-ка, ребята!
— Может, золотая?
— Золотая!
Кому тут золото терять.
Медяшка — это так точно.
Пятак пара...
Постой-ка, ребята... может, тут перевоз вовсе близко.
Сбегать бы поглядеть.
Вон она, тропка-то!
— Без рубах?
— Ночь ведь.
— Холодно...
— А мы бегом.
— Ну-ка, а тот?
— Что тот?
— Подумает — убежали...
— Это так точно.
Тогда, вот как сделаем...
Ты ступай к нему, а мы с Егоршей сбегаем.
Нельзя ли там лодку подцепить.
Так ему и скажи: лодку, мол, искать пошли, а без этого ему не переползти.
— А если вас поймают?
— Без рубах-то?
— Ну...
— Егорша тогда свистнет.
Услышишь небось.
— Тогда погодите.
Сперва я перебреду.
Боюсь я один по воде-то.
Мы подождали, пока Колюшка переходил пруд, потом побежали по плотно утоптанной тропинке.
Взошла луна, и по лесу легли белые полосы.
Страху все-таки не стало.
Мы знали, что позади нас и впереди, где то близко, люди.
Дорожка была удобна.
Она вывела нас к тем ручьям, где мы утром искали золото.
— Гляди-ка, Егорша, сколь мы давеча зря колесили.
Тут вовсе прямо.
А это уж к Перевозной горе пошло.
Верно?
Узнал место-то?
Дураки были кругом-то шли.
Под ногами пошел плитняк.
Надо было выбирать, как лучше ступить, чтобы он не расползался и не гремел под ногами.
На этом ползучем плитняке потеряли было тропинку, но вскоре нашли.
Дальше опять она пошла хорошо убитая, удобная.
Место здесь было знакомое, и мы почувствовали себя еще лучше.
На перевозе было тихо.
Недалеко от перевозной избушки горел костер.
У костра спиной к нам сидели двое.
В одном мы сразу узнали Яшу Лесину.
Другой был незнакомый.
Паром и все четыре перевозные лодки стояли у этого берега.
Паром приходился как раз перед избушкой, а лодки были зачалены вдоль берега, ближе к нам.
С краю стояла тяжелая лодка, человек на двадцать.
Выбирать, однако, не приходилось: только ее и можно было увести незаметно.
Петька указал пальцем на лодку, и оба мы, прячась за деревьями, стали спускаться к берегу.
Осторожно сняли чалку с пенька, еще осторожнее вошли в воду и, пригнувшись за правым бортом, легко сдвинули и повели лодку.
Делалось это молчком.
Тишину нарушали только всплески крупной рыбы в пруду да глухой гул голосов около костра.
Под ногами опять пошел плитняк.
В воде по нему идти было еще хуже.
Влезли в лодку, сели за весла и поплыли, стараясь не шуметь.
Лодка была тяжела для нас, но все же подвигалась, только виляла: то пойдет вглубь, то лезет прямо на берег.
Каждому из нас казалось, что виноват другой, и мы до того забылись, что стали громко перекоряться.
— Потише, ребятки! — образумил нас голос с берега.
Это было так неожиданно, что мы оба чуть из лодки не выпрыгнули.
Оказалось, что незнакомец с Кольшей давно услышали нас и сами позаботились найти удобное для причала место.
Они выбрались повыше мыска.
Незнакомец сидел на береговом камне, а рядом стоял Колюшка со всеми удочками, ведерками и нашей одеждой.
— Кормой подводи, ребятки! — распорядился раненый и, когда лодка зашуршала бортом о камень, похвалил: — В самый раз.
Молодцы, ребятки.
Замерзли, поди, без одежонки-то?
— Нет, дяденька.
Вспотели даже.
— Скажите, как вам лодку пособило увести?
Видели кого на перевозе?
Мы рассказали.
Раненый спросил:
— Все, говорите, лодки у парома?
— Ну, а как же!
Четыре.
Все они тут.
— На том берегу нет?
— Откуда!
— А вы глядели?
— Да не видно там.
К кустам-то тамошним вовсе черно.
— Так, — проговорил раненый и еще раз спросил: — Не видно от парома тот берег?
— Нисколечко.
Это уж так точно.
— У тебя отец из солдат, что ли?
— Нет, моего отца не брали.
Вон у Егорши с Кольшей отцы в солдатах были.
— У них и научился?
— Так точно говорить?
— Ну...
— Да у меня тятенька этак не говорит, — заступился я за своего отца.
— А у меня?
Кто слыхал? — отозвался Колюшка.
— Привычка такая...
Это уж так точно, — потупился Петюнька.
— Эх ты, голован!
Привычка старая, а годы малые! — рассмеялся раненый. — Ну, вот что, ребятки!..
Оделись?
Ставь свои ведерки да удочки в лодку.
К перевозу мне незачем.
В той стороне, видно, ждут меня.
Попытаем по этому берегу.
Только вы, чур, молчок.
Поняли?
Кто бы ни спрашивал — ни одного слова!
Ладно?
Нам стало не по себе.
— Теперь садитесь, ребятки, а я потом.
Мы забрались в лодку.
Раненый ловко перекинулся с камня на кормовую скамейку и стал готовиться в путь.
Он первым делом вытащил из кармана револьвер и положил его на скамейку, под правую руку.
Снял куртку и надел откуда-то взявшийся широкий рабочий фартук, повязал лицо платком, будто у него болят зубы.
Только узел сделал не сверху, а на самом подбородке.
Вместо фуражки надел вытащенную из кармана шляпу-катанку, в каких ходят на огневую работу.
У нас начался было спор, кому сидеть на веслах, но раненый строго приказал:
— Без спору!
Сам рассажу, как надо. — И велел Петьке сесть к правому веслу, мне — к левому, а Колюшке сказал: — Ты, Медведушко, в самый нос ступай да повыше как-нибудь взмостись.
Не упади только.
Когда все приготовления кончились, раненый сильно оттолкнулся веслом от камня.
Лодка теперь пошла без виляний и гораздо быстрее, чем у нас с Петькой.
Держались не близко к берегу.
Там, где берег делает крутой поворот направо, нас окликнули:
— Эй!
Кто плывет?
Отзовись!
Нас удивило, что незнакомец направил лодку на голос.
Не подплывая, однако, к берегу, он спокойно отозвался:
— Тихонько говори!
Стражники велели объехать.
— Так ведь мы караулим...
— Не верят, видно.
— Сами бы тогда и караулили!
Гоняют народ.
Мне утром-то, поди, на работу, — сердито сказал голос с берега.
— Нам, думаешь, на полати?
— То и говорю — мытарят народ.
— Кто у тебя с правой-то руки стоит? — спросил незнакомец.
— Поторочин Андрюха, из Доменной улицы...
Слыхал?
— Как не слыхал — в родне приходится.
А с левой руки кто?
— К перевозу-то?
Никого нету.
На краю стою.
— Как — нету?
Стражники говорили — везде поставлены.
— Слушай ты их больше!
Говорю, нету.
Кого там караулить?
Между зимником и трактом тот сидит.
Коли он брод знает, и то не уйти.
По всему тракту до самой плотины люди нагнаны и стражники ездят.
Не уйти мужику.
Вы не слыхали чего?
— Нет, не слыхали.
Ты потише говори — не велено нам.
— А ты испугался?
— Что поделаешь!
У них палка, у нас затылок.
— То-то у тебя все как онемели!
Ты сам-то хоть чей будешь?
— Не признал, видно?
— Не признал и есть.
— Подумай-ко...
Делать-то все едино нечего.
— Скажись, кроме шуток.
— Не велено, говорю.
Завтра все скажу.
— Шибко ты боязливый, гляжу.
— Да ты не сердись!
Говорю, завтра узнаешь, а пока - помалкивать станем.
И незнакомец махнул нам рукой — гребите.
Мы налегли на весла, и лодка пошла под самым берегом.
На паромной пристани никого не было.
Против, на Перевозной горе, все еще горел костер.
Когда подплыли ближе к заводу, незнакомец проговорил:
— Ну спасибо, ребятки, — выручили наполовину.
Как дальше будем?
Еще помогать станете или уж будет?
Натерпелись страху-то?
— Пусть другой кто боится.
Мы не струсили! — сказал Петька.
— Ты за себя говори, а не за всех.
— Так мы, поди-ка, заединщина, — поспешил я поддержать Петьку.
— Ты что скажешь, Медведко?;
— Ну-к, я — как Петьша с Егоршей.
— Тогда вот что, ребятки...
Я вам покажу место, где меня искать.
Только чтоб никому...
Поняли?
Мы стали уверять, что никому не скажем.
— Ни отцу, ни матери.
Не то худо будет.
Знаю ведь, в которой улице живете.
— Да что ты, дяденька, разве мы такие!
— Ну, мало ли...
Славные будто ребятки, да не знаю ваших отцов.
То и говорю так, а вы за обиду не считайте.
Ну, а если выдадите, беда вам будет.
Когда мы стали уверять, что никому ни за что не скажем, раненый заговорил опять ласково:
— Ладно, ладно — верю.
Слушайте вот, что вам скажу.
Сейчас мы подплывем к просеке на Карандашеву гору.
Тут еще рудник был.
Знаете?
— Костяники там много по ямам бывает.
— Ну вот.
Против этой просеки я и вылезу.
Только не на берегу буду, а постараюсь на ночь переползти к покосной дорожке.
Лес там мелкий, да густой.
Вот там и буду вас ждать.
А вы мне хлеба притащите да черепок какой под воду.
Ладно?
Мы, конечно, согласились.
— А как меня искать будете?
— Придем туда, кричать станем, ты и отзовись.
— Вдруг не узнаю ваших голосов, тогда как?
— Тогда... тогда Егорша пусть свистнет.
Он у нас первый по улице.
Большие против него не могут.
Так свистнет — сразу услышишь.
— Нет, ребятки, это не годится.
Вы лучше так сделайте.
Идите из Горянки по покосной дороге.
Как дойдете до Карандашевой горы, до просеки этой, поворотите на нее да к пруду и ступайте — и все одну песенку пойте.
Какую знаете?
— Ну, про железную дорогу:
Полотно, а не дорожка,
Конь не конь — сороконожка...
— Вот...
Ее и пойте потихоньку, а я отзовусь.
А если не отзовусь — значит, меня тут нет.
— Ты где будешь? — спросил Петька.
— Как придется.
Сам не знаю.
А теперь приставать станем.
Вон она, просека-то.
Высадившись на берег, раненый посоветовал:
— Вы, ребятки, так под берегом и плывите.
У крайних улиц где-нибудь и высадитесь.
Ваша-то которая?
— Пятая с этого конца.
— Тогда пораньше.
А то, поди, ждут вас — заметят.
Да лодку-то оттолкните!
Ее за ночь к плотине и унесет.
Вишь, в ту сторону ветерком потянуло.
Не проболтайтесь только!
Оставшись одни, мы долго сначала молчали.
Лодка у нас завихлялась.
Колюшка перебрался к рулевому веслу, и все это молчком.
Первым заговорил Петька:
— Гляди, ребята, чтоб ни-ни!
Колотить дома будут — говори одно: ходили на Вершинки.
— Отлупят все равно.
— Ну-к, про это что и говорить...
— Это уж так точно.
Готовьсь, ребята!
Только чтоб ни словечка про того-то!
Да хлеба-то припасайте.
Покормят, поди, нас...
Отлупят сперва, потом кормить станут.
Не зевай тогда!
Ты, Егорша, у бабушки еще попроси.
Скажи, не наелся.
Она тебе еще отрежет, а ты — в карман.
Была глубокая ночь, но в домах кое-где видны были огни.
Фабрика молчала — был летний перерыв.
Только над домной взлетали столбы искр.
Чем ближе мы подплывали, тем страшней становилось.
Вот и Вторая Глинка.
Через одну улицу наша Каменушка.
— Правь, Кольша, к плотику.
Высаживаться, видно, надо.
Мы высадились на плотик, уложили весла в лодку, повернули ее носом вглубь, оттолкнули от плотика, а сами по гибким доскам вышли на берег.
Пройти еще шесть-семь домов до переулка, пересечь Первую Глинку — и мы дома...
Никто, однако, не радовался.
Каждый только пошарил в своем ведерке и рыбу покрупнее вытащил наверх.
— Ну-к, я говорил — заведет нас зеленая.
Вот и завела!
— Чудак ты, Кольша!
Человека из беды выручили, а ты материной трепки испугался.
— А что, если, ребята, это конный вор?
Сначала мы просто опешили от этого вопроса, потом принялись доказывать Кольше, что это он вовсе зря придумал, что конных воров народ ловит, а не стражники, револьверов у конных воров не бывает, а подпилок да веревка.
— Ну-к, я тоже думал — не вор, — успокоил нас Колюшка. — Это он сам, как мы вдвоем-то оставались, все про лошадей спрашивал.
Я сказал, что у Жигана девять лошадей, а он говорит — это мне не надо, скажи про рабочих, у кого есть лошадь.
Вот я и подумал, на что ему.
— Сказал про лошадей-то?
— Всех перебрал на нашей улице.
— А он что?
— Не знаю, говорит, этих людей.
— Ну, вот видишь!
Он знакомого человека ищет и с лошадью.
Перевезти его.
Это уж так точно.
А что, ребята, если Гриньше сказать?
Он нашел бы лошадь.
— Выдумал!
Тебе что говорили?
Если скажешь — я с тобой не заединщик.
— И я тоже.
— Ладно, ребята!
Завтра спросим про Гриньшу-то.
Все это говорилось на берегу.
Лодку отнесло так далеко, что едва можно было разглядеть.
Домой все-таки надо идти.
Ох, что-то будет?..
ДОМА
У всех нас матери не спали.
Встретили горяченько, но вовсе не так, как мы ждали.
Отцов у нас с Петькой не оказалось дома.
По первым же словам мы поняли, где они.
Матери даже не спросили, как бывало раньше, когда мы опаздывали: «Что долго?
Где шатался?
Куда тебя носило?», а сразу перешли к приговорам:
— Я тебе покажу, как за большими гоняться!
Будешь еще? будешь? будешь?
— Больших угнали, а ты куда полез?
Тебя кто спросил? кто спросил? кто спросил?
— Стражники наряжали? наряжали тебя? наряжали?
— Будешь помнить? будешь помнить? будешь помнить?
Вопросы, по обычаю тех далеких дней, подкреплялись у кого вицей, у кого — голиком, у кого отцовским поясом.
Мы с Петькой орали на совесть и отвечали на все вопросы, как надо, а терпеливый Колюшка только пыхтел и посапывал.
За это ему еще попало.
— Наказанье мое!
Будешь ты мне отвечать?
Будешь? будешь?
Слышь, вон Егорко кричит — будет помнить, а ты будешь?
А, будешь?
Смотри у меня!
После расправы я сейчас же забрался на сеновал, где у меня была летняя постель.
Петька со своим старшим братом Гриньшей тоже спали летом на сеновале.
Постройки близко сходились.
У нас был проделан лаз, и мы с одного сарая легко перебирались в другой.
На этот раз Петька перелез ко мне и зашептал:
— Гриньша тут.
Спит он.
Потише говори, как бы не услышал.
Про Вершинки-то сказал?
— Нет.
А ты?
— Тоже нет.
Тебя чем отхлестали?
— Голиком каким-то.
Нисколь не больно.
А тебя?
— Тятиным поясом.
В ладонь он шириной-то.
Шумит, а по телу не слышно.
Гляди-ка у меня что! — И Петька сунул что-то к самому моему носу.
По запаху я сразу узнал, что это ржаной хлеб, но все-таки ощупал руками.
— Этот — большой-то — мне Афимша дала, а маленький — Таютка.
Она с мамонькой в сенцах спит.
Как я заревел, она пробудилась, соскочила с кошомки, подала мне этот кусок: «На-ка, Петенька!», а сама сейчас же плюхнулась и уснула.
Мамонька рассмеялась: «Ах ты, потаковщица!»
Ну, а я вырвался да деру.
Под сараем Афимша мне и подала эту ломотину.
Ишь, оцарапнула — это так точно!..
Еще, может, покормят.
Не спят у нас.
Ну, не покормят — мы этот, Таюткин-то, съедим, а большой тому оставим.
Ладно?
Мне стало завидно.
Ловко Петьке!
У него четыре сестры.
Таютка вовсе маленькая, а тоже кусочек припасла.
А меня и не покормит никто.
Но вот и у нас во дворе зашаркали по земле башмаками.
Петька толкнул меня в бок:
— Твоя бабушка вышла!
Смешной Петька!
Будто я сам не знаю.
Шарканье башмаков затихло у дверей в погребицу.
Скрипнула дверка.
Минуты две было тихо, потом послышался голос:
— Егорушко!
Беги-ко, дитенок!
Да, бабушку тоже неплохо иметь!
Петька шепчет:
— Ты еще попроси!
Не наелся, скажи.
А сам не ешь!
Почамкай только.
Она не увидит.
Быстро спускаюсь с сеновала и подбегаю к погребице.
Бабушка нащупывает одной рукой мою голову, а другой подает большой ломоть хлеба.
— Поешь-ко, дитятко!
Проголодался, поди?
Шуточно ли дело — с одним кусочком целый день.
Да не поворачивай кусок-то.
Так ешь!
По совету Петьки я начинаю усиленно чавкать, будто ем, и в то же время спрашиваю:
— Ты, бабушка, видела мою рыбу то?
— Видела, видела...
Хорошая рыбка.
Завтра ушку сварим.
— Окуня-то видела... большого?
Еле его выволок.
С фунт, поди, будет.
Будет, по-твоему?
— Кто знает...
Хорошая рыбка...
Как у доброго рыболова.
— Чебак там еще...
Видела?
— Ну, как не видела...
Все оглядела.
Пособник ведь ты у меня! — И бабушка поглаживает меня по голове.
Я все время усердно чавкаю, потом говорю:
— Бабушка, я не наелся.
— Съел уж?
Вот до чего проголодался!
А мать-то и не подумает накормить!
Сейчас я, сейчас... сметанкой намажу...
Ешь на здоровье.
В это время хлопнула дверь избы, и мама звонко крикнула:
— Ты, рыболовная хворь!
Иди-ко!
Сейчас чтоб у меня!
Голос был строгий.
Надо идти, а куда кусок, который я держал за спиной!
Тут оставить — Лютра схамкает.
В карман такой не влезет...
Как быть?
Сунул за пазуху — сметана потекла!
Тоже бабушка!
Всегда она так!
На столе оказались горячая картошка с бараниной, творожный каравай и крынка молока.
Но приправа была горькая — мама плакала.
Лучше бы она десять раз меня голиком, чем так-то.
И я тоже разревелся.
— Не будешь больше?
— Не буду, мамонька!
Вот хоть что... не буду.
Засветло домой... всегда...
— Ну ладно, ладно...
Хватит!
Поешь вот.
Один ведь ты у меня.
После этого я уж мог есть без помехи.
На душе светло и весело, как после грозы.
Но ведь надо еще тому запасти.
Об этом я не забыл, да и забыть не мог: струйки сметаны с бабушкина ломтя стекали на живот и холодили.
Было щекотно, но я все время поеживался и крепко сжимал ноги, чтобы не протекло.
Как тут забудешь!
Припрятать что-нибудь, однако, было трудно.
Мама стояла тут же, около стола, и смотрела на мою быструю работу.
Бабушка тоже пришла в избу и сидела недалеко.
По счастью, в окно стукнули.
Это Колюшкина мать зачем-то вызывала мою.
Тут уж надо было успеть.
Я ухватил два ломтя хлеба и сунул их за пазуху, а чтобы не отдувалась рубашка, заправил их по бокам.
Быстро выбросил из правого кармана все, что там было, и набил его картошкой с бараниной.
С левым карманом было легче.
Там лишь берестяная червянка.
Вытащить ее, выгрести остатки червей, наполнить карманы рыхловатым, тепловатым караваем — дело одной минуты.
Когда мама вернулась, я был сыт и чувствовал бы себя победителем, если бы не проклятая сметана.
Она уже ползла по ногам, и я боялся, что закаплет из левой штанины.
— Зачем Яковлевна-то приходила?
— Молока крынку унесла, Колюшку покормить.
Ушка говорит, оставлена была, да кошка добылась.
Ну, а больше и нет ничего.
Картошка да хлеб, а накормить тоже охота рыболова-то своего.
— Как ведь!
Всякому охота своего дитенка в сыте да в тепле держать...
Трудное у Яковлевны дело.
Пятеро детей, все мал мала меньше, а муж вовсе старик.
Того и гляди, рассчитают либо в караул переведут...
На что только другой раз женился!
— Подымет Яковлевна-то.
Опоясками да вожжами все-таки зарабатывает.
— Работящая бабеночка... что говорить, работящая, а трудненько будет, как мужниной копейки не станет.
Ой трудненько!
По себе знаю.
Мне давно пора было уходить.
Под разговор мамы с бабушкой я думал убраться незаметно, но мама остановила вопросом;
— Егоранько, вы хоть где были-то?
Вопрос мне вовсе не понравился.
Неужели Колюшка про Вершинки выболтал?
Как отговориться?
— Рыбачили мы...
— В котором, спрашиваю, месте?
— На Песках сперва...
Тут Петьша подъязка поймал.
— Ну?
— А я окуня... большого-то...
Мама начала сердиться:
— Не про окуней тебя спрашиваю!
Но тут вмешалась бабушка:
— Да будет тебе, Семеновна.
Смотри-ко, парнишка весь ужался, ноги его не держат...
Выспится — тогда и расскажет.
Ночь на дворе-то.
Светать, гляди, скоро будет...
Иди, Егорушка, поспи.
Хорошая все-таки бабушка у меня!
Когда подходил к порогу, она потрепала по спине и ласково шепнула:
— В сенцах-то, над дверкой, кусок тебе положила.
Ты его возьми с собой, а утром съешь.
Тихонько бери, не перевертывай.
— Со сметаной?
— Помазала, дитятко, помазала...
Неуж одному-то внучонку пожалею...
Что ты это!
Что ты!
Я и без того знал, что бабушка не жалела.
Очутившись в темных сенцах, первым делом полез рукой в левую штанину, чтобы остановить липкую сметанную струйку.
Сметана будто ждала этого и сейчас же поползла еще сильнее во все стороны.
Пришлось вытащить кусок и заняться настоящей чисткой — смазывать на пальцы и облизывать.
Тихо сидя на приступке, я слышал, как мама говорила:
— Из сыромятной кожи им надо карманы-то шить.
Видела, как оттопырились?
Чего только не набьют!
— Ребячье дело.
Все им любопытно.
— А мнется что-то.
Не говорит, где был.
У Яковлевны-то эдак же.
Знаешь ведь он какой: не захочет, так слова не добьешься.
— Наш-то простой.
Все скажет.
— Попытаю вот я завтра.
— Да будет тебе!
Парнишко ведь — под стекло не посадишь.
Просто замечательная бабушка!
Все как есть правильно у ней выходит.
Кусок с наддверья я снял и сложил с тем, что вытащил из-за пазухи.
Теперь у меня четыре куска да оба кармана полны.
Ловко!
Куда только это?
Изомнется, поди, в карманах-то...
С ребятами надо сговориться, как завтра отвечать.
С Петьшей нам просто, а вот как Кольшу добыть?
Через широкую щель забора поглядел к ним во двор.
В избе все еще огонь.
Колькина мать сидит за кроснами, ткет тесьму для вожжей.
Спит, видно, Колька.
В сенцах ведь он.
Разве слазить?
В это время у них скрипнула ступенька крыльца.
Идет кто-то.
Не он ли?
— Кольша, Кольша! — зашипеля в щель.
— Ну?
— Иди к нам спать!
Петьша у нас же.
— Ну-к что, ладно.
Мамонька до утра не увидит... — И Колька осторожно перелез через забор.
Петька был уже на нашем сеновале и встретил ворчаньем:
— Ты что долго?
Разъелся без конца!
Я уж давным-давно поел.
Чуть не уснул, а его все нет!
Достал хоть что-нибудь?
Для того-то?
— Мы да не достанем!
Четыре куска у меня.
В одном кармане баранина с картошкой, в другом — каравай.
Вот! — хлопнул я по карману.
— Молодец, Егорша!
А я подцепил вяленухи два куска да полкружки горохового киселя.
Тут, в сене, зарыл!
Ну, хлеба не мог.
Это так точно.
Только и есть, что те два куска: Таюткин да Афимшин.
Хватит, поди?
Кольше вот не добыть.
Плохо у них.
Колюшка, которого Петька не заметил до сих пор, отозвался:
— Картошка-то есть, поди, у нас.
Семь штук в сенцах спрятал.
— Кольша! — обрадовался Петька. — Тебя-то и надо.
Ты про Вершинки не сказывал?
— Нет, не говорил.
— Вот и ладно.
Мы с Егоршей тоже не сказывали.
Теперь как?
Меня спрашивают, где были, а я и сказать не знаю.
Про то, про другое говорю...
— У меня этак же.
Мама спрашивает, сердиться стала, а я верчусь так да сяк, — отозвался я.
— Кольша, тебя мать-то спрашивала?
Потом-то, как кормила?
— Спрашивала.
— Ты что?
— Ну-к, я сказал...
— Что сказал?
— Сказал... промолчал...
Это показалось смешно.
Мы расхохотались.
На соседнем сеновале завозился брат Петьки — Гриньша — и сонным голосом проговорил:
— Вы, галчата!
Спать пора.
Скажу вот...
Гриньша уснул, но мы уж дальше разговаривали шепотом.
Сложили все запасы в одно место и уговорились завтра идти не рано, будто за ягодами.
Если будут спрашивать о сегодняшнем, всем говорить одно: удили у Перевозной горы, потом увидели — народ бежит, тоже побежали поглядеть, да на тракту и стояли.
Ждали, что будет, а ничего не дождались.
Так и не узнали.
Говорят, кто-то убежал, его и ловили.
Неугомонный Петька хотел было еще уговориться:
— А где мы зеленую кобылку ловили?
Но тут стал всхрапывать Колюшка.
И у меня перед глазами стала появляться тихая вода, а на ней поплавок.
Вот пошел... пошел... а!..
Петька все еще что-то говорит.
Опять тихая вода, а на ней поплавок...
Потянуло...
Окунь!
Какой большой!
Тащить пора, а рука не подымается...
ЗАГАДОЧНЫЙ ТУЛУНКИН
Утром, когда пили чай, пришел отец.
Пришел усталый, но веселый и чем-то довольный.
Сел рядом со мной, придвинул к себе:
— Ну как, рыболов, дела-то?
Много наловил?
Я готов был сейчас же бежать на погребицу за рыбой, но отец остановил, а бабушка сказала:
— Сейчас ушку варить станем.
Страсть хорошая рыбка!
Окуньки больше.
— Ты лучше спроси, в котором он часу домой пришел, — вмешалась мама.
— Опоздал, видно?
Насыпала, поди, мать-то, а?
Она, брат, смотри!
— Вот и пристрожи у нас!
Бабушка — потаковщица, отец — хуже того.
— Вишь, вишь, какая сердитая! — подмигнул мне отец. — Гляди у меня, слушайся!
Я вон небось всегда слушаюсь.
Как гудок с работы — я и домой, и уходить никуда неохота.
Покрепче тебя, а сижу, а ты вот все бродишь.
Туда-сюда тебе надо.
Сегодня куда собрались?
— По ягоды, тятенька.
За Карандашиху думаем.
— И то дело.
Скоро ягоды-то от нас убегут, а рыба останется.
Успевать надо.
Только домой засветло приходи.
Ладно?
Не серди мать-то!
— Да будет тебе!
Скажи хоть, куда вас гоняли?
— Дорогу да лес караулили.
— Что их караулить-то?
— Станового спроси, ему виднее.
Так и сказал: «Этих поставить караулить лес и дорогу».
Ну, мы и караулили.
— И что?
— Да все по-хорошему.
Дорога на месте, и сосны не убежали...
— Без шуток расскажи, Василий, — попросила мама.
А бабушка заворчала:
— Что, в самом деле, балагуришь, а про дело не сказываешь!
— Нельзя, мать, про это дело без шуток рассказать.
Коли дурак делает, так всегда смешно выйдет.
Придумали тоже — народ выгнать политику ловить!
Как же!
Пусть сами ловят!
— Какую политику?
— Да, видишь, на Скварце — на золотом-то руднике под Вершинками появился человек один.
Из пришлых какой-то.
Под землей работал, как все.
Вот этот пришлый и стал с тем, с другим разговаривать про тамошние дела.
Стал около него народ грудиться.
Стража-то горная побаивается под землю лазить, им и вольготно там.
Соберутся да и судят.
Про штрафы там, про обыски... ну, про все рабочее положение и как лучше сделать.
Кто-то все-таки унюхал про это.
Из начальства.
Вчера, сказывают, как из шахты народ подыматься стал, его и хотели взять, а у него револьвер оказался.
Стражники-то — они на голоруких храбрые, а этой штучки боятся — выпустили.
Он в лес.
Стражники давай стрелять в него, он опять в них.
Перепалка вышла.
Говорят, будто ему ногу подшибло пулей.
— Поймали его?
— Зачем поймали?
Ушел...
— С подстреленной ногой?
— Может, это еще вранье — про ногу-то...
Говорю, ушел, да и как не уйти, коли стражники сами боятся в лес заходить!
А нам зачем этакого человека ловить?
— Вы по лесу и ходили?
— Вроде облавы сделано было.
Он, видишь, в том лесу был, между зимником да трактом, под самыми Вершинками.
В пруд этот лесок выходит.
Вот его и оцепили и по тракту до плотины народ поставили.
В случае если пруд переплывет, так тут его и схватят.
Мы с Илюхой против Перевозной горы пришлись.
Только и видели, что стражники по дороге ездят да покрикивают: «Эй, не спишь?» А сами-то и проспали.
Он знаешь что сделал?
— Ну?
— Переплыл, видно, пруд да к перевозу и пробрался.
Там взял лодку — потихоньку — да прудом прямо к господскому дому.
Ищи теперь!
На Яшу Лесину приходят, почему лодку не уберег, а он говорит: «Тут три стражника сидело, я и не караулил.
Они спать завалились, а я сиди!
Как бы не так!»
Лодку-то оглядывают теперь, не осталось ли следов каких...
Подходили мы с Ильей.
Сережку какую-то там нашли да панок-свинчатку.
У нашего Егораньки такой же есть.
Зеленым крашен.
— Ты, Егорушко, этот панок выбрось и не сказывай, что у тебя такой был, — посоветовала бабушка.
Отец расхохотался:
— Что ты, мать!
Не будут же ребячьи бабки перебирать.
Мало ли крашеных панков.
Отцовский смех меня успокоил.
Надо все-таки ребятам сказать, чтобы про мой зеленчик не поминали.
Будто я еще с весны его проиграл.
Эх, какой паночек-то был!
И как это он выскользнул?
Успокоенный, я стал собираться.
Бабушка, как всегда, отрезала мне хлеба, а мама напомнила:
— Смотри, не по-вчерашнему!
Глубоко-то от дороги не ходите.
Там и ягод нет.
К пруду ближе держитесь.
Колюшка уже поджидал на завалинке, но Петьки еще долго не было.
Мы понимали, почему он долго не выходит.
Ему надо незаметно пронести корзинку с запасами для раненого.
Петька же взялся разыскивать посудину, которую мы могли спокойно оставить.
Ждали терпеливо.
Петька вылетел наконец и сразу набросился на нас:
— Вы что тут расселись, ровно воробьи на жердинке!
Про Сеньку-то узнали?
Может, он с голубятни караулит, а они сидят!
Драться-то, поди, нам сегодня не с руки!
Беги, Егорша, хоть к Потаповым ребятам.
Посмотри из огорода, не видно ли Сеньки либо еще каких первоглинских.
— Ну-к, что бегать-то, так пройдем.
— Говорю — не с руки нам сегодня драться.
В это время из проулка показалась лошадь, запряженная в телегу.
На телеге — старик и три женщины, за телегой — привязанная хромая лошадь.
Это был удобный случай.
Мы сейчас же забежали с левой стороны и пошли рядом с телегой, один за другим.
Немолодая женщина спросила:
— За какими, ребята, ягодами-то?
— Какие попадут.
— За брусникой-то рано ведь.
— Черника еще попадает.
А вы куда?
Этот разговор был нам тоже на руку — будто мы знакомые.
Нам надо было со взрослыми пересечь улицу Первую Глинку.
В Горянке тогда был дикий обычай: ребятишки одной улицы были в постоянной вражде с ребятами двух соседних улиц.
Почем зря тузили один другого за то, что живут на улицах рядом.
В той стороне, куда мы шли, врагами нашими были ребята Первой Глинки.
Во Второй Глинке уже были наши друзья, которые тоже воевали с Первой Глинкой.
В Первой Глинке, у самого переулка, справа, жил наш заклятый враг Сенька Пакуль.
Это был рослый, красивый, ловкий и очень сильный мальчик наших же лет.
Но в школе он не учился.
Совсем еще маленьким он упал и прикусил кончик языка.
Речь у него стала невнятной, над ним смеялись.
Из-за этого Сенька и не учился в школе, а ходил учиться к какой-то старинной мастерице.
Наших ребят он особенно не любил.
Готов был целыми днями сторожить, чтобы поймать и поколотить кого-нибудь из наших, если узнавал, что прошли в их сторону.
Не дальше трех дней тому назад нашей тройке удалось поймать Сеньку Пакуля с его другом Гришкой Чирухой, и мы их жестоко побили.
Нелегко, конечно, это досталось.
У Кольши появился пяташный синяк, у меня удвоилась губа, но больше всех пострадал Петька — у него были разорваны новые штаны.
Как бы то ни было, мы все-таки победили, и Петька похвалялся:
— Будет помнить Сенька-то, как наших бить!
Задавалко худоязыкое!
Еще кричит — выходи по два на одну руку!
Вот те и по два!
Получил небось.
А этой поганой Чирухе я еще покажу, как новые штаны рвать!
Мы теперь и боялись, как бы Сенька с товарищами не отплатил.
Обошлось, однако, по-хорошему.
Только один парнишка увидел нас и заорал:
— Эй, лебята, Шестипятка идет!
Шестипятка!
С Каменушки!
Шестипятка!
Парнишка был нам не ровня.
С такими не дерутся.
Мы только сделали ему знак пальцем — утри сопли, да Петька крикнул:
— Эх ты, сосунок!
Говорить не научился!
Никого из ребят нашей ровни не было видно.
Мы, конечно, больше поглядывали в сторону голубятни Сеньки Пакуля и пятистенника, где жил Гришка Чируха.
Но тоже никого.
Только уж когда подошли ко Второй Глинке, из-за угла выглянула лисья морда Гришки.
Петька погрозил ему кулаком:
— Я тебя научу штаны рвать!
Дальше шли вовсе спокойно.
— Ну-ка, ребята, пошли поскорее.
Сами-то небось наелись, а он голодный.
— Верно, пошевеливаться надо.
Мы зашагали быстрее.
Покосную дорогу через речку Карандашиху мы знали хорошо, первую просеку — тоже.
Но чем ближе подвигались, тем больше тревожились.
Хотели поскорее увидеть, что раненый тут, никто его не захватил, и мы все больше и больше поторапливались.
Около просеки уже бежали бегом.
Свернули налево и сейчас же запели про железную дорогу.
Спели раз, другой — никого.
Мы продолжали петь.
Опять никого.
— Вон пруд, ребята, видно, а его нет.
Говорил — за Карандашеву гору проползет.
Как же так?
Она, видишь, кончилась.
Искать надо.
Может, тебе, Егорша, свистнуть?
— Дойдем сперва до пруда, — предложил Колюшка.
— Что там делать-то?
Говорил — в мелком лесу, а там видишь какой!
— Помните, сказал — до конца идите?
Опять запели про сороконожку и пошли к пруду.
Вблизи берега, где лес совсем редкий, наш раненый отозвался.
Где он?
Близко вовсе, а не видно.
За деревом, что ли?
Но вот зашевелилась куча хвороста.
Вон он где!
— Не мог, ребятки, выше-то уползти.
Что-то плохо мне, — сказал незнакомец, когда мы подбежали к нему. — Воды принесите кто-нибудь.
Петька вытряхнул перед раненым смесь горохового киселя с бараниной и творожником, выложил ломти хлеба и побежал с бураком к пруду.
— И поесть принесли.
Вот спасибо, ребятки!
Да как много!
И он сейчас же схватил ломоть и жадно стал есть.
Мы не менее жадно разглядывали своего вчерашнего знакомца.
Он был еще не старый, с короткими черными волосами и широкими бровями.
Кожа лица и рук покрыта мелкими черными точками, как у слесарей.
Подбородок сильно выдался, а глаза, казалось, спрятались под широким квадратным лбом.
Ласковые слова мало подходили к строгому лицу.
— Что глядите-то! — усмехнулся раненый. — Не видали, как голодные едят?
Что говорят в заводе про вчерашнее?
Тут я принялся выкладывать, что слышал от отца.
Раненый заметно заинтересовался:
— Где, говоришь, отец-то у тебя работает?
Я сказал, что у нас с Петьшей отцы работают в пудлинговом цехе, а у Колюшки — тот всю жизнь на домне.
— Лошадей ни у кого нет?
— Лошадей нет.
— Вот что, ребята...
Вы бы мне слесаря Тулункина нашли.
В вашем краю живет.
На Первой Глинке.
— Приезжий какой?
— Нет, ваш, горянский.
Мы с ним вместе в городе работали.
На Первой Глинке, как и на своей Каменушке, мы знали подряд все дома, но Тулункиных там не было.
Перебрали но памяти всех — нет Тулункиных!
Раненый, однако, стоял на своем: есть.
— Писал ему раз.
Дошло письмо, и ответ получил.
— На Первой Глинке?
— На Первой Глинке.
Тулункин Иван Матвеевич.
— Нет, такого не бывало.
Раненый все-таки не верил нам.
— Вы вот что, ребята!
Ступайте домой и там узнайте про Тулункина.
Сходите потом — только не все, а один кто-нибудь — к этому Тулункину и скажите ему: Софроныч, мол, тебя ждет с лошадью, а где ждет — я укажу.
— Дяденька, да нам на Первую Глинку и ходить нельзя.
— Деремся мы с тамошними ребятам.
— Ну, помиритесь на этот случай.
Легко сказать — помиритесь!
Это с Сенькои-то Пакулем да с Гришкой Чирухой!
Попробуй!
Мы быстро собрались домой, ягоды не стали брать.
Решили сказать дома, что их вовсе нет в этом месте: брусника еще белая, а других не осталось.
На обратном пути не один раз перебрали всех жителей Первой Глинки.
Может, пишется кто так?
У нас ведь в Горянке чуть не у всех двойные фамилии.
Петька вон зовется Маков, а пишется Насонов.
Колюшка по-уличному Туесков, а пишется Турыгин.
У меня тоже две фамилии.
— Надо, ребята, все-таки узнать про Тулункина.
— Ты сперва про другое подумай! — сурово сказал Петька. — Как пройти мимо Глинки?
Сенька-то, поди, караулит.
Думаешь, Чируха ему не сказал?
— Может, Сеньки и дома нет.
— Все-таки, ребята, пойдем берегом.
— Там скорее нарвешься.
— Мы со Второй Глинки поглядим.
Если не купаются — ходу прямо по воде.
Ладно?
А Сенька пусть сидит, как сыч, в переулке караулит.
Сенька оказался хитрее.
Только мы поравнялись с Первой Глинкой, как на нас налетело четверо, а сзади, с огородов, еще перелезло трое.
Нас окружили.
Враги заранее радовались:
— Попался, Шестипятка!
Но Петька не забыл про разодранные штаны и зверем кинулся на Гришку Чируху.
Гришка был слабый мальчик, и Петька с одного удара сбил его с ног.
Колюшка пошел на Сеньку Пакуля, но тот увернулся, ловко подставил ножку, и наш Медведко сунулся носом в землю на самый берег.
Меня тузили двое школьных товарищей и уже кричали:
— Покорись, Егорко!
Я, конечно, не мог допустить такого позора и отбивался как мог, хотя уже из носу бежала кровь и рука была чем-то расцарапана.
По счастью, Петька изо всей силы залепил камнем в ведро подходившей к пруду женщине.
Ведро зазвенело, загрохало и свалилось на землю.
Женщина освирепела и бросилась с коромыслом в самую гущу свалки.
Мы воспользовались этим и бросились наутек к переулку.
Как раз в это время возвращался лесник верхом на лошади.
Ехал он шагом.
Это для нас было выгодно.
Мы из-за него могли отбиваться камнями, а нашим врагам этого сделать было нельзя.
Так и ушли.
Петька мог все-таки утешиться:
— Видели, ребята, как я Чирухе засветил?
Два раза перевернулся!
Будет помнить, как штаны драть!
Хоть Гришка и не перевертывался двух раз, но нам самим похвалиться было нечем, спорить не стали.
Колюшка только вздохнул:
— Кабы нога не подвернулась, я бы ему показал...
— Ежли да кабы стали на дыбы, хвостиком вильнули, Кольше подмигнули...
— У самого-то щеку надуло!
— Это мне Сенька вкатил.
Хорошо бьется, собака!
Это так точно.
В нашей бы улице жил, мы бы показали первоглинским!
А Чируха — язва.
Только и толку, чтобы одежду драть.
Ему ловко, богатому-то!
— Вот и мирись с ними!
— А надо, — проговорил Колька, растирая медной пуговкой большую шишку на лбу.
— Наставят тебе с другого-то боку!
— Ну-к что, наставят, а мириться надо.
— Да как ты станешь с ними мириться?
Покориться, что ли, Первой Глинке?
— Чтобы наши каменушенцы первоглинским покорились!
Никогда тому не бывать!
Это уж так точно.
Гляди, вон Сенька-то задается!
Над угловым домом Первой Глинки, где жил Сенька, взлетела пятерка голубей.
Нам с завалинки был виден и конец Сенькиного махала.
— Видишь, голубей выпустил.
Хвастается задавалко худоязыкое!
Постойка... — Петька поглядел на нас, как на незнакомых, потом махнул головой: — Пошли, Егорша!
Он швырнул корзинку тут же на улице и бросился в калитку своего дома.
Я не понимал, что он задумал, но тоже побежал за Петькой.
Ухватив в сенцах коротенький ломок, Петька полез на сеновал.
Неужели он Гриньшиных голубей спустит?
Это было страшно, но я все же полез за Петькой.
У нас ни у кого из тройки своих голубей не было, но у Петюнькиного брата Гриньши была пара ручных, подманных.
Эту пару хорошо знали по всему околодку.
Нам доступа к ней не было.
Клетка всегда была на замке, а ключ Гриньша носил с собой.
Петька подсунул ломок, нажал и выворотил пробой.
— Свисти на выгон! — приказал он мне, открывая дверцу клетки.
Я засвистал, и пара, хорошо знавшая свое дело, сразу пошла на подманку, врезавшись сбоку в стайку Сенькиных голубей.
На свист выбежала из избы Петькина мать и закричала:
— Что вы, мошенники, делаете?
Гриньша-то узнает — задаст вам!
— Он, мамонька, сам велел Сенькиных подманить.
— А как его-то упустите.
— Не упустим!
Подсвистывай, Егорша.
С крыши нам видно было, как метались на своей голубятне Сенька и трое его друзей.
Залез на голубятню какой-то вовсе большой парень.
Все они свистали, подманивали голубей, но напрасно старались: вся стайка слушалась теперь только моего свиста.
Я еще раза три сгонял ее вверх, потом стал свистать на спуск.
Петька уже кричал вниз Кольке:
— Тащи решето да сбивай ребят, какие есть!
Сенька сейчас драться полезет.
Через несколько минут все было кончено.
Гриньшина пара сидела в своей клетке, а Сенькина пятерка трепыхалась в закрытом решете.
Только Сенька не лез драться.
Он, как потом мы узнали, ревел, как маленький.
— Теперь, ребята, с Сенькой помириться не стыдно, — объявил Петька.
Подождав немного, мы вышли в переулок.
Со стороны Первой Глинки там уже были все те ребята, которые недавно нас тузили.
Вышел и заплаканный Сенька.
Петька звонко крикнул:
— Сеньша, хошь отдам?
— За сколь?
— Так отдам.
Без выкупу.
— Обманываешь!
— Нет, по уговору отдам.
— О чем уговор?
— Мириться.
— На сколь дней?
— Навсегда.
— С тобой?
— Нет, со всей нашей заединщиной.
Со мной, с Кольшей, с Егоршей.
— А мне как?
— Ты сговорись вон с Митьшей Потаповым, с Лейшей Шубой.
Петька указывал на самых крепких мальчуганов, наших одногодков.
Они меня и колотили.
— Не будут если?
— Других подбирай.
Только Гришку не надо.
Он штаны новые дерет.
Сенька недолго говорил со своими и крикнул:
— Давай!
— Навсегда?
— Навсегда! — крикнули на этот раз Митька и Лейко.
Мы сбегали за решетом и передали его Сеньке.
Тот сейчас же убежал на голубятню, высадил голубей, притащил решето.
Начался уговор.
Обрадованный Сенька был готов сойтись на пустяках, но все остальные хотели мириться «как следует».
Мирились тогда у нас на «вскружки» — драли один другого за волосы.
Вскружки были простые, сдвоенные, с рывком, с тычком, с поворотом, зависочники, затыльные до поясу, до земли.
Сенька сперва сказал — пять простых.
Смешно даже!
Пять-то простых — это когда из-за пустяковой рассорки дело выходило, а тут вовсе другое: улицы мирились, да еще навсегда!
Выбрали три самых крепких зависочника да пять затыльниц до земли, чтоб лбом в землю стукнуть.
Встали парами один против другого и начали выполнять уговор.
Сначала они раз, потом мы, опять они, опять мы.
Сенька из-за голубей и тут хотел поблажку Петьке сделать, да Петька закричал:
— Не в зачет!
Сенька мажет!
Дальше уже пошло по совести.
Драли друг друга за волосы так, что у всех стояли слезы на глазах.
Нельзя же иначе!
Мирились не на день, а навсегда, да еще с разных улиц.
Дешевкой тут не отделаешься!
Составились еще две пары, но Гришку Чируху никто не вызвал.
Когда мир был заключен, решили искупаться на каменушенском берегу.
У нас было удобнее, да и Петьке давно хотелось помериться с Сенькой на воде.
Только куда Петьке!
Сенька и заплывал и нырял много дальше.
Потом Сенька боролся с Кольшей и тоже легко его бросил.
Зато на палке Кольша все-таки перетянул.
Попыхтел, конечно, а перетянул.
Все три раза.
Хотели еще проверять — заставляли снова бороться, да Кольша сказал:
— Ну-к, он ловчее, а я сильнее.
На этом и согласились.
Медведушко наш, и верно, ловкости большой не имел.
Мы — остальные — тоже боролись и на палке тянулись, но это уж так, для порядку.
Зато наши новые друзья заказывали мне:
— Егорша, свистни по-атамански.
Я бы с радостью потешил друзей, но после первого же посвиста из окон ближайших домов высунулись взрослые и на всякие голоса закричали:
— Егорко, уши оборву!
— Свистни еще — я тебе покажу!
— Егорко!
Ты опять?
Сколько раз тебе говорить, а?
Петька, всегда гордившийся моим свистом больше меня, похвастался:
— По всему заводу против нашего Егорши свистаря не найти!
Мешают вот только парню! — кивнул он головой в сторону ругавшихся взрослых и сейчас же громко спросил первоглинских:
— Ребята, у вас Тулункины есть?
Сенька с удивлением поглядел на него:
— Ты что, шутишь?
Мы — Тулункины пишемся.
— Да ведь вы Кожины!
— Кожины, а пишемся Тулункины.
— Отца у тебя как зовут?
— Иван Матвеич.
— Сеньша, друг!
Его-то нам и надо!
— На что?
Этот вопрос смутил Петьку.
Он метнул глазами в мою сторону и сказал:
— Егорше вон надо-то...
Поклон, что ли, передать.
— Ну, что...
Приходи, Егорша, в шесть часов.
С работы он придет.
Загадка была отгадана.
Тулункина нашли — и вовсе близко.
ВЫСЛЕДИЛИ ДО КОНЦА
До шести еще было далеко, и мы занялись игрой в городки, только перешли на Первую Глинку.
У них было гораздо лучше играть, чем на нашем, каменушенском косогоре.
В шесть часов я сходил к Ивану Матвеичу.
Он только что пришел с работы и умывался у крыльца.
Я тут ему и сказал:
— Дяденька, тебя Софроныч с лошадью ждет, а где — я укажу.
Иван Матвеич выпрямился во весь свой высокий рост и так, с мокрым лицом, спросил:
— Какой Софроныч?
— С которым ты в городе работал.
Еще письмо он тебе писал...
— Постой...
Ты откуда его знаешь?
— Не велено сказывать.
— Да ты чей?
Я сказал.
Иван Матвеич торопливо утер лицо и руки, потом сказал:
— Пойдем к твоему отцу.
Знаю я его.
Пришли.
Иван Матвеич сразу же сказал:
— Мне бы, Василий Данилыч, с тобой надо поговорить.
— Говори тут — некому у нас вынести.
— Нет, все-таки надо бы по тайности.
— Тогда пойдем в огород.
— И парнишку твоего надо.
— Неуж что худое наделал?
— Нет, ровно.
В огороде у нас росло два черемуховых куста, под ними стояла скамейка.
Место это называлось садом.
Тут и уселись.
Иван Матвеич, понизив голос, проговорил:
— Сынишка твой сейчас мне поклончик передал от человека, которого ему, ровно, знать неоткуда.
Стал спрашивать, где видел, а он говорит — не велено.
Вот и повел к тебе.
Пусть расскажет.
Тут уж пришлось сказать все.
Отец пожалел:
— Ох, ребята, ребята, давно бы сказать надо!
Хоть мне, хоть Гриньше, хоть Илье.
Беги-ка за своими заединщиками да Илью тоже позови.
Скажи, дело есть.
Через несколько минут на скамейке прибавился Илья Гордеич, Петькин отец, а мы все трое уселись на земле.
Мой отец сам рассказал, как было дело, потом сказал нам:
— Вы, ребята, теперь про это забудьте.
Будто и не было.
Слышали?
— Без вас того человека уберем, — добавил Илья Гордеич.
— Без нас не найти, — ответил Петька. — Он на нашу песенку отзывается, а вы не умеете.
— Найдем и так.
А вы забудьте!
Никому чтобы!
Панок-то, Егорша, не твой?
— Мой...
— Смотри!
Всем говори — давно потерял.
— Я так и думал...
— Ну, а теперь бегите играть.
Когда нас так отстранили, Петька первым делом налетел на меня:
— Распустил язык!
Все им сказал.
Кто тебя просил?
— Сам бы шел!
— «Сам, сам»!
А ты что?
— А то...
Не поверил Иван Матвеич.
Пойдем, говорит, к отцу.
— Ну?
— Ну я и рассказал.
— Все, как было?
И про место, где он лежит?
— И про место...
— Теперь, думаешь, они что скажут?
— Так ведь спрячут его.
— Спрячут-то спрячут, да тебе не скажут.
Слыхал у них разговоры: «Отвяжись! не твое дело!»
— Узнаем, поди, потом, — отозвался Колюшка.
— Когда узнаем?
Как большие вырастем?
В это время отворилась калитка.
Вышел Иван Матвеич и не спеша зашагал к своей улице.
Вскоре вышли и наши отцы.
Отец Петьки зашел к себе во двор, а мой прошел мимо и повернул в переулок налево.
— Видал?
Сговорились уж, а про нас и помину нет!
Это так точно.
— Ну-к что...
— Вот те и «ну-к»!
Узнать-то охота или нет?
Беги, Егорша, за отцом.
Если он брать не станет — скажи, в Доменную, мол, надо, а мимо Кабацкой боюсь один.
Я к Сеньше сбегаю.
Пусть он за своим отцом глядит.
А ты, Кольша, тут сиди.
Никуда, смотри, не уходи.
Если мой тятя куда пойдет, беги за ним.
Своего отца я догнал, когда он поравнялся с соседней, Кабацкой улицей.
Отец усмехнулся:
— Тебе куда?
— Я, тятенька, в Доменную...
К Силку Быденку...
— Зачем это?
На этот вопрос я не знал, что сказать.
Никак не придумывалось.
— Так...
Говорят, у него крючки есть...
— Самоловы, поди?
Я обрадовался и принялся врать о крючках, но отец не дослушал:
— Ступай домой.
В голосе не было строгости, и я уже по-простому запросился:
— Я с тобой пойду!
— Нет, Егоранько, нельзя.
Потом тебе скажу...
— Когда скажешь?
— Ну, когда надо, тогда и скажу.
Ступай! Некогда мне. — И отец нахмурился.
Приходилось идти домой без удачи.
Петьки еще не было.
Кольша спокойно сидел на завалинке у Маковых.
Я сказал, что отец меня воротил, и в утешенье себе добавил:
— Обещался потом сказать.
— Ну-к, я говорил — скажут.
Зря Петьша трепещется.
С этим я не мог согласиться.
Когда еще скажут!
Надо теперь узнать.
От Маковых вышел Илья Гордеич.
Одет он по-праздничному, но как-то чудно: ворот синей рубашки расстегнут и торчит заячьим ухом, суконная тужурка надета в один рукав, левый карман плисовых шаровар вывернут, фуражка сидит криво и надвинута на глаза.
Что это с ним?
На ногах нетвердо держится!
Когда напился?
Сейчас трезвехонек был.
— Что, угланята, уставились?
Пьяных не видали? — спросил Илья Гордеич и, пошатываясь, пошел вверх по улице.
Мы переглянулись и стали смотреть, что будет дальше.
Пройдя домов пять, Илья Гордеич совсем по-пьяному затянул:
Ой-да, ой да за горой,
За крутой...
Запыхавшись, прибежал Петька и стал рассказывать:
— Сеньшин отец с удочками пошел!
В ту сторону...
Понятно?
Не поймаю ли, говорит, вечером ершиков, а у самого и червей нет и удочки у Сеньши взял.
Рыболов, так точно...
У вас что?
Мы рассказали.
Петьку больше всего удивило, что отец у него напился.
— Вина-то в доме ни капельки.
Знаю, поди.
Выдумываете?
— Ну-к, гляди сам.
Вон он у Жиганова дома куражится.
— Верно...
Пошли, ребята!
Около камней у дома подрядчика Жигана стоял Илья Гордеич и громко спрашивал двух работников Жигана:
— Мне почему не гулять?
Сенцо-то у меня видали?
Что ему сделается, коли оно у меня под крышей... а?
Слыхали про Грудки-то?
Нет?
Все зароды в дыму.
Не слыхали?
Со двора торопливо выбежал Жиган и, отирая руки холщовым фартуком, спросил:
— О чем ты, Гордеич?
— Тебя не касаюсь...
С ними разговор.
Илья Гордеич, сильно шатаясь из стороны в сторону, пошел дальше и опять запел:
Ой да, ой-да за горо-о-ой...
Жиган поджал губы:
— Напьются, главное дело, а тоже!
Что он сказывал?
— Ну, выпивши человек... мало ли сболтнет...
На Грудках будто сено горит.
— На Грудках?
— Все, говорит, зароды в дыму.
— На Грудках?
— Так сказывал...
Пьяный ведь — что его слушать...
— Тебе горюшка мало, что у хозяина на Грудках три зарода.
Работнички!
Увидев нас, Жиган спросил Петьку:
— Был у вас кто нонче?
— Не видал.
— Говорил отец с кем-нибудь?
— Стоял давеча в заулке.
Разговаривал с какими-то.
— С кем?
— Нездешние.
По-деревенскому одеты.
С вилами, с граблями...
Пятеро их.
— Откуда ехали?
— С той стороны, — указал Петька.
— О чем говорили-то?
— Не слушал я.
— Ну и соседи у меня!
Им бы худое человеку сделать!
Про беду сказать — язык заболит!
По пьяному делу разболтался, и то за счастье почитай.
Чем, главное дело, я поперек горла людям стал? — И Жиган, потряхивая козлиной бородкой, побежал во двор.
Илья Гордеич между тем перешел на другую сторону улицы и остановился перед окнами чеботаря Гребешкова.
Петька удивился:
— На что ему Гребешков сдался?
Сам Гриньше говорил: «Берегись Дятла, наушник он, для виду только чеботарит».
Илья Гордеич сел на завалинку и стал скручивать цигарку.
Возился он с этим долго.
Бумага не слушалась, табак сыпался на землю.
Вышел Гребешков — маленький, вертлявый человечек с большим носом, взял у Ильи Гордеича кисет и бумагу и свернул две цигарки.
Было не слышно, о чем они говорили, но вот Илья Гордеич стал стаскивать с левой ноги сапог.
Делал он это очень долго.
То наклонялся чуть не до самой земли, то откидывался назад.
Когда сапог был снят, Гребешков ушел с ним в дом, а Илья Гордеич остался на завалинке.
Со двора Жигана вылетела запряженная в телегу пара «праздничных», соловых с белыми гривами и хвостами.
На телеге сидели Жиган, двое работников и работница.
Телега загремела вниз по улице и свернула в переулок налево.
Вышел Дятел с сапогом.
Илья Гордеич опять долго возился, надевая сапог, потом притопнул ногой, поднялся и указал рукой на кабак.
Дятел что-то говорил, как будто отказывался, но кончил тем, что снял с головы ремешок, которым были стянуты волосы, забросил в раскрытое окошечко, и оба они зашагали к кабаку.
— С Дятлом пошел!
Нашел дружка! — осудил Петька своего отца.
Нам тоже было удивительно, что Илья Гордеич вдруг связался с пьянчугой Дятлом.
Чтобы ждать не было скучно, мы стали играть шариками с верховскими ребятами.
Становилось темно, когда Илья Гордеич вышел из кабака.
Дятла с ним не было.
Илья Гордеич, пошатываясь, пошел домой.
На этот раз он не пел.
Нам пришлось доигрывать, и мы потеряли из виду Илью Гордеича.
Как только кончили игру, побежали домой.
Остановились у Колюшкиного дома.
— Егорша, давай не будем спать эту ночь.
Ладно?
Ты за своим отцом гляди, я — за своим.
Это будет так точно.
Ты, Кольша, тоже не спи!
— А мне за кем глядеть?
— А ты... за нами, чтоб не уснул кто.
К Егорше на сеновал приходи.
— Ну-к что...
Ладно.
Отца своего я застал дома.
Он сидел у огня и подшивал сапог.
Мама готовила ужин, а бабушка вязала.
Мама с бабушкой разговаривали, отец молчал.
После ужина я не пошел сразу на сеновал, а притаился во дворе — не услышу ли тут какой-нибудь разговор взрослых.
Так и вышло.
Вскоре из дому вышел отец и, попыхивая трубкой, сел на крылечко.
Как только на колокольне пробило двенадцать, отец подошел к соседнему забору и тихонько кашлянул.
Ему ответили тем же.
— Ну что?
— Разыграл.
Жиган угнал на Грудки, Дятел без задних ног.
Чуть не две бутылки в него вылил да еще сорок копеек дал.
У тебя что?
— Дедушко сам взялся проводить.
Говорит, от Карандашихи через Жиганову заимку, потом болотами на Горнушинский прииск, а он чуть не к самой Чесноковской больнице подходит.
Двадцати будто верст не выйдет.
— В Чесноковском, сказывают, доктор молодой, а дельный.
— В котором часу Филат Иваныч заедет?
— Велел, как час бить станут, наготове быть.
— Слушай-ка, Василий, не побоится доктор на леченье принять?
Дано, поди, знать в Чесноковский.
— Да ведь он по чужому виду на руднике был прописан.
Настояще-то его зовут Михайло Софроныч Костырев.
Из Чесноковского он родом-то, только смолоду в городе работает.
Теперь я знал все.
С трудом удерживался, чтобы не броситься на сеновал.
Еле дождался, пока отец выбивал табачную золу и бродил по двору.
На сеновале я хотел было выпалить все Петьке, но он, оказывается, тоже слышал весь разговор.
На другой день мы узнали, что Сеньшин отец с утра был на работе, а наших не было до вечера.
Отцу я не напоминал обещания; но осенью, когда мы уже ходили в школу, он сам сказал:
— Вылечили, Егоранько, того...
— Михайло Софроныча? — не удержался я.
— Ты откуда знаешь, как его зовут?
— Сам тогда сказывал...
— Вам?
— Нам.
— Ой, парень, смотри!
Не верю я что-то.
Вечером в бане у Маковых, где Илья Гордеич поправлял зимние рамы, собрались наши отцы и стали допрашивать, что мы знаем.
Сначала мы отмалчивались, потом это надоело.
Петька махнул рукой и выпалил:
— Все знаем.
Слышали ваш разговор.
— Чистая беда с вами, ребята!
Не сболтните хоть!
— Мы-то?
Рта не раскроем!
— Нет?
А Гриньше сказывали!
— Гриньше, конечно...
Не маленький, поди, он.
— А Сеньше?
— Ну-к, Сеньша заединщик...
Навсегда!
{П. Бажов @ Орлинӧй перӧ @ беллетристика @ П. Бажов. Сказъяс @ 1953 @}
П. Бажов. Сказы
Орлиное перо.
В деревне Сарапулке это началось.
В недавних годах.
Вскорости после гражданской войны.
Деревенский народ в те годы не больно грамотен был.
Ну, все-таки каждый, кто за советскую власть, придумывал, чем бы ей пособить.
В Сарапулке, известно, от дедов-прадедов привычка осталась в камешках разбираться.
В междупарье, али еще когда свободное время окажется, старики непременно этими камешками занимались.
Про это вот вспомнили и тоже артелку устроили.
Стали графит добывать.
Вроде и ладно пошло.
На тысячи пудов добычу считали, только вскоре забросили.
Какая тому причина: то ли графит плохой, то ли цена неподходящая, этого растолковать не умею.
Бросили и бросили, за другое принялись — на Адуй наметились.
Адуйское место всякому здешнему хоть маленько ведомо.
Там главная приманка — аквамаринчики да аметистишки.
Ну и другое попадается.
Кто-то из артелки похвастал: «Знаю в старой яме щелку с большой надеждой».
Артельщики на это и поддались.
Сперва у них гладко пошло.
Два ли, три занорыша нашли.
Решеточных!
Решетками камень считали.
На их удачу глядя, и другие из Сарапулки на Адуй кинулись: нельзя ли, дескать, и нам к тому припаиться.
Яма большая, — не запретишь.
Тут, видно, и вышла не то фальшь, не то оплошка.
Артелка, которая сперва старалась, жилку потеряла.
Это с камешками часто случается.
Искали, искали, не нашли.
Что делать?
А в Березовске в ту пору жил горщик один.
В больших уж годах, а на славе держался.
Артельщики к нему и приехали.
Обсказали, в каком месте старались, и просят:
— Сделай милость, Кондрат Маркелыч, поищи жилку!
Угощенье, понятно, поставили, словами старика всяко задабривают, на обещанья не скупятся.
Тут еще березовские старатели подошли, выхваляют своего горщика:
— У нас Маркелыч на эти штуки дошлый.
По всей округе такого не найдешь!
Приезжие, конечно, и сами это знают, только помалкивают.
Им наруку такая похвальба: не расшевелит ли она старика.
Старик все-таки наотрез отказывается:
— Знаю я эти пережимы на Адуе!
Глаз у меня теперь их не возьмет.
Артельщики свой порядок ведут.
Угощают старика да наговаривают: одна надежда на тебя.
Коли тебе не в силу, к кому пойти?
Старику лестно такое слушать, да и стаканчиками зарядился.
Запошевеливал плечами-то, сам похваляться стал: это нашел, другое нашел, там место открыл, там показал.
Одним словом, дотолкали старика.
Разгорячился, по столу стукнул:
— Не гляди, что старый, я еще покажу, как жилки искать!
Артельщикам того и надо.
— Покажи, Кондрат Маркелыч, покажи, а мы в долгу не останемся.
От первого занорыша половина в твою пользу.
Кондрат от этого в отпор.
— Не из-за этого стараюсь!
Желаю доказать, какие горщики бывают, ежели с понятием который.
Правильно слово сказано: пьяный похвалился, а трезвому отвечать.
Пришлось Маркелычу на Адуй идти.
Расспросил на месте, как жилка шла, стал сам постукивать да смекать, где потерю искать, а удачи нет.
Артельщики, которые старика в это дело втравили, видят — толку нет, живо от работы отстали.
Рассудили по-своему:
— Коли Кондрат найти не может, так нечего и время терять.
Другие старатели, которые около той же ямы колотились, тоже один за другим отставать стали.
Да и время-то подошло покосное.
Всякому охота впору сенца поставить.
На Адуйских-то ямах людей, как корова языком слизнула: никого не видно.
Один Кондрат у ямы бьется.
Старик, видишь, самондравный.
Сперва-то он для артельщиков старался, а как увидел, что камень упирается, не хочет себя показать, старик в азарт вошел:
— Добьюсь своего!
Добьюсь!
Не одну неделю тут старался в одиночку.
Из сил выбиваться стал, а толку не видит.
Давно бы отстать надо, а ему это зазорно.
Ну, как!
Первый по нашим местам горщик не мог жилку найти!
Куда это годится?
Люди засмеют.
Кондрат тогда и придумал:
— Не попытать ли по старинке?
В старину, сказывают, места искали рудознатной лозой да притягательной стрелой.
Лоза для всякой руды шла, а притягательная стрела — для камешков.
Кондрат про это сызмала слыхал, да не больно к тому приверженность оказывал, — за пустяк считал.
Иной раз и посмеивался, а тут решил попробовать.
— Коли не выйдет, больше тут и топтаться не стану.
А правило такое было.
Надо наконечник стрелы сперва магнит-камнем потереть, потом поисковым.
Тем, значит, на который охотишься.
Слова какие-то требовалось сказать.
Эту заговоренную стрелу пускали из простого лучка, только надо было глаза зажмурить и трижды повернуться перед тем, как стрелу пустить.
Кондрат знал все эти слова и правила, только ему вроде стыдно показалось этим заниматься, он и придумал пристроить к этому своего не то внучонка, не то правнучка.
Не поленился, сходил домой.
Там, конечно, виду не показал, что по работе незадача.
Какие из березовских старателей подходили с разговором, всех обнадеживал: — на недельку еще сходить придется.
Сходил, как полагается, в баню, попарился, полежал денек дома, а как стал собираться, говорит внучонку:
— Пойдешь, Мишунька, со мной камешки искать?
Мальчонку, понятно, лестно с дедушком пойти.
— Пойду, — отвечает.
Вот и привел Кондрат своего внучонка на Адуй.
Сделал ему лучок, стрелу по всем старинным правилам изготовил, велел Мишуньке зажмуриться, покрутиться и стрелять, куда придется.
Мальчонка рад стараться.
Все исполнил, как требовалось.
До трех раз стрелял.
Только видит Кондрат — ничего путного не выходит.
Первый раз стрела в пенек угодила, второй — в траву пала, третий — около камня ткнулась и ниже скатилась.
Старик по всем местам поковырялся маленько.
Так, для порядка больше, чтоб выполнить все по старинке.
Мишунька, понятно, тем лучком да стрелой играть стал.
Набегался, наигрался.
Дедушко покормил его и спать устроил в балагашке, а самому не до сна.
Обидно.
На старости лет опозорился.
Вышел из балагашка, сидит, раздумывает, нельзя ли еще как попытать.
Тут ему и пришло в голову: потому, может, стрела не подействовала, что не той рукой пущена.
— Мальчонка, конечно, несмышленыш.
Самый вроде к тому делу подходящий, а все-таки он не искал, потому и показа нет.
Придется, видно, самому испробовать.
Заговорил стрелу, приготовил все, как требовалось, зажмурил глаза, покрутился и спустил стрелу.
Полетела она не в ту сторону, где яма была, а на тропке оказался какой-то проходящий.
Идет налегке.
На руке только корзинка корневая, в каких у нас ягоды носят.
Подхватил прохожий стрелу, которая близенько от него упала, и говорит с усмешкой:
— Не по годам тебе, дедушка, ребячьей забавой тешиться.
Не по годам!
Кондрату неловко, что его за таким делом застали, говорит всердцах:
— Проходи своей дорогой!
Тебя не касаемо.
Прохожий смеется.
— Как не касаемо, коли чуть стрелой мне в ногу не угодил.
Подошел к старику, подал стрелу и говорит укорительно, а то со смешком:
— Эх, дед, дед!
Много прожил, а присловья не знаешь: то не стрела, коя орлиным пером не оперена.
Маркелычу этот разговор не по нраву.
Сердито отвечает:
— Нет по нашим местам такой птицы!
Неоткуда и перо брать.
— Неправильно, — говорит, — твое слово.
Орлиное перо везде есть, да только искать-то его надо под высоким светом.
Кондрат посомневался:
— Мудришь ты!
Над стариком, гляжу, посмеяться надумал, а я ведь в своем деле не хуже других людей разумею.
— Какое, — спрашивает, — дело?
Старик тут и распоясался.
Всю свою жизнь этому человеку рассказал.
Сам себе дивится, а рассказывает.
Прохожий сидит на камешке, слушает да подгоняет:
— Так, так, дедушка, а дальше что?
Кончил старик свой рассказ.
Прохожий похвалил:
— Честно, дед, поработал.
Много полезного добыл, а стрелу зачем пускал?
Кондрат и это не потаил.
Прохожий поглядел этак вприщур да и говорит:
— То-то и есть.
Орлиного пера твоей стреле не хватает.
Кондрат тут вовсе рассердился.
Обидно показалось.
Всю жизнь, можно сказать, выложил, а он с перьями своими!
Закричал этак сердито:
— Говорю, нет по нашим местам такой птицы!
Не найдешь пера!
Глухой ты, что ли?
Прохожий усмехнулся да и спрашивает:
— Хочешь, покажу?
Кондрат, понятно, не поверил, а все-таки говорит:
— Покажи, коли умеешь да не шутишь.
Прохожий тут достал из корзинки камешек кубастенький.
Ростом кулака в два.
Сверху и снизу ровнехонько срезано, а с боков обделано на пять граней.
В потемках не разберешь, какого цвету камень, а по гладкой шлифовке — орлец.
На верхней стороне против каждой грани чуть видны беленькие пятнышки.
Поставил прохожий этот камешек рядом с собой, задел пальцем одно пятнышко, и вдруг их светом накрыло, как большим колоколом.
Свет яркий-яркий, с голубым отливом, а что горит — не видно.
Световой колокол не больно высок.
Так в три либо четыре человечьих роста.
В свету мошкары вьется видимо-невидимо, летучие мыши шныряют, а вверху пташки пролетают, и каждая по перышку роняет.
Перышки кружатся, на землю падать не торопятся.
— Видишь, — спрашивает, — перья?
— Вижу, — отвечает, — только это вовсе не орлиные.
— Правильно, не орлиные, а больше воробьиные, — говорит прохожий и объясняет: — Это твоя жизнь, дед, показана.
Трудился много, а крылышки маленькие, слабые, на таких высоко не подняться.
Мошкара глаза забивает, да еще всякая нечисть мешает.
А вот гляди, как дальше будет.
Задел опять пальцем которое-то пятнышко, и световой колокол во много раз больше стал.
К голубому отливу зеленый примешался.
Под ногами будто первый пласт земли сняли, а вверху птицы пролетают.
Пониже утки да гуси, повыше журавли, еще выше — лебеди.
Каждая птица по перу сбрасывает, и эти перья книзу ровнее летят, потому — вес другой.
Прохожий еще задел пальцем пятнышко, и световой колокол раздался и ввысь взлетел.
Свет такой, что глаза слепит.
Голубым, зеленым и красным отливает.
На земле на две сажени в глубину все видно, а вверху птицы плывут.
Каждая в свету перо роняет.
Те перья к земле, как стрелы, летят и у самого того места, где камешек поставлен, падают.
Прохожий глядит на Кондрата, улыбается и говорит:
— И выше орла, дед, птицы есть, да показать опасаюсь: глаза у тебя не выдержат.
А пока попытай свою стрелу!
Подобрал с земли столько-то перьев, живо пристроил, будто век таким делом занимался, и наказывает старику:
— Опускай в то место, где жилку ждешь, а зажмуривать глаза да крутиться не надо.
Кондрат послушался.
Полетела стрела, а яма навстречу ей раскрылась.
Не то что все каменные жилки-ходочки, а и занорыши видно.
Один вовсе большой.
Аквамаринов в нем чуть не воз набито, и они как смеются.
Старик, понятно, растревожился, побежал поближе посмотреть, а свет и погас.
Маркелыч кричит:
— Прохожий, ты где?
А тот отвечает:
— Дальше пошел.
— Куда ты в темень такую?
Хитники пообидеть могут.
Еще отберут у тебя эту штуку! — кричит Маркелыч, а прохожий отвечает:
— Не беспокойся, дед!
Эта штука только в моих руках действует да у того, кому сам отдам.
— Ты хоть кто такой? — спрашивает Маркелыч.
А прохожий уж далеко.
Едва слышно донеслось:
— У внучонка спроси.
Он знает.
Мишунька весь этот ночной случай не проспал.
Светом-то его разбудило, он и глядел из балагашка.
Как дедушко пришел, Мишунька и говорит:
— А ведь это, дедушко, у тебя был Ленин!
Старик все-таки не удивился.
— Верно, Мишунька, он.
Не зря люди сказывают — ходит он по нашим местам.
Ходит!
Уму-разуму учит.
Чтоб не больно гордились своими крылышками, а к высокому свету тянулись.
К орлиному, значит, перу.
П. Бажов.
Солнечный камень.
Против нашей Ильменской каменной кладовухи, конечно, по всей земле места не найдешь.
Тут и спорить нечего, потому — на всяких языках про это записано: в Ильменских горах камни со всего света лежат.
Такое место, понятно, мимо ленинского глазу никак пройти не могло.
В двадцатом году Владимир Ильич самоличным декретом объявил здешние места заповедными.
Чтоб, значит, промышленников и хитников всяких гнать за загривок, а сберегать эти горы для научности, на предбудущие времена.
Дело будто простое.
Известно, ленинский глаз не то что по земле, под землей видел.
Ну, и эти горы предусмотрел.
Только наши старики горщики все-таки этому не совсем верят.
Не может, дескать, так быть.
Война тогда на полную силу шла.
Без случая это дело не прошло.
И по-своему рассказывают так.
Жили два артельных брата: Максим Вахоня да Садык Узеев, по прозвищу Сандугач.
Один, значит, русский, другой из башкирцев, а дело у них одно — с малых лет по приискам да рудникам колотились и всегда вместе.
Большая, сказывают, меж ними дружба велась, на удивление людям.
А сами друг на дружку нисколько не походили.
Вахоня — мужик тяжелый, борода до пупа, плечи ровно с подставышем, кулак — глядеть страшно, нога медвежья и разговор густой, буторовый.
Потихоньку загудит, и то мух в сторону на полсажени относит, а характеру мягкого.
По пьяному делу, когда какой заноза раздразнит, так только пригрозит:
— Отойди, парень, от греха!
Как бы я тебя ненароком не стукнул.
Садык ростом не вышел, из себя тончавый, вместо бороденки семь волосков, и те не на месте, а жилу имел крепкую.
Забойщик, можно сказать, тоже первой статьи.
Бывает ведь так-то.
Ровно и поглядеть не на кого, а в работе податен.
Характера был веселого.
Попеть, и поплясать, и на курае подудеть большой охотник.
Недаром ему прозвище дали Сандугач, по-нашему соловей.
Вот эти Максим Вахоня да Садык Сандугач и сошлись в житье на одной тропе.
Не все, конечно, на казну да хозяев добывали.
Бывало, и сам-друг пески перелопачивали, — свою долю искали.
Случалось, и находили, да в карманах не залежалось.
Известно, старательскому счастью одна дорога была показана.
Прогуляют всё, как полагается, и опять на работу, только куда-нибудь на новое место: там, может, веселее.
Оба бессемейные.
Что им на одном месте сидеть!
Собрали котомки, инструмент прихватили — и айда.
Вахоня гудит:
— Пойдем поглядим, в коем месте люди хорошо живут.
Садык веселенько шагает да посмеивается:
— Шагай, Максимка, шагай!
На новых местах золотой песок сам к рукам липнет.
Дорогой камень к бораде скачет.
Один раз твой барада полпуда станет.
— У тебя небось ни один не задержится, — отшучивался Вахоня и лешачиным обычаем гогочет: хо-хо-хо.
Так вот и жили два артельных брата.
Хлебнули сладкого досыта: Садык в работе правый глаз потерял, Вахоня на левое ухо совсем не слышал.
На Ильменских горах они, конечно, не раз бывали.
Как гражданская война началась, оба старика в этих же местах оказались.
По горняцкому положению, конечно, оба по винтовке взяли и пошли воевать за Советскую власть.
Потом, как Колчака в Сибирь отогнали, политрук и говорит:
— Пламенное, дескать, вам спасибо, товарищи старики, от лица Советской власти, а только теперь, как вы есть инвалиды подземного труда, подавайтесь на трудовой фронт.
К тому же, — говорит, — фронтовую видимость нарушаете, как один кривой, а другой глухой.
Старикам это обидно, а что поделаешь?
Правильно политрук сказал — надо поглядеть, что на приисках делается.
Пошли сразу к Ильменям, а там народу порядком набилось, и всё хита самая последняя.
Этим ничего не жаль, лишь бы рублей побольше зашибить.
Все ямы, шахты живо засыплет, коли выгодно покажется.
За хитой, понятно, купец стоит, только себя не оказывает, прячется.
Заподумывали наши старики — как быть?
Сбегали в Миас, в Златоуст, обсказали, а толку не выходит.
Отмахиваются:
— Не до этого теперь, да и на то главки есть.
Стали спрашивать про эти главки, в голове муть пошла.
По медному делу — одна главка, по золотому — другая, по каменному — третья.
А как быть, коли на Ильменских горах всё есть.
Старики тогда и порешили:
— Подадимся до самого товарища Ленина.
Он небось найдет время.
Стали собираться.
Только тут у стариков рассорка случилась.
Вахоня говорит: для показу надо брать один дорогой камень, который в огранку принимают.
Ну, и золотой песок тоже.
А Садык свое заладил: всякого камня образец взять, потому дело научное.
Спорили, спорили, на том договорились: каждый соберет свой мешок, как ему лучше кажется.
Вахоня расстарался насчет цирконов да фенакитов.
В Кочкарь сбегал, спроворил так эвклазиков синеньких да розовых топазиков.
Золотого песку тоже.
Мешочек у него аккуратный вышел, и камень все — самоцвет.
А Садык наворотил, что и поднять не в силах.
Вахоня грохочет:
— Хо-хо-хо.
Ты бы все горы в мешок забил!
Разберись, дескать, товарищ Ленин, которое к делу, которое никому не надо.
Садык на это в обиде.
— Глупый, — говорит, — ты, Максимка, человек, коли так батьку Ленина понимаешь.
Ему научность надо, а базарная цена камню — наплевать.
Поехали в Москву.
Без ошибки в дороге, конечно, не обошлось.
В одном месте Вахоня от поезда отстал.
Садык хоть и в сердцах на него был, сильно запечалился, захворал даже.
Как-никак всегда вместе были, а тут при таком важном деле разлучились.
И с двумя мешками камней одному хлопотно.
Ходят, спрашивают, не соль ли в мешках для спекуляции везешь?
А как покажешь камни, сейчас пойдут расспросы, к чему такие камни, для личного обогащения али для музея какого?
Одним словом, беспокойство.
Вахоня все-таки как-то исхитрился, догнал поезд под самой Москвой.
До того друг другу обрадовались, что всю вагонную публику до слез насмешили: обниматься стали.
Потом опять о камнях заспорили, который мешок нужнее, только уж помягче, с шуткой.
Как к Москве подъезжать стали, Вахоня и говорит:
— Я твой мешок таскать буду.
Мне сподручнее и не столь смешно.
Ты поменьше, и мешок у тебя будет поменьше.
Москва, поди-ко, а не Миас!
Тут порядок требуется.
Первую ночь, понятно, на вокзале перебились, а с утра пошли по Москве товарища Ленина искать.
Скоренько нашли и прямо в Совнарком с мешками ввалились.
Там спрашивают, что за люди, откуда, по какому делу.
Садык отвечает:
— Батько Ленину желаем камень показать.
Вахоня тут же гудит:
— Места богатые.
От хиты ухранить надо.
Дома толку не добились.
Беспременно товарища Ленина видеть требуется.
Ну, провели их к Владимиру Ильичу.
Стали они дело обсказывать, торопятся, друг дружку перебивают.
Владимир Ильич послушал, послушал и говорит:
— Давайте, други, поодиночке.
Дело, гляжу, у вас государственное, его понять надо.
Тут Вахоня, откуда и прыть взялась, давай свои дорогие камешки выкладывать, а сам гудит: из такой ямы, из такой шахты камень взял, и сколько он на рубли стоит.
Владимир Ильич и спрашивает:
— Куда эти камни идут?
Вахоня отвечает — для украшения больше.
Ну, там перстни, серьги, буски и всякая такая штука.
Владимир Ильич задумался, полюбовался маленько камешками и сказал:
— С этим погодить можно.
Тут очередь до Садыка дошла.
Развязал он свой мешок и давай камни на стол выбрасывать, а сам приговаривает:
— Амазон-камень, калумбит-камень, лабрадор-камень...
Владимир Ильич удивился:
— У вас, смотрю, из разных стран камни.
— Так, батька Ленин!
Правду говоришь.
Отовсюду камень сбежался.
Каменный мозг, и тот есть.
В Еремеевской яме солнечный камень находили.
Владимир Ильич тут улыбнулся и говорит:
— Каменный мозг нам, пожалуй, ни к чему.
Этого добра и без горы найдется.
А вот солнечный камень нам нужен.
Веселее с ним жить.
Садык слышит этот разговор и дальше старается:
— Потому, батька Ленин, наш камень хорош, что его солнышко крепко прогревает.
В том месте горы поворот дают и в степь выходят.
— Это, — говорит Владимир Ильич, — всего дороже, что горы к солнышку повернулись и от степи не отгораживают.
Тут Владимир Ильич позвонил и велел все камни переписать и самый строгий декрет изготовить, чтоб на Ильменских горах всю хиту прекратить и место это заповедным сделать.
Потом поднялся на ноги и говорит:
— Спасибо вам, старики, за заботу.
Большое вы дело сделали!
Государственное! — И руки им, понимаешь, пожал.
Ну, те, понятно, вне ума стоят.
У Вахони вся борода слезами, как росой, покрылась, а Садык бороденкой трясет да приговаривает:
— Ай, батька Ленин!
Ай, батька Ленин!
Тут Владимир Ильич написал записку, чтоб определить стариков сторожами в заповедник и пенсии им назначить.
Только наши старики так и не доехали до дому.
По дорогам в ту пору, известно, как возили.
Поехали в одно место, а угадали в другое.
Война там, видно, кипела, и, хотя один был глухой, а другой кривой, оба снова воевать пошли.
С той поры об этих стариках и слуху не было, а декрет о заповеднике вскорости пришел.
Теперь этот заповедник Ленинским зовется.
{П. Бажов @ Багатырлӧн кепысь @ беллетристика @ П. Бажов. Сказъяс @ 1953 @}
Богатырева рукавица.
В здешних-то местах раньше простому человеку никак бы не удержаться: зверь бы заел либо гнус одолел.
Вот сперва эти места и обживали богатыри.
Они, конечно, на людей походили, только сильно большие и каменные.
Такому, понятно, легче, зверь его не загрызет, от оводу вовсе спокойно, жаром да стужей не проймешь, и домов не надо.
За старшего у этих каменных богатырей ходил один, по названью Денежкин.
У него, видишь, на ответе был стакан с мелкими денежками из всяких здешних камней да руды.
По этим рудяным да каменным денежкам тому богатырю и прозванье было.
Стакан, понятно, богатырский — выше человеческого росту, много больше сорокаведерной бочки.
Сделан тот стакан из самого лучшего золотистого топаза и до того тонко да чисто выточен, что дальше некуда.
Рудяные да каменные денежки насквозь видны, а сила у этих денежек такая, что они место показывают.
Возьмет богатырь какую денежку, потрет с одной стороны — и сразу место, с какого та руда либо камень взяты, на глазах появится.
Со всеми пригорочками, ложками, болотцами, — примечай знай.
Оглядит богатырь, все ли в порядке, потрет другую сторону денежки — и станет то место просвечивать.
До капельки видно, в котором месте руда залегла и много ли ее.
А другие руды либо камни сплошняком кажет.
Чтоб их разглядеть, надо другие денежки с того же места брать.
Для догляду да посылу была у Денежкина-богатыря каменная птица.
Росту большого, нравом бойкая, на лету легкая, обличье у ней сорочье — пестрое.
Не разберешь, чего больше намешано: белого, черного али голубого.
Про хвостовое перо говорить не осталось, — как радуга в смоле, а глаз агатовый в веселом зеленом ободке.
И сторожкая та каменная сорока была.
Чуть кого чужого заслышит, сейчас заскачет, застрекочет, богатырю весть подает.
Смолоду каменные богатыри крутенько пошевеливались.
Немало они троп протоптали, иные речки отвели, болота подсушили, вредного зверья поубивали.
Им ведь ловко: стукнет какую зверюгу каменным кулаком либо двинет ногой — и дыханья нет.
Одним словом, поработали.
Старшой богатырь нет-нет и гаркнет на всю округу:
— Здоровеньки, богатыри?
А они подымутся враз да и загрохочут:
— Здоровы, дядя Денежкин, здоровы!
Долго так-то богатыри жили, потом стареть стали.
Покличет их старшой, а они с места сдвинуться не могут.
Кто сидит, кто лежмя лежит, вовсе камнями стали, богатырского оклику не слышат.
И сам Денежкин отяжелел, мохом обрастать стал.
Чует, — стоять на ногах не может.
Сел на землю, лицом к полуденному солнышку, присугорбился, бородой в коленки уперся да и задремал.
Ну, все-таки заботы не потерял.
Как заворошится каменная сорока, так он глаза и откроет.
Только и сорока не такая резвая стала.
Тоже, видно, состарилась.
К этой поре и люди стали появляться.
Первыми, понятно, охотники забегать стали, как тут вовсе приволье было.
За охотниками пахарь пришел.
Стал деревья валить да деревни ставить.
Вскорости и такие объявились, кои по горам да ложкам землю ковырять принялись, не положено ли тут чего на пользу.
Эти живо прослышали насчет топазового стакана с денежками и стали к нему подбираться.
Первый тот, кто на это диво набрел, видать, из простодушных случился.
Он только на веселые камешки польстился.
Набрал их всяких: желтеньких, зеленых, вишневых.
Ну, и открыл места, где такие камешки водятся.
За этим добытчиком другие потянулись.
Больше норовят тайком один от другого.
Известно, жадность людская: охота все богатство на себя одного перевести.
Прибегут такие, видят — старый богатырь вовсе утлый, чуть живой сидит, а все-таки вполглаза посматривает.
Топазовый стакан полнехонек рудяными да каменными денежками и закрыт богатыревой рукавицей, а на ней каменная сорока поскакивает, беспокоится.
Добытчикам, понятно, страшно, они и давай старого богатыря словами обхаживать:
— Дозволь, родимый, маленько денежек взаймы взять.
Как справлюсь с делом, непременно отдам.
Убери свою сороку.
Старик на эти речи ухмыльнется и пробурчит, как гром по далеким горам:
— Бери сколь надобно, только с уговором, чтоб народу на пользу.
И сейчас своей птице знак подает:
— Посторонись, Стрекотуха.
Каменная сорока легонько подскочит, крыльями взмахнет и на левое плечо богатыря усядется да оттуда и уставится на добытчика.
Добытчики хоть оглядываются на сороку, а все-таки рады, что с места улетела.
Про рукавицу, чтоб богатырь снял ее, просить не насмеливаются: сами, дескать, как-нибудь одолеем это дело.
Только она — эта богатырева рукавица — людям не в подъем.
Вагами да ломами ее отворачивать примутся.
В поту бьются, ничего не щадят.
Хорошо, что топазовый стакан навеки сделан — его никак не пробьешь.
Ну, все-таки сперва и на старика поглядывают и на сороку озираются, а как маленько сдвинут рукавицу да запустят руки в стакан, так последний стыд потеряют.
Всяк норовит ухватить побольше, да такие денежки выбирают, кои подороже кажутся.
Иной столько нахапает, что унести не в силу.
Так со своей ношей и загибнет.
Старый Денежкин эту повадку давно на примету взял.
Нет нет и пошлет свою сороку:
— Погляди-ко, Стрекотуха, далеко ли тот ушел, который два пестеря денежек нагреб.
Сорока слетает, притащит обратно оба пестеря, ссыплет рудяные денежки в топазовый стакан, пестери около бросит да и стрекочет:
— На дороге лежит, кости волками оглоданы.
Богатырь Денежкин на это и говорит:
— Вот и хорошо, что принесла.
Не на то нас с тобой тут поставили, чтоб дорогое по дорогам таскалось.
А того скоробогатка не жалко.
Все бы нутро земли себе уволок, да кишка порвалась.
Были, конечно, и удачливые добытчики.
Немало они рудников да приисков пооткрывали.
Ну, тоже не совсем складно, потому — одно добывали, а дороже того в отвалы сбрасывали.
Неудачливых все-таки много больше пришлось.
С годами все тропки к Денежкину-богатырю по человечьим костям приметны стали.
И около топазового стакана хламу много развелось.
Добытчики, видишь, как дорвутся до богатства, так первым делом свой инструментишко наполовину оставят, чтоб побольше рудяных денег с собой унести.
А там, глядишь, каменная сорока их сумки-котомки, пестери да коробья обратно притащит, деньги в стакан ссыплет, а сумки около стакана бросит.
Старик Денежкин на это косился, ворчал:
— Вишь, захламили место.
Стакана вовсе не видно стало.
Не сразу подберешься к нему.
И тропки тоже в нашу сторону все испоганили.
Настоящему человеку по таким и ходить-то муторно.
Убирать кости по дороге и хлам у стакана все-таки не велел.
Говорил сороке:
— Может, кто и образумится, на это глядя.
С понятием к богатству подступит.
Только перемены все не было.
Старик Денежкин иной раз жаловался:
— Заждались мы с тобой, Стрекотуха, а все настоящий человек не приходит.
Иногда опять уговаривать сороку примется:
— Ты не сомневайся, придет он.
Без этого быть невозможно.
Крепись как-нибудь.
Сорока на это головой скоренько запокачивает:
— Верное слово говоришь.
Придет!
А старик тогда и вздохнет:
— Передадим ему все по порядку — и на спокой.
Раз так-то судят, вдруг сорока забеспокоилась, с места слетела и засуетилась, как хозяйка, когда она гостей ждет.
Оттащила все старательское барахло в сторону от стакана, очистила место, чтоб человеку подойти, и сама без зову на левое плечо богатырю взлетела да и прихорашивается.
Денежкин-богатырь от этой пыли чихнул.
Ну, понял, к чему это, и хоть разогнуться не в силах, все-таки маленько подбодрился, в полный глаз глядеть стал и видит: идет по тропке человек, и никакого при нем снаряду — ни каелки, ни лопатки, ни ковша, ни лома.
И не охотник, потому — без ружья.
На таких, кои по горам с молотками да сумками ходить стали, тоже не походит.
Вроде как просто любопытствует, ко всему приглядывается, а глаз быстрый.
Идет скоренько.
Одет по-простому, только на городской лад.
Подошел поближе, приподнял свою кепочку и говорит ласково:
— Здравствуй, дедушка богатырь!
Старик загрохотал по-своему:
— Здравствуй, мил-любезный человек.
Откуда, зачем ко мне пожаловал?
— Да вот, — отвечает, — хожу по земле, гляжу, что где полезное народу впусте лежит и как это полезное лучше взять.
— Давно, — говорит Денежкин, — такого жду, а то лезут скоробогатки.
Одна у них забота, как бы побольше себе захватить.
За золотишком больше охотятся, а того соображения нет, что у меня много дороже золота есть.
Как мухи из-за своей повадки гинут, и делу помеха.
— А ты, — спрашивает, — при каком деле, дедушка, приставлен?
Старый богатырь тут и объяснил все — какая, значит, сила рудяных да каменных денежек.
Человек это выслушал и спрашивает:
— Поглядеть из своей руки можно?
— Сделай, — отвечает, — милость, погляди.
И сейчас же сбросил свою рукавицу на землю.
Человек взял горсть денежек, поглядел, как они место показывают, ссыпал в стакан и говорит:
— Умственно придумано.
Ежели с толком эти знаки разобрать, всю здешнюю землю наперед узнать можно.
Тогда и разбирай по порядку.
Слушает это Денежкин-богатырь и радуется, гладит сороку на плече и говорит тихонько:
— Дождались, Стрекотуха, настоящего, с понятием.
Дождались!
Спи теперь спокойно, а я сдачу объявлю.
Усилился и загрохотал вовсе по-молодому на всю округу:
— Слушай, понимающий, последнее слово старых каменных гор.
Бери наше дорогое на свой ответ.
И то не забудь.
Под верховым стаканом в земле изумрудный зарыт.
Много больше этого.
Там низовое богатство показано.
Может, когда и оно народу понадобится.
Человек на это отвечает:
— Не беспокойся, старина.
Разберем как полагается.
Коли при своей живности не успею, надежному человеку передам.
Он не забудет и все устроит на пользу народу.
В том не сомневайся.
Спасибо за службу да за добрый совет.
— Тебе спасибо на ласковом слове.
Утешил ты меня, утешил, — говорит старый богатырь, а сам глаза закрыл и стал гора горой.
Кто его раньше не знал, те просто зовут Денежкин камень.
На левом скате горы рудный выход обозначился.
Это где сорока окаменела.
Пестренькое место.
Не разберешь, чего там больше: черного ли, али белого, голубого.
Где хвостовое перо пришлось, там вовсе радуга смолой побрызгана, а черного глаза в веселом зеленом ободке не видно — крепко закрыт.
И зовется то место — урочище Сорочье.
Человек постоял еще, на сумки-пестери, лома да лопаты покосился и берет с земли богатыреву рукавицу, а она каменная, конечно, тяжелая, в три либо четыре человечьих роста.
Только человек и сам на глазах растет.
Легонько, двумя перстами поднял богатыреву рукавицу, положил на топазовый стакан и промолвил:
— Пусть полежит вместо покрышки.
Все-таки баловства меньше, а приниматься за работу тут давно пора.
Забывать старика не след.
Послужил немало и еще пригодится.
Сказал и пошел своей дорогой прямо на полночь.
Далеконько ушел, а его все видно.
Ни горы, ни леса заслонить не могут.
Ровно, чем дальше уходит, тем больше кажется.
{П. Бажов @ Важ гӧраяслӧн козинъяс @ беллетристика @ П. Бажов. Сказъяс @ 1953 @}
Старых гор подаренье.
Это ведь не скоро разберешь, где старое кончается, где новое начинается.
Иное будто вчера делано, а думка от дедов-прадедов пришла.
Не разделишь концы-то.
Недавно вон у нас на заводе случай вышел.
Стали наши заводские готовить оружие в подарок первому человеку нашей земли.
Всяк, понятно, старался придумать как можно лучше.
Без спору не обошлось.
В конце концов придумали такое, что всем по душе пришлось и совсем за новое показалось.
Старый мастер, когда ему сказали: форма такая, разделка полосы этакая, узор такой, — похвалил выдумку, а потом и говорит:
— Если эту ниточку до конца размотать, так, пожалуй, дойдешь до старого сказа.
Не знаю только, башкирский он или русский.
По нашим местам в этом деле — и верно — смешицы много.
Бывает, что в русской семье поминают бабку Фатиму, а в башкирской, глядишь, какая-нибудь наша Маша-Наташа затесалась.
Известно, с давних годов башкиры с русскими при одном деле на заводах стояли, на рудниках да на приисках рядом колотились.
При таком положении немудрено, что люди и песней, и сказкой, да и кровями перепутались.
Не сразу разберешь, что откуда пришло.
Привычны у нас к этому.
Никто за диво не считает.
А про сказ стали спрашивать.
Старый мастер отказываться не стал.
— Было, — говорит, — еще в те годы, как я вовсе молодым парнишкой на завод поступил.
С полсотни годов с той поры прошло.
В цеху, где оружие отделывали да украшали, случилась нежданная остановка.
Позолотчики оплошали: до того напустили своих едучих зеленых паров, что всем пришлось на улицу выбежать.
Ну, прокашлялись, прочихались, отдышались и пристроились передохнуть маленько.
Кто цыгарку себе свернул на тройной заряд, кто трубку набил с верхушкой, а кто и просто разохотился на голубой денек поглядеть.
Уселись, как пришлось, и завели разговор.
Рисовщик тогда у нас был.
Перфишей звали.
По мастерству из средненьких, а горячий и на чужую провинку больше всех пышкал.
Такое ему и прозванье было — Перфиша Пышкало.
Он, помню, и начал разговор.
Сперва на позолотчиков принялся ворчать, да видит, — остальные помалкивают, потому всяк про себя думает: с кем ошибки не случается.
Перфиша чует, — не в лад пошло, и переменил разговор.
Давай ругать эфиопского царя:
— Такой-сякой!
И штаны-то, сказывают, в его державе носить не научились, а мы из-за него задыхайся.
Другие урезонивали Перфишу:
— Не наше дело разбирать, какой он царь.
Заказ кабинетский, первостатейный, и должны мы выполнить его по совести, чтоб не стыдно было наше заводское клеймо поставить.
Перфиша все-таки не унимается:
— Стараемся, как для понимающего какого, а что он знает, твой эфиопский царь.
Наляпать попестрее да поглазастее — ему в самый раз, и нам хлопот меньше.
Тут кто-то из молодых стал рассказывать про Эфиопию.
Сторона, дескать, жаркая и не очень чтоб грамотная, а себя потерять не желает.
На нее другие, больно грамотные, давно зубы точат, а она не поддается.
И царь у них, по-тамошнему негус, в том деле заодно с народом.
А веры они, эти эфиопы, нашей же, русской.
Потому, видно, и придумали кабинетские подарок в Эфиопию послать.
С этого думки у людей и пошли по другим дорожкам.
Всем будто веселее стало.
По-хорошему заговорили об эфиопах:
— Настоящий народ, коли себя отстоять умеет.
А что одежда по-другому против нашего, так это пустяк.
Не по штанам человеку честь.
Перфиша видит, — разговор вовсе не в ту сторону пошел, захотел поправиться, да и ляпнул:
— Коли так, то надо бы этому царю не меч сделать, а шашку, на манер той, какая, сказывают, у Салавата была.
Тут Митрич, самый знаменитый по тем годам мастер, даже руками замахал:
— Что ты, Перфиша, этакое, не подумавши, говоришь.
Деды-то наши, поди, не на царя ту шашку задумали.
Наш брат — молодые, кто про эту штуку не слыхал, — начали просить:
— Расскажи, дедушка Митрич?
А старик и не отговаривался:
— Почему не рассказать, если досуг выдался.
Тоже ведь сказы не зря придуманы.
Иные — в покор, иные — в наученье, а есть и такие, что вместо фонарика впереди.
Вот слушайте.
Сперва в том сказе о Салавате говорится, что за человек был.
Только по нашим местам об этом рассказывать нет надобности, потому как про такое все знают.
Тот самый Салават, который у башкир на самой большой славе из всех старинных вожаков.
При Пугачеве большую силу имел.
Прямо сказать, правая рука.
По письменности, сказывают, Салавата казнили царицыны прислужники, только башкиры этому не верят.
Говорят, что Салават на Таганай ушел, а оттуда на луну перебрался.
Так вот с этим Салаватом такой случай вышел.
Едет он раз близко здешних мест со своим войском.
Дорога по ложку пришлась.
Место узкое.
Больше четырех конников в ряд не войдет.
Салават по своему обычаю впереди.
Вдруг на повороте выскочил вершник.
В башкирских ичигах, в бешмете, а шапка русская — с высоким бараньим околышем, с суконным верхом.
И обличьем этот человек на русскую стать — с кудрявой бородой широкого окладу.
В немолодых годах: седины в бороде много.
Конек под ним соловенький, не больно велик, да самых высоких статей: глаз горячий, навес, то есть грива, челка и хвост, — загляденье, а ножки подсушены, стрункой.
Тронь такого, мелькнет — и не увидишь.
Башкиры — конники врожденные.
При встрече сперва лошадь оглядят, потом на человека посмотрят.
Все, кому видно было, и уставились на этого конька, и Салават тоже.
Никто не подумал, откуда вершник появился и нет ли тут чего остерегаться.
У каждого одно на уме: такого бы конька залучить.
Иные за арканы взялись.
Не обернется ли дело так, чтоб захватом добыть.
Все смотрят на Салавата, что он скажет, а тот и сам на конька загляделся.
Под Салаватом, конечно, конь добрый был.
Богатырский вороной жеребец, а соловенький все-таки еще краше показался.
Закричал Салават:
— Эй, бабай, давай коням мену делать.
Вершник посмотрел этак усмешливо и говорит:
— Нет, батырь Салават, не за тем я к тебе прислан.
Подаренье старых гор привез.
Шашку.
Салават удивился:
— На что мне шашка, когда у меня надежная сабля есть.
Вот гляди.
Выхватил саблю из ножен и показывает.
Сабля, и точно, редкостного булату и богато украшена.
На крыже и головке дорогие камни, а по всей полосе золотая насечка кудрявого узора.
Ножны так и сверкают золотом да дорогими каменьями.
— Лучше не найдешь! — похвалился Салават. — Сам батька государь пожаловал.
Ни за что с ней не расстанусь!
Вершник опять усмехнулся:
— Давно ли ты, батырь, считал своего вороного первым конем, а теперь говоришь мне: давай меняться.
Как бы и с шашкой того не случилось.
Батька Омельян, конечно, большой человек, и сабля его дорого стоит, а все-таки не равняться ей с подареньем старых гор.
Принимай!
Подъехал к Салавату, снял по русскому обычаю шапку, а с коня не слез и подает шашку.
Пошире она сабли, с пологим выгибом, в гладких ножнах.
На них узор серебряный заподлицо вделан, как спрятан.
Казового будто ничего нет, а тянет к себе шашка.
Сунул Салават свою саблю в ножны, принял шашку и чует, — не легонькая, как раз по руке.
Вытащил из ножен — обомлел: там в полосе молнии сбились, вот-вот разлетятся.
Махнул — молнии посыпались, а шашка целехонька.
— А ну, на крепость! — кричит Салават.
Подлетел к большой сосне, а они ведь у нас, сами знаете, какие по горам растут.
Как камень, в воде тонут.
Рубнул Салават с налету во всю силу и думает, — посмотрю, какую зарубку оставит, если не переломится.
Шашка прошла сосну, как прутик какой.
Повалилась сосна, чуть Салавата с конем не пришибла.
Вершник приезжий тогда и спрашивает:
— Разумеешь, батырь Салават?
— Разумею, — отвечает. — Другой такой шашки на свете быть не может.
Из своих рук ни в жизнь не выпущу!
— Не торопись со словами, Салават, — ответил приезжий, — сперва наказ выслушай!
— Какой еще наказ! — загорячился Салават. — Сказал — не выпущу из своих рук, пока жив!
Тут и наказ весь!
— Этого, — отвечает, — и я тебе желаю, да не в моих силах то сделать.
Шашка, сам видишь, не простая.
По-доброму-то ее надо бы батьке Омельяну, как первому вожаку, да жил он всякова-то: в его руках шашка силу потеряет.
Ты молодой, корыстью тебя никто не укорил, тебе и послали, но в малый дар.
Знаешь, как при русских свадьбах бывает.
На посыл жениха невеста со сватом посылает сперва малый дар.
Он, может, и самый дорогой, да посылается не навовсе, а вроде как для проверки.
Невеста вольна во всякое время взять малый дар обратно.
Так ты и знай!
Будет эта шашка твоей, пока ничем худым и корыстным себя не запятнал.
Если в том удержишься, тебе эту шашку, может, и в большой дар отдадут, — навсегда то есть.
— А как это узнать? — спрашивает Салават.
— Об этом не беспокойся.
Явственно будет показано, а как — того не ведаю.
На Салавата тут раздумье нашло:
— Что будет, если со мной ошибка случится?
— Шашка силу потеряет и на весь твой народ беду приведет, если не вернешь шашку в гору.
— Как тебя найти? — спрашивает Салават.
— Меня больше не увидишь, а должен ты найти девицу, чтоб она жизни своей не пожалела, в гору с шашкой пошла.
Там шашка опять свою силу получит, и снова ее вынесут из горы.
Не знаю только, когда это будет и кому шашка достанется.
Выслушал Салават и говорит:
— Понял, бабай, твое слово.
Постараюсь не ослабить силу шашки, а случится беда, выполню второй твой наказ.
Одно скажи, можно ли с шашкой послать в гору свою жену?
— Это, — отвечает, — можно, лишь бы по доброй воле пошла.
Салават обнадежил:
— В том не сомневайся!
Любая из моих жен с радостью пойдет, коли надобность случится.
Вершник еще напомнил:
— Коли на себя потянешь, потеряет шашка силу, а если будешь заботиться о всем народе, без различья роду-племени, родных-знакомых, никто против тебя не устоит в бою.
На том и кончили разговор.
Тут приезжий посмотрел на арканников, кои с его коня глаз не сводили, усмехнулся и говорит:
— Ну, что ж, играть так играть!
За тем вон выступом еланка откроется, там и сделаем байгу.
Кто заарканит моего Соловка, тот и владей им без помехи.
Не удастся заарканить, тоже польза: в головах посветлеет.
Все, кто арканы наготовил, рады-радехоньки: почему счастья не попытать.
Живо вперед вылетели.
Отъехали немножко, там, верно, в горах широкая еланка открылась.
Вершник подался шагов на десяток вперед, поставил коня поперек дороги, показал рукой на гору и говорит:
— Туда скакать буду, а уговор такой: рукой махну — ловите!
Кто со стороны на это глядел, те дивятся, почему мало места для разбега взял, зачем коня поперек дороги поставил, как нарочно подогнал, чтоб заарканить легче было.
В арканниках-то один мастер этого дела считался.
Мужичина здоровенный, и лошадка у него как придумана для такой штуки: на долгий гон терпелива и на крутую наддачу способная.
Все и думают: непременно Фаглазам конька заарканит.
Тут вершник сказал своему Соловку тихое слово, махнул рукой, и на глазах у всех как марево пролетело.
Стали потом искать, куда вершник подевался.
Доехали до того камня, на какой он указывал, и видят: на синем камне золотыми искриночками обозначено, будто тут вершник на коне проехал.
На арканников накинулись, как они посмели затеять охоту на такого посланца.
Самого Салавата окружили, давай спрашивать, о чем приезжий говорил.
Салават рассказал без утайки, а ему наказывают:
— Гляди, батырь, чтоб такая шашка силу не потеряла.
О себе не думай, о народе заботься.
Родне поблажки не давай, в племенах различья не делай.
Салават уверил: так и будет.
И верно, долгое время свое слово твердо держал, и гор подаренье служило Салавату так, что никакая сила против него устоять не могла.
Ну, все-таки промахнулся.
Родня с толку сбила.
В роду-то у Салавата все-таки большие земли были, а заводчик Твердышев насильством тут завод поставил да еще две деревни населил пригнанными крестьянами, чтоб дрова рубили, уголь жгли и все такое для завода делали.
Родня и стала подбивать Салавата: сгони завод и деревни с наших земель.
Захватом, поди-ка, эта земля Твердышевым взята.
Правильно сделаешь, коли его сгонишь.
Салават сперва остерегался.
Два раза побывал в заводе и деревнях и оба раза с какой-то девушкой разговор имел.
Тут родня и поднялась.
Ты, дескать, в неверную сторону пошел, от родных отмахнулся, а жены завыли: «Променял нас на русскую девку».
Не устоял Салават, сделал набег со своей родней на завод и деревни.
— Убирайтесь, — кричит, — откуда пришли!
Люди ему объясняют, — не своей волей пришли, а родня и слушать такой разговор не дает.
Кончилось тем, что завод и обе деревни сожгли, а народ разогнали.
С той поры шашка у Салавата и перестала молнии пускать.
В войске сразу об этом узнали.
Да и как не узнать, коли Салават дважды раненным оказался, а раньше такого с ним не бывало.
Тут и все дело Пугачева покачнулось и под гору пошло.
Со всех сторон теснят его царицыны войска.
Тогда Салават собрал остатки своих верных войсковых людей, захватил своих жен и прямо к Таганаю.
Подошел к горе, снял с себя шашку, подал жене и говорит:
— Возьми, Фарида, эту шашку и ступай в гору, а я на вершину поднимусь.
Когда шашка прежнюю силу получит, вынесешь ее из горы, и я к тебе спущусь.
Фарида давай отнекиваться: не привычна к потемкам, боюсь одна, тоскливо там.
Салават рассердился, говорит другой жене:
— Иди ты, Нафиса!
Эта тоже отговорку нашла:
— Фарида у тебя любимая жена.
Ее первую послал, пусть она и несет шашку.
У Салавата и руки опустились, потому — помнит — надо, чтоб своей волей пошла, а то гора не пустит.
Как быть?
Аксакалы войсковые да и все конники забеспокоились, принялись уговаривать женщин:
— Неуж вы такие бесчувственные?
Всему народу беда грозит, а они перекоряются.
Которая пойдет, добрую память о себе в народе оставит, а не пойдет — все равно и нам, и вам не житье.
Бабенки, видно, вовсе набалованные.
Одно понимали, как бы весело да богато пожить.
Заголосили на всю округу, а перекоряться меж собой не забыли.
— Не на то меня замуж отдавали, чтобы в гору загонять.
Пусть Нафиса идет.
С хромой-то ногой ей сподручнее в горе сидеть.
Другая это же выпевает, а под конец кричит:
— Фаридке, с ее-то рожей, только в потемках и место.
Самое ей подходящее в гору спрятаться!
Одним словом, слушать тошно, и конца не видно.
Только вдруг объявилась девица из разоренной деревни.
Та самая, с коей Салават два раза разговаривал.
Посмотрела строго и говорит Салавату:
— Прогони бабенок!
Разве это батырю жены!
И родню твою тоже.
Оставь одних верных людей, с коими по всей правде за народ воевал.
Тогда поговорим.
Салават видит, — неспроста пришла.
Велел сделать, как она сказала.
Конники враз налетели, давай родню выгонять, а жены сами убежали, обрадовались, что в гору не идти.
Как бабьего визгу-причету не стало, девица и говорит:
— Пришла я, батырь Салават, своей волей.
Не жалею своей жизни, чтоб тебе пособить и народ из беды вызволить.
О шашке, что у тебя в руке, мне многое ведомо.
Веришь ли ты мне?
— Верю, — отвечает Салават.
— А веришь, так подавай подаренье старых гор.
Поглядел Салават на своих верных конников.
Те головами знак подают: отдай шашку, не сомневайся.
Поклонился Салават низким поклоном, поднял голову — и видит, — девица в другом наряде оказалась.
До того была в худеньком платьишке, в обутках, в полинялом платчишке, а тут на ней богатый сарафан рудяного цвету с серебряными травами да позументом, на ногах башкирские башмаки узорного сафьяну, на голове девичий козырек горит дорогими камнями, а монисто башкирское.
Самое богатое, из одних золотых.
Как прогрелось на груди.
Так от него теплом да лаской и отдает.
«Вот она невеста.
За своим малым даром пришла», — подумал Салават.
Подал шашку.
Приняла девица обеими руками, держит перед собой, как на подносе, и улыбается:
— Оглядывался зачем?
Салават объясняет: хотел, дескать, узнать, верят ли тебе мои конники, а девица вздохнула:
— Эх, Салават, Салават!
Кабы ты всегда на народ оглядывался!
Не слушал бы родню да жен своих.
Каких только и выбрал.
Обнять тебя хотела на прощанье, да не могу теперь, как на них поглядела.
Так уж, видно, разойдемся: я в гору, ты на гору.
По времени и мне придется на вершине быть.
— Свидимся, значит, — обрадовался Салават.
— Нет, батырь Салават, больше не свидимся, и это старых гор подаренье тебе в руке не держать.
На того оно ковано, кто никогда ничем своим не заслонил народного.
— Когда же, — спрашивает Салават, — на горе покажешься?
— Это, — отвечает, — мне неведомо.
Знаю только, что буду на вершине, когда от всех наших гор и от других тоже огненные стрелы в небо пойдут.
Над самым большим нашим городом те стрелы сойдутся в круг, а в кругу будет огненными буквами написано имя того, кому старых гор подаренье навеки досталось.
Сказала так, повернулась и пошла к каменному выступу горы.
Идет, не торопится, черной косой в алых лентах чуть покачивает, а шашку несет на вытянутых руках, будто на подносе.
И тихо стало.
Народу все-таки много, а все как замерли, даже уздечка не звякнет.
Подошла девица к камню, оглянулась через плечо и тихонько молвила: «Прощай, Салават!
Прощай, мой батырь!»
Потом выхватила шашку из ножен, будто давно к этому привычна, и рубнула перед камнем два раза на косой крест.
По камню молнии заполыхали, смотреть людям не в силу, а как промигались, никого перед камнем не оказалось.
Подбежал Салават и другие к тому месту и видят — по синему камню золотыми искриночками обозначено, как женщина прошла.
Рассказал это Митрич и спрашивает:
— Поняли, детушки, на кого наши деды свое самое дорогое заветили?
— Поняли, — отвечаем, — дедушка Митрич, поняли.
— А коли поняли, — говорит, — так сами сиднями не сидите.
Всяк старайся тому делу пособлять, чтобы дедовская думка поскорей явью стала.
— Он, видишь, Митрич-то наш, из таких был, — пояснил рассказчик, — в неспокойных считался, начальству не угоден.
При последнем управляющем его вовсе из заводу вытолкнули.
Не поглядели, что мастер высокой статьи.
И то сказать, он штуку подстроил такую, что начальству пришлось в затылках скрести: как не доглядели.
Ну, это в сторону пошло.
Рассказывать долго. — Потом, помолчав немного, добавил:
— А насчет того, чтобы пособлять, это было.
На моей памяти немало наших заводских в конники и войсковые люди ушли, а потом, как свету прибавилось, и всем народом трудились.
И вот дождались.
Кто и сам не видел, а знает, когда над нашим самым большим городом огненные стрелы в круг сошлись.
И всякий видит в этом круге имя того, кто показал народу его полную силу, всех врагов разбил и славу народную на самую высокую вершину вывел.
{П. Бажов @ Пырыстыдалана гӧра потас @ беллетристика @ П. Бажов. Сказъяс @ 1953 @}
Далевое глядельце.
Знаменитых горщиков по нашим местам немало бывало.
Случались и такие, что по-настоящему ученые люди, академики их профессорами величали и не в шутку дивились, как они тонко горы узнали, даром что неграмотные.
Дело, понятно, не простое, — не ягодку с куста сорвать.
Не зря одного такого прозвали Тяжелой Котомкой.
Немало он всякого камня на своей спине перетаскал.
А сколько было похожено, сколь породы перекайлено да переворочено, — это и сосчитать нельзя.
Только и то сказать, этот горщик — Тяжелая-то Котомка, — не из первых был.
Сам у кого-то учился, кто-то его натолкнул и на дорогу поставил.
В Мурзинке будто эта зацепка случилась.
По нынешним временам про Мурзинку мало слышно, а раньше не так было.
Слободой она считалась.
От нее и другие селенья пошли, а сама она, сказывают, в Ермакову пору обосновалась, — вроде крепости по тем временам.
Не раз ее сжигали да разоряли.
Да ведь русский корень!
Разве его кто вырвать может, коли он за землю ухватился.
Мало того, что отстроится слобода, а еще во все стороны деревни выдвинет, вроде, сказать, заслонов.
Другая отличка Мурзинской слободы в том, что около нее нашли первое в нашем государстве цветное каменье.
Нашел-то камни Тумашев, в государеву казну представил и награду получил.
Так по письменности значится, а на деле, может, кто из слободских Тумашеву место показал.
Ну, это дело давнее, никому толком не ведомо, одно ясно, что с Мурзинки у нас и началась охота за веселыми галечками, — каменное горе али каменная радость.
Это уж кому как любо называй.
Ремесло-то это поисковое совсем особое.
Конечно, каждый норовит на камешках кусок хлеба заработать.
Только есть меж поисковиков и такие, что ни за какие деньги не отдадут камешек, который им полюбится.
Вроде и ни к чему им, а до смерти хранят.
— С ним, — говорят, — жить веселее.
Ну, а корысти тут и вовсе без числа.
Потому около камешков в одночасье человек разбогатеть может.
Таких скоробогатиков и набралось порядком в самой Мурзинке и по деревням, близ коих добыча велась.
На перекупке больше наживались.
Главное тут было угадать в сыром камне его настоящую цену.
Горщик, которого потом Тяжелой Котомкой прозвали, в те годы парнишкой был.
Родом он то ли из Колташей, то ли из Черемисской, неподалеку от Мурзинки.
Рос в сиротстве со своей бабушкой.
Старушка старательная, без дела не сидела, только ведь старушечьим ремеслом — пряжей да вязаньем — не больно прокормишься.
Парнишке и пришлось с малых лет кусок добывать.
По сиротскому положению, ясное дело, не приходится работу выбирать: что случится, то и делал.
Подпаском бывал, у богатых мужиков в работниках жил, на поденные работы хаживал.
И звали его в ту пору Трошей Легоньким.
Раз Троша попал на каменные работы в горе, и оказалось, что парнишка на редкость приметливый на породу.
Увидит где пласты и говорит: «А я этакое же видал в том-то месте».
Проверят — правильно.
И в сыром камне живо наловчился разбираться.
Через малое число годов старые старатели стали спрашивать:
— Погляди, Троша, камешек.
Сколько, по-твоему, он стоит?
Так этот Троша Легонький и прижился в артели по каменному делу, только в Мурзинке ему ни разу бывать не приходилось.
А там тоже приметили Трошу.
Приметил самый главный тамошний богатей.
Он, видишь, больше всех на перекупке раздулся, а остарел, плохо видеть стал — оплошка в покупке дошла.
Он и придумал:
— Возьму-ка я этого Легонького к себе в дом да для верности женю на Аниске, а то вовсе изболталась девка, сладу с ней нет.
Дочь-то у него, и верно, полудурье была, да и не вовсе в порядке себя держала.
Ни один добрый парень из своих мурзинских никогда бы на такой не женился.
Вот и стали подманивать со стороны.
У богатых, известно, пособников всегда много.
Эти поддужные и давай напевать Троше про невесту:
— Краля писаная!
С одного боку тепло, с другого того лучше.
Характеру веселого, и одна разъединая дочь...
По времени полным хозяином станешь.
А ведь дом-то какой?
По всей округе на славе!
Бабушке трошиной, видно, надоело всю жизнь в бедности колотиться, она и поддакнула:
— Коли люди с добром, почему нам отворачиваться?
У Троши по этой части настоящей думки не было, он и говорит:
— Раз пришла пора жениться, надо невест глядеть.
Поддужные радехоньки, что парень этак легонько на приманку пошел, поторапливают:
— Тогда и тянуть с этим нечего.
В воскресенье приезжай с бабушкой.
Смотрины устроим, как полагается.
Об одежде да справе не беспокой себя.
Там знают, что из сиротского положения ты.
Взыску не будет.
Уговорились так-то.
Сказали Троше, в котором доме ему сперва остановиться надо, и уехали.
Как пришло воскресенье, Троша оделся почище да утречком пораньше и пошел в Мурзинку, а бабушка отказалась:
— Еще испугаются меня, старухи, и тебе доли не будет!
В самоцветах разбирать научился, неуж невесту не разглядишь?
Трошу в те годы не зря Легоньким звали.
Он живо дошагал до Мурзинки.
Нашел там дом, в котором ему остановиться велели.
Там, конечно, приветили, чайком попоили и говорят:
— Отдохни покамест, потому как смотрины вечером будут.
Парень про то не подумал, что тут какая уловка есть, а только отдыхать ему не захотелось.
«Пойду, — думает, — погляжу Мурзинку».
Камешки тогда по многим деревням добывали.
В Южаковой там, в Сизиковой, по всей речке Амбарке, а все-таки Мурзинка заглавное место была.
Тут и самые большие каменные богатеи жили и старателей много считалось.
В числе прочих старателей был Яша Кочеток.
Груздок, как говорится, из маленьких, а ядреный, глядел весело, говорил бойко и при случае постоять за себя мог.
От выпивки тоже не чурался.
Прямо сказать, этим боком хоть и не поворачивай, не тем будь помянут покойна головушка.
В одном у него строгая мера была: ни пьяный, ни трезвый своего заветного из рук не выпустит.
А повадку имел такую: все камешки, какие добудет, на три доли делил: едовую, гулевую и душевную.
В душевную, конечно, самая малость попадала, зато камень редкостный.
Деньги, которые за едовую долю получал, все до копейки жене отдавал и больше в них не вязался: «Хозяйствуй, как умеешь!»
Гулевые деньги себе забирал, а душевную долю никому не продавал и показывать не любил.
— Душа — не рубаха, что ее выворачивать!
Под худой глаз попадет, так еще пятно останется, а мне охота ее в чистоте держать.
Да и по делу это требуется.
Начнут спрашивать, какое такое дело, а он в отворот:
— Душевное дело — каменному делу родня.
Тоже в крепком занорыше сидит.
К нему подобраться не столь просто, как табаку на трубочку попросить.
Одним словом, чудаковатый мужичок.
Про него Троша дома слыхал, и про то ему было ведомо, что в Мурзинке чуть не через дом старатели жили.
Троша и залюбопытствовал: не удастся ли с кем поговорить, как у них тут с камешками, не нашли ли чего новенького.
Троша и пошел разгуляться, людей поглядеть, себя показать.
Видит, в одном месте на бревнах народу многонько сидит, о чем-то разговаривают.
Он и подошел послушать.
Как раз оказались старатели и разговаривали о своем деле.
Жаловались больше, что время скупое подошло: на Ватихе давно доброго занорыша не находили, на Тальяне да и по другим ямам тоже большой удачи не было.
Разговор не бойко шел.
Все к тому клонилось — выпить бы по случаю праздника, да денег нет.
Тут видит Троша: подходит еще какой-то новый человек.
Один из старателей и говорит:
— Вон Яша Кочеток идет.
Поднести, поди, не поднесет, а всех расшевелит да еще спор заведет.
— Без того не обойдется, — поддакнул другой, а сам навстречу Якову давай наговаривать: — Как, Яков Кирьяныч, живешь-поживаешь со вчерашнего дня?
Что по хозяйству?
Не окривел ли петушок, здорова ли кошечка?
Как сам спал-почивал, какой легкий сон видел?
— Да ничего, — отвечает, — все по-хорошему.
Петух заказывал тебе по-суседски поклончик, а кошка жалуется: больно много сосед мышей развел — справиться сил нет.
А сон, и точно, занятный видел.
Будто в Сизиковой бог по дворам с казной ходил, всех уговаривал: «Берите, мужики, кому сколько надо.
Без отдачи!
Лучше, поди-ка, это, чем полтинничные аметистишки по одному из горы выковыривать».
— Ну и что? — засмеялись старатели.
— Отказались мужики.
«Что ты, — говорят, — боже, куда это гоже, чтоб незаробленое брать!
Непривычны мы к этому».
Так и не сошлось у них.
— Ты скажешь!
— Сказать просто, коли язык не присох.
Тут который сперва-то с Кочетком заговорил, — он, видно, маленько в обиде за петуший поклон оказался, — он и ввернул словцо в задор:
— И понять не хитро, что у тебя всегда одно пустобайство.
Кочеток к этому и привязался:
— По себе, видно, судишь!
Не уж все на даровщину польстятся?
За кого ты людей считаешь?
К барышникам приравнял!
Совесть-то, поди, не у всякого застыла.
Другие старатели ввязались, и пошло-поехало, спор поднялся, потому как дело близкое.
Бог хоть ни к кому с казной не придет, а богатый камешек под руку попасть может.
Стали перебирать богатеев, кто от какого случая разъелся.
Выходило, что у всех не без фальши богатство пришло: кто от артели утаил, кто чужое захватил, а больше того на перекупке нажился.
Купит за пятерку, а продаст за сотню, а то и за тысячу.
Эти каменные барышники тошней всего приходились старателям.
И про то посудачили, есть ли кому позавидовать из богатеев.
Тоже вышло — некому.
У одного сын дурак-дураком вырос, у другого бабенка на стороне поигрывает, того и гляди усоборует своего мужика и сама каторги не минует, потому дело явное и давно на примете.
Этот опять с перепою опух, на человека не походит.
Про невесту хваленую Троша такого наслушался, что хоть уши затыкай.
Потом, как за ним прибежали: пора, дескать, на смотрины идти, — он отмахнулся:
— Не пойду!
Пускай свой самоцвет кому другому сбывает, а мне с любой придачей не надо!
Поспорили этак старатели, посудачили, к тому пришли: нет копейки надежнее той, коя потом полита.
Кабы только этих копеек побольше да без барышников!
Известно, трудовики по трудовому и вывели.
Меж тем темненько уж стало.
Спор давно на мирную беседу повернул.
Один Кочеток не унимается.
— Это, — кричит, — разговор один!
А помани кого боговой казной либо камешком в тысчонку-две ростом, всяк руки протянет!
— Ты откажешься?
Сам, небось, заветное хранишь, продешевить боишься!
Кочеток от этого слова весь задор потерял и говорит совсем по-другому:
— Насчет моего заветного ты напрасное слово молвил.
Берегу не для корысти, а для душевной радости.
Поглядишь на эту красоту — и ровно весной запахнет.
А что правда, то правда: подвернись случай с богатым камешком — не откажусь.
Крышу вон мне давно перекрыть надо, ребятишки разуты-раздеты.
Да мало ли забот!
Другой старатель подхватил:
— А я бы лошадку завел.
Гнеденькую!
Как у Самохина.
Пускай не задается!
— Мне баню поставить — первое дело, — отозвался еще один.
За ним остальные про свое сказали.
Оказалось, у каждого думка к большому фарту припасена.
Кочеток на это и говорит:
— Вот видите: у каждого своя корысть есть.
Это и мешает нам найти дорогу к далевому глядельцу.
Старатели на это руками замахали и один по одному расходиться стали, а сами ворчат:
— Заладила сорока Якова одно про всякого!
Далось ему это далевое глядельце!
— Слыхали мы эту стариковскую побаску, да ни к чему она!
— Что ее, гору-то, насквозь проглядывать!
Тамошнего богатства все едино себе не заберешь.
Только себя растравишь!
— Куда нам на даля глядеть!
Хоть бы под ногами видеть, чтоб нос не разбить.
Разошлись все.
Пошел и Кочеток домой, а Троша с ним рядом.
Дорогой Яша спрашивает у парня: чей да откуда, каким случаем в Мурзинку попал, какие камешки находить случалось, по каким местам да приметам.
Троша все отвечает толково и без утайки, потом и сам спрашивает:
— Дядя Яков, о каком ты далевом глядельце поминал и почему это старателям не любо показалось?
Яков видит: парень молодой, к камешкам приверженность имеет и спрашивает не для пустого разговору, доверился ему и рассказал:
— Сказывали наши старики, что в здешних горах глядельце есть.
Там все пласты горы сходятся.
А далевым оно потому зовется, что каждый пласт, будь то железная руда али золото, уголь али медь, дикарь-камень али дорогой самоцвет, насквозь видно.
Все спуски, подъемы, все выходы и веточки заприметить можно на многие версты.
Глядельце это не снаружи, а в самой горе.
Добраться до него человеку нельзя, а видеть можно.
— Как так?
— А через терпеливый камешек.
— Это еще какой? — спрашивает Троша.
— Тут, видишь, штука какая, — объясняет Кочеток, — глядельце открывается только тому, кто себе выгоды не ждет, а хочет посмотреть красоту горы и народу сказать, что где полезное лежит.
А как узнаешь, что человек о своем не думает?
Вот и положено испытание: найдешь камешек, который тебе больше других приглянется, и храни его.
Не продавай, не меняй и даже в мыслях не прикидывай, сколько за него получить можно.
Через такой камешек и увидишь далевое глядельце.
Как к глазу тебе его поднесут.
Не сразу, понятно, такой камешек тебе в руки придет.
Не один, может, десяток накопить придется.
Терпенье тут требуется.
Потому камень и зовется терпеливым.
А какой этот камешек цветом — голубой ли, зеленый, малиновый ли красный — это неведомо.
Одно помнить надо, чтоб его какой своей корыстью не замутить.
— Почему старателям не любо слышать разговор об этом?
По моему понятию, тут вот что выходит: трудовому человеку, ежели он не хитник, не барышник, охота, поди, поглядеть на красоту горы, а всяк лезет в яму с какой-нибудь своей думкой.
Слышал вон разговор: кому лошадь нужна, кому баня, кого другая нужда одолевает.
Ну, и досадуют, что им даже думка о далевом глядельце заказана.
Тут Кочеток вовсе доверился парню и рассказал:
— У меня вон есть терпеливые камешки, да не действуют.
Замутил, видно, их своими заботами о том, о другом.
Ты парень молодой и камешкам приверженный, вот и запомни этот разговор.
Может, тебе и посчастливит — увидишь далевое глядельце.
— Ладно, — отвечает, — не забуду твои слова.
В этих разговорах они подошли к кочетковой избушке.
Троша тогда и попросил:
— Нельзя ли, дядя Яков, у тебя переночевать?
Больно мне неохота к этим богатеевым хвостам ворочаться, а идти домой в потемках несподручно.
— Что ж, — говорит Яков, — время летнее, в сенцах места хватит, а помягче хочешь, ступай на сеновал.
Сена хоть и нелишка, а все-таки есть.
Так и остался Троша у Кочетка ночевать.
Забрался он на сеновал, а уснуть не может.
День-то у него неспокойный выдался.
Растревожило парня, что чуть оплошку не сделал с хваленой-то невестой.
Ну, и этот разговор с Кочетком сильно задел.
Так и проворочался до свету.
Хотел уж домой пойти, да подумал: «Нехорошо выйдет, надо подождать, как хозяева проснутся».
Стал поджидать, да и уснул крепко-накрепко.
Пробудился близко к полудню.
Спустился с сеновала, а во двор заходит девчонка с ведрами.
Ростом невеличка, а ладная.
Ведра полнехоньки, а несет не сплеснет.
Привычна, видать, и силу имеет.
Троше тут поворот судьбы и обозначился.
Это ведь и самый добрый лекарь не скажет, отчего такое бывает: поглядит парень на девушку, девушка на него взглянет, и оба покой потеряют.
Только о том и думают, как бы еще ненароком встретиться, друг на дружку поглядеть, словом перемолвиться, и оба краснеют, так что всякому видно, кто о ком думает.
Это вот самое тут и случилось: приглянулась Троше Легонькому кочеткова дочь — Доня, а парень ей ясным соколом на сердце пал.
Такое дело, конечно, не сразу делается.
Троша и придумал заделье, стал спрашивать у девчонки, в каком месте отец старается.
Та обсказала все честь-честью.
Троша и пошел будто поглядеть.
Нашел по приметам яму, где Кочеток старался, и объяснил, зачем он пришел, и сам за каелку взялся.
Потом как зашабашили, спрашивает у артельщиков, нельзя ли ему тут остаться на работах.
Артельщики сразу приметили, что парень старательный и сноровку по каменной работе имеет, говорят:
— Милости просим, коли уговор наш тебе подойдет, — и рассказали, с каким уговором они принимают в артель.
Парень, понятно, согласился и стал работать в этой артели, а по субботам уходил в Мурзинку вместе с Кочетком.
У него как постой имел.
Сколько там прошло, не знаю, а кончилось свадьбой.
Гладенько у них это сладилось.
Как свататься Троша стал, Кочеток с женой в одно слово сказали, что лучше такого жениха для своей Донюшки не ждали.
И вся артель попировала на свадьбе.
К тому времени как раз яма их позабавила: нашли хороший занорыш, и у всех на гулевые маленько осталось.
Трошина бабушка уж в обиде была, что внучек с богатой женой забыл старуху.
Хотела сама в Мурзинку итти, а Троша и объявился с молодой женой, только не с той, за которой пошел.
Рассказал бабушке про свою оплошку с богатой невестой, а старуха посмеивается.
— Вижу, — говорит, — что и эта не бесприданница.
Жемчугов полон рот, шелку до пояса и глазок веселый, а это всего дороже.
В семейном положении главная хитрость в том, чтобы головы не вешать, коли тебя стукнет.
С той поры много годов прошло.
Стал Троша Легонький знаменитым горщиком, и звали его уж по-другому — Тяжелой Котомкой.
Немало он новых мест открыл.
Работал честно, не хитничал, не барышничал.
Терпеливых камешков целый мешок накопил, а далевого глядельца так увидеть ему и не пришлось.
Бывало, жаловался на свою неудачу Донюшке, а та не привыкла унывать, говорит:
— Ну, ты не увидел, — может, внуки наши увидят.
Теперь Трофим Тяжелая Котомка — глубокий старик.
Давно по своему делу не работает, глазами ослабел, а как услышит, что новое в наших горах открыли, всегда дивится:
— Сколь ходко ныне горное дело пошло!
Его внук, горный инженер, объясняет:
— Наука теперь, дедушка, не та, и, главное, ищем по-другому.
Раньше каждый искал, что ему надо, а ныне смотрят, что где лежит и на что понадобиться может.
Видишь, вон на карте раскраска разная.
Это глина для кирпичного завода, тут — руда для домны, здесь- место для золотого запаса, тут — уголек хороший для паровозных топок, а это твоя жила, которую на Адуе открыл, вынырнула.
Дорогое место!
Старик смотрит на карту и кивает головой: так, так.
Потом, хитренько улыбнувшись, спрашивает шёпотом:
— Скажи по совести: далевое глядельце нашли?
В котором месте?
Внук тоже улыбается:
— Эх, дед, не понимаешь ты этого.
Тридцатый уж год пошел, как твое далевое глядельце открыто всякому, кто смотрит не через свои очки.
Зоркому глазу через это глядельце не то что горы, а будущие годы видно.
— Вот-вот, — соглашается старик. — Правильно мне покойный тестюшка Яков Кирьяныч сказывал: в далевом глядельце главная сила.
{П. Бажов @ Малахитӧвӧй шкатулка @ беллетристика @ П. Бажов. Сказъяс @ 1953 @}
Малахитовая шкатулка
У Настасьи, Степановой-то вдовы, шкатулка малахитова осталась.
Со всяким женским прибором.
Кольца там, серьги и протча по женскому обряду.
Сама Хозяйка Медной горы одарила Степана этой шкатулкой, как он еще жениться собирался.
Настасья в сиротстве росла, не привыкла к экому-то богатству, да и не шибко любительница была моду выводить.
С первых годов, как жили со Степаном, надевывала, конечно, из этой шкатулки.
Только не к душе ей пришлось.
Наденет кольцо...
Ровно как раз впору, не жмет, не скатывается, а пойдет в церкву или в гости куда — замается.
Как закованный палец-то, в конце даже посинеет.
Серьги навесит — хуже того.
Уши так оттянет, что мочки распухнут.
А на руку взять — не тяжелее тех, какие Настасья всегда носила.
Буски в шесть ли семь рядов только раз и примерила.
Как лед кругом шеи-то, и не согреваются нисколько.
На люди те буски вовсе не показывала.
Стыдно было.
— Ишь, скажут, какая царица в Полевой выискалась!
Степан тоже не понуждал жену носить из этой шкатулки.
Раз даже как-то сказал:
— Убери-ко куда от греха подальше.
Настасья и поставила шкатулку в самый нижний сундук, где холсты и прочее про запас держат.
Как Степан умер да камешки у него в мертвой руке оказались, Настасье и пришлось ту шкатулку чужим людям показать.
А тот знающий, который про Степановы камешки обсказал, и говорит Настасье потом, как народ схлынул:
— Ты гляди, не мотни эту шкатулку за пустяк.
Больших тысяч она стоит.
Он, этот человек-то, ученой был, тоже из вольных.
Ранее-то в щегарях ходил, да его отстранили: ослабу-де народу дает.
Ну, и винцом не брезговал.
Тоже добра кабацка затычка был, не тем будь помянут, покойна головушка.
А так во всем правильный.
Прошенье написать, пробу смыть, знаки оглядеть — все по совести делал, не как иные прочие, абы на полштофа сорвать.
Кому-кому, а ему всяк поднесет стаканушку праздничным делом.
Так он на нашем заводе и до смерти дожил.
Около народа питался.
Настасья от мужа слыхала, что этот штейгер правильный и в делах смышленый, даром что к винишку пристрастье поимел.
Ну, и послушалась его.
— Ладно, — говорит, — поберегу на черный день. — И поставила шкатулку на старо место.
Схоронили Степана, сорочины отправили честь честью.
Настасья — баба в соку, да и с достатком, стали к ней присватываться.
А она, женщина умная, говорит всем одно:
— Хоть золотой второй, а все ребятам отчим.
Ну, отстали по времени.
Степан хорошее обеспечение семье оставил.
Дом справный, лошадь, корова, обзаведение полное.
Настасья баба работящая, робятишки пословные, не охтимнеченьки живут.
Год живут, два живут, три живут.
Ну, забеднели все-таки.
Где же одной женщине с малолетками хозяйство управить!
Тоже ведь и копейку добыть где-то надо.
На соль хоть.
Тут родня и давай Настасье в уши напевать:
— Продай шкатулку-то!
На что она тебе?
Что впусте добру лежать!
Все едино и Танюшка, как вырастет, носить не будет.
Вон там штучки какие!
Только барам да купцам впору покупать.
С нашим-то ремьем не наденешь.
А люди деньги бы дали.
Разоставок тебе.
Одним словом, наговаривают.
И покупатель, как ворон на кости, налетел.
Из купцов всё.
Кто сто рублей дает, кто двести.
— Робят-де твоих жалеем, по вдовьему положению нисхождение делаем.
Ну, оболванить ладят бабу, да не на ту попали.
Настасья хорошо запомнила, что ей старый щегарь говорил, не продает за такой пустяк.
Тоже и жалко.
Как-никак женихово подаренье, мужнина память.
А пуще того девчоночка у ней младшенькая слезами улилась, просит:
— Мамонька, не продавай!
Мамонька, не продавай!
Лучше я в люди пойду, а тятину памятку побереги.
От Степана, вишь, осталось трое робятишек-то.
Двое парнишечки.
Ребята как ребята, а эта, как говорится, ни в мать, ни в отца.
Еще при Степановой бытности, как вовсе маленькая была, на эту девчоночку люди дивовались.
Не то что девки-бабы, а и мужики Степану говорили:
— Не иначе эта у тебя, Степан, из кистей выпала.
В кого только зародилась!
Сама черненькая да бассенька, а глазки зелененькие.
На наших девчонок будто и вовсе не походит.
Степан пошутит, бывало:
— Это не диво, что черненька.
Отец-то ведь с малых лет в земле скыркался.
А что глазки зеленые — тоже дивить не приходится.
Мало ли я малахиту барину Турчанинову набил.
Вот памятка мне и осталась.
Так эту девчоночку Памяткой и звал. — Ну-ка ты, Памятка моя! — И когда случалось ей что покупать, так завсегда голубенького либо зеленого принесет.
Вот и росла та девчоночка на примете у людей.
Ровно и в самом деле гарусинка из праздничного пояса выпала — далеко ее видно.
И хоть она не шибко к чужим людям ластилась, а всяк ей — Танюшка да Танюшка.
Самые завидущие бабешки и те любовались.
Ну, как, — красота!
Всякому мило.
Одна мать повздыхивала:
— Красота-то — красота, да не наша.
Ровно кто подменил мне девчонку.
По Степану шибко эта девчоночка убивалась.
Чисто уревелась вся, с лица похудела, одни глаза остались.
Мать и придумала дать Танюшке ту шкатулку малахитову — пущай-де позабавится.
Хоть маленькая, а девчоночка, — с малых лет им лестно на себя-то навздевать.
Танюшка и занялась разбирать эти штучки.
И вот диво — которую примеряет, та и по ней.
Мать-то иное и не знала к чему, а эта все знает.
Да еще говорит:
— Мамонька, сколь хорошо тятино-то подаренье!
Тепло от него, будто на пригревинке сидишь, да еще кто тебя мягким гладит.
Настасья сама нашивала, помнит, как у нее пальцы затекали, уши болели, шея не могла согреться.
Вот и думает: «Неспроста это.
Ой, неспроста!» — да поскорее шкатулку-то опять в сундук.
Только Танюшка с той поры нет-нет и запросит:
— Мамонька, дай поиграть тятиным подареньем!
Настасья когда и пристрожит, ну, материнско сердце — пожалеет, достанет шкатулку, только накажет:
— Не изломай чего!
Потом, когда подросла Танюшка, она и сама стала шкатулку доставать.
Уедет мать со старшими парнишечками на покос или еще куда, Танюшка останется домовничать.
Сперва, конечно, управит, что мать наказывала.
Ну, чашки-ложки перемыть, скатерку стряхнуть, в избе-сенях веничком подмахнуть, куричешкам корму дать, в печке еду приглядеть.
Справит все поскорее, да и за шкатулку.
Из верхних-то сундуков к тому времени один остался, да и тот легонький стал.
Танюшка сдвинет его на табуреточку, достанет шкатулку и перебирает камешки, любуется, на себя примеряет.
Раз к ней и забрался хитник.
То ли он в ограде спозаранку прихоронился, то ли потом незаметно где пролез, только из соседей никто не видал, чтобы он по улице проходил.
Человек незнакомый, а по делу видать — кто-то навел его, весь порядок обсказал.
Как Настасья уехала, Танюшка побегала много-мало по хозяйству и забралась в избу поиграть отцовскими камешками.
Надела наголовник, серьги навесила.
В это время и пых в избу этот хитник.
Танюшка оглянулась — на пороге мужик незнакомый, с топором.
И топор-то ихний.
В сенках, в уголочке стоял.
Только что Танюшка его переставляла, как в сенках мела.
Испугалась Танюшка, сидит, как замерла, а мужик сойкнул, топор выронил и обеими руками глаза захватил, как обожгло их.
Стонет-кричит:
— Ой, батюшки, ослеп я!
Ой, ослеп! — а сам глаза трет.
Танюшка видит — неладно с человеком, стала спрашивать:
— Ты как, дяденька, к нам зашел, пошто топор взял?
А тот, знай, стонет да глаза свои трет.
Танюшка его и пожалела — зачерпнула ковшик воды, хотела подать, а мужик так и шарахнулся спиной к двери.
— Ой, не подходи!
Так в сенках и сидел и двери завалил, чтобы Танюшка ненароком не выскочила.
Да она нашла ход — выбежала через окошко и к соседям.
Ну, пришли.
Стали спрашивать, что за человек, каким случаем?
Тот промигался маленько, объясняет — проходящий-де, милостинку хотел попросить, да что-то с глазами попритчилось.
— Как солнцем ударило.
Думал — вовсе ослепну.
От жары, что ли.
Про топор и камешки Танюшка соседям не сказала.
Те и думают:
«Пустяшное дело.
Может, сама же забыла ворота запереть, вот проходящий и зашел, а тут с ним и случилось что-то.
Мало ли бывает».
До Настасьи все-таки проходящего не отпустили.
Когда она с сыновьями приехала, этот человек ей рассказал, что соседям рассказывал.
Настасья видит — все в сохранности, вязаться не стала.
Ушел тот человек, и суседи тоже.
Тогда Танюшка матери и выложила, как дело было.
Тут Настасья и поняла, что за шкатулкой приходил, да взять-то ее, видно, не просто.
А сама думает:
«Оберегать-то ее все ж таки покрепче надо».
Взяла да потихоньку от Танюшки и других ребят и зарыла ту шкатулку в голбец.
Уехали опять все семейные.
Танюшка хватилась шкатулки, а ее нигде нет.
Горько это показалось Танюшке, а тут вдруг теплом ее опахнуло.
Что за штука?
Откуда?
Огляделась, а из-под полу свет.
Танюшка испугалась — не пожар ли?
Заглянула в голбец, там в одном уголке свет.
Схватила ведро, плеснуть хотела — только ведь огня-то нет и дымом не пахнет.
Покопалась в том месте, видит — шкатулка.
Открыла, а камни-то ровно еще краше стали.
Так и горят разными огоньками, и светло от них, как при солнышке.
Танюшка и в избу не потащила шкатулку.
Тут в голбце и наигралась досыта.
Так с той поры и повелось.
Мать думает: «Вот хорошо спрятала, никто не знает», — а дочь, как домовничать, так и урвет часок поиграть дорогим отцовским подареньем.
Насчет продажи Настасья и говорить родне не давала.
— По миру впору придем — тогда продам.
Хоть круто ей приходилось, а укрепилась.
Так еще сколько-то годов перемогались, дальше на поправу пошло.
Старшие ребята стали зарабатывать маленько, да и Танюшка не сложа руки сидела.
Она, слышь-ко, научилась шелками да бисером шить.
И так научилась, что самолучшие барские мастерицы руками хлопали — откуда узоры берет, где шелка достает?
А тоже случаем вышло.
Приходит к ним женщина.
Небольшого росту, чернявая, в Настасьиных уж годах, а востроглазая и, по всему видать, шмыгало такое, что только держись.
На спине котомочка холщовая, в руке черемуховый бадожок, вроде как странница.
Просится у Настасьи:
— Нельзя ли, хозяюшка, у тебя денек-другой отдохнуть?
Ноженьки не несут, а идти не близко.
Настасья сперва подумала, не подослана ли опять за шкатулкой, потом все-таки пустила.
— Места не жалко.
Не пролежишь, поди, и с собой не унесешь.
Только вот кусок-то у нас сиротский.
Утром — лучок с кваском, вечером — квасок с лучком, вся и перемена.
Отощать не боишься, так милости просим, живи сколь надо.
А странница уж бадожок свой поставила, котомку на припечье положила и обуточки снимает.
Настасье это не по нраву пришлось, а смолчала.
«Ишь неочесливая!
Приветить ее не успела, а она нако — обутки сняла и котомку развязала».
Женщина, и верно, котомочку расстегнула и пальцем манит к себе Танюшку:
— Иди-ко, дитятко, погляди на мое рукоделье.
Коли поглянется, и тебя выучу...
Видать, цепкий глазок-то на это будет!
Танюшка подошла, а женщина и подает ей ширинку маленькую, концы шелком вышиты.
И такой-то, слышь-ко, жаркий узор на той ширинке, что ровно в избе светлее и теплее стало.
Танюшка так глазами и впилась, а женщина посмеивается.
— Поглянулось, знать, доченька, мое рукодельице?
Хочешь — выучу?
— Хочу, — говорит.
Настасья так и взъелась.
— И думать забудь!
Соли купить не на что, а ты придумала шелками шить!
Припасы-то, поди-ка, денег стоят.
— Про то не беспокойся, хозяюшка, — говорит странница. — Будет понятие у доченьки — будут и припасы.
За твою хлеб-соль оставлю ей — надолго хватит.
А дальше сама увидишь.
За наше-то мастерство денежки платят.
Не даром работу отдаем.
Кусок имеем.
Тут Настасье уступить пришлось.
— Коли припасов уделишь, так о чем не поучиться.
Пущай поучится, сколь понятия хватит.
Спасибо тебе скажу.
Вот эта женщина и занялась Танюшку учить.
Скорехонько Танюшка все переняла, будто раньше которое знала.
Да вот еще что.
Танюшка не то что к чужим, к своим неласковая была, а к этой женщине так и льнет, так и льнет.
Настасья скоса запоглядывала.
«Нашла себе новую родню.
К матери не подойдет, а к бродяжке прилипла!»
А та еще ровно дразнит, все Танюшку дитятком да доченькой зовет, а крещеное имя ни разочку не помянула.
Танюшка видит, что мать в обиде, а не может себя сдержать.
До того, слышь-ко, вверилась этой женщине, что ведь сказала ей про шкатулку-то!
— Есть, — говорит, — у нас дорогая тятина памятка — шкатулка малахитова.
Вот где каменья!
Век бы на них глядела.
— Мне покажешь, доченька? — спрашивает женщина.
Танюшка даже не подумала, что это неладно.
— Покажу, — говорит, — когда дома никого из семейных не будет.
Как вывернулся такой часок, Танюшка и позвала ту женщину в голбец.
Достала Танюшка шкатулку, показывает, а женщина поглядела маленько да и говорит:
— Надень-ко на себя — виднее будет.
Ну, Танюшка, — не того слова, — стала надевать, а та, знай, похваливает:
— Ладно, доченька, ладно!
Капельку только поправить надо.
Подошла поближе да и давай пальцем в камешки тыкать.
Который заденет — тот и загорится по-другому.
Танюшке иное видно, иное — нет.
После этого женщина и говорит:
— Встань-ко, доченька, пряменько.
Танюшка встала, а женщина и давай ее потихоньку гладить по волосам, по спине.
Вею огладила, а сама наставляет:
— Заставлю тебя повернуться, так ты, смотри, на меня не оглядывайся.
Вперед гляди, примечай, что будет, а ничего не говори.
Ну, поворачивайся!
Повернулась Танюшка — перед ней помещение, какого она отродясь не видывала.
Не то церква, не то что.
Потолки высоченные на столбах из чистого малахиту.
Стены тоже в рост человека малахитом выложены, а по верхнему карнизу малахитовый узор прошел.
Прямо перед Танюшкой, как вот в зеркале, стоит красавица, про каких только в сказках сказывают.
Волосы как ночь, а глаза зеленые.
И вся-то она изукрашена дорогими каменьями, а платье на ней из зеленого бархату с переливом.
И так это платье сшито, как вот у цариц на картинах.
На чем только держится.
Со стыда бы наши заводские сгорели на людях такое надеть, а эта зеленоглазая стоит себе спокойненько, будто так и надо.
Народу в том помещении полно.
По-господски одеты, и все в золоте да заслугах.
У кого спереди навешано, у кого сзади нашито, а у кого и со всех сторон.
Видать, самое вышнее начальство.
И бабы ихние тут же.
Тоже голоруки, гологруды, каменьями увешаны.
Только где им до зеленоглазой!
Ни одна в подметки не годится.
В ряд с зеленоглазой какой-то белобрысенький.
Глаза враскос, уши пенечками, как есть заяц.
А одежа на нем — уму помраченье.
Этому золота-то мало показалось, так он, слышь-ко, на обую камни насадил.
Да такие сильные, что, может, в десять лет один такой найдут.
Сразу видать — заводчик это.
Лопочет тот заяц зеленоглазой-то, а она хоть бы бровью повела, будто его вовсе нет.
Танюшка глядит на эту барыню, дивится на нее и только тут заметила:
— Ведь каменья-то на ней тятины! — сойкала Танюшка, и ничего не стало.
А женщина та посмеивается:
— Не доглядела, доченька!
Не тужи, по времени доглядишь.
Танюшка, конечно, доспрашивается — где это такое помещение?
— А это, — говорит, — царский дворец.
Та самая палатка, коя здешним малахитом изукрашена.
Твой покойный отец его добывал-то.
— А это кто в тятиных уборах и какой это с ней заяц?
— Ну, этого не скажу, сама скоро узнаешь.
В тот же день, как пришла Настасья домой, эта женщина собираться в дорогу стала.
Поклонилась низенько хозяйке, подала Танюшке узелок с шелками да бисером, потом достала пуговку махоньку.
То ли она из стекла, то ли из дурмашка на простую грань обделана,
Подает ее Танюшке да и говорит:
— Прими-ко, доченька, от меня памятку.
Как что забудешь по работе либо трудный случай подойдет, погляди на эту пуговку.
Тут тебе ответ и будет.
Сказала так-то и ушла.
Только ее и видели.
С той поры Танюшка и стала мастерицей, а уж в годы входить стала, вовсе невестой глядит.
Заводские парни о Настасьины окошки глаза обмозолили, а подступить к Танюшке боятся.
Вишь, неласковая она, невеселая, да и за крепостного где же вольная пойдет.
Кому охота петлю надевать?
В барском доме тоже проведали про Танюшку из-за мастерства-то ее.
Подсылать к ней стали.
Лакея помоложе да поладнее оденут по-господски, часы с цепочкой дадут и пошлют к Танюшке, будто за делом каким.
Думают, не обзарится ли девка на экого молодца.
Тогда ее обратать можно.
Толку все ж таки не выходило.
Скажет Танюшка что по делу, а другие разговоры того лакея безо внимания.
Надоест, так еще надсмешку подстроит:
— Ступай-ко, любезный, ступай!
Ждут ведь.
Боятся, поди, как бы у тебя часы потом не изошли и цепка не помедела.
Вишь, без привычки-то как ты их мозолишь.
Ну, лакею или другому барскому служке эти слова, как собаке кипяток.
Бежит, как ошпаренный, фырчит про себя:
— Разве это девка?
Статуя каменная, зеленоглазая!
Такую ли найдем!
Фырчит так-то, а самого уж захлестнуло.
Которого пошлют, забыть не может Танюшкину красоту.
Как привороженного к тому месту тянет — хоть мимо пройти, в окошко поглядеть.
По праздникам чуть не всему заводскому холостяжнику дело на той улице.
Дорогу у самых окошек проторили, а Танюшка и не глядит.
Соседки уж стали Настасью корить:
— Что это у тебя Татьяна шибко высоко себя повела?
Подружек у ней нет, на парней глядеть не хочет.
Царевича-королевича ждет аль в Христовы невесты ладится?
Настасья на эти покоры только вздыхает:
— Ой, бабоньки, и сама не ведаю.
И так-то у меня девка мудреная была, а колдунья эта проходящая вконец ее извела.
Станешь ей говорить, а она уставится на свою колдовскую пуговку и молчит.
Так бы и выбросила эту проклятую пуговку, да по делу она дочке на пользу.
Как шелка переменить или что, так в пуговку и глядит.
Казала и мне, да у меня, видно, глаза тупы стали, не вижу.
Налупила бы девку, да, вишь, она у нас старательница.
Почитай, ее работой только и живем.
Думаю-думаю так-то и зареву.
Ну, тогда она скажет: «Мамонька, ведь знаю я, что тут моей судьбы нет.
То никого и не привечаю и на игрища не хожу.
Что зря людей в тоску вгонять?
А что под окошком сижу, так работа моя того требует.
За что на меня приходишь?
Что я худого сделала?»
Вот и ответь ей!
Ну, жить все ж таки ладно стали.
Танюшкино рукоделие на моду пошло.
Не то что в заводе аль в нашем городе, по другим местам про него узнали, заказы посылают и деньги платят немалые.
Доброму мужику впору столько-то заработать.
Только тут беда их и пристигла — пожар случился.
А ночью дело было.
Пригон, завозня, лошадь, корова, снасть всякая — все сгорело.
С тем только и остались, в чем выскочили.
Шкатулку, однако, Настасья выхватила, успела-таки.
На другой день и говорит:
— Видно, край пришел — придется продать шкатулку.
Сыновья в один голос:
— Продавай, мамонька.
Не продешеви только.
Танюшка украдкой на пуговку поглядела, а там зеленоглазая маячит — пущай продают.
Горько стало Танюшке, а что поделаешь?
Все равно уйдет отцова памятка будет у этой зеленоглазой.
Вздохнула и говорит:
— Продавать так продавать. — И даже не стала на прощанье те камни глядеть.
И то сказать — у соседей приютились, где тут раскладываться.
Придумали так — продать-то, а купцы уж тут как тут.
Кто, может, сам и поджог подстроил, чтобы шкатулкой завладеть.
Тоже ведь народишко-то — ноготок, доцарапается!
Видят, — ребята подросли, — больше дают.
Пятьсот там, семьсот, один до тысячи дошел.
По заводу деньги немалые, можно на их обзавестись.
Ну, Настасья запросила все-таки две тысячи.
Ходят, значит, к ней, рядятся.
Накидывают помаленьку, а сами друг от друга таятся, сговориться меж собой не могут.
Вишь, кусок-от такой — ни одному отступиться неохота.
Пока они так-то ходили, в Полевую и приехал новый приказчик.
Когда ведь они — приказчики-то — подолгу сидят, а в те годы им какой-то перевод случился.
Душного козла, который при Степане был, старый барин на Крылатовско за вонь отставил.
Потом был Жареной Зад.
Рабочие его на болванку посадили.
Тут заступил Северьян Убойца.
Этого опять Хозяйка Медной горы в пусту породу перекинула.
Там еще двое ли, трое каких-то были, а потом и приехал этот.
Он, сказывают, из чужестранных земель был, на всяких языках будто говорил, а по-русски похуже.
Чисто-то выговаривал одно — пороть.
Свысока так, с растяжкой — пороть.
О какой недостаче ему заговорят, одно кричит: пороть!
Его Паротей и прозвали.
На деле этот Паротя не шибко худой был.
Он хоть кричал, а вовсе народ на пожарну не гонял.
Тамошним охлестышам вовсе и дела не стало.
Вздохнул маленько народ при этом Пароте.
Тут, вишь, штука-то в чем.
Старый барин к той поре вовсе утлый стал, еле ногами перебирал.
Он и придумал сына женить на какой-то там графине ли, что ли.
Ну, а у этого молодого барина была полюбовница, и он к ей большую приверженность имел.
Как делу быть?
Неловко все ж таки.
Что новые сватовья скажут?
Вот старый барин и стал сговаривать ту женщину — сынову-то полюбовницу — за музыканта.
У барина же этот музыкант служил.
Ребятишек музыке обучал и так разговору чужестранному, как ведется по ихнему положению.
— Чем, — говорит, — тебе так-то жить на худой славе, выходи-ко ты замуж.
Приданым тебя оделю, а мужа приказчиком в Полевую пошлю.
Там дело направлено, пущай только построже народ держит.
Хватит, поди, на это толку, что хоть и музыкант.
А ты с ним лучше лучшего проживешь в Полевой-то.
Первый человек, можно сказать, будешь.
Почет тебе, уважение от всякого.
Чем плохо?
Бабочка сговорная оказалась.
То ли она в рассорке с молодым барином была, то ли хитрость поимела.
— Давно, — говорит, — об этом мечтание имела, да сказать — не насмелилась.
Ну, музыкант, конечно, сперва уперся:
— Не желаю, — шибко про нее худа слава, потаскуха вроде.
Только барин — старичонка хитрый.
Недаром заводы нажил.
Живо обломал этого музыканта.
Припугнул чем али улестил, либо подпоил — ихнее дело, только вскорости свадьбу справили, и молодые поехали в Полевую.
Так вот Паротя и появился в нашем заводе.
Недолго только прожил, а так — что зря говорить — человек не вредный.
Потом, как Полторы Хари вместо его заступил — из своих заводских, так жалели даже этого Паротю.
Приехал с женой Паротя как раз в ту пору, как купцы Настасью обхаживали.
Паротина баба тоже видная была.
Белая да румяная — одним словом, полюбовница.
Небось худую-то бы не взял барин.
Тоже, поди, выбирал!
Вот эта Паротина жена и прослышала — шкатулку продают.
«Дай-ка, — думает, — посмотрю, может, в самом деле стоящее что».
Живехонько срядилась и прикатила к Настасье.
Им ведь лошадки-то заводские завсегда готовы!
— Ну-ка, — говорит, — милая, покажи, какие такие камешки продаешь?
Настасья достала шкатулку, показывает.
У Паротиной бабы и глаза забегали.
Она, слышь-ка, в Сан-Петербурге воспитывалась, в заграницах разных с молодым барином бывала, толк в этих нарядах имела.
«Что же это, — думает, — такое?
У самой царицы эдаких украшений нет, а тут нако — в Полевой, у погорельцев!
Как бы только не сорвалась покупочка».
— Сколько, — спрашивает, — просишь?
Настасья говорит:
— Две бы тысячи охота взять.
— Ну, милая, собирайся!
Поедем ко мне со шкатулкой.
Там деньги сполна получишь.
Настасья, однако, на это не подалась.
— У нас, — говорит, — такого обычая нет, чтобы хлеб за брюхом ходил.
Принесешь деньги — шкатулка твоя.
Барыня видит — вон какая женщина, — живо скрутилась за деньгами, а сама наказывает:
— Ты уж, милая, не продавай шкатулку.
Настасья отвечает:
— Это будь в надежде.
От своего слова не отопрусь.
До вечера ждать буду, а дальше моя воля.
Уехала Паротина жена, а купцы-то и набежали все разом.
Они, вишь, следили.
Спрашивают:
— Ну, как?
— Запродала, — отвечает Настасья.
— За сколь?
— За две, как назначила.
— Что ты, — кричат, — ума решилась али что!
В чужие руки отдаешь, а своим отказываешь! — И давай-ко цену набавлять.
Ну, Настасья на эту удочку не клюнула.
— Это, — говорит, — вам привычное дело в словах вертеться, а мне не доводилось.
Обнадежила женщину, и разговору конец!
Паротина баба крутехонько обернулась.
Привезла деньги, передала из ручки в ручку, подхватила шкатулку и айда домой.
Только на порог, а навстречу Танюшка.
Она, вишь, куда-то ходила, и вся эта продажа без нее была.
Видит — барыня какая-то и со шкатулкой.
Уставилась на нее Танюшка — дескать, не та ведь, какую тогда видела.
А Паротина жена пуще того воззрилась.
— Что за наваждение?
Чья такая? — спрашивает.
— Дочерью люди зовут, — отвечает Настасья. — Самая как есть наследница шкатулки-то, кою ты купила.
Не продала бы, кабы не край пришел.
С малолетства любила этими уборами играть.
Играет да нахваливает — как-де от них тепло да хорошо.
Да что об этом говорить!
Что с возу пало — то пропало!
— Напрасно, милая, так думаешь, — говорит Паротина баба. — Найду я местичко этим каменьям. — А про себя думает: «Хорошо, что эта зеленоглазая силы своей не чует.
Покажись такая в Сан-Петербурге, царями бы вертела.
Надо — мой-то дурачок Турчанинов ее не увидал».
С тем и разошлись.
Паротина жена, как приехала домой, похвасталась:
— Теперь, друг любезный, я не то что тобой, и Турчаниновым не понуждаюсь.
Чуть что — до свиданья!
Уеду в Сан-Петербург либо, того лучше, в заграницу, продам шкатулочку и таких-то мужей, как ты, две дюжины куплю, коли надобность случится.
Похвасталась, а показать на себе новокупку все ж таки охота.
Ну, как — женщина!
Подбежала к зеркалу и первым делом наголовник пристроила. — Ой, ой, что такое! — Терпенья нет — крутит и дерет волосы-то.
Еле выпростала.
А неймется.
Серьги надела — чуть мочки не разорвала.
Палец в перстень сунула — заковало, еле с мылом стащила.
Муж посмеивается: не таким, видно, носить!
А она думает: «Что за штука?
Надо в город ехать, мастеру показать.
Подгонит как надо, только бы камни не подменил»
Сказано — сделано.
На другой день с утра укатила.
На заводской-то тройке ведь недалеко.
Узнала, какой самый надежный мастер, — и к нему.
Мастер старый-престарый, а по своему делу дока.
Оглядел шкатулку, спрашивает, у кого куплено.
Барыня рассказала, что знала.
Оглядел еще раз мастер шкатулку, а на камни не взглянул.
— Не возьмусь, — говорит, — что хошь давайте.
Не здешних это мастеров работа.
Нам несподручно с ними тягаться.
Барыня, конечно, не поняла, в чем тут закорючка, фыркнула и побежала к другим мастерам.
Только все как сговорились: оглядят шкатулку, полюбуются, а на камни не смотрят и от работы наотрез отказываются.
Барыня тогда на хитрости пошла, говорит, что эту шкатулку из Сан-Петербурга привезла.
Там всё и делали.
Ну, мастер, которому она это плела, только рассмеялся.
— Знаю, — говорит, -в каком месте шкатулка делана, и про мастера много наслышан.
Тягаться с ним всем нашим не по плечу.
На одного кого тот мастер подгоняет, другому не подойдет, что хошь делай.
Барыня и тут не поняла всего-то, только то и уразумела — неладно дело, боятся кого-то мастера.
Припомнила, что старая хозяйка сказывала, будто дочь любила эти уборы на себя надевать.
«Не по этой ли зеленоглазой подгонялись?
Вот беда-то!»
Потом опять переводит в уме:
«Да мне-то что!
Продам какой ни есть богатой дуре.
Пущай мается, а денежки у меня будут!»
С этим и уехала в Полевую.
Приехала, а там новость: весточку получили — старый барин приказал долго жить.
Хитренько с Паротей-то он устроил, а смерть его перехитрила — взяла и стукнула.
Сына так и не успел женить, и он теперь полным хозяином стал.
Через малое время Паротина жена получила писемышко.
Так и так, моя любезная, по вешней воде приеду на заводах показаться и тебя увезу, а музыканта твоего куда-нибудь законопатим.
Паротя про это как-то узнал, шум-крик поднял.
Обидно, вишь, ему перед народом-то.
Как-никак приказчик, а тут вон что — жену отбирают.
Сильно выпивать стал.
Со служащими, конечно.
Они рады стараться на даровщинку-то.
Вот раз пировали.
Кто-то из этих запивох и похвастай:
— Выросла-де у нас в заводе красавица, другую такую не скоро сыщешь.
Паротя и спрашивает:
— Чья такая?
В котором месте живет?
Ну, ему рассказали и про шкатулку помянули — в этой-де семье ваша жена шкатулку покупала.
Паротя и говорит:
— Поглядеть бы, — а у запивох и заделье нашлось.
— Хоть сейчас пойдем — осведетельствовать, ладно ли они новую избу поставили.
Семья хоть из вольных, а на заводской земле живут.
В случае чего и прижать можно.
Пошли двое ли, трое с этим Паротей.
Цепь притащили, давай промер делать, не зарезалась ли Настасья в чужую усадьбу, выходят ли вершки меж столбами.
Подыскиваются, одним словом.
Потом заходят в избу, а Танюшка как раз одна была.
Глянул на нее Паротя и слова потерял.
Ну, ни в каких землях такой красоты не видывал.
Стоит как дурак, а она сидит — помалкивает, будто ее дело не касается.
Потом отошел малость Паротя, стал спрашивать;
— Что поделываете?
Танюшка говорит:
— По заказу шью, — и работу свою показала.
— Мне, — говорит Паротя, — можно заказ сделать?
— Отчего же нет, коли в цене сойдемся.
— Можете, — спрашивает опять Паротя, — мне с себя портрет шелками вышить?
Танюшка потихоньку на пуговку поглядела, а там зеленоглазая ей знак подает — бери заказ! — и на себя пальцем указывает.
Танюшка и отвечает:
— Свой патрет не буду, а есть у меня на примете женщина одна в дорогих каменьях, в царицыном платье, эту вышить могу.
Только недешево будет стоить такая работа.
— Об этом, — говорит, — не сумлевайтесь, хоть сто, хоть двести рублей заплачу, лишь бы сходственность с вами была.
— В лице, — отвечает, — сходственность будет, а одежа другая.
Срядились за сто рублей.
Танюшка и срок назначила — через месяц.
Только Паротя нет-нет и забежит, будто о заказе узнать, а у самого вовсе не то на уме.
Тоже обохмурило его, а Танюшка ровно и вовсе не замечает.
Скажет два-три слова, и весь разговор.
Запивохи-то Паротины подсмеиваться над ним стали:
— Тут-де не отломится.
Зря сапоги треплешь!
Ну вот, вышила Танюшка тот портрет.
Глядит Паротя — боже мой!
Да ведь это она самая и есть, одежой да каменьями изукрашенная.
Подает, конечно, три сотенных билета, только Танюшка два-то не взяла.
— Не привычны, — говорит, — мы подарки принимать.
Трудами кормимся.
Прибежал Паротя домой, любуется на портрет, а от жены впотай держит.
Пировать меньше стал, в заводское дело вникать мало-мало начал.
Весной приехал на заводы молодой барин.
В Полевую прикатил.
Народ согнали, молебен отслужили, и потом в господском доме тонцы-звонцы пошли.
Народу тоже две бочки вина выкатили — помянуть старого, проздравить нового барина.
Затравку, значит, сделали.
На это все Турчаниновы мастера были.
Как зальешь господскую чарку десятком своих, так и невесть какой праздник покажется, а на поверку выйдет — последние копейки умыл и вовсе ни к чему.
На другой день народ на работу, а в господском дому опять пир.
Да так и пошло.
Поспят сколько да опять за гулянку.
Ну, там, на лодках катаются, на лошадях в лес ездят, на музыках бренчат, да мало ли.
А Паротя все время пьяной.
Нарочно к нему барин самых залихватских питухов поставил — накачивай-де до отказу!
Ну, те и стараются новому барину подслужиться.
Паротя хоть пьяной, а чует, к чему дело клонится.
Ему перед гостями неловко.
Он и говорит за столом, при всех:
— Это мне безо внимания, что барин Турчанинов хочет у меня жену увезти.
Пущай повезет!
Мне такую не надо.
У меня вот кто есть! — Да и достает из кармана тот шелковый портрет.
Все так и ахнули, а Паротина баба и рот закрыть не может.
Барин тоже въелся глазами-то.
Любопытно ему стало.
— Кто такая? — спрашивает.
Паротя знай похохатывает:
— Полон стол золота насыпь — и то не скажу!
Ну, а как не скажешь, коли заводские сразу Танюшку признали.
Один перед другим стараются — барину объясняют.
Паротина баба руками-ногами:
— Что вы!
Что вы!
Околесицу этаку городите!
Откуда у заводской девки платье такое да еще каменья дорогие?
А портрет этот муж из-за границы привез.
Еще до свадьбы мне показывал.
Теперь с пьяных-то глаз мало ли что сплетет.
Себя скоро помнить не будет.
Ишь, опух весь!
Паротя видит, что жене шибко не мило, он и давай чехвостить:
— Страмина ты, страмина!
Что ты косоплетки плетешь, барину в глаза песком бросаешь!
Какой я тебе портрет показывал?
Здесь мне его шили.
Та самая девушка, про которую они вон говорят.
Насчет платья — лгать не буду — не знаю.
Платье какое хошь надеть можно.
А камни у них были.
Теперь у тебя в шкапу заперты.
Сама же их купила за две тысячи, да надеть не смогла.
Видно, не подходит корове черкасско седло.
Весь завод про покупку-то знает!
Барин как услышал про камни, так сейчас же:
— Ну-ко, покажи!
Он, слышь-ко, малоуменький был, мотоватый.
Однем словом, наследник.
К камням-то сильное пристрастие имел.
Щегольнуть ему было нечем, — как говорится, ни росту, ни голосу, — так хоть каменьями.
Где ни прослышит про хороший камень, сейчас купить ладится.
И толк в камнях знал, даром что не шибко умный.
Паротина баба видит — делать нечего, — принесла шкатулку.
Барин взглянул и сразу:
— Сколько?
Та и бухнула вовсе неслыханно.
Барин рядиться.
На половине сошлись, и заемную бумагу барин подписал: не было, вишь, денег-то с собой.
Поставил барин перед собой шкатулку на стол да и говорит:
— Позовите-ко эту девку, про которую разговор.
Сбегали за Танюшкой.
Она ничего, сразу пошла, — думала, заказ какой большой.
Приходит в комнату, а там народу полно и посредине тот самый заяц, которого она тогда видела.
Перед этим зайцем шкатулка — отцово подаренье.
Танюшка сразу признала барина и спрашивает:
— Зачем звали?
Барин и слова сказать не может.
Уставился на нее да и все.
Потом все ж таки нашел разговор:
— Ваши камни?
— Были наши, теперь вон ихние, — и показала на Паротину жену.
— Мои теперь, — похвалился барин.
— Это дело ваше.
— А хошь, подарю обратно?
— Отдаривать нечем.
— Ну, а примерить на себя ты их можешь?
Взглянуть мне охота, как эти камни на человеке придутся.
— Это, — отвечает Танюшка, — можно.
Взяла шкатулку, разобрала уборы, — привычно дело, — и живо их к месту пристроила.
Барин глядит и только ахает.
Ах да ах, больше и речей нет.
Танюшка постояла в уборе-то и спрашивает:
— Поглядели?
Будет?
Мне ведь не от простой поры тут стоять — работа есть.
Барин тут при всех и говорит:
— Выходи за меня замуж.
Согласна?
Танюшка только усмехнулась:
— Не под стать бы ровно барину такое говорить. — Сняла уборы и ушла.
Только барин не отстает.
На другой день свататься приехал.
Просит-молит Настасью-то: отдай за меня дочь.
Настасья говорит:
— Я с нее воли не снимаю, как она хочет, а по-моему — будто не подходит.
Танюшка слушала-слушала да и молвит:
— Вот что, не то...
Слышала я, будто в царском дворце есть палата, малахитом тятиной добычи обделанная.
Вот если ты в этой палате царицу мне покажешь — тогда выйду за тебя замуж.
Барин, конечно, на все согласен.
Сейчас же в Сам-Петербурх стал собираться и Танюшку с собой зовет — лошадей, говорит, тебе предоставлю.
А Танюшка отвечает:
— По нашему-то обряду и к венцу на жениховых лошадях невеста не ездит, а мы ведь еще никто.
Потом уж об этом говорить будем, как ты свое обещанье выполнишь.
— Когда же, — спрашивает, — ты в Сам-Петербурхе будешь?
— К Покрову, — говорит, — непременно буду.
Об этом не сумлевайся, а пока уезжай отсюда.
Барин уехал, Паротину жену, конечно, не взял, не глядит даже на нее.
Как домой в Сан-Петербург приехал, давай по всему городу славить про камни и про свою невесту.
Многим шкатулку-то показывал.
Ну, сильно залюбопытствовали невесту посмотреть.
К осени-то барин квартиру Танюшке приготовил, платьев всяких навез, обувь, а она весточку и прислала, — тут она, живет у такой-то вдовы на самой окраине.
Барин, конечно, сейчас же туда:
— Что вы!
Мысленное ли дело тут проживать?
Квартирка приготовлена, первый сорт!
А Танюшка отвечает:
— Мне и здесь хорошо.
Слух про каменья да турчаниновску невесту и до царицы дошел.
Она и говорит:
— Пущай-ка Турчанинов покажет мне свою невесту.
Что-то много про нее врут.
Барин к Танюшке, — дескать, приготовиться надо.
Наряд такой сшить, чтобы во дворец можно, камни из малахитовой шкатулки надеть.
Танюшка отвечает:
— О наряде не твоя печаль, а камни возьму на подержание.
Да, смотри, не вздумай за мной лошадей посылать.
На своих буду.
Жди только меня у крылечка, во дворце-то.
Барин думает, — откуда у ней лошади?
Где платье дворцовское? — а спрашивать все ж таки не насмелился.
Вот стали во дворец собираться.
На лошадях все подъезжают, в шелках да бархатах.
Турчанинов барин спозаранку у крыльца вертится — невесту свою поджидает.
Другим тоже любопытно на нее поглядеть, — тут же остановились.
А Танюшка надела каменья, подвязалась платочком по-заводски, шубейку свою накинула и идет себе потихонечку.
Ну, народ — откуда такая? — валом за ней валит.
Подошла Танюшка ко дворцу, а царские лакеи не пущают — не дозволено, говорят, заводским-то.
Турчанинов барин издаля Танюшку завидел, только ему перед своими-то стыдно, что его невеста пешком, да еще в экой шубейке, он взял да и спрятался.
Танюшка тут распахнула шубейку, лакеи глядят — платье-то!
У царицы такого нет! — сразу пустили.
А как Танюшка сняла платочек да шубейку, все кругом сахнули:
— Чья такая?
Каких земель царица?
А барин Турчанинов тут как тут.
— Моя невеста, — говорит.
Танюшка эдак строго на него поглядела:
— Это еще вперед поглядим!
Пошто ты меня обманул — у крылечка не дождался?
Барин туда-сюда, — оплошка-де вышла.
Извини, пожалуйста.
Пошли они в палаты царские, куда было велено.
Глядит Танюшка — не то место.
Еще строже спросила Турчанинова барина:
— Это еще что за обман?
Сказано тебе, что в той палате, которая малахитом тятиной работы обделана! — И пошла по дворцу-то, как дома.
А сенаторы, генералы и протчи за ней.
— Что, дескать, такое?
Видно, туда велено.
Народу набралось полным-полно, и все глаз с Танюшки не сводят, а она стала к самой малахитовой стенке и ждет.
Турчанинов, конечно, тут же.
Лопочет ей, что ведь неладно, не в этом помещенье царица дожидаться велела.
А Танюшка стоит спокойненько, хоть бы бровью повела, будто барина вовсе нет.
Царица вышла в комнату-то, куда назначено.
Глядит — никого нет.
Царицыны наушницы и доводят — турчаниновская невеста всех в малахитову палату увела.
Царица поворчала, конечно, — что за самовольство!
Запотопывала ногами-то.
Осердилась, значит, маленько.
Приходит царица в палату малахитову.
Все ей кланяются, а Танюшка стоит — не шевельнется.
Царица и кричит:
— Ну-ко, показывайте мне эту самовольницу — турчаниновску невесту!
Танюшка это услышала, вовсе брови свела, говорит барину:
— Это еще что придумал!
Я велела мне царицу показать, а ты подстроил меня ей показывать.
Опять обман!
Видеть тебя больше не хочу!
Получи свои камни!
С этим словом прислонилась к стенке малахитовой и растаяла.
Только и осталось, что на стенке камни сверкают, как прилипли к тем местам, где голова была, шея, руки.
Все, конечно, перепугались, а царица в беспамятстве на пол брякнула.
Засуетились, поднимать стали.
Потом, когда суматоха поулеглась, приятели и говорят Турчанинову:
— Подбери хоть камни-то!
Живо разворуют.
Не како-нибудь место — дворец!
Тут цену знают!
Турчанинов и давай хватать те каменья.
Какой схватит, тот у него и свернется в капельку.
Ина капля чистая, как вот слеза, ина желтая, а то опять, как кровь, густая.
Так ничего и не собрал.
Глядит — на полу пуговка валяется.
Из бутылочного стекла, на простую грань.
Вовсе пустяковая.
С горя он и схватил ее.
Только взял в руку, а в этой пуговке, как в большом зеркале, зеленоглазая красавица в малахитовом платье, вся дорогими каменьями изукрашенная, хохочет-заливается:
— Эх ты, полоумный косой заяц!
Тебе ли меня взять!
Разве ты мне пара?
Барин после этого и последний умишко потерял, а пуговку не бросил.
Нет-нет и поглядит в нее, а там все одно: стоит зеленоглазая, хохочет и обидные слова говорит.
С горя барин давай-ко пировать, долгов наделал, чуть при нем наши-то заводы с молотка не пошли.
А Паротя, как его отстранили, по кабакам пошел.
До ремков пропился, а портрет тот шелковый берег.
Куда этот патрет потом девался — никому не известно.
Не поживилась и Паротина жена: поди-ка, получи по заемной бумаге, коли все железо и медь заложены!
Про Танюшку с той поры в нашем заводе ни слуху ни духу.
Как не было.
Погоревала, конечно, Настасья, да тоже не от силы.
Танюшка-то, вишь, хоть радетельница для семьи была, а все Настасье как чужая.
И то сказать, парни у Настасьи к тому времени выросли.
Женились оба.
Внучата пошли.
Народу в избе густенько стало.
Знай поворачивайся — за тем догляди, другому подай...
До скуки ли тут!
Холостяжник — тот дольше не забывал.
Все под Настасьиными окошками топтался.
Поджидали, не появится ли у окошечка Танюшка, да так и не дождались.
Потом, конечно, оженились, а нет-нет и помянут:
— Вот-де какая у нас в заводе девка была!
Другой такой в жизни не увидишь.
Да еще после этого случаю заметочка вышла.
Сказывали, будто Хозяйка Медной горы двоиться стала: сразу двух девиц в малахитовых платьях люди видали.
{П. Бажов @ Из дзоридз @ беллетристика @ П. Бажов. Сказъяс @ 1953 @}
Каменный цветок.
Не одни мраморски на славе были по каменному-то делу.
Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели.
Та только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт — выше нет.
Вот из этого малахиту и выделывали подходяще.
Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.
Был в ту пору мастер Прокопьич.
По этим делам первый.
Лучше его никто не мог.
В пожилых годах был.
Вот барин и велел приказчику поставить к этому Прокопьичу парнишек на выучку.
— Пущай-де переймут все до тонкости.
Только Прокопьич, — то ли ему жаль было расставаться со своим мастерством, то ли еще что, — учил шибко худо.
Все у него с рывка да с тычка.
Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть не оборвет да и говорит приказчику:
— Не гож этот...
Глаз у него неспособный, рука не несет.
Толку не выйдет.
Приказчику, видно, заказано было ублаготворять Прокопьича.
— Не гож, так не гож... Другого дадим... — И нарядит другого парнишку.
Ребятишки прослышали про эту науку...
Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу не попасть.
Отцам-матерям тоже не сладко родного дитенка на зряшную муку отдавать, — выгораживать стали свои-то, кто как мог.
И то сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то.
Отрава чистая.
Вот и оберегаются люди.
Приказчик все ж таки помнит баринов наказ — ставит Прокопьичу учеников.
Тот по своему порядку помытарит парнишку да и сдаст обратно приказчику.
— Не гож этот...
Приказчик взъедаться стал:
— До какой поры это будет?
Не гож да не гож, когда гож будет?
Учи этого...
Прокопьич, знай, свое:
— Мне что...
Хоть десять годов учить буду, а толку из этого парнишки не будет...
— Какого тебе еще?
— Мне хоть и вовсе не ставь, — об этом не скучаю...
Так вот и перебрали приказчик с Прокопьичем много ребятишек, а толк один: на голове шишки, а в голове — как бы убежать.
Нарочно которые портили, чтобы Прокопьич их прогнал.
Вот так-то и дошло дело до Данилки Недокормыша.
Сиротка круглый был этот парнишечко.
Годов двенадцати, поди, тогда, а то и более.
На ногах высоконький, а худой-расхудой, в чем душа держится.
Ну, а с лица чистенький.
Волосенки кудрявеньки, глазенки голубенькие.
Его и взяли сперва в казачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда и прочее.
Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось.
Другие парнишки на таких-то местах вьюнами вьются.
Чуть что — на вытяжку: что прикажете?
А этот Данилко забьется куда в уголок, уставится глазами на картину какую, а то на украшенье, да и стоит.
Его кричат, а он и ухом не ведет.
Били, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули:
— Блаженный какой-то!
Тихоход!
Из такого хорошего слуги не выйдет.
На заводскую работу либо в гору все ж таки не отдали — шибко жидко место, на неделю не хватит.
Поставил его приказчик в подпаски.
И тут Данилко не вовсе гож пришелся.
Парнишечко ровно старательный, а все у него оплошка выходит.
Все будто думает о чем-то.
Уставится глазами на травинку, а коровы-то — вон где!
Старый пастух ласковый попался, жалел сиротку, и тот временем ругался:
— Что только из тебя, Данилко, выйдет?
Погубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведешь.
Куда это годится?
О чем хоть думка-то у тебя?
— Я и сам, дедко, не знаю...
Так... ни о чем...
Засмотрелся маленько.
Букашка по листочку ползла.
Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький...
По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты.
Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно ее сейчас выкрасили...
А букашка-то и ползет...
— Ну, не дурак ли ты, Данилко?
Твое ли дело букашек разбирать?
Ползет она — и ползи, а твое дело за коровами глядеть.
Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу!
Одно Данилушке далось.
На рожке он играть научился — куда старику!
Чисто на музыке какой.
Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:
— Сыграй, Данилушко, песенку.
Он и начнет наигрывать.
И песни все незнакомые.
Не то лес шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит.
Шибко за те песенки стали женщины привечать Данилушку.
Кто пониточек починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет.
Про кусок и разговору нет, — каждая норовит дать побольше да послаще.
Старику пастуху тоже Данилушковы песни по душе пришлись.
Только и тут маленько неладно выходило.
Начнет Данилушко наигрывать и все забудет, ровно и коров нет.
На этой игре и пристигла его беда.
Данилушко, видно, заигрался, а старик задремал по малости.
Сколько-то коровенок у них и отбилось.
Как стали на выгон собирать, глядят — той нет, другой нет.
Искать кинулись, да где тебе.
Пасли около Ельничной...
Самое тут волчье место, глухое...
Одну только коровенку и нашли.
Пригнали стадо домой...
Так и так — обсказали.
Ну, из завода тоже побежали — поехали на розыски, да не нашли.
Расправа тогда, известно, какая была.
За всякую вину спину кажи.
На грех еще одна-то корова из приказчичьего двора была.
Тут и вовсе спуску не жди.
Растянули сперва старика, потом и до Данилушки дошло, а он худенький да тощенький.
Господский палач оговорился даже.
— Экой-то, — говорит, — с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит.
Ударил все ж таки — не пожалел, а Данилушко молчит.
Палач его вдругорядь — молчит, втретьи — молчит.
Палач тут и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит:
— Я тебя, молчуна, доведу...
Дашь голос...
Дашь!
Данилушко дрожит весь, слезы каплют, а молчит.
Закусил губенку-то и укрепился.
Так и сомлел, а словечка от него не слыхали.
Приказчик, — он тут же, конечно, был, — удивился:
— Какой еще терпеливый выискался!
Теперь знаю, куда его поставить, коли живой останется.
Отлежался-таки Данилушко.
Бабушка Вихориха его на ноги поставила.
Была, сказывают, старушка такая.
Заместо лекаря по нашим заводам на большой славе была.
Силу в травах знала: которая от зубов, которая от надсады, которая от ломоты...
Ну, все как есть.
Сама те травы собирала в самое время, когда какая трава полную силу имела.
Из таких трав да корешков настойки готовила, отвары варила да с мазями мешала.
Хорошо Данилушке у этой бабушки Вихорихи пожилось.
Старушка, слышь-ко, ласковая да словоохотливая, а трав, да корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешено по всей избе.
Данилушко к травам-то любопытен — как эту зовут? где растет? какой цветок?
Старушка ему и рассказывает.
Раз Данилушко и спрашивает:
— Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?
— Хвастаться, — говорит, — не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.
— А разве, — спрашивает, — еще не открытые бывают?
— Есть, — отвечает, — и такие.
Папору вот слыхал?
Она будто цветет на Иванов день.
Тот цветок колдовской.
Клады им открывают.
Для человека вредный.
На разрыв-траве цветок — бегучий огонек.
Поймай его — и все тебе затворы открыты.
Воровской это цветок.
А то еще каменный цветок есть.
В малахитовой горе будто растет.
На змеиный праздник полную силу имеет.
Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.
— Чем, бабушка, несчастный?
— А это, дитенок, я и сама не знаю.
Так мне сказывали.
Данилушко у Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да приказчиковы вестовщики углядели, что парнишко маломало ходить стал, и сейчас к приказчику.
Приказчик Данилушку призвал да и говорит:
— Иди-ко теперь к Прокопьичу — малахитному делу обучаться.
Самая там по тебе работа.
Ну, что сделаешь?
Пошел Данилушко, а самого еще ветром качает.
Прокопьич поглядел на него да и говорит:
— Еще такого недоставало.
Здоровым парнишкам здешняя учеба не по силе, а с такого что взыщешь — еле живой стоит.
Пошел Прокопьич к приказчику:
— Не надо такого.
Еще ненароком убьешь — отвечать придется.
Только приказчик — куда тебе, слушать не стал:
— Дано тебе — учи, не рассуждай!
Он — этот парнишка — крепкий.
Не гляди, что жиденький.
— Ну, дело ваше, — говорит Прокопьич, — было бы сказано.
Буду учить, только бы к ответу не потянули.
— Тянуть некому.
Одинокий этот парнишка, что хочешь с ним делай, — отвечает приказчик.
Пришел Прокопьич домой, а Данилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает.
На этой досочке зарез сделан — кромку отбить.
Вот Данилушко на это место уставился и головенкой покачивает.
Прокопьичу любопытно стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает.
Спросил строго, как по его правилу велось:
— Ты это что?
Кто тебя просил поделку в руки брать?
Что тут доглядываешь?
Данилушко и отвечает:
— На мой глаз, дедушко, не с этой стороны кромку отбивать надо.
Вишь, узор тут, а его и срежут.
Прокопьич закричал, конечно:
— Что?
Кто ты такой?
Мастер?
У рук не бывало, а судишь?
Что ты понимать можешь?
— То и понимаю, что эту штуку испортили, — отвечает Данилушко.
— Кто испортил? а?
Это ты, сопляк, мне — первому мастеру!..
Да я тебе такую порчу покажу... жив не будешь!
Пошумел так-то, покричал, а Данилушку пальцем не задел.
Прокопьич-то, вишь, сам над этой досочкой думал — с которой стороны кромку срезать.
Данилушко своим разговором в самую точку попал.
Прокричался Прокопьич и говорит вовсе уж добром:
— Ну-ко, ты, мастер явленый, покажи, как по-твоему сделать?
Данилушко и стал показывать да рассказывать:
— Вот бы какой узор вышел.
А того бы лучше — пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить.
Прокопьич знай покрикивает:
— Ну-ну...
Как же!
Много ты понимаешь.
Накопил — не просыпь! — А про себя думает: «Верно парнишка говорит.
Из такого, пожалуй, толк будет.
Только учить-то его как?
Стукни разок — он и ноги протянет».
Подумал так да и спрашивает:
— Ты хоть чей, экий ученый?
Данилушко и рассказал про себя.
Дескать, сирота.
Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто был.
Кличут Данилкой Недокормышем, а как отчество и прозванье отцовское — про то не знаю.
Рассказал, как он в дворне был и за что его прогнали, как потом лето с коровьим стадом ходил, как под бой попал.
Прокопьич пожалел:
— Не сладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, а тут еще ко мне попал.
У нас мастерство строгое.
Потом будто рассердился, заворчал:
— Ну, хватит, хватит!
Вишь разговорчивый какой!
Языком-то — не руками — всяк бы работал.
Целый вечер лясы да балясы!
Ученичок тоже!
Погляжу вот завтра, какой у тебя толк.
Садись ужинать, да и спать пора.
Прокопьич одиночкой жил.
Жена-то у него давно умерла.
Старушка Митрофановна из соседей снаходу у него хозяйство вела.
Утрами ходила постряпать, сварить чего, в избе прибрать, а вечером Прокопьич сам управлял, что ему надо.
Поели, Прокопьич и говорит:
— Ложись вон тут на скамеечке!
Данилушко разулся, котомку свою под голову, понитком закрылся, поежился маленько, — вишь, холодно в избе-то было по осеннему времени, — все-таки вскорости уснул.
Прокопьич тоже лег, а уснуть не мог: все у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдет.
Ворочался-ворочался, встал, зажег свечку да и к станку — давай эту малахитову досочку так и сяк примерять.
Одну кромку закроет, другую... прибавит поле, убавит.
Так поставит, другой стороной повернет, и все выходит, что парнишка лучше узор понял.
— Вот тебе и Недокормышек! — дивится Прокопьич. — Еще ничем-ничего, а старому мастеру указал.
Ну и глазок!
Ну и глазок!
Пошел потихоньку в чулан, притащил оттуда подушку да большой овчинный тулуп.
Подсунул подушку Данилушке под голову, тулупом накрыл:
— Спи-ко, глазастый!
А тот и не проснулся, повернулся только на другой бочок, растянулся под тулупом-то — тепло ему стало, — и давай насвистывать носом полегоньку.
У Прокопьича своих ребят не было, этот Данилушко и припал ему к сердцу.
Стоит мастер, любуется, а Данилушко знай посвистывает, спит себе спокойненько.
У Прокопьича забота — как бы этого парнишку хорошенько на ноги поставить, чтоб не такой тощий да нездоровый был.
— С его ли здоровьишком нашему мастерству учиться.
Пыль, отрава, — живо зачахнет.
Отдохнуть бы ему сперва, подправиться, потом учить стану.
Толк, видать, будет.
На другой день и говорит Данилушке:
— Ты спервоначалу по хозяйству помогать будешь.
Такой у меня порядок заведен.
Понял?
Для первого разу сходи за калиной.
Ее иньями прихватило, — в самый раз она теперь на пироги.
Да, гляди, не ходи далеко-то.
Сколь наберешь — то и ладно.
Хлеба возьми полишку, — естся в лесу-то, — да еще к Митрофановне зайди.
Говорил ей, чтоб тебе пару яичек испекла да молока в туесочек плеснула.
Понял?
На другой день опять говорит:
— Поймай-ко мне щегленка поголосистее да чечетку побойчее.
Гляди, чтобы к вечеру были.
Понял?
Когда Данилушко поймал и принес, Прокопьич говорит:
— Ладно, да не вовсе.
Лови других.
Так и пошло.
На каждый день Прокопьич Данилушке работу дает, а все забава.
Как снег выпал, велел ему с соседом за дровами ездить — пособишь-де.
Ну, а какая подмога!
Вперед на санях сидит, лошадью правит, а назад за возом пешком идет.
Промнется так-то, поест дома да спит покрепче.
Шубу ему Прокопьич справил, шапку теплую, рукавицы, пимы на заказ скатали.
Прокопьич, видишь, имел достаток.
Хоть крепостной был, а по оброку ходил, зарабатывал маленько.
К Данилушке-то он крепко прилип.
Прямо сказать, за сына держал.
Ну, и не жалел для него, а к делу своему не подпускал до времени.
В хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал и к Прокопьичу тоже прильнул.
Ну, как! — понял Прокопьичеву заботу, в первый раз так-то пришлось пожить.
Прошла зима.
Данилушке и вовсе вольготно стало.
То он на пруд, то в лес.
Только и к мастерству Данилушко присматривался.
Прибежит домой, и сейчас же у них разговор.
То, другое Прокопьичу расскажет да и спрашивает — это что да это как?
Прокопьич объяснит, на деле покажет.
Данилушко примечает.
Когда и сам примется:
«Ну-ко, я...»
Прокопьич глядит, поправит, когда надо, укажет, как лучше.
Вот как-то раз приказчик и углядел Данилушку на пруду.
Спрашивает своих-то вестовщиков:
— Это чей парнишка?
Который день его на пруду вижу...
По будням с удочкой балуется, а уж не маленький...
Кто-то его от работы прячет...
Узнали вестовщики, говорят приказчику, а он не верит.
— Ну-ка, — говорит, — тащите парнишку ко мне, сам дознаюсь.
Привели Данилушку.
Приказчик спрашивает:
— Ты чей?
Данилушко и отвечает:
— В ученье, дескать, у мастера по малахитному делу.
Приказчик тогда хвать его за ухо:
— Так-то ты, стервец, учишься! — Да за ухо и повел к Прокопьичу.
Тот видит — неладно дело, давай выгораживать Данилушку:
— Это я сам его послал окуньков половить.
Сильно о свеженьких-то окуньках скучаю.
По нездоровью моему другой еды принимать не могу.
Вот и велел парнишке половить.
Приказчик не поверил.
Смекнул тоже, что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка на нем добрая, штанишки тоже и на ногах сапожнешки.
Вот и давай проверку Данилушке делать:
— Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучил?
Данилушко запончик надел, подошел к станку и давай рассказывать да показывать.
Что приказчик спросит — у него на все ответ готов.
Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем когда склеить, как полер навести, как на медь присадить, как на дерево.
Однем словом, все как есть.
Пытал-пытал приказчик, да и говорит Прокопьичу:
— Этот, видно, гож тебе пришелся?
— Не жалуюсь, — отвечает Прокопьич.
— То-то, не жалуешься, а баловство разводишь!
Тебе его отдали мастерству учиться, а он у пруда с удочкой!
Смотри!
Таких тебе свежих окуньков отпущу — до смерти не забудешь да и парнишке невесело станет.
Погрозился так-то, ушел, а Прокопьич дивуется:
— Когда хоть ты, Данилушко, все это понял?
Ровно я тебя еще и вовсе не учил.
— Сам же, — говорит Данилушко, — показывал да рассказывал, а я примечал.
У Прокопьича даже слезы закапали, — до того ему это по сердцу пришлось.
— Сыночек, — говорит, — милый, Данилушко...
Что еще знаю, все тебе открою...
Не потаю...
Только с той поры Данилушке не стало вольготного житья.
Приказчик на другой день послал за ним и работу на урок стал давать.
Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки.
Потом с точкой пошло: подсвечники да украшения разные.
Там и до резьбы доехали.
Листочки да лепесточки, узорчики да цветочки.
У них ведь — малахитчиков — дело мешкотное.
Пустяковая ровно штука, а сколько он над ней сидит!
Так Данилушко и вырос за этой работой.
А как выточил зарукавье — змейку из цельного камня, так его и вовсе мастером приказчик признал.
Барину об этом отписал:
«Так и так, объявился у нас новый мастер по малахитному делу — Данилко Недокормыш.
Работает хорошо, только по молодости еще тих.
Прикажете на уроках его оставить али, как и Прокопьича, на оброк отпустить?»
Работал Данилушко вовсе не тихо, а на диво ловко да скоро.
Это уж Прокопьич тут сноровку поимел.
Задаст приказчик Данилушке какой урок на пять ден, а Прокопьич пойдет да и говорит:
— Не в силу это.
На такую работу полмесяца надо.
Учится ведь парень.
Поторопится — только камень без пользы изведет.
Ну, приказчик поспорит сколько, а дней, глядишь, прибавит.
Данилушко и работал без натуги.
Поучился даже потихоньку от приказчика читать, писать.
Так, самую малость, а все ж таки разумел грамоте.
Прокопьич ему в этом тоже сноровлял.
Когда и сам наладится приказчиковы уроки за Данилушку делать, только Данилушко этого не допускал:
— Что ты!
Что ты, дяденька!
Твое ли дело за меня у станка сидеть!
Смотри-ка, у тебя борода позеленела от малахиту, здоровьем скудаться стал, а мне что сделается?
Данилушко и впрямь к той поре выправился.
Хоть по старинке его Недокормышем звали, а он вон какой!
Высокий да румяный, кудрявый да веселый.
Одним словом, сухота девичья.
Прокопьич уж стал с ним про невест заговаривать, а Данилушко, знай, головой потряхивает:
— Не уйдет от нас!
Вот мастером настоящим стану, тогда и разговор будет.
Барин на приказчиково известие отписал:
«Пусть тот Прокопьичев выученик Данилко сделает еще точеную чашу на ножке для моего дому.
Тогда погляжу — на оброк отпустить али на уроках держать.
Только ты гляди, чтобы Прокопьич тому Данилке не пособлял.
Не доглядишь — с тебя взыск будет».
Приказчик получил это письмо, призвал Данилушку да и говорит:
— Тут, у меня, работать будешь.
Станок тебе наладят, камню привезут, какой надо.
Прокопьич узнал, запечалился: как так? что за штука?
Пошел к приказчику, да разве он скажет...
Закричал только:
«Не твое дело!»
Ну, вот пошел Данилушко работать на ново место, а Прокопьич ему наказывает:
— Ты гляди не торопись, Данилушко!
Не оказывай себя.
Данилушко сперва остерегался.
Примеривал да прикидывал больше, да тоскливо ему показалось.
Делай не делай, а срок отбывай — сиди у приказчика с утра до ночи.
Ну, Данилушко от скуки и сорвался на полную силу.
Чаша-то у него живой рукой и вышла из дела.
Приказчик поглядел, будто так и надо, да и говорит:
— Еще такую же делай!
Данилушко сделал другую, потом третью.
Вот когда он третью-то кончил, приказчик и говорит:
— Теперь не увернешься!
Поймал я вас с Прокопьичем.
Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, а ты три выточил.
Знаю твою силу.
Не обманешь больше, а тому старому псу покажу, как потворствовать!
Другим закажет!
Так об этом и барину написал и чаши все три предоставил.
Только барин, — то ли на него умный стих нашел, то ли он на приказчика за что сердит был, — все как есть наоборот повернул.
Оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать — может-де вдвоем скорее придумают что новенькое.
При письме чертеж послал.
Там тоже чаша нарисована со всякими штуками.
По ободку кайма резная, на поясе лента каменная со сквозным узором, на подножке листочки.
Одним словом, придумано.
А на чертеже барин подписал: «Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая в точности сделана была».
Пришлось тут приказчику от своего слова отступить.
Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.
Повеселели Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла.
Данилушко вскоре за ту новую чашу принялся.
Хитрости в ней многое множество.
Чуть неладно ударил, — пропала работа, снова начинай.
Ну, глаз у Данилушки верный, рука смелая, силы хватит — хорошо идет дело.
Одно ему не по нраву — трудности много, а красоты ровно и вовсе нет.
Говорил Прокопьичу, а он только удивился:
— Тебе-то что?
Придумали — значит, им надо.
Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они — толком и не знаю.
Пробовал с приказчиком поговорить, так куда тебе.
Ногами затопал, руками замахал:
— Ты очумел?
За чертеж большие деньги плачены.
Художник, может, по столице первый его делал, а ты пересуживать выдумал!
Потом, видно, вспомнил, что барин ему заказывал, — не выдумают ли вдвоем чего новенького, — и говорит:
— Ты вот что… делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от себя выдумаешь — твое дело.
Мешать не стану.
Камня у нас, поди-ко, хватит.
Какой надо — такой и дам.
Тут вот Данилушке думка и запала.
Не нами сказано — чужое охаять мудрости немного надо, а свое придумать — не одну ночку с боку на бок повертишься.
Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу-то, а сам про другое думает.
Переводит в голове, какой цветок, какой листок к малахитовому камню лучше подойдет.
Задумчивый стал, невеселый.
Прокопьич заметил, спрашивает:
— Ты, Данилушко, здоров ли?
Полегче бы с этой чашей.
Куда торопиться?
Сходил бы в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.
— И то, — говорит Данилушко, — в лес хоть сходить.
Не увижу ли, что мне надо.
С той поры и стал чуть не каждый день в лес бегать.
Время как раз покосное, ягодное.
Травы все в цвету.
Данилушко остановится где на покосе либо на полянке в лесу и стоит, смотрит.
А то опять ходит по покосам да разглядывает траву-то, как ищет что.
Людей в ту пору в лесу и на покосах много.
Спрашивают Данилушку — не потерял ли чего?
Он улыбнется этак невесело да и скажет:
— Потерять не потерял, а найти не могу.
Ну, которые и запоговаривали:
— Неладно с парнем.
А он придет домой и сразу к станку, да до утра и сидит, а с солнышком опять в лес да на покосы.
Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а все больше из объеди: черемицу да омег, дурман да багульник, да резуны всякие.
С лица спал, глаза беспокойные стали, в руках смелость потерял.
Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:
— Чаша мне покою не дает.
Охота так ее сделать, чтобы камень полную силу имел.
Прокопьич давай отговаривать:
— На что она тебе далась?
Сыты ведь, чего еще?
Пущай бары тешатся, как им любо.
Нас бы только не задевали.
Придумают какой узор — сделаем, а навстречу-то им зачем лезть?
Лишний хомут надевать — только и всего.
Ну, Данилушко на своем стоит.
— Не для барина, — говорит, — стараюсь.
Не могу из головы выбросить ту чашу.
Вижу, поди ко, какой у нас камень, а мы что с ним делаем?
Точим, да режем, да полер наводим и вовсе ни к чему.
Вот мне и припало желание так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать.
По времени отошел Данилушко, сел опять за ту чашу, по барскому-то чертежу.
Работает, а сам посмеивается:
— Лента каменная с дырками, каемочка резная...
Потом вдруг забросил эту работу.
Другое начал.
Без передышки у станка стоит.
Прокопьичу сказал:
— По дурман-цветку свою чашу делать буду.
Прокопьич отговаривать принялся.
Данилушко сперва и слушать не хотел, потом, дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит Прокопьичу:
— Ну ладно.
Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь.
Только ты уж тогда меня не отговаривай...
Не могу ее из головы выбросить.
Прокопьич отвечает:
— Ладно, мешать не стану, — а сам думает: «Уходится парень, забудет.
Женить его надо.
Вот что!
Лишняя дурь из головы вылетит, как семьей обзаведется».
Занялся Данилушко чашей.
Работы в ней много — в один год не укладешь.
Работает усердно, про дурман-цветок не поминает.
Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать:
— Вот хоть бы Катя Летемина — чем не невеста?
Хорошая девушка...
Похаять нечем.
Это Прокопьич-то от ума говорил.
Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко на эту девушку сильно поглядывал.
Ну, и она не отворачивалась.
Вот Прокопьич, будто ненароком, и заводил разговор.
А Данилушко свое твердит:
— Погоди!
Вот с чашкой управлюсь.
Надоела мне она.
Того и гляди — молотком стукну, а он про женитьбу!
Уговорились мы с Катей.
Подождет она меня.
Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу.
Приказчику, конечно, не сказали, а дома у себя гулянку маленькую придумали сделать.
Катя — невеста-то — с родителями пришла, еще которые... из мастеров же малахитных больше.
Катя дивится на чашу.
— Как, — говорит, — только ты ухитрился узор такой вырезать и камня нигде не обломил!
До чего все гладко да чисто обточено!
Мастера тоже одобряют:
— В аккурат-де по чертежу.
Придраться не к чему.
Чисто сработано.
Лучше не сделать, да и скоро.
Так-то работать станешь — пожалуй, нам тяжело за тобой тянуться.
Данилушко слушал-слушал да и говорит:
— То и горе, что похаять нечем.
Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чертежу, а красота где?
Вон цветок... самый что ни есть плохонький, а глядишь на него — сердце радуется.
Ну, а эта чаша кого обрадует?
На что она?
Кто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить.
— А где оплошал, — смеются мастера, — там подклеил да полером прикрыл, и концов не найдешь.
— Вот-вот...
А где, спрашиваю, красота камня?
Тут прожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь.
На что они тут?
Порча ведь это камня.
А камень-то какой!
Первый камень!
Понимаете, первый!
Горячиться стал.
Выпил, видно, маленько.
Мастера и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говорил:
— Камень — камень и есть.
Что с ним сделаешь?
Наше дело такое — точить да резать.
Только был тут старичок один.
Он еще Прокопьича и тех — других-то мастеров — учил!
Все его дедушком звали.
Вовсе ветхий старичоночко, а тоже этот разговор понял да и говорит Данилушке:
— Ты, милый сын, по этой половице не ходи!
Из головы выбрось!
А то попадешь к Хозяйке в горные мастера...
— Какие мастера, дедушко?
— А такие... в горе живут, никто их не видит...
Что Хозяйке понадобится, то они сделают.
Случилось мне раз видеть.
Вот работа!
От нашей, от здешней, на отличку.
Всем любопытно стало.
Спрашивают, — какую поделку видел.
— Да змейку, — говорит, — ту же, какую вы на зарукавье точите.
— Ну, и что?
Какая она?
— От здешних, говорю, на отличку.
Любой мастер увидит, сразу узнает — не здешняя работа.
У наших змейка, сколь чисто ни выточат, каменная, а тут как есть живая.
Хребтик черненький, глазки...
Того и гляди — клюнет.
Им ведь что!
Они цветок каменный видали, красоту поняли.
Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика.
Тот по совести сказал:
Не знаю, милый сын.
Слыхал, что есть такой цветок.
Видеть его нашему брату нельзя.
Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.
Данилушко на это и говорит:
— Я бы поглядел.
Тут Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась:
— Что ты, что ты, Данилушко!
Неуж тебе белый свет наскучил? — да в слезы.
Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера на смех подымать:
— Выживаться из ума, дедушко, стал.
Сказки сказываешь.
Парня зря с пути сбиваешь.
Старик разгорячился, по столу стукнул:
— Есть такой цветок!
Парень правду говорит: камень мы не разумеем.
В том цветке красота показана.
Мастера смеются:
— Хлебнул, дедушко, лишка!
А он свое:
— Есть каменный цветок!
Разошлись гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит.
Опять стал в лес бегать да около своего дурман-цветка ходить, про свадьбу и не поминает.
Прокопьич уж понуждать стал:
— Что ты девушку позоришь?
Который год она в невестах ходить будет?
Того жди — пересмеивать ее станут.
Мало смотниц-то?
Данилушко одно свое:
— Погоди ты маленько!
Вот только придумаю да камень подходящий подберу
И повадился на медный рудник — на Гумешки-то.
Когда в шахту спустится, по забоям обойдет, когда наверху камни перебирает.
Раз как-то поворотил камень, оглядел его да и говорит:
— Нет, не тот...
Только это промолвил, кто-то и говорит;
— В другом месте поищи... у Змеиной горки.
Глядит Данилушко — никого нет.
Кто бы это?
Шутят, что ли...
Будто и спрятаться негде.
Поогляделся еще, пошел домой, а вслед ему опять:
— Слышь, Данило-мастер?
У Змеиной горки, говорю.
Оглянулся Данилушко — женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький.
Потом ничего не стало.
«Что, — думает, — за штука?
Неуж сама?
А что, если сходить на Змеиную-то?»
Змеиную горку Данилушко хорошо знал.
Тут же она была, недалеко от Гумешек.
Теперь ее нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали.
Вот на другой день и пошел туда Данилушко.
Горка хоть небольшая, а крутенькая.
С одной стороны и вовсе как срезано.
Глядельце тут первосортное.
Все пласты видно, лучше некуда.
Подошел Данилушко к этому глядельцу, а тут малахитина выворочена.
Большой камень — на руках не унести, и будто обделан вроде кустика.
Стал оглядывать Данилушко эту находку.
Все, как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется...
Ну, все как есть...
Обрадовался Данилушко, скорей за лошадью побежал, привез камень домой, говорит Прокопьичу:
— Гляди-ко, камень какой!
Ровно нарочно для моей работы.
Теперь живо сделаю.
Тогда и жениться.
Верно, заждалась меня Катенька.
Да и мне это не легко.
Вот только эта работа меня и держит.
Скорее бы ее кончить!
Ну, и принялся Данилушко за тот камень.
Ни дня, ни ночи не знает.
А Прокопьич помалкивает.
Может, угомонится парень, как охотку стешит.
Работа ходко идет.
Низ камня отделал.
Как есть, слышь-ко, куст дурмана.
Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки — все пришлось лучше нельзя, Прокопьич и то говорит — живой цветок-то, хоть рукой пощупать.
Ну, как до верху дошел — тут заколодило.
Стебелек выточил, боковые листики тонехоньки — как только держатся!
Чашку, как у дурман-цветка, а не то...
Не живой стал и красоту потерял.
Данилушко тут и сна лишился.
Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить, лучше сделать.
Прокопьич и другие мастера, кои заходили поглядеть, дивятся, — чего еще парню надо?
Чашка вышла — никто такой не делывал, а ему неладно.
Умуется парень, лечить его надо.
Катенька слышит, что люди говорят, — поплакивать стала.
Это Данилушку и образумило.
— Ладно, — говорит, — больше не буду.
Видно, не подняться мне выше-то, не поймать силу камня. — И давай сам торопить со свадьбой.
Ну, а что торопить, коли у невесты давным-давно все готово.
Назначили день.
Повеселел Данилушко.
Про чашу-то приказчику сказал.
Тот прибежал, глядит — вот штука какая!
Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит:
— Погоди маленько, доделка есть.
Время осеннее было.
Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась.
К слову, кто-то и помянул про это — вот-де скоро змеи все в одно место соберутся.
Данилушко эти слова на приметку взял.
Вспомнил опять разговоры о малахитовом цветке.
Так его и потянуло: «Не сходить ли последний раз к Змеиной горке?
Не узнаю ли там чего?» — и про камень припомнил: «Ведь как положенный был!
И голос на руднике-то... про Змеиную же горку говорил».
Вот и пошел Данилушко!
Земля тогда уже подмерзать стала, снежок припорашивал.
Подошел Данилушко ко крутику, где камень брал, глядит, а на том месте выбоина большая, будто камень ломали.
Данилушко о том не подумал, кто это камень ломал, зашел в выбоину.
«Посижу, — думает, — отдохну за ветром.
Потеплее тут».
Глядит — у одной стены камень-серовик, вроде стула.
Данилушко тут и сел, задумался, в землю глядит, и все цветок тот каменный из головы нейдет.
«Вот бы поглядеть!»
Только вдруг тепло стало, ровно лето воротилось.
Данилушко поднял голову, а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка.
По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал.
Только и то думает:
«Может, мне это кажется, а на деле никого нет».
Сидит — молчит, глядит на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит.
Она тоже молчит, вроде как призадумалась.
Потом и спрашивает:
— Ну, что, Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?
— Не вышла, — отвечает.
— А ты не вешай голову-то!
Другое попытай.
Камень тебе будет, по твоим мыслям.
— Нет, — отвечает, — не могу больше.
Измаялся весь, не выходит.
Покажи каменный цветок.
— Показать-то, — говорит, — просто, да потом жалеть будешь.
— Не отпустишь из горы?
— Зачем не отпущу!
Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.
— Покажи, сделай милость!
Она еще его уговаривала:
— Может, еще попытаешь сам добиться! — Про Прокопьича тоже помянула: — Он-де тебя пожалел, теперь твой черед его пожалеть. — Про невесту напомнила: — Души в тебе девка не чает, а ты на сторону глядишь.
— Знаю я, — кричит Данилушко, — а только без цветка мне жизни нет.
Покажи!
— Когда так, — говорит, — пойдем, Данило-мастер, в мой сад.
Сказала и поднялась.
Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная.
Глядит Данилушко, а стен никаких нет.
Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные.
Которые мраморные, которые из змеевика-камня...
Ну, всякие...
Только живые, с сучьями, с листочками.
От ветру-то покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает.
Понизу трава, тоже каменная.
Лазоревая, красная... разная...
Солнышка не видно, а светло, как перед закатом.
Промеж деревьев змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут.
От них и свет идет.
И вот подвела та девица Данилушку к большой полянке.
Земля тут, как простая глина, а по ней кусты черные, как бархат.
На этих кустах большие зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка.
Огневые пчелки над теми цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают, ровно поют.
— Ну, Данило-мастер, поглядел? — спрашивает Хозяйка.
— Не найдешь камня, — отвечает Данилушко, — чтобы так-то сделать.
— Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, теперь не могу. — Сказала и рукой махнула.
Опять зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой оказался.
Ветер так и свистит.
Ну, известно, осень.
Пришел Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была.
Сначала Данилушко веселым себя показывал — песни пел, плясал, а потом и затуманился.
Невеста даже испугалась:
— Что с тобой?
Ровно на похоронах ты!
А он и говорит:
— Голову разломило.
В глазах черное с зеленым да красным.
Света не вижу.
На этом вечеринка и кончилась.
По обряду невеста с подружками провожать жениха пошла.
А много ли дороги, коли через дом либо через два жили.
Вот Катенька и говорит:
— Пойдемте, девушки, кругом.
По нашей улице до конца дойдем, а по Еланской воротимся.
Про себя думает: «Пообдует Данилушку ветром, — не лучше ли ему станет».
А подружкам что.
Рады-радехоньки.
— И то, — кричат, — проводить надо.
Шибко он близко живет — провожальную песню ему по-доброму вовсе не певали.
Ночь-то тихая была, и снежок падал.
Самое для разгулки время.
Вот они и пошли.
Жених с невестой попереду, а подружки невестины с холостяжником, который на вечеринке был, поотстали маленько.
Завели девки эту песню провожальную.
А она протяжно да жалобно поется, чисто по покойнику.
Катенька видит — вовсе ни к чему это: «И без того Данилушко у меня невеселый, а они еще причитанье петь придумали».
Старается отвести Данилушку на другие думки.
Он разговорился было, да только скоро опять запечалился.
Подружки Катенькины тем временем провожальную кончили, за веселые принялись.
Смех у них да беготня, а Данилушко идет, голову повесил.
Сколь Катенька ни старается, не может развеселить.
Так и до дому дошли.
Подружки с холостяжником стали расходиться — кому куда, а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошел.
Прокопьич давно спал.
Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои чаши на середину избы и стоит, оглядывает их.
В это время Прокопьича кашлем бить стало.
Так и надрывается.
Он, вишь, к тем годам вовсе нездоровый стал.
Кашлем-то этим Данилушку как ножом по сердцу резнуло.
Всю прежнюю жизнь припомнил.
Крепко жаль ему старика стало.
А Прокопьич прокашлялся, спрашивает:
— Ты что это с чашами-то?
— Да вот гляжу, не пора ли сдавать?
— Давно, — говорит, — пора.
Зря только место занимают.
Лучше все равно не сделаешь.
Ну, поговорили еще маленько, потом Прокопьич опять уснул.
И Данилушко лег, только сна ему нет и нет.
Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег огонь, поглядел на чаши, подошел к Прокопьичу.
Постоял тут над стариком-то, повздыхал...
Потом взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, — только схрупало.
А ту чашу, — по барскому-то чертежу, — не пошевелил!
Плюнул только в середку и выбежал.
Так с той поры Данилушку и найти не могли.
Кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал — Хозяйка взяла его в горные мастера.
На деле по-другому вышло.
Про то дальше сказ будет.
{П. Бажов @ Горнӧй мастер @ беллетристика @ П. Бажов. Сказъяс @ 1953 @}
Горный мастер
Катя - Данилова-то невеста - незамужницей осталась.
Года два либо три прошло, как Данило потерялся, - она и вовсе из невестинской поры вышла.
За двадцать-то годов, по-нашему, по-заводскому, перестарок считается.
Парни таких редко сватают, вдовцы больше.
Ну, а эта Катя, видно, пригожая была, к ней всё женихи лезут, а у ней только и слов:
- Данилу обещалась.
Ее уговаривают:
- Что поделаешь!
Обещалась, да не вышла.
Теперь об этом и поминать не к чему.
Давно человек изгиб.
Катя на своем стоит:
- Данилу обещалась.
Может, и придет еще он.
Ей толкуют:
- Нет его в живых.
Верное дело.
А она уперлась на своем:
- Никто его мертвым не видал, а для меня он и подавно живой.
Видят - не в себе девка, - отстали.
Иные на смех еще подымать стали: прозвали ее мертвяковой невестой.
Ей это прильнуло.
Катя Мертвякова да Катя Мертвякова, ровно другого прозванья не было.
Тут какой-то мор на людей случился, и у Кати старики-то оба умерли.
Родство у нее большое.
Три брата женатых да сестер замужних сколько-то.
Рассорка промеж ними и вышла - кому на отцовском месте оставаться.
Катя видит - бестолковщина пошла, и говорит:
- Пойду-ка я в Данилушкову избу жить.
Вовсе Прокопьич старый стал.
Хоть за ним похожу.
Братья-сестры уговаривать, конечно:
- Не подходит это, сестра.
Прокопьич хоть старый человек, а мало ли что про тебя сказать могут.
- Мне-то, - отвечает, - что?
Не я сплетницей стану.
Прокопьич, поди-ко, мне не чужой.
Приемный отец моему Данилу.
Тятенькой его звать буду.
Так и ушла.
Оно и то сказать: семейные не крепко вязались.
Про себя думали: лишний из семьи - шуму меньше.
А Прокопьич что?
Ему по душе пришлось.
- Спасибо, - говорит, - Катенька, что про меня вспомнила.
Вот и стали они поживать.
Прокопьич за станком сидит, а Катя по хозяйству бегает - в огороде там, сварить-постряпать и протча.
Хозяйство невелико, конечно, на двоих-то...
Катя - девушка проворная, долго ли ей!..
Управится и садится за какое рукоделье: сшить-связать, мало ли.
Сперва у них гладенько катилось, только Прокопьичу все хуже да хуже.
День сидит, два лежит.
Изробился, старый стал.
Катя и заподумывала, как они дальше-то жить станут.
"Рукодельем женским не прокормишься, а другого ремесла не знаю".
Вот и говорит Прокопьичу:
- Тятенька!
Ты бы хоть научил меня чему попроще.
Прокопьичу даже смешно стало.
- Что ты это!
Девичье ли дело за малахитом сидеть!
Отродясь такого не слыхивал.
Ну, она все ж таки присматриваться к Прокопьичеву ремеслу стала.
Помогала ему, где можно.
Распилить там, пошлифовать.
Прокопьич и стал ей то-другое показывать.
Не то, чтобы настоящее.
Бляшку обточить, ручки к вилкам-ножам сделать и протча, что в ходу было.
Пустяшно, конечно, дело, копеечно, а все разоставок при случае.
Прокопьич недолго зажился.
Тут братья-сестры уж понуждать Катю стали:
- Теперь тебе заневолю надо замуж выходить.
Как ты одна жить будешь?
Катя их обрезала:
- Не ваша печаль.
Никакого мне вашего жениха не надо.
Придет Данилушко.
Выучится в горе и придет.
Братья-сестры руками на нее машут:
- В уме ли ты, Катерина?
Эдакое и говорить грех!
Давно умер человек, а она его ждет!
Гляди, еще мерещиться станет.
- Не боюсь, - отвечает, - этого.
Тогда родные спрашивают:
- Чем ты хоть жить-то станешь?
- Об этом, - отвечает, - тоже не заботьтесь.
Продержусь одна.
Братья-сестры так поняли, что от Прокопьича деньжонки остались, и опять за свое:
- Вот и вышла дура!
Коли деньги есть, мужика беспременно в доме надо.
Не ровен час, - поохотится кто за деньгами.
Свернут тебе башку, как куренку.
Только и свету видела.
- Сколько, - отвечает, - на мою долю положено, столько и увижу.
Братья-сестры долго еще шумели.
Кто кричит, кто уговаривает, кто плачет, а Катя заколодила свое:
- Продержусь одна.
Никакого вашего жениха не надо.
Давно у меня есть.
Осердились, конечно, родные:
- В случае, к нам и глаз не показывай!
- Спасибо, - отвечает, - братцы милые, сестрицы любезные!
Помнить буду.
Сами-то не забудьте - мимо похаживайте!
Смеется, значит.
Ну, родня и дверями хлоп.
Осталась Катя одна-одинешенька.
Поплакала, конечно, сперва, потом и говорит:
- Врешь!
Не поддамся!
Вытерла слезы и по хозяйству занялась.
Мыть да скоблить - чистоту наводить.
Управилась - и сразу к станку села.
Тут тоже свой порядок наводить стала.
Что ей не нужно, то подальше, а что постоянно требуется, то под руку.
Навела так-то порядок и хотела за работу садиться:
"Попробую сама хоть одну бляшку обточить".
Хватилась, а камня подходящего нет.
Обломки Данилушковой дурман-чашки остались, да Катя берегла их.
В особом узле они были завязаны.
И Прокопьича камня, конечно, много было.
Только Прокопьич до смерти на больших работах сидел.
Ну, и камень все крупный.
Обломышки да кусочки все подобрались - порасходовались на мелкую поделку.
Вот Катя и думает:
"Надо, видно, сходить на рудничных отвалах поискать.
Не попадет ли подходящий камешек".
От Данилы да и от Прокопьича она слыхала, что они у Змеиной горки брали.
Вот туда и пошла.
На Гумешках, конечно, всегда народ: кто руду разбирает, кто возит.
Глядят на Катю-то — куда она с корзинкой пошла.
Кате это нелюбо, что на нее зря глаза пялят.
Она и не стала на отвалах с этой стороны искать, обошла горку-то.
А там еще лес рос.
Вот Катя по этому лесу и забралась на самую Змеиную горку, да тут и села.
Горько ей стало — Данилушку вспомнила.
Сидит на камне, а слезы так и бегут.
Людей нет, лес кругом, — она и не сторожится.
Так слезы на землю и каплют.
Поплакала, глядит — у самой ноги малахит-камень обозначился, только весь в земле сидит.
Чем его возьмешь, коли ни кайлы, ни лома?
Катя все-таки пошевелила его рукой.
Показалось, что камень не крепко сидит.
Вот она и давай прутиком каким-то землю отгребать от камня.
Отгребла, сколько можно, стала вышатывать.
Камень и подался.
Как хрупнуло снизу, - ровно сучок обломился.
Камешок небольшой, вроде плитки.
Толщиной пальца в три, шириной в ладонь, а длиной не больше двух четвертей.
Катя даже подивилась.
- Как раз по моим мыслям.
Распилю его, так сколько бляшек выйдет.
И потери самый пустяк.
Принесла камень домой и сразу занялась распиливать.
Работа не быстрая, а Кате еще надо по домашности управляться.
Глядишь, весь день в работе, и скучать некогда.
Только как за станок садиться, все про Данилушку вспомнит:
- Поглядел бы он, какой тут новый мастер объявился.
На его-то да Прокопьичевом месте сидит!
Нашлись, конечно, охальники.
Как без этого...
Ночью под какой-то праздник засиделась Катя за работой, а трое парней и перелезли к ней в ограду.
Попугать хотели али и еще что - их дело, только все выпивши.
Катя ширкает пилой-то и не слышит, что у ней в сенках люди.
Услышала, когда уж в избу ломиться стали:
- Отворяй, мертвякова невеста!
Принимай живых гостей!
Катя сперва уговаривала их:
- Уходите, ребята!
Ну, им это ничего.
Ломятся в дверь, того и гляди - сорвут.
Тут Катя скинула крючок, расхлобыснула двери и кричит:
- Заходи, нето.
Кого первого лобанить?
Парни глядят, а она с топором.
- Ты, - говорят, - без шуток!
- Какие - отвечает, - шутки!
Кто за порог, того и по лбу.
Парни хоть пьяные, а видят - дело нешуточное.
Девка возрастная, оплечье крутое, глаз решительный, и топор, видать, в руках бывал.
Не посмели ведь войти-то.
Пошумели-пошумели, убрались да еще сами же про это рассказали.
Парней и стали дразнить, что они трое от одной девки убежали.
Им это не полюбилось, конечно, они и сплели, будто Катя не одна была, а за ней мертвяк стоял.
- Да такой страшный, что заневолю убежишь.
Парням поверили - не поверили, а по народу с той поры пошло:
- Нечисто в этом доме.
Недаром она одна-одинешенька живет.
До Кати это донеслось, да она печалиться не стала.
Еще подумала: "Пущай плетут.
Мне так-то и лучше, если побаиваться станут.
Другой раз, глядишь, не полезут".
Соседи и на то дивятся, что Катя за станком сидит.
На смех ее подняли:
- За мужичье ремесло принялась!
Что у нее выйдет!
Это Кате солонее пришлось.
Она и сама подумывала: "Выйдет ли у меня у одной-то?"
Ну, все ж таки с собой совладала: "Базарский товар!
Много ли надо?
Лишь бы гладко было...
Неуж и того не осилю?"
Распилила Катя камешок.
Видит - узор на редкость пришелся, и как намечено, в котором месте поперек отпилить.
Подивилась Катя, как ловко все пришлось.
Поделила по-готовому, обтачивать стала.
Дело не особо хитрое, а без привычки тоже не сделаешь.
Помаялась сперва, потом научилась.
Хоть куда бляшки вышли, а потери и вовсе нет.
Только и в брос, что на сточку пришлось.
Наделала Катя бляшек, еще раз подивилась, какой выходной камешек оказался, и стала смекать, куда сбыть поделку.
Прокопьич такую мелочь в город, случалось, возил и там все в одну лавку сдавал.
Катя много раз про эту лавку слыхала.
Вот она и придумала сходить в город.
"Спрошу там, будут ли напередки мою поделку принимать".
Затворила избушку и пошла пешочком.
В Полевой и не заметили, что она в город убралась.
Узнала Катя, где тот хозяин, который у Прокопьича поделку принимал, и заявилась прямо в лавку.
Глядит - полно тут всякого камня, а малахитовых бляшек целый шкап за стеклом.
Народу в лавке много.
Кто покупает, кто поделку сдает.
Хозяин строгий да важный такой.
Катя сперва и подступить боялась, потом насмелилась и спрашивает:
- Не надо ли малахитовых бляшек?
Хозяин пальцем на шкап указал:
- Не видишь, сколь у меня добра этого?
Мастера, которые работу сдавали, припевают ему:
- Много ноне на эту поделку мастеров развелось.
Только камень переводят.
Того не понимают, что для бляшки узор хороший требуется.
Один-то мастер из полевских.
Он и говорит хозяину потихоньку:
- Недоумок эта девка.
Видели ее соседи за станком-то.
Вот, поди, настряпала.
Хозяин тогда и говорит:
- Ну-ко, покажи, с чем пришла?
Катя и подала ему бляшку.
Поглядел хозяин, потом на Катю уставился и говорит:
- У кого украла?
Кате, конечно, это обидно показалось.
По-другому она заговорила:
- Какое твое право, не знаючи человека, эдак про него говорить?
Гляди вот, если не слепой!
У кого можно столько бляшек на один узор украсть?
Ну-ко, скажи! - и высыпала на прилавок всю поделку.
Хозяин и мастера видят - верно, на один узор.
И узор редкостный.
Будто из середины-то дерево выступает, а на ветке птица сидит и внизу тоже птица.
Явственно видно и сделано чисто.
Покупатели слышали этот разговор, потянулись тоже поглядеть, только хозяин сразу все бляшки прикрыл.
Нашел заделье.
- Не видно кучей-то.
Сейчас я их под стекло разложу.
Тогда и выбирайте, что кому любо. - А сам Кате говорит: - Иди вон в ту дверь.
Сейчас деньги получишь.
Пошла Катя, и хозяин за ней.
Затворил дверку, спрашивает:
- Почем сдаешь?
Катя слыхала от Прокопьича цены.
Так и сказала, а хозяин давай хохотать:
- Что ты!..
Что ты!
Такую-то цену я одному полевскому мастеру Прокопьичу платил да еще его приемышу Данилу.
Да ведь то мастера были!
- Я, - отвечает, - от них и слыхала.
Из той же семьи буду.
- Вон что! - удивился хозяин. - Так это, видно, у тебя Данилова работа осталась?
- Нет, - отвечает, - моя
- Камень, может, от него остался?
- И камень сама добывала.
Хозяин, видать, не верит, а только рядиться не стал.
Рассчитался по-честному да еще говорит:
- Вперед случится такое сделать, неси.
Безотказно принимать буду и цену положу настоящую.
Ушла Катя, радуется, - сколько денег получила!
А хозяин те бляшки под стекло выставил.
Покупатели набежали:
- Сколько?
Он, конечно, не ошибся, - в десять раз против купленного назначил, да и наговаривает:
- Такого узора еще не бывало.
Полевского мастера Данилы работа.
Лучше его не сделать.
Пришла Катя домой, а сама все дивится:
- Вот штука какая!
Лучше всех мои бляшки оказались!
Хорош камешок попался.
Случай, видно, счастливый подошел. - Потом и хватилась: - А не Данилушко ли это мне весточку подал?
Подумала так, скрутилась и побежала на Змеиную горку.
А тот малахитчик, который хотел Катю перед городским купцом оконфузить, тоже домой воротился.
Завидно ему, что у Кати такой редкостный узор получился.
Он и придумал:
- Надо поглядеть, где она камень берет.
Не новое ли какое место ей Прокопьич либо Данило указали?
Увидел, что Катя куда-то побежала, он и пошел за ней.
Видит - Гумешки она обошла стороной и куда-то за Змеиную горку пошла.
Мастер туда же, а сам думает: "Там лес.
По лесу-то к самой ямке прокрадусь".
Зашли в лес.
Катя вовсе близко и нисколько не сторожится, не оглядывается, не прислушивается.
Мастер радуется, что ему так легонько достанется новое место.
Вдруг в сторонке что-то зашумело, да так, что мастер даже испугался.
Остановился.
Что такое?
Пока он так-то разбирался, Кати и не стало.
Бегал он, бегал по лесу.
Еле выбрался к Северскому пруду - версты, поди, за две от Гумешек.
Катя сном дела не знала, что за ней подглядывают.
Забралась на горку, к тому самому месту, где первый камешок брала.
Ямка будто побольше стала, а сбоку опять такой же камешок видно.
Пошатала его Катя, он и отстал.
Опять, как сучок, хрупнул.
Взяла Катя камешок и заплакала-запричитала.
Ну, как девки-бабы по покойнику ревут, всякие слова собирают:
- На кого ты меня, мил сердечный друг, покинул, - и прочее такое...
Наревелась, будто полегче стало, стоит - задумалась, в руднишную сторону глядит.
Место тут вроде полянки.
Кругом лес густой да высокий, а в руднишную сторону помельче пошел.
Время на закате.
По низу от лесу на полянке темнеть стало, а в то место - к руднику солнышко пришлось.
Так и горит это место, и все камешки на нем блестят.
Кате это любопытно показалось.
Хотела поближе подойти.
Шагнула, а под ногой и схрупало.
Отдернула она ногу, глядит - земли-то под ногами нет.
Стоит она на каком-то высоком дереве, на самой вершине.
Со всех сторон такие же вершины подошли.
В прогалы меж деревьями внизу видно травы да цветы, и вовсе они на здешние не походят.
Другая бы на Катином месте перепугалась, крик-визг подняла, а она вовсе о другом подумала:
"Вон она, гора, раскрылась!
Хоть бы на Данилушку взглянуть!"
Только подумала и видит через прогалы - идет кто-то внизу, на Данилушку походит и руки вверх тянет, будто сказать что хочет.
Катя свету не взвидела, так и кинулась к нему... с дерева-то!
Ну, а пала тут же на землю, где стояла.
Образумилась да и говорит себе:
- Верно, что блазнить мне стало.
Надо поскорее домой идти.
Идти надо, а сама сидит да сидит, все ждет, не вскроется ли еще гора, не покажется ли опять Данилушко.
Так до потемок и просидела.
Тогда только и домой пошла, а сама думает: "Повидала все-таки Данилушку".
Тот мастер, который за Катей подглядывал, домой к этому времени выбежал.
Поглядел - избушка у Кати заперта.
Он и притаился, - посмотрю, что она притащила.
Видит - идет Катя, он и встал поперек дороги:
- Ты куда это ходила?
- На Змеиную, - отвечает.
- Ночью-то?
Что там делать?
- Данилу повидать...
Мастер так и шарахнулся, а на другой день по заводу шепотки поползли:
- Вовсе рехнулась мертвякова невеста.
По ночам на Змеиную ходит, покойника ждет.
Как бы еще завод не подожгла, с малого-то ума.
Братья-сестры прослышали, опять прибежали, давай строжить да уговаривать Катю.
Только она и слушать не стала.
Показала им деньги и говорит:
- Это, думаете, откуда у меня?
У хороших мастеров не берут, а мне за перводелку столько отвалили!
Почему так?
Братья слышали про ее-то удачу и говорят:
- Случай счастливый вышел.
О чем тут говорить.
- Таких случаев, - отвечает, - не бывало.
Это мне Данило сам такой камень подложил и узор вывел.
Братья смеются, сестры руками машут:
- И впрямь рехнулась!
Надо приказчику сказать.
Как бы в самом деле завод не подожгла!
Не сказали, конечно.
Постыдились сестру-то выдавать.
Только вышли да и сговорились:
- Надо за Катериной глядеть.
Куда пойдет - сейчас же за ней бежать.
А Катя проводила родню, двери заперла да принялась новый-то камешок распиливать.
Пилит да загадывает:
- Коли такой же издастся, значит, не привиделось мне - видала я Данилушку.
Вот она и торопится распилить.
Поглядеть-то ей поскорее охота, как по-настоящему узор выйдет.
Ночь уж давно, а Катя все за станком сидит.
Одна сестра проснулась в эту пору, увидела огонь в избе, подбежала к окошку, смотрит сквозь щелку в ставне и дивится:
- И сон ее не берет!
Наказанье с девкой!
Отпилила Катя досочку - узор и обозначился.
Еще лучше того-то.
Птица с дерева книзу полетела, крылья расправила, а снизу навстречу другая летит.
Пять раз этот узор на досочке.
Из точки в точку намечено, как поперек распилить.
Катя тут и думать не стала.
Схватилась да и побежала куда-то.
Сестра за ней.
Дорогой-то постучалась к братьям - бегите, дескать, скорей.
Выбежали братья, еще народ сбили.
А уже светленько стало.
Глядят - Катя мимо Гумешек бежит.
Туда все и кинулись, а она, видно, и не чует, что народ за ней.
Пробежала рудник, потише пошла в обход Змеиной горки.
Народ тоже призадержался - посмотрим, дескать, что она делать будет.
Катя идет, как ей привычно, на горку.
Взглянула, а лес кругом какой-то небывалый.
Пощупала рукой дерево, а оно холодное да гладкое, как камень шлифованный.
И трава понизу тоже каменная оказалась, и темно еще тут.
Катя и думает:
"Видно, я в гору попала".
Родня да народ той порой переполошились:
- Куда она девалась?
Сейчас близко была, а не стало!
Бегают, суетятся.
Кто на горку, кто кругом горки.
Перекликаются друг с дружкой: "Там не видно?"
А Катя ходит в каменном лесу и думает, как ей Данилу найти.
Походила-походила да и закричала:
- Данило, отзовись!
По лесу голк пошел.
Сучья запостукивали: "Нет его!
Нет его!
Нет его!"
Только Катя не унялась.
- Данило, отзовись!
По лесу опять: "Нет его!
Нет его!"
Катя снова:
- Данило, отзовись!
Тут Хозяйка горы перед Катей и показалась.
- Ты зачем, - спрашивает, - в мой лес забралась?
Чего тебе?
Камень, что ли, хороший ищешь?
Любой бери да уходи поскорее!
Катя тут и говорит:
- Не надо мне твоего мертвого камня!
Подавай мне живого Данилушку.
Где он у тебя запрятан?
Какое твое право чужих женихов сманивать?
Ну, смелая девка.
Прямо на горло наступать стала.
Это Хозяйке-то!
А та ничего, стоит спокойненько:
- Еще что скажешь?
- А то и скажу - подавай Данилу!
У тебя он...
Хозяйка расхохоталась да и говорит:
- Ты, дура-девка, знаешь ли, с кем говоришь?
- Не слепая, - кричит, - вижу.
Только не боюсь тебя, разлучница!
Нисколечко не боюсь!
Сколь ни хитро у тебя, а ко мне Данило тянется.
Сама видала.
Что, взяла?
Хозяйка тогда и говорит:
- А вот послушаем, что он сам скажет.
До того в лесу темненько было, а тут сразу ровно он ожил.
Светло стало.
Трава снизу разными огнями загорелась, деревья одно другого краше.
В прогалы полянку видно, а на ней цветы каменные, и пчелки золотые, как искорки над теми цветами.
Ну, такая, слышь-ко, красота, что век бы не нагляделся.
И видит Катя - бежит по этому лесу Данило.
Прямо к ней.
Катя навстречу кинулась: "Данилушко!"
- Подожди, - говорит Хозяйка и спрашивает: - Ну, Данило-мастер, выбирай - как быть?
С ней пойдешь - все мое забудешь, здесь останешься - ее и людей забыть надо.
- Не могу, - отвечает, - людей забыть, а ее каждую минуту помню.
Тут Хозяйка улыбнулась светленько и говорит:
- Твоя взяла, Катерина!
Бери своего мастера.
За удалость да твердость твою вот тебе подарок.
Пусть у Данилы все мое в памяти останется.
Только вот это пусть накрепко забудет! - И полянка с диковинными цветами сразу потухла. - Теперь ступайте в ту сторону, - указала Хозяйка да еще упредила: - Ты, Данило, про гору людям не сказывай.
Говори, что на выучку к дальнему мастеру ходил.
А ты, Катерина, и думать забудь, что я у тебя жениха сманивала.
Сам он пришел за тем, что теперь забыл.
Поклонилась тут Катя:
- Прости на худом слове!
- Ладно, - отвечает, - что каменной сделается!
Для тебя говорю, чтоб остуды у вас не было.
Пошли Катя с Данилой по лесу, а он все темней да темней, а под ногами неровно - бугры да ямки.
Огляделись, а они на руднике - на Гумешках.
Время еще раннее, и людей на руднике нет.
Они потихоньку и пробрались домой.
А те, что за Катей побежали, все еще по лесу бродят да перекликаются: "Там не видно?"
Искали-искали - не нашли.
Прибежали домой, а Данило у окошка сидит.
Испугались, конечно.
Чураются, заклятья разные говорят.
Потом видят - трубку Данило набивать стал.
Ну и отошли.
"Не станет же, - думают, - мертвяк трубку курить".
Подходить стали один по одному.
Глядят - и Катя в избе.
У печки толкошится, а сама веселехонька.
Давно ее такой не видали.
Тут и вовсе осмелели, в избу вошли, спрашивать стали:
- Где это тебя, Данило, давно не видно?
- В Колывань, - отвечает, - ходил.
Прослышал про тамошнего мастера по каменному делу, будто лучше его нет по работе.
Вот и заохотило поучиться маленько.
Тятенька покойный отговаривал.
Ну, а я посамовольничал - тайком ушел, Кате вон только сказался.
- Пошто, - спрашивают, - чашу свою разбил?
- Ну, мало ли...
С вечорки пришел...
Может, выпил лишка...
Не по мыслям пришлась, вот и ахнул.
У всякого мастера такое, поди, случалось.
О чем говорить.
Тут братья-сестры к Кате приступать стали, почему не сказала про Колывань-то.
Только от Кати тоже немного добились.
Сразу отрезала:
- Чья бы корова мычала, моя бы молчала.
Мало я вам сказывала, что Данило живой.
А вы что?
Женихов мне подсовывали да с пути сбивали!
Садитесь-ка лучше за стол.
Испеклась у меня чирла-то.
На том дело и кончилось.
Посидела родня, поговорили о том, другом, разошлась.
Вечером пошел Данило к приказчику объявиться.
Тот пошумел, конечно.
Ну, все-таки уладили дело.
Вот и стали Данило с Катей в своей избушке жить.
Хорошо, сказывают, жили, согласно.
По работе-то Данилу все горным мастером звали.
Против него никто не мог сделать.
И достаток у них появился.
Только нет-нет - и задумается Данило.
Катя понимала, конечно, - о чем, да помалкивала.
{Виталий Бианки @ Великӧй морскӧй туйӧд @ беллетристика @ Виталий Бианки. Великӧй морскӧй туйӧ @ 1950 @}
В. Бианки. НА ВЕЛИКОМ МОРСКОМ ПУТИ
«Уважаемый гражданин председатель!
Сегодня, 17 апреля 19.. года, я отпускаю на волю дикого гуся из породы белолобых казарок.
Птицу эту я случайно купил осенью прошлого года в Ленинграде на улице.
Ее нес продавать на рынок охотник.
Он рассказал, что за несколько дней до продажи он поймал казарку у берега Финского залива, где-то за городом Ломоносовом.
Птица запуталась лапами в рыболовной сети.
Зиму казарка прожила у меня на дворе в городе Витебске.
Скоро она стала очень ручной.
Позволяла даже гладить себя по спине, когда её кормил мой сын.
Весной, однако, она стала дичать.
По тому, как она натягивала и щипала привязывавшую ее веревку и била крыльями по воздуху, легко было догадаться, что ее потянуло на волю.
Мы с сыном решили отпустить ее.
Но мы так привязались к своей дикой пленнице, что нам было жалко расстаться с ней без всякой надежды когда-нибудь снова услышать о ней.
Я достал нумерованное алюминиевое кольцо выпуска Московского орнитологического комитета серии «С», № 109.
Его мы наденем на ноги птицы.
Если кто-нибудь снова поймает нашу казарку, заметит у нее на лапе кольцо и напишет об этом в Орнитологический комитет, не откажите сообщить мне в Витебск, куда она залетела и при каких обстоятельствах была поймана».
Человек, написавший это письмо, приписал внизу свой адрес, подписался и вложил письмо в конверт с адресом Московского орнитологического комитета.
Затем он встал из-за стола, подошел к двери.
— Мишка! — позвал он сына. — Пойдем выпускать казарку.
Глава первая
Сидя у конуры, казарка яростно теребила клювом привязанную к ее ноге веревку.
Но, заметив приближающихся людей, она сейчас же оставила это занятие, вся выпрямилась и высоко подняла голову.
Теперь она казалась ростом с домашнего гуся, хотя на самом деле была значительно меньше.
С первого взгляда в ней легко было узнать дикую птицу.
Перья на всем ее теле лежали как-то особенно гладко и красиво, как они никогда не лежат у домашних птиц.
Фигура у нее была статная, крепкая, грудь выпуклая, шея упругая.
Ее короткие, широко расставленные ноги твердо упирались в землю.
На лбу сияло полумесяцем чисто-белое пятно.
Когда отец с сыном подошли к ней, она с криком рванулась от них.
Веревка натянулась и дернула ее назад.
Казарка с размаху ткнулась головой в землю.
Этим воспользовался Мишин отец.
Он крепко схватил птицу сзади за крылья и поднял ее вверх.
— Развязывай веревку, — сказал он Мише.
Пока Миша возился с туго затянутым узлом, казарка всеми силами старалась вырваться.
Взрослый человек едва мог удержать ее.
— Ну, Мишка, — сказал отец, когда, наконец, веревка упала на землю, — теперь простись с казаркой пожелай ей счастливого пути!
Миша хотел погладить птицу.
Протянул было руку, но сейчас же ее отдернул: казарка грозно на него зашипела.
Мише совсем не хотелось, чтобы она ударила его клювом.
Он уже раз испытал, как это приятно: две недели у него на ноге не сходил синяк.
— Что, сын, не очень-то? — улыбнулся отец. — Ничего, я придержу ее за шею.
А ты достань у меня из правого кармана колечко и плоскогубцы.
Миша подал.
— Ну-с, — продолжал отец, — разомкни кольцо и надень его казарке на лапу.
Сделал?
Хорошенько сожми его концы щипцами.
Так.
Теперь, если она попадется кому-нибудь в руки, так мы с тобой еще о ней услышим.
— Держи карман... — с сомнением пробормотал Миша.
— А? Что ты говоришь?
Видишь на кольце адрес и номер?
Если кто-нибудь поймает нашу казарку, он должен сообщить номер ее кольца по этому адресу в Орнитологический комитет.
А я, в свою очередь, написал в комитет, чтобы оттуда сообщили нам, где будет поймана казарка.
Понятно?
— Понятно-то оно понятно, — бурчал Миша, — да не очень верится, что она еще раз кому-нибудь попадется.
— Как знать!
Ну-с, а теперь я ее выпускаю, — сказал отец. — У меня уже руки устали держать ее.
Он подбросил птицу в воздух.
Казарка взмахнула крыльями и полетела низко над землей.
Но вдруг, почувствовав, что ничто уже больше не привязывает ее к земле, она рванулась вверх, перелетела через забор и поднялась над крышей дома.
— Гонк! — раздался вверху ее радостный крик.
Через минуту она казалась уже маленькой мушкой.
Отец и сын глядели ей вслед.
Когда она совсем скрылась из виду, отец послал Мишу опустить в почтовый ящик письмо председателю Орнитологического комитета.
Глава вторая
Казарка летела высоко над землей.
В вышине гудел ветер.
Кругом, насколько глаз хватал, никого не было видно.
Вверху быстро и бесшумно плыли ей навстречу белые облака.
Земля внизу казалась черной.
Лишь в ложбинах кой-где еще лежал снег.
Там, внизу, медленно-медленно исчезая, подвигались назад поля, леса, деревни, реки.
Над ними большая стая черных машущих крыльями птиц, казалось, неподвижно застыла в воздухе.
Время от времени то одна, то другая из птиц, сложив крылья, внезапно проваливалась вниз.
Но вдруг, над самой землей задержав стремительное падение, торопливо поднималась назад в стаю.
Это летели грачи.
Понемногу и они, отстав, исчезли из виду.
Казарка неслась всё вперед.
Прошло уже несколько часов с тех пор, как она почувствовала себя свободной.
Она спешила теперь разыскать других казарок, чтобы вместе с ними совершить длинный и опасный путь на родину.
Но до сих пор она никого не встретила в вышине.
Вот если б ей добраться до того места, где полгода назад поймал ее охотник!
Она хорошо помнила это место.
Там было море.
Там пролегал Великий морской путь.
По нему стая за стаей вереницей тянулись казарки, гуси, лебеди, утки, кулики и другие морские и прибрежные птицы.
На Великом пути она рассталась с родной стаей и со своим неразлучным другом — гусем-казанком.
Скоро, может быть, она снова найдет его.
Охотник увез ее оттуда в темном мешке: она не могла запомнить дорогу.
Но безотчетное чувство, знакомое одним птицам, безошибочно указывало ей верный путь.
Долгий и быстрый полет не утомил казарку: птицы не знают одышки.
Каждый взмах крыльев наполнял воздухом ее легкие и через них — воздушные мешки во всем теле, даже в пустых костях.
Те же мускулы, что двигали ее крыльями, то растягивали, то сжимали эти мешки.
Воздух свободно входил и выходил из них.
И дыханье казарки оставалось таким же ровным, как если б она спокойно сидела на месте.
Заставить ее опуститься на землю мог только голод.
Ей уже хотелось есть.
Всё тело начинала охватывать неприятная слабость, всё труднее становилось двигать крыльями.
Казарка стала понемногу опускаться, высматривая удобное место для кормежки.
Опасно кормиться в одиночестве.
Пока будешь нырять за кормом под воду или разыскивать его на земле, и не заметишь, как подкрадется враг.
Казарка оглядывала землю: нет ли где таких птиц, к которым можно бы присоединиться хоть на время кормежки?
Под собой она видела поля, рощи, перелески.
Иногда снизу поднимались крошечные жаворонки, и песни их звенели в воздухе.
То тут, то там казарка стала замечать маленькие фигурки людей, коров, лошадей, словно ползающих по земле.
Стараясь держаться в стороне от них, казарка полетела над самыми макушками деревьев.
Только теперь она заметила, что по всему лесу беспрерывным строем передвигались мелкие лесные птицы.
Безостановочно перескакивая с ветки на ветку, перепархивая с дерева на дерево, они стайками двигались всё вперед с писком, свистом, щебетаньем и песнями.
Их было особенно много по опушкам леса.
Тут звонко пинькали разноцветные зяблики, мелькали красные шапочки чечеток, поблескивали оранжевым и белым крылышки тревожно жужжащих вьюрков, громко трещали серые дрозды.
Время от времени стайки слетали с ветвей и горохом рассыпались по земле.
Птицы весело прыгали, быстро поклёвывая корм.
Но вдруг, словно по какому-то невидимому знаку, одна за другой опять взлетали на деревья и продолжали свой путь по ветвям.
Казарка радовалась этим маленьким спутникам.
Но голод, голод заставлял ее думать о другом.
Надо было поскорее найти место, где можно будет безопасно и сытно покормиться.
Наконец, далеко впереди на черной земле блеснула узкая полоска воды.
Она стала быстро расти, расти, и скоро казарка увидела перед собою широкую, полноводную реку.
Река так разлилась, что черные, не покрытые еще листьями кусты ее низкого берега торчали прямо из воды.
Казарка заметила плавающих между кустами птиц.
Сердце заколотилось у нее в груди: вдруг это свои?
Она звонко крикнула призывным голосом:
— Гонк!
— Ваак! — ответили ей с реки.
Нет, это не казарки...
Это крякали утки.
Но одинокая, усталая, голодная казарка была рада и этой встрече.
Ведь утки приходятся её дальними родственницами.
Они едят ту же пищу, что и она.
Она даже немного понимала их язык.
Казарка замедлила полет, сделала один, два, три всё уменьшающихся круга в воздухе.
Потом, шумно разбрызгивая воду, тяжело опустилась рядом с утками.
Вся стая их сейчас же сплылась, окружила казарку.
Поднялось громкое кряканье: видно, утки были рады гостье.
Через минуту казарка уже добывала себе пищу среди их стаи.
Она быстро перекувырнулась головой вниз.
Ее оранжево-желтые лапы замелькали у самой поверхности воды.
Нахватав полный клюв травы и мелкой водяной живности, казарка вынырнула, процедила воду сквозь частые боковые пластинки клюва и проглотила мягкую пищу.
Кругом, поблескивая фиолетово-синими зеркальцами на крыльях, точно так же кувыркались утки.
Над рекой мелькали хвосты и головы птиц.
Но каждый раз, лишь только одна из них выныривала, она тотчас же высоко поднимала голову и зорко озиралась.
Ни один враг не мог приблизиться к стае незамеченным: пока одни птицы ныряют, другие, вынырнув, сторожат.
Достаточно одного предостерегающего крика, чтобы вся стая насторожилась и, в случае надобности, в ту же минуту обратилась в бегство.
Но и в этот раз, как всегда бывает, беда стряслась неожиданно.
Едва одна из уток заметила мелькнувшие за кустами крылья большого сокола, как он уже был над ней.
Отчаянный крик утки в одно мгновение всполошил всю стаю.
Нападение было так быстро, что птицы не успели сообразить, откуда им грозит опасность.
Все сразу бросились врассыпную.
Казарка забилась под куст, утки нырнули под воду, а одна из них поднялась на воздух.
Только этого и надо было соколу.
Вихрем пронесся он над кустом и ударил утку.
В воздухе закружился пух и, качаясь, стал медленно опускаться на воду.
А сокол был уже далеко с мертвой добычей в когтях.
Сквозь куст казарка видела, как на другом берегу широкой реки он уселся на обрыв и принялся потрошить птицу.
Потом он ощипал ее и стал есть.
Казарка оглянулась.
Уток нигде не было видно.
С перепугу они забились под кусты и не решались вылезть из-под их защиты.
Сокол между тем кончил обед, тщательно отер клюв о землю и пригладил им перья у себя на груди и крыльях.
Затем поджал одну ногу и перестал двигаться.
Только голова его с хищным, крючковатым клювом по временам медленно поворачивалась из стороны в сторону, и большие блестящие глаза спокойно и величаво поглядывали вокруг.
Это был крупный перелетный сокол сапсан, один из самых смелых пернатых хищников.
Ростом он был меньше казарки, но казарка чувствовала непреодолимый ужас при одном взгляде на него.
И это была не трусость.
Хотя сапсан величиной всего с ворону, но в воздухе от него нет спасенья даже таким большим и сильным птицам, как цапли и гуси.
На земле и в воде сапсан не трогает птиц.
Только молодые, неопытные соколы, бывает, бьют добычу слишком низко над землей.
Если им случится промахнуться, они насмерть разбиваются грудью о землю.
Взрослый сапсан нападает на птиц из засады и, вспугнув, бьет сверху всегда без промаха.
Счастье казарки, что в переполохе она не поднялась на воздух.
Сокол сразу различил бы ее среди стаи уток, и тогда ей не миновать бы острых когтей.
Теперь сапсан был сыт.
Любая птица смело могла приблизиться к нему, и он бы ее не тронул.
Он не такой разбойник, как ястреб, который убивает всех, кого только может, даже когда сыт.
Только голод заставляет сапсана убивать.
Одна за другой утки, осмелев, стали выплывать из своих убежищ.
Сапсан их видел, но не шевельнулся.
Его крепкое тело с широкой грудью словно приросло к камню.
Когда он не двигался, его почти невозможно было отличить от окружающих камней и комьев земли.
Под цвет их удивительно подходила его аспидно-бурая спина, черные перья крыльев, серо-полосатая грудь, брюхо и хвост.
Только белое горло выделялось на бурой земле, как светлый камешек.
Когда все утки сгрудились в стаю, они сразу, как по сигналу, снялись с воды и, стремительно забирая вверх, с шумом промчались над головой сапсана.
Склонив голову набок, сапсан спокойно поглядел им вслед.
Уже несколько дней он летит за стаей, выхватывая из нее то одну, то другую птицу себе на обед.
Он, как и утки, пробирается теперь на север, к себе на родину.
Когда он сыт, он пропускает стаю вперед.
Но лишь только голод напомнит ему, что желудок его пуст, сапсан быстро догоняет утиную стаю.
Так никогда он не остается без пищи в пути.
И сейчас он спокойно смотрит вслед улетающей стае, стараясь запомнить направление ее полета.
Вдруг в глазах его блеснул хищный огонек.
Он сразу весь вытянулся и насторожился.
Среди уток он увидел казарку.
Это была ценная дичь.
В эту минуту ничего не подозревавшая казарка нажила себе неумолимого, безжалостного преследователя, от которого не могли ее спасти ни быстрые крылья, ни крепкий клюв.
Глава третья
Настала теплая прозрачная ночь.
Таял снег.
В бледном небе чуть заметно мерцали редкие звезды.
Внизу, в деревне, один за другим гасли мутные красные огоньки.
Было тихо кругом.
Из темноты доносился только легкий звон неведомо куда бегущих ручейков.
Вот послышался в вышине приближающийся свист крыльев невидимой утиной стаи.
Над самой деревней прозвучал с неба звонкий трубный гогот казарки.
Во дворе на окраине деревни всполошились домашние гуси.
Громко захлопали крыльями и закричали пронзительно и тоскливо.
В легком сумраке ночи им померещилась неясная тень пролетающей вдаль стаи.
Через несколько времени та же неуловимая тень скользнула над другой деревней, потом над третьей.
И всюду трубный голос казарки будил и волновал деревенских гусей.
Давно забывшие волю домашние птицы в смутном порыве били крыльями по воздуху.
Но отвыкшие от полета, ненужные им теперь крылья не поднимали их с земли, не могли помочь вырваться из неволи.
И долго в ночной тишине не умолкал их крик, полный бессильного отчаяния.
А казарка, счастливая своей свободой, быстрыми, уверенными взмахами уносилась всё дальше и дальше.
Она неслась навстречу опасностям, может быть даже смерти.
Но впереди ждало ее море, Великий путь морской, и на нем — шумные стаи подоблачных странников и встреча с покинутым другом.
К концу ночи утиная стая опустилась на залитое талой водой лесное болото.
Тут было темно и тихо.
Ветер сюда не проникал.
Гладкая черная вода блестела, отражая светлеющее небо.
Тесным кругом обступили болото мрачные ели.
Их широкие ветви шатром нависли над самой водой.
Темнота птиц не пугала: в ночном мраке они различали все окружающие их предметы.
Пока всё оставалось неподвижным, птицы могли быть спокойны.
От их глаз не ускользала ни одна тень.
Враги не могли подкрасться к ним незамеченными.
В лесу была мертвая тишина.
Лишь изредка напряженный слух птиц улавливал мягкий шорох где-то в глубине темной чащи.
Сейчас же одна из уток тихонько крякала и вся стая мгновенно вытягивала шеи, прислушивалась и оглядывалась.
Но шорох больше не повторялся, птицы успокаивались и снова принимались за еду.
Опять в ночной тишине слышался только тихий плеск погружающихся в воду тел.
Стая торопилась насытиться, пока снующие кругом враги не открыли ее убежища.
Казарка ныряла у самого берега, под защитой густых еловых лап.
Тут она чувствовала себя в безопасности: если б какой-нибудь хищник напал на уток, плавающих посреди открытого болота, она успела бы ускользнуть.
На дне болота росли длинные цепкие водоросли.
Скоро казарка почувствовала, что запуталась в них ногой.
Она порывисто рванулась вперед, но металлическое кольцо больно вонзилось ей в ногу.
Крепкие водоросли зацепились за него.
Казарке показалось, что она снова на привязи.
В это время в чаще явственно хрустнул сучок.
Казарка перестала дергать лапой и медленно повернулась всем телом к берегу.
Из мрака седой ели смотрели на нее в упор два мерцающих желтым огнем, немигающих глаза.
Казарка хотела вскрикнуть.
Но судорога сдавила ей горло.
Всё тело ее оцепенело от ужаса.
Стоит только пошевельнуться — и невидимое чудовище всей тяжестью обрушится на нее и раздавит.
Казарка уже не чувствовала боли от впившегося ей в ногу кольца.
Она и не думала бежать.
Не могла оторвать взгляда от этих пронизывающих ее глаз.
Вдруг что-то резко толкнуло ее в бок.
На миг глаза казарки оторвались от тех глаз.
Рядом с собой она увидела утку, задевшую ее крылом.
В ту же минуту спало с нее оцепенение.
И казарка так сильно рванулась с места, что лопнули водоросли, державшие ее за ногу.
С громким криком она бросилась бежать по воде, помогая себе крыльями.
Встревоженные утки снялись с болота.
В то же время из чащи раздался злобный лай лисицы.
Лай перешел в визг, потом в ворчанье.
Птицы услышали затихающий в лесу треск сучьев под ногами удалявшегося зверя.
Лиса знала, что напуганная стая сядет теперь в середине болота и больше уж не удастся подстеречь птиц у берега.
Утки и казарка носились над водой.
Они еще не были сыты, и им не хотелось улетать отсюда.
Но кругом было много страшных врагов, прятавшихся в темноте.
— У-гуу! — раздался вдруг зловещий голос из глубины леса.
Плавно опускавшаяся к воде стая дружно замахала крыльями.
— У-гуу! У-гуу! — послышалось в ответ в другой стороне.
Стая круто взмыла кверху и понеслась над лесом.
— У-гуу! У-гуу! — теперь филины перекликались где-то внизу и не были уже страшны стае.
Светало.
В деревнях просыпались люди.
Прошел час ровного, неторопливого полета.
Лучи восходящего солнца, скользнув по розовым облакам, спустились книзу и заиграли на цветных крышах показавшегося вдали города.
Глава четвёртая
В это время сапсан уже догонял утиную стаю.
Не замедляя быстрого, как вихрь, полета, он промчался над просыпавшимися деревнями.
Домашние гуси при виде его в испуге кричали и шарахались под защиту навесов.
Сапсан мчался всё дальше и дальше.
Внизу мелькали деревни, поля, рощи.
Наконец он понесся над большим еловым лесом.
Стайки мелких птиц то тут, то там показывались над деревьями.
Появление сокола мгновенно обращало их в бегство.
Они врассыпную кидались вниз, вверх, в стороны — лишь бы оказаться подальше от свирепого хищника.
Но сапсан не обращал на них внимания: впереди его ждала крупная добыча.
Он несся всё быстрей, быстрей.
Солнце еще низко стояло над горизонтом, когда сапсан увидел вдали город.
Между тем казарка, не чуя настигающей ее беды, замедлила полет.
Она с удивлением разглядывала с высоты развернувшийся под ней город.
Люди еще спали в домах.
Город казался мертвым.
В разных направлениях его пересекали серокаменные перегородки, крытые буро-красным железом.
Разных размеров четырехугольные и косые клетушки вплотную примыкали друг к другу.
Длинные, прямые, узкие улицы между ними напоминали сухие русла канав.
Посредине города сверкала река, сжатая прямыми гранитными берегами.
Там, где она разбивалась на два рукава, по сторонам ее высились две тонкие золотые иглы.
Расстояние между сапсаном и стаей, летевшей всё прежним неторопливым полетом, уменьшалось с каждой минутой.
Но ни утки, ни казарка не замечали преследователя.
Взгляд казарки остановился на круглой золотой крыше громадного дома.
Залитое ярким солнечным светом, золото слепило глаза.
Казарка видела, как из-под этой крыши вывернулась птица и быстро полетела вверх.
Скоро можно было различить изогнутые серпом крылья сокола.
Тревожно крякнула одна из уток, и вся стая стала подниматься.
Сокол мчался к ней почти по прямой линии.
Теперь спасение зависело от того, сумеет ли стая не дать соколу догнать ее и набрать высоту для удара в спину.
Птицы молчали, напрягая все свои силы в этой воздушной борьбе.
Так прошло несколько томительно долгих мгновений.
Становилось уже трудно дышать в разреженном воздухе подоблачной высоты.
Казарка с ужасом замечала, что, несмотря на все ее усилия, сокол становился всё лучше виден, всё приближался.
Кровь стучала у нее в голове.
Сердце больно колотилось в груди.
Вдруг сокол перестал подниматься.
На миг он неподвижно повис в воздухе, повернулся и внезапно стрелой метнулся в сторону.
Воспользовавшись этим счастливым оборотом дела, стая дружно понеслась прямо вперед.
Одно мгновение казарка еще видела под собой быстро мелькавшие крылья сокола.
Ей показалось, что он мчится навстречу своему отражению в воде.
Но в следующее мгновение сокол и его двойник пропали у нее из глаз.
Теперь казарка взглянула вперед.
Ликующий крик вырвался у нее из груди: прямо перед ней, искрясь в золотых лучах утреннего солнца, лежало море.
Там простирался Великий путь.
Когда сапсан заметил летящую высоко над городом казарку среди утиной стаи, он понесся еще быстрей.
Ему некогда было теперь смотреть по сторонам: расстояние между ним и стаей уменьшалось с каждым взмахом его крыльев.
Теперь надо было подняться выше, чтобы ударить казарку сверху.
Ни одна из птиц в стае не обернулась назад.
Значит, они еще не заметили его.
Но отчего же они поднимаются всё выше и выше?
Сапсан глянул вниз.
Там навстречу ему поднимался другой сокол.
Одно мгновение сапсану казалось, будто он видит свое отражение в воде: так похож был на него встречный сокол.
В следующий миг сапсан понял, почему устремились вверх утки: другой сокол тоже преследовал стаю, утки спасались от него.
Соперник тоже заметил сапсана.
Он приостановился в своем полете вверх, круто повернулся на месте и вдруг стремглав бросился наперерез сапсану.
Оба сокола были в эту минуту на одинаковой высоте.
Сапсан с самого восхода солнца без отдыха гнался за стаей и устал, но он был крупнее своего соперника.
Сокол, поднявшийся из города, казался меньше, но не был уставшим.
С громким боевым криком — гхиак! гхиак! — он бросился на противника.
Услышав этот яростный крик, сапсан потерял всё свое мужество, повернулся и пустился наутек.
Городской сокол с торжествующим криком помчался за сапсаном.
Погоня продолжалась до тех пор, пока сапсан не вылетел за черту города.
Тут его преследователь отстал и вернулся к себе домой, под золотой купол, где впервые его заметила казарка.
Здесь он жил среди шумного, людного города.
Смелый до дерзости, как все соколы, он часто хватал голубя или галку над самой головой прохожих.
Горожане даже не подозревали, что этот смелый хищник живет рядом с ними в столичном городе.
Многие из них видели, как стая голубей, вспугнутая внезапным появлением сокола, с шумом проносилась у них перед глазами.
Но они не догадывались поглядеть вверх или просто не замечали ни внезапного смятения голубей, ни быстрого нападения хищника.
Встреча двух соколов спасла жизнь казарке.
Сапсан, утомленный головокружительным бегством, вынужден был опуститься в первой попавшейся ему за городом роще.
Пока он отдыхал здесь, утиная стая долетела до моря и затерялась среди других странников Великого морского пути.
Глава пятая
Миша разложил перед собой большую карту, нашел на ней город Витебск и подчеркнул карандашом.
Мысль о выпущенной на волю казарке не давала ему покоя.
«Ладно, — думал Миша. — Пусть она летит туда, где ее поймали».
Он провел прямую черту от Витебска до Финского залива, левее Ленинграда.
«Правда, оттуда ее везли в закрытой корзинке.
Ну, что ж, почтовых голубей тоже в закрытых корзинках возят.
Находят же они всё-таки дорогу назад, в свою голубятню.
А дальше?»
Миша задумался:
«Казарки, говорят, на самом севере гнездятся.
Путь у них через Ладожское да Онежское озера, дальше мелкими озерами.
И залетит куда-нибудь на Новую Землю.
Кто ее там поймает?
Там и людей-то — раз, два и обчелся.
А и застрелит ненец-охотник, — разве он знает, что надо про кольцо в Москву заявить?»
— Батька! — закричал вдруг Миша во весь голос. — Знают ненцы, что о кольце надо в Москву заявлять?
— Что такое? — отозвался отец из своей комнаты. — Какие немцы?
Про какое кольцо?
— Да не немцы, а ненцы.
Если нашу казарку охотник, какой-нибудь ненец на Новой Земле, застрелит, — догадается он про кольцо заявить?
— А, ты вот о чем!
Что ж, очень возможно, что и заявит.
Северные охотники — народ очень приметливый и любознательный.
О птице с кольцом на ноге быстро разнесется слух по всем становищам.
Узнают, конечно, об этом и тамошние научные работники и дадут знать в Москву.
— Пожалуй, что и так, — согласился Миша.
Дельно было бы с Новой Земли известьице получить: дескать, кланяется вам белолобая казарка.
Миша поднял глаза от карты и задумчиво посмотрел в окно.
Тут глаза его разом расширились от испуга: за окном валил снег, бушевала настоящая метель.
Миша думал:
«Ну, значит, конец теперь казарке.
Зима вернулась.
Куда птице деваться?
Не прилетит же обратно в свою конуру?»
Миша пошел к отцу и сказал ему о своих опасениях.
Отец уверял, что еще ничего не известно, — может быть, там, где теперь казарка, и нет никакой метели.
Может быть, там прекрасная погода.
Да, в конце концов, не все же птицы гибнут, когда в пути их застает буран.
Что за чепуха такая — воображать себе всякие ужасы!
— Нет, — сказал Миша твердо, — я знаю: маху мы дали.
Нельзя было так рано выпускать казарку.
Надо было настоящего тепла дождаться.
Она у нас привыкла в тепле жить.
Теперь погибнет от стужи.
И махнул рукой.
Глава шестая
Шум стоит на Великом морском пути весной и осенью.
Дважды в год проносятся по нему густые толпы крылатых странников.
Дважды в год они облетают четверть земного шара вслед за лучами солнца.
Одним своим концом Великий путь уперся в сумрачный Северный Ледовитый океан, другим — потерялся в цветущих странах жаркого экватора.
Ранней весной горячие лучи солнца скользнут вниз по склону земного шара, борясь с мраком долгой северной зимы, ломая лед и освобождая воды.
Тогда бесчисленные стаи морских и прибрежных птиц поднимаются с теплых озер и морей южной Европы и Африки.
Бесконечной вереницей, каждая в свой черед, своим строем летят они вдоль берегов Африки и Пиренейского полуострова, над Бискайским заливом, проливами, Северным и Балтийским морями.
Постепенно часть стай начинает отставать, сворачивает с Великого пути и широко разлетается в стороны, расселяясь по окружным озерам, рекам и топям.
Но всё новые и новые стаи прибывают с юга.
Там, где узкий Финский залив глубоко врезался в сушу, они поднимаются над лесом и летят почти беспрерывной цепью озер до холодного Белого моря и дальше, вдоль берега Ледовитого океана, до Новой Земли.
Тут последние стаи разбиваются на пары.
Тут они строят гнезда, выводят маленьких пушистых птенцов.
Они спешат, потому что на севере лето короткое.
Едва их птенцы подрастут и выучатся летать, птицы снова собираются в стаи, чтобы лететь на юг.
Голод, надвигающийся вместе с мраком и холодом, гонит их за ускользающими лучами солнца.
Настает осень, и еще более густые толпы крылатых странников покрывают собой Великий морской путь.
Долгий путь труден.
Но беззаботная жизнь на юге быстро восстанавливает истощенные силы.
Незаметно проходит месяц за месяцем.
Вдруг безотчетное волнение охватывает птиц.
Им больше не сидится на месте.
Там, на их родине, началась весна.
И вот стая за стаей — первыми те, что прилетели последними, последними те, что прилетели первыми, — птицы снова отправляются в путь на далекий север.
Лед уже растаял на Финском заливе.
Последние льдины, застряв на камнях и мелях близ берега, еще белели среди серой глади моря.
Они служили приютом для отдыха пролетных стай.
На одну из этих льдин и опустилась утомленная казарка.
Она только что рассталась со своими спутницами — утками.
Утки остались кормиться у берега, а она полетела разыскивать свою родную стаю.
Место это было ей хорошо знакомо: как раз тут прошлой осенью она отделилась от своей стаи, запуталась в рыболовной сети и попала в руки охотнику.
Но теперь диких гусей нигде кругом не было видно.
Был полдень — время отдыха в пути.
Лишь изредка проносилась вдали одиночная стая спешивших на кормежку птиц.
Над льдиной летали взад и вперед чайки.
То одна, то другая из них, подняв прямо над спиной крылья, падала в волны.
Искры светлых брызг на мгновение скрывали от глаз белую птицу.
Через миг она снова махала крыльями в воздухе, быстро поднимаясь от воды.
В ее клюве блестела серебряная рыбка.
На чаек казарка не обращала никакого внимания.
Она всматривалась в серую рябь волн.
У самой льдины и дальше в море то показывались, то исчезали в воде ловившие рыбу нырки.
Чаще всего попадались на глаза белогрудые гоголи, большие черные турпаны с белой перевязкой на крыле и пестрые длиннохвостые морянки.
Вот очень далеко от себя, между льдиной и берегом, казарка заметила двух больших птиц.
Ей показалось, что это гуси.
Вода блестела в солнечных лучах, как сталь; глаза уставали всматриваться вдаль.
Казарка сейчас же опустилась на воду и поплыла к этим птицам.
Волны поднимались у нее перед глазами и мешали смотреть вдоль по поверхности моря.
Так прошло несколько минут.
Наконец она снова увидела их, уже в стороне от того места, где высмотрела их со льдины.
В ту же минуту обе птицы опустили головы и быстро погрузились в воду.
Казарка заметила резкие белые полосы на спине одной из них, ее острый, совсем не похожий на гусиный клюв.
Она сразу узнала в них больших морских птиц — гагар.
Казарка была теперь недалеко от берега.
Тут стали ей попадаться разные утки.
Мелкие заливчики берега были полны илом.
Утки находили в нем обильную пищу.
Разные породы их держались отдельными группами, то приближаясь, то отдаляясь друг от друга.
Только маленькие бойкие чирята сновали между ними, приставая к разным стаям.
Здесь были и разноцветные рыжеголовые свиязи, и шилохвости, вся спина которых испещрена тончайшими волнистыми полосками, а длинный острый хвост действительно напоминает шило, и кряковые — такие самые, как те, в стае которых прилетела сюда казарка.
Может быть, даже тут были и ее недавние спутницы: кряковых уток было так много и все они были так похожи друг на друга, что казарка не сумела бы различить среди них своих знакомых.
С плеском и кряканьем птицы спешили насытиться, чтобы вечером с новыми силами пуститься в путь.
Над самой водой поблескивали на их крыльях разноцветные перья, словно маленькие зеркальца.
У кряковых зеркальца отливали фиолетовым, у шилохвостей — серым, у свиязей и чирков — зеленым.
Это было красивое зрелище.
Особенно хороши были селезни в своих ярких, весенних нарядах.
Но казарке было не до них.
Чувство одиночества всё больше и больше охватывало ее: гусей и тут нигде не было.
Голод мучил ее.
Она стала доставать корм со дна, плавая среди утиных стай.
Прошло много времени, пока она наелась досыта.
В первый раз с тех пор, как она очутилась на свободе, она почувствовала себя сытой и отдохнувшей.
Полуденный отдых на Великом пути кончился.
Над Морем всё чаще стали показываться летящие на север стаи.
Воздух наполнялся шумом, свистом и хлопаньем крыльев.
Где-то за лесом громко курлыкали журавли.
С моря доносился многоголосый крик большой стаи гоголей и протяжные стоны чаек.
Казарка с новыми силами поплыла в море разыскивать свою стаю.
Вечер застал по-прежнему одинокую казарку снова на льдине среди моря.
Теперь над самой головой казарки и вдали ежеминутно проносилась стая за стаей.
Но напрасно среди них она искала глазами свою родную стаю.
Гуси всё еще не показывались.
Солнце уже опускалось в море.
Погода начинала портиться.
По небу медленно ползла вверх большая черная туча.
Над водой проносились легкие серые облачка тумана.
Они всё чаще окутывали льдину, обдавая казарку сыростью.
С той стороны, куда летели пролетные стаи, прозвучали громкие трубные клики лебедей.
Через минуту опять повторился их клик.
Три огромные белые птицы, отливая серебром, махая тяжелыми крыльями, плавно скользили по воздуху.
Их прямые длинные шеи были вытянуты далеко вперед.
Лебеди возвращались.
Это не предвещало ничего хорошего.
Большая льдина, где сидела казарка, привлекла внимание лебедей.
Широкими плавными кругами, всё так же медленно двигая крыльями, они опустились к самой воде.
Наконец тяжеловесно сели на воду и некоторое время плыли вперед, не в силах сразу остановиться.
Теперь шеи их были высоко подняты.
С гордым и величественным видом они спокойно оглядывали море.
Потом, ломая обтаявший с края лед, один за другим поднялись на льдину.
Туман всё сгущался.
Больше не видно было стай, летящих на север.
Беспорядочные густые толпы уток возвращались назад вслед за лебедями.
Долетев до льдины, они с шумом усаживались вокруг нее на воду.
Там, впереди, на морском пути, случилось несчастье: туман опустился непроницаемой стеной.
Окруженные густой серой мглой, птицы сбивались с пути и гибли целыми стаями, разбиваясь о серые скалы.
Те, что еще не заблудились, спешили вернуться назад.
Казарка не знала, что и ее родная стая была там, впереди.
Она долго еще сидела, напряженно вглядываясь в сгущающуюся тьму, и напрягала слух в надежде услышать знакомые голоса.
Вернувшиеся стаи устраивались на ночлег.
Наконец и глаза казарки стали смыкаться.
Она подвернула голову под верхние перья крыла и заснула.
Глава седьмая
Казарка спала крепко.
Сквозь сон она слышала только неясный гул птичьих голосов и плеск волн о льдину.
Во сне она забыла свое одиночество.
Ей казалось, что она среди своей родной стаи.
Ей даже слышался кругом громкий говор гусиного табуна.
Вдруг сильный толчок в плечо заставил ее прийти в себя.
Она быстро высвободила голову из-под крыла и раскрыла глаза.
В первую минуту она ничего не видела.
Кругом была черная мгла, липкий туман.
Шум волн мешал различать голоса.
Новый толчок — теперь прямо в грудь — чуть не свалил ее с ног.
В это время у самой головы ее раздалось громкое шипенье.
— Гонк! — изо всей силы крикнула казарка.
Спереди, сзади, со всех сторон вокруг нее из тьмы раздались такие же голоса.
— Го-го-го-гонк-гонк-гонк-гонк! — гоготали гуси.
Это был уже не сон.
Она действительно была среди своей стаи, опустившейся на льдину, пока она спала.
Ее стая нашла в тумане дорогу назад.
Старый гусь-вожак наткнулся в темноте на казарку и ударами клюва хотел прогнать ее со льдины.
Но, как только она подала голос, старый гусь узнал ее и отошел в сторону.
Приглядевшись, казарка увидела за ним тесно сгрудившийся табун и поспешно шагнула вперед.
Табун расступился и опять сомкнулся за ее спиной.
К утру туман стал редеть.
Свежий бриз гнал по морю его разорванные клочья.
Стая белолобых гусей всё еще сидел на льдине.
В это утро на всем Великом пути не было птицы счастливее казарки.
Она беззаботно плавала у края льдины и, красиво изгибая шею, оправляла клювом перья у себя на груди.
Рядом с ней плавал ее гусь-казанок.
Это была дружная пара.
Три года они прожили вместе и ни разу не разлучались до того дня, когда казарка попала в неволю к людям.
Теперь счастливый случай помог им снова найти друг друга.
Когда казарке надоело плавать, она вылезла на льдину.
Тут, при ярком свете выглянувшего из моря солнца, казанок увидел на ее ноге широкое белое кольцо.
Он сейчас же принялся теребить его, стараясь освободить подругу от этой ненужной вещи.
Но он ничего не мог поделать с крепким металлом.
Острые края кольца только ранили ему клюв и причинили боль казарке.
В это время вожак затрубил сбор.
Гуси сейчас же собрались в кучу и затихли.
Вожак повторил крик, медленно расправил крылья и грузно поднялся на воздух.
Стая последовал за ним, на лету выстраиваясь тупым углом.
Вожак летел впереди, мерно рассекая воздух крыльями; за ним тянулись другие старые гуси.
Молодежь летела в хвосте стаи.
Долетев до берега, стая поднялся повыше.
Под ним был лес.
Гуси спокойно озирали его с высоты и неторопливо переговаривались.
Когда вожак устал, он опустился ниже и, пропустив вперед над своей головой стаю, полетел в хвосте.
Его место занял другой старый гусь.
Таким образом, строй стаи не был нарушен.
Казарка, летевшая позади своего гуся-казанка в середине угла, заметила сапсана, сидевшего на вершине сухого дерева на опушке леса.
Видел его и вожак.
Но грозный хищник на этот раз не испугал казарку.
Вожак не ускорил полета и не подал тревожного сигнала.
Против целой стаи сапсан был бессилен.
За лесом показалась деревня.
Вожак загоготал, и стая поднялся выше.
Над соломенными крышами вился легкий дымок.
Посреди улицы шел человек.
Казарка узнала в нем охотника, который вытащил ее из сети осенью прошлого года.
Услышав гогот у себя над головой, охотник высоко поднял голову, прикрыл рукой глаза от солнца и долго смотрел вслед улетающим гусям.
Он видел, как, миновав околицу, стая стала снижаться, опускаясь на поля.
Тогда охотник потер себе рукой уставшую от напряжения шею, повернул назад и поспешно скрылся в одной из изб на краю деревни.
Стая опустилась за околицей на озимое поле.
Гуси широко разбрелись во все стороны.
Они щипали молодые зеленые всходы.
Только две старые птицы из всей стаи оставались неподвижными.
Они стояли, вытянув шеи, по краям стаи и поминутно озирались.
Казарка и гусь-казанок щипали озимые далеко от сторожевых гусей.
Но лишь только раздалось тихое предостерегающее «го-го-го-го», оба они, как и все другие гуси, забыли про корм и насторожились.
Кругом они не заметили ничего подозрительного.
Правда, со стороны деревни медленно брела к ним лошадь.
Она, видно, сорвалась с привязи: на шее у нее болталась веревка.
Но лошадей гуси не боятся, если с ними нет человека.
Людей поблизости не было.
Казарка снова принялась за еду.
Успокоились и все остальные.
Сторожевой гусь загоготал громче.
Казарка видела, что он смотрит на приближающуюся лошадь, но никак не могла понять, почему она его беспокоит.
На этот раз гуси со всех сторон стали собираться в кучу.
Стая сгрудилась, и все птицы смотрели на лошадь.
Теперь и казарка почувствовала смутное беспокойство.
Чем больше она смотрела на лошадь, тем сильнее охватывало ее удивление: ей казалось, что у этой лошади что-то слишком много ног.
От этого становилось страшно.
Наконец один из сторожевых гусей молча снялся с земли и полетел к странному животному, описывая в воздухе широкую дугу вокруг него.
Стае недолго пришлось ждать его возвращения с разведки.
Не долетев и половины расстояния до лошади, гусь быстро повернул назад и криком подал сигнал к бегству.
Стая загоготала, захлопала крыльями и полетела за вожаком, поспешно выстраиваясь на лету.
Охотник, скрывавшийся за лошадью, отскочил в сторону и прицелился.
Вдогонку улетающей стае прогремел выстрел.
Но птицы были вовремя предупреждены.
Они были уже далеко.
Раздосадованный охотник потряс кулаком и прокричал им вслед:
— Не уйдете!
Приманю дворняжкой!..
Глава восьмая
Была ночь, когда охотник вышел из лесу на берег моря.
Из-за плеча его высовывался длинный ствол ружья, а у ног бежала маленькая кудластая дворняжка.
Охотник огляделся.
В редеющем сумраке был виден песчаный берег, далекой косой уходящий в море.
Вблизи спокойно поблескивала мелкая вода заливчика.
На некотором расстоянии от берега тянулась широкая и длинная заросль сухого, прошлогоднего камыша.
Пахло тиной.
Охотник быстро зашагал по песчаной косе.
Дворняжка бросилась за ним.
В камыше тревожно закрякали вспугнутые шумом шагов утки и засвистели невидимыми крыльями.
Охотник не обратил на них внимания.
Он не за ними явился сюда.
Дойдя до самого края косы, он остановился, снял ружье с плеча и отвязал у пояса мешочек с хлебом.
Бросил на песок мешочек и бережно опустил на него ружье.
Дворняжка сейчас же уселась сторожить вещи.
Отыскав поблизости обломок доски, охотник быстро разгреб им вокруг себя песок, вырыл неглубокую яму и окружил ее песчаным валом.
Потом собрал кучу выброшенного морем мусора, палок и сучьев, сухого камыша.
Всё это он воткнул частым заборчиком в песчаный вал, покрыл с боков и сверху кусками сухой тины и засыпал песком, оставил с одной стороны лазейку, а с других трех сторон — маленькие отверстия для ружья.
Скрадок был готов.
Забрав с собой ружье и узелок, охотник на четвереньках влез в свою засаду и свистнул к себе дворняжку.
Теперь на конце песчаной косы самый зоркий глаз не мог бы обнаружить ни человека, ни собаки.
Между тем стало быстро рассветать.
Лежа в скрадке, охотник видел, как нижний край длинного белого облака низко над морем зажегся золотом, потом стал розоветь, краснеть и, наконец, вспыхнул ярким пурпуром.
Еще через несколько минут над спокойной гладью моря, под самым облаком, показалась ослепительно-красная верхушка солнечного круга.
Свежий бриз потянул с берега и зашуршал сухим камышом.
С моря донесся пронзительный вопль чаек.
Большие стаи птиц то и дело с шумом проносились вдали.
Лежа на животе в своем скрадке, охотник мог видеть только впереди себя.
Поэтому он не заметил, как сзади него из лесу вылетел сапсан.
Острые крылья сокола мелькнули в воздухе и сейчас же скрылись в ветвях сосны, одиноко стоявшей на песчаной косе.
Пернатый охотник тоже уселся в засаду подстерегать свою добычу.
Скоро стая каких-то больших птиц опустилась на белую льдину далеко от берега.
В скрадке на косе послышалась возня, и сейчас же из лазейки выскочила кудластая дворняжка.
Она уселась было на песок, но из скрадка полетел мимо ее носа кусочек черного хлеба.
Дворняжка бросилась за ним.
Едва успела она схватить и проглотить его, как новый кусок хлеба вылетел из засады и упал на песок в нескольких шагах от нее.
Дворняжка опять побежала подбирать его.
Черные шарики хлеба, летевшие из скрадка, нельзя было разглядеть издали.
Поэтому птицам, наблюдавшим за собакой с моря, казалось непонятным, почему она бегает по песку из стороны в сторону.
Одна из птиц, сидевших на льдине, опустилась на воду и поплыла к берегу.
Она всё время поворачивала голову, с любопытством следя за бегающей дворняжкой.
Скоро с берега можно было различить серый цвет оперенья птицы, приподнятый хвост и вытянутую шею.
Кусочки хлеба не переставали лететь из скрадка в разные стороны, и голодная дворняжка по-прежнему бегала за ними по берегу.
В одно из отверстий скрадка осторожно просунулся конец ружейного ствола.
Но птица не заметила этого, потому что всё ее внимание было поглощено собакой.
Конец ружья медленно направился прямо в грудь птицы.
В эту минуту она была далеко от охотника, но он уже видел ярко-белый полумесяц у нее на лбу.
Это была казарка.
Любопытство заставило осторожную птицу забыть опасность.
Казарка всё дальше и дальше уплывала от стаи навстречу своей гибели.
Ее гусь-казанок спал в это время на льдине.
Конец ружья стал поворачиваться, всё время оставаясь направленным на нее.
Солнечные лучи ярко заиграли на гладкой поверхности стали.
Этот подозрительный блеск бросился в глаза казарке.
Страх пересилил в ней любопытство.
Она сейчас же снялась с воды и полетела назад, к стае.
Охотник громко выругался с досады.
Дичь опять ускользнула у него из рук: казарка была вне выстрела.
В ту же минуту сапсан бросился на нее из своей засады.
Он догнал казарку в несколько секунд и вихрем промчался вплотную над ее спиной.
Казарке показалось, что ее разрезали пополам.
Проносясь над ней, сапсан царапнул ее острыми когтями своих задних пальцев, — разрезав кожу на спине, как ножами.
От боли и ужаса свет померк в глазах у казарки.
Падая, она широко раскинула крылья и вытянула шею.
Сапсан уже вернулся и выпустил все когти, чтобы подхватить ее еще в воздухе.
В этот миг на берегу блеснул огонь, грохнул оглушительный выстрел.
Дробь на излете забулькала в воду близ птиц.
Сапсан взмыл — и быстро исчез вдали.
Казарка безжизненно упала в воду.
Пятясь задом, вылез из скрадка охотник.
Он торопливо стащил с себя сапоги, портянки, брюки.
Оставшись в одной рубахе, он побежал к морю.
Ледяная вода обожгла ему ноги, но он быстро прошел по ней сотню шагов, отделявших его от истекавшей кровью казарки.
Когда охотник подошел к ней, она лежала на воде без движения.
Вся спина ее была в крови.
Охотник схватил казарку за крыло, потащил на берег и бросил ее перед заливавшейся радостным лаем собачонкой.
Охота была кончена.
Родная стая казарки, отдыхавшая на льдине, улетела, вспугнутая выстрелом.
Теперь она была уже далеко впереди на Великом пути.
Глава девятая
— Ну, пес, стереги добро, а я в лес сбегаю за хворостом, — говорил охотник дворняжке. — Замерз в воде.
Разведем костер, погреемся.
Натянув сапоги, охотник протянул руку за казаркой, чтобы положить ее к ружью, около которого сидела собака.
Тут взгляд его упал на кольцо, белевшее у птицы на лапе.
— Гляди-ка, гусь-то меченый! — удивленно сказал он, разглядывая кольцо. — А на кольце буквы и цифры проставлены.
— Вот оказия! — прибавил он после минуты раздумья, растерянно глядя на дворняжку. — Как же теперь быть?
На деревне узнают, а там и хозяин объявится.
Скажет: моего гуся убил, домашнего.
Плати, скажет мне за него денежки!
Нет, постой, этак не годится!
Кольцо я с него сниму и в море заброшу, чтобы, значит, концы в воду.
А без кольца-то его и хозяин не признает: как есть дикий гусь.
Прошлого года осенью я такого же белолобого здесь у берега из рыбацкой сети вытащил.
Хорошую цену за него в Ленинграде дали!
Охотник задумался.
— Спешить некуда! — решил он наконец. — Наперво согреюсь, а там и порешу, как быть.
Охотник положил казарку рядом с ружьем и узелком, позвал дворняжку и еще раз приказал ей хорошенько сторожить добро.
— Да цыц! — прибавил он, уходя. — Не вздумай дичи отведать!
Собака, привыкшая стеречь имущество хозяина, уселась перед вещами.
Узелок соблазнительно пахнул хлебом, а птица — дичинкой.
Но тронуть лакомые кусочки нельзя было.
Надо было терпеливо ждать, пока вернется хозяин.
Он не забудет покормить дворняжку: он сегодня веселый.
Дворняжке, верно, достанется хороший кус.
Дворняжка даже зажмурилась от удовольствия в предчувствии награды за терпение.
Раздался шорох с того места, где лежали вещи.
Дворняжка открыла глаза и остолбенела от изумления: в трех шагах от нее стояла ожившая казарка.
Один миг птица и собака безмолвно смотрели друг на друга.
Потом дворняжка тявкнула и храбро бросилась на казарку.
Защищаясь, казарка ударила собаку сгибом крыла.
Удар был так силен и так ловко пришелся в самый кончик чувствительного носа животного, что дворняжка свалилась с ног.
От неожиданной боли она лишилась сознания.
Казарка тоже свалилась на бок, не рассчитав силы своего удара.
Но тотчас же поднялась на ноги и быстро заковыляла к воде.
Рана от когтей сапсана не была смертельна.
Но, когда казарка увидала подходившего к ней по морю человека, она была так слаба от потери крови, что не могла ни взлететь, ни нырнуть под воду.
Ей не оставалось ничего другого, как притвориться мертвой.
К этому спасительному приему прибегают дикие гуси, когда у них нет другого способа избежать гибели.
Хитрая уловка удалась вполне.
Вообразив, что птица уже мертва, охотник не стал ее добивать.
Силы вернулись к казарке, пока она лежала на песке.
Теперь удачный удар крыла открыл ей путь к свободе.
Добежав до берега, она бросилась в воду и скоро исчезла в густой заросли камыша.
Охотник вернулся к скрадку с целой охапкой хвороста.
Собака не поднялась ему навстречу.
Он толкнул ее ногой, подумав, что она заснула.
Маленькая дворняжка неуверенно встала на ноги, постояла, качаясь из стороны в сторону, и вдруг завыла тонко и жалобно.
— Ты чего? — удивился охотник. — Рехнулась, что ли?
Тут он взглянул на свои вещи и заметил, что рядом с ружьем не было казарки.
Не было ее и нигде поблизости на ровном песке.
— А где гусь? — грозно закричал он на собачонку.
Но та только виновато замахала хвостом и еще жалобнее завыла.
— Цыц ты, проклятая! — кричал охотник. — Что воешь, как над покойником?
А уж у самого мурашки от страха побежали по телу.
Самые дикие мысли полезли ему в голову:
«Гусь не простой был, с кольцом...
Исчез неведомо как и куда.
Собака чуть не сдохла...»
Он поспешно схватил ружье и узелок и быстро зашагал к лесу.
Дворняжка, поджав хвост, поплелась за ним.
Притаившаяся в камышах казарка видела, как ее враги скрылись за деревьями.
С моря до нее донесся отдаленный призывный крик.
Она узнала голос гуся-казанка.
Крик повторился ближе.
Казарка хотела полететь навстречу казанку, но ослабевшие крылья не подняли ее на воздух.
Из груди вырвался крик боли и отчаяния.
Силы ее были окончательно истощены.
Из-за песчаной косы раздался ответный гогот.
Скоро над берегом показался гусь-казанок.
Он отстал от стаи, чтобы разыскать свою исчезнувшую подругу.
Он опять закричал звонко и радостно, но ответа не получил.
Сделав широкий круг над камышом, он крикнул еще и еще раз.
Ответа всё не было.
Тогда он отлетел в море и там опустился на воду.
Он не хотел догонять стаю один, без своей подруги.
Глава десятая
Шли дни за днями.
Птицы быстро пролетали Великим морским путем.
Сапсан давно уже улетел на север.
Он тоже теперь держался Великого пути и тут никогда не оставался без пищи.
Родная стая казарки уже прибыла к себе на родину.
Одной только пары недоставало в стае.
В заливчике за песчаной косой, где эта пара отстала от стаи, зазеленел камыш.
Давно уплыли, растаяли в море последние льдины.
Берег покрылся свежей травой, деревья на берегу окутались легким зеленоватым туманцем.
Заливчик служил прибежищем для отдыха многочисленных пролетных птиц.
Тут, словно в гостеприимной харчевне на краю большой дороги, усталые воздушные путники отдыхали и подкрепляли свои силы едой.
Пролетели последние стаи лебедей и гусей.
Утки тоже редко стали показываться в заливчике.
Теперь на смену им в морскую харчевню всё чаще начали заглядывать другие гости: прилетали длинноногие и длинноносые кулики.
Они тянулись над берегом моря.
Полет их часто прерывался остановками в таких обильных пищей и безопасных убежищах.
Но в этом заливчике они долго не задерживались.
На то была своя причина.
Большой морской орел-белохвост каждое утро показывался здесь из лесу.
Редко-редко взмахивая крыльями, он спокойно проплывал в вышине над заливчиком, удаляясь в открытое море.
Там, на большой глубине, белохвост ловил крупную рыбу.
Птиц он редко трогал.
Однако все морские птицы хорошо знали, что он не пропустит случая схватить себе на завтрак одну из них, если вовремя не заметить его приближения.
Поэтому, едва только белохвост показывался вдали, они разлетались во все стороны.
Поймав рыбу, орел летел обратно в лес, где у него было гнездо, бросал добычу самке, высиживавшей яйца, и снова отправлялся на море.
Так летал он взад и вперед одним и тем же путем по нескольку раз в день.
И каждый раз при его появлении стаи куликов спешили покинуть заливчик.
Но не один белохвост нарушал их мирный отдых.
Часто из заросли камышей неожиданно появлялась большая серая птица.
Она шумно бросалась в воду и плыла к берегу.
Уже напуганные орлом длинноносые птицы взлетали с тины, и воздух оглашался их тревожным писком и свистом.
Скоро, однако, они узнавали в страшной большой птице мирного белолобого гуся.
Их страх проходил, они снова опускались на тину и бегали по ней, покачиваясь всем телом на своих высоких тонких ножках.
Гусь-казанок, против воли пугавший их одним своим видом, принимался плавать по мелкой воде заливчика.
Он тоже находил здесь много вкусной пищи.
Наевшись досыта, он направлялся обратно в камыши, где ждала его выздоравливавшая от ран казарка.
Он разыскал ее в камышах к вечеру того дня, когда казарка спряталась там от охотника и его дворняжки.
С тех пор казанок никуда не удалялся от нее.
Двум таким заметным птицам, как казарка и казанок, было небезопасно жить в камышах.
Но одно крыло казарки было повреждено соколом; она всё еще не могла летать и была очень слаба.
Поэтому ее верному казанку приходилось делить с ней страх попасться на глаза белохвосту, когда он пролетал над заливом.
Наконец настал день, когда казарка решилась покинуть в сопровождении казанка свое убежище, чтобы покормиться травкой на берегу заливчика.
В этот день там было особенно много разных куликов.
Вся тина у берега была испещрена крестиками следов их тонких прямых пальцев.
В траве на берегу важно расхаживали на высоких ногах-ходулях большие серпоклювые кроншнепы.
У воды по желтому песку быстро и незаметно перебегали желтоватые зуйки с черным галстучком на шее, сидели красноносые и красноногие пестрые кулики-сороки.
По тонкому слою тины, поминутно втыкая в нее до самого лба свои слабые клювики, хлопотливо сновали взад и вперед легкие кулички-воробьи и чернозобики.
Но гуси недолго оставались в их обществе.
Как только казарка насытилась, казанок поплыл к берегу.
Он поминутно оглядывался на свою подругу и звал ее за собой тихим гоготаньем.
Казарка поплыла за ним.
Скоро оба вылезли на берег, прошли по нему отделявшее их от леса расстояние и скрылись за деревьями.
С этого дня гуси не показывались больше в заливчике.
Перелет на Великом морском пути кончался.
Кулики пролетали всё более малочисленными стайками и, наконец, совсем перестали показываться на берегу.
Последним прибыл в заливчик коростель.
Коростель не любит летать.
Да ему и незачем подниматься на крылья и подвергать себя опасности в воздухе.
Он умеет быстро бегать, ловко скрываться.
Его тело сильно сжато с боков, ноги далеко отставлены назад, и это помогает коростелю проскальзывать между стеблями травы, не задевая их.
Величиной он с перепелку.
Зимовал коростель в Африке.
Прошло много времени, пока от места своей зимовки он добрался до Финского залива.
И в путь он отправился поздно.
Другие птицы, зимовавшие в тех краях, давно уже собрались в дорогу.
Утки, гуси, кулики стая за стаей пролетали у него над головой.
Но коростель не спешил: у него на родине еще не пробилась молодая трава, и ему пока негде было там скрываться от зорких глаз хищников.
Но вот отлетели последние стаи куликов.
Ночью двинулся в путь коростель.
Шел он пешком.
Через несколько дней дорогу ему пересекла широкая гладь Гибралтарского пролива.
Но это не могло смутить путешественника.
Под покровом темноты он быстро перелетел воду и, опустившись на другом берегу, без передышки продолжал свой путь.
Шел он к себе на родину самой прямой дорогой, известной только ему одному.
Впереди него морским путем летели утки, лебеди и гуси, чайки и гагары; стаи куликов придерживались берега.
А коростель шагал и шагал в одиночестве по земле напрямик, прибегая к помощи крыльев лишь там, где это было ему необходимо.
Шел он очень быстро.
Ради безопасности он днем отдыхал и кормился, а по ночам под прикрытием темноты, травы и кустов бежал вперед.
Был уже конец мая, когда он добежал до заросшего камышом заливчика, недавно служившего убежищем казарке.
Ночь убывала.
Пора было усталому пешеходу подумать об отдыхе в безопасном месте.
В открытом заливе ему нечего было делать.
Коростель отправился искать себе приют в полях за лесом.
Миновав околицу деревни, где жил охотник, дважды ловивший казарку, он побежал по озимым, выбирая места, где уже подросший хлеб был погуще.
Вдруг он выскочил на открытое место среди поля.
Молодые всходы были тут примяты и выщипаны парой белолобых гусей.
Гуси не заметили его внезапного появления.
Он сейчас же юркнул обратно в траву и стал в ней устраиваться на ночлег.
Через несколько минут он увидел, как гуси поднялись с поля и, забирая всё выше и выше, полетели на север.
Это были казарка и гусь-казанок.
Казанок привел сюда свою подругу из заливчика, и они жили здесь последние дни.
Хороший корм быстро восстановил силы казарки.
Больная спина и крыло ее совсем зажили.
Теперь дружная пара могла решиться пролететь вдвоем оставшуюся до их родины часть Великого пути.
Заключение
Прошло полгода с тех пор, как Миша расстался с казаркой.
На улицах Витебска лежал снег.
И опять Мише вспомнилась казарка такой, какой она встретила его с отцом, когда они пришли освобождать ее.
Он видел перед собой ярко-белый полумесяц на лбу казарки, блестящий взгляд и настороженно-воинственную позу.
И опять ему подумалось: «Неужели она не долетела к себе на родину?»
В прихожей позвонили.
Мишин отец прошел из своей комнаты отворить дверь.
Через минуту он позвал сына к себе в кабинет.
— Читай вслух, — сказал отец и протянул Мише только что полученное письмо.
Миша разорвал конверт, развернул сложенный вчетверо лист почтовой бумаги и прочел:
«Орнитологический комитет.
22 октября 19... года.
Считаем своим приятным долгом поделиться с Вами только что полученными нами сведениями об интересующей Вас белолобой казарке, отмеченной Вами кольцом № 109, серия «С».
Сельский учитель села Прибрежного, расположенного на восточном берегу Белого моря, в 50 километрах от города Архангельска, любезно сообщает нам следующие свои любопытные наблюдения.
В начале истекшего лета он бродил по берегу моря со своей охотничьей собакой.
Собака у него на глазах подняла из травы коростеля.
Никогда прежде учитель не встречал эту редкую в тех краях птицу.
Увидев, что коростель, едва взлетев над травой, сейчас же снова опустился в нее, учитель задался целью выгнать оттуда птицу с помощью собаки.
Но коростель, по своему обыкновению, стал спасаться пешком.
После долгого безрезультатного преследования собака, бежавшая по следам коростеля, привела учителя к голой скале на берегу моря.
Со скалы бросился на собаку сапсан, а коростель, воспользовавшись ее замешательством при этом, куда-то ускользнул.
Удивленный неожиданным появлением яростно кидавшегося на собаку сокола, учитель осмотрел скалу и заметил в ней гнездо сапсана на высоте всего метров четырех над землей.
Подойти к гнезду он не решился, потому что смелый хищник готов был, казалось, вцепиться в лицо человеку своими страшными когтями.
Учитель хотел было отойти, как вдруг у себя под ногами увидел сидящую на гнезде белолобую казарку.
Быстро скинув с себя куртку, он набросил ее на голову птице.
Таким образом ему удалось поймать казарку.
С нею в руках он благополучно покинул опасное место.
На ноге казарки учитель обнаружил надетое Вами кольцо.
Записав его номер, он выпустил птицу на свободу.
Потом учитель часто приходил наблюдать за казаркой издали, пока она не вывела птенцов и не удалилась с ними из-под скалы в ближайшее болото.
Ученые не раз находили гнезда казарок рядом с гнездами сапсанов.
Под охраной смелых соколов казарки чувствовали себя в безопасности от врагов.
Однако для науки до сих пор остается загадкой, почему эти свирепые хищники не трогают в течение всего времени вывода птенцов своих доверчивых, но беззащитных соседей.
Во всяком случае, Ваша казарка в этом году благополучно вывела птенцов.
Будем надеяться, что когда-нибудь она снова попадет в руки людям, и тот, кто ее поймает, расскажет нам о ее дальнейшей судьбе.
За председателя...»
Подписи Миша не разобрал.
1923 год
{Чарльз Дикенс @ Тӧргӧвӧй агент дядьлӧн история @ беллетристика @ Чарльз Дикенс. Тӧргӧвӧй агент дядьлӧн история @ 1939 @}
Чарльз Дикенс.
История дяди торгового агента
«Мой дядя, джентльмены, - начал торговый агент, - был один из самых жизнерадостных, приятных и остроумных людей.
Жаль, что вы его не знали, джентльмены.
А впрочем, нет, джентльмены, не жаль!
Если бы вы его знали, то по законам природы были бы вы все теперь или в могиле, или во всяком случае так близко от нее, что сидели бы по домам и не показывались в обществе, а, значит, я бы лишился бесценного удовольствия беседовать сейчас с вами.
Джентльмены, жаль, что ваши отцы и матери не знали моего дяди - они были бы в восторге от него - в особенности ваши почтенные маменьки, это я наверняка знаю.
Если бы из многочисленных добродетелей, его украшавших, надлежало выбрать две, превосходящие все остальные, то я бы сказал, что это было искусство приготовлять пунш и петь после ужина.
Простите, что я останавливаюсь на этих печальных воспоминаниях о почтенном покойнике, - не каждый день встретишь такого человека, как мой дядя.
Джентльмены, я всегда считал весьма существенным для характеристики дяди то обстоятельство, что он был близким другом и приятелем Тома Смарта, агента большой торговой фирмы «Билсон и Сдам», Кейтетон-стрит, Сити.
Дядя работал у Тиггина и Уэллса, но долгое время разъезжал по тем же дорогам, что и Том.
И в первый же вечер, когда они встретились, дяде по душе пришелся Том, а Тому по душе пришелся дядя.
Не прошло и получаса, как они уже побились об заклад на новую шляпу, кто из них лучше приготовит кварту пунша и кто скорее ее выпьет.
Дяде досталось первенство по части приготовления, но Том Смарт на половину чайной ложечки обставил дядю.
Они выпили еще по кварте на брата за здоровье друг друга и с тех пор стали закадычными друзьями.
Судьба делает свое дело, джентльмены, от нее не уйдешь.
На вид мой дядя был чуточку ниже среднего роста, малость потолще обыкновенной породы людей, с румянцем немножко ярче.
Симпатичнейшее лицо было у него, джентльмены, похож на Панча, но подбородок и нос благообразнее.
Глаза у него всегда добродушно подмигивали и поблескивали, а улыбка - не какая-нибудь бессмысленная деревянная усмешка, а настоящая веселая, открытая, благодушная улыбка - никогда не сходила с его лица.
Однажды он вылетел из своей двуколки и ударился головой о придорожный столб.
Он свалился, оглушенный ударом, и лицо у него было так исцарапано гравием, насыпанным возле столба, что, по собственному выражению дяди, родная мать не узнала бы его, вернись он снова на землю.
И в самом деле, джентльмены, поразмыслив об этом, я тоже считаю, что она бы его не узнала: дяде было два года семь месяцев, когда она умерла, и очень возможно, что, не будь даже гравия, его сапоги с отворотами не на шутку озадачили бы добрую леди, не говоря уже о его веселой красной физиономии.
Как бы там ни было, а он свалился у столба, и я не раз слыхал от дяди, что, по словам человека, который его подобрал, он и тут улыбался так весело, словно упал для собственного удовольствия, а когда ему пустили кровь и у него обнаружились слабые проблески сознания, он первым делом уселся в постели, захохотал во все горло, поцеловал молодую женщину, державшую таз, и потребовал баранью котлету с маринованными грецкими орехами.
Джентльмены, он был большим любителем маринованных грецких орехов.
Всегда говорил, что они придают вкус пиву, если поданы без уксуса.
В пору листопада мой дядя совершал большое путешествие, собирая долги и принимая заказы на севере: из Лондона он ездил в Эдинбург, из Эдинбурга в Глазго, из Глазго опять в Эдинбург, а оттуда на рыболовном судне в Лондон.
Да будет вам известно, что вторую поездку в Эдинбург он совершал для собственного удовольствия.
Бывало, отправлялся туда на неделю повидать старых друзей; позавтракает с одним, закусит с другим, пообедает с третьим, а поужинает с четвертым, и, стало быть, всю неделю занят.
Не знаю, случалось ли кому из вас, джентльмены, отведать настоящий сытный шотландский завтрак, а потом среди дня закусите бушелем устриц и выпить этак дюжину бутылок эля и один-два стаканчика виски.
Если случалось, то вы согласитесь со мной, что нужна очень крепкая голова, чтобы после этого еще пообедать и поужинать.
Но, да помилует бог ваши души, дяде моему все это было нипочем!
Он себя так приучил, что для него это была детская забава.
Я слыхал от него, что в любой день он мог перепить уроженцев Данди и вернуться после того домой, даже не шатаясь; однако же, джентльмены, у дандийцев такие крепкие головы и такой крепкий пунш, что крепче вряд ли вы найдете между двумя полюсами.
Я слыхал, как житель Глазго и житель Данди старались перепить друг друга и пили пятнадцать часов, не вставая с места.
Оба задохлись в один и тот же момент, насколько это удалось установить, и все-таки, джентльмены, если не считать этого, они были в полном порядке.
Как-то вечером, ровно за двадцать четыре часа до отплытия в Лондон, мой дядя ужинал у своего старого друга, члена городского совета Мак - имярек и еще четыре слога, - который проживал в старом Эдинбурге.
Тут была жена члена городского совета, и три дочки члена городского совета, и взрослый сын члена городского совета, и трое-четверо дюжих хитрых старых шотландцев с косматыми бровями - член городского совета позвал их, чтобы почтить моего дядю и повеселиться.
Ужин был превосходный.
Подали копченую лососину, копченую треску, баранью голову, фаршированный бараний желудок - знаменитое шотландское блюдо, джентльмены, о нем мой дядя говаривал, что, поданное на стол, оно всегда напоминает ему живот купидона, - и еще много разных вещей, очень вкусных, хотя я и позабыл, как они называются.
Девицы были хорошенькие и симпатичные, жена члена городского совета - чудеснейшее создание в мире, а мой дядя был в прекраснейшем расположении духа.
И вот весь вечер молодые леди хихикали и визжали, старая леди громко смеялась, а член городского совета и другие старики непрерывно хохотали так, что даже побагровели.
Что-то не припоминаю, сколько стаканов тодди выпил каждый после ужина, но мне известно, что около часу ночи взрослый сын члена городского совета затянул было первый куплет «Вот Уилли пива наварил», но впал в беспамятство, а так как за последние полчаса только он да дядя были видны над столом красного дерева, то дяде моему пришло в голову, что пора подумать и об уходе - ведь пить-то начали с семи часов вечера, чтобы дядя мог вовремя попасть домой.
Но, рассудив, что невежливо будет уйти внезапно, дядя сам себя выбрал в председатели, приготовил еще стаканчик тодди, встал, чтобы произнести тост за свое собственное здоровье, обратился к самому себе с блестящей хвалебной речью и выпил с большим энтузиазмом.
Однако никто не проснулся.
Тогда мой дядя пропустил еще стаканчик, на этот раз не разбавляя водой, чтоб тодди ему не повредило, и, схватив шляпу, вышел на улицу.
Ночь была ненастная.
Захлопнув за собой дверь, дядя покрепче нахлобучил шляпу, чтобы не сорвало ветром, засунул руки в карманы и воззрился на небо, желая определить, какова погода.
Облака неслись с головокружительной быстротой, то застилая луну, то позволяя ей красоваться во всем великолепии и заливать светом окрестности, то с возрастающей быстротой заволакивая ее снова и окутывая мраком все вокруг.
«Этак не годится, - сказал мой дядя, обращаясь к непогоде, словно она нанесла ему личное оскорбление. - Такая погода не годится для моего путешествия.
Никак не годится», - внушительно сказал дядя.
Повторив это несколько раз, он не без труда восстановил равновесие - так долго он глазел на небо, что у него голова закружилась, - и весело тронулся в путь.
Дом члена городского совета был в Кенонгете, а дядя направился в дальний конец Лит-уока, за милю с лишним.
По обеим сторонам дороги были разбросаны поднимавшиеся к темному небу высокие хмурые дома, с потемневшими фасадами и окнами, которые как будто разделяли участь человеческих глаз и, казалось, потускнели и запали от старости.
Дома были в шесть, семь, восемь этажей; этаж громоздился на этаж, - так дети строят карточные домики, - отбрасывая темные тени на неровную мостовую и сгущая мрак черной ночи.
Несколько фонарей горело на большом расстоянии друг от друга, но они служили только для того, чтобы освещать грязный проход в какой-нибудь узкий тупик или общую лестницу с крытыми и извилистыми поворотами, ведущую в верхние этажи.
Равнодушно посматривая вокруг, как человек, который не раз все это видел и не считает достойным особого внимания, дядя шагал посреди улицы, засунув большие пальцы в карманы жилета, и, услаждая себя обрывками разных песен, распевал с таким жаром и воодушевлением, что мирные честные обыватели пробуждались от первого сна и дрожали в своих постелях, пока звуки не замирали вдали.
Затем, решив, что это какой-нибудь пьяный бездельник возвращается домой, они укутывались потеплее и снова погружались в сон.
Джентльмены, я описываю с такими подробностями, как мой дядя шествовал посреди улицы, засунув пальцы в жилетные карманы, ибо, как он сам частенько говаривал (и не без оснований), в этой истории нет ничего поразительного, если вы сразу не усвоите, что дядя отнюдь не был в мечтательном или романтическом расположении духа.
Итак, засунув пальцы в жилетные карманы, шествовал дядя посреди улицы, распевая то любовную, то застольную песню, а когда это ему надоедало, он мелодически насвистывал, пока не дошел до Северного моста, который соединяет старый Эдинбург с новым.
Тут он на минуту остановился, чтобы полюбоваться странными, беспорядочными скоплениями огоньков, нагроможденных друг на друга и мерцавших высоко в воздухе, словно звезды, со стен замка с одной стороны и с высот Колтон-хилла - с другой, как будто они освещали подлинные воздушные замки.
Внизу, в глубоком мраке, спал тяжелым сном старый живописный город, Холирудский дворец и часовня, охраняемые днем и ночью, как говаривал один приятель дяди, Троном старого Артура, мрачным и темным, вздымающимся, как хмурый гений, над древним городом, который он так долго сторожит.
Повторяю, джентльмены, дядя остановился здесь на минуту, чтобы осмотреться, а затем, отпустив комплимент погоде, которая начала проясняться, хотя луна уже заходила, продолжал путь все так же величественно: держался с большим достоинством середины дороги и, казалось, весьма не прочь был встретить кого-нибудь, кто бы вздумал оспаривать его права на эту дорогу.
Однако случилось так, что никто не расположен был затевать спор, и дядя, засунув пальцы в жилетные карманы, шел мирно, как ягненок.
Дойдя до конца Лит-уока, он должен был миновать большой пустырь, отделявший его от переулка, куда ему предстояло свернуть, чтобы добраться до дому.
В ту пору этот пустырь был огорожен и принадлежал какому-то колесному мастеру, который заключил контракт с почтовым ведомством на покупку старых, поломанных почтовых карет.
Дяде моему - большому любителю карет старых, молодых и среднего возраста - вдруг взбрело в голову свернуть с дороги только для того, чтобы поглазеть на эти кареты сквозь щель в заборе.
Он помнил, что их там было штук десять-двенадцать, ветхих и разваливающихся.
Джентльмены, мой дядя был человек восторженный и впечатлительный; убедившись, что в щель плохо видно, он перелез через забор и, преспокойно усевшись на старую ось, начал задумчиво разглядывать почтовые кареты.
Их было не меньше дюжины, - дядя хорошенько не помнил и никогда не называл точной цифры, ибо был он на редкость аккуратен по части цифр.
Как бы там ни было, но они стояли тут, сбитые в кучу, и находились в самом жалком состоянии.
Дверцы были сняты с петель и унесены; обивка содрана, лишь кое-где сохранились обрывки, державшиеся на ржавых гвоздях; фонарей не было, дышла давным-давно исчезли, железо заржавело, краска облезла; ветер свистел сквозь щели в деревянных остовах, а вода, скопившаяся на крышах, стекала внутрь, и капли падали с глухим меланхолическим стуком.
Это были гниющие скелеты умерших карет, и в безлюдном месте, в ночное время, они производили тяжелое, гнетущее впечатление.
Дядя опустил голову на руки и задумался о тех энергических торопившихся куда-то людях, которые в былые времена разъезжали в этих старых каретах, а теперь изменились так же, как они.
Думал о тех, кому эти дряхлые, разрушающиеся экипажи привозили в течение многих лет изо дня в день, во всякую погоду ожидаемую весточку, желанный денежный перевод, сведения о здоровье и благополучии, нежданное сообщение о болезни и смерти.
Купец, влюбленный, жена, вдова, мать, школьник, даже маленький ребенок, бежавший к двери на стук почтальона, - с каким нетерпением ждали они прибытия старой кареты!
А где они теперь?
По уверению дяди, джентльмены, он обо всем этом успел тогда подумать, но я подозреваю, что он это вычитал позднее из какой-нибудь книжки.
Он сам говорил, что задремал, сидя на старой колесной оси и глядя на развалившиеся почтовые кареты, а проснулся, когда церковный колокол глухо ударил два раза.
А ведь дядя всегда был тугодумом, и если б он успел обо всем поразмыслить, я не сомневаюсь, он думал бы по меньшей мере до половины третьего.
Вот почему, джентльмены, я решительно придерживаюсь того мнения, что дядя задремал, ровно ни о чем не думая.
Как бы там ни было, а на церковной колокольне пробило два часа.
Дядя проснулся, протер глаза и в изумлении вскочил.
Как только пробили часы, на этом безлюдном, тихом пустыре закипела жизнь и поднялась суматоха.
Дверцы старых карет снова висели на петлях, появилась обивка, железные части блестели, как новые, краска вернулась на свое место, фонари были зажжены, подушки и плащи лежали на козлах, носильщики совали пакеты в ящики, кондуктора прятали почтовые сумки, конюхи поливали водой починенные колеса, какие-то люди суетились, прилаживая дышла к каретам; появились пассажиры, привязывали чемоданы, впрягали лошадей, короче, было совершенно ясно, что все эти почтовые кареты вот-вот тронутся в путь.
Джентльмены, дядя так широко раскрыл глаза, что до последней минуты своей жизни не переставал удивляться, как ему удалось снова их закрыть.
- Ну, что же вы стоите? - раздался голос, и дядя почувствовал, как чья-то рука опустилась ему на плечо. - Для вас оставлено одно место внутри.
Полезайте.
- Для меня? - оглядываясь, воскликнул дядя.
- Да, конечно.
Джентльмены, дядя не нашелся что ответить - так он был изумлен.
А самым диковинным было то, что хотя здесь собралась целая толпа и каждую секунду появлялись новые лица, но немыслимо было сказать, откуда они взялись.
Казалось, они каким-то чудесным образом выскакивали из-под земли или возникали из воздуха и так же точно исчезали.
Носильщик, положив вещи в карету и получив плату, поворачивался и скрывался из виду, и не успевал дядя поразмыслить о том, куда он делся, как уже появлялось с полдюжины носильщиков, сгибавшихся под тяжестью тюков, которые, казалось, вот-вот их раздавят.
А как чудно были одеты пассажиры!
В длинных широкополых кафтанах с широкими манжетами и без воротничков, и в париках, джентльмены, в настоящих больших париках с бантом на косичках.
Дядя ровно ничего не понимал.
- Ну, что же, вы намерены садиться? - спросил человек, который уже обращался к дяде.
Он был в костюме кондуктора почтовой кареты, в парике и в кафтане с большущими манжетами.
В одной руке он держал фонарь, а в другой огромный мушкет, который собирался спрятать в ящик. - Намерены вы садиться, Джек Мартин? - повторил кондуктор, поднося фонарь к лицу дяди.
- Что?! - попятившись, воскликнул дядя. - Это еще что за фамильярность?
- Так значится в списке пассажиров, - отвечал кондуктор.
- А не значится ли там еще «мистер»? - осведомился дядя.
Джентльмены, он считал, что называть его Джеком Мартином было со стороны незнакомого кондуктора дерзостью, которой не допустила бы почтовая контора, если бы она была об этом осведомлена.
- Нет там мистера, - холодно отвечал кондуктор.
- А за билет заплачено? - полюбопытствовал дядя.
- Конечно, - ответил кондуктор.
- Ах, вот оно что! - сказал дядя. - Ну, значит, в путь.
Которая карета?
- Вот она, - отозвался кондуктор, указывая на старомодную карету Эдинбург - Лондон со спущенной подножкой и открытой дверцей. - Постойте!
Еще пассажиры!
Пропустите их.
Едва кондуктор выговорил эти слова, как перед самым носом дяди появился молодой джентльмен в напудренном парике и небесно-голубом кафтане с серебряными галунами и очень широкими фалдами на холщовой подкладке.
Тиггин и Уэллс, джентльмены, торговали набивными тканями и жилетами, и, стало быть, мой дядя сразу разобрался во всех этих материях.
На нем были короткие штаны, какие-то странные гамаши, подвернутые над шелковыми чулками, туфли с пряжками, кружевные манжеты, на голове треуголка, а сбоку длинная шпага, суживающаяся к концу.
Жилет спускался ему на бедра, а концы галстука доходили до пояса.
Он торжественно приблизился к дверце кареты, снял шляпу и держал ее над головой в вытянутой руке, оттопырив мизинец, как это делают иные жеманные люди, поднося к губам чашку чаю; затем он щелкнул каблуками, важно отвесил низкий поклон и протянул левую руку.
Дядя хотел было шагнуть вперед и крепко пожать ее, как вдруг заметил, что эти знаки внимания относились не к нему, а к молодой леди в старомодном зеленом бархатном платье с длинной талией и корсажем, внезапно появившейся у подножки кареты.
Вместо шляпы, джентльмены, ее голову покрывал черный шелковый капюшон.
Собираясь сесть в карету, она на секунду оглянулась, и такого красивого личика, как у нее, дядя никогда не видывал даже на картинках.
Она села в карету, придерживая одной рукой платье; и, - как говаривал мой дядя, подкрепляя свои слова ругательством, когда рассказывал эту историю, - он ни за что бы не поверил, что могут быть на свете такие прелестные ножки, если бы не видел их собственными глазами.
Но когда мелькнуло перед ним это прекрасное лицо, дядя заметил, что молодая леди бросила на него умоляющий взгляд и казалась испуганной и огорченной.
Увидел он также, что молодой человек в напудренном парике, несмотря на всю свою показную галантность, весьма утонченную и благородную, крепко схватил молодую леди за руку, когда она садилась в карету, и влез тотчас же вслед за ней.
С ними отправлялся на редкость безобразный человек в прилизанном коричневом парике, в лиловом костюме, в сапогах, доходивших до бедер, и с очень большим палашом.
А когда он уселся рядом с молодой леди, которая забилась в угол, подальше от него, дядя утвердился в первоначальной своей догадке, что тут происходит нечто мрачное и таинственное, или, как он сам говаривал: тут что-то развинтилось.
Остается только удивляться, с какой быстротой он принял решение в случае опасности помочь молодой леди, если она будет нуждаться в помощи.
- Смерть и молния! - воскликнул молодой джентльмен, хватаясь за шпагу, когда дядя влез в карету.
- Кровь и гром! - заревел другой джентльмен.
С этими словами он выхватил свой палаш и без лишних церемоний сделал выпад против дяди.
У дяди не было при себе оружия, но он очень ловко сорвал с головы безобразного джентльмена треуголку и, насадив ее на кончик его палаша, крепко зажал руками и не отпускал.
- Проколите его сзади! - крикнул безобразный джентльмен своему спутнику, пытаясь высвободить палаш.
- Не советую! - отозвался дядя, грозно поднимая ногу. - Я мозги у него вышибу или голову ему проломлю, если мозгов у него нет.
Понатужившись, мой дядя вырвал палаш из рук безобразного джентльмена и вышвырнул его в окно кареты, после чего джентльмен помоложе снова провозгласил: «Смерть и молния!» - я очень грозно опустил руку на эфес шпаги, однако не вытащил ее из ножен.
Быть может, - как говорил с улыбкой дядя, - быть может, он боялся испугать леди.
- Ну-с, джентльмены, - сказал дядя, преспокойно усаживаясь, - в присутствии леди я не хочу никакой смерти, ни с молнией, ни без нее, а крови и грома хватит с нас на одно путешествие.
Поэтому, если вам угодно, будем сидеть на своих местах, как мирные путешественники.
Эй, кондуктор, подайте этому джентльмену его нож!
Как только дядя выговорил эти слова, кондуктор появился у окна кареты, держа в руке палаш.
Он поднял фонарь, протягивая палаш, внимательно посмотрел в лицо моему дяде, а дядя при свете фонаря увидел, к большому своему удивлению, великое множество кондукторов, столпившихся у окна, и все до единого смотрели на него очень внимательно.
Он отроду не видывал такого количества бледных лиц, красных кафтанов и зорких глаз.
«Такой диковинной штуки никогда еще со мной не бывало», - подумал дядя.
- Разрешите вернуть вам вашу шляпу, сэр.
Безобразный джентльмен молча взял свою треуголку, вопросительно посмотрел на продырявленную тулью и, наконец, водрузил ее на макушку своего парика с большой торжественностью, хотя эффект был слегка испорчен тем, что в этот момент он оглушительно чихнул и шляпа снова слетела.
- В дорогу! - крикнул кондуктор с фонарем, влезая на маленькое заднее сиденье.
И они тронулись в путь.
Когда они выехали со двора, дядя посмотрел в окно и увидел, что остальные кареты с кучерами, кондукторами, лошадьми и пассажирами в полном составе разъезжают по кругу со скоростью примерно пяти миль в час.
Дядя пришел в бешенство, джентльмены.
Как человек, занимавшийся коммерцией, он знал, что мешки с почтой - не игрушка, и решил уведомить об этом почтамт, как только прибудет в Лондон.
Впрочем, в данный момент его мысли были заняты молодой леди, которая сидела в дальнем углу кареты, надвинув на лицо капюшон.
Джентльмен в небесно-голубом кафтане сидел против нее, а человек в лиловом костюме — рядом с ней, и оба не спускали с нее глаз.
Стоило зашелестеть складкам капюшона, и дядя слышал, как безобразный человек хватается за палаш, а по громкому дыханию другого джентльмена угадывал (в темноте он не видел его лица), как тот пыжится, словно хочет ее проглотить.
Это раздражало дядю все больше и больше, и будь что будет, а он решил разузнать, в чем тут дело.
Он был восторженным поклонником блестящих глаз, красивых лиц и хорошеньких ножек, короче говоря - питал слабость к прекрасному полу.
Это у нас в роду, джентльмены, - я и сам таков.
Дядя прибегал к разным уловкам, чтобы привлечь внимание леди или хотя бы завязать разговор с таинственными джентльменами.
Все было тщетно: джентльмены не желали разговаривать, а леди не осмеливалась.
Он не раз высовывался из окна кареты и кричал во всю глотку, осведомляясь, почему они так медленно едут.
Но он мог орать до хрипоты - никто не обращал на него ни малейшего внимания.
Тогда он откинулся на спинку сиденья и задумался о красивом лице и хорошеньких ножках.
Дело пошло на лад: он не замечал, как летит время, и не задавал себе вопросов, куда он едет и каким образом очутился в таком странном положении.
Впрочем, это и не могло особенно его беспокоить - он был широкой натурой, бродягой, бесшабашным малым.
Да, таков он был, джентльмены.
Вдруг карета остановилась.
- Эй! - воскликнул дядя. - Это еще что за новости?
- Вылезайте здесь, - сказал кондуктор, откидывая подножку.
- Здесь? - вскричал дядя.
- Здесь, - подтвердил кондуктор.
- Я и не подумаю вылезать, - заявил дядя.
- Ладно, оставайтесь, - сказал кондуктор.
- Останусь, - объявил дядя.
- Дело ваше, - сказал кондуктор.
Остальные пассажиры внимательно прислушивались к этому диалогу.
Убедившись, что дядя решил не выходить, молодой джентльмен протиснулся мимо него, намереваясь высадить леди.
В это время безобразный человек созерцал дыру в тулье своей треуголки.
Проходя мимо дяди, молодая леди уронила ему на руку перчатку и, наклонившись к нему так близко, что он почувствовал на своем носу ее горячее дыхание, шепнула одно только слово: «Помогите!»
Джентльмены!
Дядя тотчас же выскочил из кареты с таким азартом, что она подпрыгнула на рессорах.
- А, так, значит, вы передумали, - сказал кондуктор, увидев, что дядя стоит перед ним.
Дядя несколько секунд смотрел на кондуктора, подумывая о том, что, пожалуй, не худо было бы вырвать у него мушкет, выстрелить в лицо человеку с большим палашом, другого ударить прикладом по голове, схватить молодую леди и, воспользовавшись суматохой, удрать.
Но, поразмыслив, он отверг этот план, показавшийся ему слишком мелодраматическим, и последовал за двумя таинственными джентльменами, входившими в старый дом, перед которым остановилась карета.
Шагая по обе стороны молодой леди, они свернули в коридор, и дядя пошел за ними.
Такого ветхого унылого дома дядя никогда еще не видывал.
Вероятно, здесь была когда-то большая гостиница, но теперь крыша во многих местах провалилась, а лестницы были крутые, со стертыми и сбитыми ступенями.
В комнате, куда они вошли, находился большой камин, почерневший от дыма, но не пылал в нем яркий огонь.
Зола еще лежала белыми хлопьями в очаге, но камин был холодный, а все вокруг казалось унылым и мрачным.
- Недурно! - сказал дядя, озираясь по сторонам. - Почтовая карета подвигается со скоростью шести с половиной миль в час и останавливается неведомо на какой срок в такой дыре.
Это не по правилам.
Об этом будет сообщено.
Я напишу в газеты.
Дядя говорил довольно громко и непринужденно, желая втянуть в разговор двух незнакомцев.
Но те не обращали на него внимания и только перешептывались и хмуро косились в его сторону.
Леди находилась в другом конце комнаты и один раз осмелилась сделать ему знак рукой, словно взывая о помощи.
Наконец, двое незнакомцев подошли к дяде, и разговор завязался всерьез.
- Должно быть, любезный, вам неизвестно, что этот кабинет заказан? - начал джентльмен в небесно-голубом.
- Да, любезный, неизвестно, - отвечал дядя. - Но если таков отдельный кабинет, специально заказанный, то могу себе представить, сколь комфортабелен общий зал.
С этими словами дядя уселся на стул с высокой спинкой и смерил глазами джентльмена так, что Тиггин и Уэллс могли бы снабдить его по этой мерке набивной материей на костюм и не ошиблись бы ни на дюйм.
- Убирайтесь вон! - сказали в один голос незнакомцы, хватаясь за шпаги.
- Что такое? - откликнулся дядя, притворяясь, будто ровно ничего не понимает.
- Убирайтесь отсюда, пока живы! - крикнул безобразный человек, выхватывая свой огромный палаш из ножен и рассекая им воздух.
- Смерть ему! - провозгласил джентльмен в небесно-голубом, также выхватывая шпагу и отступая на два-три шага. - Смерть ему!
Леди громко вскрикнула.
Дядя мой всегда отличался большой храбростью и присутствием духа.
Притворясь равнодушным к тому, что здесь происходит, он украдкой огляделся, отыскивая какой-нибудь метательный снаряд или оружие для зашиты, и в тот самый момент, когда были обнажены шпаги, заметил в углу у камина старую рапиру в заржавленных ножнах.
Одним прыжком дядя очутился возле нее, выхватил ее из ножен, молодецки взмахнул ею над головой, попросил молодую леди отойти в сторону, швырнул стул в небесно-голубого джентльмена, а ножны - в лилового и, воспользовавшись смятением, напал на обоих сразу.
Джентльмены!
В одном старом анекдоте - совсем не плохом, хотя и правдоподобном, юный ирландский джентльмен на вопрос, умеет ли он играть на скрипке, ответил, что нимало в этом не сомневается, но утверждать не смеет, ибо ни разу не пробовал.
Это можно применить к моему дяде и его фехтованию.
До сей поры он держал шпагу в руках один только раз, когда играл Ричарда Третьего в любительском спектакле, но тогда он условился с Ричмондом, что тот, даже и не пытаясь драться, даст проколоть себя сзади.
А сейчас он вступил в бой с двумя опытными фехтовальщиками: рубил, парировал, колол и проявлял замечательное мужество и ловкость, хотя до сего дня даже и не подозревал, что имеет какое-то представление об этой науке.
Джентльмены, это только доказывает справедливость старого правила: человек никогда не знает, на что он способен, до тех пор, пока не проверит на деле.
Шум битвы был ужасный: все три бойца ругались, как кавалеристы, а шпаги скрещивались с таким звоном, словно все ножи и все стальные орудия Ньюпортского рынка ударялись друг о друга.
В разгар боя леди (несомненно с целью воодушевить дядю) откинула капюшон и открыла такое ослепительно прекрасное лицо, что дядя готов был драться с пятьюдесятью противниками только бы заслужить ее улыбку, а потом умереть.
Он и до этого момента совершал чудеса храбрости, а теперь начал сражаться, как взбешенный великан.
В этот самый момент джентльмен в небесно-голубом оглянулся, увидел лицо молодой леди, не прикрытое капюшоном, вскрикнул от злобы и ревности и, направив оружие в ее прекрасную грудь, сделал выпад, целясь ей в сердце.
Тут мой дядя испустил такой отчаянный вопль, что дом задрожал.
Леди проворно отскочила в сторону, и не успел молодой человек обрести потерянное равновесие, как она уже выхватила у него оружие, оттеснила его к стене и, вонзив шпагу по самую рукоятку, пригвоздила его крепко-накрепко к стене.
Это был подвиг доселе невиданный.
С торжествующим криком дядя, обнаруживая непомерную силу, заставил своего противника отступить к той же стене и, вонзив старую рапиру в самый центр большого красного цветка на его жилете, пригвоздил его рядом с другом.
Так они оба и стояли, джентльмены, болтая в агонии руками и ногами, словно игрушечные паяцы, которых дергают за веревочку.
Впоследствии дядя говаривал, что это наивернейший способ избавиться от врага; против этого способа можно привести только одно возражение: он вводит в расходы, ибо на каждом выведенном из строя противнике теряешь по шпаге.
- Карету, карету! - закричала леди, подбегая к дяде и обвивая его шею прекрасными руками. - Мы можем еще ускользнуть.
- Можем? - повторил дядя. - Дорогая моя, но ведь и убивать-то больше некого!
Дядя был слегка разочарован, джентльмены: он находил, что тихая любовная сцена после ратоборства была бы весьма приятна, хотя бы для разнообразия.
- Мы не можем медлить ни секунды, - возразила молодая леди. - Он (она указала на молодого джентльмена в небесно-голубом) - единственный сын могущественного маркиза Филтувилля.
- В таком случае, дорогая моя, боюсь, что он никогда не наследует титула, - заявил мой дядя, хладнокровно посматривая на молодого джентльмена, который, как я уже сказал, стоял пришпиленный к стене, словно майский жук. - Вы пресекли этот род, моя милая.
- Эти негодяи насильно увезли меня от родных и друзей, - сказала молодая леди, раскрасневшись от негодования. - Через час этот злодей женился бы на мне против моей воли.
- Какая наглость! - воскликнул дядя, бросая презрительный взгляд на умирающего наследника Филтувилля.
- На основании того, что вы видели, - продолжала молодая леди, - вы могли догадаться, что они сговорились меня убить, если я обращусь к кому-нибудь за помощью.
Если их сообщники найдут нас здесь, мы погибли!
Быть может, еще две минуты - и будет поздно.
Карету!
От волнения и чрезмерного усилия, которое потребовалось для пригвождения маркиза, она упала без чувств в объятия дяди.
Он подхватил леди и понес к выходу.
У подъезда стояла карета, запряженная четверкой вороных коней с длинными хвостами и развевающимися гривами, но не было ни кучера, ни кондуктора, ни конюха.
Джентльмены!
Надеюсь, я не опорочу памяти дяди, если скажу, что, хотя он был холостяком, ему и раньше случалось держать в своих объятиях леди.
Я уверен даже, что у него была привычка целовать трактирных служанок, а один-два раза свидетели, достойные доверия, видели, как он, на глазах у всех, обнимал хозяйку трактира.
Я упоминаю об этом факте, дабы пояснить, каким удивительным созданием была эта прекрасная молодая леди, если она произвела такое впечатление на дядю.
Он говорил, что почувствовал странное волнение и ноги у него задрожали, когда ее длинные черные волосы свесились через его руку, а прекрасные темные глаза остановились на его лице, как только она очнулась.
Но кто может смотреть в кроткие, нежные темные глаза и не почувствовать волнения?
Я лично не могу, джентльмены.
Я знаю такие глаза, в которые боюсь смотреть, и это сущая правда.
- Вы меня никогда не покинете? - прошептала молодая леди.
- Никогда, - сказал дядя.
И говорил он искренне.
- Мой милый защитник! - воскликнула молодая леди. - Мой милый, добрый, храбрый защитник!
- Не говорите так, - перебил дядя.
- Почему? - спросила молодая леди.
- Потому что у вас такие прелестные губки, когда вы это говорите, - отвечал дядя. - Боюсь, что у меня хватит дерзости поцеловать их.
Молодая леди подняла руку, словно предостерегая дядю от такого поступка, и сказала...
Нет, она ничего не сказала, она улыбнулась.
Когда вы смотрите на очаровательнейшие губки в мире и видите, как они складываются в лукавую улыбку, видите их близко, и никого нет при этом, вы наилучшим образом можете доказать свое восхищение их безукоризненной формой и цветом, если тотчас же их поцелуете.
Дядя так и сделал, и за это я его уважаю.
- Слушайте! - встрепенувшись, воскликнула молодая леди. - Стук колес и топот лошадей!
- Так и есть! - прислушиваясь, согласился мой дядя.
Он привык различать стук колес и копыт, но сейчас приближалось к ним издалека такое множество лошадей и экипажей, что немыслимо было угадать их количество.
Судя но грохоту, катило пятьдесят карет, запряженных каждая шестеркой превосходных коней.
- Нас преследуют! - воскликнула молодая леди, заламывая руки. - Нас преследуют!
Одна надежда на вас.
На ее прекрасном лице отразился такой испуг, что дядя немедленно принял решение.
Он посадил леди в карету, попросил ничего не бояться, еще раз прижался губами к ее губкам, а затем, посоветовав ей поднять оконную раму, так как было холодно, взобрался на козлы.
- Милый, подождите! - крикнула молодая леди.
- Что случилось? - осведомился дядя с козел.
- Мне нужно сказать вам кое-что, - пояснила молодая леди. - Одно слово!
Только одно слово, дорогой мой.
- Не слезть ли мне? - спросил дядя.
Молодая леди ничего не ответила, но снова улыбнулась.
И как улыбнулась, джентльмены!
По сравнению с этой улыбкой первая никуда не годилась.
Мой дядя в мгновение ока спрыгнул со своего насеста.
- В чем дело, милочка? - спросил он, заглядывая в окно кареты.
Случилось так, что в то же самое время леди наклонилась к окну, и моему дяде она показалась еще красивее, чем раньше.
Они находились очень близко друг от друга, джентльмены, и, стало быть, он никак не мог ошибиться.
- В чем дело, милочка? - спросил мой дядя.
- Вы не будете любить никого, кроме меня, вы не женитесь на другой? - спросила молодая леди.
Дядя торжественно поклялся, что никогда ни на ком другом не женится.
Тогда молодая леди откинулась назад и подняла окно.
Дядя вскочил на козлы, расставил локти, подхватил вожжи, схватил с крыши кареты длинный бич, хлестнул переднюю лошадь, и вороные кони с длинными хвостами и развевающимися гривами помчались, покрывая пятнадцать добрых английских миль в час и увлекая за собой почтовую карету.
Ого!
Ну и летели же они!
Грохот позади усиливался.
Чем быстрее катилась старая карета, тем быстрее мчались преследователи.
Люди, лошади, собаки участвовали в погоне.
Шум был оглушительный, но еще громче звенел голос молодой леди, понукавшей дядю и кричавшей: «Скорей, скорей!»
Они неслись мимо темных деревьев, словно перышки, подхваченные ураганом.
Мимо домов, ворот, церквей, стогов сена они летели с быстротой и грохотом бурного потока, вырвавшегося на волю.
Но шум погони нарастал, и дядя все еще слышал дикие вопли молодой леди: «Скорей, скорей!»
Мой дядя не жалел бича, лошади рвались вперед и побелели от пены, а погоня все приближалась, и молодая леди кричала: «Скорей, скорей!»
В этот критический момент дядя изо всех сил ударил ногой по ящику под козлами и... увидел, что настало серое утро, а он сидит во дворе колесного мастера, на козлах старой эдинбургской почтовой кареты, дрожит от холода и сырости и топает ногами, чтобы согреться.
Он слез с козел и нетерпеливо заглянул в карету, отыскивая прекрасную молодую леди.
Увы!
У кареты не было ни дверцы, ни сиденья.
Остался один остов.
Конечно, дядя прекрасно понимал, что тут кроется какая-то тайна и все произошло именно так, как он рассказывал.
Он остался верен великой клятве, которую дал прекрасной молодой леди, - отказался ради нее от нескольких трактирщиц, очень выгодных партий, и в конце концов умер холостяком.
Он всегда вспоминал, как чудно это вышло, когда он, совершенно случайно перемахнув через забор, узнал, что призраки старых почтовых карет, лошадей, кондукторов, кучеров и пассажиров имеют обыкновение путешествовать каждую ночь.
К этому он присовокупил, что, по его мнению, он был единственным живым существом, которому довелось участвовать как пассажиру в одной из таких поездок.
И мне кажется, он был прав, джентльмены, - по крайней мере я ни о ком другом никогда не слышал».
- Хотел бы я знать, что возят в почтовых сумках эти призраки карет? - промолвил хозяин гостиницы, который с большим вниманием слушал рассказ.
- Конечно, мертвые письма, - ответил торговый агент.
- Ах, вот оно что! - воскликнул хозяин. - Мне это не приходило в голову.
{Альфонс Додэ @ Менам мельничасянь письмӧяс @ беллетристика @ Альфонс Додэ. Менам мельничасянь письмӧяс @ 1939 @}
Письма с моей мельницы
Водворение
Кто был удивлен, так это кролики!..
Уже так давно дверь мельницы была на запоре, стены и площадка поросли травой, вот в конце концов они и решили, что порода мельников перевелась, и, сочтя место для себя подходящим, устроили здесь как бы штаб-квартиру, центр стратегических операций: кроличий Жемап...1
В ночь моего приезда штук двадцать кроликов, говорю без преувеличения, уселись в кружок на площадке и грели лапки в лучах лунного света...
Не успел я приоткрыть оконце — к-ш-ш! — весь бивак бросился врассыпную, и беленькие спинки с задранными хвостиками замелькали в чаще.
Будем надеяться, что кролики вернутся!
А еще очень удивился при виде меня жилец второго этажа, старый, мрачный филин, похожий на мыслителя, поселившийся на мельнице лет двадцать тому назад.
Я набрел на него в верхнем помещении, где он неподвижно сидел на вале среди щебня и обвалившейся черепицы.
На минуту он воззрился на меня своим круглым глазом, потом, при виде незнакомого человека, с перепугу заухал: «У-у-у!», — и тяжело захлопал крыльями, серыми от пыли.
Ох, уж эти мыслители!
Никогда-то они не почистятся...
Ну, да все равно.
Каков ни на есть, а все же этот молчаливый жилец мне больше по вкусу, чем кто-либо другой, хоть он и насупился и беспрестанно мигает, и я поспешил возобновить с ним контракт.
Он по-прежнему оставил за собой весь верх со входом через крышу, себе же я взял нижнюю комнату, маленькую комнатушку, выбеленную, низкую и сводчатую,— ни дать ни взять монастырская трапезная.
Оттуда я вам и пишу — дверь распахнута настежь, солнце сияет.
У меня перед глазами чудесный искрящийся на солнце сосновый лес сбегает по склону до самого низа холма.
На горизонте вырисовывается тонкий гребень предгорий Альп...
Тишина...
Порой чуть доносятся звуки свирели, кулик кричит в лаванде, мул звенит бубенцом на дороге...
Весь этот чудесный провансальский пейзаж залит светом.
Так как же после этого, скажите на милость, я могу жалеть о вашем Париже, шумном и хмуром?
Мне так хорошо у себя на мельнице!
Я нашел тот уголок, который искал, уютный, благоуханный и жаркий, за тысячу миль от газет, фиакров, тумана...
И так очаровательно все вокруг!
Только неделя, как я здесь, а голова уже полна впечатлений и воспоминаний...
Вот хотя бы не далее как вчера вечером я смотрел, как гонят стада домой, на мае (ферму), что у подножия холма, и клянусь вам: я не променял бы этого зрелища на все парижские премьеры за последнюю неделю.
Судите сами.
Надо вам сказать, что в Провансе обычно с наступлением жары пастухи угоняют скот в Альпы.
Стада проводят пять-шесть месяцев в горах, под открытым небом, по брюхо в траве, затем, при первом дуновении осени, спускаются на ферму и снова мирно пощипывают траву у себя дома, на серых холмах, благоухающих розмарином...
Итак, вчера вечером возвращались стада.
В ожидании ворота с утра стояли настежь.
Стойла были устланы свежей соломой.
Народ все время толковал: «Теперь они в Эгьере, теперь в Параду».
Вдруг, уже под вечер, громкий крик: «Идут!»
И вот вдали мы увидели стадо, приближавшееся в облаке пыли.
Кажется, что вместе с ним движется вся дорога...
Впереди выступают, выставив рога, старые бараны, свирепые с виду, за ними вся отара; матки чуть-чуть притомились, между ног у них путаются сосунки; мулы, украшенные красными помпонами несут в корзинах однодневных ягнят, укачивая их на ходу; позади собаки, все взмокшие, с высунутыми чуть не до земли языками, и два рыжих молодца-пастуха в бурых шерстяных плащах, перекинутых через плечо и спускающихся до пят наподобие кардинальской мантии.
Все они весело прошествовали мимо нас и исчезли в воротах с таким шумом, словно вдруг полил дождь.
Надо было видеть, какая поднялась суматоха.
Большие болотисто-зеленые павлины с прозрачными хохлами узнали с высоты своего насеста пришельцев и встречают их громким трубным звуком.
Курятник, уже было задремавший, разом проснулся.
Все всполошились: голуби, утки, индейки, цесарки.
Птичий двор просто обезумел, куры — и те собираются не спать всю ночь!..
Право, кажется, будто каждый баран принес на своем руне вместе с запахом диких альпийских цветов немножко того живительного горного воздуха, от которого пьянеешь и пускаешься в пляс.
Среди такой суеты стадо добирается до загона.
Нет ничего очаровательнее этого водворения на прежнее место.
Старые бараны при виде своих яслей приходят в умиление.
Ягнята, самые маленькие,— те, что родились в пути и не видели еще фермы,— с удивлением озираются.
Но трогательнее всех собаки, овчарки, совсем захлопотавшиеся около стада и никого не замечающие, кроме своих баранов.
Напрасно зовет их из конуры цепной пес; напрасно манит их ведро у колодца, до краев полное холодной воды: они ничего не видят, не слышат, пока отара не загнана, щеколда на решетчатой калитке не задвинута и пастухи не уселись за стол в большой комнате.
Только тогда идут они на псарню и там, лакая из миски похлебку, рассказывают своим товарищам с фермы, что делали наверху в горах, в алом царстве, где водятся волки, где растут огромные пурпурные наперстянки, до краев полные росы.
Тайна деда Корниля
Старый флейтист Франсе Мамай время от времени заходит посумерничать со мной за стаканчиком вина.
Он рассказал мне прошлым вечером незатейливую деревенскую быль, свидетельницей которой лет двадцать тому назад довелось стать моей мельнице.
История эта меня тронула, и я постараюсь передать ее вам так, как сам слышал.
Представьте себе на минутку, дорогие читатели, будто сидите вы за кувшином ароматного вина, а речь ведет старик-флейтист:
— Наш край, сударь вы мой, не всегда был мертвым и глухим, как нынче.
Когда-то мельники делали тут большие дела, со всей округи народ с ферм вез за десять миль зерно к нам на помол.
Все холмы вокруг деревни были усеяны ветряными мельницами.
И справа и слева только и видно было, как над соснами вертятся на ветру крылья да вереницы осликов, навьюченных мешками, поднимаются и спускаются по дорогам.
И всю-то неделю сердце радовалось, что наверху хлопают бичи, трещит парусина на крыльях, а работники на мельнице покрикивают: «Но, но!..»
По воскресеньям мы гурьбой отправлялись на мельницы.
Мельники угощали мускатом.
Мельничихи все, как на подбор, были красавицы — королевы да и только: в кружевных косынках, с золотыми крестиками на шее.
Я прихватывал с собой флейту, и до темной ночи не прекращалась фарандола.
Понимаете: от мельниц край у нас веселел и богател.
К несчастью, парижанам пришла мысль устроить паровой мукомольный завод на Тарасконской дороге.
Что ново, то и мило!
Вот и стал народ возить хлеб к мукомолам, а бедным ветряным мельницам нечего было делать.
Некоторое время они пытались бороться, но пар оказался сильнее, и одна за другой они, бедненькие, все позакрывались...
Не видать было больше осликов...
Красавицы-мельничихи попродавали свои золотые крестики...
Ни тебе муската!..
Ни тебе фарандолы!..
Сколько ни дул мистраль, крылья не двигались...
И вот в один прекрасный день община решила снести все постройки и на их месте насадить виноградники и оливковые рощи.
Все же одна мельница уцелела от разгрома и продолжала мужественно вертеться назло всем мукомолам.
Это была мельница деда Корниля, та самая, где мы сейчас с вами коротаем вечер.
Дед Корниль, старый мельник, до страсти любил свое ремесло, которым кормился шестьдесят лет.
Неделю бегал он по деревне, мутя народ и доказывая, что Прованс собираются отравить мукою с мукомольных заводов.
«Не ходите туда,— говорил он,— эти разбойники, чтобы смолоть зерно, пользуются паром — дьявольским изобретением, а на меня работают мистраль да трамонтана — это божье дыхание...»
Он находил много красивых слов во славу ветряных мельниц, да только никто его не слушал.
Тогда в лютой злобе старик заперся у себя на мельнице и зажил там один, как дикий зверь.
Не пожелал даже оставить при себе внучку Виветту, пятнадцатилетнюю девочку, у которой после смерти родителей никого не осталось, кроме деда.
Бедняжке пришлось самой кормиться и на время жатвы, сбора коконов или маслин наниматься то на одну, то на другую ферму.
А вот поди ж ты: дед как будто очень ее любил, девочку-то.
Часто случалось ему пешком по солнцепеку тащиться на ферму, где она работала, чтоб повидаться с ней.
А там он часами не спускал с нее глаз и плакал...
Народ думал, что старый мельник по скупости расстался с Виветтой, и осуждал его за то, что он послал внучку скитаться по фермам, где ей придется натерпеться грубостей от работников и хлебнуть горя, с малолетства живя в людях.
Косились и на то, что такой уважаемый человек, как дед Корниль, который раньше себя соблюдал, ходил теперь по улицам цыган-цыганом, босой, в дырявой шапке и рваном поясе.
Надо сказать, что по воскресеньям, когда он входил в церковь, нам, старикам, было за него совестно, и Корниль это прекрасно чувствовал и уже не решался садиться на скамью.
Он всегда держался позади, около кропильницы, вместе с нищими.
Что-то у деда Корниля творилось непонятное.
Уже давно никто в деревне не молол у него зерна, а крылья на его мельнице крутились, как и раньше...
По вечерам прохожим встречался на дороге старый мельник, подгонявший своего осла, навьюченного тяжелыми мешками с мукой.
— Добрый вечер, дед Корниль! — окликали его крестьяне.— Видать, мельница-то по-старому работает?
— По-старому, детки,— отвечал дед Корниль с веселым видом.— Слава тебе господи, за работой дело не станет.
А когда его спрашивали, откуда берется столько работы, он прикладывал палец к губам и с важностью отвечал:
— Молчок!
Я работаю на вывоз...
Больше из него ничего нельзя было вытянуть.
Сунуть же нос в его мельницу нечего было и думать.
Даже внучке Виветте путь туда был заказан...
Кто шел мимо, видел, что дверь всегда на запоре, огромные крылья всегда вертятся, старый осел щиплет траву на площадке, а большая тощая кошка греется на солнышке, сидя на подоконнике, и смотрит на всех злыми глазами.
Все это пахло тайной и вызывало много толков.
Всяк по-своему разгадывал загадку деда Корниля.
Однако шла молва, что на мельнице мешков с золотом больше, чем мешков с мукой.
В конце концов все открылось, и вот каким образом.
Играя танцевавшей молодежи на флейте, в один прекрасный день я приметил, что мой старший сын и Виветта полюбились друг другу.
Сказать правду, я был доволен: ведь что там ни говори, а Корнилей у нас уважали, да и мне приятно было бы слышать, как щебечет у меня в доме такой милый воробушек, как Виветта.
Наша парочка часто встречалась, вот я и решил, боясь, как бы чего не вышло, тут же уладить дело и пошел на мельницу шепнуть два слова деду...
Ах, он старый колдун!
Посмотрели бы вы, как он меня принял!
Никак нельзя было его урезонить, чтоб открыл дверь.
Я с грехом пополам, сквозь замочную скважину, втолковал ему, в чем дело, и все время, пока я говорил, его паршивая драная кошка шипела у меня над головой, словно черт какой.
Старик не дал мне досказать и очень невежливо посоветовал убираться подобру-поздорову восвояси; он отсылал меня, коли мне не терпится женить сына, к мукомолам поискать ему там невесту...
Понимаете, кровь бросилась мне в голову от таких гадких слов, но я все же был достаточно благоразумен и сдержался.
Оставив сумасшедшего старика на его мельнице, я вернулся домой и сообщил детям про свою неудачу.
Бедные ягнятки не хотели верить; они, как о милости, просили разрешить им подняться вдвоем на мельницу и поговорить с дедом...
У меня не хватило духу отказать, и — фюить! — вот моя парочка и улетела!
Когда они поднялись на гору, дед Корниль только что ушел.
Дверь была на запоре, но старик, уходя, позабыл на дворе лестницу, и детям пришла мысль влезть в окно и одним глазком взглянуть, что творится на этой знаменитой мельнице...
Странное дело!..
В помещении для жерновов было пусто.
Ни мешка, ни зернышка, ни вот столечко муки на стенах и на паутине...
Не чувствовалось даже приятного теплого запаха пшеницы, которым пропитаны все мельницы...
Вал был покрыт пылью, и та самая тощая кошка спала на нем.
В нижней комнате — та же мерзость запустения: убогая кровать, тряпье, ломоть хлеба на ступеньке, а в углу три-четыре дырявых мешка, из которых высыпались щебень и известь.
Так вот она, тайна деда Корниля!
Так этот мусор он и таскал вечерами по дороге, чтобы спасти честь своей мельницы и втереть очки, будто он мелет муку!..
Бедная мельница!
Бедный Корниль!
Уже давно мукомольные заводы отняли у них последних клиентов.
Крылья все еще крутились, но жернов вращался вхолостую.
Дети в слезах пришли домой и рассказали мне о том, что видели.
У меня сердце разрывалось от жалости...
Не теряя ни минуты, побежал я к соседям, рассказал им все в двух словах, и мы порешили тут же свезти на мельницу к Корнилю всю пшеницу, что была у нас дома...
Сказано — сделано.
Вся деревня пустилась в путь, и мы пришли наверх с целой вереницей ослов, навьюченных зерном,— на этот раз настоящим зерном!
Двери мельницы были распахнуты настежь...
У порога на мешке с мусором сидел дед Корниль и плакал, закрыв лицо руками.
Вернувшись, он заметил, что в его отсутствие кто-то залез к нему и разгадал его грустную тайну.
— Горький я, горький! — твердил он.— Теперь мне только помереть и осталось...
Осрамили мельницу...
И он так рыдал, что душа разрывалась, называл свою мельницу всяческими именами, говорил с ней, как с живой.
В это мгновение ослы добрались до площадки, и мы принялись кричать громко, как в добрую для мельников пору:
— Эй, кто там на мельнице!..
Эй, дед Корниль!
И вот мешки свалены кучей перед дверью, и доброе желтое зерно сыплется на землю со всех сторон...
Дед Корниль вытаращил глаза.
Он взял зерно на ладонь и все приговаривал, смеясь и плача:
— Зерно!..
Господи боже мой!
Настоящее зерно!..
Дайте мне наглядеться.
Потом он обратился к нам:
— Ах, я так и знал, что дождусь вас!
Мукомолы — все жулики.
Мы хотели с торжеством увести его в деревню.
— Нет, нет, детки, сперва накормлю мельницу...
Подумать только!
Как давно у нее маковой росинки во рту не было!
А у нас у всех в глазах стояли слезы, когда мы смотрели, как старик мечется туда-сюда, опрастывает мешки, следит за жерновом, пока мелется зерно и тонкая пшеничная пыль летит к потолку.
Надо отдать нам должное: с этого дня мы никогда не оставляли старого мельника без работы.
Затем, как-то утром, дед Корниль умер, и крылья нашей последней мельницы остановились, на этот раз навсегда...
Корниль умер, и никто не заместил его!
Что поделаешь, сударь!..
Всему на земле приходит конец, и надо думать, что прошли времена ветряных мельниц, как прошли времена бурлаков на Роне, королевских судов и пестрых курток.
Козочка господина Сегена
Пьеру Гренгуару, лирическому поэту.
Париж.
Ты, верно, никогда не переменишься, бедный мой Гренгуар!
Как!
Тебе предлагают место хроникера в солидной парижской газете, и у тебя хватает духу отказаться?..
Да посмотри на себя, несчастный ты человек!
Посмотри на свой рваный плащ, на стоптанные башмаки, на худое лицо, которое вопит о голоде.
Вот до чего довела тебя страсть к звучной рифме!
Вот что ты получил за десятилетнюю верную службу в пажах его величества Аполлона!
И не стыдно тебе в конце концов?
Да иди ты в хроникеры, дурак!
Иди в хроникеры!
Будешь получать звонкой монетой, будешь столоваться у Бребана, а на премьерах сможешь щегольнуть новым пером на берете...
Нет?
Не хочешь?
Предпочитаешь не поступаться свободой и до конца жизни делать, что душе угодно?..
Ну, так послушай рассказ о козочке господина Сегена.
Увидишь, к чему приводит желание жить на свободе.
Г-ну Сегену не везло с козами.
Все они пропадали у него одинаковым образом: в одно прекрасное утро обрывали веревку, уходили в горы, а там их съедал волк.
Ни ласка хозяина, ни страх перед волком — ничто не могло их удержать.
Говорят, козы были все своенравные, во что бы то ни стало хотели они на простор, на приволье.
Почтенный г-н Сеген был потрясен, он никак не мог понять нрав своих коз.
Он говорил:
— Ничего не поделаешь, козы здесь скучают, ни одна у меня не уживается.
Однако он не терял надежды и, лишившись шести коз все тем же путем, купил седьмую; только на этот раз постарался взять совсем молоденькую, чтобы ей легче было привыкать.
Ах, Гренгуар, ну и красавицу же козочку купил г-н Сеген!
Ну и красавицу же, с ласковыми глазами, с бородкой, как у сержанта, с черными блестящими копытцами, с полосатыми рожками и длинной белой шерстью, которая покрывала ее, как плащом!
Почти такую же очаровательную, как Эсмеральдин козленок,— помнишь, Гренгуар?
И совсем ручную, ласковую; она стояла смирно, когда ее доили, не брыкалась и не попадала ногой в подойник.
Прелесть, а не козочка!..
Позади дома г-на Сегена был загон, обсаженный боярышником.
Туда-то он и поселил свою новую питомицу.
Он привязал ее к колышку на самом лучшем месте лужайки, позаботился, чтобы веревка была достаточно длинная, и время от времени заходил посмотреть, хорошо ли его козочке.
Козочка чувствовала себя отлично и с таким аппетитом щипала траву, что г-н Сеген был в восторге.
«Наконец-то я нашел козу, которая не соскучится у меня!» — думал бедняга.
Г-н Сеген ошибался: козочка заскучала.
Раз как-то, глядя на горы, она подумала:
«Как, верно, привольно там, наверху!
Как весело скакать среди вереска без проклятой привязи, которая трет шею!..
Ослу либо быку под стать пастись в загоне!..
А козам нужен простор...»
С этой минуты трава в загоне стала казаться ей невкусной.
На нее напала тоска.
Она отощала, убавила молока.
Жалость брала смотреть на нее, когда она старалась сорваться с привязи и целыми днями, повернув голову в сторону гор, раздув ноздри, печально тянула: «Мэ-э-э!»
Г-н Сеген, правда, замечал, что с козочкой творится что-то неладное, но не догадывался, что именно.
Однажды утром, когда он ее подоил, козочка повернулась к нему и сказала на своем языке:
— Послушайте, господин Сеген: я скучаю у вас, отпустите меня погулять в горы.
— Ах ты, боже мой!
И она тоже! — воскликнул пораженный г-н Сеген и тут же выронил подойник; потом сел на траву около козочки.
— Что же это, Бланкетта?
Ты хочешь уйти от меня?
А Бланкетта ответила:
— Да, господин Сеген.
— Травы тебе, что ли, мало?
— О нет, господин Сеген!
— Может, привязь коротка?
Хочешь, я отпущу веревку?
— Не стоит, господин Сеген!..
— Тогда что же тебе надо?
Чего ты хочешь?
— Я хочу в горы, господин Сеген.
— Безумная!
Разве ты не знаешь, что в горах волк?..
Что ты будешь делать, когда он придет?
— А я его рогами, господин Сеген.
— Подумаешь, испугался волк твоих рогов!
Он у меня коз пободливее тебя съел...
Помнишь бедную старую Реноду, что жила здесь в прошлом году?
Всем козам коза, сильная и злая, как козел.
Всю ночь она билась с волком... а наутро волк ее съел.
— Ай-ай-ай!
Бедняжка Ренода!..
Ничего, господин Сеген, отпустите меня погулять в горы.
— Боже мой милостивый!..— сказал г-н Сеген.— Что за напасть такая на моих коз?
Теперь волк съест у меня и эту козу...
Ну так нет же!..
Тебе назло, уберегу тебя, негодница!
А чтобы ты не оборвала веревки, я запру тебя в чулан, и там ты и будешь жить.
С этими словами г-н Сеген унес козу в темный чулан и крепко-накрепко запер дверь.
К несчастью, он позабыл про окно, и не успел он повернуться спиной к козочке, как она убежала...
Ты смеешься, Гренгуар?
Ты, конечно, на стороне коз, а не на стороне почтенного г-на Сегена...
Посмотрим, будешь ли ты смеяться и дальше.
Когда белая козочка очутилась в горах, она вызвала всеобщее восхищение.
Никогда еще вековые сосны не видели такой красавицы.
Ее встретили, как принцессу.
Каштаны склонялись до земли, чтобы погладить ее концами ветвей.
Золотой дрок расцветал при ее приближении и благоухал изо всех сил.
Все в горах чествовали ее.
Воображаешь, Гренгуар, как наша козочка была счастлива!
Ни тебе веревки, ни тебе колышка...
Можно скакать, можно щипать траву в свое удовольствие...
А травы-то сколько!
Выше рогов, голубчик!..
И что за трава!
Сочная, нежная, кружевная, тысячи разных сортов...
Совсем не то, что на лужайке в загоне.
А цветы!..
Огромные синие колокольчики, продолговатые чашечки пурпурной наперстянки, заросли полевых цветов, источающих хмельной сок!
Белая козочка опьянела и, задрав ноги, валялась среди опавших листьев и каштанов и скатывалась со склонов...
Потом вдруг вскакивала на все четыре ноги.
Гоп!
Вот она носится сломя голову по зарослям и кустарникам, вот она высоко на уступе, вот на дне оврага, наверху, внизу, повсюду...
Можно было подумать, что в горах носятся десять козочек г-на Сегена.
И в самом деле, Бланкетта ничего не боялась.
Одним прыжком перемахивала она через широкие потоки, и они обдавали ее брызгами и пеной.
Вся мокрая, ложилась она где-нибудь на ровном месте и обсыхала на солнышке...
Раз подбежала она к краю оврага, покусывая цветок ракитника, и увидела внизу, на самом дне долины, дом г-на Сегена и загон позади него.
Это рассмешило ее до слез.
— Ой, какое все маленькое! — сказала она.— И как я там умещалась!
Глупышка!
Взобравшись на такую высоту, она думала, что она по крайней мере так же велика, как мир...
Словом, для козочки г-на Сегена день выдался радостный.
Около полудня, носясь то туда, то сюда, она попала в стадо оленей, с аппетитом щипавших дикий виноград.
Наша беглянка в белой шубке произвела фурор.
Ей уступлено было лучшее место у винограда, и все кавалеры проявили большую учтивость.
Говорят даже,— но это должно остаться между нами, Гренгуар,— говорят, что молодому оленю с черной шерстью посчастливилось покорить Бланкетту.
Влюбленная парочка уединилась на часок в лесу, а если тебе хочется знать, о чем они говорили друг с дружкой, спроси у болтливых ручьев, незаметно струящихся во мху.
Вдруг ветер посвежел.
Горы залиловели, наступил вечер...
— Уже! — сказала козочка и в удивлении остановилась.
Внизу поля подернулись мглой.
Загон г-на Сегена тонул в тумане, а от дома виднелась только крыша с дымком над ней.
Бланкетта послушала, как звенело колокольцами стадо, которое гнали домой, и на душе у нее стало грустно...
Кречет, возвращавшийся в свое гнездо, пролетая, задел ее крылом.
Она вздрогнула...
Тут в горах что-то завыло...
— У-у, у-у!
Она вспомнила о волке!
За весь день резвушка не вспоминала о нем...
В то же мгновение далеко в долине прозвучал рожок.
Это добрый г-н Сеген последний раз пытался вернуть ее.
— У-у, у-у!..— выл волк.
— Вернись, Вернись!..— звал рожок.
Бланкетте захотелось было домой, но, вспомнив колышек, привязь, изгородь вокруг загона, она подумала, что теперь не сможет примириться с такой жизнью и что лучше остаться.
Рожок замолк...
Козочка услышала за спиной шелест листьев.
Она обернулась и увидела в сумерках два коротких настороженных уха и два сверкающих глаза...
Это был волк.
Огромный, неподвижный, сидел он на задних лапах, смотрел на белую козочку и предвкушал удовольствие съесть ее.
Волк не торопился — он отлично знал, что успеет съесть козочку; только когда она оглянулась, он злобно захохотал.
— Ха-ха!
Козочка г-на Сегена!
И он облизнул длинным красным языком сухие губы.
Бланкетта поняла, что пропала...
На минуту, вспомнив рассказ о старой Реноде, которая билась всю ночь, а наутро все же была съедена волком, она подумала, что, пожалуй, лучше будет отдать себя на съедение сейчас же.
Затем, передумав, она приготовилась к бою, нагнула голову и выставила рога, как и полагалось храброй козочке г-на Сегена...
Не то чтобы она надеялась убить волка — козам волка не убить,— просто ей хотелось посмотреть, выдержит ли она так же долго, как Ренода.
Тут страшный зверь приблизился, и рожки заплясали.
Ах, как дралась наша храбрая козочка!
Больше десяти раз — я не преувеличиваю, Гренгуар,— заставила она волка отступить, чтобы перевести дух.
В минуты передышек лакомке удавалось щипнуть пучок травы, и с полным ртом она снова вступала в бой...
Так шло всю ночь.
Иногда козочка г-на Сегена взглядывала на звездные хороводы в чистом небе и думала:
«Ах, только бы продержаться до рассвета!..»
Одна за одной меркли звезды.
Бланкетта с новой силой пустила в ход рога, а волк — зубы...
На краю неба появилась бледная полоса света...
С фермы донесся хриплый крик петуха.
— Наконец-то! — сказала бедняжка-козочка, ждавшая только рассвета, чтобы умереть; она вытянулась на земле, ее прекрасная белая шубка была вся в крови...
Тогда волк набросился на козочку и съел ее.
Прощай, Гренгуар!
История эта не выдумана мною.
Если тебе случится побывать в Провансе, наши фермеры тебе уж, конечно, расскажут о козочке г-на Сегена; козочка билась с волком всю ночь, а наутро волк ее съел.
Понимаешь, Гренгуар?
...а наутро волк ее съел.
{Павел Доронин @ Мойд небӧг @ беллетристика @ Павел Доронин. Мойд небӧг @ 2004 @}
Павел Доронин.
Книга сказок.
Сыктывкар: Коми книжное издательство, 2004. 464 с.
Книга сказок К 100-летию со дня рождения П. Г. Доронина
ПАВЕЛ ДОРОНИН
КНИГА СКАЗОК
Сыктывкар
Коми книжное издательство
2004
ВОЛШЕБНЫЕ СКАЗКИ
ЗЛОЙ ЦАРЬ
Жили-были муж с женой.
Они были очень бедны.
У них родился сын, которого назвали Иваном.
Стали супруги между собой толковать, что делать с новорождённым, когда и себе-то на прокорм хлеба нет.
Тогда пришёл к ним странник и говорит:
— Никуда сына не продавайте.
Вырастет, царём будет.
Только никому об этом не говорите.
Как-то жена вышла к соседям и похвасталась тем, что странник сказал.
Дошло это до ушей царя.
Царь узнал, у кого такой ребёнок родился, затем пришёл к мужику и говорит:
— Давай, мол, продай сына.
Родители взяли и продали его.
Царь взял ребёнка, положил в сумку и бросил его в воду:
— Вот, — говорит, — тебе и будущий царь, — и домой пошёл.
Сумка с ребёнком плыла-плыла и доплыла до мельничного пруда.
Нашёл мельник ребёнка и взял к себе вместо сына.
Детей у него всё равно не было.
Так и рос Иван у мельника до пятнадцати лет.
Вот у мельника как-то царь остановился.
Очень ему послушный паренёк понравился.
Хотел уж было в свою свиту взять.
У мельника и спрашивает:
— Жены у тебя нет, а откуда этот парень?
Мельник царю и рассказал, что так и так: ребёнка из воды выловил и вместо сына вырастил.
Царь всё понял.
Написал он письмо и говорит мельнику:
— Мне нужно жене отправить письмо.
Пошли сына.
Дописал царь письмо и отдал Ивану.
Иван бегом отправился к царице...
Шёл, шёл, в тёмном лесу заблудился, здесь ночь настигла.
Ходил, ходил и свет от огонька увидел.
Пошёл на огонёк, видит — лесная избушка стоит, а в ней разбойники живут.
Разбойники его накормили, напоили и спрашивают:
— Куда ты, Иван, идёшь?
Иван им и рассказал, мол, так и так, царь послал его с письмом к царице.
— Покажи-ка письмо.
Прочитали царское письмо, а там вот что написано: «Как только парень письмо принесёт, немедленно голову ему отрубите».
Разбойник порвал это письмо и от царского имени написал другое: «Как только придёт парень с письмом, немедленно жените его на моей дочери».
Затем обратно в конверт вложили и отдали Ивану.
На другой день с утра разбойники разбудили Ивана, очень хорошо накормили и указали дорогу.
Дошёл он до царского дворца, а солдаты во дворец его не впускают.
Иван дал им письмо и говорит:
— Отдайте это письмо царице.
Прочитала царица письмо и велела немедленно позвать Ивана.
Затем и свадьбу сыграли: женили Ивана на царской дочери.
Царь приехал домой, разозлился он, чуть царицу не побил:
— Как ты посмела мою дочь за этого замуж выдать?
Я тебе убить его приказал, а ты на нашей дочери женила.
Ничего не поделаешь, дело-то сделано.
Царь, однако, свои мысли не изменил.
Он всё ещё хотел Ивана извести как-то.
Вот он и говорит Ивану:
— Там посреди леса живёт богатырь-людоед, у него в бороде золотые волосы растут.
Сходи и вырви три волосинки, принеси мне.
Иван отправился в путь.
Шёл, шёл и видит: мужик колодец копает.
— Скажи, — говорит, — добрый человек, что мне делать: десятый год колодец копаю, а воды всё нет.
Если вода не появится, царь голову срубит.
— На обратном пути скажу, — ответил Иван.
Шёл, шёл, пришёл к черёмуховому кусту.
Черёмуха и спрашивает:
— Скажи, добрый человек, почему у меня корни сохнут: ни ягод, ни цветов не вижу?
— На обратном пути скажу, — ответил Иван черёмухе.
Шёл, шёл и дошёл до перевоза, а там перевозчиком старый дядька:
— Скажи, добрый человек, за что я здесь страдаю: всю жизнь приходится перевозить?
— На обратном пути всё расскажу, — ответил Иван перевозчику и дальше отправился.
Дошёл, наконец, до дома богатыря.
Вошёл в дом, а богатыря нет дома, только его жена сидит.
Жена богатыря и говорит ему:
— Ох, ох, ох, зачем ты, парень, пришёл?
Придёт богатырь и съест тебя.
Парень и закручинился.
А жена богатыря говорит:
— Не горюй, Иван.
Я тебя спрячу и все твои дела решу.
Жена богатыря его спрятала, в своём сундуке заперла.
Вот и богатырь с грохотом явился.
Зашёл в дом и говорит:
— Уф!
Откуда-то русским духом пахнет.
Кто у нас есть?
Я его съем.
— В дальних землях ходил и с собой, наверно, русский дух принёс, — говорит ему жена.
Потом богатырь лёг спать.
Как только уснул, жена из его бороды один золотой волос вырвала.
Он со сна вскочил и ругаться стал.
А жена ему и говорит:
— Мне очень плохой сон приснился.
Вот со сна за бороду и дёрнула.
Снилось, будто мужик колодец копает, очень глубоко уже выкопал, а вода всё уходит.
Если вода не придёт, царь ему голову отрубит.
— Это явь, а не сон.
— А почему тогда вода не приходит?
— В колодце лягушка есть, если её убьёт, будет вода приходить.
Заснул богатырь, а жена у него второй волос выдернула.
Богатырь опять проснулся и стал жену ругать.
А жена ему и говорит:
— Мне теперь другой сон приснился.
Там, возле реки, растёт черёмуха и постепенно засыхает.
Почему она сохнет?
— Под корнями мыши из поповского амбара поселились.
Если их убить, черёмуха не будет сохнуть.
Заснул богатырь, а жена у него третий волос выдернула.
Опять проснулся богатырь и стал шуметь.
А жена ему и говорит:
— Мне теперь приснилось, будто там, возле реки, мужик целый век перевозчиком и всю жизнь хочет на берег выйти, но не может.
Почему не может?
А богатырь ей говорит:
— Пусть кому-то другому отдаст целковый и весло, а сам на берег и выскочит.
Тогда он навсегда избавится.
На другой день богатырь ушёл куда-то, а жена богатыря отдала парню три золотых волоса и всё ему рассказала, что нужно было ему.
На обратном пути он дошёл до перевоза.
Перевозчик как раз купца перевозил.
Парень перевозчику и шепнул:
— К другому берегу подплывёшь, дай этому купцу целковый и весло из своих рук, а сам быстрее на берег выходи, тогда от этой работы навсегда избавишься.
Перевозчик так и сделал.
Купец остался вместо него.
Пошёл дальше Иван и дошёл до черёмухи.
Черёмуха у него и спрашивает:
— Узнал, почему я сохну?
Иван нашёл под черёмухой мышиное гнездо и убил мышей.
А черёмухе говорит:
— Теперь не будешь сохнуть, а будешь цвести.
Так же он помог мужику, копающему колодец.
Дальше шёл, шёл и вышел к дому, а там старуха одна живёт.
— Куда ты ходил, Иван?
— Меня царь посылал за тремя золотыми волосами к лесному богатырю.
А старуха ему и говорит:
— Ох, ох, ох, Иван!
Царь на твою голову новую напасть готовит.
Он хочет тебе голову отрубить.
Но ты не бойся, я тебе помогу, потому что ты моих братьев освободил.
От перевоза освободил старшего брата, а младшему с колодцем помог.
И старуха дала ему колечко:
— Когда в беду попадёшь, надень это колечко на безымянный палец левой руки и попроси, что тебе нужно.
Иван попрощался со старухой и отправился дальше.
Наконец к царю пришёл.
Отдал ему три золотых волоса.
А царь ещё больше разозлился, что никак не может Ивана извести.
Немедленно приказал схватить и отрубить ему голову.
Собрал царь своих вельмож, всех слуг посмотреть, как будут Ивану голову рубить.
Иван и говорит:
— Дайте мне последнее слово сказать.
— Скажи, если хочешь, — говорит царь. — Голову отрубить всегда успеем.
Иван вытащил из кармана подаренное старухой кольцо, надел на безымянный палец левой руки и говорит:
— Топор-топорок!
Отруби голову тому, кто здесь виноватый.
Если я виноват, мне отруби, а если кто-то другой виноват, того человека найди и ему отруби.
Вдруг из рук палача топор выскочил и пролетел над головами людей, трижды облетел всех и как рубанёт царя.
Голова царская по полу покатилась.
Потом Иван сам сел царём и очень хорошо стал править.
БУЙНЫР
Жили-были муж с женой.
Однажды муж пошёл охотиться, а жена — собирать ягоды да и заблудилась.
В лесу подошёл к ней медведь и увёл в свою берлогу.
Жила она с медведем в берлоге три года, и родился у неё сын, Михайло.
Долго ли коротко ли, вырос Михайло, вылез из берлоги и убежал.
Идёт по лесу, а на пути — гора.
Пнул он ту гору.
Отлетела она в сторону, и вышел из-под горы человек.
— Меня, — говорит, — зовут Горынем, буду тебе за младшего брата.
Идут они вместе с Горынем около перевоза, а из-под берега выходит навстречу человек и говорит Михайле:
— Меня зовут Усынем, буду тебе за младшего брата.
Пошли они дальше втроём и пришли к трёхэтажному дому.
Зашли в дом, а в нём никого нет.
Только в хлеву три быка стоят.
Одного из тех быков они зарезали, изжарили и съели.
После обеда Михайло с Горынем пошли в лес, а домовничать оставили Усыня.
Спустя некоторое время после того, как они ушли, вылезает вдруг из голбца старик с бородой в две пяди, а ростом в пядь.
Звали того старика Буйныр.
Кинулся он на Усыня, бил его, бил, топтал его, топтал, забил в щель в полу.
А сам перекувыркнулся, превратился в охапку сена и упал в голбец.
Возвратились домой Михайло с Горынем, просят обедать.
— Я, братушко — отвечает им Усынь, — сильно угорел и ничего вам не сварил.
Сварили они обед себе сами и поели.
На другой день отправляются на охоту Михайло с Усынем.
Домовничать оставляют Горыня.
Как только ушли, опять выскочил из голбца злой старик Буйныр:
— Второго, — говорит, — быка моего сожрали!
Давай состязаться, кто сильнее.
Да как кинется на Горыня, бил его, бил, топтал его, топтал, втоптал в щель в полу, а сам превратился в охапку сена и пропал в голбце.
Вернулись братья домой обедать, говорит им Горынь:
— Не мог я, братушки, вам сварить, угорел сильно.
Сварили они обед сами и поели.
На третий день отправляются на охоту Горынь с Усынем, а домовничать остался Михайло.
Братья меж собой и посмеиваются:
— Этого Буйныр непременно убьёт!
Домовничает себе Михайло потихоньку, вдруг выходит из голбца старик ростом в пядь, а борода в две пяди, и говорит Михайлу:
— Третьего моего быка сожрали.
Сегодня я тебя самого съем.
А сначала давай померяемся, кто сильнее.
Схватились они биться.
Бились-бились, никто друг дружку осилить не может.
А во время драки уронил Буйныр ложку со стола и говорит Михайлу:
— Подними ложку-то!
Нагнулся Михайло ложку поднимать, а Буйныр вскочил ему на спину и принялся колотить.
Михайло как развернётся, как стряхнёт Буйныра со спины, — не удержался Буйныр, свалился к самой дыре голбца и чуть было в ней не скрылся, да Михайло успел схватить его за бороду.
Ухватил за бороду, потащил в сарай, сначала избил как следует, а потом привязал к бороде верёвку и повесил за бороду на стропила.
Возвратились братья с охоты, спрашивают:
— Не угорел, браток?
— Нет, братушки, я угарную-то головню вытащил.
Пойдёмте, покажу.
Пришли в сарай, а на стропилах только Буйнырова борода висит, сам он убежал.
— Ну что ж, братушки, — говорит Михайло, — придётся нам из кожи ремень кроить.
Выкроили они из кожи ремень, и спустился на том ремне Михайло в голбец искать Буйныра.
Видит зелёный луг и пошёл по тому зелёному лугу, пока не пришёл к избушке.
Заходит в неё, а там старик со старухой сидят, обедают, оба седые и слепые.
Подошёл к ним Михайло, взял ложку, тоже принялся хлебать из чашки.
Ели-ели старики, не наелись.
Вот и говорят между собой:
— Всегда этой чашки нам хватало, а сегодня не хватило.
Кто-то крещеный с нами обедает.
Если старый человек — пусть заместо отца нам будет, если молодой — пусть будет вместо сына.
— Я молодой, — отвечает Михайло, — а иду я искать злого Буйныра.
— Этот Буйныр, — отвечают ему старики, — сильно нас обижает.
Сорок быков у нас сожрал.
Оставайся у нас вместо сына и стереги наш скот...
Остался Михайло у стариков и принялся пасти их скот.
Пошел он стеречь коров, но в первый же день превратился Буйныр в медведя и подкрался к стаду.
А старики на случай встречи Михайла с Буйныром свили осиное гнездо.
Выпустил Михайло ос на медведя, накинулись осы на него, принялись жалить.
А Михайло подкрался к медведю, ухватил его за уши, ударил о землю и убил на месте.
Потом повернулся он, видит — три сестры, три красавицы под замком сидят.
Освободил он их из-под замка, повёл с собой к голбцу, через который спускался, встряхнул ремень, и братья подняли всех четверых наверх.
Три брата женились на тех трёх сёстрах и теперь живут-поживают.
ЁМА И ДВЕ СЕСТРЫ
Жили-были муж с женой, и родилась у них дочь.
После этого жена умерла, и он женился на другой.
Вторая жена тоже родила ему дочь.
Невзлюбила мачеха свою падчерицу, возненавидела её, била чем попало.
А однажды прямо сказала мужу:
— Куда хочешь убирай свою дочь с моих глаз.
Давай бросим её в колодец.
Увели они девушку и бросили в колодец.
Упала она в колодец — попала на какой-то зелёный луг.
Пошла она по тому лугу, видит: пасётся табун лошадей.
Подошла к тем коням, почистила их, расчесала гривы, и кони сказали ей:
— Пойдёшь дальше, придёшь в избу Ёмы.
Она прикажет тебе затопить баню, принесёт два лукошка — красное и синее — ты возьми себе красное.
Пошла девушка дальше, повстречала стадо коров.
Почистила она тех коров, обиходила, и коровы ей так же рассказали, как держать себя у Ёмы.
Пришла наконец к дому Ёмы.
Входит в дом, Ёма ей и говорит:
— Кажется, у меня служанка появилась.
Поди-ка поскорее, затопи баню, наколи дров, да так, чтобы ни звука не было слышно.
Затопила девушка баню, а Ёма принесла туда полное лукошко лягушек, ящериц да водяных жуков:
— Вымой, — говорит, — попарь моих деток.
Вымыла девушка всех Ёминых детей.
После бани принесла Ёма синее и красное лукошки и говорит девушке:
— Выбери из них какое-нибудь и отправляйся домой.
Взяла девушка красное лукошко, пошла домой.
Шла-шла, пришла к колодцу, в который её бросили, и стала кричать.
Отец взял да и поднял её наверх.
А когда открыли лукошко, нашли в нём красивые платья, много денег, да чего в нём только не было!
Увидала мачеха, говорит мужу:
— Неси скорее мою дочь в колодец.
Отнёс старик дочь и бросил в колодец.
Шла она, шла ко дну, вышла на зелёный луг.
Встретила табун, обругала и избила коней, а те ей сказали в ответ:
— Встретится тебе на пути дом Ёмы, и даст она тебе два лукошка на выбор, так ты бери синее.
Встретила по пути девушка стадо коров и стадо овец, их тоже избила, обругала — они посоветовали ей синее лукошко взять.
Наконец она подошла к дому Ёмы.
— Уф, — сказала Ёма, как её увидела, — служанка ко мне пришла.
И велит ей Ёма тотчас же баню затопить, дров наколоть без звука, да чтоб ни дыма, ни огня не было видно.
Стала девушка колоть — только эхо заливается: кущ-кащ!
Затопила баню — пару и дыму полно.
Принесла Ёма в баню в берестяном лукошке лягушек, ящериц, разных водяных жуков и говорит:
— Попарь, вымой моих деток хорошенько! — А сама ушла.
Избила их мачехина дочка, изругала, оплеух надавала.
После бани спрашивает Ёма своих детей:
— Ну, как вас новая служанка попарила-помыла?
— Ой, — жалуются Ёмины дети, — она нас била, она нас ругала!
Тогда принесла Ёма девушке два лукошка, синее и красное:
— Выбирай себе, какое понравится, и иди домой!
Взяла та синее лукошко и пошла домой.
Очень обрадовалась мать возвращению дочери, и, чтоб никому не показывать, что принесла в лукошке девушка, зашли они вдвоём в голбец и там открыли Ёмин подарок.
Чуть приподняли крышку, вырвался оттуда огонь и спалил их обеих, и мать, и дочь.
ДЕВУШКА РОСТОМ С ВЕРЕТЕНО
Жили-были старик со старухой, и была у них дочь, уже взрослая девушка, а ростом с веретено.
Пришла к старикам Ёма и говорит:
— У вас дочь ростом с веретено, у меня сын — ростом с палец.
Отдайте вашу дочь замуж за моего сына.
А не отдадите, так я вам дымоход завалю, а двери снаружи припру.
— Что поделаешь, — отвечают ей старик со старухой, — отдадим дочь за твоего сына.
И увела старикову дочь Ёма с собой.
А сына-то у неё, оказывается, никакого и не было.
Привела «невестку» домой и говорит:
— Молодуха, сходи-ка посмотри моих овец да постриги их!
Пошла девушка стричь овец Ёмы да по дороге и зашла к одной знакомой тётке, а та ей и говорит:
— У Ёмы овцы-то — волки.
Как зайдёшь в лес, залезь на дерево да крикни погромче:
Овечки, овечки мои,
Собирайтесь поскорее,
Сами себя остригите,
А мне шерсть оставьте...
Девушка с веретено так и сделала.
На её крик прибежали овцы, сами себя выстригли, свалили шерсть в кучу.
Принесла девушка шерсть Ёме, удивляется та:
— Вот диво дивное!
Как же это не съели тебя мои овечки?
Ну, беги скорее к коровам, подои их и принеси мне молока...
Пошла девушка разыскивать Ёминых коров, а по дороге опять зашла к знакомой тётке, и та открыла ей, что Ёмины коровы — медведи, и научила, как поступить с ними — влезть на дерево и закричать:
Коровушки, коровушки,
Собирайтесь поскорее,
Подоите себя сами,
А мне молоко оставьте.
На крик девушки пришли Ёмины коровы, сами себя подоили, молоко оставили, а потом разошлись по всему лесу.
Принесла девушка молоко, Ёма глазам не верит:
— Как же тебя мои коровушки не съели?
Ну, беги скорей к моей сестре и попроси у неё берестяное лукошко...
Побежала девушка к тётке знакомой, та дала ей туесок со смолой, льночесалку и брусок и научила, что с ними делать.
— А придёшь к сестре, — сказала она девушке, — так ей и скажи: «Ёма-тётка, Ёма-тётка, твоя сестра просит берестяное лукошко».
Пришла девушка к ёминой сестре, а та ей и говорит:
— Ты приляг, отдохни, а я схожу в голбец.
Спустилась Ёмина сестра, сама она была тоже Ёма, в голбец и принялась там точить зубы.
Услыхала это девушка и скорее бежать.
Бежать-то бежать, а двери не открываются.
Смазала она петли маслом, двери сами собой открылись.
Выбежала на улицу, а на неё со всех сторон накинулись птицы и норовят глаза выклевать.
Бросила она тем птицам квашню, улетели они.
Тогда девушка и побежала.
Наточив зубы, вышла Ёма из голбца, хвать, а девушки-то нету!
Набросилась на двери, ругает их:
— Зачем выпустили?
А двери в ответ:
— Мы тебе вот уж сорок лет служим, а ты ни разу ещё петли ничем не мазнула.
Бросилась Ёма на улицу, птиц ругает:
— Зачем выпустили?
А птицы ей в ответ:
— Мы у тебя вот уж сорок лет живём, ни разу ты нам не дала даже квашню выскрести.
Запрягла Ёма берестяное лукошко в ступу, пестом погоняет, шумит-гремит по лесу, гонится за девушкой.
Совсем уж настигать стала.
Бросила девушка наотмашь чесалку, сказала:
Льночесалочка моя,
У меня позади,
У Ёмы впереди
Вырасти густым лесом!
Щетиной вырос лес позади девушки, впереди Ёмы.
Билась-билась Ёма, прохода ищет, делать нечего, домой за топором вернулась.
Вернулась с топором, прорубила тропу.
А куда топор девать?
Прячет топор в кусты, а птицы ей кричат:
Ты спрячешь,
Мы увидим,
Сыну князя скажем,
Сыну боярина челом побьём...
Выругалась Ёма:
— У, гвоздеглазые!
А куда, в самом деле, от птичьих глаз топор спрячешь?
Решила она бросить его назад, к дому.
Бросила, упал топор как раз возле дома Ёмы.
Опять погналась за девушкой, опять настигать её стала.
Тогда девушка бросила наотмашь брусок и кликнула:
Брусок ты, брусок,
У меня позади,
У Ёмы впереди
В каменную гору превратись!
Выросла большая гора у девушки позади, у Ёмы впереди.
Опять пришлось Ёме ехать домой за топором, вернулась она с топором к брусяной горе, стала пробивать в ней проход, пробила.
А куда девать топор?
Птицы уж тут, старую песню поют:
Ты спрячешь,
Мы увидим,
Сыну князя скажем,
Сыну боярина челом побьём...
Опять забросила Ёма топор к своему дому, погналась за девушкой, вот-вот догонит.
Тогда девушка кинула наотмашь туесок со смолой и воскликнула:
Туесок со смолой,
У меня впереди,
У Ёмы позади
Смоляной рекой растекись!
А слова-то и перепутала.
Обе — и девушка, и Ёма — застряли в смоляной реке.
А в это время над головой девушки пролетала ворона:
— Воронушка, воронушка, — обратилась девушка к ней, — ты лети к моим родителям, скажи, что дочь их застряла в смоле вместе с Ёмой.
Пусть возьмут с собой трёхпудовый железный лом и огонь и бегут сюда.
Прилетела ворона к окну стариков, передала слова девушки, но старики от старости уже глуховатые, не расслышали слов вороны.
Ждала-ждала дочка помощи от родителей, не дождалась.
А в это время над головой её пролетал ворон.
— Ворон, ворон, — взмолилась к нему девушка, — скажи моим родителям, что я завязла в смоляной реке.
Полетел ворон к окну стариков, кричит:
— Курк-курк, ваша дочка упала в смоляную реку, за ней гонится Ёма, тоже упала в смоляную реку, дочь просит лом железный и огонь!
У ворона голос-то был покрепче, глуховатые старики расслышали, взяли трёхпудовый лом, огонь и пошли к смоляной реке свою дочку выручать.
Увидала старика и старуху Ёма, ещё издалека кричит:
— Сват да сватья, вытащите нас отсюда...
Собрались мы с дочкой к вам в гости да обе упали в смоляную реку...
Железным ломом затолкал старик злую Ёму в смоляную речку, а дочку вытащил и отогрел.
Ещё и сейчас они живут, хорошо живут.
АРСЕНИЙ И ЧЕРТИ
Собрались как-то в одной деревне мужики на беседу.
Одни говорят, что есть на свете черти, другие говорят: нет на свете чертей.
Один уж очень упрямо твердит, что есть.
А ему парень по имени Арсений так же упрямо отвечает, что нет.
На другой день после этого разговора Арсений взял ковригу хлеба и отправился в лес.
Шёл целый день, и уж стемнело, когда пришёл он к бурному ручью.
Тут он решил переночевать и развёл под елью костёр.
Только смотрит: на ели босой мужик сидит.
— Слезай, — говорит ему Арсений, — вместе переночуем.
А тот не откликается.
Тогда Арсений вынул нож, изрезал у того мужика пятки и лёг спать.
А когда проснулся, посмотрел на ель, никого нету.
И пошёл дальше.
Шёл целый день, когда стемнело, пришёл к реке.
Около речки — маленькая избушка.
Вошёл в неё, нарубил дров, затопил печь, а потом сел на лавку и принялся хлеб есть.
А хлеба-то у него всего ничего осталось.
Вот один кусочек хлеба на пол упал, попал в щель, пол-то дырявый был, да и свалился в голбец.
Жалко Арсению хлеба, полез он в голбец, а в нём гроб стоит, и лежит в гробу старик с раскрытым ртом: хлеб-то прямо в рот ему попал.
Вынул у него изо рта Арсений тот кусок хлеба, а старик вдруг и говорит:
— Сколько лет здесь в гробу лежу, первый раз в рот хлеб попал, да и тот отнимают.
Я ведь раньше и сам умел, сюда меня загнали заговором, и не могу я отсюда уйти.
Умел — здесь: был колдуном.
— Разве тебе есть хочется? — спрашивает Арсений.
— Хочется.
Принёс Арсений весь остаток хлеба и накормил старика.
Поел старик и говорит:
— Если тебя застигнет когда-нибудь беда, вспомни обо мне или приходи сам...
Вышел Арсений из голбца, лёг спать, и вдруг к нему приходят десять чертей:
— Зачем ты, — говорят, — у нашего отца вчера все пятки изрезал?
Мы тебя за это съедим.
— Подождите, — отвечает Арсений, — дайте мне прежде в голбец сходить.
Спустился к старику и рассказывает:
— Пришли черти меня есть.
— Ладно, — отвечает старик, — дай-ка я к ним выйду.
Вышел к чертям и говорит:
— Ну что ж!
Ешьте!
Кинулись черти, а старик как начал на них огнём дуть, все в разные стороны разбежались.
Старик обратно спустился, а Арсению сказал:
— Ну, теперь спи!
Выспался Арсений, наутро снова отправился в путь.
Шёл-шёл, пришёл в деревню, и стоит там большой красивый дом.
Он постучался, никто не открывает.
Тогда он стал стучаться в такой же большой, но старый дом, что рядом стоял.
Его впустили.
— Стучался, — говорит он хозяевам, — в новый дом, да не пустили.
— Дом-то этот наш, — отвечают ему хозяева, — только черти в нём жить не дают...
— Ладно, — говорит Арсений, — я завтра там ночь проведу, а сегодня сделайте мне железного человека, молот, железные руки, железное брюхо и железную шапку.
Ещё мне понадобится полотенце, четверть вина, колода карт и свечки.
Четверть — старая единица измерения жидкостей: «ведро» — 10 литров, «четверть» — два с половиной литра.
Всё это ему приготовили хозяева, и на другую ночь отправился Арсений в новый дом.
На стол поставил вино, свечку, колоду карт, железного человека поставил перед печкой, железную шляпу — на голову, железное брюхо прицепил себе под грудь, железные руки надел на свои, как варежки.
Взял колоду карт, тасует, будто играет.
Приходит чёрт:
— Я тебя, — говорит, — съем!
Зачем ты мне все пятки изрезал?
— Что хорошего, что съешь!
Садись лучше водку пить, — отвечает чёрту Арсений.
Сели.
Выпили.
Чёрт опьянел.
— Давай в карты сыграем! — говорит Арсений.
— Почем кон? — спрашивает чёрт.
— А денег-то у нас нет, так давай в дурака.
Кто дураком останется, тому брюхо чесать, три раза одно и то же место!
Начали играть.
Остался Арсений в дураках.
Зажал чёрт живот Арсению, как взялся чесать, весь железный живот его вырвал.
Вырвал и выбросил.
— Кожи, — говорит он Арсению, — и той на брюхе у тебя не осталось.
— Врёшь! — отвечает Арсений. — Моё брюхо только крепче стало.
Давай, ещё кон сыграем.
Сыграли другой кон, чёрт в дураках остался.
— Ну-ка, — говорит ему Арсений, — давай, я тебе брюхо почешу.
Да своей железной рукой всю кожу у чёрта на брюхе и содрал.
Все кишки чёртовы наружу вылезли.
— Ну что, — спрашивает Арсений, — ещё раз сыграем?
— Нет, очень живот болит...
Собрался чёрт уходить.
— Ещё придёшь ли? — спрашивает Арсений.
— Завтра приду! — отвечает чёрт.
Арсений отлично выспался, наутро пошёл к купцу, весело провёл с ним день, купец и не спрашивал ни о чём.
А ближе к вечеру Арсений и говорит купцу:
— Давай ещё четверть вина.
Взял ту четверть вина и свечку и опять пошёл спать в новую избу.
Ночью приходит чёрт:
— Я тебя съем, Арсений.
— А за что ты меня съешь?
— Ноги ты мне изрезал, за то и съем.
— Давай вина выпьем, это лучше будет.
Сели и выпили как следует, очень опьянел чёрт и сам Арсению предлагает:
— Давай опять на почёсывание брюха в дурака сыграем.
— Нет, — говорит Арсений. — Вчера ты мне всю кожу изорвал, сегодня кишки вырвешь.
Давай на щелбаны играть.
Стали играть на щелбаны.
Арсений в дураках остался.
Чёрт три раза щёлкнул Арсения по голове, а тому хоть бы что, у него на голове железная шапка.
Только от последнего чёртова щелчка упала та шапка на пол, а чёрт как вскочит, радуется:
— Я тебе весь череп снёс!
— Череп-то ещё остался, — отвечает Арсений, — это у меня кожа слетела.
Ну, садись второй кон играть.
Сыграли второй кон, чёрт в дураках остался.
— Я, — говорит ему Арсений, — в кого ни щёлкал, всегда глаз вышибал.
Завяжи-ка ты лучше глаза полотенцем.
Завязал чёрту глаза полотенцем, взял молот, да как треснет по чёртовой голове три раза подряд.
Весь лоб чёрту разбил.
— Давай ещё! — предлагает Арсений.
— Нет, чего-то не хочется, — отвечает чёрт, — голова болит.
— Завтра придёшь ли?
— Завтра я не один приду, — сказал чёрт и вышел.
Арсений выспался, а наутро купец зовёт его чай пить.
Попили чаю, прошёл день, наступает вечер.
Арсений просит у купца:
— Сегодня три четверти вина давай.
Взял вино, пошёл опять в новую избу ночевать.
Только улегся, вдесятером приходят черти:
— Сейчас мы тебя съедим.
— За что?
— Ты у нашего отца пятки изрезал, за это.
— Невкусный я, — говорит Арсений, — давайте лучше выпьем.
Сели черти пить, так напились, что с лавки повалились.
А Арсений с набольшим чёртом опять сел в дурака играть.
И тому, кто в дураках останется, идти к старику, что в гробу лежит, и помешать у него во рту пальцем.
Арсений в дураках остался.
Пришли они в ту избушку, Арсений засунул палец в рот мёртвого старика и помешал.
Рассмеялся чёрт:
— Чего ж тут такого?
Сели играть во второй раз, и чёрт остался в дураках.
— Ну, помешай ты вот этому! — и подводит чёрта к железному человеку.
Сунул чёрт палец железному человеку в рот, начал мешать, а Арсений зажал винты сверху, и палец-то чёртов во рту и завяз.
Прикусил ему железный человек палец!
Завопил чёрт в голос:
— Ой-ой-ой!
Палец откусил!
Повскакали чертенята, испугались.
— Вели ему отпустить! — просит чёрт.
Арсений же зажимает винты что есть силы, а сам говорит:
— Отпусти, старик!
Чертенята бежать собрались, так сильно их отец кричит.
— Ой-ой-ой!
— Он, — говорит Арсений, — не хочет тебя задаром отпустить.
Большие деньги просит!
— Много ли?
— По одной большой лопате золота с каждого чёрта!
Принесли чертенята девять полных лопат золота, высыпали на пол.
— Старик-то хочет вас всех съесть, — говорит опять Арсений.
— Неужели? — испугались черти.
— Если, говорит, будете в этот дом шататься, обязательно всех съем.
— Не будем больше в этот дом ходить, — отвечают черти.
Тогда отпустил Арсений чёртова отца, и все черти разбежались кто куда.
А сам завалился спать, хорошо так выспался.
На другой день приходит купцов слуга звать Арсения чай пить.
— Ты скажи купцу, — отвечает Арсений, — чтоб сам ко мне пришёл, да всех, кого по дороге встретит, чтобы с собой приводил...
Пришёл к нему купец и привёл с собой мужиков, которых по дороге встретил.
— Вот, — обратился к мужикам Арсений, — берите это золото, сколько в горсть сумеете взять.
Это ваше.
А чего не захватите, купцу останется.
Взяли мужики по горсти, и купцу ещё много осталось.
И с тех пор поселился Арсений в том новом купцовом доме и стал жить.
А у купца дочь была красавица, и стал свою дочь купец Арсению сватать:
— Бери мою дочь.
— Нет, — отвечает ему Арсений, — я сначала по свету поброжу, чего люди боятся, посмотрю.
Вот если испугаюсь чего-нибудь, тогда обязательно возьму.
На другой день взял он ковригу хлеба, огонь, топор, пошёл в лес.
Проходил целый день, стемнело.
Увидел маленькую охотничью баньку, зашёл в неё ночевать.
Только постелил — слышит: кто-то ломает крышу.
— Кто там? — спрашивает Арсений.
Оказалось — медведь:
— Я тебя съесть хочу!
— Как же ты меня съешь с крыши? — говорит Арсений. — Ты подними баньку да заходи в неё, тогда, может быть, и съешь.
Медведь слез с крыши, подкопался под баньку, подлез под неё и просовывает голову.
Арсений голову-то ему и отрубил, шкуру снял, отнёс купцу.
Очень обрадовался купец, когда ему Арсений шкуру медведя принёс, и опять за своё:
— Женись на моей дочери.
— Не испугался ещё покуда, — отвечает Арсений, — вот испугаюсь чего-нибудь, тогда обязательно женюсь.
Задумался купец: как же испугать Арсения?
И решил так: напоил Арсения вином, сделал большое корыто, налил его до краёв ледяной водой и поставил под кровать.
А кровать подстроил так, чтобы Арсений обязательно свалился в корыто с водой, когда приляжет.
И в самом деле сильно опьянел Арсений.
— Ты бы прилёг, что ли! — говорит ему купец.
Лёг Арсений на ту кровать, свалился прямо в корыто с ледяной водой да как закричит:
— Утонул!
Утонул!
Утонул!
— Разве испугался? — спрашивает купец.
— Очень испугался, — отвечает Арсений. — Теперь женюсь...
Взял купцову дочь замуж, попировали хорошо, а зажили еще лучше.
ОХМА
В давние времена жили-были старик со старухой.
Был у них единственный сын.
Вот как-то сели отец с сыном ужинать, отец и стал спрашивать:
— Какому мастерству будешь учиться: портняжить, сапожничать или плотничать?
А сын молчит.
— Или, может, книжному делу?
— Вот книжному делу, — отвечает сын, — я, отец, выучусь.
Поужинали они, оделись и отправились в школу.
Шли-шли, приходят к ручью, а спуск к ручью был очень крутой и подъём такой же.
Спустились они благополучно, а как перешли ручей и стали подниматься, старик поскользнулся и упал.
— Охма! — воскликнул он. — Упал.
Вдруг будто из земли вырос и встал перед стариком мужик.
— Почему ты позвал Охму? — спрашивает мужик. — Вот я пришёл к тебе.
Что за заботы ко мне привели?
Куда путь держишь?
— Я, — говорит, — сына веду учиться.
Хочет научиться всему.
— Дай мне сына, — говорит Охма, — я его всему обучу.
Через год можешь придти за своим мальчиком.
Отдал старик сына в ученье Охме, а сам вернулся домой.
Перешёл через ручей и подумал: «Отдал сына Охме, сам даже не спросил, где он живёт».
Хотел вернуться и спросить, но ни Охмы, ни мальчика уже не было.
Помаялся, помаялся старик и вернулся домой, а жене так и не сказал ни слова ни полслова, куда и как отдал сына, знали о том только его рубаха да сердце под ней.
Прошёл год.
Старик собрался к Охме сына проведать.
Перед дорогой сел с женой обедать.
Вдруг, хлопая крыльями, в открытое окно влетел голубь.
— Дурной, что ли, этот голубь? — говорит старик. — Прямо в избу влетел!
Схватил ухват и стал гнать голубя из дома.
Но голубь трижды облетел избу, бросился вниз головой на голбец и превратился в человека.
Посмотрел на него старик и узнал сына.
— Моему ученью срок годовой вышел, — говорит мальчик, — теперь иди к Охме и меня обратно попроси.
У него учатся двенадцать таких же, как я, мальчиков.
Охма сделает нас всех совершенно одинаковыми и попросит меня узнать.
Если не узнаешь, век тебе меня не видать.
Примечай получше.
Сидя за столом, я буду класть ложку вниз донышком.
Я сейчас от Охмы пришёл тайком, чтобы тебе всё это рассказать.
Затем мальчик опять превратился в голубя и улетел.
Отправился старик в путь.
Пришёл как раз к тому ручью, где в прошлом году встретился с Охмой, сел отдохнуть и громко сказал: «Охма!»
Охма будто из-под земли вышел и встал напротив старика: «Зачем, — говорит, — позвал меня?»
«Сам знаешь!
Сына пришёл забрать.
Год-то уже прошёл!»
Шли они, шли и пришли к дому Охмы.
Зашли туда, а там за столом сидят совершенно одинаковые двенадцать мальчиков и едят.
— Ну, — говорит Охма, — знаешь ли ты, который мальчик твой?
— Подожди, — отвечает ему старик.
Видит, как один из мальчиков кладёт свою ложку вниз донышком.
— Вот, — говорит, — мой сын!
— Узнал, — отвечает Охма, — если б не узнал, никогда бы уж не увидел своего сына.
Оставишь ли его ещё у меня в ученье?
— Поучи уж второй год, — согласился старик.
Воротился старик домой и прожил ещё год.
Как-то прилетел опять голубь к окну.
Старик уж не схватился тут за ухват, а впустил голубя в избу.
Голубь опять трижды облетел вдоль стен, сел на голбец, обратился в старикова сына и говорит:
— Теперь Охма обратит нас в гусей, мы будем клевать зерно.
Я буду клевать, вытягивая шею.
Если не узнаешь, не увидишь меня больше.
Я украдкой сбежал, рассказать тебе.
Сказал, обратился в голубя и улетел.
Старик снова отправился к Охме.
Охма впустил его и спросил:
— Опять за сыном пришёл?
— За сыном, — отвечает старик.
Охма завёл его домой, и зашли в дом двенадцать гусей.
Насыпал им Охма ржи, гуси принялись клевать.
Охма и говорит:
— Ищи своего сына.
Узнаешь — отдам его, не узнаешь — не отдам.
Старик пригляделся, видит: один гусь клюёт, вытягивая шею.
На него и указал: вот, дескать, мой сын.
— Узнал, — говорит Охма, — оставляй уж на третий год.
Проучится ещё год, и ученье завершится.
— Пусть поучится, — согласился старик.
И опять прошёл год, и прилетел к старику голубь, трижды облетел вдоль стен, сел на голбец, обратился в старикова сына и сказал:
— Я украдкой сбежал, предупредить тебя.
Придешь ты к Охме, он обратит нас в серых уток.
Когда мы примемся клевать зерно, я одно крыло опущу к земле.
По этому знаку меня узнай.
Не узнаешь, пропаду я.
Сказал и улетел.
Отправился старик к Охме, застучал в дверь, загрохотал.
Охма впустил его и спрашивает:
— За сыном?
— За сыном.
Только завёл его Охма в свой дом, откуда ни возьмись прилетели двенадцать серых уток и начали клевать зерно.
— И где же твой сын? — спрашивает Охма.
Одна из уток клюёт, опустив кончик крыла на землю.
— Вот эта, — говорит старик.
— Ну, что ж, — отвечает Охма, — возьми и неси...
Взял старик утку под мышку и отправился домой.
Шёл-шёл, пришёл к ручью.
Не успел спуститься с кручи, утка выпорхнула у него из-под мышки и улетела.
«Вот теперь, — думает старик, — я уж совсем потерял своего сына, не видать мне его больше».
Глядь, а утка уже за ручьём, села на кручу и обратилась в старикова сына.
Заторопился старик к сыну, порадовались они вместе и пошли домой.
А над их головами ворон летит и кричит:
— Курк, курк, курк!
— Ты вот три года учился, — обернулся старик к сыну, — а знаешь ли, что сказал ворон?
— Я-то знаю, что он сказал, только тебе не смею сказать.
Если скажу, ты сильно рассердишься.
— Скажи, не рассержусь.
Сын всё отнекивался, как ни настаивал отец, наконец сказал:
— Ворон говорит: оба радуетесь, да только придётся отцу напиться обмывками сыновних ног.
Старик и в самом деле рассердился:
— Я буду пить обмывки с твоих ног?! Нет, этого не будет!
И до самого дома они промолчали.
Пожили-побыли они дома, сын однажды и говорит отцу:
— Деньги нужны.
Я обернусь конём, а ты меня веди в город и продай на базаре за сто рублей.
Дешевле не отдавай и дороже не проси.
Только узду при продаже не отдавай.
Сын и вышел из дому.
Отец ждал его, ждал, а он всё не возвращается.
Вышел, наконец, в конюшню, а там красивый серый конь.
Взнуздал его старик и повёл в город.
И даже до базара не дошёл, как повстречался с красивой девушкой.
— Куда, дедушка, идёшь? — спрашивает она.
— Коня веду на базар продавать.
— Продай его мне.
— Отчего ж нет?
Я продам.
Давай сто рублей.
— Возьми двести, — говорит девушка.
— Нет, больше не надо!
Взял старик сто рублей, отдаёт девушке коня и говорит:
— Только я узду тебе не отдам...
— Ничего, я узду на базаре куплю, небось найдётся...
Купила она на базаре новую узду, села на коня, поскакала.
А девушкой-то оказался Охма.
Скакал-скакал и прискакал к болоту.
— Я ж тебя, — говорит, — проучу за то, что хотел быть сильнее меня.
Заведу в болото, все бока корягами пообдеру.
Понукает Охма коня, хлыстом ударил, глядь: сидит на муравейнике, а в руке узда.
Только одна узда и осталась.
На следующий день опять говорит сын своему отцу:
— Обращусь я ещё раз в коня, а ты продай меня за двести рублей, ни больше, ни меньше.
Узды не отдавай.
Сказал и вышел во двор.
Старик отправился на конюшню, а там стоит краше вчерашнего чалый конь.
Взнуздал старик коня и повёл на базар продавать, опять повстречался с девушкой.
— Куда путь держишь, старый?
— Коня веду продавать.
— Продай мне, я куплю.
— Давай двести рублей...
— Возьми четыреста...
— Нет, — отвечает старик, — мне и двухсот хватит.
Заплатила девушка двести рублей, взяла коня, а узды ей старик не дал.
И оказалось, что девушкой опять был Охма.
Вскочил на коня, поскакал по болоту, думает: «Уж сегодня-то я тебя проучу, загоню в болото, все бока корягами обдеру...»
Стал он коня в болото загонять, ударил его поводьями, глядь: сидит опять на муравьиной куче, и никакого коня под ним нет.
Растерялся Охма:
— Что же это такое?
Я колдун из колдунов, а он и меня перехитрил!
Бросился домой, открыл чёрную книгу, в ней обо всём написано.
Читал-читал, ничего не нашёл.
Хотел уж захлопнуть, а в уголке одной страницы написано: «Коня без узды не покупай!»
На третий день опять пришёл сын к отцу:
— Сегодня я в вороного коня превращусь, продай меня за триста рублей.
Дешевле не отдавай, дороже не бери, узду себе возьми.
Сказал и вышел.
За ним пошёл в конюшню отец, а там красивый вороной конь стоит.
Взнуздал старик коня и повёл в город.
И опять, не доходя до базара, повстречался с красавицей-девушкой.
— Куда идёшь, старик? — спрашивает девушка.
— Коня продавать.
— Мне не продашь?
— Отчего ж нет?
Давай триста рублей.
— Возьми шестьсот.
— Не надо мне шестьсот.
Давай триста.
Заплатила девушка за коня, а старик и говорит:
— Узды я тебе не дам, узду сама на базаре купишь.
— Как не дашь?
Без узды лошадь не продают.
Тут они заспорили.
Спорили-спорили, дошли до суда, и судья присудил отдать узду девушке.
Опечаленный, вернулся старик домой:
— Теперь не видать мне уж своего сына!
А девушкой-то опять оказался Охма.
Вскочил на коня, говорит:
— Ну, уж теперь ты от меня не уйдёшь!
А за хитрость и обман я тебя проучу.
Направил коня в болото и загнал по самые ляжки.
Слез с коня, ухватил корягу, только было замахнулся на коня, а коня-то и нет.
Он туда-сюда глазами, видит: на дереве сорока.
Обратился в ястреба — и за ней.
Снялась сорока, летела-летела, долетела до ложбины, превратилась в крота.
Охма за ним в норку.
Крот дорылся до реки, обратился в ерша, а Охма за ним щукой.
Ёрш плыл-плыл, да и заплыл меж камней, щуке за ним туда никак не пробиться.
Остановилась щука у камней и говорит ершу:
— Давай поцелуемся!
— Сзади поцелуй! — щетинится ёрш.
Тут щука улеглась возле выхода и давай ждать.
«Небось, дескать, вылезешь, вечно под камнем не проживёшь, а вылезешь, тут же проглочу».
А день был солнечный, солнышко пригревало вовсю, и щука заснула.
Ершу только это и надо.
Вынырнул из-под камней, и поминай как звали.
В это самое время за водой к реке пришла красавица-девушка.
Зачерпнула ведром воды, а в воде — ёрш.
«Вот так диво, — думает девушка, — ни одной женщине в ведро рыба не попадала, а мне попала».
Взяла ерша в руки, стала рассматривать.
А рыба вдруг превратилась в кольцо.
Ещё больше удивилась девушка и надела кольцо на палец.
Тут вдруг вышел из воды старик и говорит:
— Это кольцо моё.
Отдай назад.
— Как твоё? — отвечает девушка.
— Посмотри: на кольце мой вензель...
— Не дам.
Просил старик, просил, да девушка твёрдая была, кольцо ему не дала и ушла домой.
А вечером, только с пальца кольцо сняла, появился перед ней красивый парень, стариков сын.
— Завтра, — говорит он девушке, — придёт давешний старик, будет опять просить кольцо.
Ты продай его за десять тысяч рублей, а кольца ему в руки не давай, брось на пол.
Я тогда обращусь в горошинки, одна горошинка будет скакать по полу, наступи на неё ногой.
Сказал и снова обратился в кольцо.
И верно: на следующий день пришёл к девушке старик:
— Продай кольцо.
— Продам, дай десять тысяч рублей золотом...
Уплатил старик целый мешок золотых денег, а девушка сняла с пальца кольцо и протянула его старику.
Но только старик протянул за кольцом руку, девушка обронила его на пол.
На полу кольцо тотчас превратилось в горох, одна горошинка запрыгала, и девушка наступила на неё ногой.
А старик сейчас же превратился в петуха и бросился клевать горошинки.
Но тут из-под ноги девушки вышел молодец, отрубил петуху голову и рассказал, что петух этот был Охма-колдун.
— Он меня хотел убить, — говорит молодец, — и всё меня преследовал.
Но теперь я от него избавился.
Вырыли они во дворе яму, обложили её смолистыми щепками, бросили зарезанного петуха, а щепки подожгли.
В яме Охма превратился в ящерицу, кинулся было вылезти, да они его лопатой обратно затолкали, и он сгорел.
Тогда парень женился на девушке, а так как денег у них было много, построили большой дом и хорошо зажили.
И послал он своих слуг за отцом и матерью.
Когда послы пришли, старик со старухой как раз штаны латали, очень они испугались: куда, дескать, нас зовут?
Но послы усадили их в карету, везли-везли, привезли наконец к красивому дому и в него ввели.
С испугу старику захотелось пить.
Прошли они уже несколько комнат, как старик увидел в медном жбане воду.
Только он зачерпнул воды — напиться, как дверь открылась, и вошёл его сын:
— Не пей, — говорит, — этой воды, отец.
Я только что в ней ноги вымыл.
Очень обрадовались старик со старухой, что видят сына, а сын говорит старику:
— Помнишь, отец, ворон когда-то сказал, что тебе придётся испить обмывки после ног твоего сына, и как ты тогда на меня рассердился?
Зажили они вместе.
И теперь ещё живут-поживают.
ПИПИРИСТИ-СОКОЛ
Жил когда-то давно один купец, три дочери у него было.
Отправился он как-то на ярмарку.
— Что же вам купить, доченьки? — спрашивает он.
— Мне матерьялу на сарафан, — отвечает старшая дочь.
— Мне шёлковый платок, — говорит средняя.
— А мне, — говорит младшая, — нужно перо сокола Пипиристи.
— Ладно, — соглашается купец. — Привезу.
Поехал он на ярмарку, сарафан купил, шёлковый платок купил, а перо сокола Пипиристи нигде найти не смог.
Воротился домой, раздаёт подарки, а самой младшей дочери — ничего.
Плачет она.
А старшие веселятся.
Собрался тот купец на ярмарку во второй раз, опять спрашивает:
— Что привезти вам, доченьки?
И опять старшая попросила сарафан, средняя — шёлковый платок, а младшая просит привезти ей перо Пипиристи-сокола.
— Ничего мне кроме него не надобно! — говорит.
Сел купец на корабль и уехал.
И целый корабль товару закупил.
Старшей дочери — на второй сарафан, средней — опять шёлковый платок, а самой младшей дочери опять ничего не привёз.
Встретили дочери корабль, старшие радуются, третья опять плачет.
Поехал купец на ярмарку в третий раз и в третий раз спрашивает дочерей, какие подарки им привезти.
И дочери опять пожелали: одна — сарафан, другая — платок, третья — перо сокола Пипиристи.
Поехал купец, накупил товара, решил, наконец, найти уж перо сокола Пипиристи, искал-искал, наконец нашёл!
Красивое перо, только дорого стоит.
Узнали дочери про подарки, радостно побежали навстречу отцу, и младшая взяла перо сокола Пипиристи, унесла к себе в горницу, бережно спрятала.
И начал с того момента прилетать к той девушке сокол Пипиристи.
Весь золотой, и крылья золотые.
Прилетит к ней на окошко, девушка откроет ему и спит с ним целую ночь.
А старшие дочери, как узнали про это, рассыпали на окошке зерно и крючок в нём спрятали, чтоб поймать сокола, как на удочку.
Прилетел сокол Пипиристи, распорол тем крючком крыло и грудь и говорит девушке:
— Зачем ты меня поранила?
Ну, сумела обидеть, теперь сумей найти за тридевять земель, за тридевять рек, за тридевять жёлтых песков.
Сказал и улетел.
Заплакала девушка, долго она плакала, потом стала раздумывать, как же ей сокола Пипиристи разыскать.
Взяла с собой мыло, гребёнку, шёлку да пяльцы, положила в котомку, отправилась в путь.
Шла-шла, тридевять земель прошла, подходит к какому-то морю, видит: через то море лебедь летит; и говорит девушка тому лебедю:
— Лебедь, лебедь, перевези меня через море!
Посадил лебедь девушку себе на спину, перевёз её через море.
И пошла девушка дальше, пока не пришла к жёлтому песку.
А там верблюд стоит.
— Верблюд, верблюд, — просит она, — перевези меня через этот песок!
Посадил её верблюд себе на спину, перевёз.
Потом пришла она в деревню, просится в одну избу отдохнуть, а её и спрашивают:
— Куда ж ты идёшь?
— Я сокола Пипиристи ищу.
— Да он вон там, — говорят ей, — с дочерью Ёмы живёт.
Пойди к ней, наймись в работницы.
Послушалась девушка, пошла к Ёме, нанялась к ней в работницы.
Живёт у неё, живет, вот стала как-то расчёсывать волосы той гребёнкой, что из дому взяла.
— Не продашь ли гребёнку? — спрашивает дочь Ёмы.
— Нет, не продам.
Дай мне сокола Пипиристи на одну ночь, так отдам.
Обещала дочь Ёмы дать ей на одну ночь сокола Пипиристи.
Вечером, когда Пипиристи-сокол вернулся домой, напоила его дочь Ёмы допьяна и, когда он свалился, пустила к нему девушку, чтобы легла с ним.
Девушка легла и заплакала:
Пипиристи, сокол мой,
Я тебя везде искала,
За тридевять земель,
За тридевять рек,
За тридевять песков...
Ох, искала я, искала!
Всю ночь плакала и пела девушка, но сокол не проснулся.
А как наутро встал, сказал дочери Ёмы:
— В эту ночь мне во сне прежняя жена как будто пела.
— Вечно тебе что-нибудь мерещится, — отвечает ему дочь Ёмы. — Поковыряй в ушах безымянным пальцем, ничего слышать не будешь.
И бредить не будешь о том, чего нет.
На другой день стала девушка умываться мылом, которое из дому захватила.
Просит Ёмина дочь:
— Продай мне мыло!
— Не продаётся оно.
Дай ещё одну ночь с Пипиристи-соколом провести, задаром отдам.
Обещалась Ёмина дочь, и верно: когда вернулся вечером Пипиристи-сокол, напоила она его до упаду, позвала девушку:
— Иди к соколу, ложись.
Легла девушка и опять заплакала, и запела:
Пипиристи, сокол мой,
Я тебя везде искала,
За тридевять земель,
За тридевять рек,
За тридевять песков...
Ох, искала я, искала!
Всю ночь пела и слёзы лила.
И ушла от сокола, как только начало рассветать.
А Пипиристи-сокол проснулся около полудня и говорит:
— Опять мне приснилось, будто прежняя моя жена пела.
— Опять тебе мерещится.
Говорила же: засунь безымянный палец в ухо, поковыряй, и ничего сниться не будет.
А на третий день начала девушка шёлком на пяльцах вышивать, и опять пристала к ней Ёма, чтоб продала, но та не продала, а пообещала отдать, если приведёт её к Пипиристи-соколу на третью ночь.
Ёмина дочь согласилась и, когда вернулся домой Пипиристи-сокол, опять начала его спаивать.
Но Пипиристи-сокол не пил вина на этот раз, выливал его в сторону, а сам притворился пьяным и даже повалился, будтто совсем опьянел.
Легла тогда к нему девушка, заплакала и запела:
Пипиристи, сокол мой,
Я тебя везде искала,
За тридевять земель,
За тридевять рек,
За тридевять песков...
Ох, искала я, искала!
А Пипиристи-сокол, оказывается, и не спал.
Услышал ту песню, обнял девушку.
Пролежали они до утра, утром Пипиристи-сокол и говорит девушке:
— Ты не вставай.
А Ёмина дочь будит уже:
— Вставайте!
Хватит!
Не встанете, суд приведу!
Они не встают, будто спят ещё.
Тогда собрала Ёмина дочь стариков на суд, угостила их вином, а сама вышла на середину избы и спрашивает:
— Скажите, какое венчание крепче: первое или последнее?
— Первый венец покрепче! — отвечают старики.
— Ничего вы не знаете! — закричала Ёмина дочь и стариков прогнала.
А вместо них собрала людей помоложе, среднего возраста, напоила их допьяна, сама опять вышла на середину избы, спрашивает их:
— Какой венец крепче: первый или последний?
— Первый! — отвечают ей.
— Ничего вы не знаете! — закричала Ёма и всех прогнала.
А сама собрала молодых людей, но и молодые сказали:
— Первый венец крепче!
Тогда поднялся Пипиристи-сокол, привязал Ёму к хвосту семилетнего жеребца и ударил по тому жеребцу плетью.
Понёсся тот жеребец, куда руки Ёмины полетели, куда ноги, — ничего от неё не осталось.
И зажил тогда Пипиристи-сокол с первой своей женой, и хорошо зажил, может быть, и теперь они где-нибудь живут-поживают.
ХРАБРЫЙ СОЛДАТ
Жил-был один солдат.
Прослужил он двадцать пять лет, на двадцать шестой год отпустили его домой.
Вот отправился солдат домой проведать старых родителей.
Шёл-шёл и попросился в одну избу переночевать:
— Пусти, — говорит, — хозяин, служивого человека ночь переспать.
— Спать милости просим, а кормить-поить у нас ни крошки хлеба нету!
Вынул солдат из сумки остатки своего хлеба и говорит:
— Ешьте, кому сколько хватит.
На другой день служивый отправился дальше и повстречался с нищенкой.
— Помоги, — говорит, —  служивый, нищей старушке, пожалей меня, дай кусочек хлеба.
Солдат обшарил углы своего мешка, не нашёл ни крошки.
Только в кармане пять копеек завалялись, он и отдал эти деньги старухе.
Старушка же дала ему свою нищенскую суму и говорит:
— Возьми, служивый, за свою милостыню эту суму.
С ней и с голоду не умрёшь и нигде не пропадёшь.
Взял солдат суму нищенки и отправился дальше.
Шёл-шёл, захотел поесть.
За ночёвку отдал последний хлеб, последние деньги нищей старухе отдал, табаку — и того нет.
Сел солдат у дороги, почесал затылок и тут вспомнил про старухину суму.
— А хорошо бы, если бы в этой суме кусок хлеба, бутылка вина и полный кисет табака оказались.
Потом хлопнул рукой по суме, а из сумы молодец выскакивает:
— Чем могу, — говорит, — служить тебе, новый хозяин?
Солдат обрадовался и говорит:
— Пусть сейчас появятся тут стол и стул, и чтобы на столе было полно самых вкусных кушаний и питья и покурить чтоб нашлось.
И тотчас перед солдатом оказался стол, а на столе полно всякой еды и кисет с табаком.
Досыта солдат наелся, напился, до синевы накурился и опять ударил по суме:
— Ну, пока сыт и пьян.
Можешь обратно всё убрать.
Ни еды, ни питья на столе не стало, а молодец прыгнул назад в суму, словно его и не было.
Шёл-шёл солдат, дошёл до города.
Прослышал он, что там есть у царя очень красивая дочь — Елена Прекрасная.
Говорит солдат:
— Дай-ка, схожу к царю посмотреть на Елену Прекрасную.
Не выйдет ли за меня замуж?
Начал заходить к царю, а часовые его не пускают, вытолкали взашей.
Ударил солдат по суме, из сумы молодец выскакивает:
— Какую службу, — говорит, — прикажешь служить, новый хозяин?
Солдат ему приказывает:
— Вот эти болваны меня к царю не пускают.
Дай каждому по щеке по разу.
Ударил молодец каждого часового по разу, и они, как мешки с сеном, полетели в разные стороны.
Вошёл солдат к царю.
Спрашивает у него царь:
— По какому делу, служивый, пришёл ко мне?
А солдат ему отвечает:
— Я пришёл дочь твою сватать да у тебя погостить.
Царь ему и говорит:
— Три дня гости у меня.
Если понравится моё угощенье, значит, годишься мне в зятья.
И посадил солдата в тюрьму, а вместо еды-питья приказал кадку с водой принести и тем его угощать.
Сидит солдат в тюрьме день, сидит другой, нисколько не беспокоится.
Ударит по суме — и на столе полным-полно кушаний: пар поднимается, и покурить табаку вдоволь.
Солдату много и не надо.
Послал царь своих слуг к солдату спросить, доволен ли он царским угощением?
А солдат попросил передать:
— Очень доволен, пусть царь-батюшка сам придёт со мной позавтракать да выпить рюмку водки.
Пришёл царь в тюрьму к солдату.
Ударил солдат по суме:
— Ну, — говорит, — молодец, чтобы был здесь полон стол всяких самых вкусных кушаний-напитков и закусок разных.
Выскочил из сумы молодец и еду-питьё приготовил.
Угощается царь у солдата и удивляется: в жизни ничего вкуснее не едал.
Пообедав, украл царь со стола одну золотую ложку и спрятал себе в карман.
Сосчитали после еды все ложки, и не хватает одной.
Солдат и спрашивает:
— Не украл ли ты, царь, у меня ложку?
— Нет, не крал.
Ударил солдат по суме и говорит:
— Тому, кто у меня украл золотую ложку, две пощёчины!
Ну-ка, молодец, ищи пропавшую ложку.
Выскочил молодец из солдатской сумы и достал пропавшую ложку из кармана царя.
Ударил царя по щеке — повалился царь в одну сторону, ударил по другой — в другую повалился.
Царь чуть жив остался.
И говорит царь солдату:
— Отдам за тебя дочь, если переночуешь в моём новом доме и прогонишь оттуда гостей.
Солдат и отвечает:
— Как в новом доме не поспать!
И пошёл спать солдат в новый дом.
На ночь его заперли со всех сторон.
Только стемнело, готовится солдат спать ложиться.
Вдруг откуда-то набилось чертей, как мошкары, и говорят солдату:
— Зачем ты, служивый человек, сюда, в наш дом пришёл?
Мы тебя сейчас же убьём.
А солдат им в ответ:
— Табак ваш выдохнется меня убить.
Ударил солдат по суме и говорит:
— Давай, молодец, поужинаем, подзакусим.
Выскочил из сумы молодец, и появился перед ним стол, полон кушаний и напитков.
Солдат водку пьёт, а черти с завистью поглядывают, как он ест.
И говорят черти:
— Не продашь ли, служивый, нам эту суму?
— Сума эта, — отвечает солдат, — не продажная, а заветная.
Если в эту суму все вы, черти, сможете разом влезть, без всякой платы эту суму отдам.
Черти начали уменьшаться, уменьшаться, совсем как мошки стали, все в суму влезли.
Солдат их покрепче перевязал в суму.
Потом взял гирю в полпуда и начал колотить по суме, набитой чертями.
Бил-бил, бил-бил.
Черти, слышно, кричат из сумы:
— Пусти нас, служивый, никогда больше не встанем на твоём пути.
А солдат ещё крепче бьёт гирей по суме, а сам приговаривает:
— Будете ещё попадаться мне?
Будете ещё пакостить?
Взял суму и вытряхнул чертей за окно.
Вскочили черти и без памяти разбежались, кто куда мог.
Больше никогда не показывались в этом доме.
А царь уж думал, что он освободился от незваного зятя, что черти задушили его в новом доме.
На другой день пришёл солдат к царю да и говорит:
— Моя служба кончилась.
Теперь волей-неволей придётся отдать Елену Прекрасную за меня замуж.
Не хотелось царю отдавать свою дочь за солдата, но больше отказывать он не посмел.
А солдат тут вдруг сам не захотел жениться на его дочери:
— Я, — говорит, — сначала схожу своих стариков-родителей проведаю, потом три года погуляю, а потом, если захочу, приду Елену Прекрасную сватать.
Взял солдат свою суму и отправился домой.
Шёл-шёл, а навстречу ему — старуха, уж такая безобразная.
В одной руке у неё клещи, в другой — большая коса.
Безобразная старуха загородила солдату дорогу и говорит:
— Ну, служивый, попался ты мне сейчас.
Долго я тебя искала и нигде найти не могла.
Я твоя Смерть!
Рассердился солдат, схватился за саблю, но Смерть раньше успела взмахнуть косой.
И пришел солдат на тот свет, в рай, но его туда не пускают, в раю-де нет места солдату.
— А нет, так и не надо, — говорит солдат, — я и в ад пойду!
Если еда есть да табаку вволю, мне больше ничего не надо, мне и в аду будет отлично.
Спустился солдат в ад.
Черти его схватили и к жаркому огню тащат.
А он как встал по-солдатски да крикнул на чертей громким голосом:
— Ах вы, босые ноги, тонкие хвосты!
Забыли, как я вас в царском доме полупудовой гирей взгрел?
Черти, услышали эти слова, разбежались кто куда и к самому главному чёрту побежали с жалобой:
— Ой, дедушка, старший чёрт.
Тот сердитый солдат к нам в ад пришёл.
Весь ад грозится разнести.
Испугался старший чёрт, спрятался в дальний угол ада и стал оттуда кричать солдату:
— Иди, — говорит, — служивый, из нашего жилья!
Что хочешь бери, а нас не трогай.
— А что я с вами буду делать?
Из вашей шкуры сапог не сошьёшь!
Пока не надоело, гулял солдат по аду, чертей приструнил, переполошил и отправился в рай.
Бог ему и говорит:
— Пойди, попроси у Архангела Михаила ружьё и становись, служивый, райские ворота охранять: Пётр-Павел у меня состарился, не может больше сторожить.
Дали солдату ружьё и поставили охранять райские ворота.
Вот стоит солдат с винтовкой и райские врата караулит.
Видит — Смерть поднимается в рай.
Солдат дёрнул её за рукав, говорит:
— Как ты, куча костей, смеешь в рай входить?
Кто тебя звал?
Смерть в ответ:
— Я к Богу с докладом иду!
Надо у него спросить, какого возраста людей в этом году прикажет убивать мне.
Солдат ему и говорит:
— Бог без моего доклада никого не принимает.
Возьми, — говорит, — у меня винтовку и покарауль райские ворота, чтобы никто, пока я хожу, сюда не вскарабкался.
А я схожу и сам за тебя спрошу.
Бог через солдата велел передать Смерти, что в этом-де году надо убивать самых старых дедушек и бабушек.
Солдат и думает про себя: «А мои-то родители очень уж стары.
Если так передам, Смерть моих стариков-родителей зарежет, мне их и не доведётся повидать».
Изменил солдат Божье повеление, передал Смерти так:
— В этом году Бог велит убивать не по возрасту, а по чину.
Спустись на землю и умори всех генералов и полковников.
Стоял-стоял солдат у райских ворот, так и год прошёл.
Смотрит — плетутся, идут в рай генералы с эполетами да полковники со светлыми пуговицами, а за ними, сухими костями громыхая, Смерть бредёт.
Издали машет солдату руками и кричит:
— Открывай, — говорит, — служивый, райские ворота, генералы и полковники идут!
А солдат ей кулак под самый нос суёт:
— Кто, — говорит, — тебе велел генералов и полковников в рай тащить?
Сейчас же гони всех в ад!
Таков приказ от Бога: всех генералов в ад гнать.
Повела Смерть генералов в ад и опять к райским вратам возвращается, спросить у солдата, кого в в этом году Бог убивать велел?
Солдату опять не понравилось Божье повеление: велел Бог убивать всех мужчин средних лет.
Подумал солдат, что по этому приказу Смерть убьёт его братьев, и не доведётся ему повидать их.
Снова изменил солдат Божье повеление и так сказал Смерти:
— В этом году Бог велел убивать не по возрасту, а по чину.
Иди на землю и убей там всех попов.
Стоит солдат у райских ворот, вот и второй год прошёл.
Видит: попы оравой тащатся в рай, а за ними, громыхая сухими костями, Смерть бредет.
Издали машет руками и солдату кричит:
— Открывай, служивый, райские ворота, попы идут в рай!
А солдат опять ей под нос кулак суёт и говорит:
— Кто тебе велел этих длинноволосых бесов в рай тащить?
И так уж здесь много длинноволосых.
Немедленно гони их всех в ад.
Богом такой приказ дан.
Погнала Смерть попов в ад и опять к райским воротам вернулась.
— Спроси, — говорит, — служивый, у Бога, каких людей в этом году скажет убивать?
Солдат ей отвечает:
— В этом году Бог повелел убить 25 царей, 50 архиереев, всех купцов и всех судей.
Стоит солдат у райских ворот, вот и третий год прошёл.
Идёт опять Смерть, ведёт за собой царей, архиереев, судей, купцов.
Издали ещё машет руками и кричит солдату:
— Открывай, служивый, райские врата, праведники идут!
Солдат опять Смерти под самый нос кулак суёт и говорит:
— Вот я тебе дам, куча костей, нашла праведников.
Кой чёрт велел тебе этих в рай вести?
Гони их сейчас же в ад.
Богом такой приказ дан.
Погнала Смерть их всех в ад, опять к райским вратам вернулась и просит солдата сходить к Богу, спросить, кого в этом году убивать?
А солдат рассердился и говорит:
— Надоела ты мне.
Не слуга я тебе и не казачок.
Сходи, если надо, и сама спроси.
Узнал Бог из рассказа Смерти о всех шутках солдата, велел поймать его и привести к себе.
— Что ты наделал, служивый?
Генералов ты велел Смерти убивать?
— Так точно, ваше высокоблагородие!
— Попов ты Смерти велел убивать?
— Так точно, ваше высокоблагородие!
— Царей и архиереев ты велел убивать?
— Так точно, выше высокоблагородие!
Рассердился Бог и говорит солдату:
— Выгоню я тебя, служивый, из рая за такую работу.
Отнял ты у Смерти кусок хлеба, нечего ей стало делать.
Приказываю тебе три года кормить Смерть за свой счёт.
Вот отправился солдат из рая на землю обратно, а Смерть за ним, как тень, тащится: куда солдат, туда и она.
Сядет солдат поесть, и Смерть с ним есть садится да одна за пятерых съедает; сядет солдат водку пить, Смерть с ним пьёт, да за пятерых.
Сядет солдат покурить и пока одну цигарку выкуривает, Смерть успевает выкурить пять.
Рассердился солдат на Смерть и говорит:
— Долго ли ты будешь за мой счёт отъедаться?
Не стану же я тебя три года кормить-поить.
Шли-шли они, подошли к кабаку.
Смерть и говорит солдату:
— Давай, служивый, в кабак зайдём, выпьем немножко.
А солдат думает про себя: «Ну, проучу я тебя сейчас».
Наложил с полсумы острых камней и говорит Смерти:
— Куда с тобой в кабак заходить?
Тебя, кучу костей, увидят, все люди испугаются.
Будет лучше, если ты в мою суму заберёшься, а я буду тебе туда водку подавать.
Так и сделали.
Влезла Смерть в солдатскую суму да и говорит оттуда:
— Ой, служивый, здесь на камнях жёстко мне лежать.
Края камней бока колют.
Давай выгрузи из сумы камни.
А солдат ей отвечает:
— Сиди там да морись.
Затем перевязал солдат суму покрепче и начал Смерть трясти.
— Ать!
Два!
Ать!
Два! — по-солдатски марширует и трясёт Смерть в суме с камнями.
А у Смерти только кости трещат среди камней.
Потом зашёл солдат к кабатчику, выпил немного и говорит:
— Вот, кабатчик, в моём мешке Смерть сидит, если её выпущу на волю, она тебя сразу убьёт.
Что дашь, чтоб я на волю её не выпускал?
Испугался кабатчик и говорит:
— Что хочешь, то и бери, только Смерть на волю не выпускай.
Простил солдат кабатчика.
Привязал к двери мешок со Смертью и говорит кабатчику:
— Я схожу, проведаю стариков-родителей.
Пока не вернусь, не смей трогать мешок со Смертью, пусть здесь на двери болтается.
Осталась Смерть на двери кабака в мешке, набитом камнями, болтаться.
И каждый раз, когда открывают и закрывают дверь, бряцают её кости о камни.
Пришёл солдат домой, а старики-родители ещё живы.
Очень им любо стало, что довелось увидеть сына.
Гостил солдат дома год и пошёл к кабатчику Смерть проведать.
Выпустил её из сумы, набитой камнями и говорит:
— Ну, каково погостила у кабатчика?
А Смерть еле жива осталась.
И опять принялась, как тень, за солдатом ходить.
Думает солдат: «Как бы над тобой опять потешиться?»
Купил табакерку, набил её до краёв табаком, сел и принялся табак нюхать.
Понюхал раз — чихнул, второй раз — опять чихнул.
А Смерть и говорит ему:
— Дай, служивый, я тоже табаку понюхаю.
Уж такая привычка у неё была: что солдат делает, то и Смерть за ним.
— Понюшки табаку для тебя, Смерть, может, маловато будет?
Лучше, если ты сядешь в табакерку, тогда хоть целый день, не переставая, нюхай.
Села Смерть в табакерку, а солдат взял табакерку, плотно закрыл да в карман и положил.
Слышно, чихает она в табакерке, а солдат смеётся.
Целый год держал солдат Смерть в табакерке, потом выпустил:
— Ну, каково в табакерке жить?
А Смерть еле жива осталась.
Опять она стала ходить за солдатом, как тень, и за солдатский счёт кормиться.
Сядет солдат есть, она рядом садится и за пятерых съедает.
Вот солдат сделал большой ящик и говорит Смерти:
— Залезай, Смерть, в ящик и изнутри выстругай его стенки.
Залезла Смерть в ящик, а солдат хлоп! — прикрыл крышку и запер Смерть на замок.
Затем отнёс на кладбище, выкопал могилу и там её и зарыл.
— Вот тебе, куча костей...
Помучайся в земле...
Год прошёл, другой прошёл, а Смерти всё нет.
Послал Бог ангелов своих Смерть искать, куда та подевалась.
Искали-искали, искали-искали, нигде найти не смогли.
Пришли к солдату и спрашивают:
— Куда, служивый, Смерть спрятал?
— Я на кладбище её отнёс и похоронил.
Искали-искали, все кладбища перерыли, нашли наконец ящик со Смертью.
Пришла она к Богу и говорит:
— Еле жива осталась.
За солдатский счёт кормиться не больно-то хорошо.
— Если солдатский хлеб-соль не сытен, иди обратно за мирской счёт кормиться, — и послал Бог Смерть обратно, кормиться за мирской счёт.
Стала Смерть по-прежнему морить людей, но к солдату и близко подойти не посмела, не то что уморить его.
После этого жил солдат ещё сто лет, а может, и двести.
Жил до тех пор, пока самому не надоело.
«СРАСТИСЬ-ПРИКЛЕЙСЯ!»
Жили-были старик со старухой.
Было у них два сына: Иван да Василий, первый — кузнец, а второй — сапожник.
Жили-жили и вышел у них весь хлеб.
Вот старики и говорят сыновьям:
— Киньте жребий, которому из вас на заработки идти.
Кинули жребий, и вышло идти на заработки брату-сапожнику.
Шёл-шёл и приходит в одно село.
Ходит Василий по селу и кричит:
— Кому сапоги сшить?
Услыхал поп и говорит:
— Иди, мастеровой, ко мне, у меня и матушке, и дочке полсапожки сшить нужно.
Зашёл Василий к попу.
А поп у него и спрашивает:
— Как будем договариваться насчёт платы за работу?
— Насчёт платы сговоримся, — отвечает Василий. — Что мне во время работы попадётся под дратву зашить, то и будет мне вместо платы...
Велел поп попадье всё ценное из той комнаты вынести, чтобы ничего не попало Василию под дратву.
Василий шьёт себе и шьёт и не очень беспокоится насчёт платы.
А работал он очень аккуратно.
Вот, сшил полсапожки попадье такие красивые, что попадья от радости сама себя не помнит.
Начал дочке шить полсапожки.
Ей ещё красивее шьёт.
Стоят попадья с дочкой возле Василия и полсапожками любуются.
А тем временем Василий и пришил поповнино платье к её полсапожкам.
— Ну, — говорит, — батюшка, вспомни, как уговаривались?
Что попадёт мне под дратву пришить, то мне вместо платы и будет.
Теперь волей-неволей придётся свою дочь за меня замуж отдать.
Жалко попу, не хочется ему отдавать свою дочь за простого сапожника, да делать нечего.
— Выдам, только вот муки к свадьбе нету.
Давай, запряги лошадь, съезди на мельницу.
Вот ездил Василий на мельницу двое-трое суток.
Намолол, отправился домой.
За несколько вёрст до попова дома сломалась ось у телеги.
Взял Василий топор, выбрал самую красивую берёзу и хочет из неё ось срубить.
Берёза ему и говорит:
— Не руби ты меня, Василий!
Тележная ось и без меня наладится.
Иди к сломанной оси и скажи: «Срастись-приклейся!»
Пошёл Василий к сломанной оси, сказал: «Срастись-приклейся!»
Тележная ось крепче прежней стала.
Приехал Василий к дому попа, а у попа поют, веселятся.
Оказывается, за время его поездки поп успел свадьбу сладить: невесту Василия замуж за другого выдаёт.
Василий и задумался, как попу отомстить.
На следующее утро проснулись гости и сели за стол, послали молодых с постели поднимать.
Василий чуть пораньше гостей прошёл в спальню, увидел, что молодые спят в обнимку, и говорит:
— Срастись-приклейся!
Молодые так и приросли друг к другу.
Пришла крёстная невесты будить молодых и стала их тормошить, а Василий опять крикнул:
— Срастись-приклейся!
И крёстная прилипла к молодым.
Послали дружку будить молодых.
Как только дружка до них дотронулся, опять крикнул Василий:
— Срастись-приклейся!
И дружка к ним прилип.
Пошли поднимать молодых поп, попадья, сватьи, все гости пошли будить молодых.
Василий крикнул:
— Срастись-приклейся!
И все прилипли.
Дёргаются гости, а друг от друга отделиться не могут.
Поняли, что всё это Василий устроил, потащили его в суд.
Всей свадьбой к судье отправились.
Шли-шли и подошли к реке, а моста-то нет.
Стали артелью переправляться через реку вброд, кто штаны снял, кто юбку поднял, чтобы одежда не промокла.
Василий опять крикнул:
— Срастись-приклейся!
И все так и прилипли.
Вот увидел водяной бес, что целая орава людей зачем-то друт к другу прицепилась.
Очень он удивился и говорит:
— Дай-ка и я прицеплюсь к людям.
Как только он к хвосту свадебного поезда прицепился, Василий опять крикнул:
— Срастись-приклейся!
И чёрт тоже прилип к хвосту цепочки.
Дёргался-дёргался, не может вырваться.
Пришли в суд.
Судья, старшина и урядник даже испугались, что поповская родня так не по-людски, как говорится, в чём мать родила пришла.
Вот присудили Василия за насмешку над поповской роднёй пороть розгами, пока кожа на спине не полопается.
Судья принялся освобождать сцепившихся людей, старшина схватился, урядник схватился, а Василий опять сказал:
— Срастись-приклейся!
И они тоже прилипли.
Стал судья умолять Василия:
— Пусти, Василий!
Начальство и судей нельзя так позорить.
Если отпустишь, не буду судить, от себя даже денег дам.
Василий отвечает:
— Отпустил бы, да забыл спросить у берёзы отпускной заговор.
Пошёл Василий к берёзе спросить у неё отпускной заговор.
А берёза отвечает ему:
— Что ж ты, мастеровой человек, растерялся.
Возьми вытяжную доску да огрей каждого по три раза, всё развяжется.
Пошёл Василий и сначала судью поперёк спины огрел доской, потом старшину, потом урядника, попа, попадью и остальных.
Они уж и не ругаются за побои, а ещё и благодарит Василия.
ПОП, БАТРАК И ЧЁРТОВА ДУДКА
Как-то посеял поп репу.
Хороша репа выросла, да кто-то стал у него репу по ночам красть.
Одну ночь поп караулил, вторую ночь караулил, вора не видел, а репа каждую ночь пропадает и пропадает.
На третью ночь поп послал караулить казачка.
Взял казачок с собой дрын аккуратный и лёг в борозду.
Вот пришёл на попову грядку чёрт и стал у попа реповую грядку рыть.
Он и не заметил, что поповский казак в борозде лежит.
Батрак бросился на чёрта, взял его за шиворот и стал дрыном дубасить.
Дубасил-дубасил, дубасил-дубасил.
Чёрт и стал умолять:
— Не убивай, Иван, прости за первую вину!
Простишь, тебе же добром обернётся.
Дал чёрт Ивану дудку и говорит:
— Этой дудкой любого можно заставить танцевать.
Вот как-то поп послал Ивана коров пасти.
Иван пригнал коров на самое травяное место.
Коровы вернулись — еле домой идут, может, по ведру молока дали с одной дойки.
Поп радуется:
— Вот ведь как заботится наш казак о хозяйских коровах.
На второй день на то же место пригнал Иван коров.
Коров отпустил пастись, а сам стал на дудке играть.
Играет Иван, а под его игру всякая тварь пляшет, и коровы тоже пляшут.
Целый день Иван играл, коровы пастись не могли, вместо того, чтобы пастись, до упада танцевали под Иванову игру.
Привёл Иван коров.
Спустилась попадья коров доить, а вымя у коров пустое.
День, второй и третий коровы пустые пришли, ни капли молока не принесли.
Поп и говорит:
— Пойду-ка за казачком и посмотрю, как он моих коров пасёт...
На другой день опять увёл Иван коров пастись, а поп тайком прокрался за батраком и в густом хвойном молодняке спрятался, стал наблюдать, как казак с коровами обращается.
Батрак сел и стал играть на дудке.
Вся земная мелюзга танцует под эту игру, коровы пляшут, и попу затанцевалось.
Поп не хочет плясать, но ноги сами пляшут.
Если бы на открытом месте, ещё бы ничего, а он в еловом молодняке сидит: от плясок весь подрясник изорвался и лицо всё исцарапалось.
— Хватит уж тебе, Иван, играть! — из зарослей кричит поп.
А Иван услышал голос попа и ещё сильнее задудел.
Так казак заставил попа до упаду танцевать.
Вся одежда у попа до лоскутков изорвалась, почти голый домой вернулся.
Рассердился поп за издевательство над собой и коровами, и на казачка в суд подал.
Вот поп и батрак отправились в суд.
На дороге встретился им купец с подводой, посуду из города везёт.
Купец и спрашивает:
— Куда, батюшка, собрался?
— Я казачка судить в город веду.
Он меня помимо воли заставил танцевать.
Купец стал удивляться:
— Как можно человека силком танцевать заставить?
Если сможешь, Иван, заставь меня плясать.
Поп испугался и говорит:
— Не заставляй, Иван, плясать!
Если не заставишь, судиться не буду.
Поп заранее себя к изгороди привязал, чтобы не танцевалось.
Вот начал Иван играть.
Вся окрестная тварь пляшет, купец пляшет, поп с изгородью пляшет, у купца кони и возы с товаром тоже пляшут.
Вся посуда перебилась.
У попа подрясник опять изорвался.
Вот теперь поп и купец вместе на Ивана в суд подали.
Пришли к судье и говорят, что так и так, Иван их танцевать заставил.
Судья удивляется:
— Не верю, что человека силком можно танцевать заставить.
Давай, Иван, покажи мне, как попа с купцом заставил плясать.
Поп и купец заранее привязали себя, а судья за столом сидит.
Стал Иван на дудке играть.
Поп пляшет, купец пляшет, и судья пляшет.
Судья в стол вцепился и вместе со столом пляшет.
Всех до упаду затанцевал Иван.
Вот теперь уже втроём — поп, купец, судья повели Ивана к царю судиться.
Пожаловались царю, что так и так.
Иван силком танцевать заставил.
Царь удивился и говорит:
— Не верю, что человека помимо воли можно танцевать заставить.
И царь со всей семьёй и свитой на крыльцо вышел и говорит Ивану:
— Давай же, Иван, покажи, как попа, купца и судью плясать заставил.
Сможешь заставить плясать, не буду судить, а не сможешь, голову срублю.
Поп, купец и судья заранее к столбу себя привязали.
Стал Иван на своей дудке играть.
Вся окрестная мелюзга пляшет, поп пляшет, купец пляшет, судья пляшет, у царя все слуги, свита пляшут, и сам царь с семьёй пляшет.
Опять до упаду всех плясать заставил.
Царь кричит:
— Хватит, Иван, от пляски всё нутро растряслось!
— Если в мою пользу присудишь, перестану играть, а нет, до смерти затанцую.
Царь испугался и в пользу Ивана присудил.
Иван увидел царскую дочь и позарился на неё: «Нельзя ли её в жёны взять?»
Вот Иван пошёл на базар, купил там поросёнка, пришёл под окна царевны и стал на своей дудочке играть.
Сам играет, а поросёнок танцует.
Увидела царевна парня с танцующим поросёнком, вышла к нему и говорит:
— Продай мне такого поросёнка.
Много ли просишь?
— Этот у меня не продажный, а заветный.
— А каков завет?
— Если до подмышек оголишься, просто так отдам.
Царская дочь оголилась до подмышек, а Иван на её груди заметил золотую родинку.
Взяла царская дочь поросёнка и увела.
Вот как-то царь и возвестил:
— Кто сможет сказать, где у царевны родинка, за того её замуж выдам.
Пришёл Иван к царю и говорит:
— Я знаю.
Родинка у неё на уровне груди, в подмышке.
Делать нечего.
Надо отдавать царскую дочь за Ивана, а царю неохота свою дочь за поповского казачка отдавать.
Вот он и стал говорить:
— У моей дочери есть ещё один жених.
Кто кого из вас победит, тому она и будет невестой.
Привели второго жениха царской дочери.
Ростом в три сажени, плечи — шириной в печатную сажень, Иван ему еле до колен будет.
Вот они вышли силой меряться в чистое поле.
У богатыря сабля в две сажени, а у Ивана кроме дудки ничего нет.
Стал богатырь угрожать Ивану:
— Я тебя на одну ладонь положу, другой прихлопну и по ветру сдуну.
А Иван говорит:
— Сейчас, я перед смертью сначала поиграю на дудке.
И стал Иван играть, а богатырь под его игру плясать.
До того затанцевал его Иван, что богатырь от такой пляски ничком упал.
А Иван его же саблей ему голову отрубил.
Затем взял и женился на царской дочери.
МЫШЬ И ВОРОБЕЙ
Жили вместе мышь и воробей.
Жили они плохо, голодали.
И задумали хлеб посеять, — расчистили лес под пашню, мышь зубами вспахала поле, а воробей собрал зёрна для посева на гумнах.
Ну и попадало же бедному воробью!
Чем только не угощали его мужики на гумнах — и цепами, и что под руку подвернётся.
Посеяли они зёрен с горсточку, а хлеб уродился хороший.
Начали мышь и воробей делить урожай, всё поделили — одно зёрнышко оказалось лишним.
Взяла себе это зерно мышь и говорит:
— Когда я вспахивала поле, у меня сильно болели зубы, это лишнее зерно — моё.
А воробей не соглашается.
Спорили-спорили, дело дошло до царя.
А царь разделил то зерно пополам.
АВАНТЮРНО-НОВЕЛЛИСТИЧЕСКИЕ СКАЗКИ
МУЖИК-ПОЗОЛОТЧИК
Жила-была некогда царская чета.
Была у них дочка и старуха, мать царицы, с ними жила.
Вот один мужик надумал обмануть царскую семью.
Взял с собой туесок со смолой, выследил, когда царя дома не было, и зашёл в царский дом.
Царица у него и спрашивает:
— Что тебе нужно?
— Я, — говорит, — хожу, людей золочу.
Не надо ли тебя позолотить?
— Позолоти, — говорит царица.
Мужик долго думать не стал: вымазал лоб царицы смолой и говорит:
— Ляг и лежи, чтобы золото не стёрлось, пока не высохнет.
Зашёл в другую комнату, а там у царицы дочь сидит.
— Тебя, — говорит, — царевна, не надо ли позолотить?
— Позолоти, — отвечает царевна.
Мужик вымазал смолой лоб царевны и велел ложиться, чтобы золото не стёрлось, пока не высохнет.
Затем зашёл в третью комнату, а там старая старуха — мать царицы — лежит.
— Тебя, — говорит, — бабушка, позолотить или нет?
— Позолоти и меня, — говорит старуха.
Вымазал мужик царицыну мать смолой и домой отправился.
Царь вернулся домой, смотрит: вся его семья лежит в постелях.
— Что, — говорит, — средь бела дня лежите?
— Не видишь разве? — говорит царица. — Приходил один мужик и всю семью нашу позолотил.
Теперь вот лежим, чтобы золото не стёрлось, пока не высохнет.
— Ох, дура ты, дура!.. Какое ещё золото!
Какой-то обманщик просто вас смолой вымазал.
Зашёл в комнату дочери — и у неё весь лоб смолой вымазан; зашёл в старухину комнату — и у той весь лоб в смоле.
— Где, — говорит, — мужик-обманщик?
Я немедленно догоню его и голову отрублю.
Сел царь на самого лучшего коня и за мужиком вдогонку пустился.
А мужик бежал-бежал, с какой-то старухой встретился.
— Давай, — говорит, — бабушка, поменяемся со мной одеждой.
Царь гонится, если догонит, и твою, и мою голову отрубит.
Обменялись они одеждой со старухой.
Мужик спрятал старуху, мхом завалил, а сам сел на обочину и стал царя поджидать.
Царь туда подъехал и спрашивает:
— Такой-то мужик не проходил здесь, бабушка?
— Только сейчас прошёл разбойного вида мужик.
Только ты его не догонишь.
Здесь у дороги много развилок.
— А сможешь его догнать и сюда привести? — спрашивает царь.
— Смогу, конечно.
Только дай мне свою царскую одежду.
Такую-сякую он меня и слушать не станет.
Царь отдал свою одежду и коня.
Мужик не дурак был, сел на коня и домой поскакал.
Ждал, ждал царь возвращения мужика.
А мужик всё не едет.
Сидит он у обочины и смотрит, как мох возле него стал шевелиться.
Перевернул он пласты, а там какая-то старуха пыхтит.
— Ох ты, — говорит старуха, — сам царь, а сильно же обманулся.
Это ведь и был разбойник-мужик.
Он в моей одежде тебя обманул.
Делать нечего.
Царь снял с себя старухину одежду и надел ту, — что мужик оставил.
Вернулся домой, да в такой одежде еле-еле его пустили.
НЕПОЙМАННЫЙ ВОР
Жили-были муж с женой.
Как-то у них и хлеб кончился.
Жена говорит:
— Иди, Иван, сходи да капкан поставь, не попадётся ли кто.
Пошёл Иван в лес, капкан поставил, и в него рыжая лиса попала.
Отнёс Иван лису на базар и продал за шесть рублей.
Обрадовался и домой пошёл.
Услышал поп, что Иван с деньгами возвращается из города, и встретил его:
— Куда, Иван, ходил?
— На базар сходил лисью шкуру продать.
— А от грехов избавиться не хочешь? — говорит ему поп. — Ну-ка, раскрой рот, много ли у тебя грехов?
Иван рот разинул.
Поп туда хлебных крошек и мусор из кармана бросил, несколько раз перекрестил, и говорит:
— Ну, Иван, от всех грехов избавился.
Деньги давай, что за лису выручил.
Иван дал попу рубль, а пять утаил.
Сам про себя над попом смеётся: «Хорошо я попа обжулил: вместо шести рублей один дал, а пять утаил».
Шёл, шёл, и навстречу Ивану попались купец и судья.
Они и спрашивают:
— Куда, Иван, ходил?
— Я, — говорит, — лисью шкуру продавать ходил и попа обманул.
— Как ты смеешь через мою голову торговать? — спрашивает купец.
— Как ты смеешь через голову купца торговать и попа обманывать? — говорит судья. — Если деньги, что за лису выручил, нам с купцом отдашь, простим, а если нет, в суд подадим.
Делать нечего.
Иван вытащил из кармана два рубля и дал им по рублю.
А сам за глаза над ними стал смеяться: «Хорошо я купца и судью обжулил, на целых три рубля обманул: вместо пяти два всего отдал».
Шёл, шёл, и лесничий ему повстречался: слышал, что Иван денег заработал.
— Куда, — говорит, — Иван, ходил?
— Лисью шкуру продавать ходил.
— Как ты посмел продавать лису, в моих лесах пойманную?
Немедленно отдавай все деньги, что выручил.
Делать нечего.
Вытащил Иван рубль и отдал лесничему, а про себя над ним смеётся: «Хорошо лесничего обжулил; на целых два рубля обманул: вместо трёх один рубль всего и отдал».
Шёл, шёл Иван, до дома немного не дошёл, а ему навстречу урядник идёт: и он прослышал, что Иван денег заработал.
— Куда, — говорит, — Иван, ходил?
— Я лисью шкуру продавать ходил.
— Как ты посмел, уряднику не доложив, продавать-покупать?
Если деньги, что за лису выручил, отдашь, прощу, а нет, добра не жди.
Делать нечего.
Вытащил Иван из кармана рубль и отдал уряднику.
А сам про себя опять смеётся: «Хорошо же я урядника обжулил; на целый рубль его обманул: вместо двух только один отдал».
Вернулся Иван домой и говорит жене:
— Я, — говорит, — сегодня попа обманул, купца и судью обманул, лесничего обманул, урядника обманул.
От попа утаил 5 рублей, от купца и судьи — 3 рубля, от лесничего — 2 рубля, от урядника — рубль.
Жена вначале обрадовалась, а как поняла, стала его ругать:
— Ох, дурак ты, дурак: самого ведь обманули, из кармана вытащили.
Взяла жена кочергу, избила Ивана и из дома выгнала.
— Если взамен, — говорит, — у них ничего не украдёшь, не смей домой возвращаться.
Пришёл Иван к дому барина и решил к барину зайти.
Но никак не получается: у дверей цепная собака сидит.
— Сейчас, — говорит Иван, — я сначала собаку украду, а потом и другое добро у барина вынесу.
Хотел Иван к собаке подобраться, а у барина их десять оказалось.
Как на него вместе набросятся да давай трепать.
Поймал барин Ивана.
— Если сможешь, — говорит, — из моей конюшни лучшего коня украсть, прощу и пятьсот рублей деньгами добавлю, а нет, добра не жди.
Думал, думал Иван, что делать?
Украл у своей жены сарафан, взял на него четверть вина и туесок сметаны и отправился к ночи к барину.
А барин той ночью конюшню кругом запер и троих караульщиков у дверей поставил.
Стал Иван заходить, а на него бариновы собаки набросились.
Иван налил им сметаны из туеса, и собаки затихли.
Потом подкопался под обложным бревном, поставил к коню четверть вина, а сам вышел из конюшни и стал ждать, что дальше будет.
Вот караульщики и говорят:
— Давайте зайдём в конюшню да посмотрим, не украл ли ещё Иван коня?
Зашли, посмотрели: конь ещё на своём месте.
Один слуга заметил четверть вина и очень обрадовался:
— Давайте, — говорит, — вино выпьем, не оставим же так.
И все трое сели у бутыли, всю выпили и там же заснули.
Как караульщики заснули, Иван зашёл, взнуздал коня и ускакал домой.
На другой день барин вышел в конюшню посмотреть коня, а коня и впрямь нет!
Побил и слуг, и собак и послал Ивану обещанные пятьсот рублей.
Услышал поп, что Иван хорошо умеет воровать, и позвал его:
— Ты, — говорит, — у меня не сможешь мошну украсть.
Украдёшь, — половину мошны отдам, не сможешь — с тебя пятьсот рублей.
А у попа, действительно, очень трудно было мошну с деньгами украсть: он всё время в руках мошну с деньгами сжимал.
Вот Иван переоделся в архиерея и по всей церкви зажёг свечи и лампады.
Поп увидел в церкви свет и бегом в церковь, подумал: «Уж не загорелась ли церковь?»
А в церкви архиерей стоит:
— Иди, — говорит, — поп-батюшка, архиерейскую службу отслужим.
Что ты мошну с деньгами в руках теребишь, положи куда-нибудь в алтарь, оттуда никто у тебя не заберёт.
Положил поп деньги под престол.
Служили, служили, поп и спохватился:
— Архиерей-батюшка, у меня, — говорит, — к твоему приходу ничего не приготовлено, и хлеб не печён.
Сейчас сбегаю и прикажу матушке испечь.
Сбегал поп к попадье и вернулся в церковь, а там ни архиерея, ни его мошны с деньгами нет.
Пошёл поп к генералу на Ивана жаловаться.
Позвал генерал Ивана.
— Если сможешь, — говорит, — из дома мою жену украсть, большую награду возьмёшь, если не сможешь, головой расплатишься.
Думал, думал Иван, как у генерала жену украсть.
У генерала, может, сто слуг и телохранителей, никак к дому не подберёшься.
Вот Иван оделся богатым купцом, купил бочку вина и ночью поехал к генеральскому дому.
Как до генеральского крыльца доехал, вытащил тележную чеку, с оси колесо снял, телега там и перевернулась.
Стал Иван звать генеральских слуг и телохранителей:
— Если поможете, — говорит, — всю бочку вам выставлю.
Слуги и телохранители в один миг починили его телегу и бочку с вином подняли.
Иван им и говорит:
— Пейте, сколько душа позволит.
Генеральские слуги до того напились, что прямо на дороге и заснули.
Иван тем временем зашёл в спальню генеральши, схватил её, посадил в телегу и быстро уехал.
Попробовал было генерал слуг и телохранителей разбудить, но они все носами в землю уткнулись и до утра не просыпались.
Ехал, ехал Иван и у озера остановился — коню отдых дать.
Из озера вынырнул водяной:
— Продай, — говорит, — Иван, мне генеральскую жену.
Много ли просишь?
Иван отвечает:
— Много мне не нужно.
За шапку денег отдам тебе генеральскую жену.
Вот водяной нырнул за деньгами, а тем временем Иван продырявил шапку и приладил над коробом телеги.
Наполнял, наполнял водяной деньгами шапку Ивана, никак не наполнится.
Деньги постепенно через дырку падают в короб телеги.
Как короб телеги деньгами доверху наполнился, Иван отдал водяному жену генерала, а сам домой поехал.
Разозлился генерал и пожаловался на Ивана министру.
Позвал министр Ивана к себе.
— Если сможешь, — говорит, — пробраться в спальню к моим дочерям и во время сна из-под них простыню украсть, награжу тысячей рублей, а не сможешь — голову потеряешь.
Думал, думал Иван, как зайти к министру, у него ведь слуг и телохранителей больше, чем у генерала.
Вот оделся Иван в генеральскую одежду и вечером зашёл во дворец министра и спрятался в уголок.
Смотрит, а там у министра собака ощенилась.
Иван взял одного щенка и тайком пробрался под кровать дочерей министра.
Как они заснули, Иван положил щенка между двумя девушками, под одеяло.
Сам опять залез под кровать и начал прислушиваться.
Тут проснулась младшая дочь министра и будит сестру:
— Встань-ка, — говорит, — и посмотри!
Ты в эту ночь ощенилась!
Проснулась старшая дочь министра и начала спорить:
— Я, — говорит, — нет, ты сама, наверное, принесла.
Спорили, спорили и пошли у отца спрашивать, которая из них щенка родила.
Иван в то время схватил простыню и вышел от министра.
Человека в генеральской одежде телохранители и не догадались схватить.
Пришли министерские дочки к отцу, чтобы он помог им спор закончить.
Министр догадался, что эту шутку Иван проделал:
— Это, — говорит, — у собаки щенок, а не ваш.
Это, наверно, Иван положил в вашу постель, чтобы простыню украсть.
Посмотрели, есть ли простыня; точно, Иван простыню украл.
Приказал министр позвать Ивана.
Жалко ему стало обещанные деньги отдавать:
— Если обратно, — говорит, — приведёшь жену генерала, он и за себя, и за меня тебе заплатит, а не приведёшь — головой заплатишь.
Пошёл Иван к озеру, где водяному генеральскую жену продал, сел на берег и стал дратву сучить и насвистывать.
Вылез из озера сын водяного и говорит:
— Что ты, Иван, делаешь?
— Я, — говорит, — хочу ваше озеро болотное узлом завязать и вас, бесовское племя, в сухой бане запарить.
Бесёнок бегом спустился на дно к отцу и говорит:
— Пришёл Иван и наше озеро хочет узлом завязать и нас в сухой бане запарить.
Вышел старый водяной к Ивану:
— Давай, — говорит, — сначала силу-мочь испытаем.
Если одолеешь меня силой и проворством, отдам тебе генеральскую жену, а нет — не отдам.
Сначала, — говорит, — в свисте посостязаемся.
Кто сильнее свистнет, того и генеральская жена.
Вот встал Иван на кручу.
Свистнул водяной так сильно, чуть с кручи Иван в воду не упал.
— Ох, — говорит, — это что за свист!
Вот если я свистну, у тебя из орбит глаза выскочат.
Лучше заранее глаза-то завяжи.
— Сейчас, — говорит, завяжу глаза, если так свистнешь.
Вот с завязанными глазами водяной встал на кручу.
Иван схватил жердину и как жиганёт по затылку водяного.
Водяной с кручи в воду полетел.
— Мастер, — говорит, — ты, Иван, свистеть.
Действительно, из глаз аж огонь выбило, чуть глаза не выскочили.
— Давай, — говорит, — ещё испытаем, у кого руки крепче.
Вот нырнул водяной на дно озера и вынес оттуда круглый камень.
— Сожми, — говорит, — в ладонях, чтобы камень, как шанежка, сплющился.
— Давай, — говорит, —сначала ты покажи.
Сжал водяной камень, так напрягся, аж до самой бороды покраснел, камень и впрямь сплющился до шанежки.
— Это разве сжатие, — говорит Иван, — какое это сжатие.
Вот если я сожму, от твоего камня останется только пригоршня грязи, как со дна озера ил.
Вытащил из кармана Иван варёную картофелину да как сожмёт, между пальцев только мякоть потекла.
Водяной удивляется:
— Ну, — говорит, — ты и сильный же, оказывается, Иван: от камня только пригоршня грязи осталась, аж вода из него вытекла.
— Но, — говорит, — ещё силу-мочь испытаем.
Давай поборемся, кто кого раньше с ног собьёт, того и жена генерала.
— Не буду же я сам с тобой силой меряться, — говорит Иван водяному. — Вон, рядом с колодой мой младший брат лежит, иди с ним борись, — указал Иван на медведя, лежавшего возле колоды. — Только он немного туговат на ухо, простую речь не слышит.
Сначала огрей вдоль бока чем-нибудь, только тогда с тобой начнёт разговаривать.
Подошёл водяной к медведю и пнул его:
— Иди, — говорит, — поборемся, чего лежишь?
Медведь как набросился на него и стал рвать-кусать водяного.
Еле вырвался водяной из лап медведя.
— Ну, — говорит водяной, — ты будешь старшим братом, победил ты меня.
Возьми генеральскую жену, а озеро наше не завязывай.
Заплатил тогда генерал Ивану за себя тысячу рублей да за министра ещё тысячу.
Как-то и до царских ушей дошло, что Иван мастерски умеет воровать.
Позвал он Ивана к себе:
— Если сможешь, — говорит, — из моей казны украсть мешок золота, полмешка твои, а не сможешь — голову срублю.
А царём в тюрьму посажен был самый хитрый вор.
Пришёл царь к сидящему в тюрьме вору и говорит:
— Как же Ивана поймать, если он будет из моей казны золото красть?
Тот царю подсказал вокруг царской казны ров выкопать, чтобы через него перепрыгнуть невозможно было, и заполнить его смолой.
Переходя смоляной ров, мол, Иван упадёт и завязнет.
Вот Иван собрался царскую казну красть.
С собой взял одного вора и говорит ему:
— Царь хитро сделал: кто-нибудь из нас этой ночью обязательно попадётся.
Давай ты первым перейди.
Товарищ Ивана прыгнул и упал, там и застрял, только голова видна.
Иван на его голову наступил, перебрался на другую сторону, взял на плечо мешок золота и пошёл к себе на квартиру.
Квартировал он у старухи-вдовы.
— На, — говорит, — тебе, бабушка, сегодня гостинец принёс.
До смерти хватит и детям ещё останется.
А меня накорми разок за это.
На другой день царь увидел, что Иван и впрямь царскую казну украл.
Очень рассердился, приказал немедля Ивана схватить и голову отрубить.
Искали, искали, но найти не смогли.
И опять царь пошёл к сидящему в тюрьме хитрому вору:
— Скажи, — говорит, — как мне Ивана поймать и голову срубить?
Заключённый вор учит царя:
— Ты, — говорит, — запряги золотую карету, туда посади царицу, в самые лучшие одежды наряженную, и отпусти её по городу кататься, а сзади пошли побольше людей.
Ивану завидно будет, он и придёт карету красть, тогда его легко поймать будет.
Так и сделали.
Царицу одели в шелка и золото, посадили в золотую карету и отправили по городу кататься.
Иван оделся в генеральские одежды, залез на дерево, с ветки свесился и стал кричать:
— Меня Иван-вор ограбил и на дерево повесил!
Спасите меня!
Царица как раз мимо дерева ехала и говорит кучеру:
— Освободи, — говорит, — генерала.
Как только кучер слез с козел и стал на дерево взбираться, в это время Иван прыгнул на облучок и коней хлестнул.
И карету, и царицу украл и привёз к себе на квартиру.
С кареты снял золотой короб, а царицу донага раздел, затем посадил в пустую карету и коней хлестнул:
— Довезите, — говорит, — царскую жену до царя.
Пусть любуется своей женой.
Ещё больше разозлился царь, что Иван украл у него золотую карету и над царицей насмехался.
Пошёл обратно к сидящему в тюрьме вору и спрашивает, как поймать Ивана.
А вор его учит:
— Возьми, — говорит, — свинью и позолоти всю.
И между ротой солдат пусти по городу выгуливать.
Ивану завидно станет, придёт свинью красть, солдаты тогда его и поймают.
Вот послали целую роту солдат по городу выгуливать царскую позолоченную свинью.
Иван к тому времени снял в центре города лучшую квартиру, затем полковником оделся и вышел к солдатам, выгуливавшим свинью:
— Здорово, — говорит, — молодцы!
У меня сегодня именины.
Не желаете мои именины со мной справить?
— Желаем, — говорят солдаты, — как не желаем у полковника именины справить?
Только куда-то эту свинью нам надо деть?
— Загоните, — говорит, — в мой хлев и заприте, ничего ей не будет, я пока денщика приставлю её сторожить.
Завёл Иван солдат, до упаду напоил вином, затем шинели с них снял, всех монахами одел, а сам взял позолоченную свинью и на старую квартиру увёл.
Соскрёб с неё всё золото и отдал золото старухе-вдове:
— На тебе, бабушка, барахло.
А свинью зарежь и мне завтра зажарь.
Вот протрезвели солдаты, выгуливавшие свинью, друг на друга смотрят, удивляются, почему это они из солдат в монахов превратились.
Спохватились, а свиньи нет.
Поняли, что Иван над ними насмехался.
Пошли к царю да так и сказали, что Иван из-под носа у них свинью увёл.
Опять пошёл царь к хитрому вору, сидящему в тюрьме, спрашивать, как бы Ивана поймать.
А тот вор его учит:
— Сегодня Иван станет украденную свинью жарить.
Пошли повара с самым лучшим нюхом и пусть по запаху мяса узнает, где Иван живёт.
Вот пошёл царский повар, по всем улицам ходит и нюхает, где свинину жарят.
Дошёл до одного дома и, действительно, запах жареной свинины учуял.
Зашёл в дом, а там старуха с Иваном свинину едят:
— Подходи, — говорит, — садись, угощу свининкой из царского хлева.
Повар как вышел из Ивановой квартиры, на крыльце мелом написал: «Я здесь ел ворованную свинину».
А сам пошёл царю докладывать.
Иван вышел на крыльцо, увидел надпись и на каждом крыльце написал: «Я здесь ел ворованную свинину».
Пришли царские слуги и солдаты за Иваном.
Смотрят, а на каждом крыльце написано мелом: «Я здесь ел ворованную свинину».
Так царь и не смог схватить Ивана.
Опять пошёл к хитрому вору, сидящему в тюрьме, советоваться, как Ивана поймать.
Сидящий в тюрьме вор его учит:
— Пригласи в свой дворец на пир всех купцов, офицеров, генералов, губернаторов, министров.
Наверняка туда и Иван придёт.
Затем прикажи со всех сторон дворец запереть и стражу поставить.
Когда все опьянеют, поставь возле спальни дочери крепкую стражу и спроси, кто из гостей сумеет зайти в спальню к царевне и её поцеловать.
Конечно, никто, кроме Ивана, зайти не сможет.
А если ему удастся войти в спальню царевны, пусть она на лбу мелом отметку поставит.
Тогда по этому знаку он и найдётся.
Царь собрал на пир всех своих людей: министров, генералов, купцов, попов.
Иван оделся купцом и тоже на пир пришёл.
Когда все гости сильно захмелели, царь и говорит:
— Кто сможет ночью пройти в спальню царевны через три стражи, её поцеловать и кольцо у неё взять, за того царевну замуж выдам.
Пытались было купцы, генералы пытались, да многие пытались, но их еще на подходах к первой страже задерживали и назад возвращали.
Никому не удалось в спальню зайти.
А Иван не зевал.
Он на пир прихватил с собой вышитое золотом платье, снятое с царицы.
Он надел его и под видом царицы зашёл в спальню царской дочки.
Все три стражи легко его пропустили.
Иван зашёл к царевне, её поцеловал и с пальца золотое кольцо снял.
А тем временем царевна ему крестом лоб пометила.
Вышел Иван из спальни царевны, снял женское платье и, волосы поправляя, посмотрел в зеркало.
Заметил на своём лбу нанесённый мелом крест и стёр.
Ночью, когда все уже опьянели и заснули, Иван всем на лбу мелом кресты нарисовал.
Хотел было уже лечь спать да заметил, что у царя креста на лбу не оказалось, и ему большой крест на лбу нарисовал.
Проснулся царь и стал ходить среди спящих, смотреть, кто с крестом на лбу.
Одному посмотрел в лицо — с крестом, другому посмотрел — тоже с крестом на лбу.
— Ах, — говорит, — вот этот ворует, да не один: у него и подельники есть.
Кликнул царь солдат, охраняющих дворец, и приказ дал:
— Всех спящих проверьте.
У кого на лбу мелом нарисованный крест, тем головы рубить.
Вот зашли солдаты в спальню гостей.
У кого лоб ни проверят, у всех на лбу мелом нарисованный крест.
И стали у сонных там же головы рубить: у министров, генералов, купцов, попов.
Один солдат посмотрел на царя: у него на лбу мелом нарисован такой же крест, и голову у него снёс по его же приказу.
Тогда Иван сел царствовать, так что старость у них с женой счастливая была.
МУЖИК ИВАН И ЦАРЬ ПЕТРОВАН
Жил-был царь Петрован.
Однажды он со своими слугами отправился в лес погулять.
Слуг оставил на дороге, а сам свернул на обочину и заблудился.
Бродил, бродил царь и видит: мужик дрова рубит.
Работает мужик топором, будто игрушкой играет: щепки с ладонь толщиной туда-сюда разлетаются.
— Здорово, — говорит, — Иван!
Мужик и удивился:
— Откуда, — говорит, — знаешь, что я Иван?
Царь ему и говорит:
— Конечно, Иван: все мужики ведь Иваны.
Ну, Иван так Иван: не обиделся мужик.
Рубит он, а царь смотрит и удивляется:
— Хорошо же тебе, Иван, работать: работаешь, будто играешь.
А много ли, — говорит, — зарабатываешь в день?
Конечно, так много заработаешь?
— Тысячу рублей каждый день, — говорит мужик.
— А куда столько денег деваешь?
Или семья большая?
— Семья, — говорит, — у меня немалая: два сына, две дочки, тысяча тридцать три хлебных каюка и две тысячи на сторону — хлоп.
Заработок я делю на четыре части.
Одну часть на возврат долгов кладу, вторую часть сам в долг даю, третью часть в воду бросаю, четвёртой частью адскую глотку заполняю.
Царь не понял и переспросил у мужика.
Каюк — грузовая многовёсельная лодка, здесь: хлебное брюхо.
— Долги возвращаю, — говорит мужик, — старых родителей кормлю; сам в долг даю — это сыновей ращу; в воду деньги бросаю — дочерей ращу, а адскую глотку заполняю — царя и царских слуг кормлю.
Царь рассердился, про себя думает: «Сейчас я тебе покажу, как ругать царя, только бы дорога нашлась».
И говорит царь:
— Покажи мне скорей дорогу, мне некогда по лесам шастать.
А мужик и говорит:
— А мне некогда каждому дорогу показывать.
У меня каждый час дорог.
Если толковый человек, сам выйдешь.
Иди сначала направо, потом налево, потом опять направо сверни, потом — опять налево и увидишь дорогу.
— Я, — говорит царь, — такому не учился, никакую дорогу не найду.
Выведи меня на дорогу, я дам тебе двадцать пять целковых.
Пообещал царь мужику двадцать пять целковых, и мужик с ним отправился дорогу показать.
Царь стал у мужика спрашивать:
— Ты когда-нибудь, Иван, царя видел?
Не хочешь ли поглядеть?
— Видеть не видел.
А посмотреть можно.
Царь ему и говорит:
— Если не видел, теперь увидишь.
Как выйдем на дорогу, сразу царя и увидим.
— А как же, — говорит Иван, — я его увижу?
— Как на дорогу выйдем, встретим много людей.
Все люди будут сняв шапки стоять, только царь останется в шапке.
Вот тогда и примечай.
Как только на дорогу вышли, много народу там увидели.
Все сняли шапки и стали выходящим из леса махать.
Мужик тогда и спросил:
— Где же царь?
— Посмотри вокруг.
Все люди без шапок, а мы с тобой вдвоём в шапках стоим.
Из нас кто-то и есть царь.
Мужик теперь всё понял, но не испугался:
— Тогда я и есть царь.
А царь говорит:
— Кроме тебя, я ещё в шапке.
Я и есть настоящий царь.
Мужик в спор вступил:
— Какой же ты царь?
Ты лесных троп не знаешь, дрова рубить не умеешь, а я всякое дело знаю.
Вот я и есть царь.
У тебя на лбу не написано, что ты царь.
И действительно, они и лицом, и фигурой одинаковые были.
Спорили, спорили и у царских слуг спрашивают:
— Скажите, кто из нас царь?
Слуги рассматривали, рассматривали: крутили, одежды сняв, глядели — одинаковы.
Отвели напоследок к царице, и царица не смогла узнать, кто из них царь.
Пришёл тогда во время спора старик.
— Вот, — говорит, — где растерялись.
Царя надо узнавать не по лицу, а по уму.
Я немедленно узнаю, который царь, который простой мужик, только о трёх вещах спрошу.
Стал старик спрашивать:
— Сколько, — говорит, — деревьев растёт на свете?
Царь Петрован растерялся — не знает, сколько деревьев на свете, а Иван недолго думал:
— Триста тридцать миллионов сосен, столько же ёлок, а берёз и пихт на миллион меньше.
Если не верите, сходите сами, подсчитайте.
— Верно, — говорит старик. — А далеко ли тот свет?
— До того света неблизко, — говорит Иван, — мой дед давно уже ушёл на тот свет, а обратно ещё не возвращался.
— Верно, — говорит старик. — А далеко ли до земного дна?
— До земного дна столько же, — говорит Иван, — брат деда с дедом вместе помер.
Положили в землю, и тоже до сих пор обратно не вернулся.
— Верно, — говорит старик. — Вот это и есть ваш царь.
Поставили Ивана царём, а Петровану дали топор в руки и отправили в лес дрова рубить.
СОЛДАТ И ДВА ГЕНЕРАЛА
Однажды солдат зашёл в трактир вина выпить, а там два генерала сидят и между собой разговаривают.
Один говорит:
— Царская дочь, конечно, за меня замуж пойдёт, я молодой и красивый.
Я сегодня её в самый дорогой трактир пригласил.
А другой говорит:
— Конечно, за меня пойдёт, я хоть и пожилой человек, но с большим чином и смелый.
Я на завтра её в самый дорогой трактир пригласил.
Солдат слушал, слушал и говорит:
— Где вам, болванам, на царской дочери жениться.
Вот если я захочу, немедленно на царской дочери женюсь.
Генералы рассердились на то, что болванами их обозвали, по три раза солдата по щеке ударили и прогнали из трактира.
Генералам ведь солдата бить можно.
Рассердился солдат и говорит:
— Погодите, я над вами посмеюсь.
Вот молодой генерал отправился в дорогой трактир, куда пригласил царскую дочь.
А солдат раньше пошёл к хозяину трактира и нанял соседнюю с генеральской комнату.
Пришла к молодому генералу царская дочь.
Генерал позвал трактирщика и говорит:
— Принеси мне восьмирублёвых две бутылки вина и самые дорогие закуски.
А солдат, слышно, из другой комнаты кричит:
— Эй, трактирщик!
Неси мне самое дорогое вино, вместо восьми рублей я по десять заплачу.
Генералу стало жалко по десять рублей платить.
Трактирщик и говорит генералу:
— Я служивому всё вино отнесу: он дороже платит.
— Тогда самого дешёвого неси две бутылки.
Солдат из-за стенки опять кричит:
— Я, трактирщик, тебе за рублёвые бутылки по три рубля заплачу.
Неси сюда ещё и все самые дешёвые вина.
Так генералу и не удалось царскую дочь угостить.
Поговорили, поговорили между собой, и говорит, слышно, царская дочь:
— Приходи сегодня в двенадцать ночи в мою спальню.
Как придёшь под окно, стукни, а я тебе верёвку спущу, и ты по ней поднимешься.
Вот приближается двенадцать часов.
Солдат на полчаса раньше генерала пошёл под окна царской дочери и стукнул.
Царская дочь спустила верёвку, и солдат по ней вскарабкался в спальню.
Царская дочь и говорит:
— Огонь засветим?
— Нет, — говорит, — не засветим.
Ещё отец с матерью увидят.
Нам и без света хорошо.
Вот побыли немного, и слышно, кто-то постучал под окнами.
Царская дочь и говорит:
— Кто это идёт?
— Наверняка, это тот проклятый солдат идёт.
Сейчас что-нибудь ему на голову сброшу.
Взял солдат переполненную лохань царской дочки и с окна сбросил на голову генералу.
Генерал, плюясь, домой побежал, на лбу большая шишка вскочила, да и весь генеральский мундир испачкался.
До раннего утра солдат пробыл у царской дочки, до света он оделся и собрался старым путём обратно.
Но до ухода говорит царской дочке:
— Подари мне что-нибудь на память.
Царская дочь подарила золотом шитый сарафан.
Так она и не узнала, что вместо генерала к ней солдат приходил.
На другой день старый генерал пригласил царскую дочь в дорогой трактир угоститься и вина выпить.
А солдат опять заранее нанял соседнюю комнату и говорит трактирщику:
— Генералу ни дорогое, ни дешёвое вино не давай, что он попросит, всё мне неси.
Вот генерал подозвал трактирщика и говорит:
— Принеси мне две бутылки по восемь рублей.
А солдат, слышно, кричит из-за стенки:
— Всё дорогое вино, трактирщик, мне неси, я по десять целковых за бутылку заплачу.
Генералу стало жалко по десять рублей платить, и говорит:
— Принеси тогда мне две бутылки рублёвого вина.
А солдат опять из-за стенки кричит:
— Неси, трактирщик, сюда всё дешёвое вино, я тебе вместо рубля по три целковых заплачу.
Жалко стало генералу за рублёвые бутылки вина по три рубля давать.
Так генералу и не удалось царскую дочь угостить.
Посидели, поговорили, и царская дочь, слышно, говорит генералу:
— Сегодня ночью в двенадцать часов приди под моё окно, стукни в стенку, я тебе верёвку спущу, и поднимешься ко мне.
Вот подошло к двенадцати часам.
Солдат на полчаса примерно раньше генерала пришёл под окна царской дочери и стукнул.
Царская дочь из окна протянула верёвку, и опять солдат вскарабкался к ней в спальню.
— Свет зажигать будем? — спрашивает у него царская дочь.
— Зачем нам свет?
И без света хорошо.
Только успел солдат зайти к царской дочке, под окно пришёл старый генерал и постучался.
— Кто это идёт? — говорит царская дочь.
— Это наверняка тот самый пьяница-солдат — наш разговор слышал и идёт!
Сейчас я ему чем-нибудь в голову кину, чтобы по ночам под чужими окнами не бродил.
Затем взял из угла лохань с водой и сбросил генералу на голову.
Генерал сплюнул и бегом домой отправился: на лбу большая шишка вскочила, да и весь генеральский мундир измарался.
А солдат у царевны до раннего утра пробыл и перед рассветом собрался старым путём.
Но перед уходом у царской дочки попросил что-нибудь на память.
Царская дочь дала золотое кольцо и шёлковые чулки с золотыми узорами.
Перед его уходом царевна и говорит:
— Завтра в это же время опять приходи ко мне, тогда и договоримся, когда и как ко мне свататься будешь.
— Ладно, — говорит солдат, — если просишь, приду.
Вот и время к двенадцати подошло.
Солдату уже неохота идти к царской дочери.
— Ну, — говорит, — в последний раз схожу.
По пути по дороге поймал козла и с собой повёл.
Когда царская дочь спустила из окна верёвку, солдат вместо себя привязал козла к концу верёвки и крикнул:
— Поднимай!
Царская дочь подняла козла в спальню, думает, любовник перед ней.
— Ох, — говорит, — сильно же я соскучилась.
Быстрее раздевайся.
А козёл испугался и на всю комнату заблеял.
— Что-то у тебя голос сегодня охрип? — говорит царская дочка, потом обняла его в темноте обеими руками, козлиные рога под руки попались — она как закричит.
Прибежали царские слуги и удивляются, как козёл попал в спальню царской дочки.
Быстрее прогнали оттуда.
А царская дочь в тоску впала и думает:
— Может, все три ночи козёл приходил: в темноте как разберёшь?
С горя она заболела, никакой доктор не знает её болезнь, стали искать лучших докторов.
Вот солдат оделся доктором, пришёл к царской дочке и говорит:
— Ты, царевна, от козла забеременела!
Через девять месяцев у тебя козлёнок родится.
Быстрее за кого-нибудь замуж выйди, а то люди засмеют.
А царская дочь давно уже об этом думает.
Она солдату и говорит:
— Дам я тебе тысячу целковых, и никому об этом не рассказывай.
Взял солдат тысячу целковых и говорит:
— Есть тут один солдат, он всё знает, может тебе совет дать, как из этого срама выйти.
Пошёл солдат в трактир, собрал всех своих друзей и за несколько дней всю тысячу целковых пропил.
Затем в своей одежде пошёл к царской дочери и говорит:
— Меня послали к тебе.
Зачем меня звала?
Какую службу надо сослужить?
А царская дочь и говорит:
— Вот так и так...
Меня осрамили, виновного за такой срам надо найти, и этот срам как-то прикрыть.
Солдат и говорит:
— Это какая же служба?
Легче этого ничего нет.
Обещайся выйти замуж за того, кто обратно принесёт подаренные тобой сарафан, чулки, золотое кольцо, он и будет твоим женихом.
Он за всё виноват.
Но до того, как выйти замуж, у того, кто принесёт чулки, сарафан и кольцо, спину посмотри: если кожа на спине целая, тогда можно за него замуж выходить.
Царская дочь выдала солдату тысячу рублей в награду.
А солдат опять пошёл в кабак и стал своих друзей вином поить-угощать.
Вот слух пошёл: у царской дочери, мол, пропали чулки с золотым узором и золотой сарафан; кто сможет найти, за того царь дочку замуж отдаст.
Однажды зашёл солдат в трактир похмелиться, а там опять сидят два генерала и между собой разговаривают:
— Если бы кто-нибудь достал для меня пропавший сарафан царской дочери, я бы десятитысячную денежку отдал.
А второй говорит:
— Я бы двадцать тысяч отдал.
Слушал, слушал солдат и говорит:
— Я добуду вам пропавшие чулки и сарафан царской дочери, если обещаетесь отдать мне по пятнадцать тысяч и вдобавок кожу со спины от лопаток до пяток шириной с ремень.
Как не обещаться?
Генералы обещались.
Служивый взял с генералов по пятнадцать тысяч целковых, затем содрал со спин кожу шириной с ремень от лопаток до пяток и положил в карман.
Вот пришёл один генерал к царю и говорит:
— Я принёс пропавший сарафан царевны.
Теперь придётся за меня царевну отдать.
Я это у трёхголового гундыра отобрал.
Потом пришёл второй генерал, принёс чулки дочкины царю и говорит:
— Я эти чулки у шестиголового гундыра отобрал...
Теперь придётся за меня царевну отдать.
А царь им и говорит:
— Кто сможет найти именное кольцо царевны, за того и выдам свою дочь.
Вот два генерала пошли к солдату и говорят:
— Давай, служивый, помоги найти пропавшее кольцо царевны, что попросишь, то и дадим.
— Если обещаетесь правую ступню отрубить, я дам по половинке кольца.
А на свадьбу меня дружкой возьмите.
Генералы говорят: «Если ступни отрубим, в сапогах не будет видно».
Сломал солдат кольцо царевны пополам и отдал генералам, а взамен отрубил у обоих по правой ступне и положил в карман.
Принесли генералы по половинке кольца царю и говорят:
— Вот и кольцо принесли.
У девятиголового гундыра с большим боем отобрали, чуть души не положили, только вот в битве кольцо пополам сломалось.
Царь велел баню топить, затем будущих зятьёв в баню позвал:
— Перед свадьбой, — говорит, — попариться нужно.
Генералы и закручинились: как с ободранными спинами и отрубленными ступнями с людьми попаришься?
Царь увидит и будет спрашивать.
Спустились в баню.
Генералы спины отворачивают и ступни прячут.
Солдат сам по себе пришёл, разделся и тоже в баню зашёл:
— Я, — говорит, — тоже пришёл в женихову баню париться, может, и я подойду царю в зятья.
У меня ни рубца, ни ушиба нет нигде.
— И у нас, — говорят кандидаты в зятья, — тоже никакого следа нет.
— Ну-ка, покажите спины и ступни.
Посмотрел царь на спины будущих зятьев, а у обоих кожа со спины вырезана шириной с ремень до самых пяток, посмотрел на ноги, у обоих правой ступни нет.
Затем вышел солдат в предбанник, вытащил из карманов кожу с генеральских спин, отрубленные ступни и царю показал:
— Вот, — говорит, — цена сарафана и чулок от твоих зятьев, а вот цена кольца.
За враньё царь велел генералам головы отрубить.
В тот же день свадьбу сыграл: за служивого свою дочь выдал.
А служивому-то неохота было жениться.
Как уложили после пира молодую пару, служивый стал говорить царской дочери:
— Мне нужно на улицу сходить, спусти меня в окно на верёвке.
Служивый спустился по верёвке, зашёл в царский хлев, вытащил оттуда самого большерогого барана, к верёвке привязал и крикнул: «Поднимай обратно!»
А сам убежал поскорей.
Пришёл в другой город, зашёл в один кабак, а там поп, псаломщик, дьякон, старшина и урядник вино пьют.
Служивый им и говорит:
— Кто хочет на дармовщину вина выпить?
Кто больше всех выпьет, тому тысячу целковых дам и за свой счёт напою.
Вот стал служивый их поить: поп, псаломщик, дьякон, старшина и урядник дармовое вино стали наливать стопку за стопкой.
Пили, пили, от такого пьянства все сгорели.
Затем служивый и говорит кабатчику:
— Ну что, хозяин, будем делать?
Тебя ведь обвинят, куда денем трупы?
Кабатчик говорит:
— В лес отнесём и похороним, чтобы люди не видели.
Вот погрузили трупы на сани и в лес поехали.
Ехали, ехали, стемнело.
Видят: одинокая избушка стоит.
Вошли в дом, а там семеро разбойников награбленными деньгами делятся, а старуха ужин им варит.
Солдат ей и говорит:
— Давай, матушка, чем-нибудь покорми нас.
— Накормлю я вас, — брюзжит старуха, — вот сыновья закончат деньги делить и обоих убьют.
Кабатчик от страха задрожал, места себе не находит, а солдату всё равно, он потеснил одного разбойника, сел к столу и своему товарищу говорит:
— Эти уж очень скупердяи.
Если ужином не накормят, у нас своя закуска есть.
Иди принеси с саней одну тушу, мясо пожарим.
Кабатчик вышел, занёс труп урядника и на стол положил.
Разбойники удивились.
А солдат понюхал труп и говорит:
— Это уже несвежее, иди другую тушу занеси.
Кабатчик вышел и занёс труп старшины.
— Ох, и это несвежее.
Иди ещё одну тушу занеси.
Выбери самое свежее и жирное.
Кабатчик вышел и занёс труп попа.
Опять понюхал солдат:
— Ох, оказывается, всё мясо испортилось.
Не попробовав свежинки, спать не ляжем. — И товарищу говорит: — Иди, принеси сюда ножи и вилки.
У этих, — показал на разбойников, — конечно, мясо ещё свежее.
Вот их и съедим.
Семь туш, может, нам на двоих поужинать хватит.
А разбойники дремать не стали: как услышали, что солдат хочет их съесть, быстро удрали.
Все награбленные деньги на столе и оставили.
Солдат с кабатчиком переночевали в лесной избушке, затем все деньги погрузили на сани и дальше отправились.
Шли, шли, и какой-то барин навстречу попался.
— Что, — говорит, — везёшь, служивый?
— Деньги.
— Давай со мной в карты сыграем, — захотелось барину все деньги выиграть у служивого.
Поставил служивый на первый кон сани с деньгами и всё барину проиграл.
На второй кон шинель солдат поставил — и её проиграл.
Искал, искал, и на дне солдатской сумки ложка нашлась, поставил её на третий кон и тоже проиграл.
Больше солдату не на что стало играть и говорит:
— Давай последний кон сыграем.
Кто кого обыграет, тому этой ложкой по ягодице один раз ударить.
Играли, играли да и обыграл на сей раз солдат барина:
— Ну, — говорит, — барин-господин, снимай штаны да приготовься.
Пусть кабатчик свидетелем будет, а я разок ударю.
Барин снял штаны, а солдат как ударит донышком ложки по мягкому месту!
Барин высоко-высоко подскочил, о сани ударился, тут и умер, а кабатчик от звука удара совсем оглох и домой убежал.
Солдат тогда посадил на сани труп барина и к его дому коня направил.
Вот увидели приезд барина слуги и хозяина встречают, кланяются.
Барин молчит, не отзывается.
— Заснул барин, надо барыне сказать, — говорят слуги.
Привели барыню, глядят, а барин-то мёртвый.
А солдат отправился дальше.
Сел отдохнуть да подзакусить.
Посмотрел — в сумке ничего нет, проверил — в кисете ничего нет, потрогал — в карманах денег ни гроша.
И вспомнил, что барину ведь всё проиграл.
— Сейчас, — говорит, — вернусь к его жене, мужа поминая, может, накормит голодное брюхо.
Только повернул назад, навстречу ему Смерть.
— Ты всё в пути, служивый, никак догнать не могу, а когда сам вернулся, сейчас мне и попался.
От Бога есть приказ: тебя заморить и чертям бессрочно казачить отдать.
Много уже на этом свете порядка нарушил.
Солдат хотел со Смертью поспорить, как и что...
А Смерть длинной косой махнула и убила.
Вот привела солдата Смерть к адским вратам и толкнула к чертям.
Черти притащили служивого к большому чёрту и спрашивают: какую службу дать служивому?
Большой чёрт приказал солдату воду носить и адский огонь разжигать.
— Я, — говорит, — вам не слуга и не казак.
Весь век на этом свете царю и генералам казачил, да теперь ещё вам, чертям, казачить?
Чтобы мне каждый день был шкалик вина и табаку осьмушка.
Если не будет по-моему, всю адскую яму наизнанку выверну.
Бездельничает служивый, по аду похаживает, огонь не разжигает, воду не таскает, а если чертенята к нему подойдут на работу звать — одного ёкнет, другого тыкнет, третьему в ухо даст, четвёртого пнёт.
Замотались со служивым черти, в конце концов пожаловались большому чёрту.
Пришёл большой чёрт к нему, а служивый с деревянной саженью ходит и адову яму меряет, колышками размечает.
— Что же, служивый, делаешь? — спрашивает у него большой чёрт.
— Место под обложку меряю: здесь хочу церковь построить и вас, чертей, молиться научить.
Испугался большой чёрт.
— Церковь, — говорит, — здесь нам не нужна.
Ты с этим не балуйся.
Нам и без церкви весело.
Убежал большой бес и думает: «Что делать со служивым?
Как от него избавиться?»
И через верхнее окошко ада кричит Богу:
— Зачем таких строителей к нам присылаешь?
Я совсем с ним замучился.
Большой чёрт велел солдата из ада выгнать: пусть в рай поднимается.
А служивый говорит:
— Я никуда отсюда не пойду, мне и в аду хорошо.
Церковь начал строить, а кто без меня её закончит?
Но удалось всё же силком солдата выгнать.
А ему это и надо было.
Поднялся в рай.
А там скучнее, чем в аду: все с лоснящими лбами и седыми волосами старики да с многочисленными морщинами старухи.
Ходит солдат по райскому саду и думает, как он здесь жить будет, если ни курить, ни вино пить нельзя?
Вот нашёл солдат деревянную сажень и стал мерить, колышки-метки забивать.
— Что, служивый, хочешь делать? — спрашивают у него плешивые святые.
— Я, — говорит, — хочу здесь кабак построить и начать вином да махоркой торговать.
Вот дошло до Бога, что служивый в раю кабак строит, он и позвал его:
— Как ты смеешь в раю кабак строить и табачную лавку открывать?
Весь райский порядок начал разваливать.
А солдат ему отвечает:
— Как без кабака можно?
Я в момент кабак построю и всех святых твоих до упаду напою.
Ну что поделаешь с солдатом?
Испугался Бог и говорит:
— Давай, прекращай, служивый, не балуйся.
Как же святых научишь вино пить?
Если хочешь, обратно вышлю на землю жить, но только кабак здесь не строй.
Вот Бог позвал Смерть и говорит ей:
— Иди, обратно отведи служивого на землю и никогда больше его не убивай, ни в ад, ни в рай приводить не смей.
Ушёл солдат на землю и теперь ещё живёт где-то и чудачит.
БЫТОВЫЕ СКАЗКИ
ПОП И ДВА СОЛДАТА
Жил в одном селе поп.
Очень любил он чужим хлебом поживиться.
Если храмовый праздник подходит, три дня дома голодает, чтобы у людей больше хапнуть.
А перед Рождеством и Пасхой поп до недели голодает, и неделю за мирской счёт питается.
Вот когда-то пришла Пасха.
Ходит поп из дома в дом.
В один дом зайдёт, поест.
В другой зайдёт, поест.
Так до вечера все дома обошёл, в каждом доме поел.
Вот переел выше живота.
Дармовой хлеб жадному попу поперёк встал.
Вздуло живот, ни туда ни сюда не идёт и вздохнуть не даёт.
Катается поп и стонет:
— Помру, матушка...
Живот схватило.
Сходи побыстрей к бабке.
Пришла повитуха.
Смотрела, смотрела, в трёх банях парила, а у попа живот всё одинаковый.
Тогда повитуха и говорит ему:
— У тебя, батюшка, не рядовая болезнь живота: видно, беременный.
— Вот срам-то, — говорит попадье поп, — если до ушей архиерея дойдёт, что будет!
Со службы выгонит.
Роженицам ни в церкви служить, ни в алтарь входить нельзя.
— Иди куда-нибудь на сторону, тайком освободись, никто и не узнает, — учит попа попадья.
Отправился поп в дорогу.
Попадья ему пироги, шаньги в сумку положила.
Шёл, шёл поп и на дороге видит мёртвого человека.
Одежда у мертвеца так себе, а сапоги совсем новые.
— Не оставлю же совсем новые сапоги.
Сейчас сниму и в сумку положу.
Стал он сапоги с ног мертвеца снимать, но никак не получается.
Отрубил тогда поп ноги мертвецу по колени и в сумку положил.
Шёл, шёл, и встретились ему два солдата, со службы домой идут.
— Что, батюшка, в сумке несёшь?
Накорми наши, служивых людей, голодные животы, — говорят солдаты.
Поп сам поел, а служивых не накормил.
Служивый увидел в сумке попа ноги в сапогах и другому говорит:
— Давай этого попа немного проучим.
Отправились втроём и к ночи к трактиру пришли.
Все трое зашли к трактирщику переночевать.
Служивые на полати легли, а поп завалился на печку: когда живот болит, в тепле милее.
Ночью у трактирщика корова отелилась.
На улице холодно было, и телёнка, чтобы не замёрз, в дом занесли.
Ночью один служивый слез с полатей, тайком взял новорождённого телёнка, поднял на печку и положил попу в ноги.
Сам на край печи присел и попа будит:
— Ты, батюшка, что делаешь?
Наши головы тоже позоришь.
Ночью, оказывается, ты телёнком разродился.
Поп аж удивился, потрогал под ногами: точно, лежит новорождённый телёнок.
Испугался поп:
— Мне, служивый, детей рожать нельзя.
Если простой человек, ещё ничего, а я ведь поп.
Что на это архиерей скажет?
— То-то и оно, — говорит служивый, — если человеческого вида ребёнок, ещё ничего, а ты ведь телёнка родил.
— Что, служивый, будем делать?
Спаси как-то меня.
— Если дашь денег сто целковых, сумку с шаньгами и вдобавок осьмушку табаку, весь срам на себя возьму, а тебя спасу.
Отдал поп служивому сто рублей денег, сумку с шаньгами и табаку осьмушку.
Солдат ему и говорит:
— С часок подожди: когда хозяева крепко заснут, скорей домой беги, а я потом здесь сам все дела улажу.
Вот лежит поп на печи, ждёт, когда все крепко уснут.
В это время служивый послал другого солдата к попу, а сам спрятался на полатях за мешками с луком.
— Куда ты, батюшка, подевал моего служивого товарища?
Видно, ты его убил, вот и ноги в сапогах в твоей сумке нашлись.
Немедленно начальству сообщу и тебя в тюрьму засажу.
Поп испугался и говорит:
— Не вводи меня в беду, служивый!
Что возьмёшь, забирай, а под суд не отдавай.
Так и другой служивый у попа взял обманом сто рублей денег и осьмушку табаку.
А попу велел удирать.
Конечно, поп уж не стал там сидеть: без памяти домой побежал.
Утром служивые проснулись, на край печки положили отрубленные ноги из поповской сумки и говорят трактирщику:
— Слушай, хозяин.
Твой телёнок нашего третьего товарища съел.
В суд пойдём или так заплатишь?
Глянул трактирщик на печку, а попа действительно нет.
Только пара сапог, и в сапогах ноги по колени остались.
Испугался трактирщик и говорит:
— Не вводите меня в беду, служивые.
Что возьмёте, берите, а под суд меня не отдавайте.
Дал кабатчик служивым по двести рублей на человека и целую неделю вином их поил.
А служивые после недельной пьянки на дармовщину отправились дальше: дураков искать и себя кормить.
КАК МУЖИК ЦЫПЛЯТ ВЫСИЖИВАЛ
Отправился однажды мужик к барину по делам.
Открыл ворота, хотел шагнуть, но споткнулся на подворотне и упал.
А там, оказывается, у барина курочки были, и одну курочку мужик задавил.
Схватили мужика и завели к барину.
Барин куда-то ушёл, барыня одна была.
Рассердилась барыня на мужика:
— Как ты, — говорит, — посмел убить мою курочку?
Мне она каждый день яйца несла.
Чтобы мне такую же курочку принёс.
— Не горюй, барыня, — говорит мужик, — я вместо убитой тебе сто курочек высижу, и все они будут яйца нести.
Барыня обрадовалась:
— Как, — говорит, — это сделаешь?
— Возьму, — говорит мужик, — сто яиц.
Положу под себя и высижу, как куры высиживают.
Только тебе, барыня, придётся на себя расходы взять.
Мне понадобится отдельный дом, и чтобы в течение полутора месяцев туда никто не заходил.
Вместо отдельного дома барыня приказала выделить баню.
И говорит мужик барыне:
— Вели для меня сшить тёплую шубу, купи тёплый шарф, тёплые валенки и широкий кушак.
Еда нужна будет самая лучшая и самая вкусная, и каждый день — четверть водки.
Если не будет хватать и добавки стану просить, сразу же давай.
Чтобы еду носил один и тот же человек.
Цену большую не возьму: за убийство курицы полное прощение, выданную одежду назад не брать, и вдобавок — сто рублей деньгами.
Барыня рада: за одну курочку мужик хочет сто высидеть, и все станут яйца нести.
Дала барыня мужику сто яиц и послала в баню.
А дядя — не дурак: сделал в углу бани на сене гнездо, положил туда яиц двадцать и посадил на яйца нормальную курицу, а сам вино пьёт, чаем балуется и жареное мясо ест, друзей тоже вином угощает.
Скоро ему четверти вина не стало хватать.
Передал барыне, что вина надо прибавить.
Прибавила барыня ещё по четверти в день.
Так мужик на дармовом вине да закуске жил и своих соседей кормил-поил.
Всё ждал, когда у курицы цыплята вылупятся.
Высиживала, высиживала курица и из всего гнезда только два цыплёнка вылупились, остальные голышами получились.
— Иди, — говорит он служанке, — отнеси и покажи барыне этих двух цыплят и поскорее принеси обратно.
Да долго не ходи, а то материнское сердце от горя лопнет.
Барыня взяла, радуется и удивляется, как это мужик цыплят высиживает.
Времени много уже прошло.
Служанка барыне и говорит:
— Наседка немедленно просила принести обоих цыплят.
Знаешь ведь, как материнское сердце тоскует по своим детям.
Опять прошло какое-то время.
Барыня всё спрашивает:
— Когда же все цыплята вылупятся?
А мужик барское вино пьёт, дармовой хлеб ест и соседей угощает.
Но время пришло, это дело кончать надо.
Если обман раскроют, вкусные кушанья дорого обойдутся — побьют.
Что же делать?
Позвал он своих друзей:
— Ну, — говорит, — друзья, долгонько я вас барским хлебом-солью бесплатно кормил.
Теперь ваш черёд меня от барских плетей избавить.
Этой ночью ткните огоньком в баню и тащите меня на улицу.
Хоть я и буду бросаться обратно в горящую баню, вы меня держите за полы шубы.
А когда баня разгорится, и невозможно будет потушить, только тогда сообщите барыне о том, что баня загорелась.
Друзья так и сделали.
Как баня посильней разгорелась, сообщили барыне, а мужика-наседку вытащили на улицу.
Весь народ держит его, а он бросается-рвётся в горящую баню, прямо в огонь лезет и как курица квохчет: «Клут, клут, клут!
Клут, клут, клут, клут!»
А барыня там стоит и кричит:
— Ой, держите, а то прямо в огонь полезет!
Вот ведь как материнское сердце печётся по своим детям!
Товарищи его ещё крепче держат: кто за полу шубы, кто за кушак, а он всё бросается и куриным голосом квохчет.
Сгорела вся баня, только место осталось.
Сильно горевала и жалела барыня, что цыплята сгорели.
Она ещё просила мужика наняться наседкой, но на этот раз он уже не взялся.
Взял тёплую шубу и валенки, вдобавок сто рублей денег и домой отправился.
ДВА БРАТА
Жили-были два брата — Иван да Василий.
У Ивана была одна корова, а у Василия двадцать коров.
У Ивана единственную корову медведь задрал, и тот без коровы остался.
Пошёл он к брату и говорит:
— У тебя двадцать коров, выдели одну на мою бедность.
Богатый брат не помог Ивану.
— Сейчас, — думает Иван, — я тебя, скупердяя, проучу.
Делать нечего.
Высушил Иван шкуру мёртвой коровы, чтоб скрипела, положил в мешок и отправился в город продавать.
Шёл, шёл, и темнота настигла.
Надо к кому-то на ночлег проситься.
Подошёл к поповской избе и с крыльца через окно внутрь заглянул: а там попадья с любовником вино пьёт.
Зашёл Иван в дом и ночевать попросился, а попадья поленом его из дома прогнала.
Делать нечего.
Спускается Иван по лестнице, а ему поп навстречу.
— Что, — говорит, — ты ходишь?
— А я, — отвечает, — переночевать попросился, да матушка твоя не пустила.
Завёл поп Ивана.
Иван положил под лавку мешок со шкурой, а поп и спрашивает:
— Что у тебя там в мешке?
А Иван и говорит:
— У меня в мешке «всё знающий».
А поп спрашивает:
— Давай спросим, что скажет твой «всё знающий».
Мужик носком надавил на мешок с сухой шкурой, в мешке захрустело.
Поп спрашивает:
— И что он говорит?
— У тебя в печке всякое кушанье есть.
Поп говорит:
— Сегодня ведь пост, и ничего вкусного матушка моя не испекла.
Посмотрел в печку, а там скоромное нажарено-напа-рено.
Поели.
Поп и велит Ивану ещё что-нибудь спросить у «всё знающего».
Ткнул Иван по мешку и говорит попу:
— У тебя за печкӧй бутылки со сладким вином есть.
Поп божится, мол, нет у нас никакого вина.
Проверили за печкой, и впрямь нашлись бутылки с вином.
Выпили вместе, и поп опять велит спросить, что ещё скажет «всё знающий».
Ткнул Иван носком по мешку со шкурой и говорит:
— У твоей матушки любовник в сундуке спрятан.
Открыли крышку сундука, а там дьякон с длинными волосами сидит: чтобы муж не застал, попадья его в сундук спрятала.
Они быстро захлопнули крышку сундука и заперли дьякона.
Поп и стал говорить Ивану:
— Если отдашь мне этого «всё знающего», а сундук с человеком в прорубь опустишь, дам тебе пятьсот рублей.
Отдал Иван мешок с обгорелой шкурой попу и на конных санях повёз к реке сундук с человеком.
А сидящий в сундуке стал умолять:
— Отпусти, — говорит, — добрый человек, я дам тебе двести рублей.
— Что мне с твоими двумястами делать, когда у самого пятьсот рублей в кармане?
— Ну, тогда пятьсот дам, только не топи.
Выпустил Иван из сундука дьякона, взял у него пятьсот рублей, а пустой сундук швырнул в прорубь.
Вернулся домой и пошёл к брату Василию за пудовой.
— Что ты будешь делать с пудовней? — спрашивает брат.
— Деньги надо взвесить, коровью шкуру продал, дали воз денег.
В тот же день Василий зарезал всех своих коров и шкуры на базар повёз продавать.
Стоит Василий возле своих саней у груды шкур, а у него спрашивают:
— Почём шкуры продаёшь?
— Двадцать возов денег прошу за всё.
— Твой товар и полтинника не стоит, — говорят ему.
Василий разозлился и домой вернулся.
Ночью Василий решил убить Ивана.
А Иван на своё место к жене положил мать.
Сам лёг на печку и стал кряхтеть, как старик.
Когда стемнело, Василий пришёл к Ивану и ножом ударил, не знал, что там мать лежит.
Сам пошёл домой.
Иван же запряг лошадь, труп матери посадил в сани и отправился в город.
Ехал, ехал, до кабака доехал.
Зашёл в кабак и четверть вина купил, потом и говорит кабатчику:
— У меня в санях мать сидит, пусть немного согреется, напои её шкаликом.
Кабатчик поил, поил, а покойница не пьёт.
Кабатчик рассердился и бутылкой ударил покойницу по губам.
Заходит кабатчик, а Иван ему и говорит:
— Как не пила, может, ты убил мою мать?
Вышли, проверили, а мать и впрямь мертва.
Иван и говорит кабатчику:
— Если не дашь мне триста рублей, в суд подам.
Кабатчик говорит:
— Дам триста, только ты никому не говори.
Взял Иван триста рублей, похоронил мать и домой вернулся.
Брат Василий увидел его и говорит:
— Я же тебя убил, а ты всё ещё живой?
Иван говорит:
— Ты мать убил, а я отнёс её на базар и продал за триста рублей.
Жадный брат в тот же день убил свою жену и на базар отправился.
На базаре у него спрашивают:
— Что продаёшь?
— Я покойницу продаю, триста рублей прошу.
Схватили Василия и посадили в тюрьму.
Отсидел он, и домой его отпустили.
А Василий был очень зол на Ивана: вернувшись домой, зашил его в мешок и потащил к реке топить.
Тащил, тащил Василий мешок с человеком и устал сильно.
А в церкви как раз обедню поют.
— Сейчас, — говорит, — зайду в церковь и молебен закажу.
Зашёл Василий в церковь, а тем временем Иван из мешка стал кричать:
— Меня ставят городским головой, а я не хочу!
Проходил мимо мясник с двенадцатью коровами.
Он услышал крики Ивана и говорит:
— Я хочу быть городским головой.
— Если хочешь, садись на моё место.
Иван посадил на своё место в мешок мясника, а сам взял у него двенадцать коров и домой направился.
Василий вышел из церкви, поднял мешок с человеком на плечо и бросил в реку.
Вернулся Василий домой и опять Ивана увидел:
— Я же тебя только что в воду бросил, а ты опять живой?
Иван и говорит:
— Когда ты меня в воду бросил, я на тот свет попал, мне там двенадцать коров дали.
Василий и говорит:
— Скорей зашей меня в мешок и брось в реку, я оттуда сто коров за раз приведу.
Иван зашил его в мешок и отправился к реке, а навстречу ему поп подвернулся и спрашивает:
— Что несёшь?
— Брата на тот свет посылаю за коровами.
Поп говорит:
— Меня тоже возьмите.
— Если двести рублей дашь, возьмём, а нет — не возьмём, — говорит ему Иван.
Дал поп Ивану двести рублей и сел в мешок.
Спустил Иван жадного попа и жадного брата к реке и обоих ухнул в прорубь.
— Вот вам, — говорит, — и сто коров.
БОГАТЫЙ БРАТ И БЕДНЫЙ БРАТ
Жили-были два брата.
У одного ни коровы, ни лошади нет, а детей восемь человек, а у другого — всего вдосталь, в хлеву полно скотины, и живут вдвоём с женой.
Как-то вышел у бедняка весь хлеб, стали его дети голодать.
Пошёл он к богатому брату хлеба одолжить, а богатый ему не даёт:
— Тебе нечем будет долг вернуть.
Что делать?
Думал-думал бедный брат, забрался ночью к богатому в хлев, зарезал двух свиней, а туши там и оставил.
На другое утро спустился богатый брат в хлев и видит: две свиньи сдохли.
Тогда позвал бедного брата и говорит:
— Поди, свези свиные туши на скотское кладбище.
А бедный брат говорит:
— Я отвезу их домой.
Дети голодные, всё съедят, никто и не догадается, что дохлые это свиньи.
Радуется бедняк, что удалось надуть брата-богача и спасти детей от голода.
А у богатого брата жена была очень хитрая и говорит мужу:
— Наверное, твой бедный брат нарочно убил наших свиней.
Пойду я к ним, подслушаю их разговоры и хорошенько всё разузнаю.
На следующее утро посадил богатый брат свою жену в большой сундук, запер на замок, позвал бедного брата и говорит:
— Здесь все мои деньги.
Все люди знают, что я богат, и ко мне могут залезть воры.
Возьми ты этот сундук и храни у себя: к тебе, бедняку, воры не полезут.
Отнёс бедняк на хранение сундук богатого брата.
Дома сварил он свинину, посадил ребят за стол и говорит:
— Кушайте, дети, досыта.
Если эта свинина кончится, у богатого брата можно будет прирезать еще и других свиней.
Жена богатого сидит в сундуке и подслушивает.
Как услыхала она о зарезанных свиньях, не утерпела и крикнула:
— Это ты, злыдень, убил у нас свиней!
Вот теперь я покажу тебе!
Понял тут бедняк, что богатый брат запер в сундук свою жену подслушивать.
Вскипятил он в печке большой котёл воды, просверлил крышку сундука и влил туда чугун кипятку.
А жена богача кричит из сундука:
— Ошпарил, ошпарил!
Так она и превратилась в варёное мясо.
Вот на другой день пришёл богатый брат и говорит:
— Дай обратно сундук.
У себя надёжнее держать.
А бедный брат и просит:
— Покажи мне, много ли у тебя богатства в этом сундуке.
Но богатый брат не открыл сундука у бедного.
Открыл только у себя дома, тогда и увидел, что жена умерла.
— Наверное, она умерла из-за того, что плотно было закрыто, — думает он, — надо как-нибудь побыстрее её похоронить.
Вот позвал богатый брат бедного и говорит:
— У меня жена умерла.
Сделай ей гроб, и сегодня же её похороним.
Снял бедняк с покойницы мерку, а гроб нарочно сделал короче на две четверти.
Стали покойницу класть в гроб, а она в гроб не влезает.
— За то время, пока я гроб делал, покойница на пол-аршина выросла, — говорит бедный брат.
Так в тот день они и не смогли её похоронить.
Богатый брат позвал бедного ночевать к себе.
Ночью тот, пока брат спал, спустился в хлев, зарезал самого большого быка.
Потом принёс в хлев покойницу, поставил к быкам и сунул в руку нож.
Проснулся богатый брат утром, покойницы нет в доме.
Искали-искали, спустились в хлев, а покойница стоит возле зарезанного быка, в руке — окровавленный нож.
Схватил бедняк покойницу и занёс в дом, а забитого быка, вместо скотского кладбища, опять отвёз домой.
Вот богатый брат и говорит бедному:
— Скорей заканчивай гроб, да сегодня похороним её.
Если не успеем похоронить сегодняшней ночью, она последнюю скотину или нас самих прирежет!
Вот опять бедняк снял с покойницы мерку.
В длину сделал гроб как нужно, а в ширину сделал таким, чтобы в дверь нельзя было вынести.
Закончил он гроб, положили в него покойницу и стали из избы выносить, но гроб в двери не пролез.
— Придётся ещё одну ночь продержать покойницу дома, — говорит богатый брат. — Куда мы покойницу положим на ночь?
— Если боишься оставить в избе, вынеси в амбар и запри её там.
Так и сделали.
Ночью, пока богатый спал, бедный брат открыл дверь амбара, позвал соседей и вынесли они из сусеков всю муку, потом поставил покойницу к сусеку, сунул ей в руку лопату, а саму всю обсыпал мукой.
Вышел на следующее утро богатый брат в амбар и видит: покойница стоит с лопатой, а в сусеке нет ни зерна, ни муки.
— Всю муку и всё зерно раскидала и съела.
Надо съездить за попом и скорее похоронить её, — говорит богатый брат.
Позвали попа, рассказывают, что так и так, покойница в гроб не хочет ложиться, пакость за пакостью учиняет.
Поп отпел покойницу и велел хоронить её сейчас же, а сам отправился домой.
Дело было весной, вот-вот вскроются реки, на санях уж нельзя было ездить.
Посадил богатый брат попа верхом, сам сел на другую лошадь, чтобы его проводить, а покойницу велел бедняку похоронить, пока он попа провожает.
Взял бедный брат покойницу, посадил её на годовалого жеребца, привязал ноги под животом коня, чтоб не свалилась, вывел жеребца на дорогу и ударил.
А на кобыле, матери того жеребёнка, ехал поп.
Увидел жеребёнок свою мать и пустился за нею вскачь, чтобы догнать.
Услышали поп и богатый брат, что за ними какой-то всадник едет, оглянулись — покойница за ними верхом гонится.
Очень они испугались и пустили своих лошадей вскачь, а жеребёнок от них не отстаёт.
Поблизости от села дорога пошла через озеро.
Если ехать кругом, покойница догонит.
Поп и говорит:
— Давай прямо через озеро поскачем.
Как только спустились на озеро, весенний лёд сломался: поп и богатый брат — оба в воду.
А глупый жеребец тоже прыгнул за ними, и себя, и покойницу утопил.
После этого бедный брат взял всё добро богатого и очень хорошо зажил.
ПОП-СКУПЕРДЯЙ И ИВАН-БАТРАК
Жили-были муж и жена.
У них было три сына: Фёдор, Василий и Иван.
Как-то у них хлеб кончился.
Старик и говорит сыновьям:
— Чем дома зря сидеть, сходите куда-нибудь на заработки.
Жребий бросили братья, кому на заработки идти.
Выпало брату Фёдору.
Пошёл Фёдор и нанялся к попу казачить.
Поп заставлял его работать, как лошадь, почти год его нормально не кормил.
От голода еле живой Фёдор домой вернулся.
На другой год у попа казачить выпало брату Василию.
Поп его так же целый год, словно клячу, голодным заставлял работать: еле живой Василий домой вернулся.
Очередь пришла Ивану казачить идти.
Взял Иван сухарей мешок и отправился заработок искать.
Шёл-шёл, тот же поп встретился:
— Куда, Иван, отправился?
— Я заработок искать отправился.
— Давай ко мне батраком, — говорит поп.
Нанялся Иван к лопу на год работы.
Вот время ужина подошло.
Поп сел ужинать, а Ивана не зовёт.
— Ты, Иван, быстрее ложись.
Завтра нужно пораньше за сеном ехать.
Около полуночи разбудил поп Ивана и велит коней запрягать.
Сам сел, позавтракал, а казака за стол не позвал.
Иван запряг двух коней: одного попк, а другого себе.
Поповского коня вперёд пустил, а сам позади скачет.
Сколько-то от села отъехали, и Иван стал кричать попу:
— Остановись, батюшка, я ведь верёвки забыл взять, воз затянуть нечем будет.
А поп ему говорит:
— До села ещё недалеко.
Сбегай, принеси верёвки.
Иван прибежал и говорит попадье:
— Хлеб забыли, и батюшка попросил два рыбника и бутылку вина.
Отдала попадья два рыбника и бутылку вина, и Иван побежал попа догонять.
— На, — говорит, — батюшка, верёвки.
А рыбники и бутылку вина положил себе за пазуху.
Проскакали они вёрст сорок-пятьдесят, доехали до стога, сено на сани погрузили и к дому направились.
Стало уже смеркаться, а им ещё тридцать вёрст ехать.
Иван сидит на возу с сеном, вино пьёт, рыбниками закусывает.
Ехали, ехали, поп и говорит Ивану:
— Ты, казак, смотри, чтобы мой конь с дороги не свернул, когда направо поворот будет.
А я сам ненадолго прилягу.
Лёг поп на сено и заснул.
У попа конь впереди.
Как до развилки доехали, Иван нарочно повернул поповского коня, и поехали по незнакомой дороге.
Ехали они по этой дороге вёрст сорок, тут поп проснулся.
Огляделся вокруг и понял, что на другую дорогу попали.
И стал ругать казачка.
А батрак ему говорит:
— Как это я свернул?
Ты впереди едешь, а я за тобой.
Сам свернул.
Делать нечего, надо где-то ночлег искать и коням отдых дать.
Доехали они до какой-то незнакомой деревни.
Поп и посылает казачка на ночлег проситься.
— Иди, — говорит, — спроси, не пустят ли отдохнуть.
Зашёл Иван к одному купцу и говорит:
— Пустите нас с попом отдохнуть, отогреться.
— Милости просим, — отвечает хозяин.
А батрак и говорит ему:
— Как ужинать сядете, попа не зовите.
На чужих хлебах поп у нас дуреет.
Если ужином накормите, совсем сдуреет и всех побьёт.
Распряг казак коней, к саням привязал и зашли они в дом.
Хозяин сел ужинать и говорит:
— Садись, Иван, садись, батюшка, поужинаем.
После первого приглашения за стол садиться неприлично.
Поп стал ждать, когда его повторно пригласят, а хозяин второй раз и не позвал.
А так хотелось ему поесть!
Батрак и хозяин плотно поужинали.
Потом батрак залез на полати, а поп за ним тоже в полать.
Батрак заснул, а попу на голодный желудок не спится.
Вот он стал казачка будить:
— Эй, Иван, я есть хочу.
А казачок на него злится.
— Когда есть сажали, почему не сел?
Здесь ведь тебе не у матушки, чтоб куражиться.
Потом Иван и говорит:
— Там на залавке горшок с кашей стоит.
Укради и съешь.
Слез поп, на залавке нашёл горшок с кашей, но ложки нет.
Опять Ивану жалуется:
— Батрак, ложки не нашёл.
Как я без ложки буду есть?
— Подверни рукава подрясника и руками хватай.
Поп залез в горшок рукой, а рука застряла.
В горшке оказалась кипящая смола, и руку стало жечь.
Забегал поп.
— Ой, казачок, освободи, рука застряла.
Батрак ему говорит:
— Ах ты, долгогривый чёрт!
Всю ночь спать не даёшь!
А ночь была лунная.
Иван и говорит:
— Видишь, под полатями точило лежит, ударь об него, и разобьётся горшок.
Поп с размаху ударил по блестящему точилу.
А это было не точило, а хозяин на спине спал, и лоб его при луне сверкал.
Хозяйка на весь дом закричала, поп перепугался, рванул из дома и убежал.
Свет зажгли.
Купцова жена кричит:
— Зачем моего хозяина убили?
А Иван на неё кричит:
— Куда моего попа подевали?
Если немедленно не найдёте, десятского и понятых приведу...
Под суд отдам.
Если дадите триста рублей денег и бочку смолы — всё дело прикрою и судиться не буду.
А если нет, немедленно пойду и заявлю.
Ивану триста рублей и бочку смолы дали.
Он обоих коней запряг, с одних саней сено перевернул и на них бочку со смолой поставил, а другие сани не разгрузил.
Сани с сеном впереди пустил, а сам на санях со смолой едет сзади!
Так Иван попа искать отправился.
Доехал до окраины села и видит: поп за овины спрятался.
Батрак ему и говорит:
— Ну, — говорит, — долгогривый чёрт, наделал ты делишек.
Сейчас, не отсидев в тюрьме, не отвертишься.
За что хозяина убил?
Поп стал умолять Ивана:
— Спаси, Иван, от суда...
Триста рублей дам...
Только как-нибудь прикрой это дело.
Взял Иван у попа триста рублей и говорит:
— Спасу, если хочешь, но на триста рублей, может, не будут мириться...
Вернулся казачок в село, будто деньги отнести.
А сам дошёл только до околицы, постоял у овина и обратно вернулся к попу:
— Нет, — говорит, — батюшка, не хотят мириться за триста рублей, ещё триста целковых добавить просят.
Поп дал ещё триста рублей.
Иван сходил до околицы, опять постоял у овина и пришёл к попу:
— И на это, батюшка, ещё не мирятся.
Добавки просят.
Вытащил поп мошну с деньгами, вытряхнул оттуда последние деньги и набрал уже всего сто целковых.
— На, — говорит, — отнеси, но пусть уж не судятся.
Опять батрак для видимости ушёл, а сам постоял за овинами и обратно вернулся.
— Ну, — говорит, — денег у тебя уже не осталось, а они всё ещё добавить просят.
Давай-ка сядем на сани и домой побыстрей поскачем.
Лёг поп на дно саней, казачок коней погоняет.
Поп у него и спрашивает:
— Не гонятся за нами, Иван?
— Гонятся, — говорит, — батюшка.
Скоро уж нас догонят.
А поп его умоляет:
— Спрячь меня, Иванушка.
Если целым до дому доеду, сто рублей дам.
На дне саней пустой мешок был.
Иван ему и говорит:
— Залезай, батюшка, сюда, в пустой мешок, и голоса не подавай.
А голос подашь, и твоя, и моя головы пропадут.
Завязал Иван попа в мешок и верхом на мешок сел.
А сам разными голосами стал разговаривать, будто кто-то их догнал, а на самом деле никто за ними и не гнался.
Поп слышит, как догонявшие у Ивана сердито спрашивают:
— Где твой долгогривый друг?
А!
Не говоришь?
Ты обманываешь? — слышно, говорят Ивану.
Стал Иван по мешку палкой бить.
Бил-бил, бил-бил, потом говорит, чтобы попу слышно было:
— Не бейте больше, добрые люди...
Всё скажу...
Скажу, где долгогривый прячется.
А поп из мешка опять шепчет:
— Ради Бога, Иванушка, не говори.
Ещё сто рублей добавлю.
Развязал Иван мешок.
— Выходи, — говорит, — батюшка, они дальше побежали тебя догонять.
Если не успеют обратно вернуться, мы от них ускачем.
Поп бока чешет и охает:
— Сильно, Иванушка, меня побили.
Иван засмеялся и говорит:
— Тебя, батюшка, ещё не так...
Моей спине больше досталось.
Ещё немножко проехали, и попу батрак говорит:
— Вон они, батюшка, обратно возвращаются.
Прячься.
Залезай сюда, в смоляную бочку.
Никто тебя здесь искать не догадается.
Только тихо сиди и делай, что я скажу, меня слушай.
Залез поп в смоляную бочку, а навстречу им купец едет, двенадцать возов товару везёт.
— Что, Иван, в бочке везёшь?
— Я за сеном ездил и возле стога чёрта поймал.
Сейчас продавать везу.
— Нельзя ли на твоего чёрта посмотреть?
Сколько хочешь, возьми, а мне покажи эту диковинку.
— Как нельзя?
Невозможного ничего нет.
Дай сто целковых, и покажу.
Затем открыл крышку бочки и попу шепнул:
— Прямо на купца и беги.
Вылез из бочки со смолой поп, ни носа, ни рта не видно — всё в смоле, совсем как чёрт и есть.
Иван ударил его плетью по бокам, поп и бросился прямо на купца.
А купец вывернулся и без памяти убежал, куда ноги понесли.
Так весь товар и бросил.
Взял Иван двенадцать возов товару, и отправились они с попом домой.
Иван взял у попа ещё четыреста рублей вдобавок и плату за найм — сто рублей, да с двенадцатью возами товару домой поехал.
А поп парился да мылся, парился да мылся, никак с тела смола не сходит.
И теперь ещё, наверно, парится да моется, да Ивана-казачка вспоминает.
ГУЛЯЩАЯ ПОПАДЬЯ
Жила-была старая чета.
И был у них сын по имени Иван.
Как-то весь хлеб в доме вышел.
Старики и говорят:
— Иди, Иван, сходи на заработки.
Шёл, шёл Иван, и поп ему навстречу попался.
— Куда собрался, Иван-крестьянский сын? — спросил у него поп.
— Я в казачки наниматься отправился.
— А я как раз батрака ищу, — говорит поп, — нанимайся ко мне казачить.
Хорошо отслужишь, сто целковых дам.
— А сколько лет придётся на сто целковых служить?
Поп был очень скупой и хитрый.
Про себя подумал и говорит:
— Давай время не укажем, а так сговоримся: у меня жена хочет научиться по-немецки разговаривать, как научится по-немецки говорить, так и твой срок закончится.
Поселился Иван у попа, всякую работу делает.
А попадья совершенно ничего не делает, только прихорашивается да тайком с дьяконом любится.
Как поп куда-нибудь уедет, дьякон тут как тут, придёт в дом и с попадьёй угощается.
Иван стал думать, как бы долгогривого дьякона подловить.
Однажды в хлеву подстелил, сел на солому и стал следить, когда дьякон придёт.
Поп увидел его и спрашивает:
— Что ты, казачок, смотришь?
— Да вот снопы обмолотили, и половина зёрен осталась в снопах.
Если второй раз это обмолотишь, с каждого снопа ещё по решету зерна выпадет.
Поп и говорит:
— Тогда высуши на печке солому и ещё раз обмолоти.
Любо попу, что ему такой рачительный казачок попался.
Как-то поп уехал по делам.
А попадья напекла-наварила и позвала дьякона.
Как только заперлись дьякон с попадьёй, батрак заглянул через окошко и стал в дверь стучаться.
Испугалась попадья и говорит дьякону:
— Куда же я тебя спрячу?
Давай, поднимись на печку.
Там вязанка соломы на просушку положена, туда и прячься.
Поднялся дьякон на печку и в вязанку соломы спрятался.
Зашёл Иван в дом и говорит:
— Мне с печки нужно солому взять, хочу обмолотить.
— Не просохло ещё, — говорит попадья.
— Как не просохло?
Так ведь и пересохнет, — говорит Иван.
Взял в охапку вязанку соломы, вынес на поветь и кичигой стал бить по соломе да приговаривать:
— Солома, солома, больше зерна дай, у попа-то глотка бездонная.
Терпел, терпел дьякон в вязанке соломы и заохал.
— Ой, — говорит, — Иван, хватит молотить.
Я тебе двадцать пять четвериков зерна дам, только попу ничего не говори.
Отпустил Иван дьякона.
Пошли, отмерили двадцать пять четвертей зерна.
Везёт Иван в мешках целый воз зерна, поп и спрашивает:
— Откуда столько зерна везёшь?
— Это с соломы столько выпало.
Поп радуется и говорит:
— Тогда всю солому по новой обмолоти.
И то, что в хлеву подстелено, тоже подсуши и обмолоти, чтобы ни одного зерна в стороне не осталось.
Как-то поп опять ушёл по делам, а дьякон давно уж у попадьи.
Выследил казачок приход дьякона.
Только успела попадья крыльцо запереть, батрак стал в дверь стучаться.
Попадья говорит дьякону:
— В сенях есть пустая бочка, иди, спрячься туда.
Казак в окошко крыльца увидел, как дьякон спрятался, и говорит попадье:
— Батюшка велел бочку с дёгтем в город отвезти, продать.
Вынес Иван из сеней бочку с дьяконом, потом бочку с дёгтем и весь дёготь вылил в бочку, где сидел дьякон, а сверху плотно закрыл.
Ехал, ехал, и ему повстречался купец, двенадцать возов товару везёт.
— Посторонись, — говорит Иван купцу, — чёрта везу.
Купцу захотелось на чёрта посмотреть, он и говорит:
— Сто целковых дам, только покажи мне, какой он, чёрт-то.
— Покажу, — говорит Иван, — только не испугайся.
Потом открыл крышку бочки и стал дьякона плетью избивать.
Дьякон выскочил из бочки и к лесу побежал.
Купец с перепугу за воз спрятался, а Иван купцу кричит:
— Держи чёрта, держи!
Рядом пробежал, почему не поймал?
— Какое уж там ловить! — говорит купец.
— Сейчас, я сам сбегаю и обратно поймаю, — говорит Иван.
— Ой, не лови, — говорит ему купец, — двенадцать возов с товаром отдам, но чёрта при мне не лови.
Приехал батрак к попу с двенадцатью возами с товаром и хвастается:
— Вот на бочку дёгтя сколько товару дали.
А дьякон вылез из бочки с дёгтем, как чёрный бес прибежал домой и, может, десять бань парился да мылся.
Еле дёготь отчистился.
Вот опять поп куда-то уехал, а дьякон бежит к попадье.
Поповский казачок издалека его увидел и двери крыльца щёлк — запер, а сам встал за дверью и попадьиным тонким голосом стал с дьяконом разговаривать.
— Не знаю, — говорит, — посмею ли я тебя сегодня впустить.
Опять ведь батрак застанет и натешится.
Этой ночью приходи и залезь через окошко чулана, я туда подойду.
Вот ночь стала приближаться.
Батрак и говорит попу:
— Я сегодня, батюшка, в чулане лягу, в доме жарко, да и мухи мешают.
Лёг казачок к окошку чулана, сам острый нож взял и ждёт прихода дьякона.
Как только тот сунул голову в окошко, казачок у него ухо — чик! — и отрезал.
Дьякон, охая, домой побежал и болеть залёг.
Дошло до попадьи, что любовник сильно болеет.
Она испекла гостинец — вкусный рыбник — и говорит батраку:
— Отнеси дьякону и отдай от меня этот гостинец.
Взял Иван рыбник, вытащил оттуда всю рыбу и съел, а туда положил отрезанное ухо дьякона и отнёс.
— На, — говорит, — отец дьякон, матушка гостинец тебе прислала.
Взял дьякон рыбник и глаза вытаращил.
Сильно разозлился на попадью.
Потом казачку и говорит:
— Иди, пришли ко мне матушку саму со мной попрощаться, может быть, помру.
Пришла попадья к дьякону.
А дьякон стонет и говорит ей:
— Давай, матушка, по старой любви в последний раз расцелуемся.
Начала попадья с больным целоваться, а дьякон как откусит ей язык.
Попадья ни кричать, ни разговаривать не может, только мычит и руками машет.
Поп не понимает, что случилось с попадьёй.
А казачок ему и говорит:
— Ну, батюшка, твою жену научил по-немецки разговаривать.
Видишь, как шустро она сейчас по-немецки говорит.
Мой батрацкий срок закончился, давай расчёт сделаем.
Не хотелось, конечно, попу сто рублей платить и отпускать дешёвого батрака, но Иван дальше казачить не остался.
ПОП-ДЬЯКОН И КАТЕРИНА
Жила-была крестьянская чета.
Мужа звали Иваном, а жену Катериной.
Однажды у Катерины подоспели именины.
Нарядилась она и вышла в церковь.
Увидел поп и позарился на неё.
Увидел дьякон и тоже позарился.
Увидел псаломщик — и он позарился на Катеринину красоту.
Как окончилась служба, поп подбежал к Катерине и шепнул ей:
— Я сегодня вечерять приду.
Пошли мужа куда-нибудь на работу.
Не зевал и дьякон, тоже подбежал к Катерине и шепнул:
— Я сегодня к тебе вечерять приду.
И псаломщик успел шепнуть Катерине при выходе из церкви, что сегодня он вечерять придёт.
Катерина всем пообещала.
Вот и полночь пришла.
Иван вечером ушёл на мельницу.
На крыльце, слышно, поп стучится.
Открыла Катерина попу дверь.
А ему не терпится: торопится поскорее поцеловать Катерину.
— Успеешь ещё.
Сначала самовар поставим, чаю попьём, — говорит Катерина.
Стала ставить самовар, а в это время кто-то торкнулся в двери.
— Вот какого-то чёрта по ночам носит, — пробурчал поп и спрятался за сарафан, висевший на вешалке.
В дом вошёл дьякон:
— Ох, — говорит, — припоздал.
У тебя и чай, и всё уже готово, — и стал торопить Катерину побыстрей свет потушить да лечь.
— Чаю попьём да сразу и ляжем, — говорит Катерина. — Самовар поставлен, да, чаю не попив, ложиться нельзя.
Сели за стол, а в двери кто-то опять постучался.
— Какого чёрта носит в такое позднее время, — пробурчал дьякон и в шкаф спрятался.
В дом вошёл псаломщик.
Он был уж навеселе, торопит Катерину свет побыстрей погасить.
— Сейчас, чаю попьём да потом уж.
Ночь ведь длинная, — говорит ему Катерина и неторопливо чай разливает.
В это время опять кто-то постучался в двери.
Оказывается, муж Катерины с мельницы идёт.
— Ой, куда деваться?
Это наверняка твой муж, — говорит псаломщик.
— Иди, в углу полатей прячься, — говорит Катерина, — ночью, как свет погасим, тайком выйдешь.
Зашёл в дом Иван, муж Катерины, и стал раздеваться.
У псаломщика вдруг бок зачесался.
Он было хотел тихонько почесаться.
А на краю печки сидела кошка.
Она подумала, что на полатях мышь скребётся, да как бросится на руку псаломщика.
Псаломщик на весь дом заорал.
Тогда Иван схватил с вешалки ружьё и на полати направил.
— Какой там святочный дух на полати забрался?
Если немедленно не спустишься, пристрелю!
— Не стреляй, это я здесь, — выглянул псаломщик и спустился на пол.
Иван хорошенько отдубасил его да оттеребил, выкупал вначале в смолянӧй бочке, затем сунул в перьевой мешок, а потом выкинул в хлев и запер.
Стала чета за стол садиться, чай пить.
А кошка опять услышала, что кто-то скребётся под сарафаном на вешалке.
Кошка подумала, что это мыши скребутся, бросилась на сарафан и руку у попа царапнула.
Поп что есть мочи закричал из-под сарафана.
Иван опять взял с вешалки ружьё и стал целиться в сторону сарафана.
— Что за святочный дух там, выйди по-хорошему!
Пришлось попу выйти из-под сарафана.
Взял Иван попа за шиворот, искупал в смоляной бочке, сунул в перьевой мешок и под конец затолкал в хлев, к псаломщику.
Дьякон стоял, стоял в шкафу, ни жив ни мёртв, ждал, когда Иван заснёт.
Вдруг ему захотелось чихнуть, — шкаф-то пыльный.
Он терпел, терпел и неожиданно всё-таки чихнул.
Тогда Иван взял ружьё и говорит:
— Какой-то святочный дух ещё остался в моём доме.
Выходи скорей из шкафа, а нет — пристрелю!
Вышел дьякон из шкафа.
Иван отдубасил, оттрепал его, искупал в смоляной бочке, потом сунул в перьевой мешок и в хлев запер, к попу и псаломщику.
На другой день утром попадья, дьяконица и псаломщица стали, переходя из дома в дом, искать своих мужей.
Зашли и к Ивану, а супруги как раз обедать собираются.
— Не видели наших мужей? — спрашивают они.
— Видеть не видели, — улыбаются супруги, — садитесь, матушки, с нами обедать.
Сели за стол попадья, псаломщица и дьяконица.
Едят и хвалят молоко Иваново:
— Вкусное же молоко, Иван, у твоих коров.
Не продашь ли нам для роду?
— Продам, — говорит Иван. — Попадье чёрную, дьяконице безрогую, псаломщице пятнистую.
Давайте по сто целковых, потом любую уводите из моего хлева.
Взял Иван триста рублей и отвёл их в хлев скотину смотреть.
Открыл двери хлева, а оттуда вышли, как бесы мохнатые да чёрные, — поп, дьякон и псаломщик.
— Вот, — говорит, — ваши мужья.
Отведите быстрее домой.
ПОП И ЕГО БАТРАК МОМЕТ
Давно когда-то жила-была поповская чета.
Вот однажды пошёл поп искать себе казачка.
Видит — идёт ему навстречу Момет.
— Куда, батюшка, направляешься?
— Батрака искать.
А Момет ему и говорит:
— Бери меня казачить, задёшево наймусь: за три года службы — три щелбана.
За первый год — мизинцем щёлкну, за второй год — безымянным пальцем, за третий год службы — указательным.
Попу в радость, что дурак-мужик на три года служить за три щелчка нанимается.
Щелбан — щелбан и есть: деньги не надо платить.
— Найму, — говорит поп. — Работа у меня нетяжёлая: хлеб молоть, за скотом ходить, дрова рубить, по ночам охранять амбары от воров.
Кормить буду овсяной кашей, а спать будешь в конюшне.
Однажды посылает поп казачка в лес.
— Иди, — говорит, — Момет, дров наруби.
Пошёл Момет в лес, срубил кряж с одну сажень и ещё засветло вернулся домой.
А поп у него и спрашивает:
— Много ли, Момет, нарубил дров?
— Сажень нарубил.
На другой день Момет срубил три кряжа длиною в сажень.
Вернулся домой, и поп опять спрашивает:
— Сколько саженей нарубил, Момет?
— Сегодня три сажени.
— Значит, завтра больше наруби.
На третий день пошел Момет и срубил пять кряжей длиной в сажень.
Вернулся домой, поп опять спрашивает:
— А сегодня сколько нарубил?
— Сегодня пять саженей нарубил.
Посылает поп Момета привезти из лесу дрова.
А Момет у него спрашивает:
— Все девять саженей привезти или не все?
— Конечно, все.
Отправился Момет в лес, сложил в сани все девять кряжей, привёз и под окном у попа опрокинул сани.
— Выходи, — кричит, — батюшка, дрова принимать!
Поп вышел, ругает Момета:
— Ах, ты, балда, балда.
Где же твои девять саженей дров?
А Момет ему говорит:
— Как же не девять, как раз девять саженей нарублено.
Переночевали и на следующий день поп опять посылает Момета дрова рубить:
— Теперь, — говорит, — так уж не руби.
Отправился Момет в лес.
Срубил десятивершковую вековую сосну, очистил от сучьев, отмерил в длину девять саженей и укоротил с вершинки.
— Ну, — говорит, — батюшка, сегодня за один день нарубил девять саженей!
Теперь уже дрова как надо.
Наутро поп сам запряг лошадь и поехал в лес за дровами вслед за казаком.
— Где же, казак, дрова?
— Здесь, батюшка, как раз девять саженей, — показывает батрак на девятисаженное бревно.
Снова поп ругается:
— Ах, ты, балда, балда!
Положи на лошадь да вези.
Момет вынес на своих плечах девятисаженное бревно и бросил на спину лошади.
Лошадь тут же и сдохла.
— Ах, ты, балда, балда! — ругается поп. — Какой же дурак кладёт брёвна на лошадь!
Надо было на сани положить.
Момет затылок чешет и отвечает:
— Ты бы, батюшка, так раньше и сказал, что нужно в сани положить.
А ты сказал: положи, мол, на лошадь.
Как велел хозяин, так я и сделал.
Что тут поделаешь с Мометом?
Сердился-сердился поп и сказал:
— Если ты лошадь у меня убил, теперь на себе и тащи дрова!
Момет легко поднял на плечо бревно в девять саженей и отправился домой.
По дороге повернулся к попу и спрашивает:
— Куда, хозяин, сложить дрова — около избы или около овчарни?
Кричит поп издалека:
— У овчарни разгрузи!
Батрак принес бревно к дому попа и, поднажав, приставил к стенке овчарни.
Овчарня развалилась.
У попа все овцы погибли.
Пришёл поп, ругается:
— Ах, ты, балда, балда!
Зачем овчарню развалил?
— Я не разваливал, я только к стенке дрова приставил.
Жили они, жили, и поп говорит батраку:
— Иди, Момет, в сени молоть солод, завтра матушка пиво варить собирается.
Молол-молол, молол-молол Момет, что намелет, то тут же и съест.
Все намолотое съел.
Вернулся в избу и говорит попу:
— Батюшка, солод смололся.
Пошли посмотреть, а солода-то нет.
— Где же, Момет, твой солод?
— Я его в мелкую муку смолол.
Так смолол, что он весь в пыль превратился.
Еще мешок солоду дал поп Момету.
А тот, что намолол, то и съел.
Рассердился поп:
— Балда ты, балда!
Солод молоть не умеешь!
И пришлось попу самому сесть к мельнице и молоть солод.
Однажды поп с батраком пошли картошку в ямы убирать.
Отнесли картошку, а заступ и забыли.
Торопит поп батрака:
— Сбегай, Момет, домой, принеси заступ!
Вернулся домой Момет, перед тем как зайти в избу, посмотрел в окно и видит: попадья позвала дьякона и угощает.
Постучался в наружную дверь.
Дьякон испугался и говорит:
— Куда я спрячусь, поп, слышишь, идёт?
— Лезь скорее на полати.
Там есть мешки с луком.
Залезь в пустой мешок и встань рядом с мешками с луком.
Залез дьякон в пустой мешок и рядом с мешками с луком присел.
Входит Момет в избу.
Попадья его и спрашивает:
— Что тебе, Момет?
Зачем вернулся?
— Батюшка велел один мешок с луком принести, в яму положить.
Полез батрак на полати, шмякнул на пол мешок с дьяконом.
Потом взвалил этот мешок на плечи, в сенях захватил заступ и пошёл к полу.
— Принёс, — говорит, — батюшка, заступ.
А вот матушка послала ещё мешок с луком, велела убрать в яму вместе с картошкой.
А чтобы не перемешался, так в мешке и велела положить.
Схоронили поп и Момет долгогривого дьякона, любовника попадьи.
Лежал-лежал дьякон в картофельной яме, вылез из мешка и стал царапать землю, наваленную на яму.
Рыл-рыл, и дыра получилась, голову можно просунуть.
Заметил Момет, как дьякон из ямы откапывается, бегом к попу:
— Ой, — говорит, — батюшка, дьякон нашу яму откапывает: видать, картошку украсть хочет!
Поп бегом к картофельной яме, даже подрясник не успел надеть, а Момет за ним следом с мотком верёвки.
Дьякон только успел прокопаться да наружу вылезти, как на него накинулся поп:
— Ах, — говорит, — такой-сякой, чужую яму откапываешь! — и принялся дьякона бить да за волосы таскать.
И дьякон в ответ ударил попа.
Тот кричит батраку:
— Эй, Момет, что стоишь?
Бей тоже!
Дьякон тузит попа, и Момет стал попа бить мотком верёвки.
Раз ударит дьякона, три раза — попа.
Два раза дьякона, пять раз — попа.
Кончилась драка, поп и говорит батраку:
— Ах ты, балда, балда!
Надо было дьякона бить, а ты, Момет, меня бил...
— Я-то откуда знаю?
Как велел хозяин, так я и делал.
Ты сказал: бей, мол, а не сказал, что дьякона надо бить.
Пошёл поп домой, целую неделю болел и бока себе почёсывал.
Жили-жили, пришла к попу беда: из печки еда стала пропадать.
Раз пропала, другой раз пропала: поп с попадьёй голодают, а в печке только пустые горшки остаются.
Вот и говорит поп батраку:
— Слушай, Момет, ты получше карауль наружную дверь.
Воры какие-то к нам ходят и всю еду из печки выгребают.
Перейди из конюшни спать в сени.
Принялся Момет дни и ночи караулить, кто у попа из печки еду ворует.
А сам выберет время, когда никого нет, войдёт в избу и все горшки одним духом очистит.
Однажды утром пошли поп и Момет молотить, а попадья позвала своего любовника — долгогривого дьякона — и стали миловаться да угощаться.
Момет взял цеп, раз махнул, один ремень оборвался, второй раз махнул, второй ремень оборвался.
— Давай, — говорит, — батюшка, сбегаем домой, ремешок цепа подшить: здесь ни шила, ни дратвы нет.
Побежали домой, а крыльцо у попадьи заперто.
Стали стучаться.
Батрак заглянул в окно и видит, как попадья со стола собрала вкусную еду, а дьякона в шкаф спрятала.
Вошли в избу.
— Дай, — говорит, — матушка, я пообедаю, а тем временем казачок ремешок цепа подошьёт.
Спохватился, а в печке еды-то нет.
— Ах ты, — говорит поп, — балда, балда, плохо ты от воров дом стережёшь.
Опять воры у нас были.
А Момет отвечает попу:
— Батюшка, я сегодня во сне видел, будто вор приходил, из печки повытаскал еду, всё в шкаф поставил и сам туда спрятался.
Открыли шкаф, и правда, в шкафу горшки с едой, пироги, шаньги, и долгогривый дьякон там же сидит.
Увидел поп дьякона и набросился на него:
— Ах, — говорит, — вот кто, оказывается, крал у меня еду, мою печь выгребал!
Схватились тут поп и дьякон и давай за волосы друг друга таскать.
Дьякон моложе, одолевает попа.
Поп стал кричать батраку:
— Эй, Момет, что ты стоишь?
Возьми ухват и тоже бей.
Схватил Момет ухват и начал попа и дьякона одинаково тыкать да колотить.
Быстро же разнялись.
— Ах, — говорит поп, — балда ты, балда!
Я ж велел дьякона колотить, а ты заодно и меня бьёшь.
— А мне как хозяин сказал, так я и сделал.
Ты мне велел бить, а не сказал, кого.
Опять целую неделю лежал поп в постели, чесал свои избитые бока.
Как-то опять в попов дом беда пришла.
У попадьи в сенях стала сметана из горшков пропадать.
Поставит горшок, полный сметаны, а к утру он пустой.
Момет за горшки попадьи не переживал: встанет ночью, пройдёт в сени, сметану съест и горшок опрокинет набок.
Опять поп зовёт батрака на помощь.
— Ты, Момет, из конюшни спать переходи в сени.
Кто-то у матушки каждую ночь крадёт сметану из горшков.
Надо поймать вора.
— Ладно, — отвечает казачок, — коли велишь, покараулю.
От меня вор не уйдёт.
Вот Момет лёг на ночь в сени.
Когда поп с попадьёй крепко заснули, он вошёл в избу, снял с божницы образ Николая-угодника и вынес его в сени.
Всю сметану из горшков опять поел, а у Николы-угодника губы да усы сметаной вымазал, сам кричит громким голосом:
— Батюшка, выйди!
Поймал воров!
Кинулся поп в сени, смотрит — горшок пустой, а у Николы-угодника всё лицо в сметане.
— Поймал, — говорит, — батюшка, у горшка со сметаной Николу-угодника.
А что с ним делать, сам знаешь.
А поп и вправду подумал на Николу-угодника, схватил образ и стал бить и ногами топтать.
Жили-жили, как-то собрались поп и попадья в гости.
Говорит поп казачку:
— Ну, Момет, пока мы в гостях, живи хорошо и двери карауль, а особенно амбарную дверь хорошо стереги, чтобы воры у меня ничего не украли.
Как только ушла поповская чета в гости, Момет открыл двери амбара, позвал из деревни мужиков и велел им растащить весь хлеб и имущество.
Потом дверь от амбара взял на плечи и побежал с амбарной дверью искать попа.
Увидел поп его и спрашивает:
— Что случилось, Момет?
Как смел ты оставить амбар?
— Батюшка, внутри амбара мыши шуршат.
Я и прибежал спросить, что делать.
А дверь от амбара ты велел хорошо караулить, так я взял её с собой, чтобы никто не украл, пока я тебя разыскиваю.
— Ах ты, балда, балда!
Караулить надо рожь в амбаре, а не амбарную дверь.
Может, у меня уже весь хлеб украли!
Побежали они к амбару: правда, ничего не осталось, всё вынесли.
Сердится поп на непонятливого казачка, а Момет оправдывается:
— Ты ведь, батюшка, не амбар, а дверь от амбара караулить велел.
Как хозяин велел, так я и сделал: хозяйское слово переступать нельзя.
Вот прошёл первый срок отработки.
Надо с казаком рассчитаться за год работы.
Момет засучил рукав и говорит:
— Пора, батюшка, заплатить мне за первый год работы.
Подставляй-ка лоб.
В какую сторону лба тебя щёлкнуть?
Подставил поп левую сторону лба.
Щёлкнул Момет мизинцем, да так щёлкнул, что поп высоко-высоко взлетел и свалился в дальний угол комнаты, из левой глазницы глаз на пол выскочил.
— Ну, — говорит, — батюшка, за один год работы мы с тобой в расчёте.
А поп, может, и трое суток без памяти лежал от этого щелчка.
Вот сидит кривой поп с повязкой на глазу и думает, как освободиться от казачка.
Как избежать ещё двух щелчков?
Момет только мизинцем щёлкнул, и вон как получилось, а что же будет, когда он безымянным и средним пальцами щёлкнет?
Позвал поп казачка и приказывает:
— Поди, Момет, сходи и приведи от лешего скот: он мне уже два года оброк не платил.
Шёл, шёл Момет, зашёл в чёрный лес, срубил самую большую сосну, принялся ее окоривать.
Услыхал леший звуки топора, приходит к нему.
— С каким делом, Момет, в мой приход заявился?
Зачем дерево чистишь?
— Я пришёл вас, лесных детей, попарить.
Вот, — показал он на сосновое бревно, — сделаю из этого бревна себе палочку, чтобы этой палочкой вас парить.
Испугался леший:
— За что, Момет, такую пакость на нашу голову обещаешь?
— Сам знаешь, за что.
Два года попу оброк не платил.
Давай из своего стада двух самых лучших коров, прощу.
Не дашь, хорошо попарю, лесные ребята, ваши спины.
Почесал затылок леший и говорит казачку:
— Сначала силой померимся.
Кто из нас сильнее, тому и оброк платить.
Давай на пальцах потягаемся.
Сделали они из обрывка верёвки кольцо, взялись тягаться на пальцах.
Момет привязал конец верёвки к сосновому пню.
Напрягся, напрягся леший, не может перетянуть Момета на пальцах.
— Ну, — говорит, — ты сильнее меня, Момет, на пальцах.
Тогда иначе силами померимся.
Сейчас свистнем оба.
Кто из нас сильнее свистнет, тому и оброк платить.
Свистнул леший, весь лес взвихрился, и Момет едва с ног не свалился — так сильно тот свистнул.
— Ну, — говорит, — теперь ты свистни, Момет.
А Момет и говорит:
— Если я, леший, свистну, у тебя на лоб глаза выскочат.
Если глаза жаль, лучше завяжи.
Завязал леший глаза и стал ждать, когда Момет свистнет.
Момет взял сосновый кол да как «свистнет» лешего по затылку, у того аж искры из глаз.
— Ну, — говорит Момет, — разок я свистнул, ещё надо?
— За ради бога, — говорит Леший, — не свисти больше, Момет: от одного-то раза у меня чуть глаза не выскочили.
Дал леший Момету свою скотину — двух медведей.
Возвратился Момет к попу, одного медведя запер в конюшню к лошадям, а другого в коровник.
Поп не рад, что Момет вернулся домой живым.
— Ну, — говорит, — Момет, привел скотину лешего?
— Привел, в конюшню и в коровник завёл.
На другой день пошли в подклеть, а медведи растерзали всех поповских коров и лошадей.
Велел батраку обратно гнать медведей.
Сел поп, горюет-думает: куда батрака послать, чтоб живым не вернулся?
— Сходи, — говорит, — Момет, к Большому озеру, вытащи у чертей оброк.
Три года ни оброку, ни руги не платили.
Пришел Момет к Большому озеру, сел на берегу и стал сучить дратву.
С самого дна выныривает чертёнок и спрашивает:
— Что ты, Момет, делаешь?
— Дратву сучу, хочу вашу трясину в петлю связать и вас, водяных бесов, попарить.
Почему попу ни оброка, ни руги не платили?
Испугался чертёнок и к деду-водяному побежал:
— Ой, дедушка!
Момет пришел и оброк требует, говорит: если не дадите денег полную шапку, вашу трясину в петлю завяжу и всех водяных бесов попарю.
Вернулся чертёнок к Момету и говорит:
— Велел наш дедушка тебе со мной бороться.
Кто кого осилит, тому и оброк платить.
Момет ему отвечает:
— С тобой, чёртовой извилиной, не буду же сам бороться.
Вон там, под деревом, мой средний брат лежит.
Иди с ним поборись.
Только он немного глуховат и не слышит, перед тем, как с ним заговорить, ударить его нужно.
Момет показал на лежавшего под деревом медведя.
Пошел чертёнок, ударил медведя и крикнул:
— Давай, — говорит, — поборемся!
Медведь как на него накинется!
Драл-кусал, драл-кусал, бесёнок еле жив остался, побежал к деду жаловаться:
— Момет сам не боролся, среднего брата против меня послал.
Вышел бесёнок опять на берег, но денег оброчных не принёс:
— Дедушка велел бегать наперегонки.
Кто скорее из нас пробежит вокруг озера, тому и оброк платить.
— С тобой, чёртовой извилиной, не стану же сам бегать наперегонки!
Тебя и меньший мой брат перегонит, — говорит Момет.
Сходил он в лес, поймал двух зайцев, одного положил в мешок, а другого на руки взял.
— Ну, — говорит, — чёртова извилина, состязайся с моим меньшим братом, — одного зайца выпустил и рукой хлопнул.
Заяц побежал.
А чертёнок, высунув язык, хрипит-бежит, как бы его не перегнали.
Вот пробежал чертёнок вокруг озера, а тем временем Момет вытащил из мешка другого зайца, по спине хлопает:
— Молодец, — говорит, — мой меньший брат, перегнал чертёнка.
Опять чертёнок бросился к водяному деду и говорит:
— Меня младший брат Момета перегнал.
Вернулся чертёнок, опять оброчных денег не принёс.
— Вот, — говорит, — дедушка свою тридцатипудовую палицу прислал: кто из нас выше кинет, с того и оброк.
Встал Момет возле той палицы и смотрит на тучу, а кидать — не кидает.
— Чего, Момет, ждёшь, не бросаешь?
— Погоди, — говорит, — вон облачко подожду и туда палицу закину, чтоб обратно уже не упала.
Чертёнок палицу схватил, побежал к деду жаловаться:
— Твою палицу, дедушка, Момет на тучу собрался закинуть.
Еле успел утащить.
Видит старый водяной, что силой с Мометом ничего не поделаешь, и велел вынести оброчные деньги.
А тем временем Момет продырявил свою шапку, вырыл под нею яму и положил мешок.
Вынес чертёнок один мешок денег и высыпал в Мометову шапку, не наполнилась шапка, высыпал второй мешок, не наполнилась, вынес третий мешок, только тогда наполнилась.
— Ну, — приказывает Момет чертёнку, — тащи к попу этот мешок с деньгами.
Отправились Момет и чертёнок к попу.
По дороге попался им большой жернов с дырой.
Бесёнок и спрашивает Момета:
— Что это такое круглое?
— Это бусинка из ожерелья моего дедушки.
Шли, шли, и увидел бесёнок борону.
— Что это такое, Момет?
— А это ожерелье моего дедушки.
Шли, шли, и увидел бесёнок овин.
— Скажи, Момет, что это такое?
— Охотничья шапка моего дедушки!
Стали подходить к дому попа, и Момет отослал бесёнка домой.
На обратном пути надел бесёнок овин на голову, борону повесил вместо ожерелья на шею, и жернов туда же привязал и стал спускаться в озеро к деду.
Жернов тянет на дно, овин и борона поднимают наверх.
Бился-бился бесёнок да так и задохнулся.
Вернулся Момет к попу, с грохотом кинул мешок с деньгами на середину избы:
— Принёс, — говорит, — оброк с чертей.
А поп и деньгам не рад, одна у него дума, как свой лоб от казаковых щелчков вызволить?
Куда ни посылал, нигде Момет не теряется.
Надумали поп с попадьей бежать.
Сделал себе поп большой пестерь, все ценные вещи в него уложил и говорит попадье:
— От этого Момета живым не уйти.
Завтра убежим от него тайком.
А Момет слышал их разговор.
Как только поп с попадьёй уснули, он из поповского пестеря вытащил все вещи и хлеб, забрался в него сам и закрылся.
Ранним утром поп с попадьёй надели пестери и сбежали из дома.
Бежали-бежали и захотели поесть-отдохнуть.
Теперь, мол, не нагонит нас казачок!
А Момет кричит из пестеря:
— Батюшка, меня же оставили!
— Вот ведь Момет увидел наш побег и за нами гонится.
Как бы он нас не догнал!
Бежали-бежали, бежали-бежали, изрядно притомились.
— Ну, матушка, давай присядем, отдохнём да поедим.
Теперь уж не догонит нас казачок.
А Момет опять крикнул из пестеря:
— Батюшка, не оставляй!
Это я, Момет, иду!
Поп с попадьёй снова бегом пустились от Момета, а сами думают:
«Никуда от него не убежишь.
Ни поесть, ни отдохнуть не даёт».
Бежали-бежали, прибежали к реке с обрывистым берегом, там их настигла ночь.
Поп снял пестерь, сел у обрыва отдохнуть и говорит:
— Ну, теперь Момету нас не догнать.
А Момет вылез из поповского пестеря и говорит:
— Ну, батюшка, еле я вас догнал.
Я уж думал, совсем вы меня оставили.
Поп с попадьёй в тоску впали: опять не смогли от Момета убежать.
Вот поп, попадья и батрак готовятся к ночлегу на берегу реки.
Поп и говорит:
— Перед сном надо поужинать.
Открыл поп пестерь, а пестерь пустой.
Момет вынул из-за пазухи каравай хлеба да закусил.
Попу с попадьёй после такой усталости так и пришлось лечь голодными.
— Ты, Момет, ляжешь к реке, матушка — к лесу, а я — посредине, — говорит поп.
С усталости поп с попадьёй сладко заснули и не слышали, как Момет передвинул попа к реке, а сам лёг между ним и попадьёй.
Проснулась попадья, думает, что рядом с ней поп лежит и тычет его в бок:
— Что зеваешь?
Столкни его в воду и избавимся от него, постылого.
Толкнул Момет попа с обрыва в воду.
Утром проснулась попадья и спрашивает Момета:
— Где же, казачок, наш батюшка-то?
— А я его в воду столкнул.
Сама же ночью велела его в воду толкнуть.
Встал Момет и говорит попадье:
— Ну, у меня на этот раз кончился срок.
Попу казачил, а попадье казачить не хочу.
Приподнял шапку и дальше пошёл.
МУЖИК И БАРИН
Жил-был один барин.
Поехал раз барин на базар и у одного мужика купил за пятьдесят рублей снегиря.
Второй мужик увидел, как барин заплатил пятьдесят рублей за снегиря и стал удивляться.
Пришёл этот мужик домой и жене говорит:
— А знаешь, жена, что я сегодня видел?
— Что?
— Был я на базаре и видел: один барин купил снегиря и целых пятьдесят рублей заплатил за маленькую птичку.
Давай-ка мы отнесём этому барину и продадим большого петуха.
По сравнию со снегирём, поди, много денег даст.
— Неси, неси, — говорит жена.
Пришёл мужик к барину, с собой петуха принёс.
— Возьми, — говорит, — барин, петуха, — продаю.
— А задорого ли продаёшь? — спросил барин.
— За сто рублей отдам.
— Ах ты, болван!
Сто рублей за это?
— А что, разве дорого?
Вчера на базаре за маленького снегиря пятьдесят рублей отдал?
По сравнению со снегирём, за этого ста рублей ещё мало будет.
Рассердился барин, побил мужика и прогнал, а петуха отобрал.
— Ну ладно, вспомнишь ещё, как петуха отобрал, — сказал мужик и домой отправился.
Дома поменял свою одежду, оделся плотником, взял с собой топор, пилу и стал ходить под окнами барина и кричать:
— Кому нужно тёплый дом срубить?
Сделаю такой, что среди зимы можно не топить, — и так тепло будет.
Услышал барин, позвал мужика:
— Если сумеешь, — говорит, — такой тёплый дом сделать, сделай мне.
— Как не сумею?
Там вон растёт тёплый лес.
Если из него дом построишь, всю зиму в доме тепло будет без подтопки.
Барин удивляется:
— Где ж на самом деле такой лес растёт?
Мне не покажешь?
— А отчего ж нет?
Покажу, если хочешь.
Сели в сани и в лес поехали.
В лесу мужик свалил очень большую сосну.
Сначала обрубил сучья, из конца в конец расколол дерево и деревянный клинышек в расщеп вставил.
Барин смотрел, смотрел и сунул руку в расщеп: хотел проверить, действительно ли внутри дерева тепло.
Только барин сунул руку, мужик выбил обухом клин, руку и прищемило.
Тогда мужик набросился на барина и стал кожаной плетью его лупить.
— Будешь ещё мужика бить?
Почему у меня петуха отобрал?
Лупил, лупил барина, пока сердце не натешилось, потом бросил.
Перед уходом барину и говорит:
— Вот, барин.
Один раз уже отлупил тебя.
Если не отдашь мне петуха и сто рублей впридачу, ещё раз побью, побольше этого разогрею.
Дома у барина спохватились, нашли его и вытащили руку из расщепа.
Лёг барин в постель — заболел.
А мужик сходил домой, доктором переоделся, всяких трав набрал и стал возле дома барина ходить, кричать:
— Кто болеет?
Кого лечить надо, от любой болезни вылечу.
Услышал барин голос и велел лекаря в дом позвать.
— Что за человек будешь?
— Я доктор: от любой болезни могу вылечить.
— Тогда меня вылечи, я очень сильно болею.
— Что не вылечить...
Вели баню затопить.
Затопили баню.
— Ну, барин, баня готова.
Пойдём.
Только другие пусть не идут.
На глаза людям попадёшься, опять сглазят.
Спустились барин и мужик в баню вдвоём.
Барин разделся.
Мужик у него спрашивает:
— Что, барин, на таком жару если буду мазью натирать тебя, стерпишь ли?
Чтобы сильно не метался, давай свяжем руки-ноги.
— Можно связать.
Связал мужик барину руки-ноги верёвкой, а потом вместо того, чтобы мазью мазать, вытащил кожаную плеть и стал барина по голому телу бить.
Лупил-лупил, лупил-лупил.
Сам бьёт и приговаривает:
— Будешь ещё мужика бить?
Почему у мужика петуха отобрал?
Опять, пока душа не натешилась и руки не устали, барина бил и, уходя, сказал ему:
— Ну, барин.
Дважды уже я тебя лупил.
Если не отдашь моего петуха и вдобавок двести рублей не заплатишь, в третий раз побью, ещё сильнее.
Барин от побоев еле жив остался.
Понял, что с мужиком играть нельзя, если не сдержишь слова, мужик и в третий раз побьёт.
Отдал барин отобранного петуха и вдобавок послал мужику двести рублей.
БАРИН И КУЗНЕЦ
Едет барин мимо кузницы, а там кузнец работает.
— Здорово, кузнец.
Что куёшь?
— Гвоздь кую.
— А почём гвоздь?
— По сто рублей.
Барин очень удивился: если сто рублей за каждый гвоздь, сколько сотен заработает за день кузнец!
— Сейчас, — говорит барин, — пойду и кузницу открою.
Это, оказывается, больше, чем земля, прибыли приносит.
Сделал барин кузницу.
Сам за кузнеца, а слугу к мехам приставил.
Ехал мимо мужик и свернул к кузнице:
— Скуй, — говорит, — мне тележную ось.
— Скую.
— Много ли возьмёшь?
— Сто рублей.
Слуга у мехов стоит, а барин у тележной оси.
Ковал, ковал, никакого толку: ни накала, ни закала, всё железо сгорело.
— Не выйдет, — говорит, — из этого тележной оси, давай лучше тележную шину скуём.
— Шину так шину, — говорит мужик.
Ковал, ковал барин тележную шину, опять ничего не выходит: всё железо сгорело.
— Не выходит, — говорит, — тележная шина из этого, давай лучше тележную ступицу скуём.
— Ступицу так ступицу, — говорит мужик.
Ковал, ковал барин тележную ступицу, опять ничего не вышло: ни накала, ни закала, всё железо сгорело.
— Тележной ступицы, — говорит, — из этого не получится, давай лучше подкову сделаем.
— Подкову так подкову, — говорит мужик.
Ковал, ковал барин подкову, и опять ничего не получилось.
Тогда тихонько шепнул слуге:
— Сходи побыстрее да своруй чеку из оси мужиковой телеги, занеси и в корыто с водой брось.
А мужику говорит:
— Подковы из этого не получится, давай лучше тележную чеку скуём.
Ковал-ковал, ковал-ковал, железа всего с кончик пальца осталось.
— Сейчас, — говорит, — ещё разок раскалю, и готова будет тележная чека.
Очень сильно раскалил и бросил сгоревшую железку в корыто с водой, потом клещами вытащил из корыта украденную у мужика чеку и ему же и дал.
— Вот, — говорит, — тебе тележная чека.
Давай теперь мне за труды сто целковых.
— Ладно, — говорит мужик, — сейчас выйду, принесу: деньги в телеге остались.
Вышел мужик к телеге, а в это время барин слуге говорит:
— Как мужик принесёт деньги, ты всё приговаривай:
«Ещё прибавь!»
И пока не уйдёт, всё проси добавки.
Мужик сходил к телеге, принёс оттуда плеть, которой коней стегают, и как начал барина ожаривать по спине.
А слуга барина стоит и одно приговаривает:
— Ещё прибавь, ещё прибавь!
Так мужик, пока руки не устали, лупил барина и потом домой поехал.
А барин на своего слугу злится:
— Ах, — говорит, — ты, придурок.
Вместо того, чтобы освободить, кричишь: «Ещё прибавь!».
Побил барин своего слугу и кузницу забросил.
Не завидовал больше работе кузнеца.
ИВАН-ДУРАК
Жили-были супруги.
У них было три сына.
Двое умных, а третий, Иван, совсем дурак.
Старшие братья пашут-сеют и овец пасут, а Иван-дурак на печке лежит и с тараканами воюет.
Вот как-то братья с утра отправились овец пасти и Ивану говорят:
— Ты, дурак, как хлеб испечётся, принеси нам кузовок с обедом.
Взял Иван кузовок, доверху туда горячего хлеба положил и отправился братьев искать.
Идёт и в разные стороны поглядывает.
День был солнечный.
Как только за деревню вышел, увидел свою тень.
Сколько раз Иван шагнёт, столько раз и тень шагнёт.
Вот Иван про себя и думает: «Что за человек за мной гонится, ни на шаг от меня не отстаёт?
Наверняка бедолага есть хочет, на мой кузовок зарится».
Стал Иван-дурак из кузовка хлеб вытаскивать и своей тени бросать.
Так весь хлеб и раскидал.
А тень всё гонится.
— Надо же!
Какое ненасытное брюхо.
Полный кузовок скормил, а он всё не насытится, всё хлеба просит!
Рассердился Иван и пустым кузовком в тень бросил.
Пришёл к братьям.
Братья у него и спрашивают:
— Ну что, Иван-дурак?
— Вам кузовок с обедом принёс.
— Где же хлеб?
— Я с кузовком шёл, и ко мне какой-то человек привязался.
Он всё и съел.
— Что за человек такой? — спрашивают братья.
— Вон со мной рядом стоит, — показал Иван на свою тень.
Разозлились братья на дурного парня, побили его и домой обедать пошли, а Ивана оставили за овцами присматривать.
Сидит Иван и овец пасёт.
А овцы смирно не стоят: туда-сюда расходятся, Ивана не слушаются.
Иван разозлился на овец:
— Почему ваши глаза всё время в сторону смотрят?
Подумал Иван, как бы сделать так, чтобы овцы не разбредались.
Потом всех овец по одной переловил, повытаскивал у них глаза и в кучу собрал.
Овцы теперь на одном месте стоят.
Вот пришли с обеда братья и набросились на Ивана:
— Что же ты, дурак, сделал?
Почему овцы без глаз?
— А зачем им глаза, меньше бегать будут.
Как только вы обедать ушли, все овцы в разные стороны разбрелись.
А я собрал их и глаза повытаскивал.
Чтобы больше не расходились.
Били да били дурака, крепко побили.
Однажды братья послали Ивана в погреб за квасом.
Спустился Иван в погреб и из лагунка затычку вытащил.
Смотрит: возле дверей погреба овца блеет.
— Овца, овца, не блей, не зли меня.
Овца не перестаёт, всё блеет.
Рассердился Иван и затычкой от лагунка кинул в овцу.
Не попал, из другого лагунка затычку вытащил и кинул, потом из третьего, из четвёртого.
Овца убежала.
Иван пошёл затычки от лагунков искать, а за это время весь квас вытек.
— Где, Иван, квас?
Почему не принёс? — спрашивают братья.
— Я затычкой от лагунка в овцу кинул, и за это время квас вытек.
А нечего было вытекать.
Опять побили Ивана.
Как-то братья послали дурака в город, кое-что к празднику прикупить.
Всё купил Иван: столы, ложки, чашки, мешок соли.
Купленных товаров полную телегу набралось.
Направился домой, а конь еле шагает, и так уж он никудышный, а с грузом и вообще еле-еле идёт.
Сидит Иван и про себя думает, как до дому побыстрее доехать.
— Конь на четырёх ногах, и стол на четырёх ногах.
Стол может своими ногами идти, а здесь, на телеге, только коню ноша.
Спустил стол с телеги на середину дороги, а сам дальше отправился.
Едет дальше, а над его головой стаей вороны летают и каркают.
Иван и говорит:
— Бедняжки есть, наверное, хотят, потому и кричат.
И всю купленную в городе еду Иван вытащил, по тарелкам разложил, на дорогу поставил и стал ворон угощать.
— Ешьте, бедняжки, есть, наверно, хотите.
Дальше отправился, доехал до горелого места.
На глаза кучка пней попалась.
— Ох, эти молодцы, оказывается, без шапок.
У бедолаг ведь головы помёрзнут.
Сейчас я вам шапки надену.
И из телеги все купленные корчаги и горшки вытащил и надел на пни.
— Ну, бедолаги, теперь вы все в шапках.
Доехал Иван до реки и стал коня поить, а конь пить не хочет.
— Что, конь, не пьёшь?
Не солона, что ли, вода?
Из телеги вытащил мешок соли, весь высыпал в реку, посолил воду, а конь всё не пьёт.
Иван и рассердился:
— Что голову воротишь, не пьёшь?
Целым мешком посолил, а тебе всё не солоно.
Со злости ударил коня, конь там и дух испустил.
Из купленного товара у Ивана остались только ложки.
Связал ложки в мешок и домой направился.
А ложки стучат: драк-драк-драк.
Слушает Иван и кажется ему, будто ложки его обзывают: «дурак-дурак».
Рассердился Иван на ложки, побросал на дорогу и топтать стал:
— Я вас на спине тащу, а вы ещё обзываться смеете!
Так все ложки на дороге и растоптал.
Пришёл домой и говорит:
— Всё, что сказали, купил.
— Спасибо тебе, дурак.
А где же товар?
— Столы четвероногие, сами идут, кажется, немного отстали.
Еду и блюдца воронам-сестрицам оставил.
Конь не стал пить, так я реку посолил; ложки обзываются, я их на дороге оставил; вдоль дороги молодцы мёрзли, на них горшки-корчаги надел.
Рассердились братья на Ивана и говорят:
— Немедленно вернись и хоть корчаги принеси!
Пошёл Иван к горелым пням, собрал горшки, корчага, днища у них пробил, все надел на кол и домой отправился.
Как домой вернулся, братья изрядно его отдубасили и сами поехали в город — к празднику покупки делать, а Ивана оставили домовничать.
Сидит Иван на печке и слушает, как в лагунках пиво доходит и жужжит.
— Пиво, пиво, перестань, не жужжи, не зли меня!
Пиво Ивана не слушает: всё жужжит и жужжит.
Рассердился Иван и всю пивную посуду перевернул, весь пол залило пивом, а дурак сел в корыто и с детьми братьев стал, как в лодке, кататься.
Вернулись братья, опять изрядно его обругали и побили.
Вот как-то братья погостить собрались, а Ивана оставляют домовничать.
Братья, уходя, и говорят:
— Ты, Иван, пока мы ходим, овечьи шкуры на поветь повесь сушиться, детей на улицу выведи погулять, к нашему приходу одну овцу забей и свари.
Иван говорит:
— Какую овцу забить?
Я ведь выбрать не сумею.
— Что там не суметь!
В хлев спустишься, и какая овца на тебя посмотрит, ту и забей.
Иван-дурак все наказы братьев перепутал: сначала на улицу вывел овчины погулять, затем детей на повети повесил сушиться, а потом в хлев спустился.
В дверь голову просунул и сказал: «осьт-осьт!»
Смотрит: какая овца первая на него посмотрит?
А овцы стадом к нему подбежали и смотрят.
Всех овец и забил Иван.
Вот вернулись братья из гостей и спрашивают:
— Где же, дурак, овчины?
— Я их вывел на улицу погулять.
— Где же, дурак, дети?
— Как сказали, я их на повети повесил сушиться.
— А где же, дурак, овцы?
— Сами сказали, какая овца к тебе обернётся и посмотрит, ту и забей.
Я в хлев спустился, и все на меня смотрят, я всех и зарезал.
Братья уж очень сильно разозлились.
Схватили Ивана-дурака, зашили в мешок и отнесли к реке — в проруби утопить.
Мешок на берегу оставили, а сами спустились на реку прорубь проверить.
Как раз в это время скакал вдоль берега на тройке купец.
Иван-дурак стал кричать:
— Ой, меня насильно царём хотят поставить, а я царствовать не умею!
Ой, не сяду!
Услышал купец, обрадовался:
— Слушай, дурак.
Если на царство сажают, как не сядешь.
Выйди из мешка, я вместо тебя туда заберусь.
Пусть меня на царство сажают.
Забрался купец вместо Ивана в мешок.
Иван крепко его завязал, сам сел в тройку купца и домой поехал.
Братья вернулись, оттащили мешок с человеком к реке, в прорубь бросили.
Отправились домой, а им навстречу Иван-дурак на тройке едет, братьям хвастается:
— Вот каких красивых коней заработал.
Там таких ещё много осталось.
Братьям стало завидно.
Они упрашивают Ивана:
— Давай быстрее зашивай нас в мешок и опусти в прорубь!
Оттуда мы всех до одного коней приведём.
Зашил Иван братьев в мешок и в прорубь скатил.
Потом ушёл домой пиво пить да их поминать.
МУЖИК И ЧЕТЫРЕ ПОПА
Жили-были супруги.
Хлеб у них кончился.
Бабка и стала говорить мужу:
— Сходи, капкан поставь, не попадётся ли какой зверь.
Пошел мужик в лес, поставил капкан и чёрно-бурую лисицу поймал.
Отправился он с лисьей шкурой на базар, по дороге зашёл в кабак и говорит кабатчику:
— Не купишь у меня лисью шкуру?
Кабатчик отвечает:
— Куплю за три четверти вина.
Старик отдал кабатчику лисью шкуру за три четверти вина.
Выпил одну четверть, ни туда ни сюда не пошло, выпил вторую, немного захмелел, а третью выпил и изрядно опьянел.
Напротив мужика сидят три попа и удивляются, откуда, мол, у мужика столько денег.
Они наблюдали, как мужик пьёт.
Когда у мужика была выпита третья четверть, встал он из-за стола, приподнял шапку и в сторону кабатчика головой кивнул:
— Хозяин, в расчёте.
— В расчёте, в расчёте, — говорит ему кабатчик.
Попы очень удивились, что мужик за три четверти вина только шапку приподнял и ни гроша не заплатил.
Погнались они за мужиком и спрашивают у него:
— Как ты, денег не заплатив, вино выпил?
А мужик им и говорит:
— Я сколько ни пью, никогда не расплачиваюсь.
Если шапку приподниму, у меня никто никакую плату не просит.
— Тогда продай нам чудесную шапку.
— Продам, — говорит мужик, — если дадите по триста рублей с человека.
Взял мужик у попов девятьсот рублей и пошёл домой, а попы очень довольные пошли к себе и стали хвастаться перед жёнами.
Попы между собой были родственники — свояки.
Шапку сначала взял старший свояк и говорит:
— Я первый пойду в город и погуляю с этой шапкой.
Пошёл он в город, зашёл в самый дорогой трактир, собрал всех знакомых и говорит:
— Сколько надо, столько и пейте, я всех пою за свой счёт.
Выпили и съели гости на двести рублей.
Потом поп встал из-за стола, приподнял шапку и головой кабатчику кивнул:
— Хозяин, мы с тобой в расчёте...
Кабатчик схватил попа за длинную полу и говорит:
— Как в расчёте?
Денег ещё не платил.
Поп про себя подумал: «Может, шапку не так надел».
Шапку наоборот повернул, опять приподнял и кабатчику головой кивнул:
— Ну теперь уж в расчёте?
— Как в расчёте? — рассердился трактирщик. — Давай плати, а нет, в суд подам.
Делать нечего: попу пришлось заплатить двести рублей.
Он скрипя зубами пошёл домой и своякам ничего не сказал.
Потом шапку взял второй поп, также в город пошёл.
Зашёл опять в самый дорогой трактир и выпил на четыреста рублей со своими знакомыми.
Как выпили, шапку приподнял и головой кивнул трактирщику:
— Хозяин, с тобой мы в расчёте...
— Как в расчёте, если денег ещё не платил?
Пришёл поп домой очень злой и третьему свояку ничего не сказал.
Взял шапку третий поп.
Пошёл он в город, собрал всех знакомых, зашли в самый дорогой магазин и очень много товару накупил.
После покупок поп шапку приподнял, головой кивнул и, выходя, сказал:
— Хозяин, мы с тобой в расчёте...
— Как в расчёте? — схватил купец его за длинную полу и приказчиков позвал. — Давай немедленно плати.
Делать нечего: пришлось платить.
Он скрипя зубами ушёл домой и говорит своякам:
— Меня этот мужик с шапкой в расходы втянул на восемьсот рублей.
Второй говорит:
— Меня на четыреста.
А третий говорит:
— Меня он на двести рублей обманул.
Пошли они с горя в кабак, выпили и стали решать, как бы за обман мужика убить.
Там сидел служивый человек.
Услышал разговор попов и побежал к мужику:
— Тебя три попа убивать идут, — говорит он мужику, — ляг скорей на стол, накройся скатертью и притворись мёртвым, а жена пусть плачет, как над покойником.
Когда я молотком тебя по лбу стукну, тогда вставай.
Сам увидишь, что будет.
Мужик так и сделал: лёг покойником, жена стала рядом с ним плакать-причитать.
А солдат вышел и спрятался в сенях.
Вошли три попа к мужику и бросились на него.
Тогда из сеней зашёл солдат и говорит:
— Мёртвого второй раз не убивают, могу, если хотите, его оживить на время, ежели по сто рублей заплатите.
Заплатили попы по сто рублей с человека.
Солдат попросил у жены покойника молоток и тихонько стукнул мужика по лбу.
Мужик вскочил со стола и говорит:
— Уф, очень долго спал!
Спасибо, служивый, тебе за то, что оживил.
А попы стоят там и удивляются:
— Продай нам этот молоток.
— Как же продам, — говорит мужик, — этот молоток меня кормит и поит.
— Тысячу целковых дадим, — говорят попы, — давай быстрей продавай.
Взял мужик у попов тысячу целковых и солдата хорошо отблагодарил: обещал его целый год кормить-поить и табаком угощать.
А попы, радостные, пошли по домам.
Как-то слух прошёл: в таком-то городе умер очень богатый и важный генерал, кто, мол, сможет генерала оживить, тому без счёта денег будет дадено из царской казны.
У попов глаза разгорелись на большие деньги.
Пошли они в город, зашли в дом к генералу и говорят:
— Где же покойник?
Мы его немедленно оживим.
Зашли они, где покойник лежал, и молотком генералу по лбу стукнули.
Генерал не встал.
Ударили второй раз — не встаёт.
Сильней ударили, опять не встал.
Потом изо всех сил стали попеременно бить мёртвому генералу по лбу, у покойника череп раздробился.
Поняли попы, что мужик их опять обманул и быстренько убежали из этого города.
Вернулись домой и опять хотят мужика убить.
Перед тем, как к мужику пойти, втроём зашли в кабак вина выпить, и между собой разговаривают:
— Теперь уже ничему не поверим, пойдём и сразу убьём.
А солдат, друт мужика, тоже в кабаке сидел.
Он услышал разговор попов и побежал к мужику:
— Тебя опять убивать идут попы.
Запрись в доме, а я стану двери караулить.
Мужик запер всё, а солдат охраняет двери: не даёт попам к мужику зайти.
— Сейчас, — говорит один поп, — я в окошко залезу и его убью.
Разбил поп окно и стал карабкаться в дом через окошко.
А мужик топором тяпнул попа по голове, тот там и умер.
Два попа стояли, стояли на дороге и устали ждать.
— Один свояк ничего не смог сделать.
Сейчас я пойду на помощь, — говорит один из попов.
Вот стал он карабкаться через окно к мужику, а мужик опять по голове топором тяпнул.
Ждал, ждал третий поп на дороге и говорит:
— Свояки у меня, наверно, напились, нельзя же так долго мужика убивать.
Сейчас я тоже зайду.
Вот третий поп стал карабкаться через окно в дом мужика, а мужик опять топором его тяпнул по голове.
Посадил мужик труп одного попа на скамью, будто живого, а остальных спрятал, потом позвал солдата.
— Давай, служивый, избавь меня от этого долгогривого чёрта.
Вконец меня избил и истоптал, а уходить не хочет.
Солдат ударил попа в ухо: поп грохнулся на пол.
Мужик ему и говорит:
— Слишком сильно, служивый, ударил.
Видишь, до смерти.
Чтобы вины за нами не было, иди, брось труп в прорубь.
Солдат был пьян.
Он схватил труп попа, взял на плечо, побежал и ухнул труп в прорубь.
Тогда мужик посадил труп второго попа и водой облил, будто тот из воды вылез.
Солдат увидел его и говорит мужику:
— Я же только что этого долгогривого в прорубь бросил, а он опять здесь, — схватил труп попа и на реку побежал.
Поднялся солдат к мужику, а мужик за это время труп третьего попа посадил на скамью и водой облил.
Солдат спьяну не понял и удивляется:
— Этот долгогривый опять уже здесь!
Дай мне четверть вина.
Я его снова спущу к реке и до утра просижу там, чтобы в третий раз уж не вылез из воды.
Бросил солдат труп третьего попа в прорубь и до рассвета у проруби просидел.
Под утро по дороге мимо церкви стал подниматься в село.
В селе заутреню звонили.
Идёт солдат и про себя думает: «Теперь долгогривый из воды уже не выйдет...»
А тогда как раз из этого села поп шёл в церковь заутреню служить.
Солдат увидел попа и подумал, что опять он из проруби вылез.
Схватил его за пояс, на реку побежал и в прорубь вниз головой бросил.
Церковный сторож звонил, звонил, а поп всё в церковь не идёт.
— Сейчас, — говорит, — схожу домой, конечно, с матушкой спят они ещё.
Зашёл к попу, а попадья удивляется:
— Батюшка, — говорит, — давно уже в церковь пошёл.
Так поп и не нашёлся.
А солдат пошёл к мужику, и очень хорошо они зажили и теперь, наверно, живут да поживают.
ЖАДНЫЙ ПОП
В одном селе был очень жадный поп.
Если пригласят попа в гости, целый день дома не ест и попадье варить-печь не велит, чтобы у чужих больше съесть.
Как могут, избавляются от жадного попа — избавиться не могут.
Вот один мужик и говорит жене:
— Всем селом от жадного попа пропадаем.
Дай-ка я его проучу, чтобы меньше жадничал.
Завтра у меня именины.
Ты, жена, шаньги и пироги испеки к завтрашнему дню, а я попа приглашу в гости.
Когда поп придёт, я велю тебе самовар поставить.
А ты под мышками зажмёшь пузырь с кровью и начнёшь со мной ругаться.
Я тогда возьму нож и ударю по пузырю с кровью.
Ты падай на пол и прикинься мёртвой.
Когда тебя трижды ударю плетью, ты немедленно поставь нам самовар.
Тогда сама увидишь, что будет.
Вот на следующий день мужик позвал попа на именины.
А поп ругает попадью:
— Почему, — говорит, — наварила-напекла сегодня, когда на именины нужно идти?
Пришёл поп к мужику, а мужик издалека ещё его встречает:
— Иди, иди, батюшка, милости просим.
Сели за стол.
Мужик велит жене ставить самовар.
Раз попросил, второй раз сказал, третий раз приказал, а жена самовар не ставит, даже говорить не хочет.
Муж схватил со стола нож, бросился на жену и, как показалось попу, воткнул нож в подмышку.
Жена упала, и кровь потекла.
Поп перепугался:
— Что ты, — говорит, — наделал?
Убил ведь!
— Ничего, батюшка, — говорит мужик, — я её всегда так учу.
Оживёт и как шёлковая станет.
Я на базаре купил такую плеть, которой немедленно можно оживить.
Мужик из угла полатей вытащил длинную плеть, трижды ударил жену.
— Хватит, — говорит, — тебе передо мной чваниться.
Встань, батюшке самоварь ставь.
После ударов жена вскочила, окровавленные бока вытерла, выбежала в другую комнату одежду менять.
Переоделась и покорно самовар начала ставить.
Поп очень удивителся.
Ему завидно стало на нож и плеть.
— Продай, — говорит, — мне нож и плеть, моя жена тоже частенько взбрыкивает.
Много ли запросишь?
— У кого другого взял бы больше, а тебе, батюшка, за пятьсот отдам.
Отдал поп мужику за нож и плеть пятьсот рублей, до ночи угощался у мужика и домой отправился.
Пришёл домой и попадье говорит:
— Немедленно, матушка, поставь мне самовар.
Попадья лежит в постели, лень ей среди ночи самовар ставить.
Раз приказал, два приказал, в третий раз приказал, а попадья и не пошевелилась.
Разозлился поп, взял купленный нож и воткнул попадье в бок.
Попадья упала и померла.
А поп радуется.
— Ничего, — говорит, — с тобой не случится.
Плетью огрею, быстро вскочишь.
Схватил поп купленную у мужика плеть и ударил попадью.
Раз ударил — не встаёт, второй раз ударил — не встаёт, в третий раз ударил — всё не встаёт.
— А, ты даже больше мужицкой жены упрямишься? — закричал поп и изо всей силы стал избивать.
Может, сто раз подряд ударил, аж кожа у попадьи полопалась, а она всё не встаёт.
Понял поп, что мужик его обманул.
Сел и думает, что делать.
— Сейчас, — говорит, — этот нож и плеть отнесу дьякону, у него жена тоже упрямая.
Пойду его обману.
Пошёл поп к дьякону и говорит:
— Я, отец дьякон, замечательные вещи купил — от упрямства жены лекарство.
Удивился дьякон и спрашивает:
— Что это такое?
Научи меня, как упрямую жену одолеть.
Поп стал рассказывать:
— Вот, — говорит, — у меня есть замечательные лекарства — нож и плеть.
Только они пятьсот рублей стоят.
— Оставь, — говорит дьякон, — мне плеть и нож.
А о цене сговоримся.
Отдал поп нож и плеть дьякону.
Тому очень захотелось проверить диковинку.
Как-то вечером и говорит жене:
— Давай, поставь мне самовар!
— Кто так поздно самовар ставит?
Ложиться пора, — заупрямилась жена.
— А, ты ещё и упрямишься, — разозлился дьякон, — сейчас дух упрямства из тебя изгоню.
Взял нож, ударил жену в бок.
Дьяконица упала и умерла.
А дьякон смеётся:
— Есть, — говорит, — на тебя лекарство.
Быстро встанешь.
Взял принесенную попом плеть и стал жену хлестать.
Раз ударил, второй раз ударил, третий раз ударил — не встаёт жена.
Бил-бил, бил-бил и понял, что его обманули.
Что делать?
— Сейчас, — говорит, — отнесу нож и плеть псаломщику!
Пришёл к псаломщику и говорит:
— Видишь, какие замечательные вещи я купил?
Хоть тысячу рублей дадут, никому не продам.
Псаломщик удивился:
— С чего бы, — говорит, — нож и плеть у тебя такие дорогие?
Дьякон рассказал псаломщику, что так и так...
Этим ножом и плетью можно упрямый характер сломить.
— Оставь тогда, — говорит псаломщик.
Как дьякон вышел, псаломщик стал жену свою струнить, самовар ставить требует.
— Ты сдурел, что ли? — ругается псаломщица. — Кто это в полночь самовар ставит?
Ложись и спи.
— А, ты ещё и упрямишься, — разозлился псаломщик и ударил жену принесённым дьяконом ножом.
Псаломщица там же упала и умерла.
А псаломщик смеётся:
— Если это лекарство попробуешь, быстро встанешь и побежишь самовар ставить.
Схватил псаломщик плеть и стал жену плетью охаживать.
Жена не встаёт.
Посмотрел, а она на самом деле мёртвая.
Сел и стал думать, что дальше делать.
Потом псаломщик к дьякону побежал, а дьякон так же у трупа жены сидит и горюет.
Потом к попу побежали, а поп, как и они, у трупа жены горюет.
В ту же ночь жён похоронили и совет собрали, решают, что делать с мужиком.
Толковали, толковали, решили мужика в мешок сунуть и в прорубь бросить.
Пришли к мужику, запихали его в мешок большой, туго завязали и спустились к реке, к проруби.
Пришли туда, а прорубь-то замерзла, а они с собой ни пешни, ни топора не взяли.
Что делать?
Поп и говорит дьякону с псаломщиком:
— Давайте, пока не рассвело, за пешней и топором сходим, а мешок здесь на льду оставим.
Так и сделали.
Втроём поднялись в село пешню и топор искать, а мужика завязанного на льду оставили.
Как раз по той дороге на паре лошадей богатый купец ехал.
Услыхал мужик упряжку и дурным голосом закричал:
— Ой, не сяду, не сяду!
Ни за что не сяду!
Удивился купец, развязал мешок и спрашивает:
— Что ты, мужик-дурак, кричишь?
— Как не кричать, — говорит ему мужик, — насильно в город увозят, хотят в исправники посадить.
А я не хочу.
Купцу завидно стало: очень хотел исправником стать и говорит:
— Если посадят, я сяду.
Мужик завязал его в мешок, сам сел в упряжку и уехал домой на паре лошадей, и теперь живёт-поживает да над поп-дьяконом посмеивается
КАК ПОП ЖЕРЕБЁНКА ВЫСИДЕЛ
Однажды поп послал казачка в лес дрова рубить.
Казачок на обратном пути взял у обочины гриб-дождевик и домой с собой принёс.
— Что же ты такое принёс? — спрашивает у него поп.
— Это, — говорит, — батюшка, такое яйцо, из которого, если высидишь, жеребёнок вылупится.
— Тогда научи меня, как надо высиживать, — говорит поп.
— А чего ж тут не уметь?
Ты, как курица-наседка, сядь, только не квохчи, а, как лошадь, ржи и четыре недели сиди.
Вот тебе и жеребёнок вылупится.
Сел поп жеребёнка высиживать и, как лошадь, ржёт.
Одну неделю сидит, вторую неделю сидит, третью неделю сидит.
— Ну что, батюшка, высиживается ли? — спрашивает у него казак.
— Высиживается, конечно, как не высиживается.
К концу четвёртой недели казак опять в лес сходил.
Поймал зайца и под полой принёс домой.
— Ну, — говорит, — батюшка, срок кончился.
Если всё правильно, уже должно получиться.
Потом дверь приоткрыл и говорит:
— Теперь, батюшка, трижды повернись на гнезде и полу подрясника приподними, а я посмотрю, получилось ли.
Поп трижды повернулся, гриб — хлоп! — раскололся.
Тогда казачок из-под полы зайца выпустил.
Заяц по полу скок-поскок, потом — через открытую дверь на улицу и в лес ускакал.
— Ах, хорошего жеребца я высидел, — удивляется поп. — Видал, задние ноги по сравнению с передними насколько длиннее!
Хороший бы конь получился, если бы не убежал.
МАКАР И СЕМЕРО БРАТЬЕВ
Жили-были старик со старухой.
Было у них семеро сыновей, а восьмой — бестолковый, непутёвый Макар.
Семеро братьев отделились, завели свои семьи, а старых родителей оставили на попечение Макара.
Братья богатые, денежные, а у Макара — полуразвалившаяся избёнка, ещё дедушкой поставленная, да лошадь о трёх ногах — Карко, ровесник Макарова отца.
Кроме этого нет ничего.
Есть Макару самому нечего и нечем стариков — отца с матерью — кормить.
Вот когда-то пришла весна, пора сева.
Братья Макара запрягли своих откормленных лошадей и поехали ячмень сеять.
Поехал и Макар на своём Карко.
Трюхали, трюхали, наконец и они на поле приехали.
Посмотрел Макар на поля братьев: у них давно уже вспахано, засеяно, хлеб скоро жать можно будет, а он только пахать начинает.
Пахали-пахали Макар со старым Карко, братья тем временем весь хлеб убрали и на гумно свезли, а Макар всё ещё пашет.
Что делать?
Макар и не ленив, да лошадь у него убогая.
Так ли, сяк, и у него поле допахалось, да семян сеять мало.
Достал Макар из-за пазухи ломоть хлеба и стал подкрепляться, а крошки хлебные птичкам бросает.
Шёл тут поп мимо Макарова поля.
Увидел, что Макар крошки кидает, спрашивает:
— Что, Макар, делаешь?
— Хлеб сею.
— Как хлеб сеешь?
Печёный хлеб не сеют.
А Макар попу в ответ:
— Посеешь зерном, зерном и получишь урожай, а посеешь печёный хлеб, печёным же хлебом и заколосится.
Попу, во-первых, чудно кажется, а во-вторых, завидно...
А Макар подзадоривает:
— Если так посеешь, не нужно ни в скирды класть, ни молотить, ни молоть, уродится хлеб караваями, знай лишь тащи на стол, режь да кушай на здоровье.
Попу завидно стало на работу Макара.
— Сбегай, Макар, быстренько к матушке, попроси у неё двух лошадей, две сохи, две бороны да побольше печёного хлеба и начнём на мою каменистую пашню печёный хлеб сеять.
А Макар ему и говорит:
— Я бы сходил, батюшка, только ведь мне, мужику в отрепьях, матушка не доверит коней и плуг-борону.
Дай-ка поменяемся одеждой...
Дал Макар попу свою рвань, а сам оделся в попову одежду и отправился к попадье, говорит:
— Батюшка в городе купил трёхэтажный дом, денег не хватило и просил прислать со мной три тысячи рублей.
Попадья ему и говорит:
— Дать я дам, но у меня денег только две тысячи семьсот.
Сейчас попрошу взаймы у дьякона и псаломщика.
Взял Макар у попадьи три тысячи рублей и отправился домой.
Поп ждал-ждал Макара, уже наступил вечер, а Макара всё нет.
— Что случилось с Макаром?
Ушёл и пропал.
Дай сам схожу домой, — говорит поп.
Пришёл домой поп и спрашивает у попадьи:
— Макар сюда не приходил?
— Был, — отвечает попадья, — ты велел, и отдала ему три тысячи рублей.
Понял поп, что крепко подкузьмил ему Макар, бегом побежал к Макарову полю.
Меня, мол, не перегонит, придёт на поле за лошадью, тут-то я его и сцапаю.
Тем временем Макар оделся в женскую одежду, пошёл на свое поле и стал боронить.
Пришел туда поп и спрашивает:
— Ты кто такая?
Зачем на это поле пришла?
Ведь это поле — Макара!
— А я сестра Макара.
Он ушёл куда-то и пропал, а я вот и пришла боронить.
Поп говорит:
— Твой брат унёс у меня три тысячи рублей денег.
Тебе придётся за него платить.
Иди ко мне батрачкой, а не пойдёшь — под суд отдам.
Пошёл Макар к попу «батрачкой».
Было у попа три дочери-невесты, всем уже замуж пора.
Поп «работнице» и говорит:
— У меня для слуг лишних постелей не приготовлено.
Ты будешь с моими дочерьми спать.
Живёт Макар у попа, готовит, печёт, со скотиной управляется, а ночью с поповнами спит.
И попадья довольна новой работницей, и поповы дочки новой батрачке.
Заметил поп, что дело неладно: дочки его в еде привередливы стали.
— Что такое? — спрашивает он у попадьи, — что-то неладно с дочками.
Не парень ли наша «работница»?
— Не может быть, — говорит попадья.
А попу не верится.
Он велел баню затопить и послал с работницей вместе попариться матушку.
— Иди, — говорит, — матушка, попарься с работницей и хорошенько присмотрись в бане, не парень ли?
Вот пошла попадья в баню.
Часа три парились.
Как вернулась попадья из бани, поп у неё спрашивает:
— Ну что, девка или парень работница?
— Девушка, конечно, с чего ты, дурень, взял, что парень?
Съездил поп в город, дочерям женихов подыскал — трёх купцов привез.
Женихи невест осмотрели.
— Этот товар, батюшка, нам не годится, — говорят они. — Вот если работницу нам отдашь, её немедленно замуж возьмём.
Поп говорит:
— Эту работницу отдавать жалко, три тысячи стоит, но вам отдам, только про моих дочерей дурную славу не разнесите.
Вот отдал поп «работницу» за купца одного замуж.
Купец «её» с собой в город увёз.
Отпировали, гости разошлись.
«Невеста» жениху и говорит:
— Мне нужно на улицу выйти, а везде заперто.
Спусти-ка меня по верёвке через окно.
Спустил купец на верёвке «невесту» из окна и ждёт.
А Макар тем временем из хлева купца вывел большерогого барана, привязал к верёвке и крикнул: «Поднимай!»
Поднял купец, а вместо невесты — баран с рогами.
Испугался и начал кричать.
Пировальщики сбежались и у жениха спрашивают: «Что случилось?»
А жених на рогатого барана показывает и говорит, что так и так — его невесту в барана превратили.
Думали-гадали и решили барана убить и труп тайком под кучу навоза спрятать.
А тем временем Макар оделся в мужскую одежду и к попу пришёл:
— Ну, батюшка, я пришёл к тебе узнать, куда мою сестру дел.
Скажешь, три тысячи верну, а нет — будем судиться, тебя же обвиню.
Поп рассказал, мол, так и так: сестру Макара за городского купца замуж выдал.
Пошли поп с Макаром молодку навестить.
Пришли к купцу, Макар и спрашивает:
— Где моя сестра?
Купец вначале отпирался, а потом рассказал, мол, так и так: невесту его злые люди в барана превратили и так далее.
Макар потребовал труп показать, а потом купцу с попом и говорит:
— Ну, теперь за это дело я вас явлю и очень строго обоих засудят.
Купец говорит:
— Не судись, тысячу рублей золотом заплачу.
А поп говорит:
— Я три тысячи рублей прощу и ещё тысячу добавлю, только не судись.
Отправился тогда Макар на своё поле, а лошадь в поле всё его ждёт.
Бедная, без еды, без питья, от старости еле живая.
Зарезал Макар лошадь, отнёс на базар и за полтинник шкуру продал.
Потом пришёл к богатым братьям и говорит:
— Дайте, братья, четверик, нужно деньги отмерить.
Коня забил, шкуру продал, денег без счёта дали.
Сходили богатые братья на деньги Макара посмотреть, глаза на лоб полезли: точно, у Макара откуда-то огромные деньги взялись.
В тот же день семеро братьев зарезали всех коней и жеребят и шкуры в город отвезли продавать.
Стоят на базаре, ждут покупателей.
— Сколько за лошадиные шкуры просите? — спрашивают у них.
— По тысяче рублей за шкуру, — отвечают братья.
А люди над ними только смеются и удивляются, откуда, мол, семь таких дураков явились: за лошадиную шкуру тысячу рублей просят.
Может, целый месяц братья предлагали покупателям конские шкуры, а покупатели вместо тысячи рублей больше трёх не дают.
Поняли богатые братья, что Макар их обманул, и пошли его убивать.
Запихали в мешок и отправились на речку, в прорубь его бросать.
Утро было холодное, и прорубь застыла, а братья ни пешни, ни топора не прихватили.
Что делать?
Решили домой вернуться за топором и пешней, потом уже Макара в прорубь опустить.
Спорили, спорили, кому пойти — все вместе пошли, Макара одного оставили на реке.
Макар стал кричать: «Меня насильно в исправники сажают, а мне неохота садиться, насильно в город увозят!»
Как раз тогда на тройке урядник проезжал.
Услыхал крики Макара и говорит:
— Я желаю исправником быть.
Выходи из мешка, я вместо тебя залезу.
Так и сделали.
Урядника завязали в мешок, а Макар сел на тройку и вперёд поехал.
Пришли братья с топорами, пешнями, пробили устье проруби и мешок с урядником туда ухнули.
Вернулись братья.
Веселятся, что от Макара-обманщика избавились.
А тем временем Макар под их окнами проехал и возле своего дома остановился.
Братья удивились, как это Макар живой, когда его только что в воду бросили.
Пошли к нему.
Макар и говорит:
— Когда меня в мешке-то бросили в реку, я побывал на том свете.
Там мне дали целый табун коней и велели домой возвращаться.
А что я с табуном коней буду делать?
Вот, тройку запряг и вернулся.
Богатые братья удивляются, завидно, что Макару ни за что тройка коней досталась, и говорят:
— Давай, Макар, завяжи нас в мешки, сделай на реке прорубь, откуда на тот свет самая короткая дорога, мы оттуда весь табун перегоним.
Завязал Макар своих жадных братьев в мешки, на санях отвёз к реке и оставил.
Ждали, ждали жёны богатых братьев возвращения мужей с того света.
А те не едут и коней не ведут.
Поняли, что Макар опять обманул, и решили поймать и убить его.
Вот связали Макара верёвками по рукам, по ногам, отвели в лес, к дереву привязали и убить собрались.
Спохватились: ни ножа, ни топора нет у них.
Все гурьбой побежали домой за ножами-топорами, а Макара одного оставили.
По дороге ехал вдовец-купец.
Он у Макара спрашивает:
— За что тебя так привязали?
Макар ему и говорит:
— Меня насильно на губернаторской дочке женить хотят, а чтобы от невесты не убежал, сюда привязали и за невестой пошли.
А мне губернаторской дочки не надо.
— Как, ты не хочешь жениться на губернаторской дочке, она ведь очень богатая!
Давай я женюсь вместо тебя.
— Хочешь жениться, встань сюда вместо меня.
И Макар вместо себя к дереву лицом вдовца-купца привязал, в свою одежду одел, а сам другой дорогой домой пошел.
Вот пришли жены богатых братьев, вместо Макара убили вдовца-купца и там под корнями похоронили.
А вернулись домой и видят: Макар опять живой, стали у Макара прощения просить:
— Прощу, если половину имущества мне дадите, — говорит Макар.
Жалко, но пришлось отдать.
Зажил Макар и старых родителей до самой смерти кормил-поил.
МУЖИК И ПОПОВСКАЯ КОЗА
Однажды мужик и поп отправились на базар за покупками.
Ходил, ходил мужик по базару, ничего не нашлось по его деньгам, денег-то было всего три копейки.
10 ур «десять «белок», что равнялось 3 копейкам или 1 алтыну.
Тогда встретилась ему одна старушка и говорит:
— Как раз по твоим деньгам товар у меня есть, — и на три копейки дала ему три пяди капустных семян.
— И то хорошо, — говорит мужик, — это посажу, и на целый год приварок будет.
А поп всё за мужиком следом ходил.
Увидел поп, что мужик капустные семена купил, и думает: «Мужик купил капустные семена, хочет капусту выращивать.
Сейчас я козу куплю.
Коза мне будет молоко давать, и корма готовить ей не нужно: будет на капустные грядки к мужику ходить».
Посадил мужик капусту.
Капуста-то хорошо растёт, но поповская коза стала на огород ходить, пакостить.
Поставил мужик вокруг изгородь в сажень высотой, потом в две сажени, потом в три сажени, а от поповской козы никак не избавится — она, как и поп, хитрая.
Выйдет мужик на крыльцо, коза за изгородь скакнёт, а как только мужик домой зайдёт — опять уже в огороде и капусту жрёт.
Разозлился мужик на поповскую козу, взял палку и лёг в борозду.
Пришла коза капусту воровать, а мужик рванулся из борозды и её по голове палкой жахнул.
Поповская коза там и сдохла.
Вот поп мужика потащил к уездному судье.
Зашли мужик с попом к судье.
Поп он поп и есть, к порогу не садится, на лавку в красном углу сел, а мужик у порога на клетку для кур присел.
Клетка для кур оказалась старой, сломалась под ним, и все куры у судьи — всмятку.
Разозлился уездный судья и мужика отдал под губернский суд: сам с ним поехал в губернию.
Вот поп, уездный судья и мужик заходят к губернскому судье.
Мужик про себя и думает: «Теперь у порога уже не сяду, в дом зайду и прямо к угловой скамье пойду, а то опять какая-нибудь пакость случится».
Мужик так и сделал: зашёл в дом судьи первым и прямиком к угловой скамье направился.
Но пакость, оказывается, и здесь мужика ждала.
Губернский судья с женой и детьми сидит, а собаку цепью к ножке стола привязали.
Собака накинулась на мужика в драной одежде и стол с едой опрокинула.
Вся посуда разбилась, а дети судьи горячим супом обожглись.
Губернский судья потащил мужика к столичному судье.
Вот подходят к дому судьи, а у него окна открыты.
Мужик и думает: «Если, как прежде, в двери зайду, опять какая-нибудь пакость может случиться, дай-ка, через открытое окно попробую залезть».
Поп, уездный судья и губернский судья по лестнице в дом идут, а мужик через окно стал залезать.
Поймали его слуги и привели к хозяину — столичному судье.
— Ах ты, — говорит судья, — ко мне ты воровать лезешь!
Ну и засужу я тебя сейчас.
Один час сроку даю тебе — адвоката себе найти.
Вышел мужик от столичного судьи, сел на крыльцо и стал горевать.
Как раз там адвокат проходил и мужика заметил.
— Что же, — говорит, — ты горюешь?
— Как мне не горевать!
Столичный судья хочет меня засудить.
Час сроку дал адвоката найти.
А где я его сейчас найду?
— Не горюй, — говорит адвокат, — если я тебя научу, никакого адвоката тебе не нужно будет, и судья не сможет засудить.
Но за науку придётся двадцать пять рублей заплатить.
Мужик пообещал заплатить, хоть у самого в кармане ни копейки, ни гроша.
Адвокат его учит:
— Зайдёшь, — говорит, — к судье, и он обо всём тебя будет спрашивать.
А ты будешь ему всё одно отвечать: «Ну и что же?» и «Вот ещё!»
А потом, как освободишься, заплатить мне не забудь.
Зашёл мужик в суд.
Судья стал у него спрашивать:
— Ты, — говорит, — у попа козу убил?
— Ну и что же?
— Значит, виновным себя считаешь?
— Вот ещё!
— А у уездного судьи, — говорит, — ты кур убил?
— Ну и что же?
— Значит, виновным себя считаешь?
— Вот ещё!
— А у губернского судьи детей ошпарил, посуду перебил?
— Ну и что же?
— Значит, и от этого не отпираешься?
— Вот ещё!
— А ко мне, столичному судье, в дом через окно залезал воровать?
— Ну и что же?
— Ну, значит, судить тебя надо.
— Вот ещё!
Разозлился судья на ответы мужика.
— Ты, — говорит, — нормально отвечай, о чём спрашивают, а ненужное не говори.
От убийства козы, ошпаривания детей и раздавливания кур не отпираешься?
— Ну и что же?
— Дурак ты после этого! — вышел из терпения судья.
— Вот ещё!
Целый день допрашивал судья мужика и ничего путного не вышло, только себя уморил разговором с бестолковым мужиком.
Под конец так разозлился и крикнул:
— Иди, — говорит, — убирайся, и в другой раз ко мне не смей приходить.
— Вот ещё! — начал было упираться мужик.
Выгнали мужика от судьи, а ему того и надо было.
Весело идёт по городу и голову задирает, а навстречу ему тот адвокат.
— Ну, как, — говорит, — твоё дело?
Я ведь говорил, что оправдают.
— Ну и что же?
— Теперь ведь не в суде уже, нормально со мной говори.
— Вот ещё!
— Ты ведь хотел мне двадцать пять рублей заплатить, — просит деньги адвокат.
— Ну и что же?
— Тогда плати и свободен.
— Вот ещё!
Так мужик обманул и судей, и адвоката.
МУЖИК И СУДЬИ
Жили-были два брата.
Один богатый, другой бедный.
У бедняка полна изба ребят, а у богача детей не было.
Раз богач и спрашивает брата:
— Почему у тебя, Иван, полна изба ребят, а у меня ни одного нет?
Богатому брату очень хотелось иметь детей.
А Иван ему и отвечает:
— Если пригласишь меня крёстным — на будущий год к этому времени родится сын.
Очень обрадовался богатый брат:
— Если сын родится, конечно же, позову крёстным и сто рублей денег дам.
Долго ли, коротко ли, а у жены богача и вправду родился сын.
По этому случаю собрал богач бал: позвал купцов, генералов и всех ближних богатеев.
А Ивана крёстным позвать богатый брат и не подумал, и на бал не позвал:
— Не стану же рядом с такими богатыми и почтенными гостями за один стол сажать злыдня Ивана.
Думал-думал Иван и говорит своей жене:
— А дай-ка я схожу к брату в гости.
Поздравить с рождением сына.
— Как же ты пойдёшь незваный?
Незваного-то гостя по шее угостят.
Пошёл Иван к брату, а там угощаются, и все навеселе.
Иван и говорит:
— Лошадь ты мне, брат, не дашь?
— А зачем тебе лошадь?
— В лес за дровами ехать.
Конечно, Ивану лошадь нужна была — дрова привезти, но сейчас он пришёл с другой мыслью: «Может быть, за стол посадит брат да угостит хоть стаканом пива».
Брат и отвечает:
— Лошадь дам, но хомут новый и не дам.
Без хомута, только лошадь бери.
Так его и не посадил богатый брат за стол и не дал ему ни капли пива.
Думал-думал Иван: как же дрова ему везти.
Лошадь есть, а хомута нет...
Сани верёвкой привязал к лошадиному хвосту и поехал в лес.
Срубил большую сухостоину, положил в сани и повернул лошадь к дому.
Ехать пришлось в гору, лошадь подняться не может.
Ударил Иван по лошади, она напряглась посильнее, и хвост оторвался.
Сани-то, полные дров, были привязаны к хвосту.
Привёл Иван лошадь к брату и рассказал: так-де и так...
У лошади хвост оторвался.
Рассердился старший брат, отдал Ивана под суд.
Горюет Иван, но делать нечего.
Вот и вызвали обоих братьев в суд.
Ехать было далеко, в город.
У богатого брата лошади хорошие, он за три дня приедет, а Ивану пешком неделю надо будет тащиться.
Чтобы на суд явиться в одно время, богач взял Ивана к себе в сани.
Ехали-ехали, и ночь пришла.
Остановились у попа.
Ведь богач везде почётный гость: посадил поп богатого брата за стол и угощает всякой вкусной пищей, а бедного брата ужинать не позвали.
Он, голодный как собака, лежит на печке и смотрит, как поп и его богатый брат уплетают вкусные шаньги.
Вертится бедняк с боку на бок — запах вкусной пищи так и дразнит.
А, оказывается, у попадьи на печке был новорождённый ребёнок, Иван и не заметил, как, вертясь с боку на бок, придавил ребёнка до смерти.
И поп отдал его под суд.
Ехали-ехали, и опять ночь пришла.
Спать попросились к просвирне.
Поп и богатый брат сели за стол, вкусно и сытно поужинали, а бедный брат голодное брюхо на печке греет да глотает слюни, смотрит, как люди внизу ужинают: ведь он уже два дня не ел.
Смотрит бедный брат и видит: на печной приступке у просвирни стоит квашня с тестом.
Бедный брат потянулся с печки, хотел тайком достать теста и в рот отправить, но не удержался и вниз головой упал в квашню.
Квашня опрокинулась.
А просвирня ругается:
— Почему у меня ты опоганил тесто для святых просвир своей головой.
Судиться с тобой буду, — и просвирня тоже поехала судиться с бедняком.
Что делать бедняку?
Едет и горюет, не знает, что ему делать?
Конечно, уж сейчас за три-то вины засудят его крепко.
А ехали по высокому мосту.
Иван и думает: конечно же, засудят, может быть, и голову срубят.
А смерть — так смерть.
Не лучше ли с высокого этого моста кинуться вниз головой об речной лёд?
Так и сделал Иван.
Кинулся вниз головой, а на льду под мостом была проезжая дорога, и как раз в это время там ехали за товаром купец с сыном.
Старый купец убился, а Иван остался в живых.
Поймал молодой купец Ивана и опять в суд его потянул.
Видит Иван — засудят сейчас крепче крепкого.
— Ну, — говорит, — будь что будет...
Взял с дороги большой камень, завернул в платок да и сунул за пазуху.
Может быть, думает, и это пригодится.
Зашли к судьям, и жалуются истцы.
Богатый брат говорит:
— У моей лошади хвост оторвал!
Поп говорит:
— У меня новорождённого ребёнка убил!
А купец говорит:
— Моего отца задавил!
Стали судьи спрашивать у Ивана: как-де и почему?
Почему он хвост у лошади богатого брата оторвал?
Иван всё рассказал, как следует, как дело было, а закончив рассказ, достал из-за пазухи камень, завёрнутый в платок, и показал судьям.
А раньше ведь судьи были такие: судили всегда в пользу того, кто больше даст.
Они подумали, что мужик из-за пазухи достаёт мешок с деньгами, и присудили в его пользу.
Решили, что лошадь следует оставить в пользу Ивана до тех пор, пока не вырастет новый хвост, а оторвавшийся хвост отдать богатому брату.
Богатый брат говорит:
— Я не согласен давать лошадь.
— Если ты не согласен, то вместо лошади заплати Ивану сто рублей и сам отрасти ей хвост.
Потом судьи стали решать дело об убийстве ребёнка у попа.
Иван опять рассказал, как было дело: ребёнка задавил, не заметив.
Опять из-за пазухи показывает судьям камень, завёрнутый в платок.
А у судей глаза так и разгораются.
Думают, что мужик вместо калыма привез мешок полон денег.
И опять присудили в пользу Ивана.
Сказали так:
— Иван не нарочно придавил поповского ребёнка.
За это пусть поп свою попадью даст Ивану на год вместо жены.
Так, чтоб он смог попу отплатить за убитого ребёнка ребёнком же.
Поп говорит:
— Я на такое не согласен.
Судьи и говорят:
— Если тебе жаль попадьи, можешь откупиться деньгами.
И решили, чтобы поп заплатил Ивану двести рублей.
На том и покончили.
Затем стали разбирать дела об убийстве купца и об опоганенной квашне просвирни.
Иван рассказал всё, как было.
Опять вытащил из-за пазухи мешок с камнями и судьям показал.
А у судей глаза так и разгораются!
Им хочется поскорее закончить дело и получить с мужика калым.
Они думают, что мужик взаправду показывает из-за пазухи мешок с деньгами.
Судьи и говорят купцу:
— Иди, полезай на тот же самый мост, откуда Иван прыгнул, и кинься вниз головой с моста на Ивана, его самого задави!
А купец и отвечает:
— Пусть мне хоть тысячу рублей дают, я ни за что не кинусь с моста вниз головой.
— Если так, то плати триста рублей Ивану, чтобы он освободил тебя от прыжка с моста.
Так и по третьему делу мужика оправдали.
Наконец стали рассматривать дело об опоганенную квашню с тестом для просвирок.
Иван опять судьям рассказал, как было дело, и опять показал перед судьями свёрток с каменями.
Судьи так присудили:
— Если опоганил Иван своей головой квашню для просвирного теста, то ты, матушка просвирня, иди домой, залезь на печку и так же, как Иван, кинься вниз головой в квашню.
И тогда опоганенная квашня очистится.
Просвирня отвечает:
— Лучше сто рублей от себя дам, а ни за что не кинусь вниз головой в квашню.
— А если так, заплати Ивану сто рублей, и тогда он освободит тебя, чтоб головой вниз в квашню ты не прыгала.
Собрал Иван присуженные ему судом деньги со всех: с богатого брата — сто рублей, с попа — двести рублей, с купца — триста, с просвирни — сто, потом приподнял шапку и домой отправился.
Заметили судьи, что мужик не оставил показанного им из-за пазухи мешка, и послали за ним слугу.
Идёт мужик по дороге, а за ним судейский слуга бежит, кричит:
— Эй, Иван!
Забыл ты отдать судьям калым!
Иван вынул из-за пазухи мешок с камнем и вернулся к судьям:
— Вот вам калым.
Если бы не в мою пользу решили, этим я угостил бы вас.
— Слава тебе, Господи, — говорят судьи, — что присудили в твою пользу!
Хоть лбы здоровыми остались!
ДЯДЯ НЁРЫМЭ
Жил-был дядя Нёрымэ.
Вот сплёл он как-то лапти и пошёл продавать на базар.
Ночь в пути застала, вот к одной бабе и попросился переночевать.
— Куда же, — спрашивает Нёрымэ, — я свои лапти положу?
— Брось, — говорит, — лапти в курятник.
Ничего с ними не случится.
Ночью, когда тётка крепко заснула, дядя Нёрымэ встал, разорвал на кусочки свои лапти, положил назад в курятник, а сам опять спать лёг.
Утром, как увидели, что куры порвали лапти, Нёрыма и стал угрожать хозяйке:
Княжескому сыну пожалуюсь,
Боярскому сыну на правёж отдам,
На сто рублей накажу,
Лучшую курицу у тебя не возьму.
— Бери, — говорит хозяйка, — самую лучшую курицу, но жаловаться не ходи.
Взял Нёрымэ у тетки курицу и отправился дальше, а на ночь опять напросился к одной бабе переночевать.
— Куда же, — спрашивает Нёрымэ, — на ночь свою курочку помещу?
— Помести, — говорит, — её с моими овцами.
Ночью, когда тётка крепко заснула, Нёрымэ сам зарезал свою курицу, а утром хозяйке угрожает:
Княжескому сыну пожалуюсь,
Боярскому сыну на правёж отдам,
На сто рублей накажу,
Лучшую овцу у тебя не возьму.
— Бери, — говорит хозяйка, — самую лучшую овцу, но жаловаться не ходи.
Забрал Нёрымэ у тётки овцу и пошел дальше, а на ночь опять к одной бабе переночевать напросился.
— Куда же, — спрашивает Нёрымэ, — на ночь свою овцу помещу?
— Помести, — говорит, — в хлев к моим коровам.
Ночью, когда хозяйка крепко заснула, Нёрымэ спустился в хлев, убил свою овцу, а утром опять угрожает тётке:
Княжескому сыну пожалуюсь,
Боярскому сыну на правёж отдам,
На сто рублей накажу,
Лучшую корову у тебя не возьму.
— Возьми, — говорит тётка, — самую лучшую корову, а жаловаться не ходи.
Взял Нёрымэ у тётки корову и отправился дальше, а на ночь остановился в одном доме.
— Куда же, — говорит, — на ночь свою корову помещу?
— Заведи, — говорит хозяин, — в мою конюшню.
Ночью Нёрымэ встал, сам свою корову зарезал, а утром угрожает хозяину:
Княжескому сыну пожалуюсь,
Боярскому сыну на правёж отдам,
На сто рублей накажу,
Лучшего коня у тебя не возьму.
— Возьми, — говорит хозяин, — лучшего коня, но жаловаться не ходи.
Взял Нёрымэ хозяйского коня, запряг и отправился домой.
Едет и по пути весело напевает:
Лапти поменял на курицу,
Курицу поменял на овцу,
Овечку поменял на тёлушку,
Тёлушку поменял на конька!
Встретился ему тогда медведь и говорит:
— Хорошо поёшь, дядя Нёрыма.
Не возьмёшь ли седоком?
— Садись.
Ехали-ехали, и встретились им волк и лиса.
Они тоже в седоки просятся.
Взял и их дядя Нёрымэ.
Седоки сидят в санях, а Нёрыма — за ямщика и весело поёт:
Лапти поменял на курицу,
Курицу поменял на овцу,
Овечку поменял на тёлушку,
Тёлушку поменял на конька!
Вдруг у Нёрыма завёртки саней порвались.
Что делать: ни топора, ни ножа — надо в ближайшее село за топором бежать.
— Я не пойду за топором, — говорит медведь, — меня в селе все мужики и коровы ненавидят.
— Я не пойду за топором, — говорит волк, — меня в селе все мужики и овцы ненавидят.
— И я не пойду за топором, — говорит лиса, — меня в селе все бабы и куры ненавидят.
Оставил Нёрымэ медведя, волка и лису возле подводы, а сам побежал в село за топором.
Пока Нёрымэ ходил, медведь, волк и лиса убили его коня, всё мясо съели, а в шкуру натолкали соломы, зашили и обратно между оглоблями поставили, а сами в лес убежали.
Пришёл Нёрыма, приладил завёртки и стал коня погонять, а конь не идёт.
Один раз ударил, второй раз ударил, третий раз ударил, и конь набок повалился.
Тогда только Нёрыма догадался, что седоки его обдурили.
Погоревал-погоревал да так ни с чем и ушёл домой.
КТО САМЫЙ ГЛУПЫЙ?
Жили-были муж с женой.
Были у них корова и лошадь, овца и баран.
Однажды мужик пошёл в дальние края на заработки, а жена домовничать осталась.
Как-то заметили три жулика, что у бабы муж на заработки ушёл, и решили её обмануть.
Сначала пришёл один жулик.
— С твоим мужем, — говорит, — мы вместе работали.
Много добра он везёт, дойти не может, меня за лошадью послал.
Отдала женщина жулику своего коня, а жулик радуется, что глупую бабу обмануть удалось.
Через какое-то время другой жулик пришёл, товарищ первого.
— Муж твой, — говорит, — много добра везёт.
На одной лошади не сможет перевезти, ещё корову на помощь попросил.
Отдала женщина корову жулику, а жулик радуется и за глаза над ней смеётся.
Через какое-то время пришёл к женщине третий жулик.
— Никак, — говорит, — муж доехать не может.
Имущество тащить сил не хватает, попросил овцу и барана.
Отдала женщина жулику овцу и барана, а ему это и надо.
Вот и муж вернулся с заработков.
— Где, — говорит, — жена, лошадь, корова, овца и баран?
Жена всё и рассказала, как что было.
Расстроился мужик, что в его отсутствие жену обманули.
Злился, злился, но делать нечего.
— Ну, — говорит, — глупее тебя никого, наверно, на свете нет.
Если глупее кто-нибудь найдётся, прощу, а нет — прогоню из дома.
Взял заплечный мешок и отправился дураков на свете искать.
Шёл, шёл, подходит к одному селу и видит: возле дома собралось множество народу — быка на сарай поднимают.
— Что это вы делаете? — спрашивает мужик.
— На крыше трава выросла, вот, быка пастись поднимаем.
— Ох, дурные вы, дурные!
Кто же на крышу быка поднимает?
В один момент мужик взял косу, поднялся на крышу, скосил траву и положил быку под нос.
— Во как, — говорит, — надо.
Идёт он дальше и видит: на току возле зерна мужик стоит и горстями зерно пересыпает.
— Что ты, — говорит, — дядя, делаешь?
— Не видишь, зерно вею!
— Ох, дурак ты, дурак!
Кто ж зерно так провеивает?
Взял мужик лопату и вмиг провеял всю кучу.
Идёт он дальше и видит: женщина решето в руки взяла и то и дело из дома на крыльцо выбегает и обратно.
— Что, — говорит, — тётка, делаешь?
— Из дома дым выношу.
— Дура ты, дура!
Кто же решетом дым носит?
Взял мужик топор, над печкой в потолке дыру пробил и кирпичную трубу сделал.
Поблагодарила тётка его, а мужик дальше направился и видит: какая-то баба из одной половины дома в другую с ложкой бегает.
— Что, — говорит, — тётка, делаешь?
— Кисель с молоком, — отвечает, — ем.
Молоко в горнице, а кисель в другой половине.
— Так разве едят?
Даже есть, глупая, не умеешь.
Взял посуду с киселём и молоком залил.
Поблагодарила его женщина, а мужик дальше отправился.
Идёт он дальше.
В одном доме, слышно, гремит кто-то.
Зашёл в избу, а там мужик без штанов скачет.
Поставит штаны посреди пола, лучинками подопрёт, а потом в штаны пытается заскочить.
— Что ты, — говорит, — делаешь?
— Не видишь, штаны надеваю и никак не могу.
— Ох, дурак ты, дурак!
Разве так штаны надевают?
Научил, как нужно штаны надевать, а сам дальше пошёл — дураков искать.
Идёт мужик дальше и видит дом богатого барина.
— Дай-ка, — говорит, — сюда заверну, может, и здесь дураки есть.
Зашёл мужик за ограду, а там свинья с поросятами пасётся.
Мужик на колени бросился и стал свинье поклоны бить, по-всякому её величать.
Увидела барыня в окошко и послала служанку:
— Иди, — говорит, — выйди и спроси, отчего этот дурень свинье кланяется?
Вышла служанка и спрашивает у мужика, почему он перед свиньёй кланяется.
— Иди, скажи барыне, — говорит мужик, — эта свинья — моей жены сестра.
Завтра у меня сын женится, на свадьбу приглашаю.
Не отпустит ли её барыня вместе с поросятами?
Барыня удивляется:
— Ну и болван же этот мужик!
Свинью на свадьбу звать!
Ну, пусть люди посмеются.
Велела барыня пару лошадей запрячь и в свою одежду свинью одеть.
Посадили свинью на повозку и отдали мужику.
Мужик долго ждать не стал: хлестнул лошадей и домой поехал.
Вернулся домой барин, а барыня его хохочет:
— Чего смеёшься? — спрашивает у неё муж.
— Как не смеяться!
Приходил какой-то глупый мужик и нашей свинье молится и в ноги ей кланялся.
Говорит, это сестра его жены, на свадьбу приехал пригласить.
— И ты отдала свинью?
— Лучшую пару лошадей запрягла и отправила свинью на свадьбу.
Пусть, думаю, хоть люди над глупым мужиком от души посмеются.
— А откуда мужик был?
— Я не знаю, об этом не спросила.
— Ох, дура ты, дура!
Мужика дураком выставляешь, а дура-то — ты.
Разозлился барин, что какой-то мужик его жену обманул, сел на коня и пустился вдогонку.
Услышал мужик, что барин за ним гонится.
Отвёл лошадей в сторонку.
Сам сел на обочину, рядом шапку наземь кинул и начал у шапки корпеть.
Подскакал барин к нему и спрашивает:
— Не видал ли мужика с лошадьми?
В повозке вместо седока свинья с поросятами.
— Как, — говорит, — не видал?
Видал.
Давненько уж здесь проехали.
— А как мне их догнать? — спрашивает барин.
— Догнать-то не трудно, — говорит мужик. — Только дорога здесь расходится, можешь заблудиться.
Барин испугался и говорит мужику:
— Давай догони и поймай того мужика.
— Я не могу, — говорит мужик. — Во-первых, я пеший, а во-вторых, под шапкой у меня сокол-Пипиристи сидит.
Улетит если, ей-богу, меня хозяин убьёт.
— Я тебе своего коня дам, а сокола-Пипиристи сам останусь сторожить, — говорит барин.
— Нет, не могу оставить в чужих руках сокола-Пипиристи, — говорит мужик. — За него пятьсот рублей плачено.
Если отпустить, что с тебя взять?
— А не веришь, вот тебе пятьсот рублей, сокола-Пипиристи цена.
Как вернёшься, я тогда тебе обратно сокола отдам.
Взял мужик пятьсот рублей, сел на барского коня и домой ускакал.
А барин сел рядом с шапкой и стережёт сокола-Пипиристи.
Ждал-ждал, солнце уже закатилось, а мужика всё нет.
— Не обманул ли меня мужик? — думает барин. — Сейчас посмотрю сокола-птицу, если обманул, хоть сокол мне останется.
Приподнял шапку и заглянул, а сам боится, как бы сокол-птица не улетел.
Поднял шапку-то, а там вместо сокола-птицы конские яблоки.
Разозлился было барин, да делать нечего.
Плюнул и отправился обратно домой, к своей барыне.
А мужик вернулся домой с тройкой лошадей, новёхонькой повозкой, да вдобавок свинья, двенадцать поросят и денег пятьсот рублей при нём.
— Ну, — говорит, — жена, теперь живи да радуйся: на свете дурнее тебя ещё, оказывается, есть.
НЕБЫЛИЦА
У старика со старухой было три сына.
Пошли они однажды в лес работать и заблудились.
Один из братьев и говорит младшему, Ивану придурковатому:
— Браток, залезь на дерево и посмотри, не увидишь ли где-нибудь огня?
Залез Иван на дерево, видит: где-то очень далеко горит огонь.
Пошёл за огнём старший брат.
Дошёл до костра, а возле него сидит сердитый старик с большой бородой, огонь охраняет.
— Дедушка, дай огоньку!
— Небылицу расскажешь — дам.
— Я не умею.
Избил его дед до полусмерти и прогнал прочь.
Пошёл за огнём Иван придурковатый.
— Дедушка, дай огоньку!
— Небылицу расскажешь — дам.
И начал Иван-дурак рассказывать:
— Варили мы раз пиво.
Чан опрокинулся, и потекло из него сусло.
Подошла лошадь, выпила всё сусло и лопнула.
Сделали мы из берёзового прута обруч и стянули ей брюхо, а из обруча вдруг начала расти берёза.
Росла-росла и выросла до самого неба.
Поднялся я по ней на небо, а там мух на быков меняют.
Наловил я мух и наменял на них небесных быков.
Захотел обратно на землю слезть, а негодная лошадь ушла куда-то вместе с берёзой.
Что же мне делать на небе?
Зарезал я всех быков, скроил из шкур длинный-длинный ремень и начал спускаться на землю.
Спускался-спускался, ремень кончился, а до земли ещё далеко!
Ну, что тут делать?
Почесал я себе спину, блоху поймал.
Снял с неё кожу, накроил ремней, опять начал спускаться.
Спускался, спускался, а до земли ещё далеко.
А в это время на гумне мужик веял хлеб лопатой.
Наловил я мякины, свил из неё верёвку, стал дальше спускаться.
Опять до земли не достал.
Прыгнул я тогда на землю, угодил в болото.
Ну, что мне делать?
А тут прилетел журавль и принялся у меня на голове гнездо вить.
Схватил я журавля за ноги.
«Поднимет, — думаю, — из болота».
А журавль рванулся, и ноги у меня в руках остались.
Что мне делать?
А по болоту проходил в это время старик с большой бородой, вот этот самый костёр он стерёг.
Ты, значит.
Ухватил я тебя за ногу и вылез из болота...
— Врёшь ты! — перебил старик. — Не было этого!
Я тебя не вытаскивал.
— Ага! — говорит парень. — Попался!
Вот тебе небылица.
Давай теперь огня.
Дал огня сердитый старик Ивану и отпустил его домой.
БАРСКИЙ ПЁС
Жили-были мужик да барин.
Пришло как-то время сеять, и мужик отправился к барину семян занять.
Как только подошёл мужик к барскому дому, набросились на него собаки и стали кусать.
Что делать?
Вернуться нельзя, и вперёд дороги нет.
А собаки так и рвут его.
Схватил тогда мужик с дороги кол и ударил одну собаку.
И как на грех — собака околела.
Увидел барин, что мужик лучшую собаку убил, приказал его схватить и в суд потащил.
Судьи и спрашивают у барина, как судить мужика за убийство собаки.
— А вот, — говорит, — как присудите.
Пусть мужик мне станет вместо собаки служить, по ночам возле амбаров лаять и воров пугать, а человеческого голоса чтоб от него не слышно было.
Так и присудили: назначили мужику служить барину вместо собаки.
Первую ночь мужик под окнами барина очень хорошо лаял, барину понравилось.
Утром встаёт он и приказывает слугам:
— Надо лучше кормить нового пса.
Ох, как хорошо лаял этой ночью.
На другую ночь мужик ещё лучше лаял, всю ночь барину спать не давал.
Но тому и радостно, что такой хороший дворовый пёс попался.
На третью ночь мужик сам сговорился с ворами, чтобы они непременно пришли амбары барские выносить.
Я хоть и сильно, мол, лаять буду, вы не обращайте внимания, а уносите всё добро.
Ночью пришли воры — и точно — из амбаров всё добро унесли.
А той ночью мужик ещё сильнее лаял, всю ночь тявкал под окнами у барина.
— Надо получше кормить нового пса.
Этой ночью он так хорошо лаял, — опять приказывает слугам барин.
Утром вышли слуги барское добро смотреть, а амбары-то пустые.
Рассердился барин на мужика и опять в суд потащил.
На суде у барина спрашивают:
— Лаял ли новый пёс той ночью?
— Лаял, — говорит, — очень сильно лаял.
— Значит, ты сам виноват, — говорят судьи, — ему велено лаять, а не говорить.
— Если вы его не засудите, — говорит барин, — я его своим судом засужу.
Запряг барин коня, посадил мужика и повёз в город, в тюрьму.
До города путь неблизкий, и ночь их застала в дороге.
Мужик посмотрел на обочину и говорит барину:
— Смотри, барин, сюда к нам медведь идёт.
Что делать будем?
— Лай, — говорит барин, — лай!
— Мне, — говорит мужик, — лаять нельзя, а то опять в суд потащишь.
Теперь ты сам лай!
И стал барин лаять.
Лаял, лаял, всю ночь лаял — медведя пугал.
А утром уже, как рассвело, мужик ему говорит:
— Никакого медведя не было.
Я тебя просто обманул.
Если меня действительно в тюрьму посадишь, я всем расскажу, как наш барин этой ночью лаял.
— В тюрьму не посажу, — говорит барин, — только ты молчи и никому про это не рассказывай.
НЕСКАЗОЧНАЯ ПРОЗА
КАК БЫЛА СОТВОРЕНА ЗЕМЛЯ
Прежде ни земли, ни неба не было, а было болото и на нём — кочки.
Ни зверей никаких, ни птиц, и человека тоже не было.
Не было и солнца с луной, но всё-таки было светло.
Однажды под писк комаров вылезли из болота две лягушки, похожие, как две капли воды, тощие и голодные, заквакали от голода.
Услышали их кваканье комары, набросились на лягушек тучей.
Лягушки едва успевали раскрывать рты — комаров глотать.
Оттого что жили лягушки прежде в болоте, они плохо видели, а одна была и вовсе слепая, стояла позади своей подруги, и в рот ей попадало мало комаров, только остатки.
Зрячая наелась и повернулась спиной, — комары налетят, ударятся об её зад, отлетят в сторону.
Как ни охала от голода слепая лягушка, но так и не наелась.
Вскоре комары всё поняли и перестали летать к лягушкам.
Тогда и зрячая начала голодать.
Задумала она перехитрить комаров.
Позвала свою подругу, и забрались они на кочку повыше, где летали комары.
А комары стали летать ниже меж кочек.
Рассердилась тогда зрячая лягушка, схватила подругу за лапу.
Бросились они вниз, к комарам, а когда упали, ударились обо что-то твёрдое с зубцами и превратились в людей.
У зрячей сломались два зуба, они вросли ей в голову, возле ушей.
Пробовала вытащить их — больно, зубы так и остались возле ушей навсегда.
Зрячая лягушка была хитрая, а слепая — глупая.
Но на глупых, говорят, весь свет держится.
Слепая и глупая стала называться Еном, зрячая и хитрая — Омэлем.
Когда упал Омэль на остриё и сломал зубы, у него потекла кровь, из капель той крови выросли живые существа.
Большие и маленькие, красивые и уродливые.
Меж теми созданиями один, самый красивый, стал женщиной.
Скоро Омэль хитростью переманил всех на свою сторону.
А красавица стала ему женою, и племя Омэля быстро увеличивалось.
Скучно стало Ену одному.
Не мог стерпеть он этого.
Однажды, когда Омэль куда-то ушёл, Ен похитил его жену и прожил с нею три дня и три ночи.
Омэль рассердился на свою жену, долго искал её, наконец догадался и пошёл к Ену.
Видит — лежит его красавица рядом с Еном.
Со злостью вырвал Омэль кочку и с такой силой швырнул её в Ена, что тот три дня и три ночи лежал, как мёртвый.
А когда очнулся — заметил возле себя стаю голубей.
Он поймал их, приручил и забавлялся с ними.
Но к Омэлю больше не показывался, боясь его рассердить.
Да и голубей не на кого было оставить — невдалеке летали вороны Омэля и могли напасть на них.
Тогда Ен решил создать небо.
Не скоро оно получилось, в середине Ен сделал небольшую дыру и впустил через неё на небо своих голубей.
Вороны Омэля подлетали к той дыре, но она была такая маленькая, что вороны пролезть не могли и злые улетали прочь.
Тогда Омэль сделал на небе другую дыру, вороны через неё пролезли, истребили всех голубей.
Только один голубь и остался, чуть живой успел прилететь к Ену.
Очень расстроился Ен, выпустил того голубя через дыру на волю, а когда голубь вернулся на небо, в клюве у него была тина.
Омэль заметил летящего голубя, вдогонку ему послал ворона, и этот ворон догнал голубя возле самой дыры и отнял тину.
Успел Ен схватить ворона за глотку и так сдавил, что тот разжал клюв, и тина упала вниз.
Из тины выросла земля.
А из воды, пролившейся из вороньего клюва, возникли моря и океаны.
Разгневался Омэль из-за убитого ворона.
Ходит хмурый, как туча.
И однажды, когда Ен куда-то отлучился, поднялся Омэль на небо, схватил избушку, в которой жил Ен, и заткнул ею дыру.
Как теперь Ену попасть на небо?
Долго стоял у закрытой дыры он и думал.
А потом отошёл в сторону, — невозможно было стоять возле той дыры, такое вокруг пылало яркое пламя, далеко всё освещая.
Отошёл в сторону и встретил красавицу, жену Омэля.
— Пламя это, — сказала она ему, — от шёлковой рукавицы исходит, а рукавица сшита из моего платья, — и передала ему лоскуток своего платья.
Ен сшил себе рукавицу, подошёл к пламени и отбросил его от своего жилища, а пламя так и сыпало искрами.
Полетели искры к дому Омэля, и спящий Омэль со всеми своими воронами, животными и домашним скарбом свалился на землю.
Красавица же осталась на небе и стала женой Ена.
Она родила ему детей-близнецов: дочку, которую они назвали Ёмой, и сына Войпеля.
Так Омэль стал жить на земле.
Падая с неба, он сильно ударился и оглох, и всё думал: как бы ему отомстить Ену?
Попасть на небо невозможно: Ен закрыл все дыры, а новую дыру пробить — не под силу.
Разве что хитростью что-нибудь сделать.
Вот однажды подошёл он к дыре, через которую посылали с неба голубя за водой, и стал караулить того голубя.
Голубь улетает и прилетает, а в руки Омэлю не даётся.
Слышит Омэль — заскрипела на небе люлька, и красавица запела чудесную песню.
Заныло сердце Омэля, выступили на глазах слёзы, и стал он ласково просить красавицу:
— Приоткрой двери хоть немного, дай послушать твоё пение.
Долго не открывала красавица, однако сдалась наконец на уговоры Омэля и открыла вход.
Буйным ветром ворвался на небо Омэль.
Скинул красавицу и детей на землю.
Отыскал в жилище Ена шёлковый лоскут, в один миг сшил себе рукавицу, влез на дерево и схватил солнце.
Но оказалось, схватил он только половину солнца, а когда стал спускаться с дерева, запутался в его ветвях: один сучок вонзился в зад Омэля и не пускал его.
В эту минуту проснулся Ен и заметил, что жена его и дети пропали.
Громко закричал он, выбежал в сад и увидел там Омэля.
Тот притворился смирным и просить стал Ена помочь ему слезть с дерева.
Но Ен не помог, а проклял его:
— Вечно сидеть тебе на этом дереве! — закричал он, и слова его прогремели, как гром.
Хоть и глухой был Омэль, но расслышал эти слова, рассердился, вытащил из-за пазухи половину солнца, дунул на неё и выбросил.
Полетела половина солнца и остановилась рядом с другой половиной, и тогда обе закружились и стали круглыми.
На одном круге остались от пальцев Омэля тёмные пятна.
Ен назвал этот круг Талысь — Месяцем.
Долго сидел Омэль на суку, а сидеть было больно, сломал он сук и упал с ним на землю.
От того сука вырос у Омэля хвост.
Много времени прошло.
Ен жил один и скучал.
Наконец решил он спуститься на землю и проведать жену и детей.
Сына своего Войпеля он застал за работой, тот лепил горшки из глины.
Очень понравилась Ену работа сына, сел он с ним рядом, обратившись в седого старика.
Поглядел немного и принялся помогать делать горшки.
А тут как раз прилетела бесовская орда во главе с Омэлем.
Омэль не узнал Ена, приняв его за простого старика, начал хвастать своей силой и хитростью:
— Бесы мои сильны!
Много нас!
Можем мы затуманить солнце, если развернёмся вовсю!
А если захотим скрыться — поместимся в четырёх таких горшках!
И тут же орда показала свою силу.
Развернулась вовсю — солнце перестало сиять, и на земле стало темно.
Затем Омэль приказал старику поставить четыре горшка — тот поставил.
Старик тут же закрыл те горшки и стал закапывать их в землю.
Но один горшок с бесенятами разбился, бесенята вылезли и бросились со стариком драться.
Одной рукой старик кидал камни в бесенят, другой — оберегал горшки, торопясь зарыть их в землю.
Камни так и летели во все стороны.
Струсили бесенята без своего хозяина (а он оказался запечатанным в одном из тех горшков), и силы у них поубавилось.
Пустились бежать, а Ен за ними вдогонку.
Разбежались кто куда: кто в воду — стал водяным, кто в лес — стал лешим, кто на гору; кто бежал по берегу реки и пообломал пальцы — от них-то чёртовы пальцы на берегах рек и остались.
Один из помощников Омэля застрял на вершине ели, в длинной его бороде запутались и погибли остальные бесенята, не успевшие никуда убежать.
Так пришёл конец бесовской орде.
А в земле томится в горшке сам Омэль, главный бес.
Как ни пытается он выбраться на волю, вылезти из горшка — не даёт великий Ен ему увидеть ни краешка белого света.
Не даёт Омэлю воли мутить народы на земле.
А все народы на земле произошли от Войпеля и Ёмы.
Иногда гудит под землёй.
Пыль и камни летят из сердцевины земли.
Это Омэль дышит, его работа.
Это он пытается вырваться на землю.
Но не может.
Однако когда-нибудь да вырвется он на белый свет, освободит свою орду и поборется с Еном.
ЮРКА
На берегу Эжвы шумит дремучая парма.
На косогоре маджинской кручи стоял когда-то небольшой дом богатыря Юрки.
Юрка был человек необыкновенной силы, но добродушный и даже придурковатый.
Понадобится, скажем, Юрке в лес по дрова, возьмет он свой большущий топор, срубит шестивершковую сухостоину во всю длину дерева, положит на плечо, несёт домой.
Понадобится ему рыбу удить, срубит в лесу семисаженную жердь для удилища.
Коса у Юрки была саженная.
А был он холостой — для такого богатыря не нашлось жены ни в Мадже, ни по всей верхней Эжве.
Так и жил Юрка, трудился честно, промышлял охотой, своей силой не злоупотреблял, пока не вышел один нехороший случай.
Однажды вскочил у Юрки на пояснице чирей и стал мучить богатыря.
День лежит он в своей избе, неделю лежит, месяц лежит — не может работать.
Вышел у Юрки весь хлеб, другие запасы тоже подобрались, а соседи, на беду, не помогают.
Пошёл Юрка прихрамывая из избы, доплёлся кое-как до поскотины, ухватил в стаде овечку и унёс домой.
А как поправился Юрка, привычка красть чужой скот так за ним и осталась.
Принялся он сначала воровать у соседей мелкую скотину, а потом дошёл и до крупной.
Узнали, конечно, соседи про такие дела, пошумели меж собой, но поделать ничего не могли: ни силой, ни огнём было Юрку не взять.
Одним щелчком мог он разбить череп любому соседу.
А Юрка меж тем всё воровал и воровал, не щадил никого, кроме своего старика-крёстного.
Наконец соседи решили: если нельзя взять Юрку силой, надо взять хитростью.
Уговорили старика-крёстного позвать Юрку в гости, напоить, как говорится, в стельку, связать верёвками руки-ноги и известить соседей, а там видно будет.
Юркин крёстный долго не соглашался, он хорошо знал силу Юрки, знал, что в случае неудачи тот одним щелчком может размозжить ему череп, однако в конце концов согласился и зазвал Юрку в гости.
Ничего не подозревая, Юрка пришёл.
Крёстный сварил ему целый чан крепкого пива.
Охмелел Юрка, ко сну его клонит, а крёстный все подливает и подливает.
Свалился Юрка, раскинулся на полу, подкосила богатыря маджин-ская крепкая брага.
Захрапел так, что весь дом задрожал.
А старик известил соседей, что лежит у него Юрка беспомощный, по рукам и ногам связанный.
Вооружились соседи, побежали.
А Юрка во сне начал потягиваться, двинул легонько руками, и верёвки сразу лопнули.
Кинулись в страхе соседи по домам, а Юрка даже и не проснулся, только во сне повернулся с боку на бок.
Принесли тогда соседи новые верёвки, снова связали Юрку, да так крепко, что только одно лицо ему и оставили, всего укутали верёвками.
И только было двинулись, чтоб расправиться с Юркой, как крёстный потребовал, чтоб казнь была без крови.
Он, мол, с тем и согласился помогать соседям, если Юрку утопят или повесят, а не иначе.
Подумали соседи, как повесить Юрку: ни одно дерево в парме его не выдержит, — и решили утопить в Маджинском озере.
Притащили к озеру два жернова, перевезли к нему Юрку, вывезли на самую середину и привязали жернова к ногам.
А могучий Юрка все храпел и храпел, даже не подозревая, что смерть витает над его головой.
Опрокинули маджинцы лодку с Юркой, а сами поскорее поплыли к берегу.
Заволновалось озеро, приняв в свою пасть богатыря с маджинской кручи.
Но от холодной воды протрезвел Юрка, разорвал верёвки, заработал руками.
Вот появился он на поверхности озера и погрозил стоявшим на берегу соседям кулаком: всё одно, мол, в этом озере ему не утонуть.
Соседи разбежались в страхе.
Но богатырю уже не суждено было гулять по маджинской круче.
С распростёртыми объятиями ожидал красавца-богатыря Куль-Васа в своем подводном царстве: тяжёлые жернова тащили Юрку на дно.
Обессилевший Юрка утонул, не доплыв до берега.
Но как загладить вину?
Гостем был Юрка, у хозяина и при помощи самого хозяина убит.
Собрались старики и решили: чтобы душа богатыря не стала мстить за такую обиду, нужно всем селением принести жертву.
Со всех жителей села собрали по горсти муки, развели на берегу озера костёр, в большом котле сварили кашу.
А потом обратились лицом к озеру и крикнули:
— Не сердись на нас, могучий Юрка, мы на тебя тоже не сердимся!
А кашу всем селом съели.
Так помирились маджинцы с богатырём, которого сами же убили.
Навеки заснул богатырь маджинской кручи, а за маджинцами навеки осталась кличка «маджинские кашееды».
МАЛЬЧИК-КОЛДУН
Жил один колдун, очень уж стар был.
Однажды он заболел: не ест, не пьёт, ни слова не говорит, только вздыхает да с каждым вздохом приговаривает:
— На!
На!
На!
Пошли как-то его сын и сноха молотить, а дома остался их десятилетний сын.
Он играл, присматривал за больным, делал кое-что по хозяйству.
Услыхал мальчик, как колдун приговаривает, и обратился к нему:
— Дедушка, кому ты всё время даёшь?
Дай лучше мне!
— На! — ответил ему старик, вздохнул глубоко и умер.
А сын побежал на гумно к родителям.
— Мама, — закричал он им, — я теперь всё умею делать!
Коровам уши резать!
Напускать порчу на овец!
Ходить не сходя с места!
Даже месяц могу украсть!
— Где же ты всему этому научился? — спрашивают мальчика родители.
— А дедушка всё говорил кому-то: «На!
На!
На!»
Я и попросил: «Дай мне, дедушка...»
Бросили тут родители молотьбу, вернулись домой и растопили печь.
А когда дрова разгорелись, сунули своего сына в огонь и дверцу плотно прикрыли.
— Ну, — сказал отец, — ты, в святую ночь портящий скотину, крадущий месяц и солнце, посиди теперь в печке...
Мальчик там и сгорел.
КОЛДУН И ЕГО ЖЕНА
Встретились однажды два знахаря и стали состязаться, свою силу пробовать.
Один говорит:
— Я больше тебя знаю, я сильней тебя, потому что над семью нечистыми главный.
Другой не сдаётся:
— Я, — говорит, — хоть и над одним маленьким нечистым набольший, а тебе не уступлю.
Спорили-спорили, порешили, наконец, взять по ковшу воды и проверить, кто из них сильнее.
Вот первый и говорит:
— Выпьешь эту воду и сейчас же захлебнёшься.
А второй отвечает:
— А ты выпьешь — до дому дойти не успеешь, помрёшь.
Выпили.
Первый тут же упал, умер.
Второй добрёл до дому, успел сказать своей жене: не подпускай, мол, после смерти к моему телу ни кошку, ни собаку, — тоже упал и умер.
А дело уж было к вечеру.
Положила жена тело в передний угол, под божницу, прикрыла холстом.
Долго плакала с горя, потом легла на печь и уснула: собака с кошкой так и остались в избе.
Наступила полночь.
С грохотом встал с лавки мертвец, подошел к печке, а жена его, оказывается, спала головой наружу.
Мертвец и откусил у неё ухо.
Проснулась от боли баба, видит: стоит муж против печки, пытается влезть на нижний приступок, да руки на груди сложены крестом, вот влезть и не может.
— Ну, — говорит он ей, — попалась теперь ты мне, если меня не послушалась!
А баба схватила хлебную лопату, принялась его отталкивать, толкнёт — упадёт мертвец, опять поднимется, опять карабкается на печку.
Так провозилась она с мертвецом всю ночь, и всю лопату мертвец изгрыз.
Но вот прокричал петух, с шумом грохнулся мертвец на пол, а в это время открывается дверь, входит какой-то старик и говорит:
— Слезай с печки...
Теперь уж ничего он тебе не сделает...
Долго не решалась баба, однако всё-таки слезла в конце концов.
У мертвеца даже пена выступила изо рта.
Взял незнакомый тот старик его руки, связал их обгорелой прядью льна, уложил мертвеца назад на лавку, под божницу, и пошёл прочь.
А баба ухватила его за полу кафтана:
— Не оставляй меня здесь!
Не смею я здесь остаться!
— Со мной тебе, — отвечает старик, — идти никак нельзя, ты останься, не бойся, он теперь не встанет, а ты его в избе все три ночи, как нужно, продержи...
— Как же тебя зовут? — спросила баба.
— Никола милостивый, — ответил старик и пропал.
Две ночи продержала баба в избе мертвеца — не вставал, на третий день похоронила.
А как стали опускать гроб в могилу, так он сквозь землю и прошёл — только дыра осталась.
Колдуны, говорят, после смерти всегда сквозь землю проваливаются...
СОЛДАТ И ПОКОЙНИЦА
Захотелось одному солдату дома побывать.
Стал он проситься, и отпустили его на месяц, а дом был очень далеко.
Лошадь солдату дали старую и негодную: пока он на ней ехал, половина срока прошла, а до дому ещё далеко.
Что тут делать?
Остановился он в одной деревне переночевать у старухи, старуха оказалась добрая: накормила солдата и напоила.
А на другой день, как только проснулся, продал солдат свою лошадь, купил доброго коня, распрощался со старушкой и уж совсем в путь собрался, как та старушка и говорит:
— Послушай меня, сынок!
На этом коне ты до дому домчишься скоро, только не говори ему ни «тпру», ни «но».
Подъезжая к дому, он и сам остановится.
На обратном пути к прежнему хозяину лошади не заезжай — добра тебе от этого не будет, а ко мне обязательно — без этого не уезжай!
Выслушал солдат старушкины советы и тронулся в путь.
И на добром коне очень скоро доехал до дому.
Погостил некоторое время и поехал обратно; опять приезжает в деревню, где жила та самая старушка.
Только он повернул коня к её дому, а тот никак не идёт, норовит к старому своему хозяину, на самый погост.
Солдат злится, хлещет лошадь, а лошадь ни в какую.
До устали бился солдат, но конь всё равно привёз его к дому своего бывшего хозяина.
— Тпру! — закричал солдат. — Стой, лешак!
Только он выкрикнул эти слова, конь сразу же упал и сдох.
А солдат побежал к той доброй старушке.
— Ну, сумел выкрутиться, — говорит ему она, — а то не видать бы тебе добра.
Ведь лошадь эта была дочка того, кто тебе её продал.
А сам он — колдун, и дочери его — колдуньи.
Теперь тебя позовут читать псалтырь над умершей колдуньей, ты иди, но берегись, чтоб покойница не съела тебя.
Если она сможет тебя убить, она оживёт.
Но ты не бойся: как войдёшь в избу — сразу залезай на печку, прочерти вокруг себя черту и в этом кругу принимайся читать псалтырь.
Если очень налезать будет — толкай её хлебной лопатой, а прокричит первый петух — слезай и уложи её в гроб, она снова умрёт.
Не успела всего и рассказать старушка солдату, как пришли звать его читать над покойницей псалтырь.
На прощанье старушка успела ещё шепнуть ему:
— Как отчитаешь, пораньше утром приходи ко мне.
Привели солдата к покойнице.
И видит он: лежит в гробу очень красивая молодая девушка.
А наступил уж вечер.
Как только солдат начал читать над покойницей, его заперли одного с ней в избе.
Вспомнил солдат советы старушки, влез на печку, провёл хлебным ножом черту вокруг себя, нож бросил и опять взялся за псалтырь, читает.
Ровно в полночь покойница встала из гроба, начала ходить по избе, а потом кинулась на печку, но влезть не смогла: руки ей мешали, крестом были сложены, изо рта у покойницы жёлтая пена течёт.
Дышит она на солдата, уже совсем близко, и принялся солдат отталкивать её хлебной лопатой.
Оттолкнёт, она упадёт на пол, подымется и снова лезет.
Так и провозился с ней солдат до первых петухов, а как они прокричали — грохнулась колдунья на пол.
Тогда солдат слез с печки, уложил покойницу обратно в гроб, под божницу, а сам заснул и проспал до самого рассвета.
Чуть стало светать — слышит он, что кто-то громко колотит в дверь.
Открыл — а перед ним отец покойницы.
Стал он расспрашивать, как солдату спалось, какие сны снились.
— Очень хорошо спал, — отвечает солдат.
Так провёл солдат возле покойницы три ночи, и все три ночи вставала она из гроба, лезла к нему на печь, а он спасался от неё хлебной лопатой.
А после третьей ночи помчался со всех ног к своей старушке — а та, еле живая, лежит на печи, кряхтит.
— Что, бабушка, заболела?
— Совсем сил лишилась, три ночи не спавши.
Ведь я все три ночи боролась с покойницей, не то она давно б тебя съела.
Но только ты от неё не избавился.
Скоро позовут тебя хоронить.
Ты не отказывайся, иди!
Поедешь хоронить на погост, ещё не доедешь — темнеть начнёт.
Ты тогда лошадей распряги, а возле дороги увидишь две сосны.
Заберись на вершину одной из них, а дальше узнаешь, что будет...
И верно, позвали солдата покойницу хоронить, на погост везти.
Солдат не упрямился, пошёл.
Дали ему пару лошадей, запряг он их в дровни, гроб на них поставил и поехал.
Ехали-ехали, приехали к реке.
Смотрит солдат: ни моста нет, ни брода.
А темнеть начинает.
Вспомнил он советы старушки, распряг лошадей, а сам на дерево влез.
И вот наступает полночь.
Из гроба встаёт покойница, а лошади обернулись двумя девушками, и все втроём принялись искать солдата.
Недолго искали, покойница сразу его углядела:
— Вон он, на вершине дерева сидит!
И теперь ему от нас не уйти!
Бросились тут три сестры к дереву, принялись его зубами грызть, трещит дерево, качаться начинает.
«Ну, — думает солдат, — кончилась моя жизнь!»
Только подумал — петух прокричал.
Покойница грохнулась оземь, а девушки опять стали лошадьми.
Солдат слез с дерева, уложил покойницу обратно в гроб, лошадей запряг и заставил их через речку перебраться вплавь.
А на кладбище сдал покойницу попу, распрощался с ним и поехал назад к старушке.
Входит, а старушка еле дышит, одна нога у нее вся в крови.
— Что с тобой, бабушка?
— Две сосны — это мои ноги были, — говорит ему старушка, — без меня съела бы тебя покойница, и так прогрызла мне ногу до самой кости.
А теперь поезжай к себе на службу, больше ты мне не нужен...
Распрощался солдат со старушкой и уехал на службу.
И вот опять наступила полночь.
Встала покойница в церкви, а кругом — никого.
Бросилась искать, везде искала — нет никого.
Тогда полезла она на колокольню и стала изо всей силы звонить в колокол.
Проснулся от звона поп.
— Видно, — говорит, — проспал я, чёрт возьми, если уже звонят!
Побежал он в церковь и только вступил на паперть, как покойница набросилась на него и съела.
Одни только ноги и остались, обкусала по самые голенища.
А сама опять залезла на колокольню, звонить продолжает.
Проснулся от того звона псаломщик:
— Ох, опять я, чёрт возьми, проспал!
Опять поп ругаться будет!
Оделся кое-как да бегом в церковь.
А уж покойница ждёт: только он на паперть, — по самые голенища его съела.
Одни только ноги в сапогах и остались.
Но тут прокричал петух, и покойница замертво грохнулась оземь.
Всё утро ждала попадья своего мужа обедать.
Полдень скоро, а попа всё нет.
Сходила к псаломщику, а тот тоже ещё не приходил.
Тогда пошли жёны в церковь и нашли там две пары ног, торчали они из стоявших на паперти сапог.
А рядом с ними лежала, скрючившись, вся в жёлтой пене, привезённая вчера покойница.
Когда собрался народ, покойницу похоронили без отпевания, а церковь навсегда закрыли.
ОДОЛЖЕНИЕ О ДВУХ КОНЦАХ
Пришел как-то в одну деревню коновал и бахвалится:
— Я сквозь бревно пройду.
В один конец войду, из другого выйду.
Собралось много народа — посмотреть, как пройдёт коновал сквозь бревно.
— Ну, смотрите! — крикнул коновал.
Скинул одежду, в один конец бревна вошёл, из другого вышел.
И случился тут один мужик, ехал он с возом сена.
Видит — народ собрался, спрашивает:
— Что это у вас тут за диковинка?
Ему рассказали, что вот человек сквозь бревно прошёл.
Показалось это мужику за великое диво.
Говорит, что тоже хочет посмотреть.
Подошёл поближе, спрашивает, где тот самый человек, что сквозь бревно прошёл.
— А вот, — говорят, — сейчас опять вошёл в этот конец.
— Бросьте, — говорит мужик, — он под бревном по земле ползёт. — И закричал коновалу: — Эй, ты, вставай, что ли!
Чего в грязи валяешься, народ обманываешь?
Очень рассердился коновал на мужика:
— Я, — говорит, — твоих слов не забуду.
Да как закричит, что сено на возу горит.
Посмотрел мужик — действительно, горит сено.
Побежал к возу, распрягает коня, да второпях не смог рассупонить, и пришлось разрубить гужи.
Лошадь и грохнулась.
Оказалось, что коновал отвёл мужику глаза, и мужик, вместо того чтобы разрубить гужи, ударил топором по лошадиной шее.
А сено как было, так и осталось, вовсе не горело.
— Ну, — говорит коновал, — я тебя предупреждал, что твоих слов не забуду.
Одолжение за одолжение, оно о двух концах.
НАКАЗАННАЯ НАСМЕШКА
Однажды осенью лесовали пятеро мужиков.
Жили они все в одной охотничьей избушке.
Четверым охотникам всё время везло — улов был хорошим, пятому добыча попадалась редко: то пару белок подстрелит, то вовсе ничего не добудет.
Остальные охотники смеялись над ним и сторонились его.
Вечером как-то собрались охотники в избушке, принялись подтрунивать над неудачливым охотником:
— Много ли наловил, друг?
Ты, видать, жалеешь белок да рябчиков.
Боишься, чтоб не убыло их, что ли?
Так подсмеивались они над ним целый вечер.
Наконец охотник рассвирепел и сказал:
— Зубоскальте, зубоскальте!
Не пришлось бы вам каяться!
А этих слов я вам не забуду.
Он был коновалом и немножко знахарем.
На другой день пошли четверо охотников на промысел, а пятый, знахарь, остался в постели, он ещё спал.
Охотились-охотились те четыре охотника, попали под дождь.
Укрылись под деревьями, но дождь не переставал, лил всё сильнее, скоро вода стала охотникам по колено.
Влезли они на дерево, а вода всё прибывает.
Они ещё выше, а вода за ними.
До самой верхушки влезли — вода вот-вот подойдёт.
Стали охотники захлёбываться, а выше и лезть некуда.
Хоть пропадай!
Один из них говорит:
— Это коновал всё подстроил за то, что мы посмеялись над ним вчера.
И начали они кричать:
— Друг, не дай погибнуть!
Спаси наши души!
Возьми, если хочешь, хоть всю нашу добычу!
Стала спадать вода.
А вскоре и совсем спала, будто и не было её никогда.
Слезли те четверо, смотрят: оказывается, сидели они возле самой охотничьей избушки.
Входят в избушку — коновал сидит, беличью шкурку сдирает.
— Говорил я вам, что каяться за свои слова будете.
Вот до чего можно дойти!
Долго болтать четыре друга не стали, отдали свою добычу коновалу, но тот не взял, отказался:
— Не нужна мне, — говорит, — ваша добыча, у меня своей много.
А впредь не бахвальтесь.
ОХОТНИК И ЛЕШИЙ
Пошёл один охотник далеко в лес, поставил силки и начал охотиться.
Прожил он в лесу около недели и уж порядочно наловил дичи и зверья.
Однажды ходил он очень далеко по тропе, вернулся только к вечеру в свою баньку, затопил её, сварил себе еду и после ужина лёг спать.
Ночью проснулся — пить захотелось, а воды в баньке не оказалось.
Вспомнил он, что возле самой баньки речка течёт, но от усталости выходить не захотел да и сказал вслух:
— Хоть бы леший дал мне напиться, что ли!
Не успел и договорить, как показалась рука величиной с бревно и подала ему ковш.
— Кто ты? — спрашивает охотник.
— Я тот, у кого ты пить просил.
Не смог больше в ту ночь охотник заснуть, а чуть рассвело — пошёл домой и никому ничего не сказал о том, что случилось с ним в лесу.
Некоторое время спустя надумал он опять в лес идти охотиться, хотел было взять с собой кого-нибудь в товарищи, но потом решил, что одному лучше будет; взял ружьё и хлеба, кликнул собаку и пошёл.
К вечеру дошёл до своей баньки, утром встал, позавтракал, обошёл все свои силки — ничего не попало.
Вернулся в баньку, сварил пищу, сделал из очень крепкого каната петлю и лёг спать.
А ночью опять пить захотелось, а на речку идти неохота, он и скажи во второй раз:
— Хоть бы ты, леший, дал мне напиться.
Договорить ещё не успел, как из дымника показалась рука толщиной с бревно.
Охотник вскочил, набросил петлю на руку, а конец накрепко привязал к полу.
Потом взял ружьё, кликнул собаку.
Набросилась собака на лешего, стала его рвать.
Испугался леший, взмолился:
— Отпусти меня, добрый человек!
Дам тебе всё, чего ни попросишь.
— Сделай так, — отвечает охотник, — чтобы в лесовании была мне всегда удача.
Леший обещал, и охотник его отпустил.
И верно: с той поры тому охотнику везло в лесовании до самой его смерти.
ОХОТНИК И КРИВОЙ
Жили-были некогда муж с женой.
Пошёл однажды мужик на свои угодья лесовать.
А угодья были далеко, запасов поэтому он взял с собой порядочно.
Шёл-шёл, пришёл, наконец, к своей баньке.
И принялся для начала ловить рябчиков: по всем тропам поставил силки, ходит, собирает дичь.
Поживы в лесу было очень много: рябчики, глухари, тетерева, белки.
И добыча оказалась отличная.
Раз как-то вечером приходит в свою баньку на ночлег.
Очень он в тот день устал.
Сел да и говорит про себя:
— Эх, если б у меня был товарищ, сколько б я дичи да зверья наловил!
Потом наколол дров, принёс воды и ужин себе приготовил.
Не успел ещё поужинать, подошёл кто-то к избушке и окликнул:
— Эй, хозяин, не пустишь ли переночевать к себе в избушку?
Мужик испугался, однако сказал:
— Заходи, ночуй!
Зашёл гость в избушку, раздевается, охотник ему и говорит:
— Садись, поужинай со мной...
У меня суп сварен.
— Не откажусь...
Сели ужинать, охотник и спрашивает гостя:
— Откуда взялся, как к моей избушке попал?
— Заблудился в лесу, — отвечал тот, — пришёл к тебе за помощью, едва-едва до твоей избушки добрался.
И пошёл разговор о том о сём.
— Не возьмёшь ли, — спрашивает гость, — меня с собой на охоту?
Буду тебе помогать.
— Давай!
Давай! — с радостью согласился охотник. — Мне одному скучно стало без товарища...
Поговорив так, легли спать и проспали до утра.
Утром сварили кашу, поели, пошли по тропам ставить силки.
Потом пошли снова по тропинкам силки проверять: охотнику много попало, а пришедшему — вдвое больше.
Даже удивился охотник:
— Как ты сумел наловить столько?!
— В силки попало, — отвечает гость.
Промышляли они так что-то около недели, и каждый день пришедший ловит дичи вдвое больше охотника.
Очень удивлялся этому охотник и наконец подумал: «Вот, погоди!
Поставлю-ка я тебя промышлять на самые плохие тропы».
Поставил, а про себя думает: «Теперь увидим, что у него получится».
А пришедший, как и прежде, несёт дичи вдвое больше охотника.
Догадался тогда охотник, что перед ним не человек, а Кривой, лесной житель.
Вспомнил, как он однажды перед ужином пожелал иметь товарища, вот Кривой из бора и пришёл к нему под видом мужика, и теперь охотнику добром от Кривого не отвязаться.
И стал охотник думать, как бы ему удрать из леса поскорее.
Ничего уж ему не жалко, лишь бы поскорее отделаться от опасного товарища.
Так и решил — убежать.
Однажды утром встали, приготовили завтрак, поели.
Кривого охотник послал на охоту, обойти самые длинные тропы, а сам захватил кусок хлеба и айда домой!
Бежал-бежал, присел на пенёк поесть.
Глядь — идет Кривой.
Испугался охотник, стал звать на помощь, а товарищ его ходит вокруг и говорит:
— Ну что ж?
Убежать-то убежал, да не сумел!
Теперь я с тобой расправлюсь!
А в это время подошел ещё кто-то, старик какой-то, рубит рябиновую дубинку и шепчет охотнику, чтобы тот зарядил ружьё, но вместо пули положил в ствол крошку хлеба и выстрелил в Кривого, повернувшись спиной и заложив ружьё промеж ног.
Мужик послушался совета и выстрелил.
Кривой кувырком скатился на землю и бросился бежать от охотника.
А старик нагнал его, принялся колотить рябиновой дубинкой, бьёт правой рукой наотмашь и приговаривает:
— Будешь впредь охотников обижать?
Будешь обижать?
Взмолился Кривой о пощаде, а старик знай себе бьёт:
— Дашь обещание, что никогда впредь охотников обижать не будешь, — тогда отпущу, не дашь — забью насмерть...
Обещал Кривой никогда охотников не обижать и еле живой ушёл от старика.
Охотник поблагодарил старика, спрашивает его — кто он будет?
А тот и отвечает:
— Я твой оберег, Лесное Счастье.
Иди, промышляй.
Никогда больше не посмеет Кривой ходить по твоим лесным угодьям...
Вернулся охотник в свою баньку и очень много дичи наловил до весны.
МОХНАТОУХИЙ
Мохнатоухий обычно называет охотников «голоухими».
И любит он приходить к «голоухим» и померяться с ними силой на палках.
Он хочет сам про себя узнать — силён или нет?
Однажды один «голоухий», идя на лесованье, захватил с собой очень крепкую верёвку.
Один конец той верёвки прикрепил он к здоровенному пню, а к другому её концу крепкую палку привязал.
И вот приходит к тому «голоухому» Мохнатоухий.
Сели, взялись за палку.
Тянули-тянули, напрягает Мохнатоухий все свои силы, никак не может перетянуть «голоухого».
Удивляется Мохнатоухий — каким сильным стал «голоухий»!
Но не всегда был Мохнатоухий таким добродушным и придурковатым стариком.
Один охотник выстроил себе баньку для лесованья.
Жил он в лесу, ловил тетёрок и белок.
И не знал тот охотник, что баньку-то свою выстроил он как раз на дороге, на которой охотится житель лесов — Мохнатоухий.
И всячески начал досаждать тому охотнику Мохнатоухий, чтобы выгнать его из леса.
Долго не догадывался охотник, кто ворует у него дичь, думал на соседей, но, наконец, понял, в чем дело.
Была у того охотника четырёхглазая собака.
А все четырёхглазые собаки видят Мохнатоухого.
Подошёл он к баньке — у собаки шерсть встала дыбом, начинает сердито лаять.
И ждёт охотник, что будет дальше.
Мохнатоухий толкнул дымовую задвижку, она с треском свалилась на пол.
— Ага! — догадался охотник. — Это Мохнатоухий в лесу забавляется.
Встал охотник и выбежал из баньки.
Он знал, как нужно спугнуть Мохнатоухого: повернуться к нему спиной, заложить меж ног ружьё и выстрелить в Мохнатоухого.
Зарядил охотник ружьё и выстрелил прямо в Мохнатоухого.
— Сумел ты себя отстоять, — сказал Мохнатоухий.
И никогда уж больше не приходил к баньке этого охотника и даже свою тропу для лесованья покинул.
{Анатоль Франс @ Кренкбиль @ беллетристика @  Анатоль Франс. Кренкбиль @ 1939 @}
Кренкебиль
Могущество правосудия полной мерой выражается в каждом приговоре, который от имени державного народа оглашает судья.
Жером Кренкебиль, зеленщик, познал власть и силу закона, когда его за оскорбление представителя властей препроводили в исправительную полицию.
Заняв место на скамье подсудимых в мрачном и великолепном зале, он увидел судей, секретарей суда, адвокатов, облаченных в мантии, судебного пристава с цепью на шее, жандармов и, за перегородкой, обнаженные головы молчаливых зрителей.
Он увидел, что его собственное место находилось на возвышении, как будто предстать перед судом было для самого обвиняемого некоей мрачной почестью.
В глубине зала между двумя членами суда восседал господин Буриш, председатель.
На груди у него были прикреплены пальмовые веточки – академический значок.
Бюст Республики и распятый Христос вздымались над судилищем, и в их лице над головой Кренкебиля нависали все законы божеские и человеческие.
Все это внушило ему истинный ужас.
Вовсе не обладая философическим умом, он не задавал себе вопроса, что значат этот бюст и это распятие, и не старался выяснить, согласны ли между собой в зале суда Иисус и Марианна!
А это могло бы стать предметом размышлений, поскольку учение о папской власти и каноническое право во многом противоречат Конституции Республики и Гражданскому кодексу.
Папские декреталии, как известно, не отменены.
Церковь христова, как и прежде, учит, что законна только та власть, которой она пожаловала право быть властью.
А Французская Республика пока не собирается признавать власть папы.
Кренкебиль мог бы сказать с некоторым основанием:
– Господа судьи, так как президент Лубе не является помазанником, этот Христос, висящий над вашими головами, отвергает вас через посредство вселенских соборов и пап.
Он здесь для того, чтобы напомнить вам о правах церкви, его присутствие не имело бы иначе никакого разумного смысла.
На это председатель суда Буриш мог бы ответить:
– Подсудимый Кренкебиль, короли Франции всегда ссорились с панами.
Гийом де Ногарэ был отлучен от церкви, но не сложил с себя полномочий из-за такой малости.
Христос, находящийся в этом судилище, не есть Христос Григория VII или Бонифация VIII.
Это, если угодно, Христос евангельский, который не знал ни единого слова из канонического права и ничего не слышал о священных декреталиях.
Тогда Кренкебилю позволительно было бы ответить:
– Христос евангельский был мятежник.
К тому же кару, которой подвергли его самого, все христианские народы в продолжении девятнадцати веков считают тяжкой судебной ошибкой.
Вам, господин судья, не удастся от его имени присудить меня и к двум дням тюрьмы.
Но Кренкебиль не предавался никаким размышлениям исторического, политического или социального порядка.
Он пребывал в изумлении.
Все окружающее внушало ему высокое представление о правосудии.
Проникнутый почтением, охваченный испугом, он готов был сам говорить перед судьями о собственной виновности.
В душе он не чувствовал себя преступником, но он понимал, как мало значит душа какого-нибудь зеленщика перед символами закона и вершителями общественного возмездия.
К тому же адвокат уже наполовину разубедил его в его невиновности.
Краткое и скорое следствие подтвердило обвинения, тяготевшие над ним.
Приключение Кренкебиля
Жером Кренкебиль, зеленщик, ходил по городу, подталкивая перед собой свою тележку, и выкрикивал: «Капуста, репа, морковь!»
А когда у него был лук-порей, он кричал: «Спаржа, спаржа!», потому что порей – это спаржа бедняков.
И вот 20 октября в полдень, когда он спускался по улице Монмартр, г-жа Байар вышла из своей башмачной мастерской и подошла к тележке зеленщика.
С презрительной миной она взяла пучок порея:
– Не больно-то хорош у вас порей.
Сколько за пучок?
– 15 су, хозяйка.
Лучше не бывает.
– 15 су за три дрянных луковки?
И с гримасой отвращения она бросила пучок назад в тележку.
Тут-то полицейский № 64 появился и сказал Кренкебилю:
– Проходите.
Пятьдесят лет Кренкебиль ходил с утра до вечера.
Приказ показался ему законным, вполне в порядке вещей.
Готовый повиноваться, он стал торопить женщину, чтобы та взяла то, что ей нравится.
– Надо же мне сначала выбрать товар, – язвительно ответила башмачница.
И она снова перещупала все пучки порея, наконец взяла тот, который показался ей лучше всех; она прижала его к груди, как святые на иконах прижимают к груди пальмовую ветвь.
– Я дам за него четырнадцать су.
Этого хватит.
И мне еще надо за ними сходить в лавку, у меня с собой нет.
И держа порей в объятиях, она вошла в свою мастерскую, куда как раз прошла покупательница с маленьким ребенком на руках.
В этот момент полицейский № 64 во второй раз сказал Кренкебилю:
– Проходите!
– Я дожидаюсь моих денег, – возразил Кренкебиль.
– Я не приказываю вам дожидаться ваших денег; я приказываю вам проходить, – строго ответил полицейский.
В это время башмачница в своей лавке примеряла синие башмачки полуторагодовалому ребенку, мать которого очень спешила.
А зеленые головки порея покоились на прилавке.
За полвека, которые Кренкебиль провел на улицах со своей тележкой, он выучился подчиняться представителям власти.
Но на этот раз он оказался в особом положении – между долгом и своим правом.
Он не умел рассуждать юридически.
Он не понимал, что если ты осуществляешь свое право, то это не освобождает тебя от выполнения общественного долга.
Он считал, что получить свои четырнадцать су – вполне его право, и забыл о своем долге, который состоял в том, чтобы толкать тележку все вперед и вперед.
Он остался на месте.
В третий раз полицейский № 64 спокойно и не сердясь приказал ему проходить.
В противоположность бригадиру Монтосьель, который имеет привычку сыпать угрозами, но никогда не доходит до суровых мер, полицейский № 64 скуп на предупреждения и скор на составление протокола.
Такой у него характер.
Хоть он и мрачен немного, но отличный служака и честный солдат.
У него храбрость льва и мягкость ребенка.
Он знает только то, что ему приказано.
– Вы что, не слышите?
Говорят вам, проходите!
Кренкебиль оставался на месте по причине, на его взгляд, вполне достаточной.
Он изложил ее просто и безыскусственно:
– Тьфу!
Я же говорю вам, что дожидаюсь своих денег.
Полицейский № 64 ограничился следующим:
– Вы хотите, чтобы я вам записал нарушение правил?
Если вы этого хотите, говорите сразу.
Услышав это, Кренкебиль медленно пожал плечами, обратил к полицейскому горестный взгляд и затем поднял его к небу.
И этот взгляд говорил:
«Видит бог, разве я нарушитель законов?
Разве я могу смеяться над постановлениями и указами, которые правят мной и моей тележкой?
В пять часов утра я уже был на площади Центрального рынка.
С семи часов утра я стираю себе руки об оглобли моей тележки и кричу: «Капуста, репа, морковь!»
Мне стукнуло уже шестьдесят лет.
Я устал.
А вы меня спрашиваете, не поднимаю ли я черное знамя восстания?
Вы издеваетесь, и издеваетесь жестоко».
Ускользнуло ли значение этого взгляда от полицейского, или он ни в чем не находил оправдания неповиновению, но он только спросил Кренкебиля грубо и резко – понял ли тот его.
А как раз в эту минуту давка на улице Монмартр была чрезвычайная.
Пролетки, дроги, фургоны, омнибусы, ломовые подводы, притиснутые друг к другу, соединились, казалось, в нечто целое.
Над этим остановившимся дрожащим потоком взлетали крики и ругательства.
Извозчики издали обменивались отчаянными ругательствами с мясниками, а кондуктора омнибусов обзывали Кренкебиля, считая его причиной затора, «поганым пореем».
Тем временем на тротуаре столпились любопытные, привлеченные спором.
И полицейский, видя, что на него смотрят, думал только о том, чтобы показать свою власть.
– Ну, хорошо, – сказал он.
И вытащил из кармана засаленную записную книжку и огрызок карандаша.
Кренкебиль держался своего, следуя внутреннему побуждению.
Да теперь ему и невозможно было двинуться ни вперед, ни назад.
Колесо его тележки крепко застряло в колесе тележки молочника.
Он закричал, сбивая фуражку на затылок и теребя себя за волосы:
– Так я же вам говорю, что жду денег!
Экая напасть!
Вот беда, черт побери!
Полицейский счел себя оскорбленным этими словами, хотя в них было больше отчаяния, нежели возмущения.
И так как для него всякие оскорбительные слова обязательно укладывались в неизменную, освященную традицией, ритуальную и, можно сказать, литургическую формулу проклятия «Смерть коровам!», то именно это проклятие и послышалось ему в словах преступника.
– А! Вы сказали: «Смерть коровам!»
Хорошо же!
Следуйте за мной.
Остолбеневший Кренкебиль, полный отчаяния, скрестил руки на своей синей блузе, вперил опаленные солнцем глаза в полицейского № 64 и закричал дребезжащим голосом, который выходил то ли из его макушки, то ли из пяток:
– Я сказал «Смерть коровам!»?
Я?..
О!..
Приказчики и мальчишки встретили арест взрывом хохота.
Он удовлетворял вкусу людской толпы, всегда падкой на зрелища грубые и низменные.
Но какой-то старичок с печальным лицом, одетый в черное, в цилиндре, протиснулся через толпу к полицейскому и сказал ему тихо, очень вежливо и очень твердо:
– Вы ошиблись.
Этот человек не оскорблял вас.
– Не вмешивайтесь не в свое дело, – ответил ему полицейский, на этот раз без угроз, так как говорил с человеком, прилично одетым.
Старик настаивал очень спокойно и очень упорно.
И полицейский приказал ему дать свои показания у комиссара.
Тем временем Кренкебиль восклицал:
– Это я сказал: «Смерть коровам!»?
О!..
В то время как он с изумлением произносил эти слова, башмачница г-жа Байар подошла к нему со своими четырнадцатью су.
Но полицейский № 64 уже держал Кренкебиля за шиворот, и г-жа Байар, решив, что никто не платит человеку, которого ведут в полицейский участок, опустила эти четырнадцать су в карман своего передника.
Вдруг, уразумев, что тележка его задержана, что сам он лишен свободы, что под ногами его пропасть, что солнце померкло, Кренкебиль пробормотал:
– Ну, однако!..
У комиссара старичок объявил, что, задержавшись в пути из-за скопления экипажей, он был свидетелем происшествия и утверждает, что полицейского не оскорбляли и что он безусловно ошибается.
Он назвал свое имя и должность: доктор Давид Матье, главный врач больницы Амбруаза Паре, кавалер ордена Почетного Легиона.
В другие времена такое показание вполне удовлетворило бы комиссара.
Но тогда во Франции ученые считались подозрительными.
Кренкебиль, задержание которого было подтверждено, провел ночь в арестантской и утром в «салатной корзинке» был препровожден в Центральную полицейскую тюрьму.
Заключение в тюрьму не показалось ему ни мучительным, ни обидным.
Он принял его как нечто должное.
Что его поразило при входе – так это чистота стен и выложенного плитками пола.
Он сказал:
– Чистое помещение, ей-ей чистое!
На полу хоть ешь.
Оставшись один, он захотел подвинуть табурет; оказалось, что он приделан к стене.
Тут он громко выразил свое удивление:
– Вот ловко то!
Мне бы такого ввек не придумать!
Усевшись, он крутил пальцами и пребывал в изумлении.
Тишина и одиночество угнетали его.
Он томился, он тревожился о своей тележке, которую забрали в участок со всей капустой, морковью, сельдереем и прочим салатом.
И спрашивал беспокойно:
– Куда они девали мою тележку?
На третий день его посетил адвокат, мэтр Лемерль, один из самых молодых членов адвокатского сословия в Париже, председатель одного из отделений «Лиги Французского Отечества».
Кренкебиль пытался рассказать свое дело, что ему было не легко, так как у него не было привычки говорить.
Может быть, он бы все-таки выкарабкался, если б ему помогли.
Но на все, что он говорил, адвокат с недоверием качал головой и, листая бумаги, бормотал:
– Гм!
Гм!
Ничего этого я не вижу в деле...
Затем сказал с утомленным видом, покручивая белокурые усы:
– В ваших интересах, пожалуй, лучше бы признаться.
Сам я полагаю, что ваша система полного отрицания вины исключительно неудачна.
И с этой поры Кренкебиль охотно бы стал признаваться, если б только знал, в чем надо признаться.
Кренкебиль перед лицом правосудия
Председатель суда Буриш посвятил целых шесть минут допросу Кренкебиля.
Этот допрос мог бы внести больше ясности в дело, если бы обвиняемый отвечал на поставленные ему вопросы.
Но у Кренкебиля не было навыка к дискуссиям, а в таком обществе почтение и страх вовсе уж замыкали ему рот.
Он все молчал, а председатель сам давал за него ответы; ответы эти были убийственны.
В заключение председатель спросил:
– Так вы признаете, что сказали «Смерть коровам!»?
– Я сказал: «Смерть коровам!», потому, что господин полицейский сказал: «Смерть коровам!»
Тогда и я сказал: «Смерть коровам!»
Он хотел объяснить, что, удивленный и пораженный таким незаслуженным обвинением, он повторил чужие слова, которые были ему несправедливо приписаны и которых он вовсе не произносил.
Он сказал: «Смерть коровам!», как если бы сказал: «Я?
Разве я ругался?
С чего вы взяли?»
Г-н председатель суда Буриш понял его не так.
– Вы хотите сказать, что полицейский первый крикнул это?
Кренкебиль отказался объясниться подробнее.
Это было слишком трудно.
– Вы не настаиваете, это разумно, – сказал судья.
И он вызвал свидетелей.
Полицейский № 64, по имени Бастьен Матра, присягнул, что будет говорить правду, одну только правду.
Затем он изложил свое показание в следующих словах:
– Будучи на дежурстве 20 октября, в полдень я заметил на улице Монмартр человека, по виду торговца-зеленщика, который, нарушая правила, остановился у дома номер 328, отчего произошло скопление экипажей.
Я три раза приказывал ему проходить, но он отказывался повиноваться, и когда вследствие этого я предупредил его, что составлю протокол, он в ответ мне крикнул: «Смерть коровам!», что мне показалось оскорбительным.
Это показание, сделанное голосом твердым и размеренным, было выслушано судом с явным одобрением.
Защита вызвала г-жу Байар, башмачницу, и г-на Давида Матье, старшего врача больницы Амбруаза Паре, кавалера ордена Почетного Легиона.
Г-жа Байар ничего не видела и не слышала.
Доктор Матье находился в толпе, собравшейся вокруг полицейского, который требовал, чтобы торговец проезжал дальше.
Его выступление вызвало инцидент.
– Я был свидетелем этого происшествия, – сказал он. – Я заметил, что полицейский ошибся: его не оскорбляли.
Я подошел к нему и сказал ему об этом.
Полицейский все же не отпустил торговца, а меня пригласил следовать с собой к комиссару.
Я так и сделал.
У комиссара я повторил мое заявление.
– Вы можете сесть, – сказал председатель. – Пристав, вызовите опять свидетеля Матра.
– Матра, когда вы арестовывали обвиняемого, господин доктор Матье не заметил ли вам, что вы ошибаетесь?
– Иными словами, господин председатель, он меня оскорбил.
– Что он вам сказал?
– Он мне сказал: «Смерть коровам!»
Шум и смех поднялись среди слушателей.
– Вы можете идти, – торопливо сказал председатель суда.
И он предупредил публику, что, если эти неприличные выходки повторятся, он принужден будет очистить зал.
Тем временем защитник с победоносным видом оправлял рукава своего облачения, и все думали в эту минуту, что Кренкебиль будет оправдан.
Когда тишина была восстановлена, поднялся мэтр Лемерль.
Он начал свою защитительную речь с похвалы полицейским префектуры, «этим скромным служителям общества, которые, получая смехотворно малое содержание, мужественно идут навстречу тяготам и постоянным опасностям и каждодневно проявляют героизм.
Это старые солдаты, и они всегда остаются солдатами.
Солдаты – этим сказано все...»
И мэтр Лемерль легко взлетел к очень высоким соображениям о воинских доблестях.
Он был одним из тех, сказал он, «кто не позволит затронуть армию, национальную армию, к которой он сам имеет честь принадлежать».
Председатель суда склонил голову.
Мэтр Лемерль действительно был лейтенантом запаса.
Он, кроме того, был кандидатом националистов в квартале Вьей Одриет.
Он продолжал:
– Нет, конечно, я не могу не признавать тех скромных и драгоценных услуг, которые ежедневно оказывают стражи порядка честным жителям Парижа.
И я не согласился бы выступать перед вами с защитой Кренкебиля, если бы видел в нём оскорбление старого солдата.
Моего подзащитного обвиняют в том, что он сказал «Смерть коровам!»
Смысл этой фразы не внушает сомнений.
Перелистав «Словарь уличного жаргона», вы прочтете там: «Vachard – похожий на корову – лентяй, бездельник, который лениво разлегся, как корова, вместо того чтобы работать.
Vache – корова, тот, кто продается полиции, шпик».
«Смерть коровам!» – говорят в определенной среде.
Но весь вопрос вот в чем: как сказал это Кренкебиль?
Да и говорил ли?
Позвольте, господа, усомниться в этом.
Я не подозреваю полицейского Матра ни в каких дурных намерениях.
Но он выполняет, как мы говорили, трудные обязанности.
Порой он устает, он измучен, переутомлен.
В таком состоянии он мог оказаться жертвой своего рода слуховой галлюцинации.
И когда он заявляет, господа, что доктор Давид Матье, кавалер ордена Почетного Легиона, главный врач больницы Амбруаза Паре, светило науки и светский человек, кричал: «Смерть коровам!», нам приходится признать, что Матра был во власти навязчивой идеи, даже, если позволите, одержим манией преследования.
И наконец, даже если Кренкебиль и кричал: «Смерть коровам!», то надо еще разобраться, могут ли эти слова в его устах иметь характер преступления.
Кренкебиль – незаконный сын торговки-зеленщицы, предававшейся разврату и пьянству; он родился алкоголиком.
Вы видите его здесь отупевшим от шестидесяти лет нищеты.
Господа, вы скажете, что он невменяем.
Мэтр Лемерль сел, и г-н председатель суда Буриш пробормотал приговор, которым Жером Кренкебиль присуждался к двум неделям тюрьмы и к пятидесяти франкам штрафа.
Свое решение суд основывал на свидетельстве полицейского Матра.
Когда Кренкебиля вели по длинным мрачным переходам здания суда, он почувствовал огромную потребность в чьем-нибудь сочувствии.
Он обернулся к стражнику, который вел его, и трижды окликнул:
– Служба!
Служба!
Эй ты, служба!
И вздохнул:
– Если бы мне две недели тому назад сказали, что со мной это случится...
А потом высказал такое соображение:
– Они говорят слишком быстро, эти господа.
Они говорят хорошо, но они говорят слишком быстро.
Им не объяснишь...
Приятель, вы не находите, что они говорят слишком быстро?
Но солдат шел, не отвечая и даже не поворачивая головы.
Кренкебиль спросил его:
– Почему же вы мне не отвечаете?
А солдат все молчал.
И Кренкебиль сказал ему с горечью:
– С собакой и то говорят.
Почему вы не говорите со мной?
Вы даже рта не раскрываете: может быть, вы боитесь, что из него воняет?
Апология г-на председателя суда Буриша
После оглашения приговора несколько зрителей и два-три адвоката пошли к выходу, а секретарь уже начал читать следующее дело.
Уходившие нисколько не размышляли о деле Кренкебиля, которое их вовсе не заинтересовало и о котором они больше не думали.
Только г-н Жан Лермит, гравер-офортист, случайно зашедший в зал суда, еще думал о том, что ему сейчас пришлось увидеть и услышать.
Положив руку на плечо мэтра Жозефа Обарэ, он сказал ему:
– Председатель суда Буриш, конечно, достоин похвалы, ибо он сумел уберечься от суетного любопытства, к которому склонен наш разум, и избегнуть духовной гордыни, которая хочет постичь все.
Сопоставляя противоречивые показания полицейского Матра и доктора Давида Матье, судья встал бы на путь, на котором нельзя встретить ничего, кроме неопределенности и сомнения.
Метод, который состоит в том, что факты изучают соответственно правилам критики, несовместим с настоящим правосудием.
Если бы судья имел неосторожность следовать подобному методу, его суждения зависели бы от его личной сообразительности, которая часто весьма невелика, и от общечеловеческих слабостей, постоянных для всех.
Что сталось бы тогда с его авторитетом?
Нельзя отрицать, что исторический метод не в силах предоставить судье те надежные данные, в которых он нуждается.
Стоит только припомнить случай с Уолтером Ралей.
Однажды, когда Уолтер Ралей, заключенный в Тауэр в Лондоне, по обыкновению работал над второй частью своей «Всемирной истории».
Внезапно под его окном разразилась громкая ссора.
Он пошел посмотреть на повздоривших людей, а когда снова взялся за работу, то был уверен, что все хорошо заметил.
Но наутро он стал говорить об этом деле с одним из своих друзей, который присутствовал тогда и даже принимал участие в ссоре, и оказалось, что его друг расходится с ним во всех подробностях.
И, пораздумав, как трудно установить истинный ход отдаленных событий, если он мог ошибиться в том, что происходило на его глазах, он бросил в огонь рукопись своей книги.
Если бы судьи были столь же щепетильны, как сэр Уолтер Ралей, они побросали бы в огонь протоколы всех своих следствий.
А они не имеют права на это.
С их стороны это было бы уклонением от правосудия, преступлением.
Надо отказаться от познания истины, но не надо отказываться судить.
Те, кто хочет, чтобы судебные приговоры основывались на методическом расследовании фактов, – опасные софисты и коварные враги суда как гражданского, так и военного.
Председатель суда Буриш мыслит как юрист и поэтому не захочет поставить свои решения в зависимость от разума и научного исследования, выводы которого всегда являются предметами споров.
Он основывает свои решения на догме и подкрепляет их традицией, так что они столь же авторитетны, как заповеди церкви.
Его приговоры каноничны.
Я хочу сказать, что он как бы заимствует их из некоего нерушимого устава.
Посмотрите, например, как он разбирает свидетельские показания: он руководствуется при этом не обманчивыми и неверными признаками истинности и вероятности, но признаками существенными, постоянными и очевидными.
Он оценивает их на вес оружия.
Что может быть проще и мудрее в то же время?
Он полагает неопровержимым свидетельство стража порядка, отвлекаясь от его человеческой природы и метафизически понимая его как номер по списку и как категорию идеальной полиции.
Не потому, что Матра (Бастьен), уроженец Чинто-Монте (Корсика), кажется ему неспособным заблуждаться.
Он вовсе не думает, что Бастьен Матра одарен особой наблюдательностью или что он при проверке фактов пользуется точным и последовательным методом.
По правде говоря, он считается не с Бастьеном Матра, но с полицейским № 64.
Человек, – думает он, – может впасть в ошибку.
Петр и Павел могут ошибаться.
Декарт и Гассенди, Лейбниц и Ньютон, Биша и Клод Бернар могут ошибаться.
Мы все ошибаемся и все время ошибаемся.
Причины наших заблуждений неисчислимы.
Восприятия чувств и суждения ума суть источники иллюзий и порождают неуверенность.
Не надо полагаться на свидетельство одного человека: Testis unus, testis nullus.
Но можно довериться номеру.
Бастьен Матра из Чинто-Монте может впасть в ошибку.
Но полицейский № 64, абстрагированный от его человеческой природы, не ошибается.
Это – сущность.
Сущность не имеет в себе ничего, что есть в людях, что их обманывает, путает, заставляет ошибаться.
Она чиста, неизменна и беспримесна.
Поэтому Суд не задумался отвести показания доктора Давида Матье, который всего только человек, и принял во внимание показания полицейского Матра, ибо он есть чистая идея и, как луч, ниспослан богом на скамью свидетелей.
Поступая таким образом, председатель Буриш обеспечивает себе некую непогрешимость, единственную, на какую может притязать судья.
Когда человек, дающий показания, вооружен саблей, надо слушать саблю, а не человека.
Человек достоин презрения и может быть неправ.
Саблю нельзя презирать, и она всегда права.
Председатель Буриш глубоко проник в дух законов.
Общество покоится на силе, и силу должно уважать как могущественную основу общества.
Правосудие управляет при помощи силы.
Председатель Буриш знает, что полицейский № 64 есть частица Верховной Власти.
Верховная Власть воплощается в каждом из своих слуг.
Подрывать авторитет полицейского № 64 – это значит ослаблять Государство.
Когда едят листок артишока, едят артишок, как выражается Боссюэ на своем возвышенном языке.
(Политика, извлеченная из Священного Писания, passim.)
Все шпаги любого Государства служат одному делу.
Противопоставляя их друг другу, ниспровергают Республику.
Вот почему подсудимый Кренкебиль был справедливо приговорен к двум неделям тюрьмы и к пятидесяти франкам штрафа на основании свидетельства полицейского № 64.
Мне кажется, что я слышу, как председатель Буриш сам излагает возвышенные и прекрасные побуждения, вдохновившие его приговор.
Я слышу, как он говорит:
— Я судил этого человека, сообразуясь с показаниями полицейского № 64, потому что полицейский № 64 есть эманация силы общества.
И чтобы признать мою мудрость, вам достаточно представить себе, будто я сделал обратное.
Вы сразу же увидите, что это было бы бессмысленно.
Ибо, если бы я судил против силы, мои приговоры не исполнялись бы.
Заметьте, господа, что судьям подчиняются только тогда, когда сила на их стороне.
Без жандармов судья просто жалкий мечтатель.
Я повредил бы себе, если бы обвинил жандарма.
К тому же дух законов противится ему.
Разоружать сильных и вооружать слабых значило бы изменять общественный строй, а моя миссия – охранять его.
Правосудие есть освящение установившихся несправедливостей.
Видели ли вы когда-нибудь, что оно боролось с завоевателями и спорило с захватчиками?
Когда утверждается какая-либо незаконная власть, правосудию стоит только признать ее, чтобы сделать ее законной.
Все дело в форме: преступление отделяется от невиновности одним тонким листом гербовой бумаги.
Вам, Кренкебиль, надо самому стать сильнее всех.
Если бы, после того, как вы крикнули: «Смерть коровам!», вы заставили провозгласить себя императором, диктатором, президентом Республики или хотя бы муниципальным советником, поверьте мне, я не присуждал бы вас к двум неделям тюрьмы и к пятидесяти франкам штрафа.
Я освободил бы вас от всякого наказания.
Вы можете в этом не сомневаться».
Так, наверное, говорил бы председатель Буриш, потому что он мыслит как юрист и знает, в чем обязанности судьи перед обществом.
Этим он последовательно и старательно защищает принципы.
Правосудие подчиняется обществу.
Только неблагонамеренные хотят от правосудия человечности и мягкосердечия.
Его осуществляют, следуя твердым правилам, а не порывам сердца или озарениям ума.
Не требуйте от правосудия справедливости, ему она не нужна, потому что оно есть правосудие, и я даже скажу вам, что мысль о справедливом правосудии могла зародиться только в голове анархиста.
Правда, судья Маньо выносит справедливые приговоры.
Но их кассируют, и в этом – правосудие.
Настоящий судья оценивает показания на вес оружия.
Это явствует из дела Кренкебиля и из многих других, более знаменитых случаев.
Так говорил г-н Жан Лермит, прогуливаясь из конца в конец по длинной зале для публики.
Мэтр Жозеф Обарэ, хорошо знакомый с судебными порядками, ответил ему, почесывая кончик носа:
– Если вы хотите знать мое мнение, то я не думаю, чтобы председатель Буриш поднимался до таких метафизических высот.
По-моему, приняв показание полицейского № 64 за выражение истины, он сделал просто то, что всегда делалось па его глазах.
В подражании надо искать причину большинства человеческих поступков.
Поступая по обычаю, всегда сойдешь за порядочного человека.
Благонамеренными людьми называют тех, кто поступает так, как и другие.
О том, как Кренкебиль подчинился законам республики
Снова отведенный в тюрьму, Кренкебиль сел на свой прикованный табурет; он был потрясен и изумлен.
Он сам не знал наверное, ошиблись ли судьи.
Тайные слабости суда были скрыты от него величественной формой.
Он не смел думать, что был прав перед судьями, доводов которых он тоже не понимал: он не мог предполагать, что в такой прекрасной церемонии крылось что-нибудь неладное.
Не посещая ни церковных мест, ни Елисейского дворца, он никогда в жизни своей не видывал ничего столь красивого, как процедура суда в исправительной полиции.
Он хорошо знал, что не кричал: «Смерть коровам!»
И так как его приговорили к двум неделям тюрьмы за то, что он кричал эти слова, – то наказание представилось ему недоступной тайной, как бы символом веры, которому люди религиозные следуют, не понимая, – откровением загадочным, потрясающим, восхитительным и ужасным.
Этот бедный старый человек признавал себя виновным в том, что таинственным образом оскорбил полицейского № 64, как маленький мальчик, изучая катехизис, признает себя виновным в грехе, совершенным Евой.
Приговор доказывал ему, что он кричал: «Смерть коровам!»
Значит, он крикнул: «Смерть коровам!» неведомо для самого себя, каким-то непостижимым образом.
Он перенесся в мир сверхъестественного.
Это был для него Страшный суд.
Как он не мог точно представить своей вины, так не мог он понять и своего наказания.
Его осуждение казалось ему высоким, торжественным обрядом, это было нечто ослепительное, чего не понимают, о чем не спорят, чем нельзя хвалиться, на что нельзя жаловаться.
Если бы в тот миг он увидел, что председатель суда Буриш, с ореолом вокруг головы, с белыми крыльями спускается через разверзшийся потолок, он нисколько не удивился бы этому новому проявлению величия правосудия...
Он сказал бы себе: «Вот как идет мое дело!»
На следующий день к нему пришел адвокат:
– Ну, дядя, вам тут не очень плохо?
Не падайте духом!
Две недели пройдут быстро.
Вам жаловаться еще не на что.
– Ну, что ж, надо сказать, эти господа очень любезны, очень вежливы; ни одного грубого слова.
Вот уж не думал!
А солдатик-то надел белые перчатки.
Вы видели?
– Если разобраться, то хорошо, что вы признались.
– Пожалуй.
– Кренкебиль, у меня для вас хорошая новость.
Один благотворитель, которого я заинтересовал вашей участью, вручил мне для вас пятьдесят франков; они предназначаются для уплаты штрафа, к которому вы присуждены.
– А когда вы мне принесете эти пятьдесят франков?
– Они будут переданы в суд.
Об этом не беспокойтесь.
– Ну, все равно.
Во всяком случае я очень благодарен этому господину.
И Кренкебиль пробормотал задумчиво:
– Вот какое необычайное дело со мной случилось!
– Не преувеличивайте, Кренкебиль.
Такие случаи нередки, совсем нередки.
– Не можете ли вы мне сказать, куда они девали мою тележку?
Кренкебиль перед лицом общественного мнения
Выйдя из тюрьмы, Кренкебиль толкал свою тележку по улице Монмартр, крича: «Капуста, репа, морковь!»
Он не гордился своим приключением и не стыдился его.
В нем не осталось тягостных воспоминаний.
Казалось, это было что-то вроде театрального представления, или путешествия, или сна.
Он был так рад шагать по грязной мостовой города и видеть над головой дождливое и мутное, как грязная лужа, небо, милое небо своего родного города.
Он останавливался на всех углах, чтобы выпить стаканчик, потом, чувствуя себя легко и весело, плевал для смазки на мозолистые ладони, хватался за оглобли и толкал тележку дальше, а воробьи, как он, вставшие рано, и такие же бедняки, как он, искали себе пропитания на мостовой перед ним и вспархивали стайкой, заслышав знакомый крик: «Капуста, репа, морковь!»
Подошедшая старушка-хозяйка сказала ему, перебирая сельдерей:
– Что с вами было, папаша Кренкебиль?
Вот уже три недели, как вас не видать.
Вы были больны?
Вы даже побледнели.
– Вот я вам расскажу, госпожа Майош, жилось-то мне отлично...
Ничего не изменилось в его жизни, разве что он стал чаще, чем обычно, заглядывать в кабачок, так как ему казалось, будто пришел праздник и он обзавелся покровителями.
В свою каморку он стал возвращаться немного навеселе.
Растянувшись на кровати, он натягивал на себя мешки, которые ему одалживал торговец каштанами с ближнего угла, – они ему служили одеялом, – и думал: «На тюрьму нечего жаловаться, там есть все, что тебе нужно.
Но дома все-таки лучше».
Его довольство длилось недолго.
Он вскоре заметил, что покупательницы посматривают на него косо.
– Вот хороший сельдерей, госпожа Куэнтро!
– Мне ничего не нужно.
– Как это вам ничего не нужно?
Не живете же вы одним воздухом?
А г-жа Куэнтро, не отвечая ни слова, гордо удалялась в принадлежавшую ей большую булочную.
Лавочницы и привратницы, недавно толпившиеся вокруг его веселой зеленой тележки, теперь отворачивались от него.
Дойдя до башмачной мастерской у Ангела-хранителя, места, где начались все его судебные злоключения, он окликнул:
– Госпожа Байар, госпожа Байар, вы мне должны четырнадцать су с того раза.
Но г-жа Байар, восседавшая за конторкой, не удостоила его даже поворотом головы.
Вся улица Монмартр знала, что папаша Кренкебиль вышел из тюрьмы, и вся улица Монмартр не хотела больше его знать.
Слух о суде над ним дошел до предместья и до шумного перекрестка улицы Рише.
Там, около полудня, он увидел, как г-жа Лора, хорошая, верная его покупательница, наклонилась над тележкой молодого парня – Мартена.
Она ощупывала большой кочан капусты.
Как золотые нити, блестели на солнце ее волосы, завязанные пышным узлом.
А этот мальчишка Мартен, дрянь, сопляк, клялся ей, положа руку на сердце, что лучше товара, чем у него, – не найти.
От этого зрелища сердце Кренкебиля чуть не разорвалось.
Он наехал своей тележкой на тележку мальчишки Мартена и сказал г-же Лоре жалобным, надтреснутым голосом:
– Нехорошо изменять мне.
Г-жа Лора, как она и сама считала, не была герцогиней.
Не в светском обществе сложились ее понятия о «салатной корзинке» и об арестном доме.
Но ведь можно быть честной в любом положении, не правда ли?
Каждый бережет свое достоинство, и с человеком, вышедшим из тюрьмы, не любят иметь дело.
И вместо ответа она только сморщилась, будто ее вот-вот вырвет.
И старый разносчик, почувствовав жестокую обиду, заорал:
– Ах ты, потаскуха!
Тут г-жа Лора уронила свой кочан капусты и закричала:
– Вот как!
Старая кляча!
Вышел из тюрьмы и еще людей оскорбляет!
Сохрани Кренкебиль хладнокровие, он никогда бы не попрекнул г-жу Лору ее профессией.
Он слишком хорошо знал, что в жизни делаешь не то, что хочешь, что ремесло выбирать не приходится и что повсюду можно встретить порядочных людей.
У него был благоразумный обычай не соваться в домашние дела своих покупательниц и никого не презирать.
Но он был вне себя; он трижды обозвал г-жу Лору потаскухой, шлюхой и падалью.
Кружок любопытных собрался вокруг г-жи Лоры и Кренкебиля, которые обменялись еще несколькими ругательствами, столь же изысканными, как и первые, и они выложили бы весь свой запас, если бы внезапно появившийся полицейский, застывший и молчаливый, не заставил бы их тоже застыть и онеметь.
Они разошлись в разные стороны.
Но эта сцена окончательно погубила Кренкебиля во мнении предместья Монмартр и улицы Рише.
Последствия
Старик шел, бормоча:
– Право, она шлюха.
Другой такой шлюхи не найти.
Но в глубине сердца Кренкебиль знал, что не за это он упрекал ее.
Он не презирал ее за то, чем она была.
Он даже уважал ее, зная, как она бережлива и какой у нее во всем порядок.
В былые времена они частенько болтали вдвоем.
Она рассказывала ему о своих родных, которые жили в деревне.
И они оба строили планы, как они будут копаться в садике и разводить кур.
Она была хорошая покупательница.
Когда он увидел, что она выбирает капусту у этого мальчишки Мартена, паршивца, молокососа, ему показалось, что его ударили под ложечку; а когда она скорчила презрительную рожу, он разозлился, ну и вот...
Хуже всего было то, что не она одна смотрела на него, как на запаршивевшую собаку.
Никто больше не хотел его знать.
Не только г-жа Лора, но и г-жа Куэнтро-булочница, г-жа Байар от Ангела-хранителя и остальные презирали его, не желали иметь с ним дела.
Все общество, не угодно ли?
Значит, из-за того, что человека засадили на две недели, он не годится теперь даже пореем торговать?
Разве это справедливо?
Есть ли здравый смысл – заставлять честного человека умирать с голоду оттого, что у него были неприятности со шпиками?
Если он не может больше продавать овощи, ему остается только сдохнуть.
Он скис, как плохое вино.
После того как он «поговорил» с г-жой Лорой, он бранился уже со всеми.
Ни с того, ни с сего он сообщал покупательницам все, что о них думал, и, смею вас уверить, не стеснялся в выражениях.
Если они чуть-чуть дольше перебирали товар, он уже обзывал их пустобрехами без гроша в кармане; в кабачке он тоже грубо ругался с собутыльниками.
Его друг, торговец каштанами, заявлял, что он его не узнает и что папаша Кренкебиль – просто дикообраз.
Спору не было: он стал неприличен, неуживчив, зол на язык, криклив.
Дело в том, что, находя общество несовершенным, он не мог с такой же легкостью, как какой-нибудь профессор Высшей школы моральных и политических наук, высказать свои идеи о пороках всей системы и о необходимых реформах, да и мысли в его голове сменялись без всякого порядка и последовательности.
Несчастье сделало его несправедливым.
Он вымещал свою обиду на тех, кто не желал ему зла, а иногда и на тех, кто был слабее его.
Однажды он дал затрещину Альфонсу, сынишке виноторговца, потому что тот спросил, хорошо ли в тюрьме.
Он дал ему затрещину и сказал:
– Паршивец!
Это твоему отцу надо бы сидеть за решеткой вместо того, чтобы наживаться на продаже отравы.
И слова и поступок не делали ему чести, потому что, как правильно указал ему торговец каштанами, нельзя бить ребенка и попрекать его отцом, которого ведь не выбираешь.
Он стал пить.
Чем меньше он выручал, тем больше выпивал водки.
Когда-то бережливый и трезвый, он сам дивился этой перемене в себе.
– Никогда не был я транжиром, – говорил он. – Видно, с годами теряешь разум.
Иногда он строго осуждал себя за беспутство и лень:
– Старина Кренкебиль, ты теперь только для выпивки и годишься.
Иногда, обманывая сам себя, он доказывал, что ему надо пить:
– Время от времени нужно мне выпить стаканчик, чтобы подкрепиться и освежиться.
Право же, у меня нутро горит.
Только выпивка и освежает.
Часто случалось с ним, что он пропускал утренние торги и доставал только попорченный товар, который ему отпускали в кредит.
Однажды, чувствуя, что ноги под ним подгибаются, а сердце еле бьется, он оставил тележку в сарае и весь день провел, слоняясь между лавкой г-жи Розы, торговки требухой, и кабаками Центрального рынка.
Вечером он сидел на какой-то корзине и думал, и тут ему самому стало ясно его падение.
Он вспомнил свою силу в молодости, тогдашнюю работу без отдыха, удачные выручки, бесчисленные дни, одинаково наполненные делом, те сто шагов, которые он отмеривал по плитам рынка ночами, поджидая открытия торгов; большие охапки овощей, которые он перетаскивал в свою тележку и потом искусно раскладывал, чашку горячего черного кофе у тетки Теодоры, проглоченного на ходу, оглобли тележки, за которые в те времена так крепко хватались его руки; свой крик, раздиравший утренний воздух, крик здоровый и пронзительный, как пенье петуха, свой путь по людным улицам, всю свою жизнь, честную и грубую, жизнь человека-лошади, который в течение полувека на своей тележке развозил горожанам, истерзанным бессонными ночами и заботами, свежий урожай огородов.
И, покачав головой, вздохнул:
– Нет!
Во мне уже нет прежней силы.
Я человек конченный.
Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить.
Да после моего дела с судом у меня и характер не тот.
Нет, не тот я человек!
Наконец он совсем опустился.
Он был в таком состоянии, как человек, который упал на землю и не может подняться.
Все прохожие топчут его.
Окончательные последствия
Пришла нужда, черная нужда.
Старый зеленщик, который когда-то приносил из предместья Монмартр кошелек, набитый монетами по сто су, теперь не имел ни гроша.
Была зима.
Выгнанный из своей каморки, он ночевал в сарае под телегами.
Больше трех недель шли дожди, вода переполняла все стоки, и сарай затопило.
Скорчившись в своей тележке, над зловонными лужами, в обществе пауков, крыс и голодных кошек, он размышлял в темноте.
Он ничего не ел целые сутки, у него теперь не было мешков, которые ему давал торговец каштанами, чтобы укрыться; и ему вспомнились те две недели, в течение которых государство давало ему кров и пищу.
Он позавидовал судьбе узников, которые не страдают ни от холода, ни от голода, и ему в голову пришла одна мысль:
«Раз я знаю этот фокус, почему бы мне его не испробовать?»
Он встал и вышел на улицу.
Было немногим позже одиннадцати.
Промозглая ночь была черным-черна.
Холодная изморось пронизывала хуже дождя.
Редкие прохожие жались к стенкам.
Кренкебиль прошел мимо церкви св. Евстафия и повернул на улицу Монмартр.
Она была пустынна.
Полицейский у стены церкви врос в тротуар под газовым рожком, и видно было, как рыжел вокруг пламени кружок моросившего дождя.
Дождь падал на капюшон полицейского, он, казалось, оцепенел от холода, но потому ли, что предпочитал свет тьме, или потому, что устал ходить, он все стоял под фонарем, может быть, считая его своим товарищем, другом.
Это трепетное пламя было его единственным собеседником в ночном одиночестве.
Его неподвижность заставляла сомневаться – человек ли это: отражение его сапог в мокром тротуаре, похожем на озеро, удлиняло его книзу и придавало ему издали вид земноводного чудовища, наполовину вылезшего из воды.
Вблизи капюшон и оружие делали его похожим на монаха и на воина.
Крупные черты его лица казались еще крупнее в тени капюшона и были спокойны и печальны.
У него были густые усы, короткие и седые.
То был старый полицейский, человек лет сорока.
Кренкебиль тихо подошел к нему и слабым и нерешительным голосом сказал:
– Смерть коровам!
Затем он стал ждать действия этих магических слов.
Но они не произвели никакого действия.
Скрестив руки на груди, полицейский оставался так же неподвижен и нем.
Его глаза были широко открыты и блестели в темноте; они смотрели на Кренкебиля грустно, внимательно и презрительно.
Кренкебиль, удивленный, но сохранивший еще остатки решимости, пробормотал:
– Смерть коровам!
Вот что я вам сказал!
Наступило долгое молчание, только моросил рыжеватый дождь, и все так же царила ледяная тьма.
Наконец полицейский произнес:
– Не надо этого говорить...
Право, этого вовсе не надо говорить.
В вашем возрасте следовало бы соображать получше...
Идите своей дорогой.
– Почему же вы меня не арестуете? – спросил Кренкебиль.
Полицейский покачал головой под своим мокрым капюшоном:
– Если хватать всех пьянчуг, которые говорят что не следует, – то-то будет работы!
Да и какая была бы от этого польза?
Кренкебиль, подавленный этим великодушным презрением, в тупом молчании долго стоял перед ним в воде.
Собравшись идти, он попытался объясниться:
– Это я не вам сказал: «Смерть коровам!»
Да и никому не хотел я этого говорить.
У меня была одна мысль.
Полицейский ответил мягко, но твердо:
– Из-за какой-нибудь мысли или еще из-за чего другого, но этого не надо говорить, потому что когда человек выполняет свой долг и терпит всякие лишения, не надо его оскорблять пустыми словами...
Я вам повторяю: идите своей дорогой.
Устало опустив руки и свесив голову, Кренкебиль погрузился в дождь и тьму.
{Д. Фурманов @ Краснӧй десант @ беллетристика @ Д. Фурманов. Краснӧй десант @ 1940 @}
Фурманов Дмитрий Андреевич. Красный десант
Осенью, в августе 1920 года, Врангель из Крыма перебросил на Кубань несколько тысяч своих лучших войск.
Этими войсками командовал Улагай — один из ближайших сподвижников Врангеля.
Цель переброски заключалась в том, чтобы поднять на восстание против советской власти кубанское казачество, свергнуть ее и начать морем переправку хлеба в Крым.
Белый десант высадился в трех пунктах Азовского побережья и сразу пошел вперед свободно, быстро, почти не встречая препятствий, занимая один поселок за другим, все ближе и ближе подвигаясь к сердцу области - Краснодару.
Взволновалась, встревожилась Кубань.
Ощетинилась полками 9-й армии, наспех сколоченными отрядами добровольцев: один только Краснодар в эти неспокойные дни выставил шесть тысяч рабочих-добровольцев!
Улагаевский десант шел победоносным маршем и ждал со дня на день, что восстанет казачество и тысячами, десятками тысяч, создавая партизанские отряды, станет к нему примыкать, помогать ему наскакивать на тылы Красной Армии, громя их и уничтожая.
Но ничего подобного не случилось.
Измученное долгими испытаниями гражданской войны, убедившееся в подлинной силе Красной Армии, в могуществе советской власти, казачество кубанское не верило в успех улагаевской затеи, держалось спокойно и на помощь к нему не подымалось.
Правда, не по душе была зажиточным казакам продовольственная разверстка, не по душе было запрещение вольной торговли, запрещение бессовестной эксплуатации работников-батраков, но даже при всем этом недовольстве богачи казаки не осмеливались выступать против советской власти, как выступали они против нее в 1918 году.
И все же опасность от белого десанта была велика.
Надо было торопиться его остановить, задержать, а потом ударить и отогнать...
"Не прогнать, а уничтожить!"
И Кубань готовилась лихорадочно к этой новой трудной задаче.
В двадцатых числах августа неприятель стоял всего в сорока или пятидесяти верстах от областного центра, Краснодара.
Был принят целый ряд срочных мер.
В числе этих мер - посылка красного десанта по рекам Кубани и Протоке к неприятелю в тыл, верст на сто пятьдесят от Краснодара, к станице Ново-Нижестеблиевской: там находился тогда штаб генерала Улагая, командовавшего белым десантом.
Начальником красного десанта был назначен товарищ Ковтюх, комиссаром назначили меня.
Нашей задачей было - нанести неприятелю внезапный стремительный удар в тылу, вырвать у него инициативу наступления, произвести панику, разрушить все планы...
Операция удалась.
На Кубани, у пристани, стояли три парохода: "Илья Пророк", "Благодетель" и "Гайдамак".
Пароходишки дрянные, старые, на ходу тяжелые: через силу протаскивались по семь, по восемь верст в час.
На этих пароходах и на четырех баржах должен был отправиться в неприятельский тыл наш красный десант.
Целый день до вечера на берегу царило необыкновенное оживление: за несколько часов надо было собрать живую силу, вооружиться, запастись продовольствием, что можно - починить...
Подъезжали автомобили, скакали кавалеристы, подвозили артиллерию и отчаянно галдели, возясь с нею на песчаном скате; гремя и дребезжа, врывались в говорливую сутолоку военные повозки с хлебом, фуражом, со снарядами; по чьей-то неслышной команде подбегали кучки красноармейцев, живо взваливали на спины тугие мешки и, согнувшись, дугою, качались на речных подмостках, пропадали в зияющих темных дырах пароходов...
Ящики со снарядами брали по двое, а те, что потяжелее, - и по четверо, тихо снимали, тихо несли, тихо опускали на землю, - такова была команда: "Снарядов не бросать!"
Ну зато уж над хлебными караваями потешились вволю: их, словно мячики, перебрасывали из рук в руки, старались друг дружку загнать, опередить в ловкости и быстроте.
А иной раз эти мячики давали здоровенного тумака зазевавшемуся ротозею и через его голову проскальзывали в руки дальнего соседа, ждавшего с лукавой усмешкой.
Одному такому ротозею, стоявшему на подмостках, над водой, сбили фуражку прямо в реку, дружно хохотали, острили.
- Эка буря поднялась, одежу рвет... - кричит один.
- Плыви скорей, что смотришь! - горланит другой.
А третий, показывая на лодку, смеется:
- Эй, ударь веслами, попытай счастья...
После этого случая ребята поснимали шапки: те, что были на берегу, бросили шапки на землю, а стоявшие на подмостках и близко к воде - пихали за пазуху, за пояса.
Погрузка продолжалась.
Подходили новые команды оживленными стройными рядами, а потом расплывались, пропадали в толпе, и эти новые также начинали бегать, таскать, браниться, хохотать.
С инструментами в руках и на плечах, готовая к работе, подошла рабочая артель и, пошучивая, пересмеиваясь с красноармейцами, исчезла в прожорливой пасти парохода.
Вездесущие торговки продавали на берегу спелые сочные арбузы; мальчишки, юркие и горланистые, шныряли повсюду и предлагали нараспев папиросы.
Шпалерами стояла в отдалении бездельничающая публика, недоуменно смотрела на все эти приготовления, выспрашивала, высматривала, вынюхивала.
Потом каждый разносил по городу вздорные слухи, уверяя, что видел все "своими собственными глазами".
Были тут, как это водится, шпионы, но даже и они не могли проникнуть в тайну таких по виду шумных, открытых и в то же время совершенно секретных приготовлений: что за суда, кого, зачем и куда они везут, - этого не знал никто.
Тайну мы не раскрывали целиком даже командному составу, даже ответственным работникам.
Тайна в нашем деле была крайне необходима.
Тайну надо было хранить крепко, ибо, выпорхнув в Краснодаре, она через несколько часов опустилась бы в улагаевском штабе.
За время гражданской войны белое казачество отлично приучилось поддерживать свой казачий "узун-кулак" (так называется у киргизов Семиречья обычай - всякое важное событие немедленно передавать от кишлака к кишлаку.
Получил киргиз весть - вскакивает на коня, мчится по равнинам, пробирается по горным тропкам - и в результате за короткое сравнительно время вся пустынная и дикая округа оповещена).
Если бы Улагай заранее узнал про красный десант - всей операции нашей была бы грош цена; приготовиться к встрече и обезвредить нас не стоило бы ему ровным счетом никаких трудов - речные мины, десятка полтора пулеметов в камыши да два-три орудия, взявшие на картечь, - вот и могила десанту; в узкой реке трудно было бы спастись.
Тайна была соблюдена.
Вопросы любопытных разбивались о мычание незнающих.
А бойцы - эти даже и не любопытствовали; разве только какой-нибудь курносый и веснушчатый пулеметчик Коцюбенко толкнет локтем соседа и молвит:
- На подмогу?
А?
- Известно, не против своих, - оборвет его недовольный сосед.
На этом разговор и кончается.
Красноармейцы были набраны молодец к молодцу: добровольцы, члены профессиональных союзов, рабочие, комсомольцы, партийно-мобилизованные, словом, такие ребята, с которыми можно было начинать любое трудное дело.
Всего набралось восемьсот штыков, девяносто сабель, десяток пулеметов да артиллеристы около макленовского взвода и двух легких полевых орудий.
Отряд небольшой, но ядреный.
После обеда, часам к четырем, все уже было готово к отплытию: втащили последние ящики снарядов, загнали автомобили, завели усталых, взмыленных коней.
Дожидались - не подойдут ли медикаменты, но с этим добром в подобных случаях уж, видимо, конец всегда один: не подошли.
И ехать пришлось, можно сказать, с совершенно пустяковыми запасами.
На баржи, на пароходы втащили подмостки, побросали грязные мокрые канаты...
Бабы закатывали в мешки непроданные арбузы, взваливали на плечи, уходили.
Берег пустел, зеваки расходились...
На баржах, где навалены были седла, мешки, канаты, сено, арбузы, солдатские сумки, - в самых разнообразных позах расположились бойцы: грудно, шумно, весело.
На одной барже, у самого борта, свесив ноги, сидел Ганька из комсомола, по профессии наборщик.
Ему восемнадцать лет.
Лицо у Ганьки хорошее, чистое, а глаза светлые и умные.
Он хорошо умеет играть на гитаре, легок на ноги, отлично пляшет и поет звучно, широко и свободно.
Ганьку из комсомола хотели направить в студию - развивать свои таланты, да тут вот приплыл Улагай - не до ученья, надо идти воевать.
Он даже и не раздумывал над тем, идти ему или остаться.
Когда в комсомоле объявили набор добровольцев, он записался одним из первых и ни на секунду не знал колебания, - наоборот, всеми чувствами, мыслями и волей вдруг напрягся в ожидании чрезвычайных, удивительных событий.
Он на фронте еще не бывал никогда и представлял себе этот фронт совершенно фантастически.
Ганька молчал, плевал на воду и любовался, как крошечные рыбки подскакивали и глотали его белую, творожную слюну.
Позади Ганьки на корточках сидел матрос Леонтий Щеткин.
Глаза, как у совы, круглые, водянистые, когда надо - добрые, а когда и жестокие.
Острижен наголо; широкая открытая грудь загорела, как медный таз.
Щеткин молча озирался кругом, пускал залпами махорочный дым и долбил себя кулаком по колену.
Около самых его ног на куче сена покоилась черная кудрявая голова Танчука, лихого наездника, красивого бледнолицего белоруса.
Самым дорогим существом на этой барже был для Танчука его пегий конь, именем Юсь.
Отчего он назвал его Юсь - и сам объяснить не мог, но уж, верно, потому, что когда Танчук произносил часто «юсь-юсь-юсь» - получался свист, и это ему нравилось: он начинал прихлопывать, притоптывать и высвистывать плясовую.
Дважды раненный, Юсь неоднократно спасал жизнь своему бледнолицему седоку и уносил его даже от быстроногих казацких коней.
Танчук лежал с открытыми глазами, глодал арбузную корку, сопел и отплевывал в сторону.
Рядом стоял эскадронный, по фамилии Чобот, - высокий, мускулистый, могучий.
Полуголодное бродяжничество из города в город, из конца в конец по широкой Руси, нескладная семейная жизнь - ничто не убило в нем бодрого духа, какого-то ясного, торжественного отношения к жизни.
Казалось, будто у этого человека никогда не было и нет ни несчастий, ни горя; будто у него одна сплошная радость, которая так вот открыто льется на волю и сквозит во всем: в его словах, в его движениях, в его манере обращаться с людьми и в том, как легко и весело берется он за всякое дело.
Чобот стоял, чему-то улыбался - верно, своим мыслям - и смотрел вверх по Кубани...
Тут же был веснушчатый желторотый Коцюбенко.
Жиденький, маленький он словно врастал в землю и становился еще меньше, когда начинал что-нибудь говорить своим глухим, могильным голосом.
Бедняга был болен чахоткой.
Лечился, но мало, плохо, неисправно.
Страшная болезнь подбирала его под себя, готовилась удушить.
Коцюбенко это знал и, когда был один, становился мрачен, тосклив и задумчив.
А на людях все торопился во всем и всех перекричать, но как-то невинно, как-то незлобно - и на это никто не обижался.
Когда он силился "громыхнуть", как острил про него огромный Чобот, все невольно притихали, и на лицах появлялась терпеливая, снисходительная улыбка.
- Ишь, черт, не балуй! - крикнул Танчук, увидев, как Юсь прицеливался укусить соседа мерина.
Юсь остановился, словно вдумываясь в то, что услышал, дернул два-три раза теплыми шелковистыми ушами и отвернулся от мерина.
- То-то, - объявил торжественно Танчук.
- А что - "то-то"? - спросил усмешливо Чобот.
- Не видишь?
Слово понимает...
- Ну, вижу: стоит как стоял, - поддразнивал Чобот.
- Грызть хотел, ерыга...
- Все чего-нибудь хотят, - философически брякнул Щеткин.
На минуту все замолчали.
- Товарищи, - обернулся к ним Ганька, - а верно, что лошадь привыкает к хозяину и понимает, што он ей говорит, - правда?
А?
- Так вон, хоть бы сейчас... - начал было Танчук.
- Ясно, - прогремел Чобот, перебивая его. - Иной скажешь, дескать, посторонись-ка, а она и жмякнет тебе копытом на ногу... все понимает, да еще как...
- Нет, товарищи, понимает, - вмешался Коцюбенко, - только кормить надо.
Ты кормишь, тебя и понимает.
И слушает одного тебя.
У отца вороной жеребец - одного его подпускал, а соседу, Антипу, руку прогрыз, мясо вырвал...
Один отец ходил - с ним, как ягненок.
- Кто кормит, тот любит, - поддержал его Ганька. - А любовь все понимают.
Поди-ка пни лошадь ни за што, думаешь, не обидится?
Как же...
Сразу поймет...
А холку потрепли - замрёт, ждёт, что станут еще трепать...
Все, братец, понимает.
- Непременно так, - поддержал и Танчук.
По берегу шла девушка в розовом платке; она смотрела на баржи и кого-то, видимо, искала.
- Ай, Дуня-Груня, - крикнул Чобот, - не видишь, что ли?
Девушка улыбнулась и шла дальше.
- Хоть платочек на дорогу подари, - смеялся он.
- И глядеть-то не хочет, - ввернул Щеткин.
- Тебя видит, пугается... - бросил Чобот.
- Сам-то хорош...
Все рассмеялись.
- Ганька, - сказал Коцюбенко, - хочешь, гармошку принесу, петь будешь?
- Чего же не петь, буду, - согласился Ганька.
Коцюбенко пропал среди мешков и коней и скоро воротился с гармонью.
Сел на бревно и, как полагается, минуту или две пробовал голоса, тянул ноты, мурлыкал что-то про себя, брал всевозможные аккорды.
- Ну, что? - вытянулся он вопросом к Ганьке.
- Что хочешь...
- Давай - "Из-за острова на стержень"...
- На стрежень, - поправил Ганька. - Только помогать - один не стану...
- Начинай! - согласились разом Чобот и Танчук.
Ганька запел.
Сначала тихо, будто пробуя и приноравливаясь, потом громче, громче, громче...
Он уже поднялся на ноги, лицом обернулся к реке и пел не людям волнам Кубани.
Гармошка подыгрывала плохо.
Коцюбенко почти совсем не умел на ней играть, но это дела не портило.
Пока Ганька запевал, Коцюбенко притихал, вслушиваясь в серебряный Ганькин голос, а когда он хотел дать гармошке ход, было уже поздно: ребята подхватывали громовыми голосами вторую половину куплета и не давали Коцюбенко проявить себя как следует...
Уж вся баржа пригрудила к певцам и слилась с ними в общей песне...
Ганька заканчивал и повторял первый куплет:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны...
Бурею вырвались грудные, сильные голоса:
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны...
В эту минуту певцов качнуло в сторону.
Пароходы - незаметно, бесшумно, без свистков - снялись с места, отчалили от берега, потянули за собой баржи...
Словно огромные чудовища, длинной лентою вытянулись суда по реке.
Было в этом зрелище что-то одновременно и торжественное, и жуткое: отряд уплывал в неприятельский тыл.
Этого никто не знал, но уже чувствовали и понимали все по характеру стремительных сборов, что предстоит что-то значительное и очень важное.
Беззаботная веселость, царившая на баржах и пароходах, пока они стояли у берега, уступала теперь свое место какому-то трезвонапряженному и сосредоточенному состоянию.
Это была не трусость, не растерянность - это была непроизвольная психологическая подготовка к грядущему серьезному делу.
Во взглядах, коротких и полных мысли, в движениях, быстрых и нервных, в речах, обрывистых и сжатых, - во всем уже чувствовалось нечто новое, чего совершенно не было, пока стояли у берега; это состояние нарастало прогрессивно по мере продвижения и принимало все более и более определенные формы мучительного ожидания.
На пароходах, где в общем и целом про операцию знали больше, чем на баржах, все повысыпали на верхние палубы и, показывая в разные стороны, определяли, где находится теперь неприятель, где расположено то или иное болото, где проходят дороги и тропы...
Кубань кружилась и вилась между зелеными берегами.
Вот уже миновали корниловскую могилу - крошечный холмик на самом берегу.
Все знакомые, такие памятные исторические места!
Эти берега сплошь политы кровью: здесь каждую пядь земли отбивали с горячим боем у царских генералов наши красные полки.
Дальше, все дальше плывет отряд...
Широкими темными пятнами раскинулись в отдалении станицы.
Лесу нет — кругом идут просторные, теперь уже пустые, сжатые поля.
Кое-где трава особенно сочна и зелена - это болота; порою встречаются камышовые заросли; но здесь их еще немного - они будут дальше, в завтрашнюю ночь; изредка блеснет свинцовое лоно лимана - вокруг него ютятся, как пасынки, мелкие корявые, уродливые кустарники...
Все ниже и ниже опускается темная августовская ночь.
Вот уже и берега пропали; вместо них остались по краям какие-то однообразные смутные полосы: ни трав, ни камышей, ни кустарника - не видно ничего.
Медленно движется караван судов.
Передом, как собачонка перед сердитым хозяином, юлит и кружится во все стороны моторная лодка: ей дана задача все видеть, все слышать, знать все, что ожидает впереди, а главным образом высматривать - нет ли попрятанных мин.
Эта первая ночь еще не грозила большими опасностями; надо было к утру добраться до станицы Славянской, что верстах в семидесяти - восьмидесяти от Краснодара, если считать по воде.
В Славянской - наши; берега, следовательно, до самой станицы должны быть тоже наши.
Впрочем, это последнее предположение может быть и ошибочным: неприятель, отлично зная места, все потаенные дорожки и камышовые тропы, часто заскакивал в наш тыл и оказывался там, где его совсем не ожидали.
Так мог он и теперь заскочить на эти берега, мимо которых мы проплывали.
Но тихо: ни стрельбы, ни шума.
Только слышны всплески воды под колесами пароходов, да изредка конь заржет, обиженный беспокойным соседом.
Опустели палубы пароходов - люди спустились в каюты.
Сидели молча, говорить не располагало.
Иные дремали, просыпаясь при каждом толчке; иные сидели, упершись взорами в темные стекла, и курили одну цигарку за другой.
На баржах тоже тихо: притулившись к седлам, к мешкам, к повозкам или прижавшись друг к другу - спят красные бойцы.
Сопят и храпят вперегонки: закрыв глаза, чрезвычайно странно послушать этот своеобразный концерт.
Что-то фыркает и хрипит внутри пароходов, но так сдержанно, так тихо, что едва ли слышно на берегу.
Все дальше и дальше плывет наш красный караван.
Когда густая мгла стала подниматься от земли, а на востоке чуть забрезжила заря, мы подплывали к Славянской.
У самой станицы, над рекою - огромный железнодорожный мост.
Его взорвали белые, когда увидели, что положение их безнадежно.
Чудовище рухнуло в воду, но крайние пролеты устояли и под углом накренили средний пролет, лежавший на дне.
Под этими крайними пролетами и надо было провести наши суда.
Задача нелегкая, ибо река здесь сильно обмелела.
Работы хватило до самого вечера: вымеривали, выщупывали, проверяли каждый шаг.
Наконец все готово к отплытию.
Разместились новые бойцы, которых забрали из Славянской.
Теперь уже всех набиралось около полуторы тысячи человек.
Погрузили кое-что из припасов - и снова в путь.
Десант разбили на три эшелона.
Во главе каждого поставили на время пути своего начальника; разъясняли, что предстоит за путь, чего можно ночью ожидать.
Лишь только смерклось, так же тихо и бесшумно, как вчера, отчалили от берега тяжелые пароходы.
В станице никто не заметил отхода: весь день она была оцеплена войсками, - ни в станицу, ни из нее никого никуда не пускали.
Тайна и здесь была сохранена.
Тайна спасла жизнь красному десанту.
От Славянской до Ново-Нижестеблиевской, где стоял улагаевский штаб, по Протоке считается верст семьдесят.
Ехать надо целую ночь.
Время было рассчитано таким образом, чтобы к месту высадки попасть на рассвете, в тумане, когда все еще погружено в глубокий сон.
Врага застать надо было врасплох, появиться совершенно неожиданно.
Эту последнюю мучительную ночь никогда не забыть участникам похода.
Пока ехали до Славянской - здесь все-таки были свои места, и неприятелю проникнуть сюда было трудно.
А вот теперь, за Славянской - среди лиманов и плавней, по зарослям и камышам, которыми укутаны мокрые низкие берега, там всюду кишат вражьи дозоры и разъезды.
Положение крайне опасное.
В таком положении и меры принимать надо было особенные.
Перед тем как отплыть пароходам, на берегу собрались в кучу руководители отряда и совещались о необходимых мерах предосторожности.
Тут был начальник Ковтюх, имя которого так неразрывно связано с Таманской армией.
Эту многострадальную армию по горам и ущельям он выводил в 1918-1919 годах из неприятельского кольца.
Кубань, а особенно Тамань отлично знают и помнят командира Епифана Ковтюха.
Сын небогатого крестьянина из станицы Полтавской - он за время гражданской войны потерял и все то немногое, что имел: хату белые сожгли дотла, а имущество разграбили начисто.
Всю революцию Ковтюх - под ружьем.
Немало заслуг у него позади.
Да вот и теперь: Кубань в опасности, надо кому-то кинуться в самое пекло, пробраться во вражий тыл, надо проделать не только смелую - почти безумную операцию.
Кого же выбрать?
Епифана Ковтюха.
У него атлетическая, коренастая фигура, широкая грудь.
Большие рыжие усы словно для того лишь и созданы, чтобы он их щипал и крутил, когда обдумывает дело.
А в тревожной обстановке он все время полон мыслями.
И в эти минуты уже не говорит, командует.
Зорки серые светлые глаза; чуток слухом, крепок, силен и ловок Ковтюх.
Он из тех, которым суждено остаться в памяти народной полулегендарными героями.
Вокруг его имени уже складываются были и небылицы, его имя присоединяют красные таманцы ко всяким большим событиям.
Стоит Ковтюх на берегу и машинально, сам того не замечая, все дергает и дергает широкий рыжий ус.
С ним рядом стоит первый, ближайший, лучший помощник - Ковалев.
Ему перекосило от контузии лицо, на сторону своротило скулу, оттянуло верхнюю губу.
Не запомнить Ковалеву, сколько раз побывал он в боях, сколько раз ходил в атаку.
Даже не подсчитает точно и того, сколько раз был поранен: не то двенадцать, не то пятнадцать.
Я не знаю, есть ли у него живое место, куда не шлепнулась бы пуля, не ударился бы осколок снаряда или взметнувшаяся земля.
И как только выжил человек - не понять.
Худой, нездоровый, с бледным, измученным лицом, обрамленным мягкой шелковистой бородкой, он представляет собою образец истинного воина: по своей постоянной готовности к любому, самому рискованному делу, по своей дисциплинированности, по личному мужеству и благородству.
Числясь в полной отставке, он никак не мог оставаться вне боевой обстановки и теперь направлялся с нами совершенно добровольно на опасное дело.
Я видел его потом в бою - такой же веселый, ровный, как всегда.
Самое большое дело он совершал с неизменным хладнокровием и докладывал об этом деле, как о пустяке, не стоящем внимания.
Таких Ковалевых, чуть заметных, но подлинных героев, - много в Красной Армии.
Но они всегда скромны, о себе молчат, на глаза начальству не лезут - и остаются в тени.
Против Ковалева - командир артиллерии Кульберг.
Я ближе узнал его лишь потом, в горячем бою, когда у нас все было поставлено на карту; такой твердости, такой настойчивости можно позавидовать: кремень - не человек.
А посмотреть - словно козел в шинели, да и голос, как козлиный, дрожит, дребезжит, рассыпается горохом.
Были еще два-три командира.
Совещались недолго; почти все было решено и придумано еще днем.
- Позовите Кондру, - приказал Ковтюх.
- Кондра...
Кондра...
Кондра... - покатилось из уст в уста.
Быстрой твердой поступью подходит Кондра.
- Явился, что прикажете?
Любо посмотреть на бравого молодца: глаза горят отвагой, а рука то и дело опускается на эфес кривой чеченской шашки.
На самом затылке мохнатая белая шапка: открылся чистый высокий лоб, еще яснее стали ясные быстрые глаза.
- Слушай, Кондра, - сказал Ковтюх. - Ты должен знать, что дело, на которое идем, - опасное дело.
По плавням белые.
Куда ни глянь - в камышах, по луговинам, над лиманами - у них везде стоят, разъезжают дозоры...
Знаешь ты эти места?
- Ну кто же их знает, как не я? - осклабился Кондра. - До самого Ачуева, до моря - тут все болота, все дорожки знакомые...
Ходил, знаю...
- А знаешь, так вот что, - молвил Ковтюх, - нам некогда медлить...
Суда готовы плыть.
Надо взять тебе десятка три-четыре лучших из ребят, самых смелых, да и место знающих, - взять их с собой и - фью...
Ковтюх свистнул и пальцем указал куда-то неопределенно вперед.
- Понимаю...
- А понимаешь, - и толковать больше не будем.
Возьмешь погоны офицерские, кокарды, светлые пуговицы: у меня все заготовлено...
А ну! — обратился он к одному из стоявших.
Тот мигом к пароходу и скоро вернулся с небольшим узелком.
- Бери, - подал Ковтюх Кондре узелок. - Только живо.
Разукрашиваться будете не здесь - когда отъедете.
Выдели надежного - он поедет по левому берегу, дашь ему человек десяток - тут не так опасно.
А сам направо.
Оглядывайся, не проморгай.
Коли что неладно - знаешь наши сигналы?
Держись ближе самого берега.
- Понимаю...
- Так запомни: ежели не очистишь берегов - нам назад не возвращаться...
- Так точно...
Можно идти?
- Иди...
Да живо...
Кондра так же быстро, как и появился, исчез на барже.
Скоро стали сводить коней.
Потом сбились в кучу.
Потолковали с минуту, разбились на две партии...
И видно было, как быстрою рысью поехал Кондра, а за ним человек двадцать пять бойцов.
В другую сторону отделилась группа человек в пятнадцать, и во главе ее узнал я Чобота: могучий, широкий, - как богатырь сидел он на рослом вороном коне.
А рядом с ним Ганька - худенький, гибкий, как тополевый сучок.
Со всех судов смотрели молча красноармейцы вслед удалявшимся товарищам; не спрашивали, не допытывались - все было понятно и так; не было ни шуток, ни смеха.
Отъехал Кондра версты полторы, спешился со своими ребятами и говорит:
- Вот тут разбирайте, кому что придется, только с чинами не спорить, - и подал им узелок.
Ребята развязали его, извлекли оттуда белогвардейские наряды — погоны, кокарды, пуговки, ленты, - а через пять минут отряда было не узнать.
Сам Кондра оборотился полковником, и когда надувал губы, делался смешон и неловок, словно ворона в павлиньих перьях.
Тьма еще не проглотила вечерние сумерки, но дорожку различать можно было лишь с трудом.
Сели снова на коней, тронулись.
- Хлопцы, - внушал Кондра, - не курить, не кашлять громко - будто нас вовсе нет...
Ехали в тишине.
Чуть слышно хлопали по влажной и топкой земле привычные кони.
Лишь только они начинали вязнуть - и вправо и влево отъезжали всадники, выскакивали, где крепче, где настоящая дорога...
Так ехали час, два, три...
Никто не попадался навстречу; в камышах и по плавням - никаких признаков жизни.
Черным, густым мраком закутались равнины; над болотами - тяжелый седой туман.
Вот навстречу донеслись какие-то странные звуки, которых не было до сих пор: так гудит иной раз телефонная проволока, может быть, это где-нибудь вдалеке падает ручей...
Кондра остановился, остановились и все.
Он повернул ухо в ту сторону, откуда доносились звуки, и различил теперь ясно гомон человеческой речи...
- Приготовиться! - отдана была тихая команда.
Руки упали на шашки.
Продолжали медленно двигаться вперед...
Были уже отчетливо видны силуэты шести всадников - они ехали прямо на Кондру.
- Кто едет? - раздалось оттуда.
- Стой! - скомандовал Кондра. - Какой части?
- Алексеевцы...
А вы какой?
- Комендантская команда от Казановича...
Всадники подъехали.
Увидели погоны Кондры и почтительно дернулись под козырек.
- Разъезд? - спросил Кондра.
- Так точно, разъезд...
Только - кто же тут ночью пойдет?
- Никого нет, сами проехали добрых пятнадцать верст.
В это время наши всадники сомкнулись кольцом вокруг неприятельского разъезда.
Еще несколько вопросов-ответов; узнали, что дальше едет новый дозор.
Примолкли.
Тишина была на одно мгновение...
Кондра гикнул - и вдруг сверкнули шашки...
Через пять минут все было окончено.
Ехали дальше, и с новым дозором был тот же конец...
Так за ночь изрубил мужественный Кондра шесть неприятельских дозоров и не дал уйти ни одному человеку.
Чоботу тоже встретились два дозора - судьба их была одинакова; только со вторым дозором чуть не приключилась беда: под раненым белым всадником рванулся конь и едва не унес его.
Пришлось вдогонку послать ему пулю, она сняла беглеца на землю.
Этот выстрел Чобота мы слышали с парохода и насторожились: предполагали, что завязывается перестрелка, что дозору удалось уйти, что враг примет живо какие-то новые меры.
Мы все стоим на верхней палубе и ждем...
Вот-вот послышатся сигналы Кондры или Чобота.
Но нет, ничего не слышно, на берегах могильное спокойствие.
Всю ночь до утра мы дежурили на верхних палубах.
Все чудилось, что в камышах кто-то передвигается, что лязгает оружие, слышен даже глухой и сдержанный шепот-разговор.
Здесь близко берега, и можно рассмотреть мутное колыхающееся поле прибрежных камышей.
- Как будто что-то... - начинал один, присматриваясь во мглу на берег и указывая соседу.
- А нет, - отвечал тот, - пустое...
Но потом, всмотревшись пристальнее, продолжал:
- А впрочем...
Да, да...
Как будто и в самом деле...
- Ты вот про то, что колышется, как штыки?
- Да, про них...
Всмотрись...
Только что это?
И здесь, смотри, и здесь, и дальше все те же штыки...
- Э, да ведь это все камыши, волнуются...
И отводили взоры от берега, но только на мгновение, а потом - опять, опять штыки, глухой и тихий разговор, стальное лязганье...
Ночь полна страшных шорохов и звуков...
Каждый силится остаться спокойным, но спокойствия нет.
Можно сохранить спокойными лицо и голос, и движения, но мысль бьется лихорадочно, чувствительность обострена до крайности.
Рассуждали о том, что надо делать, если вдруг из камышей откроется пулеметный огонь.
А можно ведь ожидать и большего: там сумеют подкатить орудия и возьмут нас на картечь...
Что делать тогда?
Предполагали разное.
Только ясно было каждому, что тогда уж надежды на спасение мало: в узкой реке не повернуться неуклюжим судам, а идти вперед - значит, еще дальше просовывать голову в мертвую петлю.
Но что же делать?
Соглашались на том, что надо быстро причалить к берегу, сбросить подмостки и вступить в бой...
Легко сказать - "вступить в бой".
Пока подплывали бы к берегу неприятель всех мог перекосить пулеметным огнем: ему из камышей прекрасно видно, как на баржах вплотную, кучно расположились наши бойцы.
Они тоже не спали; теперь, когда отъехали от Славянской, уже в пути, командиры объясняли им предстоящую операцию со всеми ее трудностями и опасностями, которые только можно было предвидеть.
Где уж тут было спать, в такие ночи не до сна; глаза сами ширятся, и взоры вперяются в безответную тьму.
Прижавшись друг к другу, они во всех концах вели тихую прерывистую беседу:
- Холодно...
- Дуй в кулак - жарко будет.
- Дуй сам...
Вот он как дунет - пожалуй, и впрямь отогреешься. - И красноармеец кивнул головою на берег, в сторону неприятеля.
- Близко он тут?
- Кто его знает...
Говорят, везде по берегу ходит...
Да вот тут, в камыше, лежит...
Наши уехали искать...
- Кондра уехал?
- Он.
Кому же?
Все дыры тут знает...
- Парень - голова...
- Ну, куда ты...
Мы с ним еще на германском были - три Георгия и тогда приплодил.
- Надо быть, нет никого - тихо что-то...
- Али тебе орать будут?
Вот чикнут с берега - и баста.
- Нет, говорю - от Кондры ничего не слышно.
- Как же ты услышишь?
Аэроплан, что ли, прилетит?
- А что это аэропланов, братцы, нет нигде?
- Как нет?
Летают...
Они за городом лежат, а летают, когда солнце чуть восходит, оттого и не видишь.
- Вот что...
А отчего это они летают?
- Кто их знает; пару, надо быть, подпускают.
- У тебя табачок-то с собой?
- Да курить нельзя; тебе же ротный говорил.
- И верно...
А в кулак, я думаю, пройдет, не видно.
Запротестовали сразу три-четыре голоса.
Курить не дали.
- Скоро подъедем?
- Куда?
- А где вылезать надо.
- Как станет - значит, и подъехали.
Такие короткие, сдержанные разговоры шли на всех баржах.
Один вопрос цеплялся за другой, часто совершенно случайно, от слова к слову...
Все так же тихо, почти бесшумно плыли во тьме караваны судов.
На заре, когда еще густым облаком стоял тяжелый речной туман, первый пароход причалил к берегу...
Одно за другим подходили суда и врезались в прибрежные камыши и высокую траву.
До станицы оставалось всего две версты.
Зарослей на берегу не было, и открывалась широкая поляна, где удобно было разгрузиться и строить войска.
Знатоки этих мест говорили, что более удобной пристани для разгрузки не найти, что эта поляна - единственная на всем протяжении от самой Славянской.
Живо побросали подмостки - и с удивительной быстротой все очутились на берегу.
Лишь только вступили на твердую почву, вздохнули свободно и радостно: теперь - не на воде, теперь стрелки и всадники сумеют постоять за себя и даром жизнь не отдадут!
Скатили орудия, свели коней.
Командиры построили части.
Во все концы поскакали разведчики.
Нервность пропала и уступила место холодной, серьезной сосредоточенности.
Все делалось быстро, так быстро, что приходилось только изумляться.
Бойцы понимали, как это было необходимо в такой обстановке.
Командиры верхами окружили нас с Ковтюхом.
Два-три напутственных совета, и - марш по местам!
Уж все готово.
Отдана команда идти в наступление.
Впереди рысью пошла кавалерия.
Заколыхались цепи.
На долю Ганьки выпала задача промчаться метеором по улицам станицы, все рассмотреть и доложить.
Он несся, словно птица, мимо густых садов, мимо домов с закрытыми ставнями, пронесся по главной площади, у храма, и, исколесив станицу, возвратился и доложил, что "все в порядке".
Когда стали расшифровывать это замечательное "все в порядке", оказалось, что обреченная станица спит мертвым сном.
Она ничего не ждет, ничего не знает.
Кое-где по углам дремлют часовые, они сонными глазами смотрели вслед скакавшему Ганьке и считали его, верно, за гонца с позиции...
Жители тоже спали, только изредка попадалась какая-нибудь сгорбленная старуха казачка, тащившаяся с ведром к колодцу.
Видел Ганька и аэроплан - он был на площади, у церкви.
Видел за изгородью одного большого дома мотоциклетку и два автомобиля.
Когда он, запыхавшись и торопясь, все это пересказал, было совершенно ясно, что мы движемся, не замеченные врагом.
Удар был рассчитан на внезапность.
Подойти надо было совершенно неожиданно, атаковать оглушительно.
В то же время необходимо было создать впечатление навалившихся крупных частей, хорошо вооруженных, с богатой артиллерией.
С другой стороны, нужно было организовать засады, неожиданные встречи, картину полного окружения и вселить в неприятеля убеждение в полной безнадежности положения.
Эффект неожиданного удара должен был сыграть здесь исключительную роль.
В конце поляны, под самой станицей, остались еще целые полосы невыжженных камышей.
Здесь пробраться было невозможно, и пришлось загибать, идти окружным путем.
Разгрузка, сборы, приготовления, самое движение до станицы заняло около двух часов.
Станица все еще не пробуждалась.
Туман рассеивался, но медленно, и над рекой продолжал держаться таким же густым белесоватым облаком, как прежде.
Протока у самого селения загибалась в западном направлении и вела на Ачуев, к морю.
По берегу, до станицы и за станицей, шла езжая дорога.
По этой дороге и направилась часть наших войск.
Сюда же, глубже, во главе с Чоботом, отправлен был в засаду эскадрон кавалерии, которому дана была задача рубить неприятеля, если он в случае паники бросится бежать, спасаться на Ачуев.
Части десанта были расположены в своем движении таким образом и с таким расчетом, чтобы одновременно могли дойти до станицы с разных сторон и одновременно же открыть огонь.
Тогда же должна была загромыхать артиллерия.
Неприятельские силы, расположенные в станице, могли нам оказать стойкое сопротивление ввиду своей достаточно высокой боевой доброкачественности (мало надежными были только пленные красноармейцы).
Там стояли части корпуса генерала Казановича: Алексеевский пехотный полк, запасный батальон того же полка, Алексеевское и Константиновское военные училища и Кубанский стрелковый полк.
Кроме того, в станице был расположен славный штаб улагаевского десанта со всеми своими разветвлениями и другие, более мелкие штабы и тыловые учреждения.
При всем том следовало ожидать враждебных действий со стороны станичного населения.
Ново-Нижестеблиевская была у нас на худом счету.
Около семи часов утра, когда части вплотную подошли к станице, раздался первый орудийный выстрел.
Затем открылась оглушительная канонада; орудийные громы слились с пулеметным и ружейным огнем.
Части шли вперед.
Неприятель, не понимая в чем дело, совершенно растерялся и никак не мог организовать защиту.
Открытый по нашему десанту беспорядочный огонь не приносил почти никакого вреда.
Красная пехота напирала и одну за другою занимала улицы станицы.
В центре станицы пришлось столкнуться с неприятелем, готовым к обороне.
Наши батальоны в этом месте вел Ковалев.
Он отлично понимал, как опасно теперь промедление.
Он знал, что паника в неприятельских рядах может миновать, и тогда с неприятелем справиться будет нелегко.
В такие минуты бывает достаточно одного находчивого командира, который властно остановил бы бегущих, который понял бы мигом, в чем корень дела, и уяснил бы себе отчетливо, как и с чего следует начинать сию же минуту.
Паника усиливается обычно множеством случайных и противоречивых приказов, которые отдаются сплеча и сгоряча: один приказ опровергает другой, запутывает, затуманивает дело.
Именно в такой стадии беспланного метания находился теперь неприятель.
Но уже были первые признаки его начинающейся организации.
Надо было ловить момент.
Ковалев отдает команду идти в атаку.
Сам с винтовкою в руке остается на левом фланге.
На правом идет Щеткин.
У него так же широко открыты глаза, как и там, на барже, во время песни.
Только теперь в них горят огни жестокого, беспощадного хищника.
Весь лоб, до переносицы, перерезала глубокая складка.
У Щеткина тяжелая поступь - он словно и не идет, а по заказу трамбует землю.
Около него идти спокойно - родится какая-то твердая уверенность, что с ним не пропадешь, что Щеткина невозможно свалить с ног.
Он отдает команду коротко, четко, сердито...
Неприятель сгрудился возле садов.
Было видно, что он еще не выстроился как следует, что не нашлась еще могучая, организующая рука, которая смогла бы толпу превратить в стройные упругие цепи.
Скорее, скорее...
К этой толпе отовсюду - из сараев, из халуп, из садов и огородов, по улицам и закоулками сбегались солдаты.
Толпа растет у нас на глазах.
Она уже развертывается, принимает форму.
Еще минута - и мы встретим стену стальных штыков, море огня - меткого, уничтожающего...
- Ура! - проносится по нашим рядам.
Винтовки наперевес, бойцы мчатся на толпу...
Там замешательство.
Многие кинулись бежать кто куда.
Иные все еще продолжали стрелять...
Почти все побросали винтовки и стояли, ждали с поднятыми вверх руками.
Звенели кругом пули, то здесь, то там вырывая жертвы.
Одним из первых, прямо в лоб, был убит Леонтий Щеткин.
Вдруг от плетня отделилось человек пятьдесят и кинулось нам навстречу...
Это заставило отпрянуть назад передовую нашу цепь.
На минуту произошло замешательство, но Ковалев уже отдал новую громкую команду:
- Вперед, ребята, вперед, ура!..
И рванулись как бешеные красноармейцы...
Опрокинули бегущих им навстречу белых солдат, смяли их под себя, - дальше ничего не было видно...
Когда эта полсотня кинулась от плетня, те, что побросали винтовки, остались недвижимы и за ними не побежали; они стояли и ждали пощады с высоко вздернутыми кверху руками.
Красные бойцы окружили пленников.
Живо отогнали их на другое место, стояли, не трогали...
Брошенное оружие собрали, сложили в груду, а через несколько минут пригнали подводы, погрузили и увезли к берегу.
Всюду, куда ни глянь, валялись раненые — стонали, хрипели, иные кричали от боли...
Оказалось, что эти пятьдесят-шестьдесят белых солдат были частью офицерами, частью - алексеевцами.
Пощады им не было ни одному.
Остальных пленных погнали к баржам.
Чобот, пробравшийся со своим эскадроном за станицу, проехал до самых камышей, спешил всадников и ждал.
От него человек десять разведчиков протянулось, залегло цепью ближе к станице, и один другому передавал, как идут там дела, что видно, что слышно.
Пока бежали отдельные белые солдаты, Чобот не подымал своих ребят и не тратил зарядов, не обнаруживал своего местонахождения.
Правда, отдельные беглецы сами запарывались сюда же, к камышам; их без криков задерживали, оставляли у себя...
Но лишь только ковалевская атака решила дело, остатки гарнизона кинулись вон из станицы и прямо на дорогу, к реке, надеясь переплыть ее на лодках и спрятаться на том берегу.
В эту минуту эскадрон вскочил на коней и кинулся из-за камышей на бегущих...
Произошло что-то невероятное.
Белые совершенно не ожидали нападения с этого края.
Они шарахнулись в сторону, рассыпались по берегу и в большинстве побежали на то место, где прежде стояли лодки.
Лодок не было.
Чоботовы ребята увели их на другое место.
Бежать было некуда.
А всадники метались всюду среди беглецов и безжалостно их сокрушали, не встречая почти никакого сопротивления.
Многие бросились в воду, надеясь вплавь добраться до того берега, но мало кому удалось доплыть: наш пулемет шарил по воде и нащупывал беглецов - большинство ушло ко дну Протоки.
Возбужденный Чобот носился по берегу, он сам не рубил и не преследовал — только указывал бойцам, куда скрывался, куда бежал кучками ошалелый неприятель.
Чобот все видел и разом замечал во все стороны, как метался враг и где он искал спасения.
Словно дикий степной наездник - скакал из конца в конец с обнаженной шашкой Танчук.
Он уже давно потерял шапку, и черные кудрявые волосы разметались по ветру.
Он не знал и не слышал никакой команды, сам выбирал себе жертву и бросался на нее, как коршун, мял и рубил без пощады.
И когда уже все было сделано, шальная пуля своего же стрелка перебила Танчуку левую руку.
Он не крикнул, не застонал - только выругался крепче крепкого и соскочил с верного Юся.
Сеча кончилась...
Сколько побито здесь было народу, сколько сгибло его на дне Протоки останется навсегда неизвестным.
Только отдельные беглецы успели добраться до камышей и спрятаться в них, большинство же погибло во время бегства.
Были случаи, когда белогвардейские офицеры переодевались в женское платье, пытаясь таким образом скрыться в камыши, но кавалеристы не пропускали никого, задерживали маскированных и "оставляли" их здесь же на месте.
Через два часа станица была в руках красного десанта.
В начале боя с церковной площади поднялся неприятельский аэроплан и полетел в направлении на Ново-Николаевскую, где были расположены белые части.
И во время боя, и после него из станичных садов и огородов, с чердаков крыш, из-за копен сена и из высокой травы то и дело летели шальные пули; так недружелюбно встречала станица красных гостей.
В этом утреннем бою захвачено было около тысячи пленных, человек сорок офицеров, бронированный грузовой автомобиль, пулеметы, винтовки, снаряды, обозы с медикаментами, печати, канцелярии, личные офицерские документы и т. д.
В это время пароходы и баржи подошли к самой станице.
Были погружены пленные и трофеи; тут же толпились с носилками раненых красноармейцев, пострадавших большей частью в штыковой атаке.
Дальше было совершенно ясно, что неприятель, получив известие от летчика о катастрофе в тылу, постарается или сняться совершенно, или послать в станицу сильную часть, которая могла бы управиться с красным десантом.
Неприятель выбрал первое: снял с позиции свои части и от Ново-Николаевской (а затем и других пунктов) тронулся на Ново-Нижестеблиевскую, опасаясь быть окончательно отрезанным от моря.
Здесь у него была единственная дорога на Ачуев, и он торопился по ней пройти, пока красный десант не закрепился здесь по-настоящему и еще не пополнен новыми, может быть плывущими сзади, частями.
Фронт неприятельский в это время находился по линии станиц: Чертолоза, Старо-Джирелеевская, Ново-Николаевская, Пискуново, Башты, Степной и Чурово.
Уже дрогнула неприятельская позиция, снялась она и быстро покатилась к морю.
Неприятель попятился назад, а тем временем главные наши силы, стоявшие против неприятельских позиций, стали подгонять и колотить оступающего к морю врага.
В станице, занятой красным десантом, бой не возобновлялся до тех пор, пока из Ново-Николаевской не подошли новые белые части.
Первыми из них пришли: Сводный Кубанский кавалерийский полк, Полтавский пехотный и Запорожский полки, неизвестная часть генерала Науменко и части кавалерийского корпуса генерала Бабиева, среди которых был и волчий дивизион Шкуро.
Красному десанту было чрезвычайно трудно сдержать напор таких крупных сил; его задачей было теперь во что бы то ни стало продержаться до подхода главных своих сил, все время тревожить неприятеля, расстраивать его движение, беспокоить его частичными боевыми столкновениями и держать в напряжении.
В полдень, под напором превосходных сил, нам пришлось очистить две крайние улицы, идущие с востока на запад: по этим улицам пошли главные силы неприятеля.
Снова завязался бой.
Неприятель ввел в работу два бронированных автомобиля.
Но положение его было в общем весьма сложное; напирая на красный десант, он в то же время не мог сосредоточить на нем свое исключительное внимание и дать в станице основательный бой; этого не мог он сделать потому, что по пятам гнали и наседали на него главные наши силы, снявшиеся вслед за ним со своих позиций.
Уже слышалась в отдалении, со стороны Ново-Николаевской, артиллерийская стрельба: это били батареи красной бригады, торопившейся объединить свои действия с действиями красного десанта.
Около четырех часов у станицы скопилось много вражеских сил.
Видимо, там решено было покончить с красным десантом и сбросить его в Протоку.
Неприятель открыл ураганный артиллерийский огонь и цепями пошел в наступление.
Это активное и стремительное движение заставило нас попятиться к реке.
Вот красные бойцы оставили поляну, отошли за речку, а неприятель все идет и идет.
Было ясно, что при дальнейшем отступлении десант может погубить себя целиком.
Командир артиллерии товарищ Кульберг уже целых три часа не слезал с дуба.
Он примостился там, подобно филину, на верхний сучок, приник потным лбом к сырому холодному стволу и все смотрел в бинокль, как падают наши снаряды.
Батарея стояла тут же, в нескольких шагах, и Кульберг с дуба корректировал стрельбу, отдавая команду:
- Трубка сто, прицел девяносто пять...
Трубка сто, прицел девяносто семь!..
И когда чудовище ухало, а снаряд с визгом и стоном вырывался из жерла, Кульберг покрякивал и рукой дергался в ту сторону, куда он скрылся.
- Отлично, отлично, - кричал он сверху, - в самую глотку засмолило...
А ну, еще такого же...
Да живее, ребята, живее...
Ишь побежали! - И он взглядом, через бинокль, впился в окраину поляны, где взметнулись столбы пыли, а от них шарахнулись в разные стороны и побежали люди.
- Еще стаканчик, - продолжал он покрикивать сверху, когда артиллеристы спешно заряжали орудие; один подавал снаряд, другой его загонял в дуло, третий давал удар.
Так в лихорадочной пальбе Кульберг забывал о времени, об усталости, забывал обо всем...
И теперь, когда неприятель шел в наступление и подходил ближе и ближе к тому месту, где стояла наша батарея, Кульберг и не подумал тронуться, не шелохнулся, словно прирос к дубовому сучку.
Все резче, все порывистей его приказания, все чаще меняет он прицел, громче отдает команду...
А возле орудий - запыхавшиеся усталые артиллеристы; еще живее, чаще падают снаряды, бьют по идущему врагу...
На лугу, у выхода к Протоке, там, где сходятся две дороги, неподалеку от камышей, были выстроены пулеметы, и пулеметчикам была дана задача - или погибнуть, или удержать наступающие цепи врага.
Пулеметные кони повернуты мордами к реке.
На тачанках, за щитами, согнулись пулеметчики.
Мы сзади их верхами удерживаем оступающие цепи.
Вижу Коцюбенко - он словно припаян к пулемету, уцепился за него обеими руками, шарит, проверяет дрожащими пальцами, все ли в порядке.
Неприятель на виду, он так же неудержимо продолжает двигаться вперед.
Ну, молодцы-пулеметчики, теперь на вас вся надежда: переживете — удержимся, а не сумеете остановить врага - первые сгибнете под вражьими штыками!
Как уже близко неприятельские цепи!
Вот они прорвутся на луговину...
В это время, в незабвенные трагические минуты, когда десант держался на волоске, пулеметчики открыли невероятный, уничтожающий огонь.
Минута... две...
Еще движутся по инерции вражьи цепи, но уже дрогнули они, потом остановились, залегли...
И лишь только подымались - их встречал тот же невероятный огонь...
Это были переломные минуты - не минуты, а мгновения.
Красные цепи остановились, подбодрились и сами пошли в наступление.
Неожиданный оборот дела сбил неприятеля с толку, и белые цепи начали отступать.
Положение было восстановлено.
В это время над местом, где находились неприятельские войска, показались барашки разрывающейся шрапнели.
Нельзя описать той радости, которая охватила бойцов и командиров, увидевших эти белые барашки от огня своей красной бригады: это свои шли на подмогу, они уже совсем недалеко, они не дадут погибнуть нашему десанту...
Ободренные и радостные, красноармейцы снова начали тревожить проходящие неприятельские войска.
Так продолжалось до самой ночи, до темноты.
Пытались было связаться с подходившей красной бригадой, но попытки оказались неудачными; между десантом и подходившими красными частями были густые неприятельские массы.
Плавни и лиманы не позволяли соединиться обходным путем.
Неприятель на ночь решил задержаться в станице, дабы дать возможность дальше к морю отойти своим бесконечным обозам.
Красный десант решил произвести ночную атаку.
За церковью, неподалеку от станичной площади, в густом саду Чобот спрятал в засаду свой эскадрон.
Ему опять предстояло лихое дело в новой обстановке, в глухую полночь.
Бойцы расположились в траве, лежали молча.
Кони были привязаны посредине сада к стволам черемушника и яблонь.
На крайних деревьях, у изгородей - всюду попрятались в ветвях наблюдатели.
Чобот ходил по саду из конца в конец, молча посматривал на лежащих бойцов, на коней; проверял сидевших на сучьях дозорных.
Над ручейками и дальше по аллее залегли наши батальоны.
Все были уже оповещены о готовящейся ночной атаке.
Мы с Ковтюхом лежали под стогом сена, позвали к себе командиров, устроили маленькое совещание.
В это время с парохода притащили большой чугун с похлебкой, - поднялись, уселись кружком, как голодные волки, накинулись на еду: с самого утра во рту не было "маковой росинки".
Бойцы, стоявшие возле стога, подвигались ближе и ближе: похлебка брала свое и притягивала, словно магнит.
Только вот беда ложек нет: двух паршивеньких, обглоданных на всех не хватало.
Но и тут умудрились: кто ножом, кто деревянной, только что остроганной лопаткой заплескивал из котла прямо в рот.
Скоро весь котелок опорожнили начистую.
Закурили.
Повеселели.
Приободрились.
Ровно в полночь решено было произвести атаку, а эскадрону, спрятанному в саду, поручалось в нужную минуту выскочить из засады и довершить налетом панику в неприятельских рядах.
Отрядили храбрецов, поручили им проползти в глубь станицы и в двенадцать часов поджечь пяток халуп, а для большего эффекта, лишь займется пожар - кидать бомбы.
С первыми же огнями должны разом ударить все орудия, заработать все пулеметы, а стрелки, дав по нескольку залпов, должны громко кричать "ура", но в бой не вступать, пока не выяснится состояние противника.
Наступили мертвые минуты ожидания.
Кругом тишина - и у нас тишина, и у неприятеля.
В такую темную ночь трудно было ожидать атаку.
Люди, казалось, ходили на цыпочках.
Разговаривали шепотом.
Все ждали.
Вот задрожали первые огни, взвились из станицы красные вестники, разом занялось несколько халуп...
В то же время до слуха красных бойцов донеслись глухие разрывы - это наши поджигатели метали бомбы.
Что получилось через мгновение - не запечатлеть словами.
Ухнули разом батареи, пулеметы заговорили, заторопились, залпы срывались один за другим.
Какое-то ледяное безумное "ура" вонзилось в черную ночь и сверлило ее безжалостно.
"Ура!.. ура!.." - катилась на станицу страшная угроза.
Неприятель не выдержал, побросал насиженные места и кинулся бежать.
В эту минуту из засады вылетел спрятанный там кавалерийский эскадрон и довершил картину.
При зареве горящих халуп эти скачущие всадники с обнаженными шашками, эти очумелые, заметавшиеся люди казались привидениями.
Неприятель сопротивлялся беспорядочно, неорганизованно; открывал пальбу, но не видал своего врага, пытался задержаться, но не знал, где свои силы, как и куда их собрать.
Недолго продолжалась уличная схватка.
Станица снова была полностью очищена.
Неприятель за окраиной распылился по плавням и камышам; только наутро собрался с оставшимися силами, но к станице больше уже не подступал, а направился к морю.
Еще ночью, тотчас после боя, в станицу вошли наши заставы, но весь десант вошел туда лишь на заре.
Снова была пальба из огородов и садов, снова недружелюбно встречали станичники красных пришельцев...
Когда рассвело, стали собирать и отправлять на баржи новые трофеи: бронированный автомобиль, легковые генеральские машины, пулеметы, траншейные орудия, снаряды, винтовки, патроны...
К этому времени со стороны Николаевской вошла в станицу красная бригада; ей и была передана задача дальнейшего преследования убегающего противника.
Десант свою задачу окончил.
Весело, с песнями грузились красноармейцы на баржи, чтобы плыть обратно.
Каждый понимал, какое сделано большое и нужное дело.
Каждый все еще жил остатками глубоко драматических переживаний...
Суда отчалили от берега...
Громкие песни разбудили тишину лиманов и камышей.
Мимо этих вот мест, только вчера, на заре, в глубоком сивом тумане, в гробовом молчании, плыли суда с красными бойцами...
Еще никто не знал тогда, как обернется рискованная операция, никто не знал, что ждет его на берегу...
Теперь, плывя обратно, бойцы не досчитывались в своих рядах нескольких десятков лучших товарищей.
На верхней палубе "Благодетеля", на койке, лежит с раздробленной рукой бледнолицый Танчук и тихо-тихо стонет.
В просторной братской могиле, у самых камышей, покоится вечным сном железный командир Леонтий Щеткин.
Когда вспоминали павших товарищей, умолкали все, словно тяжелая дума убивала живое слово.
А потом, когда миновало и молчание, - снова смех, пение, снова веселая радость, будто и не было ничего в эти минувшие дни и ночи.
{А. Гайдар @ Чук да Гек @ беллетристика @ А. Гайдар. Чук да Гек @ 1948 @}
Чук и Гек
Жил человек в лесу возле Синих гор.
Он много работал, а работы не убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск.
Наконец, когда наступила зима, он совсем заскучал, попросил разрешения у начальников и послал своей жене письмо, чтобы она приезжала вместе с ребятишками к нему в гости.
Ребятишек у него было двое — Чук и Гек.
А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на свете.
Днем и ночью сверкали над башнями этого города красные звезды.
И, конечно, этот город назывался Москва.
Как раз в то время, когда почтальон с письмом поднимался по лестнице, у Чука с Геком был бой.
Короче говоря, они просто выли и дрались.
Из-за чего началась эта драка, я уже позабыл.
Но помнится мне, что или Чук стащил у Гека пустую спичечную коробку, или, наоборот, Гек стянул у Чука жестянку из-под ваксы.
Только что оба эти брата, стукнув по разу друг друга кулаками, собирались стукнуть по второму, как загремел звонок, и они с тревогой переглянулись.
Они подумали, что пришла их мама!
А у этой мамы был странный характер.
Она не ругалась за драку, не кричала, а просто разводила драчунов по разным комнатам и целый час, а то и два не позволяла им играть вместе.
А в одном часе — тик да так — целых шестьдесят минут.
А в двух часах и того больше.
Вот почему оба брата мигом вытерли слезы и бросились открывать дверь.
Но, оказывается, это была не мать, а почтальон, который принес письмо.
Тогда они закричали:
— Это письмо от папы!
Да, да, от папы!
И он, наверное, скоро приедет.
Тут, на радостях, они стали скакать, прыгать и кувыркаться по пружинному дивану.
Потому что хотя Москва и самый замечательный город, но когда папа вот уже целый год как не был дома, то и в Москве может стать скучно.
И так они развеселились, что не заметили, как вошла их мать.
Она очень удивилась, увидав, что оба ее прекрасных сына, лежа на спинах, орут и колотят каблуками по стене, да так здорово, что трясутся картины над диваном и гудит пружина стенных часов.
Но когда мать узнала, отчего такая радость, то сыновей не заругала.
Она только турнула их с дивана.
Кое-как сбросила она шубку и схватила письмо, даже не стряхнув с волос снежинок, которые теперь растаяли и сверкали, как искры, над ее темными бровями.
Всем известно, что письма бывают веселые или печальные, и поэтому, пока мать читала, Чук и Гек внимательно следили за ее лицом.
Сначала мать нахмурилась, и они нахмурились тоже.
Но потом она заулыбалась, и они решили, что это письмо веселое.
— Отец не приедет, — откладывая письмо, сказала мать. — У него еще много работы, и его в Москву не отпускают.
Обманутые Чук и Гек растерянно глянули друг на друга.
Письмо казалось самым что ни на есть распечальным.
Они разом надулись, засопели и сердито посмотрели на мать, которая неизвестно чему улыбалась.
— Он не приедет, — продолжала мать, — но он зовет нас всех к себе в гости.
Чук и Гек спрыгнули с дивана.
— Он чудак человек, — вздохнула мать. — Хорошо сказать — в гости!
Будто бы это сел на трамвай и поехал...
— Да, да, — быстро подхватил Чук, — раз он зовет, так мы сядем и поедем.
— Ты глупый, — сказала мать. — Туда ехать тысячу и еще тысячу километров поездом.
А потом в санях лошадьми через тайгу.
А в тайге наткнешься на волка или на медведя.
И что это за странная затея!
Вы только подумайте сами!
— Гей-гей! — Чук и Гек не думали и полсекунды, а в один голос заявили, что они решили ехать не только тысячу, а даже сто тысяч километров.
Им ничего не страшно.
Они храбрые.
И это они вчера прогнали камнями заскочившую во двор чужую собаку.
И так они говорили долго, размахивали руками, притопывали, подпрыгивали, а мать сидела молча, все их слушала, слушала.
Наконец рассмеялась, схватила обоих на руки, завертела и свалила на диван.
Знайте, она давно уже ждала такого письма, и это она только нарочно поддразнивала Чука и Гека, потому что веселый у нее был характер.
Прошла целая неделя, прежде чем мать собрала их в дорогу.
Чук и Гек времени даром не теряли тоже.
Чук смастерил себе кинжал из кухонного ножика, а Гек разыскал себе гладкую палку, забил в нее гвоздь, и получилась пика, до того крепкая, что если бы чем-нибудь проколоть шкуру медведя, а потом ткнуть этой пикой в сердце, то, конечно, медведь сдох бы сразу.
Наконец все дела были закончены.
Уже запаковали багаж.
Приделали второй замок к двери, чтобы не обокрали квартиру воры.
Вытряхнули из шкафа остатки хлеба, муки и крупы, чтобы не развелись мыши.
И вот мать уехала на вокзал покупать билеты на вечерний завтрашний поезд.
Но тут без нее у Чука с Геком получилась ссора.
Ах, если бы только знали они, до какой беды доведет их эта ссора, то ни за что бы в этот день они не поссорились!
У запасливого Чука была плоская металлическая коробочка, в которой он хранил серебряные бумажки от чая, конфетные обертки (если там был нарисован танк, самолет или красноармеец), галчиные перья для стрел, конский волос для китайского фокуса и еще всякие очень нужные вещи.
У Гека такой коробочки не было.
Да и вообще Гек был разиня, но зато он умел петь песни.
И вот как раз в то время, когда Чук шел доставать из укромного места свою драгоценную коробочку, а Гек в комнате пел песни, вошел почтальон и передал Чуку телеграмму для матери.
Чук спрятал телеграмму в свою коробочку и пошел узнать, почему это Гек уже не поет песни, а кричит:
Р-ра!
Р-ра!
Ура!
Эй!
Бей!
Турумбей!
Чук с любопытством приоткрыл дверь и увидел такой «турумбей», что от злости у него затряслись руки.
Посреди комнаты стоял стул, и на спинке его висела вся истыканная пикой, разлохмаченная газета.
И это ничего.
Но проклятый Гек, вообразив, что перед ним туша медведя, яростно тыкал пикой в желтую картонку из-под маминых ботинок.
А в картонке у Чука хранилась сигнальная жестяная дудка, три цветных значка от Октябрьских праздников и деньги — сорок шесть копеек, которые он не истратил, как Гек, на разные глупости, а запасливо приберег в дальнюю дорогу.
И, увидав продырявленную картонку, Чук вырвал у Гека пику, переломил ее о колено и швырнул на пол.
Но, как ястреб, налетел Гек на Чука и выхватил у него из рук металлическую коробку.
Одним махом взлетел на подоконник и выкинул коробку через открытую форточку.
Громко завопил оскорбленный Чук и с криком: «Телеграмма! Телеграмма!» — в одном пальто, без калош и шапки, выскочил за дверь.
Почуяв неладное, вслед за Чуком понесся Гек.
Но напрасно искали они металлическую коробочку, в которой лежала еще никем не прочитанная телеграмма.
То ли она попала в сугроб и теперь лежала глубоко под снегом, то ли она упала на тропку и ее утянул какой-либо прохожий, но, так или иначе, вместе со всем добром и нераспечатанной телеграммой коробка навеки пропала.
Вернувшись домой, Чук и Гек долго молчали.
Они уже помирились, так как знали, что попадет им от матери обоим.
Но так как Чук был на целый год старше Гека, то, опасаясь, как бы ему не попало больше, он придумал:
— Знаешь, Гек: а что, если мы маме про телеграмму ничего не скажем?
Подумаешь — телеграмма!
Нам и без телеграммы весело.
— Врать нельзя, — вздохнул Гек. — Мама за вранье всегда еще хуже сердится.
— А мы не будем врать! — радостно воскликнул Чук. — Если она спросит, где телеграмма, — мы скажем.
Если же не спросит, то зачем нам вперед выскакивать?
Мы не выскочки.
— Ладно, — согласился Гек. — Если врать не надо, то так и сделаем.
Это ты хорошо, Чук, придумал.
И только что они на этом порешили, как вошла мать.
Она была довольна, потому что достала хорошие билеты на поезд, но все же она сразу заметила, что у ее дорогих сыновей лица печальны, а глаза заплаканы.
— Отвечайте, граждане, — отряхиваясь от снега, спросила мать, — из-за чего без меня была драка?
— Драки не было, — отказался Чук.
— Не было, — подтвердил Гек. — Мы только хотели подраться, да сразу раздумали.
— Очень я люблю такое раздумье, — сказала мать.
Она разделась, села на диван и показала им твердые зеленые билеты: один билет большой, а два маленьких.
Вскоре они поужинали, а потом утих стук, погас свет, и все уснули.
А про телеграмму мать ничего не знала, поэтому, конечно, ничего не спросила.
Назавтра они уехали.
Но так как поезд уходил очень поздно, то сквозь черные окна Чук и Гек при отъезде ничего интересного не увидели.
Ночью Гек проснулся, чтобы напиться.
Лампочка на потолке была потушена, однако все вокруг Гека было озарено голубым светом: и вздрагивающий стакан на покрытом салфеткой столике, и желтый апельсин, который казался теперь зеленоватым, и лицо мамы, которая, покачиваясь, спала крепко-крепко.
Через снежное узорное окно вагона Гек увидел луну, да такую огромную, какой в Москве и не бывает.
И тогда он решил, что поезд уже мчится по высоким горам, откуда до луны ближе.
Он растолкал маму и попросил напиться.
Но пить ему она по одной причине не дала, а велела отломить и съесть дольку апельсина.
Гек обиделся, дольку отломил, но спать ему уже не захотелось.
Он потолкал Чука — не проснется ли.
Чук сердито фыркнул и не просыпался.
Тогда Гек надел валенки, приоткрыл дверь и вышел в коридор.
Коридор вагона был узкий и длинный.
Возле наружной стены его были приделаны складные скамейки, которые сами с треском захлопывались, если с них слезешь.
Сюда же, в коридор, выходило еще десять дверей.
И все двери были блестящие, красные, с желтыми золочеными ручками.
Гек посидел на одной скамейке, потом на другой, на третьей и так добрался почти до конца вагона.
Но тут прошел проводник с фонарем и пристыдил Гека, что люди спят, а он скамейками хлопает.
Проводник ушел, а Гек поспешно направился к себе в купе.
Он с трудом приоткрыл дверь.
Осторожно, чтобы не разбудить маму, закрыл и кинулся на мягкую постель.
А так как толстый Чук развалился во всю ширь, то Гек бесцеремонно ткнул его кулаком, чтобы тот подвинулся.
Но тут случилось нечто страшное: вместо белобрысого, круглоголового Чука на Гека глянуло сердитое усатое лицо какого-то дядьки, который строго спросил:
— Это кто же здесь толкается?
Тогда Гек завопил что было мочи.
Перепуганные пассажиры повскакали со всех полок, вспыхнул свет, и, увидав, что он попал не в свое купе, а в чужое, Гек заорал еще громче.
Но все люди быстро поняли, в чем дело, и стали смеяться.
Усатый дядька надел брюки, военную гимнастерку и отвел Гека на место.
Гек проскользнул под свое одеяло и притих.
Вагон покачивало, шумел ветер.
Невиданная огромная луна опять озаряла голубым светом вздрагивающий стакан, оранжевый апельсин на белой салфетке и лицо матери, которая во сне чему-то улыбалась и совсем не знала, какая беда приключилась с ее сыном.
Наконец заснул и Гек.
...И снился Геку странный сон
Как будто ожил весь вагон, Как будто слышны голоса От колеса до колеса.
Бегут вагоны — длинный ряд — И с паровозом говорят.
Первый.
Вперед, товарищ!
Путь далек Перед тобой во мраке лег.
Второй.
Светите ярче, фонари, До самой утренней зари!
Третий.
Гори, огонь!
Труби, гудок!
Крутись, колеса, на Восток!
Четвертый.
Тогда закончим разговор, Когда домчим до Синих гор.
Когда Гек проснулся, колеса, уже без всяких разговоров, мерно постукивали под полом вагона.
Сквозь морозные окна светило солнце.
Постели были заправлены.
Умытый Чук грыз яблоко.
А мама и усатый военный против распахнутых дверей хохотали над ночными похождениями Гека.
Чук сразу же показал Геку карандаш с наконечником из желтого патрона, который он получил в подарок от военного.
Но Гек до вещей был не завистлив и не жаден.
Он, конечно, был растеря и разиня.
Мало того, что он ночью забрался в чужое купе, — вот и сейчас он не мог вспомнить, куда засунул свои брюки.
Но зато Гек умел петь песни.
Умывшись и поздоровавшись с мамой, он прижался лбом к холодному стеклу и стал смотреть, что это за край, как здесь живут и что делают люди.
И пока Чук ходил от дверей к дверям и знакомился с пассажирами, которые охотно дарили ему всякую ерунду — кто резиновую пробку, кто гвоздь, кто кусок крученой бечевки, — Гек за это время увидел через окно немало.
Вот лесной домик.
В огромных валенках, в одной рубашке и с кошкой в руках выскочил на крыльцо мальчишка.
Трах! — кошка кувырком полетела в пушистый сугроб и, неловко карабкаясь, запрыгала по рыхлому снегу.
Интересно, за что это он ее бросил?
Вероятно, что-нибудь со стола стянула.
Но уже нет ни домика, ни мальчишки, ни кошки — стоит в поле завод.
Поле белое, трубы красные.
Дым черный, а свет желтый.
Интересно, что на этом заводе делают?
Вот будка, и, укутанный в тулуп, стоит часовой.
Часовой в тулупе огромный, широкий, и винтовка его кажется тоненькой, как соломинка.
Однако попробуй-ка, сунься!
Потом пошел танцевать лес.
Деревья, что были поближе, прыгали быстро, а дальние двигались медленно, как будто их тихо кружила славная снежная река.
Гек окликнул Чука, который возвращался в купе с богатой добычей, и они стали смотреть вместе.
Встречались на пути станции большие, светлые, на которых шипело и пыхтело сразу штук по сто паровозов; встречались станции и совсем крохотные — ну, право, не больше того продуктового ларька, что торговал разной мелочью на углу возле их московского дома.
Проносились навстречу поезда, груженные рудой, углем и громадными, толщиной в полвагона, бревнами.
Нагнали они эшелон с быками и коровами.
Паровозишко у этого эшелона был невзрачный, и гудок у него тонкий, писклявый, а тут как один бык рявкнул: му-у!..
Даже машинист обернулся и, наверное, подумал, что это его большой паровоз нагоняет.
А на одном разъезде бок о бок остановились они рядом с могучим железным бронепоездом.
Грозно торчали из башен укутанные брезентом орудия.
Красноармейцы весело топали, смеялись и, хлопая варежками, отогревали руки.
Но один человек в кожанке стоял возле бронепоезда молчалив и задумчив.
И Чук с Геком решили, что это, конечно, командир, который стоит и ожидает, не придет ли приказ от Ворошилова открыть против врагов бой.
Да, немало всякого они за дорогу повидали.
Жаль только, что на дворе бушевали метели и окна вагона часто бывали наглухо залеплены снегом.
И вот наконец утром поезд подкатил к маленькой станции.
Только-только мать успела осадить Чука с Геком и принять от военного вещи, как поезд умчался.
Чемоданы были свалены на снег.
Деревянная платформа вскоре опустела, а отец встречать так и не вышел.
Тогда мать на отца рассердилась и, оставив детей караулить вещи, пошла к ямщикам узнавать, какие за ними отец прислал сани, потому что до того места, где он жил, оставалось ехать еще километров сто тайгою.
Мать ходила очень долго, а тут еще неподалеку появился страшенный козел.
Сначала он глодал кору с замороженного бревна, но потом противно мемекнул и что-то очень пристально стал на Чука с Геком поглядывать.
Тогда Чук и Гек поспешно укрылись за чемоданами, потому что кто его знает, что в этих краях козлам надо.
Но вот вернулась мать.
Она была совсем опечалена и объяснила, что, вероятно, отец телеграмму о их выезде не получил и поэтому лошадей на станцию он за ними не прислал.
Тогда они позвали ямщика.
Ямщик длинным кнутом огрел козла по спине, забрал вещи и понес их в буфет вокзала.
Буфет был маленький.
За стойкой пыхтел толстый, ростом с Чука, самовар.
Он дрожал, гудел, и густой пар его, как облако, поднимался к бревенчатому потолку, под которым чирикали залетевшие погреться воробьи.
Пока Чук с Геком пили чай, мать торговалась с ямщиком: сколько он возьмет, чтобы довезти их в лес до места.
Ямщик просил очень много — целых сто рублей.
Да и то сказать: дорога и на самом деле была не ближняя.
Наконец они договорились, и ямщик побежал домой за хлебом, за сеном и за теплыми тулупами.
— Отец и не знает, что мы уже приехали, — сказала мать. — То-то он удивится и обрадуется!
— Да, он обрадуется, — прихлебывая чай, важно подтвердил Чук. — И я удивлюсь и обрадуюсь тоже.
— И я тоже, — согласился Гек. — Мы подъедем тихонько, и если папа куда-нибудь вышел из дома, то мы чемоданы спрячем, а сами залезем под кровать.
Вот он приходит.
Сел.
Задумался.
А мы молчим, молчим, да вдруг как завоем!
— Я под кровать не полезу, — отказалась мать, — и выть не буду тоже.
Лезьте и войте сами...
Зачем ты, Чук, сахар в карман прячешь?
И так у тебя карманы полны, как мусорный ящик.
— Я лошадей кормить буду, — спокойно объяснил Чук. — Забирай, Гек, и ты кусок ватрушки.
А то у тебя никогда ничего нет.
Только и знаешь у меня выпрашивать!
Вскоре пришел ямщик.
Уложили в широкие сани багаж, взбили сено, укутались одеялами, тулупами.
Прощайте, большие города, заводы, станции, деревни, поселки!
Теперь впереди только лес, горы и опять густой, темный лес.
...Почти до сумерек, охая, ахая и дивясь на дремучую тайгу, они проехали незаметно.
Но вот Чуку, которому из-за спины ямщика плохо была видна дорога, стало скучно.
Он попросил у матери пирожка или булки.
Но ни пирожка, ни булки мать ему, конечно, не дала.
Тогда он насупился и от нечего делать стал толкать Гека и отжимать его к краю.
Сначала Гек терпеливо отпихивался.
Потом вспылил и плюнул на Чука.
Чук обозлился и кинулся в драку.
Но так как руки их были стянуты тяжелыми меховыми тулупами, то они ничего не могли поделать, кроме как стукать друг друга укутанными в башлыки лбами.
Посмотрела на них мать и рассмеялась.
А тут ямщик ударил кнутом по коням — и рванули кони.
Выскочили на дорогу и затанцевали два белых пушистых зайца.
Ямщик закричал:
— Эй, эй!
Ого-гo!..
Берегись: задавим!
Весело умчались в лес озорные зайцы.
Дул в лицо свежий ветер.
И, поневоле прижавшись друг к другу, Чук и Гек помчались в санях под гору навстречу тайге и навстречу луне, которая медленно выползала из-за уже недалеких Синих гор.
Но вот безо всякой команды кони стали возле маленькой, занесенной снегом избушки.
— Здесь ночуем, — сказал ямщик, соскакивая в снег. — Это наша станция.
Избушка была маленькая, но крепкая.
Людей в ней не было.
Быстро вскипятил ямщик чайник; принесли из саней сумку с продуктами.
Колбаса до того замерзла и затвердела, что ею можно было забивать гвозди.
Колбасу ошпарили кипятком, а куски хлеба положили на горячую плиту.
За печкой Чук нашел какую-то кривую пружину, и ямщик сказал ему, что это пружина от капкана, которым ловят всякого зверя.
Пружина была ржавая и валялась без дела.
Это Чук сообразил сразу.
Попили чаю, поели и легли спать.
У стены стояла широкая деревянная кровать.
Вместо матраца на ней были навалены сухие листья.
Гек не любил спать ни у стены, ни посредине.
Он любил спать с краю.
И хотя еще с раннего детства он слыхал песню «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю», Гек все равно всегда спал с краю.
Если же его клали в середку, то во сне он сбрасывал со всех одеяла, отбивался локтями и толкал Чука в живот коленом.
Не раздеваясь и укрывшись тулупами, они улеглись: Чук у стенки, мать посредине, а Гек с краю.
Ямщик потушил свечку и полез на печь.
Разом все уснули.
Но, конечно, как и всегда, ночью Геку захотелось пить, и он проснулся.
В полудреме он надел валенки, добрался до стола, глотнул воды из чайника и сел перед окном на табуретку.
Луна была за тучками и, сквозь маленькое окошко сугробы снега казались черно-синими.
«Вот как далеко занесло нашего папу!» — удивился Гек.
И он подумал, что, наверное, дальше, чем это место, уже и не много осталось мест на свете.
Но вот Гек прислушался.
За окном ему почудился стук.
Это был даже не стук, а скрип снега под чьими-то тяжелыми шагами.
Так и есть!
Вот во тьме что-то тяжело вздохнуло, зашевелилось, заворочалось, и Гек понял, что это мимо окна прошел медведь.
— Злобный медведь, что тебе надо?
Мы так долго едем к папе, а ты хочешь нас сожрать, чтобы мы его никогда не увидели?..
Нет, уходи прочь, пока люди не убили тебя метким ружьем или острой саблей!
Так думал и бормотал Гек, а сам со страхом и любопытством крепче и крепче прижимался лбом к обледенелому стеклу узкого окошка.
Но вот из-за быстрых туч стремительно выкатилась луна.
Черно-синие сугробы засверкали мягким матовым блеском, и Гек увидел, что медведь этот вовсе не медведь, а просто это отвязавшаяся лошадь ходит вокруг саней и ест сено.
Было досадно.
Гек залез на кровать под тулуп, а так как только что он думал о нехорошем, то и сон к нему пришел угрюмый.
Приснился Геку странный сон!
Как будто страшный Турворон Плюет слюной, как кипятком, Грозит железным кулаком.
Кругом пожар!
В снегу следы!
Идут солдатские ряды.
И волокут из дальних мест Кривой фашистский флаг и крест.
— Постойте! — закричал им Гек. — Вы не туда идете!
Здесь нельзя!
Но никто не постоял, и его, Гека, не слушали.
В гневе тогда выхватил Гек жестяную сигнальную дуду, ту, что лежала у Чука в картонке из-под ботинок, и загудел так громко, что быстро поднял голову задумчивый командир железного бронепоезда, властно махнул рукой — и разом ударили залпом его тяжелые и грозные орудия.
— Хорошо! — похвалил Гек. — Только стрельните еще, а то одного раза им, наверное, мало...
Мать проснулась оттого, что оба ее дорогих сына с двух сторон нестерпимо толкались и ворочались.
Она повернулась к Чуку и почувствовала, как в бок ей ткнуло что-то твердое и острое.
Она пошарила и достала из-под одеяла пружину от капкана, которую запасливый Чук тайно притащил с собой в постель.
Мать швырнула пружину за кровать.
При свете луны она заглянула в лицо Геку и поняла, что ему снится тревожный сон.
Сон, конечно, не пружина, и его нельзя выкинуть.
Но его можно потушить.
Мать повернула Гека со спины на бок и, покачивая, тихонько подула на его теплый лоб.
Вскоре Гек засопел, улыбнулся, и это означало, что плохой сон погас.
Тогда мать встала и в чулках, без валенок, подошла к окошку.
Еще не светало, и небо было все в звездах.
Иные звезды горели высоко, а иные склонялись над черной тайгой совсем низко.
И — удивительное дело! — тут же и так же, как маленький Гек, она подумала, что дальше, чем это место, куда занесло ее беспокойного мужа, наверное, и не много осталось мест на свете.
Весь следующий день дорога шла лесом и горами.
На подъемах ямщик соскакивал с саней и шел по снегу рядом.
Но зато на крутых спусках сани мчались с такой быстротой, что Чуку с Геком казалось, будто бы они вместе с лошадьми и санями проваливаются на землю прямо с неба.
Наконец под вечер, когда и люди и кони уже порядком устали, ямщик сказал:
— Ну, вот и приехали!
За этим мыском поворот.
Тут, на поляне, и стоит ихняя база...
Эй, но-о!..
Наваливай!
Весело взвизгнув, Чук и Гек вскочили, но сани дернули, и они дружно плюхнулись в сено.
Улыбающаяся мать скинула шерстяной платок и осталась только в пушистой шапке.
Вот и поворот.
Сани лихо развернулись и подкатили к трем домишкам, которые торчали на небольшой, укрытой от ветров опушке.
Очень странно!
Не лаяли собаки, не было видно людей.
Не валил дым из печных труб.
Все дорожки были занесены глубоким снегом, а кругом стояла тишина, как зимой на кладбище.
И только белобокие сороки бестолково скакали с дерева на дерево.
— Ты куда же нас привез? — в страхе спросила у ямщика мать. — Разве нам сюда надо?
— Куда рядились, туда и привез, — ответил ямщик. — Вот эти дома называются «Разведывательно-геологическая база номер три».
Да вот и вывеска на столбе...
Читайте.
Может быть, вам нужна база под названием номер четыре?
Так то километров двести совсем в иную сторону.
— Нет, нет! — взглянув на вывеску, ответила мать. — Нам нужна эта самая.
Но ты посмотри: двери на замках, крыльцо в снегу, а куда же девались люди?
— Я не знаю, куда б им деваться, — удивился и сам ямщик. — На прошлой неделе мы сюда продукт возили: муку, лук, картошку.
Все люди тут были: восемь человек, начальник девятый, со сторожем десять...
Вот еще забота!
Не волки же их всех поели...
Да вы постойте, я пойду посмотрю в сторожку.
И, сбросив тулуп, ямщик зашагал через сугробы к крайней избушке.
Вскоре он вернулся:
— Изба пуста, а печка теплая.
Значит, здесь сторож, да, видать, ушел на охоту.
Ну, к ночи вернется и все вам расскажет.
— Да что он мне расскажет! — ахнула мать. — Я и сама вижу, что людей здесь уже давно нету.
— Это я уж не знаю, что он расскажет, — ответил ямщик. — А что-нибудь рассказать должен, на то он и сторож.
С трудом подъехали они к крыльцу сторожки, от которого к лесу вела узенькая тропка.
Они вошли в сени и мимо лопат, метел, топоров, палок, мимо промерзлой медвежьей шкуры, что висела на железном крюку, прошли в избушку.
Вслед за ними ямщик тащил вещи.
В избушке было тепло.
Ямщик пошел задавать лошадям корм, а мать молча раздевала перепуганных ребятишек.
— Ехали к отцу, ехали — вот тебе и приехали!
Мать села на лавку и задумалась.
Что случилось, почему на базе пусто и что теперь делать?
Ехать назад?
Но у нее денег оставалось только-только заплатить ямщику за дорогу.
Значит, надо было ожидать, когда вернется сторож.
Но ямщик через три часа уедет обратно, а вдруг сторож возьмет да не скоро вернется?
Тогда как?
А ведь отсюда до ближайшей станции и телеграфа почти сто километров!
Вошел ямщик.
Оглядев избу, он потянул носом воздух, подошел к печке и открыл заслонку.
— Сторож к ночи вернется, — успокоил он. — Вот в печи горшок со щами.
Кабы он ушел надолго, он бы щи на холод вынес...
А то как хотите, — предложил ямщик. — Раз уж такое дело, то я не чурбак.
Я вас назад до станции бесплатно доставлю.
— Нет, — отказалась мать. — На станции нам делать нечего.
Опять поставили чайник, подогрели колбасу, поели, попили, и, пока мать разбирала вещи, Чук с Геком забрались на теплую печку.
Здесь пахло березовыми вениками, горячей овчиной и сосновыми щепками.
А так как расстроенная мать была молчалива, то Чук с Геком молчали тоже.
Но долго молчать не намолчишься, и поэтому, не найдя себе никакого дела, Чук и Гек быстро и крепко уснули.
Они не слышали, как уехал ямщик и как мать, забравшись на печку, улеглась с ними рядом.
Они проснулись уже тогда, когда в избе было совсем темно.
Проснулись все разом, потому что на крыльце послышался топот, потом что-то в сенях загрохотало — должно быть, упала лопата.
Распахнулась дверь, и с фонарем в руках в избу вошел сторож, а с ним большая лохматая собака.
Он скинул с плеча ружье, бросил на лавку убитого зайца и, поднимая фонарь к печке, спросил:
— Это что же за гости сюда приехали?
— Я жена начальника геологической партии Серегина, — сказала мать, соскакивая с печки, — а это его дети.
Если нужно, то вот документы.
— Вон они, документы: сидят на печке, — буркнул сторож и посветил фонарем на встревоженные лица Чука и Гека. — Как есть в отца — копия!
Особо вот этот толстый. — И он ткнул на Чука пальцем.
Чук и Гек обиделись: Чук — потому, что его назвали толстым, а Гек — потому, что он всегда считал себя похожим на отца больше, чем Чук.
— Вы зачем, скажите, приехали? — глянув на мать, спросил сторож. — Вам же приезжать было не велено.
— Как не велено?
Кем это приезжать не велено?
— А так и не велено.
Я сам на станцию возил от Серегина телеграмму, а в телеграмме ясно написано: «Задержись выезжать на две недели.
Наша партия срочно выходит в тайгу».
Раз Серегин пишет «задержись» — значит, и надо было держаться, а вы самовольничаете.
— Какую телеграмму? — переспросила мать. — Мы никакой телеграммы не получали. — И, как бы ища поддержки, она растерянно глянула на Чука и Гека.
Но под ее взглядом Чук и Гек, испуганно тараща друг на друга глаза, поспешно попятились глубже на печку.
— Дети, — подозрительно глянув на сыновей, спросила мать, — вы без меня никакой телеграммы не получали?
На печке захрустели сухие щепки, веники, но ответа на вопрос не последовало.
— Отвечайте, мучители! — сказала тогда мать. — Вы, наверное, без меня получили телеграмму и мне ее не отдали?
Прошло еще несколько секунд, потом с печки раздался ровный и дружный рев.
Чук затянул басовито и однотонно, а Гек выводил потоньше и с переливами.
— Вот где моя погибель! — воскликнула мать. — Вот кто, конечно, сведет меня в могилу!
Да перестаньте вы гудеть и расскажите толком, как было дело.
Однако, услыхав, что мать собирается идти в могилу, Чук с Геком взвыли еще громче, и прошло немало времени, пока, перебивая и бесстыдно сваливая вину друг на друга, они затянули свой печальный рассказ.
Ну что с таким народом будешь делать?
Поколотить их палкой?
Посадить в тюрьму?
Заковать в кандалы и отправить на каторгу?
Нет, ничего этого мать не сделала.
Она вздохнула, приказала сыновьям слезть с печки, вытереть носы и умыться, а сама стала спрашивать сторожа, как же ей теперь быть и что делать.
Сторож сказал, что разведывательная партия по срочному приказу ушла к ущелью Алкараш и вернется никак не раньше чем дней через десять.
— Но как же мы эти десять дней жить будем? — спросила мать. — Ведь у нас с собой нет никакого запаса.
— А так вот и живите, — ответил сторож. — Хлеба я вам дам, вон подарю зайца — обдерете и сварите.
А я завтра на двое суток в тайгу уйду, мне капканы проверять надо.
— Нехорошо, — сказала мать. — Как же мы останемся одни?
Мы тут ничего не знаем.
А здесь лес, звери...
— Я второе ружье оставлю, — сказал сторож. — Дрова под навесом, вода в роднике за пригорком.
Вон крупа в мешке, соль в банке.
А мне — я вам прямо скажу — нянчиться с вами тоже некогда...
— Эдакий злой дядька! — прошептал Гек. — Давай, Чук, мы с тобой ему что-нибудь скажем.
— Вот еще! — отказался Чук. — Он тогда возьмет и вовсе нас из дому выгонит.
Ты погоди, приедет папа, мы ему все и расскажем.
— Что ж папа!
Папа еще долго...
Гек подошел к матери, сел к ней на колени и, сдвинув брови, строго посмотрел в лицо грубому сторожу.
Сторож снял меховой кожух и подвинулся к столу, к свету.
И только тут Гек разглядел, что от плеча к спине кожуха вырван огромный, почти до пояса, меховой клок.
— Достань из печки щи, — сказал матери сторож. — Вон на полке ложки, миски, садитесь и ешьте.
А я шубу чинить буду.
— Ты хозяин, — сказала мать. — Ты достань, ты и угощай.
А полушубок дай: я лучше твоего заплатаю.
Сторож поднял на нее глаза и встретил суровый взгляд Гека.
— Эге!
Да вы, я вижу, упрямые, — пробурчал он, протянул матери полушубок и полез за посудой на полку.
— Это где так разорвалось? — спросил Чук, указывая на дыру кожуха.
— С медведем не поладили.
Вот он меня и царапнул, — нехотя ответил сторож и бухнул на стол тяжелый горшок со щами.
— Слышишь, Гек? — сказал Чук, когда сторож вышел в сени. — Он подрался с медведем и, наверное, от этого сегодня такой сердитый.
Гек слышал все сам.
Но он не любил, чтобы кто-либо обижал его мать, хотя бы это и был человек, который мог поссориться и подраться с самим медведем.
Утром, еще на заре, сторож захватил с собой мешок, ружье, собаку, стал на лыжи и ушел в лес.
Теперь хозяйничать надо было самим.
Втроем ходили они за водой.
За пригорком из отвесной скалы среди снега бил ключ.
От воды, как из чайника, шел густой пар, но когда Чук подставил под струю палец, то оказалось, что вода холодней самого мороза.
Потом они таскали дрова.
Русскую печь мать топить не умела, и поэтому дрова долго не разгорались.
Но зато когда разгорелись, то пламя запылало так жарко, что толстый лед на окне у противоположной стенки быстро растаял.
И теперь через стекло видна была и вся опушка с деревьями, по которым скакали сороки, и скалистые вершины Синих гор.
Кур мать потрошить умела, но обдирать зайца ей еще не приходилось, и она с ним провозилась столько, что за это время можно было ободрать и разделать быка или корову.
Геку это обдирание ничуть не понравилось, но Чук помогал охотно, и за это ему достался зайчиный хвост, такой легкий и пушистый, что если его бросать с печки, то он падал на пол плавно, как парашют.
После обеда они все втроем вышли гулять.
Чук уговаривал мать, чтобы она взяла с собой ружье или хотя бы ружейные патроны.
Но мать ружья не взяла.
Наоборот, она нарочно повесила ружье на высокий крюк, потом встала на табуретку, засунула патроны на верхнюю полку и предупредила Чука, что если он попробует стянуть хоть один патрон с полки, то на хорошую жизнь пусть больше и не надеется.
Чук покраснел и поспешно удалился, потому что один патрон уже лежал у него в кармане.
Удивительная это была прогулка!
Они шли гуськом к роднику по узенькой тропке.
Над ними сияло холодное голубое небо; как сказочные замки и башни, поднимались к небу остроконечные утесы Синих гор.
В морозной тишине резко стрекотали любопытные сороки.
Меж густых кедровых ветвей бойко прыгали серые юркие белки.
Под деревьями, на мягком белом снегу отпечатались причудливые следы незнакомых зверей и птиц.
Вот в тайге что-то застонало, загудело, треснуло.
Должно быть, ломая сучья, обвалилась с вершины дерева гора обледенелого снега.
Раньше, когда Гек жил в Москве, ему представлялось, что вся земля состоит из Москвы, то есть из улиц, домов, трамваев и автобусов.
Теперь же ему казалось, что вся земля состоит из высокого дремучего леса.
Да и вообще, если над Геком светило солнце, то он был уверен, что и над всей землей ни дождя, ни туч нету.
И если ему было весело, то он думал, что и всем на свете людям хорошо и весело тоже.
Прошло два дня, наступил третий, а сторож из леса не возвращался, и тревога нависла над маленьким, занесенным снегом домиком.
Особенно страшно было по вечерам и ночами.
Они крепко запирали сени, двери и, чтобы не привлечь зверей светом, наглухо занавешивали половиком окна, хотя надо было делать совсем наоборот, потому что зверь — не человек и он огня боится.
Над печной трубой, как и полагается, гудел ветер, а когда вьюга хлестала острыми снежными льдинками по стене и окнам, то всем казалось, что снаружи кто-то толкается и царапается.
Они забрались спать на печку, и там мать долго рассказывала им разные истории и сказки.
Наконец она задремала.
— Чук, — спросил Гек, — почему волшебники бывают в разных историях и сказках?
А что, если бы они были и на самом деле?
— И ведьмы и черти чтобы были тоже? — спросил Чук.
— Да нет! — с досадой отмахнулся Гек. — Чертей не надо.
Что с них толку?
А мы бы попросили волшебника, он слетал бы к папе и сказал бы ему, что мы уже давно приехали.
— А на чем бы он полетел, Гек?
— Ну, на чем...
Замахал бы руками или там еще как.
Он уж сам знает.
— Сейчас руками махать холодно, — сказал Чук. — У меня вон какие перчатки да варежки, да и то, когда я тащил полено, у меня пальцы совсем замерзли.
— Нет, ты скажи, Чук, а все-таки хорошо бы?
— Я не знаю, — заколебался Чук. — Помнишь, во дворе, в подвале, где живет Мишка Крюков, жил какой-то хромой.
То он торговал баранками, то к нему приходили всякие бабы, старухи, и он им гадал, кому будет жизнь счастливая и кому несчастная.
— И хорошо он нагадывал?
— Я не знаю.
Я знаю только, что потом пришла милиция, его забрали, а из его квартиры много чужого добра вытащили.
— Так он, наверное, был не волшебник, а жулик.
Ты как думаешь?
— Конечно, жулик, — согласился Чук. — Да, я так думаю, и все волшебники должны быть жуликами.
Ну, скажи, зачем ему работать, раз он и так во всякую дыру пролезть может?
Знай только хватай, что надо...
Ты бы лучше спал, Гек, все равно я с тобой больше разговаривать не буду.
— Почему?
— Потому что ты городишь всякую ерунду, а ночью она тебе приснится, ты и начнешь локтями да коленями дрыгать.
Думаешь, хорошо, как ты мне вчера кулаком в живот бухнул?
Дай-ка я тебе бухну тоже...
На утро четвертого дня матери самой пришлось колоть дрова.
Заяц был давно съеден, и кости его расхватаны сороками.
На обед они варили только кашу с постным маслом и луком.
Хлеб был на исходе, но мать нашла муку и испекла лепешек.
После такого обеда Гек был грустен, и матери показалось, что у него повышена температура.
Она приказала ему сидеть дома, одела Чука, взяла ведра, салазки, и они вышли, чтобы привезти воды и заодно набрать на опушке сучьев и веток, — тогда утром легче будет растапливать печку.
Гек остался один.
Он ждал долго.
Ему стало скучно, и он начал что-то придумывать.
...А мать и Чук задержались.
На обратном пути к дому санки перевернулись, ведра опрокинулись, и пришлось ехать к роднику снова.
Потом выяснилось, что Чук на опушке позабыл теплую варежку, и с полпути пришлось возвращаться.
Пока искали, пока то да се, наступили сумерки.
Когда они вернулись домой, Гека в избе не было.
Сначала они подумали, что Гек спрятался на печке за овчинами.
Нет, там его не было.
Тогда Чук хитро улыбнулся и шепнул матери, что Гек, конечно, залез под печку.
Мать рассердилась и приказала Геку вылезать.
Гек не откликался.
Тогда Чук взял длинный ухват и стал им под печкой ворочать.
Но и под печкой Гека не было.
Мать встревожилась, взглянула на гвоздь у двери.
Ни полушубок Гека, ни шапка на гвозде не висели.
Мать вышла во двор, обошла кругом избушку.
Зашла в сени, зажгла фонарь.
Заглянула в темный чулан, под навес с дровами...
Она звала Гека, ругала, упрашивала, но никто не отзывался.
А темнота быстро ложилась на сугробы.
Тогда мать заскочила в избу, сдернула со стены ружье, достала патроны, схватила фонарь и, крикнув Чуку, чтобы он не смел двигаться с места, выбежала во двор.
Следов за четыре дня было натоптано немало.
Где искать Гека, мать не знала, но она побежала к дороге, так как не верила, чтобы Гек один мог осмелиться зайти в лес.
На дороге было пусто.
Она зарядила ружье и выстрелила.
Прислушалась, выстрелила еще и еще раз.
Вдруг совсем неподалеку ударил ответный выстрел.
Кто-то спешил к ней на помощь.
Она хотела бежать навстречу, но ее валенки увязли в сугробе.
Фонарь попал в снег, стекло лопнуло, и свет погас.
С крыльца сторожки раздался пронзительный крик Чука.
Это, услыхав выстрелы, Чук решил, что волки, которые сожрали Гека, напали на его мать.
Мать отбросила фонарь и, задыхаясь, побежала к дому.
Она втолкнула раздетого Чука в избу, швырнула ружье в угол и, зачерпнув ковшом, глотнула ледяной воды.
У крыльца раздался гром и стук.
Распахнулась дверь.
В избу влетела собака, а за нею вошел окутанный паром сторож.
— Что за беда?
Что за стрельба? — спросил он, не здороваясь и не раздеваясь.
— Пропал мальчик, — сказала мать.
Слезы ливнем хлынули из ее глаз, и она больше не могла сказать ни слова.
— Стой, не плачь! — гаркнул сторож. — Когда пропал?
Давно?
Недавно?.. Назад, Смелый! — крикнул он собаке. — Да говорите же, или я уйду обратно!
— Час тому назад, — ответила мать. — Мы ходили за водой.
Мы пришли, а его нет.
Он оделся и куда-то ушел.
— Ну, за час он далеко не уйдет, а в одеже и в валенках сразу не замерзнет...
Ко мне, Смелый!
На, нюхай!
Сторож сдернул с гвоздя башлык и подвинул под нос собаки калоши Гека.
Собака внимательно обнюхала вещи и умными глазами посмотрела на хозяина.
— За мной! — распахивая дверь, сказал сторож. — Иди ищи, Смелый!
Собака вильнула хвостом и осталась стоять на месте.
— Вперед! — строго повторил сторож. — Ищи, Смелый, ищи!
Собака беспокойно крутила носом, переступала с ноги на ногу и не двигалась.
— Это еще что за танцы? — рассердился сторож.
И, опять сунув собаке под нос башлык и калоши Гека, он дернул ее за ошейник.
Однако Смелый за сторожем не пошел; он покрутился, повернулся и пошел в противоположный от двери угол избы.
Здесь он остановился около большого деревянного сундука, царапнул по крышке мохнатой лапой и, обернувшись к хозяину, три раза громко и лениво гавкнул.
Тогда сторож сунул ружье в руки оторопелой матери, подошел и открыл крышку сундука.
В сундуке, на куче всякого тряпья, овчин, мешков, укрывшись своей шубенкой и подложив под голову шапку, крепко и спокойно спал Гек.
Когда его вытащили и разбудили, то, хлопая сонными глазами, он никак не мог понять, отчего это вокруг него такой шум и такое буйное веселье.
Мать целовала его и плакала.
Чук дергал его за руки, за ноги, подпрыгивал и кричал:
— Эй-ля!
Эй-ли-ля!..
Лохматый пес Смелый, которого Чук поцеловал в морду, сконфуженно обернулся и, тоже ничего не понимая, тихонько вилял серым хвостом, умильно поглядывая на лежавшую на столе краюху хлеба.
Оказывается, когда мать и Чук ходили за водой, то соскучившийся Гек решил пошутить.
Он забрал полушубок, шапку и залез в сундук.
Он решил, что когда они вернутся и станут его искать, то он из сундука страшно завоет.
Но так как мать и Чук ходили очень долго, то он лежал, лежал и незаметно заснул.
Вдруг сторож встал, подошел и брякнул на стол тяжелый ключ и измятый голубой конверт.
— Вот, — сказал он, — получайте.
Это вам ключ от комнаты и от кладовой и письмо от начальника Серегина.
Он с людьми здесь будет через четверо суток, как раз к Новому году.
Так вот он где пропадал, этот неприветливый, хмурый старик!
Сказал, что идет на охоту, а сам бегал на лыжах к далекому ущелью Алкараш.
Не распечатывая письма, мать встала и с благодарностью положила старику на плечо руку.
Он ничего не ответил и стал ворчать на Гека за то, что тот рассыпал в сундуке коробку с пыжами, а заодно и на мать — за то, что она разбила стекло у фонаря.
Он ворчал долго и упорно, но никто теперь этого доброго чудака не боялся.
Весь этот вечер мать не отходила от Гека и, чуть что, хватала его за руку, как будто боялась, что вот-вот он опять куда-нибудь исчезнет.
И так много она о нем заботилась, что наконец Чук обиделся и про себя уже несколько раз пожалел, что и он не полез в сундук тоже.
Теперь стало весело.
На следующее утро сторож открыл комнату, где жил их отец.
Он жарко натопил печь и перенес сюда все их вещи.
Комната была большая, светлая, но все в ней было расставлено и навалено без толку.
Мать сразу же взялась за уборку.
Целый день она все переставляла, скоблила, мыла, чистила.
И когда к вечеру сторож принес вязанку дров, то, удивленный переменой и невиданной чистотой, он остановился и не пошел дальше порога.
А собака Смелый пошла.
Она пошла прямо по свежевымытому полу, подошла к Геку и ткнула его холодным носом.
Вот, мол, дурак, это я тебя нашла, и за это ты должен дать мне что-нибудь покушать.
Мать раздобрилась и кинула Смелому кусок колбасы.
Тогда сторож заворчал и сказал, что если в тайге собак кормить колбасой, так это сорокам на смех.
Мать отрезала и ему полкруга.
Он сказал «спасибо» и ушел, все чему-то удивляясь и покачивая головой.
На следующий день было решено готовить к Новому году елку.
Из чего-чего только не выдумывали они мастерить игрушки!
Они ободрали все цветные картинки из старых журналов.
Из лоскутьев и ваты понашили зверьков, кукол.
Вытянули у отца из ящика всю папиросную бумагу и навертели пышных цветов.
Уж на что хмур и нелюдим был сторож, а и тот, когда приносил дрова, подолгу останавливался у двери и дивился на их все новые и новые затеи.
Наконец он не вытерпел.
Он принес им серебряную бумагу от завертки чая и большой кусок воска, который у него остался от сапожного дела.
Это было замечательно!
И игрушечная фабрика сразу превратилась в свечной завод.
Свечи были неуклюжие, неровные.
Но горели они так же ярко, как и самые нарядные покупные.
Теперь дело было за елкой.
Мать попросила у сторожа топор, но он ничего на это ей даже не ответил, а стал на лыжи и ушел в лес.
Через полчаса он вернулся.
Ладно.
Пусть игрушки были и не ахти какие нарядные, пусть зайцы, сшитые из тряпок, были похожи на кошек, пусть все куклы были на одно лицо — прямоносые и лупоглазые, и пусть, наконец, еловые шишки, обернутые серебряной бумагой, не так сверкали, как хрупкие и тонкие стеклянные игрушки, но зато такой елки в Москве, конечно, ни у кого не было.
Это была настоящая таежная красавица — высокая, густая, прямая и с ветвями, которые расходились на концах, как звездочки.
Четыре дня за делом пролетели незаметно.
И вот наступил канун Нового года.
Уже с утра Чука и Гека нельзя было загнать домой.
С посинелыми носами они торчали на морозе, ожидая, что вот-вот из леса выйдет отец и все его люди.
Но сторож, который топил баню, сказал им, чтобы они не мерзли понапрасну, потому что вся партия вернется только к обеду.
И в самом деле.
Только что они сели за стол, как сторож постучал в окошко.
Кое-как одевшись, все втроем они вышли на крыльцо.
— Теперь смотрите, — сказал им сторож. — Вот они сейчас покажутся на скате той горы, что правей большой вершины, потом опять пропадут в тайге, и тогда через полчаса все будут дома.
Так оно и вышло.
Сначала из-за перевала вылетела собачья упряжка с гружеными санями, а за нею следом пронеслись быстроходные лыжники.
По сравнению с громадой гор они казались до смешного маленькими, хотя отсюда были отчетливо видны их руки, ноги и головы.
Они промелькнули по голому скату и исчезли в лесу.
Ровно через полчаса послышался лай собак, шум, скрип, крики.
Почуявшие дом голодные собаки лихо вынеслись из леса.
А за ними, не отставая, выкатили на опушку девять лыжников.
И, увидав на крыльце мать, Чука и Гека, они на бегу подняли лыжные палки и громко закричали: «Ура!»
Тогда Гек не вытерпел, спрыгнул с крыльца и, зачерпывая снег валенками, помчался навстречу высокому, заросшему бородой человеку, который бежал впереди и кричал «ура» громче всех.
Днем чистились, брились и мылись.
А вечером была для всех елка, и все дружно встречали Новый год.
Когда был накрыт стол, потушили лампу и зажгли свечи.
Но так как, кроме Чука с Геком, остальные все были взрослые, то они, конечно, не знали, что теперь нужно делать.
Хорошо, что у одного человека был баян и он заиграл веселый танец.
Тогда все повскакали, и всем захотелось танцевать.
И все танцевали очень прекрасно, особенно когда приглашали на танец маму.
А отец танцевать не умел.
Он был очень сильный, добродушный, и когда он без всяких танцев просто шагал по полу, то и то в шкафу звенела вся посуда.
Он посадил себе Чука с Геком на колени, и они громко хлопали всем в ладоши.
Потом танец окончился, и люди попросили, чтобы Гек спел песню.
Гек не стал ломаться.
Он и сам знал, что умеет петь песни, и гордился этим.
Баянист подыгрывал, а он им спел песню.
Какую — я уже сейчас не помню.
Помню, что это была очень хорошая песня, потому что все люди, слушая ее, замолкли и притихли.
И когда Гек останавливался, чтобы перевести дух, то было слышно, как потрескивали свечи и гудел за окном ветер.
А когда Гек окончил петь, то все зашумели, закричали, подхватили Гека на руки и стали его подкидывать.
Но мать тотчас же отняла у них Гека, потому что она испугалась, как бы сгоряча его не стукнули о деревянный потолок.
— Теперь садитесь, — взглянув на часы, сказал отец. — Сейчас начнется самое главное.
Он пошел и включил радиоприемник.
Все сели и замолчали.
Сначала было тихо.
Но вот раздался шум, гул, гудки.
Потом что-то стукнуло, зашипело, и откуда-то издалека донесся мелодичный звон.
Большие и маленькие колокола звонили так:
Тир-лиль-лили-дон!
Тир-лиль-лили-дон!
Чук с Геком переглянулись.
Они гадали, что это.
Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлевские часы.
И этот звон — перед Новым годом — сейчас слушали люди и в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море.
И, конечно, задумчивый командир бронепоезда, тот, что неутомимо ждал приказа от Ворошилова, чтобы открыть против врагов бой, слышал этот звон тоже.
И тогда все люди встали, поздравили друг друга с Новым годом и пожелали всем счастья.
Что такое счастье — это каждый понимал по-своему.
Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной.
{Аркадий Гайдар @ Вӧрын тшын @ беллетристика @ Аркадий Гайдар. Вӧрын тшын  @ 1950 @}
Дым в лесу
Моя мать училась и работала на большом новом заводе, вокруг которого раскинулись дремучие леса.
На нашем дворе, в шестнадцатой квартире, жила девочка, звали ее Феня.
Раньше ее отец был кочегаром, но потом тут же на курсах при заводе он выучился и стал летчиком.
Однажды, когда Феня стояла во дворе и, задрав голову, смотрела в небо, на нее напал незнакомый вор-мальчишка и вырвал из ее рук конфету.
Я в это время сидел на крыше дровяного сарая и смотрел на запад, где за рекой Кальвой, как говорят, на сухих торфяных болотах, горел вспыхнувший позавчера лес.
То ли солнечный свет был слишком ярок, то ли пожар уже стих, но огня я не увидел, а разглядел только слабое облачко белесоватого дыма, едкий запах которого доносился к нам в поселок и мешал сегодня ночью людям спать.
Услыхав жалобный Фенин крик, я, как ворон, слетел с крыши и вцепился сзади в спину мальчишки.
Он взвыл от страха.
Выплюнул уже засунутую в рот конфету и, ударив меня в грудь локтем, умчался прочь.
Я сказал Фене, чтобы она не орала, и строго-настрого запретил ей поднимать с земли конфету.
Потому что если все люди будут подъедать уже обсосанные кем-то конфеты, то толку из этого получится мало.
Но чтобы даром добро не пропадало, мы подманили серого кутенка Брутика и запихали ему конфету в пасть.
Он сначала пищал и вырывался: должно быть, думал, что суют чурку или камень.
Но когда раскусил, то весь затрясся, задергался и стал нас хватать за ноги, чтобы дали ему еще.
— Я бы попросила у мамы другую, — задумчиво сказала Феня, — только мама сегодня сердитая, и она, пожалуй, не даст.
— Должна дать, — решил я. — Пойдем к ней вместе.
Я расскажу, как было дело, и она над тобой, наверное, сжалится.
Тут мы взялись за руки и пошли к тому корпусу, где была шестнадцатая квартира.
А когда мы переходили по доске канаву, ту, что разрыли водопроводчики, то я крепко держал Феню за воротник, потому что было ей тогда года четыре, ну может быть, пять, а мне уже давно пошел двенадцатый.
Мы поднялись на самый верх и тут увидели, что следом за нами по лестнице пыхтит и карабкается хитрый Брутик.
Дверь в квартиру была не заперта, и едва мы вошли, как Фенина мать бросилась к дочке навстречу.
Лицо ее было заплакано.
В руке она держала голубой шарф и кожаную сумочку.
— Горе ты мое горькое! — воскликнула она, подхватывая Феню на руки. — И где ты так измызгалась, извазякалась?
Да сиди же ты и не вертись, несчастливое создание!
Ой, у меня и без тебя беды немало!
Все это она говорила быстро-быстро.
А сама то хватала конец мокрого полотенца, то расстегивала грязный Фенин фартук.
Тут же смахивала со своих щек слезы, и видать, что куда-то очень торопилась.
— Мальчик, — попросила она, — ты человек хороший.
Ты мою дочку любишь.
Я через окно все видела.
Останься с Феней на час в квартире.
Мне очень некогда.
А я тебе тоже когда-нибудь добро сделаю.
Она положила мне руку на плечо, но ее заплаканные глаза глядели на меня холодно и настойчиво.
Я был занят, мне пора было идти к сапожнику за мамиными ботинками, но я не смог отказаться и согласился, потому что, когда о таком пустяке человек просит такими настойчивыми тревожными словами, то, значит, пустяк этот совсем не пустяк.
И, значит, беда ходит где-то совсем рядом.
— Хорошо, мама! — вытирая мокрое лицо ладонью, обиженным голосом сказала Феня. — Но ты дай нам за это что-нибудь вкусное, а то нам будет скучно.
— Возьмите сами, — ответила мать, бросила на стол связку ключей, торопливо обняла Феню и вышла.
— Ой, да она от комода все ключи оставила.
Вот чудо! — подтаскивая со стола связку, воскликнула Феня.
— Что же тут чудесного? — удивился я. — Мы ведь свои люди, а не воры и не разбойники.
— Мы не разбойники, — согласилась Феня. — Но когда я в тот комод лазаю, то всегда что-нибудь нечаянно разбиваю.
Или вот, например, недавно разлилось варенье и потекло на пол.
Мы достали по конфете да по прянику.
А кутенку Брутику кинули сухую баранку и намазали нос медом.
Мы подошли к распахнутому окошку.
Гей!
Не дом, а гора.
Как с крутого утеса, отсюда видны были и зеленые поляны, и длинный пруд, и кривой овраг, за которым один рабочий убил зимой волка.
А кругом — леса, леса.
— Стой, не лезь вперед, Фенька! — вскрикнул я, стаскивая ее с подоконника.
И, закрывшись ладонью от солнца, я глянул в окно.
Что такое?
Это окно выходило совсем не туда, где речка Кальва и далекие в дыму торфяные болота.
Однако не больше как в трех километрах из чащи поднималась густая туча крутого темно-серого дыма.
Как и когда успел туда пожар перекинуться, это было мне совсем не понятно.
Я обернулся.
Лежа на полу, Брутик жадно грыз брошенный Феней пряник.
А сама Феня стояла в углу и смотрела на меня злыми глазами.
— Ты дурак, — сказала она. — Тебя мама оставила со мной играть, а ты зовешь меня Фенькой и от окна толкаешься.
Возьми тогда и уходи совсем из нашего дома.
— Фенечка, — позвал я, — беги сюда, смотри, что внизу делается.
Внизу же делалось вот что.
Промчались галопом по улице два всадника.
С лопатами за плечами мимо памятника Кирову, по круглой Первомайской площади, торопливо прошагал отряд человек в сорок.
Распахнулись главные ворота завода, и оттуда выкатились пять грузовиков, набитых людьми до отказа, и, с воем обгоняя пеший отряд, грузовики исчезли за поворотом у школы.
Внизу, по улицам, стайками шныряли мальчишки.
Они, конечно, все уже разнюхали, разузнали.
Я же должен был сидеть и караулить девчонку.
Обидно!
Но когда, наконец, завыла пожарная сирена, я не вытерпел.
— Фенечка, — попросил я, — ты посиди здесь одна, а я ненадолго во двор сбегаю.
— Нет, — отказалась Феня, — теперь я боюсь.
Ты слышишь, как оно воет?
— Экое дело, воет!
Так ведь это труба, а не волк воет!
Съест она тебя, что ли?
Ну, хорошо, ты не хнычь.
Давай с тобой вместе во двор спустимся.
Мы там постоим минутку и назад.
— А дверь? — хитро спросила Феня. — Мама от двери ключа не оставила.
Мы хлопнем, замок захлопнется, и тогда как?
Нет, Володька, ты уж лучше сядь тут и сиди.
Но мне не сиделось.
Поминутно бросался я к окну и громко досадовал на Феню.
— Ну, почему я должен тебя караулить?
Что ты, корова или лошадь?
Или ты не можешь маму одна дождаться?
Вон другие девчонки всегда сидят и дожидаются.
Возьмут какую-нибудь тряпку, лоскутик... куклу сделают: "Ай, ай!
Бай, бай!"
Ну, не хочешь тряпку, — сидела бы слона рисовала, с хвостом, с рогами.
— Не могу, — упрямо ответила Феня. — Если я одна останусь, то могу открыть кран, а закрыть позабуду.
Или могу разлить на стол всю чернильницу.
Вот один раз упала с плиты кастрюля.
А другой раз застрял в замке гвоздик.
Мама пришла, ключ толкала, толкала, а дверь не отпирается.
Потом позвали дядьку, и он замок выломал.
Нет, — вздохнула Феня, — одной оставаться очень трудно.
— Несчастная! — завопил я. — Но кто же это тебя заставляет открывать кран, опрокидывать чернила, спихивать кастрюли и заталкивать в замок гвозди?
Я бы на месте твоей мамы взял веревку да вздул тебя хорошенько.
— Дуть нельзя! — убежденно ответила Феня и с веселым криком бросилась в переднюю, потому что вошла ее мать.
Быстро и внимательно посмотрела она на свою дочку.
Оглядела кухню, комнату и, усталая, опустилась на диван.
— Пойди вымой лицо и руки, — приказала она Фене. — Сейчас за нами придет машина, и мы поедем на аэродром к папе.
Феня взвизгнула.
Наступила на лапу Брутику, сдернула с крючка полотенце и, волоча его по полу, убежала на кухню.
Меня бросило в жар.
Я еще ни разу не был на аэродроме, который находился километрах в пятнадцати от нашего завода.
Даже в День авиации, когда всех школьников повезли туда на грузовиках, я не поехал, потому что перед этим я выпил четыре кружки холодного квасу, простудился, чуть не оглох и, обложенный грелками, целых три дня лежал в постели.
Я проглотил слюну и осторожно спросил у Фениной матери:
— И долго вы там с Феней на аэродроме будете?
— Нет!
Мы только туда и сейчас же обратно.
Пот выступил на моем лбу и, вспомнив обещание сделать для меня добро, набравшись смелости, я попросил!
— Знаете что!
Возьмите и меня с собой.
Фенина мама ничего не ответила, и казалось, что вопроса моего не слыхала.
Она подвинула к себе зеркальце, провела напудренной ватой по своему бледному лицу, что-то прошептала, потом поглядела на меня.
Должно быть, вид мой был очень смешон и печален, потому что, слабо улыбнувшись, она одернула съехавший мне на живот пояс и сказала:
— Хорошо.
Я знаю, что ты любишь мою дочку.
И если тебя дома отпустят, то тогда поезжай.
— Он меня вовсе не любит, — вытирая лицо, сурово ответила из-под полотенца Феня. — Он обозвал меня коровой и сказал, чтобы меня дули.
— Но ты же меня, Фенечка, первая обругала, — испугался я. — И потом это я просто пошутил.
Я же за тебя всегда заступаюсь.
— Это верно, — с азартом растирая полотенцем щеки, подтвердила Феня.
Он за меня всегда заступается.
А Витька Крюков только один раз.
А есть такие, сами хулиганы, что ни одного раза.
Я помчался домой, но во дворе наткнулся на Витьку Крюкова.
И тот, не переводя духа, выпалил мне разом, что через границу к нам пробрались три белогвардейца.
И это они подожгли лес, чтобы сгорел наш большой завод.
Тревога!
Я ворвался в квартиру, но тут было все тихо и спокойно.
За столом, склонившись над листом бумаги, сидела моя мама и маленьким кронциркулем наносила на чертеж какие-то кружки.
— Мама! — взволнованно окликнул я. — Ты дома?
— Осторожней, — ответила мать, — не тряси стол.
— Мама, что же ты сидишь?
Ты уже про белогвардейцев слышала?
Мать взяла линейку и провела по бумаге длинную тонкую черточку.
— Мне, Володька, некогда.
Их и без меня поймают.
Ты бы сходил к сапожнику за моими ботинками.
— Мама, — взмолился я, — до того ли теперь дело?
Можно, я поеду с Феней и ее матерью на аэродром?
Мы только туда и сейчас же обратно.
— Нет, — ответила мать. — Это ни к чему.
— Мама, — настойчиво продолжал я, — помнишь, как вы с папой хотели взять меня на машине в Иркутск?
Я уже собрался, но пришел еще какой-то ваш товарищ.
Места не хватило, и ты тихонько попросила (тут мать оторвалась от чертежа и на меня посмотрела), ты меня попросила, чтобы я не сердился и остался.
И я тогда не сердился, замолчал и остался.
Ты это помнишь?
— Да, теперь помню.
— Можно, я с Феней поеду на машине?
— Можно, — ответила мать и огорченно добавила: — Варвар ты, а не человек, Володька!
У меня и так времени в обрез до зачета, а теперь я сама должна идти за ботинками.
— Мама, — счастливо бормотал я. — А ты не жалей...
Ты надень свои новые туфли и красное платье.
Погоди, я вырасту — подарю тебе шелковую шаль, и совсем ты у нас будешь как грузинка.
— Ладно, ладно, проваливай, — улыбнулась мать. — Заверни себе на кухне две котлеты и булку.
Ключ захвати, а то вернешься — меня дома не будет.
Быстро собрался я.
В левый карман затолкал сверток, а в правый сунул оловянный, не похожий на настоящий, браунинг и выскочил во двор, куда как раз уже въезжала легковая машина.
Скоро прибежала Феня, а за ней Брутик.
Мы важно сидели на мягких кожаных подушках, а маленькие ребятишки толпились вокруг машины и нам завидовали.
— Знаешь что, — покосившись на шофера, прошептала Феня, — давай возьмем с собой Брутика.
Посмотри, как он прыгает и вихляется.
— А твоя мама?
— Ничего.
Она сначала не заметит, а потом мы скажем, что сами не заметили.
Иди сюда, Брутик.
Да иди ты, дурачок лохматый!
Схватив кутенка за шиворот, она втащила его в кабину, затолкала в угол, закрыла платком.
И такая хитрющая девчонка: заметив подходившую мать, стала пристально разглядывать электрический фонарик на потолке кабинки.
Машина выкатилась за ворота, повернула и помчалась по шумной и встревоженной улице.
Дул сильный ветер, и запах дыма уже заметно щипал ноздри.
На ухабистой дороге машину подбрасывало.
Кутенок Брутик, высунув голову из-под платка, недоуменно прислушивался к тарахтению мотора.
По небу метались встревоженные галки.
Пастухи громким щелканьем бичей сердито сгоняли обеспокоенное и мычащее стадо.
Возле одной сосны стояла лошадь со спутанными ногами.
Насторожив уши, лошадь нюхала воздух.
Промчался мимо нас мотоциклист.
И так быстро летела его машина, что только успели мы обернуться к заднему окошечку, как он уже показался нам маленьким-маленьким, как шмель или даже как простая муха.
Мы подъехали к опушке высокого леса, и тут красноармеец с винтовкой загородил нам дорогу.
— Дальше нельзя, — предупредил он, — поворачивайте обратно.
— Можно, — ответил шофер, — это жена летчика Федосеева.
— Хорошо! — сказал тогда красноармеец. — Вы подождите.
Он вынул свисток и, вызывая начальника, дважды свистнул.
Пока мы ожидали, к красноармейцу подошли еще двое.
Они держали на привязи огромных собак.
Это были ищейки из отряда охраны — овчарки Ветер и Лютта.
Я поднял Брутика и сунул его в окошко.
Увидав таких страшил, он робко вильнул хвостиком.
Но Ветер и Лютта не обратили на него никакого внимания.
Подошел человек без винтовки, с наганом.
Узнав, что это едет жена летчика Федосеева, он приложил руку к козырьку и, пропуская нас, махнул рукой часовому.
— Мама, — спросила Феня, — отчего если едешь просто, то тогда нельзя.
А если скажешь: жена летчика Федосеева, то тогда можно?
Хорошо быть женой Федосеева, правда?
— Молчи, глупая, — ответила мать. — Что ты городишь, и сама не знаешь.
Запахло сыростью.
Через просвет деревьев мелькнула вода.
А вот оно раскинулось справа длинное и широкое озеро Куйчук.
И странная картина открылась перед нашими глазами: дул ветер, белыми барашками пенились волны дикого озера, а на далеком противоположном берегу ярким пламенем горел лес.
Даже сюда, за километр, через озеро, вместе с горячим воздухом доносился гул и треск.
Охватывая хвою смолистых сосен, пламя мгновенно взвивалось к небу и тотчас же падало к земле.
Оно крутилось волчком понизу и длинными жаркими языками лизало воду озера.
Иногда валилось дерево, и тогда от его удара поднимался столб черного дыма, на который налетал ветер и рвал в клочья.
— Там подожгли ночью, — хмуро объявил шофер. — Их бы давно изловили собаками, но огонь замел следы, и Лютте работать трудно.
— Кто зажег? — шепотом спросила Феня. — Разве это зажгли нарочно?
— Злые люди, — тихо ответил я. — Они хотели бы сжечь всю землю.
— И они сожгут?
— Еще что!
А ты видела наших с винтовками?
Наши их переловят быстро.
— Их переловят, — поддакнула Феня. — Только скорей бы.
А то жить страшно.
Правда, Володя?
— Это тебе страшно, а мне нисколько.
У меня папа на войне был и то не боялся.
— Так ведь то — папа...
И у меня тоже папа...
Машина вырвалась из лесу, и мы очутились на большой поляне, где раскинулся аэродром.
Фенина мать приказала нам вылезать и не отходить далеко, а сама пошла к дверям бревенчатого здания.
И когда она проходила, то все летчики, механики и все люди, что стояли у крыльца, разом притихли и молча с ней поздоровались.
Пока Феня бегала с Брутиком вокруг машины, я притерся к кучке людей и из их разговора понял вот что.
Фенин отец, лётчик Федосеев, на легкой машине вылетел вчера вечером обследовать район лесного пожара.
Но вот прошли уже почти сутки, а он еще не возвращался.
Значит, с машиной случилась авария или у нее была вынужденная посадка.
Но где?
И счастье, если не в том краю, где горел лес, потому что за сутки огонь разметало почти на двадцать квадратных километров.
Тревога!
Нашу границу перешли три вооруженных бандита!
Их видел конюх совхоза "Искра".
Но выстрелами вдогонку они убили его лошадь, ранили самого в ногу, и поэтому конюх добрался до окраины нашего поселка так поздно.
Разгневанный и взволнованный, размахивая своим оловянным браунингом, я шагал по полю и вдруг стукнулся лбом об орден на груди высокого человека, который шел к машине вместе с Фениной матерью.
Сильной рукой человек этот остановил меня.
Посмотрел на меня пристально и вынул из моей руки оловянный браунинг.
Я смутился и покраснел.
Но человек не сказал ни одного насмешливого слова.
Он взвесил на своей ладони мое оружие.
Вытер его о рукав кожаного пальто и вежливо протянул мне обратно.
Позже я узнал, что это был комиссар эскадрильи.
Он проводил нас до машины и еще раз повторил, что летчика Федосеева беспрестанно ищут с земли и с воздуха.
Мы покатили домой.
Уже вечерело.
Почуяв, что дело неладно, опечаленная Феня тихонько сидела в уголке, с Брутиком больше не играла.
И наконец, уткнувшись к матери в колени, она нечаянно задремала.
Теперь все чаще и чаще нам приходилось замедлять ход и пропускать встречных.
Проносились грузовики, военные повозки.
Прошла саперная рота.
Промчался легковой красный автомобиль.
Не наш, а чей-то чужой, должно быть, какого-нибудь приезжего начальника.
И только что дорога стала посвободней, только что наш шофер дал ходу, как вдруг что-то хлопнуло и машина остановилась.
Шофер слез, обошел машину, выругался, поднял с земли оброненный кем-то железный зуб от граблей и, вздохнув, заявил, что лопнула камера и ему придется менять колесо.
Чтобы шоферу легче было поднимать машину домкратом, Фенина мать, я, а за мной и Брутик вышли.
Пока шофер готовился к починке и доставал из-под сиденья разные инструменты, Фенина мать ходила по опушке, а мы с Брутиком забежали в лес и здесь, в чаще, стали бегать и прятаться.
Причем, когда он меня долго не находил, то от страха начинал выть ужасно.
Мы заигрались.
Я запыхался, сел на пенек и забылся, как вдруг услышал далекий гудок.
Я подскочил и, кликнув Брутика, помчался.
Однако через две-три минуты я остановился, сообразив, что это гудела никак не наша машина.
У нашей звук был многоголосый, певучий, а эта рявкала грубо, как грузовик.
Тогда я повернул вправо и, как мне показалось, направился прямо к дороге.
Издалека донесся сигнал.
Это теперь гудела наша машина.
Но откуда, я не понял.
Круто повернув еще правей, я побежал изо всех сил.
Путаясь в траве, маленький Брутик скакал за мной.
Если бы я не растерялся, я должен был бы стоять на месте или продвигаться потихоньку, выжидая новых и новых сигналов.
Но меня охватил страх.
С разбегу я врезался в болотце, кое-как выбрался на сухое место.
Чу!
Опять сигнал!
Мне нужно было повернуть обратно.
Но, опасаясь топкого болотца, я решил обойти его, завертелся, закрутился и, наконец, напрямик, через чащу, в ужасе понесся, куда глядели глаза.
Уже давно скрылось солнце.
Огромная луна сверкала меж облаков.
А дикий путь мой был опасен и труден.
Теперь я шел не туда, куда мне было надо, а шагал там, где дорога была полегче.
Молча и терпеливо бежал за мной Брутик.
Слезы давно были выплаканы, от криков и ауканья я охрип, лоб был мокр, фуражка пропала, а поперек щеки моей тянулась кровавая царапина.
Наконец, намученный, я остановился и опустился на сухую траву, что раскинулась по вершине отлогого песчаного бугра.
Так лежал я неподвижно до тех пор, пока не почувствовал, что передохнувший Брутик с ожесточенным упорством тычется носом в мой живот и нетерпеливо царапает меня лапой.
Это он учуял в моем кармане сверток и требовал еды.
Я отломил ему кусок булки, дал полкотлеты.
Нехотя остальное сжевал сам, потом разгреб в теплом песке ямку, нарвал немножко сухой травы, вынул свой оловянный браунинг, прижал к себе кутенка и лег, решив ждать рассвета, не засыпая.
В черных провалах меж деревьями, под неровным, неверным светом луны, все мне чудились то зеленые глаза волка, то мохнатая морда медведя.
И казалось мне, что, прильнув к толстым стволам сосен, повсюду затаились чужие и злобные люди.
Проходила минута, другая — исчезали и таяли одни страхи, но неожиданно возникали другие.
И столько было этих страхов, что, отвертев себе шею, вконец ими утомленный, я лег на спину и стал смотреть только в небо.
Хлопая посоловелыми глазами, чтобы не заснуть, я принялся считать звезды.
Насчитал шестьдесят три, сбился, плюнул и стал следить за тем, как черная, похожая на бревно туча нагоняет другую и хочет ударить в ее широко открытую зубастую пасть.
Но тут вмешалось третье, худое, длинное облако, и своей кривой лапой оно взяло да и закрыло луну.
Стало темно, а когда просветлело, то ни тучи-бревна, ни зубастой тучи уже не было, а по звездному небу плавно летел большой самолет.
Широко распахнутые окна его были ярко освещены, за столом, отодвинув вазу с цветами, сидела над своими чертежами моя мама и изредка поглядывала на часы, удивляясь тому, что меня нет так долго.
И тогда, испугавшись, как бы она не пролетела мимо моей лесной поляны, я выхватил свой оловянный браунинг и выстрелил.
Дым окутал поляну, залез мне в нос и в рот.
И эхо от выстрела, долетев до широких крыльев самолета, дважды звякнуло, как железная крыша под ударом тяжелого камня.
Я вскочил на ноги.
Уже светало.
Оловянный браунинг мой валялся на песке.
Рядом с ним сидел Брутик и недовольно крутил носом, потому что переменившийся за ночь ветер пригнал струю угарного дыма.
Я прислушался.
Впереди, вправо, брякало железо.
Значит, сон мой был не совсем сон.
Значит впереди были люди, а следовательно, бояться мне было нечего.
В овраге, по дну которого бежал ручей, я налился.
Вода была совсем теплая, почти горячая, пахла смолой и сажей.
Очевидно, истоки ручья находились где-то в полосе огня.
За оврагом тотчас же начинался невысокий лиственный лес, из которого все живое при первом же запахе дыма убралось прочь.
И только одни муравьи, как и всегда, тихо копошились возле своих рыхлых построек, да серые лягушки, которым все равно посуху не ускакать далеко, скрипуче квакали у зеленого болотца.
Обогнув болото, я попал в чащу.
И вдруг совсем неподалеку я услышал три резких удара железом о железо, как будто бы кто-то бил молотком по жестяному днищу ведерка.
Осторожно двинулся я вперед.
Мимо деревьев со срезанными верхушками, мимо свежих ветвей, листвы и сучьев, которыми густо была усыпана земля, я вышел к крохотной полянке.
И здесь, как-то боком, задрав нос и закинув крыло на ствол погнувшейся осины, торчал самолет.
Внизу, под самолетом, сидел человек.
Гаечным ключом он равномерно колотил по металлическому кожуху мотора.
И этот человек был Фении отец — летчик Федосеев.
Ломая ветви, я продрался к нему поближе и окликнул его.
Он отбросил гаечный ключ.
Повернулся в мою сторону всем туловищем (встать он, очевидно, не мог) и, внимательно оглядев меня, удивленно сказал:
— Гей, чудное виденье, с каких небес по мою душу?
— Это вы? — не зная, как начать, сказал я.
— Да, это я.
А это... — он ткнул пальцем на опрокинутый самолет. — Это лошадь моя.
Дай спички.
Народ близко?
— Спичек у меня нет, Василий Семенович, а народу тоже нет никакого.
— Как нет?! — И лицо его болезненно перекосилось, потому что он тронул с места укутанную тряпкой ногу. — А где же народ, люди?
— Людей нет, Василий Семенович.
Я один, да вот... моя собака.
— Один?
Гм...
Собака?..
Ну, у тебя и собака!..
Так что же, скажи на милость, ты здесь один делаешь?
Грибы жареные собираешь, золу, уголья?
— Я ничего не делаю, Василий Семенович.
Я встал, слышу: брякает.
Я и сам думал, что тут люди.
— Та-ак, люди.
А я, значит, уже не "люди"?
Отчего это у тебя вся щека в крови?
Возьми банку, смажь йодом да кати-ка ты, милый, во весь дух к аэродрому.
Скажи там поласковей, чтобы скорей за мной послали.
Они меня ищут бог знает где, а я-то совсем рядом.
Чу, слышишь? — И он потянул ноздрями, принюхиваясь к сладковато-угарному порыву ветра.
— Это я слышу, Василий Семенович, только я никуда дороги не знаю.
Я, видите, и сам заблудился.
— Фью, фью, — присвистнул летчик Федосеев. — Ну тогда, как я вижу, дела у нас с тобой плохи, товарищ.
Ты в бога веруешь?
— Что вы, что вы! — удивился я. — Да вы меня, Василий Семенович, наверное, не узнали?
Я же в вашем дворе живу, в сто двадцать четвертой квартире.
— Ну, вот!
Ты нет, и я нет.
Значит, на чудеса нам надеяться нечего.
Залезь-ка ты на дерево, и что оттуда увидишь, про то мне расскажешь.
Через пять минут я уже был на самой вершине.
Но с трех сторон я видел только лес, а с четвертой, километрах в пяти от нас, из лесу поднималось облако дыма и медленно продвигалось в нашу сторону.
Ветер был неустойчивый, неровный, и каждую минуту он мог рвануть во всю силу.
Я слез и рассказал обо всем этом летчику Федосееву.
Он взглянул на небо, небо было неспокойное.
Летчик Федосеев задумался.
— Послушай, — спросил он, — ты карту знаешь?
— Знаю, — ответил я. — Москва, Ленинград, Минск, Киев, Тифлис...
— Эх ты, хватил в каком масштабе.
Ты бы еще начал: Европа, Америка, Африка, Азия.
Я тебя спрашиваю... если я тебе по карте начерчу дорогу, то ты разберешься?
Я замялся:
— Не знаю, Василий Семенович.
У нас это по географии проходили...
Да я что-то плохо...
— Эх, голова!
То-то "плохо"...
Ну ладно, раз плохо, тогда лучше и не надо.
И он вытянул руку: — Вот, смотри.
Отойди на поляну... дальше.
Повернись лицом к солнцу.
Теперь повернись так, чтобы солнце светило тебе как раз на край левого глаза.
Это и будет твое направление.
Подойди и сядь.
Я подошел и сел.
— Ну, говори, что понял?
— Чтобы солнце сверкало в край левого глаза, — неуверенно начал я.
— Не сверкало, а светило.
От сверканья глаза ослепнуть могут.
И запомни: что бы тебе в голову ни втемяшилось, не вздумай свернуть с этого направления в сторону, а кати все прямо да прямо до тех пор, пока километров через семь-восемь ты не упрешься в берег реки Кальвы.
Она тут, и деваться ей некуда.
Ну, а на Кальве, у четвертого яра, всегда народ: там рыбаки, плотовщики, косари, охотники.
Кого первого встретишь, к тому и кидайся.
А что сказать...
Тут Федосеев посмотрел на разбитый самолет, на свою неподвижную, укутанную тряпками ногу, понюхал угарный воздух и покачал головой:
— А что сказать им... ты и сам, я думаю, знаешь.
Я вскочил.
— Постой, — сказал Федосеев.
Он вынул из бокового кармана бумажник, вложил туда какую-то записку и протянул все это мне.
— Возьмешь с собой.
— Зачем? — не понял я.
— Возьми, — повторил он. — Я могу заболеть, потеряю.
Потом отдашь мне, когда встретимся.
А не мне, так моей жене или нашему комиссару.
Это мне что-то совсем не понравилось, и я почувствовал, что к глазам моим подкатываются слезы, а губы у меня вздрагивают.
Но летчик Федосеев смотрел на меня строго, и поэтому я не посмел его ослушаться.
Я положил бумажник за пазуху, затянул покрепче ремень и свистнул Брутика.
— Постой, — опять задержал меня Федосеев. — Если ты раньше моего увидишь кого-либо из НКВД или нашего комиссара, то скажи, что в районе пожара, на двадцать четвертом участке, позавчера в девятнадцать тридцать я видел троих человек.
Думал — охотники; когда я снизился, то с земли они ударили по самолету из винтовок и одна пуля пробила мне бензиновый бак.
Остальное им все будет понятно.
А теперь, герой, вперед двигай!
Тяжелое дело, спасая человека, бежать через чужой, угрюмый лес, к далекой реке Кальве, без дорог, без тропинок, выбирая путь только по солнцу, которое неуклонно должно светить в левый край твоего глаза.
По пути приходилось обходить непролазную гущу, крутые овражки, сырые болота.
И если бы не строгое предупреждение Федосеева, я десять раз успел бы сбиться и заблудиться, потому что частенько казалось мне, что солнце солнцем, а я бегу назад, прямо к месту моей вчерашней ночевки.
Итак, упорно продвигался я вперед и вперед, изредка останавливаясь, вытирая мокрый лоб.
И гладил глупого Брутика, который, вероятно, от страха катил за мной, не отставая и высунув длинный язык, печально глядел на меня ничего не понимающими глазами.
Через час подул резкий ветер, серая мгла наглухо затянула небо.
Некоторое время солнце еще слабо обозначалось туманным и расплывчатым пятном, потом и это пятно растаяло.
Я продвигался быстро и осторожно.
Но через короткое время почувствовал, что я начинаю плутать.
Небо надо мной сомкнулось хмурое, ровное.
И не то что в левый, а даже в оба глаза я не мог различить на нем ни малейшего просвета.
Прошло еще часа два.
Солнца не было, Кальвы не было, сил не было, и даже страха не было, а была только сильная жажда, усталость, и я наконец повалился в тень, под кустом ольхи.
"И вот она жизнь, — закрыв глаза, думал я. — Живешь, ждешь, вот, мол, придет какой-нибудь случай, приключение, тогда я... я...
А что я?
Там разбит самолет.
Туда ползет огонь.
Там раненый летчик ждет помощи.
А я, как колода, лежу на траве и ничем помочь ему не в силах".
Звонкий свист пичужки раздался где-то совсем близко.
Я вздрогнул.
Тук-тук!
Тук-тук! — послышалось сверху.
Я открыл глаза и почти над головой у себя, на стволе толстого ясеня, увидел дятла.
И тут я увидел, что лес этот уже не глухой и не мертвый.
Кружились над поляной ромашек желтые и синие бабочки, блистали стрекозы, неумолчно трещали кузнечики.
И не успел я приподняться, как мокрый, словно мочалка, Брутик кинулся мне прямо на живот, подпрыгнул и затрясся, широко разбрасывая холодные мелкие брызги.
Он где-то успел выкупаться.
Я вскочил, бросился в кусты и радостно вскрикнул, потому что и всего-то шагах в сорока от меня в блеске сумрачного дня катила свои серые воды широкая река Кальва.
Я подошел к берегу и огляделся.
Но ни справа, ни слева, ни на воде, ни на берегу никого не было.
Не было ни жилья, ни людей, не было ни рыбаков, ни сплавщиков, ни косарей, ни охотников.
Вероятно, я забрал очень круто в сторону от того четвертого яра, на который должен был выйти по указу летчика Федосеева.
Но на противоположном берегу, на опушке леса, не меньше чем за километр отсюда, клубился дымок и там, возле маленького шалаша, стояла запряженная в телегу лошадь.
Острый холодок пробежал по моему телу.
Руки и шея покрылись мурашками, плечи подернулись, как в лихорадке, когда я понял, что мне нужно будет переплывать Кальву.
Я же плавал плохо.
Правда, я мог переплыть пруд, тот, что лежал возле завода, позади кирпичных сараев.
Больше того, я мог переплыть его туда и обратно.
Но это только потому, что даже в самом глубоком его месте вода не достигала мне выше подбородка.
Я стоял и молчал.
По воде плыли щепки, ветки, куски сырой травы и клочья жирной пены.
И я знал, что раз нужно, то я переплыву Кальву.
Она не так широка, чтобы я выбился из сил и задохнулся.
Но я знал и то, что стоит мне на мгновение растеряться, испугаться глубины, хлебнуть глоток воды — и я пойду ко дну, как это со мной было однажды, год тому назад, на совсем неширокой речонке Лугарке.
Я подошел к берегу, вынул из кармана тяжелый оловянный браунинг, повертел его и швырнул в воду.
Браунинг — это игрушка, а теперь мне не до игры.
Еще раз посмотрел я на противоположный берег, зачерпнул пригоршню холодной воды.
Глотнул, чтобы успокоилось сердце.
Несколько раз глубоко вздохнул, шагнул в воду.
И, чтобы не тратить даром силы, по отлогому песчаному скату шел я до тех пор, пока вода не достигла мне до шеи.
Дикий вой раздался за моей спиной.
Это, как сумасшедший, скакал по берегу Брутик.
Я поманил его пальцем, откашлялся, сплюнул и, оттолкнувшись ногами, стараясь не брызгать, поплыл.
Теперь, когда голова моя была над водой низко, противоположный берег показался мне очень далеким.
И чтобы этого не пугаться, я опустил глаза на воду.
Так, полегоньку, уговаривая себя не бояться, а главное не торопиться, взмах за взмахом продвигался я вперед.
Вот уже и вода похолодела, прибрежные кусты побежали вправо — это потащило меня течение.
Но я это предвидел и поэтому не испугался.
Пусть тащит.
Мое дело — спокойней, раз, раз... вперед и вперед...
Берег понемногу приближался, уже видны были серебристые, покрытые пухом листья осинника.
Вода стремительно несла меня к песчаному повороту.
Вдруг позади себя я услышал голоса.
Я хотел повернуться, но не решился.
Потом за моей спиной раздался плеск, и вскоре я увидел, что, высоко подняв морду и отчаянно шлепая лапами, выбиваясь их последних сил, сбоку ко мне подплывает Брутик.
"Ты смотри, брат! — с тревогой подумал я. — Ты ко мне не лезь.
А то потонем оба".
Я рванулся в сторону, но течение толкнуло меня назад, и, воспользовавшись этим, проклятый Брутик, больно царапая когтями спину, полез ко мне прямо на шею.
"Теперь пропал! — окунувшись с головой в воду, подумал я. — Теперь дело кончено".
Фыркая и отплевываясь, я вынырнул на поверхность, взмахнул руками и тотчас же почувствовал, как Брутик с отчаянным визгом лезет мне на голову.
Тогда, собравши последние силы, я отшвырнул Брутика, но тут в рот я в нос мне ударила волна.
Я захлебнулся, бестолково замахал руками и опять услышал голоса, шум и лай.
Тут налетела опять волна, опрокинула меня с живота на спину, и что я последнее помню, — это тонкий луч солнца сквозь тучи и чью-то страшную морду, которая, широко открыв зубастую пасть, кинулась мне на грудь.
Как узнал я позже, два часа спустя после того, как я ушел от летчика Федосеева, по моим следам от проезжей дороги собака Лютта привела людей к летчику.
И прежде чем попросить что-либо для себя, летчик Федосеев показал им на покрытое тучами небо и приказал догнать меня.
В тот же вечер другая собака, по прозванию Ветер, настигла в лесу троих вооруженных людей.
Тех, что перешли границу, чтобы поджечь лес вокруг нашего завода, и что пробили пулей бензиновый бак у мотора.
Одного из них убили в перестрелке, двоих схватили.
Но и им — мы знали пощады не будет.
Я лежал дома в постели.
Под одеялом было тепло и мягко.
Привычно стучал будильник.
Из-под крана на кухне брызгала вода.
Это умывалась мама.
Вот она вошла и сдернула в меня одеяло.
— Вставай, хвастунишка! — сказала она, нетерпеливо расчесывая гребешком свои густые черные волосы. — Я вчера зашла к вам на собрание и от дверей слышала, как это ты разошелся: "я вскочил", "я кинулся", "я ринулся".
А ребятишки, дураки, сидят, уши развесили.
Думают — и правда!
Но я хладнокровен.
— Да, — с гордостью отвечаю я, — а ты попробуй-ка переплыви в одежде Кальву.
— Хорошо — "переплыви", когда тебя из воды собака Лютта за рубашку вытащила.
Уж ты бы лучше, герой, помалкивал.
Я у Федосеева спрашивала.
Прибежал, говорит, ваш Володька ко мне бледный, трясется.
У меня, говорит, по географии плохо, насилу-насилу уговорил я его добежать до реки Кальвы.
— Ложь! — Лицо мое вспыхивает, я вскакиваю и гневно гляжу в глаза матери.
Но тут я вижу, что это она просто смеется, что под глазами у нее еще не растаяла синеватая бледность, — значит, совсем недавно крепко она обо мне плакала и только не хочет в этом сознаться.
Такой уж у нее, в меня, характер.
Она ерошит мне волосы и говорит:
— Вставай, Володька!
За ботинками сбегай.
Я до сих пор так и не успела.
Она берет свои чертежи, готовальню, линейки и, показав мне кончик языка, идет готовиться к зачету.
Я бегу за ботинками, но во дворе, увидев меня с балкона, отчаянно визжит Феня.
— Иди, — кричит она, — да иди же скорей, тебя зовет папа!
"Ладно, — думаю я, — за ботинками успею", — и поднимаюсь наверх.
Наверху Феня с разбегу хватает меня за ноги и тянет к отцу в комнату.
У него вывих ноги, и он в постели, забинтованный.
Рядом с лекарствами возле него на столике лежат острый ножичек и стальное шило.
Он над чем-то работал.
Он здоровается со мной, он расспрашивает меня о том, как я бежал, как заблудился и как снова нашел реку Кальву.
Потом он сует руку под подушку и протягивает мне похожий на часы блестящий никелированный компас с крышкой, с запором и с вертящейся фосфорной картушкой.
— Возьми, — говорит, — учись разбирать карту.
Это тебе от меня на память.
Я беру.
На крышке аккуратно обозначены год, месяц и число — то самое, когда я встретил Федосеева в лесу у самолета.
Внизу надпись: "Владимиру Курнакову от летчика Федосеева".
Я стою молча.
Погибли!
Погибли теперь без возврата все мальчишки нашего двора.
И нет им от меня сожаления, нет пощады!
Я жму летчику руку и выхожу к Фене.
Мы стоим с ней у окна, и она что-то бормочет, бормочет, а я не слышу и не слышу.
Наконец, она дергает меня за рукав и говорит:
— Все хорошо, жаль только, что утонул бедняга Брутик.
Да, Брутика жаль и мне.
Но что поделаешь: раз война, так война.
Через окно нам видны леса.
Огонь потушен, и только кое-где подымается дымок.
Но и там заканчивают свое дело последние бригады.
Через окно виден огромный завод, тот самый, на котором работает почти весь наш новый поселок.
И это его хотели поджечь те люди, которым пощады теперь не будет.
Около завода в два ряда протянута колючая проволока.
А по углам, под деревянными щитами, день и ночь стоят часовые.
Даже отсюда нам с Феней слышны бряцание цепей, лязг железа, гул моторов и тяжелые удары парового молота.
Что на этом заводе делают, этого мы не знаем.
А если бы и знали, так не сказали бы никому, кроме одного товарища Ворошилова.
{А. Гайдар @ Гӧлубӧй чашка @ беллетристика @ А. Гайдар. Гӧлубӧй чашка @ 1957 @}
Аркадий Гайдар. Голубая чашка
Мне тогда было тридцать два года, Марусе двадцать девять, а дочери нашей Светлане шесть с половиной.
Только в конце лета я получил отпуск, и на последний тёплый месяц мы сняли под Москвой дачу.
Мы со Светланой думали ловить рыбу, купаться, собирать в лесу грибы и орехи.
А пришлось сразу подметать двор, подправлять ветхие заборы, протягивать верёвки, заколачивать костыли и гвозди.
Нам всё это очень скоро надоело, а Маруся одно за другим всё новые да новые дела и себе и нам придумывает.
Только на третий день к вечеру наконец-то всё было сделано.
И как раз, когда собирались мы втроём идти гулять, пришёл к Марусе её товарищ — полярный лётчик.
Они долго сидели в саду, под вишнями.
А мы со Светланой ушли во двор к сараю и с досады взялись мастерить деревянную вертушку.
Когда стемнело, Маруся крикнула, чтобы Светлана выпила молока и ложилась спать, а сама пошла проводить лётчика до вокзала.
Но мне без Маруси стало скучно, да и Светлана одна в пустом доме спать не захотела.
Мы достали в чулане муку.
Заварили её кипятком — получился клейстер.
Оклеили гладкую вертушку цветной бумагой, хорошенько разгладили её и через пыльный чердак полезли на крышу.
Вот сидим мы верхом на крыше.
И видно нам сверху, как в соседнем саду, у крыльца, дымит трубой самовар.
А на крыльце сидит хромой старик с балалайкою, и возле него толпятся ребятишки.
Потом выскочила из чёрных сеней босоногая сгорбленная старуха.
Ребятишек турнула, старика обругала и, схватив тряпку, стала хлопать по конфорке самовара, чтобы он закипел быстрее.
Посмеялись мы и думаем: вот подует ветер, закружится, зажужжит наша быстрая вертушка.
Ото всех дворов сбегутся к нашему дому ребятишки.
Будет и у нас тогда своя компания.
А завтра что-нибудь ещё придумаем.
Может быть, выроем глубокую пещеру для той лягушки, что живёт в нашем саду, возле сырого погреба.
Может быть, попросим у Маруси суровых ниток и запустим бумажного змея — выше силосной башни, выше жёлтых сосен и даже выше того коршуна, который целый день сегодня сторожил с неба хозяйских цыплят и крольчат.
А может быть, завтра с раннего утра сядем в лодку — я на вёсла, Маруся за руль, Светлана пассажиром — и уплывём по реке туда, где стоит, говорят, большой лес, где растут на берегу две дуплистые берёзы, под которыми нашла вчера соседская девчонка три хороших белых гриба.
Жаль только, что все они были червивые.
Вдруг Светлана потянула меня за рукав и говорит:
— Посмотри-ка, папа, а ведь, кажется, это наша мама идёт, и как бы нам с тобой сейчас не попало.
И правда, идёт по тропинке вдоль забора наша Маруся, а мы-то думали, что вернётся она ещё не скоро.
— Наклонись, — сказал я Светлане. — Может быть, она и не заметит.
Но Маруся сразу же нас заметила, подняла голову и крикнула:
— Вы зачем это, негодные люди, на крышу залезли?
На дворе уже сыро.
Светлане давно спать пора.
А вы обрадовались, что меня нет дома, и готовы баловать хоть до полуночи.
— Маруся, — ответил я, — мы не балуем, мы вертушку приколачиваем.
Ты погоди немного, нам всего три гвоздя доколотить осталось.
— Завтра доколотите! — приказала Маруся. — А сейчас слезайте, или я совсем рассержусь.
Переглянулись мы со Светланой.
Видим, плохо наше дело.
Взяли и слезли.
Но на Марусю обиделись.
И хотя Маруся принесла со станции Светлане большое яблоко, а мне пачку табаку, — всё равно обиделись.
Так с обидой и уснули.
А утром — ещё новое дело!
Только что мы проснулись, подходит Маруся и спрашивает:
— Лучше сознавайтесь, озорной народ, что в чулане мою голубую чашку разбили!
А я чашки не разбивал.
И Светлана говорит, что не разбивала тоже.
Посмотрели мы с ней друг на друга и подумали оба, что уж это на нас Маруся говорит совсем напрасно.
Но Маруся нам не поверила.
— Чашки, — говорит она, — не живые: ног у них нет.
На пол они прыгать не умеют.
А кроме вас двоих, в чулан никто вчера не лазил.
Разбили и не сознаётесь.
Стыдно, товарищи!
После завтрака Маруся вдруг собралась и отправилась в город, а мы сели и задумались.
Вот тебе и на лодке поехали!
И солнце к нам в окна заглядывает.
И воробьи по песчаным дорожкам скачут.
И цыплята сквозь деревянный плетень со двора на улицу и с улицы на двор шмыгают.
А нам совсем не весело.
— Что ж! — говорю я Светлане. — С крыши нас с тобой вчера согнали.
Банку из-под керосина у нас недавно отняли.
За какую-то голубую чашку напрасно выругали.
Разве же это хорошая жизнь?
— Конечно, — говорит Светлана, — жизнь совсем плохая.
— А давай-ка, Светлана, надень ты своё розовое платье.
Возьмём мы из-за печки мою походную сумку, положим туда твоё яблоко, мой табак, спички, нож, булку и уйдём из этого дома куда глаза глядят.
Подумала Светлана и спрашивает:
— А куда твои глаза глядят?
— А глядят они, Светлана, через окошко, вот на ту жёлтую поляну, где пасётся хозяйкина корова.
А за поляной, я знаю, гусиный пруд есть, а за прудом водяная мельница, а за мельницей на горе берёзовая роща.
А что там за горой, — уж этого я и сам не знаю.
— Ладно, — согласилась Светлана, — возьмём и хлеб, и яблоко, и табак, а только захвати ты с собой ещё толстую палку, потому что где-то в той стороне живёт ужасная собака Полкан.
И говорили мне про неё мальчишки, что она одного чуть-чуть до смерти не заела.
Так мы и сделали.
Положили в сумку что надо было, закрыли все пять окон, заперли обе двери, а ключ подсунули под крыльцо.
Прощай, Маруся!
А чашки твоей мы всё равно не разбивали.
Вышли мы за калитку, а навстречу нам молочница.
— Молока надо?
— Нет, бабка!
Нам больше ничего не надо.
— У меня молоко свежее, хорошее, от своей коровы, — обиделась молочница. — Вернётесь, так пожалеете.
Загромыхала она своими холодными бидонами и пошла дальше.
А где ей догадаться, что мы далеко уходим и, может, не вернёмся?
Да и никто об этом не догадывался.
Прокатил на велосипеде загорелый мальчишка.
Прошагал, наверное в лес за грибами, толстый дядька в трусах и с трубкой.
Прошла белокурая девица с мокрыми после купания волосами.
А знакомых мы никого не встретили.
Выбрались мы через огороды на жёлтую от куриной слепоты поляну, сняли сандалии и по тёплой тропинке пошли босиком через луг прямо на мельницу.
Идём мы, идём и вот видим, что от мельницы во весь дух мчится нам навстречу какой-то человек.
Пригнулся он, а из-за ракитовых кустов летят ему в спину комья земли.
Странно нам это показалось.
Что такое?
У Светланы глаза зоркие, остановилась она и говорит:
— А я знаю, кто это бежит.
Это мальчишка, Санька Карякин, который живёт возле того дома, где чьи-то свиньи в сад на помидорные грядки залезли.
Он вчера ещё против нашей дачи на чужой козе верхом катался.
Помнишь?
Добежал до нас Санька, остановился и слёзы ситцевым кульком вытирает.
А мы спрашиваем у него:
— Почему это, Санька, ты во весь дух мчался и почему это за тобой из-за кустов комья летели?
Отвернулся Санька и говорит:
— Меня бабка в колхозную лавку за солью послала.
А на мельнице сидит пионер Пашка Букамашкин, и он меня драть хочет.
Посмотрела на него Светлана.
Вот так дело!
Разве же есть в Советской стране такой закон, чтобы бежал человек в колхозную лавку за солью, никого не трогал, не задирал и вдруг бы его ни с того ни с сего драть стали?
— Идём с нами, Санька, — говорит Светлана. — Не бойся.
Нам по дороге, и мы за тебя заступимся.
Пошли мы втроём сквозь густой ракитник.
— Вот он, Пашка Букамашкин, — сказал Санька и попятился.
Видим мы — стоит мельница.
Возле мельницы телега.
Под телегой лежит кудластая, вся в репейниках, собачонка и, приоткрыв один глаз, смотрит, как шустрые воробьи клюют рассыпанные по песку зёрна.
А на кучке песка сидит без рубахи Пашка Букамашкин и грызёт свежий огурец.
Увидал нас Пашка, но не испугался, а бросил огрызок в собачонку и сказал, ни на кого не глядя:
— Тю!..
Шарик...
Вон идёт сюда известный фашист, белогвардеец Санька.
Погоди, несчастный фашист!
Мы с тобою ещё разделаемся.
Тут Пашка плюнул далеко в песок.
Кудластая собачонка зарычала.
Испуганные воробьи с шумом взлетели на дерево.
А мы со Светланой, услышав такие слова, подошли к Пашке поближе.
— Постой, Пашка, — сказал я. — Может быть, ты ошибся?
Какой же это фашист, белогвардеец?
Ведь это просто-напросто Санька Карякин, который живёт возле того дома, где чьи-то свиньи в чужой сад на помидорные грядки залезли.
— Всё равно белогвардеец, — упрямо повторил Пашка. — А если не верите, то хотите, я расскажу вам всю его историю?
Тут нам со Светланой очень захотелось узнать всю Санькину историю.
Мы сели на брёвна, Пашка напротив.
Кудластая собачонка у наших ног, на траву.
Только Санька не сел, а, уйдя за телегу, закричал оттуда сердито:
— Ты тогда уже всё рассказывай!
И как мне по затылку попало, тоже рассказывай.
Думаешь, по затылку не больно?
Возьми-ка себе да стукни.
— Есть в Германии город Дрезден, — спокойно сказал Пашка, — и вот из этого города убежал от фашистов один рабочий, еврей.
Убежал и приехал к нам.
А с ним девчонка приехала, Берта.
Сам он теперь на этой мельнице работает, а Берта с нами играет.
Только сейчас она в деревню за молоком побежала.
Так вот, играем мы позавчера в чижа: я, Берта, этот человек, Санька, и ещё один из посёлка.
Берта бьёт палкой в чижа и попадает нечаянно этому самому Саньке по затылку, что ли...
— Прямо по макушке стукнула, — сказал Санька из-за телеги. — У меня голова загудела, а она ещё смеётся.
— Ну вот, — продолжал Пашка, — стукнула она этого Саньку чижом по макушке.
Санька сначала на неё с кулаками, а потом ничего.
Приложил лопух к голове — и опять с нами играет.
Только стал он после этого невозможно жулить.
Возьмёт нашагнет лишний шаг, да и метит чижом прямо на кон.
— Врёшь, врёшь! — выскочил из-за телеги Санька. — Это твоя собака мордой ткнула, вот он, чиж, и подкатился.
— А ты не с собакой играешь, а с нами.
Взял бы да и положил чижа на место.
Ну вот.
Метнул он чижа, а Берта как хватит палкой, так этот чиж прямо на другой конец поля, в крапиву, перелетел.
Нам смешно, а Санька злится.
Понятно, бежать ему за чижом в крапиву неохота...
Перелез через забор и орёт оттуда: «Дура, жидовка!
Чтоб ты в свою Германию обратно провалилась!»
А Берта дуру по-русски уже хорошо понимает, а жидовку ещё не понимает никак.
Подходит она ко мне и спрашивает: «Это что такое жидовка?»
А мне и сказать совестно.
Я кричу: «Замолчи, Санька!»
А он нарочно всё громче и громче кричит.
Я — за ним через забор.
Он — в кусты.
Так и скрылся.
Вернулся я — гляжу: палка валяется на траве, а Берта сидит в углу на брёвнах.
Я зову: «Берта!»
Она не отвечает.
Подошёл я — вижу: на глазах у неё слёзы.
Значит, сама догадалась.
Поднял я тогда с земли камень, сунул в карман и думаю: «Ну, погоди, проклятый Санька!
Это тебе не Германия.
С твоим-то фашизмом мы и сами справимся!»
Посмотрели мы на Саньку и подумали: «Ну, брат, плохая у тебя история.
Даже слушать противно.
А мы-то ещё собирались за тебя заступиться».
И только хотел я это сказать, как вдруг дрогнула и зашумела мельница, закрутилось по воде отдохнувшее колесо.
Выскочила из мельничного окна обсыпанная мукой, ошалелая от испуга кошка.
Спросонок промахнулась и свалилась прямо на спину задремавшему Шарику.
Шарик взвизгнул и подпрыгнул.
Кошка метнулась на дерево, воробьи с дерева — на крышу.
Лошадь вскинула морду и дёрнула телегу.
А из сарая выглянул какой-то лохматый, серый от муки дядька и, не разобравшись, погрозил длинным кнутом отскочившему от телеги Саньке:
— Но, но... смотри, не балуй, а то сейчас живо выдеру!
Засмеялась Светлана, и что-то жалко ей стало этого несчастного Саньку, которого все хотят выдрать.
— Папа, — сказала она мне. — А может быть, он вовсе не такой уж фашист?
Может быть, он просто дурак?
Ведь правда, Санька, что ты просто дурак? — спросила Светлана и ласково заглянула ему в лицо.
В ответ Санька только сердито фыркнул, замотал головой и хотел что-то сказать.
А что тут скажешь, когда сам кругом виноват и сказать-то, по правде говоря, нечего.
Но тут Пашкина собачонка перестала вдруг тявкать на кошку и, повернувшись к полю, подняла уши.
Где-то за рощей хлопнул выстрел.
Другой.
И пошло, и пошло!..
— Бой неподалёку! — вскрикнул Пашка.
— Бой неподалёку, — сказал и я. — Это палят из винтовок.
А вот слышите?
Это застрочил пулемёт.
— А кто с кем? — дрогнувшим голосом спросила Светлана. — Разве уже война?
Первым вскочил Пашка.
За ним помчалась собачонка.
Я подхватил на руки Светлану и тоже побежал к роще.
Не успели мы пробежать полдороги, как услышали позади крик.
Мы обернулись и увидели Саньку.
Высоко подняв руки, чтобы мы его скорее заметили, он мчался к нам напрямик через канавы и кочки.
— Ишь ты, как козёл скачет! — пробормотал Пашка. — А чем этот дурак над головой размахивает?
— Это не дурак.
Это он мои сандалии тащит! — радостно закричала Светлана. — Я их на брёвнах позабыла, а он нашёл и мне их несёт.
Ты бы с ним помирился, Пашка!
Пашка насупился и ничего не ответил.
Мы подождали Саньку, взяли у него жёлтые Светланины сандалии.
И теперь уже вчетвером, с собакой, прошли через рощу на опушку.
Перед нами раскинулось холмистое, поросшее кустами поле.
У ручья, позвякивая жестяным бубенчиком, щипала траву привязанная к колышку коза.
А в небе плавно летал одинокий коршун.
Вот и всё.
И больше никого и ничего на этом поле не было.
— Так где же тут война? — нетерпеливо спросила Светлана.
— А сейчас посмотрю, — сказал Пашка и влез на пенёк.
Долго стоял он, щурясь от солнца и закрывая глаза ладонью.
И кто его знает, что он там видел, но только Светлане ждать надоело, и она, путаясь в траве, пошла сама искать войну.
— Мне трава высокая, а я низкая, — приподнимаясь на цыпочках, пожаловалась Светлана. — И я совсем не вижу.
— Смотри под ноги, не задень провод, — раздался сверху громкий голос.
Мигом слетел с пенька Пашка.
Неуклюже отскочил в сторону Санька.
А Светлана бросилась ко мне и крепко схватила меня за руку.
Мы попятились и тут увидели, что прямо над нами, в густых ветвях одинокого дерева, притаился красноармеец.
Винтовка висела возле него на суку.
В одной руке он держал телефонную трубку и, не шевелясь, глядел в блестящий чёрный бинокль куда-то на край пустынного поля.
Ещё не успели мы промолвить слова, как издалека, словно гром с перекатами и перегудами, ударил страшный орудийный залп.
Вздрогнула под ногами земля.
Далеко от нас поднялась над полем целая туча чёрной пыли и дыма.
Как сумасшедшая, подпрыгнула и сорвалась с мочальной верёвки коза.
А коршун вильнул в небе и, быстро-быстро махая крыльями, умчался прочь.
— Плохо дело фашистам! — громко сказал Пашка и посмотрел на Саньку. — Вот как бьют наши батареи.
— Плохо дело фашистам, — как эхо повторил хриплый голос.
И тут мы увидели, что под кустами стоит седой бородатый старик.
У старика были могучие плечи.
В руках он держал тяжёлую суковатую дубинку.
А у его ног стояла высокая лохматая собака и скалила зубы на поджавшего хвост Пашкиного Шарика.
Старик приподнял широченную соломенную шляпу, важно поклонился сначала Светлане, потом уже всем нам.
Потом он положил дубинку на траву, достал кривую трубку, набил её табаком и стал раскуривать.
Он раскуривал долго, то приминая табак пальцем, то ворочая его гвоздём, как кочергой в печке.
Наконец раскурил и тогда так запыхтел и задымил, что сидевший на дереве красноармеец зачихал и кашлянул.
Тут снова загремела батарея, и мы увидели, что пустое и тихое поле разом ожило, зашумело и зашевелилось.
Из-за кустарника, из-за бугров, из-за канав, из-за кочек — отовсюду с винтовками наперевес выскакивали красноармейцы.
Они бежали, прыгали, падали, поднимались снова.
Они сдвигались, смыкались, их становилось всё больше и больше; наконец с громкими криками всей громадой они ринулись в штыки на вершину пологого холма, где ещё дымилось облако пыли и дыма.
Потом всё стихло.
С вершины замахал флагами еле нам заметный и точно игрушечный сигналист.
Резко заиграла «отбой» военная труба.
Обламывая тяжёлыми сапогами сучья, слез красноармеец-наблюдатель с дерева.
Быстро погладил Светлану, сунул ей в руку три блестящих жёлудя и торопливо убежал, сматывая на катушку тонкий телефонный провод.
Военное учение закончилось.
— Ну, видал? — подталкивая Саньку локтем, укоризненно сказал Пашка. — Это тебе не чижом по затылку.
Тут вам быстро пособьют макушки.
— Странные я слышу разговоры, — двигаясь вперёд, сказал бородатый старик. — Видно, я шестьдесят лет прожил, а ума не нажил.
Ничего мне не понятно.
Тут, под горой, наш колхоз «Рассвет».
Кругом это наши поля: овёс, гречиха, просо, пшеница.
Это на реке наша новая мельница.
А там, в роще, наша большая пасека.
И над всем этим я главный сторож.
Видал я жуликов, ловил и конокрадов, но чтобы на моём участке появился хоть один фашист — при советской власти этого ещё не бывало ни разу.
Подойди ко мне, Санька — грозный человек.
Дай я на тебя хоть посмотрю.
Да постой, постой, ты только слюни подбери и нос вытри.
А то мне и так на тебя взглянуть страшно.
Всё это неторопливо сказал насмешливый старик и с любопытством заглянул из-под мохнатых бровей на вытаращившего глаза изумлённого Саньку.
— Неправда! — шмыгнув носом, завопил оскорблённый Санька. — Я не фашист, а весь советский.
А девчонка Берта давно уже не сердится и вчера откусила от моего яблока больше половины.
А этот Пашка всех мальчишек на меня натравливает.
Сам ругается, а у меня пружину зажулил.
Раз я фашист, значит, и пружина фашистская.
А он из неё для своей собаки какую-то качалку сделал.
Я ему говорю: «Давай, Пашка, помиримся», — а он говорит: «Сначала отдеру, а потом помиримся».
— Надо без дранья мириться, — убеждённо сказала Светлана. — Надо сцепиться мизинцами, поплювать на землю и сказать: «Ссор, ссор никогда, а мир, мир навсегда».
Ну, сцепляйтесь!
А ты, главный сторож, крикни на свою страшную собаку, и пусть она нашего маленького Шарика не пугает.
— Назад, Полкан! — крикнул сторож. — Ляжь на землю и своих не трогай!
— Ах, вот это кто!
Вот он, Полкан-великан, лохматый и зубатый.
Постояла Светлана, покрутилась, подошла поближе и погрозила пальцем:
— И я своя, а своих не трогай!
Поглядел Полкан: глаза у Светланы ясные, руки пахнут травой и цветами.
Улыбнулся и вильнул хвостом.
Завидно тогда стало Саньке с Пашкой, подвинулись они и тоже просят:
— И мы свои, а своих не трогай!
Подозрительно потянул Полкан носом: не пахнет ли от хитрых мальчишек морковкой из колхозных огородов?
Но тут, как нарочно, вздымая пыль, понёсся по тропинке шальной жеребёнок.
Чихнул Полкан, так и не разобравши.
Тронуть — не тронул, но хвостом не вильнул и гладить не позволил.
— Нам пора, — спохватился я. — Солнце высоко, скоро полдень.
Ух, как жарко!
— До свидания! — звонко попрощалась со всеми Светлана. — Мы опять уходим далёко.
— До свидания! — дружно ответили уже помирившиеся ребятишки. — Приходите к нам опять издалёка.
— До свидания, — улыбнулся глазами сторож. — Я не знаю, куда вы идёте и чего ищете, но только знайте: самое плохое для меня далёко — это налево у реки, где стоит наше старое сельское кладбище.
А самое хорошее далёко — это направо, через луг, через овраги, где роют камень.
Дальше идите перелеском, обогнёте болото.
Там, над озером, раскинулся большущий сосновый лес.
Есть в нём и грибы, и цветы, и малина.
Там стоит на берегу дом.
В нём живут моя дочь Валентина и её сын Фёдор.
И если туда попадёте, то от меня им поклонитесь.
Тут чудной старик приподнял свою шляпу, свистнул собаку, запыхтел трубкой, оставляя за собой широкую полосу густого дыма, и зашагал к жёлтому гороховому полю.
Переглянулись мы со Светланой — что нам печальное кладбище!
Взялись мы за руки и повернули направо, в самое хорошее далёко.
Перешли мы луга и спустились в овраги.
Видели мы, как из чёрных глубоких ям тащат люди белый, как сахар, камень.
И не один какой-нибудь завалящийся камешек.
Навалили уже целую гору.
А колёса всё крутятся, тачки скрипят.
И ещё везут.
И ещё наваливают.
Видно, немало всяких камней под землёй запрятано.
Захотелось и Светлане заглянуть под землю.
Долго, лёжа на животе, смотрела она в чёрную яму.
А когда оттащил я её за ноги, то рассказала она, что видела сначала только одну темноту.
А потом разглядела под землёй какое-то чёрное море, и кто-то там в море шумит и ворочается.
Должно быть, рыба акула с двумя хвостами, один хвост спереди, другой — сзади.
И ещё почудился ей Страшила в триста двадцать пять ног.
И с одним золотым глазом.
Сидит Страшила и гудит.
Хитро посмотрел я на Светлану и спросил, не видала ли она там заодно пароход с двумя трубами, серую обезьянку на дереве и белого медведя на льдине.
Подумала Светлана, вспомнила.
И оказывается, что тоже видала.
Погрозил я ей пальцем: ой, не врёт ли?
Но она в ответ рассмеялась и со всех ног пустилась бежать.
Шли мы долго, часто останавливались, отдыхали и рвали цветы.
Потом, когда тащить надоедало, оставляли букеты на дороге.
Я один букет бросил старой бабке в телегу.
Испугалась сначала бабка, не разобравши, что такое, и погрозила нам кулаком.
Но потом увидала, улыбнулась и кинула с воза три больших зелёных огурца.
Огурцы мы подняли, вытерли, положили в сумку и весело пошли своей дорогой.
Встретили мы на пути деревеньку, где живут те, что пашут землю, сеют в поле хлеб, садят картошку, капусту, свёклу или в садах и огородах работают.
Встретили мы за деревней и невысокие зелёные могилы, где лежат те, что своё уже отсеяли и отработали.
Попалось нам дерево, разбитое молнией.
Наткнулись мы на табун лошадей, из которых каждая — хоть самому Будённому.
Увидали мы и попа в длинном чёрном халате.
Посмотрели ему вслед и подивились тому, что остались ещё на свете чудаки-люди.
Потом забеспокоились мы, когда потемнело небо.
Сбежались отовсюду облака.
Окружили они, поймали и закрыли солнце.
Но оно упрямо вырывалось то в одну, то в другую дыру.
Наконец вырвалось и засверкало над огромной землёй ещё горячей и ярче.
Далеко позади остался наш серый домик с деревянной крышей.
И Маруся, должно быть, давно уже вернулась.
Поглядела — нет.
Поискала — не нашла.
Сидит и ждёт, глупая!
— Папа! — сказала наконец уставшая Светлана. — Давай с тобой где-нибудь сядем и что-нибудь поедим.
Стали искать и нашли мы такую полянку, какая не каждому попадётся на свете.
С шумом распахнулись перед нами пышные ветки дикого орешника.
Встала остриём к небу молодая серебристая ёлка.
И тысячами, ярче, чем флаги в Первое мая — синие, красные, голубые, лиловые, — окружали ёлку душистые цветы и стояли не шелохнувшись.
Даже птицы не пели над той поляной — так было тихо.
Только серая дура-ворона бухнулась с лёту на ветку, огляделась, что не туда попала, каркнула от удивления: «Карр… карр…» — и сейчас же улетела прочь к своим поганым мусорным ямам.
— Садись, Светлана, стереги сумку, а я схожу и наберу в фляжку воды.
Да не бойся: здесь живёт всего только один зверь — длинноухий заяц.
— Даже тысячи зайцев я и то не боюсь, — смело ответила Светлана, — но ты приходи поскорее всё-таки.
Вода оказалась не близко, и, возвращаясь, я уже беспокоился о Светлане.
Но она не испугалась и не плакала, а пела.
Я спрятался за кустом и увидел, что рыжеволосая толстая Светлана стояла перед цветами, которые поднимались ей до плеч, и с воодушевлением распевала такую только что сочинённую песню:
Гей!..
Гей!..
Мы не разбивали голубой чашки.
Нет!..
Нет!..
В поле ходит сторож полей.
Но мы не лезли за морковкой в огород.
И я не лазила, и он не лез.
А Санька один раз в огород лез.
Гей!..
Гей!..
В поле ходит Красная Армия.
(Это она пришла из города.)
Красная Армия — самая красная,
А белая армия — самая белая.
Тру-ру-ру!
Тра-та-та!
Это барабанщики,
Это лётчики,
Это барабанщики летят на самолётах.
И я, барабанщица... здесь стою.
Молча и торжественно выслушали эту песню высокие цветы и тихо закивали Светлане своими пышными головками.
— Ко мне, барабанщица! — крикнул я, раздвигая кусты. — Есть холодная вода, красные яблоки, белый хлеб и жёлтые пряники.
За хорошую песню ничего не жалко.
Чуть-чуть смутилась Светлана.
Укоризненно качнула головой и, совсем как Маруся, прищурив глаза, сказала:
— Спрятался и подслушивает.
Стыдно, дорогой товарищ!
Вдруг Светлана притихла и задумалась.
А тут ещё, пока мы ели, вдруг спустился на ветку серый чиж и что-то такое зачирикал.
Это был смелый чиж.
Он сидел прямо напротив нас, подпрыгивал, чирикал и не улетал.
— Это знакомый чиж, — твёрдо решила Светлана. — Я его видела, когда мы с мамой качались в саду на качелях.
Она меня высоко качала.
Фють!..
Фють!..
И зачем он к нам прилетел так далеко?
— Нет!
Нет! — решительно ответил я. — Это совсем другой чиж.
Ты ошиблась, Светлана.
У того чижа на хвосте не хватает перьев, которые выдрала ему хозяйкина одноглазая кошка.
Тот чиж потолще, и он чирикает совсем не таким голосом.
— Нет, тот самый! — упрямо повторила Светлана. — Я знаю.
Это он за нами прилетел так далеко.
— Гей, гей! — печальным басом пропел я. — Но мы не разбивали голубой чашки.
И мы решили уйти насовсем далеко.
Сердито чирикнул серый чиж.
Ни один цветок из целого миллиона не качнулся и не кивнул головой.
И нахмурившаяся Светлана строго сказала:
— У тебя не такой голос.
И люди так не поют.
А только медведи.
Молча собрались мы.
Вышли из рощи.
И вот мне на счастье засверкала под горой прохладная голубая река.
И тогда я поднял Светлану.
И когда она увидала песчаный берег, зелёные острова, то позабыла всё на свете и, радостно захлопав в ладоши, закричала:
— Купаться!
Купаться!
Купаться!
Чтобы сократить путь, мы пошли к речке напрямик через сырые луга.
Вскоре мы оказались перед густыми зарослями болотного кустарника.
Возвращаться нам не хотелось, и мы решили как-нибудь пробраться.
Но чем дальше мы продвигались, тем крепче стягивалось вокруг нас болото.
Мы кружили по болоту, поворачивали направо, налево, перебирались по хлюпким жёрдочкам, прыгали с кочки на кочку.
Промокли, измазались, но выбраться не могли никак.
А где-то совсем неподалёку за кустами ворочалось и мычало стадо, щёлкал кнутом пастух и сердито лаяла почуявшая нас собачонка.
Но мы не видели ничего, кроме ржавой болотной воды, гнилого кустарника и осоки.
Уже тревога выступила на веснушчатом лице притихшей Светланки.
Чаще и чаще она оборачивалась, заглядывая мне в лицо с молчаливым упрёком: «Что ж это, папка?
Ты большой, сильный, а нам совсем плохо!»
— Стой здесь и не сходи с места! — приказал я, поставив Светлану на клочок сухой земли.
Я завернул в чащу, но и в той стороне оказалась только переплетённая жирными болотными цветами зелёная жижа.
Я вернулся и увидел, что Светлана вовсе не стоит, а осторожно, придерживаясь за кусты, пробирается мне навстречу.
— Стой, где поставили! — резко сказал я.
Светлана остановилась.
Глаза её замигали, и губы дёрнулись.
— Что же ты кричишь? — дрогнувшим голосом тихо спросила она. — Я босая, а там лягушки — и мне страшно.
И очень жалко стало мне тогда попавшую из-за меня в беду Светланку.
— На, возьми палку, — крикнул я, — и бей их, негодных лягушек, по чему попало!
Только стой на месте!
Сейчас переберёмся.
Я опять свернул в чащу и рассердился.
Что это?
Разве сравнить это поганое болотце с бескрайними камышами широкого Приднепровья или с угрюмыми плавнями Ахтырки, где громили и душили мы когда-то белый врангельский десант!
С кочки на кочку, от куста к кусту.
Раз — и по пояс в воду.
Два — и захрустела сухая осина.
Вслед за осиной полетело в грязь трухлявое бревно.
Тяжело плюхнулся туда же гнилой пень.
Вот и опора.
Вот ещё одна лужа.
А вот он и сухой берег.
И, раздвинув тростник, я очутился возле испуганно подскочившей козы.
— Эге-гей!
Светлана! — закричал я. — Ты стоишь?
— Эге-гей! — тихо донёсся из чащи жалобный тоненький голос. — Я стою!
Мы выбрались к реке.
Мы счистили всю грязь и тину, которые облепили нас со всех сторон.
Мы выполоскали одежду, и, пока она сохла на раскалённом песке, мы купались.
И все рыбы с ужасом умчались прочь в свою глубокую глубину, когда мы с хохотом взбивали сверкающие пенистые водопады.
И чёрный усатый рак, которого я вытащил из его подводной страны, ворочая своими круглыми глазами, в страхе забился и запрыгал: должно быть, впервые увидал такое нестерпимо яркое солнце и такую нестерпимо рыжую девчонку.
И тогда, изловчившись, он злобно хватил Светлану за палец.
С криком отбросила его Светлана в самую середину гусиного стада.
Шарахнулись в стороны глупые толстые гусята.
Но подошёл сбоку старый серый гусь.
Много он видал и пострашней на свете.
Скосил он голову, посмотрел одним глазом, клюнул — тут ему, раку, и смерть пришла.
Но вот мы выкупались, обсохли, оделись и пошли дальше.
И опять нам всякого по пути попадалось немало: и люди, и кони, и телеги, и машины, и даже серый зверь — ёж, которого мы прихватили с собой.
Да только он скоро наколол нам руки, и мы его столкнули в студёный ручей.
Фыркнул ёж и поплыл на другой берег.
«Вот, — думает, — безобразники!
Поищи-ка теперь отсюда свою нору».
И вышли мы наконец к озеру.
Здесь-то и кончалось самое далёкое поле колхоза «Рассвет», а на том берегу уже расстилались земли «Красной зари».
Тут мы увидели на опушке бревенчатый дом и сразу же догадались, что здесь живёт дочь сторожа Валентина и её сын Фёдор.
Мы подошли к ограде с той стороны, откуда караулили усадьбу высокие, как солдаты, цветы — подсолнухи.
На крыльце, в саду, стояла сама Валентина.
Была она высокая, широкоплечая, как и её отец, сторож.
Ворот голубой кофты был распахнут.
В одной руке она держала половую щётку, а в другой — мокрую тряпку.
— Фёдор! — строго кричала она. — Ты куда, негодник, серую кастрюлю задевал?
— Во-на! — раздался из-под малины важный голос, и белобрысый Фёдор показал на лужу, где плавала гружённая щепками и травой кастрюля.
— А куда, бесстыдник, решето спрятал?
— Во-на! — всё так же важно ответил Фёдор и показал на придавленное камнем решето, под которым что-то ворочалось.
— Вот погоди, атаман!..
Придёшь домой, я тебя мокрой тряпкой приглажу, — пригрозила Валентина и, увидав нас, одёрнула подоткнутую юбку.
— Здравствуйте! — сказал я. — Вам отец шлёт поклон.
— Спасибо! — отозвалась Валентина. — Заходите в сад, отдохните.
Мы прошли через калитку и улеглись под спелой яблоней.
Толстый сын Фёдор был только в одной рубашке, а перепачканные глиной мокрые штаны валялись в траве.
— Я малину ем, — серьёзно сообщил нам Фёдор. — Два куста объел.
И ещё буду.
— Ешь на здоровье, — пожелал я. — Только смотри, друг, не лопни.
Фёдор остановился, потыкал себя кулаком в живот, сердито взглянул на меня и, захватив свои штаны, вперевалку пошёл к дому.
Долго мы лежали молча.
Мне показалось, что Светлана уснула.
Я повернулся к ней и увидел, что она вовсе не спит, а, затаив дыхание, смотрит на серебристую бабочку, которая тихонько ползёт по рукаву её розового платья.
И вдруг раздался мощный рокочущий гул, воздух задрожал, и блестящий самолёт, как буря, промчался над вершинами тихих яблонь.
Вздрогнула Светлана, вспорхнула бабочка, слетел с забора жёлтый петух, с криком промелькнула поперёк неба испуганная галка — и всё стихло.
— Это тот самый лётчик пролетел, — с досадой сказала Светлана, — это тот, который приходил к нам вчера.
— Почему же тот? — приподнимая голову, спросил я. — Может быть, это совсем другой.
— Нет, тот самый.
Я сама вчера слышала, как он сказал маме, что он улетает завтра далеко и насовсем.
Я ела красный помидор, а мама ему ответила: «Ну, прощайте.
Счастливый путь».
— Папка, — усаживаясь мне на живот, попросила Светлана, — расскажи что-нибудь про маму.
Ну, например, как всё было, когда меня ещё не было.
— Как было?
Да всё так же и было.
Сначала день, потом ночь, потом опять день, и ещё ночь…
— И ещё тысячу дней! — нетерпеливо перебила Светлана. — Ну, вот ты и расскажи, что в эти дни было.
Сам знаешь, а не хочешь говорить...
— Ладно, расскажу, только ты слезь с меня на траву, а то мне рассказывать тяжело будет.
Ну, слушай!..
Было тогда нашей Марусе семнадцать лет.
Напали на их городок белые, схватили они Марусиного отца и посадили его в тюрьму.
А матери у ней давно уж не было, и осталась наша Маруся совсем одна.
— Что-то её жалко становится, — подвигаясь поближе, вставила Светлана. — Ну, рассказывай дальше.
— Накинула Маруся платок и выбежала на улицу.
А на улице белые солдаты ведут в тюрьму и рабочих и работниц.
А буржуи, конечно, белым рады, и всюду в ихних домах горят огни, играет музыка.
И некуда нашей Марусе пойти, и некому рассказать ей про своё горе.
— Что-то уже совсем жалко, — нетерпеливо перебила Светлана. — Ты, папка, до красных скорее рассказывай.
— Вышла тогда Маруся за город.
Луна светила.
Шумел ветер.
И раскинулась перед Марусей широкая степь.
— С волками?
— Нет, без волков.
Волки тогда от стрельбы все по лесам попрятались.
И подумала Маруся: «Убегу я через степь в город Белгород.
Там стоит Красная Армия товарища Ворошилова.
Он, говорят, очень храбрый.
И если попросить, то, может быть, и поможет».
А того не знала глупая Маруся, что не ждёт никогда Красная Армия, чтобы её просили.
А сама она мчится на помощь туда, где напали белые.
И уже близко от Маруси продвигаются по степи наши красноармейские отряды.
И каждая винтовка заряжена на пять патронов, а каждый пулемёт — на двести пятьдесят.
Ехал я тогда по степи с военным дозором.
Вдруг мелькнула чья-то тень и сразу — за бугор.
«Ага! — думаю. — Стой: белый разведчик.
Дальше не уйдёшь никуда».
Ударил я коня шпорами.
Выскочил за бугор.
Гляжу — что за чудо: нет белого разведчика, а стоит под луной какая-то девчонка.
Лица не видно, и только волосы по ветру развеваются.
Соскочил я с коня, а наган на всякий случай в руке держу.
Подошёл и спрашиваю:
«Кто ты и зачем в полночь по степи бегаешь?»
А луна вышла большая, большущая!
Увидала девчонка на моей папахе красноармейскую звезду, обняла меня и заплакала.
Вот тут-то мы с ней, с Марусей, и познакомились.
А под утро из города белых мы выбили.
Тюрьмы раскрыли и рабочих выпустили.
Вот лежу я днём в лазарете.
Грудь у меня немного прострелена.
И плечо болит: когда с коня падал, о камень ударился.
Приходит ко мне мой командир эскадрона и говорит:
«Ну, прощай, уходим мы дальше за белыми.
На тебе в подарок от товарищей хорошего табаку и бумаги, лежи спокойно и скорее выздоравливай».
Вот и день прошёл.
Здравствуй, вечер!
И грудь болит, и плечо ноет.
И на сердце скучно.
Скучно, друг Светлана, одному быть без товарищей!
Вдруг раскрылась дверь, и быстро, бесшумно вошла на носках Маруся!
И так я тогда обрадовался, что даже вскрикнул.
А Маруся подошла, села рядом и положила руку на мою совсем горячую голову и говорит:
«Я тебя весь день после боя искала.
Больно тебе, милый?»
А я говорю:
«Наплевать, что больно, Маруся.
Отчего ты такая бледная?»
«Ты спи, — ответила Маруся. — Спи крепко.
Я около тебя все дни буду».
Вот тогда-то мы с Марусей во второй раз встретились и с тех пор уж всегда жили вместе.
— Папка, — взволнованно спросила тогда Светлана. — Это ведь мы не по правде ушли из дома?
Ведь она нас любит.
Мы только походим, походим и опять придём.
— Откуда ты знаешь, что любит?
Может быть, тебя ещё любит, а меня уже нет.
— Ой, врёшь! — покачала головой Светлана. — Я вчера ночью проснулась, смотрю, мама отложила книгу, повернулась к тебе и долго на тебя смотрит.
— Эко дело, что смотрит!
Она и в окошко смотрит, на всех людей смотрит!
Есть глаза, вот и смотрит.
— Ой, нет! — убеждённо возразила Светлана. — Когда в окошко, то смотрит совсем не так, а вот как...
Тут Светлана вздёрнула тоненькие брови, склонила набок голову, поджала губы и равнодушно взглянула на проходившего мимо петуха.
— А когда любят, смотрят не так.
Как будто бы сияние озарило голубые Светланкины глаза, вздрогнули опустившиеся ресницы, и милый задумчивый Марусин взгляд упал мне на лицо.
— Разбойница! — подхватывая Светлану, крикнул я. — А как ты на меня вчера смотрела, когда разлила чернила?
— Ну, тогда ты меня за дверь выгнал, а выгнатые смотрят всегда сердито.
Мы не разбивали голубой чашки.
Это, может быть, сама Маруся как-нибудь разбила.
Но мы её простили.
Мало ли кто на кого понапрасну плохое подумает?
Однажды и Светлана на меня подумала.
Да я и сам на Марусю плохое подумал тоже.
И я пошёл к хозяйке Валентине, чтобы спросить, нет ли нам к дому дороги поближе.
— Сейчас муж на станцию поедет, — сказала Валентина. — Он вас довезёт до самой мельницы, а там уже и недалеко.
Возвращаясь в сад, я встретил у крыльца смущённую Светлану.
— Папа, — таинственным шёпотом сообщила она, — этот сын Фёдор вылез из малины и тянет из твоего мешка пряники.
Мы пошли к яблоне, но хитрый сын Фёдор, увидав нас, поспешно скрылся в гуще подзаборных лопухов.
— Фёдор! — позвал я. — Иди сюда, не бойся.
Верхушки лопухов закачались, и было ясно, что Фёдор решительно удаляется прочь.
— Фёдор! — повторил я. — Иди сюда.
Я тебе все пряники отдам.
Лопухи перестали качаться, и вскоре из чащи донеслось тяжёлое сопение.
— Я стою, — раздался наконец сердитый голос, — тут без штанов, везде крапива.
Тогда, как великан над лесом, зашагал я через лопухи, достал сурового Фёдора и высыпал перед ним все остатки из мешка.
Он неторопливо подобрал всё в подол рубашки и, не сказав даже «спасибо», направился в другой конец сада.
— Ишь какой важный, — неодобрительно заметила Светлана, — снял штаны и ходит как барин!
К дому подкатила запряжённая парой телега.
На крыльцо вышла Валентина:
— Собирайтесь, кони хорошие — домчат быстро.
Опять показался Фёдор.
Был он теперь в штанах и, быстро шагая, тащил за шиворот хорошенького дымчатого котёнка.
Должно быть, котёнок привык к таким ухваткам, потому что он не вырывался, не мяукал, а только нетерпеливо вертел пушистым хвостом.
— На! — сказал Фёдор и сунул котёнка Светлане.
— Насовсем? — обрадовалась Светлана и нерешительно взглянула на меня.
— Берите, берите, если надо, — предложила Валентина. — У нас этого добра много.
Фёдор!
А ты зачем пряники в капустные грядки спрятал?
Я через окно всё видела.
— Сейчас пойду ещё дальше спрячу, — успокоил её Фёдор и ушёл вперевалку, как важный косолапый медвежонок.
— Весь в деда, — улыбнулась Валентина. — Этакий здоровила.
А всего только четыре года.
Мы ехали широкой ровной дорогой.
Наступал вечер.
Шли нам навстречу с работы усталые, но весёлые люди.
Прогрохотал в гараж колхозный грузовик.
Пропела в поле военная труба.
Звякнул в деревне сигнальный колокол.
Загудел за лесом тяжёлый-тяжёлый паровоз.
Туу!..
Ту!..
Крутитесь, колёса, торопитесь, вагоны, дорога железная, длинная, далёкая!
И, крепко прижимая пушистого котёнка, под стук телеги счастливая Светлана распевала такую песню:
Чики-чики!
Ходят мыши.
Ходят с хвостами, Очень злые.
Лезут всюду.
Лезут на полку.
Трах-тарарах!
И летит чашка.
А кто виноват?
Ну, никто не виноват.
Только мыши Из чёрных дыр.
— Здравствуйте, мыши!
Мы вернулись.
И что же такое С собой несём?..
Оно мяукает, Оно прыгает И пьёт из блюдечка молоко.
Теперь убирайтесь В чёрные дыры, Или оно вас разорвёт На куски, На десять кусков, На двадцать кусков, На сто миллионов Лохматых кусков.
Возле мельницы мы спрыгнули с телеги.
Слышно было, как за оградой Пашка Букамашкин, Санька, Берта и ещё кто-то играли в чижа.
— Ты не жульничай! — кричал Берте возмущённый Санька. — То на меня говорили, а то сами нашагивают.
— Кто-то там опять нашагивает, — объяснила Светлана, — должно быть, сейчас снова поругаются. — И, вздохнув, она добавила: — Такая уж игра!
С волнением приближались мы к дому.
Оставалось только завернуть за угол и подняться наверх.
Вдруг мы растерянно переглянулись и остановились.
Ни дырявого забора, ни высокого крыльца ещё не было видно, но уже показалась деревянная крыша нашего серого домика, и над ней с весёлым жужжанием крутилась наша роскошная сверкающая вертушка.
— Это мамка сама на крышу лазила! — взвизгнула Светлана и рванула меня вперёд.
Мы вышли на горку.
Оранжевые лучи вечернего солнца озарили крыльцо.
И на нём, в красном платье, без платка и в сандалиях на босу ногу, стояла и улыбалась наша Маруся.
— Смейся, смейся! — разрешила ей подбежавшая Светлана. — Мы тебя всё равно уже простили.
Подошёл и я, посмотрел Марусе в лицо.
Глаза Маруси были карие, и смотрели они ласково.
Видно было, что ждала она нас долго, наконец-то дождалась и теперь крепко рада.
«Нет, — твёрдо решил я, отбрасывая носком сапога валявшиеся черепки голубой чашки. — Это всё только серые злые мыши.
И мы не разбивали.
И Маруся ничего не разбивала тоже».
А потом был вечер.
И луна и звёзды.
Долго втроём сидели мы в саду, под спелой вишней, и Маруся нам рассказывала, где была, что делала и что видела.
А уж Светланкин рассказ затянулся бы, вероятно, до полуночи, если бы Маруся не спохватилась и не погнала её спать.
— Ну что?! — забирая с собой сонного котёнка, спросила меня хитрая Светланка. — А разве теперь у нас жизнь плохая?
Поднялись и мы.
Золотая луна сияла над нашим садом.
Прогремел на север далёкий поезд.
Прогудел и скрылся в тучах полуночный лётчик.
— А жизнь, товарищи... была совсем хорошая!
{В. Гаршин @ Путешествуйтысь лягушка @ беллетристика @ В. Гаршин. Путешествуйтысь лягушка @ 1951 @}
Лягушка-путешественница
Жила-была на свете лягушка-квакушка.
Сидела она в болоте, ловила комаров да мошку, весною громко квакала вместе со своими подругами.
И весь век прожила бы она благополучно — конечно, в том случае, если бы не съел ее аист.
Но случилось одно происшествие.
Однажды она сидела на сучке высунувшейся из воды коряги и наслаждалась теплым мелким дождиком.
— Ах, какая сегодня прекрасная мокрая погода! — думала она. — Какое это наслаждение — жить на свете!
Дождик моросил по ее пестренькой лакированной спинке, капли его подтекали ей под брюшко и за лапки, и это было восхитительно приятно, так приятно, что она чуть-чуть не заквакала, но, к счастью, вспомнила, что была уже осень и что осенью лягушки не квакают, — на это есть весна, — и что, заквакав, она может уронить свое лягушечье достоинство.
Поэтому она промолчала и продолжала нежиться.
Вдруг тонкий, свистящий, прерывистый звук раздался в воздухе.
Есть такая порода уток: когда они летят, то их крылья, рассекая воздух, точно поют, или, лучше сказать, посвистывают.
Фью-фыю-фью-фью — раздается в воздухе, когда летит высоко над вами стадо таких уток, а их самих даже и не видно, так они высоко летят.
На этот раз утки, описав огромный полукруг, опустились и сели как раз в то самое болото, где жила лягушка.
— Кря, кря! — сказала одна из них. — Лететь еще далеко: надо покушать.
И лягушка сейчас же спряталась.
Хотя она и знала, что утки не станут есть ее, большую и толстую квакушку, но все-таки, на всякий случай, она нырнула под корягу.
Однако, подумав, она решила высунуть из воды свою лупоглазую голову: ей было очень интересно узнать, куда летят утки.
— Кря, кря! — сказала другая утка, — уже холодно становится!
Скорей на юг!
Скорей на юг!
И все утки стали громко крякать в знак одобрения.
— Госпожи утки! — осмелилась сказать лягушка, — что такое юг, на который вы летите?
Прошу извинения за беспокойство.
И утки окружили лягушку.
Сначала у них явилось желание съесть ее, но каждая из них подумала, что лягушка слишком велика и не пролезет в горло.
Тогда все они начали кричать, хлопая крыльями:
— Хорошо на юге!
Теперь там тепло!
Там есть такие славные теплые болота!
Какие там червяки!
Хорошо на юге!
Они так кричали, что почти оглушили лягушку.
Едва-едва она убедила их замолчать и попросила одну из них, которая казалась ей толще и умнее всех, объяснить ей, что такое юг.
И когда та рассказала ей о юге, то лягушка пришла в восторг, но в конце концов все-таки спросила, потому что была осторожна:
— А много ли там мошек и комаров?
— О! целые тучи! — отвечала утка.
— Ква! — сказала лягушка и тут же обернулась посмотреть, нет ли здесь подруг, которые могли бы услышать ее и осудить за кваканье осенью.
Она уж никак не могла удержаться, чтобы не квакнуть хоть разик.
— Возьмите меня с собой!
— Это мне удивительно! — воскликнула утка. — Как мы тебя возьмем?
У тебя нет крыльев.
— Когда вы летите? — спросила лягушка.
— Скоро, скоро! — закричали все утки. – Кря!
Кря!
Кря!
Тут холодно!
На юг!
На юг!
— Позвольте мне подумать только пять минут, — сказала лягушка, — я сейчас вернусь, я наверно придумаю что-нибудь хорошее.
И она шлепнулась с сучка, на который было снова влезла, в воду, нырнула в тину и совершенно зарылась в ней, чтобы посторонние предметы не мешали ей размышлять.
Пять минут прошло, утки совсем было собрались лететь, как вдруг из воды, около сучка, на котором она сидела, показалась ее морда.
Выражение этой морды было самое сияющее, на какое только способна лягушка.
— Я придумала!
Я нашла! — сказала она. — Пусть две из вас возьмут в свои клювы прутик, я прицеплюсь за него посередине.
Вы будете лететь, а я ехать.
Нужно только, чтобы вы не крякали, а я не квакала, и все будет превосходно.
Нашли хороший, прочный прутик, две утки взяли его в клювы, лягушка прицепилась ртом за середину, и все стадо поднялось на воздух.
У лягушки захватило дух от страшной высоты, на которую ее подняли; кроме того, утки летели неровно и дергали прутик; бедная квакушка болталась в воздухе, как бумажный паяц, и изо всей мочи стискивала свои челюсти, чтобы не оторваться и не шлепнуться на землю.
Однако она скоро привыкла к своему положению и даже начала осматриваться.
Под нею быстро проносились поля, луга, реки и горы, которые ей, впрочем, было очень трудно рассмотреть, потому что, вися на прутике, она смотрела назад и немного вверх, но кое-что все-таки видела и радовалась и гордилась.
— Вот как я превосходно придумала, — думала она про себя.
А утки летели вслед за несшей ее передней парой, кричали и хвалили ее.
— Удивительно умная голова наша лягушка, — говорили они, — даже между утками мало таких найдется.
Она едва удержалась, чтобы не поблагодарить их, но вспомнив, что, открыв рот, она свалится со страшной высоты, еще крепче стиснула челюсти и решилась терпеть.
Утки летели над сжатыми полями, над пожелтевшими лесами и над деревнями, полными хлеба в скирдах; оттуда доносился людской говор и стук цепов, которыми молотили рожь.
Люди смотрели на стаю уток и, лягушке ужасно захотелось лететь поближе к земле, показать себя и послушать, что о ней говорят.
На следующем отдыхе она сказала:
— Нельзя ли нам лететь не так высоко?
У меня от высоты кружится голова, и я боюсь свалиться, если мне вдруг сделается дурно.
И добрые утки обещали ей лететь пониже.
На следующий день они летели так низко, что слышали голоса:
— Смотрите, смотрите! — кричали дети в одной деревне, — утки лягушку несут!
Лягушка услышала это, и у нее прыгало сердце.
— Смотрите, смотрите! — кричали в другой деревне взрослые, — вот чудо-то!
«Знают ли они, что это придумала я, а не утки?» — подумала квакушка.
— Смотрите, смотрите! — кричали в третьей деревне. — Экое чудо!
И кто это придумал такую хитрую штуку?
Тут лягушка не выдержала и, забыв всякую осторожность, закричала изо всей мочи:
— Это я!
Я!
И с этим криком она полетела вверх тормашками на землю.
Утки громко закричали, одна из них хотела подхватить бедную спутницу на лету, но промахнулась.
Лягушка, дергая всеми четырьмя лапками, быстро падала на землю; но так как утки летели очень быстро, то и она упала не прямо на то место, над которым закричала и где была твердая дорога, а гораздо дальше, что было для нее большим счастьем, потому что она бултыхнулась в грязный пруд на краю деревни.
Она скоро вынырнула из воды и тотчас же опять сгоряча закричала во все горло:
— Это я!
Это я придумала!
Но вокруг нее никого не было.
Испуганные неожиданным плеском, местные лягушки все попрятались в воду.
Когда они начали показываться из воды, то с удивлением смотрели на новую.
И она рассказала им чудную историю о том, как она думала всю жизнь и наконец изобрела новый, необыкновенный способ путешествия на утках; как у нее были свои собственные утки, которые носили ее, куда было угодно; как она побывала на прекрасном юге, где так хорошо, где такие прекрасные теплые болота и так много мошек и всяких других съедобных насекомых.
— Я заехала к вам посмотреть, как вы живете, — сказала она. — Я пробуду у вас до весны, пока не вернутся утки, которых я отпустила.
Но утки уж никогда не вернулись.
Они думали, что квакушка разбилась о землю, и очень жалели ее.
{О. Генри (комиӧдіс Жеребцов И.) @ Гӧрдкучикаяслӧн вождь @ беллетристика @ О. Генри. Гӧрдкучикаяслӧн вождь @ 1939 @}
О. Генри.
Вождь краснокожих
Дельце, на первый взгляд, показалось нам выгодным...
Но погодите, дайте-ка я все расскажу по порядку.
Мы с Биллом Дрисколлом в ту пору подвизались на Юге, в Алабаме.
Там-то нас и осенила блестящая идея насчет похищения.
Должно быть, как позже говаривал Билл, нашло на нас временное помрачение ума, – да только поняли мы это гораздо позже.
Есть там один городишко, плоский, как днище сковородки, и, конечно, называется он Сэммит, то есть «Вершины».
Живет в нем безобидная и всем на свете довольная деревенщина.
Капитала у нас с Биллом в то время было долларов шестьсот на двоих, а требовалось нам еще как минимум две тысячи для одной операции с земельными участками в Западном Иллинойсе.
Вот мы и толковали об этом, сидя на крылечке гостиницы в Сэммите.
Похищение с последующим выкупом, убеждал меня Билл, провернуть здесь куда проще, чем там, где регулярно выходят газеты, которые тут же поднимут вой и разошлют во все стороны репортеров.
К тому же городишко не сможет выслать за нами вдогонку никого, кроме какого-нибудь помощника шерифа да пары соседей жертвы.
Выходило вроде бы недурно.
Жертвой мы выбрали единственного сына самого видного обитателя Сэммита.
Звали его Эбенезер Дорсет.
Это был человек почтенный и весьма прижимистый, скупавший просроченные закладные и ведавший воскресными церковными сборами.
Мальчишке на вид можно было дать лет десять, лицо у него сплошь было усеяно веснушками, а волосы имели приблизительно такой же цвет, как обложки журналов в киосках на железнодорожных станциях.
Мы с Биллом прикидывали, что Дорсет-старший, не раздумывая, выложит нам за свое чадо две тысячи, и на меньшее решили не соглашаться.
Милях в двух от городка находилась небольшая гора с пологими склонами, поросшими густым сосняком.
В дальнем склоне этой горки имелась пещера.
Там мы сложили запас провизии и приступили к осуществлению нашего плана.
Однажды вечером мы проехались в двуколке мимо дома старика Дорсета.
Мальчишка шлялся на улице и пулял камнями в котенка, вскарабкавшегося на забор.
– Эй, парень! – окликнул его Билл. – Хочешь прокатиться и получить пакетик леденцов?
Мальчишка, не долго думая, зафигачил Биллу прямо в глаз обломком кирпича.
– Это будет стоить старику лишних пятьсот долларов, – сказал Билл, перелезая через борт повозки и держась за физиономию.
Парень, скажем прямо, дрался, как средних размеров гризли, но мы все-таки его скрутили и затолкали на дно повозки.
Добравшись до места, мы отвели его в пещеру, а лошадь я привязал в сосняке.
Как только стемнело, я отвез двуколку на ферму, где мы ее взяли напрокат, а оттуда вернулся пешком.
Гляжу: Билл заклеивает пластырем ссадины на своей физиономии.
За скалой у входа в пещеру пылает костер, а наш парень с двумя ястребиными перьями в рыжих патлах не сводит глаз с закипающего кофейника.
Подхожу поближе, а он целится в меня палкой и говорит:
– Проклятый бледнолицый, как ты посмел явиться в лагерь вождя краснокожих по имени Гроза Прерий?
– Мы с ним играем в индейцев, – говорит Билл, подтягивая штаны, чтобы лучше разглядеть синяки на щиколотках. – Цирк по сравнению с нами – чисто виды Святой Земли в альбоме с картинками.
Я, понимаешь, старый охотник Хэнк, пленник вождя, и поутру с меня сдерут скальп, а потом сожгут к чертям.
Святые великомученики!
И здоров же драться ногами этот парень!
Да, сэр, мальчишка резвился вовсю.
Жить в пещере ему пришлось по вкусу, он и думать забыл, что и сам в заложниках.
Меня он, недолго думая, нарек Змеиным Глазом и объявил, что, когда его лучшие воины вернутся из похода, я тоже буду изжарен на костре на восходе солнца.
Когда же мы уселись ужинать, наш парень, набив рот хлебом с беконом, произнес застольную речь примерно такого содержания:
– Тут у вас классно!
Я еще никогда не жил в лесу; зато у меня один раз был ручной опоссум, а в прошлый день рождения мне исполнилось целых девять лет...
Ненавижу ходить в школу.
А тут в лесу водятся настоящие индейцы?..
Хочу еще подливки...
Ветер чего дует?
Потому, что деревья качаются?..
У нас было пятеро щенят...
Хэнк, что это нос у тебя такой красный?..
У моего папаши денег видимо-невидимо...
А звезды горячие?..
В субботу я два раза подряд отлупил Эда Уокера...
Не люблю девчонок!..
Почему апельсины круглые?..
А кровати у вас в пещере есть?..
Попугай умеет говорить, а рыбы нет...
Дюжина – это сколько будет?..
Каждые пять минут парень вспоминал, что он индеец, и, схватив свою палку, которую он именовал ружьем, прокрадывался к выходу из пещеры – выслеживать лазутчиков проклятых бледнолицых.
Время от времени он испускал боевой клич, от которого старого охотника Хэнка бросало в дрожь.
Да, сэр, бедолагу Билла этот мальчишка запугал до полусмерти с самого начала.
– Эй, – говорю ему, – Гроза Прерий, а домой тебе разве не хочется?
– А чего я там не видал? – отвечает он. – Мне в лесу нравится.
Ты же не потащишь меня домой, Змеиный Глаз?
– Пока не потащу, – говорю я. – Мы еще малость поживем в пещере.
– Вот здорово! – говорит он. – В жизни мне еще не было так весело.
Спать мы улеглись уже в полночь.
Расстелили в пещере одеяла, уложили вождя краснокожих, а сами легли по обе стороны.
Часа три кряду он не давал нам уснуть – то и дело вскакивал, хватаясь за свое ружье.
При каждом треске ветки или шорохе листвы ему чудилось, что к пещере подкрадывается не то шайка разбойников, не то враждебное племя.
Под конец я все-таки заснул тревожным сном, и мне привиделось, будто меня похитил и приковал к дереву дюжий рыжеволосый пират с деревянной ногой и ржавым тесаком.
Но долго нежиться мне не пришлось: на рассвете меня вырвал из сна истошный визг Билла.
Не крик, не вопль, не рев, какого следовало бы ожидать от взрослого мужчины, а совершенно непристойный, жуткий, унизительный, раздирающий уши визг.
Так визжат женщины при виде призрака или волосатой гусеницы.
Ужасно, скажу я вам, когда на ранней заре в пещере визжит упитанный, крепкий и храбрый мужчина.
Я вскочил, чтобы взглянуть, что случилось.
Вождь краснокожих сидел на груди Билла, одной рукой вцепившись ему в волосы.
В другой он держал остро отточенный ножик и деловито пытался содрать с Билла скальп, то есть самым недвусмысленным образом исполнял приговор, который сам же и вынес ему накануне вечером.
Я с трудом отнял у мальчишки нож и снова уложил его.
Но с этой роковой минуты дух Билла окончательно надломился.
Он растянулся на своем краю постели, однако за все то время, что парень оставался с нами, больше ни разу не сомкнул глаз.
Я малость вздремнул, но к восходу солнца вдруг вспомнил, что вождь краснокожих грозился изжарить меня на костре именно в это время.
Не сказать, что я сильно нервничал, но все-таки выбрался из пещеры, набил трубку, прикурил от еще тлевшего уголька и прислонился спиной к скале.
– Ты чего вздернулся в такую рань, Сэм? – спрашивает Билл.
– Я?
Да что-то плечо разнылось.
Думаю, может полегче станет, если посидеть.
– Врешь, – говорит Билл. – Ты просто боишься.
Он обещал сжечь тебя на рассвете, и ты думаешь, что так он и сделает.
И сжег бы, если б сообразил, куда я спрятал спички.
Слушай, Сэм, ведь это ужас.
Ты в самом деле уверен, что кто-нибудь заплатит хотя бы четвертак за то, чтобы это исчадие вернулось домой?
– Уверен, – говорю я. – Как раз таких и боготворят папаши с мамашами.
А теперь вы с вождём вставайте и принимайтесь за готовку, а я поднимусь на гору и осмотрюсь как следует.
Я поднялся на вершину нашей горки и окинул взглядом окрестности.
В той стороне, где находился городок, я ожидал увидеть толпу фермеров с косами и вилами, обшаривающих каждый куст в поисках коварных похитителей.
Вместо этого передо мной предстал совершенно мирный пейзаж.
Никто не шлялся с баграми вдоль реки; не скакали взад-вперед всадники, неся погруженным в скорбь родителям неутешительные вести.
Сонным покоем веяло от всей той части штата Алабама, которая простиралась передо мной.
– Может, – сказал я себе в утешение, – еще и не обнаружили, что ягненочек пропал из загона.
Боже, помоги волкам!
Затем я спустился с вершины – пора было завтракать.
Подхожу к пещере и вижу: Билл стоит, прижавшись к скале, и едва дышит, а мальчишка собирается врезать ему камнем чуть не с кокосовый орех величиной.
– Он сунул мне за шиворот печеную, с пылу, картошку, – объясняет Билл, – и раздавил ее в придачу, а я ему надрал уши.
Ружье при тебе, Сэм?
Я отнял у вождя камень и кое-как умиротворил обоих.
– Но ты берегись! – говорит мальчишка Биллу. – Еще ни один человек не драл уши Грозе Прерий, не поплатившись за это.
После завтрака парень достает из кармана какой-то кусок кожи, обмотанный бечевкой, и выходит из пещеры, разматывая бечевку на ходу.
– Что это он задумал? – обеспокоенно спрашивает Билл. – Как думаешь, Сэм, он не убежит?
– На этот счет можешь не беспокоиться, – говорю я. – Домоседом его не назовешь.
Но нам уже пора подсуетиться насчет выкупа.
Правда, пока еще не видно, чтобы в городе особенно встревожились из-за того, что мальчишка исчез.
В любом случае, сегодня его должны хватиться.
К вечеру мы отправим его отцу письмо и потребуем свои две тысячи.
И тут прогремел боевой клич.
Та штука, которую вождь краснокожих вытащил из кармана, оказалась пращой, и теперь он со свистом крутил ее над головой.
Я успел увернуться и услышал позади себя глухой удар и что-то похожее на вздох лошади, когда с нее в конце длинного перегона снимают седло.
Камень величиной с яйцо угодил Биллу в голову как раз за левым ухом.
Ноги у моего приятеля подкосились, и он рухнул головой в костер, опрокинув при этом кастрюлю с кипятком для мытья посуды.
Я вытащил его из золы и добрых полчаса отливал холодной водой.
Мало-помалу Билл пришел в себя, сел, пощупал за ухом, где вздулась шишка величиной с грейпфрут, и говорит:
– Сэм, а знаешь, кто у меня любимый персонаж в Библии?
Царь Ирод.
– Ты не нервничай, – говорю я. – Скоро будешь в порядке.
– Но ты ведь не уйдешь, Сэм? – робко спрашивает он. – Не бросишь тут меня одного?
Я вышел из пещеры, поймал вождя и встряхнул его так, что с него чуть веснушки не посыпались.
– Если не будешь вести себя как следует, – говорю, – я тебя в два счета отправлю домой.
– Да я же только пошутил, – говорит парень, надувшись. – Я не хотел обидеть старину Хэнка.
А потом – зачем он меня ударил?
Я буду вести себя прилично, Змеиный Глаз, только ты домой меня не отсылай и позволь сегодня поиграть в рейнджеров.
– Я в эту игру никогда не играл, – говорю. – Это уж вы с мистером Биллом решайте.
Я сейчас ухожу ненадолго по делу.
А ты ступай, помирись с ним да попроси прощения по-человечески.
Заставил я их пожать друг другу руки, потом отвел Билла в сторонку и сообщил, что отправляюсь в деревушку Поплар Гроув, что в трех милях от пещеры, – попробую узнать, какие слухи из города насчет пропажи мальчика.
Кроме того, пора отправить Дорсету-старшему письмо с требованием выкупа и пояснениями, каким образом он должен его нам доставить.
– Знаешь, Сэм, – говорит Билл, – я всегда был готов за тебя хоть в огонь, хоть в воду.
Я и глазом не моргну во время землетрясения, мошеннической игры в покер, взрыва ста фунтов динамита, полицейской облавы или урагана.
Я ничего на свете не боялся, пока мы не похитили этого предводителя ирокезов.
Но он меня добил.
Не оставляй меня с ним надолго, ладно?
– Я вернусь к закату, – говорю я. – Твое дело развлекать ребенка.
А сейчас давай сочиним писульку его папаше.
Мы с Биллом принялись составлять письмо, а Гроза Прерий расхаживал взад-вперед, завернувшись в одеяло, и охранял вход в пещеру.
Билл со слезами на глазах умолял меня назначить выкуп в полторы тысячи долларов вместо двух.
– Я вовсе не пытаюсь таким образом подорвать веру в родительскую любовь, – пояснил он свою позицию. – Это было бы просто аморально.
Но ведь мы имеем дело с живыми людьми, а какой человек найдет в себе силы заплатить целых две тысячи за этого конопатого оцелота!
Пусть будет полторы тысячи долларов.
Разницу, если угодно, можешь компенсировать на мой счет.
Я не стал спорить, и мы с Биллом написали примерно следующее:
Эбенезеру Дорсету, эсквайру
Мы спрятали Вашего мальчика в надежном месте вдали от города.
Не только Вы, но и самые опытные сыщики напрасно потратят силы, пытаясь его найти.
Наши окончательные и не обсуждаемые условия: Вы можете получить его обратно живым и невредимым за полторы тысячи долларов.
Деньги должны быть оставлены сегодня в полночь на том же месте и в той же коробке, что и Ваш ответ.
Где конкретно, будет сказано ниже.
Если Вы согласны с нашими условиями, ответьте письмом.
Оно должно быть доставлено одним (не более) посыльным к половине девятого в указанное здесь место.
За бродом через Оул-крик на дороге к Поплар Гроув растут три больших дерева на расстоянии ста ярдов одно от другого, они расположены у изгороди, что тянется мимо пшеничного поля.
Под столбом этой изгороди, напротив третьего дерева, Ваш посланец найдет небольшую картонную коробку.
Он должен положить ответ в эту коробку и немедленно вернуться в город.
Если Вы попытаетесь обратиться в полицию или не выполните наших требований в точности, то никогда больше не увидите Вашего сына.
Если Вы уплатите указанную сумму, ребенок будет возвращен в течение трех часов.
Если наши условия не будут приняты, всякие дальнейшие переговоры исключаются.
На конверте я надписал адрес Дорсета и сунул письмо в карман.
Когда я уже собрался уходить, парень подкатывается ко мне и говорит:
– Змеиный Глаз, ты говорил, что я могу поиграть в рейнджеров, пока тебя не будет.
– Играй, о чем речь, – говорю. – И мистер Билл тебе компанию составит.
А что это за игра такая?
– Я рейнджер, – говорит Вождь Краснокожих, – и должен скакать в форт, предупредить поселенцев, что приближаются индейцы.
Мне уже надоело быть вождем краснокожих.
Я хочу быть рейнджером.
– Ладно, – говорю я. – По-моему, игра вполне безобидная.
Мистер Билл поможет тебе отразить нападение свирепых гуронов.
– А что мне делать? – спрашивает Билл и с подозрением косится на парня.
– Ты будешь мой конь, – говорит рейнджер. – Как же я доскачу до заставы без коня?
Так что давай, становись на четвереньки.
– Потерпи, Билл, – говорю я, – пока наш план не сработает.
Разомнись тут слегка.
Билл становится на все четыре, а в глазах у него такое выражение, как у кролика, угодившего в силок.
– Далеко ли до заставы, парень? – хрипло спрашивает он.
– Девяносто миль, – отвечает рейнджер. – И нам придется поторопиться, чтобы успеть вовремя.
А ну, пошел!..
Парень с разбегу вскакивает Биллу на спину и ну колотить пятками по его бокам!
– Ради всего святого, – обморочным голосом говорит Билл, – возвращайся, Сэм, поскорее!
Жаль только, что мы назначили полторы тысячи.
Он и на тысячу-то не тянет...
Эй, да брось ты меня лягать, а не то как вскочу да огрею чем придется!..
Я отправился в Поплар Гроув, посетил почту и лавку, поболтал с фермерами, которые заглядывали в лавку за покупками.
Один бородатый увалень, как оказалось, слышал, будто весь город в панике из-за того, что у Эбенезера Дорсета то ли пропал, то ли похищен сынишка.
Только это мне и требовалось.
Я купил табаку, справился как бы невзначай, почем нынче соя, опустил письмо в ящик и был таков.
Почтмейстер сказал, что через час мимо проедет почтальон и заберет письма, адресованные в город.
Когда я вернулся, ни Билла, ни нашего парня нигде не было.
Я обшарил окрестности пещеры, пару раз негромко покричал, но никто не отозвался.
Я закурил и присел под сосной в ожидании развития событий.
Примерно через полчаса в кустах послышался треск и шелест, и на поляну под скалой выкатился Билл.
За ним, бесшумно ступая, крался рейнджер, ухмыляясь при этом во всю ширину веснушчатой физиономии.
Билл остановился, скинул шляпу и вытер мокрое лицо платком.
Мальчишка застыл футах в десяти позади.
– Сэм, – едва ворочая языком, проговорил Билл, – можешь считать меня предателем, но у меня больше не было сил терпеть.
Я взрослый человек, могу постоять за себя, однако бывают такие моменты, когда все идет прахом – и мужество, и самообладание.
Наш парень ушел.
Я отправил его домой.
Все кончено, слава богу.
Бывали мученики в старину, которые были скорее готовы принять смерть, чем расстаться с любимой идеей.
Я не из их числа, но, пожалуй, ни один из них не подвергался таким сверхъестественным пыткам, как я.
Мне хотелось остаться верным нашему делу, но силы мои закончились.
– Что же тут случилось, Билл? – спрашиваю я.
– Я промчался галопом все девяносто миль до форта, ни дюймом меньше, – отвечает Билл. – Потом, когда поселенцы были предупреждены, мне засыпали овса.
Песок – паршивая замена овсу.
А потом мне часа полтора пришлось объяснять, почему в дырках пусто, зачем дорога ведет в обе стороны и с какой стати трава зеленая.
Еще раз говорю тебе, Сэм, – есть предел человеческому терпению.
Хватаю паршивца за ворот и волоку с горы вниз.
По дороге он меня лягает, все ноги у меня теперь в синяках, на руке парочка укусов, а большой палец кровит.
Но зато его больше нет, – продолжает Билл, – отправился домой.
Я показал ему дорогу в город.
Черт с ним, с выкупом, потому что вопрос стоял так: либо мы с этим покончим, либо мне прямая дорога в сумасшедший дом.
Билл пыхтит и отдувается, но его округлая румяная физиономия выражает полное блаженство.
– Билл, – говорю, – у тебя в семье никто сердцем не хворал?
– Нет, – отвечает, – ничего такого, кроме малярии да несчастных случаев.
А с чего это ты?
– Ну, тогда обернись, – говорю, – и глянь, что там у тебя за спиной.
Билл оборачивается, видит нашего парня и становится бледный, как снятое молоко.
После чего плюхается на землю под скалой и начинает тупо рвать траву.
Битый час я не был уверен, вернется ли к нему рассудок.
Когда он все же начал приходить в себя, я сказал ему, что как по мне, так надо кончать это дело по-быстрому и что мы успеем получить деньги и смыться еще до полуночи, если старик Дорсет пойдет на наши условия.
Билл немного приободрился и через силу улыбнулся мальчишке.
План, разработанный мною, чтобы получить выкуп без малейшего риска, был прост, как все гениальное.
Думаю, его одобрил бы даже профессиональный похититель малолетних.
Дерево, под которое должны были сначала положить ответ, а затем и деньги, стояло у самой дороги; вдоль дороги тянулась изгородь, а по обе стороны от нее – просторные, голые в эту пору поля.
Если бы того, кто явится за письмом к указанному в письме дереву, подстерегала шайка полисменов, они еще издалека увидели бы его либо на дороге, либо в поле.
Но не тут-то было: в половине девятого я уже сидел на этом самом дереве, укрывшись среди листвы, как здоровенная древесная лягушка.
Ровно в назначенный час подъезжает на велосипеде мальчишка, находит картонную коробку под столбом ограды, засовывает в нее сложенную вчетверо бумажку и катит обратно в город.
Я выждал еще около часа, чтобы окончательно убедиться, что нет никакой ловушки.
Затем слез с дерева, достал записку из коробки, прокрался в тени изгороди до самого леса и спустя полчаса был в нашей пещере.
Там я развернул записку, сел поближе к огню и прочитал ее Биллу:
Двум злодеям
Джентльмены, с сегодняшней почтой поступило ваше письмо относительно выкупа, который вы требуете за то, чтобы вернуть мне сына.
Полагаю, что вы запросили лишнее, а потому делаю вам встречное предложение.
Думаю, что вы его примете без особых колебаний.
Вы приводите Джонни домой и выплачиваете мне двести пятьдесят долларов наличными, а я соглашаюсь его у вас взять.
Желательно сделать это ночью, а то соседи думают, что парень пропал без вести, и я не несу ответственности за то, что они сделают с человеком, который доставит Джонни домой.
– Силы небесные! – говорю я. – Такой наглости...
Но я глянул на Билла и умолк.
В глазах его светилась такая мольба, какой я ни до, ни после этого не видел ни у животных, ни у людей.
– Сэм, – наконец заговорил он, – ведь что такое, в сущности, какие-то двести пятьдесят долларов?
Деньги у нас есть.
Еще одна ночь с этим вождем краснокожих, и меня придется поместить в палату для буйных умалишенных.
Мало того, что мистер Дорсет истинный джентльмен, он еще и выдающийся благотворитель, раз делает нам столь бескорыстное предложение.
Ведь ты, Сэм, не упустишь такой шанс, а?
– Сказать по правде, Билл, – говорю я, – парень что-то и мне стал действовать на нервы.
Давай отвезем его к папаше, заплатим выкуп и только нас здесь и видели.
В ту же ночь мы доставили мальчишку домой.
Мы наплели ему, что отец купил ему винчестер с серебряной насечкой и новехонькие мокасины, а завтра с утра мы всей компанией едем охотиться на медведя.
Ровно в полночь мы постучались в парадную дверь дома Эбенезера Дорсета.
И в ту самую минуту, когда я, по идее, должен был извлекать полторы тысячи долларов из картонной коробки под забором, Билл отсчитывал двести пятьдесят долларов в протянутую ладонь мистера Дорсета.
Как только парень понял, что мы собираемся оставить его дома, он взвыл, как пароходная сирена, и впился в ногу Билла, как пиявка.
Отцу пришлось отдирать его оттуда, как липкий пластырь.
– Сколько вы сможете его так держать? – опасливо спросил Билл.
– Сила у меня уж не та, что раньше, – отвечает старина Дорсет, – но минут десять могу вам гарантировать.
– Этого хватит, – говорит Билл. – За десять минут я пересеку Южные штаты и весь Средний Запад и успею добежать до канадской границы.
И хотя ночь была безлунная, Билл толст и неуклюж, а я отличный бегун, нагнал я его только в полутора милях от городка.
{Георгиевская С. М. @ Ичӧтик салдатскӧй пурт @ беллетристика @ С. Георгиевская. Ичӧтик салдатскӧй пурт @ 1951 @}
Сусанна Михайловна Георгиевская. Солдатский ножик
ЛЮСЯ И ВАСИЛЕК
Раньше они жили втроём: мама, папа и Люся.
Потом началась война.
Папа ушёл на фронт, а мама с Люсей остались вдвоём.
Война была тогда близко-близко от Москвы.
Часто прилетали немецкие самолёты, и тогда во дворе противно и громко выла сирена, но Люся никогда её не видела и до конца войны не знала, какая она бывает, сирена.
Скоро маме с Люсей пришлось уехать из Москвы - эвакуироваться.
Вагон, в который они попали, был без окон и скамеек, с большими раздвижными дверями.
Мама и Люся сели в поезд утром, а уехали только вечером, когда стало уже темно.
Поезд отошёл без гудка, без свистка - совсем не так, как уходил, когда они ехали на дачу.
Его просто дёрнуло, качнуло, ещё раз качнуло и дёрнуло, и он пошёл, тяжело вздрагивая и скрипя колёсами.
В вагоне было много народу, плакали маленькие дети.
А Люся не плакала.
Мама приготовила ей постель в самом углу вагона, на полу, и села рядом.
Люсю скоро укачало, и она крепко уснула, но и во сне держала маму за руку.
А на другой день случилось вот что: Люся в дороге потерялась.
Это было на станции, когда мама пошла куда-то доставать для неё молоко.
Мама долго не возвращалась, и Люсе стало страшно, что поезд не дождётся и уйдёт без неё.
Люся спрыгнула на шпалы, ушибла коленку и, хромая, побежала искать маму.
Но кругом было много-много народу, все торопились, толкались, шумели, и Люсю несло то в одну сторону, то в другую.
Один раз ей показалось, что впереди мелькнуло мамино серое пальто с поясом.
Она с трудом пробилась туда, крикнула: «Мама!» - и ухватилась рукой за поясок.
Но это была не мама, а незнакомая тётя в очках.
Да и пальто у неё было не такое, а в клеточку.
- Что ты, девочка? - сказала незнакомая тётя. - Зачем ты бегаешь одна в толпе?
Тебя же затопчут.
Ступай в свой вагон.
- А я уже теперь не знаю, где наш вагон, - сказала Люся, - я маму ищу.
- Ну, так стань у кипятильника.
Пусть лучше мама тебя ищет, чем ты её!
Люся послушалась и стала у кипятильника.
Стояла, стояла, а мама всё её не находила.
Уже людей стало меньше, - все разошлись по вагонам.
Вот-вот поезд уйдёт.
- Мама!
Уходит!.. - крикнула Люся.
Но тут надвинулся новый поезд с паровозом позади и заслонил тот, в котором они с мамой приехали.
Теперь уже всё пропало!
Опять стало тесно, шумно, опять забегали люди, всё незнакомые-незнакомые.
Только мамы не было!
Значит, никогда уже её не увидеть больше, дорогую, родненькую, в сером пальтишке с пояском.
И папы нет, а теперь и мамы не будет!
И вдруг Люся услышала, словно кто-то кричит: «Люся, Люся!»
Это мама пробилась сквозь толпу, схватила Люсю обеими руками и подняла её, как маленькую.
Она не бранила её, а только говорила: «Девочка моя!
Девочка моя!»
Не спуская Люсю с рук, мама перебралась через площадку другого поезда, добежала до своего вагона, - и тут они сразу поехали.
Опять вместе, рядом.
Теперь уже Люся никуда маму не отпустит одну.
И в самом деле, с тех пор мама с Люсей почти никогда не расставались.
Когда война ушла далеко от Москвы, они вместе вернулись домой.
Обратно ехали в настоящем поезде, со скамейками, окнами и проводником в красивой форме с блестящими пуговицами.
Дома всё было цело, только пыльно.
Они открыли дверь своим ключом; и Люся сразу нашла под диваном свой мячик, который закатился туда во время тревоги.
Вместе с мамой они прибрали комнату, вымыли окна, начистили дверные ручки.
Всё было очень хорошо, только мама была невесёлая какая-то, хоть и вернулась домой.
Она разговаривала с Люсей, шутила с ней, но когда отворачивалась, сразу становилась хмурой, будто у неё что-то болит или она сердится.
Отчего это было, Люся узнала только через год, когда с войны вернулся сосед.
- Значит, и папа скоро приедет, - сказала Люся.
Мама искоса посмотрела на Люсю, потом молча села в кресло и взяла её на руки.
- А ты помнишь папу, Люсенька? - спросила она.
- Помню.
- Хорошо помнишь?
- Хорошо.
- А что ты помнишь?
- Помню, как он меня на ноге качал…
Мама улыбнулась сквозь слёзы.
- И больше ничего-ничего?
- Нет, я ещё помню, как он сидел вот тут, за столом, со своими книжками, я чернильницу опрокинула, а он даже не рассердился, а только сказал: «Вот так история!»
Он, наверное, весёлый, добрый…
И он сильный.
Правда, мама?
- Правда, - сказала мама. - Он был весёлый, добрый и сильный.
И ты старайся быть такой же, каким был он, - сильной и доброй.
Мама вытерла слёзы, достала из ящика большую папину фотографию и повесила её над Люсиной кроваткой.
Так они и стали жить у себя дома, в Москве.
Мама очень много работала, но ей не нужно было для этого уходить из дому.
Она была художница, рисовала картинки для детских книжек и большие плакаты, которые вешают на улицах.
И Люся тоже рисовала.
Не так, конечно, как мама, но всё-таки довольно красиво и похоже.
У неё были карандаши, краски, кисточки и бумага.
Как-то вечером, когда она легла спать, мама разложила перед собой картонные квадратики и стала их разрисовывать.
- Ты что это там делаешь? - спросила Люся.
- Завтра увидишь, - сказала мама. - А сегодня уже ночь, спи.
Она подошла, поправила на Люсе одеяло, а Люся закрыла глаза и спросила шёпотом:
- Мама, а мама, мне тепло?
- Да, тебе очень-очень тепло, моя маленькая! - ответила мама. - Ну, повернись на бочок, и ты сразу заснёшь.
Засыпая, Люся всё время смотрела на маму.
Мама осторожно водила по квадратикам остренькой кисточкой.
Луч от электрической лампочки освещал её волосы; они светились, будто горели, и были такие тоненькие на лбу и на затылке.
Утром Люся проснулась и раньше всего спросила:
- Мама, а где же те картиночки, которые ты раскрашивала для меня сегодня ночью?
- Для тебя? - удивилась мама.
- А для кого же? - сказала Люся. - Картинки для книжек ты рисуешь на ватмане, а на картоне всегда для меня.
- А на этот раз для других, - ответила мама. - Для маленьких ребят из детского дома.
Квадратики сохли на подоконнике.
На одном был нарисован очень толстый гриб, белый, с коричневой блестящей шляпкой.
На другом - две крупные красные ягоды с лапчатым листиком - земляника.
На третьем - колодец.
- Мама, а зачем ребятам из детского дома так много квадратиков?
- Совсем не много.
Каждому по квадратику.
Они прибьют их над вешалками, где пальтишки вешают, и по рисункам научатся узнавать, где чьё пальтишко висит.
Ведь они ещё маленькие, читать не умеют.
- А почему ты мне таких квадратиков для пальтишка не рисовала, когда я была неграмотная?
- Потому, что ты у меня одна, а их в детском доме много.
Они могут свои пальтишки перепутать.
- Так пусть их мамы находят им пальтишки.
- У них нет мамы.
- Совсем никакой?
- Совсем никакой.
Вот поэтому мы с тобой и будем о них заботиться.
Хорошо, дочка?
- Хорошо, - сказала Люся и вытянула за колечко нижний ящик от маминого письменного стола.
Там было всё Люсино богатство: краски, тетради, куриные пёрышки и тряпочки для куклиных платьев.
Все тряпочки Люся собрала в одну кучу.
- Это ещё к чему? - удивилась мама.
- У них, небось, куклы неодетые ходят, - сказала Люся. - Кто же им лоскутки даст, если у них нет мамы?
Мама и Люся оделись.
Сложили свои подарки.
Мама положила квадратики в портфель, а Люся запихала тряпочки в корзинку, и они пошли в детский дом.
Улица, где стоял этот дом, называлась переулком.
Она была тихая, узкая, а двор возле дома был широкий, и небо над ним было широкое, - его не заслоняли ни крыши, ни дома.
Весь двор был залит солнышком.
Снег уже совсем растаял, а в загородке лежал мокрый рыжий песок.
В песке валялось чьё-то зелёное ведёрко.
Мама и Люся пересекли двор и поднялись вверх по намытым деревянным ступенькам.
Лестница была светлая, на окошке висела белая занавеска, и всюду было так чисто и тихо, как бывает только летом на даче.
Маму и Люсю встретила наверху какая-то женщина в белом халате и шапочке, как у доктора.
Люся сперва даже немножко её испугалась, но у женщины не было ложечки в руках и чёрной трубки в кармане.
Ей очень понравились квадратики, которые мама принесла для детей.
- Какие чудесные картинки! - сказала женщина в шапочке. - Было бы замечательно, если бы вы сами их отдали ребятам.
Если у вас, конечно, есть время.
Ребята сейчас обедают.
Ну, а если торопитесь...
- Нет, нет, - сказала мама, - я не тороплюсь.
Я подожду.
Мама взяла Люсю за руку, и потихоньку, чтобы не мешать ребятам обедать, они подошли к двери той самой комнаты, где ребята сидели за столом.
Комната была большая, светлая.
Пол блестел, точно каток.
Посредине комнаты стояли два низких-низких круглых стола, - маме по колено, Люсе по пояс, - а вокруг на совсем уж игрушечных стульчиках сидели ребята и обедали.
Самых маленьких няни кормили с ложечки.
Ребята ели долго, искоса поглядывая на маму с Люсей.
А Люся и мама стояли всё время у входа в комнату.
Мама держала в руке портфель, а Люся - корзинку с цветными лоскутками.
Наконец-то ребята доели кисель.
Тут бы и обеду конец, но какой-то мальчик в синем передничке поднял руку с растопыренными пальчиками.
- Чего тебе, Василёк? - спросила няня. - Прибавки хочешь?
Василёк ничего не ответил, и ему дали прибавку.
Он съел всё, до последней ложечки, и опять поднял руку.
Люся потянула маму за рукав:
- Мама, а мама, смотри, какой жадный, опять прибавки просит.
Мама засмеялась.
Василёк оглянулся, посмотрел на маму и Люсю и тоже засмеялся.
Потом он бросил ложечку на пол, с трудом отодвинул стульчик и пошёл, ковыляя и перекатываясь на толстых, коротких ножках, прямо к двери, где стояли мама с Люсей.
Он шёл, задрав свою круглую голову, не спуская с мамы больших синих глаз; по дороге он спотыкался, едва не падал.
Должно быть, ещё не научился как следует ходить.
Мама наклонилась и протянула к нему руки, а он подошёл к ней, обхватил её колени и сказал, переводя дух:
- Мумуля моя!
- Ах ты, милый мой! - сказала мама и взяла Василька на руки.
- Мумуля моя! - повторил Василёк ещё ясней.
У мамы на глазах показались слёзы.
Она поцеловала Василька в круглый лобик и спросила ласково-ласково:
- Ну, что тебе, сыночек?
Что тебе, маленький мой?
Люся дёрнула маму за платье.
- Сейчас же поставь его на место, - сказала Люся. - А то увидишь, что будет!
Мама сразу же поставила Василька на пол, взяла Люсю за руку и повела её в коридор, в самый дальний угол.
- Что с тобой, Людмила? - спросила она строго.
- Домой хочу, - сказала Люся сквозь зубы.
- У тебя заболело что-нибудь?
- Ничего не заболело...
А зачем ты этого чужого, жадного мальчишку на руки берёшь да ещё сыночком называешь?
Он что тебе - сын?
- Ах, вот что! - сказала мама и покачала головой. - А, по-моему, это не он жадный, а ты сама жадная...
Ну, стой тут в углу, чёрствый ребёнок!
Мне очень стыдно за тебя.
Мама вернулась к ребятам, а Люся стояла в углу коридора и плакала.
Ей так хотелось, чтобы мама подошла к ней, погладила её по голове, сказала что-нибудь ласковое и пожалела, что поставила дочку в угол, да ещё в чужом доме...
И вот, наконец, Люсино желание исполнилось.
Мама вернулась к ней, провела рукой по её волосам и сказала:
- Ну, ты всё ещё плачешь, глупая моя девочка?..
Давай-ка пойдём вместе, покажем ребятам наши квадратики!
Люсе сразу стало легче.
Мама села на игрушечный стульчик у низенького стола, раскрыла портфель и стала вынимать квадратики один за другим.
Достанет квадратик и передаст его Люсе, а уже Люся отдаст ребятам.
- Что это такое? - спрашивала мама.
Ребята узнали всё, что было нарисовано, - ягоду, стол, гриб, ёлочку.
Только колодец никто не мог узнать.
- Это колодец, - сказала мама.
- Колодец, - повторил Василёк и засмеялся.
Он стоял рядом и всё время держал маму за юбку.
- Он тебе мешает, мамочка? - спросила Люся.
- Нет, ничего, - ответила мама.
И вот они отдали ребятам все квадратики и пошли в раздевалку.
Ребята остались в большой комнате, и только этот толстый Василёк пошёл за мамой следом.
Оделись, собрались уходить.
И тут мама заметила у Люси в руке корзинку с цветными тряпочками для кукол.
- Отчего же ты не отдала лоскутки ребятам? - спросила мама. - Сама же принесла!
- Сама принесла, сама и унесу, - ответила Люся шопотом.
- Как хочешь, - сказала мама и опять нахмурилась.
Она попрощалась с женщиной, похожей на доктора, попрощалась с няней.
Потом поцеловала мальчика и сказала: «До свиданья, Василёк».
Но Василёк только ухватился обеими руками за её шарф и смотрел на неё, сдвинув белые пушистые бровки.
- Попрощайся с тётей, скажи ей «до свиданья», - говорила няня, разжимая его пальчики.
Но он сопел и перехватывал шарф повыше.
- Пусти! - сказала Люся. - Прицепился, как репейник!
Мальчик удивлённо посмотрел на неё и выпустил из рук шарф.
Мама и Люся вышли на жёлтую крутую лестницу и стали спускаться вниз по намытым деревянным ступенькам.
И вдруг за дверью раздался отчаянный, горький-прегорький плач:
- Мумуля моя!
Мумуля моя!
Мама на минутку остановилась и посмотрела наверх.
- Идем скорей, мамочка!
Я так проголодалась, - сказала Люся.
Мама ничего не ответила, взяла её за руку, и они ушли.
Всю обратную дорогу мама молчала: не то сердилась на Люсю, не то думала про что-то своё.
Только и было интересного за всю дорогу, что зашли в магазин да купили вишнёвого варенья.
Зато когда вернулись домой, всё стало совсем хорошо.
Зажгли свет, накрыли стол и сели вдвоём пить чай с вареньем, будто этого Василька и на свете не было.
После чая Люся построила домик из разрисованных мамой кубиков, а мама взялась за свою работу.
Всё было, как всегда.
И завтра, и послезавтра, и после-послезавтра.
Всё было, как всегда.
Работали, ходили вместе в кино.
Один раз даже поехали на автобусе в Парк культуры и отдыха и посмотрелись там в «кривое зеркало».
А про детский дом разговоров у них больше не было.
Но через неделю случилось вот что.
Мама вернулась домой с большим-большим пакетом.
- Что там такое? - спросила Люся.
- Не трогай, - сказала мама. - Потом увидишь.
Но Люся не могла дождаться, когда будет «потом».
Она потихоньку подошла к пакету и провертела сбоку дырочку.
Внутри было что-то голубое, стёганое, - наверное, одеяло.
- Это тебе или мне? - спросила Люся.
- Кому понадобится, - сказала мама.
Пока Люся смотрела сквозь дырочку на одеяло, мама открыла шкаф и стала разбирать Люсины вещи.
Переднички мама положила отдельно, а башмаки и курточку завернула в глянцевую бумагу и спрятала в портфель.
- Ты куда это хочешь нести мои полусапожки?
- Да ведь тебе они уже давно малы...
- А кому же они не малы?
Мама отложила портфель в сторону, села в кресло перед столом и взяла Люсю за обе руки.
- Люся, я должна тебе что-то сказать.
- Лучше не говори...
Ну, да ладно, скажи.
Мама покашляла и стала зачем-то медленно переплетать Люсины косички.
- Нехорошо, когда девочка растёт, как ты, совсем-совсем одна…
- Ладно, тогда я буду ходить к нашей соседке.
Там есть ещё две девочки.
Только ихний Саша дерётся.
- Нет, - сказала мама. - Я, Люся, не про то.
Давай мы возьмём к себе ещё одного ребёнка.
У тебя теперь нет папы, и это большое горе.
А есть такие дети, у которых после войны не осталось ни папы, ни мамы.
Ты понимаешь, Люсенька, - никого-никого?
Вот я и хочу взять такого ребёнка.
Я ему буду мамой, а ты - старшей сестрой.
- Ой, - сказала Люся, - ты, кажется, опять про своего Василька?
- Да, про него, - ответила мама. - Про нашего Василька.
Я уже получила разрешение его усыновить, и скоро мы его возьмём к себе.
- К себе?
Значит, он всегда будет жить у нас?
И ты будешь его кормить, спать укладывать, игрушки ему делать?
- Да, - сказала мама.
- Значит, это для него ты одеяло покупала?
Новое, голубое?
- Нет, для тебя, дочка.
А ему мы отдадим твоё, маленькое.
Ведь ты уже выросла.
- И сапожки мои ему отдашь, и фартучки?
- Разве тебе их жалко?
- Нет, мне не жалко, а только я этого мальчика почему-то не люблю.
Найдём другого.
- Когда же это ты успела его не полюбить?
- А вот когда ты меня в угол из-за него поставила.
Раньше этого никогда не бывало!
- Не из-за него, а из-за тебя самой, - ответила мама. - Раньше ты так себя никогда не вела.
А через несколько дней мама с Люсей опять пошли в детский дом.
В детском доме их сразу же повели в комнату директора.
Комната была маленькая, белая, и в ней за столом сидела женщина в белом халате, которую Люся в прошлый раз приняла за доктора.
- Ну, вот и хорошо, - сказала женщина. - Сердечно поздравляю, товарищ Морозова.
Признаться, жалковато всё-таки отдавать.
Дивный парень!..
Только начнёшь привязываться к ребёнку, и вдруг какая-нибудь мамаша возьмёт его и усыновит.
- Право, мне не хотелось вас огорчать, Антонина Петровна, - сказала мама.
- Да что вы, что вы, голубушка!
Я же шучу.
Желаю вам вырастить хорошего сына!
В это время в комнату внесли аккуратно завёрнутый пакет.
- Это его приданое, - сказала директорша. - А вот и он сам.
Через порог осторожно, высоко подняв толстую ножку, переступил Василёк.
На этот раз он был в новой голубой блузке и причёсан на косой пробор.
- Здравствуй, мой Василёк! - сказала мама.
Василёк протянул ей обе руки, как будто только её и ждал.
Мама посадила его на стул и стала одевать.
Няня помогала ей и приговаривала:
- Мал, конечно, а свой интерес, небось, понимает.
Схлопотал себе в мамы такую приятную гражданочку!
Мама засмеялась, и директорша засмеялась, а Люся даже и не улыбнулась.
Она молча сидела на стуле и смотрела, как мама надевает на Василька её красные полусапожки.
- Ну что, нравится тебе твой братик? - спросила Люсю директорша.
- Ничего, - сказала Люся и отвернулась, чтобы не видеть, как мама надевает на Василька её синюю курточку с золотыми пуговками.
И вот надели на Василька курточку.
Повязали платочек, чтобы уши не продуло.
Поверх платочка надели шапочку, как надевали Люсе, когда она была маленькой.
Потом стали прощаться.
Все вышли провожать их на лестницу - директорша, няня, даже повариха.
Машут им руками, кричат вслед:
- Будьте здоровы!
Нас не забывайте, заходите с детками!
А повариха говорит:
- В воскресенье приходите.
Такого наварю киселя для вашего Василя!
Самого его любимого - вишнёвого!
Стали спускаться по лестнице — со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на ступеньку...
А Васильку тяжело.
Сам он толстый, и пальтецо на нём очень толстое.
Мама взяла его на руки и снесла с крутой лестницы.
Вышли на улицу, на солнышко.
Мама хотела спустить Василька на землю, а он ухватил её за шею обеими руками и только одно повторяет: «Мамуля моя!» да «мамуля моя!»
Тут уж Люся не выдержала:
- Мамочка!
Дорогая!
Красавица!
Отнесём его обратно, пока недалеко ушли.
Ведь они же любят его, как родного, отдавать даже не хотели.
Так всё было хорошо.
Ну, пусть он и сапожки мои берёт, и одеяло, что ты мне купила, и все мои игрушки.
Только пусть он здесь останется.
А, мама?
- Нет, - сказала мама. - Он будет жить у нас.
- Ну, тогда я здесь останусь — в детском доме!
- Хорошо, - сказала мама, - оставайся. - И пошла вперёд с Васильком.
Люся немного постояла у крыльца, а потом молча пошла за мамой.
Так они дошли до конца переулка.
Тут мама, видно, устала или, может быть, ей сделалось жалко Люсю, только она спустила Василька на землю.
- Пойдёмте, дети, - сказала она и протянула Люсе свободную руку.
Но Люся притворилась, что не заметила мамину руку, и засунула свои поглубже в муфточку.
Так они и пошли: Люся - сама по себе сзади, а мама с Васильком - вместе впереди.
Перекатывается Василёк рядом с Люсиной мамой, переваливается в своём тёплом пальтишке, в красных полусапожках.
На голове у него косыночка, чтоб в уши не надуло, сверх - тёплая шапочка.
И вот они дошли до перекрёстка.
До большой улицы.
На большой улице бегут машины, троллейбусы, трамваи, торопятся прохожие.
- Люся, где ты, Люся? - говорит мама.
- Тут, - отвечает Люся, а руку маме не подаёт.
Постояли они у самого светофора, подождали, пока зажёгся зелёный свет.
- Переходите, дети, - говорит мама. - Скорей, скорей!..
А Люся и тут маме руку не подаёт.
И вдруг повернулся к Люсе Василёк.
Видно, испугался автобуса.
Повернулся и протянул ей свою маленькую пухлую ручку.
Тянет, тянет ручонку и смотрит Люсе прямо в глаза.
А глаза у него, как пуговицы на мамином пальто, - такие же большие, только синие.
- Идёмте, идёмте, дети, - торопит мама.
И Люся, не подумавши, взяла Василька за руку.
Она и не знала, что у него такая мягонькая, тёпленькая ручонка, с такими крохотными ноготками.
- Люся! - говорит Василёк.
- Что? - спросила Люся.
А он смеётся и всё повторяет: «Люся, Люся!» - видно, доволен, что научился её называть.
Так они и подошли к остановке трамвая - втроём.
Ждать им пришлось долго.
Народу собралось много.
- Подержи его, Люся, - сказала мама, - я деньги приготовлю.
Как только трамвай вышел из-за угла, люди засуетились, стали продвигаться вперёд, совсем затолкали Люсю и Василька.
Люся невольно разжала руку, и в ладони у неё стало пусто.
- Василёк! - сказала она, стараясь ухватить его снова за ручку.
Но Василька уже не было там, где он только что стоял.
Люся толкнула какого-то высокого дяденьку, заглянула через чей-то большой мешок.
Нет Василька!..
Нигде нет!
Потерялся...
Ой, беда какая!..
... Она сразу вспомнила станцию, на которой она сама чуть-чуть не затерялась в толпе, между поездами.
А ведь Василёк ещё меньше, чем была она тогда.
- Мама! - закричала Люся и захлебнулась от тревоги. - Потерялся!..
Но Василька уже передавала маме на руки какая-то старушка.
Пальтишко у него расстегнулось, шапочка сбилась на одно ухо.
- Ишь ты, какой лихой! - сказала старушка.
Люся засмеялась: у Василька и в самом деле был лихой вид.
- Ты уж, мама, держи его покрепче, - сказала она, - а то затопчут.
Тётеньки, пропустите нас!
Разве не видите, - мы с ребёнком!
Женщины расступились, и мама с Люсей и Васильком вошли в трамвай.
Василёк пристроился на скамейке и, стоя на коленках, смотрел в окошко.
Люся села бочком, заслонив калошки, чтобы он не измазал чужого пальто, и стала тихонько называть ему всё, что мелькало за окном:
- Это троллейбус, автобус, аварийная машина.
Понимаешь?
Аварийная машина.
Василёк молчал и только когда трамвай обогнал человека с собакой, сказал громко, на весь вагон: «Собака!»
- Детки у вас какие хорошие, дружные, - сказал кто-то из соседей.
Мама улыбнулась и кивнула головой.
Как только приехали домой, мама ушла в булочную за хлебом.
- Посмотри за малышом, Люсенька.
Я скоро вернусь.
Люся сама сняла с Василька пальтишко, платок, шапочку, причесала ему волоски, а потом взяла его за руку и стала водить по комнате.
- Вот тут мы обедаем.
А это - письменный стол.
Понимаешь?
А в этом ящике - игрушки.
Мы их потом посмотрим.
А здесь ты будешь спать.
Хорошая кроватка, мягкая, - хочешь попробовать, полежать?
Она сняла с Василька башмачки, с трудом подняла его и уложила.
Но Василёк сразу же встал на ножки, потрогал гвоздик в стене и посмотрел на карточку, которая висела над кроватью.
- Это наш папа, - сказала Люся.
- Папа, - повторил Василёк.
С. Георгиевская
СОЛДАТСКИЙ НОЖИК
Когда война кончилась, мы стали ждать папу домой.
Ждали, ждали, и уж совсем перестали ждать.
А тут он и приехал.
Вошёл, сказал: «Ну, вот и я!» - и поставил свой вещевой мешок на стул.
Смотрю на папу.
Глаза как будто похожи...
И смеётся, как папа.
Он.
Действительно он.
Мой папа.
Мой, конечно.
Только ростом мой папа будто пониже стал... или я вырос.
Целый день я ходил за папой, смотрел на него, вещи его трогал.
А если переставал ходить, так папа мне говорил: «Куда ты, Костя, пропал?»
Вижу, папа тоже косится на меня.
Смотрит, смотрит и всё, что у него было, постепенно мне отдаёт.
Даже и такое, знаете, наотдавал, что до сих пор понять не могу, как ему в самом деле было не жалко: утром планшет свой отдал, пулю, которую у него из плеча вынули, отдал, потом погоны свои сержантские и другие - немецкие, трофейные - тоже отдал.
Только ножичек не отдал.
А ножичек до того хороший!
Ручка гладкая, костяная, из моржового клыка; два лезвия стальных, большое и маленькое; штопор, отвёртка и шильце узенькое, остренькое.
Ну, красота!..
Нравятся мне такие ножички!
Я подумал: «Что ж, подожду до вечера...»
И всё в руках этот ножичек держал, даже в карман нечаянно положил.
А после чая папа сказал:
- Отдавай-ка ножичек и ступай спать.
Что же мне оставалось делать?..
Я, конечно, отдал ножичек и пошёл спать.
Всю ночь мне этот ножичек снился.
А утром, когда я ещё спал, повернувшись к стене, чувствую - кто-то шлёпает меня по затылку и говорит:
- Ладно уж, забирай и ножик.
Да и вставай заодно - пора!
Я сразу проснулся.
Гляжу, лежит на одеяле ножичек.
Схватил я его, раскрыл, пальцем потрогал: большое лезвие острое, а маленькое ещё острей.
Я вскочил и стал надевать ботинки.
А папа стоит у двери в своей военной шинели, жаль только, что уже без погон, и чистит щёткой фуражку.
...Папа.
Мой папа.
Такой же, как был.
Те же морщинки, когда смеётся.
Так же вот волосы мокрые левой рукой приглаживает.
Вот хорошо, что он вернулся!
Папа подмигнул мне и ушёл.
А я оделся и побежал на кухню.
Я немножечко поплевал на ладонь и стал точить о плиту свой ножичек.
Раз-раз, раз-раз...
Но тут мама посмотрела на меня испуганными глазами и говорит:
- Откуда у тебя отцовский ножик?
- Папа дал.
- Выпросил-таки, на моё несчастье!..
Ну, что теперь будет?
Я говорю:
- Мама, ну почему несчастье?
Почему несчастье?
Ну, почему?
Повернулся и ушёл из кухни.
Думаю: «Возьму быстро линейку и сделаю из неё две узенькие, - даже ещё удобнее будет».
Открываю ящик стола - нет линейки.
В портфеле тоже нет.
На подоконнике тоже...
И тут, смотрю, - пианино.
До того дерево блестящее, гладкое, видно, что твёрдое, как лёд.
Интересно, возьмёт мой ножик такое дерево или не возьмёт?
Попробовать, что ли, маленьким лезвием где-нибудь в самом невидном месте - хоть возле педали?
Я присел на корточки и только-только срезал самую маленькую стружку (дерево, оказывается, очень мягкое), как в комнату вошла мама.
Мама сразу всё заметила и говорить тихо:
- Ты бы ещё кому-нибудь нос отрезал!
Я даже немного обиделся.
- Ну, уж нос!..
- А что?
Надо же тебе ножик обновить...
Я ничего не сказал, только отошёл к подоконнику и стал потихоньку соскабливать с него краску.
Мама поглядела на меня, помолчала и спрашивает:
- В школу больше не пойдёшь?
Закончил образование?
Я быстро надел пальто и калоши, завернул свой ножичек в носовой платок, взял новую полевую сумку и вышел на улицу.
У нас на углу висят большие электрические часы.
Со стороны Петровки они очень точно показывают время, а вот со стороны Каретного постоянно бегут вперёд на целых пятнадцать минут.
Я посмотрел со стороны Петровки: без пяти девять.
Что такое?
Уж очень поздно.
Поглядел с Каретного - и там то же самое.
Врут направо и налево.
На всякий случай я прибавил шагу, а потом даже пустился рысью.
Так бежал, что троллейбусы, и те от меня отставали, а всё равно опоздал.
Верно, значит, часы показывали.
Я на цыпочках подошёл к своему классу и посмотрел в стекло.
Вижу: все сидят на своих местах и списывают с доски задачку, а Григорий Семёнович шагает вдоль парт и заглядывает в тетради.
- Не спешите!
Не спешите! - говорит. - Каждая цифра в своей клеточке!..
Единица - в своей, ноль - в своей.
Тут он вдруг обернулся и увидел меня.
Посмотрел и говорит:
- Это ещё что за единица в клеточке?
Извольте полюбоваться - портрет отличника учёбы Кости Соколова за стеклом и в рамке.
Ребята захохотали, а я сразу присел на корточки, чтобы меня не было видно через стекло.
Но Григорий Семёнович потихоньку подошёл к дверям да вдруг как распахнёт их - и все ребята увидели, что я сижу перед дверью на корточках.
Что тут стало в классе - и сказать невозможно!
До того все захохотали, что Бобка Козолупов (мы его называем «Лупленый козёл») чуть с парты не свалился.
Только теперь уж и ребятам здорово попало.
Григорий Семёнович посмотрел на них очень строго и даже поднял палец.
Они, понятно, притихли.
А он говорит:
- Соколов, садись-ка на место!
Я подобрал сумку и на цыпочках пошёл к своей парте.
Посидел минутку и не утерпел, - хочется мне ребятам ножичек показать.
Достаю его из кармана.
Отгибаю сначала большое лезвие, потом - маленькое, потом - штопор, отвёртку, шильце и начинаю аккуратно протирать носовым платком.
Протёр - и вижу: так и есть!
Славка Брыкин разинул рот и глядит на мой ножичек, как будто хочет его проглотить.
«То-то! - думаю. - Чья взяла?»
Тут как раз прозвенел звонок.
Григорий Семёнович взял журнал и ушёл из класса.
А ребята остались в классе и все крутятся возле моей парты.
- Вот это ножик! - говорят. - Действительно ножик!
Дивная вещь!
Откуда у тебя такой ножик?
- Откуда?
Ясное дело, с фронта...
- А острый?
- Спрашиваешь!
Я сейчас же достал карандаш и стал его медленно точить маленьким лезвием.
Все смотрят, любуются, хвалят.
Ни у кого такого ножика нет!
За переменку я отточил семь карандашей и начал восьмой, да ещё успел отвёрткой два винтика из парты вывинтить и штопором пузырёк с красной тушью раскупорить (Славка Брыкин принёс, чтобы заголовок у стенгазеты раскрашивать).
Следующий урок был русский устный.
Все читали про Каштанку, а я всё время с ножичком возился.
Фамилии на пеналах вырезал: Брыкина сразу вырезал, а Попуригопуло целых пять минут вырезал.
Даже места на пенале нехватило, поместилось только Попуригоп...
- Костя Соколов, читай дальше! - вдруг говорит Григорий Семёнович.
А я совсем и не знаю, откуда надо читать, и Славка Брыкин тоже не знает.
Он на мою работу всё время смотрел.
Григорий Семёнович говорит:
- Что с тобой сегодня, Соколов?
Сам не учишься и другим, видно, не даёшь.
Вот и заработали четвёрку на двоих.
Ну, мне стало очень не по себе.
Папа только что приехал, а я будто нарочно пару схватил.
Прямо не знаю, как про это дома сказать.
Сижу, думаю, а ножичек будто сам собой по парте ходит, что-то такое вырезает.
Двойку вырезает.
Словно мало мне одной в журнале...
Вдруг слышу:
- Соколов, сейчас же отдай мне свой ножик и выйди из класса.
- Григорий Семёнович, - говорю, - да как же так?..
Это я нечаянно!
Честное слово, нечаянно!
А Григорий Семёнович и не слушает.
Взял у меня из руки папин ножик и говорит:
- Ступай, ступай!
Я стиснул зубы и губы, чтобы не заплакать, и пошёл к дверям.
После рисования все ребята разошлись, а мне Григорий Семёнович говорит:
- Посиди, Соколов.
Потом приходит и говорит:
- Дай свой дневник, Соколов.
За учение - двойка и за поведение - двойка.
И как не стыдно!
Отец в армии, можно сказать, герой, а сын - лентяй и озорник.
Я говорю:
- Нет.
Папа уже не в армии.
Он вчера вернулся.
Поглядел на меня Григорий Семёнович:
- Вот как! - и берётся за ручку. - Что же, видимо, письмо придётся ему написать.
Я его прошу:
- Григорий Семёнович, я больше не буду.
Я так себя хорошо буду вести, только письма не пишите и ножик мой отдайте.
Его мне с самого фронта папа привёз.
Григорий Семёнович молчит и будто не слышит.
Написал записку, промакнул, сложив вдвое, вчетверо, сверху написал: «Товарищу Соколову - лично».
И отдаёт записку мне:
- Вот.
Отнеси.
Передай лично.
И ножик тоже отцу отдай.
Я завернул ножичек в носовой платок, положил письмо в карман и пошёл домой.
И вот я иду домой и несу папе записку Григория Семёновича, и до того мне тяжело, будто я восемь кирпичей в кармане тащу...
Шёл я, шёл, словно сто вёрст прошёл...
Притащился домой.
А дома так хорошо, как будто сегодня Первое мая.
Стол раздвинут, накрыт...
Шинель папина в передней висит, - значит, он дома.
Вижу, мама весёлая, добрая, нарядная.
«Ну, - думаю, - отдам записку ей, может, этим дело и кончится».
Вытащил записку, подаю.
А мама посмотрела и говорит:
- Да это же, Костя, не мне.
Здесь написано: «Товарищу Соколову - лично».
- Я и отдаю лично.
Ты ведь тоже товарищ Соколов, а папу жалко.
Тут как раз папа вышел.
Полотенце на плече, в руках бритва и кисточка.
- Что это - почта? - спрашивает. - Кому письмо?
Уж не мне ли первое после войны?
Мама молчит.
А я говорю:
- Тебе, папа, из нашей школы.
«Всё равно, - думаю, - узнает, так уж пусть поскорее!»
Папа взял письмо, прочёл.
- Да... - говорит.
А мама спрашивает:
- Что?..
Что такое?
Папа ей письмо протянул, и она прочитала.
Оба молчат.
Да и мне говорить нечего.
Помолчали мы все, а потом папа повесил полотенце, развинтил и спрятал в коробочку бритву и говорит каким-то чужим голосом:
- Что ж ты стоишь?
Идём.
- Куда?
- В ту комнату.
Я пошёл, а папа за мной.
Чуть переступили порог, папа дверь захлопнул - и на ключ.
Я испугался.
И мама, видно, тоже испугалась.
Стучит тихонько в дверь, спрашивает:
- Коля!
Коля!
Зачем ты закрыл дверь?
- Подожди.
У нас тут такой разговор - без свидетелей.
И вдруг шагнул он ко мне:
- Где ножик?
- Вот.
Папа взял его, держит на ладони, а я думаю: «Лучше бы я никогда этого ножика и не видел, со всеми его шильцами, вильцами и отвёртками.
Сколько из-за него неприятностей!»
Папа переложил его с ладони на ладонь и говорит:
- Не думал я на фронте, что мой ножик будет в Москве подоконники скоблить, резать рояли, парты, заборы, ворота...
- Я ворот не резал.
- Просто не успел.
Хорошо, что он у тебя всего полдня пробыл.
Небось, за три дня ты бы весь район изрезал да исцарапал.
А ведь у меня он не три дня, а три года был и честно поработал.
Сколько я им сучьев и веток подсек для костров, у которых мы грелись в походах...
Когда товарищ мой ранен был, так я этим ножичком сапог ему разрезал, чтобы перевязку наложить.
А больше всего мне запомнился такой случай.
Однажды выполз из-за кустов немецкий лазутчик и оглушил меня сзади ударом приклада.
Я свалился в траву, а очнулся в чьей-то пустой избе...
Руки у меня были за спиной связаны...
Лежу.
Во рту горько.
В голове гул.
Слышу: на улице у самого входа в избу часовой ходит - щебень у него под ногами шуршит...
Слышу немецкие слова.
«Нет, - думаю, - так зря вам не дамся!»
Прислонился головой к стене.
Хатка украинская, белёная, - от стен свежей извёсткой пахнет.
На столе миска стоит, кувшин глиняный для варенца, молоко в печи запекать.
И вдруг вижу: в окно смотрят снаружи два глаза голубых.
Низкое оконце.
Видно, маленький человек смотрит.
Говорю тихонько: «Айда ко мне!..»
И человек, что снаружи стоял, сразу в окошко влез.
Вижу, парень с тебя росточком, только глаза голубые, а головёнка рыжая...
Посмотрел я на него и смекнул, что этому человеку можно вполне довериться.
«А ну-ка, - говорю, - хлопчик, пошарь у меня за голенищем».
Ножик был у меня в сапоге.
Только русский солдат высокие сапоги носит.
Вот он при мне и остался - моё последнее боевое оружие.
Хлопчик разрезал верёвки и убежал.
А когда стемнело, я вылез в окно и осторожно пополз вперёд по колючему, скошенному полю.
Долго полз.
Вдруг слышу неподалёку русский говорок...
Костёр в темноте светится…
Значит, дополз.
А через день мы эту самую деревню, в которой хлопчик жил, отбили у немцев.
Сам понимаешь теперь, как дорог мне этот нож, а для тебя я не пожалел - отдал...
Я стою, смотрю на него, не знаю, что и сказать.
А он говорит:
- Ну, бери свой нож!
Я говорю:
- Правда?!
А папа головой кивнул:
- Правда.
Подарков назад не отбирают.
А теперь идём обедать.
Вышли мы, а мама смотрит то на папу, то на меня и не понимает, что у нас там было в комнате.
Налила она нам по тарелке супа, хлеба отрезала, и сели мы обедать.
И больше про ножик у нас с папой разговоров не было, потому что всё было в порядке.
Ножик чинил карандаши, откупоривал бутылки с чернилами, нарезал бумагу, строгал планки для змея, вырезал из кусочков фанеры самолёты, дома, вытачивал деревянные волчки, срезал мне дудочки из камыша, - одним словом, делал своё дело.
А я - своё.
С. Георгиевская
МАЛОЛЕТОК ИВАНОВ
Есть на юге нашей родины большое, но мелководное море.
Оно называется Азовское.
Дно у него, как у всех мелководных морей, мягкое, илистое и глинистое.
Рыба любит такие моря.
На морском берегу живут рыбаки.
Это отважные, сильные люди.
Во всякую погоду выходят они в море на своих лодках и не боятся ни волн, ни штормового ветра.
Но и для храбрых приазовских рыбаков тяжело время весеннего и осеннего лова.
Ранней весной и поздней осенью в море бушуют штормы - свирепые морские бури; первые заморозки сменяются неожиданными оттепелями; снежные метели - проливными дождями.
И вот что было однажды в рыболовецком приазовском колхозе, который называется «Переправа».
В то ноябрьское утро, когда рыбаки с Переправы вышли на лов, погода стояла ясная, тихая.
Но к полудню подул северяк, ударил мороз и затянул море у берега первой коркой льда.
Подёрнулись инеем жухлые осенние травы в степи.
Как от огня, почернела и скорёжилась на жгучем ветру последняя ботва в огороде.
Побелели, будто кто их мелом обвёл, камышовые крыши хат.
С часу на час мороз крепчал, и всё шире и толще становились забереги у песчаной косы.
А рыбаки были далеко в море.
Как-то возвратятся они теперь?
Вышли на берег семьи рыбаков - старики, женщины, ребята.
Закрывались от холодного ветра, негромко переговаривались:
- Что, не видать покамест?
- Покамест не видать!..
На дощатых мостках, выбегающих в море, стоял, широко расставив большие ноги в тяжёлых сапогах, председатель колхоза Мишур Иван.
Насупившись, прислушивался, не шумит ли в море мотор?
Полчаса тому назад он сам вызвал с рыболовецкой станции моторный катер на помощь рыбакам.
Мишур хорошо знал, что по такому морю катеру ходу не меньше как полтора часа, а всё-таки прислушивался и ждал.
На чёрном, обточенном водою камне сидели трое из бригады стариков.
Старики ничего не говорили, а только поглядывали друг на дружку да покачивали головами.
Они-то хорошо знали, каково сейчас в море рыбаку.
Каждому из них казалось, будто сам он сидит на байде под гремячим от намёрзшего льда парусом.
Медленно идёт байда по тяжёлой, тёмной воде.
В глубине течение сильное, морозу не сковать, а сверху всё море дымится от мороза и ветра.
Леденеет вода на вёслах рыбаков, леденеет по бортам лодки.
Злой ветер срывает с волн кипучую пену и бросает её в лица людям мелким градом колючих льдинок.
Схватилась льдом одёжа и резиновая обужа.
Ноют руки от холода и от тяжести вёсел.
Гребёт рыбак из последних сил, а всё будто на месте стоит: держит байду студёное море...
Возле стариков притулился мальчик лет девяти - Ванюшка Иванов.
Он в тяжёлой маминой стёганке и в шапке с болтающимися ушами.
Морща от ветра нос и потирая его озябшей рукой, он то и дело говорит:
- А вон, кажись, видать!..
- Где?
- А вон тама!
- Да полно тебе зря людей мутить!
Шёл бы домой, на печку.
Вертится тут...
Ваня отодвигается подальше от стариков и прячется за чью-то широкую спину.
Так он и пошёл домой!..
Все встречают своих, и он встречает.
Покуда Гаврик не вернётся, ни мамка, ни он не уйдут с берега.
Вон она там стоит с другими рыбачками у самых мостков, глядит в море, а сюда не смотрит.
И хорошо, что не смотрит.
А то заметила бы его и тоже, чего доброго, погнала на печку.
Заскрипел под полозьями мёрзлый песок.
Это колхозный конюх Петрович со своей рыжей Тюлькой выехал на берег принять у рыбаков снасти.
Петрович - хороший старик.
Он никогда не гонит ребят из конюшни, позволяет ездить верхом на водопой и даже учит запрягать.
- Петрович! - кричит Ваня. - Тюлечка!.. - и бежит навстречу дровням.
Тюлька остановилась у самого берега.
Дрожа на ветру, она глядит вперёд и топорщит острые уши.
В уши дует ветер, наполняя их глухим непрерывным шумом моря...
Тюлька - здешняя, приморская лошадь.
Лет семь-восемь назад в летний синий день она первый раз, весело перебирая тонкими жеребячьими ножками, выбежала на этот самый берег...
И вдруг наклонила голову, вытянула, насторожившись, рыжую мордочку.
За камышами что-то шумело, шуршало, ахало, и ветер с той стороны был влажный и солёный.
С тех пор Тюлька выросла, стала большой рабочей лошадью и много успела потрудиться, но ничего не видела, кроме моря, берега да Переправы.
И, наверно, она думала, что вся земля вот эдакая: гудящая, с влажным солоноватым запахом.
Теперь она стоит на морозе со своими санками.
Из ноздрей её клубится белый пар, а большие, добрые глаза спокойно смотрят на серое водяное поле без конца, без края.
Ваня взялся за оглоблю и привалился плечом к рыжему, уже поросшему зимней шёрсткой Тюлькиному боку.
Вдвоём теплее.
Они долго стояли, не прячась от ветра, и глядели на море.
Там было так пусто!..
Лишь изредка взлетала над волной белая птица с чёрной грудкой - мартын.
И вдруг вдалеке мелькнуло что-то белое...
Парус или птичье крыло?
Байда!
Люди на берегу засуетились, закричали.
Женщины заплакали в голос.
Глядя на них, закричали и заплакали дети.
А парус становился всё больше и больше.
Всё ближе подходила байда.
Вот она уже у самой кромки льда.
Стало видно, что на скамейках сидят люди, бурые от ветра, окоченевшие от холода.
Десятки рук сразу протянулись с берега, чтоб ухватиться за обледеневший трос.
- Вылезай, Антоновна!
Вылезай, Никитич!
Идите грейтесь.
А мы уж тут сами...
С трудом волоча тяжёлые, будто не свои, ноги, люди с байды потянулись по новому льду - туда, домой, где нет этого железного, колючего ветра, где теплом пышет жарко натопленная печь.
Вон и Гаврик идёт вместе со всеми.
Только его не узнаешь теперь: шерстяной ворот свитера спереди покрылся сосульками и торчит из-под кожанки клочком седой бороды.
И брови у Гаврика побелели и ресницы.
Он весь согнулся и ступает так тяжело, будто ему не восемнадцать, а восемьдесят восемь лет.
Мамка бросилась к нему:
- Гаврюша!
Гаврюша!.. - Она заглядывает ему в лицо, семенит рядом.
- Гаврила! - закричал Ваня и побежал вслед за ними.
Добежал до поворота и оглянулся.
Люди сгрудились около оставленной байды, что-то делали, а что - издали не видать.
Ваня тихонько отстал от своих, повернулся и опять зашагал к берегу.
Рыбаки уже убрали как следует снасти и вытянули на лёд тяжёлые сети.
Рыба в сетях не билась, - лежала, побелевшая от инея, оглушённая морозом.
А было её столько, как за весь год не бывало.
На каждую ячейку сети - по рыбине.
И откуда столько нашло?
Руками такую снасть нипочём не унести.
- Петрович, а Петрович!
Выручай!
Конюх чмокнул губами: «Но, но, милая!» - и Тюлька послушно пошла по льду.
Люди торопливо нагрузили на дровни сеть, полную рыбы, и заторопились на берег.
На льду остались только конюх и лошадь.
Скользя копытами, при каждом шаге вытягивая шею, будто кланяясь, тащила Тюлька тяжёлый груз.
И вот, когда она уже совсем близко подошла к земле, чуть ли не к самой прибрежной гальке, раздался во льду хруст.
Лёд порвался.
В щелях между льдинами показалась мутная подвижная вода.
Всё шире становились тёмные протоки в ледяных трещинах.
Всё глуше, всё сильнее шумело море.
Оно билось с такой силой, словно хотело нашуметься за всё то время, что стояло скованное подо льдом.
Люди, успевшие добежать до земли, так и замерли на песчаной косе.
А треск и скрежет льда становились всё громче.
Лёд крошился, и вот раскололась на две части та большая льдина, на которой только что вместе стояли лошадь, конюх и санки.
Меньшая льдина с лошадью сильно накренилась, и тёмная волна, вырвавшись откуда-то снизу, хлестнула Тюльку по ногам.
Вот-вот лошадь соскользнёт в воду и потянет за собой санки с гружёнными на них снастями.
А снасти - бесценное добро.
Без сетей и рыбак - не рыбак, и море ему - не море.
Петрович знал это не хуже всех переправских рыбаков.
Не говоря ни слова, он выхватил из-за голенища нож и перерезал постромки.
Течение сразу отбросило льдину, на которой стояла Тюлька, далеко от конюха и саней.
- Багры!
Багры! - закричал не своим голосом Иван Мишур.
Несколько железных крючьев разом вцепились в край льдины, на которой стоял Петрович.
- Есть!
Взяли!..
И люди с берега одним дружным рывком вытащили на землю льдину с человеком, санками и сетями.
Лошадь осталась в море одна.
Она стояла, низко-низко опустив большую голову.
Её грива и хвост развевались на ветру.
Под тяжестью лошади льдина всё глубже опускалась в воду, а течение сталкивало куски плавучего льда.
И после каждого удара льдина становилась меньше и меньше.
Рыбаки попробовали закинуть с берега багор и на эту льдину.
Но Тюлька испугалась багра, шарахнулась и едва-едва устояла на льдине.
- Ничего!
По воде петлёй протянем, - сказал кто-то.
- Какой протянем! - с досадой ответил Мишур. - Льдом её всю порвёт.
Как возможно...
Закинули рыбаки багор в другой раз.
Метко кинули.
Но лошадь вздрогнула, стала в тревоге переступать копытами, и льдина закачалась под ней, заходила ходуном.
Того и гляди, уйдёт на дно.
И вдруг из толпы вышел вперёд какой-то маленький человек и смело шагнул на льдину, качающуюся у самого берега.
Потом на другую, на третью...
Это был Ваня.
- Эй, ты!..
Куда?
Ворочайся, ворочайся! - закричали люди на берегу.
- Я же сейчас, - сказал Ваня, присел на льду и широко расставил короткие руки в длинных рукавах маминой стёганки.
От малого веса его не тонули острые мелкие льдины.
Взрослому ни за что не пробежать бы вот так по кригам - плавучим прибрежным льдам.
Криги не выдержали бы его тяжести.
- Ворочайся!
Ворочайся! - кричали Ване с берега. - И лошадь пропадёт, и сам себя загубишь.
Но Ваня даже не оглядывался.
Он бежал по качающимся, словно живым льдинам, то приседая, то прыгая через тёмные расселины.
Люди на берегу перестали кричать и смотрели на Ваню затаив дыхание.
Оступится мальчик, ухнет в эту страшную ледяную воду - и конец.
Не выплыть ему в набухшей стёганке, не выбиться из-подо льда.
Но Ваня не упал.
Он прыгнул на ближнюю к лошади льдину, потянулся над чёрной полосой воды и схватил Тюльку под уздцы.
И тут Тюлька заржала - заржала радостно, благодарно и успокоенно, точно ей только этого и надо было.
- Ишь ты, понимает! - сказал кто-то на берегу.
Тюлька, видно, и в самом деле понимала.
Она тянулась к Ване, гнула свою длинную шею, как будто хотела сказать ему что-то на ухо.
- Ну, ты, не озоруй!
Не озоруй! - прикрикнул па неё Ваня таким громким, таким хриплым голосом, словно сам был старый конюх.
Он гладил её озябшей рукой по мягким губам, трепал её рыжую морду, и на этот раз Тюлька не заметила, как острые зубья багров вцепились в льдину под самыми её ногами.
- Есть!
Взяли!..
И обе льдины - та, на которой стоял Ваня, и та, где была Тюлька, - тесно соединясь, причалили к берегу.
- Орёл парень! - сказал Мишур и обнял Ваню. - Одно слово - рыбак!
А к концу путины было вот что.
Праздновали окончание осеннего лова.
Из города приехали гости в колхоз, и самый главный из гостей, председатель «Рыбаксоюза», говорил с трибуны, кому из рыбаков какую присудили премию.
Ребята толпились в дверях сельсовета, выглядывая через головы друг друга, чтобы ничего не пропустить.
И вдруг, дойдя до буквы «И», председатель сказал:
- «Иванов Иван, малолеток...»
В толпе зашептались:
- Ванюшка, кажись тебя!.. - и пропустили Ваню вперёд.
Ваня, весь красный, прошёл по узкому проходу между стульями и взял обеими руками неожиданный подарок: большой, исписанный золотыми буквами лист - почётную грамоту.
И пока он шёл обратно, опустив голову и не глядя по сторонам, все хлопали.
Никому в тот раз не хлопали так громко, как ему.
С.Георгиевская
ПОВЕСТЬ О ГАЛИНОЙ МАМЕ
Глава первая
Есть на свете город Куйбышев.
Это большой, красивый город.
Улицы в нём зелёные, как сады, берега зелёные, как улицы, а дворы зелёные, как берега.
Под высоким берегом течёт Волга.
По Волге летом ходят пароходы и причаливают то к тому, то к другому берегу.
Во время войны в городе Куйбышеве жили девочка Галя, Галина мама и Галина бабушка - их всех троих эвакуировали из Ленинграда.
Галина бабушка была ничего себе, хорошая, но мама была ещё лучше.
Она была молодая, весёлая и всё понимала.
Она так же, как Галя, любила бегать после дождя босиком, и смотреть картинки в старых журналах, и топить печку с открытой дверкой, хотя бабушка говорила, что от этого уходит на улицу всё тепло.
Целую неделю Галина мама работала.
Она рисовала на прозрачной бумаге очень красивые кружки, большие и маленькие, и проводила разные линеечки - жирные или тоненькие, как волосок.
Это называлось чертить.
По воскресеньям Галя и мама ездили на пароходе на другой берег Волги.
Волга была большая.
Плыли по ней плоты и лодки, шёл пароход, разгоняя в обе стороны длинные волны.
А на берегу лежал волнистый мягкий песок, лез из воды упругий остролистый камыш с бархатными щёточками и летали в тени стрекозы, несли по воздуху свои узкие тельца на плоских, сиявших под солнцем крыльях.
Там было так хорошо, как будто совсем нигде нет никакой войны.
Вечером Галя и мама гуляли по набережной.
- Мама, машина! - кричала Галя. - Попроси!..
Галина мама медленно оборачивалась - не сидит ли у калитки бабушка.
Если бабушки не было, она поднимала руку.
Грузовик останавливался.
- Подвезите нас немножко, пожалуйста, - говорила мама. - Моей девочке так хочется покататься!
Люди на грузовике смеялись.
Потом какой-нибудь грузчик или красноармеец, сидящий в кузове, протягивал сверху руку.
Грузовик подпрыгивал на ухабах.
Мама и Галя сидели в открытом кузове на мешке с картошкой или на запасном колесе, обе в ситцевых платьицах, сшитых бабушкой, и держали друг друга за руки.
Галя смеялась.
Когда машину подбрасывало, она кричала: «Ой, мама!
Ай, мама!»
Ей хотелось, чтобы видел весь двор, вся улица, весь город Куйбышев, как они с мамой катаются на машине.
Машина тряслась на неровном булыжнике мостовой.
Их обдавало пылью.
- Спасибо, товарищи, - говорила мама.
Машина вздрагивала и останавливалась.
- Галя, скажи и ты спасибо.
- Спасибо! - кричала Галя, уже стоя на мостовой.
Вверху улыбались красноармейцы.
Один раз, когда Галя с мамой гуляли по улицам города Куйбышева, они увидели, как в трамвай, идущий к вокзалу, садились пятеро молодых красноармейцев в полном снаряжении.
Должно быть, они уезжали на фронт.
Красноармейцев провожали колхозницы.
Колхозницы плакали и целовали своих сыновей и братьев.
Вся улица вокруг них как будто притихла.
Люди останавливались и молча покачивали головами.
Многие женщины тихонько плакали.
И вот трамвай дрогнул.
Нежно звеня, покатил он по улицам города Куйбышева.
За ним побежали колхозницы, что-то крича и махая платками.
Галя с мамой стояли на краю тротуара и смотрели им вслед.
- Галя, - вдруг сказала мама, - я не хотела тебе раньше говорить, но, наверно, уже пора сказать: я тоже скоро уйду на фронт.
- Уйдёшь? - спросила Галя, и глаза у неё стали круглые и мокрые. - На фронт?
Без меня?
Глава вторая
Через неделю Галя и бабушка провожали маму.
На вокзале толпились люди.
Бабушка подошла к пожилому военному и сказала:
- Товарищ военный, дочка моя на фронт едет.
Единственная.
Молоденькая совсем...
Будьте уж столь любезны, если вы едете в этом поезде, не дайте её в обиду.
- Напрасно, мамаша, беспокоитесь, - ответил военный. - Какая тут может быть обида!
- Ну, вот и хорошо! - сказала бабушка. - Благодарствуйте!
Стемнело.
На вокзале зажглись огни.
В их жёлтом свете сиял, как лёд, сырой от дождя перрон.
Поезд тронулся.
Бабушка побежала за вагонами.
Она кричала: «Дочка моя!
Доченька моя дорогая!» -  хватала на бегу проводницу за рукав, как будто от неё зависело уберечь здоровье и счастье мамы.
А мама стояла в тамбуре за проводницей и говорила:
- Мамочка, не надо.
Мамочка, оставь.
Мамочка, я ведь не одна, неудобно... не надо, мамочка!
Поезд ушёл в темноту.
Галя и бабушка ещё долго стояли на перроне и смотрели на красный убегающий огонёк.
И тут только Галя поняла, что мама уехала, совсем уехала.
Без неё.
И громко заплакала.
Бабушка взяла её за руку и повела домой.
Тихо-тихо повела.
Бабушка не любила ходить быстро.
Глава третья
А мама в это время всё ехала и ехала.
В вагоне было почти совсем темно.
Только где-то под самым потолком светился, мигал, фонарь.
И с той стороны вместе со светом шли облака махорочного дыма.
Все скамейки были уже заняты.
Мама сидела на своём чемоданчике в коридоре вагона, увозившего её на фронт.
И ей виделось, как бабушка бежит за поездом в своём развевающемся платке, и виделось ей круглое личико Гали, её растопыренные руки, пальтишко, перехваченное под мышками тёплым вязаным шарфом, и ножки в маленьких тупоносых калошах...
И она шептала, как бабушка: «Дочка моя, доченька моя дорогая!..»
Поезд шёл мимо голых деревьев, шумел колёсами и катил вперёд, всё вперёд - на войну.
Глава четвёртая
Есть на свете суровый, холодный край, называемый Дальним Севером.
Там нет ни лесов, ни полей - есть одна только тундра, вся затянутая ледяной корой.
Море, которое омывает этот студёный край, называется Баренцевым.
Это холодное море, но в нём проходит тёплое течение Гольфстрим, и от этого море не замерзает.
Там стоял во время войны наш Северный флот.
Галина мама получила приказ быть связисткой при штабе флота.
Штаб связи помещался в скале - в самой настоящей серой гранитной скале.
Матросы вырубили в ней глубокую пещеру.
У входа всегда стоял часовой, а в глубине, под тяжёлым каменным сводом, девушки-связистки днём и ночью принимали и передавали шифровки.
«Вот если бы моя Галя увидела, куда я попала!- иногда думала Галина мама. - Какая тут пещера, какие скалы!
Точно в сказке!
Когда будет можно, я ей про это напишу».
Но война шла, и писать обо всём этом не полагалось, да маме и некогда было писать длинные письма.
То нужно было стоять на вахте, то дежурить на камбузе (так у флотских называется кухня), то ехать по заданию начальника в город Мурманск или на полуостров Рыбачий, где держала оборону морская пехота и где шли в то время самые горячие бои.
Глава пятая
И вот однажды Галина мама поехала верхом на лошади отвозить важный пакет в боевую охрану Рыбачьего полуострова.
Вокруг неё было огромное белое поле, пустое и ровное.
Только далеко, там, где земля упирается в небо, стояли неровными зубцами горы.
Это был хребет Тунтури.
Нигде не росло ни деревца, ни кустарника.
Снег и камни лежали на белой равнине.
И шёл по равнине колючий ветер, бил в глаза лошадёнке и Галиной маме.
И так было пусто кругом!
Даже птиц не было видно в синем небе.
Есть на свете такая суровая земля - наша, часть нашей Родины.
И за неё на войне проливали кровь.
Лошадь проваливалась в сугробах и уходила в талую воду по самое брюхо.
С правой стороны в тундру врезался залив.
Берег был однообразный: щебень и галька.
- Ну ты, пошла, пошла! - понукала Галина мама свою лошадку.
И вот они выбрались к самому заливу - лошадь со взмокшим брюхом и мама в разбухших от воды сапогах.
Залив был гладкий, как лист глянцевитой бумаги.
Высокое, синее, поднималось над ними небо.
От синевы щемило в глазах и в сердце - так чист, так спокоен был небесный купол.
И вдруг воздух дрогнул.
Откуда-то со стороны Тунтурей прилетела мина.
С грохотом брызнули в небо камни и снег.
Лошадь прижала уши, и мама почувствовала, как она дрожит.
- Ну, старушка, родная, гони! - закричала мама и изо всех сил пришпорила лошадь.
Лошадь дёрнулась, кинулась вскачь, хрипя и спотыкаясь.
А вокруг них земля дрожала от новых взрывов.
Это немец, который засел на сопках, обстреливал сверху подходы к нашим землянкам, чтобы никто не мог ни подойти, ни подъехать к ним.
Не успела мама отъехать от первой воронки и десяти метров, как что-то словно стукнуло её по плечу.
Лошадь всхрапнула, взвилась на дыбы, а потом сразу упала на снег, подогнув передние ноги.
Мама сама не знала, долго ли она пролежала на снегу.
Время было весеннее, солнце в тех краях весной и летом не заходит, и она не могла угадать, который теперь час.
А часы у неё сломались.
Она очнулась не то от боли в плече, не то от холода, не то просто так.
Очнулась и увидела, что лежит на взрытом снегу, рядом со своей убитой лошадью.
Маме очень хотелось пить.
Она пожевала снегу, потом потихоньку вынула ногу из стремени, поднялась и пошла вперёд.
Рукав её куртки совсем взмок от крови.
Её тошнило.
Но мама не возвратилась в штаб и даже ни разу не обернулась, не подумала, что можно возвратиться.
Она шла вперёд, всё вперёд, одна в пустынном и белом поле.
А вокруг неё тундра так и гудела от взрывов.
Мёрзлые комья взлетали до самого неба и, дробясь на куски, валились вниз.
Мама шла очень долго.
Она с трудом переставляла ноги и думала только одно: «Ну, ещё десять шагов!
Ну, ещё пять!
Ну, ещё три!»
Она сама не поверила себе, когда увидела наконец, что беловато-серые зубцы гор совсем близко подступили к ней.
Вот уже виден и жёлтый дым наших землянок.
Ещё сто раз шагнуть - и она пришла.
- Пришла!.. - сказала мама и упала в снег: ей стало совсем худо.
Минут через сорок бойцы заметили издали на снегу её чёрную шапку-ушанку.
Когда маму подняли и понесли в санитарную часть, её раненая рука свесилась с носилок и, словно мёртвая, волоклась за ней по высоким снежным буграм.
В санчасти на маме разрезали куртку и под курткой нашли пакет, который она принесла из штаба.
Глава шестая
В Куйбышеве бабушка и Галя получили письмо - не от мамы, а от начальника госпиталя.
Сначала они очень испугались и долго не могли понять, что там написано.
Но потом всё-таки поняли, что Галина мама ранена, упала с лошади и чуть не замёрзла в снегу.
- Так я и знала!
Так я и знала! - плача, говорила бабушка. - Чуяло моё сердце!
- Моя мама ранена, - рассказывала Галя во дворе. - Мы так и знали!
Соседские девочки, которые отправляли подарки бойцам на фронт, сшили для мамы кисет и вышили: «Смело в бой, отважный танкист!»
Они не знали, что Галина мама была связисткой.
Кисет с махоркой девочки отдали Галиной бабушке.
Бабушка высыпала махорку и положила в кисет носовые платки, гребешок и зеркальце.
И Галя поехала с бабушкой в Москву, где лежала в госпитале мама.
Они остановились у родных, в Большом Каретном переулке, и каждый день ездили на троллейбусе навещать маму.
Они возили ей клюквенный кисель в стакане, какао в термосе и варёные яйца.
Бабушка кормила маму с ложечки, потому что мамины больные, отмороженные руки ещё не двигались.
А Галя стояла рядом и уговаривала её, как маленькую: «Ну, съешь ещё немножечко!
Ну, за меня!
Ну, за бабушку!..»
Глава седьмая
И вот мама почти совсем поправилась.
Её выписали из госпиталя и дали отпуск на месяц.
Она опять научилась быстро ходить и громко смеяться, только руки у неё ещё не гнулись, и бабушка причёсывала её п одевала, как раньше одевала и причёсывала Галю.
А Галя возила её через день в госпиталь на электризацию, брала для неё в троллейбусе билет, открывала ей двери, застёгивала на ней шинель.
И мама называла её: «Мои руки».
Как-то раз мама получила открытку, на которой красивыми лиловыми буквами было выстукано по-печатному:
«Уважаемый товарищ, вам надлежит явиться в наградной отдел, на Скаковую улицу, такого-то числа в три часа дня».
Открытка была послана несколько дней тому назад, но пришла с опозданием.
Такое-то число было уже сегодня, а до трёх часов оставалось всего полтора часа.
Мама, Галя и бабушка поскорей оделись и поехали на Скаковую улицу.
Они приехали без десяти три.
Галя с трудом оттянула тяжёлую дверь, и они с мамой вошли в подъезд.
А бабушка не захотела войти.
- Я лучше здесь похожу, - сказала она: - уж очень я волнуюсь.
У вешалки с мамы сняли шинель.
А Галя сама сняла свой тулупчик.
И тут всем стало видно, что под шинелью у мамы красивая парадная форма офицера Военно-Морского Флота, а под тулупчиком^ у Гали - матросская блуза, перешитая бабушкой из маминой краснофлотской фланелевки.
- Гляди-ка!
Два моряка! - сказала гардеробщица.
Они поднялись по широкой лестнице.
Впереди шла мама, осторожно неся свои руки в перевязках, а сзади - Галя.
За дверью сказали: «Прошу!» - и они вошли.
У стола сидел человек.
Перед ним лежала белая коробочка.
Всё сияло на человеке: золотые погоны, два ряда пуговиц, золотые нашивки на рукавах и много орденов.
Галя и мама остановились у входа.
Галя посмотрела на маму.
Мама была так красиво причёсана!
Над воротом синей блузы виднелся край крахмального воротничка.
Из бокового кармана блузы торчал платочек.
А в кармане юбки, Галя это знала, лежал подарок куйбышевских ребят - кисет с надписью: «Смело в бой, отважный танкист!»
Как жалко, что кисета не было видно!
Мама стояла навытяжку.
Рядом в матросской куртке стояла навытяжку Галя.
Человек покашлял и взял коробочку.
Он сказал:
- За ваши заслуги в борьбе с захватчиками... - и протянул коробочку.
Но мамины руки лежали в чёрных перевязках.
Они были в рубцах и лилово-красных пятнах, похожих на ожоги.
Они защищали Родину, эти руки.
На них остался багровый след её холодов и вражеского огня.
И человек, стоявший против мамы, на минуту задумался.
Потом он шагнул вперёд, подошёл прямо к Гале и отдал коробочку ей.
- Возьми, девочка, - сказал он. - Ты можешь гордиться своей мамой!
- А я и горжусь! - ответила Галя.
Но тут мама вдруг отчеканила по-военному:
- Служу Советскому Союзу!
И они обе - мама и Галя - пошли к выходу.
Впереди шла Галя с коробочкой, сзади - мама с руками в перевязках.
Внизу, в подъезде, Галя открыла коробочку.
Там был орден Отечественной войны - единственный орден, который передаётся по наследству детям.
У входа их поджидала бабушка.
Она увидела мамин орден и громко заплакала.
Все прохожие стали на них оглядываться, и мама сказала бабушке:
- Мамочка, не надо!
Перестань, мамочка!
Я ведь не одна.
Таких много...
Ну, не плачь, право же неудобно!..
Тут какая-то пожилая женщина, проходившая мимо, заступилась за бабушку.
- Отчего же, - сказала женщина, - конечно, матери очень лестно.
И не захочешь, да заплачешь!
Но Галиной бабушке так и не удалось поплакать вволю на улице.
Галя тянула её за рукав.
Ей хотелось скорее-скорее рассказать во дворе всем ребятам, как и за что они получили орден.
А так как я тоже живу в Большом Каретном, в том самом доме, в том самом дворе, то и я услышала всю эту историю и записала её слово в слово, от начала до конца - по порядку.
{Э. Т. А. Гофман (комиӧдіс Симаков Павел) @ Бӧчкаяс вӧчалысь мастер Мартин да сылӧн подмастерьеяс @ беллетристика @ Э. Т. А. Гофман. Бӧчкаяс вӧчалысь мастер Мартин да сылӧн подмастерьеяс @ 1939 @}
Гофман Эрнст Теодор Амадей. Мастер Мартин-бочар и его подмастерья
Наверно, любезный читатель, и твое сердце охватывает какая-то таинственная меланхолия, когда ты бродишь по местам, где чудесные памятники старинного немецкого искусства, красноречиво свидетельствуя о благочестивом усердии их творцов, воскрешают перед тобой прекрасное прошлое во всем его блеске и всей его правдивости.
Не кажется ли тебе тогда, что ты вошел в покинутый дом?
Еще лежит на столе раскрытая священная книга, которую читал отец семейства; еще натянута на стене богатая пестрая ткань, над которой трудилась хозяйка; в красивых шкафах разместились драгоценные подарки, полученные в торжественные дни, создания искусного ремесла.
Кажется, вот сейчас войдет кто-нибудь из живущих в доме и окажет тебе радушный прием.
Но напрасно ты будешь ждать появления тех, кого умчало вечно движущееся колесо времени, - так отдайся же во власть прекрасной мечты, и перед тобой предстанут старые мастера, чьи речи полны такого благочестия и такой мощи, что ты содрогнешься, услышав их.
И только тогда тебе откроется глубокий смысл их творений, ибо ты превратишься в их современника и тебе станет понятно время, создавшее и самого мастера и дело его рук.
Но - увы! - бывает ведь и так, что в ту самую минуту, когда ты хочешь заключить в нежные объятия прелестное видение, оно уносится на ярких утренних облаках, вспугнутое шумной дневной суетой, а ты, с глазами, полными жгучих слез, смотришь вслед тускнеющему лучу.
Так внезапно пробуждает тебя от прекрасного сна грубое прикосновение бушующей кругом жизни, и тебе ничего не остается, кроме глубокого страстного томления, которое сладостным трепетом наполняет твою грудь.
Тот, кто пишет для тебя, любезный читатель, эти страницы, испытывал подобные чувства всякий раз, как путь его лежал через славный город Нюрнберг.
Любуясь то чудесным фонтаном на рыночной площади, то гробницей святого Себальда или дарохранительницей в церкви святого Лаврентия, то созерцая в старом замке и в ратуше исполненные мастерства и глубины произведения Альбрехта Дюрера, он всецело отдавался сладостным мечтам, переносившим его в величавое прошлое старого имперского города.
Он вспоминал простодушные стихи патера Розенблюта:
О Нюрнберг, чести колыбель,
Твоя стрела угодила в цель,
Ее сама премудрость послала,
И истина в тебе воссияла.
Перед его внутренним взором вставали яркие картины той трудолюбивой норы, когда в жизни усердных горожан искусство и ремесло шли рука об руку и светлой радостью наполняли его душу.
Поэтому позволь, любезный читатель, показать тебе одну из этих картин.
Быть может, тебе доставит удовольствие взглянуть на нее, и ты даже весело улыбнешься; быть может, дом мастера Мартина станет для тебя родным и ты рад будешь посидеть среди его чанов и жбанов.
Что ж!
Ведь это было бы как раз то самое, чего всей душой желал бы пишущий эти строки.
КАК МАСТЕР МАРТИН БЫЛ ВЫБРАН ЦЕХОВЫМ СТАРШИНОЙ И КАК БЛАГОДАРИЛ ЗА ЭТО
Первого мая лета тысяча пятьсот восьмидесятого, согласно давним обычаям и правилам, было созвано торжественное собрание почтенного цеха бочаров, или бондарей, свободного имперского города Нюрнберга.
Незадолго до того похоронили одного из цеховых старшин, или так называемых свещеносцев, и надо было выбрать нового.
Выбор пал на мастера Мартина.
В самом деле, едва ли кто мог сравниться с ним в искусстве делать прочные и красивые бочки, никто лучше не разумел винного дела, благодаря чему он и был поставщиком у самых знатных господ и ни в чем не знал недостатка, даже прямо был богат.
Вот почему, когда произошло избрание мастера Мартина, достойный Якобус Паумгартнер, наблюдавший за ремеслами советник магистрата, сказал:
- Вы весьма хорошо сделали, друзья мои, что избрали вашим старшиной мастера Мартина, ибо дело, доверенное ему, будет в самых надежных руках.
Все, кто знает мастера Мартина, высоко чтят его за искусство хранить и холить благородное вино и за его великую опытность в этом деле.
Его похвальное усердие, его жизнь, добродетельная, несмотря на все богатство, которое он приобрел, всем вам да послужит примером.
Так позвольте же, дорогой мастер Мартин, приветствовать вас как нашего достойного старшину!
С этими словами Паумгартнер поднялся и сделал несколько шагов, раскрыв объятия и ожидая, что мастер Мартин выступит к нему навстречу.
Тот оперся обеими руками на ручки кресла и поднялся так медленно и грузно, как это только и было возможно при его дородстве, и столь же медленно приблизился к Паумгартнеру, которому и позволил себя обнять.
- Что же, - молвил Паумгартнер, несколько удивленный тем, что мастер Мартин так вяло отзывается на все это, - что же, мастер Мартин, или вам не по сердцу, что мы вас избрали нашим старшиной?..
Мастер Мартин откинул голову, по своему обыкновению, положил руки на толстый живот, выпятил нижнюю губу, широко раскрытыми глазами оглядел собрание и обратился к Паумгартнеру с такой речью:
- Полно, достойный господин Паумгартнер, как могло бы мне быть не по сердцу то, что мне и подобает?
Кто откажется взять плату за честный труд, кто с порога своего дома прогонит злостного должника, если тот наконец принес деньги, давно уже взятые им взаймы?
Наконец-то, милые вы люди (так обратился мастер Мартин к мастерам, сидевшим вокруг него), наконец-то вы дождались, что именно я должен стать старшиной нашего достославного цеха.
Ну, а каким, по-вашему, должен быть старшина?
Должен ли он быть самым искусным в своем ремесле?
Подите и поглядите на мою сорокаведерную бочку, сделанную без помощи огня, - это лучшая моя работа, - и скажите, может ли кто из вас похвалиться работой, которая сравнилась бы с ней прочностью и красотой?
Или вы считаете, что у старшины должны быть деньги и всякое добро?
Приходите ко мне в дом, я открою лари и сундуки, и вы не нарадуетесь светлому блеску золота и серебра.
Или старшине от всех должен быть почет - и от знатных людей и от малых?
Спросите-ка почтенных господ, что сидят в нашей ратуше, спросите князей и рыцарей, живущих вокруг нашего славного города Нюрнберга, спросите его преосвященство епископа Бамбергского, спросите, какого они мнения о мастере Мартине?
Что ж!
Я думаю, вы ничего дурного не услышите! - При этих словах мастер Мартин с довольным видом похлопал себя но толстому животу, полузакрыв глаза, усмехнулся и среди тишины, лишь время от времени нарушавшейся подозрительным покашливанием, продолжал в таких выражениях: - Но я вижу, но я знаю, что я должен еще покорно благодарить вас за то, что наконец-то на этих выборах господь просветил ваши умы.
Что ж!
Когда я получаю плату за свой труд, когда должник приносит мне деньги, я ведь делаю помету внизу счета или под распиской: "С благодарностью получил, Томас Мартин, мастер бочар".
Так и вас всех поблагодарю я от всего сердца за то, что вы избрали меня вашим старшиной и свещеносцем и погасили тем самым свой давний долг.
Впрочем, и я вам обещаю, что честно и усердно буду исполнять свой долг.
Всему цеху, каждому из вас, если надо будет, я помогу и делом и советом и сил своих не пожалею.
Уж я порадею о том, чтобы славное наше ремесло осталось в такой же чести, как и сейчас.
Прошу вас, почтенный наш господин советник, и всех вас, дорогие друзья и мастера, пожаловать в будущее воскресенье ко мне на веселый пир.
За добрым стаканом гоххеймера, иоганнисбергера или другого благородного вина, какое только найдется в моем богатом погребе и какого вам захочется отведать, мы весело потолкуем о том, что теперь полезнее всего будет сделать для нашего блага!
Итак, добро пожаловать!
Лица почтенных мастеров, заметно нахмурившиеся во время надменной речи мастера Мартина, теперь прояснились, и глухое молчание сменилось оживленной болтовней, причем немало слов было сказано о высоких заслугах господина Мартина и его превосходном погребе.
Все обещали прийти в воскресенье и протягивали руки новоизбранному свещеносцу, который с чувством пожимал их, а некоторых мастеров слегка еще и прижимал к своему животу, как если бы собирался их обнять.
Расстались веселые и довольные.
О ТОМ, ЧТО ДАЛЕЕ ПРОИСХОДИЛО В ДОМЕ МАСТЕРА МАРТИНА
Чтобы попасть к своему жилищу, советник магистрата Якобус Паумгартнер должен был пройти мимо дома мастера Мартина.
Когда оба они, Паумгартнер и Мартин, поравнялись с дверью этого дома и Паумгартнер собрался уж было дальше, мастер Мартин снял свою шапочку и, почтительно отвесив поклон, такой низкий, какой только мог отвесить, молвил советнику:
- Ах, только бы вы не погнушались зайти на часок в мой жалкий домишко, дорогой и достойный господин мой!
Уж не откажите, порадуйте и утешьте меня вашими мудрыми речами.
- Что же, любезный мастер Мартин, - улыбаясь, ответил Паумгартнер, - посидеть у вас я рад, только почему это ваш дом вы называете жалким домишкой?
Я же знаю, что по убранству и драгоценной утвари с ним не сравнятся дома наших самых богатых горожан!
Ведь вы совсем недавно отстроили его, и он стал украшением нашего славного имперского города, а о внутренней отделке я и не говорю - ею мог бы гордиться и дворянин!
Старый Паумгартнер был прав, ибо, как только отворялась дверь, до блеска начищенная воском, с пышными медными украшениями, вы оказывались в просторных сенях, где пол был выложен плитками, где на стенах висели картины, где стояли искусно сделанные шкафы и стулья и все напоминало убранный по-праздничному зал.
И каждый охотно подчинялся приказанию в стихах, которые были начертаны на дощечке, висевшей возле самой двери:
Кому нужда на порог ступить,
Тот должен в чистой обуви быть,
Но то пусть пыль с башмаков стряхнет,
Чтоб не вышло потом хлопот.
А толковых учить ни к чему,
Знают сами порядок в дому.
День был жаркий, с наступлением сумерек и в комнате стало душно, поэтому своего благородного гостя мастер Мартин повел в просторную и прохладную "чистую поварню".
Так называлась тогда в домах богатых горожан комната, которую только для виду отделывали наподобие кухни и украшали всякого рода дорогой хозяйственной утварью, не служившей для приготовления пищи.
Мастер Мартин, как только вошел сюда, громко крикнул:
- Роза!
Тотчас же отворилась дверь, и в комнату вошла Роза, единственная дочь мастера Мартина.
Постарайся, дражайший читатель, как можно отчетливее вообразить себе в эту минуту непревзойденные творения нашего великого Альбрехта Дюрера.
Пусть словно живые встанут перед тобой чудесные образы чудесных девушек, исполненные великой прелести, сладостной кротости и благочестия, такие, какими их можно увидеть на его картинах.
Представь себе гибкий благородный стан, прекрасный лилейно-белый лоб, румянец на щеках, нежный, как аромат роз, тонкие вишнево-алые жгучие губы, мечтательно-кроткие глаза, скрывающиеся за темными ресницами, как лунный луч скрывается за сетью листвы, представь себе шелковистые волосы, искусно заплетенные в красивые косы, представь себе всю небесную красоту этих девушек, и ты увидишь прелестную Розу.
Да и как бы иначе мог рассказчик описать тебе это небесное дитя?
Но да будет здесь позволено вспомнить еще об одном одаренном талантами молодом художнике, в чье сердце проник яркий свет того доброго старого времени.
Мы говорим о немецком живописце Корнелиусе, живущем в Риме.
"Я не знатна и не прекрасна".
Такою, какой на рисунках Корнелиуса к Гетеву "Фаусту" изображена Маргарита, произносящая эти слова, следует представить себе и Розу в те минуты, когда, полная набожной, целомудренной робости, она отвечала отказом на сватовство спесивых женихов.
Роза по-детски смиренно поклонилась Паумгартнеру, взяла его руку и поцеловала ее.
Бледные щеки старика окрасились ярким румянцем, и, подобно тому как вечерний луч, вспыхивая в последний раз, золотит темную листву, в глазах его засверкал огонь давно минувшей молодости.
- Ну, - звонко воскликнул он, - ну, любезный мой мастер Мартин, вы зажиточный, вы богатый человек, но прекраснейший дар, которым наградил вас господь, - это ваша милая дочка Роза!
Если уж у нас, стариков советников, радуется сердце и мы не можем отвести наших близоруких глаз, когда глядим на милое дитя, то как же осуждать молодых людей за то, что они, встретив вашу дочку на улице, останавливаются будто вкопанные и уподобляются каменным изваяниям?
В церкви они только и знают, что глазеть на нее, а не на святого отца; когда у нас гулянье на Аллервизе или где еще, они, к досаде всех остальных девушек, преследуют вздохами, влюбленными взглядами и сладкими, как мед, речами только вашу дочь.
Что ж, мастер Мартин!
Зятя вы можете себе выбрать между нашими молодыми дворянами или где вам будет угодно.
Лицо мастера Мартина нахмурилось, покрылось морщинами; он велел дочери принести благородного старого вина и, когда она вышла, вся зардевшись и потупив глаза, молвил Паумгартнеру:
- Полно, сударь мой, это правда, что дочери моей дана необычайная красота и что и меня тем самым щедро одарило небо, но как же вы-то можете говорить об этом в присутствии девушки?
А что до зятя дворянина, то все это пустяки.
- Молчите, - со смехом ответил Паумгартнер, - молчите, мастер Мартин!
От избытка сердца глаголют уста!
Поверьте, и моя ленивая старческая кровь разыгрывается, когда я вижу Розу.
А если я прямо говорю о том, что и сама она прекрасно знает, беды от этого никакой не будет.
Роза принесла вино и два высоких стакана.
Мартин выдвинул на середину комнаты тяжелый, украшенный причудливой резьбою стол.
Едва только старики успели усесться, едва только мастер Мартин наполнил стаканы вином, перед домом раздался конский топот.
Всадник, видимо, остановился, а затем в сенях раздался его голос.
Роза поспешила туда и возвратилась с известием, что это старый рыцарь Генрих фон Шпангенберг и что он желает зайти к мастеру Мартину.
- Ну, - воскликнул мастер Мартин, - стало быть, нынче для меня счастливый и радостный вечер, раз ко мне заехал мой добрый старый заказчик!
Наверно, новые заказы, наверно, придется мне приняться за новую работу!
Тут он со всей поспешностью, насколько это было в его силах, бросился навстречу желанному гостю.
ПРО ТО, КАК МАСТЕР МАРТИН ВЫШЕ ВСЕХ ДРУГИХ РЕМЕСЕЛ СТАВИЛ СВОЕ РЕМЕСЛО
Гоххеймер пенился в красивых граненых стаканах и развязал трем старикам язык.
Старый Шпангенберг, еще бодрый и веселый, несмотря на свои преклонные годы, особенно хорошо умел рассказывать всякие забавные истории о беспечных днях своей молодости, так что у мастера Мартина порядком тряслось брюхо, и от чрезмерного смеха ему то и дело приходилось отирать слезы.
Да и господин Паумгартнер вовсе забыл о той важности, какая приличествует советнику магистрата, и наслаждался благородным напитком и веселой беседой.
Когда же Роза снова вошла в комнату с опрятной корзинкой на руке, вынула из нее столовое белье, ослепительно чистое, словно только что выпавший снег, когда она, деловито, как и подобает хозяйке, расхаживая взад и вперед, накрыла стол и уставила его всякими яствами, которые приправлены были пряностями, когда она с милой улыбкой попросила гостей не побрезговать тем, что было приготовлено в такой спешке, смех и разговоры замолкли.
Оба, и Паумгартнер и Шпангенберг, не сводили горящих глаз с очаровательной девушки, и сам мастер Мартин, откинувшись в кресле и сложив руки, с довольной улыбкой смотрел на ее хозяйственные хлопоты.
Роза собиралась уйти, но вдруг старый Шпангенберг по-юношески стремительно вскочил с места, схватил девушку за плечи и воскликнул, меж тем как светлые слезы струились из его глаз: "О милый, кроткий ангел, добрая, чудная девушка!" - потом два-три раза поцеловал ее в лоб и, как будто погрузившись в глубокую задумчивость, вернулся на свое место.
Паумгартнер поднял стакан за здоровье Розы.
- Да, - заговорил Шпангенберг, когда Роза ушла, - да, мастер Мартин, небо, послав вам дочь, наградило вас сокровищем, которому вы и цены не знаете.
Она откроет вам путь к великим почестям: разве всякий, кто бы он ни был, к какому бы сословию ни принадлежал, не захотел бы стать вашим зятем?
- Вот видите, - перебил его Паумгартнер, - видите, мастер Мартин, вот и благородный господин фон Шпангенберг думает так же, как и я!
Я уже представляю себе мою милую Розу невестой дворянина, в богатом жемчужном уборе на чудесных белокурых волосах.
- Любезные господа, - начал мастер Мартин, совсем уж раздосадованный, — любезные господа, что это вы говорите все об одном, а сам-то я по-настоящему еще и не думаю об этом деле!
Моей Розе сейчас исполнилось восемнадцать лет, а такому юному созданию еще нечего высматривать себе жениха.
Во всем, что будет впредь, полагаюсь я всецело на волю божью.
Одно лишь знаю наверное, что ни дворянин, ни кто другой не добьется руки моей дочери, а только бочар, и притом самый сведущий, самый искусный в моем ремесле.
Разумеется, если он только будет люб моей дочери, ибо ни за что на свете я не стану принуждать мое милое дитя, а уж менее всего - принуждать к замужеству, которое ей было бы не но сердцу.
Шпангенберг и Паумгартнер, весьма удивленные странными словами мастера Мартина, взглянули друг на друга.
Наконец Шпангенберг, чуть покашляв, снова начал:
- Так ваша дочь не может выбрать жениха в другом сословии?
- Да сохранит ее от этого господь! - ответил Мартин.
- Но, - продолжал Шпангенберг, - если бы искусный мастер другого благородного ремесла, может быть, золотых дел мастер или даже иной даровитый художник-живописец, посватался к вашей Розе и понравился ей несравненно больше, чем все другие молодые люди, что тогда?
- "Покажи мне, - ответил Мартин, откинув голову, - покажи мне, милый мой юноша, молвил бы я ему, ту сорокаведерную бочку, над которой ты потрудился, - твою работу на звание мастера".
А если он не смог бы это сделать, то я бы приветливо отворил дверь и учтиво попросил бы его попытать удачи где-нибудь в другом ремесле.
- А если бы, - снова молвил Шпангенберг, - а если бы этот юноша сказал: "Такой маленькой вещицы у меня не найдется, но пойдемте на рынок, поглядите на тот большой дом, что смело возносит ввысь свою стройную кровлю, - это моя работа на звание мастера!"
- Ах, сударь, - нетерпеливо перебил мастер Мартин речь Шпангенберга, зачем это вы стараетесь переубедить меня?
Ремесло моего зятя должно быть то же, что и мое, ибо - так я считаю - мое ремесло есть самое прекрасное на свете.
Неужто вы думаете, будто достаточно уметь стягивать доски обручами, чтобы получилась крепкая бочка?
Ну разве не прекрасно, разве не чудесно уже одно то, что для нашего ремесла требуется умение хранить и холить чудный дар небес - благородное вино, чтобы оно становилось все лучше и со всей силой и сладостью пронизывало нас, как истинный пламенный дух жизни?
А как делается сама бочка?
Разве мы не должны, если только хотим, чтоб работа удалась, сперва все точно вычертить и вычислить?
Мы должны уметь считать и мерить, ибо как иначе могли бы мы определять пропорции бочки и сколько в ней умещается?
Эх, милостивый господин, сердце веселится в груди, когда я начинаю собирать какую-нибудь хорошую бочку, когда уже все части хорошо выструганы и пригнаны и подмастерья, взмахнув колотушками, ударяют по клиньям: тук-тук, тук-тук!
Веселая музыка!
И вот стоит бочка, построена на славу, а я приосаниваюсь, беру в руки резец и на дне ее ставлю знак моего ремесла, известный всем добрым погребщикам и чтимый ими.
Вы заговорили о зодчих, милостивый господин.
Ну что ж, такой вот красивый дом - отличное дело, но если б я был зодчий и мне случилось идти мимо моего собственного произведения, а сверху бы на меня глядела какая-нибудь грязная душонка, какой-нибудь негодник, жалкий плут, купивший этот дом, мне до глубины души было бы стыдно; с досады и с тоски мне пришла бы охота разрушить мое собственное произведение.
Но с моими постройками ничего такого не может случиться.
В них навсегда поселяется дух самый чистый на земле - благородное вино.
Благословенье божье на ремесло мое!
- Ваше похвальное слово, - молвил Шпангенберг, - выражает хорошую и достойную мысль.
Вам делает честь, что вы так высоко цените ваше ремесло, но не сердитесь, если я все еще не могу оставить вас в покое.
Что, если бы и вправду к вам явился дворянин и посватался к вашей дочери?
Ведь когда по-настоящему дойдет до дела, многое может устроиться и совсем иначе, чем думали раньше.
- Ах, - не без раздражения воскликнул мастер Мартин, - что бы мне оставалось еще сделать, как не поклониться поучтивее и не сказать: "Милостивый господин, если б вы были исправный бочар, но ведь..."
- Послушайте еще, - перебил его Шпангенберг, - а если бы в один прекрасный день перед вашим домом остановился красавец дворянин, верхом на гордом коне, пышно одетый, с блестящей свитой, и стал бы просить в жены вашу дочь?
- Ну что ж!
Ну что ж! - с еще большим раздражением воскликнул мастер Мартин. - Я бы тут со всех ног бросился к дверям, закрыл бы их на все замки, крикнул бы ему, гаркнул бы на него: "Поезжайте дальше!
Поезжайте дальше, мой благородный рыцарь, такие розы, как моя, цветут не для вас, мой погреб, мои червонцы вам по вкусу, так вы и девочку хотите взять в придачу...
Ну вот, поезжайте дальше!
Поезжайте дальше!"
Старик Шпангенберг с налившимся кровью лицом встал, оперся обеими руками о стол и опустил глаза.
- А теперь, - молвил он, помолчав немного, - последний вопрос, мастер Мартин.
Если бы этот рыцарь, остановившийся перед вашим домом, был мой собственный сын, если бы я сам вместе с ним остановился перед вашим домом, вы бы тоже заперли дверь, вы бы тоже решили, что мы явились ради вашего погреба, ради ваших золотых?
- Отнюдь нет, - ответил мастер Мартин, - отнюдь нет, дорогой и милостивый мой господин, я бы учтиво отворил вам дверь, все в моем доме было бы к вашим и вашего сына услугам, но что до моей Розы, я бы сказал: "Если бы только небу угодно было, чтобы ваш смелый рыцарь стал хорошим бочаром, не было бы для меня на всей земле зятя более желанного, чем он, а теперь..."
Но все же скажите, дорогой и достойный господин мой, зачем это вы дразните и мучите меня такими странными вопросами?
Посмотрите, совсем расстроился наш веселый разговор, стаканы стоят нетронутые!
Оставим-ка в покое и зятя и свадьбу Розы, пью за здоровье вашего сына, о котором я слышал, что он красавец! - Мастер Мартин взял в руки свой стакан.
Паумгартнер последовал его примеру и воскликнул:
- А теперь покончим с неприятными разговорами, и да здравствует ваш храбрый рыцарь!
Шпангенберг чокнулся и сказал с принужденной улыбкой:
- Вам нетрудно догадаться, что я все это говорил в шутку, ведь сыну моему надлежит искать себе невесту среди знатнейших девиц, и только дикое любовное безумие могло бы его заставить, забыв о своем сане и рождении, посвататься к вашей дочери.
Но все же вы могли бы чуть полюбезнее ответить на мой вопрос.
- Ах, дорогой господин, - отвечал мастер Мартин, - даже и в шутку я не мог бы ответить иначе, чем я ответил бы, если б на самом деле случилось такое дивное дело, какое вы тут выдумали.
Впрочем, не обижайте меня; ведь и сами вы должны признать, что я лучший бочар в этих краях, что в вине я понимаю толк, что я крепко и верно соблюдаю мудрый винный устав в бозе почившего императора нашего Максимилиана, что я человек благочестивый и ненавижу всякое беззаконие, что на мою сорокаведерную бочку выпариваю всегда лишь самую малость чистой серы, которая дает нужную крепость.
И во всем этом, мои дорогие, достойные гости, вы можете убедиться по вкусу моего вина.
Шпангенберг, заняв прежнее место, старался придать своему лицу выражение более веселое, а Паумгартнер изменил предмет разговора.
Но подобно тому, как расстроенные струны музыкального инструмента все время ослабевают и музыкант тщетно силится вызвать вновь те благозвучные аккорды, что слышались раньше, так и между стариками уже не ладился разговор.
Шпангенберг кликнул своих слуг и, чрезвычайно недовольный, покинул дом мастера Мартина, в который он входил такой веселый и благодушный.
ПРЕДСКАЗАНИЕ СТАРОЙ БАБУШКИ
Мастер Мартин был несколько смущен тем, что его добрый старый заказчик так угрюмо расстался с ним, и, обращаясь к Паумгартнеру, который только что допил последний стакан и собирался уходить, промолвил:
- Право же, я совсем не понимаю, что старик хотел сказать своими речами и отчего это он напоследок рассердился.
- Дорогой мастер Мартин, - начал Паумгартнер, - вы достойный и благочестивый человек и, разумеется, вправе придавать цену тому, что с божьей помощью идет добрым порядком и что доставило вам богатство и почет.
Но только надо остерегаться хвастливой гордости: она противна христианскому духу.
С вашей стороны нехорошо уже было то, что в сегодняшнем собрании вы поставили себя выше всех прочих мастеров цеха; пусть вы больше, чем другие, понимаете в вашем ремесле, но когда вы прямо в лицо говорите такие вещи, это может вызвать только гнев и досаду.
А потом - здесь, вечером!
Ведь нельзя же быть в таком ослеплении, чтобы в словах Шпангенберга не видеть шутливого желания испытать, как далеко может зайти ваша упрямая гордость.
Достойного старика больно должны были задеть ваши слова о том, что в каждом дворянине, который сватается к вашей дочери, вы предполагаете низкие, корыстные цели.
И все еще было бы хорошо, если бы вы удержались, когда Шпангенберг заговорил о своем собственном сыне.
Что, если б вы сказали ему: "Да, дорогой, достойный господин мой, достаточно того, что сами вы, как сват, приедете с вашим сыном - такой чести я уж никак не ожидал, тут я поколебался бы и в самом твердом решении".
Да, если б вы молвили такие слова, старик Шпангенберг, вовсе забыв о своем крайнем неудовольствии, весело улыбнулся бы, и к нему вернулось бы прежнее благодушие, и ничего худого тут бы не было.
- Браните меня, - сказал мастер Мартин, - браните меня на чем свет стоит, я точно заслужил это, но когда старик начал молоть весь этот вздор, у меня дыханье сперлось, я не мог иначе ответить ему.
- И потом, - продолжал Паумгартнер, - что за дикое намерение выдать вашу дочь именно за бочара!
Вы говорите, что судьбу вашей дочери поручили небу, а сами с земным нелепым упрямством стараетесь предвосхитить решение вечного владыки, определяете тот малый круг, из которого хотите выбрать себе зятя.
Это может погубить и вас, и вашу Розу.
Бросьте, мастер Мартин, бросьте эту нехристианскую, ребяческую, глупую затею, пусть вечный владыка творит свою волю и доброму сердцу вашей дочери внушит правильное решение!
- Ах, достойный господин мой, - молвил в совершенном унынии мастер Мартин, - только теперь я вижу, как я дурно поступил, что не рассказал всего сразу.
Вы думаете, только благоговение перед моим ремеслом привело меня к бесповоротному решению выдать Розу за бочара?
Нет, это не так, есть тому и другая, дивная и таинственная причина.
Не могу отпустить вас, пока вы не узнаете всего: вы не должны на ночь глядя сердиться на меня.
Сядьте же, прошу вас от всего сердца, повремените немного.
Видите, вот еще стоит бутылка отличного старого вина, которым пренебрег рассерженный рыцарь, останьтесь же, побудьте еще моим гостем!
Паумгартнера удивили настойчивость мастера Мартина и та задушевность, которая была совсем ему не свойственна; казалось, на сердце у него лежит тяжелое бремя, которое ему хочется сбросить.
Когда Паумгартнер уселся и выпил стакан вина, мастер Мартин начал так:
- Вы знаете, дорогой, достойный господин мой, что вскоре после рождения Розы моя добрая жена скончалась от последствий тяжелых родов.
В то время моя бабушка, древняя старуха, была еще жива, если можно назвать живым человеком существо совершенно глухое, слепое, почти неспособное говорить, двигаться и прикованное день и ночь к постели.
Розу мою окрестили: кормилица сидела с ребенком в комнате бабушки.
На душе у меня было так грустно, а когда я глядел на прекрасного младенца, я чувствовал такую дивную радость, смешанную в то же время и с тоской, такое глубокое волнение, что был негоден ни для какой работы; молча, погруженный в самого себя, стоял я возле постели старой бабушки, которую почитал счастливой, ибо она уже была свободна от всякой земной скорби.
И вот смотрю я на ее бескровное лицо, а она вдруг начинает как-то странно улыбаться; морщины словно разгладились, бледные щеки даже порозовели.
Она приподнимается, как будто внезапно почувствовала прилив некой чудесной силы, простирает безжизненные руки, которыми уже не в силах была двигать, и восклицает тихим, нежным голосом: "Роза... милая моя Роза!"
Кормилица встает и подносит ей ребенка, а она берет девочку на руки и начинает укачивать.
Но вот, достойный господин мой, но вот - представьте себе мое изумление, даже испуг - старуха ясным, твердым голосом запевает на высокий радостный лад песню господина Ганса Берхлера, хозяина гостиницы Духа в Страсбурге; а вот и ее слова:
Дева - алые ланиты
Роза, будь тверда:
Бога помни всегда,
Проси у него защиты,
Бойся стыда
И ложных благ не ищи ты.
Домик блестящий - это подношенье,
Пряной искрится он струей,
В нем ангелов светлых пенье;
С чистой душой
Внемли, друг мой,
Звукам любовного томленья.
Кто домик тот драгоценный
В твой дом принесет, того
Ты можешь обнять блаженно,
Отца не спросясь своего,
Тот будет суженый твой.
Этот домик счастье, и радость,
И богатство в дом принесет.
Смело гляди вперед,
Светлому слову верь,
Пусть твоя младость
Волей господней цветет.
А допев эту песню, тихо и бережно опустила она ребенка на одеяло и, положив ему на лоб свою иссохшую, дрожащую руку, стала шептать невнятные слова, но по ее просветленному лицу ясно было видно, что она читает молитвы.
Потом она уронила голову на подушку и в ту минуту, когда кормилица уносила дитя, испустила глубокий вздох.
Она скончалась...
- Это, - сказал Паумгартнер, когда мастер Мартин умолк, - это удивительный случай, но все-таки я совсем не понимаю, что есть общего между вещей песней старой бабушки и вашим упрямым желанием выдать Розу именно за бочара.
- Ах, - ответил мастер Мартин, - что же может быть яснее?
Старушка, которую в последнюю минуту ее жизни просветил господь, вещим голосом прорекла, что должно случиться с Розой, если она хочет быть счастливой.
Жених, что придет с блестящим домиком и принесет богатство, счастье, радость и благодать, - разве он не тот самый искусный бочар, который в моей мастерской построит свой блестящий домик и за него получит звание мастера?
В каком ином домике искрится пряная струя, если не в винной бочке?
А когда вино начинает бродить, когда оно журчит, и гудит, и плещет, то добрые ангелы носятся на его волнах и поют веселые песни.
Да, да!
Ни о каком ином женихе старая бабушка и не говорила, а только о бочаре, и так тому и быть.
- Вы, дорогой мастер Мартин, - молвил Паумгартнер, - вы ведь на свой лад разгадываете слова старой бабушки.
Не возьму я в толк ваше объяснение и стою на том, что вы всецело должны положиться на волю неба да на сердце вашей дочери, которое, верно, уж найдет правильный ответ.
- А я, - нетерпеливо перебил его мастер Мартин, - я стою на том, что зятем моим должен быть и будет не кто иной, как искусный бочар.
Паумгартнер чуть было не рассердился на упрямство Мартина, однако сдержался и, вставая с места, молвил:
- Позднее уж время, мастер Мартин, довольно нам бражничать и беседовать, вино и разговор нам, кажется, не идут уже больше впрок.
Когда они затем вышли в сени, там оказалась молодая женщина с пятью мальчиками, из которых старшему могло быть разве что лет восемь, а младшему - года полтора.
Женщина плакала навзрыд.
Роза поспешила навстречу отцу и гостю и сказала:
- О господи!
Умер Валентин, вот его вдова с детьми.
- Что?
Умер Валентин? - воскликнул в замешательстве мастер Мартин. - Несчастье-то какое, несчастье какое!
Подумайте, - обратился он вслед за тем к Паумгартнеру, - Валентин - искуснейший из моих подмастерьев, и притом усердный и скромный.
Недавно, отделывая большую бочку, он сильно ранил себя скобелем, рана делалась все более опасной, началась у него горячка - и вот он умер в расцвете лет.
Тут мастер Мартин подошел к безутешной вдове, которая, обливаясь слезами, сокрушалась, что теперь ей, верно, придется погибнуть в горе и нищете.
- Да что вы, - сказал Мартин, - да что вы обо мне думаете?
Ведь ваш муж у меня на работе нанес себе ту опасную рану.
Разве я могу после этого оставить вас в беде?
Нет, отныне вы все принадлежите к моему дому.
Завтра или когда вы назначите, мы похороним вашего бедного мужа, а вы с вашими мальчиками переезжайте на мою мызу у Девичьих ворот, там у меня славная мастерская под открытым небом, и там я всякий день работаю с моими подмастерьями.
Там вы можете ведать хозяйством, а ваших славных мальчиков я воспитаю, как своих сыновей.
И знайте еще, что я и вашего старика отца беру к себе в дом.
Хороший он был бочар, пока силы его не покинули.
Что ж!
Если он и не может держать в руке колотушку, топор или натяжник и работать на фуганке, то все-таки он еще в силах владеть теслом или обстругивать обручи.
Словом, он, так же как и вы, должен поселиться в моем доме.
Если бы мастер Мартин не поддержал вдову, она, потрясенная пережитым и исполненная чувства глубокой благодарности, едва не лишившись чувств, упала бы к его ногам.
Старшие мальчики повисли на полах его камзола, а двое маленьких, которых Роза взяла на руки, протягивали к нему свои ручонки, как будто они всё поняли.
Старый Паумгартнер, с глазами полными слез, улыбаясь, сказал:
- Мастер Мартин, нельзя на вас сердиться! - и пошел домой.
КАК ПОЗНАКОМИЛИСЬ МОЛОДЫЕ ПОДМАСТЕРЬЯ ФРИДРИХ И РЕЙНХОЛЬД
На живописном, зеленом пригорке в тени высоких деревьев лежал статный молодой подмастерье по имени Фридрих.
Солнце уже зашло, и только алое пламя полыхало на горизонте.
Вдали совершенно отчетливо был виден славный имперский город Нюрнберг, расстилавшийся в долине и смело возносивший свои гордые башни в вечернем сиянии, которое своим золотом обливало их верхи.
Парень облокотился на свой дорожный ранец, лежавший рядом, и мечтательно смотрел на долину.
Потом сорвал несколько цветков, которые росли вокруг него в траве, и подбросил их вверх, навстречу вечернему сиянию, потом вновь с грустью посмотрел вперед, и горячие слезы заискрились в его глазах.
Наконец он поднял голову, простер вперед обе руки, как будто хотел обнять милое ему существо, и звонким приятным голосом запел такую песню:
Страна родная,
Ты вновь предо мной,
Чистой душой
Был верен тебе всегда я.
Алый закат, розовей!
Я видеть хочу лишь розы;
В цвете вешней любви
Ты мне яви
Дивные, нежные грезы.
Ты порваться готова, грудь?
Твердой в страданье и счастье будь!
О, закат золотой,
Ты посланец любви святой,
Вздохи, слезы мои
К ней донеси ты
И, если умру,
Розам нежным скажи ты,
Что любовью душа изошла.
Пропев эту песню, Фридрих достал из своего ранца кусок воска, согрел его у себя на груди и начал тщательно и искусно лепить прекрасную розу с множеством тончайших лепестков.
Занятый этим делом, он напевал отдельные строфы из своей песни и, всецело погрузившись в самого себя, не замечал, что за его спиной давно уже стоит красивый юноша и пристально следит за его работой.
- Послушайте, друг, - начал юноша, - ведь то, что вы мастерите, прекрасная вещица.
Фридрих испуганно оглянулся, но когда он увидел темные, приветливые глаза незнакомого юноши, ему стало казаться, будто он давно уже знает его; улыбнувшись, он ответил:
- Ах, милостивый господин, стоит ли вашего внимания эта безделка, которая служит мне для времяпрепровождения в пути?
- Ну, - продолжал незнакомый юноша, - если вы безделкой называете этот нежный цветок, так поразительно напоминающий настоящую розу, то, значит, вы очень искусный и умелый лепщик.
Вы доставили мне двойное удовольствие.
Меня за душу хватала нежная песня, которую вы так славно пропели на голос Мартина Хешера, теперь же я восторгаюсь вашим умением обращаться с воском.
А куда вы думаете дойти еще нынче?
- Цель, - отвечал Фридрих, - цель моего странствия тут, у нас перед глазами.
Я иду на свою родину, в славный имперский город Нюрнберг.
Но солнце уже село, и потому я хочу переночевать там внизу, в деревне; завтра, рано утром, снова в путь, и к полудню я буду в Нюрнберге!
- Ах вот как, - весело воскликнул юноша, - это удачно!
Нам по пути, я тоже собираюсь в Нюрнберг.
Я вместе с вами переночую в деревне, и завтра же отправимся дальше.
А теперь поговорим еще немножко.
Юноша, которого звали Рейнхольд, сел в траву рядом с Фридрихом и продолжал:
- Не правда ли, ведь я не ошибаюсь, вы искусный литейщик; это я вижу по тому, как вы лепите, а может быть, вы золотых и серебряных дел мастер?
Фридрих печально опустил глаза и с унынием молвил:
- Ах, милостивый господин, вам кажется, будто я гораздо лучше и выше, чем есть на самом деле.
Скажу вам сразу же, что изучил я бочарное дело и иду в Нюрнберг наниматься на работу к одному известному мастеру.
Теперь вы, верно, будете презирать меня за то, что не умею я ни лепить, ни отливать разные чудесные фигуры, а только наколачиваю обручи на бочки да на бадьи.
- Мне презирать вас за то, что вы бочар?
Ведь я же и сам не кто иной, как бочар.
Фридрих уставился на него и не знал, что и подумать, ибо наряд Рейнхольда менее всего подходил для странствующего бочара-подмастерья.
Камзол тонкого черного сукна, обшитый тисненым бархатом, нарядный воротник, короткая широкая шпага, шапочка с пером, свешивающимся вниз, скорее обличали в нем богатого купца, а между тем в лице юноши, во всей его внешности было что-то необыкновенное, не позволявшее примириться с мыслью о том, что это может быть купец.
Рейнхольд заметил недоумение Фридриха, раскрыл свою котомку, вынул фартук и набор инструментов и воскликнул:
- Так смотри же, друг, смотри!
Ты все еще продолжаешь сомневаться, что я тебе товарищ?
Я знаю, тебя удивляет мое платье, но я из Страсбурга, а там бочары ходят такие же нарядные, как дворяне.
Правда, что и мне, так же как тебе, хотелось прежде чего-то другого, но главное для меня теперь - это бочарное ремесло, и на него я возлагаю большие и прекрасные надежды.
Разве не было то же самое и с тобой, товарищ?
Но мне почудилось, что над твоей ясной молодой жизнью невзначай нависла и бросает на нее свою тень темная туча и ты не в силах радостным взором оглядеться вокруг себя.
Песня, которую ты спел, полна была любовного томления и скорби, и слышались в ней звуки, которые словно вырвались из моей груди, и мне кажется, будто я уже знаю все, что ты в себе затаил.
Тем более ты должен довериться мне, - разве в Нюрнберге мы и без того не сделаемся добрыми товарищами и не останемся ими потом?
Рейнхольд одной рукой обнял Фридриха и приветливо заглянул ему в глаза.
Затем Фридрих сказал:
- Чем больше я на тебя гляжу, добрый товарищ, тем сильнее тянет меня к тебе; я так явственно слышу чудесный голос, что раздается из глубины сердца, и будто эхо неизменно отвечает на зов дружественного духа.
Я должен все рассказать тебе.
Не потому, чтобы у меня, бедного человека, были важные тайны, которые я мог бы доверить тебе, но только потому, что в груди верного друга найдется место для чужой печали, и тебя, хотя мы только сейчас познакомились, я уже в эти первые минуты считаю своим самым близким другом.
Из меня теперь вышел бочар, и я могу похвалиться, что знаю свое ремесло, но к другому искусству, гораздо более прекрасному, я еще с детства стремился всей душой.
Я хотел стать великим мастером в литейном искусстве и в чеканке серебряных вещей, как Петер Фишер или итальянец Бенвенуто Челлини.
С пламенным рвением я работал у господина Иоганна Хольцшуэра, знаменитого на моей родине чеканщика, который, собственно, не был сам литейщиком, но все же вполне мог руководить мною в этом деле.
В доме господина Хольцшуэра нередко бывал господин Тобиас Мартин, бочар, со своей дочерью - очаровательной Розой.
Я влюбился в нее; сам не знаю, как это случилось.
Я покинул родину и отправился в Аугсбург, чтобы как следует изучить там литейное искусство, но тут-то во мне и вспыхнуло по-настоящему пламя любви.
Я видел и слышал одну только Розу; всякое стремление, всякое усилие, которое не вело меня к обладанию ею, претило мне.
Мне пришлось стать на тот единственный путь, который к этому ведет.
Мастер Мартин выдаст свою дочь только за бочара, который в его доме сделает отличнейшую бочку и к тому же будет по сердцу дочери.
Я бросил свое искусство и научился бочарному ремеслу.
Я иду в Нюрнберг и хочу поступить в подмастерья к мастеру Мартину.
Но вот теперь, когда родной город передо мною, а лучезарный образ Розы так живо представляется мне, теперь я полон страха, отчаяния, тоски; я погибаю.
Теперь я уже ясно вижу все безумие моей попытки.
Разве я знаю, любит ли меня Роза, полюбит ли она меня когда-нибудь?
Рейнхольд со все возрастающим вниманием слушал рассказ Фридриха.
Теперь он подпер рукою подбородок и, закрыв глаза ладонью другой руки, спросил глухо и мрачно:
- Разве Роза никогда не давала тебе понять, что любит тебя?
- Ах, - отвечал Фридрих, - ах, Роза, когда я покинул Нюрнберг, была еще скорее девочкой, чем девушкой.
Правда, ей нравилось быть со мной, она так ласково улыбалась мне, когда вместе с нею я неутомимо собирал цветы в саду господина Хольцшуэра и плел венки, но...
- Ну, так надежда еще вовсе не потеряна! - вдруг прокричал Рейнхольд голосом столь резким и прозвучавшим столь неприятно, что Фридрих почти ужаснулся.
Рейнхольд вскочил, шпага зазвенела у него на боку.
Теперь, когда он встал и выпрямился во весь рост, глубокие ночные тени легли на его побледневшее лицо и так безобразно исказили нежные черты юноши, что Фридрих испуганно воскликнул:
- Да что это вдруг случилось с тобой? - При этом он отступил на несколько шагов и ногой толкнул котомку Рейнхольда.
Зазвенели струны, и Рейнхольд гневно воскликнул:
- Эй ты, недобрый товарищ, не разбей мою лютню!
Лютня привязана была к котомке.
Рейнхольд отвязал ее и так неистово ударил по струнам, словно хотел порвать их все до последней.
Но вскоре игра его стала нежной и мелодичной.
- Давай, - сказал он с прежней мягкостью в голосе, - давай, милый брат, спустимся теперь в деревню!
Тут у меня в руках славное средство, чтобы отгонять злых духов, которые могли бы встретиться на нашем пути и уж ко мне-то могли бы привязаться.
- Полно, милый брат, - отвечал Фридрих, - с чего бы это злые духи стали привязываться к нам в пути?
Но играешь ты очень приятно, продолжай.
На темной лазури неба появились золотые звезды.
Ночной ветер с глухим шелестом проносился над душистыми лугами.
Громче журчали ручьи, шумели деревья далекого мрачного леса.
А Фридрих и Рейнхольд, напевая под звон лютни, спускались в долину, и сладкие звуки их мечтательно-томных песен, звонкие и ясные, как бы на светлых крыльях неслись по воздуху.
Придя на ночлег, Рейнхольд быстро сбросил свою котомку, отставил лютню и порывисто прижал к груди Фридриха, который ощутил на щеках следы жгучих слез, пролитых его товарищем.
ПРО ТО, КАК МОЛОДЫЕ ПОДМАСТЕРЬЯ, РЕЙНХОЛЬД И ФРИДРИХ, БЫЛИ ПРИНЯТЫ В ДОМЕ МАСТЕРА МАРТИНА
Когда Фридрих проснулся поутру, он не увидел своего нового друга, который с вечера улегся рядом с ним на соломенном ложе, а так как не было заметно ни лютни, ни котомки, то он и подумал, что, по неизвестным ему причинам, Рейнхольд покинул его и пошел другим путем.
Но едва только Фридрих вышел из дому, как Рейнхольд оказался перед ним - с лютней в руке и котомкой за плечами, притом одетый совершенно иначе, чем вчера.
Перо с шапочки он снял, шпагу спрятал, а вместо изящного камзола, обшитого бархатом, надел простой, не бросающийся в глаза камзол, какие носят горожане.
- Ну что ж, - воскликнул он, веселым смехом встречая удивленного друга, - ну что ж, дружище, теперь-то уж ты, наверно, видишь во мне настоящего товарища и верного друга.
Но только, знаешь ли, для влюбленного ты спал слишком долго.
Смотри, как высоко уже стоит солнце!
Скорее же в путь!
Фридрих был молчалив, погружен в себя, не отвечал на вопросы Рейнхольда, не обращал внимания на его шутки.
Рейнхольд, расшалившись, носился по сторонам, весело кричал и размахивал своей шапочкой.
Но и он становился все молчаливее по мере того, как они приближались к городу.
- Я не могу идти дальше: так мне тревожно, так тяжело, так сладостно-тоскливо у меня на душе.
Давай отдохнем немножко под этими деревьями! - молвил Фридрих, когда они уже почти достигли ворот Нюрнберга, и в полном изнеможении опустился на траву.
Рейнхольд сел подле и, немного помолчав, сказал:
- Наверно, милый мой брат, я вчера вечером удивил тебя.
Но когда ты мне рассказывал о твоей любви и я увидел, как тяжело тебе, мне в голову стали лезть всякие нелепости, которые сбили меня с толку, а в конце концов смогли бы и с ума свести, если бы твое чудное пение и моя лютня не прогнали злых духов.
Но как только меня пробудил первый луч утренней зари, вся радость жизни вновь вернулась в мою душу, а злое наваждение рассеялось еще вчера вечером.
Я выбежал из дому, и, пока бродил среди кустов, на ум мне пришли всякие чудеса.
Когда я встретил тебя сейчас - о, как устремилась к тебе моя душа!
Мне припомнилась одна трогательная история, недавно случившаяся в Италии в то самое время, когда я там был; я расскажу ее тебе, она очень живо показывает, на что способна истинная дружба.
Случилось, что некий князь, ревностный и благородный друг и покровитель изящных искусств, назначил очень высокую награду тому живописцу, который создаст картину на определенный, весьма благородный, но и очень трудный для исполнения сюжет.
Два молодых живописца, связанные самой тесной дружбой и обычно работавшие вместе, решили вступить в состязание.
Они делились друг с другом своими замыслами и много говорили о том, как преодолеть трудности сюжета.
Старший из них, более опытный в рисунке, в расположении групп, вскоре уяснил себе всю картину, набросал ее и стал тогда помогать младшему, который, еще не кончив наброска, впал в совершенное уныние и оставил бы работу над картиной, если бы старший не ободрял его все время и не давал ему добрых советов.
Когда же они стали накладывать краски, то уже младший, мастерски владевший колоритом, мог дать старшему не одно указание, которому тот и следовал с немалым успехом; вот и оказалось, что младший достиг высокого совершенства в рисунке, старший же далеко превзошел сам себя в колорите.
Когда картины были закончены, художники кинулись друг другу в объятия, каждый был искренне обрадован и восхищен работой другого, каждый признавал за другим право на честно заслуженную награду.
Но случилось, что награды удостоился младший, и вот, совершенно пристыженный, он воскликнул:
"Как могло случиться, что я получил награду?
Моя заслуга - ничто перед заслугой товарища, и разве мог бы я создать что-нибудь достойное без его совета, без его неустанной помощи?"
Тогда старший сказал: "А ты разве не помогал мне добрыми советами?
Правда, моя картина тоже неплохая, но награду заслужил ты, как и подобало.
Стремиться к одной и той же цели честно и открыто - вот истинное дело друзей.
Лавр, который достался победителю, принесет честь и побежденному; ты мне еще дороже теперь, когда ты так смело преодолел трудности и своей победой принес также и мне честь и славу".
Не правда ли, Фридрих, художник был прав?
Честно, не таясь, стараться заслужить одинаковую награду - разве такое стремление не должно еще крепче и теснее соединять истинных друзей, вместо того чтобы сеять между ними раздор?
Неужели мелочная зависть или коварная ненависть могут найти себе приют в благородных душах?
- Никогда, - ответил Фридрих, - конечно, никогда.
Мы с тобой теперь полюбили друг друга, как братья; наверно, вскоре оба мы докажем в Нюрнберге наше уменье, сделаем по изрядной стоведерной бочке без помощи огня, но небо да не допустит, чтобы я почувствовал даже самую малую зависть, если твоя бочка, милый брат, окажется лучше моей.
- Ха-ха-ха! - громко рассмеялся Рейнхольд. - Поди ты со своими бочками, уж ты-то бочку свою сделаешь на радость всем искусным бочарам!
А что до вычисления размеров, пропорции, красивых закруглений, то - да будет тебе известно! - я для тебя подходящий товарищ.
Можешь положиться на меня и по части дерева.
Мы выберем доски из дуба, твердого как камень, срубленного зимою, без червоточины, без белых или красных полос, без разводов - на это у меня верный глаз.
Я во всем помогу тебе и делом, и советом.
А от этого и моя работа будет не менее удачна.
- О господи! - прервал Фридрих своего друга. - Да что же это мы здесь болтаем о том, кто сделает лучшую бочку?
Да разве мы об этом спорим?
Лучшую бочку - чтобы заслужить Розу!
Как это мы заговорили об этом?
У меня голова кружится!
- Полно, брат, - все еще смеясь, воскликнул Рейнхольд, - о Розе я и не думал.
Ты мечтатель.
Идем же, пора наконец и в город.
Фридрих встал и в полном замешательстве продолжал свой путь.
Пока они умывались и стряхивали с себя пыль в гостинице, Рейнхольд сказал Фридриху:
- Собственно, что касается меня, то я совсем не знаю, к какому мастеру мне поступить на работу, нет у меня здесь никаких знакомых, и вот я подумал: милый брат, не возьмешь ли ты меня сразу же к мастеру Мартину?
Может быть, и мне удастся наняться к нему.
- От твоих слов, - отвечал Фридрих, - у меня словно камень с души свалился: ведь если ты останешься со мною, мне будет легче победить мой страх, мою тоску.
И так оба юных подмастерья смело двинулись в путь, к дому знаменитого бочара мастера Мартина.
Это было как раз в то воскресенье, когда мастер Мартин давал обед по случаю своего избрания в старшины, и в самый полдень.
И вот когда Рейнхольд и Фридрих вступили в дом мастера Мартина, они сразу же услышали звон стаканов, навстречу им загудели, сливаясь вместе, веселые голоса пирующих.
- Ах, - сказал Фридрих, впадая в полное уныние, - мы не вовремя пришли.
- А я думаю, - ответил Рейнхольд, - что как раз вовремя: ведь за веселым обедом мастер Мартин должен быть в добром расположении духа, и он, наверное, исполнит наши желания.
Вскоре вышел в сени и сам мастер Мартин, которому доложили об их приходе; одет он был по-праздничному, яркий румянец играл у него на щеках, да покраснел и нос.
Увидев Фридриха, Мартин громко воскликнул:
- Да это Фридрих!
Так ты вернулся, добрый малый?
Вот за это хвалю!
И тоже посвятил себя достославному бочарному ремеслу?
Правда, когда речь заходит о тебе, то господин Хольцшуэр делает отчаянное лицо и говорит, будто в тебе погиб великий художник и будто ты мог бы отливать такие же красивые фигуры, такие же решетки, как те, что видишь в церкви святого Себальда или в Аугсбурге в палатах семьи Фуггеров.
Но все это - глупая болтовня, ты правильно сделал, вступив на путь истинный.
Добро пожаловать!
И мастер Мартин взял его за плечи и, по своему обыкновению, прижал к себе, полный искренней радости.
Фридрих совсем ожил от ласкового приема, оказанного ему мастером Мартином, вся его тоска рассеялась, и он свободно и смело изложил мастеру не только свою просьбу, но предложил в работники и Рейнхольда.
- Что ж, - сказал мастер Мартин, - что ж, вы, право, не могли бы прийти более кстати, чем именно сейчас, когда работы все прибавляется, а работников у меня не хватает.
Рад вам обоим!
Снимайте ваши котомки и входите в дом; обед, правда, идет уже к концу, но вы все-таки садитесь за стол, а Роза о вас позаботится.
И мастер Мартин с обоими подмастерьями вошел в комнату.
Там с раскрасневшимися лицами сидели почтенные мастера во главе с советником Якобусом Паумгартнером.
Только что подали сладкое, и благородное вино искрилось в больших стаканах.
Никто никого не слушал, все громко разговаривали, и каждый думал, что его слушают, а время от времени то один, то другой начинал громко хохотать, сам не зная почему.
Но когда мастер Мартин, держа за руки обоих юношей, громко возвестил, что к нему только что, и как нельзя более кстати, явились два подмастерья, имеющие хорошие свидетельства, все умолкли и невольно залюбовались двумя красивыми молодыми людьми.
Рейнхольд с чувством достоинства осмотрелся кругом, и взгляд его был светел.
Фридрих же потупил глаза и вертел шапочку в руках.
Мастер Мартин отвел юношам места на нижнем конце стола, но это, оказалось, были самые хорошие места, ибо тотчас же появилась Роза, села между друзьями и стала заботливо потчевать их роскошными яствами и благородным вином.
Милая Роза, блистающая всею прелестью, всем очарованием красоты, между двух прекрасных юношей, окруженная старыми бородатыми мастерами, - какое это было чудное зрелище; так и хотелось сравнить ее с сияющим утренним облачком, что одиноко плывет по мрачному небу, или, пожалуй, с первыми весенними цветами, что покачивают над серой поблекшей травой свои веселые головки.
От беспредельного блаженного восторга Фридрих почти не мог дышать и лишь время от времени украдкой бросал взгляды на ту, которой полна была его душа; он уставился в свою тарелку - разве мог он проглотить хоть один кусок?
Рейнхольд, напротив, не сводил с прелестной девушки своих лучистых глаз.
Он начал рассказывать о своих путешествиях; а Роза еще никогда не слыхала таких удивительных рассказов, ей казалось, будто все, о чем говорит Рейнхольд, встает перед ее глазами, воплощаясь в тысячи сменяющихся образов.
Она была вся зрение, вся слух, она не знала, что с нею происходит, когда вдруг, в пылу рассказа, Рейнхольд схватил ее руку и прижал к своей груди.
- Ну что же ты, - внезапно прервал Рейнхольд свою речь, - что же ты, Фридрих, сидишь как немой, словно остолбенел?
Или ты разучился говорить?
Ну, давай выпьем за здоровье милой, прелестной молодой хозяйки, которая так радушно угощает нас!
Фридрих дрожащей рукой взял большой стакан, который Рейнхольд налил до краев и который он (Рейнхольд настаивал на этом) должен был выпить до последней капли.
- Теперь за здоровье нашего доброго хозяина! - воскликнул Рейнхольд, снова налил, и Фридриху снова пришлось осушить стакан.
Тут огненные духи вина овладели его телом и привели в волнение застоявшуюся кровь, которая могучим потоком забурлила во всех его жилах.
- Ах, мне так невыразимо хорошо, - прошептал он, и лицо его покрылось жгучим румянцем, - ах, мне так хорошо, как никогда еще не бывало!
Роза, которая, наверно, совсем иначе истолковала его слова, улыбнулась ему с невыразимой нежностью.
Тогда Фридрих, отбросив всякий страх, молвил:
- Милая Роза, ведь вы, наверно, совсем не помните меня?
- Да что вы, милый Фридрих, - отвечала Роза, потупив глаза, - полно, возможно ли, чтоб я так скоро забыла вас?
У старого господина Хольцшуэра - а я тогда, правда, была еще ребенок - вы не гнушались играть со мною и всегда знали, чем бы занять и позабавить меня.
А ту прехорошенькую корзиночку из серебряной проволоки, которую вы мне тогда подарили на рождество, я и посейчас храню и берегу как память.
Слезы блестели на глазах упоенного блаженством юноши, он хотел что-то сказать, но из его груди, подобно глубокому вздоху, вырвались только слова:
- О Роза, милая, милая Роза!
- Я всегда, - продолжала Роза, - от всей души желала снова увидеть вас.
Но что вы изберете бочарное ремесло, этого я никогда не думала.
Ах, как вспомню те прекрасные вещи, которые вы делали тогда у мастера Хольцшуэра, мне становится так жаль, что вы бросили ваше искусство!
- Ах, Роза, - сказал Фридрих, - ведь я только ради вас изменил своему милому искусству.
Едва были произнесены эти слова, как Фридриху от страха и стыда уже хотелось сквозь землю провалиться!
Ведь самое необдуманное признание сорвалось с его уст.
Роза, как будто обо всем догадываясь, отвернулась.
Напрасно искал он слов.
Тут господин Паумгартнер с силой ударил ножом по столу и объявил, что господин Фольрад, почтенный мастер пения, споет песню.
Господин Фольрад тотчас же встал, откашлялся и запел на златозвучный лад Ганса Фогельгезанга такую чудную песню, что у всех от радости сердце запрыгало в груди и даже Фридрих забыл о своей злой тревоге.
Пропев еще несколько прекрасных песен на другие чудесные лады, как-то: сладкогласный лад, трубный лад, цветущий райский лад, свежий померанцевый лад и другие; господин Фольрад сказал, что если среди сидящих за столом есть кто-нибудь, владеющий чудным мастерством пения, то пусть и он запоет теперь песню.
Тут Рейнхольд поднялся с места и сказал, что если ему будет позволено сопровождать свою песню игрой на лютне, по итальянскому обычаю, то и он споет песню и при этом сохранит немецкий лад.
Так как никто не возражал, он принес свой инструмент и, взяв несколько благозвучных аккордов, служивших прелюдией, запел такую песню:
Где дивный родник,
Что пряным бьет вином?
В подвале, там,
И вам
Дано его струи
Увидеть золотые,
О дивный родник,
Что светлым бьет вином,
Кто смастерил
И сбил
Его искусно так,
С таким усердьем рьяным?
Кто светлый родник
Сработал, вам знаком:
Кругом
Он бондарем зовется,
Разгорячен вином,
Любовию влеком,
Искусник молодой
С душой
За дело он берется.
Песня всем чрезвычайно понравилась, но более всех - мастеру Мартину, у которого от радости и восхищения заблестели глаза.
Не обращая внимания на Фольрада, рассуждавшего - и, пожалуй, даже слишком велеречиво - о глухом напеве Ганса Мюллера, который подмастерье достаточно верно уловил, мастер Мартин встал со своего места и воскликнул, подняв свой граненый бокал:
- Сюда, славный мой бочар и певец, сюда, ты должен осушить этот бокал вместе со мной, твоим хозяином Мартином!
Рейнхольд повиновался приказанию.
Вернувшись на свое место, он шепнул на ухо погруженному в задумчивость Фридриху:
- Теперь и ты должен спеть, спой-ка ту песню, что пел вчера вечером!
- Ты с ума сошел! - ответил Фридрих, крайне раздосадованный.
Тогда Рейнхольд, обращаясь ко всем, громко сказал:
- Почтенные господа и мастера, мой любезный брат Фридрих, что сидит здесь, знает песни еще более прекрасные, и голос у него гораздо более приятный, чем у меня, но в горле у него что-то першит с дороги, а потому он в другой раз попотчует вас песнями на самые превосходные лады!
И вот все стали осыпать похвалами Фридриха, как будто он уже и спел.
Некоторые мастера в конце концов даже находили, что голос у него действительно более приятный, чем у Рейнхольда, а господин Фольрад, осушивший еще целый стакан, был убежден в том, что прекрасные немецкие напевы удаются Фридриху лучше, нежели Рейнхольду, в пении которого слишком много итальянского.
Мастер Мартин откинул голову, хлопнул себя по круглому брюху так громко, словно ударил в ладоши, и закричал:
- Теперь это мои подмастерья!
Мои, говорю я, мастера Тобиаса Мартина в Нюрнберге, подмастерья!
И все мастера кивали головами и, допивая последние капли из высоких стаканов, говорили: "Да, да, ваши, мастер Мартин, славные, усердные подмастерья!"
Наконец все разошлись по домам.
Рейнхольду и Фридриху мастер Мартин отвел в своем доме по светлой чистой комнате.
О ТОМ, КАК В ДОМЕ МАСТЕРА МАРТИНА ОБЪЯВИЛСЯ ТРЕТИЙ ПОДМАСТЕРЬЕ И К ЧЕМУ ЭТО ПРИВЕЛО
Когда оба подмастерья - Рейнхольд и Фридрих - несколько недель проработали в мастерской мастера Мартина, последний заметил, что, если дело требует измерений линейкой и циркулем, вычислений и глазомера, с Рейнхольдом трудно тягаться, но едва дело доходит до фуганка, долота или колотушки, все идет иначе: Рейнхольд очень скоро устает и работа не спорится, как бы он ни старался.
Фридрих же, напротив, весело стругает, стучит молотком и не устает так быстро.
Но что отличало их обоих - так это благонравие, в котором, главным образом благодаря Рейнхольду, немало было беспечной веселости и добродушной жизнерадостности.
К тому же и в самом разгаре работы, особенно когда тут же находилась прелестная Роза, они не щадили глоток и своими красивыми голосами, которые очень хорошо подходили друг к другу, пели великолепные песни.
А если при этом Фридрих, искоса бросавший взгляды на Розу, переходил на грустный напев, Рейнхольд сразу же запевал шутливую песню, которую сам сочинил и которая начиналась словами: "Бочка - не цитра, а цитра - не бочка", так что старый господин Мартин нередко опускал колотушку, которой уже готов был нанести удар, и хватался за живот, колыхавшийся от веселого смеха.
Вообще оба подмастерья, особенно же Рейнхольд, снискали полное расположение Мартина.
Можно было также заметить, что и Роза пользуется разными предлогами для того, чтобы чаще и дольше, чем это случалось до сих пор, побывать в мастерской.
Однажды мастер Мартин в задумчивости пришел в свою мастерскую у городских ворот, где работали летом.
Как раз в это время Рейнхольд и Фридрих собирали маленькую бочку.
Мастер Мартин остановился перед ними, скрестив руки на груди, и молвил:
- Право же, и сказать вам не могу, как я вами доволен, дорогие мои подмастерья.
Но сейчас у меня большая забота.
С Рейна пишут, что для виноделов нынешний год будет благодатнее, чем все былые года.
Один премудрый человек сказал, что комета, появившаяся на небе, своими дивными лучами будет оплодотворять землю, а земля отдаст весь жар, скопившийся в ее глубинах, где кипят благородные металлы, и вдохнет его в лозы, томимые жаждой, и в пышном изобилии будут одна за другой созревать виноградные кисти, вливая в вино тот пламень, которым они напоены.
Только лет через триста настанет вновь такое благоприятное сочетание созвездий.
Так вот и работы у нас будет хоть отбавляй.
А тут еще достопочтенный епископ Бамбергский пишет мне, что заказывает большую бочку.
С этим мы сами не справимся, и надо мне будет подыскать еще одного усердного работника.
Но я не хотел бы брать с улицы первого встречного, а время-то не терпит.
Если вы знаете где-нибудь хорошего работника, который был бы вам по душе, то скажите мне, я уж залучу его, хотя бы это мне и стоило больших денег.
Едва только мастер Мартин успел вымолвить эти слова, как вдруг появился у входа высокий, плечистый молодой человек и громко крикнул:
- Эй, вы!
Здесь, что ли, мастерская мастера Мартина?
- Мастерская-то здесь, - отвечал мастер Мартин, подойдя к молодому человеку, - мастерская-то здесь, но незачем вам так страшно кричать и поднимать такой шум; к добрым людям так не приходят.
- Ха-ха-ха! - рассмеялся молодчик. - Вы, верно, и есть мастер Мартин, как раз таким мне его и описывали: толстый живот, изрядный подбородок, прищуренные глазки, красный нос.
Ну, здравствуйте, мастер Мартин.
- Да что вам нужно от мастера Мартина? - с досадой спросил Мартин.
- Я, - отвечал молодой человек, - бочарный подмастерье и хотел только спросить, нельзя ли мне поступить к вам в работники.
Мастер Мартин от удивления, что подмастерье является к нему сам и как раз в ту минуту, когда он собирался его искать, отступил на несколько шагов и с ног до головы смерил взглядом молодого человека.
А тот смело смотрел на него сверкающим взором.
Поглядев на широкую грудь юноши, на его сильные кулаки, убедившись в том, как крепко он сложен, мастер Мартин подумал: "Такого здорового парня мне ведь и нужно!" - и сразу же потребовал свидетельств о ремесле.
- У меня их нет с собою, - ответил молодой человек, - но я их скоро получу и даю вам слово, что работать буду честно и усердно; неужто этого вам не довольно?
И с этими словами, не ожидая ответа мастера Мартина, молодой подмастерье вошел в мастерскую, скинул котомку, снял шапочку, надел фартук и сказал:
- Говорите же, мастер Мартин, что мне надо делать.
Мастеру Мартину, совершенно озадаченному бойкостью незнакомого юноши, пришлось сперва собраться с мыслями, потом он сказал:
- Ну, докажи-ка нам сразу, что ты хороший бочар, возьми в руку молоток и к бочке, что там стоит, сделай втулку.
Все, что ему было сказано, новый подмастерье исполнил быстро и ловко, а затем, звонко рассмеявшись, воскликнул:
- Ну как, мастер Мартин, вы все еще сомневаетесь, что я хороший бочар?
Однако, - продолжал он, расхаживая по мастерской и пристально разглядывая инструменты и приготовленное дерево, - однако найдутся ли у вас хорошие инструменты и... да что это там за колотушечка?
Ею, верно, забавляются ваши детки?
А это долотце?
Это, верно, для учеников?
И тут он схватил большую, тяжелую колотушку, которую Рейнхольд едва поднимал, а Фридрих пользовался ею с трудом, тяжелое долото, которым работал сам мастер Мартин, и давай ими размахивать.
Потом оттолкнул в сторону две большие бочки, словно это были два легоньких мячика, и схватил одну из толстых, еще не отесанных досок.
- Ну, - закричал он, - ну, мастер Мартин, это хорошая дубовая доска, я ее разобью, как стеклышко!
И с этими словами он ударил доску о точило так, что она со страшным треском тут же и раскололась на две части.
- Эх, славный ты мой подмастерье, - сказал мастер Мартин, - только не вздумай мне выбросить вон ту стоведерную бочку.
Того гляди, ты и всю мастерскую разнесешь!
Вместо колотушки ты возьми вон то бревно, а долото по твоему вкусу я достану из ратуши - Роландов меч, что в три локтя длиною.
- Это бы мне подошло! - воскликнул юноша, и глаза у него засверкали; но он сразу же их потупил и, понизив голос, сказал: - Я ведь думал, дорогой хозяин, что работы у вас много и вам нужны сильные подмастерья; вот я и похвастал своей силой да перехватил через край.
Возьмите меня все-таки в работники, я исправно буду делать все, что вы скажете.
Мастер Мартин посмотрел юноше в лицо и должен был сознаться, что никогда не встречались ему черты лица более благородные и честные.
Ему казалось даже, что при виде юноши в нем пробуждается смутное воспоминание о каком-то человеке, которого он давно любит и чтит, но никак не мог припомнить, кто бы это был, а просьбу юноши он исполнил тут же и только велел ему представить поскорее надлежащие и достойные доверия свидетельства о ремесле.
Тем временем Рейнхольд и Фридрих кончили собирать бочку и принялись набивать первые обручи.
Обычно за такой работой они запевали песню, то же сделали они и сейчас - запели нежную песню на щеглячий лад Адама Пушмана.
Но вдруг Конрад - так звался новый подмастерье - крикнул, стоя у верстака, где ему приказал встать мастер Мартин:
- Это что за писк?
Никак, в мастерской запищали мыши...
Если уж петь хотите, то пойте так, чтоб душа отдыхала и чтоб работать было веселей.
Такие песни и я пою подчас.
И он запел лихую охотничью песню с гиканьем и всякими выкриками.
И при этом он таким пронзительным, таким оглушительным голосом подражал лаю собак и крику охотников, что в больших бочках раздавалось эхо и вся мастерская дрожала.
Мастер Мартин обеими руками зажал себе уши, а дети фрау Марты (вдовы Валентина), игравшие в мастерской, от страха залезли под доски.
В ту минуту вошла Роза, удивленная и испуганная этим ужасным ревом, который никак нельзя было назвать пением.
Увидев Розу, Конрад тотчас же замолчал, отошел от верстака, приблизился к ней и приветствовал ее почтительнейшим поклоном.
Потом он тихим голосом сказал, и при этом его светло-карие глаза зажглись ярким пламенем:
- Прекрасная госпожа моя, какое сладостное розовое сияние разлилось в этой жалкой мастерской, едва вы вошли сюда!
О, если бы я только раньше увидел вас, я не оскорбил бы вашего нежного слуха дикой охотничьей песней.
О, - воскликнул он, обращаясь теперь к мастеру Мартину и другим подмастерьям, - о, да прекратите же этот отвратительный стук!
Пока наша милая госпожа удостаивает нас своего присутствия, колотушка и долото должны безмолвствовать.
Лишь ее сладостному голосу будем мы внимать и, преклонив головы, ловить приказания, которые она даст нам, своим смиренным слугам.
Рейнхольд и Фридрих переглядывались, крайне удивленные, а мастер Мартин звонко рассмеялся и воскликнул:
- Эх, Конрад, теперь ясно, что ты величайший чудак, который когда-либо надевал фартук.
Сперва ты приходишь и, как грубый великан, собираешься здесь всё разнести, потом поднимаешь такой рев, что у нас у всех в ушах звенит, а чтобы достойно увенчать все эти глупости, принимаешь мою дочку Розу за благородную девицу и ведешь себя, как влюбленный дворянчик!
- Вашу прелестную дочь, - не смущаясь отвечал Конрад, - вашу прелестную дочь я очень хорошо знаю, дорогой мастер Мартин, и говорю вам, что она прекраснейшая девица во всем мире, и да будет угодно небу, чтобы она благороднейшего рыцаря удостоила чести стать ее верным паладином.
Мастер Мартин держался за бока, он чуть было не задохнулся, пока наконец, охая и кашляя, не разразился смехом, а затем пробормотал:
- Ну хорошо, хорошо, дружок любезный, можешь считать мою Розу знатной девицей, позволяю тебе, но, несмотря на это, будь так добр и возвращайся к верстаку.
Конрад, опустив глаза, стоял как вкопанный, затем он потер себе лоб и прошептал: "И то правда!" - и исполнил то, что ему было велено.
Роза, как и всегда, когда она посещала мастерскую, села на маленькую бочку, которую Рейнхольд тщательно обтер, а Фридрих пододвинул.
Оба - так приказал им мастер Мартин - снова запели ту прекрасную песню, которую прервал неистовый Конрад, теперь совершенно погруженный в свои мысли и молча работавший у верстака.
Когда юноши кончили петь, мастер Мартин молвил:
- Небо наделило вас прекрасным даром, дорогие мои подмастерья!
Вы и не поверите, как высоко я чту дивное искусство пения.
Я ведь тоже когда-то хотел стать мейстерзингером, но, как я ни старался, ничего у меня не получалось.
Несмотря на все мои усилия, мне на долю выпадали только шутки да насмешки.
В вольном пении, бывало, то неверно поставишь лишний слог, то убавишь слог где не надо, то согрешишь против правил стиха, то выберешь не то словечко или с напева совсем собьешься.
Ну что ж, у вас это лучше выходит; словом, как говорится, чего не может мастер, то сделают его подмастерья.
В воскресенье, как всегда, после проповеди в церкви святой Екатерины будут состязаться мейстерзингеры, и вы оба, Рейнхольд и Фридрих, можете вашим чудным искусством заслужить честь и похвалу: ведь до главного состязания будет вольное пение, в котором вы, как и всякий посторонний, умеющий петь, можете принять участие.
Ну, друг Конрад, - с этим восклицанием мастер Мартин обратился в сторону фуганка, - ну, друг Конрад, не хочешь ли и ты взойти на кафедру для певцов и спеть твою прекрасную охотничью песню?
- Не смейтесь, - отвечал Конрад, не поднимая глаз, - не смейтесь, дорогой хозяин, всякому свое место.
Пока вы будете утешаться пением, я позабавлюсь на городском лугу.
Случилось так, как и предполагал мастер Мартин.
Рейнхольд взошел на кафедру и спел песни на разные лады, порадовавшие всех мастеров пения, хотя они и нашли, что певца есть в чем упрекнуть, и если не в ошибке, то в какой-то иноземной манере, про которую они и сами не могли бы сказать, в чем она, собственно, состоит.
Вскоре затем на кафедру поднялся Фридрих, снял шапочку и через несколько секунд, посмотрев вперед, а потом бросив на собравшихся взгляд, который, как жгучая стрела, пронзил грудь прелестной Розы, так что она глубоко вздохнула, запел песню в нежном тоне Генриха Фрауэнлоба, столь чудесную, что все мейстерзингеры единодушно сознались в своем бессилии превзойти молодого подмастерья.
Когда наступил вечер и состязание певцов кончилось, мастер Мартин, чтобы вполне насладиться погодою, беспечно и весело отправился с Розою на Аллервизе.
Обоим подмастерьям - и Рейнхольду и Фридриху - позволено было сопутствовать им.
Роза шла посреди них.
Фридрих, сиявший от похвалы мастеров, в блаженном опьянении решился сказать несколько смелых слов, которые Роза, стыдливо опустив глаза, казалось, не хотела слушать.
Она охотнее обращалась к Рейнхольду, который, по своему обыкновению, болтал о всяких веселых вещах и не постеснялся взять Розу под руку.
Еще издали услышали они шум и ликование, доносившиеся с городского луга.
Подойдя к тому месту, где юноши забавлялись разными играми, в том числе и военными, они услышали, как народ то и дело восклицал:
"Победил, победил!..
Опять он, силач!
Да, с ним никто не справится!.."
Мастер Мартин протеснился сквозь толпу вперед и увидел, что все похвалы, все возгласы удивления относились не к кому иному, как к его же подмастерью Конраду.
В беге, в кулачном бою, в метанье копья он превзошел всех других.
Как раз когда подошел мастер Мартин, Конрад во всеуслышанье спрашивал, не хочет ли кто помериться с ним силами в веселой игре тупыми мечами.
Несколько отважных юношей-дворян, привычных к этой рыцарской игре, приняли вызов.
Но прошло немного времени, как Конрад и тут без особого труда и напряжения победил всех своих противников, так что похвалам его ловкости и силе не было конца.
Солнце зашло, закат погас, и быстро наступили сумерки.
Мастер Мартин, Роза и оба подмастерья расположились у журчащего родника.
Рейнхольд рассказывал много чудесного о далекой Италии, а Фридрих безмолвно и блаженно смотрел в глаза прелестной Розы.
Тут робкими, неуверенными шагами подошел Конрад, как будто сам не зная, присоединиться ли ему к ним.
Мастер Мартин стал звать его:
- Что ж, Конрад, подходи!
Ты храбро отличился на лугу, это я люблю в моих подмастерьях, так им и подобает.
Не бойся, садись к нам, я это позволю!
Конрад бросил пронзительный взгляд на хозяина, милостиво кивавшего головой, и глухо сказал:
- Вас-то я нисколько не боюсь, вас я и не спрашивал, можно ли мне здесь сесть, да и пришел я вовсе не к вам.
Всех моих противников я победил в веселой рыцарской игре, и вот хочется мне спросить вашу прекрасную дочь, не подарит ли она мне в награду этот чудесный букет, что у нее на груди.
С этими словами Конрад опустился перед Розой на одно колено, своими карими глазами, ясными и честными, посмотрел ей в лицо и стал просить:
- Дайте мне, милая Роза, этот чудесный букет в награду за мою победу, ведь вы же мне в этом не откажете.
Роза тотчас отколола букет и, подавая его Конраду, сказала с улыбкой:
- Я ведь знаю, что храброму рыцарю, как вы, подобает такая награда из рук дамы, поэтому возьмите мои уже увядшие цветы.
Конрад поцеловал протянутый ему букет и приколол его к своей шапочке, а мастер Мартин встал и воскликнул:
- Что за глупые проказы!..
Но пора уже и домой, скоро ночь.
Сам он пошел вперед, а Конрад вежливо и почтительно взял Розу под руку, Рейнхольд же и Фридрих, недовольные, шли сзади.
Люди, попадавшиеся по дороге, останавливались, глядели им вслед и говорили:
"Посмотрите-ка, посмотрите, вот идет богач бочар Тобиас Мартин со своей милой дочкой и своими славными подмастерьями!
Хорошие парни - ничего не скажешь!"
О ТОМ, КАК ФРАУ МАРТА ГОВОРИЛА С РОЗОЙ О ТРЕХ ПОДМАСТЕРЬЯХ.
ССОРА КОНРАДА С МАСТЕРОМ МАРТИНОМ
Часто молодые девушки на другое утро после праздника мысленно вновь переживают все его радости, и это повторение торжества кажется им едва ли не прекраснее, чем самое торжество.
Так и прелестная Роза сидела на другое утро одна в своей комнате и, сложив руки на коленях, задумчиво опустив голову, не прикасалась к прялке и шитью.
Вполне возможно, что она то слышала песни Рейнхольда и Фридриха, то видела, как ловкий Конрад побеждает своих противников и получает от нее награду за свою победу.
Вот она спела несколько стихов какой-то песни, вот прошептала: "Вы хотите мой букет?"
На щеках ее вспыхнул румянец, из-под опущенных ресниц засверкали молнии, из глубины груди вырвался тихий вздох.
Тут в комнату вошла Марта, и Роза обрадовалась, что теперь она сможет подробно рассказать, как все было в церкви святой Екатерины и на городском лугу.
Когда Роза кончила рассказывать, Марта с улыбкой промолвила:
- Ну, милая Роза, теперь вам скоро придется выбирать - который из трех красавцев женихов вам милее.
- Боже мой! - встрепенулась в испуге Роза, покраснев до самых ушей.
Боже мой, что это вы, Марта, хотите сказать?..
Мне... трех женихов?
- Не притворяйтесь, милая Роза, - продолжала Марта, - не притворяйтесь, будто вы ничего не знаете, ни о чем не догадываетесь.
Надо быть слепой, надо быть совсем без глаз, чтобы не видеть, как страстно влюблены в вас наши подмастерья, все трое - Рейнхольд, Фридрих и Конрад.
- Да откуда вы это взяли, Марта? - пролепетала Роза, закрывая глаза рукой.
- Полно, - продолжала Марта, садясь подле Розы и одной рукой обняв ее, - полно, милое, стыдливое дитя, отними руку от глаз, посмотри мне прямо в лицо, а потом попробуй сказать, будто ты не замечала, что подмастерья давно уже думают только о тебе!
Ну, попробуй!
Вот видишь, не можешь!
Да и странно было бы, если бы девушка этого сразу не заметила: как все бросают работу и начинают глазеть на тебя, едва только ты войдешь в мастерскую, и как у них все особенно ловко получается; как Рейнхольд и Фридрих запевают свои лучшие песни, и даже сам неистовый Конрад становится кроток и приветлив; как каждый из них старается подойти к тебе и каким ярким огнем загорается лицо у того, кого ты удостоишь ласкового взгляда, приветливого слова!
Полно, дочка, разве не хорошо, что такие красавцы добиваются твоей милости?
Выберешь ли ты кого-нибудь из них и которого из трех, этого я, право, не могу сказать: ведь ты с ними всеми приветлива и ласкова, хотя и я... да уж нет, тут я промолчу!
Вот если бы ты ко мне пришла сама и молвила: "Посоветуйте мне, Марта, которому из этих юношей, что ухаживают за мною, отдать руку и сердце?" - тут бы я, правда, сказала: "Если сердце твое не говорит тебе громко и внятно: "Вот он", тогда выпроводи их всех.
Мне-то очень нравится Рейнхольд, да и Фридрих, да и Конрад, а все же я каждого из них найду в чем упрекнуть".
Да, милая Роза, когда я смотрю, как славно работают молодые подмастерья, мне всегда вспоминается мой милый бедный Валентин, и тут уж я скажу, что работал он, может быть, и не лучше, да в его работе было что-то совсем другое, другая какая-то стать и сноровка.
Видно было, что он всей душой отдается своему делу.
А когда гляжу на наших молодых подмастерьев, сдается мне, что они только притворяются и что на уме у них совсем другое, а вовсе не работа; как будто она для них только бремя, которое они добровольно взвалили на себя и несут теперь весело и бодро.
С Фридрихом мне легче всего ужиться - у него такой честный и добрый нрав.
Он как будто ближе к нам, все его слова я понимаю, а что он молчит, точно робкий ребенок, хотя и любит вас, что он едва осмеливается на вас смотреть, что он краснеет, стоит вам только слово сказать ему, это-то мне и любо в милом юноше.
На глазах у Розы как будто навернулась слезинка, когда Марта произнесла эти слова.
Она встала и молвила, повернувшись к окну:
- Фридрих мне тоже очень нравится, но только ты и о Рейнхольде худого не говори.
- Да как же это можно? - ответила Марта. - Рейнхольд, разумеется, из них самый красивый.
Глаза-то какие!
Нет, уж если он пронзит кого своим сверкающим взглядом, так этого просто и не вынести!
А все же есть в нем что-то чудное, и это меня отпугивает, нагоняет на меня страх.
Думаю, что у хозяина, когда Рейнхольд работает у него в мастерской и он ему велит принести то одно, то другое, должно быть такое же чувство, какое было и у меня, если бы мне принесли на кухню сосуд, сверкающий золотом и драгоценными каменьями, и мне пришлось бы пользоваться им вместо обыкновенной утвари, а я бы даже и притронуться к нему не смела.
Начнет Рейнхольд рассказывать - и говорит, и говорит, и звучит его речь, как нежная музыка, и уж совсем увлечет тебя; но если потом хорошенько подумать, что же он сказал, то и выходит, что в конце-то концов я и словечка не поняла.
А если порою он и пошутит по-нашему и я уже подумаю, что вот он такой же, как и мы все, но вдруг он посмотрит совсем как знатный господин, и мне прямо страшно делается.
И ведь совсем нельзя сказать, чтобы по виду и по своим повадкам он был похож на разных надутых дворянчиков, всяких там рыцарей...
Нет, тут что-то совсем другое.
Словом, кажется мне, бог весть почему, будто водится он с высшими духами, будто он - из другого мира.
Конрад - дикий и надменный парень, и есть в нем что-то страшно важное, и не к лицу ему кожаный передник.
И держит он себя так, словно только он один и может повелевать, а другие должны его слушаться.
Ведь за короткое время он добился, что мастер Мартин, когда Конрад заорет своим оглушительным голосом, покоряется ему.
Но Конрад все же такой добродушный и откровенный, что на него совсем нельзя сердиться.
Я уж скорей скажу, что он, хотя и дикого нрава, а мне чуть ли не милее Рейнхольда; правда, и он порой говорит больно высокие речи, но его всегда хорошо понимаешь.
Я об заклад побиться готова, что он, как бы он ни прикидывался, в сраженьях побывал.
Потому-то он так хорошо владеет оружием, да и перенял кое-что рыцарское, а это ему недурно идет.
Ну, так скажите же мне прямо, милая Роза, который из трех подмастерьев нравится вам больше всего?
- Не спрашивайте меня, - отвечала Роза, - не опрашивайте меня о таких вещах, милая Марта.
Вот только одно я и знаю: Рейнхольд для меня совсем не то, что для вас.
Правда, он вовсе не похож на своих товарищей, и, когда он говорит, мне кажется, будто передо мной вдруг открывается прекрасный сад, полный чудесных, ярких цветов и плодов, каких не бывает на земле, но мне нравится смотреть в этот сад.
С тех пор как Рейнхольд здесь, многие вещи кажутся мне совсем иными, а то, что было туманно и смутно и таилось где-то в глубине души, теперь стало и светло и ясно, и я отчетливо могу все это распознать.
Марта встала и, уходя, погрозила Розе пальцем.
- Ну что ж, Роза, - сказала она, - значит, Рейнхольд твой избранник!
Вот уж никак не ожидала, не догадывалась!
- Прошу вас, - ответила Роза, провожая ее до дверей, - прошу вас, милая Марта, ничего не ожидайте, ни о чем не догадывайтесь, а пусть все это решает будущее!
Что бы оно ни принесло, это будет веление божье, которому всякий должен кротко и смиренно повиноваться.
Между тем в мастерской мастера Мартина царило большое оживление.
Чтобы успеть исполнить все заказы, хозяин взял еще нескольких работников и учеников, и теперь там раздавался такой стук и гром, что далеко было слышно.
Рейнхольд размерил большую бочку, которую делали для епископа Бамбергского, и так удачно вместе с Фридрихом и Конрадом сколотил ее, что у мастера Мартина сердце радовалось, и он несколько раз воскликнул:
"Вот это работа, вот это будет бочечка, какой у меня еще не было, если не считать моей сорокаведерной!"
Все три подмастерья стояли и набивали обручи на прилаженные доски, так что стук колотушек наполнял всю мастерскую.
Старик - отец Валентина - усердно строгал скобелем доски, Марта, с двумя мальчиками на коленях, сидела позади Конрада, а остальные мальчишки с шумом и криком резвились, играя обручами и гоняясь друг за другом.
Веселая была суматоха, так что никто не заметил старого господина Иоганна Хольцшуэра, когда тот зашел в мастерскую.
Мастер Мартин встал к нему навстречу и учтиво спросил, что ему угодно.
- Да вот, - ответил Хольцшуэр, - захотелось мне повидать моего милого Фридриха, который так примерно тут работает.
А потом, дорогой мастер Мартин, нужна для моего погреба хорошая бочка, которую я и хотел вам заказать.
Да смотрите-ка, вон стоит как раз такая бочка, как мне нужно.
Уступите мне ее, скажите только цену.
Рейнхольд, который, устав от работы, отдыхал несколько минут, а теперь опять собирался подняться на помост, услышал слова Хольцшуэра и, повернув к нему голову, сказал:
- Ну, дорогой господин Хольцшуэр, о нашей бочечке вы лучше и не думайте, ее мы делаем для высокопочтенного господина епископа Бамбергского!
Мастер Мартин, заложив руки за спину, выставив левую ногу вперед, откинув голову, поглядел, прищурившись, на бочку и гордо сказал:
- Дорогой господин Хольцшуэр, уже по этому превосходному дереву, по тщательности отделки вы могли бы заметить, что такой образцовой вещи место только в княжеском погребе.
Верно сказал мой подмастерье Рейнхольд: вы об этой бочке лучше и не думайте; вот когда соберут виноград, я вам сделаю хорошую простенькую бочечку, под стать вашему погребу.
Старик Хольцшуэр, которого рассердило высокомерие мастера Мартина, возразил, что червонцы его стоят ровно столько же, сколько и епископские, и что он за свои деньги, которые платит чистоганом, и в другом месте сможет достать хорошую вещь.
Мастер Мартин, охваченный гневом, с трудом сдерживался, не смея оскорбить старого, почитаемого и магистратом и всеми горожанами господина Хольцшуэра.
Но в эту минуту Конрад стал сильнее ударять колотушкой так, что все задрожало и затрещало.
Тут мастер Мартин дал волю своему гневу и громко закричал:
- Конрад, болван, что это ты колотишь, будто ничего не видишь?
Бочку хочешь мне разбить?
- Ого! - воскликнул Конрад, оглянувшись на хозяина и окинув его дерзким взором. - Ого!
А почему бы и нет, горе ты мастер!
И с этими словами он с такой страшной силой ударил по бочке, что самый крепкий обруч задребезжал, лопнул и сшиб Рейнхольда с узкого помоста, а по глухому звону слышно было, что треснула и еще одна доска.
Вне себя от гнева и ярости мастер Мартин подбежал, вырвал у Валентина доску, которую тот строгал, и, громко закричав: "Пес проклятый!" - сильно ударил Конрада по спине.
Конрад, почувствовав удар, быстро обернулся и несколько мгновений стоял неподвижно, как будто ничего не соображая, но потом глаза его засверкали дикой яростью, он заскрежетал зубами, проревел: "Драться?!" - и одним прыжком соскочил с помоста, быстро схватил лежавший на полу скобель и нанес хозяину такой удар, который, наверно, раскроил бы ему голову, если бы Фридрих не оттащил Мартина в сторону так, что скобель задел только руку; из раны тотчас же хлынула кровь.
Мартин, толстый и беспомощный, потерял равновесие и, задев верстак, за которым работал ученик, повалился наземь.
Все теперь бросились на рассвирепевшего Конрада, который, размахивая окровавленным скобелем, страшным голосом завопил или, скорее, заревел:
"В преисподнюю его!
В преисподнюю!"
С исполинскою силою оттолкнул он всех, размахнулся для второго удара и, уж без сомнения, прикончил бы бедного хозяина, который, лежа на земле, стонал и задыхался, как вдруг, смертельно бледная от испуга, в мастерскую вбежала Роза.
Конрад, едва увидел ее, остановился с высоко поднятым скобелем, будто окаменел - превратился в статую.
Потом он отбросил скобель, всплеснул руками, скрестил их на груди и, воскликнув голосом, который каждому проник прямо в душу: "О боже праведный, что я наделал!" - выбежал из мастерской.
Никто не подумал преследовать его.
Теперь с превеликим трудом подняли бедного мастера Мартина, однако оказалось, что скобель попал только в мякоть руки и что рана вовсе не опасна.
Старика Хольцшуэра, которого мастер Мартин в своем падении увлек за собой, теперь тоже вытащили из-под стружек и, сколько можно было, успокоили детей Марты, которые не переставая кричали и плакали о добром дяде Мартине.
А тот был совсем ошеломлен и говорил, что только бы чертов подмастерье не погубил его прекрасную бочку, а рана его не так и беспокоит.
Для стариков добыли носилки - ведь и Хольцшуэр порядочно ушибся при падении.
Он ругал ремесло, для которого требуются такие смертоносные орудия, и заклинал Фридриха снова обратиться - и чем скорее, тем лучше - к прекрасному литейному делу, к благородным металлам.
Когда уже глубокий сумрак окутал небо, Фридрих и Рейнхольд, которого сильно ударило обручем и который чувствовал себя теперь совершенно раздавленным, оба расстроенные, побрели домой в город.
И вдруг позади какой-то изгороди они услышали тихие стоны и вздохи.
Они остановились, а с земли поднялся какой-то высокий человек, в котором они тотчас же узнали Конрада, и оба они в страхе отпрянули от него.
- Ах, милые товарищи, - жалобно воскликнул Конрад, - да не пугайтесь вы меня!
Вы меня считаете лютым зверем, дьяволом...
Ах, я, право, не таков, право, не таков...
Я не мог иначе: я же должен был убить этого хозяина, толстяка этого, я должен был бы пойти теперь вместе с вами и сделать еще раз то же самое - лишь бы удалось!..
Но нет, нет... всему конец, вы больше не увидите меня!..
Поклонитесь милой Розе, которую я люблю больше всего на свете!..
Скажите ей, что я всю жизнь на груди буду носить ее букет, что он будет моим украшением, когда... но, быть может, она еще услышит обо мне.
Прощайте, прощайте, милые, добрые мои товарищи!
И с этими словами Конрад, которого невозможно было удержать, понесся по полю.
Рейнхольд сказал:
- Что-то странное творится с этим юношей; его поступок мы не можем судить и оценивать обыкновенной меркой.
Со временем, быть может, и откроется тайна, которая тяготит его сердце.
РЕЙНХОЛЬД ПОКИДАЕТ ДОМ МАСТЕРА МАРТИНА
Насколько весело бывало прежде в мастерской мастера Мартина, настолько уныло стало в ней теперь.
Рейнхольд, не в состоянии работать, сидел в своей комнате, Мартин, с перевязкой на раненой руке, все время вспоминал проклятый случай и ругал злого работника, взявшегося невесть откуда.
Роза и даже Марта со своими мальчиками избегали места страшного происшествия; Фридрих один ревностно продолжал трудиться над большой бочкой, и в мастерской глухо, точно удары дровосека зимой в лесу, звучали удары его колотушки.
Скоро глубокая грусть наполнила душу Фридриха, ибо теперь он как будто ясно увидел то, чего давно уже боялся.
У него уже не было сомнений в том, что Роза любит Рейнхольда.
Мало того, что все знаки внимания, все ее нежные слова уже и раньше относились только к Рейнхольду, теперь, когда Рейнхольд не мог приходить в мастерскую, было совершенно ясно, что Роза тоже не думает выходить и предпочитает сидеть дома, верно, для того, чтобы ухаживать за возлюбленным.
В воскресенье, когда все весело устремились на улицу, когда мастер Мартин, почти оправившийся от своей раны, пригласил Фридриха идти вместе с ним и Розою на городской луг, он, отказавшись от приглашения, совершенно убитый скорбью и мучительной тоской любви, один убежал из города к той деревне, на тот холм, где впервые встретился с Рейнхольдом.
Он бросился в пестревшую цветами высокую траву, а когда подумал о том, что прекрасная звезда надежды, светившая ему в продолжение всего его пути на родину, теперь, уже у цели, исчезла за черной пеленой, что все его попытки напоминают безотрадные усилия мечтателя, чьи тоскующие руки тянутся к пустому миражу, то слезы хлынули у него из глаз на цветы, наклонявшие свои головки, и они словно сочувствовали жестокому страданию юноши.
Фридрих и сам не знал, как это случилось, что глубокие вздохи, вырывавшиеся из его стесненной груди, воплотились в слова, в звуки.
Он запел такую песню:
Куда ты скрылась,
Звезда моя?
Покинут я,
И льешь ты сладкую истому
С небес другому!
Шуми, о ветер закатный,
В моей груди
Смертную страсть пробуди,
Сердце повергни во тьму,
Чтобы ему
В горькой порваться муке,
С милой в разлуке.
Что шепчете вы так невнятно,
Так кротко, деревья ночные?
Что смотрите вы, золотые Тучек края?
Здесь, внизу, могила моя!
В ней надежду свою я скрою,
Усну со спокойной душою.
Нередко случается, что даже и самая глубокая скорбь, если только для нее найдутся слезы и слова, растворится в нежно томительной грусти и даже кроткий луч надежды вновь вспыхнет в душе.
Фридрих, когда пропел свою песню, почувствовал чудесный прилив сил и бодрости.
Вечерний ветер, темные деревья, к которым он взывал в своей песне, шелестели и словно шептали слова утешения и, как сладостные сны о далеком счастье, о далекой славе, по мрачному небу протянулись золотые полосы.
Фридрих встал и спустился с холма к деревне.
Тут ему почудилось, будто рядом с ним идет Рейнхольд, как и в тот раз, когда он впервые его увидел.
Все слова, которые говорил Рейнхольд, снова пришли ему на память.
Вспомнил он и рассказ Рейнхольда о двух друзьях-живописцах, вступивших в состязание, и с глаз его как будто спала пелена.
Ведь было совершенно ясно, что Рейнхольд уже раньше видел Розу и полюбил ее.
Только эта любовь и влекла его в Нюрнберг, в дом мастера Мартина, а говоря о состязании двух художников, он подразумевал не что иное, как их обоих Рейнхольда и Фридриха - любовь к прекрасной Розе.
Фридриху снова слышались слова, сказанные тогда Рейнхольдом: "Честно, не таясь, стараться заслужить одинаковую награду - такое стремление должно еще теснее соединять истинных друзей, а не сеять между ними раздор; в благородных сердцах никогда не найдет себе места мелочная зависть, коварная ненависть".
- Да, - громко воскликнул Фридрих, - да, дорогой друг, я прямо обращусь к тебе, ты сам мне скажешь, вся ли надежда исчезла для меня.
Было уже утро, когда Фридрих постучался в дверь к Рейнхольду.
Так как ему не ответили, то он отворил дверь, которая не была, как обычно, заперта, и вошел.
Но в тот же самый миг он застыл на месте как изваяние.
Ему явилась Роза в полном блеске своей красоты, всей своей прелести: восхитительный портрет в человеческий рост стоял перед ним на станке, чудесно освещенный лучами утреннего солнца.
Брошенный на стол муштабель, еще не высохшие краски на палитре доказывали, что живописец только сейчас оторвался от работы.
"О Роза...
Роза...
О боже милосердный..." - вздохнул Фридрих.
В эту минуту Рейнхольд, стоявший за ним, похлопал его по плечу и, улыбаясь, спросил:
- Ну, Фридрих, что ты скажешь о портрете?
Фридрих прижал Рейнхольда к своей груди и воскликнул:
- О дивный человек!
Великий художник!
Да, теперь мне все ясно!
Ты, ты заслужил награду, к которой и я имел дерзость стремиться, жалкий я человек...
Ведь что я по сравнению с тобою, что мое искусство по сравнению с твоим?
Ах, и у меня тоже разные были замыслы!..
Только не смейся надо мною, милый Рейнхольд!..
Вот я думал о том, как чудно было бы из самого чистого серебра создать прелестный образ Розы, но ведь это ребяческая затея!
А ты!..
Ты!..
Как очаровательно, во всем сладостном блеске своей красоты, улыбается она тебе...
Ах, Рейнхольд, Рейнхольд, счастливейший ты человек!
Да, как ты сказал, так оно на самом деле и случилось!
Мы оба состязались, ты победил, ты и должен был победить, но я - всей душою твой!
Все же я должен покинуть этот дом, покинуть родину, я не в силах это вынести.
Я бы погиб, если бы пришлось мне снова увидеть Розу...
Прости мне это, милый, милый мой, дивный мой друг.
Сегодня же, сейчас же бегу отсюда, бегу далеко-далеко - туда, куда завлечет меня любовная тоска, мое безутешное горе.
С этими словами Фридрих хотел было уйти из комнаты, но Рейнхольд силой удержал его и тихо произнес:
- Ты не должен уходить, потому что все может сложиться еще совсем иначе, чем ты думаешь.
Пора мне теперь рассказать тебе все, что я до этого времени от тебя скрывал.
Я не бочар, а живописец; это теперь ты уже знаешь и, как я надеюсь, можешь понять по портрету, что я по праву причисляю себя не к последним из художников.
В ранней юности я отправился в Италию, страну искусств; там мне посчастливилось привлечь к себе внимание великих мастеров, которые своим живительным огнем питали ту искру, что горела во мне.
Мне во всем была удача, картины мои стали знамениты по всей Италии, и могущественный герцог Флорентийский пригласил меня к своему двору.
В ту пору я ничего и знать не хотел о немецком искусстве и, даже не видев наших картин, много толковал о сухости, о плохом рисунке, о грубости наших Дюреров и Кранахов.
Но однажды какой-то торговец картинами принес в герцогскую галерею мадонну работы старого Альбрехта, которая необычайно, до глубины души поразила меня, так что я совершенно охладел к великолепию итальянских картин и сразу решил вернуться в родную Германию, своими глазами посмотреть те мастерские творения, к которым меня только и тянуло теперь.
Приехал я сюда в Нюрнберг, а когда увидел Розу, мне показалось, будто та мадонна, которая таким чудесным светом озарила мое сердце, живая ступает по земле.
Со мной случилось то же, что и с тобою, милый Фридрих, я весь запылал жгучим огнем любви.
Я видел только Розу, думал только о ней, все остальное исчезло из моих мыслей, и даже самое искусство только потому сохраняло для меня цену, что я мог сотни и сотни раз все снова рисовать, снова писать Розу.
Я думал завязать с ней знакомство будто случайно - так, как это делается в Италии, - но все мои старания оказались напрасны.
Совсем не удавалось найти приличного повода для того, чтобы получить доступ в дом к мастеру Мартину.
Наконец, я уже прямо хотел посвататься к Розе, но тут услышал, что мастер Мартин решил выдать свою дочь только за искусного бочара.
Тогда я принял странное решение изучить в Страсбурге бочарное ремесло и отправиться потом в мастерскую мастера Мартина.
Все остальное я предоставил на волю неба.
Как я исполнил свой замысел, ты знаешь, но вот что ты еще должен узнать: несколько дней тому назад мастер Мартин сказал мне, что из меня выйдет искусный бочар и ему отрадно будет назвать меня своим дорогим зятем, так как он замечает, что я стремлюсь заслужить благосклонность Розы и нравлюсь ей.
- Да может ли быть иначе? - с мучительной болью воскликнул Фридрих. — Да, да, Роза будет твоею!
Как же мог я, жалкий человек, надеяться на такое счастье?
- Ты забываешь, - продолжал Рейнхольд, - ты забываешь, брат мой, об одном: сама Роза еще вовсе не подтвердила того, что будто бы заметил хитрый мастер Мартин.
Правда, Роза до сих пор была всегда очень мила и приветлива со мною, но совсем иначе сказывается любящее сердце!
Обещай мне, брат мой, что ты еще три дня ничего не предпримешь и будешь по-прежнему работать в мастерской.
Теперь я тоже мог бы уже работать, но, с тех пор как я усерднее стал писать этот портрет, жалкое бочарное ремесло мне внушает несказанное отвращение.
Я больше не могу брать в руки колотушку...
Будь что будет!
На третий день я тебе прямо скажу, как обстоят мои дела.
Если я на самом деле окажусь тем счастливцем, которого любит Роза, в твоей воле удалиться и на собственном опыте узнать, что время исцеляет даже и самые глубокие раны!
Фридрих обещал, что будет ждать решения своей судьбы.
На третий день (Фридрих все время тщательно избегал встречаться с Розой) сердце затрепетало у него в груди от страха и боязливого ожидания.
Он ходил по мастерской словно в забытьи, и его неловкость давала мастеру Мартину достаточно поводов ворчать и браниться, что было ему прежде вовсе не свойственно.
По-видимому, с хозяином вообще случилось что-то, отнявшее у него всякую жизнерадостность.
Он много рассуждал о гнусном коварстве и неблагодарности, не поясняя, что хочет этим сказать.
Когда наступил вечер и Фридрих пошел в город, недалеко от ворот ему встретился всадник, в котором он узнал Рейнхольда.
Завидев Фридриха, Рейнхольд тотчас же закричал:
- А! Вот я и встретился с тобой, как мне хотелось.
Он соскочил с лошади, обмотал вокруг руки поводья и взял друга за руку.
- Давай, - сказал он, - пройдемся немного вместе!
Теперь я могу тебе сказать, что сталось с моею любовью.
Фридрих заметил, что Рейнхольд одет так же, как и при первой их встрече, и на спине у него дорожный мешок.
Лицо было бледное и расстроенное.
- Будь счастлив, - в каком-то исступлении воскликнул Рейнхольд, - будь счастлив, дорогой брат!
Теперь ты можешь усердно сколачивать свои бочки, я уступаю тебе место.
Я только что простился с прекрасной Розой и с почтенным мастером Мартином.
- Как, - сказал Фридрих, который будто ощутил всем телом электрический удар, - как, ты уезжаешь, хотя мастер Мартин желает, чтобы ты стал его зятем, а Роза любит тебя?
- Так ты думаешь, милый брат, - возразил Рейнхольд, - так ты думаешь только потому, что тебя ослепляет ревность.
Теперь мне ясно, что Роза вышла бы за меня замуж только из послушания отцу - она ведь кроткая и покорная дочь - но в ее ледяном сердце нет ни искры любви.
Ха-ха!
А я мог бы стать искусным бочаром: по будням с учениками скоблил бы обручи да строгал бы доски, по воскресеньям с почтенной хозяйкой ходил бы к святой Екатерине или к святому Себальду, а вечером - на городской луг, и так из года в год...
- Не смейся, - перебил Фридрих Рейнхольда, который громко расхохотался, - не смейся над простой, мирной жизнью трудолюбивого горожанина.
Если Роза в самом деле тебя не любит, это не ее вина, а ты так сердишься, так неистовствуешь...
- Ты прав, - молвил Рейнхольд, - такая у меня глупая привычка: когда я оскорблен, я начинаю шуметь, как балованное дитя.
Ты мог догадаться, что я сказал Розе о моей любви и о согласии ее отца.
Тут из ее глаз хлынули слезы, ее рука задрожала в моей.
Отвернувшись, она прошептала: "Я должна покориться отцовской воле!"
С меня этого было достаточно.
Ты видишь, как я раздражен, пусть же это поможет тебе, дорогой друг, заглянуть мне в душу, и ты должен понять, что стремление обладать Розой было самообманом, плодом разгоряченного ума.
Ведь как только я окончил ее портрет, я обрел душевное спокойствие, и мне странным образом нередко чудится, будто сама Роза - это теперь ее портрет, а портрет - живая Роза.
Жалкое ремесло сделалось мне отвратительным, и когда вся эта пошлая жизнь с женитьбой и званием мастера так близко подступила ко мне, тогда мне и показалось, будто меня должны посадить в тюрьму и приковать к цепи.
Да и как может этот ангел, которого я ношу в сердце, стать моей женой?
Нет, вечно юная, полная прелести и красоты, она должна сиять на картинах, которые создает мое вдохновение.
О, как я к этому стремлюсь!
Да разве мог бы я изменить божественному искусству?
Скоро я окунусь снова в твои жгучие благоухания, о дивная страна, отчизна всех искусств!
Друзья дошли до того места, где дорога, которой думал ехать Рейнхольд, сворачивала влево.
- Здесь мы расстанемся! - долго и крепко прижимая Фридриха к своей груди, воскликнул Рейнхольд, вскочил на лошадь и ускакал.
Фридрих безмолвно смотрел ему вслед, потом, обуреваемый самыми странными чувствами, побрел домой.
ПРО ТО, КАК ФРИДРИХ БЫЛ ИЗГНАН ИЗ МАСТЕРСКОЙ МАСТЕРА МАРТИНА
На другой день мастер Мартин в угрюмом молчании трудился над большой бочкой для епископа Бамбергского, да и Фридрих, который лишь теперь почувствовал всю горечь разлуки с Рейнхольдом, не в состоянии был вымолвить слово, а тем менее - петь песни.
Наконец мастер Мартин бросил в сторону колотушку, скрестил руки и тихо молвил:
- Вот и Рейнхольда теперь нет... он, оказывается, славный живописец, а меня оставил в дураках, прикинувшись бочаром.
Если бы я только догадывался об этом, когда он пришел ко мне, этакий искусник!
Уж я бы указал ему на дверь!
Лицо такое открытое и честное, а в сердце столько обмана и лжи!
Ну что ж, его нет, а ты у меня останешься и будешь честно служить нашему ремеслу.
Кто знает, может быть, мы еще и ближе сойдемся с тобой.
Если ты станешь искусным мастером и полюбишься Розе... ну, ты меня понимаешь и постараешься войти к ней в милость.
С этими словами он опять взял в руки колотушку и усердно принялся за работу.
Фридрих и сам не понимал, почему слова Мартина раздирают ему душу и откуда зародилась в нем странная тревога, погасившая все проблески надежды.
Роза впервые после долгого отсутствия показалась в мастерской, но она была погружена в глубокую задумчивость и, как, к своему огорчению, заметил Фридрих, пришла с заплаканными глазами.
"Она плакала о нем, она все-таки любит его", - нашептывал ему внутренний голос, и он не в силах был поднять взор на ту, которую так несказанно любил.
Большая бочка была наконец готова, и только теперь, глядя на удавшуюся работу, мастер Мартин снова повеселел и успокоился.
- Да, сын мой, - говорил он, похлопывая Фридриха по плечу, - да, сын мой, так оно пусть и будет: если тебе удастся войти в милость к Розе и если ты получишь звание мастера, то сделаешься моим зятем.
А там ты можешь вступить и в благородный цех мастеров пения и заслужить немалую честь.
Работы у мастера Мартина накопилось теперь свыше всякой меры, так что ему пришлось взять двух подмастерьев.
Это оказались работники хотя и дельные, но парни грубые, одичавшие от долгих странствий.
Вместо прежних веселых и приятных речей в мастерской мастера Мартина слышались теперь пошлые шутки, вместо нежного пения Рейнхольда и Фридриха - мерзкие, непристойные песни.
Роза избегала бывать в мастерской, так что Фридрих лишь изредка и мельком видел ее.
А случалось ему с мрачной тоской смотреть на нее, случалось ему выговорить со вздохом: "Ах, милая Роза, если бы только я мог по-прежнему разговаривать с вами, если бы вы опять стали такой ласковой, как прежде, когда еще Рейнхольд был здесь!" - она стыдливо опускала глаза и шептала: "Вы что-нибудь хотите мне сказать, милый Фридрих?"
Фридрих цепенел, не в состоянии вымолвить слово, и счастливый миг улетал точно молния, что сверкает в лучах заката и исчезает, прежде чем мы успеем заметить ее.
Мастер Мартин настаивал теперь на том, чтобы Фридрих приступил к своей работе на звание мастера.
Он сам выбрал из своих запасов самое лучшее, самое чистое дубовое дерево, без всяких жил и разводов, которое лежало у него уже больше пяти лет.
Никто не должен был помогать Фридриху, кроме старика, отца покойного Валентина.
Но если из-за грубых товарищей-подмастерьев бочарное ремесло уже и раньше внушало Фридриху все большее и большее отвращение, то теперь у него просто сжималось горло, когда он думал о том, что работа на звание мастера навсегда решит его судьбу.
Та странная тревога, что зарождалась в нем, когда мастер Мартин хвалил его преданность ремеслу, все более и более усиливалась.
Он знал, что позорно погибнет: ведь это ремесло было так глубоко противно его душе, исполненной любви к искусству.
Рейнхольд и портрет Розы не выходили у него из головы.
Но и его собственное искусство снова представилось ему в полном блеске.
Когда во время работы его одолевала мучительная мысль о том, каким жалким делом он занят, он часто, сославшись на недомогание, убегал из мастерской, а сам спешил в церковь святого Себальда и целыми часами глядел на чудесный надгробный памятник работы Петера Фишера, восторженно восклицая:
"О боже всемогущий!
Замыслить, создать такое произведение - может ли быть что-нибудь прекраснее на свете?"
И когда он после этого поневоле возвращался к своим доскам и ободьям и думал о том, что только так удастся завоевать Розу, словно огненные когти впивались в его сердце, исходившее кровью, и ему казалось, что он, безутешный, в страшных мучениях должен погибнуть.
Во сне ему часто являлся Рейнхольд и приносил ему для литейной работы диковинные рисунки, на которых Роза превращалась то в цветок, то в ангела с крыльями, каким-то удивительным образом сплетаясь с остальным узором.
Но все же чего-то недоставало в них, и он замечал, что Рейнхольд, изобразив Розу, забыл о сердце, которое он теперь сам и пририсовывал.
Потом ему казалось, будто цветы и листья на рисунке начинают шевелиться и петь, испуская сладостный аромат, а благородные металлы в своем сверкающем зеркале являли ему образ Розы; казалось, будто он с тоскою простирает руки к возлюбленной, будто отражение ее исчезает в мрачном тумане, а сама она, прелестная Роза, полная блаженных желаний, прижимает его к любящей груди.
Состояние его становилось все мучительнее, бочарная работа внушала ему ужас, и помощи и утешения он искал у своего старого учителя Иоганна Хольцшуэра.
Тот в своей мастерской позволил Фридриху начать одну маленькую работу, которую Фридрих сам задумал и ради которой давно уже копил получаемое у мастера Мартина жалованье, чтобы купить нужное золото.
Таким образом, Фридрих, мертвенно-бледное лицо которого делало вполне правдоподобной отговорку, будто он одержим тяжелым недугом, почти совсем не трудился в бочарной мастерской, и проходили месяцы, а большая сорокаведерная бочка, его работа на звание мастера, совершенно не двигалась вперед.
Хозяин сурово заметил ему, что он должен работать по крайней мере столько, сколько позволяют его силы, и Фридрих был принужден стать у ненавистной колоды и взять в руки скобель.
Пока он работал, подошел мастер Мартин и стал рассматривать обделанные доски.
Но вдруг он побагровел в лице и воскликнул:
- Что это, Фридрих?
Что это за работа!
Кто стругал доски - подмастерье, собирающийся стать мастером, или глупый ученик, что три дня тому назад попал в мастерскую?
Образумься, Фридрих, что за дьявол вселился в тебя и распоряжается тобою?
Мои чудные дубовые доски!
Работа на звание мастера!
Ах ты неуклюжий, бестолковый ты парень!
Одолеваемый всеми муками ада, которые жгли его своим пламенем, Фридрих уже не в силах был сдержаться; он отбросил скобель и воскликнул:
- Хозяин!
Теперь всему конец...
Пусть я умру, пусть я погибну в несказанном горе.
Но сил моих больше нет...
Невмоготу мне мерзкое ремесло, когда меня с неодолимой силой влечет к моему чудесному искусству.
Ах, я бесконечно люблю вашу Розу... так люблю, как никто на свете любить не может... только ради нее я и взялся за этот ненавистный труд...
Теперь я ее лишился, я это знаю, скоро я, верно, умру от тоски по ней, но нельзя мне иначе, я возвращаюсь к моему дивному искусству, к моему почтенному старому учителю Иоганну Хольцшуэру, которого я постыдно бросил.
Глаза мастера Мартина засверкали, как пылающие свечи.
От ярости почти не в силах говорить, он, запинаясь, пробормотал:
- Что?!
И ты тоже?!
Ложь и обман?
Меня обошел?..
Мерзкое ремесло?..
Бочарное-то...
С глаз долой, бесстыдник!..
Прочь отсюда!..
И с этими словами мастер Мартин схватил бедного Фридриха за плечи и вытолкал его из мастерской.
Вслед ему прозвучал злобный смех грубых подмастерьев и учеников.
И только старик, отец Валентина, сложил руки, задумчиво посмотрел вдаль и молвил:
- Я-то замечал, что у молодца на уме вещи более возвышенные, чем наши бочки.
Марта горько заплакала, а мальчики ее закричали, завопили: жалко им было Фридриха, который так ласково с ними играл и не раз приносил им пряники.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Как мастер Мартин ни сердился на Рейнхольда и на Фридриха, все же он не мог не сознаться, что вместе с ними из его мастерской исчезла всякая радость, всякое веселье.
Новые подмастерья что ни день возбуждали в нем только гнев и досаду.
О каждой мелочи ему приходилось заботиться самому, и если что-нибудь и делалось по его указаниям, то и это стоило ему немалого труда.
Подавленный дневными заботами, он часто вздыхал:
"Ах, Рейнхольд!
Ах, Фридрих!
Если б вы не обошли меня так бесстыдно, если б только вы остались исправными бочарами!"
Дошло до того, что он часто боролся с мыслью бросить бочарное дело.
В таком мрачном расположении духа он сидел однажды вечером у себя дома, как вдруг к нему, совершенно неожиданно, вошли господин Якобус Паумгартнер и мастер Иоганн Хольцшуэр.
Мастер Мартин понял, что речь будет о Фридрихе, и действительно, господин Паумгартнер очень скоро заговорил о нем, а мастер Хольцшуэр стал всячески хвалить юношу и заметил, что при таком усердии, при таком даровании Фридрих, несомненно, не только в совершенстве овладеет чеканкой, но и в искусстве лить статуи станет великим мастером и прямо пойдет по стопам Петера Фишера.
Тут господин Паумгартнер начал резко осуждать недостойный поступок мастера Мартина, жертвой которого стал бедный подмастерье, и оба настаивали, чтобы мастер Мартин, когда Фридрих сделается искусным золотых дел мастером и литейщиком, отдал за него Розу, если только она чувствует склонность к Фридриху, пылающему к ней такой любовью.
Мастер Мартин дал им договорить до конца, потом снял свою шапочку и с улыбкой сказал:
- Вы, достойные господа мои, усердно заступаетесь за работника, который постыдно меня обманул.
Это, впрочем, я ему прощаю, но только не требуйте, чтобы я ради него менял свое твердое решение, - Розы ему не видать.
В эту минуту вошла Роза, смертельно бледная, с заплаканными глазами, и молча поставила на стол стаканы и вино.
- Ну что ж, - начал господин Хольцшуэр, - ну что ж, тогда я должен уступить желанию Фридриха: он хочет навсегда покинуть свой родной город.
Он сделал у меня славную вещицу и собирается, если вы, дорогой мастер, позволите, подарить ее на память вашей Розе.
Взгляните-ка.
С этими словами мастер Хольцшуэр достал маленький серебряный бокал, чрезвычайно искусно сработанный, и подал его мастеру Мартину, который, будучи великим любителем драгоценной утвари, взял его и с удовольствием стал со всех сторон разглядывать.
В самом деле, более прекрасную серебряную вещь, чем этот маленький бокал, трудно было бы сыскать.
Изящные гирлянды виноградных листьев и роз переплетались по краям, а из цветов, из их распускающихся бутонов выглядывали очаровательные ангелы, грациозно ласкающие друг друга.
Если бы в бокал налить прозрачного вина, показалось бы, будто ангелы, мило играя, то поднимаются, то опускаются на дно.
- Бокал, - молвил мастер Мартин, - и вправду сделан очень тонко, и я рад оставить его себе, если Фридрих примет от меня чистым золотом двойную его цену.
Произнося эти слова, мастер Мартин наполнил бокал и поднес его к губам.
В ту же минуту отворилась дверь, вошел Фридрих, на лице которого, мертвенно-бледном, отражалась смертельная скорбь вечной разлуки - разлуки с тем, что всего дороже на земле.
Роза, как только его увидела, громким, раздирающим душу голосом воскликнула:
"О милый мой Фридрих!" - и почти без чувств упала ему на грудь.
Мастер Мартин поставил бокал на стол и, увидев Розу в объятиях Фридриха, широко открыл глаза, как будто ему явились привидения.
Потом он молча снова взял бокал и стал в него смотреть.
Вдруг он вскочил со стула и громко воскликнул:
- Роза...
Роза, любишь ли ты Фридриха?
- Ах, - прошептала Роза, - ах, я ведь не в силах дольше скрывать это, я люблю его как жизнь свою, сердце разрывалось у меня в груди, когда вы прогнали его!
- Так обними же свою невесту, Фридрих...
Да, да, свою невесту! - воскликнул мастер Мартин.
Изумленные Паумгартнер и Хольцшуэр в полном замешательстве смотрели друг на друга, но мастер Мартин, с бокалом в руке, продолжал:
- О боже всемогущий, да разве не случилось все так, как предсказала бабушка?
"Домик блестящий - это подношенье, пряной искрится он струей, в нем ангелов светлых пенье...
Кто домик тот драгоценный в твой дом принесет, того ты можешь обнять блаженно, отца не спросясь своего, - тот будет суженый твой!"
О я глупец!
Вот он, блестящий домик, ангелы, жених...
Ну, господа, теперь все пошло на лад, зять найден!
Тот, чью душу смущал когда-нибудь злой сон, внушавший ему, будто он лежит в глубоком черном мраке могилы, сон, от которого он вдруг пробудился в светлый весенний день, полный благоуханий, солнечного блеска, в объятиях той, что всех дороже ему на земле, женщины, чье милое небесное лицо наклонилось к нему, только тот, кто это переживал, может понять чувства Фридриха, может представить себе всю полноту его блаженства.
Не в состоянии вымолвить слово, он крепко сжимал Розу в своих объятиях, как будто никогда не собираясь выпустить ее, пока она тихонько не высвободилась сама и не подвела его к отцу.
Тогда Фридрих воскликнул:
- О дорогой мой хозяин, неужели же это правда?
Вы отдаете за меня Розу, и я могу вернуться к своему искусству?
- Да, да, - молвил мастер Мартин, - верь мне!
Разве я могу иначе, когда благодаря тебе исполнилось предсказание старушки бабушки?
Можешь оставить свою сорокаведерную бочку.
Фридрих просиял, исполненный блаженства.
- Нет, дорогой мастер, - сказал он, - если это вам по душе, то я с радостью и бодростью примусь за мою славную бочку, кончу мою последнюю бочарную работу, а там вернусь к литейной печи.
- О милый, добрый сын мой! - воскликнул мастер Мартин, у которого глаза сверкали от радости. - Да, кончай свою работу над бочкой, а там - и за свадьбу!..
Фридрих честно сдержал слово, он сделал сорокаведерную бочку, и все мастера признали, что нелегко сделать вещь лучше этой, чему мастер Мартин радовался всей душою, утверждая, что небо послало ему зятя, лучше которого нельзя и желать.
Настал наконец день свадьбы, бочка работы Фридриха, наполненная благородным вином и украшенная цветами, была поставлена в сенях.
Пришли со своими женами мастера бочарного цеха, предводительствуемые советником Якобусом Паумгартнером, а за ними следовали золотых дел мастера.
Свадебное шествие готово уже было тронуться в путь, к церкви святого Себальда, где назначено было венчание, как вдруг на улице раздались звуки труб, и перед домом Мартина послышалось ржание и топот коней.
Мастер Мартин поспешил к окну.
Перед домом остановился господин Генрих фон Шпангенберг в пышной праздничной одежде, а в нескольких шагах позади него, верхом на горячем коне, - блистательный молодой рыцарь со сверкающим мечом на боку, с высокими пестрыми перьями на шляпе, украшенной искрящимися каменьями.
Рядом с рыцарем мастер Мартин увидел прекрасную даму, в столь же роскошном наряде, на белоснежном иноходце.
Пажи и слуги в пестрых блестящих камзолах окружали их.
Трубы смолкли, и старый господин фон Шпангенберг воскликнул:
- Эй, мастер Мартин, не ради вашего погреба, не ради ваших червонцев приехал я сюда, а потому что нынче свадьба Розы; примете ли вы меня, дорогой мастер?
Мартин припомнил свои слова, немного устыдился и поспешил вниз принимать рыцаря.
Старик сошел с коня и, поклонившись, вошел в дом.
Подскочили пажи, помогли даме спуститься с лошади, рыцарь предложил ей руку и прошел вслед за стариком.
Но Мартин, как только увидел рыцаря, отскочил шага на три назад и воскликнул:
- Боже всемогущий!
Конрад!
Рыцарь, улыбаясь, сказал:
- Да, дорогой хозяин, я в самом деле ваш подмастерье Конрад.
Простите мне, что я ранил вас.
По правде говоря, дорогой хозяин, я должен был вас и убить, вы же согласитесь с этим, но ведь вот все вышло совсем иначе.
Мастер Мартин в замешательстве ответил, что все-таки было ему лучше не умирать, а на царапинку, нанесенную скобелем, он и внимания не обращал.
Когда Мартин с новыми гостями вошел в комнату, где вместе с остальными находились жених и невеста, все пришли в радостное изумление, увидя прекрасную даму, которая так была похожа на милую невесту, что они казались сестрами-близнецами.
- Позвольте Конраду, милая Роза, быть гостем на вашей свадьбе.
Не правда ли, вы больше не сердитесь на неразумного, неистового парня, который чуть было не причинил вам великое горе?
В эту минуту, когда невеста и жених, и мастер Мартин изумленно смотрели друг на друга, господин фон Шпангенберг воскликнул:
- А теперь я вам все объясню.
Вот мой сын Конрад, а рядом с ним вы видите его милую жену, которую зовут Розой, так же как и прелестную невесту.
Вспомните, мастер Мартин, наш разговор.
Когда я вас спрашивал: "Неужели вы и за моего сына откажетесь выдать замуж вашу Розу?" - на то была особая причина.
Малый был без ума влюблен в вашу Розу; он заставил меня отбросить все сомнения, я отправился к вам сватом.
Когда же я ему рассказал, как презрительно вы со мной обошлись, он, потеряв всякий рассудок, нанялся к вам в подмастерья, чтобы заслужить благосклонность Розы, а потом похитить ее у вас.
И что ж!
Вы его излечили добрым ударом по спине!
Благодарю вас за это, а он нашел девицу знатного рода - она ведь и была та Роза, которой и суждено было царить в его сердце.
Дама тем временем нежно и ласково поздоровалась с невестой и надела ей на шею жемчужное ожерелье - свадебный подарок.
- Смотри, милая Роза, - молвила она затем, отделяя от свежих цветов, красовавшихся на ее груди, засохший букет, - смотри, милая Роза, это цветы, которые ты однажды дала моему Конраду в награду за победу.
Он с верностью хранил их, пока не увидел меня.
Тогда он изменил тебе и подарил их мне, ты не сердись.
Роза, вся разрумянившись, стыдливо потупив глаза, молвила:
- Ах, благородная госпожа, зачем вы так говорите, разве рыцарь мог любить меня, простую девушку?
Только вас и любил он, а свататься ко мне думал лишь потому, что зовут меня тоже Розой, и я, как говорят, немного на вас похожа, но мысли его были только о вас.
Шествие уже второй раз готово было тронуться в путь, когда в дом вошел молодой человек, одетый на итальянский лад в черное бархатное платье, с изящным кружевным воротником и богатой золотой цепью на шее.
- Ах, Рейнхольд!
Мой Рейнхольд! - воскликнул Фридрих и бросился ему на грудь.
Невеста и мастер Мартин тоже радостно воскликнули:
- Приехал наш Рейнхольд, наш милый Рейнхольд!
- Не говорил ли я тебе, - молвил Рейнхольд, горячо обнимая Фридриха, не говорил ли я тебе, дорогой мой друг, что все прекрасно кончится для тебя?
Позволь мне отпраздновать с тобою день твоей свадьбы; издалека приехал я ради нее; а на память ты в своем доме повесь эту картину, которую я написал и привез тебе.
Тут он позвал, и двое слуг внесли большую картину в пышной золотой раме, изображавшую мастера Мартина и его подмастерьев - Рейнхольда, Фридриха и Конрада, которые трудятся над большой бочкой, а в дверь как раз входит Роза.
Все были изумлены правдивостью этого произведения искусства и великолепием красок.
- Ну, - сказал, улыбаясь, Фридрих, - это, верно, твоя бочарная работа на звание мастера?
Моя стоит там в сенях, но вскоре и я сделаю нечто иное!
- Я все знаю, - ответил Рейнхольд, - и вижу, что ты счастлив.
Будь только верен своему искусству, которое легче сочетать с семейной жизнью, чем мое.
За свадебным пиром Фридрих сидел между двумя Розами, а против него мастер Мартин между Конрадом и Рейнхольдом.
Господин Паумгартнер до краев наполнил благородным вином бокал Фридриха и выпил за здоровье мастера Мартина и его славных подмастерьев.
Потом бокал пошел по кругу, и сперва благородный рыцарь Генрих фон Шпангенберг, а за ним все почтенные мастера, сидевшие за столом, осушили этот бокал за здоровье мастера Мартина и его славных подмастерьев.
{Максим Горький (комиӧдіс Заболоцкӧй Н.) @ Январ 9-ӧд лун @ беллетристика @ М. Горький. Январь 9-ӧд лун @ 1939 @}
Максим Горький
9-е января
...Толпа напоминала тёмный вал океана, едва разбуженный первым порывом бури, она текла вперёд медленно; серые лица людей были подобны мутно-пенному гребню волны.
Глаза блестели возбуждённо, но люди смотрели друг на друга, точно не веря своему решению, удивляясь сами себе.
Слова кружились над толпой, как маленькие, серые птицы.
Говорили негромко, серьёзно, как бы оправдываясь друг перед другом.
— Нет больше возможности терпеть, вот почему пошли...
— Без причины народ не тронется...
— Разве «он» это не поймёт?..
Больше всего говорили о «нём», убеждали друг друга, что «он» — добрый, сердечный и — всё поймёт...
Но в словах, которыми рисовали его образ, не было красок.
Чувствовалось, что о «нём» давно — а может быть, и никогда не думали серьёзно, не представляли его себе живым, реальным лицом, не знали, что это такое, и даже плохо понимали — зачем «он» и что может сделать.
Но сегодня «он» был нужен, все торопились понять «его» и, не зная того, который существовал в действительности, невольно создавали в воображении своём нечто огромное.
Велики были надежды, они требовали великого для опоры своей.
Порою в толпе раздавался дерзкий человеческий голос:
— Товарищи!
Не обманывайте сами себя...
Но самообман был необходим, и голос человека заглушался пугливыми и раздражёнными всплесками криков.
— Мы желаем открыто...
— Ты, брат, молчи!..
— К тому же, — отец Гапон...
— Он знает!..
Толпа нерешительно плескалась в канале улицы, разбиваясь на отдельные группы; гудела, споря и рассуждая, толкалась о стены домов и снова заливала середину улицы тёмной, жидкой массой — в ней чувствовалось смутное брожение сомнений, было ясно напряжённое ожидание чего-то, что осветило бы путь к цели верою в успех и этой верой связало, сплавило все куски в одно крепкое стройное тело.
Неверие старались скрыть и не могли, замечалось смутное беспокойство и какая-то особенно острая чуткость ко звукам.
Шли, осторожно прислушиваясь, заглядывали вперёд, чего-то упрямо искали глазами.
Голоса тех, кто веровал в свою внутреннюю силу, а не в силу вне себя, — эти голоса вызывали у толпы испуг и раздражение, слишком резкие для существа, убеждённого в своем праве состязаться в открытом споре с тою силою, которую оно хотело видеть.
Но, переливаясь из улицы в улицу, масса людей быстро росла, и этот рост внешний постепенно вызывал ощущение внутреннего роста, будил сознание права народа-раба просить у власти внимания к своей нужде.
— Мы тоже люди, как-никак...
— «0н», чай, поймёт, — мы просим...
— Должен понять!..
Не бунтуем...
— Опять же, — отец Гапон...
— Товарищи!
Свободу не просят...
— Ах, господи!..
— Да погоди ты, брат!..
— Гоните его прочь, дьявола!..
— Отец Гапон лучше знает как...
— Когда людям необходима вера, — она приходит...
Высокий человек в чёрном пальто, с рыжей заплатой на плече, встал на тумбу и, сняв шапку с лысой головы, начал говорить громко, торжественно, с огнём в глазах и дрожью в голосе.
Говорил о «нём», о царе.
Но в слове и тоне сначала чувствовалось что-то искусственно приподнятое, не слышно было того чувства, которое способно, заражая других, создавать почти чудеса.
Казалось, человек насилует себя, пытаясь разбудить и вызвать в памяти образ давно безличный, безжизненный, стёртый временем.
Он был всегда, всю жизнь, далёк от человека, но сейчас он стал необходим ему — в него человек хотел вложить свои надежды.
И они постепенно оживляли мертвеца.
Толпа слушала внимательно человек отражал её желания, она это чувствовала.
И хотя сказочное представление силы явно не сливалось с «его» образом, но все знали, что такая сила есть, должна быть.
Оратор воплотил её в существо всем известное по картинкам календарей, связал с образом, который знали по сказкам, — а в сказках этот образ был человечен.
Слова оратора — громкие, понятные понятно рисовапи существо властное, доброе, справедливое, отечески внимательное к нужде народа.
Вера приходила, обнимала людей, возбуждала их, заглушая тихий шопот сомнений...
Люди торопились поддаться давно жданному настроению, стискивали друг друга в огромный ком единодушных тел, и плотность, близость плеч и боков, согревала сердца теплотой уверенности, надежды на успех.
— Не надо нам красных флагов! — кричал лысый человек.
Размахивая шапкой, он шёл во главе толпы, и его голый череп тускло блестел, качался в глазах людей, притягивая к себе их внимание.
— Мы к отцу идём!..
— Не даст в обиду!
— Красный цвет — цвет нашей крови, товарищи! — упрямо звучал над толпой одинокий, звонкий голос.
— Нет силы, которая освободит народ, кроме силы самого народа.
— Не надо!..
— Смутьяны, черти!..
— Отец Гапон — с крестом, а он — с флагом.
— Молодой ещё, но тоже, чтобы командовать...
Наименее уверовавшие шли в глубине толпы и оттуда раздражённо и тревожно кричали:
— Гони его, который с флагом!..
Теперь двигались быстро, без колебаний и с каждым шагом всё более глубоко заражали друг друга единством настроения, хмелем самообмана.
Только что созданный, «он» настойчиво будил в памяти старые тени добрых героев отзвуки сказок, слышанных в детстве, и, насыщаясь живою силою желания людей веровать, безудержно рос в их воображении...
Кто-то кричал:
— «Он» нас любит!..
И несомненно, что масса людей искренно верила в эту любовь существа, ею же только что созданного.
Кода толпа вылилась из улицы на берег реки и увидела перед собой длинную, ломаную линию солдат, преграждавшую ей путь на мост, людей не остановила эта тонкая, серая изгородь.
В фигурах солдат, чётко обрисованных на голубовато-светлом фоне широкой реки, не было ничего угрожающего, они подпрыгивали, согревая озябшие ноги, махали руками, толкали друг друга.
Впереди, за рекой, люди видели тёмный дом — там ждал их «он», царь, хозяин этого дома.
Великий и сильный, добрый и любящий, он не мог, конечно, приказать своим солдатам, чтобы они не допускали к нему народ, который его любит и желает говорить с ним о своей нужде.
Но всё-таки на многих лицах явилась тень недоумения, и люди впереди толпы немного замедлили свой шаг.
Иные оглянулись назад, другие отошли в сторону, и все старались показать друг другу, что о солдатах — они знают, это не удивляет их.
Некоторые спокойно поглядывали на золотого ангела, блестевшего высоко в небе над унылой крепостью, другие улыбались.
Чей-то голос, соболезнуя, произнёс:
— Холодно солдатам!..
— Н-да-а...
— Солдаты — для порядка.
— Спокойно, ребята!..
Смирно!
— Ура, солдаты! — крикнул кто-то.
Офицер в жёлтом башлыке на плечах выдернул из ножен саблю и тоже что-то кричал встречу толпе, помахивая в воздухе изогнутой полоской стали.
Солдаты встали неподвижно плечо к плечу друг с другом.
— Чего это они? — спросила полная женщина.
Ей не ответили.
И всем, как-то вдруг, стало трудно идти.
— Назад! — донёсся крик офицера.
Несколько человек оглянулось — позади их стояла плотная масса тел, из улицы в неё лилась бесконечным потоком тёмная река людей; толпа, уступая её напору, раздавалась, заполняя площадь перед мостом.
Несколько человек вышло вперёд и, взмахивая белыми платками, пошли навстречу офицеру.
Шли и кричали:
— Мы — к государю нашему...
— Вполне спокойно!..
— Назад!
Я прикажу стрелять!..
Когда голос офицера долетел до толпы, она ответила гулким эхом удивления.
О том, что не допустят до «него», — некоторые из толпы говорили и раньше, но чтобы стали стрелять в народ, который идёт к «нему» спокойно, с верою в его силу и доброту, — это нарушало цельность созданного образа.
«Он» — сила выше всякой силы, и ему некого бояться, ему незачем отталкивать от себя свой народ штыками и пулями...
Худой, высокий человек с голодным лицом и чёрными глазами вдруг закричал:
— Стрелять?
Не смеешь!..
И, обращаясь к толпе, громко, злобно продолжал:
— Что?
Говорил я — не пустят они...
— Кто?
Солдаты?
— Не солдаты, а — там...
Он махнул рукой куда-то вдаль.
— Выше которые... вот!
Ага?
Я же говорил!
— Это ещё неизвестно...
— Узнают, зачем идём, — пустят!..
Шум рос.
Были слышны гневные крики, раздавались возгласы иронии.
Здравый смысл разбился о нелепость преграды и молчал.
Движения людей стали нервнее, суетливее; от реки веяло острым холодом.
Неподвижно блестели острия штыков.
Перекидываясь восклицаниями и подчиняясь напору сзади, люди двигались вперёд.
Те, которые пошли с платками, свернули в сторону, исчезли в толпе.
Но впереди все — мужчины, женщины, подростки — тоже махали белыми платками.
— Какая там стрельба?
К чему? — солидно говорил пожилой человек с проседью в бороде. — Просто они не пускают на мост, дескать — идите прямо по льду...
И вдруг в воздухе что-то неровно и сухо просыпалось, дрогнуло, ударило в толпу десятками невидимых бичей.
На секунду все голоса вдруг как бы замерзли.
Масса продолжала тихо подвигаться вперёд.
-Холостыми... — не то сказал, не то спросил бесцветный голос.
Но тут и там раздавались стоны, у ног толпы легло несколько тел.
Женщина, громко охая, схватилась рукой за грудь и быстрыми шагами пошла вперёд, на штыки, вытянутые встречу ей.
За нею бросились ещё люди и ещё, охватывая её, забегая вперёд её.
И снова треск ружейного залпа, ещё более громкий, более неровный.
Стоявшие у забора слышали, как дрогнули доски, — точно чьи-то невидимые зубы злобно кусали их.
А одна пуля хлестнулась вдоль по дереву забора и, стряхнув с него мелкие щепки, бросила их в лица людей.
Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы, бежали куда-то прихрамывая, ползли по снегу, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна.
Они расползались, дымились, притягивая к себе глаза...
Толпа подалась назад, на миг остановилась, оцепенела, и вдруг раздался дикий, потрясающий вой сотен голосов.
Он родился и потёк по воздуху непрерывной, напряжённо дрожащей пёстрой тучей криков острой боли, ужаса, протеста, тоскливого недоумения и призывов на помощь.
Наклонив головы, люди группами бросились вперёд подбирать мёртвых и раненых.
Раненые тоже кричали, грозили кулаками, все лица вдруг стали иными, и во всех глазах сверкало что-то почти безумное.
Паники — того состояния общего чёрного ужаса, который вдруг охватывает людей, сметает тела, как ветер сухие листья в кучу, и слепо тащит, гонит всех куда-то в диком вихре стремления спрятаться, — этого не было.
Был ужас, жгучий, как промёрзшее железо, он леденил сердце, стискивал тело и заставлял смотреть широко открытыми глазами на кровь, поглощавшую снег, на окровавленные лица, руки, одежды, на трупы, страшно спокойные в тревожной суете живых.
Было едкое возмущение, тоскливо бессильная злоба, много растерянности и много странно неподвижных глаз, угрюмо нахмуренных бровей, крепко сжатых кулаков, судорожных жестов и резких слов.
Но казалось, что больше всего в груди людей влилось холодного, мертвящего душу изумления.
Ведь за несколько ничтожных минут перед этим они шли, ясно видя перед собою цель пути, пред ними величаво стоял сказочный образ, они любовались, влюблялись в него и питали души свои великими надеждами.
Два залпа, кровь, трупы, стоны, и все встали перед серой пустотой, бессильные, с разорванными сердцами.
Топтались на одном месте, точно опутанные чем-то, чего не могли разорвать; одни молча и озабоченно носили раненых, подбирали трупы, другие точно во сне смотрели на их работу, ошеломлённо, в странном бездействии.
Многие кричали солдатам слова упрёков, ругательства и жалобы, размахивали руками, снимали шапки, зачем-то кланялись, грозили чьим-то страшным гневом...
Солдаты стояли неподвижно, опустив ружья к ноге, лица у них были тоже неподвижные, кожа на щеках туго натянулась, скулы остро высунулись.
Казалось, что у всех солдат белые глаза и смёрзлись губы...
В толпе кто-то кричал истерически громко:
— Ошибка!
Ошибка вышла, братцы!..
Не за тех приняли!
Не верьте!..
Иди, братцы, — надо объяснить!..
— Гапон — изменник! — вопил подросток-мальчик, влезая на фонарь.
— Что, товарищи, видите, как встречает вас?..
— Постой, — это ошибка!
Не может этого быть, ты пойми!
— Дай дорогу раненому!..
Двое рабочих и женщина вели высокого худого человека; он был весь в снегу, из рукава его пальто стекала кровь.
Лицо у него посинело, заострилось ещё более, и тёмные губы, слабо двигаясь, прошептали:
— Я говорил — не пустят!..
Они его скрывают, — что им — народ!
— Конница!
— Беги!..
Стена солдат вздрогнула и растворилась, как две половины деревянных ворот, танцуя и фыркая, между ними проехали лошади, раздался крик офицера, над головами конницы взвились, разрезав воздух, сабли, серебряными лентами сверкнули, замахнулись все в одну сторону.
Толпа стояла и качалась, волнуясь, ожидая, не веря.
Стало тише.
— Марш! — раздался неистовый крик.
Как будто вихрь ударил в лицо людей, и земля точно обернулась кругом под их ногами, все бросились бежать, толкая и опрокидывая друг друга, кидая раненых, прыгая через трупы.
Тяжёлый топот лошадей настигал, солдаты выли, их лошади скакали через раненых, упавших, мёртвых, сверкали сабли, сверкали крики ужаса и боли, порою был слышен свист стали и удар её о кость.
Крик избиваемых сливался в гулкий и протяжный стон...
Солдаты взмахивали саблями и опускали их на головы людей, и вслед за ударом тела их наклонялись набок.
Лица у них были красные, безглазые.
Ржали лошади, страшно оскаливая зубы, взмаживая головами...
Народ загнали в улицы...
И тотчас же, как только топот лошадей исчез вдали, люди остановились задыхаясь, взглянули друг на друга выкатившимися глазами.
На многих лицах явились виноватые улыбки, и кто-то засмеялся, крикнув:
— Ну, и бежал же я!..
— Тут — побежишь!.. — ответили ему.
И вдруг со всех сторон посыпались восклицания изумления, испуга, злобы...
— Что же это, братцы, а?
— Убийство идёт, православные!
— За что?
— Вот так правительство!
— Рубят, а?
Конями топчут...
Недоуменно мялись на месте, делясь друг с другом своим возмущением.
Не понимали, что нужно делать, никто не уходил, каждый прижимался к другому, стараясь найти какой-то выход из пёстрой путаницы чувств, смотрели с тревожным любопытством друг на друга и — всё-таки, более изумлённые, чем испуганные, — чего-то ждали, прислушиваясь, оглядываясь.
Все были слишком подавлены и разбиты изумлением, оно лежало сверху всех чувств, мешало слиться настроению более естественному в эти неожиданные, страшные, бессмысленно ненужные минуты, пропитанные кровью невинных...
Молодой голос энергично позвал:
— Эй!
Идите подбирать раненых!
Все встрепенулись, быстро пошли к выходу на реку.
А навстречу им в улицу вползали по снегу и входили, шатаясь на ногах, изувеченные люди, в крови и снегу.
Их брали на руки, несли, останавливали извозчиков, сгоняя седоков, куда-то увозили.
Все стали озабочены, угрюмы, молчаливы.
Рассматривали раненых взвешивающими глазами, что-то молча измеряли, сравнивали, углублённо искали ответов на страшный вопрос, встававший перед ними неясной, бесформенной, чёрной тенью.
Он уничтожал образ недавно выдуманного героя, царя, источника милости и блага.
Но лишь немногие решались вслух сознаться, что этот образ уже разрушен.
Сознаться в этом было трудно, — ведь это значило лишить себя единственной надежды...
Шёл лысый человек в пальто с рыжей заплатой, его тусклый череп теперь был окрашен кровью, он опустил плечо и голову, ноги у него подламывались.
Его вели широкоплечий парень без шапки, с курчавой головой и женщина в разорванной шубке с безжизненным, тупым лицом.
— Погоди, Михаило, — как же это? — бормотал раненый, — Стрелять в народ — не разрешается!..
Не должно это быть, Михаило.
— А — было! — крикнул парень.
— И стреляли...
И рубили... — уныло заметила женщина.
— Значит, приказание дано на это, Михаило...
— И было! — злобно крикнул парень. — А ты думал — с тобой разговаривать станут?
Вина стакан поднесут?
— Погоди, Михаило...
Раненый остановился, опираясь спиной о стену, и закричал:
— Православные!..
За что нас убивают?
По какому закону?..
По чьему приказу?
Люди шли мимо него, опуская головы.
В другом месте на углу у забора собрались несколько десятков, и в середине их чей-то быстрый, задыхающийся голос говорил тревожно и злобно:
— Гапон вчера был у министра, он знал всё, что будет, значит — он изменник нам, — он повёл нас на смерть!
— Какая ему польза?
— А я — знаю?
Всюду разгоралось волнение, перед всеми вставали вопросы ещё неясные, но уже каждый чувствовал их важность, глубину, суровое, настойчивое требование ответа.
В огне волнения быстро истлевала вера в помощь извне, надежда на чудесного избавителя от нужды.
Посреди улицы шла женщина, полная, плохо одетая, с добрым лицом матери, с большими, грустными глазами.
Она плакала и, поддерживая правой рукой окровавленную левую, говорила:
— Как буду работать?
Чем кормить детей?..
Кому жаловаться?..
Православные, где же у народа защитники, если и царь против него?
Её вопросы, громкие и ясные, разбудили людей, всколыхнули и встревожили их.
К ней быстро подходили, бежали со всех сторон и, останавливаясь, слушали её слова угрюмо и внимательно.
— Значит, народу — нет закона?
У некоторых вырывались вздохи.
Другие негромко ругались.
Откуда-то пронёсся резкий, злой крик.
— Получил помощь — сыну ногу разбили...
— Петруху — насмерть!..
Криков было мною, они хлестали по ушам и, всё чаще вызывая мстительное эхо, резкие отзвуки, будили чувство озлобления, сознание необходимости защищаться от убийц.
На бледных лицах выступало некое решение.
— Товарищи!
Мы всё-таки идём в город... может, чего-нибудь добьёмся...
Идёмте, понемногу!
— Перебьют...
— Давайте говорить солдатам, — может, они поймут, что нет закона убивать народ!
— А может, есть, — почем мы знаем?
Толпа медленно, но неуклонно изменялась, перерождаясь в народ.
Молодёжь расходилась небольшими группами, все они шли в одну сторону, снова к реке.
И всё несли раненых, убитых, пахло тёплой кровью, раздавались стоны, возгласы.
— Якову Зимину — прямо в лоб...
— Спасибо батюшке-царю!
— Да, — встретил!
Раздалось несколько крепких слов.
Даже за одно из них четверть часа тому назад толпа разорвала бы в клочья.
Маленькая девочка бежала и кричала всем:
— Не видали маму?
Люди молча оглядывались на неё и уступали ей дорогу.
Потом раздался голос женщины с раздробленной рукой:
— Здесь, здесь я...
Улица пустела.
Молодёжь уходила всё быстрее.
Пожилые люди угрюмо, не спеша, тоже шли куда-то по двое и по трое, исподлобья глядя вслед молодым.
Говорили мало...
Лишь порой кто-нибудь, не сдержав горечи, восклицал негромко:
— Значит, народ отбросили теперь?..
— Убийцы проклятые!..
Сожалели об убитых людях и, догадываясь, что убит также один тяжёлый, рабский предрассудок, осторожно молчали о нём, не произнося более царапающего ухо имени его, чтобы не тревожить в сердце тоски и гнева...
А может быть, молчали о нём, боясь создать другой на место мёртвого...
...Вокруг жилища царя стояли плотной, неразрывной цепью серые солдаты, под окнами дворца на площади расположилась конница, торчали пушки, небольшие и похожие на пиявок.
Запах сена, навоза, лошадиного пота окружал дворец, лязг железа, звон шпор, крики команды, топот лошадей колебался под слепыми окнами дворца.
Против солдат — тысячи безоружных, озлобленных людей топчется на морозе, над толпою — сероватый пар дыхания, точно пыль.
Рота солдат опиралась одним флангом о стену здания на углу Невского проспекта, другим о железную решётку сада, преграждая дорогу на площадь ко дворцу.
Почти вплоть к солдатам штатские, разнообразно одетые люди, большинство рабочих, много женщин и подростков.
— Расходись, господа! — вполголоса говорил фельдфебель.
Он ходил вдоль фронта, отодвигая людей от солдат руками и плечом, стараясь не видеть человеческих лиц.
— Почему вы не пускаете? — спрашивали его.
— Куда?
— К царю!
Фельдфебель на секунду остановился и с чувством, похожим на уныние, воскликнул:
— Да я же говорю — нет его!
— Царя нет?
— Ну да!
Сказано вам нет, и — ступайте!
— Совсем нет царя? — настойчиво допрашивал иронический голос.
Фельдфебель снова остановился, поднял руку.
— За такие слова — берегись!
И другим тоном объяснил:
— В городе — нет его!
Из толпы ответили:
— Нигде нет!
— Кончился!
— Расстреляли вы его, дьяволы!
— Вы думали — народ убиваете?
— Народ — не убьешь!
Его на всё хватит...
— Отойди, господа!
Не разговаривай!
— Ты кто?
Солдат?
Что такое — солдат?
В другом месте старичок с бородкой клином воодушевлённо говорил солдатам:
— Вы — люди, мы — тоже!
Сейчас вы в шинелях, завтра — в кафтанах.
Работать захотите, есть понадобится.
Работы нет, есть нечего.
Придётся и вам, ребята, так же вот, как мы.
Стрелять, значит, в вас надо будет?
Убивать за то, что голодные будете, а?
Солдатам холодно.
Они переминались с ноги на ногу, били подошвами о камни мостовой, тёрли уши, перебрасывая ружья из руки в руку.
Слушая речи, вздыхали, двигали глазами вверх и вниз, чмокали озябшими губами, сморкались.
Лица, посиневшие от холода, однообразно унылы, туповаты, солдатишки — мелкие, в рост своих винтовок с примкнутыми штыками, одиннадцатая рота 144-го Псковского полка.
Некоторые из них, прищуриваясь, как бы целились во что-то, крепко стиснув зубы, должно быть, с трудом сдерживая злобу против массы людей, ради которой приходится мёрзнуть.
От их серой, скучной линии веяло усталостью, тоской.
Люди, поддаваясь толчкам сзади, порою толкали солдат.
— Тише! — негромко откликался на толчки человечек в серой шинели.
Толпа всё более горячо кричала им что-то.
Солдаты слушали мигая, лица кривились неопределёнными гримасами, и нечто жалкое, робкое являлось на них.
— Не трожь ружьё! — крикнул один из них молодому парню в мохнатой шапке.
А тот тыкал солдата пальцем в грудь и говорил:
— Ты солдат, а не палач.
Тебя позвали защищать Россию от врагов, а заставляют расстреливать народ...
Пойми!
Народ — это и есть Россия!
— Мы — не стрелям! — ответил солдат.
— Гляди — стоит Россия, русский народ!
Он желает видеть своего царя...
Кто-то перебил речь, крикнув:
— Не желает!
— Что в том худого, что народ захотел поговорить с царём о своих делах?
Ну, скажи, а?
— Не знаю я! — сказал солдат, сплёвывая.
Сосед его добавил:
— Не велено нам разговаривать...
Уныло вздохнул и опустил глаза.
Один солдатик вдруг ласково спросил стоявшего перед ним:
— Земляк, — не рязанский будете?
— Псковский.
А что?
— Так.
Я — рязанский...
И, широко улыбнувшись, зябко передёрнул плечами.
Люди колыхались перед ровной серой стеной, бились об неё, как волны реки о камни берега.
Отхлынув, снова возвращались.
Едва ли многие понимали, зачем они здесь, чего хотят и ждут?
Ясно сознанной цели, определённого намерения не чувствовалось.
Было горькое чувство обиды, возмущения, у многих — желание мести, это всех связывало, удерживало на улице, но не на кого было излить эти чувства, некому — мстить...
Солдаты не возбуждали злобы, не раздражали — они были просто тупы, несчастны, иззябли, многие не могли сдержать дрожи в теле, тряслись, стучали зубами.
— С шести часов утра стоим! — говорили они. — Просто беда!
— Ложись и — помирай...
— Уйти бы вам, а?
И мы бы в казармы, в тепло пошли...
— Чего вы беспокоитесь?
Чего ждёте? — говорил фельдфебель.
Его слова, солидное лицо и серьёзный, уверенный тон охлаждали людей.
Во всём, что он говорил, был как бы особый смысл, более глубокий, чем его простые слова.
— Нечего ждать...
Только войско из-за вас страдает...
— Стрелять будете в нас? — спросил его молодой человек в башлыке.
Фельдфебель помолчал и спокойно ответил:
— Прикажут — будем!
Это вызвало взрыв укоризненных замечаний, ругательств, насмешек.
— За что?
За что? — спрашивал громче всех высокий рыжий человек.
— Не слушаете приказаний начальства! — объяснил фельдфебель, потирая ухо.
Солдаты слушали говор толпы и уныло мигали.
Один тихо воскликнул:
— Горячего бы чего-нибудь теперь!..
— Крови моей — хочешь? — спросил его чей-то злой, тоскливый голос.
— Я — не зверь! — угрюмо и обиженно отозвался солдат.
Много глаз смотрели в широкое, приплюснутое лицо длинной линии солдат с холодным, молчаливым любопытством, с презрением, гадливостью.
Но большинство пыталось разогреть их огнём своего возбуждения, пошевелить что-то в крепко сжатых казармою сердцах, в головах, засоренных хламом казённой выучки.
Большинство людей хотело что-нибудь делать, как-нибудь воплотить свои чувства и мысли в жизнь и упрямо билось об эти серые, холодные камни, желавшие одного — согреть свои тела.
Всё горячее звучали речи, всё более ярки становились слова.
— Солдаты! — говорил плотный мужчина, с большой бородой и голубыми глазами. — Вы дети русского народа.
Обеднял народ, забыт он, оставлен без защиты, без работы и хлеба.
Вот он пошёл сегодня просить царя о помощи, а царь велит вам стрелять в него, убивать.
У Троицкого моста — стреляли, убили не меньше сотни.
Солдаты!
Народ — отцы и братья ваши — хлопочет не только за себя, — а и за вас.
Вас ставят против народа, толкают на отцеубийство, братоубийство.
Подумайте!
Разве вы не понимаете, что против себя идёте?
Этот голос, спокойный и ровный, хорошее лицо и седые волосы бороды, весь облик человека и его простые, верные слова, видимо, волновали солдат.
Опуская глаза перед его взглядом, они слушали внимательно, иной, покачивая головою, вздыхал, другие хмурили брови, оглядывались, кто-то негромко посоветовал:
— Отойди, — офицер услышит!
Офицер, высокий, белобрысый, с большими усами, медленно шёл вдоль фронта и, натягивая на правую руку перчатку, сквозь зубы говорил:
— Разайдись!
Пошёл прочь!
Что?
Погавари, — я тебе погаварю!..
Лицо у него было толстое, красное, глаза круглые, светлые, но без блеска.
Он шёл не торопясь, твёрдо ударяя ногами в землю, но с его приходом время полетело быстрее, точно каждая секунда торопилась исчезнуть, боясь наполниться чем-то оскорбляющим, гнусным.
За ним точно вытягивалась невидимая линейка, равняя фронт солдат, они подбирали животы, выпячивали груди, посматривали на носки сапог.
Некоторые из них указывали людям глазами на офицера и делали сердитые гримасы.
Остановясь на фланге, офицер крикнул:
— Смирно!
Солдаты всколыхнулись и замерли.
— Приказываю разойтись! — сказал офицер и не торопясь вынул из ножен шашку.
Разойтись было физически невозможно, — толпа густо залила всю маленькую площадь, а из улицы, в тыл ей, всё шёл и шёл народ.
На офицера смотрели с ненавистью, он слышал насмешки, ругательства, но стоял под их ударами твёрдо, неподвижно.
Его взгляд мёртво осматривал роту, рыжие брови чуть-чуть вздрагивали.
Толпа сильнее зашумела, её, видимо, раздражало это спокойствие.
— Этот — скомандует!
— Он без команды готов рубить...
— Ишь, вытащил селёдку-то...
— Эй, барин!
Убивать — готов?
Разрастался буйный задор, являлось чувство беззаботной удали, крики звучали громче, насмешки — резче.
Фельдфебель взглянул на офицера, вздрогнул, побледнел и тоже быстро вынул саблю.
Вдруг раздалось зловещее пение рожка.
Публика смотрела на горниста он так странно надул щёки и выкатил глаза, что казалось — лицо его сейчас лопнет, рожок дрожал в его руке и пел слишком долго.
Люди заглушили гнусавый, медный крик громким свистом, воем, визгом, возгласами проклятий, словами укоров, стонами тоскливого бессилия, криками отчаяния и удальства, вызванного ощущением возможности умереть в следующий миг и невозможностью избежать смерти.
Уйти от неё было некуда.
Несколько тёмных фигур бросились на землю и прижались к ней, иные закрывали руками лица, а седобородый человек, распахнув на груди пальто, выдвинулся вперёд всех, глядя на солдат голубыми глазами и говоря им что-то утопавшее в хаосе криков.
Солдаты взмахнули ружьями, взяв на прицел, и все оледенели в однообразной, сторожкой позе, вытянув к толпе штыки.
Было видно, что линия штыков висела в воздухе неспокойно, неровно, одни слишком поднялись вверх, другие наклонились вниз, лишь немногие смотрели прямо в груди людей, и все они казались мягкими, дрожали и точно таяли, сгибались.
Чей-то голос громко, с ужасом и отвращением крикнул:
— Что вы делаете?
Убийцы!
Штыки сильно и неровно дрогнули, испуганно сорвался залп, люди покачнулись назад, отброшенные звуком, ударами пуль, падениями мёртвых и раненых.
Некоторые стали молча прыгать через решётку сада.
Брызнул ещё залп.
И ещё.
Мальчик, застигнутый пулею на решётке сада, вдруг перегнулся и повис на ней вниз головой.
Высокая, стройная женщина с пышными волосами тихо ахнула и мягко упала около него.
— Ах вы, проклятые! — крикнул кто-то.
Стало просторней и тише.
Задние убегали в улицы, во дворы, толпа тяжело отступала, повинуясь невидимым толчкам.
Между ею и солдатами образовалось несколько сажен земли, сплошь покрытой телами.
Одни из них, вставая, быстро отбегали к людям, другие поднимались с тяжёлыми усилиями, оставляя за собой пятна крови, они, шатаясь, тоже куда-то шли, и кровь текла вслед за ними.
Много людей лежало неподвижно, вверх лицом и вниз и на боку, но все вытянувшись, в странном напряжении тела, схваченного смертью и точно вырывавшегося из рук её...
Пахло кровью.
Запах этот её напоминал тёплое, солоноватое дыхание моря вечером, после жаркого дня, он был нездоров, пьянил и возбуждал скверную жажду обонять его долго и много.
Он гадко развращает воображение, как это знают мясники, солдаты и другие убийцы по ремеслу.
Толпа, отступая, ахала, проклятия, ругательства и крики боли сливались в пёстрый вихрь со свистом, уханьем и стонами, солдаты стояли твёрдо и были так же неподвижны, как мёртвые.
Лица у них посерели и губы плотно сжались, точно все эти люди тоже хотели кричать и свистеть, но не решались, сдерживались.
Они смотрели прямо перед собой широко открытыми глазами и уже не мигали.
В этом взгляде не было заметно что-либо человеческое, казалось, что они не видят ничего, эти опустошённые, мутные точки на серых, вытянутых лицах.
Не хотят видеть, может быть, тайно боятся, что, увидав тёплую кровь, пролитую ими, ещё захотят пролить её.
Ружья дрожали в их руках, штыки колебались, сверлили воздух.
Но эта дрожь тела не могла разбудить тупого бесстрастия в грудях людей, сердца которых были погашены гнётом насилия над волей, мозги туго оклеены противной, гнилой ложью.
С земли поднялся бородатый голубоглазый человек и снова начал говорить рыдающим голосом, весь вздрагивая:
— Меня — не убили.
Это потому, что я говорил вам святую правду...
Толпа снова угрюмо и медленно подвигалась вперёд, убирая мёртвых и раненых.
Несколько человек встало рядом с тем, который говорил солдатам, и тоже, перебивая его речь, кричали, уговаривали, упрекали, беззлобно, с тоской и состраданием.
В голосах всё ещё звучала наивная вера в победу правдивого слова, желание доказать бессмыслие и безумие жестокости, внушить сознание тягостной ошибки.
Старались и хотели заставить солдат понять позор и гадость их невольной роли...
Офицер вынул из чехла револьвер, внимательно осмотрел его и пошёл к этой группе людей.
Она сторонилась от него не спеша, как сторонятся от камня, который не быстро катится с горы.
Голубоглазый бородатый человек не двигался, встречая офицера словами горячей укоризны, широким жестом указывая на кровь вокруг.
— Чем это оправдать, подумайте?
Нет оправдания!
Офицер встал перед ним, озабоченно насупил брови, вытянул руку.
Выстрела не было слышно, был виден дым, он окружил руку убийцы раз, два и три.
После третьего раза человек согнул ноги, запрокинулся назад, взмахивая правой рукой, и упал.
К убийце бросились со всех сторон, — он отступал, махая шашкой, совал ко всем свой револьвер...
Какой-то подросток упал под ноги ему, он его ткнул шашкой в живот.
Кричал ревущим голосом, прыгал во все стороны, как упрямая лошадь.
Кто-то бросил ему шапкой в лицо, бросали комьями окровавленного снега.
К нему подбежал фельдфебель и несколько солдат, выставив вперёд штыки, — тогда нападавшие разбежались.
Победитель грозил саблей вслед им, а потом вдруг опустил её и ещё раз воткнул в тело подростка, ползавшего у его ног, теряя кровь.
И снова гнусаво запел рожок.
Люди быстро очищали площадь пред этим звуком, а он тонко извивался в воздухе и точно дочерчивал пустые глаза солдат, храбрость офицера, его красную на конце шашку, растрепавшиеся усы...
Живой, красный цвет крови раздражал глаза и притягивал их к себе, возбуждая хмельное и злобное желание видеть его больше, видеть всюду.
Солдаты как-то насторожились, двигали шеями и, кажется, искали глазами ещё живых целей для своих пуль...
Офицер стоял на фланге и, взмахивая шашкой, что-то кричал, отрывисто, гневно, дико.
С разных концов в ответ ему неслись крики:
— Палач!
— Мерзавец!
Он начал приводить в порядок свои усы.
Раздался ещё залп, другой...
Улицы были набиты народом, как мешки зерном.
Здесь было меньше рабочих, преобладали мелкие торговцы, служащие.
Уже некоторые из них видели кровь и трупы, иных била полиция.
Их вывела из домов на улицу тревога, и они всюду сеяли её, преувеличивая внешний ужас дня.
Мужчины, женщины, подростки — все тревожно оглядывались, прислушиваясь ожидали.
Рассказывали друг другу об убийствах, охали, ругались, расспрашивали легко раненых рабочих, порою понижали голоса до шопота и долго говорили друг другу что-то тайное.
Никто не понимал, что надо делать, и никто не уходил домой.
Чувствовали и догадывались, что за этими убийствами есть ещё что-то важное, более глубокое и трагическое для них, чем сотни убитых и раненых людей, чужих им.
До этого дня они жили почти безотчётно, какими-то неясными, неизвестно когда, незаметно как сложившимися представлениями о власти, законе, начальстве, о своих правах.
Бесформенность этих представлений не мешала им опутать мозг густой, плотной сетью, покрыть его толстой, скользкой коркой; люди привыкли думать, что в жизни есть некая сила, призванная и способная защищать их, есть — закон.
Эта привычка давала уверенность в безопасности и ограждала от беспокойных мыслей.
С нею жилось недурно, и, несмотря на то, что жизнь десятками мелких уколов, царапин и толчков, а иногда серьёзными ударами, тревожила эти туманные представления, они были крепки, вязки и сохраняли свою мёртвую цельность, быстро заращивая все трещины и царапины.
А сегодня сразу мозг обнажился, вздрогнул и грудь наполнилась тревогой, холодом.
Всё устоявшееся, привычное опрокинулось, разбилось, исчезло.
Все, более или менее ясно, чувствовали себя тоскливо и страшно одинокими, беззащитными пред силой цинической и жестокой, не знающей ни права, ни закона.
В её руках были все жизни, и она могла безотчётно сеять смерть в массе людей, могла уничтожать живых, как ей хотелось и сколько ей было угодно.
Никто не мог её сдержать.
Ни с кем она не хотела говорить.
Была всевластна и спокойно показывала безмерность своей власти, бессмысленно заваливая улицы города трупами, заливая их кровью.
Её кровавый, безумный каприз был ясно виден.
Он внушал единодушную тревогу, едкий страх, опустошавший душу.
И настойчиво будил разум, понуждая его создавать планы новой защиты личности, новых построений для охраны жизни.
Низко опустив голову, качая окровавленными руками, шёл какой-то плотный, коренастый человек.
Его пальто спереди было обильно залито кровью.
— Вы ранены? — спросили его.
— Нет.
— А кровь?
— Не моя это! — не останавливаясь, ответил он.
И вдруг остановился, оглянулся и заговорил странно громко:
— Это не моя кровь, господа, — это кровь тех, которые верили!..
Не кончив, он двинулся дальше, снова опустив голову.
В толпу, помахивая нагайками, въехал отряд конных.
От них отскакивали во все стороны, давя друг друга и налезая на стены.
Солдаты были пьяны, они бессмысленно улыбались, качаясь в сёдлах, иногда, как бы нехотя, били нагайками по головам и плечам.
Один ушибленный упал, но тотчас, вскочив на ноги, спросил:
— За что?
Э-эх ты, зверь!
Солдат быстро схватил из-за плеча винтовку и выстрелил в него с руки, не останавливая лошадь.
Человек снова упал.
Солдат засмеялся.
— Что делают? — в страхе кричал почтенный, прилично одетый господин, обращая во все стороны искажённое лицо. — Господа!
Вы видите?
Непрерывным потоком струился глухой, возбуждённый шум голосов, в муках страха, в тревоге отчаяния — рождалось что-то медленно и незаметно объединявшее воскресшую из мёртвых, не привыкшую работать, неумелую мысль.
Но находились люди мира.
— Позвольте, зачем он обругал солдата?
— Солдат — ударил!
— Он должен был посторониться!
В углублении ворот две женщины и студент перевязывали простреленную руку рабочего.
Он морщился, хмуро поглядывая вокруг, и говорил окружавшим:
— Никаких тайных намерений не было у нас, об этом говорят только подлецы да сыщики.
Мы шли открыто.
Министры знали, зачем идём, у них есть копии нашей петиции.
Сказали бы, подлецы, что, мол, нельзя, не идите.
Имели время сказать нам это, — мы не сегодня собрались.
Все знали — и полиция и министры, — что мы пойдём.
Разбойники...
— О чём вы просили? — серьёзно, вдумчиво осведомился седой и сухонький старик.
— Просили, чтобы царь выборных позвал от народа и с ними правил делами, а не с чиновниками.
Разорили Россию, сволочи, ограбили всех.
— Действительно...
Контроль необходим! — заметил старичок.
Рабочему перевязали рану, осторожно спустили рукав платья.
— Спасибо, господа!
Я говорил товарищам — зря мы идём!
Не будет толку.
Теперь — доказано это.
Он осторожно засунул руку между пуговицами пальто и не спеша пошёл прочь.
— Вы слышите, как они рассуждают?
Это, батенька мой...
— Нда!
Хотя всё-таки такую бойню устраивать...
— Сегодня — его, завтра — меня могут...
— Нда...
В другом месте горячо спорили:
— Он мог не знать!
— Тогда — зачем он?
Но люди, которые пробовали воскресить мертвеца, были уже редки, незаметны.
Они возбуждали озлобление своими попытками воскресить умерший призрак.
На них набрасывались, как на врагов, и они испуганно исчезали.
В улицу въехала, стискивая людей, батарея артиллерии.
Солдаты сидели на лошадях и передках, задумчиво глядя вперёд, через головы людей.
Толпа мялась, уступая дорогу, окутывалась угрюмым молчанием.
Звенела упряжь, грохотали ящики, пушки, кивая хоботами, внимательно смотрели в землю, как бы нюхая её.
Этот поезд напоминал о похоронах.
Где-то раздался треск выстрелов.
Люди замерли, прислушались.
Кто-то тихо сказал:
— Ещё!..
И вдруг по улице пробежал внезапный трепет оживления.
— Где, где?
— На острове...
На Васильевском...
— Вы слышите?
— Да неужели?
— Честное слово!
Оружейный магазин захватили...
— Ого?
— Спилили телеграфные столбы, построили баррикаду...
— Нда... вот как?
— Много их?
— Много!
— Эх, — хоть отплатили бы за кровь невинную!..
— Идём туда!
— Иван Иванович, идёмте, а?
— Нда...
Это, знаете...
Над толпой выросла фигура человека, и в сумраке звучно загудел призыв:
— Кто хочет драться за свободу?
За народ, за право человека на жизнь, на труд?
Кто хочет умереть в бою за будущее — иди на помощь!
Одни шли к нему, и среди улицы образовалось плотное ядро густо сомкнутых тел, другие спешно отходили куда-то прочь.
— Вы видите, как раздражён народ.
— Вполне законно, вполне!
— Безумства будут...
Ай-ай-ай!
Люди таяли в сумраке вечера, расходились по домам и несли с собой незнакомую им тревогу, пугающее ощущение одиночества, полупроснувшееся сознание драмы своей жизни, бесправной, бессмысленной жизни рабов...
И готовность немедленно приспособиться ко всему, что будет выгодно, удобно...
Становилось страшно.
Тьма разрывала связь между людьми, — слабую связь внешнего интереса.
И каждый, кто не имел огня в груди, спешил скорее в свой привычный угол.
Темнело.
Но огни не загорались...
— Драгуны! — крикнул хриплый голос.
Из-за угла вдруг вывернулся небольшой конный отряд, несколько секунд лошади нерешительно топтались на месте и вдруг помчались на людей.
Солдаты странно завыли, заревели, и было в этом звуке что-то нечеловеческое, тёмное, слепое, непонятно близкое тоскливому отчаянию.
Во тьме и люди и лошади стали мельче и черней.
Шашки блестели тускло, криков было меньше, и больше слышалось ударов.
— Бей их чем попало, товарищи!
Кровь за кровь, — бей!
— Беги!..
— Не смей, солдат!
Я тебе не мужик!
— Товарищи, камнями!
Опрокидывая маленькие тёмные фигуры, лошади прыгали, ржали, храпели, звенела сталь, раздавалась команда.
— Отделение...
Пела труба, торопливо и нервно.
Бежали люди, толкая друг друга, падая.
Улица пустела, а посреди неё на земле явились тёмные бугры, и где-то в глубине, за поворотом, раздавался тяжёлый, быстрый топот лошадей...
— Вы ранены, товарищ?
— Отсекли ухо... кажется...
— Что сделаешь с голыми руками!..
В пустой улице гулко отдалось эхо выстрелов.
— Не устали ещё, — дьяволы!
Молчание.
Торопливые шаги.
Так странно, что мало звуков и нет движения в этой улице.
Отовсюду несётся глухой, влажный гул, — точно море влилось в город.
Где-то близко тихий стон колеблется во тьме...
Кто-то бежит и дышит тяжко, прерывисто.
Тревожный вопрос:
— Что, ранен?..
Яков?
— Постой, ничего! — отвечает хриплый голос.
Из-за угла, где скрылись драгуны, снова является толпа и густо, чёрно течёт во всю ширину улицы.
Некто, идущий впереди и неотделимый от толпы во тьме, говорит:
— Сегодня с нас взяли кровью обязательство — отныне мы должны быть гражданами.
Нервно всхлипнув, его перебил другой голос:
— Да, — показали себя отцы наши!
И кто-то, угрожая, произнёс:
— Мы не забудем этот день!
Шли быстро, плотной кучей, говорили многие сразу, голоса хаотично сливались в угрюмый, тёмный гул.
Порою кто-нибудь, возвысив голос до крика, заглушал на минуту всех.
— Сколько перебито людей!
— За что?
— Нет!
Нам невозможно забыть этот день!..
Со стороны раздался надорванный и хриплый возглас, зловещий, как пророчество.
— Забудете, рабы!
Что вам — чужая кровь?
— Молчи, Яков...
Стало темнее и тише.
Люди шли, оглядываясь в сторону голоса, ворчали.
Из окна дома на улицу осторожно падал жёлтый свет.
В пятне его у фонаря были видны двое чёрных людей.
Один, сидя на земле, опирался спиной о фонарь, другой, наклонясь над ним, должно быть, хотел поднять его.
И снова кто-то из них сказал, глухо и грустно:
— Рабы...
{Говард Фаст (комиӧдіс Югов А.) @ Тони да волшебнӧй ӧдзӧс @ беллетристика @ Говард Фаст. Тони да волшебнӧй ӧдзӧс @ 1957 @}
Говард Фаст. Тони и волшебная дверь
Моим детям и всем ребятам, которые не перестают спрашивать меня, почему я больше не пишу для них книжек.
Глава первая
ТОНИ И УЧИТЕЛЬНИЦА
— Почему... — спросил Тони Мак-Тэвиш Ливи, — почему вы всё время называете их дикими?
Они совсем не дикие.
Они такие же хорошие, мирные люди, как и все другие.
— Ах, вот как! — сказала мисс Клэтт, и на её лице появилось то особенное выражение, которое Тони так хорошо знал. — Ты хочешь оказать, Тони, что знаешь об индейцах больше меня.
Все в классе засмеялись — не тому, что сказала учительница, но тому, как она это сказала, — и все взгляды обратились на Тони.
Все знали, что сейчас начнется обычное представление, и приготовились поразвлечься; один Тони будто окаменел за своей партой, сжал губы и смотрел прямо перед собой.
— Ну так как же, Тони, — повторила мисс Клэтт: — ты знаешь об индейцах больше меня?
— Нет.
— Но ты так самонадеянно заявил, что они не дикие, а просто хорошие, мирные люди, как и все другие.
Очевидно, ты знаешь об индейцах больше меня, раз так решительно мне возражаешь.
В наше время учитель, быть может, нашел бы более тонкий подход к одиннадцатилетнему мальчику, но и этот разговор и все другие события, о которых я расскажу в этой книге, произошли в 1924 году.
К тому же Тони Мак-Тэвиш Ливи доставлял мисс Клэтт немало неприятных минут.
Всякий раз, когда только можно было, мисс Клэтт старалась отплатить ему тем же; не упустила случая и на этот раз.
Тони уже ступил на зыбкую почву, и мисс Кдэтт твердо решила, что не оставит этого разговора до тех пор, пока он не увязнет ещё глубже.
— Я вовсе не знаю об индейцах больше вашего, — очень медленно, тщательно подбирая слова, сказал Тони, — но кое-что я о них знаю.
— Каждый из нас может сказать то же самое, — улыбнулась мисс Клэтт и вызвала этим в классе новый взрыв ехидного смеха. — Но ты, я вижу, очень много знаешь об индейцах.
Откуда же это ты их так хорошо знаешь?
— Просто знаю, и всё.
— А, понимаю! — сказала мисс Клэтт. — У тебя, наверно, есть друзья среди индейцев.
— Да, есть.
Мисс Клэтт утихомирила снова разразившийся смехом класс, и те из учеников, кто хорошо знал её и Тони, почувствовали, что наступает критическая минута, и напряженно ждали развязки.
— Так, значит, у тебя есть друзья среди индейцев, Тони?
Может быть, целое племя?
— Просто я знаю одну индейскую деревню, — ответил Тони.
— Ах, вот что!
И где же находится эта деревня, Тони?
— На северной окраине города, — решительно и в то же время безнадежно ответил Тони.
Мисс Клэтт прищурилась.
Она часто повторяла, что готова простить ребенку всё, кроме лжи.
К тому же она считала нужным «воспитывать на примере» и предпочитала не щадить чувства одного ребенка, лишь бы остальные всё поняли.
— Так, значит, у нас в городе есть индейская деревня, Тони; у тебя там живут друзья, и все это в Нью-Йорке, в 1924 году?
Скажи же нам: где именно находится эта деревня и какое индейское племя там живет?
— До этой деревни часа три ходу, — ответил Тони печально, но упрямо. — Там живут индейцы, по имени весквейстики, и они совсем не дикие, а очень хорошие и добрые люди.
Можете не верить, мне всё равно.
— Я не потерплю лжи! — сказала мисс Клэтт. — Тони, ты останешься в школе после уроков.
И Тони остался в школе после уроков.
Значит, сегодня он не сумеет побывать за дверью, а это даже хуже, чем написать на классной доске триста раз «я больше не буду лгать».
Потом Тони отпустили домой и дали записку к отцу — и это, конечно, было хуже всего.
Между Тони и мисс Клэтт постепенно разгоралась настоящая война, потому что никогда ни о чём на свете они не думали одинаково.
Порознь они были совсем другие, чем вместе.
А оказавшись вместе, они доставляли только неприятности друг другу и развлечение всему классу.
Мисс Клэтт, довольно миловидная женщина, для Тони оставалась только учительницей, а значит, её следовало остерегаться.
Сам Тони, курносый, коренастый, веснушчатый мальчишка, в своей жизни испытал ещё не так много неприятностей — где же ему было тягаться с мисс Клэтт, у которой их было куда больше!
В остальном силы противников были примерно равны.
Борьба началась в первый день занятий, в первый же день, когда мисс Клэтт, как она выражалась, знакомилась с учениками.
Преподавая в школе в Ист-Сайде, она считала себя обязанной знать, как живут, из какой семьи происходят ее ученики.
Под этим предлогом она задавала каждому вопрос о его национальности.
— У меня её нет, — сказал Тони, когда пришел его черед отвечать.
И это было началом первой стычки между Тони Мак-Тэвиш Ливи и мисс Клэтт.
— У каждого человека есть национальность, — строго сказала мисс Клэтт.
Говоря так, мисс Клэтт, конечно, имела в виду учеников, а не себя, потому что такие люди, как она, никогда не думают о своей собственной национальности.
— Откуда родом твои родители?
— Мои отец из Бруклина, — ответил Тони, что, по мнению мисс Клэтт, прозвучало не как объяснение, а как вызов. — Моя мать из штата Вашингтон.
Ее фамилия Мак-Тэвиш, но её мать была наполовину индианка и наполовину шведка.
Её отец был шотландец; только его мать была гаитянка.
А моя бабушка — это мать моего отца — итальянка, и меня назвали Тони в честь её отца.
Только он-то был француз из Марселя, но его отец и мать до того, как приехали в Марсель, были итальянцами — там много итальянцев, — но его отец был наполовину немец...
— Чей отец? — воскликнула мисс Клэтт.
— Его дедушка, — ответил Тони, не переводя дыхания. — А мой отец еврей, то есть его отец был еврей, а не моя бабушка — она была француженка, немка и итальянка, а дедушка был русский и литовец, и еще он был еврей, а литовец женился на польке...
Вот почему у меня её нет.
— Чего нет? — прошептала мисс Клэтт, чувствуя, что пол под её ногами колеблется, как зыбучий песок.
— Национальности нет, — сказал Тони, — кроме того, что мой отец переехал сюда из Бруклина в 1912 году.
Мисс Клэтт не стала продолжать этот разговор, но именно тогда в её отношениях с Тони впервые появилась трещина, которая никак не исчезала, а, напротив, день ото дня всё расширялась.
Мисс Клэтт так и не могла решить, какой же Тони: очень глупый или не по летам умный, очень наивный или чересчур хитрый.
На самом же деле Тони не был ни тем, ни другим.
Он был мальчиком одиннадцати лет, обыкновенным во всем, что не касалось двери.
И хотя дверь была совершенно необыкновенной, волшебной, это никогда не приходило в голову Тони.
Дверь просто находилась на заднем дворе дома, где он жил, — вот и всё.
Тони жил на Мотт-стрит, в двух кварталах от Хустон-стрит.
Мотт-стрит начинается у Хустон-стрит, тянется от неё к югу до самого конца острова Манхэттен, и её южный конец — уже в Чайнатауне, где живут китайцы.
Тони очень интересовал этот район: если уж в человеке смешалось столько национальностей, то даже странно, почему в нем нет ещё и китайской крови.
Уже два раза Тони бывал в Чайнатауне с отцом и матерью, ел здесь настоящий семейный обед из девяти блюд всего за шестьдесят центов и, до того как обнаружил дверь, считал Чайнатаун самым интересным местом на свете.
Однако та часть Мотт-стрит, где он жил, находилась далеко от Чайнатауна.
Она представляла собой ряд тесно прижатых друг к другу совершенно одинаковых, узких и старых, жилых домов из красного кирпича.
Тони жил в одном из таких домов, в квартире из трех небольших комнат, на втором этаже, окнами во двор.
Все три комнатки были очень маленькие, но каморка Тони — меньше всех.
Здесь спал Тони; другая комната, чуть-чуть побольше, служила спальней его родителям, а в третьей — она же кухня — все они ели, разговаривали, работали и занимались; словом, здесь протекала вся жизнь семьи.
Семья жила очень бедно, но Тони не так уж ощущал это, потому что все, кого он знал, жили так же бедно или ещё беднее, а у него всё-таки была отдельная комната.
В других семьях, где росли по трое, четверо, пятеро, а иногда и по десяти детей, ни у кого никогда не было своей отдельной комнаты.
А у Тони, единственного ребенка в семье, была своя комната и свое окно, и за окном — своя пожарная лестница.
Он мог вылезти из окна на эту лестницу и по ней в три минуты добраться до двери, не двери дома, а той, в заборе, огораживавшем задний двор.
Видите ли, в доме, где жил Тони, был и задний двор.
Этот двор был огорожен забором примерно в десять футов вышиной.
Вот в этом-то заборе, отделявшем задний двор дома, где жил Тони, от заднего двора дома, выходившего на другую улицу, и находилась маленькая дверь.
Это и была волшебная дверь Тони.
Для того чтобы добраться до неё из окна комнаты, нужно было только вылезти на пожарную лестницу, спуститься по ней вниз и повиснуть на руках, затем соскочить на старую пружинную сетку от кровати, попрыгать на ней немножко, вскочить на старую железную печку, обойти кучу старых консервных банок, сломанный туалетный столик, старый холодильник и волосяной матрац, пройти два шага по ржавой канализационной трубе, перелезть через сиденье фургона.
Затем оставалось только одолеть диван, из которого во все стороны торчали куски обивки, пакля и пружины, — и вы оказывались перед волшебной дверью.
По дороге домой Тони всё время размышлял, отдать ли записку мисс Клэтт отцу или лучше открыть конверт, прочитать записку и изорвать её на мелкие-мелкие кусочки.
Не то чтобы Тони боялся отца — отец никогда его не порол, — но у него была привычка смотреть на Тони, когда тот провинится, таким взглядом, что любая порка была бы лучше.
Он смотрел на Тони и как будто говорил этим взглядом: всё, что я делаю, я делаю для тебя, а вот ты меня подвел.
Тони очень любил отца, но не мог быть с ним так безоговорочно и безгранично откровенен, как с матерью.
Тони знал: только нужно, чтобы отцу повезло, и всё пойдет на лад.
Но всем другим отцам во всех других домах на их улице нужно было то же самое.
Как и отец Тони, они много работали, приходили домой очень усталые, и поэтому у них не хватало терпения с детьми.
Тони не очень хорошо понимал, что значит «повезло».
Всякий раз, когда профсоюз объявлял забастовку и отец начинал приходить домой в самое неурочное время, а на лице его появлялась то мрачное, то порой и торжествующее выражение, которое всегда бывает у пикетчиков, Тони думал: «Может быть, теперь отцу наконец повезет?»
Но этого не случалось, и Тони так и не узнал, как же это бывает, когда человеку везет.
Однако он чувствовал, что, может быть, потому отец и бывает порой таким суровым, что ему не везет.
И, уж конечно, отцу было бы куда приятнее не получать записку от мисс Клэтт.
Но Тони знал и мисс Клэтт.
Большая часть его времени уходила на то, чтобы угадать, какой следующий ход сделает мисс Клэтт, и вовремя предупредить его своим ходом.
Он знал, что мисс Клэтт непременно спросит, где ответ от его отца, и понимал, что если отец не прочтет записки, между мисс Клэтт и им, Тони, начнется долгая и не сулящая ничего хорошего борьба.
Он собрался с духом и, придя домой, передал записку матери.
— Это папе, — сказал он.
— Ты опять набедокурил?
Тони молча кивнул.
Мать дала ему ломоть хлеба с маслом и послала гулять.
Он вышел на задний двор, но солнце уже садилось, и две маленькие девочки Сантини играли там в «дочки-матери».
Он увидел, что сегодня нечего и думать о двери, и вышел на улицу перед домом, где ребята играли в «кошки-мышки».
После ужина отец сказал:
— Пойдем к тебе, сынок, нам надо поговорить.
— Ладно.
Они пошли в комнату Тони: сначала отец, за ним Тони.
Оглянувшись, Тони увидел, что мать озабоченно смотрит им вслед, вытирая руки о кухонное полотенце, и её черные волосы, гладко зачесанные назад, красиво блестят в свете лампы.
Даже в эту минуту Тони подумал о том, какие у матери красивые волосы.
Жалко, что мама не может восхищаться им, Тони, так, как он всегда восхищается мамой!
Тони сел на кровать, а отец опустился на единственный в комнате стул.
Тони видел, что отец встревожен и не знает, с чего начать разговор.
Наконец он сказал:
— Ты знаешь, Тони, как я на тебя надеюсь?
— Угу.
— Может быть, если бы у нас с мамой была куча детей, все было бы иначе.
Но ты у нас один.
Я много работаю и хочу, чтобы, когда ты вырастешь, тебе везло в жизни больше, чем мне.
— Я знаю, папа.
— Так вот, как ты думаешь, каково мне получить от учительницы записку о том, что ты опять лгал?
— Наверно, тебе очень неприятно, папа.
— И так глупо солгал...
Ты сказал учительнице, что у тебя есть знакомые индейцы, целая деревня.
Зачем ты это сказал?
— Потому, что это правда.
А она говорила нам об индейцах много неправды, и я так ей и сказал.
— Откуда ты знаешь, что она говорила об индейцах неправду?
— Потому что я знаю этих индейцев и очень дружу с ними, — ответил Тони.
— С какими индейцами?
— Из племени вексвейстиков.
— Ну, уж мне-то ты не рассказывай сказки, Тони!
Мне надоели твои выдумки!
— Да нет же, папа, я не лгу тебе и не лгал мисс Клэтт.
Я ходил в индейскую деревню с Питером Ван-Добеном.
— Кто такой Питер Ван-Добен?
Тони судорожно глотнул, глубоко вздохнул и сказал:
— Голландский мальчик.
— Какой голландский мальчик?
— У них есть ферма, и он мой товарищ.
— Довольно, Тони!
Ты что, не понимаешь, что говоришь?
Индейская деревня, ферма, голландский мальчик...
Одна ложь за другой...
Зачем ты выдумываешь?
Неужели ты воображаешь, что я поверю этим сказкам?
— Нет, — ответил Тони, — наверно, не поверишь.
— Тогда зачем ты их рассказываешь?
— Потому что всё это правда, — безнадежно ответил Тони.
Отец начал терять терпение:
— То-есть как правда?
Я знаю, что всё это выдумка!
Видно, только хорошая порка может исправить тебя, Тони.
Как ты можешь врать мне в лицо, что был в индейской деревне и на голландской ферме?
Где ты их нашел?
— Там, — ответил Тони упавшим голосом, показывая на окно.
— Тони!
— Я прохожу через дверь во дворе... — быстро сказал Тони, чтобы поскорее всё выложить и покончить с этим, — я прохожу через дверь во дворе и выхожу у амбара на ферме Питера Ван-Добена.
Там всё по-другому.
Кругом только фермы и лес, и совсем нет улиц и таких домов, как наш.
А если пойти по дороге на север, там будет индейская деревня, как раз посреди маленькой долины, которая тянется до Северной реки.
Нужно спуститься в эту долину, и там есть тропа, проложенная индейцами через лес.
Когда подбегаешь к деревне, начинают лаять собаки.
Солнце светит сквозь листья, и от этого тропа вся желтая, и собаки — желтые тоже, прямо как солнечные зайчики; они прыгают и возятся вокруг тебя, но не кусаются, а только лижут руки.
А потом уже видно деревню: там вигвамы из древесной коры, и пахнет вкусной едой, и повсюду лежат груды белых раковин и расхаживают голландские купцы.
Они покупают меха и всё время курят свои длинные трубки...
— Довольно, Тони!
Я больше не хочу слушать!
— Но ведь ты меня сам попросил.
Ты просил меня сказать тебе...
— Неправду?
Тони молча взглянул на отца.
— Видишь, — сказал отец уже мягче, — как одна ложь тянет за собой другую и как ты сам, сынок, осложняешь всё дело.
Лучше и вовсе не начинать, так ведь?
— Наверно, так.
— Зачем же ты сочиняешь эти небылицы?
Ведь мы с тобой знаем, что дверь в заборе ведет на соседний двор.
Верно?
Тони покачал головой.
Ему до смерти не хотелось заводить этот разговор с отцом, но теперь, когда про дверь уже рассказано, он должен объяснить отцу, что говорит правду!
— Нет, дверь ведет на ферму Питера Ван-Добена, — упрямо повторил он.
Отец встал и, угрожающе помахав своим длинным пальцем, сказал:
— Ладно, Тони, хватит!
Мы с тобой сейчас же пойдем во двор и откроем дверь, и если всё окажется так, как говорю я, ты получишь такую взбучку, что тебе уже больше не захочется врать.
Пошли!
Тони пошел за отцом.
Они молча прошли через кухню, мимо матери, спустились по лестнице, черным ходом вышли во двор и, лавируя среди наваленного всюду хлама, добрались до двери в заборе.
— Открой! — сказал отец.
Тони открыл дверь, и они увидели соседний двор, знакомые груды всякого хлама и красную кирпичную стену соседнего дома.
Целую минуту, показавшуюся обоим очень долгой, они стояли, глядя на заваленный всяким старьем двор.
Потом отец закрыл дверь и повел Тони в дом.
Когда они поднимались по лестнице, отец сказал:
— Забудем про порку, сынок.
Скажи только, что ты больше не будешь лгать.
— Но я сказал правду, папа.
Я знал, что при тебе ничего не получится, потому что ты не веришь.
— Ты продолжаешь утверждать, что не лгал?
— Я не лгал.
— Тогда придется тебя выпороть.
Иначе тебе, видно, не втолкуешь.
В тот вечер Тони долго не мог уснуть.
Он не плакал, но чувствовал себя очень несчастным.
А тем временем его родители сидели на кухне и разговаривали.
— Сегодня первый раз в жизни ты выпорол его по-настоящему, — сказала мать.
— Да, и мне самому тяжело, но как же иначе доказать ему, что врать нельзя!
Он так складно рассказывает эти небылицы...
Иногда мне даже кажется, что он и сам в них верит.
Даже я чуть было не поверил ему, и это очень плохо.
Дойдет до того, что он не сможет отличить ложь от правды.
— Но он ведь хороший мальчик!
— Конечно, хороший.
Я и хочу, чтобы он остался хорошим.
Подумай только, рассказывает эту сказку об индейцах и даже придумал название для племени — весквейстики!
— Что, что?
— Он так назвал племя индейцев — весквейстики.
Что и говорить, у мальчишки живое воображение.
— Да, правда.
Но, по-моему, не стоит так расстраиваться из-за этого.
Вы, мужчины, очень быстро забываете, что сами когда-то были мальчишками.
Ты ведь признаешь, что тебе и твоим товарищами по работе тяжело живется; почему ты не хочешь понять, что Тони, да и любому ребенку, трудно жить и расти в такой вот каменной трущобе!
Через несколько минут отец надел пиджак и сказал, что пойдет вниз выкурить сигару и подышать свежим воздухом.
Поиски «свежего воздуха» привели его к старому доктору Форбсу, местному врачу, который увлекался собиранием предметов индейского быта и историей индейских племен.
Старый доктор Форбс сам был на одну четверть индеец и всё свободное время посвящал тому, чтобы узнать что-нибудь новое об этой своей четверти.
Он объездил все индейские резервации в Америке и даже написал о них книгу.
Отец Тони застал доктора в его маленьком кабинете.
Доктор, в домашних туфлях и куртке, читал книгу об Ирокезской лиге.
Вздохнув, он отложил книгу и очки.
— Здравствуйте, Ливи.
Кто болен — жена или Тони?
— Нет, нет, на этот раз мы все здоровы.
Я хотел вас спросить насчет индейцев.
Доктор Форбс с облегчением улыбнулся и снова надел очки:
— Отлично!
Усаживайтесь поудобнее...
Не тревожат ли индейцы Мотт-стрит своими набегами?
— По-моему, давно не тревожат, — ответил отец Тони, усаживаясь в глубокое, удобное кресло. — А скажите, доктор, какие племена устраивали тут набеги в старину?
Доктор Форбс кивнул головой и усмехнулся:
— Если вы пришли, чтобы выяснить именно это, то должен сказать, что вы столкнетесь с самым запутанным вопросом истории индейцев.
По правде говоря, нет ничего сложнее и загадочнее, чем вопрос о том, какие индейские племена жили здесь в ту пору, когда голландцы поселились на Манхэттене.
Мы знаем об этом очень мало, а то, что знаем, не так уж достоверно.
Возьмем, к примеру, первый вопрос: старожилам этих мест, вроде меня, известна легенда о том, что Питер Минуэт купил остров Манхэттен у индейцев за двадцать четыре доллара.
В своём дневнике он записал, что заключил эту сделку с индейцами племени канарси.
Нью-йоркцы и до сего дня подшучивают над бруклинским племенем, продавшим то, что никогда ему не принадлежало; это было, очевидно, первое жульничество в истории нашего острова.
А на самом деле ни канарси, ни другие индейские племена, конечно, никогда не продавали Манхэттен.
— Почему? — спросил отец Тони.
— Потому что он им никогда не принадлежал.
Ни одно из живших здесь племен не имело ни малейшего представления о том, что такое право собственности на землю.
Они не могли продавать то, чего не имели.
Индейцы канарси никого не обманули, они просто считали деньги Минуэта подарком.
Индейцы не говорили по-голландски, а Минуэт не говорил на языке индейцев — они подумали, что он дает им деньги в подарок, и приняли их.
Племя это платило дань Союзу шести племен — Ирокезской лиге, так же как монтауки и рокавеи, хотя раританы, населявшие Статен-Айланд, возможно, не принадлежали к алгонкинам.
Есть ещё одна легенда, тоже украшающая репутацию нашего старого города: говорят, что жульничество было у раританов в крови — они продали Статен-Айланд по крайней мере пять раз пяти разным покупателям.
На самом-то деле, как и все другие индейские племена, они не имели в то время ни малейшего представления о том, что вообще совершают какую-то торговую сделку.
Считалось, что эта территория принадлежит могаукам, и все небольшие племена, жившие здесь, должны были время от времени платить могаукам дань.
— Минуточку, доктор Форбс, — сказал отец Тони, подумав, что если мальчик знает хотя бы четверть рассказанного сейчас доктором, придется изменить мнение о сыне. — Вы сказали «Союз шести племен», а потом «ирокезы».
Что такое Союз шести племен и кто такие ирокезы?
Доктор Форбс рассмеялся:
— Это одно и то же.
Прямо обидно, что у нас так мало знают о коренных американцах — об индейцах!
Союз шести — это лига шести больших племен.
Посмотрим, сумею ли я перечислить их: кайюги, онодаги, могауки, потом, конечно, сенеки, онейды и... кто же остается? — да, тускароры.
Насколько нам известно, это первое крупное объединение наших индейцев, стоявших на пути к более высоким формам цивилизации, если можно так выразиться.
Многие считают, что племена не могут стать на путь настоящей цивилизации — строить города и так далее — до тех пор, пока не объединятся и тем самым не образуют нацию.
Что ж, ирокезы уже стояли на этом пути, когда сюда пришли белые.
У них уже существовало настоящее политическое объединение.
Они строили большие деревянные дома и общественные здания.
Они сеяли хлеб.
Естественно, что поэтому они были достаточно сильны, чтобы навязывать свою волю соседним племенам, населявшим эти края, вплоть до нынешней Мотт-стрит.
— А кто такие алгонкины?
— Это языковая группа.
Мы к ней относим все племена, говорившие на родственных языках, и таким образом пытаемся проследить крупные перемещения и переселения племен по территории Америки.
Очень интересно, что пять из шести племен, входивших в Союз, не принадлежали к этой группе.
Среди специалистов существует мнение, что шесть племен, или, по крайней мере, пять из них, пришли сюда из Мексики.
Видите ли, под властью мексиканских ацтеков жить было не очень-то приятно: они жестоко угнетали многие племена.
Мы считаем, что эти пять племен ушли из Мексики и принесли с собой секреты многих ремесел.
Они с боями проложили себе путь на север, где теперь штат Нью-Йорк, в долину могауков.
— Но какие же племена жили на острове Манхэттен? — настойчиво повторил отец Тони.
— Это тоже спорный вопрос, — ответил доктор Форбс. — Вот хотя бы само название: «Манхэттен».
В книгах вы найдете различные толкования этого слова.
Пишут, что оно означает «Остров гор», «Большой водоворот» и многое другое.
Но всё это догадки.
Доподлинно нам известно только, что так, или примерно так, называлось небольшое племя индейцев, жившее где-то в районе Сорок второй улицы...
— Они назывались манхэттены? — перебил отец Тони.
— Или манахэттаны, или манахуттаны, или что-то в этом роде.
Мы точно не знаем...
Кажется, мой рассказ вас успокоил?
— Да, успокоил, — сказал отец Тони. — Значит, других племен здесь не было?
— Нет, были, — ответил доктор Форбс. — Здесь жило племя гораздо более сильное и многочисленное, его селения находились между Бронксом и Вашингтон-Хайтс...
— Минутку... — снова перебил его отец Тони. — А как они назывались: не весквейстики?
— Весквейстики? — Доктор Форбс вдруг оживился. — Это необычное произношение, но оно гораздо логичнее того, которое нам известно.
Мы обычно пишем «векквейсгики», и это почти невозможно произнести.
Где вы услышали такое произношение?
— Когда-нибудь я расскажу вам, — сказал отец Тони. — Но, наверно, об этом племени можно прочитать в Публичной библиотеке?
— Хороший исследователь мог бы раскопать упоминание о нём, — сказал доктор Форбс. — Мы, пожалуй, кроме названия, ничего о нем не знаем, разве только, что это был необычайно добрый и справедливый народ.
Можно сказать, хороший народ!
— Понятно, — сказал отец Тони, встал, попрощался и пошел домой.
— Ну как, выкурил сигару? — спросила мать Тони, когда он появился на пороге.
— По правде говоря, я про неё забыл.
Потом он зашел к Тони.
Мальчик спал.
Комната была залита лунным светом, и Тони улыбался во сне, как будто ему снилось что-то очень хорошее и поистине необыкновенное.
Глава вторая
ТОНИ И СТАРЫЙ ДОКТОР ФОРБС
Мисс Клэтт была терпелива, но её мучили бесконечные заботы.
Она преподавала в то время, когда в наших школах ещё не существовало современных учебных пособий.
На её уроках в переполненном классе сидели за партами живые и подвижные дети — сорок четыре человека.
Поэтому в том, что произошло между ней и Тони, мисс Клэтт виновата так же мало, как и Тони.
Быть может, она всё же справилась бы с сорока тремя учениками, но сорок четвертый оказался последним, кто вывел её из терпения; к тому же сорок четвертый был Тони Мак-Тэвиш Ливи.
Вот почему нельзя осуждать мисс Клэтт за то, что в тот солнечный день её раздражало мечтательное настроение Тони, глядевшего в окно.
Мечтательная рассеянность скоро охватила весь класс, точно какое-то поветрие.
Ведь это был первый весенний солнечный денек, словно созданный на радость ребятам и на беду тем, кто их учит.
Хотя мисс Клэтт рассказывала урок, Тони её не слушал, мысли его были далеко.
Если схематически изобразить, как совпадали, или, вернее, не совпадали, мысли Тони с тем, что говорила мисс Клэтт, получится примерно так:
Мисс Клэтт. Капитан Гендрик Гудзон провел свой корабль «Полумесяц» мимо Сэнди Хук в Лоуэр Бэй в сентябре 1609 года.
Тони. (Интересно, как называется старое, высохшее дерево вон там, за окном?)
Мисс Клэтт. «Полумесяцу» удалось добраться до самого острова Касл.
Тони. (Наверно, это платан.
Только платаны и могут расти на Мотт-стрит.)
Мисс Клэтт. Дело в том, что капитан Гудзон искал легендарный морской путь через наш континент.
Тони. (А вот воробей.
Забавная птичка!
Даже в сильные холода в Нью-Йорке всегда увидишь воробья.)
Мисс Клэтт. «Полумесяц» был первым европейским кораблем, вошедшим в устье Северной реки.
Тони. (Он называется «английский воробей».
Наверно, потому, что его вывезли из Англии.
Ни разу не видал таких птичек по ту сторону двери.
Ну-ка, а какие же там птицы?)
Мисс Клэтт. Но когда капитан Гудзон убедился, что нашел не морской пролив, а только реку, это было для него величайшим разочарованием.
Тони. (Ведь по ту сторону двери очень много птиц.
Я видел, там есть и каменные и синие дрозды, и малиновки, и поползни, и колибри, и дятлы...)
Мисс Клэтт. Тони!
Тони. (А вот английских воробьев там нет.
Значит, правда, что их вывезли из Англии.
Интересно, что получится, если такой воробей залетит за мной через дверь?
Он будет там, когда его там ещё не было, и совсем не нужно будет вывозить его из Англии.)
Мисс Клэтт(гораздо громче и строже).
Тони!
Имейте в виду: не один Тони размечтался и не слушал урока.
В классе было ещё сорок три человека — и всех до единого, мальчиков и девочек, тоже охватила весенняя лихорадка, но у них она проявлялась иначе.
Они ерзали и вертелись за партами, почесывались, перешептывались и гримасничали.
Если бы и Тони делал что-нибудь в этом же роде, мисс Клэтт терпеливо перенесла бы это.
Её раздраженный оклик был вызван именно тем, что Тони застыл на месте и уставился в окно неподвижным взглядом лунатика.
— А?.. Да, мисс Клэтт, — отозвался он.
Мисс Клэтт в своем рассказе уже успела уйти на несколько столетий вперед от того дня, когда капитан Гудзон открыл Северную реку.
Она только что задала вопрос и поэтому спросила сердито:
— Тони, если ты слышал мой вопрос, отвечай, пожалуйста!
Мисс Клэтт спрашивала про Уолл-стрит и постройку стены, от которой улица получила своё название.
В наше время Уолл-стрит, расположенная в центре Нью-Йорка, — это улица огромных домов, где вершат свои дела крупные монополии.
Мисс Клэтт только что рассказала о том, что давным-давно, Когда Нью-Йорк был ещё маленькой голландской деревушкой, Питер Стайвесант выстроил стену вдоль всего поселка, от реки до реки, для защиты голландских поселенцев от набегов индейцев.
После этого мисс Клэтт и задала вопрос о том, когда и зачем была построена стена.
По правде говоря, Тони не слыхал вопроса, как не слыхал и предшествовавших ему пояснений мисс Клэтт, так что он и сам не знал, почему он сказал в ответ:
— Незачем было строить стену для защиты от индейцев.
Индейцы никогда никого не трогали, пока Минхер Ван-Дайк не убил бедную Драмаку из-за персика.
Он был дурной человек, и если бы поселенцы выдали его индейцам, как предлагал отец Питера, всё обошлось бы хорошо и не пришлось бы строить стену.
— Что такое? — воскликнула мисс Клэтт. — О чём ты говоришь?
— О стене на Уолл-стрит.
— Тони Мак-Тэвиш Ливи, какое отношение имеет вся эта чепуха к стене на Уоллстрит?
— Я думал, вы спросили меня, зачем построили эту стену, — сказал Тони. — Вот я и объяснил, что старик... ну, то есть Стайвесант — Деревянная нога... построил её потому, что поселенцы были недовольны им.
А поселенцам стена была вовсе не нужна.
Минхер Ван-Дайк не имел права застрелить женщину из-за персика.
Всегда все обвиняют во всём индейцев, но предположим...
Класс покатывался со смеху, а мисс Клэтт закричала в полном отчаянии:
— Довольно, Тони, хватит!
Тони играл во дворе, когда мисс Клэтт в тот же день пришла поговорить с его матерью.
Мисс Клэтт считала своим долгом зайти к миссис Ливи.
Она объяснила:
— Если бы Тони был, что называется, просто скверный мальчишка, я бы не стала беспокоиться.
Думаю, что я уж сумела бы справиться с ним.
— Тони — не плохой мальчик, — сказала миссис Ливи.
— Конечно, не плохой, совсем не плохой.
Только у него уж слишком живое воображение, поэтому он рассказывает самые дикие небылицы.
Не знаю, откуда он их берет и где слышит, но беда в том, что он срывает дисциплину в классе.
«Кроме того, он ставит меня в дурацкое положение», — мысленно добавила мисс Клэтт, но не сказала этого вслух.
— Да, у нас были с ним неприятности из-за этого, — согласилась миссис Ливи. — Не понимаю, зачем он так сочиняет, ведь во всем остальном он хороший мальчик.
«Может быть, и в этом он остается хорошим», — подумала она.
Миссис Ливи обижало, что мисс Клэтт называет Тони лгуном.
Люди, не способные понять душу ребенка, всегда готовы считать детей лгунами.
Но ведь ребенку очень часто кажется, что воображаемый мир существует на самом деле и он совсем не лжет, рассказывая об этом мире.
Миссис Ливи спрашивала себя, правильно ли говорит её муж, что такие люди, как мисс Клэтт, до тех пор не смогут любить детей и заниматься ими по-настоящему, пока они не добьются, чтобы им самим жилось лучше.
В самом деле, ведь учителя зарабатывают такие жалкие гроши — может быть, этим всё и объясняется?
— Вот на сегодняшнем уроке истории... — снова заговорила мисс Клэтт и рассказала всё, что произошло. — И он говорил с такой убежденностью! — закончила она.
Мать Тони подумала о двери в заборе, о которой говорил ей муж, и хотела уже рассказать о ней мисс Клэтт, но в последнюю минуту раздумала и промолчала.
Позже она поняла, почему: она была почти уверена, что, услышав о волшебной двери Тони, мисс Клэтт будет смеяться.
А она считала, что никто не имеет права смеяться над этим.
— Нужно отучить его от таких выдумок! — решительно сказала мисс Клэтт.
— Хорошо, — согласилась мать Тони. — Я поговорю с мужем.
— Этого мало.
Я полагаю, что вам понадобится помощь, — сказала мисс Клэтт.
— Помощь?
Какая помощь?
Мы всегда воспитывали Тони без посторонней помощи.
— Помощь врача, — назидательно сказала мисс Клэтт.
— Вы хотите сказать, что Тони нездоров?
Нет, Тони — нормальный, здоровый мальчик.
Просто у него чересчур развито воображение, вот и всё.
— И всё же лучше такие вещи прекращать в зародыше.
Я бы на вашем месте подумала об этом.
— Я подумаю, — холодно сказала мать Тони.
И после ухода мисс Клэтт она действительно долго обдумывала этот разговор.
А пока они разговаривали, Тони сидел на сетке от кровати на заднем дворе и разглядывал дверь.
Это была обыкновенная дверь из сосновых досок, скрепленных планками сверху, снизу и наискось.
Это был простейший тип двери, известный человечеству, и эта конструкция совсем не изменилась за последнее тысячелетие.
Тони не очень ясно представлял себе, что такое тысяча лет, но он хорошо помнил, что другая сторона двери, та, которая видна со двора фермы отца Питера Ван-Добена, сделана точно так же.
А впрочем, это странно: ведь все другие двери в усадьбе Ван-Добенов устроены на голландский манер — из двух половинок, одна над другой, так что получаются как будто две двери в одном проеме.
Но дверь в заборе была обыкновенной дощатой дверью, и, рассматривая её, Тони волей-неволей признал, что в ней нет ничего особенного.
Она вела с их двора на примыкавший к забору двор дома, выходившего на соседнюю улицу, и сделали её ещё в то время, когда проход из двора во двор был необходим и удобен.
Дверь давно стала ненужной; железная щеколда заржавела и поднималась с трудом, а металлические петли громко и жалобно скрипели всякий раз, когда дверь открывали.
Как и забор, дверь была выкрашена зеленой краской, выцветшей и облупившейся.
Такого зеленого цвета не увидишь больше нигде в мире — только на заборах задних дворов Нью-Йорка.
Точно так же нигде больше не встретишь сумах — деревце нью-йоркских дворов, — смело пробившееся сквозь старую сетку от кровати.
Конечно, признался себе Тони, каждый разумный человек, особенно эти поразительно неразумные разумные люди, которые перестали быть детьми и стали взрослыми, уверены в том, что, открыв дверь, можно увидеть только двор за забором.
Так и случилось, когда дверь открыл отец.
Однако Тони казалось вполне естественным, что дверь ведет не только в совершенно другое место, но и в совершенно другое время.
Вопрос о месте и времени никогда не смущал Тони.
Можно открывать эту дверь тысячу раз и всякий раз видеть только кучу хлама — неотъемлемую принадлежность всех задних дворов этого района.
Сколько раз с ним так бывало!
Но однажды наступил день, когда у Тони появилось какое-то особенное чувство, и с этого времени он уже не открывал дверь, пока не появлялось это чувство.
Когда это случилось впервые, он пошел прямо к двери и открыл её — и там увидел...
Увиденное не поразило его, не озадачило и даже ничуть не удивило.
Так оно и должно было быть: дверь вдруг превратилась из обыкновенной в волшебную и открывалась в далекое прошлое, в то прошлое, когда остров Манхэттен был одним из прекраснейших уголков земли, когда его ещё не безобразили высокие, уродливые здания и не пересекали грязные улицы; нет, кругом расстилались только зеленые пастбища и густые леса и были разбросаны маленькие фермы голландских поселенцев.
Тони знал, что из всех чудесных вещей, которые он видел в своей жизни, самая чудесная — это волшебная дверь.
И он спрашивал себя: зачем он стал рассказывать про неё?
Что-то подсказывало ему, что путь через дверь очень ненадежен: тут есть какое-то хрупкое равновесие, и даже разговоры о двери могут разрушить его, особенно разговоры с людьми, которые не верят Тони и не понимают его.
И всё же волшебная дверь была так реальна, что Тони не мог не говорить о ней.
Вот, например, сейчас перед ним дверь.
Он смотрит на неё, и в нём, Тони Мак-Тэвиш Ливи, возникает странное чувство: тут и волнение, и ожидание, и радостное предвкушение.
Когда у него появлялось такое чувство, он знал, что таит за собой дверь.
У него не было никаких сомнений в том, что произойдет, если он сейчас её откроет.
Тони лениво растянулся на сетке.
С улицы доносились топот и голоса играющих детей.
Но Тони не хотелось к ним; он даже жалел этих ребят.
Разве можно сравнить их игры с его волшебной дверью!
И нет у него среди них ни одного такого хорошего и верного друга, как Питер Ван-Добен.
«Интересно, — думал Тони, — что делает сейчас Питер?»
Что ж, на этот вопрос можно ответить, только посмотрев своими глазами.
Тони встал и направился к двери.
Улыбка ожидания осветила его лицо; он открыл дверь и вошел.
— Мисс Клэтт любит совать свой нос в чужие дела, — сказал отец Тони вечером, когда, придя домой, узнал о посещении учительницы.
— Пусть так, — сказала миссис Ливи. — Но у неё и так много хлопот, а тут ещё Тони...
— Почему он лжет? — спросил отец.
— Может быть, ему кажется, что он говорит правду, — ответила мать. — Ты же знаешь: у детей это бывает.
— Знаю.
Но у других детей не так.
Другие дети играют...
— Тони тоже играет.
— В эту дверь и в свои небылицы?
Что за человек из него вырастет, если он будет так завираться?
— Не так уж страшно он завирается, — возразила мать.
— Очень даже страшно.
Мне совестно слушать его!
Я мог бы понять, если бы мальчик лгал по необходимости, чтобы избавиться от наказания.
Скверно, но, по крайней мере, понятно.
Но ему, как видно, просто нравится лгать.
И ведь вот беда: иногда он лжет так убедительно, что я сам почти начинаю верить ему.
Теперь, когда я смотрю на эту дверь, у меня каждый раз появляется какое-то странное чувство.
— Понимаю, — кивнула мать, — но это совсем не значит, что мальчик болен.
Не надо делать глупостей.
Это игра; он сам скоро забудет про свою дверь.
— Ты думаешь, не надо вести его к врачу?
— Конечно, нет!
Он ведь здоровый мальчик.
И хороший мальчик...
Куда он делся, хотела бы я знать!
Как будто в ответ на её слова в комнату вошел Тони; штаны его были порваны на коленях, один чулок спустился.
Его лицо пылало радостью и торжеством, которых он не в силах был скрыть, а через всю щеку шла яркокрасная царапина.
— Вот и я! — сказал он. — Добрый вечер.
— Ты дрался, Тони? — спросил отец.
— Нет.
— Откуда же эта царапина?
— Поцарапался, и всё, — ответил Тони, пожав плечами.
— А как это случилось?
Ты не хочешь рассказать?
— Ты все равно не поверишь, — ответил Тони.
— Почему?
— Потому что я поцарапался там, за дверью.
— За какой дверью? — спокойно спросил отец.
— За дверью в заборе.
— Ты хочешь сказать, что поцарапался на соседнем дворе?
Тони замялся на секунду, потом сказал:
— Нет, я поцарапался, когда играл с индейцами в «сум-во».
— Так, — сказал отец. — Теперь всё ясно.
Мы сегодня же идем к доктору Форбсу.
Тони, как и почти все ребята с Мотт-стрит, любил старого доктора Форбса.
Есть люди, которые, старея, отдаляются от детей; другие, наоборот, приближаются к ним.
Таким был доктор Форбс.
И вот Тони с отцом пришли в кабинет доктора Форбса.
Вся обстановка этой комнаты — дипломы доктора и предметы одежды и обихода индейцев, развешанные по стенам, книги, банки и бутылки с какими-то странными препаратами — удивительно подходила самому хозяину.
Доктор сидел в большом черном кожаном кресле; из него — не из доктора, а из кресла — повсюду торчала набивка, и везде — на кресле и на других вещах — лежал толстый слой пыли: доктор давно овдовел, и это сразу видно было всякому, кто входил к нему в дом.
Доктор сдвинул очки на лоб, сложил свои пухлые руки на круглом брюшке, придававшем ему весьма почтенный вид, и с интересом, даже с восхищением стал разглядывать Тони.
— Давайте-ка мы с Тони поговорим с глазу на глаз, — сказал он мистеру Ливи. — Вы посидите в приемной и почитайте «Географический журнал», а мы с Тони побеседуем об этой самой двери, как мужчина с мужчиной.
Я больше всего на свете люблю беседовать про двери, особенно про те, которые открываются.
В наши дни слишком много дверей закрыто наглухо.
Отец Тони согласился, чувствуя при этом некоторое облегчение.
Он вышел в приемную и начал читать в «Географическом журнале» про Тибет, а доктор Форбс улыбнулся и вытащил коробку драже.
— Я их прячу, — объяснил он, — по привычке.
Мне приходилось прятать конфеты от дочерей.
Мои две дочери всегда боялись, что я располнею и у меня вырастет брюшко.
Они уже замужем, и у меня уже давно брюшко, а я всё прячу драже по привычке...
Возьми красные.
Они с анисом...
Так, значит, никто не верит тебе, когда ты рассказываешь про дверь?
— Кажется, никто, — ответил Тони, набивая рот конфетами.
— Насколько я понимаю, — сказал доктор Форбс серьезно, без тени насмешки в голосе, — дело происходит так: у тебя появляется какое-то особенное чувство, и ты уже знаешь, что тебя ждет.
Ты открываешь дверь, проходишь через неё и оказываешься во дворе Питера Ван-Добена, который жил очень-очень давно, когда Нью-Йорк был ещё маленькой голландской деревушкой.
Правильно, Тони?
— Да, сэр, — кивнул Тони.
— Таким образом, ферма Ван-Добена должна находиться на углу нынешней Мотт-стрит и Хустон-стрит.
Это можно проверить, — сказал доктор Форбс, хотя после того, как мистер Ливи рассказал ему о племени весквейстиков, он сомневался, стоит ли проверять утверждения Тони. — Это ферма, Тони?
— Вы бы назвали её фермой, доктор.
Питер её называет иначе.
— А как её называет Питер?
— «Баувери», — ответил Тони.
Доктор Форбс в замешательстве поперхнулся и протянул Тони коробку с драже.
Тони взял две красные и одну зеленую и стал грызть их с видимым удовольствием.
Давно он уже не чувствовал себя так спокойно.
— Ну, а сегодняшние неприятности на уроке, — продолжал доктор Форбс, — начались из-за Уолл-стрит?
Как я понял, ты сказал, что незачем было бы строить стену, если бы этот дурак и подлец Ван-Дайк не застрелил бедную индианку.
Я с тобой согласен, хотя есть люди, которые воображают себя специалистами по истории Нью-Йорка и притом утверждают, что стена была выстроена до этого случая.
Всё это ты мог узнать за какой-нибудь час в Публичной библиотеке.
Но ты, кажется, знаешь даже, как звали эту индианку.
Хотя до сих пор её имя оставалось неизвестным.
— Всем известно её имя, — ответил Тони. — Питер рассказал мне всё на другой же день.
Её звали Драмака.
«Алгонкинское имя», — подумал доктор Форбс.
Он всегда подозревал, что на острове Манхэттен жили индейцы алгонкинской группы.
Но уже через секунду доктор рассмеялся про себя, поняв, что всерьез поддался игре.
— Она была дочерью вождя, — продолжал Тони.
— Погоди-ка! — воскликнул доктор Форбс, которому впервые изменили спокойствие и невозмутимость. — У них не было вождей!
Весквейстики не имели вождей!
— Нет, у них были вожди! — настойчиво повторил Тони. — Я знаю, потому что это случилось, когда вожди пришли от ирокезов.
Старик послал за ними.
— Какой старик?
— Стайвесант.
Мой голландский товарищ всегда его так называет — старик.
— Ты ешь, ешь драже, — сказал доктор Форбс, подходя к шкафчику и наливая себе стаканчик брэнди.
Он залпом проглотил брэнди, спрятал бутылку и, повернувшись к Тони, уставил на него пухлый указательный палец:
— Правда, я слышал легенду, будто три ирокезских вождя приходили к Питеру Стайвесанту по его приглашению, но я ей никогда не верил.
Зачем им было приходить?
— Не знаю, — ответил Тони. — Знаю только, что я их видел.
— Где?
Наверно, за этой твоей проклятой дверью?
Тони кивнул.
— Их военная лодка стояла на канале, — сказал он безнадежным тоном, думая про себя, что теперь и доктор Форбс, как все остальные, перестанет верить ему.
А доктор Форбс в это время мысленно отчитывал себя.
«Ну вот, — говорил он себе, — теряешь самообладание из-за мальчишеской фантзии!
Как же ты ему поможешь, если сам начинаешь кричать на него!
Нужно опровергнуть его выдумку, проколоть её, как мыльный пузырь, чтобы она лопнула сама собой.
Покажи ему, что всё это существует только в его воображении.
Не называй его лгуном, но сделай так, чтобы он понял, что это выдумка».
Сказав себе всё это, доктор Форбс опустился в черное кожаное кресло и взял одну конфетку.
— Что ж, Тони, — сказал он. — Ты нашел чудесную дверь, действительно волшебную.
Я бы сам хотел пройти через неё на ту сторону.
Но, конечно, там трудно договориться.
Ведь они говорят по-голландски, правда?
Даже твой приятель Питер Ван-Добен, наверно, говорит по-голландски?
— Да, — сказал Тони.
— Значит, с ним нельзя разговаривать, не зная голландского языка?
— Нельзя, — кивнул Тони.
— Но ведь ты не умеешь говорить по-голландски? — спросил доктор.
— Немножко умею, — ответил Тони — Я научился немного говорить по-голландски, а Питер — по-английски.
Так мы и разговариваем.
— Понятно, — сказал доктор Форбс, и глазом не моргнув. — Ты, наверно, и со мной можешь поговорить по-голландски?
— А вы знаете голландский язык? — спросил Тони.
— Я говорю по-немецки и понимаю по-голландски.
Если ты что-нибудь мне скажешь, я пойму.
Ну спроси, скажем, как меня зовут.
— Как вас зовут? — спросил Тони.
Доктор Форбс поперхнулся от неожиданности, потом опять потянулся за драже.
— Что с вами? — сказал Тони.
— Что?
— Простите, доктор.
Вы изменились в лице, я и спросил, что с вами.
Я как-то забыл, что больше не надо говорить по-голландски.
— Ты и впрямь нашел волшебную дверь, — медленно сказал доктор Форбс. — Она даже меня на минуту заставила забыть, что я доктор, такая она волшебная...
У тебя на щеке изрядная царапина.
Дай-ка я её промою.
Чувствуя, что необходимо поскорее переменить разговор, доктор Форбс поднялся, нашел бутылку перекиси водорода и промыл царапину на щеке Тони.
— Где это ты поцарапался? — спросил он.
— Играл в «сум-во».
— «Сум-во»?
— Это индейцы так играют, — стал смущенно объяснять Тони. — Сегодня мы с Питером ходили в индейскую деревню.
Сперва они нас не принимали в игру.
Потом приняли.
Там я и поцарапался.
— А как играют в «сум-во»? — спросил доктор Форбс.
— Мячом, — ответил Тони. — Мяч величиной с большой апельсин.
В каждой команде по двадцать два игрока; играют иногда ребята, а иногда взрослые, но всегда начинается с того, что «патрия» бросает на поле мяч...
— Как ты его назвал?
— «Патрия».
Так его называет Питер, и отец Питера тоже.
Он старый-старый и считается отцом всей деревни.
Ему почти ничего не приходится делать — он только сидит на солнышке и разрешает споры, особенно когда ребята заспорят.
А иногда он ещё начинает игру.
Вот как в «сум-во» — бросает мяч.
Индейцы называют его «патало», а мы с Питером зовем его «патрия».
Он дает нам кусочки рыбы, сладкой, как конфеты, потому что она сварена в кленовом сиропе...
Ну вот, он начинает игру — бросает мяч в воздух, а кто-нибудь подхватывает мяч своей клюшкой и отбивает его...
— А как выглядит эта клюшка, Тони? — перебил доктор Форбс.
— Да просто ореховая палка.
С одного конца она загнута, как ручка у трости.
И между самой палкой и загнутой частью натянута сетка из полосок сыромятной кожи — ею ловят и бросают мяч.
— Ага, травяной хоккей.
Где ты видел эту игру, Тони?
— Я не знаю, что такое травяной хоккей, — ответил Тони. — Но сегодня они приняли нас с Питером в игру.
Тогда я и поцарапался.
Доктор Форбс долго сидел молча, склонив голову набок, потирал лысину и задумчиво глядел на Тони.
Наконец он сказал:
— Давай доедим драже, Тони.
Оба принялись грызть конфетки, а когда съели все до единой, доктор Форбс опустил очки на нос и, задержав свой взгляд на Тони ещё на мгновение, произнес:
— Ты собираешься опять пойти туда, через дверь?
— А вы никому не скажете?
— Ну, друг мой, ты и представить себе не можешь, сколько секретов хранится в моей старой голове!
— Не могу, — признался Тони.
— А что, если ты мне принесешь что-нибудь оттуда?
— Из-за двери? — спросил Тони.
— Ага.
— По-моему, это будет нехорошо.
— Ты ведь знаешь, что я собираю предметы обихода индейцев, — продолжал доктор Форбс. — Мне бы очень хотелось иметь пару таких клюшек, да и мячик не помешал бы...
Тони смотрел на него озадаченно.
— Подумай об этом, Тони, подумай.
И если решишь оказать услугу мне, старому чудаку, я буду тебе весьма благодарен.
А теперь беги домой, а я потолкую с твоим отцом.
Но когда Тони выходил из кабинета, доктор Форбс остановил его вопросом, задав который он тотчас почувствовал себя дураком, что уж вовсе не к лицу почтенному домашнему врачу.
— Тони, — сказал он, — помнишь, ты говорил, что три ирокезских вождя приплыли по реке повидаться с Стайвесантом — Деревянной ногой?
— Он терпеть не мог, когда его называли «Деревянная нога».
Его так дразнили ребята, и он всегда гонялся за ними с палкой.
— Так, так.
Но вернемся к ирокезским вождям.
Как они были одеты?
Ты ведь сказал, что видел их?
— На них были длинные плащи... — начал рассказывать Тони, стараясь вспомнить все подробности, и даже наморщил лоб. — По-моему, из белых оленьих шкур.
Вожди совсем не такие, как нам теперь рассказывают.
Я сразу подумал, что они короли: плащи на них были прямо королевские, все расшитые бисером и маленькими кусочками оленьих рогов.
На ногах надето что-то вроде краг.
А волосы у них были длинные и белые как снег.
— И на голове, конечно, убор из перьев?
— Вовсе нет! — вскричал Тони. — Никаких перьев.
А такие короны, только из дерева, и по бокам приделаны оленьи рога.
Знаете, совсем как у древних викингов на картинках...
— Дети, — сказал старый доктор Форбс отцу Тони, — живут в своем собственном мире.
Этот мир соприкасается с нашим миром, но не по их желанию, а по необходимости.
Беда в том, что мы, взрослые, с утра до ночи бьемся, стараясь заработать на жизнь и обеспечить крышу над головой, вот и забываем об этом детском мире, даже начисто отвергаем его, а иногда отталкиваем этим и наших детей.
— Значит, вы не считаете, что Тони нужно показать...
— ...психиатру?
Чепуха!
Он нуждается в психиатре не больше, чем мы с вами, а может быть, и меньше.
Ему нужны понимание и любовь.
Неужели вы не видите, что с ним происходит?
Есть много такого, чего ему не может дать жизнь на Мотт-стрит, поэтому он создал свой собственный мир.
Если я или вы пройдем через его дверь, мы попадем на свалку мусора.
А он попадает через дверь туда, где ему хочется быть, — в Нью-Йорк, который существовал почти триста лет назад.
Его живое воображение населило город людьми, настолько близкими к действительности, насколько он представляет себе эту действительность.
Его выдумка в своём роде весьма примечательна, и он воссоздал жизнь Нового Амстердама с мельчайшими подробностями.
Но тут нет ничего необъяснимого или таинственного, все эти сведения можно почерпнуть в любой публичной библиотеке.
И я навряд ли ошибусь, если скажу, что Тони не раз и не два часами рылся в старых, пыльных книгах.
— Но что же нам с ним делать? — спросил отец Тони. — Ведь нельзя, чтобы он всем рассказывал свои выдумки.
— Во-первых, для него это не выдумки.
Они существуют в его воображении, и он верит в них, как умеют верить только дети.
Для него всё это так же реально, как для нас — многие вещи, в которые верим мы, взрослые.
Разница лишь в том, что мы доживаем до могилы, не переставая верить в свои иллюзии, а для Тони наступит день, когда он откроет свою волшебную дверь и увидит за ней только грязный двор.
Но от этого сам он хуже не станет.
И мой совет вам — ничего не делайте, предоставьте мальчика самому себе.
Но когда отец Тони ушел домой, сказав обычное «Спасибо, доктор», которое старик Форбс слышал уже почти полстолетия, доктор снова уселся в свое черное кожаное кресло, поднял очки на лоб, закрыл глаза и задумался о волшебной двери Тони Мак-Тэвиш Ливи.
Просто удивительно, что сочинил этот малыш, который так точно и не колеблясь отвечал на все вопросы.
Он заставил доктора Форбса перенестись в далекое-далекое прошлое, когда он сам был мальчишкой.
Доктор Форбс родился в Нью-Йорке в те времена, когда северная часть острова Манхэттен была ещё покрыта лугами, лесами и уютными маленькими фермами.
В ту пору, отправившись в экипаже к форту Джордж Хилл или к Инвуду, вы попадали за город, на лоно природы — самой настоящей природы.
Всё было так славно, красиво: небольшие холмы, долины, реки, — не хуже, чем в любом другом уголке земного шара.
А со скалистого, обрывистого берега форта Трайон в то время, куда ни глянь, можно было увидеть лишь зеленовато-синие холмы, и только на юге лежал город.
«Но всё это, — подумал доктор Форбс, — ушло навсегда, а сейчас всюду город — улицы, дома...»
У доктора не было такой двери, как у Тони, — двери, которую он мог бы открыть, чтобы вернуться в своё далекое детство.
В те давние дни в зеленой долине, выходившей к берегам Спайтен Дайвил, жила одна-единственная индейская семья, и старый доктор Форбс, тогда ещё мальчик, часто навещал её.
Здесь зародился в нём сохранившийся и поныне интерес к предметам обихода, обычаям, образу жизни краснокожих, которые когда-то, давно-давно, населяли эту страну и правили ею.
Доктор Форбс вспоминал прошлое без сожаления — он жил настоящим и любил свой город, как любят его лишь немногие.
Но всё же его не оставляла мысль — как хорошо было бы, если б он мог хоть один-единственный раз пройти в волшебную дверь Тони.
— Чёрт побери! — произнес он вслух, ни к кому не обращаясь. — Кажется, я начинаю верить мальчугану.
А всё-таки доктор Форбс хорошо понимал, что он слишком стар, обладает слишком практическим умом и имеет слишком много пациентов среди бедняков, чтобы поверить даже на миг хотя бы одному слову о волшебной двери Тони.
Поэтому он решил больше не заниматься чепухой и принялся за чтение толстой книги в зеленом переплете, скучной, усыпляющей книги о внутренних болезнях, которая могла успокоить любое разыгравшееся воображение.
Однако мысли его все время возвращались к волшебной двери — и наконец он закрыл книгу и снял телефонную трубку, чтобы позвонить своему закадычному другу.
Этого друга звали Айзэк Гилмен, и был он хранителем музея, то есть большую часть своего времени проводил в музее, беспокоился о его экспонатах, почему-то переставлял их с места на место, одни уносил в подвал, другие ставил в витрины и всё время думал о том, что у музея не хватает денег, чтобы купить новые экспонаты и отнести побольше старых в подвал.
Музей, хранителем которого был Айзэк Гилмен, назывался Музеем американских индейцев.
Это один из лучших музеев Нью-Йорка, да и не только Нью-Йорка.
Если вам интересно, вы можете посетить его — он и до сих пор существует на углу Бродвея и Сто пятьдесят пятой улицы, но там уже новый хранитель: ведь история с волшебной дверью Тони произошла много лет назад.
Старый доктор Форбс и Айзэк Гилмен были большими друзьями, то-есть они беспрестанно спорили, кричали друг на друга, обвиняли друг друга в самых невероятных и ужасных грехах и... оставались друзьями.
Спорили они главным образом об индейцах.
Вот этому-то своему другу и позвонил по телефону доктор Форбс.
— Айк, — начал он, — что ты скажешь, если я сообщу тебе, что индейцы племени весквейстиков играли в травяной хоккей?
— Скажу, что ты знаешь об индейцах даже меньше, чем я предполагал.
— А что, ты думаешь, они не знали этой игры?
— Конечно, нет.
Ни у одного очевидца нет упоминаний о ней, а вряд ли они могли не заметить такую массовую игру.
— Конечно, — ехидно сказал доктор Форбс, — тебя там не было.
— А ты был, старый болван? — заревел Айк Гилмен. — Надо же: звонит человеку среди ночи, чтобы узнать, играли ли весквейстики в травяной хоккей!
— Тише, тише, а то у тебя, пожалуй, повысится кровяное давление, — предостерег доктор Форбс. — Веди себя если не как джентльмен, то хотя бы как ученый и ответь-ка на один вопрос.
Как выглядел головной убор великого вождя Ирокезской лиги?
— Это всякий дурак знает.
— Нет, не всякий, только ты, я да ещё человек шесть.
Но, может быть, ты ответишь на вопрос?
Представь себе, что ты вежливо беседуешь с миллионером, который может дать денег на новое крыло для твоего заплесневелого музея.
— Ну ладно.
Это корона из дерева, наклеенного на змеиную кожу; корона украшена разноцветными камнями.
Два оленьих рога, каждый с четырьмя отростками, укреплены на ней, как крылья на шлеме викингов.
Это сходство приводило к некоторой путанице, но к викингам корона не имеет никакого отношения.
Это традиционный ирокезский убор.
— Поистине красочное описание! — сказал доктор Форбс. — Сколько таких корон в твоей коллекции?
— Ни одной! — сердито отрезал Айк Гилмен. — Их нет ни у кого.
И ты, старый дурак, прекрасно это знаешь!
Может быть, ты наткнулся на такую корону в лавке подержанной мебели на Мотт-стрит?
— Нет, но, может быть, я наткнусь на пару хоккейных клюшек.
— И только из-за этого ты ко мне привязался на ночь глядя?
— Айк, серьезно, где можно выяснить, как выглядел головной убор ирокезского вождя?
— Он упоминается в кое-каких рукописях, его описание было в статье Исторического общества.
В нашей коллекции гравюр есть одно его древнее изображение.
Морган и другие специалисты о нём не пишут.
— А ты не заметил: в ваших гравюрах не рылся маленький веснушчатый мальчик?
— Что?
— Ничего, ничего.
Ещё один вопрос — и ты свободен, можешь опять лодырничать.
Мог простой индейский вождь носить такой головной убор?
— Ни в коем случае.
— Почему ты знаешь?
— Почему знаю?
Да потому, что это королевский головной убор великого, а не простого вождя.
Вот почему.
Старый доктор Форбс повесил трубку и принялся расхаживать взад и вперед по своему заставленному мебелью кабинету.
Наконец он пробормотал вслух, впрочем ни к кому не обращаясь:
— Кажется, я, а не Тони Мак-Тэвиш Ливи, попаду в сумасшедший дом!
А в это время Тони Мак-Тэвиш Ливи внезапно проснулся.
Ему снилось, что он и другие ребята гонятся по Фронт-стрит за жирной визжащей свиньей, и они поймали бы свинью, если бы их не увидел караульный.
Он погнался за ними, и тут Тони проснулся.
То-есть он проснулся не в Нью-Йорке 1654 года, который ему снился, а в Нью-Йорке 1924 года.
Ему снилось, что караульный большими прыжками несется именно за ним.
Тони во сне и не думал, что попытка поймать свинью такое уж тяжкое преступление, но караульный, как видно, был другого мнения.
А если вы думаете, что караульный в Новом Амстердаме (тогда он ещё не назывался Нью-Йорком) в 1654 году был добрым дяденькой, то лучше спросите Тони.
Правда, вы не можете этого сделать.
Но предположим, будто это возможно.
Вот поговорите с Тони — он только что видел во сне Новый Амстердам.
— Уф... ф... — с облегчением вздохнул Тони. — Он чуть меня не поймал.
Предположим, что вы спросили бы его:
«Что такое караульный?»
«Старый Доопер де Гроот», — ответил бы Тони.
«Но всё-таки, что же такое караульный?»
«В те времена не было полиции, — пояснил бы Тони. — Вместо этого несколько жителей каждую ночь обходили улицы дозором.
В этом участвовали почти все по очереди.
Их-то и называли караульными»
«Самый страшный из них, — подумал Тони, — старый Доопер де Гроот.
У него такие длинные рыжие усы, широкополая шляпа, широченные сапожищи, такой огромный изогнутый меч на красно-желтой перевязи.
А главное, он терпеть не может детей.
Это хоть кого испугает!»
Теперь вам должно быть ясно, почему у Тони были все основания радоваться, что он проснулся как раз в ту минуту, когда Доопер де Гроот схватил его за шиворот.
Проснувшись, Тони продолжал тихо лежать на своей узкой железной кровати.
Из кухни через приоткрытую дверь в темную комнату проникал луч света и доносились голоса отца и матери.
Тони прислушался — сначала спросонок, просто от нечего делать, но потом он стал слушать внимательно.
— Старику Форбсу легко говорить, — услышал он голос отца: — Тони не его сын.
— Но он любит Тони.
Ведь нельзя сказать, что Тони ему безразличен.
— Я и не говорю этого.
Доктор Форбс, вероятно, заботится о Тони столько же, сколько и о других детях, которых ему приходится лечить.
Я просто говорю, что Тони — не его сын.
— Он — наш сын, — ответила мать.
— Вот именно.
И ты не можешь винить меня за то, что я хочу, чтобы Тони оправдал мои надежды.
Будь у нас много денег — может быть, всё было бы иначе.
Но у нас их нет.
Тони придется самому пробивать себе дорогу.
— Ты думаешь, он её не пробьет?
Почему?
Он хороший, добрый и умный мальчик.
— Как ты не понимаешь почему!
А его дикие выдумки?
Похоже, что он рассказывает их просто ради удовольствия.
Какой же из него выйдет человек, если он всё время лжет?
— Ты несправедлив! — воскликнула мать. — Тони — хороший мальчик.
Он лжет вовсе не всё время, только...
— Только насчет этой двери.
— Ну что ж, он придумывает всякие сказки об этой старой двери, и я не вижу в этом большой беды.
— Может быть, ты и права, — пробормотал отец.
Он не хотел признаваться, что дверь беспокоит его и даже немного пугает.
Слишком уж правдоподобны эти выдумки Тони. — Может быть, может быть...
Но что же будет с мальчиком, если он не умеет отличить правду от вымысла?
— А ты попробуй поговори с ним ещё раз об этой двери.
— Нет, хватит с меня!
Я уже говорил с ним.
Знаешь, что я думаю сделать?
Я достану доски и гвозди и заколочу эту дверь, чтобы он никогда больше не смог открыть её.
Вот тут-то Тони, как был, в пижаме, с торчащими во все стороны каштановыми вихрами, соскочил с кровати и выбежал на кухню.
— Лучше не трогай мою дверь! — крикнул он. — Если ты заколотишь мою дверь, я уйду через неё и не вернусь к вам... никогда.
КОЙМӦД ГЛАВА
ТОНИ И ХРАНИТЕЛЬ МУЗЕЯ
В этот день Тони не пошел в школу.
На Мотт-стрит это было не в диковинку — здешние ребята любили побездельничать, но Тони прежде никогда не отлынивал от занятий.
А всего удивительнее то, что он и сам не очень понимал, почему он так поступил сегодня.
Конечно, дело тут не обошлось без волшебной двери.
Тони почти верил в то, что выполнит свою вчерашнюю угрозу: уйдет через дверь и никогда больше не вернется; то-есть он и верил в это и вместе с тем не верил.
Он любил отца и мать — они у него были очень хорошие.
Но теперь он чувствовал себя таким обиженным и отвергнутым ими, что мысль навсегда уйти из дому не оставляла его, хоть от неё больно сжималось его сердце.
По ту сторону волшебной двери все почему-то понимали его и всё происходило именно так, как ему хотелось.
На старом, милом Манхэттене, куда Тони попадал через волшебную дверь, никогда не шел дождь.
Там всегда сияло солнце, и славный Новый Амстердам, похожий на игрушечную деревушку, так уютно лежал в южной части острова.
Дети голландских поселенцев весь день проводили в играх; вертелись крылья ветряных мельниц, и по небу плыли белые пушистые облака.
Всё было таким, каким и должно быть, каким и хотел все видеть Тони.
И когда сегодня он решил не ходить в школу и пойти туда, через дверь, он снова представил себе, как там хорошо.
Но, с другой стороны, он остался дома не только из-за двери.
Ему казалось, что он не может больше войти в класс и встретиться с мисс Клэтт и ребятами.
Да и зачем ему идти к ним? — спрашивал он себя.
Вот почему Тони принял такое решение.
А приняв его, разбил свою маленькую глиняную копилку и набил карманы центами — сбережениями всей своей жизни.
Мать Тони тревожилась.
Как объяснить мальчику, что они с отцом сердятся и резко разговаривают с ним, потому что любят его и беспокоятся о нем?
Ребята понимают любовь и заботу по-своему, совсем не так, как взрослые.
Кроме того, Тони не мог разделять их беспокойства по поводу волшебной двери.
Эта дверь — самое замечательное, самое интересное, что есть в его жизни, зачем же отцу с матерью огорчаться из-за неё?
Мать Тони отчасти понимала сына.
Ей хотелось сказать Тони, как много он значит для неё и отца, ведь в нём — все их надежды и чаяния.
Но как объяснить всё это одиннадцатилетнему мальчику?
В это утро она должна была навестить свою больную сестру, у которой было двое маленьких детей.
Собираясь в дорогу, она думала: «Если бы помочь чем-нибудь сестре!
Послать бы её и ребят в горы, чтобы все они отдохнули и погрелись на солнышке».
Ей и в голову не приходило, что она сама так же бедна, как и сестра, что ей тоже не мешает пожить несколько недель за городом.
Такой уж человек была мать Тони.
Отец Тони только что ушел на работу.
Пока Тони одевался, мать приготовила ему завтрак: поставила на стол миску с овсяной кашей, стакан молока, намазала кусок хлеба маслом; и всё время она повторяла про себя слава, которые собиралась сказать сыну.
Тони сел к столу и принялся за свой завтрак, а мать села напротив и смотрела на него, на его круглое лицо и курносый нос.
Она так любит сына!
Ей даже захотелось заплакать, но она сдержалась и сказала:
— Не обижайся на папу, Тони.
Он очень беспокоится и поэтому так с тобой разговаривает.
— А зачем он грозится заколотить мою дверь? — пробормотал Тони.
— Он не сделает этого.
Просто у него так много забот, а тут ещё ты начинаешь говорить про свою дверь.
Это его совсем выводит из себя.
— Никому я ничего плохого не делаю моей дверью, — ответил Тони, набивая рот горячей сладкой кашей.
— Но, Тони, неужели ты не понимаешь, что все эти сказки о двери — просто чепуха?
Неужели ты думаешь, что тебе кто-нибудь поверит?
— Старый доктор Форбс верит.
Он даже попросил меня принести что-нибудь оттуда, из-за двери.
— Ох, лучше уж оставим эту дверь в покое, Тони.
Мне нужно сходить в больницу.
Когда кончишь завтракать, собери посуду в таз и беги в школу.
Мать ушла, а Тони остался один и медленно, в задумчивости доел свой завтрак.
Потом собрал посуду, взял книги и пошел вниз.
Но Тони уже решил не ходить в школу — и он отправился на задний двор.
Двор был залит ярким утренним солнцем.
Тони уселся на старой кроватной сетке.
Пусть поэты говорят всё что угодно, но весеннее солнце на заднем дворе на Мотт-стрит, пожалуй, светит ярче, чем в любом другом уголке земного шара; ведь, наверно, нигде больше солнце так не украшает жизнь, как на заднем дворе на Мотт-стрит.
А если ценность явления измеряется нуждой в нём, то не остается никаких сомнений в качестве солнечного света на Мотт-стрит.
Сидя на сетке и не сводя глаз с двери в заборе, Тони погрузился в раздумье.
Почему все так враждебно относятся к волшебной двери?
То есть все, кроме старого доктора Форбса.
В сущности, они ведут себя так, будто боятся её.
Но почему бы им бояться?
Сам Тони боялся многого.
И сейчас, греясь на солнышке на заднем дворе, он вслух обсуждал сам с собой, чего он боится сильнее всего.
— Майка Грэди с Хустон-стрит?
Да, боюсь.
И потом, он ведь больше меня, на год старше.
Мисс Клэтт?
Кажется, не боюсь. — И он действительно не боялся мисс Клэтт. — Маму и папу? — Тони с радостью обнаружил, что их он совсем не боится. — А темноты боюсь?
Да, и мне не стыдно признаться в этом.
А стать взрослым? — спросил он себя и призадумался.
Боялся ли он стать взрослым? — Хочу ли я вырасти? — снова спросил он вслух и, не находя ответа, недоумевающе помотал головой. — А почему бы мне не хотеть вырасти? — громко задал он себе еще один вопрос.
Но от горькой правды никуда не уйдешь — он не хотел стать взрослым.
Тони пожал плечами и поглядел на свою волшебную дверь — старую, видавшую виды дощатую дверь, выкрашенную зеленой краской.
Сейчас дверь вся сверкала на солнце и обещала столько чудес...
Отмахнувшись от мыслей, от которых у него даже голова разболелась, Тони вскочил, несколько раз подпрыгнул на пружинах сетки и, раскачавшись, перепрыгнул на старую печку; соскочив с нее, он обежал груду ржавых консервных банок, отбросив одну, как всегда, ногой, оттолкнул разбитый туалетный столик и обежал вокруг холодильника.
Потом промчался по ржавой трубе и одним прыжком очутился на сиденье фургона.
Оттуда он перескочил на старый диван; на нем тоже подпрыгнул три раза — и вот он у волшебной двери, распахивает её и мчится на другой двор.
В свои приемные часы — с двенадцати до двух часов дня — старый доктор Форбс обычно принимал более двадцати больных.
Иногда его даже расстраивало, что практика с годами росла и ему приходилось работать всё больше.
Его доходы не увеличивались, но число больных явно росло.
— А хуже всего, — часто говорил он себе, — что я не становлюсь умнее.
По правде говоря, старому доктору иногда казалось, что происходит как раз наоборот, потому что всё чаще он думал о волшебной двери Тони Мак-Тэвиш Ливи.
Он всё чаще и чаще ловил себя на том, что погружается в мир фантазий маленького мальчика.
Он думал об этом и сегодня, когда пробило два часа и помогавшая ему медицинская сестра объявила, что в приемной остался лишь один маленький курносый мальчган.
— Он болен? — спросил доктор Форбс.
— По-моему, он просто запыхался от быстрого бега.
Похоже, что он пробежал целую милю, а больному это, пожалуй, не под силу.
— Ну-ну, не будем спорить.
Пошлите его ко мне, — ответил доктор.
И он ничуть не удивился, когда в комнату вошел Тони, пряча руки за спиной и всё ещё немного задыхаясь от быстрого бега.
Старый доктор почему-то воображал, что теерь Тони ничем уже не может его удивить.
Но, как вы увидите, он глубоко заблуждался.
— Что с тобой?
Заболел? — спросил доктор Форбс.
— Нет...
— А что, разве сегодня праздник?
— Святого лентяя, — честно ответил Тони.
— Что там у тебя за спиной?
Пара клюшек для травяного хоккея?
— Я не смог раздобыть их, — сказал Тони, — зато вот что я вам принес. — И он протянул доктору Форбсу украшенный оленьими рогами головной убор великого вождя Ирокезской лиги.
Куда только девались выдержка и полная достоинства осанка почтенного, пожилого врача!
Очки сползли с его носа, и он едва успел подхватить их и водрузить на лоб.
Точно скряга, от которого убегает кучазолота, он протянул свои дрожащие пухлые руки к убору, выхватил его у Тони и, совсем потеряв голову от восторга, принялся судорожно вертеть его из стороны в сторону.
Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что это не подделка.
Деревянные части убора были сделаны из высушенного на солнце орешника и отполированы до того, что стали походить на камень.
Они соединялись друг с другом кусочками резной кости, и все вместе было наклеено на змеиную кожу.
Почти белые оленьи рога прикреплялись к дереву при помощи какой-то смолы и костяных зажимов.
Убор украшали кусочки цветного камня.
Доктор вновь и вновь поворачивал его в руках, а затем поднес к окну, чтобы осмотреть ещё внимательнее на свету.
Наконец он обернулся к Тони:
— Где ты раздобыл это, Тони Мак-Тэвиш Ливи?
— Просто взял, — помедлив, ответил Тони.
— То есть украл?
— Нет, взял, — упрямо повторил Тони.
— Хотел бы я знать, где на белом свете можно взять такую штуку?
— Я взял его в Гилдхолле! — выпалил Тони, и слова полились бурным потоком. — Я пришел к Питеру Ван-Добену, и мы хотели пойти к индейцам, но отец послал его в Гилдхолл передать плату за охрану, и я пошел с ним.
Мы прошли через поселок, и Питер зашел в Гилдхолл внести свои три талера, а я заглянул в комнату заседаний совета, а там на большом столе, за которым сидят бургомистры, лежала эта корона — её оставил старый индейский вождь в залог за стальной военный шлем, и я взял её.
В комнате никого не было, никто меня не видел, и я взял её.
Не знаю почему, но я взял.
Я знал, что она вам понравится.
Я хотел только показать её вам, а потом отнести назад.
Что же тут плохого?
Но они, наверно, заметили, что она исчезла, потому что караульный поднял крик, и я побежал один, без Питера.
Я побежал мимо стены и спрятался в конюшне Гофмана, а потом бежал всю дорогу, почти до самой двери.
Но Питер, наверно, рассказал про меня, потому что прискакали двое верховых, и мне пришлось убежать через дверь, и теперь я не могу вернуться туда, я никогда больше не смогу вернуться...
И Тони заплакал.
— Садись, — сказал доктор Форбс.
Тони сел на жесткий металлический табурет — такие табуреты всегда стояли в кабинетах врачей — и продолжал плакать, а стрый доктор Форбс терпеливо ждал.
Наконец Тони успокоился.
— Вот что, Тони, — сказал доктор, — я больше не буду расспрашивать тебя, где ты взял эту корону: я ещё не совсем потерял рассудок и понимаю, что ничего более путного ты мне не расскажешь.
Я не собираюсь также обсуждать, следует ли возвращать её людям, которые перестали существовать несколько столетий тому назад...
Знаешь что?
Съездим-ка мы с тобой к моему другу Айку.
Это решение было подсказано не благоразумием, а, скорее, отчаянием.
Сейчас доктору Форбсу совсем не хотелось оставаться наедине со своими мыслями: он им не доверял.
Он хотел, чтобы корону осмотрел знающий человек, способный высказать веское суждение о ней, — а когда речь шла об индейцах, трудно было найти человека, более трезвого и сведущего, чем Айк Гилмен.
— Кстати, — обратился доктор к Тони, — ты был когда-нибудь в Музее американских индейцев?
Тони покачал головой.
— Не был?
Ладно, сейчас мы туда поедем.
С этими словами доктор Форбс схватил целый ворох папиросной бумаги и неумело, но старательно завернул в неё корону; потом надел свое черное, позеленевшее от старости пальто, нахлобучил на лысину котелок и вышел с Тони на улицу.
Когда Тони увидел, что ему предстоит прокатиться на фордике доктора Форбса модели «Т», слезы его мгновенно высохли и все страхи были забыты.
Ведь его ждало такое удовольствие!
Ему не часто случалось ездить на автомобиле, да ещё таком шикарном, как форд, модель «Т».
Правда, автомобиль был старый, но Тони ощущал в машине то же ласковое дружелюбие и достоинство, что и в её хозяине.
Доктор Форбс любил свою машину; фордик напоминал ему о тех временах, когда он ездил в запряженной лошадью бричке.
Фордик этой марки можно было считать и открытым и закрытым.
К тому же он был высокий, как цирковой, клоун на ходулях.
Для езды в темноте у него были большие медные фары.
Когда доктор бросал в мотор горсть графитового порошка, именно это, а не заправка бачка бензином, заставляло его вспоминать, как он задавал корм лошади.
Пока доктор ручкой заводил мотор, Тони забрался в машину.
Доктор крутил ручку очень ловко, но когда мотор наконец заводился, он так поспешно бросался на место, что обязательно по дороге терял свой котелок, а пока он гонялся за ним и, поймав, наконец усаживался на шоферское сиденье, мотор, деликатно и стыдливо покашляв, затихал.
— Знаешь, Тони, когда-нибудь я оставлю котелок в машине и буду заводить мотор без него, — сказал доктор Форбс. — Но тогда я уже буду не очень хорошим доктором: какой же может быть доктор без котелка, верно?
Тони, с увлечением следивший за этой маленькой драмой, понимающе кивнул.
Это так понравилось доктору, что он тут же дал себе клятву: он вынесет все муки неудовлетворенного любопытства, но никогда, никогда больше не спросит Тони, где он взял ирокезскую корону.
В глубине души доктор подозревал, что как бы долго и серьезно он ни расспрашивал Тони, ответ будет неизменным.
Если бы речь шла о чём-либо другом, а не об этой короне, можно было бы подозревать воровство.
Но Тони принес единственный в Соединенных Штатах предмет, который никто не мог украсть, потому что он не существовал, — а как можно украсть то, что не существует?
От этих мыслей у доктора голова шла кругом, что совсем не пристало почтенному домашнему врачу, но наконец доктор Форбс отогнал их от себя и решил насладиться прогулкой наравне с Тони.
А Тони поистине наслаждался этой поездкой.
Ведь он так редко ездил на автомобиле!
Прогулка на гондоле по Венеции вряд ли порадовала бы его больше, чем их путешествие по Хустон-стрит и Шестой авеню — это было задолго до того, как она стала называться проспектом Америки.
Вот по-весеннему свежий Сентрал-парк, весь в молодой нежнозеленой листве и золотисто-желтых весенних цветах.
Тут доктор Форбс, как бы невзначай, спросил:
— Совсем как там, за дверью, правда, Тони?
Тони, улыбаясь, кивнул; всё равно ведь он не мог никому передать словами, каким волшебно-зеленым был когда-то остров Манхэттен; даже весенний Сентрал-парк не мог сравниться с ним!
Через Сто десятую улицу они выехали на набережную Риверсайд-драйв и поехали вдоль широкой, красивой, сверкающей на солнце реки Гудзон.
У могилы Гранта фордик вел себя весьма благопристойно, и его мотор покашливал совсем тихонько.
Тони с нескрываемым восхищением смотрел на красивые дома и просторную площадь, которая открылась перед ним на углу Сто пятьдесят пятой улицы.
— Приехали, — сказал доктор Форбс, направляя фордик на стоянку. — Теперь мы храбро войдем в логово старого льва.
Если Айк Гилмен вдруг проявит человеческие чувства, не попадайся на эту удочку, мой мальчик.
Говорить буду я, а когда наступит твой черёд, следуй моим указаниям.
Он вылез из фордика и, повернувшись к Тони, добавил, словно это только что пришло ему в голову:
— Знаешь... на твоем месте я не стал бы говорить об этой двери...
Нам с тобой это понятно, но Айк Гилмен...
— Хорошо, — сказал Тони.
Они торжественно пожали друг другу руки, а старый доктор Форбс даже подмигнул Тони и исполнил несколько па какого-то старинного танца.
— Тони, — произнес он, — ты, наверно, и не подозреваешь, что сегодняшний день бдет самым счастливым в моей жизни!
Они сидели в кабинете хранителя музея.
У Тони кружилась голова от всего того, что он увидел, пока они дошли до этой комнаты.
Никогда в жизни он не подумал бы, что музей может быть таким чудесным местом, где что ни шаг, то новое приключение.
Если ему разрешат, он скоро придет сюда опять, побродит здесь несколько часов и всё, всё осмотрит.
В его уме стала зарождаться совершенно новая мысль — может быть, на свете существует не одна волшебная дверь?
Но сейчас, когда он сидел в большом кресле в просторном солнечном кабинете хранителя музея, заставленном предметами, которые еще не нашли себе места ни на стенах, ни в витринах, ни в подвале и, казалось, колебались, какой же выбор им сделать, Тони некогда было думать об этом.
Ведь вокруг красовались боевые головные уборы из перьев, большие луки, барабаны и палицы, мокасины из оленьей кожи, маленькие каноэ из бересты, пояса, расшитые раковинами, томагавки, трубки мира.
А вот доктор Форбс как будто ничуть не интересовался всем этим — он сидел, видимо очень довольный собой, нежно, как ребенка, укачивая на коленях завернутый в папиросную бумагу ирокезский головной убор.
Хозяин кабинета был высокий, худой, с длинными руками и ногами и бледноголубыми глазами.
Доктор Форбс представил ему Тони без всяких околичностей:
— Мой друг и коллега Тони Мак-Тэвиш Ливи.
Айк Гилмен мигнул раза два, кивнул и с самым серьезным видом пожал Тони руку.
Чем-то он походил на доктора и чем-то отличался от него.
Но Тони сразу почувствовал себя с ним легко и просто, и страх, шевельнувшийся было в нём, быстро рассеялся.
— Вам, врачам, — сказал Айк Гилмен, когда знакомство состоялось, — или, вернее, таким шарлатанам, как ты, видно, нечего делать, раз ты позволяешь себе отнимать у меня время не только по вечерам, но и днем.
— Лучше уж я отниму у тебя время — всё равно ты его зря тратишь один в этом морге, — ответил старый доктор.
— В этом морге, как тебе угодно называть его, хранятся сокровища ушедшей навсегда эпохи и великого народа.
— Подумаешь!
— Что?..
— Я сказал: подумаешь!
Разве непонятно?
— К чему это ты клонишь, старый козёл?
— Сокровища! — воскликнул доктор Форбс. — Какие у тебя тут сокровища!
Набор изъеденных молью древностей.
И они даже не единственные в своем роде.
Луки, стрелы, палицы, расшитые раковинами пояса!
Да на Западе в любом крошечном музее для туристов есть всё это.
— И ребенку позволяют водить с тобой знакомство! — воскликнул хранитель музея и повернулся к Тони: — Извини меня, мальчик, но у твоего коллеги не очень-то много ума и еще меньше такта.
— Такта! — презрительно усмехнулся доктор Форбс.
— А что у тебя в этом пакете? — спросил Айк Гилмен.
— Ничего особенного.
Так, небольшая безделушка, которую мы с коллегой сейчас изучаем.
— И которую ты совершенно случайно захватил с собой, а? — съязвил Гилмен.
— Да, да, чисто случайно!
— Нет, старый козел, меня не проведешь!
Я тебя знаю.
Привел с собой ребенка, чтобы усыпить мою осторожность, а потом постараешься подсунуть мне какую-нибудь дешевую подделку под старинный военный головной убор, да ещё будешь уверять, что его носил сам Сидячий Бык.
Не выйдет!
Тащи-ка его обратно к старьевщику, у которого купил.
— Военный головной убор?
Да что ты, бог с тобой! — произнес доктор Форбс. — Ты думаешь, я хочу тебе что-нибудь продать?
— Пока что ты мне ещё ничего не подарил.
— Тони, нам, кажется, лучше уйти, — обиделся доктор. — Мой друг, мистер Гилмен, ведет себя по меньшей мере невежливо.
Тони совершенно ошеломила эта перепалка, и он поднялся было со своего кресла, но мистер Гилмен знаком велел ему снова сесть и, угрожающе помахивая длинным костлявым пальцем перед носом у доктора, громовым голосом спросил:
— Что у тебя в этом пакете?
— Ничего.
Абсолютно ничего. — С этими словами доктор Форбс развернул корону и поставил её на стол хранителя музея. — Так, пустяки.
Больше всего Тони поразило то, что хранитель музея повел себя точно так же, как доктор, когда тот впервые увидел корону.
Сначала он лишился речи и, несмотря на все усилия, не мог вымолвить ни слова.
Потом он склонился над столом и стал так пристально смотреть на корону, что Тони испугался, как бы у него глаза не вылезли из орбит.
Потом осторожно коснулся короны, схватил, перевернул и принялся жадно осматривать.
Потом, отбросив всякую солидность, подобающую человеку, сорок лет жизни отдавшему ученой деятельности, бросился к дверям кабинета, и его громовой голос разорвал торжественную тишину залов музея, которую ещё никогда никто не нарушал столь бесцеремонно.
— Эткинс! — кричал он. — Мисс Моррисон!
Голдстейн!
Через несколько минут все сотрудники музея столпились в кабинете вокруг головного убора ирокезских великих вождей.
А старый доктор Форбс, преспокойно сидя в своем кресле, тихонько посмеивался и подмигивал Тони.
Час спустя доктор, сохраняя всё то же спокойствие и невозмутимость, ласково улыбался кричавшему на него Айку Гилмену.
— Ты не доктор! — кричал Гилмен. — Ты не ученый!
Ты разбойник с большой дороги!
— Хочешь — бери, не хочешь — не надо, — мягко отвечал доктор. — Цена — семьсот пятьдесят долларов и ни цента меньше.
А там как хочешь.
— Да пойми ты, у нашего музея нет таких фондов!
— У всех музеев вечно нет фондов.
Я назначил очень низкую цену.
Меня даже мучает совесть — не обманул ли я моего коллегу Тони Мак-Тэвиш Ливи из дружеских чувств к тебе.
Давай не тратить зря наше и твое время.
Ведь есть и другие музеи.
И Музей естественной истории, и Смитсоновский...
Наконец, есть частные коллекцинеры; да, пожалуй, я и сам могу купить его.
Неплохо быть владельцем единственного в мире головного убора ирокезских великих вождей.
Кажется, я так и сделаю.
В конце концов, и дружба имеет свои пределы.
— Дружба! — фыркнул Гилмен.
— Пошли, Тони! — скомандовал доктор Форбс.
— Подождите! — вскрикнул Гилмен, схватив корону, снова и снова жадно осматривая её. — Очень похоже на тебя — отдать ее Джонсону в Музей естественной истории.
А ведь мы с тобой дружим уже полстолетия!
Нельзя же так.
Скажи мне хотя бы, где ты раздобыл его.
— Я уже сказал: у моего коллеги Тони Мак-Тэвиш Ливи.
— Ты уже сказал!
А откуда я знаю, что он не поддельный?
— За это тебе платят жалованье, — невозмутимо ответил доктор Форбс. — Когда человек болен, я это сразу вижу.
Если ты не видишь, что это настоящая корона великого вождя Ирокезской лиги, грош тебе цена.
Как бы не слыша этих слов, Гилмен повернулся к Тони:
— Где ты взял эту корону, сынок?
— Я не могу вам это сказать, сэр, — ответил Тони.
— То есть ты не знаешь?
— То есть я посоветовал ему не говорить, — сладким голосом произнес доктор Форбс. — Что ты на это скажешь?
— А может быть, она краденая?
— Откуда её могли украсть? — ответил доктор вопросом на вопрос. — Если бы такая штука существовала где-нибудь в Америке, ты знал бы об этом.
А если она не существует — её нельзя украсть, не правда ли?
— Но ведь она существует! — закричал хранитель музея.
— Разумеется, — улыбнулся доктор Форбс.
— Она существует!
Вот она! — продолжал кричать Гилмен, хватая головной убор.
— Весьма логично.
Но меня ждут больные, а Тони пора домой.
Нам надо идти.
— Пятьсот! — взмолился мистер Гилмен.
— Айк, — серьезно сказал доктор Форбс, — наша цена — семьсот пятьдесят долларов.
Ни центом больше, ни центом меньше, а там как знаешь.
— Ну ладно, грабитель, — пробормотал Гилмен. — Твоя взяла.
Но теперь корона моя.
Не смей даже прикасаться к ней!
— Выпиши чек на имя Тони Мак-Тэвиш Ливи, — сказал доктор Форбс, мило улыбаясь.
И вот они снова едут домой в старом фордике, и, глядя прямо перед собой, доктор Форбс говорит:
— Один вопрос, сынок.
Мы с тобой стали вроде как компаньонами, а хорошие компаньоны должны всегда говорить друг другу правду.
Я хочу все-таки знать, не украл ли ты эту корону.
Конечно, не у человека, умершего триста лет назад, а у кого-нибудь, кто живет и здравствует сейчас.
Ты мне скажешь правду?
— Нет, не украл, — ответил Тони.
— Вот и хорошо.
Может быть, когда-нибудь ты расскажешь мне об этом поподробнее.
А сейчас я больше не буду расспрашивать тебя.
Но теперь у тебя много денег, и это может привести к осложнениям.
Вот что: отвезу-ка я тебя домой и поговорю с твоими родителями.
— Большое вам спасибо, доктор! — ответил Тони. — И знаете что? — продолжал он с запинкой. — Вы мой лучший друг, такого друга у меня никогда не было.
Даже не знаю, как вас благодарить.
Доктор широко улыбнулся.
— И не надо благодарить, — сказал он. — Никогда в жизни я не получал столько удовольствия.
Но знаешь, Тони, мне почему-то кажется, что ты больше не попадешь туда, за свою волшебную дверь.
Как ни странно, но Тони тоже так думал.
Пожалуй, можно считать, что на этом и кончается история волшебной двери, хотя Тони, вспоминая обо всём происшедшем, сказал бы, что она тут только и начинается.
Что ж, это решай ты сам, читатель.
Видишь ли, оказалось, что Тони доставил много радости двум самым дорогим для него людям — матери и отцу.
И дело тут вовсе не в деньгах.
Деньги сами по себе еще ничего не решают.
Дело в новой стороне характера и поведения Тони.
Конечно, деньги тоже очень пригодились.
Большую часть их отложили для того, чтобы заплатить за ученье Тони в колледже, а на остальные мать Тони, её сестра и двое племянников отдохнули две недели за городом.
Эти две недели Тони оставался с отцом, и за это время они подружились как-то по-новому, между ними возникла такая же дружба, как между Тони и старым доктором Форбсом.
В Тони что-то менялось.
Доктора скажут вам, что он становился взрослым или что он переставал быть ребенком, но лучше назвать это ростом, развитием, чудесной переменой, которая делает жизнь прекрасной и увлекательной.
Тони начал понимать, что жизнь — борьба и что в этой борьбе много радости и удовлетворения — больше, чем в мире детских фантазий.
Конечно, всё это он понял и осознал не сразу, но начало было положено, а последовавшая вскоре смерть старого доктора Форбса заставила Тони серьезнее отнестись к жизни.
Хотя доктор Форбс был стар, его смерть глубоко потрясла мальчика: впервые он терял близкого, горячо любимого человека.
И тогда он принял решение во всём быть таким, каким был старый доктор Форбс.
Так вот, читатель: Тони так и не рассказал доктору Форбсу всю правду о короне индейских вождей...
А впрочем, может быть, и рассказал.
Решай сам.
Я же хочу рассказать о том, как спустя неделю после смерти доктора Форбса Тони сидел на заднем дворе своего дома на Мотт-стрит и вдруг почувствовал, что ему хочется ещё хоть раз пройти через волшебную дверь.
Он так и сделал: подошел к двери, открыл её — и очутился во дворе соседнего дома, среди хлама и мусора.
Несколько раз он повторял свою попытку, но всё понапрасну.
Волшебная дверь перестала быть волшебной, она стала обыкновенной калиткой.
Как раз во время одной из безуспешных попыток Тони снова очутиться за волшебной дверью во двор вошла мисс Клэтт.
Увидев её, Тони и удивился и немного встревожился: он больше не учился в классе мисс Клетт и не мог понять, зачем она пришла.
— Твоя мама сказала, что ты во дворе... — начала мисс Клэтт.
— Угу!
— Мне захотелось повидаться с тобой, Тони. — Она не могла бы толком объяснить почему, она и сама не очень понимала, почему Тони, доводивший её в классе до исступления, несмотря на это, был ей по душе.
Она была учительницей Тони, а ей захотелось стать ему другом.
— Угу, — снова промычал Тони.
Тогда мисс Клэтт прямо перешла к делу:
— Давай будем друзьями, Тони!
Согласен?
— Да.
Полгода назад это было бы невозможно, а сейчас стало вполне естественно.
И Тони вдруг понял, что вырасти и стать взрослым совсем не страшно, а, наоборот, очень интересно.
— Можно мне сесть где-нибудь? — спросила мисс Клэтт.
— Я всегда сижу там. — Тони кивком показал на старую сетку от кровати. — Но...
— Я попробую, — сказала мисс Клэтт и, к удивлению Тони, действительно уселась на сетку.
Мисс Клетт вдруг показалась Тони молоденькой и хорошенькой — словом, совсем не такой, какой в представлении Тони должна быть учительница.
(Это тоже было одним из признаков того, что Тони становился взрослым.)
Они славно провели время: болтали о самых различных вещах и ни разу не поспорили.
На прощанье мисс Клэтт спросила:
— Ты будешь иногда навещать меня, Тони?
— Буду, — сказал Тони — и выполнил своё обещание.
После этого Тони больше не пытался проникнуть через волшебную дверь в чудесную страну далекого прошлого.
Ему самому уже не верилось, что он когда-то бывал там, и постепенно он почти забыл о своих замечательных приключениях в старом Нью-Йорке.
Но хоть, может быть, это и странно — волшебная дверь оставила свой след.
Пока Тони рос и отстаивал свое право стать, подобно своему старому доброму другу, доктором, он узнал, что жизнь, настоящая жизнь и состоит в том, чтобы открывать одну за другой волшебные двери.
Только мужественным людям это удается.
Некоторые двери не откроешь ни ключом, ни ручкой — их нужно взламывать, а для этого требуется величайшее мужество, потому что это двери в стенах невежества и предрассудков, страха и несправедливости.
Но если у человека есть мужество, чтобы пройти через эти двери, его ждет не меньшая награда, чем та, которую получил мальчик, прошедший через свою первую волшебную дверь.
Ибо есть двери, ведущие к таким удивительным и прекрасным приключениям, о которых маленький мальчик и мечтать не мог...
А что касается правды о первой двери и о том, откуда взялся ирокезский головной убор, то лучше спросите об этом самого Тони.
Впрочем, это было уж очень давно, и он, наверно, улыбнется и ответит, что этой тайны никому не откроет.
Но тебе, читатель, ничто не мешает, если хочешь, строить любые догадки, и пора тебе знать, как в своё время узнал Тони, что самые замечательные чудеса совешаются разумными людьми, а не при помощи волшебства и черной магии.
Кстати, я ничуть бы не удивился, узнав, что Тони на все свои центы, которые собирал долго и тщательно, купил одну вещь в лавке на Бауэри-стрит, где торгуют всяким старьем.
А как туда попала эта вещь?
Ну, если ты знаешь Нью-Йорк — ты знаешь также, что в лавчонку на Бауэри-стрит может попасть всё что угодно.
Но это только догадка.
Тони хорошо хранит свою тайну.
{Гримм вокъяс @ Рок гырнич @ беллетристика @ В. К. Гримм, Я. Гримм. Рок гырнич. Кӧч да ёж @ 1939 @}
Братья Гримм.
Горшочек каши
Жила-была одна девочка.
Пошла девочка в лес за ягодами и встретила там старушку.
— Здравствуй, девочка, — сказала ей старушка. — Дай мне ягод, пожалуйста.
— На, бабушка, — говорит девочка.
Поела старушка ягод и сказала:
— Ты мне ягод дала, а я тебе тоже что-то подарю.
Вот тебе горшочек.
Стоит тебе только сказать:
"Раз, два, три,
Горшочек, вари!"
и он начнет варить вкусную, сладкую кашу.
А скажешь ему:
"Раз, два, три,
Больше не вари!" —
и он перестанет варить.
— Спасибо, бабушка, — сказала девочка, взяла горшочек и пошла домой, к матери.
Обрадовалась мать этому горшку.
Да и как не радоваться?
Без труда и хлопот всегда на обед вкусная, сладкая каша готова.
Вот однажды ушла девочка куда-то из дому, а мать поставила горшочек перед собой и говорит:
— Раз, два, три,
Горшочек, вари!
Он и начал варить.
Много каши наварил.
Мать поела, сыта стала.
А горшочек все варит и варит кашу.
Как его остановить?
Нужно было сказать:
Раз, два, три,
Больше не вари! —
Да мать забыла эти слова, а девочки дома не было.
Горшочек варит и варит.
Уже вся комната полна каши, уж и в прихожей каша, и на крыльце каша, и на улице каша, а он все варит и варит.
Испугалась мать, побежала за девочкой, да не перебраться ей через дорогу — горячая каша рекой течет.
Хорошо, что девочка недалеко от дома была.
Увидала она, что на улице делается, и бегом побежала домой.
Кое-как взобралась на крылечко, открыла дверь и крикнула:
— Раз, два, три,
Больше не вари!
И перестал горшочек варить кашу.
А наварил он ее столько, что тот, кому приходилось из деревни в город ехать, должен был себе в каше дорогу проедать.
Только никто не жаловался.
Уж очень вкусная и сладкая была каша.
Заяц и ёж
Этой сказке вы, пожалуй, не поверите.
Однако мой дедушка, рассказывая её, всегда говорил:
— Не всё в сказке выдумка.
Есть в ней и правда.
А то зачем бы стали люди её рассказывать?
Начиналась эта сказка так...
Однажды, в ясный солнечный денёк, стоял ёж у дверей своего дома, сложив руки на животе, и напевал песенку.
Пел он свою песенку, пел и вдруг решил:
«Пойду-ка я в поле, на брюкву посмотрю.
Пока моя жена-ежиха детей моет да одевает, я успею и в поле побывать, и домой вернуться».
Пошёл ёж и встретился по дороге с зайцем, который тоже шел в поле — на свою капусту поглядеть.
Увидел ёж зайца, поклонился ему и говорит приветливо:
— Здравствуйте, уважаемый заяц.
Как вы поживаете?
А заяц был очень важный и гордый.
Вместо того чтобы вежливо поздороваться с ёжиком, он только головой кивнул и сказал грубо:
— Что это ты, ёж, в такую рань по полю рыщешь?
— Я погулять вышел, — говорит ёж.
— Погулять? — спросил заяц насмешливо. — А по-моему, на таких коротеньких ножках далеко не уйдёшь.
Обиделся ёж на эти слова.
Не любил он, когда говорили о его ногах, которые и вправду были коротенькие и кривые.
— Уж не думаешь ли ты, — спросил он зайца, — что твои заячьи ноги бегают быстрее и лучше?
— Разумеется, — говорит заяц.
— А не хочешь ли со мной вперегонки побежать? — спрашивает ёж.
— С тобой вперегонки? — говорит заяц. — Не смеши меня, пожалуйста.
Неужели же ты на своих кривых ногах меня обгонишь?
— А вот увидишь, — отвечает еж. — Увидишь, что обгоню.
— Ну, давай побежим, — говорит заяц.
— Подожди, — говорит еж. — Сначала я схожу домой, позавтракаю, а через полчаса вернусь на это место, тогда и побежим.
Ладно?
— Ладно, — сказал заяц.
Пошёл еж домой.
Идёт и думает:
«Заяц, конечно, быстрее меня бегает.
Но он глуп, а я умён.
Я его перехитрю».
Пришёл ёж домой и говорит жене:
— Жена, одевайся поскорее, придётся тебе со мной в поле идти.
— А что случилось? — спрашивает ежиха.
— Да вот мы с зайцем поспорили, кто быстрее бегает, я или он.
Я должен зайца обогнать, а ты мне в этом деле поможешь.
— Что ты, с ума сошёл? — удивилась ежиха. — Куда же тебе с зайцем тягаться!
Он тебя сразу обгонит.
— Не твоё дело, жена, — сказал ёж. — Одевайся да пойдём.
Я знаю, что делаю.
Оделась жена и пошла с ежом в поле.
По дороге ёж говорит жене:
— Мы побежим с зайцем вот по этому длинному полю.
Заяц побежит по одной борозде, а я по другой.
А ты, жена, стань в конце поля, у моей борозды.
Как только подбежит к тебе заяц, ты крикни: «Я уже здесь!»
Поняла?
— Поняла, — отвечает жена.
Так они и сделали.
Отвёл ёж ежиху на конец своей борозды, а сам вернулся на то место, где оставил зайца.
— Ну что ж, — говорит заяц, — побежим?
— Побежим, — говорит ёж.
Стали они каждый у начала своей борозды.
— Раз, два, три! — крикнул заяц.
И побежали оба со всех ног.
Пробежал ёж шага три-четыре, а потом тихонько вернулся на своё место и сел.
Сидит отдыхает.
А заяц всё бежит и бежит.
Добежал до конца своей борозды, а тут ежиха ему и крикнула:
— Я уже здесь!
А надо сказать, что ёж и ежиха очень похожи друг на друга.
Удивился заяц, что ёж его обогнал.
— Бежим теперь обратно, — говорит он ежихе. — Раз, два, три!
И помчался заяц назад быстрее прежнего.
А ежиха осталась сидеть на своём месте.
Добежал заяц до начала борозды, а еж ему кричит:
— Я уже здесь!
Ещё больше удивился заяц.
— Бежим ещё раз, — говорит он ежу.
— Ладно, — отвечает ёж. — Если хочешь, побежим еще раз.
Побежали ещё и ещё раз.
Так семьдесят три раза бегал заяц туда и обратно.
А ёж всё его обгонял.
Прибежит заяц к началу борозды, а еж ему кричит:
— Я уже здесь!
Побежит заяц обратно к концу борозды, а ежиха ему кричит:
— Я уже здесь!
На семьдесят четвёртый раз добежал заяц до середины поля и свалился на землю.
— Устал! — говорит. — Не могу больше бегать.
— Вот видишь теперь, — говорит ему ёж, — у кого ноги быстрее?
Ничего не ответил заяц и ушел с поля — еле ноги унес.
А еж с ежихой позвали своих детей и пошли с ними гулять.
{Л. Кассиль (комиӧдісны Прошев, Карманов) @ Дядя Коля, гуткыйысь @ беллетристика @ Л. Кассиль. Дядя Коля, гуткыйысь @ 1939 @}
Лев Абрамович Кассиль. Дядя Коля, мухолов
ГЛАЗА НА ЗАТЫЛКЕ
— Так-то вот лучше, — сказал он, когда сдавленная в его пухлых пальцах зеленая мушка перестала жалобно звенеть и сучить лапками. — Так-то лучше, — повторил он.
Потом достал из сумки флакон, не спеша отвинтил пробку, капнул чем-то на ватку.
Кругом запахло аптекой.
Мальчики подвинулись еще ближе, стараясь заглянуть ему через плечо.
— Мухус-цокотухус обыкновенная, так и запишем, — нараспев, себе под нос, протянул веселый мухолов и насадил мушку на длинную булавку.
— Ничего, что мы смотрим? — спросил Ларик, чтоб как-нибудь начать разговор.
— Очень даже чего, — сказал мухолов, не обернувшись, — смотреть дозволительно, а подсматривать — форменный срам.
А вы, молодые люди, подкрались тихонечко и именно подсматриваете.
Я уже давно тени ваши вижу.
Я все вижу.
Вот я не оглядываюсь, а прямо вам скажу: у молодого человека, который стоит у меня слева за спиной, нос того… сыроват.
Ларик поспешно шмыгнул носом.
Нос действительно был мокрый.
Ларик немножко простудился вчера, бегая босиком по лужам после дождика.
Но откуда об этом узнал мухолов?
Ведь насморк на тени не выходит…
— Я все знаю, — продолжал мухолов, не оборачиваясь и продолжая возиться со своими коробками. — У меня там сзади, на затылке, глаз есть, под картузом, не видно только!
Все знаю!
Вы уже три дня все за мной ходите, по кустам прячетесь…
Один из вас кудлатый, другой стриженый.
Стриженый удочку держит.
— Это и я так могу, по тени, — сказал Вадька, приятель Ларика, — хитрый вы, тоже.
Мухолов обернулся и весело посмотрел на мальчиков.
СТРАННЫЙ ДАЧНИК
Глаза у него были белесо-голубые, какие бывают у грудных младенцев, нос лоснился, красный и облупившийся.
Мухолов улыбнулся, и у него смешно дернулась светлая мочальная бородка.
— Ну, ладно уж там, за спиной хорониться, — сказал он. — Заходите с красного крыльца.
Милости прошу.
Мальчики обошли разложенные на земле банки, коробки, сачки и встали перед мухоловом.
И Ларик и Вадька были весьма смущены.
Действительно, они уже три дня высматривали из кустов этого странного дачника.
Он ходил по лесу, бродил вдоль речки, выуживал что-то из воды.
Размахивая большим зеленым сачком, он носился за бабочками.
На дачнике-мухолове были широкие парусиновые брюки, чесучевая косоворотка, перепоясанная черным толстым шнуром с кистями, сандалии на босу ногу, черный, отливающий на солнце пиджачок из альпага, а на голове смешной картуз из люфы, вроде каски.
«Спереди — здравствуй, сзади — прощай» называют такие картузы.
Потому что у них два козырька: один спереди, другой сзади.
В руках дачник носил, кроме сачков и удочек, небольшой длинный баульчик.
Такой был нарисован на одной из карточек старого детского лото, которое подарила Ларику тетка.
В лото это называлось: «Ботаническая коробка».
— Вот, молодые люди, — сказал мухолов, слегка и приятно охая, — собираю мушек, жучков ловлю, бабочек.
Ну-с, а вы чем промышляете?
— Мы рыбу удим, — сказал Ларик, — только она никак не удится совсем.
Не клюет никак, и все.
— Рыбу удите?
Тоже превосходное занятие.
Ну, я вас научу, я секреты рыбьи все наперечет знаю.
— Вы тут на даче тоже?
Дачник? — спросил Ларик.
— Вот именно, — воскликнул веселый мухолов, — когда я в даче, я дачник, когда у дачи — удачник, когда не у дачи — неудачник, а если за дачей — задачник.
Что, ловко?
Вот то-то и оно-то!
Мальчики переглянулись: им понравился этот словоохотливый смешной человек.
— А вы где работаете? — спросил Вадька.
— Везде и повсеместно, — сказал мухолов и широким жестом обвел рукой лес, реку, небо, огороды вдали.
— В командировки ездите? — спросил Вадька.
— Природу изучаю, мир и его окрестности, служу науке.
— Я знаю, вы натуралист, — сказал Ларик, и Вадька посмотрел на приятеля с уважением, но тотчас сделал равнодушное лицо.
— А почему на вас картуз банный? — спросил он, — как все равно из мочалки?
— Не банный, а люфяной, — сказал мухолов. — Ну-с, юноши, будем продолжать охоту.
Желаете помогать?
Дружба — дружбой, а служба — службой.
Так-то вот лучше.
Пошли!
КОТ ЧЕРНОБРЫС И ПЧЕЛА ЖОРЖЕТТА
И вот они идут по лесу: два друга и веселый мухолов — его, оказывается, зовут дядя Коля, а по-настоящему — Николай Петрович Сидоров.
Все на свете знает мухолов!
На каждом шагу, на любой тропинке, у всякого кустика он находит что-нибудь новенькое, удивительное, о чем мальчики и не подозревали.
Он видит лисий помет, он находит летучую мышь в дупле, он вспугивает дятла с сосны, он показывает следы белочки на коре.
Он здоровается с каждой травинкой, с каждым цветком.
Весь лес ему знаком.
Он видит насквозь муравейник и рассказывает ребятам очень смешные муравьиные истории.
Папоротники, мхи, трут — все он замечает, про все он знает что-нибудь интересное.
Потом они выходят из леса и идут мимо большого колхозного двора.
И тут тоже все оказываются знакомцами дяди Коли.
Всех он наделил смешными кличками и прозвищами.
Вот возится в куче навоза хлопотливая курица Феклушка, вот сидит на стогу петух Кирик, зашипел у забора гусь Гога.
Выскочила из ворот и завиляла хвостом собачка Фунтик.
А с забора недовольно посмотрел на нее зеленоглазый кот Чернобрыс.
Пролетела пчела Жоржетта.
Ероша перья, скребя крыльями землю, растопырив веером хвост, заболтал, забормотал сердитый индюк Миклуха-Маклай.
И со всеми с ними дядя Коля здоровается и каждого знает по имени.
С этого дня для Ларика началась совсем новая жизнь.
Едва встав, он уже мечтал о встрече с дядей Колей.
Ему казалось, что он уже ни одного дня не сможет прожить без этого удивительного и всезнающего человека.
До того как появился в Клементьевке этот веселый дачник со своим баулом, Ларик очень скучал на даче.
Дача была большая, просторная.
Эту дачу подарили отцу Ларика, известному конструктору Ф.
Отец строил замечательные самолеты, быстрые и красивые.
Ему за это дали два ордена и отличную дачу.
Но дача не нравилась Ларику.
Она была слишком городская.
Телефон, электричество, ванная, водопровод.
Совсем как в городе.
Ларику казалось, что гораздо интереснее было бы, если бы сквозь щели был виден сад.
За водой надо было бы бегать к колодцу, и во время дождя с потолка бы капало…
Тогда бы по крайней мере чувствовалась настоящая дача.
Мама уехала в Крым лечить почки.
Отец приезжал из города и тотчас уходил к себе наверх, где у него был кабинет, мастерская с большими окнами.
Он там что-то чертил, писал, и за большими стеклами поздно ночью горели яркие электрические лампы.
А всем распоряжалась тетя Женя, которую Ларик обещал слушаться, когда мама уезжала.
Но с теткой Ларик не ладил.
Она была очень скучная и боялась мокриц и ящериц.
То ли дело дядя Коля!
Вот с этим действительно можно было не соскучиться.
Ранним утром Ларик и Вадька с нетерпением поджидали дядю Колю в условленном месте, у речки.
— Вон он идет, дядька этот, насекомый, — говорил Вадька, — ой, и чудак!..
И дядя Коля появлялся в своих широких, растоптанных сандалиях, люфяном картузе, вооруженный удочками, сачком, со своим неизменным баульчиком.
Ларик даже ревновал сперва дядю Колю к Вадьке.
Но чудесный мухолов оказывал предпочтение Ларику, хотя Вадька был уже в третьем классе, а Ларик перешел только во второй.
«ОБЩЕСТВО ЗЕЛЕНОГО САЧКА»
Мальчики помогали дяде Коле ловить жуков, бабочек.
Они собирали гербарий.
Они удили рыбу.
Дядя Коля действительно знал секретное рыбье слово.
«Чигорчух!» — восклицал он, закидывая блесну, ловко сматывал лесу, и рыба — тут как тут! — блестела, выдернутая из воды.
Он знал сотни таких историй, что некогда моргнуть, когда их слушаешь.
«Вот у нас на верховодье в Нижегородской бывшей губернии…» — начинал он, и ребята, широко раскрыв глаза, разинув рты, часами слушали его.
Он знал повадки птиц, ежей.
Он разгадывал хитрости рыбы и зверя.
Только один раз ребятам удалось доказать, что и они знают кое-что такое, чего не знает дядя Коля.
Они лежали в тот день на песке у пруда, они смотрели в небо.
И в небе, урча, прошел от облака к облаку самолет.
— «БФ», — сказал Ларик, взглянув на небо.
— Это его отца, — сказал Вадька, кивнув на Ларина, — его папу Богдан Георгиевич зовут, а фамилия на фе начинается.
Это он строил, вот и назвали «БФ».
Но дядя Коля не проявил никакого интереса к самолету.
— Я, братики мои, козявки мои дорогие, — сказал дядя Коля, — я в стрекозах разбираюсь, птицу тоже чувствую.
Кое-что в жуках соображаю.
А вот эта штука мне до сих пор не вполне понятна.
Как-то влечения не ощущаю.
Мальчики были даже немножко огорчены.
Самолеты казались и Ларину и Вадьке самым главным в жизни.
Но через минуту они уже хохотали и катались по песку.
Потому что Ларик спросил лукаво: «А почему летает самолет, знаете?»
А дядя Коля простодушно ответил: «Пропеллером воздух под себя подгребает, ну, вот и того… летит».
Впрочем, тут же дядя Коля предложил мальчикам смастерить большую летающую модель стрекозы.
В стрекозах он знал толк.
Стали готовить материал для стрекозы.
Еще до этого дядя Коля предложил создать тайное, — обязательно тайное, иначе неинтересно, — «Общество Зеленого Сачка».
Никаких секретов тут не было.
Но мальчикам очень нравилось, что тут была тайна.
Такие простые занятия, как ловля бабочек, катанье на лодке, ужение рыбы, просушка растений для гербария, — все это у дяди Коли выходило интересно и таинственно.
И когда Ларик встречался с Вадькой где-нибудь на людях, оба таинственно переглядывались, а Вадька толкал Ларика локтем в бок и говорил: «Зеленый сачок?», на что Ларик, заговорщицки осмотревшись вокруг, отвечал: «Черный жучок»…
Ларик был очень доволен, что у него теперь есть тоже своя тайна.
Раньше тайны были только у отца.
Отец не позволял входить к нему в мастерскую.
Уходя, он запирал дверь на ключ.
В последнее время отец работал очень много и целую неделю прожил на даче, почти не вылезая из своего кабинета.
Иногда он по вечерам выходил к чаю.
Глаза у него были натруженные, воспаленные.
Облачко табачного дыма входило вместе с ним.
Он потягивался, подхватывал подмышки Ларика, вскидывал его кверху и говорил:
— Ну-с, Ларец, полетим, брат, скоро!
— Куда полетим, на чем?
— Много будешь знать, так борода вырастет…
Стрекоза была уже почти готова.
Из тонкой проволоки были сделаны крылья, из картона — зеленое туловище.
Теперь надо было обтянуть проволочный каркас чем-нибудь упругим, прозрачным.
Дядя Коля попросил Ларика достать у отца кальки.
Но, как назло, ночью отец уехал в город.
«ЗЕЛЕНЫЙ САЧОК, ЧЕРНЫЙ ЖУЧОК…»
Утром тетка ушла на станцию за хлебом и ягодами.
Ларика оставили сторожить дачу.
Вдруг он увидел, что на террасе появился дядя Коля.
Ларик очень удивился.
До этого дядя Коля никогда не приходил к ним на дачу.
Дядя Коля не любил людей, дядя Коля любил лес и дружил только с Лариком и Вадей.
— Ну, каково поживаем, где калька? — опросил дядя Коля. — Дело, брат, за тобой — все готово.
Стрекоза получается всем на удивление.
Ларик сообщил, что отец уехал.
Дядя Коля как будто очень удивился.
— Уехал?
Ну?
Вот так оказия!
Ну, ничего, мы немножко возьмем, ему останется вдоволь.
Второй ключ от отцовского кабинета лежал в столе у тетки.
Ларик знал это.
Но разве можно нарушить запрет?!
Отец ведь никому не велел входить в его кабинет.
— Нет, как же… ну, раз нельзя если, — жалобно сказал Ларик.
Он боялся, что дядя Коля будет настаивать, но дядя Коля понял…
— Понятно, неловко, — согласился дядя Коля, — да у тебя, верно, и ключа-то нет.
Так бы и сказал, чего же тут огород-то городить!
— Нет, ключ-то у тетки в столе, — сказал Ларик, — но раз нельзя…
— Ну, раз нельзя, так нельзя, что ж тут толковать! — воскликнул дядя Коля. — Конечно, отца ослушаться — последнее дело.
Молодец, Ларион!
Он задумался и посмотрел в окно.
В окно доносились веселые взвизги и крики играющих в волейбол на соседнем участке.
— Ну, хвалю за стойкость, — сказал дядя Коля, — идем, брат, я тебе за это такого жука-плавунца покажу, что ты сроду не видел.
Богатырь жук, целый броненосец!
Где у вас вода?
Они пошли в ванную.
Дядя Коля открыл кран.
Ларику казалось, что вода на этот раз течет как нарочно медленно.
Ему не терпелось скорей увидеть жука-плавунца, которого принес в темной банке дядя Коля.
Когда ванна была заполнена, дядя Коля выпустил в воду обещанного плавунца.
Жук действительно был исполином.
Огромный, словно черепаха, он поплыл, шевеля мохнатыми лапами.
— А ты подуй, подуй на него, — сказал дядя Коля.
Ларик перегнулся через борт ванны и, почти касаясь губами воды, стал дуть на жука.
И вдруг мягкие руки дяди Коли, ставшие необыкновенно жесткими и злыми, схватили его за плечо и за затылок и резко ссунули в воду.
Ларик хотел закричать, вода полезла ему в нос и в рот.
Он стал биться, захлебываться.
Вода, казалось, сейчас разорвет ему уши, нос, грудь…
Дядя Коля не спеша вытирал мокрые руки о мохнатую простыню, висевшую на колонке.
Мухолов был немножко бледен.
Он еще раз торопливо взглянул на неподвижного Ларика.
Голова мальчика и плечи оставались в ванне, под водой.
— Зо ист бессер, — сказал мухолов по-немецки, — так-то лучше.
ПОЯСНЕНИЯ КАПИТАНА К
— Вот какая история произошла не так давно в поселке Клементьевке, — сказал капитан К., кончив рассказывать мне о коварном мухолове и бедном Ларике. — Вы бы, — продолжал капитан К., — написали об этом книжечку…
Такие вещи не мешает знать и большим и маленьким.
— Погодите, погодите…
Что же дальше было?
Так и погиб Ларик?
Что дальше?
— Дальше вот что было.
Мухолов мигом достал ключ из теткиного стола, кинулся в мастерскую инженера и быстро стал собирать папки с чертежами, которые оставил отец Ларика.
Но в эту минуту он услышал чьи-то шаги на террасе.
— Ларик…
Фью-ю-ю!..
Ларка, ты где?..
Да Ларик же! — кричал Вадька, бегая по даче. — Ларик, ты чего там делаешь в ванне?
Мухолов бросился к окну, услышал знакомый голос и свист.
И вдруг Вадька замолк…
Мухолов понял: Вадька увидел…
Схватив чертежи, мухолов выпрыгнул через окно в сад и бросился в кусты.
Вадька сам чуть не умер от страха, когда увидел, что голова Ларика под водой.
Он обхватил обвисшее тело Ларика и вытащил его из ванны.
Через секунду дачники, игравшие в волейбол на соседнем участке, услышали отчаянный вопль:
— Ой-ой… скорей!..
Ларик захлебнулся…
Не дышит уже…
Ой, скорее, скорее!..
С большим трудом доктор, прибежавший из соседнего дома отдыха, вернул Ларику дыхание и жизнь.
Прошло немного времени, и наконец Ларик открыл глаза.
— Ну, мальчуган, — сказал уставший, но довольный доктор, — приди твой приятель на минутку позже, уже поздно было бы…
Как же это ты так нырнул?
— Меня дядя Коля, дядя Коля…
Зеленый сачок…
Черный жучок!.. — закричал вдруг Ларик, трясясь, но, взглянув на Вадьку, замолк.
Но тут перепуганная тетка хватилась ключа.
Увидели, что кабинет инженера открыт, чертежи разбросаны… окно настежь.
В ванне продолжал плавать большой жук-плавунец.
Он греб мохнатыми лапами, тукался в борт ванны, пытался вскарабкаться, но срывался со скользкой эмали.
— Это мой жук, — узнал Вадька, — я его вчера дяде Коле поймал.
Разве дядька тут был?..
Да будет уж секретничать…
Зеленый сачок, черный жучок…
Так все выяснилось.
Мальчики раскрыли тайну, рассказали о своем знакомстве со странным дачником.
Описали его наружность.
Через час мухолов был задержан на станции.
У него отобрали украденные чертежи.
И оказалось, что дядя Коля был на самом деле совсем не Николаем и не Сидоровым.
У него было совсем другое имя.
Он был иностранец.
Он пробрался к нам из-за границы.
Он был фашистский шпион.
Отец Ларика держал у себя на даче важные секретные чертежи, хотя по правилам такие чертежи надо хранить в специальном месте.
Шпион узнал, где живет на даче инженер Б. Ф.
Он поселился по соседству, прикинулся натуралистом-мухоловом, нарочно заинтересовал своим таинственным поведением мальчиков, подружился с ними.
Потом он узнал от Вадьки, что отец Ларика уехал в город.
Шпион выследил, когда тетка ушла и Ларик остался один.
Чтоб Ларик потом не смог выдать его, мухолов решил убить мальчика, тихо, без шума…
В воде Ларик не мог кричать.
— Вот какая история была в тихой нашей местности, — сказал в заключение капитан К., — вы бы написали об этом.
Такие вещи не мешает знать и большим и маленьким, — повторил он.
{Коковин Евгений (комиӧдіс Раевскӧй С. С.) @ Соломбалаын челядьдыр @ беллетристика @ Евгений Коковин. Соломбалаын челядьдыр @ 1952 @}
Евгений Степанович Коковин
Детство в Соломбале
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПРОЩАЙ, ОТЕЦ!
Наша улица на окраине Соломбалы была тихая и пустынная.
Летом посреди дороги цвели одуванчики.
У ворот домов грелись на солнышке собаки.
Даже ломовые телеги редко нарушали уличное спокойствие.
После обильных дождей вся улица с домами, заборами, деревьями и высоким голубеющим небом отражалась в огромных лужах.
Мы отправляли наши самодельные корабли с бумажными парусами в дальнее плавание.
Во время весеннего наводнения ребята катались по улице на лодках и плотиках.
Улица начиналась от набережной речки Соломбалки.
Среди маленьких домиков с деревянными крышами возвышался двухэтажный дом рыботорговца Орликова.
В нижнем этаже орликовского дома жила наша семья.
Мой отец служил матросом на небольшом судне «Святая Ольга».
Я хорошо помню тот июльский день, когда мы провожали отца в рейс.
В порту было жарко и душно.
Горячее солнце накалило пыльную булыжную мостовую.
Лица у грузчиков были влажными от пота.
На реке – полный штиль.
В разогретом воздухе стоял крепкий запах тюленьего жира и соленой трески.
Видели ли вы, как грузятся большие корабли, отправляющиеся в далекое плавание?
После короткой сутолоки грузчиков у штабеля мешков на причале вдруг раздается резкий крик: «Вир-ра!»
Это означает: «Поднимай!»
И в ту же секунду на палубе, окутавшись в облако пара, начинает бойко тараторить лебедка.
Трос натягивается так туго, что становится страшно: вдруг не выдержит и лопнет!
На самом деле бояться совсем нечего.
Для стального троса несколько мешков с мукой – сущие пустяки.
Приходилось мне видеть, как на стальных тросах висел, словно игрушка, буксирный пароход.
Намертво затянутая стропом кипа мешков легко отрывается от дощатого настила.
Теперь лебедка уже не тараторит, а глухо ворчит, словно досадуя на тяжесть груза.
Перемазанные мукой грузчики, поддерживая мешки, осторожно подводят кипу к борту.
– Давай еще! – кричит старший из грузчиков. – Вирай помалу!
– Трави!
Качнувшись над палубой, кипа мешков начинает медленно опускаться в трюм.
Иногда над палубой повисают огромные пузатые бочки, корзины, плетенные из толстых прутьев, и даже живые коровы.
Со скучающим видом наблюдает за погрузкой штурман.
Он одет в синий китель.
В пуговицах кителя горит солнце.
Огромные парусиновые рукавицы совсем не подходят к щеголеватому костюму штурмана и особенно к его красивой фуражке с великолепным якорем.
Известно, что такие фуражки могут носить все капитаны, штурманы и механики торгового флота.
Но почему-то многие моряки не любят форменных фуражек и носят простые кепки.
Меня это очень удивляет.
Чудаки!
Любой из соломбальских мальчишек из-за одной только фуражки готов стать моряком...
«Святая Ольга», нагруженная, привела меня в восторг.
Правда, она казалась совсем крохотной рядом с большим океанским пароходом, который стоял тут же под погрузкой.
Но если бы в ребячьей игре при делении на две команды меня спросили: «Матки, матки, чей запрос?
«Иртыша» или «Ольгу»? – я ни минуты не колебался бы в выборе.
«Иртыш» – самый большой и самый роскошный океанский пароход.
«Ольга» – маленькое зверобойное судно.
Ну и что ж!
Конечно, «Ольгу».
Во-первых, один вид «Ольги», старого, но крепкого бота с высокими мачтами, туго свернутыми парусами и таинственным переплетением снастей, сразу же начинал волновать мальчишеское воображение.
Во-вторых, мы знали, что на ботах и шхунах плавают самые смелые, самые отчаянные и самые опытные моряки.
В-третьих, – и это главное, – на «Ольге» уходил в плавание мой отец.
На палубе «Ольги» лаяли густошерстные ездовые собаки с острыми стоячими ушами.
Матросы в зюйдвестках и парусиновых куртках крепили шлюпки, затягивали брезентом люки трюмов.
Синий с белым четырехугольником отходной флаг повис на мачте.
Все было готово к отплытию.
Я запомнил в тот день отца веселым и разговорчивым.
Он был еще совсем молодой, безбородый, с голубыми глазами и прямыми светлыми волосами.
Обычно отец был молчалив.
– От тебя, Николай, слова не добьешься, – часто говорила ему мать. – Как медведь!
Отец краснел, улыбался, но ничего не отвечал.
Он был добрый и совсем не походил на медведя.
Сегодня перед отплытием он пил вино вместе с матросами в трактире, и потому пропала его обычная молчаливость.
Несколько раз отец по трапу сбегал к нам на причал.
Мать тихо плакала.
– Таня, – успокаивал ее отец, – вернусь на будущий год, получу много денег и больше не пойду в море.
Тогда у нас будет хорошая жизнь!
Береги сына...
Прощай, Димка!..
Отец сказал: «У нас будет хорошая жизнь!»
Я запомнил это особенно крепко.
Когда убрали трап, жены матросов на берегу заголосили, запричитали.
Испуганно ухватившись за материнские юбки, истошно ревели маленькие ребятишки.
Густой тройной гудок принес какую-то незнакомую, щемящую тревогу.
«Ольга» отвалила от пристани и, развернувшись, медленно поплыла вниз по Северной Двине, к морю.
Провожающие долго стояли на берегу и смотрели вслед «Ольге», пока она не скрылась за поворотом.
...Мы вернулись домой.
Потом пришел дед.
Он где-то выпил, еле держался на своей деревянной ноге и по двору шел, уже опираясь о забор.
Трезвый, дед никогда не жаловался.
Вино же заставляло его каждому изливать горе.
– Ушла «Ольга», а я остался...
Татьяна, что мне здесь делать?
Духота тут для боцмана.
Проклятое море!
Ты не горюй, Татьяна, вернется Николай. – Дед ударял палкой по деревянной ноге. – Проклинали мы всю жизнь море, а что мы без моря!
Ну куда я теперь с этой деревяшкой?
Гожусь только багром от берегов воду отталкивать.
Вот отец у меня до седьмого десятка проплавал и схоронил кости на дне морском...
Мать укладывала деда спать, но он не унимался.
Он начинал рассказывать про свою жизнь, ругал море и жаловался, что не придется ему больше плавать.
Прошли времена молодости, когда ставил Андрей Максимыч рюжи в беломорских заливах и бил на льду багром тюленей, когда работал он на судах дальнего плавания и побывал во многих чужеземных портах.
Видел Максимыч много горя.
Смерть заглядывала через пробоины в бортах судна, таилась она на песчаных отмелях и скалистых берегах в страшную штормовую погоду.
Но и на берегу было не легче, когда моряк оставался без работы.
В поисках ее обивал он ступени парусников и пароходов.
Горькая, тяжелая жизнь заставила его и ценить и ненавидеть копейки.
Максимыч знал море, качаясь на его волнах с малолетства.
И плавать бы ему, старому, опытному боцману, до самой смерти!
Но безногие на судне не нужны.
Обыкновенный ревматизм перешел в гангрену.
Деду Максимычу отняли ногу, и это было самым большим его горем.
Два десятка аварий и кораблекрушений пережил боцман.
Но никогда он не думал, что оставит море прежде смерти и будет ковылять на деревянном обрубке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ДОЛЯ МАТРОССКАЯ
Мы долго и терпеливо ожидали отца.
Мать не спала в ненастные штормовые ночи.
Она следила за лампадкой и, прислушиваясь к заунывному посвисту ветра, думала об отце.
Когда кончилась зима и наша речка Соломбалка освободилась ото льда, я каждый день спрашивал у матери:
– Мама, сколько еще дней?
– Скоро, теперь скоро, – отвечала она.
День прибытия отца, даже из короткого рейса, всегда был праздником в семье.
Он привозил морского окуня или палтуса.
Мать принималась жарить рыбу.
Потом отец давал ей денег, и она шла в лавку купца Селиванова.
Если денег хватало для уплаты долга Селиванову, мама приносила мне четверть фунта мятных конфет – самых дешевых, какие были в лавке.
А иногда она покупала еще связку бледных пухлых калачей с анисом.
Дед тоже уходил куда-то и вскоре приносил бутылку водки.
Они садились с отцом за стол.
Выпив чашечку, отец начинал много говорить и смеяться.
Он никогда не ругался, как другие моряки, которые жили на нашей улице и которых я видел пьяными.
Только один раз он сказал, что пошлет капитана ко всем чертям, потому что капитан не платит за отработку лишних вахт.
В тот день, склонившись над столом, отец долго пел песню.
Хорошо было, когда отец оставался дома на ночь.
Это означало, что судно стало на чистку котла и команда несет береговые вахты.
Вечером отец садился со мной за стол и карандашом рисовал пароходы.
Волны вокруг парохода были как настоящие, с беленькими всплесками-барашками.
Из трубы парохода валил густой темно-серый дым.
На мачте вился вымпел, и, конечно, пароход шел полным ходом.
Рисуя, отец объяснял:
– А это клюз для якорной цепи. – И он выводил на носу парохода кружочек, похожий на маленький глазок. – А это брашпиль – машина такая, якорь вирать.
А это штормтрап – лестница веревочная...
Так по рисункам отца я изучал корабельную науку...
Но через год отец не вернулся.
Время шло, а о «Святой Ольге» никаких известий не было.
Тогда уже началась война с Германией.
Всюду слышалось новое и не понятное для меня слово «мобилизация».
Я видел знакомых рабочих, одетых в солдатские шинели: они уезжали на войну.
В газетах писали только о военных действиях.
В журнале «Всемирная панорама» я видел по-смешному нарисованного Вильгельма, германского императора.
Он был в каске, верх которой завершался острой шишкой наподобие шпиля.
Загнутые кверху усы торчали, как штыки, лицо его было свирепым.
О родственниках моряков «Святой Ольги» забыли.
Мать хлопотала, писала в Петроград, но ответа не было.
Говорили, что «Ольгу» потопила немецкая подводная лодка в горле Белого моря.
Но мать не верила слухам, и с весны мы опять каждый день ожидали возвращения отца.
Осенью в Архангельск приехал из Мурманска матрос Платонов.
Он рассказал, что их судно подобрало двух человек с «Ольги».
«Ольгу», затертую во льдах, эти моряки покинули у северной оконечности Новой Земли.
– Плохо дело у «Ольги», – откровенно говорил Платонов. – Если помощи не послать – погибнут люди.
Но помощи, конечно, никто не послал.
Мы с мамой все еще ждали.
Мама каждый день ходила к чужим людям мыть полы и стирать белье.
Так прошло четыре года.
Однажды мама пришла поздно вечером и сказала дедушке:
– Царя свергли.
– Убили, что ли? – спокойно спросил дед.
– Не знаю, – сказала мама. – Только говорят, что войны больше не будет.
– Бабушка надвое сказала! – усмехнулся дед.
Я не знал, о какой бабушке вспомнил дед.
Но, оказывается, он знал такой случай: убили одного царя, а на другой день уже новый царь появился.
Я спросил у деда, откуда берутся цари, а он, опять усмехнувшись, ответил:
– Была бы шея, а хомут найдется.
– Может быть, война закончится – тогда «Ольгу» искать пойдут, – с надеждой сказала мать.
Раньше дед всегда утешал маму, говорил, что Николай (мой отец) обязательно вернется.
На этот раз он лишь покачал головой:
– Нет, Татьяна, теперь поздно.
Не будет толку от поисков.
Мать заплакала.
И я понял, что больше никогда не увижу моего отца.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ДЕД
Воскресенье.
Утро.
В училище идти не надо.
Под крышей старого погреба висит огромная искристая сосулька.
Тяжелая слеза горит на ее острие.
Еще вчера на дворе кружила сумасшедшая мартовская метель.
Вечером ветер переменился.
Стало тихо и совсем тепло.
В снег ударили капли нежданного весеннего дождя.
А на рассвете подморозило.
Только наша северная весна так легко играет ветрами и туманами, дождями и заморозками.
Дед ударяет по стеклу барометра пальцем и ругается.
Стрелка барометра скачет по ступенькам-делениям.
Деду все равно, какая стоит погода.
Некуда ехать – на реке лед, карбас на берегу, сети висят на стене в чулане.
Но дед сердится так просто, по привычке.
Надоела тесная комната, бесконечные пересуды хозяек на кухне и во дворе.
Тянет на воду.
Из-за крыши соседнего дома смотрит словно чем-то удивленное солнце.
Легкий морозец-утренник совсем ослаб.
Только в тени остались нерастаявшие льдинки на лужах.
И еще осталась эта сказочная сосулька у крыши погреба.
Сосулька напомнила мне сказку о хрустальном дворце, которую рассказывала моя покойная бабушка Василиса.
Может быть, это новая проделка злющего колдуна, превратившего доброго молодца в сосульку?
Но мне не жалко молодца.
Все равно он снова оборотится человеком.
Солнце поднялось над крышей и ярко осветило весь наш двор.
Не успел я допить кружку кипятку, как мой приятель Костя Чижов уже забежал к нам во двор.
Он держал в руке короткую палку.
Момент – и палка взлетела в воздух.
Трах-та-тах!
Льдинка взорвалась, рассыпав осколки и искры.
– Ну смотри, Костя, я тоже сегодня устрою что-нибудь раньше тебя!
Сказка бабушки Василисы уже забыта.
Из угла в угол через всю комнату дед растянул сеть.
Скоро вскроется река – нужно готовиться к навигации и рыбной ловле.
Дед вырезает из дерева вязальные иглы, похожие на причудливые стрелы диких племен, какие я видел в книжке у Кости Чижова.
На иглах намотано прядено.
В больших морщинистых руках игла кажется живой.
Она змейкой проскальзывает через ячеи сети.
С каждым новым узелком дыра в сети уменьшается.
– Это кто так разорвал?
Щука, что ли?
Я хожу вокруг деда и расспрашиваю о рыбалке.
Дед любит поговорить о рыбной ловле.
Я хорошо знаю об этом.
Нужно, чтобы дед разговорился.
Тогда, между прочим, можно ловко напомнить о шхуне.
Он давно обещал мне смастерить шхуну.
– Какая там щука! – отвечает дед, затягивая узел широким взмахом руки. – Корягой в Восточной Яде зацепило.
И кто только в той речонке хламу насыпал?..
Зато окунь там живет.
Скажи на милость: где хламу всякого много, туда он и суется.
Вот какая рыба зловредная!
Кормится в таких местах.
А нам, рыбакам, одно наказанье – всю снасть в клочья порвешь.
Не идут окунь да подъязок на песочек, куда-нибудь на Шилов остров.
На песочке коряг нету и рыбы нету.
Пескари – это разве рыба!
Кошачья пища.
Этак и колюху можно рыбой назвать...
– Колюху кошки не едят. – Я поддерживаю разговор, приподнимаю сеть, когда это требуется, подаю деду запасную иглу и ножницы. – Наш Матроско только понюхает колюшку и не ест.
Старый-престарый Матроско дремлет на полу.
Это очень хитрый кот.
Когда солнце отходит в сторону и солнечное пятно на полу передвигается, Матроско тоже меняет свое место.
Он любит солнышко.
Глаза у Матроски закрыты, и вид у него такой равнодушный, словно ему ровным счетом наплевать, что о нем говорят.
Хитрюга!
Матроско остарел и уже давно не играет со мной.
Зато мышей он ловит по-прежнему ловко.
Но больше всего Матроско любит свежую рыбу.
– Наш Матроско баловень, – говорит дед. – Он что покойный капитан с «Ксении».
Ни один кок ему с первого раза угодить не мог.
Я знаю, что «Ксения» – пароход, но нарочно спрашиваю:
– «Ксения» – шхуна такая была, что ли?
– Не-ет, «Ксения» – пароход, железный...
На шхунах капитаны не разборчивы, все едят.
Народ поморский, простой.
– А кто, дедушко, шхуны делает?
Плотники?
– Корабельные мастера шьют.
– А ты бы, дедушко, мог шхуну сделать, а?
– Шхуну одному не сшить.
Тес надо.
Дела много...
– Нет, дедушко, не большую, а такую... вот такую...
Я показываю руками игрушечные размеры.
– Это что же за шхуна! – усмехается дед. – Для модели...
– А ты, дедушко, обещал.
Сделаешь?
Я тебе тоже что-то сделаю...
Я тебе, знаешь, принесу...
Не знаешь?
Кошку найду.
На рублики выменяю и принесу.
Кошка – маленький якорь.
В прошлом году дед утопил свою кошку.
А рыбаку без кошки никак нельзя.
Что за рыбная ловля без кошки!
Но дед не соглашается.
Он сделает шхуну, а кошки не надо.
Может быть, ворованная.
Придерутся – потом ходи и разбирайся, кто прав, кто виноват.
Ему чужого не надо.
Мне все равно, лишь бы шхуна была.
Дед сидит на низенькой скамеечке, которую он сделал сам.
Он хороший плотник.
Каждый матрос должен быть плотником.
Волосы у деда взлохмачены, ворот парусиновой рубахи расстегнут.
Починяя свои рыбацкие сети, он поет тягучие поморские песни.
В песнях оживает Поморье – старинные посады, рыбацкие становища, беломорские промыслы.
Я упрашиваю деда рассказать о Поморье.
– Недосуг, – отмахивается дед. – Время ли теперь сказки сказывать!
Ужо весна подойдет, на рыбалку поедем, там хоть весь день рассказывай.
А на рыбалку-то нам с тобой бы на Белое море!
Раздолье!
Я помалкиваю, слушаю.
Не хотел дед рассказывать, да забылся.
А мне это и нужно.
– Мы бы с тобой далеко в море, как бывало, пошли.
С поветерью да с парусом, на карбасе.
Там ветер рассолом морским обдаст, здоровья добавит – крепок станешь, что кнехта на палубе держаться будешь!
А рассказчиков тебе там слушать не переслушать.
Сарафанов, повязок, кокошников смотреть не насмотреться.
Любо, как девки у моста в хоровод сбегутся, песни заиграют.
Рубахи белые – снегу ровня.
Ленты – такого цвету в радуге не увидишь.
А лес у моря – только мачты на парусники ставить.
Лапы у сосен широкие, тяжелые, медвежьи...
Хорошо слушать деда Максимыча!
Зимой по вечерам дед ходит зажигать фонари.
Уже совсем темно.
Мы выходим на улицу.
Опять подморозило.
– У-у...
Звезд сколько! – удивляюсь я.
– Столько ли еще бывает, – равнодушно отвечает дед.
– Дедушко, а всего-навсего сколько звезд на небе?
Тысяча будет?
– Поболе будет.
– Миллион?
– И миллиона поболе.
– А миллион миллионов будет?
– Должно, будет, не считал.
– А кто считал, дедушко?
– В академиях, говорят, считали.
Академия – это очень большой красивый дом.
Люди, живущие в этом доме, называются профессорами.
Они все время считают, рисуют и учатся.
Так говорит Костя Чижов.
Дед Максимыч почему-то с недоверием относится к академии.
– У нас в Поморье и без академии по звездам курс прокладывали.
– Дедушко, а кто звезды выдумал?
Бог?..
Ничего я не пойму!
Мать говорит, что звезды выдумал бог.
Костя говорит, что звезды открыли профессора.
Дед усмехается, но молчит.
Он, конечно, знает, кто выдумал звезды!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СОЛОМБАЛА
Соломбала – остров.
Мы – островитяне.
Это сказал Костя Чижов, но мы ему не поверили.
В приходском училище нам говорили: остров есть часть суши, окруженная водой.
Разве Соломбала со всех сторон окружена водой?
– Дай клятву! – потребовал Гриша Осокин.
Он любил торжественность.
Костя произнес какие-то таинственные слова не переводя дыхания, скороговоркой.
Но ребята все равно не поверили.
– Нужно поднять кверху правую руку, – настаивал Гриша.
– Скажи, что будешь горбатым, если не остров!
Костя выполнил все, что мы требовали.
Ребята стояли вокруг него и недоумевали.
– Побожись, – тихо сказал Аркашка Кузнецов.
– Божись сам! – презрительно ответил Костя. – Бога нету!
Он уже не первый раз говорил о том, что бога нету.
Мы молчали.
Тогда Костя отставил назад ногу и, как бы приготовившись наступать на ребят, сказал:
– Держу пари, что Соломбала – остров.
С кем?..
Что, боитесь?..
Слово «пари» было новостью.
Обычно мы в таких случаях говорили: «Давай поспорим!» или «Бьюсь об заклад!»
Пари не состоялось.
Когда Костя все объяснил, мы признали, что он прав.
Мы были островитянами.
Соломбалу окружала вода – Северная Двина, ее рукав Кузнечиха и узкая речка Соломбалка.
Речка эта была необыкновенная: она имела два устья, но у нее не было истока.
Одним устьем Соломбалка впадала в Двину, другим – в Кузнечиху.
Извилистая речка уходит далеко в лес.
Кривые дряхлые ольхи склоняются к ней с берегов.
Даже в шторм, когда на Двине под сильным ветром шипят, закипая, волны, когда на большую реку страшно выехать в лодке, даже тогда Соломбалка лишь чуть-чуть рябит.
Только разговорчивее и подвижнее становятся на берегах деревья.
Обняв низкорослые лиственные леса на Соломбальском острове, речка сходится с Северной Двиной.
Здесь Маймакса – судоходный рукав Двины.
С океана и с Белого моря в Архангельский порт идут шхуны, боты и пароходы.
На берегах Маймаксы – лесопильные заводы и лесобиржи – склады досок.
У причалов лесобирж день и ночь грузятся английские, норвежские, шведские транспорты.
...Итак, Костя Чижов прав.
Соломбала действительно остров.
Вообще Костя всегда придумывает что-нибудь интересное и необыкновенное.
Костя был покрепче каждого из нас, хотя первое время мы не хотели признавать этого.
Волосы у него были зачесаны на косой пробор, как у парней с пароходов дальнего плавания.
Это вызывало у нас затаенную зависть.
Я много раз пробовал так зачесывать свои волосы.
Приходилось выливать на голову полковша воды, но вода высыхала, волосы выпрямлялись – и пробора как не бывало.
Костя Чижов носил широкие серые штаны на лямках.
Лямки были черные.
Вероятно, их пришили недавно, потому что у Кости осталась привычка предупредительно поддергивать штаны.
Портниха, которая смастерила Костину рубаху, должно быть, долгое время шила мешки для картошки.
Когда Костя впервые появился на нашей улице, ребята встретили его недружелюбно.
Раньше он жил на Третьем проспекте.
А ребята с Третьего и со Второго проспектов – наши противники.
Они загнали кузнецовского голубя-монаха, год назад перехватили на Северной Двине стружок и построили ледяную горку в полтора раза выше нашей.
Костя сидел на тумбочке, закинув ногу на ногу.
Мы возвращались с речки.
Был вечер такой светлый, тихий и теплый, что домой идти не хотелось.
Заметив нового мальчика, Аркашка Кузнецов подмигнул нам и вплотную подошел к нему.
Задиристее Аркашки на нашей улице ребят не найти.
– Эй ты, зачем на нашу улицу пришел?
– Ты ее купил?
Костя, к нашему удивлению, не проявил ни малейшего испуга.
Он спокойно смотрел на нас.
– Купил – пять копеек заплатил! – залихватски ответил Аркашка.
– Дешево, – сказал Костя. – Так всю Соломбалу за рубль купить можно.
– Ты не задавайся лучше, а то получишь...
Убирайся с нашей улицы!
– Я на своей улице.
У меня батька пуд картошки въездных за комнату отдал.
Это тебе не пять копеек!
– Ты на нашу улицу переехал?
Когда? – спросил я.
– Вчера вечером.
– Ну, так бы и говорил, – успокоился Аркашка Кузнецов. – Значит, теперь наш...
Ладно...
Ну что, ребята, дать ему на всякий случай «бабушкин стульчик»?
«Бабушкиным стульчиком» назывался легкий пинок в известное место.
– Попробуй! – Костя встал и шагнул к Аркашке. – Такой стульчик покажу, что надолго запомнишь!
Аркашка попятился.
– Ладно, не задену.
Я так просто...
Не бойся...
– Очень тебя испугался! – усмехнулся Костя. – Ты сам-то не бойся.
– А ты плавать умеешь? – насмешливо спросил Гришка Осокин.
– Тебя научу.
Мне новый мальчуган понравился.
Я подал ему руку.
– Как тебя зовут?
– Костя...
А тебя?
– Меня зовут Димка, а фамилия Красов.
Пойдем с нами играть!
В углу обширного орликовского двора стоял заброшенной погреб, старый и полусгнивший.
Погреб давно собирались сломать, но пока он служил ребятам отличным местом для игр.
Это была наша пещера.
Иногда мы превращали погреб в корабельную каюту.
Правда, хозяева дома нередко выгоняли нас из погреба, но мы тайком снова проникали туда.
Анна Павловна Орликова, хозяйка дома, любила отдыхать в маленьком садике возле дома.
Тут на клумбах, обложенных вокруг камнями, цвели махровые астры, анютины глазки и маргаритки.
Нам даже близко к садику подходить запрещалось.
Увидев нас, Анна Павловна начинала кричать и звать прислугу или сына.
Можно было подумать, что на хозяйку напали грабители.
Тогда появлялся Юра – узкоплечий высокий гимназист, которого на улице издавна прозвали короткоштанным.
Скинув ремень, он воинственно гонялся за нами.
В воздухе сверкала ярко начищенная широкая пряжка.
Мы в страхе разбегались.
Однажды утром у садика Анна Павловна нашла сорванную маргаритку.
Кто ее сорвал, мы не знали.
Но гнев хозяйки, конечно, обрушился на нас.
– Голодранцы!
Воры!
Разрушители! – вопила Анна Павловна.
И чего она так взбеленилась?
Подумаешь – маргаритка!
Да если бы мы очень захотели, то ночью все цветочки повыдергали.
Только зачем они нам, эти цветочки!
Вот если бы репа – это другое дело!
На крик матери выскочил Юрка.
Мы моментально высыпали со двора на улицу.
Юрка кинулся за нами, и ему удалось поймать Гришку Осокина.
– Ты сорвал?
Ты?
Говори!
– Ничего я не рвал.
Отпусти!
Я скажу Сашке.
Сашка был старшим братом Гриши.
Конечно, если бы он вступился, Юрке не поздоровилось бы.
Ведь Сашка был совсем взрослый и уже работал в мастерских.
Но разве он будет связываться с Орликовыми!
Ему тогда и самому достанется от отца.
Орликовых не любили, но побаивались.
Юрка затащил Гришку во двор и на глазах у матери избил его.
Гришка ревел и грозился, вытирая кровь, сочившуюся из носа.
Анна Павловна все еще сидела в садике, вздыхала и расправляла лепестки несчастной маргаритки.
– Бедный цветочек...
Покажи им, Юрочка, как чужое хватать!
Гришка в тот день больше не выходил на улицу.
А вечером мы увидели на набережной Соломбалки Сашку Осокина.
Мы догадались: он поджидал Юрку Орликова.
Молодец!
Он не боится.
Ага!
Вон Юрка вышел из дому.
Он, наверное, отправился в город, в Летний сад.
Ничего не подозревая, Орликов уверенной походкой вышел на набережную Соломбалки.
– Постой-ка! – крикнул Сашка.
Юрка остановился, прищурил глаза, сделав вид, что не понимает, зачем он понадобился Осокину.
– А ну, пойдем под мостик, поговорим! – зло сказал Сашка.
– Что вам нужно?
Раньше Юрка все же иногда выходил на улицу и играл с Сашкой и другими ребятами своего возраста.
Тогда он не был таким вежливым и не называл на «вы» мальчишек.
Теперь он заканчивал гимназию и с презрением поглядывал на своих ровесников с нашей улицы.
«Вам!»
Сашка Осокин так же зло улыбнулся.
– Нужно.
Пойдем, поговорим!
Было видно, что Юрка струхнул.
Он побледнел, отвел глаза в сторону и молчал.
– Пойдешь?
– Зачем?
Я ничего не сделал...
– Ничего? – Сашка взял гимназиста за грудь и притянул к себе. – А за что Гришке нос расквасил?
С маленькими воюешь, а под мостик идти боишься!
Смотри, теперь то время прошло, царское.
Не забывайся!
Сашка рванул Орликова на себя и с силой оттолкнул:
– Еще раз заденешь ребят – душу из тебя вытряхну!
Но «то время» еще не прошло.
Хотя царя уже не было, в Соломбале и на нашей улице, по крайней мере, ничто не изменилось.
Юрка Орликов вскоре окончил гимназию и уехал из Архангельска.
В тот день, когда мы познакомились с Костей Чижовым, нам удалось незаметно пробраться в погреб.
– Это наша каюта, – сказал я Косте.
– А где же иллюминатор? – спросил новый член экипажа. – Нужно прорезать.
В самом деле, почему мы не додумались до этого раньше!
И в тот же вечер в двери погреба было вырезано небольшое круглое окно – «иллюминатор».
Костя Чижов оказался выдумщиком и смелым парнем.
Он открыл нам много такого, о чем мы раньше даже и не подозревали.
Однажды в воскресенье Костя появился на улице не босой, как обычно, а в веревочных туфлях.
Отец послал его в город с очень важным поручением.
Костя позвал с собой нас.
Он обещал показать памятник Петру Первому.
– Он ведь нашу Соломбалу Соломбалой назвал, рассказывал Костя, шагая впереди ребят. – Тут у Петра верфь была...
Нам, конечно, было известно, откуда пошло название «Соломбала».
В торжественный день спуска на воду первого корабля Петр устроил бал.
Здесь не было паркетных залов.
Под ногами у танцующих лежала солома.
От двух слов – «солома» и «бал» – пошло название острову, на котором мы жили.
– Это все вранье, – важно сказал Костя. – А я вот знаю.
Слушайте!
Когда спускался первый корабль, был сильный-пресильный шторм.
Всем штормам шторм.
И вот в тот день на Двине перевернуло ботик, а на этом ботике самый любимый помощник Петра плыл.
Ну, помощник и утонул.
А в тот день бал созывали по какому-то случаю.
Все веселятся, а Петр скучный такой.
«Что ты, – спрашивают, – государь, не весел?»
А он отвечает: «Солон мне этот бал».
Вот и вышло «Солон-бал».
А потом уж Соломбалой стал остров зваться.
Мы согласились: это тоже было похоже на правду.
Мы шли толпой по деревянным тротуарам и рассказывали всевозможные истории и случаи.
Кто хотел, чтобы его послушали, забегал вперед и, перебивая другого рассказчика, восклицал:
– Ну, это что!..
А вот...
Мы вспомнили Ивана Лобанова – архангельского богатыря, который, рассердившись на рабочих копра, забросил в болото сорокапудовую «бабу» для забивки свай.
В другой раз Лобанов удержал у пристани пароход, машина которого работала на «полный вперед».
Рассказам, воспоминаниям не было конца.
Нагретые солнцем доски тротуара обжигали босые ноги.
Когда ногам становилось невыносимо горячо, я шел по траве, около тротуара.
Соломбала – морская бедная слобода, часть Архангельска.
Живут тут моряки, судоремонтники и лесопильщики.
Соломбалу отделяет от центра Архангельска рукав Северной Двины – Кузнечиха.
Через Кузнечиху перекинут длинный деревянный мост.
Идти по мосту очень интересно.
Оглянешься – сзади родная Соломбала: огромное белое здание флотского полуэкипажа, собор, лесопильный завод Макарова, у набережной – мачты и пароходные трубы.
Под мост непрестанно проскакивают лодки.
У мостовых свай толкается маленький пароходик с баржей на буксире.
И трудно понять, то ли он не может справиться с непомерно трудным делом – провести баржу под мост, то ли капитан пароходика кого-нибудь поджидает и не хочет пришвартовываться.
С моста видно широкую Северную Двину, чуть затянутую дымом.
А впереди, на высоком берегу – Архангельск выглядывает из зелени бульвара причудливыми башенками, железными крышами, церковными куполами.
По городу мы идем пешком и с любопытством разглядываем красивые дома Немецкой слободы.
Здесь живут самые богатые люди Архангельска – владельцы лесопильных заводов, пароходов, магазинов.
По Троицкому проспекту, громыхая и позвякивая проходит трамвай, но он не для нас.
Если вывернуть все наши карманы, из них не выпадет ни одной копейки.
Нам остается лишь любоваться вагоном и строить предположения, кто сильнее: трамвай или речной пассажирский пароход – «макарка».
Речные пароходы принадлежали архангельскому коммерсанту Макарову.
Хотя трамвай нам очень нравился, но мы были соломбальцами, водниками, и потому без особого спора согласились, что пароход, конечно, пересилит.
Костя велел нам подождать, а сам зашел во двор небольшого домика.
Через несколько минут он выбежал.
Поручение отца было выполнено.
Теперь можно отправиться смотреть памятник Петру Первому.
Памятник стоял на берегу Северной Двины.
В треуголке и мундире, с подзорной трубой в руке, Петр словно сошел с корабля на новую землю.
Широкая лента и звезда украшали его грудь.
Одна перчатка с большим раструбом была заткнута за пояс.
Мы несколько раз обошли вокруг памятника.
– Он сам корабли строил! – сказал Гриша.
– Как «сам»?
– Очень просто: брал топор и работал.
Я видел на картинке.
– Врешь, Гришка!
Он царь был...
Мастеровых, что ли, не хватало?
– Такой уж царь, – ответил Гриша. – Он показывал, как делать.
– Просто руки хотел поразмять, – сказал Костя. – Надоест ведь все приказывать да приказывать...
ГЛАВА ПЯТАЯ
ВЕСНА
Я помнил слова отца: «Вернусь, получу много денег, тогда у нас будет хорошая жизнь!»
А дедушка говорил, что, если отец и вернулся бы, все равно ничего хорошего он бы не увидел.
«Матрос – он матрос и есть, – добавлял дед. – Матросу, что мастеровому на заводе, всю жизнь спину гнуть».
Хорошая жизнь была у Орликовых!
Они ели белый хлеб, деревенские молочницы привозили им молоко, сливочное масло, творог, яйца и множество всякой снеди.
Каждый день прислуга Мариша ощипывала на крыльце тяжеловесных, жирных гусей.
Юрка Орликов носил всегда новые башмаки.
У него был велосипед.
Он часто ходил в кинематограф «Марс» и в цирк Павловых.
Он гнал нас со двора и кричал: «А ну, босоногая команда, брысь!
Это наш дом!
И двор тоже наш.
Убирайтесь!»
И мы ничего не могли Юрке ответить.
Двор был действительно Орликовых.
Они могли выгнать не только ребят со двора, но и нашу семью из дома.
Сам Орликов уже несколько раз грозился это сделать.
Мы уходили, хотя нам было очень обидно.
Прошло лето, наступила осень.
Первыми заморозками ударила зима.
Начались игры в штурм снежных крепостей и катанье по тротуарам на коньках-самоделках.
...Зимой в Архангельске смеркается рано.
Вернувшись из училища, ребята собрались в погребе.
На улице кружила метель и играть не хотелось.
Я принес дедушкин фонарь «летучая мышь».
На голых, убеленных инеем стенах погреба качались огромные причудливые тени.
Полумрак придавал нашему убежищу таинственность.
– Когда я вырасту, то буду зарабатывать много денег, – тихо сказал Гриша Осокин. – Вот тогда заживем!
– Как же ты заработаешь много?
– Выучусь...
– У меня отец целых три года учился, а денег нету.
– Я буду десять лет учиться... – мечтательно сказал Гриша.
Из всех ребят, которые жили на нашей улице, только один Орликов окончил гимназию.
Остальные учились по два-три года.
И мы знали – никому из нас долго учиться не придется, нужно работать.
Мы не верили, что Гришка Осокин будет учиться десять лет.
Между тем происходило много не понятных для нас событий.
Еще осенью стало известно, что в Петрограде восстали рабочие и прогнали буржуйское правительство Керенского.
Говорили, что в Москве и Петрограде теперь Советы – рабоче-крестьянская власть.
Во всей России – революция.
В Соломбале, в клубе судоремонтных мастерских, рабочие сорвали со стены портрет Керенского и сожгли его.
Говорили, будто это сделал Костин отец, котельщик Чижов.
Шли разговоры о том, что всех заводчиков скоро прогонят, а хозяевами на заводах будут сами рабочие.
В Маймаксе уже собирались отряды, которые назывались Красной гвардией.
А в Архангельске тоже был Совет.
Однако лесопильным заводом все еще владел Макаров.
И когда рабочие объявили забастовку, Макаров их всех уволил.
– Это все меньшевики в Совете пакостят, – сказал мне Костя. – Они за буржуев стоят.
Я не знал, кто такие меньшевики, но не признался в этом, а только спросил.
– Почему же их не прогонят?
– Подожди, прогонят.
Костя знал много такого о чем я и понятия не имел.
Однажды, когда я пришел к нему, он показал мне газету «Известия Архангельского Совета».
В газете мы прочитали заголовки: «Революция и свобода в опасности», «Товарищи рабочие и крестьяне!
Поднимайтесь на защиту революционных прав!», «Все истинные революционеры, становитесь под красные знамена Красной Армии!»
Я сам видел на улицах отряды Красной гвардии, красные флаги, красные банты и повязки на рукавах красногвардейцев.
Я видел у красногвардейцев винтовки и удивлялся, почему они сразу же не прогонят всех буржуев и в том числе Орликова.
...Пришла весна.
Мы с нетерпением ожидали теплых дней, когда можно бегать в одних рубашках, удить рыбу и по десять раз в день купаться.
Соломбальцы готовились к навигации.
Всюду на берегах речки горели костры.
Легкий серый дымок оседал на горбатых днищах перевернутых для ремонта лодок.
На кострах в жестяных банках и котелках разогревалась смола.
От дыма и острого запаха смолы приятно кружилась голова.
Весенняя вода сбывала медленно, хотя течение было стремительным.
Обломки досок, масляные пятна, клочья грязной пены – все это беспорядочно неслось в гавань.
Не узнать нашу речку Соломбалку ранней весной.
Обычно мелкая, спокойная, теперь она вышла из берегов, стала широкой, бурливой рекой.
Казалось, вот-вот огромная морская шхуна, хлопая парусами, ворвется в устье и бросит на середине речки якоря.
Дед ремонтировал свой карбас.
Каждое утро, захватив инструменты, паклю и ведро со смолой, он уходил к речке.
Он любовно работал – латал и осмаливал старые доски пузатого поморского карбаса.
Подходили знакомые рабочие, матросы:
– Рыбачить собираешься, Максимыч?
– Нужно за свежей ухой съездить, – отвечал дед.
Старого боцмана уважали как хорошего, опытного рыбака.
Знали, что если Максимыч поехал, он не вернется без рыбы.
Люди верили в его рыбацкое счастье.
А счастье деда Максимыча было не такое, каким оно представлялось людям.
Часто мы вытаскивали невод пустым.
Несколько мелких подъязков и ершей дед со злостью выбрасывал обратно в реку.
Но неудача вскоре забывалась.
Злость и обида проходили, как только дед усаживался на бережок и закуривал свою маленькую коричневую трубочку.
– Дело не в счастье, – говорил он. – Какое счастье, когда ветер с севера тянет!
После полудня стихнет – тогда и рыбачить можно.
Погоду дед предсказывал безошибочно.
Он смотрел на облака, на солнце.
Ругал чаек, разгуливавших по песчаным отмелям, что было верным признаком северного ветра.
Радовался чистому, бледному закату солнца.
В комнате висел барометр.
Но, даже не глядя на него, дед точно знал, когда будет дождь, ветер или ясная штилевая погода.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
НА РЫБАЛКЕ
– Ну, Димка, посудина исправна, – сказал дед, заливая костер водой. – На рыбалку, внук, за окуньём!
– Дедушко, возьмем Костю, – попросил я.
Дед не любил брать на рыбалку чужих людей.
Я, конечно, расхваливал своего друга.
По моим рассказам, Костя был тихий, послушный мальчик, каких мало не только в Соломбале, но и во всем Архангельске.
– И потом, он такой сильный – один может невод вытащить.
Вчера он всех ребят на берегу разогнал.
А Ваське как поддаст, так тот бух прямо в канаву!
Так и надо: пусть не бросает камни на чужую крышу!
– Видно, что тихий, – пробормотал дед. – Ну ладно, зови, не помешает.
– Он и грести хорошо умеет, – продолжал я. – Раз он один к морю уехал на целую ночь.
Вот тогда мать его искала!
Ревела... думала, что утонул.
На другой день мы собрались ехать.
Костя обрадовался, когда я его позвал на рыбалку.
Конечно, он поедет.
Кто же из ребят откажется от рыбной ловли, да еще с дедом Максимычем!
Во всяком случае, в Соломбале таких чудаков не найдется.
Утром солнце поднималось неяркое, подернутое розоватой холодной дымкой.
Это хорошее предвестие.
День будет ясный, безветренный.
Все было приготовлено с вечера: весла, парус, драночная корзинка с хлебом, рыболовные снасти.
Утром оставалось только погрузить все в карбас.
Дед в зюйдвестке и в драных клеенчатых брюках по обыкновению сидел на передней банке.
Я поместился на корме, чтобы грести «от себя».
Костя прилег на мешке с сетями.
Строго-настрого я наказал ему не баловаться в карбасе, не болтать, чтобы не сердить деда Максимыча.
Речку Соломбалку заполняли лодки.
Большие карбасы, корабельные шлюпки, легкие челноки и моторки стояли у пристаней и просто у берега на приколе.
Наш широконосый поморский карбас выделялся среди этой великолепной пестрой флотилии.
Карбас был старый и некрасивый.
Я стыдился его, завидуя владельцам хорошеньких раскрашенных шлюпок.
Я знал, что ни одна из этих лодок не сравнится в бурю с нашим морским карбасом.
Однако признавался: они были красивее.
Ничего не скажешь!
На большой реке, недалеко от устья Соломбалки мы увидели рыболовов.
Двое мужчин сидели в лодке, стоявшей на якорях.
С борта лодки свесились удилища.
Три поплавка без движения лежали на воде: два красных с гусиными перьями, третий – простая пробка, пронзенная палочкой.
Дед поморщился.
Он ненавидел рыбную ловлю на удочки.
– Рыбу ловят, а мух варят, – проворчал дед. – Сиди жди, когда клюнет.
Рыбаки тоже мне!
Да хоть бы выехали куда-нибудь подальше.
Какая тут рыба, у самого города!..
Дед Максимыч всегда рыбачит вдали от людей, на далеких лесных речушках, и обязательно сетями или неводом.
Вода убывала.
Карбас быстро плыл вниз по широкой Кузнечихе.
Сзади на воде оставались два ряда воронок закрученных веслами.
Косте наскучило лежать на сетях и молчать.
Он стал плеваться в воду, стараясь попадать в воронки.
Потом он попросился у деда сесть на весла.
– Пока вода падает, до Юроса доберемся, – сказал дед, закуривая трубку, – а там с прибылой водой до Еловуши поднимемся.
Юрос – многоводная речка, приток Кузнечихи.
У Юроса тоже есть притоки – узкие лесные речонки, Яда и Еловуша.
Это излюбленные места рыбалок деда.
Вода в лесных речках темная, загадочная.
Что творится там, в глубине?
Должно быть, ходят горбатые черноспинные окуни.
Привольно резвятся серебристые сорожки.
Гоняются за мелкой рыбешкой прожорливые, хищные щуки.
И ищут песчаные местечки ерши, злые лишь с виду, колючие рыбки.
Огромные круглые листья балаболок покрыли речку.
Ярко-желтые головки балаболок задумчиво покачивались над водой.
Изредка встречались крупные белые лилии.
Дед называет их кувшинками.
Они и в самом деле походили на маленькие фарфоровые кувшинчики.
Вокруг лодки яростно гудели оводы.
Солнце нещадно жгло.
У деда выступил пот.
Хорошо!
Разогреются стариковские кости.
Дед сбросил с головы зюйдвестку и расстегнул воротник.
Овод уселся мне на лоб.
Я осторожно накрыл его ладонью.
Потом плюнул ему на головку и отпустил.
Он взвился вверх и сразу же скрылся из виду.
Мы с Костей запели:
– Так и надо, так и надо!
Не садись куда не надо!
На этот раз мы остановились у Еловуши.
Пока дед развязывал мешок и вытаскивал сети, мы с Костей нарубили кольев.
На середине устья Еловуши мы поставили троегубицу – самую большую сеть.
У берегов растянули мелкие сети.
Речка оказалась совсем загороженной.
Сети у деда Максимыча выкрашены настоем из ольховой коры под цвет воды.
Дед считает рыбу хитрой, и сам при ловле пускается на всевозможные хитрости.
Но самое главное – на рыбной ловле должна быть полная тишина.
У нас на карбасе уключины никогда не скрипят.
Разговариваем мы шепотом.
Сети расставлены.
Теперь можно отдохнуть и попить чаю.
Спустя час на берегу уже пылал костер.
Из рожка жестяного чайника выскакивали капельки закипающей воды.
На противоположном берегу Юроса желтела полоска утрамбованного водой песка.
Неизвестно откуда там вдруг появились чайки.
Чистенькие, белые, они были похожи на гипсовые игрушки.
Для деда это дурная примета.
– Чтоб вам неладно было! – выругался дед. – Зловредная птица!
Солнце снизилось, и уже похолодало.
По верхушкам деревьев прошелся свежий ветер.
Зашевелились ивовые кусты, а реку покрыло мелкой темной рябью.
– Вода малая – самое время неводок забросить.
Да толку мало – разойдется ветер!
Дед даже плюнул с досады.
А я, по совести говоря, был доволен тем, что дед отдумал рыбачить неводом.
Руки устали от гребли.
Хотелось отдохнуть.
– Дедушко, ты так и не рассказал о трубинском кладе.
Расскажи, дедушко!
Дед покуривал трубочку и рассказывал, а мы с Костей лежали у костра и с открытыми ртами слушали.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ШТОРМ
Егор Трубин, богатый помор с Зимнего берега Белого моря, владел промысловым ботом.
Это был на редкость скупой человек.
Рассказывали, что на промыслах, а потом на перевозках грузов из Архангельска в Поморье он нажил немалое состояние.
В Соломбале он купил домик и навсегда оставил свое поморское становище.
С мальчишеских лет он плавал на ботах и отлично знал море.
Он был опытным капитаном и сам отправлялся в каждый рейс, не доверяя бот чужим людям.
Трубин удивлял моряков: он совсем не пил.
Может быть, от скупости, а может быть, по обычаям поморов-староверов, за всю жизнь он не издержал на водку, коньяк или пиво ни одной копейки.
«Куда ты деньги кладешь? – спрашивали у Трубина купцы и капитаны. – В банке у тебя счет не открыт.
Домишко плохонький, баба треской да хлебом живет.
Под печкой в кубышке хранишь, что ли?»
«Есть у меня деньги – в одном кармане вошь на аркане, в другом – блоха на цепи», – отнекивался Егор Трубин.
Но Трубин говорил неправду.
Банку он не доверял, барыши свои в чужое дело не вкладывал.
А золотые в сундуке все прибавлялись и прибавлялись.
Отправляясь в плавание, боялся Трубин за свой кованый ящик.
Однажды ночью, как об этом потом рассказывала жена Егора, он погрузил сундучок в лодку и отвез на судно.
«Надежнее, когда при себе хранится, – думал он. – Бот погибнет, я погибну, и золото на дно морское пойдет».
Плавал еще несколько лет Егор Трубин, и плавало вместе с ним его сокровище.
В штормовую осеннюю ночь выбросило трубинский бот на отмель.
Вернулся Трубин в Архангельск.
Из всей команды остались в живых он да матрос Илья.
Через несколько недель видели их обоих, отплывающих в море на обыкновенном беспалубном карбасе.
Куда они отправились, никто не знал.
Еще позднее нашли мертвого Егора Трубина в одном из устьев Северной Двины.
Судовой журнал, найденный у Егора в кармане, свидетельствовал о том, что промышленники побывали у своего погибшего судна.
Илья бесследно исчез.
Думали, что матрос убил Егора Трубина.
Но вскоре двинские волны прибили труп Ильи к одному из лесопильных заводов Маймаксы.
На другой год большой весенней водой трубинский бот сняло с отмели.
Его прибуксировали и поставили на «кладбище кораблей» в устье Северной Двины.
Осмотрели трюм, кубрики, капитанскую каюту – трубинского клада нигде не нашли.
Скоро эта история была забыта.
И только при случае старики иногда вспоминали об исчезнувшем сокровище и таинственной смерти Трубина и его матроса.
...Обо всем этом нам рассказал дед Максимыч.
– Послушай, Костя, – сказал я тихо, чтобы не слышал дед, – вот если бы нам найти трубинский клад!
– Ну и что?
– Тогда у нас была бы хорошая жизнь!
– Давай искать...
Только где?
– Где-нибудь...
Мы условились по приезде в Соломбалу приняться за поиски клада.
Не выдавая своей затеи, я расспросил деда о домике, в котором жил Трубин.
Оказалось, что старый дом еще цел, но заколочен, и в нем никто не живет.
– Тем лучше для нас, – сказал я Косте, – никто нам не помешает искать.
Ветер усиливался.
По Юросу разгулялись волны.
– Поедем торбать, а то утром, путного ждать нечего.
Сказав это, дед привязал к палке большую жестяную банку с пробитыми мелкими отверстиями.
Мы поднялись на карбасе вверх по речке.
Я и Костя сидели за веслами, а дед «торбал» – ударял банкой по воде.
Бум-м-м!
Бум-м-м! – гремела банка, пугая рыбу и выгоняя ее из речки в большую реку.
Но устье речки было надежно загорожено, и рыбы должны были неминуемо попасть в сети.
Потом предстояло самое интересное – осмотр сетей.
Дед, отдыхая, курил.
А нас одолевало нетерпение.
Костя молча глядел на деда и очень беспокоился: а вдруг рыба вырвется из сети и уплывет?
Я держал себя солидно, как это полагается порядочному рыбаку, изредка перебрасываясь с дедом двумя-тремя словами относительно погоды, прошлогодних уловов и прочих рыбацких дел.
Однако дед продолжал курить и, казалось, не собирался ехать к сетям.
Наконец я не выдержал:
– Не пора ли посмотреть?
– Пожалуй, пора, – согласился дед.
Признаться, я подозревал, что дед и сам давно хочет осмотреть сети, но лишь нарочно оттягивает удовольствие.
Разумеется, самое главное делал я – осматривал снасть.
Дед поддерживал карбас на веслах, чтобы его не наносило течением на сети.
Костя был около меня, готовый помочь, если я потребую.
Вообще на рыбалке мой приятель во всем слушался меня.
Он ведь никогда не рыбачил сетями.
А удочки и донницы – какая же это рыбалка!
Вначале осматривали троегубицу – двойную длинную сеть.
Она была связана из тонких ниток и из прядена.
Ячейки из тонких ниток – мелкие, а в ячеи из прядена могла проскочить большая семга.
Костя донимал меня расспросами:
– Дима, почему «троегубица» называется?
– Потому, что троегубица...
Я и сам не знал, почему так называется эта сеть, но признаваться мне не хотелось.
– Тут две сетки, – настаивал Костя. – Значит, двоегубица...
– Не суйся, Костя!
Видишь, дело...
Приподняв сеть, я напряженно всматривался в глубину.
Что-то черное запуталось в ячеях.
Конечно, это язь!
Я узнал его, как только он, передернутый сетью, показал свой серебристый бок.
Потом я освободил из ячей двух толстых красноватых окуней и передал Косте.
Но вот сеть натянулась, ослабла и снова натянулась.
И вдруг вода вскипела.
Я чуть не опрокинулся за борт от неожиданности.
– Дедушко, щука! – зашептал я, не надеясь на свои силы. – Больша-ая!..
Тут дед не выдержал и, держась за борта, перелез ко мне на корму.
Осторожно подведя щуку к борту, мы попытались перебросить ее в карбас.
Но хищница, рванувшись вглубь, ускользнула из рук и окатила нас крупными брызгами.
Карбас зачерпнул бортом воду.
В глубине рыба притихла, притаилась.
– Чертовка! – вздохнув и с изумлением глядя на нас, сказал дед. – Ничего, теперь она наша.
Не уйдет.
Действительно, щука запуталась очень сильно.
Пришлось отвязать конец троегубицы и выбирать всю сеть.
Как только щука перевалилась в карбас, дед ударом уключины по голове оглушил ее.
У щуки была страшная пасть и черная пятнистая спина.
Она разлеглась на дне карбаса, словно отдыхая.
Голова ее лежала под одной банкой, а хвост распластался под другой.
– Фунтов пятнадцать, – сказал дед, похлопывая рыбу по пятнистому боку. – Хороша рыбка!
Из маленьких сетей мы достали несколько окуней и сорог, которых по размерам дед называл «ровными».
Было уже совсем поздно.
Ветер не унимался.
Стало прохладно.
Мы вышли на берег, довольные удачей, и улеглись спать.
Я проснулся от шума и ветра.
Костя и дед уже встали.
Как видно, они готовились к отъезду.
Небо было ясное, голубое, а по широкой реке Юросу катились тяжелые, с белыми всплесками волны.
Нужно было осмотреть и вытащить сети.
Когда я думал о воде, холодная дрожь проскальзывала по телу.
Но, к моему удивлению, вода оказалась теплой.
На этот раз в сетях ничего не было, если не считать одного маленького подъязочка, непонятно каким образом запутавшегося в крупных ячеях.
Дед швырнул подъязка в речку:
– Иди гуляй себе, беспутный...
Ветер загнал всю рыбу в глубины, на дно.
Теперь о рыбной ловле нечего было и думать.
– Дождь – это терпимо, и мороз даже терпимо, а вот уж ветер нашему брату никак не по нутру, – бормотал дед, садясь за весла. – В такую погоду ерша не достать.
Поехали, ребятки, домой!
На Юросе карбас стало покачивать.
В такой шторм в море не выходят суда.
На Северной Двине заливает и перевертывает карбасы.
Падают под напором ветра деревья, и с крыш слетают листы железа.
Город, река, лес – все наполнено непрерывным шумом.
Ветер, гоня высокие волны, долго не выпускал наш карбас из Юроса.
Волна ударяла в широкий нос карбаса и медленно поднимала его.
Потом нос стремительно нырял вниз.
Другая, со злобой шипящая волна захлестывала карбас и снова приподнимала его.
Мы гребли в три пары весел, но карбас почти не двигался.
Я сидел на кормовой банке и, управляя карбасом, греб от себя.
– Нос на волну! – заорал дед, когда волна вдруг ударила в борт.
Озверелые волны с ревом бросались на маленький карбас.
В карбасе набралось много воды, и, когда нос поднимался, вода перекатывалась ко мне под колени.
Ветер рвался наискосок с берега на берег, и плыть вдоль Кузнечихи было невозможно.
– На волну! – прокричал дед, ожесточенно работая веслами. – Пересекай реку!
На лице у Кости я заметил испуг.
Пожалуй, он боялся не столько волн, сколько деда.
В самом деле, дед только в штормовую погоду становился таким сердитым.
Греб он сильно, по-матросски, резко и коротко обрывая ход весел в воде.
Здоровой ногой он упирался в банку, где сидел Костя.
Парусиновая рубаха его промокла и казалась черной.
С зюйдвестки на плечи ручьями стекала вода.
В такие минуты его нужно было слушаться беспрекословно.
Дома дед мог пускаться в длинные разговоры, выспрашивал, советовал, смеялся.
Но на карбасе, и особенно в шторм, дед разговаривал мало – он лишь кричал и приказывал.
Признаться, в такие минуты я тоже побаивался деда.
Когда карбас пересек реку, дед заставил Костю откачивать жестянкой воду.
У берега волны были небольшие, и плыть стало легче.
Дед закурил трубку.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
МЫ ИЩЕМ КЛАД
Если мы найдем трубинский клад, то...
Прежде всего пойдем в кинематограф «Марс» и купим билеты не на третьи места, а на вторые – подальше от экрана, за барьером, где всегда сидят наши учителя, или даже на первые места, где садятся Орликов с женой и другие соломбальские богатеи.
Мы купим билеты всем ребятам с нашей улицы и ребятам с Кривой Ямы, с Новоземельской, Саженной, Базарной улиц.
А Орликовым не останется места.
Вот будет забавно, когда их не пустят в «Марс»!
На другой день мы пойдем в цирк Павловых.
В цирке много интересного: полеты, борьба, фокусы, дрессированные собаки и лошади.
Потом купим яхту с большим белым парусом и кливерами.
Накупим у старьевщиков множество книг и устроим для ребят библиотеку...
Костя пришел вечером к нам, и мы отправились к маленькому домику Егора Трубина.
Удивительно, что эта хибара еще не рухнула.
Старинный дом с крытым двором – таких теперь уже в Соломбале не строили – почти до окон ушел в землю.
Мы проникли во двор, залезли в подполье и зажгли фонарь.
Кроме пустой бочки из-под сельдей, глиняных черепков и нескольких ржавых обручей, в подполье ничего не оказалось.
Маленькой лопаткой Костя принялся копать землю.
У него вскоре даже выступил пот – так усердно он работал.
Я сменил Костю и тоже работал до поту.
Мы выкопали добрый десяток глубоких ям, с замиранием сердца ожидая, когда лопата ударится о кованый сундучок.
Но чем больше мы копали, тем все меньше и меньше верили в существование клада.
Наконец нам надоело копать.
Усталые, мы смотрели друг на друга.
Никакого клада нигде нет.
Может быть, все это вранье – история с трубинскими деньгами?
Мы выбрались из подполья, осмотрели избу и пошли домой.
Кинематограф, цирк, яхта, хорошая жизнь – все это стало опять далеким и несбыточным.
Мне было неловко перед Костей: ведь это я уговорил его искать клад.
Чтобы подбодрить приятеля, я сказал:
– А знаешь, где клад, Костя?
– Ну его к черту!
– Клад на корабельном кладбище, там, на боте.
Только надо хорошенько поискать.
– Это верно, – согласился Костя. – А ты знаешь, где это кладбище?
– Дедушко показывал.
– Тогда поедем на кладбище!
Мы решили на этой же неделе поехать на кладбище кораблей, к морю.
На улице нам встретился отец Кости – котельщик Чижов.
Это был плечистый человек невысокого роста.
Он носил фуражку-бескозырку, видимо, еще оставшуюся от службы в военном флоте.
Только ленточек на фуражке не было.
Орликовы почему-то не любили отца Кости, называли его матросней и арестантом.
Говорили, что военную службу Чижов заканчивал в арестантских ротах.
Костю отец называл Котькой, но разговаривал с ним всегда серьезно, грубоватым, чуть насмешливым голосом.
Так он говорил со всеми.
– Ну, Котька, чего нового в наших делах?
– Есть охота, – спокойно ответил Костя.
– Ну, идем, у меня тут есть кое-что.
– А Димке можно?
– А как же!..
Пошли!..
В небольшой комнате Чижовых, оклеенной серенькими обоями с цветочками, мы перекусили – съели селедку и по кусочку овсяного хлеба.
Костина мать достала из печи горшок с кашей.
– Вы куда это ходили, братки, с лопатой да с фонарем? – спросил Чижов.
Я смутился, а Костя прямо выпалил:
– Мы клад, папка, искали!
– Чего?
– Клад.
– Зачем же вам клад?
– Чтобы хорошую жизнь устроить!
И Костя рассказал о нашей затее.
Чижов потрепал сына по щеке:
– Жизнь-то хорошая нужна, это верно.
Только от кладов для всех такой хорошей жизни не будет – кладов не хватит. – Он засмеялся и продолжал: – Подождите, братки.
Советская власть такую хорошую жизнь и хочет устроить для рабочих и для крестьян.
Сейчас первое дело – белогвардейцев разбить, контру раздавить.
Тогда легче дышать будет.
– Контра... – повторил Костя.
– Ну да, контра, контрреволюция.
Это те, кто против революции, против рабочих и крестьян идут.
– А много этой контры? – спросил Костя.
Чижов нахмурился:
– Много еще, братки.
В Сибири Колчак хозяйничает.
Со всех сторон белогвардейцы на Москву походом собираются.
Да еще в других странах капиталисты на нас волками смотрят.
Им тоже Советская власть не по нутру.
Но ничего, наша власть – рабоче-крестьянская, и Красная Армия – рабоче-крестьянская, народная.
А народ всех врагов победит.
Все, братки, будет!
Дайте срок!
– Вот видишь, – сказал мне Костя, – я тебе говорил!
Советская власть буржуев прогонит, и тогда будет хорошо.
Было видно, что Костя с уважением относится ко всему, что говорит отец.
Мне котельщик Чижов тоже очень нравится.
Ведь это он сорвал портрет Керенского.
А всем известно, что Керенский стоял за буржуев и, значит, за Орликовых.
Лето было какое-то необыкновенное, тревожное.
Носились слухи о том, что в Мурманске высадились английские войска.
На кладбище кораблей мы так и не собрались поехать.
Заканчивался июль 1918 года.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ЗАЧЕМ ОНИ ПРИЕХАЛИ?
Утром над Соломбалой прогудел гидроплан.
Он летел так низко, что, казалось, вот-вот своими лодочками сорвет крышу какого-нибудь дома.
Соломбальские жители испуганно прятались по дворам.
Женщины плакали.
Старуха Иваниха, распластавшись на крыльце, отчаянно выла, предвещая конец миру.
Еще накануне прислуга Орликовых Мариша начала запасать воду.
Она раз десять бегала на речку с ведрами.
Сам Орликов сказал, что красные, уходя из Архангельска, отравят воду.
Нас, ребят, тоже посылали таскать воду.
Костя сказал, что Орликов врет.
Но что поделаешь, если матери заставляют!
Всякие слухи с молниеносной быстротой разносились по Соломбале, и женщины всем этим слухам верили.
Говорили, что в порту подготовляются взрывы.
Мы долго и со страхом ожидали.
Но никаких взрывов не было.
Все это оказалось пустой болтовней.
Вскоре гидроплан снова появился над Соломбалой.
Теперь он летел очень высоко.
Что-то зловещее и тревожное было в этом полете большекрылой птицы.
Несмотря на ранний час, все ребята были на улице.
Никто не хотел играть.
Ребята спорили.
Каждый говорил, что гидроплан пролетел именно над их домом.
Конечно, они все врали.
Я хорошо видел, как он пролетел над нашим домом.
Но я не спорил и сказал об этом лишь Косте Чижову.
Костя ничего не ответил.
В стороне судоремонтных мастерских тяжело прогремели выстрелы.
Но это были не взрывы.
Два года назад от взрывов в порту в некоторых домах на нашей улице вылетели стекла.
А это были выстрелы орудийные.
Прерывистое эхо многократно отозвалось за Соломбалой, еще более пугая встревоженных жителей.
Стало известно, что в Белое море пришли английские, американские и французские крейсеры.
Аэропланов летало теперь так много, что на них даже наскучило смотреть.
Аркашка Кузнецов рассказывал, что гидропланы запрудили всю Двину.
Нам очень хотелось побежать к гавани и посмотреть, как садятся и поднимаются гидропланы.
Но мы боялись.
Во-первых, кто знает, может быть, там и в самом деле что-нибудь взорвется.
А во-вторых, нам просто строго-настрого было запрещено уходить от домов.
Но вечером, когда все немного успокоились, мы покинули нашу тихую улицу.
В это время напротив кинематографа «Марс» высаживались из катеров на берег английские и американские солдаты.
Играл духовой оркестр.
Огромные сверкающие трубы, словно удавы, обвивали задыхающихся музыкантов.
Больше всех старался барабанщик.
Изо всех сил он бил короткой колотушкой в бока толстопузого барабана и каждый раз прихлопывал сверху медной тарелкой.
Такой же барабан, закованный в металлические прутья, я видел в городе у карусели.
У кинематографа собралась толпа.
Потом приехали в колясках соломбальские богатеи.
Тут был и Орликов с женой.
Вместе с другими купцами он прошел через толпу к самой стенке гавани.
Анна Павловна несла пышный букет цветов.
Махровые астры, левкои и гвоздика – запретные для нас цветы – все было собрано с клумб.
Мне припомнилась маленькая маргаритка, из-за которой Анна Павловна назвала нас ворами, а Юрка Орликов избил Гришку Осокина.
Видно, Орликовы были здорово рады приходу иностранцев, если даже все цветы для них собрали.
С катера по трапу сошел офицер, должно быть, самый главный из иностранцев.
Орликов отвесил низкий поклон и подал ему на узорчатом полотенце каравай хлеба.
В верхней глазированной корке каравая была врезана чашечка с солью.
Английские офицеры пожимали руки Орликову и Анне Павловне, а те, довольные и гордые, улыбались.
Умолкшая на время музыка вновь загремела над двинскими волнами.
Все это очень походило на ярмарку.
Я вспомнил карусель, разряженную петрушку, шарманку и многоцветную, пестреющую перед глазами толпу.
В толпе нестройно кричали «ура».
Орликов поднимал руки и резко опускал их, подавая сигналы: «Ур-а-а!».
– Они привезли сюда белого хлеба и консервов, и шоколаду, – сказал нам Аркашка Кузнецов. – Вот заживем!
Костя нахмурился.
Он, должно быть, что-то знал, но молчал.
Неделю назад Костя сказал мне, что где-то в Кеми англичане расстреляли трех большевиков.
Мне было понятно лишь одно: если Орликовы так рады иностранцам, значит, им жить будет не хуже.
Красные ушли из Архангельска.
А что же будет с Советской властью, которая, как обещал Костин отец, хотела устроить для нас хорошую жизнь?
Я спросил об этом Костю.
– Молчи! – шепнул он мне.
Вечером войска иностранцев маршем проходили по главной улице Соломбалы.
Дробно гремели по булыжникам подковы американских ботинок, и нелепо болтались на шотландских солдатах короткие юбочки.
Зачем они приехали в Архангельск?
Орда голодных босоногих ребятишек кружилась около солдат.
Забавляясь, солдаты с громким хохотом бросали на дорогу галеты и обливали ребят водой из фляжек.
Необычная, странная форма солдат, незнакомая речь, оружие – все это не могло не интересовать нас.
На площади у собора в окружении своих офицеров стоял английский генерал и любовался маршем.
Вдруг он поднял руку.
Какие-то непонятные нам слова мгновенно привели в движение всех его приближенных.
Вытянутая рука генерала указывала на крышу маленького деревянного домика, где помещался заводской комитет.
Над крышей колыхался яркий красный флаг.
Офицеры – два англичанина и русский белогвардеец – побежали к заводскому комитету и скрылись в воротах.
Через минуту они вытащили на улицу человека.
Это был молодой рабочий во флотском бушлате, но с черными простыми пуговицами.
Он, должно быть, не успел даже надеть фуражку; волосы его растрепались.
Вызванные из строя солдаты окружили его.
Русский офицер кричал:
– Кто вывесил большевистский флаг?
Не дожидаясь ответа, он с силой ударил рабочего по лицу.
– Гады! – услышал я шепот Кости.
Толпа зашумела и сдвинулась с места.
– За что бьете? – послышались негромкие голоса.
Солдаты протолкнули рабочего к домику и заставили лезть на крышу.
Рабочий стал ногами на карниз и попробовал подняться на руках до скобы, удерживающей водосточную трубу.
Но руки его сорвались, и он упал на землю.
– Поддержите его штыками!
Белогвардеец выхватил из рук солдата винтовку и ткнул рабочего.
Кое-как, сопровождаемый насмешливыми и злыми выкриками, рабочий забрался на крышу и осторожно снял флаг.
Он бережно сложил его и спрятал в нагрудный карман.
Когда он спустился, его сбили с ног, сорвали бушлат.
Едва он поднялся, как новые удары кулаков и прикладов посыпались на него.
С окровавленным лицом, закрываясь от ударов руками, он снова упал на землю.
Клочья красной материи, оставшиеся от флага, были разметаны по дороге.
Четыре солдата под командой офицера увели избитого рабочего с площади.
– Куда его? – спросил я Костю.
– Известно куда! – мрачно ответил Костя. – На расстрел.
Я был удивлен и напуган словами моего друга.
Мне никак не верилось, что этого молодого судоремонтника, которою я частенько встречал в Соломбале, сейчас расстреляют.
Что он им сделал, этим людям из чужих стран?
Они только сегодня приехали в Соломбалу и уже начинают убивать русских рабочих...
Смотреть парад больше не хотелось.
Мы вернулись домой.
Я вошел в нашу комнату тихонько, и дед Максимыч не видел меня.
Он сидел на своей низенькой скамеечке и чинил сапог.
Вбивая в подметку беленькие березовые шпильки, он пел протяжную поморскую песню.
О каких незваных гостях он пел?
Может быть, о тех, которые сегодня приехали в Архангельск?..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
КОСТЯ ЧИЖОВ СОБИРАЕТСЯ БЕЖАТЬ
Но больше всего нас поразило появление на нашей улице Орликова-сына.
Он шел по деревянному тротуару, сдержанно улыбаясь и ударяя стеком по покосившимся тумбам, словно пересчитывая их.
При каждом ударе стек заунывно свистел.
В светло коричневом френче английского покроя Юрка Орликов выглядел настоящим офицером, каких мы видели на картинках в журнале «Всемирная панорама».
На френче было четыре огромных нашивных кармана со складкой посередине.
Над тонким маленьким лицом Юрки возвышалась широкая остроугольная фуражка.
Желтые краги были новенькие, без единой царапины.
И на туго затянутом ремне с портупеей висела кобура настоящего револьвера.
Нет, это уже был не Юра-гимназист, не короткоштанный Юрка.
Это был прапорщик Орликов – тонкий, высокий, гордый.
Мы ненавидели Юрку Орликова, но тут вынуждены были ему позавидовать: фуражка, краги и револьвер, ничего не скажешь, были у него шикарные.
– Зачем у него такие карманы? – спросил я Костю.
– Для оружия, конечно, – ответил мой приятель, – ну для маузера, для гранат...
– Для какого маузера?
Костя презрительно посмотрел на меня.
«Эх ты, простофиля, не знаешь!» – говорили его глаза.
– Скажи, Костя, – не унимался я, – скажи, что тебе, жалко, что ли...
– Ну, револьверы такие.
Вот есть наганы, кольты, маузеры...
Мне стало стыдно, и, чтобы не унизиться перед ребятами, я соврал:
– У нашего дедушки был кольт.
Он мне давал стрелять.
– Не ври! – крикнул Аркашка Кузнецов. – Твой дедко – сторож, водолив.
– А когда он боцманом плавал, думаешь, не было... не было, да?
Я уже сам начинал верить, что у дедушки был кольт и я стрелял из этого замечательного револьвера.
Но мои приятные размышления были прерваны Костей Чижовым.
– У боцманов не бывает кольтов, – сказал Костя. – Бывает у капитанов, да и то не у всех.
Вот у нас, у отца...
Костя вдруг замолчал, и мне показалось, что он в чем-то чуть-чуть не проговорился.
В этот момент шедший впереди Орликов ударил стеком по последней тумбе и свернул в ворота своего дома.
...Ночью на нашей улице произошли новые события.
В дом, где жил Костя Чижов, явились офицеры.
Среди них был Орликов.
Они перерыли все в комнате Чижовых и потом увели отца Кости.
Все стали говорить, что Чижов – большевик.
Весь день я бродил по улице в надежде увидеть Костю.
Но он не появлялся.
Я думал о том, что, может быть, Костиного отца тоже увели на расстрел, как того рабочего на параде.
Вечером я сидел в лодке и ловил на удочку колюшку.
Но это бесполезное занятие мне быстро наскучило: колюшка – несъедобная рыба.
Я стал раскачивать лодку, любуясь волнами, уходящими от бортов.
– Эй, на лодке! – услышал я голос с берега.
На берегу стоял Костя.
– Иди сюда, покачаемся! – позвал я его.
Костя спустился на пристань, прыгнул в лодку.
Он сел на банку и тихо заговорил:
– Я тебе что-то скажу.
Только ты никому!
– Ясно, никому.
– Хочешь бежать?
– Куда?
– К красным, на фронт.
И он поведал мне свои планы.
Вчера, за несколько часов до ареста, котельщик Чижов завернул свои документы и револьвер в полотенце и уложил в жестяное молочное ведро.
Потом он дал ведро Косте и послал его на речку.
Как велел отец.
Костя на лодке выехал из Соломбалки и пристал к Кузнечевскому валу, у Шилова острова.
Здесь он стал ожидать отца.
Из Архангельска, занятого белыми и интервентами, Чижов думал уехать вверх по Двине на лодке.
Но в назначенное время, в полночь, отец не явился.
Его арестовали в тот момент, когда он намеревался выйти из дому.
Прождав очень долго, Костя спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу.
На другой день он принес отцовский сверток и спрятал в нашем погребе – в том погребе, где мы обычно играли.
– Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим.
Мне стало страшно, и в то же время я с восхищением смотрел на своего друга.
Когда Костя показал мне из кармана, словно птичку, рукоятку револьвера, я решил, что буду действовать заодно с приятелем.
Подступала ночь – светлая теплая северная ночь.
Небо, необычно нежное, голубое, раскинулось над притихшей Соломбалой.
Высоко в небе повисли тонкие пласты розовых облаков.
Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна зияли на домах черными ямами.
Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тоской взглянул на меня.
Я понял, что Костя думает об отце.
– Слушай, Костя, а за что арестовали его?
Правда, что он большевик?
– Ну да, большевик.
Да ты не болтай!
– Ты меня, Костя, за девчонку считаешь?
– Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длинный, – строго сказал Костя. – Ему ничего нельзя говорить.
А девчонки всякие бывают.
Ты знаешь Олю Лукину, вот она молодец!
Признаться, при упоминании об Оле я покраснел.
Конечно, я знал Олю Лукину, дочь капитана каботажного плавания.
Она тоже жила на нашей улице.
Она мне нравилась.
Пожалуй, я даже ее любил.
Но в этом я не признался бы никому на свете.
Это была самая большая моя тайна.
– Ей и говорить не надо, – усмехнулся Костя, – она больше тебя знает!
Это было уж слишком!
Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше меня знает.
Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать рифовый узел.
Наконец, я был уверен, что если ее посадить за весла, то она будет размахивать ими, как птица крыльями.
Однако то, что рассказал мне Костя, заставило забыть обиду.
Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали.
Когда в Архангельске еще была Советская власть, к капитану Лукину тайно явились два незнакомых человека.
Это были иностранные агенты.
Они сделали капитану секретное предложение: за вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных иностранных кораблей.
И капитан наотрез отказался.
Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь.
Его обвинили в содействии большевикам.
– Утром Оля с матерью к нам приходила, – продолжал рассказывать Костя. – Она даже не плакала.
Ее офицер допрашивал.
Только она ему ничего не сказала.
Молодец!
История с капитаном Лукиным страшно удивила меня.
Кто бы подумал, что в нашей Соломбале произойдут такие события!
Непонятно!
Ведь говорили, что англичане и американцы приехали помогать России воевать против немцев.
А на самом деле они арестовывали русских рабочих и даже расстреливали их.
До нашего дома мы шли молча.
Костя заговорил первым:
– Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать.
– Где работать?
– Пойду на пароходы котлы чистить.
– А как с фронтом? – спросил я. – Не побежим?
– Денег матери заработаю – тогда и на фронт.
– И учиться не будешь?
– Когда красные придут, Советская власть будет – тогда буду учиться на механика.
– А когда красные придут?
– Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск...
– А разве англичане и американцы тоже будут воевать против красных?
– А зачем же они приехали сюда!
– Орликов говорил: против немцев нам помогать...
– Дурак ты, Димка!
Слушай больше Орликова, он наговорит...
– Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил.
Ну ладно...
А это ты хорошо придумал, Костя, – работать!
Я тоже буду работать.
Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, помогать отцу и матери!
Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок.
Вот она обрадуется!
Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях.
Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадовалась.
Она даже сказала, что не отпустит меня работать.
Первое, что пришло мне в голову, – это зареветь.
Желание работать удвоилось.
Мне было бы стыдно признаться Косте, что меня не отпускают.
Но слезы не помогли.
Зато помог дедушка.
– Пусть поработает, – сказал он. – Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками плавали.
Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ
Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.
Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты.
Они уводили рабочих в тюрьму.
Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.
«Мхи» стало страшным словом, и его всегда произносили шепотом.
Нам об этом разговаривать строго запрещалось.
За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители.
Вскоре на нашей улице арестовали еще троих рабочих.
Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое – «Мудьюг».
В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров.
Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой.
Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.
Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.
Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу.
В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные.
Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков.
И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн.
Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков.
На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию.
Я знал эту женщину.
Ее звали тетя Мотя.
Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попросила прочитать другую женщину.
За это ее арестовали.
Что это за прокламация?
Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано!
И вот такой случай представился.
Небольшой листок бумаги лежал на деревянных мостках.
Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки.
Листок был не помятый, с ровными обрезанными краями.
Не оставалось сомнения: это была прокламация, наверняка прокламация.
Я оглянулся: никого!
Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.
Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся.
Нет, никто ничего не видел.
Я свернул в первую улицу, обошел квартал.
Навстречу шли английские офицеры.
Если бы они знали, что лежит у меня в кармане!
Было страшно и немного весело.
Но англичане даже не взглянули на меня.
Я ушел на кладбище, на пустырь.
Здесь можно было читать прокламацию без опасения.
С трепетом вытащил я листок, теперь уже измявшийся в моем кармане, и расправил его.
– «Дорогие товарищи!» – прочитал я шепотом.
Я лежал на траве, под кустом, но не забывал поглядывать по сторонам.
– «...Мировая гидра контрреволюции в лице американского и английского империализма...»
Многие слова в прокламации были непонятны: «мировая гидра», «колонии».
Зато я понял, что англичане и американцы решили задушить революцию.
Они хотят, чтобы в России была не власть рабочих и крестьян, а власть богачей.
Они воюют против русских рабочих и крестьян, а их пароходы увозят в Англию русский лес.
В прокламации говорилось, что нужно вступать в ряды Красной Армии и с оружием в руках защищать Советскую власть от мировых разбойников.
Должно быть, Костя Чижов читал такие прокламации, если он решил бежать на фронт к красным.
Вначале я хотел завернуть в прокламацию камень и утопить в речке.
Нельзя же было хранить ее в кармане!
Но потом, заметив, что поблизости никого нет, прицепил прокламацию на гвоздик к забору.
Пусть соломбальцы прочитают и узнают, зачем иностранные офицеры и солдаты приехали в Архангельск.
...В то время как всюду шли аресты и Соломбала жила в постоянной тревоге, в квартире Орликовых каждый вечер было шумно и весело.
Юрий Орликов являлся домой в сопровождении других офицеров.
Часто с ним вместе приходили англичане и американцы.
Наш потолок дрожал от топота.
Наверху танцевали.
Через открытые окна, завешенные прозрачным тюлем, были слышны звуки фисгармонии; шумный, многоголосый разговор прерывался смехом и звоном стаканов и рюмок.
Ночью компания выходила во двор.
– Господа, – кричал Юрий, – кому сегодня мы нанесем визиты?
Ордера есть?
– Я арестовываю без ордеров, по своему усмотрению, – отвечал один из офицеров.
Когда они проходили по улице, в окнах домов то там, то тут приподнимались уголки занавесок.
Бессонные от тревоги десятки глаз провожали веселую компанию.
По утрам прислуга Мариша в огромном переднике выносила на помойку бутылки, жестянки и пустые сигаретные коробки.
Под шоколадной и сигаретной оберткой скрывалось «золотце» – блестящая свинцовая бумага.
Обертки с непонятными золотыми буквами собирались ребятами наравне с конфетными бумажками – «рубликами».
На «рублики» играли в бабки, на них можно было купить у ребят рыболовные крючки, самодельные игрушки, старые книжки, картинки – словом, всякую всячину, ценную для нас.
Собравшиеся во дворе самые маленькие ребята окружали Маришу.
Они умоляли ее не выбрасывать богатства в помойку.
В раскрытых жестянках оставались капли сгущенного молока.
Иногда в банках находили кусочки белого хлеба, крошки печенья.
Мы были голодны...
Ребята постарше стояли в стороне.
Даже голодные, они не подходили к Марише и с горечью смотрели на малышей, переживая их унизительное положение.
Однажды, когда вышла Мариша, во дворе был Костя Чижов.
Шестилетний Борька Кузнецов первым подбежал к ней:
– Тетенька, дайте кусочек!..
Тетенька...
Мариша сунула ему кусок булки.
Но едва Борька хотел запустить в булку зубы, как к нему подскочил Костя и сильным ударом выбил ее из рук растерявшегося мальчика.
Борька вытаращил глаза и вдруг заревел громко и истошно, на весь двор.
– Никогда не бери! – зло сказал Костя.
Он с ненавистью взглянул на окна орликовской квартиры.
Но маленький Борька ничего не понимал и, не унимаясь, плакал.
Тогда Костя достал из кармана жестяную коробочку из-под пистонов и подал ее Борьке:
– Вот, возьми лучше это.
А после я тебе хлеба принесу.
Не реви!
Все ребята знали об этой коробочке и давно зарились на нее, но никакими своими сокровищами они не могли соблазнить Костю на обмен.
И тут даже самые маленькие поняли, что Костя совсем не хотел обидеть Борьку Кузнецова.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
КОТЛОЧИСТЫ
– Димка, вставай!
Я слышу голос Кости.
Хочется спать.
Ночью мне снилось страшное.
Английские офицеры гонялись за мной.
Они стреляли из револьверов, но все пули миновали меня.
Потом они схватили дедушку и повели на расстрел.
Дед потерял свою деревянную ногу и прыгал, словно играл в «классы».
Я бежал за дедом, чтобы подать ему ногу, но нога вырвалась из моих рук и тоже прыгала по дороге.
Проснувшись, я обрадовался: все это только сон.
Дед сидел на скамейке и чинил свой сапог.
Успокоенный, я снова заснул...
– Димка, вставай!
Если бы над головой выстрелили из пугача, если бы мне пообещали настоящую яхту или кусок белого хлеба с маслом – в те минуты я все равно не открыл бы глаза.
Но это пришел Костя Чижов звать меня на работу – чистить котлы.
Я надел парусиновую рубаху.
Мать завернула в бумагу завтрак – кусок хлеба.
«Ну, я пошел», – сказал я.
Так всегда раньше говорил отец, отправляясь на судно.
Страшный сон забылся.
Появилось любопытство, смешанное с непонятным чувством волнения.
У Кости была бумажка, по которой нас пропустили через ворота судоремонтных мастерских.
Я знал всю Соломбалу вдоль и поперек.
Купался в запретных местах на Северной Двине – против дома с деревянными львами на воротах.
Забирался на колокольню соломбальского старинного собора, откуда было видно не только всю Соломбалу и весь Архангельск, но и Маймаксу.
Я ходил в кинематограф «Марс» и в цирк, ловил на кладбище птичек и катался на вагонетках за городом по заброшенной железной дороге.
И только в судоремонтных мастерских я никогда не бывал.
Мы шли по дороге, усыпанной дробленым шлаком.
Всюду чернели пирамидки блестящего каменного угля.
Вдали виднелись мачты и корпуса стоявших на ремонте пароходов.
Конечно, мы зашли в кузнечный цех.
Не поддаться такому искушению было невозможно.
Там творился ад кромешный.
Вентиляторы гудели, как аэропланы.
Под колпаками в горнах пламя рвалось вверх, словно из брандспойта.
Захватывающее зрелище надолго остановило нас у парового молота.
На наковальне лежала круглая раскаленная болванка.
Мелкие редкие искорки отскакивали от нее.
Рабочий, отстраняя лицо от жара, придерживал болванку огромными клещами.
Вдруг сверху сорвалось что-то тяжелое.
Под ударом с болванки брызнули тысячи искр.
Рабочий ловко повернул болванку, и молот снова грохнул с высоты.
Потом мы зашли в механическую мастерскую.
Длинный ряд токарных станков шумел шкивами и ремнями.
Как будто станки куда-то мчались, и в то же время они оставались на месте.
Узловатые сшивки ремней казались мышатами, они бегали вверх и вниз, вверх и вниз.
Отполированные, блещущие шкивы сбегали ступеньками.
Они кружились с бешеной скоростью.
У двери стояла корзина, наполненная железными стружками.
Длинные шероховатые спиральки были еще теплые: их только что принесли от станков.
Изготовлять такие спиральки мне казалось недосягаемым мастерством.
А на самом деле, как я потом узнал, удивительные пружинки были всего лишь отбросами токарной работы.
В котельном цехе лежали широкие плиты.
Рельс точно такой же, как на трамвайном пути, проходил от стены к стене.
Но он был не на земле, а на балках вверху.
По рельсу катался ролик с двумя блоками и цепями.
Вначале ролик показался мне бесполезным, игрушечным.
Но вот один из котельщиков опустил цепи, и крюки обхватили лист железа.
Медленно лист приподнялся и качнулся в сторону.
На ролике лист подкатился к прессу.
Железо было по крайней мере толщиной с палец.
А под прессом оно резалось, как бумага.
Отрезаемые кромки извивались и коробились, словно живые.
За час мы насмотрелись таких чудес, каких не видали, пожалуй, за всю жизнь.
– Как хорошо тут, Костя! – сказал я, когда мы выходили из цеха. – Я обязательно буду работать в таких мастерских.
Костя взглянул на меня исподлобья.
– Ты бы неделю назад сюда пришел – увидел бы, как тут было хорошо!
– А что было?
– Забастовка была...
Костя понизил голос до шепота и осмотрелся: не слушает ли кто.
– Ты только молчи, а то... нас обоих туда...
Я понял: «туда» – значит на Мудьюг, в тюрьму, на Мхи.
Косте было известно многое.
Неделю назад в мастерских прошли слухи: получен заказ на изготовление снарядов и на оборудование нескольких пароходов пушками.
А рабочие не хотели выполнять этот заказ.
Пароходы должны были пойти вверх по Двине, чтобы воевать против красных.
Утром судоремонтники явились в мастерские, но работу не начинали.
Тогда после обеденного перерыва на двух грузовиках приехали солдаты.
Рабочие вышли из цехов.
Офицер, который командовал солдатами, заявил, что будет стрелять, если забастовка не прекратится немедленно.
Но рабочие оставались во дворе мастерских.
Тогда офицер приказал солдатам подготовить пулемет.
В это время пришел какой-то инженер и сообщил, что заказа на изготовление снарядов не будет.
Только после этого работа в цехах возобновилась.
Зато на другой день трое рабочих из котельного цеха не пришли на работу.
Они были арестованы ночью как зачинщики забастовки.
И снова судоремонтники начали бастовать.
Двое рабочих были освобождены.
Они вернулись понурые, неразговорчивые.
Позднее один из них рассказал, что у третьего арестованного, котельщика Федора Феликсова, при обыске нашли револьвер и листовки.
Его, наверно, увезли на Мудьюг, а может быть, и расстреляли.
– Вот как тут бывает «хорошо»! – добавил Костя к своему рассказу.
– Ну, когда придут красные, мы будем здесь работать.
Тогда будет хорошо, правда, Костя?
Ведь тогда рабочие будут сами хозяевами мастерских! – Мне хотелось хоть как-нибудь подбодрить своего друга.
Я знал, что сейчас он думает об отце.
Кто-кто, а я-то очень хорошо знал, что такое – потерять отца.
У меня вдруг защемило в груди.
Что с ним случилось, с моим милым отцом?
Молодой, сильный, ведь он тоже, как и мы теперь, думал о лучшей жизни.
– Ничего, Костя, ничего, – повторял я и не знал, что бы еще такое сказать в утешение своему другу.
...Чистить паровые котлы нас послали на пароход каботажного плавания «Енисей».
Пароход стоял у стенки и через несколько дней должен был отправиться в рейс.
На палубе «Енисея» работали котельщики.
Один из них крутил, словно у шарманки, рукоятку маленького переносного горна.
Чем быстрее он начинал крутить, тем ярче вспыхивало пламя в горне.
Клещами котельщик вытаскивал из огня раскаленные заклепки, похожие на спелые ягоды, и подавал клепальщикам.
Под меткими и частыми ударами молотков, сливающимися в сплошной треск, заклепка темнела, осаживалась и заполняла воронкообразное отверстие.
На баке матрос свивал в круглый коврик толстый упругий канат.
Машинисты разбирали носовую лебедку.
Глядя на этих людей – мастеровых и моряков, тоже хотелось что-нибудь сделать, построить, отремонтировать.
Хотелось, чтобы твои руки так же ловко выстукивали молотками трескучую дробь на заклепках, чтобы они умели клепать, пилить, строгать, завинчивать гайки, запускать донки, шуровать уголь в топке, вязать узлы и поднимать флаги.
Третий механик повел нас в машинное отделение.
Тут пресно пахло отработанным паром.
Высокая трехцилиндровая машина тускло поблескивала маслом, застывшим на отполированных частях.
Неужели такая тяжелая громадина может двигаться под действием пара?
Мне казалось, что все эти штоки, шатуны и вал так тяжелы, что их не сдвинет никакая сила.
Маленькая дверца, такая маленькая, что даже мне, проходя в нее, приходилось нагибаться, вела в кочегарку.
Рядом с большим трехтопочным котлом стоял малюсенький вспомогательный котел.
У вспомогательного, как полагается, тоже были водомерное стекло и манометр.
Как объяснил механик, манометр показывал давление в котле.
Я хотел пуститься в расспросы.
Ведь в кочегарке было столько незнакомого и непонятного!
«А что такое еще за давление?», «А эта штучка как называется?»
Но механик совсем не склонен был со мной долго разговаривать.
– Давление – это давление... ну, сила пара.
Работать надо!
Нас никто не учил, сами все узнавали.
На практике.
На практике, так на практике!
Поработаем – узнаем.
А водомерное стекло я и сам понял, для чего служит.
Водомерное.
Значит, воду мерить в котле.
Нам дали инструмент: молотки и стальные щеточки.
Молотки были специальные для чистки, заостренные с обоих концов.
Через узкую горловину Костя залез в большой котел.
Я – за ним.
В котле было сыро и прохладно.
Над волнистыми топками шли ряды трубок.
По этим трубкам, когда котел находился под паром, проходил дым, и трубки назывались дымогарными.
– Вычистить, чтобы как чертов глаз блестело! – сказал механик. – Сам Горчицын принимать будет... из регистра.
Костя показал мне, как отбивать молотком накипь, как орудовать шкрабкой и щеткой.
Я работал старательно, побаиваясь какого-то Горчицына из какого-то регистра.
Костя сказал, что чистить нужно по-хорошему, а то котел может взорваться.
В полдень нас позвали обедать.
– Можно передохнуть, – сказал старший кочегар. – Подите в кубрик, ребята дадут вам перекусить.
В кубрике стоял полумрак.
Это узкое длинное помещение, где жили кочегары, напоминало коридор.
У стенок были устроены койки в два этажа.
Над столом висел крюк.
Я знал, что на этот крюк в штормовую погоду подвешивают чайник.
За столом сидели кочегары и угольщики – помощники кочегаров.
Они обедали.
Перебивая друг друга, они рассказывали забавные истории.
Особенно отличался своими веселыми рассказами угольщик Голубок – высокий, плечистый, но еще совсем молоденький парень.
Он был без рубашки, и только сетка, обернутая вокруг шеи, спускалась на голую грудь, как галстук.
– Вот нанялся этот Ваня матросом на судно, – рассказывал Голубок, хитро прищуривая глаз, – а в тот день отход был.
Я же говорю, Ваня сверху приехал, на море не бывал.
Днем закончили погрузку и отошли от причала, чтобы на рейд встать.
Вот капитан кричит Ване: «Отдай якорь!»
Ваня стоит на баке и глаза от удивления выкатил.
А судно относить стало.
Разозлился капитан да еще громче закричал в рупор: «Отдай якорь!»
Тут Ваня совсем перепугался и взмолился: «Я не брал, – говорит, – дяденька, твоего якоря»...
Кочегары громко хохотали, а Голубок рассказывал все новые и новые истории:
– Это что за пароход у нас, «Енисей»!
Вот я плавал, был у нас пароход «Селивёрст», так у него от мачты до мачты – семь верст.
На вахту кочегары не как-нибудь, а на трамвае ездили.
А один матрос, пока по мачте до клотика лез, за полмесяца деньги получил...
А вам приходилось в Лондоне бывать?
Не приходилось?
Так вот, я вам скажу, там туманы так туманы!
Весло засунешь в туман, а потом на это весло брюки и рубашки после стирки развешиваешь.
– А в тропиках ты, Голубок, бывал?
Как там, очень жарко?
– Еще бы!
Мы один раз в тропическом рейсе якоря потеряли.
Матросы с ног сбились в поисках.
Нету якорей, да и только!
А потом догадались – расплавились якоря.
Вот какая жара!
Но всего хуже во льдах дрейфовать.
Мороз – слова не скажешь.
Слова прямо у самого рта замерзают.
Ну, потом мы наловчились один говорит, а двое палками слова отколачивают...
Нам не хотелось уходить из кубрика от этих веселых людей.
Когда мы вежливо попрощались с кочегарами, Голубок сказал:
– Пока будете чистить – отгадайте загадку, который у нас на «Енисее» конец самый короткий и который самый длинный?
Работая в котле, мы перебирали с Костей все веревки и канаты, какие могли быть на пароходе.
Какой самый короткий конец – этого мы отгадать не могли.
Самым длинным концом на судне, решили мы, должна быть веревка у лага.
Мы выбрались из котла поздно вечером.
Я очень устал.
В голове звенело.
Я с ужасом смотрел на свои черные от грязи, покрытые ссадинами руки.
Есть не хотелось, и тошнота подкатывала к горлу.
Скорее бы спать!
Утром мы снова были на «Енисее».
На палубе нам встретился Голубок.
– Отгадали загадку? – спросил он.
– Не могли, – ответил Костя. – Самый длинный – у лага.
– У нас подлиннее есть, – засмеялся Голубок. – Язык у нашего боцмана – длиннее конца не найти...
Самым коротким концом на судне оказался кусок веревки у колокола-рынды для отбивания склянок.
Я смеялся, но через силу.
Со вчерашнего дня болела голова и ныли руки.
Теперь мне казалось, что нет тяжелее работы, чем чистка паровых котлов.
К вечеру на пароход пришел старик с большой седой бородой.
Это был Горчицын.
В котел он не залезал.
– А ну, мальчик, ударь по задней стенке! – кричал Горчицын и, закрыв глаза, прислушивался к стуку.
Этот старик по звуку определял исправность и чистоту котла.
Наконец котел приняли.
Можно было накачивать воду и поднимать пар.
Завтра утром «Енисею» предстояло отплытие.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ОТКРЫТЫЕ КИНГСТОНЫ
Дул побережник – сухой и свирепый ветер с северо-запада.
Вспененные волны бросались на причальную стенку, разбиваясь каскадами сверкающих брызг.
У стоявшего на рейде парохода в судорогах извивался штормтрап.
Под ним на волнах танцевала крутобокая шлюпка.
С утра мы начали чистку котла на «Святом Михаиле».
В полдень нам неожиданно приказали перебраться на «Прибой».
– Мы, дяденька, только начали, – сказал Костя Чижов. – Зачем же переходить?
– Не ваше дело! – закричал механик. – Ступайте, куда посылают!
«Прибой», небольшой буксирный пароход, стоял у стенки в устье речки Соломбалки.
Мы бродили по берегу, ожидая, когда нас позовут.
У «Прибоя», охраняя штабель продолговатых ящиков, шагал солдат с винтовкой.
По палубе ходил офицер.
Высунувшись из рубки, его слушал капитан буксира.
– К двенадцати часам чтобы все было готово!
Вы слышите, капитан?
– Постараемся.
– За погрузкой я буду наблюдать лично, – резко сказал офицер. – Команде не говорить ни слова.
Он сошел на берег.
Нас с Костей пропустили на пароход.
– Вечером поднимать пар будем, – сказал капитан старшему машинисту.
– Некуда торопиться, – ответил машинист. – Я отказываюсь, не пойду.
Что с меня возьмешь!
– Не волнуйся, Ефимыч, на ветре громко разговаривать вредно, – сказал капитан, глазами указывая на солдата. – Конечно, с тебя ничего не возьмут.
Зато тебе дадут... свинцовую штучку из этого запаса.
– Все равно не пойду.
И кочегары отказываются.
– А они откуда знают о грузе?
– Не беспокойся, знают...
А ну, молодцы, чего уши развесили!
Давай в котел!
Мы спустились в машинное отделение.
На небольших судах кочегарка не отделена от машины.
Захватив шкрабки, щетки и обтирку, мы пролезли через горловину в котел.
– «Прибой» посылают вверх по Двине – оружие и патроны белым везти, – объяснил мне Костя, – а команде не хочется.
Слышал, как они говорили?
Я знаю: у этого машиниста брат арестован.
В котле было тесно и холодно.
Огонь в топке погасили давно.
Двухрожковая коптилка тускло освещала ряд дымогарных трубок и стенку котла.
Я лежал, не имея возможности повернуться, и слушал Костю.
– А вдруг нас забудут, – голос у Кости глухой, тревожный, – или нарочно закроют!
Задраят горловину, воды накачают и пар поднимут.
Кочегар с «Пожарского» рассказывал – был такой случай, одного парнишку сварили...
Я представил себе такого же, как я, мальчика-котлочиста.
Он разбивает в кровь кулаки о железную стенку котла, кричит.
Но никто его не слышит.
Лязгает гаечный ключ, крепящий крышку горловины.
Уже работает донка и плещется вода.
Кочегары готовят промасленную паклю для растопки...
Мне захотелось вылезть из котла на палубу, где свободно дышится, где ярко светит солнце и шумит в снастях свежий ветер.
Мы проработали до позднего вечера.
– Забирай инструмент, – сказал Костя. – Пойдем сдавать.
Я высунул голову в горловину.
По трапику в машинное отдаление спускался капитан.
Наклонившись над верстаком, работал машинист.
– Баржу еще привели, – тихо сказал капитан. – На буксире, говорят, придется тащить.
Каюту всю загрузили.
Пломбу повесили.
Только не выйдет!
Вы готовы?
– Готовы, – ответил машинист. – В десять будет совсем темно.
Тогда и уйдем.
Не заметят.
– Матросы не придут.
Помощник уже ушел...
Если спросят, скажу: команда разбежалась.
Только, думаю, не удастся им спросить меня.
Я, Ефимыч, с тобой двинусь.
Мне в Архангельске пока делать нечего.
Капитан присел на ступеньку трапа и задумался.
Машинист бросил напильник на верстак, подошел к капитану, зашептал:
– Ты уходи пораньше, а я останусь...
– Зачем?
– Пять лет на «Прибое».
Понимаешь, жалко им оставлять.
Открою кингстон... пусть все к черту... на дно вместе с ихними патронами!
Мне показалось, что машинист заплакал.
– Костя, что такое кистон? – спросил я.
– Не кистон, а кингстон.
Это клапан так называется.
Его откроешь – вода наберется в пароход, он и утонет.
Так вот что задумал машинист!
А может быть, он тоже большевик?
Через горловину я внимательно рассматривал лицо машиниста.
Лицо было небритое, добродушное.
– Ну, вылезай, что же ты! – толкнул меня сзади Костя.
Мы вылезли из котла.
Машинист дружески хлопнул Костю по плечу.
Из Костиной куртки поднялось облачко пыли.
– Бегите домой, чумазые!
– А принимать не будете?
Машинист махнул рукой:
– Нет.
Поднявшись на палубу, я облегченно вздохнул.
У стенки, сзади «Прибоя», тихо покачивалась небольшая баржа.
Руль у нее был огромный, почти вполовину всей баржи.
На носу я различил надпись: «Лит. В».
Мы пробовали разгадать, что означает эта странная надпись.
Но попытки наши остались безуспешными.
По берегу ходил часовой.
Темнело.
Ветер не утихал.
Двинские волны с шумом наступали на берег.
Где-то в стороне военного порта тревожно завыла сирена.
– Пойдем, – сказал Костя.
Мы молча прошли мимо часового, обогнули горы каменного угля, миновали мастерские.
Соломбальские улицы были тихи и безлюдны.
Нам встретился патруль английских солдат.
Наступали часы, когда на улицу жителям выходить запрещалось.
Соломбала, как и весь Архангельск, была на военном положении.
Нам нужно было поспешить запоздавших английские солдаты уводили к своему коменданту.
А разговор с английским комендантом, как известно, неприятная штука.
Домой я вернулся усталый и сразу лег спать, ни словом не обмолвившись о том, что узнал на «Прибое».
Наутро мы пошли с Костей к тому месту, где вчера стоял «Прибой».
Но нас даже близко не подпустили солдаты.
Буксира не было.
Над берегом сгорбился подъемный кран.
На катере неуклюже передвигался водолаз.
Поблескивали стекла скафандра.
Машинист Ефимыч сдержал свое слово.
«Прибой» лежал на дне Северной Двины.
Баржа с оружием и патронами исчезла.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
КОСТИНА ТАЙНА
Решение Кости бежать на фронт, к красным, было окончательным и бесповоротным.
Так, по крайней мере, заявил он сам.
Ежедневно по пути на работу он делился со мной своими планами.
И каждый день он придумывал что-нибудь новое.
Один раз Костя даже сказал, что перед побегом он еще отомстит Орликову за отца.
– Как же ты отомстишь? – спросил я.
Я мог представить, что Костя запустит кирпичом в окно орликовской квартиры или перережет провода у электрического звонка.
Наконец, он может вырвать все цветы из заветного садика и написать на дверях мелом оскорбительное прозвище Юрия Орликова.
Но Костя сказал, что все это пустяки по сравнению с тем, что ожидает Орликова:
– Он должен умереть!
Я полностью одобрил решение Кости.
Ведь Орликов предал его отца.
А котельщик Чижов стоял за то, чтобы в России была Советская власть.
А Советская власть должна была установить для всех рабочих и крестьян хорошую жизнь.
Орликов не хотел этого.
Он враг, и правильно сказал Костя: он должен умереть.
Таким гадам не должно быть пощады!
Костя Чижов решил стать начальником отряда красных партизан.
Он будет бороться против богачей и защищать Советскую власть.
Меня Костя назначит своим помощником.
На своей эскадре Костя подплывет к Архангельску и освободит его от белых, от американских и английских захватчиков и палачей.
В первый день приезда иностранцев мы смотрели на них с любопытством.
Теперь мы их ненавидели.
Они приехали сюда, чтобы арестовывать наших, русских рабочих, и убивать их.
Они схватили отца Кости Чижова и отца Оли Лукиной.
Они заодно с Орликовыми.
Мы были голодны и мякинный хлеб считали за счастье.
А они ели белый хлеб и галеты, пили сгущенное консервированное молоко и какао.
Они курили табак «кепстен» и сигареты с золотыми ободками.
А дедушка Максимыч сушил для своей трубочки мох.
Наступила осень.
Вечера стали темными.
Когда дождя не было, ребята разжигали на берегу Соломбалки костры.
Темнота обступала нас, сидящих вокруг костра.
Речка качающейся полоской отражала пламя.
Искры летели высоко-высоко.
... Далеко в порту трижды просвистел пароход.
– Отходит, – сказал Костя.
– В море?
– Нет, это буксир «Яков».
На левый берег пошел.
На левом берегу Двины – вокзал, склады, пакгаузы.
Там, у стенки, в бункеры пароходов грузится уголь.
– Хорошо быть капитаном! – тихо проговорил Гриша Осокин. – Стой в рубке и поворачивай штурвал.
Тихий ход!
Задний!
Вперед до полного!
– Капитан денег зарабатывает много, – сказал Аркашка Кузнецов.
– Не так много, – серьезно заметил Костя.
– Если бы у меня было много денег, я бы купил все книги, какие есть на свете, и прочитал, – сказал Гриша. – И ел бы пятачные булки и леденцы.
– А я бы купил большой пароход и всю жизнь плавал бы, – сказал я. – А ты, Костя?
Костя не ответил.
Должно быть, он думал сейчас о чем-то другом.
Он часто оглядывался и прислушивался словно кого-то ожидал.
– Ты чего? – спросил я тихо.
– Ничего! – грубо ответил Костя.
Неожиданно он поднялся.
– Я сейчас, – сказал он, – подожди меня тут.
И он скрылся в темноте, между кучами дров.
Постепенно ребята стали расходиться, и вскоре у костра я остался один.
Где же Костя?
Куда ему понадобилось идти в такой поздний час?
Я сидел, пошевеливая палкой костер, и смотрел, как искры, подгоняемые дымом, взлетали высоко вверх и исчезали в темноте.
Вдруг к костру подошел человек.
Он был в парусиновой матросской рубахе с большим синим воротником – гюйсом.
– Здорово! – сказал он тихо.
– Здорово! – ответил я.
Матрос присел на корточки.
Пламя костра осветило его лицо и надпись на ленточке бескозырки: «Флотский полуэкипаж».
Мне часто приходилось видеть военных матросов.
Они жили в Соломбале в огромном каменном доме, который так и назывался – флотский полуэкипаж.
В будни матросы командами выходили на работы, а в воскресенье они гуляли по Никольскому проспекту.
– Где Костя? – неожиданно спросил матрос.
– Сейчас придет.
А что нужно?
– Нужно.
Подгоревший костер рухнул.
Рой искр взмыл кверху.
Матрос поднялся, отошел, еще с минуту постоял, словно что-то обдумывая.
В этот момент появился Костя.
Он заметно смутился.
Должно быть, ему не хотелось, чтобы я знал о его знакомстве с матросом.
Он поманил и отвел матроса от костра.
– Ну как, ходил? – спросил матрос.
Костя утвердительно кивнул головой.
– Что сказали?
– Сказали – не готова обувь...
Я видел, как матрос вытащил из кармана маленький сверточек и передал Косте.
Что он говорил, я не слышал.
– Ладно, – ответил Костя. – Все будет сделано.
Матрос ушел.
Что будет сделано?
И кто этот матрос?
Почему он знает Костю?
Я сгорал от любопытства.
Я думал, что Костя сейчас же все расскажет.
Но он и слушать не хотел моих просьб.
– Я тоже кое-чего знаю, – сказал я, – и тебе уж ни за что не скажу.
Однако хитрость не удалась.
Костя молчал.
Потом он начал болтать всякую чепуху, конечно, для того, чтобы я отстал от него.
Но мне тоже не просто заговорить зубы
Тогда Костя пообещал обо всем рассказать завтра.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
Изо всех сил старался я скрыть свое любопытство.
Утром, направляясь на работу, я внимательно рассматривал тумбы у деревянных тротуаров, словно в тумбах скрывалась какая-то загадка.
Дважды даже заходил в ворота чужих домов, вслух считал свои шаги.
Я делал вид, что занят чем-то особенно важным и интересным.
Пусть Костя думает, что мне ровным счетом наплевать на его тайны.
А на самом деле мне хотелось лишь привлечь внимание приятеля.
Если он спросит, чем я занят, я тотчас потребую рассказать все без утайки.
Словом, мысль о матросе не выходила из моей головы.
А Костя шагал рядом и как ни в чем не бывало напевал песенку о кочегаре, который не в силах был вахту стоять.
В конце концов мы рассорились.
Собственно, это была не настоящая ссора, какая обычно бывает у ребят.
Мы не показывали друг другу кулаков, не устрашали угрозами.
Я лишь сказал, что не буду у Кости помощником и сам придумаю кое-что более интересное, чем побег.
Но Костя упорно молчал.
В этот день нас разъединили.
Меня послали на паровую шаланду.
Костя остался на «Святом Михаиле».
Шаланда имела странный вид.
Единственная мачта находилась на самом носу, а труба высотой с мачту – на корме.
На середине у шаланды палубы не было, и подвесной горбатый мостик был перекинут с бака на корму.
Все здесь было какое-то смешное и несуразное.
Даже капитана на шаланде называли багермейстером.
На паровой шаланде перевозили землю и песок, вычерпанные на углубляемых местах реки.
Я не был в восторге, очутившись на этом грязевозе.
И как это хочется команде плавать на таком судне!
Меня встретил старик-механик, очень добрый на вид, с большими седыми усами.
На шаланде все его называли Николаем Ивановичем.
Механик вытер паклей руки и протянул их мне.
– Уже трудишься, – сказал он. – Ладно.
А чей будешь?
– Красов.
– Андрея Максимовича внук, стало быть.
Давно не видел старика...
Все рыбачит?
– Рыбачит.
– А батько где?
Что-то не помню его.
Он в верхней или в нижней?
Старый механик разговаривал со мной, как со взрослым, и это мне нравилось.
Он спрашивал, в какой команде отец – в верхней или в нижней, то есть матрос или кочегар.
– В верхней был.
– Значит, рогаль! – засмеялся механик.
Слыхал?
С давних пор матросов называют рогалями, а кочегаров и угольщиков – духами.
Летом, когда на море штиль, матросы на палубе отдыхают.
Зато внизу, у котлов, мучаются кочегары.
Нет ветра – нет тяги, плохо держится пар.
Но осенью, когда на море шторм и волна за волной катятся через палубу, тяжело и опасно работать матросам.
И в это время блаженствуют, как они сами говорят, кочегары.
В кочегарке нет сумасшедшей жары, и пар держится хорошо.
Обо всем этом я знал.
Шутка механика не обидела меня.
– На каком же плавает отец? – спросил он.
– На «Ольге» плавал и погиб.
– Вот оно как...
Знаю это дело, знаю...
Механик замолчал.
Он вытащил большие часы-луковицу, посмотрел на небо, словно сверяя время по солнцу, и сказал:
– Время идет, работать нужно.
– Почему вы плаваете на шаланде? – спросил я.
– А где же еще плавать?
– Ну, на большом пароходе, в море.
– Хватит, наплавался.
Конечно, я не мог удержаться, чтобы не поговорить со старым моряком о том, как интересно плавать в море.
– Мы с твоим дедом поплавали, – перебил механик, – повидали, поработали, и никто нам спасибо не сказал.
Обоих нас с моря прогнали.
Максимыча – за то, что он калека.
Меня – за другое...
– За что?
Механик усмехнулся:
– Будешь много знать – скоро состаришься.
Пока мы стояли на палубе, Николай Иванович рассказал о работе землечерпалок.
Грязные шаланды, землечерпалки и рефулеры наводили чистоту в гавани портового города.
Напористая моряна и весенние разливы наносят по песчинке, по камешку целые острова.
Постепенно гавань мелеет, дно поднимается.
И давно большие морские транспорты перестали бы входить в порт, если бы не работали землечерпалки.
– Мы, как дворники, чистим и подметаем фарватер, – сказал механик с усмешкой.
Машинное отделение на шаланде было такое же, как и на морских пароходах.
Кочегарка тоже отделялась железной стенкой – водонепроницаемой переборкой.
Металлические поручни, надраенные шкуркой – наждачной бумагой, сверкали отражением света.
В котле я работал старательно: мне хотелось заслужить похвалу старого механика.
Вдруг они встретятся с дедушкой.
«Дельный, – скажет Николай Иванович, – у тебя внук, старина».
Но механик даже не зашел в кочегарку, не полез в котел.
Он позвал меня задолго до окончания работы:
– Беги домой, на сегодня хватит.
Кланяйся Максимычу, скажи, что зайду как-нибудь, навещу старика.
Обрадованный, я убежал с шаланды.
Котлы надоели.
Когда я работал, согнувшись между дымогарными трубками, я страшно уставал и всегда думал о нашей тихой улице.
Там дул свежий ветерок и было так хорошо играть!
Первым делом нужно забежать на «Михаила», к Косте.
Хотя мы и поссорились утром, но обиды у меня уже не было.
В самом деле, на Костю невозможно долго сердиться.
Без него скучно.
Я привык к нему.
Взбежав по трапу на палубу «Михаила», я заглянул в вентиляторную трубу и громко позвал:
– Костя!
Теплая струя воздуха из кочегарки щекотала лицо.
Мой голос оглушительно прогудел в листах железа.
Но никто из кочегарки не ответил.
– Костя, я пошел домой!
Труба снова гулким ревом повторила окончания моих слов.
Внезапно тяжелая рука схватила меня сзади за плечо:
– Чего надо?
Я обернулся и увидел над собой худое лицо кочегара, серое от угольной пыли и потное.
– Костю, котлочиста, зову.
– Нету здесь Кости, – нахмурившись, ответил кочегар. – Он что, братишка тебе будет?
– Нет, мы с одной улицы.
Товарищ мой.
Кочегар опять нахмурился и отвернулся:
– С ним тут нехорошая штука вышла.
Ну вот, так дома твой Костя.
– Дома?
Какая штука вышла?
– Ошпарился он, домой его увезли.
Не выжить, наверно, парню.
Сломя голову помчался я к Косте.
Неужели он уже умер?
Не может быть этого!
Мигом добежал я до домика, где жили Чижовы.
Мне встретился Гриша Осокин.
Он куда-то бегал, запыхался и не мог говорить.
– Костя...
Костя... весь... весь... ошпарился.
Значит, правда.
Я тихонько пошел к Чижовым.
Костя лежал на кровати бледный, с закрытыми глазами.
У кровати сидела мать и плакала.
У Кости были ошпарены руки и ноги.
На «Святом Михаиле» два котла.
Один котел чистил Костя, другой был под парами.
Кочегар велел котлочисту заползти под площадку и перекрыть клапан.
Костя отвернул штурвальчик вентиля, и в этот момент сорвало резьбу.
Со страшной силой и шумом вырвался пар и опрокинул котлочиста.
Я ушел от Чижовых с тревогой за своего друга.
Вечером на следующий день, когда я пришел с работы, к нам прибежала мать Кости:
– Димушка, тебя Костя зовет.
Ему сегодня легче.
Когда мы вошли в комнату Чижовых, Костя лежал с открытыми глазами.
Он слабо улыбнулся мне.
Обе руки у него были забинтованы.
– Димка, – прошептал Костя, когда мать вышла из комнаты, – дай честное слово, что не скажешь...
Я не понял, о чем говорит Костя.
– Нужно одно дело сделать.
Я тебе скажу.
Дай честное слово, что никому... ни одному человеку...
– Честное слово, Костя!
Никому!
Костя приподнял голову с подушки и стал говорить еще тише:
– В Соломбале есть один человек, дядя Антон.
Он большевик.
Только об этом никто не знает.
И ты молчи.
Понимаешь?
Я кивнул головой.
– У меня письмо от него есть.
Нужно в город снести.
Снесешь? – И Костя рассказал мне, куда нужно отнести письмо.
– Ясное дело, снесу.
Костя глазами показал на подушку:
– Вот тут возьми.
Я вытащил из-под подушки конверт.
– Спрячь подальше! – шепнул Костя.
– А чего этот... дядя Антон... делает? – спросил я.
– Он матрос из флотского полуэкипажа.
Батькин товарищ.
Он делает известно чего: работает против белогадов.
Только об этом ни гу-гу.
Понял?
Однако еще не все было мне понятно.
Но другие мысли уже захватили меня, когда я шел от Кости домой.
Мой друг, который вместе со мной чистил котлы и который играл с ребятами в казаки-разбойники, мой приятель Костя помогал большевикам, был у них вроде как почтальон.
Ведь за это его могли отправить на Мудьюг или даже убить.
Но он ничего не боялся.
Смелый парень!
– Костя...
Костя... – повторял я, нащупывая в кармане конверт. – Вот ты какой!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
МЕХАНИК С ПАРОВОЙ ШАЛАНДЫ
На другой день я пошел в училище.
Кончилось лето – кончились каникулы.
Длинный коридор приходского училища был заполнен ребятами.
Снова на переменах игра в арапки, «куча мала», плавные круговые полеты бумажных ворон и голубей.
Сторожиха Уляша долго звонит маленьким ручным колокольчиком.
Мы бежим в класс.
Новость!
В нашем классе новая учительница.
А где же Яков Парамонович?
– Где Яков Парамонович?
Учительница смущается, мнется.
Она еще совсем молодая.
– Он больше у нас не будет...
Он... он... уехал.
– Куда уехал?
Он никуда не собирался уезжать.
– Дети, начинаем урок.
У нас сегодня арифметика.
У меня возникают сомнения.
Действительно, Яков Парамонович никуда не хотел уезжать.
Может быть, и его...
Я пугаюсь этой мысли.
Яков Парамонович был хороший учитель, и мы его очень любили.
Урок тянется долго и тоскливо.
Сейчас я  думаю о конверте, лежащем у меня в кармане.
Сегодня нужно идти в город по поручению Кости.
Черная доска стоит на треноге.
Крупными меловыми буквами и цифрами на ней написано условие задачи:
«Барышник заплатил рыбаку за 1 пуд рыбы 50 копеек.
На рынке он продал рыбу по 3 копейки за фунт.
Сколько он получил барыша?»
Я видел перед собой трепещущую серебристую рыбу, вытаскиваемую бородатым рыбаком из садка, представлял барышника: он был похож на Орликова.
Но, как я ни старался, задачу решить не мог.
Каждую минуту я ощупывал в кармане конверт и пытался вдуматься в смысл задачи.
Вернувшись из училища, я не мог сидеть дома.
Когда ждешь – время, как назло, идет невероятно медленно.
Я выходил на улицу, сидел на тумбочках, пел песни.
Так я спел все песни, какие знал, но оказалось, что песен нужно знать по крайней мере в пять раз больше.
Тогда я стал считать.
Но это скоро надоело.
Время шло удивительно медленно.
Однако я помнил наказ Кости: идти можно только вечером, когда стемнеет.
А вдруг меня задержат?
Тогда конверт нужно незаметно уничтожить.
Иначе узнают о дяде Антоне, о большевиках, которые втайне действуют в Архангельске.
И маму и деда Максимыча арестуют, хотя они ничего и не знают обо всей этой истории.
«Ничего, Димка, не бойся! – успокаивал я себя. – Ведь Костя не боится.
Он смелый парень!»
Наконец, как мне показалось, время пришло.
Я старался идти не торопясь, но ноги сами несли меня вперед.
Вскоре я уже был на Кузнечевском мосту.
Встречались и обгоняли дрожки.
Лошади с черными наглазниками легко мчали их по гладкому деревянному настилу.
За устьем Кузнечихи в далекий берег Северной Двины уткнулось заходящее солнце.
Большая река, широкая, потемневшая, лежала спокойно и, казалось, застыла.
Вначале я шел по набережной.
Потом свернул в улицу, которая называлась Садовой.
Тут действительно был сад.
Он занимал целый квартал.
Высокие березы роняли на тротуары желтые листья.
Сад был обнесен железной решетчатой оградой.
Хорошо бы поиграть в этом саду!
Но увы... ребят туда не пускают.
Я не заметил наступившей темноты.
Нужно было торопиться, и я побежал разыскивать флигель с комнатой на чердаке.
В Летнем саду играл оркестр.
Но я не мог ни минуты задерживаться.
Надо успеть вернуться в Соломбалу до выхода патрулей.
Шагая по Поморской улице, я пересек два проспекта и скоро нашел двухэтажный дом, во дворе которого стоял приземистый пятиоконный флигель.
Вместо обычного одного слухового окошка на крыше светились три окна.
Я обошел флигель и поднялся по узкой чердачной лестнице.
– Что скажешь, мальчик? – услышал я тихий голос из темноты.
От волнения я чуть не перепутал условную фразу:
– Дядя Миша... дядя Миша, я вам принес сандалии починить, Агния Ивановна послала...
– Работы много, скоро не сделаю, – последовал ответ.
Все шло так, как говорил Костя.
– У Агнии Ивановны носить нечего.
К среде будут готовы?
– Давай сандалии.
Заходи!
Кто-то открыл дверь.
Полоса тусклого света ударила по чердаку.
Я вошел в комнату.
Все в этой комнате было обычное: комод, покрытый кружевной дорожкой, на столе самовар, на стене – множество фотографических карточек в большой общей раме, на треножниках – глиняные горшки с геранями.
– Давай сандалии...
О, да мы знакомы, оказывается!
Передо мной стоял усатый механик с паровой шаланды, Николай Иванович.
Я оторопел.
Мне уже показалось, что я ошибся и попал не в тот дом.
– Давай сандалии, – повторил Николай Иванович.
Я вытащил конверт, и это нисколько не удивило механика.
Значит, все получается так, как надо.
Николай Иванович разорвал конверт и прочитал записку.
– Так, так... – сказал он.
Я ждал, что еще скажет механик.
Может быть, он мне даст еще другое, более опасное поручение?
А он сказал:
– Садись, выпей чайку!
– Спасибо, Николай Иванович.
Мне домой поспеть надо до патрулей.
– Ах, вот что!
Это верно.
Патрули...
Значит, ты наш.
Ну, смотри, осторожнее! – Он помолчал, потом улыбнулся и сказал: – Максимычу поклон передал?
Ну-ну, беги.
А патрулей этих скоро опять не будет.
Заживем!..
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЗИМОЙ
Вскоре я сам увидел дядю Антона.
Он пришел к Чижовым навестить Костю.
Он был одет в парусиновую матросскую рубаху с большим синим воротником – гюйсом.
На ленточке его бескозырки я прочитал: «Флотский полуэкипаж».
Дядя Антон появился у Чижовых на минутку.
Ему нельзя было задерживаться: за ним могли следить шпики.
Он оставил нам новое письмо, пожелал Косте скорее выздороветь и ушел.
Еще три раза ходил я в город к Николаю Ивановичу с письмами от дяди Антона.
Костя окончательно выздоровел только зимой, когда Соломбалу занесло снегом.
Маленькие домики на нашей улице казались завернутыми в снежную вату.
Сугробы доходили почти до крыш.
По обеим сторонам очищенных тротуаров тоже высились сугробы.
Под тяжестью снега сутулились тополя и березы.
С наступлением сумерек морозный воздух синел.
Всюду топились печки.
Сизый дым тихо струился из труб и стлался по улице, отчего воздух еще более сгущался.
Поздними темными вечерами мы приходили к маленькому домику на соседней улице и усаживались на скамейку.
Это было место встреч с дядей Антоном.
Вместе с письмами матрос передавал нам кусок хлеба или несколько галет.
На другой день мы относили письмо Николаю Ивановичу.
После жестоких декабрьских морозов наступили теплые дни.
В Соломбале на озерке был устроен каток.
Привязав заржавленные «снегурки» к валенкам, днем я катался по тротуарам, а вечером тайком перелезал через забор на каток.
Конечно, каток не мог идти ни в какое сравнение с рекой Кузнечихой и даже с Соломбалкой.
Но теперь лед на реках замело снегом.
А осенью, когда первые морозы сковывали реки, лучших мест для катанья искать было не нужно.
Черный лед выгибался и предательски потрескивал.
Но разве соломбальских ребят испугаешь!
На катке было всегда шумно.
Большой круг занимали конькобежцы в рейтузах и вязаных рубашках.
Они носились, как птицы, резко взмахивая руками или заложив руки за спину.
В широком кольце, обнимающем площадку, медленно двигался поток шарфов, шапок-ушанок, шляпок, капоров и вязаных шапочек.
Это было самое скучное место на катке.
Держась за руки крест-накрест, плыли парочками парни и девушки.
Многие не умели кататься и мучились, едва переставляя ноги, словно шли по льду пешком и прихрамывали.
Именно в этой тоскливой толчее и разрешалось кататься нам, ребятам.
А нам хотелось на беговую дорожку или в центр, на площадку для фигурного катания.
В центре творились чудеса, каких даже в цирке не увидишь.
Фигуристы рисовали здесь на льду причудливые узоры, вычерчивали восьмерки, прыгали, стремительно кружились и танцевали на коньках вальс.
Костя на каток не ходил: доктор сказал, что ему пока нужно остерегаться резких движений.
Англичане и американцы построили в саду горку.
Она возвышалась над деревьями.
Соломбальцы никогда не видали таких горок.
Необычно высокая и узкая, с вытянутым скатом горка иностранцев совсем не была похожа на наши русские ледяные горки.
В одно из воскресений мы пошли в сад.
Там собрались английские и американские офицеры.
Даже самые худощавые из них в огромных желтых шубах казались толстяками.
Офицеры курили, громко разговаривали и смеялись.
– Э, малшики! – крикнул один по-русски. – Кто хочет тысячу рублей получить?
Кто самый смелый?
Иностранцы предлагали тысячу тому из мальчишек, который скатится с горки на коньках.
Они с ума сошли, что ли, эти американцы?
Пусть-ка сами скатятся на коньках с такой вышины!
С наших широких горок мы кататься не боялись.
Но горка чужеземцев была в два-три раза выше.
Ледяная дорожка убегала от горки, извиваясь между деревьями.
Свою горку иностранцы делали без снега.
В морозы они поливали голые доски водой.
Сквозь тонкий, прозрачный ледок на горке были видны даже сучки и щели между досками.
Шутка ли – скатиться с такой горы!
И все же среди ребят смельчак нашелся.
Это был Мишка Сычов, тринадцатилетний мальчуган с Четвертого проспекта.
– Брось, Мишка, – крикнул ему товарищ. – Видишь, они пьяные.
Надуют...
Но Мишка смело забирался по лестнице на верхнюю площадку горки.
Однако там, на высоте, смелость внезапно покинула его.
Он дважды подходил к скату и дважды отступал.
– Гуд, бой!
Давай, малшик! – кричал офицер. – Трус, малшик!
Ребята, тесно прижавшись друг к другу и задрав головы, смотрели на Мишку и молчали.
Нам очень хотелось, чтобы Мишка Сычов доказал иностранцам смелость русских ребят.
И в то же время щемящая тревога за товарища затаилась в груди.
– Не надо, Мишка, – с мольбой в голосе тихо сказал Мишкин товарищ. – Не надо, убьешься.
Слезай...
Но Мишка не слышал.
Самым страшным было начало – несколько аршин ската были почти отвесными.
Мишка отошел назад к поручню, потом, глядя застывшими глазами далеко вперед, прошел, не сгибая колен, всю площадку и сорвался вниз.
Он не катился, а падал, весь сжавшись в комочек, и через мгновение уже был у подножия.
Внизу, стремительно пролетая отлогий конец ската, он стал выпрямляться.
Он миновал первый изгиб дорожки, и, казалось, движение его стало замедляться.
Ребята следили за смельчаком, затаив дыхание.
И вдруг на втором изгибе дорожки, все еще мчась с бешеной скоростью, Мишка не успел повернуть и врезался в снег.
Ребята ахнули.
Все!
Конец!
Пропал!
С секунду ничего нельзя было разглядеть во взвихренном облаке снега.
Потом у дерева высоко мелькнули Мишкины ноги, и страшный, душераздирающий крик расщепил тишину:
– А-а-а!..
Мы бросились к Мишке.
Он лежал, запорошенный снегом, недвижимый, с бледным исцарапанным лицом.
Ребята склонились над ним:
– Мишка!
Мишка!
Что с тобой?
Вокруг быстро собралась толпа.
Иностранцы стали торопливо расходиться из сада.
Они, видимо, боялись, что им несдобровать перед собирающейся толпой.
Мишу осторожно перенесли на скамейку.
У него были перебиты ноги.
Он стонал и не открывал глаз.
– Изуродовали парня, – сумрачно сказал пожилой рабочий, сняв полушубок и прикрыв Мишу.
– Нашли забаву!
Теперь мальчонка навек калека...
– Нужно коменданту пожаловаться!..
– Ничего комендант не сделает...
Я смотрел на Мишку и дрожал от озноба.
Вскоре подошла лошадь с дровнями.
Мишку положили на дровни и увезли в больницу.
С тех пор ребята никогда не подходили к горке иностранцев.
...Зима уходила.
Снег быстро таял.
Лед на Двине потемнел и поднялся.
До Архангельска докатились слухи о наступлении частей Красной Армии по Северной Двине и по железной дороге.
Тайком рассказывали о поражениях интервентов и о восстаниях в белой армии.
Впрочем, архангельские жители сами были свидетелями одного такого восстания.
В Кузнечевских казармах солдаты отказались ехать на фронт.
Они разогнали офицеров и собрались на митинг.
Тогда к казармам прибыла английская морская пехота.
Поднялась стрельба.
Англичане, американцы и белогвардейцы били по восставшим из пулеметов и бомбометов.
Звенели стекла, и сыпалась штукатурка, отбиваемая пулями.
Восставшие отвечали стрельбой из окон и с чердака казармы.
Жители ближайших домов испуганно прятались в подпольях.
Восстание подавили.
Солдат выстроили и рассчитали по десяткам.
Каждый десятый был выведен из строя.
«Десятых» отвели на Мхи и немедленно расстреляли.
Говорили, что англичане и американцы скоро уедут из Архангельска.
Английские солдаты тоже нередко отказывались воевать.
Однажды утром в училище Костя встревоженно шепнул мне:
– Вчера дядю Антона и еще одного матроса вели под конвоем куда-то к кладбищу...
Нужно Николаю Ивановичу сказать.
В этот день мы должны были встретиться с дядей Антоном.
Мы пошли с тайной надеждой, а может быть...
Хотя время подходило к полуночи, было светло.
Теперь мы уже не садились на скамеечку, чтобы не вызывать подозрений, а бродили по улице.
Что ж в этом особенного – двое мальчишек-полуночников не ложатся спать и бегают по улице!
А может быть, они собираются на рыбную ловлю!
Но сколько мы ни ждали, матрос не явился.
И мы поняли: дядю Антона расстреляли...
Должно быть, у него нашли листовки...
Вечером на другой день мы пошли к Николаю Ивановичу.
Там мы встретили трех незнакомых рабочих.
Когда Костя сказал о случившемся Николаю Ивановичу и тот сообщил об этом своим товарищам, один из рабочих строго спросил у нас:
– А вы не проболтались где-нибудь?
– Мы знаем, не девчонки, – серьезно и с обидой ответил Костя.
– Народ надежный, давно известный, – ласково улыбнувшись, сказал Николай Иванович.
Мы слышали, как Николай Иванович тихо переговаривался со своими товарищами.
– Выступать нужно, я давно говорю, – глядя в пол, шепотом сказал другой рабочий. – Чего там наши медлят!
– С ухватами не выступишь, – заметил Николай Иванович. – Оружия нет, и люди не подготовлены.
В комитете знают об этом.
Наступление наших задержалось.
Интервенты опять подкрепление по железной дороге послали.
– В Маймаксе люди давно готовы, – возразил тот же рабочий. – Сколько ждать можно!
Так нас всех пересажают да перестреляют...
Николай Иванович встал.
Брови его сдвинулись.
Он сердито посмотрел на рабочего, который с ним спорил:
– Врешь, Богданов!
Всех нас не перестреляют.
Напрасно ты панику поднимаешь.
Для выступления момент нужно выбрать.
Вот оружие достанем да фронт к Архангельску подвинется – тогда и выступим.
– А что, с оружием плохо?
– Пока плохо, – ответил механик.
Мы попили у Николая Ивановича чаю с хлебом.
– Пока, ребятки, не приходите.
Вы хорошо помогали нам. – Николай Иванович подал нам руку и тихонько сказал Косте: – Известно, батька твой жив, на Мудьюге сидит.
Скажи матери, а больше никому...
Слышишь?
О, как обрадовался этому известию Костя!
Он ухватился за рукав Николая Ивановича, и слезы полились из его глаз.
– Правда, жив?
– Доподлинно известно.
Но молчок...
Кажется, первый раз я видел, как Костя плакал.
Когда мы возвращались, он всю дорогу плакал, смеялся и обнимал меня.
Славный мой дружище, Костя Чижов!
В Соломбале среди ребят мы никогда не проронили ни одного слова о дяде Антоне и о знакомстве с Николаем Ивановичем.
Теперь, уединившись, мы часто вспоминали матроса-большевика.
Мы мало знали этого скупого на слова и всегда настороженного человека в военной матросской форме.
Конечно, ему очень нелегко было жить и выполнять задания подпольного комитета, когда почти все время он находился на глазах у своих унтеров и офицеров.
Опасность быть заподозренным или замеченным подстерегала дядю Антона на каждом шагу.
– Как это он не боится? – иногда говорил я Косте. – Ведь у него в казарме столько врагов!
– Он большевик, – отвечал Костя.
И этот ответ объяснял все.
Мы уже знали многих большевиков и видели их бесстрашие.
Но вот теперь дяди Антона нет.
При этой мысли становилось невыносимо тоскливо.
Сейчас как-то особенно хотелось его увидеть, прикоснуться к его бескозырке, к ленточкам, к синему воротнику и сказать «Спасибо, дядя Антон!»
В Соломбале всюду чувствовалось, что интервенты и белогвардейцы намереваются начать наступление на фронте.
За кладбищем проходили торопливые учения.
Ребята находили на полях патроны, невзорвавшиеся гранаты и пироксилиновые шашки.
Митьке Ильину оторвало руку: он держал подожженную шашку.
Осколком взорвавшейся бомбы у Липы Крыловой выбило глаз.
Иногда обоймы с патронами находили в канавах на улицах Соломбалы.
Костя снова собирался на чистку котлов.
А пока мы катались по Соломбалке на огромной шлюпке, которую перехватили на Северной Двине во время весеннего ледохода.
Шлюпка была дряхлая и тяжелая.
Но мы являлись теперь ее полными владельцами, и она нам казалась великолепным судном.
Свое судно мы назвали «Молния».
Мы опять решили искать клад, на этот раз на корабельном кладбище.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
НА ПОИСКИ КЛАДА
Ночь.
Легкий, почти прозрачный туман поднимается над большой рекой.
Он чуть-чуть скрывает лишь середину реки.
Далекий противоположный берег виден отчетливо поверх бледной прохладной пелены.
Летняя северная ночь.
Светлая, бескрайняя, она наполнена необыкновенно чистой, нетронутой тишиной.
Безоблачное огромное небо утратило дневную голубизну.
Оно такое же ясное и спокойное, как вся эта чудесная, такая ясная и загадочная белая ночь.
Из-за острова доносился едва слышно перекатный шум землечерпалки.
Лодка тихо плыла по течению.
Вначале мы усиленно гребли, но скоро нам надоело.
Торопиться было некуда, хотя путь предстоял далекий.
Мы ехали на кладбище кораблей разыскивать трубинский клад.
Накануне весь день прошел в сборах экспедиции.
У деда, по настоянию Кости, я выпросил карту.
Мы хорошо знали путь и так, но какая же экспедиция может быть без карты!
Были у нас и компас, и флаг, наспех сшитый из цветных лоскутьев, и самодельная подзорная труба.
В носовой части лодки лежали веревки, топор, лопата, удочки.
Словом, снаряжение экспедиции было полное.
Конечно, мы не сказали дома, куда отправляемся.
Так просто, едем рыбу ловить на ночь.
Ведь если рассказать о наших замыслах, все станут смеяться.
Поэтому план экспедиции содержался в строжайшем секрете.
Когда лодка вышла из устья Соломбалки на большую реку, я поставил мачту со свернутым парусом.
Ветра не было, и это огорчало нас.
Во-первых, нельзя было развернуть парус; во-вторых, флаг на верхушке мачты висел безжизненно.
А нам хотелось плыть под парусом, плыть с флагом, развевающимся по ветру.
При таком торжественном и важном деле, как отправка в экспедицию, парус был необходим.
Мы любили безветренные белые ночи.
Но сейчас мы мечтали о штормовой погоде.
Несколько раз Костя раскладывал карту на скамейке, и мы внимательно рассматривали ее.
На карте было написано: «Дельта Северной Двины».
Река расходилась рукавами, охватывая острова и островки.
Множество речек хвостиками пристало к большой реке.
А там, где река становилась совсем широкой, начиналось море, Двинская губа.
Чуть пониже уютное местечко на карте, вдавленное рекой в берег и прикрытое длинным изогнутым островом, было помечено крестиком.
Это и было кладбище кораблей.
Некоторые мелкие речушки казались на карте густыми веточками.
Здесь можно было заблудиться.
И город, и Соломбала скрылись из виду.
Нашу шлюпку окружали река и берега, поросшие лесом и кустарником.
Особенно красивым и заманчивым был правый берег.
На высокой горе росли огромные старые ели, издали казавшиеся черными среди яркой зелени травы и кустов.
Уж не бросить ли нашу затею и не остаться ли тут?
Ловить рыбу, играть в густом лесу.
Но это предложение сразу же было отвергнуто Костей.
Прошло не больше часа, как зашло солнце, а на небосклоне уже разливалась багряная краска – предвестие восхода.
Ночь кончилась.
– Право руля! – скомандовал себе Костя и круто повернул шлюпку к берегу.
Пришвартовав наше судно к обрывистому берегу, мы развели костер.
В продовольственном запасе экспедиции были сухари и сушеная рыба.
Половину этого запаса мы сложили в котелок, залили водой и повесили котелок над костром.
Завтрак показался нам необычайно вкусным – так, впрочем, всегда бывает на свежем воздухе.
– Когда мы поплывем в настоящую экспедицию, – сказал я мечтательно, – у нас будут консервы, солонина, белые сухари, ром...
– А это разве не настоящая? – возмущенно воскликнул Костя.
– Нет, Костя, тогда у нас еще будет шоколад...
– И какао, – добавил Костя.
– И меховая одежда, как у настоящих путешественников...
– И винтовки, как у Пржевальского...
Тут разгорелись страсти.
Мы перечислили столько необходимых вещей, что, пожалуй, даже самый большой корабль был бы перегружен ими до клотика.
Разумеется, мы ни минуты не сомневались, что сокровище будет в наших руках.
Прошлогодняя неудача почти забылась.
Ведь тогда мы искали клад очень просто, а теперь у нас была настоящая экспедиция.
Да, потом у нас будут ром, консервы и шоколад, а пока мы с аппетитом ели и похваливали смесь сухарной каши с рыбьими костями.
Когда мы закончили свой ранний завтрак, над острозубыми верхушками елей левого берега поднялось яркое, пригревающее солнышко.
В траве засверкали капельки росы, но тумана над рекой уже не было.
Мелкая рябь побежала по реке.
Качнулись и зашумели листвой кустарники.
Потянувший с юго-запада ветер усиливался.
Задрожал, зашевелился на мачте и взмыл в воздух наш многоцветный вымпел.
Мы столкнули с отмели шлюпку и развернули парус.
Он защелкал по воде шкотом, как щелкает бичом укротитель зверей в цирке.
Я поймал и натянул шкот.
Парус вобрал ветер и стал пузатым.
Под бортом бойко заговорила вода.
– Хорошо! – сказал Костя, развалившись на корме и зажмурив глаза.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
КЛАДБИЩЕ КОРАБЛЕЙ
Пока убывала вода и дул попутный ветер, шлюпка быстро неслась по реке.
Мы, лежа на банках, рассказывали друг другу небылицы.
Иногда Костя вскакивал и в подзорную трубу рассматривал берега.
Потом передавал мне и говорил:
– Вы видите, мой друг, там, на берегу, раскинут вражеский лагерь...
Хотя в трубу и было вставлено увеличительное стекло, однако оно лишь мешало смотреть, затуманивая даль.
В трубу я ничего не мог рассмотреть, зато поверх трубы хорошо видел рыбачьи избушки, или, как говорил Костя, вражеский лагерь.
Вскоре Костя заметил вдали на реке лодку.
– Догнать! – скомандовал он.
Но догонять лодку не пришлось.
Она плыла нам навстречу.
Оказалось, что это не простая лодка, а моторный катер.
В нем сидели офицеры и матросы.
Катер подошел к нашей «Молнии».
– Куда идете? – спросил морской офицер, сидевший у руля.
– Рыбу ловить, – ответил невозмутимо Костя.
– Откуда?
– Из Соломбалы.
– Далеко забираетесь.
На вас рыба и поближе найдется, – сказал офицер.
И вдруг приказал: – Обыскать!
Мы испугались.
В минуту все снаряжение нашей экспедиции было перевернуто и перерыто.
– Это что за пулемет? – спросил офицер, рассматривая нашу подзорную трубу, и, не дождавшись ответа, выбросил ее за борт.
– Господин офицер, не надо, – захныкал я, – это мы играем.
– Дурацкие игры!
Лодку тут не встречали?
– Нет, – сказал я.
– Это которая на веслах шла? – как бы припоминая, перебил меня Костя.
– Все лодки на веслах, – заметил офицер, усмехаясь.
– Это которая небольшая, черноватая? – тянул Костя. – Мы же, Димка, видели – она в Курью речку свернула.
Помнишь?..
– Помню, – утвердительно сказал я. – В ней еще двое ехали...
На лице у Кости я заметил досаду.
Ведь никакой лодки мы не видели.
А на той лодке, о которой говорил офицер, могло быть и три человека.
Но, по счастливой случайности, я не ошибся.
Офицер стал внимательным.
Он, видимо, поверил нам.
– Куда свернула?
В Курью! – в один голос воскликнули мы и наперебой начали объяснять, как попасть в речку Курью.
Спустя несколько минут мы были свободны и продолжали свой рейс.
– А что если они обыщут всю речку и никого не найдут? – спросил я у Кости.
– Конечно, они никого не найдут, – ответил Костя, ликуя, – а в это время те, кого они ищут, будут уже далеко...
– Тогда они погонятся за нами.
Костя присвистнул:
– Не догонят!
Ветер тем временем переменился, и шлюпку стало прижимать к левому берегу.
Течение тоже повернуло.
Лодка почти не двигалась.
– Давай бечевой потянем, – предложил я. – Мы всегда против течения бечевой карбас водим, когда с дедушкой на рыбалку ездим.
К борту шлюпки мы привязали веревку.
Один из нас шел по берегу и тащил шлюпку.
Второй сидел в шлюпке и управлял.
Утомившись, мы решили подождать, пока вода будет убывать.
На берегу, в кустарнике, мы разожгли костер и повесили над ним чайник.
Я забросил удочки и донницы.
Не прошло и минуты, как был пойман большой пучеглазый окунь.
Костя тоже закинул удочки.
Но больше ни одна рыбка не задевала наживки.
Окуня опустили в ведро с водой.
Было интересно смотреть, как он, изогнувшись и распустив розовые плавники, ходил в нашем «аквариуме», то и дело натыкаясь на стенки.
Напившись кипятку и закусив сухарями, мы улеглись на траву и уснули.
Нас разбудило горячее полуденное солнце.
В воздухе гудели оводы.
Было нестерпимо жарко.
Мы выкупались и снова отправились в путь.
Это место, укрытое длинным изогнутым островком, в самом деле походило на кладбище.
Здесь было тихо.
Высокие березы и ольхи густо росли на островке, защищая бухту от ветров.
Мелодично посвистывали в зарослях невидимые птицы.
Мачты, склоненные и обломанные, торчали над бухтой, как кресты.
Кое-где корабельных корпусов не было видно, и лишь мачты и реи вылезали из воды.
Это были кресты над утопленниками.
Всюду над водой возвышались облезлые кормы с поломанными рулями.
Старый почерневший бот завалился на берег.
Обшивка отстала от бортов и топорщилась, словно оперение у большой мертвой птицы.
На берегу распластались борта шхун, лежали скелеты из килей и шпангоутов, обломки рубок и палубных надстроек, глубоко вросшие в песок.
Они нашли здесь, в бухте, свой покой.
Престарелые странники – шхуны, боты, яхты, лодки, карбасы – закончили жизнь.
Когда-то они бороздили Белое море и Ледовитый океан, заходили на Новую Землю, в норвежские фиорды, в Христианию, Лондон и Ливерпуль.
Моряки, плавая на них, ловили треску, зубатку и морского окуня, промышляли тюленя, собирали гагачьи яйца.
Плоскодонные речные баржи приютились среди морских судов.
Но самым интересным из того, что увидели, была большая красавица шхуна.
Она даже не имела крена, и на мачтах ее сохранились остатки снастей.
Позолоченные выпуклые буквы на носу чуть покривились, но мы без труда прочитали название шхуны – «Белуха».
Мачты были высокие, слегка склоненные назад.
И это придавало шхуне особенную прелесть.
Такие шхуны рисуют в книгах.
На носу была вырезана фигура девушки.
– Какая длинноволосая женщина! – сказал Костя.
– Не женщина, а обыкновенная русалка.
Знаешь, Костя, они живые очень злые: заманивают моряков и отравляют.
– Вранье, живых русалок не бывает.
– Зато морские черти бывают.
– И чертей не бывает.
– Нет, бывают, – настаивал я. – Дедушка сам видел морского черта.
На Мурмане поймали.
Маченький такой, колючий.
– Не знаю, – удивился Костя, – только отец говорил мне, что черта выдумали попы.
И лешего, и русалок, и домовых – все выдумали.
– Наш дедушка в бога не верит.
Но только, знаешь, морской черт – это не настоящий, а животное такое...
– Ну, это другое дело, – серьезно сказал Костя.
Вода колыхалась у бортов шхуны, и казалось, что судно покачивается, удерживаясь на якорях.
Но шхуна прочно сидела на мели.
Мы даже забыли о кладе и, не медля, привязали шлюпку к борту шхуны.
– Как тут хорошо! – сказал Костя, спрыгнув на палубу. – Если бы я знал, то давно приехал бы сюда.
Палуба была завалена старыми досками, обрывками веревок и канатов, осколками стекла.
Из щелей между палубными досками выплавилась и застыла серая от пыли смола.
Запах смолы, знакомый, приятный, вызывал необъяснимое волнение.
Мы осмотрели всю шхуну.
По очереди вертели большой с точеными рукоятками штурвал, спустились в кубрик.
Заглянули в люк трюма.
Там в жуткой темноте блестела вода.
Наш разговор звонко разносился по трюму.
Словом, в развлечениях недостатка не было.
Вдруг Костя вспомнил о кладе:
– На «Белухе» ничего нет.
Тут не только нет денег, но даже и того, что стоило бы денег.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
НА ВОЛЬНОМ ВОЗДУХЕ
Но клад почему-то нас не волновал.
Мы проголодались и поспешили на берег.
Под двумя могучими широколапыми елями мы расположили лагерь нашей экспедиции.
Палатка, сооруженная из паруса и ветвей, была надежным прикрытием от дождей, ветров и солнца.
Флаг с мачты «Молнии» был торжественно перенесен на берег и укреплен над палаткой.
Спичек было мало.
Костя начал добывать огонь трением.
Но сколько он ни старался, ничего не получалось.
Тогда решили разжечь костер и поддерживать его днем и ночью.
– Давай останемся здесь навсегда, – предложил Костя. - Построим избушку и будем жить до тех пор, пока красные не придут в город.
– А как же клад? – спросил я.
– Останемся, если не найдем.
Будем охотиться и ловить рыбу.
Это было заманчиво – остаться и жить в лесу, как охотники.
– Жалко, что здесь нет тигров и слонов.
Зато медведей и зайцев, должно быть, много.
Костер пылал ярко и бездымно.
Дым привлекает внимание людей.
Нужно выбирать сухие сучья – тогда костер будет бездымный; об этом мы знали из книги об индейцах.
Впрочем, это известно не только из книг.
Так же делал и дедушка, хотя он никогда не читал этой книги об индейцах.
Над костром висел котелок, черный от копоти.
В нем варилась уха из окуня.
Наступила ночь.
Поднялся туман и скрыл островок и корпуса шхун и ботов.
Хотя мы не верили в чертовщину – в русалок и водяных – и спать нам еще не хотелось, все же обследование кладбища было отложено до утра.
Сказать по правде, вечер нагнал какую-то непонятную тоску.
Как славно бы теперь спать дома.
Мысль о кладе казалась смешной.
И уж совсем глупой представлялась теперь затея остаться здесь жить.
Как могла прийти в голову Косте такая чепуха!
Мы съели уху из окуня и остатки сухарей.
Что же делать дальше?
Я знал, что Костя тоже думает об этом.
Но оба мы не хотели признаться друг другу в своей слабости.
Следуя поговорке «утро вечера мудренее», мы молча улеглись спать.
В палатке стоял полумрак.
Через многочисленные дырочки ветхого паруса заглядывала бледная ночь.
Тянуло холодом.
Не спалось.
Лежать было скучно.
Я взглянул на Костю.
Он тоже не спал.
Его широко раскрытые глаза смотрели вверх.
– Скучно, Костя.
Тебе хочется домой?
– Нисколечко, – ответил Костя. – Я мог бы здесь десять лет прожить.
– А я мог бы сто лет прожить!
– А я двести!
– А я триста!
– А я пятьсот!
– А я целую тысячу!..
Постепенно усталость начинала одолевать меня.
Сквозь сладкую дремоту я слышал тихий голос Кости, а отвечать уже не хотел и не мог.
...Пробуждение было странным.
Вначале я никак не мог сообразить, почему я сплю в одежде.
Утро сейчас или вечер?
Почему одному плечу жарко, а другому прохладно?
Наконец, почему одеяло у меня такое жесткое и нет у него конца-края?
Во сне я видел елку, увешанную сладкими медовыми пряниками...
Над головой весело прощебетала птичка.
Под одеяло подполз горьковатый, но приятный дымок от костра.
И тут я все вспомнил.
Это не одеяло, а парус; наша палатка рухнула, когда мы спали.
Левому плечу на сырой земле было холодно.
Правое плечо через парусину пригревало солнце.
Было не утро, а полдень.
Кости рядом не оказалось.
Он хлопотал у костра, раскалывая топором обломки корабельных досок.
На таганах, объятые высоким пламенем костра, висели котелок и чайник.
Вид у моего приятеля был серьезный, самый заправский вид работающего моряка.
Босой Костя то и дело поддергивал штаны, закатанные под коленями.
Я вылез из-под паруса и подошел к костру.
От вчерашней грусти не осталось и следа.
Высоко над бухтой качались чайки.
Зелень деревьев и травы на солнце была яркой, как на картинах.
Ласточки с невероятной быстротой стригли пространство между берегами.
Там, где река поворачивала, в желтом обрыве высушенного солнцем берега чернели отверстия – гнезда ласточек.
Обрыв напоминал географическую карту: бесчисленные узкие трещины – реки, черные кружки гнезд ласточек – города.
Вода была самая малая.
Бухта зеленела травой шолей и осокой, и широкими листьями балаболки.
Хорошо, уютно и тихо было на корабельном кладбище.
Во всяком случае, если не десять лет, то несколько дней прожить здесь – немалое удовольствие!
Но тут я вспомнил о том, что есть нам сегодня нечего.
И тоска снова овладела мной, рассеяв лучезарные мысли.
Не замечая меня, Костя разговаривал сам с собой.
Он командовал котелком и чайником, да так громко и грозно, словно в его подчинении находился экипаж военного крейсера.
– К чему тебе столько кипятку? – спросил я.
– Баню хочу устроить зайцам и медведям.
Надо же зверюгам помыться...
Но тут Костя запустил руку в ведро, стоявшее в тени кустарника, и вытащил за жабры серебристую красноглазую сорогу.
Так вот зачем нужен кипяток!
Сегодня на завтрак у нас будет уха.
Я похвалил друга, а Костя в это время, торжествуя, вытащил из ведра большеротую упрямую щуку.
В ней было по меньшей мере фунтов пять.
Кроме того, в ведре плавали два фунтовых язя, два окуня и кое-какая мелочь – ерши, подъязки, сорожки.
Рано утром, страдая бессонницей, как говорил он сам и как обычно говорят бывалые, пожилые люди, Костя вышел из палатки.
Ему пришла мысль половить рыбу.
С борта «Молнии» он закинул удочки, а с обрывистого берега опустил донницы и жерлицы, наживив на них мелкую рыбешку.
Разумеется, на рыбалке с дедом я видывал и побольше добычи, но никогда мне еще не приходилось так радоваться рыбацкому счастью.
Было только досадно, что поймал рыбу Костя, а я в это время спал.
Завтрак у нас был богатейший.
Не хватало лишь хлеба, но мы привыкли дома сидеть без хлеба по нескольку дней.
Зато соли было вдоволь – мы насобирали ее на пристани в гавани за день до отплытия в экспедицию.
Там во время погрузки рассыпали мешок.
Позавтракав, мы столкнули шлюпку на воду и отправились осматривать заброшенные суда.
Хороший сон, сытный завтрак и теплый солнечный день подбодрили нас.
Мы не сомневались, что найдем клад.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
НАШЛИ
На первом боте мы лишь перемазались в саже и ничего интересного не нашли.
Бот был погорелый.
Может быть, он горел в море, возвращаясь из дальнего рейса.
Искры сыпались с бортов и с шипеньем гасли на волнах.
Если была осенняя темная ночь, зловещее зарево с ужасом наблюдали с берега жители поморских посадов и становищ.
Если стоял ясный день, море курилось черным ползучим дымом.
Осматривая старые суда, забираясь на мачты, заглядывая в трюмы и кубрики, можно было представить множество разнообразных историй, загадочных, страшных и веселых.
Хозяин красавицы шхуны «Белуха», наверно, был богачом.
Он плавал в море без всякой цели, гулял по волнам, предпочитая их иногда Троицкому проспекту.
«Белуха» была маленькой плавающей дачей.
А вот на этом боте люди работали, спуская за вахту по семь потов.
Бот и сам походил на измученного терпеливого труженика.
Когда он плыл в Архангельск, в трюмах лежала рыба или поваренная соль.
Когда бот выходил из порта в море, он вез для поморов всякую хозяйственную утварь.
Хозяин этого бота был скряга и живодер.
Сам он ходить в море боялся.
Старый бот мог в каждом рейсе развалиться; он давно отслужил, что ему полагалось.
Капитан на боте был старый помор, не знавший страха.
Ему все равно, где умирать – в избе на полатях или в море под волной.
Матросов он гонял, как пес кошек.
«Я работал, – кричал он, – работайте и вы!»
Может быть, этого капитана матросы сбросили за борт.
Бывали такие случаи...
Зато капитана со зверобойного судна матросы, должно быть, любили.
Это был добродушный человек, отважный мореход и охотник.
Он первым спускался на лед к лежке морского зверя и багром укладывал первого тюленя.
С его легкой руки начинались хорошие промысловые дни.
Надо думать, на «Промышленнике» был славный парень-кок.
По уверению команды, он умел из топорища варить суп, из речного песка раскатывать пироги и пел забавные песенки.
И вся команда этого судна состояла из смелых и трудолюбивых зверобоев – в море, весельчаков и бездомников – на берегу.
На одной шхуне в каюте мы заметили в двери несколько маленьких круглых отверстий.
Это были следы от пуль.
Одна пуля застряла в доске.
А на полу так и остались несмытыми пятна крови.
Конечно, мы сразу же сочинили самый страшный рассказ о нападении на шхуну морских разбойников.
Но вот осмотрены все корабли.
А трубинское сокровище не найдено.
Все наши поиски оказались напрасными.
Снова день подходил к концу.
Нужно было возвращаться домой.
И вновь тоскливые мысли напали на нас.
– Может быть, шхуна с кладом затонула, – сказал я. – Может быть, сундук лежит в трюме вот этого судна.
Шлюпка покачивалась у шхуны с высоко поднятой кормой и обломанным рулем.
Большая часть корпуса шхуны была под водой.
– Да, все перерыто, – ответил Костя, оглядывая бухту. – Остались утопшие да баржи.
Баржи новые, на них даже лягушек не найдешь.
А в трюмы утопших не попасть...
Ладно, поедем домой!
Только ты не говори, куда ездили...
Дурачки мы с тобой, Димка!
Это только в сказках клады находят.
– А бывает и не в сказках.
– Вранье!
Не бывает.
Никаких кладов больше не буду искать.
Ищи один.
Я на фронт побегу, к красным.
Теперь фронт близко, красные наступают.
Не спеша мы поплыли по бухте к нашему лагерю.
У крутого, стеной уходящего в воду берега стояла небольшая баржа.
На носу баржи было написано «Лит. В».
Что-то знакомое мелькнуло в моей памяти.
Где я видел такую же странную надпись?..
И тут я вспомнил чистку котлов на «Прибое», ветреный осенний день, машиниста Ефимыча, открытые кингстоны.
– Костя!..
Костя, посмотри, та баржа... помнишь?
– Помню.
Зачем ее сюда привели?
Она совсем новая и целая.
– Давай посмотрим!
Не раздумывая долго, мы забрались на баржу.
Дверь каюты и люковая крышка трюма были заколочены гвоздями.
Но у нас был топор.
Отогнув гвозди у двери, мы спустились в маленькую каюту, где обычно на баржах живут шкипер и водолив.
Маленькая дверца, которая вела из каюты в трюм, была заперта на внутренний замок.
Сколько ни старался Костя открыть дверь лезвием топора, она не поддавалась.
Тогда он обухом топора выбил одну нижнюю доску.
Доска отскочила, но сразу же во что-то уперлась.
Костя просунул в щель руку.
Мучимый любопытством, я замер в ожидании.
– Что-то железное, – шепнул Костя, – и деревянное.
Кажется, ружье...
– Ну-ка дай, Костя, посмотреть!
Просунув руку в щель, я ощутил холод смазанного железа и гладкую, полированную поверхность дерева.
Насколько было возможно, я протягивал руку все дальше.
Там были два приклада, три... четыре...
Признаться, мы здорово перепугались.
А вдруг здесь, на кладбище, кто-нибудь есть!
– Пойдем посмотрим, – шепотом предложил Костя. – Если кто тут есть, надо тикать.
Мы выбрались из каюты и осмотрели всю баржу.
Нигде ничего подозрительного не заметили.
Снова спустившись в каюту, мы выбили еще одну доску.
Костя зажег спичку.
Десятки винтовочных затыльников, густо покрытых маслом, смотрели на нас глазками шурупов.
– Вот так клад!
– Что же нам делать, Димка?
– Не знаю.
– Нужно посмотреть трюм с палубы.
Гвозди у трюмного люка были крепкие и большие, настоящие барочные.
Топору они не поддавались.
Мы исцарапали руки и облились потом, прежде чем открыли крышку.
Под крышкой лежал двойной слой просмоленной парусиновой прокладки.
Трюм баржи был заполнен ящиками с патронами.
Удивленные, мы долго молчали.
Что же делать нам с этакой находкой?
– Заявить? – Костя вопросительно взглянул на меня и, не дожидаясь ответа, сказал: – Ни за что на свете!
– Что же будем делать, Костя?
Так и оставим?
– Если бы у меня был отряд, всех бы вооружил!
– Костя, а если бы нам взять по одной?
Пригодятся, когда на фронт побежим.
– Возьмем по две и спрячем, а остальные все в воду.
Чтобы белым не досталось!
Мы вернулись в лагерь.
Мне было жалко топить винтовки и патроны.
Может быть, пригодятся.
И тут я вспомнил: оружие нужно архангельским большевикам.
– Какие мы с тобой болваны, Костя! – крикнул я. – И как мы сразу не догадались...
Нужно об этом сказать Николаю Ивановичу.
Костя даже подпрыгнул и щелкнул себя в лоб: голова дубовая!
Как он сам не догадался!
– Нужно увести баржу в другое место, – сказал я. – Кто-то о ней знает.
Однако вдвоем мы не смогли даже и пошевелить плавучий склад оружия и боеприпасов.
Пришлось закрыть люк и двери и покинуть баржу.
Нужно было скорее ехать в город.
Кое-как мы промаялись до рассвета.
Спать не могли.
Кто же сможет спать, пережив такое удивительное приключение!
Когда солнце вылезло из-за верхушек деревьев, мы залили костер, подняли парус и поплыли, держа курс на Архангельск.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ОРУЖИЕ ЕСТЬ!
Когда мы прибежали к Николаю Ивановичу и сообщили о находке, нам не поверили.
Мы рассказывали торопясь, захлебываясь и перебивая друг друга.
– Все шхуны старые престарые, а баржа эта новенькая.
Зачем такая баржа на кладбище стоит...
Тут я и говорю Димке.
Костя перевел дух и взглянул на меня.
А я не выдержал:
– Стой!
Ведь это я тебе, Костя, говорю: «Помнишь, Костя, та самая баржа...»
Николай Иванович сидел у стола, расчесывал свои пышные седые усы гребеночкой и, должно быть, думал, что мы с ума сошли или вычитали всю эту нелепую историю в книжке.
Он чуть заметно улыбался, но не останавливал нас.
Давайте, мол, рассказывайте для развлечения, пока время есть.
Забавно!
Вот ведь какие штуки можно в книге вычитать!
Ребята – они ребята и есть.
На кровати лежал человек, которого мы раньше не встречали.
Он лежал, не сняв пиджака, закинув ноги на стул, чтобы не запачкать одеяло.
Николай Иванович называл его товарищем Королевым.
Королев курил, смотрел в потолок в одну точку и, наверно, что-то обдумывал.
Потом он стал посматривать на нас и прислушиваться.
Наконец он даже присел на кровати.
– Тогда я схватил топор, – с жаром рассказывал Костя, – да ка-а-ак ахну по двери!
Доска так и вылетела...
– Я туда руку запустил и...
– Да подожди ты, Димка!
Дай по порядку...
Вот не поверите, смотрю – винтовка.
Спросите у Димки...
Мы замолчали – что скажет на это Николаи Иванович?
– Постойте, ребята, а какая это баржа? – вдруг спросил Королев. – На ней написано что-нибудь?
Ну, название есть?
– Названия никакого нету, – покачал головой Костя. – А написано на носу только желтыми буквами...
– «Лит. В»! – добавил нетерпеливо я.
Мне все казалось, что Костя рассказывает чересчур медленно.
Тянет и тянет!
– Да, «Лит. В», – подтвердил Костя. – Мы только никак не могли отгадать, что это за «лит» такое.
– Эх, черт возьми! – вскричал Королев так, что мы даже испугались. – Да ведь это же та самая баржа!
Он схватил Костю в охапку и закружил его.
Потом так же схватил меня и поднял до потолка.
– Нет, неужели этот Прошин правду писал?..
Николай Иванович, принеси-ка мне мою зеленую папку.
Ошеломленный механик выбежал из комнаты.
Он вернулся с канцелярской папкой, завязанной тесемками.
Королев порылся в папке и вытащил вчетверо сложенный листок бумаги.
– Да-да, да да... – повторял он, читая про себя.
Потом он передал письмо Николаю Ивановичу. – Видите, видите, ясно сказано «Литерная В находится в надежном месте».
По правде, я не очень верил этой записке.
Прошин писал ее в тюрьме.
Но только его так измучили, что бедняга не выдержал... помешался.
Помнишь, Николай Иванович, я говорил тебе об этом...
А кроме того, я плохо знал этого Прошина.
Могла быть провокация.
А теперь можно предполагать...
...Вероятно, в тот самый день, когда был потоплен «Прибой», моторист Прошин заметил одиноко плывущую по Двине баржу.
По осадке легко было определить, что баржа с грузом.
Обнаружив в барже винтовки и патроны, Прошин отбуксировал ее своим катером на кладбище кораблей.
По возвращении в Архангельск он был арестован.
И тайна оружия ушла с ним в тюрьму.
Зимой Королев получил от Прошина записку, но подпольщикам уже было известно, что моторист после допросов и пыток сошел с ума.
Так вот как попала баржа на корабельное кладбище!
Конечно, Прошин не указал места, опасаясь, что записка может попасть в руки тюремщиков.
Кроме того, он, может быть, надеялся, что его скоро освободят.
– А что же вы там делали, на этом кладбище? – неожиданно спросил Николай Иванович.
Было немножко стыдно и смешно признаваться и рассказывать о поисках клада.
Николай Иванович и Королев долго смеялись и хвалили нас.
Потом Николай Иванович угостил нас чаем, и мы отправились домой счастливые и веселые.
Спустя три дня мы снова поплыли на кладбище кораблей.
Когда наша «Молния» вышла на широкую реку, Костя сказал.
– Смотри лучше, они должны быть тут!..
На реке было тихо.
На востоке ровный бледно-розовый восход солнца предвещал ясную и безветренную погоду.
Поеживаясь от ночной прохлады, Костя неторопливо греб и напевал.
Нас ни в чем нельзя было заподозрить: в шлюпке лежали удочки и донницы, банка с червями-наживкой и сачок.
Обычное дело – ребята поехали ловить рыбу.
На середине реки я заметил две лодки.
Костя трижды поднялся со скамейки во весь рост.
Это был условный знак – «свои».
Верст пять мы плыли одни, не сближаясь с лодочниками, направлявшимися также на корабельное кладбище.
Три лодки, плывущие вместе, могли вызвать подозрение.
Только когда Архангельск скрылся за поворотом реки, мы подплыли к лодкам и поздоровались с подпольщиками.
Среди них был знакомый уже нам Королев.
Николай Иванович на кладбище не поехал.
Во-первых, он был уже стар, чтобы работать на разгрузке, а во-вторых, ему нельзя было покинуть свою паровую шаланду.
Королев на этот раз надел не пиджак, а синюю матросскую куртку.
Широколицый, загорелый, он и в самом деле походил на архангельского моряка.
И только разговор выдавал его: он говорил чисто, гладко – по-петроградски.
Из предосторожности нам вскоре опять пришлось разделиться.
Мы плыли долго, но ни разу не приставали к берегу.
И вот снова перед нами корабельное кладбище: склоненные мачты шхун, узкий изогнутый островок, тихая бухта, яркая зелень листьев балаболки.
Меня высадили на островке.
Отсюда было видно всю реку до поворотов.
Я должен был наблюдать за рекой и противоположным берегом, пока подпольщики разгрузят баржу и спрячут оружие в лесу.
Если на реке покажется какая-нибудь лодка или катер, мне немедленно подать условный сигнал продолжительным свистом.
Костя отправился вместе с Королевым и другими подпольщиками к барже.
В бухте корабельного кладбища было по-прежнему тихо и уютно.
У песчаного мыска на мели игриво плескалась рыбешка, рассыпая на воде быстро исчезающие круги.
Переливчатый птичий посвист долетал из кустарников.
Я лежал на траве, укрывшись за ивовым кустом, зорко всматривался вдаль и прислушивался.
Косте досталось, пожалуй, более интересное дело – показать подпольщикам баржу и работать с ними.
Однако и наблюдать – поручение тоже не пустяковое.
Тут нужно иметь прежде всего зоркий глаз.
И уж, ясное дело, не каждому мальчику можно доверить наблюдение.
Вскоре до меня донесся стук топора и скрип отдираемых с гвоздей досок.
Начали!
Лежать и наблюдать пришлось очень долго.
Сколько прошло времени, я не знал, но только оно тянулось неслыханно медленно, это томительное время ожидания.
Уже солнце стало клониться к берегу, когда я, наконец, услышал поскрипывание уключин.
Это приехал за мной на «Молнии» Костя.
– Закончили! – сказал он. – Поедем.
Нужно поесть – и домой!
Все очень устали, и потому было решено немного отдохнуть, прежде чем отправиться в обратный путь.
Костра не разжигали.
Мы поели соленой селедки с хлебом и запили водой из реки.
Конечно, мы могли наловить свежей рыбы, но сейчас об этом некогда было и думать.
Королев прилег на траву.
– Итак, господа Пуль и Айронсайд, ваше дело проиграно, – сказал он, улыбаясь и играя головкой осыпавшейся ромашки. – Теперь вам только и остается – насмолить лыжи.
Иначе вашим бокам достанется еще покрепче.
Мы знали, что Пуль и Айронсайд – английские генералы, находившиеся в Архангельске.
– Вот получен последний номер, – продолжал Королев, развертывая перед товарищами газету. – «Оперативная сводка.
На Северо-Двинском направлении нашими войсками после упорного боя захвачено несколько селений по реке Северной Двине.
Под могучими ударами красных войск союзники и белые отступают.
Во всем Шенкурском уезде восстановлена Советская власть».
– Откуда такая газета? – спросил я Костю.
– Из Москвы.
– Союзники уже, кажется, удирают, – сказал молодой рабочий, который лежал рядом с Королевым. – Судов много уходит, и все с полным грузом.
– Грабят, – подтвердил другой подпольщик.
– Да, грабят, – кивнул Королев. – Но ничего, землю-то русскую им с собой не увезти.
Они тут хотели навсегда остаться, колонией наш Север сделать.
Не выгорело!
Из разговоров подпольщиков мы узнали, что найденными винтовками будет вооружен отряд архангельских рабочих, который начнет боевые действия с приближением частей Красной Армии к городу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В ПОГРЕБЕ
Наступила зима.
Англичане и американцы еще осенью, вслед за французами, оставили наш город.
Темными ночами уходили пароходы с войсками.
В Архангельске теперь оставались белогвардейцы во главе со своим генералом Миллером.
В Соломбале же открыто говорили, что красные громят белогвардейцев и скоро займут Архангельск.
Однажды со стороны Северной Двины послышалась пальба.
Нам не нужно было объяснять, что случилось.
Мы давно ожидали этого дня и знали, что он скоро наступит.
Мы лишь переглянулись с Костей, поспешно спрятали свои лыжи и дворами, через заборы, выбрались на соседнюю улицу.
Это был самый удобный и безопасный для нас путь – дворами, через заборы.
Никто не остановит, не задержит, а к Двине мы попадем быстрее.
На Никольском проспекте мы увидели отряд рабочих с красными повязками и винтовками.
По площади бежали солдаты и стреляли.
У них тоже на рукавах были красные повязки.
Но главные события происходили на Двине.
По реке, разбивая толстый лед, уходил в сторону моря ледокол «Минин».
Из двух широких труб ледокола валил густой черный дым.
Кочегарам, видимо, приказали угля не жалеть.
Даже издали, с берега, была заметна сумятица, царившая на ледоколе.
С палубы еще не убрали горы тюков, мешков, чемоданов, в спешке погруженных как попало.
Среди военных папах и башлыков можно было различить шляпы, высокие каракулевые шапки и платки.
Многие архангельские богатеи тоже решили бежать на ледоколе за границу.
Вместе с ледоколом «Минин» в море уходила большая паровая яхта «Ярославна».
И она была переполнена белогвардейцами.
Группы рабочих и матросов с берега обстреливали из винтовок отплывающие суда.
Мы с Костей спрятались во дворе небольшого домика и смотрели через открытые ворота на Двину.
– Эх, винтовку бы нам! – сказал Костя. – Вот бы стрельнули...
Давай побежим туда!
Пригибаясь так же, как это делали матросы, мы перебежали к самой реке и укрылись за катером.
– А где сам Миллер? – спросил один из рабочих, стоявших вместе с нами за корпусом катера.
– На «Минине», – ответил другой. – У него весь штаб на «Минине», уже сколько дней!
– Так ведь он уйдет!
Надо на лед выходить.
– С одними винтовками ледокол не задержать.
Сюда бы орудие!
По капитанскому мостику ударить да по рулю.
Рабочие побежали дальше, то и дело стреляя по ледоколу.
Вдруг на «Минине» грянул орудийный выстрел.
– Ложись!
Мы рухнули в снег.
Вслед за первым грохнул второй выстрел, потом третий.
Один снаряд разорвался на берегу, подняв в воздух облако снега и угольной пыли.
Второй угодил в крышу маленькой деревянной церкви.
– Не разобрал сдуру, куда бьет! – засмеялся молоденький матрос, привстав на колено и укрываясь за причальными тумбами.
Вкладывая в магазин винтовки обойму за обоймой, он торопливо прицеливался и стрелял по ледоколу. – Эк, струхнули!
Неужели уйдут, гады?..
– В спину поветерь! – пожелал белогвардейцам какой-то старик.
«Минин» уходил все дальше и дальше.
Мы вернулись на главную улицу Соломбалы.
Тут и там развевались красные флаги.
С красными повязками шли в колоннах рабочие и пели песни.
Стало известно, что в город уже вступили части Красной Армии.
– Вот бы Николая Ивановича увидеть! – сказал я.
– Сейчас ему некогда, не до нас, – ответил Костя, пристраиваясь к колонне рабочих. – Потом увидим еще.
Я встал рядом с Костей.
Мы прошли в рядах всю Соломбалу.
Костя шагал серьезный, сосредоточенный и тоненьким, срывающимся голосом подтягивал песню, которую пели рабочие.
Он отставал в пении, потому что не знал слов песни и лишь повторял их окончания.
Усталые и возбужденные, мы пришли домой только к вечеру.
Я уже хотел лечь спать, но в это время к нам прибежал Костя:
– Димка, пойдем смотреть прожектор!
Красиво!
Мы выскочили во двор.
Морозило.
В вышине горели крупные, удивительной чистоты звезды.
Тонкий луч прожектора перекатывался по небу.
Он то падал за крыши домов, то вдруг снова поднимался белым высоким столбом, упираясь в мягкую темноту неба.
Мы любовались прожектором, пока он не погас.
Было холодно.
– Теперь отец вернется, – сказал Костя и задумчиво добавил: – Если не расстреляли...
– Не расстреляли, – уверенно, чтобы подбодрить Костю, ответил я. – Ведь Николай Иванович говорил!
– Он давно говорил...
А этим теперь зададут! – Костя погрозил в сторону орликовской квартиры.
Из окон сквозь тюлевые занавески во двор пробивался яркий свет, отражаясь на снегу белыми квадратами.
– Теперь Советская власть будет! – сказал Костя, и глаза его сверкнули. – Ребятам можно будет учиться, на кого они захотят.
– А ты, Костя, на кого будешь учиться?
– Я инженером буду!
– А что инженеры делают?
– Я буду строить пароходы, которые по океану плавают.
Большие!
И потом я изобрету такую машину, которая и по земле ходит, и по воде плавает, и по воздуху летает.
– Как ты изобретешь, Костя?
– Выучусь и изобрету.
При Советской власти будет нужно много разных машин, чтобы легче работать рабочим было...
– А что бы такое мне изобрести?
– Ты изобрети такой дом... – Костя на договорил.
Заскрипела калитка.
Во двор вошли какие-то люди.
Разглядеть их было невозможно.
Костя присел на корточки в тени от погреба и махнул мне: «Садись!»
Притаив дыхание и не шевелясь, мы сидели на снегу и ждали.
– Кто это? – шепотом спросил я.
Костя опять махнул рукой:
– Молчи!
Незнакомцы поднялись на высокое крыльцо парадного входа, которое находилось у самой калитки.
Было видно, как один из них надавил кнопку звонка.
На лестнице послышался голос Юрия Орликова:
– Кто?
– Откройте!
Дверь наверху захлопнулась.
Пришедшие позвонили вторично, потом начали стучать, да так сильно, что дверь гулко задрожала.
Кто-то из них чуть слышно, но зло выругался.
Опять дверь наверху отворилась, и на этот раз женский, похожий на Маришин голос испуганно спросил:
– Кого нужно?
– Юрия Орликова.
– Его нет.
– Врут! – прошептал Костя.
– Откройте! – потребовали снизу.
Мариша осторожно сошла по лестнице и открыла дверь.
Люди поднялись наверх.
Мы поняли: красноармейцы пришли за Юркой Орликовым.
Врут, врут, врут!
Мы уже хотели бежать и сказать красноармейцам, что Орликов дома.
Наверно, он где-нибудь спрятался.
Не верьте этим гадам!
Он тут, прячется дома, этот прапорщик, который предавал большевиков и сам арестовывал их, а может быть, и расстреливал!
Это он выдал отца Кости Чижова!
Да, мы уже были готовы вскочить, но в этот момент приоткрылась дверь черного хода квартиры Орликовых.
Кто-то вышел и тихо у забора стал пробираться в нашу сторону, к погребу.
Я дрожал от волнения и холода.
Костя ещё ближе прижался к стене погреба.
– Это Юрка! – прошептал он. – Тсс...
В самом деле, это был Орликов-сын.
Он постоял некоторое время, озираясь по сторонам.
Потом решительно подошел к погребу, рванул дверь и шмыгнул туда.
Видимо, он хотел подождать в погребе до ночи, чтобы ночью незаметно улизнуть из города.
И не успел я опомниться, как Костя подскочил к двери погреба и набросил щеколду.
– А-а-а... попался! – прыгая и торжествуя, кричал Костя. – Попался, белогад проклятый!
Ошеломленный, я все еще сидел на снегу и не мог приподняться.
Юрке Орликову бежать не удалось, и задержал его Костя Чижов!
Вот когда ты, Юрка, будешь расплачиваться!
За все – за искалеченного на горке Мишку Сычова, за избиение Гришки Осокина, за свое барство, за отца Кости Чижова, за всех, кого предал и арестовал!
– Открой! – в испуге прохрипел Орликов. – Мальчик, открой!
Он смотрел в «иллюминатор» и почти плакал.
Ничего, зато ты смеялся, когда у Гришки Осокина текла из носа кровь!
Ты смеялся, когда плакали дети рабочих, уводимых тобой в тюрьму.
– Попался, попался! – продолжал кричать и прыгать Костя. – Димка, иди зови наших!
Орликов протянул в «иллюминатор» руку, и я заметил в его руке револьвер.
– Костя, берегись! – заорал я.
– Открой, говорю! – зашипел Орликов. – Открой, а то пристрелю!
Костя отскочил от «иллюминатора».
Но Орликов выстрелить побоялся.
Он, должно быть, сообразил, что выстрел услышат в доме.
– Димка! – закричал на меня Костя. – Чего ты стоишь?
Беги зови!
Орликов убрал револьвер и зашептал:
– Не надо, мальчик!
Я тебе денег дам.
Сейчас дам денег.
Открой, прошу тебя... пожалуйста, открой!
– Денег?
Купить хочешь...
А вот чего не хочешь? – Костя показал кулак.
Стуча зубами от холода и волнения, я взбежал по лестнице к Орликовым.
Я не мог говорить и заикался:
– Он там... в погребе!
Мы его... поймали.
Он... хотел убить Костю!
Скорее!
... Больше я ничего не помнил.
В тот вечер я простудился и заболел.
Несколько дней я лежал в постели, объятый жаром, и бредил.
Мне чудилась наша улица, извилистая речка Соломбалка, широкая снежная равнина Северной Двины.
Я слышал продолжительные зовущие гудки пароходов и видел задумчивые, но счастливые глаза моего друга Кости Чижова.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДА ЗДРАВСТВУЮТ СОВЕТЫ!
Дед Максимыч снова растянул в комнате свои сети.
Тихий мартовский ветер принес неожиданную оттепель.
Еще не ясные, но волнующие признаки ранней весны уже беспокоили и радовали старика.
Простудившись и пережив страшное волнение в тот памятный вечер, я пролежал в постели почти месяц.
Дедушка Максимыч сам ухаживал за мной.
Кряхтя, он ходил около кровати.
Он измерял мне температуру, прогревал меня чаем до поту и пел мои любимые поморские песни.
Милый мой дедушка!
– Скоро, внук, на рыбалку, за окуньём! – говорил дед, подбадривая меня.
Каждый день, возвращаясь из школы, к нам заходил Костя.
– Помнишь, когда я лежал ошпаренный, а ты приходил ко мне? – вспоминал Костя. – Давно это было.
Мы тогда письма носили Николаю Ивановичу от дяди Антона.
– Да, давно, еще при белых, – отвечал я.
Действительно, казалось, что все это было очень-очень давно.
Теперь мы обо всем могли говорить громко, не боясь ни Мхов, ни Мудьюга.
Как хорошо, когда можно думать и разговаривать, и мечтать так свободно!
Однажды, когда я уже начал вставать с кровати, прибежал Костя.
Он что-то кричал и прыгал, и смеялся.
И я ничего не мог понять, что он говорил.
Только успокоившись, он более внятно сказал:
– Как ты не поймешь?
Завтра приезжает папка!
Завтра!
Ура-а! – он продолжал прыгать и кричать: – Завтра!
Ура-а-а!!!
На другой день действительно котельщик Чижов вернулся домой.
Но я его еще не видел.
...Было воскресенье, и потому ребята в школу не пошли.
Они играли на улице.
Я смотрел на них из окна.
Костя с красным флагом стоял на тумбе и что-то с жаром говорил ребятам.
Вероятно, в игре он был командиром красногвардейского отряда.
Флаг легко вился над его головой, и мой друг в самом деле был похож на командира.
На улице все еще лежали снежные сугробы, но солнце теперь не искрилось в них.
Сугробы потемнели и осели, им недолго оставалось лежать.
Скоро весеннее солнце совсем растопит их.
Я услышал, как ребята закричали «ура».
Они подпрыгивали и размахивали руками.
Должно быть, Костя Чижов сказал им что-то очень интересное.
Еще долго ребята прыгали и кричали, как вдруг Костя, соскочив с тумбы и показывая рукой в сторону речки, побежал туда.
Огласив улицу воинственно-радостными выкриками, ребята устремились за своим командиром.
Что они могли там увидеть?
Я готов был сам выбежать из дому и узнать, что же случилось.
Но мне нужно сидеть дома еще целый день.
А завтра я уже пойду в школу.
Вскоре я услышал странный шум, напоминающий шум автомобиля.
Я прильнул к стеклу.
Да это же и был самый настоящий грузовой автомобиль!
Из-за переплета оконной рамы показались передние колеса.
Грузовик с трудом пробирался по узкой, необъезженной дороге.
Ведь по нашей улице никогда не проходил ни один автомобиль.
На радиаторе грузовика краснел маленький флажок.
Припрыгивая, увязая в снегу и крича, ребята бежали рядом с машиной.
И вот грузовик остановился у нашего дома.
Нет, он не застрял в снегу.
Шофер специально остановил машину.
Об этом можно было судить по тому, что он немедленно открыл дверцу и вышел из кабины.
Потом из кабины вышел и другой человек.
Это был не кто иной, как сам Николай Иванович.
Из кузова выпрыгнул еще один человек.
К нему тут же подбежал Костя.
Я, конечно, сразу же догадался: это отец Кости, котельщик Чижов.
Сопровождаемые ребятами, Николай Иванович, отец Кости и шофер вошли в нашу комнату.
– Рыбачить собираешься? – Николай Иванович обнял деда. – Давно не видел тебя, старик!
– Слыхал от внука, что все еще с машинами возишься, – ответил смущенно дед. – Ну, да ты молодой, разницы у нас лет десять будет.
А я рыбачу на своей посудине помаленьку.
Да нынче рыба путаная и хитрая пошла.
Не те времена.
– Тебе пенсию теперь дадут, старик! – весело сказал механик. – Век свой трудился, а теперь в твои годы отдохнуть полагается.
А смотри, Максимыч, жизнь-то какая начинается!
Новая жизнь – без пароходных компаний, без Макаровых, без ульсенов и фонтейнесов, без орликовых.
Теперь мы, Максимыч, сами всему хозяева!
И заводам и пароходам – хозяева!
Отец Кости подсел ко мне.
Я смотрел на этого небольшого ширококостного человека, похудевшего, но все такого же насмешливого и чуть грубоватого.
Костя был очень похож на него.
– Вот и на нашей улице праздник!
Не у всех, понятно. – Чижов кивнул на потолок, вверх, где жили Орликовы. – А вы клад искали, хорошую жизнь.
Ее не искать, а завоевывать надо и потом строить!
Ну, да вы всего добились, молодцы!
Хорошо помогли...
Чижов помолчал, улыбаясь, потом спросил, обращаясь ко всем ребятам:
– Теперь вам, братки, только учиться.
Все права!
Советская власть этого для вас и добивалась.
Хотите учиться?
– А как же! – серьезно, баском ответил Костя.
Ребята зашумели.
Еще никто из взрослых не разговаривал с ними так серьезно и по-дружески.
– А на кого будете учиться? – спросил Николай Иванович.
– На капитана, – застенчиво сказал Гриша Осокин. – Можно на капитана?
– Я механиком буду, – отозвался Костя Чижов. – И изобретателем...
– Дело! – сказал Костин отец. – Вот с осени в Соломбале морская школа откроется.
Там вас многому научат.
А кто захочет – в Москву или в Петроград можно.
Ученье – это великое дело!
Морская школа для нас!
Это уже было началом той жизни, о которой мы так долго мечтали.
Николай Иванович и Чижов попрощались с дедом Максимычем.
Чижов весело подмигнул ребятам:
– А на грузовике, я думаю, вы не отказались бы прокатиться?
Тут поднялся такой шум и гам, что Николай Иванович, смеясь, даже закрыл уши ладонями, а наш старый кот Матроско в испуге вскочил на печку и с удивлением выглядывал из-за занавески.
Хотят ли ребята прокатиться на грузовике?
Да кто же откажется от такого удовольствия!
Ведь еще никому из нас никогда в жизни не приходилось кататься на автомобиле.
Ребята бросились во двор.
И я схватился за шапку.
– А ты куда? – спросила мама. – Тебе еще рано на улицу.
Можно только завтра, с понедельника.
Я был в отчаянии.
Все ребята поедут на грузовике, а я должен сидеть дома!
– Сегодня тепло, – сказал Николай Иванович. – Мы его в кабину посадим.
Конечно, это очень здорово – ехать в кабине.
Важно!
Однако в кузове веселее.
Все вокруг видно – и впереди, и сзади, и по сторонам.
И кроме того, можно переговариваться с ребятами.
Я попросил, чтобы меня посадили в кузов.
Машина была старая, и шофер долго крутил рукоятку, пока, наконец, мотор не зафыркал.
Грузовик тронулся, ребята покачнулись и в восторге засмеялись.
Мы выехали на набережную речки Соломбалки, и машина пошла быстрее.
Костя стоял, держась за решетку кабины, и высоко держал свой красный флаг.
Перед мостиком грузовик остановился, пропуская лошадь с водовозной бочкой.
В этот момент в кузов забралось по крайней мере еще человек десять соломбальских мальчишек.
С мостика машина понеслась по Соломбале с невероятной скоростью, какую только мог развить старый мотор.
Мы сидели, держась за борта кузова и друг за друга, и кричали.
Но мы не слышали даже своих голосов.
Весенний ветер шумел в ушах и уносил крики далеко-далеко.
По сторонам у домов мелькали красные флаги и на стенах – такие же красные полотнища со словами, которые мы повторяли: «Да здравствуют Советы!»
А навстречу, с теплым ветром и с возбужденными криками первых перелетных птиц, на Соломбалу наступала наша весна.
{Короленко В. Г. (комиӧдіс Н. Колегова) @ Макарлӧн вӧт @ беллетристика @ В. Г. Короленко. Макарлӧн вӧт @ 1953 @}
Короленко Владимир Галактионович
Сон Макара
Святочный рассказ
I
Этот сон видел бедный Макар, который загнал своих телят в далекие, угрюмые страны, - тот самый Макар, на которого, как известно, валятся все шишки.
Его родина - глухая слободка Чалган - затерялась в далекой якутской тайге.
Отцы и деды Макара отвоевали у тайги кусок промерзшей землицы, и хотя угрюмая чаща все еще стояла кругом враждебною стеной, они не унывали.
По расчищенному месту побежали изгороди, стали скирды и стога, разрастались маленькие дымные юртенки: наконец, точно победное знамя, на холмике из середины поселка выстрелила к небу колокольня.
Стал Чалган большою слободой.
Но пока отцы и деды Макара воевали с тайгой, жгли ее огнем, рубили железом, сами они незаметно дичали.
Женясь на якутках, они перенимали якутский язык и якутские нравы.
Характеристические черты великого русского племени стирались и исчезали.
Как бы то ни было, все же мой Макар твердо помнил, что он коренной чалганский крестьянин.
Он здесь родился, здесь жил, здесь же предполагал умереть.
Он очень гордился своим званием и иногда ругал других "погаными якутами", хотя, правду сказать, сам он не отличался от якутов ни привычками, ни образом жизни.
По-русски он говорил мало и довольно плохо, одевался в звериные шкуры, носил на ногах торбаса, питался в обычное время одною лепешкой с настоем кирпичного чая, а в праздники и в других экстренных случаях съедал топленого масла именно столько, сколько стояло перед ним на столе.
Он ездил очень искусно верхом на быках, а в случае болезни призывал шамана, который, беснуясь, со скрежетом кидался на него, стараясь испугать и выгнать из Макара засевшую хворь.
Работал он страшно, жил бедно, терпел голод и холод.
Были ли у него какие-нибудь мысли, кроме непрестанных забот о лепешке и чае?
Да, были.
Когда он бывал пьян, он плакал.
"Какая наша жизнь, - говорил он, господи боже!"
Кроме того, он говорил иногда, что желал бы все бросить и уйти на "гору".
Там он не будет ни пахать, ни сеять, не будет рубить и возить дрова, не будет даже молоть зерно на ручном жернове.
Он будет только спасаться.
Какая это гора, где она, он точно не знал; знал только, что гора эта есть, во-первых, а во-вторых, что она где-то далеко, - так далеко, что оттуда его нельзя будет добыть самому тойону-исправнику...
Податей платить, понятно, он также не будет...
Трезвый он оставлял эти мысли, быть может сознавая невозможность найти такую чудную гору; но пьяный становился отважнее.
Он допускал, что может не найти настоящую гору и попасть на другую.
"Тогда пропадать буду", говорил он, но все-таки собирался; если же не приводил этого намерения в исполнение, то, вероятно, потому, что поселенцы-татары продавали ему всегда скверную водку, настоянную, для крепости, на махорке, от которой он вскоре впадал в бессилие и становился болен.
II
Дело было в канун рождества, и Макару было известно, что завтра большой праздник.
По этому случаю его томило желание выпить, но выпить было не на что: хлеб был в исходе; Макар уже задолжал у местных купцов и у татар.
Между тем завтра большой праздник, работать нельзя, - что же он будет делать, если не напьется?
Эта мысль делала его несчастным.
Какая его жизнь!
Даже в большой зимний праздник он не выпьет одну бутылку водки!
Ему пришла в голову счастливая мысль.
Он встал и надел свою рваную сону (шубу).
Его жена, крепкая, жилистая, замечательно сильная и столь же замечательно безобразная женщина, знавшая насквозь все его нехитрые помышления, угадала и на этот раз его намерение.
- Куда, дьявол?
Опять один водку кушать хочешь?
- Молчи!
Куплю одну бутылку.
Завтра вместе выпьем. - Он хлопнул ее по плечу так сильно, что она покачнулась, и лукаво подмигнул.
Таково женское сердце: она знала, что Макар непременно ее надует, но поддалась обаянию супружеской ласки.
Он вышел, поймал в аласе старого лысанку, привел его за гриву к саням и стал запрягать.
Вскоре лысанка вынес своего хозяина за ворота.
Тут он остановился и, повернув голову, вопросительно поглядел на погруженного в задумчивость Макара.
Тогда Макар дернул левою вожжою и направил коня на край слободы.
На самом краю слободы стояла небольшая юртенка.
Из нее, как и из других юрт, поднимался высоко-высоко дым камелька, застилая белою, волнующеюся массою холодные звезды и яркий месяц.
Огонь весело переливался, отсвечивая сквозь матовые льдины.
На дворе было тихо.
Здесь жили чужие, дальние люди.
Как попали они сюда, какая непогода кинула их в далекие дебри, Макар не знал и не интересовался, но он любил вести с ними дела, так как они его не прижимали и не очень стояли за плату.
Войдя в юрту, Макар тотчас же подошел к камельку и протянул к огню свои иззябшие руки.
- Ча! - сказал он, выражая тем ощущение холода.
Чужие люди были дома.
На столе горела свеча, хотя они ничего не работали.
Один лежал на постели и, пуская кольца дыма, задумчиво следил за его завитками, видимо связывая с ними длинные нити собственных дум.
Другой сидел против камелька и тоже вдумчиво следил, как перебегали огни по нагоревшему дереву.
- Здорово! - сказал Макар, чтобы прервать тяготившее его молчание.
Конечно, он не знал, какое горе лежало на сердце чужих людей, какие воспоминания теснились в их головах в этот вечер, какие образы чудились им в фантастических переливах огня и дыма.
К тому же у него была своя забота.
Молодой человек, сидевший у камелька, поднял голову и посмотрел на Макара смутным взглядом, как будто не узнавая его.
Потом он тряхнул головой и быстро поднялся со стула.
- А, здорово, здорово, Макар!
Вот и отлично!
Напьешься с нами чаю?
Макару предложение понравилось.
- Чаю? - переспросил он. - Это хорошо!..
Вот, брат, хорошо...
Отлично!
Он стал живо разоблачаться.
Сняв шубу и шапку, он почувствовал себя развязнее, а увидав, что в самоваре запылали уже горячие угли, обратился к молодому человеку с излиянием:
- Я вас люблю, верно!..
Так люблю, так люблю...
Ночи не сплю...
Чужой человек повернулся, и на лице его появилась горькая улыбка.
- А, любишь? - сказал он. - Что же тебе надо?
Макар замялся.
- Есть дело, - ответил он. - Да ты почем узнал?..
Ладно.
Ужо, чай выпью, скажу.
Так как чай был предложен Макару самими хозяевами, то он счел уместным пойти далее.
- Нет ли жареного?
Я люблю, - сказал он.
- Нет.
- Ну, ничего, - сказал Макар успокоительным тоном, - съем в другой раз...
Верно? - переспросил он, - в другой раз?
- Ладно.
Теперь Макар считал за чужими людьми в долгу кусок жареного мяса, а у него подобные долги никогда не пропадали.
Через час он опять сел в свои дровни.
Он добыл целый рубль, продав вперед пять возов дров на сходных сравнительно условиях.
Правда, он клялся и божился, что не пропьет этих денег сегодня, а сам намеревался это сделать немедленно.
Но что за дело?
Предстоящее удовольствие заглушало укоры совести.
Он не думал даже о том, что пьяному ему предстоит жестокая трепка от обманутой верной супруги.
- Куда же ты, Макар? - крикнул, смеясь, чужой человек, видя, что лошадь Макара, вместо того чтобы ехать прямо, свернула влево, по направлению к татарам.
- Тпру-у!..
Тпру-у!..
Видишь, конь проклятый какой... куда едет! - оправдывался Макар, все-таки крепко натягивая левую вожжу и незаметно подхлестывая лысанку правой.
Умный конек, помахивая укоризненно хвостом, тихо поковылял в требуемом направлении, и вскоре скрип Макаровых полозьев затих у татарских ворот.
III
У татарских ворот стояли на привязи несколько коней с высокими якутскими седлами.
В тесной избе было душно.
Резкий дым махорки стоял целой тучей, медленно вытягиваемый камельком.
За столами и на скамейках сидели приезжие якуты; на столах стояли чашки с водкой; кое-где помещались кучки играющих в карты.
Лица были потны и красны.
Глаза игроков дико следили за картами.
Деньги вынимались и тотчас же прятались по карманам.
В углу, на соломе, пьяный якут покачивался сидя и тянул бесконечную песню.
Он выводил горлом дикие скрипучие звуки, повторяя на разные лады, что завтра большой праздник, а сегодня он пьян.
Макар отдал деньги, и ему дали бутылку.
Он сунул ее за пазуху и незаметно для других отошел в темный угол.
Там он наливал чашку за чашкой и тянул их одна за другой.
Водка была горькая, разведенная, по случаю праздника, водой более чем на три четверти.
Зато махорки, видимо, не жалели.
У Макара каждый раз захватывало на минуту дыхание, а в глазах ходили какие-то багровые круги.
Вскоре он опьянел.
Он тоже опустился на солому и, обхватив руками колени, положил на них отяжелевшую голову.
Из его горла сами собой полились те же нелепые скрипучие звуки.
Он пел, что завтра праздник и что он выпил пять возов дров.
Между тем, в избе становилось все теснее и теснее.
Входили новые посетители - якуты, приехавшие молиться и пить татарскую водку.
Хозяин увидел, что скоро не хватит всем места.
Он встал из-за стола и окинул взглядом собрание.
Взгляд этот проник в темный угол и увидел там якута и Макара.
Он подошел к якуту и, взяв его за шиворот, вышвырнул вон из избы.
Потом подошел к Макару.
Ему, как местному жителю, татарин оказал больше почета: широко отворив двери, он поддал бедняге сзади ногою такого леща, что Макар вылетел из избы и ткнулся носом прямо в сугроб снега.
Трудно сказать, был ли он оскорблен подобным обращением.
Он чувствовал, что в рукавах у него снег, снег на лице.
Кое-как выбравшись из сугроба, он поплелся к своему лысанке.
Луна поднялась уже высоко.
Большая Медведица стала опускать хвост книзу.
Мороз крепчал.
По временам на севере, из-за темного полукруглого облака, вставали, слабо играя, огненные столбы начинавшегося северного сияния.
Лысанка, видимо понимавший положение хозяина, осторожно и разумно поплелся к дому.
Макар сидел на дровнях, покачиваясь, и продолжал свою песню.
Он пел, что выпил пять возов дров и что старуха будет его колотить.
Звуки, вырывавшиеся из его горла, скрипели и стонали в вечернем воздухе так уныло и жалобно, что у чужого человека, который в это время взобрался на юрту, чтобы закрыть трубу камелька, стало от Макаровой песни еще тяжелее на сердце.
Между тем, лысанка вынес дровни на холмик, откуда видны были окрестности.
Снега ярко блестели, облитые лунным сиянием.
Временами свет луны как будто таял, снега темнели, и тотчас же на них переливался отблеск северного сияния.
Тогда казалось, что снежные холмы и тайга на них то приближались, то опять удалялись.
Макару ясно виднелась под самою тайгой снежная плешь Ямалахского холмика, за которым в тайге у него поставлены были ловушки для всякого лесного зверя и птицы.
Это изменило ход его мыслей.
Он запел, что в ловушку его попала лисица.
Он продаст завтра шкуру, и старуха не станет его колотить.
В морозном воздухе раздался первый удар колокола, когда Макар вошел в избу.
Он первым словом сообщил старухе, что у них в плашку попала лисица.
Он совсем забыл, что старуха не пила вместе с ним водки, и был сильно удивлен, когда, невзирая на радостное известие, она немедленно нанесла ему ногою жесткий удар пониже спины.
Затем, пока он повалился на постель, она еще успела толкнуть его кулаком в шею.
Над Чалганом, между тем, несся, разливаясь далеко-далеко, торжественный праздничный звон.
IV
Он лежал на постели.
Голова у него горела.
Внутри жгло, точно огнем.
По жилам разливалась крепкая смесь водки и табачного настоя.
По лицу текли холодные струйки талого снега; такие же струйки стекали и по спине.
Старуха думала, что он спит.
Но он не спал.
Из головы у него не шла лисица.
Он успел вполне убедиться, что она попала в ловушку; он даже знал, в которую именно.
Он ее видел, - видел, как она, прищемленная тяжелой плахой, роет снег когтями и старается вырваться.
Лучи луны, продираясь сквозь чащу, играли на золотой шерсти.
Глаза зверя сверкали ему навстречу.
Он не выдержал и, встав с постели, направился к своему верному лысанке, чтобы ехать в тайгу.
Что это?
Неужели сильные руки старухи схватили за воротник его соны, и он опять брошен на постель?
Нет, вот он уже за слободою.
Полозья ровно поскрипывают по крепкому снегу.
Чалган остался сзади.
Сзади несется торжественный гул церковного колокола, а над темною чертой горизонта на светлом небе мелькают черными силуэтами вереницы якутских всадников, в высоких, остроконечных шапках.
Якуты спешат в церковь.
Между тем, луна опустилась, а вверху, в самом зените, стало белесоватое облачко и засияло переливчатым фосфорическим блеском.
Потом оно как будто разорвалось, растянулось, прыснуло, и от него быстро потянулись в разные стороны полосы разноцветных огней, между тем как полукруглое темное облачко на севере еще более потемнело.
Оно стало черно, чернее тайги, к которой приближался Макар.
Дорога вилась между мелкою, частою порослью.
Направо и налево подымались холмы.
Чем далее, тем выше становились деревья.
Тайга густела.
Она стояла безмолвная и полная тайны.
Голые деревья лиственниц были опушены серебряным инеем.
Мягкий свет сполоха, продираясь сквозь их вершины, ходил по ней, кое-где открывая то снежную поляну, то лежащие трупы разбитых лесных гигантов, запушенных снегом...
Мгновение - и все опять тонуло во мраке, полном молчания и тайны.
Макар остановился.
В этом месте, почти на самую дорогу, выдвигалось начало целой системы ловушек.
При фосфорическом свете ему была ясно видна невысокая городьба из валежника; он видел даже первую плаху - три тяжелые длинные бревна, упертые на отвесном колу и поддерживаемые довольно хитрою системой рычагов с волосяными веревочками.
Правда, это были чужие ловушки; но ведь лисица могла попасть и в чужие.
Макар торопливо сошел с дровней, оставил умного лысанку на дороге и чутко прислушался.
В тайге ни звука.
Только из далекой, невидной теперь слободы несся по-прежнему торжественный звон.
Можно было не опасаться.
Владелец ловушек, Алешка чалганец, сосед и кровный враг Макара, наверное, был теперь в церкви.
Не было видно ни одного следа на ровной поверхности недавно выпавшего снега.
Он пустился в чащу, - ничего.
Под ногами хрустит снег.
Плахи стоят рядами, точно ряды пушек с открытыми жерлами, в безмолвном ожидании.
Он прошел взад и вперед, - напрасно.
Он направился опять на дорогу.
Но, чу!..
Легкий шорох...
В тайге мелькнула красноватая шерсть, на этот раз в освещенном месте, так близко!..
Макар ясно видел острые уши лисицы; ее пушистый хвост вилял из стороны в сторону, как будто заманивая Макара в чащу.
Она исчезла между стволами, в направлении Макаровых ловушек, и вскоре по лесу пронесся глухой, но сильный удар.
Он прозвучал сначала отрывисто, глухо, потом как будто отдался под навесом тайги и тихо замер в далеком овраге.
Сердце Макара забилось.
Это упала плаха.
Он бросился, пробираясь сквозь чащу.
Холодные ветви били его по глазам, сыпали в лицо снегом.
Он спотыкался; у него захватывало дыхание.
Вот он выбежал на просеку, которую некогда сам прорубил.
Деревья, белые от инея, стояли по обеим сторонам, а внизу, суживаясь, маячила дорожка, и в конце ее насторожилось жерло большой плахи...
Недалеко...
Но вот на дорожке, около плахи мелькнула фигура, - мелькнула и скрылась.
Макар узнал чалганца Алешку: ему ясно была видна его небольшая коренастая фигура, согнутая вперед, с походкой медведя.
Макару казалось, что темное лицо Алешки стало еще темнее, а большие зубы оскалились еще более, чем обыкновенно.
Макар чувствовал искреннее негодование.
"Вот подлец!..
Он ходит по моим ловушкам".
Правда, Макар и сам сейчас только прошел по плахам Алешки, но тут была разница...
Разница состояла в том, что, когда он сам ходил по чужим ловушкам, он чувствовал страх быть застигнутым; когда же по его плахам ходили другие, он чувствовал негодование и желание самому настигнуть нарушителя его прав.
Он бросился наперерез к упавшей плахе.
Там была лисица.
Алешка своею развалистою, медвежьей походкой направлялся туда же.
Надо было поспевать ранее.
Вот и лежачая плаха.
Под нею краснеет шерсть прихлопнутого зверя.
Лисица рылась в снегу когтями именно так, как она ему виделась прежде, и так же смотрела ему навстречу своими острыми, горящими глазами.
- Тытыма (не тронь)!..
Это мое! - крикнул Макар Алешке.
- Тытыма! - отдался, точно эхо, голос Алешки. - Мое!
Они оба побежали в одно время и торопливо, наперебой, стали подымать плаху, освобождая из-под нее зверя.
Когда плаха была приподнята, лисица поднялась также.
Она сделала прыжок, потом остановилась, посмотрела на обоих чалганцев каким-то насмешливым взглядом, потом, загнув морду, лизнула прищемленное бревном место и весело побежала вперед, приветливо виляя хвостом.
Алешка бросился было за нею, но Макар схватил его сзади за полу соны.
- Тытыма! - крикнул он, - это мое! - и сам побежал вслед за лисицей.
- Тытыма! - опять эхом отдался голос Алешки, и Макар почувствовал, что тот схватил его, в свою очередь, за сону и в одну секунду опять выбежал вперед.
Макар обозлился.
Он забыл про лисицу и устремился за Алешкой.
Они бежали все быстрее.
Ветка лиственницы сдернула шапку с головы Алешки, но тому некогда было подымать ее: Макар уже настигал его с яростным криком.
Но Алешка всегда был хитрее бедного Макара.
Он вдруг остановился, повернулся и нагнул голову.
Макар ударился в нее животом и кувыркнулся в снег.
Пока он падал, проклятый Алешка схватил с головы Макара шапку и скрылся в тайге.
Макар медленно поднялся.
Он чувствовал себя окончательно побитым и несчастным.
Нравственное состояние было отвратительно.
Лисица была в руках, а теперь...
Ему казалось, что в потемневшей чаще она насмешливо вильнула еще раз хвостом и окончательно скрылась.
Потемнело.
Белесоватое облачко чуть-чуть виднелось в зените.
Оно как будто тихо таяло, и от него, как-то устало и томно, лились еще замиравшие лучи сияния.
По разгоряченному телу Макара бежали целые потоки острых струек талого снега.
Снег попал ему в рукава, за воротник соны, стекал по спине, лился за торбаса.
Проклятый Алешка унес с собой его шапку.
Рукавицы он потерял где-то на бегу.
Дело было плохо.
Макар знал, что лютый мороз не шутит с людьми, которые уходят в тайгу без рукавиц и без шапки.
Он шел уже долго.
По его расчетам он давно должен бы уже выйти из Ямалаха и увидеть колокольню, но он все кружил по тайге.
Чаща, точно заколдованная, держала его в своих объятиях.
Издали доносился все тот же торжественный звон.
Макару казалось, что он идет на него, но звон все удалялся, и, по мере того, как его переливы доносились все тише и тише, в сердце Макара вступало тупое отчаяние.
Он устал.
Он был подавлен.
Ноги подкашивались.
Его избитое тело ныло тупою болью.
Дыхание в груди захватывало.
Руки и ноги коченели.
Обнаженную голову стягивало точно раскаленными обручами.
"Пропадать буду, однако!" - все чаще и чаще мелькало у него в голове.
Но он все шел.
Тайга молчала.
Она только смыкалась за ним с каким-то враждебным упорством и нигде не давала ни просвета, ни надежды.
"Пропадать буду, однако!" - все думал Макар.
Он совсем ослаб.
Теперь молодые деревья прямо, без всяких стеснений, били его по лицу, издеваясь над его беспомощным положением.
В одном месте на прогалину выбежал белый ушкан (заяц), сел на задние лапки, повел длинными ушами с черными отметинками на концах и стал умываться, делая Макару самые дерзкие рожи.
Он давал ему понять, что он отлично знает его, Макара, знает, что он и есть тот самый Макар, который настроил в тайге хитрые машины для его, зайца, погибели.
Но теперь он над ним издевался.
Макару стало горько.
Между тем тайга все оживлялась, но оживлялась враждебно.
Теперь даже дальние деревья протягивали длинные ветви на его дорожку и хватали его за волосы, били по глазам, по лицу.
Тетерева выходили из тайных логовищ и уставлялись в него любопытными круглыми глазами, а косачи бегали между ними, с распущенными хвостами и сердито оттопыренными крыльями, и громко рассказывали самкам про него, Макара, и про его козни.
Наконец в дальних чащах замелькали тысячи лисьих морд.
Они тянули воздух и насмешливо смотрели на Макара, поводя острыми ушами.
А зайцы становились перед ними на задние лапки и хохотали, докладывая, что Макар заблудился и не выйдет из тайги.
Это было уже слишком.
"Пропадать буду!" - подумал Макар и решил сделать это немедленно.
Он лег в снег.
Мороз крепчал.
Последние переливы сияния слабо мерцали и тянулись по небу, заглядывая к Макару сквозь вершины тайги.
Последние отголоски колокола доносились с далекого Чалгана.
Сияние полыхнуло и погасло.
Звон стих.
И Макар умер.
V
Как это случилось, он не заметил.
Он знал, что из него должно что-то выйти, и ждал, что вот-вот оно выйдет...
Но ничего не выходило.
Между тем, он сознавал, что уже умер, и потому лежал смирно, без движения.
Лежал он долго, - так долго, что ему надоело.
Было совершенно темно, когда Макар почувствовал, что его кто-то толкнул ногою.
Он повернул голову и открыл сомкнутые глаза.
Теперь лиственницы стояли над ним, смиренные, тихие, точно стыдясь прежних проказ.
Мохнатые ели вытягивали свои широкие, покрытые снегом лапы и тихо-тихо качались.
В воздухе так же тихо садились лучистые снежинки.
Яркие добрые звезды заглядывали с синего неба сквозь частые ветви и как будто говорили: "Вот, видите, бедный человек умер".
Над самым телом Макара, толкая его ногою, стоял старый попик Иван.
Его длинная ряса была покрыта снегом; снег виднелся на меховом бергесе (шапке), на плечах, в длинной бороде попа Ивана.
Всего удивительнее было то обстоятельство, что это был тот самый попик Иван, который умер назад тому четыре года.
Это был добрый попик.
Он никогда не притеснял Макара насчет руги, никогда не требовал даже денег за требы.
Макар сам назначал ему плату за крестины и за молебны и теперь со стыдом вспомнил, что иногда платил маловато, а порой не платил вовсе.
Поп Иван и не обижался; ему требовалось одно: всякий раз надо было поставить бутылку водки.
Если у Макара не было денег, поп Иван сам посылал за бутылкой, и они пили вместе.
Попик напивался непременно до положения риз, но при этом дрался очень редко и не сильно.
Макар доставлял его, беспомощного и беззащитного, домой на попечение матушки-попадьи.
Да, это был добрый попик, но умер он нехорошею смертью.
Однажды, когда все вышли из дому и пьяный попик остался один лежать на постели, ему вздумалось покурить.
Он встал и, шатаясь, подошел к огромному, жарко натопленному камельку, чтобы закурить у огня трубку.
Он был слишком уж пьян, покачнулся и упал в огонь.
Когда пришли домочадцы, от попа остались лишь ноги.
Все жалели доброго попа Ивана; но так как от него остались одни только ноги, то вылечить его не мог уже ни один доктор в мире.
Ноги похоронили, а на место попа Ивана назначили другого.
Теперь этот попик, в целом виде, стоял над Макаром и поталкивал его ногою.
- Вставай, Макарушко, - говорил он. - Пойдем-ка.
- Куда я пойду? - спросил Макар с неудовольствием.
Он полагал, что раз он "пропал", его обязанность - лежать спокойно, и ему нет надобности идти опять по тайге, бродя без дороги.
Иначе зачем было ему пропадать?
- Пойдем к большому Тойону.
- Зачем я пойду к нему? - спросил Макар.
- Он будет тебя судить, - сказал попик скорбным и несколько умиленным голосом.
Макар вспомнил, что действительно после смерти надо идти куда-то на суд.
Он это слышал когда-то в церкви.
Значит, попик был прав.
Приходилось подняться.
И Макар поднялся, ворча про себя, что даже после смерти не дают человеку покоя.
Попик шел впереди, Макар за ним.
Шли они все прямо.
Лиственницы смиренно сторонились, давая дорогу.
Шли на восток.
Макар с удивлением заметил, что после попа Ивана не остается следов на снегу.
Взглянув себе под ноги, он также не увидел следов: снег был чист и гладок, как скатерть.
Он подумал, что теперь ему очень удобно ходить по чужим ловушкам, так как никто об этом не может узнать; но попик, угадавший, очевидно, его сокровенную мысль, повернулся к нему и сказал:
- Кабысь (брось, оставь)!
Ты не знаешь, что тебе достанется за каждую подобную мысль.
- Ну, ну! - ответил недовольно Макар. - Уж нельзя и подумать!
Что ты нынче такой стал строгий?
Молчи ужо!..
Попик покачал головой и пошел дальше.
- Далеко ли идти? - спросил Макар.
- Далеко, - ответил попик сокрушенно.
- А чего будем есть? - спросил опять Макар с беспокойством.
- Ты забыл, - ответил попик, повернувшись к нему, - что ты умер и что теперь тебе не надо ни есть, ни пить.
Макару это не очень понравилось.
Конечно, это хорошо в том случае, когда нечего есть, но тогда уж надо бы лежать так, как он лежал тотчас после своей смерти.
А идти, да еще идти далеко, и не есть ничего, это казалось ему ни с чем не сообразным.
Он опять заворчал.
- Не ропщи! - сказал попик.
- Ладно! - ответил Макар обиженным тоном, но сам продолжал жаловаться про себя и ворчать на дурные порядки: "Человека заставляют ходить, а есть ему не надо!
Где это слыхано?"
Он был недоволен все время, следуя за попом.
А шли они, по-видимому, долго.
Правда, Макар не видел еще рассвета, но, судя по пространству, ему казалось, что они шли уже целую неделю: так много они оставили за собой падей и сопок, рек и озер, так много прошли они лесов и равнин.
Когда Макар оглядывался, ему казалось, что темная тайга сама убегает от них назад, а высокие снежные горы точно таяли в сумраке ночи и быстро скрывались за горизонтом.
Они как будто поднимались все выше.
Звезды становились все больше и ярче.
Потом из-за гребня возвышенности, на которую они поднялись, показался краешек давно закатившейся луны.
Она как будто торопилась уйти, но Макар с попиком ее нагоняли.
Наконец она вновь стала подыматься над горизонтом.
Они пошли по ровному, сильно приподнятому месту.
Теперь стало светло - гораздо светлее, чем при начале ночи.
Это происходило, конечно, оттого, что они были гораздо ближе к звездам.
Звезды, величиною каждая с яблоко, так и сверкали, а луна, точно дно большой золотой бочки, сияла, как солнце, освещая равнину от края и до края.
На равнине совершенно явственно виднелась каждая снежинка.
По ней пролегало множество дорог, и все они сходились к одному месту на востоке.
По дорогам шли и ехали люди в разных одеждах и разного вида.
Вдруг Макар, внимательно всматривавшийся в одного всадника, свернул с дороги и побежал за ним.
- Постой, постой! - кричал попик, но Макар даже не слышал.
Он узнал знакомого татарина, который шесть лет назад увел у него пегого коня, а пять лет назад скончался.
Теперь татарин ехал на том же пегом коне.
Конь так и взвивался.
Из-под копыт его летели целые тучи снежной пыли, сверкавшей разноцветными переливами звездных лучей.
Макар удивился при виде этой бешеной скачки, как мог он, пеший, так легко догнать конного татарина.
Впрочем, завидев Макара в нескольких шагах, татарин с большою готовностью остановился.
Макар запальчиво напал на него.
- Пойдем к старосте, - кричал он, - это мой конь.
Правое ухо у него разрезано...
Смотри, какой ловкий!..
Едет на чужом коне, а хозяин идет пешком, точно нищий.
- Постой! - сказал на это татарин. - Не надо к старосте.
Твой конь, говоришь?..
Ну, и бери его!
Проклятая животина!
Пятый год еду на ней, и все как будто ни с места...
Пешие люди то и дело обгоняют меня; хорошему татарину даже стыдно.
И он занес ногу, чтобы сойти с седла, но в это время запыхавшийся попик подбежал к ним и схватил Макара за руку.
- Несчастный! - вскричал он. - Что ты делаешь?
Разве не видишь, что татарин хочет тебя обмануть?
- Конечно, обманывает, - вскричал Макар, размахивая руками, - конь был хороший, настоящая хозяйская лошадь...
Мне давали за нее сорок рублей еще по третьей траве...
Не-ет, брат!
Если ты испортил коня, я его зарежу на мясо, а ты заплатишь мне чистыми деньгами.
Думаешь, что - татарин, так и нет на тебя управы?
Макар горячился и кричал нарочно, чтобы собрать вокруг себя побольше народу, так как он привык бояться татар.
Но попик остановил его:
- Тише, тише, Макар!
Ты все забываешь, что ты уже умер...
Зачем тебе конь?
Да, притом, разве ты не видишь, что пешком ты подвигаешься гораздо быстрее татарина?
Хочешь, чтоб тебе пришлось ехать целых тысячу лет?
Макар смекнул, почему татарин так охотно уступал ему лошадь.
"Хитрый народ!" - подумал он и обратился к татарину:
- Ладно ужо!
Поезжай на коне, а я, брат, сделаю на тебя прошение.
Татарин сердито нахлобучил шапку и хлестнул коня.
Конь взвился, клубы снега посыпались из-под копыт, но пока Макар с попом не тронулись, татарин не уехал от них и пяди.
Он сердито плюнул и обратился к Макару:
- Послушай, догор (приятель), нет ли у тебя листочка махорки?
Страшно хочется курить, а свой табак я выкурил уже четыре года назад.
- Собака тебе приятель, а не я! - сердито ответил Макар. - Видишь ты: украл коня и просит табаку!
Пропадай ты совсем, мне и то не будет жалко.
И с этими словами Макар тронулся далее.
- А ведь напрасно ты не дал ему листок махорки, - сказал ему поп Иван. - За это на суде Тойон простил бы тебе не менее сотни грехов.
- Так что ж ты не сказал мне этого ранее? - огрызнулся Макар.
- Да уж теперь поздно учить тебя.
Ты должен был узнать об этом от своих попов при жизни.
Макар осердился.
От попов он не видал никакого толку: получают ругу, а не научили даже, когда надо дать татарину листок табаку, чтобы получить отпущение грехов.
Шутка ли: сто грехов... и всего за один листочек!..
Это ведь чего-нибудь стоит!
- Постой, - сказал он. - Будет с нас одного листочка, а остальные четыре я отдам сейчас татарину.
Это будет четыре сотни грехов.
- Оглянись, - сказал попик.
Макар оглянулся.
Сзади расстилалась только белая пустынная равнина.
Татарин мелькнул на одну секунду далекою точкой.
Макару казалось, что он увидел, как белая пыль летит из-под копыт его пегашки, но через секунду и эта точка исчезла.
- Ну, ну, - сказал Макар. - Будет татарину и без табаку ладно.
Видишь ты: испортил коня, проклятый!
- Нет, - сказал попик, - он не испортил твоего коня, но конь этот краденый.
Разве ты не слышал от стариков, что на краденом коне далеко не уедешь?
Макар действительно слышал это от стариков, но так как во время своей жизни видел нередко, что татары уезжали на краденых конях до самого города, то, понятно, он старикам не давал веры.
Теперь же он пришел к убеждению, что и старики говорят иногда правду.
И он стал обгонять на равнине множество всадников.
Все они мчались так же быстро, как и первый.
Кони летели, как птицы, всадники были в поту, а между тем Макар то и дело обгонял их и оставлял за собою.
Большею частью это были татары, но попадались и коренные чалганцы.
Некоторые из последних сидели на краденых быках и подгоняли их талинками.
Макар смотрел на татар враждебно и каждый раз ворчал, что этого им еще мало.
Когда же он встречался с чалганцами, то останавливался и благодушно беседовал с ними: все-таки это были приятели, хоть и воры.
Порой он даже выражал свое участие тем, что, подняв на дороге талинку, усердно подгонял сзади быков и коней; но лишь только сам он делал несколько шагов, как уже всадники оставались сзади чуть заметными точками.
Равнина казалась бесконечною.
Они то и дело обгоняли всадников и пеших людей, а между тем вокруг все казалось пусто.
Между каждыми двумя путниками лежали как будто целые сотни или даже тысячи верст.
Между другими фигурами Макару попался незнакомый старик; он был, очевидно, чалганец; это было видно по лицу, по одежде, даже по походке, но Макар не мог припомнить, чтоб он когда-либо прежде его видел.
На старике была рваная сона, большой ухастый бергес, тоже рваный, кожаные старые штаны и рваные телячьи торбаса.
Но, что хуже всего, - несмотря на свою старость, он тащил на плечах еще более древнюю старуху, ноги которой волочились по земле.
Старик трудно дышал, заплетался и тяжело налегал на палку.
Макару стало его жалко.
Он остановился.
Старик остановился тоже.
- Капсе (говори)! - сказал Макар приветливо.
- Нет, - ответил старик.
- Что слышал?
- Ничего не слыхал.
- Что видел?
- Ничего не видал.
Макар помолчал немного и тогда уже счел возможным расспросить старика, кто он и откуда плетется.
Старик назвался.
Давно уже, - сам он не знает, сколько лет назад, - он оставил Чалган и ушел на "гору" спасаться.
Там он ничего не делал, ел только морошку и корни, не пахал, не сеял, не молол на жернове хлеба и не платил податей.
Когда он умер, то пришел к Тойону на суд.
Тойон спросил, кто он и что делал.
Он рассказал, что ушел на "гору" и спасался.
"Хорошо, - сказал Тойон, - а где же твоя старуха?
Поди, приведи сюда твою старуху".
И он пошел за старухой, а старуха перед смертью побиралась, и ее некому было кормить, и у нее не было ни дома, ни коровы, ни хлеба.
Она ослабела и не может волочить ног.
И он теперь должен тащить к Тойону старуху на себе.
Старик заплакал, а старуха ударила его ногою, точно быка, и сказала слабым, но сердитым голосом:
- Неси!
Макару стало еще более жаль старика, и он порадовался от души, что ему не удалось уйти на "гору".
Его старуха была громадная, рослая старуха, и ему нести ее было бы еще труднее.
А если бы, вдобавок, она стала пинать его ногою, как быка, то, наверное, скоро заездила бы до второй смерти.
Из сожаления он взял было старуху за ноги, чтобы помочь догору, но едва сделал два-три шага, как должен был быстро выпустить старухины ноги, чтобы они не остались у него в руках.
В одну минуту старик со своей ношей исчезли из виду.
В дальнейшем пути не встречалось более лиц, которых Макар удостоил бы своим особенным вниманием.
Тут были воры, нагруженные, как вьючная скотина, краденым добром и подвигавшиеся шаг за шагом; толстые якутские тойоны тряслись, сидя на высоких седлах, точно башни, задевая за облака высокими шапками.
Тут же, рядом, вприпрыжку бежали бедные комночиты (работники), поджарые и легкие, как зайцы.
Шел мрачный убийца, весь в крови, с дико блуждающим взором.
Напрасно кидался он в чистый снег, чтобы смыть кровавые пятна.
Снег мгновенно обагрялся кругом, как кипень, а пятна на убийце выступали яснее, и в его взоре виднелись дикое отчаяние и ужас.
И он все шел, избегая чужих испуганных взглядов.
А маленькие детские души то и дело мелькали в воздухе, точно птички.
Они летели большими стаями, и Макара это не удивляло.
Дурная, грубая пища, грязь, огонь камельков и холодные сквозняки юрт выживали их из одного Чалгана чуть не сотнями.
Поравнявшись с убийцей, они испуганной стаей кидались далеко в сторону, и долго еще после того слышался в воздухе быстрый, тревожный звон их маленьких крыльев.
Макар не мог не заметить, что он подвигается сравнительно с другими довольно быстро, и поспешил приписать это своей добродетели.
- Слушай, агабыт (отец), - сказал он, - как ты думаешь?
Я хоть и любил при жизни выпить, а человек был хороший.
Бог меня любит...
Он пытливо взглянул на попа Ивана.
У него была задняя мысль: выведать кое-что от старого попика.
Но тот сказал кратко:
- Не гордись!
Уже близко.
Скоро узнаешь сам.
Макар и не заметил раньше, что на равнине как будто стало светать.
Прежде всего, из-за горизонта выбежали несколько светлых лучей.
Они быстро пробежали по небу и потушили яркие звезды.
И звезды погасли, а луна закатилась.
И снежная равнина потемнела.
Тогда над нею поднялись туманы и стали кругом равнины, как почетная стража.
И в одном месте, на востоке, туманы стали светлее, точно воины, одетые в золото.
И потом туманы заколыхались, золотые воины наклонились Долу.
И из-за них вышло солнце и стало на их золотистых хребтах и оглянуло равнину.
И равнина вся засияла невиданным ослепительным светом.
И туманы торжественно поднялись огромным хороводом, разорвались на западе и, колеблясь, понеслись кверху.
И Макару казалось, что он слышит чудную песню.
Это была как будто та самая, давно знакомая песня, которою земля каждый раз приветствует солнце.
Но Макар никогда еще не обращал на нее должного внимания и только в первый раз понял, какая это чудная песня.
Он стоял и слушал и не хотел идти далее, а хотел вечно стоять здесь и слушать...
Но поп Иван тронул его за рукав.
- Войдем, - сказал он. - Мы пришли.
Тогда Макар увидел, что они стоят у большой двери, которую раньше скрывали туманы.
Ему очень не хотелось идти, но - делать нечего - он повиновался.
VI
Они вошли в хорошую, просторную избу, и, только войдя сюда, Макар заметил, что на дворе был сильный мороз.
Посредине избы стоял камелек чудной резной работы, из чистого серебра, и в нем пылали золотые поленья, давая ровное тепло, сразу проникавшее все тело.
Огонь этого чудного камелька не резал глаз, не жег, а только грел, и Макару опять захотелось вечно стоять здесь и греться.
Поп Иван также подошел к камельку и протянул к нему иззябшие руки.
В избе было четверо дверей, из которых только одна вела наружу, а в другие то и дело входили и выходили какие-то молодые люди в длинных белых рубахах.
Макар подумал, что это, должно быть, работники здешнего Тойона.
Ему казалось, что он где-то их уже видел, но не мог вспомнить, где именно.
Немало удивляло его то обстоятельство, что у каждого работника на спине болтались большие белые крылья, и он подумал, что, вероятно, у Тойона есть еще другие работники, так как эти, наверное, не могли бы с своими крыльями пробираться сквозь чащу тайги для рубки дров или жердей.
Один из работников подошел к камельку и, повернувшись к нему спиною, заговорил с попом Иваном:
- Говори!
- Нечего, - отвечал попик.
- Что ты слышал на свете?
- Ничего не слыхал.
- Что видел?
- Ничего не видал.
Оба помолчали, и тогда поп сказал:
- Привел вот одного.
- Это чалганец? - спросил работник.
- Да, чалганец.
- Ну, значит, надо приготовить большие весы.
И он ушел в одну из дверей, чтобы распорядиться, а Макар спросил у попа, зачем нужны весы и почему именно большие?
- Видишь, - ответил поп несколько смущенно, - весы нужны, чтобы взвесить добро и зло, какое ты сделал при жизни.
У всех остальных людей зло и добро приблизительно уравновешивают чашки; у одних чалганцев грехов так много, что для них Тойон велел сделать особые весы с громадной чашкой для грехов.
От этих слов у Макара как будто скребнуло по сердцу.
Он стал робеть.
Работники внесли и поставили большие весы.
Одна чашка была золотая и маленькая, другая - деревянная, громадных размеров.
Под последней вдруг открылось глубокое черное отверстие.
Макар подошел и тщательно осмотрел весы, чтобы не было фальши.
Но фальши не было.
Чашки стояли ровно, не колеблясь.
Впрочем, он не вполне понимал их устройство и предпочел бы иметь дело с безменом, на котором в течение долгой жизни он отлично выучился и продавать, и покупать с некоторой выгодой для себя.
- Тойон идет, - сказал вдруг поп Иван и стал быстро обдергивать ряску.
Средняя дверь отворилась, и вошел старый-престарый Тойон, с большою серебристою бородой, спускавшеюся ниже пояса.
Он был одет в богатые, неизвестные Макару меха и ткани, а на ногах у него были теплые сапоги, обшитые плисом, какие Макар видел на старом иконописце.
И при первом же взгляде на старого Тойона Макар узнал, что это тот самый старик, которого он видел нарисованным в церкви.
Только тут с ним не было сына; Макар подумал, что, вероятно, последний ушел по хозяйству.
Зато голубь влетел в комнату и, покружившись у старика над головою, сел к нему на колени.
И старый Тойон гладил голубя рукою, сидя на особо приготовленном для него стуле.
Лицо старого Тойона было доброе, и, когда у Макара становилось слишком уж тяжело на сердце, он смотрел на это лицо, и ему становилось легче.
А на сердце у него становилось тяжело потому, что он вспомнил вдруг всю свою жизнь до последних подробностей, вспомнил каждый свой шаг, и каждый удар топора, и каждое срубленное дерево, и каждый обман, и каждую рюмку выпитой водки.
И ему стало стыдно и страшно.
Но, взглянув в лицо старого Тойона, он ободрился.
А ободрившись, подумал, что, быть может, кое-что удастся и скрыть.
Старый Тойон посмотрел на него и спросил, кто он, и откуда, и как зовут, и сколько ему лет от роду.
Когда Макар ответил, старый Тойон спросил:
- Что сделал ты в своей жизни?
- Сам знаешь, - ответил Макар. - У тебя должно быть записано.
Макар испытывал старого Тойона, желая узнать, действительно ли у него записано все.
- Говори сам, не молчи! - сказал старый Тойон.
И Макар опять ободрился.
Он стал перечислять свои работы, и хотя он помнил каждый удар топора, и каждую срубленную жердь, и каждую борозду, проведенную сохою, но он прибавлял целые тысячи жердей, и сотни возов дров, и сотни бревен, и сотни пудов посева.
Когда он все перечислил, старый Тойон обратился к попу Ивану:
- Принеси-ка сюда книгу.
Тогда Макар увидел, что поп Иван служит у Тойона суруксутом (писарем), и очень осердился, что тот по-приятельски не сказал ему об этом раньше.
Поп Иван принес большую книгу, развернул ее - и стал читать.
- Загляни-ка, - сказал старый Тойон, - сколько жердей?
Поп Иван посмотрел и сказал с прискорбием:
- Он прибавил целых тринадцать тысяч.
- Врет он! - крикнул Макар запальчиво. - Он, верно, ошибся, потому что он пьяница и умер нехорошею смертью!
- Замолчи ты! - сказал старый Тойон. - Брал ли он с тебя лишнее за крестины или за свадьбы?
Вымогал ли он ругу?
- Что говорить напрасно! - ответил Макар.
- Вот видишь, - сказал Тойон, - я знаю и сам, что он любил выпить...
И старый Тойон осердился.
- Читай теперь его грехи по книге, потому что он обманщик, и я ему не верю, - сказал он попу Ивану.
А между тем работники кинули на золотую чашку Макаровы жерди, и его дрова, и его пахоту, и всю его работу.
И всего оказалось так много, что золотая чашка весов опустилась, а деревянная поднялась высоко-высоко, и ее нельзя было достать руками, и молодые божьи работники взлетели на своих крыльях, и целая сотня тянула ее веревками вниз.
Тяжела была работа чалганца!
А поп Иван стал вычитывать обманы, и оказалось, что обманов было двадцать одна тысяча девятьсот тридцать три обмана; и поп стал высчитывать, сколько Макар выпил бутылок водки, и оказалось - четыреста бутылок; и поп читал далее, а Макар видел, что деревянная чашка весов перетягивает золотую и что она опускается уже в яму, и пока поп читал, она все опускалась.
Тогда Макар подумал про себя, что дело его плохо, и, подойдя к весам, попытался незаметно поддержать чашку ногою.
Но один из работников увидел это, и у них вышел шум.
- Что там такое? - спросил старый Тойон.
- Да вот он хотел поддержать весы ногою, - ответил работник.
Тогда Тойон гневно обратился к Макару и сказал:
- Вижу, что ты обманщик, ленивец и пьяница...
И за тобой осталась недоимка, и поп за тобою считает ругу, и исправник грешит из-за тебя, ругая тебя каждый раз скверными словами!..
И, обратясь к попу Ивану, старый Тойон спросил:
- Кто в Чалгане кладет на лошадей более всех клади и кто гоняет их всех больше?
Поп Иван ответил:
- Церковный трапезник.
Он гоняет почту и возит исправника.
Тогда старый Тойон сказал:
- Отдать этого ленивца трапезнику в мерины, и пусть он возит на нем исправника, пока не заездит...
А там мы посмотрим.
И только что старый Тойон сказал это слово, как дверь отворилась и в избу вошел сын старого Тойона и сел от него по правую руку.
И сын сказал:
- Я слышал твой приговор...
Я долго жил на свете и знаю тамошние дела: тяжело будет бедному человеку возить исправника!
Но... да будет!..
Только, может быть, он еще что-нибудь скажет.
Говори, барахсан (бедняга)!
Тогда случилось что-то странное.
Макар, тот самый Макар, который никогда в жизни не произносил более десяти слов кряду, вдруг ощутил в себе дар слова.
Он заговорил и сам изумился.
Стало как бы два Макара: один говорил, другой слушал и удивлялся.
Он не верил своим ушам.
Речь у него лилась плавно и страстно, слова гнались одно за другим вперегонку и потом становились длинными, стройными рядами.
Он не робел.
Если ему и случалось запнуться, то тотчас же он оправлялся и кричал вдвое громче.
А главное чувствовал сам, что говорил убедительно.
Старый Тойон, немного осердившийся сначала за его дерзость, стал потом слушать с большим вниманием, как бы убедившись, что Макар не такой уж дурак, каким казался сначала.
Поп Иван в первую минуту даже испугался и стал дергать Макара за полу соны, но Макар отмахнулся и продолжал по-прежнему.
Потом и попик перестал пугаться и даже расцвел улыбкой, видя, что его прихожанин режет правду и что эта правда приходится по сердцу старому Тойону.
Даже молодые люди в длинных рубахах и с белыми крыльями, жившие у старого Тойона в работниках, приходили из своей половины к дверям и с удивлением слушали речь Макара, поталкивая друг друга локтями.
Он начал с того, что не желает идти к трапезнику в мерины.
И не потому не желает, что боится тяжелой работы, а потому, что это решение неправильно.
А так как это решение неправильно, то он ему не подчинится и не поведет даже ухом, не двинет ногою.
Пусть с ним делают, что хотят!
Пусть даже отдадут чертям в вечные комночиты, - он не будет возить исправника, потому что это неправильно.
И пусть не думают, что ему страшно положение мерина: трапезник гоняет мерина, но кормит его овсом, а его гоняли всю жизнь, но овсом никогда не кормили.
- Кто тебя гонял? - спросил старый Тойон с сердцем.
Да, его гоняли всю жизнь!
Гоняли старосты и старшины, заседатели и исправники, требуя подати; гоняли попы, требуя ругу; гоняли нужда и голод; гоняли морозы и жары, дожди и засухи; гоняла промерзшая земля и злая тайга!..
Скотина идет вперед и смотрит в землю, не зная, куда ее гонят...
И он также...
Разве он знал, что поп читает в церкви и за что идет ему руга?
Разве он знал, зачем и куда увели его старшего сына, которого взяли в солдаты, и где он умер, и где теперь лежат его бедные кости?
Говорят, он пил много водки?
Конечно, это правда: его сердце просило водки...
- Сколько, говоришь ты, бутылок?
- Четыреста, - ответил поп Иван, заглянув в книгу.
Хорошо!
Но разве это была водка?
Три четверти было воды и только одна четверть настоящей водки, да еще настой табаку.
Стало быть, триста бутылок надо скинуть со счета.
- Правду ли он говорит все это? - спросил старый Тойон у попа Ивана, и видно было, что он еще сердится.
- Чистую правду, - торопливо ответил поп, а Макар продолжал.
Он прибавил тринадцать тысяч жердей?
Пусть так!
Пусть он нарубил только шестнадцать тысяч.
А разве этого мало?
И, притом, две тысячи он рубил, когда у него была больна первая его жена...
И у него было тяжело на сердце, и он хотел сидеть у своей старухи, а нужда его гнала в тайгу...
И в тайге он плакал, и слезы мерзли у него на ресницах, и от горя холод проникал до самого сердца...
А он рубил!
А после баба умерла.
Ее надо было хоронить, а у него не было денег.
И он нанялся рубить дрова, чтобы заплатить за женин дом на том свете...
А купец увидел, что ему нужда, и дал только по десяти копеек...
И старуха лежала одна в нетопленой мерзлой избе, а он опять рубил и плакал.
Он полагал, что эти возы надо считать впятеро и даже более.
У старого Тойона показались на глазах слезы, и Макар увидел, что чашки весов колыхнулись, и деревянная приподнялась, а золотая опустилась.
А Макар продолжал: у них все записано в книге...
Пусть же они поищут: когда он испытал от кого-нибудь ласку, привет или радость?
Где его дети?
Когда они умирали, ему было горько и тяжко, а когда вырастали, то уходили от него, чтобы в одиночку биться с тяжелою нуждой.
И он состарился один со своей второю старухой и видел, как его оставляют силы и подходит злая, бесприютная дряхлость.
Они стояли одинокие, как стоят в степи две сиротливые елки, которых бьют отовсюду жестокие метели.
- Правда ли? - спросил опять старый Тойон.
И поп поспешил ответить:
- Чистая правда!
И тогда весы опять дрогнули...
Но старый Тойон задумался.
- Что же это, - сказал он, - ведь есть же у меня на земле настоящие праведники...
Глаза их ясны, и лица светлы, и одежды без пятен...
Сердца их мягки, как добрая почва; принимают доброе семя и возвращают крин сельный и благовонные всходы, запах которых угоден передо мною.
А ты посмотри на себя...
И все взгляды устремились на Макара, и он устыдился.
Он почувствовал, что глаза его мутны и лицо темно, волосы и борода всклокочены, одежда изорвана.
И хотя задолго до смерти он все собирался купить сапоги, чтобы явиться на суд, как подобает настоящему крестьянину, но все пропивал деньги, и теперь стоял перед Тойоном, как последний якут, в дрянных торбасишках...
И он пожелал провалиться сквозь землю.
- Лицо твое темное, - продолжал старый Тойон, - глаза мутные и одежда разорвана.
А сердце твое поросло бурьяном, и тернием, и горькою полынью.
Вот почему я люблю моих праведных и отвращаю лицо от подобных тебе нечестивцев.
Сердце Макара сжалось.
Он чувствовал стыд собственного существования.
Он было понурил голову, но вдруг поднял ее и заговорил опять.
О каких это праведниках говорит Тойон?
Если о тех, что жили на земле в одно время с Макаром в богатых хоромах, то Макар их знает...
Глаза их ясны, потому что не проливали слез столько, сколько их пролил Макар, и лица их светлы, потому что обмыты духами, а чистые одежды сотканы чужими руками.
Макар опять понурил голову, но тотчас же опять поднял ее.
А между тем разве он не видит, что и он родился, как другие, - с ясными, открытыми очами, в которых отражались земля и небо, и с чистым сердцем, готовым раскрыться на все прекрасное в мире?
И если теперь он желает скрыть под землею свою мрачную и позорную фигуру, то в этом вина не его...
А чья же? - Этого он не знает...
Но он знает одно, что в сердце его истощилось терпение.
VII
Конечно, если бы Макар мог видеть, какое действие производила его речь на старого Тойона, если б он видел, что каждое его гневное слово падало на золотую чашку, как свинцовая гиря, он усмирил бы свое сердце.
Но он всего этого не видел, потому что в его сердце вливалось слепое отчаяние.
Вот он оглядел всю свою горькую жизнь.
Как мог он до сих пор выносить это ужасное бремя?
Он нес его потому, что впереди все еще маячила звездочкой в тумане - надежда.
Он жив, стало быть может, должен еще испытать лучшую долю...
Теперь он стоял у конца, и надежда угасла...
Тогда в его душе стало темно, и в ней забушевала ярость, как буря в пустой степи глухой ночью.
Он забыл, где он, пред чьим лицом предстоит, забыл все, кроме своего гнева...
Но старый Тойон сказал ему:
- Погоди, барахсан!
Ты не на земле...
Здесь и для тебя найдется правда...
И Макар дрогнул.
На сердце его пало сознание, что его жалеют, и оно смягчилось; а так как перед его глазами все стояла его бедная жизнь, от первого дня до последнего, то и ему стало самого себя невыносимо жалко.
И он заплакал...
И старый Тойон тоже плакал...
И плакал старый попик Иван, и молодые божьи работники лили слезы, утирая их широкими белыми рукавами.
А весы все колыхались, и деревянная чашка подымалась все выше и выше!..
Лес шумит
Полесская легенда
"Было и быльем поросло.
Лес шумел..."
I
В этом лесу всегда стоял шум - ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов, как неясное воспоминание о прошедшем.
В нем всегда стоял шум, потому что это был старый, дремучий бор, которого не касались еще пила и топор лесного барышника.
Высокие столетние сосны с красными могучими стволами стояли хмурою ратью, плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами.
Внизу было тихо, пахло смолой; сквозь полог сосновых игол, которыми была усыпана почва, пробились яркие папоротники, пышно раскинувшиеся причудливою бахромой и стоявшие недвижимо, не шелохнув листом.
В сырых уголках тянулись высокими стеблями зеленые травы; белая кашка склонялась отяжелевшими головками, как будто в тихой истоме.
А вверху, без конца и перерыва, тянул лесной шум, точно смутные вздохи старого бора.
Но теперь эти вздохи становились все глубже, сильнее.
Я ехал лесною тропой, и, хотя неба мне не было видно, но по тому, как хмурился лес, я чувствовал, что над ним тихо подымается тяжелая туча.
Время было не раннее.
Между стволов кое-где пробивался еще косой луч заката, но в чащах расползались уже мглистые сумерки.
К вечеру собиралась гроза.
На сегодня нужно было уже отложить всякую мысль об охоте; впору было только добраться перед грозой до ночлега.
Мой конь постукивал копытом в обнажившиеся корни, храпел и настораживал уши, прислушиваясь к гулко щелкающему лесному эхо.
Он сам прибавлял шагу к знакомой лесной сторожке.
Залаяла собака.
Между поредевшими стволами мелькают мазаные стены.
Синяя струйка дыма вьется под нависшею зеленью; покосившаяся изба с лохматою крышей приютилась под стеной красных стволов; она как будто врастает в землю, между тем как стройные и гордые сосны высоко покачивают над ней своими головами.
Посредине поляны, плотно примкнувшись друг к другу, стоит кучка молодых дубов.
Здесь живут обычные спутники моих охотничьих экскурсий - лесники Захар и Максим.
Но теперь, по-видимому, обоих нет дома, так как никто не выходит на лай громадной овчарки.
Только старый дед, с лысою головой и седыми усами, сидит на завалинке и ковыряет лапоть.
Усы у деда болтаются чуть не до пояса, глаза глядят тускло, точно дед все вспоминает что-то и не может припомнить.
- Здравствуй, дед.
Есть кто-нибудь дома?
- Эге! - мотает дед головой. - Нет ни Захара, ни Максима, да и Мотря побрела в лес за коровой...
Корова куда-то ушла, - пожалуй, медведи... задрали...
Вот оно как, нет никого!
- Ну, ничего.
Я с тобой посижу, обожду.
- Обожди, обожди, - кивает дед, и пока я подвязываю лошадь к ветви дуба, он всматривается в меня слабыми и мутными глазами.
Плох уж старый дед: глаза не видят и руки трясутся.
- А кто ж ты такой, хлопче? - спрашивает он, когда я подсаживаюсь на завалинке.
Этот вопрос я слышу в каждое свое посещение.
- Эге, знаю теперь, знаю, - говорит старик, принимаясь опять за лапоть. - Вот старая голова, как решето, ничего не держит.
Тех, что давно умерли, помню, - ой, хорошо помню!
А новых людей все забываю...
Зажился на свете.
- А давно ли ты, дед, живешь в этом лесу?
- Эге, давненько!
Француз приходил в царскую землю, я уже был.
- Много же ты на своем веку видел.
Чай, есть чего рассказать.
Дед смотрит на меня с удивлением.
- А что же мне видеть, хлопче?
Лес видел...
Шумит лес, шумит и днем, и ночью, зимою шумит и летом...
И я, как та деревина, век прожил в лесу и не заметил...
Вот и в могилу пора, а подумаю иной раз, хлопче, то и сам смекнуть не могу: жил я на свете или нет...
Эге, вот как!
Может, и вовсе не жил...
Край темной тучи выдвинулся из-за густых вершин над лесною поляной; ветви замыкавших поляну сосен закачались под дуновением ветра, и лесной шум пронесся глубоким усилившимся аккордом.
Дед поднял голову и прислушался.
- Буря идет, - сказал он через минуту. - Это вот я знаю.
Ой-ой, заревет ночью буря, сосны будет ломать, с корнем выворачивать станет!..
Заиграет лесной хозяин... - добавил он тише.
- Почему же ты знаешь, дед?
- Эге, это я знаю!
Хорошо знаю, как дерево говорит...
Дерево, хлопче, тоже боится...
Вот осина, проклятое дерево, все что-то лопочет, - и ветру нет, а она трясется.
Сосна на бору в ясный день играет-звенит, а чуть подымется ветер, она загудит и застонет.
Это еще ничего...
А ты вот слушай теперь.
Я хоть глазами плохо вижу, а ухом слышу: дуб зашумел, дуба уже трогает на поляне...
Это к буре.
Действительно, куча невысоких коряжистых дубов, стоявших посредине поляны и защищенных высокою стеною бора, помахивала крепкими ветвями, и от них несся глухой шум, легко отличаемый от гулкого звона сосен.
- Эге! слышишь ли, хлопче? - говорит дед с детски-лукавой улыбкой. - Я уже знаю: тронуло этак вот дуба, значит хозяин ночью пойдет, ломать будет...
Да нет, не сломает!
Дуб - дерево крепкое, не под силу даже хозяину... вот как!
- Какой же хозяин, деду?
Сам же ты говоришь: буря ломает.
Дед закивал головой с лукавым видом.
- Эге, я ж это знаю!..
Нынче, говорят, такие люди пошли, что уже ничему не верят.
Вот оно как!
А я же его видел, вот как тебя теперь, а то еще лучше, потому что теперь у меня глаза старые, а тогда были молодые.
Ой-ой, как еще видели мои глаза смолоду!..
- Как же ты его видел, деду, скажи-ка?
- А вот, все равно, как и теперь: сначала сосна застонет на бору...
То звенит, а то стонать начнет: о-ох-хо-о... о-хо-о! - и затихнет, а потом опять, потом опять, да чаще, да жалостнее.
Эге, потому что много ее повалит хозяин ночью.
А потом дуб заговорит.
А к вечеру все больше, а ночью и пойдет крутить: бегает по лесу, смеется и плачет, вертится, пляшет и все на дуба налегает, все хочется вырвать...
А я раз осенью и посмотрел в оконце; вот ему это и не по сердцу: подбежал к окну, тар-рах в него сосновою корягой; чуть мне все лицо не искалечил, чтоб ему было пусто; да я не дурак - отскочил.
Эге, хлопче, вот он какой сердитый!..
- А каков же он с виду?
- А с виду он все равно, как старая верба, что стоит на болоте.
Очень похож!..
И волосы - как сухая омела, что вырастает на деревьях, и борода тоже, а нос - как здоровенный сук, а морда корявая, точно поросла лишаями.
Тьфу, какой некрасивый!
Не дай же бог ни одному крещеному на него походить...
Ей-богу!
Я-таки в другой раз на болоте его видел, близко...
А хочешь, приходи зимой, так и сам увидишь его.
Взойди туда, на гору, - лесом та гора поросла, - и полезай на самое высокое дерево, на верхушку.
Вот оттуда иной день и можно его увидать: идет он белым столбом поверх лесу, так и вертится сам, с горы в долину спускается.
Побежит, побежит, а потом в лесу и пропадет.
Эге!..
А где пройдет, там след белым снегом устилает...
Не веришь старому человеку, так когда-нибудь сам посмотри.
Разболтался старик.
Казалось, оживленный и тревожный говор леса и нависшая в воздухе гроза возбуждали старую кровь.
Дед кивал головой, усмехался, моргал выцветшими глазами.
Но вдруг будто какая-то тень пробежала по высокому, изборожденному морщинами лбу.
Он толкнул меня локтем и сказал с таинственным видом:
- А знаешь, хлопче, что я тебе скажу?..
Он, конечно, лесной хозяин - мерзенная тварюка, это правда.
Крещеному человеку обидно увидать такую некрасивую харю...
Ну, только надо о нем правду сказать: он зла не делает...
Пошутить с человеком пошутит, а чтоб лихо делать, этого не бывает.
- Да как же, дед, ты сам говорил, что он тебя хотел ударить корягой?
- Эге, хотел-таки!
Так то ж он рассердился, зачем я в окно на него смотрю, вот оно что!
А если в его дела носа не совать, так и он такому человеку никакой пакости не сделает.
Вот он какой, лесовик!..
А знаешь, в лесу от людей страшнее дела бывали...
Эге, ей-богу!
Дед наклонил голову и с минуту сидел в молчании.
Потом, когда он посмотрел на меня, в его глазах, сквозь застлавшую их тусклую оболочку, блеснула как будто искорка проснувшейся памяти.
- Вот я тебе расскажу, хлопче, лесную нашу бывальщину.
Было тут раз, на самом этом месте, давно...
Помню, я, ровно сон, а как зашумит лес погромче, то и все вспоминаю...
Хочешь, расскажу тебе, а?
- Хочу, хочу, деду!
Рассказывай.
- Так и расскажу же, эге!
Слушай вот!
II
У меня, знаешь, батько с матерью давно померли, я еще малым хлопчиком был...
Покинули они меня на свете одного.
Вот оно как со мною было, эге!
Вот громада и думает: "Что ж нам теперь с этим хлопчиком делать?"
Ну, и пан тоже себе думает...
И пришел на этот раз из лесу лесник Роман, да и говорит громаде: "Дайте мне этого хлопца в сторожку, я его буду кормить...
Мне в лесу веселее, и ему хлеб..."
Вот он как говорит, а громада ему отвечает: "Бери!"
Он и взял.
Так я с тех самых пор в лесу и остался.
Тут меня Роман и выкормил.
Ото ж человек был какой страшный, не дай господи!..
Росту большого, глаза черные, и душа у него темная из глаз глядела, потому что всю жизнь этот человек в лесу один жил: медведь ему, люди говорили, все равно, что брат, а волк-племянник.
Всякого зверя он знал и не боялся, а от людей сторонился и не глядел даже на них...
Вот он какой был - ей-богу, правда!
Бывало, как он на меня глянет, так у меня по спине будто кошка хвостом поведет...
Ну, а человек был все-таки добрый, кормил меня, нечего сказать, хорошо: каша, бывало, гречневая всегда у него с салом, а когда утку убьет, так и утка.
Что правда, то уже правда, кормил-таки.
Так мы и жили вдвоем.
Роман в лес уйдет, а меня в сторожке запрет, чтобы зверюка не съела.
А после дали ему жинку Оксану.
Пан ему жинку дал.
Призвал его на село, да и говорит: "Вот что, говорит, Ромасю, женись!"
Говорит пану Роман сначала: "А на какого же мне бica жинка?
Что мне в лесу делать с бабой, когда у меня уж и без того хлопец есть?
Не хочу я, говорит, жениться!"
Не привык он с девками возиться, вот что!
Ну, да и пан тоже хитрый был...
Как вспомню про этого пана, хлопче, то и подумаю себе, что теперь уже таких нету, - нету таких панов больше - вывелись...
Вот хоть бы и тебя взять: тоже, говорят, и ты панского роду...
Может, оно и правда, а таки нет в тебе этого... настоящего...
Так себе, мизерный хлопчина, больше ничего.
Ну, а тот настоящий был, из прежних...
Вот, скажу тебе, такое на свете водится, что сотни людей одного человека боятся, да еще как!..
Посмотри ты, хлопче, на ястреба и на цыпленка: оба из яйца вылупились, да ястреб сейчас вверх норовит, эге!
Как крикнет в небе, так сейчас не то что цыплята - и старые петухи забегают...
Вот же ястреб-панская птица, а курица-простая мужичка...
Вот, помню, я малым хлопчиком был: везут мужики из лесу толстые бревна, человек, может быть, тридцать.
А пан один на своем конике едет да усы крутит.
Конек под ним играет, а он кругом смотрит.
Ой-ой! завидят мужики пана, то-то забегают, лошадей в снег сворачивают, сами шапки снимают.
После сколько бьются, из снега бревна вывозят, а пан себе скачет, - вот ему, видишь ты, и одному на дороге тесно!
Поведет пан бровью - уже мужики боятся, засмеется - и всем весело, а нахмурится - все запечалятся.
А чтобы кто пану мог перечить, того, почитай, и не бывало.
Ну, а Роман, известно, в лесу вырос, обращения не знал, и пан на него не очень сердился.
- Хочу, - говорит пан, - чтоб ты женился, а зачем, про то я сам знаю.
Бери Оксану.
- Не хочу я, - отвечал Роман, - не надо мне ее, хоть бы и Оксану!
Пускай на ней чорт женится, а не я...
Вот как!
Велел пан принести канчуки, растянули Романа, пан его спрашивает:
- Будешь, Роман, жениться?
- Нет, - говорит, - не буду.
- Сыпьте ж ему, - говорит пан, - в мотню, сколько влезет.
Засыпали ему-таки немало; Роман на что уж здоров был, а все ж ему надоело.
- Бросьте уж, - говорит, - будет-таки!
Пускай же ее лучше все черти возьмут, чем мне за бабу столько муки принимать.
Давайте ее сюда, буду жениться!
Жил на дворе у пана доезжачий, Опанас Швидкий.
Приехал он на ту пору с поля, как Романа к женитьбе заохачивали.
Услышал он про Романову беду - бух пану в ноги.
Таки упал в ноги, целует...
- Чем, - говорит, - вам, милостивый пан, человека мордовать, лучше я на Оксане женюсь, слова не скажу...
Эге, сам-таки захотел жениться на ней.
Вот какой человек был, ей-богу!
Вот Роман было обрадовался, повеселел.
Встал на ноги, завязал мотню и говорит:
- Вот, - говорит, - и хорошо.
Только что бы тебе, человече, пораньше немного приехать?
Да и пан тоже - всегда вот так!..
Не расспросить же было толком, может, кто охотой женится.
Сейчас схватили человека и давай ему сыпать!
Разве, - говорит, - это по-христиански так делать?
Тьфу!..
Эге, он порой и пану спуску не давал.
Вот какой был Роман!
Когда уж осердится, то к нему, бывало, не подступайся, хотя бы и пан.
Ну, а пан был хитрый!
У него, видишь, другое на уме было.
Велел опять Романа растянуть на траве.
- Я, - говорит, - тебе, дураку, счастья хочу, а ты нос воротишь.
Теперь ты один, как медведь в берлоге, и заехать к тебе не весело...
Сыпьте ж ему, дураку, пока не скажет: довольно!..
А ты, Опанас, ступай себе к чертовой матери.
Тебя, говорит, к обеду не звали, так сам за стол не садись, а то видишь, какое Роману угощенье?
Тебе как бы того же не было.
А Роман уж и не на шутку осердился, эге!
Его дуют-таки хорошо, потому что прежние люди, знаешь, умели славно канчуками шкуру спускать, а он лежит себе и не говорит: довольно!
Долго терпел, а все-таки после плюнул:
- Не дождет ее батько, чтоб из-за бабы христианину вот так сыпали, да еще и не считали.
Довольно!
Чтоб вам руки поотсыхали, бесова дворня!
Научил же вас чорт канчуками работать!
Да я ж вам не сноп на току, чтоб меня вот так молотили.
Коли так, так вот же, и женюсь.
А пан себе смеется.
- Вот, - говорит, - и хорошо!
Теперь на свадьбе хоть сидеть тебе и нельзя, зато плясать будешь больше...
Веселый был пан, ей-богу веселый, эге?
Да только после скверное с ним случилось, не дай бог ни одному крещеному.
Право, никому такого не пожелаю.
Пожалуй, даже и жиду не следует такого желать.
Вот я что думаю...
Вот так-то Романа и женили.
Привез он молодую жинку в сторожку; сначала все ругал да попрекал своими канчуками.
- И сама ты, - говорит, - того не стоишь, сколько из-за тебя человека мордовали.
Придет, бывало, из лесу и сейчас станет ее из избы гнать:
- Ступай себе!
Не надо мне бабы в сторожке!
Чтоб и духу твоего не было!
Не люблю, - говорит, - когда у меня баба в избе спит.
Дух, - говорит, - нехороший.
Эге!
Ну, а после ничего, притерпелся.
Оксана, бывало, избу выметет и вымажет чистенько, посуду расставит; блестит все, даже сердцу весело.
Роман видит: хорошая баба, - помаленьку и привык.
Да и не только привык, хлопче, а стал ее любить, ей-богу, не лгу!
Вот какое дело с Романом вышло.
Как пригляделся хорошо к бабе, потом и говорит:
- Вот спасибо пану, добру меня научил.
Да и я ж таки неумный был человек: сколько канчуков принял, а оно, как теперь вижу, ничего и дурного нет.
Еще даже хорошо.
Вот оно что!
Вот прошло сколько-то времени, я и не знаю, сколько.
Слегла Оксана на лавку, стала стонать.
К вечеру занедужилась, а наутро проснулся я, слышу: кто-то тонким голосом "квилит"
"Эге! - думаю я себе, - это ж, видно, "дитына" родилась".
А оно вправду так и было.
Недолго пожила дитына на белом свете.
Только и жила, что от утра до вечера.
Вечером и пищать перестала...
Заплакала Оксана, а Роман и говорит:
- Вот и нету дитыны, а когда ее нету, то незачем теперь и попа звать.
Похороним под сосною.
Вот как говорит Роман, да не то, что говорит, а так как раз и сделал: вырыл могилку и похоронил.
Вон там старый пень стоит, громом его спалило...
Так то ж и есть та самая сосна, где Роман дитыну зарыл.
Знаешь, хлопче, вот же я тебе скажу: и до сих пор, как солнце сядет и звезда-зорька над лесом станет, летает какая-то пташка, да и кричит.
Ох, и жалобно квилит пташина, аж сердцу больно!
Кто знающий человек, по книгам учился, то, говорят, может ей крест дать, и не станет она больше летать...
Да мы вот тут в лесу живем, ничего не знаем.
Она летает, она просит, а мы только и говорим: "Геть-геть, бедная душа, ничего мы не можем сделать!"
Вот заплачет и улетит, а потом и опять прилетает.
Эх, хлопче, жалко бедную душу!
Вот выздоровела Оксана, все на могилку ходила.
Сядет на могилке и плачет, да так громко, что по всему лесу, бывало, голос ее ходит.
Это она так свою дитыну жалела, а Роман не жалел дитыну, а Оксану жалел.
Придет, бывало, из лесу, станет около Оксаны и говорит:
- Молчи уж, глупая ты баба!
Вот было бы о чем плакать!
Померла одна дитына, то, может, другая будет.
Да еще, пожалуй, и лучшая, эге!
Потому что та еще, может, и не моя была, я же таки и не знаю.
Люди говорят...
А это будет моя.
Вот уже Оксана и не любила, когда он так говорил.
Перестанет, бывало, плакать и начнет его нехорошими словами "лаять".
Ну, Роман на нее не сердился.
- Да и что же ты, - спрашивает, - лаешься?
Я же ничего такого не сказал, а только сказал, что не знаю.
Потому и не знаю, что прежде ты не моя была и жила не в лесу, а на свете, промежду людей.
Так как же мне знать?
Теперь вот ты в лесу живешь, вот и хорошо.
А таки говорила мне баба Федосья, когда я за нею на село ходил: "Что-то у тебя, Роман, скоро дитына поспела!"
А я говорю бабе: "Как же мне-таки знать, скоро ли, или нескоро?.."
Ну, а ты все же брось голосить, а то я осержусь, то еще, пожалуй, как бы тебя и не побил.
Вот Оксана полает, полает его, да и перестанет.
Она его, бывало, и поругает, и по спине ударит, а как станет Роман сам сердиться, она и притихнет, - боялась.
Приласкает его, обоймет, поцелует и в очи заглянет...
Вот мой Роман и угомонится.
Потому... видишь ли, хлопче...
Ты, должно быть, не знаешь, а я, старик, хотя сам не женивался, а все-таки видал на своем веку: молодая баба дюже сладко целуется, какого хочешь сердитого мужика может она обойти.
Ой-ой!..
Я же таки знаю, каковы эти бабы.
А Оксана была гладкая такая молодица, что теперь я уже что-то таких больше не вижу.
Теперь, хлопче, скажу тебе, и бабы не такие, как прежде.
Вот раз в лесу рожок затрубил: тра-та, тара-тара-та-та-та!..
Так и разливается по лесу, весело да звонко.
Я тогда малый хлопчик был и не знал, что это такое; вижу: птицы с гнезд подымаются, крылом машут, кричат, а где и заяц пригнул уши на спину и бежит, что есть духу.
Вот я и думаю: может, это зверь какой невиданный так хорошо кричит.
А то же не зверь, а пан себе на конике лесом едет да в рожок трубит; за паном доезжачие верхом и собак на сворах ведут.
А всех доезжачих красивее Опанас Швидкий, за паном в синем казакине гарцует, шапка на Опанасе с золотым верхом, конь под ним играет, рушница за плечами блестит, и бандура на ремне через плечо повешена.
Любил пан Опанаса, потому что Опанас хорошо на бандуре играл и песни был мастер петь.
Ух, и красивый же был парубок этот Опанас, страх красивый!
Куда было пану с Опанасом равняться: пан уже и лысый был, и нос у пана красный, и глаза, хоть веселые, а все не такие, как у Опанаса.
Опанас, бывало, как глянет на меня, - мне, малому хлопчику, и то смеяться хочется, а я же не девка.
Говорили, что у Опанаса отцы и деды запорожские казаки были, в Сечи казаковали, а там народ был все гладкий да красивый, да проворный.
Да ты сам, хлопче, подумай: на коне ли со "списой" по полю птицей летать, или топором дерево рубить, это ж не одно дело...
Вот я выбежал из хаты, смотрю: подъехал пан, остановился, и доезжачие стали; Роман из избы вышел, подержал пану стремя: ступил пан на землю.
Роман ему поклонился.
- Здорово! - говорит пан Роману.
- Эге, - отвечает Роман, - да я ж, спасибо, здоров, чего мне делается?
А вы как?
Не умел, видишь ты, Роман пану как следует ответить.
Дворня вся от его слов засмеялась, и пан тоже.
- Ну, и слава богу, что ты здоров, - говорит пан. - А где ж твоя жинка?
- Да где ж жинке быть?
Жинка, известно, в хате...
- Ну, мы и в хату войдем, - говорит пан, - а вы, хлопцы, пока на траве ковер постелите да приготовьте нам все, чтобы было чем молодых на первый раз поздравить.
Вот и пошли в хату: пан, и Опанас, и Роман без шапки за ним, да еще Богдан - старший доезжачий, верный панский слуга.
Вот уж и слуг таких теперь тоже на свете нету: старый был человек, с дворней строгий, а перед паном как та собака.
Никого у Богдана на свете не было, кроме пана.
Говорят, как померли у Богдана батько с матерью, попросился он у старого пана на тягло и захотел жениться.
А старый пан не позволил, приставил его к своему паничу: тут тебе, говорит, и батько, и мать, и жинка.
Вот выносил Богдан панича, и выходил, и на коня выучил садиться, и из ружья стрелять.
А вырос панич, сам стал пановать, старый Богдан все за ним следом ходил, как собака.
Ох, скажу тебе правду: много того Богдана люди проклинали, много на него людских слез пало... все из-за пана.
По одному панскому слову Богдан мог бы, пожалуй, родного отца в клочки разорвать...
А я, малый хлопчик, тоже за ними в избу побежал: известное дело, любопытно.
Куда пан повернулся, туда и я за ним.
Гляжу, стоит пан посередь избы, усы гладит, смеется.
Роман тут же топчется, шапку в руках мнет, а Опанас плечом об стенку уперся, стоит себе, бедняга, как тот молодой дубок в непогодку.
Нахмурился, невесел...
И вот они трое повернулись к Оксане.
Один старый Богдан сел в углу на лавке, свесил чуприну, сидит, пока пан чего не прикажет.
А Оксана в углу у печки стала, глаза опустила, сама раскраснелась вся, как тот мак середь ячменю.
Ох, видно, чуяла небога, что из-за нее лихо будет.
Вот тоже скажу тебе, хлопче: уже если три человека на одну бабу смотрят, то от этого никогда добра не бывает - непременно до чуба дело дойдет, коли не хуже.
Я ж это знаю, потому что сам видел.
- Ну, что, Ромасю, - смеется пан, - хорошую ли я тебе жинку высватал?
- А что ж? - Роман отвечает. - Баба, как баба, ничего!
Повел тут плечом Опанас, поднял глаза на Оксану и говорит про себя:
- Да, - говорит, - баба!
Хоть бы и не такому дурню досталась.
Роман услыхал это слово, повернулся к Опанасу и говорит ему:
- А чем бы это я, пан Опанас, вам за дурня показался?
Эге, скажите-ка!
- А тем, - говорит Опанас, - что не сумеешь жинку свою уберечь, тем и дурень...
Вот какое слово сказал ему Опанас!
Пан даже ногою топнул, Богдан покачал головою, а Роман подумал с минуту, потом поднял голову и посмотрел на пана.
- А что ж мне ее беречь? - говорит Опанасу, а сам все на пана смотрит. - Здесь, кроме зверя, никакого чорта и нету, вот разве милостивый пан когда завернет.
От кого же мне жинку беречь?
Смотри ты, вражий казаче, ты меня не дразни, а то я, пожалуй, и за чуприну схвачу.
Пожалуй-таки и дошло бы у них дело до потасовки, да пан вмешался: топнул ногой, - они и замолчали.
- Тише вы, - говорит, - бiсовы дети!
Мы же сюда не для драки приехали.
Надо молодых поздравлять, а потом, к вечеру, на болото охотиться.
Айда за мной!
Повернулся пан и пошел из избы; а под деревом доезжачие уж и закуску сготовили.
Пошел за паном Богдан, а Опанас остановил Романа в сенях.
- Не сердись ты на меня братику, - говорит казак. - Послушай, что тебе Опанас скажет: видел ты, как я у пана в ногах валялся, сапоги у него целовал, чтоб он Оксану за меня отдал?
Ну, бог с тобой, человече...
Тебя поп окрутил, такая, видно, судьба!
Так не стерпит же мое сердце, чтоб лютый ворог опять и над ней, и над тобой потешался.
Гей-гей!
Никто того не знает, что у меня на душе...
Лучше же я и его, и ее из рушницы вместо постели уложу в сырую землю...
Посмотрел Роман на казака и спрашивает:
- А ты, казаче, часом "с глузду не съехал?"
Не слыхал я, что Опанас на это стал Роману тихо в сенях говорить, только слышал, как Роман его по плечу хлопнул.
- Ох, Опанас, Опанас!
Вот какой на свете народ злой да хитрый!
А я же ничего того, живучи в лесу, и не знал.
Эге, пане, пане, лихо ты на свою голову затеял!..
- Ну, - говорит ему Опанас, - ступай теперь и не показывай виду, пуще всего перед Богданом.
Неумный ты человек, а эта панская собака хитра.
Смотри же: панской горелки много не пей, а если отправит тебя с доезжачими на болото, а сам захочет остаться, веди доезжачих до старого дуба и покажи им объездную дорогу, а сам, скажи, прямиком пойдешь по лесу...
Да поскорее сюда возвращайся.
- Добре, - говорит Роман. - Соберусь на охоту, рушницу не дробью заряжу и не "леткой" на птицу, а доброю пулей на медведя.
Вот и они вышли.
А уж пан сидит на ковре, велел подать фляжку и чарку, наливает в чарку горелку и потчевает Романа.
Эге, хороша была у пана и фляжка, и чарка, а горелка еще лучше.
Чарочку выпьешь - душа радуется, другую выпьешь - сердце скачет в груди, а если человек непривычный, то с третьей чарки и под лавкой валяется, коли баба на лавку не уложит.
Эге, говорю тебе, хитрый был пан!
Хотел Романа напоить своею горелкой допьяна, а еще такой и горелки но бывало, чтобы Романа свалила.
Пьет он из панских рук чарку, пьет и другую, и третью выпил, а у самого только глаза, как у волка, загораются, да усом черным поводит.
Пан даже осердился:
- Вот же вражий сын, как здорово горелку хлещет, а сам и не моргнет глазом!
Другой бы уж давно заплакал, а он, глядите, добрые люди, еще усмехается.
Знал же вражий пан хорошо, что если уж человек с горелки заплакал, то скоро и совсем чуприну на стол свесит.
Да на тот раз не на такого напал.
- А с чего ж мне, - Роман ему отвечает, - плакать?
Даже, пожалуй, это нехорошо бы было.
Приехал ко мне милостивый пан поздравлять, а я бы-таки и начал реветь, как баба.
Слава богу, не от чего мне еще плакать, пускай лучше мои вороги плачут...
- Значит, - спрашивает пан, - ты доволен?
- Эге!
А чем мне быть недовольным?
- А помнишь, как мы тебя канчуками сватали?
- Как-таки не помнить!
Ото ж и говорю, что неумный человек был, не знал, что горько, что сладко.
Канчук горек, а я его лучше бабы любил.
Вот спасибо вам, милостивый пане, что научили меня, дурня, мед есть.
- Ладно, ладно, - пан ему говорит. - Зато и ты мне услужи: вот пойдешь с доезжачими на болото, настреляй побольше птиц, да непременно глухого тетерева достань.
- А когда ж это пан нас на болото посылает? - спрашивает Роман.
- Да вот выпьем еще, Опанас нам песню споет, да и с богом.
Посмотрел Роман на него и говорит пану:
- Вот уж это и трудно: пора не ранняя, до болота далеко, а еще, вдобавок, и ветер по лесу шумит, к ночи будет буря.
Как же теперь такую сторожкую птицу убить?
А уж пан захмелел, да во хмелю был крепко сердитый.
Услышал, как дворня промеж себя шептаться стала, говорят, что, мол, "Романова правда, загудет скоро буря", - и осердился.
Стукнул чаркой, повел глазами, - все и стихли.
Один Опанас не испугался; вышел он, по панскому слову, с бандурой песни петь, стал бандуру настраивать, сам посмотрел сбоку на пана и говорит ему:
- Опомнись, милостивый пане!
Где же это видано, чтобы к ночи, да еще в бурю, людей по темному лесу за птицей гонять?
- Вот он какой был смелый!
Другие, известное дело, панские "крепаки", боятся, а он - вольный человек, казацкого рода.
Привел его небольшим хлопцем старый казак-бандурист с Украины.
Там, хлопче, люди что-то нашумели в городе Умани.
Вот старому казаку выкололи очи, обрезали уши и пустили его такого по свету.
Ходил он, ходил после того по городам и селам и забрел в нашу сторону с поводырем, хлопчиком Опанасом.
Старый пан взял его к себе, потому что любил хорошие песни.
Вот старик умер, - Опанас при дворе и вырос.
Любил его новый пан тоже и терпел от него порой такое слово, за которое другому спустили бы три шкуры.
Так и теперь: осердился было сначала, думали, что он казака ударит, а после говорит Опанасу:
- Ой, Опанас, Опанас, умный ты хлопец, а того, видно, не знаешь, что меж дверей не надо носа совать, чтобы как-нибудь не захлопнули...
Вот он какую загадал загадку!
А казак-таки сразу и понял.
И ответил казак пану песней.
Ой, кабы и пан понял казацкую песню, то, может быть, его пани над ним не разливалась слезами.
- Спасибо, пане, за науку, - сказал Опанас, - вот же я тебе за то спою, а ты слушай.
И ударил по струнам бандуры.
Потом поднял голову, посмотрел на небо, как в небе орел ширяет, как ветер темные тучи гоняет.
Наставил ухо, послушал, как высокие сосны шумят.
И опять ударил по струнам бандуры.
Эй, хлопче, не довелось тебе слышать, как играл Опанас Швидкий, а теперь уж и не услышишь!
Вот же и не хитрая штука бандура, а как она у знающего человека хорошо говорит.
Бывало, пробежит по ней рукою, она ему все и скажет: как темный бор в непогоду шумит, и как ветер звенит в пустой степи по бурьяну, и как сухая травинка шепчет на высокой казацкой могиле.
Нет, хлопче, не услыхать уже вам настоящую игру!
Ездят теперь сюда всякие люди, такие, что не в одном Полесье бывали, но и в других местах, и по всей Украине: и в Чигирине, и в Полтаве, и в Киеве, и в Черкасах.
Говорят, вывелись уж бандуристы, не слышно их уже на ярмарках и на базарах.
У меня еще на стене в хате старая бандура висит.
Выучил меня играть на ней Опанас, а у меня никто игры не перенял.
Когда я умру, - а уж это скоро, - так, пожалуй, и нигде уже на широком свете не слышно будет звона бандуры.
Вот оно что!
И запел Опанас тихим голосом песню.
Голос был у Опанаса негромкий, да "сумный", - так, бывало, в сердце и льется.
А песню, хлопче, казак, видно, сам для пана придумал.
Не слыхал я ее никогда больше, и когда после, бывало, к Опанасу пристану, чтобы спел, он все не соглашался.
- Для кого, - говорит, - та песня пелась, того уже нету на свете.
В той песне казак пану всю правду сказал, что с паном будет, и пан плачет, даже слезы у пана текут по усам, а все же ни слова, видно, из песни не понял.
Ох, не помню я эту песню, помню только немного.
Пел казак про пана, про Ивана.
Вот же, хлопче, будто и теперь я эту песню слышу и тех людей вижу: стоит казак с бандурой, пан сидит на ковре, голову свесил и плачет; дворня кругом столпилась, поталкивают один другого локтями; старый Богдан головой качает...
А лес, как теперь, шумит, и тихо да сумно звенит бандура, а казак поет, как пани плачет над паном, над Иваном.
Ох, не понял пан песни, вытер слезы и говорит:
- Ну, собирайся, Роман!
Хлопцы, садитесь на коней!
И ты, Опанас, поезжай с ними, - будет уж мне твоих песен слушать!..
Хорошая песня, да только никогда того, что в ней поется, на свете не бывает.
А у казака от песни размякло сердце, затуманились очи.
- Ох, пане, пане, - говорит Опанас, - у нас говорят старые люди: в сказке правда и в песне правда.
Только в сказке правда - как железо: долго по свету из рук в руки ходило, заржавело...
А в песне правда - как золото, что никогда его ржа не ест...
Вот как говорят старые люди!
Махнул пан рукой.
- Ну, может, так в вашей стороне, а у нас не так...
Ступай, ступай, Опанас, - надоело мне тебя слушать.
Постоял казак с минуту, а потом вдруг упал перед паном на землю:
- Послушай меня, пане!
Садись на коня, поезжай к своей пани: у меня сердце недоброе чует.
Вот уж тут пан осердился, толкнул казака, как собаку, ногой.
- Иди ты от меня прочь!
Ты, видно, не казак, а баба!
Иди ты от меня, а то как бы с тобой не было худо...
А вы что стали, хамово племя?
Иль я не пан вам больше?
Вот я вам такое покажу, чего и ваши батьки от моих батьков не видали!..
Встал Опанас на ноги, как темная туча, с Романом переглянулся.
А Роман в стороне стоит, на рушницу облокотился, как ни в чем не бывало.
Ударил казак бандурой об дерево! - бандура вдребезги разлетелась, только стон пошел от бандуры по лесу.
- А пускай же, - говорит, - черти на том свете учат такого человека, который разумную раду не слушает...
Тебе, пане, видно, верного слуги не надо.
Не успел пан ответить, вскочил Опанас в седло и поехал.
Доезжачие тоже на коней сели.
Роман вскинул рушницу на плечи и пошел себе, только, проходя мимо сторожки, крикнул Оксане:
- Уложи хлопчика, Оксана!
Пора ему спать.
Да и пану сготовь постелю.
Вот скоро и ушли все в лес вон по той дороге; и пан в хату ушел, только панский конь стоит себе, под деревом привязан.
А уж и темнеть начало, по лесу шум идет, и дождик накрапывает, вот-таки совсем, как теперь...
Уложила меня Оксана на сеновале, перекрестила на ночь...
Слышу я, моя Оксана плачет.
Ох, ничего-то я тогда, малый хлопчик, не понимал, что кругом меня творится!
Свернулся на сене, послушал, как буря в лесу песню заводит, и стал засыпать.
Эге!
Вдруг слышу, "то-то около сторожки ходит... подошел к дереву, панского коня отвязал.
Захрапел конь, ударил копытом; как пустится в лес, скоро и топот затих...
Потом слышу, опять кто-то по дороге скачет, уже к сторожке.
Подскакал вплоть, соскочил с седла на землю и прямо к окну.
- Пане, пане! - кричит голосом старого Богдана. - Ой, пане, отвори скорей!
Вражий казак лихо задумал, видно: твоего коня в лес отпустил.
Не успел старик договорить, кто-то его сзади схватил.
Испугался я, слышу - что-то упало...
Отворил пан двери, с рушницей выскочил, а уж в сенях Роман его захватил, да прямо за чуб, да об землю...
Вот видит пан, что ему лихо, и говорит:
- Ой, отпусти, Ромасю!
Так-то ты мое добро помнишь?
А Роман ему отвечает:
- Помню я, вражий пане, твое добро и до меня, и до моей жинки.
Вот же я тебе теперь за добро заплачу...
А пан говорит опять:
- Заступись, Опанас, мой верный слуга!
Я ж тебя любил, как родного сына.
А Опанас ему отвечает:
- Ты своего верного слугу прогнал, как собаку.
Любил меня так, как палка любит спину, а теперь так любишь, как спина палку...
Я ж тебя просил и молил, ты не послушался...
Вот стал пан тут и Оксану просить:
- Заступись ты, Оксана, у тебя сердце доброе.
Выбежала Оксана, всплеснула руками:
- Я ж тебя, пане, просила, в ногах валялась: пожалей мою девичью красу, не позорь меня, мужнюю жену.
Ты же не пожалел, а теперь сам просишь...
Ох, лишенько мне, что же я сделаю?
- Пустите, - кричит опять пан, - за меня вы все погибнете в Сибири...
- Не печалься за нас, пане, - говорит Опанас. - Роман будет на болоте раньше твоих доезжачих, а я, по твоей милости, один на свете, мне о своей голове думать недолго.
Вскину рушницу за плечи и пойду себе в лес...
Наберу проворных хлопцев и будем гулять...
Из лесу станем выходить ночью на дорогу, а когда в село забредем, то прямо в панские хоромы.
Эй, подымай, Ромасю, пана, вынесем его милость на дождик.
Забился тут пан, закричал, а Роман только ворчит про себя, как медведь, а казак насмехается.
Вот и вышли.
А я испугался, кинулся в хату и прямо к Оксане.
Сидит моя Оксана на лавке - белая, как стена...
А по лесу уже загудела настоящая буря: кричит бор разными голосами, да ветер воет, а когда и гром полыхнет.
Сидим мы с Оксаной на лежанке, и вдруг слышу я, кто-то в лесу застонал.
Ох, да так жалобно, что я до сих пор, как вспомню, то на сердце тяжело станет, а ведь уже тому много лет...
- Оксано, - говорю, - голубонько, а кто ж это там в лесу стонет?
А она схватила меня на руки и качает.
- Спи, - говорит, - хлопчику, ничего!
Это так... лес шумит...
А лес и вправду шумел, ох, и шумел же!
Просидели мы еще сколько-то времени, слышу я: ударило по лесу будто из рушницы.
- Оксано, - говорю, - голубонько, а кто ж это из рушницы стреляет?
А она, небога, все меня качает и все говорит:
- Молчи, молчи, хлопчику, то гром божий ударил в лесу.
А сама все плачет и меня крепко к груди прижимает, баюкает: "Лес шумит, лес шумит, хлопчику, лес шумит..."
Вот я лежал у нее на руках и заснул...
А наутро, хлопче, прокинулся, гляжу: солнце светит, Оксана одна в хате одетая спит.
Вспомнил я вчерашнее и думаю: это мне такое приснилось.
А оно не приснилось, ой, не приснилось, а было на-правду.
Выбежал я из хаты, побежал в лес, а в лесу пташки щебечут, и роса на листьях блестит.
Вот добежал до кустов, а там и пан, и доезжачий лежат себе рядом.
Пан спокойный и бледный, а доезжачий седой, как голубь, и строгий, как раз будто живой.
А на груди и у пана, и у доезжачего кровь.
* * *
- Ну, а что же случилось с другими? - спросил я, видя, что дед опустил голову и замолк.
- Эге!
Вот же все так и сделалось, как сказал казак Опанас.
И сам он долго в лесу жил, ходил с хлопцами по большим дорогам да по панским усадьбам.
Такая казаку судьба на роду была написана: отцы гайдамачили, и ему то же на долю выпало.
Не раз он, хлопче, приходил к нам в эту самую хату, а чаще всего, когда Романа не бывало дома.
Придет, бывало, посидит и песню споет, и на бандуре сыграет.
А когда и с другими товарищами заходил, - всегда его Оксана и Роман принимали.
Эх, правду тебе, хлопче, сказать, таки и не без греха тут было дело.
Вот придут скоро из лесу Максим и Захар, посмотри ты на них обоих: я ничего им не говорю, а только кто знал Романа и Опанаса, тому сразу видно, который на которого похож, хотя они уже тем людям не сыны, а внуки...
Вот же какие дела, хлопче, бывали на моей памяти в этом лесу...
А шумит же лес крепко, - будет буря!
III
Последние слова рассказа старик говорил как-то устало.
Очевидно, его возбуждение прошло и теперь сказывалось утомлением: язык его заплетался, голова тряслась, глаза слезились.
Вечер спустился уже на землю, в лесу потемнело, бор волновался вокруг сторожки, как расходившееся море; темные вершины колыхались, как гребни волн в грозную непогоду.
Веселый лай собак возвестил приход хозяев.
Оба лесника торопливо подошли к избушке, а вслед за ними запыхавшаяся Мотря пригнала затерявшуюся было корову.
Наше общество было в сборе.
Через несколько минут мы сидели в хате; в печи весело трещал огонь; Мотря собрала "вечерять".
Хотя я не раз видел прежде Захара и Максима, но теперь я взглянул на них с особенным интересом.
Лицо Захара было темно, брови срослись над крутым низким лбом, глаза глядели угрюмо, хотя в лице можно было различить природное добродушие, присущее силе.
Максим глядел открыто, как будто ласкающими серыми глазами; по временам он встряхивал своими курчавыми волосами, его смех звучал как-то особенно заразительно.
- А чи не рассказывал вам старик, - спросил Максим, - старую бывалыцину про нашего деда?
- Да, рассказывал, - отвечал я.
- Ну, он всегда вот так!
Лес зашумит покрепче, ему старое и вспоминается.
Теперь всю ночь никак не заснет.
- Совсем мала дитына, - добавила Мотря, наливая старику щей.
Старик как будто не понимал, что речь идет именно о нем.
Он совсем опустился, по временам бессмысленно улыбался, кивая головой; только когда снаружи налетал на избушку порыв бушевавшего по лесу ветра, он начинал тревожиться и наставлял ухо, прислушиваясь к чему-то с испуганным видом.
Вскоре в лесной избушке все смолкло.
Тускло светил угасающий каганец, да сверчок звонил свою однообразно-крикливую песню...
А в лесу, казалось, шел говор тысячи могучих, хотя и глухих голосов, о чем-то грозно перекликавшихся во мраке.
Казалось, какая-то грозная сила ведет там, в темноте, шумное совещание, собираясь со всех сторон ударить на жалкую, затерянную в лесу хибарку.
По временам смутный рокот усиливался, рос, приливал, и тогда дверь вздрагивала, точно кто-то, сердито шипя, напирает на нее снаружи, а в трубе ночная вьюга с жалобною угрозой выводила за сердце хватающую ноту.
Потом на время порывы бури смолкали, роковая тишина томила робеющее сердце, пока опять подымался гул, как будто старые сосны сговаривались сняться вдруг с своих мест и улететь в неведомое пространство вместе с размахами ночного урагана.
Я забылся на несколько минут смутною дремотой, но, кажется, ненадолго.
Буря выла в лесу на разные голоса и тоны.
Каганец вспыхивал по временам, освещая избушку.
Старик сидел на своей лавке и шарил вокруг себя рукой, как будто надеясь найти кого-то поблизости.
Выражение испуга и почти детской беспомощности виднелось на лице бедного деда.
- Оксано, голубонько, - расслышал я его жалобный ропот, - а кто же это там в лесу стонет?
Он тревожно пошарил рукой и прислушался.
- Эге! - говорил он опять, - никто не стонет.
То буря в лесу шумит...
Больше ничего, лес шумит, шумит...
Прошло еще несколько минут.
В маленькие окна то и дело заглядывали синеватые огни молнии, высокие деревья вспыхивали за окном призрачными очертаниями и опять исчезали во тьме среди сердитого ворчания бури.
Но вот резкий свет на мгновение затмил бледные вспышки каганца, и по лесу раскатился отрывистый недалекий удар.
Старик опять тревожно заметался на лавке.
- Оксано, голубонько, а кто ж это в лесу стреляет?
- Спи, старик, спи, - послышался с печки спокойный голос Мотри. - Вот всегда так: в бурю по ночам все Оксану зовет.
И забыл, что Оксана уж давно на том свете.
Ох-хо!
Мотря зевнула, прошептала молитву, и вскоре опять в избушке настала тишина, прерываемая лишь шумом леса да тревожным бормотанием деда:
- Лес шумит, лес шумит...
Оксано, голубонько...
Вскоре ударил тяжелый ливень, покрывая шумом дождевых потоков и порывание ветра, и стоны соснового бора...
{Короленко В. Г. (комиӧдіс Раевскӧй С. С.) @ Чуднӧй @ беллетристика @ В. Г. Короленко. Рассказъяс @ 1954 @}
Владимир Галактионович Короленко
Чудная
(Очерк из 80-х годов)
I
- Скоро ли станция, ямщик?
- Не скоро еще, - до метели вряд ли доехать, - вишь, закуржавело как, сивера идет.
Да, видно, до метели не доехать.
К вечеру становится все холоднее.
Слышно, как снег под полозьями поскрипывает, зимний ветер - сивера - гудит в темном бору, ветви елей протягиваются к узкой лесной дороге и угрюмо качаются в опускающемся сумраке раннего вечера.
Холодно и неудобно.
Кибитка узка, под бока давит, да еще некстати шашки и револьверы провожатых болтаются.
Колокольчик выводит какую-то длинную, однообразную песню, в тон запевающей метели.
К счастию - вот и одинокий огонек станции на опушке гудящего бора.
Мои провожатые, два жандарма, бряцая целым арсеналом вооружения, стряхивают снег в жарко натопленной, темной, закопченной избе.
Бедно и неприветно.
Хозяйка укрепляет в светильне дымящую лучину.
- Нет ли чего поесть у тебя, хозяйка?
- Ничего нет-то у нас...
- А рыбы?
Река тут у вас недалече.
- Была рыба, да выдра всю позобала.
- Ну, картошки...
- И-и, батюшки!
Померзла картошка-то у нас ноне, вся померзла.
Делать нечего; самовар, к удивлению, нашелся.
Погрелись чаем, хлеба и луковиц принесла хозяйка в лукошке.
А вьюга на дворе разыгрывалась, мелким снегом в окна сыпало, и по временам даже свет лучины вздрагивал и колебался.
- Нельзя вам ехать-то будет - ночуйте! - говорит старуха.
- Что ж, ночуем.
Вам ведь, господин, торопиться-то некуда тоже.
Видите - тут сторона-то какая!..
Ну, а там еще хуже - верьте слову, - говорит один из провожатых.
В избе все смолкло.
Даже хозяйка сложила свою прясницу с пряжей и улеглась, перестав светить лучину.
Водворился мрак и молчание, нарушаемое только порывистыми ударами налетавшего ветра.
Я не спал.
В голове, под шум бури, поднимались и летели одна за другой тяжелые мысли.
- Не спится, видно, господин? - произносит тот же провожатый - "старшой", человек довольно симпатичный, с приятным, даже как будто интеллигентным лицом, расторопный, знающий свое дело и поэтому не педант.
В пути он не прибегает к ненужным стеснениям и формальностям.
- Да, не спится.
Некоторое время проходит в молчании, но я слышу, что и мой сосед не спит, - чуется, что и ему не до сна, что и в его голове бродят какие-то мысли.
Другой провожатый, молодой "подручный", спит сном здорового, но крепко утомленного человека.
Временами он что-то невнятно бормочет.
- Удивляюсь я вам, - слышится опять ровный грудной голос унтера, - народ молодой, люди благородные, образованные, можно сказать, - а как свою жизнь проводите...
- Как?
- Эх, господин!
Неужто мы не можем поникать!..
Довольно понимаем, не в эдакой, может, жизни были и не к этому сызмалетства-то привыкли...
- Ну, это вы пустое говорите...
Было время и отвыкнуть...
- Неужто весело вам? - произносит он тоном сомнения.
- А вам весело?..
Молчание.
Гаврилов (будем так звать моего собеседника), по-видимому, о чем-то думает.
- Нет, господин, невесело нам.
Верьте слову: иной раз бывает - просто, кажется, на свет не глядел бы...
С чего уж это, не знаю, - только иной раз так подступит - нож острый, да и только.
- Служба, что ли, тяжелая?
- Служба службой...
Конечно, не гулянье, да и начальство, надо сказать, строгое, а только все же не с этого...
- Так отчего же?
- Кто знает?..
Опять молчание.
- Служба что.
Сам себя веди аккуратно, только и всего.
Мне, тем более, домой скоро.
Из сдаточных я, так срок выходит.
Начальник и то говорит: "Оставайся, Гаврилов, что тебе делать в деревне?
На счету ты хорошем..."
- Останетесь?
- Нет.
Оно, правда, и дома-то...
От крестьянской работы отвык...
Пища тоже.
Ну и, само собой, обхождение...
Грубость эта...
- Так в чем же дело?
Он подумал и потом сказал:
- Вот я вам, господин, ежели не поскучаете, случай один расскажу...
Со мной был...
- Расскажите...
II
Поступил я на службу в 1874 году, в эскадрон, прямо из сдаточных.
Служил хорошо, можно сказать, с полным усердием, все больше по нарядам: в парад куда, к театру, - сами знаете.
Грамоте хорошо был обучен, ну, и начальство не оставляло.
Майор у нас земляк мне был и, как видя мое старание, призывает раз меня к себе и говорит: "Я тебя, Гаврилов, в унтер-офицеры представлю...
Ты в командировках бывал ли?" - Никак нет, говорю, ваше высокоблагородие. - "Ну, говорит, в следующий раз назначу тебя в подручные, присмотришься - дело нехитрое". - Слушаю, говорю, ваше высокоблагородие, рад стараться.
А в командировках я точно что не бывал ни разу, - вот с вашим братом, значит.
Оно хоть, скажем, дело-то нехитрое, а все же, знаете, инструкции надо усвоить, да и расторопность нужна.
Ну, хорошо...
Через неделю этак зовет меня дневальный к начальнику и унтер-офицера одного вызывает.
Пришли.
"Вам, говорит, в командировку ехать.
Вот тебе, - говорит унтер-офицеру, - подручный.
Он еще не бывал.
Смотрите, не зевать, справьтесь, говорит, ребята молодцами, - барышню вам везти из замка, политичку, Морозову.
Вот вам инструкция, завтра деньги получай и с богом!.."
Иванов, унтер-офицер, в старших со мною ехал, а я в подручных, - вот как у меня теперь другой-то жандарм.
Старшему сумка казенная дается, деньги он на руки получает, бумаги; он расписывается, счеты эти ведет, ну, а рядовой в помощь ему: послать куда, за вещами присмотреть, то, другое.
Ну, хорошо.
Утром, чуть свет еще, - от начальника вышли, - гляжу: Иванов мой уж выпить где-то успел.
А человек был, надо прямо говорить, не подходящий - разжалован теперь...
На глазах у начальства - как следует быть унтер-офицеру, и даже так, что на других кляузы наводил, выслуживался.
А чуть с глаз долой, сейчас и завертится, и первым делом - выпить!
Пришли мы в замок, как следует, бумагу подали - ждем, стоим.
Любопытно мне - какую барышню везти-то придется, а везти назначено нам по маршруту далеко.
По самой этой дороге ехали, только в город уездный она назначена была, не в волость.
Вот мне и любопытно в первый-то раз: что, мол, за политичка такая?
Только прождали мы этак с час места, пока ее вещи собирали, - а и вещей-то с ней узелок маленький - юбчонка там, ну, то, другое, - сами знаете.
Книжки тоже были, а больше ничего с ней не было; небогатых, видно, родителей, думаю.
Только выводят ее - смотрю: молодая еще, как есть ребенком мне показалась.
Волосы русые, в одну косу собраны, на щеках румянец.
Ну, потом, увидел я - бледная совсем, белая во всю дорогу была.
И сразу мне ее жалко стало...
Конечно, думаю...
Начальство, извините... зря не накажет...
Значит, сделала какое-нибудь качество по этой, по политической части...
Ну, а все-таки... жалко, так жалко - просто, ну!..
Стала она одеваться: пальто, калоши...
Вещи нам ее показали, - правило, значит: по инструкции мы вещи смотреть обязаны.
"Деньги, спрашиваем, с вами какие будут?"
Рубль двадцать копеек денег оказалось, - старшой к себе взял.
"Вас, барышня, - говорит ей, - я обыскать должен".
Как она тут вспыхнет.
Глаза загорелись, румянец еще гуще выступил.
Губы тонкие, сердитые...
Как посмотрела на нас, - верите: оробел я и подступиться не смею.
Ну, а старшой, известно, выпивши: лезет к ней прямо.
"Я, говорит, обязан; у меня, говорит, инструкция!.."
Как тут она крикнет, - даже Иванов и тот от нее попятился.
Гляжу я на нее - лицо побледнело, ни кровинки, а глаза потемнели, и злая-презлая...
Ногой топает, говорит шибко, - только я, признаться, хорошо и не слушал, что она говорила...
Смотритель тоже испугался, воды ей принес в стакане.
"Успокойтесь, - просит ее, - пожалуйста, говорит, сами себя пожалейте!"
Ну, она и ему не уважила.
"Варвары вы, говорит, холопы!"
И прочие тому подобные дерзкие слова выражает.
Как хотите: супротив начальства это ведь нехорошо.
Ишь, думаю, змееныш...
Дворянское отродье!
Так мы ее и не обыскивали.
Увел ее смотритель в другую комнату, да с надзирательницей тотчас же и вышли они.
"Ничего, говорит, при них нет".
А она на него глядит и точно вот смеется в лицо ему, и глаза злые все.
А Иванов, - известно, море по колена, - смотрит да все свое бормочет: "Не по закону: у меня, говорит, инструкция!.."
Только смотритель внимания не взял.
Конечно, как он пьяный.
Пьяному какая вера!
Поехали.
По городу проезжали, - все барышня в окна кареты глядит, точно прощается либо знакомых увидеть хочет.
А Иванов взял да занавески опустил - окна и закрыл.
Забилась она в угол, прижалась и не глядит на нас.
А я, признаться, не утерпел-таки: взял за край одну занавеску, будто сам поглядеть хочу, - и открыл так, чтобы ей видно было...
Только она и не посмотрела - в уголку сердитая сидит, губы закусила...
В кровь, так я себе думал, искусает.
Поехали по железной дороге.
Погода ясная этот день стояла - осенью дело это было, в сентябре месяца.
Солнце-то светит, да ветер свежий, осенний, а она в вагоне окно откроет, сама высунется на ветер, так и сидит.
По инструкции-то оно не полагается, знаете, окна открывать, да Иванов мой, как в вагон ввалился, так и захрапел; а я не смею ей сказать.
Потом осмелился, подошел к ней и говорю: - Барышня, говорю, закройте окно.
Молчит, будто не ей и говорят.
Постоял я тут, постоял, а потом опять говорю: - Простудитесь, барышня, - холодно ведь.
Обернулась она ко мне и уставилась глазищами, точно удивилась чему...
Поглядела да и говорит: "Оставьте!"
И опять в окно высунулась.
Махнул я рукой, отошел в сторону.
Стала она спокойнее будто.
Закроет окно, в пальтишко закутается вся, греется.
Ветер, говорю, свежий был, студено!
А потом опять к окну сядет, и опять на ветру вся, - после тюрьмы-то, видно, не наглядится.
Повеселела даже, глядит себе, улыбается.
И так на нее в те поры хорошо смотреть было!..
Верите совести...
Рассказчик замолчал и задумался.
Потом продолжал, как будто слегка конфузясь:
- Конечно, не с привычки это...
Потом много возил, привык.
А тот раз чудно мне показалось: куда, думаю, мы ее везем, дите этакое...
И потом... признаться вам, господин, уж вы не осудите: что, думаю, ежели бы у начальства попросить да в жены ее взять...
Ведь уж я бы из нее дурь-то эту выкурил.
Человек я, тем более, служащий...
Конечно, молодой разум... глупый...
Теперь могу понимать...
Попу тогда на духу рассказал, он говорит: "Вот от этой самой мысли порча у тебя и пошла.
Потому что она, верно, и в бога-то не верит..."
От Костромы на тройке ехать пришлось; Иванов у меня пьян-пьянешенек: проспится и опять заливает.
Вышел из вагона, шатается.
Ну, думаю, плохо, как бы денег казенных не растерял.
Ввалился в почтовую телегу, лег и разом захрапел.
Села она рядом, - неловко.
Посмотрела на него - ну, точно вот на гадину на какую.
Подобралась так, чтобы не тронуть его как-нибудь, - вся в уголку и прижалась, а я-то уж на облучке уселся.
Как поехали, - ветер сиверный, - я и то продрог.
Закашляла крепко и платок к губам поднесла, а на платке, гляжу, кровь.
Так меня будто кто в сердце кольнул булавкой. - Эх, говорю, барышня, - как можно!
Больны вы, а в такую дорогу поехали, - осень, холодно!..
Нешто, говорю, можно этак!
Вскинула она на меня глазами, посмотрела, и точно опять внутри у нее закипать стало.
- Что вы, говорит, глупы, что ли?
Не понимаете, что я не по своей воле еду?
Хорош, говорит: сам везет, да туда же еще, с жалостью суется!
- Вы бы, говорю, начальству заявили, - в больницу хоть слегли бы, чем в этакой холод ехать.
Дорога-то ведь не близкая!
- А куда? - спрашивает.
А нам, знаете, строго запрещено объяснять преступникам, куда их везти приказано.
Видит она, что я позамялся, и отвернулась.
"Не надо, говорит, это я так...
Не говорите ничего, да уж и сами не лезьте".
Не утерпел я. - Вот, говорю, куда вам ехать.
Не близко!
Сжала она губы, брови сдвинула, да ничего и не сказала.
Покачал я головой. - Вот то-то, говорю, барышня.
Молоды вы, не знаете еще, что это значит!
Крепко мне досадно было...
Рассердился...
А она опять посмотрела на меня и говорит:
- Напрасно, говорит, вы так думаете.
Знаю я хорошо, что это значит, а в больницу все-таки не слегла.
Спасибо!
Лучше уж, коли помирать, так на воле у своих.
А то, может, еще и поправлюсь, так опять же на воле, а не в больнице вашей тюремной.
Вы думаете, говорит, от ветру я, что ли, заболела, от простуды?
Как бы не так! - "Там у вас, спрашиваю, сродственники, что ли, находятся?"
Это я потому, как она мне выразила, что у своих поправляться хочет.
- Нет, говорит, у меня там ни родни, ни знакомых.
Город-то мне чужой, да, верно, такие же, как и я, ссыльные есть, товарищи.
Подивился я - как это она чужих людей своими называет, - неужто, думаю, кто ее без денег там поить-кормить станет, да еще незнакомую?..
Только не стал ее расспрашивать, потому вижу я: брови она поднимает, недовольна, зачем я расспрашиваю.
Ладно, думаю...
Пущай!
Нужды еще не видала.
Хлебнет горя, узнает небось, что значит чужая сторона...
К вечеру тучи надвинулись, ветер подул холодный, - а там и дождь пошел.
Грязь и прежде была не высохши, а тут до того развезло - просто кисель, не дорога!
Спину-то мне как есть грязью всю забрызгало, да и ей порядочно попадать стало.
Одним словом сказать, что погода, на ее несчастие, пошла самая скверная: дождиком прямо в лицо сечет; оно хоть, положим, кибитка-то крытая, и рогожей я ее закрыл, да куда тут!
Течет всюду; продрогла, гляжу: вся дрожит и глаза закрыла.
По лицу капли дождевые потекли, а щеки бледные, и не двинется, точно в бесчувствии.
Испугался я даже.
Вижу: дело-то, выходит, неподходящее, плохое...
Иванов пьян - храпит себе, горюшка мало...
Что тут делать, тем более я в первый раз.
В Ярославль-город вечером приехали.
Растолкал я Иванова, на станцию вышли, велел я самовар согреть.
А из городу из этого пароходы ходят, только по инструкции нам на пароходах возить строго воспрещается.
Оно хоть нашему брату выгоднее, - экономию загнать можно, да боязно.
На пристани, знаете, полицейские стоят, а то и наш же брат, жандарм местный, кляузу подвести завсегда может.
Вот барышня-то и говорит нам: "Я, говорит, далее на почтовых не поеду.
Как знаете, говорит, пароходом везите".
А Иванов еле глаза продрал с похмелья - сердитый.
"Вам об этом, говорит, рассуждать не полагается.
Куда повезут, туда и поедете!"
Ничего она ему не сказала, а мне говорит:
- Слышали, говорит, что я сказала: не еду.
Отозвал я тут Иванова в сторону.
"Надо, говорю, на пароходе везти.
Вам же лучше: экономия останется".
Он на это пошел, только трусит.
"Здесь, говорит, полковник, так как бы чего не вышло.
Ступай, говорит, спросись, - мне, говорит, нездоровится что-то".
А полковник неподалеку жил.
"Пойдем, говорю, вместе и барышню с собой возьмем".
Боялся я: Иванов-то, думаю, спать завалится спьяну, так как бы чего не вышло.
Чего доброго - уйдет она или над собой что сделает, - в ответ попадешь.
Ну, пошли мы к полковнику.
Вышел он к нам.
"Что надо?" - спрашивает.
Вот она ему и объясняет, да тоже и с ним не ладно заговорила.
Ей бы попросить смирненько: так и так, мол, сделайте божескую милость, - а она тут по-своему: "По какому праву", - говорит, ну и прочее; все, знаете, дерзкие слова выражает, которые вы вопче, политики, любите.
Ну, сами понимаете, начальству это не нравится.
Начальство любит покорность.
Однако выслушал он ее и ничего - вежливо отвечает: "Не могу-с, говорит, ничего я тут не могу.
По закону-с... нельзя!"
Гляжу, барышня-то моя опять раскраснелась, глаза - точно угли.
"Закон!" - говорит, и засмеялась по-своему, сердито да громко.
"Так точно, - полковник ей, - закон-с!"
Признаться, я тут позабылся немного, да и говорю: "Точно что, вашескородие, закон, да они, ваше высокоблагородие, больны".
Посмотрел он на меня строго.
"Как твоя фамилия?" - спрашивает.
"А вам, барышня, говорит, если больны вы, - в больницу тюремную не угодно ли-с?"
Отвернулась она и пошла вон, слова не сказала.
Мы за ней.
Не захотела в больницу; да и то надо сказать: уж если на месте не осталась, а тут без денег, да на чужой стороне, точно что не приходится.
Ну, делать нечего.
Иванов на меня же накинулся: "Что, мол, теперь будет; непременно из-за тебя, дурака, оба в ответе будем".
Велел лошадей запрягать и ночь переждать не согласился, так к ночи и выезжать пришлось.
Подошли мы к ней.
"Пожалуйте, говорим, барышня, - лошади поданы".
А она на диван прилегла - только согреваться стала.
Вспрыгнула на ноги, встала перед нами, - выпрямилась вся, - прямо на нас смотрит в упор, даже, скажу вам, жутко на нее глядеть стало.
"Проклятые вы", - говорит, - и опять по-своему заговорила, непонятно.
Ровно бы и по-русски, а ничего понять невозможно.
Только сердито да жалко: "Ну, говорит, теперь ваша воля, вы меня замучить можете, - что хотите делайте.
Еду!"
А самовар-то все на столе стоит, она чай-то еще и не пила.
Мы с Ивановым свой чай заварили, и ей я налил.
Хлеб с нами белый был, я тоже ей отрезал.
"Выкушайте, говорю, на дорогу-то.
Ничего, хоть согреетесь немного".
Она калоши надевала, бросила надевать, повернулась ко мне, смотрела, смотрела, потом плечами повела и говорит:
- Что это за человек!
Совсем вы, кажется, сумасшедший.
Стану я, говорит, ваш чай пить! - Вот до чего мне тогда обидно стало: и посейчас вспомню, кровь в лицо бросается.
Вот вы не брезгаете же с нами хлеб-соль есть.
Рубанова господина везли, - штаб-офицерский сын, а тоже не брезгал.
А она побрезгала.
Велела потом на другом столе себе самовар особо согреть, и уж известно: за чай за сахар вдвое заплатила.
А всего-то и денег - рубль двадцать!
III
Рассказчик смолк, и на некоторое время в избе водворилась тишина, нарушаемая только ровным дыханием младшего жандарма и шипением метели за окном.
- Вы не спите? - спросил у меня Гаврилов.
- Нет, продолжайте, пожалуйста, - я слушаю.
- ...Много я от нее, - продолжал рассказчик, помолчав, - много муки тогда принял.
Дорогой-то, знаете, ночью, все дождик, погода злая...
Лесом поедешь, лес стоном стонет.
Ее-то мне и не видно, потому ночь темная, ненастная, зги не видать, а поверите, - так она у меня перед глазами и стоит, то есть даже до того, что вот, точно днем, ее вижу: и глаза ее, и лицо сердитое, и как она иззябла вся, а сама все глядит куда-то, точно все мысли свои про себя в голове ворочает.
Как со станции поехали, стал я ее тулупом одевать.
"Наденьте, говорю, тулуп-то, - все, знаете, теплее".
Кинула тулуп с себя.
"Ваш, говорит, тулуп, - вы и надевайте".
Тулуп, точно что, мой был, да догадался я и говорю ей: "Не мой, говорю, тулуп, казенный, по закону арестованным полагается".
Ну, оделась...
Только и тулуп не помог: как рассвело, - глянул я на нее, а на ней лица нет.
Со станции опять поехали, приказала она Иванову на облучок сесть.
Поворчал он, да не посмел ослушаться, тем более - хмель-то у него прошел немного.
Я с ней рядом сел.
Трои сутки мы ехали и нигде не ночевали.
Первое дело, по инструкции сказано: не останавливаться на ночлег, а "в случае сильной усталости" - не иначе как в городах, где есть караулы.
Ну, а тут, сами знаете, какие города!
Приехали-таки на место.
Точно гора у меня с плеч долой, как город мы завидели.
И надо вам сказать: в конце она почитай что на руках у меня ехала.
Вижу - лежит в повозке без чувств; тряхнет на ухабе телегу, так она головой о переплет и ударится.
Поднял я ее на руку на правую, так и вез; все же ей легче.
Сначала оттолкнула было меня: "Прочь, говорит, не прикасайтесь!"
А потом ничего.
Может, оттого, что в беспамятстве была...
Глаза-то закрыты, веки совсем потемнели, и лицо лучше стало, не такое сердитое.
И даже так было, что засмеется сквозь сон и просветлеет, прижимается ко мне, к теплому-то.
Верно, ей, бедной, хорошее во сне грезилось.
Как к городу подъезжать стали, очнулась, поднялась...
Погода-то прошла, солнце выглянуло, - повеселела...
Только из губернии ее далее отправили, в городе в губернском не оставили, и нам же ее дальше везти привелось - тамошние жандармы в разъездах были.
Как уезжать нам, - гляжу, в полицию народу набирается: барышни молодые да господа студенты, видно, из ссыльных...
И все, точно знакомые, с ней говорят, за руку здороваются, расспрашивают.
Денег ей сколько-то принесли, платок пуховый на дорогу, хороший...
Проводили...
Ехала веселая, только кашляла часто.
А на нас и не смотрела.
Приехали в уездный город, где ей жительство назначено; сдали ее под расписку.
Сейчас она фамилию какую-то называет.
"Здесь, говорит, такой-то?" - "Здесь", - отвечают.
Исправник приехал.
"Где, говорит, жить станете?" - "Не знаю, говорит, а пока к Рязанцеву пойду".
Покачал он головой, а она собралась и ушла.
С нами и не попрощалась...
IV
Рассказчик смолк и прислушался, не сплю ли я.
- Так вы ее больше и не видели?
- Видал, да лучше бы уж не видать было...
...И скоро даже я опять ее увидел.
Как приехали мы из командировки, - сейчас нас опять нарядили, и опять в ту же сторону.
Студента одного возили, Загряжского.
Веселый такой, песни хорошо пел и выпить был не дурак.
Его еще дальше послали.
Вот поехали мы через город тот самый, где ее оставили, и стало мне любопытно про житье ее узнать.
"Тут, спрашиваю, барышня-то наша?"
Тут, говорят, только чудная какая-то: как приехала, так прямо к ссыльному пошла, и никто ее после не видел, - у него и живет.
Кто говорит: больна она, а то бают: вроде она у него за любовницу живет.
Известно, народ болтает...
А мне вспомнилось, что она говорила: "Помереть мне у своих хочется".
И так мне любопытно стало... и не то что любопытно, а, попросту сказать, потянуло.
Схожу, думаю, повидаю ее.
От меня она зла не видала, а я на ней зла не помню.
Сем схожу...
Пошел, - добрые люди дорогу показали; а жила она в конце города.
Домик маленький, дверца низенькая.
Вошел я к ссыльному-то к этому, гляжу: чисто у него, комната светлая, в углу кровать стоит, и занавеской угол отгорожен.
Книг много, на столе, на полках...
А рядом мастерская махонькая, там на скамейке другая постель положена.
Как вошел я, - она на постели сидела, шалью обернута и ноги под себя подобрала, - шьет что-то.
А ссыльный... Рязанцев господин по фамилии... рядом на скамейке сидит, в книжке ей что-то вычитывает.
В очках, человек, видно, сурьезный.
Шьет она, а сама слушает.
Стукнул я дверью, она, как увидала, приподнялась, за руку его схватила, да так и замерла.
Глаза большие, темные да страшные... ну, все, как и прежде бывало, только еще бледнее с лица мне показалась.
За руку его крепко стиснула, - он испугался, к ней кинулся: "Что, говорит, с вами?
Успокойтесь!"
А сам меня не видит.
Потом отпустила она руку его, - с постели встать хочет.
"Прощайте, - говорит ему, - видно, им для меня и смерти хорошей жалко".
Тут и он обернулся, увидал меня, - как вскочит на ноги.
Думал я - кинется... убьет, пожалуй.
Человек, тем более, рослый, здоровый...
Они, знаете, подумали так, что опять это за нею приехали...
Только видит он - стою я и сам ни жив ни мертв, да и один.
Повернулся к ней, взял за руку.
"Успокойтесь, - говорит. - А вам, спрашивает, кавалер, что здесь, собственно, понадобилось?..
Зачем пожаловали?"
Я объяснил, что, мол, ничего мне не нужно, а так пришел, сам по себе.
Как вез, мол, барышню, и были они нездоровы, так узнать пришел...
Ну, он обмяк.
А она все такая же сердитая, кипит вся.
И за что бы, кажется?
Иванов, конечно, человек необходительный.
Так я же за нее заступался...
Разобрал он, в чем дело, засмеялся к ней: "Ну вот видите, говорит, я же вам говорил".
Я так понял, что уж у них был разговор обо мне...
Про дорогу она, видно, рассказывала.
- Извините, говорю, ежели напугал вас...
Не вовремя или что...
Так я и уйду.
Прощайте, мол, не поминайте лихом, добром, видно, не помянете.
Встал он, в лицо мне посмотрел и руку подает.
- Вот что, говорит, поедете назад, свободно будет, - заходите, пожалуй. - А она смотрит на нас да усмехается по-своему, нехорошо.
- Не понимаю я, говорит, зачем ему заходить?
И для чего зовете? - А он ей: - Ничего, ничего!
Пусть зайдет, если сам опять захочет...
Заходите, заходите, ничего!
Не все я, признаться, понял, что они тут еще говорили.
Вы ведь, господа, мудрено иной раз промеж себя разговариваете...
А любопытно.
Ежели бы так остаться, послушать... ну, мне неловко, - как бы чего не подумали.
Ушел.
Ну, только свезли мы господина Загряжского на место, едем назад.
Призывает исправник старшого и говорит: "Вам тут оставаться вперед до распоряжения; телеграмму получил.
Бумаг вам ждать по почте".
Ну, мы, конечно, остались.
Вот я опять к ним: дай, думаю, зайду - хоть у хозяев про нее спрошу.
Зашел.
Говорит хозяин домовый: "Плохо, говорит, как бы не померла.
Боюсь, в ответ не попасть бы, - потому, собственно, что попа звать не станут".
Только стоим мы, разговариваем, а в это самое время Рязанцев вышел.
Увидел меня, поздоровался, да и говорит: "Опять пришел?
Что ж, войди, пожалуй".
Я и вошел тихонько, а он за мной вошел.
Поглядела она, да и спрашивает: "Опять этот странный человек!..
Вы, что ли, его позвали?" - "Нет, говорит, не звал я, - сам он пришел".
Я не утерпел и говорю ей:
- Что это, говорю, барышня, - за что вы сердце против меня имеете?
Или я враг вам какой?
- Враг и есть, говорит, - а вы разве не знаете?
Конечно, враг!
Голос у нее слабый стал, тихий, на щеках румянец так и горит, и столь лицо у нее приятное... кажется, на нагляделся бы.
Эх, думаю, - не жилица она на свете, - стал прощения просить, - как бы, думаю, без прощения не померла.
"Простите меня, говорю, коли вам зло какое сделал".
Известно, как по-нашему, по-христиански полагается...
А она опять, гляжу, закипает...
"Простить!
Вот еще!
Никогда не прощу, и не думайте, никогда!
Помру скоро... так и знайте: не простила!"
Рассказчик опять смолк и задумался.
Потом продолжал тише и сосредоточеннее:
- Опять у них промежду себя разговор пошел.
Вы вот человек образованный, по-ихнему понимать должны, так я вам скажу, какие слова я упомнил.
Слова-то запали, и посейчас помню, а смыслу не знаю.
Он говорит:
- Видите: не жандарм к вам пришел сейчас...
Жандарм вас вез, другого повезет, так это он все по инструкции.
А сюда-то его разве инструкция привела?
Вы вот что, говорит, господин кавалер, не знаю, как звать вас...
- Степан, - говорю.
- А по батюшке как?
- Петровичем звали.
- Так вот, мол, Степан Петрович.
Вы ведь сюда почему пришли?
По человечеству?
Правда?
- Конечно, говорю, по человечеству.
Это, говорю, вы верно объясняете.
Ежели по инструкции, так это нам вовсе даже не полагается, чтоб к вам заходить без надобности.
Начальство узнает - не похвалит.
- Ну, вот видите, - он ей говорит и за руку ее взял.
Она руку выдернула.
- Ничего, говорит, не вижу.
Это вы видите, чего и нет.
А мы с ним вот (это, значит, со мной) люди простые.
Враги так враги, и нечего тут антимонии разводить.
Ихнее дело - смотри, наше дело - не зевай.
Он, вот видите: стоит, слушает.
Жалко, не понимает, а то бы в донесении все написал...
Повернулся он в мою сторону, смотрит прямо на меня, в очки.
Глаза у него вострые, а добрые: "Слышите? - мне говорит. - Что же вы скажете?..
Впрочем, не объясняйте ничего: я так считаю, что вам это обидно".
Оно, скажем, конечно... по инструкции так полагается, что ежели что супротив интересу, то обязан я, по присяжной должности, на отца родного донести...
Ну, только как я не затем, значит, пришел, то верно, что обидно мне показалось, просто за сердце взяло.
Повернулся к дверям, да Рязанцев удержал.
- Погоди, говорит, Степан Петрович, - не уходи еще. - А ей говорит: "Нехорошо это...
Ну, не прощайте и не миритесь.
Об этом что говорить.
Он и сам, может, не простил бы, ежели бы как следует все понял...
Да ведь и враг тоже человек бывает...
А вы этого-то вот и не признаете.
Сек-тан-тка вы, говорит, вот что!"
- Пусть, - она ему, - а вы равнодушный человек...
Вам бы, говорит, только книжки читать...
Как она ему это слово сказала, - он, чудное дело, даже на ноги вскочил.
Точно ударила его.
Она, вижу, испугалась даже.
- Равнодушный? - он говорит. - Ну, вы сами знаете, что неправду сказали.
- Пожалуй, - она ему отвечает. - А вы мне - правду?..
- А я, - говорит, - правду: настоящая вы боярыня Морозова.
Задумалась она, руку ему протянула; он руку-то взял, а она в лицо ему посмотрела-посмотрела, да и говорит: "Да, вы, пожалуй, и правы!"
А я стою, как дурак, смотрю, а у самого так и сосет что-то у сердца, так и подступает.
Потом обернулась ко мне, посмотрела и на меня без гнева и руку подала.
"Вот, говорит, что я вам скажу: враги мы до смерти...
Ну, да бог с вами, руку вам подаю, - желаю вам когда-нибудь человеком стать - вполне, не по инструкции...
Устала я", - говорит ему.
Я и вышел.
Рязанцев тоже за мной вышел.
Стали мы во дворе, и вижу я: на глазах у него будто слеза поблескивает.
- Вот что, говорит, Степан Петрович.
Долго вы еще тут пробудете?
- Не знаю, говорю, может, и еще дня три, до почты.
- Ежели, говорит, еще зайти захотите, так ничего, зайдите.
Вы, кажется, говорит, человек, по своему делу, ничего...
- Извините, говорю, напугал...
- То-то, говорит, уж вы лучше хозяйке сначала скажите.
- А что я хочу спросить, говорю: вы вот про боярыню говорили, про Морозову.
Они, значит, боярского роду?
- Боярского, говорит, или не боярского, а уж порода такая: сломать ее, говорит, можно...
Вы и то уж сломали...
Ну, а согнуть, - сам, чай, видел: не гнутся этакие.
На том и попрощались.
V
...Померла она скоро.
Как хоронили ее, я и не видал - у исправника был.
Только на другой день ссыльного этого встретил; подошел к нему - гляжу: на нем лица нет...
Росту он был высокого, с лица сурьезный, да ранее приветливо смотрел, а тут зверем на меня, как есть, глянул.
Подал было руку, а потом вдруг руку мою бросил и сам отвернулся.
"Не могу, говорит, я тебя видеть теперь.
Уйди, братец, бога ради, уйди!.."
Опустил голову, да и пошел, а я на фатеру пришел, и так меня засосало, - просто пищи дня два не принимал.
С этих самых пор тоска и увязалась ко мне.
Точно порченый.
На другой день исправник призвал нас и говорит: "Можете, говорит, теперь отправляться: пришла бумага, да поздно".
Видно, опять нам ее везти пришлось бы, да уж бог ее пожалел: сам убрал.
...Только что еще со мной после случилось, - не конец ведь еще.
Назад едучи, приехали мы на станцию одну...
Входим в комнату, а там на столе самовар стоит, закуска всякая, и старушка какая-то сидит, хозяйку чаем угощает.
Чистенькая старушка, маленькая, да веселая такая и говорливая.
Все хозяйке про свои дела рассказывает: "Вот, говорит, собрала я пожитки, дом-то, по наследству который достался, продала и поехала к моей голубке.
То-то обрадуется!
Уж и побранит, рассердится, знаю, что рассердится, - а все же рада будет.
Писала мне, не велела приезжать.
Чтобы даже ни в коем случае не смела я к ней ехать.
Ну, да ничего это!"
Так тут меня ровно кто под левый бок толкнул.
Вышел я в кухню.
"Что за старушка?" - спрашиваю у девки-прислуги.
"А это, говорит, самой той барышни, что вы тот раз везли, матушка родная будет".
Тут меня шатнуло даже.
Видит девка, как я в лицо расстроился, спрашивает: "Что, говорит, служивый, с тобой?"
- Тише, говорю, что орешь... барышня-то померла.
Тут она, девка эта, как всплеснет руками да как заплачет, и из избы вон.
Взял и я шапку, да и сам вышел, - слышал только, как старуха в зале с хозяйкой все болтают, и так мне этой старухи страшно стало, так страшно, что и выразить невозможно.
Побрел я прямо по дороге, - после уж Иванов меня догнал с телегой, я и сел.
VI
...Вот какое дело!..
А исправник донес, видно, начальству, что я к ссыльным ходил, да и полковник костромской тоже донес, как я за нее заступался, - одно к одному и подошло.
Не хотел меня начальник и в унтер-офицеры представлять.
"Какой ты, говорит, унтер-офицер, - баба ты!
В карцер бы тебя, дурака!"
Только я в это время в равнодушии находился и даже нисколько не жалел ничего.
И все я эту барышню сердитую забыть не мог, да и теперь то же самое: так и стоит, бывает, перед глазами.
Что бы это значило?
Кто бы мне объяснил?
Да вы, господин, не спите?
Я не спал...
Глубокий мрак закинутой в лесу избушки томил мою душу, и скорбный образ умершей девушки вставал в темноте под глухие рыдания бури...
Последний луч
I
Нюйский станок расположен на небольшой полянке, на берегу Лены.
Несколько убогих избушек задами прижимаются к отвесным скалам, как бы пятясь от сердитой реки.
Лена в этом месте узка, необыкновенно быстра и очень угрюма.
Подошвы гор противоположного берега стоят в воде, и здесь больше, чем где-либо, Лена заслуживает свое название "Проклятой щели".
Действительно, это как будто гигантская трещина, по дну которой клубится темная река, обставленная угрюмыми скалами, обрывами, ущельями.
В ней надолго останавливаются туманы, стоит холодная сырость и почти непрерывные сумерки.
Население этого станка даже среди остальных приленских жителей поражает своею вялостью, худосочием и безнадежной апатией.
Унылый гул лиственниц на горных хребтах составляет вечный аккомпанемент к этому печальному существованию...
Приехав на этот станок ночью, усталый и озябший, я проснулся утром, по-видимому, довольно рано.
Было тихо.
В окна глядел не то тусклый рассвет, не то поздний вечер, - какая-то непонятная темнота.
Ветер дул в "щели", как в трубе, и гнал по ней ночные туманы.
Взглянув из окна кверху, я мог видеть клочки ясного неба.
Значит, на всем свете зарождалось уже яркое солнечное утро.
А мимо станка все продолжала нестись, клубами, холодная мгла...
Было сумрачно, тихо, серо и печально.
В избушке, где я ночевал, на столе горела еще простая керосиновая лампочка, примешивая к сумеркам комнаты свой убогий желтоватый свет.
Комната была довольно чистая, деревянные перегородки, отделявшие спальню, были оклеены газетной бумагой.
В переднем углу, около божницы, густо пестрели картинки из иллюстраций, - главным образом портреты генералов.
Один из них был Муравьев-Амурский, большой и в регалиях, а рядом еще вчера я разглядел два небольших, скромных портрета декабристов.
Лежа на своей постели, я мог видеть из-за перегородки стол с лампой у противоположной стены.
За столом сидел старик с довольно красивым, но бледным лицом.
Борода у него была серая, с ровной густой сединой, высокий обнаженный лоб отливал желтизной воска, редкие на темени волосы - сзади были длинны и слегка волнисты.
В общем фигура напоминала духовного, даже, пожалуй, одного из евангелистов, но цвет лица был неприятно бледный и нездоровый, глаза мне казались тусклыми.
На шее виднелись, как опухоль, признаки зоба, - болезнь, очень распространенная на Лене, которую приписывают ленской воде.
Рядом с ним сидел мальчик лет около восьми.
Мне была видна только его наклоненная голова, с тонкими, как лен, белокурыми волосами.
Старик, щуря сквозь очки свои подслеповатые глаза, водил указкой по странице лежавшей на столе книги, а мальчик с напряженным вниманием читал по складам.
Когда ему не удавалось, старик поправлял его с ласковым терпением.
- Люди-он... ло... веди-есть, и краткое...
Мальчик остановился.
Незнакомое слово, очевидно, не давалось...
Старик сощурился и помог:
- Соловей, - прочел он.
- Соловей, - добросовестно повторил ученик и, подняв недоумевающие глаза на учителя, спросил: - Со-ло-вей...
Что такое?
- Птица, - сказал старик.
- Птица... - И он продолжал чтение. - "Слово-иже, си, добро-ять-люди, дел...
Соловей си-дел... на че... на че-ре... на че-ре-му-хе..."
- Что такое? - опять вопросительно прозвучал, как будто деревянный, безучастный голос ребенка.
- На черемухе.
Черемуха, стало быть, дерево.
Он и сидел.
- Сидел...
Зачем сидел?..
Большая птица?
- Махонькая, поет хорошо.
- Поет хорошо...
Мальчик перестал читать и задумался.
В избушке стало совсем тихо.
Стучал маятник, за окном плыли туманы...
Клок неба вверху приводил на память яркий день где-то в других местах, где весной поют соловьи на черемухах...
"Что это за жалкое детство! - думал я невольно под однотонные звуки этого детского голоска. - Без соловьев, без цветущей весны...
Только вода да камень, заграждающий взгляду простор божьего мира.
Из птиц - чуть ли не одна ворона, по склонам - скучная лиственница да изредка сосна..."
Мальчик прочел еще какую-то фразу все тем же тусклым, непонимающим голосом и вдруг остановился.
- А что, дед, - спросил он, - нам не пора ли, гляди?.. - На этот раз в его голосе слышались уже живые, взволнованные ноты, и светлые глаза, освещенные огнем лампы, с видимым любопытством обратились на деда.
Тот посмотрел на часы, равнодушно тикавшие маятником, потом на окно с клубившеюся за стеклами мглою и ответил спокойно:
- Рано еще.
Только половина!..
- Может, дедушка, часы-то испортились.
- Ну, ну... темно еще...
Да оно, глупый, нам же лучше.
Видишь, ветер...
Может, мороки-те прогонит, а то ничего и не увидишь, как третьеводни.
- Лучше, - повторил мальчик своим прежним, покорным голосом, и чтение продолжалось.
Прошло минут двадцать.
Старик взглянул на часы, потом в окно и задул лампочку.
В комнате разлился голубоватый полусвет.
- Одевайся, - сказал старик и прибавил: - Тихонько, чтоб Таня не услыхала.
Мальчик живо соскочил со стула.
- А ее не возьмем? - спросил он шепотом.
- Не... куда ей...
И то кашляет...
Пусть спит.
Мальчик принялся одеваться с осторожной торопливостью, и вскоре обе фигуры - деда и внука - промелькнули в сумерках комнаты.
На мальчике было надето что-то вроде пальто городского покроя, на ногах большие валенки, шея закутана женским шарфом.
Дед был в полушубке.
Дверь скрипнула, и оба вышли наружу.
Я остался один.
За перегородкой слышалось тихое дыхание спящей девочки и хриплое постукивание маятника.
Движение за окном все усиливалось, туманы проносились все быстрее, разрывались чаще, и в промежутках все шире проглядывали суровые пятна темных скал и ущелий.
Комната то светлела, то опять погружалась в сумрак.
Мой сон прошел.
Молчаливая печаль этого места начинала захватывать меня, и я ждал почти с нетерпением, когда скрипнет дверь и старик с мальчиком вернутся.
Но их все не было...
Тогда я решил посмотреть, что это их выманило из избы в туман и холод.
Спал я одетый, поэтому мне не нужно было много времени, чтобы натянуть сапоги и пальто и выйти...
Оба - старик и мальчик - стояли на крыльце, заложив руки в рукава и как будто чего-то ожидая.
Местность показалась мне теперь еще угрюмее, чем из окна.
Вверху туман рассеялся, и вершины гор рисовались отчетливо и сурово на посветлевшем небе.
На темном фоне гор проносились только отдельные горизонтальные клочья тумана, но внизу все еще стояли холодные сумерки.
Ленские струи, еще не замерзшие, но уже тяжелые и темные, сталкивались в тесном русле, заворачивались воронками и омутами.
Казалось, река в немом отчаянии кипит и рвется, стараясь пробиться на волю из мрачной щели...
Холодный предутренний ветер, прогонявший остатки ночного тумана, трепал нашу одежду и сердито мчался дальше...
Дома станка, неопределенными кучками раскиданные по каменной площадке, начинали просыпаться.
Кое-где тянулся дымок, кое-где мерцали окна; высокий худой ямщик в рваном полушубке, зевая, провел в поводу пару лошадей к водопою и скоро стушевался в тени берегового спуска.
Все было буднично и уныло.
- Что это вы ждете? - спросил я у старика.
- Да вот, внучку охота солнушко посмотреть, - ответил он и спросил в свою очередь:
- Вы чьи?
Российские?
- Да.
Старик хотел спросить еще что-то, но в это время мальчик резко задвигался и тронул его за рукав...
Я невольно тоже взглянул на вершину утеса, стоявшего на нашей стороне, у поворота Лены...
До сих пор это место казалось каким-то темным жерлом, откуда асе еще продолжали выползать туманы.
Теперь над ними, в вышине, на остроконечной вершине каменного утеса, внезапно как будто вспыхнула и засветилась верхушка сосны и нескольких уже обнаженных лиственниц.
Прорвавшись откуда-то из-за гор противоположного берега, первый луч еще не взошедшего для нас солнца уже коснулся этого каменного выступа и группы деревьев, выросших в его расселинах.
Над холодными синими тенями нашей щели они стояли, как будто в облаках, и тихо сияли, радуясь первой ласке утра.
Все мы молча смотрели на эту вершину, как будто боясь спугнуть торжественно-тихую радость одинокого камня и кучки лиственниц.
Мальчик стоял неподвижно, держась за рукав деда.
Его глаза были расширены, бледное лицо оживилось и засветилось восторгом.
Между тем в вышине что-то опять дрогнуло, затрепетало, и другой утес, до сих пор утопавший в общей синеве угрюмого фона горы, загорелся, присоединившись к освещенной группе.
Еще недавно безлично сливавшиеся с отдаленными склонами, теперь они смело выступили вперед, а их фон стал как будто еще отдаленнее, мглистее и темнее.
Мальчик опять дернул деда за рукав, и его лицо уже совершенно преобразилось.
Глаза сверкали, губы улыбались, на бледно-желтых щеках, казалось, проступал румянец.
На противоположной стороне реки тоже произошла перемена.
Горы все еще скрывали за собой взошедшее солнце, но небо над ними совсем посветлело, и очертания хребта рисовались резко и отчетливо, образуя между двумя вершинами значительную впадину.
По темным еще склонам, обращенным к нам, сползали вниз струи молочно-белого тумана и как будто искали места потемнее и посырее...
А вверху небо расцвечалось золотом, и ряды лиственниц на гребне выступали на светлом фоне отчетливыми фиолетовыми силуэтами.
За ними, казалось, шевелится что-то - радостное, неугомонное и живое.
В углублении от горы к горе проплыла легкая тучка, вся в огне, и исчезла за соседней вершиной.
За ней другая, третья, целая стая...
За горами совершалось что-то радостное.
Дно расселины все разгоралось.
Казалось, солнце подымается с той стороны по склонам хребта, чтобы заглянуть сюда, в эту убогую щель, на эту темную реку, на эти сиротливые избушки, на старика с бледным мальчиком, ждавших его появления.
И вот оно появилось.
Несколько ярко-золотистых лучей брызнули беспорядочно в глубине расселины между двумя горами, пробив отверстия в густой стене леса.
Огненные искры посыпались пучками вниз, на темные пади и ущелья, вырывая из синего холодного сумрака то отдельное дерево, то верхушку сланцевого утеса, то небольшую горную полянку...
Под ними все задвигалось и засуетилось.
Группы деревьев, казалось, перебегали с места на место, скалы выступали вперед и опять тонули во мгле, полянки светились и гасли...
Полосы тумана змеились внизу тревожнее и быстрее.
Потом на несколько мгновений засветилась даже темная река...
Вспыхнули верхушки зыбких волн, бежавших к нашему берегу, засверкал береговой песок с черными пятнами ямщичьих лодок и группами людей и лошадей у водопоя.
Косые лучи скользнули по убогим лачугам, отразились в слюдяных окнах, ласково коснулись бледного, восхищенного лица мальчика...
А в расселине между горами уже ясно продвигалась часть огненного солнечного круга, и на нашей стороне весь берег радовался и светился, сверкая, искрясь и переливаясь разноцветными слоями сланцевых пород и зеленью пушистых сосен...
Но это была лишь недолгая ласка утра.
Еще несколько секунд, и дно долины опять стало холодно и сине.
Река погасла и мчалась опять в своем темном русле, бешено крутя водоворотами, слюдяные окна померкли, тени подымались все выше, горы задернули недавнее разнообразие своих склонов одноцветною синею мглою.
Еще несколько секунд горела на нашей стороне одинокая вершина, точно угасающий факел над темными туманами...
Потом и она померкла.
В расселине закрылись все отверстия, леса сомкнулись по-прежнему сплошной траурной каймой, и только два-три отсталые облачка продвигались над ними, обесцвеченные и холодные...
- Все, - сказал мальчик грустно.
И подняв на деда свои печальные померкшие глаза, прибавил вопросительно:
- Больше не будет?
- Не будет, чай, - ответил тот. - Сам ты видел: только край солнушка показался.
Завтра уже пойдет низом.
- Кончал, брат! - крикнул возвращавшийся с реки ямщик. - Здравствуйте, дед со внуком!..
Повернувшись, я увидел, что у других избушек тоже кое-где виднелись зрители.
Скрипели двери, ямщики уходили в избы, станок утопал опять в обесцвечивающем холодном тумане.
И это уже на долгие месяцы!..
Старик рассказал мне, что летом солнце ходит у них над вершинами, к осени оно опускается все ниже и скрывается за широким хребтом, бессильное уже подняться над его обрезом.
Но затем точка восхода передвигается к югу, и тогда на несколько дней оно опять показывается по утрам в расселине между двумя горами.
Сначала оно переходит от вершины к вершине, потом все ниже, наконец лишь на несколько мгновений золотые лучи сверкают на самом дне впадины.
Это и было сегодня.
Нюйский станок прощался с солнцем на всю зиму.
Ямщики, конечно, увидят его во время своих разъездов, но старики и дети не увидят до самой весны или, вернее, до лета...
Последние отблески исчезли...
За горами был полный день, но внизу опять сгущался туман, склоны гор задернулись мутной одноцветной дымкой.
Рассеянный свет просачивался из-за гор, холодный и неприветливый...
Мороз
I
Мы ехали берегом Лены на юг, а зима догоняла нас с севера.
Однако могло показаться, что она идет нам навстречу, спускаясь сверху, по течению реки.
В сентябре под Якутском было еще довольно тепло, на реке еще не было видно ни льдинки.
На одной из близких станций мы даже соблазнились чудесною лунною ночью и, чтобы не ночевать в душной юрте станочника, только что смазанной снаружи (на зиму) еще теплым навозом, - легли на берегу, устроив себе постели в лодках и укрывшись оленьими шкурами.
Ночью мне показалось, однако, что кто-то жжет мне пламенем правую щеку.
Я проснулся и увидел, что лунная ночь еще более побелела.
Кругом стоял иней, иней покрыл мою подушку, и это его прикосновение казалось мне таким горячим.
Моему товарищу, спавшему в одной лодке со мною, - снилось, вероятно, то же самое.
Луна светила ему прямо в лицо, и я видел ужасные гримасы, появлявшиеся на нем то и дело.
Сон его был крепок и, вероятно, очень мучителен.
В это время в соседней лодке встал другой мой спутник, приподняв дохи и шкуры, которыми он был покрыт.
Все было бело и пушисто от изморози, и весь он казался белым привидением, внезапно возникшим из холодного блеска инея и лунного света.
- Брр... - сказал он. - Мороз, братцы...
Лодка под ним колыхнулась, и от ее движения на воде послышался звон, как бы от разбиваемого стекла.
Это в местах, защищенных от быстрого течения, становились первые "забереги", еще тонкие, сохранившие следы длинных кристаллических игол, ломавшихся и звеневших, как тонкий хрусталь...
Река как будто отяжелела, почувствовав первый удар мороза, а скалы вдоль горных берегов ее, наоборот, стали легче, воздушнее.
Покрытые инеем, они уходили в неясную, озаренную даль, искрящиеся, почти призрачные...
Это был первый привет мороза в начале длинного пути...
Привет веселый, задорный, почти шутливый.
По мере того как мы медленно и с задержками подвигались далее к югу, зима все крепла.
Целые затоны стояли уже, покрытые пленкой темного девственно-чистого льда, и камень, брошенный с берега, долго катился, скользя по гладкой поверхности и вызывая странный, все повышавшийся переливчатый звон, отражаемый эхом горных ущелий.
Кое-где лед, плотно схватив уже края реки и окрепшие "забереги", противился быстрому течению.
Мороз все продолжал свои завоевания, забереги расширялись, и каждый шаг в этой борьбе отмечался чертой изломанных льдинок, показывавших, где еще недавно было открытая вода, отступившая опять на сажень-другую к середине...
Потом кое-где на берегах лежал уже снег, резко оттеняя темную, тяжелую речную струю.
Еще дальше, - мелкие горные речки присоединялись к этой борьбе.
Постепенно прибывая от истоков, они то и дело взламывали свой лед в устьях и кидали его в Лену, загромождая свободное течение и затрудняя ее собственную борьбу с морозом...
Черты изломов на реке становились все выше; льдины, выбрасываемые течением на края заберегов, - все толще.
Они образовали уже настоящие валы, и порой нам было видно с берега, как среди этих валов начиналось тревожное движение.
Это река сердито кидала в сковывавшие ее неподвижные ледяные укрепления свободно еще двигавшимися по ее стрежню льдинами, пробивала бреши, крошила лед в куски, в иглы, в снег, но затем опять в бессилии отступала, а через некоторое время оказывалось, что ледяная черта снова продвинулась еще дальше, полоса льда стала шире, русло сузилось...
Чем дальше, тем эта борьба становилась упорнее и грандиознее.
Река швыряла уже не тонкие льдины, а целые огромные глыбы так называемого тороса, которые громоздились друг на друга в чудовищном беспорядке.
Картина становилась все безотраднее.
Ближе к берегам торос уже застыл безобразными массами, а в середине он все еще ворочался тяжелыми, беспорядочными валами, скрывая от глаз застывающее русло, как одичалая толпа закрывает место казни...
Вся природа, казалось, была полна испуга и печального, почти торжественного ожидания.
Пустынные ущелья горных берегов покорно отражали сухой треск ломающихся ледяных полей и тяжелое кряхтение изнемогающей реки.
Еще через некоторое время темная струя в середине тоже побелела: по ней, тихо ворочаясь, сталкиваясь, шурша, - густо плыли белые льдины сплошного ледохода, готового окончательно стиснуть присмиревшее и обессилевшее течение.
II
Однажды с небольшого берегового мыса мы увидели среди этих тихо передвигавшихся ледяных масс какой-то черный предмет, ясно выделявшийся на бело-желтом фоне.
В пустынных местах все привлекает внимание, и среди нашего маленького каравана начались разговоры и догадки.
- Ворона, - сказал кто-то.
- Медведь, - возражал другой ямщик.
Мнения разделились.
Одним черная точка казалась не больше вороны, другим - не меньше медведя: отдаленное однообразие этих белых подвижных масс, лениво проплывавших между высокими горами, - совершенно извращало перспективу.
- Откуда же взяться медведю на середине реки? - спросил я у ямщика, высказавшего предположение о медведе.
- С того берега.
В третьем годе медведица вон с того острова переправилась с тремя медвежатами.
- Нонче тоже зверь с того берега на наш идет.
Видно, зима будет лютая...
- Мороз гонит, - прибавил третий.
Весь наш караван остановился у мыса, ожидая приближения заинтересовавшего всех предмета.
Белая ледяная каша между тем тихо подвигалась к нам, и было заметно, что черная точка на ней меняет место, как бы действительно переправляясь по льдинам к нашему берегу.
- А ведь это, братцы, козуля, - сказал, наконец, один из ямщиков.
- Две, - прибавил другой, вглядевшись.
Действительно, это оказались горные козы и действительно их было две.
Теперь нам уже ясно были видны их темные изящные фигурки среди настоящего ледяного ада.
Одна была побольше, другая поменьше.
Может быть, это были мать и дочь.
Вокруг них льдины бились, сталкивались, вертелись и крошились; при этих столкновениях в промежутках что-то кипело и брызгало пеной, а нежные животные, насторожившись, стояли на большой сравнительно льдине, подобрав в одно место свои тоненькие ножки...
- Ну, что будет! - сказал молодой ямщик с глубоким интересом.
Огромная льдина, плывшая впереди той, на которой стояли козы, стала как будто замедлять ход и потом начала разворачиваться, останавливая движение задних.
От этого вокруг животных поднялся вновь целый ад разрушения и плеска.
Льдины становились вертикально, лезли друг на друга и ломались с громким, как выстрелы, треском.
По временам между ними открывалась и смыкалась опять темная глубь.
На мгновение два жалких темных пятнышка совсем было исчезли в этом хаосе, но затем мы тотчас же заметили их уже на другой льдине.
Опять собрав свои тонкие, дрожащие ножки, козы стояли на другой ледяной площадке, готовые к новому прыжку.
Это повторилось несколько раз, и каждый прыжок с рассчитанной неуклонностью приближал их к нашему берегу и удалял от противоположного.
Можно было уже проследить план умных животных.
Невдалеке от нас конец мыса выступал острым краем в реку, и здесь льдины, разгоняемые течением, разбивались с особенною силой.
Зато более отдаленные, избегавшие линии удара, тотчас же подхватывались отраженной струей к другому берегу реки.
Старшая из двух коз, видимо руководившая переправой, с каждым прыжком направлялась на этот мысок, гремевший от напора ледохода...
Видела ли она нас, или нет, - но наше присутствие она явно не принимала в соображение.
Мы тоже стояли на самом мысу неподвижно, и даже большая остроухая и хищная станочная собака, увязавшаяся за нами, очевидно, была заинтересована совершенно бескорыстно исходом этих смелых и трагически-опасных эволюции...
Совсем уже близко от берега, в десятке саженей от целой кучки людей, козы все так же были поглощены только столкновением льдин и своими прыжками.
Когда льдина, на которой они стояли, тихо кружась, подошла к роковому месту, - у нас даже захватило дыхание...
Мгновение...
Сухой треск, хаос обломков, которые вдруг поднялись кверху и поползли на обледенелые края мыса - и два черных тела легко, как брошенный камень, метнулись на берег, поверх льдин.
Они были уже на берегу.
Но на другой стороне косы была темная полоса воды, а проход загораживала кучка людей.
Однако умное животное не задумалось ни на минуту.
Я заметил взгляд ее круглых глаз, глядевших с каким-то странным доверием, и затем она понеслась сама и направила младшую прямо к нам.
Станочная собака, большой мохнатый Полкан, сконфуженно посторонилась, когда старшая коза, загораживая младшую, пробежала мимо нее, почти коснувшись боком ее мохнатой шерсти.
Собака только поджала хвост и задумчиво отбежала в сторону, как будто озадаченная собственным великодушием и опасаясь, что мы истолкуем его в невыгодном для нее смысле.
Но мы одобряли ее сдержанность и только радостно смотрели кверху, где два стройных тела мелькали на лету, распластываясь над верхушками скал...
Мгновение
I
- Будет буря, товарищ.
- Да, капрал, будет сильная буря.
Я хорошо знаю этот восточный ветер.
Ночь на море будет очень беспокойная.
- Святой Иосиф пусть хранит наших моряков.
Рыбаки успели все убраться...
- Однако посмотрите: вон там, кажется, я видел парус.
- Нет, это мелькнуло крыло птицы.
От ветра можешь скрыться за зубцами стены...
Прощай.
Смена через два часа...
Капрал ушел, часовой остался на стенке небольшого форта, со всех сторон окруженного колыхающимися валами.
Действительно, близилась буря.
Солнце садилось, ветер все крепчал, закат разгорался пурпуром, и по мере того как пламя разливалось по небу, синева моря становилась все глубже и холоднее.
Кое-где темную поверхность его уже прорезали белые гребни валов, и тогда казалось, что это таинственная глубь океана пытается выглянуть наружу, зловещая и бледная от долго сдержанного гнева.
На небе тоже водворялась торопливая тревога.
Облака, вытянувшись длинными полосами, летели от востока к западу и там загорались одно за другим, как будто ураган кидал их в жерло огромной раскаленной печи.
Дыхание близкой грозы уже веяло над океаном.
Над темной зыбью, точно крыло испуганной птицы, мелькал парус: запоздалый рыбак, убегая перед бурей, видимо, не надеялся уже достигнуть отдаленного берега и направил свою лодку к форту.
Дальний берег давно утонул в тумане, брызгах и сумерках приближавшегося вечера.
Море ревело глубоко и протяжно, и вал за валом катился вдаль к озаренному еще горизонту.
Парус мелькал, то исчезая, то появляясь.
Лодка лавировала, трудно побеждая волны и медленно приближаясь к острову.
Часовому, который глядел на нее со стены форта, казалось, что сумерки и море с грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное суденышко мглою, гибелью, плеском своих пустынных валов.
В стенке форта вспыхнул огонек, другой, третий.
Лодки уже не было видно, но рыбак мог видеть огни - несколько трепетных искр над беспредельным взволнованным океаном.
II
- Стой!
Кто идет?
Часовой со стены окликает лодку и берет ее на прицел.
Но море страшнее этой угрозы.
Рыбаку нельзя оставить руль, потому что волны мгновенно бросят лодку на камни...
К тому же старые испанские ружья не очень метки.
Лодка осторожно, словно плавающая птица, выжидает прибоя, поворачивается на самом гребне волны и вдруг опускает парус...
Прибоем ее кинуло вперед, и киль скользнул по щебню в маленькой бухте.
- Кто идет? - опять громко кричит часовой, с участием следивший за опасными эволюциями лодки.
- Брат! - отвечает рыбак,- отворите ворота ради святого Иосифа.
Видишь, какая буря!
- Погоди, сейчас придет капрал.
На стене задвигались тени, потом открылась тяжелая дверь, мелькнул фонарь, послышались разговоры.
Испанцы приняли рыбака.
За стеной, в солдатской казарме, он найдет приют и тепло на всю ночь.
Хорошо будет вспоминать на покое о сердитом грохоте океана и о грозной темноте над бездной, где еще так недавно качалась его лодка.
Дверь захлопнулась, как будто форт заперся от моря, по которому, таинственно поблескивая вспышками фосфорической пены, набегал уже первый шквал широкою, во все море, грядою.
А в окне угловой башни неуверенно светил огонек, и лодка, введенная в бухту, мерно качалась и тихо взвизгивала под ударами отраженной и разбитой, но все еще крепкой волны.
III
В угловой башне была келья испанской военной тюрьмы.
На одно мгновение красный огонек, светивший из ее окна, затмился, и за решеткой силуэтом обрисовалась фигура человека.
Кто-то посмотрел оттуда на темное море и отошел.
Огонек опять заколебался красными отражениями на верхушках валов.
Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент. В прошлое восстание испанцы взяли его в плен и приговорили к смерти, но затем, по прихоти чьего-то милосердия, он был помилован.
Ему подарили жизнь, то есть привезли на этот остров и посадили в башню.
Здесь его освободили от оков.
Они были не нужны: стены были из камня, в окне - толстая железная решетка, за окном - море.
Его жизнь состояла в том, что он мог смотреть в окно на далекий берег...
И вспоминать...
И, может быть, еще - надеяться.
Первое время, в светлые дни, когда солнце сверкало на верхушках синих волн и выдвигало далекий берег, он подолгу смотрел туда, вглядываясь в очертания родных гор, в выступавшие неясными извилинами ущелья, в чуть заметные пятнышки далеких деревень...
Угадывал бухты, дороги, горные тропинки, по которым, казалось ему, бродят легкие тени и среди них одна, когда-то близкая ему...
Он ждал, что в горах опять засверкают огоньки выстрелов с клубками дыма, что по волнам оттуда, с дальнего берега, понесутся паруса с родным флагом возмущенья и свободы.
Он готовился к этому и терпеливо, осторожно, настойчиво долбил камень около ржавой решетки.
Но годы шли.
На берегу все было спокойно, в ущельях лежала синяя мгла, от берега отделялся лишь небольшой испанский сторожевой катер, да мирные рыбачьи суда сновали по морю, как морские чайки за добычей...
Понемногу все прошлое становилось для него, как сон.
Как во сне, дремал в золотистом тумане усмирившийся берег, и во сне же бродили по нем призрачные тени давно прошедшего...
А когда от берега отделялся дымок и, разрезая волны, бежал военный катер, - он знал: это везут на остров новую смену тюремщиков и стражи...
И еще годы прошли в этой летаргии.
Хуан-Мария-Мигуэль-Хозе-Диац успокоился и стал забывать даже свои сны.
Даже на дальний берег он смотрел уже с тупым равнодушием и давно уже перестал долбить решетку...
К чему?..
Только когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих местах, и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова, - в глубине его души, как эти камни на дне моря, начинала глухо шевелиться тоска, неясная и тупая.
От затянутого мглою берега, казалось ему, опять отделяются какие-то тени и несутся над морскими валами, и кричат о чем-то громко, торопливо, жалобно, тревожно.
Он знал, что это кричит только море, но не мог не прислушиваться к этим крикам...
И в глубине его души поднималось тяжелое, темное волнение.
В его каморке от угла к углу, по диагонали, была обозначена в каменном полу углубленная дорожка.
Это он вытоптал босыми ногами камень, бегая в бурные ночи по своей клетке.
Порой в такие ночи он опять царапал стену около решетки.
Но в первое же утро, когда море, успокоившись, ласково лизало каменные уступы острова, он также успокаивался и забывал минуты исступления...
Он знал, что его держит здесь не решетка...
Его держало это коварное, то сердитое, то ласковое море, и еще... сонное спокойствие отдаленного берега, лениво и тупо дремавшего в своих туманах...
IV
Так прошли еще годы, которые казались уже днями.
Время сна не существует для сознанья, а его жизнь уже вся была сном, тупым, тяжелым и бесследным.
Однако с некоторых пор в этом сне опять начинали мелькать странные видения.
В очень светлые дни на берегу поднимался дым костров или пожаров.
В форте происходило необычайное движение: испанцы принялись чинить старые стены; изъяны, образовавшиеся в годы безмятежной тишины, торопливо заделывались; чаще прежнего мелькали между берегом и островом паровые баркасы с военным испанским флагом.
Раза два, точно грузные спины морских чудовищ, тяжело проползли мониторы с башенками над самой водой.
Диац смотрел на них тусклым взглядом, в котором порой пробивалось удивление.
Один раз ему показалось даже, что в ущельи и по уступам знакомой горы, в этот день ярко освещенной солнцем, встают белые дымки от выстрелов, маленькие, как булавочные головки, выплывают внезапно и ярко на темно-зеленом фоне и тихо тают в светлом воздухе.
Один раз длинная черная полоса монитора продвинулась к дальнему берегу, и несколько коротких оборванных ударов толкнулось с моря в его окно.
Он схватился руками за решетку и крепко затряс ее.
Она звякнула и задрожала.
Щебенка и мусор посыпались из гнезд, где железные полосы были вделаны в стены...
Но прошло еще несколько дней...
Берег опять затих и задремал; море было пусто, волны тихо, задумчиво накатывались одна на другую и, как будто от нечего делать, хлопали в каменный берег...
И он подумал, что это опять был только сон...
Но в этот день с утра море начинало опять раздражать его.
Несколько валов уже перекатилось через волнолом, отделяющий бухту, и слева было слышно, как камни лезут со дна на откосы берега...
К вечеру в четырехугольнике окна то и дело мелькали сверкающие брызги пены.
Прибой заводил свою глубокую песню, берег отвечал глубокими стонами и гулом.
Диац только повел плечами и решил лечь пораньше.
Пусть море говорит, что хочет; пусть как хочет выбирается из беспорядочной груды валов и эта запоздалая лодка, которую он заметил в окно.
Рабья лодка с рабского берега...
Ему нет дела ни до нее, ни до голосов моря.
Он лег на свой матрац.
Когда сторож-испанец в обычный час принес фонарь и вставил его из коридора в отверстие над запертой дверью, то свет его озарил лежащую фигуру и бледное лицо с закрытыми глазами.
Казалось, Диац спал спокойно; только по временам брови его сжимались и по лицу проходило выражение тупого страданья, как будто в глубине усыпленного сознания шевелилось что-то глухо и тяжко, как эти прибрежные камни в морской глубине...
Но вдруг он сразу проснулся, точно кто назвал его по имени.
Это шквал, перелетев целикам через волнолом, ударил в самую стену.
За окном неслись в темноте белые клочья фосфорической пены, и, даже когда грохот стих, камера была полна шипеньем и свистом.
Отголоски проникли за запертую дверь и понеслись по коридорам.
Казалось, что-то сознательно грозное пролетело над островом и затихает где-то вдали...
Диац сразу стал на ноги.
Ему казалось, что он спал лишь несколько секунд, и он взглянул в окно, ожидая еще увидеть вдали белый парусок лодки.
Но в окне было черно, море бесновалось в полной тьме, и были слышны смешанные крики убегавшего шквала.
Хотя такие бури бывали не часто, но все же он хорошо знал и этот грохот, и свист, и шипенье, и подземное дрожанье каменного берега.
Но теперь, когда этот разнузданный гул стал убывать, под ним послышался еще какой-то новый звук, что-то тихое, ласковое и незнакомое...
Он кинулся к окну и, опять ухватившись руками за решетку, заглянул в темноту.
Море было бесформенно и дико.
Дальний берег весь был поглощен тяжелою мглою.
Только на несколько мгновений между ним и тучей продвинулся красный, затуманенный месяц.
Далекие, неуверенные отблески беспорядочно заколебались на гребнях бешеных валов и погасли...
Остался только шум, могучий, дико сознательный, суетливый и радостно зовущий...
Хозе-Мария-Мигуэль-Диац почувствовал, что все внутри его дрожит и волнуется, как море.
Душа просыпается от долгого сна, проясняется сознание, оживают давно угасшие желания...
И вдруг он вспомнил ясно то, что видел на берегу несколько дней назад...
Ведь это был не сон!
Как мог он считать это сном?
Это было движение, это были выстрелы...
Это было восстание!..
Налетел еще шквал, опять пронеслись сверкающие брызги, и опять из-под шипенья и плеска послышался прежний звук, незнакомый и ласковый.
Диац кинулся к решетке и, в порыве странного одушевления, сильно затряс ее.
Посыпались опять известь и щебенка, разъеденные солеными брызгами, упало несколько камней, и решетка свободно вынулась из амбразуры.
А под окном, в бухте, качалась и визжала лодка...
V
На стене в это время сменился караул.
- Святой Иосиф...
Святая Мария! - пробормотал новый часовой и, покрыв голову капюшоном, скрылся за выступ стены.
По морю, во всю ширину, вставая и падая, поблескивая в темноте гребнями пены, летел новый шквал.
Ветер, казалось, сходил с ума, остров вперед уже вздрагивал и стонал.
Со дна, как бледные призраки, лезли на откосы огромные камни, целыми годами лежавшие в глубине.
Шквал налетел как раз в ту минуту, когда Диац выскочил из окна.
Его сразу залило водой, оглушило и сшибло с ног...
Несколько секунд он лежал без сознания, с одним ужасом в душе, озябший и несчастный, а над ним с воем неслось что-то огромное, дикое, враждебное...
Когда грохот несколько стих, он открыл глаза.
По небу неслись темные тучи, без просветов, без очертаний.
Скорее чувствовалось, чем виделось движение этих громад, которые все так же неудержимо неслись на запад.
А вдалеке опять вставало что-то невидимое, но грозное, и гудело угрюмо, зловеще, непрерывно.
Только каменные стены форта оставались неподвижными и спокойными среди общего движения.
В темноте можно было различить жерла пушек, выступившие из амбразур...
Из дальней казармы в промежуток сравнительного затишья донеслись звуки вечерней молитвы, барабан пробил последнюю зорю...
Там, за стенами, казалось, замкнулось спокойствие.
Огонек в его башне светился ровным, немигающим светом.
Диац поднялся и, точно прибитая собака, пошел к этому огоньку...
Нет, море обманчиво и ужасно.
Он войдет в свою тихую келью, наложит решетку, ляжет в своем углу на свой матрац и заснет тяжелым, но безопасным сном неволи.
Надо будет только тщательно заделать решетку, чтобы не заметил патруль...
Могут еще подумать, что он хотел убежать в эту бурную ночь...
Нет, он не хочет бежать...
На море гибель...
Он схватился руками за карниз, поднялся к окну и остановился...
В камере было пусто и сравнительно тихо.
Ровный желтоватый свет фонаря падал на стены, на вытоптанный пол, на матрац, лежавший в углу...
Над изголовьем, вырезанная глубоко в камне, виднелась надпись:
"Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент.
Да здравствует свобода!"
И всюду по стенам, крупные и мелкие, глубокие и едва намеченные, мелькали те же надписи:
"Хуан-Мигуэль-Диац...
Мигуэль-Диац..."
И - цифры...
Сначала он отмечал время днями, неделями, потом месяцами...
"Матерь божия, уже два года"...
"Три года...
Господь, сохрани мой разум...
Диац...
Диац..."
Десятый год отмечен просто цифрой, без восклицания...
Далее счет прекращался...
Только имя продолжало мелькать, вырезанное слабеющей и ленивой рукой...
И на все это бесстрастно и ровно падал желтоватый свет фонаря...
И вдруг Диацу представилось, что на его постели лежит человек и спит тяжелым сном.
Грудь подымается тихо, с тупым спокойствием...
Это он?
Тот Диац, который вошел сюда полным сил и любви к жизни и свободе?..
Новый шквал с воем и грохотом налетал на остров...
Диац отпустил руки и опять спрыгнул на берег.
Шквал пронесся и стал затихать...
Ровный огонек опять светил из окна в темноту.
VI
Часовой на стене, повернувшись спиной к ветру и охватив руками ружье, чтоб его не вырвало ураганам, читал про себя молитвы, прислушиваясь к адскому грохоту моря и неистовому свисту ветра.
Небо еще потемнело; казалось, весь мир поглотила уже эта бесформенная тьма, охватившая одинаково и тучи, и воздух, и море.
Лишь по временам среди шума, грохота, плеска обозначались белые гребни, и волна кидалась на остров, далеко отбрасывая брызги через низкие стены.
Прочитав все, какие знал, молитвы, часовой повернулся к морю и замер в удивлении.
Вдоль бухты, среди сравнительного затишья, чуть заметная в темноте, двигалась лодка, приближаясь к тому месту, где, уже не защищенное от ветра, море кипело и металось во мраке.
Внезапно белый парус взвился и надулся ветром.
Лодка качнулась, поднялась и исчезла...
В это мгновение Диац взглянул назад, и ему показалось, что темный островок колыхнулся и упал в бездну, вместе с ровным огоньком, который до сих пор следил за ним своим мертвым светом.
Впереди были только хаос и буря.
Кипучий восторг переполнил его застывшую душу.
Он крепче сжал руль, натянул парус и громко крикнул...
Это был крик неудержимой радости, безграничного восторга, пробудившейся и сознавшей себя жизни...
Сзади раздался заглушенный ружейный выстрел, потом гул пушечного выстрела понесся вдаль, разорванный и разметанный ураганом.
Сбоку набегал шквал, подхватывая лодку...
Она поднималась, поднималась... казалось, целую вечность...
Хозе-Мария-Мигуэль-Диац с сжатыми бровями, твердым взглядом глядел только вперед, и тот же восторг переполнял его грудь...
Он знал, что он свободен, что никто в целом мире теперь не сравняется с ним, потому что все хотят жизни...
А он...
Он хочет только свободы.
Лодка встала на самой вершине вала, дрогнула, колыхнулась и начала опускаться...
Со стены ее видели в последний раз...
Но еще долго маленький форт посылал с промежутками стрелял в бушующее море...
VII
А наутро солнце опять взошло в ясной синеве.
Последние клочки туч беспорядочно неслись еще по небу; море стихало, колыхаясь и как будто стыдясь своего ночного разгула...
Синие, тяжелые волны все тише бились о камни, сверкая на солнце яркими, веселыми брызгами.
Дальний берег, освеженный и омытый грозой, рисовался в прозрачном воздухе.
Всюду смеялась жизнь, проснувшаяся после бурной ночи.
Небольшой пароход крейсировал вдоль берега, расстилая по волнам длинный хвост бурого дыма.
Несколько испанцев следила за ним со стены форта.
- Наверное, погиб,- сказал один...- Это было чистое безумие...
Как вы думаете, дон Фернандо?
Молодой офицер повернул к говорившему задумчивое лицо.
- Да, вероятно, погиб,- сказал он.- А может быть, смотрит на свою тюрьму с этих гор.
Во всяком случае море дало ему несколько мгновений свободы.
А кто знает, не стоит ли один миг настоящей жизни целых годов прозябанья!..
- Однако что это там?
Посмотрите...- И офицер указал на южную оконечность гористого берега.
На одном из крайних мысов, занятых лагерем инсургентов, в синеющей полосе замелькали кучками белые вспышки дыма.
Звука не было слышно, только суетливые дымки появлялись и гасли, странно оживляя пустынные ущелья.
С моря в ответ отрывисто грянул пушечный выстрел, и, когда дым весь лег на сверкающие искрами волны,- все опять стихло.
И берег, и море молчали...
Офицеры переглянулись...
Что значило это непонятное оживление на позициях восставших туземцев?..
Ответ ли это на вопрос об участи беглеца?..
Или просто случайная перестрелка внезапной тревоги?..
Ответа не было...
Сверкающие волны загадочно смеялись, набегая на берег и звонко разбиваясь о камни...
Огоньки
Как-то давно, темным осенним вечером, случилось мне плыть по угрюмой сибирской реке.
Вдруг на повороте реки, впереди, под темными горами мелькнул огонек.
Мелькнул ярко, сильно, совсем близко...
- Ну, слава богу! - сказал я с радостью, - близко ночлег!
Гребец повернулся, посмотрел через плечо на огонь и опять апатично налег на весла.
- Далече!
Я не поверил: огонек так и стоял и мельтешил в кромешной тьме.
Но гребец был прав: оказалось, действительно, далеко.
Свойство этих ночных огней - приближаться, побеждая тьму, и сверкать, и обещать, и манить своею близостью.
Кажется, вот-вот еще два-три удара веслом, - и конец пути.
А между тем - далеко!..
И долго мы еще плыли по темной, как чернила, реке.
Ущелья и скалы выплывали, надвигались и уплывали, оставаясь назади и теряясь, а огонек все сверкал впереди, манил к себе, - все так же близко, и все так же далеко...
Мне часто вспоминается теперь и эта темная река, затененная скалистыми горами, и этот живой огонек.
Много огней и раньше и после манили не одного меня своею близостью.
Но жизнь течет все в тех же угрюмых берегах, а огни еще далеко.
И опять приходится налегать на весла...
Но все-таки... все-таки впереди - огни!..
{Вадим Кожевников (комиӧдіс Митрук Як) @ Война йылысь висьтъяс @ беллетристика @ В. Кожевников. Война йылысь висьтъяс @ 1942 @}
Вадим Кожевников
Сережа Измайлов
— Измайлов!
Говорят, тебя сегодня чуть было вороны не сшибли.
Измайлов, бережно накрывая мотор самолета стеганым чехлом, благодушно соглашался:
— А вы что думали?
Еле выскочил.
— А как это ты без кислородного прибора летаешь? — удивлялся капитан Лютов.
Обернувшись к летчикам, Лютов значительно произносит: — Иной раз метрах на двухстах летит.
Подумать!
Голова кружится.
— А правда, Измайлов, когда ты в Туле сел, тебя милиционер оштрафовать за нарушение правил уличного движения собирался?
— Что милиционер!
Пусть лучше расскажет, как он к немецкому штабу подрулил.
И, знаете, ребята, — с деланным возмущением говорит румяный пилот с девичьим лицом и висящими на спине, как косы, проводами от ларингофона, — часовой ему — на-караул, а он, грубиян, — гранатой.
— Так ведь туман же был, — оправдывается Измайлов и застенчиво улыбается.
Измайлову приятно, что с ним, с рядовым пилотом, летающим на гражданской машине, прозванной «гроб с музыкой», так запросто разговаривают боевые летчики, имеющие почти каждый на своем личном счету по нескольку сбитых вражеских самолетов.
Окружив Измайлова, летчики ведут его к себе завтракать.
Он немного смешно выглядит, этот пилот, среди нарядных, подтянутых рыцарей воздуха.
Измайлов одет в толстую куртку, как-то по-извозчичьи низко подпоясанную.
На голове не шлем, а меховая ушанка.
На ногах — валенки.
А из кармана стеганых штанов торчит зеленая ручка гранаты.
Он идет переваливаясь, толстый, неповоротливый.
Над ним подшучивают, а он спокоен и рассудителен.
Конечно, правда, — когда по нему ударили из зенитного пулемета, он кое-как дотянул до деревни и там с каким то плотником чинил пробитые плоскости.
И ничего тут обидного нет, если помогал плотник.
Не было бы плотника так он еще кого-нибудь попросил бы помочь.
Какая разница!
Когда Измайлов разделся, он оказался худеньким черноглазым пареньком лет двадцати.
У летчиков за столом всегда шумно.
Во время завтрака досталось капитану Лютову.
Утром он таранил «М-110».
Таран был произведен на большой высоте и не совсем удачно.
Лютов вынужден был покинуть свою разбитую машину.
Падая затяжным, он увидел внизу спускающегося также на парашюте немецкого летчика.
Лютов подобрал стропы, приблизившись к немцу, вытащил пистолет и стал стрелять.
Немец также начал его обстреливать.
Дуэль парашютистов закончилась на земле.
Лютов пришел на аэродром с синим пухлым шрамом на щеке и с планшетом немецкого летчика в руках, сердитый и раздраженный.
Измайлов внимательно прислушивался к шумному розыгрышу Лютова, и среди едких насмешек он тщательно запоминал то деловитое и неповторимое, что составляет хороший стиль летного мастерства.
Дискуссия, несмотря на свою форму товарищеского розыгрыша, таила самые изысканные тонкости пилотажного мастерства, непостижимые для постороннего.
И, когда адъютант командира части принес пакет, Измайлову очень не хотелось уходить, не дослушав спора до конца.
Никто перед полетом не давал Измайлову ни метеосводок, ни прогноза погоды.
Он — связной и должен летать всегда: ночью и днем, в туман, в буран, в снегопад.
А если на него нападет «мессершмитт», у него нет оружия, чтобы отбиться.
Уйти он тоже не может: у него мизерная скорость.
Единственное, что может сделать Измайлов, — нырнуть вниз, куда придется, и постараться при этом не очень сильно поломать машину, чтобы самому остаться целым, спасти драгоценные документы и успеть доставить их во что бы то ни стало вовремя.
Измайлову приходилось летать с офицером связи на разведку и на поиски окруженных подразделений, и к партизанам, в тыл немцев.
На обратном пути мотор, работавший на автомобильном скверном, немецком, бензине, сдавал.
И Измайлов вынужден был делать в воздухе перевороты через крыло, петли, чтобы взболтать в баках горючее, оседающее смолистой грязью.
Но и это горючее добывалось с трудом.
По целым суткам партизаны в засаде караулили проходящие машины, чтобы было чем заправить советский самолет.
Был случай, когда его самолет пришлось в конной упряжке со снятыми плоскостями вывозить из немецкого тыла, после того как очередью с «хейнкеля» перебило два цилиндра.
Часто на обратном пути ему приходилось брать с собой раненых.
Блуждая в тумане, он садился прямо у околицы какой-нибудь деревни и, выспросив дорогу, летел дальше.
А однажды, когда у него на исходе было горючее, он не в силах был перетянуть через лесной массив и повис на вершинах деревьев с расщепленным пропеллером.
Измайлов очень любил свою машину, и ему казалось, что он летает на ней с самого начала войны.
Но это было неверно.
Самолет его так часто чинили и так много переменили в нем частей, что без смены остался, быть может, только один номер.
На войне у каждого человека имеется мера его доблестным деяниям.
У пехотинца — число уничтоженных им лично врагов.
У артиллеристов — число выпущенных снарядов.
У танкистов — ассортимент несколько шире.
У истребителей — сбитые самолеты врага.
А вот у Измайлова не было никакого личного счета.
Он делал все, что ему приказывали.
Задания были настолько разнообразны, настолько не походили одно на другое, что подсчитать, что он сделал за время войны, было просто невозможно.
Если бы Измайлова спросили: «Ну как, старик, здорово ты теперь научился летать?» — он не нашелся бы, что ответить.
Но если погода была очень скверной, а задание — сложным, командование всегда назначало в рейс Измайлова, зная, что он никогда не подведет.
К боевым летчикам Измайлов относился с почтением и, слушая их с восторгом, даже не завидовал им: настолько их искусство и дерзость казались ему возвышенными и недостижимыми.
Он был горд тем, что многие боевые пилоты знали его в лицо, хотя каждый из них считал долгом подшутить над своим «мелколетным» собратом.
Над аэродромом стояла неподвижная стужа.
Сухо блестел снег.
И небо было прозрачным, чистым, ни одно облачко не утепляло его ледяного свода.
Измайлов снял чехлы с мотора и пропеллера, положил их в кабину и, разогрев мотор, вырулил на старт.
Дежурный по аэродрому нетерпеливо махнул рукой, чтобы он скорее улетал.
По мнению дежурного, каждая лишняя минута пребывания этой машины на боевом аэродроме портила строгий вид аэродрома.
После короткого разбега Измайлов взлетел и, сделав крутой вираж, лег на курс.
Доставив пакет, Измайлов полетел обратно на базу.
Погода успела испортиться.
Сухой снег, косо падая, закрыл землю.
Измайлов поднялся чуть повыше, чтобы случайно не напороться на телеграфный столб.
Очень сильно мерзло лицо.
Измайлов снимал рукавички, растирал щеки, нос, не обращая внимания на то, что во время этих манипуляций его машину сильно бросало в воздухе.
Измайлов должен был еще залететь в совхоз и захватить там свежих сливок для лейтенанта Суровцева, лежавшего в госпитале.
Об этом его попросил Лютов.
Делая виражи, Измайлов тщательно вглядывался вниз, силился рассмотреть сквозь несущуюся снежную мглу очертания квадратных коровников совхоза.
И вдруг мимо него с ревом пронеслась черная тяжелая машина и, сделав впереди него горку, закончив фигуру, простерла прямо над его головой синие и алые тропы трассирующих пуль.
Измайлов почти машинально отдал ручку вперед.
Машина резко пошла на снижение.
Но потом он подумал, что сейчас снегопад, что противник легко может потерять его из виду, а садиться вслепую опасно, да и ночевать в степи возле поврежденной машины не очень-то хотелось.
И он, осторожно подняв самолет, повел его над самой землей.
Прошла минута, две, а немца нигде не было видно.
Измайлов шел над лесом.
Осмелев, он набрал еще метров сто — сто пятьдесят.
Сзади снова раздался грозный рев немецкой машины.
Садиться на деревья невозможно.
Измайлов только успел сбросить газ.
И правильно сделал.
Не разобрав в снегопаде, с какой машиной он имеет дело, фашистский летчик проскочил мимо самолета Измайлова на бешеной скорости, не успев даже открыть огня Измайлов видел, как, обернувшись, немецкий летчик погрозил ему кулаком.
Раздумывать нечего.
«Мессершмитт», развернувшись, снова зайдет в атаку.
Нужно садиться.
Но Измайлов заколебался.
Он вспомнил, как немец погрозил ему из кабины кулаком, и с горечью подумал: «Хорошо ему, сволочи, на боевой машине издеваться.
Будь я на „Миге“, я бы показал тебе такую дулю, что…»
И Измайлов стал поспешно протирать рукавицей круглое зеркало, вделанное перед ним на кронштейне, как в кабине шофера.
Он с решительным видом положил одну руку на сектор газа, другой крепко сжал ручку управления.
Не спуская глаз с зеркала, не меняя курса, чуть подняв свой самолет, он вел машину.
Сзади послышался рев «мессершмитта».
Фашист шел правее, намереваясь с одной очереди разрезать беспомощную, слабую машину.
И вдруг, когда казалось — все кончено, Измайлов дал резко газ и круто завалил машину вправо, наперерез курсу вражеского самолета.
Несмотря на то, что немецкий летчик, учтя свой промах, сбавил газ, все-таки скорость его машины была чрезвычайно высока.
Маневр советского летчика был более чем неожиданным.
Круто задрав свою машину, немец хотел вырвать ее вверх, чтобы избежать столкновения.
Но его самолет, продолжая скользить вперед юзом, ударился центропланом о мотор самолета Измайлова.
Сила удара была настолько велика, что «мессершмитт», резко перевернувшись, рухнул на землю.
И все было кончено.
В сухом снегу пылали черные обломки фашистской машины, а вокруг нее валялись легкие зеленые обломки связного самолета.
И вот Сережи Измайлова больше нет.
Сережа теперь никогда не узнает, как любили его наши боевые летчики и как тяжело им было провожать его, мерно шагая под грозные глухие вздохи траурного марша.
Капитан Лютов, самоуверенный, дерзкий, насмешливый, бесстрашный человек, с твердым сердцем, вытирая снятой перчаткой глаза, глухо сказал:
— А ведь я этого парня давно к себе в звено высматривал и рапорт в ВВС подал.
Красиво погиб, ничего не скажешь.
А вот нет его больше, и тяжело мне, ребята, очень тяжело…
Прошел день, и капитан Лютов совершил дерзкий налет на вражеский аэродром.
И посвящен был налет светлой памяти Сережи Измайлова.
Пятый номер
Все люди, как люди: воюют, в атаку ходят, фашиста от всей души самостоятельно бьют, только я один какой-то неопределенный товарищ.
Первый номер, недавно назначенный и поэтому еще очень гордый, принимая патроны от ротного подносчика боеприпасов Степана Сидоренко, так ответил на его жалобу:
— В армии все должности почетны.
Но, во-первых, у каждого человека есть к чему-нибудь способность, и он должен ей соответствовать.
Во-вторых, всего можно достигнуть.
У меня, например, высшее стрелковое образование.
Любой расчет в уме без линейки произвожу.
И мой номер первый.
А ты вроде как пятый.
Сидоренко, собирая стреляные гильзы в мешок, печально огрызнулся:
— Хоть и пятый, но без меня вам не обойтись.
Заложив ленту, первый номер дал по противнику франтоватую очередь.
Два патрона — интервал, два патрона — интервал.
Потом, оглянувшись через плечо, степенно заметил:
— Человек ты необходимый, точно.
Сидоренко вздохнул, взвалил себе на плечи мешок и пополз обратно в РПБП.
Земля покрыта снегом, почти голубым.
Сидоренко легко скользит по пушистому покрову, а когда впереди него снег взметается серебристой пылью от пулеметной очереди, он сползает в выбоину или прячется за бугорок или кочку и ждет, высматривая, в какое место ляжет новая трасса.
Он давно уже привык к тому, что немецкие снайперы охотятся за ним.
Научился обманывать их, научился точно предугадывать огневой маневр врага.
Точно знал, где нужно проползти, как говорится, почти копая носом землю, или быстро перебежать, согнувшись в три погибели.
Весь маршрут свой он изучил так, как другой человек не знает своей улицы.
В особенно гибельных и опасных местах он ночью готовил себе ямки, чтобы можно было передохнуть.
Сидоренко считали хорошим подносчиком боеприпасов, и пулеметчики, которых он обслуживал, были всегда уверены, что Сидоренко никогда не подведет и как бы сильно ни простреливалась местность, доставит боеприпасы вовремя.
Но Сидоренко было двадцать лет.
У него было толстое доброе лицо и горячее сердце.
И каждый раз, жалуясь на свою судьбу, он невольно навлекал на себя веселые насмешки приятелей.
И те трунили над ним, называли его «пятым номером», хотя каждый знал отлично, что Сидоренко бесстрашный человек и замечательный подносчик.
В пункте боепитания, выдавая ящик патронов, сержант сказал Сидоренко:
— Ты бы, Степа, попросил командира, чтобы он тебе пару черепах из Москвы выписал.
В гужевой упряжке боеприпасы возить, вроде танкеток на малом ходу.
Только вот погонять их нечем.
А так подходящее животное, вполне.
Сидоренко сердито ответил:
— А ты бы, Владимиров, хоть бы фартук на себя надел.
А то товар отпускаешь, а виду настоящего нет.
И вывеску закажи.
Сержант побагровел и не нашелся, что ответить.
Обратно ползти Сидоренко пришлось труднее: фашисты открыли сильный минометный огонь.
Сидоренко метался от воронки к воронке.
Прижавшись к еще теплой после разрыва земле, он намечал ближайший пункт для перебежки.
Поправив ремни на спине, поддерживающие ящик с патронами, он снова на четвереньках бросался вперед.
В интервалы между минными разрывами по нему сухо били из автоматов снайперы.
Пуля разрезала ремень, и Сидоренко теперь полз, толкая ящик впереди себя.
Случилось так, что пулеметчики были вынуждены перенести огневую позицию, а немцы выбросили вперед автоматчиков для уничтожения огневых точек.
И Сидоренко, не зная этого, пробирался теперь к пустому месту, к которому, навстречу ему, ползли немецкие автоматчики.
Когда первый номер заметил черную точку на снегу, он догадался, что это Сидоренко.
И, когда он увидел приближающуюся навстречу Сидоренко немецкую цепочку, он понял, что подносчик обречен.
Открыв фланговый огонь, первый номер приказал второму номеру сообщить отделенному о бедственном положении Сидоренко.
Отделенный командир сказал командиру взвода, что потерять такого драгоценного человека, как Сидоренко, невозможно, и получил разрешение атаковать отряд автоматчиков.
Автоматчики, увидев красноармейцев, бегущих на них, запросили огневой поддержки.
Застучали немецкие станковые пулеметы.
Командир взвода по телефону обратился за помощью к командиру роты.
Рассказав обстановку, он заявил, что оставлять на погибель лучшего подносчика невозможно.
Ротные минометчики, выдвинувшись вперед, открыли огонь по немецким пулеметам.
Заговорили немецкие минометы.
Командир роты запросил командира батальона, и артиллеристы открыли огонь по немецким батареям.
Воздух гудел.
Черная земля и желтые перья щепок от разбитых немецких блиндажей вздымались в небо.
Наши поднялись и перешли в атаку.
К вечеру бой стих.
Часть, заняв новый рубеж, наскоро чинила разбитые немецкие укрепления, устанавливала орудия.
На рассвете в блиндаж майора позвонил командир полка.
Поздравив с хорошо проведенным боем, он спросил, удалось ли выручить подносчика боеприпасов Сидоренко.
Майор запросил об этом командира роты.
Командир роты вызвал командира взвода.
Взводный послал связного к отделенному.
Отделенный сказал, что сейчас выяснит, и пошел к бойцам.
И он нашел Сидоренко.
Сидоренко сидел в окопе рядом с первым номером, недавно назначенным первым номером и еще гордым поэтому, и сердито говорил ему:
— Как ты мог сомневаться и Плюшкина из себя строить, когда тебе по немцу нужно было хлестать и хлестать?
Если бы тебе кто другой боеприпасы носил, тогда сомневайся, экономь.
Адрес переменили — ну так что ж!
На снегу написано колесами, куда отошли.
Что я, безглазый, что ли?
Нашел же сразу.
— А автоматчики?!
— Ну так что ж, — сказал Сидоренко раздраженно. — Я на этой местности, как у себя дома.
— Ну как, все в порядке, товарищ Сидоренко? — спросил отделенный командир.
— Так точно, — вытягиваясь, отрапортовал Сидоренко.
И потом извиняющимся тоном добавил: — А что касается моей задержки в связи с немцами, так я пострелял самую малость, чтобы освежиться.
Но перебоев в снабжении не было.
Товарищ первый номер может подтвердить.
Через пять минут командиру полка было доложено, что подносчик боеприпасов Степан Сидоренко цел и невредим.
— Очень хорошо, — сказал командир полка. — Отличных бойцов нужно беречь.
Линия обороны
Командир саперной роты Силушкин примчался на мотоцикле.
Спина его была облеплена грязью.
Не слезая с мотоцикла, он стоял, широко раздвинув ноги, поддерживая тарахтящую машину коленями, и взволнованно докладывал майору Густому:
— Работы по сооружению оборонительных заграждений нами не произведены.
Указанный вами рубеж уже занят.
— Кем занят?
Когда занят?..
Через минуту Силушкин мчался на своем мотоцикле обратно.
Майор сидел на багажнике, держась руками за плечи Силушкина.
— Кто здесь старший?
— Я буду. 
К майору подошел почтенный человек в фетровой шляпе, в ватной кацавейке, подпоясанной брезентовым ремнем, на котором в ситцевом мешке висели две бутылки с горючей жидкостью.
— Вы кто будете?
— Директор пуговичной фабрики Филатов.
— Я о вашем звании спрашиваю.
— А это и есть мое звание. — И, усмехнувшись, Филатов объяснил: — Когда мы узнали, что фашисты к нашему поселку подходят, решили завод не закрывать.
Коллектив у нас хороший, спаянный.
Подыскали для себя хорошее местечко.
Вот это вот.
Приготовили все, как полагается.
И теперь спокойно немцев ждем.
Пусть сунутся.
Секретарь парткома комиссаром у меня, конечно. — И, радушно улыбнувшись, директор попросил: — Очень было бы приятно, если бы вы прошли и взглянули на нашу работу и, так сказать, оценили опытным глазом.
Майор пожал плечами, оглянулся на Силушкина и нехотя пошел вслед за директором пуговичной фабрики.
Но то, что увидел майор, заставило его в корне переменить свое мнение о штатском гражданине в фетровой шляпе и с двумя бутылками горючей жидкости у пояса.
Оборонительные сооружения, которые он увидел, не только были сделаны правильно с инженерной точки зрения, но больше того: они были сделаны со вкусом, с любовью.
В блиндажах перекрытиями служили двухтавровые металлические балки.
— Это строительный материал, я для нового цеха готовил, — пояснил директор.
Все блиндажи соединялись телефонными проводами.
— Заводская подстанция в полевых условиях отлично работает, — похвастался директор.
— Сколько у вас рот? — спросил майор.
— А вот считайте.
Токарный цех — раз.
Столярный — два.
Главного механика — три.
Администрация — четыре.
А вот — транспортники.
И директор повел майора на опушку леса, где стояли замаскированные грузовые машины, одетые в самодельную броню.
Вернувшись в блиндаж директора и высказав ему там свое восхищение, майор в заключение сказал со вздохом:
— Но все-таки это место вам придется уступить.
По приказу командования наша часть должна располагаться здесь.
Лицо директора вытянулось.
Он уже больше не улыбался.
— То есть, как это?
Нет, уж извините.
Мы этого места никому не уступим.
Майор молчал.
Он смотрел в узкую амбразуру блиндажа на грозную, твердую линию укреплений, возведенную руками рабочих этой крохотной пуговичной фабрики.
Потом протянул руку директору и сказал:
— Хорошо, будем соседями.
Как говорится, плечо к плечу.
Выйдя из блиндажа, майор отдал распоряжение Силушкину усилить с флангов линию обороны и подготовить площадки для батарей.
Повернувшись к директору, он сказал:
— В шестнадцать часов на командном пункте соберите командиров рот.
— Есть, товарищ командир, — бодро ответил директор. — В шестнадцать часов начальники цехов будут на месте.
Любовь к жизни
Во время штурмовки вражеского аэродрома прямым попаданием зенитного снаряда лейтенанту Коровкину перебило обе руки, жестоко разрезало лицо осколками козырька кабины.
Истекая кровью, пользуясь только ножным управлением, Коровкин дотянул свою поврежденную машину до аэродрома и совершил посадку.
В госпитале он спросил врача:
— Скажите, доктор, скоро я смогу снова летать?
Доктор посмотрел в мужественные и спокойные глаза молодого пилота и сказал просто:
— По-моему, летать вам больше не придется.
— Ну, это мы увидим еще! — сказал Коровкин.
Ночью, когда в палате все заснули, Коровкин сунул забинтованную голову под подушку и стал плакать.
К утру у него поднялась температура, и доктор, встряхнув термометр, сообщил ему:
— Если вы будете нервничать, то окажусь прав я, а не вы.
Шел снег, сухой, чистый.
И в воздухе было бело и сумрачно.
Погода была нелетная.
Мы сидели в тепло натопленном блиндаже и говорили о Коровкине.
— Он почитать чего-нибудь просил.
Книгу надо такую, чтобы настроение подняла, а то парень совсем заскучал, — сказал механик Бодров.
Мы стали рыться в своей крохотной библиотечке, умещавшейся в ящике из-под ракет.
Но ничего найти не могли, кроме воинских уставов.
Вошел политрук Голаджий.
Он сел на нары, устланные соломой, и спросил, что мы тут копаемся.
Выслушав, он сказал:
— Когда Владимир Ильич Ленин был болен, он невыносимо страдал и просил достать ему книжку Джека Лондона.
Он там один рассказ похвалил — «Любовь к жизни».
Интересно было бы эту книгу достать.
— А где достать ее тут, в степи?
— Достать можно, если надо.
Голаджий выкурил папиросу, потом надел шлем, меховые перчатки и вышел из блиндажа.
Когда он отбрасывал палатку, повешенную над входом, пахнуло яростным ветром и колючим сухим снегом пурги.
Механик Бодров печально сказал мне:
— Коровкин Миша — сильной души человек, а вот ранило — и сдал.
А разве от нервов помирают?
Обернувшись ко мне грустным лицом, покрытым блуждающими красными бликами от пламени в печи, негромко произнес:
— Голаджий говорит: кто смерти боится, тот должен уничтожить ее, убивая врага.
Зазвонил телефон.
Бодров взял трубку:
— Гранит у аппарата.
Голаджий?
Да разве он улетел?
Нет, не вернулся.
Доложу, товарищ командир.
Бодров положил трубку и тихо проговорил:
— Вот еще чертушка, этот Голаджий!
В такую пургу вылетел.
Видимости никакой.
Послышался стонущий гул мотора.
Он то почти исчезал, то возникал с новой силой.
Бодров схватил полушубок и, набросив его на плечи, крикнул мне:
— Голаджий прилетел!
Аэродром ищет.
Плутает, видно.
Ах ты, оглашенный какой человек! — и выскочил наружу.
Минут через двадцать Бодров и Голаджий вошли в блиндаж.
Стряхивая с себя снег, Бодров, глядя на Голаджия, с тревогой спросил:
— Где это ты так извозился?
— Маслопровод лопнул, всего захлестало, — равнодушно объяснил Голаджий и засунул руку в карман.
Он вынул оттуда пропитанную маслом, слипшуюся в смятый ком какую-то тоненькую книжку.
И лицо его стало плачевно грустным, и он дрогнувшим голосом растерянно произнес:
— А я еще библиотекаршу будил, ругался с ней, насилу книгу вытащил, обещал вернуть…
Он попробовал выжать масло из обесцвеченных страниц Джека Лондона, но от этого бумага только расползалась.
Потом Голаджий взял телефонную трубку, позвонил синоптику и осведомился, какая погода будет завтра к утру.
Укладываясь спать, он сказал Бодрову:
— На рассвете меня разбудишь.
— Снова полетишь?
— А что же ты думал!
У них один экземпляр, что ли? — грубо сказал Голаджий и, натянув на голову одеяло, сразу заснул.
Было тихо.
И огонь в печке медленно угасал.
Заведующий переправой
Он держался с необыкновенным достоинством, этот рыжеватый худенький паренек с темными от пыли босыми ногами.
Даже веснушки на его лице приобретали какой-то воинственный медный оттенок, когда он отдавал пионерский салют командиру.
Отрекомендовался он внушительно и лаконично:
— Алексей Андреич. — Потом, значительно кашлянув, добавил тише: — Занимаемся переправой.
В командирском шалаше, за чаем и жареной картошкой, он стал более снисходительным и разговорился.
Вот уже одиннадцать дней, как он, Алексей, житель поселка Н., стал командиром ребячьей команды и заведующим переправой.
Их восемь человек.
Самому старшему четырнадцать лет, самому младшему — девять.
У них имеется самодельный плот.
На нем уже переправили трех раненых бойцов.
Палочкой он пробовал начертить расположение немцев в лесу.
А когда командир спросил, какие у фашистов огневые силы, Алексей вынул из кармана горсть черных и белых камешков и разложил их.
Белые камешки означали пулеметы, черные — пушки.
Число броневиков было обозначено узелками на веревочке.
— А мать и отец у тебя есть? — спросил командир.
Алексей обидчиво надулся, потом гордо сказал:
— Я вас про ваши семейные дела не спрашиваю.
Я к вам для дела пришел.
Винтовки вам надо хорошие?
— Пригодятся, — сказал командир.
Алексей встал и строго сказал:
— Вечером к переправе бойцов пришлите.
Вечером на указанном месте бойцы нашли восемьдесят мокрых винтовок.
На следующий день, утром, Алексей явился к командиру — еще более надменный и важный.
Нетерпеливо выслушав слова благодарности, он сказал пренебрежительно:
— Винтовки у немцев таскать, когда они пьяные, всякий может.
Вот пушку притащить — это интересно.
— А можно? — спросил командир.
— Если с умом взяться.
И тут паренек не выдержал своей роли невозмутимого заведующего переправой.
Жестикулируя, размахивая руками, он изобразил, как немцы пытались вытащить увязшую в тине пушку, как офицер хлестал солдат плетью.
Ночью ребята переправили семерых бойцов на тот берег на своем плоту.
И на рассвете покрытая илом 45-миллиметровая пушка и 82-миллиметровый миномет находились уже в нашем расположении.
Ребята, уморившись за ночь, спали в шалаше командира.
Части нужно было уходить на новые позиции.
Командир бродил возле шалаша, все не решаясь будить ребят.
Наконец он решился.
Дотронувшись до плеча Алексея, он сказал тихо:
— Алеша, я с тобой проститься хочу.
Уходим мы.
Что тебе на память оставить?
Алексей улыбнулся и, жадно осмотрев с ног до головы командира, остановил свой взгляд на нагане.
Командир молча отстегнул револьвер и подал мальчику.
Алеша взял наган в руки; лицо его сияло.
Он умело вынул из барабана патроны, пощелкал курком, но потом вдруг вздохнул печально и протяжно, протянул револьвер командиру и сказал:
— Возьмите, мне нельзя его при себе иметь.
Немцы обыщут и догадаются, что я разведчик.
Тогда и других ребят найдут и расстреляют.
И он вернул наган командиру.
Они молча попрощались, крепко пожав друг другу руки.
Сегодня после боя, после разгрома сводного фашистского батальона с приданными танками и двумя взводами мотоциклистов, командир, составляя список бойцов к правительственным наградам, первым в том списке поставил имя пионера Алексея, заведующего Н-ской переправой, представленного к ордену Красной Звезды.
Гвардейская гордость
Они познакомились здесь, в воронке от снаряда.
Один боец был из первой роты, и фамилия его была Тимчук.
Другой — из третьей роты, Степанов.
— Как же ты сюда попал, — спросил Тимчук, — когда твое место на правом фланге?
— А ты чего сюда вылез, когда ваши ребята позади цепью лежат?
Тимчук перевернулся на другой бок, ответил:
— В порядке бойцовской инициативы!
Понятно?
— Домишком интересуешься? — подмигнул Степанов.
— До крайности.
Четыре станковых: сыплет и сыплет, терпения нет.
— Смекнул что–нибудь, — деловито осведомился Степанов, — или просто на авось пошел?
— Пока так, а там видно будет.
— С одной гордостью, значит, на рожон прешь?
Тимчук не обиделся, а просто сказал:
— Если мысль есть, так ты не зарывайся, а скажи.
Степанов поправил на поясе сумку с торчащими из нее толстыми ручками противотанковых гранат и значительным шепотом сообщил:
— Вот спланировал до той канавы доползти, потом возле забора как–нибудь, а там — и дом под рукой.
Засуну в подвал две гранаты — и шуму конец.
— И они тебя приметят да как шарахнут очередью!
— Зачем!
Я аккуратно.
Сапоги новыми портянками обмотал, чтоб не демаскировали.
— Лихо!
Но только они в стереотрубу за местностью наблюдают, — упорствовал Тимчук.
— А ты чего все каркаешь? — разозлился Степанов. — «Заметят, заметят», а сам напропалую прешь.
— Я не каркаю, рассуждаю, — спокойно заметил Тимчук. — Ты вот что, теперь меня слушай.
Мы сейчас с тобой разминемся: ты к своей канаве ступай, а я тут трошки дальше выбоинку приметил.
Залягу в ней, и как ты вдоль забора ползти начнешь, буду из своего автомата на себя внимание немцев обращать.
— Да они же тебя с такой близи с первой очереди зарежут! — запротестовал Степанов.
Тимчук холодно и презрительно посмотрел в глаза Степанову и раздельно произнес:
— У них еще пули такой не сделано, чтобы меня трогать.
Давай действуй.
А то ты мастер разговоры разговаривать.
Степанов обиделся и ушел.
Когда Степанов добрался до забора, он услышал сухие, короткие очереди автомата Тимчука и ответный заливистый рев станковых пулеметов.
Пробравшись к кирпичному дому сельсовета, где засели фашистские пулеметчики, Степанов поднялся во весь рост и с разбегу швырнул в окно две гранаты.
Силой взрыва Степанова бросило на землю, осколками битого кирпича повредило лицо.
Когда Степанов очнулся, на улицах села шел уже штыковой бой.
Немецкие машины горели, выбрасывая грязное горячее пламя.
Степанов поднялся и, вытерев окровавленное лицо снегом, прихрамывая, пошел разыскивать Тимчука, чтобы сказать ему спасибо.
Он нашел Тимчука в той же выбоине, лежащим на животе, с равнодушным лицом усталого человека.
— Ты чего тут разлегся? — спросил Степанов.
— А так, отдыхаю, — сказал Тимчук.
Степанов заметил мокрые красные комья снега, валяющиеся вокруг Тимчука, и тревожно спросил:
— Ты что, ранен?
— Отдыхает человек, понятно? — слабым, но раздраженным голосом сказал Тимчук. — Нечего зря здесь околачиваться.
Твоя рота где?
Степанов нагнулся, поднял с земли автомат и, надев его себе на шею, сказал:
— Ох и самолюбие у тебя, парень!
Подхватив под мышки Тимчука, он взвалил его к себе на спину и понес в санбат.
Сдав раненого, Степанов нашел политрука первой роты и сказал ему:
— Товарищ политрук, ваш боец Тимчук геройским подвигом собственноручно подавил огневые точки противника, скрытые на подступах села.
Это дало возможность нашей третьей роте зайти во фланг фашистам.
— Спасибо, товарищ боец, — сказал политрук.
Степанов напомнил:
— Так не забудьте.
Повернувшись на каблуках, прихрамывая, он пошел к западной окраине села.
Штурманское самолюбие
Полковник вызвал к себе командира корабля, капитана Ильина, и штурмана, старшего лейтенанта Фирина.
По тому, как их принял полковник, оба летчика сразу поняли, что предстоит нахлобучка.
Полковник, не предлагая сесть, спросил:
— Вы доложили, что мост через реку взорван?
— Точно, — подтвердил Ильин.
— А что вы скажете на это? — и полковник бросил на стол фотоснимок.
Оба летчика встревоженно наклонились над снимком.
Выпрямившись, с покрасневшим лицом, штурман Фирин растерянно произнес:
— Курс был точный.
Ничего не понимаю.
— А я понимаю, — сухо сказал полковник. — Вы не выполнили боевого задания!
Можете идти.
Летчики вытянулись и, резко повернувшись на каблуках, вышли.
На улице они остановились.
— История, — печально вздохнул Ильин. — Я же собственными глазами видел!
А тут — поди ты.
Фотография же врать не может.
— Костя! — возбужденно хватая друга за плечо, сказал Фирин. — Ведь ты пойми!
Тебе что!
Тебя я веду.
И вдруг у меня, у первого штурмана нашей эскадрильи, такая история.
Нет, не могу!
Пойду попрошу полковника.
— Да о чем просить?
Ты подожди, не волнуйся.
Но Фирин уже открыл дверь в хату, где находился командный пункт.
Ильин сел на завалинку и, закурив, печально глядя перед собой, стал ждать.
Скоро снова Фирин появился.
Лицо его сияло.
— Разрешил, — заявил он с воодушевлением. — Разрешил лично проверить.
Я за свой курс жизнью отвечаю.
Не может этого быть, чтобы мост целым остался.
Никак не может.
Вечером Фирин пришел на аэродром.
Поверх комбинезона у него была надета брезентовая сумка, в какой обычно подрывники носят взрывчатые вещества.
Тяжелый бомбардировщик готовился к полету в глубокий рейд над расположением противника.
Фирин показал разрешение полковника и, надев парашют, поместился в качестве пассажира в отсеке бортмеханика.
Тяжелая машина легко оторвалась от земли и ушла в темное ночное небо.
Фирин часто вставал и выходил в штурманскую рубку сверить курс.
После двух часов полета он обратился к бортмеханику и знаками попросил его открыть бомбовой люк.
Когда люк был открыт, Фирин наклонился над ним, пристально разглядывая покрытую дымкой землю.
И вдруг он сделал таксе движение, какое делает пловец, бросаясь с вышки в воду, и исчез в голубом провале бомбового люка.
Бортмеханик замер у пульта приборов с поднятой рукой.
Самолет продолжал лететь в сумрачной чаще облаков, даже не дрогнув.
...Прошло немало дней.
Ильин летал теперь с новым штурманом.
Ревнуя к памяти своего друга, он относился к новому штурману неприязненно и говорил с ним только по вопросам, касающимся их летной работы.
И вдруг Ильину говорят:
— Вернулся Фирин.
— Да где же он?
— А в бане.
В меховом комбинезоне, в унтах Ильин ворвался в помещение, наполненное паром и голыми людьми.
Он сразу узнал тощую фигуру своего друга, который залез на третью полку и усердно мылил голову.
Он обнял его и прижал к груди.
Вырвавшись из объятий Ильина, Фирин сказал с грустью:
— Придется теперь опять мыться, — и снова полез на полку.
Ильин был вынужден ждать его в предбаннике.
Вечером они сидели друг против друга и пили чай.
Фирин рассказывал:
— Ну, что ж.
Ну, выпрыгнул.
Потом пешком пошел.
В сумке у меня, конечно, взрывчатка.
Раз с воздуха не подорвали, значит, с земли придется.
Иду.
Ну, конечно, встреча была.
Отстрелялся все-таки.
Приполз к мосту.
А его нет.
То есть, пожалуй, он есть, но только вроде как не настоящий, фальшивый.
Поверх взорванных пролетов они деревянный настил положили и черной краской под металл выкрасили.
А обломки ферм, которые рядом валялись, известкой покрыли.
Вот на фотографии оскорбительная для нас картина и получилась.
Сами немцы, конечно, в другом месте переправу навели.
Я ее потом нашел.
Думал, неудобно домой обратно взрывчатку тащить.
Ну и использовал.
Потом, конечно, всё пешком да пешком.
Летишь, не понимаешь толком, что такое расстояние, а тут, брат, до того ноги сбил, что теперь только летать могу.
— А полковнику докладывал? — глядя с нежностью и восторгом на Фирина, спросил Ильин.
— Докладывал.
Он сказал: «Хорошо!
Самолюбие, — говорит, — у летчиков — это дополнительная мощность».
А я ему говорю: «У летчиков, конечно, тоже огромное самолюбие, но, вы извините, товарищ полковник, вы еще нашего штурманского самолюбия не знаете».
А он говорит: «Знаю, теперь очень хорошо знаю.
И раз вы себя в наземной ориентировке тоже отличным штурманом показали, я теперь вас с Ильиным по одному интересному заданию пошлю».
А я сделал вид, что не очень обрадовался.
«Спасибо», — говорю, трясу ему руку, а у самого дыхание и все такое.
А он говорит: «Вы не радуйтесь.
Вы у меня сначала отдохнете как следует». — И Фирин грустно закончил: — И должен я теперь отдыхать.
А у меня ноги болят.
И по земле мне ходить невозможно.
Мне летать надо.
— Ничего, Вася, — сказал Ильин мечтательно. — Мы еще с тобой когда-нибудь полетаем. — Потом Ильин взял гитару и сказал: — А я тут про тебя песню сочинил…
Несмотря на то, что песня была грустная до слез и не совсем складная, Фирин вежливо уверял, что она ему очень понравилась.
Девушка, которая шла впереди
Командир разведывательной роты привел ее в хату, где спали бойцы, и сказал вежливо:
— Вы садитесь и обождите.
У нас специальность такая — днем спать, а вечером на прогулку.
Откозыряв, он щелкнул каблуками и вышел.
Пожалуй, лейтенанту козырять и щелкать каблуками перед девушкой не следовало: на шинели у нее были петлицы без всяких знаков различия.
Но в данном случае лейтенант чувствовал себя больше мужчиной, чем командиром.
Девушка села на лавку и стала смотреть в окно.
Стекла были покрыты диковинными белыми листьями.
Это их вылепила стужа.
Бойцы спали на полу, укрывшись шинелями.
Прошел час, два, три, а она все сидела на лавке.
Мучительные припадки резкого кашля сотрясали ее тело; наклоняясь, прижимая ко рту варежку, она пыталась побороть приступы.
И когда она потом откидывалась, тяжело дыша, опираясь затылком о стену, набухшие губы ее дрожали, а в широко открытых глазах стояли слезы боли, и она вытирала их варежкой.
Уже совсем стемнело.
Вошел лейтенант.
Не видя впотьмах, он спросил:
— Вы тут, гражданочка?
— Здесь, товарищ лейтенант, — глуховато ответила она.
Лейтенант наклонился и стал будить спавших бойцов.
Потом он отозвал в сторону командира отделения Чевакова и долго шепотом давал ему какие-то указания и в заключение громко произнес:
— Батальонный так и приказал: общее руководство твое, а конкретное — ихнее, — и он кивнул головой в сторону девушки.
— Понятно, — сказал отделенный и стал одеваться.
Ужинали торопливо, не зажигая света.
Девушка, набирая пол-ложки каши, ела так осторожно, словно каждый глоток причинял ей боль.
Видя, что она не доела своей порции, отделенный сказал:
— Вы не волнуйтесь.
Подзакусить перед прогулкой — первое дело.
— Я не волнуюсь, — тихо сказала девушка.
Сборы были короткими, молчаливыми.
Заметив, как девушка тщательно укутывала шею теплым толстым шарфом, Чеваков сказал:
— Горлышко простудить боитесь?
Девушка ничего не ответила, и все вышли на улицу.
Круглая яркая луна висела в небе.
Снег блестел.
Чеваков выругал луну и пошел впереди, но, обернувшись, он сказал девушке:
— Через линию фронта, конечно, я проведу.
А дальше уже вы, будьте любезны.
Девушка шла между бойцами Игнатовым и Рамишвили.
И когда бойцы, переходя поляну, озаренную голубым, почти прожекторным, светом луны, посмотрели на свою спутницу, они ее не узнали.
Маленькая, в валенках, она была не одета в шинель, а скорее завернута в нее, как подросток в отцовскую шубу, а глаза были такие хорошие, что оба бойца смутились и отвернулись.
Когда девушка поскользнулась, Игнатов подскочил к ней:
— Разрешите, я вас под ручку возьму.
Девушка остановилась и испуганно спросила:
— Это зачем еще?
Игнатов покраснел, несмотря на мороз.
Но на помощь ему пришел Рамишвили.
— У нас на Кавказе, барышня, полагается, чтоб мужчина был всегда рыцарем женщины.
— А на фронте полагается, — хрипло сказала девушка, — думать больше.
Рамишвили хотел ей что-то ответить, но Чеваков сердито прикрикнул:
— Разговорчики!
Забыли, где находитесь.
Перешли линию фронта часам к двенадцати.
Вошли в лес, темный, сумрачный, с лежащими на снегу ветвистыми тенями.
Теперь впереди шла девушка.
Засунув руки в рукава шинели, она шла быстро, хотя и семенящей походкой.
Тропинка кончилась.
Через балку переправлялись по пояс в снегу.
Лощину пришлось переползать.
Ползли долго, часа полтора.
Потом вышли на просеку.
Миновали какую-то деревушку, черную, некрасивую на искристом чистейшем снегу.
Потом снова брели по целине, с трудом выдирая ноги из сухого сыпучего, как песок, снега.
Одно было плохо — девушка кашляла.
В этой напряженной, хрупкой тишине кашель ее, звенящий, сухой, надрывистый, мог провалить все дело.
И когда вышли к намеченному пункту, Чеваков сказал:
— Вы зарывайтесь пока в копну и ждите нас.
Тут уж мы сами разберемся.
— Хорошо, — прошептала обессиленная девушка, прижимая шерстяную варежку ко рту.
И бойцы разошлись, назначив время сбора.
Прошло много времени.
Тусклый рассвет освещал матовым, туманным светом землю.
Первым пришел Игнатов, потом Рамишвили.
Рамишвили был возбужден и взволнован.
Он сказал:
— Нам ее на руках носить надо.
Такие сведения!
— Как же!
Согласится она… — огорченно пробормотал Игнатов.
И, покосившись на копну, спросил тревожно: — Замужняя, как ты думаешь?
Чеваков появился бесшумно и внезапно.
Он приказал:
— В путь, ребята!
Обратно шли другим путем.
И опять впереди шла девушка, засунув руки в рукава шинели.
И опять она кашляла и, силясь побороть кашель, прижимала шерстяную варежку ко рту.
Бойцы с гордостью смотрели на своего проводника, и у каждого в сердце возникли нежные слова, которые единожды в жизни произносятся для очень любимой.
На большаке, возле деревни Жимолости, согнанные немцами жители очищали дорогу от снега.
Солдаты, закутанные в одеяла, платки, стерегли их.
Какая-то женщина лежала в обочине с поджатыми к животу ногами, и кровь замерзла у нее на лице.
Рамишвили скрипнул зубами и стал отстегивать гранату.
Игнатов снял с шеи автомат.
Чеваков сказал вполголоса:
— Без сигнала огня не открывать.
И вдруг девушка прошептала так громко, насколько ей позволяло больное горло:
— Никакого сигнала не будет.
— Это как — не будет?
— Очень просто.
Хотите, чтобы переколотили нас?
— Это они-то? — удивился Чеваков. — Двенадцать облезлых фрицев!
Да мы их так внезапно стукнем…
— А я говорю: не будет.
— Разговорчики отставить! — и, отвернувшись от девушки, Чеваков приказал: — Слушай команду!
Но девушка не унялась.
Продолжая кашлять, она твердила:
— Я рисковать сведениями не позволю!
Слышите вы?
— Риска тут на копейку, — гордо сказал Чеваков. — Пошли, ребята.
Девушка загородила им дорогу.
— Брось, — сказал грубо Чеваков и шагнул к ней. — Ты что хочешь?
Не видишь — люди страдают?
— Не сметь, — шепотом сказала девушка. — Я кричать буду, — и отбежала в сторону.
Чеваков подбросил наган, и, не глядя на бойцов, скучно сказал:
— Ну, что ж, видно, придется уйти так.
А то тут из-за бабьего психа задание сорвать можно.
— Сволочь она, — горько сказал Игнатов.
— Нехороший человек, — подтвердил Рамишвили и плюнул в снег.
Трудно и горько было идти обратно.
Бойцы старались не смотреть на свою спутницу.
Каждая, прежде милая, складка ее шинели вызывала отвращение, и, когда девушка падала, никто не протягивал ей руку, чтоб помочь подняться.
Солнце уже высоко стояло в небе, когда бойцы пришли в штаб.
Чеваков сказал девушке нехотя:
— Ты и так еле ноги волочишь, иди спать, мы и без тебя доложим.
А насчет спасибо — пускай начальство скажет.
Девушка кивнула головой и, согнувшись, побрела в избу.
Чеваков доложил командиру разведывательного батальона о результате разведки.
Сведения, добытые бойцами, имели чрезвычайную важность; их тут же шифровщик передавал командиру корпуса по телеграфу.
Потом комбат спросил:
— Где же Нина Богорадова?
Как она себя чувствует?
— Это та, что нас водила? — сказал Чеваков. — Дрыхнет, небось, без задних ног.
Натерпелись мы с ней… — Презрительно усмехаясь, он рассказал все обстоятельства встречи на дороге с немецким охранным отрядом.
Но странно: чем ядовитее говорил Чеваков о девушке, тем сильнее лицо комбата покрывалось красными пятнами, и дышал комбат так глубоко и учащенно, словно его кололи булавками и он должен был молча переносить боль.
И когда Чеваков кончил, батальонный, не говоря ни единого слова, долго ходил по хате, не обращая внимания на удивленно глядевших на него вытянувшихся бойцов.
И вдруг, резко повернувшись, он сказал глухо:
— Эта Нина Богорадова была повешена немцами в деревне Жимолости два дня тому назад.
Партизаны ворвались и спасли ее вовремя.
Вы видели, как веревка изодрала ее шею?
Как она кашляет и плюет кровью?
И эта больная, раненая девушка вела себя так, как надо.
Может, своих родителей на дороге она видела, но она знала, что сведения разведки ценнее любой дюжины немецких солдат.
А вы что тут о ней плетете…
Герои! — И, махнув рукой, батальонный сказал: — Можете идти.
Бойцы вышли и остановились.
Лицо Чевакова было бледно.
У Игнатова тряслись губы.
А Рамишвили, терзая на груди гимнастерку, яростно требовал:
— Пошли сейчас же у нее прощенья просить!
Такой скандал, такой скандал!..
Игнатов горько прошептал:
— Тут, брат, одними извинениями дела не поправить.
— А извиняться, ребята, все-таки нужно, — медленно произнес Чеваков. — Только я думаю таким манером это сделать.
Сейчас отряд отправляется в Жимолости.
Поспать придется отставить.
А нам будет очень интересно взглянуть на тех фрицев, которые, значит, ее…
— Мы теперь все можем, — возбужденно шептал Рамишвили. — Теперь что хочу, то и делаю.
Сведения сдал — свободный человек.
— Разговорчики отставить, — деловито прервал Чеваков. — Как-нибудь разберемся.
После вернемся обратно, побреемся, воротнички чистые и, значит, по всей форме — извиняюсь.
Точно?
— Точно, — единодушно согласились бойцы.
И, вскинув автоматы за спины, они пошли на опушку леса, откуда отряд должен был наступать на Жимолости.
Светило солнце, и снег блестел и слепил глаза.
Гвардейский гарнизон дома № 24
Из окна комендатуры застучали станковые пулеметы.
Очередь прошла сначала над головами бешено скачущих лошадей, потом расщепила оглоблю, и пули, глухо шлепая, пробили брюхо коня и его по-птичьи вытянутую шею.
Вторая упряжка свернула на тротуар и помчалась дальше.
Став в санях на колени, Горшков метнул в окно комендатуры гранату.
Савкин, лежа в санях, бил вдоль улицы из ручного пулемета.
Кустов, намотав на левую руку вожжи, сбросив с правой рукавицу, свистел.
Это был зловещий свист, полный удали и отваги.
Чугунная тумба попала под сани.
Бойцов вышибло из разбитых саней.
Волоча обломки, лошади ускакали.
Улегшись в канаве, Савкин отстреливался от голубомундирных жандармов, уцелевших в комендатуре.
Горшков вскочил в двери ближайшего дома.
Через секунду он выбежал наружу и, прислонясь к косяку, метнул внутрь гранату.
Взрывом вырвало стекла вместе с рамами.
Поднявшись с земли, Горшков крикнул:
— Сюда, ребята!
Кустов вошел в наполненное дымом здание.
За спиной у него был миномет; два железных ящика с минами висели по бокам.
В руках он держал за веревочные петли ящик с патронами.
Продолжая отстреливаться, вполз Савкин.
Не оглядываясь, он поспешно приладил на подоконнике пулемет и продолжал бить короткими очередями.
С пола, шатаясь, поднялся немецкий офицер.
Кустов, руки которого были заняты, растерялся.
Потом высоко поднял ящик с патронами и с силой обрушил на голову немца.
Ящик треснул от удара, и пачки патронов посыпались на пол.
Пули с визгом ударялись в стены и крошили известку.
Протирая слезящиеся от известковой пыли глаза, Савкин перебегал от одного окна к другому, меняя огневую позицию.
Поставив стол, на него табуретку, взобравшись на это сооружение, Горшков стрелял из автомата в круглое отверстие в стене, пробитое для вентилятора.
Немецкие солдаты вытащили на крышу соседнего здания тяжелый немецкий пулемет.
Пули, ударяясь о каменную стену, высекали длинные синие искры.
Но прибежал взволнованный офицер и приказал солдатам прекратить стрельбу.
Дело в том, что немецкий гарнизон, оставшийся в хорошо укрепленном городе, должен был прикрывать отступление основных своих сил.
Первым, обеспокоившись наступившей тишиной, угрюмо заговорил Горшков:
— Что же такое, ребята, получается: приехали три советских гвардейца, а немцы, выходит, на них внимания не обращают?
Савкин, зажав в коленях диск, закладывая патроны, огорченно добавил:
— А командиру что обещали!
Не получилось паники.
— Получится, — сказал глухо Кустов и, взвалив на спину миномет, полез по разбитой лестнице на чердак.
Скоро здание начало мерно вздрагивать.
Это Кустов уже работал у своего миномета.
Прорезав кровлю, выставив ствол наружу, он вел огонь по немецким окопам, опоясавшим город.
И немцы не выдержали.
Они открыли яростный огонь по дому, в котором засели гвардейцы.
Горшков, прижавшись к стене, радостно кричал:
— Вот это паника!
Вот это да!
Серый дым полз с чердачного люка, обдавая угарным теплом.
Командир батальона сказал:
— Бойцы, вы слышите эти выстрелы?
Это дерутся наши люди.
Тысячи пуль, которые обрушились на них, могли обрушиться против нас.
Пусть имя каждого из них зажжет ваше сердце.
Вперед, товарищи!
Батальонный любил говорить красиво.
Но в бою он не знал страха.
И если бы в атаку можно было ходить с развевающимся знаменем в руках, он держал бы это знамя.
Бойцы пошли в атаку.
А с крыши дома № 24 уже валил черный дым, и яркое пламя шевелилось на кровле, порываясь взлететь в небо.
Спустившись с чердака в тлеющей одежде, Кустов прилаживал к амбразуре окна миномет, жмурясь от дыма.
Немецкие солдаты пытались взять дом штурмом.
Взрывом гранаты вышибло дверь.
Ударом доски Кустова бросило на пол.
Нашарив в дымном мраке автомат, прижав приклад к животу, он дал длинную очередь в пустую дверную нишу, и четыре немецких солдата растянулись на пороге.
Тогда немцы выкатили пушку.
Савкин гордо сказал:
— До последней точки дошли.
Сейчас из пушки шуметь будут.
Горшков добавил:
— Выходит, ребята, мы задание перевыполнили.
Кустов, глядя на свои раненые ноги, тихо произнес:
— Уходить даже неохота, до чего здорово получилось!
В грохоте взрывов тяжелые осколки битого кирпича вырывало из шатающейся стены.
Батальон ворвался в город и после короткой схватки занял его.
Командир батальона, выстроив бойцов перед развалинами разбитого дома, произносил речь в память троих павших гвардейцев.
В это время из подвального окна разбитого дома вылез человек в черной дымящейся одежде, за ним — другой; третьего они подняли и повели под руки.
Став в строй, один из них сипло осведомился:
— Что тут происходит?
И когда боец объяснил, Савкин сердито сказал:
— Немцы похоронить не могли, а вы хороните… — и хотел доложить командиру.
Но Кустов остановил его:
— После доложим.
Интересно послушать все-таки, что тут о нас скажут такого.
Командир говорил пламенную речь, полную гордых и великолепных слов.
А три гвардейца стояли в последней шеренге, крайними слева, с вытянутыми по швам руками и не замечали, как по их утомленным закопченным лицам катились слезы умиления и восторженной скорби.
И когда командир увидел их и стал упрекать за то, что не доложили о себе, три гвардейца никак не могли произнести слова — так они были взволнованы.
Махнув рукой, командир сказал:
— Ладно, ступайте в санбат. — И спросил: — Теперь, небось, загордитесь?
— Что вы, товарищ командир! — горячо заявил Горшков. — Ведь это же все по недоразумению сказано.
{Д. Н. Мамин-Сибиряк @ Алёнушкалӧн мойдъяс @ беллетристика @ Д. Н. Мамин-Сибиряк. Алёнушкалӧн мойдъяс @ 1952 @}
СКАЗКА ПРО ВОРОБЬЯ ВОРОБЕИЧА, ЕРША ЕРШОВИЧА И ВЕСЕЛОГО ТРУБОЧИСТА ЯШУ
I
Воробей Воробеич и Ерш Ершович жили в большой дружбе.
Каждый день летом Воробей Воробеич прилетал к речке и кричал:
– Эй, брат, здравствуй!..
Как поживаешь?
– Ничего, живем помаленьку, – отвечал Ерш Ершович. – Иди ко мне в гости.
У меня, брат, хорошо в глубоких местах...
Вода стоит тихо, всякой водяной травки сколько хочешь.
Угощу тебя лягушачьей икрой, червячками, водяными козявками...
– Спасибо, брат!
С удовольствием пошел бы я к тебе в гости, да воды боюсь.
Лучше уж ты прилетай ко мне в гости на крышу...
Я тебя, брат, ягодами буду угощать – у меня целый сад, а потом раздобудем и корочку хлебца, и овса, и сахару, и живого комарика.
Ты ведь любишь сахар?
– Какой он?
– Белый такой...
– Как у нас гальки в реке?
– Ну вот.
А возьмешь в рот – сладко.
Твою гальку не съешь.
Полетим сейчас на крышу?
– Нет, я не умею летать, да и задыхаюсь на воздухе.
Вот лучше на воде поплаваем вместе.
Я тебе все покажу...
Воробей Воробеич пробовал заходить в воду, – по колени зайдет, а дальше страшно делается.
Так-то и утонуть можно!
Напьется Воробей Воробеич светлой речной водицы, а в жаркие дни покупается где-нибудь на мелком месте, почистит перышки – и опять к себе на крышу.
Вообще жили они дружно и любили поговорить о разных делах.
– Как это тебе не надоест в воде сидеть? – часто удивлялся Воробей Воробеич. – Мокро в воде, – еще простудишься...
Ерш Ершович сам удивлялся:
– Как тебе, брат, не надоест летать?
Вон как жарко бывает на солнышке: как раз задохнешься.
А у меня всегда прохладно.
Плавай себе сколько хочешь.
Небось летом все ко мне в воду лезут купаться...
А на крышу кто к тебе пойдет?
– И еще как ходят, брат!..
У меня есть большой приятель – трубочист Яша.
Он постоянно в гости ко мне приходит...
И веселый такой трубочист, – все песни поет.
Чистит трубы, а сам напевает.
Да еще присядет на самый конек отдохнуть, достанет хлебца и закусывает, а я крошки подбираю.
Так и живем, как два брата.
Я ведь тоже люблю повеселиться.
У друзей и неприятности были почти одинаковые.
Например, зима: как зяб бедный Воробей Воробеич!
Ух, какие холодные дни бывали!
Кажется, вся душа готова вымерзнуть.
Нахохлится Воробей Воробеич, подберет под себя ноги да и сидит.
Одно только спасение – забраться куда-нибудь в трубу и немного погреться.
Но и тут беда.
Раз Воробей Воробеич чуть-чуть не погиб благодаря своему лучшему другу-трубочисту.
Пришел трубочист да как спустит в трубу свою чугунную гирю с помелом – чуть-чуть голову не проломил Воробью Воробеичу.
Выскочил он из трубы весь в саже, хуже трубочиста, и сейчас браниться:
– Ты это что же, Яша, делаешь-то?
Ведь этак можно и до смерти убить...
– А я почем же знал, что ты в трубе сидишь?
– А будь вперед осторожнее...
Если бы я тебя чугунной гирей по голове стукнул – разве это хорошо?
Ершу Ершовичу тоже по зимам приходилось несладко.
Он забирался куда-нибудь поглубже в омут и там дремал по целым дням.
И темно, и холодно, и не хочется шевелиться.
Изредка он подплывал к проруби, когда звал Воробей Воробеич.
Подлетит к проруби воды напиться и крикнет:
– Эй, Ерш Ершович, жив ли ты?
– Жив... – сонным голосом откликается Ерш Ершович. – Только все спать хочется.
Вообще скверно.
У нас все спят.
– И у нас тоже не лучше, брат!
Что делать, приходится терпеть...
Ух какой злой ветер бывает!..
Тут, брат, не заснешь...
Я все на одной ножке прыгаю, чтобы согреться.
А люди смотрят и говорят: «Посмотрите, какой веселенький воробушек!»
Ах, только бы дождаться тепла...
Да ты уж опять, брат, спишь?
А летом опять свои неприятности.
Раз ястреб версты две гнался за Воробьем Воробеичем, и тот едва успел спрятаться в речной осоке.
– Ох, едва жив ушел! – жаловался он Ершу Ершовичу, едва переводя дух. – Вот разбойник-то!..
Чуть-чуть не сцапал, а там бы поминай как звали.
– Это вроде нашей щуки, – утешал Ерш Ершович. – Я тоже недавно чуть-чуть не попал ей в пасть.
Как бросится за мной, точно молния.
А я выплыл с другими рыбками и думал, что в воде лежит полено, а как это полено бросится за мной...
Для чего только эти щуки водятся?
Удивляюсь и не могу понять...
– И я тоже...
Знаешь, мне кажется, что ястреб когда-нибудь был щукой, а щука была ястребом.
Одним словом, разбойники...
II
Да, так жили да поживали Воробей Воробеич и Ерш Ершович, зябли по зимам, радовались летом; а веселый трубочист Яша чистил свои трубы и попевал песенки.
У каждого свое дело, свои радости и свои огорчения.
Однажды летом трубочист кончил свою работу и пошел к речке смыть с себя сажу.
Идет да посвистывает, а тут слышит – страшный шум.
Что такое случилось?
А над рекой птицы так и вьются: и утки, и гуси, и ласточки, и бекасы, и вороны, и голуби.
Все шумят, орут, хохочут – ничего не разберешь.
– Эй, вы, что случилось? – крикнул трубочист.
– А вот и случилось... – чиликнула бойкая синичка. – Так смешно, так смешно!..
Посмотри, что наш Воробей Воробеич делает...
Совсем взбесился.
Синичка засмеялась тоненьким-тоненьким голоском, вильнула хвостиком и взвилась над рекой.
Когда трубочист подошел к реке, Воробей Воробеич так и налетел на него.
А сам страшный такой: клюв раскрыт, глаза горят, все перышки стоят дыбом.
– Эй, Воробей Воробеич, ты это что, брат, шумишь тут? – спросил трубочист.
– Нет, я ему покажу!.. – орал Воробей Воробеич, задыхаясь от ярости. – Он еще не знает, каков я...
Я ему покажу, проклятому Ершу Ершовичу!
Он будет меня поминать, разбойник...
– Не слушай его! – крикнул трубочисту из воды Ерш Ершович. – Все-то он врет...
– Я вру? – орал Воробей Воробеич. – А кто червяка нашел?
Я вру!..
Жирный такой червяк!
Я его на берегу выкопал...
Сколько трудился...
Ну схватил его и тащу домой, в свое гнездо.
У меня семейство – должен я корм носить...
Только вспорхнул с червяком над рекой, а проклятый Ерш Ершович, – чтоб его щука проглотила! – как крикнет: «Ястреб!»
Я со страху крикнул – червяк упал в воду, а Ерш Ершович его и проглотил...
Это называется врать?!.
И ястреба никакого не было...
– Что же, я пошутил, – оправдывался Ерш Ершович. – А червяк действительно был вкусный...
Около Ерша Ершовича собралась всякая рыба: плотва, караси, окуни, малявки, – слушают и смеются.
Да, ловко пошутил Ерш Ершович над старым приятелем!
А еще смешнее, как Воробей Воробеич вступил в драку с ним.
Так и налетает, так и налетает, а взять ничего не может.
– Подавись ты моим червяком! – бранился Воробей Воробеич. – Я другого себе выкопаю...
А обидно то, что Ерш Ершович обманул меня и надо мной же еще смеется.
А я его к себе на крышу звал...
Хорош приятель, нечего сказать!
Вот и трубочист Яша то же скажет...
Мы с ним тоже дружно живем и даже вместе закусываем иногда: он ест – я крошки подбираю.
– Постойте, братцы, это самое дело нужно рассудить, – заявил трубочист. – Дайте только мне сначала умыться...
Я разберу ваше дело по совести.
А ты, Воробей Воробеич, пока немного успокойся...
– Мое дело правое, и беспокоиться мне нечего! – орал Воробей Воробеич. – А только я покажу Ершу Ершовичу, как со мной шутки шутить...
Трубочист присел на бережок, положил рядом на камешек узелок со своим обедом, вымыл руки и лицо и проговорил:
– Ну, братцы, теперь будем суд судить...
Ты, Ерш Ершович, – рыба, а ты, Воробей Воробеич, – птица.
Так нет?
– Так, так!.. – закричали все, и птицы и рыбы.
– Будем говорить дальше!
Рыба должна жить в воде, а птица – в воздухе.
Так я говорю?
Ну вот...
А червяк, например, живет в земле.
Хорошо.
Теперь смотрите...
Трубочист развернул свой узелок, положил на камень кусок ржаного хлеба, из которого состоял весь его обед, и проговорил:
– Вот смотрите: что это такое?
Это – хлеб.
Я его заработал, и я его съем; съем и водицей запью.
Так?
Значит, пообедаю и никого не обижу.
Рыба и птица тоже хотят пообедать...
У вас, значит, своя пища!
Зачем же ссориться?
Воробей Воробеич откопал червячка, значит, он его заработал, и, значит, червяк – его...
– Позвольте, дяденька... – послышался в толпе птиц тоненький голосок.
Птицы раздвинулись и пустили вперед Бекасика-песочника, который подошел к самому трубочисту на своих тоненьких ножках.
– Дяденька, это неправда.
– Что неправда?
– Да червячка-то ведь я нашел...
Вон спросите уток – они видели.
Я его нашел, а Воробей налетел и украл.
Трубочист смутился.
Выходило совсем не то.
– Как же это так?.. – бормотал он, собираясь с мыслями. – Эй, Воробей Воробеич, ты это что же, в самом деле, обманываешь?
– Это не я вру, а Бекас врет.
Он сговорился вместе с утками...
– Что-то не тово, брат... гм... да!
Конечно, червячок – пустяки; а только вот нехорошо красть.
А кто украл, тот должен врать...
Так я говорю?
Да...
– Верно!
Верно!.. – хором крикнули опять все. – А ты все-таки рассуди Ерша Ершовича с Воробьем Воробеичем!
Кто у них прав?..
Оба шумели, оба дрались и подняли всех на ноги.
– Кто прав?
Ах вы, озорники, Ерш Ершович и Воробей Воробеич!..
Право, озорники.
Я обоих вас и накажу для примера...
Ну живо миритесь, сейчас же!
– Верно! – крикнули все хором. – Пусть помирятся...
– А Бекасика-песочника, который трудился, добывая червячка, я накормлю крошками, – решил трубочист. – Все и будут довольны...
– Отлично! – опять крикнули все.
Трубочист уже протянул руку за хлебом, а его и нет.
Пока трубочист рассуждал, Воробей Воробеич успел его стащить.
– Ах, разбойник!
Ах, плут! – возмутились все рыбы и все птицы.
И все бросились в погоню за вором.
Краюшка была тяжела, и Воробей Воробеич не мог далеко улететь с ней.
Его догнали как раз над рекой.
Бросились на вора большие и малые птицы.
Все так и рвут, только крошки летят в реку; а потом и краюшка полетела тоже в реку.
Тут уж схватились за нее рыбы.
Началась настоящая драка между рыбами и птицами.
В крошки растерзали всю краюшку и все крошки съели.
Ничего не осталось от краюшки.
Когда краюшка была съедена, всем сделалось совестно.
Гнались за вором Воробьем да по пути краденую краюшку и съели.
А веселый трубочист Яша сидит на бережку, смотрит и смеется.
Уж очень смешно все вышло...
Все убежали от него, остался один только Бекасик-песочник.
– А ты что же не летишь за всеми? – спрашивает трубочист.
– И я полетел бы, да ростом мал, дяденька.
Как раз большие птицы заклюют...
– Ну вот так-то лучше будет, Бекасик.
Оба остались мы с тобой без обеда.
Видно, мало еще поработали...
Пришла Аленушка на бережок, стала спрашивать веселого трубочиста Яшу, что случилось, и тоже смеялась.
– Ах какие они все глупые, и рыбки и птички!
А я бы разделила все – и червячка и краюшку, и никто бы не ссорился.
Недавно я разделила четыре яблока...
Папа приносит четыре яблока и говорит: «Раздели пополам – мне и Лизе».
Я и разделила на три части: одно яблоко дала папе, другое – Лизе, а два взяла себе.
СКАЗКА ПРО КОМАРА КОМАРОВИЧА – ДЛИННЫЙ НОС И МОХНАТОГО МИШУ – КОРОТКИЙ ХВОСТ
I
Это случилось в самый полдень, когда все комары спрятались от жары в болото.
Комар Комарович – длинный нос прикорнул под широкий лист и заснул.
Спит и слышит отчаянный крик:
– Ой, батюшки!..
ой, карраул!..
Комар Комарович выскочил из-под листа и тоже закричал:
– Что случилось?..
Что вы орете?
А комары летают, жужжат, пищат – ничего разобрать нельзя.
– Ой, батюшки!..
Пришел в наше болото медведь и завалился спать.
Как лег в траву, так сейчас же задавил пятьсот комаров; как дохнул – проглотил целую сотню.
Ой, беда, братцы!
Мы едва унесли от него ноги, а то всех бы передавил...
Комар Комарович – длинный нос сразу рассердился; рассердился и на медведя и на глупых комаров, которые пищали без толку.
– Эй, вы, перестаньте пищать! – крикнул он. – Вот я сейчас пойду и прогоню медведя...
Очень просто!
А вы орете только напрасно...
Еще сильнее рассердился Комар Комарович и полетел.
Действительно, в болоте лежал медведь.
Забрался в самую густую траву, где комары жили с испокон веку, развалился и носом сопит, только свист идет, точно кто на трубе играет.
Вот бессовестная тварь!..
Забрался в чужое место, погубил напрасно столько комариных душ да еще спит так сладко!
– Эй, дядя, ты это куда забрался? – закричал Комар Комарович на весь лес, да так громко, что даже самому сделалось страшно.
Мохнатый Миша открыл один глаз – никого не видно, открыл другой глаз – едва рассмотрел, что летает комар над самым его носом.
– Тебе что нужно, приятель? – заворчал Миша и тоже начал сердиться. – Как же, только расположился отдохнуть, а тут какой-то негодяй пищит.
– Эй, уходи подобру-поздорову, дядя!..
Миша открыл оба глаза, посмотрел на нахала, фукнул носом и окончательно рассердился.
– Да что тебе нужно, негодная тварь? – зарычал он.
– Уходи из нашего места, а то я шутить не люблю...
Вместе с шубой тебя съем.
Медведю сделалось смешно.
Перевалился он на другой бок, закрыл морду лапой и сейчас же захрапел.
II
Полетел Комар Комарович обратно к своим комарам и трубит на все болото:
– Ловко я напугал мохнатого Мишку!..
В другой раз не придет.
Подивились комары и спрашивают:
– Ну а сейчас-то медведь где?
– А не знаю, братцы...
Сильно струсил, когда я ему сказал, что съем, если не уйдет.
Ведь я шутить не люблю, а так прямо и сказал: съем.
Боюсь, как бы он не околел со страху, пока я к вам летаю...
Что же, сам виноват!
Запищали все комары, зажужжали и долго спорили, как им быть с невежей медведем.
Никогда еще в болоте не было такого шума.
Пищали, пищали и решили выгнать медведя из болота.
– Пусть идет к себе домой, в лес, там и спит.
А болото наше...
Еще отцы и деды наши вот в этом самом болоте жили.
Одна благоразумная старушка Комариха посоветовала было оставить медведя в покое: пусть его полежит, а когда выспится – сам уйдет, но на нее все так накинулись, что бедная едва успела спрятаться.
– Идем, братцы! – кричал больше всех Комар Комарович. – Мы ему покажем... да!
Полетели комары за Комар Комаровичем.
Летят и пищат, даже самим страшно делается.
Прилетели, смотрят, а медведь лежит и не шевелится.
– Ну я так и говорил: умер бедняга со страху! – хвастался Комар Комарович. – Даже жаль немножко, вон какой здоровый медведище...
– Да он спит, братцы, – пропищал маленький комаришка, подлетевший к самому медвежьему носу и чуть не втянутый туда, как в форточку.
– Ах, бесстыдник!
Ах, бессовестный! – запищали все комары разом и подняли ужасный гвалт. – Пятьсот комаров задавил, сто комаров проглотил и сам спит как ни в чем не бывало...
А мохнатый Миша спит себе да носом посвистывает.
– Он притворяется, что спит! – крикнул Комар Комарович и полетел на медведя. – Вот я ему сейчас покажу...
Эй, дядя, будет притворяться!
Как налетит Комар Комарович, как вопьется своим длинным носом прямо в черный медвежий нос, Миша так и вскочил – хвать лапой по носу, а Комар Комаровича как не бывало.
– Что, дядя, не понравилось? – пищит Комар Комарович. – Уходи, а то хуже будет...
Я теперь не один Комар Комарович – длинный нос, а прилетели со мной и дедушка, Комарище – длинный носище, и младший брат, Комаришко – длинный носишко!
Уходи, дядя...
– А я не уйду! – закричал медведь, усаживаясь на задние лапы. – Я вас всех передавлю...
– Ой, дядя, напрасно хвастаешь...
Опять полетел Комар Комарович и впился медведю прямо в глаз.
Заревел медведь от боли, хватил себя лапой по морде, и опять в лапе ничего, только чуть глаз себе не вырвал когтем.
А Комар Комарович вьется над самым медвежьим ухом и пищит:
– Я тебя съем, дядя...
III
Рассердился окончательно Миша.
Выворотил он вместе с корнем целую березу и принялся колотить ею комаров.
Так и ломит со всего плеча...
Бил, бил, даже устал, а ни одного убитого комара нет, – все вьются над ним и пищат.
Тогда ухватил Миша тяжелый камень и запустил им в комаров – опять толку нет.
– Что, взял, дядя? – пищал Комар Комарович. – А я тебя все-таки съем...
Долго ли, коротко ли сражался Миша с комарами, только шуму было много.
Далеко был слышен медвежий рев.
А сколько он деревьев вырвал, сколько камней выворотил!..
Все ему хотелось зацепить первого Комар Комаровича, – ведь вот тут, над самым ухом вьется, а хватит медведь лапой, и опять ничего, только всю морду себе в кровь исцарапал.
Обессилел наконец Миша.
Присел он на задние лапы, фыркнул и придумал новую штуку – давай кататься по траве, чтобы передавить все комариное царство.
Катался, катался Миша, однако и из этого ничего не вышло, а только еще больше устал он.
Тогда медведь спрятал морду в мох.
Вышло того хуже – комары вцепились в медвежий хвост.
Окончательно рассвирепел медведь.
– Постойте, вот я вам задам!.. – ревел он так, что за пять верст было слышно. – Я вам покажу штуку... я... я... я...
Отступили комары и ждут, что будет.
А Миша на дерево вскарабкался, как акробат, засел на самый толстый сук и ревет:
– Ну-ка подступитесь теперь ко мне...
Всем носы пообломаю!..
Засмеялись комары тонкими голосами и бросились на медведя уже всем войском.
Пищат, кружатся, лезут...
Отбивался, отбивался Миша, проглотил нечаянно штук сто комариного войска, закашлялся да как сорвется с сука, точно мешок...
Однако поднялся, почесал ушибленный бок и говорит:
– Ну что, взяли?
Видели, как я ловко с дерева прыгаю?..
Еще тоньше рассмеялись комары, а Комар Комарович так и трубит:
– Я тебя съем...
Я тебя съем... съем... съем!..
Изнемог окончательно медведь, выбился из сил, а уходить из болота стыдно.
Сидит он на задних лапах и только глазами моргает.
Выручила его из беды лягушка.
Выскочила из-под кочки, присела на задние лапки и говорит:
– Охота вам, Михайло Иванович, беспокоить себя напрасно!..
Не обращайте вы на этих дрянных комаришек внимания.
Не стоит.
– И то не стоит, – обрадовался медведь. – Я это так...
Пусть-ка они ко мне в берлогу придут, да я... я...
Как повернется Миша, как побежит из болота, а Комар Комарович – длинный нос летит за ним, летит и кричит:
– Ой, братцы, держите!
Убежит медведь...
Держите!..
Собрались все комары, посоветовались и решили: «Не стоит!
Пусть его уходит – ведь болото-то осталось за нами!»
СКАЗКА ПРО ХРАБРОГО ЗАЙЦА – ДЛИННЫЕ УШИ, КОСЫЕ ГЛАЗА, КОРОТКИЙ ХВОСТ
Родился зайчик в лесу и все боялся.
Треснет где-нибудь сучок, вспорхнет птица, упадет с дерева ком снега – у зайчика душа в пятки.
Боялся зайчик день, боялся два, боялся неделю, боялся год; а потом вырос он большой, и вдруг надоело ему бояться.
– Никого я не боюсь! – крикнул он на весь лес. – Вот не боюсь нисколько, и все тут!
Собрались старые зайцы, сбежались маленькие зайчата, приплелись старые зайчихи – все слушают, как хвастается Заяц – длинные уши, косые глаза, короткий хвост, – слушают и своим собственным ушам не верят.
Не было еще, чтобы заяц не боялся никого.
– Эй ты, косой глаз, ты и волка не боишься?
– И волка не боюсь, и лисицы, и медведя – никого не боюсь!
Это уж выходило совсем забавно.
Хихикнули молодые зайчата, прикрыв мордочки передними лапками, засмеялись добрые старушки зайчихи, улыбнулись даже старые зайцы, побывавшие в лапах у лисы и отведавшие волчьих зубов.
Очень уж смешной заяц!..
Ах какой смешной!
И всем вдруг сделалось весело.
Начали кувыркаться, прыгать, скакать, перегонять друг друга, точно все с ума сошли.
– Да что тут долго говорить! – кричал расхрабрившийся окончательно Заяц. – Ежели мне попадется волк, так я его сам съем...
– Ах какой смешной Заяц!
Ах какой он глупый!..
Все видят, что и смешной и глупый, и все смеются.
Кричат зайцы про волка, а волк – тут как тут.
Ходил он, ходил в лесу по своим волчьим делам, проголодался и только подумал: «Вот бы хорошо зайчиком закусить!» – как слышит, что где-то совсем близко зайцы кричат и его, серого Волка, поминают.
Сейчас он остановился, понюхал воздух и начал подкрадываться.
Совсем близко подошел волк к разыгравшимся зайцам, слышит, как они над ним смеются, а всех больше – хвастун Заяц – косые глаза, длинные уши, короткий хвост.
«Э, брат, погоди, вот тебя-то я и съем!» – подумал серый Волк и начал выглядывать, который заяц хвастается своей храбростью.
А зайцы ничего не видят и веселятся пуще прежнего.
Кончилось тем, что хвастун Заяц взобрался на пенек, уселся на задние лапки и заговорил:
– Слушайте вы, трусы!
Слушайте и смотрите на меня!
Вот я сейчас покажу вам одну штуку.
Я... я... я...
Тут язык у хвастуна точно примерз.
Заяц увидел глядевшего на него Волка.
Другие не видели, а он видел и не смел дохнуть.
Дальше случилась совсем необыкновенная вещь.
Заяц-хвастун подпрыгнул кверху, точно мячик, и со страху упал прямо на широкий волчий лоб, кубарем прокатился по волчьей спине, перевернулся еще раз в воздухе и потом задал такого стрекача, что, кажется, готов был выскочить из собственной кожи.
Долго бежал несчастный Зайчик, бежал, пока совсем не выбился из сил.
Ему все казалось, что Волк гонится по пятам и вот-вот схватит его своими зубами.
Наконец обессилел бедняга, закрыл глаза и замертво свалился под куст.
А Волк в это время бежал в другую сторону.
Когда Заяц упал на него, ему показалось, что кто-то в него выстрелил.
И Волк убежал.
Мало ли в лесу других зайцев можно найти, а этот был какой-то бешеный...
Долго не могли прийти в себя остальные зайцы.
Кто удрал в кусты, кто спрятался за пенек, кто завалился в ямку.
Наконец надоело всем прятаться, и начали понемногу выглядывать кто похрабрее.
– А ловко напугал Волка наш Заяц! – решили все. – Если бы не он, так не уйти бы нам живыми...
Да где же он, наш бесстрашный Заяц?..
Начали искать.
Ходили, ходили, нет нигде храброго Зайца.
Уж не съел ли его другой волк?
Наконец-таки нашли: лежит в ямке под кустиком и еле жив от страха.
– Молодец, косой! – закричали все зайцы в один голос. – Ай да, косой!..
Ловко ты напугал старого Волка.
Спасибо, брат!
А мы думали, что ты хвастаешь.
Храбрый Заяц сразу приободрился.
Вылез из своей ямки, встряхнулся, прищурил глаза и проговорил:
– А вы бы как думали!
Эх вы, трусы...
С этого дня храбрый Заяц начал сам верить, что действительно никого не боится.
СКАЗОЧКА ПРО ВОРОНУШКУ – ЧЕРНУЮ ГОЛОВУШКУ И ЖЕЛТУЮ ПТИЧКУ КАНАРЕЙКУ
Сидит Ворона на березе и хлопает носом по сучку: хлоп-хлоп.
Вычистила нос, оглянулась кругом да как каркнет:
– Карр... карр!..
Дремавший на заборе кот Васька чуть не свалился со страху и начал ворчать:
– Эк тебя взяло, черная голова...
Дал же бог такое горлышко!..
Чему радуешься-то?
– Отстань...
Некогда мне, разве не видишь?
Ах как некогда...
Карр-карр-карр!..
И все-то дела да дела.
– Умаялась, бедная, – засмеялся Васька.
– Молчи, лежебока...
Ты вот все бока пролежал, только и знаешь, что на солнышке греться, а я-то с утра покоя не знаю: на десяти крышах посидела, полгорода облетела, все уголки и закоулки осмотрела.
А еще вот надо на колокольню слетать, на рынке побывать, в огороде покопать...
Да что я с тобой даром время теряю – некогда мне.
Совсем некогда!
Хлопнула Ворона в последний раз носом по сучку, встрепенулась и только что хотела вспорхнуть, как услышала страшный крик.
Неслась стая воробьев, а впереди летела какая-то маленькая желтенькая птичка.
– Братцы, держите ее... ой держите! – пищали воробьи.
– Что такое?
Куда? – крикнула Ворона, бросаясь за воробьями.
Взмахнула Ворона крыльями раз десяток и догнала воробьиную стаю.
Желтенькая птичка выбилась из последних сил и бросилась в маленький садик, где росли кусты сирени, смородины и черемухи.
Она хотела спрятаться от гнавшихся за ней воробьев.
Забилась желтенькая птичка под куст, а Ворона – тут как тут.
– Ты кто такая будешь? – каркнула она.
Воробьи так и обсыпали куст, точно кто бросил горсть гороху.
Они озлились на желтенькую птичку и хотели ее заклевать.
– За что вы ее обижаете? – спрашивала Ворона.
– А зачем она желтая?.. – запищали разом все воробьи.
Ворона посмотрела на желтенькую птичку: действительно, вся желтая, – мотнула головой и проговорила:
– Ах вы, озорники...
Ведь это совсем не птица!..
Разве такие птицы бывают?..
А впрочем, убирайтесь-ка...
Мне надо поговорить с этим чудом.
Она только притворяется птицей...
Воробьи запищали, затрещали, озлились еще больше, а делать нечего – надо убираться.
Разговоры с Вороной коротки: так хватит носищем, что и дух вон.
Разогнав воробьев, Ворона начала допытывать желтенькую птичку, которая тяжело дышала и так жалобно смотрела своими черными глазками.
– Кто ты такая будешь? – спрашивала Ворона.
– Я – Канарейка...
– Смотри не обманывай, а то плохо будет.
Кабы не я, так воробьи заклевали бы тебя...
– Право, я – Канарейка...
– Откуда ты взялась?
– А я жила в клетке... в клетке и родилась, и выросла, и жила.
Мне все хотелось полетать, как другие птицы.
Клетка стояла на окне, и я все смотрела на других птичек...
Так им весело было, а в клетке так тесно.
Ну девочка Аленушка принесла чашечку с водой, отворила дверку, а я и вырвалась.
Летала, летала по комнате, а потом в форточку и вылетела.
– Что же ты делала в клетке?
– Я хорошо пою...
– Ну-ка спой.
Канарейка спела.
Ворона наклонила голову набок и удивилась.
– Ты это называешь пением?
Ха-ха-ха...
Глупые же были твои хозяева, если кормили за такое пение.
Если б уж кого кормить, так настоящую птицу, как, например, меня...
Давеча каркнула – так плут Васька чуть с забора не свалился.
Вот это пение!..
– Я знаю Ваську...
Самый страшный зверь.
Он сколько раз подбирался к нашей клетке.
Глаза зеленые, так и горят, выпустит когти...
– Ну кому страшен, а кому и нет...
Плут он большой, это верно, а страшного ничего нет.
Ну да об этом поговорим потом...
А мне все-таки не верится, что ты настоящая птица...
– Право, тетенька, я птица, совсем птица.
Все канарейки – птицы...
– Хорошо, хорошо, увидим...
А вот как ты жить будешь?
– Мне немного нужно: несколько зернышек, сахару кусочек, сухарик, – вот и сыта.
– Ишь какая барыня!..
Ну, без сахару еще обойдешься, а зернышек как-нибудь добудешь.
Вообще ты мне нравишься.
Хочешь жить вместе?
У меня на березе – отличное гнездо...
– Благодарю.
Только вот воробьи...
– Будешь со мной жить, так никто не посмеет пальцем тронуть.
Не то что воробьи, а и плут Васька знает мой характер.
Я не люблю шутить...
Канарейка сразу ободрилась и полетела вместе с Вороной.
Что же, гнездо отличное, если бы еще сухарик да сахару кусочек...
Стали Ворона с Канарейкой жить да поживать в одном гнезде.
Ворона хоть и любила иногда поворчать, но была птица не злая.
Главным недостатком в ее характере было то, что она всем завидовала, а себя считала обиженной.
– Ну чем лучше меня глупые куры?
А их кормят, за ними ухаживают, их берегут, – жаловалась она Канарейке. – Тоже вот взять голубей...
Какой от них толк, а нет-нет и бросят им горсточку овса.
Тоже глупая птица...
А чуть я подлечу – меня сейчас все и начинают гнать.
Разве это справедливо?
Да еще бранят вдогонку: «Эх ты, ворона!»
А ты заметила, что я получше других буду да и покрасивее?..
Положим, про себя этого не очень хорошо говорить, а заставляют сами.
Не правда ли?
Канарейка соглашалась со всем:
– Да, ты большая птица...
– Вот то-то и есть.
Держат же попугаев в клетках, ухаживают за ними, а чем попугай лучше меня?..
Так, самая глупая птица.
Только и знает, что орать да бормотать, а никто понять не может, о чем бормочет.
Не правда ли?
– Да, у нас тоже был попугай и страшно всем надоедал.
– Да мало ли других таких птиц наберется, которые и живут неизвестно зачем!..
Скворцы, например, прилетят как сумасшедшие неизвестно откуда, проживут лето и опять улетят.
Ласточки тоже, синицы, соловьи – мало ли такой дряни наберется.
Ни одной вообще серьезной, настоящей птицы...
Чуть холодком пахнет, все и давай удирать куда глаза глядят.
В сущности, Ворона и Канарейка не понимали друг друга.
Канарейка не понимала этой жизни на воле, а Ворона не понимала в неволе.
– Неужели вам, тетенька, никто зернышка никогда не бросил? – удивлялась Канарейка. – Ну одного зернышка?
– Какая ты глупая...
Какие тут зернышки?
Только и смотри, как бы палкой кто не убил или камнем.
Люди очень злы...
С последним Канарейка никак не могла согласиться, потому что ее люди кормили.
Может быть, это Вороне так кажется...
Впрочем, Канарейке скоро пришлось самой убедиться в людской злости.
Раз она сидела на заборе, как вдруг над самой головой просвистел тяжелый камень.
Шли по улице школьники, увидели на заборе Ворону – как же не запустить в нее камнем?
– Ну что, теперь видела? – спрашивала Ворона, забравшись на крышу. – Вот все они такие, то есть люди.
– Может быть, вы чем-нибудь досадили им, тетенька?
– Решительно ничем...
Просто так злятся.
Они меня все ненавидят...
Канарейке сделалось жаль бедную Ворону, которую никто, никто не любил.
Ведь так и жить нельзя...
Врагов вообще было достаточно.
Например, кот Васька...
Какими маслеными глазами он поглядывал на всех птичек, притворялся спящим, и Канарейка видела собственными глазами, как он схватил маленького, неопытного воробышка, – только косточки захрустели и перышки полетели...
Ух, страшно!
Потом ястреба – тоже хороши: плавает в воздухе, а потом камнем и падает на какую-нибудь неосторожную птичку.
Канарейка тоже видела, как ястреб тащил цыпленка.
Впрочем, Ворона не боялась ни кошек, ни ястребов и даже сама была не прочь полакомиться маленькой птичкой.
Сначала Канарейка этому не верила, пока не убедилась собственными глазами.
Раз она увидела, как воробьи целой стаей гнались за Вороной.
Летят, пищат, трещат...
Канарейка страшно испугалась и спряталась в гнезде.
– Отдай, отдай! – неистово пищали воробьи, летая над вороньим гнездом. – Что же это такое?
Это разбой!..
Ворона шмыгнула в свое гнездо, и Канарейка с ужасом увидела, что она принесла в когтях мертвого, окровавленного воробышка.
– Тетенька, что вы делаете?
– Молчи... – прошипела Ворона.
У нее глаза были страшные – так и светятся...
Канарейка закрыла глаза от страха, чтобы не видать, как Ворона будет рвать несчастного воробышка.
«Ведь так она и меня когда-нибудь съест», – думала Канарейка.
Но Ворона, закусив, делалась каждый раз добрее.
Вычистит нос, усядется поудобнее куда-нибудь на сук и сладко дремлет.
Вообще, как заметила Канарейка, тетенька была страшно прожорлива и не брезгала ничем.
То корочку хлеба тащит, то кусочек гнилого мяса, то какие-то объедки, которые разыскивала в помойных ямах.
Последнее было любимым занятием Вороны, и Канарейка никак не могла понять, что за удовольствие копаться в помойной яме.
Впрочем, и обвинять Ворону было трудно: она съедала каждый день столько, сколько не съели бы двадцать канареек.
И вся забота у Вороны была только о еде...
Усядется куда-нибудь на крышу и высматривает.
Когда Вороне было лень самой отыскивать пищу, она пускалась на хитрости.
Увидит, что воробьи что-нибудь теребят, сейчас и бросится.
Будто летит мимо, а сама орет во все горло:
– Ах, некогда мне... совсем некогда!..
Подлетит, сцапает добычу и была такова.
– Ведь это нехорошо, тетенька, отнимать у других, – заметила однажды возмущенная Канарейка.
– Нехорошо?
А если я постоянно есть хочу?
– И другие тоже хотят...
– Ну другие сами о себе позаботятся.
Это ведь вас, неженок, по клеткам всем кормят, а мы все сами должны добывать себе.
Да и так, много ли тебе или воробью нужно?..
Поклевала зернышек и сыта на целый день.
Лето промелькнуло незаметно.
Солнце сделалось точно холоднее, а день короче.
Начались дожди, подул холодный ветер.
Канарейка почувствовала себя самой несчастной птицей, особенно когда шел дождь.
А Ворона точно ничего не замечает.
– Что же из того, что идет дождь? – удивлялась она. – Идет, идет и перестанет.
– Да ведь холодно, тетенька!
Ах как холодно!..
Особенно скверно бывало по ночам.
Мокрая Канарейка вся дрожала.
А Ворона еще сердится:
– Вот неженка!..
То ли еще будет, когда ударит холод и пойдет снег.
Вороне делалось даже обидно.
Какая же это птица, если и дождя, и ветра, и холода боится?
Ведь так и жить нельзя на белом свете.
Она опять стала сомневаться, что уж птица ли эта Канарейка.
Наверно, только притворяется птицей...
– Право, я самая настоящая птица, тетенька! – уверяла Канарейка со слезами на глазах. – Только мне бывает холодно...
– То-то, смотри!
А мне все кажется, что ты только притворяешься птицей...
– Нет, право, не притворяюсь.
Иногда Канарейка крепко задумывалась о своей судьбе.
Пожалуй, лучше было бы оставаться в клетке...
Там и тепло и сытно.
Она даже несколько раз подлетала к тому окну, на котором стояла родная клетка.
Там уже сидели две новые канарейки и завидовали ей.
– Ах как холодно... – жалобно пищала зябнувшая Канарейка. – Пустите меня домой.
Раз утром, когда Канарейка выглянула из вороньего гнезда, ее поразила унылая картина: земля за ночь покрылась первым снегом, точно саваном.
Все было кругом белое...
А главное – снег покрыл все те зернышки, которыми питалась Канарейка.
Оставалась рябина, но она не могла есть эту кислую ягоду.
Ворона – та сидит, клюет рябину да похваливает:
– Ах, хороша ягода!..
Поголодав дня два, Канарейка пришла в отчаяние.
Что же дальше-то будет?..
Этак можно и с голоду помереть...
Сидит Канарейка и горюет.
А тут видит – прибежали в сад те самые школьники, которые бросали в Ворону камнем, разостлали на земле сетку, посыпали вкусного льняного семени и убежали.
– Да они совсем не злые, эти мальчики, – обрадовалась Канарейка, поглядывая на раскинутую сеть. – Тетенька, мальчики мне корму принесли!
– Хорош корм, нечего сказать! – заворчала Ворона. – Ты и не думай туда совать нос...
Слышишь?
Как только начнешь клевать зернышки, так и попадешь в сетку.
– А потом что будет?
– А потом опять в клетку посадят...
Взяло раздумье Канарейку: и поесть хочется, и в клетку не хочется.
Конечно, и холодно и голодно, а все-таки на воле жить куда лучше, особенно когда не идет дождь.
Несколько дней крепилась Канарейка, но голод не тетка, – соблазнилась она приманкой и попалась в сетку.
– Батюшки, караул!.. – жалобно пищала она. – Никогда больше не буду...
Лучше с голоду умереть, чем опять попасть в клетку!
Канарейке теперь казалось, что нет ничего лучше на свете, как воронье гнездо.
Ну да, конечно, бывало и холодно и голодно, а все-таки – полная воля.
Куда захотела, туда и полетела...
Она даже заплакала.
Вот придут мальчики и посадят ее опять в клетку.
На ее счастье, летела мимо Ворона и увидела, что дело плохо.
– Ах ты, глупая!.. – ворчала она. – Ведь я тебе говорила, что не трогай приманки.
– Тетенька, не буду больше...
Ворона прилетела вовремя.
Мальчишки уже бежали, чтобы захватить добычу, но Ворона успела разорвать тонкую сетку, и Канарейка очутилась опять на свободе.
Мальчишки долго гонялись за проклятой Вороной, бросали в нее палками и камнями и бранили.
– Ах как хорошо! – радовалась Канарейка, очутившись опять в своем гнезде.
– То-то хорошо.
Смотри у меня... – ворчала Ворона.
Зажила опять Канарейка в вороньем гнезде и больше не жаловалась ни на холод, ни на голод.
Раз Ворона улетела на добычу, заночевала в поле, а вернулась домой, – лежит Канарейка в гнезде ножками вверх.
Сделала Ворона голову набок, посмотрела и сказала:
– Ну ведь говорила я, что это не птица!..
{С. Маршак @ Дас кык тӧлысь @ беллетристика @ С. Маршак. Дас кык тӧлысь @ 1953 @}
Самуил Яковлевич Маршак. Двенадцать месяцев
— Знаешь ли ты, сколько месяцев в году?
— Двенадцать.
— А как их зовут?
— Январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь.
Только окончится один месяц, сразу же начинается другой.
И ни разу еще не бывало так, чтобы февраль пришёл раньше, чем уйдёт январь, а май обогнал апрель.
Месяцы идут один за другим и никогда не встречаются.
Но люди рассказывают, будто в горной стране Богемии была девочка, которая видела все двенадцать месяцев сразу.
Как же это случилось?
А вот как.
В одной маленькой деревушке жила злая и скупая женщина с дочкой и падчерицей.
Дочку она любила, а падчерица ничем ей не могла угодить.
Что ни сделает падчерица, — всё не так, как ни повернётся, — всё не в ту сторону.
Дочка по целым дням на перине валялась да пряники ела, а падчерице с утра до ночи и присесть некогда было: то воды натаскай, то хворосту из лесу привези, то бельё на речке выполощи, то грядки в огороде выполи.
Знала она и зимний холод, и летний зной, и весенний ветер, и осенний дождь.
Потому-то, может, и довелось ей однажды увидеть все двенадцать месяцев разом.
Была зима.
Шёл январь месяц.
Снегу намело столько, что от дверей его приходилось отгребать лопатами, а в лесу на горе деревья стояли по пояс в сугробах и даже качаться не могли, когда на них налетал ветер.
Люди сидели в домах и топили печки.
В такую-то пору, под вечер, злая мачеха приоткрыла дверь, поглядела, как метёт вьюга, а потом вернулась к тёплой печке и сказала падчерице:
— Сходила бы ты в лес да набрала там подснежников.
Завтра сестрица твоя именинница.
Посмотрела на мачеху девочка: шутит она или вправду посылает её в лес?
Страшно теперь в лесу!
Да и какие среди зимы подснежники?
Раньше марта месяца они и не появятся на свет, сколько их ни ищи.
Только пропадёшь в лесу, увязнешь в сугробах.
А сестра говорит ей:
— Если и пропадёшь, так плакать о тебе никто не станет!
Ступай да без цветов не возвращайся.
Вот тебе корзина.
Заплакала девочка, закуталась в рваный платок и вышла из дверей.
Ветер снегом ей глаза порошит, платок с неё рвёт.
Идёт она, еле ноги из сугробов вытягивает.
Всё темнее становится кругом.
Небо чёрное, ни одной звёздочкой на землю не глядит, а земля чуть посветлее.
Это от снега.
Вот и лес.
Тут уж совсем темно — рук своих не разглядишь.
Села девочка на поваленное дерево и сидит.
Всё равно, думает, где замерзать.
И вдруг далеко, меж деревьев, блеснул огонёк — будто звезда среди ветвей запуталась.
Поднялась девочка и пошла на этот огонёк.
Тонет в сугробах, через бурелом перелезает.
«Только бы, — думает, — огонёк не погас!»
А он не гаснет, он всё ярче горит.
Уж и тёплым дымком запахло, и слышно стало, как потрескивает в огне хворост.
Девочка прибавила шагу и вышла на полянку.
Да так и замерла.
Светло на полянке, точно от солнца.
Посреди полянки большой костёр горит, чуть ли не до самого неба достаёт.
А вокруг костра сидят люди — кто поближе к огню, кто подальше.
Сидят и тихо беседуют.
Смотрит на них девочка и думает: кто же они такие?
На охотников будто не похожи, на дровосеков еще того меньше: вон они какие нарядные — кто в серебре, кто в золоте, кто в зелёном бархате.
Стала она считать, насчитала двенадцать: трое старых, трое пожилых, трое молодых, а последние трое — совсем ещё мальчики.
Молодые у самого огня сидят, а старики — поодаль.
И вдруг обернулся один старик — самый высокий, бородатый, бровастый — и поглядел в ту сторону, где стояла девочка.
Испугалась она, хотела убежать, да поздно.
Спрашивает её старик громко:
— Ты откуда пришла?
Чего тебе здесь нужно?
Девочка показала ему свою пустую корзинку и говорит:
— Нужно мне набрать в эту корзинку подснежников.
Засмеялся старик:
— Это в январе-то подснежников?
Вон что выдумала!
— Не я выдумала, — отвечает девочка, — а прислала меня сюда за подснежниками моя мачеха и не велела мне с пустой корзинкой домой возвращаться.
Тут все двенадцать поглядели на неё и стали между собой переговариваться.
Стоит девочка, слушает, а слов не понимает — будто это не люди разговаривают, а деревья шумят.
Поговорили они, поговорили и замолчали.
А высокий старик опять обернулся и спрашивает:
— Что же ты делать будешь, если не найдёшь подснежников?
Ведь раньше марта месяца они и не выглянут.
— В лесу останусь, — говорит девочка. — Буду марта месяца ждать.
Уж лучше в лесу замёрзнуть, чем домой без подснежников вернуться.
Сказала это и заплакала.
И вдруг один из двенадцати, самый молодой, весёлый, в шубке на одном плече, встал и подошёл к старику:
— Братец Январь, уступи мне на час своё место!
Погладил свою длинную бороду старик и говорит:
— Я бы уступил, да не бывать Марту прежде Февраля.
— Ладно уж, — проворчал другой старик, весь лохматый, с растрёпанной бородой. — Уступи, я спорить не стану!
Мы все хорошо её знаем: то у проруби её встретишь с вёдрами, то в лесу с вязанкой дров...
Всем месяцам она своя.
Надо ей помочь.
— Ну, будь по-вашему, — сказал Январь.
Стукнул он ледяным своим посохом и заговорил:
Не трещите, морозы, В заповедном бору, У сосны, у берёзы Не грызите кору!
Полно вам вороньё Замораживать, Человечье жильё Выхолаживать!
Замолчал старик, и тихо стало в лесу.
Перестали потрескивать от мороза деревья, а снег начал падать густо, большими, мягкими хлопьями.
— Ну, теперь твой черёд, братец, — сказал Январь и отдал посох меньшому брату, лохматому Февралю.
Тот стукнул посохом, мотнул бородой и загудел:
Ветры, бури, ураганы, Дуйте что есть мочи!
Вихри, вьюги и бураны, Разыграйтесь к ночи!
В облаках трубите громко, Вейтесь над землёю.
Пусть бежит в полях позёмка Белою змеёю!
И только он это сказал, как зашумел в ветвях бурный, мокрый ветер.
Закружились снежные хлопья, понеслись по земле белые вихри.
А Февраль отдал свой ледяной посох младшему брату и сказал:
— Теперь твой черёд, братец Март.
Взял младший брат посох и ударил оземь.
Смотрит девочка, а это уже не посох.
Это большая ветка, вся покрытая почками.
Усмехнулся Март и запел звонко, во весь свой мальчишеский голос:
Разбегайтесь, ручьи, Растекайтесь, лужи, Вылезайте, муравьи, После зимней стужи!
Пробирается медведь Сквозь лесной валежник.
Стали птицы песни петь, И расцвёл подснежник!
Девочка даже руками всплеснула.
Куда девались высокие сугробы?
Где ледяные сосульки, что висели на каждой ветке?
Под ногами у неё — мягкая весенняя земля.
Кругом каплет, течёт, журчит.
Почки на ветвях надулись, и уже выглядывают из-под тёмной кожуры первые зелёные листики.
Глядит девочка — наглядеться не может.
— Что же ты стоишь? — говорит ей Март-месяц. — Торопись, нам с тобой всего один часок братья мои подарили.
Девочка очнулась и побежала в чащу подснежники искать.
А их видимо-невидимо!
Под кустами и под камнями, на кочках и под кочками — куда ни поглядишь.
Набрала она полную корзину, полный передник — и скорее опять на полянку, где костёр горел, где двенадцать братьев сидели.
А там уже ни костра, ни братьев нет...
Светло на поляне, да не по-прежнему.
Не от огня свет, а от полного месяца, что взошёл над лесом.
Пожалела девочка, что поблагодарить ей некого, и побежала домой.
А месяц за нею поплыл.
Не чуя под собой ног, добежала она до своих дверей — и только вошла в дом, как за окошками опять загудела зимняя вьюга, а месяц спрятался в тучи...
— Ну что, — спросили её мачеха и сестра, — уже домой вернулась?
А подснежники где?
Ничего не ответила девочка, только высыпала из передника на лавку подснежники и поставила рядом корзинку.
Мачеха и сестра так и ахнули:
— Да где же ты их взяла?
Рассказала им девочка всё как было.
Слушают они обе и головами качают — верят и не верят.
Трудно поверить, да ведь вот на лавке целый ворох подснежников, свежих, голубеньких.
Так и веет от них мартом месяцем!
Переглянулись мачеха с дочкой и спрашивают:
— А больше тебе ничего месяцы не дали?
— Да я больше ничего и не просила.
— Вот дура, так дура! — говорит сестра. — В кои-то веки со всеми двенадцатью месяцами встретилась, а ничего, кроме подснежников, не выпросила!
Ну, будь я на твоём месте, я бы знала, чего просить.
У одного — яблок да груш сладких, у другого — земляники спелой, у третьего — грибов беленьких, у четвёртого — свежих огурчиков!
— Умница, доченька!— говорит мачеха. — Зимой землянике да грушам цены нет.
Продали бы мы их и сколько бы денег выручили!
А эта дурочка подснежников натаскала!
Одевайся, дочка, потеплее да сходи на полянку.
Уж тебя они не проведут, хоть их двенадцать, а ты одна.
— Где им! — отвечает дочка, а сама — руки в рукава, платок на голову.
Мать ей вслед кричит:
— Рукавички надень, шубку застегни!
А дочка уже за дверью.
Убежала в лес.
Идёт по сестриным следам, торопится.
«Скорее бы, — думает, — до полянки добраться!»
Лес всё гуще, всё темней, сугробы всё выше, бурелом стеной стоит.
«Ох, — думает мачехина дочка, — и зачем только я в лес пошла!
Лежала бы сейчас дома в тёплой постели, а теперь ходи да мёрзни!
Ещё пропадёшь тут!»
И только она это подумала, как увидела вдалеке огонёк — точно звёздочка в ветвях запуталась.
Пошла она на огонёк.
Шла, шла и вышла на полянку.
Посреди полянки большой костёр горит, а вокруг костра сидят двенадцать братьев, двенадцать месяцев.
Сидят и тихо беседуют.
Подошла мачехина дочка к самому костру, не поклонилась, приветливого слова не сказала, а выбрала место, где пожарче, и стала греться.
Замолчали братья-месяцы.
Тихо стало в лесу.
И вдруг стукнул Январь-месяц посохом о землю.
— Ты кто такая? — спрашивает. — Откуда взялась?
— Из дому, — отвечает мачехина дочка. — Вы нынче моей сестре целую корзинку подснежников дали.
Вот я и пришла по её следам.
— Сестру твою мы знаем, — говорит Январь-месяц, — а тебя и в глаза не видали.
Ты зачем к нам пожаловала?
— За подарками.
Пусть Июнь-месяц мне земляники в корзинку насыплет, да покрупней.
А Июль-месяц — огурцов свежих и грибов белых, а месяц Август — яблок да груш сладких.
А Сентябрь-месяц — орехов спелых.
А Октябрь...
— Погоди, — говорит Январь-месяц. — Не бывать лету перед весной, а весне перед зимой.
Далеко ещё до июня-месяца.
Я теперь лесу хозяин, тридцать один день здесь царствовать буду.
— Ишь, какой сердитый! — говорит мачехина дочка. — Да я не к тебе и пришла — от тебя, кроме снега да инея, ничего не дождёшься.
Мне летних месяцев надо.
Нахмурился Январь-месяц.
— Ищи лета зимой! — говорит.
Махнул он широким рукавом, и поднялась в лесу метель от земли до неба — заволокла и деревья и полянку, на которой братья-месяцы сидели.
Не видно стало за снегом и костра, а только слышно было, как свистит где-то огонь, потрескивает, полыхает.
Испугалась мачехина дочка.
— Перестань! — кричит. — Хватит!
Да где там!
Кружит её метель, глаза ей слепит, дух перехватывает.
Свалилась она в сугроб, и замело её снегом.
Ждала-ждала мачеха свою дочку, в окошко смотрела, за дверь выбегала — нет её, да и только.
Закуталась она потеплее и пошла в лес.
Да разве найдёшь кого-нибудь в чаще в такую метель и темень!
Ходила она, ходила, искала-искала, пока и сама не замёрзла.
Так и остались они обе в лесу лета ждать.
А падчерица долго на свете жила, большая выросла, замуж вышла и детей вырастила.
И был у неё, рассказывают, вокруг дома сад — да такой чудесный, какого и свет не видывал.
Раньше, чем у всех, расцветали в этом саду цветы, поспевали ягоды, наливались яблоки и груши.
В жару было там прохладно, в метель — тихо.
— У этой хозяйки все двенадцать месяцев разом гостят! — говорили люди.
Кто знает — может, так оно и было.
{Kodko (комиӧдіс Манова Н. М.) @ Мадьяръяслӧн Матяш король йылысь мойдъяс @ беллетристика @ Мадьяръяслӧн Матяш король йылысь мойдъяс @ 2000 @}
О короле Матяше.
Вместо предисловия
Прошло уже более 500 лет с тех пор, когда правил в Венгрии король Матяш, но он и сейчас у венгров самый известный, самый уважаемый и самый любимый король.
В памяти народной король Матяш остался не только как мудрый правитель, уважающий свой народ и наставляющий его на благие дела, но и как человек весёлый, умевший шутить и ценить чужую шутку.
Король Матяш снимал свою корону, надевал одежду бедного человека и так, неузнанным, ходил по своей стране, чтобы знать: всё ли ладно в его огромном хозяйстве, нет ли где какого непорядка, не обижают ли богатые своих крестьян, не нужна ли кому-нибудь помощь.
Король Матяш издавал строгие законы, но при этом был очень справедливым, за что и уважал народ своего короля.
В этой небольшой книжке собрано о короле Матяше  наиболее известные сказки и легенды.
Избрание Матяша королём
Сначала король Матяш был батраком.
Однажды во сне явился ему ангел и сказал:
— Матяш, ты будешь королём.
А батрачил Матяш у одного богатого хозяина, у которого было шесть волов.
Хотя и богатый был хозяин, он сам тоже работал вместе с Матяшем.
Как-то раз работали они в поле, пахали-пахали да и сели отдохнуть, пообедать.
Во время обеда хозяин и говорит насмешливо Матяшу:
— Сегодня будут короля выбирать.
Знаешь ли ты об этом, Матяш?
Может, тебя изберут!
— Да, я буду королём, — спокойно ответил Матяш.
— И когда же это случится? — решил позабавиться хозяин.
— Когда на рукоятке моей плети вырастут листочки, — не спеша, с достоинством ответил батрак, на что хозяин только криво усмехнулся.
После обеда они снова стали пахать.
Только и успел Матяш пойти до конца поля, смотрит, а на рукоятке его плети нежные листочки зазеленели.
Развернулся Матяш в конце поля и снова идёт по борозде за волами.
Только дошёл он до середины поля, как на голове у него очутилась корона.
Как раз в это время Матяш хотел было ударить обленившихся волов, но конец плети зацепился за крест на короне.
Рванул Матяш плеть на себя, а крест-то и погнулся.
С тех пор на венгерской короне крест так и остался накренившимся.
А вечером, едва батрак Матяш успел прийти домой, как пришли за ним, чтобы отвести его в парламент.
Привели его в парламент.
Тотчас научился Матяш читать и писать, поскольку очень умён был.
И стал Матяш королем.
И очень умело правил государством своим.
А когда король Матяш умер, стал он святым.
Бог дал ему крылья: ведь до него не было такого справедливого, такого благородного и уважающего свой народ короля, и не было такого короля после него, и не будет никогда!
Французский князь и воевода короля Матяша
Когда король Матяш и посланники разных стран собирались в Будайской крепости решать какие-нибудь государственные дела, король не переставал хвалить свой народ.
Очень любопытно стало одному французскому князю поглядеть, какие они — венгры, и сказал об этом королю Матяшу.
Король Матяш тотчас написал одному из своих воевод, чтобы тот оделся как обычно и безотлагательно явился в Буду к королю.
Прочёл воевода послание короля и обрядился: широкие штаны, рубаха из телячьей шкуры, сумка для курева на ремне, круглая шляпа.
Сорвал ковыль да воткнул в шляпу для красоты.
В такой одежде воевода и прибыл в королевскую крепость, где его с нетерпением ждали посланники из чужих земель.
Король повел рукой в сторону воеводы да и говорит:
— Вот и венгр!
Французский князь изумлённо стал со всех сторон разглядывать воеводу.
Воевода даже несколько смутился, что его так внимательно рассматривают.
Уж больно непривычно.
Чтобы как-то скрыть свое смущение, вытащил воевода из широких штанин трубку и стал вытряхивать из неё табак, а потом в сердцах плюнул на блестящий пол.
Французский князь не выдержал и презрительно сказал по-французски:
— Свинья это, а не человек!
На что воевода тут же ответил:
— Отец твой свинья!
Оба оскорблённые, француз и воевода едва не бросились друг на друга.
Однако немалые чины их не позволили им драться, подобно петухам.
И порешили они сразиться верхом на конях.
Воевода приказал слуге принести саблю.
Слуга едва дотащил саблю — такая тяжёлая она оказалась.
Воевода же легко поднял саблю и стал крутить ею над головой.
Французский князь как только увидел такое, тотчас захотел было прощения попросить, но не успел, несчастный.
Воевода взмахнул саблей и одним махом рассёк надвое плечо француза, да к тому же ещё и голову лошади отрубил.
Когда во Франции узнали об этом происшествии, написали королю Матяшу да попросили, чтобы прислал он им во Францию того венгра с саблей: поглядеть им охота на венгра-силача.
— Саблю могу послать, — ответил посланием же Матяш, — но человеку некогда туда-сюда разъезжать: у него много работы.
— Ну что же, тогда пришлите хотя бы саблю! — опять пришла из Франции просьба.
Матяш саблю отправил.
Французы саблю со всех сторон рассмотрели, в руках подержали да написали королю Матяшу:
— Но это же не та сабля!
— Сабля-то та, — ответил король Матяш, — да рука не та!
Король Матяш и Паал Кинижи
Однажды король Матяш охотился в Баконьских лесах.
Было очень жарко, и королю нестерпимо захотелось пить.
А недалеко от тех мест был монастырь, туда и направился Матяш, чтобы утолить жажду.
Попросил он монахов напоить его.
А монахи узнали короля и принесли ему вместо воды вино в серебряном кубке.
Но когда поднесли кубок всаднику, он даже не прикоснулся к нему.
Оно, мол, не холодное, пить его невозможно.
Этот разговор сквозь открытые двери мельницы слышал Паал Кинижи, сын мельника, который в это время ремонтировал жернова.
Он вскочил, зачерпнул из реки воду и поспешил к всаднику.
Когда Палко стал приближаться, монахи сердито заворчали:
— Ну и невежа!
Не знает, что на блюде нужно подносить!
Кинижи кинулся обратно к мельнице, взял жернов, на него поставил кубок с водой и вышел к королю.
Матяшу по сердцу пришёлся этот сильный юноша.
Король напился, поблагодарил юношу, а потом позвал его служить в королевском войске:
— Мне нужны такие богатыри для борьбы с турками.
Так и оказался Паал Кинижи в королевском войске.
Паал Кинижи в Будайской крепости
Много удивительных историй рассказывают о могучем богатыре Паале Кинижи.
Однажды король Матяш призвал к себе Паала Кинижи.
И прибыл Паал в Будайский дворец из своего села.
Приказали ему дожидаться в приёмном зале.
Вошёл туда Паал и прислонился ухом поочерёдно ко всем четырём стенам.
Офицер, который привёл Паала Кинижи, изумлённо спросил:
— Ну-ка, ответь честно, зачем ты это сделал?
Прищурившись, Паал шепнул ему на ухо:
— Они сказали мне, что и у них есть уши.
Думаю, было бы неплохо расположить их к себе.
Рассказали об этом королю Матяшу.
Королю очень понравилась удачная шутка Палко, и Матяш весело рассмеялся, а потом сказал:
— Да-а, ещё раз показал нам Палко, что у него не только силы много, но и ума немало.
Что думает Паал Kинижи о своей голове
В Венгрии все знают, как один очень сильный юноша, сын мельника, попал солдатом в войско короля Матяша.
И звали этого юношу Паал Кинижи.
Через некоторое время благодаря уму и сообразительности Паал Кинижи дослужился до предводителя войска.
Король Матяш ценил людей не по знатности рода, а по их делам.
А Кинижи Паал был известен не только как очень сильный человек, но и умом своим был известен.
В битвах с врагами он не только умело орудовал саблей — не раз он проявлял чудеса храбрости и военной хитрости, не однажды показывал он и верность королю.
Потому и стал Паал Кинижи во главе войска.
Однажды король Матяш и говорит Паалу Кинижи:
— Хочу я отправить тебя послом к турецкому султану.
А надобно здесь сказать, что у султана была такая привычка: если кто-нибудь ему чем-нибудь не понравится — того укорачивал он на одну голову.
А в это время султан как раз быд не в духе.
И было от чего: ведь визири короля Матяша одерживали победы над лучшими турецкими войсками.
Паал Кинижи почесал за ухом да и говорит:
— Конечно, я поеду к султану, мой король, ежели ты посылаешь меня!
Но что будет, если злой султан отрубит мне голову?
— О, если это произойдёт, то за одну твою голову я отрублю 30 тысяч голов у турок! — пообещал король.
— 30 тысяч голов!
Да, это замечательная цифра! — ответил на это Кинижи, — только боюсь, что из 30 тысяч голов ни одна не будет сидеть так ладно на шее Палко, как нынешняя.
Улыбнулся король Матяш такому ответу и ласково потрепал юношу по щеке:
— А ведь ты прав, юноша, и мне больше нравится на шее Палко эта голова.
Осёл — предсказатель погоды
Как-то раз король Матяш собрался в дорогу: пора было уж снова осмотреть свои владения, проверить, всё ли в порядке.
Спросил он придворного предсказателя погоды, как ему одеться, будет ли дождь.
Предсказатель ответил ему:
— Ваше величество, смело можете идти, дождя не будет!
Отправился Матяш в путь.
Шёл, шёл — вдруг видит: набежали тучи.
А невдалеке паслось стадо овец.
Матяш подошёл ближе и спрашивает пастуха:
— Как ты думаешь: будет дождь или нет?
— Видишь, мой осёл кричит, землю копытами роет, значит, быть дождю.
И действительно, тотчас пошёл проливной дождь.
Матяш до нитки промок.
Когда Матяш вернулся домой, в Будайскую крепость, — призвал к себе предсказателя и сказал ему:
— Мой предсказатель — осёл!
Осёл же оказался предсказателем.
Король Матяш и его шут
Однажды после обеда король Матяш отпустил своих гостей и удалился в дальние залы своего дворца.
Подошёл к окну и, облокотившись, стал смотреть на величественные воды Дуная.
Король, даже если и отдыхает, даже если он только смотрит на волны Дуная или наблюдает за рыбками, — он и тогда не бездельничает, потому что он думает!
Ведь размышления у королей — это самая большая и значительная работа.
Так находясь в глубоких раздумьях о каких-то значительных государственных делах, вдруг король видит: торопливо идёт в сторону королевских хором его шут.
Король Матяш из окна и спрашивает его:
— Куда спешишь, мой кум?
Шут отвечает:
— Конечно, к тебе, мой кум!
— Ну, тогда не спеши, мой кум, потому что шутам в эти палаты входить нельзя.
— Нельзя?
Но как же ты попал туда, мой кум?!
— Ах ты... — хотел возмутиться Матяш, но сдержался.
Если бы это сказал не умный шут, каким он и был, а глупый шут, то палач вырвал бы у него язык.
И мудрый Матяш сразу же погасил свой гнев, только добродушно рассмеялся.
Но потом посерьёзнел король Матяш и погрузился в раздумья: а ведь иногда не вредно было бы великим мира сего слышать подобное — тогда они лучше смогли бы оценить себя, могли бы посмотреть на себя со стороны, чтобы не допустить какой-нибудь глупости.
Король Матяш и сажающий дерево старец
Однажды король Матяш, объезжая своё государство, увидел старца, который сажал дерево.
— Для кого ты сажаешь это дерево? — спросил Матяш старика. — Ведь тебе уже не придётся собирать урожай с этого дерева.
— Но я надеюсь! — ответил бедный человек. — Если Бог поможет, то и я ещё смогу отведать плоды с этого дерева.
А если нет — то внукам моим достанется.
— Пожалуй, ты прав.
В таком случае и я хотел бы полакомиться, — сказал король. — Когда созреет первый урожай, принеси и мне в Буду, во дворец.
Только сейчас понял старец, что перед ним был сам король Матяш.
Сорвал было он свой колпак с головы, но король был уже далеко.
Много ли, мало ли времени прошло с тех пор, а только дерево выросло красивое и дало первый урожай.
Рад старик, что довелось ему и урожая дождаться, и короля угостить.
Старик выбрал три самые большие и самые красивые груши и отправился к королю.
Пришёл он в Буду, а во дворец его не пускают.
Старец сказал страже, что он обещал угостить короля грушами, вот и принёс.
Стражники посовещались шёпотом да и говорят:
— Хорошо, мы пропустим тебя, но только если ты поделишься с нами грушами.
Что было делать?
И бедному старцу пришлось отдать стражникам две груши.
Весь этот разговор стражи со старцем случайно услышал король Матяш сверху, через открытое окно.
И вот старец принёс королю только одну грушу.
Король поблагодарил старика за подарок и говорит:
— Сейчас я расплачусь с тобой за гостинец. — И трижды легонько ударил по щеке старика.
Старик почесал затылок и отправился обратно.
Выходя из дворца, размышляет:
— Дай-ка и я расплачусь за свои груши. — И вернул стражникам две пощёчины, да так, что шапки слетели с их голов.
Король Матяш наблюдал всё это сверху и с удовольствием смеялся над жадными стражниками.
Потом приказал вернуть смышлёного старика и щедро наградил его подарками.
Король Матяш и лесоруб
Однажды старый лесоруб работал в лесу.
Срубил дерево, а с пнём пришлось довольно долго возиться: никак не может из земли вытащить.
Очень устал.
Сел на пень и давай ругать Адама и Еву: если бы не съели запретное яблоко — не прогнали бы их из рая, и теперь не нужно было бы ему мучаться с этим пнём.
А в это самое время вблизи от тех мест охотился король Матяш.
Услыхал он, как ругает бедолага Адама с Евой, улыбнулся каким-то своим мыслям и вышел из-за деревьев к лесорубу:
— Здравствуй, добрый человек!
Гляжу, беда с тобой приключилась.
Знаешь, пойдём со мной, у меня есть крепость, ты можешь там жить.
Отдохни хорошенько.
А если понравится, можешь жить там до конца дней своих.
Лесорубу понравилось предложение Матяша, и он с радостью согласился.
Прибыли в крепость.
Матяш и говорит:
— Слугам своим прикажу, чтобы хорошо содержали тебя, ухаживали за тобой, чтобы никаких забот ты не знал.
Работать здесь тебе не нужно.
Что пожелаешь — всё тебе тотчас принесут, всё сделают.
Вот тебе три комнаты, здесь и будешь жить, а в четвёртую комнату не входи: туда входить нельзя.
Сам же король в четвёртой комнате заранее уж побывал и приготовил лесорубу испытание.
И настала для лесоруба прекрасная жизнь: работать не надо, все его желания тотчас исполняются.
Что ему остаётся делать?
А либо баклуши бить, либо ветер пинать.
Живёт, словно избалованный кот.
Однако избалованный кот от такой жизни только сладко мурлычет, а у лесоруба и при такой распрекрасной жизни, от скуки, видно, мысли порой рождаются.
И нестерпимо захотелось ему узнать, что находится в четвёртой комнате, почему входить туда нельзя.
— Зайду-ка я, только одним глазком погляжу.
Дверь-то не заперта, никто и не заметит.
Так он и сделал.
В четвёртой комнате никого не было.
В середине комнаты стоял красивый стол.
На столе — тарелка, накрытая другой тарелкой.
Глаза старика загорелись от любопытства, удержаться не может: так ему захотелось поглядеть, что же там внутри тарелок.
Приблизился он к столу.
Осторожно приподнял верхнюю тарелку, и оттуда тотчас выскочила мышка.
Старик, конечно, испугался, хотел было обратно положить тарелку, как было, да трясущимися от страха руками и уронил тарелку.
Обе тарелки разбились, мышка убежала.
Что делать?
Вышел старик из запретной комнаты, всё лицо у него горит.
Закручинился старик.
Король Матяш, конечно же, всё узнал и призвал к себе лесоруба:
— Видишь, ты хоть и стар, но и ты не смог удержаться, тебе тоже захотелось узнать тайну.
А ведь в крепости была у тебя очень хорошая жизнь.
Теперь тебе снова придётся идти в лес.
Только впредь уж не ругай Адама с Евой.
Лесоруб тяжело вздохнул и медленно отправился к своему пню.
Пастух Георг
Однажды король Матяш с двумя слугами охотился в горах Матра и оказался у жилища пастуха Георга.
Был уже вечер, и нужно было где-то переночевать.
Охотники постучали в жилище Георга и вошли.
А здесь, пожалуй, нужно ещё раз напомнить, что король, конечно же, был в простой одежде, как и его слуги, чтобы его не узнали.
— Добрый вечер, хозяин!
Не накормишь ли нас, усталых путников, и не позволишь ли нам переночевать?
— Входите, добрые люди! — пригласил в дом пастух Георг. — Я очень рад, что вы зашли ко мне.
Конечно, накормлю и на ночь устрою.
Только вот ужин у меня беден.
Пастух взял котелок, положил туда немного муки, жира, лука, перца и всё это перемешал с водой.
Потом сварил похлёбку.
Похлёбка получилась очень вкусная.
Пригласил хозяин гостей к столу.
Расселись все вокруг котелка и стали есть деревянными ложками.
Хлебали-хлебали, и вдруг Матяшу что-то приглянулось на противоположной стороне котелка.
Матяш потянулся было туда со своей ложкой, а пастух Георг тотчас ударил его по руке ложкой.
— Что ты делаешь?!
Ешь то, что у тебя под носом!
Нечего по всему котелку гулять, везде одинаково!
Ничего не ответил на это король Матяш, хотя и долго болело место удара, но подумал:
— Подожди же, пастух Георг, я тебе верну этот должок!
И вот как-то раз король решил устроить у себя во дворце большой пир.
И надумал он пригласить на этот пир пастуха Георга.
Послал король пастуху письмо, чтобы тот явился в Буду, в королевский дворец, в указанное время.
Сам же король приказал слугам следующее: во время ужина всем гостям разнести по тарелке супа и перед каждым гостем положить ложку, а вот пастуху ложку не класть.
Во время застолья слуги так и сделали: поставили перед пастухом Георгом и суп, и всякую другую еду, а ложку не положили.
Всем положили, а ему нет.
Когда все сели за стол, король встал и сказал:
— Угощайтесь, дорогие гости!
А начнём мы с супа.
И помните: кто суп не съест, тот злопамятный, недобрый человек!
Пастух Георг увидел, что возле его тарелки с супом нет ложки.
— Ну и дела!
Уж не в беду ли я попал?!
Недолго думая, взял он горбушку хлеба и сделал из неё что-то похожее на ложку.
Вот этой ложкой и стал он хлебать суп.
Когда господа закончили есть суп, пастух Георг проглотил последнюю каплю и громко сказал:
— Злопамятный человек тот, кто не съест свою ложку! — И отправил в рот свою намокшую ложку.
Король и его приближённые были пристыжены.
Но Матяш не рассердился на пастуха Георга, а за смекалку и смелость похвалил Георга и богато одарил его подарками.
Умная Катица
И при короле Матяше в Венгрии было много красивых девушек.
Самая красивая среди них была девушка по имени Катица.
Настолько она была красива, словно в ней собрана красота многих девушек: и Маришки, и Эржики, да ещё и Кристины.
Но Катица не только красивой была.
Была она ещё очень умной и сообразительной.
Хоть всё государство обойди, а умнее и сообразительней её не сыщешь.
Наконец и до ушей короля Матяша дошла весть об умной Катице.
Король сказал своим слугам:
— Я тоже хочу поговорить с этой знаменитой Катицей.
Приведите её ко мне в Буду.
Дома Катицу нарядили, дали с собой котомку и отправили в Буду к королю.
А в это время король голову ломает над тем, какие бы ей похитрее да потруднее вопросы задать.
Вскоре Катица прибыла в Буду.
Привели её к королю.
Король и говорит:
— Ну, Катя-Катица, слушай меня внимательно.
Я задам тебе три вопроса.
Если ты сумеешь хитро и остроумно ответить на них, тогда и твой король скажет, что ты самая умная девушка во всём нашем государстве.
Вот первый вопрос.
У меня на чердаке есть столетняя пакля.
Скажи-ка, сможешь ли ты из неё спрясть мне золотую пряжу.
— Конечно сумею, мой король! — тотчас ответила Катица. — Но только чтобы спрясть золотую пряжу из столетней пакли, прикажи, мой король, чтобы сделали мне из столетней изгороди моего отца золотое веретено.
Довольный король одобрительно кивнул головой.
— Ну что же, вот тебе второй вопрос, девушка!
Есть у меня на чердаке сто дырявых кувшинов.
Сможешь ли ты их починить?
— Конечно же смогу, мой король! — улыбаясь, с готовностью ответила девушка, будто она только и ждала, когда её попросят кувшины починить. — Я их быстро починю, только выверните наизнанку все сто кувшинов.
Ведь даже дурак и тот знает, что заплатки налицо не пришивают.
Король снова с одобрительной улыбкой кивнул головой:
— Вижу, вижу, милая девушка, что ты умна, только хочу я тебя попросить, чтобы ты мне принесла и не принесла то, что было и не было.
— Подожди, мой король, минуточку, сейчас принесу!
С этими словами она выскользнула из зала.
Смотрят, а она уж обратно идет.
В руках несёт два сита, одно другим накрыто.
Встала перед королём, поставила их на пол у ног короля да и говорит:
— Мой король, как ты приказал, так я и сделала.
Едва король приподнял верхнее сито, чтобы посмотреть, что принесла ему Катица, как оттуда выпорхнул белый голубь.
Был — и нет его!
— Милая девушка, — сказал король, — сейчас и я вижу, что не зря о тебе добрая молва идёт: умнее и сообразительнее тебя, видно, и в самом деле нигде нет.
И приказал король Матяш своему казначею дать Катице подарок: сто золотых к её свадьбе, да пожелал ей много счастья.
Как король Матяш и сапожник воровать ходили
Жил-был один очень бедный человек, сапожник.
Сколько ни работает, никак не может выкарабкаться из нужды.
И ничего не осталось бедняге, как пойти воровать.
А надумал он воровать деньги не откуда-нибудь, а из казны самого короля Матяша.
Сам думает, что ворует он честно: каждый день берёт из казны только по одному форинту.
И так каждый день.
Король Матяш заметил, что в казну кто-то руку запускает, но поймать вора никак не может.
Форинт — денежная единица в Венгрии.
И вот однажды король переоделся в одежду бедняка и пошел в город.
— Может, от людей что-нибудь узнаю, — решил он.
Ходил он, ходил по городу, устал и прислонился к дереву, чтобы отдохнуть.
Стоит и думает король.
Вдруг видит: идёт в его сторону человек в рваной одежде, увидел он под деревом человека в бедной одежде и подошёл:
— Коли ты честный человек, а я вижу, что ты честный, — пойдём со мной.
Матяш спрашивает:
— А куда?
— В казну короля Матяша, — отвечает тот.
Конечно же, человек в бедной одежде был король Матяш, а другой — сапожник.
Отправились они в казну короля Матяша.
Когда они пришли, сапожник спросил у своего попутчика:
— Велика ли у тебя семья?
— Ой велика!.. — ответил бедно одетый король.
— Вот тебе один форинт.
На него довольно хорошо может прожить один день целая семья.
Я возьму столько же, — сказал сапожник.
Матяш прищурил глаза и говорит сапожнику:
— Чтобы не приходить сюда ещё раз, давай всё сразу унесём.
Но сапожник на это ответил:
— Нет, на сегодня и тебе, и мне достаточно по одному форинту, а завтра снова придём.
Стали спорить.
Дело дошло до скандала.
И поскольку они так и не смогли договориться, сапожник влепил оплеуху за жадность своему попутчику.
В потасовке они случайно обменялись шапками.
А на шапке Матяша было написано его имя.
Так они расстались и отправились по домам.
На следующее утро король Матяш приказал привести в Буду сапожника.
В страхе, конечно же, пришёл сапожник к королю.
Матяш и спрашивает:
— Ты меня узнал?
Сапожник храбрясь отвечает:
— Я тебя не знаю и не видел никогда.
Король удивляется:
— Как же ты меня не знаешь?
Ведь сегодня ночью мы с тобой вместе ходили воровать!
Сапожник опять не признаётся.
— Но если ты мне не веришь, то вот твоя шапка, а ту, что в твоих руках, отдай мне — она моя: внутри шапки ты можешь прочитать моё имя, — говорит король Матяш.
Стоит сапожник и только затылок чешет — действительно, всё так и есть.
— Ну что, теперь ты вспомнил, как меня оплеухой угостил?
— Да, был и такой грех, — вздохнул сапожник.
— Но я не стану тебя наказывать, потому что ты оказался совестливым вором.
Только уж впредь не воруй.
И дал король Матяш сапожнику достаточно денег на житьё.
Король Матяш и учитель
Как-то раз Матяш снова поменял свои королевские одежды на одежды простого человека и один отправился посмотреть, как живётся его венграм.
Вечер застал его в одном селе.
Зашёл король в корчму и спросил, у кого можно переночевать.
Хозяин корчмы говорит:
— Только один человек и пускает на ночлег.
Это учитель.
Семья у него большая.
Он бедный, но добрый человек.
Сходи, может быть, и тебя пустит.
Пришёл путник к учителю.
Учитель сердечно поприветствовал его, обещал ему ночлег да ещё и спросил, не голоден ли.
Матяш ответил:
— Действительно, я голоден.
— Тогда раздевайся, садись и отдохни, а я ненадолго отлучусь.
Учитель сбегал в корчму, купил там творогу, колбасы, сала и мягкого хлеба.
Принёс домой, положил всё на большое блюдо и принёс на стол.
Сели оба к столу и с аппетитом поужинали.
После ужина поговорили о сельской жизни, о семье бедного учителя, а потом улеглись спать.
Утром Матяш поднялся рано, поблагодарил учителя и ушёл.
Зашёл в корчму позавтракать.
Смотрит, висит пальто, а вчера его не было.
Матяш спрашивает хозяина корчмы, нельзя ли купить его.
— Это пальто не продаётся.
Вчера вечером это пальто заложил учитель.
У него был гость, вот он и взял под залог продукты.
Когда Матяш обратно вернулся домой, в свой дворец, написал письмо учителю, чтобы тот прибыл к королю в Буду в указанное время.
Учитель очень удивился и даже испугался было, но собрался в дорогу и отправился в Буду.
А в это время Матяш приказал, чтобы в указанное время явились во дворец на ужин вельможи.
Да чтобы положили в карманы камзолов деньги, а король посмотрит, насколько они щедры.
После ужина сам король будет танцевать с гостями.
И всем вельможам нужно будет делать то же самое, что будет делать король.
Учитель прибыл в Буду точно к ужину.
Дрожит от страха: зачем его позвали, что с ним будет?
Ещё больше задрожал, когда ему сказали, что он будет сидеть во время ужина за одним столом с королём.
Сел он за стол и растерялся: какое блюдо попробовать, за что взяться?
Впервые он видел такой богатый стол.
А король Матяш предлагает отведать всё новые и новые блюда.
Наконец ужин закончился.
Пришли цыганы и начали развлекать королевских гостей: чардаш стали танцевать.
Король встал, снял свой камзол, набросил его на плечи учителя и пустился плясать.
Придворные, глядя на короля, в точности сделали то же самое: сняли свои камзолы, набитые деньгами, и накидали на плечи учителя.
Под тяжестью камзолов учитель не устоял и рухнул на пол.
Только тогда Матяш перестал плясать и спросил у учителя:
— Ты помнишь тот вечер, когда пришёл в твой дом усталый путник и попросился на ночлег, а ты приветил его, как родного: и накормил, и спать уложил.
А чтобы расплатиться за еду, заложил своё пальто.
Думаю, теперь ты узнал, что этим путником был я.
Как ты сердечно приветил меня в своём доме, так сейчас от всего сердца я прошу принять все эти камзолы.
Отныне тебе никогда не придётся закладывать своё пальто.
А теперь ты можешь отправляться обратно домой и не забывай о короле Матяше, и я твоё добро не забуду.
Только один раз в Буде была ярмарка собак
Конечно же, такого дива не было нигде на белом свете ни до Христа, ни после рождения Христа.
И случилась эта удивительная история в Венгрии, а именно во время правления короля Матяша.
И была в прекрасной Будайской крепости ярмарка собак, как если бы это была ярмарка какого-нибудь домашнего скота.
Это, конечно же, придумал король Матяш, который в Венгрии был не только самым умным королём, не только самым талантливым полководцем, — но был он среди венгров и первым шутником, умевшим не только пошутить, но и над шуткой других посмеяться.
Однажды король Матяш обрядился гусаром и отправился в путь, будто шёл он в отпуск к своим родителям в село.
В шляпу воткнул цветок для красы, за спиной котомка с хлебом, на боку сабля, плечо украшают шёлковые шнуры, в руке палка.
Идёт Матяш не спеша, природой любуется, на душе приятно, и видит: пашут недалеко друг от друга два крестьянина.
Один богатый: его плуг тащат шесть волов.
А другой — бедный крестьянин: его плуг едва волокут две худые лошадёнки, в чём только и душа-то держится.
Остановился Матяш и смотрит, как надрываются несчастные клячи, вспахивая твёрдую, как камень, землю, и как бьётся возле них хозяин: то уговаривает их, то ухватится за хомут, чтобы помочь им, то ударит несчастных плетью от бессилья.
А в это время богатый крестьянин не спеша, гуляючи ходит рядом с волами, только иногда махнёт плетью.
Если волы остановятся — ударит их, либо только «ча» крикнет, и всё.
От удовольствия посвистывает.
Мелькнула в голове Матяша мысль, и Матяш приблизился к богатому крестьянину.
— Здравствуй, хозяин!
Бог тебе в помощь!
— И ты будь здоров, солдат!
Что тебе нужно?
— Да вот думаю, что к земле надо бы милостивее относиться.
Ты видишь, как рядом с тобой бьётся с клячами бедный крестьянин?
Ведь такие лошади не пашут, а только ранят землю.
Дал бы ты ему на время своих двух волов, он своё крохотное поле быстро бы вспахал.
Богатый крестьянин на это только расхохотался.
— Нет, ничего не получится!
Я богат, и поэтому у меня пашут шесть волов.
А он пусть пашет на своих клячах, если ему так нравится.
А тебе, солдат, лучше было бы заниматься своей саблей, а пахоту уж мне оставь.
Не суй свой нос, куда не следует.
Ни слова не сказал в ответ король Матяш и подошёл к бедному крестьянину.
— Здравствуй, добрый человек!
— И ты будь здоров, солдат!
— А ну-ка, наклонись ко мне, я тебе кое-что покажу.
Только — очень тебя прошу! — не пугайся.
Тотчас Матяш расстегнул гусарский доломан, показал бедняку золотые пуговицы на королевской одежде под гусарским мундиром и спросил, понял ли он, что перед ним стоит король Матяш.
Доломан — гусарский мундир.
Как только бедолага это услышал, хотел было броситься на колени, да король его удержал:
— Вот глупый!
Не выдавай же меня!
Стой прямо и слушай меня внимательно.
Я велю тебе завтра же продать своих кляч.
На вырученные деньги купишь собак и приведёшь их в Буду на базар, а дальше уж моё дело.
Бедняк так и сделал, как приказал ему король Матяш.
Продал своих несчастных коняг и купил собак.
Он был очень доволен — а как же!
Ведь за безродных собак ему ещё и приплачивали: то один грош, то два.
Получилась довольно большая свора.
И отправился он в Буду.
По пути в Буду к своре присоединялись всё новые собаки: это и бездомные псы, которыми полны были дороги Венгрии, и домашние собаки — они убегали от своих хозяев, словно они были заколдованы волшебником: собаки будто в овец превратились.
Едва начала заниматься заря, а бедный крестьянин со своей сворой собак уже прибыл в Буду.
Пришёл на базар, а там ещё никого нет.
Огляделся бедняк, выбрал укромный уголок, расположился там и надумал перекусить: достал из котомки хлеб, сало.
А собаки тоже были голодные и поэтому, завидев еду, стали громко лаять.
Да так отчаянно они стали лаять, что разбудили всех жителей Буды.
Жители Буды перепугались: уж не турки ли напали?
Кинулись к окнам и увидели, что это только собаки расхулиганились, и очень рассердились.
Выбежали мужики на улицу, чтобы проучить возмутителей спокойствия — побить, конечно.
Но неожиданно туда прибыли гайдуки короля Матяша и не позволили обижать собак бедняка.
Солдаты короля заранее знали о том, что должен появиться человек со сворой собак, и его уже ждали.
Утром доложили королю, что бедный крестьянин с собаками уже здесь, в Буде.
Король Матяш тотчас надел свой королевский наряд, послал за вельможами и с ними пошёл на базар.
Вельможи пришли на базар красиво и богато одетыми, а впереди них — сам король Матяш.
Подвёл их король Матяш к бедному крестьянину и говорит:
— Вижу я, что у этого торговца самые красивые собаки Алфёльда.
Господа, вы непременно должны купить хотя бы по одной собаке у этого торговца — ведь это действительно самые замечательные собаки!
Альфёльд — название низменности в Венгрии.
Изнеженные господа брезгливо смотрели, как трутся грязные да голодные псы об их красивые сверкающие сапоги и обнюхивают кругом.
А король выбрал самого грязного и самого некрасивого пса, стал его расхваливать и наконец купил его за 10 золотых.
Вельможи сначала удивились, а потом стали смеяться.
Так это их развеселило да раззадорило, что шутки ради стали они поднимать цены на грязных безродных собак всё выше и выше.
Таким образом забавляясь, господа раскупили всех собак.
Ни одной не осталось.
Столько денег заплатили бедному крестьянину, что голова у него пошла кругом!
Столько золотых ему в котомку набросали, что едва плечо не отвалилось!
Тогда король Матяш подошёл к растерявшемуся крестьянину и напутствовал его:
— Ну, добрый человек, сейчас отправляйся домой и расскажи в своём селе, какая цена на собак в Буде.
И отправился счастливый крестьянин домой, и рассказал первому же человеку, кто ему встретился в родном селе, а этим первым человеком оказался его богатый сосед.
Бедняк показал соседу, сколько денег он получил за продажу собак, и радостно, без утайки сказал, что теперь у него будет много земли и что теперь его землю будут пахать шесть волов.
Богатый крестьянин ничего не ответил на это, но про себя со злостью подумал: «Подожди же, скоро ты услышишь, какой торг в Буде устрою я!»
На другой день богатый крестьянин продал своих прекрасных волов.
Много денег выручил.
Счастливец!
На все деньги купил целую армию собак.
Скупил всех собак в своем селе, но ему этого мало показалось, так он скупил ещё и в соседних сёлах.
Потом взял самый большой мешок для денег, которые ему дадут за собак, и отправился в Буду.
По дороге всё рассчитывал, сколько денег он принесёт домой да сколько земли ещё купит.
Рассчитывал, рассчитывал, и у него получилось, что его земли будут простираться от Тиссы до Дуная — одним словом, почти все земли Венгрии будут его.
Вот так сладко мечтая, прибыл богатый крестьянин с армией собак в полдень на Будайский рынок.
В полдень на базаре, конечно, много народу.
А тут ещё такая огромная свора собак!
Люди на базаре всполошились.
Но богатый крестьянин уплатил деньги за торговое место и велел сказать королю Матяшу и его вельможам, чтобы пришли покупать дорогих собак.
А народу любопытно поглядеть на важного торговца, который гордо заявляет, что у него собаки редких, невиданных пород и что поэтому он их может продать только королю и его вельможам.
В то время, пока богатый крестьянин, расхаживая петухом, расхваливал свой товар, — несколько голодных собак отбились от своры и в поисках еды стали бегать по базару.
Шныряя между торговыми рядами, они опрокидывали корзины и горшки, разбивали яйца, разливали молоко.
Остальные собаки, видя такое лакомство, стремительно разбежались по всему базару.
Торговцы страшно рассердились и начали бить собак вместе с их хозяином.
Несчастные собаки жалобно скулили, мужики ругались, а женщины визжали.
Такой гвалт поднялся!
Никто уже ничего не понимает — всё вверх дном!
Такого никогда ещё не видывала древняя Буда.
Вскоре на шум прискакали гайдуки, размахивая медными топориками.
Собрали оставшихся на базаре собак, связали их и огрели их хозяина плетью по спине вместо того, чтобы короля с вельможами позвать.
Попытался было сопротивляться жадный человек, но капрал, начальник гайдуков, строго прервал его:
— Только один раз в Буде была ярмарка собак, больше не будет!
Убирайся отсюда со своими собаками!
И капрал прогнал жадного крестьянина, а базарный люд со смехом проводил его, и смех их долго слышал за своей спиной незадачливый торговец.
Король Матяш и рассудительный лесоруб
Однажды король Матяш в одиночку охотился в лесу и заблудился.
Никак не найдёт дорогу.
Долго он блуждал по лесу, пока не набрёл на лесоруба.
Судя по одежде, это был бедный человек.
Подошёл к нему Матяш и поздоровался:
— Здравствуй, добрый человек!
Бог тебе в помощь!
— Здравствуй, господин!
Мне и в самом деле нужна помощь, — вздохнув, ответил бедняк.
Лесоруб, конечно, не знал, с кем он разговаривает, кто стоит перед ним.
Он принял Матяша за обыкновенного человека.
Король Матяш спрашивает:
— Есть ли у тебя дети, добрый человек!
— Конечно есть, господин, четверо.
Два красивых парня да две дочери.
— А есть ли у тебя деньги?
— Нельзя сказать, чтобы много, но сколько нужно, обычно наскребаю.
Ты знаешь, господин, — разговорился лесоруб, видно, соскучился, работая в одиночку, — я ведь деньги-то всегда на три части делю.
— И что же ты с ними делаешь?
— А делаю я вот что: одной частью я плачу долга, другую часть отдаю в долг.
— Ну а третью часть?
— А третьей частью грязь засеваю.
— Ого!
Таких речей я никогда ещё не слышал, — удивляется король Матяш. — Ну-ка, ну-ка, расскажи мне, как это понимать.
— Вот смотри: одной частью я плачу долги.
Это нужно понимать так, что у меня есть родители.
Когда-то они меня воспитывали: кормили, одевали.
Сейчас я их содержу.
Другую часть денег, поскольку у меня два сына, им отдаю в долг: их кормлю, одеваю.
Когда-нибудь и я буду стар, и тогда они будут платить мне этот долг, — серьёзно, не торопясь отвечает лесоруб.
— Ну а третья часть?
— А третьей частью я грязь засеваю.
Это нужно понимать так.
У меня две дочери.
Их кормлю, одеваю, но обратно от них я ничего не получу.
Они выйдут замуж и уйдут от меня.
Вот так это надо понимать.
— А у тебя, оказывается, острый ум!
И язык твой словно бритва режет, — похвалил Матяш. — Послушай, мудрец, я заблудился в этом лесу, так, может, ты выведешь меня из леса?
— Ах, любезный господин, у меня же времени нет!
Бедному человеку работать надобно.
— А я тебе заплачу дневной заработок, только выведи ты меня из этого леса!
— Но это совсем другой разговор!
За деньги с удовольствием выведу.
И вот они отправились.
Идут не спеша, беседуют о том о сем.
Матяшу приятно разговаривать с лесорубом: уж больно толковый оказался.
Матяш опять его спрашивает:
— Послушай, добрый человек, а видел ли ты когда-нибудь короля?
— Нет, господин, ни разу не довелось видеть, но хотелось бы хоть раз увидеть, пока ещё я жив.
— Если хочешь, то я думаю, это не очень сложно сделать.
Вот сейчас, когда мы выйдем из леса, там будет много народу.
И как только они увидят короля, все снимут шапки.
Только один король будет в шляпе, тогда ты и увидишь короля.
Ладно.
Наконец они вышли из лесу.
Смотрят, а там на полях работает много народу.
Как только они заметили короля, тотчас сорвали с голов свои шапки.
А лесоруб удивлённо воскликнул:
— Боже мой!
Господин, посмотри: все обнажили головы!
Только мы с тобой в шапках.
Стало быть, кто-то из нас король!
Я или ты?
— И в самом деле, кто-то один из нас, — засмеялся король Матяш и добродушно похлопал лесоруба по спине.
За рассудительность и умение шутить король Матяш щедро наградил лесоруба.
Тот лесоруб и сейчас еще, может быть, жив, если, конечно, не умер.
{Носов Н. Н. (комиӧдіс Беляев Г. В.) @ Толя Клюквинлӧн приключениеяс @ беллетристика @ Носов Н. Н. Толя Клюквинлӧн приключениеяс @ 1963 @}
Носов Н. Н.
Приключения Толи Клюквина
Ученик четвёртого класса школы № 36 Толя Клюквин вышел из дома № 10 на Демьяновской улице и, свернув в Третий Каширский переулок, зашагал к своему приятелю Славе Огонькову, который жил на Ломоносовской улице, в доме № 14.
Ещё вчера с вечера друзья условились встретиться сегодня утром и поиграть в шахматы.
Они оба увлекались этой игрой и способны были играть с утра до вечера.
Такая на них полоса нашла.
Толя очень спешил, потому что обещал своему другу прийти к десяти часам утра, но уже было гораздо больше, так как Толя по своей неорганизованности замешкался дома и не успел выйти вовремя.
А тут ещё, как это всегда бывает, когда поскорей надо, на улице произошла задержка.
Он уже был в конце Третьего Каширского переулка, как вдруг из-за забора вылезла серая кошка и остановилась с явным намерением перебежать Толе дорогу.
— А-кши!
Брысь сейчас же! — закричал Толя на кошку и, чтоб испугать её, нагнулся, делая вид, будто хочет поднять с земли камень.
Это действительно испугало кошку, но, вместо того чтоб бежать назад, она бросилась через дорогу и скрылась за воротами дома на противоположной стороне улицы.
— Ах, чтоб тебя! — растерянно пробормотал Толя.
Он остановился, не смея идти вперёд, и стал думать, что лучше: плюнуть три раза через плечо и продолжать путь или возвратиться назад и пройти по другой улице.
Оглядевшись по сторонам и убедившись, что его никто не видит, он решил всё же вернуться назад.
«Будто что-нибудь может измениться от того, что я плюну три раза, — рассуждал он. — Раз кошка перебежала дорогу, то тут хоть плюй, хоть не плюй...
Хотя если сказать по правде, то, может быть, и сама кошка ничего не значит, да ладно уж, шут с ней!
Мне нетрудно по другой дороге пройти, а то на самом деле ещё какая-нибудь неудача получится».
Рассуждая таким образом, Толя вернулся к своему дому и, пройдя по Демьяновской улице до следующего угла, свернул во Второй Каширский переулок.
На этот раз он добрался до Ломоносовской улицы без особенных приключений и ещё издали увидел, как из подъезда дома № 14 вышел какой-то мальчик.
Сначала Толе показалось, что он очень похож на Славу Огонькова, потом показалось, будто не очень.
Мальчик между тем постоял у подъезда, словно о чем-то раздумывая, после чего повернулся к Толе спиной и зашагал в противоположную сторону.
«Ладно, — сказал сам себе Толя. — Я сейчас поднимусь к Славе, и всё станет ясно.
Если Слава дома, то это значит, не он.
Если же его дома нет, то тогда это он».
Поднявшись на четвёртый этаж, Толя позвонил у дверей 31 квартиры.
Ему отворила Славина мама.
— А Слава только что ушёл, — сказала она. — Разве ты не встретил его?
— Нет, то есть я видел его издали, да подумал, что это не он.
Он ведь сказал, что подождет меня.
— Он тебя долго ждал, даже сердился, что ты не идешь.
А потом ему позвонил по телефону Женя Зайцев, и Слава сказал, что пойдёт к нему.
— Свинья какая!
Будто уж не мог подождать немножко! — сказал Толя, попрощавшись со Славиной мамой и спускаясь по лестнице.
Выйдя на улицу, он постоял у подъезда, раздумывая, что предпринять, потом тоже пошёл к Жене Зайцеву, который жил на Загородном шоссе, то есть довольно далеко от Ломоносовской улицы.
Теперь Толе не к чему было спешить.
Он шёл, зевая по сторонам и разглядывая всё, что попадалось на пути.
На Суворовском бульваре он остановился, чтоб посмотреть на ребят, которые учились кататься на детском двухколёсном велосипеде.
Ребят было четверо, но ни один из них ещё не умел кататься, поэтому они не столько ездили, сколько падали с велосипеда.
Нужно сказать, что кататься на этом велосипеде без привычки было довольно трудно, так как он был не совсем обычной конструкции.
На обычном двухколёсном велосипеде педали надо крутить только до тех пор, пока машина не разгонится, после чего велосипед едет сам, а педали стоят на месте.
На этом же велосипеде педали надо было крутить всё время.
Даже когда их можно было уже и не крутить, они сами крутились.
Это, наверное, объяснялось тем, что велосипед был устаревшей системы.
Его подарил ребятам один жилец, который жил в их доме.
Жильца этого звали Иван Герасимович.
Когда Иван Герасимович был ещё маленький, ему подарил этот велосипед его папа.
Потом Иван Герасимович вырос и купил себе настоящий, взрослый, велосипед, а этот велосипед спрятал в сарае.
Он думал, что когда-нибудь женится и у него будут дети, тогда он подарит им этот велосипед.
Но прошло лет двадцать пять или тридцать, Иван Герасимович так и не женился, а про велосипед забыл.
И вот недавно он разбирал у себя в сарае старую рухлядь и увидел этот велосипед.
«Что мне с ним делать? — подумал Иван Герасимович. — Отдам-ка я его ребятам в общее пользование.
Всё равно у меня своих детишек нету.
Хотя я ещё, может быть, женюсь, но к тому времени велосипед совсем заржавеет, и его надо будет выбросить или сдать в утиль».
Он вытащил велосипед из сарая и сказал ребятам:
— Вот вам, чертенята, велосипед.
Он хоть неказистый на вид, зато крепкий.
Я в детстве по целым дням катался на нём, а у него, глядите, хотя бы спица сломалась.
Словом, катайтесь, ребятки.
Доламывайте.
Ребята были очень удивлены и даже не верили, что им дарят велосипед, но потом увидели, что Иван Герасимович не шутит, и очень обрадовались.
Сначала они попробовали кататься по двору, но там им было очень больно падать, так как весь двор был вымощен крупным булыжником.
Тогда они пошли на бульвар, и здесь их увидел Толя.
Он посмотрел, как ребята то и дело кувыркались с велосипеда на землю, и сказал:
— Эх, вы!
Кто же так учится кататься!
Так и носы расшибете!
На велосипеде надо учиться кататься с горы.
— Почему с горы? — удивились ребята.
— Потому что, когда едешь с горы, велосипед катится сам — педали крутить не надо, и можно учиться держать равновесие.
А когда научишься держать равновесие, можно начинать учиться крутить педали.
Если же начнёшь учиться сразу и тому и другому, то ничего не получится.
Кто-то из ребят сказал:
— Надо пройти по бульвару дальше, там дорога идёт вниз, то есть с горки.
Все побежали туда, где начинался спуск.
Но ни у кого не хватало смелости скатиться на велосипеде с горы.
— Какие же вы трусишки! — сказал Толя. — Ну-ка дайте велосипед, я покажу вам, как надо кататься.
Толя сел на велосипед, оттолкнулся ногой и покатил вниз.
Он уже умел немного кататься, и езда на велосипеде не представляла для него трудности.
Ребята гурьбой побежали за ним.
Они уже начали бояться, как бы он не удрал от них вместе с велосипедом.
Велосипед между тем набирал скорость.
Педали начали вертеться с такой быстротой, что Толя не успевал крутить ногами.
Пришлось ему отпустить педали, но они всё-таки продолжали вращаться и начали бить его по ногам.
Тогда Толя расставил ноги широко в стороны и помчался такой раскорякой со страшной скоростью.
Неожиданно он увидел впереди малышей, которые играли посреди бульвара.
Чтоб не наехать на них, ему пришлось круто повернуть в сторону.
На его счастье, в ограде бульвара оказалась калитка.
Толя проскочил сквозь неё, в мгновение ока пересек улицу и въехал в ворота дома.
Промелькнув по двору с быстротой молнии, Толя выехал на задворки и со всего разгона наткнулся передним колесом на толстую чугунную тумбу, которая лежала недалеко от забора.
От удара велосипед брыкнул, словно лошадь, и встал торчком.
Толя выскочил из седла, перелетел вверх ногами через забор, как акробат в цирке, и шлёпнулся в мусорный ящик, который стоял в соседнем дворе под забором.
Всё произошло так быстро, что Толя не успел опомниться, как уже сидел в ящике.
Падая, он зацепился за гвоздь, который торчал в крышке ящика, и разорвал на спине рубашку.
Это несколько задержало скорость полета, к тому же он упал на кучу мягкого мусора, что значительно смягчило удар.
Таким образом, всё обошлось благополучно, если не считать, что в самый последний момент Толя ушибся о стенку ящика лбом.
Придя понемногу в себя, он ощупал рукой ушибленный лоб, и ему показалось, что там у него ссадина или царапина.
Приложив к ссадине носовой платок, Толя стал осматриваться по сторонам, пытаясь разгадать, куда это он попал.
Ребята, которые мчались за велосипедом во весь опор, сильно отстали.
Они, однако, успели заметить, как Толя свернул с бульвара и скрылся в чужих воротах.
Вскочив в эти же ворота и пробежав в конец двора, они обнаружили валявшийся под забором велосипед.
Увидев, что велосипед не похищен, но сам Толя куда-то исчез, ребята принялись бегать по двору, заглядывать во все уголки и кричать:
— Мальчик!
Мальчик!
Но Толя не отзывался.
Ребята подумали, что он, должно быть, не захотел больше кататься и ушёл домой.
Они взяли велосипед и побежали обратно на бульвар.
Сидя в ящике, Толя слыхал, как кричали ребята, но так как они звали его не по имени, то решил, что зовут кого-то другого.
Осмотревшись по сторонам и выглянув из мусорного ящика наружу, Толя наконец уяснил себе, куда он попал.
Понятно, у него не было большого желания сидеть в таком месте.
Убедившись, что кровь из царапины на лбу уже не идёт, он спрятал в карман носовой платок и вылез из ящика.
Перед ним, за деревьями, был виден серый кирпичный дом с высокой аркой в стене.
Толя пошёл прямо под эту арку, надеясь выйти на улицу, но попал не на улицу, а в другой двор.
Здесь было гораздо красивее, чем там, откуда явился Толя.
Посреди двора возвышалась огромная круглая клумба с цветущими астрами, георгинами и яркими, как огоньки, настурциями.
Недалеко от клумбы была куча песка, обнесенная с четырёх сторон голубым деревянным заборчиком.
Какие-то красивые тихие дети сидели вокруг кучи и лепили из песка пирожки.
Они были в ярких, цветастых платьицах и костюмчиках.
Издали их тоже можно было принять за цветы.
По обеим сторонам песочной кучи были разбиты газоны с аккуратно подстриженной зелёной травкой.
Вдоль газонов стояли удобные лавочки, на которых сидели мамы детей.
Они мирно беседовали между собой, читали книжки и следили, чтоб детишки хорошо вели себя и не запорошили друг другу песочком глаза.
Позади лавочек была волейбольная площадка с протянутой поперек неё верёвочной сеткой.
Несколько мальчиков и девочек постарше играли в волейбол.
Двор был большой, широкий, окружённый со всех четырёх сторон стенами домов с балконами.
На многих балконах пестрели цветы, высаженные в длинных деревянных ящиках.
Толя невольно остановился и залюбовался открывшейся перед ним картиной.
Всё это было удивительно: и цветы, и газоны с травой, и дети, и большой кожаный мяч, плавно взлетавший над волейбольной сеткой.
«Ах, если бы и мне жить в этом доме! — подумал Толя. — Я бы каждый день глядел на цветочки, на песочную горку с детишками, играл бы с этими мальчиками и девочками в волейбол».
Он грустно вздохнул и как раз в это время увидел, что одна девочка махнула ему рукой, приглашая его поиграть с ними.
Толя подошёл несмело, но уже через две-три минуты вполне освоился среди новых друзей.
Ему даже стало казаться, что он знаком с ними чуть ли не тысячу лет.
Прошло ещё минут пять, и он уже захватил, как говорится, инициативу в свои руки: подавал команду, когда надо было меняться местами, кричал «аут», «сетбол», «мазила» и другие какие-то непонятные слова.
Он всех учил правилам игры, хотя сам не особенно соблюдал эти правила.
Кончилось тем, что он не смог взять мяч, который шёл очень низко.
Вместо того чтоб отбить мяч рукой, он стукнул по нему ногой.
Удар получился более сильный, чем ожидал Толя, мяч полетел в сторону и попал прямо в окно на втором этаже дома.
Осколки стекла со звоном посыпались вниз.
Мяч, к счастью, не влетел в окно, а упал тут же рядом.
Первой мыслью Толи было броситься наутек, но он подавил в себе это желание.
Ему казалось нечестным сбежать.
Могли ведь подумать, что окно вышиб не он, а кто-нибудь из оставшихся игроков.
Между тем один мальчик схватил мяч и, прижимая его к груди, побежал со двора.
— Спасайся кто может! — закричал кто-то.
Все игроки бросились врассыпную.
Увидев, что остался один, Толя решил, что теперь и ему можно бежать, но в тот же момент почувствовал, как его кто-то крепко схватил сзади за шиворот, и чей-то визгливый голос закричал прямо в ухо:
— Ты куда же это мячом садишь, разбойник?! Некуда тебе мячом пулять, окромя как по окнам, лоботряс ты этакий!
Толя обернулся, насколько было можно в его положении, и, скосив глаза, увидел злое лицо старой женщины, с коричневой бородавкой, величиной с горошину, над верхней губой.
Одной рукой старуха крепко держала Толю за шиворот, в другой руке у, неё была чёрная клеёнчатая сумка с продуктами.
— Я нечаянно, — растерянно пробормотал Толя, стараясь вырваться.
— Я вот те оторву голову нечаянно да заместо стекла в окошко вставлю.
Нет на вас, сорванцов, угомону!
— Опять у вас разбили, Дарья Семёновна? — спросила одна из женщин, которые сидели на лавочке возле песочной кучи.
— У нас, милая, а то как же!
Уже в третий раз подряд бьют, чтоб их лихоманка била!
Стёкол на них не напасешься.
Ты из какой квартиры? — спросила Дарья Семёновна и с силой тряхнула Толю за шиворот.
— Из шестнадцатой, — признался Толя.
— А вот и неправда, — сказала другая женщина. — Я в шестнадцатой квартире всех знаю.
— Так я ведь не в вашем доме живу, — ответил Толя.
— Ах, не в нашем! — со злой усмешкой сказала Дарья Семёновна. — Мало тут наши бьют окна, так ещё не наши приходить будут!
Пойдём-ка в домоуправление.
Старуха потащила Толю в домоуправление.
Там сидели управдом и счетовод.
Управдом что-то писал за столом.
Счетовод что-то подсчитывал на арифмометре.
Он при этом курил, не выпуская изо рта папиросу, и жмурился от попадавшего в глаза дыма.
Ещё там, на лавочке, у окна сидел усатый мужчина в сапогах.
Он тоже курил папиросу, отчего в комнате стоял дым столбом.
Попав в эту отравленную дымом атмосферу, Толя закашлялся, но Дарья Семёновна бесцеремонно подтолкнула его вперёд и, прикрыв за собой дверь, сказала:
— Вот, окно высадил.
Уже в третий раз разбивают, значит.
Только было отлучилась в магазин за продуктами, возвращаюсь, а этот как наподдаст мячик ногой.
Сама видела.
Наши-то все на дачу уехали, денег мне в обрез оставили.
Где я теперь на стекольщика два рубля возьму?
— Гм! — промычал управдом, отрываясь от своих бумаг. — Придётся, дружочек, уплатить за стекло два рублика.
— Я принесу, — пролепетал Толя.
— Вот, вот, дружище, пойди-ка и принеси.
— Так он и принесёт, держи карман шире! — проворчала Дарья Семёновна.
— Честное слово, я принесу, — стал уверять её Толя.
— А ты погоди со своим честным-то словом!
Уйдёшь, только тебя и видели!
— Верно, — сказал управдом. — Надо записать его адрес.
Как твоё имя, фамилия?
— Толя Клюквин.
— Где живёшь?
Говори адрес.
— Демьяновская улица, дом десять, квартира шестнадцать.
— Ну так вот, Толя Клюквин, не принесёшь два рубля на стекольщика, мы тебя по этому адресу живо найдём.
Понял? — сказал управдом, записав Толин адрес.
— Найдёшь его, держи карман, — сказала недоверчивая старуха. — Он тебе наврёт с три короба, только записывай.
Управдом покосился на Дарью Семёновну.
— Ну, это нетрудно проверить, — ответил он. — Демьяновская, десять.
Это какое же домоуправление будет?..
Кажется, двадцать девятое...
Управдом полистал лежавшую перед ним тетрадь со списком домоуправлений, снял телефонную трубку и набрал номер.
— Алло! — закричал он, подождав с минуту. — Это двадцать девятое?..
Посмотрите там по домовой книге, живёт у вас в шестнадцатой квартире Толя Клюквин?
Как?..
Живёт?..
Ну спасибо...
Что натворил?..
Да ничего особенного.
Стекло здесь одной гражданке высадил...
Ну, бабушка, вы не беспокойтесь, — сказал он, обращаясь к Дарье Семёновне и кладя трубку на место. — Теперь он от нас не скроется.
Всё правильно.
— То-то и подозрительно, что всё правильно, — сказал усатый мужчина, который сидел на лавочке. — У нас тут в четвёртом отделении милиции случай был.
Задержал милиционер мальчишку: прыгал на ходу из трамвая, а штраф отказался платить.
Ну, его, естественно, милиционер в отделение привёл.
Там, естественно, спрашивают: «Как фамилия?»
Он говорит: «Ваня Сидоров», — то есть не свою фамилию назвал, а одного своего знакомого мальчика.
Его спрашивают: «Где живёшь?»
Он им и адрес этого Вани Сидорова дал.
Те стали звонить из милиции в домоуправление: живёт, мол, там у вас Ваня Сидоров?
Им говорят: «Живёт».
Ну те, что ж, отпустили этого Ваню Сидорова, то есть не Ваню Сидорова, а этого мальчишку, который Ваней Сидоровым назвался, а на другой день послали родителям настоящего Вани Сидорова повестку, чтоб уплатили за своего сына штраф.
Ну, родители, конечно, на Ваню набросились.
«Что же ты, говорят, такой-сякой, с подножки на ходу прыгаешь?
Штраф теперь за тебя плати!»
Парнишка, конечно, расстроился, в слёзы: «Не прыгал я!» — «А, так ты ещё врать, такой-сякой!»
Бедный парень уверяет, клянется.
Заболел, понимаете, от такого недоверия.
Родители видят — что-то не то получается.
Не стал бы мальчонка так сильно расстраиваться, если б правда.
Отец, естественно, побежал в милицию.
«Мы, говорит, сыну верим.
Наш Ваня не станет на ходу из трамвая прыгать.
Он хороший».
Ему говорят: «Они все хорошие, когда дома сидят».
Отец говорит: «Всё равно я не стану штраф платить». — «А не заплатите, говорят, судить вас будем».
Через неделю там или другую вызывают отца на суд.
Отец приходит.
«Товарищи, говорит, это что же такое?
Не прыгал ведь он». — «Как, говорят, не прыгал, когда тут всё: и имя, и фамилия, и адрес, — всё точно записано».
Хотели отцу присудить пятнадцать суток ареста за то, что плохо сына воспитывает и штраф не хочет платить, да спасибо кто-то надоумил вызвать в качестве свидетеля того милиционера, который задержал Ваню, когда он с подножки прыгал.
Ну, вызвали, естественно, милиционера, показали ему Ваню.
Милиционер посмотрел и говорит: «А я уж и не помню, какой тот мальчишка-то был, да, сдаётся мне, этот Ваня не тот мальчик, что я задержал».
Потом он ещё пригляделся к нему и говорит: «Да, теперь я точно вижу, что это не тот».
Так эта история ничем и кончилась.
А могли Ваниного отца на пятнадцать суток арестовать ни за что ни про что.
А того парнишку, который Ваней Сидоровым назвался, так и не нашли.
— Да, найдёшь его! — сказал управдом. — Видно, стреляный воробей оказался.
— Ещё какой стреляный! — подхватил усатый мужчина. — Обычно мальчишка наврёт с три короба, а всё без толку: выдумает и номер дома, и квартиру, и улицу.
Станут в домоуправление звонить, а там во всём доме и квартиры-то такой нет, или живёт в ней кто-то другой.
Вот тут-то он и попался.
А этот всё верно сказал, только не про себя, а про Ваню Сидорова.
— Этак-то, — сказала Дарья Семёновна, — каждый разобьёт тебе стекло и скажет: я, дескать, Ваня Сидоров, живу там-то и там-то.
Потом иди получай с Вани Сидорова.
— Гм!
Вот видите, бабушка, какая оказия, — сказал управдом, пытливо взглянув на Толю. — Может быть, он на самом деле Ваня Сидоров, то есть... тьфу!.. как, ты сказал, твоя фамилия?
— Толя Клюквин, — ответил Толя.
— Вот, вот.
Может быть, он на самом деле Толя Клюквин, а может, и кто другой.
Тут, как видите, по-всякому бывает.
Идите-ка вы с ним лучше в милицию, там поточней разберут.
— Зачем в милицию? — взмолился Толя. — Я вам говорю правду.
— «Правду, правду»! — проворчала с досадой старуха. — Жди от вас правды-то!
Она схватила Толю за руку чуть повыше локтя и потащила на улицу.
Толя семенил рядом с ней, пугливо оглядываясь по сторонам.
Ему казалось, что прохожие с любопытством глядели на него и догадывались, что его ведут в милицию, наверное, думали, что он вор.
Толя ни разу ещё не попадал в милицию, и ему очень не хотелось идти туда.
Он рванулся что было силы, но старуха ещё крепче впилась своими цепкими пальцами в его руку.
— За что вы его? — спросила шедшая навстречу женщина.
— Стекло в доме расшиб.
— Куда же вы его теперь?
— А в милицию.
Куда же ещё?
— Пустите меня! — просил Толя, стараясь вырваться.
Но старуха держала его как клещами.
— А ты не трепыхайся, — твердила она. — От меня всё равно не уйдёшь.
— Пустите! — просил Толя. — Я сам пойду.
Не надо меня держать.
Я не убегу.
— Так я тебе и поверила.
Убедившись, что ему не вырваться из рук Дарьи Семёновны, Толя решил пойти на хитрость.
Он видел, что она могла держать его только одной рукой, так как в другой у неё была сумка с продуктами.
«Когда-нибудь рука у неё устанет, и она не сможет меня так крепко держать», — решил Толя.
Он перестал вырываться и некоторое время шёл спокойно, как бы примирившись со своей участью.
Усыпив таким образом бдительность старухи, он неожиданно рванулся и, оказавшись на свободе, бросился удирать.
— Стой!
Стой! — закричала Дарья Семёновна, бросаясь за ним вдогонку. — Стой, говорят тебе!
Держите его!
Встречные пешеходы останавливались, не зная, надо им ловить Толю или не надо.
Один гражданин хотел было его схватить, но Толя ловко шмыгнул у него под рукой и, повернув с тротуара, помчался по мостовой.
Здесь ему не угрожали встречные пешеходы и он мог развить гораздо большую скорость.
Дарья Семёновна тоже побежала по мостовой, но тут же чуть не угодила под грузовую машину.
— Стой! — закричала она, бросившись обратно на тротуар. — Остановись сейчас же!
Попадёшь под машину!
Но Толя не слушал её.
Он выбежал на перекрёсток и понесся через дорогу.
Дарья Семёновна увидела мчавшийся наперерез Толе трамвай и остановилась на углу улицы.
Внутри у неё всё похолодело.
Ей казалось, что Толя вот-вот угодит под трамвай.
Но вагоновожатый, увидав Толю, замедлил ход.
Толя перебежал через рельсы, но с другой стороны к нему уже приближался автомобиль.
Бежать назад было поздно.
Раздался визг тормозов.
Автомобиль ткнул Толю в плечо и тут же остановился.
Толя упал.
Дарья Семёновна уронила на землю сумку и закрыла лицо руками.
Вокруг Толи моментально образовалась толпа.
Какой-то гражданин сейчас же подбежал к телефонной будке и стал вызывать «скорую помощь».
Толя между тем поднялся на ноги.
— Больно ушибся? — спросил его кто-то. — Ты не ранен?
— Нет, — замотал головой Толя.
Шофёр вылез из кабины и подбежал к Толе:
— И откуда ты взялся посреди мостовой, пострелёнок?
Больно тебе?
— Нет, не больно.
Шофёр схватил его обеими руками, потрогал за локти, за плечи:
— Нигде не болит?
— Нигде.
Я испугался просто.
— «Испугался»! — Лицо шофёра расплылось в улыбке. — Скажи спасибо, что я затормозить успел вовремя.
Тут подошёл милиционер.
— Что с мальчиком? — спросил он шофёра.
— Счастливый случай, товарищ милиционер.
Можно сказать, отделался лёгким испугом.
— Вот как!
В это время сквозь толпу пробралась Дарья Семёновна.
Руки у неё тряслись от страха, губы дрожали.
Увидев, что Толя как ни в чём не бывало стоит возле автомашины, она бросилась к нему и заголосила:
— Живой, гляди-ка!
Ах ты мой милый!
Толя увидел старуху и метнулся от неё в сторону.
Однако вокруг плотной стеной стояла толпа, и ему некуда было бежать.
— Да ты что, милый! — замахала руками старуха. — Да разве ж я тебя трону?
Товарищ милиционер, это я, честное слово, я во всём виновата.
Это он от меня, окаянной, с испугу под машину бросился.
И всё из-за стекла этого, будь оно трижды неладно!
— Это верно, — сказал кто-то в толпе. — Я лично видел, как эта старушенция гналась за ним, словно разъярённая фурия.
— Ну что ж, мы так и запишем, — сказал милиционер и начал писать протокол.
— Пиши, милый, пиши!
А ты, голубчик, не бойся, — обратилась старуха к Толе. — Я на тебя за стекло не в обиде, чтоб оно сгорело, век бы его не видать!
Ты, миленький, приходи к нам, играй с ребятишками в этот свой мячик.
А стёкла-то эти, бей их хоть каждый день, разве я что скажу!
Тут неподалёку остановилась машина «скорой помощи», и из неё вышла женщина в белом халате.
— Где пострадавший? — спросила она, подойдя к толпе. — Кого здесь машиной сшибло?
— Да вон, мальчонку, — ответил ей кто-то.
Толпа моментально расступилась, и женщина подошла к Толе:
— Ну-ка, держись руками за мою шею, я тебя в санитарную машину снесу.
— Да он здоровёхонек, — с усмешкой сказал шофёр. — Ничего ему не сделалось.
— Это вы так думаете, — строго сказала женщина. — А я вижу, что у мальчика лоб разбит.
— Так это я не сейчас, — сказал Толя. — Это я поранился, когда в мусорный ящик упал.
— В какой такой мусорный ящик?
— Ну, когда с ребятами на велосипеде катался.
Женщина схватила Толю в охапку и понесла к санитарной машине.
— Куда же вы его? — сказала Дарья Семёновна. — Он же сказал, что об мусорный ящик поранился.
— А по-вашему, если об мусорный ящик, то и лечить не надо?
Ему поскорей надо укол против столбняка сделать.
— Ну что ж, на то вы и врачи, чтоб знать, против чего укол делать, — сказала Дарья Семёновна. — А ты, миленький, приходи к нам в мячик играть, когда поправишься! — закричала она и помахала Толе рукой.
Через минуту Толя уже ехал в санитарной машине.
Женщина уложила его на носилки, а сама села рядом на лавочке.
— Вот приедем в больницу, доктор осмотрит тебя, тогда можно будет и ходить, и бегать, а сейчас пока полежи, — говорила она.
В окно санитарной машины были видны только верхние этажи зданий, и Толя никак не мог догадаться, по каким улицам они ехали.
Но не это его тревожило.
Больше всего его волновало то, что ему должны были сделать укол.
Он боялся, что будет больно.
Скоро машина повернула в ворота лечебницы и остановилась у подъезда.
Два санитара открыли дверцы и начали вытаскивать из машины носилки.
Толя хотел вскочить на ноги, но один из санитаров сгрого сказал:
— Лежи, лежи смирненько!
И они понесли Толю в больницу.
Толе, однако, хотелось видеть, куда это его несут, и, вместо того чтоб спокойно лежать, он сидел на носилках и вертел во все стороны головой.
— И что за парень попался такой упрямый! — ворчал санитар, который шагал сзади. — Ему говорят — лежи, а он тут как ванька-встанька.
Пройдя по коридору больницы, санитары внесли Толю в большую светлую комнату с белыми стенами и высоким потолком.
Здесь, как и в коридоре, пахло йодом, карболкой и другими медикаментами.
Один из санитаров легко схватил Толю под мышки и положил на высокую твёрдую койку, застеленную холодной белой клеёнкой.
— Лежи тут.
Сейчас доктор придёт, — сказал санитар тихо и для чего-то погрозил Толе пальцем.
Толя остался лежать.
Ему было страшно.
Доктор почему-то долго не приходил.
Толе уже стало казаться, что о нём все забыли, но через некоторое время дверь отворилась, и вошёл доктор вместе с медицинской сестрой.
Доктор был старенький и весь белый: в чистом белом халате, в белом колпаке на голове, с белыми седыми бровями, а на носу очки.
Он любил говорить слово «ну-с», обращался к Толе на «вы» и называл его молодым человеком:
— Ну-с, молодой человек, как же это вы под машину попали?
Не дожидаясь Толиного ответа, он вставил себе в уши две тонкие резиновые трубочки и приложил Толе к груди какую-то круглую металлическую штучку.
— Ну-с, попрошу вас дышать, молодой человек.
Так... дышите поглубже... ещё дышите... — приговаривал он, прикладывая металлическую штучку к груди то справа, то слева.
Потом поднёс Толе к носу палец:
— А теперь попрошу вас смотреть на кончик моего пальца.
И стал водить пальцем в разные стороны.
Толя вертел глазами то вправо, то влево, то вверх, то вниз, старательно следя за докторским пальцем.
После этого доктор ощупал Толю со всех сторон, постукал по коленкам резиновым молоточком с блестящей металлической ручкой и, обратившись к медицинской сестре, спросил:
— У вас всё готово, Серафима Андреевна?
— Всё готово, — отозвалась она.
— Ну так приступайте! — приказал доктор.
«Батюшки!
К чему это она приступать будет?» — подумал Толя.
От страха у него завертелись в глазах оранжевые круги и похолодело внутри.
— Не надо мне делать укол! — взмолился он — Я больше не буду!
— Глупенький!
Кто тебе сказал, что я буду делать укол?
Я вовсе не буду.
С улыбкой Серафима Андреевна подошла к Толе, пряча за спиной шприц, который держала в руке.
Свободной рукой она перевернула Толю на бок и как бы в шутку ущипнула пальцами за спину.
— Ай! — завизжал Толя, почувствовав, как игла шприца впилась в его тело.
— Тише, голубчик, тише!
Всё уже!
Не кричи!
Уже ведь не больно!
— Да, не больно! — плаксиво ответил Толя.
— Теперь пусть он полежит полчасика, и можете отправить его домой.
Только не забудьте помазать ему йодом ранку на лбу, — сказал доктор и вышел из комнаты.
Серафима Андреевна помазала Толе ссадину на лбу йодом, потом присела к столу и стала что-то писать в тетради.
— Тебя как звать-то? — спросила она.
Толя хотел сказать, что его зовут Толя, но почему-то сказал, что его имя Слава, а когда Серафима Андреевна спросила, как его фамилия, он, вместо того чтоб сказать Клюквин, ответил, что его фамилия Огоньков, то есть назвал имя и фамилию своего приятеля Славы Огонькова, к которому шёл утром, когда кошка ему дорогу перебежала.
— Красивая у тебя фамилия, — сказала Серафима Андреевна, записывая имя и фамилию Славы Огонькова в тетрадь. — А где ты живёшь?
Вместо того чтобы сказать, что он живёт на Демьяновской, дом 10, квартира 16, Толя сказал, что живёт на Ломоносовской, дом 14, квартира 31, то есть опять-таки дал адрес не свой, а этого самого Славы Огонькова.
Впоследствии Толя и сам не мог объяснить, почему он соврал.
Должно быть, он вспомнил в этот момент, как никто ему не поверил в домоуправлении, когда он говорил правду, ну, а раз никто не верит, то чего ж ему и стараться!
К тому же он очень боялся, как бы из больницы не сообщили матери про всё, что случилось.
Таким образом, Толя поступил в точности, как тот мальчик, про которого слышал в домоуправлении.
Если бы он не слышал про этого мальчика, ему бы и в голову не пришло называться чужим именем и давать чужой адрес, но поскольку он слышал, то ему тут же и пришло всё это в голову.
— Ломоносовская улица — это не близко, — сказала Серафима Андреевна. — У вас дома есть телефон?
У Толи дома телефона не было, но он вспомнил, что в квартире у Славы телефон был, и поэтому сказал, что телефон есть.
— А какой номер? — спросила Серафима Андреевна.
— Номер, номер... — забормотал Толя, морща изо всех сил лоб. — Номер не помню.
— Как же ты своего телефона не помнишь? — усмехнулась Серафима Андреевна. — Видно, так испугался, когда под машину попал, что и номер забыл.
Ну ничего, я сейчас посмотрю в справочнике.
— А зачем вы хотите по телефону звонить? — испуганно спросил Толя.
— Надо же сказать твоей маме, чтобы пришла за тобой.
Я бы сама отвела тебя домой, но мне нельзя отлучаться с работы.
— Будто я сам не найду дороги домой! — сказал Толя. — Зачем меня ещё отводить!
— Нет, голубчик, я тебя не могу отпустить одного.
Вдруг ты снова угодишь под машину!
Серафима Андреевна принялась листать телефонную книгу.
— Вот, — сказала она, отыскав нужную страницу. — Огоньков, Ломоносовская улица, дом четырнадцать, квартира тридцать один.
Она протянула руку к телефонному аппарату, сняла трубку и принялась набирать номер.
Толя с тревогой наблюдал за её действиями и ждал, что из всего этого выйдет.
Единственная его надежда была на то, что у Славы не окажется никого дома.
Однако надежда эта оказалась напрасной.
Через полминуты Серафима Андреевна уже разговаривала со Славиной мамой.
— Алло!
Это гражданка Огонькова? — кричала она в телефонную трубку. — С вами говорят из больницы.
Вам надо прийти за сыном.
Да, да, за сыном, за Славой...
Что с ним?..
Да с ним ничего.
Он лежит тут...
Да вы не волнуйтесь.
С ним ничего, честное слово, ничего...
Ну, а лежит потому, что ему противостолбнячный укол сделали.
Противостолбнячный.
Да...
Зачем укол?..
Ну, вы ведь знаете, что при ранении всегда полагается укол против столбняка делать...
Да нет!
Какое ранение!
Кто вам говорит про ранение?
Он вовсе не ранен...
Да не ранен, говорят вам!
Просто царапина.
Заживёт к вечеру...
Да я не обманываю вас, честное слово, я говорю правду.
Царапина!
Абсолютно никакого ранения...
Что?..
Царапина отчего?..
Ну, попал под машину, то есть не попал под машину, а его сшибло, то есть не сшибло, что это я говорю, — он сам упал, а машины даже близко не было, честное слово...
Да нет, что вы такое выдумываете!
Я не успокаиваю вас.
Он живой, честное слово...
Да что вы поднимаете раньше времени панику!
Вот он лежит тут, честное слово, лежит, что я, врать буду!
Приезжайте, сами увидите...
Что?
Куда приезжать?..
Тургеневская, дом двадцать пять.
Серафима Андреевна положила трубку и, улыбнувшись, сказала Толе:
— Ну вот, как удачно всё вышло.
Сейчас твоя мама здесь будет.
Услыхав эту новость, Толя моментально соскочил с койки, но Серафима Андреевна уложила его обратно.
— А ты лежи.
Зачем же вставать?
После укола всегда полежать надо.
Мама придёт, вместе домой отправитесь.
Толя лежал и старался представить себе, как он будет выпутываться, когда Славина мама придёт и увидит его вместо Славы.
«Может быть, признаться Серафиме Андреевне, что я вовсе не Слава?» — думал Толя.
Однако он никак не мог решиться признаться, а потом Серафима Андреевна вышла из комнаты, и её долго не было.
Увидев, что она не возвращается, Толя решил, что теперь самое лучшее будет — это удрать отсюда.
Он уже представлял себе, как Серафима Андреевна и Славина мама войдут в комнату и, увидев, что его нет, начнут искать по всей больнице;
Славина мама, конечно, испугается ещё больше, но в конце концов она всё же вернётся домой, увидит Славу и успокоится.
Продумав всё это, Толя поднялся на койке и уже опустил ноги вниз, чтоб соскочить на пол, но в это время дверь отворилась, и в комнату вошла Серафима Андреевна, а за ней Славина мама.
Лицо у неё было бледное и встревоженное.
— Ну, вот видите, — сказала Серафима Андреевна. — Он жив и вполне здоров, и даже смеётся.
Толя сидел на койке и глупо улыбался, глядя на Славину маму.
— Где же мой сын? — спросила Славина мама, обводя комнату растерянным взглядом и как бы не замечая Толю.
— Да вот же, — весело сказала Серафима Андреевна, махнув рукой в сторону Толи. — Неужто не признали своего сына?
— Где мой сын? — глухо повторила Славина мама. — Толя, где Слава?
— Не знаю, — пробормотал Толя.
— Вы ведь вместе были у Жени Зайцева.
Куда вы от него пошли?
Толя, не скрывай от меня ничего!
— Да какой он Толя!
Он Слава, — сказала Серафима Андреевна.
— Кто — Слава? — удивилась Славина мама.
— Да он же.
Кто же ещё?
— Слушайте, что всё это значит?
Вы скажете наконец, где мой сын?
— Так разве Слава не ваш сын?
— Слава мой сын, но ведь это не Слава, а Толя!
Толя Клюквин, понимаете?
Сколько раз повторять вам!
Я, кажется, с ума сойду!
— Что же ты сказал мне, что тебя зовут Слава Огоньков? — напустилась Серафима Андреевна на Толю. — Вы меня, гражданка, простите, но я не виновата.
Он мне сказал, что он Огоньков, я и позвонила вам.
Ты зачем сказал, что ты Огоньков, когда ты вовсе не Огоньков?
Ты что, не в своём уме, такие шутки шутить?
Или ты, может, испугался, когда под машину попал?
Вы его не вините, гражданка, должно быть, он от испуга не то, что надо, сказал.
Это бывает.
— Да я разве виню?
Я никого не виню.
Я только хочу узнать, где мой сын?
— Гражданочка, откуда же я могу знать, где ваш сын?
Разве вы не видите, что вашего сына у нас нет?
— Значит, он не попал под машину?
— Должно быть, ещё не попал, — развела руками Серафима Андреевна — Думаю, что, если б попал, его бы к нам привезли.
— Слушай, Толя, — обратилась Славина мама к Толе. — Ты мне скажи только, когда вы со Славой ушли сегодня от Жени?
— А я разве был сегодня у Жени? — спросил Толя.
— А разве нет?
Мне показалось сегодня утром, что ты тоже к Жене пошёл.
— Я пойти-то пошёл, но дойти-то не дошёл.
Я не попал к нему, потому что сюда вот попал.
— Так, может быть, Слава и сейчас у Жени сидят?
Ты не помнишь телефон Жени?
— Нет.
— Ну, телефон можно по телефонной книге узнать, — сказала Серафима Андреевна.
Она быстро разыскала в телефонной книге телефон Жени Зайцева.
Славина мама сейчас же позвонила, и оказалось, что Слава был там.
Поговорив со Славой и приказав ему возвращаться домой, она успокоилась и попросила Серафиму Андреевну дать ей немножечко валерьяновых капель.
Серафима Андреевна накапала ей валерьянки в стаканчик и сказала:
— Теперь надо бы позвонить Толиной маме, чтобы пришла за ним.
— Нет, нет, — сказала Славина мама. — Не надо Толиной маме звонить, а то вы её до смерти перепугаете.
— Что вы!
Зачем же я стану пугать?
Уж я знаю, как надо.
— Нет, я лучше сама отведу Толю домой.
Да у них, кстати, и телефона нет.
Сказав это, Славина мама взяла Толю за руку и, попрощавшись с Серафимой Андреевной, вышла на улицу.
— Как же так получилось, что ты в больницу попал? — спросила она.
Толя стал рассказывать по порядку, как отправился утром к Славе, но вернулся назад, потому что ему перебежала дорогу кошка, а поэтому он опоздал и не застал Славу дома; как пошёл потом к Жене, но по дороге стал кататься на велосипеде и упал в мусорный ящик, потом играл с ребятами в волейбол, разбил мячом окно, попал в руки злой бабке, которая потащила его в милицию, а он от неё вырвался и побежал через дорогу, и его чуть не задавил автомобиль, после чего его отвезли в больницу и сделали укол против столбняка.
Славина мама не могла сдержать на лице улыбку, слушая весь этот невероятный рассказ.
Потом она сказала:
— Какой же ты чудной человек!
Ну, скажи, пожалуйста, что было бы, если бы ты не обратил внимания на то, что тебе перебежала дорогу кошка, а пошёл бы спокойно своей дорогой?
— Да что было бы?..
Ничего, наверное, и не было бы, — ответил Толя. — Я застал бы дома Славу, мы играли бы с ним дома в шахматы, и я не пошёл бы к Жене, не разбил бы окно, не удрал бы от бабки и не попал бы под машину.
— Вот видишь!
Это всё из-за того, что ты человек с предрассудками и веришь в разную чепуху.
— А это что — предрассудки?
— Не знаешь, что такое предрассудки? — усмехнулась Славина мама. — Постараюсь тебе объяснить.
Ты, наверное, знаешь, что когда-то человек был ещё очень дикий, необразованный, не умел правильно рассуждать, не понимал многого, что происходит вокруг.
Когда происходило затмение солнца, он, не умея объяснить это неожиданное явление, пугался и воображал, что оно предвещает какое-нибудь бедствие, а когда ему неожиданно перебегала дорогу кошка или другое животное, он думал, что это тоже сулит какую-нибудь неудачу.
Так появились многие предрассудки, а предрассудками они названы потому, что возникли ещё перед тем, как человек научился правильно пользоваться своим рассудком, или умом.
— Так лучше их назвали бы не предрассудками, а передрассудками, — сказал Толя.
— Ну, это всё равно, что «пред», что «перед», — сказала Славина мама. — Принято говорить «предрассудки».
Ну вот.
Мы с тобой прекрасно знаем, что во время солнечного затмения Луна заслоняет Солнце, и это не может предвещать ничего плохого.
Что же может случиться с человеком плохого, если ему перебежит дорогу кошка?
— Ну что может случиться?
Наверное, ничего, — ответил Толя. — Человек ходит сам по себе, а кошка бегает сама по себе.
— Вот видишь, ты это понимаешь, — сказала Славина мама. — Плохо будет только тогда, когда человек из-за какой-нибудь чепухи, вроде кошки, станет делать не то, что должен.
Представь себе, что у тебя есть друг.
И вот твой друг попал в беду.
Ты спешишь на помощь ему, но как раз в этот момент тебе перебегает дорогу кошка.
Что ты сделаешь?
Повернешься и пойдёшь назад, вместо того чтоб выручать друга?
— Нет, я буду выручать друга.
— Правильно!
Человеку всегда надо делать то, что велит ему долг, а не то, что велит ему вера в кошку или в другую какую-нибудь ерунду.
Ты вот шёл утром к Славе, потому что обещал встретиться с ним, значит, твой долг был идти к нему, а ты из-за какой-то ничтожной кошки стал петлять по улицам, так что в конце концов чуть под автомобиль не попал.
Пока Славина мама объясняла всё это Толе, они дошли до Ломоносовской улицы.
Увидев, что они очутились возле Славиного дома, Толя сказал:
— Не надо меня провожать дальше.
Теперь я сам дорогу домой найду.
— Ну, иди сам, — согласилась Славина мама.
Толя свернул в Третий Каширский переулок и зашагал к своему дому.
Он шёл и думал:
«Вот какая чепуха может выйти из-за всех этих предрассудков!
И ещё хорошо, что всё хорошо кончилось!
Не затормози шофёр вовремя, и всё кончилось бы гораздо хуже».
Неожиданно его рассуждения были прерваны появлением рыжей полусибирской кошки, которая выскочила из-за угла дома и, распушив хвост трубой, быстро побежала через дорогу.
Толя вздрогнул от неожиданности и остановился как вкопанный.
«Вот уж как не повезёт с утра, так целый день не будет везти! — с досадой подумал он. — Что теперь делать?
Если идти в обход, то снова какая-нибудь ерунда случится: или в мусорный ящик свалишься, или кирпич на голову упадёт.
Так и во веки веков домой не дойдёшь!»
Он нерешительно посмотрел по сторонам и сказал сам себе:
«Нет, с этим пора кончать!
Что я, человек или не человек?
Я человек!
А человек — существо умное, гордое.
Он запускает в космос ракеты, покорил атомную энергию, выдумал думающую машину.
Человек не может зависеть от какой-то старой, облезлой кошки и всегда должен делать то, что велит ему долг.
А что мне велит долг?
Мой долг велит мне идти домой обедать, потому что мама уж давно ждёт меня и, наверное, волнуется».
Славина мама долго стояла на углу улицы и смотрела вслед Толе.
Она боялась, как бы с ним не случилось ещё чего-нибудь.
Она видела, как он почему-то остановился посреди тротуара, постоял в нерешительности некоторое время, потом вдруг махнул рукой и, подняв гордо голову, бодро пошёл вперёд.
Носов Н. Н.
Про Гену
Гена был, в общем, хороший мальчик.
Ничего себе паренек.
Как говорится, не хуже других детишек.
Вполне здоровый, румяный, лицо кругленькое, нос кругленький, вся голова, в общем, кругленькая.
А шея у него была короткая.
Совсем почти шеи не было.
То есть шея, конечно, у него имелась, но ее можно было разглядеть только летом, когда Гена ходил в майке или в рубашке с открытым воротом.
А зимой, когда он надевал теплую курточку или пальто, шеи не было видно, и казалось, что его круглая голова лежала прямо на плечах, словно арбуз на блюде.
Но это, конечно, не такая уж большая беда, потому что у многих ребят, пока они еще маленькие, шея бывает коротенькая, а когда они подрастут, то и шея становится длинней.
В общем, это был не такой уж большой недостаток.
Главный недостаток Гены заключался в том, что он любил иногда приврать.
То есть он не то чтобы врал, как говорится, без зазрения совести.
Нет, этого за ним не водилось.
Вернее сказать, он не всегда говорил правду.
Впрочем, с кем этого не бывает!
Иной раз хоть не хочешь, а соврешь и даже сам не заметишь, как это вышло.
А учился Гена ничего себе.
Как говорится, не хуже других.
В общем, неважно учился.
Были у него в дневнике тройки, иногда попадались и двойки.
Но это, конечно, только в те дни, когда папа и мама ослабляли свое внимание и не очень следили, чтоб он вовремя делал уроки.
Но главное, как уже сказано, было то, что он иногда говорил неправду, то есть врал иногда так, что себя не помнил.
За это Случилось это зимой, когда в школе проводили сбор металлического лома.один раз он даже был крепко наказан.
Случилось это зимой, когда в его школе проводили сбор металлического лома.
Ребята задумали помочь государству и собирать металлический лом для заводов.
Они даже решили соревноваться между собой, кто соберет больше, а победителей помещать на Доску почета.
Гена тоже решил соревноваться.
Но в первый день, когда он отправился за металлическим ломом, он встретил во дворе своего друга Гошу.
Этот Гоша был худенький, маленький мальчик, чуть ли не на целый год младше Гены.
Но Гена с ним очень дружил, потому что Гоша был умный и всегда придумывал что-нибудь интересное.
Так случилось и на этот раз.
Увидев Гену, Гоша спросил:
— Ты куда это разогнался?
— Иду собирать металлический лом, — сказал Гена.
— Пойдем лучше с ледяной горки кататься.
В соседнем дворе ребята хорошую горку сделали.
Они отправились в соседний двор и принялись кататься с горки.
Санок у них не было, поэтому они съезжали попросту на ногах.
Только это было не очень удобно, потому что каждый раз приходилось ехать сначала стоя, а потом уже лежа на животе, а иной раз и на спине.
Наконец Гоша сказал:
— Так кататься невыгодно.
Можно расквасить нос.
Пойди-ка ты лучше домой за санками.
У тебя ведь есть санки.
Гена пошел домой, пробрался на кухню и взял санки.
Мама увидала и говорит:
— Зачем санки?
Ты ведь пошел собирать лом.
— А я буду возить лом на санках, — объяснил Гена. — Он ведь тяжелый.
В руках много не унесешь, а на санках гораздо легче.
— А, — сказала мама. — Ну иди.
Целый день Гена катался с Гошей на санках и только к вечеру вернулся домой.
Все пальто у него было в снегу.
— Где же ты пропадал столько времени? — спросила мама.
— Собирал лом.
— Неужели для этого надо было так изваляться в снегу?
— Ну, это мы на обратном пути с ребятами немножко в снежки поиграли, — объяснил Гена.
— Ничего себе — немножко! — покачала головой мама.
— А много ты собрал лому? — спросил Гену папа.
— Сорок три килограмма, — не задумываясь, соврал Гена.
— Молодец! — похвалил папа и стал высчитывать, сколько это будет пудов.
- Кто же теперь на пуды считает? — сказала мама. — Теперь все считают на килограммы.
— А мне на пуды интересно, — ответил папа. — Когда-то я работал в порту грузчиком.
Приходилось носить бочонки с треской.
В каждом бочонке по шесть пудов.
А сорок три килограмма — это почти три пуда.
Как же ты дотащил столько?
— Я ведь не носил, а на санках, — ответил Гена.
— Ну, на санках, конечно, легче, — согласился отец. — А другие ребята сколько собрали — больше, чем ты, или меньше?
— Меньше, — ответил Гена. — Кто тридцать пять килограммов, кто тридцать.
Только один мальчик собрал пятьдесят килограммов, и еще один мальчик собрал пятьдесят два.
— Ишь ты! — удивился папа. — На девять килограммов больше, чем ты.
— Ничего, — сказал Гена. — Завтра я тоже на первое место выйду.
— Ну ты не особенно надрывайся там, — сказала мама.
— Зачем — особенно!
Как все, так и я.
За ужином Гена ел с большим аппетитом.
Глядя на него, папа и мама радовались.
Им всегда почему-то казалось, что Гена ест мало и от этого может похудеть и заболеть.
Увидев, как он уписывает за обе щеки гречневую кашу, отец потрепал его рукой по голове и, засмеявшись, сказал:
— Поработаешь до поту, так и поешь в охоту!
Не так ли, сынок?
— Конечно, так, — согласился Гена.
Весь вечер отец и мать говорили о том, как хорошо, что теперь в школе приучают детей к труду.
Папа сказал:
— Кто с малых лет приучится трудиться, тот вырастет хорошим человеком и никогда не будет на чужой шее сидеть.
— А я и не буду на чужой шее сидеть, — сказал Гена. — Я на своей буду сидеть шее.
— Вот, вот! — засмеялся папа. — Ты у нас хороший мальчик.
Наконец Гена лег спать, а папа сказал маме:
— Знаешь, что мне больше всего нравится в нашем мальчике — это его честность.
Он мог бы наврать с три короба, мог сказать, что собрал больше всех лома, а он откровенно признался, что двое ребят собрали больше его.
— Да, он у нас мальчик честный, — сказала мама.
— По-моему, воспитывать в детях честность — важнее всего, — продолжал папа. — Честный человек не соврет, не обманет, не подведет товарища, не возьмет чужого и трудиться будет исправно, не станет сидеть сложа руки, когда другие работают, потому что это значит быть паразитом и поедать чужой труд.
На другой день Гена явился в школу, и учительница спросила, почему он не пришел вчера собирать лом.
Не моргнув глазом, Гена ответил, что ему не разрешила мама, так как у него заболела сестренка воспалением легких и он должен был пойти в больницу, чтоб отнести ей апельсин, а без апельсина она будто бы не могла выздороветь.
Почему ему пришло в голову наврать про больницу, про сестренку, которой у него вовсе не было, и вдобавок про апельсин, — это никому не известно.
Придя из школы домой, он пообедал сначала, потом взял саночки, сказал маме, что идет собирать лом, а сам снова отправился кататься на горку.
Вернувшись к вечеру домой, он опять принялся сочинять, кто из ребят сколько собрал лому, кто вышел на первое место, кто на последнее, кто ударник, кто отличник, кто просто передовик.
Так было каждый день.
Уроки Гена совсем перестал делать.
Ему не до того было.
В дневнике у него начали появляться двойки.
Мама сердилась и говорила:
— Это все из-за лома!
Разве можно заставлять детей столько трудиться?
Ребенку совсем некогда делать уроки!
Надо будет пойти в школу и поговорить с учительницей.
Что они там себе думают?
Одно из двух: пусть или учатся, или лом собирают!
Иначе ничего не выйдет.
Однако ей все было некогда, и она никак не могла собраться пойти в школу.
Папе она боялась говорить про плохие отметки Гены, потому что папа всегда расстраивался, когда узнавал, что его сын скверно учится.
Ничего не подозревая, он каждый вечер с интересом расспрашивал Гену о его трудовых успехах и даже записывал в свою записную книжечку, сколько он собрал за день лома.
Гена для большего правдоподобия сочинял разные небылицы.
Сочинил даже, что учительница Антонина Ивановна поставила его в пример всему классу и поместила его фамилию на Доску почета.
Наконец наступил день, когда Гена получил самую скверную отметку, которая только бывает на свете, то есть единицу, да еще по такому важному предмету, как русский язык.
Он, конечно, ничего не сказал маме, а просто взял санки и отправился "собирать лом"; то есть это он только так говорил, что идет собирать лом, а на самом деле пошел, как всегда, кататься.
Когда он ушел, мама вспомнила, что не проверила его отметки.
Она достала из сумки дневник и увидела, что у него там "кол", то есть, попросту говоря, единица.
— Эге! — с досадой сказала она. — Это, наконец, возмутительно!
Что они там себе в школе думают!
Ребенок единицы приносит, а у них только лом на уме!
Оставив все свои дела, она поспешила в школу.
На ее счастье, Антонина Ивановна еще не ушла.
Увидев Генину маму, она сказала:
— Вот хорошо, что вы пришли.
Я вас вызвала, чтоб поговорить об успехах Гены.
— Как это вы меня вызвали? — удивилась Генина мама. — Меня никто не вызывал.
Я сама пришла.
— Разве вы не получили мою записку? — спросила учительница.
— Нет.
— Странно! — сказала Антонина Ивановна. — Я еще позавчера велела Гене передать вам записку.
— Может быть, вы ошиблись?
Вы, наверное, кому-нибудь другому велели, а не Гене.
— Нет.
Как же я могла ошибиться?
— Почему же Гена не передал мне?
— Надо будет у него об этом спросить, — сказала Антонина Ивановна. — А сейчас я хотела выяснить, почему Гена стал хуже учиться.
Мне непонятно, почему он дома уроки не делает.
— Что же здесь непонятного? — усмехнулась Генина мама. — Сами заставляете детей собирать лом, а потом удивляетесь, почему дети уроки не делают.
— При чем же здесь лом? — удивилась учительница.
— Как — при чем?
Когда же им делать уроки, если нужно лом собирать?
Вы бы сами подумали.
— Что-то я вас не совсем понимаю.
Мы не перегружаем учащихся этой работой.
В сборе металлолома они участвуют раз или два в году.
Это не может повредить их занятиям.
— Ха-ха-ха!
Раз или два в году, — засмеялась Генина мама. — Да они каждый день собирают.
Гена собрал почти целую тонну.
— Кто вам сказал?
— Гена.
— Ах так!
Если хотите знать, то ваш Гена не то что тонну, а ни килограмма не собрал, ни грамма, ни полграмма! — с возмущением сказала учительница.
— Как вы можете так говорить! — вспылила Генина мама. — Он мальчик честный, он не станет обманывать.
Вы ведь сами поставили его в пример всему классу и повесили на Доску почета.
— На Доску почета?! — воскликнула Антонина Ивановна. — Как же я могла поместить Гену на Доску почета, если он даже ни разу не участвовал в сборе металлолома?! В первый раз сказал, что у него заболела сестренка воспалением легких...
У вас болела дочь воспалением легких?
— Какая дочь?
У меня нет никакой дочери!
— Вот видите!
А Гена сказал — заболела сестренка воспалением легких и мама послала в больницу отнести апельсин.
— Ну подумайте только! — сказала мама. — Выдумал апельсин какой-то.
Значит, он все время меня обманывал!
Наверное, и сегодня не пошел собирать лом?
— Кто же сегодня собирает лом! — ответила учительница. — Сегодня четверг, а сбор лома проводится по субботним дням.
В субботу мы нарочно отпускаем ребят пораньше.
От волнения Генина мама даже забыла попрощаться с учительницей и бросилась поскорей домой.
Она не знала, что думать, что делать.
От горя у нее даже заболела голова.
Когда вернулся с работы Генин папа, мама сейчас же рассказала ему обо всем.
Услыхав такую новость, папа ужасно расстроился и разволновался.
Мама принялась успокаивать его, но он не хотел успокаиваться и метался по комнате, как разъяренный тигр.
— Подумать только! — кричал он, хватаясь за голову руками. — Значит, он только и делал, что катался на санках, а нам говорил, что ходит собирать лом.
Так врать, а!
Хорошо воспитали сыночка, нечего сказать!
— Но мы же не учили его обманывать! — сказала мама.
— Этого еще не хватало! — ответил папа. — Ну, пусть он только вернется, я ему покажу!
Однако Гена долго не приходил.
В этот день он ушел со своим другом Гошей далеко, в парк культуры, и они катались там на берегу реки с откосов.
Это было очень увлекательное занятие, и они никак не могли накататься досыта.
Было совсем поздно, когда Гена наконец явился домой.
Он с головы до ног извалялся в снегу и дышал от усталости, словно лошадь.
Его круглое лицо так и пылало жаром, шапка налезла на глаза, и, для того чтоб хоть что-нибудь видеть, ему приходилось запрокидывать назад голову.
Мама и папа тут же подбежали к нему и стали помогать снять пальто, а когда сняли, от Гены повалил кверху пар.
— Бедненький!
Ишь как натрудился-то! — сказал папа. — У него вся рубашка мокрая!
— Да, — сказал Гена. — Сегодня я сто пятьдесят килограммов железа собрал.
— Сколько, сколько?
— Сто пятьдесят.
— Ну, герой! — развел руками отец. — Надо подсчитать, сколько всего получится.
Папа взял свою записную книжечку и стал подсчитывать:
— В первый день ты собрал сорок три килограмма, на следующий еще пятьдесят, — вместе девяносто три, на третий день шестьдесят четыре — получится сто пятьдесят семь, потом еще шестьдесят девять — это будет... это будет...
— Двести двадцать шесть, — подсказал Гена.
— Правильно! — подтвердил папа. — Считаем дальше...
Так он считал, считал, и у него получилась целая тонна, да еще с лишним.
— Смотри, — с удивлением сказал он. — Целую тонну железа собрал!
Это ж надо!
Кто же ты теперь у нас?
— Наверное, отличник или ударник, не знаю точно, — ответил Гена.
— Не знаешь?
А я знаю! — закричал вдруг отец и стукнул кулаком по столу. — Ты плут!
Мошенник!
Трутень ты, вот кто!
Тунеядец!
— Какой тунеядец? — заикаясь от испуга, спросил Гена.
— Не знаешь, какие тунеядцы бывают?
— Не-не-не знаю.
— Ну, это те, которые сами не трудятся, а норовят устроиться так, чтоб за них другие работали.
— Я не норовю... не норовлю, — пролепетал Гена.
— Не норовишь? — закричал отец страшным голосом. — А кто каждый день на санках катается, а дома врет, будто лом собирает?
Где записка?
Признавайся, негодный!
— Какая записка?
— Будто не знаешь!
Записка, которую тебе Антонина Ивановна дала.
— У меня нет.
— Где же она?
— Я ее в мусоропровод выбросил.
— А, в мусоропровод! — загремел отец и стукнул кулаком по столу с такой силой, что зазвенела посуда. — Тебе для того дали записку, чтоб ты ее в мусоропровод бросал?
— Ну, успокойся, пожалуйста, — взмолилась мама. — До смерти перепугаешь ребенка.
— Перепугаешь его!
Как же!
Он сам кого хочешь перепугает.
Подумать только — так врать!
Тонну железа собрал!
На Доску почета повесили!
Это же позор!
Как я буду людям в глаза смотреть!
— Зачем же кричать?
Его наказать надо, а кричать — это непедагогично.
У ребенка может пропасть аппетит, — сказала мама.
— Думаю, что аппетит у него не пропадет, — сказал папа, — а что его наказать следует, это я и сам знаю.
Папа еще долго стыдил Гену.
Гена просил у него прощения, клялся, что теперь ни за что не будет на санках кататься и всегда будет собирать лом.
Но отец не согласился его простить.
Кончилось дело тем, что Гена был крепко наказан.
Как был наказан, говорить ни к чему.
Каждый сам знает, какие наказания бывают.
В общем, наказали его, и все.
А в этот год Гена на самом деле уже не катался больше на санках, так как зима скоро кончилась и снег растаял.
Но и железный лом ему тоже не пришлось собирать, потому что учебный год подошел к концу и ребятам нужно было усиленно заниматься, чтоб перейти в следующий класс с хорошими отметками.
У них в школе в этот год никто больше не собирал железного лома.
Носов Н. Н.
КЛЯКСА
Я расскажу вам про Федю Рыбкина, о том, как он насмешил весь класс.
У него была привычка смешить ребят.
И ему было все равно: перемена сейчас или урок.
Так вот.
Началось это с того, что Федя подрался с Гришей Копейкиным из-за флакончика туши.
Только если сказать по правде, то никакой драки тут не было.
Никто никого не бил.
Они просто вырывали друг у друга из рук флакончик, а тушь из него выплеснулась, и одна капля попала Феде на лоб.
От этого на лбу у него получилась черная клякса величиной с пятак.
Сначала Федя рассердился, а потом он увидел, что ребята смеются, глядя на его кляксу, и решил, что это даже лучше.
И не стал смывать кляксу.
Скоро зазвонил звонок, пришла Зинаида Ивановна, и начался урок.
Все ребята оглядывались на Федю и потихоньку смеялись над его кляксой.
Феде очень нравилось, что он одним своим видом может смешить ребят.
Он нарочно сунул палец в флакончик и измазал нос тушью.
Тут уж никто без смеха не мог на него смотреть. В классе стало шумно.
Зинаида Ивановна сначала никак не могла понять, в чем тут дело, но она скоро заметила Федину кляксу и даже остановилась от удивления.
— Это чем ты лицо испачкал, тушью? — спросила она.
— Ага, — кивнул головой Федя.
— А какой тушью?
Этой?
Зинаида Ивановна показала на флакончик, который стоял на парте.
— Этой, — подтвердил Федя, и рот его разъехался чуть ли не до ушей.
Зинаида Ивановна надела на нос очки и с серьезным видом осмотрела черные пятна на лице Феди, после чего сокрушенно покачала головой.
— Напрасно ты это сделал, напрасно! — сказала она.
— А что? — забеспокоился Федя.
— Да, видишь ли, тушь эта химическая, ядовитая.
Она разъедает кожу.
От этого кожа сперва начинает чесаться, потом на ней вскакивают волдыри, а потом уже по всему лицу идут лишаи и язвочки.
Федя перепугался.
Лицо у него вытянулось, рот сам собою открылся.
— Я больше не буду мазаться тушью, — пролепетал он.
— Да уж думаю, что больше не будешь! — усмехнулась Зинаида Ивановна и продолжала урок.
Федя поскорей принялся стирать пятна туши носовым платком, потом повернул свое испуганное лицо к Грише Копейкину и спросил:
— Есть?
— Есть, — шепотом сказал Гриша.
Федя снова принялся тереть лицо платком, но черные пятна глубоко въелись в кожу и не стирались.
Гриша протянул Феде ластик и сказал:
— На вот.
У меня есть замечательная резинка.
Потри попробуй.
Если она тебе не поможет, то пиши пропало.
Федя принялся тереть лицо Гришиной резинкой, но и это не помогло.
Тогда он решил сбегать умыться и поднял руку.
Но Зинаида Ивановна, будто нарочно, не замечала его.
Он то вставал, то садился, то приподнимался на цыпочки, стараясь вытянуть руку как можно выше.
Наконец Зинаида Ивановна спросила, что ему нужно.
— Разрешите мне пойти умыться, — попросил жалобным голосом Федя.
— А что, уже чешется лицо?
— Нет, — замялся Федя. — Кажется, еще не чешется.
— Ну, тогда посиди.
На переменке успеешь умыться.
Федя сел на место и снова принялся тереть лицо промокашкой.
— Чешется? — озабоченно спрашивал Гриша.
— Н-нет, кажется, не чешется...
Нет, кажется, чешется.
Не разберу, чешется или не чешется.
Кажется, уже чешется!
Ну-ка, посмотри, нет еще волдырей?
— Волдырей еще нет, а вокруг уже все покраснело, — шепотом сказал Гриша.
— Покраснело? — испугался Федя. — Отчего же покраснело?
Может быть, уже волдыри начинаются или язвочки?
Федя снова стал поднимать руку и просить Зинаиду Ивановну отпустить его умыться.
— Чешется! — хныкал он.
Теперь ему было не до смеха.
А Зинаида Ивановна говорила:
— Ничего.
Пусть почешется.
Зато в другой раз не станешь мазать лицо чем попало.
Федя сидел как на иголках и все время хватался за лицо руками.
Ему стало казаться, что лицо на самом деле стало чесаться, а на месте пятен уже начинают вздуваться шишки.
— Ты лучше не три, — посоветовал ему Гриша.
Наконец прозвонил звонок.
Федя первым выскочил из класса и во всю прыть побежал к умывальнику.
Там он всю перемену тер лицо мылом, а весь класс над ним потешался.
Наконец он начисто оттер пятна туши и целую неделю после того ходил серьезным.
Все ждал, что на лице волдыри вскочат.
Но волдыри так и не вскочили, а за эту неделю Федя даже разучился на уроках смеяться.
Теперь смеется только на переменках, да и то не всегда.
Носов Н. Н.
ФЕДИНА ЗАДАЧА
Раз как-то зимой Федя Рыбкин пришел с катка.
Дома никого не было.
Младшая сестра Феди, Рина, уже успела сделать уроки и пошла играть с подругами.
Мать тоже куда-то ушла.
— Вот и хорошо! — сказал Федя. — По крайней мере, никто не будет мешать делать уроки.
Он включил телевизор, достал из сумки задачник и стал искать заданную на дом задачу.
— Передаем концерт по заявкам, — объявил он.
— Концерт — это хорошо, — сказал Федя. — Веселей будет делать уроки.
Он отрегулировал телевизор, чтоб было погромче слышно, и сел за стол.
— Ну-ка, что тут нам на дом задано?
Задача номер шестьсот тридцать девять?
Так...
"На мельницу доставили четыреста пятьдесят мешков ржи, по восемьдесят килограммов в каждом..."
Вместо диктора на экране появился певец в черном костюме и запел густым рокочущим басом:
— Вот какой противный король! — сказал Федя. — Блоха ему, видите ли, милей родного брата!
Он почесал кончик носа и принялся читать задачу сначала:
— "На мельницу доставили четыреста пятьдесят мешков ржи, по восемьдесят килограммов в каждом.
Рожь смололи, причем из шести килограммов зерна вышло пять килограммов муки..."
Ха-ха! — засмеялся певец и продолжал петь:
— Ишь что еще выдумал! — воскликнул Федя. — Блохе — кафтан!
Интересно, как портной его шить будет?
Блоха ведь маленькая!
Он прослушал песню до конца, но так и не узнал, как портной справился со своей задачей.
В песне ничего про это не говорилось.
— Плохая песня, — решил Федя и опять принялся читать задачу: — "На мельницу доставили четыреста пятьдесят мешков ржи, по восемьдесят килограммов в каждом.
, — запел певец снова.
— Интересно, кто такой титулярный советник? — сказал Федя. — Гм!
Он потер обеими руками уши, словно они у него замерзли, и, стараясь не обращать внимания на пение, принялся читать задачу дальше:
— Так.
"...Из шести килограммов зерна вышло пять килограммов муки.
Сколько понадобилось машин для перевозки всей муки, если на каждой машине помещалось по три тонны муки?"
Пока Федя читал задачу, песенка про титулярного советника кончилась и началась другая:
Эта песенка очень понравилась Феде.
Он даже забыл про задачу и стал пристукивать карандашом по столу в такт.
— Хорошая песня! — одобрил он, когда пение кончилось. — Так...
О чем тут у нас говорится?
"На мельницу доставили четыреста пятьдесят мешков ржи..."
, — послышался высокий мужской голос из телевизора.
— Ну, гремит и пусть гремит, — сказал Федя. — Нам-то какое дело?
Нам надо задачу решать.
На чем тут мы остановились?
Так...
"Для дома отдыха купили двадцать одеял и сто тридцать пять простынь за двести пятьдесят шесть рублей.
Сколько денег уплатили за купленные одеяла и простыни в отдельности..."
Позвольте!
Откуда тут еще одеяла с простынями взялись?
У нас разве про одеяла?
Тьфу, черт!
Да это не та задача!
Где же та?..
А, вот она!
"На мельницу доставили четыреста пятьдесят мешков ржи..."
— Опять про колокольчик! — воскликнул Федя. — На колокольчиках помешались!
Так... в каждом мешке... рожь смололи, причем из шести килограммов муки вышло пять килограммов зерна...
То есть муки вышло, а не зерна!
Совсем запутали!
— Тьфу! — плюнул Федя. — Прямо деваться от колокольчиков некуда!
Хоть из дому беги, с ума можно сойти!..
Из шести килограммов зерна вышло пять килограммов муки, и спрашивается, сколько понадобилось машин для перевозки всей муки...
— Очень нам нужно еще алмазы считать!
Тут мешки с мукой никак не сосчитаешь!
Прямо наказание какое-то!
Двадцать раз прочитал задачу — и ничего не понял!
Пойду лучше к Юре Сорокину, попрошу, чтоб растолковал.
Федя Рыбкин взял под мышку задачник, выключил телевизор и пошел к своему другу Сорокину.
Носов Н. Н.
НАХОДЧИВОСТЬ
Мы с Вовкой сидели дома, за то что разбили сахарницу.
Мама ушла, а к нам пришел Котька и говорит:
— Давайте играть во что-нибудь.
— Давайте в прятки, — говорю я.
— У, да здесь и прятаться негде! — говорит Котька.
— Почему — негде?
Я так спрячусь, что ты вовек не найдешь.
Надо только находчивость проявить.
— А ну-ка, спрячься.
Найду в два счета.
Котька пошел в коридор и стал считать до двадцати пяти.
Вовка побежал в комнату, а я в чулан.
В чулане лежала рогожка.
Я залез под нее и свернулся на полу комочком.
Вот Котька сосчитал до двадцати пяти и пошел искать.
Вовку он сразу нашел под кроватью и стал меня искать.
Обыскал всю комнату и кухню.
Зашел в чулан, остановился возле меня и говорит:
— Тут кастрюли какие-то, стул сломанный, рогожка старая.
Никого нет!
Потом вернулся в комнату и спрашивает:
— Где он?
Ты не видал, Вовка?
— Может, в шкафу сидит? — говорит Вовка. — Ну-ка, открой шкаф...
Нету!
— Может быть, в буфет забрался?..
Нету!
Куда же он делся?
— Знаю! — закричал Вовка. — Он в сундуке!
— Правильно!
Больше ему негде быть.
Как мы раньше не догадались!
Они подбежали к сундуку и принялись открывать крышку, но она не открывалась.
— Закрыта, — говорит Котька.
— А может, он изнутри держит?
Они стали стучать по крышке и кричать:
— Вылезай!
— Давай перевернем сундук, — говорит Вовка. — Ну-ка, подхватывай с той стороны!
Ра-а-а-зом!
Бух!
Сундук перевернулся, даже пол задрожал.
— Нет, наверное, его там нету, — говорит Котька. — Не может же он вверх ногами сидеть!
— Должно быть, он в кухне под печкой, — ответил Вовка.
Они побежали на кухню и стали тыкать кочергой под печку.
— Вылезай!
Теперь все равно попался!
Я насилу удержался от смеха.
— Постой, — говорит Вовка. — Я, кажется, кого-то поймал.
— Ну-ка, тащи его!
— Сейчас, зацеплю кочергой только...
Есть!
Ну-ка, посмотрим, кто это...
Тьфу!
Старые валенки!..
Где же его искать?
— Не знаю.
Я не играю больше.
Выходи! — закричал Котька. — Игра окончена!
Не хочешь, ну и сиди себе!
Они вернулись в комнату.
— Может быть, он в комоде? — спрашивает Вовка.
Послышался скрип.
— Ну что ты ищешь в комоде!
Разве в ящике спрячешься? — рассердился Котька и пошел в коридор.
— Почему не спрячешься?
Надо проверить, — ответил Вовка.
Он долго скрипел ящиками и вдруг закричал:
— Котька, иди сюда!
— Нашел? — отозвался Котька.
— Нет, я не могу вылезти.
— Откуда?
— Из комода.
Я в комоде сижу.
— Зачем же ты залез в комод?
— Я хотел проверить, можно спрятаться в ящике или нет, а ящик перекосился, и я не могу вылезть.
Тут я не выдержал и громко расхохотался.
Котька услышал и бросился искать меня.
— Вытащи меня сначала! — взмолился Вовка.
— Да не кричи ты!
Я не разберу, где это он смеется.
— Вытащи меня!
Мне здесь в ящике страшно!
Котька выдвинул ящик и помог Вовке выбраться.
Они вместе побежали в чулан.
Котька споткнулся об меня и упал.
— Еще эту рогожку какой-то дурак здесь бросил! — закричал он и со злости как хватит меня ногой.
Я как заору!
Вылез из-под рогожки.
— Ты чего дерешься?
Он увидел меня и обрадовался.
— Ага!
Попался! — и побежал в коридор. — Тра-та-та!
Я говорю:
— Можешь не трататакать, я не играю больше.
Это не игра, чтоб драться.
Прихожу в комнату...
Батюшки!
Все разворочено.
Шкафы открыты, из комода ящики вытащены, белье на полу кучей, сундук вверх дном!
Пришлось нам целый час после этого убирать комнату.
Носов Н. Н.
НАШ КАТОК
Осенью, когда стукнул первый мороз и земля сразу промерзла чуть ли не на целый палец, никто не поверил, что уже началась зима.
Все думали, что скоро опять развезет, но мы с Мишкой и Костей решили, что сейчас самое время начинать делать каток.
Во дворе у нас был садик не садик, а так, не поймешь что, просто две клумбы, а вокруг газончик с травой, и все это заборчиком отгорожено.
Мы решили сделать каток в этом садике, потому что зимой клумбы все равно никому не видны.
Костя сказал:
— Только надо, ребята, сначала получить разрешение у управдома.
Иначе и начинать нельзя.
Дворничиха все равно ничего делать не даст.
— А вдруг управдом не позволит? — сказал Мишка. — Летом просили волейбольную площадку устроить — не разрешил, зверь такой!
— Я думаю, разрешит, — сказал Костя. — Дмитрий Савельевич хороший человек.
Только с ним надо дипломатично поговорить.
— Это как — дипломатично? — не понял Мишка.
— Ну, значит, вежливо.
Взрослые любят, чтоб с ними вежливо разговаривали; а такие слова, как "зверь", никому не могут понравиться.
— Что ты! — замахал Мишка руками. — Да разве я такие слова когда говорю?
Это я ведь за глаза только.
— "За глаза"! — усмехнулся Костя. — Ты в глаза еще и не такое скажешь!
Я тебя хорошо изучил.
Вот придем в домоуправление, так ты уж лучше молчи, я сам поговорю с управдомом как надо.
Мишка говорит:
— Ладно.
Мы тут же отправились в домоуправление.
На наше счастье, управдом оказался на месте.
Он сидел за столом, заваленным ворохом разных бумажек.
Посреди этого вороха лежала тетрадка.
Левой рукой управдом водил по цифрам, которые были в тетрадке, а правой что-то записывал.
— Здравствуйте, Дмитрий Савельевич, — сказал Костя вежливо.
— Здравствуй, дружок, здравствуй! — Управдом даже не обратил на нас внимания и продолжал водить пальцем по цифрам.
— Мы к вам, Дмитрий Савельевич.
— Вижу, дружок, вижу.
Зачем пришли?
— Хотим немножко поговорить с вами, — продолжал Костя.
— Ну, говори, говори.
— Хотим спросить у вас.
— Спрашивай, спрашивай.
— Мы хотим спросить у вас, Дмитрий Савельевич, одну вещь: скажите, пожалуйста, вы должны вести у нас какую-нибудь спортивную работу?
— Какую это спортивную работу? — спросил Дмитрий Савельевич и, прижав пальцем цифру в тетрадке, посмотрел на нас поверх очков.
— Ну, как управдом, вы должны вести у нас спортивную работу.
Дмитрий Савельевич поставил карандашом отметку возле прижатой цифры, провел по голове рукой, будто хотел причесать волосы, и сказал:
— То есть, по-моему, это вы....
Вы сами должны вести спортивную работу.
— Мы это понимаем, — ответил Костя. — Мы сами должны вести спортивную работу.
А вот вы нам помогать будете?
Управдом наклонил набок голову, развел над столом руками:
— А что вы хотите сделать?
— Мы хотим устроить каток на зиму.
— А, хорошо, хорошо!
Делайте, что ж...
А где вы его хотите сделать?
Костя рассказал, что мы хотим разровнять в садике землю, полить водой и провести электричество, чтобы можно было кататься при свете.
Управдом одобрил наш план.
Он заметно повеселел, так как сначала испугался и подумал, что мы хотим заставить его самого вести спортивную работу, но, увидев, что от него ничего такого не требуется, сказал:
— Действуйте, ребятки, а если что понадобится, приходите ко мне.
— Вот что значит дипломатический разговор! — сказал Мишка, когда мы вышли от управдома. — Ты молодец, Костя.
Я теперь тоже так буду.
После этого мы сорганизовали ребят и сказали, что, кто не будет работать, того не пустим кататься.
Поэтому все рьяно взялись за дело.
Кто-то из ребят придумал разломать с одной стороны заборчик и отнести его шагов на десять в сторону, чтобы каток получился шире.
Все у нас шло очень ловко и хорошо, но только до тех пор, пока нашу работу не заметила Лелькина мама.
— Это что у вас за строительство? — спросила она. — Зачем разоряете садик?
Мы с Костей стали объяснять ей, что здесь будет каток.
— Ну каток, — говорит она. — А зачем же клумбы уничтожать?
Делайте себе каток вокруг клумб.
Мы с Костей хотели объяснить ей все вежливо, но тут в дело вмешался Мишка.
— Как же вокруг клумб кататься? — с презрением на лице сказал он. — Разве вы не видите, что они четырехугольные?
Или вы ничего не понимаете своей головой?
— Я-то своей головой все понимаю, — ответила Лелькина мама. — А вот ты, видно, не понимаешь.
Вот пойду скажу управдому, что вы здесь затеяли.
— Ха-ха! — сказал Мишка. — Идите.
И скажите.
И посмотрим, что вам управдом скажет.
От управдома Лелькина мама вернулась злая-презлая.
Видно, он объяснил ей, что разрешил нам делать каток.
Она больше ничего не сказала нам, но вместо этого стала говорить всем жильцам, что теперь маленьким детям даже погулять будет негде, а Григорию Кузьмичу из пятой квартиры наябедничала, что мы перенесли заборчик и теперь он не сможет выехать из гаража на своей автомашине.
Григорий Кузьмич моментально из дома выскочил и стал требовать, чтоб мы перенесли заборчик обратно.
Мы с Костей вежливо начали объяснять ему, что машина проедет, но тут снова вмешался Мишка.
— Смотрите, — закричал он, — сколько здесь для проезда места!
Разве вы не понимаете, что машина свободно проедет?
Должна же у вас голова хоть немного соображать?
Услышав такую грубость, Григорий Кузьмич страшно рассердился, привел управдома и стал доказывать, что заборчик надо поставить на место, а управдом стал доказывать, что заборчик может и здесь стоять.
Кончилось тем, что они поссорились и Григорий Кузьмич побежал писать на управдома жалобу, а управдом сказал нам:
— Имейте в виду, больше я ни с кем из-за вас ругаться не стану.
Если еще хоть кто-нибудь на вас пожалуется, запрещу делать каток!
— Это все ты виноват! — сказал Костя Мишке. — И что ты все лезешь со своими грубостями!
Не можешь говорить дипломатично — молчи!
— Я ведь дипломатично, — ответил Мишка.
В общем, из-за Мишки мы со всеми жильцами поссорились.
Все были недовольны нами и только и делали, что ворчали на нас.
Через несколько дней наступила оттепель, и работать нам стало легче.
Мы разровняли площадку, сделали по краям земляной бортик, даже заборчик покрасили и принялись за устройство электрического фонаря.
Деньги собрали со всех ребят, купили электрический шнур, лампочку и патрон.
Столб для фонаря у нас уже давно был.
Он остался после ремонта дома и лежал посреди двора.
Мы его врыли в землю, а проводку нам помог сделать дядя Сережа из девятой квартиры.
Такой хороший человек оказался.
Мы даже хотели про него написать в газету, но сначала некогда было, а потом как-то забыли.
И вот, когда все было сделано и наш фонарь готов был засиять над катком ярким светом, в дело вмешалась дворничиха тетя Даша.
— Вот что, ребятушки, — сказала она, — столб вам придется отдать, потому что на будущее лето он для ремонта понадобится.
Костя принялся доказывать ей, что столбу мы ничего плохого не сделаем, и в конце концов он, наверное, уговорил бы ее, но тут Мишка не выдержал.
— Постой, — говорит, — сейчас я ей все дипломатически объясню. — Он оттолкнул Костю и давай кричать: — Это что, по-вашему, столб?
А для чего, по-вашему, сделали столб?
По-вашему, столб сделали, чтоб он, дожидаясь ремонта, целую зиму под снегом гнил?
У вас что на плечах, голова или еще что-нибудь?
Кончилось тем, что тетя Даша рассердилась и побежала в домоуправление.
— Вот видишь, что ты наделал, — сказал Костя. — Управдом ведь предупредил, что больше терпеть не станет.
Все ребята на Мишку набросились.
— Из-за тебя, — говорят, — каток запретят!
Даром трудились только!
Мишка готов был рвать на себе волосы от досады.
— И как это у меня вырвалось? — убивался он.
Вдруг смотрим — тетя Даша обратно бежит, а за ней управдом.
Мишка увидел, уцепился руками за столб и как завоет:
— Не отдам столб, не отдам!
Я накоплю денег и заплачу вам за него.
Целую зиму не буду мороженого есть.
Управдом услышал и только рукой махнул.
— Ладно, — говорит, — берите себе этот столб.
И ушел.
А тетя Даша увидела, что у нее ничего не вышло, и говорит:
— Хорошо же!
Мы еще поговорим с вами!
И вот потянулись самые тяжелые дни.
Две недели подряд стояла оттепель, даже легонького морозца не было.
Снег иногда падал, но тут же таял и только разводил слякоть.
Мы с Мишкой начали думать, что в этом году уже совсем не будет зимы, и приходили в отчаяние.
Наконец ударил долгожданный мороз.
И тут у нас начались новые приключения.
Никто не хотел нам давать воды для катка.
Сначала мы пошли к тете Даше и стали просить, чтоб она дала нам свой дворницкий шланг, чтобы полить каток из шланга, по она не дала.
Говорит:
— Я вообще против вашего катка.
Весной растает, а убирать мне!
Все жильцы против катка.
Вот мы напишем управдому заявление, чтоб разорил.
Мы говорим:
— Не даете, мы и без вас польем.
Каток замерзнет, сами придете к нам кататься.
— И не приду!
А замерзнет, так я его золой посыплю, все равно никто не будет кататься.
Мы стали таскать воду ведрами из кухни шестой квартиры, но нас скоро оттуда прогнали: сказали, что мы нанесли им грязи.
А какая там грязь, когда во дворе никакой грязи не было!
Стали мы таскать воду из первой квартиры, но нас и оттуда выгнали.
Мы пошли в четвертую, нас стали и оттуда гнать.
Тут Мишка вспомнил, что у дяди Андрея из двадцатой квартиры есть маленький шланг.
Мы все видели, как дядя Андрей обмывал летом из этого шланга свой мотоцикл.
Мы пошли и попросили у него этот шланг.
И какой оказался человек добрый!
Дал шланг и даже сказал, что пусть будет у нас до конца зимы.
Бывают же такие люди на свете!
Мы про него тоже решили написать в газету, но потом тоже почему-то забыли.
Все было как-то не до того.
Завладев шлангом, мы пошли на кухню четвертой квартиры.
Там два водопроводных крана.
Мишка сказал:
— Здесь мы никому не помешаем: к одному крану привернем шланг, а из другого пусть жильцы берут воду.
Мы присоединили шланг к крану и принялись поливать каток.
Сначала дело шло хорошо.
Струя воды с силой била из шланга и доставала во все уголки площадки.
Мишка держал шланг обеими руками и улыбался во всю ширину лица.
Струя шипела, трещала, так что у всех становилось радостно на душе.
Неожиданно произошла задержка: струя вдруг стала слабее, потом словно увяла и совсем перестала течь.
— Что такое? — удивился Мишка. — Наверно, шланг отскочил от крана.
Прибежали на кухню.
Шланг на месте, а вода не течет.
Смотрим — кран закрыт.
— Что за ехидство? — говорит Мишка. — Кому это понадобилось привернуть кран?
Отвернули мы кран, стали поливать снова.
Вдруг опять — стоп! — не течет вода.
Прибегаем на кухню, снова никого нет, а кран привернут.
И так несколько раз.
Наконец мы догадались поставить у крана стражу, и только после этого дело пошло на лад.
Поздней ночью мы кончили поливать каток, но так и не узнали, кто придумал это озорство с краном.
За ночь вода замерзла крепко-накрепко.
На следующий день состоялось торжественное открытие катка.
Все ребята собрались вокруг.
Лед блестел, что твое зеркало.
Мишка первый выехал на середину льда.
— Каток объявляю открытым! — закричал он и тут же шлепнулся.
Все, как по команде, бросились на лед, и пошло катание.
Катались и на коньках и без коньков.
Все смеялись и падали.
Коньки звенели и с шипением резали лед.
Катались даже те, которые не строили катка, но мы им не запрещали.
Хотелось, чтоб в такой день все были радостные и счастливые.
Даже взрослые вышли во двор и смотрели на наше веселье.
А управдом Дмитрий Савельевич тоже пришел и сказал:
— Вот куплю себе коньки и буду приходить по вечерам кататься.
Вспомню молодость!
Потом он на самом деле купил коньки и часто ночью, когда ребята уже давно спали, приходил и катался на нашем катке.
Настолько хороший человек оказался, что хотелось написать о нем в газету!
Наш каток был хороший, большой и крепкий.
Про него ничего нельзя было сказать плохого.
Но скоро катающихся оказалось так много, что всем не хватало места.
И вот Мишка, чтоб разгрузить каток, придумал меру: у кого двойка — не пускать на каток, пока не исправит.
С тех пор каждый, кто приходил кататься, должен был показать свой дневник.
Некоторым двоечникам пришлось подтянуться.
Кончилось дело тем, что Мишка сам схватил двоечку по русскому языку.
Уж очень он увлекся катанием.
После школы он даже не пошел на каток.
Ему стыдно было показывать свой дневник ребятам.
В этот день на катке шла игра в хоккей.
Многие взрослые пришли посмотреть на нашу игру.
Все глядели на нас, и никто не ругался.
Даже тетя Даша смотрела и ласково улыбалась.
Она была довольна, что ее маленький Шурик играет вместе со старшими ребятами и никто не прогоняет его.
Когда хоккейныи мячик выскакивал с катка за бортик, она поднимала его и бросала обратно на лед.
Вдруг Глебкина мама заметила, что среди играющих нет Мишки.
— Слушайте, где же Миша? — спросила она. — Строил, строил каток, асам не катается.
Может быть, он болен?
— Надо бы проведать его, — сказала Лелькина мама.
Они обе решили пойти проведать Мишку.
Я пошел проводить их.
Когда мы пришли, Мишка сидел за столом и делал уроки.
— Почему же ты, Миша, не катаешься? — спросила Глебкина мама.
Мишка сказал, что ему задали много уроков и сегодня он на каток не пойдет.
— Ты хороший мальчик, — сказала Глебкина мама. — Это вы хорошее дело придумали — устроить каток.
А Лелькина мама сказала:
— С катком и родителям стало гораздо спокойнее.
В прошлую зиму моя Лелечка каталась на улице и чуть не попала под автомобиль.
В прошлом году все ребята катались на улице, а теперь их на улицу и калачом не заманишь.
Все липнут к этому катку, как не знаю к чему!
Они поговорили между собой и ушли.
— Вот видишь! — сказал Мишка. — А помнишь, как все нас ругали, говорили — золой засыплют, не давали нам шланг, не давали воды!
А теперь сами благодарят.
Да ладно, — махнул он рукой. — Что с них спрашивать!
Мне было жалко, что Мишка не может пойти на каток.
Я тоже решил не кататься в этот день, а вместо этого засесть за уроки, потому что и у меня кое-что было сильно запущено.
Я пошел домой и занимался до поздней ночи, сделал уроки как следует, а когда все было выучено, я, вместо того чтоб лечь спать, нацепил коньки и вышел во двор.
Над нашим катком ярко горела лампочка.
Вокруг стояли деревья с белыми, точно сахарными, веточками.
Сверху падали крупные хлопья снега и мягко ложились на лед.
А среди этих хлопьев кружилась по катку маленькая фигурка.
Я присмотрелся получше и увидел, что эта фигурка был просто Мишка.
Он тоже, вроде меня, не мог прожить ни одного дня без катка.
Недавно в вечерней газете писали, что первым в этом сезоне открылся каток динамовцев на Петровке.
Но это неправда!
Первый каток в эту зиму был открыт у нас во дворе.
Он начал работать на полторы недели раньше, чем каток на Петровке, только никто не догадался написать об этом в газету.
Носов Н. Н.
ЗАМАЗКА
Однажды стекольщик замазывал на зиму рамы, а Костя и Шурик стояли рядом и смотрели.
Когда стекольщик ушел, они отковыряли от окон замазку и стали лепить из нее зверей.
Только звери у них не получились.
Тогда Костя слепил змею и говорит Шурику:
— Посмотри, что у меня получилось.
Шурик посмотрел и говорит:
— Ливерная колбаса.
Костя обиделся и спрятал замазку в карман.
Потом они пошли в кино.
Шурик все беспокоился и спрашивал:
— Где замазка?
А Костя отвечал:
— Вот она, в кармане.
Не съем я ее!
В кино они взяли билеты и купили два мятных пряника.
Вдруг зазвонил звонок.
Костя бросился занимать место, а Шурик где-то застрял.
Вот Костя занял два места.
На одно сел сам, а на другое положил замазку.
Вдруг пришел незнакомый гражданин и сел на замазку.
Костя говорит:
— Это место занято, здесь Шурик сидит.
— Какой такой Шурик?
Здесь я сижу, — сказал гражданин.
Тут прибежал Шурик и сел рядом с другой стороны.
— Где замазка? — спрашивает.
— Тише! — прошептал Костя и покосился на гражданина.
— Кто это? — спрашивает Шурик.
— Не знаю.
— Чего ж ты его боишься?
— Он на замазке сидит.
— Зачем же ты отдал ему?
— Я не давал, а он сел.
— Так забери!
Тут погас свет и началось кино.
— Дяденька, — сказал Костя, — отдайте замазку.
— Какую замазку?
— Которую мы из окна выковыряли.
— Из окна выковыряли?
— Ну да.
Отдайте, дядя!
— Да я ведь не брал у вас!
— Мы знаем, что не брали.
Вы сидите на ней.
— Сижу?!
— Ну да.
Гражданин подскочил на стуле.
— Чего ж ты раньше молчал, негодный?
— Так я ведь говорил вам, что место занято.
— Когда же ты говорил?
Когда я сел уже!
— Откуда же я знал, что вы сядете?
Гражданин встал и принялся шарить на стуле.
— Ну, где же ваша замазка, злодеи? — проворчал он.
— Постойте, вот она! — сказал Костя.
— Где?
— Вот, на стуле размазалась.
Мы сейчас счистим.
— Счищайте скорей, негодные! — кипятился гражданин.
— Садитесь! — кричали на них сзади.
— Не могу, — оправдывался гражданин. — У меня тут замазка.
Наконец ребята соскоблили замазку.
— Ну, теперь хорошо, — сказали они. — Садитесь.
Гражданин сел.
Стало тихо.
Костя уже хотел смотреть кино, но тут послышался шепот Шурика:
— Ты уже съел свой пряник?
— Нет еще.
А ты?
— Я тоже нет.
Давай есть.
— Давай.
Послышалось чавканье.
Костя вдруг плюнул и прохрипел:
— Послушай, у тебя пряник вкусный?
— Угу.
— А у меня невкусный.
Мягкий какой-то.
Наверное, растаял в кармане.
— А замазка где?
— Замазка вот, в кармане...
Только постой!
Это не замазка, а пряник.
Тьфу!
В темноте перепутал, понимаешь, замазку и пряник.
Тьфу!
То-то я гляжу, что она невкусная!
Костя со злости швырнул замазку на пол.
— Зачем же ты ее бросил? — спросил Шурик.
— А на что мне она?
— Тебе не нужна, а мне нужна, — проворчал Шурик и полез под стул искать замазку.
— Где же она? — сердился он. — Вот ищи теперь.
— Сейчас я найду, — сказал Костя и тоже исчез под стулом.
— Ай! — послышалось вдруг откуда-то снизу. — Дядя, пустите!
— Кто это там?
— Это я.
— Кто — я?
— Я, Костя.
Пустите меня!
— Да я ведь не держу тебя.
— Вы мне на руку наступили!
— Чего ж ты полез под стул?
— Я замазку ищу.
Костя пролез под стулом и встретился с Шуриком нос к носу.
— Кто это? — испугался он.
— Это я, Шурик.
— А это я, Костя.
— Нашел?
— Ничего не нашел.
— И я не нашел.
— Давай лучше кино смотреть, а то все пугаются, в лицо ногами тыкают, думают — собака.
Костя и Шурик пролезли под стульями и уселись на свои места.
Перед ними на экране мелькнула надпись: "Конец".
Публика бросилась к выходу.
Ребята вышли на улицу.
— Что это за кино мы смотрели? — говорит Костя. — Я что-то ничего не разобрал.
— А я, думаешь, разобрал? — ответил Шурик. — Какая-то чепуха на постном масле.
Показывают же такие картины!
{Констанин Паустовскӧй @ Гожся лунъяс @ беллетристика @ К. Паустовскӧй. Гожся лунъяс @ 1949 @}
Константин Паустовский
Золотой линь
Когда в лугах покосы, то лучше не ловить рыбу на луговых озерах.
Мы знали это, но все-таки пошли на Прорву.
Неприятности начались сейчас же за Чертовым мостом.
Разноцветные бабы копнили сено.
Мы решили их обойти стороной, но бабы нас заметили.
— Куда, соколики? — закричали и захохотали бабы. — Кто удит, у того ничего не будет!
— На Прорву подались, верьте мне, бабочки! — крикнула высокая и худая вдова, прозванная Грушей-пророчицей. — Другой пути у них нету, у горемычных моих!
Бабы нас изводили все лето.
Сколько бы мы ни ловили рыбы, они всегда говорили с жалостью:
— Ну что ж, на ушицу себе наловили — и то счастье.
А мой Петька надысь десять карасей принес.
И до чего гладких — прямо жир с хвоста каплет!
Мы знали, что Петька принес всего двух худых карасей, но молчали.
С этим Петькой у нас были свои счеты: он срезал у Рувима английский крючок и выследил места, где мы прикармливали рыбу.
За это Петьку по рыболовным законам полагалось вздуть, но мы его простили.
Когда мы выбрались в некошеные луга, бабы стихли.
Сладкий конский щавель хлестал нас по груди.
Медуница пахла так сильно, что солнечный свет, затопивший рязанские дали, казался жидким медом.
Мы дышали теплым воздухом трав, вокруг нас гулко жужжали шмели и трещали кузнечики.
Тусклым серебром шумели над головой листья столетних ив.
От Прорвы тянуло запахом кувшинок и чистой холодной воды.
Мы успокоились, закинули удочки, но неожиданно из лугов приплелся дед по прозвищу «Десять про́центов».
— Ну, как рыбка? — спросил он, щурясь на воду, сверкавшую от солнца. — Ловится?
Всем известно, что на рыбной ловле разговаривать нельзя.
Дед сел, закурил махорку и начал разуваться.
Он долго рассматривал рваный лапоть и шумно вздохнул:
— Изодрал лапти на покосе вконец.
Не-ет, нынче клевать у вас не будет, нынче рыба заелась — шут ее знает, какая ей насадка нужна.
Дед помолчал.
У берега сонно закричала лягушка.
— Ишь стрекочет, — пробормотал дед и взглянул на небо.
Тусклый розовый дым висел над лугом.
Сквозь этот дым просвечивала бледная синева, а над седыми ивами висело желтое солнце.
— Сухомень! — вздохнул дед. — Надо думать, к вечеру хороший дождь натянет.
Мы молчали.
— Лягва тоже не зря кричит, — объяснил дед, слегка обеспокоенный нашим угрюмым молчанием. — Лягва, милок, перед грозой завсегда тревожится, скачет куды ни попало.
Надысь я ночевал у паромщика, уху мы с ним в казанке варили у костра, и лягва — кило в ней было весу, не меньше — сиганула прямо в казанок, там и сварилась.
Я говорю: «Василий, остались мы с тобой без ухи», — а он говорит: «Черта ли мне в той лягве!
Я во время германской войны во Франции был, и там лягву едят почем зря.
Ешь, не пужайся».
Так мы ту уху и схлебали.
— И ничего? — спросил я. — Есть можно?
— Скусная пища, — ответил дед, прищурился, подумал. — Хошь, я тебе пиджак из лыка сплету?
Я сплел, милок, из лыка цельную тройку — пиджак, штаны и жилетку — для Всесоюзной выставки.
Супротив меня нет лучшего лапотника на весь колхоз.
Дед ушел только через два часа.
Рыба у нас, конечно, не клевала.
Ни у кого в мире нет столько самых разнообразных врагов, как у рыболовов.
Прежде всего — мальчишки.
В лучшем случае они будут часами стоять за спиной и оцепенело смотреть на поплавок.
В худшем случае они начнут купаться поблизости, пускать пузыри и нырять, как лошади.
Тогда надо сматывать удочки и менять место.
Кроме мальчишек, баб и болтливых стариков, у нас были враги более серьезные: подводные коряги, комары, ряска, грозы, ненастье и прибыль воды в озерах и реках.
Ловить в кряжистых местах было очень заманчиво, там пряталась крупная и ленивая рыба.
Брала она медленно и верно, глубоко топила поплавок, потом запутывала леску о корягу и обрывала ее вместе с поплавком.
Тонкий комариный зуд приводил нас в трепет.
Первую половину лета мы ходили все в крови и опухолях от комариных укусов.
В безветренные жаркие дни, когда в небе сутками стояли на одном месте все те же пухлые, похожие на вату облака, в заводях и озерах появлялась мелкая водоросль, похожая на плесень, — ряска.
Вода затягивалась липкой зеленой пленкой, такой толстой, что даже грузило ее не могло пробить.
Перед грозой рыба переставала клевать.
Она боялась грозы, затишья, когда земля глухо дрожит от далекого грома.
В ненастье и во время прибыли воды клева не было.
Но зато как хороши были туманные и свежие утра, когда тени деревьев лежали далеко на воде и под самым берегом ходили стаями неторопливые пучеглазые голавли!
В такие утра стрекозы любили садиться на перяные поплавки, и мы с замиранием сердца смотрели, как поплавок со стрекозой вдруг медленно и косо шел в воду, стрекоза взлетала, замочив свои лапки, а на конце лески туго ходила по дну сильная и веселая рыба.
Как хороши были красноперки, падавшие живым серебром в густую траву, прыгавшие среди одуванчиков и кашки!
Хороши были закаты в полнеба над лесными озерами, тонкий дым облаков, холодные стебли лилий, треск костра, кряканье диких уток.
Дед оказался прав: к вечеру пришла гроза.
Она долго ворчала в лесах, потом поднялась к зениту пепельной стеной, и первая молния хлестнула в далекие стога.
Мы просидели в палатке до ночи.
В полночь дождь стих.
Мы разожгли большой костер и обсохли.
В лугах печально кричали ночные птицы, и белая звезда переливалась над Прорвой в предутреннем небе.
Я задремал.
Разбудил меня крик перепела.
— Пить пора!
Пить пора!
Пить пора! — кричал он где-то рядом, в зарослях шиповника и крушины.
Мы спустились с крутого берега к воде, цепляясь за корни и травы.
Вода блестела, как черное стекло.
На песчаном дне были видны дорожки, проложенные улитками.
Рувим закинул удочку недалеко от меня.
Через несколько минут я услышал его тихий призывный свист.
Это был наш рыболовный язык.
Короткий свист три раза значил: «Бросайте все и идите сюда».
Я осторожно подошел к Рувиму.
Он молча показал мне на поплавок.
Клевала какая-то странная рыба.
Поплавок качался, осторожно ерзал то вправо, то влево, дрожал, но не тонул.
Он стал наискось, чуть окунулся и снова вынырнул.
Рувим застыл — так клюет только очень крупная рыба.
Поплавок быстро пошел в сторону, остановился, выпрямился и начал медленно тонуть.
— Топит, — сказал я. — Тащите!
Рувим подсек.
Удилище согнулось в дугу, леска со свистом врезалась в воду.
Невидимая рыба туго и медленно водила леску по кругам.
Солнечный свет упал на воду сквозь заросли ветел, и я увидел под водой яркий бронзовый блеск: это изгибалась и пятилась в глубину пойманная рыба.
Мы вытащили ее только через несколько минут.
Это оказался громадный ленивый линь со смуглой золотой чешуей и черными плавниками.
Он лежал в мокрой траве и медленно шевелил толстым хвостом.
Рувим вытер пот со лба и закурил.
Мы больше не ловили, смотали удочки и пошли в деревню.
Рувим нес линя.
Он тяжело свисал у него с плеча.
С линя капала вода, а чешуя сверкала так ослепительно, как золотые купола бывшего монастыря.
В ясные дни купола были видны за тридцать километров.
Мы нарочно прошли через луга мимо баб.
Бабы, завидев нас, бросили работу и смотрели на линя, прикрыв ладонями глаза, как смотрят на нестерпимое солнце.
Бабы молчали.
Потом легкий шепот восторга прошел по их пестрым рядам.
Мы шли через строй баб спокойно и независимо.
Только одна из них вздохнула и, берясь за грабли, сказала нам вслед:
— Красоту-то какую понесли — глазам больно!
Мы не торопясь пронесли линя через всю деревню.
Старухи высовывались из окон и глядели нам в спину.
Мальчишки бежали следом и канючили:
— Дядь, а дядь, где пымал?
Дядь, а дядь, на што клюнуло?
Дед «Десять про́центов» пощелкал линя по золотым твердым жабрам и засмеялся:
— Ну, теперь бабы языки подожмут!
А то у них все хахоньки да хихоньки.
Теперь дело иное, серьезное.
С тех пор мы перестали обходить баб.
Мы шли прямо на них, и бабы нам ласково кричали:
— Ловить вам не переловить!
Не грех бы и нам рыбки принести!
Так восторжествовала справедливость.
Последний черт
Дед ходил за дикой малиной на Глухое озеро и вернулся с перекошенным от страха лицом.
Он долго кричал по деревне, что на озере завелись черти.
В доказательство дед показывал порванные штаны: черт якобы клюнул деда в ногу, порвал рядно и набил на колене большую ссадину.
Деду никто не верил.
Даже сердитые старухи шамкали, что у чертей отродясь не было клювов, что черти на озерах не водятся и, наконец, что после революции чертей вообще нет и быть не может — большевики извели их до последнего корня.
Но все же бабы перестали ходить к Глухому озеру за ягодами.
Им стыдно было признаться, что на двадцатом году революции они боятся чертей, и потому в ответ на упреки бабы отвечали нараспев, пряча глаза:
— И-и-и, милай, ягод нынче нетути даже на Глухом озере.
Отродясь такого пустого лета не случалось.
Сам посуди: зачем нам зря ходить, лапти уродовать?
Деду не верили еще и потому, что он был чудак и неудачник.
Звали деда «Десять про́центов».
Кличка эта была для нас непонятна.
— За то меня так кличут, милок, — объяснил однажды дед, — что во мне всего десять про́центов прежней силы осталось.
Свинья меня задрала.
Ну и была ж свинья — прямо лев!
Как выйдет на улицу, хрюкнет — кругом пусто!
Бабы хватают ребят, кидают в избу.
Мужики выходят на двор не иначе как с вилами, а которые робкие, те и вовсе не выходят.
Прямо турецкая война!
Крепко дралась та свинья.
Ну, слухай, что дальше было.
Залезла та свинья ко мне в избу, сопит, зыркает на меня злым глазом.
Я ее, конечно, тяпнул костылем: «Иди, мол, милая, к лешему, ну тебя!»
Тут оно и поднялось!
Тут она на меня и кинулась!
Сшибла меня с ног; я лежу, кричу в голос, а она меня рветь, она меня терзаеть!
Васька Жуков кричит: «Давай пожарную машину, будем ее водой отгонять, потому ныне убивать свиней запрещено!»
Народ толчется, голосит, а она меня рвет, она меня терзает!
Насилу мужики меня цепами от нее отбили.
В больнице я лежал.
Доктор прямо удивился.
«От тебя, говорит, Митрий, по медицинской видимости, осталось не более как десять про́центов».
Теперь так и перебиваюсь на эти про́центы.
Вот она какая, жизня наша, милок!
А свинью ту убили разрывной пулей: иная ее не брала.
Вечером мы позвали деда к себе — расспросить о черте.
Пыль и запах парного молока висели над деревенскими улицами — с лесных полян пригнали коров.
Бабы кричали у калиток, заунывно и ласково скликая телят:
— Тялуш, тялуш, тялуш!..
Дед рассказал, что черта он встретил на протоке у самого озера.
Там он кинулся на деда и так долбанул клювом, что дед упал в кусты малины, завизжал не своим голосом, а потом вскочил и бежал до самого Горелого болота.
— Чуть сердце не хряснуло.
Вот какая получилась завертка!
— А какой из себя этот черт?
Дед заскреб затылок.
— Ну, вроде птица, — сказал он нерешительно. — Голос вредный, сиплый, будто с простуды.
Птица не птица, пес его разберет.
— Не сходить ли нам на Глухое озеро?
Все-таки любопытно, — сказал Рувим, когда дед ушел, попив чаю с баранками.
— Тут что-то есть, — ответил я, — хотя этот дед и считается самым пустяковым стариком от Спас-Клепиков до Рязани.
Вышли на следующий же день.
Я взял двустволку.
На Глухое озеро мы шли впервые и потому прихватили с собой провожатым деда.
Он сначала отказывался, ссылаясь на свои «десять про́центов», потом согласился, но попросил, чтобы ему за это в колхозе выписали два трудовых дня.
Председатель колхоза, комсомолец Леня Рыжов, рассмеялся:
— Там видно будет!
Ежели ты у баб этой экспедицией дурь из головы выбьешь, тогда выпишу.
А пока шагай!
И дед, благословясь, зашагал.
В дороге о черте рассказывал неохотно, больше помалкивал.
— А он ест что-нибудь, черт? — спрашивал, посмеиваясь, Рувим.
— Надо полагать, рыбкой помаленьку питается, по земле лазит, ягоды жрет, — говорил, сморкаясь, дед. — Ему тоже промышлять чем-нибудь надо, даром что нечистая сила.
— А он черный?
— Поглядишь — увидишь, — отвечал загадочно дед. — Каким прикинется, таким себя и покажет.
Весь день мы шли сосновыми лесами.
Шли без дорог, перебирались через сухие болота — мшары, где нога тонула по колено в сухих коричневых мхах.
Жара густо настаивалась в хвое.
Кричали медведки.
На сухих полянах из-под ног дождем сыпались кузнечики.
Устало никла трава, пахло горячей сосновой корой и сухой земляникой.
В небе над верхушками сосен неподвижно висели ястребы.
Жара измучила нас.
Лес был накален, сух, и казалось, что он тихо тлеет от солнечного зноя.
Даже как будто попахивало гарью.
Мы не курили.
Мы боялись, что от первой же спички лес вспыхнет и затрещит, как сухой можжевельник, и белый дым лениво поползет к солнцу.
Мы отдыхали в густых чащах осин и берез, пробирались через заросли на сырые места и дышали грибным прелым запахом травы и корней.
Мы долго лежали на привалах и слушали, как шумят океанским прибоем вершины сосен, — высоко над головой дул медленный ветер.
Он был, должно быть, очень горяч.
Только к закату мы вышли на берег озера.
Безмолвная ночь осторожно надвигалась на леса глухой синевой.
Едва заметно, будто капли воды, блестели первые звезды.
Утки с тяжелым свистом летели на ночлег.
Озеро, замкнутое поясом непроходимых зарослей, поблескивало внизу.
По черной воде расплывались широкие круги: играла на закате рыба.
Ночь начиналась над лесным краем, долгие сумерки густели в чащах, и только костер трещал и разгорался, нарушая лесную тишину.
Дед сидел у костра и скреб пятерней худую грудь.
— Ну, где же твой черт, Митрий? — спросил я.
— Тама, — дед неопределенно махнул рукой в заросли осинника. — Куда рвешься?
Утром искать будем.
Нынче дело ночное, темное, — погодить надо.
На рассвете я проснулся.
С сосен капал теплый туман.
Дед сидел у костра и торопливо крестился.
Мокрая его борода мелко дрожала.
— Ты чего, дед? — спросил я.
— Доходишься с вами до погибели! — пробормотал дед. — Слышь, кричит, анафема!
Слышь?
Буди всех!
Я прислушался.
Спросонок ударила в озере рыба, потом пронесся пронзительный и яростный крик.
— Уэк! — кричал кто-то. — Уэк!
Уэк!
В темноте началась возня.
Что-то живое тяжело забилось в воде, и снова злой голос прокричал с торжеством:
— Уэк!
Уэк!
— Спаси, владычица троеручица! — бормотал, запинаясь, дед. — Слышь, как зубами кляцает?
Дернуло меня с вами сюда переться, старого дурака!
С озера долетали странное щелканье и деревянный стук, будто там дрались палками мальчишки.
Я растолкал Рувима.
— Ну, — сказал дед, — действуйте как желаете.
Я знать ничего не знаю.
Еще за вас отвечать доведется.
Ну вас к лешему!
Дед от страха совсем ошалел.
— Иди стреляй, — бормотал он сердито. — Советское правительство тоже за это по головке не побалует.
Нешто можно в черта стрелять?
Ишь чего выдумали!
— Уэк! — отчаянно кричал черт.
Дед натянул на голову армяк и замолк.
Мы поползли к берегу озера.
Туман шуршал в траве.
Над водой неторопливо подымалось огромное белое солнце.
Я раздвинул кусты волчьей ягоды на берегу, вгляделся в озеро и медленно потянул ружье.
— Что видно? — шепотом спросил Рувим.
— Странно.
Что за птица, никак не пойму.
Мы осторожно поднялись.
На черной воде плавала громадная птица.
Оперение ее переливалось лимонным и розовым цветом.
Головы не было видно, — она вся, по длинную шею, была под водой.
Мы оцепенели.
Птица вытащила из воды маленькую голову величиною с яйцо, заросшую курчавым пухом.
К голове был как будто приклеен громадный клюв с кожаным красным мешком.
— Пеликан! — крикнул Рувим.
— Уэк! — предостерегающе ответил пеликан и посмотрел на нас красным глазом.
Из пеликаньего клюва торчал хвост толстого окуня.
Пеликан тряс шеей, чтобы протолкнуть окуня в желудок.
Тогда я вспомнил о газете: в нее была завернута копченая колбаса.
Я бросился к костру, вытряхнул из рюкзака колбасу, расправил засаленную газету и прочел объявление, набранное жирным шрифтом:
«Во время перевозки зверинца по узкоколейной железной дороге сбежала африканская птица пеликан.
Приметы: перо розовое и желтое, большой клюв с мешком для рыбы, на голове пух.
Птица старая, очень злая, не любит и бьет детей.
Взрослых трогает редко.
О находке сообщить в зверинец, за приличное вознаграждение».
— Ну, — спросил я, — что будем делать?
Стрелять жалко, а осенью он подохнет от голода.
— Дед сообщит в зверинец, — ответил Рувим. — И, кстати, заработает.
Мы пошли за дедом.
Дед долго не мог понять, в чем дело.
Он молчал, моргал глазами и все скреб худую грудь.
Потом, когда понял, пошел с опаской на берег смотреть черта.
— Вот он, твой леший, — сказал Рувим. — Гляди!
— И-и-и, милай… — Дед захихикал. — Да разве я что говорю!
Ясное дело — не черт.
Пущай живет на воле, рыбку полавливает.
А вам спасибо.
Ослобонили народ от страха.
Теперь девки сюда понапрут за ягодами — только держись!
Шалая птица, сроду такой не видал.
Днем мы наловили рыбы и снесли ее к костру.
Пеликан поспешно вылез на берег и приковылял к нашему привалу.
Он посмотрел на деда прищуренным глазом, как будто что-то стараясь припомнить.
Дед задрожал.
Но тут пеликан увидел рыбу, разинул клюв, щелкнул им с деревянным стуком, крикнул «уэк» и начал отчаянно бить крыльями и притопывать утиной лапой.
Со стороны было похоже, будто пеликан качал тяжелый насос.
От костра полетели угли и искры.
— Чего это он? — испугался дед. — Чумовой, что ли?
— Рыбы просит, — объяснил Рувим.
Мы дали пеликану рыбу.
Он проглотил ее, потом снова начал накачивать крыльями воздух, приседать и топать ногой: клянчить рыбу.
— Пошел, пошел! — ворчал на него дед. — Бог подаст.
Ишь размахался!
Весь день пеликан бродил вокруг нас, шипел и кричал, но в руки не давался.
К вечеру мы ушли.
Пеликан влез на кочку, бил нам вслед крыльями и сердито кричал: «Уэк, уэк!»
Вероятно, он был недоволен, что мы бросаем его на озере, и требовал, чтобы мы вернулись.
Через два дня дед поехал в город, нашел на базарной площади зверинец и рассказал о пеликане.
Из города приехал рябой скучный человек и забрал пеликана.
Дед получил от зверинца сорок рублей и купил на них новые штаны.
— Порты у меня — первый сорт, — говорил он и оттягивал штанину. — Об моих портах разговор идет до самой Рязани.
Сказывают, даже в газетах печатали.
Весь колхоз наш знаменитость получил через эту дуроломную птицу.
Вот она какая, жизня наша, милок!
Кот-ворюга
Мы пришли в отчаяние.
Мы не знали, как поймать этого рыжего кота.
Он обворовывал нас каждую ночь.
Он так ловко прятался, что никто из нас его толком не видел.
Только через неделю удалось наконец установить, что у кота разорвано ухо и отрублен кусок грязного хвоста.
Это был кот, потерявший всякую совесть, кот — бродяга и бандит.
Звали его за глаза Ворюгой.
Он воровал все: рыбу, мясо, сметану и хлеб.
Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями.
Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей.
Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали.
Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана.
Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота.
Деревенские мальчишки помогали нам в этом.
Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронесся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями.
Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нем было десять жирных окуней, пойманных на Прорве.
Это было уже не воровство, а грабеж средь бела дня.
Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки.
Кот попался этим же вечером.
Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на березу.
Мы начали трясти березу.
Кот уронил колбасу, она упала на голову Рувиму.
Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл.
Но спасения не было, и кот решился на отчаянный поступок.
С ужасающим воем он сорвался с березы, упал на землю, подскочил, как футбольный мяч, и умчался под дом.
Дом был маленький.
Он стоял в глухом, заброшенном саду.
Каждую ночь нас будил стук диких яблок, падавших с веток на его тесовую крышу.
Дом был завален удочками, дробью, яблоками и сухими листьями.
Мы в нем только ночевали.
Все дни, от рассвета до темноты, мы проводили на берегах бесчисленных протоков и озер.
Там мы ловили рыбу и разводили костры в прибрежных зарослях.
Чтобы пройти к берегу озер, приходилось вытаптывать узкие тропинки в душистых высоких травах.
Их венчики качались над головами и осыпали плечи желтой цветочной пылью.
Возвращались мы вечером, исцарапанные шиповником, усталые, сожженные солнцем, со связками серебристой рыбы, и каждый раз нас встречали рассказами о новых босяцких выходках рыжего кота.
Но наконец кот попался.
Он залез под дом в единственный узкий лаз.
Выхода оттуда не было.
Мы заложили лаз старой рыболовной сетью и начали ждать.
Но кот не выходил.
Он противно выл, как подземный дух, выл непрерывно и без всякого утомления.
Прошел час, два, три...
Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это действовало нам на нервы.
Тогда был вызван Ленька, сын деревенского сапожника.
Ленька славился бесстрашием и ловкостью.
Ему поручили вытащить из-под дома кота.
Ленька взял шелковую леску, привязал к ней за хвост пойманную днем плотицу и закинул ее через лаз в подполье.
Вой прекратился.
Мы услышали хруст и хищное щелканье — кот вцепился зубами в рыбью голову.
Он вцепился мертвой хваткой.
Ленька потащил за леску.
Кот отчаянно упирался, но Ленька был сильнее, и, кроме того, кот не хотел выпускать вкусную рыбу.
Через минуту голова кота с зажатой в зубах плотицей показалась в отверстии лаза.
Ленька схватил кота за шиворот и поднял над землей.
Мы впервые его рассмотрели как следует.
Кот зажмурил глаза и прижал уши.
Хвост он на всякий случай подобрал под себя.
Это оказался тощий, несмотря на постоянное воровство, огненно-рыжий кот-беспризорник с белыми подпалинами на животе.
Рассмотрев кота, Рувим задумчиво спросил:
— Что же нам с ним делать?
— Выдрать! — сказал я.
— Не поможет, — сказал Ленька. — У него с детства характер такой.
Попробуйте его накормить как следует.
Кот ждал, зажмурив глаза.
Мы последовали этому совету, втащили кота в чулан и дали ему замечательный ужин: жареную свинину, заливное из окуней, творожники и сметану.
Кот ел больше часа.
Он вышел из чулана пошатываясь, сел на пороге и мылся, поглядывая на нас и на низкие звезды зелеными нахальными глазами.
После умывания он долго фыркал и терся головой о пол.
Это, очевидно, должно было обозначать веселье.
Мы боялись, что он протрет себе шерсть на затылке.
Потом кот перевернулся на спину, поймал свой хвост, пожевал его, выплюнул, растянулся у печки и мирно захрапел.
С этого дня он у нас прижился и перестал воровать.
На следующее утро он даже совершил благородный и неожиданный поступок.
Куры влезли на стол в саду и, толкая друг друга и переругиваясь, начали склевывать из тарелок гречневую кашу.
Кот, дрожа от негодования, прокрался к курам и с коротким победным криком прыгнул на стол.
Куры взлетели с отчаянным воплем.
Они перевернули кувшин с молоком и бросились, теряя перья, удирать из сада.
Впереди мчался, икая, голенастый петух-дурак, прозванный Горлачом.
Кот несся за ним на трех лапах, а четвертой, передней лапой бил петуха по спине.
От петуха летели пыль и пух.
Внутри его от каждого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по резиновому мячу.
После этого петух несколько минут лежал в припадке, закатив глаза, и тихо стонал.
Его облили холодной водой, и он отошел.
С тех пор куры опасались воровать.
Увидев кота, они с писком и толкотней прятались под домом.
Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сторож.
Он терся головой о наши ноги.
Он требовал благодарности, оставляя на наших брюках клочья рыжей шерсти.
Мы переименовали его из Ворюги в Милиционера.
Хотя Рувим утверждал, что это не совсем удобно, но мы были уверены, что милиционеры не будут на нас за это в обиде.
Резиновая лодка
Мы купили для рыбной ловли надувную резиновую лодку.
Купили мы ее еще зимой в Москве, но с тех пор не знали покоя.
Больше всех волновался Рувим.
Ему казалось, что за всю его жизнь не было такой затяжной и скучной весны, что снег нарочно тает очень медленно и что лето будет холодным и ненастным.
Рувим хватался за голову и жаловался на дурные сны.
То ему снилось, что большая щука таскает его вместе с резиновой лодкой по озеру и лодка ныряет в воду и вылетает обратно с оглушительным бульканием; то снился пронзительный разбойничий свист — это из лодки, распоротой корягой, стремительно выходил воздух, и Рувим, спасаясь, суетливо плыл к берегу и держал в зубах коробку с папиросами.
Страхи прошли только летом, когда мы привезли лодку в деревню и испытали ее на мелком месте, около Чертова моста.
Десятки мальчишек плавали около лодки, свистели, хохотали и ныряли, чтобы увидеть лодку снизу.
Лодка спокойно покачивалась, серая и толстая, похожая на черепаху.
Белый мохнатый щенок с черными ушами — Мурзик — лаял на нее с берега и рыл задними лапами песок.
Это значило, что Мурзик разлаялся не меньше, чем на час.
Коровы на лугу подняли головы и все, как по команде, перестали жевать.
Бабы шли через Чертов мост с кошелками.
Они увидели резиновую лодку, завизжали и заругались на нас.
— Ишь, шалые, что придумали!
Народ зря мутится!
После испытания дед, по прозвищу «Десять процентов», щупал лодку корявыми пальцами, нюхал ее, ковырял, хлопал по надутым бортам и сказал с уважением:
— Воздуходувная вещь!
После этих слов лодка была признана всем населением деревни, а рыбаки нам даже завидовали.
Но страхи не прошли.
У лодки появился новый враг — Мурзик.
Мурзик был недогадлив, и потому с ним всегда случались несчастья: то его жалила оса, и он валялся с визгом по земле и мял траву, то ему отдавливали лапу, то он, воруя мед, измазывал им мохнатую морду до самых ушей.
К морде прилипали листья и куриный пух, — и нашему мальчику приходилось отмывать Мурзика теплой водой.
Но больше всего Мурзик изводил нас лаем и попытками сгрызть все, что ему попадалось под руку.
Лаял он преимущественно на непонятные вещи: на черного кота Степана, на самовар, примус и на ходики.
Кот сидел на окне, тщательно мылся и делал вид, что не слышит назойливого лая.
Только одно ухо у него странно дрожало от ненависти и презрения к Мурзику.
Иногда кот взглядывал на щенка скучающими наглыми глазами, как будто говорил Мурзику:
— Отвяжись, а то так тебя двину!..
Тогда Мурзик отскакивал и уже не лаял, а визжал, закрыв глаза.
Кот поворачивался к Мурзику спиной и громко зевал.
Всем своим видом он хотел унизить этого дурака, но Мурзик не унимался.
Грыз Мурзик молча и долго.
Изгрызенные и замусоленные вещи он всегда сносил в чулан, где мы их и находили.
Так он сгрыз книжку стихов Веры Инбер, подтяжки Рувима и замечательный поплавок из иглы дикобраза — я купил его случайно за три рубля.
Наконец Мурзик добрался и до резиновой лодки.
Он долго пытался ухватить ее за борт, но лодка была очень туго надута, и зубы скользили.
Ухватить было не за что.
Тогда Мурзик полез в лодку и нашел там единственную вещь, которую можно было сжевать, — резиновую пробку.
Ею был заткнут клапан, выпускавший воздух.
Мы в это время пили в саду чай и не подозревали ничего плохого.
Мурзик лег, зажал пробку между лапами и заворчал — пробка ему начинала нравиться.
Он грыз ее долго.
Резина не поддавалась.
Только через час он ее разгрыз, и тогда случилась совершенно страшная и невероятная вещь.
Густая струя воздуха с ревом вырвалась из клапана, как вода из пожарного шланга, ударила в морду, подняла на Мурзике шерсть и подбросила его в воздух.
Мурзик чихнул, взвизгнул и полетел в заросли крапивы, а лодка еще долго свистела, рычала, и бока ее тряслись и худели на глазах.
Куры раскудахтались по всем соседским дворам, а черный кот промчался тяжелым галопом через сад и прыгнул на березу.
Оттуда он долго смотрел, как булькала странная лодка, выплевывая толчками последний воздух.
После этого случая Мурзика наказали.
Рувим нашлепал его и привязал к забору.
Мурзик извинялся.
Завидев кого-нибудь из нас, он начинал подметать хвостом пыль около забора и виновато поглядывать в глаза.
Но мы были непреклонны — хулиганская выходка требовала наказания.
Мы скоро ушли за двадцать километров, на Глухое озеро, но Мурзика не взяли.
Когда мы уходили, он долго визжал и плакал на своей веревке около забора.
Нашему мальчику было жаль Мурзика, но он крепился.
На Глухом озере мы пробыли четыре дня.
На третий день ночью я проснулся оттого, что кто-то горячим и шершавым языком вылизывал мои щеки.
Я поднял голову и при свете костра увидел мохнатую, мокрую от слез Мурзикину морду.
Он визжал от радости, но не забывал извиняться — все время подметал хвостом сухую хвою по земле.
На шее его болтался обрывок разгрызенной веревки.
Он дрожал, в шерсть его набился мусор, глаза покраснели от усталости и слез.
Я разбудил всех.
Мальчик засмеялся, потом заплакал и опять засмеялся.
Мурзик подполз к Рувиму и лизнул его в пятку — в последний раз попросил прощения.
Тогда Рувим раскупорил банку тушеной говядины-мы звали ее «смакатурой»-и накормил Мурзика.
Мурзик сглотал мясо в несколько секунд.
Потом он лег рядом с мальчиком, засунул морду к нему под мышку, вздохнул и засвистел носом.
Мальчик укрыл Мурзика своим пальто.
Во сне Мурзик тяжело вздыхал от усталости и потрясения.
Я думал о том, как, должно быть, страшно было такому маленькому щенку бежать через ночные леса, вынюхивая наши следы, сбиваться с пути, скулить, поджав лапу, слушать плач совы, треск веток и непонятный шум травы и, наконец, мчаться опрометью, прижав уши, когда где-то на самом краю земли слышался дрожащий вой волка.
Я понимал испуг и усталость Мурзика.
Мне самому приходилось ночевать в лесу без товарищей, и я никогда не забуду первую свою ночь на Безыменном озере.
Был сентябрь.
Ветер сбрасывал с берез мокрые и пахучие листья.
Я сидел у костра, и мне казалось, что кто-то стоит за спиной и тяжело смотрит в затылок.
Потом в глубине зарослей я услышал явственный треск человеческих шагов по валежнику.
Я встал и, повинуясь необъяснимому и внезапному страху, залил костер, хотя н знал, что на десятки километров вокруг не было ни души.
Я был совсем один в ночных лесах.
Я просидел до рассвета у потухшего костра.
В тумане, в осенней сырости над черной водой поднялась кровавая луна, и свет ее казался мне зловещим и мертвым.
Когда мы возвращались с Глухого озера, мы посадили Мурзика в резиновую лодку.
Он сидел тихо, расставив лапы, искоса посматривал на клапан, вилял самым кончиком хвоста, но на всякий случай тихо ворчал.
Он боялся, что клапан опять выкинет с ним какую-нибудь зверскую штуку.
После этого случая Мурзик быстро привык к лодке и всегда спал в ней.
Однажды кот Степан залез в лодку и тоже решил там поспать.
Мурзик храбро бросился на кота.
Кот со страшным шипом, будто кто-нибудь плеснул воду на раскаленную сковороду с салом, вылетел из лодки н больше к ней не подходил, хотя ему иногда и очень хотелось поспать в ней.
Кот только смотрел на лодку и Мурзика из зарослей лопухов завистливыми глазами.
Лодка дожила до конца лета.
Она не лопнула и ни разу не напоролась на корягу.
Рувим торжествовал.
А Мурзика мы перед отъездом в Москву подарили нашему приятелю — Ване Малявину, внуку лесника с Урженского озера.
Мурзик был деревенской собакой, и в Москве среди асфальта и грохота ему было бы трудно жить.
Барсучий нос
Озеро около берегов было засыпано ворохами желтых листьев.
Их было так много, что мы не могли ловить рыбу.
Лески ложились на листья и не тонули.
Приходилось выезжать на старом челне на середину озера, где доцветали кувшинки и голубая вода казалась черной, как деготь.
Там мы ловили разноцветных окуней.
Они бились и сверкали в траве, как сказочные японские петухи.
Мы вытаскивали оловянную плотву и ершей с глазами, похожими на две маленькие луны.
Щуки ляскали на нас мелкими, как иглы, зубами.
Стояла осень в солнце и туманах.
Сквозь облетевшие леса были видны далекие облака и синий густой воздух.
По ночам в зарослях вокруг нас шевелились и дрожали низкие звезды.
У нас на стоянке горел костер.
Мы жгли его весь день и ночь напролет, чтобы отгонять волков, — они тихо выли по дальним берегам озера.
Их беспокоили дым костра и веселые человеческие крики.
Мы были уверены, что огонь пугает зверей, но однажды вечером в траве у костра начал сердито сопеть какой-то зверь.
Его не было видно.
Он озабоченно бегал вокруг нас, шумел высокой травой, фыркал и сердился, но не высовывал из травы даже ушей.
Картошка жарилась на сковороде, от нее шел острый вкусный запах, и зверь, очевидно, прибежал на этот запах.
С нами был маленький мальчик.
Ему было всего девять лет, но он хорошо переносил ночевки в лесу и холод осенних рассветов.
Гораздо лучше нас, взрослых, он все замечал и рассказывал.
Он был выдумщик, но мы, взрослые, очень любили его выдумки.
Мы никак не могли, да и не хотели доказывать ему, что он говорит неправду.
Каждый день он придумывал что-нибудь новое: то он слышал, как шептались рыбы, то видел, как муравьи устроили себе паром через ручей из сосновой коры и паутины.
Мы делали вид, что верили ему.
Все, что окружало нас, казалось необыкновенным: и поздняя луна, блиставшая над черными озерами, и высокие облака, похожие на горы розового снега, и даже привычный морской шум высоких сосен.
Мальчик первый услышал фырканье зверя и зашипел на нас, чтобы мы замолчали.
Мы притихли.
Мы старались даже не дышать, хотя рука невольно тянулась к двустволке, — кто знает, что это мог быть за зверь!
Через полчаса зверь высунул из травы мокрый черный нос, похожий на свиной пятачок.
Нос долго нюхал воздух и дрожал от жадности.
Потом из травы показалась острая морда с черными пронзительными глазами.
Наконец показалась полосатая шкурка.
Из зарослей вылез маленький барсук.
Он поджал лапу и внимательно посмотрел на меня.
Потом он брезгливо фыркнул и сделал шаг к картошке.
Она жарилась и шипела, разбрызгивая кипящее сало.
Мне хотелось крикнуть зверьку, что он обожжется, но я опоздал — барсук прыгнул к сковородке и сунул в нее нос...
Запахло паленой кожей.
Барсук взвизгнул и с отчаянным воплем бросился обратно в траву.
Он бежал и голосил на весь лес, ломал кусты и плевался от негодования и боли.
На озере и в лесу началось смятение.
Без времени заорали испуганные лягушки, всполошились птицы, и у самого берега, как пушечный выстрел, ударила пудовая щука.
Утром мальчик разбудил меня и рассказал, что он сам только что видел, как барсук лечит свой обожженный нос.
Я не поверил.
Я сел у костра и спросонок слушал утренние голоса птиц.
Вдали посвистывали белохвостые кулики, крякали утки, курлыкали журавли на сухих болотах — мшарах, плескались рыбы, тихо ворковали горлинки.
Мне не хотелось двигаться.
Мальчик тянул меня за руку.
Он обиделся.
Он хотел доказать мне, что он не соврал.
Он звал меня пойти посмотреть, как лечится барсук.
Я нехотя согласился.
Мы осторожно пробрались в чащу, и среди зарослей вереска я увидел гнилой сосновый пень.
От него тянуло грибами и йодом.
Около пня, спиной к нам, стоял барсук.
Он расковырял пень и засунул в середину пня, в мокрую и холодную труху, обожженный нос.
Он стоял неподвижно и холодил свой несчастный нос, а вокруг бегал и фыркал другой маленький барсучок.
Он волновался и толкал нашего барсука носом в живот.
Наш барсук рычал на него и лягался задними пушистыми лапами.
Потом он сел и заплакал.
Он смотрел на нас круглыми и мокрыми глазами, стонал и облизывал своим шершавым языком больной нос.
Он как будто просил о помощи, но мы ничем не могли ему помочь.
Через год я встретил на берегах этого же озера барсука со шрамом на носу.
Он сидел у воды и старался поймать лапой гремящих, как жесть, стрекоз.
Я помахал ему рукой, но он сердито чихнул в мою сторону и спрятался в зарослях брусники.
С тех пор я его больше не видел.
Подарок
Каждый раз, когда приближалась осень, начинались разговоры о том, что многое в природе устроено не так, как нам бы хотелось.
Зима у нас длинная, затяжная, лето гораздо короче зимы, а осень проходит мгновенно и оставляет впечатление промелькнувшей за окном золотой птицы.
Разговоры наши любил слушать внук лесника Ваня Малявин, мальчик лет пятнадцати.
Он часто приходил к нам в деревню из дедовской сторожки с Урженского озера и приносил то кошелку белых грибов, то решето брусники, а то прибегал просто так — погостить у нас, послушать разговоры и почитать журналы «Вокруг света».
Толстые переплетенные тома этого журнала валялись в чулане вместе с веслами, фонарями и старым ульем.
Улей был выкрашен белой клеевой краской.
Она отваливалась от сухого дерева большими кусками, и дерево под краской пахло старым воском.
Однажды Ваня принес маленькую выкопанную с корнем березу.
Корни он обложил сырым мхом и обернул рогожей.
— Это вам, — сказал он и покраснел. — Подарок.
Посадите ее в деревянную кадку и поставьте в теплой комнате, — она всю зиму будет зеленая.
— Зачем ты ее выкопал, чудак? — спросил Рувим.
— Вы же говорили, что вам жалко лета, — ответил Ваня. — Дед меня и надоумил.
«Сбегай, говорит, на прошлогоднюю гарь, там березы-двухлетки растут, как трава, — проходу от них нет никакого.
Выкопай и отнеси Руму Исаевичу (так дед называл Рувима).
Он о лете беспокоился, вот и будет ему на студеную зиму летняя память.
Оно, конечно, весело поглядеть на зеленый лист, когда на дворе снег валит, как из мешка».
— Я не только о лете, я еще больше об осени жалею, — сказал Рувим и потрогал тоненькие листья березы.
Мы принесли из сарая ящик, насыпали его доверху землей и пересадили в него маленькую березку.
Ящик поставили в самой светлой и теплой комнате у окна, и через день опустившиеся ветки березы поднялись, вся она повеселела, и даже листья у нее шумели, когда сквозной ветер врывался в комнату и в сердцах хлопал дверью.
В саду уже поселилась осень, но листья нашей березы оставались зелеными и живыми.
Горели темным пурпуром клены, порозовел бересклет, ссыпался дикий виноград на беседке.
Даже кое-где на березах в саду появились желтые пряди, как первая седина у нестарого человека.
Но береза в комнате, казалось, все молодела.
Мы не замечали у нее никаких признаков увядания.
Как-то ночью пришел первый заморозок.
Он надышал холодом на стекла в доме, и они запотели, посыпал зернистым инеем крыши, захрустел под ногами.
Одни только звезды как будто обрадовались первому морозу и сверкали гораздо ярче, чем в теплые летние ночи.
В эту ночь я проснулся от протяжного и приятного звука: пастуший рожок пел в темноте.
За окнами едва заметно голубела заря.
Я оделся и вышел в сад.
Резкий воздух обмыл лицо холодной водой: сон сразу прошел.
Разгорался рассвет.
Синева на востоке сменилась багровой мглой, похожей на дым пожара.
Мгла эта светлела, делалась все прозрачнее, сквозь нее уже были видны далекие и нежные страны золотых и розовых облаков.
Ветра не было, но в саду все падали и падали листья.
Березы за одну ночь пожелтели до самых верхушек, и листья сыпались с них частым и печальным дождем.
Я вернулся в комнаты: в них было тепло, сонно.
В бледном свете зари стояла в кадке маленькая береза, и я вдруг заметил — почти вся она за эту ночь пожелтела, и несколько лимонных листьев уже лежало на полу.
Комнатная теплота не спасла березу.
Через день она облетела вся, как будто не хотела отставать от своих взрослых подруг, осыпавшихся в холодных лесах, рощах, на сырых по осени просторных полянах.
Ваня Малявин, Рувим и все мы были огорчены.
Мы уже свыклись с мыслью, что в зимние снежные дни береза будет зеленеть в комнатах, освещенных белым светом и багровым пламенем веселых печей.
Последняя память о лете исчезла.
Знакомый лесничий усмехнулся, когда мы рассказали ему о своей попытке спасти зеленую листву на березе.
— Это закон, — сказал он. — Закон природы.
Если бы деревья не сбрасывали на зиму листья, они бы погибали от многих вещей — и от тяжести снега, который нарастал бы на листьях и ломал самые толстые ветки, и оттого, что к осени в листве накапливалось бы много вредных для дерева солей, и, наконец, оттого, что листья продолжали бы и среди зимы испарять влагу, а мерзлая земля не давала бы ее корням дерева, и дерево неизбежно погибло бы от зимней засухи, от жажды.
А дед Митрий, по прозвищу «Десять про́центов», узнав об этой маленькой истории с березой, истолковал ее по-своему.
— Ты, милок, — сказал он Рувиму, — поживи с мое, тогда и спорь.
А то со мной все споришь, а видать, что умом пораскинуть у тебя еще времени не хватило.
Нам, старым, думать способнее, у нас заботы мало — вот и прикидываем, что к чему на земле притесано и какое имеет объяснение.
Взять, скажем, эту березу.
Ты мне про лесничего не говори, я наперед знаю все, что он скажет.
Лесничий мужик хитрый, он, когда в Москве жил, так, говорят, на электрическом току пищу себе готовил.
Может это быть или нет?
— Может, — ответил Рувим.
— Может, может! — передразнил его дед. — А ты этот электрический ток видал?
Как же ты его видал, когда он видимости не имеет, вроде как воздух?
Ты про березу слушай.
Промеж людей есть дружба или нет?
То-то что есть.
А люди заносятся.
Думают, что дружба им одним дадена, чванятся перед всяким живым существом.
А дружба — она, брат, кругом, куда ни глянешь.
Уж что говорить, корова с коровой дружит и зяблик с зябликом.
Убей журавля, так журавлиха исчахнет, исплачется, места себе не найдет.
И у всякой травы и дерева тоже, надо быть, дружба иногда бывает.
Как же твоей березе не облететь, когда все ее товарки в лесах облетели?
Какими глазами она весной на них взглянет, что скажет, когда они зимой исстрадались, а она грелась у печки в тепле, да в сытости, да в чистоте?
Тоже совесть надо иметь.
— Ну, это ты, дед, загнул, — сказал Рувим. — С тобой не столкуешься.
Дед захихикал.
— Ослаб? — спросил он язвительно. — Сдаешься?
Ты со мной не заводись, — бесполезное дело.
Дед ушел, постукивая палкой, очень довольный, уверенный в том, что победил в этом споре нас всех и заодно с нами и лесничего.
Березу мы высадили в сад, под забор, а ее желтые листья собрали и засушили между страниц «Вокруг света».
Этим кончилась наша попытка сохранить зимой память о лете.
Прощание с летом
Несколько дней лил, не переставая, холодный дождь.
В саду шумел мокрый ветер.
В четыре часа дня мы уже зажигали керосиновые лампы, и невольно казалось, что лето окончилось навсегда и земля уходит все дальше и дальше в глухие туманы, в неуютную темень и стужу.
Был конец ноября — самое грустное время в деревне.
Кот спал весь день, свернувшись в старом кресле, и вздрагивал во сне, когда темная дождевая вода хлестала в окна.
Дороги размыло.
По реке несло желтоватую пену, похожую на сбитый белок.
Последние птицы спрятались под стрехи, и вот уже больше недели, как никто нас не навещал — ни дед Митрий, ни Ваня Малявин, ни лесничий.
Лучше всего было по вечерам.
Мы затапливали печи.
Шумел огонь, багровые отсветы дрожали на бревенчатых стенах и на старой гравюре — портрете художника Брюллова.
Откинувшись в кресле, он смотрел на нас и, казалось, так же как и мы, отложив раскрытую книгу, думал о прочитанном и прислушивался к гудению дождя по тесовой крыше.
Ярко горели лампы, и все пел и пел свою нехитрую песню медный самовар-инвалид.
Как только его вносили в комнату, в ней сразу становилось уютно, может быть, оттого, что стекла запотевали и не было видно одинокой березовой ветки, день и ночь стучавшей в окно.
После чая мы садились у печки и читали.
В такие вечера приятнее всего было читать очень длинные и трогательные романы Чарльза Диккенса или перелистывать тяжелые тома журналов «Нива» и «Живописное обозрение» за старые годы.
По ночам часто плакал во сне Фунтик — маленькая рыжая такса.
Приходилось вставать и закутывать его теплой шерстяной тряпкой.
Фунтик благодарил сквозь сон, осторожно лизал руку и, вздохнув, засыпал.
Темнота шумела за стенами плеском дождя и ударами ветра, и страшно было подумать о тех, кого, может быть, застигла эта ненастная ночь в непроглядных лесах.
Однажды ночью я проснулся от странного ощущения.
Мне показалось, что я оглох.
Я лежал с закрытыми глазами, долго прислушивался и наконец понял, что я не оглох, а попросту за стенами дома наступила необыкновенная тишина.
Такую тишину называют «мертвой».
Умер дождь, умер ветер, умер шумливый, беспокойный сад.
Было слышно, как посапывал во сне кот.
Я открыл глаза.
Белый и ровный свет наполнял комнату.
Я встал и подошел к окну — за стеклами все было снежно и безмолвно.
В туманном небе на головокружительной высоте стояла одинокая луна, и вокруг нее переливался желтоватый круг.
Когда же выпал первый снег?
Я подошел к ходикам.
Было так светло, что ясно чернели стрелки.
Они показывали два часа.
Я уснул в полночь.
Значит, за два часа так необыкновенно изменилась земля, за два коротких часа поля, леса и сады заворожила стужа.
Через окно я увидел, как большая серая птица села на ветку клена в саду.
Ветка закачалась, с нее посыпался снег.
Птица медленно поднялась и улетела, а снег все сыпался, как стеклянный дождь, падающий с елки.
Потом снова все стихло.
Проснулся Рувим.
Он долго смотрел за окно, вздохнул и сказал:
— Первый снег очень к лицу земле.
Земля была нарядная, похожая на застенчивую невесту.
А утром все хрустело вокруг: подмерзшие дороги, листья на крыльце, черные стебли крапивы, торчавшие из-под снега.
К чаю приплелся в гости дед Митрий и поздравил с первопутком.
— Вот и умылась земля, — сказал он, — снеговой водой из серебряного корыта.
— Откуда ты это взял, Митрий, такие слова? — спросил Рувим.
— А нешто не верно? — усмехнулся дед. — Моя мать, покойница, рассказывала, что в стародавние годы красавицы умывались первым снегом из серебряного кувшина, и потому никогда не вяла их красота.
Было это еще до царя Петра, милок, когда по здешним лесам разбойники купцов разоряли.
Трудно было оставаться дома в первый зимний день.
Мы ушли на лесные озера.
Дед проводил нас до опушки.
Ему тоже хотелось побывать на озерах, но «не пускала ломота в костях».
В лесах было торжественно, светло и тихо.
День как будто дремал.
С пасмурного высокого неба изредка падали одинокие снежинки.
Мы осторожно дышали на них, и они превращались в чистые капли воды, потом мутнели, смерзались и скатывались на землю, как бисер.
Мы бродили по лесам до сумерек, обошли знакомые места.
Стаи снегирей сидели нахохлившись на засыпанных снегом рябинах.
Мы сорвали несколько гроздей схваченной морозом красной рябины — это была последняя память о лете, об осени.
На маленьком озере — оно называлось Лариным прудом — всегда плавало много ряски.
Сейчас вода в озере была очень черная, но прозрачная, — вся ряска к зиме опустилась на дно.
У берегов наросла стеклянная полоска льда.
Лед был такой тонкий, что даже вблизи его было трудно заметить.
Я увидел в воде у берега стаю плотиц и бросил в них маленький камень.
Камень упал на лед, лед зазвенел, плотицы, блеснув чешуей, метнулись в глубину, а на льду остался белый зернистый след от удара.
Только поэтому мы догадались, что у берега уже образовался слой льда.
Мы обламывали руками отдельные льдинки.
Они хрустели и оставляли на пальцах смешанный запах снега и брусники.
Кое-где на полянах перелетали и жалобно попискивали птицы.
Небо над головой было очень светлое, белое, а к горизонту оно густело, и цвет его напоминал свинец.
Оттуда шли медленные снеговые тучи.
В лесах становилось все сумрачнее, все тише, и наконец пошел густой снег.
Он таял в черной воде озера, щекотал лицо, порошил серым дымом леса.
Зима начала хозяйничать над землей, но мы знали, что под рыхлым снегом, если разгрести его руками, еще можно найти свежие лесные цветы.
Знали, что в печах всегда будет трещать огонь, что с нами остались зимовать синицы, и зима показалась нам такой же прекрасной, как лето.
{П. Павленко (комиӧдіс С. Ф. Тимушев да Н. А. Улитин) @ Шуд @ беллетристика @ П. Павленко. Шуд @ 1950 @}
Павленко.
Счастье.
Часть I
Глава первая
«Дружище!
Я получил письмо от Александры Ивановны Горевой.
Вот несколько строк о тебе:
«Знаете ли Вы, где Воропаев?
Он был тяжело ранен и эвакуирован в тыл.
Говорят, его отпустили в бессрочный, но толком мы так ничего и не знаем.
Он всех нас забыл.
Если разузнаете, где он и что с ним, черкните мне немедленно.
Номер моей полевой почты — прежний».
Воропаев скомкал письмо и бросил его за борт.
Пароход подходил к молу.
Вечерело.
Горы были уже в тени.
Отливая всеми оттенками синего, они необыкновенно картинно висели над городом, похожие на низкие грозовые тучи.
Серые массивы садов вокруг города напоминали клубящийся у входа в ущелье туман, а резкие тени облаков на склонах гор — широкие, темные овраги.
Эмалевая вода маленькой бухты отражала в себе и синюю — в переливах — тучу гор, и нежный цвет неба, и еще что-то глубокое, тонкое и прекрасное, что незримо глядело в море сверху, — может быть, музыку, доносившуюся из дальних домов, может быть, запах лесов, душно ниспадающий на воду, или просторный и могучий голос поющей по радио женщины, который так вольно реял над землею и морем и был так родственен пейзажу, что, казалось, принадлежит существу, обитающему где-то здесь, между гор.
Еще издали, как только пароход стал осторожно входить в бухту, Воропаев увидел обезображенную набережную, разрушенный морской вокзал и исковерканный бомбами мол.
Он невольно поморщился: чувство боли уже не раз овладевало им и в Сталинграде и в Киеве — везде, где он видел след немца.
Мол и набережная, где до войны к прибытию теплохода из Одессы или Батуми собирались веселые шумные толпы и звучала речь на добрых шести языках, были безмолвны.
Несколько немецких дотов из ноздреватого ракушечника выпячивалось на месте шумных «поплавков».
У берега валялись обломки десантной баржи.
«Не сюда нужно было ехать», — с тоскою подумал Воропаев, озабоченно прикидывая, где же собственно он остановится и с чего начнутся его первые шаги в этом, так на себя непохожем, полуживом городке.
— Мертвый город, — обернулся к нему капитан, разглядывавший берег, как вновь открытую гавань, и махнул рукой.
Воропаев перегнулся с капитанского мостика.
Человек полтораста пассажиров, переселенцев с Кубани, истошно крича и толкаясь, волновались у трапа.
Из трюмов выгружали коров.
Нелепо покачиваясь в воздухе на тросах подъемных кранов, они испуганно мычали.
Казачки в высоко подоткнутых юбках сновали по молу, на разные лады успокаивали перепуганную скотину, волочили в завязанных мешках поросят, в лукошках — кур, подбрасывали на руках обомлевших от морской качки ребят или степенно выносили, под насмешки мужчин, вазоны с разлапистыми фикусами, неизвестно зачем привезенными.
— Яке ж тут лихо? — несмело оглядывая горы и море, говорил пожилой казак, обращаясь к молодой женщине, очевидно, невестке. — Лихо баби на печи, шо пичь высоко...
А тут, бачь, декабрь на двори, а показувает вроде на май...
Женщину это не утешило.
Она шумно потянула носом, готовясь заплакать.
— Таманские, старостеблиевские, славянские!..
Регистрироваться!..
Инвалиды, до Стойко!..
Солдатки, сюда!..
— Эй, Степаныч! — крикнули с мола старику. — Чого ж ты!..
И он засуетился, закивал головой и, робко поглядывая на окружающих, стал спускаться по трапу.
— Робинзоны, мать их за хвост! — сказал капитан. — И кой чорт их понес?..
Вы что, тоже с ними, товарищ полковник? — спросил он.
— Нет, я сам по себе, — сквозь кашель ответил Воропаев, не договорив, однако, зачем он собственно сюда прибыл.
Сказать, что приехал из госпиталя в долгосрочный отпуск с намерением получить домишко, показалось как-то неудобно, хотя таких, как он, с костылями, с золотыми и красными нашивками за ранения, на пароходе было, как он заметил еще вчера, несколько человек.
— Местные сами? — поинтересовался капитан.
— Вроде как местный, — чтобы отвязаться, ответил Воропаев.
— Ну, тогда еще так, тогда ничего.
А то разве тут жизнь?
Да вы не торопитесь сходить, — сказал он, заметив, что Воропаев намерен был уже спускаться с мостика. — Собьют с ног и задавят за милую душу.
Ногу недавно, видно, потеряли, гляжу я.
Нет еще привычки к протезу...
И чего, спрашивается, едут, какое такое переселение, с какой стати?
Тут лишнего гвоздя не найдешь, война все взяла, а они — то им подай, это выложи...
К зиме разбегутся, я вас уверяю.
Мыслимое ли дело воздвигнуть жизнь на голых камнях?
Это же блажь!
Ерунда!..
Цыганство какое-то!
Не слушая капитана, Воропаев стал осторожно спускаться с мостика, левой рукой опираясь на костыль, а правой держась за поручень.
Матрос помог ему снести по трапу чемодан и рюкзак, и Воропаев с радостью ощутил под ногой землю.
Приятно закружилась голова.
Покашливая, он тихо двинулся к городу.
На молу и на площади, у развалин морского вокзала, — где до войны помещалась контора Союзтранса и царило постоянное оживление, — было теперь совсем безлюдно.
Набережная открылась нежилыми развалинами.
Город передвинулся в сторону — дальше от моря.
В комитете партии, тоже очень тихом, с моргаликами на столах в пустых и ободранных, когда-то великолепных комнатах, несказанно удивились, услышав, что больной и одноногий полковник приехал на отдых, но не с путевкой — это было бы еще полбеды, так как один или два санатория уже работали, — а просто так, сам по себе, одиночкой, с намерением получить здесь в аренду маленький домик и жить как придется.
И, наверно, только этому общему удивлению обязан был Воропаев тем, что о нем немедленно доложили секретарю райкома Корытову.
Тот, выглянув в приемную и взяв Воропаева под руку, повел его к себе в кабинет, усадил в кресло и подозрительно взглянул ему в глаза, раньше чем прочел документы прибывшего.
Лицо Корытова, желтое и морщинистое, выглядело больным, и во взгляде, которым он встретил странного посетителя, чувствовалось недоумение, почти тревога.
Лицо не казалось симпатичным.
Вялое, малоподвижное, оно не располагало к себе с первого же взгляда.
— Вы меня не за жулика ли считаете?
Секретарь поднял брови, не отвечая.
— Признаться, вы у меня первый такой, — сказал он потом, несколько раз перечитав все воропаевские бумаги. — С чего же начнешь, полковник? — полюбопытствовал он и сам же себе ответил, как бы не заметив воропаевского смущения. — Для начала тебе хорошо бы устроиться на ночлег.
Раз!
Потом поесть.
Два!
Но это, друг, уже не сегодня.
Горячее едим разок в день.
Ты, значит, места здешние хорошо знаешь? — И снова не подождал ответа. — Ну вот, тогда сам и выбирай, чего душе твоей угодно.
Работать намерен или на пенсии будешь сидеть?
Расспрашивая, секретарь глядел на Воропаева недружелюбно-подозрительно, и в глазах и во всем его облике сквозила явная боязнь неприятных осложнений, которые неизбежны с этим нелепым полковником, приехавшим отдыхать, когда еще не кончилась война, и претендующим на дом и сад, будто он был по крайней мере трижды Герой Советского Союза.
А сам Корытов жил в квартире без стекол.
— Выслушай меня, товарищ Корытов, — сказал Воропаев, осторожно забирая свои бумаги из секретарских рук. — Скажу тебе сразу, я, видно, свалял дурака, приехав.
Это я вижу.
Но в общем попробую устроиться так, чтобы не висеть на тебе.
— На мне ты висеть не будешь, я это в один момент ликвидирую, — убежденно, с неприязнью в голосе перебил его секретарь, — а главное, виси не виси, а толку тебе от этого никакого.
— Понимаю, понимаю.
Значит, я сначала попробую найти себе угол, а потом зайду, поговорим о работе.
— Прокурором не пошел бы? — думая о чем-то своем, спросил Корыгов. — А с лекторским делом у тебя как?
Работа, сам знаешь, не пыльная, особо загружать не буду, а все-таки паек, и то и се...
Оформляйся лектором.
Журина! — крикнул он торопливо. — Позови кого-нибудь из кадров!..
Беда, телефонов нет.
Голосовая связь, брат, как в рукопашном бою...
В кабинет никто не вошел, и Корытов тем же торопливым движением, каким он брал у Воропаева бумаги, развернул на письменном столе потрепанный и расчерченный цветными карандашами план города.
— Можете выбирать, — щелкнул он пальцем по юго-западной части города, по знаменитому Чайному холму, граничащему с парком богатого, когда-то удельного имения. — Или вот тут, — махнул он рукой на юго-восток, вдоль шоссе, где начинались виноградные плантации очень крупного винодельческого совхоза, меж которыми рассеяны были частные дачки и небольшие дома отдыха.
— Дома, сам понимаешь, битые, требуют восстановления, и как ты справишься с этим делом, я не знаю, помочь тебе нечем, сам понимаешь...
Был бы у меня народ, тогда еще так-сяк, а то у меня, понимаешь, никого нет...
Жуткое дело!
И, сразу отвлекшись от частного воропаевского вопроса, который он безусловно считал вздорным, Корытов беспокойно заговорил о делах своего района, и худое лицо его с тревожно-подозрительным выражением уставших глаз заметно оживилось.
Он заговорил о том, что беспокоило его настолько сильно, что он ни о чем другом давно уже не мог думать.
Мысли его вертелись только вокруг тех неразрешимо трудных вопросов жизни, разрешить которые он был ан в самое ближайшее время.
Из центра, не ожидая, пока он выйдет из тупика, уже взваливали на него другие дела, решение которых зависело от решения первых (еще не решенных), и он по опыту знал, что не сегодня завтра на его плечи свалятся еще какие-то третьи, пятые, восемнадцатые проблемы, зависящие от проблем вторых, четвертых и семнадцатых, и понимал, что ни отдалить их, ни взвалить на кого-нибудь другого он не имеет права.
И потому раздражение не оставляло его даже во сне.
Он и спал отругиваясь или нападая.
Рассказывая, Корытов подобрел, хотя то, что он говорил, было совсем нерадостно, но дело-то как раз в том, уверял он Воропаева, что нет на всем Черноморье другого района с такими замечательными перспективами, как его, корытовский, и что только сущие пустяки мешают ему, Корытову, подобраться вплотную к этим перспективам.
В это время дверь в кабинет без стука приоткрылась, и худенькая, невысокого роста женщина в белой официантской куртке и в мягких войлочных шлепанцах внесла поднос со стаканом чая и омлетом из яичного порошка на маленькой тарелочке.
Она вошла и, увидев постороннего, остановилась, неодобрительно взглянув на него.
Воропаев сразу же приметил ее неодобрение, и на секунду его удивленный и ее неприязненный взгляды скрестились, породив взаимное смущение.
Продолжая рассказывать, Корытов махнул рукой, чтобы она поставила поднос на край письменного стола, и показал ей, не переставая говорить, два пальца, давая понять, что требует ужин и для гостя.
Едва уловимым кивком головы женщина ответила, что второго ужина нет, и повела своими строгими серыми глазами в угол, в сторону шкафчика.
Корытов, заметив ее взгляд, опять разрешительно помахал рукой и снова показал ей два пальца.
Он все продолжал рассказывать, что район безлюден, а женщина, неслышно ступая по полу, достала из шкафчика начатую бутылку вина и два стаканчика с перетянутыми талиями — из каких в Иране пьют чай, а в Грузии только вино, — поставила то и другое на стол и, прислонившись к стене, стала ждать, когда Корытов кончит говорить.
— Но, будучи раз покорена, природа, ты понимаешь, не может оставаться без человеческого воздействия, — продолжал Корытов, наливая вино в стаканчики, разрезая вилкой на две половины омлет и жестом приглашая Воропаева, чтобы тот выпил и закусил.
Он, наверно, боялся остановиться, чтобы Воропаев, чего доброго, не ушел.
— Виноградная лоза — что корова.
Корову мало, брат, кормить, ей еще и ласка нужна.
Ты ее гладь почаще, и она тебе литрами отдаст.
Лоза, заметь себе, точно так же.
Не обкопаешь ее вовремя, не обрежешь, не опрыскаешь — ни черта не получишь.
И сорт не в сорт, и ягоды, понимаешь, с клюкву.
А главное, один тут комбайн — руки.
Все вручную, как при царе Горохе.
Воропаев, внимательно слушая, несколько раз хотел было нагнуться и достать из рюкзака банку мясных консервов, но Корытов каждый раз удерживал его почти силой.
— Воды, воды нет!
Жуткое дело! — все более озлобляясь на условия местной жизни, продолжал он неутомимо. — Ты вот, друг милый, приехал поправляться, тебе одно — красота, горы, цветы, море, а это — только губы накрашены, брови подведены.
На самом же деле положение — хуже не бывает.
Воропаев мельком взглянул на женщину у стены.
Ее бледное, но по рисунку энергичное и чем-то необъяснимо обаятельное лицо было равнодушно к рассказу.
Серые глаза под темными, резко прочерченными бровями исконной казачки спокойно разглядывали гостя.
— Ты понял теперь меня?
Послушай — топлива нет, транспорта нет... было в районе более тысячи машин, сейчас пять «трофеек» без резины.
Света нет.
Жуткое дело!
Слушая Корытова, Воропаев постепенно начал понимать, какое нелепое, странное и даже обидное впечатление должен был произвести на Корытова приезд по личным делам заслуженного коммуниста — правда, четырежды раненного, с обрубком левой ноги и с туберкулезом легких, но все-таки способного еще многое сделать, а вместо того мечтающего о какой-то дурацкой хуторской жизни.
Он взглянул на разозленное лицо Корытова, чтобы прикинуть, к нему ли лично относится негодование секретаря, но, ничего не решив, поднялся и стал прощаться.
Не удивляясь тому, что гость уходит, и не удерживая его, Корытов тряс его руку, досказывая о чем-то своем.
Женщина отделилась от стены и собрлла на поднос два винных стаканчика, тарелочку из-под омлета и пепельницу, наполненную окурками.
Из всего разговора она поняла только одно, что приезжему — хоть он и с орденами, и в больших чинах, и собою видный мужчина, — что ему придется плохо.
Его лицо с зеленовато-восковой кожей, синие окраины глаз и блестящие, точно все время возбужденные глаза говорили, что человек болен, и болен сильно.
Она вздохнула и бесшумно вышла из комнаты.
Корытов крикнул вслед Воропаеву:
— Дня через три ты обязательно выступи для партактива.
Что-нибудь о черкасовском движении.
Ладно?
— А ты вообще-то людей часто собираешь? — с порога спросил Воропаев.
— Не особо.
И негде, и некогда, да и с питанием, знаешь, жуткое дело.
Это, брат, сказывается на настроении.
— Еще бы.
Это я по себе чувствую, — сказал Воропаев.
Корытов беспомощно развел руками.
В приемной (когда-то, очевидно, гостиная богатого особняка) было почти темно.
Моргалик чадил из последних сил.
— Вы бы оставили у нас вещи, — сказал кто-то из темноты. — Я запру, никто не украдет.
— Кто это?
— Я, Лена, — ответил голос, и Воропаев понял, что это та самая худенькая женщина, что подавала ужин.
Оставив у нее чемодан, но взяв с собою рюкзак, где было кое-что из съестного, Воропаев вышел из особняка.
Было так темно, что дома сливались с воздухом.
Он остановился — приучить глаза к мраку.
От земли веяло сыроватым теплом.
Где-то вдали слышались голоса.
Очевидно, из порта шла партия переселенцев.
Размеренно похрапывал прибой.
И по этим звукам Воропаев в состоянии был определить лишь то, что море слева от него, а голоса и, значит, улица — справа.
Но двинуться он не мог, потому что не разбирал, где дома, а где мостовая.
На его ручных часах со светящимся циферблатом было около двенадцати, до рассвета добрых четыре часа.
Он не знал, что предпринять.
— Вы что, заблудились? — белая куртка Лены неясно мелькнула рядом с ним. — Куда вам?
— В колхоз, — сказал он первое, что пришло на ум. — Должно быть, я там и переночую.
Ему показалось, что она пожала плечами, но, конечно, в темноте он не мог этого видеть.
— Мне тоже в ту сторону, пойдемте, я доведу, — сказала Лена.
Воропаев смело шагнул за ускользающим от него белым пятном куртки.
В своих мягких войлочных туфлях женщина двигалась настолько бесшумно, что Воропаев почти не ощущал ее соседства с собою, одно ее дыхание напоминало ему, что кто-то рядом.
— Дайте-ка мне руку, а то вы как привидение, — улыбнувшись, сказал Воропаев и услышал негромкое предупреждение:
— Смотрите не разбейтесь.
На фронте целым остались, а у нас смертельную аварию получить можете.
— Бывает.
Пойдемте тише.
Задыхаюсь я.
Рука об руку они медленно, точно гуляя, поднимались вверх по улице, густой и пахучей, как аллея.
Мертвые дома безгласно стояли по бокам.
Пахло отсыревшею старою гарью, и ни одно движение, ни один звук не давали о себе знать слуху, донельзя напряженному в столь неестественной тишине.
— Даже собак — и тех не слышно, — прошептал Воропаев. — И те ушли.
— Будете у нас жить? — спросила Лена.
— Придется.
— С семьей или одни?
— Семья у меня — один сынишка семи лет.
Ради него всю эту чепуху с переездом на юг задумал.
— Прихварывает?
— Да, — неохотно ответил он, чувствуя, что интерес, проявленный к нему этой женщиной, идет не от сердца, а от желания завтра обо всем информировать своего Корытова. — Плоховато вы тут живете.
Этот Корытов ваш... — он закашлялся и остановился, — не нравится мне он, должен сказать.
Она перебила, тряся его руку:
— Не мог он вас, товарищ полковник, к себе пустить ночевать, ну, не мог, поверьте.
В одной комнатенке — он, жена да двое мальчишек, спят на чем придется.
— Да нет, черствый он какой-то.
Что же, в райкоме нельзя было устроить?
— Ничего он не черствый, — убежденно сказала женщина. — Да разве на вас угодишь?
Едут и едут, одно — давай и давай: тому дачу, тому дворец, тому — не знай что...
А кто б спросил, как мы-то живем!
Хлеба через два дня на третий выдают, а сахару, жиров — я уж про них и забыла, а у нас тоже дети и тоже...
Она замолчала, точно боялась проговориться о чем-то, чего нельзя было доверить чужому.
— Или Сталину не так докладывают, — сказала она после паузы, и ему опять показалось, что она пожала плечами, — или я, право, не знаю, что такое.
Все планы да планы, а мы, живые люди, где?
Позаваливали нас этими планами выше головы.
— Это вы своего Корытова благодарите.
В хороших руках план — дело необходимое.
— Вам-то хорошо, которые без плана: дачу возьмете, сад при ней; глядишь, три яблони — и те, слава богу, каких-нибудь полторы-две тысячи за лето дадут.
Вам можно критику наводить.
— Вы что же думаете, я фруктами торговать собираюсь?
— Все так делают...
Он промолчал.
Женщина не продолжала разговора.
Улица, круто поднявшись выше старых садов, стала светлее, просторнее.
Далеко впереди мелькнул расплывчатый огонь костра.
— Вы, значит, вдовый, — произнесла женщина. — Ну, дело поправимое, — сказала она с шутливой иронией. — Нынче не смотрят, что старый, давай любого.
Его неприятно кольнуло, что слово «старый» она отнесла к нему как что-то бесспорное.
— А вы вдовая, незамужняя? — спросил он, готовясь ответить ей первою пришедшей на ум колкостью, и почувствовал, как дрогнула ее худая и тонкая рука с маленькими, грубыми, точно припухшими пальцами.
— Не знаю, — сказала она. — То ли вдова, то ли брошенная.
Муж в Севастополе был.
Три года ни слуху, ни разговору.
Даже «похоронки», и той не прислали.
Долго шли молча.
— Вот ваш колхоз.
Счастливо!
Мне — в сторону, — услышал он наконец, и легкая рука спутницы отделилась от него.
Белое пятно куртки ушло вправо и вверх.
— Спасибо вам!
— Ничего, не стоит...
На небольшой площади городской окраины, считающейся почему-то уже деревней, и в настежь раскрытых дверях магазинов, и на тротуарах, во дворах и среди улицы, на узлах, сундуках, корзинах, и прямо на земле сидели и лежали прибывшие с вечерним пароходом люди.
Что-то беспорядочное было в облике этого случайного лагеря.
Такая бестолочь бывает в коллективах, внезапно возникших, без ясно видимой цели.
«Как в окружении, — мелькнуло у Воропаева. — Никакого порядка, никакой дисциплины».
Действительно, народ не отдыхал, хотя на дворе стояла ночь, но и не был занят определенной работой, а тревожно бодрствовал, как на пристанях или вокзалах, когда сквозь сон сторожат прибытие и отбытие всех пароходов и поездов, чтобы — неровен час — как-нибудь не проспать своего.
Тут одни разогревали пищу, другие кормили измученную скотину, третьи беззаботно пели, а четвертые стояли толпой, кого-то поджидая.
Воропаев спросил, где председатель колхоза.
Ему указали на рослого красавца с пустым левым рукавом гимнастерки, орденом Красной Звезды и медалью за Севастополь, разговаривавшего со стариком в морском бушлате.
Они махали друг на друга зажженными фонарями, о чем-то споря.
Воропаев, не теряя их из виду, присел к костру.
Ужасно хотелось вытянуться — не просто лечь, а именно вытянуться — и заснуть.
Но если нельзя было спать, он хотел бы тогда уж поесть.
И как следует.
По-фронтовому.
Но развязывать рюкзак на виду у людей ему показалось неудобным.
Он прилег у костра, положил голову на край рюкзака и закрыл глаза.
Ночь была сыровато-теплая, тихая, почти весенняя.
Воздух лениво касался земли.
Пахло чем-то чудесным, южным и убаюкивающим, как стрекотня цикад.
«Замечательно...» — подумал Воропаев, засыпая, но все-таки взял себя в руки и даже привстал и поискал глазами председателя, но того уже не было.
Народ валил в сторону.
Сидевшие у костра тоже поднялись и пошли за всеми, оставив на огне чугунок с картошкой.
Он хотел встать, но не было никаких сил.
Да и зачем?
Ночлег у костра уже был обеспечен.
Запустив руку за пояс брюк, он осторожно отстегнул протез и, сдерживая дыхание, пыжась и морщась, погладил замлевшую культю, сейчас же почувствовав, что мгновенно заснет.
И юн действительно заснул тем необыкновенно легким сном, какой бывает у детей, когда они сквозь сон еще слышат разговор окружающих.
Воропаев, как это ни покажется странным, даже всхрапывая, слышал громкий разговор относительно свободных домов и о немедленном вселении в них.
— Три коморы, так называемая веранда и сарай у целости полной, — выкрикивал чей-то громкий и властный голос.
И через секунду другой хриплый голос, как он потом догадался, принадлежащий председателю колхоза Миколе Стойко, красавцу с Красной Звездой, выкрикивал:
— Сидоренки!..
Степаныч!
— Здесь, Микола Петрович.
— Ваш дом, всходите...
Дай бог счастья!
— Господи Исусе Христе...
Да сбудется реченное...
Разрешите?
Гарпина... хлопцы...
Входите, господи Исусе...
Дайте я первый.
Воропаев слушал, улыбаясь и подхватывая языком слезы, катившиеся ему в рот.
Какое великое и сладостное событие происходило где-то рядом, под темным покровом ночи, среди взлетающих фонарных огней, в дыму костров, среди неустроенности этого уставшего лагеря!
И он не видел — да никто почти что не видел этого, — как в крохотный глинобитный домик, укутанный в зеленую тьму сада, вошел, спотыкаясь, тот самый колхозник, что приехал с невесткой и внуками.
Он вошел, неся в руках фотографию сына, и, поставив ее на подоконник, низко поклонился стенам.
— В тебе жить, в тебе добро робить, ты — нам, мы — тебе... — заговорщицки прошептал он. — Дай боже миру да счастья.
Гарпина, мой полы.
А в это время в темноте раздавалось сладостное до боли:
— Пять комор, веранда, как сказать, на два боки, садик из пятнадцати дерев.
Молчание.
Кашель.
И хриплое:
— Хватовы!
Твороженковы!
Два голоса наперегонки:
— Здесь!
Здесь!
— Согласны вдвоёх жить?
Один сюда лицом, другой сюда...
— Как, Петро, не побьемся?
— Да не.
Бери соби налево, хай ему неладно...
Худо, что дерев пьятнадцать.
Было б хоть по осьми...
Крант на чей бок?
— На мой.
— Тьфу!
Давай тогда на жеребьи пускать...
А темнота, не мешая главному разговору, беседовала шепотом у каждого костра.
— Тут земля сквозь родящая.
Заснул — пусто, встал — густо.
— С похмелья тебе густо, спи уж.
«Откуда такая живучесть, — думалось Воропаеву, — и такая неиссякаемая детскость души, такая готовность к подвигу, такая любовь ко всему новому, даже когда оно тяжело, откуда такая живительная беслокойность?
Откуда мы принесли их?
И как сумели сохранить в себе?
Ах, до чего хорошо...»
И заснул окончательно.
Проводив Воропаева до колхозной площади, Лена взобралась по ступенчатой улочке на вершину холма, прикрывающего город сверху, и без единого звука приоткрыла незаметную дверь маленького полуразрушенного домика.
Она вошла, как шелест воздуха, но мать ее, уже давно заснувшая возле шестилетней внучки, сразу же услышала, что кто-то вошел, и спросила встревоженно:
— Ты, Леночка?
— Я, — ответила та довольно громко. — Моргалик на столе?
— На столе слева.
Чего сегодня так поздно?
Заседание?
— Одного инвалида вела, — ответила Лена, зажигая керосиновый светильничек, и быстро рассказала о Воропаеве, о его беседе с Корытовым, о том, какие люди и по каким делам побывали в райкоме и как устроились их дела, а также о том, что будут на днях выдавать по талонам, еще не отоваренным с позапрошлого месяца.
И самое удивительное, что наибольшее впечатление на мать произвел рассказ Лены о Воропаеве, и она несколько раз переспросила, какой он из себя, стар или нет, а потом долго вздыхала и шопотом бранилась:
— Понаедут на нашу голову.
Тот с орденами, тот с костылями...
О, господи!
А Леночка села штопать чулки.
Покончив с ними, она вынула из сундучка дочкину фуфайку, которая также нуждалась в ремонте и которую она еще утром спрятала от матери, чтобы та не портила себе глаз починкой.
Она работала, изредка поддакивая матери.
— Теперь понаедут, — бурчала старуха. — Инвалиды, раненые, контуженные.
Им во всем первый черед, не откажешь.
Как начнут дома разбирать...
— Да это уж так, — равнодушно согласилась Лена.
— А ты бы, слушай, попросила Корытова, — заискивающе сказала мать. — Записал бы он домик на тебя.
А то придет такой вот безногий и выселит, что ты думаешь.
И не знай тогда, что делать!
— Не выселит, — ответила Лена. — А и выселит, другую площадь дадут.
— А на что нам другую, — упрямилась мать. — Такой сад, милая, теперь не сразу найдешь — двадцать три дерева, одно к одному.
А что хате ремонт нужен, так это неважно, год-два продержимся...
Ты скажи Корытову, не стесняйся.
— Ладно, скажу, — ответила Лена. — Вы бы спали, мама, опять не выспитесь, а то в очередь-то вам скоро вставать...
Почти светало, когда она, отложив Танечкину фуфайку, стала раздеваться, внимательно разглядывая по порядку все, что снимала с себя, и если находила ослабевшую пуговицу, дырочку или иной беспорядок, тут же быстро подшивала и, держа нитку с иголкой в зубах, продолжала раздеваться дальше.
Заштопав трусы и сорочку, на которой штопка шла уже по третьему разу, она воткнула иглу в обои, дунула на огонь и свернулась на сундуке, накрывшись одеялом.
И как только она успокоилась и стала посапывать, поднялась старуха.
Она вставала грузно, что-то шепча, чем-то шурша, как раздраженная мышь, укрыла потеплей внучку и, взяв клеенчатую сумку и две стеклянные банки, вышла наружу и там уже зевнула с такой неожиданной силой, что Лена и Танечка на одну секунду проснулись, прислушиваясь, что будет дальше.
Этой ночью, видно, ночи как не бывало.
Переселенцы не засыпали.
Они въезжали в новую жизнь.
Те, кто уже успели получить жилье, «кормили и убирали скотину, приводили в порядок дворы, а еще не получившие назойливо ходили следом за председателем.
Хозяйки сидели на земле в очереди перед еще закрытой лавкой сельпо, рассказывая истории своего путешествия.
Ребята поддерживали костры.
Воропаев спал у того крайнего костра, где он присел ночью, и старуха, мать Лены, идя в сельпо, сразу его узнала по описанию дочери.
Первые лучи солнца уже шмыгали по лицу Воропаева, ему снилось, что он спит под ласковое мурлыканье котят.
Не хотелось просыпаться, чтоб не обмануть себя.
Но его грубо пошевелили.
Незнакомая старуха стояла возле.
— Завтрак проспишь, командир, — строго сказала она. — Там ведь до девяти только.
А сам Корытов тут.
Он никак не мог понять, кто она, эта старуха, но догадался, что она толкует о столовой райкома.
Наскоро заправив протез и взвалив на плечи рюкзак, он легко поднялся под взглядами женщин и ребятишек, будто ему было двадцать лет и это не он лечился когда-то в Кисловодске от болезни сердца, не он леживал в жестоком астраханском тифу при Кирове, не он брал штурмом Яссы, не его валил кашель туберкулеза.
За последнее время у него всего стало меньше, кроме годов, но сейчас он как раз и не чувствовал их оскорбительной тяжести.
Бремя невзгод, которыми стали многие из его воспоминаний, тоже не беспокоило его в этот ранний, ласково-теплый час, среди чужих, незнакомых людей, так же, как и он, начинающих новую жизнь.
Почти сейчас же он увидел Корытова, рассказывавшего переселенцам о здешних перспективах.
Лицо секретаря не выразило особой радости, когда Воропаев приблизился и стал внимательно, с трудом сдерживая кашель, слушать его.
Закончив о перспективах, Корытов начал было о реальных возможностях, но, точно вдруг что-то вспомнив, остановился и голосом скорее раздраженным, чем внимательным, сказал, полуглядя на Воропаева:
— Пошел бы ты к ним счетоводом, полковник.
Комнату тебе дадут хоть сейчас, а заведешь семью, так со временем они и хату тебе поставят.
Колхозники оглянулись на Воропаева.
Председатель колхоза, Стойко, тот самый высокий статный парень с пустым левым рукавом, по привычке стал смирно.
— Не обидим, товарищ полковник, — сдержанно и как-то очень твердо, сердечно сказал он.
— Подожду маленько, пригляжусь, — ответил Воропаев, не распространяясь.
— Сводку не слышали? — спросил он.
Ему никто не ответил.
Корытов, не уговаривая, спокойно перешел к теме местных возможностей и, судя по тому старанию, с каким он останавливался на каждой мелочи, намерен был не скоро закончить.
Но слово «сводка», вырвавшееся у Воропаева, взбудоражило аудиторию.
Народ зашептался и слушал Корытова не очень внимательно.
«Не с того начинает, — подумал Воропаев о Корытове. — Сводку, сводку, приказ Верховного, события на фронтах — вот что сейчас главное».
И, сам еще не зная зачем, скорее всего чтобы остаться наедине с собою, зашагал в горы.
Солнце просушивало ночные туманы, расстеленные, как мокрая пряжа, на южных склонах гор.
Тут были всяческие туманы, всех типов и всех расцветок.
Были крепкие, плотные, как войлок, были редкие, сквозные, как пряди, были похожие на подбитых белых гусей.
Сырой пух облаков, в клочья растерзанных ветром где-то высоко над горами, стоял в воздухе, отделяя море от гор живою занавесью.
А море лежало сине-лиловым, небрежно отлакированным подносом с неровной, как бы мятой поверхностью.
На подносе что-то торчало — не то корабль, не то сгусток тени.
Потоки душистой хвои, тяжелые, медовые ручьи чебреца и полыни, струи студено пахнущей мяты и клевера бежали вниз, резвясь на утреннем солнце.
И хотя время года совершенно исключало возможность цветения трав — их запахи были несомненны.
Пусть это было воспоминанием, что из того!
Запахи были.
Благодаря им Воропаев шел, почти не замечая подъема.
Городишко остался позади.
На развалинах кирпичного дома, окруженных обломками кое-где уцелевшего сада, среди кособоких глициний, напоминающих сейчас засохших змей, Воропаев присел позавтракать.
По сути дела, он не ел со вчерашнего полудня.
Хлеб у него сохранился еще из Москвы, а сардины были португальские, трофейные, финский нож с рукояткой из ноги дикой козули тоже был трофейный.
Город был виден от края до края, по обе стороны его на добрый десяток километров раскрылось побережье, сейчас хорошо освещенное боковым солнцем.
Горы же все время были почему-то в тени, будто солнце не приставало к ним или обходило их стороной.
«Неужели тут не найдется домика в три комнатки?»
До войны на холмах между городом и горной грядой стояли здания санаториев, теперь они были разрушены, но маленькие коттеджи вокруг них, где жили врачи и сестры, кое-где сохранились.
Беда лишь в том, что в этих домах нет света, их нечем отопить и они далеко от города.
Он стал от нечего делать присматриваться к стенам, его случайно приютившим.
Дом до своей гибели был, очевидно, небольшим — из четырех комнат с кухней («То, что мне надо!») и садиком впереди и позади дома.
(«Замечательный садик!
Раз-два-три... двадцать шесть деревьев».)
Водопроводный кран торчал во дворе, рядом с балконом, на столбах мотались обрывки проводов.
Значит, было и электричество.
Грейдерная дорога вздымалась вверх, почти касаясь участка.
(«Замечательное место!
Дрова можно подвезти к самому дому».)
Воропаев повернулся на камне, чтобы лучше осмотреть остатки здания.
Не существовало ни крыши, ни оконных рам, ни дверей, ни полов.
Все, что способно было гореть, сгорело, оставшееся не стоило ни гроша.
Но участок в форме неправильного треугольника был превосходный.
Остатки невысокого каменного забора пунктиром указывали витиеватые границы усадьбы.
Слева — глубокий овраг.
(«При небольшой плотине была б своя вода».)
Справа и перед домом — виноградники, слева — шиферные холмы.
Прутиком на земле Воропаев подсчитал приблизительное количество кирпичей, нужных для воссоздания дома.
Нечего было и мечтать.
А между тем лучшего участка, он понимал, ему нигде не найти, если, конечно, этот свободен.
Но, судя по всему, хозяин давно уже разделил судьбу своего дома.
Нет, участок первоклассный, что и говорить.
Беда лишь в том, что это была чудесная и вместе с тем совершенно бесполезная находка.
Хозяин-одиночка ни при каких условиях не справился бы с восстановлением этой усадьбы.
Воропаев стал присматриваться к колхозу, дома которого, окруженные садами и виноградниками, отлично были видны отсюда.
До войны к западу от колхоза, по берегам овражистой горной реки, тянулось два ряда домов, принадлежавших частным лицам.
Несколько тополей, ободранных, как молодые петухи, да железная ограда вокруг пожарища торчали на том же месте, где были когда-то дачи.
Война пожирала хорошие, большие дома, оставив целыми все жалкие, отживающие, словно отныне человеку предлагалось довольствоваться лишь малым.
«В конце концов надо на чем-то остановиться».
И невольно мысли Воропаева вернулись к тому дому, у порога которого он сидел.
В сущности, лучше этого дома ничего не могло быть.
Ремонт удалось бы сделать, наверное, в кредит.
Воропаев попробовал представить свою жизнь в этом доме.
Он представил, как привезет сюда сына, белобрысого, худенького северянина, как расставит на полках книги, плесневеющие в ящиках — чорт их возьми! — с зимы 1939 года, как они с сыном будут ходить отсюда к морю...
Он улыбнулся, представив себя в пижаме, с удочкой в руках.
Конечно, не ушедшим от жизни пенсионером намерен он был обосноваться здесь, — да ведь бездомному нужно прежде всего гнездо.
Но тут одна нечаянная маленькая мысль опередила те главные мысли, которые одни занимали его сейчас.
Мысль эта была о молоке.
«Хорошо бы по утрам пить козье молоко.
Конечно, тут это несложно организовать, — мелькнула другая мысль. — Откуда носить? — возникла третья. — И кто это будет делать?»
Воропаев на глаз прикинул расстояние от дома до ближайших строений колхоза, вышло что-то около двух километров.
Открытие было пропастью, в которую обрушились все его планы.
Молоко молоком, но как же Сережа в эдакую даль будет ходить в школу?
Да не летом, а в зимние ветреные месяцы?
Ну, а кто же им будет готовить, ведь столовой не обойдешься, и где она, к чорту, эта столовая, где-нибудь у самого моря?
А чем топить?
И кто же будет всем этим заниматься?
И ему сразу стало ясно, что инвалид с одной ногой — не хозяин и что ему, Воропаеву, не жить в своем доме.
«А если бы она была со мной?»
И как только он представил себе легкую, всегда стремительную фигуру Александры Ивановны Горевой, в ее накрахмаленном докторском халате, среди хаоса этой запущенной, от всего удаленной усадьбы, вообразил, как она будет тут колоть дрова и таскать воду, — он понял, что и с нею жизнь здесь, в этом горном гнезде, была бы нелепа и неосуществима.
Да если бы даже встала из могилы жена Варя, мать Сергея, та, которая все могла и все умела, то и тогда не получилось бы тут, пожалуй, никакой жизни, потому что у Вари, хоть она была и поближе к земле, чем Александра Ивановна, все равно не было уменья жить вдали от того, что называется почему-то цивилизацией и заключается главным образом в теплой уборной, электричестве, центральном отоплении и газовой ванне.
В сорок три года, потеряв на войне много сил, трудновато начинать новую жизнь на развалинах чьей-то чужой.
Воропаев покопался в рюкзаке, достал флягу и залпом выпил два колпачка водки.
Не будет здесь хорошей жизни.
Приглашать молодую женщину, родившуюся в городе и сформированную городом, в захолустье, на разведение кур и на ужение рыбы!..
Да нет, ерунда!
Но что поделать, если всю жизнь он мечтал жить у моря и был уверен, что такая жизнь и есть выражение наивысшего счастья!
И вдруг почувствовать, как эта мечта повлекла его сюда на позор и стыд?
Коренной сибиряк, Воропаев впервые увидел море, уже будучи взрослым, — в Астрахани, у Кирова.
Оно сразу пленило его, как существо живое, одухотворенное, с которым можно навеки связать свою судьбу.
Жизнь шла, однако, другими путями.
Комсомольские годы прошли в астраханских степях, потом, уже коммунистом, став командиром, он сторожил границу на Амуре, строил Комсомольск.
Армия стала его домом на добрую половину жизни, а полки, дивизии и корпуса — теми селами и городами, с воспоминанием о которых связывались его представления о климате, пейзаже и условиях быта.
Чтобы рассказать о Памире или Кулундинской степи, он сначала должен был вспомнить, что это страничка полковой истории.
Хасан, Халхингол, север Финляндии тоже запомнились больше именами товарищей и боевыми операциями, чем общим обликом жизни.
И одно лишь море нежило его воображение картинами покоя и полного счастья, которых всегда немножко нехватало его беспокойной натуре.
Наконец-то море это было рядом, но, оказывается, — его могло и не быть.
Воропаев был выброшен на морской берег, как затонувший корабль.
— Ну, ничего, займемся другим, — сказал он вставая.
Несколькими часами позднее он вошел в кабинет Корытова.
Тот задумчиво стоял у карты СССР, размечая линию фронта.
— Нашел что-нибудь подходящее? — равнодушно спросил он и, не подождав ответа, что, кажется, было в его характере, заметил: — Зря не пошел в счетоводы.
Будущие миллионеры, брат.
Через два года они бы тебе такую хату воздвигли — ой-ой-ой!..
Слышал сводку?
Воропаев, не перебивая и не поддакивая, старался молчанием подчеркнуть свое полное равнодушие к жилищной проблеме.
— Что я не слыхал, это ещё полбеды.
А что народ ее у тебя не слыхал — это очень обидно, — сказал он жестко.
— Какой такой народ? — вяло поинтересовался Корытов, ища и не находя на карте нужного ему пункта. — Кто-нибудь один не слыхал, а ты — народ.
Смотри, пожалуйста, какой любитель народа!
Одер — здоровая река?
Не найду.
Меня, брат, твой отдельный человек не интересует, — сказал Корытов, отходя от карты и надвигаясь на Воропаева с явным намерением дать и выиграть словесный бой. — Меня интересуют люди.
Я люблю обобщать.
Меня не интересует, если твои мысли — только твои.
— Ты до того дообобщаешься, что, пожалуй, и себя станешь рассматривать как коллектив.
Как это тебя не интересует отдельный человек?
В таком случае тебя, что же, и Стаханов не интересует, ибо хотя стахановцев много, но Стаханов один.
— Полегче.
Тут тебе не дискуссионный клуб.
Не увлекайся, пожалуйста.
— Я же вижу, как ты рассуждаешь.
Конечно, говоришь ты, таких, как Воропаев, тысячи, и потому он — Воропаев — не может меня, то есть тебя, интересовать в меру своей одной, тысячной ценности.
Людей ты берешь оптом, — поштучно их нет смысла изучать.
А ведь это глупо, Корытов, тут, брат, даже и не пахнет марксизмом.
Ему хотелось поговорить, но Корытов сухо прервал его:
— Об этом мы в другой раз побеседуем.
Говори, зачем пришел.
— Шел я поступать к тебе в пропагандисты, — сказал Воропаев улыбнувшись, потому что увидал, что Корытов и не поверил ему и вместе с тем обрадовался. — Да, да, даю честное слово.
Нахмурившись, чтобы придать лицу значительное выражение, Корытов сел в свое кресло.
— Уверен был, что придешь, — и с размаху рубанул рукой по воздуху. — На пари готов был итти, что так получится.
Ну что ж, я рад.
Не нам, брат, с тобой, старым партийным работникам, на этих дачах жить, не наша это профессия.
Пускай другие живут, — и, приметив несогласие на лице Воропаева, воскликнул с искренним удивлением: — Да на что тебе дача?
Лучше взять тебе хорошую квартирку, близ моря, у набережной.
Нет, правильно, честно ты поступил.
Ну вот, давай и договоримся.
Кем хочешь?
Пропагандистом, инструктором?
На все согласен.
А то выдумал — дом ему.
Полковник, начальник политотдела корпуса, шесть орденов, печатные труды.
Корытов быстро, без единой ошибки выбирал из памяти анкетные данные о Воропаеве, и тот должен был невольно признать, что у секретаря отличная память.
— Да ты же, чорт тебя возьми, какой опыт партийно-массовой работы имеешь! — продолжал повышать голос Корытов.
— Не уговаривай, я же сказал тебе, что хочу работать в райкоме.
Но сначала устрой жилье.
Это мое непременное условие.
— Лена, Леночка! — входя в раж, прокричал Корытов, кивая в то же время в знак согласия со словами Воропаева.
— Да что она у тебя — управделами, что ли?
Безмолвно вошла Лена.
— Все у меня в разгоне, я да она одни остались.
Ключи от общежития у тебя, Леночка?
Надо койку устроить товарищу Воропаеву.
— Позволь!
Что за чепуха, какую такую койку?
Ты мне дай квартиру, вот ту самую, близ моря, на набережной, я же ребенка должен привезти, пойми ты наконец.
И сам до чорта болен.
— Все со временем будет, — сказал Корытов. — Квартиру я тебе хоть сейчас назову.
Приморская, восемь, квартира одиннадцать, — свою отдаю, понял?
Владей.
Лучшей квартиры в городе нет.
Ну, а все-таки жить пока что придется тебе в общежитии, понял?
В квартире твоей нет ни одного стекла, ни одной рамы, печи сломаны.
Понял?
Куда бы нам его поместить? — обратился он к Лене. — Кто с тобой рядом?
— Мирошин.
— Ага!
Прекрасно.
Вот пускай мирошинскую комнату и занимает.
Ключи у тебя?
Воропаеву всего дня на три, а там видно будет. — Он обратился к Воропаеву: — Завтрашний день тебе на устройство, на подготовку, а послезавтра поедешь по колхозам.
Я тебе дам три колхоза, побудь там с неделю, поговори с людьми, помоги им.
А с обкомом я насчет тебя сам договорюсь.
— Куда же я денусь по возвращении?
— Лена тебя опять куда-нибудь сунет.
У нас все так живут.
Крутимся, как карусель.
Ну иди, Леночка.
Они остались вдвоем.
— На фронте тебе было, конечно, легче.
Там у тебя адъютанты, автомобили, телефоны.
Приказал — сделали.
Так?
А у нас здесь, в тылу, в побитых местах, — чистое горе.
Вот я тебя командирую за двадцать пять километров, а машины у меня нет, и телефона тоже нет, и почта только два раза в неделю пешком ходит.
Понял?
Вид у Корытова был страдальческий, точно он хвастался трудностями, преодолеть которых не мог.
— У вас все так настроены, как ты? — иронически спросил Воропаев. — Зачем ты сам себя уговариваешь, что неудачи неизбежны?
Ты собери-ка людей, отбери из них лучших, обопрись на них.
— Вот-вот-вот.
Об этом я и хотел с тобой поговорить.
Ты мне, друг, должен организовать у нас в районе черкасовское движение.
Дворец тебе тогда дадим, ей-богу, — с шутливой пренебрежительностью взмахнул рукой Корытов.
— Да что ты толкуешь мне о черкасовском движении.
Я знаю Черкасову, я с ней помногу беседовал и понимаю, откуда и как у нее появилась идея движения.
Ты помнишь, с чего она начала — с дома сержанта Павлова, с этого знаменитого сталинградского дома-легенды.
И знаешь, почему?
Потому что, откровенно говоря, боялась, что понаедут новые люди и в суматохе не вспомнят о знаменитом доме, и погибнет слава, забудется подвиг.
Ей захотелось поначалу собственно не город восстановить, а только один этот дом — во имя самолюбия.
И она восстановила его, но за это время почин ее был подхвачен печатью, общественностью, партией, обобщен, как ты любишь говорить...
— Ага!
Видишь?
Все-таки обобщен! — успел вставить Корытов.
— ...поднят на огромную высоту и стал движением, потому что его приняли десятки тысяч людей, и прежде всего сама Черкасова.
Она оказалась сродни этой высоте и не упала, а удержалась на ней.
— Вот-вот-вот.
Ты и стань на место Черкасовой, прочувствуй, обобщи опыт...
Да, да, да.
А как же?
Зарази энтузиазмом!
Ты человек горячий!
Они заговорили одновременно, но — как ни странно — каждый слышал и понимал, что говорит другой, и они успевали и выразить свои мысли и ответить один другому, несмотря на то, что все время повышали голоса.
Но Лена, войдя в кабинет при первых их криках и не без любопытства остановившись послушать, о чем они говорят, долго не могла вникнуть, в чем собственно дело, и ей стало ясно только одно: этот одноногий полковник от горестей и неудач своих причинит тут всем немало хлопот и первому — Корытову, и ничего не будет удивительно в том, если он свалит Корытова, потому что она видела тем необъяснимо безошибочным взглядом, который так присущ женщинам, что Воропаев сильнее Корытова.
А они кричали друг другу:
— Заразить энтузиазмом, ха-ха!
Да ты знаешь, что это такое, с чего начинается?
В Сталинграде каждый камень в крови, каждая развалина — мавзолей героизма.
А у тебя?
Что делал твой район в дни оккупации, как боролся, в чем его слава и сила, ты это знаешь?
— Вот я тебе и поручаю изучить этот вопрос, обобщить, проанализировать, как полагается в таких случаях, и представить на бюро райкома в виде конкретных практических предложений.
Но мое личное мнение — начни с живого примера, зарази, полковник, знаешь, как в бою...
«Вперед!..
За мной!»
Вот так.
Это было бы хорошо.
— Зарази, зарази!
Да что ты в самом деле!
Так чего ж ты не заражал до сих пор, чего ты ожидал?
А вот у тебя люди заражены неверием, угнетены трудностями, а ты им только дурацкие бумаги в нос тычешь...
— Нахал ты, ай, ей-богу, какой же нахал!
Избаловала вас война!
Развратила жеребцов!
Какой ты, к чорту, коммунист, если ты отвык от черной работы!
Тебе только приказывать да листовки писать!
— Да где у тебя совесть, послушай!
Это ты, брат, бежишь за народом да покрикиваешь: «Эх, как я здорово им руковожу».
Народ и без тебя горы на себе перетащит, а руководи им, как велит Сталин, — так он океан перельет с места на место.
— Ты погоди, ты слушай, ты одно пойми: заразить можно не словами, а делом.
Ты вот и организуй.
Отбери людей, внуши им, что и как делать, подними их высоко — вот и пойдет...
Героизм — это не стихия, а организация.
Герои, брат, нуждаются в повитухах.
— Ну, правильно!
— Что правильно?
— Я это тебе и говорю.
— Нет, это, брат, я тебе говорю, а ты возражаешь.
— Я возражаю?
Они замолчали, не в силах сообразить, кто из них первый сказал «правильно», и, отдуваясь, с раздражением разглядывали друг друга.
— В общем ты понял, что я хотел тебе сказать, — произнес Корытов, резким жестом придвигая к себе папку с делами. — Героизм — организация, а не стихия.
— Правильно, — согласился Воропаев, твердо веря, что последнее слово осталось за ним. — Это всегдашнее мое мнение.
— Чего же мы спорили?
— Не знаю.
— Значит, выходит, не спорили, а вроде как договорились.
— Выходит так.
— Жуткое дело!
Сорок пять минут кошке под хвост!..
Лена!..
Леночка!
У нас на дорогу ничего нет? — торопясь, чтобы избежать возникновения нового спора, уже спокойно спросил Корытов.
Опустив скрещенные на груди руки, Лена нагнулась к шкафчику и достала бутылку красного вина.
— Сухой паек я вам после принесу, — равнодушно сказала она. — Вы же от нас поедете, оттудова, где я живу, — объяснила она Воропаеву.
Корытов показал пальцем на бутылку:
— Это из совхоза «Победа».
Пятилетнее, имей в виду!
Ты в этот совхоз обязательно загляни.
Директором Чумандрин Федор Иванович, а виноделом Широкогоров Сергей Константинович — богатырь-старичок.
Ты им обязательно лекцию прочти, побеседуй с ними, — они же, как медведи в берлоге, свежего человека месяцами не видят.
На вот, возьми, я тут кое-что набросал тебе... — и он сунул донельзя удивленному Воропаеву листок бумаги, на котором угловатым старательным почерком было написано...
«План лекций Воропаева».
И значилось шесть тем.
— Когда это ты успел?
— Да как ты ушел себе дворец подыскивать, я и стал за тебя думать, — и Корытов безголосно рассмеялся, подмигивая и почесывая висок.
Горы летели по небу, окунаясь в черные вязкие тучи.
Море черно застекленело, как вар.
Дребезжал и выл в пустых домах черный воздух ночи.
Заветривало с норд-оста.
Все сразу похолодало.
Мать Лены постелила чистую простыню и наволочку из своих запасов на измятую, давно не прибиравшуюся постель Мирошина, который вторую неделю не приезжал домой.
Воропаев с пучком гвоздей в зубах забивал фанерой окно.
— Это не жизнь, — сказала старуха. — Вы Корытова не слушайте, он вам только голову задурит, а требуйте отдельный дом.
Это нам с Леночкой не дадут, а вам обязательно должны дать.
Сталинский приказ был.
Только требовать надо.
Куда же вам с ребенком деваться.
Нет, вы не упускайте время, а требуйте и требуйте.
Я бы вам и за маленьким присмотрела, конечно, если у вас никого нет, у меня ведь у самой внучка на руках.
Я и сготовила бы...
Слушайте меня, старуху, требуйте.
— Ну?
— Ей-богу, я вам правильно скажу.
Вот хоть этот дом.
Он бесхозный.
Этого я никому не говорю, но вам скажу, хозяев у него нет, бежали с немцами.
Тут, значит, четыре комнаты, две разбитые бомбой, их ремонтировать надо, а Мирошин холостой, ему можно дать в городе комнатенку, так он еще спасибо скажет.
А тут, знаете, сад хороший, и корову есть где держать и курочек.
— А вид?
— Это на море, что ли? — не сразу поняла она. — Скрозь видно от края до края.
— Так в чем же тогда дело?
Берите.
— В том и дело, милый, что не дают, отказали.
Мирошину, конечно, все равно, он холостой, семьи нет, и нас он не поддержит, а придет кто позубастее — так и выгонит.
Ей-богу!
Вы взгляните утром, какое место — роскошь прямо!
Как в санатории.
— Я помню, я видел днем.
Он действительно легко вспомнил полупустой, грязный, со следами старых грядок участок, в беспорядке засаженный десятком вишневых и абрикосовых деревьев.
Каменный забор, очень неряшливо сложенный, был рассыпан, через двор резким зигзагом проходила немецкая траншея.
Груда мусора обозначала место, где когда-то стоял сарай.
Конечно, нельзя было и сравнить с тем вдохновенным местом, которое он нашел поутру, но в общем и здесь можно было отлично жить, будь он один.
Чего он искал?
Разве место для жизни?
Только сейчас ему пришло в голову, что он искал не жилья, а людей, к которым можно было бы прилепить свою судьбу.
Дело, стало быть, не в том, что ему негде жить, а в том, что одному жить нельзя.
— Ладно, хотите, я возьму этот дом, — сказал он. — На себя и на вас.
Две вам с Леной, две мне.
По вашему выбору.
Но восстановим, как думаете?
— Ах, боже мой, да что вы, право! — залепетала старуха, касаясь его плеча своими бурыми руками. — Какое же тут восстановление, вы сами подумайте! — И, тыча пальцем в стены и потолки, она быстро, точно твердя давно выученный наизусть урок, привела множество очень точных данных о материалах: и выходило, что все они есть и достать их можно без всякого затруднения, и что вообще-то восстанавливать почти нечего.
«И она жмется к людям, и ей одной трудно», — мелькнуло у Воропаева в то время, как он слушал ее быстрый полушепот.
— Привозите сыночка, — говорила она, — и присмотрю, и постираю, где ж вам самому!
Как родной будет.
Вот поглядите, — и совала ему записку с цифрами. — Вот аренда, а это страховка, а это садовнику — сад поднять, а это я записала — винограду бы лоз с десяток посадить.
Видите, как уютно!
(«Она уже видит, ощущает, почти живет в воображаемом доме».)
Спасибо мне скажете, ей-богу, — и она тревожно заглядывала в глаза Воропаева, добиваясь его согласия.
Воропаев сам начинал видеть — вот заразила старуха! — и виноград, ползущий по белым стенам домика, и цветущий сад, и слышать гудение пчел под окнами.
— А может, поищем что-нибудь выше, в горах?
— Ни-ни-ни.
Даль.
Пустота.
Одно озлобление получится.
Старуха боялась поисков.
Она обжила свою комнатушку, как мечту; комнатушка счастливо вырастала в дом.
Здесь, здесь! — кричали ее руки. — Здесь, где уже зажжен очаг, где рядом соседи, где на веревках висит стиранное белье, где бегает ее внучка.
В сущности, о чем мечтал он сам?
Разве не о крыше, под которой можно пересидеть свою болезнь?
И разве так уж необходим ему красивый дом?
Ведь не на всю жизнь закапываться!
Впрочем, кто ее знает, эту жизнь!
— Так я вам оставлю заявление относительно дома.
Действуйте.
Мне, если не возражаете, две наверху, — сказал он, решая судьбу дома.
— Вверху, вверху, будьте спокойны.
Я сама считала, что вам вверху...
— А я сегодня к вечеру выеду.
— И ночевать не будете?
— Нет, сегодня махну в колхозы, вернусь, тогда вплотную займемся домом.
К вечеру разветрилось не на шутку.
Норд-ост крепчал с каждым часом, море побледнело, прибой, запыхавшись, стал гулко бить в камень набережной, улицы обезлюдели.
Но погода сейчас нисколько не тревожила Воропаева.
«Проголосовав» на выезде из городка, он скоро устроился в кузове порожней трехтонки, шедшей в его направлении.
В погоде было что-то ободряющее, как в боевой сутолоке.
Погода отвлекала Воропаева от грустных мыслей и возбуждала в нем нервный азарт борьбы, как бывало перед решительной атакой, когда хотелось, чтобы было как можно хуже и труднее, чтобы потом, когда иссякнут силы, делалось все лучше и легче, лучше и легче.
И как только мелькнула мысль об атаке, вспомнились фронтовые друзья.
Где-то они?
29-го числа прошлого месяца, судя по приказу Верховного Главнокомандующего, войска 3-го Украинского — его родного фронта — прорвали оборону противника где-то на западном берегу Дуная.
Среди отмеченных в приказе Воропаев нашел командарма 4-й гвардейской.
Следовательно, и родной корпус Воропаева сражался за переправу: через Дунай и, наверно, был в числе первых, прорвавших оборону, а следовательно, там же и Горева со своим госпиталем.
Ему явственно представилось, как все это происходило там.
Он отлично знал по карте и еще более нюхом чувствовал те места.
Сколько раз исходил он долину Дуная; в своем воображении, как романист, которому предстоит населить данное место героями в обстановке самой совершенной правды.
Дунай он хорошо знал, и сейчас воочию видел, как дрался весь фронт и как дралась 4-я гвардейская, и видел и слышал, что делал и говорил каждый из близких ему, бывших там.
Вот по-солдатски румяное, скромное лицо командарма, сформированное из элементов простоты, строгости и скромности.
Это был самый худощавый и подобранный из командармов, с походкой командира дивизии и решительностью командира полка.
И Воропаев видит, как он, сморщив белесые брови и постукивая по карте карандашом, выслушивает срочный доклад командира корпуса, который высоким голосом и обязательно улыбаясь, о чем бы он ни докладывал, сообщает о сделанном прорыве.
Воропаев увидел и начальника штаба, лежащего во весь свой гигантский рост на карте, с телефонной трубкой у левого уха в напряженно побелевшей руке.
Если бы художник вознамерился написать его портрет, он должен был бы выбрать именно эту позу, как наиболее характерную для любого часа его боевых суток.
Он завтракал и читал газеты только в те минуты, когда ему массировали левую руку.
Увидел он и генерала из солдат и солдата из профессоров, члена Военного Совета, человека, в которого поголовно была влюблена вся армия.
«А Никита Алексеевич, должно быть, как всегда, впереди», — подумал Воропаев о том командире корпуса, у которого он в последнее время был заместителем по политической части, — и сердце его сжалось от зависти к тем, кто там, и жалости к самому себе.
Какая суета, какое напряжение сейчас у Раевского!
Сам он, должно быть, не спавший суток трое, охрипший, но неизменно веселый, сидел, как всегда, «на шее» у кого-нибудь из командиров дивизий, а то и командиров полков и, рассказывая анекдоты, которые не позже чем через час становились известны в ротах, записывал себе в книжечку наблюдения и впечатления для вечернего разноса в приказе по корпусу.
Или, как это было под Яссами, в критический момент гигантской, еще не определившейся операции он говорит кому-нибудь из командиров дивизий:
— Ну, дорогой Антон Степаныч, возглавь-ка, милый, полк, а я, по старой памяти, займусь твоей дивизией, и давай дадим с тобой такого жару, чтобы чертям стало тошно...
И пробивал этой дивизией первую, еще едва различимую щель в обороне противника.
Глаза Воропаева были мокры от слез.
«Не вернется уже более эта жизнь, не увижу я никого из них», — и, горько вздохнув, он стал смотреть на дорогу, чтобы оторваться от своих видений, но видения были сильны и навязчивы.
Скрипя и качаясь, машина бежала по извилистому шоссе.
Воропаева подбрасывало в пустом и легком кузове и от тряски, кашля — а может, еще и от голода — слегка укачивало.
Было уже совсем темно.
Горы, казалось, спускались вниз, тучи нарастали над горами, а море будто вползало на нижний край неба, забрызганный пятнами первых, еще тусклых звезд.
В воздухе посвистывало и выло.
И все-таки воздух был сладок, холодно и ветрено-сладок.
Влажные руки были липки от его сладости.
Он был как воздушный отвар цветов, остуженный ветром.
Он был как воспоминание о давно прошедшей молодости.
«А Шура, в своем туго накрахмаленном, хрустящем, но уже густо окровавленном халате, должно быть где-нибудь в полку, в батальоне, на какой-нибудь сумасшедшей переправе, куда она, конечно, обязательно направилась с группою медицинского усиления, в помощь фельдшерам, и уже кого-то «режет», кого-то «штопает», под грохот и тряску бомбежки».
И ярко, точно в зареве молнии, Воропаев вспомнил свою первую встречу с Горевой, встречу удивительную и редкую по своеобразной фронтовой красоте.
Это было...
Где же это, позвольте, было?..
Весною, да, да, весною, на Украине, где-то На нижнем Днепре.
Он возвращался в дивизию после третьего своего ранения, и пробка перед понтоном задержала его в прибрежном селе.
Немцы не давали покоя переправе, она то и дело выходила из строя, и пока ее налаживали после последнего налета, Воропаев, выйдя из виллиса, рассредоточивал обозную колонну, загонял машины и подводы во дворы и на огороды.
Вдруг он услышал вежливый свист бомбы почти рядом с собой, как ему тогда показалось.
Он едва успел лечь, раздался взрыв, правда не рядом, но в общем довольно близко, и что-то, гремя и грохоча, обвалилось.
Он поднял голову и — это бывает, наверно, раз в жизни, даже, наверно, раз во сне, — увидел, как прямо перед ним, через улицу, медленно оседает стена глинобитного дома.
Вот она рухнула, взметнув тучу пыли и обнажив горницу.
Кто-то в белом халате быстро нагнулся там и прикрыл руками что-то лежащее перед собой, как будто обнял и защитил своей спиной от могущих свалиться обломков.
Раненые, которых много лежало и сидело вокруг домика, как только прошло первое оцепенение, закричали «ура».
— Вот это доктор!..
Браво, ей-богу, браво!.. — раздалось с разных сторон, и еще не пришедший в себя Воропаев вдруг только теперь разобрал, что в горнице, от которой оторвало переднюю стену, стояла перед операционным столом молодая, раскрасневшаяся от волнения женщина-врач.
Она оперировала раненого и нагнулась над ним в момент взрыва, чтобы прикрыть его своим телом, не зная, что за ее спиной обрушилась стена и что она видна теперь всей улице.
Женщина только на мгновение обернулась в сторону улицы и сейчас же снова наклонилась над раненым, заканчивая операцию.
Ей помогали при этом две девушки, и, когда все было благополучно закончено, эти девушки понесли раненого куда-то дальше, в глубину дома, а в горницу, как на сцену открытого театра, опираясь на палку, ввалился красноармеец с наскоро забинтованной ногой.
Улица все еще восторженно обсуждала пережитое, когда Воропаев вошел в горницу и с самым решительным видом потребовал немедленной переброски операционной куда-нибудь в другое место.
— Вы же видите, что делается, — устало сказала женщина. — Раненых-то сколько, куда же я с ними денусь?
И она, наверно, продолжала бы свои перевязки и операции, если бы Воропаев не обратился к содействию самих раненых, и врач с его инструментами был немедленно переведен в уцелевший дом, квартала за два от первого.
В тот вечер ее лицо не произвело на Воропаева сильного впечатления.
Оно казалось старым и бледным от толстого слоя пыли, волосы — сивыми и грязными, а глаза — пятнистыми, как у кошки, и не глубокими, не серьезными.
В тот первый вечер Воропаева поразила только выдержка Горевой, которой мог позавидовать любой бывалый солдат, но утром, зайдя к ней перебинтовать руку и вспоминая вчерашнее происшествие, он удивился и сначала даже не поверил торжествующей, какой-то плакатной, навязчивой красоте ее лица и всей фигуры, властной, командной, сразу бросающейся в глаза.
У Достоевского есть фраза: «По первому впечатлению, она мне как-то нехотя понравилась».
Вот то же самое произошло и с Воропаевым.
Спустя неделю они уже были большими друзьями, а спустя другую о них стали потихоньку поговаривать как о будущих муже и жене, хотя сами они не думали о браке.
Она была красивая и, что еще важнее, умная женщина.
Умный человек никогда не наскучит и не примелькается, и все было бы именно так, как началось и уже определилось, если бы не новое тяжелое ранение Воропаева, четвертое по счету.
В тот момент, когда он узнал, что она сама ампутировала ему ногу, ему стало ясно, что прежние отношения между ними невозможны и что, став инвалидом, он теперь никогда не сможет возобновить с ней тех отношений, которые были...
Что он не в состоянии представить теперь себя кем-либо другим, как не ее пациентом, и уж, конечно, не мужем...
Да и кому, спрашивается, будет охота возиться с товарищем жизни, у которого открытый туберкулез легкого и больная печень?
Старая любовь не растерялась бы, новая могла не выдержать испытаний.
Да и неприятно мужчине начинать жизнь в положении человека, которому нужна нянька.
Последнее ранение вынудило Воропаева искать другую жизнь, не ту, что раньше, и не с тою, что думалось до...
Тогда-то и наметилась поездка на юг и вся эта чепуха с домиком и усадьбой, хотя, впрочем, не очень уж и чепуха: он ведь действительно был серьезно болен, а сын — на грани болезни, и оба они инвалиды, и перед ними обоими открывалась сейчас новая, неизвестная и — кто ее знает — счастливая ли жизнь.
Но выбора не представлялось.
Снова и снова взглядывал Воропаев на море и любовался горами, чтобы отвлечься; и на время действительно отвлекался.
Юг в этом отношении — удивительный лекарь.
Он заставляет человека не только обращать внимание на природу, но и ощущать самого себя в окружении природы.
Нигде вы так не чувствуете, что у вас есть глаза, ноги, легкие, нос и уши, как «а юге, в горах или у моря.
Вы обращаете внимание на паруса и звезды, как на старых знакомых, с которыми давно не встречались на севере.
Вы способны заговорить со встречным деревом и поинтересоваться: где та очаровательная глициния, с которой вы встречались лет десять тому назад и которую запомнили на всю жизнь.
Пожалуй, лишь на юге не только человек борется с природой и одолевает ее, но и она, природа, безраздельно овладевает и руководит человеком по каким-то своим чудесным, взбалмошным законам.
Воропаев рассматривал все, что мчалось навстречу машине, с чувством огромного беспокойства, точно ему сейчас предстояло в проносящейся мимо кавалькаде скал, деревьев, кустов и птиц узнать знакомое существо и окликнуть его, чтобы забрать с собою в дальнейший путь.
Думалось и о Корытове.
Нескладное знакомство с ним и потом бурный спор, сразу их друг против друга восстановивший, были сейчас неприятны Воропаеву.
И дернул же его чорт ввязаться в дискуссию!
Непосредственное впечатление редко, впрочем, бывает точным судьей, и Корытов, вероятно, гораздо лучше, чем показался в первые часы знакомства.
И тем не менее Воропаев никак не мог отделаться от неприязни к этому говорливому администратору.
Ах, не стоило с ним связываться!
Не стоило!..
И от мысли, что с этим Корытовым ему еще придется хлебнуть горя, становилось еще неуютнее и сиротливее.
Туман клочьями мчался между деревьев, оставляя на их ветвях свои белесо-серые следы.
Туман, туман, теперь был всюду только один туман.
Дубки несли его на своих рыжих, металлических, звонких кронах, как грязные пастушьи бурки, а кусты кизила и боярышника — как платки.
Даже побуревшая трава цепляла на себя белую пряжу облаков и укрывалась их ветошью.
Что-то разогнало тучи с гор, и они ущельями ринулись вниз, в долины, но тут навстречу им море, — они заметались, скакнули вдоль дороги и остановились, вздрагивая и колыхаясь от любого движения воздуха.
И, отсырев, сливались между собою краски.
Темно-рыжая, в пятнах цвета высохшей гранатовой корки гора прикрывала другую, густо-синюю, как волна в летний полдень, сочную, мягкую, лишенную очертаний; синяя окрашивала собою ущелье, что проходило рядом, синяя вливалась в небо и синила его, заливала границы передней темно-рыжей горы и распространялась по ней мутными, точно сумерки, заплывами.
Цвета клубились, били ключом, теряли себя и возникали в стороне.
«Я очень хочу жить, я так хочу жить, как никогда еще не хотел, но поступить иначе, чем сложилось, немыслимо.
Я — отец, я должен воспитывать мальчика; и я болен, слаб, немощен, я никому не нужен, я — обуза.
Прости меня, Шура, прости и забудь», — проносилось в душе его сухими слезами.
— Трудно мне будет, — сказал он вслух и даже зажмурился от противной спазмы страха, сжавшей все существо его. — В сорок три года, в моем положении...
Ох, и трудно же...
Все надо сначала, все... а сил немного, силы только в воображении.
И в первый раз ему стало жаль, что он остался жив.
Голод и страшная усталость, до дрожи и головокружения, охватили его тут, как приступ.
Ах, как он был одинок!..
Совхоз «Победа» был известен марками своих вин.
Когда-то частное имение, укрупненное потом за счет ряда более мелких усадеб, совхоз в конце концов превратился в своеобразный практический институт вина, в лабораторию виноградарства и виноделия, где любой чернорабочий был маленьким научным деятелем.
Несколько таких совхозов составляли знаменитейший синдикат.
По воскресеньям в «Победе» проходили научные конференции.
Если в программе не было ничего заслуживающего особого внимания, тогда, чтобы поддержать интерес к «конференции», выступал ученый винодел Широкогоров.
Слушать его приходили даже с детьми, потому что он выступал, как сказочник.
Так было и в воскресенье, когда Воропаев, кляня себя за то, что он оставил дома рюкзак с консервами, подкатил в кузове случайного грузовика к серому зданию совхозной конторы.
Его познабливало, и вообще он с большим удовольствием немедленно лег бы спать.
— Начальство у себя? — спросил он у босоногой девочки, пробегавшей мимо.
— Начальство?
Тю!
Оно же на лекции! — и, гордо вильнув сухим корпусом, девочка побежала в клуб.
Воропаев двинулся за нею.
В большой, заставленной разнокалиберными табуретками комнате с чисто побеленными стенами полсотни людей внимательно слушали благообразного старика с коротенькою седою бородкой и детски-голубыми глазами, казалось все время смеющимися или, во всяком случае, восторженно сияющими.
Он не докладывал, а беседовал, и, кажется, без определенной программы, руководясь вопросами, которые то и дело задавали ему слушатели.
Это показалось Воропаеву настолько занятным, что он вынул блокнот и стал записывать вопросы аудитории.
Старик Широкогоров — это был именно он, как догадался Воропаев, — спокойно отвечал на все вопросы без исключения, а когда они иссякли, он, остановившись на записочке какой-то конфузливой практикантки, не подписавшейся под вопросом, заговорил о сборе школьниками и пионерами лекарственных трав и привел несколько замечательных цифр, которые настолько поразили Воропаева, что он записал их, теперь уже не пропуская ни единого слова из того, что говорил Широкогоров, хотя голод мучил его сейчас, как ранение.
Широкогоров рассказывал о детях — охотниках за лекарственными растениями, и детях — охотниках за пушным зверем, и о целебных свойствах растений, и о том, как легко и просто дети «Победы» могли бы помочь государству, — а в то же время выходило, что он говорил о красивой человеческой жизни и о человеческом здоровье.
Речь его была непринужденна и вместе с тем капризна, как стихи.
Ее можно было слушать безустали.
— Простите, товарищ полковник... — Воропаев быстро повернулся на голос, моргая еще не проснувшимися глазами.
— Да-да?
— Доклад закончен, мы уж помещение запираем.
Вы, может, к кому-нибудь по делу?
Широкоплечий усатый мужчина в синем коверкотовом костюме (гимнастерка, галифе и кепи) с удивлением разглядывал Воропаева, правой рукой пригласительно взмахивая по направлению выхода.
Лицо его, давно не бритое, однако не потерявшее от этого ни округлости, ни свежести, было явно обеспокоено.
— Да-да...
Как же...
Мне к директору, — забормотал переконфуженный Воропаев, цепляясь протезом за ножки стульев и стыдясь своего сна, своей беспомощности, своего дурацкого, должно быть, вида.
— Так, пожалуйста, ко мне.
Я — Чумандрин, директор, — и мужчина в синем пошел к выходу.
Это было просто замечательно, что он пошел вперед, дав Воропаеву оправиться от смущения.
Конечно, было нелепо, что он заснул посреди доклада.
С этого он и начал, войдя в директорский кабинет — большой, уютный, солидно заставленный книжными шкафами и образцами вин в фигурных бутылках.
— Приехать, чтобы познакомиться с Широкогоровым и — заснуть на его докладе?
Скандал, форменный скандал! — сказал он, улыбаясь и разводя руками.
Чумандрин подбросил в руке связку дверных ключей и равнодушно перевернул бумажки на письменном столе, видимо ожидая более развернутого сообщения незнакомца о себе.
И Воропаев не стал испытывать его терпение:
— Я от Корытова.
— Вы не Воропаев?..
Корытов прислал нам записочку о вас, — слегка улыбнулся директор. — Здравствуйте.
Вы что же это сразу не разыскали меня, как приехали? — подозрительно, хотя и без особого интереса спросил он.
— Корытов прислал обо мне записку?
— Ага.
— Когда же он успел?
— Да записку привез шофер той самой машины, с которой вы приехали.
Мы вас ждем уже часа два...
Боюсь я, что вы ужин в нашей столовой проспали. — Чумандрин выглянул в окно и разочарованно свистнул, по каким-то приметам сразу установив, что столовая уже закрыта. — Ну, ладно, устроимся как-нибудь по-походному.
Вы, пишет Корытов, даже рейсовых карточек не захватили.
Зря.
Ну, пойдемте к старику, он ждет.
Чумандрин говорил, быстро переходя от одной темы к другой, точно спешил куда-то, и следить за его мыслью Воропаеву было нелегко.
— А удобно ли мне сейчас?
После такого позора?
— Отчего же неудобно?
«В чем дело? — мелькало в голове Воропаева, пока они шли длинным темным коридором. — Что за странная корытовская заботливость, к чему она: из осторожности или из внимания?..
Пожалуй, скорее из осторожности — предварить о приезде, чтоб не было, с одной стороны, никаких неожиданностей, а с другой, — чтобы я тоже помнил, на всякий случай, что начальство не спит».
Все же неожиданная заботливость Корытова его невольно растрогала.
— Слушайте, товарищ Чумандрин, а Широкогоров заметил, что я спал?
— Он только и догадался, где вас искать, а то вы бы у нас до утра взаперти просидели...
Ну, ничего, сейчас подкрепимся.
Старик сводку слушает...
Осторожно, тут порог...
Не упадите...
Вот он, Воропаев.
Знакомьтесь.
Старичок в синем костюме приподнялся из глубокого кресла.
— Здравствуйте...
Прорвали северо-восточнее Будапешта...
Попрошу вас сюда, в кресло...
Послушаем.
Кабинет Широкогорова выглядел по-довоенному роскошно.
Пол был в коврах, стены — в книгах; массивный дубовый стол, окаймленный стопками книг и журналов, то заложенных узкими синими полосками бумаги, то развернутых на нужных страницах, диван и кресла, и возле них маленький круглый столик с альбомами, и витринка с нарядными бутылками вин, и, наконец, большая, мастерски исполненная фотографическая панорама «Сбор винограда», и лампа под роскошным шелковым абажуром — все как бы нарочно служило обрамлением для фигуры Широкогорова.
Старик был невысок ростом, но отлично, артистически сложен.
Лицо Анатоля Франса, с клинообразной седой бородкой и умными, ласковыми, все время улыбающимися глазами.
На седых кудрях изящно сидела черная шелковая ермолка.
Руки жилисты, загорелы и очень подвижны.
Длинные сухие пальцы постоянно в движении, все что-то рассказывают или о чем-то переспрашивают, может быть недоумевают.
Глядя на них, можно без ошибки определить, чем заняты мысли старика.
Но главное в нем не руки, а взгляд, — не глаза, веселые, старческие, а именно взгляд, который время от времени как бы поднимает старика с кресла во весь грозный (вопреки действительности) рост и представляет его во всем раскрытом величии.
Это взгляд полководца.
Воропаев поймал себя на нелепой мысли, что несколько раз он чуть не встал навытяжку под изучающим стариковским взглядом.
Выключив громкоговоритель, Широкогоров с юношеской живостью обратился вдруг к Воропаеву:
— Так как же это, милейший полковник?..
Нет, нет, вы уж помолчите...
Читаем записочку Геннадия Александровича: к вам-де выехал знаменитый лектор, прямо с фронта, эксплоатируйте...
Ну, нас не упрашивать — проводим подготовительную работу, уведомляем аудиторию, — а он, оказывается... да не машите вы на меня руками, простудите еще... а он спит, спокойно спит!
— Я так устал, продрог и — говорю вам честно — так был увлечен вашим докладом...
— Никакие объяснения не помогут, дорогой полковник, хотя я вам абсолютно верю: меня самого в новых местах всегда одолевает непреодолимая сонливость...
Вы можете искупить вашу вину одним — закусите, выпейте вина, становитесь у карты фронтов и рассказывайте все, что вашей душе угодно.
Отказываться было нелепо.
— Вы нас, грешных, прежде всего о Будапеште просветите, полковник.
Так началось знакомство Воропаева со знаменитым Широкогоровым..
Наскоро закусив принесенной Чумандриным рисовой кашей без масла и выпив залпом стакан превосходного рислинга, Воропаев почувствовал себя в форме.
Что-то очень фронтовое намечалось этим вечером, и с огромным воодушевлением уцепился он за эти приятные черты своего неясного будущего.
В ходе сражения за Дунай Воропаев разбирался отлично и мог проявить себя сейчас не только превосходным докладчиком, но и просто весьма осведомленным, почти очевидцем, почти участником.
Сражение за Дунай, ведомое войсками 2-го и 3-го Украинских фронтов, в глазах Воропаева принадлежало к одним из самых сложно-маневренных и кровопролитных.
Наступательные операции были здесь осложнены угрожающими обходами и окружениями, борьба шла за Дунай; лихие переправы и еще более героические отходы за речные преграды сопровождались паузами неожиданных оборонительных боев, выраставших в осады, — и все это в ускоряющихся темпах, в возрастающих масштабах, в беспримерной и тоже все растущей стойкости людей.
Это было в одно и то же время горно-речное и степно-лесное сражение, где могли пригодиться и конники, и десантники, и парашютисты, и саперы-диверсанты, где подвергалось жесточайшей закалке воинское умение солдата, потому что нужно было одновременно наступать и обороняться, двигаться и зарываться в землю, находиться в окружении и чувствовать себя окружающими, падать ранеными и все же неумолимо подвигаться вперед, на запад.
Где-то в коридоре часы пробили одиннадцать.
Горячась, Воропаев быстро вошел в темп рассказа.
Война ожила перед его глазами.
Покончив с венгерским театром войны, он перешел на чехословацкий, рассказал о личных впечатлениях от Румынии и вскользь коснулся событий в Афинах (как раз на днях было объявлено о введении в Афинах осадного положения).
Он вспомнил утро 31 августа, когда, стоя на броне танка, он влетел в Бухарест.
Голова его кружилась от счастья.
Румынки с черносливовыми глазами карабкались на танк, чтобы расцеловать сидящих на броне.
Лицо его было в губной помаде, как в ссадинах.
Если бы его ранили в тот день, он наверняка не почувствовал бы боли.
— ...Но величественнее; священнее, неповторимее был день шестнадцатого сентября.
— Это что же, погодите?..
— Когда мы входили в Софию...
— Ага, да, да, да...
Простите...
Воропаев налил бокал.
Рука его вздрагивала.
Капля прозрачного вина медленно ползла от пальца к запястью.
— Дай бог вдохновенья тому, кто оставит потомству память об этом дне!
Широкогоров и Чумандрин тоже налили себе.
— Я не мог без волнения читать корреспонденции с фронта, — сказал профессор.
— Да что там волнение! — прервал его Воропаев. — Нет такого слова, чтобы определить точно, что было.
Я был Россией, понимаете?
Я нес на своих плечах десять веков, разъединявших нас.
Мне до сих пор кажется, что мое имя известно всей Софии и что я знаком со всем городом.
Честное слово!..
Воропаев говорил, изредка прихлебывая из бокала, — его то и дело наполнял безмолвный Чумандрин, на лице которого играли все оттенки блаженства.
И чем больше Воропаев пил, тем больше ему хотелось говорить и тем интереснее и вдохновеннее он говорил.
Широкогоров, теребя свою цыплячью бородку, только подбрасывал ему вопросы, а на долю Чумандрина приходились одни лишь паузы, когда, разливая вино, он успевал вставить:
— Вот так, ей-богу, поговоришь с людьми — и на две головы умней...
Потом, после того как он почти уже совершенно потерял голос, Воропаев кратко, в шутливых тонах рассказал в ответ на трижды повторенный Широкогоровым вопрос, как он очутился у Корытова, о своих мытарствах с домиком и о сыне, которого должен был в скором времени привезти из Москвы, и о том, что он одинок и что теперь уже никогда не будет у него того счастья, которым он владел, сражаясь в рядах армии.
— Я вывалился из счастья, как из самолета.
Все осталось там — слава, товарищи... все, все, а Корытов не помог даже с домом.
Так как вопрос о доме был не военный и не научный, а по самой природе своей узко организационный, Чумандрин счел удобным подхватить его с той же легкостью, с какой собеседники его разбирали вопросы, подлежащие их рассмотрению, и, выразив лицом огорчение, негромко промямлил:
— Ну, боже мой, ну что ж это!
Дачи не нашел!..
Да ты слушай меня, Воропаев, хочешь, я тебе сейчас три дачи дам?
Сегодня или в крайнем случае завтра, в десять утра.
Пойдешь ко мне, говори?
Нет, ты сначала скажи, пойдешь или нет?
И заговорщицки нагибался к плечу Широкогорова, стремясь, как все выпившие люди, немедленно завершить предложение делом, шептал тому хриплым шепотом:
— У нас же... этого... ну, рыжего... все равно так и так снимаем на выдвижение...
Значит, я остаюсь без заместителя, как араб в пустыне...
Верно, Сергей Константинович?..
Кроме того, завклубом отсутствует... — и, уловив на спокойном лице старика одобрение, не разгибаясь, схватил Воропаева за протез и, шлепнув по нему своей мясистой пятерней так, что тот скрипнул, зловеще покачал головой: — Да это сущая чепуха, милый.
Я сейчас в обком позвоню.
Такой оратор, человек с огромным партийным опытом, а его — пропагандистом. — И вдруг выпрямился и захохотал, широко раскрыв почерневшие от красного вина губы.
— А главное, дома-то и не получил!..
Слыхали, Сергей Константинович?..
Не получил!
Ну и Корытов!
— Геннадий Александрович — человек умный, да ведь, как говорится, и на старуху бывает проруха, — осторожно заметил Широкогоров, не любивший, по беспартийной деликатности, насмешек над ответственными работниками.
— А мне ваш Корытов не показался дельным человеком, — с ненужной резкостью и явно бестактно, ни с того ни с сего, сказал Воропаев, и, говоря, сам уже осудил себя и даже едва вслух не выругался за эдакую непростительную несдержанность. — Трудно у вас людям, — добавил он, спеша поправить дело.
Чумандрин скоренько наполнил бокалы.
— А где им не трудно? — сквозь зубы вымолвил он. — Народу нынче, брат, везде трудно.
Война!
И у Корытова трудно, и, думаю, у тебя на фронте им тоже легче не было.
Откинувшись в глубину широкого кресла, Широкогоров не спеша прикладывал один к другому пальцы рук, поднятых к самым губам, будто настойчиво проверяя их чувствительность.
Его умные красивые глаза воинственно глядели на Воропаева, приглашая сразиться без промедления.
— Выиграть такую войну, да чтоб не было трудно? — с оттенком удивления произнес он. — Таких людей, которым бы все казалось легким, следовало бы судить как бездельников... да, именно как бездельников и прохвостов... ибо кому же могло быть легко?..
Только мерзавцам и негодяям... — он поставил локти на обочины кресла и, слегка двигая кистями рук, точно обдувая их, адресовался непосредственно к Воропаеву. — Да разве вам самому, дорогой полковник, было легко?
И разве стало трудно от одного Корытова, и только здесь, у нас?
И разговор, заостряясь и принимая бурные формы, перешел на трудности военной жизни, — и о чем только не говорилось в тот час!
А Чумандрин, похохатывая и от удовольствия щелкая пальцами, все подливал и подливал, повторяя фразу из какого-то, должно быть очень смешного, надолго запомнившегося ему анекдота:
— Пиши, Карапет, форму знаешь!
Скоро Воропаев поймал себя на том, что и он повторяет эту бессмыслицу и даже упрашивает произнести ее Широкогорова, но тот вежливо упорствует.
— Хорошему человеку хмель не вредит, — сказал Воропаев, хлопнув Широкогорова по плечу. — Как думаете?
Сейчас он жил как бы «вслух», шерстью наружу, как вывернутая перчатка, все его чувства были сверху, ничего не утаивалось.
— Да ну вас, я спать хочу! — казалось, только подумал он, но Чумандрин сейчас же почему-то подскочил к нему и, обняв его, повел.
— Пиши, Карапет, форму знаешь! — махнул рукой Воропаев, и они оба захохотали, неизвестно по какому поводу.
Он проснулся от того, что его горячо гладили по лицу.
Светло-синяя занавесь делила большое окно поперек, и все в комнате золотисто синело, почти как в лунную ночь, а по ослепительно белому потолку струились, текли и не утекали голубоватые ручьи.
Он не сразу понял, что в окно глядело море и что гладило его солнце, но, поняв, вскочил и быстро оделся.
И тотчас же услышал шаги и голос Чумандрина:
— С легким паром!
Видал, какую природу мы тебе выставили?
Не соблазняет?
Как голова?
— С этим твоим вином я все дела позабыл, — ответил Воропаев. — Я ведь собственно заехал узнать у тебя о колхозах, которые мне поручил Корытов.
— Все-таки, значит, располагаешь ехать?
— Надо.
— Ну, как знаешь!
А то вот она, твоя дача, гляди! — и Мясистый палец Чумандрина выхватил из перспективы узкий прямоугольник белого домика, напоминающего будку тока высокого напряжения или голубятню.
— Рай!
А?..
Вот и я говорю — на кой чорт тебе Корытов.
Переходи ко мне и живи сколько влезет.
— Встретились бы мы с тобой, Федор Иванович, третьего дня, стал бы я твоим рабом на всю жизнь, а сейчас не могу, неудобно...
— Неудобно деньги красть да жену обманывать.
А то вот, другой дом пустой, повыше, вроде как на скале, видишь?
Покрупней будет.
Этот могу в аренду сдать.
Давай рядиться.
Привози сына и — зови гостей на новоселье.
На пятнадцать лет отдам, ей-богу.
— Федор Иванович, верь слову, не могу.
— Да что я тебе, хворь какую навязываю или воровать учу?
— Стыдно будет перед Корытовым, не могу.
Понимаю, что ты делаешь для меня как раз то, чего я сам не сумею сделать, но не могу.
Поступлю против совести.
— Да что за два дня изменилось в твоем положении?
Если б вовсе район бросил — тогда понимаю.
Да ты подожди, силой тебя не держу, пойдем позавтракаем, про колхозы свои хоть послушай.
— Не буду завтракать, поеду.
— Ну, как хочешь.
Я, впрочем, с похмелья сам никогда не завтракаю.
А вчера мы, слушай, красиво резанули, а?
На душе веселей!
И, выводя его парковыми тропками к шоссе, на ходу стал бегло рассказывать о колхозах, куда торопился Воропаев.
Ближайший колхоз «Первомайский» почти уцелел, по его словам, от немцев, но состоял главным образом из новых людей, переселившихся сюда с Кубани и Дона, два других — «Калинин» и «Микоян» — были разграблены дочиста, а большинство населения угнано в Германию.
Взамен угнанных понаехали люди со стороны, но они откровенно жалеют о сделанном и готовы бежать обратно в родные места.
— Так на кой же чорт они переселились?
Знали же, куда едут.
— А ты разве не знал, куда едешь?
Знал.
А сумел устроиться?
Не сумел.
Так и они.
Не умней твоего у них получилось.
Ну, вот шоссе — шагай прямо.
Заезжай при случае.
— Обязательно.
— О домишке-то подумай на спокое!..
— Ладно!
— Я попридержу, слышишь?
— Ладно!
...Солнце слепило до черноты.
Белая голубятня внизу у моря горела окнами, как драгоценный камень.
«А счастье было так близко, так возможно...»
Нет, в самом деле, почему ему не пойти к этому Чумандрину, почему не пожить в чудесной голубятне и почему должен он спать на чужих простынях и в чужих комнатах, работая у Корытова?
Вот нелепость же и нелепость!..
Ведь и ехал-то он, собственно, именно для того, чтобы поправиться, окрепнуть, — и для этой цели, единственно для этой цели, его и отпустили в Москве, так что никакой подлости он не совершил бы, расставшись с Корытовым...
Ведь не на всю жизнь примчался он сюда и связал себя словом с Корытовым, а временно, чтобы выправиться, встать на ноги и опять вернуться к любимому делу, в случае если выиграет сражение за себя.
А не выиграет или растянется оно на долгие годы, так и у Корытова ему нечего будет делать.
— Ей-богу, донкихотство какое-то! — несколько раз повторил он вслух и дал слово на обратном пути обязательно заехать к Чумандрину и договориться, но где-то глубоко таилась мысль, что, конечно, он не уйдет к Чумандрину, потому что это было бы безусловно подло по существу, хотя внешне не подло.
Эта мысль побеждала и издевку над собой и данное честное слово.
Бывает так в жизни!
И ничего не поделаешь.
Вчера, несмотря на свою схватку с Корытовым, ему стало жаль этого измученного трудной работой человека и казалось стыдным бросить его теперь, когда он увидел сложность здешней обстановки.
«Нет, надо помочь ему.
Маленько помогу и уйду.
Чтоб не сказал, что гастролер».
Итти было недалеко, и скоро легкая дорога и вдохновенное утро отвлекли его от мыслей о жизненном устройстве.
Он шел, шутливо приглядываясь к местности, как покупатель.
— Эх, какую бы хату тут можно поставить! — сказал он вслух, остановясь в растерянном умилении перед красного цвета скалою с обрывистыми краями.
Эта скала выглянув из-за поворота, замерла в сумасшедшем прыжке к морю.
Он тут же, без раздумья, окрестил ее «Орлиным пиком», — и впрямь скала рисовалась сказочным гнездовьем горных орлов.
Робкие и нежные птицы не могли бы ужиться на ней из-за пронзительных ветров и оголенной пустоты.
Лишь два-три искалеченных непогодой тамариска да горбатая прилепившаяся к скале сосна были жителями голого камня.
«Какой орлиный простор!..
Как же тут не догадались поставить в старину какой-нибудь замок или обитель?..»
И он остановился и, забыв обо всем, минут двадцать строил в воображении «Орлиный дворец» с лестницей, выбитой в скале до самого моря, с огромным садом, террасами, нисходящими вниз, к прибрежной долине.
«Здесь впору быть дому счастливых людей», — думал он, уже ища в памяти, кого бы сосватать сюда, кому предложить это место...
Конечно, он охотнее всего поставил бы на Орлином пике свой собственный дом.
Впрочем, нет, не поставил бы.
Есть масштабы, убивающие личный уют.
Эта скала могла бы приютить одного Прометея, а если уж не Прометея — так только множество многих...
Глава вторая
Колхозное собрание шло пятый час.
Председатель правления колхоза, высокий мужчина с вогнутой внутрь, как казачье седло, короткой мясистой спиной, потрясая докторскими записочками об освобождении от тяжелых работ, слезно умолял выйти завтра на перекопку виноградников, ибо все сроки уже упущены.
В комнате стояла тишина, точно люди спали.
За окном, заглушая докладчика, пронзительно взвывал ветер.
Что только сейчас делалось на кривых темных тропках, заменяющих тут улицы!
Ветер захлестывал глаза и затруднял дыхание.
Земля скользила под ногами, и в воздухе скрежетало и выло, точно в вышине терзали что-то живое.
Тяжело и скучно было здесь новым людям, и о какой тут, прости господи, можно говорить перекопке, если многих в этой деревне трясла малярия, корежил ревматизм, а всяких несуразностей в новой жизни — столько, что и не счесть.
И, конечно, деревенский врач был по-своему прав, выдавая колхозникам записки и бюллетени, но все же Воропаев с трудом удержался, чтобы не ругнуть во весь голос этого не в меру ретивого служителя медицины, к счастью сидевшего довольно далеко от него, на дальнем краю скамьи президиума.
Вдруг Воропаев неясно почувствовал, что к нему обращаются.
О» захлопнул блокнот, в котором рисовал завитушки, и, улыбнувшись, оглядел собравшихся.
Председатель колхоза стоял вполоборота к нему и, кажется, не в первый раз спрашивал, что же в конце концов прикажет он делать с этим народом, который никому ни в чем не сочувствует.
В голове Воропаева не было и сейчас ни единой дельной мысли, но выбора ему не представлялось.
Вздыхая и облизывая мгновенно подсохшие губы, он поднялся и, скрипнув протезом, выдвинулся на край эстрады.
В зале по-прежнему стояла чудная тишина.
Лицо Воропаева защипало нервным румянцем.
Он откашлялся.
Это было последнее, что он мог себе позволить.
— Есть в зале фронтовики? — наконец хрипло спросил он, не зная сам, что ему нужно выяснить этим вопросом.
— Есть... имеются... — вразнобой ответило ему несколько сонных голосов.
— А ну, дайте на вас взглянуть, какие вы...
Пересядьте-ка, друзья, в первый ряд.
Вяло и нерешительно фронтовики вышли вперед.
— А солдатки как, на заду останутся? — визгливо раздалось из глубины зала под негромкий озорной смех нескольких женщин.
Ни с того ни с сего Воропаев вдруг начал рассказывать, как, едучи к ним, он, встав поутру, не обнаружил своей левой ноги и испугался, не украли ли.
От неожиданной перемены темы или оттого, что рассказ и в самом деле вышел смешным, люди повеселели, заерзали на скамьях и сдвинулись ближе.
Рассказав еще два-три эпизода из неслучавшихся с ним приключений, которые рисовали, как трудно фронтовику сразу разобраться в том, что у них тут происходит, Воропаев в очень смешных тонах набросал картину, каким представлялся ему колхоз со стороны.
Он не жалел красок и не остерегался острых сравнений.
В помещении уже давно гудело.
Курившие в сенях вернулись толпой и, сгрудясь в проходе, мешали слушать задним рядам.
На них громковато покрикивали из глубины.
Фронтовики же, сидевшие в первых рядах и вместе с оратором в военном кителе с тремя полосками ленточек и четырьмя шевронами за ранение как бы представлявшие единый лагерь порядка, оборачивались назад и шикали, стараясь восстановить тишину.
Воропаев должен был невольно остановиться, передохнуть, но что-то, та глубочайшая интуиция, то тончайшее чувство, которое мы иной раз зовем подсознательным, повелительно подсказало: не ждать, атаковать не медля.
— А ну!..
Тихо!
По местам!
Все замерли, как стояли.
— Товарищи фронтовики, что же это такое? — повышая голос, начал он. — Не для того, кажется, воевали мы, чтобы погибать дома.
Как же у вас хватает совести спокойно смотреть на бездельников, лодырей, пьяниц, лежебок?
Вы что — очумели?
Или у вас глаза заметило, как у нас говорят?
Пять часов подряд идет разговор о том, что у вас плохи дела, а вам рты как смолой позаливало!
Да и о чем председатель ваш может говорить, если хозяйство у него запущено донельзя, до омерзения, если он терпит у себя такого, с позволения сказать, врача, который за каждый прыщ, выскочивший на сидячем месте, готов всю неделю отдыха дать!
Да тут прыщеватым рай!
(Раздался смех, и не вслед грубой шутке, а вслед шутке верной.
Он сразу же почувствовал это и осмелел.)
Нет!
Под Сталинградом мы, дорогие товарищи колхозники, не так работали.
Ты, друг, в какой дивизии был? — резко спросил он высокого, с одутловато-больничным лицом фронтовика, на груди которого увидел медаль «За оборону Сталинграда».
— В тридцать девятой, товарищ полковник! — встав, отрапортовал тот, не то косноязыча, не то заикаясь.
Воропаев не сражался в этой дивизии, но он твердо знал, что во всех, сколько бы их ни было, сталинградских дивизиях происходило примерно одно и то же, и, точно он не раз бывал в этой тридцать девятой, обрадованно протянул вперед руки и сказал:
— Ты помнишь Захарченку?..
Радиста!..
Он, правда, не вашей дивизии был, но о нем же слух по всему Сталинграду прошел...
Да ты сейчас вспомнишь!
Это — который семь раз раненным нырял за ротной радиостанцией, пока не вытащил ее со дна Волги...
А пока нырял, его еще в восьмой угостило...
А главное, человек до тридцати лет дожил, ни разу не плавал, не нырял...
— То не Захарченко, а Колесниченко, — напористо прокосноязычил сталинградец. — С нашей дивизии, почему же... как же!
Ноне Герой Союзу!..
Как же!
Именно с нашей дивизии!
— На Днепре однородный случай был... — и чей-то новый голос, которому легонько аккомпанировало позвякиванье нескольких медалей, непринужденно врезался в нарастающий разговор.
Командный пункт собрания от трибуны незримо перемещался в зал.
Следовало спешить.
По узенькой боковой лестничке (его сразу подхватили) Воропаев спустился со сцены и, окруженный фронтовиками, продолжал безумолку говорить с ними.
— А Киев, ребята?
Кто брал Киев?
Помните, какие бои шли?..
А Корсунь-Шевченковский?
Ты?..
Дай руку — земляки мы с тобой на всю жизнь!..
Может, ты под Яссами был? — обнимал он кого-то. — Может, случаем, и ты ранен там?..
Ну, иди, поцелуемся...
Кто резал, не Горева ли?
Нехватало еще, чтобы она тебя оперировала...
А ты, милый друг, и более моего видывал, — и Воропаев снова положил руку на плечо того сталинградца с бледным одутловатым лицом, который, он только сейчас рассмотрел, был без одной руки и без одного глаза.
— Десять раз помирал — не помер, — с невероятною гордостью отвечал тот, конвульсивно подергивая губами. — Хрен меня возьмешь на одиннадцатый...
— А где бывали еще, товарищ полковник?..
А Белград не брали? — между тем раздавалось со всех сторон.
— Кто был, ребята, в Севастополе да в Сталинграде, тот везде побывал!
— Это верно!..
А в Севастополе когда были?..
— После, милые, после.
Сейчас я объявляю колхоз на угрожаемом положении...
Фронтовикам организовать и возглавить штурмовые группы...
Кто помер, только тому бюллетень, все остальные — в атаку с нами!..
Как тебя?
Огарнов?..
Записывай, Огарнов, народ...
Быстро!
Не будем терять ни минуты!
Сталинградец с блаженно счастливым лицом метнулся в сторону, и в этот момент, когда, казалось, уже ничто не могло воспрепятствовать стремительно нарастающему господству Воропаева над душами, когда в воздухе запахло порохом и все живое засуетилось, как перед подлинной атакой, и уже раздавался донельзя волнующий шопот: «Лопаты!..
Живо!..
Огня!..» — чей-то женский голос пронзительно взвизгнул, послышалась глухая возня, и прямо на Воропаева, расталкивая окружавших его фронтовиков, выскочила и, точно о него с разбегу ударившись, остановилась потная круглая бабенка, с такими оголтело голубыми глазами, что в них было даже как-то неловко глядеть.
— Откудова ты такой взялся на мою голову? — прокричала она. — А я... раненого своего... брось... не позволю... — и обняла мужа, того, с медалью за Сталинград, Огарнова; но он тут же стыдливо отвел ее руки.
— А срамить его позволяешь? — прикрикнул на женщину Воропаев. — А глумиться над его воинской славой не препятствуешь?..
Поздновато спохватилась!..
Раньше жалела бы, а не сейчас, когда стыду не оберемся...
Фронтовики, за мной!..
Кому наша честь дорога, тот нас не бросит!
Вперед! — и, все возвышая голос и с каждой новой фразой придавая ему выражение приказа, команды, броска вперед, он почти бегом вывел людей из клуба в тьму ветреной ночи.
Очень важно было не упустить темпа и не потерять того нервного очарования фронтовой обстановки, которое создалось так удачно.
Какая сила, какая воля таилась в словах: «Атака, штурмовка, вперед за мной!»
Ветер бесился изо всех сил, тучи быстро бегали по небу, заслоняя луну, но все же было довольно светло.
Воропаев несколько раз споткнулся, едва не упав.
Чье-то худое плечико подставилось под его руку и чьи-то шершавые ручонки ухватили с другой стороны его за рукав шинели.
— Будьте моими связными!..
Как зовут?
— Я Степка Огарнов, — сказал подставивший плечо.
А тот, что взял за руку, добавил:
— А я — его корешок, Витька Сапега.
— Так вот что, Витя, беги в клуб, зови баяниста.
И сразу откуда-то издалека донеслось Витькино:
— Есть позвать баяниста!
— Ну, друзья, вспомним, как ходили в атаки...
Не мешкать!..
Повоюем еще разок!..
Покажем себя!..
Сосредоточивайтесь!..
Теперь, пожалуй, уже не сами слова, не смысл их, а скорее всего тон, сила и волнение голоса приобретали главное значение.
Он почти не думал о том, что выкрикивает, он только следил за тем, как звучит его голос, и старался чувствовать — ведет голос за собой народ или не ведет.
Точно несущиеся полого над землей звезды, пробежали по скату холма огни «летучих мышей».
Это бригадиры бежали за лопатами.
Крикливо переругиваясь с мужьями, вперед выходили жены.
Заиграла, запела гармонь.
Чувствовалось, гармонист бежит.
Командиры групп запели, как на параде:
— Первая...
— Это батька мой, — потянув носом, сказал Степка Огарнов. — Их, аж дрожить, до чего злой...
— Вторая...
— А это дядя Егоров, матрос...
Как бы он батьку не побил.
Он против батьки всегда курс держит, выхваляется перед моей мамкой, чорт морской.
Закричали, заулюлюкали, засвистели, захлопали в ладоши, и что-то, напоминающее зарево, с грохотом и смехом прокатилось издали, мелькая за черными силуэтами деревьев.
Освещенная факелом из смолянки, неслась двуколка, на которой раскачивался бочонок с водой, пахнущий виноградным вином.
А рядом с ним, широко расставив полусогнутые ноги, чтобы не упасть на ухабах и поворотах, самозабвенно размахивала факелом Огарнова.
Приметив Воропаева, она с вызовом захохотала и поманила его к себе:
— Ишь, разжег как!
Думал, бабы отстанут?..
Фиг тебе с маслом!..
Пей, не задерживай!..
Пей веселей, пьян не будешь...
Держа в руке факел, она освещала себя низким дымным огнем, как фокусник в цирке, и от нее впрямь чего-то ждали — фокуса или подвига, скорее первого.
— Кому первому поднесть?..
Кто в бой ведет, тот счастье берет!..
Худенькое плечико дрогнуло под локтем Воропаева.
— Хороша у тебя мамка, храбрая! — торопливо сказал Воропаев мальчику, чтобы успокоить его.
— У-у, отчаянная, — задохнувшись от гордости, вымолвил Степка, боявшийся иной оценки. — Про нее у нас такая балачка идет, что храбрее ее будто один чорт в аду...
«А пожалуй, и правда, — мелькнуло у Воропаева. — Хоть и не похожа на некрасовскую, а ведь тоже коня на скаку остановит, в горящую избу войдет...
И откуда у них, у баб, только берется это?»
Но думать было уже некогда.
Луна, отбившись от наседающих на нее туч, осветила виноградный холм.
Штурмовые группы вонзили в землю лопаты и цапки, кое-где засверкали кирки.
Виноградные лозы были разные — мелкие, сморщенные, ветвистые, как рога оленя, или строгие и стройные, как семисвечия.
И казалось, что они живые существа и только прикидываются растениями.
Воропаев легко различал, что делается вокруг него.
Работать было нетрудно, а главное — весело.
Как все неожиданное, этот почин показал людей со стороны, с какой они не часто видели себя сами, и это оказалось самым главным и ценным, а копали в темноте, должно быть, не слишком ловко.
Утром он первым делом пошел знакомиться с фронтовиками, которых вчера не было на собрании.
Первый визит к только что вернувшемуся с военной службы старшему лейтенанту Боярышникову.
— Алло! — крикнул тот из-за двери. — Кто там?
— Можно? — спросил Воропаев, входя.
— Попробуйте, отчего же, — нелюбезно послышалось из глубины. — А-а, это вы, товарищ.
В чем вопрос?
— Может, разрешите присесть?
— Садитесь, отчего же.
Только я, знаете, тут никакой роли не играю.
Вам, по всей видимости, в колхоз надо.
Воропаев снял фуражку, отер мокрый лоб.
— Я уже знаю, что вы тут никакой роли не играете, и это очень плохо.
Надо бы играть.
Где воевали?
Боярышников нахмурил лоб, рубанул рукой сверху вниз.
— Этот номер со мной, знаете, не пройдет.
Я на таких демагогов опытный.
Но взгляду Воропаева нельзя было отказать в ответе.
— Где меня командование поставило, там и воевал.
Не обязан каждому докладывать.
Так всем ходи и рассказывай.
Плохо устав знаете, товарищ полковник.
Воропаев продолжал на него глядеть, почти не дыша, как на нечто удивительное, и настойчивость этого немого вопроса, должно быть, угнетала и подавляла Боярышникова.
— Врагов отчизны охранял.
Что, не нравится?
Не воевал, не раненый, не контуженный, просто больной; нечего меня, товарищ полковник, рассматривать.
И больших наград не имею — да, а совесть спокойная.
Но совесть его совершенно не была спокойна.
Он упрямо объяснялся, вместо того чтобы обиженно замолчать.
— Нечего меня на пушку брать.
Я сам с усам, — коротко рубил он, помогая себе рукой.
Мысль его не умела ветвиться придаточными предложениями, а была коротка, как палка.
Воропаев уже за одно это неумение пользоваться языком, за пренебрежение к густым, размашистым, разнообразно вьющимся фразам, которые так характерны для русской речи и составляют ее главную прелесть, бешено ненавидел этого отвоевавшегося чиновника, всем своим обликом не советского, хотя, быть может, и честного в меру своих возможностей.
И Воропаев решил проверить его, поиграв на его честолюбии.
— Да вы напрасно злитесь, Боярышников, — как бы извиняясь, сказал он. — Я зашел к вам совсем не за тем, чтобы сказать, что неудобно было вам вчера не пойти со всеми и еще более неудобно было высказываться против моего штурмового предприятия...
Нет, я не за этим, а совсем по другому поводу.
Председателем колхоза вы не пошли бы?
Боярышников откровенно удивился предложению всеми морщинками испуганного лица.
— Председателем?
— Да.
Председателем колхоза.
— Нет, спасибо, — развязно ответил он, теперь уже с презрением глядя на Воропаева. — Нет, нет, это мне не подходит...
— Почему так?
— Нервы не позволяют.
К тому же я договорился с одной тут строительной конторой...
Он сказал это с огромным достоинством, как будто был по крайней мере работником республиканского масштаба.
— Напрасно, — Воропаев встал и надел мокрую фуражку, — напрасно.
Когда вас будут исключать из партии, у вас не окажется на руках ни одного нужного козыря.
— Окажется.
Бывайте здоровы.
Я вас еще сам протяну за перегиб.
Где это видано, чтоб в колхозах штурмовку устраивать?
Сюда, сюда, левее, вот так.
Бывайте здоровы!
От Боярышникова — к доктору.
Тот спозаранку уехал на попутной машине к Корытову.
Жаловаться, должно быть.
От доктора — к Огарнову, еще с вечера не ложившемуся.
В новой праздничной гимнастерке, при орденах и медалях, вкривь и вкось прикрепленных, Огарнов придирчиво распределял людей по бригадам.
Егоров, Гагарченко, Паусов, с красными, сонными и припухшими на ветру лицами, одними междометиями перекликались друг с другом, не вынимая изо ртов кручонок с махрой.
Все были мрачно сосредоточенны.
Ночной бой еще продолжался.
Егоров вел ночью штурмовую группу.
Сейчас ему давали табачную бригаду.
Человек богатырского роста, с лицом, выражающим откровенное презрение ко всем, кто попадал в поле его зрения, он сокрушенно покачивал головой.
Ему все не нравилось, он всех, кого ему ни давали в бригаду, считал дармоедами.
Гагарченко прикрепляли к виноградной бригаде.
Паусову отводилась огородная — самая незначительная.
— А свою первую кому отдашь? — спросил Воропаев, видя, что Огарнов волею событий уже определился главным руководителем дела, и своим вопросом одобряя такой порядок вещей.
— Да жинку поставил за себя, вы ее знаете...
— Справится?
— Как не справится, так мы ее снимем, — и Огарнов, покраснев, улыбнулся так застенчиво, что все сразу поняли, что он никогда не осмелился бы ее снять.
— Справлюсь не хуже вашего, — ответила она сама из-за перегородки и на минуту выглянула, блеснув своими неестественно белыми, будто лакированными, зубами. — Завтракали, товарищ полковник?
А ну, зайдить ко мне, я вам тут дам кой-чего.
Огарнова отрезала ему кусок сала, придвинула розовую пластмассовую мисочку с солеными помидорами и чайный стакан красного вина, даже на глаз крепкого и приторно сладкого.
— А ну, успокойте себе ваши нервы, товарищ полковник, — и чуть-чуть, как-то заговорщицки, улыбнулась. — Небось, я страшна ночью была, запугала?
И он, тоже почему-то заговорщицки да нее взглянув, утвердительно кивнул головой.
От Огарнова — к секретарю парторганизации.
— Интересные люди есть у вас?
— Ах, сколько угодно!..
Только не моего подчинения.
— Что это значит?
— Временно прикрепленные.
То есть — приезжие.
— А ну, пойдемте!
Растрепанный, полупьяный дождишко то тут, то там плясал над деревней.
Было очень скользко.
У домика с незастекленными, а занавешенными, по-фронтовому, плащ-палаткой рамами секретарь, надувая щеки и хмурясь, выкрикнул:
— Поднебеско Юрий!
Женский голос тревожно ответил:
— Одну минуточку, одну минуточку.
Они подождали.
Через минуту-другую из домика, оправляя на себе только что наброшенный женский капот, прихрамывая, вышел очень красивый парень с буйной белокурой, точно обесцвеченной пергидролем, бородой.
Лицо его было так молодо, что борода казалась приклеенной.
Воропаев не мог не улыбнуться.
Секретарь неловко познакомил их, будто мирил, и, не зная, что будет дальше, почесал затылок.
Бородатый юноша блеснул глазами:
— Это вы там ночью шум затеяли?
Здорово, ей-богу!
Если бы не дождь и кости мои не ныли, и я бы немедленно примазался...
Наташ!
Иди сюда!
Из окна, приоткрыв плащ-палатку, осторожно выглянула и сейчас же спряталась женщина.
Воропаев заметил, что она в одном лифчике.
— Вот этот самый товарищ, Наташа, затеял ночной штурм!
А это моя жена.
Я бы вас пригласил к нам, да, знаете...
— Нет, Юрий, ты с ума сошел, — произнесла она испуганно.
— Да нет, я же и говорю, — перебил ее муж, — что пригласил бы с великим удовольствием, да мои штаны в стирке, а других нет... видите, в чем я?
Воропаев сбросил с плеч шинель.
— Отдайте капот вашей жене, наденьте мою шинель и ведите меня к себе.
Дело есть.
Они были так бедны, что пудра на дне коробочки с иностранным ярлыком, стоявшей на краю табурета, уже казалась тут роскошью.
Историю их жизни мог красноречиво рассказать ее фанерный чемодан с продавленным боком и его шинель, несущая функцию семейного одеяла.
Есть семьи, пережившие в годы войны горечь утрат, но приобретшие славу и почет.
Есть семьи, не приобретшие славы и почета, но избежавшие потерь.
Есть семьи, познавшие тяготы эвакуации, разлук с близкими и тревог за своих фронтовиков, но отделавшиеся лишь сединой на висках.
Но есть немало таких семей, на плечи которых война нагрузила решительно все испытания, и они выдержали, претерпели удары, наносимые один за другим, и не поступились ни честью, ни совестью, не пожалели ни крови, ни нервов, ни слез, ни отваги.
Однажды в горах Кавказа, где-то в Северной Осетии, в те дни, когда там, изнемогая, билась 37-я армия, Воропаев увидел на скале дерево, превращенное бурей в осьминога.
Если бы ветер мог иметь форму, он принял бы облик этого дерева.
Оно было изваянием бури.
Надвое расщепленный ствол его изогнулся в мучительных судорогах, ветви были скрючены, точно канаты, и беспокойно, гневно тянулись прочь от ствола, цепляясь за воздух узловатыми пальцами маленьких веток.
Всем своим существом дерево было наклонено в сторону ветра, и даже редкие грубые листья его глядели не на солнце, а вслед ветрам, ежеминутно готовые вцепиться в очередную бурю и улететь с нею.
Молодой Поднебеско и в особенности жена его очень напоминали это горное, воспитанное одними непогодами дерево.
Им было не более чем по двадцати лет, и лица их, когда они улыбались, выглядели детскими.
Но стоило им задуматься и на мгновение потерять власть над мускулами лиц, как все молодое и счастливое исчезало, уступая место выражению боли.
Поднебеско был, как сразу выяснилось, не единожды ранен и контужен.
Он и сейчас еще не совсем оправился.
А она — со своими тоненькими, как паутина, белокурыми, трепещущими на свету волосами, охватывающими голову подобно венку из золотистого ковыля, с темно-синими, ультрамариновыми глазами счастливой девушки — страдальчески морщилась от приступов запущенного полиневрита и все время нервно курила.
Руки ее были неестественно худы, и — смеялась ли она, или внимательно слушала — с лица ее не исчезало выражение усталости.
Но оба они производили впечатление не только стойких, но и талантливых людей, и, как в каждом истинном таланте, в их облике чувствовались черты, еще до них не существовавшие.
— Когда демобилизовались? — спросил Воропаев.
— В долгосрочном пока.
— Приехали подлечиться?
— Если удастся.
Она грустно добавила:
— Пока не удается.
Он успокоительно положил руки на ее худые колени.
— Обносились и распродались мы подчистую.
Одна теперь у нас надежда на целебный воздух.
Солнце, воздух и вода — наша лучшая еда.
А то бы — ого-о!
А?
Она тряхнула золотым ковылем волос.
— Ничего!
Вывернемся.
— Специальность?
Они рассмеялись, переглянувшись.
— Какая там специальность!
Мы же прямо из школы — на фронт.
Я — сапер.
Она — медсестра.
Сейчас думаем о заочном, да нет ни гроша.
— Почему не демобилизуетесь, если уверены, что не годны к службе?
— А паек да разный там шундер-мундер!..
— А если завтра представится неплохая работа?
— Завтра и демобилизуюсь.
— Ну, тогда садитесь, пишите краткую биографию.
И вы тоже, — кивнул он Наташе. — Бумаги нет?
Что мне с вами делать!
Придете в правление колхоза, там напишете...
Не в чем?
Махнув рукой, он встал.
«И шляпа же этот Корытов!
Так не знать людей, как он не знает, может только покойник».
— Кто-нибудь еще тут есть вроде вас?
— Есть человек пять.
— Пусть разыщут меня.
Зовусь Воропаевым.
А от меня ждите сегодня гонца.
От Поднебеско — опять к Огарновым, собственно к ней, все еще простоволосой, неприбранной.
— Лишней юбки у вас не найдется на время?
Она прищурилась, рассмеявшись.
— Лучше Викторовы галифе возьмите, а то с непривычки продует!
Чего это вам вздумалось?
Маскарад, что ли?
Он быстро объяснил ей, что юбка нужна не ему самому.
Она не сразу поверила.
— Вертуны какие-нибудь, а вы им барахло будете раздавать.
Не без труда согласилась она пойти, чтобы самой взглянуть на людей, и, вытаскивая из корзины юбку и блузку и раскидывая все перед собой, то и дело иронически спрашивала, облизывая губы кончиком языка:
— Подойдет, нет?
Не прикинули ее размер?
А выходя, обернулась, сказала недовольно:
— Я еще погляжу, какая она.
Если не по мне, так и вовсе не приведу.
И точно — в тот вечер не привела.
История семьи Поднебеско проста, как рабкоровская заметка.
Жили где-то под Белой Церковью, учились в школе, эвакуировались, оставив стариков дома.
Он сразу же ушел в армию, она следом за ним — на курсы сестер.
Воевали порознь, подолгу ничего не зная друг о друге.
Потом оказалось, что нет стариков в Белой Церкви, нет отчего дома, нет и вещей, оставленных каким-то хорошим знакомым, уехавшим в Кустанай, — то ли знакомые еще не вернулись, то ли вернулись настолько давно, что уже не помнят о чужих вещах.
Потом оказалось, что они оба изранены и больны, что им нужен юг, и они, беззаботные, как все военные люди, двинулись на юг.
И тут — когда быстро было продано все вплоть до трофейной зажигалки, и Юрий бросил лаже курить, и ели они один раз в день — их еще обокрали, а Наташа почувствовала себя беременной.
Никогда Юрию Поднебеско не было так страшно, как в тот час, когда он узнал об этом.
Денег не хватало даже на телеграмму, если бы было кому послать.
И — бывают же чудеса — подковылял Воропаев, и через четверть часа они, едва веря себе, поняли, что все будет отлично.
Утром, взявшись за руки, Юрий и Наталья Поднебеско стояли перед столом правления.
Она была в огарновской юбке, он — в огарновских парадных галифе и его же домашних тапочках, с тростью из ржавого штыка, надставленного кизиловой палкой.
Наталья вызывалась на самую тяжелую работу, думая, что если она попросит легкую, от нее откажутся.
А он вообще ничего не просил.
Он стоял, припав на укороченную ногу, и, страдальчески улыбаясь, говорил, будто оправдывался:
— Я же знаю, что меня трудно использовать...
Бросьте...
Вы только Наташеньке помогите...
Она в таком положении, понимаете...
Этого не выдержала даже подозрительная и жестокая Огарнова.
Всхлипнув, она ударила кулаком по столу, и это прозвучало как резолюция.
Юрия поставили ночным сторожем к складу, а Наталью определили в огородную бригаду к Паусову, у которой сейчас только и дела было, что заготовлять семена, ремонтировать парники да свозить к ним навоз.
Глава третья
Воропаева не было в городе вторую неделю, и Софья Ивановна, мать Лены, начала уже о нем беспокоиться.
Мысль, что он, поди, устроился где-нибудь в другом месте или, чего уж совсем не дай бог, остыл к затее с домом, ужасно тревожила ее.
Тем более что она кое-что предприняла на свой риск, но на воропаевский счет, и ей давно не терпелось посоветоваться с ним.
А о полковнике шли разные слухи.
Его пятьсот рублей она давно пустила на ремонт крыши, но колхозный кровельщик Маркел превысил лимит, и ремонт обошелся в девятьсот, так что четыре сотни она задолжала.
Садовник, пообещавший посадить штук пять инжиров да куста три гранатника, подвел и ничего не сделал к сроку, хотя она купила — опять-таки в долг — навозу и теперь металась в растерянности — ждать ли садовника, или, не теряя времени, самой вскопать и удобрить землю под огород.
Но самое главное, что две комнаты Воропаева были еще не оштукатурены и без стекол, и Софья Ивановна боялась, что он откажется от договора с нею, в то время как дом она уже закрепила за ним, по доверенности, на десять лет.
Два раза она ходила в Горстрой просить алебастру, но получила отказ.
Надо было опять сунуться к Корытову, но ей самой было уже неудобно, Лена же ни за что не хотела вмешиваться в дела с домом.
— Это, мама, ваше с ним дело, — говорила она, раздраженно поводя худыми плечами. — При чем тут я?
— Как это при чем?
Мы ж его компаньоны...
Пополам брали.
— Это вы, мама, брали, а я ваша жиличка.
— Что значит, я брала?
Вместе брали.
— Ничего не вместе.
И потом, чем вы докажете, что вы в половине: договор на него, выкинет вас за милую душу — и все.
— Это нас-то?
— Хотя бы и нас.
— А за мальчишкой кто у него смотреть будет?
Мы с ним так и рядились: его дом, мой уход.
— Рядились!
А вот привезет он себе жену — и крышка.
— Оставь, Леночка, не морочь ты мне голову.
Так уж сразу и привезет!
Не больно-то скоро за безногого вдовца пойдет кто.
И потом полковник человек неплохой, серьезный, на обман не пойдет.
— Да какой же тут, мама, обман?
Никакого обману.
Он же вам не давал зарока, что жениться не будет.
— Ты бы лучше узнала, где он пропадает.
Корытову-то, небось, известно?
Бросил на меня, старуху, дом и, знай, летает себе.
— Да вам-то что?
Раз вы компаньонка — действуйте, не ожидайте.
— Действуй, действуй, — ворчала старуха. — Денег нет, чтобы самой действовать, как ты не понимаешь!
Но все же не удержалась и, забрав аванс под обещание связать знакомой колхознице свитер, в конце концов заманила садовника и скрепя сердце посадила все то, совершенно бесполезное, что могло прельстить ее полковника, — два куста вьющихся роз, три куста гранатника, пять инжиров, две глицинии по бокам будущей веранды, еще только намеченной колышками, и три лозы александрийского муската перед верандой — для беседки.
Она спала теперь не больше четырех часов в сутки, все свободное время проводя на дворе, который величала то садом, то огородом, то усадьбой, смотря с кем беседовала.
Выложила битым кирпичом дорожку от дома к воротам, натаскала из разбитых домов камня, листового железа, кафельных белых плиток, печные дверцы, вьюшки и заслоны, две промятых, но в общем целых жестяных плевательницы, какие обычно ставились в парках, цветочные горшки и осколки оконного стекла, из которых с величайшим терпением склеивала квадратики для парников.
Венцом ее находок был щенок, которого пока что она поместила в комнате, но которому уже наметила колышками будку вблизи еще не поставленных ворот.
Собственно нашлись и ворота: вывернутые из каменных обочин взрывной волной, они валялись в чьем-то заброшенном саду, подминая виноградные лозы.
И, будь лошадь или машина, Софья Ивановна давно бы перевезла их на свой участок.
Тогда, беспокоясь, чтобы их не увез кто другой, она привязала к ним проволокой две деревянные бирки, на коих химическим карандашом аккуратно вывела: «Ворота полковника Воропаева».
Но и этого показалось ей мало.
Выпросив в колхозе баночку белой краски, она с искусством опытного маляра размашисто отчеркнула по зеленому железному низу ворот — «Ворота Воропаева».
И заявила в сельсовете и в правлении колхоза, что ворота — ее.
И наконец, встретив на улице Корытова, сообщила и ему, что-де нашла воропаевские ворота, да боится, чтобы их не скрали, пока полковник нивесть где носится.
Корытов удивленно хмыкнул себе под нос, захохотав, и сказал: «Да, беспокойный чертяка попался», но про ворота обещал помнить.
— Ворота воротами, а вот если начнешь ты, Софья Ивановна, красть электроэнергию, — смотри, не сдобровать!..
И как пронзил этими словами.
Про свет-то она как раз и забыла.
Добрых пять дней убила она на поиски столбов по заброшенным и пока еще не заселенным усадьбам и нашла, выкопала их с остатками порванных проводов, перетащила вместе с Леночкой и двумя соседями, подготовила для них ямы, но поставить столбов сама не сумела и потом все крестилась, чтоб не поймали ее на краже, пока не придумала от завистливых глаз столбы прикрыть землей.
И даже Леночка ее пожалела.
— Если у вас от Воропаева форменная доверенность, так вы в банк сходите, — как-то сказала она, легонько улыбаясь бледными и умными своими губами.
— А что в банке?
— Субсидию дают, кто застраивается.
— Ну, ведь скажи, какой компаньон бестолковый, — заохала старуха. — Ничего не оставил одноногий чорт...
А ты от кого узнала, Леночка?
— У Геннадия Александровича совещание было, слышала, — коротко объяснила дочь. — Там и о Воропаеве разговор был...
— Ну-ну...
Какой разговор?
— Ну, какой может быть разговор...
Ворота какие-то его поминали...
Ругали его...
Теперь, как у них что случится, так сейчас: «Это, брат, вроде как воропаевские ворота!»
— Ворота? — похолодев, спросила старуха. — Ну, уж это зря... — и незаметно перекрестилась. — Что же мне теперь делать, где его, чорта, искать?
— Телеграмму пошлите, — зевая, сказала Леночка. — Я сегодня, мама, пораньше лягу, завтра у нас черкасовское движение с пяти утра...
— Это что же за движение в такую рань?
Придумают же, господи...
— Это такое движение, чтобы город общими силами восстановить... вроде субботника, только каждый день с пяти... два часа перед работой... — объяснила матери Леночка, раздеваясь.
— Свой дом не приберешь никак, а тут еще чужие восстанавливать, — начала было ворчать старуха, но, видя, что ее слушать некому, задумалась о телеграмме.
И утром отправила ее в колхоз «Первомайский».
В телеграмме она предлагала полковнику немедленно выехать за получением субсидии.
Долго не знала, как подписаться.
Написать просто Журина — может не вспомнить, написать «компаньонка» — слово какое-то неприличное.
Решила, что всего понятнее будет так — ваша полухозяйка Журина.
— Тут уж дурак, и тот догадается.
И Воропаев действительно догадался бы и даже, наверное, что-нибудь предпринял, к удовольствию Софьи Ивановны, — если бы получил ее телеграмму.
С той памятной ночи, когда Воропаеву удалось поднять людей, он впервые после приезда с фронта вдруг ощутил в себе то возбуждение, довольство и уверенность, которые делают человека счастливым, преуспевающим.
Он все на свете забыл тогда — и сына, и свою неустроенность, и необходимость что-то сообщить о ходе дел Корытову, — а жил широко и вольно, азартом того наступления, которое, столь неожиданно для самого себя, он возглавил.
Он не помнил, где спал и что ел, да и ел ли вообще; голос его охрип, глаза ввалились, но голова давно не была так ясна, как в те дни.
Он произносил речи, писал людям письма, рассказывал о фронтовых делах; и все это, немножко сумбурное, утомительное, чуть-чуть хмелящее его, было счастьем, и хотелось, чтобы ему не наступало конца.
Но на исходе второй недели, споткнувшись на крутом спуске с холма, Воропаев серьезно ушиб раненую ногу и грудь.
Кровь хлынула из горла, когда его подняли, и Варвара Огарнова немедленно повезла его в колхоз «Калинин» к тому самому врачу Комкову, которого Воропаев обругал на колхозном собрании.
Он лежал на двух матрацах, постланных на телеге, безучастно разглядывая дорогу.
Огарнова не докучала ему разговорами.
Ей было жаль Воропаева, и она боялась не на шутку расплакаться, если начнет разговаривать с ним.
Он рисовался ее воображению отчаянным героем в человеком несчастным, да она к тому же еще и побаивалась его с той знаменательной ночи, когда этот одноногий перевернул всю их муторную жизнь.
Она ехала, думая о том, что все хорошие люди недолговечны и несчастны, что, наверно, Воропаев скоро помрет от недосмотру, потому что, как говорит ее Виктор, «полковник с этой работой не устоит на ногах».
А Воропаев лежал, бесцельно глядя перед собою и стараясь ни о чем не думать.
Ему было очень приятно, что его провожал весь колхоз (жаль только, что проводы несколько напоминали похороны), и он был по-настоящему доволен сделанным, зная, что здесь его долго не забудут.
Тут вспомнилось ему, — это было в самый разгар его «наступления» у первомайцев, — он шел однажды лесом и вдруг издали приметил: мальчик лет десяти, соорудив из досочек игрушечную трибуну и поставив на нее черепушку вместо стакана с водой, увлеченно произносил какую-то речь, изредка «прихлебывая» из черепка и потрясая кулаком, как это делал и сам Воропаев.
Неглубокий сосновый борок, вразвалку сбегавший с холма к дороге, насквозь просвечивался солнцем, и оттого каждое дерево стояло как бы в солнечной лунке.
А мальчик находился в тени и был отчетливо виден с дороги.
Он играл один, далеко от жилья.
О чем он рассказывал, кого защищал или обвинял?
Что делалось в этом маленьком сердце, когда его ручонка, постучав по трибуне, устремлялась вперед, как у бронзового Ленина?
Воропаев хотел было тогда подойти и расспросить мальчика, но воспоминание о собственном детстве, когда взрослые только портили игры, удержало его.
Все же он несколько раз оглянулся.
Этот мальчик-оратор был его духовным созданием.
Он долго наблюдал за ним издали.
Солнечные лунки излились ручьями.
Изгибаясь между деревьев, они бежали вниз, соединяясь на полянке у самой дороги в сплошное светло-золотистое озеро, но мальчика уже не было видно.
От мыслей об этом мальчике Воропаев перешел к мыслям о сыне.
Стоит Сережка под какой-нибудь сосной в Серебряном Бору и так же вот, как этот казачонок, одиноко играет в оратора.
И как только он представил худенькую, тощую фигурку Сережки, его бледное, с крохотным носиком лицо, стеснительную улыбку и внимательный, чего-то ожидающий взгляд невеселых, но добрых глаз, стало ужасно грустно.
Прижаться бы сейчас к вихрастой Сережкиной голове и заснуть счастливым сном.
Но как тут прижмешься, когда нет своего угла, своего места в жизни, когда он и сын разъединены — и, может быть, надолго — обстоятельствами, справиться с которыми пока он не в силах.
Семья, где жил Сережка, была чудесная.
Там его баловали, и это пугало Воропаева.
Он ревновал сына к любви посторонних людей, к уюту, который создавался мальчику, к подаркам, книгам, не им преподнесенным, ко всему тому, что входило в Сережкин мир помимо него.
Казалось, что сын отвыкает от него, и он пугался этого, как несчастья.
С фронта он писал Сережке почти еженедельно, но из госпиталя стал писать реже, а в последнее время, замотавшись на различных комиссиях и обследованиях, и совсем отбился от переписки, изредка давая знать о себе только короткими телеграммами.
Сережка же страстно мечтал о море, и отцовское невнимание или занятость, вероятно, огорчали его.
В нем, маленьком мальчике, перенесшем эвакуацию, смерть матери, бомбежки, вечный страх за отца, возникала, как потребность в жирах и сахаре, всепоглощающая любовь к единственному, кто у него остался, — к отцу.
Любовь мучительная, ревнивая, подозрительная, тяжелая для ребенка.
«Но что же делать, что делать?» — повторял Воропаев про себя, перебирая в памяти картины Сережкиной жизни в Москве и сравнивая ее с той, которая смутно намечалась у него самого на берегу моря.
Семья!
Ах, до чего же это важно в человеческой жизни.
«В Москве морозы, должно быть.
Мерзнут еще, пожалуй».
Это только здесь, на юге, весна не уходила даже в декабре, а как бы все время врывалась в зиму и на день, на два даже упрямо задерживалась в ней, но немедленно была с шумом и грохотом, как скандалистка, изгоняема ветрами, чтобы спустя неделю прорваться снова, разбросать по южным склонам подснежники, образовать почки у кизила и вновь бежать в туманы, в дождь, в изморозь.
Впрочем, здесь и дожди чаще всего были розовыми, морковными — от солнца, а тучи ненадолго задерживались в небе.
Их все время куда-то торопливо несло, будто они опаздывали, и ветер нервно подгонял их от зари до зари.
Цвет моря даже в часы дождя становился по-летнему синим.
Кажется, опусти в воду руку по локоть — и посинеет рубаха.
В иные дни до того припекало, что становилось трудно дышать.
Бронзово закурчавились, но так и не сбросив листвы, позвякивали дубовые заросли, гудели темно-мохнатые кипарисы и разлапистые каштаны, а клены грустно и нежно желтели своими поредевшими, но все же не совсем еще лысыми кронами.
В Венгрии, вероятно, было примерно так же.
Впрочем, он никак не мог представить природы Венгрии, и ему стало жалко себя за то, что он рано вышел из строя, многого не увидев.
— Вы куда же меня, Варя, везете? — спросил он, приподнимаясь на локте.
Огарнова, ахнув, отшатнулась.
— Ох, господи!..
Я ж думала — вы спите.
Куда везу?
До доктора до нашего...
— Поворачивайте назад.
Сейчас же поворачивай, я тебе говорю.
— А вы, слушайте, не дюже кричите.
Я старше вас в данном случае и никуда не поверну.
— Да на кой чорт мне ваш доктор?
Я ж его, помните, как проработал на собрании?
— Верно, верно, верно, — растерявшись, залопотала Огарнова. — Как же быть-то?
Ну, хочешь, я вас свезу к одному старичку знакомому, замечательный лекарь!
— Вези к старичку, все равно мне в колхоз «Калинин» давно пора.
А между прочим, что за старичок такой?
— О-о, старик какой великолепный, — торжественно произнесла Огарнова, — Опанас Иванович Цимбал, с Кубани переселился.
Он тут — вроде вас, до всего докапывается.
И пчела у него, и хата-лаборатория, и заметки в Москву пишет...
Ходовой казак!
— Цимбал, Опанас Иванович?
Не может быть!
Маленький, как его черкесы называли: «середний такой», да?
Бородка хвостиком?
— Ну да, ну да, — захохотала Огарнова. — Всех людей на свете вы знаете...
Ну да, «середний такой»...
Орденов от плеча до плеча...
Он, он!
Так везти к нему?
— Вези, вези.
Ты знаешь, Огарнова, ведь он мне как отец родной.
— Да что вы?
Чего же вы ни разу к нему не съездили?
— Да я ведь понятия не имел, что он здесь, понятия не имел.
Чем он тут занимается?
И чего ради он сюда переселился?
Ты знаешь, Огарнова, это же был знаменитый человек на Кубани.
— Воевали вы с ним или как?
— Пришлось, как же.
Чудесный старик, большая, широкая душа...
Вот не ждал, не гадал!
Я сейчас будто в отпуск домой еду — к этому Цимбалу...
И ведь немного-то лет и прожили вместе, а на всю жизнь, понимаешь, до самого гроба запомнили друг друга.
Ты понимаешь, бывает так!
Она вздохнула, отвернувшись.
— Понимаешь да понимаешь...
Отчего же не понимаю?
Это только вам, мужчинам, можно, а нам, бабам, лучше и не запоминать, что было хорошего...
Она ничего не сказала определенно, но Воропаев ощутил: речь могла итти о нем самом.
— Вот так, иной час, вспомнишь кого, аж слеза прошибает, а чего, спроси, было у меня с тем человеком, — ничего не было — так, симпатия одна, мечта, — закончила Огарнова, по-прежнему повернувшись к нему спиной, и хлестнула коня.
Подвода тронулась.
Воропаева откинуло на спину.
Он невольно обрадовался окончанию этого разговора.
Душа его рвалась к Цимбалу, к тому, что было с ним пережито.
И вся жизнь двух боевых лет на Кавказе, в лесах на реке Белой, и за Майкопом, и под Новороссийском, и на развалинах Тамани — все это сразу, одной картиной, встало в его памяти.
Это было весной 1942 года на Кубани.
Шла волна добровольчества, и Воропаев был послан на один из таких стихийных казачьих митингов, вовлекших в ряды армии тысячи патриотов и патриоток.
Стояли неслыханные, бедовые грязи.
Упади в черноземную хлябь ребенок — не вытащишь.
Пушки, боеприпасы, раненые неделями торчали на обезлюдевших шляхах.
На рассвете одного из таких проклятых неподвижных дней Воропаев верхом въезжал в станицу, где некий Опанас Иванович Цимбал, местный Мичурин, возглавил «движение дедов».
Станица, лежащая в пригоршне холмов, была еще в тени и как бы спала, но сами холмы вокруг нее уже смутно золотели от низких, почти горизонтальных лучей солнца, стелящихся пока еще только по земле и не поднимающихся до крыш.
Улицы, заваленные гигантскими наплывами грязи, были безлюдны, но с майдана, станичной площади, доносились оживленные крики и музыка.
Там, под открытым небом, среди нагруженных телег, грузовиков, арб и оседланных верховых коней, толпились казачки в нарядных, высоко подоткнутых платьях, дети с красными флагами и казаки в черкесках, при оружии, многие с «Георгиями» на груди.
Грязь захлестывала их выше колен, но никто не обращал на это никакого внимания.
Митинг был закончен.
Народ прощался.
В одном конце запевали песню, в другом причитали.
Рожок пионерского отряда заглушал чей-то смех.
Несмело, по-ребячьи, бил барабан.
Перекликались отъезжающие.
Станица была старая, с добрым прошлым.
Старым, много видавшим был и этот утоптанный поколениями казаков майдан, помнивший еще последних запорожцев.
Много слез пролито здесь в старые времена.
Стояли здесь когда-то казаки, снаряженные Потемкиным в тяжелый турецкий поход, на Дунай.
Отсюда же отправляла станица цвет своей молодежи Суворову в Кубанский корпус, против ногаев, а потом и Хрулеву под Севастополь, и Скобелеву под Плевну.
Их внуки потом прощались на этом выгоне с родными хатами, торопясь то под Мукден, то в Галицию.
Отсюда же собирались к Буденному защищать советскую власть или в Таманскую армию, бессмертным железным потоком прошедшую берегами родного моря.
Не раз звучали здесь величаво-грустные «думы», не раз навеки прощались казаки со своими семьями, но всегда над печалью разлуки вился здесь дух лихой казачьей непоседливости, без которой скучно казаку на белом свете.
Всего было, кажется, вдоволь, а вот позовет за собою даль — и не уговорить, не задержать, — прости-прощай, родная сторона.
Так и в эту войну.
Плясали плача.
Обнимались и пели.
Произносили речи и ухарски джигитовали, окатывая провожающих хлопьями жидкой грязи; и была во всем этом легкая и веселая ухватка.
Садились на коней седобородые деды, юноши, девушки, люди в роговых очках и в штиблетах, — и не сразу можно было понять, кто отправляется, а кто провожает.
Среди множества колоритнейших фигур Воропаеву тогда с первого взгляда запомнился седенький, невысокого роста казак с аккуратною профессорскою бородкой, в очках, очень красиво сидевший на коне.
Рядом с ним — тоже на коне — сутулая девушка, одетая в черкеску и при оружии, с тощею косичкой, вылезающей из-под черной кубанки.
Это и был Цимбал со своей внучкой Ксеней, впоследствии лучшей из партизанских разведчиц.
Воропаев присоединился к нему, и отряд двинулся под песни и крики станицы.
За выгоном их оглушили приветственные удары молотов по наковальням.
Человек десять кузнецов, вооруженных большими и малыми молотками, выбивали сложный трезвон — кузнечную славу отъезжающим.
Цимбал осанисто подъехал к кузнецам и, будто никогда не был семеноводом-селекционером, а только и делал, что командовал в боях, произнес с явною усмешкою:
— Дня вам нет ковать-перековывать?
— И дня мало, и ночи через тебя, Иваныч, негде занять, — отвечал ему заранее, наверно, приготовленной фразой старший кузнец с черною, обгоревшею понизу бородою и, выхватив щипцами из горна раскаленную полосу, в изгибах которой смутно угадывался клинок, поднял ее:
— Хороша?
Цимбал чмокнул краешком губ.
— Ежели не лесора — значит, клинок.
Кузнецы посмеялись.
Старший, бросив полосу на огонь, сказал с завистью:
— Тебе, Иваныч, конечно, и из музея клинка не жалко, а нам шесть тысяч клинков, извиняюсь, не из воздуха вытягнуть.
— Кубань на шести тысячах не устоит, — значительно ответствовал ему Цимбал. — Вы нам, ковали-ковалечки, полста тысяч клинков выдайте.
— А между прочим, дозволь-ка твой клиночек, полюбопытствовать! — попросил кузнец.
И Цимбал ленивым, но чрезвычайно точным и широким движением, даже как бы несоразмерным с его щуплой фигурой, обнажил шашку.
Вытерев о кожаный фартук пальцы, кузнец принял ее осторожно, как тоненький ломоть дыни, который вот-вот переломится.
— Я ж говорю — музейная! — воскликнул он. — Я уж вижу, синева какая!
Настоящий, небось, «хорасан»?
— А чорт ее знает, может и хорасан! — отвечал Цимбал. — В том музее взята, что, друг ты мой, город Эрзерум называется, — и, легонько приняв клинок и загоняя его в ножны, отвалясь назад всем корпусом, он дал ход коню с таким юношеским задором, с такою красотою неуловимо быстрых и легких, будто ничего ему не стоящих движений, что, казалось, он их не делал одно за другим, а спел, как песню.
А месяц или полтора спустя, уже в Крыму, когда немецкие танки валили из Керчи и казаки той дивизии, куда попал Цимбал, в конном строю бросались на танки, — встретил Воропаев Цимбала в печальном и бедственном виде.
Сражение только что закончилось и — неудачно.
Вот-вот должен был начаться отход.
Спешно грузили раненых, припрягали к пушкам свободных коней, со страшной безнаказанностью решали, что из боевого снаряжения надо бросить.
Воропаев, совершенно случайно попавший в казачий поток, вдруг услышал знакомый голос, не в лад событиям увлеченно раздававшийся где-то рядом.
— Ловко!
Ловко! — покрикивал этот голос. — Супрун-то, смотрите!
Два автомата взял!
Орел!
Никифор, беги к полковнику...
Эй, кум, кум, не тебе говорю — Никифору...
Красивый же казак, сукин сын...
Ты же чего пустой идешь?
Вскинь ящик на плечи...
Эй, раненый!..
Язык, что ли, отхватило?..
Говори громче...
Чего надо?..
Подавай санитаров — сюда, сюда...
Да кой же чорт кормить в такой час!..
Баланду одну разводите!..
Конь имеет себе расписание...
Дружней, дружней!..
Не падай духом, падай брюхом!..
Воропаев выглянул из своей эмки и, как ожидал, тотчас же увидел Цимбала.
Над притихшей толпой казаков, среди которых было много раненых, но еще больше хозяйственно озабоченных, что-то куда-то несущих и не знающих, куда что укладывать, Цимбал один знал, что надлежит делать.
Он приказывал раненому лечь в санитарную двуколку, а здоровому грузить мешки с зерном, отправлял коней вперед, а машины назад, разрешал одно оставить и не грузить, а другое забрать с собой обязательно.
Сейчас Цимбала почти нельзя было узнать.
Опрятная профессорская бородка его загнулась сплошным сивым гребнем набок, будто он заспал ее, черная нарядная кубанка была измызгана, и ее алый верх потускнел до рыжего, черкеска порвана и не залатана, а зашпилена булавками.
Ксеня была при старике, и Воропаев поманил ее к себе.
— Ой, у нас горе, беда! — шопотом и все время оглядываясь на деда, дрожа, сказала ему девушка. — Григория убило, батьку моего...
Разорвало на кусоченьки.
По жменьке тело собрали.
— Сегодня?
— Поутру.
С собой везем.
Похоронить-то можно где, вы не знаете?
Или это все к немцу отойдет?
А куда же везти, или в море кинуть?..
Ну, вот же какая беда!..
Хоть вы нас, за ради бога, не покидайте!..
Он назвал ей тогда небольшой совхозный хутор, где можно было совершить погребение, и посоветовал обязательно отходить именно на этот хуторок, где обещал быть сам.
И в середине ночи, незадолго до зари, он встретил Цимбала.
Прибыли на трех конях старик, внучка и молодой казак, дальний родственник.
Воропаев удивился, не увидев тела убитого, и сейчас же догадался, что останки Григория затюкованы в бурку, за седлом у Опанаса Ивановича.
Могила была уже заранее заготовлена по приказанию Воропаева.
Обливаясь молчаливыми слезами, Ксеня отвязала от седла тюк — все, что оставалось от отцова тела, и, взяв его обеими руками, как носят спеленутых младенцев, спотыкаясь, пошла к могиле и положила тючок у ее края.
Подъехало еще пятеро.
Глухо спросили:
— Здесь?
— Здесь, — твердо ответил Цимбал.
Стук конских копыт теперь уже не прекращался.
Люди прибывали потоком.
— Дозвольте, казаки, родного сына предать земле, — вдруг высоким певческим голосом вскрикнул старик. — По старому преданью, где казак пал, там и курган встал.
Дай же, боже, и нам ту славу приять.
Как самого себя я кладу в могилу эту, казаки, как самого себя хороню!..
А и то сказать — правда, что хороню...
Нету мне ныне ни сна, ни покою, ни награды, ни наказанья, ни ран, ни болезней, пока немец у нас, в степях наших.
Сквозь курганами нашу степь заставим, а немца вытравим.
Ну... ночь не ждет, день не встречает...
Прощай, Григорий...
Все правильно, одно неправильно — чтобы отец сына переживал...
Земной поклон тебе, Григорий Опанасович Цимбал, от батьки твоего да от дочки твоей Ксени Григорьевны, от боевых товарищей-казаков.
А ты, друг, прости нас.
Казаки засморкались.
Кто-то заплакал навзрыд, как женщина.
Воропаев сказал, давясь волнением:
— Курган так курган!..
Казачьей славе не пропадать.
И когда тюк в бурке положили на дно могилы и старик Цимбал первый бросил горсть земли на останки сына своего, — к могиле пошел народ.
Шли уже не только свои казаки, работавшие лопатами, но и чужие, стрелки, мотористы, просто бегущие от немца люди, и к утру на могиле вырос невысокий, но ладный курган.
Старик, живший на хуторе, обещал посадить на верхушке цветок или куст, а склоны обложить дерном.
Разъехались в тот раз, не ожидая, что когда-нибудь еще встретятся.
Но Воропаев много слышал о Цимбале — и то, как сражался он в партизанах, и то, как, мстя за отца, геройски погибла его Ксеня.
Потом уже, после взятия Тамани, проезжал как-то Воропаев станицу Цимбала и поинтересовался судьбой старика.
— Отъехал от нас Опанас, — махнула рукой сморщенная казачка. — Пепел хаты своей на четыре стороны развеял.
И рассказала, как плакал одинокий старик на пожарище своей знаменитой хаты, когда-то посещаемой академиками, хаты, с которой был» связана жизнь тысяч кубанских виноградарей.
Потеряв всю свою молодежь, Цимбал навсегда покинул родную станицу, и никто не мог сказать, куда исчез он.
Колхоз имени Калинина был расположен на южном склоне холма, спускающегося к морю.
Жилища занимали гребень, ниже их красивой пестрядью спускались виноградники и табачные участки, а по оврагу сбегал молодой терновник пополам с кизилом и шиповником.
В светлом воздухе вечера люди видны были издали, и Воропаев сразу узнал Опанаса Ивановича в стройном седом старичке, затянутом в ситцевый бешмет, опоясанный кавказским ремешком.
Старик с изяществом прирожденного кавказца работал лопатой.
— Крикни ему, — попросил Воропаев.
— Чего кричать-то, когда доехали, — резонно возразила Варвара, но, видя, что больной поднимается на руках, вложила два пальца в рот и так пронзительно свистнула, что Воропаев невольно зажмурился.
Старик обернулся.
Воропаев взмахнул рукой.
Тот это приметил и степенным движением приподнял над головой кубанку.
— Узнал, Огарнова, ты видишь, узнал?
— Кто его поймет, — ответила она безучастно. — Стоит, цыгарку вертит, а больше ничего не высказал...
— Да нет, ты же видела, он помахал рукой...
— Ну, может, и помахал, — сказала Огарнова, вздыхая. — Есть о чем говорить.
Ты что, всех, кто тебе рукой махнет, крепко любишь?
Не знала я, а то б...
— А то что бы сделала?
— Да чего-либо сделала...
Теперь-то уж что говорить...
Небось, целоваться будете?
Ну, погляжу, погляжу.
И точно заворожила.
Когда подвода остановилась и маленький стройный Опанас Иванович быстро подошел к Воропаеву, а тот привстал на коленях, — они не расцеловались и даже не обнялись, а только долго глядели друг другу в глаза и молчали, покашливая.
— Слышал, слышал о твоих геройствах, — ласково, по-стариковски жмурясь, сказал, наконец, Опанас Иванович. — Колхозы, говорят, в атаку, как батальоны, водишь?
Смотри, брат, попадет...
Это не война...
— Да вот видишь, Опанас Иванович, доводился, с катушек долой...
— Ну, это мелочи.
Это поправим.
Я ведь опять за свои травы взялся, — как бы между прочим сказал Опанас Иванович, бережно помог Воропаеву слезть с подводы и, обняв, повел к себе.
Огарнова внесла следом за ним рюкзак и корзинку.
— Это яички от колхоза, — строго сказала она. — У-де-пе.
Усиленное дополнительное питание.
В корзинке лежало восемь штук яиц и мешочек с мукой — килограмма на два.
— Это что за у-де-пе?
Знать не хочу.
Своих гостей я и сам накормлю, мне на то казенных субсидий не надо.
Забирай свои яйца назад, немедленно забирай.
— Да чего раскричались?
Товарищ полковник у нас пострадал, — мы, значит, за него и ответ несем.
— Забирай, а то передавлю на глазах, слышишь? — и Цимбал так решительно занес ногу над корзинкой, что Огарнова испуганно подхватила ее на руки.
Воспользовавшись тем, что старик перестал обращать на него внимание, Воропаев залюбовался его колоритнейшей фигурой, которую ничто не изменило с тех пор, как они виделись в последний раз.
Седые вихры Опанаса Ивановича так же воинственно торчали из-под черной с красным верхом кубанки, придавая лицу задорное выражение.
Морщины на отлично выбритом лице чертили рисунок серьезной, но в любую минуту готовой развернуться улыбки, которую не сдержали бы даже строгие железные очки с заржавленными оглобельками, обернутыми на концах толстым слоем ниток.
— Не ожидал я встретить тебя здесь, Опанас Иванович.
Давно здесь?
— С армией.
Первым на керченский берег вышел.
Первый привет Григорию с Кубани принес.
Слово тогда я, если помнишь, дал — поселиться там, где его курган, да не привела судьба...
И кургана того не нашел, и место так изменилось, как и человек не меняется.
Изгарцовали там — ничего не найдешь.
Ну, так я решил сюда, по соседству.
Стоя посреди горницы, они заговорили сразу же о делах.
— Опанас Иванович, что у вас тут делается?
Все коренные норовят переселиться куда-нибудь на сторону.
В чем дело?
— Мог бы ты, слушай, с охотой начать новую жизнь там, где погибла жена или дети твои?
Едва ли, а?
Все бы о прошлом напоминало.
Легко ли это, подумай.
Этакое богатство создали мы за двадцать пять лет и на-ко — все в золе.
Тут наплачешься больше, чем наработаешь.
— Значит, уходят на новое место, чтобы, забыв прошлое, лучше работать, — так, что ли?
— Точно.
— Однако ты слышал, что было у первомайцев?
Они же новые люди, а все равно ни черта не делали.
— Поживешь, сам увидишь.
Беседуя, старик быстро накрыл стол, выставил на клеенку две бутылки с настойками своего рецепта, очистил тощую копченую шамаю, еще привезенную с Кубани, поставил на стол чайник.
Воропаев опять невольно залюбовался легкими движениями его.
Но все же старик был уже не тот, что прежде.
Тело еще держалось, но дух его, видно, устал.
Огарнова чинно сидела, сжав руки между колен.
— Вы все равно как следователь, — недовольно произнесла она, — оттого вы и худой, и хворый, что такой любопытный.
Она вскинула на Воропаева свои шальные раскосые глаза.
— А чего вы у старых людей все любопытствуете, вы бы у молодых поспросили...
Я, к примеру, тоже с себя всю анкету сыму.
Хочете знать, почему я поехала в Крым? — с горьким вызовом спросила она. — Из-за мужа, из-за Виктора.
Квелый он, трясучий, как вы знаете; доктора мне одно дундят — климат, климат, дайте общую перемену человеку.
А тут как раз уполномоченный приезжает, — зимы, говорит, нет, чистый рай, два урожая инжиру, я все к чертям бросила, ни за грош продала — и сюда...
Вот какая моя анкета.
А Капица наш, чего тот, спросите, приехал?
Капица вот отчего приехал — сыны его все погибли, не хотел на старом гнезде оставаться.
А Гуров?
А Гуров — байбак: «Я, говорит, вроде экскурсии сделаю, сроду никуда не ездил».
А Рыбаков — тот сапожник, тому везде простор.
Понятно вам?
Все более распаляясь, Огарнова быстро, зло и отчаянно рассказывала — и картина того, что двигало людьми, когда они собирались в незнакомые места, сразу прояснилась и стала понятнее Воропаеву.
Конечно, всех подняла война.
Фронт был не только на Дунае.
Он был и на пожарищах станиц, на развалинах семейных благополучии, в поисках счастья, которое было сейчас необходимее хлеба.
Кто-то руками нащупал дверь, и в хату осторожно вошел доктор Комков.
Он поглядел на Огарнову, и — к общему удивлению — она замолчала, а затем, наскоро попрощавшись, вышла.
Сердитый окрик ее на задремавшую лошадь раздался уже за воротами.
Комков был высок, складен, улыбался всем лицом, даже когда молчал, будто знал что-то смешное, только не хотел сказать.
— Я тот самый врач, фамилия моя Комков, — представился он, — которого вы изволили отстегать на колхозном собрании.
Будем знакомы.
Воропаев без особой радости протянул руку.
— Попался бы мне на фронте такой защитник человечества — застрелил бы без долгих разговоров!
И каяться бы не стал!
— А попадись вы ко мне на операционный стол, я бы вас, милый полковник, стал бы резать через две минуты и даже фамилии не спросил бы.
Желаете выслушать мои объяснения или вы и без них заранее уверены в моей виновности?
— Уверен и без них, не надо.
— Ну, и слава богу!
А я, признаться, думал, откроете прения.
И Комков, не замечая все возрастающего раздражения собеседника, вынул из кармана несколько бумажек.
— Я вам выпишу больничный листок, а на следующем собрании попрошу еще раз высказаться по моему адресу.
Будет очень уместно.
Воропаев отмахнулся.
— Вы собрались меня лечить, как я понимаю?
— Вы не лишены наблюдательности.
Собираюсь.
Не стану скрывать.
В голосе Комкова слышалось так много достоинства и уверенности, что Воропаев не без любопытства оглядел его.
Ему нравились уверенные и твердые люди.
Молодой врач вел себя, как человек, знающий что-то очень важное, о чем остальные понятия не имеют, и был по-юношески слегка чванлив, но это даже шло к нему.
— Я отлично представляю себе, товарищ больной, что вы в достаточной степени избалованы столичными знаменитостями, и в этом отношении не делаю иллюзий на ваш счет, — заговорил он, улыбаясь по-разному — то всем лицом, то одними глазами, то краешком губ. — Человек, лечившийся в столице, даже у очень дурного врача, считает, что на периферии к его услугам одни коновалы.
От этой точки зрения вам придется отказаться.
Ваша болезнь ныне не считается ни романтической, ни сложной.
Она проста.
Лечить ее может любой грамотный врач.
Ваша болезнь требует простого лекарства — воздуха.
Побольше его — и наяву и во сне.
Нужно насквозь продуть себя, омыть каждую клетку свою свежим воздухом.
Дышать, двигаться.
Понятно?
Есть на открытом воздухе.
А спать — непременно.
В сырые дни преодолевать сырость активностью.
Отнюдь не лежать.
Если не в состоянии передвигаться — кроватная гимнастика.
И наконец — занятость.
Туберкулез преодолевается занятостью.
Мечтать не обязательно, это ослабляет, но иметь дело нужно.
Наконец дисциплина.
Все наперекор тому, чего хочет болезнь.
Хочется бессмысленно валяться в кровати — поступайте наоборот.
Хочется кашлять — удержитесь.
Кружится голова — переборите усилием воли.
Поставьте болезнь вверх ногами.
Самое сильное средство против туберкулеза, еще ни разу не подводившее ни врача, ни больного, — это воля.
Туберкулез — болезнь проверочная, имейте в виду.
— Не кажется ли вам, что все ваши советы немножко попахивают учебником для студентов первого курса? — спросил Воропаев почти уже весело.
— Возможно.
Великие истины просты, — спокойно ответил Комков. — Когда Пирогов ввел сортировку раненых и команды выздоравливающих, поговаривали, что он отбивает хлеб у знахарей, а Вишневского, создавшего чудодейственную мазь и научившего нас блокаде болезни, и по сию пору величают фельдшером.
Лучше быть фельдшером с задатками гения, чем гением с кругозором коновала.
— Молодец!
Здорово сказано!
Но молодой врач, проведя рукой по густым русым, нескладно вздыбленным волосам, сделал вид, что не расслышал похвалы.
Воропаеву уже безумно захотелось лечиться у этого молодого врача, не пережившего еще ни одного сомнения в своем деле.
Комков вел себя властно, и это должно было действовать на его больных.
— Итак, начните принимать воздух в самых неограниченных дозах.
Научитесь дышать.
Привыкайте относиться к воздуху, как к пище — прожевывайте его носоглоткой, ощущайте на вкус и запах, наслаждайтесь им, как гурман, не будьте к нему равнодушны.
Научитесь готовить себе эту пищу по вкусу.
Выбор у вас богатый.
Пейте только проточный воздух.
Воздух, постоявший два часа в запертой комнате, уже яд для вас.
Держитесь в своей болезни политики открытых дверей.
Комков встал и откланялся, не подав руки.
Цимбал, не удерживая, проводил его через двор до калитки, а вернувшись, сокрушенно почесал седой вихор.
— Не округлилась моя операция.
Я ж его позвал, шоб вас промеж собой подружить.
Огромного же ума человек!
И энергичный.
Ему шо тиф, шо холера — как нам с тобой водки выпить.
Мы его тут меньше, как нарком, и не прозываем.
А ты вроде как за ухи его рвать.
— И ты за него, Опанас Иванович? — спросил Воропаев, сам уже жалея, что грубовато встретил этого симпатичнейшего Комкова, вероятно очень самолюбивого, как все молодые специалисты, и, конечно, с какой-нибудь своей, очень новой теорийкой, тоже, должно быть, интересной, как все молодое.
— Да как же не за!
Человек — партизан!
Человек чудеса сотворяет с людьми!
За сто верст к нему едут!
Из гестапо бежал и три месяца в Севастополе, в подвале, просидел.
То ж, знаешь ты, какой врач!..
Ему на твою хворобу раз плюнуть — и ты будешь здоров.
— Молод больно, — сказал Воропаев только для того, чтобы не промолчать.
Ему было стыдно.
Открытое, одухотворенное лицо Комкова, очень красноречивое богатой игрой улыбок, стояло живым укором.
Если бы Воропаев в силах был встать и выбежать за ним, он, конечно, так бы и поступил, но сдаваться Цимбалу ему не очень хотелось. — Зазнается мальчик! — твердил он.
Опанас Иванович ухватился за спинку кровати, на которой полулежал Воропаев, и покатил ее через порог во двор.
— Замерзать будешь, все одно в хату не пущу, покуда Комков не прикажет!
Глава четвертая
Тыл поразил Воропаева неразберихой противоречий, и от постоянного напряжения, с которым пытался он освоить как можно быстрее все то новое, что валилось в его растерянное сознание, чувствовалась невероятная усталость во всем теле, хотя он отдыхал целыми днями, лежа во дворе Цимбаловой хаты.
Если не было дождей и туманов, кровать Воропаева выкатывалась наружу, во двор перед хатой.
На западе виднелся совхоз Чумандрина с домами пониже шоссе, как один обращенными к югу.
Вечерами, на закате, стекла горели слепым золотисто-огненным блеском.
Поближе, в устье ущелья, скучились домики «Первомайского».
Днем, глядя в полевой бинокль, можно было угадать даже настроение работающих на виноградниках, а из «буфета» на окраине — услышать отголоски песен и смутные звуки баяна.
На восток просматривались табаки «Микояна», усадьба детского санатория и домик дорожного мастера, за которым, повыше шоссе, в лесу часто взвивался дым, — топили печь в леспромхозе.
А еще выше где-то у гребня гор, угадывался особнячок метеорологической станции, где в полном одиночестве жил метеоролог Зарубин.
В старом парке, что шел между колхозом «Калинин» и берегом моря, до войны стояли нарядные здания санаториев.
Сейчас они были в развалинах, парк загустел, одичал и стал похожим на лес.
Колхоз «Калинин», скрываемый стенами Цимбалова двора, угадывался Воропаевым только по доносившимся к нему голосам.
А над колхозом и над всем отрезком побережья, охватываемым глазом, господствовал Орлиный пик.
Его красно-серые склоны, отвесные, как стена, отдаленно напоминали древние сооружения.
Корявые, мозолистые ветки тамариска, неподвижные на самом сильном ветру, были похожи на окаменелости.
Над пиком, пританцовывая, точно проваливаясь в более легком воздухе, все время проносились нарядные тучи, с виду сухие как дым.
В синевато-белесой дали, где последняя видимая гора сливалась с туманом, казалось — весь день господствует полутьма или накрапывает дождь, но это было лукавой игрой перспективы.
До этого Воропаев никогда не оставался надолго наедине с природой, и вначале она смущала его, как смущала бы малознакомая женщина, с которой он вынужден был бы делить свои сутки.
Но скоро он привык к своему новому положению, и оно увлекло его.
Он лежал, как вещь, обладающая зрением, слухом и памятью, и сам стал как бы частью окружающей его природы.
Птицы первые перестали бояться тихого человека, умеющего красиво свистеть.
Возле него водились крошки хлеба, огрызки яблок.
Тут были разные птицы — свои и залетные.
Появлялись и такие, в которых Воропаев признал инвалидов, — одни прихрамывали, другие страдали подергиванием, третьи были явно глухи и вследствие этого неестественно равнодушны к опасности.
Птицы, изгнанные войной из родных краев и залетевшие сюда в явном переполохе, были беженцами.
Их стремление объединиться с местными птицами, хотя бы других пород, казалось таким человеческим, что Воропаев поистине поражался.
Местные были явно смущены, когда в семью их влезла крохотная малиновка.
Она так отважно делила куриный быт, так мужественно увертывалась от петуха, что приятно было глядеть на нее.
Но однажды, поздно вечером, когда луна, заваленная тучами, тлела, точно уголек над золой, Воропаев услышал, как, громко щебеча, точно сама с собой разговаривая, над хатой и двором вперед и назад носилась малиновка-одиночка.
Ночью она хотела быть сама собой.
В другой раз, поутру, ему удалось подметить, как, раскланиваясь на ходу, по двору пробежал дрозд и, прежде чем взлететь, азартно протанцевал на гладком камушке.
Так, будучи один, поступил бы и сам Воропаев, умей он летать.
Дрозд этот быстро привык к Воропаеву и не стеснялся воровать крошки хлеба почти из рук.
Однажды, присев на край крыши и передернувшись, будто ему ужасно жало подмышками, он вдруг запел, косо поглядывая на Воропаева, как бы справляясь, нравится тому или нет.
Он запел сначала по-соловьиному, потом по-жавороночьи, перепелиному и все время поглядывал на человека-кровать, как бы ожидая, что тот скажет.
Он вел себя, как человек, знающий несколько языков, когда ему хочется поговорить с молчаливым попутчиком.
«А может быть, он не просто поет, а сочиняет?» — вдруг мелькнуло у Воропаева, и на одно мгновение он даже сам поверил собственной выдумке, пока не рассмеялся, — до чего же можно додуматься в одиночестве!
Но та же мысль вновь пришла ему в голову при виде скворца, который, сидя на дереве, старательно перемяукивал котенка, и в третий раз объявилась, когда два жаворонка, набрав широкую спираль в воздухе, так высоко унесли песню в небо, что Воропаев едва не задохнулся, ловя отзвук рассеявшейся в синеве трели, пропетой как бы в два голоса, перевитых друг с другом.
Но птицы не успокаивали его.
Они еще больше подчеркивали зловещее одиночество.
Однажды Воропаев порылся в своей полевой сумке и желто-зелеными дрожащими руками развернул записи к теме «Нравственный элемент на войне» — работе, которой он когда-то придавал серьезное значение.
Размышления в первые дни войны до странности приближались к тем, что тревожили его ныне.
«Строго говоря, — писал он под Ельней летом 1941 года, — не существует страданий физических.
В страдании всегда заключается элемент сознания, и поэтому чем выше и организованнее сознание, тем устранимее боль».
Осенью же 1941 года, в Новгороде, сказал Воропаеву, тогда батальонному комиссару, тяжело раненный инженер:
— Запомните на всякий случай, товарищ комиссар, превосходную заповедь Сенеки: «Человек несчастен постольку, поскольку он сам в этом убежден».
Воропаев тогда спросил:
— Значит, по-вашему, и храбрость — постольку-поскольку?
— Конечно, — ответил инженер. — Нет ни готовых трусов, ни готовых героев.
Каждый становится тем, чем ему легче стать.
Зимой того же 1941 года Лев Михайлович Доватор, беседуя с Воропаевым, сказал примерно то же самое:
— Трусость лечится просто: нужно уверить труса, что он человек храбрый.
Как уверили — спокойно ему доверяйте.
Храбрость — это до конца осознанная ответственность.
Спустя год, в подземном керченском госпитале, только что раненный осколком бомбы хирург Лункевич говорил раненому Воропаеву, приготовленному для операции по поводу сложного ранения в грудь:
— Слушайте, комиссар: боль легко перенести, если не увеличивать ее мыслью о ней.
Ободряйте себя, говорите: это ничего, это сейчас пройдет!
Вы увидите, как боль отхлынет.
Понятно?
— Понятно, доктор, — ответил тогда Воропаев, — я и не жалуюсь, я только боюсь, что именно вы меня будете оперировать, — вы слабы сейчас, у вас может не хватить сил.
Врач ответил:
— Но я же не боюсь за вас, а между тем — вы очень тяжело ранены.
Я же не боюсь, что у вас не хватит сил и вы умрете на столе.
Я знаю, что вы справитесь.
И я тоже справлюсь.
Мы оба справимся.
Была и такая запись: «Говорят, Лагранж наблюдал, что у победителей раны заживают быстрее».
Да что там Лагранж!
Его собственные переживания могли служить доказательством того же.
Воропаев вступил в Бухарест с еще не зажившею кишиневскою раной.
Даже сейчас, когда он вспоминал об этом, тело его покрывалось нервными пупырышками, кровь начинала стучать в висках и он чувствовал, как прибывают в нем соки жизни.
Как же это было давно, давно, почти в юности, а между тем с тех пор прошло очень мало времени.
Он был тогда еще существом двуногим, деятельным, веселым.
День был ярок и, пожалуй, немного ветрен, — здорово пылило.
Он влетел в город на танке с разведчиками, и потом остался один.
Лицо его, пятнистое от бесчисленных поцелуев румынок, должно быть было очень смешно и несолидно.
Собственно говоря, ему следовало лежать в госпитале, но разве улежишь в день вступления в ослепительно белый, кипящий возбуждением город?
Он не присаживался до поздней ночи, а все бродил по улицам, вступая в беседу, объясняя или просто без слов с кем-то обнимаясь; и его кишиневская рана затягивалась, точно уврачеванная волшебным зельем.
А следующая, случайно полученная после Бухареста, хоть и была легче предыдущей, но заживала необъяснимо долго, почти до самой Софии.
Но когда он, опираясь на палку, вышел из штабного автобуса на площадь в центре болгарской столицы и, не ожидая, пока его обнимут, сам стал обнимать и целовать всех, кто попадал в его объятия, что-то защемило в ране, и она замерла.
Он тогда едва держался на ногах, голова кружилась и холодели пальцы рук, до того утомился он в течение дня, ибо говорил часами на площадях, в казармах и даже с амвона церкви, куда был внесен на руках.
Стоя рядом со священником, он говорил о Сталине, о России и о славянах, будто ему было не меньше тысячи лет и он сам не раз прибивал свой щит к вратам Царь-града.
И с каждым новым криком: «Живио!» — рана как бы заживлялась.
Спустя три дня от нее остался лишь неширокий рубец.
Да, такие дни случаются, может быть, раз или два в столетие, им дано исцелять, эти дни чудотворны; и счастлив тот, кого судьба наградила такими днями...
Такое счастье не повторится, и в его маленькой жизни, казалось ему, уже никогда не будет великих событий.
Но они были!
И нужно умело распорядиться ими, ибо не может же человек унести с собой в могилу столько необыкновенного и прекрасного, не передав его на радость остающимся жить.
Мысль о близости смерти все чаще наведывалась к нему, и страшно, грустно делалось от сознания, что именно сейчас, когда вот-вот закончится война и начнется изумительная жизнь, он, Воропаев, если дождется тех дней, то разве полуживым и уж ни при каких условиях не сумеет строить эту послевоенную жизнь в первой шеренге, как строил ту, довоенную.
Ту, довоенную жизнь он строил и этим в душе гордился, а эту, еще более крепкую и просторную, он уже не построит, пожалуй.
А сколько задумано!
Сколько начато!
Да ведь чорт ее бери, жизнь!
Всегда как-то казалось, что впереди еще горы и леса непочатых дней.
А лесок-то оказался реденьким, горы-то оказались невысокими.
Не раны, не больное легкое мучило его — раздражало сознание ненужности.
Он не шел по жизни, а валялся в жизни.
О многом думал он.
Жалел о многом.
Ничто не могло обнадежить его.
Был снова вызван Комков.
Врачевание понималось им как субботник, в котором на равных правах участвуют врач и больной.
— Тяжело одиночество? — снисходительно спросил он, выслушав все жалобы, все мольбы, все страхи, все воображаемые предчувствия неспокойного пациента. — Незачем вам копаться в собственных переживаниях.
Займитесь-ка людьми.
На следующий день у кровати Воропаева сидели две девушки — Светлана Чирикова и Аня Ступина, всего месяц как вернувшиеся из немецкой неволи.
Они собирались уехать на Дальний Восток и пришли за советом.
Обе они родились и выросли здесь, в колхозе имени Калинина, были комсомолками, ударницами, о них не раз писали в местной газете.
Узкоплечая, черненькая, с матово бледным малярийным лицом, Ступина руководила до войны комсомольской организацией, играла на любительской сцене, считалась в колхозе лучшим снайпером и два раз прыгала с парашютом в областном центре, поставив при этом какой-то рекорд.
Она была казачкой по крови, и, хотя еще выглядела девочкой, несмотря на свои девятнадцать лет, весь ее внешний облик был таким, какой без изменений присущ казачке сызмальства до глубокой старости.
Праправнучки запорожских жен воинов, эти казачки приобрели на Кавказе более темный цвет глаз и волос и сухую осанку горянок.
Казачка не обдумывает ни манер своих, ни походки, — то и другое формируется свободно и естественно, как бы без воли самой хозяйки, но сколько удивительной грации, сколько пленительной непосредственности в самых ее простых движениях, даже не рассчитанных на посторонний глаз.
В Ступиной это обаяние и красота общего ее облика были особенно сильны.
Невысокая, угловатая, с лицом обычным и даже не очень запоминающимся, она привлекала общей слаженностью и гармонией.
А Светлана Чирикова, в противоположность ей, выделялась дородством и пышностью фигуры, густыми светлыми косами, красиво оплетающими ее крупную голову, и лукавою силой взгляда больших серых глаз со смешинкой.
Воропаев попросил рассказать, что с ними произошло.
— Я не из любопытных, сами понимаете.
Но расскажите все, без утайки.
— Основное? — почему-то переспросила Ступина, и он заметил, как Светлана схватила ее за плечо и впилась в него своими большими белыми пальцами с маленькими узкими ногтями.
— По душе если разговор, — начала Аня, — так я вот что вам скажу: я уехала в Германию, можно сказать, добровольно.
А как я могла поступить? — точно предвидя возражение, хотя бы и молчаливое, вскрикнула она. — Моих дивчат, из моей комсомольской организации, взяли в Германию по разверстке.
И Соню Шутову, и Ларису Пронину, и Светлану Чирикову, и Надю Проценко, всех, всех.
Я уж не говорю о хлопцах.
Я тогда только о дивчатах думала.
Хлопцы наши разбежались — кто в лес, кто к партизанам, — им легче было.
Значит, вся моя комсомольская организация отбывает, а я что?
Мне оставаться?
Я взяла да с ними добровольно и высказалась.
Зачем?
Сейчас объясню.
Как я тогда думала?
Я тогда думала, что в Германии обязательно революция начнется, и мы все там здорово пригодимся.
Ничего такого не случилось, хотя сколько из нашего брата, вербованных, партизан вышло — это вам любой скажет.
Я сама чуть-чуть к чехам не подалась, только меня Гастон, француз, с толку сбил...
История Ступиной была действительно полна неожиданностей.
Она уехала, рассчитывая, что очутится в одном месте с подружками.
Этого не случилось.
Их разлучили еще в пути, и Аня попала одна в лагерь при фабрике, укомплектованной главным образом французами.
Там она организовала побег двадцати чехов и оказалась сначала в гестапо, а затем хоть и в прежнем лагере, но уже на гораздо худшем положении.
После того как их освободили, Ступину направили домой через Югославию и Болгарию.
Своими глазами она видела, что происходит в Европе, и могла о многом судить сейчас на основании личного опыта.
Никогда еще народным массам не доводилось совершать таких далеких и поучительных путешествий, как в ходе этой войны.
Миллионы людей — французов, чехов, югославов, русских, украинцев, белоруссов, узбеков, азербайджанцев — вдоль и поперек прошагали Европу и увидели фашизм во всей его наготе.
Они пригляделись к союзникам, к перемене режимов, могли сравнить фашистский порядок с новым, переходным, и возвращались домой с огромным капиталом политических наблюдений, которого не могла бы накопить никакая школа мирного времени.
Но Аня Ступина возвращалась с виновато опущенной головой.
Порыв, толкнувший ее на добровольный уход к немцам, сейчас не казался ей столь романтическим, как три года назад, когда она наивно рассчитывала принять участие в революции в Германии.
Но остро почувствовала свою ошибку только в Румынии, на каком-то этапе, среди бывших немецких старост и бургомистров, покупавших себе румынские паспорта, чтобы затеряться в мире среди немецких содержанок и изменниц, среди невольниц и мучениц.
Люди с чистой совестью были еще перемешаны с отъявленными подлецами.
Только здесь Ступина поняла, что в глазах своих земляков она немногим отличается от Сопруновой из Ставрополя, содержавшей публичный дом для немецких офицеров.
Почти на пороге дома началась ее вторая жизнь в дни войны.
Комсомольский организатор проснулся в ней, и, наученная лагерным опытом, она распознавала бургомистров и полицейских по признакам, приводившим в бешенство всю ту дрянь, что сейчас выдавала себя за угнетенных.
Но в Харькове на вокзале она вдруг встретилась с группой знакомых по лагерю женщин, покинувших родину в качестве немецких «фрау»; те громко ее приветствовали:
«Эй, шоколадница, ходь до своей компании!» — и вокзал захохотал сотней голосов, когда она, заплакав, бросилась прочь, точно и в самом деле была из их компании.
Она и сейчас вздрагивала, рассказывая, как ей было стыдно и страшно тогда и что она еще долго будет бояться своего прошлого.
— Уехать куда-нибудь хочу, — закончила она свой рассказ.
— Конечно, ордена ты за свою маленькую борьбу безусловно не заслужила.
Такая, как ты, могла бы сделать больше, но бояться своего прошлого тебе нечего... — и, взяв ее руки в свои и похлопывая ими, Воропаев так близко заглянул ей в глаза, что она откинула назад голову в мимолетном испуге.
История Светланы Чириковой была проще и безотраднее.
Будучи завербована на работу в Германию и не осмеливаясь ослушаться немецкого приказа, она попала работницей на завод артиллерийских снарядов.
Плен сразу и мгновенно убил в ней всякую активность и волю.
Лживые немецкие рассказы о победах над Красной Армией казались ей не лишенными оснований, — она цепенела от ужаса и боли, но не находила в себе сил не верить им.
Потом мир, в котором она выросла, стал казаться ей чем-то далеким, навсегда утраченным.
Отныне и на всю жизнь ее уделом стало полуживотное существование.
И она сдалась.
Когда через некоторое время ее избрал во временные подруги какой-то немецкий ефрейтор, она безропотно и покорно пошла и на этот позор.
Теперь ей было все равно, она не верила, что может наступить иная жизнь.
Ефрейтора перевели в другое место, и он передал Светлану своему другу; она и тут не возразила и не пыталась сопротивляться, а приняла новость с тем равнодушием, которое болезненно овладело ею в неволе.
По ночам ей снилась Россия, школа, подруги, веселые праздники в колхозе, но все это было в какой-то прежней, навсегда исчезнувшей жизни, и она даже не плакала о прошлом, а только вздыхала, как о несбывшемся, как о непроисшедшем.
— Если бы про немцев то написать, что я про них знаю, так, ей-богу, их ни одного б в живых не осталось, — произнесла она, закусывая губы.
Ступина потянула ее за рукав.
— Не надо, Ланка, — сказала она с упреком. — Не мучь себя.
Что было — было, говорить о том нечего.
Воропаев только еще карабкался по лестнице смутных догадок, когда Светлана горько усмехнулась.
— В общем, я эн-бе.
Знаете?
Немецкая... — она на мгновение запнулась, — немецкая барышня я.
Вот и все.
— Чего об этом сильно распространяться.
Ведь не хвастаешь этим, поди?
Светлана отрицательно покачала головой.
В глазах ее стояли слезы.
У нее перехватило горло.
— Бичевать себя надо не рассказами, — хотел продолжать Воропаев, но Ступина с удивительной мягкостью и нежной настойчивостью перебила его:
— Алексей Вениаминыч, трудно ей очень...
Ведь сломали ее как!..
Говорит, не знаю что...
Да и то сказать — в грязи по макушку вывозилась, теперь и за пять лет не отмоешься.
— Нет, я это сказала, я сейчас вам скажу, почему я сказала... — горьким, отчаянным движением, искреннее которого не могло быть самое откровенное раскаяние, она обхватила голову руками и, раскачиваясь, выдавила из себя:
— Ребенка-то, ребенка никуда не денешь!
Как же я жить буду!..
Кто мне теперь верить станет...
Пропала я, Алексей Вениаминыч, и никому мне теперь не помочь!
Не отнимая от головы рук, будто боясь без их поддержки оставить горькую головушку свою, она выбежала со двора и, громко всхлипывая, понеслась куда-то вниз, на виноградники.
Воропаев приподнялся на кровати.
Ступина сказала ему, успокаивая:
— Там, на мускатах, у нас сторожовочка есть.
Выплачется, отойдет, ничего.
Вы только помогите ей, Алексей Вениаминыч.
Ведь какая она до войны была — добрая, ласковая, лучшая подружка моя...
Может, услать ее куда?
А то родит она — со свету сживут.
Кто ж в ее душе копаться станет!
Воропаев взял ее за худые, острые плечи.
— Ты что же, дружишь с ней и теперь?
— Да ведь никого из моих дивчат не осталось.
Одна она.
И жалко ее.
Пропадет.
— А у тебя, дурочка, все в порядке?
— У меня — все, — одними губами ответила она, взглянув на него таким глубоким, обнаженным и до конца преданным взглядом, что сомневаться было нельзя.
— Ладно, что-нибудь придумаем.
Через денька два забеги.
— Есть, товарищ полковник, — и худенькая фигурка мелькнула за каменным заборчиком, окружавшим двор Цимбала.
Шелест кустарника и шум камешков, осыпавшихся по крутой тропе, позволили Воропаеву догадаться, что она мчалась на помощь подруге.
«Да, вот к чему приводит легкая жизнь», — подумал он.
Ему не хотелось больше думать о Чириковой.
Без зова, но очень кстати зашел в эти дни демобилизованный сержант Городцов из микояновского колхоза.
Раненный в обе ноги в Венгрии, он только что выписался из госпиталя, и так как, пока он воевал, жена и мать его переселились в здешние края, то и он явился сюда «обозреть местожительство» и, еще не зная, за что взяться, решил посоветоваться с «ответственным соседом».
Как только Городцов вошел во двор и по-солдатски быстро и точно огляделся, Воропаев особым чутьем, воспитанным на войне, сразу определил, что это крепкий, умный солдат и, наверное, твердый хозяин.
В коротком латаном полушубке нараспашку и в ушанке из искусственной смушки, Городцов, прихрамывая, подошел к кровати Воропаева и, ни о чем не спрашивая, а, видно, сразу догадавшись, что это и есть нужный ему человек, представился по-военному.
— Зашел пососедствовать, — замысловато начал он. — Говорит народ — полковник у нас имеется раненый, награжденный, разнообразный человек, — ну что же, думаю, нам таких людей только давай, зайду познакомиться.
Городцову было, очевидно, лет около сорока.
Лицо его с иглистыми рыжими усами, моложавое и здоровое, было очень приятно.
Небольшие веселые глазки все время щурились, будто бы он вглядывался вдаль.
— Разведчик?
— Бог войны, товарищ полковник, наводчиком находился.
— Далеко дошел?
— Венгрию поглядел, — значительно поджав губы, ответил Городцов. — Под Будапештом отвоевался.
Не приходилось побывать?
— Не успел.
В Болгарии войну закончил.
— Пришлось и мне там побывать.
Ничего.
Народ шустрый.
Кебапчи ихние да шиши я поел, табачку покурил, винца попил.
Понять язык вполне можно, если тверезый.
Селяки ихние с понятием.
Ну, только горячи, страсть!
Слово за слово, и уж кулак в дело!
Ей-богу!
Что ему не так, ножом выправит, а своего добьется.
Лихой народ!
Разговорились, и оказалось, к их обоюдному удивлению, что не раз встречались они в общих сражениях.
Все понималось теперь с полслова, и без стеснения Городцов вынул из одного кармана банку консервов и вскрыл ее огромным кривым ножом, а из другого достал ломоть хлеба.
— Будьте такой любезный, товарищ полковник, не откажите... — И, разложив угощение перед Воропаевым, продолжал рассказывать, аппетитно жуя. — Я, бывало, как займем свой участок, окопаемся, обозрение места делаю, приглядываюсь, привыкаю.
И вот же какой закон!
Ежли не понравится место, так и драться за него охоты нет, что вы скажете!
Но только, чтобы не нравилось, — это редко бывало, а то больше я все домишки себе в уме выстраивал на каждом месте.
Воропаев приподнялся на локте.
— И много выстроил-то?
— Да домов с десяток.
Один у Брянска, второй за Вильнюсом, на самой Вилии.
Не бывали?
Есть и на Тереке и на Кубани.
Есть на нижнем Днепре — дворец, ей-богу!
Я больше на реки опирался.
Сидишь в этих окопах, душа стынет, начнешь от скуки представлять, как бы ты жил тут, как бы дело вел, ну и надумаешь чего-либо.
Я свой орудийный расчет так этим делом завлек, что, бывало, командир орудия, только переночуем где, уже и кричит: «Терентий!
Где будешь дом ставить?
Чтоб, говорит, нам его по нечаянности не смахнуть!» По-над Вислой я две усадебки, не утерпел, поставил.
— А в Венгрии?
— Не завлекся.
Ни у мадьяр, ни у румын, подумайте.
И ведь сам в толк не возьму, что такое.
Места ж какие!
А?
Дунай один чего стоит...
Незаметно проговорили до вечера.
Степенно взглянув на отличные ручные часы с модным черным циферблатом и золотой стрелкой, Городцов вежливо ахнул, делая вид, что ужасно-де засиделся.
Воропаев удержал его.
Терентий Городцов — как представлялось ему — был как раз из тех чудаков-домостроителей, что и он сам, и в Городцове, как на фотоснимке, сделанном без предупреждения, видел Воропаев самого себя.
— От трех командующих фронтами словесное поучение довелось иметь, это — кому ни скажи, загордится! — с уважением к своему везению говорил Городцов. — От Западного фронта раз влетело до такой степени! — он покрутил головой, будто хватил горчицы. — Такой витамин принял, лучше не надо!..
А Сталинградский — ей-богу, не поверите — даже стихом огрел.
Н-ну!..
Как жахнет в четыре строчки — глаза на лоб!
Здорово словом владел.
У Четвертого Украинского совсем другой подход был: частит, а у самого в глазах жалость, будто ты его, а не он тебя в мать сыру землю адресует.
С жалостью как-то он ругал, ужасно расстраивался.
А ты стоишь, как бандит, и слеза тебя душит.
Прямо-таки душу рвал.
А слышал я, что тяжелей всех это Рокоссовский.
Чтобы ругать, говорят, — ни-ни, только в смех как возьмет — выверту нет.
Острить большой мастер: с улыбочкой эдак все, безболезненно, а сострит — все кишки перекрутит.
И, наклонившись к самому лицу Воропаева, таинственным шепотом, точно их мог подслушать дрозд, прижившийся во дворе, поведал самое святое из всех переживаний:
— Товарища Сталина два раза видывал.
Первый раз под Москвой, как немцев стукнули.
Вроде это как под Клином было.
Приехал, слышим.
Я в ту пору на вывозке битых немцев состоял.
Знаем доподлинно — прибыл, наше солдатское радио верный слух дало, а где будет — никак не дознаемся.
Я, конечно, и в мыслях не имел, что увижу.
И вот, слушайте, как получилось.
Ночь, помню, стояла, и луна — каждый куст видать на двести метров.
Мы, значит, немцев убираем.
Аж звенят, как горшки глиняные, того и гляди разломятся на куски.
Грузим.
И вот видно нам — машины идут по шоссе, штуки четыре-пять.
Останавливаются.
Выходит одно начальство, выходит другое, к нам ни полслова, вроде как дают знак, — вы, мол, занимайтесь своим делом, а мы своим будем заниматься.
И вот вижу — идет один встречь нам.
В шинели, а звания не вижу, но идет просто, смело.
«Здравствуйте, говорит, товарищи!»
Конечно, ответили, как положено.
«Что, говорит, неинтересная работа немцев хоронить?»
А был у нас в команде один приписник, чорт его знает из каких он, злой такой на язык.
Он возьми да и скажи: «Отчего неинтересная?
Лучше мы их будем хоронить, чем они нас».
Так прямо и брякнул.
Подошедший к нему сразу видит, что разговорчивый.
«А как, говорит, ваше мнение: все сделала наша армия в данном случае, что могла?»
А наш приписник ему в ответ: «Как же не все, говорит, сделала?
И больше сделала, чем могла».
Тут как-то свет упал на подошедшего, и мы все сразу узнали: Сталин!
Приписник обомлел.
А тут товарищ Сталин покачал головой, вроде как не согласился с теми словами.
«Нет, говорит, неправильно думать, что мы сделали больше, чем могли.
Скажем скромнее: все сделали, что было в силах.
Это поймет народ?»
Тут я осмелел, — и откуда речь взялась, это ж прямо чудо какое!
Говорю: «Товарищ Сталин, народ поймет.
Поймет, говорю, будьте уверены».
И дальше не могу слова сказать, — горло сдавило, как кто рукой схватил.
А он тогда кивнул головой и маленько вдаль прошел.
Потом остановился, ушанку свою снял и долго так стоял один.
А когда назад к машинам возвращался, опять одного нашего спросил:
— Довольны, что немцев побили?
А тот — не знаю, узбек, что ли, был или азербайджанец, такой характерный капризный солдатишко, все, знаете, не по ём, — тут возьми да вроде нашего приписника и ответь: «Недоволен!»
Тут, брат ты мой, все генералы сразу к ему гурьбой.
Как так?
Почему?
А тот свое — недоволен и недоволен.
«Я, говорит, свою особую клятву давал на крови товарища, чтобы в плен не брать.
При людях клялся, при земляках, дескать, обязуюсь не брать живых, насмерть их буду бить.
А тут, говорит, пожалуйста, приказ пришел — обязательно брать.
Расхождение у меня с приказом получилось, и через то расхождение, представьте, говорит, себе, я ордена был лишен: клятву выполнил, а приказ нарушил».
Товарищ Сталин тут засмеялся, сказал:
«Я, говорит, за вас походатайствую, чтобы считался этот случай вроде как исключение».
Городцов умолк и, улыбаясь своей щурявой улыбкой, долго не возобновлял рассказа, погрузившись в воспоминания.
— А второй раз, где я его видел — не угадаете.
В Сталинграде.
— Не было его там.
— Это вам так известно, что не было, а нам, товарищ полковник, другое известно — что был.
От солдата секретов нет.
Того, бывает, и большой начальник слухом не слыхал, что наш брат, рядовой, знает.
Не переспоривайте — был!
Вот этими глазами видел.
Может, конечно, он, как бы сказать, под другим наименованием или как там — не знаю, тем уж мы, солдаты, не интересовались.
Но безусловно — был.
Да вы сами скажите, без него разве б такое дело подняли?
Да разве б выдержали?
Ни в кои веки!
Я у Родимцева был, в Тринадцатой гвардейской, — по-над берегом, близко к центру стояли мы.
Только одно звание, что «зона» или там «часть города», а просто сказать — поясок земли.
И вот был я раз связным на КП батальона.
Немцы в пятидесяти шагах.
Ночь.
Чуть так подзоревать стало.
Гляжу — идут со стороны полка.
Втроем.
Ну, спросил пропуск, как положено.
Вгляделся — он!
А ночь хоть и смутная была, но нельзя также сказать, чтобы совсем темная — немцам видать его.
Прошел он маленько вперед и остановился у пулемета.
Стоит и на город глядит, и руку к глазам приставил.
Ахнул я, а мой напарник шепчет: «Что ж это наши его одного оставили?
Убьют же сей момент!»
Я сам дрожу, как утопленник, а сказать ничего не имею права.
Дрожу и крикнуть мне охота: «Уходите, мол, товарищ Сталин, без вас тут справимся, я же не лезу командовать, и вы в наше солдатское дело не встревайтесь...»
Тут немцы, видно, его все-таки приметили и давай чесать по бугорку изо всех возможностей.
А он стоит.
Ну, я ж понимаю, тут зевать не приходится.
У солдата свой термометр.
Я сроду не справлялся, есть там какой приказ из дивизии, нет его, — а уж всегда знал — будет атака или не будет.
Толковый командир, тот понимает, что солдата не перегонишь.
Я на ноги и бросок вперед.
Ура!
Ребята как будто меня только и ждали, — подхватили «ура» и за мной.
Смотрю, и соседи за нами, а за ними еще — и тоже вперед, — пошло дело!
Бегу и нет-нет да оглянусь.
Различаю его фигуру.
А как мы немца в штосс взяли, как задрожала земля сталинградская, он ушанку снял, махнул ею нам и тихонько пошел вниз, к берегу.
Ну, тут мы, солдаты, и договорились, чтобы не сходить с места.
Если уж он сам рискует, так это, знаете...
С того и пошло!
Уверяю!
Своими глазами пережил.
Да и не я один, многие видели.
— Верю, — сказал Воропаев. — Верю и завидую.
На всех фронтах среди солдат ходили легенды о приезде Сталина, и чем труднее был участок фронта, тем непоколебимее верили люди в его присутствие.
К кровати Воропаева подошел Цимбал.
Он подозрительно оглядел гостя и покачал головой.
— Ты, друг демобилизованный, слыхал когда, что такое распорядок дня?
Ага, слыхал!
Ну, это прекрасно.
А то такие, знаешь, бывают, — пойду, говорит, в гости схожу, — наговоримся, что хлеба наедимся.
Городцов растерянно поднялся, захохотал виновато.
— Правда, ваша правда, — сказал он, смущенно поправляя ремень на гимнастерке. — Так, значит, как мне быть?
Оставаться в здешних местах? — вдруг ни с того ни с сего решительно спросил он о том, что единственно, должно быть, интересовало его сейчас и о чем он, увлеченный воспоминаниями о войне, так и не удосужился посоветоваться с Воропаевым.
Впервые за эти часы лицо его выразило растерянность. — Было бы известно, что не один, а, как говорится, заручка будет, так я... я б, конечно, остался.
— Оставайся, оставайся!
Народу тут мало.
— Вот я тоже так прикидываю.
— Раз твои переселились, нечего дело ломать.
— Совершенно верно.
Я к чему, — останешься вот так, без своей компании, ни вспомнить чего, ни поговорить.
Как глухонемой.
Ну, а раз такое дело...
— Ты в «Микояне»? — равнодушно спросил Цимбал.
— Угу.
Вчера брали согласие у меня — в председатели выдвигать хотят.
Цимбал резанул его удивленным взглядом.
— А у меня руки по хлебу соскучились, — продолжал Городцов. — Сплю — пшеницу во сне вижу.
Я ж комбайнер.
Проснусь — запах пшенички слышу.
А тут у вас, — добавил он грустно, — с хлебом не работают, виноградом занимаются, табаком — мелкая работа, скучища.
Э-э, хлебушко-батюшко!
Скучаю за ним.
— На Кубань повертывай, — сказал ему Цимбал. — Там в хлебах заблудиться можно.
— И повернул бы, да семья притягивает: переселенцы, бежать неудобно.
Слова дали, ссуду получили, назад ходу нет.
А мне этот винеград — хуже капусты.
Мелкое дело.
За хлебом соскучился — ух, рванул бы на всю силу!..
И стал прощаться.
— Так все-таки остаешься? — спросил его Воропаев.
— Поперек воли остаюсь.
Ну, да я и тут по своим рукам что-либо найду.
Бог войны, товарищ полковник, нигде пропадать не должен.
Алло!
До свидания!
Воропаев не идеализировал своего положения.
Он знал, что вступает в трудную полосу жизни, когда никто не в состоянии ему помочь.
Шура?
Она была далека от его сегодняшних интересов.
Он мог бы, конечно, устроиться в одном из уже открытых санаториев, но быть на положении больного казалось невыносимым, да в этом случае Сережка опять остался бы вдали от него.
Семья!
Ах, как нужен человеку свой родной угол, свое гнездо!
И тут вставала перед ним жизнь Лены.
Воропаев не имел на нее никаких видов.
Ей было тяжело, как и ему.
Если бы взяться за руки, итти было бы легче, и ее маленькая с мозолистыми подушечками пальцев рука не раз мелькала в его растревоженных болезнью видениях.
Он нисколько не был удивлен, когда однажды услышал ее негромкий голос.
Она расспрашивала, как найти полковника Воропаева, и, узнав, где он обретается, неслышными шагами вошла во двор Цимбаловой хаты с небольшим узелком в руках.
Она была в своих неизменных войлочных тапочках и в узкой черной жакетке, похожей на мужской пиджак.
Лицо ее — в тот момент, когда она еще не знала, что Воропаев уже заметил ее и разглядывает со своего топчана, — выражало смущение.
Чувствовалось, что ей очень неловко.
Дойдя до хаты, она нерешительно постучала в дверь и, когда Воропаев окликнул ее, вздрогнула.
— А я вас и не заметила, — сказала она, хмурясь и улыбаясь. — Здравствуйте.
Мама велела вас проведать.
Прислала кое-чего, возьмите.
Узелок на мгновение повис в воздухе.
Потом она, покраснев, опустила его наземь и без приглашения присела на краешек топчана, не решаясь взглянуть на Воропаева.
— Вот какие дела, — произнесла она, продолжая хмуриться и улыбаться, — заболели-то как, а?
— Что там Корытов, не ругается? — выручая Лену, спросил Воропаев.
Ответ поразил его.
— А не знаю, — сказала она, легонько махнув рукой. — Я ему не сказала, что к вам собираюсь.
Еще что подумает, ну его.
— Ну, а как с домом, как Софья Ивановна?
И не успела она ответить, он понял, что и мать не знает о ее поездке.
— Ах, — произнесла она недовольно, — мама всегда что-нибудь такое придумает...
Вертится, в общем...
А знаете, кто вас вспоминает?
Стойко, председатель колхоза, — помните, без одной руки, высокий такой...
Очень понравились вы ему.
Воропаев вспомнил ночь у костра, дележ домов и высокого красавца без руки.
Лена с интересом оглядела двор, хату, топчан, на котором под Цимбаловой шубой лежал Воропаев.
По ее лицу пробежала тонкая усмешка не то сожаления, не то иронии.
— Ничего себе хозяйство, — наконец вымолвила она, теребя пальцами край жакетки. — Здесь будете жить?
— Почему здесь?
Я же ваш компаньон.
Вот поднимусь на ноги, займусь с Софьей Ивановной нашим домом.
По-моему, вы, Леночка, недовольны, что я примазался к вашей семье?
— Нет, почему недовольна, — возразила она шепотом.
Это мамино дело, мне некогда с домами возиться, работать надо.
— А вы не хотели бы, Леночка, покрепче стать на ноги, не хотели бы, чтобы у вас был свой садик, две курицы, собачка какая-нибудь?..
Она махнула рукой перед глазами, будто сняла прикоснувшуюся к ним паутинку.
— Не знаю, — произнесла она сухо, — не знаю, ни о чем таком я не думала и... ничего не знаю, честное слово.
— Работы много? — спросил он, чтобы увести разговор в сторону от вопросов, которые могли причинить ей боль.
— Ай, не говорите.
Заседания просто замучили, — сразу оживилась она, и улыбка прошла по ее нахмуренному лицу. — С топливом так завязли, что и выхода нет.
Геннадий Александрович на телефоне засыпает, на телефоне просыпается, директивы дает за директивой, а вчера в больнице шесть табуреток сожгли.
Найдя тему для разговора, она повеселела.
— От кого же вы узнали, что я заболел?
— В райкоме узнала.
Виктор Огарнов приезжал, рассказывал.
От Широкогорова два раза звонили.
Мама расстроилась через вашу болезнь.
— Боится, что брошу дом?
— Ага, боится.
— А вы?
И тогда она впервые подняла на него свои внимательные глаза.
— А мне чего вас бояться.
Я только что вам хотела сказать, что я перед вами виновата, — подумала тогда на вас, что вы за дармовыми дачами к нам приехали...
Воропаев хотел что-то возразить ей, но она удержала его.
— Не обижайтесь на меня, я на язык злая бываю.
Всякое вижу.
— А на самом деле вы, должно быть, очень добрая, Лена, добрая и ласковая.
Вот взяли да и приехали ко мне.
Или пешком пришли?
Вот это друг.
Дайте-ка я пожму вашу руку.
Неужели все-таки пешком?
Нехотя и как бы борясь с собой, видя в этом что-то неправильное, она неловко протянула ему свою руку и сразу же встала с топчана и начала прощаться.
Он удержал ее силой.
Было что-то необыкновенно достойное в ее манере держаться, в нелюбви к фразам и жестам, в ее сдержанном внимании к нему.
Они еще поговорили о его здоровье, о доме, о том, как устойчивы погоды.
Уже темнело.
Воропаев, догадываясь, что Лена пришла пешком, не стал дольше удерживать ее.
Дорога была пустынна.
— Спасибо, что вспомнили обо мне, Лена.
Встану, займусь домом, заживем с вами, как помещики.
Будет у нас с вами свой угол.
Честное слово, будет.
Привезу своего Сережку, пусть пасется вместе с вашей дочуркой.
Опустив глаза, она изредка быстро взглядывала на него, проверяя, не шутит ли он, и ничего не ответила.
— Ну, выздоравливайте.
Только смотрите, никому не рассказывайте, что я у вас была.
Не люблю я... — не договорила она и пошла к воротам, на ходу обернувшись, чтобы кивнуть ему головой в ответ на его запоздалую просьбу переслать сюда все могущие притти письма и телеграммы.
Ее легкие шаги сразу перестали быть слышны, как только она вышла на сельскую улицу.
Он потом долго думал о ее посещении.
Да, ей было тяжело, как и ему.
Он еще не знал, сумеет ли облегчить ее жизнь, но очень хотелось, чтобы у этой молчаливой женщины все шло отлично.
Ему стало казаться, что тогда и у него дела пойдут лучше.
Ему хотелось, чтобы Лене стало проще, веселее жить с его помощью.
Приятно, когда есть на свете люди, которым хочется помочь.
...Собираться решили по очереди в каждой хате, и первую очередь взял Опанас Иванович Цимбал, поскольку Воропаев еще не мог ходить.
Пришли заранее приглашенные Широкогоров, директор детского санатория Мария Богдановна, чета Поднебеско из «Первомайского», Городцов и, конечно, многие из «Калинина».
Неожиданно для всех спустился с гор метеоролог Зарубин, худой, высокий, с дымчато-серыми растрепанными усами, на концах подпаленными бесстекольным моргаликом.
От него пахло свежим арбузом и горной прохладой.
Он говорил о ветрах, как о сотрудниках станции.
— Прошлогодний совсем иного склада был — норовистый, непостоянный.
А этот крепкий такой, знаете, нордистый, уверенный в себе, прелесть прямо!
Мне с ним уютно, хоть беседуй.
Зарубин спустился вниз за газетами и, узнав об открытии клуба, остался в надежде раздобыть книг.
Он был страстным поклонником толстых романов.
— Рассказы — одно баловство, — говорил он, дуя на усы, чтобы они не лезли в рот. — Не успеешь пригреться, а он, мерзавец, уже закончен.
У нас наверху зона романов, на две-три ночи подряд.
Подполковник Рыбальченко, тоже как Воропаев приехавший искать тихой пристани, но ставший председателем рыболовецкого колхоза, принес три кило свежей чуларки, а электромонтер Сердюк явился с картой Европы и, ни о чем не спрашивая, осторожно повесил ее на стене, значительно покашливая в кулак.
С картой своей он не расставался, потому что в любую минуту мог быть вызван, как ему думалось, на какое-нибудь ответственное собрание, посвященное международному положению, где докладчик испытывал нужду в хорошей географической карте.
Сердюк имел при себе длинную камышовую указку, булавки с флажками и два мотка красных и синих ниток для обозначения линий сразу обоих фронтов.
До войны Сердюк работал механиком МТС.
Но после ранения, демобилизовавшись гвардии капитаном, не захотел браться за прежнее дело и устроился в колхозе имени Калинина электромонтером, хотя линия еще не была восстановлена.
Он играл на аккордеоне, ходил по каким-то делам в районный центр, с кем-то все время переписывался по делам колхоза, и вид у него был вечно занятой, недовольный, временами страдальческий, хотя все знали, что он — запойный бездельник, как бывают запойные пьяницы.
— Ты бы, Сердюк, уложил свои ордена да взялся бы за кирку, — посоветовал ему при первом знакомстве Воропаев, но тот только загадочно улыбнулся.
— Ну, якши, гут, товарищ полковник, за кирку, за дело!
А за якое дело — позвольте узнать?
Чересчур общо ставите.
— Да какой там общо!
Возьми кирку, становись в ряд, нечего барина корчить!
— С киркой, значит, встать?
Гут.
А квалификация?
Я ж механик чистой воды, як бриллиант.
Кидаетесь кадрами.
Но видел Воропаев, что хитрит Сердюк, выжидает чего-то.
— Живешь как?
— А, жизнь!
Какая это жизнь!
Трофей кончу — хана.
Но и тут хитрил.
Никаких особых трофеев у него не было, кроме десятка географических карт немецкой работы, которые он сдавал «в аренду», да аккордеона, на котором он играл целыми днями, сидя на лавке у своего дома, если не был приглашен на вечеринку.
Такая беспечная жизнь ему нравилась, и он всеми способами старался продлить ее как можно дольше, но не знал, как это лучше сделать.
Перед самым началом доклада прибежал, запыхавшись, Паусов с бочонком вина на плече.
Огарновы, сообщил он, не будут: Виктор прихворнул, и Варвара осталась с ним.
И, наконец, когда Воропаев начал говорить, вошли Татьяна Михайловна Зайчик и Катя Муравьева, ведавшая избой-читальней, руководившая кружком Осоавиахима и Красного креста и состоявшая слушательницей заочных курсов по пчеловодству.
Она была одинока, и поэтому на нее обычно возлагали все те общественные нагрузки, выполнять которые другим колхозникам было некогда.
Только вчера ее выдвинули редактором стенной газеты и хотели послать на курсы субтропических культур, но тогда бы все ее прежние нагрузки остались без всякого попечения, и ее, к общему сожалению, пришлось освободить от командировки.
Ожидался большой доклад Воропаева на военную тему, и мало кто знал, что выступит вернувшаяся из немецкой неволи Аннушка Ступина, а Воропаев сделает лишь вступление к ее докладу и необходимые комментарии.
Ступина не могла начать от волнения, и первые несколько фраз пришлось сказать Воропаеву.
Впрочем, она быстро справилась, а когда дошла до описания мытарств в пути и рассказывала о том, как потеряла своих подружек, — в донельзя переполненной комнатке мужчины, как по команде, закурили, а женщины, как народ более откровенный, взволнованно зашмыгали носами.
О своем путешествии по Европе и, наконец, о возвращении домой Ступина рассказывала уже так живо и интересно, что даже до сих пор иронически улыбавшийся метеоролог несколько раз стукнул кулаком по столу, а Воропаеву почти ничего не пришлось дополнять.
После выступления Ступиной сделали перерыв.
Татьяна Зайчик негромким, боязливо звучащим, готовым в любую минуту сорваться голосом дополнила исповедь Аннушки, рассказав, что муж ее, Харитон Иваныч, и с ним шестеро партизан прибыли в деревню при немцах как раз в связи с вербовкой молодежи и вели агитацию против добровольного выезда в рабство, но были замучены на площади перед школой.
Воропаев предложил назвать площадь перед школой Площадью павших героев — приняли.
Предложил он и улицу, где шел их бой, назвать Партизанской — тоже приняли.
— Про нас можно сказать пословицей: «Сошелся народ ото всех ворот».
Знакомиться надо бы друг с другом, — сказал он, глядя на Широкогорова и увлекая за своим взглядом всю аудиторию. — Вот среди нас известный винодел Сергей Константинович Широкогоров.
И его интересно послушать бы.
Есть у нас и известный всему Союзу виноградарь-опытник, практический человек, герой войны, Опанас Иванович Цимбал.
До сих пор помню, как он мне на Кубани о сортах винограда рассказывал.
Есть у нас...
— ...полковник Воропаев! — с влюбленной несдержанностью так звонко выкрикнула Аннушка, что многие испуганно замахали на нее руками.
— Тебя надо послушать, Алексей Витаминыч, тебя! — раздалось вслед за тем несколько голосов.
— Хорошо, и меня.
Затем надо бы нам познакомиться и с соседями.
У час сегодня в гостях муж и жена Поднебеско из «Первомайского», товарищ Городцов из «Микояна», все трое — люди бывалые, ходоки по жизни...
Говоря, Воропаев подметил, как на равнодушном лице Сердюка заиграли первые зайчики, как он нахмурил лоб и несколько раз подряд затянулся махоркой.
Воропаеву сразу подумалось, что, должно быть, этот лежебок и непритыка тоже хочет как-то иначе представить себя колхозному обществу, показать себя со стороны, еще неизвестной собравшимся.
— А может, еще кто-нибудь?
У кого есть настроение выступить?
Сердюк не сразу взял слово.
Поежившись и все еще хмуря лоб и глядя в землю, он, наконец, сказал равнодушно:
— Ежели на расширенную тематику...
Что ж!..
Я ведь, вообще, в Америке был...
Ежели к этому интерес — пожалуйста.
Все удивились несказанно.
Сердюк в Америке?
Перерыв не заканчивался.
То, что в больших клубах называется перерывом, в маленьких составляет ядро «программы».
Сидели, беседовали.
Цимбал, как председательствующий, угощал вином, что принес Паусов; поджарили чуларку, кто-то подбросил десяток луковиц.
Ели, делая вид, что балуются.
Взял слово Рыбальченко.
— Анна хорошо рассказывала.
Вот записать бы ей все, что она пережила.
Книга-то какая была б!
Сквозь Европу, так сказать.
Я вот что задумал, соседи, книгу о себе самом написать: «Я через пять лет».
Все насторожились.
— То есть как это?
— Да очень просто.
Я — через пять лет.
И Рыбальченко торопливо вынул из кармана кителя (он носил еще синий флотский китель) толстую книжечку и потряс ею перед собранием.
— Тут, товарищи соседи, весь я, как на духу.
Дом начал я...
«И он дом строит, — улыбаясь, подумал Воропаев. — Вот строителей-то набралось».
— Дом рыбака начал и все распределил, как и что.
Сад при нем колхозный, — на третью весну.
Пасека — на четвертую.
В конце пятилетки сам напишу картину и в нашем красном уголке повешу — «Десант в Керчь»...
— Господи!
И вы там были? — Цимбал встал от волнения.
— Был!
Земляки?
— Ну как же не земляки!
От, ей-богу, как воина всех перероднила, никого чужих, все родственники!
Заговорили о том, как люди выросли за войну.
Заговорили о планах на завтрашнее.
— Об иностранцах бы хорошо написать, — предложила Аннушка. — Я до них огромный интерес имела, пока не познакомилась.
А как узнала побольше, даже жалко стало за свой интерес.
Мелкого формата люди.
Коснулись и положения на фронтах.
Помечтали об урожае.
И сидели бы так, беседуя, до петухов, не ударь в железную крышу ветер.
Как шальной котище, он, грохоча, прокатился по железу и бесшумно шмыгнул в глубину сада.
— Вот зараза!
Сигнал дает расходиться.
Но долго еще прощались, курили во дворе и потом еще раз прощались на улице.
Поднебески уходили последними.
Им хотелось сказать Воропаеву, что они растроганы вечером и что им теперь жить будет легче, когда вокруг столько хороших и интересных людей, но они только жали его руки и уговаривали скорее подниматься с кровати.
Да и он сам был растроган и увлечен.
Казалось, ничего не произошло, — собрались побеседовать, только и дела, но, видно, людям как раз этого-то и не хватало, — им нужно было схватиться за чье-то плечо и ощутить чей-то благожелательный взгляд на своем лице, чтобы от одного этого уже крепче чувствовать себя на ногах.
Давно уже Воропаев не общался с людьми так близко, и давно ему не было с ними так хорошо, как сейчас.
Он не был сейчас начальником, ничего не решал, ничем не заведовал, но человеку нужен иной раз хороший слушатель и добрый советчик.
За один вечер Воропаев узнал многое такое, о чем Корытов, вероятно, и не догадывался.
Он долго лежал с закрытыми глазами и думал о людях, с которыми свела его судьба...
Сейчас по-новому осветилась перед ним и его прежняя военная работа.
Как в свое время он долго не мог понять природу успехов лучших своих ротных и полковых агитаторов!
Да так и не понял, признаться; и только теперь, когда это уже не нужно ему, добрался до самой сути дела.
Побеждали подвижники.
Проигрывали и теряли красноречивые ораторы и остроумнейшие весельчаки, побеждали часто косноязычные и скупые на слова люди.
Побеждали «беззаветники», ничего не умеющие делать в половину сил.
Побеждали — вот что было неожиданным! — побеждали даже в агитации — храбрецы.
При перекопке виноградников они нужны были так же, как в штыковой атаке.
И с откровенным удовольствием он теперь подумал о полученном от колхозников прозвище.
«Витаминыч» звучало характеристикой.
Едва лишь солнце выглянет из-за моря и в воздухе мелькнут первые золотистые тени рассвета, он со своей койки, со своего лежачего наблюдательного пункта, уже различал в полевой бинокль красное, как цветок граната, платье Наташи Поднебеско на «первомайских» рислингах.
Юрий всегда сопровождал ее.
Должно быть, пока народ еще спал, они искали морковку на старых огородах совхоза, а потом, похрустывая ею, стояли, обнявшись, и по-детски, жадно любовались восходом солнца, которое поднималось из-за сизого горизонта.
В тот час небо над морем было таких тонов, какие потом, в течение дня, уже никогда на нем не появлялись.
Тончайше-зеленоватый низ неба переходил в неуловимо-опаловый, в лимонный слой, поверх которого стояла мглисто-синяя, тоже очень острая и тонкая полоса до самого верха, и на ней, искрясь и вздрагивая, горела крупная, лучисто-мохнатая, свободно парящая над морем утренняя звезда.
Каждый раз, когда Воропаев видел чету Поднебеско на ранней прогулке, его охватывало непреодолимое волнение.
Пережив жестокую войну, взявшую от них лучшие годы юности, потеряв отчее гнездо и надломив свои силы, они стоят, прижавшись друг к другу, перед огромным морем и огромным солнцем, одни против всех стихий, счастливые, как в первый день своей любви.
Потом появлялись Огарновы.
Варвару незачем было разыскивать в бинокль.
Ее пронзительно резкий голос, какие бывают только на юге, рассекал расстояние, почти не ослабевая.
Так кричат птицы, замолкая только для того, чтобы вобрать в себя воздух.
Сопоставляя ее крик с жестами, Воропаев догадывался, что причиной ее утреннего исступления был Виктор Огарнов, этот «казенный лодырь», как она всегда его называла.
Она кричала, что готова убить его из стыда перед людьми, которые доверились такому паразиту, как ее муж.
Да и сами они, будь они четырежды помянуты, нашли же кого выбрать — эту «сонную калечь», а теперь, небось, только и делают, что издеваются над ним.
Варвара с трудом переносила, что ее муж до последнего времени был в тени, теперь она никак не могла примириться с тем, что он вынужден работать больше других.
Вероятно, последнее колено в этой трели было направлено против Воропаева, — так иногда ему казалось, когда, глядя в бинокль на беснующуюся Варвару, он улавливал ее кивок в сторону колхоза «Калинин», а иногда и взмах ее стремительного кулака в том же направлении.
Варварин крик нес с собою начало трудового дня.
Как только стихал он, уже ничто не нарушало тишины до полудня, когда она же первая обязательно что-нибудь запевала.
Она была энергичной и дельной женщиной, с очень правдивой жизнью, но ни одному ее слову верить было нельзя.
Примерно в тот же безыменный час, между тьмой и светом, внизу у берега, невидимого с позиции Воропаева, начинал покряхтывать мотор, и в море, пофыркивая клубами дыма, выходила «Паллада» подполковника Рыбальченко.
Отойдя от берега на такое расстояние, когда его уже было видно из Цимбаловой хаты, Рыбальченко давал гудок.
В ответ Воропаев поднимал на шест со скворешней красный флажок.
День считался официально начатым.
Теперь Воропаев сделался как бы говорящим камнем, которому можно поручить множество дел, с уверенностью, что он их выполнит, потому что ничем не занят и вечно на месте.
Кто-то кричал ему с улицы, через забор:
— Алексей Витаминыч, будьте такой ласковый, как Шустов пойдет, скажите, в район его требуют!
— Ладно, скажу.
Потом он слышал тяжелый, неравномерный шаг, который называют «рупь-пять».
— Шустов?
— Я.
— В район требуют.
— Спасибочки.
А Цимбал не дома?
Как возвратится, пускай за удобрением постарается.
Наряд получили.
Забегала Аннушка Ступина.
— В санаторий к Марье Богдановне калеченных ребятишек привезли, инвалидов войны.
Ой, батюшки!
Без рук, без ног...
Мы порешили ходить дежурить.
Да, чуть не забыла — посылочка вам, — и скрывалась, раньше чем он, развернув сверток, находил в нем кусочек сала.
А однажды пришел секретарь сельсовета и растерянно сообщил, что у него стащили со стола календарь.
— Что же я поделаю?
— Нет, я с той стороны, что, может, вы дознаетесь, кто...
Но самым трогательным было (он узнал об этом от Ступиной по секрету), что на втором вечере, на котором он не присутствовал, приняли решение отстроить ему к лету за счет колхоза домишко, что стоял без окон и дверей рядом с хатою Цимбала.
И уж однажды расслышал он, как на улице крикнули: «Да не пасите вы коз на воропаевском участке, погибели нет на вас!»
Сколько теперь у него намечалось домов!
Только бы жить.
Да, впрочем, он и так уже жил в полную меру сил своих.
Времени, чтобы думать о близкой смерти, теперь почти не было.
К нему приходили с жалобами, рассказывали об успехах, спрашивали совета: он писал письма на фронт, помогал сочинять корреспонденции, в областную газету или обдумывал докладные записки Корытову.
Воропаев пришел к мысли, что Корытов — это работник-единоличник.
Чувство лидерства было ему совершенно чуждо.
Если бы он был дирижером оркестра, то, вместо того чтобы управлять музыкантами, он, наверное, стал бы бросаться от одного инструмента к другому, поочередно играя на них.
Но он любил свой район такой живой и страстной любовью, что ему многое за это прощалось.
Им тяготились, но уважали его.
Однако чувствовалось, что появись рядом другая, более сильная фигура, — и все активное отшатнется от Корытова и прильнет к другому, новому.
Глава пятая
В канун Нового года Огарнова привезла полковнику очередное УДП и почту.
Еще не подъезжая к хате Цимбала, она попридержала коня, онемев от поразившей ее картины.
Старик озорно рубил топором полковничий протез, а полковник, прыгая на одной ноге с помощью бамбуковой палки, умолял того оставить хотя бы металлическую арматуру.
— Обезножил меня!
Перестань, говорю! — покрикивал он, хохоча и вместе с тем держась в благоразумном отдалении от расходившегося Цимбала, а тот, взмахивая топором, приговаривал:
— От тебе, собанюка!
Шоб тебе на руках ползать!
От тебе!
— Привет от мирного населения! — издалека крикнула Огарнова и свистнула по-разбойничьи. — Бейтесь до полной победы!.. — и глазами позвала к себе Воропаева, явно не желая вступать на неспокойную территорию Цимбала.
— Чего это он? — небрежно спросила она, лузгая семечки.
— Да ну его, старого чорта, — отдуваясь, пожал ей руку Воропаев. — Мне на работу давно пора, а он не пускает.
Что нового привезли, Огарнова?
Снисходительно кривя губы, Огарнова, прежде чем отдать ему сверточек с продуктами, сказала, театрально вздохнув:
— Ну, видала я эту самую вашу райкомовскую Лену.
Ничего...
Что вы в самом деле?
Жили бы с ней, ей-богу...
Воропаев оперся на оглоблю, еще ничего не понимая.
А Огарнова что-то ворчала, передвигая поклажу на подводе.
— Я как сказала ейной мамке — та с катушек долой: «Всю жизнь, говорит, только о том и мечтала, чтобы моему полковнику счастье сотворить, но только, говорит, едва ль.
Гордый характер...»
Это о вас так.
«Вот, господи, пошлет же судьба навстречу этакую дуру».
Он отпрянул от лошади и присел на завалинку.
— Да зачем же вы, чорт вас побрал, зачем же вы лезете в мои дела?
Кто вас просил меня сватать?
Вы же мне теперь всю жизнь в их доме испортили!
Огарнова свалила наземь мешок с картошкой, подсела рядом, смеясь сквозь семечки на губах.
— А идите вы! — и толкнула его в бок. — Испортила ему!
А чего вам, слушайте, портить!..
Еще скажете, вы ее, дескать, не любите, она вас тоже не любит...
Слушайте, что я скажу...
Ленка не плохая баба, честное слово, не плохая.
Скажете, у ней девочка?
Ну, так что ж, — а у вас мальчик, как раз сойдется...
Ай, не говорите мне!
Знаю я ваше житье!
Немытый больше месяца ходите!
Белье с одних дырок, как та сетка для рыбы.
Бросьте вы мне!
Она взяла Воропаева под руку и, прижав к себе, заглянула ему в глаза.
— Приветы от всех наших...
На районном совещании нас, Алексей Витаминыч, похвалили...
О вас тоже был большой разговор.
Роли быстро переменились.
Новость, которую Воропаев не ожидал получить от Огарновой, тем больше его обрадовала, что меняла направление разговора.
Он наклонился к самым ее глазам.
— Ну, ну, ну...
Да говорите же, — ласково улыбнулся он.
В первую минуту она по привычке хотела подшутить над ним, сказав, что ему теперь только замяукать, — так он похож на кота с пойманной мышкой, — но вдруг сочла пример этот для себя неприличным, мягко потянулась и отвела глаза в сторону, отчего лицо ее ощутило на себе его дыхание, и стала, запинаясь, рассказывать, о чем он просил.
Впрочем, она тотчас забыла, о чем именно он ее просил, и, быстро проболтав, что в районе сначала обвинили Воропаева, а потом одобрили и ставят другим в пример, замолчала.
Но тут же опять принялась болтать о Лене, доме Воропаевых и о делах колхоза.
Из ее болтовни Воропаеву удалось разобрать, что Корытов, которого она видела третьего дня, беседовал с нею около часу и через каждые две-три фразы приговаривал: «Это ты обязательно передай своему полковнику».
Тут Огарнова опять на мгновение остановилась и, откашлявшись, произнесла смешливым голосом:
— А я Корытову: «Какой он мой?
Что я ему — колхозная полевая подруга, чи як?
Он, говорю, мене не любит».
А товарищ Корытов развел руками, говорит: «То, говорит, не в моем подчинении, но я так думаю, что это обстоятельство нам придется тебе записать как недовыработку...»
Ей-богу!
Такой шутник, если бы вы знали!
Я ему потом говорю: «Товарищ Корытов, давайте мы полковника женим на вашей Ленке...»
А он: «Что ты, что ты, говорит, последние кадры мои», — а я уж вижу, понимаю, какие там кадры и для чего, — подмигнула Варвара. — Я ему говорю: «А чего ж нет?
Заслуженный человек, личность крупная, вдовый...
Верно?» — спрашиваю его.
«Верно, говорит, Огарнова, только погоди пока сватать, пусть Воропаев оклемается, тогда уж...» Ох, и хитрый этот ваш Корытов, я его насквозь изучила...
Воропаев встряхнул ее, как остановившиеся часы.
Похохотав, она стала продолжать о колхозе, и как ни бедно и бестолково она рассказывала, можно было все же понять, что дела в нем идут неплохо, потому что народ уверовал, что собственных сил и собственного уменья ему хватит.
— А тут у них плохо? — спросила она, остановившись с разбега, так что ему пришлось переспросить ее.
— Что?
Ах, да...
Плохо, очень плохо.
— А что же вы им выход не укажете?
На вас все надежды.
— Людей я тут еще не вижу; не знаю, на кого опереться, — огорченно признался он, тут же пожалев, что сделал это.
И Огарнова немедленно воспользовалась его признанием, но в другом направлении — будто он доверял ей что-то очень греховное и ей предстояло разделить с ним ответственность за этот грех.
— А нас, Алексей Витаминыч, вы разве знали? — точно напоминая ему о чем-то личном, спросила Огарнова. — Меня вы даже очень просто не знали, пока я сама до вас не выкатилась.
Ей-богу, я вас тогда чуть не убила, вы знаете, а потом так привязалась, будто к родному.
Мой Виктор аж ревновать меня, вы знаете, начал.
«Вы, говорит, мне со своим полковником все дела путаете».
Подумайте только, чего сказал, подлец! — произнесла она с явным удовольствием, гордясь подозрением мужа.
Воропаев растерянно перебирал в руках привезенные письма.
— Мне ехать, или как? — подобрав волосы, лениво спросила Огарнова, поворачиваясь спиной к какому-то проходящему мимо колхознику, будто хотела остаться неузнанной.
— Ехать, — сухо сказал Воропаев. — Привет там всем! — и запрыгал к дому, злясь и злясь на все на свете и прежде всего на эту проклятую Огарнову.
«Если вы собираетесь умирать в своей приморской глуши, прикажите, чтоб ваш гроб усыпали моими письмами.
Я вам пишу почти ежедневно и буду продолжать до тех пор, пока вы не отзоветесь.
Я не расспрашиваю вас о том, как вы живете, — такой человек, как вы, не может жить хорошо, и предпочитаю сообщать вам о себе, чтобы вы знали, где я.
Итак, Румыния давно нами, как вам это известно, пройдена и отчасти уже забыта.
Если правда, что нет плохих народов, а есть плохие люди, то у румын плохих людей довольно много, даже чересчур много, — сказала бы я.
Румыны практичны и легкомысленна.
Такими их воспитали обстоятельства.
Я несколько раз ловила бухарестских официантов на том, что они приписывают к моим счетам какой-то военный налог, и однажды произнесла по этому поводу речь в кафе, сказав довольно запальчиво, что это я их победила, а не они меня, и что, таким образом, платить репарации я не обязана.
Эффект был ошеломляющий, хотя, мне кажется, мой французский язык не всеми был понят.
Поражает обилие памятников великим румынам, ибо буквально нет ни одного городка или местечка, где бы не возвышались монументы каким-то гигантам мысли.
Наши красноармейцы почему-то прозвали эти памятники «управдомами».
Трансильвания менее нарядна, чем собственно Румыния, но более сыта.
Но сейчас мы, то есть я и наш корпус, уже в Венгрии.
Что вам сказать о ней?
Эта — страна, к сожалению, нисколько не похожая на ту, о которой я кое-что знала по романам Иллеша.
Венгрия — какая-то средневековая прежде всего.
Замки, кунтуши, оленьи рога, родовые книги, курчавые лесные свиньи, модные в XV веке, соус из красного перца и удивительные песни, неслыханно дерзкие народные мелодии, великолепная Будапештская опера, но обо всем этом после, после и после.
Когда вы прочли, что наш 3-й Украинский прорвал оборону юго-западнее Будапешта, неужели не дрогнуло ваше сердце радостным предчувствием, что впереди всех был наш с вами корпус?
Так вот, радуйтесь, — наш был впереди всех!
Под Бичке дивизия Георгия Петровича оказалась в окружении, но дралась осатанело.
Ему разрешили перевести свой командный пункт за кольцо окружения, он отказался.
Я готова была расцеловать его.
Мне жаль, что я одна и никому не интересно заметить, как я с некоторых пор поразительно похрабрела.
Это не из честолюбия, а от одиночества.
Я веду себя храбрее, но вместе с тем и осмотрительнее.
Вы не догадываетесь — почему?
Хочу дожить до дня Победы!
Когда меня отпустят из армии, мне будет предстоять еще гигантская борьба с вами, я хочу победить в ней и сейчас набираюсь опыта.
Я ничего не пишу вам о своей работе, потому что сейчас уже не знаю, насколько она вас интересует, хотя ужасно хотела бы кое-чем похвастаться.
Все ваши друзья живы.
Можете мне не писать, не терзаться тем, что вы причиняете мне боль, не чувствовать себя передо мною виноватым.
Вы обязаны только помнить, мечтать обо мне и ждать меня, жалкий вы человек.
А. Г.»
«Нет, чего уж тут мудрить — решено так решено, — сказал он себе, закусив губы. — Куда я ее возьму?
Да ну, одна чепуха!
Жить с ней у Журиной или мотаться по колхозам, не пито, не едено?..
Да нет, нет!»
Он не стал читать писем с фронта, а развернул треугольник Софьи Ивановны Журиной.
Развернул — и ушел в него, как в сказочный сон.
Софья Ивановна писала ему (он сначала не поверил ни одному ее слову), что получила для него ссуду, починила крышу, купила стекла, перекопала весь дворик «под огород или что вам угодно», припасла железные ворота, натаскала камня-ракушечника на целый сарай, посадила три сотни кустов клубники, достала щенка-волкодава, и теперь робко спрашивала, каковы будут его планы на дальнейшее и не раздумал ли он, чего доброго, хозяйствовать совместно с нею.
В осторожных выражениях она сообщала Воропаеву, что уже предупредила заведующую детским садом о скором прибытии из Москвы некоего («ответственного» — как она писала) мальчика, а также о том, что ее внучка Танечка тоже ждет не дождется появления в доме московского сотоварища.
Погода в районе их дома была, по мнению Софьи Ивановны, гораздо лучше, чем на всей улице.
Она уверяла, что ветер с гор обходит их усадьбу, а туман с моря рассеивается, не доходя до нее.
Она клялась, что на их участке гораздо больше солнца, чем на соседних, и, следовательно, фрукты и овощи будут вкуснее.
«А Леночка моя вовсе от рук отбилась со своей райкомовской работой, — доверительно писала Софья Ивановна, — и насчет дому мне говорит: я не хозяйка, тут вы с полковником главные, а я жиличка.
Ну, с той жилички я беру натурой: по выходным заставляю копать».
В общем, дома у него прорезывались, как зубы мудрости.
Конечно, он сделал ошибку, демобилизовавшись.
Кадровый политработник, владеющий двумя языками и опытом войны, сейчас нужен больше, чем когда-либо, ибо армия годы простоит в Европе, и нужно научить, как обращаться с нею, того бойца, который придет в Берлин с берегов Иртыша или Аму-Дарьи.
Рука его снова протянулась к письмам из армии, но он не посмел их вскрыть.
Все, что в них могло излагаться, было заранее известно.
Он закрыл глаза, увидел милые лица старых друзей — и защемило сердце, и все, что тут его окружало, сразу померкло и осточертело.
Туда бы, туда, чорт возьми, туда!
«Уеду, уеду обязательно, не могу я здесь больше», — но тут вспомнил, каков он, и хватил рукой по столу.
— Ты меня, что ли? — миролюбиво спросил из-за перегородки Опанас Иванович. — Уж как в трактире, стуком зовешь, не словом.
— Прости, Опанас Иванович, с горя.
— Ты бы малость прибрался, народ же все-таки будет.
— Какой народ?..
А-а, сегодня же Новый год встречать!
Вот память-то!
И как-то болезненно отозвалось на эти слова сердце, точно обещал наступающий праздник не радостные надежды, а еще горшие разочарования и беды.
А ведь за Новым годом уже проглядывала Победа.
Шутка ли!
— Да ведь ногу ты поломал, как же итти-то?
— Поломал потому, что новую тебе заказали.
Новогодний подарок.
На!
Цени любовь нашу.
И Опанас Иванович Цимбал вынес из-за перегородки замечательный протез работы какого-то изобретателя-самородка, за которым колхоз специально посылал в областной центр.
На новогоднюю ночь Воропаев с Опанасом Ивановичем были званы на елку в детский санаторий Марии Богдановны, километрах в трех от колхоза.
Заведующая домом была приятельницей Опанаса Ивановича, он у нее виноградарствовал и вообще, как он сам выражался, «консультировал по всем направлениям».
Еще третьего дня они получили пригласительные билеты, рисованные от руки детьми на клочках газетной бумаги.
Не пойти было немыслимо, да и с какой стати сидеть вдвоем, если можно побыть на людях и вместе с ними пережить час всечеловеческих надежд и ожиданий.
Они вышли еще засветло, чтобы дойти не спеша.
Многое изменилось в природе с тех пор, как он слег.
Тогда все рдяно золотело, клубилось тысячами радостных оттенков, сияло без солнца.
А теперь все было коричнево-серым, однообразным, четким, будто просматривалось в стереоскопическую трубу.
Природа играла перспективой, леса просвечивали, открывая за собой новые пространства, те в свою очередь показывали, что за их спиной море и скалы, а за горами и морем — небо.
Все было как бы прозрачным, лишенным плоти.
Вечер наступил очень быстро.
Ночь пала сразу.
...Необычайна была эта южная новогодняя ночь, теплая, пряно пахнущая миндалем от давно высохших, но все еще не упавших с ветвей цветов мушмулы.
Моря не стало видно, оно угадывалось вдали какой-то свободой воздуха и провалом всех твердых линий, к которым так привык и среди которых так спокойно себя чувствует человеческий глаз.
Туда, в туманную пустоту моря, сейчас такого же недосягаемого, как небо, валились и исчезали все звуки, все облака, все звезды.
Третьего дня над колхозом прошла гроза; сверкали и вонзались в землю свирепые молнии, гремел гром, а ливень промчался такой оглушительный и гулкий, какими бывают только летние дожди в разгар жары.
А гребни гор были в то же время в глубоком снегу, и удивительно и жутко отражался блеск молний на свинцово-серых снегах, пронзенных зелеными шпильками высоко забравшихся сюда в одиночку горбатых сосен.
— А все-таки русский человек без снегу — ничто, — рассмеявшись, сказал Воропаев. — Никогда я наши морозы не любил, — а сейчас во сне снега вижу, деревья трещат, луна огромная, как иллюминатор в другой мир.
Замечательно хорошо...
— А я так нигде ни по чем не скучаю, — сказал Цимбал. — Дай мне горы — я с горами обыкну.
Дай море — и в нем не потеряюсь.
Русский человек, я так понимаю, Алексей Витаминыч, — это артист среди людей.
— А ведь это ты замечательно сказал: русский человек — артист среди людей.
Он все может изобразить и прочувствовать, он способен понять чужие культуры и чужие нравы, оставаясь в то же время верен самому себе.
Нет, ты просто изумительно сказал!
Вот потому-то мы так и требовательны к самим себе, что мы — народ-артист, народ-художник.
Догадливая Мария Богдановна выслала им навстречу Ступину со своими девочками.
Их обступили кружком и, наступая друг другу на ноги, охая и извиняясь, с песнями повели к дому.
Бал-маскарад был уже в полном разгаре, когда, конфузясь за свое опоздание, они вошли под сотнями любопытных взглядов в большую залу с сосной посредине, убранной самодельными игрушками и у подножья густо обложенной ватой.
Длинная колонна разнообразно замаскированных ребят уже вступала в залу.
Кто-то произнес: «Раз-два-три!», баянист заиграл, и дети, не сразу справившись с мотивом, с воодушевлением запели:
Колонну вела сильная, крутобедрая девушка с золотым бумажным месяцем в густых, взбалмошно взбитых волосах.
— Два раза из концлагеря от немцев бегала, — сообщил всезнающий Цимбал.
За девушкой приплясывал мальчуган лет тринадцати, без правой руки, наряженный горцем, с черными ватными усами, в папахе из старой беличьей муфты и в бурке из мохнатой простыни.
Потом шествовал крохотный, лет шести, «доктор» — в белом колпачке с красным крестом и белом халатике, из кармана которого потешно выглядывал стетоскоп.
На носу у «доктора» торчали роговые очки без стекол, придавая ему и в самом деле какой-то подчеркнуто ученый вид.
За «доктором» шли: девочка-мотылек с проволочными крылышками, обтянутыми марлей, выкрашенной в красном стрептоциде, «рязанская баба» в паневе и лаптях, «танкист» в коленкоровых сапогах, «донской казак» с красными лампасами на коротких штанишках, верхом на деревянном, почему-то усатом коне, «повариха» со сковородками, «Александр Невский» в латах из серебряной бумаги, какой обертывают шоколад.
И все это было такое трогательное, такое милое и такое бедное, что хотелось плакать от какого-то ужасно радостного чувства.
Чорт с ним, с богатством!
А вдоль стен стояли взрослые гости и, щуря не в меру поблескивающие глаза и отирая раскрасневшиеся лица, молча следили за шествием ребят.
Мария Богдановна Мережкова, директор санатория, производила впечатление женщины, прочной во всех отношениях.
Сильные ноги уверенно держали ее подчеркнуто крепкую фигуру с развитыми, как у гимнаста, руками.
Походка ее была энергично-четкой, точно она не шла, а маршировала под музыку, слышную только ей одной.
— Мы вас заждались, — сказала она с упреком, беря под руку Воропаева, чтобы куда-то его вести. — Дети давно хотят вас видеть, но так как вы опоздали, мне придется познакомить вас лишь с некоторыми.
Выйдя из гостиной, они темной стеклянной галереей прошли в дальние комнаты дома, из которых доносились звуки радио.
— Это мои философы, — сказала Мережкова, открывая дверь навстречу звукам.
Никто не предупредил Воропаева о том, куда его ведут и что он увидит, и потому лицо его невольно вздрогнуло, когда он оказался в комнате, где на четырех кроватках, сдвинутых к столу, лежали четыре искалеченные детские фигуры.
Радио передавало из Москвы концерт.
Дети внимательно слушали музыку и недовольно обернулись к вошедшим.
Мережкова жестами попросила выключить радио, но ее, видно, не сразу поняли, и, пока длился этот немой разговор, Воропаев осторожно огляделся.
В двух шагах от него, опершись на руку, лишенную пальцев, лежала девочка лет тринадцати или четырнадцати с ярко-синими, точно нарисованными, глазами и тонким мыслящим личиком, обрамленным темно-каштановыми волосами.
По первому взгляду она чем-то неуловимо напоминала врубелевскую Тамару, но это литературное сравнение оказалось неверным, — в ней, в этой девочке, ничего не было романтического.
Она была совершенно безыскусственна.
Рядом с нею, поближе к репродуктору, стояла почти полупустая кровать, на которой лежал вниз лицом очень короткий мальчик, даже как бы только часть мальчика.
Воропаев успел заметить вихрастую голову, худую шейку, не по возрасту узкие плечики, карандаш в зубах мальчика, что-то таким образом рисующего в альбоме.
Вдруг догадавшись, отчего у ребенка такая фигура, Воропаев покраснел и стыдливо отвел глаза в сторону.
Но взгляду в этой тихой музыкальной комнате не на чем было отдохнуть.
Теперь он увидел мальчугана без обеих ног, бойко сидящего, как белый грибок, у самого края стола.
Он был здесь, очевидно, за старшего или за коменданта, и именно с ним переговаривалась знаками Мария Богдановна, прося утихомирить радио.
Около него находился мальчик с плохим или, может быть, навсегда потерянным зрением.
Он лежал, прикрыв рукою глаза за синими очками, и, казалось, не заметил прихода гостя.
— Я привела к вам товарища Воропаева, — радостным тоном произнесла Мария Богдановна. — Вы давно хотели с ним познакомиться и побеседовать.
Присядьте, Алексей Вениаминович.
Гремя своим протезом, он неловко стал устраиваться на стуле.
Все дети повернулись в его сторону и по-взрослому оглядели его с ног до головы таким холодным взглядом, что он почувствовал этот холод даже своей спиною.
— Мы уже знаем вас, товарищ Воропаев, — первой начала девочка с синими глазами, — о вас нам много рассказывали, а вы слышали о нас?
— Нет, должен признаться, я ничего о вас не слышал, и это, каюсь, моя вина...
— Это как раз очень хорошо, — перебила его девочка, нервным движением отбросив вверх волосы и приоткрыв чудесной лепки лоб.
Она волновалась, потому что, как Воропаев догадался, ораторствовала от лица всех.
— Это очень хорошо, что вы о нас ничего не знали, иначе вы бы вошли к нам с другим лицом, заранее грустным.
Мы, знаете, редко видим веселых людей, то есть я хотела сказать, что с нами даже веселым скучно.
Сразу же понял он, что тут нельзя произнести ни одного слова неправды.
— Ну, меня ваша компания не расстроит, — сказал Воропаев. — Я сам почти такой же, а если считать мои внутренние хворобы, так и без всякого «почти».
Представьте мне их, Мария Богдановна.
— Мы сами, сами! — Девочка пыталась сжать тонкие выразительные руки без пальцев. — Я — Зина Кузьминская из Смоленска.
Папа партизан.
Ну, пришли, потребовали, чтобы я указала, где он.
Я отказалась.
Тут же, в нашей комнате, положили мои руки на край стола.
Но самое идиотское, вы понимаете, что потом оказалось, искали даже не моего отца, а другого партизана...
Она передохнула, считая, что о себе уже достаточно сказала, и перешла к соседу, мальчику с коротким туловищем.
— Это наш «Колобок», Шура Найденов, он по званию среди нас самый главный, потому что ему трудней всех.
Он пострадал при бомбежке.
«Колобок» раздраженно вонзил карандаш в бумагу и тихо сказал:
— Давай дальше.
— Он без рук, без ног, читает и пишет, держа карандаш во рту, и сам перелистывает странички особой резинкой и даже сам понемножку передвигается...
Вот потому он и самый старший, что больше нас всех умеет.
А у радио — это Петя Бунчиков.
Немцы гоняли его с отцом и матерью по минному полю.
Он без ног.
А тот, который в очках, это Леничка Ковров.
Он еще пока не видит, но, говорят, его скоро вылечат.
Тоже бомбежка.
Он самый младший, потому что меньше всех умеет, а потому он временно несчастный, не то что мы, остальные.
— Ну, стало быть, я самый младший из вас, младше Коврова, — отвечал ей Воропаев, — потому что у меня нет ноги, что, конечно, не имеет большого значения, нет трех ребер, что совсем уж пустяки, да имеется совершенно необязательная дырка в легких и несколько дырок в корпусе — сущая чепуха.
— А что не чепуха? — не поднимая на Воропаева глаз, с вызовом спросил «Колобок».
— Я не смеялся, сказав, что чепуха, ты зря на меня ощетинился.
Тебе намного труднее, чем мне, но и мне в моем положении — не легче, чем тебе!
Зина захлопала в свои кругленькие беспалые ладошки.
— Люблю такие головоломки.
«Колобок» рыбьим движением повернулся боком, чтобы лучше видеть и слышать.
— Это почему так? — спросил он, наморщив лоб.
— А потому, милый, что у меня есть сынишка, и он болен, а я не настолько еще силен, чтобы тянуть за двух.
Он остановился на мгновенье, и та тоненькая логическая нить, что вела его, вдруг порвалась.
— Да вы можете ходить, делать, что вам нравится, а я даже хлеба в рот взять не могу, — недружелюбно продолжал Найденов. — Вот вы сколько навоевали! — кивнул он на орденские ленточки Воропаева. — А я...
— Я, ребята, и за вас воевал.
— На Западном не были? — тревожно спросил безногий Бунчиков. — Я с Западного.
— Бывал и на Западном.
Земляки с тобой.
— Кабы меня не подорвало, я со своим фронтом до самого бы до Берлина дошел.
Генерал Славин — знаете его? — он как родной отец мне стал, отпускать не хотел, да я сам понимаю — куда мне!
— Хватит, хватит! — остановила Бунчикова экспансивная Зина. — Лучше пусть товарищ Воропаев расскажет что-нибудь про войну.
— Ничего я вам сегодня рассказывать не буду, давайте веселиться.
Чего вы на елку, между прочим, не идете?
— Стесняются, — сказала Мария Богдановна. — Уж я уламывала, уламывала.
— Да вы, ребята, что, в своем ли уме?
Неужели и правда стали стесняться своих ран?
Мало ли было отличных людей и работников с физическим недостатком?
Один великий математик был слепой от рождения.
Одна американка была и слепой и глухонемой.
Да возьмите Николая Островского!
Чем его положение отличалось от найденовского?
Так что, выходит, и я должен от людей прятаться, да?
Так вы мне советуете?
Нет, я прятаться не буду.
Мне ногу отрезали не за воровство, не за бандитизм, я потерял ее в бою, это самый высокий мой орден чести, ребята.
Стыда нет в том, что у меня одна нога, а у Бунчикова ни одной, а у Найденова еще и рук нет.
Мы с вами, ребята, бойцы, а не жулики.
А ну!..
Опанас Иваныч!
Тот шагнул в комнату и невольно вытянулся по-военному — так внушительно прозвучал воропаевский призыв.
— Зови кого-нибудь!
Выкатывайте кровати!..
Вбежала Светлана и Аннушка.
— Колонну веду я.
За мной — Найденов, за Найденовым — Зина, за ней Бунчиков.
С Ковровым в качестве секретаря следует Светлана Чирикова.
— Я не хочу, чтобы надо мной смеялись! — испуганно прокричал Найденов, но было видно, что это последняя вспышка его уже побежденной застенчивости.
— Объявляйте, Мария Богдановна, что выходят дети войны, — пусть встречают их стоя.
Хоровод начали сначала.
Крутобедрая воспитательница с золотым картонным месяцем в волосах перестроила шествие.
Кровати лежачих включили в общую колонну.
И через минуту-другую, преодолев стеснительность, ребята начали забывать обо всем на свете, кроме игры.
Воропаев отошел к группе взрослых.
Со стороны вид искалеченных ребят был еще трогательнее, а когда «Колобок», обложенный подушками, прочел, дрожа от волнения, «Мцыри» и страстно воскликнул на строках: «Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог!» — не было уже ни одного человека, которого бы не захватила воля к жизни, исходящая из этого коротенького существа с упрямою вихрастой головой.
«Ученым хочет быть, — шептались гости, — английский язык ему Мережкова преподает.
«Я, говорит, немцам еще докажу, что такое русский, даже без рук, без ног».
Подошел Цимбал.
— Вот люди вырастут! — хрипло шепнул он. — Герои-люди!
Я как на этого Найденова взгляну — себя прямо подлецом вижу.
Ах ты, боже ж мой!.. — и, махнув рукой, отошел.
Видя, что на него не обращают внимания, Воропаев потихоньку вышел на темную лестницу и спустился в сад.
Весенне-легкой ночи и след простыл.
Ветер носился по саду, шарил в кустах, перебирал крупный песок на дорожках, играл ветвями, шипел и свистел в кронах сосен.
Где-то вдали гудело в жестоком шторме море лесов.
И это смятение в природе, ее тревожная несдержанность были сродни тем чувствам, которые сейчас овладели Воропаевым.
Было черно в воздухе, но он вдруг решил итти домой.
Близился тот странный час, которому так верит малодушное человеческое сердце, всегда полное надежд на будущее, близился таинственный час Нового года.
Что же в конце концов принесет он, чем порадует, чем осчастливит?
Пора бы, пора!
Было темно до головокружения.
Небо, воздух, лес, петлями ниспадающая к морю дорога, красные скалы перед виноградниками, жилища колхоза и, наконец, никогда не исчезающее море теперь стерлись, соединились в одно — в ослепительную, орущую дьявольским ветром, противно-зыбкую, как бездна, черноту.
Он шел наощупь, вытянув вперед руки.
Несколько раз подмывало его вернуться, и лишь самолюбие удерживало от этого шага.
Наконец, откинув всяческий стыд, он опустился на живот и пополз по-пластунски.
Ему стало даже весело.
Хватятся, а его нет, и никто не поверит, что он добрался до дому один.
Только Найденов, пожалуй, поверит и станет уважать.
Этот упрямый мальчик стоял перед его глазами.
Медленное скольжение на руках, однако, скоро утомило Воропаева до тошноты, и когда он, наконец, выбрался на знакомую тропу у обрыва, — он был весь в поту и задыхался.
Воропаев подполз к краю обрыва и замер в восторге.
Единственное, что он ощущал как пространство, была тьма и в ней гулко рокочущее эхо скрипящих деревьев, струящихся мелких камней и бьющегося о берег моря — эхо шума, от которого делалось страшно...
В природе существовали сейчас одни звуки, он почти осязал их.
Он лежал на краю воздушной бездны, как птица с перебитыми крыльями.
Говорят, тело — ничто, дух — все.
Это, разумеется, преувеличение.
Но, с другой стороны, не нога же, и не целая грудная клетка, и не здоровые легкие делали его тем, прежним Воропаевым, которому он сейчас завидовал, потому что уже не мог им быть?
Разве он оставил мысль о Горевой потому только, что ходил с протезом и харкал кровью и, следовательно, был нехорош для нее?
А Найденов?
Мальчик без рук и ног, мечтающий о своем будущем, был так велик, что он, Воропаев, забыв о себе, мог думать сейчас только об этом ребенке.
Ветер ударял его в спину и, надувая шинель парусом, подталкивал к обрыву.
Отпусти он только руки, судорожно вцепившиеся в камень, и тело его, ринулось бы в воздух, как улежавшееся на берегу бревно, которое со скрежетом вздымает и гонит осатаневший поток.
Но нет!
Нельзя!
Да и не стоит!
Ну, с Новым годом, Сергунька!
С Новым годом, родная Шура!
Будьте все счастливы!
Вслед за Горевой вспомнились ему и другие близкие люди, он и им улыбнулся из своего далека.
Всем счастья и удачи!
Всем, душа которых хоть раз соприкасалась с его душой!
Он лежал, глядя в бездну моря, и громко говорил сам с собой.
— Родные мои, вспоминаете ли вы когда-нибудь Воропаева Алексея, или, исчезнув из сводок и реляций, перестав появляться на страницах военных журналов, он уже навсегда исчез из вашей торопливой памяти, как нечто, чему уже не дано встать на вашем пути?
Нет, не думал он, чтобы его забыли, как никого не забыл и он, хотя иной раз не назвал бы имени, не вспомнил лица.
Не забывается то, что стало частью его самого.
Однажды ночью мы все можем увидеть один и тот же сон и, проснувшись, подумать — до чего велика, до чего крепка и неразделима наша семья, поколение наше!
Глава шестая
«Милый друг!
Как не хватает вас!
Как всем нам, вас знающим, необходима была бы сейчас ваша суровая логика и ваше уменье обобщить самые маленькие происшествия.
У нас, вы сами понимаете, мозги набекрень.
Мы ломимся в глубину Европы со скоростью метеора.
Вчера я накладывала повязку потомку румынского адмирала Муржеско, совершившего первый и единственный более или менее морской подвиг в истории румынского флота, того самого Муржеско, который в 1878 году участвовал совместно с нашими моряками Шестаковым и Дубасовым в потоплении на Дунае турецкого монитора «Хаджи-Рахман».
Сегодня я беседовала с венгерским магнатом, род которого восходит к XIV столетию.
Он приглашал меня в свой замок на Дунае, обещая показать портрет Павла Первого с личной надписью царя, адресованной прадеду этого генерала, и был твердо уверен, что это расположит к нему наше командование.
Я встречала старых социал-демократов, знавших Ленина, коммунистов, анархистов, русских белогвардейцев, грузинских меньшевиков и армянских дашнаков, но я, к моему великому удивлению, не встречаю только фашистов.
Можно подумать, что их никогда и не было.
Несколько дней я жила в домике сельской портнихи.
В одном из ящиков комода, которым я могла пользоваться, лежала груда незаконченных флажков с черной свастикой.
Их даже не нашли нужным спрятать.
— Что это такое? — спросила я хозяйку.
Она ответила, пожав плечами: «Ах, кто их знает!
Заказывали мне эту чепуху по три-четыре сотни штук, только подумайте, а я сама никогда не интересовалась, что это такое».
Вся Европа напоминает мне эту портниху.
О фашизме никто — ничего.
Я видела одного из сотрудников словацкого квислинга Тисо, он с восторгом говорит о словацких партизанах и о наших русских ребятах, дравшихся рука об руку со словаками.
«Да ведь вы же фашист», — говорю ему.
Он донельзя обиделся.
«Я — фашист?
Словаки — игрушка в руках Гитлера», — и пошел, пошел так, что я чуть было не начала перед ним извиняться.
Впечатлений — как волн в бурю!
Через тридцать пятые руки получила ваше сухое новогоднее поздравление.
Оно, по правде сказать, обидело меня, но я просила передать вам, что упала в обморок от восторга.
Господи, напишите мне хотя бы о том, как вы там сеете, или еще что-нибудь деловое.
Я очень тороплюсь и поэтому на этот раз пишу коротко.
А. Г.»
В начале февраля Корытов, не объявляя порядка дня, созвал экстренное совещание районных работников.
Воропаев, давно уже вернувшийся из колхозов и теперь занятый подготовкой лекций по истории партии, решил на это совещание не ходить, а остаться дома и поговорить со своею «полухозяйкой» — Софьей Ивановной, матерью Лены.
Учитывая страсть Корытова к многословию, он знал, что это совещание, как и многие другие, будет посвящено соображениям самого председательствующего о положении в районе.
Кто-то обязательно признает, что совещание раскрыло более широкие горизонты и вооружило собравшихся большей опытностью.
Сочиненная об этом резолюция с первой же оказией будет отослана в обком.
Воропаев не любил эти совещания.
Но сегодня он предпочел остаться дома еще и потому, что его отношения с матерью Лены после вмешательства Огарновой приняли неприятно острый, драчливый характер.
Ему во всем мерещилось старухино желание заполучить его в зятья, а она, обеспокоенная дурным характером своего компаньона и боясь разрыва, лезла из кожи вон, чтобы поправить отношения, и тем еще больше их портила.
Откладывать откровенный разговор больше нельзя было, и Воропаев невольно обрадовался, что благодаря совещанию Лена придет поздно и они со старухой могут поговорить по душам.
Огня не зажигали, а сели у пылающей кирпичной печки, самолично сложенной Софьей Ивановной.
Дверцу раскрыли настежь, свет огня заиграл на темных стенах.
Танечка забралась на колени к Воропаеву и — кругленькая, прелестная — уютно свернулась на них клубочком, подставив огню свою спинку.
— А ну, давайте, Софья Ивановна, какие там у вас претензии ко мне, — вздохнул он.
Хрипло откашлявшись, Софья Ивановна стала перечислять.
Ее доводы сводились к тому, что строиться надо, как она говорила, окружно, «в дом вносить, а не из дому выносить», «домом кормиться, а не из дому проситься», и во исполнение этого предлагала ремонт самого здания отложить до весны, как делают все умные люди, ибо когда начнут ремонтироваться большие санатории, они между делом помогут восстановиться и Воропаеву.
Зиму же старуха предлагала использовать для постройки свинарника и курятника, накопления золы и навоза.
— А что, Алексей Вениаминыч, самые комнаты, то разве в них дело?
Нам, Алексей Вениаминыч, ежели вы хотите умным человеком быть, подторговать бы надо.
Чего вы зыркаете на меня?
— Постыдились бы, Софья Ивановна.
— Стыд, милый, не елка, — глазам не колко, я всю жизнь мою только и делала, что стыдилась, а что с того?
Голая да босая сижу на дочке.
И они, как это каждый день случалось у них, — заспорили.
Воропаев старался убедить Софью Ивановну, что он, беря в аренду дом, никогда не имел в виду заниматься хозяйством и жить с его доходов, а хотел только одного — иметь свой угол.
Старуха же, не слушая и все время перебивая Воропаева, пыталась убедить его, что он вовлек ее в невыгодную сделку, что, взяв с ним пополам участок, она рассчитывала жить своим хозяйством, твердо зная, что дом — ее кормилец.
Она говорила затем, что помнит, как обещала взять на себя весь быт Воропаева с сыном, и действительно ей хочется, чтобы полковник был сыт и убран, но у нее нет и не предвидится капиталов покупать ему на рынке яйца и масло, к тому же он у нее не один на руках, и кто еще знает, что предстоит ей в жизни.
Она не обмолвилась о том, что Воропаеву давно уже следовало бы образовать семью, на что она рассчитывала со времени встречи с Огарновой и все ждала, когда же это, наконец, случится, потому что тогда уже будут другие разговоры.
Она не договаривала всего этого, но по выражению ее лица, по тону ее упреков он понимал, что именно она имела в виду, и сам отвечал ей так же откровенно, хотя тоже не прямо.
— Нет, нет, все ваши попытки превратиться в торговку я буду пресекать самым жестоким образом, — сказал, наконец, Воропаев, беря с колен к себе на руки заснувшую Танечку и осторожно вставая. — Самым жестоким образом, имейте в виду!
Старуха тоже встала.
— Так, значит, меня долой?
Спасибо, Алексей Вениаминыч, спасибо.
Я за тобой, как за родным, смотрела, а мне вот какая благодарность!
— Да почему же долой, откуда вы это взяли?
Вы же это сейчас назло мне говорите! — крикнул он, распалясь не на шутку.
И спор их перешел в перебранку, грозившую вылиться в откровенный разрыв.
Он, несомненно, и произошел бы в тот же самый вечер, если бы в самом начале их ссоры в комнату не вбежала запыхавшаяся и раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Лена.
Несмотря на ее обычную спокойную сдержанность, старуха и Воропаев почувствовали, что она принесла важные новости, и, замолчав, выжидающе поглядели на нее.
Неуловимо быстрым взглядом обежав комнату и найдя дочурку на руках Воропаева, Леночка сдвинула брови и, в то же время улыбнувшись, что очень шло к ней, остановилась у притолоки.
Лицо ее было освещено мятущимся пламенем печки и, то озаряясь, то уходя в сумрак, как бы нервно гримасничало.
— Алексей Вениаминович, скорей одевайтесь, пойдем в райком, — требовательно сказала она, ничего не объясняя.
И, точно никаких отказов с его стороны не могло последовать, стала торопливо снимать его шинель с вешалки, говоря: — Скользота такая, ужас!..
Палку обязательно возьмите и фонарь тоже.
Софья Ивановна, точно не было никакой перебранки, сейчас же заохала и запричитала.
— Да куда ты его тащишь! — закричала она на Лену. — Чи ты его сгубить хочешь?
Болезненный человек, так она его напрогулять задумала в такую погоду!
Однако Воропаева она не удерживала, чуя, что, должно быть, нельзя ему остаться, если по такой погоде дочь прибежала за ним бог знает откуда.
Воропаев оглядел Лену.
Неизменные черные чулки и тапочки украшали ее сухие девичьи ноги.
— Софья Ивановна, сапоги!
Проворно став на четвереньки, старуха вытащила из-под кровати его выходные хромовые сапожки, сшитые, когда он был еще существом двуногим, и давно приготовленные к продаже на воскресной толкучке.
На одно мгновение лицо ее выразило растерянность.
Хозяйка боролась с матерью.
И, быть может, она принялась бы уговаривать Воропаева сохранить новые сапоги, если бы Лена не вымолвила, что сапоги ей не нужны.
Старуха сатанела, когда с ней не соглашались.
— Надевай, когда велят!.. — закричала она, потрясая сапогами. — Все у ней поперек людей!
Лена еще больше сдвинула брови и, перестав улыбаться, едва слышно сказала:
— Ладно, надену.
Дайте мне чистые чулки.
Несмотря на зиму, икры ее ног были загорелые, и красные, замерзшие ступни выглядели как-то трогательно, совсем по-детски.
— Ваты, ваты насуй!.. — покрикивала мать, довольная случившимся, когда Лена стала примерять сапоги. — Смотри, рант не сбей на камнях!..
Вот теперь тепло будет.
Ну, уж веди скорей, веди, раз требовают.
Стоял темный, ветреный, пронзительно-холодный вечер.
С гор несло мелким колючим снегом.
Тротуары, на которых подмерзли лужицы, были так скользки, что редкие прохожие осторожно пробирались серединой улицы.
— Искалечить вы меня хотите, Леночка, — покачал головой Воропаев. — Ну, разве мне дойти?
Она взяла его под руку, повторив упрямо:
— Надо, Алексей Вениаминыч, обязательно вам надо быть!
— А что за повестка дня?
Леночка остановилась и, чего никогда не было, доверительно взяла Воропаева за локоть своими маленькими крепкими руками.
— Чего-то у нас будет, Алексей Вениаминыч, очень, очень важное.
И рассказала то, что сейчас только услышала в райкоме, — что ожидаются американские и английские корабли, что в райкоме появилось много приезжих людей, а Корытов уже не раз осведомлялся о Воропаеве, сердясь, что его до сих пор нет.
— Да вы за Корытова горой, Леночка.
Верны ему до гроба, а?
— Хорошему человеку я всегда хорошая, — туманно ответила она, уверенно ведя его дальше.
Они долго шли молча.
— Вам, Леночка, мать что-нибудь говорила о своем разговоре с такой Огарновой?
С месяц тому назад? — прервал молчание Воропаев неожиданным вопросом.
— Говорила, как же, я до того смеялась, чуть не задохнулась.
— Ну, вы только сейчас не задохнитесь, Лена, а то тогда я один погибну...
Огарнова — я вам скажу, правильно придумала.
Давайте-ка в самом деле жить вместе.
— Да мы и так вместе живем, — пробуя отделаться шуткой, неловко и стеснительно произнесла Лена.
— Нет, нет, вместе, одной семьей, детей в один косяк, а?
— Ой, что это вам на ум взошло! — Голос ее вздрогнул и осекся, она глотнула воздух. — Хоть бы вы надо мной не смеялись.
Оставьте все это, Алексей Вениаминыч; может, у меня муж еще живой...
Зачем вы так поступаете...
Растерянность Лены была очень понятна и даже приятна Воропаеву.
Ничто так не пугает женщину, как страх показаться смешной — даже не обманутой, а именно смешной.
— Я вас не обижаю и не обманываю, Лена.
Мне одному трудно, а вам одной еще трудней.
Объединимся.
— Не надо, Алексей Вениаминыч, не надо, не надо, — страстным и боязливым полушопотом повторяла она, очевидно не слыша даже, что она говорит, — не надо так, Алексей Вениаминыч, не надо.
— Да что не надо-то? — не выдержал он наконец.
— Не торопитесь так, а то брякнемся оба, — с суровой усмешкой в голосе произнесла она, меняя тему разговора, и ему подумалось, что в этот момент она обязательно должна была нахмурить брови и улыбнуться краями губ.
Он понял: все, что он говорил, она услышала и обдумает, и то, что она ничего не возразила на его предложение, показалось ему хорошим признаком.
Об этом не стоило больше говорить.
— А что касается приготовлений в райкоме, то, я думаю, у нас тут — поверьте — произойдут какие-то большие события, — сказал он.
— Я вам всегда верю, — просто и значительно ответила она. — Даже когда не хочется верить, то все равно верю.
Ну вот — это и было ее признанием!
— Спасибо, Лена.
И больше они не сказали ни слова до самого здания комитета, возле которого уже светилось множество мелких огневых точек, тяжело пахло махоркой и еще издали угадывался сдержанный шепот мужских и женских голосов.
Когда Воропаев вошел в кабинет секретаря, совещание уже близилось к концу.
Корытов, взглянув на часы и на Воропаева, раздраженно покачал головой.
Расписывали квартальных уполномоченных по приведению города в порядок и выделяли внештатных переводчиков из учителей.
— Ты, полковник, извини, — недружелюбно и свысока сказал ему издали Корытов, — но мы, не спрашивая твоего согласия, дали тебе такую нагрузку — быть переводчиком по особо важным делам в городском, так сказать, масштабе.
И дежурить у меня, понятно?
Чтобы, коли тебя нет, могли быстро найти.
С завтрашнего утра, имей в виду.
Районные работники отнеслись к назначению Воропаева переводчиком с невообразимым энтузиазмом.
Со всех сторон Воропаева тащили за шинель, шептали на ухо: «Говорят, завтра приезжают!» или: «Верно, что Молотов вызывал по телефону Корытова?»
Какой-то полковник почему-то записал адрес Воропаева, сказав туманно: «Это на всякий случай», а незнакомый майор госбезопасности бегло задал ему несколько вопросов по-английски и отошел, по-видимому удовлетворенный, но тотчас же, отведя его в сторону, объяснил, что ему, Воропаеву, очевидно, особо важных дел не предстоит.
— Разве только подерутся американцы с англичанами, так успокоить их... — пояснил он.
Паусов долго расспрашивал его о том, едят ли американцы селедку с луком и можно ли их угощать чаем, или это неприлично.
Чтобы не мешать Корытову, который занялся какими-то секретными переговорами с приехавшими военными, Воропаев вышел в приемную и стал отвечать на все вопросы, как в справочном бюро.
Мелькнуло разгоряченное болтовней лицо неизвестно как тут оказавшейся Огарновой.
— Алексей Витаминыч! — издали прокричала она, взмахнув рукой. — Привозите к нам морячков, которые покрасивше!
— К тебе, Огарнова, не стоит никого возить, — небрежно, не глядя, ответил он, разговаривая с кем-то другим.
Ей отступить было некуда — слишком громко начался разговор, и она спросила, улыбкой прося ударить ее как можно помягче:
— Это почему же так?
— Зачем же лишний раз за тебя краснеть, да еще перед чужими? — и равнодушно отвернулся.
Стоявшие вблизи Паусов и Сердюк рассмеялись.
— Так ее, так!
Справы с ней нет никакой.
Спасибо, полковник, хоть ты мало-мало пугнул.
А Огарнова, делая нагло непонимающее лицо, пританцовывающей походкой уже подходила к Леночке, которая с усталым видом разливала в белые фаянсовые кружки холодный узвар из сушеных груш — напиток, которым Корытов сегодня угощал совещание.
— Что, он у тебя давно такой злющий? — громким, задорным голосом спросила она, вопросом своим как бы уличая Воропаева перед всеми людьми района в связи с горкомовской подавальщицей.
Лена побледнела.
— А что?
Он у нас хороший, — неестественно бойко сказала она, опустив глаза и еще рассчитывая, что как-нибудь пронесет.
— Какой он у нас, я знаю, я спрашиваю, какой он у тебя?
— А у меня он всегда самый лучший, — вдруг с вызывающей простотой и силой, прямо и чисто взглянув на Огарнову, произнесла Лена.
— Ой ли?
— Я дурного не полюбила б. — И так было это хорошо сказано, что нельзя было ни посмеяться над ее словами, ни оскорбить ее.
— Что ж на свадьбу не позвала? — все еще не унималась, пытаясь взять верх, Огарнова, но Лена, не ответив и не взглянув на нее, засеменила с подносом в кабинет Корытова.
Народ долго не расходился.
Предстоящий приезд гостей из Москвы всех взволновал.
Толкались, беседуя, часов до одиннадцати.
— Может, мир заключат? — в который раз загадывал Егоров, обводя всех недоумевающим взглядом.
Широкогоров взял Воропаева под руку, увел в сторону:
— Скажите скорей, Витаминыч, в чем дело, вы не можете не знать.
Воропаев пожал плечами.
— Не знаю.
— Но почему у нас, почему?..
В общем, это, конечно, замечательно, одно неприятно — начнут ездить к нам в подвал заграничные гости...
Ах, не люблю их!
Каждому невольно казалось, что он непременно обязан участвовать в назревающих событиях и отвечать за них.
Поэтому все были серьезно подтянуты и волновались.
Одни хотели выставить охрану на лесных дорогах, хотя это уже было сделано помимо них, другие намеревались перекрыть нормы работ и советовали подполковнику Рыбальченко немедленно собрать рыбаков для выхода в море.
Рыбальченко соглашался, что выйти в море необходимо, хотя рыбы и не предвиделось, — море штормовало третьи сутки, но он клялся, что на рассвете выйдет.
Председатель «Новосела» Стойко, убежденный, что не сегодня завтра Сталин посетит их колхоз, требовал, чтобы ему утвердили порядок встречи.
— Слушайте, товарищи, — беспокойно покрикивал он, — ну, как же в таком случае, быть?
Нет, серьезно.
Вот, к примеру, товарищ Сталин выходит из машины.
Я выскакиваю.
Даю рапорт.
Потом веду.
Куда прежде всего?
У меня в правлении четыре куры живут... я веду, скажем, до счетовода, у него домик приятный...
Или как?..
Сразу до хозяйства вести?
Нет, серьезно, товарищи, это же вопрос, знаете!
Его никто не слушал, потому что каждый говорил о своем.
Было что-то удивительно прекрасное в общем волнении.
Люди взрослели от одной лишь близости к великому событию, в сущности их не касавшемуся.
Впрочем, как не касавшемуся?
Ведь это они же и вызвали самое событие.
Знаменитые люди мира сейчас съехались решать судьбы войны, выигранной теми, кто, волнуясь и робея, торчал сейчас в комнатах и коридорах партийного комитета.
Корытов нервничал больше всех.
— Ну, что скажешь?
Вот подвезло, так подвезло! — несколько раз уже обращался он к Воропаеву, улыбаясь так испуганно и виновато, что казалось, он ожидал для себя лично чего-нибудь обязательно неприятного. — Ну, что ж, сделаем все, что можем, — беспомощно разводил он руками, делая суровое лицо, как командир части, которой предстоит опасная операция. — Как ты думаешь, не стоит ли проработать на колхозных собраниях?..
— Что именно?
— Что?..
Ну, о том, что напряжем все силы и так далее — до полного разгрома.
Думаешь, не стоит?
Но уже было известно из области, от Васютина, что народу рекомендуется спокойно заниматься своими делами и что открытие конференции не налагает на местных руководителей никаких обязательств.
Около полуночи Воропаев собрался уходить, но Лена еще перемывала посуду, и он решил дождаться ее, чтобы итти вместе.
Он издали, по звону стаканов, чувствовал, что Лена торопится, зная, что он специально ждет ее, и ему была приятна ее торопливость.
— Ты чего сидишь-то? — в который раз выглядывая из кабинета, нервно спросил Корытов.
— Лену жду.
— А-а-а.
Ну, как тебе дела наши нравятся? — опять спросил он, забыв, что спрашивал уже об этом раз десять.
Они опять поговорили о предстоящих событиях.
Конференция должна была начаться в ближайшие дни.
Наконец в дальнем углу приемной, где стоял буфет, стихло.
— Я готова, Алексей Вениаминыч.
Воропаев поднялся.
— Ну, так до утра!
— До утра, будь здоров!
Не опаздывай, ради бога!
Не подводи!
Ночь угомонилась.
Стояла та сказочная тишина, которая приходит с морозами.
Рассеянно падал, щекоча лицо, редкий снежок.
Лена крепко держала под руку Воропаева, не позволяя итти быстро.
Со стороны можно было подумать, что они гуляют.
— Увидим Сталина? — шепотом, оглянувшись вокруг, спросила она.
— Думаю, нет; некогда ему будет.
— Наверно так и случится, что не увижу, — грустно произнесла Лена вздыхая.
Софья Ивановна открыла им без стука.
Она не спала и, видимо, сразу поняла, что произошло что-то серьезное, потому что ни о чем не спросила.
У Воропаева опять было сейчас много времени, чтобы думать.
Подняв воротник шинели и нахлобучив на лоб папаху, он часами сидел теперь на балконе райкома.
Лена раза четыре на день молча ставила перед ним то стакан чаю, то чашечку молока или немного узвара из сушки.
Из какого-то колхоза привезли три мешка сушеных яблок и груш, и теперь все в райкоме с утра до ночи пили узвар.
Сначала дел было и впрямь немного.
Но вот в порт вошло несколько иностранных кораблей, и оживленные группы американских и английских моряков, сопровождаемые восхищенными мальчишками, появились на набережной.
Гости были веселы.
Земля фантастической России располагала их к нежности.
Они охотно фотографировались с местными жителями, особенно с жительницами, провожая аплодисментами наиболее интересных.
Набережная быстро заполнилась народом.
Некоторые из гостей, знакомясь с достопримечательностями города, сразу же облюбовали единственный ресторанчик, приютившийся в бывшей парикмахерской.
Русский коктейль, смесь пива с водкой, вызывал всеобщее восхищение, нокаутируя даже таких, кто никогда не сдавал.
Однако нужда в специальных переводчиках ни у кого не возникала до тех пор, пока не произошло несколько стычек между англичанами и американцами на почве дележа воинской славы.
Едва помирив одну группу моряков и почти клятвенно обещая им вернуться немедленно для распития большого флакона виски, Воропаев ковылял к другой, где шел рискованный разговор о Дюнкерке, чести флага и о том, что англичане чаще всего сражаются языком.
Воропаева поразила зыбкость дружеских отношений между моряками двух родственных союзных держав, а еще более — легкость, с какою каждая сторона искала поводов для размолвок.
Со стороны казалось, что состояние дружбы угнетает и почти оскорбляет тех и других и что им естественно было бы чувствовать себя в разных лагерях.
Англичане — даже при уличном знакомстве с ними — произвели на Воропаева впечатление людей, с искренним удивлением замечающих, что мир, кроме них, населен еще кем-то и что эти кто-то — люди.
Охотно веря тому, что русские храбры, норвежцы набожны, испанцы горячи, а бельгийцы рассудительны, — англичане никому не завидовали, считая себя выше всех.
А американцы производили впечатление очень добродушных парней, ненавидевших только два народа в мире — японцев и англичан.
От утомительных обязанностей не столько переводчика, сколько агента порядка Воропаев освободился неожиданным образом в один из ближайших дней.
Уже твердо было известно, что приехали Сталин, Рузвельт и Черчилль.
Рассказывали о каком-то мальчике, которому английский премьер подарил сигару.
Какой-то старый моряк клятвенно уверял, что Черчилль — по призванию боксер и только перед самой войной бросил ринг.
Появилось несколько женщин, с которыми разговаривал и раскланялся Рузвельт.
Все красивые иностранцы подозревались в том, что они — Идены.
В народе много говорили о Рузвельте.
Он произвел на тех, кто его видел, хорошее впечатление.
Народ любит чувствовать в больших людях черты подвижничества, ибо что в конце концов является мерилом величия, как не подвиг?
Черчилль же, с вечной сигарой в зубах, тучный и на вид дряхлый, но суетливо подвижный и на удивление пронырливый, тоже производил впечатление, но не то, совсем не то, что Рузвельт.
В премьере Англии чувствовался неутомимый делец, снедаемый беспокойством, как бы не опоздать к какому-то самому главному событию, которое может случиться ежеминутно.
Его манера вглядываться в лица, точно в ожидании, что с ним должны непременно заговорить, вызывала всегда веселый смех, а пристрастие к виллисам, на которых он был виден народу и мог с довольным видом раскланиваться по сторонам, тоже возбуждало оживленные разнотолки.
Он был главою союзной армии, и уже по одному этому его хотели уважать, но в нем не замечалось ничего такого, что было способно увлечь.
В его облике улица чувствовала пожилого хитрого барина, который только что сытно позавтракал и запил завтрак чем-то необычайно возбуждающим.
В один из вечеров Воропаеву позвонили, чтобы он незамедлительно выезжал в колхоз «Первомайский», где какой-то американец, посещая хату за хатой, опрашивает колхозников по какому-то невероятно идиотскому вопроснику.
Машина предоставлялась немедленно.
Желание повидать своих первомайцев было так велико, что Воропаев выехал, не заходя в райком.
Американец толкался у первомайцев с раннего утра, и к тому времени, когда подъехал Воропаев, был уже в том почти нечеловеческом состоянии, в котором могут пребывать только матерые, много озер выпившие пьяницы.
Воропаев был почти убежден, что это какой-нибудь мелкий человечишко, и едва поверил визитной карточке, прочитав имя известного журналиста известнейшей во всем мире газеты.
Считая, что в таком виде гостя вместе с его собственным переводчиком из бывших царских офицеров никуда нельзя одних отпустить, Воропаев приказал уложить приезжих у Огарновой, а сам отправился к Поднебеско.
Наташа была дома.
Располневшее, полное несказанной прелести тело ее, очевидно казалось ей самой безобразным, и она покраснела, здороваясь.
Но все в ней — и улыбка, и огромный, грузный живот, и блеклость утомленного беременностью лица — было так трогательно, что Воропаев глядел на нее почти влюбленно.
Они заговорили о Юрии, уехавшем на консультацию с очень известным профессором, и о том, что обстановка складывается очень благоприятно для их семьи, но тут Степка Огарнов прибежал сказать, что американец встал и опохмеляется рислингом, а переводчика все еще не могут добудиться, хотя и поили сонного.
Воропаев заковылял «изо всех костылей» к Огарновым.
Гаррис (такова была фамилия американца) оказался очень разбитным человеком, сочувственно относящимся к советским порядкам.
Они сразу приглянулись друг другу и разговорились.
Спустя час у них шел спор о вопросах скорого мира, и, как бывает только между хорошо знакомыми людьми, резкость выражений и крайности точек зрения не охлаждали их пыла...
Вернувшись поздним вечером в районный центр, они уговорились встретиться назавтра, чтобы закончить беседу, но, как водится, не договорили и во второй раз и назначили новое, дополнительное свидание.
Началось с того, что американец решил выяснить, что же такое в сущности советский строй, советские люди.
Они заговорили о национальных характерах и национальных судьбах и в конце концов заспорили о демократии.
— Боже вас сохрани считать себя демократией, — шутя сказал Гаррис.
— Почему?
— Монополия на самую лучшую демократию в наших руках.
Нет и не может быть другой демократии, краше американской.
Я говорю серьезно.
— Это убеждение ваше или газеты?
— Разумеется, мое.
Я заинтересован в том, — и это совершенно уже бескорыстно, — чтобы убедить своих читателей, что вы — почти американцы, но чувствую, что этого сделать не смогу.
— Это будет — как вы сами понимаете — не верно.
— Пожалуй.
Но мы изучаем мир сравнивая.
Конечно, мы — американцы — стопроцентная демократия.
Все на нас похожее, все к нам приближающееся мы любим и уважаем, все далекое от нас — отвергаем.
Не забывайте этого, если хотите нам понравиться.
— Почему же тогда ваш народ так дурно настроен в отношении англичан?
Ведь, кажется, нет другого народа, который бы так хотел быть похожим на вас, и, однако...
— Что касается традиционной Англии, то нет на свете ничего беспринципнее, и мы, американцы, не слишком ее уважаем, и иной раз это чувство невольно переносится на весь народ...
— Допустим, это объяснение.
Но в таком случае, что у вас общего с китайцами?
Если говорить о так называемых душах народа, то вы и китайцы — души и разного цвета и разных измерений.
Американец захохотал.
— Думаете, не обойдемся без законов капиталистического развития, борьбы за рынки и прочего?
— Думаю.
— Видите ли, трезвый, я плохо парирую нападение.
Повезите меня куда-нибудь, где можно спокойно выпить.
Кстати, я отделаюсь от своего-переводчика.
Воропаев решил свезти американца к Широкогорову.
Как и предполагал Воропаев, старик оказался очень недоволен появлением иностранца.
Но все пошло очень прилично.
Широкогоров владел французским, а Гаррис считал его вторым родным своим языком.
Воропаев присоединялся к разговору то по-русски, то по-английски.
Речь зашла о вине.
Широкогоров заметил с огорчением, что вино этого года, вино Победы, будет по целому ряду причин, вероятно, неважным.
— Вы рассчитываете победить уже в этом году? — пристал к старику Гаррис. — Скажите мне откровенно.
Широкогоров подтвердил свое предположение и не особенно взволновался, увидя, что американец что-то записал в блокнот.
— Да, в этом году мы сумели бы победить, если вы, господа, не помешаете нам, — вдруг с неожиданной желчной улыбкой повторил Широкогоров.
— Мы? — Гаррис, как охотничий пес, глядел в лицо старика и записывал, не опуская глаз, в блокнот.
— Вы и англичане.
— Ну, это прямо замечательно.
Почему?
— Да у вас же вечно что-нибудь не готово.
Я уверен, что вы еще проходите стадию поражений и не готовы для победы.
— О, это замечательно.
А вы не считаете ли, что вам осталось сделать еще довольно много?
Старик, побледнев, рубил, как с трибуны:
— Меньше, чем сделано.
Мы придвинули к вам победу настолько близко, что ее можно достать рукой.
Но вы боитесь, что скажут, будто вам победу подарили...
— А как вы считаете?
— Я?
— Да, вы.
— Лично я?
— Именно, лично вы.
— Я, Широкогоров, считаю, что англичане безусловно получили ее в подарок от нас, но вы сделали на своем участке больше, чем все другие, хотя гораздо меньше нас, и без нас никогда не победили бы, если бы даже всерьез захотели победить.
Вот.
Запишите все это, пожалуйста.
Это мое личное мнение, конечно.
И тут Воропаев, заметив, как широко раздуваются у старика ноздри, постарался как можно скорее перевести разговор на мирные темы виноделия.
Нехотя повел Широкогоров гостей в дегустационную комнату, обставленную столами и стульями в виде бочонков.
Светлана Чирикова, — Воропаев удивился, увидя ее у Широкогорова, — поставила на стол специальные дегустационные бокалы, расширенные книзу, как ламповое стекло.
— Начнем с сухого.
Голос Широкогорова прозвучал торжественно.
Светлана разлила в бокалы зеленовато-золотистое вино.
Старик поднес бокал к носу и несколько раз нюхнул, зажмуриваясь и отбрасывая назад голову, будто вдыхая нашатырный спирт.
— Виноград этого сорта не всегда получал у нас правильное использование, — огорченно начал он, забыв обо всем на свете. — Рислинг — типичный немец и по-настоящему хорош только на Рейне, но мне кажется, что наш рислинг из Алькадара по тонкости вкуса бесподобен.
Что окажете?
Гаррис выпил свой бокал, закидывая голову, как петух, потому что специальный бокал рассчитан не на быстрое питье, а на медленное отхлебывание.
Дегустаторы не пьют, а, собственно говоря, жуют вино.
Виновато глядя в пустую посуду, Гаррис знаками упрашивал Светлану налить еще.
Та, краснея, отворачивалась, будто не понимая знаков.
— Смотрите, какие у него утренние, чуть приглушенные тона... — залюбовался Широкогоров, колебля бокал.
— Налейте-ка мне второй, мисс, — решительно попросил Гаррис. — В первом бокале я, по неопытности, никаких тонов не заметил.
Когда пробовали алиготэ, Гаррис спохватился и заговорил о зеленоватом оттенке, но теперь это не имело смысла, потому что в алиготэ такого оттенка не было.
Старик нахмурился и стал ускорять обряд дегустации.
— Вот красное столовое.
Оно сборное — из сортов кабернэ, мальбек, гренаш и мурвед.
Солидное, деловое вино, без особых тонкостей.
При слове «солидное» Гаррис заметно оживился и опять проглотил налитое раньше, чем сообразил понюхать и рассмотреть напиток.
— Мгм, в самом деле, — сказал он смущенно, нюхая пустой бокал. — Оно, сказал бы я, дает себя знать.
— Да, оно быстро и даже несколько грубо вступает в общение с человеком, — заметил Широкогоров.
— Даже грубо? — Гаррис готов был обидеться за деловое красное. — Я бы не сказал.
Может быть, если выпить флакон, а так нисколько не грубо.
Ему явно хотелось еще стаканчик этого делового, но Широкогоров заговорил о мадере.
— Вот яркое вино, прелесть!
Мы, должен я вам заметить, специализируемся на крепких и десертных винах.
Сухой климат и напряженность тепла дают нам виноград сладкий и ароматный, богатый возможностями.
Образно говоря, наш виноград любит превращаться в хорошие вина...
Поглядите, какой янтарно-золотистый цвет!
Старый янтарь, а?
Это из португальских сортов серсиаль и верделио с прибавлением мальвазии и альбилло.
А какой тонкий, хорошо слаженный букет, какой гармоничный цвет!..
Вино очень яркое, талантливое, блестящей внешности.
И что, знаете, приятно, — обратился он к Воропаеву, — из года в год становится у нас лучше и лучше.
Вы когда-нибудь пробовали у нас, Алексей Вениаминыч, красный портвейн из сорта кабернэ?
У себя на родине кабернэ дает лучшие в мире бордоские столовые вина, а мы производим из него портвейн, не уступающий лучшим португальским маркам.
Я бы назвал его гранатовым портвейном.
Расплавленный драгоценный камень!
А вкус!
Полный, сильный, при тончайшем аромате.
Гаррис, что-то записав в блокнот, молча кивнул головой.
— А вот наше пино-гри.
Французы, как вам должно быть известно, получают из него, в сочетании с другими пино, шампанское или легкое, тонкое столовое вино.
Но наши шампанисты его почему-то не особенно любят; и вот мы, знаете, решили готовить из пино-гри десертное вино.
Дискутируем с французами таким образом.
И получилось.
Получилось, как вы сейчас можете заметить, великолепное, очень оригинальное вино, благородное, цвета крепкого чая, полное, густое, смолистое.
— Прекрасное вино! — одобрил и Гаррис. — Замечательное вино!
— Аромат?
Букет ржаной корочки, сильный и надолго запоминающийся.
— Вы не находите, господин профессор, что вино обязано пахнуть вином, а не чем-нибудь посторонним?
Я не пойму, зачем вину пахнуть хлебом?
— А что такое запах вина? — ответил Широкогоров вопросом и, видя, что Гаррис не склонен продолжать спор, дал знак Светлане очистить стол от бокалов.
— Сейчас мы попробуем наше коронное вино — мускат.
Это лидер наших вин.
Светлана внесла на подносе четыре золотящихся на свету бокала, и Широкогоров первый осторожно поднес свой бокал к лицу, как цветок.
— Я вас спрошу, вы чувствуете медовый запах лугов?
Чувствуете или нет?
— Собственно говоря, не совсем, — смутился Гаррис. — Во всяком случае, доктор, не лугов.
— В таком случае выпейте залпом, чтобы освободить посуду.
Вам, милый мой, надо пить разведенный на спирту сапожный крем, — добавил он, как бы шутя.
Гаррис рассмеялся.
— Мне нужно пить неразведенный спирт.
А луга — я сам могу вообразить, господин профессор.
Да и зачем мне запах лугов, когда я пью вино?
Это оригинально.
Чисто по-русски.
— В нашем словаре есть слово: «вдохновение».
Так вот, вино, которое я создаю, существует, чтобы вдохновлять людей.
Оно пахнет ассоциациями, жизнью.
Вино, что вы опрокинули в себя залпом, — должен заметить, — обычно пьют маленькими глотками.
Оно пробирается к вашему спинному мозгу, как воспоминание о странствиях и путешествиях, о золотых лугах на высоких скалах, и вы молодеете, если стары.
Грудь ваша дышит таким широким простором, глаза ваши прикованы к таким далям, что все трудное представляется легким, неразрешимое — простым, далекое — близким.
Это вино кажется мне, поэтически говоря, душой пастуха-горца.
Склоны гор в густых виноградниках, далеко внизу — море...
Зной, тишина, просторы, а он, опершись на герлыгу, поет в треть голоса о прадедовских походах.
Впрочем, извините великодушно за неуместное лирическое отступление...
Пойдем дальше...
Вот это второй тип нашего белого муската.
Он — сосед первого...
Их разделяют какие-нибудь двадцать километров вдоль побережья, но понюхайте — этот второй почему-то нежнейше пахнет цитроном.
Откуда?
Совершенно непонятно.
У нас, как известно, цитрусовых нет.
Наше вино не знает к тому же никаких чужеродных примесей.
И, вероятно, мы так никогда и не узнаем происхождения этого странного запаха.
Так пахнет на океанских пароходах.
Это запах странствий, открытий.
Второй мускат представляется мне душой моряка, пересекшего все океаны и испытавшего все штормы, а на старости лет мирно рассказывающего о путешествиях у порога своего дома.
Ну-с, так...
Теперь вот перед вами — мускат розовый.
Он отличается от первых двух только цветом да той весьма странной и тоже пока еще необъяснимой чертой, что он пахнет розой, но — заметьте — не каждый сезон.
Аромат розы посещает его как бы в особые годы.
Вино это чрезвычайно красиво, женственно.
Вы слышали старую сказку о соловье, влюбленном в розу?
Будь я поэтом или сказочником, я бы обязательно создал сказку о виноградном кусте, влюбленном в цветок розы.
— Ну, это просто замечательно, — сказал Гаррис. — Сентиментально, как в Америке.
Но слушайте, доктор, как вы можете заниматься всеми этими гармоническими глупостями, когда ваша страна в развалинах? — спросил он, пряча в карман блокнот.
— Я готовлю ей эликсиры торжества, милый друг, вина Победы, вина отдыха и уюта.
Нельзя жить только сегодняшним, ибо оно чаще всего — незаконченное вчерашнее.
Истинное настоящее всегда впереди.
Гаррис без приглашения налил себе почти полный стакан муската и долил его мадерой.
Широкогоров неодобрительно покачал головой.
— Никогда не могу понять людей, пьющих коктейли.
Пить так неаппетитно...
— ...могут только англичане и американцы, знаю!
Кто идет впереди всех? — Русские!
Кто ест лучше всех? — Русские!
Кто пьет вкуснее всех? — Русские!
Знаете, я это уже слышал и хорошо знаю цену подобным высказываниям.
— Видите ли, господин Гаррис, дело тут не в том, что мы едим лучше всех, — мы едим, может быть, и хуже вас, но давно уже заслужили лучшую жизнь за очень, очень многое.
Вы этого не запишете?
Очень жаль.
— Душа здешних вин не так воинственна, как ваша, господин профессор.
— И очень жаль.
Нам еще понадобятся качества воинственные.
— К чему?
Вы же собираетесь закончить войну еще в этом году, и фашизм будет разгромлен, как я понимаю.
— Германский — да, но вы, господин Гаррис, займете место поверженного, вы станете самым ярым защитником капитализма в его злейших формах.
И таких, как вы, немало.
— Почему же я? — Гаррис снова взялся за блокнот. — Это просто замечательно.
А Рузвельт, вы считаете, тоже может когда-нибудь сделаться защитником фашизма?
— Почему же непременно защитником фашизма?
Он может стать рядом с нами.
— Ах, вот как!
Но почему — последний вопрос — вы пророчествуете сие в отношении Америки?
Разве же Англии не более подходит фашистское качество?
— Англия Черчилля — ваша содержанка.
Эта дама весьма почтенных лет рискнула связать свою судьбу с молодым ловеласом, обещая, что оставит ему хорошее наследство, если он ее будет любить, пока она жива.
— Ну, все!
Я на вас сегодня заработаю, как давно не зарабатывал, господин профессор.
До свидания, благодарю вас, — и Гаррис зло рассмеялся.
— Сказать, что Англия — наша содержанка!.. — проворчал он, садясь в машину. — Вы слышали, конечно?
— По-моему, старик настолько прав, что об этом даже неинтересно говорить.
Ведь есть две Англии, одна из них — ваша содержанка.
— Мы не настолько богаты, чтобы содержать Англию.
— Но и Англия — согласитесь — не настолько богата, чтобы отдаваться вам даром.
Воропаев приказал водителю подняться в горы, к детскому санаторию Мережковой.
Дети обедали.
Воропаев ввел гостя в комнату «философов», где были в сборе все, кроме Зины, но и она прибежала, узнав о приезде американца, и, как всегда, начала тотчас рассказывать о себе и товарищах.
Шура Найденов, не отрываясь, читал какую-то книгу, переворачивая страницы палочкой с шершавым резиновым наконечником, которую он держал в зубах.
— Это не гуманно, — сказал Гаррис шепотом, хотя, вероятно, не допускал, что его английский язык может быть здесь кем-нибудь понят.
— Что не гуманно?
— Не гуманно заставлять жить это несчастное существо.
Вы понимаете, что я хочу сказать.
— Вы думаете, господин Гаррис, что, обладая парой рук и парой ног, вы намного счастливее его?
И что гуманнее дать возможность жить вам?
Так я вас понял?
— Да.
Так.
— Я не согласен.
Гаррис между тем не унимался.
— Так скажите мне, для каких экспериментов существует это дитя? — спрашивал он Воропаева. — Вы так уж уверены, что из него вырастет обязательно гений?
— Допускаю, но не настаиваю на этом.
— Так что же в таком случае вы рассчитываете вырастить?
— Человека.
Впрочем, почему бы вам самому не расспросить его, этот мальчик немного говорит по-английски.
Не взглянув на Найденова, который по-прежнему читал книжку, Гаррис вышел из комнаты и, ни с кем не простясь, направился к машине.
Возвращались нижней дорогой, шедшей у самого моря.
Водитель спросил Воропаева:
— Что, не понравилось ему, видно, наверху?
— Не понравилось.
— Да, не та дегустация.
Дорога вилась между виноградниками, пустыми и грустными в это время года.
Голые лозы серыми закорючками торчали по склонам, и как-то не верилось, что летом они оденутся в нарядную листву и будут выглядеть живописно.
Сторожевые будки, в которых осенью сидели сторожихи, были тоже безлюдны, и вообще ни одна живая душа не попалась им навстречу, будто они ехали по земле без людей.
Водитель круто остановил машину у придорожного колодца и обернулся к Воропаеву.
— Скажите ему, товарищ полковник, что в этот колодец немцы бросили живьем двоих ребятишек моего шурина.
Воропаев перевел.
Гаррис молчал.
— Я, как вернулся из партизан, сам лазал вниз, опознал.
Ух, жуткое дело!
Вспомнить страшно.
У одного, младшенького, семи лет парнишки, ножки были только сломаны и ребрышко, от голода, видно, помер, а у старшего, тринадцатилетнего, — голова, сразу, видно...
У Гарриса побелели губы.
— Есть вещи, о которых нельзя говорить вслух, — сказал он.
— Тогда бы нам пришлось слишком часто замолкать.
И они не разговаривали до самого городка.
...Следующий разговор Воропаева с Гаррисом произошел на городской набережной.
Гаррис уверял, что русские не любят американцев, а Воропаев объяснял ему, что дело не в любви.
— Но у нас никто не может понять, почему ваша страна поддерживает самую реакционную политику.
Ведь послушайте, Гаррис, вы не станете отрицать, что Англия потеряла в этой войне все свои преимущества и что победа ничего хорошего не принесет ей?
— Да, это, пожалуй, так.
— А вы же не станете отрицать, что у вас многие хотят забрать себе все доходы победы.
— Нет, вот тут вы... нет, нет, тут вы не правы.
— А я вам говорю, что ваши банкиры стремятся к одному — превратить Америку в крепость милитаризма, и Черчилль будет благодарить небо, что он вовремя воспитал из них таких добрых милитаристов.
Черчилль — их бог, а не Рузвельт.
Рузвельт для них слишком хорош.
Они давно уже заслуживают худшего президента, Гаррис.
— Можно вам когда-нибудь написать, Воропаев? — неожиданно спросил он.
— А зачем?
Если вы изменитесь, я услышу о вас и без писем, а если останетесь тем, чем являетесь сейчас, к чему тогда ваши письма?
— Пожалуй, верно.
Они разошлись, хотя им очень еще хотелось поговорить.
Беседа с Гаррисом так взволновала Воропаева, что он с радостью воспользовался первым же удобным случаем уклониться от дальнейших встреч с приезжим.
И все-таки ему еще раз пришлось встретиться с Гаррисом.
Иностранные журналисты собрались на экскурсию в Севастополь, и Воропаев оказался снова нужен.
Только что приехавший из обкома Васютин лично заехал к нему, чтобы попросить — в качестве одолжения — не отказываться от этой поездки, как он несколько раз подчеркнул.
Воропаев не был еще знаком с Васютиным, и ему понравилось, что тот заехал запросто, без начальственного высокомерия, да и внешне Васютин произвел приятное впечатление.
Это был широкоплечий толстяк с копною вьющихся русых волос и обаятельной в обе щеки улыбкой, от которой каждый раз розовело его довольное лицо.
— Я уже сказал Корытову не мучить вас.
Но ведь и то — кого, как не вас?
Народу нет.
Я вам и так еще одно попутное заданьице подкину.
На местную тему.
— Я, товарищ Васютин, тоже здесь без году неделя, не старожил.
— Не старожил, так станете им.
Уезжать пока не собираетесь?
Мало-мало устроились?
— Более или менее.
— Скорей, пожалуй, менее, чем более, как я слышал.
Ну, обживетесь.
По внешности Васютин был типичным партийным работником, подвижным, но не суетливым, с решительной категоричностью в жестах.
Таким он был не столько по характеру, сколько по положению, автоматически выработавшему в нем за многие годы повадки командира, не умеющего медлить и запаздывать.
Васютин все делал сейчас же и сразу, как только перед ним возникала какая-нибудь задача.
Он откладывал только то, что уже определилось как удавшееся или окончательно безнадежное.
На коммунистов области он должен был производить впечатление человека цепкого, упрямого и насмешливого.
Воропаев знал по многим отзывам, что Васютина уважали за простоту, за уменье впрягаться в новые дела, а главное — за способность, очень бросающуюся в глаза: запоминать имена, отчества и фамилии многих тысяч людей, составляющих актив области.
Пока Воропаев возился с костылями — он дома никогда не носил протеза — и причесывался перед зеркалом, Васютин, глядя в окно, нетерпеливо постукивал карандашом по раскрытому блокнотику.
— Я слышал, что вы, товарищ Воропаев, маленько недооценили свои силы или, скажем так, переоценили болезнь, рано ушли на покой, — сказал он, разглядывая улицу.
— Ушел я, может быть, действительно рано, да ведь, как говорится, ранения и болезни не выпрашивают, а получают.
— Это-то я понимаю.
Я не в обвинение.
Я сожалею.
— А-а, что же, спасибо тогда за внимание.
— Вы на нас, тыловиков, между прочим, не сильно огрызайтесь.
Мы вашего брата, фронтовика, тоже в разных лицах видали.
Не всякий фронтовик — передовик.
Погоны да ордена нас не гипнотизируют, товарищ Воропаев, и вас, мне кажется, тоже не должны гипнотизировать.
Воропаев промолчал, выжидая, что будет дальше.
— Это я не о вас.
Что касается вашей персоны, то о вас неплохо отзываются, неплохо, — договорил Васютин.
«Типичная оценка аппаратчика, — подумал Воропаев: — сказать «хорошо» — боязно, сказать «плохо» — неверно», — и так как ему был неприятен начавшийся разговор, подсел к столу, сказав:
— Я готов.
Слушаю вас, товарищ Васютин.
Гость, в полглаза взглянув на него, с размаху поставил глубокую точку в блокноте.
— Да.
Так вот.
Начну собственно с конца.
Вчера товарищ Сталин возвращался с конференции к себе пешком.
Устал, видимо хотел развлечься.
Шел нижним шоссе.
Знаете?
И обратил он внимание на обилие у нас пустых склонов.
«В чем дело?» — спрашивает.
Говорю: «С водой туго, Иосиф Виссарионович.
Табаки не пойдут, для виноградников высоковато, под маслину оставили.
И полезно и воды не надо...»
А он мне: «Так я, говорит, и маслины там никакой не вижу.
Где же она?»
— А ведь правильно — где же?
— Безусловно правильно.
Мы, признаюсь вам, сами об этом думали, да руки все не доходили.
Текучка нас заедает, будь она проклята.
Так вот, я вас хочу попросить: поедете вы сейчас с гостями природу им нашу показывать, поприкиньте — где бы, сколько и как.
Мы, конечно, потом специальную комиссию наладим...
Воропаев пренебрежительно махнул рукой.
— Только деньги тратить.
Я сторонник ферганских методов.
Комиссии комиссиями, а на пятки им наступал колхозник с кетменем.
— Опыт, что и говорить, замечательный, — с завистью сказал Васютин, — но я побаиваюсь его: время другое.
Заметьте, что в Фергане начали — когда?
В тридцать девятом!
Какой годище, помните?
Этот их почин — не от бедности шел, а от избытка сил, от... удали, что ли...
Какая силушка бурлила в крови!
Так ведь?
А о чем мы можем сейчас мечтать, когда весь народ на войне и мы с вами в состоянии только один другого мобилизовать?..
Да.
Так вот.
Поприглядитесь, пофантазируйте.
Я иной раз думаю — пора бы нам иметь специальных мечтателей вроде агитаторов и пропагандистов.
— На зарплату сядут — и мечты прочь!
— Тоже верно.
— А поехали вместе, товарищ Васютин! — предложил вдруг Воропаев.
Ему нравился этот нетерпеливый человек. — До перевала я с вами, там заночую у метеоролога, а на рассвете примкну к экскурсии журналистов.
— У Зарубина заночуете?
С ветрами беседует который?
Байбак, — Васютин почесал карандашом висок, прищурил глаз, соображая, есть ли у него время, и неожиданно согласился.
Шоссе за городом поднималось круто вверх, и там, где в первое утро после приезда Воропаев мечтал о собственном домике, виллис Васютина случайно и остановился.
Крутой каменный сброс, окаймленный узкими пустырями, давал повод для размышлений.
— Тут бы вот и поставить контору совхоза — центр близко, шоссе рядом, до причалов рукой подать, — сразу же предложил Васютин, приглашая Воропаева высказаться.
— Я мечтал тут как-то о собственном домишке, — посмеиваясь, сказал тот.
— Не подняли бы.
— Не поднял бы.
— Маленькое почти всегда тяжелее большого.
— Пожалуй.
А контора здесь к месту.
Тут вообще, знаете, хочется превратиться в проводника будущих строек, до того все незаселено, невозделано еще.
— Возьмите-ка, пожевать надо, — Васютин вынул из кармана сверточек и предложил Воропаеву бутерброд.
— Спасибо.
А поглядите-ка, тут и вода должна быть.
Вон, видите, ложе потока?
Небольшое водохранилище и...
— Точно.
Людей бы только, людей.
— Война — боюсь грубо сказать — хорошую службу нам сослужила: показала, чего можно достичь, если всем народом на одно дело навалиться...
— Лет через пятнадцать тут замечательная здравница выстроится.
— Безусловно.
Именно выстроится.
Хорошо сказали.
У нас оно так — именно выстраивается, как бы вырастает.
— Теперь бы нам туда, к той бухточке перекочевать.
— Ту бухточку я уже окрестил Счастливой.
Роскошное место.
Сплошной сосняк, вы видите?
Там воздух, как настой, ей-богу.
На берегу солью пахнет, а в воду полезешь — сосной отдает.
Мне один здешний врач как-то даже целую лекцию прочитал о значении морской воды для здоровья.
Она, дескать, как солевой раствор, является электролитом, таким же электролитом является и человеческое тело.
Значит, при взаимном контакте между ними должны возникать электрические токи и обмен ионами.
Свободно существующие в морской воде ионы солей проникают в тело, а из него выделяются в воду различные там ядовитые вещества.
— Чорт его знает, никогда не думал, что купанье — это такая научная работа.
Вы здорово, однако, подковались.
— А вы думали!
— Так что же?
Вы меня уже убедили: надо в Счастливой бухте строиться.
Беритесь-ка.
Один удачно найденный человек — уже половина дела, — сказал Васютин как бы между прочим.
Виллис мчал их к Счастливой бухте.
Вдали, по ту сторону городка, красно-медным лбом своим блеснул Орлиный пик.
— Жаль, нет времени, — я бы вас еще на Орлиный пик свозил, — сказал Воропаев.
— Строиться начнете — я ваш гость и там.
Идет?
Принуждать не хочу, а вот так, по-дружески, по-большевистски.
Не зря меня на вас нацеливали.
Впрягайтесь-ка, право, довольно вам почесываться на лекциях.
Воропаев сразу же отличил любимое словцо Васютина.
Впрягаться он любил.
Это не то, что корытовское «заражать».
Васютин сидел рядом с водителем; Воропаев, сидящий сзади, нагнулся и, найдя глазами зеркальце на смотровом стекле, а в нем лицо секретаря, — хитро подмигнул ему.
— Есть у меня своя теория, товарищ Васютин...
— У кого их нету!..
— Нет, вы послушайте.
Сейчас, после этой жестокой войны, нужно нам сделать такой скачок, чтобы довоенный уровень показался чепухой.
Верно?
— Допустим.
Хотя «чепуха» тут не к месту.
Ну, ну?
— А для этого мы должны, на мой взгляд, с такой же энергией и последовательностью, с какой прежде вытаскивали народ из деревень и заводов вверх, в столицы и наркоматы, послать воспитанные наверху кадры обратно, вниз...
— ...в народ? — чуть-чуть насмешливо вставил Васютин.
— В народ.
Да.
Наркомов — в области, их замов — в районы, полковников — в райвоенкоматы, бригадных инженеров — дорожными мастерами.
— Гм... да.
Рано я вас, значит, потревожил.
Ну, хорошо, сидите пока.
Каждый человек на счету, а он мне свои теории.
— Не ворчите, я вам людей подскажу — и чудесных.
— Да что я, свои кадры не знаю?
Это уж вы того...
Вас что, к Зарубину подбросить?
Тоже человек с теориями...
Докладную записку прислал, предлагает дом композиторов в хребтовине поставить: музыки, говорит, там много зря пропадает.
Живет, сукин сын, как в раю, и нам еще покою не дает!
— А вам что, тоже вниз захотелось, товарищ Васютин?
Тот, не ответив, передернул плечами.
Был раздражен неудавшимся разговором, и интерес, с которым он только что рассматривал предгорье, уже погас в нем до времени.
И только после продолжительного молчания, уже почти у перевала, прощаясь, сказал:
— Лекции ваши... они, конечно, возбуждают, организуют народ... а время такое, что тянуть надо; взялся за гуж — и тяни, тяни, покуда силы есть.
Вот такая моя теория!
— Впрягаться? — спросил Воропаев.
— Обязательно.
Не тот передовой, кто обогнал, а тот впереди, кто других тянет.
— Я то же самое и говорю.
Сейчас люди с опытом, с кругозором должны быть на самых трудных местах.
— Нашел тяжелое место!
Вы на моем посидели бы!
Так прогревает, знаете...
До домика метеостанции оставалось сотни три метров, но Воропаев шел не торопясь, шел раздумывая, проверяя себя.
Нет, все же он прав.
В новом молодеет душа, набирается сил и надежд.
Ему это нужно.
А кроме того — кто сказал, что здесь, у самой земли, где поднимаются человеческие всходы, кто сказал, что здесь особенно легко и просто?
«Я впрягусь, но не там, где нужно Васютину, а где нужно Поднебеско и Аннушке Ступиной.
Вот где я впрягусь!»
На рассвете он подсел в автобус к иностранным корреспондентам.
Погода была на редкость хороша.
Предгорье, круто сбегающее к морю, поблескивало сильной, сочной росой.
Она стекала косичками с обнаженных скал, как дождь, украдкой проползший по земле, вместо того чтобы упасть сверху.
Нежный и грустный запах зимы, запах морского камня и отсыревших, но еще не совсем гнилых листьев, — очень съедобный запах, что-то вроде опары, — веял в воздухе, не соединяясь с запахом близкого моря.
В полдень горячие камни и глинобитные стены домиков тоже некстати пахнули горячим хлебом.
Автобус промчался мимо одинокой могилы у края шоссе, рядом торчали остатки английского танка.
Ужасно горели эти проклятые танки.
Чуть что — они, как свеча.
Этот, должно быть, из бригады Черных.
Она проходила именно здесь.
Сибиряки, они впервые видели черноморскую весну и самый радостный, самый торжественный ее месяц — май.
Это было в самом начале его, когда деревья расцвели, не успев зазеленеть.
Длинные ветви иудина дерева покрылись мелкими, частыми цветами и торчали, как гигантские фиолетовые кораллы.
Розово, точно освещенные изнутри, светились персиковые и миндальные деревья.
Красным и розовым, реже синим, горели трещины скал, набитые узенькими кривульками цветов.
Танки мчались, замаскированные сверху цветущими сливами и миндалем, будто клочки садов, а из смотровых щелей торчали букетики горных тюльпанов.
Когда хоронили погибших, за цветами далеко ходить не приходилось.
Многие так и погибали с цветами в руках.
— Ривьера, — сказал Гальф, корреспондент лондонской газеты. — Или немного Италии, — точно он не расслышал ни одного слова из рассказа Воропаева о танкистах.
— Разве на Ривьере сражались? — спросил Воропаев, но ему не ответили за ревом клаксона.
Автомобиль преодолевал как раз самую тугую петлю перевала.
Когда скрылось море и впереди показались сонно полулежащие на боку горы, грустный и однообразный пейзаж, — француз, до сих пор дремавший, спросил:
— Сталин был уже в Севастополе?
Говорят, что Черчилль и Рузвельт выехали туда сегодня.
— Не знаю, — ответил Воропаев. — Я бы никого туда не пускал пока.
Англичанин вежливо уточнил:
— Понятно.
Памятники истории всегда нуждаются в некотором оснащении, в доработке.
— Это же не Дюнкерк, — возразил Воропаев. — А в Севастополь я не пустил бы даже вас.
Там еще много мин.
— Мы, господин проводник, пойдем туда, куда нам захочется, и только туда.
Кстати, я голосую за остановку и завтрак.
Все торжественно проголосовали.
Севастополь был им нужен, как прошлогодний снег.
Когда заканчивали завтрак, Гаррис сказал:
— Наш почтенный, но строгий полковник будет очень удивлен, узнав, что я выдвинулся как журналист благодаря русской теме.
Воропаев сел боком к рассказчику.
Здесь, где допивали коньяк иностранные гости, в прошлом году проходила дивизия Провалова.
Многое вспомнилось...
Гаррис между тем начал рассказывать, что в 1909 году, когда он проводил время в Париже в качестве юного туриста, в театре Шатло открылся русский сезон.
Удобный случай познакомиться с народом, о котором ничего не знаешь.
Гаррис попал на «Князя Игоря», услышал Шаляпина, увидел танцы Нижинского и Карсавиной и «Половецкие пляски» Фокина.
— Вы понимаете, господа, что получилось?
«Князь Игорь» — опера.
Немного тяжеловатая, как все русское, но мелодичная.
И, конечно, Шаляпин — отличный певец.
И, конечно, Нижинский — король танца.
Но успех сделали не певцы, не танцоры-солисты, а массовые пляски.
Именно они открыли глаза на русскую душу.
Страсть, ярость, самозабвение!..
Я не случайно сказал — самозабвение.
Слово это выражает состояние души, свойственное одним русским.
Забвение себя, своих нужд.
Гаррис оглянулся на Воропаева.
— Я не делаю ошибок в толковании понятия самозабвения, почтенный полковник?
— Право, не скажу.
Я — не языковед.
— А!
Это уже очко.
А то мне показалось, что вы все знаете.
Итак, возвращаюсь.
Если бы ту постановку можно было увековечить на киноленте, мы, американцы, узнали бы русских на десять лет раньше.
Я тогда просто с ума сошел.
Тут ордою, как пляшущее пламя, ворвались половцы, машут бичами, потрясают кривыми саблями и вопят, стонут, зовут, и все быстрее взлетают, грозят.
Чорт побери, это такая сцена, что в первом ряду партера было страшно сидеть.
Я тогда же сказал себе: русское искусство с огромным напряжением сдерживает страсть своего народа к прыжку куда-то вдаль.
Сколько красок, сколько ритмов, сколько порыва прорваться куда-то в четвертое измерение!
Не дай бог, — думал я, — если эта самозабвенная страсть когда-нибудь вырвется за границы искусства.
И первая моя корреспонденция была о русском балете.
— Браво! — тактично сказал, готовясь подняться, француз.
— У нас еще есть время, — удержал его англичанин, — Гаррис волен рассказывать столько времени, сколько мы будем допивать его коньяк.
— Да, балет балетом, а тогда даже хитрый Бриан, рукоплескавший русским балеринам, не мог бы предсказать столь ошеломляющих темпов русского прыжка в неизвестность.
Знаете, господин полковник, я иногда жалею, что Россия ушла в политику.
— Конечно, балет, как и всякое искусство, выражает душу народа, но изучать страну по балету — это все равно, что изучать садоводство по варенью, — сказал Воропаев.
Ему не хотелось всерьез спорить с Гаррисом.
Он чувствовал, что не переубедит его. — Даже не выезжая из дома, вы могли бы узнать о России куда больше, если бы прочитали Толстого, Чехова, Горького.
Я уж не говорю о Ленине, — добавил он, с трудом подавляя раздражение.
Выслушав его, Гаррис продолжал рассказывать о том, что говорил ему знаменитый Морис Дени о декорациях Бакста и Бенуа, а Воропаев поглядел на часы.
Приблизительно в этот час и в этот день дивизии Отдельной Приморской армии ворвались в прошлом году в балаклавскую долину и увидели вдали, на горизонте, памятник погибшим в 1855 году итальянцам.
Начинался подъем на Сапун-гору, севастопольскую голгофу.
Если бы хоть на одно мгновение жизнь восстановила картину происходившего здесь — нет, даже не картину, а одни звуки ее, один ужасный рев сражения, — язык американца прилип бы к нёбу, и его сердце, пропитанное алкоголем и скептицизмом, навсегда остановилось бы при звуках того, что он называл «самозабвением», при стихийном разгуле русского боя.
Дивизии ползли плечо в плечо...
Командные пункты не успевали располагаться за стремительно продвигавшимися боевыми порядками, да их даже как будто и не было, ибо просто командовать сражением, понятным каждому солдату.
Это было сражение солдатское, народное, начало и исход которого каждый знал заранее.
Одно лишь было не совсем ясно — продлится ли оно день, неделю или месяц.
Но сколько бы ни длилось оно, результат мог быть один — освобождение Севастополя.
Белая известковая пыль стояла над долиной и скатами Сапун-горы; падал частый каменный дождь.
Воропаев вспомнил, как человек двенадцать пехотинцев и артиллеристов, впрягшись в пушку, бегом втаскивали ее на крутой скат горы.
Они были без гимнастерок, с лиц их катился пот, они бежали, запрягшись в пушку, и во весь голос что-то кричали.
Пушка взбиралась вверх довольно быстро, и если кто-либо из «бурлаков» падал, его сейчас же заменяли.
За пушкой, тоже бегом, на руках, как ребят, тащили снаряды, и если подносчик падал, это была двойная потеря — и бойца и снаряда.
— Чего вы орете, ребята? — жалеючи задыхающихся криком солдат, спросил Воропаев.
— Сегодня это Крикун-гора, товарищ полковник, — ответил ему молоденький артиллерист, — а с его стороны, с немецкой — Сапун-гора, а к вечеру сделаем ему Хрипун-гору.
Понадобилось девять часов непрерывного штурма, чтобы немец почувствовал Хрипун-гору.
Вот где развернулось истинное самозабвение.
Гаррис между тем еще рассказывал:
— Морис Дени так и сказал мне: «Я приду на спектакль со своим этюдником.
Это самый волшебный мираж, который когда-либо мог явиться художнику».
— Да, в те годы любили яркие краски и пестроту, — согласился француз, все время думавший о том, что пора бы ехать дальше, — коньяку уже не было.
Гаррис, наконец, позволил французу встать и поднялся сам.
— Странно, что образ русской души вы нашли... в балете, — с усмешкой сказал Воропаев. — Вы только его и знаете.
Интересно, что бы вы сказали, побывав за четыре года до того в Москве, на баррикадах пятого года?
Или если бы вы знали книги Павлова, Сеченова?
Мне, например, кажется, что штурм Сапун-горы, к которой мы приближаемся, гораздо глубже мог бы раскрыть вам душу нашего народа.
Или Сталинград, скажем.
Вы не находите?
Гаррис пожал плечами.
Англичанин, взглянув в какой-то маленький справочник, спросил:
— Как вы сказали?
Сапун-гора?
— Да, Сапун-гора.
— Мне бы казалось, стоит заглянуть на кладбище союзников тысяча восемьсот пятьдесят пятого года.
Как вы считаете?
Очень вежливый француз, которому была ужасно неприятна пикировка Гарриса с Воропаевым и который, очевидно, считал своей обязанностью стушевать разногласия, сказал:
— Я бы так, господа, формулировал: памятники!
Мы осматриваем только памятники — в этом какая-то система.
Иначе, если мы углубимся в анализ имевших место событий...
Как вы считаете?
— Правильно, — согласился англичанин. — Памятники — это по крайней мере система.
Вы как?
Гаррис сказал:
— Мне важно сделать дюжину снимков в городе, чтобы доказать редакции, что я тут был.
В городе есть какие-нибудь памятники?
— Нет еще, но весь город — сплошной памятник.
— Нет, нет, вы только послушайте его, — оживился Гаррис, — это чисто по-большевистски.
Памятников у них тут и в помине нет, а между тем он приемом тур-де-тэт бросает вопрос наземь и говорит: весь город надо понимать как единый памятник.
Ох, уж эта мне диалектика!
В общем, я — как большинство.
И автобус свернул в сторону, к старому английскому кладбищу 1855 года.
Часть вторая
Глава седьмая
Как всегда после шторма, день выдался неподвижно тихий, с нежным, почти не проснувшимся светом, с мягкими очертаниями скал и отличной, четкой перспективой.
Воропаев стоял у Графской пристани, окруженный гурьбой подвыпивших американских моряков, рассматривавших его, как экспонат.
Они перебирали его медали и, стуча пальцами в грудь, как в окошечко бюро справок, интересовались, был ли он в Сталинграде, Севастополе, Киеве, Руманезии, Унгарии, Венеции, Ленинграде.
Они допытывались, украинец ли он, или узбек, а если русский — то по крови или только по паспорту; имеет ли собственность и какова его семья.
Воропаева фотографировали в одиночку и в группах с американскими матросами, и он уже отдал своим новым приятелям все, что у него было, — самодельный портсигар из дюралюминия, работы одного черноморского искусника, зажигалку из ружейной гильзы и перочинный нож с ручкой из цветной пластмассы, получив взамен с полдюжины самопишущих ручек, половину бумажного доллара с чьей-то подписью и очаровательный светящийся карандаш да штук пятнадцать фото с приглашением в гости в Америку.
Мимо чрезвычайно медленно прошла открытая машина.
— Сталин? — раздалось несколько голосов.
— О, нет.
Несколько военных в машине с любопытством оглянулись на Воропаева.
Очень знакомая фигура в генеральской шинели и папахе поднялась с сиденья.
Какой-то безусловно знакомый генерал-лейтенант вышел из машины и пошел навстречу Воропаеву, издали широко разводя руками.
— Не узнаешь?
А я вижу, пропадает Воропаев, как собака на ярмарке, дай, думаю, выручу...
— Роман Ильич!
Какими судьбами?
— Здорово, здорово, Алексей Вениаминович.
Они обнялись и расцеловались.
— Прощайся с союзниками да садись ко мне в машину.
Американцы, козырнув, расступились.
Генерал Романенко, взяв Воропаева под руку и окинув его с ног до головы одним взглядом и, видимо, оставшись недовольным, пошел к машине, говоря:
— Не то, все не то...
Ты что, из армии сбежал?
Разговор завязался, будто они не расставались.
— Провези меня, Роман Ильич, по городу, если можно.
— Что ж, поедем.
Воспоминания?
— Воспоминания...
— Ну, вспоминай глазами, а сам рассказывай.
Ты что же это, брат, засиделся в полковниках? — продолжал он. — Я все глаза проглядел, все тебя в приказах Верховного искал.
Думал, ты не меньше как генерал-полковник.
И кой чорт тебя понесло в провинцию?
А как же академия?
А помнишь, писать хотел?
Или все это благие порывы, а?
Романенко читал в свое время тактику и, уйдя на фронт, сразу попал на штабную работу.
Ему повезло.
Он оказался в поле зрения толковых полевых командиров, был замечен, быстро выдвинулся.
Он был уже начальником штаба армии, когда его отозвали в Москву в генеральный штаб, где поручили новое и очень интересное дело, обещающее широчайшие перспективы.
Он деликатно намекнул, что был бы счастлив работать там с Воропаевым.
Войну они начинали подполковниками.
И хотя намек был очень тонок, Воропаев почувствовал в нем нечто обидное, пренебрежительное.
Сразу же бросилось в глаза, как плохо выглядит рядом с шинелью Романенко его собственная, как стар его единственный сапог и неуклюж протез, подаренный колхозом.
— С академией я покончил.
А писать и здесь можно.
Почему покончил?
Здоровье, здоровье, Роман Ильич.
А кроме того, меня всегда к земле тянуло, ты знаешь.
Колхозная жизнь — это то, чего я совсем не знаю...
И он стал рассказывать о своих злоключениях в колхозах.
Романенко хохотал, отмахиваясь обеими руками.
Они медленно проезжали мимо развалившихся, просвечивающих домов, по безлюдным, нежилым улицам.
Не слышалось ни звука музыки, ни детского смеха; не лаяли собаки, не дребезжали звонки велосипедов; редкие пешеходы торопливо проходили по мертвым улицам, над которыми проносились лишь жуткое грохотанье разорванных железных крыш и назойливый скрип какой-нибудь полууцелевшей трубы или вывески.
Наши и союзные корабли одни оживляли бухту.
Впрочем, на улице Ленина, поближе к Графской пристани, было довольно оживленно, а с берега Южной бухты теперь доносился дробный, как пулеметная очередь, и ни на секунду не останавливающийся звук молотов и электрических сверл.
— Вот оттуда, с Северной стороны, сюда на Графскую ворвались, я помню, солдаты Второй гвардейской армии.
Они переправились на пустых бочках и на гробах из какого-то немецкого похоронного бюро, и потом целые флотилии этих гробов качались на волне у берега, удивляя жителей.
— Ты разве шел со Второй гвардейской?
— С Отдельной Приморской, между Сапун-горой и морем.
— А между вами, я уже забыл, кто шел?
— Крейзер, с Пятьдесят первой.
— Да-да.
Я чуть было не попал к нему как раз перед штурмом.
Тронулись?
На выезде, вправо от Лабораторной балки, на холме, стоял уже поднятый на постамент первый ворвавшийся в город танк.
Воропаев помнил живым его экипаж.
Вот тут приютился тогда передовой перевязочный пункт.
Там умер Скрипкин.
Чуть дальше разорвало Еланского.
Грустно было видеть поле сражения пустым, безлюдным и безгласным.
— Поедем ко мне, пообедаем, — пригласил Романенко, когда они подъезжали к границам города.
Воропаев сначала отказывался, ссылаясь на усталость, но в конце концов должен был уступить и по-мальчишески оробел, заметив, что машина взбирается к тому дворцу, где разместилась советская делегация.
Романенко же безмятежно размышлял вслух о судьбе Воропаева, настаивая на том, что ему надо вернуться в армию, кое-что дополучить в ней да кое-что еще додать ей, а все эти похождения в колхозах по сути дела не так уж нужны для человека с воропаевским коэфициентом.
— Впрочем, как ты там хочешь, а я о тебе доложу Василию Васильевичу, — сказал он, взяв Воропаева за шею, и потряс его своей могучей рукой. — Помнишь его по Закавказскому?
Ну так вот это он и есть!
Обязательно ему доложу и уверен, что это станет известно «самому».
Романенко так высоко поднял брови, произнося «самому», что Воропаев сразу понял, кого он имел в виду.
Обедали небольшой компанией — четыре генерала да трое дипломатов.
Воропаев оказался восьмым приглашенным.
Он был представлен в нескольких невнятных словах, и это делало его неприятно-загадочным, как бедного родственника.
Все думали, что он сейчас будет что-нибудь просить для себя или для местных нужд, и были заранее этим смущены.
Но на него — что случалось за последнее время редко — нашло вдохновение остроумия.
Он точно задался целью влюбить в себя всех четырех генералов и всех трех дипломатов — и преуспел.
Романенко рассказывал им о Воропаеве, немилосердно перевирая обстоятельства его жизни, с расчетом как можно успешнее осудить его настоящую жизнь.
Но за Воропаева вступились.
Генералы кричали, что он на сто процентов прав и надо итти в народ, раз уже навоевался вдосталь.
Дипломаты невнятно отшучивались, но в общем тоже были на его стороне.
Воропаев говорил о сельской жизни, будто провел на селе много лет.
Он не завидовал тому, что Романенко на днях уедет в Югославию, а один из дипломатов — в Соединенные Штаты, что все они будут вести жизнь, богатую разнообразными впечатлениями, а он останется в доме Софьи Ивановны с еще не заштукатуренными потолками, с которых по ночам сыплется пыль, взметаемая мышами, будет под дождем ходить на свои лекции и беседы или писать письма на фронт за неграмотных.
Много лет поднимался Воропаев вверх по общественной лестнице и уже привык к тому, что сегодня занимает положение более высокое, чем вчера, а завтра будет подниматься еще выше, — и в этом постоянном подъеме и росте находил свое счастье.
Но теперь он думал совсем по-иному.
Спуститься обратно вниз, к истокам жизни и человеческих сил, спуститься не потому, однако, что нравственно оскудел, а как бы для нового разбега перед высоким прыжком, — было его потребностью, такою же сильною и полною, как когда-то подъем.
После обеда, несмотря на протесты Воропаева, Романенко поехал провожать его до самого дома.
— До Воронцова с его алупкинским дворцом тебе, конечно, еще далеко, — сказал он, оглядев дом Софьи Ивановны, — но в общем жить можно.
Кто тут у тебя?
Воропаев коротко перечислил, не вдаваясь в подробности.
— Пойдем-ка в комнаты, — и, не ожидая приглашения, Романенко пошел вперед.
Внимательность получалась у него грубоватой.
После осмотра дома, уже садясь в машину, чтобы ехать к себе, сказал покровительственно:
— Старуха — ведьма, а молодая, знаешь, недурна, вовсе недурна.
Ну что ж, я там скажу, чтоб тебе угля и материалов подкинули.
А то, может, все-таки поедем в Москву, а?..
Воропаев сухо простился с ним.
Он был на грани бешенства.
А наутро, едва он успел сойти вниз к чаю, в комнату Лены, и, как всегда, сидел еще без протеза, а Танечка прыгала на его колене, раздался звон шпор, и, слегка стукнув в наружную дверь, красиво вошел Романенко.
— Мир дому сему! — зычно произнес он, почтительно здороваясь со старухой и издали раскланиваясь с Леной, застилавшей свою кровать.
— Господи, какие пышки!..
Десяток бы съел, да некогда.
Поднимайся, Алексей Вениаминыч, зовут...
Давайте, запрягайте его, — сказал он Лене.
— Что же ты так, я ведь еще не служу у тебя, — с вызовом сказал Воропаев, и Романенко хорошо сделал, что ничего не ответил.
Но через минуту они уже мчались по мокрому от утренней изморози шоссе.
Затевался чудесный день, что было редкостью для февраля.
Море, прикрытое сверху синеватою дымкой, огненно щурилось на горизонте.
Горы курились.
Облака не плыли, а восходили вверх.
Босоногая девочка пробиралась тропинкой с пучком подснежников в руке.
— Стой! — Воропаев остановил машину и поманил к себе девочку. — Ты чья?
— Твороженкова, — обиженно ответила она, перебрав плечами.
— Каких Твороженковых?
— Ну, каких!
Таких, которые напротив вас живут, что вы, не знаете? — совсем уже зло отвечала она.
— А-а-а!
Так ты будешь Ленка — Голая коленка?
— Ага! — рассмеялась девочка. — А то я прямо спужалась — чья да чья, будто сами не знаете.
— Давай сюда цветы!
— Да товарища Сталина, думала, увижу.
Может, проедет.
Ну, ладно, берите.
Воропаев протянул букетик Романенко, тот отвел руку.
— Что ты, что ты!..
Подаришь какой-нибудь даме.
Было уже далеко за полдень, когда Воропаев вышел от генерала, которому представил его Романенко.
Завтракал он на этот раз в компании с какими-то незнакомыми генштабистами и одним заместителем наркома.
Разговоры, естественно, шли о том, как происходили совещания и встречи участников конференции, кто что сказал, кто на что намекнул; но как ни были интересны эти разговоры, Воропаев почти не прислушивался к тому, что говорилось за столом.
Он был взволнован и утомлен только что происшедшей беседой и еще находился в ее атмосфере, решая, правильно ли вел себя, и не сделал ли ошибок, и не произвел ли глупого впечатления.
Ему снова — и теперь уже вполне официально — было сделано чрезвычайно лестное предложение о возвращении на действительную.
— Нам нужны не ваши ноги, а нужна голова и ваше умение владеть военным пером.
— Месяц тому назад я был здесь прохожим, сейчас я уже деятель.
Да и людей тут сейчас никого нет.
— Не боитесь погрязнуть в мелочах?
— Нисколько!
— В таком случае — желаю побед.
Конечно, разговор был намного длиннее и разнообразнее, но сейчас, когда Воропаев вспоминал его, важным, решающим казалось только это немногое.
Обедать пришлось снова у Романенко, а затем он попросил отправить его домой.
Теперь, когда он отверг предложение о возвращении в этот мир, ему показалось тут беспокойно и неуютно.
Они вошли с Романенко во двор, усыпанный крупным гравием.
Протез скользил с камня на камень.
— Когда за сыном в Москву поедешь, позвони и заходи, — произнес Романенко тоном расставанья.
— Само собой.
Тут ведь тоскливо.
В Москву приеду жадный до новостей, — примирительно сказал Воропаев, на короткое мгновение пожалев, что он отрезал все пути возвращения в столицу.
— Глупишь ты, глупишь, Алексей Вениаминович... — очень сердечно начал было Романенко, но тут их неожиданно окликнули и попросили вернуться, но не туда, откуда они только что вышли, а в парк на южной стороне дворца.
— Обоих? — переспросил Романенко, откровенно не зная, что ему делать теперь с Воропаевым, и надеясь, что скажут: «Нет, вас одного, товарищ генерал», и тогда можно будет попрощаться и отправить Воропаева одного.
— Никак нет, товарищ генерал, — одного полковника.
Романенко покраснел, как вишня.
— Так ты вот что, Алексей Вениаминович, — сказал он, не глядя на Воропаева, — я пойду к себе, а ты, как освободишься, садись в мою машину — и дуй к себе!
Ну, лады!
Они наскоро обнялись, и Воропаев, смущаясь за Романенко, заковылял вслед новому провожатому.
Повернули за дома.
Прошли караул.
Провожатый остановился.
Вместе с ним остановился и Воропаев.
Провожатый растерянно взглянул на него и чуть повел в сторону взглядом, и в тот же момент Воропаев услышал голос, который нельзя было не узнать.
— Пожалуйте сюда, товарищ Воропаев, не стесняйтесь.
Воропаев, однако, не двигался, — ноги ему не подчинялись.
Он увидел Сталина.
В светлом весеннем кителе и светлой фуражке Сталин стоял рядом со стариком садовником у виноградного куста, вцепившегося узловатыми лапами в высокую шпалеру у стены.
Глядя на Воропаева, он еще доказывал садовнику что-то, что их обоих, было видно, интересовало всерьез.
— Вы попробуйте этот метод, не бойтесь, — говорил Сталин, — я сам его проверил, не подведет.
А садовник, растерянно и вместе с тем по-детски восхищенно глядя на своего собеседника, разводил руками.
— Против науки боязно как-то, Иосиф Виссарионович.
При царе у нас тут какие специалисты были, а — воздерживались.
— Мало ли от чего они воздерживались, — возразил Сталин. — При царе и люди плохо росли, так что же — нам с этим считаться не следует.
Смелее экспериментируйте!
Виноград и лимоны нам не только в ваших краях нужны.
— Климат, Иосиф Виссарионович, ставит знак препинания.
Ведь это нежность какая, тонкость, куда ее на мороз! — показывал он рукой на виноград.
— Приучайте к суровым условиям, не бойтесь!
Мы с вами южане, а на севере тоже себя не плохо чувствуем, — договорил Сталин и сделал несколько шагов навстречу Воропаеву.
— Ах, боже мой! — прошептал садовник.
— Как делать глупости, так он впереди, а как отвечать за них, — так его с места не сдвинешь, — сказал Сталин, и Воропаев с ужасом увидел, что он идет к нему навстречу, протягивая руки и улыбаясь своей всепоглощающей улыбкой.
— Рассказывали мне, что вы тут колхозы в атаку водите.
Очень интересно, хотя и не совсем правильно, на мой взгляд.
Сталин поздоровался и, не выпуская руки Воропаева из своей, повел к столику и плетеным креслам, в одном из которых сидел Вячеслав Михайлович Молотов.
К нему то и дело подходили дипломатические работники и что-то на ухо докладывали, и он отвечал им вполголоса.
Руки его были заняты бумагами.
Он пожал плечами, извиняясь улыбкой за свою занятость.
Сталин был спокоен до неправдоподобия.
Казалось, из всех интересов в мире его сейчас наиболее занимает воропаевская судьба и еще, может быть, белесо-синее небо, тепло прильнувшее к морю, на которое он, ласково щурясь, время от времени взглядывал.
Воропаеву показалось, что Сталин не постарел с тех пор, как он его видел в последний раз, на параде 7 ноября 1941 года, но резко изменился в ином направлении.
Лицо его, все то же — знакомое до мельчайшей складки, приобрело новые черты, черты торжественности, и Воропаев обрадовался, приметив их.
Лицо Сталина не могло не измениться и не стать несколько иным, потому что народ глядел в него, как в зеркало, и видел в нем себя, а народ изменился в сторону еще большей величавости.
Вячеслав Михайлович помог преодолеть смущение первых минут, и разговор стал общим.
— Мне рассказывали о вас, и, на мой взгляд, вы хорошо поступили, — сразу же сказал Сталин, — что избрали себе районную деятельность.
У нас еще, к сожалению, много таких людей, которые предпочитают быть чиновниками в Москве, нежели хозяевами на периферии.
Он взглянул на Молотова, и тот улыбнулся, точно зная, кого именно имеют в виду эти слова.
— Есть еще такие люди, — продолжал Сталин. — Но скоро их время кончится...
Расскажите, какие нужды, по вашему мнению, самые неотложные?
Не стесняйтесь, говорите. — Сталин поудобнее сел в кресло и протянул руку к папиросной коробке.
Трубки почему-то не было с ним.
— Люди, — ответил Воропаев. — И в первую очередь — умные люди, товарищ Сталин.
Сталин негромко засмеялся, поглядывая на Молотова, и тот тоже улыбнулся.
— Умные люди везде нужны, — сказал Вячеслав Михайлович.
— Делать надо умных людей, товарищ полковник, — быстро и как бы приказывая, сказал Сталин, — делать самим на местах, не ожидая, пока они свалятся вам на голову из Москвы.
Как же так?
Нигде не сказано, что хорошие работники родятся только в Москве.
— Растут, конечно, и здесь, но медленно, а нужда велика, везде голо, — отвечал Воропаев, чувствуя, что в этом вопросе он не встретит поддержки Сталина.
— А как вы сами живете, не легко? — искоса взглянув, спросил Сталин, будто желая узнать не столько то, что ему самому уже хорошо известно, сколько услышать тон ответа.
— Не легко.
— Вот это хорошо, что попросту сказали.
А то спросишь — как живешь?
Замечательно, говорит, живу, а на деле выходит, что не каждый день обедает...
Да, живем пока плохо, но скажите колхозникам — скоро все решительно изменится к лучшему.
Вопросы питания страны партия будет решать с такой же энергией, как в свое время решала вопросы индустриализации.
Все сделаем, чтобы люди начали хорошо жить.
Лучше, чем до войны.
Расскажите о людях, кто они, откуда, что делают.
Воропаев на мгновение задумался, выбирая, с кого бы начать, но, видно, Сталину показалось, что Воропаев ищет формулировок, и он недовольно поморщился.
— Не ищите формулировок, дайте живые зарисовки.
Мы уже сами как-нибудь сформулируем.
И Воропаев стал взволнованно рассказывать о всех, кто был ему близок — о Викторе Огарнове, Паусове, Цимбале, о Марии Богдановне с ее детским санаторием, Аннушке Ступиной, о семье Поднебеско, Городцове, о всех тех, с кем он мечтал о будущем.
— А говорили, вам люди нужны! — удивленно сказал Вячеслав Михайлович. — Да у вас питомник.
Мы сами у вас скоро начнем брать.
Сталин долго молчал, зажигая и раскуривая папиросу.
— Если таким, как эти Поднебеско, — тихо, точно самому себе, сказал он, — дать силу, хорошо шагнем...
Или эта девушка Ступина... она на одной ненависти к немцам жизнь поднимет.
Конечно, если эту силу верно направить.
А Цимбала вы берегите, не давайте в обиду.
Такие беспокойные старики нужны, их молодежь ценит...
Ну, еще кто есть?..
И еще и еще расспрашивал, задумывался, внезапно уходил в себя, точно сравнивая услышанное сейчас с услышанным ранее и определяя, где правда, и снова оживлялся, радуясь каждому новому имени.
Услышав от Воропаева о том, как тоскует Городцов по хлебу, как видит он во сне поля пшеницы до горизонта, встал и прошелся, раздумывая.
Воропаев тоже встал, не зная, следовать ли ему за Сталиным, или остаться у стола, но Молотов сказал:
— Сидите, Иосиф Виссарионович любит походить, подумать.
Возвращаясь к столу, Сталин сказал:
— Тоска по хлебу — это хорошо.
Это тоска по самому главному.
Но виноград, инжир, яблоки — они тоже нужны.
Вы ему скажите, этому Городцову...
Он человек военный, поймет, что вы тут вроде второго эшелона, резерв.
С хлебом решим, за вас возьмемся.
Он оживился, вспомнив свой разговор с садовником.
— Вот садовник — сорок пять лет работает, а все науки боится.
Это, говорит, не пойдет, другое, говорит, не пойдет.
Во времена Пушкина баклажаны в Одессу из Греции привозили как редкость, а лет пятнадцать назад мы в Мурманске помидоры стали выращивать.
Захотели — пошло.
Виноград, лимоны, инжир тоже надо на север проталкивать.
Нам говорили, что хлопок не пойдет на Кубани, на Украине, а он пошел.
Все дело в том, чтобы хотеть и добиться.
Вы ему так и скажите, — еще раз повторил Сталин. — Как он сказал, этот Городцов: вижу, говорит, во сне хлеб?
— Да.
Вижу, говорит, во сне, как пшеницу убираю.
Проснусь — плечи болят от работы, и в комнатах свежим зерном пахнет.
— А может, такого Городцова в степные районы на пшеницу бросить? — вдруг предложил Сталин. — Русский человек — хлебороб.
Подумайте.
Поговорите с вашим руководством.
Ну, еще о ком расскажете?
Бесконечно взволнованный этим душу сжигающим разговором, Воропаев опустил руку в карман шинели и вместе с платком вытащил и уронил наземь букетик утренних подснежников.
Провожатый, что был невдалеке, поднял их, и Воропаев снова опустил цветы в карман.
Сталин с любопытством глядел.
— Карманы, насколько я знаю, не для цветов, — сказал он убежденно. — Дайте ваши цветы.
Вот мы как сделаем, — и присоединил их к огромному букету, стоявшему на столе в широкой и низкой вазе.
— Или, может быть, вы кому-нибудь их предназначили?
Воропаев рассказал о маленькой Твороженковой, о том, как она мечтала подарить эти цветы Сталину и как неожиданно сбылась ее мечта.
Сталин забеспокоился, чем бы ему отдарить Твороженкову, и, вызвав кого-то, попросил принести несколько пирожных в специальной корзиночке.
Как только эта корзиночка была принесена, Воропаев попросил разрешения итти.
— Молодец, что так поступили, молодец, — сказал на прощанье Сталин. — Никого не слушайте, кто ругать будет.
Чиновников у нас и так чрезвычайно много.
Молодец, молодец!..
И прямо взглянув в глаза Воропаеву, как-то сверкнул лицом, точно по лицу его промчался луч солнца.
...День уже клонился к закату, когда он вышел из машины у ворот своего дома и, не заходя к Лене, наружной лестницей поднялся к себе наверх.
Она постучалась тотчас же.
— Корытов ругается, по всему городу ищет, — своим тихим, ровным голосом сообщила она. — Я сказала, что какой-то генерал заехал.
Знаю, говорит, пьянствует где-нибудь с генералами, вместо того чтобы работать.
— Пошли ты его к чорту, своего Корытова.
Ты знаешь, Лека, я у Сталина сейчас был...
На вот, отдай Ленке Твороженковой пирожные — Сталина подарок...
Лена подалась вперед и замерла в немом вопросе.
«Что ж, останетесь или уедете?» — говорил ее взгляд.
— Он сказал, что я правильно поступил.
И точно разговор был и о ней и точно «правильно поступил» относилось не только к районной работе Воропаева, но и к ее судьбе, она неслышно подошла к нему, взяла его руку и приложила к своей щеке.
Щека ее дрожала.
— Я полежу один.
Никого не хочу видеть...
— Я никого не пущу, лежите.
Кушать будете?
Дельфиньей печенки мама достала, целый праздник.
— Не буду.
Он лег поверх одеяла.
В комнате было недавно протоплено.
Она присела у кровати.
И он, сначала сбивчиво, а потом с огневым воодушевлением, стал вслух переживать все, что произошло с ним сегодня.
Он рассказывал в лицах, и Лена отлично поняла, как все это происходило, и «улыбалась и разводила руками в лад его повествованию.
Вдруг он остановился на полуслове, провел ладонью по волосам:
— Да ведь этого же так в себе нельзя оставить!
Не могу же я носить в себе такое сокровище, прятать его...
Беги, зови своего Корытова.
Он обнял ее.
— Звать его не надобно, Алексей Вениаминыч, — твердо и решительно заявила Лена, отстраняя руки Воропаева. — Разве о Корытове там был разговор?
Не было.
А товарищ Корытов был зван туда?
Не был.
А на каком основании вы о районе там делали сообщение?
Обидится человек.
Воропаев улыбнулся правильности ее замечаний.
— Кроме того, что ревность пойдет и зависть, я бы так сказала: для самих вас не хорошо — какая-то реклама выходит.
— Значит, можно утаить?
— Зачем утаить?
Вы делайте так, как вам советовали... а вслух зачем говорить?
— Так ведь не из чего больше, как из любви, понимаешь, Лена, из любви к нему...
— Любовь делами сильна, Алексей Вениаминыч, — слов у всех перебор, дел — недохватка, — и, быстро встав, пошла к двери.
Он не останавливал ее.
Но когда она уже была на балконе, он крикнул вслед через дверь:
— Я за сегодня помолодел, слышишь?
Помолодел на тысячу лет.
— Что? — не разобрала она, но по голосу чувствовалось, что улыбнулась и ждет его ласки.
Он крикнул еще громче:
— Моложе на тысячу лет.
— Молодейте себе на здоровье!
— Как, как, как? — все не унимался он и звал Лену обратно, крича так, что, должно быть, слышно было на улице у Твороженковых, но она не вернулась.
Наутро совет Лены показался Воропаеву неверным.
Сказать о вызове к Сталину было, конечно, нужно, и как ни неприятен был ему разговор на эту тему с Корытовым, избежать его не представлялось возможным.
Воропаев начал без предисловий.
Корытов слушал, глядя в окно и растирая рукой висок.
— Естественно, естественно, — то и дело повторял он ни к селу ни к городу. — Ты, значит, ограничился кругом своих?
Естественно.
А что же ты об Алексее Ивановиче Сухове ничего не сказал?
Лучший бригадир.
И о табаководах ни слова?
— Так ведь я не делал доклада о районе в целом, а рассказывал о людях, мне известных.
— Естественно, естественно, — повторил Корытов, по-прежнему не глядя на Воропаева, и чувствовалось, что ему неловко расспрашивать, был ли разговор лично о нем, и что он встревожен этим до крайности. — Поскольку это частный случай, обобщать не будем, — сказал он.
— Как это обобщать?
— На бюро ставить не будем и вообще — для большого тиража, так сказать, не пойдет.
С удивлением смотрел на Корытова Воропаев.
— Я понимаю, что тебе завидно.
На твоем месте я сам, может быть, реагировал бы так же.
Но как же я могу умолчать о словах, обращенных к Городцову, сказанных касательно Поднебеско?
— Ты мне сказал, я приму во внимание, посоветуемся, сделаем выводы.
А Городцов при чем?
Ты ему только скажи, всему свету раззвонит: обо мне, мол, был разговор — то-то и то-то.
И еще, чего доброго, переврет.
Категорически запрещаю.
— По-твоему, это называется — не будем обобщать?
Подумаю.
Я еще не знаю, прав ли ты, но, кажется мне, — совершенно не прав.
Они расстались, утомив друг друга и твердо зная, что им уже никогда не стать друзьями.
Слухи, однако, родились быстро.
Дня через три к Воропаеву примчался Цимбал с Городцовым, сообщив, что Огарновы, Юрий Поднебеско и Ступина едут с попутным грузовиком.
Гости не сообщали о цели своего приезда, но их серьезный, взволнованный вид многое объяснил.
Ступина вломилась в комнату, едва дыша.
Она не поздоровалась, а, прижав руки к горлу, остановилась в дальнем от лампы краю комнаты.
Варвара, о чем-то бойко рассказывавшая еще на лестнице, вошла на цыпочках, поскрипывая новыми полуботинками.
Юрий и Виктор Огарнов молча кивнули Воропаеву, будто пришли не в гости, а на заседание.
Лена попробовала чем-то занять гостей, но на нее оглянулись с таким недоумением, что она растерянно замолчала.
Никто не разговаривал.
Все ждали, чтобы Воропаев заговорил.
Воропаев сидел за письменным столом, наблюдая за лицами.
— Я расскажу вам удивительный случай из моей жизни, — начал он. — Это частный случай.
Мое личное переживание.
Я вам доверяю его, как друзьям.
Понятно?
Чтобы каждый из вас сделал вывод для себя.
И только для себя.
На днях мне выпало счастье — быть вызванным к товарищу Сталину.
Я вошел, когда он заканчивал разговор со стариком садовником...
— С Иван Захарычем? — перебил Цимбал. — Ну-ну.
— Не знаю, как его зовут.
Вхожу я — от волнения сначала не могу увидеть Сталина.
— Стоп, стоп, стоп, — Городцов, остановил его движением руки. — Рассказывай толком, Алексей Вениаминыч, как я рассказываю.
Где деле было?
Присутствовал кто?
— Да какое это имеет значение, где было.
Ты за главным следи!
— А чтоб я знал, где главное, ты обо всем сообщай.
Ну, входишь... — поощрял его Городцов, боясь, что рассказчик не доскажет самого нужного.
В комнате стихло.
Гости встали со своих мест и окружили Воропаева.
Он вышел из-за письменного стола и остановился посредине комнаты.
— Сталин о чем-то беседовал с садовником, рекомендовал ему какой-то способ культуры или прививки, а тот возражал, говоря, что климат нам многого не позволит.
Цимбал попробовал что-то заметить, на него цыкнули.
— Товарищ Сталин рекомендовал ему смелее экспериментировать, не бояться науки.
— Ясно, Иван Захарович был, — теперь как бы точно удостоверившись в том, кто был собеседником Сталина, и недовольный этим, сказал Цимбал. — Сорок лет в жмурки с природой играет.
— Тсс, тсс, тсс!
— А потом товарищ Сталин заговорил со мной, слегка пожурил за штурмовщину...
— Значит, уже доложили, — с гордостью за точную работу аппарата заметил Городцов. — Смотрите ж, ей-богу, какая оперативность.
Воропаев побагровел.
— Дадите вы мне рассказывать или нет?
— Давай, давай!..
Только ты, как мина замедленная, только нервы вымотал.
Складней рассказывай! — Городцов вытер платком пот со лба.
Ему хотелось самому быть у Сталина, он уверен был, что ничего не перепутает, не утаит.
— ...пожурил за штурмовщину, потом стал о людях расспрашивать, кто у нас тут, как работает, кто такие...
Да отодвиньтесь вы маленько, что вы сгрудились...
Я рассказал о всех вас.
Все молчали, глядя на него и не дыша.
— Я рассказал о Цимбале...
— Сталину? — переспросила Ступина.
— ...о тебе, Юрий, и о Наташе, о тебе, Городцов, о тебе, Виктор, и о тебе, Аннушка.
О том, как тяжело вам и как много делаете вы, как побеждаете трудности, как строите жизнь.
Гости молчали.
— Рассказал я, как ты пшеницу во сне видишь, Городцов.
— О, господи, что же это вы, товарищ Воропаев... язык-то у вас как повернулся...
А он что?
— Он прошелся, подумал, говорит — это тоска по главному, по большому.
Велел передать тебе, что ты тут второй эшелон, резерв.
С хлебом решится, за нас возьмутся.
А если, говорит, тяжело будет Городцову, перебросьте его в степь, на пшеницу.
— Меня?
В степь?
Нет уж, ваше коммунике я опровергну.
Где я стал — оттуда меня не собьешь.
Так вам и надо было сказать.
Я и без вашей степи силу покажу.
Вот как вы должны были сказать.
Именно так.
— Да замолчи ты, сосед, — сказал Юрий. — Ничего плохого не было сказано.
А какую заботу проявил Сталин, ты чувствуешь?
Подумал о твоей судьбе.
— Да что я — дефект имею, что вы обо мне разговор такой завели?
Не больной, кажется.
Нет, не то сказали, не то.
Аннушка Ступина вышла из темного угла и, раздвинув столпившихся вокруг Воропаева, стала перед ним, бледная и молчаливая.
Она ничего не могла спросить, она просто ждала, что падет на ее долю.
Воропаев обнял ее за дрожащие плечи.
— А о тебе я рассказал, как ты прошагала Европу, как сражалась с немцами в лагерях, какую святую ненависть к врагам пронесла через все испытания.
И он...
— Сталин? — спросила она одними губами.
— Да.
Он сказал: «Если одну ненависть этой Ступиной...»
— Так и сказал: Ступиной?
— Да.
«Если одну ненависть этой Ступиной направить по верному пути — горы, говорит, можно свернуть».
— Правильно.
Могу.
Это он верно сказал.
И прозвал меня по фамилии?!
Она бросилась на шею Воропаеву и, обнимая его, заговорила:
— Ну зачем вы про меня рассказывали?
Как же мне теперь жить?
А?
— То есть как это? — не понял ее волнения Воропаев.
— Как же мне теперь жить?
Сталин сказал, что Ступина горы может сдвинуть...
А я — сдвинула?
С головой вы меня выдали!
Жила себе, никто не знал, и вдруг вспомнит когда-нибудь товарищ Сталин: а что эта Ступина Анна, как она там, проверьте, скажет он...
Ой, аж страшно мне!..
Может, конечно, он и забудет обо мне, а вдруг не забудет.
Я ж теперь навеки покоя лишусь.
— Погоди, дочка, мы все покоя лишились от этого разговора.
Выкладывай, Вениаминыч, все до последнего слова.
Секретов тут никаких быть не может.
Воропаев стал передавать слова Сталина о том, что вопросами питания правительство займется, как в свое время занимались промышленностью, что трудности временны и нужно думать, как им тут поднять все виды хозяйства.
Городцов слушал, недовольно морщась.
— Как в окружение попали, честное слово.
В трудное положение ты нас поставил, — сказал он, когда Воропаев закончил рассказ.
— Что добрым словом помянул, за то, конечно, спасибо, а что перехвалил — это перегиб.
В сам-деле, даст приказ проверить... а у нас что?.. Вот же какой человек, Алексей Вениаминыч, неосторожный.
— Да, поагитировал, — согласился с Городцовым и Цимбал. — Теперь хоть через себя перепрыгни, а показатели надо дать.
Они вздохнули.
Виктор Огарнов добавил:
— Вроде как получили награду, а за что — неизвестно.
— А какие там эксперименты этот Иван Захарыч производит? — спросил Юрий. — Надо нам этого Ивана Захарыча потрясти за душу, выяснить, какой ему совет дан.
Старик жадный.
Вчера я его видел — слова мне не сказал.
— Скажет он тебе!
А ведь, чорт лысый, сам ни за что с делом не справится, — и Цимбал сказал Городцову: — Поедем к нему?
— Обязательно, — ответил тот. — Надо сразу хвататься за практический предмет.
Поехали.
Варвара Огарнова шумно опрокинула табурет, выбежала из комнаты.
Лицо ее было красно от сдерживаемых слез.
Она пыталась что-то сказать, но только махнула рукой, выходя за дверь.
О ней ничего не было сказано, и это глубоко обидело ее.
Всем стало как-то неловко за Варвару.
— Поехали, поехали, — заторопился Городцов.
Стали прощаться.
Аннушка Ступина тоже решила ехать со всеми, хотя Лена ее удерживала.
— Нет, нет, я тоже поеду, я не могу, — настаивала Аннушка. — Я какая-то другая стала, Лена, вы знаете.
Я сразу какая-то большая стала, будто меня на ответственное место определили.
Нет, нет, я ни за что не останусь, как же так, — и первая выбежала из комнаты во двор, увлекая за собой всех остальных.
Когда подвода тронулась, она запела, и долго ее тонкий, почти ребяческий голос прорывался сквозь шум улицы.
Глава восьмая
В начале апреля 3-й Украинский фронт двигался через Венгрию к Австрии.
Моторизованный поток разливался подобно весеннему паводку, не знающему преград.
Двигались газы, се-те-зе, эмки, виллисы, низенькие жукообразные пежо и высокие, колченогие, задом наперед, татры с запасной шиной впереди и мотором сзади, сражались доджи, шевроле, мерседесы, ДКВ, любовно прозванные «Дерево-Клей-Вода», хорхи, ван-дереры, ганемаки, адлеры, штейеры, фиаты, ягуары, автоунионы, изотто-фраскини, испано-суизы и еще многое другое, безыменное, сборное, чему давно уже нельзя было подыскать названия и определить тип или марку.
За боевыми подразделениями торопились тылы.
Сотни остророгих, палевой раскраски, быков и тысячи высоких ширококостных коней с коротенькими, как метелки, хвостами, запряженные в подводы, фургоны, каруцы, арбы, фаэтоны, кабриолеты, фуршпаны, плетенки, тачанки; бесчисленное количество велосипедов — дамских, мужских, гоночных, детских, грузовых с ящиком впереди; старинных дормезов и даже дворцовых — с золотыми гербами — голубых венских карет позапрошлого столетия, скрипучих и малоподвижных, с выдвижными подножками, с высокими козлами для кучеров и балкончиками для лакеев позади кузова; верблюды из астраханских степей и ослики из Таджикистана, курчавые монгольские лошадки везли на себе хозяйство наступающей армии.
Пехота, по сути дела, перестала существовать.
Все ехало.
Никто не шел пешком, кроме пастухов, погоняющих огромные стада овец, свиней и коров, медленно пылящих в самом конце армейского потока.
Впрочем, и пастухи меланхолично сидели верхом на коровах.
Десятки приказов о приведении в порядок транспорта и культуры маршей не всегда достигали должного эффекта.
Теперь, когда война приблизилась к своей долгожданной цели, каждый мечтал до предела ускорить темпы и уж никому не хотелось бить сапоги по венгерскому и австрийскому асфальту, а хотелось подъехать к победе обязательно на чем-нибудь трофейном.
Уставшие после затяжных боев у Будапешта и озера Балатон, сильно поредевшие и насчитывающие небывало высокий процент раненых, оставшихся в строю, полки делали теперь броски по пятьдесят километров за ночь, сто — в сутки.
Какая тут, к чорту, пехота могла соперничать с этим едущим на рысях войском, которое само кормило своих быков и само же заправляло горючим свои мотоциклы и автомобили, не требуя ни горючего, ни продовольствия, ничего, кроме боеприпасов, и настаивая только на непрерывном движении вперед и вперед, к концу войны.
Бросок к Вене был необходим резкий, точный, каждый это отличнейшим образом понимал, и первыми были оставлены позади быки.
На бычьих обозах устроились раненые — тоже вопреки всем приказам, двигавшиеся не в тыл, на восток, к госпиталям, а вперед, за своими дивизиями, но в приличном, никому не мешающем отдалении.
На быков же отгрузили часть имущества, ранее занимавшего грузовики.
На быках двигались трофеи, не потребные для боев.
На быках шел самый тыловой тыл, шел медленно, но все же не стоял на месте, а как бы участвовал в общем течении.
Узкие австрийские дороги с отличным профилем не вмещали бычьего и конского потока, все это на скрещениях или у временных мостов надолго застревало и перекручивалось на радость немецким летчикам, беспрестанно бомбившим эти гигантские цепи.
При налетах никто, однако, не разбегался, не рассредоточивался, а норовил в суматохе выискать свободную щель и просунуться вперед, в обгон других.
Но на подступах к Вене стихийно возникшие из ничего бычьи и конские обозы были оставлены позади и тянулись в двух-трех переходах позади основных сил, а дорогами завладели бешено мчавшиеся грузовые и легковые автомобили.
4-я гвардейская армия, в которую входил корпус Воропаева, вбежала на плечах немцев сначала в южные предместья Вены, а затем, сменяя соседа справа, завязала бои в предместьях Земмеринга, на восточных рубежах города.
Александра Ивановна Горева, все это время шедшая с медсанбатом, была сейчас временно в распоряжении армейского хирурга и могла бы найти себе работу в хирургическом госпитале, но она категорически настояла на том, что будет работать в эти дни только в медсанбатах дивизии, штурмующих Вену.
Стояли ветреные, но теплые, склонные к дождям дни раннего апреля.
Капризная придунайская весна была в этом году особенно нервна: без шинели было еще свежо, в шинели — жарко.
Александра Ивановна готовилась отправиться в дивизию, наступающую с юга, и уже подобрала компанию и обзавелась машиной, как вдруг почти в минуту отъезда ей рекомендовали отправиться в восточные пригороды, где приходилось срочно сменять соседа, а заодно налаживать связь с дунайской флотилией.
Бои за Вену предполагались, исходя из будапештского опыта, длительными, потери — значительными, вопрос о своевременной эвакуации раненых приобретал серьезное значение.
Но она, выслушав советы и указания, совершенно точно знала, что ни с кем не будет уславливаться о вывозе раненых, а будет добиваться лишь одного: чтобы люди поступали на операционный стол не позже чем через час после ранения.
Опыт Кишинева, Ясс и особенно Будапешта подсказывал ей, что раненого не надо увозить в тыл и что опытные врачебные руки, готовые оказать если не дружескую, то во всяком случае вполне лояльную помощь, теперь, когда мы побеждаем, найдутся всюду.
Она вспомнила, сколько здоровых и сильных мужчин с повязками Красного креста на руках метались по улицам Будапешта или отдыхали в его подземельях в пору самых ожесточенных боев за город.
Одни из них называли себя врачами, другие скромно — только студентами-медиками, третьи предоставляли свои силы в качестве санитаров-носильщиков, четвертые были всего-навсего родственниками врачей, — но стоило Александре Ивановне найти среди них подлинного врача, приставить к нему свою медицинскую сестру и поручить его ответственности всю эту шумную и даже, пожалуй, несколько подозрительную банду бездельников, как через два часа у нее был развернут под землею отличный перевязочный пункт, безукоризненно работающий несколько дней подряд и вызывающий общие восторги.
...Второй эшелон армии стоял километрах в тридцати пяти на юго-восток от Вены.
К сожалению, гражданскому человеку не вполне ясно, что такое «второй эшелон», и так как до сих пор никто не описал жизни этого своеобразного организма, то и не к кому адресовать любознательного читателя.
Второй эшелон — это, пожалуй, то, что в театре можно было бы назвать «закулисною стороною» спектакля.
Играют спектакль актеры, а люди, его подготовившие, устало и даже равнодушно разглядывают актеров из боковых лож и балкона.
Второй эшелон театра — это портные, гримеры, плотники, осветители, звуковики, механики сцены.
Второй эшелон — не солисты, а мастеровые, не герои, но обслуживающие героизм люди, не те, кто решает, а те, кто подготовляет эти решения, — это прозаическая бухгалтерия войны.
Во втором эшелоне — госпитали, склады, мастерские, типографии и редакции.
Здесь тачают сапоги, ставят латки на брюки, ремонтируют танки, накапливают и отпускают боеприпасы и горючее, ведут учет потерям и наградам, трусости и геройству.
Здесь судят.
Здесь проверяют клеветников и составляют акты на недостачи.
Благодаря этому жизнь во втором эшелоне не лишена элементов чисто тыловой устойчивости, размеренности и систематичности.
Здесь всегда больше порядка и точности.
Здесь даже иногда ходят друг к другу в гости, собираются на «пульку».
Люди второго эшелона скорее служаки, чем воины, но тем не менее они важнейший элемент на войне и без них невозможен героизм воина.
Горева не любила второй эшелон и его людей и плохо уживалась с ними.
Ее неудержимо влекло ближе к опасности, хотя она не могла не понимать, что здесь те же самые люди, что и во втором эшелоне, только, может быть, более обстрелянные.
Захватив свой коричневый чемоданчик, Александра Ивановна выехала на открытом виллисе в компании с доктором Томашевым, гинекологом по довоенной профессии, превратившимся в бездарного военного хирурга, которого большей частью использовали в качестве администратора.
Это был типичный представитель второго эшелона, впрочем и не скрывавший того, что он рожден для щелей и бомбоубежищ.
Он мог рассказать о себе любую гадость, лишь бы вызвать смех.
Это был невысокий брюхастый человек с лицом пьяной лошади.
Зубы торчали у него противно, как вставные.
Он уверял, что в молодости был комедийным актером и даже писал пьесы.
Чорт его знает, может и правда, — он брался за что угодно.
Кургузый виллис, заносясь на крутых поворотах чудесно асфальтированного шоссе, быстро вымчал их далеко на восток от города и, подойдя почти вплотную к Дунаю, к той знаменитой, упомянутой во всех путеводителях автостраде, что идет на Вену из Братиславы, — круто повернул на нее и понесся к городу.
Низкий серый туман стоял над Веной, как над осенним Ленинградом, но на Дунае, на его светло-зеленых островах и на шоссе было солнечно и очень тепло.
Жаворонок, набирая спираль, уносил песню в небо, как у нас, в России, где-нибудь на Красивой Мечи.
Морские батареи стояли у самой дороги.
Конечно, как и полагается, моряки понятия не имели о том, какие стрелковые части стоят впереди и стоят ли они там вообще.
Они спокойно вели огонь по левому берегу Дуная, ничем остальным не интересуясь.
Впрочем, батарейный шофер небрежно осведомил, что «утром сегодня штаб якого-то корпуса, чи там не знаю як», стоял на большом кладбище в предместье Земмеринг, километрах в трех от места беседы.
Скоро ошибке или выдумке моряка Горева была обязана тем, что из узкой, грязной, продымленной пожаром улицы предместья с высокими неуютными домами влетела на зеленое тенистое кладбище, огромное и старое, с оранжевыми дорожками из толченого кирпича, со стрелками на перекрестках и урнами для окурков и мусора вдоль аллей.
Старик в черном клеенчатом фартуке и таких же нарукавниках озабоченно подметал главную аллею, заваленную ветками и листьями после недавней бомбежки.
— Направо, а затем через две аллеи налево, — крикнул он, Горева велела остановиться.
Старик, удивясь, приподнял фуражку.
— Куда вы нас направляете? — полюбопытствовала она.
— О, конечно, в сектор композиторов, мадам, — солидно ответил сторож. — Русские признают у нас только музыку, — добавил он, осмелясь грустно улыбнуться.
— Спасибо...
Поезжайте, как он показал...
Круто затормозили, едва не налетев на длинную колонну легковых и грузовых машин, загородивших поперечную аллейку.
С полсотни наших людей, главным образом офицеров, толпились невдалеке.
Откуда-то слышалась гармонь, парил легкий запах виноградного вина.
Двое лейтенантов волокли огромный металлический венок, явно снятый с ближайшей могилы.
Горева была старшей по званию среди присутствующих, и перед ней расступились, удивленно ее разглядывая.
Невольно подчиняясь происходящему, она смущенно прошла между людьми и сразу оказалась на небольшой площадке, тесно окруженной памятниками и решетками, с одним большим памятником почти в середине площадки.
Она прочла на ней «Ludwig van Beethoven», но живая аллея, не дав ей остановиться у памятника Бетховену, направила ее правее — к памятнику над могилой Штрауса, творца венских вальсов.
Молодой баянист, стоя на одном колене у самого постамента (очевидно, по требованию какого-то разбушевавшегося фотографа или кинооператора), готов бы начать.
Могила была усыпана, к удивлению Горевой, букетами живых цветов, а металлические венки, оказалось, нужны были для фона.
— Это и есть могила Штрауса? — растерянно спросила она, хотя я видела надпись.
Памятник ей не понравился.
Обнаженные женщины вяло кружились под звуки, кажется, свирели.
Разве таковы образы вальсов Вены, искристых, поэтических, колдовских, очаровательных, даже когда их только слушаешь, не танцуя.
— Точно, товарищ подполковник медицинской службы, Штрауса, — отвечали Горевой хором. — Тут их еще целый взвод.
Наскоро обойдя поляну и едва успев запомнить, что тут и Брамс, и даже Ланнер, она быстрей, чем следовало бы, прошла к своему виллису.
К этим могилам следует еще раз вернуться, но уже одной.
— Куда, Александра Ивановна? — включая первую и тотчас мягко переходя на вторую скорость, спросил водитель.
— В город!
Бои шли третий день, и в восточном секторе, в том именно, куда прибыла Горева, в районе Пратера и Дунайского канала, были особенно жестоки.
В двух или трех местах убитые кони лежали плотиной через канал, и автоматчики ползком пробирались по этим коням, как по мосту, на еще занятую немцами сторону.
Ежечасно по частям взламывались и приводились в негодность отдельные дома и целые кварталы, занимались новые улицы.
Все время в огромных количествах поступали пленные.
Иной раз они бегом выходили из-под огня и потом, уже давно будучи в безопасности, еще долго бежали с поднятыми вверх руками.
Горевой рассказали, что в одном лихом батальоне, шедшем впереди всех, где людей оставалось не более шестидесяти человек, командир батальона прогнал назад пришедшего сдаваться немца, сказав на прощанье:
— Меньше дюжины не беру!
Так и скажи своим!
Спустя час этот немец привел в батальон более трех десятков своих приятелей, и в последующие дни одиночки уже не появлялись.
Эти и другие, иной раз не выразимые словами признаки подсказывали Горевой, что во втором эшелоне ошибаются, предсказывая затяжное сражение.
Бой за город или, вернее, многодневное и многообразное городское сражение — труднейшая из всех нелегких боевых операций.
Сближение с противником — на считанные метры, твердых флангов нет, как нет иной раз и хорошо освоенного тыла, а есть улицы, которые удалось пробежать более или менее безнаказанно.
Связь поминутно рвется.
С воздуха бомбят свои и чужие; никакое оперативное донесение не поспевает за живыми темпами сражения.
Наконец подземный плацдарм с тысячами подземных ходов и баз то и дело грозит сюрпризами.
Так считали, примерно, все командиры, с которыми Горевой приходилось сталкиваться на войне, и особенно в этом мнении упорствовал в свое время ее приятель Воропаев, но ей самой всегда было весело сражаться в городе.
Покинув кладбище с могилами композиторов, она влетела в расположение дивизии генерала Короленко, добродушного украинца с двойным животом, на котором он временами по-бабьи скрещивал свои пухлые белые ручки.
Короленко славился храбростью и хитростью, и дивизия его была одной из лучших.
Сейчас она дралась за Дунайский канал.
Прибыв, чтобы познакомиться с работой медсанбата, Горева сразу решила остаться при дивизии до освобождения Вены, намереваясь сейчас же отправиться в один из головных батальонов.
Генерал Короленко угостил Гореву отличнейшим завтраком, а затем отпустил, разглядывая ее сначала сверху лестницы, а потом с балкона своей квартиры, и раза два даже окликнул, точно присматриваясь, как она поворачивается, закидывает вверх голову и улыбается.
Он откровенно разводил руками от удовольствия, как болельщик, увидевший новую марку автомашины.
Нисколько не медля, Горева включилась в сумасшедшую, нервную уличную боевую жизнь.
С батальоном можно было связаться по телефону, но что делалось в ротах, того не знали и батальоны.
Раненые же, несмотря на сильный минный огонь и жестокий артиллерийский обстрел из-за Дуная, поступали в медсанбат и на полковой пункт медицинской помощи небольшими партиями.
Она догадывалась, что это значит.
Взяв с собой санинструктора Фросю Шаповаленко, сегодня уже побывавшую во всех подразделениях, Александра Ивановна отправилась в батальон, дравшийся не далее как в полукилометре.
Они шли большими дворами с пробитыми стенами и оградами.
Перелезали через ограды, перебегали через парки и опять укрывались в домах.
Под укрытием сараев, крытых ворот и в магазинах топились кухни, починялись танки.
На одном из дворов, на тюфяках, разостланных прямо по асфальту, лежали тяжело раненные.
Ждали транспорта, но пока что подъехать сюда было невозможно.
Узенький переулочек забросали крупными вещами, чтобы огородить ход сообщения для санитаров.
Люди; шагали из квартиры в квартиру с носилками, руководствуясь указаниями, сделанными углем на стенах, выходили на лестничные площадки, спускались в подвалы, переходили дворы, опять и опять углублялись в чрева домов.
Скоро Горева со своей спутницей очутились в расположении батальона.
— Вы не с фронта, Александра Ивановна? — доверительно спросила» санинструктор Фрося.
— Да, оттуда.
Я хирург.
— И прямо тут операции будете делать? — еще полная неверия и все же восторженно заинтересованная, спросила девушка.
— Если придется.
— В штабе у нас сразу узнали, что из самого фронта доктор прибыл...
Думаем, к чему бы такое?..
Наступать, наверно, будем, товарищ подполковник?
— Да мы уже, кажется, третий день наступаем.
— Ах, то разве наступление! — воскликнула девушка. — Уж так, знаете, все мы выдохлись, устали; ни заснуть, ни кусочка хлеба в рот взять, ничего же не хочется — двигнуться бы и двигнуться...
Стоп! — забыв о званиях, властно остановила она Гореву.
— Что?
— Гляньте на стену!
Грязнобелая глухая стена в глубине одного из проходных дворов была покрыта ослепительно белыми щербинками.
— Я как в штаб шла, так того не было.
Снайпер где-то. — И они прилегли у противоположной стены.
Аккуратно подметенный и протертый мокрою шваброй асфальтированный двор с цинковыми баками для мусора, чинно выстроившимися вдоль глухой стены, и отдельно ящик для металлического лома, и рядом с ним горка бумажных восьмикилограммовых пакетов с песком, очевидно для тушения зажигательных бомб, выглядел до того мирно, что просто невыносимо было лежать на краю этого двора, на виду по крайней мере тридцати окон, выходящих во двор.
И Горева, покраснев, поднялась.
Но тотчас девушка грубо свалила ее наземь.
— Не задавайтесь, товарищ доктор, милая.
С этого двора нас сегодня, может, мертвыми вынесут.
И в эту минуту, совершенно как на сцене, открылась одна из выходных дверей (очевидно, черный ход) и дама лет пятидесяти в халате и в каких-то металлических трубочках на всклокоченной голове, что-то мурлыча под нос, скромно вышла во двор, неся в руках замечательное ведерочко с мусором.
Взглянув на лежащих женщин, точно это была тень у стены, она выбросила мусор в бачок № 3, рядом с которым они лежали.
Она никого не видит.
Ей ни до чего дела нет.
Она поет.
Горева вскакивает на ноги.
Выстрел.
Звон чего-то разбитого рядом.
Фрося скатывается в сторону, таща за собой Александру Ивановну, и они видят, как женщина в халате растерянно подбирает с асфальта кусочки разбитого ведерка (оно было фаянсовым) и огорченно бросает их в бак № 3, не оглядываясь, не удивляясь и не ропща.
— Видите, какая история, — говорит Фрося. — Промахнулся!
Дама между тем возвращается уже обратно.
— Кто стрелял? — Горева не столько ждет ответа словами, сколько ответа игрой лица.
— Я не знаю, — слышит она, и нечто «воропаевское» вдруг сжимает Горевой виски накатом неукротимого бешенства.
— Стоять, пока с вами разговаривает русский офицер!
Отвечать на мои вопросы!
Кто стреляет?
Она слышит, как раскрываются за ее спиной окна.
— Мадам, простите, я совершенно цивильная женщина...
Горева отстегивает кобуру.
— Мадам офицер...
Простите, простите.
Господин офицер... стреляют из корпуса, где я никого не знаю.
— Подойдите к тому корпусу и громко скажите, что если раздастся еще хоть один выстрел, то вы — именно вы — будете расстреляны на месте.
Ступайте!
Женщина пожала плечами, глядя в землю:
— Я не одета... — но сейчас же торопливо направилась в глубину двора, то и дело запахивая развевающийся халатик.
Рысцой подбежал мужчина с красным крестом на рукаве.
Он был в хорошем костюме и очень грязном светлом плаще поверх него.
— Благоволите...
Могу ли я предложить услуги?..
— Вы врач?
Нет.
Студент-медик?
Нет.
Санитар?
Тоже нет.
Кто же вы?
Ага!
Доктор философии.
Вы здесь, чтобы носить раненых и провожать их домой после перевязки?
Так.
А где у вас перевязывают?
На втором этаже.
Почему не на первом?
Не знаете?
Показывайте, где это.
Фрося!
Ты, милая, побудь во дворе и, если увидишь раненых, заворачивай сюда, на второй этаж.
Впрочем, лучше даже на первый.
— Вам автомат не нужен, чтобы договориться?
— У меня с собой есть вальтер.
Не надо.
— В этой комнате будет перевязочная, — сказала она.
— Это гостиная, мадам.
Впрочем, простите, как вы найдете нужным, так и будет сделано.
— В семи остальных комнатах должны быть размещены двадцать пять раненых.
— О мадам, s'est impossible.
Не более пяти.
— Ваш так называемый санитарный коллектив насчитывает двенадцать чересчур здоровых мужчин...
— Мадам, они музыканты, от них нельзя много требовать.
— И пятнадцать женщин!
— Жен, жен, мадам, жен и прислуг...
Прошу меня извинить.
— Из двадцати семи лишь один врач да вы будете заняты работой, остальные пусть хоть уступят раненым свои кровати.
На время.
Впрочем, я не буду вмешиваться.
Вы, господин Макс Либерсмут, у меня так и записаны.
Вот — первый добровольческий перевязочный пункт доктора философии Либерсмут.
Желаю успеха.
Я проверю вашу работу между пятью и шестью часами вечера по венскому времени.
— Я восхищен вашим мужеством, мадам, я ослеплен... — забормотал философ.
— Это очень некстати, доктор Либерсмут.
Сегодня глаза вам будут очень нужны.
Она закуривает.
Доктор философии, не стыдясь, ловит ртом выпускаемый ею дым.
Лицо его блаженно.
— Вы давно не курили, господин доктор?
— О мадам, pendant quelques mois.
О, благодарность и благодарность...
Нет, нет, не более трех.
Какая прелесть!
Конечно, Болгария?..
Нет, что вы?
Серьезно?
Мгм...
Прелестно...
Я сохраню мундштук.
Первая советская папироса, выкуренная мною...
И столько экзотики...
Жоржьен!..
Она околдовала меня своим фимиамом...
Вполне серьезно...
Мадам тоже жоржьен?
— Нет, я не грузинка, я русская.
Прощайте.
Итак, между пятью и шестью.
— Я весь — ожидание, мадам.
Раненые шли довольно густо.
Пробка, устроенная снайпером-одиночкой, долго держала их где-то в пути, они донельзя устали и обессилели; тем необходимее был им сейчас этот неожиданный пункт помощи на полдороге между батальоном и полком, когда снайпер покинул свою позицию и путь был освобожден.
У цинковых баков для мусора, на высокой палке, уже торчал транспарант, гласивший:
«Гошпиталь до 25 человек».
Либерсмут стоял на приеме.
Доктор Гобошек (венский чех) и доктор Иоганн Баллеш (венский мадьяр) перевязывали.
Фрау Зельцер, сербка, жена скрипача из Народной оперы, была переводчицей.
Разысканные Фросей, приступили к работе две медицинские сестры из армейской группы усиления.
В дальних комнатах уже раздавались звуки патефона.
— Самое главное, мадам, чтобы нас не бомбили, — вздрагивая всем телом, как собака, которую замучили блохи, сказал Либерсмут, провожая Гореву по двору.
Они как раз проходили мимо этих проклятых мусорных ящиков, пристрелянных снайпером еще с утра.
— Это не самое главное, доктор Либерсмут.
Самое главное, чтобы вы стали людьми.
— Pardon?
Простите...
— Людьми, людьми.
— Ах, да!
Будем, мадам, будем.
Пусть нас только не бомбят, мы будем кем вам угодно.
Это Вена, мадам, что вы хотите!
Вена!
Нравы более музыкальны, нежели суровы.
Климат мягок, но капризен, женственен, не так ли?
Он влюбляет в себя, этот прекрасный климат, и без Вены уже тяжело, как без... вы понимаете меня, мадам... как без дорогого существа.
Не так ли?
И потом — эти beaux arts, эти искусства, а?
Без них нельзя.
Они — в составе воздуха.
Хотим ли, не хотим, но пляшем...
О мадам, не смейтесь!..
Мы пляшем веками.
Это уже tradition.
Простите.
Да, да, понимаю...
А в конце дня она сидела за броней самоходки.
В соседней дивизии, прорвавшейся почти в самый центр города, в лабиринт узких и, как колодцы, глубоких улиц, был ранен командир головного полка Голышев, и ей позвонили, чтобы она взглянула на него, потому что он отказывался уходить в госпиталь.
Она находилась недалеко от него.
Но то, что по карте значилось рядом, в жизни было разделено сражением.
Самоходка мчалась сквозь огонь пожаров и ожесточенную стрельбу пулеметов.
Горева, сидя спиной к водителю, видела только отрезки улиц, оставляемые за бегущим орудием.
Город не очень нравился ей.
Улицы были отлично вымощены, но узки, мрачноваты и пыльны.
Зелень почти не замечалась.
Здания дымчатого цвета не казались красивыми.
«Где же хваленый венский уют?» — все время спрашивала она себя.
На тротуарах стояли ряды носилок с мертвыми немцами.
Должно быть, их куда-то несли и на полдороге бросили.
Регулировщик, стоящий на коленях под прикрытием зенитки, прокричал:
— Не доктора везете?
— Доктора, доктора...
Поберегись — раздавим.
Она спрыгнула еще на ходу.
Ее подхватили подмышки и кто-то потянул за хлястик шинели.
— Осторожней, пожалуйста.
Шестнадцать ступенек вниз.
Тут наш ка-пе.
Зажмурившись на мгновение от ослепительного света, она невольно приостановилась на пороге, заметив, что в комнате очень много людей.
Кто-то кланялся ей, но она никого не узнала.
Смутившись, она вполголоса произнесла, ни на кого не глядя:
— Попрошу лишних выйти.
Никто не двинулся с места.
Она догадалась, что ждут ее слова о состоянии майора.
Врач, наложивший повязку, понурившись, сидел у кровати раненого.
Ему было не более двадцати пяти лет, и у него был страшно растерянный вид.
— Здравствуйте, майор, — она положила свою руку на желто-бурую потную ладонь Голышева, сразу же угадывая, что раненый потерял много крови, устал и нервничает. — Что произошло?
Молодой врач, пощипывая подбородок, доложил:
— Осколок в легком.
Немедленно эвакуировать, по-моему.
Лицо Голышева и главным образом глаза его были между тем ясные, бодрые.
— Эвакуировать?
Каков пульс, температура?
Врач подал ей небрежно заполненный листок данных.
Читая, она сделала удивленное лицо.
— Только и всего?
Осколок торчал, очевидно, не в легком, а между ребер, но она понимала, что Голышева все равно нельзя эвакуировать в то время, когда его полк дерется за центр города.
Она поглядела в глаза Голышеву.
Он заговорщицки подмигнул ей.
— Не будем торопиться, — сказала она, будто ничего не заметила. — Голышев, кажется, не так уж плохо себя чувствует, не стоит его травмировать.
Где у вас тут телефон, я позвоню, что на некоторое время останусь у вас.
— Наши условия настолько примитивны... — с подчеркнутой значительностью в голосе сказал врач, — что в интересах товарища майора...
— Проводите-ка меня к телефону, — прервала его Горева, вставая.
Дорогу ей преградил какой-то толстый, угрюмый полковник.
— Вы поосторожней, милая барышня.
Тут требуется особое внимание, Голышев не со вчерашнего дня на фронте.
Я буду звонить профессору Спасскому.
— Мне решительно все равно, с какого дня Голышев и даже вы сами на фронте, хоть с сегодняшнего.
А я сама, кроме того, не милая барышня, а подполковник.
И, наконец, извольте покинуть эту комнату, потому что вы мне мешаете работать, а профессору Спасскому я позвоню сама.
И она первая вышла из комнаты.
— Где тут у вас телефон?
Она вышла при всеобщем молчании и долго блуждала по коридорам, которые все более углублялись куда-то вниз.
Ее никто не пошел проводить, и это разозлило ее до слез.
Вдруг тихо приоткрылась дверь впереди.
Горева бросилась туда и — оцепенела.
Перед ней стояла широченная фигура в черном, с каким-то белым накрахмаленным коробком на голове и с четками в руках.
Обе женщины так перепугались от неожиданной встречи, что не могли сказать ни слова.
Вдруг монашка прыгнула в сторону к двери, приоткрыла ее и как привидение исчезла за нею.
В коридоре между тем раздались голоса — Гореву искали.
Несколько человек окружили ее.
— Вы прекрасно всех нас проучили, Александра Ивановна, — сказал высокий, худощавый подполковник из армейской разведки, старый знакомый Горевой. — Но звонить в дивизию, на мой взгляд, не стоит.
— Пойдемте, доктор, пойдемте, — стали уговаривать ее и остальные.
— Вы, дорогие товарищи, пожалуйста, оставьте меня с Голышевым.
— Вы думаете, — все же лучше не увозить?
— Уверена.
Зачем трясти человека, а главное — зачем увозить из полка накануне победы...
Уходите, милые, уходите.
Пожелайте ему всего доброго — и чтоб я вас больше не видела!
Она вернулась в комнату Голышева.
Полковой врач с детской настойчивостью бил себя руками в грудь, обращаясь к раненому:
— Да ведь режим это не то, что вы думаете, Климентий Павлович, это не четыре раза есть и поменьше курить, это...
Тут он обернулся к Горевой.
— Утку отвергает, вы подумайте.
А уж о судне боюсь и сказать, — сказал он с ужасом.
— У нас в полку никого нет, чтобы за мной горшки убирать, — горячась, сказал, не слушая своего врача, Голышев.
В комнате опять уже было много людей.
Горева сказала безапелляционно:
— Судно за вами свободно может выносить одна из здешних монахинь.
Возьмите переводчика, — добавила она, обращаясь к молодому врачу, — и быстренько договоритесь с монашками.
Голышев, забыв о ране, приподнялся на руках.
— Погодите, с какими монашками?
Я тут почти сутки, — он вопросительно взглянул на адъютанта.
Горева рассказала о своей встрече в коридоре.
Подполковник из армейской разведки выскочил в коридор, за ним заторопился адъютант Голышева, остальные стали оживленно обсуждать неожиданное открытие Горевой.
— Вы куда-нибудь спешите? — после некоторой паузы спросил ее Голышев, когда они остались одни.
— Мне хотелось быть сегодня в дивизии Короленко.
— Побудьте со мною.
Честно скажите — мое положение того-с?
— Судя по вашему общему виду, положение отличное.
Только вот что, майор, сейчас я веду сражение.
Хорошо?
Доверитесь?
— Как солдат солдату.
— Ну и отлично.
Ранение Голышева было не опасным, хотя и довольно тяжелым и Горева несколько раз подумывала о возвращении в дивизию Короленко.
Но она так устала, что не находила сил для сумасшедшей гонки по горящим улицам в жестком, грохочущем корпусе самоходки.
Она сидела у кровати раненого, к которой опять сошлись все те, кого обстоятельства забросили в этот от всех оторвавшийся и в одиночку из дома в дом ползущий полк.
В штабе полка суетились офицеры дивизионного и армейского управлений — инженеры, которым предстояло восстановить еще не взятые мосты, автомобилисты — охотники за еще не захваченными машинами, интенданты, спешащие наложить печати на еще не взятые склады, минеры, трофейщики, разведчики, прокуроры, инструкторы политуправления фронта с лозунгами и плакатами, кинооператора и фотокорреспонденты, работники ВАД, прибывшие с уже готовыми названиями населенных пунктов на запад от Вены, а также с указателями перекрестков для городских площадей, тоже пока еще не взятых.
Они с утра толкались во всех головных полках, торопя командиров и с таким беспокойством посматривая на свои часы, что можно было думать — именно они и никто другой отвечают за скорейшее очищение города.
Полк Голышева пробился к самому центру.
Рассказывали, что собор св. Стефана, здание Оперного театра, дворец и парламент, все достопримечательности Вены — рядом.
— О, надо поглядеть, — встрепенулась полусонная Горева. — Сходим утром?
— Все к чорту побито, я всюду лазил, — с каким-то туристским удовольствием успокоил ее пожилой капитан административно-хозяйственной службы. — Брик-а-брак, клянусь честью.
Настоящая американская работа.
Кто-то вступил в спор, уверяя, что собор пострадал лишь снаружи, а парламент совсем почти цел.
— Да горит же, ну что вы!..
Я лично там был и в зале заседаний даже свистнул.
Там же фашистский комитет помещался, пожгли все в чорту! — очень убежденно защищал свою информацию капитан, любитель разрушений. — И дворец разбит вчистую.
Только — какой вы имеете в виду, не знаю.
Бельведер — за восемьдесят процентов лома ручаюсь, а Шенбрунн — тот на краю города и почти цел, одно крыло лишь разрушено.
Этот капитан все знал.
Горева решила не терять с ним связь.
— Утречком взглянем на святого Стефана?
— Можно, отчего же?
Тут недалеко.
Я уже везде побывал.
Но тут разгорелся жестокий спор между разведчиком и прокурором.
Прокурор уверял, что решающее поле сражения не здесь, а на участке дивизии Короленко (где Александра Ивановна была утром), а разведчик утверждал, что, когда Голышев поднимет советский флаг над парламентом, это и будет означать конец сражения.
Вмешавшись в их разговор, Александра Ивановна рассказала вдруг, что сегодняшней ночью предполагается рывок одного из полков Короленко по подземной городской сети.
— Чисто воропаевская затея, — рассмеялся капитан, любитель разрушений.
— Кстати, где Воропаев?
Что-то о нем ничего не слышно, — спросил прокурор.
— В Крыму, — сказала Горева покраснев.
Ей не хотелось сознаться, что она давно уже ничего не знает о нем. — Строит себе дом, собирается заняться хозяйством и читает в колхозах лекции.
— Воропаев занимается хозяйством!
Быть этого не может! — и прокурор, прищуря глаз, удивленно оглядел Гореву. — И давно вы знаете полковника Воропаева? — подозрительно спросил он.
Она не нашлась, что ответить, и опять покраснела.
— Да ведь Александра Ивановна — старый друг Воропаева, — ска-зал Голышев. — Мы уже, по совести говоря, не раз между собой поговаривали, что пора бы пожениться Воропаеву с Горевой.
Прокурор, смущенно улыбаясь, пожал плечами и уже гораздо ласковее посмотрел на Александру Ивановну, но ничего не сказал.
На следующее утро, встав еще затемно, она, пока Голышев спал, прошла в сопровождении связного на полковой перевязочный пункт, помещавшийся в полуразрушенном магазине «Клиника игрушек».
Ее удивило это странное название.
В сущности, это была всего только мастерская, где чинились сломанные детские игрушки, оформленная под госпиталь.
Куклы с забинтованными головами, с ногами, на которые по всем правилам науки были наложены шины, с животами, вскрытыми и вновь приведенными в порядок, лежали на носилках или подвесных кроватках, в санитарных грузовичках и в кабинах санитарных самолетов.
Восхищенная, она обошла этот остроумно задуманный игрушечный госпиталь с маленькими зубоврачебными креслицами, операционными столами, крохотными горелками и не переставала удивляться выдумке предпринимателя, заставившего служить забавой для ребят даже такую суровую науку, как медицина.
Полковой перевязочный пункт был почти пуст.
Двое легко раненных, с забинтованными ногами, играли в шашки, третий, с поврежденной челюстью, сосредоточенно заводил пружину игрушечного автомобиля, из которого, по звуку сирены, выскакивали санитары с носилками.
«Клиника игрушек» выходила своими витринами на крохотную старую площадь, обсаженную липами.
Там на низеньких складных стульчиках сидело несколько нянек и матерей с грудными детьми.
Они, видимо, только что покинули бомбоубежище и с нетерпением дожидались солнца.
Дети постарше возились в желтом, напоминающем тростниковый сахар, песке, насыпанном, очевидно, еще с осени.
Площадь эта, тесно окруженная домами, была похожа на большой проходной двор.
Остатки немецкого пулемета да груда брошенных немцами эсэсовских мундиров приобщала площадь к большим событиям дня.
Увидев детей, Александра Ивановна сейчас же решила разузнать, не нуждаются ли они в помощи, но прежде чем она успела выйти, на площадь с ужасным грохотом вкатились две дымящиеся походные кухни.
Из пробитых пулями котлов смешно струился суп.
Один из поваров, маленький, кривоногий, в грязном поварском колпаке, с автоматом на шее, стал быстро заделывать пробоины размятым хлебным мякишем, а второй, правивший лошадьми, торопливо вынул из-за пазухи губную гармошку и заиграл вальс Штрауса, безбожно при этом фальшивя.
Вторая кухня была, очевидно, цела, потому что ее экипаж довольно спокойно сидел на козлах, не без интереса наблюдая за хлопотами вокруг первой кухни.
Как только раздались звуки знакомой и любимой музыки, женщины, до тех пор безучастно дремавшие на своих стульчиках, подняли головы я заулыбались, а дети, бросив песок, стали нерешительно подвигаться ближе к музыканту.
И сейчас же раскрылось несколько окон.
Удивленные лица выглянули на площадь.
Одна из женщин, оставив коляску на попечение соседки, поднялась и, оправляя измятое платье, двинулась к кухне.
Повар же, видимо, вовсе не собирался стяжать славу своей музыкой.
Сунув гармошку в карман, он жестом объяснил детям, чтобы они скорее тащили посуду, и он даст им супу, который, несмотря на отчаянные усилия второго повара, продолжал сочиться из бака.
Женщина, оставившая коляску, была уже возле кухни.
Она подставила под струю варева руки и, набрав полную пригоршню бульона, поднесла его ко рту ближайшего к ней мальчугана.
Остальные малыши уже тащили свои игрушечные ведерки и ковши, старательно очищая их от песка.
Тогда и повара второй кухни стали подзывать к себе ребятишек.
Все это произошло так быстро, что, когда Горева вышла из дома, вся площадь была уже заполнена детворой и взрослыми, просившими супу для больных, которые находились где-то в подвалах.
Та женщина, что набирала суп в пригоршни, стала теперь старшей в очереди и, строго прикрикивая на теснящуюся детвору, отгоняла тех, кто принес слишком большую посуду.
— А что же вы не накормите вашего? — спросила Горева, протиснувшись к ней.
— Ах, мадам, он слишком еще мал.
Пока что я ем за него.
— Я не заметила, чтобы вы ели.
— Не сейчас, мадам.
Разве я могу сделать хоть один глоток под взглядами этих маленьких мучеников?
Может быть, на мою долю останется что-нибудь на дне котла.
— Да, да, конечно, — растерянно сказала Горева и тут же, забыв о том, что она может приказать поварам выстроить очередь матерей, сама стала торопливо выстраивать их перед второй кухней, выдвигая вперед наиболее истощенных.
Между тем небо, молчавшее с половины ночи, ожило.
Немецкие истребители открыли огонь по городу: где-то, кварталах в пяти отсюда, загрохотали пушки.
Звонко тарахтящее эхо пулеметных очередей донеслось с соседней улицы.
— Воздух!..
Воздух!.. — прокричал повар-музыкант и помахал черпаком.
Толпа ребят и взрослых рассыпалась, всосалась в подвальные окна, и сейчас же красный пунктирный веер трассирующих пуль опахнул площадь.
Повара стояли задрав головы и, казалось, спокойно выжидали, убьет или нет.
Однако пронесло.
— Шнелль!..
Шнелль!..
А то, брат, нам капут и вам капут! — весело покрикивали они, когда самолет скрылся за домами и очередь снова выстроилась перед кухнями в прежнем порядке.
Но подлец, обстреливавший детей, заходил второй раз.
— Воздух!..
Держись, мелкота!
Теперь самолет сначала сбросил небольшую бомбу, а вслед за нею открыл пулеметный огонь, но повара снова остались при кухнях, а тот, что играл Штрауса, даже вынул гармошку и проиграл на ней несколько тактов вальса.
Это очень рассмешило детей, и они зааплодировали ему из подвальных выходов, а выскочив оттуда по сигналу «шнелль!», стали петь и приплясывать.
Но еще два или три раза повар вынужден был наигрывать Штрауса, прежде чем опустошились котлы кухонь, и каждый раз его откровенное презрение к опасности приводило детей в неистовый восторг.
Они приплясывали перед пустыми кухнями и долго потом протягивали поварам свои худые ручонки, кланялись, взмахивали беретиками и хлопали в ладоши.
Взрослые были растроганы не меньше детей.
Они обступили Гореву и забросали ее вопросами.
Все это был мелкий люд — маленькие служащие торговых фирм, приказчики, музыканты.
В один прием они хотели узнать все новости мира, а главное — услышать хотя бы намек на то, что их ждет впереди.
— Будете жить, как жили до войны, — сказала Горева, — будете свободной Австрией, — но видела, что ей не верят.
— Если верно, что навстречу русским торопятся американцы, а за ними еще и англичане, то как мы можем стать прежней Австрией?
Англичане никогда добровольно не уходят оттуда, куда пришли даже случайно, — сказал музыкант в хорошем модном пальто.
— Вы бы, господа, вывесили на окнах свой национальный флаг!
Третий день боев, а город молчит.
Толпа улыбнулась одной улыбкой.
— Вы считаете, что он уже взят у Гитлера?
— Конечно.
Музыкант выразил общую мысль:
— Национальный флаг поднять приятно, — больно его спускать.
— Этого делать вам не придется.
— В таком случае незачем торопиться, подождем специального указания...
И все молча согласились с ним.
Да, торопиться с флагом ни к чему.
— Я как-то не понимаю этой венской инерции, — спустя четверть часа говорила Горева майору Голышеву, состояние которого не внушало ей сегодня ни малейших опасений, потому что осколок был уже благополучно извлечен. — В маленьких городках, — я сама это столько раз видела, — люди впрягались в наши пулеметы, выносили из-под огня раненых, были отличными проводниками, а в Вене я вижу только равнодушных людей, боящихся всего на свете или ко всему безразличных.
— В рабочих кварталах настроение иное, — сказал Голышев. — Там зацелуют, заобнимают и наплачутся на плече.
А тут... конечно...
Да, кроме того, Вена так изголодалась, так запугана Гитлером, так размагничена сейчас провокационными слухами, что не знает, как держаться.
Ну, и, наконец, бои же идут пока все-таки...
Ах, но до чего же они мастера воровать! — воскликнул он с детским удивлением в голосе. — Займешь хороший особняк, глядь — через час в нем копошатся: разрешите, герр майор, забрать наши вещи.
Битте, битте!
Бой идет дальше, закрепляешься в следующем доме — те же самые фигуры: разрешите, герр майор...
Да вы, сукины дети, говорили, что ваш дом — вон тот!
Нет, это был дядин дом, а наш вот этот самый.
Плюнешь на них, а потом только разнимай — на глазах один у другого тащат.
Жалею, что придется уезжать отсюда, — вдруг сказал он, не глядя на Гореву, будто беседуя сам с собой. — Сколько крови из-за них пролили, а ведь они сами не управятся жизнь построить...
Тут бы сейчас засучить рукава и...
Каких бы дел мы тут с вами понаделали!
Алексея бы еще сюда, Воропаева.
И только сейчас он взглянул на нее каким-то чужим, изучающим взглядом.
Она поняла этот взгляд и не отвела от Голышева своих уставших, без всякого выражения и огня, глаз.
Лицо ее, сильно похудевшее со времен боев за Будапешт, где они с Голышевым видались в последний раз, было теперь не таким красивым, как ему тогда казалось.
Налет отчаяния лежал на нем почти физически ощутимым слоем, старя его тонкие и гордые очертания.
Ей можно было дать сейчас лет сорок, хотя Голышев отлично помнил, что ей едва минуло тридцать и что он сам дарил ей что-то ко дню рождения еще при Воропаеве.
Никакие тяготы жизни и войны так не ранят женское лицо, как душевное одиночество.
Ее черные, всегда ясные и азартные глаза, о которых Алексей говорил, что они смеются даже во сне, глядели в треть силы, будто задыхались в глубине посиневших орбит, губы потрескались, стали тоньше, углы их опустились, а подбородок нервно вздрагивал, незаметно для нее самой.
Лицо было, как покинутый дом, в котором все не так, как в жилом.
Ему стало ужасно жаль ее, и, не зная, что сказать, он вынул из-под одеяла бледную руку и протянул ей.
С отчаянностью, на какую способны лишь женщины, она вдруг спросила:
— Он пишет вам?
— Да.
— Что?
— Что-то там начинает, дом какой-то приобрел, домохозяйка там у него какая-то, колхозы, лекции; чувствую, не легко ему...
А вам ни слова?
— Ни слова.
— Мне его настроения понятны, — помолчав, сказал Голышев, и если я не обижу, скажу прямо: вы маленько отошли от его жизни.
Верно?
Она не почувствовала, побледнела или покрылась румянцем в ту минуту, но поняла лишь одно, что праздный разговор этот может иметь для нее решающее значение.
И она решила не отступать и не отшучиваться, а итти напролом.
— Да, он точно забыл о моем существовании, давно не пишет мне, старается, чтобы я тоже забыла о нем и оставила его в покое.
Но я не могу этого.
Я люблю его.
И он настолько мой, что я не обижаюсь на него и не беспокоюсь, что он изменит мне.
Мне только очень стыдно, что я сейчас одинока.
Но как только я освобожусь, он, поверьте, не уйдет, от меня, — и она невольно рассмеялась, представив себе картину своей погони за Воропаевым.
Голышев внимательно и недоверчиво глядел на нее, не перебивая.
— Вы говорите, он пишет вам о какой-то домохозяйке...
Поверьте, меня это не ранит.
У Воропаева есть только один близкий человек — это я.
Он любит меня, и я ему нужна.
Голышев молчал.
— В конце концов вы можете спросить его обо мне...
— Это я и хочу сделать.
Разрешите позвонить вам, когда придет ответ?
— Конечно, — сказала она, стараясь справиться с волнением. — Мне ведь тоже интересно...
— Я для вас это и делаю.
— Спасибо.
Теперь у меня к вам один вопрос.
Только ответьте честно.
По-вашему, очень он отошел от меня, очень я... ему не пара?
— Как вам сказать!..
Сейчас — да, пожалуй не пара.
Когда человек выбит из колеи, — у него все выбито, и чувство тоже.
Не знаю, поймете ли вы меня.
Вот — Ромео и Джульетта.
Это же не правда, а ложь, хоть и очень благородная, романтическая.
В жизни так не бывает, в жизни суровей и проще.
Бытие играет в любви роль не меньшую, чем чувство.
И любишь другой раз, и стремишься, а нельзя, невозможно, нет дороги к этой любви.
Если смотреть на любовь не как на каприз, а как на обогащение души...
— Ну, так что, если так смотреть?
— Так вот то и бывает, что — не выходит.
— Ох, Голышев, вы — философ.
Не к лицу вам.
Ведь это что же, по-вашему?
Майором вы меня, скажем, полюбили, а станете генералом — разлюбите?
Не то бытие.
Так?
— Где-то не так далеко от этого.
Я не умею выразить, но твердо знаю, что прав.
Когда человек растет, все в нем растет — и понятие о любви, и о долге, и требовательность к себе и людям...
— Ну?
— Погодите, не нукайте...
А когда человек болен, когда разрушилась одна и еще не построилась другая его жизнь, так он тоже весь в известке, в пыли, в обломках, и чувства его в обломках, и надежды... и в такое время человеку иной раз лучше одному быть.
— Туманно вы объяснили, я уж лучше подожду письма от Алексея — у него, может быть, складнее выйдет...
И она вышла с таким чувством, точно сию минуту была подвергнута истязанию, которое претерпела с трудом.
Она села не рядом с водителем, а на заднее сиденье, чтобы не привлекать внимания гримасой рыдавшего про себя лица.
«Боже мой, почему я ему не пара? — думала она о словах Голышева. — Разве он мог разлюбить меня только потому, что болен?
Что случилось, что?..»
Одиночество действовало на Гореву, как грипп...
Детство было невеселое.
Мать умерла, когда Шуре шел второй год, и отец воспитал ее сам.
От детства ничего не осталось в памяти — ни спектаклей, ни цирка, ни елки, ни кинокартин, ни даже вкуса чего-нибудь сладкого.
Если ей снилось что-нибудь из далекого прошлого, так обязательно грустное и в общем всегда одно — как она, читая книжку, в неуютной, тихой комнате поджидает отца.
Все свое детство она провела, поджидая отца, и юность только тогда и почувствовала, когда перестала его поджидать.
И странно, нужно было стать взрослой, самостоятельной, чтобы вернуться к одиночеству ранней поры и опять кого-то поджидать, не смея оглянуться от страха.
Шура была красива и знала это; но ужасно обидно, что за нею почти никогда не ухаживали.
Товарищ по институту как-то объяснил причину этого:
— Красавицы капризны!
Они капризны и требовательны, да и потом, — посмеялся он, — все красивые девушки за кем-нибудь уже числятся.
Это закон.
Ей очень хотелось признаться ему, что она ни за кем не числится, что она не капризна и, пожалуй, не требовательнее своих подружек, обремененных романами, как важнейшим делом их совести, но удержалась.
Впрочем, думая о своем характере, она признавала, что суховата, не умеет ладить с людьми и, вероятно, производит впечатление высокомерной гордячки, хотя могла бы упрекнуть себя только в нелюдимости.
Очень многие нравились ей и — насколько она понимала — в свою очередь были увлечены ею, но никогда не случалось, чтобы добрые отношения перерастали в близкие.
Разговоры о цветах и луне и загадочные рассуждения о родстве душ заставляли ее краснеть за говорившего.
Она никогда не могла понять, зачем прибегать к пошлости, имея в виду добрые и хорошие цели.
Приходилось сознаться, что на ее пути еще не встретился человек, которого бы она полюбила всерьез, а может быть, теперь уже и не встретится никогда — невеста в тридцать лет не бог весть какая находка.
Она с головой ушла в медицину.
Ей предсказывали отличное будущее.
Будущее?
Без счастья?
С Воропаевым сложилось у нее как-то все по-иному.
Во-первых, он не ухаживал за нею, а вместе с нею переживал то, что не переживалось им до нее.
Он запросто лез к ней со своими любимыми книгами, со своими дрязгами и неприятностями.
Он посылал к ней на ночлег своих приятелей, мучился вместе с нею за ее тяжело больных и вникал в дела ее госпиталя, как в свои собственные.
И она — сухарь, недотрога, гордячка, «каменный цветок» — дошла до того, что звонила ему в штаб корпуса и звала его к себе в гости или запросто заезжала к нему в политотдельский блиндаж, чтобы, моргая от усталости, слушать его рассказы о каких-то сборах политруков или о солдатских частушках, которые он коллекционировал, а потом, полусидя, спать под звуки зуммера, скрип фанерной двери, погнувшейся от жары, и слушать его хриплый, злой баритон, к утру понижавшийся до пропитого баса.
Женщине, если она хочет быть всегда искренней, очень трудно построить жизнь.
Право же, имея славу талантливого врача, довольно глупо штопать носки мужу, когда она не ахти как умеет починить собственные чулки, но она готова была бы даже на это.
Что нужно уметь образцовой жене?
Варить обед?
Заниматься делами мужа?
Как-то так случилось, что Горева мало что умела.
Она была скверной хозяйкой, не пела, не музицировала, не рисовала, не рассуждала о литературе, хотя много читала и хорошо помнила читанное.
Больные ее любили, товарищи уважали, подруги побаивались и заводились ненадолго.
Она даже одевалась как-то украдкой — никто не знал, у кого она шьет и какие у нее вкусы, но, впрочем, выглядела она всегда лучше других, хотя и не модничала.
«Вероятно, я уже старая дева», — подумалось теперь ей.
Она хотела заговорить об этом сегодня с Голышевым, но он был такой сердитый и обиженный, что она только скользнула по нему испуганным взглядом и сейчас же с облегчением отвернулась.
«Что бы на моем месте сделал Алексей?
Мужчины прямолинейнее, хотя тоже не бог весть как изобретательны.
Но они не боятся итти напролом, не боятся отвоевать то, что им нужно, а мы только и ждем, когда нас завоюют.
Не глупость ли?
Если бы женщина выбирала себе мужа с такой смелой простотой, с какой выбирает себе подругу мужчина, — люди были бы вдвое счастливее».
За те сутки, что Горевой не было «в армии», военно-полевое управление из дальнего предместья переместилось в южные кварталы города, и Александру Ивановну, когда она появилась среди своих старых сослуживцев, немедленно устроили в очаровательном особняке, принадлежавшем состоятельному коммивояжеру, в переулке Томаса Мюнцера.
Особнячок в четыре комнаты носил поэтическое название «Маркитта».
Конечно, это должно было звучать солидно — Вена, 10, Мюнцерштрассе, вилла «Маркитта».
Этот домик был приобретен в рассрочку как зингеровская машина или оппель-«кадет».
Участок был маленький, скупенький и для хозяйства не приспособлен никак.
Клетку для кроликов еще пожалуй, но уж поросенка поместить было решительно негде.
Очень приятный палисадник засажен розами, сиренью и какими-то неизвестными у нас деревьями с пышными розово-фиолетовыми цветами.
Фасад «Маркитты», как, впрочем, и всех остальных особнячков этого квартала, одет в тоненькую зеленую вуаль плюща.
Улицы в этом квартале очень узки, а дворики не приспособлены для стоянки автомобилей.
Здесь жили люди, еще не возвысившиеся до уровня, владельцев авто.
Вернувшись от Голышева, Александра Ивановна съездила проведать «госпиталь» доктора философии Либерсмута и проработала там часа четыре, потом завернула в дивизию Короленко — узнать, как сошел «подземный прыжок», и нисколько не удивилась тому, что он блестяще удался.
Потом, уже во второй половине дня, она оперировала в армейском госпитале до тех пор, пока ее не вывели из операционной и не отправила с каким-то фельдшером в отведенную ей квартиру.
Грустно было Горевой после разговора с Голышевым, грустно и тяжело.
Она поднялась на второй этаж и прилегла на низенький игрушечный диванчик в одной из двух отведенных ей верхних комнат «Маркитты»..
Это было нечто вроде маленького кабинета при спальне.
Недорогая, но красивая низкая мебель, на полу венский коврик — подделка под персидский, на стенах акварели, почему-то польских и румынских художников, неплохие, но и не настолько замечательные, чтобы им пропутешествовать в Вену.
Занавеси цвета заходящего солнца спускались низко на пол, как шлейф старинного платья.
Абажуры из промасленного картона выглядели пергаментными.
Непрекращающаяся артиллерийская канонада глухо стучалась в треснувшее стекло и навевала своеобразный фронтовой уют.
Взяв из книжного шкафа горку прекрасно иллюстрированных альбомов Вены, Будапешта, Рима и Венеции, она машинально перелистывала» их, одновременно думая о своем.
Альбом Будапешта особенно поразил ее.
В фотографиях и рисунках вставал очень красивый, элегантный город, которого она, пробыв в Будапеште с месяц, так и не видела.
И то правда, что Будапешт был страшно разбит, но даже его уцелевшие кварталы не произвели на нее такого сильного впечатления, как эти фото.
Или Вена.
Она вглядывалась в фотографии Грабена и Ринга, великолепнейших улиц австрийской красавицы столицы, и сопоставляла их с тем Грабеном и тем Рингом, что она видела на пути к Голышеву.
Сегодняшняя Вена была совсем другим городом — скучным, тесным и грязным.
«Очевидно, город украшают главным образом люди», — с грустью подумала она и, отбросив альбомы, задумалась о своем.
До сих пор она была твердо уверена в том, что досконально знала Воропаева.
Иной раз ей даже начинало казаться, что она знает его глубже, чем он сам себя.
Она знала, что при всем своем большом и гибком уме, разностороннем образовании и огромном жизненном опыте Алексей Воропаев во многом непрактичный ребенок, что при его дьявольской энергии и выносливости он порой бывает ленив, вял, что его горячий, вечно мятущийся оптимизм легко переходит в апатию, что он порой теряет веру в свои силы и что его жене следует неукоснительно поддерживать в нем священный огонь самоуверенности.
Она знала о Воропаеве все, что можно знать о дорогом человеке, и она любила его таким, каков он есть, и знала, что он нужен ей, потому что чем-то дополняет и обогащает ее самое.
И вот, подите же, оказывается, она не знала Воропаева и его душа для нее — потемки.
...Тонкая лестничка с оранжевыми пластмассовыми перилами заскрипела под чьими-то шагами.
Раздался тихий, осторожный стук в дверь.
— Войдите, — и она невольно ощупала локтем вальтер.
Вошел пожилой человек в длинном зеленоватом пиджаке, показавшемся ей старомодным.
— Прошу извинения, я — владелец виллы, господин Петер Альтман (так без всякого стеснения и сообщил о себе, что он не просто Альтман, а господин Петер Альтман), — представился вошедший старик. — О, у вас, мадам, не тепло!..
Ай-ай-ай!..
Я сейчас прикажу, мадам...
То есть что эта я говорю.
Я сейчас принесу вам корзиночку угля.
Но я... тысячу извинений, мадам...
Если вы позволите, на один момент погасить свет и отдернуть драпировки...
Меня обеспокоило нечто, чему я не подберу названия...
Разрешите?
И, не ожидая ее разрешения, он погасил свет, прошел к окну и отдернул плотный занавес.
Вдали, в промежутке между высокими домами, пологой, мягкой, почти незаметной дугой неслись вверх стремительные лучи «катюш».
— Это «катюша», — не объясняя, сказала она.
— А-а, вот оно!..
Катьюш!
Да-да-да!..
Катьюш!..
Очень эффектно.
И, говорят, страшно? — Он уже прикрыл окно.
— Все говорят — очень страшно, — сухо ответила Горева.
— Мадам путешествует? — любезно спросил он, кивнув на альбомы, и легким движением ноги подвинул к себе пуфик на дутых металлических лыжах, ожидая ее приглашения присесть и уже сгибая ноги.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала она явно вынужденным тоном, и он тотчас присел.
— Путешествуете? — повторил он. — Я много ездил, много видел, много жил, есть о чем вспомнить, — сказал он так, как будто обещал ей много чего-то хорошего.
— Вы еще не были в Италии? — вежливо спросил он.
— Нет еще, — ответила она.
— Что так?
— Успеется.
Время в моих руках.
— О да, теперь — да.
Он помолчал, оглядывая комнату, точно она после поселения в ней советской женщины должна была выглядеть уже как-то по-новому.
— Вам будет у нас хорошо, — сказал он убежденно. — Вы не проиграли, что остановились у Альтманов.
Дай бог, чтобы и мы вспоминали вас добром.
Уголь у нас есть, носить только некому, но, я полагаю, мадам доктор будет иметь солдата?
Конечно, я так и полагал.
Тогда это совсем просто.
Утром завтрак?
Нет?
Тогда теплая вода для умыванья.
Отлично.
Чай вечером?
А главное, мадам, это общение с нами.
Вам предстоит много поработать с нами — о-о-о!..
Это нелегкий труд.
Нет, нет!..
В этот вечер, как она ни отговаривалась, ей пришлось спуститься вниз, к Альтманам.
Мадам — благоухающая и неожиданно молодая, очень кокетливо одетая во что-то самое простое — ситцевое, встретила ее с таким радушием, что невольно казалось — принимает Гореву за свою давнюю знакомую.
Она то и дело прикусывала нижнюю губу, как будто боялась, что русская женщина скажет что-нибудь такое, от чего не устоишь на ногах.
Когда Александра Ивановна улыбнулась, хозяйка подняла брови и широко раскрыла молодые шаловливые глаза, как бы приглашая ее посмеяться.
Затем пришла дочь, сидевшая на чердаке и наблюдавшая за взрывами бомб и пожарами.
Она присела к столу, раскрыв перед собой толстую клеенчатую тетрадь.
— Мы будем все записывать, что услышим от вас, — обрадовал гостью Петер Альтман. — Мысли или советы и вообще все сведения.
Это будет наша книга жизни.
Александра Ивановна пожалела тут, что обнаружила знание языка.
До чего же просто тем из наших, кто владеет только родным языком, — с них нечего, было спрашивать.
А с другой стороны, ей хотелось и многое сказать этим людям и еще больше узнать самой.
— Хорошо.
Но давайте условимся, — полная откровенность.
Я тоже буду вас спрашивать.
Мадам прикусила губу и так раскрыла глаза, что брови ее вползли на лоб.
— О, что же, это нормально, — сразу же согласился Петер Альтман. — А?
Мы будем спрашивать и вы отвечать, а потом вы будете спрашивать...
О!
Это нормально!..
Как по-твоему?
Жена быстро согласилась с ним.
Она взяла вязанье, дочь — карандаш, и господин Альтман произнес улыбаясь:
— Ну, я начну с самых простых вопросов.
Как живут люди на белом свете?
— Об этом долго рассказывать, — невольно улыбнулась Горева. — Свет велик.
Людей много.
Я не знаю, кто вас интересует.
— Лучше спрошу я, — заторопилась хозяйка. — Расскажите, что носят сейчас в Париже, в Лондоне, за океаном?
— Что носят?.. — Горева улыбнулась.
Давно уже ей не приходились думать о подобных вещах.
— Ну, у вас же с этой Антантой теперь такая дружба!
Вы, конечно, все имеете: и моды, и масло!
Ах, Гитлер, Гитлер!..
До этого аншлюсса наш австрийский шиллинг так крепко держался...
— Будем смотреть на жизнь веселее, ничего, — вздохнул хозяин. — Начнем с маленьких новостей...
Горева, решив не сдаваться, старалась припомнить свои «европейские» впечатления.
— Знаете, насколько в Румынии меня поразило обилие хорошо одетых женщин, — храбро начала она, — настолько в Венгрии ужасно удивили женщины, наряженные в пиджаки и брюки мужского покроя...
— Мужского покроя брюки? — мадам Альтман невольно бросила взгляд в сторону дочери, как бы соображая, не опасен ли подобный разговор для слуха молодой девушки.
Сам Альтман был менее осторожен в ее присутствии.
— А вы знаете, мадам Александрии, этот фасон у них ввел Салаши.
Ах, негодяй!
Он того...
Этот самый...
Вроде Рема...
Есть такой анекдот: как зовут вашу супругу?
Ее зовут полковник Гастон.
Дочка, не выдержав, засмеялась.
Горева продолжала чинно рассказывать:
— Но, к счастью, это только в городах.
В мадьярских же деревнях то и дело попадаются женщины, толстые до смешного.
— Отчего бы? — заинтересовалась мадам Альтман.
— Представьте, от своеобразных фижм, надеваемых под платье.
В Венгрии очень модно казаться широкобедрой.
— Вот как?
Не ожидала.
— Зато в Вене, мадам Александрии, я надеюсь, ваш глаз отдохнет от всего чрезмерного на изящных фигурах наших женщин, — Альтман, сощурившись, оглядел свою худощавую жену, — на простых и с большим вкусом сшитых костюмах и, что самое, скажу вам, главное, — незатейливых прическах.
— В Вене я прежде всего обратила внимание на ноги.
Вы знаете, все румынки носят высокие пробковые подошвы, и от этого их ноги напоминают копыта.
Венгерки обуты грубо, по-мужски, и действительно только в Вене туфли на среднем каблуке так мило поэтизируют женскую ногу, что я готова плакать от зависти в своих хромовых сапогах, хоть они сшиты генеральским сапожником и, вероятно, были бы очень красивы, если б их носил мужчина...
— Вы будете иметь у нас такие туфли, мадам Александрии...
Это легко устроить.
— Папа, ты мешаешь.
Мадам что-то еще имеет сказать.
— Нет, нет, ничего особенного.
Что меня, правда, сначала поразило у вас в Вене, это здешнее пристрастие к трусам как к выходному костюму.
Я до сих пор никак не привыкну к пожилым дамам в шерстяных пуловерах и трусах из синей чортовой кожи, с рюкзаками за спиной...
У нас ни одна самая смелая женщина не решилась бы пойти в оперу без чулок, а здесь ходят — и ничего.
— Это наша чисто венская непринужденность.
— К сожалению, она почему-то ограничивается только костюмами.
Альтманы сделали удивленные лица.
— Я не ошибаюсь, господин Альтман?
— Ха, немного ошибаетесь.
Я, впрочем, заметил, что, обладая необыкновенно острым зрением и умением запоминать виденное, вы советские люди, слабы, — не обижайтесь, — очень слабы в этом... чтобы типизировать, а?..
Так сказать, подводить итоги, а?..
Это большой недостаток.
Господин Петер Альтман откашлялся и взглянул на часы.
— Гм, как поздно.
Мадам Александрии, вы человек работающий, не так ли...
Мы отнимаем у вас часы отдыха, а?..
Итак, до завтра!
Дочка что-то записала в тетрадь, а Горева поднялась к себе, недоумевая, о чем она будет говорить завтра с людьми, которых ничто не интересовало всерьез.
Они разговаривали с ней, как с туристкой, от нечего делать проехавшей через несколько стран и знавшей новости, о которых они не слышали.
Отношения с Альтманом развивались подобно сражению за Вену.
Если до Альтмана доходил слух, что немцы подбрасывают подкрепления, — Гореву к чаю не приглашали или, пригласив, радостно успокаивали:
— В случае чего, мадам, мы скажем, что вы к нам отлично относитесь.
А?
Как вы на это смотрите?
Ничего, мы дадим о вас хороший отзыв.
Но вот Альтманы стали устойчиво любезны и внимательны, ибо Вена была уже окончательно освобождена от немцев и Красная Армия ушла далеко на запад.
Однажды Горева позвонила генералу Короленко и попросила у него на целый день виллис.
— Если вместе со мной, так хоть навеки, — любезно пошутил генерал, и через какие-нибудь полчаса к вилле «Маркитта» подкатил новенький оппель-«капитан».
Горева взяла на прогулку Альтманиху с дочкой.
Решено было осмотреть уцелевшие достопримечательности Вены.
Был конец апреля, и некоторые деревья уже зацвели.
Но на улицах еще попахивало дымом и трупами, хотя садовники уже высаживали на бульварные клумбы какие-то любовно ухоженные растеньица в бантиках из крашеной рогожи.
В парках играли старые, все как один похожие на покойного императора Франца-Иосифа, шарманщики.
На шарманках чистили клювы подслеповатые попугаи с выцветшими перьями и время от времени многозначительно покашливали, как пропойцы.
Ехать решили, придерживаясь маршрута, выработанного накануне вечером, — сначала в Шенбрунн и, если останется время, — взглянуть на дом Бетховена, где писалась «Героическая симфония».
Мадам Альтман имела, впрочем, свой план.
Она мечтала показать Горевой венские дворцы.
Она считала, что дворцы запоминаются лучше музыки.
— И что за удовольствие смотреть дом, скажем, даже Бетховена?
Нет, право, это все равно, что рассматривать футляр от отсутствующей драгоценности.
Горевой ни за что не хотелось с ней согласиться, хотя и ей интересно было взглянуть на все это скульптурное великолепие старой императорской Вены.
Но согласиться с Альтман — значило признать ее правой и в остальной части программы.
А мадам Альтман во что бы то ни стало мечтала заглянуть в одно легкомысленное ночное заведеньице «Ку-ку», в котором она давно, по ее словам, не бывала, и выпить вина в пивной «У трех гусаров», последней штраусовской пивной, как уверяла мадам, таинственно закрыв глаза.
Она была типичная венка — всего хотела до одури и без стеснения об этом говорила, однако ничего себе не позволяла.
Горевой удалось настоять на своем, и они поехали в Шенбрунн.
Дворец был очень красив.
Снаружи он выглядел не хуже царскосельских, а обставлен заметно беднее.
Но парк был чудесен.
Альтман-мать заплакала, увидев, что часть дворца разрушена бомбами, но тотчас утешилась, узнав, что бомбы американские.
Она повела Гореву показывать будуары, спальни и уборные Марии-Терезии, быстро и толково посвящая ее во все альковные похождения австрийской династии за двести лет.
Младшая Альтман осведомленно поправляла мать, когда та ошибалась.
В комнате, где жил, будучи в Вене, Наполеон, а потом умирал его сын, герцог Рейхштадтский, мадам Альтман пожалела, что вынесена мебель и нет ни знаменитой кровати Наполеона, ни его ночного горшка, стоявшего под кроватью.
— Это такая милая штучка, маленькая, как вазочка для варенья, — засмеялась она, прикусив губу.
Буксусы в парке были подстрижены самым причудливым образом, повсюду стояли скамейки с дождевыми сюрпризами и «водные махинации» — эоловы арфы, водопады со свирелями, которые когда-то наполняли парк странным, сказочным звучанием.
Впрочем, ни одна эолова арфа не действовала, так что приходилось верить мадам Альтман на слово.
Альтманша подхватила на ходу какого-то молодого с кудлатою бородою экскурсовода, которого почтительно назвала «доктором», и этот бледный, насмерть перепуганный «доктор» повел их в старые императорские конюшни, где находилась знаменитая коллекция карет всей династии Габсбургов.
Некоторые кареты выглядели комфортабельнее автомобиля, хотя они были ровесницами Суворова.
— Да, кстати, скажите мне, господин доктор, мог ли в этом дворце останавливаться наш Суворов?
— Суворов?
Простите, я никогда не слышал это имя.
— А Кутузов?
— Кутузов?
Какой год?
— Он командовал соединенной российско-австрийской армией против Наполеона в тысяча восемьсот пятом году.
— Кутузов командовал объединенной русско-австрийской армией? — «доктор» и Альтман-старшая переглянулись. — Невероятно, мадам.
Впрочем, я не военный, а вполне цивильный, я специалист по парку.
Альтман тоже вставила свое слово.
— Вы, мадам Александрии, не совсем, очевидно, в курсе дела.
Русский генерал сражался за нас?
Никогда я не слышала об этом, вы понимаете — никогда.
Доктор, займите нас лучше по своей специальности.
«Доктор» только и ждал этой просьбы.
— Сад, сударыня, — залепетал он, мучительно улыбаясь, — это, как вы сами понимаете, образ счастья.
Рай был садом.
Великие люди действовали в садах.
Платон и перипатетики беседовали со своими учениками под сенью платанов.
Эпикур учил также в саду.
Наконец греческие боги жили исключительно, как вы знаете, в садах, так называемых Елисейских Полях.
В садах, сударыня, протекала и любовь с древнейших времен человечества.
Римляне после своих восточных походов впервые создали в Италии сады для наслаждения.
Армянские садовники научили своих римских коллег фигурной обрезке деревьев, придавая последним вид сладострастных дев.
Лоб «доктора» покрылся мелкими каплями пота.
Он промакнул лоб маленьким, не очень чистым платочком и продолжал о садах римских цезарей.
— Зачем вы все это рассказываете? — Горева не могла поверить, что «доктор» не шарлатан.
Вмешалась Альтман.
— Это очень способный молодой ученый, мадам Александрии.
Его рисунки... право, прелестны, но с нами Аннет.
Вы не возражаете, если я когда-нибудь приглашу доктора к нам?
Горева только махнула рукой.
Они поехали дальше.
Дворцы заплясали в глазах.
Потом дома знаменитых людей.
В этот сумасшедший день они посетили одиннадцать известных Альтманихе квартир Бетховена из тридцати существующих.
— Когда мы будем с вами в Бадене, я покажу вам еще пять других его баденских квартир, — милостиво пообещала Альтман.
Она еще мечтала показать Горевой музей часов, где собрано что-то около десяти тысяч экспонатов, в том числе гигантские походные часы на колесах какого-то знаменитого эрцгерцога: этими часами он будто бы будил лагерь перед сражениями.
— Такую армию, как австро-венгерская, незачем было и будить, она сама никогда не дожидалась сражения, а удирала заранее, — заметила Горева, и Альтман приняла вызов.
— Мы проигрывали сражения, это верно, но зато мы, мадам Александрии, выигрывали войны, которых даже и не вели, — гордо ответила она, прищелкнув языком.
Потом она защебетала о том, что Вена — это особый мир.
— Разве мы не самый красивый город в Европе?
Скажите честно.
— Мне лично гораздо больше нравятся Рига, Вильнюс, Львов, Ленинград.
Очень хорош Париж.
— Ах, но он разрушен.
Вы знаете, англичане сожгли его до последнего камня!
— Да, да.
Папе об этом писал один знакомый, — подтвердила Аннет. — Елисейские Поля — равнина.
Понимаете, какой ужас?
— Это неправда, Париж цел, — успокоила их Горева.
Альтман не сдавалась:
— Пусть нас свезут в Пратер.
Посмотрим, что вы тогда скажете.
Пратер, знаменитый венский парк для народных гуляний, к сожалению был еще недоступен для обозрения — его еще не разминировали.
Поехали за город, в Венский лес.
Он выглядел красиво, но восхищаться было решительно нечем.
Сокольники не хуже.
Окрестности Ленинграда — великолепны.
А старые парки Южной Украины!
Горева вернулась разочарованной.
А подумать только, как она мечтала об этой Европе, но, видимо, правда, что главное в городах не архитектура, а толпа.
Город пустой, безлюдный — это всегда город некрасивый, несчастный.
В Вене хорошо было только все неглавное, потому что главного просто не было.
Это очаровательный город без головы.
«Что такое эта веселая Вена? — думала Горева ночью. — Венский конгресс, венские стулья, венская сдоба, венский каблук...
И вдруг: — да здесь же был Бакунин!
Здесь, в Вене, жил Ленин!»
И вместо того чтобы разыскать старые камни ленинского дома, она моталась по улицам с этой мещанкой!
Ах, если бы был здесь Воропаев!
Страшно подумать, как бы он изругал ее!
В тот вечер ожидало ее новое огорчение.
Голышев прислал последнее воропаевское письмо, давно полученное им, о котором он, при встрече с Горевой, не хотел говорить.
«Живу трудно, но весело, — писал Воропаев, — и менять свою сегодняшнюю жизнь на что-нибудь другое пока не намерен.
Сейчас люди, вроде меня, не должны прятаться в проходные, неглавные дела, а обязаны быть на переднем крае.
Ты спрашиваешь, каков мой быт.
Сказать тебе, дорогой, па совести, я и сам не знаю, что тут у меня организуется.
Формально же я живу не один, а при мне некая Елена Петровна Журина с дочкой и матерью, и у меня дом в четыре комнатки, с кошкой, собакой и поросенком.
Я еще сам не твердо знаю, хозяйство ли это, или семья, но хотел бы, кажется, последнего.
Александру Ивановну Гореву, сыгравшую большую роль в моей жизни, я решил сейчас собой не стеснять.
Она заслуживает счастья, которого я не могу ей дать, так что я даже и не пишу ей, чтобы не расстраивать понапрасну.
Я и молодым не умел сближаться ради минутного увлечения, для меня любовь — событие, решающее жизнь, как вступление в партию.
И взять жизнь женщины и отдать взамен свою, из двух маленьких жизней сделать одну большую — вот единственная возможность для меня как раньше, так и теперь.
Но я, как ты знаешь, не сторонник равноправия в семейной жизни.
Я за то, чтобы мужчина был вожаком в доме, за то, чтобы он был старшим.
Было время, когда я чувствовал, что смогу стать таким вожаком для Горевой, но это прошло.
Муж, которому нужна нянька, растирания, банки, компрессы, который жалок, в которого нельзя влюбиться без оглядки на его температуру и кровяное давление, — представь себе эту невеселую картину, и ты поймешь, что Горева пронеслась мимо меня, как Азорские острова.
Ну, жму твою лапу.
Искалечишься, знай, что койка рядом с моей тебе обеспечена до конца жизни.
Повоюй, однако, и за меня.
Александра Ивановна зажгла свет и присела к столу.
Она решила немедленно написать этой Журиной, чтобы до конца выяснить, что происходит в быту Воропаева.
«Юродство какое-то, — думала она, сидя за начатым письмом и ежась на свежем воздухе уже успевшей остынуть комнаты. — Чепуха какая-то непроходимая!»
В этот момент она не только не любила, но и не уважала Воропаева.
Она писала ему:
«Друг мой!
Вы жестоки, и ничто, ничто не может оправдать вашу жестокость.
Даже если вы разлюбили и перестали уважать меня, то и тогда вы не имели права трусливо отказываться от меня.
Как это не похоже на вас, прежнего!
Мне иной раз кажется, что вам вместе с ногой оторвало и часть сердца.
Вам никогда это не приходило на ум?
Скажите, пожалуйста, кто такой Голышев и почему он занимает в вашей душе такое странно значительное, большее, чем я, место, и почему ему вы с мальчишескою болтливостью докладываете, что я чужая вам?
Но ведь это же неправда, Алексей!
Вы просто забыли, кем я была для вас, и если Голышев этого не знает и обратился за разъяснением к вам, то, с другой стороны, множество людей могут объявить ваш ответ неточным, потому что они знают, кем мы были друг для друга.
Я иногда думаю, что вы сошли с ума, и это даже немного успокаивает меня, ибо лучше видеть вас сумасшедшим, нежели считать подлецом.
За что все это, Алеша?
Поверьте мне, я давно бы перестала надоедать вам, — я ведь самолюбива, вы знаете, — если бы могла поверить, что вы разлюбили меня.
Но я знаю, я твердо знаю, — мы очень нужны друг другу, и мне горько и больно, что вы заставляете меня итти к вам сквозь ненужные огорчения и обиды.
Да нет, успокойтесь, я не пойду к вам.
Я перестаю вас искать, зная, как вы не любите навязчивых друзей.
Глава девятая
Жизнь Воропаева никогда еще не была так напряженна и так расточительна, как именно в эту пору.
Даже в академии, даже на фронте он никогда не жил таким богачом, без счета и сожаления тратя огромный капитал жизненного опыта.
Нигде, пожалуй, он так остро не ощущал, что он нужен людям, как здесь.
Он читал историю партии в им же организованной партийной школе, помогал библиотекарше в устройстве читательских конференций, занимался два раза в неделю с Юрием Поднебеско, готовя его в техникум, и, наконец, сам в качестве слушателя посещал семинар огородников в колхозе «Новосел», на территории которого стоял дом его и Софьи Ивановны, и там азартно спорил о том, как получать два урожая картофеля в год по Анашину и помидоров — по Дергачу.
Рукописные афиши с криво выведенным от руки текстом — «Положение на фронтах — лекция Воропаева», «Советская интеллигенция в дни Отечественной войны — лекция Воропаева», «Перспективы мира — лекция Воропаева» — сменяли одна другую так часто, что принимались за нечто обязательное при украшении улиц.
Лена теперь уже не работала у Корытова, а трудилась в саду, заготовляла рассаду, убирала дом и варила пищу.
Соседи считали ее женой Воропаева, и когда спрашивали: «Ваш-то дома?» — она отвечала краснея:
— Дома.
Готовится к лекции.
Они еще не были близки, но чувствовали, что это может произойти, и боялись и тревожно ждали этого.
Им, много пережившим, не просто было сойтись.
Каждый вносил в общую жизнь большой, недешевый пай и боялся убытков.
Приглядевшись и привыкнув к Воропаеву, Лена уже любила его той робкой и безмолвной любовью, которая так характерна для русской женщины и в которой страсти отведено особое место.
Ей хотелось быть под-стать Воропаеву и приятно было ходить с ним на люди, и слушать, как он говорит, и учиться у него, и знать, что быт его в ее руках.
Ей доставляло огромное удовольствие видеть Воропаева, ласкающего Таню, как можно чаще слышать его голос и вглядываться в его загоревшее, теперь уже не желто-зеленое, а бурое лицо с умными, все понимающими глазами.
Иной раз ей хотелось поцеловать его, но, смущаясь этого своего, как ей казалось «неуместного» и вообще мало приличного, желания, она азартно бросалась в какое-нибудь дело и забывала о поцелуях.
Она считала, что поцелуи и все прочее, пожалуй, ушли от нее.
Все это бывает в юности, а потом уже как бы и необязательно.
Будь у нее много свободного времени, Лена, быть может, дольше задумывалась бы над этой проблемой, но времени, к счастью, ни на что не хватало.
Поближе к весне колхоз «Новосел» пригласил ее помочь в создании хорошей огородной бригады.
Она была горда, будто ее наградили, и тотчас взялась за обучение огородничеству и подготовку земли, потихоньку от Воропаева копаясь в его записках.
Несколько писем Горевой и Голышева, найденные ею среди этих записок, надолго смутили ее спокойствие, но она не смела признаться Воропаеву в своих сомнениях и только еще напористее взялась за работу.
Воропаев был донельзя удивлен, увидя однажды в районной газете статейку, подписанную Натальей Поднебеско из «Первомайского», Анной Ступиной из «Калинина» и Еленой Журиной из «Новосела».
Тема была смелая — закладка пришкольных садов.
Кто не испытал счастья быть обласканным на миру, тот не поймет вдохновения, охватившего Лену.
Она как бы уже не принадлежала самой себе, не принадлежала и Воропаеву, а была подчинена силе, более властной, чем он или семья.
И эта новая сила так упрямо вела ее вперед, что Лена не стеснялась теперь даже спорить с Алексеем Вениаминовичем и выступать против него, если не соглашалась с ним.
Софья Ивановна только мрачно покашливала, слушая Леночку, и не узнавала в ней тихую, безропотно-молчаливую и ко всему равнодушную дочь.
Дом как был, так и остался неотремонтированным, а сад — не приведенным в порядок.
Дошло до того, что сбежал и щенок.
Хороши хозяева, нечего сказать!
Даже Софья Ивановна — и та теперь ни за что не соглашалась заняться делами дома, с головой уйдя в организацию сбора дикорастущих.
— Нашел себе домработницу!.. — ворчала она на Воропаева, когда он пытался напомнить ее зимние рассуждения о корове. — Что же, прикажете начатое дело бросить?
Что ж такое!
Народ мне доверился, а я... нет, нет, и не говорите! — и отмахивалась, будто мысль о доходном хозяйстве принадлежала Воропаеву, а не ей самой.
Так прошел март и начался апрель.
Корпус Воропаева, судя по приказам Верховного Главнокомандующего, шел в голове событий на 3-м Украинском.
Ему салютовали 1 апреля, 2 апреля, 4 апреля.
Жива ли она там?
В начале апреля союзники перешли Рейн на всем протяжении от Эммериха до Страсбурга, а Красная Армия была в семидесяти километрах от Берлина.
В газете мелькнуло имя Гарриса.
Он писал, что американцы и англичане нигде не встречают организованного сопротивления.
Конец войны или маневр?
Можно было ожидать и маневра.
Но вот 13 апреля советское знамя взвилось над Веной.
Взятие Вены, при котором особенно отличилась его 4-я гвардейская, Воропаева взволновало.
«Им там, конечно, теперь лафа, — завистливо подумал Воропаев. — Покрутились бы на нашем месте».
Но, поймав себя на том, что точно так же рассуждал и Корытов, рассердился уже на самого себя.
27 апреля, в день открытия Сан-Францисской конференции, Корытов через заворга велел Воропаеву выехать для проведения первомайских праздников в колхозы, вместо того чтобы поручить ему чтение лекции в Доме культуры, как предполагалось раньше.
30-го он провел предпраздничные собрания у «Микояна», где теперь председательствовал Городцов, и в «Первомайском», а в «Калинин» приехал уже поздней ночью, когда шла гулянка.
Встали из-за стола только в четвертом часу утра, а когда Воропаев проснулся у Цимбала, было уже два часа дня.
Недовольный собою, он вышел на тот дворик перед хатой Цимбала, на котором лежал зимою.
Вышел — и замер.
Море приподнялось ему навстречу и остановилось на половине неба.
Горы были сверкающе зелены, и от них несло сухим запахом хвои, точно вдали, в лесах, что-то горело, а навстречу, с моря, поднимался соленый на вкус, сыроватый на ощупь запах нагретой волны, запах песка и водорослей.
Солнце соединяло оба течения, и воздух начинал петь, как закипающая вода.
Он пел, вздрагивая и шевелясь, совершая медленные круговые движения, будто приплясывая, и все гуще и крепче делался его живительный настой.
Ни птицы в небе, ни облака.
Стояла какая-то особенно строгая тишина.
Одни цикады вторили ей, и их неугомонно-однообразный треск казался звоном в ушах.
Весна, которой Воропаеву давно хотелось полюбоваться, уже прошла.
Только раз увидел он ее по-настоящему, едучи как-то утром в колхоз, километров за тридцать от районного центра, и тогда же сказал себе: «Вот она!
Больше не увижу!»
То было, кажется, в начале апреля.
Солнце давно уже взошло и обходило горизонт, держа берег и море в снопе лучей, но было не жарко.
Земля, море, небо, камни тихо и легко светились как бы изнутри, каждое своим огнем.
Деревья были в цвету, и бело-розовые, желтые, фиолетово-серебристые кроны их с густочерными и густосиними спящими тенями на золотеющей траве, кое-где окропленной брызгами опавших цветов, чередовались, как звуки песни, слышимой зрением.
Видение весны было мимолетно.
День-другой, и в розовых и белых кронах проступила прозелень, выскочила листва — началось лето.
Он и не заметил, как оно наступило, и сейчас легкая тревога, которая всегда охватывает человека при мысли, что что-то упущено, вдруг прикоснулась к какому-то уголку его сердца.
И сразу же ему наскучило сидеть в одиночестве и потянуло к людям, отдохнуть от которых он только что было собирался.
В тот же вечер, несмотря на все уговоры Опанаса Ивановича, жаждавшего потолковать о политике, Воропаев выехал к себе.
Второго и третьего мая город праздновал взятие Берлина.
Едва ли Воропаев спал хотя бы час за двое суток; голос его осип, глаза ввалились, его пошатывало.
Но он уже знал по опыту, что так пошатывать его может теперь и две недели подряд.
Усталость победы не смертельна для человека.
Четвертое и пятое мая он снова пробыл в колхозах, а шестого возвращался к себе на колхозной телеге.
Ехали не торопясь.
Степка Огарнов, правивший конями, сначала все выспрашивал про войну, но, видя, что собеседник засыпает на полуслове, огорчился всерьез.
Подумать только — везет самого Воропаева, а о войне послушать не удалось.
Впору было заплакать.
Проезжая мимо домика дорожного мастера, женщина, игравшая на баяне, издали еще крикнула, приглядевшись:
— Не агитатор?
— Агитатор, да только склюнуло его, изморило, — стыдливо ответил возчик.
— Тпрукни коней, я зараз!..
Воропаева ссадили с телеги и поднесли ему стакан парного молока.
— Голосом не можешь, пальцем показывай, как там, в Берлине!
И хотя, кроме приказа Верховного Главнокомандующего, он не знал ничего, — рассказывать он мог сколько угодно, и все, наверное, было правдой.
Так он и поступил, и только поздней ночью, пообещав своему вознице особо рассказать о войне, едва живой добрался до дому.
Лена заперла его на ключ, велев Софье Ивановне и Тане говорить всем, что полковник не возвращался.
Отоспавшись, он присел к радиоприемнику.
Эфир молчал о взятии Берлина.
В двух сообщениях из немецкой столицы, переданных английскими журналистами, пространно рассказывалось о разрушениях, причиненных союзной авиацией, о том, как здесь давно поджидали солдат Монтгомери, а немецкие радиостанции, еще почему-то работающие, пробормотав что-то невнятное о капитуляции, переходили на похоронные марши с декламацией о покинувшем белый свет Гитлере.
Склонив голову на приемник, Воропаев вслушивался в эфир, как в тайные помыслы Европы, точно она бормотала ему о своих надеждах в горячечном сне.
Дралась Прага.
Американцы спешили к границам Австрии.
Англичане брали в плен на задворках войны перепуганных гитлеровских полководцев и прозой и стихами славили своего «Монти», будто солдаты Монтгомери были единственными на полях сражений.
Это лицемерие не столько оскорбляло Воропаева, сколько вызывало в нем какое-то гадливое чувство, но он знал сейчас слишком мало, чтобы делать какие-либо выводы.
«И друзья замолчали, и Шура не пишет...»
По правде говоря, он жадно ждал вестей от нее, пытаясь при этом уверить себя, что его интерес к Горевой вызван лишь тем, что она сейчас находится в гуще событий, о которых он может только догадываться.
Но облик Горевой, возникнув, не уходил, и чтобы подавить внезапную тоску, которая грозила затопить все его правильные, как ему казалось, мысли, он огромным усилием воли заставлял себя думать о другом.
Воропаев часто представлял себе, как вошел бы со своим корпусом в какой-нибудь немецкий город в эти капитуляционные дни и какая сумасшедшая работа захватила бы его сразу.
Расставив часовых у складов и магазинов, вывесив на стенах домов объявления коменданта, он поспешил бы в здание магистрата, возле которого уже толпились бы горожане.
Тут должны быть люди, бежавшие из концлагерей или скрывавшиеся в подполье.
Организовать их.
Собрать интеллигенцию.
Наметить городское руководство.
Узнать, где фашистская верхушка, и открыть регистрацию всех членов фашистской шайки, всех офицеров и солдат.
Уличные сцены дадут огромный материал для действий.
Покажется пьяная проститутка, двое пронесут тюк украденных вещей, голодные дети завистливым взглядом проводят ротную кухню.
Актеры театра растерянно будут толпиться за кулисами, сжигая портреты Гитлера и вздыхая о том, что их ждет.
Надо будет сразу же успокоить их.
Пусть в три дня подготовят спектакль.
Вечером, на площади, установить кинопередвижку и показать парад в Москве или физкультурный праздник, а завтра в театре устроить выступление дивизионного ансамбля песни и пляски.
Затем — на заводы.
Инженеры, должно быть, попрятались.
Обратиться к рабочим.
Там, где нет хозяев, передать дело комитетам рабочих и служащих.
Обеспечить работу электростанции, водопровода, канализации, собрать лекарей, полицию, поговорить с пожарными, заехать в городскую больницу.
Это все — в первой половине дня.
Потом перекусить у коменданта, где уже стоит толчея.
Кого-то арестовали, кого-то не пускают, куда ему надо, где-то обнаружили банду грабителей, склад горючего и запасы бумаги.
И уже ожидают приема редактор газеты и хозяин большого ресторана.
Первый предлагает свои услуги и свою типографию, второй просит разрешить вывесить объявление, что его заведение — ресторан комендатуры.
Здесь уже и освобожденные из лагерей.
Англичане желают отправиться на родину не позже чем через десять минут.
Американцы хотят послать за океан успокоительные телеграммы.
Чех, хватая комендантских часовых «за грудки», требует автомат, так как он знает, где скрываются «наци».
Полтавские и житомирские сдают на гауптвахту своих хозяев.
Итальянцы требуют пропуска к своим границам.
На тротуарах, у дверей комендатуры поют и пляшут знаменосцы национальных колонн.
Знамена их здесь же.
При помощи комендантского шофера на них краской из баночки набрасываются флаги стран-победительниц.
Уже родились дети, уже умерли какие-то старцы, уже кто-то заболел и требует помощи, хотя за городом еще не умолкла стрельба танков и не эвакуированы раненные в уличном бою.
Это — в первую половину второй половины дня.
А там наступает вечер в захваченном городе — всегда тревожный.
Пожар.
Надо ехать.
Крики о помощи!
Немедленно ехать.
Какой-то несдавшийся фашист бросил гранату.
Сейчас же расследовать.
Постучаться в какой-нибудь дом, войти в темную, притаившуюся квартиру, поговорить с испуганными людьми и думать об утре, о том, чтобы по безлюдным улицам прошел оркестр, чтобы заработала громковещательная.
Ночью — цепь заседаний, одно за другим.
Есть ли хлеб, мясо, овощи?
Снабжены ли всем необходимым больницы?
Допрошены ли пойманные мерзавцы?
Час или два провести в здании гестапо, поговорить с освобожденными из тюрьмы, решить вопрос о топливе.
На все это только ночь.
А утром, окатив голову холодной водой, выглянуть из окна комендатуры воспаленными глазами, увидеть дым заводов, прислушаться к шороху метел, к негромким голосам горожан, расчищающих улицы, и поймать ухом далекий голос громковещательной установки, беседующей с городом на мирные темы, — и снова в машину, и снова по улицам, и так до часа, когда высыплет из квартир народ, и раздастся несмелый смех, и чему-то зарукоплещут малыши, и тогда сказать ординарцу: «Никого.
Два часа буду спать, как новорожденный...»
Голос Лены вдруг оборвал эти видения.
Воропаев был еще где-то там, в освобожденном городе.
— Ну, что случилось?
Я же просил два часа меня не беспокоить, — сказал он, не поднимая головы с радиоприемника. — В чем дело, Леночка?
— Васютин просит в райком.
— Ладно.
Скажи, сейчас буду.
— Подумайте над моим предложением и соглашайтесь, — сказал Васютин. — Если хотите, спросим мнение Геннадия Александровича.
Как твое мнение?
Корытов потер виски.
— Пожалуй.
— Что пожалуй?
— Пожалуй, справится.
Только побольше серьезности.
Воропаев посмотрел на него удивленно.
— Я прошу не выдвигать меня секретарем райкома, — сказал он, — а оставить на прежнем месте.
Мне никогда не приходилось еще стоять на самом поэтическом участке партийной работы, — быть пропагандистом, работником чистого вдохновения.
Я не хочу быть среднего качества секретарем райкома, я хочу быть образцовым пропагандистом.
Выдвигайте низы.
Забирайте у нас Паусова, бог с вами, перемещайте Цимбала, но оставьте меня.
Я, по природе своей, оказался неплохим педагогом, так зачем же мне браться за дело, на котором я буду выглядеть хуже?
Васютин побарабанил пальцами по столу.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Хорошо.
Паусова я у вас заберу.
Поднебеско заберу.
Цимбала посадим на масличный совхоз «Пионер».
Чорт с вами, оставайтесь здесь вдвоем и грызитесь, если такая охота, — и он встал, застегнув пальто и нахлобучив на уши кепи, тем самым показывая, что он считает беседу законченной.
Встали и Воропаев с Корытовым.
— Каждый человек может выдохнуться, — продолжал Васютин. — И Корытов выдохся.
Плохой работник?
Нет.
Может найти себя?
Может.
Я считал, что его лучше бы забрать в область, дать ему взглянуть на свое дело со стороны...
А вы сможете теперь вдвоем работать или будете интриговать, склочничать?
Говори, Геннадий Александрович, прямо.
Корытов что-то перебрал на столе и, не глядя, грустно вымолвил:
— Сможем.
— Сможете? — спросил Васютин у Воропаева.
— Сможем, — так же просто и скупо ответил тот.
— Ну, если сможете, тогда... тогда впрягайтесь, черти окаянные.
Он подошел к ним и тронул их за плечи.
— Я, вообще-то говоря, доволен тем, как у вас тут дело идет.
Народ вы вытаскиваете.
Это так.
Но поскольку со всех сторон разговоры о вас, думаю — не разъединить ли?
Так, значит, дано слово?
— С Корытовым трудно, сказал Воропаев. — Но сработаюсь.
— С тобой легко! — покачал головой Корытов. — Уж такое ты сокровище, ай-ай-ай!..
Ты, брат, позер, да, да.
Позер, но голова у тебя свежая, и я с тобой буду работать.
Если бы меня сняли — обиделся бы, а сейчас, честно говорю, — я теперь тебе жизни не дам, я... ну, в общем, ладно.
Слово дано.
Васютин, улыбаясь, подмигнул им обоим.
— Ну, желаю...
Только смотрите, по мелочам не грызитесь...
Слышал я, товарищ Сталин сказал однажды золотые слова: полное единодушие бывает только на кладбище.
А?
Так вот, покойников мне не надо, но и склок не потерплю.
Понятно?
А там, хоть по десять шкур с себя сдирайте, лишь бы дело шло.
Он крепко пожал им руки и уже на выходе из корытовского кабинета сказал:
— Если меня когда-нибудь будут снимать с областной работы, попрошусь на районную, на сельскую, но обязательно на партийную...
И вы молодцы, что друг за друга держитесь, молодцы! — и вышел, взмахнув рукой.
Корытов и Воропаев все еще стояли у стола.
— Ну, бывай!.. — произнес после долгого молчания Воропаев.
— Будь здоров, — вежливо ответил Корытов.
— Домой?
— Да.
Поручений нет?
— Пока ничего.
Плыла тишина обычной южной ночи.
В ее потоке вздымался то дальний крик, то отзвук песни, то рокот грузовика вдали на шоссе; и сначала слух Воропаева не уловил ничего неожиданного, но скоро он различил неистовый звонок телефона на почте, услышал, как кто-то грузно пробежал по дороге, дыша всеми печенками, как в рукопашной.
Раздался стук в окно, в другое.
Послышались возбужденные голоса: «Да ты оглох, чи шо?..», «Вставайте!» — и чей-то острый свист.
Выскочив на балкон, Лена перегнулась вниз, в темноту.
Фиолетовая душистая пряжа глициний упала на ее плечи, как шаль.
— Кто там? — пронзительно крикнула она, но, видно, тут же догадавшись, в чем дело, распростерши руки, обернулась к Воропаеву.
— Мир! — сказал он ей. — Должно быть, заключили мир! — он обнял ее и крепко поцеловал в сухие, шершавые губы, напомнившие огрубевшие пальцы ее рук. — Это мир, Леночка!
— Да... наверное... чему же быть после Берлина, — ответила она, щекоча словами его открытую шею и все еще, будто нечаянно, обнимая его.
— Ну, вот, — и какая-то радостная фраза потерялась в его улыбке. — Ну, вот...
Вот оно, да!..
— Ага... — ответила она, и он почувствовал шеей, что она улыбнулась и что улыбка ее прижалась к его телу.
А с улицы уже окликали их:
— Витаминыч!..
Наша взяла!..
Витаминыч!..
Заснул агитатор!..
Елена Петровна!
Буди своего!..
— Разбуди меня, Лена, — сказал он.
— Спи, не разбужу, — и еще смелее и задорнее она обняла его, уже без всякого смущения владея им.
Но загремели шаги на лестнице, и она с сожалением разомкнула руки.
— Один раз поцеловала, так и то судьба против, — сказала Лена, хмурясь и улыбаясь своей особенной улыбкой, которая так шла к ее лицу, и вдруг, удивляясь своей решительности, вновь обняла и прижала его к себе.
— Так его!..
Так!
За дело! — закричал, врываясь на балкон, Твороженков и, отстранив Лену, словно она уже исполнила все, что следовало, стал сам обнимать и тискать Воропаева, подталкивая его в то же время к двери.
— Давай, милый, давай! — приговаривал он, обняв и ведя Воропаева, а потом и Лену. — Будите своих.
— Свет!
Зажигайте свет!
Осветился дом Твороженковых, за ним — другие.
Сонные ребятишки, визжа и свистя, вытащили на улицу сушняк и подожгли его.
Кто-то заиграл на баяне.
Первая пара танцоров уже спотыкалась на каменистой мостовой.
— Смотрите, смотрите!
Далеко в море вспыхнул огнями большой корабль, и мягкий рокот его сирены осторожно, как первый гром, поколебал тишину.
Дежурная с почты, захлебываясь, рассказывала, что сегодня утром в Берлине подписан мир, и передавала подробности, которые ей только что пришли в голову.
Ей верили.
Воропаев крепко держал под руку Лену; к нему бросались на шею, плакали, целовались взасос; и сам он тоже плакал и целовал и не мог произнести ни слова от волнения.
Кто-то крикнул, что у райкома будет митинг и там объявят о мире, и, не сговариваясь, толпа повалила вниз, к морю, смеясь, распевая песни, приплясывая и крича «ура».
Вспыхнули костры в «Первомайском», в «Калинине».
Яркий смоляной костер, подобно пролившейся звезде, обозначился высоко-высоко, под самым небом, в черной пазухе гор.
Это одинокий Зарубин праздновал победу вместе со всеми.
— Да здравствует Сталин!
Автобус, везший в здешний санаторий только что прибывших больных, затормозил перед толпой.
— Гитлера отыскали? — спросил водитель, но его вытащили из кабины и подбросили в воздух с такой силой, что из карманов ватника посыпались какие-то гайки и шайбы.
— Цепляйся за воздух! — посоветовали ему, и водитель покорно вытянул вперед руки и что-то восторженно закричал, будто только сейчас понял, что произошло.
Пассажирам велели выходить и тоже качали их, всех по очереди, а потом завернули автобус с собою, к морю.
Подхватывали на руки детей, и те уносились вперед, забыв о родителях.
На берегу моря кто-то стрелял из двустволки.
Мальчишки бегали с палочками брызжущего огнем пороха.
Воропаев шел в толпе рядом с Леной, но они не могли перемолвиться словом, такой стоял рев, шум и гам.
Мир!
Каким он будет?
Как он заплатит нам за неисчислимые беды!
Мир!
Только Россия знала цену этому слову.
И, пожалуй, в эту минуту никто еще не думал о будущем, — всеми владела одна мысль, одно ощущение: война окончена, мы отомстили!
Вынырнул Рыбальченко в мундире подполковника береговой службы.
— Победа-то какая, одна красота! — орал он, как в бою. — Русские взяли Берлин, перелопатили всех фашистов, первые добились победы!
Воропаев шел, обняв Лену, изредка поглядывая на нее и улыбаясь, и она, придавая его улыбке то значение, какое ей хотелось, отвечала ему радостным взглядом.
— А поцеловать постесняешься? — засмеялся он.
— Я?
— Ты, конечно.
— И ничуть.
— Ну, попробуй.
— И попробую, когда захочу, — и, будто проверяя свою отвагу, она взяла его голову в свои руки и несколько раз медленно поцеловала в глаза.
Она была так счастлива, что уже ничего не стеснялась.
Когда огромная толпа из «Новосела» подошла к центру городка, навстречу ей показались конные из «Первомайского» и несколько грузовиков из широкогоровского совхоза.
Горожане, моряки, колхозники, военные, дети — все плясали, пели и обнимались.
Бледный, возбужденный Корытов тщетно пытался установить тишину, стоя на конторском столе, только что вытащенном из какого-то учреждения.
Он беспомощно улыбался и разводил руками, всем своим видом показывая, что не в его силах овладеть вниманием народа и сообщить, что всем следовало обязательно знать.
Вдруг кто-то крикнул:
— Воропаева!
— Давай Воропаева!
Корытов подсказал ему:
— Немцы нынче капитуляцию подписали...
Но дело было не в этом.
Народ волновало и радовало не то, что немцы капитулировали письменно, а не на словах, а то, что мы победили.
С этого Воропаев и начал:
— Много крови пролито нашей страной, но правда добивается только ею.
Мы победили.
Мы с вами.
Победили потому, что сражались все, от мала до велика.
У нас было одно желание, помноженное на двести миллионов сердец.
Сурово и беспощадно отомстили мы за нанесенные нам обиды — да будет это уроком для тех, кто поднял на нас свое оружие.
Нет силы, способной противостоять силе советской.
Пусть запишет человечество сегодняшний день, — социализм один победил за всех!
На передний край человечества вышел советский человек.
О нем тридцать лет рассказывали небылицы.
А он выстроил социализм.
Не верили.
Он взялся бить фашистов.
И этому не поверили.
А мы своротили, свернули шею Гитлеру, освободили две трети Европы и стоим победителями в Берлине.
Ужели и сейчас не воздадут должной славы?
Нет, теперь им не утаить наших дел!
Не замолчать!
Не оболгать нас!
Отныне и вечно будем мы стоять перед глазами человечества как самые сильные и справедливые люди на земле!..
Да здравствует Сталин!..
Лена ждала его, подняв вверх взволнованное лицо.
Впервые слышала она его речь и поразилась не столько смыслу слов его, сколько силе чувства, рождавшего слова.
Лене сначала показалось, что Воропаев говорит так хорошо только потому, что она только что поделилась с ним своими мыслями и, как ей казалось, вовремя помогла ему.
Но, следя за ходом речи, Лена постепенно поняла, что хотя Воропаев говорит именно то, что она сама сейчас чувствует, — до сих пор она этого чувства как-то не сознавала и не могла бы выразить.
Она радостно вздрогнула.
Руки ее поднялись вверх, она обхватила ими щеки и, глядя на Воропаева, как на чудо, что-то шептала и улыбалась ему.
Когда Воропаев кончил говорить и был опущен на землю, Лена еще долго не верила, что он рядом.
Нет, не из ее маленького сердца вычерпал он мысли, а вложил в него свои, каких у нее не было.
Он дал ей мысли, и она приняла их как свои собственные и обогатилась.
«Немая я рядом с ним, — подумала она тотчас. — Заскучает он со мной, если будем вместе».
— Да что ты, Леночка, онемела? — окликнул ее Воропаев, теребя за руку.
Она горько улыбнулась, услышав, что и Воропаев заметил ее немоту.
— Не знала я, что вы такое можете с народом делать, — покачала она головой. — Вот вы какой, Воропаев-то!
Он невольно смутился под ее восторженным взглядом.
— Это не я с народом, а народ со мной такое делает, — сказал он. — В кабинете я и трех слов как следует не скажу, а на народе мне сам чорт не страшен.
Двадцать лет я в партии, старик, огромную жизнь прожил, и, веришь ли, — омолодила меня работа у вас.
Не сознаньем, а плечом, телом своим, дыханьем своим чувствую, что я — народ, в народе, с народом, что я — его голос.
Ах, как мне повезло!..
— А можете вы, — сказала она робко, — можете вы и про нас с вами так хорошо сказать?
— Должно быть, могу, — он засмеялся от переполнявшей его радости, понимая, что она ждет от него каких-то решающих ее судьбу слов. — Сказать?
— Скажи, — попросила она, пугаясь, как это она осмелилась назвать его на «ты».
— Знаешь, кто ты? — шутливо начал он. — Ты дикая яблонька, выросшая в глухих горах.
Такая крепкая, сильная и скромная яблонька, которая не боялась никаких морозов и всегда зацветала первая.
Ты храбрая яблонька.
Стоишь среди лесов и цветешь себе в удовольствие, будто бы самое сильное дерево на свете...
— Нет, и про себя тоже, — прошептала она.
— Хорошо, и про себя...
Но продолжать не пришлось.
Догонял Васютин.
Внимательно окинув взглядом Лену и протягивая ей руку, он сказал:
— Молодец вы, ей-богу, Елена...
— Петровна, — подсказал Воропаев.
— Молодец, Елена Петровна, что его нам подправили.
Вот теперь самый раз его от вас забрать.
Шучу, шучу! — и он повернулся к Воропаеву. — Почувствовал?
Видишь теперь, что прятаться больше нельзя?
То, что сегодня было, — почище, брат, официального голосования.
Согласен?
Ну, смотри!
И они пошли втроем по краю набережной, то и дело останавливаясь со встречными.
Когда Васютин обращался к Лене, она отвечала ему очень скупо и коротко.
Ей ни за что не хотелось осрамиться перед начальством, и она считала, что короткие ответы понравятся Васютину.
Подошла жена Корытова, полная низенькая женщина в детской шляпке с отогнутыми полями, на которой почему-то красовалось кудрявое черное перо.
— Слышава, слышава, — пропела она со значением. — Вполне замечательно, — и пожала Лене руку, чего раньше никогда не делала.
Лена покраснела, у нее задрожали губы.
На следующее утро Лена, как обычно, встала рано и, приготовив завтрак Тане и Воропаеву, побежала в свой колхоз.
Ей казалось, что с нынешнего дня у нее с Воропаевым пойдет какая-то новая жизнь и что сегодня он скажет или сделает что-то такое, что сблизит их окончательно.
Матери она ничего об этом не сообщила.
Софья Ивановна не то что не поняла бы ее, но скорее всего отмахнулась бы от новости, потому что давно уже ничего не понимала в отношениях Воропаева к Лене и дала себе слово ни во что не вмешиваться.
Дом, который они прошлой зимой взяли в аренду «напополам», Воропаев еще в январе переуступил ей целиком.
Теперь Софья Ивановна не зависела от него, и уж одно это обстоятельство делало ее почти равнодушной ко всем сердечным проблемам Лены, тем более что в глубине души она никогда не верила в возможность ее брака с Воропаевым.
Этот неспокойный человек не мог, как ей казалось, ни на ком жениться, да и небольшая радость была итти за него.
«Поди свяжись с таким, — не раз думалось ей бесонными ночами, — у него семь пятниц в одну субботу.
Неровен час, в Москву снимется, — поминай как звали».
Особенно подозрительным ей казалось, что Воропаев до сих пор не привез из Москвы сына, хоть и беспокоился о нем ежечасно.
«Серьезный человек сразу бы мальчишку на руки подбросил».
И она дала понять ему и Лене, что не склонна беспокоить себя тем, что ее не касается.
По совести говоря, и времени-то не было для обдумывания сердечных судеб, потому что работа ее приняла отличное направление.
Лена, смутно чувствуя недоверчивое отношение матери к Воропаеву, не поделилась с ней своей радостью, но в колхозе все сразу заметили, что она не такая, как всегда, и подшучивали над ней.
Краснея и отмалчиваясь, Лена понимала, что за нее рады, и если завидуют, то той хорошей незлобивой завистью, которая всегда бывает у хороших, менее счастливых людей к более счастливым.
В тот день Корытов звонил в колхоз и рекомендовал по случаю Дня Победы провести соревнование между бригадами.
Он обещал подъехать сам, и теперь Твороженкова, бригадир-виноградарь, и Лена, бригадир-огородник, сидели в саду и, намечая будущие обязательства, поджидали запоздавшего бригадира-табачника, Илью Ильича Твороженкова.
Бригада Лены была сильнее двух других, а самое дело легче, поэтому она старалась взять на себя как можно больше.
Твороженкова же, ставшая бригадиром очень недавно и еще не знавшая, как у ней пойдет дело, хитрила.
Будто бы жалея Лену, она советовала ей не зарываться и не настаивать на больших процентах, но Леня тут же уличила ее в хитрости, и они, посмеиваясь, никак не могли договориться до конца.
Они посмеялись, и так как соглашения не достигли, а сдаваться друг другу не хотели, то незаметно перешли на домашние дела и детей.
Они заговорили о том, что теперь, когда война закончилась, жить будет гораздо легче и можно будет к осени подумать об обновках; хорошо бы иметь в колхозе свою портниху, как в «Первомайском».
Корытов подошел неслышно и, должно быть, кое-что услышал из этого разговора, потому что, присев рядом, сразу стал кривить губы и подшучивать над ними.
— Готовы обязательства?
Нет?
Ай-ай-ай!
И помочь некому?
Ну, пойдемте в правление.
Да!
Письмецо вам, Елена Петровна, — рассеянно сказал он, вынимая из кармана письмо в плотном воскового цвета конверте с военным штемпелем вместо марки.
— Разве у тебя кто есть на фронте? — будто не знала о пропавшем без вести муже Лены, спросила Твороженкова.
Лена побледнела.
— Как же... был у меня...
Как же... — произнесла она, не слыша, что говорит. — Я сейчас приду, Геннадий Александрович, — и бросилась через колхозный сад к себе, на бегу вскрывая конверт и невпопад, то с конца, то с середины читая страшное письмо.
Первая же страница, написанная незнакомой рукой большими круглыми буквами, как пишут детям, плохо разбирающим «по-писанному», ее ужаснула и оскорбила до боли не потому, что Лена действительно дурно разбирала почерки, а потому, что Горева была уже заранее уверена в ее малограмотности.
Александра Ивановна спрашивала, как здоровье Воропаева, чем он сейчас занимается, при нем ли сын, и чувствовалось по письму, что она нисколько не сомневается, что Лена ответит ей, и только просила не слишком задерживаться с ответом, так как номер ее почты может измениться.
Закусив губы, Лена бежала, прижав руки к груди, и со стороны ее можно было принять за вестницу счастья.
Но горе овладело ею буйно, как хмель, и она не только не слышала, как ее окликают знакомые, но никого и не узнавала, будто бежала в полной темноте, наталкиваясь на людей и отстраняя их руками, как предметы.
Первая мысль, пришедшая ей в голову, была о том, что надо как можно скорее и незаметнее уехать из этого городка.
Покинуть Воропаева — означало подвергнуть себя насмешкам и выслушивать соболезнования всех знавших ее, а это было мучительно.
Остаться же с Воропаевым тоже было невозможно.
«Не мне чужие узлы развязывать, — думалось ей, — своих хватит.
Как же мне быть-то, что сказать ему, людям?..»
Она представила себе озорные глаза Варвары Огарновой и еще больше испугалась того, что произошло.
Она задыхалась от быстрого бега, но ни за что не хотела остановиться, бежала и била себя в грудь, вслух бормоча что-то бессвязное.
— Лена, Леночка! — кричал ей кто-то из окна дома Твороженковых, когда она пробегала мимо. — Новости есть какие?
Но она не остановилась, хотя и услышала, как сзади хлопнула дверь и кто-то выбежал вслед за нею.
«Ах, боже мой, что им от меня нужно!» — злобно подумала она и из последних сил рванулась к дому, чтобы скорей запереться от всех непрошенных гостей.
Тяжело дыша, Лена прислонилась к воротам.
Сейчас, как всегда, ее начнут расспрашивать о Воропаеве, а между тем она в эту минуту ненавидела и презирала его всеми силами души и ни одно доброе слово о нем не могло сорваться с ее губ.
«В четыре руки жить захотел! — клокотало в ней. — И там страховка, и тут подвертка!
А я?
А почему я живу — как живу, концы никуда не прячу?»
Воропаев с утра работал над новой лекцией.
Давно уже хотелось поговорить на тему о природе советского мужества, и хотя под руками не было нужных книг и пособий, он готов был обойтись на первый раз одной периодикой.
Тема развивалась под его карандашом необыкновенно быстро и живо, потому что отсутствие материалов заставляло его прибегать к примерам из окружающей жизни.
Создавался рассказ о живых людях, с именами и фамилиями, о тех, кто будет сидеть в зрительном зале и слушать Воропаева.
В открытые окна тихонько влетал день со всеми своими звуками и голосами, но это не отвлекало, а как бы дружелюбно сопровождало его труд своим покойным аккомпанементом.
Тяжелое дыхание и полушепот Лены внизу на лестнице враждебно ворвались в его сознание.
Он встал, готовясь к несчастью, и выскочил на балкон, с которого ему был виден весь двор.
В первое мгновение он ничего не увидел и удивился тому, что двор пуст, но тут же, скорее слухом, чем зрением, он догадался, что кто-то стоит под лестницею, и, перегнувшись через перила, увидел Лену.
Она стояла, закрыв глаза и покачиваясь, рука ее медленно гладила перила лестницы.
— Что с тобой, Лена? — спросил он негромко, уже не сомневаясь, что произошла беда, и быстро соображая, где Танечка.
Она открыла глаза и, вздохнув, молча стала подниматься по лестнице, навстречу ему.
— Вот, — сказала она, подавая ему скомканное и мокрое от слез письмо. — Читайте.
— Что такое, откуда? — тревожно спросил он, но тут же, узнав почерк, вырвал конверт из рук Лены.
Она сейчас же сообразила, что он, должно быть, подумал, будто она вскрыла письмо, адресованное ему, и надеялась, что этим объясняется его волнение.
Увидев, что это не так, он успокоился.
Но лицо Воропаева не добрело, и это показалось ей дурным признаком.
Он быстро пробежал письмо.
— Так... — произнес он сквозь зубы. — Что думаешь ответить?
— Не знаю, — тихо и, как всегда, без всякого выражения сказала Лена. — Может, вы ответите?
— Тебя просят, не меня.
— Ответить, значит?
А что же мне ответить, Алексей Вениаминович? — и от этого ее тихого и кроткого вопроса вздрогнуло и забилось сердце Воропаева.
«Но ведь не жалость ей нужна, — мелькнуло у него, — нельзя, нельзя обманывать себя и ее...»
— Что же мне ответить, когда я ничего не знаю? — еще тише спросила Лена.
— Как она тебя величает? — Лена снова протянула ему письмо. — «Милая Лена», — прочел он. — Ага...
Отлично.
Ну, значит, так и ответь: милая Шура, сообщаю вам, что Воропаев здоров, много работает, жизнью своей доволен...
Ну-с, что сынишку его на днях привезут из Москвы...
Ну, что еще?
Вот и все, чего же тут не знать.
Так и пиши.
Но не этих слов ждала Лена от Воропаева.
— Хорошо, я напишу, — покорно согласилась она. — Только что мне писать, Алексей Вениаминович.
Я с нею никакого дела не имела, она мне человек посторонний, я ее вовсе не знаю, за что же я стану обижать ее, пользоваться ее горем?
Слова Лены больно задели Воропаева.
— Каким же горем? — с не совсем искренним удивлением спросил он.
— Таким горем, какое может быть у каждой женщины, когда ее бросают, — смело сказала Лена по-прежнему равнодушным голосом, и он почувствовал, как что-то новое проявилось в ее характере, — какая-то самостоятельность, смелость, которой он в ней еще не знал.
— Давай поговорим, Лена, — сказал он. — Что ты думаешь о нашей с тобой жизни?
Она обернулась.
— Нашей? — переспросила она с таким печальным удивлением, что он смутился.
— Своей жизни у меня пока нет, а за вашу я ничего не знаю, — договорила она.
— Как нет?
А то, что у тебя появился дом, а то, что у тебя создались новые интересы, что ты стала другой, чем была?
Ты не брани меня, я один раз понаблюдал, как ты с балкона подслушивала мои занятия с Поднебеско.
Помнишь, когда мы с ним занимались историей?
Услышав, что Воропаев знает о ней что-то такое, что она от него скрывала, Лена покраснела.
Лицо ее, выдав внутреннюю растерянность, стало вдруг злым, враждебным.
— Вы смешно говорите — наша! — перебила она его. — А в чем же «наша», Алексей Вениаминович?
Что я с вами в одном доме живу?
А что я действительно хотела подзаняться, да стыдно было вас просить и я потихоньку подслушала, как вы занимались с Юрой, так это какая же наша жизнь, это одна моя...
Вы скажите, Алексей Вениаминович, кто я вам?
Народ меня женой вашей величает, но ведь это же неправда?
Постойте, не перебивайте меня.
Жена — это недаром говорится в простом народе — половина.
А разве я половина ваша?
Я и на четвертую часть не потяну.
Ни в чем вы мне себя не раскрываете, душой своей меня не обняли, в сердце своем не приютили, вы мне только в своем доме местечко отвели.
И за то, конечно, спасибо.
Она перевела дух и продолжала еще печальнее:
— А хотели бы вы вправду мужем мне стать, вы бы что сделали?
Вы бы, Алексей Вениаминович, прежде всего жизнь свою с той женщиной мне рассказали, чтобы я поняла, сколько чего у вас в душе осталось.
Каприз какой-то у вас на меня! — в сердцах произнесла она и, высвободив из-за спины руку, отчаянно махнула ею перед собой. — Ну, только не от сердца этот каприз, нет, нет, не говорите мне, не от сердца.
Себя вам было жалко, вы в тот час и меня пожалели, вот вам и вся любовь ваша.
— Что мне сказать сейчас тебе, Лена?..
Видно, мало и плохо обдумал я наше с тобой житье...
Александре Ивановне я, конечно, отвечу сам, ты права...
— Да не в этом дело.
Если вы что про меня задумали — давно надо было с ней поделиться.
Ведь слушайте, Алексей Вениаминович, вы же ее любите, разве я не вижу, — как же так?
Ушли, молчите, другую жизнь себе подобрали, а она?
— Ты о ней думала, Лена?
— А как же!
Как же мне не думать, когда я по ее жизни хожу!
И письма ее кое-какие, — теперь уж признаюсь, — я читала, вы — под стол, а я возьму, склею, прочту.
Умная она женщина, Алексей Вениаминович.
Читаю, бывало, ее письма и плачу.
Вот, думаю, и меня бросите, как ее.
А мне куда труднее будет, — у меня семья на руках.
А вы что думаете, я на фронт бы не пошла?
Может, сегодня в том же Берлине плясала б!
Да у меня вот он — Берлин мой! — и она без обычной нежности кивнула на дверь, за которой слышался голос Танюшки. — Вот она, вся моя слава!
Воропаев слушал ее со смешанным чувством страха и уважения.
Он молчал, не умея ничего объяснить ей, и ему было стыдно за свое молчание.
Но как объяснить, что его тяга к ней была глубоко человеческой, рожденной сиротством, растерянностью, которые так тяжело переживаются мужчинами, потерявшими одну и еще не нашедшими другую жизнь?
Да разве знал он, как строятся эти личные жизни?
И что собственно можно было назвать его личной жизнью?
Судьба молодых Поднебеско занимала его почти как собственная.
Старый Цимбал, Ступина, Городцов — тоже были его семьей.
Он не мог бы покинуть их без сожаления.
Но он ясно отдавал себе отчет в том, что не так мечтала о семье Лена.
У таких, как он, собственная семейная жизнь всегда занимала так мало места в сознании, что ее как бы и не было, и не к этому берегу направлял он свой парус.
Можно даже, пожалуй, пожалеть об этом, но изменить ничего нельзя.
— Не говорите мне ничего, Алексей Вениаминович, — продолжала между тем Лена более спокойным и даже властным тоном. — Я ведь и сама не раз думала, пойдет или не пойдет наша с вами жизнь, а теперь вижу, ничего бы у нас с вами не вышло.
Любить, Алексей Вениаминович, это, по-моему, верить, что человек, которого ты любишь, желает тебе только хорошего, а вы — желаете добра, а делаете мне зло.
Вы хотели забыть Александру Ивановну, потому что вам жалко ее брать в свою жизнь...
Плохо, мол, ей тут будет.
А она, видать, не жалеет себя ни в чем, только бы поближе к вам быть.
А вы не бойтесь.
А я... мне, — ее тонкие шершавые губы, всегда спокойно смелые и иронические, вдруг изогнулись в трудной гримасе, — мне, видно, другую жизнь строить надо.
За пазухой у вас не высидишь счастья.
Он взял ее руку и прижал к губам.
Она не отняла ее.
— Вы, правда, послушайте меня, как сестру, худого я вам не пожелаю, — вы ее зовите, ее.
Обед она вам не сварит, это верно, и за папиросами бегать не будет, но...
И, не найдя слов, просто распахнула руки, и было ее движение так вольно и красиво, что лучше слов объяснило мысль.
— Я вот за Поднебесками наблюдала, — говорила Лена, присаживаясь рядом с Воропаевым, точно после всего ею сказанного она получила право на товарищескую близость. — И как же они спорят!
До слез!
И дуются один на другого, а ведь завидно глядеть, как они друг для друга стараются.
А я?
Да разве я могу так с вами?..
Воропаев глядел на нее удивленный и донельзя растроганный, — так удивительно правдива и умна была ее речь.
— Я на вас зла не держу, — сквозь слезы продолжала она, гладя его руку. — Вы меня, Алексей Вениаминович, жить научили, а сами вот жить еще не умеете.
Других чему только не научили, а сами свою долю взять не знаете как.
Нехорошо это.
И мне никто не простит, если я собою вас свяжу.
Стойте, стойте!
Вы уж терпите, я за всю жизнь сегодня такая разговорчивая, — я утром как прочла письмо ее, как взволнуюсь, как разозлюсь на все, стыдно мне стало, — кто, мол, теперь я такая!..
А сейчас как все высказала, вижу — судьба моя еще не сказана и впереди вся, и хоть болит сердце, а через чужую долю перешагнуть не хочу.
Ну, хватит, Алексей Вениаминович, заговорила я вас, милый вы мой!.. — и, легко поднявшись, она вышла на балкон.
— Наташа на днях рожать должна, — услышал он ее тихий голос.
— Что на днях? — переспросил он, не расслышав.
— Наташа Поднебеско должна родить на днях, говорю, — повторила она. — Так я у себя в колхозе договорюсь, поеду на эти дни к ней, а то Юрия нет, страшно ей там одной.
«Как же это так вышло? — думал в тот же день Воропаев. — Почему эта маленькая молчаливая женщина, потерявшая мужа, которого она любила, должна была сразу обрадоваться тому, что я выбрал ее?
Ведь и дурак мог заметить, что Лена интересовалась не столько мною, сколько жизнью, которую я вел».
Но чем глубже он вдумывался во все происшедшее, тем больше убеждался, что все это не так просто и что Лена его любила.
Конечно, ее страшил мир его прежних интересов, куда он мог вернуться в любую минуту, ее пугала кажущаяся легкость, с которой он отбросил одну жизнь и стал строить другую, но она любила его.
Ему не удавалось разобраться в самом себе.
Надо признать, что, умея делать все на свете, он не умел одного — строить свою жизнь.
Его личная жизнь создавалась сама собою, — так по крайней мере ему сейчас казалось, — или если не сама собою, то легко и как-то очень просто.
Счастье неуловимо.
Никогда не знаешь, есть оно или нет.
Проверить, счастлив ли ты, можно только на окружающих.
Ему казалось, что Лена счастлива.
Он жестоко ошибся.
И было неловко от мысли, что он строил что-то искусственное, нежизненное.
И вместе с тем сознание, что он снова один, было похоже, как это ни странно, на чувство облегчения.
Глава десятая
В середине июня 1945 года Александра Ивановна Горева приехала в австрийский замок Ваальзее, на берегу Дуная, расположенный примерно в тех самых местах за Кремсом, которые знакомы нам по страницам «Войны и мира».
Замок этот принадлежал Габсбургам, и последний в своей ветви потомок австро-венгерских императоров, сорокалетний герцог Йозеф, лысый, с редкими, плохо подкрашенными усиками и прыщеватым лицом, водил Гореву по замку, показывая ей расположение комнат.
Гореву просили поглядеть замок и прикинуть, годится ли он для встречи гостей из американской армии.
Наши уже побывали в гостях у американцев и вернулись в полном недоумении.
Их встретили парадом пехоты, четко и ритмично прошедшей под оркестр с шутовски-виртуозным тамбур-мажором, откалывавшим фокусы своей нарядной булавой.
Офицеры в широких штанах, ниспадающих на ботинки, и особенно высокий, статный немолодой генерал с лицом актера, одетый в светлые замшевые бриджи, — выглядели скорее элегантными спортсменами, чем воинами.
В подчеркнуто-четком, почти механическом выполнении ими строевых приемов было что-то театральное.
После парада наших пригласили в офицерское кафе, где солдаты разнесли поднос с виски и крохотными бутербродами с солониной.
На том и закончилось.
Теперь наши офицеры решили встретить американцев по-своему, по-русски.
Уже была доставлена московская водка, добыта паюсная икра — знаменитые во всем мире голубые жестяные коробки с надписью «Caviar russe» — и зажарен пудовый поросенок.
Из одной дивизии сообщили, что посылают свежую форель, другая предложила угостить американцев узбекскими пельменями на пару, из баранины, лука и красного перца, — блюдо, о котором генерал Короленко отозвался очень одобрительно: «Разрывает человека сразу, як та «катюша».
Горева прибыла в замок Ваальзее дня за три до предполагаемой встречи, с намерением развернуть здесь госпиталь, но ей сразу же пришлось отказаться от своего плана.
Аллея старых лип вела к первым воротам замка, за которыми начинался мост, ведущий к самому дворцу.
Повитая плющом древняя турецкая пушка в проеме вторых ворот, узкий мостик с зубчатыми стенками, переброшенный на скалу, занятую замком, и, наконец, крохотный внутренний дворик между сочленениями огромного дворцового здания.
Бело-розовая копна мелких вьющихся роз ползла вверх по серым каменным стенам.
Грубо-массивные, вековечно-крепкие лестницы с точеными перилами, лепные украшения окон, свинцовые сточные трубы, острые готические крыши со шпилями, напоминающими рыбью кость, — таковы первые детали, бросающиеся в глаза.
Внутри дворец был полон ослепительного богатства, вкуса, изящества, но слишком уж много было всего этого, одна драгоценность убивала другую, так что в конце концов внимание утомлялось и притуплялось от нескончаемой череды гобеленов, бронзы, хрусталя, зеркал, картин, мебели и оружия.
В хаосе бесчисленных, мимолетных впечатлений забывались самые редкие вещи, а между тем история многих предметов, украшавших дворец, была историей междуевропейских интриг, дружб и сказов.
«Человеку вряд ли нужно столько пышности», — думала Горева, бродя по золотым, зеркальным и шелковым комнатам.
В стеклянных шкафах висели богатые старинные костюмы.
Голубые и серебряные глазеты, усыпанные каменьями, розовые, зеленые, сиреневые и белые бархаты, атласные башмачки с бриллиантовыми пряжками и атласные камзолы с рубиновыми пуговицами, изящные золотые трости и аметистовые табакерки рассказывали о сластолюбивой эпохе, давным-давно ставшей туманным преданием.
Портреты королей, императоров, пап, кардиналов, полководцев и дипломатов работы когда-то известных придворных художников висели по стенам.
Живописи, которой можно было любоваться, не было, как не было и просто книг, которые можно читать, не было и хорошего рояля, а стоящие тут и там клавесины и фисгармонии давно уже не издавали ни звука.
— Книги для чтения? — удивился герцог. — Бог мой!
Они заняли весь чердак, да кое-что есть и в моих личных комнатах.
И добавил:
— Вечные мысли, к сожалению, заключены в весьма недолговечный материал, бумага ветшает в какие-нибудь сто — полтораста лет, от нее много сору.
Горева удивилась, узнав, что замок не ремонтировался с полсотни лет, что крыша протекает, а в паркете огромные щели и на весь дворец есть всего две туалетные комнаты, из которых одна закрыта.
Да, для госпиталя этот замок не годился.
Жалко улыбнувшись, герцог махнул рукой.
— Я едва свожу концы с концами, мадам.
Мне ремонтировать всю эту почтенную историю, право, не по средствам.
— Но ведь это история вашего рода...
Он поправил ее:
— В гораздо большей степени — история австро-венгерской монархии.
В этих стенах не один раз решались судьбы Европы.
Но что я могу?
У меня большая семья, четыре взрослых дочери.
Вы себе представляете, сколько они стоят?
Это ужас, мадам, иметь в наше время четырех невест-бесприданниц.
— Бесприданниц?
Да содержимое любой из комнат вашего замка способно удовлетворить самого капризного жениха.
Герцог смущенно почесал голову.
— В Австрии мои дочери едва ли найдут себе достойных женихов.
Что же касается американцев... — он остановился на полуфразе, — поглядим, как они нынче выглядят.
До войны они бывали у меня довольно часто, — добавил он.
Балкон одной из комнат висел над клокочущим далеко внизу Дунаем.
Вид был поразителен по остроте и краскам и поэтичен беспредельно.
Ярко-зеленые леса пышных, ширококронных деревьев, какие Горева видала только на старых гравюрах, клубились за Дунаем, а по высокой скале, которою продолжал своими стенами замок, тянулись вверх зеленые змейки плюща, в один цвет одевая и камень скалы и камень замка.
Вода Дуная была зелено-желтой, тяжелой.
Обугленные остовы барж и лодок быстро проносились мимо.
— А вы не могли бы сдать замок под отель для богатых туристов или под санаторий?
— У нас как-то не принято торговать тем, что считается фамильной честью, — высокомерно ответил герцог Иозеф и рукою сделал легкое движение, подсказывающее, что пора пройти дальше.
Турьи, оленьи рога, кабаньи клыки на деревянных кружках с датами заполняли темные коридоры.
Здесь охотились, наверное, все венценосцы Европы.
В витринах лежали обрывки чужеземных знамен, захваченных когда-то хозяевами замка, о чем гласили специальные транспаранты.
Знамен было очень много, но герцог торопился.
— История, история, один пепел от нее, — торопливо говорил он, не останавливаясь у витрин с орденами, полученными в течение нескольких столетий его властолюбивыми предками.
Утром на лесной поляне, вблизи замковых стен, был устроен парад.
Сводный батальон кавалеров ордена Славы, теснясь на узком плацдарме, скованном с флангов пнями и кустарником, величаво прошел мимо трибун с американскими гостями.
Люди шли с автоматами наперевес так смело и свободно, что, казалось, прикажи им: «В Дунай!» — они так стеной и ринулись бы вниз, не спутав шага и не замедлив своего великолепного марша.
После парада все приглашенные двинулись в замок.
Гореву просили быть переводчицей на случай, если гости заинтересуются замком.
Она согласилась, потому что среди наших офицеров был Голышев, с которым она уговорилась возвращаться вместе.
Два американца действительно предпочли замок обеду и переходили из комнаты в комнату, сопровождаемые герцогом.
Один из американцев, немолодой, с живым, как у актера, лицом, был давно знаком с хозяином дома.
— Я гостил у вас в тридцать девятом с Филлипсом, — напомнил он герцогу, — который купил у вас спальню Наполеона.
Он сейчас в Европе и хочет повидать вас.
Герцог развел руками, смущенно оглядываясь на Гореву.
— Все.
До нитки.
У меня остался только один сервиз Марии-Терезии, — сказал он лживым тоном.
— С сертификатом о подлинности? — недоверчиво спросил второй американец, низенький румяный майор с четырьмя рядами орденских ленточек на мундире.
— Да, конечно.
Собственно он-то и стоит денег, — ответил хозяин.
Майор искренно удивился.
— А это все? — обвел он рукою зал.
— Из антикварного магазина, — смеясь, объяснил ему первый американец. — В Вене, дорогой мой, можно подделать даже римского папу...
— Вы, господин герцог, конечно, не пренебрегаете коммерцией? — спросил боевой толстенький майор. — Как у вас тут с мылом?
У меня мыловаренный завод.
Во Франции я сумел заключить два или три взаимно выгодных договора о поставке мыла.
Договоримся?
Кроме того, я вступил пайщиком в одно мыловаренное предприятие в Париже.
— Отчего же.
Мыло — валюта.
Но без кредита ни я, ни кто-либо другой не сможет приступить к делу.
Это вам надо иметь в виду.
— Кредиты будут, — твердо сказал американец, бывший тут в тридцать девятом году. — Филлипс за этим и едет к вам в Вену.
Они прошли по гостиной, разглядывая живопись и витрины.
— Я был, господин Иозеф, в начале года в Крыму, в России, — продолжал американец. — Поглядел на замок Воронцова в Алупке.
Там русские поселили Черчилля.
Прекрасное здание, в отличном вкусе.
К сожалению, большевики не продают дворцов.
— Ну, как они там? — заинтересовался майор. — Все еще настаивают на своем социализме?
Здорово, между прочим, воюют.
— Большевики — отличные ребята, но дружить с ними одно мучение.
Упрямы ужасно.
Да, они настаивают на социализме, еще бы!
— Здорово дерутся, — повторил толстенький майор. — Как черти.
Ну, а — в двух словах — как у них жизнь?
— Война им здорово помешала, и все же, я думаю, они восстанут из пепла реньше, чем вы разместите в Австрии ваше мыло.
— Мыло — валюта, — серьезно сказал майор, не поняв шутки. — Мыло, каустическая сода, эфирные масла — крепче любой марки, кроны, франка, леи и пенги.
На что, простите, мне нужна эта Вена, если я не смогу найти тут покупателя?
— До Вены нам еще далеко, там пока что одни русские, — сказал американец с актерским лицом. — Я не знаю, что мы там встретим.
Герцог успокоил его:
— Большевики хороши тем, что не завоевывают рынков договорами, как господин майор.
— Ого! — засмеялся майор. — Не завоевывают!
Во Франции, где не было, как вам известно, ни одного русского батальона, только и разговоров, что о русской помощи.
Предлагаешь мыло, — нет, говорят, мы обождем, может быть нам дадут русское мыло.
Предлагаешь им сырую резину, этого же у большевиков нет, они опять свое, — подождем, может быть русские помогут резиной.
Герцог с беспокойством поглядел на Гореву, не зная, следит ли она за их разговором.
— Я знаю в Вене несколько солидных фирм, — сказал майор. — Вам знаком Альфред Франк?
— Я должен вас огорчить, — ответил герцог, — он казнен.
— За что? — в один голос спросили оба американца.
— Как еврей.
— А, пустяки.
Главное, чтобы капитал фирмы не подошел под решение о национализации.
Это случилось бы, если б Франк работал на Гитлера.
Остались какие-нибудь наследники?
— Едва ли.
Гестапо работало чисто.
— Дело не могло погибнуть из-за смерти самого Франка, — все еще упорствовал майор. — В конце концов им кто-нибудь должен заняться.
Крепкое, зарекомендовавшее себя дело — это общественное явление.
А как с «Обществом колониальных товаров»?
— Живо.
— А Циммерман?
— Притаился, но жив.
У него что-то неблагополучно со связями.
— Ерунда.
Договор с американской фирмой покроет все его прежние связи.
Тут и большевики не обгонят!.. — повеселел майор. — Но мне русские нравятся.
Потрясающие солдаты!
Очевидно боясь, как бы заманчивое предложение майора не повисло в воздухе, герцог сказал учтиво:
— Я не спрашиваю, как мне найти вас, господин майор, но хотел бы сообщить, как вам легче всего найти меня.
Майор вынул визитную карточку.
— Что касается адреса, то я сейчас на колесах.
Но мое слово — дело.
Недели через две я пришлю к вам человека, потому что мне, как носящему мундир, самому приехать довольно сложно.
Вы могли бы взяться за комиссионную работу?
— С удовольствием, — сказал герцог. — Дело для меня не новое.
Толстенький майор вынул из кармана френча толстый пакет.
— Тут все.
И прейскурант и условия.
Я, знаете, — обратился он к своему земляку, бывавшему в этих местах в тридцать девятом году, — хорошо применился к фронтовым условиям, у меня всегда с собой десяток проспектов и прейскурантов да дюжина готовых договоров.
Я это придумал в Александрии.
Никогда ведь, понимаете, не знаешь, придется ли быть второй раз в одном и том же месте.
Мы заполнили египетский рынок своими товарами прямо, можно сказать, под огнем противника.
Англичане с ума сходили от зависти.
— А что, Монтгомери не пресек этой вашей союзнической деятельности?
— Пока они догадались в чем дело, мы уже кончили.
Вы не бывали в Африке?
— Нет, не пришлось.
— Ну, знаете, эта самая интересная страница войны.
Мы выгружались с боеприпасами и образцами товаров, — в один прием захватывали город и овладевали его рынком.
В Италии это, конечно, еще более усовершенствовалось.
На моих танках я написал по-итальянски: «Покупайте лучшее в мире мыло «Санит».
Герцог вежливо слушал, шевеля усами, но майору показалось, что он недоверчиво относится к его словам.
— Вас это удивляет? — спросил он его. — Наивный же вы человек!
Итак, господин герцог, вы найдете в этом пакете все, что меня и вас интересует.
Пойдем попробуем русской водки? — обратился он к земляку.
— Если наши доблестные коллеги оставили что-нибудь...
Пойдем разведаем.
И американцы, попрощавшись с герцогом, двинулись к столу, а хозяин дома остался с Горевой.
Шум Дуная доносился в раскрытые окна.
Потомок императоров не решался заговорить первым.
Наконец, будучи не в силах молчать, он произнес в пространство:
— Такова жизнь, мадам.
Она не ответила ему, и герцог, точно натирая полы, неслышными шагами удалился.
Голышев хохотал до слез, и его лицо, побагровевшее от выпитого вина, вспотело от смеха.
— Вот так боевой майор! — говорил он, вытирая глаза. — Ах, молодец!..
И, наверно, не врет.
Толстенький, румяный, в очках?
Ну, знаю.
Командир танкового полка.
Меня с ним познакомили дней пять назад.
Хороший, говорят, офицер.
Мец брал.
И подумайте!
Мылом воюет!..
Водитель, любивший запросто поговорить со своим шефом, заметил:
— Ихние шофера, товарищ майор, тоже охулки на руку не кладут.
Капитализм, чего ж будешь делать!
Хорошие вещички, между прочим, предлагали, — не без сожаления заключил он.
— А нас, небось, бранят за агитацию, — все еще смеясь и отирая возбужденное лицо, сказал Голышев. — Я тут весной помог австрийским мужикам землю вспахать.
Тягла нет — немцы угнали, а время позднее, ну и помог.
Так этот же самый майор, — он по каким-то делам в наш штаб ехал, — остановился, поглядел: «С урожая, говорит, долю брать будете или как?»
Я говорю: «Без доли, за спасибо».
Тогда он подмигнул: агитация, знаем, мол...
Мыло свое загнать — это ничего, а помочь людям с землей управиться, это уже, брат, политика, идейное завоевание выходит...
Ты, Антон, поосторожнее, между прочим!
Небось, угостили ромом?
— Угощали, да я отблагодарил, товарищ майор, в рот не взял, — достойно ответил водитель.
— Рассказывай мне — «не взял!» — передразнил его майор, но, видимо, успокоился.
— Вы помните, Александра Ивановна, как я сказал вам, что хотел бы остаться тут?
Помните этот разговор?
— Помню, — ответила Горева. — Я так вас и не поняла.
— Не поняли? — удивился Голышев. — И сейчас не понимаете?
И вам не жалко будет уехать отсюда, где столько пролито нашей крови, не убедившись, что люди здесь начали новую жизнь?
Вы же видели здешний народ, чувствуете, что он не умеет разумно распорядиться своей судьбой...
В городишке, где я стою со своим полком, вот уже четвертый день хлебом не торгуют, а между прочим — мука есть.
В чем дело?
Мука в одних руках, транспорт — в других, пекарня — в третьих, вот у них это уравнение с тремя неизвестными никак не решается.
Совещаются, шумят, а народ без хлеба.
Или с овощами.
«Почему, — спрашиваю, — овощей не имеете?»
«А мы, — говорят, — этой ерундой не занимаемся.
Наша специальность — скот, масло, сыр».
— Ну, а вам-то какое дело?
— Как какое дело? — уже без смеха и улыбки, сдвигая брови, воскликнул Голышев. — Так ведь если они начнут с голоду пухнуть, мы же вынуждены будем кормить, не кто другой.
В моем городке заводик небольшой.
Худо питаются рабочие.
Поговорил я в качестве начальника гарнизона с ними.
«Надо, говорю, подсобное хозяйство создать, что ваш профсоюз смотрит?»
А они мне: «Этого, господин майор, в нашем профсоюзном уставе нет, чтобы хозяйством заниматься». — «Так что ж что нет, говорю, вы без устава.
Кушать хорошо будете».
А они: «Земля, говорят, дорогая, если ее арендовать, даром никто не даст». — «Да ведь пустуют ваши земли».
«Пусть пустуют, это, говорят, не наше дело, а того, кому эти земли принадлежат».
Я им: «Голодать же будете».
А они: «Мы и так голодаем».
Вот почему я тогда и говорил вам, что мне прямо охота на время остаться тут.
Горева слушала его не перебивая, и ей было, несомненно, стыдно, что сама она не испытывает чувств, подобных голышевским.
Ей, откровенно говоря, все здешние люди казались врагами и здешняя жизнь ей так надоела, что судьбы Австрии ее нисколько не увлекали.
— Дома мы с вами принесли бы куда больше пользы! — ответила она. — Завидую я вам, Голышев.
У вас столько детского интереса ко всему на свете, что я кажусь себе старухой по сравнению с вами.
Голышев обиженно замолчал.
Машина мчалась вдоль завечеревших полей, отороченных садиками или разграниченных опрятными прудами и озерками.
Мелькали деревни, похожие на дачные поселки.
Наши бойцы плясали у дороги.
Девушки кружились в вальсе под одобрительными взглядами наших шоферов из остановившейся колонны.
Женщины с рюкзаками за спиной собирали в чистеньком лесу валежник.
Молодые люди в синих беретах и светлых плащах сообща курили одну папироску, безразличные ко всему на свете.
Горевой хотелось расспросить Голышева о Воропаеве, но она не посмела вызвать его на откровенный разговор, хорошо понимая, что нет ничего тяжелее и неприятнее несчастной женщины.
«Буду проситься в Москву, — тоскливо подумала она. — Бог с ней, с этой Европой.
Здесь нечего делать.
Здесь одиноко».
События, последовавшие за капитуляцией Германии и в корне изменившие отношения не только между странами, входившими в гитлеровское государство, но и между классами внутри каждой страны, были еще хаотичны, неопределенны.
Фашизм свалился под откос, как поезд на полном ходу, и еще дымилось и стонало поле его катастрофы.
Трудно было сказать, что уцелело в разгромленных государствах и какие звенья их механизма выведены из строя целиком, а какие действуют впустую, как маховики лежащего на боку паровоза.
То, что так поражало Гореву на улицах Вены, — движение во все концы огромных толп с кулями, тележками и велосипедами, розыски близких, толчея на площадях и в парках даже в будние дни, обостренный интерес к слухам о завтрашнем дне, молниеносные митинги на улицах — все это было отражением смятенной духовной жизни народа.
К Альтманам с утра забегали люди перемолвиться словом и как бы ненароком узнать мнение Горевой о тысяче самых разнообразных вещей.
Будут ли иметь хождение немецкие марки?
Чьей будет Австрия?
Надо ли запасаться продуктами?
Получат ли югославское подданство сербы, живущие в Вене?
Где и как достать книги Ленина и Сталина?
Венские музыканты переписывали ноты у капельмейстеров дивизионных оркестров.
На киносеансы сбегались целыми улицами, а по ночам на объявлениях коменданта кто-то чертил углем свастику.
Внезапно вспыхивали давно разминированные дома.
Женщины гурьбой волокли переодетого эсэсовца.
Люди, вышедшие из лагерей с нашитыми на груди флажками своих стран, с заплаканными лицами проходили по улицам.
Горевой довелось побывать в городке иностранных рабочих, насильно свезенных сюда со всей Европы, где сейчас остались лишь выздоравливающие да люди, разыскивающие родных.
Она и здесь увидела все то же, что было так характерно для Вены.
Казалось, о чем бы спорить между собой землякам, покидавшим ненавистную чужбину?
Однако шумные сборища не прекращались даже в часы выдачи пищи.
Больные сдвигали койки и ораторствовали без передышки, и потасовки неизбежно заканчивали каждую политическую дискуссию.
Разгром фашизма был революцией для освобожденных из рабства тружеников.
Левые итальянцы сближались с левыми чехами и французами.
Правые чехи и французы группировались особо.
Возникали содружества, скрепленные рукопожатиями и не отмеченные ни в каких протоколах, которые стирали границы государств.
Великий, но отнюдь не тихий океан новых человеческих связей заливал Европу, поднимающуюся с натруженных колен.
Было о чем мечтать и спорить и тем, кто чудом выжил в эсэсовских лагерях, и тем, кто чудом избежал их потому, что фашизм оказался разгромленным.
Но Горевой, когда она поняла, что происходит, не стало от этого легче.
Немцы были ей настолько чужды, что она не могла, подобно Голышеву, заинтересоваться их делами.
Часами она не выходила из перевязочной или операционной, вполне удовлетворенная своей работой и не имея ни малейшего желания выходить из круга своих интересов.
Мысль о возвращении домой посещала ее все чаще и чаще.
Ее влекла домой тоска по людям, которые думают так же, как она, тоска по складу жизни, которой здесь не было и не могло быть.
Через несколько дней она сидела уже в самолете.
Летели на Бухарест, оттуда на Киев.
Крохотной показалась Венгрия.
Прилетев в Бухарест, она увидела город, расцвеченный флагами, плакатами и лозунгами, с массовками на грузовиках, митингами на перекрестках и той особой встревоженностью улиц, которая всегда предвещает назревание чего-то серьезного.
Город стремительно забывал о недавней войне.
Так стараются забыть поступки, кажущиеся не совсем приличными.
От них открещиваются, точно совершил их другой.
Магазины, заваленные товарами, которых никто не покупал, выглядели художественными выставками.
Костюмы женщин поражали новизной.
Надушенные мужчины с тяжелыми антрацитовыми глазами лоснились, будто их покрыли лаком перед выходом из дому.
В кинотеатрах шли уже новые американские фильмы.
Стены домов были испещрены концертными афишами.
Горева не поверила веселью Бухареста.
Еще не заросли травой поля сражений и не все солдаты на этих полях были погребены, как того заслужили.
Но обо всем этом она перестала думать, едва самолет поднялся над городом и взял курс на Киев.
День был жаркий, с дождями по горизонту.
Огромные валуны облаков ограждали правый край неба.
Сильные, крутые, гороподобные, они напоминали мираж снежного хребта, огромную страну без границ, выглядывающую из глубин великой равнины.
Впереди была Украина, и эти облака и дождь казались уже украинскими, не чужими.
Но Европе суждено было еще раз войти в сознание Горевой.
В самолете летела в Москву группа болгар, трое румын и один, как предположила Горева, итальянец, а на самом деле далматинец, с лицом бурным, как поле сражения.
Он был немолод, и неуютный, осуждающий взгляд его янтарных совиных глаз был жесток, труден, а лицо, сжатое, как кулак с напряженными мускулами, угрожало каждому, кто заговорит с ним.
Далматинец оказался дальним потомком знаменитой семьи графов Войновичей, из которых один был когда-то русским адмиралом на Черном море, — в его честь Севастопольская пристань и поныне называется Графской, — а другой — крупным историком у себя на родине.
Спутник Горевой, Божидар Войнович, тоже был историком.
Воинственно играя мускулами драчливого лица, он показал ей свою книгу о древней Рагузе, Дубровнике, этой южнославянской Венеции, и сообщил, что летит в Москву с намерением прочесть цикл лекций об Адриатике Славянской.
Он говорил, ударяя на первые слога, отчего иной раз затемнялся смысл сказанного, но выигрывал суровый ритм речи.
Он заговорил о Дубровнике и, сразу забыв обо всем на свете, стал громко убеждать в необходимости особого внимания к Далмации.
Он говорил, что выросшие ближе всех к Риму и не павшие ниц перед ним, не продавшие врагам души своей далматинцы сохранили красоту и прелесть славянской культуры в наиболее чистом ее виде.
Поздняя Италия, все растеряв из наследства Ренессанса, столетиями выдавала за свое то, что ей никогда не принадлежало, говорил историк, убеждая спутников в том, что славянская кровь незаметно пропитала многие великие находки Италии.
Он встал со своего места и, подпрыгивая в такт вздрагиваниям самолета, обошел кабину, показывая фотографии с гордостью художника, точно Далмация была его собственным произведением.
— Смотрите, вот наша архитектура!
— Смотрите, вот наши костюмы!
— Смотрите, вот наши лица!
Узнав, что Горева участвовала во взятии Вены, он атаковал ее сотнями вопросов.
«Цела ли библиотека иезуитов?
Цел ли Институт востоковедения?»
— О, жабы! — рычал он. — Шакалы!..
Вена была ему ненавистна, как живое существо.
Она цвела?
Это его бесило.
Исчезли с лица земли тысячи мирных и благородных городов, а эта дешевая куртизанка, блудница, сожительница палачей отделалась легким испугом.
— Прузсия! — кричал он, взмахивая длинными волосатыми руками. — Это руки!
Это ноги!
Это зад!
Но филозофия — это миляя Вена!
Гной пруссачества она перерабатывала в пирожки.
Шаг прузских маршей переводила в ритм вальса.
Одевала в туманную фразеологию юнкерский бред.
Германия — проза, Австрия — поэзия германизма.
О, проклятая! — рычал он. — Утроба, рождающая червей!..
Все интриганы срождались в Австрии!
Болгары были захвачены его гневом и рукоплескали сражению, которое давало его лицо пророка.
— О, я эту Вену... я ее... проглетил бы з костьями...
Народ, породивший Гитлера, не может ожидать от истории ничего для себя доброго.
Пытаясь успокоить старика, Горева промолвила, что везде есть умные и глупые, злые и добрые...
Старик сжал лицо для бешеного удара.
— Злые!..
Умные!..
О, как вам не стыдно!
Черчилль тоже — о!
Умний!
А?
Но то, как сказать, ум хуже глупости.
Пот ненависти катился с лица старика.
Болгары открыли бутылку вина.
Первый стакан преподнесли Войновичу.
Узловатой рукой пахаря, а не историка он принял бокал и поднял его над головой.
— Есть у нас легенда, что Ленин, уходя, оставил Сталину завещание — объединить славян.
Много езсть слухов об этом зав'ещании, и песни уже появились.
Он отломил кусочек хлеба из свертка болгар и, выпив вино, заел хлебом.
— Да будет жизнью эта легенда!
Да объединятся земли славянские!
Да будет един наш путь!..
Суровое вдохновение далматинца захватило Гореву.
Она готова была заплакать.
Вот тут-то Горева пожалела, что она покинула поле еще незаконченных битв, но оно, поле это, было уже далеко позади.
И грустно стало ей оттого, что, пройдя с боями сквозь четыре страны, она не уносила с собой теперь ничего нужного ей для жизни.
«Может быть, это оттого, что я была слишком пассивна?
Оттого, что не разгребала навозную кучу их быта в поисках жемчужины?
Не умела найти ключей к их сознанию?..»
Но, вспоминая семью Альтманов, герцога Иозефа, доктора философии Либерсмута, экскурсовода в Шенбрунне и многих других, с кем приходилось общаться, Горева находила, что все они были чрезвычайно однообразны, как пораженные одним недугом.
Курильщики опиума — вот кем казались они ей.
Все они торговали ядом иллюзий, далеких от жизни, все хотели легких успехов и больших радостей, не задумываясь над тем, как они достигнут их.
Сдавшись Гитлеру, они вообразили себя мучениками.
Освобожденные, требовали особого внимания.
Еще не встав с колен после позорного безволия своего, не стерев с лица слез умиления перед сбежавшим хозяином, они хвастались своей жалкой покорностью перед победителями и уже протягивали руки за милостыней, танцуя в барах и распевая в театрах, музицируя в пивных и готовясь служить встречному за ложку яичного порошка или щепотку табаку.
Это были всеядные существа без хребтов, без мускулов, мастера маленьких благополучий, муравьиных интересов, ювелирных страстей.
Но где же та Европа, о которой с таким мужественным уважением писал Герцен, которую так нежно любил Тургенев?
Этой Европы она не увидела.
Великие произведения искусств одиноко стояли в музеях памятниками эпох, исчезнувших, как Атлантида.
А маленькие люди, суетясь вокруг великих сокровищ прошлого, клятвенно уверяли, что они их наследники.
С ними стоило посоветоваться о том, где купить хороший сервиз, у какой портнихи сшить модное платье, не более.
Горева так и поступала.
Пользуясь советами знакомых венцев, она накупила какой-то чисто венской, очень милой дребедени, вроде клипсов, поясков, светящихся пуговиц, несколько чудных альбомов итальянского искусства и очаровательную мельничку для кофе, похожую на безделушку.
И это было все, что ей удалось получить от Вены.
И до боли, до слез было обидно, что она возвращалась, не обогатив себя Европою.
Впрочем, это было не совсем верно.
Померявшись силами и сравнив себя с людьми Европы, она уже от одного этого стала богаче.
Она возвращалась домой победительницей не потому только, что победила вместе со всем своим народом на поле боя, но и от проверенной сравнением собственной силы.
«Я ничем не хуже их, и не хочу я стучаться в их душу, как Голышев, не хочу их воспитывать», — думала она с раздражением.
Ей даже в этот момент казалось, что чем хуже и отсталее Европа, тем лучше для нас.
«Пусть догоняют», — несколько раз повторила она про себя, найдя в этих словах оправдание своей нелюбви к виденному ею за рубежом.
Глава одиннадцатая
Осень выдалась удивительная.
Она утомляла зноем, не знавшим устали.
Могуче уронив свои отягощенные плодами ветви, оцепенело стояли деревья, и от них, как от увядающих букетов, шли парные запахи нагретого солнцем свежего сена.
Дышали пряною одурью огороды.
Терпкий аромат исходил из камня зданий.
Запахи вились, как мошкара, над всем, что жило.
Умолкли птицы, затихли ветры, стояла знойная солнечная одурь.
Земля не теряла тепла до рассвета.
Багровая пелена день и ночь висела над горизонтом, будто далеко, за морем, что-то горело не сгорая.
По ночам с оглушительным треском лопались переспевшие дыни, и сырое месиво их семян разбрызгивалось с расточительной силой, смутно напоминая о счастливой поре плодосбора, любви, свадеб и предзимнего отдыха.
В домах пахло душистой сладостью винограда и инжира, и все ходили какие-то клейкие, сладкие, чуть хмельные от зноя.
Теперь, когда отцвели цветы, глаз радовали крыши хат...
Ранние тыквы оранжевой и розовой окраски, ярко-желтые дыни, красные вязки перца, темно-кровавые пятна кизила, рассыпанного на холстинах, коралловые горки шиповника и тускло-синие терна, зелено-желтые и черные вязки инжира и темно-коричневые комки гранатов украшали скаты кровель.
Крыши играли красками издалека, как палитра художника.
Редкая кисть могла бы передать прелесть изобилия и красоту тонов, какими были увенчаны осенние жилища.
В начале сентября в «Первомайском» ждали нового пропагандиста, Юрия Поднебеско, недавно вернувшегося с курсов и с весны еще не бывавшего в своем колхозе.
Предполагалось, что он приедет по-воропаевски, то есть затемно, до начала работ, и Виктор Огарнов встал часа в три утра, чтобы встретить его и проводить в бригады.
Варвара еще спала на тюфяке, брошенном среди кустов сирени.
Ее глухой храп навевал уныние.
Отхрапев, Варвара быстро поднялась и, почесывая голову, прошлась по саду, освещенная луной.
— Говорят люди, луна холодит, ничего не холодит, — вяло произнесла она и устало подняла, вверх руки, точно хотела сбросить с себя, как сорочку, тяготившую ее кожу.
— Отпусти ты меня за ради бога, Виктор, уеду я в Сибирь, что ли, — прошептала она, и звон ведер и плеск воды в кухоньке досказали, что она старательно обливается там водой, тяжело дыша и негодуя. — Заизюмилась я вся, — ворчала она, — три кило семьсот потеряла, это ж такое безобразие, ей-богу.
Нашли какой рай!
Была я белая, чистая, людям приятно взглянуть было, а сейчас...
Виктор!..
Ты слышишь?
Ему не хотелось отвечать.
Наощупь шевеля листву, брел предрассветный ветерок.
Чуть-чуть посвежело.
Чьи-то осторожные, скользящие по камню шаги будоражили собак на краю селения.
Шаги поднимались по ступенчатой улице.
— Ты смотри — голая к людям не вылезь.
— А и вылезу, беды нет.
Плевала я на твоих людей.
Кто-то уверенным движением толкнул калитку.
— Кто там? — спросил Огарнов, подтягивая трусы.
— Здорово, Виктор! — произнес знакомый голос, и высокая мальчишески узкая фигура Юрия четко обозначилась на дорожке.
— Юрий?
Варя, Юрка приехал! — крикнул неосторожный Огарнов, и, обгоняя его слова, полуодетая Варвара выскочила из-за крыльца а заплясала вокруг гостя.
Тот развел руками.
— Да одетая я, Юрочка, чего ты! — бесновалась она, одной рукой держа перед собой простыню, как заградительный щит, а другой обнимая Поднебеско.
— Как Наташа, здорова?
А дочка?
Карточку не привез?
Мудрило ты мученик!
Тоже отец называется!
Смущенно теребя подбородок, Огарнов похохатывал, стоя поодаль.
— Отвык от Варвары?
Она же скаженная, не перекуется никак.
Ну, ты уж отпусти его, Варя, не срами.
Беги лучше завтракать собери.
Защищаясь простыней от воображаемых взглядов Юрия, который глядел куда-то поверх ее головы, Варвара исчезла в хате.
Мужчины присели на каменную ступеньку.
— Ну, как у вас? — спросил Поднебеско.
— Крутимся, — неопределенно ответил Виктор. — Воропаева видел?
— Не говорите мне про этого дьявола, убить его готова! — крикнула из дома Варвара. — Артист какой!
Я б ему все в глаза высказала, да как начальством стал, и носа не кажет.
Юрий пообождал, пока Варвара откричится.
— Видеть не пришлось, а по телефону поговорили, — ответил он Огарнову. — Занят поверх головы, спать некогда.
— Что о союзниках слыхать? — спросил Огарнов. — Давеча Сергей Константинович побыл у нас, беседу такую вел, что англичане мудрят.
По его словам, так будто выходит, что недовольны.
Раскололось у них там дело, трещит по всем швам.
Так или нет?
Поднебеско не был готов к ответу на этот вопрос, но знал, что пропагандист не имеет права уклоняться от какой бы то ни было беседы, и они заговорили о том, что всех беспокоило больше всего, — о судьбе победы.
Варвара в легоньком платьице, прилипающем к разгоряченному телу, вышла с подносом в руке.
— Уж ты, Юрочка, тоже начальником стал, о политике только и разговор.
Она ловко установила поднос на опрокинутое вверх дном ведро и присела на корточки, обняв руками свои могучие розовые колени.
Юрий Поднебеско вздохнул.
— Ты расскажи-ка, что у него с Ленкой.
Ты у нее квартируешь?
За Воропаева по всем делам заступил? — захохотала Варвара, громко хлопая себя по коленкам от переполнявшего ее возбуждения.
— Пока живем у Елены Петровны, — ответил Юрий. — Мы ей, знаете, как благодарны.
Я ведь на курсах был, а Наташе рожать надо — чорт знает какое тяжелое положение.
Елена Петровна, ей-богу, как родной человек поступила: взяла к себе Наташу, приютила, свезла в родильный, привезла оттуда...
Так помогла, так помогла!
— Чего ж не помочь, если от этого польза, — сказала Варвара, хотя знала отлично, что Лена любила Наташу Поднебеско и помогала ей бескорыстно. — Я Ленку знаю, она молодец, своего не упустит.
С Воропаевым у нее окончательно поломалось?
Поднебеско взглянул на Виктора, ища поддержки, но тот молчал, опустив голову.
— Не знаю я этого, Варя, не вникал, — ответил Юрий, выбрав на подносе самый крупный помидор, и, не соля его, откусил, как яблоко. — Одно скажу: Елена Петровна святая женщина...
Это что — «чудо рынка»?
Сладкий какой.
— Цимбаловский! — сообщил Виктор. — Хочет «победой» назвать.
А мясо, мясо-то у него сочное какое!
— Такие святые только и смотрят, где бы мужика поймать, — сказала Варвара. — Я еще прошлой зимой ее интерес заметила.
Но тут Юрий, которого тяготил этот ненужный и противный разговор, остановил ее.
— Сынишка-то Витаминыча у нее, — сказал он, причмокнув губами.
— Как у нее? — в один голос спросили Огарновы.
— Да так, у нее.
Витаминыч в городе комнатку получил и сынишку у себя, конечно, устроил, а на лето хотел его к Марье Богдановне отправить.
А Елена Петровна не дала, к себе Сережку перевезла и сама за ним смотрит.
— Ну это она восьмерки крутит, обходным маневром его берет, уж поверь мне, Юрочка! — и Варвара энергично потрясла Юрия за руку.
Сложная жизнь, начавшаяся у Лены, была совершенно непонятна Варваре, и ей легче всего было предположить, что за поступками Лены кроется нечто хищное, как было бы у нее самой.
Еще весною, вопреки собственному желанию заместив Корытова в районном комитете партии, Алексей Вениаминович сразу же точно и думать перестал об устройстве своего быта.
Книги его на длинных прогнувшихся полках все еще стояли в доме Софьи Ивановны, в верхних комнатах, где теперь жили Поднебески.
Иногда он приходил туда и часами просиживал за выписками или что-то переводил с английского.
Отношения его с Леной внешне остались прежними, а его продовольственными карточками по-старому ведала Софья Ивановна.
Задерживаясь у них в доме, он охотно оставался ужинать или пить чай, но ночевать всегда уходил в город, в свою новую комнату, где, кроме походной кровати и небольшого стола, не было никакой мебели.
Сейчас он не ощущал потребности в собственном доме, потому что весь район стал по существу его домом.
Он устраивал совещания в совхозе Чумандрина с таким же удовольствием, как в совхозе Цимбала.
Он не любил собирать людей в райкоме, а приглашал их каждый раз в новые места.
Иные заседания бюро райкома он проводил даже в колхозных парторганизациях, приводя в ужас инструкторов из области и вгоняя низовых секретарей в священный трепет.
В начале лета он «оседлал» совхоз Цимбала и покинул его только После того, как уверился, что новое дело пошло.
Засуха бросила его в верховья рек, в глухие горные ущелья, где строились водохранилища, в колхозы, в школы, где подрастали нужные ему люди.
Он как бы собирал сейчас урожай с самого себя.
Он просыпался в «Новоселе», в полдень беседовал на виноградниках «Первомайского» или «Микояна», ранний вечер проводил в «Третьем Интернационале», «Счастливом» или «Красноармейском», а ночью его видели на приемочном складе чумандринского совхоза беседующим с виноделами.
В рыболовецкой артели осталась недочитанная им книга, у Марьи Богдановны — недописанная статья, у Цимбала — забытое полотенце.
Он жил всюду.
Никто не мог сказать, где он встретит или завершит день.
Его ждали сразу во всех местах, и везде он был нужен.
Председатель районного исполкома, хитроватый орловец Андрей Платоныч Сухов, привык в былые времена по утрам звонить Корытову и неестественно-елейным голосом произносить:
— Доброе утречко, Геннадий Александрович.
Благослови, владыко, начати день.
Директивок никаких нет?
Теперь Сухов видел или, вернее, слышал Воропаева по телефону раз двадцать на день, но уже о директивках не спрашивал, все было ясно и так.
Сговорившись глубокою ночью о завтрашних планах и установив, кто из них где будет, Воропаев и Сухов легко находили друг друга по телефону или мчались навстречу друг другу верхами, на таратайках, грузовиках и «вездеходах», чтобы, потолковав с четверть часа, вновь разъехаться на сутки и больше.
— А что я слыхал, Юра, — сказал Виктор Огарнов, — будто Воропаев на школу сейчас навалился?
Выпускники мне рассказывали.
— Задумал он большое дело: специалистов создавать на месте, из своей молодежи.
Цимбала, Широкогорова, Городцова возил к ним с докладами, сам выступал.
Молодежь здорово ухватилась за его мысль.
Сам подумай, на кой мне шут ехать в какой-нибудь случайный вуз, чтобы, окончив его, направиться на работу в чужую область?
— Это-то верно, да какой же выход?
— Цимбал выделил у себя стипендию, Широкогоров берет к себе практикантов.
— Юрочка, Цимбал где сейчас? — спросила из комнаты Варвара.
— Новый масличный совхоз «Пионер» ему поручили.
Взвился старик!
— От выдвижения все молодеют, — отозвался Виктор. — Ну и как же со стипендиями?
— Выпускники ухватились за воропаевский проект.
Еще бы!
Цимбал к себе троих берет.
Городцов тоже троих.
Колхоз специальный стипендионный фонд выделил.
— Вот бы тебе, Юра, воспользоваться...
— Мне? — рассмеялся Поднебеско. — Мне теперь ни за что не вырваться.
Юрий не стал рассказывать о том почти пугающем его внимании, с которым Воропаев следил за докладами своего молодого выдвиженца.
Появившись в середине доклада, он молча выслушивал робкое повествование Юрия и удалялся, не сказав ни слова, а затем, дня через два, поймав его где-нибудь наедине, изображал ему, как он выглядел и какую несусветную чушь нес, в то время как следовало говорить иначе, — и повторял доклад Юрия с таким блеском, что тот слушал, кусая губы.
— Он из меня все жилы выдергивает, а отпустить не отпустит, — произнес он не столько с сожалением, сколько с гордостью.
Пока позавтракали и наговорились, совсем рассвело.
Осенняя заря на юге длится долго и незаметно переходит в утро.
— Так, значит, сынок Алексея Вениаминовича, говоришь, у Лены? — ласково улыбаясь, спросил Виктор, мысли которого все еще витали вокруг воропаевской жизни. — Смотри, какая оказалась!
— Дали б, между прочим, ей какую ни есть стипендию, пускай бы уж с глаз его долой уехала, — покровительственно заметила Варвара.
— Елена Петровна так сначала и думала — уехать, — ответил Юрий, — а потом перерешила.
Куда, спрашивается, ехать и зачем?
Все ее уважают, всем она известна, да и Воропаева жалко.
Знаешь, Варя, сердце кровью обливается, когда я вижу, как он поутру забегает к Сережке.
Возьмет мальчика за руку и ходит с ним по садику, рассказывает, чем будет сегодня занят, кого увидит, что сделает.
— Мальчишка на него похож? — заинтересовалась Варвара.
— На него.
Чудной такой, резвый, газеты Софье Ивановне каждое утро читает, с Танюшкой песни поет.
Души не чает в отце.
И Алексей Вениаминович теперь совсем другой стал, мягче, ласковей, не то что раньше.
Живет только по-цыгански, и чем тут делу помочь — не знаю.
— Сам виноват, — вставая и потягиваясь, сказала Варвара. — Ты о чем, Юрочка, будешь сегодня беседовать?
— О развитии одногектарничества хотелось бы, Варя.
Варвара широко раскрыла глаза, что, по ее мнению, делало ее неотразимой.
— Ах ты, милый мой, одногектарницу ему надо, — жеманно пропела она. — Приходи ко мне в звено, я тебя научу, с чего начинать, — она ласково потрепала Юрия по щеке. — Твой Воропаев не так бы поступил!
Юрий, никогда не умевший определить, серьезно или шутя говорит Варвара, заинтересовался.
— Ну, а как?
Скажи, скажи, я тебя прошу.
— Он бы с одной какой-либо начал.
Ну, скажем, с меня.
Да не моргай, ну тебя! — крикнула она Виктору. — Какой ревнивый стал, подумаешь!
Вот он начал бы с меня — и давай улещать: ты такая, ты сякая, в тебе резервы есть, — и до того он меня этим довел бы, что я два гектара взяла бы, не то что один, и пошла бы — чуб батогом, усы до плеч — по звеньям, всех своих конкурентов подначивать.
А вечером он бы обя-за-тельно обо мне доклад сделал.
Э-эх! — вскрикнула она озорно, — интересный все-таки мужик этот Воропаев!
Не будь у меня Виктора, я б его обломала на веники.
Честное слово!
Ну, как вы — не знаю, а мне пора.
Варвара убежала, и Виктор с Юрием тоже стали собираться в правление.
Беседа, которую Юрий намеревался провести минут в двадцать пять, сильно затянулась.
Движение одногектарниц было не простым делом.
Оно требовало от колхозниц отличного знания виноградарства, чем могли похвалиться еще очень немногие.
Сбор винограда в «Первомайском» шел зигзагами.
Лучшее звено Людмилы Кашкиной, на которое возлагались большие надежды, второй день отставало, хотя сбор шел еще выборочно и не приобрел напряженных темпов.
Юрий решил отправиться к Людмиле Кашкиной и пробыть на ее участке до полудня.
Виноградники «Первомайского» сбегали тремя широкими холмами к самому морю.
Это были те самые виноградники, которые прошлой зимой штурмовал Воропаев.
Сбор уже начался.
Сухое, с приятным ветерком, утро ему благоприятствовало.
Резчицы винограда в больших соломенных брилях и колпаках из виноградных листьев, в белых и розовых майках и кофточках сновали в междурядьях.
Резная листва винограда, кое-где тронутая багрянцем и золотом, обрамляла девушек, как самые красивые свои плоды.
Тусклыми каплями солнца светились гроздья ягод.
Вокруг озабоченно гудели пчелы.
В воздухе пахло сладким соком раздавленного винограда.
Все, чего ни касался взгляд, удивляло красками, которых было слишком много на каждой вещи, но ярче и прекраснее всего были фигуры девушек.
Юрий пожалел, что среди них нет Наташи.
Подносчицы, неся на головах корзины и решета с только что срезанным виноградом, звонко перекликались между собой.
Людмила Кашкина, коротенькая, крепко сбитая девушка с фигурой «кулачком», налепив на облупленный носик папиросную бумажку, в бумажной треуголке на голове, в голубой майке и трусах на табачного цвета теле, была похожа на коренастого мальчугана.
Она была в том отличном настроении, которое охватывает молодое существо в дни спортивных соревнований, когда ничуть не стыдно бегать в трусах и майке под тысячами взглядов и когда молодое тело резвится без стыда, выражая себя в самых красивых, не будничных движениях.
Она бежала навстречу Поднебеско, как бы позируя перед солнцем, разбросав руки крыльями, шаловливо следя за своей необычайной, напоминающей самолет, тенью.
Ей было девятнадцать лет, и она страшно себе нравилась, уверенная, что нравится всем на свете.
— Хороший в этом году кларет, — сказал Огарнов, кивая на куст с крылатыми, рыхлыми гроздьями янтарно-желтых красивых ягод. — На славу удался.
Поднебеско молча согласился с ним; он еще был не тверд в мастерстве виноградарства.
— Нынче все удалось, — уклончиво заметил он. — Это что у тебя? — спросил он подбегающую Кашкину. — Председатель считает, что кларет.
— Кларет-то кларет, только с него толку нет, — сверкнув крупными зубами, ответила Кашкина. — Вот хорошо, что вы до меня прибыли, — она взяла Юрия за кожаный пояс и подергивала, точно проверяя, не туго ли затянут. — Я уж сама хотела итти к вам.
Пойдем, поглядите, какие наши порядки, — и за пояс потащила его к весам, стоявшим внизу, у шалашика.
Жалоба Кашкиной состояла в том, что виноград с ее участка, занятого преимущественно мускатами, но имевшего и другие сорта, принимался весовщиком как мускат, и, таким образом, все другие сорта обезличивались.
— У Вари Огарновой основной — педро-хименес, так они, черти драные, и алеатико и каталон — все под одно название помечают!
Виноградники «Первомайского» образовались в свое время из маленьких частных хозяйств, где было всего понемногу, и сортовая пестрота, раньше не имевшая значения, теперь вредила делу: колхоз сдавал виноград на выработку сортовых вин.
Приемщик, старый виноградарь, с лицом, натруженным, как мозоль, досадливо отвергал жалобы Кашкиной, а она, вынув из-за выреза взмокшей от пота майки сырой и желтый клочок бумаги — схему размещения сортов по колхозному массиву, — шумно доказывала ему, что приемку следовало организовать иначе и что даже самые звенья лучше бы создать по сортовому признаку.
Юрий и Огарнов присели у шалашика, раздумывая, как бы на ходу исправить допущенные ошибки.
— Ты что же, Виктор, до сих пор не обратил внимания на ее жалобы?
Отстает, а права.
Виктор виновато пожал плечами.
Он не успел еще как следует вникнуть в дело, полагаясь на опытных стариков.
Приемщик, чувствуя себя виноватым больше всех, старался показать, что он ошибся нечаянно.
Пальцы старика скользили по светло-красным в тени гроздьям розового муската, на солнце кажущимся почти черными, перебирали мелкие розовато-серые, пепельные ягоды пино-гри, ласкали фиолетовый мальбек и черно-синие, толстокожие, похожие на четки, собранные в кулак, ягоды кабернэ.
Он улыбался, глядя на них.
Ему не хотелось расставаться с ними, ему было жаль, что они уйдут от него.
— Сорок пять лет займаюсь виноградом, — сказал он, как бы прося извинить его за это. — Ну и умное же растение, ей-богу, только что языка нет.
Он осторожно взглянул в сторону Поднебеско, не смеется ли он.
Но Юрий внимательно его слушал.
— И хорошо, брат, что языка нет.
А то бы тебе такое услышать!.. — грубовато посмеиваясь, сказал Огарнов.
Дело, однако, требовало срочного разрешения, и Юрий, не зная, что предпринять, надумал сейчас же съездить к Широкогорову.
То обстоятельство, что он являлся всего-навсего пропагандистом, не спасало его, по воропаевским законам, от ответственности за неудачи и недоразумения, свидетелем которых он являлся.
Широкогорова в совхозе, однако, не оказалось.
Он выехал в колхоз «Микоян» по телефонной просьбе Воропаева.
Третьего дня Городцов устроил громкий скандал в райземотделе, обвинив его работников в дармоедстве, а вчера грозился пришибить районного агронома «за правый уклон».
Длинные заявления работников райземотдела и Городцова лежали у Сухова.
И хотя дело не представляло особого интереса и казалось обычной склокой, Воропаев хотел докопаться «до корешков» и просил Широкогорова, бывшего в большой дружбе с Городцовым, дознаться, из-за чего же собственно заварилась каша, что было первопричиной драки.
Колхоз «Микоян» расположился в долине с высокими краями, как в глубокой миске.
Это было место теплое и безветренное.
Здесь могли бы удаваться самые требовательные сорта винограда и лучшие табаки, но хозяйство колхоза все еще не являлось передовым по подбору культур.
Табачный массив был занят «американом», а не «дюбеком», а виноградники пестрели дешевыми сортами.
Приусадебные участки были здесь так крохотны, что, как говорили колхозники, «теленку негде пыль с носу стереть», и под огороды пришлось отвести большой кусок земли, подготовленный для винограда.
Птицеферма, созданная усилиями пожилых колхозниц, «сидела на шее» у парников.
В беспокойном мозгу Городцова зародилась идея «перешерстить» все хозяйство, и он сообщил колхозному собранию план его перестройки.
Из шестнадцати сортов винограда он оставлял только девять, с мускатами и токаями во главе, остальное безжалостно выкорчевывал; «американы» с нового года намерен был заменить «дюбеками», огороды же предлагал полностью ликвидировать, засадив площадь масличными розами, а птицеферму упразднить.
Райземотдел усмотрел в действиях Городцова нездоровую левизну и запретил перестройку.
Городцов ринулся в контратаку, обозвав земотдельщиков «шалтай-болтаями» и перестраховщиками.
Все это Широкогоров узнал в первые же четверть часа по приезде в колхоз, сидя на плоской земляной крыше городцовского домика, стоящего, как командный пункт, вверху деревни.
— Н-но! — зычным артиллерийским голосом говорил Городцов гостю, обозревая с крыши долину. — Н-но!
С курями надо сообразоваться согласно обстановке.
В той зоне куры, в той — гуси, индейки, на все своя география имеется.
Наша география требует уклониться от кур.
Кура у нас большой цены не имеет.
— Свежие яички — прелесть, — осторожно ввернул Широкогоров. — Тем более что с коровами у нас плохо, свиней же и вовсе держать негде.
Как же колхознику без курочки?
Есть-то ведь надо.
Без огородов, конечно, нельзя.
— Даю свое «опровержение Тасс», — не отступал Городцов, любивший официальные обороты речи и государственный стиль разговора. — Какие, я вас спросю, огороды?
Помидор, кабачки?
То ж, милые мои, не Орел, не Рязань, а называется — юг, субтропики.
Дайте мне южный сортимент.
У меня ж не картофельный профиль, исходя из научных данных.
Привыкнув на войне разносить в щепы сотни домов и раскидывать десятки мостов, Городцов легко относился к словам «выкорчевка», «перепашка», «переплантаж».
Он мыслил взрывами.
Плантаж почвы под виноградники взрывным методом привлекал его, как нечто родное.
Он хотел бы все тут взорвать, что было старым, ненужным, пережившим себя, — жалкие огороды, кур, дешевые сорта винограда, — и перевести хозяйство на самые передовые культуры, достичь полного процветания, которое было вполне осуществимо, если взяться за дело всерьез.
Медлить он не желал.
Промедление считал гибелью.
— Я на бога возлагаться не буду, — трубил он, поглаживая жесткие усы, — я сам себе бог по научным данным.
Табак, виноград, розы — и за три года я кладу в банк миллион рублей.
Звеньевые за один табак по сорок тысяч положат, за розу — по двадцати.
Куры мне тогда нипочем.
Сдам розовый лепесток — каких хочешь гусей понавезу.
Возражения отскакивали от него, как от заговоренного, и в конце концов Широкогоров вынужден был ознакомиться с его планом реконструкции виноградников.
План был тщательно продуман.
Токайские и мускатные сорта путем отводков занимали позиции изгоняемых саперави, рислинга и кабернэ.
Жилища колхозников одевались вьющимся виноградом.
Палисадники превращались в розариумы.
Одна из узких балочек становилась водохранилищем.
— Ну, а уж если!.. — Городцов с такой силой втянул в себя воздух, что седой пух на голове Широкогорова, как дымок, качнулся в сторону говорившего. — Если и вы против меня, тогда на стрельбу прямой наводкой перехожу.
Хочу свою пятилетку иметь, не можете мне отказать.
Хочу, чтобы «Микоян» был краснознаменным колхозом.
Ансамбль пляски краснознаменный, а почему-то колхозов ни одного нету.
Должны!
Что?
Должны быть!
Как так!
Я вам говорю!.. — буйствовал он все яростнее, хотя Широкогоров ему не противоречил.
— Мы на войне чего достигли?
Невидимую цель изучали.
Сна, бывало, лишаясь, все в уме прикидывали, как там и что.
А тут я как этот, как ящер, ей-богу, — вдаль не дают глянуть.
Я прямо вам скажу — мое коммюнике с вашим не сойдется.
Дайте мне показательный вид, вот чего я хочу.
— Да я ведь не возражаю, — улыбался Широкогоров. — Я бы и сам все тут вверх ногами перевернул.
Правы-то вы правы, да не слишком ли торопитесь?
— Кто рысью, а кто галопом.
На основании своих данных.
Так лучше дело пойдет.
Так как Широкогоров не имел возможности развить свои взгляды, беседа рама собой закончилась ничем, и они договорились о том, что встретятся у Воропаева.
Когда Широкогоров вернулся к себе и, бранясь, рассказал Юрию о затеях Городцова, тот прежде всего огорчился, что не присутствовал при их беседе.
Ничего так не презирал Воропаев в своих работниках, как неосведомленность, и всегда требовал, чтобы они шли навстречу событиям, а не поджидали их у своего стола.
«Вы обязаны знать настроения прежде, чем они сформулируются в умах», — говорил он.
Юрий опоздал.
Событие само подкатилось к нему, как неразорвавшаяся бомба.
— Я поеду к Городцову, разберусь в его наметках, подготовлю к докладу свои соображения как работник райкома.
Но Широкогоров уговорил его не ездить, убеждая, что он уже сан во всем разобрался.
— Городцов перегнул и здорово перегнул.
Огороды ему помешали, подумаешь!
Я, конечно, понимаю, откуда это идет: жить торопится.
— А где-то в существе вопроса есть зерно истины?
— Есть-то есть, но... прав ли он?
Отвлеченно — да.
Прав.
Но с практической точки зрения — он левак.
А это осуждается.
За огороды боремся, а он...
Не прав, конечно.
Юрию было неловко взглянуть в глаза Широкогорову.
— То, что хорошо вообще, не может быть плохо в частности, — робко возразил он, еще не умея спорить с этим авторитетным стариком. — Тут два вопроса: один — перегиб с огородами, другой — идея показательного колхоза, и это, по-моему, верная идея.
Вопрос только в том, быть ли таким колхозом «Микояну».
Давайте продумаем, Сергей Константинович.
Старик сдвинул брови и покачал головой.
— Да, да, да, — сказал он. — Идея верна.
Абстрактно.
Но практически это чертовски трудно осуществить.
А?
Как вы считаете?
— Трудно, но думать же об этом когда-нибудь надо.
Конечно, кур следует защитить.
И огороды тоже.
Народ у нас сейчас питается неважно.
Но с другой стороны — пересортировать виноградники тоже пора.
— Этот Городцов — неглупый хозяин, — и Широкогоров хитро улыбался своими детскими глазами. — «Микоян» лучшее место в нашем районе, между прочим.
Дознался же, этакий жох!
— Недаром колхозники окрестили его «скорпионом», — сказал Поднебеско. — Жаден, завистлив, улыбается только, когда ругает.
Мне секретарь их партийной организации рассказывал, что Городцов, когда в первый раз в море выкупался, даже рассмеялся от удовольствия.
«Толковый фактор! — говорит, — здорово освежает — примечу».
— Еще не ввел морские купанья по графику для пользы дела?
— Введет.
А его, между прочим, любят.
— Еще б не любить!
Вывел колхоз на первое место, все знамена и премии захватил, почет всем добыл...
Так поддержим идею?..
Собственно идея-то моя, давнишняя, но перебил, перехватил, подлец, и ничего не скажешь.
На глазах увел идею — и прав.
Вот она, жизнь!
А вы, — он щелкнул пальцами, — молодец, не постеснялись меня поучить, близорукого.
«Счастлива та земля, которая примет к себе такого мужа, — продекламировал он по-актерски, — неблагодарная, если его от себя отстранит, несчастная — если его потеряет!»
— Это откуда?
— Из Цицерона.
— Должен сознаться, и понятия не имею.
— А я нарочно такое выискал, чтобы и мне было чем вас поучить.
Юрий покраснел и, смущенно отмахиваясь от похвал, заторопился к Воропаеву.
Жизнь Лены после ее бурного объяснения с Воропаевым шла прежней колеей.
Теперь она не только не хотела изменить ее, порвав с окружающими ее людьми, но, наоборот, старалась связать себя с ними узами, которых ничто бы не смогло нарушить в дальнейшем.
Как ни странно, но разрыв с Воропаевым принес ей облегчение.
Правда, образовалась пустота, но эту пустоту ей хотелось немедленно чем-то заполнить, как большую, ничем не обставленную комнату.
Так молодые отводки, когда нож садовника отделит их от материнского корня, энергично бросаются в рост.
Катастрофа преображает их.
Беззаботность, с которой они пользовались энергией куста-матери, сменяется бешенством самоукрепления.
Никогда после они не проявят столько ухищрений, как сейчас, когда, предоставленные самим себе, они стоят пред тем — быть им или не быть.
Так случилось и с Леной.
Воропаев приучил ее о многом думать и многого добиваться своими собственными усилиями.
Она была сейчас переполнена смутными надеждами так же, как и он по приезде сюда, когда, измученный ранами и болезнью, бездомный, растерянный, но одержимый страстью к жизни, он бросался грудью на препятствия, как только они появлялись перед ним хотя бы издали.
Горе, которое принесла ей любовь к Воропаеву, вызвало у нее яростное желание во что бы то ни стало крепко удержаться на ногах, когда были потеряны надежды на счастье.
Дом ожил.
Дух деятельности вновь заклубился в маленьких комнатах.
Наверху поселились Поднебески.
Внизу шумели Таня и Сережа.
В один из субботних вечеров, после чая, когда впору было расходиться по домам, залаяла собака и кто-то постучал в ворота камнем.
Дети уже спали.
Софья Ивановна и Наташа возились с бельем, а Лена, занятая мытьем чайной посуды, не сразу сообразила, что стучат к ним.
Но стук повторился, и Юрий, сидевший ближе всех к выходу из беседки, пошел к воротам, на ходу успокаивая овчарку.
— А-а-а!..
Вот желанный гость!
Пожалуйста, пожалуйста! — тотчас раздался его голое, заскрипела калитка, и шаги неизвестного гостя зазвучали по утрамбованному двору.
Это не мог быть Воропаев — на него ни одна собака не лаяла, а Найда узнавала издали, но Лена встревожилась.
Заслонив глаза от лампы, она вгляделась в темноту.
У беседки появилась Аня Ступина.
Лена, привязавшаяся к ней под влиянием воропаевских рассказов, сейчас не обрадовалась гостье.
Ей почему-то подумалось, что Аня пришла по поручению Воропаева и, значит, с ним что-то случилось.
— Аннушка, милая, откуда ты? — только и нашла она что сказать вместо приветствия.
— Не ругай, что я так поздно, — смущенно ответила Ступина, торопливо сообщая, что райком комсомола назавтра командирует ее к Цимбалу.
Какое-то совещание или чей-то доклад — она сама хорошо даже не знает, но в общем удобнее переночевать в городе, чтобы выехать раньше.
— Садитесь, Аня, садитесь, — воодушевленно хозяйничал Юрий, поглядывая на Лену и стараясь понять, что могло ее расстроить.
— Опанас Иванович знает, куда за вами прислать?
— Знает.
Я его видела в райкоме.
— Алексей Вениаминович не собирается завтра к Цимбалу? — продолжал расспрашивать Юрий, очень ревновавший Воропаева к людям.
Лена, потупив глаза, наливала Ане чай.
— Нет как будто.
Его в обком вызывают.
Спасибо, Лена, — сказала Аня, принимая чашку с чаем. — А ты бы не поехала?
Забери ребят и поедем!
Опанас Иваныч велел обязательно тебя пригласить.
Убедившись, что никаких неприятных вестей Аня не принесла, Лена повеселела и, не долго думая, согласилась.
То, что Воропаева не будет, ее даже обрадовало.
— А в самом деле, почему бы не поехать?
Я ведь завтра свободна.
Наташа! — крикнула она. — Наташа, иди-ка сюда!
Но Аня и Юрий уже побежали уговаривать Наташу, и Лена осталась одна.
Последнее время она избегала Воропаева потому, что чувствовала себя перед ним виноватой.
Недели две назад почтальон вручил ей его письмо, адресованное Горевой и возвращенное «за выбытием адресата».
Лена долго держала в руках смятый, надорванный с краю конверт и вдруг, не отдавая себе отчета в том, что делает, вскрыла его, вынула письмо и, уже не сумев удержаться, прочла до конца.
Потом ей стало до того стыдно своего поступка, что она так и не решилась признаться в нем Воропаеву и не отдала ему письма.
Она помнила это страшное письмо почти наизусть.
Воропаев писал Горевой мужественно и откровенно, как можно писать только очень близкому человеку, о том, что сознание собственной неполноценности заставило его решиться уйти из ее жизни (этим объясняется его молчание), что весь уклад его нынешней жизни только подтверждает правильность такого решения.
Он всегда был скитальцем.
Покойная жена разделяла его участь и вряд ли была очень счастлива.
«Думать о тебе, Шура, просто как о доброй знакомой, я бы не мог.
Если случилось так, что ты не можешь быть со мною рядом как самый близкий и родной мне человек, а я прекрасно понимаю, что это невозможно, — писал он, как бы прося извинить его за самую мысль о возможности общей судьбы, — значит, мне незачем думать о тебе.
Какое право я имею навязывать тебе свою волю, свои интересы?
Вероятно, существуют иные схемы счастливой жизни, но я их не знаю, да, признаться, никогда не принял бы их.
Для тебя ли это?»
Перебирая в памяти слова воропаевского письма, Лена опустила на колени недомытую чашку и задумалась.
«Он просит понять его и простить, потому что он любит ее, — думала она. — Все-таки он, наверное, очень одинок.
Почему хорошие люди редко бывают счастливы?..
Своей любви боится, робеет перед нею.
Да, беспокойный, ужасно какой беспокойный.
У таких все играет в руках, что не свое», — она почти вслух произнесла последнюю фразу.
— Значит, решено? — услышала она голос Юрия. — Ну, и отлично.
— Все-таки надо было бы раньше, — говорила Наташа, — ты подумай, сколько хлопот.
И Поднебески вместе с Аней Ступиной, в чем-то друг друга убеждая, подошли к беседке.
— Ой, сережка упала! — завизжала Ступина. — Стойте, стойте, не раздавите!
— С какого уха? — крикнула ей Лена.
— С правого!
— Ну, замуж тебе итти, Аннушка.
Зови на свадьбу.
— Вот выдумала! — и, прикрепляя к уху найденный клипс, Аня прикрыла локтем покрасневшее лицо. — У меня дела поважнее.
На зорьке к дому Лены подъехала старенькая, недавно вернувшаяся с войны полуторка.
В кузове ее сидели работники райкома комсомола — Борис Левицкий и Костя Зайцев.
Лена и Аня, Таня и Сережа чинно уселись на деревянную скамью рядом с ними.
Софья Ивановна поставила им в ноги корзину с лепешками, огурцами и помидорами.
Наташу с маленькой Ирочкой усадили в кабинку.
Юрий с необычайно довольным лицом, точно его осчастливили, оставив одного дома, улыбаясь, глядел на жену и дочку.
Несмотря на выходной день, поля колхоза «Новосел» были оживлены.
Многие звенья работали, захватывая часть ночи, тут и там возвышались шалашики из кукурузной соломы.
Лене, накануне только вставшей с постели после тяжелого гриппа, было немножко стыдно перед своими, и она то и дело смущенно махала рукой работающим и показывала знаками, почему она не у себя в звене.
За колхозными землями располагались подсобные хозяйства санаториев и городских учреждений, выше — пастбища, а правее их, на склонах ущелья, глухо провалившегося между двумя горами, лепились мазанки цимбаловского совхоза.
Склоны гор с группками кривых и горбатых сосен на выступах скал, с многочисленными полянками и овражками, поросшими кизилом, терном, мелким дубняком, оказались совсем не такими, какими их обычно видели снизу.
В рисунке гор не было ни одной цельной линии, все как бы находилось в движении и, казалось, завтра будет иным, чем сегодня.
Справа приоткрывалась приморская полоса.
Извилистая синева моря прильнула к берегу.
В Счастливой бухте дымило какое-то серое суденышко, и красивой дугой, — очевидно, заводя сети, — скользили рыбачьи лодки.
Борис Левицкий сказал, указывая на бухту:
— Если года через три какой-нибудь новый Воропаев захочет взять там в аренду домик, ему придется записываться на очередь.
Все будет занято, застроено.
— В такой дали? — удивилась Лена.
— Не такая уж даль.
Да и место чудесное.
В прошлое воскресенье Алексей Вениаминович устроил туда деловую экскурсию.
Пригласил инженеров, хозяйственников, врачей, каких-то приезжих из Москвы, часа четыре бродили по скалам и побережью, чуть не передрались потом, когда отводили участки под застройку.
— Смотри, Аня, не опоздай, — сказал Зайцев. — К тому времени, когда ты заделаешься агрономом, Цимбал тут все окультурит, — тебе нечего делать будет.
— Агрономом?
Аннушка, едешь учиться? — спросила Лена с завистью в голосе.
— Сама не знаю, еду — не еду.
Прямо не верится.
Лена еще ничего не знала о том, что Цимбал, которому было поручено организовать масличный совхоз «Пионер», развил необычайно бурную деятельность и добился права иметь группу молодых практикантов.
Он имел в виду дать им впоследствии высшее образование на средства совхоза, и Аннушке было сделано в этом смысле вполне формальное предложение.
Комсомольцы шутили, что они едут на свадьбу Ани с совхозом, и Зайцев представлял в лицах, какая у нее будет трудная жизнь.
— Ее Городцов было сватал, да Цимбал перехватил, и Воропаев, как посаженый отец, склонился в пользу второго жениха, — сказал Левицкий, умолчав о том, что сам принимал участие в борьбе за интересы Цимбала.
Новый совхоз был детищем комсомольцев.
Лоскутный совхоз на пустырях и бросовых землях, на склонах придорожных холмов и скатов незаселенных ущелий выглядел главою из увлекательного романа.
Она была подсказана Сталиным, и всем хотелось дописать ее как можно быстрее.
Зайцев тоже переходил на работу к Цимбалу, а Левицкий — к Широкогорову.
— Господи, только одна я остаюсь, — и Лена так неестественно улыбнулась, что все поняли, как ей невесело от этой мысли.
Зайцев попробовал успокоить ее.
— Хотите, сегодня ж сосватаем?
Руку!
Цимбал — это ж такой захватчик.
Ему всего мало.
Ей-богу, года через два он всех нас заарканит, все у него будем на сдельщине.
— Сватайте, — сказала Лена, протягивая Левицкому руку. — Боюсь только, что мама меня опередила, — какая-то подозрительная дружба началась у нее с Опанасом Ивановичем.
И молчит, таится.
— Значит, окрутил Софью Ивановну.
Безусловно.
— Этот Цимбал до чего дошел, — сказал Левицкий. — Он чуть не самого Корытова уговорил к нему замом итти.
Заговорили о Корытове.
Много трудных дней было прожито с ним, и, как ни надоел он своим пристрастием к циркулярам, инструкциям и заседаниям, его жалели.
Он был честным человеком, но не успевал расти вместе с жизнью и сам не понимал этого.
— Где же он теперь будет? — спросила Аня.
— В Москву поехал учиться, — отвечал Левицкий.
— Все, все едут учиться, одна я... — Лена не договорила.
Опанас Иванович шел навстречу гостям с длинной, какие бывают у пастухов, клюкастой герлыгой в руках.
Как только грузовик остановился, Таня и Сережа, не обращая внимания на взрослых, бросились в сторону от дороги, на маленькие полянки, еще кое-где зеленые.
В предгорье было заметно свежее, чем внизу, у моря.
Трава еще не выгорела, и кое-где мерцали усталые, уже ничем не пахнущие цветы.
Тоненький, по-городскому неловкий Сережка воинственно устремился за ящерицей, мимо которой бывалая Таня пробежала совершенно равнодушно.
Он, северный горожанин, приходил в восторг от всего, что открывалось его глазам на сказочном юге.
Таня же относилась к природе деловито и обращала внимание только на то, что увлекало ее в данный момент.
Вчера ей подарили сачок, и сейчас ее интересовали только бабочки, — она видела или воображала их решительно всюду.
Она пыталась поймать сеткой длинные тёмно-красные ягоды шиповника и, запутав в колючках свой нежный инструмент, топала ножками и бранилась:
— Пусти!
Ну, пусти же!
У, злюка, гадкая бабка! — Цветы и камни были для нее существами одушевленными.
Гости поднялись тропинкой к беленькой хате, в которой помещалось правление совхоза «Пионер» и где пока ютился сам Опанас Иванович.
Вокруг стола, покрытого кумачом и вынесенного наружу в тень старой сосны, собрались служащие совхоза.
На столе был развернут план совхозной территории.
— Третьего дня получили мы разрешение оформить ваш вопрос, товарищ Ступина, — становясь к столу и как бы открывая собрание, официальным тоном начал Цимбал. — На сей день у нас имеется специалист, но требуется своя рассада.
Вот! — ладонь его тяжело легла на план. — Закончив десятилетку, поедете за наш счет учиться.
Чего нам требуется?
Нам того требуется, что чорт его знает, где искать.
Глядите сюда — вот оно.
Пятьдесят гектаров маслины, сорок гектаров инжиру да теплицы.
Так?
Теперь грушевые и яблочные массивы в лесах.
Как вы получите вашу квалификацию, то мы уже с посадками закончим, воду подведем, вопрос встанет об агротехнике.
Он широко распахнул руки, словно вручая ей склоны гор.
Аня глядела на него прищурясь, точно слова его были освещены солнцем и резали ей глаза.
— Все ваше.
Этот план вам дарю, так сказать, на память.
Учитесь и чтоб доброй хозяйкой вернулись.
Ну, давайте! — и он трижды расцеловал до слез смущенную Аннушку.
— Спасибо, что вы так хорошо со мной поступили, — тихо сказала она. — Спасибо вам, товарищи, такое большое спасибо, что я даже не знаю...
Одно скажу, не будет вам стыдно за меня.
Не будет.
Опанас Иванович, сам очень растроганный, еще раз расцеловал девушку.
— Мы вроде как выдаем ее замуж за ваш совхоз «Пионер», — сказал Левицкий, — и просим любить ее, а мы, комсомол, со своей стороны будем помогать ей всеми силами.
— Э-э, если замуж, так тут своя требуется, особая церемония! — закричал Цимбал. — А ну, ребятки, давайте-ка мне веревочку да хлеба, соли и перцу.
Тотчас кто-то подал ему веревочку, и старик, кряхтя, стал на колени и под общий смех связал ею ножки стола.
— Так в старое время у нас на Кубани делали.
Чтоб молодые жили дружно, увязывали бы свои интересы, так сказать.
Потом, отщипнув маленький кусочек лепешки, он закатал в мякиш соль и перец и с подчеркнутой важностью положил его в правую руку Аннушки.
— Я до тебя с хлебом-солью, а ты до меня с душою, я до тебя с перцем, а ты до меня с сердцем! — и усадил ее за стол рядом с собою.
— Науку, дочка, надо крепко в руках держать.
Помнишь, как Иван Захарович, садовник, рассказывал?
Как товарищ Сталин с ним говорил?
То-то.
Я, дочка, считаю, ученого надо с детства растить, как того суворовца.
И музыке, и пению там, всему с детства обучают.
А ученого с двадцати — двадцати пяти годов начинают формировать.
То, я считаю, неверно.
И, забыв о накрытом столе, с жаром начал рассказывать ей о своих планах на будущее, как он создаст школу юных садовников, как станет потом посылать их в вузы, чтобы в совхозах и сельскохозяйственных артелях вырастали собственные ученые.
— Не удержался, Опанас Иваныч, прочитал-таки лекцию? — вмешался Зайцев. — Ты сразу ее не запугай, а то, смотри, сбежит.
И юноша подсел к Ане с явным намерением отвлечь от нее Цимбала.
Он был худощав до смешного и некрасив лицом.
Но в нем таилась пленительность чистоты и смелости, которая сильнее внешней красоты привлекает девичье сердце.
Он был смелый, озорной, искренний и говорил и раскатисто смеялся таким высоким тенором, что, казалось, стоит ему еще разок хохотнуть, и он запоет во весь голос.
Аня смотрела на него с удовольствием.
Он ей нравился.
Вдруг, в самый разгар ее неосторожного любования, Зайцев быстро, толчком взглянул на нее и отвернулся.
Но стоило ей заговорить с Леной, как она снова почувствовала острый луч его взгляда на своей разгоряченной щеке.
Тут ей вспомнился Воропаев, и она заскучала, как сирота.
Ей вдруг все показалось неинтересным, надуманным, и люди, которых она любила и уважала, теперь только раздражали ее своей веселостью.
Предстоял длинный и скучный обед, и она нервничала.
А тут еще этот Зайцев.
Его взгляд горячо касался Аниной щеки, как солнечный зайчик, и, может быть, все даже заметили, что обычно смуглое лицо Ани тревожно покраснело с правой стороны.
Осень незаметно перешла в зиму.
Вечера напоминали весну, длились нескончаемо долго и были полны такого очарования, что даже люди, никогда не обращавшие внимания на природу, невольно поддавались ее ласковому влиянию.
В один из таких удивительных дней, напоминающих праздничный, проходило собрание районного партактива.
Обсуждались итоги года.
Оценивались дела и люди.
Среди лиц, всем знакомых, много было и таких, что появились совсем недавно.
Держались они, однако, непринужденно, точно всегда были здешними, только не показывались до времени на миру, и выступали дружно и умно.
Давно не было собрания такого бурного, неспокойного и плодовитого.
Жар военной победы не остыл в людях.
Он растравлял души смелыми поисками.
Все были недовольны друг другом: Цимбал требовал внимания к своим пустырям, Городцов, каясь в перегибах, настаивал на том, что все-таки нужны показательные колхозы, а отставной гвардии капитан Сердюк, трижды за это время снятый с работы, уверял, что он один из всех только и думает о завтрашнем дне района и просто никем не понят.
Год был тяжелым, и, победив его, люди радовались своим успехам, но радость эта выражалась, как это часто у нас бывает, в горьких сожалениях, что не сделано больше.
Каждый оратор уверял, что мог бы еще кое-чего достичь, если бы не сосед.
Воропаеву, обычно любившему разжигать страсти, теперь то и дело приходилось усмирять воинственный пыл собрания.
Так бывает при разборах сражений, когда можно подумать, что изучается неудача, в то время как на самом деле исследуется незаурядный успех.
Собрание шло с утра и закончилось к вечеру.
Доктор Комков еще на утреннем заседании сговорился с Городцовым, что тот довезет его до дому на подводе из «Микояна», но, когда он после собрания вышел из Дома культуры и завернул за угол, где должен был ждать «микояновский» конюх, оказалось, что Городцов, помимо доктора и двух своих бригадиров, приказал «подбросить» еще и пропагандиста Юрия Поднебеско.
Было ясно, что всем места не хватит и придется итти пешком.
Комков стал на углу, откуда были видны все машины, таратайки и подводы, в надежде подсесть к кому-нибудь из знакомых.
И тотчас же к нему подошел Цимбал и, взяв за борт пиджака, стал излагать свои планы разведения лекарственных трав, с которыми он носился последние месяцы.
Человек словоохотливый и падкий на всякие новшества, доктор не утерпел, вступил в беседу, хотя и видел, что разъезжаются последние машины.
— Как воропаевское выступление понравилось?
Здорово? — уже прощаясь, спросил Цимбал, и они, держа друг друга за руку, поговорили еще и о Воропаеве.
— Говорил он интересно, а вот вид у него просто жуткий, — сказал Комков, через плечо Цимбала зорко следя за дорогой, не покажутся ли попутные колеса.
— Уговаривали мы его отдохнуть, — сказал Цимбал, — кулаком грозится.
Мне, говорит, отдыхать — все равно что рыбе на сухом берегу барахтаться.
Комков иронически улыбнулся и сказал:
— Так-то оно так, но...
И они, наконец, распрощались.
Цимбал вернулся в Дом культуры, а Комков, которому надо было попасть к больному председателю «Новосела», направился к выезду на шоссе.
Дорога вытягивалась в гору.
Миновав последние домики, она круто брала к западу и тугими петлями взбиралась по краю узкого и сырого ущелья почти на самый горный гребень.
Внизу уже потемнело, дома и улицы слились в сплошные серые пятна с несколькими оранжевыми бликами огней в каждом пятне, а на дороге и над нею было еще светло, и на самой верхушке горы стояло розовое сияние от последнего луча скрывшегося за гребнем солнца.
Фигура женщины, медленно поднимающейся вверх, сначала напоминающая темный кипарис, светлела, определялась, становилась знакомой до мелочей.
Было даже странно, что в воздухе раннего вечера могут быть так отчетливо видны детали костюма и угадываться весь облик, вся повадка идущей далеко впереди женщины.
Еще раньше чем Комков узнал в ней Лену, он уже догадывался, что это именно она.
Никто не умел так соединять быстроту отдельных движений с общей медлительностью, как Лена.
Она всегда как бы медленно торопилась.
Комков крикнул, и, мельком обернувшись, она сначала испугалась его зова, а узнав, приветливо помахала рукой, требуя, чтобы он поскорее догнал ее.
— Вы что же пешком? — спросил Комков, поравнявшись.
— Надоел как-то шум.
Да я, вы же знаете, люблю ходить.
Да, он это знал.
Весною чуть не через день она ходила из города в колхоз «Калинин» — двадцать пять в оба конца — с ватрушкой и пятком яблок для Воропаева.
Они пошли молча.
Потом, когда почувствовали, что им хочется говорить об одном и том же и что следует, как это ни трудно, возможно скорее найти начало разговора, Лена остановилась и ожидающе взглянула на доктора.
— Это не нам кричат? — безразлично спросила она.
Снизу, от районного центра, отдаленной волной шли какие-то гульливые крики — не то кто-то пел, не щадя голоса, не то и в самом деле кого-то звали.
Вслушиваясь в эти звуки, они невольно залюбовались широкой холмистой долиной, лежащей перед ними далеко внизу.
Изрезанная садами и виноградниками, она была вся перед их глазами, и, казалось, ее можно схватить за края, поднять и унести с собой.
— Нет, не нам, — ответил Комков, почти не улыбнувшись по своему обыкновению.
Готовясь заговорить о том, что их обоих тревожило, он, как наскоро заполненный блокнот, перелистывал впечатления сегодняшнего дня, ища и не находя первой фразы.
Лена покорно ждала.
Ей виделось только одно — измученное лицо Воропаева за столом президиума.
Покончив с делами года, Воропаев заговорил о культуре.
— Культура, тяга к красоте, — говорил он, — это воспитание в себе влечения к умным вещам, и очень обидно, что не все мы думаем об этом, а многие из нас даже считают, что кто-то другой разжует нам культуру и накормит ею, когда понадобится.
Мы-де заняты-перезаняты, так вот, товарищи руководители, вы нас и повеселите, и развлеките, и научите.
Так ведь можно дойти до мысли, что государство обязано нас брить, мыть в бане и водить к портным и сапожникам.
Он стоял рядом с трибуной в не новом, но выутюженном кителе, отлично отглаженных галифе и в парадно начищенных сапогах, то есть в том единственном костюме, который был на нем обычно, но выглядел сейчас очень красиво, торжественно.
— Все о выступлении Воропаева думаю, — без всякого предисловия вдруг произнес Комков. — Не шаблонные слова говорил, и увидите — это надолго запомнится.
Лена, давно ожидавшая этой первой, ничего не означающей фразы, так же без предисловия спросила:
— Как у него сейчас со здоровьем?
— Видите ли...
— Да вы говорите прямо.
— Воропаев — человек для всех.
Организация очень сложная.
Для таких, как он, нет лекарств.
Они болеют-то как-то не по-людски.
— Он стал такой худой.
— Худой?
Да он весь из костей.
Даже сердце.
— Ой, нет, — и Лена двинулась дальше. — Зимой вы говорили, что перемена жизни — самое хорошее лекарство.
Вот он переменил, — тихо сказала она.
— Он недопеременил.
Надо бы к этой перемене немножко радости.
Хотите, я вам покажу одну необыкновенную вещь? — резко переменил он разговор и жестом пригласил за собой Лену. — В жизни — не то, что в человеческих отношениях, в ней меньше шаблона.
Пойдемте.
Тут недалеко.
Они прошли несколько шагов в сторону от дороги, спустились бегом по крутой тропинке, завернули за скалу и остановились.
Земля обрывалась вниз, как крыло самолета.
Они стояли у отвесного края большого каменного стола.
Две огромные веллингтонии накренились своими могучими стволами над обрывом.
Казалось, им стоило лишь оттолкнуться корнями, чтобы взлететь в воздух.
— Да это ж «Орлиный пик»! — сказала Лена. — На эту площадку я часто заглядывалась снизу.
Она напоминает орлиное гнездо.
Но я понятия не имела, что она до такой степени хороша.
Создаст же такое природа!
Лучше не придумаешь.
— Это не природа, — сказал Комков. — Это человек.
— Правда?
Кто такой?
— Этого я не знаю.
Но след чьей-то сильной жизни здесь явственно сохранился.
Во-первых, обратите внимание — веллингтонии.
В здешних местах они попадаются только в хороших парках, сами по себе не растут.
Без человеческих рук, и рук толковых, здесь не обошлось.
— Думаете?
— Безусловно.
Вы только поглядите, как симметрично они стоят по краям расщелины.
Ее, очевидно, предполагалось использовать для лестницы.
Лена опустилась на колено и критически осмотрела расщелину.
Бойкая молодая луна в упор освещала скалу.
— Да, — сказала она, поднимаясь, — вы правильно говорите.
Я даже так думаю, что и расщелина — тоже чьих-то рук дело: очень уж она аккуратна.
— А вы поглядите-ка сюда, — предложил оживившийся Комков, — взгляните на подпорную стену из тесаного камня.
Что скажете?
Это уже определенно не природа.
— А где же стоял дом? — увлеченная открытием чего-то не каждый день встречающегося, озабоченно огляделась Лена. — Дом-то был или нет?
— Да в том-то и дело, что никакого дома нет.
Не ищите!
Ни дома, ни даже фундамента.
А водопровод, представьте, есть, — доктор, пошарив рукой под веллингтонией, поднял осколок гончарной трубы.
— Труба эта шла из-под гор.
Я подозреваю, что, когда строили шоссе, нарушили всю систему, потому что сейчас вода не поступает на участок.
Но какой огромный труд, какая энергия!
Лена поинтересовалась, сколько лет может быть черепку.
— Побольше полсотни, — сказал Комков и, указывая на гигантские веллингтонии, добавил: — Этим мальчикам лет по восемьдесят, так что водопровод не моложе их, если не старше.
— Может, это еще двести лет назад кто жил?
Хоть в газету пиши.
— Кто мог быть, я не знаю и не догадываюсь, — развел руками Комков, — но я представляю, что появился однажды человек, который понимал красоту как необходимость.
Влез он на эту скалу, замер от восторга и сказал себе: «Подготовлю-ка я это место для тех, кто придет после меня».
И взялся.
Посадил деревья, провел воду, задумал вырубить лестницу в скале, подставил подпорную стену...
Лена перебила его:
— А почему же он дома себе не поставил?
— Почему?
Да очень просто.
Жить здесь в ту пору было немыслимо, и он заранее знал, что не дождется того времени, когда сюда проложат дорогу, когда можно будет не мучиться, а наслаждаться.
Я так понимаю его, он твердо знал, что работает не для себя.
Он просто ставил «веху для будущих поколений — обратите, мол, внимание на этот уголок.
Он как бы бросил нам вызов: продолжайте мной начатое, заканчивайте, живите, и этим сомкнул свою жизнь с нашей.
— Стариков не расспрашивали?
— Расспрашивал.
Никто не помнит, чтобы здесь кто-нибудь жил или собирался жить.
Ничье имя не связывается с этим местом даже отдаленно.
Они прошли несколько раз вперед и назад по скале.
— А еще кусты какие-то!
— Это мои, — сказал Комков. — Это я подсадил.
Гранат, маслину.
Захотелось и мне присоединиться к бескорыстным усилиям неизвестного строителя и хоть на шаг приблизить жизнь к его месту.
Пройдет двадцать лет — и мы не узнаем скалы.
Тут выстроят великолепный какой-нибудь санаторий или поставят памятник, и он будет издалека виден.
История пионера, конечно, забудется, и потом скажут, что здание возникло сразу. — Комков говорил об этом пионере так, как если бы речь шла о близком ему человеке. — Есть, Леночка, есть такие люди на свете.
Одни из них становятся Мичуриными, другие уходят открывать новые земли, как Дежнев, третьи вырастают в Ломоносовых, а четвертые, не уходя из дому, не совершая открытий и походов, обживают голые скалы, готовят их для внуков и правнуков.
Я забыл вам сказать, что он и землю должен был сюда натаскать и виноград насадил.
Теперь виноград выродился и не плодоносит, но по типу это вроде как старый местный сорт, потомок, может быть, тех сортов, которые завезли к нам современники Гомера.
— Может, и он — древний человек? — спросила Лена.
— О нет!
Это — человек безусловно русского происхождения.
До русских здесь никто веллингтоний и не видывал.
Это деды наши их тут насадили.
Да и потом вся ухватка, весь характер дела чисто русские, озорные, с вызовом.
Вот, мол, дорогие потомки, что я нашел и приготовил для вас, получите подарочек, радуйтесь и благодарите.
Над этой скалой хорошо бы шефство взять, — задумчиво улыбаясь, произнесла Лена.
— Конечно.
Но я хотел, чтобы вы подумали о строителе.
Он был, вероятно, очень похож на нашего Воропаева, не находите?
Нашел и отметил скалу, загадал нам такую чудесную загадку, а вот дома-то, дома-то, хибарки себе никакой и не поставил!
— Но что, что ему надо, доктор, дорогой?
Ну, скажите вы мне хоть на ухо, что ему надо? — спросила Лена о Воропаеве.
— Воропаеву, я уже говорил вам, не мешало бы немножко радости...
А впрочем, не знаю.
Я еще не умею обращаться с такими натурами.
Ему на моих глазах полагалось бы умереть уже дважды, но он жив.
Лена, вздохнув, взяла доктора под руку.
— Пойдемте, а то стало совсем темно.
Ночь уже раскинулась и над горами.
Стало свежо и сыро.
Звуки сделались глухими, будто их обернули чем-то мягким, пушистым.
Лунный свет, мглистый вверху, на земле отблескивал металлом.
Все замерло в блеске и тишине.
Комков негромко произнес:
— Как-то я прочел у Тургенева, в его «Фаусте», глубочайшую мысль: «Кто знает, сколько каждый, живущий на земле, оставляет семян, которым суждено взойти только после его смерти».
Вот помрем мы с вами, Леночка, и не останется от нас ни такой скалы, ни таких веллингтоний, ни даже плохонького водопровода, и зависть меня берет к этому безыменному предку...
— От нас не останется? — обиженно переспросила Лена. — От нас останутся люди, каких еще не было.
От нас пойдет счастье.
И они надолго приумолкли.
Ночь замерла, не мешая думать, и казалось им, что в этот час спящие видят длинные радостные сны, а те, кто бодрствует, мечтают с такой силой, что их мыслей можно коснуться рукой, как этих вот серебристо-черных деревьев, которые одно за другим выступают навстречу из тени горного склона.
Охваченная красотой этой грустной ночи, Лена думала о том, как длинна, как поистине бесконечна, оказывается, жизнь человеческая.
Вот мертвая скала — но она чья-то жизнь.
Вот речка спит на бегу — может быть, и она след жизни, прорытый упрямым заступом.
И мост, что только что прошли, — тоже чье-то бессмертие.
И вот эта дорога, и сосны, и фонтан у края дороги — все это жизни человеческие; и оживи какой-нибудь волшебник безмолвие лет, как бы заговорило все, как бы могуче запело!
«Веду заступом воду через бесплодные горы», — донеслось бы от реки.
«Торю тропу через непроходимый лес», — раздался бы голос дороги.
«Сажаю первую сосенку на склоне обветренного холма, да будет здесь лес и тень для придущих после меня», — прошелестел бы бор.
Тысячи лет живут на земле люди, и земля испытала на себе крепость и силу множества человеческих рук.
Кто скажет, что ущелье, откуда сейчас дует влажный сквозняк, пробито одними горными реками, без помощи человека?
Кто разгадает, сколько в земле средь шифера и камня еще и пепла костей и соков крови ушедших от нас поколений?
И Лене, как счастья, захотелось вдруг самой стать клочком земли, углом векового камня, ручьем у дороги, чтобы жить и после того, как распадется тело.
Когда никто и помнить не будет, что существовала такая Журина, ключ, ею пробитый в скале, не иссякнет, не зарастет диким терном дорога, если она проведет ее, не зачахнут, а разрастутся по горным склонам рощи и привлекут к себе птиц и зверей; и другая женщина такою же ночью, как сегодня, с нежной любовью и завистью вспомнит свою безыменную предшественницу.
Ей стало грустно, что она никогда не сумеет передать тому, кого она так любила, все то, чем сегодня была переполнена ее повзрослевшая и возмужавшая душа.
Как было ей горько, что она ничем не помогла ему, от которого так много сама получила.
Теперь она была бы способна на большее, но в прежние дни душа ее была бедна.
Глава двенадцатая
В начале февраля на теплоход, отходящий с пристани одного из портов Кавказского побережья, в самый последний момент поднялась высокая красивая женщина в кожаном пальто со следами погон на плечах.
В руках ее был небольшой легкий чемодан, точно она собралась в путь неожиданно.
Вторые сутки дул норд-ост баллов до десяти, переход ожидался тяжелый, и пассажиров было немного.
Заняв место в каюте, женщина тотчас вышла на палубу, но, едва не свалившись под ударом ветра, быстро вернулась.
Воздух, наполненный мелкими колючими камешками, клубился, вопя и стеная.
Дышать этим скачущим воздухом было невыносимо трудно, он не проглатывался, а комками застревал в горле, грозя удушить.
Сняв в каюте кожанку и оставшись в отлично сшитом темно-зеленом костюме с двумя полосками орденских ленточек на груди, пассажирка с книгой в руках вышла в салон.
Ее приветствовали, подшучивали над отвагой, толкнувшей одинокую женщину на опасный рейс.
Она сдержанно ответила, что спешит по срочному делу, и, выбрав кресло поближе к отоплению, углубилась в книгу.
Она не взглянула на берег при выходе в море, не вышла из своей задумчивости и тогда, когда первые волны взорвались о борт корабля и борт, вздрогнув, отшатнулся от них.
Путешественники знакомятся быстро.
Спустя час многие знали друг друга по имени и отчеству, говорили о шторме, качке, о средствах против морской болезни, о том, как кормят на теплоходе, придумывали игры и, слушая радио, громко высказывали свои мнения о международных делах.
Она одна не принимала участия в общей беседе.
Ее красивое, но утомленное лицо выражало досаду.
Она действительно боялась, что ее одиночество, будет нарушено.
Так вскорости и случилось.
Сначала расторопный и чрезвычайно компанейский майор, а потом долговязый, нескладный лесовод из Сухуми, едущий с дочкой, подсели к ней и вовлекли в разговор.
Через несколько времени им удалось узнать, что она — врач, демобилизована, отдыхала в санатории и теперь едет проведать больного, которого давно не видела.
— Вам повезло с погодой! — захохотал майор, а лесовод посочувствовал:
— Переждали бы шторм, следующим рейсом прекрасно поехали бы.
Она покорно согласилась, что лучше бы переждать.
Спустя несколько минут собеседники уже называли ее по имени и отчеству.
— Поторопились, поторопились, Александра Ивановна, — не зная, как он бередит ее душу своими разговорами, повторил лесовод. — Мы с Веткой, — так звал он дочку, имя которой было Елизавета, — мы с Веткой — другое дело: нам откладывать не приходится. — И тут же торопливо начал рассказывать, что подвернулось отличное предложение старого приятеля Цимбала, и вот они с дочкой едут на разведку.
— Это, знаете, чудесно сказал Тимирязев: хвала тому, кто вырастит два колоса там, где рос один, — кажется так, я уже забыл.
Так вот, еду сажать дубы и кедры.
В нем, в лесоводе этом, ничего не было от творца и созидателя.
Скорее всего долговязой, костистой и усохшей фигурой своей он напоминал кочевника, перекати-поле; но, значит, и до таких дошел зов земли, и они, усохшие, поднялись и ищут, где бы взрастить зерно своих еще не погасших призваний и надежд.
Майор же ехал через Одессу на Львовщину.
Потеряв семью, он не имел никаких привязанностей и никуда, кроме полей сражений, не тянуло его теперь.
Выйдя в запас, он решил выбрать для жизни место, с которым было связано одно из самых чистых и благородных его воспоминаний, — деревушку в предгорье Карпат, где его знали и помнили как освободителя.
Ему думалось, что там заново начнется его искалеченная войной жизнь.
А две женщины, мать и невестка, переезжали к сыну и мужу на Украину, где остался он работать после ранения.
Две семьи бакинских рабочих переселялись в Калининград.
Вихрь странствий, пронесшийся над страною, лег на румбы счастливых находок.
Люди искали себе новых пристанищ и дел.
«Вот и я буду искать своего места в жизни, где тронусь в рост, как тот колос, о котором говорил лесовод, — грустно думала Александра Ивановна. — Впрочем, кто знает...
Кто-то хорошо сказал, что счастье — это побочный продукт, — его получают, когда стараются добыть нечто совсем другое...»
Вечером, как только темнота скрыла картину моря и толчки волн стали ощущаться сильнее и резче, пассажиры разбрелись по каютам, а Горева, лесовод с дочкой да два кавказца остались в салоне.
Тоска ненастной ночи здесь переносилась как-то спокойнее.
Кавказцы с самого утра пили вино и пели, обнимая друг друга.
Они начали пить и петь сразу же после завтрака и продолжали это занятие до позднего вечера, равнодушные ко всему, кроме бесконечной песни, с которой никак не могли справиться, — то ли у нее и впрямь не было конца, то ли они не находили его.
В середине ночи корабль раза два подбросило с такой силой, что распахнулись двери нескольких кают, заплакали проснувшиеся дети, на палубе послышались голоса матросов и в полутемном баре снова зажглись лампы.
Но Александра Ивановна сидела не шелохнувшись.
— Ничего страшного, как вы думаете? — шопотом спросил ее лесовод.
Она очнулась от раздумья, как от дремоты.
— Должно быть, нет.
Иди ко мне, Веточка, посиди со мной, — и она укутала девочку краем пушистого белого платка.
— Вы где остановитесь? — спросил лесовод.
— Не знаю.
Вероятно, найдется гостиница.
— Давайте с нами.
Вместе сгрузимся, подвезем вас.
— Нет, нет, спасибо.
Странная поездка, против которой так восставал ее разум, которой так противилось ее самолюбие, подходила к концу.
Трудно объяснить, как все это вышло.
Увидев в расписании рейсов название города, где жил Воропаев, она не могла больше бороться с собой и поехала, не дожив срока в санатории и ничего не сообщив о своем приезде.
Что ее ждет?
Страшно почувствовать себя лишней там, где недавно была необходимой, но пройти стороной, не попытав еще раз судьбу, еще страшнее.
Писем от Воропаева она так и не получала.
Не знал ничего о нем и Голышев, с которым она поддерживала переписку.
Все это было очень тревожно.
«А вдруг его нет уже в живых?..
Вдруг я найду только клочок земли, где лежит его тело?..»
Но мысль о том, что Воропаев мог погибнуть, к счастью, никак не укладывалась в ее голове и скоро исчезла, оставив лишь две робкие слезинки на щеках.
Так, со слезами, она и уснула в кресле.
На рассвете корабль осторожно вошел в маленькую гавань с глиняного цвета водой.
Вдали, на мокром молу, видны были толпы народа и вереницы грузовиков, но берег, полузакрытый космами дождя, казался необитаемым.
Горева сошла по мокрому и скользкому трапу с задранными вверх ступеньками, когда схлынул поток пассажиров.
Милиционер показал ей дорогу к райкому.
На грязной мостовой плескался в лужицах ветер, шумели и гнулись столетние деревья, но после моря непогода на берегу казалась почти приятной.
Воропаева в райкоме не оказалось.
Секретарша сказала, что Воропаев нездоров и лежит у себя.
— Это далеко?
Женщина указала ей на двухэтажный дом через улицу.
— Четвертый номер.
Дверь не заперта.
Ему сейчас понесут почту.
— Спасибо.
Выйдя на улицу, она ощутила в руках чемодан и, не зная, что с ним делать, остановилась, но, решив не возвращаться, поднялась на второй этаж, чувствуя слабость в коленях, — должно быть, море все же измотало ее всерьез.
Приоткрытая дверь сразу бросилась ей в глаза.
Она вошла.
Из темной прихожей она увидела часть большой комнаты, походную кровать у стены и его, облокотившегося на подушку.
Лицо Воропаева совсем не изменилось, оно было только гораздо бледнее, усталее, сосредоточеннее.
Детский голосок выводил какую-то тихую песенку за стеной.
Подняв глаза от бумаг, он ждал, кто войдет.
— Юрий? — спросил он, закашлявшись. — Ты?
— Нет, это я, — тихо сказала она и остановилась у двери, глядя на него и не видя, а только слыша и чувствуя, как сквозь сон.
— Ты?..
Шура моя... — спросил он совсем без голоса.
— Да, я.
Она пересекла комнату и, как была, в пальто, осторожно присела на край его кровати.
— Шура... боже мой!
Как же ты, какими судьбами?..
— Своими, Алеша, — она улыбнулась, не зная, что сказать дальше. — Ну, а ты как тут... в своем раю?
Он ничего не ответил ей.
Его речью был взгляд.
Он глядел в нее, как в себя и ей было страшно, что же увидит он там.
И вдруг глаза его медленно, робко осветились такой непритворной радостью, что она поняла — все хорошо.
Тогда она склонилась к нему и поцеловала его в бледные, ставшие какими-то детскими губы и почувствовала, что на ее голову осторожно опустилась неспокойная и сильная рука старшего.
{Евгений Пермяк @ Пичугин пос @ беллетристика @ Евгений Пермяк. Пичугин пос @ 1962 @}
Евгений Пермяк. Пичугин мост
По пути в школу ребята любили разговаривать о подвигах.
— Хорошо бы, — говорит один, — на пожаре ребёнка спасти!
— Даже самую большую щуку поймать — и то хорошо, — мечтает второй. — Сразу про тебя узнают.
— Лучше всего на Луну полететь, — говорит третий мальчик. — Тогда уж во всех странах будут знать.
А Сема Пичугин ни о чём таком не думал.
Он рос мальчиком тихим и молчаливым.
Как и все ребята, Сема любил ходить в школу короткой дорогой через речку Быстрянку.
Эта маленькая речка текла в крутых бережках, и перескакивать через неё было очень трудно.
В прошлом году один школьник не доскочил до того берега и сорвался.
В больнице даже лежал.
А этой зимой две девочки переходили речку по первому льду и оступились.
Повымокли.
И тоже крику всякого было много.
Ребятам запретили ходить короткой дорогой.
А как длинной пойдёшь, когда короткая есть!
Вот и задумал Сема Пичугин старую ветлу с этого берега на тот уронить.
Топор у него был хороший.
Дедушкой точённый.
И стал он рубить им ветлу.
Нелёгким оказалось это дело.
Уж очень была толста ветла.
Вдвоём не обхватишь.
Только на второй день рухнуло дерево.
Рухнуло и легло через речку.
Теперь нужно было обрубить у ветлы ветви.
Они путались под ногами и мешали ходить.
Но когда обрубил их Сема, ходить стало ещё труднее.
Держаться не за что.
Того гляди, упадёшь.
Особенно если снег.
Решил Сема приладить перильца из жердей.
Дед помог.
Хороший мостишко получился.
Теперь не только ребята, но и все другие жители стали ходить из села в село короткой дорогой.
Чуть кто в обход пойдёт, ему обязательно скажут:
— Да куда ты идёшь за семь вёрст киселя хлебать!
Иди прямиком через Пичугин мост.
Так и стали его называть Семиной фамилией — Пичугин мост.
Когда же ветла прогнила и ходить по ней стало опасно, колхоз настоящий мосток перекинул.
Из хороших брёвен.
А название мосту осталось прежнее — Пичугин.
Вскоре и этот мост заменили.
Стали спрямлять шоссейную дорогу.
Прошла дорога через речку Быстрянку, по той самой короткой тропинке, по которой ребята бегали в школу.
Большой мост возвели.
С чугунными перилами.
Такому можно было дать громкое название.
Бетонный, скажем...
Или какое-нибудь ещё.
А его все по-старому называют — Пичугин мост.
И никому даже в голову не приходит, что этот мост можно назвать как-то по-другому.
Вот оно как в жизни случается.
Евгений Пермяк. Новые имена
У главного конюха, у Корнея Сергеевича, водились хорошие охотничьи собаки.
Щенков от этих собак Корней всегда раздавал колхозным ребятишкам.
Вот и на этот раз семеро маленьких счастливцев с нетерпением ждали того дня, когда щенки немного подрастут и можно будет их взять у матери.
— Только чур, — говорит Корней, — я отдам вам щенят с одним уговором.
Пусть каждый придумает своему щенку новое имя.
Придумает и держит про себя.
Чтобы другие не повторяли.
А то в нашем селе и без того бегает десяток Полканов да штук двадцать Стрелок, а уж Шариков и не пересчитаешь сколько.
Нужны новые имена.
— Придумаем, — сказали ребята.
И придумали.
Настал день, когда можно было раздать детям щенков.
Пришли ребята к Корнею Сергеевичу, и каждый шепнул ему на ухо новое, неслыханное в селе имя.
Шепнул первый мальчик — дядя Корней похвалил его.
Шепнул второй — Корней Сергеевич тоже похвалил, но улыбнулся.
Шепнул третий — старик захохотал.
До шестого очередь дошла — веселый дяденька Корней еле прокашлялся от смеха.
— Над чем это он? — удивляются ребята.
А когда они объявили вслух имена своих питомцев, всем стало смешно.
Потому что шестерых щенят назвали Спутниками, а одного Ракетой.
Ничего не сделаешь.
В этом году это были самые новые имена.
Евгений Пермяк. Раки
Речка Берёзовка хоть и маленькая, да рыбная.
А вот раков в Берёзовке не было.
Перевелись, да и всё.
— В старые годы, когда мы мальчишками были, по сотне, по две раков из Берёзовки добывали, — рассказывал Ванин дедушка.
И Тишина бабушка говорила то же самое.
А в соседней речке Вертушинке раки не переводились.
Только ходить туда было далеко.
Через лес да ещё через болото.
Как-то Тиша сказал Ване:
— Давай, Ванёк, наловим по корзинке вертушинских раков да и выпустим их в нашу Берёзовку.
— А зачем? — спросил Ваня.
— Чтобы они опять развелись.
— Да пока они разведутся, их ребята всех до одного повыловят.
Не стал спорить Тиша, хоть и знал, что нельзя всех раков выловить.
Пусть сотня, да останется.
А эта сотня столько икры вымечет, что раков потом и не сосчитаешь.
На этом и кончился разговор.
Прошёл год...
Ваня и Тиша уже в третий класс перешли.
И, как раньше, в свободное время удили рыбу.
Как-то закинул Ваня крючок на ерша, а поймал озорного рачонка.
— Тиша! — закричал Ваня. — У нас в речке раки сами собой развелись!
Тиша увидел молоденького рачонка и больше Вани обрадовался.
Значит, не зря он прошлым летом на Вертушинку ходил.
Один.
Через лес да ещё через болото.
{Перро Шарль (комиӧдіс Дзюба Т. Н.) @ Гӧрд Шапочка @ беллетристика @ Перро Шарль. Гӧрд Шапочка @ 1949 @}
Шарль Перро
Красная Шапочка
Жила-была маленькая девочка.
Была она скромная и добрая, послушная и работящая.
Мать не могла нарадоваться, что у неё растёт такая помощница: дочка помогала ей по хозяйству, а когда вся работа была сделана, читала матери что-нибудь вслух.
Всем нравилась эта милая девочка, но больше всех её любила бабушка.
Сшила она как-то из красного бархата шапочку и подарила её внучке на именины.
Новая шапочка была девочке очень к лицу, и за то, что с того дня никакую другую она носить не хотела, люди прозвали её Красной Шапочкой.
Однажды мать решила испечь пирог.
Замесила она тесто, а Красная Шапочка нарвала яблок в саду.
Пирог вышел на славу!
Посмотрела на него мать да и говорит:
– Красная Шапочка, ступай-ка навести бабушку.
Положу я тебе в корзинку кусок пирога и бутылку молока, отнесёшь это ей.
Обрадовалась Красная Шапочка, тут же собралась и отправилась к бабушке, которая жила на другом краю леса.
Мать вышла на крыльцо проводить девочку и стала её напутствовать:
– С чужими, дочка, не разговаривай, с дороги не сворачивай.
– Не беспокойся, – ответила Красная Шапочка, попрощалась с матерью и отправилась через лес к дому, где жила бабушка.
Шла Красная Шапочка по дороге, шла, да вдруг остановилась и подумала: «Какие красивые цветы здесь растут, а я и не смотрю вокруг, как звонко птицы поют, а я словно и не слышу!
Как же хорошо здесь, в лесу!»
Действительно, сквозь деревья пробивались солнечные лучи, на полянках благоухали прекрасные цветы, над которыми порхали бабочки.
И Красная Шапочка решила:
«Принесу-ка я бабушке вместе с пирогом ещё и букет цветов.
Ей, наверно, будет приятно.
Ещё ведь рано, я к ней всегда успею».
И она свернула с дороги прямо в лесную чащу и стала собирать цветы.
Сорвёт цветок и подумает:
«А дальше вон растёт ещё покрасивей», – и к тому побежит; и так уходила она всё глубже и глубже в лес.
Идёт девочка по лесу, собирает цветы, поёт песенку, вдруг навстречу ей злющий волк.
А Красная Шапочка вовсе его и не испугалась.
– Здравствуй, Красная Шапочка! – сказал волк. – Куда это ты собралась так рано?
– К бабушке.
– А что у тебя в корзинке?
– Бутылка молока и пирог, мы с мамой его испекли, чтобы порадовать бабушку.
Она больная да слабая, пусть поправляется.
– Красная Шапочка, а где живёт твоя бабушка?
– Чуть подальше в лесу, под тремя большими дубами стоит её домик.
– Счастливого пути тебе, Красная Шапочка, пробормотал волк, а про себя подумал: «Славная девочка, лакомый был бы для меня кусочек; повкусней, пожалуй, чем старуха; но, чтоб схватить обеих, надо дело повести похитрей».
И он что есть духу помчался самой короткой дорогой к бабушкиному дому.
Идёт Красная Шапочка по лесу, никуда не торопится, а серый волк уже стучится к бабушке в дверь.
– Кто там?
– Это я, Красная Шапочка, принесла тебе пирог и бутылку молока, открой мне, – ответил волк тонким голоском.
– Нажми на щеколду, – крикнула бабушка, – я очень слаба, подняться не в силах.
Нажал волк на щеколду, дверь отворилась, и, ни слова не говоря, он подошёл прямо к бабушкиной постели и проглотил старушку.
Затем волк надел её платье, чепец, улёгся в постель.
А Красная Шапочка всё цветы собирала, и, когда она уже их набрала так много, что больше нести не могла, вспомнила она о бабушке и отправилась к ней.
Подошла Красная Шапочка к домику бабушки, а дверь открыта.
Удивилась она, зашла внутрь и крикнула:
– Доброе утро! – Но ответа не было.
Тогда она подошла к постели, раздвинула полог, видит – лежит бабушка, надвинут чепец у неё на самое лицо, и выглядит она странно.
– Ой, бабушка, отчего у тебя такие большие уши? – спросила Красная Шапочка.
– Чтоб лучше тебя слышать!
– Ой, бабушка, а какие у тебя большие глаза!
– Это чтоб лучше тебя видеть!
– Ой, бабушка, а что это у тебя такие большие руки?
– Чтоб крепче тебя обнять.
– Ох, бабушка, какой у тебя, однако, большой рот!
– Это чтоб легче было тебя проглотить!
Сказал это волк, вскочил с постели – и проглотил бедную Красную Шапочку.
Наелся волк и улёгся опять в постель, заснул и стал громко-прегромко храпеть.
Шёл мимо охотник.
Услышал он доносившиеся из домика какие-то странные звуки и насторожился: не может быть, чтобы старушка так громко храпела!
Подкрался он к окошку, заглянул внутрь – а там в кровати волк лежит.
– Вот ты где, серый разбойник! – сказал он. – Я уже давно тебя разыскиваю.
Хотел охотник сначала застрелить волка, да передумал.
Вдруг тот съел бабушку, а её можно ещё спасти.
Взял охотник тогда ножницы и вспорол брюхо спящему волку.
Выбрались оттуда Красная Шапочка и бабушка – обе живые и невредимые.
И были все трое очень и очень довольны.
Охотник снял с волка шкуру и отнёс её домой.
Бабушка скушала пирог, выпила молока, что принесла ей Красная Шапочка, и начала поправляться да сил набираться.
Красная Шапочка же поняла, что всегда нужно слушаться старших и в лесу никогда не сворачивать с дороги.
{А. Первенцев (комиӧдіс Мальцева Р. М.) @ Володька — партизанскӧй пи @ беллетристика @ А. Первенцев. Володька — партизанскӧй пи @ 1940 @}
Первенцев А. А. Володька — партизанский сын
Шла долгая и упорная борьба с белыми.
Бригада Ивана Кочубея защищала район по степной речке Невинке вплоть до пустынного Сычёвого кряжа.
Впереди фронта лежало огромное плато — десятки тысяч десятин сенокосных угодий.
Против бригады стоял генерал Шкуро, захватив большую станицу Крутогорскую.
Сражались на фронте казак Кочубей Иван и бывший его начальник, ещё по царской армии, полковник Шкуро.
Вступала в права мягкая прикубанская осень, когда пряной горечью пахнут пожелтевшие пырей и полынь, когда сухо шелестят ковыли и по степи расходятся плавные белесоватые волны.
Однажды вечером, после ряда кровопролитных боёв, в хутор Суркули, в штаб Кочубея прибыл начальник дивизии Кондрашёв в сопровождении сильного конного отряда.
Охотно приняв приглашение Кочубея, Кондрашёв присел к столу и снял шапку.
Он был голоден и с сожалением осмотрел пустую сковородку.
Догадливый адъютант Левшаков исчез.
На кухне зашипело сало, приятно запахло, и вскоре на столе появилась колбаса, потрескивающая на сковородке.
Кондрашёв распахнул окно.
На завалинке под окном кто-то уныло пел:
Гора крутой, Ишак худой, Кибитка далеко, Вода глубоко...
Начальник дивизии разрешил закурить и подсел поближе к Охриму Пелипенко, взводному командиру особой партизанской сотни.
Пелипенко отличался храбростью и умением обходить врага.
Месяц тому назад Кочубей наградил его кинжалом и трижды расцеловал перед строем.
Пелипенко привёз какие-то срочные сообщения с фронта от начальника штаба бригады, задержался, получая ручные пулемёты для особой сотни, и поэтому за столом комбрига был случайным гостем.
Ахмет — телохранитель Кочубея — презрительно бросил:
— Петь никак не умеет.
Калмык поёт, очень скверно поёт.
Игнат Кочубей — брат комбрига, — расправляясь с колбасным кругом и поминутно утираясь расшитым полотенцем, заметил:
— Не иначе, к лиху.
Вот перед тем как Наливайку убили, тоже вот так пел чёртов калмык.
Дикая песня нагнала на всех необъяснимую тоску.
Молчали.
Вертели из газетной бумаги козьи ножки.
Пелипенко стеснялся обнажать своё тучное тело, но жара заставила расстегнуться.
Сидя под образами, с наслаждением затягивался табачным дымом.
На шее его поблёскивал медный крест.
— Религию не забываешь? — спросил Кондрашёв. — А мне комиссар, по секрету скажу, хвалился, что ты в коммунисты записался.
Пелипенко покраснел.
Неловко застегнул ворот.
Последний раз затянувшись, растёр в пальцах окурок.
— Трошки не так, товарищ начальник дивизии: я большевик, а не коммунист, — поправил его взводный с чувством превосходства. — В церкву не ходю, попов не люблю, но в бога верю.
А коммунист должен крест снять, а я привык к кресту, будто к куреву.
— Вот тебе и программа! — воскликнул Кондрашёв и, переменив разговор, обратился к Кочубею: — Ваня, у меня к тебе есть дело.
— Говори, раз дело.
Со мной сам Орджоникидзе о делах разговаривал, а тебе и сам бог велел, — пошутил комбриг, дожёвывая колбасу и вытирая пальцы прямо о скатерть, показывая этим, что он приготовился слушать.
— Вот какие дела, Ваня, — начал тихо Кондрашёв. — Идут слухи по армии, организует генерал Шкуро большую конную группу для прорыва нашего фронта.
Хочет окончательно отрезать армию от России, закупорить нас хочет на Северном Кавказе, как в бутылке.
По аулам и станицам бродят шкуринские агитаторы.
Князьки и атаманы поднимают народ, баламутят.
Как у него дела идут, у Шкуро, очень необходимо знать нам, Ваня.
Штаб-то он перенёс в Крутогорскую станицу.
Там, по слухам, и центр у него.
Что там делается?
Кондрашёв выжидательно поглядел на Кочубея, вынул платок и старательно вытер свою вспотевшую, наполовину облысевшую голову.
— Так чего тебе от меня нужно, Митька? — удивился Кочубей. — Крутую горку взять?
Давай приказ!
— Ну вот!
Как что, ты сразу брать.
Лобовая у тебя тактика, Ваня, — пошутил Кондрашёв. — А ведь прежде чем бить в лоб, надо проверить, нет ли у него позади кого-нибудь, оглядеться надо.
Словом, если по-военному, требуется провести глубокую разведку, собрать ценные сведения...
— Понял. — Кочубей кивнул. — А может, взять станицу?
Руки у меня чешутся на Крутую горку!
Я бы... — И комбриг горячо принялся расписывать свой отчаянно дерзкий план овладения станицей.
— Нет, — выслушав комбрига, сказал Кондрашёв, осмотрительный и вдумчивый военачальник, — не знаю, что у Шкуро делается и какие у него силы, можно бросить бригаду в ловушку и потерять много людей.
А людьми рисковать нельзя, Ваня.
Надо прорываться к Волге, в Россию, и каждый человек нам дорог.
В Крутогорской подпольщики работают, большевики.
Им надо важное задание передать.
Был я вчера в Пятигорске, в крайкоме партии, там так и решили.
Просили тебя помочь, Ваня.
Кочубей приосанился.
Слова начдива доставили ему удовольствие.
— Ну, раз партия решила, значит, тут уж нечего нашему брату размусоливать.
У партии мозги правильные... — Кочубей подумал. — Как я понимаю, поручено мне организовать глубокую разведку?
— Да.
У тебя найдутся пронырливые и стойкие ребята?
— У меня... — обидчиво протянул Кочубей, — у меня всё есть, Митя.
Я тебе предоставлю из своей бригады кого хочешь.
Рубаку надо — прошу!
Пулемётчика — пожалуйста!
Станцевать — пожалуйста!
Мои хлопцы губернаторами могут работать... вот какие у меня хлопцы! — Кочубей хлопнул в ладоши. — Володька!
Появился растрёпанный Володька, любимец Кочубея, воспитанный бригадой мальчишка, неизвестного рода и племени, «партизанский сын», как звали его кочубеевцы.
Мальчик укладывался спать и был в матросской тельняшке, охватывающей его небольшое сильное тело.
— Вот что, Володька: собирайся к Шкуро в гости.
Ты добрый грамотей — до тыщи считать можешь.
Да и очи у тебя как у обезьяны на ярмарке.
Да ещё почту подполью подкинете.
Письма от партии.
А чтоб тебе одному не было скучно, возьми с собою... — Кочубей внимательно оглядел присутствующих и, задержав взгляд на Пелипенко, добавил: — Пелипенко.
Игнат Кочубей ущипнул избранного.
— Вот, Охрим, со взводного — в почтари, — подмигнул он. — Колокольцы не забудь прицепить на оглобли.
Иван Кочубей сердито взглянул на брата.
Крупным шагом прошёлся по комнате.
Что-то соображая, бормотал про себя:
— Вот моего начальника штаба сейчас нет, он бы придумал фокус.
Потом лицо Кочубея озарила новая мысль, он осклабился, круто повернулся.
— Пелипенко будет слепцом, Володька — поводырём.
Струмент для слепца достать Игнату.
Давай, Митька, почту.
Да побалакай обо всём с хлопцами.
А ты, Пелипенко, хоть и слепой, — гляди в оба, что там у Шкуры.
Кондрашёв поднялся:
— Ну, вот и хорошо.
Не зря я к тебе, Ваня, обратился.
Значит, всё сделаешь?
— Раз надо — сделаю.
— Прощай.
Они расцеловались.
— А вы, разведчики, — обратился начдив к Пелипенко и Володьке, — выйдем со мной.
Там на крылечке минутку посидим, поговорим.
На крыльце и прохладней и «чужие уши» видней.
Они вышли из дома.
На дворе горели неяркие костры, и возле них кучками сидели бойцы дежурной части.
На улице у забора стоял конвойный отряд Кондрашёва.
У коновязи пофыркивали осёдланные кони.
Начдив огляделся, опустился на ступеньки и в присутствии Кочубея подробно рассказал о цели разведки.
— Отправляться немедленно, — сказал Кондрашёв. — Время не терпит.
Ночью по Волчьей балке перешли условную линию фронта шестипудовый «слепец» с органчиком и поводырь.
Сделав около двенадцати вёрст по полевым дорогам, они добрались к рассвету до Крутогорского почтового тракта.
— Как добрые кони, — отдуваясь, сказал «слепец». — Не шибко, Володька?
— Нет, товарищ Пелипенко, я быстрый.
Им встречались и всадники и подводы, но никто не обращал на них внимания.
Много бродило тогда певучих слепцов по кубанским укатанным шляхам.
На ярмарках и базарах слушали их, швыряли в железную чашку грошовую милостыню, но здесь объезжали нищих рысью, чтоб не подцепились ненароком.
Миновав аул и переходя вброд студёную протоку, взводный поскользнулся, упал и вымок.
— Тю, бес кривоногий! — ругался Пелипенко. — Как с коня сойду, так нападёт на меня какая-то трясучка!
Пришлось задержаться, хотя Крутогорская была перед ними.
Сделали привал.
Выжали вдвоём скудное одеяние нищего.
Растянули на кустах для просушки.
Голый Пелипенко отмахивался жухлым листом лопуха от осенних назойливых мух.
Лес обширной долины Кубани прорезывался протоками.
Кое-где зеленели луговины, покрытые сочной высокой травой.
На крутое правобережье нависали сараи и заборы приречных дворов.
Напротив ворчливой водяной мельницы, на обрыве, отчётливо выделялись кирпичные высокие стены какой-то заводской постройки.
От завода круто вниз вела деревянная лестница.
По лестнице спускался казачий оркестр.
Под солнцем золотели трубы, вспыхивая и потухая.
Трубы просигналили последний раз на свайном пешеходном мосту и скрылись в лесу.
В лесу, очевидно, предполагалось гулянье.
— В хорошей станице люди живут, — сказал Володька, проводив глазами трубачей.
— Что это за станица! — презрительно скривился Пелипенко. — Речки непутёвые, так и валят с ног.
Пока до станицы доберёшься, как коршун летаешь с горы на гору.
Нет лучше нашей Кирпильской станицы.
Весь юрт как на ладони, а посередине речка течёт, спокойная, важная, как попадья.
В камыше у нас всякой твари по паре: утка, лыска, нырок, чирок.
В Кирпилях сазаны — как сосунки.
А раки?
Раки — как черепахи, — одной клешни хватит закусить полбутылку.
Эх, Володька, хорошая станица Кирпильская!
Как повырываем волосья кадету, приезжай ко мне в гости.
Женим тебя в Кирпильской.
Справные девчата у нас в станице, вот такие, как я...
Пелипенко расправил широкие плечи и хвастливо подкрутил реденькие усы.
Володька потянул его за руку:
—  Глянь, дядя Охрим!
Пелипенко прищурился.
В воду влезло стадо буйволов.
Они забрались в протоку, легли и подняли вверх безразличные квадратные морды.
Пастух, не снимая штанов, перешёл протоку и, волоча змеевидный конопляный кнут, приблизился к путникам.
Поздоровался, сел и попросил закурить.
Пастух был молодой невесёлый парень, худой и длинноногий.
Он курил сыроватую махорку Пелипенко и поминутно кашлял.
Наблюдая торопливые воды, он безучастно бросал в протоку камешки.
— Уважает буйла мокрое, — тихо произнёс он. — Заберётся в воду — и не поднимешь: как каменная.
Надоело у них в подчинении быть.
Вроде и хозяин скотине и не хозяин.
Жди, пока она сама встанет.
— Хозяин?! — удивился Володька, разглядывая войлочную осетинскую шляпу пастуха и драный бешмет. — Неужто всё твои буйволы?
— Какой там мои! — покашливая, пастух отмахнулся. — Чужая скотина.
У черкесского князя в работниках состою.
Все воюют, а я один с буйлами тоже, поди, воюю...
— Бросил бы их, — посоветовал Володька.
Пастух глянул на него.
Володька разглядел серые печальные глаза парня.
Под глазами были тёмные круги и, несмотря на очевидную молодость, мелкие старческие морщины.
— Бросил бы, да не могу.
Кому я нужен?
Хворый я.
Я сам с Суворовской станицы.
Шкодливый был мальчишкой.
Раз крал горох у хуторянина, Луки Горбачёва, а он застал, ну, я с того дня и высыхать начал.
Пелипенко толкнул Володьку в бок, шепнул:
— Про брата нашего Тараса Горбачёва, старшины третьей сотни. — И громко спросил: — Так с чего сохнуть начал?
—  Поймал Лука, прикрутил к дрогам конскими путами да и начал гонять по кочкам, пока кровь с глотки не пошла.
То смеялся Лука, а то сам испугался, отвязал, домой отправил и гороху ещё в карманы мне напихал.
— Может, не Лукой зовут Горбачёва, а Тарасом? — нахмурившись, спросил взводный.
— Нет, Лука, — отмахнулся пастух. — Тарас-то брат его.
Тот справедливый.
Говорили на улице, у Кочубея он в отряде.
Я бы сам к Кочубею пошёл в отряд, да негож.
Всё одно не возьмут.
Буйволы начали подниматься.
Пастух встал.
Он покачивался на длинных ногах, застёгивая бешмет.
— Кто в Крутогорской атаманует? — спросил будто невзначай Володька. — Кто управляет, добрый до нищих-старцев?
— Да, может, до старцев и добрый, а вот молодых со свету сжил, — меняя тон и возбуждаясь, ответил пастух. — Главный будет атаман Михаил Басманов — генерал.
Был проездом генерал Покровский, повешал, повешал людей и на фронт подался.
Сейчас Шкуро здесь.
Азиатские полки смотреть приехал, а может, царскую тётю проведать.
— Какую тётю? — насторожился Пелипенко.
— Да гостит сейчас в станице великая княгиня.
Меня в воскресенье не пустили по той улице, где она живёт.
В её доме танцы.
— Гляди, прямо не Крутогорка, а Петербург, — удивился Пелипенко. — Да что же они тут делают?
Танцуют, и всё?
Люди кровь теряют, а они танцуют!
Пелипенко, забыв, что он немощный слепец, вскочил, плюнул и выругался так, как мог отвести душу только лихой кочубеевский командир.
— Дядя Охрим, — дёрнул его Володька, — ты же слепец.
У тебя должна быть еле-еле душа в теле, а ты — как строевой конь!
— Тю, тю, забыл, — сокрушённо отмахнулся Пелипенко. — Не выдашь, пастух, а?
Но тот, не обращая на него внимания и не попрощавшись, покашливая, перебрёл протоку и погнал в гору мокрое, блестящее стадо.
Влажная одежда досыхала в пути на горячем теле взводного.
Они шли, и для практики Пелипенко ворочал белками, пел, покручивая незамысловатый органчик.
Так добрались до церковной ограды и заночевали под густой и надёжной сенью грушевых деревьев, недалеко от чьей-то могилы.
Утром их прогнал церковный сторож, и они направились к базару.
Станица была многолюдна, шумна.
Чувствовалась близость фронта.
Во дворах стояли армейские повозки, тачанки, кухни.
На площади, у верёвочных коновязей, расположилась сотня казаков-черноморцев; накрытые брезентом, серели горные орудия.
На базаре бабы торговали молоком, сметаной, маслом.
Гоготали гуси, ощупываемые и передаваемые из рук в руки.
Бойко распродавались арбузы и дыни.
Молчаливые карачаевцы сидели на корточках возле пирамид овечьего сыра — брынзы.
Тут же рядом, связанные верёвками, поводили печальными влажными глазами поджарые бараны высокогорных пастбищ.
Привыкшие к альпийским лугам и безмолвию, они не понимали прелести базарной сутолоки, блеяли и поворачивали удивлённые сухие головы.
Карачаевки торговали так называемым айраном, выдавливая это вкусное кислое молоко из коричневых бурдюков, доставленных в долину на низкорослых ослах.
За слепцами двигалась орава мальчишек.
Пелипенко устал закатывать очи и притворяться немощным.
Он был потен и зол.
Уйдя с базара, они снова попали к собору к концу обедни.
Замешавшись в празднично разодетую толпу, они протиснулись как раз к тому времени, когда из церкви, сопровождаемый пасхальным трезвоном колоколов вышел сам генерал Шкуро.
Казаки генеральского конвоя сдерживали напор, но всё же Шкуро вскоре оказался в плотном кольце любопытных.
Пелипенко, будучи на полголовы выше всех, сумел разглядеть генерала.
Шкуро был затянут в серую черкеску.
Оружие было выложено слоновой костью.
Рукава черкески были широки и подвёрнуты почти до локтя, обнажая шёлковый бешмет.
Генерал походил на обыкновенного казачьего вахмистра.
Держал себя с нарочито подчёркнутым достоинством и грубоватой натянутостью.
Сопровождающий его атаман отдела генерал Басманов блестел крестами и медалями, добытыми ещё в Маньчжурии во время усмирения восставших китайских крестьян.
Черкеска чёрного сукна была расшита.
Бешмет настолько затянул шею, что лицо атамана налилось кровью.
Был грузен Михаил Басманов; говоря со Шкуро, нагибался всем корпусом и, видимо» стеснялся ломать спину перед этим неказистым, бесцветным выскочкой, взлетевшим, как фейерверк, на вершину чинов и славы.
Шкуро медленно продвигался.
Он недовольно морщился и был беспокоен.
По пути отвечал на незначительные вопросы станичников об успехах на фронте, о предполагаемом призыве в армию трёх годов.
Вопросы ему, очевидно, надоели, и он отвечал быстро, резким, срывающимся голосом.
Володьке, как он ни тянулся, не был виден Шкуро, но его самоуверенный голос раздражал Володьку, и его так и подмывало сделать генералу неприятность.
Когда Шкуро, в ответ на чей-то вопрос, зло обозвал Кочубея большевистским выродком, Володька не выдержал и звонко выкрикнул:
— Ваше превосходительство, правда, что вы поймали Ваню Кочубея?
Кругом притихли.
Басманов выпрямился, грозно метнул глазами.
Какой-то солдат в зелёных обмотках, больно ущипнув Володьку, дёрнул его и поставил за свою широкую спину.
Пелипенко, сверкнув фарфоровыми белками, застыл.
Басманов нагнулся к Шкуро, и тот, сдвинув выцветшие брови, резко бросил:
— А меня поймал Кочубей?
— Никак нет, ваше превосходительство! — поспешно рявкнули конвойные казаки и вперебой кой-какие старики.
— Ну, так и я его.
Ускорив шаги, Шкуро подошёл к фаэтону, отстранил истеричных дам, пытавшихся поцеловать полы его черкески, и покатил к дому по дороге, раздвинутой конным конвоем.
Не успел лакированный задок фаэтона скрыться за акациями, как площадь окружили казаки-черноморцы.
— Облава! — с неподдельным ужасом воскликнул молодой карачаевец и, работая локтями, кинулся в сторону.
Солдат в обмотках быстро нагнулся, вымазал пылью лицо и, скривившись, подмигнул Володьке:
— Сейчас будут призывать... добровольческая армия.
Может, за дурачка пройду!
Пелипенко поволок Володьку, забыв про слепоту.
— Забратают, ей богу, забратают, — тревожился он. — Видишь, как Шкуро войско организует.
— Дядя Охрим!
Считай, ползадачи вырешили, — радовался Володька. — Видишь, как они добровольцев набирают!
Про это и сомневался начдив.
«Слепцы» выбрались из станицы и расположились у протоки, недалеко от водяной мельницы.
Никто им не мешал.
Они резали продольными кусками арбуз и пряную дыню-зимовку и обсуждали переживания сегодняшнего дня.
Органчик лежал рядом.
Невдалеке купались.
Пелипенко чувствовал себя неудобно в узкой одежде, поспешно раздобытой в Суркулях, и пытался снять рубаху.
Под рубахой ничего не было, кроме розового мускулистого тела, и Володька не советовал раздеваться.
— Дядя Охрим, очень уж у тебя фигура ладная.
Как бы не заподозрили.
Хоть грязью ребра нарисовать, а то какой же ты слепец.
— Да, видать, что так, — вздыхал взводный. — Вот как с почтой?
Из разговоров на базаре они узнали: четырёх большевиков, фамилии которых указал им Кондрашёв, незадолго перед этим повесил Шкуро на базарной площади.
Пятый бежал и, судя по намёкам, скрывался где-то в прикубанских садах.
Чтобы повидаться с ним, надо было иметь знакомых в станице.
Пелипенко ещё больше потел и доканчивал третий арбуз, когда к ним, незаметно подойдя, подсел вчерашний длинноногий пастух в осетинской шляпе.
— Здравствуйте, товарищи, — тем же безучастным голосом поздоровался он, глядя в сторону.
— Здоров, товарищ, — притягивая пастуха за руку, ответил Пелипенко, внезапно почуяв в обращении «товарищи» неожиданного союзника и помощника.
Пастух огляделся.
Поднялся.
— Тут не совсем ладно.
Они перешли мутную и шумную протоку, пересекли лесок и очутились на песчаном берегу реки.
Здесь людей не было.
— Мало передать письмо, надо станицу поднять, — тихо и всё так же печально заявил пастух, дослушав Пелипенко.
Он закашлялся. — А вы сумеете.
Жив Кочубей?
— А куда ж он денется! — гордо ответил Володька.
— То и Шкуро сказал, как ты его спросил.
Я всё слышал.
Тоже у церкви был.
Догадался.
Неспроста же, думаю, пробрались в опасное место.
Решил — разведка.
Тут давно ожидают красных.
Видели, как до генералов добровольцы идут?
Почему Кондрашёв не идёт?
Ведь свободно забрать у кадетов станицу.
Парень оживился.
Показался он Володьке теперь молодым и красивым.
Пелипенко не поддержал воинственных настроений собеседника.
— Забрать станицу легко, да удержать трудно, — разумно определил взводный. — Вскочишь в неё и будешь, как мышь в котле.
В ямке стоит ваша станица.
— А я всё мечту имел нашим помочь, пушки считал шкуринские, пулемёты, — грустил парень. — Хотелось чем-нибудь помочь своим... — И он, не докончив, отвернулся.
Взводный сочувственно покачал головой.
Тронул парня:
— Как тебя кличут?
— Степан, — ответил пастух, не отнимая шляпы от лица.
— Так вот что, Стёпка: пушка да пулемёт счёт любят.
Не зря считал.
Ну-ка, выкладывай, сколько этого добра у кадета.
Парень подробно перечислял огневое вооружение шкуринцев.
Цифры Володька выцарапывал на органчике.
Пелипенко даже вспотел и, толкая Володьку, приговаривал:
— Видишь, всё видно — как в своём амбаре.
Батько три раза перед бригадой целовать будет за такую арифметику.
А хворобу твою вылечим, не робей, — утешал Пелипенко Степана. — У нас в бригаде есть ловкий фельдшер, по фамилии Чуйкин.
Рыжий, плюгавый, а всё превзошёл: коня и бойца может на ноги поставить.
За неделю до этой путешествии мучился я животом.
Не пойму, с чего он закрутил: аль с баранины, аль с кисляка-каймака.
Так будто и не может того быть, ибо съел я всего-навсего кисляка того полведра в Ивановском селе.
Одним словом, сгорбатила меня хвороба.
Не мог прямо ходить, всё дугой.
Пронос открылся.
Беда!
Хлопцы — в шашки, а я — в кусты.
Перед взводом срам.
Раз было кадет меня срубал, да случай спас.
Штаны я не успел одеть.
Застеснялся кадет, и срубал я его.
Может, никогда не дрался барчук с беспортошным.
Так обратился я к Чуйкину: «Вылечи, — говорю. — Бери что хочешь за средство: шашку, кисет».
Не взял ничего, а вылечил.
Дал бутылку с чёрным-чёрным жидкостей и сказал: «По две деревянные ложки три раза в сутки».
Как рукой сняло!
— Да что ж то было, дядя Охрим, дёготь? — плутовато спросил Володька.
Пелипенко хмыкнул и обидчиво бросил:
— Дёготь?! Такой фельдшер — и дёготь...
Он меня тем лечил, что сам царь раньше принимал, до революции...
Креолина какой-сь, во!
Пастух сдержанно улыбался.
Володька, схватившись за живот, катался по песку.
— Ты чего? — надулся Пелипенко.
— Дядя Охрим, — визжал Володька, — да креолином коней от чесотки пользуют!
— Брешешь ты! — обиделся взводный и, немного смущённый, добавил: — А я что говорю: коня и бойца на ноги ставит.
Как с письмом быть? — обратился он к пастуху, чтобы переменить разговор.
— Попытаемся.
Отпусти Володьку.
Сходим...
Пастух закашлялся.
Отхаркнул кровью.
— Всё ж, смех смехом, а надо до Чуйки, — убеждённо произнёс Пелипенко, поглядывая на кровь. — Враз, как рукой...
— У нас свой черкесский доктор в ауле, доктор на весь мир, — похвалился со вздохом парень, — да разве он пастуха будет лечить!
Что взять с голого?
Володька придвинулся ближе:
— Степан, а как всё же до того большевика попасть, что в сады ушёл?
— Вот как...
Долго у суматошной Кубани шептались люди.
Когда темнота спустилась и у берегов появились патрули, Пелипенко, Володька и их новый друг поползли по-над рекой, в кустах податливого ивняка.
«Слепцы» были захвачены белогвардейцами у реки, у каменного брода, и, испытав допрос есаула Колкова, лежали связанные на подводе.
Прошло более суток.
Пленных куда-то хотели отправлять.
К правлению подтягивались телеги порожние и с печёным хлебом, накрытым брезентом.
На возах сидели казаки-подводчики, вооружённые винтовками.
У правления на повозки начали грузить связки рогатин.
Володька пробовал шутить, выталкивая слова из запёкшегося рта:
— Попали бычки на рогатину!
Пелипенко, закинув чубатую голову, хрипел.
Крепким боем добывал есаул у Пелипенко признания.
Но трудно что-либо получить у кочубеевца.
Кашлял взводный.
У рта надувались розовые пузыри, оседавшие на усах кровяными сгустками.
— Скорее бы в расход пускали... подлюки...
— Попался, бес краснопузый! — злобно сказал подводчик, старый казак с широкой седой бородой, и ткнул Пелипенко в бок.
— Что ты его мучишь, кум? — пожалел другой, мимоходом стегнув пленников кнутом.
Взводный, зарычав, приподнялся, но, обессиленный, повалился навзничь.
— Не всё хмара, будет и солнечко, — утешая, шептал Володька, проглатывая ненужный комок.
Он крепился, хотя получил от есаула только чуть меньше друга.
Ему было жаль взводного, всегда такого сильного, кряжистого, а сейчас опрокинутого врагом на спину, побитого и окровавленного.
От домов упали тени.
Подводы двинулись.
Казак-подводчик, сев удобней на сено и положив на колени винтовку, тронул лошадей последним.
Догоняя рысью, держался кочковатой обочины дороги.
Дроги прыгали.
Пленники ощущали на всём теле «услугу» подводчика.
Володька невольно вспоминал бесхитростное повествование пастуха о наказании за кражу гороха.
Не было с ними длинного кашляющего парня с печальными глазами.
Видел его Володька последний раз возле Пелипенко, когда застукали их невдалеке от каменного брода.
Видел Володька, отстреливаясь из-за коряги, как махнул ему пастух своими несуразно длинными руками и исчез в бурной реке.
Но не знал Володька, что не погиб их новый знакомый, а выплыл далеко внизу и, поймав на лугу лошадь, добрался до передового расположения бригады Кочубея.
Не было известно партизанскому сыну, что по сухим руслам глубоких балок скачет им на выручку Иван Кочубей во главе удалой ватаги, переодетой в белогвардейскую форму.
Если бы ведал партизанский сын, что его приёмный отец, помня слова начдива о ценности человеческой жизни, мчится сюда, то не было бы ему так грустно в предчувствии близкой развязки.
Короткая жизнь мальчишки должна была вот-вот оборваться.
Хотя и не знал он в этой жизни особенных радостей, но жалел о ней.
Слишком тяжело было покидать мир, который только что начал раскрываться перед ним.
Володька беспокоился за добытое в разведке, за судьбу боевых сотен, воспитавших его, за своего старшего любимого товарища.
Чем он мог помочь?
Он был связан и беспомощен сам.
Трясло.
Володька просил:
— Дядя Охрим, вались на меня, может, складней будет.
— Ой, друже, — хрипел Пелипенко, — попали, как дурни.
Что батько скажет, как узнает! — выдохнул он с пеной. — И хлопчика сгрызут.
— Куда иголка, туда и нитка, дядя Охрим, — пытаясь улыбнуться, сказал Володька.
— Не зря, выходит, пел под окном калмык, — сказал Пелипенко, — правду Игнат говорил: перед худом такая песня.
Володька жадно глядел вокруг.
Сваленная в котловину станица кое-где недужно карабкалась в гору.
У подножия плоскогорья — курчавые сады и строения.
Внизу, замыкая котловину, бежала взлохмаченная буранами Кубань.
Далеко за Кубанью дымились аулы и распахнулась степь, яркая, как афганская шаль.
— В хорошей станице жили люди, — вздохнул Володька.
Обоз, проехав окраину, двигался по долине правобережья Кубани, минуя небольшие левады.
Двое конвойных разговаривали, бросив поводья на луки седла и выпростав из стремян ноги.
Конвойные — простые молодые парни.
Под ними были худые лошади с побитыми хомутами шеями и старые казачьи сёдла.
Один, долгоносый и смешливый, вытащил ситцевый кисет, скрутил цигарку, передал кисет приятелю.
Задымили махоркой.
Пелипенко сплюнул голодную слюну.
Сутки без пищи, а главное — без курева.
Острое желание курить на время заслонило физическую боль.
«Одну б затяжку перед смертью!»
Вдали, над жёлто-зелёными лугами маячили конные фигуры.
— Видать, казаки карачаевцев рубать учат, — вглядываясь, определил долгоносый конвоир и, засмеявшись, добавил: — Гололобых в воскресенье только и погонять.
В будни на этом плацу больше сами казаки лозу рубают...
Второй флегматично предложил:
— Балачки да калячки, а дело стоит.
Надо в расход пущать, а то есаул Колков ноги повыдирает.
И, очевидно, считая себя старшим, громко крикнул:
— Стой!
Подводы остановились.
К повозке с пленниками подошли два казака, просто ради любопытства.
Остальные, отойдя от дороги, прилегли и наблюдали.
Старик-подводчик, не вставая с места, обернулся и, скосив выразительно глаза, предложил:
— Решайте их на дрогах.
Всё едино мертвяков-то возле дороги не кинешь.
Надо ж их отволочь подальше от станицы... по-хозяйски.
Конвоиры спешились.
Таща лошадей в поводу, обошли дроги и остановились.
Лица их были серьёзны и вспотели.
Старшой почесал затылок.
— Кровь, может, где брызнет.
Ничего?
— Ладно уже.
Говядину ж возим на базар, — разрешил старик и молодо спрыгнул с повозки.
Володька глядел испуганно.
Его чёрные глаза казались каплями блестящей, влажной смолы.
Он только сейчас понял близость нелепой расправы.
Никогда ему смерть не казалась такой близкой и простой.
Пелипенко был наружно спокоен и, стараясь улыбнуться, сказал нарочно громко:
— Прощай, партизанский сын.
У Володьки глаза подёрнулись досадной слезой.
Он нервно кусал губы.
Пелипенко видел только его стриженый тёмный затылок и жёлтые остюки в волосах.
— Что ж это такое?
За что? — беззвучно шептал Володька.
Конвойные, сняв винтовки, мялись.
Дело было непривычное, и они не знали, как к нему подойти.
Заметив их неуверенность и робость, старик-подводчик крутнул головой, взял с воза винтовку и, отступив, презрительно скривился:
— И как это так!
Такое серьёзное дело — и доверять таким сосункам!
Отошёл, пригляделся из-под ладони, перекрестился, вскинул винтовку, начал целиться.
— У, бусурманская сила!
Перед кончиной и помолиться некому.
Товарищи!
Пелипенко свалился лицом вниз.
Подводчик прикрикнул.
Но взводный не мог самостоятельно приподняться.
Старик подошёл к нему.
— Об такую красоту на старости лет руки пришлось марать, — бурчал он. — Товарищи!
Увидев на шее Пелипенко крест, он удивился.
— Крест?!
Вот так случай!
Может, и бога ещё не забыл? — Обернулся, крикнул: — Хлопцы, этого надо вытянуть!
Он с крестом.
А сопливца — на мушку.
У Володьки вздрагивали плечи.
Он тоже лежал вниз лицом.
Пелипенко, облизнув сухие губы, тихо, но твёрдо попросил:
— Покажи мне крест.
Помолюсь.
Казак, довольный, полез за пазуху взводному и, вытащив крест, положил на ладонь.
Пелипенко качнулся вперёд и плюнул.
Упал.
Старик взъярился.
— Надо кончать! — Старик вытер оплёванную ладонь о полу бешмета, быстро отошёл и, круто повернувшись, вскинул винтовку...
От группы занимавшихся в долине всадников отделился один и подскакал к обозу.
Это был рыжий вахмистр, вооружённый нескладной драгунской шашкой.
— Стой, папаша-станичник, — заорал он, — зараз менка сообразим!
Господин войсковой старшина товарищей срубает, а ты по недвижной цели, по мишеням нашим, палить будешь.
Пленники во все глаза глядели на вахмистра.
Они узнали Тараса Горбачёва, старшину третьей сотни.
— В брата своего пошёл, в Луку, — гневно выдохнул Пелипенко.
— Дядя Охрим, да как же так можно? — вырвалось горестно у Володьки, и слёзы, до этого сдерживаемые огромным усилием детской воли брызнули на верёвки Пелипенко.
— Иуда! — выкрикнул Пелипенко.
Горбачёв, не обращая внимания на впечатление, произведённое его появлением, самодовольный и весёлый, выхватил саблю, просигналил:
— Давай справа по одному!
По сочной луговине один за другим мчались всадники.
Старик, опустив винтовку, восхищённо из-под густых бровей наблюдал любезную его сердцу картину.
Карьером впереди всех летел бравый войсковой старшина в красной черкеске.
Солнце скатывалось за пологие осыпи плато.
Последние лучи вспыхивали на серебряном погоне офицера.
Из-под копыт летели ошмётки влажной земли.
Блеснуло лезвие шашки, и блеск этот по-разному отсветился в зрачках смертников и старика.
Володька зажмурился, Пелипенко вскинулся на повозке, чтобы гордо принять смерть, как полагается красному бойцу-кочубеевцу.
Вот войсковой старшина перегнулся, шашка замкнула свистящий искристый круг, и... голова старика палача покатилась по траве.
Удар такого рода — предмет восхищения и зависти каждого именитого рубаки.
Ватага торжествующе заревела и на полном скаку окружила обоз.
Всадник в красной черкеске круто завернул.
Над Володькой захрапел жеребец, поводя налитыми кровью глазами.
— Что тут такое? — весело спросил всадник.
— Батько! — крикнули почти одновременно Пелипенко и Володька, сразу узнав голос своего командира.
— Эге, — протянул Кочубей, — детки мои в пелёнках, под хорошим доглядом...
Ишь как вас позакручивали!
Видимо, батько подскочил вовремя.
Скажите спасибо своему цыбулястому дружку.
Кочубей подморгнул пастуху Степану, подъехавшему на разномастной вислозадой кобыле.
Степан сиял, хотя был потен и грязен.
Кочубей отёр рукавом шашку, всунул в ножны, спрыгнул.
Выхватил кинжал, ловко разрезал на пленниках верёвки.
Помог подняться и сойти с повозки.
Когда они стали на землю, он поглядел одному и другому в глаза, поддерживая их за плечи своими вытянутыми сильными руками.
Вскинул шапку на затылок и трижды поцеловал в запекшиеся губы.
— Говорить после, — нарочито грубоватым тоном произнёс он. — Ахмет!
Хлопцам коней!
Враз в сёдлах очухаются.
Да не этих кляч, — презрительно бросил он, указав на трофейных теперь лошадей обезоруженных конвоиров, — а дать им моих заводных: Ханжу да Урагана.
«Вахмистр» Горбач, заворачивай обоз до нашего табора.
Может, ещё раз кадета надурим: кони у нас тоже не куцые, а на плечах погоны.
В пути Пелипенко подъехал к Кочубею, потянул рывком крест с шеи и тихо попросил:
— Батько, срежь этого куркульского бога: куркули за своего принимают...
Срам!
— Давно пора, Пелипенко, — похвалил Кочубей, перехватывая кинжалом плотный ремень, просоленный потом.
Похлопал взводного по широкой спине, засмеялся.
— Как ты там, в Крутогорке, придурялся: «Мимо раю проходю, дуже плачу и тужу...»
Ах ты, Лазарь слепой!
— Да откуда ты всё знаешь?
Вот вещун!
— Ха-ха-ха! — засмеялся Кочубей. — Вещун!
Коли вещун, так то ваш новый дружок Стёпка, а я-то... так себе.
Ни то, ни сё.
Володька беседовал с новым другом.
Пастух точно ожил.
Володька обещал ему подарить свой карабин и хороший дагестанский кинжал.
— Ты будешь теперь у нас в бригаде?
Не правда ли? — говорил партизанский сын и ощущал на своей руке тёплую руку Степана.
Солнце закатилось, точно нырнуло за осыпи кряжа.
Кочубей скомандовал:
— Рысью!
Отряд поскакал по каменистому руслу Волчьей балки, ведущей к степному хутору — Суркулям.
{Погорельскӧй @ Сьӧд курӧг либӧ мупытшса олысьяс @ беллетристика @ А. Погорельскӧй. Сьӧд курӧг либӧ Мупытшса олысьяс @ 1950 @}
Погорельский.
Чёрная курица, или Подземные жители
Лет сорок тому назад, в С.-Петербурге на Васильевском Острове, в Первой линии, жил-был содержатель мужского пансиона, который ещё до сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не похожему на прежний.
В то время Петербург наш уже славился в целой Европе своею красотой, хотя и далеко ещё не был таким, каков теперь.
Тогда на проспектах Васильевского Острова не было весёлых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров.
Исаакиевский мост, узкий в то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была.
Тогда монумент Петра Великого от Исаакиевской площади отделён был канавою.
Адмиралтейство не было обсажено деревьями, манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним фасадом, — одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний.
Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее...
Впрочем, не о том теперь идёт дело.
В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века, теперь же обратимся опять к пансиону, который лет сорок тому назад находился на Васильевском Острове, в Первой линии.
Дом, которого вы теперь — как уже вам сказывал — не найдёте, был о двух этажах, крытый голландскими черепицами.
Крыльцо, по которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу.
Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жильё, состоявшее из восьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой были классы.
Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки-голландки, из которых каждой было более ста лет и которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали.
В нынешнее время вряд ли в целой России вы встретите человека, который бы видал Петра Великого; настанет время, когда и наши следы сотрутся с лица земного!
Всё проходит, всё исчезает в бренном мире нашем...
но не о том теперь идёт дело.
В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алёша, которому тогда было не более девяти или десяти лет.
Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперёд.
Алёша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали.
Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно.
Особливо сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучён с родными своими.
Но потом мало-помалу он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты, когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо веселее, нежели в родительском доме.
Вообще дни учения для него проходили скоро и приятно, но когда наставала суббота и все товарищи его спешили домой к родным, тогда Алёша горько чувствовал своё одиночество.
По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой своей библиотеки.
Учитель был родом немец, в то время в немецкой литературе господствовала мода на рыцарские романы и на волшебные повести, и библиотека эта большей частью состояла из книг сего рода.
Итак, Алёша, будучи ещё в десятилетнем возрасте, знал уже наизусть деяния славнейших рыцарей, по крайней мере так, как они описаны были в романах.
Любимое его занятие в длинные зимние вечера, по воскресеньям и другим праздничным дням было мысленно переноситься в старинные, давно прошедшие веки...
Особо в вакантное время, как, например, в Рождество или в светлое Христово воскресенье, — когда он бывал разлучён надолго со своими товарищами, когда часто целые дни просиживал в уединении, — юное воображение его бродило по рыцарским замкам, по страшным развалинам или по тёмным, дремучим лесам.
Я забыл сказать вам, что к этому дому принадлежал довольно пространный двор, отделённый от переулка деревянным забором из барочных досок.
Ворота и калитка, кои вели в переулок, всегда были заперты, и поэтому Алёше никогда не удавалось побывать в этом переулке, который сильно возбуждал его любопытство.
Всякий раз, когда позволяли ему в часы отдыха играть на дворе, первое движение его было — подбегать к забору.
Тут он становился на цыпочки и пристально смотрел в круглые дырочки, которыми был усеян забор.
Алёша не знал, что дырочки эти происходили от деревянных гвоздей, которыми прежде сколочены были барки, и ему казалось, что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него провертела эти дырочки.
Он всё ожидал, что когда-нибудь эта волшебница явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талисман, или письмецо от папеньки или маменьки, от которых не получал он давно уже никакого известия.
Но, к крайнему его сожалению, не являлся никто даже похожий на волшебницу.
Другое занятие Алёши состояло в том, чтобы кормить курочек, которые жили около забора в нарочно для них выстроенном домике и целый день играли и бегали на дворе.
Алёша очень коротко с ними познакомился, всех знал по имени, разнимал их драки, а забияк наказывал тем, что иногда несколько дней сряду не давал им ничего от крошек, которые всегда после обеда и ужина он собирал со скатерти.
Между курами он особенно любил чёрную хохлатую, названную Чернушкою.
Чернушка была к нему ласковее других; она даже иногда позволяла себя гладить, и поэтому Алёша лучшие кусочки приносил ей.
Она была нрава тихого; редко прохаживалась с другими и, казалось, любила Алёшу более, нежели подруг своих.
Однажды (это было во время вакаций, между Новым годом и Крещеньем, — день был прекрасный и необыкновенно тёплый, не более трёх или четырёх градусов мороза) Алёше позволили поиграть на дворе.
В тот день учитель и жена его в больших были хлопотах.
Они давали обед директору училищ, и ещё накануне, с утра до позднего вечера, везде в доме мыли полы, вытирали пыль и вощили красного дерева столы и комоды.
Сам учитель ездил закупать провизию для стола: белую архангельскую телятину, огромный окорок и из Милютиных лавок киевское варенье.
Алёша тоже по мере сил способствовал приготовлениям: его заставили из белой бумаги вырезывать красивую сетку на окорок и украшать бумажною резьбою нарочно купленные шесть восковых свечей.
В назначенный день поутру явился парикмахер и показал своё искусство над буклями, тупеем и длинной косой учителя.
Потом принялся за супругу его, напомадил и напудрил у неё локоны и шиньон и взгромоздил на её голове целую оранжерею разных цветов, между которыми блистали искусным образом помещённые два бриллиантовых перстня, когда-то подаренные мужу её родителями учеников.
По окончании головного убора накинула она на себя старый, изношенный салоп и отправилась хлопотать по хозяйству, наблюдая при том строго, чтоб как-нибудь не испортилась причёска.
И для того сама она не входила в кухню, а давала приказания своей кухарке, стоя в дверях.
В необходимых же случаях посылала туда мужа своего, у которого причёска не так была высока.
В продолжение всех этих забот Алёшу нашего совсем забыли, и он тем воспользовался, чтоб на просторе играть во дворе.
По обыкновению своему, он подошёл сначала к дощатому забору и долго смотрел в дырочку; но и в этот день никто почти не проходил по переулку, и он со вздохом обратился к любезным своим курочкам.
Не успел он присесть на бревно и только начал манить их к себе, как вдруг увидел подле себя кухарку с большим ножом.
Алёше никогда не нравилась эта кухарка — сердитая и бранчливая чухонка.
Но с тех пор как он заметил, что она-то была причиною, что от времени до времени уменьшалось число его курочек, он ещё менее стал её любить.
Когда же однажды нечаянно увидел он в кухне одного хорошенького, очень любимого им петушка, повешенного за ноги с перерезанным горлом, то возымел он к ней ужас и отвращение.
Увидев её теперь с ножом, он тотчас догадался, что это значит, и, чувствуя с горестию, что он не в силах помочь своим друзьям, вскочил и побежал далеко прочь.
— Алёша, Алёша!
Помоги мне поймать курицу! — кричала кухарка, но Алёша принялся бежать ещё пуще, спрятался у забора за курятником и сам не замечал, как слёзки одна за другою выкатывались из его глаз и упадали на землю.
Довольно долго стоял он у курятника, и сердце в нём сильно билось, между тем как кухарка бегала по двору — то манила курочек: «Цып, цып, цып!» — то бранила их по-чухонски.
Вдруг сердце у Алёши ещё сильнее забилось: ему послышался голос любимой его Чернушки!
Она кудахтала самым отчаянным образом, и ему показалось, что она кричит:
Кудах, кудах, куду́ху!
Алёша, спаси Чернуху!
Куду́ху, куду́ху,
Чернуху, Чернуху!
Алёша никак не мог долее оставаться на своём месте.
Он, громко всхлипывая, побежал к кухарке и бросился к ней на шею в ту самую минуту, как она поймала уже Чернушку за крыло.
— Любезная, милая Тринушка! — вскричал он, обливаясь слезами. — Пожалуйста, не тронь мою Чернуху!
Алёша так неожиданно бросился на шею к кухарке, что она упустила из рук Чернушку, которая, воспользовавшись этим, от страха взлетела на кровлю сарая и там продолжала кудахтать.
Но Алёше теперь слышалось, будто она дразнит кухарку и кричит:
Кудах, кудах, куду́ху!
Не поймала ты Чернуху!
Куду́ху, куду́ху!
Чернуху, Чернуху!
Между тем кухарка была вне себя от досады.
Тут хотела она бежать к учителю, но Алёша не пустил её.
Он прицепился к полам её платья и так умильно стал просить, что она остановилась.
— Душенька, Тринушка! — говорил он. — Ты такая хорошенькая, чистенькая, добренькая...
Пожалуйста, оставь мою Чернушку!
Вот посмотри, что я тебе подарю, если ты будешь добра!
Алёша вынул из кармана империал, составлявший всё его имение, который берёг пуще глаза своего, потому что это был подарок доброй его бабушки.
Кухарка взглянула на золотую монету, окинула взором окошки дома, чтобы удостовериться, что никто их не видит, и протянула руку за империалом.
Алёше очень, очень было жаль империала, но он вспомнил о Чернушке — и с твердостью отдал драгоценный подарок.
Таким образом Чернушка была спасена от жестокой и неминуемой смерти.
Лишь только кухарка удалилась в дом, Чернушка слетела с кровли и подбежала к Алёше.
Она как будто знала, что он её избавитель: кружилась около него, хлопала крыльями и кудахтала весёлым голосом.
Всё утро она ходила за ним по двору, как собачка, и казалось, будто что-то хочет сказать ему, да не может.
По крайней мере он никак не мог разобрать её кудахтанья.
Часа за два перед обедом начали собираться гости.
Алёшу позвали наверх, надели на него рубашку с круглым воротником и батистовыми манжетами с мелкими складками, белые шароварцы и широкий шёлковый голубой кушак.
Длинные русые волосы, висевшие у него почти до пояса, хорошенько расчесали, разделили на две ровные части и переложили наперёд — по обе стороны груди.
Так наряжали тогда детей.
Потом научили, каким образом он должен шаркнуть ногой, когда войдёт в комнату директор, и что должен отвечать, если будут сделаны ему какие-нибудь вопросы.
В другое время Алёша был бы очень рад приезду директора, которого давно хотелось ему видеть, потому что, судя по почтению, с каким отзывались о нём учитель и учительша, он воображал, что это должен быть какой-нибудь знаменитый рыцарь в блестящих латах и в шлеме с большими перьями.
Но на этот раз любопытство это уступило место мысли, исключительно его тогда занимавшей: о чёрной курице.
Ему всё представлялось, как кухарка за нею бегала с ножом и как Чернушка кудахтала разными голосами.
Притом ему очень досадно было, что не мог он разобрать, что она ему сказать хотела, и его так и тянуло к курятнику...
Но делать было нечего: надлежало дожидаться, пока кончится обед!
Наконец приехал директор.
Приезд его возвестила учительша, давно уже сидевшая у окна, пристально смотря в ту сторону, откуда его ждали.
Всё пришло в движение: учитель стремглав бросился из дверей, чтобы встретить его внизу, у крыльца; гости встали с мест своих.
И даже Алёша на минуту забыл о своей курочке и подошёл к окну, чтобы посмотреть, как рыцарь будет слезать с ретивого коня.
Но ему не удалось увидеть его: директор уже успел войти в дом.
У крыльца же вместо ретивого коня стояли обыкновенные извозчичьи сани.
Алёша очень этому удивился.
«Если бы я был рыцарь, — подумал он, — то никогда тогда бы не ездил на извозчике, а всегда верхом!»
Между тем отворили настежь все двери; и учительша начала приседать в ожидании столь почтенного гостя, который вскоре потом показался.
Сперва нельзя было видеть его за толстою учительшею, стоявшею в самых дверях; но когда она, окончив длинное приветствие своё, присела ниже обыкновенного, Алёша, к крайнему удивлению, из-за неё увидел... не шлем пернатый, но просто маленькую лысую головку, набело распудренную.
Единственным украшением которой, как после заметил Алёша, был маленький пучок!
Когда вошёл он в гостиную, Алёша ещё более удивился, увидев, что, несмотря на простой серый фрак, бывший на директоре вместо блестящих лат, все обращались с ним необыкновенно почтительно.
Сколь, однако ж, ни казалось всё это странным Алёше, сколь в другое время он бы ни был обрадован необыкновенным убранством стола, но в этот день он не обращал большого на то внимания.
У него в головке всё бродило утреннее происшествие с Чернушкою.
Подали десерт: разного рода варенья, яблоки, бергамоты, финики, винные ягоды и грецкие орехи; но и тут он ни на одно мгновение не переставал помышлять о своей курочке.
И только что встали из-за стола, как он с трепещущим от страха и надежды сердцем подошёл к учителю и спросил, можно ли идти поиграть во дворе.
— Подите, — отвечал учитель, — только не долго там будьте, уж скоро сделается темно.
Алёша поспешно надел свою красную бекешу на беличьем меху и зелёную бархатную шапочку с собольим околышком и побежал к забору.
Когда он туда прибыл, курочки уже начали собираться на ночлег и, сонные, не очень обрадовались принесённым крошкам.
Одна Чернушка, казалось, не чувствовала охоты ко сну: она весело к нему подбежала, захлопала крыльями и опять начала кудахтать.
Алёша долго с ней играл; наконец, когда сделалось темно и настала пора идти домой, он сам затворил курятник, удостоверившись наперёд, что любезная его курочка уселась на шесте.
Когда он выходил из курятника, ему показалось, что глаза у Чернушки светятся в темноте, как звёздочки, и что она тихонько ему говорит:
— Алёша, Алёша!
Останься со мною!
Алёша возвратился в дом и весь вечер просидел один в классных комнатах, между тем как на другой половине часу до одиннадцатого пробыли гости и на нескольких столах играли в вист.
Прежде нежели они разъехались, Алёша пошёл в нижний этаж, в спальню, разделся, лёг в постель и потушил огонь.
Долго не мог он заснуть.
Наконец сон его преодолел, и он только что успел во сне разговориться с Чернушкою, как, к сожалению, пробуждён был шумом разъезжающихся гостей.
Немного погодя учитель, провожавший директора со свечкою, вошёл к нему в комнату, посмотрел, всё ли в порядке, и вышел вон, замкнув дверь ключом.
Ночь была месячная, и сквозь ставни, неплотно затворявшиеся, упадал в комнату бледный луч луны.
Алёша лежал с открытыми глазами и долго слушал, как в верхнем жилье, над его головою, ходили по комнатам и приводили в порядок стулья и столы.
Наконец всё утихло.
Он взглянул на стоявшую подле него кровать, немного освещённую месячным сиянием, и заметил, что белая простыня, висящая почти до полу, легко шевелилась.
Он пристальнее стал всматриваться: ему послышалось, как будто что-то под кроватью царапается, и немного погодя показалось, что кто-то тихим голосом зовёт его:
— Алёша, Алёша!
Алёша испугался!
Он один был в комнате, и ему тотчас пришло на мысль, что под кроватью должен быть вор.
Но потом, рассудив, что вор не назвал бы его по имени, он несколько ободрился, хотя сердце в нём дрожало.
Он немного приподнялся в постели и ещё яснее увидел, что простыня шевелится, ещё внятнее услышал, что кто-то говорит:
— Алёша, Алёша!
Вдруг белая простыня приподнялась, и из-под неё вышла... чёрная курица!
— Ах! это ты, Чернушка! — невольно вскричал Алёша. — Как ты зашла сюда?
Чернушка захлопала крыльями, взлетела к нему на кровать и сказала человеческим голосом:
— Это я, Алёша!
Ты не боишься меня, не правда ли?
— Зачем я буду тебя бояться? — отвечал он. — Я тебя люблю; только для меня странно, что ты так хорошо говоришь: я совсем не знал, что ты говорить умеешь!
— Если ты меня не боишься, — продолжала курица, — так поди за мною: я тебе покажу что-нибудь хорошенькое.
Одевайся скорее!
— Какая ты, Чернушка, смешная! — сказал Алёша. — Как мне можно одеться в темноте?
Я платья своего теперь не сыщу, я и тебя насилу вижу!
— Постараюсь этому помочь, — сказала курочка.
Тут она закудахтала странным голосом, и вдруг откуда-то взялись маленькие свечки в серебряных шандалах, не больше как с Алёшин маленький пальчик.
Шандалы эти очутились на полу, на стульях, на окнах, даже на рукомойнике, и в комнате сделалось так светло, так светло, как будто днём.
Алёша начал одеваться, а курочка подавала ему платье, и таким образом он вскоре совсем был одет.
Когда Алёша был готов, Чернушка опять закудахтала, и все свечки исчезли.
— Иди за мною! — сказала она ему.
И он смело последовал за нею.
Из глаз её выходили как будто лучи, которые освещали всё вокруг них, хотя не так ярко, как маленькие свечки.
Они прошли через переднюю.
— Дверь заперта ключом, — сказал Алёша.
Но курочка ему не отвечала: она хлопнула крыльями, и дверь сама собою отворилась...
Потом, пройдя через сени, обратились они к комнатам, где жили столетние старушки-голландки.
Алёша никогда у них не бывал, но слыхал, что комнаты у них убраны по-старинному, что у одной из них большой серый попугай, а у другой серая кошка, очень умная, которая умеет прыгать через обруч и подавать лапку.
Ему давно хотелось всё это видеть, и потому он очень обрадовался, когда курочка опять хлопнула крыльями, и дверь в старушкины покои отворилась.
Алёша в первой комнате увидел всякого рода старинные мебели: резные стулья, кресла, столы и комоды.
Большая лежанка была из голландских изразцов, на которых были нарисованы синей муравой люди и звери.
Алёша хотел было остановиться, чтоб рассмотреть мебели, а особливо фигуры на лежанке, но Чернушка ему не позволила.
Они вошли во вторую комнату, и тут-то Алёша обрадовался!
В прекрасной золотой клетке сидел большой серый попугай с красным хвостом.
Алёша тотчас хотел подбежать к нему.
Чернушка опять его не допустила.
— Не трогай здесь ничего, — сказала она. — Берегись разбудить старушек!
Тут только Алёша заметил, что подле попугая стояла кровать с белыми кисейными занавесками, сквозь которые он мог различить старушку, лежащую с закрытыми глазами; она показалась ему как будто восковая.
В другом углу стояла такая же точно кровать, где спала другая старушка, а подле неё сидела серая кошка и умывалась передними лапами.
Проходя мимо неё, Алёша не мог утерпеть, чтоб не попросить у неё лапки...
Вдруг она громко замяукала, попугай нахохлился и начал громко кричать: «Дуррак! дуррак!»
В то самое время видно было сквозь кисейные занавески, что старушки приподнялись в постели.
Чернушка поспешно удалилась, и Алёша побежал за нею, дверь вслед за ними сильно захлопнулась...
И ещё долго слышно было, как попугай кричал: «Дуррак! дурак!»
— Как тебе не стыдно! — сказала Чернушка, когда они удалились от комнат старушек. — Ты, верно, разбудил рыцарей...
— Каких рыцарей? — спросил Алёша.
— Ты увидишь, — отвечала курочка. — Не бойся, однако ж, ничего, иди за мною смело.
Они спустились вниз по лестнице, как будто в погреб, и долго-долго шли по разным переходам и коридорам, которых прежде Алёша никогда не видывал.
Иногда коридоры эти так были низки и узки, что Алёша принуждён был нагибаться.
Вдруг вошли они в залу, освещённую тремя большими хрустальными люстрами.
Зала была без окошек, и по обеим сторонам висели на стенах рыцари в блестящих латах, с большими перьями на шлемах, с копьями и щитами в железных руках.
Чернушка шла впереди на цыпочках и Алёше велела следовать за собою тихонько-тихонько...
В конце залы была большая дверь из светлой жёлтой меди.
Лишь только они подошли к ней, как соскочили со стен два рыцаря, ударили копьями об щиты и бросились на чёрную курицу.
Чернушка подняла хохол, распустила крылья и вдруг сделалась большая-большая, выше рыцарей, и начала с ними сражаться!
Рыцари сильно на неё наступали, а она защищалась крыльями и носом.
Алёше сделалось страшно, сердце в нём сильно затрепетало, и он упал в обморок.
Когда пришёл он опять в себя, солнце сквозь ставни освещало комнату и он лежал в своей постеле.
Не видно было ни Чернушки, ни рыцарей.
Алёша долго не мог опомниться.
Он не понимал, что с ним было ночью: во сне ли он всё то видел или в самом деле это происходило?
Он оделся и пошёл наверх, но у него не выходило из головы виденное им в прошлую ночь.
С нетерпением ожидал он минуты, когда можно ему будет идти играть на двор, но весь тот день, как нарочно, шёл сильный снег, и нельзя было и подумать, чтоб выйти из дому.
За обедом учительша между прочими разговорами объявила мужу, что чёрная курица непонятно куда спряталась.
— Впрочем, — прибавила она, — беда невелика, если бы она и пропала: она давно назначена была на кухню.
Вообрази себе, душенька, что с тех пор, как она у нас в доме, она не снесла ни одного яичка.
Алёша чуть-чуть не заплакал, хотя и пришло ему на мысль, что лучше, чтоб её нигде не находили, нежели чтоб попала она на кухню.
После обеда Алёша остался опять один в классных комнатах.
Он беспрестанно думал о том, что происходило в прошедшую ночь, и не мог никак утешиться в потере любезной Чернушки.
Иногда ему казалось, что он непременно должен её увидеть в следующую ночь, несмотря на то, что она пропала из курятника.
Но потом ему казалось, что это дело несбыточное, и он опять погружался в печаль.
Настало время ложиться спать, и Алёша с нетерпением разделся и лёг в постель.
Не успел он взглянуть на соседнюю кровать, опять освещённую тихим лунным сиянием, как зашевелилась белая простыня — точно так, как накануне...
Опять послышался ему голос, его зовущий: «Алёша, Алёша!» — и немного погодя вышла из-под кровати Чернушка и взлетела к нему на постель.
— Ах, здравствуй, Чернушка! — вскричал он вне себя от радости. — Я боялся, что никогда тебя не увижу.
Здорова ли ты?
— Здорова, — отвечала курочка, — но чуть было не занемогла по твоей милости.
— Как это, Чернушка? — спросил Алёша, испугавшись.
— Ты добрый мальчик, — продолжала курочка, — но при том ты ветрен и никогда не слушаешься с первого слова, а это нехорошо!
Вчера я говорила тебе, чтоб ты ничего не трогал в комнатах старушек, — несмотря на то, ты не мог утерпеть, чтобы не попросить у кошки лапку.
Кошка разбудила попугая, попугай старушек, старушки рыцарей — и я насилу с ними сладила!
— Виноват, любезная Чернушка, вперёд не буду!
Пожалуйста, поведи меня сегодня опять туда; ты увидишь, что я буду послушен.
— Хорошо, — сказала курочка, — увидим!
Курочка закудахтала, как накануне, и те же маленькие свечки явились в тех же серебряных шандалах.
Алёша опять оделся и пошёл за курицею.
Опять вошли они в покои старушек, но в этот раз он уж ни до чего не дотрагивался.
Когда они проходили чрез первую комнату, то ему показалось, что люди и звери, нарисованные на лежанке, делают разные смешные гримасы и манят его к себе; но он нарочно от них отвернулся.
Во второй комнате старушки-голландки, так же как накануне, лежали в постелях, будто восковые; попугай смотрел на Алёшу и хлопал глазами, серая кошка опять умывалась лапками.
На уборном столе перед зеркалом Алёша увидел две фарфоровые китайские куклы, которых вчера он не заметил.
Они кивали ему головою, но он помнил приказание Чернушки и прошёл не останавливаясь, однако не мог утерпеть, чтоб мимоходом им не поклониться.
Куколки тотчас соскочили со стола и побежали за ним, всё кивая головою.
Чуть-чуть он не остановился — такими они показались ему забавными, но Чернушка оглянулась на него с сердитым видом, и он опомнился.
Куколки проводили их до дверей и, видя, что Алёша на них не смотрит, возвратились на свои места.
Опять спустились они с лестницы, ходили по переходам и коридорам и пришли в ту же залу, освещённую тремя хрустальными люстрами.
Те же рыцари висели на стенах, и опять, когда приблизились они к двери из жёлтой меди, два рыцаря сошли со стены и заступили им дорогу.
Казалось, однако, что они не так сердиты были, как накануне; они едва тащили ноги, как осенние мухи, и видно было, что они через силу держали свои копья...
Чернушка сделалась большая и нахохлилась; но только что ударила их крыльями, как они рассыпались на части, — и Алёша увидел, что то были пустые латы!
Медная дверь сама собою отворилась, и они пошли далее.
Немного погодя вошли они в другую залу, пространную, но невысокую, так что Алёша мог достать рукою до потолка.
Зала эта освещена была такими же маленькими свечками, какие он видел в своей комнате, но шандалы были не серебряные, а золотые.
Тут Чернушка оставила Алёшу.
— Побудь здесь немного, — сказала она ему, — я скоро приду назад.
Сегодня ты был умён, хотя неосторожно поступил, поклонясь фарфоровым куклам.
Если бы ты им не поклонился, то рыцари бы остались на стене.
Впрочем, ты сегодня не разбудил старушек, и оттого рыцари не имели никакой силы. — После сего Чернушка вышла из залы.
Оставшись один, Алёша со вниманием стал рассматривать залу, которая очень богато была убрана.
Ему показалось, что стены сделаны из Лабрадора, какой он видел в минеральном кабинете, имеющемся в пансионе; панели и двери были из чистого золота.
В конце залы, под зелёным балдахином, на возвышенном месте, стояли кресла из золота.
Алёша очень любовался этим убранством, но странным показалось ему, что всё было в самом маленьком виде, как будто для небольших кукол.
Между тем как он с любопытством всё рассматривал, отворилась боковая дверь, прежде им не замеченная, и вошло множество маленьких людей, ростом не более как с пол-аршина, в нарядных разноцветных платьях.
Вид их был важен: иные по одеянию казались военными, другие — гражданскими чиновниками.
На всех были круглые с перьями шляпы наподобие испанских.
Они не замечали Алёши, прохаживались чинно по комнатам, и громко между собой говорили, но он не мог понять, что они говорили.
Долго смотрел он на них молча и только что хотел подойти к одному из них с вопросом, как отворилась большая дверь в конце залы...
Все замолкли, стали к стенам в два ряда и сняли шляпы.
В одно мгновение комната сделалась ещё светлее, все маленькие свечки ещё ярче загорели, — и Алёша увидел двадцать маленьких рыцарей в золотых латах, с пунцовыми на шлемах перьями, которые попарно входили тихим маршем.
Потом в глубоком молчании стали они по обеим сторонам кресел.
Немного погодя вошёл в залу человек с величественною осанкою, на голове с венцом, блестящим драгоценными камнями.
На нём была светло-зелёная мантия, подбитая мышьим мехом, с длинным шлейфом, который несли двадцать маленьких пажей в пунцовых платьях.
Алёша тотчас догадался, что это должен быть король.
Он низко ему поклонился.
Король отвечал на поклон его весьма ласково и сел в золотые кресла.
Потом что-то приказал одному из стоявших подле рыцарей, который, подошед к Алёше, объявил ему, чтоб он приблизился к креслам.
Алёша повиновался.
— Мне давно было известно, — сказал король, — что ты добрый мальчик; но третьего дня ты оказал великую услугу моему народу и за то заслуживаешь награду.
Мой главный министр донёс мне, что ты спас его от неизбежной и жестокой смерти.
— Когда? — спросил Алёша с удивлением.
— Третьего дня на дворе, — отвечал король. — Вот тот, который обязан тебе жизнию.
Алёша взглянул на того, на которого указывал король, и тут только заметил, что между придворными стоял маленький человек, одетый весь в чёрное.
На голове у него была особенного рода шапка малинового цвета, наверху с зубчиками, надетая немного набок, а на шее белый платок, очень накрахмаленный, отчего казался он немного синеватым.
Он умильно улыбался, глядя на Алёшу, которому лицо его показалось знакомым, хотя не мог он вспомнить, где его видал.
Сколь для Алёши ни было лестно, что приписывали ему такой благородный поступок, но он любил правду и потому, сделав низкий поклон, сказал:
— Господин король!
Я не могу принять на свой счёт того, чего никогда не делал.
Третьего дня я имел счастий избавить от смерти не министра вашего, а чёрную нашу курицу, которую не любила кухарка за то, что не снесла она ни одного яйца...
— Что ты говоришь! — прервал его с гневом король. — Мой министр — не курица, а заслуженный чиновник!
Тут подошёл министр ближе, и Алёша увидел, что в самом деле это была его любезная Чернушка.
Он очень обрадовался и попросил у короля извинения, хотя никак не мог понять, что это значит.
— Скажи мне, чего ты желаешь? — продолжал король. — Если я в силах, то непременно исполню твоё требование.
— Говори смело, Алёша! — шепнул ему на ухо министр.
Алёша задумался и не знал, чего пожелать.
Если б дали ему более времени, то он, может быть, и придумал бы что-нибудь хорошенькое; но так как ему казалось неучтивым заставить дожидаться короля, то он поспешил ответом.
— Я бы желал, — сказал он, — чтобы, не учившись, я всегда знал урок свой, какой мне ни задали.
— Не думал я, что ты такой ленивец, — отвечал король, покачав головою. — Но делать нечего, я должен исполнить своё обещание.
Он махнул рукою, и паж поднёс золотое блюдо, на котором лежало одно конопляное семечко.
— Возьми это семечко, — сказал король. — Пока оно будет у тебя, ты всегда знать будешь урок свой, какой бы тебе ни задали, с тем, однако, условием, чтоб ты ни под каким предлогом никому не сказывал ни одного слова о том, что ты здесь видел или впредь увидишь.
Малейшая нескромность лишит тебя навсегда наших милостей, а нам наделает множество хлопот и неприятностей.
Алёша взял конопляное зерно, завернул в бумажку и положил в карман, обещаясь быть молчаливым и скромным.
Король после того встал с кресел и тем же порядком вышел из залы, приказав прежде министру угостить Алёшу как можно лучше.
Лишь только король удалился, как окружили Алёшу все придворные и начали его всячески ласкать, изъявляя признательность свою за то, что он избавил министра.
Они все предлагали ему свои услуги: одни спрашивали, не хочет ли он погулять в саду или посмотреть королевский зверинец, другие приглашали его на охоту.
Алёша не знал, на что решиться; наконец министр объявил, что сам будет показывать подземные редкости дорогому гостю.
Сначала повёл он его в сад, устроенный в английском вкусе.
Дорожки усеяны были крупными разноцветными камешками, отражавшими свет от бесчисленных маленьких ламп, которыми увешаны были деревья.
Этот блеск чрезвычайно понравился Алёше.
— Камни эти, — сказал министр, — у вас называются драгоценными.
Это всё брильянты, яхонты, изумруды и аметисты.
— Ах, когда бы у нас этим усыпаны были дорожки! — вскричал Алёша.
— Тогда и у вас бы они так же были малоценны, как здесь, — отвечал министр.
Деревья также показались Алёше отменно красивыми, хотя притом очень странными.
Они были разного цвета: красные, зелёные, коричневые, белые, голубые и лиловые.
Когда посмотрел он на них со вниманием, то увидел, что это не что иное, как разного рода мох, только выше и толще обыкновенного.
Министр рассказал ему, что мох этот выписан королём за большие деньги из дальних стран и из самой глубины земного шара.
Из сада пошли они в зверинец.
Там показали Алёше диких зверей, которые привязаны были на золотых цепях.
Всматриваясь внимательнее, он, к удивлению своему, увидел, что дикие эти звери были не что иное, как большие крысы, кроты, хорьки и подобные им звери, живущие в земле и под полами.
Ему это очень показалось смешно, но он из учтивости не сказал ни слова.
Возвратившись в комнаты после прогулки, Алёша в большой зале нашёл накрытый стол, на котором расставлены были разного рода конфеты, пироги, паштеты и фрукты.
Блюда все были из чистого золота, а бутылки и стаканы выточены из цельных брильянтов, яхонтов и изумрудов.
— Кушай, что угодно, — сказал министр, — с собою же брать ничего не позволяется.
Алёша в тот день очень хорошо поужинал, и потому ему вовсе не хотелось кушать.
— Вы обещались взять меня с собою на охоту, — сказал он.
— Очень хорошо, — отвечал министр. — Я думаю, что лошади уже осёдланы.
Тут он свистнул, и вошли конюхи, ведущие в поводах палочки, у которых набалдашники были резной работы и представляли лошадиные головы.
Министр с большой ловкостью вскочил на свою лошадь.
Алёше подвели палку гораздо более других.
— Берегись, — сказал министр, — чтоб лошадь тебя не сбросила: она не из самых смирных.
Алёша внутренне смеялся этому, но когда он взял палку между ног, то увидел, что совет министра был небесполезен.
Палка начала под ним увёртываться и манежиться, как настоящая лошадь, и он насилу мог усидеть.
Между тем затрубили в рога, и охотники пустились скакать во всю прыть по разным переходам и коридорам.
Долго они так скакали, и Алёша от них не отставал, хотя с трудом мог сдерживать бешеную палку свою...
Вдруг из одного бокового коридора выскочило несколько крыс, таких больших, каких Алёша никогда не видывал; они хотели пробежать мимо; но когда министр приказал их окружить, то они остановились и начали защищаться храбро.
Несмотря, однако, на то, они были побеждены мужеством и искусством охотников.
Восемь крыс легли на месте, три обратились в бегство, а одну, довольно тяжело раненную, министр велел вылечить и отвесть в зверинец.
По окончании охоты Алёша так устал, что глазки его невольно закрывались.
При всём том ему хотелось о многом поговорить с Чернушкою, и он попросил позволения возвратиться в залу, из которой они выехали на охоту.
Министр на то согласился.
Большою рысью поехали они назад и по прибытии в залу отдали лошадей конюхам, раскланялись с придворными и охотниками и сели друг против друга на принесённые им стулья.
— Скажи, пожалуйста, — начал Алёша, — зачем вы убили бедных крыс, которые вас не беспокоят и живут так далеко от вашего жилища?
— Если б мы их не истребляли, — сказал министр, — то они вскоре бы нас выгнали из комнат наших и истребили бы все наши съестные припасы.
К тому же мышьи и крысьи меха у нас в высокой цене по причине их лёгкости и мягкости.
Одним знатным особам дозволено их у нас употреблять.
— Да расскажи мне, пожалуйста, кто вы таковы? — продолжал Алёша.
— Неужели ты никогда не слыхал, что под землёю живёт народ наш? — отвечал министр. — Правда, не многим удаётся нас видеть, однако бывали примеры, особливо в старину, что мы выходили на свет и показывались людям.
Теперь это редко случается, потому что люди сделались очень нескромны.
А у нас существует закон, что если тот, кому мы показались, не сохранит этого в тайне, то мы принуждены бываем немедленно оставить местопребывание наше и идти далеко-далеко, в другие страны.
Ты легко представить себе можешь, что королю нашему невесело было бы оставить все здешние заведения и с целым народом переселиться в неизвестные земли.
И поэтому убедительно тебя прошу быть как можно скромнее; ибо в противном случае ты нас всех сделаешь несчастными, а особливо меня.
Из благодарности я упросил короля призвать тебя сюда; но он никогда мне не простит, если по твоей нескромности мы принуждены будем оставить этот край...
— Я даю тебе честное слово, что никогда не буду ни с кем о вас говорить, — прервал его Алёша. — Я теперь вспомнил, что читал в одной книжке о гномах, которые живут под землёю.
Пишут, что в некотором городе очень разбогател один сапожник в самое короткое время, так что никто не понимал, откуда взято его богатство.
Наконец как-то узнали, что он шил сапоги и башмаки для гномов, плативших ему за то очень дорого.
— Быть может, что это правда, — отвечал министр.
— Но, — сказал ему Алёша, — объясни мне, любезная Чернушка, отчего ты, будучи министром, являешься в свет в виде курицы и какую связь имеете вы со старушками-голландками?
Чернушка, желая удовлетворить его любопытству, начала было рассказывать ему подробно о многом, но при самом начале её рассказа глаза Алёшины закрылись, и он крепко заснул.
Проснувшись на другое утро, он лежал в своей постеле.
Долго не мог он опомниться и не знал, что ему делать...
Чернушка и министр, король и рыцари, голландки и крысы — всё это смешалось у него в голове, и он насилу мысленно привёл в порядок всё виденное им в прошлую ночь.
Вспомнив, что король подарил ему конопляное зерно, он поспешно бросился к своему платью и действительно нашёл в кармане бумажку, в которой завёрнуто было конопляное семечко.
«Увидим, — подумал он, — сдержит ли своё слово король!
Завтра начнутся классы, а я ещё не успел выучить всех своих уроков».
Исторический урок особенно его беспокоил: ему задано было выучить наизусть несколько страниц из Шрековой всемирной истории, а он не знал ещё ни одного слова!
Настал понедельник, съехались пансионеры, и начались классы.
От десяти часов до двенадцати преподавал историю сам содержатель пансиона.
У Алёши сильно билось сердце...
Пока дошла до него очередь, он несколько раз ощупывал лежащую в кармане бумажку с конопляным зёрнышком...
Наконец его вызвали.
С трепетом подошёл он к учителю, открыл рот, сам ещё не зная, что сказать, и — безошибочно, не останавливаясь, проговорил заданное.
Учитель очень его хвалил; однако Алёша не принимал его хвалу с тем удовольствием, которое прежде чувствовал он в подобных случаях.
Внутренний голос ему говорил, что он не заслуживает этой похвалы, потому что урок этот не стоит ему никакого труда.
В продолжение нескольких недель учители не могли нахвалиться Алёшею.
Все уроки без исключения знал он совершенно, все переводы с одного языка на другой были без ошибок, так что не могли надивиться чрезвычайным его успехам.
Алёша внутренне стыдился этим похвалам: ему совестно было, что поставляли его в пример товарищам, тогда как он вовсе того не заслуживал.
В течение этого времени Чернушка к нему не являлась, несмотря на то, что Алёша, особливо в первые недели после получения конопляного зёрнышка, не пропускал почти ни одного дня без того, чтобы её не звать, когда ложился спать.
Сначала он очень о том горевал, но потом успокоился мыслию, что она, вероятно, занята важными делами по своему званию.
Впоследствии же похвалы, которыми все его осыпали, так его заняли, что он довольно редко о ней вспоминал.
Между тем слух о необыкновенных его способностях разнёсся вскоре по целому Петербургу.
Сам директор училищ приезжал несколько раз в пансион и любовался Алёшею.
Учитель носил его на руках, ибо через него пансион вошёл в славу.
Со всех концов города съезжались родители и приставали к нему, чтоб он детей их принял к себе, в надежде, что и они такие же будут учёные, как Алёша.
Вскоре пансион так наполнился, что не было уже места для новых пансионеров, и учитель с учительшею начали помышлять о том, чтоб нанять дом, гораздо пространнейший того, в котором они жили.
Алёша, как сказал я уже выше, сначала стыдился похвал, чувствуя, что вовсе их не заслуживает, но мало-помалу он стал к ним привыкать, и наконец самолюбие его дошло до того, что он принимал, не краснея, похвалы, которыми его осыпали.
Он много стал о себе думать, важничал перед другими мальчиками и вообразил, что он гораздо лучше и умнее всех их.
Нрав Алёши от этого совсем испортился: из доброго, милого и скромного мальчика он сделался гордый и непослушный.
Совесть часто его в том упрекала, и внутренний голос ему говорил: «Алёша, не гордись!
Не приписывай самому себе того, что не тебе принадлежит; благодари судьбу за то, что она тебе доставила выгоды против других детей, но не думай, что ты лучше их.
Если ты не исправишься, то никто тебя любить не будет, и тогда ты, при всей своей учёности, будешь самое несчастное дитя!»
Иногда он и принимал намерение исправиться, но, к несчастию, самолюбие так в нём было сильно, что заглушало голос совести, и он день ото дня становился хуже, и день ото дня товарищи менее его любили.
Притом Алёша сделался страшный шалун.
Не имея нужды твердить уроков, которые ему задавали, он в то время, когда другие дети готовились к классам, занимался шалостями, и эта праздность ещё более портила его нрав.
Наконец он так надоел всем дурным своим нравом, что учитель серьёзно начал думать о средствах к исправлению такого дурного мальчика и для того задавал ему уроки вдвое и втрое большие, нежели другим; но и это нисколько не помогало.
Алёша вовсе не учился, а всё-таки знал урок с начала до конца, без малейшей ошибки.
Однажды учитель, не зная, что с ним делать, задал ему выучить наизусть страниц двадцать к другому утру и надеялся, что он, по крайней мере, в этот день будет смирнее.
Куда!
Наш Алёша и не думал об уроке!
В этот день он нарочно шалил более обыкновенного, и учитель тщетно грозил ему наказанием, если на другое утро не будет он знать урока.
Алёша внутренне смеялся этим угрозам, будучи уверен, что конопляное семечко поможет ему непременно.
На следующий день, в назначенный час, учитель взял в руки книжку, из которой был задан урок Алёше, подозвал его к себе и велел проговорить заданное.
Все дети с любопытством обратили на Алёшу внимание, и сам учитель не знал, что подумать, когда Алёша, несмотря на то, что вовсе накануне не твердил урока, смело встал с скамейки и подошёл к нему.
Алёша нимало не сомневался в том, что и этот раз ему удастся показать свою необыкновенную способность; он раскрыл рот... и не мог выговорить ни слова!
— Что же вы молчите? — сказал ему учитель. — Говорите урок.
Алёша покраснел, потом побледнел, опять покраснел, начал мять свои руки, слёзы у него от страха навернулись на глазах...
Всё тщетно!
Он не мог выговорить ни одного слова, потому что, надеясь на конопляное зерно, он даже и не заглядывал в книгу.
— Что это значит, Алёша? — закричал учитель. — Зачем вы не хотите говорить?
Алёша сам не знал, чему приписать такую странность, всунул руку в карман, чтоб ощупать семечко...
Но как описать его отчаяние, когда он его не нашёл!
Слёзы градом полились из глаз его...
Он горько плакал и всё-таки не мог сказать ни слова.
Между тем учитель терял терпение.
Привыкнув к тому, что Алёша всегда отвечал безошибочно и не запинаясь, он считал невозможным, чтоб Алёша не знал по крайней мере начала урока, и потому приписывал молчание его упрямству.
— Пойдите в спальню, — сказал он, — и оставайтесь там, пока совершенно будете знать урок.
Алёшу отвели в нижний этаж, дали ему книгу и заперли дверь ключом.
Лишь только он остался один, как начал везде искать конопляного зёрнышка.
Он долго шарил у себя в карманах, ползал по полу, смотрел под кроватью, перебирал одеяло, подушку, простыни — всё напрасно!
Нигде не было и следов любезного зёрнышка!
Он старался вспомнить, где он мог его потерять, и наконец уверился, что выронил его как-нибудь накануне, играя на дворе.
Но каким образом найти его?
Он заперт был в комнате, а если б и позволили выйти на двор, так и это, вероятно, ни к чему бы не послужило, ибо он знал, что курочки лакомы на конопли и зёрнышко его, верно, которая-нибудь из них успела склевать!
Отчаявшись отыскать его, он вздумал призвать к себе на помощь Чернушку.
— Милая Чернушка! — говорил он. — Любезный министр!
Пожалуйста, явись мне и дай другое семечко!
Я, право, впредь буду осторожнее...
Но никто не отвечал на его просьбы, и он наконец сел на стул и опять принялся горько плакать.
Между тем настала пора обедать; дверь отворилась, и вошёл учитель.
— Знаете ли вы теперь урок? — спросил он у Алёши.
Алёша, громко всхлипывая, принуждён был сказать, что не знает.
— Ну, так оставайтесь здесь, пока не выучите! — сказал учитель, велел подать ему стакан воды и кусок ржаного хлеба и оставил его опять одного.
Алёша стал твердить наизусть, но ничего не входило ему в голову.
Он давно отвык от занятий, да и как вытвердить двадцать печатных страниц!
Сколько он ни трудился, сколько ни напрягал свою память, но когда настал вечер, он не знал более двух или трёх страниц, да и то плохо.
Когда пришло время другим детям ложиться спать, все товарищи его разом нагрянули в комнату, и с ними пришёл опять учитель.
— Алёша, знаете ли вы урок? — спросил он.
И бедный Алёша сквозь слёзы отвечал:
— Знаю только две страницы.
— Так, видно, и завтра придётся вам просидеть здесь на хлебе и на воде, — сказал учитель, пожелал другим детям покойного сна и удалился.
Алёша остался с товарищами.
Тогда, когда он был доброе и скромное дитя, все его любили, и если, бывало, подвергался он наказанию, то все о нём жалели, и это ему служило утешением.
Но теперь никто не обращал на него внимания: все с презрением на него смотрели и не говорили с ним ни слова.
Он решился сам начать разговор с одним мальчиком, с которым в прежнее время был очень дружен, но тот от него отворотился не отвечая.
Алёша обратился к другому, но и тот говорить с ним не хотел и даже оттолкнул его от себя, когда он опять с ним заговорил.
Тут несчастный Алёша почувствовал, что он заслуживает такое с ним обхождение товарищей.
Обливаясь слезами, лёг он в свою постель, но никак не мог заснуть.
Долго лежал он таким образом и с горестию вспоминал о минувших счастливых днях.
Все дети уже наслаждались сладким сном, один только он заснуть ж мог!
«И Чернушка меня оставила», — подумал Алёша и слёзы вновь полились у него из глаз.
Вдруг... простыня у соседней кровати зашевелилась подобно как в первый тот день, когда к нему явилась чёрная курица.
Сердце в нём стало биться сильнее...
Он желал, чтоб Чернушка вышла опять из-под кровати, но не смел надеяться, что желание его исполнится.
— Чернушка, Чернушка! — сказал он наконец вполголоса.
Простыня приподнялась, и к нему на постель взлетела чёрная курица.
— Ах, Чернушка! — сказал Алёша вне себя от радости. — Я не смел надеяться, что с тобою увижусь.
Ты меня не забыла?
— Нет, — отвечала она, — я не могу забыть оказанной тобою услуги, хотя тот Алёша, который спас меня от смерти, вовсе не похож на того, которого теперь перед собою вижу.
Ты тогда был добрый мальчик, скромный и учтивый, и все тебя любили, а теперь... я не узнаю тебя!
Алёша горько заплакал, а Чернушка продолжала давать ему наставления.
Долго она с ним разговаривала и со слезами упрашивала его исправиться.
Наконец, когда уже начинал показываться дневной свет, курочка ему сказала:
— Теперь я должна тебя оставить, Алёша!
Вот конопляное зерно, которое выронил ты на дворе.
Напрасно ты думал, что потерял его невозвратно.
Король наш слишком великодушен, чтоб лишить тебя оного за твою неосторожность.
Помни, однако, что ты дал честное слово сохранять в тайне всё, что тебе о нас известно...
Алёша, к теперешним худым свойствам твоим не прибавь ещё худшего — неблагодарности!
Алёша с восхищением взял любезное своё семечко из лапок курицы и обещался употребить все силы свои, чтоб исправиться!
— Ты увидишь, милая Чернушка, — сказал он, — что я сегодня же совсем другой буду.
— Не полагай, — отвечала Чернушка, — что так легко исправиться от пороков, когда они уже взяли над нами верх.
Пороки обыкновенно входят в дверь, а выходят в щёлочку, и потому, если хочешь исправиться, то должен беспрестанно и строго смотреть за собою.
Но прощай, пора нам расстаться!
Алёша, оставшись один, начал рассматривать своё зёрнышко и не мог им налюбоваться.
Теперь-то он совершенно спокоен был насчёт урока, и вчерашнее горе не оставило в нём никаких следов.
Он с радостью думал о том, как будут все удивляться, когда он безошибочно проговорит двадцать страниц, — и мысль, что он опять возьмёт верх над товарищами, которые не хотели с ним говорить, ласкала его самолюбие.
Об исправлении самого себя он хотя и не забыл, но думал, что это не может быть так трудно, как говорила Чернушка.
«Будто не от меня зависит исправиться! — мыслил он. — Стоит только захотеть, и все опять меня любить будут...»
Увы, бедный Алёша не знал, что для исправления самого себя необходимо начать с того, чтоб откинуть самолюбие и излишнюю самонадеянность.
Когда поутру собрались дети в классы, Алёшу позвали вверх.
Он пошёл с весёлым и торжествующим видом.
— Знаете ли вы урок ваш? — спросил учитель, взглянув на него строго.
— Знаю, — отвечал Алёша смело.
Он начал говорить и проговорил все двадцать страниц без малейшей ошибки и остановки.
Учитель вне себя был от удивления, а Алёша гордо посматривал на своих товарищей!
От глаз учителя не скрылся гордый вид Алёшин.
— Вы знаете урок свой, — сказал он ему, — это правда, но зачем вы вчера не хотели его сказать?
— Вчера я не знал его, — отвечал Алёша.
— Быть не может! — прервал его учитель. — Вчера ввечеру вы мне сказали, что знаете только две страницы, да и то плохо, а теперь без ошибки проговорили все двадцать!
Когда же вы его выучили?
Алёша замолчал.
Наконец дрожащим голосом сказал он:
— Я выучил его сегодня поутру!
Но тут вдруг все дети, огорчённые его надменностию, закричали в один голос:
— Он неправду говорит, он и книги в руки не брал сегодня поутру!
Алёша вздрогнул, потупил глаза в землю и не сказал ни слова.
— Отвечайте же! — продолжал учитель. — Когда выучили вы урок?
Но Алёша не прерывал молчания: он так поражён был сим неожиданным вопросом и недоброжелательством, которое оказывали ему все его товарищи, что не мог опомниться.
Между тем учитель, полагая, что он накануне не хотел сказывать урока из упрямства, счёл за нужное строго наказать его.
— Чем более вы от природы имеете способностей и дарований, — сказал он Алёше, — тем скромнее и послушнее вы должны быть.
Не для того Бог дал вам ум, чтоб вы во зло его употребляли.
Вы заслуживаете наказание за вчерашнее упрямство, а сегодня вы ещё увеличили вину вашу тем, что солгали.
Господа! — продолжал учитель, обратясь к пансионерам. — Запрещаю всем вам говорить с Алёшею до тех пор, пока он совершенно исправится.
А так как, вероятно, для него это небольшое наказание, то велите подать розги.
Принесли розги...
Алёша был в отчаянии!
В первый ещё раз с тех пор, как существовал пансион, наказывали розгами, и кого же — Алёшу, который так много о себе думал, который считал себя лучше и умнее всех!
Какой стыд!..
Он, рыдая, бросился к учителю и обещался совершенно исправиться...
— Надобно было думать об этом прежде, — был ему ответ.
Слёзы и раскаяние Алёши тронули товарищей, и они начали просить за него.
А Алёша, чувствуя, что не заслужил их сострадания, ещё горше стал плакать.
Наконец учитель приведён был в жалость.
— Хорошо! — сказал он. — Я прощу вас ради просьбы товарищей ваших, но с тем, чтобы вы перед всеми признались в вашей вине и объявили, когда вы выучили заданный урок.
Алёша совершенно потерял голову: он забыл обещание, данное подземельному королю и его министру, и начал рассказывать о чёрной курице, о рыцарях, о маленьких людях...
Учитель не дал ему договорить.
— Как! — вскричал он с гневом. — Вместо того, чтобы раскаяться в дурном поведении вашем, вы меня ещё вздумали дурачить, рассказывая сказку о чёрной курице?..
Это слишком уж много.
Нет, дети, вы видите сами, что его нельзя не наказать!
И бедного Алёшу высекли!
С поникшею головою, с растерзанным сердцем Алёша пошёл в нижний этаж, в спальные комнаты.
Он был как убитый... стыд и раскаяние наполняли его душу!
Когда через несколько часов он немного успокоился и положил руку в карман... конопляного зёрнышка в нём не было!
Алёша горько заплакал, чувствуя, что потерял его невозвратно!
Ввечеру, когда другие дети пришли спать, он также лёг в постель, но заснуть никак не мог!
Как раскаивался он в дурном поведении своём!
Он решительно принял намерение исправиться, хотя чувствовал, что конопляное зёрнышко возвратить невозможно!
Около полуночи пошевелилась опять простыня у соседней кровати...
Алёша, который накануне этому радовался, теперь закрыл глаза... он боялся увидеть Чернушку!
Совесть его мучила.
Он вспомнил, что ещё вчера ввечеру так уверительно говорил Чернушке, что непременно исправится, — и вместо того...
Что он ей теперь скажет?
Несколько времени лежал он с закрытыми глазами.
Ему слышался шорох от поднимающейся простыни...
Кто-то подошёл к его кровати — и голос, знакомый голос, назвал его по имени:
— Алёша, Алёша!
Но он стыдился открыть глаза, а между тем слёзы из них катились и текли по его щекам...
Вдруг кто-то дёрнул за одеяло.
Алёша невольно проглянул: перед ним стояла Чернушка — не в виде курицы, а в чёрном платье, в малиновой шапочке с зубчиками и в белом накрахмаленном шейном платке, точно, как он видел её в подземной зале.
— Алёша! — сказал министр. — Я вижу, что ты не спишь...
Прощай!
Я пришёл с тобою проститься, более мы не увидимся!
Алёша громко зарыдал.
— Прощай! — воскликнул он. — Прощай!
И, если можешь, прости меня!
Я знаю, что виноват перед тобою; но я жестоко за то наказан!
— Алёша! — сказал сквозь слёзы министр. — Я тебя прощаю; не могу забыть, что ты спас жизнь мою, и всё тебя люблю, хотя ты сделал меня несчастным, может быть, навеки!..
Прощай!
Мне позволено видеться с тобою на самое короткое время.
Ещё в течение нынешней ночи король с целым народом своим должен переселиться далеко-далеко от здешних мест!
Все в отчаянии, все проливают слёзы.
Мы несколько столетий жили здесь так счастливо, так покойно!
Алёша бросился целовать маленькие ручки министра.
Схватив его за руку, он увидел на ней что-то блестящее, и в то же самое время какой-то необыкновенный звук поразил его слух.
— Что это такое? — спросил он с изумлением.
Министр поднял обе руки кверху, и Алёша увидел, что они были скованы золотой цепью.
Он ужаснулся!..
— Твоя нескромность причиною, что я осуждён носить эти цепи, — сказал министр с глубоким вздохом, — но не плачь, Алёша!
Твои слёзы помочь мне не могут.
Одним только ты можешь меня утешить в моём несчастии: старайся исправиться и будь опять таким же добрым мальчиком, как был прежде.
Прощай в последний раз!
Министр пожал Алёше руку и скрылся под соседнюю кровать.
— Чернушка, Чернушка! — кричал ему вслед Алёша, но Чернушка не отвечала.
Всю ночь он не мог сомкнуть глаз ни на минуту.
За час перед рассветом послышалось ему, что под полом что-то шумит.
Он встал с постели, приложил к полу ухо и долго слышал стук маленьких колёс и шум, как будто множество маленьких людей проходило.
Между шумом этим слышен был также плач женщин и детей и голос министра Чернушки, который кричал ему:
— Прощай, Алёша!
Прощай навеки!
На другой день поутру дети, проснувшись, увидели Алёшу, лежащего на полу без памяти.
Его подняли, положили в постель и послали за доктором, который объявил, что у него сильная горячка.
Недель через шесть Алёша, с помощью Божиею, выздоровел, и всё происходившее с ним перед болезнию казалось ему тяжёлым сном.
Ни учитель, ни товарищи не напоминали ему ни слова ни о чёрной курице, ни о наказании, которому он подвергся.
Алёша же сам стыдился об этом говорить и старался быть послушным, добрым, скромным и прилежным.
Все его снова полюбили и стали ласкать, и он сделался примером для своих товарищей, хотя уже и не мог выучить наизусть двадцать печатных страниц вдруг, которых, впрочем, ему и не задавали.
{Прилежаева М. П. @ Маша Строговалӧн том кад @ беллетристика @ М. Прилежаева. Маша Строговалӧн том кад @ 1952 @}
Прилежаева Мария Павловна
Юность Маши Строговой
Глава 1
Снег таял, падая на черную от грязи платформу.
Из окна вагона Маша видела на соседних путях мокрые крыши состава, также готового к отправке.
Аркадий Фролович ухватился за спущенную раму окна и заглянул в купе:
- Всё?
Ну, кажется, всё.
Он вытащил из кармана платок, зачем-то встряхнул и убрал.
- Ириша, вы знаете, где аптечка?
Помните, сколько у вас мест?
Ирина Федотовна с окаменевшим лицом сидела на скамье.
- Что вы сказали, Аркадий Фролович?
Он утомленно махнул рукой:
- Я сказал - будьте практичнее.
До свиданья, милые!
Аркадий Фролович попробовал закурить трубку.
Табак отсырел, трубка не зажигалась.
- Фу-ты, черт! - пробормотал Аркадий Фролович. - Маша, я не простился с папой.
Обнимите его.
Передайте...
Эшелон медленно двинулся.
- Аркадий, Аркаша, прощайте! - внезапно сильно бледнея, воскликнула Ирина Федотовна. - Неужели мы все-таки едем?
Куда?
Зачем?
- Маша! - громко говорил Аркадий Фролович, шагая рядом с вагоном. — Маму надо беречь от солнца, если доживете там до лета.
Может быть, вернетесь и раньше, но едва ли.
Маша, высунувшись из окна, крепко пожала руку Аркадию Фроловичу.
- Аркадий Фролович, а вы?
Где будете вы?
- Где я могу быть!
В госпитале.
Он начал отставать от вагона.
Замелькали дома, крыши, заборы, трубы...
- Отец и не заглянет к нам в купе! - после долгого молчания вздохнула Ирина Федотовна. - Он теперь всю дорогу будет занят со студентами.
Начальник эшелона.
Пока пройдешь из конца в конец состава...
- Мама, - спросила Маша, испугавшись догадки, - почему Аркадий Фролович велел беречь тебя от солнца?
- Что другое мог посоветовать доктор?
- Но какое в Свердловске солнце?
- Ах, давно уже изменили маршрут!
Мы едем в Среднюю Азию.
"Не все ли равно!" - хотела сказать Ирина Федотовна, но, взглянув на Машу, виновато спросила:
- Неужели мы тебя не предупредили?
Маша молча отвернулась к окну.
Они одни в купе, забитом багажом авиационного института.
Черная земля, голые деревья мелькают в окне.
Ветви гнутся под ветром, как прутья.
Мутные облака текут в небе, поезд никак не обгонит их.
Значит, не Свердловск?..
Маша закрыла глаза.
И в памяти отчетливо возник весь трудный вчерашний день.
Было раннее утро, когда она вернулась из Владимировки.
Поднимаясь по лестнице, Маша догнала отца, который медленно шел впереди.
Он горбился и стучал палкой, тяжело на нее опираясь.
- Папа! - крикнула Маша.
- Милая!
Дочка!
- Папа!
Как я соскучилась!
Он, не отвечая, прижал к груди ее голову.
У него ввалились глаза, нос заострился.
- Да, спим мало, - ответил папа на испуганный взгляд Маши. - Дежурил сегодня.
А завтра уезжаем.
Как мы боялись, что ты опоздаешь!
Получила телеграмму?
- Да-да!
Получила.
- Ириша, открой! - постучал отец в дверь палкой.
Мать кинулась Маше навстречу:
- Приехала?
Счастье - приехала!
Должно быть, они не надеялись, что Маша успеет вернуться вовремя.
В комнате беспорядочно валялись вещи, дверцы шкафов распахнуты, в углу стояла картина, снятая со стены.
Не смолкая, как отдаленный гром, гудели раскаты орудий за окнами.
Мать села на диван, уронив на колени руки, и, беспомощно глядя на отца, сказала:
- Воля твоя, нет у меня больше сил.
Легла бы и не встала.
- Уф! - громко вздохнул отец.
Видно было, что они оба устали.
- Почему выключено радио? - проворчал отец, вставляя в штепсель вилку. - Слушайте!
Слушайте!
Передавали приказ об обороне Москвы.
- Что такое, Кирилл? - воскликнула мать.
- Я говорил!
Разве я не говорил вам об этом? - лихорадочно повторял отец. - Москву не сдадут.
Ясно, что именно здесь их остановят.
- Кирилл, зачем же тогда уезжать? - робко спросила мать.
- Как "зачем"?
Уезжать необходимо.
Студенты должны учиться.
Мы должны дать им возможность работать нормально.
За весь день они только и виделись в эти полчаса: отец ушел наблюдать за упаковкой учебных пособий, Маша - к себе в институт.
Она не надеялась встретить Митю Агапова.
Скорее всего, мобилизован.
Маша не имела от него вестей все лето, пока жила во Владимировке.
В вестибюле пусто.
Институт эвакуировался.
Но в комсомольском комитете толпился народ.
Многие ребята - в военных шинелях.
Маша подошла к Володьке Петровых, однокурснику, члену комитета.
Его воспаленные от бессонницы глаза слезились, но он пытался шутить.
Впрочем, шутка получилась не очень удачной.
- Ты поправилась на своем курорте... как его... где ты была...
- Ты не смеешь! - гневно вспыхнула Маша. - Я была мобилизована на полевые работы.
- Знаю, знаю.
Шучу. - Петровых протянул руку: - Давай.
- Что "давай"?
- Комсомольский билет.
Сниму с учета.
Куда эвакуируешься?
- Как "куда"? - изумилась Маша, забыв, что и вернулась она из Владимировки по вызову отца лишь потому, что семья готовилась эвакуироваться. - Я не еду.
Посылайте, куда надо.
Володя Петровых поставил локти на стол и, мигая слезящимися глазами, произнес, не впервые должно быть, короткую, решительную речь.
- Строгова!
Не буянь!
Кого нужно было послать, послали.
Понятно?
Кто-нибудь должен учиться.
А как же?
Постановление правительства.
Ну ладно, слушай, не спорь.
Где билет?
Куда едешь?
Кто-то взял Машу за локоть.
Она оглянулась: Митя!
- Не спорь, Маша.
Надо будет - пошлют.
Он изменился за эти три месяца.
Острижен наголо.
Лицо почернело от худобы и загара, черты стали жестче, и какой-то неистовый свет в упрямых глазах.
- Я звонил к вам домой, - говорил он, крепко держа руку Маши.
Ответили, что ты здесь.
Такая удача!
Я через час уезжаю.
Завыла сирена.
Все пошли в бомбоубежище.
- Какая ты, Маша... - улыбался Митя, приглядываясь к ней.
Она поняла недосказанное.
И все время в бомбоубежище, когда они произносили обидно обыкновенные слова, она понимала все, что он должен был и хотел, но так и не решился сказать.
Где-то упала бомба.
Казалось, раскололась земля.
Стены качнулись.
Лампочка мигнула и погасла.
Несколько минут было темно.
- Боишься? - спросил Митя.
- Нет.
Подошел профессор Валентин Антонович.
Он держал в руке шляпу и, по обыкновению, был опрятно и изящно одет, как будто собрался на лекцию, только землистый цвет кожи и измученный взгляд говорили о бессонных ночах.
- Я вижу своих учеников в военных шинелях!
Расстаемся, друзья.
Валентин Антонович взял обеими руками их руки, неспокойно вглядываясь в лица.
- Друзья!
Что происходит с миром?
Что станет с миром?
Что делать?
Один выход: все от мала до велика за ружье.
А я не умею стрелять, и немолод, и я... растерялся.
Митя расстегнул полевую сумку, вынул томик "Севастопольских рассказов", протянул Валентину Антоновичу.
Валентин Антонович полистал Митину книжечку:
- В этом году я предполагал семинар.
- Я беру "Севастопольские рассказы" с собой, - сказал Митя.
- Берите!
Вы с собой уносите многое - идеи, мысли, чувства.
Наши враги не представляют даже, как мы вооружены!
Нас нельзя победить.
Снова упала бомба.
Близко.
Долго слышался гул.
Валентин Антонович вернул Мите книгу, нахлобучил шляпу на лоб:
- Прощайте, Агапов.
Возвращайтесь.
Вы вернетесь, Агапов.
Вы мой ученик, я вас жду.
Вы вернетесь.
До свидания, Агапов!..
- Бедный Валентин Антонович, - вздохнула Маша, когда профессор ушел.
- Всем приходится трудно, - хмуро ответил Митя и торопливо сказал:
- Подари мне на память карточку...
Какую-нибудь.
Все равно.
У Маши был с собой студенческий билет.
Митя перочинным ножом снял с него фотографию:
- Ты здесь веселая...
Маша, нас отправляют из Москвы, я не знаю своего адреса.
Куда писать тебе?
- В Свердловск.
Только скорее.
Ты скоро напишешь?
- Да.
Знаешь, я напишу сегодня.
...И вот она не получит письма.
Глава 2
Эшелон без остановок идет мимо разъездов и станций.
Лес, песчаная насыпь, овраги, до горизонта пустые поля.
Маша смотрит в окно.
Осталась наедине со своей родиной, с глазу на глаз.
Деревенька.
Вдоль размытой дождями дороги осторожно выступают гуси, переваливаясь на красных лапах; на краю деревни - гумно, столбами вырывается мякинная пыль: обмолот.
Но вот гумно позади, и гуси, и повисшая над обрывом изба.
Вдоль железнодорожной насыпи вырос темный еловый бор.
Снова деревня.
На отлете - двухэтажный каменный дом: школа.
Девочка в красном галстуке выбежала на крыльцо, проводила поезд взглядом, долго махала рукой...
- Ты о чем задумалась, Маша?
- Так, мамочка...
Вспомнила детство.
...В большие праздники приходил Аркадий Фролович.
Он раздевался в прихожей, поправлял галстук и расчесывал перед зеркалом жесткую щеточку волос.
Так же тщательно он расчесывал брови и густые, пышные усы.
Маша с глубоким вниманием следила за этой церемонией.
Аркадий Фролович с иронической усмешкой рассматривал себя в зеркало.
- Ну как? - спрашивал он.
Из всех известных Маше людей Аркадий Фролович был самым удивительным человеком.
Это он "вырвал из когтей смерти" ее отца, как говорила Ирина Федотовна.
О том, как в 1918 году Аркадий Фролович целую ночь после боя искал своего друга Кирилла Строгова, которого все считали погибшим, и нашел в воронке от бомбы, а потом тащил на себе до санитарного пункта, эту историю Маша много раз слышала от мамы.
Она вспоминала ее, когда Аркадий Фролович появлялся в их доме.
Кирилл Петрович, прихрамывая и опираясь на палку, выходил в переднюю встретить гостя; они хлопали друг друга по плечу.
В дни, когда приходил Аркадий Фролович, Ирина Федотовна никого больше не приглашала.
Аркадий Фролович был нелюдим.
Он предупреждал по телефону:
- Приду отвести душу, если только никаких ваших дам и прочих джентльменов не будет.
Он приходил не часто, раз в два-три месяца, зато высиживал почти весь день, до глубокой ночи.
После нескольких шахматных партий и праздничного обеда с пирожками, жареным гусем и каким-нибудь соусом - очередным изобретением Ирины Федотовны, чаще всего неудачным, в чем, правда, никто не признавался, Аркадий Фролович открывал крышку пианино.
Откинувшись на спинку стула, он играл что-то длинное, с силой ударяя по клавишам, и Маше казалось, падают тяжелые камни, и было жаль и грустно, что они отрываются от скалы и летят.
Ирина Федотовна иногда говорила:
- Почему вы доктор, а не музыкант?
Аркадий Фролович вставал из-за пианино и, рассматривая рюмку с вином на свет, спрашивал:
- А? Что?
- Ты не слишком ли злоупотребляешь этим... - Кирилл Петрович кивком головы указывал на вино, - ...и этим?
Трубка Аркадия Фроловича почти беспрерывно дымилась.
- Возможно.
Очень может быть.
Ирина Федотовна часто уходила к приятельнице, оставив друзей наедине и взяв с Маши слово, что ровно в десять она ляжет спать.
Маша забиралась с ногами в кожаное четырехугольное кресло; о ней забывали.
Едва оставшись вдвоем, отец и Аркадий Фролович начинали нескончаемый разговор о книгах, театре, работе, а чаще о людях и еще чаще - о прошлом.
Разговор мог тянуться часами.
Аркадий Фролович медленными глотками пил вино, всюду сыпал пепел из трубки, пощипывал длинный ус и спрашивал:
- А помнишь, Кирилл?..
Забравшись в угол огромного кресла, Маша с любопытством слушала рассказы о том времени, когда папа, усатый Аркадий Фролович и дядя Иван носили гимназические мундирчики.
Тогда существовало страшное пугало — чудовищно рыжий инспектор Златопольский, тогда две девочки, Ириша и Поля Тихомировы, жили в деревянном доме на окраине города, где немощеная дорога зарастала летом травой, а зимой к крыльцу наметало сугробы.
Какое-то очарование чувствовала Маша в том, что все близкие и родные ей люди - отец, мама, Аркадий Фролович, дядя Иван и тетя Поля из Владимировки - прожили рядом свою трудную юность.
Приезжая на лето в деревню Владимировку, где тетя Поля уже четверть века работала учительницей, Маша старалась представить тетю Полю, как рисовали ее воспоминания отца и Аркадия Фроловича: это она гимназисткой потихоньку читала революционные книги, это она поддерживала в ссылке Ивана Пастухова и почти девочкой вступила в неравную борьбу с жандармом в мундире инспектора - Златопольским.
Аркадий Фролович, стряхивая пепел мимо пепельницы на скатерть, снова спрашивал:
- А помнишь, Кирилл?..
Революция, гражданская война, то, что Маша изучала в учебниках и что для нее было самой настоящей историей, оживало в прошлом отца, тети Поли, дяди Ивана.
Маленькая Маша не столько понимала умом, сколько чувствовала, как вся ее жизнь определена этим прошлым, таким близким, потому что оно было молодостью отцов, и одновременно далеким...
- Аркадий, что мы с тобой делаем! - вдруг спохватывается отец, увидев девочку в кресле.
- Спать, голубушка, немедленно спать! - говорит Аркадий Фролович тем неумолимым докторским тоном, каким предписывает Маше пить рыбий жир и открывать на ночь форточку.
Виновато переглядываясь, они укоряют друг друга и торопятся уложить Машу до прихода Ирины Федотовны.
Отец помогает ей расстегивать пуговицы, Аркадий Фролович ворчит, что в этом семейном доме нет никакого порядка, а сам украдкой стряхивает рассыпанный на скатерть пепел и, размазав пятно, сконфуженно и почему-то на цыпочках отходит от стола в другой конец комнаты.
- Вот скажу маме, попадет вам! - потешается над ним Маша и решает про себя ни за что не засыпать.
Из полуприкрытой двери доносится приглушенно: "Помнишь?.." - и сон качает и уносит ее.
А поезд идет.
За окном мелькают, сменяясь, деревни, кусты, осеннее поле да лес.
"Аркадий Фролович!
Вот кто может помочь!"
Маша поспешно вырвала листок из тетради:
"Аркадий Фролович!
Мы едва расстались, и уже я вам пишу.
Вы папин товарищ.
Помогите мне, милый Аркадий Фролович!
Нужно найти Митю Агапова.
Я ему дала неправильный адрес.
Вчера он уехал из Москвы.
Его квартира на Сретенке.
Больше я ничего не знаю.
Аркадий Фролович, запомните: Митя Агапов, студент второго курса, сейчас - курсант военной школы; где он сейчас, неизвестно.
Найдите его!"
Глава 3
К вечеру эшелон остановился.
Полустанок.
Несколько голых рябин, свесивших красные кисти.
Теплушка на запасных путях.
Из-под снега чернеют комья земли.
Маша выбралась на платформу и, опустив в почтовый ящик письмо Аркадию Фроловичу, побежала за кипятком.
У кипятильника выросла очередь.
Пока набирали кипяток, солнце зашло.
На западе запылала узкая багровая полоса.
Небо зеленело, как море.
Маша отнесла в вагон чайник.
Кажется, эшелон остановился надолго.
Она снова вышла на платформу.
Закат бледнел.
Неприютно торчали рябинки.
Женщина в галошах на босу ногу прошлепала по грязи от станционной пристройки к колодцу.
Заскрипел журавель, поднимая бадью.
К полустанку подошел встречный поезд.
Из вагонов выпрыгивали бойцы, у кипятильника выросла новая очередь.
Маша стояла возле вагона, закутавшись в белый платок.
Мимо бежал боец; заглянул в лицо, пробежал несколько шагов и повернул обратно:
- Маша!
- Сергей, ты?
В шинели он казался взрослее того улыбчивого простодушного паренька, каким Маша знала его во Владимировке.
На похудевшем лице резко обозначились скулы, серые глаза обведены тенью.
Сергей Бочаров, ученик тети Поли.
Как часто, приезжая летом во Владимировку, Маша с ним и дядей Иваном уходила в ночь на рыбалку или на целый день в лес!
...Стайка рыжиков, притаившихся под широкими лапами елей; омут, поросший кувшинками; в зеленоватой его глубине остановилась длинная щука, чуть шевеля плавниками; дупло в старом дубе - следы гнезда белки; или во время покоса, когда от зноя потрескались губы, на дне оврага тайный, известный одному Сергею прозрачный родник.
В первые дни войны Сергей был мобилизован.
И вдруг Маша увидела его здесь, на незнакомом полустанке, в нескольких часах езды от Москвы.
Милая Владимировка, солнце, вишни в саду тети Поли и начало войны, пережитое вместе, - все предстало перед ней.
- Сергей!
Откуда ты?
Куда?
Вот уж... - В замешательстве он не мог подобрать слов. - Я в Москву...
Маша, ну, рассказывай скорее, кто у нас дома?
Ведь ты все лето там прожила?
Как Пелагея Федотовна?
Наши-то как?
Боясь, что какой-нибудь из эшелонов тронется, они говорили, перебивая друг друга.
- Убрали ли хлеб?
Как справляется мать?
Что ребята?
Маша, волнуясь, несвязно рассказывала, что хлеб убрали, в лесу в эту осень видимо-невидимо грибов и орехов, мать Сергея с работой справляется, а Настю, сестру Сергея, приняли в комсомол.
- Настёнку?
Да как же?
Да она еще глупая! - орал Сергей, так взбудораживали его рассказы о доме.
В сумерках он различал блеск темных глаз Маши, печальные линии сдвинутых бровей.
Сердце в груди его билось тревожно и гулко.
- Сергей, говорят, немцы к Москве подошли, - тихо сказала Маша.
- Слыхали! - небрежно ответил Сергей. - Насчет Москвы не сомневайся.
Маша, а ты-то куда?
- Эвакуируемся.
Так получилось.
Прихожу в институт, а мне говорят: всех отослали, кого было надо, ты учись.
Тут папин институт эвакуируется.
Куда же мне?
Я с ними.
- Ну и правильно.
Что же, так всей жизни и замирать оттого, что фашисты напали?..
Маша, а что Иван Никодимыч?
- Как!
Не слыхал?
Дядя Иван на фронте!..
Сергей!
Тетя Поля после твоего отъезда часто тебя вспоминала.
Она очень... ну, как бы тебе сказать... уверена в тебе.
Сергей покраснел.
- Эх, Маша, - сказал он с чувством, - только бы дорваться!
Я не страшусь.
Правду тебе говорю.
А еще примета хорошая - тебя встретил.
Эшелон без свистка тронулся.
Маша вскочила на подножку.
- Сережа!
Прощай!
Поезд пошел быстрей, быстрей, пробежал последний вагон, стук колес дальше, глуше.
С грустным недоумением Сергей глядел вслед.
Минуту назад здесь, рядом с ним, стояла Маша.
И - нет.
Точно приснилось.
Звякнули буфера, вагоны воинского состава дернулись.
Сергей бросился догонять теплушку.
Чьи-то руки подхватили его, он изловчился и впрыгнул в вагон.
- Вояка! - засмеялись над ним. - Кипяточку и то не раздобыл!
- Без кипятка обойдемся, - равнодушно ответил Сергей, присев у печурки.
Пламя синими языками лизало поленья.
Сергей, прищурившись, смотрел на огонь.
Он думал о доме, о Москве, о том, что, может, завтра и в бой, а память о чем-то светлом жила в нем, росла и вот уже заполнила всю его душу.
Словно вошел в частую рощу, куда даже в горячий июньский полдень едва проникает солнечный луч, и все лето земля хранит запах прелых листьев и влажности, раздвинул ветки и увидел белый развернувшийся ландыш.
Хорошо!
Эх и хороша жизнь!
И вдруг, как будто безо всякой видимой связи, Сергей, строго сдвинув брови, вслух сказал:
- Ну что ж, повоюем!
- Чего ты? - спросил товарищ, подсаживаясь рядом.
- Повоюем, говорю.
Поезд шел к Москве.
Глава 4
Казалось, горы близко: стоит пройти вверх по улице, там они упираются темным подножием в головной арык...
Маша поднялась к головному арыку.
Вода шумела и брызгалась, разбиваясь о камни, а горы ушли, и стало видно, что они далеко.
На вершинах сверкал снег.
Вот уже несколько дней Маша бродила по незнакомому городу, который похож был на сад.
Все было незнакомо и ново.
Нужно начинать новую жизнь.
Строговы поселились в маленьком домишке на окраине города.
Ступеньки крыльца покосились, под ногами скрипели и шатались половицы.
Возле домика стоял старый тополь, роняя на черепичную крышу увядшие листья.
Кирилл Петрович уходил по утрам в институт.
Домой он возвращался ночью, ел суп, который не на чем было подогреть, и жаловался, что общежитие для студентов не оборудовано, нет кипятильника для воды, в столовой очереди, не хватает аудиторий для занятий.
- Ну, спите, - говорил он, вынимая из портфеля учебные планы и закрывая лампочку газетой.
А утром снова уходил в институт, иногда выпив вместо чая холодной воды.
У Ирины Федотовны хозяйство налаживалось плохо.
Она привезла из дому салфетки к столу и забыла кастрюли.
Она не знала, как и что нужно устраивать, но повесила на окно занавеску, радуясь, что не нужно затемняться, и аккуратно разложила на столе книги Кирилла Петровича.
В городе по вечерам горели огни.
Бомбежек не было.
Неизвестно откуда, к Ирине Федотовне пришла уверенность, что война скоро кончится.
- Вот увидишь, их отгонят от Москвы.
Перебьемся как-нибудь это время, - говорила она Маше.
Она готовила на обед тыкву и початки крепко посоленной отварной кукурузы.
От "витаминного" питания Маша непрерывно испытывала голод.
В общем, новая жизнь в незнакомом городе с прямыми, как стрелы, улицами, вдоль которых узкими каймами бежали арыки, начиналась для Маши неважно.
"Что я должна делать?" - сотни раз задавала она себе один и тот же вопрос.
Как ни далек от фронта этот город, пусть над ним мирно раскинулось синее небо, пусть равнодушны, как вечность, тяжелые горы, - война неотвратимо пришла и сюда.
Она ощущалась в многолюдности улиц, в плакатах, говорящих со стен о героизме и бедствиях, в неумолимой откровенности сводок Информбюро по радио, которое звучало из распахнутых окон домов, на площадях, вокзале.
Всюду, везде - война!
На вокзал прибывали эвакуированные заводы, эшелоны с детьми, раненые.
Город с сосредоточенным напряжением работал.
Маша угадывала напряженность труда на каждом перекрестке, в любом, самом отдаленном переулке, куда ей случалось забрести в первые дни своих тоскливых блужданий по городу: здесь госпиталь, там научный институт, перевезенный из Харькова, детский дом для ленинградских детей, оборонный завод - "Вход строго по пропускам".
Войдя в проходную, Маша показала свой новенький паспорт, с необмятым переплетом и жесткими, хрустящими листочками.
"Имя, отчество, фамилия: Строгова Мария Кирилловна.
Время и место рождения: Москва, 1923 год".
- Вам куда?
- В отдел кадров.
В коридоре заводоуправления Маша невольно остановилась возле раскрытой двери завкома.
Человек гигантского роста, с густой шапкой седеющих волос стоял спиной к двери.
Еще при входе в заводоуправление Маша услышала раскаты его голоса.
- Сто процентов - довоенная норма.
Двести - норма на сегодняшний день.
Триста - на завтра.
Бойцы тыла, на штурм!
"Бойцы тыла"?!
Как хорошо, что Маша сюда пришла!
Решено: остается работать на заводе.
Летучка кончилась.
Гигант с седой головой обернулся; черные брови, как два косматых хребта, лежали над его колючими глазами.
- Откуда?
Студентка?
Эвакуированная?
Куда вы хотите?
На канцелярскую работу?
- В цех, - краснея, ответила Маша.
- Что вы умеете?
- Научусь.
Вам нужны рабочие?
- Нет смысла.
Не-ра-ци-о-наль-но.
(Это слово директор завода выговорил по слогам.)
А знаете, похоже на панику.
Студентка третьего курса, не закончив, бросает учебу.
Небось стипендию получали?
- Да.
Но сейчас... я должна быть там, где нужнее.
- А разве мы не должны думать о завтрашнем дне?
Нет, заканчивайте курс!
В сущности, он повторил то, что Маша услышала еще в Москве от Володьки Петровых.
Через несколько дней она пошла в институт.
Там ее ждали неприятности, которые трудно было предвидеть заранее.
Когда она явилась в канцелярию местного института и сказала, что намерена продолжать образование на русской секции литературного отделения, ей резонно ответили:
- Подайте заявление и приложите документы.
Маша смутилась: ей нечего было приложить к заявлению.
Она показала свой студенческий билет.
Заведующая канцелярией долго рассматривала Машин билет, поднеся к близоруким глазам, и вернула:
- Билет недействителен: фотография сорвана.
Маша растерялась.
Этого еще не хватало!
Она выждала длинную очередь в деканат: в институт поступали многие эвакуированные, то у того, то у другого что-нибудь не ладилось.
У декана было усталое, раздраженное лицо.
Он торопил Машу, едва на нее взглянув: ближе к делу!
Маша не особенно связно рассказала, что институт выехал, все документы там...
Она не решилась упомянуть о студенческом билете с оторванной фотографией.
- Чего же вы хотите? - спросил декан.
- Хочу, чтобы меня зачислили на третий курс.
Декан пожал плечами:
- Это невозможно.
Вас на третий, кто-нибудь захочет на четвертый.
Достаньте документы.
Следующий! - крикнул он в дверь.
И вдруг, когда институт с его лекциями, семинарами, экзаменационными сессиями, с его читальными залами и диспутами оказался утраченным, Маша почувствовала упрямое желание учиться.
Она решила еще раз зайти в комсомольский комитет факультета.
Там было людно, Маша села на краешек стула, рассматривая секретаря комитета Дильду Тажибаеву - ее блестящие черные косы и желтовато-смуглое лицо с продолговатыми глазами и широкими скулами.
"Красива или некрасива?"
Дильда о чем-то нетерпеливо рассуждала, в запальчивости стуча по столу крепким небольшим кулаком.
"Некрасива, - решила Маша. - И злая".
Дильда увидела ее и, узнав, приветливо махнула рукой.
"Нет, кажется, милая!" - обрадовалась Маша.
- Ну, как у тебя? - спросила Дильда.
- Все так же.
Возьмите меня пока хоть на учет в факультетской организации...
- Сказано - нельзя, - возразила Дильда. - Пусть сначала зачислят.
Идея!
Приехал из Москвы ваш профессор.
Сейчас на третьем русском будет читать.
Поговори с ним.
Маша побежала разыскивать третий русский.
Студенты валом валили в аудиторию.
Это была шумная девичья толпа.
Никто не обратил на Машу внимания - должно быть, привыкли к новеньким.
Невысокая хорошенькая девушка с светлой челкой над крутым лбом суетливо хлопотала:
- Товарищи!
Он известный в Москве профессор.
Давайте устроим встречу.
Все захлопали: профессор вошел в аудиторию.
Это был Валентин Антонович.
Он держал шляпу в руке, как тогда, в бомбоубежище.
Он кивнул в ответ на приветствия, поискал глазами, куда деть шляпу, и положил перед собой на столе.
- Дорогие друзья!
Я уезжал с тяжелым сердцем из Москвы.
Там тридцать лет за одним и тем же столом я привык работать в одни и те же часы.
В музее остались недочитанными рукописи...
В Хамовниках фашисты пытались сжечь дом Толстого.
Взрывной волной сброшен памятник Ломоносову - возле университета и Тимирязеву - у Никитских ворот...
Поход варваров на культуру, - сказал Валентин Антонович и, заложив руку за борт пиджака, прошелся по аудитории. - Признаться, когда я ехал сюда и видел пески, несколько суток перед глазами пески, а потом эти ваши торжественные горы...
Они слишком величественны, признаться.
Смотришь на них и тоскуешь о ржаном поле.
Но вот я пришел в институт.
Я искренне рад встретиться с вами, мои уважаемые слушатели.
Я снова дома.
Лермонтов когда-то сказал: "Мой дом везде, где есть небесный свод, где только слышны звуки песен".
А мы скажем так: где уважается человек, труд и культура, где каждый чувствует и мыслит так же, как и ты, - там наш дом.
Итак, я дома и приступаю к работе. - Он откашлялся и заговорил спокойнее и суше:
- В развитии русской культуры девятнадцатого века...
Студенты наклонились над тетрадями.
Трудно представить студента, который не записал бы первой лекции курса.
Но скоро некоторые из них оставили карандаши, не успевая улавливать мысли, и с недоумением и интересом внимали профессору, который с такой непринужденностью сообщал о событиях литературной жизни начала XIX века, как будто был их живым очевидцем.
Лекция кончилась.
Маленькая студентка с белой челкой над крутым лобиком подошла к профессору и сообщила:
- Я из Киева.
- Да? - вежливым полувопросом ответил Валентин Антонович.
Он заметил Машу.
- Подите-ка сюда!
Подите! - позвал он. - Милая моя землячка! - живо сказал он, беря ее за руку. - И вы здесь?
По всему свету раскидало народ.
- Валентин Антонович, - спросила Маша, - вы недавно из Москвы?
Как она?
- Стоит.
Лютые стужи, не видно детей, время от времени падают бомбы, и всюду войска, войска!
Москва выстоит!
Издали любишь ее с тоскою ребенка, потерявшего мать...
Вам не трудна была первая лекция?
- Немного трудна, - созналась Маша и вспомнила, что ее не принимают в институт, не придется слушать Валентина Антоновича.
Она рассказала о своих неудачах.
- Ах, эти документы! - смеясь и досадуя, сказал профессор. - Я тоже их вечно терял и всю жизнь терпел всяческие бедствия.
Ну, идемте к декану.
Надо вас выручать!
Глава 5
Строгову зачислили на третий курс условно, до прибытия документов, с обязательством в месячный срок сдать оставшийся несданным в Москве экзамен по старославянскому языку.
Маша снова студентка!
В первый же день она отправилась после лекции в читальню, чтобы подготовиться к экзамену.
Раскрыла учебник.
Зеленый абажур отбрасывал на стол мягкий свет.
От легкого шелеста бумаги явственней тишина.
Помнит ли Митя тишину читальных залов, зеленые абажуры и этот особенный свет над столами, где лежат книги?
"Митя, Митя! - подумала Маша. - Я все время тоскую по тебе!"
Она закрыла ладонью глаза.
Едва она вспомнила о Мите, прошлое снова встало перед ней.
Кто бы поверил, что так скоро все это будет прошлым!
...После переводных экзаменов в институте устраивался традиционный весенний бал.
Маша вошла в зал ровно на пять минут позднее условленного срока.
Чтобы опоздать на эти пять минут, она постояла в вестибюле.
Свежий ветер врывался в окна и дверь.
Маша жалась от холода в открытом платьице с короткими рукавами.
Из фойе неслись звуки музыки, шум; где-то пели.
И вдруг ей стало жаль Митю за то, что он ждет, и она побежала.
Митя был один у окна, беспомощный среди веселья и шума: он не очень-то умел развлекаться, даже не умел танцевать.
Может быть, за эти пять минут он вообразил, что несчастлив.
Маша пробиралась вдоль стены, мимо танцующих, к Мите, но Борис Румянцев перехватил ее на пути.
Он загородил Маше дорогу и протянул веточку лиловой сирени, не сомневаясь, что польстит ей вниманием.
- Специально для тебя, - сказал Румянцев, с фамильярной уверенностью вкалывая веточку в волосы Маши.
Он был очень доволен собой, этот молодой человек.
- Ах, совсем ни к чему! - ответила Маша и не успела опомниться Румянцев кружил ее в вальсе. - Слушай, пусти-ка меня!.. - сказала она с досадой.
- А если не пущу?
Обернувшись, она поймала взгляд Мити и ужаснулась - с таким изумлением он смотрел на нее.
Наконец она к нему подошла.
- Танцуй!
Что ж ты, танцуй! - говорил Митя. - Весело?
Верно?
Однако он казался не очень веселым.
Маша вынула из волос сирень и бросила в окно.
Митя быстро взглянул на нее, хотел что-то сказать - не сказал, потянулся, чтобы снять с ее платья обрывок серпантина, но опустил руку, не коснувшись плеча, и вдруг покраснел.
Маша смутилась.
Это был их последний бал в институте...
"Что ж я делаю! - испуганно подумала Маша. - Что толку перебирать и перебирать то, что было?"
Учебник оставался раскрытым на той же странице, и ни одно слово не было еще вписано в толстую общую тетрадь, где утром Маша вывела крупным почерком заголовок: "Конспект по старославянскому языку".
На курсе между тем занятия шли полным ходом.
Ася Хроменко, маленькая светловолосая киевлянка с черными ниточками бровей, записалась на семинар по Толстому.
Она решила работать в этом семинаре не потому, что изучать Толстого ей казалось важнее или интереснее, чем Пушкина, а потому, что руководителем был Валентин Антонович.
Пушкинский семинар вел местный доцент.
- Валентин Антонович - известный профессор.
Профессора всегда поддерживают студентов, которые работают у них.
- Зачем тебе нужно, чтобы он поддерживал? - спросила Маша.
- Может быть, я хочу поступить в аспирантуру.
- При чем же тут он?
Ася смеялась:
- Ты просто чудачка!
А ты хорошо знакома с Валентином Антоновичем?
У Маши не хватило мужества ответить "нет".
Валентин Антонович нравился курсу.
Нравилась его известность и то, что он был прост, немного рассеян и добр и охотно шутил со студентами.
Особенно нравилось студентам, что тот мир высоких человеческих чувств и идей, который составляет содержание искусства, он понимал широко и интересно.
Ясно было, что именно в этом мире заключалась его настоящая жизнь.
На лекциях Валентина Антоновича Ася садилась в первых рядах.
Маша, напротив, устраивалась где-нибудь подальше.
Едва заканчивалась лекция, она спешила уйти из аудитории.
Маша читала книги Валентина Антоновича, была увлечена ими, но Асины разговоры о том, как полезно для будущего заручиться поддержкой знаменитого профессора, и завистливые намеки на то, что у Строговой есть такая поддержка, сердили Машу, приводили почти в отчаяние.
- Он меня совершенно не знает, - в конце концов призналась она.
Ася лукаво посмеивалась:
- А кто тебе помог поступить в институт без документов?
- Но ведь он только подтвердил, что я действительно училась в московском вузе.
А документы теперь прислали.
- Ага, подтвердил?
А говоришь, что не знает!
Маша избегала встречаться с Валентином Антоновичем.
Иногда, поискав ее глазами среди других, профессор спрашивал:
- Где же моя землячка?
- Строгова день и ночь учится, - спешила вступить в беседу Ася. - Она очень усердна.
- Усердие - одна из добродетелей, - улыбнулся профессор.
Ася истолковала его слова по-своему: кому не хватает таланта, приходится стараться.
Она провожала Валентина Антоновича до профессорской, всегда имея в запасе заранее придуманную тему для разговора.
А Маша шла в читальню и, положив перед собой стопку книг, долго сидела над ними.
Связь между жизнью народа и жизнью искусства открывалась перед нею все значительней и яснее.
Так Маша пришла к Маяковскому.
Разумеется, она читала Маяковского и раньше, в десятилетке.
И тогда эти строки ей были известны, но по-настоящему они зазвучали для нее только теперь.
Только теперь она поняла: истинное искусство с народом.
В этом ее убеждали книги, над которыми Маша забывала о голоде.
Убеждали лекции профессора Валентина Антоновича.
В декабре радио принесло известие: начался разгром фашистов под Москвой.
Маша бежала институтским коридором, готовая кинуться на грудь каждому встречному.
- Под Москвой немцев бьют!
Вы слышали?
Наши гонят фашистов!
Вдруг она увидела Валентина Антоновича.
Он шел навстречу, бледный, в пальто нараспашку.
- Валентин Антонович! - закричала Маша и всхлипнула.
Он посмотрел на нее незнакомо, откуда-то издали, торжественным взглядом:
- Потрясены?
Началось.
Вспомните Пушкина.
"Хмельна для них славянов кровь, но тяжко будет им похмелье".
Глава 6
Огонек коптилки жалко мигал, черная струйка дыма тянулась вверх.
Огонек качался.
По углам качались темные тени.
Ирина Федотовна сидела у коптилки, закутавшись в платок.
Она не читала, не шила, а просто наблюдала, как тянется вверх тоненькая струйка копоти.
Утром Маша наспех приносила матери ведро воды и убегала в институт.
Уходил Кирилл Петрович.
Ирина Федотовна оставалась одна.
"Что сегодня может случиться?
Ничего.
Может быть, принесут письмо".
Иногда действительно приносили письма.
Сестра Поля писала из Владимировки, что в деревне много приезжих ребят, эвакуированных из разных городов, в школе прибавилось работы, а по колхозу и вовсе.
Председателем выбрали Дуню Бочарову.
"Давно ли Дуня сидела у меня за партой, русоволосая девочка, бойчее всех решала задачки! - писала Поля.
Теперь мы с ней вместе потруднее задачки решаем.
Весна далеко, а придет...
Мужиков в деревне почти не осталось, вот мы с ней и раскидываем, две бабы, умом.
Бывало в моей жизни немало экзаменов, но такого еще не случалось".
"Поля, Поля! - с горькой улыбкой думала Ирина Федотовна. - Ты-то выдержишь и этот экзамен, а уж если кто баба, так, видно, я".
Писал Иван Никодимович с фронта.
Все друзья жили суровой, деловой жизнью.
Кирилл Петрович хмурился, видя пожелтевшее лицо Ирины Федотовны.
- Сходи к врачу.
Тебе необходимо полечиться.
Ни он, ни Маша не догадывались, что Ирине Федотовне нужно не лечиться, а изменить свою жизнь, чтобы в нее вошли значение и смысл.
Однажды принесли письмо для Маши.
Ирина Федотовна прочитала обратный адрес - полевая почта.
Несколько раз она брала в руки конверт, перечитывала адрес и весь день вспоминала далекий городок и свою юность за зеленым палисадом, где весной цвели вишни и яблони.
Письмоносец дергал у калитки колокольчик.
Хриплым лаем отзывался старый пес Каштан.
Ириша бежала через сад и у калитки разрывала конверт: "Действующая армия.
Кирилл Строгов".
Теперь Маша...
Ирина Федотовна приготовила ужин.
Она ждала Машу, хотела даже сходить за ней в читальню.
- Письмо!
С фронта, - радостно сообщила она, едва Маша вернулась.
Маша сбросила пальто и быстро подошла к столу.
Ирина Федотовна постояла несколько минут за дверью.
"Теперь можно", - решила она, тихонько толкнув дверь.
Маша сидела у стола, подперев ладонью щеку, и задумчиво рассматривала нераспечатанный конверт.
"Письмо не то", - огорчилась Ирина Федотовна.
Маша качнула головой, словно стряхнув задумчивость, и надорвала конверт.
"Здравствуй, Маша!
Пишет тебе с передовых позиций друг твой Сергей Бочаров.
Много ребят полегло на защите дорогой нашей столицы Москвы, а я остался невредимым и не тронутым пулей.
Устояла Москва и навеки будет стоять.
Маша, шлют ли тебе вести из деревни Владимировки?
Спасибо Пелагее Федотовне: она мне пишет про все новости чаще родных.
Мою мать назначили председателем колхоза.
Пелагея Федотовна обнадеживает, что дело у нее пойдет хорошо, да и я в своей матери не сомневаюсь ничуть - она без отца нас, четверых, подняла и в общественной жизни мужику не уступит.
Ну, правда, Пелагея Федотовна иной раз подсобит, не без этого.
Маша!
Помнишь ли ты нашу последнюю встречу?
Здесь есть хорошие и геройские девчата, но у меня с ними отношения формальные.
Напиши, если не забыла меня.
С комсомольским приветомСергей Бочаров".
Маша неосторожно вздохнула - коптилка погасла.
- Какая неловкая! - с досадой проговорила Ирина Федотовна, зажигая спичку.
Письмо лежало на столе.
- Очень мне грустно...
Дай прочесть, что пишут с фронта.
- Что с тобой, мама? - удивилась Маша.
Ирина Федотовна прочитала письмо, налила Маше чаю.
- Что ты ответишь?
- Напишу: "Милый Сергей, я тоже не забыла тебя и Владимировку", — говорила Маша, задумчиво глядя на огонек. - Напишу, что горжусь им и его матерью.
Очень горжусь!
- Как ты сказала? - переспросила Ирина Федотовна, опустив на колени полотенце и блюдечко.
- Что с тобой, мама?
- А если бы ты... если бы, положим, представь себе... - Ирина Федотовна с ожесточением принялась тереть сухое блюдечко полотенцем, если бы ты вздумала написать ему про свою мать?
Нет, интересно, что бы ты написала?
Ах, боже мой!
Все вы заняты своими делами.
Разве вы можете понять!
Маша с грустной улыбкой смотрела на узенький язычок коптилки.
- Очень хорошо понимаю, мама.
Я не решалась сказать тебе.
- Скажи!
Ты должна сказать.
Впрочем, можешь не говорить.
Я знаю сама.
- Что ты знаешь?
- Знаю то... - Возбужденно размахивая полотенцем, сама удивляясь своей решительности, Ирина Федотовна призналась, о чем думала, оставаясь одна в сырой, нелюбимой комнате: - Я знаю, что, если бы работала, положим, и у меня было свое дело, а не только семья и не только дом, наверно, все уважали бы меня больше.
Даже ты и даже твой отец.
Может быть, поздно начинать...
Но скажу тебе: я не могу больше так жить, незначительно, пусто.
В окно постучали.
Маша, не успев ответить, побежала открыть дверь отцу.
- Папа, папа! - весело закричала она. - Посмотри на нашу чудесную мамочку, которая забастовала и не хочет больше варить нам на обед кукурузную кашу!
- В таком случае, - ответил Кирилл Петрович, - введем трудовую повинность и будем варить по очереди.
- Ты все шутишь, Кирилл! - смутилась Ирина Федотовна.
Кирилл Петрович раздевался у порога.
Он так долго возился, что Ирина Федотовна со вздохом сказала:
- Ну что ж.
Как бы ты ни ответил, я решила.
Кирилл Петрович подошел к столу, где, по обыкновению, его дожидался остывший ужин из кукурузы, и опустился на стул.
Он устал за день безмерно!
Ломило больное колено, даже есть не было сил.
Хотелось закрыть глаза и молчать.
- Ты права, Ириша.
Спасаться стыдно.
- Слышишь, Маша!
Я знала, как ответит твой отец.
В этот вечер в домишке под дырявой кровлей на окраине города долго горела коптилка.
Ирина Федотовна и Маша до поздней ночи вели разговор.
Глава 7
Старостой третьего русского был Юрий Усков.
Этот шумный, веселый, с широким носом и быстрыми глазами юноша отличался таким неугомонным характером и такой жаждой общественной деятельности, что ни одно событие в институте не обходилось без его участия.
Юрию до всего было дело.
Он знал всех в институте, и его все знали.
Он устраивал эвакуированных студентов в общежитии, раздобывал им талоны на питание или ордера на обувь, организовывал воскресники по оборудованию госпиталей, публичные лекции.
Он же выполнял сложные обязанности посредника между деканатом и курсом.
При всем том Усков уйму читал.
Голова его полна была цитатами, он сыпал ими на каждом слове.
Все изречения, которые казались ему примечательными, Юрий выписывал в отдельную тетрадь и носил ее в толстом, плотно набитом портфеле.
Юрий Усков не призывался, потому что в детстве повредил на футболе правую руку, которая осталась короче левой и плохо двигалась в плече.
Зато левая его рука почти непрерывно жестикулировала.
Девушки-третьекурсницы звали Ускова Юрочкой и весело с ним дружили, но с Машей у курсового старосты дружбы не получалось.
Из-за Маши у Юрия Ускова поколебалось доверие и к Валентину Антоновичу: профессор, по мнению старосты третьего русского, занял в конфликте неправильную позицию.
Конфликт произошел на первом занятии семинара по Толстому, когда между студентами распределялись работы.
Усков заявил, что давно облюбовал тему, наполовину обдумал, готов работать день и ночь и близок к выводам, в высшей степени интересным и новым.
Он с таким жаром говорил о желании писать доклад о "Севастопольских рассказах" Толстого, что никто не пытался оспаривать у него эту тему.
Вдруг при общем молчании Строгова сообщила, что и она намерена работать над "Севастопольскими рассказами".
- Я думал, для вас не имеет значения, выберете ли вы ту или иную тему, а мне очень важно взять именно эту, - сказал Юрий с достоинством.
- Мне тоже важно.
Может быть, даже важнее, чем вам.
- Прошу объяснить, - холодно предложил староста курса, зная наверное, что Строгова не сможет привести, подобно ему, столь красноречивые доказательства своих прав.
- Я должна взять эту тему, - настойчиво повторила она.
- Почему? - спросил Валентин Антонович.
Вдруг он вспомнил Москву, бомбоубежище, Митю Агапова, как Митя вытащил из сумки книгу - это были "Севастопольские рассказы" - и как печальны и нежны были у Маши глаза.
- Послушайте, - шутливо обратился он к Ускову, - вам не хочется иногда по-рыцарски уступить девушке стул или, скажем, тему?
Усков от возмущения вспыхнул.
Ни стулья, ни темы он не намерен уступать никому!
Он отвергает с презрением рыцарские предрассудки средневековья.
У Валентина Антоновича пропала охота шутить.
- Придется решать вопрос так: над темой будут работать двое Строгова и Усков.
Ускова не устраивало подобное "беспринципное" решение вопроса.
Он помрачнел.
И несколько дней происходила путаница с аудиториями, куда-то затерялось расписание педагогической практики, преподавательница иностранных языков пожаловалась в деканате, что на третьем русском не деловое настроение.
Наконец Усков сделал попытку договориться со Строговой.
- Слушай, - сказал он вполне мирным тоном, - откажись все-таки от этой темы.
Какой интерес работать вдвоем над одним и тем же?
Я не спорил бы, но у меня, понимаешь, обдумано.
Меня страшно увлекла эта тема.
Неужели ты в самом деле не можешь отказаться?
Маше не хотелось огорчать Юрия; она охотно отказалась бы от чего угодно, но не от "Севастопольских рассказов".
- Нет, не могу, - повторила она с сожалением, однако твердо.
- Ах, так! - Юрочка вспылил и покраснел от досады. - Тогда объясните, по крайней мере!
Я хочу знать мотивы.
- Да нет, что ж объяснять!
Усков смерил Машу враждебным взглядом.
Девушка в закрытом коричневом платье.
Светлые, зачесанные назад волосы.
Неожиданно черные яркие глаза.
Грустные губы.
Невольно он взглянул на свои рыжие, давно не чищенные ботинки, вместо шнурков они были затянуты бечевками.
Юрочке захотелось курить.
Поставив к ногам огромный, почти "доцентский" на вид портфель и скрыв таким образом ботинки, он вытащил левой рукой из кармана кисет.
- Прекрасно! - произнес он язвительно. - Посмотрим, что вы сделаете с "Севастопольскими рассказами".
Уступаю.
Пишите.
Я-то справлюсь и с другой темой.
Он дымил из самокрутки, пока Маша не ушла.
Тогда он поднял с полу портфель и еще раз огорченно осмотрел рыжие ботинки с бечевками.
"Любопытно, что останется от вас, товарищ Строгова, когда я выступлю оппонентом", - успокоил он себя, решив заняться новой темой.
Однако все "солидные" темы были разобраны, оставались эпитеты в творчестве Толстого.
К эпитетам у Юрочки душа не лежала.
Поэтому, может быть, он не мог подавить неприязнь к Маше Строговой.
"Вы читаете много, не спорю, - думал Усков, видя Машу в читальне, но я не уверен в том, что у вас самостоятельный ум.
Что же до семинарской работы, воображаю, какие там будут открытия!"
Так убеждал себя Усков в ограниченности Строговой и рад был бы случаю убедить в этом своих однокурсников.
Случай представился раньше, чем он ожидал.
Дело в том, что Маша совершенно забросила старославянский.
На столе под зеленым абажуром лежала единственная тоненькая книжечка - "Севастопольские рассказы".
Маша по нескольку раз перечитывала каждую строчку.
Какая-то огромная, не известная ей раньше правда открылась и поразила ее своей простотой.
Эти далекие люди - капитан Михайлов, Праскухин и Козельцовы, особенно Володя, у которых были обыкновенные чувства, иногда мелкие, иногда высокие, - стали живыми для Маши.
Все, что пережил Володя Козельцов, мальчик, погибший на Малаховом кургане при обороне Севастополя в августе 1855 года, - все, что он испытал, было близко, понятно, как будто пережито ею самой.
Чем бы Маша ни была сейчас занята, в глубине ее души совершалась скрытая работа, что-то большое поднималось и зрело в ней, и никогда-никогда прежде не любила она жизнь с такой силой!
Маша оперлась на кулак и задумалась.
Это было на первом курсе, в начальные месяцы занятий, когда первокурсники знакомились с институтом, присматривались друг к другу, сближались.
В стенах аудиторий бушевали веселые и грозные споры.
В сущности, это были не споры: о Маяковском ли шла речь, о новой скульптуре Мухиной, о картинах Левитана или о профессии учителя (институт готовил учителей), возникал ли долгий, трудный разговор о философии - то была борьба не друг с другом, а с тем жестоким, непостижимо чуждым миром, который существовал наперекор юности.
Он не только существовал - в те дни он начинал наступление: первые танки фашизма двинулись на Польшу.
В первые же недели учения в институте Маша сдружилась со многими из однокурсников.
Среди них был и Митя Агапов.
Темноволосый студент с продолговатыми глазами и крупным решительным ртом держался спокойней и тверже своих однокурсников, когда ему приходилось участвовать в обмене суждениями.
Не мудрено: он до вуза работал и был на три-четыре года старше вчерашних десятиклассников.
Маша скоро заметила: Агапов почти все свое время отдает подготовке к философскому семинару.
Он прочитывал груды книг по философии.
- Ты отстанешь по другим курсам, - благоразумно предостерегла Маша.
- Ничего, - улыбнулся Агапов, - остальное я подгоню, когда будет нужно.
Сейчас мне важно это.
- Почему? - спросила Маша, разглядывая книги: Фейербах, Гегель, Маркс и Энгельс, Чернышевский, Белинский и Герцен, Ленин.
- Меня заинтересовало, что русская философия развивалась в борьбе с западным идеализмом, - ответил Агапов. - Я хочу уяснить наш спор с идеализмом.
Маша с нетерпением ждала доклада Мити на семинаре.
В первой самостоятельной работе студента ощутимей, чем раньше, и наглядно для всех проявилась способность Агапова выделять основные, важные линии и с решительной логикой доказывать ту идею, во имя которой и писалась работа.
Он читал свой доклад, но иногда, отложив рукопись и немного прищурив глаза, словно стараясь что-то увидеть, начинал говорить.
"Диалектика Гегеля направлена в прошлое, диалектика Герцена устремлена в завтрашний день".
Вся его работа неопровержимо говорила о том, что русская философская мысль была смелой, освободительной мыслью, и безнадежно трусливым выглядел рядом с ней немецкий идеализм.
...В тот вечер после доклада они долго бродили по улицам.
Митя был возбужден, разговорчив.
Они забрели в один из кривых арбатских переулков: деревянный особняк с колоннами, липовый сад за забором - весной там, может быть, распускались фиалки.
- Вообрази, что мы с тобой живем в начале девятнадцатого века, сказал Митя, остановившись возле дома.
- Ах, ни за что! - воскликнула Маша.
Она искренне испугалась.
Митя рассмеялся:
- Да я тоже ни за что!
Но ты хотела бы жить при полном коммунизме?
- Да, - согласилась Маша, - и сейчас и тогда.
Митя задумчиво сказал:
- Я люблю нашу страну и горжусь тем, что она - разбег в будущее.
- Люблю за все, - ответила Маша.
Они постояли около старого дома...
"Что же я делаю? - вздохнула Маша. - Нужно работать, а я вспоминаю и вспоминаю, а работа стоит".
Но это было неверно.
Как когда-то Митя, уясняя спор материализма с идеализмом, решал вопросы своего собственного отношения к жизни, так теперь для нее наступила та же пора.
Казалось бы, что тут решать - пиши спокойно доклад о Толстом.
Но если этот доклад - исповедь взглядов на жизнь и искусство, писать спокойно нельзя.
Маша не знала, как взяться за дело.
Но вот сознание осветила догадка, еще неясная, смутная, но уже чем-то счастливая.
Толстой показывает народ, когда в нем раскрывается основное, и тогда понимаешь, что народ велик...
Мысли Маши летели.
В чем же цель и сила искусства?
Не в том ли, чтоб увидеть народ в самый трудный, высокий период истории?
Маша так углубилась в размышления, что не замечала никого вокруг, не замечала она и Ускова, который сидел невдалеке и время от времени поглядывал на нее поверх внушительного сооружения из книг, возвышавшегося перед ним на столе.
Юрий тоже работал над докладом.
С любознательностью истого ученого он решил подвергнуть исследованию все высказывания и труды об эпитете, имевшие когда-либо место.
Необходимо уяснить, что в этой области науки о литературе было сделано до Юрия Ускова.
Юрочка предполагал, что сделано не все, и это его ободряло.
Но то настроение радости и волнения, которое овладевает человеком, когда работа становится его жизнью, - это настроение не приходило.
Юрий смутно догадывался, что идет каким-то неверным путем.
"Если ты пишешь научный труд, у тебя должна быть идея", - думал он.
Он мог бы обратиться за помощью к профессору.
Но нет!
Взял тему и справится сам.
Во что бы то ни стало!
Однако пока дело шло плохо, и так как во всем была повинна Строгова, неприязнь к ней не убывала, а росла.
Ее присутствие в читальне мешало Ускову сосредоточиться.
Он заметил, что перед Строговой лежит книга, но она смотрит не столько в книгу, сколько на зеленый абажур.
"Интересно, какой это будет научный доклад и что она собирается высмотреть в абажуре?"
Юрочка злорадствовал.
Хотя работа сегодня не спорилась, он досидел в читальне до закрытия и захлопнул объемистый том в ту самую минуту, когда Маша поднялась, чтобы уйти.
Он догнал ее в вестибюле.
- Строгова! - сказал он официальным тоном.
В деканате вывешен список отстающих.
На первом месте ты, и только одна с нашего курса.
Имей в виду...
Маша даже побледнела.
Сейчас только она вспомнила о старославянском языке.
У нее был такой расстроенный вид, что в ожесточенном сердце Юрия Ускова шевельнулось нечто вроде участия.
Но Ускову чужда была сентиментальность.
- Имей в виду! - внушительно повторил он, однако наставление читать воздержался, хотя предполагал это сделать как староста курса.
"Пусть узнает! - думал он, в одиночестве возвращаясь домой, прыгая через арыки, спотыкаясь в темноте и приходя от этого в более и более раздраженное состояние. - Пусть узнает".
Что должна Строгова узнать, Ускову было не совсем ясно, но, к удивлению своему, сообщив ей неприятную новость, удовлетворения он не испытал.
Глава 8
В приказе, вывешенном деканатом, предлагалось под угрозой исключения сдать экзамен в недельный срок.
Это значило, что Маша должна оставить "Севастопольские рассказы" и тот мир чувств и мыслей, который возник в ее представлении, и изучать большие и малые юсы.
Все были заняты семинарскими работами, через несколько дней начиналась педагогическая практика, потом зимняя экзаменационная сессия.
Все это свалилось на Машу разом.
На лекциях она не закрывала учебника старославянского языка.
Ася заглянула в учебник:
- Ай-яй-яй!
Как ты ухитрилась дотянуть до сих пор хвосты за прошлый год?
Что ты делала все это время?
За это время Маша многое поняла.
И тем не менее через несколько дней ее могли исключить из института.
- Чудачка! - сказала Ася. - Читает вперед по курсу и не делает того, что нужно.
Ты пропадешь, если я тебе не помогу.
- Как ты можешь помочь? - недоверчиво возразила Маша.
Ася улыбнулась.
- Вон шествует профессор, - указала она. - У западника, кроме Байрона, можно ничего не знать.
У этого старикана славяниста, наверно, тоже есть конек.
Познакомься и разузнай.
Профессор шел по коридору, шаркая резиновыми ботами.
Почти до пят свисала шуба на лисьем меху.
Профессору было тяжело в меховой шубе.
Он остановился около аудитории, снял ушанку, вытащил из кармана шубы черную круглую шапочку, прикрыл ею лысину и только потом вошел в аудиторию.
- А самое лучшее, - продолжала Ася, - признайся ему, что обожаешь старославянский.
Верный способ.
Всегда действует!
Машей вдруг овладела беспечность.
Она спрятала учебник в портфель.
Через два часа сдавать - все равно ничего не успеешь.
Что будет, то и будет.
Профессор сидел за столом.
Маша устроилась напротив.
- Лекции слушали?
Прочитали всерьез?
Ясно все? - он задавал отрывистые вопросы, его зоркие маленькие глаза быстро бегали. - Не крутите бумажку.
Зачем вы крутите бумажку?
Маша послушно сложила на коленях руки.
"Провалит!"
- Нуте-с, рассказывайте.
Маша начала рассказывать.
- А нуте-ка, разъясните вот это, - прервал профессор. - А нуте-ка...
Маша разъясняла то, что для нее самой оставалось недостаточно ясным.
Он покачивал головой.
Маше показалось - одобрительно.
"Должно быть, обойдется", - подумала она.
Голос ее зазвучал бодрее.
Профессор поморщился:
- Хватит.
Она протянула зачетную книжку.
Профессор взял, взглянул исподлобья на Машу и, обмакнув в чернильницу перо, с притворным равнодушием спросил:
- К древнеславянскому языку, признайтесь, влечения не испытываете?
- Нет, почему же! - обрадованно отозвалась Маша.
Напротив, интересуюсь очень.
Профессор резким движением оттолкнул книжку и встал:
- По ответам не вижу! - Он затряс головой. - Странное дело!
"Очень интересуюсь", а дальше учебника - ни на шаг...
Кхе-кхе!
Не вижу интереса.
Не вижу.
Он тяжело затопал к двери, как угрюмый, рассерженный слон.
У дверей остановился и крикнул неожиданно тонким голосом:
- Вы не знаете, что такое интересоваться!
Не знаете!
Жаль!
Маша заглянула в зачетную книжку.
Тройка.
Она стиснула зубы от стыда.
Как она посмела сказать ему, что интересуется славянским языком!
Вошли Ася и Юрий Усков.
- Ну что? - с любопытством спросила Ася. - Что? - нетерпеливо и весело повторяла она. - Тройка?
Ничего, пустяки.
А здорово он тебя, должно быть, гонял?
У Маши все еще горело лицо.
- Если ты всю сессию поедешь на тройках, - вмешался староста курса, мы не очень тебя поблагодарим.
- Кто - мы? - спросила Маша.
- Мы - это курс, - разъяснил Юрий Усков.
"Однако, - подумал он, - где уж ей написать приличную семинарскую работу!"
Он прижал к боку свой толстый портфель - там хранилась картотека эпитетов.
Эпитеты не вмещались в портфель.
Выписанные из романов Толстого на картонные квадратики, они стопками лежали дома в ящиках письменного стола.
Юрочка настойчиво думал над тем, как привести их в систему.
Эпитеты сопротивлялись.
Юрочке не удавалось втиснуть их в стройную схему.
- А мне все равно, будете вы меня благодарить или нет! - вызывающе ответила Маша.
- Так? - мрачно спросил Юрий Усков. - О твоих антиобщественных настроениях буду ставить вопрос на комсомольском активе...
Распишись, когда ты даешь урок. - И он развернул график педагогической практики.
Маша расписалась в первой свободной клетке.
После она взглянула на дату.
Это было ближайшее число.
Усков спрятал график в портфель и молча ушел.
Ася сидела на кончике стола, качала ногой и с любопытством наблюдала за Машей.
- Все разобрали дальние сроки, а ты взяла что осталось.
Напрасно ты ссоришься с Юркой - не вылезешь из неприятностей.
Маша пренебрежительно пожала плечами.
- Впрочем, - заметила Ася, - за девятнадцатый век - а на третьем курсе это самое главное - тебе обеспечено "отлично".
Ведь уж наверно Валентин Антонович не подведет?
Маша покраснела.
- Постараюсь девятнадцатый век сдавать не ему, - холодно сказала она и ушла.
- Подожди!
Почему ты рассердилась, чудачка? - закричала Ася вдогонку.
Но Маша не обернулась.
Ася засмеялась и, соскочив со стола, отправилась искать людей - она не любила оставаться одна.
Маша бесцельно шла по улицам.
Вдоль улиц, как часовые, выстроились гиганты березы, совсем не похожие на те милые растрепанные березки, какие Маша знала во Владимировке.
У здешних берез были мощные стволы и уродливые в зимней наготе толстые сучья.
Сверкало солнце в этот февральский день, лужи стояли на мостовой.
"И это зима?" - с досадой подумала Маша.
Она пошла домой.
Наверно, мама опять все бросила и устраивается на работу.
Дома было письмо от Аркадия Фроловича.
Маша прочитала записку, вложенную в общий конверт:
"Дорогая Машутка!
Не сумел выполнить просьбу.
Митю Агапова не нашел.
На днях меня переводят из Москвы.
Машутка, старайся быть бодрой".
Маша подошла к окну.
Ничего не изменилось.
Так же тяжелой, неподвижной громадой высились горы.
Тени погустели на склонах, солнце зашло.
"Значит, письма от Мити не будет, - подумала Маша. - Может быть, я о нем никогда не узнаю".
Глава 9
Когда Дильда спросила Ускова, есть ли на третьем русском актив, на который можно вполне положиться, в числе первых Юрий назвал Асю Хроменко.
Вернувшись из комитета, он отозвал Асю и, шагая рядом с ней по коридору, сообщил, что на завтра назначен воскресник - необходимо разгрузить для госпиталя саксаул, нужно мобилизовать весь курс.
Ася сморщила лоб, с огорчением вспомнив все неотложные дела, намеченные на воскресенье, но Ускову бодро ответила:
- Добьемся, чтобы наш курс был первым по институту!
Усков подсунул под правую руку портфель и, размахивая левой, изложил план действий.
- Сейчас устроим летучку, - сказал он. - Тебе поручаю индивидуальную обработку.
У тебя есть подход.
Что, если нам взять полторы нормы, Ася?
А?
"Хорошо тебе говорить - с одной рукой! - подумала Ася. - Ты-то не будешь грузить".
И ответила:
- Конечно, полторы.
Иди открывай собрание.
Юрий поднялся на профессорскую кафедру, вынул из портфеля листочки с тезисами и разложил перед собой.
Он приготовился к выступлению, собираясь произнести агитационную речь.
Но, увидев с высоты кафедры однокурсников, которых хорошо знал, со многими дружил, Юрий вдруг почувствовал неловкость.
Неужели их надо агитировать?
Дорофееву, например.
У Дорофеевой, самой старшей по возрасту студентки на курсе, муж полковник, на фронте, дома двое детей; все знали, как Дорофеевой трудно жить и учиться, и уважали ее.
"Нет, не буду агитировать, - решил Усков. - Поговорю просто".
И, решив поговорить просто, он как раз и сказал то самое важное, что нужно было сказать.
"Субботниками бьет рабочий класс по неразгруженным картофелям и поленьям..." - хотел он в заключение произнести стихи Маяковского, но в это время вошла Строгова.
И ход мыслей у Юрия прервался.
Юрий переставал быть самим собой, когда его оценивали пристрастно и недоброжелательно, как, казалось ему, оценивает Строгова.
Настроение у него упало.
Он не процитировал Маяковского и кое-как закончил свое выступление, с досадой думая, что провалил завтрашний воскресник.
После него говорили мало.
Кто-то поинтересовался, будет кормежка или захватить еду с собой.
- Боюсь, не все придут завтра, - сказал после митинга Усков Дорофеевой.
- Почему? - удивилась она. - Да что с тобой?
- Ничего особенного...
Я не уверен в завтрашнем дне.
- Вот уж напрасно!
А я так совершенно уверена.
Она не понимала, почему у него испортилось настроение.
Зато прекрасно поняла Ася:
- Тебе помешала Строгова, я знаю.
Есть такие люди, которые сами ничего не делают, зато всегда всех критикуют.
Кажется, она слишком высокого о себе мнения.
- Почему ты опаздываешь? - хмуро осведомился Юрий у Строговой.
- Да так.
Были дела, - ответила Маша.
- Вечно ты занята своими личными делами! - с раздражением заметил Усков. - Какая ты комсомолка, если общественные интересы у тебя на последнем месте?
- Откуда ты взял? - изумилась Маша.
Но Усков не пожелал объясняться.
- Когда появилась эта Строгова, я как-то невольно спутался, - сказал Усков Асе. - Теперь я понял, в чем дело: она индивидуалистка.
Я не очень-то люблю такие типы, у которых не сразу разберешь, что они думают.
Если ты комсомолец, у тебя душа должна быть открыта.
Так я считаю.
Вот, например, ты: что на уме, то и на языке.
С тобой как-то легко, а уж учишься ты, во всяком случае, лучше Строговой.
Ася охотно поддержала разговор:
- А ты заметил, что Строгова учится с нами полгода и ни с кем не дружит?
Я пыталась подойти поближе, но ничего не получилось.
Уж если я не сумела с ней сблизиться, так никто не сумеет, поверь!
- Как же можно сблизиться с такой индивидуалисткой! - согласился Усков, которому понравилось это язвительное определение Машиного характера, и он настойчиво его повторял. - Вот и сегодня...
Опоздала - и никаких объяснений.
Маша не подозревала, как жестоко осуждено ее поведение.
Опоздала она из-за матери.
Вот уж больше недели Ирина Федотовна устраивалась на работу.
Она побывала в школе, в библиотеке, даже в столовой, где требовалась буфетчица, но всюду то или иное препятствие вставало на ее пути.
Ирине Федотовне не удавалось найти работу, не потому, что работники не требовались, а потому, что она ничего не умела делать.
Однако вернуться к прежнему сидению в нелюбимой и до сих пор не обжитой комнате Ирина Федотовна не могла.
Она продолжала искать.
Однажды она задержалась на перекрестке, чтобы пропустить санитарный автобус.
Автобус остановился у госпиталя.
Открыли заднюю стенку, санитары осторожно выдвинули носилки.
Ирина Федотовна увидела лицо, совсем юное, но обросшее курчавой каштановой бородой, высокий желто-белый лоб.
Санитары качнули носилки, с носилок неловко повисла рука.
Ирина Федотовна поспешно шагнула и поправила руку.
Раненый открыл глаза.
Ирина Федотовна прислонилась к перилам крыльца.
Сердце дернулось резким толчком и застучало часто и больно.
Она стояла и смотрела, как из автобуса выдвигали одни за другими носилки.
Когда автобус уехал, Ирина Федотовна вошла в госпиталь...
Вечером в комнате, как всегда, дымила коптилка, из щелей окна дуло.
Ирина Федотовна и Маша, поджав ноги и закутавшись в шубы, сидели вдвоем на кровати.
- И вот я решила, - рассказывала Ирина Федотовна, - теперь меня не собьешь.
И хотя они удивляются, что я кончила гимназию, а иду в санитарки, но тебе, наверно, понятно.
- Очень, очень понятно! - ответила Маша.
Но утром она увидела, как у мамы валятся из рук вещи; она то сядет, то постоит у окна, то охнет и все смотрит на часы.
Перед уходом Ирину Федотовну совсем оставила бодрость.
- Ты проводила бы меня, - попросила она упавшим голосом.
Маша отвела маму в госпиталь.
У проходной будки Ирина Федотовна задержалась и слабо кивнула Маше.
Но всего этого староста курса не знал.
Он сказал Асе:
- Чего доброго, наша индивидуалистка и на воскресник не явится.
"Индивидуалистка" на воскресник явилась.
Она пришла в старом отцовском ватнике, подпоясанном ремешком, и имела такой решительный вид, что Дорофеева сразу выбрала ее себе в напарницы.
Платформы с саксаулом стояли на запасном пути, последний вагон эшелона не был виден.
- Ого! - сказала Маша, подворачивая рукава.
Только не тянули бы.
А то проспорят полдня из-за норм.
Строгову не устрашил эшелон.
Это несколько удивило Ускова.
Он сунул Асе портфель, с которым не расставался даже сейчас, и побежал выяснять нормы.
Едва заполучив в свои руки всем известный портфель, Ася почувствовала прилив энергии.
- Девчата! - закричала она. - Чего вы ждете?
Начинайте, чтобы не тратить время!
- В самом деле, чего мы ждем? - согласилась Маша.
Она вскарабкалась на платформу.
- Эй, посторонись! - и сбросила вниз корягу.
- Не торопись.
Не делай лишних движений, - учила Дорофеева.
Но Маше хотелось и торопиться, и делать лишние движения!
- Раз, два...
У-ух!
Ася кричала снизу:
- Девчата!
Товарищ Дорофеева!
Бросайте дальше!
Не загромождайте проход!
Она ходила вдоль эшелона и командовала:
- Эй!
Эй, вы там!
Чего вы так близко бросаете?
Работа пошла.
Ася направилась искать Юрку, но он сам мчался навстречу.
- Слушай, - сказал он, тяжело дыша, - платформы распределены, но остались две лишние.
Я говорю: "Ладно, давайте третьему русскому".
Как ты считаешь, выполним?
- Конечно, - ответила Ася.
Усков увидел у нее свой портфель.
- Дай-ка, я запрячу его под платформу, а сверху саксаулом прикрою.
- Чепуха! - возразила Ася. - Мне портфель не мешает.
Ты не беспокойся.
Она шагнула в сторону, увидев, что с крайней платформы спускается студентка.
Это была Катя Елисеева, которую называли "тридцать три несчастья" - неудачи преследовали ее.
Вот, уронила варежку.
Ася подала Елисеевой варежку и снова отправилась вдоль платформы наблюдать за работой.
Время от времени она покрикивала:
- Девочки!
Как у вас там?
Все в порядке?
Перевыполним, факт!
Усков в недоумении потер лоб ладонью.
"Гм...
Странно..."
Он прикинул, как бы забраться на платформу, и, уцепившись за край левой рукой, занес ногу за борт и повисел там немного, проклиная свою правую руку, которая чертовски отравляла ему существование.
Он с трудом вскарабкался на саксаул и, увидев Машу, выругал себя за то, что попал именно на эту платформу.
Однако висеть снова на левой руке было так неудобно, что он решил остаться здесь.
- Смотри-ка, смотри! - испуганно говорила Маша. - Физики нас перегоняют.
Дорофеева, мы пропали!
Честное слово, пропали мы с тобой!
- А слыхала, как Суворов с Кутузовым кашу ели?
- Ах, да что ты мне про Кутузова!
Тут перегоняют, а она про Кутузова! - Маша с сожалением поглядела на свои хорошенькие вышитые варежки и показала Ускову: - Подумай!
Не догадалась взять старые!
Э, была не была! - махнула она рукой и опять ухватилась за корягу.
- Постой-ка, - неожиданно для себя сказал Усков, протягивая рукавицы. - Давай я спрячу твои в карман.
- А как же ты? - не решалась Маша.
- Я привык.
Бери.
Говорю, бери!
- Ну, теперь все в порядке! - обрадовалась Маша.
У нее раскраснелись щеки, блестели глаза, светлая прядка волос выбилась из-под платка.
Ускову стало весело; он вытянулся, приложил ладонь ко рту и заорал во все горло:
- Ребята, наподдай!
С разных платформ послышались в ответ голоса.
Эхо подхватило: "А-а-ай!"
Вечером, окончив работу, студенты отдыхали на кучах саксаула, удивляясь тому, что разгрузили такую махину.
Усков кричал Дильде:
- А ты видела, кто две лишние платформы разгрузил?
Третий русский!
- Видела!
Да! - так же громко кричала Дильда. - Только я видела, что и физики вам помогали.
Подошла Маша.
Медленно, с опущенными руками.
Казалось, если бы нужно было сбросить хоть одну корягу еще, руки уже не поднимутся.
Она вернула Юрию рукавицы.
- Спасибо.
Он неловко вытащил из кармана варежки:
- Устала?
Маша улыбнулась и не ответила.
Глава 10
После воскресника Маша на лекциях садилась рядом с Дорофеевой.
Ей было уютно с этой медлительной студенткой, которая и училась не спеша, но так же добротно и прочно, как разгружала саксаул.
- Мозоли? - удивилась Дорофеева. - У меня никаких мозолей нет.
Она показала широкие чистые ладони.
Маше все нравилось в Дорофеевой: серьезность, сосредоточенность, спокойный характер.
Но удивительнее всего изменились отношения с Юрием Усковым.
В первый же после воскресника день он молча разложил на столе перед Машей график педагогической практики.
Опустил палец на какую-то клетку.
Маша равнодушно ждала, припоминая, что такое сделала, к чему на этот раз счел нужным "прицепиться" староста курса.
- Скоро твой урок, - сказал староста курса.
- Да, - согласилась Маша, нахмурившись, ибо ничего хорошего от своего урока не ждала.
- Приготовилась?
- Когда я могла? - возмутилась Маша.
- Можешь не готовиться.
"Практику отменили", - подумала Маша.
Юрочка неопределенно покрутил левой рукой:
- Видишь ли...
Собственно говоря, Дильда, конечно, права: я должен как староста курса учитывать индивидуальные особенности каждого и прочее.
Словом, если ты сейчас очень занята, я могу дать урок.
А ты вместо меня позднее.
Маша удивленно молчала.
- Не беспокойся.
Разговор с методисткой и расписание уладить я беру на себя.
Вот это был жест!
Усков знал, что в оставшиеся два дня не успеет хорошо подготовиться и, так же как Маша, провалит урок, но готов был принести себя в жертву.
- Нет, спасибо, как-нибудь уж, - ответила Маша краснея.
Она подняла глаза, снизу вверх посмотрев на Юрия, и вдруг расхохоталась:
- А как же ты Валентину Антоновичу говорил, что рыцарские предрассудки отрицаешь?
- При чем тут рыцарство! - рассердился староста курса. - Между всякими кавалерскими штучками и товарищеской помощью такая же принципиальная разница, как... - Он замялся, подыскивая внушительное сравнение, но в аудиторию вошел профессор.
Юрочка не успел подобрать сравнение.
Пока профессор раскладывал на столе книги, Юрочка поспешил сообщить Маше:
- Что касается доклада, то я, представь, втянулся в свою работу об эпитетах.
И сделал, представь, очень важные выводы о том, что мировоззрение и эпитеты - казалось бы, не такие близкие вещи, однако связь самая тесная.
Абсолютно точные выводы!
Профессор начал лекцию.
Юрий умолк.
В тот же день, едва дослушав лекции, Маша направилась в методический кабинет факультета.
Она побаивалась методистки.
Маше казалось, стоит методистке раз взглянуть на нее - тотчас догадается: "Вот студентка, которая ничего не смыслит в методике".
Действительно, в методике Маша была не сильна.
Она пропускала лекции, пользуясь всяким благовидным предлогом, и, так как слушала курс урывками, без системы, он казался ей скучным.
Методистка Марина Николаевна была немолодой, за пятьдесят лет, женщиной.
Она гладко зачесывала седые волосы, закручивая их на затылке в небрежный пучок, носила мужской пиджак, галстук, полуботинки на толстой каучуковой подошве.
Накинув на плечи меховую телогрейку, Марина Николаевна сидела возле включенной плитки и грела над нею то одну, то другую руку, читая тем временем газету.
- А знаете, - обратилась она к Маше, - дела у нас здорово налаживаются.
Уж одно то, что по всему фронту остановлено их наступление, впервые за все время войны - ого! - это много.
- Разве только остановлено наступление? - возразила Маша. - Под Москвой они отброшены с потерями, на много километров.
- Да-да!..
Что-то я вас не помню... - Методистка внимательно разглядывала Машу.
- Я по поводу урока, - объяснила Маша. - У меня через два дня урок.
- А-а...
Ну, давайте!
А Маша держала в руках всего лишь четвертушку бумаги, где написан был план.
Она составила этот план в полчаса.
Тема - басня Крылова "Волк на псарне".
Столько-то минут на биографию, столько-то...
Над чем тут мудрить?
Сейчас она с неожиданным страхом ждала суждения методистки.
Марина Николаевна пробежала глазами Машин план и отложила листок.
Выражение живого интереса на ее лице сменилось досадой.
- Зачем вы хотите им читать эту басню? - сердито спросила она.
- Как - зачем?
Ведь в программе...
- Программа программой.
Но - вы-то, вы!..
Неужели вам не захотелось поинтереснее и хоть немного по-своему ввести в класс Крылова?
- Но, - ответила Маша, невольно задетая, - ведь существуют законы, как строить урок.
Надо знать эти законы...
- Правильно, надо!
Поэт должен тоже знать законы стихосложения.
Да ведь с одними законами - не поэт.
- Понимаю.
- Педагогика потому и искусство, что открывает просторы для творчества.
Что и как - в преподавании эти вопросы вечно новы, как во всяком искусстве.
- Марина Николаевна, дайте мой план! - Маша взяла со стола четвертушку бумаги.
Методистка с любопытством следила за ней.
Маша разорвала бумажку:
- Попробую сделать все по-другому.
Глава 11
Когда, окончив десятилетку, Маша поступала на литературное отделение педагогического института, меньше всего она думала о профессии педагога.
Вообще о специальности она в то время почти не задумывалась.
Конечно, такое легкомыслие непростительно было даже для ее семнадцати лет.
Многие десятиклассники еще в школе определили свой жизненный путь.
Геолог-разведчик, инженер, астроном, врач - сколько профессий!
Именно потому, что все они были одинаково хороши и серьезны, Маша ни на одной не могла остановить выбор.
Она любила литературу.
Но разве любовь к литературе - профессия?
"Что я буду делать потом, после вуза?" - задавала себе Маша вопрос.
Однако четыре года, отделявшие от окончания института, казались таким долгим сроком!
"Увидим, что будет потом!"
Маша поступила на литературное отделение.
Она доучилась до третьего курса, а вопрос, кем же быть, так и не был решен.
Учительницей?
Была в этой профессии будничность, страшившая Машу.
Один, два, три года, десять лет подряд повторять в классе, когда родился Пушкин и что такое подлежащее?
И всё?
Маше казалось, что это все.
Но в последний приезд Маши во Владимировку произошел разговор с тетей Полей.
Они сидели на крылечке.
Позади дома - вишневый сад; на отлете, вся видная с крыльца, стояла школа.
- Раньше это была церковноприходская школа, вовсе неприглядная на вид, - рассказывала тетя Поля. - От недосмотра крыша проржавела, в дожди протекала, в классе провалились две половицы.
Долго пришлось кланяться старосте, пока починил...
После революции в школе, помню, был митинг.
Провожали в Красную гвардию пятерых добровольцев.
Все это были ребята, которым еще до семнадцатого года я потихоньку от старосты и законоучителя отца Леонида читала "Окопную правду", когда Ивану Никодимовичу случалось прислать с фронта.
Теперь один из тех добровольцев, Петр Семеныч, председатель колхоза...
Озорной был в ребятах нынешний председатель колхоза! - добавила тетя Поля с улыбкой.
Потянул ветерок, перебрал на голове ее тронутые сединой волосы, шелохнул на плечах край косынки.
Вечерний закат, раскинувшийся в полнеба, отбросил на лицо мягкий розовый свет.
У правления колхоза ударили в железную доску.
Мальчишка лет десяти, в длинных, до пят, штанах, стучал в нее палкой, сзывая, должно быть, бригадиров на собрание.
Тетя Поля последила за ним взглядом и, обернувшись к Маше, сказала:
- Вот и ты будешь учительницей...
- Я? - искренне изумилась Маша. - Нет, едва ли.
- Что такое?
Маша смутилась.
Нелепо и странно было бы ответить тете Поле: скучно!
Вместо ответа Маша спросила:
- Тетя Поля, что самое главное в деле учителя?
Подумав, тетя Поля сказала:
- Воспитать человека, Машенька!
Создавать настоящих людей.
Нелегкое дело...
Как-то случилось, что на эту тему больше не возникал разговор.
Да и не до того было.
Началась война.
Тетя Поля проводила на фронт многих своих учеников...
"Воспитать человека!" - вот о чем думала Маша, в лихорадочной спешке готовя свой первый урок.
Она плохо провела эту ночь: часто просыпалась, смотрела на часы и лишь под утро заснула.
Детские, милые видения снились ей: полянка, где на длинных стеблях стояли лиловые колокольчики; почти задевая их крыльями, проносились стрижи; выскочил заяц из леса и сел, сложив уши.
Утром Ирина Федотовна едва добудилась Машу.
Торопливо одевшись, Маша побежала в школу.
Все-таки она очень боялась урока и по дороге придумывала причины, из-за которых он мог бы не состояться.
Урок состоялся.
В классе вдоль стен на скамьях сидели студенты с блокнотами.
Одна девушка, прикрывшись портфелем, доедала завтрак.
Им хоть бы что!
Спокойны.
Маша прошлась по коридору в том состоянии изнурительной тревоги, когда хочется одного - чтобы поскорее все кончилось.
Как-нибудь, только скорее.
Она вошла в класс со звонком.
- Здравствуйте, дети! - сказала Маша, не различая лиц, не узнавая своего голоса.
Ребята стояли, дожидаясь разрешения сесть; не дождались и начали усаживаться сами, весело переглядываясь и хлопая крышками парт.
Студенты, сидевшие вдоль стен, сразу принялись записывать что-то в блокнотах.
"Сейчас начну.
Воображу, что я пионервожатая, как бывало на сборе".
И начала:
- Ребята!
Давно, больше ста лет назад, армия Наполеона пересекла границы нашей страны...
Юрий Усков сложил тетрадь в трубку и, приставив ко рту, свистящим шепотом подсказал:
- Забыла перекличку по журналу сделать!
- Ах, в самом деле! - испугалась Маша.
Но поздно исправлять ошибку.
Девочка на первой парте, коротко остриженная, с круглой гребенкой, которую она поминутно щупала на затылке, очевидно боясь потерять, негромко произнесла:
- У нас не история, а литература по расписанию.
А вы про историю рассказываете.
"Обязательно провалю урок!" - со страхом подумала Маша.
- Ничего, слушай дальше, - ответила она девочке.
Это было в июне.
Осенью армия Наполеона вошла в Москву.
Наполеон ликовал.
"Я победитель, думал он. - Россия повержена.
Мне поднесут ключи от города и на блюде хлеб с солью".
Но никто не приносил Наполеону ключи от города.
В классе стало тихо.
Маша, которая смотрела только на стриженую девочку, осмелилась взглянуть на других.
Ребята слушали.
Какие хорошие и любопытные у них глаза!
Маша только теперь это заметила.
В сущности, от нее зависело, оставит сегодняшний день след в их жизни или пройдет без следа.
Эти мысли промелькнули в голове Маши в один коротенький миг, пока она окинула класс внимательным взглядом, и вдруг забота о том, понравится она своим критикам или нет, потеряла значение.
Она рассказывала, как Наполеон вошел в пустую Москву.
Образ оставленного войсками и жителями города так живо возник в ее воображении, что она рассказала детям об осенних листьях, которые ветер срывает с деревьев и несет вдоль пустынных улиц, о вое голодных псов по ночам, о дыме пожаров.
Из окон кремлевского дворца Наполеон смотрит, как город горит.
Толстый мальчик с красными щеками, в которых тонула крохотная кнопка носа, поднял руку:
- Вот так победитель!
Класс рассмеялся.
- Наполеон шел в Москву, чтобы покорить народ, но ошибся в расчетах, - продолжала Маша. - Он решил вступить в переговоры о мире.
Толстый мальчик фыркнул:
- Видит - ничего не выходит, о мире замечтался!
- Ну, наши покажут ему! - в азарте крикнул кто-то на весь класс.
Наши такой ему мир пропишут, чтоб не лез больше в Москву!
Стриженая девочка на первой парте уронила с затылка гребенку и, шаря по скамье, сердито приговаривала:
- Ладно вам!
Не мешайте!
Раскричались!
- А что наши сказали?
Что Кутузов сказал? - не унимались ребята.
- Кутузов хитрец, он ответит!
- Чего ему отвечать!
Скомандует войску...
Юрий Усков свернул тетрадь в трубку и подсказал:
- За дисциплиной следи!
В классе шум.
Действительно, в классе был шум.
Удивительно, как он был Маше приятен!
Она не остановила ребят.
Некоторое время они рассуждали о том, как следовало бы ответить Наполеону на просьбу о мире.
Но заговорила Маша, и дети умолкли.
- Жил в это время писатель Иван Андреевич Крылов... - И Маша стала читать басню Крылова "Волк на псарне":
- "Я, ваш старинный сват и кум, пришел мириться к вам..."
Ребята не выдержали и шумно прервали чтение.
- Э-э!
Ишь ты какой! - раздались со всех сторон голоса.
На задних партах встали, многие тянули руки к учительскому столу, целый лес рук.
- Говори ты, - наугад вызвала Маша веснушчатую светленькую девочку, которая нетерпеливо суетилась и протягивала дальше всех руку.
Девочка встала, сконфузилась и забыла, что хотела сказать.
Вместо нее ответила стриженая.
- Здорово Крылов Наполеона высмеял, - заявила она и, скорчив гримасу, передразнила: - "Пришел мириться к вам"!
- Раньше бы приходил! - крикнул кто-то.
"Вот вы какие! - смеясь и радуясь, думала Маша. - С вами не заскучаешь".
Она дочитала басню и спросила:
- Знаете теперь, как ответил народ?
Дружный хор голосов повторил:
- "...с волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой!"
На секунду в классе водворилась тишина.
"Они поняли, - подумала Маша. - Что же им еще объяснять?"
Студенты писали в блокнотах.
Боже мой, что они пишут все время?
Стриженая девочка сказала:
- Кто-нибудь написал бы про Гитлера басню!
Она оглянулась на краснощекого толстяка, махнула рукой, засмеялась и опустила глаза с тем хитрым видом, который ясно говорил: "У нас есть секрет, но вы не спрашивайте, все равно не откроем".
И не утерпела:
- А у нас один тоже басню написал!
Испугавшись, что проболталась, она спрятала лицо под крышку парты и смущенно хихикала там.
- Неужели? - обрадовалась Маша. - А кто?
Пусть прочитает.
Все закричали:
- Говори, говори!
Ну, чего ты?
Говори!
Толстый мальчик поднялся, важно заложив за ремень руки.
- Какая басня!
Так просто... - сказал он с притворной небрежностью, скосил глаза в угол и прочел:
ШАКАЛ
Стриженая девочка ликовала.
Мальчик, косясь в угол и скромничая, добавил:
- Под конец не очень складно.
Может, я по-другому придумаю.
- Не надо! - закричали ребята. - И так хорошо!
- Хорошо, - согласилась Маша.
- Я книжки про героев люблю, - сказал мальчик.
"Ну, кажется, мы уклонились от темы", - подумала Маша.
Юрий между тем, показав потихоньку часы, шепнул:
- Скоро звонок.
Закругляйся.
Но "закруглять" было нечего.
Маша кончила урок.
До звонка оставалось десять минут.
Она выполнила свой план на десять минут раньше, чем требовалось.
- Ребята, выучите дома басню.
Запишите в дневники задание.
Прошло еще две минуты.
"Что же делать?" - лихорадочно соображала Маша.
Студенты, положив блокноты на колени, выжидали.
"Что делать?"
Вдруг блеснула надежда на спасение.
- Ребята, - сказала Маша, - может быть, вы кое-что не поняли?
Задавайте вопросы.
Что вы не поняли?
Спрашивайте.
Она молча умоляла ребят, чтобы они спрашивали.
Но в школе целый месяц проводили практику студенты-историки, и ребята знали, что студентам за уроки ставят отметки: хорошо объяснил - пятерку, плохо - двойку.
Маша ребятам понравилась.
Они хотели ее поддержать.
- Поняли, всё поняли! - весело закричали они, хотя у каждого в запасе было довольно вопросов.
До звонка оставалось шесть минут.
- Тогда урок окончен, - упавшим голосом сказала Маша. - Идите на перемену.
Дети в недоумении переглянулись, живо повскакали с мест и, еще больше влюбленные в Машу, окружили учительский стол.
Многие бросились к выходу.
Учительница с испуганным лицом загородила дверь, раскинув руки, как наседка крылья:
- Куда вы?
Звонка не было.
На место!
На место!
Что вы делаете? - с упреком сказала она Маше. - А если директор услышит шум?
Методистка, сдерживая смех, пробиралась из класса.
- А вот мы в кабинет к директору сейчас и направимся.
Будем обсуждать урок Строговой.
Первым, не глядя на Машу, прошмыгнул мимо Усков, и Маша поняла: пропала!
Собрались в кабинете.
Студенты с блокнотами перешептывались, опуская глаза.
Методистка, напротив, ожила и, потирая ладони, лукаво посмеивалась.
- Кто начинает? - спросила она веселым баском.
Ася Хроменко улыбнулась, на щеках у нее заиграли ямочки...
- Пожалуйста, - охотно предложила методистка.
В уроке Строговой ошибки были явны, их мог перечислить любой.
Ася боялась, что кто-то перечислит раньше ее, поэтому заторопилась взять слово.
Важно было не то, какой дала Маша урок, а как интересно и умно об этом уроке скажет она, Ася.
Она увлеклась и сыпала словами: конечно, первый урок и, конечно, нет опыта, но забыть проверку по журналу, не дотянуть до звонка и стоять, как памятник, - слишком много ошибок!
Все было именно так, и у каждого студента это записано в блокноте, но чем дальше перечисляла Ася промахи Маши, тем большее охватывало всех недоумение.
- А все-таки урок хорош, - задумчиво сказала Дорофеева, когда Ася выложила свои соображения. - Что-то в нем есть...
- Именно, вот именно! - шумно подхватил Усков. - Вначале я сбился с толку, но теперь понимаю.
В уроке Строговой - принципиальные выводы, спроектированные на современность...
Усков принялся излагать мысли о простых и обыкновенных вещах так мудрено, что в конце концов запутался, оборвав выступление на полуслове.
Начался спор.
Одни говорили, что урок совсем плох, другие - хорош.
Слово взяла методистка.
- Промахи ваши заметили все.
Промахи нетрудно заметить.
А вы, голубушка моя, - Марина Николаевна погрозила пальцем Асе Хроменко, главное проглядели, вот что я вам доложу!
У пятиклассников нынче со стариком Крыловым знакомство состоялось, а вы проглядели.
Подружились ребятишки с баснописцем Крыловым.
Строговой за это спасибо...
Знаете ли вы, товарищи практиканты, что такое творчество в педагогической работе?
Почему сегодня оживление в классе?
Почему ребятишки быстро все поняли, обо всем догадались?
Спросите у Строговой.
Она вам расскажет.
Учитель дома, над книгой создавая урок, испытал волнение мыслей и чувств - дети в классе ему отозвались.
Холодным пришел в класс учитель - батюшки мои, скука какая!
И дети - те, да не те.
Вот откуда все идет - от учителя!
Берегите в себе огонек!
Если он не горит в вас, никого не зажжете!
Вечером Маша писала письмо:
"Родная моя тетя Поля!
Помните ли вы один наш разговор, когда летом я жила в вашей милой Владимировке?
Я сказала вам или подумала: скучно быть учительницей.
Тетя Поля, кажется, я ошибалась".
Глава 12
Никто не удивился, когда Строгова на экзаменационной сессии сдала несколько экзаменов досрочно, а за литературу XIX века заслужила особое одобрение Валентина Антоновича.
- Хотела бы я знать, за что он так расхвалил нашу москвичку? - спросила Юрия Ася.
- Наверно, за то, что отвечала отлично и не похоже на других, ответил он не задумываясь.
- Давно ли за непохожесть на других ты называл Строгову индивидуалисткой? - уличила Юрочку Ася.
Она произнесла эту фразу с вызовом, полагая, что быстрая смена взглядов не служит украшением человека.
Усков поставил портфель на пол и свернул цигарку.
- Вопрос об индивидуализме надо обсудить принципиально, - строго заметил он.
- Выдернешь десять цитат из разных книг?
- Могу привести практические примеры из жизни.
- Есть наблюдения?
- Есть.
На мгновение Усков увидел настороженность в Асином лице, однако она рассмеялась, и он узнал наивные ямочки на ее щеках.
- Вот тебя индивидуалистом уж никак не назовешь! - воскликнула она с той простодушной искренностью, перед которой Юрий чувствовал себя безоружным.
"Черт ее разберет!" - подумал он с досадой.
Ася вынула из портфеля книгу, полистала страницы.
- Посмотри, - небрежно предложила она.
Усков ахнул - это была та самая книга, которую он давно и безуспешно разыскивал.
Он ухватился за нее и не в силах был выпустить из рук.
- Как раз к твоей теме, - улыбнулась Ася.
- Ну еще бы!
Ах, черт!
- Можешь взять.
"Все-таки у нее есть товарищеская закваска, - рассуждал Усков, подкупленный Асиной щедростью. - Но в то же время она здорово себе на уме.
Наконец наступил знаменательный день.
Юрий вышел из дому за час до занятий он жил на окраине города; для неторопливой ходьбы часа было достаточно.
Юрий озабоченно прижимал к боку свой толстый бывалый портфель.
Он был нервно настроен.
Явно бесспорны научные выводы, к которым Юрий пришел, и все же...
Переулком шагал двугорбый верблюд.
Верхом на верблюде сидела женщина в ватных штанах и платке, обмотанном вокруг головы, как чалма.
Верблюд надменно покачивал головой.
Юрий проводил их задумчивым взглядом.
"Я не нуждаюсь в похвалах, - продолжал он уверять себя. - Тщеславие есть пережиток, недостойный комсомольца, но если нужно за убеждения драться - я готов".
Он походил на петушка, нахохлившегося перед боем.
- Наш штатный оратор! - приветствовала его Дорофеева.
- В предвкушении торжества, - добавила Ася.
Усков не мог удержать довольную улыбку.
В аудиторию быстро вошел Валентин Антонович:
- Начнем, начнем, не будем терять время!
Он указал Ускову место рядом с собой.
Усков открыл портфель и выложил на стол картотеку эпитетов, почувствовав при виде ее прилив бодрости.
Он откашлялся, поднял глаза к потолку, так как вид аудитории рассеивал внимание, и произнес вступительную фразу, которую долго лелеял:
- Раньше чем перейти к собственным выводам, мы сочли нужным тщательно ознакомиться с историей вопроса.
Мы подвергли исследованию...
Дорофеева оперлась щекой на широкую белую ладонь и сосредоточенно слушала.
Валентин Антонович расправил галстук, взбил гребешком реденькую гривку над теменем и удобнее устроился на стуле.
- В результате, - продолжал Усков, - мы пришли к заключению, что все существовавшие до сих пор попытки дать научное объяснение природе эпитета, как наиболее существенного элемента поэтического стиля, не выдерживают критики... - Он покосился на профессора и снова обратил взор в потолок.
Мы ломились бы в открытую дверь, если бы стали доказывать несостоятельность классификации литературоведа... - Он назвал известное имя.
- Но все же? - слегка недоумевая, прервал Валентин Антонович.
- Но все же, - без тени смущения подхватил Усков, - мы уделили этому ученому достаточно внимания.
На щеках Ускова выступили красные пятна, левая рука привычно вступила в действие.
Чем больший азарт охватывал докладчика, тем энергичнее жестикулировала рука.
Усков подверг сокрушающей критике важнейшие работы по эпитету советских и дореволюционных исследователей и с ехидной усмешкой перечислил в дополнение ряд малоизвестных имен.
Для студента Ускова не существовало авторитетов.
Он сделал небольшую, полную драматизма паузу, во время которой Дорофеева тихо вздохнула, опершись на обе ладони, и сообщил с непоколебимостью истинного энтузиаста науки:
- Наш уважаемый профессор Валентин Антонович в своих трудах...
Валентин Антонович не повел бровью.
Он держался мужественно, пока его "опровергали".
Усков перешел к изложению собственной теории.
Теория его заключалась в том, что выбор эпитетов целиком определяется мировоззрением писателя.
Усков немало потрудился над тем, чтобы заключить все разнообразие эпитетов Толстого в стройную схему, он разнес их по рубрикам и мучительно долго придумывал наименование каждой рубрики.
Казалось, ключ к пониманию Толстого он надежно держит в руках.
Сейчас следовало в этом всех убедить.
Усков приступил к картотеке.
- "И первый раз после Аустерлица он увидел то высокое вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно заснувшее, что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе".
Усков прочитал и умолк.
Возникшая теперь пауза непонятно для студентов затянулась.
Перед Юрием предстала вдруг жизнь, большая, пленительная, трудная, и та железная схема, которую он изобрел, ничего не прибавляла к ее пониманию.
Жизнь в книгах Толстого была сама по себе, а схема эпитетов, сочиненная Усковым, сама по себе.
Ключ выпал из рук.
Усилием воли Юрий подавил волнение и продолжал перебирать свои карточки, на которых по кусочкам разложил Толстого.
Ася не слушала.
Она перестала слушать после того, как Юрий изобличил Валентина Антоновича в ненаучности его заключений.
Ася пришла на семинар в полной уверенности, что будет хвалить Ускова, хотя не знала, какие открытия ей предстоит услышать.
В глубине души она считала Юрочку "занозой".
Враждовать с ним не было смысла.
Но когда Усов обрушил критический пыл и на Валентина Антоновича, Ася круто изменила намерение.
"Дурак!" - энергично решила она и приступила к обдумыванию контрвыступления.
На этот раз она не брала первая слова.
Дорофеева отняла от щек большие белые руки и, грустно рассматривая их, сказала:
- А ничего нового о Толстом из доклада Ускова я не узнала.
Напротив, Толстой-художник от меня куда-то ушел...
Усков побледнел.
Студенты выступали один за другим, и с каждым новым выступлением Усков стремительно погружался в пропасть.
Катастрофа была неожиданной и полной.
Усков смотрел на свою картотеку в тупом оцепенении, не умея скрыть горе и не догадываясь, что его нужно скрывать.
Когда Валентин Антонович поднялся, Усков сгорбился.
Ему хотелось зажмуриться.
- Друзья! - сказал Валентин Антонович. - Мы выслушали доклад, который многих из вас, как я вижу, привел в смущение.
Наш уважаемый коллега отверг все работы, существовавшие до него, зачеркнул опыт предшественников, и получилось убыточное озорство.
Но не только в озорстве беда вашей работы, товарищ Усков.
(Юрий поднял голову и тотчас опустил.)
Есть и посерьезнее ошибки.
Беда ваша в том, что вы, сами не подозревая того, свели свой труд к номенклатуре, и в результате - схоластика.
Все ниже опускал Усков бедную голову.
Вдруг он насторожился, щеки зарделись.
- В самом начале вашего научного пути, - говорил профессор, - я хочу вас предостеречь...
"Значит, еще не конец, - блеснула в мозгу Юрия живительная мысль. - Он говорит: в начале пути".
- Ваша работа дерзка, и дерзость ее ни на чем не основана, выводы ваши далеко не научны, но... - продолжал Валентин Антонович, - но все же я чувствую в ней то внутреннее волнение, которое дает нам право в вас верить.
Есть один грех, который я не прощаю.
Это - равнодушие.
Человек, равнодушный к работе, навсегда безнадежен.
Он окинул аудиторию взглядом, задержался на Асе.
Ася ответила почтительной и чуть восхищенной улыбкой.
Почему-то профессор вдруг рассердился, надвинул шляпу на лоб и ушел, не задержавшись для разговора, как делал обычно.
Занятия кончились.
Студенты расходились по домам, в читальню, столовую.
В аудиториях, коридорах было шумно, кто-то шутил, смеялся, спорил о чем-то.
Был день как день.
Что же случилось?
Один студент писал полгода работу.
Ничего путного не вышло из этой работы.
Разве никогда не случалось того же с другими?
Однако Юрий был несчастен.
Он шел, свесив голову, ничего не видя кругом, пока его не догнала Маша.
Точно проснувшись, Юрий оглянулся по сторонам и только теперь заметил, как буйно и неудержимо делает свое дело весна.
Еще утром земля была скована морозом, а сейчас шумно неслась в арыках вода, выплескивая через края пену, журчали ручьи, разливаясь в низинах.
Синим блеском сверкало небо; вдали поднимались белые шатры гор.
Длинное облако с позолоченной солнцем каймой зацепилось за вершину горы и остановилось в раздумье.
Маша молча шагала рядом с Усковым.
Год назад она так же шла с Митей Агаповым Девичьим полем в Москве.
Была тоже весна.
Таял снег, серые тучи затянули низкое небо, но в лицо дул теплый и влажный ветер; в голых березах кричали грачи.
"Где ты, Митя?"
- Ты увидишь, как цветут в горах тюльпаны, - рассказывал между тем Юрий. - Представляешь, желтый, лиловый, розовый луг?
Он с таким жаром описывал прелести весны в горах, что Маша поняла, как он страдает от своей неудачи и боится, что все презирают или жалеют его.
- Ты столько прочел книг, что я поразилась, - сказала Маша. - Ты удивительно трудоспособный!
Притворное оживление Ускова погасло.
- Вон идет ишак.
Тоже "тру-до-спо-соб-ный".
- Брось, Юрий, хандрить.
- Я напишу две, три или триста работ, но научусь работать, как нужно! - упрямо сказал он.
"Какой славный и смешной!" - подумала Маша.
- Всего, - простился Юрий.
- Зайдем к нам, - предложила Маша. - Сегодня и мама выходная.
Юрочка прислонился спиной к тополю, поставив у ног портфель.
Не хотелось тащиться через весь город домой и в одиночку предаваться отчаянию.
А солнце как сумасшедшее в один день растопило снег и залило светом всю землю.
Маша подняла с земли портфель Юрия:
- Идем!
- Маша! - кричала мать, заслышав шаги на крыльце. - Не догадаешься, что я сегодня устроила!
"У них симпатично", - подумал Усков, очищая с ног грязь.
- Мама, товарищ по курсу, - представила Маша.
Ирина Федотовна встретила Ускова с неестественной любезностью:
- Присядьте, пожалуйста.
Очень приятно.
"Не вовремя, - догадалась Маша. - Интересно, в чем дело?"
Ирина Федотовна уселась на трехногий табурет и вступила с Юрием в "светский" разговор:
- Откуда эвакуированы?
Ах, здешний!
Скажите, действительно здесь летом жара доходит до шестидесяти градусов?
Неужели?
Помилуйте, но как тогда жить?
Маша старалась не расхохотаться.
Но мать не обращала на нее никакого внимания.
- А театр у вас прелестный!
Вообще в такой дали - такой культурный город...
"Хочет выпроводить, ясно", - соображала Маша.
- Мама, - вмешалась она, - Юрий ничего не понимает.
Он сейчас проглотит тебя.
От голода падаем.
Хоть кукурузы!
Ирина Федотовна убедилась, что дипломатия не удалась: придется накормить этого длинноволосого парня в рыжих ботинках и с таким толстым портфелем, что страшно смотреть.
Она поставила миску на стол.
Маша, подняв крышку, от изумления ахнула: в миске были котлеты.
- Неужели настоящие?
Ирина Федотовна счастливо кивнула.
Как только Ирина Федотовна кончила его развлекать, Усков перестал испытывать стеснение.
Он не мог ни о чем сейчас говорить, кроме своей неудачной работы.
- Ты не замечала, иногда в сознании происходит какой-то скачок, сказал он Маше. - Просто удивительно!
Только сегодня я понял, что строил дом без фундамента.
Если бы я сейчас начинал, все было бы по-другому.
Нет, Валентин Антонович умница, что ни говори.
Я его уважаю.
- Я тоже, - подтвердила Маша.
- Валентин Антонович положил меня на лопатки.
Позор!..
- Слушай, Юрий, когда что-то делаешь, иногда и ошибешься.
- Да-да конечно, - рассеянно ответил Усков.
А Ирина Федотовна слушала их разговор и с невольной обидой думала, что Маша даже не спросит, откуда взялись котлеты.
Ее так и подмывало рассказать, как утром она обнаружила в чемодане белые брюки Кирилла Петровича и на рынке продала за полцены первому встречному.
Так получились котлеты.
В теории Ирина Федотовна была практична, она мысленно распределила котлеты на три дня.
"Теперь осталось на два", - высчитывала она.
- Мамочка, можно еще? - спросила Маша.
"В конце концов, котлет могло вовсе не быть, если бы я оставила брюки в Москве", - рассудила Ирина Федотовна.
Накормив Ускова, она почувствовала к нему расположение: симпатичный студент!
Ирина Федотовна развеселилась и принялась рассказывать Ускову о том, как у нее сначала не ладилось в госпитале: однажды главный врач раскричался за перепутанные градусники, хотел даже уволить, она места не находила от срама, но теперь все вошло в норму.
- Видишь, - многозначительно заметила Маша Ускову, - бывает.
Да, теперь Усков это знал.
Он уходил от Строговых, когда солнце опустилось за горизонт, в арыках утихла вода, лужи на мостовой затягивал тонкий ледок; после горячего синего дня наступала холодная ночь.
"Каждый день приносит опыт, рассуждал Юрий сам с собой, - но сегодняшний стоит года.
Я даже не помню, когда он начался".
"Вы думаете, мы строим нашу культуру на голом месте? - обращался он к воображаемому оппоненту, прыгая через арык.
В том-то и суть нашей культуры, что она берет все лучшее в прошлом, а устремлена в будущее.
Туда..."
Усков не заметил, что оспаривает собственные выводы из утреннего своего доклада.
"А славные Строговы! - вспомнил он, подходя уже ночью к дому.
Вообще есть хорошие люди. - И - работать, работать, работать!"
Глава 13
В апреле, едва сошла вода, зацвели яблони и абрикосы.
Широкоскулые коричневые мальчишки с узкими глазами продавали на перекрестках лиловые фиалки и тюльпаны с гор.
Горы потемнели, лишь на вершинах их лежал снег.
Наступило лето сорок второго года.
В домах не выключали радио.
Установленные на площадях громкоговорители по нескольку раз в день извещали о положении на фронтах.
Сводки были лаконичны и беспощадно правдивы.
Люди слушали молча.
Ежедневно на фронт отправлялись эшелоны с орудиями, боеприпасами, хлебом.
С рассветом в парке имени Горького начинались военные учения.
Время от времени на улицах раздавались торжественные звуки оркестра.
Шли бойцы с вещевыми мешками, шинелями через плечо, свернутыми валиком, с блестящими на солнце котелками.
Толпа провожала бойцов до вокзала.
Для студентов началась страдная пора - экзаменационная сессия.
Приезжим приходилось туго: жара усиливалась.
Весь день в небе висел раскаленный шар солнца.
Трава желтела и сохла.
Слабо звенели ручейки на дне арыков.
Студенты спасались от зноя в институтских аудиториях с теневой стороны, собирались кучками и готовились к экзаменам.
Читали в одиночку и вместе, дочитывались до изнеможения и уж не спорили, не обсуждали прочитанное, а просто старались запомнить побольше, побыстрее и завидовали тем, кто успел одолеть за день лишних двадцать или тридцать страниц.
Дорофеева, с запавшими глазами, монотонно читала вслух.
Когда она прерывала чтение, сам собой возникал разговор.
Он начинался обычно с вопроса: "А что нынче в сводке?"
Все знали сегодняшнюю сводку, но кто-нибудь вынимал из портфеля газету.
Если случался фельетон Эренбурга, Алексея Толстого, стихи Симонова или новые главы из Василия Теркина, беседа затягивалась.
- Я уверен, - говорил Усков, разглаживая прочитанную газету и убирая в портфель, - готовится грандиозная битва.
Помните, что было под Москвой?
Это лето многое решит.
Может быть, все.
Ася спрыгнула с подоконника, отряхивая светлое платье.
- Больше нет сил зубрить.
Все равно достанется знакомый вопрос.
Мне на экзаменах везет.
Она ушла.
- У нее никого нет на фронте, - сказала Дорофеева.
- Какое это имеет значение? - вспыхнул, как порох, Усков. - Я не понимаю...
Почему ты так односторонне смотришь на вещи?
Ты считаешь, что только через личное горе можно понять общее?
- Нет, нет, - торопливо ответила Дорофеева.
Я так не считаю.
Усков отправился в деканат.
Там распределяли студентов по районам на летние работы.
В глубине души Усков мечтал, чтобы третьему русскому достался ближайший от города плодоовощной совхоз "Гигант", но именно потому, что был членом комиссии, он не произнес ни слова, когда обсуждалась судьба его курса, и третий русский получил назначение в самый отдаленный район.
- Это просто бессовестно! - говорила Ася, встряхивая челкой. - Ты мог бы добиться для нас лучшего места, а нам досталось худшее.
У нас на курсе половина эвакуированных.
Мы там погибнем от жары.
Худенькая Елисеева, вялая и неловкая, очередная неудача которой состояла в том, что ее зачетная книжка бесследно пропала как раз во время экзаменов, уныло вздохнула.
- Но тебе безразлично, конечно, куда мы поедем, - насмешливо продолжала Ася, - ты-то ведь не поедешь!
Усков побледнел.
Он с такой силой сжал кулак, что ногти впились в ладонь.
Эта искалеченная рука - несчастье его и проклятие!
- Возмутительно, что ты говоришь! - сказала Маша, брезгливо пожав плечами.
- Я хочу сказать только: если кто-то попадает в лучшие условия, то почему не мы? - пояснила Ася.
- А если кто-то попадает в худшие условия, то почему не мы? - возразил Усков.
- Дело в том, что ты должен сказать: вы, а не мы, - рассмеялась в лицо ему Ася.
- Юрий! - произнесла Маша, и он, подавив в себе гнев, вышел, хлопнув дверью.
Вечером он пришел к Строговым.
Ирина Федотовна пекла во дворе на таганке лепешки.
Юрий сел на ступеньку крыльца и через раскрытую дверь наблюдал, как Маша укладывает чемодан.
Завтра она уезжает.
- Не знаю, как Маша будет там... - горевала Ирина Федотовна.
Маша вышла на крыльцо.
Она обернула косу вокруг головы - коса легла, как венок.
Маша встала у перил.
Солнце заходило и последним лучом обласкало ее загорелое плечо, тонкую шею, скользнуло по платью и яркой полоской легло у ног.
- А вот и папа! - сказала Маша.
Кирилл Петрович поставил палку у крыльца, сел на ступеньку рядом с Юрием и молча курил.
- Плохо под Сталинградом, папа? - спросила Маша.
В голосе ее звучала надежда, как будто отец мог ответить что-то другое, не то, что все знали из газет: немцы идут к Сталинграду и вступили на Кавказ.
Знать это было так мучительно, что казались нереальными безоблачность неба, мирное журчание арыков, торжественное спокойствие гор и величавость гигантского тополя, стоявшего словно страж у крыльца в тишине наступающей ночи.
Посередине двора под таганком ярко рдели огненные угли.
- Папа, плохо? - снова спросила Маша.
- Плохо...
Ты, умница моя, завтра едешь?
- Да.
- Правильно, поезжай.
- Но скажите... - начал, откашлявшись, Юрий. - Как ни трудно, если человек держит оружие в руках, он борется.
Пусть это оружие - лопата, пусть он, как Маша, убирает в колхозе свеклу, он все же борется!
Ну, а если человек не может бороться?
- Почему? - быстро спросил Кирилл Петрович. - Почему он не может бороться?
Юрий показал правую неработающую руку.
Кирилл Петрович усмехнулся и кивнул на свою палку.
Он встал, прихрамывая подошел к погасающему костру, пошевелил прутом угли.
- Вы не спрашивали себя, почему в этот страшный час, когда фашисты у Волги, здесь, в далеком тылу, работают не одни оборонные заводы?
Работают литературные вузы и педагогические институты, а вчера я видел афишу: ваш профессор читает публичную лекцию об искусстве.
Фашисты рвутся к Волге, а вы в это время обдумываете свою курсовую работу...
Юрий вскочил, уронил на ходу палку Кирилла Петровича и подбежал к костру:
- А... а не кажется это бессмыслицей, от которой могут опуститься руки?
- Что бессмыслица?
Что педагогический институт не закрыт?
Кирилл Петрович ворошил прутом угли.
Сноп огненных брызг взлетел вверх и осыпался.
Ночь надвинулась плотнее и гуще.
- На самой заре жизни, - говорил Кирилл Петрович, - враги взяли Республику Советов в кольцо.
Жгли.
Казнили.
Терзали на части.
Мы вырвались из смерти!
Устояли.
Неужели сейчас мы слабее?
Нет, не слабее.
Учитесь, Юрий.
Маша неслышно подошла и обвила руками шею отца:
- Папа, милый мой папа!
Костер погас.
Над горизонтом поднялась луна, косые тени протянулись по земле от кустов и деревьев.
Повеял с гор ветерок, прошуршал в листьях тополя и затих.
Глава 14
Маша уехала на полевые работы.
Уехала Дильда и все остальные студенты.
Только Дорофеева получила отпуск: пришло извещение, что ее муж, тяжело раненный, лежит в чкаловском госпитале.
Усков хлопотал, доставал для Дорофеевой пропуск, проводил на вокзал, усадил в вагон и стоял на платформе, пока не скрылся из виду поезд.
Со всего курса в городе оставались он и Ася.
Ася принесла медицинскую справку о том, что не может выехать в поле, и хладнокровно передала Юрию:
- Представь, у меня не в порядке легкие.
После того как у Аси произошел с Валентином Антоновичем с глазу на глаз разговор, оставшийся в тайне для всех, она изменила планы.
Она не собиралась больше в аспирантуру.
Юрий скучал без друзей.
Однажды в городском парке он встретил Валентина Антоновича.
В белых брюках, в сандалиях на босу ногу, без шляпы, профессор прогуливался по боковой аллее.
Юрий с разбегу налетел на него.
Ничего не оставалось, как поклониться и спросить о здоровье.
Может быть, профессору прискучило бродить в одиночку по аллее, может быть, он вспомнил неудачный доклад старосты третьего русского и догадался, что неспроста вихрастый, шумный студент в его семинаре умолк, - Валентин Антонович заговорил с Юрием.
Они протолковали полдня в густой тени городского парка о литературе, о положении на фронтах.
Юрий воспрянул духом, найдя нового друга.
Но ненадолго.
Такова, должно быть, была его судьба: скоро и Валентина Антоновича пришлось проводить на вокзал.
Валентин Антонович уехал в Москву.
Усков работал.
Отрезав в запас ломоть хлеба, он уходил утром в читальню, закрывая книгу, когда в глазах от усталости начинало рябить.
Иногда он из читальни заходил к Строговым.
Они сидели втроем на крылечке до поздней ночи.
Ирина Федотовна читала вслух Машины письма.
Однажды, придя к Строговым, Юрий застал Ирину Федотовну одну.
Кирилла Петровича тоже вызвали в Москву.
Ирина Федотовна затосковала без Маши.
Теперь Юрий каждый день забегал к ней.
Он приходил и спрашивал: "Приехала?" - и оставлял для Ирины Федотовны огромные красные яблоки, от тяжести которых надламывались ветки в саду его матери.
Студенты вернулись с работ только в октябре.
Черные от загара, они шумно прощались на вокзальной площади, долго жали друг другу руки, хотя расставались всего до завтрашней лекции.
Жизнь в палатках, работа с утра до вечера в поле, три трудных летних месяца так сдружили и сблизили, что сейчас казалось странным расходиться по своим домам.
- А знаешь, свекла у них, пожалуй, без нас осталась бы в поле, говорила Маша Рязанцевой, тихой, молчаливой студентке, которую раньше почти не знала.
- Наверняка осталась бы.
Молодцы все-таки мы!
- Если будущим летом опять на свеклу пошлют, Марию Демченко догоним.
- Жаль, что не на оборонный завод!
- Кто будет урожай убирать, если всех на оборонный завод?
- Товарищи!
Девочки!
Смотрите-ка, что стало с городом!
Город преобразился.
Он был весь золотой, оранжевый - осень пламенела в каждом листочке.
Невиданно синее небо отражалось в арыках.
Маша в изумлении шла знакомыми улицами, не узнавая их.
Всю ее охватило предчувствие счастья.
Сейчас придет домой, и должна же она наконец получить ответ на запросы, которые она разослала повсюду, чтобы найти Митин след!
Митя жив.
Маша знала это.
Она замедлила шаги перед домом, издали увидев на крыльце мать.
Кто-то с ней был.
Он.
Митя, ты!
Она побежала, веря в чудо, что-то крича.
Ирина Федотовна узнала Машу и тоже кричала и махала рукой.
За спиной ее стоял Юрий Усков.
- Совсем негритенок! - восклицала Ирина Федотовна, обнимая и целуя ее. - Африканец!
И волосы выцвели.
Почему ты так смотришь?
- Письма есть?
- Конечно.
Целая куча.
- Мама!
Мама!
От кого письма?
- От дяди Аркаши.
От Ивана и из Владимировки.
- А мне?
- Как же: целых три.
Ирина Федотовна принесла письма - три знакомых треугольника, все от Сергея.
Усков сидел на перилах, ожидая, когда Маша прочтет письма, чтобы вступить в разговор.
Его одолевало нетерпение.
Он не подозревал все-таки, что так обрадуется ее возвращению.
- А Сергей в госпитале, - сказала Маша. - Пишет, что ранен легко.
- Да? - с участием ответила Ирина Федотовна, припоминая, кто такой Сергей. - Маша, что ж ты о папе не спрашиваешь?
Папа уехал в Москву.
- Как?!
- Вызван наркоматом.
Две недели как уехал и уже прислал телеграмму.
Прибыл благополучно.
Я боялась.
Говорили, в районе Волги дорогу бомбят.
Обещал, приедет в Москву, вышлет нам вызов.
- Неужели папа уехал? - дрогнувшим голосом спросила Маша.
- Конечно.
Все говорят - хороший признак, что в Москву начинают вызывать.
Ты глупая, если не радуешься.
Спроси Юру, он скажет.
- Да, - подтвердил Юрий, но, спохватившись, принялся объяснять: он не согласен с тем, что Маша глупая.
Подобное утверждение противоречило бы истине, но факт вызова Кирилла Петровича в Москву... и так далее.
- Сейчас прочтет лекцию.
Мочи нет, как учен! - шепнула Ирина Федотовна.
Маша улыбнулась одними губами.
- Что ты такая? - встревожилась Ирина Федотовна.
Маша поцеловала мать и ушла мыться в душ.
Мити нет.
Пора привыкать.
Мити нет.
Пока она мылась под душем, отгороженным в углу двора досками, Усков ходил вдоль забора, обдумывая новости, которые следовало сообщить.
Он стосковался по душевному разговору.
Была одна новость, которую ему не терпелось открыть Маше.
Перед отъездом Валентин Антонович вручил ему Машин доклад.
"Сколько времени она будет плескаться там?" - думал Усков, теряя терпение.
Маша вышла из душа в теплом халате, завязав полотенцем мокрые волосы, немного побледнев от вечерней свежести.
Она села на ступеньку, прислонившись к перилам, и тихо сидела.
Юрий разгадывал загадку: почему у Маши светилось лицо, когда она открывала калитку, и что случилось с ней после?
Впрочем, бесполезно допытываться, почему она смеется или плачет.
- Я уверена, что мы победим.
Обязательно! - заговорила Маша. - Когда я училась, у меня не было чувства, что воюю, а там было.
- Понимаю! - воскликнул Усков.
Начинался душевный разговор, о котором он стосковался, который нужен ему был, как хлеб.
- Понимаю: там ты могла пощупать то, что ты сделала, "весомо, грубо, зримо".
А здесь, в институте...
Маша вспомнила зимние вечера в читальне, работу над докладом, тревогу и радость и счастливое сознание необходимости того, что делает.
- Нет, - прервала она Юрия, - и в институте у меня бывало такое же чувство.
- Вот именно! - торжественно подтвердил Юрий. - Маша!
Сказать ли, о чем я думал все лето, пока вы там работали?
Твой отец прав!
Тысячу раз прав!
Мы не одними пушками воюем.
Нет.
Тысячу раз нет!
Маша, я рад, что ты вернулась.
Знаешь, у меня идея!
Уверен, что ты поддержишь.
Организуем научно-философский кружок для четвертого русского.
Мы должны быть вооружены!
Хлопнула ставня.
Покатились по дорожке сухие листья.
- Ого! - сказал Усков. - Будет буря...
Мы должны быть вооружены!
Сейчас больше, чем всегда...
Ого, как завертывает!
Ветер рванул круче, поднял пыль и понес по дороге.
Тополя зашумели.
Они раскачивались из стороны в сторону, вдали рос гул, хлопали калитки и ставни.
- Буря! - закричал Усков. - Завтра договорим.
Я разовью тебе свою точку зрения.
До завтра, Маша.
Бегу! - Он действительно побежал, нагибая голову: пыль и песок засыпали глаза.
А город, недавно сверкавший на солнце, посерел и угас, горы задернула мгла; низко, во все небо, клубилась, как дым, черная туча.
Возле крыльца скрипел старый тополь.
Темный, с растрепанными сучьями, он шатался и гнулся, содрогаясь от яростных порывов ветра.
"Выдержит или нет? - подумала Маша. - Как его треплет, беднягу!"
Ураган налетел еще несколько раз шквалами и внезапно утих; по крыше, ступенькам крыльца и пыльной дорожке запрыгали крупные капли; через мгновение лил дождь.
Лежа в постели с закрытыми глазами, Маша представила знакомое поле, кукуруза шуршала высохшими листьями; потом Юрий стоял у крыльца и, размахивая рукой, говорил, что четвертый русский надо идейно вооружить, а буря ломала старый тополь, вцепившийся в землю корнями.
Маша подумала вдруг успокоенно: "Я знала, что выдержит" - и заснула.
Глава 15
Хотя Ирину Федотовну очень скоро перевели из санитарок в госпитальную лабораторию помощницей лаборантки, тем не менее девятая палата оставалась предметом ее забот и попечений.
Это была палата, где лежал тот юноша с желтым лицом, обросшим каштановой бородой.
Юноша в бреду звал мать и ссорился с Наташей.
Наташа требовала поднять паруса, а он спорил, что поднимать паруса нельзя, ругал Наташу, кому-то жаловался и кричал: "Наташка, стреляй в того!
Стреляй, дура!"
Бедной Наташе доставалось.
Ирина Федотовна подносила к посиневшим губам мальчика воду.
Он жадно глотал.
Когда он умер, написать было некому.
Он был из Одессы.
В девятой палате стояли три койки.
На одной лежал майор с тяжелым ранением в ногу.
Он лежал с весны.
Наконец главный хирург сказал, что нога сохранится, не останется даже хромоты; через полгода возможно возвращение на фронт.
Тогда у майора обнаружился вдруг тяжелый характер.
Он выпытывал у Ирины Федотовны, врут доктора или нет.
Ирина Федотовна убеждала, что доктора не врут, а жена не приезжает из Ярославля потому, что трудно достать пропуск и не на кого оставить детей.
Иногда Ирине Федотовне не удавалось убедить майора.
Он отворачивался к стене.
Ирина Федотовна все же не отходила от кровати.
"Господи, если я уйду, кто с ним будет так нянчиться?" - думала она.
Выслушивание жалоб майора, писание писем под диктовку безрукого лейтенанта и просто разговоры в девятой палате - все это не было основной работой, но делать это Ирине Федотовне казалось важнее того, что она делала в лаборатории.
Она называла раненых из девятой палаты "мои ребятки", хотя майору шел сороковой год.
Она была озабочена, кому поручить их, когда Кирилл Петрович пришлет вызов в Москву.
Где найти заместительницу?
Заместительница явилась в госпиталь сама.
Однажды Ирина Федотовна переходила по доскам госпитальный двор.
Доски настилались на пути к служебным постройкам: двор лежал низко, осенью его заливало водой.
К кухне вела широкая дорога в три доски, такая же широкая - от главного входа к проходной будке, но к флигельку в отдаленном углу двора, где помещалась лаборатория, проложена была одна узенькая дощечка.
Сколько ни жаловалась Ирина Федотовна завхозу, вторую доску не настилали.
- А кому туда ходить? - апатично возражал завхоз. - Вы с лаборанткой и по одной пройдете.
Так и ходили по одной, балансируя, чтобы не оступиться в грязь.
На этой узенькой дощечке Ирина Федотовна столкнулась лицом к лицу с незнакомой девушкой и прежде всего посмотрела на ее ноги.
Девушка была обута в открытые туфли и мелкие галоши.
- Не разойдемся, - сказала Ирина Федотовна. - Придется вам вернуться обратно.
- Пожалуйста, - вежливо ответила девушка. - Я куда-то попала, сама не знаю куда.
Она пошла назад.
Ирина Федотовна, следуя за девушкой, опытным взглядом оценила ее светлое пальто и шляпку в тон пальто.
- Где вам делали? - нечаянно спросила Ирина Федотовна.
Девушка сразу поняла, о чем речь, и ответила:
- На Крещатике.
- Ах, в Киеве! - обрадовалась Ирина Федотовна, хотя в Киеве была лишь раз, в ранней молодости, и смутно помнила холмы и сады этого живописного города.
Пока они гуськом дошли по доске до лаборатории, девушка рассказала, где в Киеве лучшее ателье, где причесываются артистки и как хорошо одевались киевлянки до войны - куда москвичкам!
Завязалась оживленная беседа о милых пустяках.
Они остановились около флигеля продолжить разговор.
"Славная девушка, с широкими взглядами, - определила Ирина Федотовна, мысленно сравнивая ее с Машей. - Маша односторонняя.
Она - как Поля, но Поля росла в другое время, когда за идейность преследовали: несовместимо было интересоваться нарядами и читать запрещенные книги".
Девушка показала Ирине Федотовне справку: "Анна Хроменко, студентка четвертого курса, направляется в госпиталь для общественной работы".
- Не знаете ли вы Машу Строгову? - спросила Ирина Федотовна. - Тоже студентка, моя дочь.
- Как же, - ответила Ася. - Мы на одном курсе.
Ирина Федотовна решила, что это просто прелесть - такое совпадение.
"Посмотрим, какая у нашей недотроги мать", - заинтересовалась между тем Ася.
Она давно заметила, что Маша избегает близости с ней, и Усков перестал откровенничать с тех самых пор, как "там" возникла дружба.
Асю вызвали в комитет.
Дильда с хмурыми узкими глазами, устало подперев кулаком голову, спросила:
- Какие ты выполняешь общественные поручения?
Ася вмиг сообразила: "Неспроста!
Это они мне в отместку за то, что выступала против на уроке и на докладе".
Она решила поговорить с Дильдой по душам, но разговор не получился.
Дильда покачала головой:
- Не надо!
Строгову знаю, Ускова знаю.
О себе расскажи.
Тогда Ася чистосердечно призналась:
- Давно уж хочу взять общественную работу...
У меня привычка: если браться, так по-настоящему.
Но у нас на курсе организаторы такие...
- Какие?
- Нерасторопные.
На всякий случай Ася выбрала осуждающее, но все же довольно мирное слово.
Дильда сдвинула ниточки-брови.
Она не поняла значения слова, но спрашивать у Аси не хотелось.
Оказалось, что Ася мечтает работать в госпитале...
Теперь она стояла у деревянного флигеля и охотно знакомилась с Машиной матерью.
Ирина Федотовна пригласила Асю в лабораторию, усадила на табурет и сказала, что вот только наклеит ярлычки на двадцать бутылочек, а затем сама проводит ее в главное здание и познакомит с "ребятами".
- Вы учитесь на педагогическом факультете.
Но вам не идет быть учительницей, - сказала Ирина Федотовна, у которой ее новая знакомая вызывала интерес и симпатию.
- Нет, конечно, нет! - рассмеялась Ася. - Я буду журналисткой.
Наклеив ярлыки на бутылки, Ирина Федотовна проводила Асю в девятую палату.
Безрукий лейтенант спал, майор лежал на спине и настойчиво изучал потолок, третья койка была пуста - выздоравливающий гулял в коридоре.
По тому, что майор не шевельнулся при их появлении, Ирина Федотовна догадалась - его опять одолевает хандра.
- Алексей Степаныч! - осторожно позвала она. - Познакомьтесь.
Журналистка.
- Никаких интервью! - отрезал майор.
Ася улыбнулась:
- Будьте покойны, нет.
Она не возражала против того, что ее отрекомендовали журналисткой.
Напротив, послала Ирине Федотовне приветливый взгляд и ловко поправила у майора подушку, хотя в этом не было нужды.
- Благодарю, - буркнул майор.
"Очень мила, очень!" - отметила про себя Ирина Федотовна.
- Позвольте вам чем-нибудь помочь, - просто сказала Ася.
- Мне требуется одно, - ответил майор мрачно, - чтобы моя нога научилась ходить без костыля.
- Представьте, - воскликнула Ася, - сейчас в кабинете врача слышала разговор о вашей ноге!
Самое большее через месяц вам не понадобятся костыли.
Майор приподнялся на локте:
- Нет, в самом деле?
"Я спокойна, - решила про себя Ирина Федотовна. - Скорее бы прислали вызов.
Я поручу ей своих ребят".
Так завязалось знакомство.
Всякий раз, когда Ася приходила в госпиталь, Ирина Федотовна зазывала ее в лабораторию, и начинался тот увлекательный разговор, который доставлял равное удовольствие обеим собеседницам.
Ася сидела у Ирины Федотовны в лаборатории, подальше от колб и пробирок, чтобы не испачкать светлое пальто, и посвящала ее в свои планы.
- Нет, меня не тянет больше к научной работе.
В конце концов, все наши ученые - скучнейшие сухари!
Это меня оттолкнуло.
Каждый выбирает работу в зависимости от темперамента.
Я верю в удачу и в случай.
Кроме того, имеют значение связи.
"Ах, Маша! - думала Ирина Федотовна. - Сидит до поздней ночи в читальне.
Ночью Усков провожает ее домой.
Они стоят у забора и говорят о дипломных работах, о последнем воскреснике и о том, какие вопросы нужно обсудить на комсомольском активе.
Потом бедный Усков тащится через весь город к себе".
Жизнь Маши представлялась Ирине Федотовне однообразной и скучной.
Ужасно жалко ее!
Ирина Федотовна всегда была охотница до празднества, и теперь мысль о развлечении, которое необходимо устроить для Маши, крепко засела ей в голову.
- Маше под Новый год исполнится двадцать. - Приглашаю вас на пирог, - сказала она Асе.
Вот и Новый год скоро.
Дни летели.
Труд, забота о раненых так заполняли время Ирины Федотовны, что она давно позабыла тоску одиночества.
Лишения и неустроенность быта, которые раньше донимали до слез, теперь переносились легче.
Ирине Федотовне некогда было заниматься мелочами: к вечеру она так уставала, что с трудом добиралась до постели.
Положив голову на подушку и наслаждаясь заслуженным отдыхом, она размышляла некоторое время о Москве и Кирилле Петровиче (как-то он там один, без меня?) и засыпала до утра.
Глава 16
Всю ночь валил снег.
Местные жители не помнили такого снегопада, а приезжие привыкли ничему не удивляться.
Под утро на улицах лежали корявые сучья, подломившиеся от снега, висели оборванные провода, стал трамвай, до окон пушились высокие сугробы, но тучи разошлись, и в небе не осталось ни облака.
Маша вышла с матерью из дому и на мгновение ослепла от блеска и густой синевы неба.
- Это для тебя такой день, Маша! - воскликнула Ирина Федотовна.
Сегодня тебе двадцать лет.
Смотри же, не забудь, приходи домой в семь - к десяти соберутся гости.
Ирина Федотовна была полна ожиданием праздника, хотелось, чтобы праздник получился уютный и шумный, как в Москве, до войны.
- Как-нибудь отработаю поскорей в лаборатории и даже в девятую не зайду.
Или зайду на минутку поздравить, а потом прибегу печь пирог.
Маша, будет майор.
Вчера выписался.
Кажется, Ася совсем закружила ему голову.
И она свернула в переулок, к госпиталю, а Маша пошла в институт.
После лекций был научно-философский кружок.
Рязанцева делала доклад на тему "Реакционные черты философии Канта".
Усков посылал ей записки с вопросами, она краснела пятнами и терялась;
Дорофеева, как обычно, переводила на язык простых и ясных понятий то, в чем путалась Рязанцева.
Маша сначала слушала плохо.
Потом ее что-то задело, и она ушла от Кати Елисеевой, которая мешала ей слушать, шепотом сетуя, что на следующем собрании поставлен ее доклад, а ей этот Кант так же нужен, как японский император.
Рязанцева добросовестно, но с полным равнодушием изложила двенадцать кантовских категорий, присущих рассудку.
Спокойствие Рязанцевой и задело Машу.
"Как она может, как может!" - досадовала Маша, удивляясь невозмутимости Рязанцевой.
- Разрешите вопрос, - попросила она.
Усков, председатель кружка, охотно и важно кивнул.
- Я хочу знать, - сказала Маша, - считает ли докладчица основным в философии Канта непознаваемость мира?
Рязанцева, которая в каждом вопросе предполагала подвох, смешалась и неуверенно ответила:
- Да.
- Я поняла из доклада, - говорила Маша, сердясь и волнуясь, - Кант утверждает, что человек слеп, как котенок.
Рязанцева не помнила, чтобы Кант где-нибудь выразился именно так.
Маша продолжала:
- Идут века, все изменяется, но человек никогда до конца не прозреет, мир для него непознаваем - так говорит Кант.
Мне эта философия не нравится, в ней неуважение к человеку.
А марксизм говорит: что мы не знаем сейчас, узнаем после.
Правильно я понимаю?
Скажите мне, правильно?
Усков откашлялся и глубокомысленно ответил:
- Ты уходишь с позиции научных доказательств в область настроений и чувств.
- Нет уж, позвольте... - возразила Дорофеева.
Было ровно семь, когда Маша вышла из института.
Она напомнила Ускову и Дорофеевой, чтобы не опаздывали, и заспешила домой помогать маме.
На дверях висел огромный проржавевший замок, который предназначался главным образом для психологического воздействия на злоумышленников, так как отпирался без помощи ключа.
"Странно!, — удивилась Маша. — Мамы нет".
Она еще больше удивилась, прочитав оставленную на столе записку: "Приходи в госпиталь, как только вернешься".
Никаких признаков предстоящей встречи Нового года не заметила Маша в комнате.
Напротив, скомканное белье лежало грудой на кровати, валялся опрокинутый табурет, из кастрюли ползло на стол тесто.
"Все понятно, - догадалась Маша. - Наверно, мама что-нибудь напутала на работе и под Новый год ей был нагоняй".
Она съела корку черствого хлеба с солью и кусочком праздничной колбасы и отправилась выручать маму.
В лаборатории Ирины Федотовны не было.
- Где Строгова? - спросила Маша санитара в главном здании.
Тот указал.
Маша открыла дверь в кабинет дежурного врача и увидела Аркадия Фроловича.
Да, это был он.
Он стоял к Маше спиной, говоря что-то врачу и Ирине Федотовне, но Маша сразу узнала его сутулую круглую спину и коротко остриженный затылок.
Он обернулся, и Маша увидела знакомые длинные усы.
Усы стали белые, не сохранилось ни одного черного волоска.
Это было похоже на Аркадия Фроловича - свалиться как снег на голову именно под Новый год.
Он поманил Машу и взял ее обеими руками за щеки:
- Могла быть толще!
Он вынул трубку изо рта, положил на стол и обнял Машу.
Отстранил от себя, оглядел, снова обнял:
- Хороша!
Кстати... - И, как когда-то в детстве, в Москве, вытащил из кармана плитку шоколада: - Это тебе на рождение, а кроме того...
- Аркадий Фролович, - решительно перебила Маша, - я без памяти рада вам!
Слышать не хочу о подарках!
- Кроме того, - продолжал Аркадий Фролович, - я выполнил твою просьбу.
- Что? - Маша побледнела.
Сердце упало и взлетело вверх.
Несколько секунд она как будто качалась на качелях.
- Я его нашел, - сказал Аркадий Фролович, зажигая трубку. - Черт!
Почему она не горит?
Ирина Федотовна испуганно ахнула:
- Что я наделала - пирог пропал!
Маша, я устроила его в девятую палату, где раньше лежал майор.
- Кого ты устроила, мама? - спросила Маша, с ужасом думая: сейчас все это окажется страшной ошибкой.
Аркадий Фролович тронул Машу за плечо и легонько подтолкнул:
- Девятая палата, по коридору направо, потом налево, третья дверь.
Задето легкое.
Направо, налево, третья дверь...
Но перед дверью Маша остановилась.
Прошло полтора года.
Вдруг...
Толстенькая, кругленькая сестра с пухлым ребяческим ртом, пробегая по коридору, спросила:
- Вам кого?
И Маша вошла.
Она увидела только Митю, как будто он был один в палате.
Никого и ничего вокруг.
Она встретила его внимательный, настойчивый взгляд, он не улыбнулся.
Маша поняла - ждал.
И чувство доверия и близости, не только не ослабевшее, а, наоборот, окрепшее за эти полтора года, с новой силой охватило ее.
Она быстро прошла через палату, наклонилась над Митей и поцеловала его в губы, не думая о том, так она делает или нет и можно или нельзя ей его целовать.
- Маша! - сказал он, неловко обнимая ее.
Ей было неудобно стоять нагнувшись, она видела его страдающие, счастливые глаза.
- Сядь, - сказал Митя.
Она взяла стул.
Кто-то смотрел на них с соседней койки, но она не замечала: в палате был один Митя.
Так близко.
Он показал ей взглядом, чтоб она наклонилась.
- Если бы я знал... - сказал он шепотом, - я ничего не знал.
- Как же так?
Я все время писала, писала тебе!
Она вспомнила, что письма пропали.
- Поцелуй меня еще, - попросил Митя.
- Нет.
Больше нет.
- Почему?
- Не знаю, - прошептала Маша.
- Митя, ты не можешь рассказывать?
- Сейчас?
Нет.
Вихрь в голове.
Стучат колеса: тук-тук-тук.
Еду, еду.
Не сердись.
Все как в тумане, как во сне.
Ты мне не снишься, Маша?
- Не снюсь, - серьезно ответила она. - Митя, после госпиталя ты вернешься туда?
- Да.
Конечно.
Она взяла его руку в свою и не выпускала.
- Митя, ты знаешь, здесь был в эвакуации Валентин Антонович.
Тебе интересно?
- Очень интересно!
Студенческие незабываемые годы, вернетесь ли вы?
Библиотечные полки, забитые книгами.
Жизнь бегом.
И веселая жадность: узнавать, узнавать, узнавать!
И Маша.
Он увидел ее на первой лекции.
Ее лицо, страстно серьезное и вместе ребяческое, поразило его.
Удивленно распахнутый взгляд.
- Маша, у тебя есть здесь друзья?
- Как же, есть.
Дорофеева, Усков.
- Усков?
- Кто такой Усков?
- Однокурсник.
Мы с ним очень сошлись последнее время, - беспечно открывала Маша. - Симпатяга.
Работаем в одном семинаре.
И вся общественная работа вместе.
Я его к тебе приведу.
- Нет, не стоит.
Он осторожно отнял у нее руку, занес за голову и, лежа так, каким-то вдруг ставшим сторонним, изучающим взглядом рассматривал Машу.
Та и не та.
Она закладывает теперь косу вокруг головы и кажется, стала выше, чем раньше.
Старше.
И манера подносить руку к волосам, чтобы поправить, и опускать, не коснувшись.
Новость.
Незнакомое коричневое платье с высоким строгим воротничком, в котором она так прелестна!
И ее незнакомая жизнь среди неизвестных друзей!
Она могла поцеловать его еще раз, если бы захотела!
- Между прочим, - сказал он сдержанно, - много несчастий происходило оттого, что жалость принимали за другое чувство.
- Нельзя не жалеть человека, когда он страдает, - простодушно возразила она.
- А...
Митя до подбородка натянул одеяло.
- Расскажи, как ты училась.
Маша принялась рассказывать о лекциях, о своем докладе в семинаре Валентина Антоновича, но ничего похожего на то, что она пережила и испытала, в ее словах не отразилось.
Перемена в Мите, мгновенно ею угаданная, мешала Маше, и потому она стеснялась и не умела рассказать обо всем пережитом.
Митя почти не слушал.
Он думал: "Неужели ты не видишь: мне важно и необходимо одно.
Мне необходимо знать: ты любишь меня или из жалости и участия пришла к раненому товарищу, солдату, а жизнь у тебя своя, отдельная?
Неужели ты не догадываешься, что я не могу просить тебя: говори об этом.
Только об этом!"
Его лихорадило.
Глаза блестели сухим, горячим блеском.
- Митя, милый! - испугалась Маша. - Тебе очень плохо?
- Совсем не плохо, - ответил он, невольно раздражаясь.
Она положила на лоб ему ладонь:
- Мы живо тебя здесь поднимем на ноги.
Вот увидишь.
Будешь совершенно здоров!
"Ты все-таки не говоришь о том, - думал Митя, наслаждаясь прохладной нежностью ее ладони. - А если бы я был здоров, не лежал пластом и был равен тебе, я повторял бы все время, что люблю тебя.
А ты не говоришь.
Почему?"
Вошла сестра, напустилась на Машу:
- Посетители в такое время!
Кто вам позволил?
Сейчас начнется обход.
- С Новым годом, Митя! - сказала Маша.
- Как!
Новый год?
Уходишь?
Она обернулась у двери и видела все тот же странный блеск в глазах Мити.
- Все будет хорошо, Митя.
С Новым годом!
В коридоре Маша дождалась сестру:
- Пожалуйста, нельзя ли узнать температуру?
- Он кто вам?
Жених? - спросила сестра.
- Да.
- Спуститесь в вестибюль.
Ждите.
Приду после обхода врача.
Маша сидела на скамье в вестибюле и ждала.
Она не знала - много прошло времени или мало.
То, что происходило в ней, было так необыкновенно, так хорошо, и Митя был здесь, в этом доме!
Маша не хотела уходить.
Вдруг она увидела: одиннадцать часов.
Сестры все еще не было.
Маша ждала.
Наконец сестра появилась.
- Вы здесь?
Я забыла.
Тридцать восемь и пять.
Завтра будут вынимать из ноги осколок.
Ничего особенного.
Идите домой.
Глава 17
Усков притащил на Новый год целых три елки.
Он вез их через весь город на салазках и расставил вдоль стены, как на параде.
Но Ирина Федотовна, едва управившись с пирогами, живо нарушила симметрию.
Беспорядок был ей больше по сердцу.
В честь Нового года дали электрический свет; пахло хвоей, на столе стояли бутылки с вином.
Аркадий Фролович курил трубку и с довольным видом молчал.
К десяти собрались гости.
Всех удивила Ася.
Она убрала со лба челку и гладко причесала волосы, разделив на прямой пробор и низко опустив на уши.
В лице ее появилось выражение кроткой задумчивости.
Майор сказал, что Ася похожа на мадонну.
Ася полагала, что майор должен грустить, потому что завтра уезжает.
Но майор был беспричинно весел и одновременно ухаживал за Дорофеевой, Асей и Ириной Федотовной.
Ася с досадой подумала, что напрасно пришла.
Ирина Федотовна, закончив наконец хлопотать по хозяйству, присела к гостям и, взглянув на часы, обратилась к Аркадию Фроловичу:
- Расскажите-ка еще раз, Аркадий.
- Ириша, я же рассказывал.
- Это мне, а теперь всем.
Да не забудьте подробности.
- В самом деле, Аркадий Фролович! - попросила Дорофеева.
Аркадий Фролович выбил пепел из трубки.
- Рассказывать я не мастер.
Изложу коротко факты.
Собственно говоря, в том, что Маша потеряла своего курсового товарища, в какой-то мере повинен я.
Да.
Но и вы тоже, Ириша.
Мы-то знали, что изменился маршрут.
Маша не знала.
"Ну, старик, - сказал я себе, - если ты оказался недогадливым, изволь исправить ошибку!"
Взялся разыскивать Митю Агапова.
Справочный стол, адресное бюро...
Заметьте, происходило это в Москве осенью сорок первого года.
Так или иначе, адрес Агапова раздобыл.
Приезжаю по адресу.
Квартира пуста.
Выехали.
Куда?
Неизвестно.
Продолжаю искать.
Не так это легко, между прочим, в военное время.
На Митин след напасть не могу, но адрес матери нашел.
Посылаю письмо в Ташкент.
Ответ: умерла.
Вскоре меня назначают главным врачом санитарного поезда, и я из Москвы уезжаю.
Посылаю в Ташкент письмо за письмом: так и так, пришлите адрес Агапова.
Ответа нет.
Пишу туда и сюда.
За всю жизнь не писал столько писем, как за это время.
Особенно мне захотелось Митю найти, как узнал, что умерла мать.
А санитарный поезд разъезжает с фронта в тыл, из тыла на фронт.
У меня в привычку вошло не пропускать ни одного госпиталя.
Два раза находился Агапов, оба раза не тот.
И вот случилось под Сталинградом...
В этот раз раненых было особенно много.
Я оперировал без передышки почти целые сутки.
Наконец через два часа отправляемся.
Стою в тамбуре, курю.
И пришла мне в голову мысль: не забежать ли еще разик в эвакопункт?
И ведь знаю, что зря, а иду.
В привычку вошло - характер педантичный.
Ругаю себя, но иду.
И представьте...
Аркадий Фролович затянулся, выпустил облачко дыма.
- Именно теперь я его и нашел!
"Покажите-ка мне списки раненых, прибывших за последние сутки", - попросил я сестру...
Ну, знаете...
Ко всему уж привычен, а завертелось в глазах, когда увидел фамилию Агапова.
Естественно: сутки без сна.
На этот раз Агапов оказался тем, кто мне нужен...
Удивительно: у всех спички горят, у вас не горят!.. - проворчал Аркадий Фролович, чиркая отсыревшие спички. - Понятно, я не имел права требовать, чтобы Агапова тут же переселили в мой санитарный поезд.
Черт возьми, обидно упустить из рук, а времени - считанные минуты!
Сказал все-таки начальнику эвакопункта: "Дайте мне этого парня". - "Зачем он вам нужен?" - "Намылю ему голову за то, что так долго пропадал!"
В конце концов они должны были куда-нибудь его отправить.
Пускай же едет туда, где его ждут.
Вот и весь сказ.
- А вы сказали ему, куда везете? - спросила Ася, выслушав эту историю с живым интересом.
- Нет.
А пожалуй, да, - неопределенно буркнул Аркадий Фролович.
- Где Маша? - спохватилась Ирина Федотовна. - Юрочка, пойти бы вам встретить?
Юрий вскочил и так поспешно выбежал из комнаты, что надевал куртку, уже шагая по улице.
К ночи морозило.
Снег хрустел под ногами.
Юрий пришел к госпиталю.
Никого.
Он ходил по тротуару взад и вперед, не выпуская из виду проходную будку.
Юрий старался представить, какая Маша сейчас, что она чувствует и как удивительно, наверно, быть счастливым.
Впрочем, Юрий знал, что такое быть счастливым.
Он был счастлив, когда увлекался работой.
Читал книги.
Порой непонятный восторг овладевал им.
Он выходил потихоньку из дому и стоял у ворот.
В небе тихо мерцали редкие звезды.
Необыкновенно стоять и думать под звездами!
После таких бессонных ночей Юрий особенно охотно бежал в институт; он был деятелен, быстр, находчив, беспокойные планы один за другим возникали в его голове.
В сущности, жизнь - беспрерывная цепь открытий.
Юрий думал о каждом из них.
Но о любви он избегал думать.
- Который час? - спросил он у прохожего.
- Одиннадцать.
Юрий продолжал дежурить около будки.
Она сейчас выйдет.
Надо успеть все обсудить.
Вдруг это не дружба - то, что связывает его с Машей?
Вдруг это любовь?
Юрий испугался.
Ему стало жарко, он снял шапку и растерянно провел рукой по волосам.
Очень плохо, если это любовь.
Тогда вся его жизнь изменится, и завтра же... нет, сегодня, сейчас он должен уйти навсегда!
Как раз тот момент, когда Маша вышла из госпиталя, Юрий пропустил.
Он увидел ее, когда она была уже далеко, и, вместо того чтобы уйти навсегда, бросился со всех ног догонять.
- Маша, - сказал он, стараясь казаться спокойным, - разные мысли пришли мне в голову, пока ты была в госпитале.
Например, такой вопрос: могут ли дружить девушка и...
Ну, например, наши отношения можно считать дружбой?
- Странный вопрос! - удивилась Маша. - Да, конечно.
Что же еще?
Она ответила не задумываясь: должно быть, ни разу сомнения не взволновали ее простодушное сердце.
Юрий почувствовал горечь и радость.
Значит, все остается по-прежнему.
Появление Мити Агапова ничего не меняет.
Да и что же могло измениться в их отношениях?
Да здравствует дружба!
Их обогнали двое.
Женщина с досадой упрекала спутника:
- Даже под Новый год не мог уйти на полчаса раньше с завода!
Осталось десять минут.
У нас все не как у людей!
Маша рассмеялась:
- У нас тоже не как у людей.
Бежим, Юрий!
Они побежали и когда распахнули дверь в комнату, оба красные, хохочущие и возбужденные, все стояли с поднятыми стаканами вокруг стола и ждали последнего удара часов.
- Ура! - закричал Юрий, не успев сбросить с плеч куртку. - За победу!
Поднимаю свой первый тост за победу!
За Сталинград!
За Москву!
- За советского человека, - добавил майор.
- За человека и за высокие человеческие чувства.
Ася выпила вино, кончиком языка осторожно облизнула подкрашенные губы и спросила:
- Какие чувства ты имеешь в виду, Юрий?
- Прежде всего дружбу.
- А!
Начался тот беспорядочный шум, который возникает после первой же рюмки в компании людей, не привыкших пить вино.
Дорофеева, похлопывая ладонью по столу в такт словам, что-то доказывала Аркадию Фроловичу и горячилась, хотя тема была вполне отвлеченной.
Ася с неподражаемой искренностью признавалась майору, как ошиблась в призвании, потому что истинное ее призвание заключается в том, чтобы перевязывать раненых и главным образом на поле боя.
А Маше вдруг показалось нестерпимо смешным, как они с Юрием неслись по улицам, боясь опоздать.
Юрий, глядя на нее, хохотал таким заразительным смехом, что Аркадий Фролович несколько раз произнес: "Хэ! хэ!"
Это означало, что Аркадию Фроловичу тоже весело.
- Аркаша! - позвала Ирина Федотовна. - Идите, поговорим.
Они сели на кровать, которую Ирина Федотовна, накрыв шалью, превратила в тахту.
Аркадий Фролович медленными глотками пил вино, ничего не ел и курил трубку.
Ирина Федотовна с грустью увидела, как он сутулит плечи, спина совсем стала круглой, седые усы.
Ирина Федотовна надела московское праздничное платье из черного шелка и золотую цепочку, но на душе у нее было нерадостно.
"Это потому, что нет Кирилла, - думала она. - Вот прошло почти тридцать лет, а я все та же - тоскую без Кирилла и радоваться не могу без него".
- Аркаша, - сказала она, - я думала, будет весело, а так печально!
Где Кирилл, где Иван, где будете вы через несколько дней?..
Плакала бы, не осушая глаз.
Аркадий Фролович смущенно откашлялся.
Он не предполагал, чтоб о нем кто-нибудь мог заплакать.
- А помните, - сказал он профессиональным бодрым тоном (ему казалось - люди всегда нуждаются в том, чтобы их лечили или утешали), помните, к вам пришли однажды два гимназиста - Строгов и я.
Вы были юная, тоненькая, и глаза у вас, как у Маши, сияли.
- Как же! - воскликнула Ирина Федотовна, помолодев и оживившись.
Как мне не помнить этот день.
С него началась моя жизнь.
Аркадий Фролович стряхнул пепел из трубки на колени и, не заметив, продолжал говорить:
- На гражданской, под Киевом, Кирилл был тяжело ранен.
Я медик второго курса; ни одного доктора поблизости.
Это была моя первая операция.
Он остался хромым на всю жизнь.
- Вы мне его спасли...
Аркадий Фролович, - помолчав, сказала Ирина Федотовна. - Поглядите на Машу - она вся светится от счастья.
- О чем ты, мама? - крикнула Маша, краснея и грозя пальцем.
Она налила до краев две рюмки и несла их, боясь расплескать.
- Это вам, Аркадий Фролович, и тебе, мама.
Выпьем за победу и жизнь!
Усков обрадовался случаю и опять закричал:
- Ура!
Ура!
Ура! - и опрокинул на скатерть стакан.
Ася посмотрела на него долгим взглядом и улыбнулась загадочно.
Глава 18
Гости разошлись, но Аркадий Фролович сидел.
Он курил и изредка покашливал, выбивая на блюдечко пепел.
- Что это за дом, в котором нет даже пепельницы? - вздохнул он, вынимая из кармана конверт. - Маша!
Мое дело лечить, а не разгадывать ребусы.
Может быть, ты забыла Агапова.
Откуда я знаю?
Я слышал, у тебя здесь много друзей.
Я не говорил Мите о тебе.
Если молчишь, то, по крайней мере, ничего не напутаешь.
Он дал Маше письмо и ушел.
Должно быть, он и сидел так долго потому, что обдумывал, отдать Маше письмо или вернуть Мите.
- Милый Аркаша, всю жизнь был чудаком, - устало улыбнулась Ирина Федотовна. - Я боялась - вдруг просидит здесь всю ночь до утра!
Она легла, оставив на столе грязную посуду.
Маша перемыла посуду.
Синел рассвет за окном, когда она прочитала письмо.
"24 декабря 1942 года
Здравствуй, Маша!
Наконец я узнал, что ты жива.
Могли разбомбить эшелон, с которым ты выезжала из Москвы.
Ничем другим нельзя было объяснить молчание, во всяком случае первые месяцы.
Я ведь не знал, что ты и не приезжала в Свердловск.
Аркадий Фролович не сказал, где ты и как ты живешь.
Одно из двух: или он готовит сюрприз, или имеет основания ничего не рассказывать.
Меня злит манера скрывать от человека неприятность.
Если ты вышла замуж, что тут особенного?
Ты могла выйти замуж еще и тогда, в Москве, если бы тебе было немного больше лет.
Мне некому писать в тыл.
Все наши институтские ребята на фронте.
А моя мать умерла.
Не знаю, случалось ли тебе пережить несчастье.
Вдруг пришло извещение, что мама умерла в Ташкенте от тифа.
Обычно от нас идут такие вести к вам.
Со мной произошло наоборот.
После ее смерти я ни от кого не получал писем.
25 декабря
Вчера поднялась температура.
Аркадий Фролович отнял у меня карандаш и тихонько сказал:
"Фу-ты, черт!"
Он не похож на доброго дядюшку из романов Диккенса, поэтому я подарка не жду.
Скорее всего, я тебя не увижу.
Ты, наверно, удивляешься, что я не пишу о войне.
Я не пишу, но она все время во мне, хотя от войны нас отделяет сейчас четверо суток пути и на станциях уже незатемненные окна.
Кажется, нас везут в Среднюю Азию.
Я не буду скрытничать.
Конечно, и страх был.
Но дело в том, чтобы, вопреки ему, делать что нужно и непременно, обязательно, во что бы то ни стало, если он есть, скрывать от других.
Но об этом трудно писать.
Я был командиром орудия.
Наш расчет называли веселым.
Когда нас перекинули с прежнего места, мы думали, что прямо с ходу направят в Сталинград.
Все знали, что там плохо, и удивлялись, почему нас сразу не послали в бой.
Две недели мы жили в рощице, в землянке: боев не было, но войска подбрасывали непрестанно.
Теперь понятно всем, зачем это делалось.
В роще было хорошо.
Один раз меня вызвали в штаб.
Поручили прочитать лекцию.
Там знали, что я студент.
Первый раз в жизни я читал лекцию.
Представь, довольно прилично.
27 декабря
Маша, я не писал два дня.
Скоро приедем.
Так и не знаю, где ты.
Кстати, я почти не вижу Аркадия Фроловича.
Он главный врач нашего поезда.
Он неприветлив, но почему-то у всех убеждение, что попасть к нему - удача: обязательно вылечит.
Мне было плохо эти два дня, поэтому я не писал.
28 декабря
Никак не могу кончить письмо.
Решил: кончу перед самым приездом и отдам Аркадию Фроловичу.
Маша!
Какое счастье жить!
Однажды нас окружили.
Мы были три недели в окружении.
Тогда я понял, какое счастье жить!
После, уже в рощице под Сталинградом, когда можно было подумать, опомниться, я перечитал "Севастопольские рассказы".
У меня была только одна эта книга.
Почти невероятно, что я сохранил ее даже в окружении.
И твою карточку тоже.
Никогда раньше я не задумывался над книгой, как здесь, в землянке, во время вынужденного отдыха от боев.
Мне очень понятны герои Толстого.
Сколько правды в душевных движениях!
В искусстве всего нужнее и пленительней правда.
Ты согласна со мной, Маша?
Я закрыл книгу и вышел побродить.
Была морозная светлая ночь, иней запушил нашу рощу, она стояла белая.
Я вообразил: когда-нибудь раньше была такая же ночь, мглистый свет луны сквозь облачное небо, деревья в снегу, а то, что я чувствую сейчас и что пережил не однажды во время боев, уже пережито когда-то Володей Козельцовым.
Меня взволновала эта мысль.
И вот тогда я понял - и мне это кажется очень важным - свое отличие от Володи Козельцова.
Я понял, что моя любовь и ненависть - это не то, что любовь и ненависть Володи Козельцова.
Володя Козельцов был офицером русской армии и гордился тем, что он русский...
Французский же офицер гордился тем, что он француз...
До войны у этих офицеров не было оснований ненавидеть друг друга.
Кончилась война кончилась и ненависть, рожденная войной.
Как все по-другому сейчас!
Разве наше отношение к фашистам определилось только с началом войны?
Мы воевали с ними, начиная с четвертого класса, когда носили пионерские галстуки.
Помню, на сборе читали стихи Маяковского.
Я воевал с ними, когда первокурсником писал свою работу на семинаре марксизма-ленинизма.
Помнишь, Маша?
Мало верить - нужно знать.
Тогда я узнал, что никакие силы не остановят движения к коммунизму.
Сейчас я знаю: воюя с фашистами, мы защищаем не только свое право на жизнь, но и свои убеждения, решаем сроки наступления коммунизма.
Постепенно я начинаю смотреть по-иному на Козельцова Володю.
Нет, я во многом не повторяю его.
Я тоже русский, все русское дорого мне, но свою родину прежде всего и сильнее всего я люблю за то, что она Советская Родина.
Хорошо, Маша, спокойно.
До завтра!
29 декабря
Нужно тебе рассказать, как произошла наша встреча с Аркадием Фроловичем.
Был отдан приказ о наступлении.
Мне долго везло, в течение десяти дней почти непрерывных боев расчет оставался цел.
Но потом осколком был убит второй номер и ранен был я.
Я пришел в себя в санитарном поезде.
Надо мной стоял доктор в белом халате.
Он сразу не понравился мне.
Не понравились его усы, как у моржа, и манера говорить - отрывистая и резкая.
Я не знал, что он не спит вторые сутки, но и выспавшись, он не становится ласковее.
Потом к нему привыкаешь, и кажется, что все так и надо - ежик, усы, ворчанье.
Он сказал:
"Ну вот, я нашел вас, Митя Агапов".
Когда потеряешь много крови, ничему не удивляешься и плоховато соображаешь.
Я не удивился, что этот незнакомый мне доктор знает меня и даже искал...
Маша, на фронте я спрашивал иногда твою карточку:
"Какая ты теперь?
С кем?
Где?"
Где же, в самом деле, ты, Маша, теперь?
Как мы встретимся?
Да полно, помнишь ли ты меня?
Что бы ни было, будь счастлива!
Агапов"
Глава 19
Первого января у Мити была повторная операция - вынимали осколок.
Машу к нему не пустили.
Маша не помнила, как прошел этот день.
Она была озабочена, где достать цветы, но так и не достала, и рада была, что забыла съесть шоколад Аркадия Фроловича.
Отнесет Мите.
К вечеру Маша не выдержала и расплакалась.
Обидно.
Так бессмысленно прошел этот день!
Митя один, никто не положит руки на его горячий лоб.
На следующий день ее опять не пустили в госпиталь.
Толстенькая сестра с ребяческим ртом виновато объясняла:
- Знаю, сочувствую, но не могу.
Мне за вас попало от дежурного врача.
Сегодня опять он дежурит, а завтра - другой.
Тогда приходите.
Маша оплакивала потерянные из жизни два дня.
Она осунулась, стала бледна и подурнела.
Наконец разрешили навестить Митю.
Маша вошла.
В палате была Ася.
Зачем?
Раньше Митя был один.
Маша не разглядела никого, кроме Мити.
Теперь она заметила безрукого лейтенанта и третьего раненого, с забинтованной головой.
Он с отчаянными усилиями косил глаза, чтобы видеть Асю.
Ася стояла в ногах Митиной кровати и, должно быть, рассказывала что-то забавное: все трое были веселы.
- А вот наконец и Маша пришла! - Ася взяла ее под руку и подвела к Митиной кровати. - Сядем.
Она усадила ее с собой на один табурет и обняла за плечи.
Две подружки!
Митя смотрел на одну и другую.
- Куда ты пропала?
Фу! - с ласковым упреком сказала Ася.
- Не пускали.
- Как!
Все-таки ты, Маша, порядочный ротозей.
Ведь ты же знала, что я прикреплена к девятой палате!
- Забыла.
Она с грустным изумлением взглянула на Митю: "Это, пожалуй, не ротозейство.
Что-то другое".
- Вам пить?
Она привычно и ловко приподняла Митину голову вместе с подушкой, поднесла к его губам стакан.
Он выпил несколько глотков.
- Нет, я не хотел.
Спасибо.
Глаза его не блестели лихорадочным блеском, как в прошлый раз; должно быть, температура спала.
Маша взглянула на табличку: 37,3.
- Ася, дайте мне папиросу, - сказал Митя. - Если не трудно.
Маша встретила Митин взгляд и с ужасом прочитала в нем: "Мне не хочется пить, не хочется курить, но она так хорошо и весело все делает".
Ася зажгла спичку, подождала, пока разгорится.
- Какой же труд! - просто ответила она, но в выражении ее лица и улыбки Маша узнала то радостное оживление, которое видел и Митя и должен был понять так: "Мне не трудно, а, наоборот, приятно подавать вам папиросы и спички.
Мне хочется делать все, чтобы вам стало лучше.
И живите легко".
"Вот видишь, - смущенно, оправдываясь, объяснил Митя взглядом.
Пусть она говорит и хлопочет.
Так славно у нее получается".
Маша смяла в кармане шоколад, который захватила для Мити.
Те двое раненых помнят или нет, как она поцеловала Митю?
- Ах да! - воскликнула Ася. - Этого я вам еще не рассказала.
Она улыбнулась Маше с веселой беспечностью.
В том, что Ася делала и говорила, не было никакого расчета.
Она не знала, зачем ей нужно понравиться Мите, но безошибочно угадывала, что нужно делать, чтобы нравиться, и как устранить то, что может этому помешать.
- Расскажу вам, как они чуть не испортили нам встречу Нового года.
Мы ждали их, ждали, а они явились с Усковым ровно в двенадцать.
Били часы, когда Усков ворвался и закричал во все горло.
Таким счастливым я его еще не видела.
Юрочку в роли Ромео стоит посмотреть.
Мы с Дорофеевой наблюдали весь вечер.
Он, бедняга, не умеет скрывать свои чувства.
Но, Маша, дался тебе этот Усков!
Ей-богу, он не стоит тебя.
Митя сделал слишком большую затяжку, поперхнулся дымом и мучительно закашлялся.
- Ты перед обходом врача ушла тогда, Маша?
- Да, немного потом задержалась.
Он смотрел на нее пристально, остуженным взглядом.
"Митя!
Что ты делаешь, Митя?" - с грустью думала Маша.
Лицо его вытянулось, и видно было, этот человек тяжко болен и страдает.
Ася поднялась и ушла к раненому с забинтованной головой.
Она переставила вещи на его тумбочке, подоткнула одеяло.
Опять все это было не нужно, но приятно и мило.
- Ты должен знать, Митя, - с усилием сказала Маша, - я ни в чем тебя не обманываю.
Зачем мне нужно обманывать тебя?
- Не знаю, - отчужденно уронил он.
- Митя, пойми!
Но вернулась Ася.
Она села на табурет, обняв Машу за плечо.
Маша отстранилась и встала.
- Уходишь? - спросила Ася. - В самом деле, иди, - заторопила она.
Скоро обед.
Врач не любит, когда посторонние на обеде.
Она хорошо освоилась в девятой палате и спокойно распоряжалась здесь.
- До свиданья, Митя, - сказала Маша. - Я приду после.
- До свиданья, - безучастно ответил он.
- Я останусь помочь им обедать, - почему-то нашла нужным объяснить Ася.
- Да?
Ты остаешься? - Маша помедлила.
Но Митя молчал.
Она перепачкала халат шоколадом.
Санитарка принялась браниться, но Маша отдала ей плитку, и санитарка, пораженная, замолчала.
Что это было?
"Он позволил Асе вмешаться... - думала она, возвращаясь из госпиталя. - Не понимаю почему?
Почему он меня не позвал?
Он мог сказать одно слово: останься!
Как быстро он мне не поверил!
Митя, как ты смеешь не верить мне? - Вся ее гордость возмутилась в ней. - Я ничего тебе не буду доказывать.
Ты должен все понять сам.
Если любишь.
О Митя!
Должно быть, ты не любишь меня".
Ирина Федотовна не заметила, как надменно подняла Маша голову, войдя в дом, чтобы все знали: никого не касается то, что случилось.
- Маша! - говорила Ирина Федотовна, с плачем протягивая телеграмму. - Милая Маша!
Не может этого быть!
Нет?
Она требовала, чтобы говорили "нет", надеялась, верила и, отчаявшись верить, падала духом.
Маша прочитала телеграмму.
"Кирилл тяжело болен.
Доктора опасаются за жизнь.
Немедленно выезжайте.
Одновременно шлю вызов.
Поля".
- Нет! - заплакала Маша, обнимая мать, состарившуюся за два часа от горя, гладила ей щеки и волосы, уговаривала:
Ирина Федотовна всхлипывала.
Маша уложила ее в постель.
- Маша!
Может быть, обойдется?
- Обойдется, мама.
Он у нас никогда не болел.
Поправится, увидишь.
- Он там один, Маша.
Какое несчастье, что он там один!
- С ним тетя Поля.
Постарайся уснуть, мама!
- До сна ли?
Она все же уснула.
Маша сидела возле.
"Когда я видела в последний раз папу? - припоминала она. - Да, на дворе, у костра".
Вечер перед отъездом на полевые работы, когда небо душным шатром нависло над землей, возник в ее памяти.
Отец ворошил прутом угли в костре.
Искры взлетали вверх и, падая, гасли.
Смыкалась ночь.
Рядом, в этой ночи, притаилась беда.
Костер вскинулся яростной вспышкой.
Маша увидела лицо отца: запавшие щеки, резкую морщину меж бровей.
"Папа! - думала Маша. - Нам надо переговорить с тобой обо всем, когда я приеду.
Папочка, папа, ты настоящий человек, ты верный друг, а я ни разу тебе не сказала об этом!
Мы с мамой просто счастливицы, что ты у нас есть".
Поздно ночью в окно постучали.
Пришел Аркадий Фролович.
- Поезд завтра в двенадцать ночи.
Достал даже плацкарты.
Дней через восемь-девять будете в Москве.
- Что вы думаете о папе, Аркадий Фролович?
Он ответил неохотно:
- Не нравится мне телеграмма.
Поля сдержанный человек.
Боюсь, худы дела.
Жаль, что нельзя лететь самолетом.
Глава 20
Юрий и Дорофеева ушли с лекции помогать Строговым собираться в дорогу.
Усков принес для Кирилла Петровича банку яблочного варенья.
Ирина Федотовна запаковала ее отдельно, не поинтересовавшись, как Дорофеева складывает вещи.
Усков побежал доставать рейсовые карточки и продукты на дорогу.
Ирине Федотовне было все безразлично.
- Мой муж был тяжело ранен, - сказала Дорофеева. - И, видите, поправился.
- Да, - с благодарностью ответила Ирина Федотовна. - Я тоже надеюсь.
Кирилл ни разу не болел...
Но из-за Маши у меня начнется сердечный припадок!
Где Маша?
До поезда оставалось еще очень много времени, но Ирина Федотовна места себе не находила и тосковала ужасно!
Усков побежал разыскивать Машу.
Маша ждала в канцелярии института, когда напишут нужные справки.
У нее было такое печальное лицо, что Усков тут же вступил в препирательства с секретаршей, которая слишком долго возилась.
Совсем не к месту он процитировал стихотворение Маяковского "Прозаседавшиеся".
Секретарша возразила, что у нее довольно обязанностей, не хватало еще заседаний.
Она разгневалась, и дело пошло еще медленней.
Наконец поставлена последняя печать.
В комитете, как всегда, толпился народ.
Дильда вышла проститься в коридор.
- Через полгода кончу вуз, - сказала она, - уеду в аул.
Дождусь, когда старики придут за советом - значит, работаю хорошо.
У нас строгие старики.
- Тебе не придется ждать долго.
- Не знаю.
После войны приеду в Москву, найду тебя.
Тебе хорошо было у нас?
- Хорошо.
Дильда крепко, по-мужски, пожала руку Маше маленькой сильной рукой.
Она стояла, перебирая тугую, как бечевка, косу, и смотрела, как Маша идет вдоль коридора.
- Теперь последнее, - сказала Маша Ускову.
Он ответил:
- Я провожу тебя и туда.
Усков понимал, как трудно Маше расставаться с Митей.
Ее прямая и открытая любовь вызывала в нем уважение.
- Может быть, я задержусь, - сказала Маша, когда они подошли к госпиталю. - Не стоит ждать.
- Ладно, я посмотрю.
Маша ушла, а он в задумчивости уселся на пенек у арыка.
"Я настоящая скотина, - сказал он себе после недолгих размышлений.
Я не умею оказывать моральную поддержку и, как типичный эгоист, теряюсь при виде чужого несчастья".
Он растерялся бы больше, если бы знал, что произошло в девятой палате.
Когда Маша вошла, Митя думал о ней.
Он думал: "Если сейчас откроется дверь и войдет не сестра и не доктор, а Маша, значит, все мои подозрения неверны".
Трижды открывалась дверь и входили доктор, сестра, санитарка.
Но он задумал в четвертый и пятый раз.
Наконец вошла Маша.
Митя положил на тумбочку Машину карточку.
Он все утро рассматривал ее.
Он хотел спокойно и трезво обсудить факты.
"Эту карточку я сам снял перочинным ножом со студенческого билета.
Решительно ничего, кроме этой карточки, в наших отношениях не было.
Меня могли убить.
Но жизнь идет своим чередом.
Ася сказала: "Никто никогда не слышал от Маши о вас.
Все удивляются, откуда вы взялись.
А как же Усков?" - спросила Ася.
Я не вмешиваюсь.
Пожалуйста.
Но мне не нравится, когда целуют из жалости, а потом три часа гуляют с Усковым и врываются в дом за две секунды до Нового года, оба бог знает какие счастливые, и это в первый же день, когда меня привезли.
Сколько бы я ни ломал голову, факты останутся фактами".
Но едва Маша вошла и Митя увидел ее осунувшееся лицо, факты потеряли значение.
Они просто перестали существовать.
Было одно: чувство глубокой, сосредоточенной радости, и оно приходило с Машей.
Оно приходило с ней, и ни с кем больше.
"Сейчас все выясню и навсегда отброшу и не буду больше мучить себя и ее, особенно ее", - думал Митя.
- Маша, здравствуй!
Все утро тебя жду.
Лежу пластом, сам себе надоел.
Не велели двигаться.
Маша, я тебя ждал.
Мне многое нужно узнать.
Ты сегодня совсем новая, Маша.
- Лежи спокойно, Митя, - ласково сказала она.
- Маша!
Ты же не врач.
Или ты приходишь только потому, что я ранен?
Ты одна? - настойчиво спросил он.
- Нет, - ответила Маша. - Внизу ждет Усков.
"Надо было сказать, что одна, - спохватилась она и покраснела, поймав себя на том, что хотела солгать. - Откуда это непонятное желание лгать?
Что я хочу от него скрыть?
Опять начинается вчерашнее..."
И, краснея сильней, она сказала упрямо:
- Внизу меня ждет товарищ по курсу, Усков.
Митя, зачем ты спрашиваешь?
Что тебе нужно узнать?
Маша хотела, чтобы он понял: я вся перед тобой, мне нечего таить и скрывать - я не умею.
Но опять, помимо ее воли, чувство оскорбленности, оттого что любовь и верность надо доказывать, сковало ее.
Митя увидел ее напряженное лицо.
Чужое лицо.
Чужая Маша.
И снова все перевернулось.
Как кривое зеркало искажает предметы, так в Митином сознании все осветилось неверным и уродливым светом.
Ася права!
Маша ему далека.
А жалости он не хочет!
Он не успел отдать себе отчет в том, что сделает сейчас, рука сама протянулась к тумбочке.
- Я тебя ждал, чтобы вернуть карточку.
У девочки на фотографии круглые щеки, две толстые косы за плечами и ничем не омраченный взгляд.
Теперь Митя Агапов - солдат без прошлого.
Он сам освободил себя от воспоминаний.
А Маша представила: он приготовил заранее карточку; он решил вернуть ее еще вчера, когда здесь была Ася.
Они смотрели друг на друга в отчаянии и горе и молча обвиняли друг друга.
- Спасибо, - сказала Маша. - Странно, что ты ее сохранил.
- Случайно.
- Такая плохонькая фотография, не стоило беречь, - пробормотала Маша.
Если бы они были в палате одни!
Еще не поздно!
Если бы только они были одни!
Уже во дворе Маша вспомнила, что не сказала об отъезде в Москву.
Вернуться?
Она не вернулась.
Она шла по деревянному настилу через двор с такой осторожностью, словно сейчас самым важным было не оступиться.
"Я потеряла тебя второй раз.
Теперь навсегда".
За то недолгое время, пока Маша была в госпитале, Юрий успел обдумать по пунктам речь, которая должна была оказать Маше моральную поддержку.
Он вскочил, когда она вышла из проходной будки, но запнулся на первом же слове.
Лицо у Маши - как запертая дверь.
Юрий забыл все намеченные пункты и сказал:
- Если когда-нибудь тебе нужна будет настоящая помощь, помни, что есть человек, который...
Словом, помни: у тебя есть друг.
Она молча кивнула.
Глава 21
До Куйбышева ехали вместе с Аркадием Фроловичем.
За несколько часов до города с Ириной Федотовной случился сердечный припадок.
Маша никогда раньше не видела, чтобы Аркадий Фролович терялся.
Он открывал походную аптечку, аптечка прыгала у него в руках.
У Ирины Федотовны пульс падал, а Аркадий Фролович долго не мог впрыснуть камфару.
В Куйбышеве Ирину Федотовну вынесли из вагона на носилках.
Аркадий Фролович с кем-то говорил, убеждал, требовал, и Ирину Федотовну положили в железнодорожную больницу.
Аркадий Фролович вызвал главного врача и опять убеждал и требовал.
Главный врач не выдержал натиска и предложил Маше остановиться у него.
Первую ночь Маша провела в палате около матери.
Аркадий Фролович тоже сидел у изголовья и только время от времени выходил курить.
К утру Ирине Федотовне стало лучше.
- Что же делать, надо ехать, - сказал Аркадий Фролович.
Он не мог больше задерживаться.
Маша осталась одна, подавленная болезнью матери, шумом чужого, переполненного людьми города и сдержанной вежливостью в доме главного врача, где она чувствовала себя виноватой в том, что стучит в дверь, входит, оставляет в прихожей следы, спит на чьей-то постели, и в том, что вообще существует.
В вагон Строговы попали только через неделю.
Ирина Федотовна молчала.
В ее черных, ставших огромными за время болезни глазах застыло выражение скорбного ожидания, пугавшее Машу.
Замелькали дачные поселки.
Москва.
Вечерний вокзал, платформы, электрички у платформ, синие огни.
Строгость жизни военной Москвы.
В метро Ирина Федотовна растерялась, ухватилась за Машин рукав.
- Позвони, - попросила она. - Ох, Маша, мне не дойти до дому!
Маша опустила в автомат монетку, набрала номер.
Гудков не было.
Она набрала еще - опять нет гудков.
Маша вспомнила, что номер сменили, папа писал об этом, но новый номер она потеряла.
Они вышли из метро у Охотного.
Маша узнала простор Манежной площади, университет, кремлевские стены, деревья Александровского сада в морозном тумане.
Они пешком прошли до Пушкинской площади и, когда вспыхнул зеленый огонек, пересекли трамвайную линию.
Дом стоял темный, с глухими окнами; кое-где в узкие щелки пробивался свет.
Они поднялись на третий этаж.
Дверь открыла тетя Поля.
Она отступила назад, вместо того чтобы обнять сестру, и Маша увидела, как мама быстрым движением вскинула руки тете Поле на плечи, молча пристально всмотрелась в глаза, прильнула к груди головой и без звука тяжело рухнула на пол.
Глава 22
В Москве у Пелагеи Федотовны оказалось множество дел.
Надев каракулевую шапочку и повязавшись сверху платком, она уходила с утра.
Надо зайти в Наркомпрос, в Дом пионеров, раздобыть нужные книги.
Несколько раз Пелагея Федотовна наведывалась в военкомат, но не добилась толку.
Никто не знал, что с ветеринаром Пастуховым.
В списках убитых не значится.
К вечеру Пелагея Федотовна возвращалась домой.
Она медленно поднималась по лестнице, отдыхая на каждой площадке.
Ирина Федотовна выходила к сестре в кухню.
Кухня стала теперь самым жилым местом в доме, здесь на окне лед не намерзал таким толстым слоем.
Она садилась ближе к плите, но газ еле горел.
У такого огня не согреешься.
Пелагея Федотовна ставила на конфорку кофейник, терпеливо дожидаясь, когда забулькает вода и из носика потянется горячая струйка пара.
В кухне как будто немного теплело от этой тоненькой струйки.
Пелагея Федотовна подробно рассказывала, где побывала за день, кого видела, о чем говорила.
Ирина Федотовна безмолвно слушала.
Выпив кофе, она уходила к себе и ложилась на диван, отвернувшись к стене.
Целый день перед глазами Ирины Федотовны один и тот же узор на спинке дивана.
"Если бы Кирилл не поехал со студентами на лесозаготовки, ничего не случилось бы, думала Ирина Федотовна, глядя на этот узор. - Но студенты были рады: они любили его.
Хорошо, пусть поехал, ничего не случилось бы, если б он догадался, как тяжело простудился, и сразу пошел в больницу, а не лежал здесь один, словно в погребе, целых три дня, пока не потерял сознание".
Ирина Федотовна закусила край подушки, слезы выступили у нее на глазах.
Приоткрылась дверь.
Маша тихо спросила:
- Мама, ты спишь?..
Мамочка! - позвала она, постояла и, не дождавшись ответа, ушла на цыпочках.
"Если б я не заболела дорогой! - думала Ирина Федотовна. - Они недосмотрели за ним без меня.
Он умер оттого, что я опоздала".
Маша вернулась в кухню.
Тетя Поля открыла банку желтого меду, душистого, как липы в цвету.
- Выпей с морозу кофе с медом.
Маша остановилась на пороге, не отвечая тетке.
В ее позе, опущенных руках, в выражении потерянности и недоумения на лице было что-то нестерпимо жалкое, грустное.
"Батюшки! - подумала Пелагея Федотовна. - Завтра мне уезжать!
Как я их брошу?"
- Машенька! - сказала она. - Да что же ты ни слова не вымолвишь?
Надо жить, Маша...
Маша посмотрела на тетку непонимающим взглядом.
Если бы горе ее вылилось слезами, наверно она почувствовала бы облегчение.
Но за все эти дни она не заплакала.
Она не видела своего отца мертвым, в ее сознании он оставался живым.
Она помнила его слова, улыбку, немного окающий говор.
На письменном столе лежали его записки, конспект последних лекций.
Его старая палка с надписью: "Киев, 1920 год" - стояла в углу.
Отец был живой, он был частью ее собственной жизни.
Но его больше не было.
Она силилась постигнуть, что такое - не быть, и не могла.
Пелагея Федотовна бережно обняла ее.
Маша отвернулась, подумав с неприязнью: "Сейчас тетя Поля скажет что-нибудь очень правильное.
На все случаи жизни у нее есть ответ.
Но разве может что-нибудь меня утешить?"
Тетя Поля не успела ничего сказать - заговорило радио.
Маша не видела раньше здесь радио и теперь поняла: отец жил в кухне и перенес сюда репродуктор.
"...Под Сталинградом закончено окружение немецких войск..."
Четкий, необычайно ясный голос долго звучал в доме.
Хрустнув пальцами, тетя Поля сказала:
- Маша, а ведь Иван Никодимыч под Сталинградом.
Теперь, может, я узнаю о нем.
И Сережа там.
Она в возбуждении прошлась по кухне, ее темная с проседью коса опустилась на плечо.
Нетерпеливым движением Пелагея Федотовна уложила косу, заколов шпилькой.
- Сережа!
Я его растила.
Всю свою душу вложила в него.
Везде, на всех фронтах, мои ученики!
И Иван Никодимыч...
Ах, Маша!.. - Она взялась рукой за грудь, обессиленная опустилась на стул и упавшим до шепота голосом договорила: - Изболелось мое сердце, чуя несчастье!
Одна беда вошла в дом, а другая стоит у порога.
И я все жду, жду, и нету больше у меня сил...
Маша, потрясенная, смотрела на тетку.
И вдруг все, что она думала о смерти, тоска, ужас, отчаяние, - все отступило перед чувством любви и жалости.
Она стала на колени перед теткой и, целуя ей руки, твердила:
- Тетя Поля!
Он жив, он вернется!
Верьте мне, он вернется!
Она бессвязно повторяла одни и те же слова.
В них не было смысла, но была та сила участия, которая спасает человека.
Пелагея Федотовна затихла, провела ладонью по смоченному слезами лицу.
Она стыдилась взрыва чувств, ей было неловко.
- Может, и вправду вернется.
То думаю - нет, а то сердце подскажет: жив, увижу.
- Поверьте мне, тетя Поля! - убеждала Маша. - Да и подумайте сами: ведь он ветеринар, не в бою.
Пелагея Федотовна покачала головой:
- Это так.
Только пуля не разбирая летит.
Иной раз и ветеринара заденет.
Она принялась собирать вещи и уже другим, успокоенным голосом говорила:
- Заждались меня ребятишки мои.
Да и Дуню одну на весь колхоз оставила.
Она, чай, у околицы все глаза проглядела.
А может, и на станцию лошадь гоняет встречать.
С нее станет.
Зато я ребятам книг добыла!
"Пионера" с начала войны не видали, а я привезу.
Утром Пелагея Федотовна поднялась до рассвета.
Как ни трудно было оставить нагретую за ночь постель, Маша в один миг отбросила одеяло и, словно в ледяную прорубь, опустила ноги на пол.
Пелагея Федотовна привязала за плечи рюкзак с книгами, простилась с сестрой:
- Ириша, может, надумаешь ко мне во Владимировку?
Ирина Федотовна переехать во Владимировку наотрез отказалась.
- Прощай, Поля.
Напиши про Ивана.
Маша вышла с Пелагеей Федотовной из дому.
В густой синеве неба над непроснувшимся городом висел запоздалый остренький серпик луны, изредка проезжал грузовик, и снова пустынны улицы.
- До чего же меня потянуло домой! - негромко говорила Пелагея Федотовна. - Нет для меня во всем мире места лучше, роднее Владимировки!
Они вошли в метро.
Тревожный свет синих ламп тускло озарял вестибюль.
На вокзале, прощаясь с Машей, тетя Поля сняла варежку и с ласкою погладила Машину щеку теплой рукой:
- Ступай-ка домой.
Мать береги.
Рассветало, когда Маша подходила к дому.
Утро было свежо и чисто, улицы полны звона трамваев.
Громкоговоритель на площади повторял вчерашнее известие о победе.
Люди останавливались, слушали, и что-то неуловимо общее было в лицах разных, не похожих друг на друга людей - выражение гордости.
Глава 23
Прошло довольно много времени, прежде чем Маша собралась к Валентину Антоновичу.
По возвращении из эвакуации он стал деканом факультета.
Он помолодел в Москве.
- Здравствуй, землячка! - приветствовал он Машу. - Собираемся понемножку в родные пенаты.
А я не забыл ваш доклад!
Не забыл.
Приятно, что Валентин Антонович так запросто ее встретил: не надо объяснять приход.
Маша пришла в кабинет декана без всякого повода.
Так много связано с Валентином Антоновичем!
Валентин Антонович закурил, бросил папиросу, постучал по столу пальцами.
Что-то его беспокоило.
- Юноши приходят, уходят, а учитель стареет и превращается в брюзгу, которому мир кажется слишком трудно устроенным.
- Случилось что-нибудь, Валентин Антонович? - спросила Маша.
- Да.
То есть, нет.
Просто я заскучал.
Это административное кресло не по мне.
Нет, не по мне.
Вот, пожалуйте. - Он взял трубку зазвонившего телефона, пожав плечами и призывая Машу в свидетели, как не дают ему покоя. - Восседаю здесь в кресле, - продолжал он, положив трубку, - а дома - начатая статья о "Слове о полку Игореве".
Мечтаю об этой статье, как голодный о хлебе, но, видно, не скоро суждено ей сдвинуться с места...
А вы, Строгова?
Кстати, о вашем докладе.
Вы можете его углубить, и он будет вполне на уровне выпускной курсовой работы.
- Почему вы предлагаете мне льготные условия? - замкнувшись, спросила Маша.
- Да нет же, нет! - засмеялся профессор. - Уверен, что вы справитесь с новой работой.
Многих старых друзей она недосчиталась в институте.
Не было Володи Петровых: Володя погиб на фронте.
То про одного, то про другого из однокурсников Маша узнавала: воюет, убит, пропал без вести.
Не было...
Но Маша заставляла себя не думать о Мите.
И все же думала...
"Митя, я хочу узнать только одно: здоров ли ты?
Не хочу ничего больше знать о тебе.
Никогда не забуду, что ты мне не поверил.
Пусть меня судят самым страшным судом - этого я не могу забыть и простить!"
Она со страхом ждала, что кто-нибудь спросит о Мите Агапове.
Но не один Митя - многие выбыли из курса.
И лишь Борис Румянцев, у которого глаза, нос, подбородок и скулы стали острее и жестче, и весь он теперь походил на осторожную хитрую птицу, встретив Машу, вспомнил Агапова.
- Интересно, как он на фронте, - сказал Румянцев. - Здесь, в институте, Агапов всячески старался быть на виду, но в действительности он был заурядным студентом и даже не слишком начитанным.
Это была ложь.
Маша едва не задохнулась от гнева, но сдержала себя и почти равнодушно ответила:
- Возможно, за эти два года, пока он воюет, ты обогнал его в чтении книг.
Нет, она не будет вступать в споры, защищая Митину честь!
Румянцев смутился.
Не очень-то благородно унижать отсутствующего соперника, который к тому же на фронте.
- Правда, Агапов был упорен в работе, как вол, нужно отдать ему справедливость, - снисходительно признал он.
Как вол?
Но разве не помнит Румянцев, что Митя умел на лету ловить каждую мысль, а голова его всегда была полна счастливых догадок?
Он талантлив, вот в чем дело.
- Агапов не только упорен, - сухо сказала Маша. - Он шел всегда впереди, потому что не мог не идти впереди.
С этим надо согласиться, если ты честен.
Вот она и не выдержала и снова поспорила, вместо того чтобы спокойно промолчать.
Какое ей, в сущности, дело до Мити Агапова?
Талантлив ли, умен ли бывший ее однокурсник, что с ним, где он теперь - все это не ее судьба.
Как грустно стало в институте!
Стены промерзли.
Камень хранил двухлетнюю стужу, дыша знойной сыростью.
В середине лекции возникал иногда равномерный шум: это студенты притопывали окоченевшими ногами.
Профессор сбегал с кафедры вниз, поднимался, жестикулировал.
Ему удавалось таким образом сохранить в себе то минимальное количество тепла, какое необходимо было, чтобы довести лекцию до конца.
Маша редко бывала в институте.
Ей зачли все досрочно сданные в эвакуации зачеты.
Оставалось прослушать два курса.
Румянцев язвительно заметил:
- Говорят, в эвакуации были сильно снижены требования.
Напрасно ты не разделалась там со всеми экзаменами.
- Говорят часто глупости, - невозмутимо возразила Маша. - Кажется, тебе нравится их повторять.
Такие стычки возникали не раз.
Митя Агапов был здесь ни при чем.
Просто Маша не любила Румянцева.
Впрочем, скоро она перестала его замечать.
Новая работа захватила ее, и опять в ее представлении возник поэтический мир.
Она инстинктивно сторонилась того, что было чуждо этому миру.
"Романтизм позднего Горького" - так называлась ее работа.
Она читала, и тонкая, едва уловимая ассоциация, возникшая в воображении, или неожиданно поразившая мысль заставляли ее бежать в библиотеку и разыскивать книги, которые, казалось, не имели даже отдаленной связи с темой.
Непреодолимая потребность знаний побуждала идти вперед.
Она не знала, когда скажет себе: довольно.
В тетрадке с помятыми уголками, что сберегалась с восьмого класса школы, Маша записала слова Горького:
"И так хочется дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы всё - и сам я - завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни красивой, бодрой, честной..."
К той большой правде о жизни, которую она узнала от Толстого, прибавлялась новая, неизъяснимо прекрасная правда.
Она побуждала к действию.
В ней был завтрашний день.
Мечта и действительность, реальность и вымысел неразрывно сливались.
Но наступило одно горестное утро, когда жизнь, полная сосредоточенной, упоительной работы ума, оборвалась на полном разбеге.
В этот день, проснувшись поутру и выглянув, как из берлоги, из одеяла и подушек, Маша увидела на стекле затейливые ледяные узоры.
На дворе мороз.
Едва Маша проснулась, в комнату вошла мать.
Ирина Федотовна так укутана была в халат, телогрейку, платки, что двигалась неловко и медленно.
Маша с болью и страхом замечала на лице матери всё новые следы болезни, печали и старости.
Ирина Федотовна виновато сказала:
- У нас нечего есть.
- Не может быть!
Ты что-нибудь путаешь, мама.
Тетя Поля, уезжая, оставила в доме много продуктов.
Они вместе отправились осматривать буфет и кухонные полки, поискали в чулане.
Нигде никаких следов съедобного.
- Я не хочу есть, - храбро заявила Ирина Федотовна.
- И у меня тоже нет аппетита.
- Ну иди, занимайся, если можешь.
"Могу.
Конечно, могу", - уверяла себя Маша, раскрывая тетрадь.
Она подточила карандаш и задумалась.
Вчера фразы сложились в голове.
Романтизм?
Но если голодна и больна твоя мать, и вплотную к тебе придвинулись грозные будни, и сердце сжалось от страха в бедный комочек, а ты должна сказать: что такое романтизм?..
Маша писала:
"...Горький видел высокую и суровую правду жизни.
Он умел домыслить к суровой правде желаемое и возможное.
Неистребимая жажда практического изменения жизни - вот что такое горьковский романтизм".
Смеркалось, когда она положила затупившийся карандаш.
Она чувствовала себя легкой, невесомой.
Казалось: если встанешь на цыпочки, можно подняться и улететь.
Вдруг кольнула тревога.
Что мама?
Она заглянула в комнату к матери и поспешно прикрыла дверь.
Невыносимо тяжелым показалось ей то, что она увидела: Ирина Федотовна стояла перед буфетом и в темноте что-то искала.
Маша схватила судки и побежала в студенческую столовую.
Она перелила в одну миску порцию кислых щей, в другую сложила кашу и при этом так скребла ложкой тарелку, что едва не продавила.
Не было никаких надежд, но все же она попросила подавальщицу:
- Нельзя ли взять завтрашний и послезавтрашний обеды?
Я очень занята, - объяснила она, - я не могу ходить сюда каждый день.
- Нет, нельзя.
Нельзя.
Маша принесла домой обед.
Они съели его молча.
Им уже не хотелось больше притворяться бодрыми.
Ирина Федотовна сразу заснула и так тихо дышала, что Маша несколько раз наклонялась послушать.
Сердце ее разрывалось от жалости.
Все же она ушла в кухню, поставила на газ чайник и перечитала исписанные за день листочки...
Маскировочная штора отрезала кухню от мира.
Жестокая метель свистит за окном.
Что стало бы с миром, если бы страна твоя, Маша Строгова, не удержала свои боевые позиции?
Она посидела, слушая свист и голоса метели, и лихорадочно схватила карандаш.
На следующий день Ирина Федотовна не поднялась.
Пришел доктор.
- Упадок сердечной деятельности.
Обычное явление среди людей ее возраста в наше время.
Однажды у подъезда остановился автомобиль.
Санитары в белых халатах вынесли на носилках худенькую, с заострившимся носом, старую Машину мать.
Захлопнулась дверца.
Автомобиль для перевозки больных, пронзительно свистнув, уехал.
Маша вернулась домой.
Она долго стояла посреди комнаты.
На диване подушка, на ней вмятый след головы.
Дом опустел.
Тишина.
И Маша наедине со своим мужеством, голодом и мыслями о романтизме.
Глава 24
Поезд шел трое суток.
Первые сутки Сергей Бочаров спал.
Соседи пытались разбудить его, трясли за плечо, но Сергей только мычал или, поднявшись рывком, оглядывал в изумлении купе и, виновато улыбнувшись, опять падал головой на свернутую валиком шинель.
Сквозь редкую щетинку небритых щек к концу дня проступил слабый румянец, дыхание становилось ровнее, складка усталости разгладилась около губ.
На вторые сутки Сергей проснулся и уже до самой Москвы почти не засыпал.
Первым делом он занялся хозяйством: привел в порядок вещевой мешок, почистился, побрился, туго затянул ремень и, выпив три кружки горячего чаю вприкуску, отправился заводить знакомство с проводником, который приглянулся ему еще при посадке.
Махорки у Сергея запасено было вдоволь.
Покурили и разговорились.
Сергею не терпелось узнать про Москву: как там жизнь, какие перемены и не опоздает ли, чего доброго, поезд.
Проводник поинтересовался, за какой надобностью торопится товарищ сержант в Москву.
Сергей, покраснев и от волнения чуть захлебнувшись, признался, что едет в Москву получать Звезду Героя.
- Ишь ты! - сказал проводник.
Он кашлянул и внушительно произнес: - По виду из простых ты, парень, самый простой, однако Героя дают не за вид, а за дело.
Поезд пришел вечером.
Сергей в Москве был два раза.
Один раз - когда Пелагея Федотовна привозила школьников на экскурсию, и второй - мимоходом, когда резервная, только обученная часть, высадившись октябрьской ночью на Северном вокзале, быстрым маршем пересекла город по направлению к Киевскому и с ходу была брошена на оборону Подмосковья.
И вот Сергей опять стоит на московской мостовой.
Глаза его успели привыкнуть к темноте и различали вокзал, железнодорожную арку.
Он мог бы отправиться в путь, но знал, что заблудится в улицах, кривых переулках, неожиданных просторах площадей, и поэтому вернулся в метро.
Через полчаса Сергей поднимался на шестой этаж гостиницы "Москва".
Там Герою Советского Союза сержанту Бочарову был отведен отдельный номер.
Девушка в белом переднике осведомилась, что нужно товарищу военному.
Товарищ военный сконфузился.
Ни за что в жизни не посмел бы он утруждать такую красивую, нарядную девушку.
Он поинтересовался только, где Палашовский переулок.
- Палашовский?
Почти рядом.
Подняться по улице Горького.
Сергей остался один, с любопытством разглядывая отведенное ему помещение, где все блестело, сверкало.
Он посидел немного на кончике стула, но стало неловко и скучно, словно кто-то насмешливо подглядывал из-под портьеры.
Он разделся, погасил свет и снова - в который уже раз! - подумал: неужели правда все, что с ним случилось?
Неужели он, Сергей Бочаров, крестьянский парень из Владимировки, придет завтра утром в Кремль и Михаил Иванович Калинин вручит ему Золотую Звезду?
Укутавшись до самой макушки одеялом, Сергей задумался над своей удивительной судьбой.
И странно: когда бы Сергей ни начинал думать о себе, воспоминания приводили его к отроческим годам, когда он мальчишкой бегал в школу.
...В густом вишневом саду стояло кирпичное красное здание.
Утром Сергей высматривал из окна, когда на дороге покажется Пелагея Федотовна в черной каракулевой шапочке, с кипой книг под мышкой, и пулей вылетал из избы.
Он встречал учительницу и нес ее книги.
- О чем сегодня будете рассказывать по истории, Пелагея Федотовна? - спрашивал Сергей.
Никто не умел так рассказывать, как она!
Сергей помнил в уголке класса свою парту, солнечные пятна на стенах и полу, карту, подвешенную на гвоздике, и голос учительницы Пелагеи Федотовны.
Словно живые, возникали перед глазами события давно прошедших времен - в борьбе, в великом напряжении сил росла, мужала Родина.
Невский, Дмитрий Донской, Пожарский, Суворов, Кутузов - один за другим в воображении вставали герои, но самым любимым героем Пелагеи Федотовны и ее учеников был Чапаев.
На уроках, посвященных гражданской войне, талант Пелагеи Федотовны раскрывался во всю силу.
Заражая волнением школьников, она их учила, будила в них мысли и чувства.
Чапаев был идеалом Сергея.
Урал, Урал-река!
Ни звука, ни огонька.
Чапаев винтовку сорвал со стены:
"Ребята, не время досматривать сны".
Кровавый рассвет над станицей встает,
Казацкие кони храпят у ворот.
Урал, Урал-река!
Вода холодней штыка.
"Последнюю пулю пошли по врагу.
Живые, скрывайся на том берегу!"
Вдогонку палят - недолет, перелет.
И, раненный в руку, Чапаев плывет.
Урал, Урал-река!
Слабеет его рука.
До красных отрядов, река, добеги,
Скажи, что любимый Чапаев погиб.
Пусть конница мчится, пусть пули свистят,
Пусть красные белым за все отомстят.
Урал, Урал-река!
Бурлива и широка.
Часть, с которой шел Сергей, вышла к переправе через реку, когда разведка донесла, что справа обнаружена небольшая группа противника, слева же, в том месте, где почти под прямым углом река делала крутой и резкий изгиб, сосредоточены крупные неприятельские силы.
Неожиданное появление немцев на левом фланге на том берегу реки грозило смертельной опасностью.
Командир части мог принять одно-единственное решение: при любых условиях овладеть переправой, и он принял его.
Ожидание близкой опасности, которая подстерегала где-то рядом, овладело всеми.
Не слышно было ни выстрелов, ни шума самолетов, день был ясен, но тревога росла и передавалась от бойца к бойцу.
Не нужно было подгонять усталых людей.
Все устремились к одной цели.
Целью был мост.
Хотя все знали, что на той стороне, за мостом, раньше чем опустится солнце, а может быть, и при переправе, томительная неподвижность осеннего дня взорвется огненным шквалом, сейчас каждый нетерпеливо и яростно хотел выйти на ту сторону реки.
Как ни трудно было соблюдать боевой порядок, Сергей, превозмогая усталость и все нарастающее беспокойство, не выпускал из поля зрения бойцов и время от времени покрикивал:
- Эй!
Подтянись!
Он кричал грубоватым, осипшим голосом и сам подбодрял себя выкриками, но предчувствие, которое томило и его, перешло теперь в уверенность: что-то должно произойти.
Поэтому, когда подбежал связной и, вытирая рукавом пот, струившийся ручьями по щекам и шее, позвал Сергея к капитану Веснухину, Сергей не удивился и не испугался, а как-то даже успокоился.
Он перепрыгнул канаву и побежал полем.
За несколько минут бега он успел с поразительной ясностью увидеть и удержать в памяти темную зелень озимых, синеву неба и похожее на копну сена дымчатое облако, повисшее над горизонтом.
Капитан Веснухин курил, но при виде Сергея отбросил папиросу.
Сергей вытянулся:
- По вашему приказанию прибыл!
Капитан внимательно посмотрел на него и произнес отчетливо:
- Переправа началась.
Необходимо соединиться с нашими на том берегу.
Тогда, если понадобится, примем удар немцев с тыла.
- Слушаю, товарищ капитан! - ответил Сергей, стоя навытяжку и стараясь угадать, что от него требуется.
- А там, - капитан плавно повел рукой в сторону рощи, - возможно появление группы противника.
Есть основания полагать, что немцы попытаются и здесь выйти нам во фланг и сорвать переправу.
- Слушаю, товарищ капитан! - повторил Сергей, с ужасом чувствуя, что бледнеет.
Не отрывая от Сергея настойчивого взгляда, капитан сказал, что нужно выставить в роще заслон.
Нужно продержаться два часа, пока часть успеет переправиться.
- Есть продержаться два часа! - крикнул Сергей громко и бодро, чтобы уверить капитана, как не страшен и понятен для него приказ.
- Когда переправа закончится, пустим пять зеленых ракет, и это значит, что вы можете отходить.
Все сказано, но капитан медлит отпустить Бочарова.
Сергей ждет.
- Я в вас уверен, Бочаров.
Идите!
Меньше чем через десять минут отделение Сергея Бочарова вступило в осиновую рощу.
Роща пылала на солнце.
Красноватый отблеск ложился на лица бойцов, когда они проходили между тоненькими осинками.
Сухо шуршали под ногами листья.
Сергей шел впереди.
Теперь ожидание неизвестной опасности не мучило его больше.
Опасность была известна, и требовалось быстро и решительно сообразить, как ее уменьшить и ослабить.
Наверно, немцев больше, чем людей у Сергея.
Может быть, рота или две, брошенные сюда в разведку, чтобы прощупать выход к шоссе.
Если это разведка, то ее можно и должно обмануть.
Роща кончилась внезапно, словно кто-то сверху срезал ее, и начиналась луговина в полкилометра шириной, а дальше - такой же тихий осиновый лесок, охваченный пламенем осени.
Лучше нельзя придумать позиции.
Сергей велел бойцам окопаться здесь, на краю рощи.
Бойцы сосредоточенно рыли окопы и маскировали ветвями.
Сергей проверял окопы и ругался, что вырыто плохо, зная: ничто так не успокаивает людей перед делом, как придирчивое внимание командира к мелочам.
- Кому лежать - тебе или дяде чужому? - спросил он Степана, рыжеватого, с белыми ресницами парня, которого прозвали "Мигай" за его привычку хлопать ресницами.
- Гляди!
Сергей оглянулся.
Среди деревьев соседнего леса показались немцы.
Сергей насчитал тридцать, сорок человек и перестал считать.
Немцы остановились на краю луговины, видимо совещаясь.
По тому что немцы не решались сразу выйти на открытое место, Сергей понял - опасаются засады.
Растянувшись в цепочку и прижав к животам автоматы, они вышли наконец на луговину.
Самым трудным было подпустить их на близкое расстояние.
Кровь стучала в висках тяжелыми, горячими толчками, пальцы онемели на рукоятке автомата.
Медленно тянулись минуты.
Сергей отдал команду.
Раздался залп.
Больше десятка немцев упало, а уцелевшие, не сделав ни одного ответного выстрела, бросились назад, но, не добежав до лесочка, остановились.
Чуть выше головы Сергея жикнула пуля, где-то сзади разорвалась граната, совсем близко другая.
Услышав вопль, Сергей понял, что вторая граната разорвалась в соседнем окопе.
Беспрерывно строчил пулемет.
- Ура!
Ура! - почему-то закричал Сергей.
- Ура! - подхватили бойцы.
Он поднялся и, перебегая от одного дерева к другому, стрелял, продолжая кричать.
Фашисты опять побежали.
Сергей упал в яму позади вороха наломанных сучьев.
Он дрожал от возбуждения и оттого, что сейчас, когда немцы ушли, все его тело, словно в клещи, зажал страх.
Сергей знал, что нужно унять дрожь и страх, и не мог.
Подполз боец и доложил: четверо убиты, пулеметчик ранен.
- К пулемету Трофимова! - приказал Сергей.
Несколько пуль врезалось в ствол осины.
Осина затрепетала и осыпала Сергея красными листьями.
Чуть изогнутая цепочка немцев, человек пятнадцать, приближалась теперь с непонятной быстротой.
Сергей не успел уяснить, отчего это произошло, как вдруг почти над самой головой увидел кованые сапоги.
Одним прыжком выскочив из ямы, он вонзил штык во что-то податливое и мягкое нелепо взметнулась рука немца.
Сергей с удесятеренной силой отчаяния и бешенства ударил прикладом другого немца, который в пьяном неистовстве выпускал один за другим заряды в затылок Трофимова, упавшего на пулемет и, видимо, давно мертвого.
Произошло чудовищное.
Немцы ворвались в рощу, а из леса напротив появилась новая цепочка.
Из окопа выскочил боец и, стащив убитого Трофимова, упал на живот перед пулеметом и открыл огонь.
Пулемет, не умолкая, строчил.
Немцы повернули обратно.
Сергей подсчитал свои потери: шестеро бойцов остались лежать.
Мало людей, а надо продержаться еще сорок минут.
Он не помнил, сколько раз за эти сорок минут из соседней рощи выходили фашисты.
И вдруг тишина.
Непостижимая, страшная.
Фашисты ушли.
Почему ребята молчат?
- Братцы! - позвал Сергей. - Эй, ребята!
Отзовитесь кто-нибудь!
Он лежал долго, дожидаясь ответа.
Зашелестела трава.
Сергей увидел Степана.
- Один? - в тревоге спросил Сергей.
Степан молча припал к земле щекой.
Там, где он лег, мгновенно натекла лужа крови.
Сергей перевязал ему бок, стащил сапог с ноги.
Торопясь и ругаясь, он перевязывал Степана, а тот молча смотрел на него и мигал белыми ресницами.
Сергей подполз к брошенному фашистами пулемету, оттащил шагов на тридцать в сторону.
И, замаскировав пулемет и запомнив место, представил ясно, что произойдет дальше.
Фашисты не уймутся и с дьявольской настойчивостью будут охотиться за Сергеем, пока не убьют.
Если б они знали, что Сергей остался один, не делали бы таких долгих передышек.
Ага!
Они еще не знают, что он один.
И вдруг вера в свою удачливость налила все его тело злым упрямством.
Он погрозил кулаком в сторону леса:
"Дорого буду стоить вам, гады!"
Он наметил несколько огневых точек.
Как-никак у него два пулемета.
А может быть, немцы не выйдут больше?
Или сейчас, сию минуту, за рекой поднимутся ракеты - пять зеленых ракет, - тогда он взвалит на плечи Степана и успеет уйти.
В это время из леса снова появились фашисты.
Сергей лежал у немецкого пулемета.
Пулеметная очередь выкосила из середины цепи несколько человек.
"Дорого, дорого обойдусь!" - стиснув зубы, думал Сергей.
Немцы залегли, но Сергей видел - ползут.
И вдруг застряла лента.
- О, черт!
В левое плечо ударила пуля, мимо уха просвистел знойный ветер.
Сейчас они поднимутся и сомнут.
Но в этот миг слева плеснул пулеметный огонь.
- Степанушка!
Через минуту или через час они сидели, обнявшись, под осиной.
Степан тяжело навалился Сергею на плечо, прерывисто и часто дыша.
Руки у Сергея тряслись, он слабел, гимнастерка намокла кровью.
Он не смел потревожить друга, который все тяжелей и безжизненней припадал к его плечу.
Сергей удивленно смотрел вокруг.
Роща потемнела, словно угас костер.
Наступала ночь.
Болело плечо, не раненое, а то, на которое отяжелевшим телом навалился Степан.
- Ракеты видел, - сказал Степан.
- Что? - не смея поверить, переспросил Сергей. - Правду говоришь?
Сколько?
Пять?
Идем, Степан.
Я тебя поведу.
Степан, вставай!
- Нет, - прохрипел Степан. - Иди, а мне не дойти.
В темноте Сергей не видел его заострившегося лица, впалых щек и мутных глаз под ресницами.
- Степанушка!
Я поползу и понесу тебя на спине.
Браток!
- Ступай, Серега, а я не жилец...
Что-то клокотало, хлюпало в груди Степана.
"Не жилец..."
Взвалить бы на спину, но не двигается рука, дрожат от слабости колени - видно, ушло много крови, а с ней сила.
Степан хрипит.
Протянет, может, час или два.
За эти два часа, пока туча, как ватным одеялом, завесила небо, Сергей успеет отшагать двенадцать километров до моста.
Или лучше взять вправо и вплавь перебраться через реку, на случай, если немцы заняли мост.
Он догонит своих, пока ночь.
Сергей потянулся.
Степан отвалился на него и лег на землю.
Его бил озноб, он мычал сквозь зубы - ему было тяжко, он звал смерть.
- Серега, ступай - погубишь себя!
Не жалей меня, иди...
- Молчи ты! - грубо отозвался Сергей.
Накрыл друга шинелью, влил в рот из фляжки воды.
- Спи.
Сном лихорадку выгонит.
Я не уйду.
Спи.
Он пополз в темноте к пулеметам.
Два пулемета, свой и немецкий, он поставил в нескольких шагах друг от друга.
Он собирал автоматы и складывал в кучу.
Метрах в шестидесяти от своих укреплений Сергей вырыл окопчик, копая яму одной рукой: при каждом движении другой раненое плечо болело.
Он набросал возле окопчика веток, положил поверх веток пилотки с убитых.
Обманет ли кого-нибудь эта убогая маскировка?
Степан уснул.
Сергей постоял над ним и пошел к пулемету.
Он лег у пулемета и стал ждать рассвета.
Но немцы показались раньше.
Не от ветра, а так, неизвестно по какой причине, раздвинулась в небе на две стороны туча, и в звездную долинку медленно выплыла круглая желтая луна и полила на землю мерцающий свет.
А туча пошла и пошла в стороны, и за какой-то очень короткий срок преобразились роща и луг.
Каждая веточка в роще отбросила четкую тень, лес запестрел белыми и черными полосами; луг серебрился и сверкал.
Это превращение похоже было на злое волшебство.
"Если они снова выйдут здесь, - думал Сергей, - значит, вправо им податься нельзя.
А что бы такое могло им так помешать?..
Э, - догадался Сергей, - не иначе, как там тоже заслон".
Надежда, что немцы бросят попытки пробиваться через рощу к шоссе, приободрила его.
Сергей не знал, что сверкающая под лунным светом направо лужайка переходила в глубокую топь.
Наткнувшись на нее, немцы вернулись обратно.
Хорошо, что он этого не знал и, лежа у пулемета и не спуская глаз с соседнего леса, думал, что он не один, а раз не один, то беда - полбеды.
Но когда между деревьями снова показались фигуры, он весь поник в смертельной тоске.
Небольшая кучка немцев столпилась в осинках.
Сергей ждал, страшным усилием воли одолев физическое ощущение тоски.
Вот несколько человек вышли на полянку, постояли, прислушались и рванулись вперед, но тут же отхлынули, встреченные пулеметом.
Пока немцы в замешательстве бежали обратно в лес, Сергей перебрался к другому пулемету.
Он не сдерживал себя, не выжидал, не рассчитывал.
Он стрелял, не останавливаясь, но не верил больше в свою счастливую судьбу и знал: пришел его последний час.
Из леса отстреливались.
Сергей переполз к первому пулемету.
У него темнело в глазах, руки не слушались.
Но немцы замолчали.
"Должно быть, ушли, - подумал Сергей и даже не обрадовался: так он устал. - Усну на пять минут, а потом наведаюсь к Степке".
Он не уснул, а потерял сознание.
И в это время клубящиеся облака, как караван судов, подступили к луне, окружили и загородили ее от земли.
Спасительным сумраком окутался лес.
Немцы больше не появлялись.
На рассвете Бочарова и Степана подобрала наша разведка.
Три месяца пролежал Сергей в госпитале, а когда выписался, не любил рассказывать о случае на опушке осинового леса.
Невзлюбил он, кроме того, лунные ночи.
Сергей вернулся в часть, когда под Сталинградом немцев сжимали в кольцо.
Прошло еще три месяца боев.
Сергей и не вспоминал уже про свое единоборство с ротой немцев, когда однажды, сразу после боя, его, измученного, грязного, вызвали в штаб.
В штабной землянке пусто.
Топилась железная печь, трещали поленья.
В тепле Сергей разомлел, у него слипались глаза.
Он таращил их изо всех сил, боясь уснуть до прихода начальства, и незаметно уснул.
Он подскочил, как на пружинах, когда его окликнули.
Перед ним стоял капитан Веснухин, теперь подполковник.
- Какие у вас боевые награды, Бочаров?
- Орден Красной Звезды за Калинин, товарищ подполковник, орден Отечественной войны первой степени за Сталинград и представлен к медали "За отвагу".
- Удивительно ли, - сказал подполковник, - что мы бьем врагов!
А что, Бочаров, помните, я вас заслоном оставил в районе...
Немцы прорвались тогда с правого фланга и щупали выход на шоссе.
Вы задержали их разведку, а за это время мы перебросили на новые позиции крупные силы.
Принимать бой тогда, на шоссе, было бы бессмысленно и гибельно, а теперь вся наша часть невредимой вступила в сражение за Сталинград...
Они здорово просчитались, Бочаров!
- Выходит, что просчитались, - подтвердил Бочаров.
- А тяжеленько вам пришлось, Бочаров?
- Тяжеленько, да выдюжил, товарищ подполковник.
Подполковник Веснухин сказал:
- Указом Президиума Верховного Совета сержанту Бочарову за воинский подвиг присвоено звание Героя Советского Союза!
Глава 25
В круглом светлом зале, несмотря на большое количество собравшихся людей, было так тихо, что стоило кому-нибудь кашлянуть или скрипнуть стулом, все удивленно оглядывались.
Рядом с Сергеем сидел академик.
Седая борода покрывала половину его груди; он держался внушительно и прямо.
С другой стороны сидел не старый высоколобый, тщательно выбритый генерал.
Сергея стесняло, что место его оказалось между академиком и генералом.
Однако едва распахнулись двери и Михаил Иванович Калинин появился в зале, чувство стесненности исчезло без следа.
Сергей с восхищением и нежностью смотрел на Калинина.
Он видел, как Калинин задержался, окинул зал взглядом; добрая улыбка осветила его лицо.
Быстро, мелко шагая, немного опустив голову и сутулясь, Михаил Иванович прошел к столу.
Сергей вздрогнул от шума аплодисментов и восторженно принялся бить в ладоши.
Ему показались утомленными лицо и походка Калинина.
С острым беспокойством он подумал: "Хорошо ли смотрят за Михаилом Ивановичем доктора?"
Он так забеспокоился о здоровье Михаила Ивановича, что, забыв смущение, хотел обратиться с вопросом к генералу, но в это время генерал поднялся и направился к столу.
Калинин встречал его внимательным взглядом.
И вот тот же взгляд ждет и его, Сергея.
Сергей шел, не замечая стен и сверкающих люстр, ни длинных рядов стульев, ни лиц, - он ничего не видел и шел навстречу влекущему взгляду, ответно сияя глазами.
А Михаил Иванович действительно в тот день чувствовал себя худо.
От весенней сырости болела спина.
Он старался скрыть усталость и нездоровье и от этого еще больше устал.
Вдруг он увидел паренька, который быстро шел, почти бежал между рядами стульев; глаза у него густо синели, как васильки в ржаном поле, русая прядка опустилась на лоб.
И таким привлекательным своей прямотой и открытостью показалось Михаилу Ивановичу это лицо, что-то он узнавал в нем такое близкое, знакомое, что не мог оторвать от паренька помолодевшего взгляда.
Он силился вспомнить что-то из прошлого и вспомнил.
Это собственная юность его идет прямым и стремительным шагом!
- Поздравляю вас, товарищ Бочаров, с высшей наградой! - Михаил Иванович потрогал белый клинышек бородки, кашлянул и, ближе всмотревшись в Сергея и все удивительнее узнавая в нем себя в те давние годы, когда так же падала русая прядка на лоб, сказал изменившимся от волнения голосом: - Спасибо вам от имени Родины-матери!
Вы достойный ее сын, Бочаров!
Верный сын.
У таких сыновей мать не будет в обиде.
Правду я говорю или нет?
Сергей знал, какими словами нужно ответить, но, вместо того чтобы сказать, как его учили, воскликнул то, что сейчас пришло ему в голову:
- Товарищ Калинин!
Да кто же свою мать не защитит от обиды!
А спасибо-то вам, Михаил Иванович!
Без вас, может, я и был бы, да не тот...
Я, Михаил Иванович... мечтал про геройские подвиги.
Я, когда в школе учился, сколько книг про героев прочитал!
Михаил Иванович кивнул и засмеялся беззвучным, стариковским смехом, мелкие добрые морщинки побежали по его лицу - от очков к носу и вискам.
- Когда я был молод, тоже мечтал: может быть, буду депутатом рабочего парламента, хотя знал, что сначала придется в тюрьмах сидеть.
Неплохо, что мы с вами мечтали, товарищ Сергей Бочаров!
Потому, верно, и воюем неплохо.
Больше скажу: отлично защищаете Родину, товарищ Бочаров.
Щеки Сергея вспыхнули, как у девушки, он вытянулся и крикнул во всю молодую грудь:
- Служу Советскому Союзу!
И никогда эти привычные слова не были освещены для него таким глубоким и радостным смыслом.
Генерал и академик, не в первый раз получавшие ордена в тишине кремлевского зала, с удивлением выслушали необычный разговор.
И они вспомнили юность.
Глава 26
Палашовский переулок, дом номер...
Конечно, Сергей мог не застать Машу дома - читальня, институт, столовая или Пушкинский бульвар, где на каждой скамейке девушки с книгами, мало ли куда в апрельский вечер могла уйти Маша!
Москва велика.
Поди ищи!
Он без передышки взбежал, почти взлетел на третий этаж.
- Сережа!
Откуда ты взялся, Сергей!
Не верю, не ты!
Нет, ты!
Какая радость, что ты приехал, Сережа!
Когда бы ни встречал Сергей Машу - в вишневом саду Пелагеи Федотовны, на полустанке накануне первого боя или сейчас, - всегда чувство полной отрешенности от обыденного овладевало им целиком.
Так необычайно было это чувство, что он задохнулся и не мог вымолвить слова.
А она теребила Сергея, как младшего братишку, который стал неожиданно взрослым: любишь его, гордишься и не веришь - он ли?
- Сергей, ты вырос.
Слушайте, какой у него бас!
Сережа, знаешь ли ты, как я рада тебе!
Давай посидим на диване.
Не снимай шинели.
Здесь холоднее, чем на улице.
Днем я открываю окна, чтобы погреться...
Сергей, два года назад я была во Владимировке...
Хорошее время!
- Самое хорошее в жизни! - вырвалось у Сергея.
- Что это, Сергей?
Он расстегнул шинель, доставая из кармана папиросы.
- Сережа!
Золотая Звезда!
Сергей хотел ответить с небрежным видом: "Что ж ты удивляешься?
Разве один я?" - но только кивнул, стараясь не слишком блаженно улыбаться.
Маша изумленно рассматривала его грудь в орденах и медалях.
- Четыре ордена и Золотая Звезда!
- Ну уж, четыре!
Откуда четыре?
Эти две - медали.
Она смотрела на него непонятным взглядом и вдруг сильным движением взяла ладонями его виски и поцеловала в лоб.
В следующее же мгновение она в испуге отдернула руки, краска кинулась ей в лицо.
- Ах я дурак!
Дубина еловая!
Три наряда мне мало! - заорал Сергей, не веря счастью.
- Ругается.
Странный человек! - смутилась Маша сильнее.
- Забыл про театр.
Билеты на "Пиковую даму" в филиал Большого театра.
Ах я простофиля!
- Действительно, простофиля, - согласилась Маша. - Ничего не скажешь.
Меньше получаса до начала.
У нее все еще горели щеки.
Кажется, она рада была на минутку убежать от Сергея.
Она вбежала в свою комнатку и распахнула шкаф.
Гардероб ее был беден.
Нужно прямо признаться, почти пуст - в шкафу висело одно-единственное, то самое потертое коричневое платьице, в котором два года подряд Маша ходила на лекции.
Зато, слава богу, выходные светлые туфли лежали новехонькие в ящике шкафа, завернутые в чистую тряпочку.
"Какая, однако, удача: "Пиковая дама"! - рассуждала Маша, торопясь переодеться. - Если бы только быть немного наряднее!"
Она приметала наспех к воротнику кусочек кружева и вышла к Сергею.
Он увидел выражение радости и неуверенности в ее лице и угадал, что нужно сказать:
- Маша, тебе замечательно идет это платье!
Чудеса, как ты изменилась!
- Да? - радостно вспыхнула Маша.
Они вошли в зал, когда гасили огни.
Театр еще полон был приглушенным гулом голосов.
- Первый раз в жизни в третьем ряду партера, - шепнула Маша.
Началась увертюра.
Сергей, потрясенный, вцепился в ручки кресла.
В антрактах они были задумчивы и почти не говорили.
После спектакля Сергей робко предложил:
- Маша, зайдем ко мне.
Посмотришь, как я живу.
Конечно, они не могли так, сразу расстаться.
Кроме того, Маше не хотелось возвращаться домой.
Плохо дома.
И какая, в сущности, получилась неудачная жизнь!
Да, можно подвести итог: жизнь не удалась.
"Я бы хотела увидеться с тобой еще один раз, Митя, чтобы сказать, что давно тебя перестала любить".
Они шли в густом мраке неосвещенных улиц.
Сергей держал Машу под руку, чтобы она в темноте не оступилась.
"Маша, скажи: быть мне счастливым или несчастным навсегда?"
Тысячи раз повторял Сергей эти слова, но сейчас, когда Маша шла рядом и он ощущал легкую тяжесть ее руки и чувствовал шаги в такт со своими, язык отказывался ему служить.
Маша молчала.
Молчание ее было печально и непонятно: оно не сближало, а отдаляло их друг от друга.
И, чтобы нарушить этот разлад и вернуть беспечную радость, какая была до театра, Сергей ни с того ни с сего принялся расхваливать гостиницу, куда они идут, начал бессовестно хвастать, как ему хорошо живется.
Маша чуть слышно вздохнула и осторожно высвободила руку.
А Сергей понял, что после этой болтовни ему не произнести те слова, и ужаснулся.
Служащий в гостинице сказал, что Бочарова несколько раз вызывали к телефону.
- Пойдем, Маша, пойдем, - торопил Сергей, даже не расслышав, что ему сказали.
Они вошли в номер.
Сергей принялся хлопотать.
Он усадил Машу в кресло.
Как он старался, чтоб ей было лучше!
Подложил ей под локоть диванную подушку, подумал и другую подушку сунул под ноги.
Маша рассмеялась:
- Верно, у тебя хорошо.
По крайней мере, тепло.
- Маша!
Забудь, что я говорил.
Я хотел сказать совсем другое.
- Что же ты хотел сказать, Сережа?
- Я хотел...
Маша: кончится война, я тебя догоню.
Стану учиться...
- Какие пустяки! - ответила Маша. - Неужели ты думаешь, что тебе надо в чем-нибудь меня догонять?
Сережа, расскажи, как ты стал Героем.
Сережа, как ты стал Героем?.. - повторила она странно настойчиво и требовательно. - Мне важно, необходимо узнать.
Сергей отчетливо, до мельчайших подробностей помнил ту ночь.
Лунную поляну, себя у пулемета, тоску ожидания...
Он все рассказал Маше.
- А Степан?
- Степан помер.
Три месяца пролежал в госпитале... и помер.
Зазвонил телефон.
Сергей с досадой взял трубку и выпрямился.
Он стоял в привычной позе бойца, выслушивающего приказ.
Маша поднялась с кресла.
Сергей положил трубку.
- Я не могу тебе открыть, с каким заданием меня посылают.
Ты должна понять, Маша...
- Сережа, как скоро кончился сегодняшний праздник! - грустно ответила она.
Сергей закусил губу, внезапно бледнея, и вдруг с выражением отчаяния в лице сказал:
- Маша, не сердись на меня...
Я люблю тебя...
Маша молчала.
Ему стало жаль себя, стыдно.
Он дернул гимнастерку, небрежно повел плечами:
- Трусом не был да и не стану вовек.
А фашистских гадов я ненавижу!
Я их за людей не считаю!
В дверь постучали.
Девушка в белом фартуке просунула хорошенькое личико в щелку:
- Товарищ Бочаров!
Вас ждет машина.
Он схватил шинель и готов был, не оглянувшись, бежать.
- Сережа!
Маша приблизилась твердыми, быстрыми шагами.
Сергей увидел в ее глазах странный, тревожный блеск.
- Ты... ты... - пролепетал он смущенно. - Зачем ты так, Маша?
Не надо.
Я сказал, а ты забудь, о чем я сказал.
- Милый, хороший Сергей! - удерживая слезы, проговорила Маша.
Он, не смея верить и боясь обмануться, ждал.
- Сергей!
Детство, лето, деревня - все самое хорошее, все дорогое связано с тобой, - говорила Маша, несмело трогая отворот его грубой шинели. - Помнишь, сидели с тобой на крылечке школы, а тетя Поля рассказывала о своей молодости, о семнадцатом годе?
Помнишь читали "Чапаева", "Как закалялась сталь" и Тургенева?
Сергей, когда тебе будет трудно в бою... - у нее задрожало лицо, - знай, я думаю о тебе всегда... каждый час, каждую секунду.
- Если я вернусь...
Маша?
Она замахала рукой, словно отгоняя от себя мысль о том, что он может не вернуться:
- Не говори!
Ты вернешься.
Я знаю.
- Вернусь...
Тогда что? - вскидывая вещевой мешок на плечо и не глядя на нее, сказал он.
Она не ответила.
- Ну? - невесело усмехнулся Сергей и вдруг словно чего-то испугался. - Ладно.
Не говори.
Не надо.
Прощай!
В бою не дрогну.
Не сомневайся.
Прощай!
- Я не сомневаюсь.
Ты смелый, - робко ответила Маша. - Сергей!
Я не хочу ничего скрывать от тебя.
Я любила Митю Агапова.
Теперь не люблю.
Там кончено все.
Сергей шагнул к ней, нетерпеливо сжал руку Маши:
- Будешь ждать?
Обещай.
Никакая пуля не тронет, ничего меня не страшит, если б только...
Мне без тебя, Маша, счастья нет.
А несчастливый, сама знаешь... каково ему в бою.
- Будь удачлив, Сергей!
Я буду ждать.
Сергей, возвращайся!
Он бережно поцеловал ее светлые волосы.
Глава 27
Вскоре после встречи с Сергеем Маша закончила дела в институте, получила диплом и, забрав из больницы Ирину Федотовну, поехала проводить ее во Владимировку.
Полустанок постарел за два года, словно врос в землю.
Сосны вытянулись, раскинулись шире и толпились веселым лесочком, обступив платформу.
Где-то отчетливо куковала кукушка.
Маша пошла поискать, нет ли попутчиков до Владимировки.
Женщина в мужских сапогах, ситцевой кофточке и вылинявшем платке затягивала хомут на кобыле и переругивалась со стрелочником.
Только затянула хомут - ремешок лопнул.
Женщина еще звончей и голосистей принялась ругать стрелочника, который на чужое дело таращит глаза, чем бы своим заняться, и кобылу, которой только бы сено жрать, и председателя колхоза помянула недобрым словом - без всякого видимого повода, к слову пришлось.
Маша, слушая ее, выяснила, что женщина привозила на станцию колхозное молоко, а теперь торопится домой.
- Не по дороге ли вам к Владимировке? - спросила Маша.
Колхозница обернулась, с насмешливым любопытством рассматривая Машу:
- С грузом аль пустые?
- У нас один небольшой чемоданчик.
Женщина молча поправила упряжь, шлепнула широкой ладонью по гладкому крупу лошади и, вскочив на колесо, забралась в телегу.
- Так вам не по дороге? - повторила Маша, испугавшись, что она уедет, а других подвод у станции нет.
- Пустые и пешком дойдете, - равнодушно ответила женщина, натягивая вожжи и чмокнув губами.
Кобыла дернулась, махнула хвостом, но не двинулась с места.
- Ах ты распроклятая! - закричала баба. - Вам к кому во Владимировке? - небрежно спросила она, делая вид, что понукает лошадь, а сама придерживая ее вожжами.
- К учительнице, Пелагее Федотовне.
Баба живо оглянулась:
- Что ж ты молчишь?
Эка-сь?
Прямо бы так и сказала: к учительнице, мол, едем, к Пелагее Федотовне.
Если к другой какой учительнице - не причина, а Пелагеи Федотовны сродственников почему не подвезти!
Залазь!
Маша сбегала за матерью.
Они сели между пустыми бидонами.
Колхозница, поглядев на Ирину Федотовну, кинула ей ватную кацавейку:
- Подстели, а то тряско.
Ишь, желтая!
Лихорадка, что ли, треплет тебя?
- Вы из Владимировки? - спросила Маша.
- Нет.
Нам в сторону еще пять километров.
Мы берендеевские...
А что, правду люди говорят или врут - у Пелагеи Федотовны муж без вести пропал?
- Писем, правда, давно не было.
Но нет, мы не верим, что пропал.
Думаем, еще найдется.
- Все может быть.
Почему не найтись?
У соседки моей Татьяны цельный год про мужа слуху не было, а намеднись вернулся.
Раненый, а жив.
Женщина оказалась словоохотливой.
Во Владимировну приехали за полдень.
Пелагеи Федотовны не было дома.
Маша оставила мать посидеть на крылечке, а сама выбежала в сад.
Сад отцветал.
Вишни бесшумно роняли белые лепестки.
Припекало солнце - помутневший на западе край неба грозил дождем.
У покосившегося плетня на солнцепеке лениво грелись сонные куры.
Маша обошла сад, все его уголки.
К ногам выкатился ежик, повел острой мордочкой и пугливо свернулся в колючий клубок.
С беспокойным щебетом заметалась над головой птичка в серых перышках, с красной, словно кровью окропленной, грудкой.
Маша поняла, что близко гнездо, и ушла.
Вернулась Пелагея Федотовна.
Она была, как раньше, добра, ласкова, только складки грустно легли возле рта да глубоко в глазах притаилась забота.
На столе урчал самовар.
Пелагея Федотовна вынула сваренные в полотенце яйца, внесла из погреба крынку с густым молоком, положила на тарелку ржаных сдобных лепешек.
- Тихо у тебя, привольно! - сказала Ирина Федотовна.
- Вот и живи со мной, - ласково ответила тетя Поля.
Не кончили пить чай - пришла Авдотья Бочарова.
- Серёнька писал, виделись вы...
- Я расскажу.
Всё! - поспешно ответила Маша.
Сколько раз в воображении Маши возникала полянка между двумя осиновыми рощами!
Вот в красной листве метнулась рыжим пламенем белка.
Сергей прижался к земле.
Атака отбита.
Вторая, третья.
Авдотья выслушала, не отводя от Маши черные омуты глаз.
Ничего не сказала.
Заря угасла - время спать.
Маша легла в сарае, на третьегодняшнем, еще Иваном Никодимовичем запасенном сене.
Звуки и шорохи полнили ночь.
Квакали лягушки, близко засвистел соловей.
Лунный луч скользнул в щель, добежал до стены и сломался.
...На восходе солнца Машу разбудил крик петуха.
Она оделась и, поеживаясь от утренней свежести, вышла на улицу.
Вдали за околицей дымилось невысокое облачко пыли - прогнали стадо; в траве и на листьях, словно омытых за ночь дождем, блестели крупные капли росы.
У правления колхоза, под рябинами, стоявшими рядком вдоль окон, толпилась кучка девчат.
Маша узнала миловидную Настю Бочарову.
Она вытянулась, как сосенки у станции, и все знакомые девочки подросли - это были ученицы Пелагеи Федотовны.
- Здравствуй, Маша! - окинув ее любопытным взглядом и чуть конфузясь, сказала Настя. - Вот комсомолок собрала.
Самостоятельности добиваемся! - краснея и оттого становясь еще привлекательней, громко говорила она, поглядывая на раскрытые окна правления. - Председатель колхоза у нас несговорчивый.
Беда нам с председателем!
- Чего вы добиваетесь? - спросила Маша с невольной улыбкой - так мила была сестренка Сергея.
- Добиваемся, чтобы нас всем молодежным звеном на самостоятельную работу послали.
А председатель колхоза оспаривает.
"Разобью, говорит, вас по разным звеньям.
Для укрепления, говорит, рассую вас туда да сюда".
Знаем мы эти хитрости!
Не доверяет, так и запишем...
- Мы еще в школе сдружились.
И в комсомол вместе в школе вступали, подхватила Настина подружка, которая слушала Настю, подперев щеку рукой и в такт ее словам согласно кивая.
- Не на пользу они нас разбивают!
На крыльцо правления вышла Авдотья Васильевна Бочарова, председатель колхоза.
Черная коса кольцом лежала у нее на голове, смуглые щеки побледнели.
Авдотье Васильевне плохо спалось в эту ночь - глаза окружали желтоватые тени.
Настёнка устремилась к матери:
- Что надумала, мама?
- Слушай меня, молодняк! - обратилась Бочарова к девчатам.
Соглашаюсь ваше желание уважить.
Молодежное звено нынче выйдет самостоятельно на окучку картофеля.
На полную вашу ответственность возлагаю картофель.
Глядите - строго спрошу!
Настя взвизгнула, закрыв рот ладонью, присела к земле, вскочила, затормошила подруг:
- Девчата!
Живо собирайтесь!
Проболтались без дела, проволынили время!
- Тебя, Настасья, звеньевой назначаю, - сказала Авдотья Васильевна и только теперь, отпустив девочек в поле, поздоровалась с Машей.
Вчера, выслушав Машин рассказ, она ни о чем не спросила, не промолвив слова, ушла и сейчас поклонилась без слов.
- Авдотья Васильевна, и меня в молодежное звено запишите, - сказала Маша.
Бочарова поправила волосы над темным от загара лбом, вдоль которого легли три глубокие морщины, и, помедлив, ответила:
- Что ж...
Ступай...
Погоди-ка, Маша, постой! - вдруг остановила она и, быстро, с девичьей легкостью сбежав с крыльца, обняла Машу за плечи.
За вчерашнее спасибо тебе!
У меня после вчерашнего силы втрое прибавилось.
Ужотко к Пелагее Федотовне забегу на часок, расскажи мне все снова.
Ну, иди, девчат догоняй.
Они у нас быстрые, ловкие!
С этого утра Маша целыми днями работала с молодежным звеном на окучке картофеля.
Девочки были действительно ловкие.
Как ни старалась Маша, угнаться за ними не могла.
Над ней шутили, посмеивались, а Настёнка, перебежав на ее полосу, помогала и без умолку щебетала, как птица.
Она была певуньей.
Когда девушки, развязав узелки с едой, садились полдничать, Настёнка, управившись раньше всех с обедом, заводила песню.
Подруги подхватывали - высокие голоса долго звенели над полем.
- Ой, девчата, что же мы делаем? - опомнится Настя. - Поднимайтесь, девчата!
Давайте наверстывать!
Не то будет от мамки нам!
...В тот день с утра было душно, над горизонтом густела синева, погромыхивал гром - перед грозой парило.
Пелагея Федотовна, в белой косынке и подпоясанном шнурком ситцевом платье, работала с учениками, подбадривая шутками разомлевших от зноя ребят:
- До грозы надо кончить.
Гроза торопится, а мы того пуще!
Не сдавайтесь, пионеры!
Однако, видя, что ребята обливаются потом, Пелагея Федотовна воткнула в землю заступ и разогнула спину:
- Отдыхать!
Все повалились на траву.
- Эка благодать! - с глубоким вздохом промолвила Пелагея Федотовна.
Хороша наша Владимировка!
Лесу много у нас и земли много.
Сколько бы ни жил, но нарадуешься!
- Пелагея Федотовна! - позвала Настя. - Глядите, не к нам бегут?
Прикрыв ладонью лицо и всматриваясь в сторону деревни, Настя повторила в тревоге: - Пелагея Федотовна, а ведь это нам знак подают!
О, да что это?
Никак, мама бежит?
Уж не беда ли стряслась?
Она вскочила и, испуганно всхлипнув, бросилась матери навстречу.
Но Авдотья Бочарова не остановилась с дочерью и все кричала и как-то странно, зовуще махала рукой.
Все молча ждали.
Вдруг Пелагея Федотовна, словно что-то поняв, поднялась с побледневшим лицом, шагнула, но не могла идти и снова села у дороги.
Авдотья подбежала, с размаху кинулась на колени перед учительницей; она не в силах была вымолвить слова и только тяжело дышала.
Неясно было, принесла она радостную или страшную весть.
- Дуня, не томи! - с мольбой проговорила тетя Поля.
Авдотья припала головой к ее плечу:
- Пелагея Федотовна, матушка, живой Иван Никодимыч вернулся!
Пришел!
Пелагея Федотовна охнула.
- Дуня, - спросила она слабым, упавшим голосом, - трудно ранен?
Правду говори.
- Ох, трудно, Пелагея Федотовна!
Авдотья заплакала.
Пелагея Федотовна встала, поправила косынку на голове.
- У тебя остановился? - тихо, через силу спросила она.
- Пелагея Федотовна, он мимо шел...
Я его кликнула...
Пелагея Федотовна... ох, не выговорю!
Иван-то Никодимыч без рук воротился...
Пелагея Федотовна медленно поднесла ладони к лицу и закачалась из стороны в сторону.
Когда она опустила руки, у нее были белые губы; с трудом шевеля ими, она сказала, обдумывая, видно, каждое слово и вкладывая особый, значительный смысл в свою речь:
- Ступай, Дунюшка, к Ивану Никодимычу, скажи ему: жена, мол, не знает, как за милость судьбу благодарить, что ты вернулся живой.
Не забудь!
Точно так и скажи. - Она вскинула вверх голову и глотнула воздух, подавив рыдания. - А я пойду переоденусь.
Не годится мне мужа в таком затрапезном виде встречать.
И она пошла, не оглядываясь, придерживая платье, путавшееся в ногах, торопясь и все ускоряя шаги...
В избу Бочаровых набился народ.
Старики, женщины, дети стояли в сенях и под окнами, а Иван Никодимович как опустился на скамью, так и сидел не двигаясь и без слов кланялся на робкие приветствия.
Голова его поседела, но широкая черная борода чуть серебрилась, и брови были по-прежнему черны и густы.
Весь он был прежний - широкоплечий, сильный, красивый, - однако, встречаясь с ним взглядом, люди отводили глаза.
Никто не узнавал Ивана Никодимовича, словно погасили в нем внутренний свет.
Движение прошло по толпе.
Люди расступились, давая проход.
В избу вошла Пелагея Федотовна.
Она задержалась у порога.
- Голубчик ты мой! - сказала она низким голосом. - Воротился...
И такая спокойная, бесстрашная нежность прозвучала в ее голосе, такая устоявшаяся любовь, что все увидели, как высоко поднялась и опустилась у Ивана Никодимовича грудь.
- Обнять я тебя не могу, - ответил он глухо, пытливо и настороженно присматриваясь к ней и боясь заметить в лице тень смущения и той испуганной жалости, которую он, красивый, сильный мужчина, уже привык встречать в чужих людях и считал самым унизительным и страшным для себя несчастьем.
- А я сама тебя обниму, - просто ответила Пелагея Федотовна.
На глазах у всех она обняла его и поцеловала, по старинному обычаю, три раза.
Молоденькая санитарка-провожатая, пропылившаяся насквозь так, что ресницы и брови казались напудренными, взялась за мешок.
Она устала с дороги и мечтала поскорее добраться до места.
Пелагея Федотовна перехватила из ее рук котомку и закинула за спину.
На чесучовом весеннем костюме отпечаталось пыльное пятно.
Толпа проводила до самого дома учительницу и ее безрукого мужа.
Иван Никодимович окинул взглядом стены, знакомые до каждого гвоздика, задержался на книжной полке, поздоровался с Ириной Федотовной и, увидев Машу, безразлично кивнул ей.
Что-то оборвалось в сердце Маши.
Ни в ком - ни в отце, которого она помнила всегда за письменным столом, ни в Аркадии Фроловиче, ни в матери, ни даже в тете Поле - Маша не наблюдала такой цельности душевных и физических сил, такой широты интересов, а главное, разнообразных умений, как в дяде Иване.
Отец, увидев сломавшийся стул, смущенно покашливал, а мать говорила:
"Какой ты мужчина?
Не умеешь вбить в стену гвоздь!"
Иван Никодимович все умел и все любил делать.
Он оборудовал колхозную пасеку; когда пчелы роились, с пасеки бежали за ним.
И в хате-лаборатории половину приборов смастерил своими руками ветеринар Иван Никодимович.
Отправляются ли в ночь мужики на рыбалку стучат под окном Ивана Никодимовича, а он уж штопает сети; но наутро ему ничего не стоит верхом без седла ускакать куда-нибудь за двадцать тридцать километров поднимать заболевшую корову или лошадь.
Какой неукротимой силой он был одарен от природы!..
Маша ответила на кивок дяди Ивана виноватым взглядом.
Иван Никодимович отвернулся.
Он нестерпимо хотел курить и страдал оттого, что стеснялся при жене сказать об этом санитарке.
Прикусив запекшуюся губу, он молчал.
Пелагея Федотовна легко двигалась по комнате.
Скоро на столе появились самовар, вино и еда.
Пелагея Федотовна принесла откуда-то пачку папирос и, не переставая рассказывать о деревенских и районных новостях, мешая важное с пустяковым, зажгла папиросу, села рядом с мужем, обняла его одной рукой за плечи, а другой поднесла к губам папиросу.
Он жадно затянулся.
На виске его надулась синяя жила.
Он, захлебываясь, глотал дым, а она все говорила, но голос ее звучал слабее, и все догадались, что она очень устала.
- Замолчи, Поля! - вдруг прервал Иван Никодимович.
Она послушно умолкла.
- Ты не знаешь, какими мелочами исковеркана моя жизнь! - произнес он, не глядя на нее. - Не будем притворяться, что ничего не случилось.
Она сняла руку с его плеча и, опустив голову, покорно ответила:
- Хорошо.
Не будем притворяться...
Но вспомни, Иван, когда в жандармском отделении в четырнадцатом году завели на тебя дело и многие осторожные люди перестали с тобой раскланиваться, а мне в городской управе отказались дать школу, потому что я назвалась твоей невестой, ты пришел и сказал: "Не хочу портить вам жизнь, не хочу принимать ваши жертвы.
Прощайте!"
Как бы я стала жить, если бы ты действительно ушел тогда, Иван?
И вдруг, глядя на него в упор, Ирина Федотовна сказала:
- А Кирилл умер.
Ваня, ты ведь не знаешь, что умер Кирилл?
- Что такое? - бледнея, переспросил Иван Никодимович.
Он навалился грудью на стол и пошатнул его.
И только сейчас, в первый раз после встречи с ним, Пелагея Федотовна заплакала, громко, навзрыд.
...Через месяц Маша получила извещение из Москвы: роно вызывало ее на работу.
Начались сборы.
Ирина Федотовна потихоньку вздыхала, боясь отпускать Машу одну.
Никто не сказал об этом ни слова, но без слов было решено, что Ирина Федотовна останется во Владимировке.
Для всех было неожиданностью, что именно с ней Иван Никодимович чувствовал себя просто и легко.
Она подавала ему папиросу за папиросой и говорила о Кирилле Петровиче.
Иван Никодимович понимал, что она говорит потому, что не может не говорить.
Так они сидели часами вдвоем и толковали.
Что-то оттаивало, отходило в Иване Никодимовиче.
Но иногда гримаса страдания исказит его мужественное, красивое лицо.
Тогда он отказывается есть, уходит из дому и в угрюмом одиночестве шагает по дорожкам сада или задворкам, чтобы не встретить людей, проберется в лес.
В такие часы его никто не зовет и не ищет, почему-то тихо говорят о посторонних, незначительных вещах, а Пелагея Федотовна посидит у окна, хрустнет пальцами и, словно догадавшись о чем-то, уйдет в деревню.
Когда спустя много времени Иван Никодимович, с осунувшимся от усталости и голода лицом, вернется домой, на крыльце его ждут: из правления колхоза, с молочной фермы - кому-нибудь неотложно нужен совет.
Исподволь, с упорством и терпением любви Пелагея Федотовна вводила своего павшего духом мужа в круг интересов деревенской жизни.
Наступил день отъезда Маши.
- Ты не сердись, что я отбил ее у тебя... - сказал Иван Никодимович, кивнув в сторону Ирины Федотовны. - Поля не справится одна.
- Дядя Иван, - спросила Маша, впервые почувствовав себя в силах быть откровенной, - что вы будете делать?
Ирина Федотовна за спиной Ивана Никодимовича, сделав страшные глаза, грозилась Маше.
- Мы еще не надумали с ней, - ответил Иван Никодимович, указав на Пелагею Федотовну.
Тетя Поля вспыхнула девичьим румянцем, сжала ладонями его седые виски и поцеловала в голову.
- Дай срок.
Надумаем.
Она суетилась, собирая Машу в дорогу, объясняла, что положила в корзинку, какие вещи отправила на станцию с попутной подводой, велела писать и, наконец, спросила Ивана Никодимовича:
- А что, Ваня, не подарить ли Маше ту тетрадку?
Помнишь, я завела ее, когда нам с тобой пришлось встретиться.
Там наша юность записана.
Ирина Федотовна, которая без страха не могла вспомнить голодные и угрюмые месяцы, прожитые после эвакуации в Москве, заплакала.
- Маша, как ты там будешь?
Пиши нам.
Боюсь, не сумеешь ты справиться с жизнью одна.
- Сумею, мама! - весело ответила Маша.
Тетя Поля проводила ее до околицы:
- Ну вот, догнала меня, Маша.
Теперь мы с тобой товарищи по работе.
Она долго стояла у плетня и смотрела на дорогу, прикрыв глаза ладонью.
Маша сняла туфли и пошла босиком.
В сумочке ее лежала тетрадка с рассказом о юности тети Поли.
Впереди ждала новая жизнь.
Глава 28
На полустанок Маша пришла с запасом: до поезда оставалось два часа.
Она постояла на скучной, пыльной платформе, посмотрела, как убегают вдаль, блестя на солнце, рельсы, напилась из колодца холодной до ломоты в зубах воды и ушла в сосенки, которые стайками толпились позади станции.
После раскаленной дороги среди открытых полей, на которых белая корка земли потрескалась от зноя, роща дохнула в лицо густым ароматом смолы и живительной свежестью.
Маша как вступила в сосенки, так и упала на траву, прильнув к ней горячей щекой.
У самого глаза суетливо пробежал муравей, смятая травинка разогнулась и встала, прыгнул кузнечик.
Отдохнув, Маша взяла из сумки тетрадь тети Поли и прочитала.
ДНЕВНИК
1912 год, 16 апреля
Сегодня случилось такое необыкновенное событие, что я решила завести дневник.
Многие наши девочки ведут дневники и записывают разные глупости, вроде: "Ах, какой душка наш учитель истории Константин Петрович!
Буду его обожать и учить ему уроки на пятерки".
Могу даже точно сказать, кто написал такую глупость: Муся Георгиевская.
Или вот еще: "Как я мечтаю о столичной жизни, шуме, блеске и нежных звуках вальса!"
Муся Георгиевская читала девочкам свой дневник; мне почему-то было стыдно слушать.
А Константин Петрович вовсе не душка, он умный и всесторонне образованный.
Мусе Георгиевской он поставил единицу.
Вот что сегодня случилось.
Мы возвращались с Иришей после уроков домой и только что миновали мужскую гимназию, как увидели - бежит гимназист.
Он летел так быстро, словно спасался от погони.
Действительно, за ним гнался швейцар Семен, крича на всю улицу: "Господин гимназист, задержитесь!"
Ириша стала подавать гимназисту сигналы, чтобы скрывался в проходной двор, но он не заметил и летел прямо на нас.
Он так запыхался и был такой бледный, что жалко было на него смотреть.
Он сказал: "Вы Тихомирова Поля, я знаю о вас от библиотекарши.
Спрячьте, пожалуйста, не говорите никому, а если что случится - тогда сберегите".
И он передал какие-то книги, завернутые в газету.
Я поскорее спрятала их в сумку.
В это время подбежал Семен и очень грубо закричал: "Вас зовут, а вы никакого внимания!
Инспектор приказал вернуться, пожалуйте назад в гимназию!"
Гимназист пошел назад с гордым видом, а ведь на самом деле ему было страшно - я поняла это по его бледному лицу.
Ириша просила посмотреть, какие книги он передал, но я не согласилась смотреть чужой секрет.
Я очень беспокоюсь за этого гимназиста: зачем его звал инспектор, и не могу заснуть.
Поэтому я завела дневник, но никому не покажу.
18 апреля
Ничего не понимаю - гимназист пропал.
Мы с Иришей нарочно тихо возвращаемся домой, но он не догоняет и не подает никаких признаков жизни.
Как жаль, что у нас нет знакомых в мужской гимназии и некого расспросить!
Я зашла в библиотеку, но библиотекарша, которая говорила ему обо мне, посмотрела на меня и не задала никаких вопросов, а я не знала, как завести разговор.
Да, вот что еще случилось.
На уроке истории Константин Петрович рассказывал, что в царствование Николая I были сосланы или погублены многие писатели, например Пушкин, Лермонтов, Рылеев, Шевченко, но вошла классная дама, Зоя Викторовна, и Константин Петрович сразу переменил тему.
После урока Муся Георгиевская шепталась с Зоей Викторовной - должно быть, передавала рассказ Константина Петровича; глаза Зои Викторовны выражали ужас.
Буду изучать всех наших великих русских писателей, а с Мусей Георгиевской у меня не может быть ничего общего.
Скорей бы разъяснилась тайна.
24 апреля
Я переродилась, у меня есть цель жизни!
Незаметно для всех сказала об этом сегодня Константину Петровичу.
Он покраснел, оглянулся по сторонам и, ничего не ответив, ушел.
Обидно!
Где великие люди, которые ничего не страшатся и смело идут на борьбу с жестоким царизмом?
26 апреля
Страшная новость!
Зоя Викторовна явилась утром, поправила на груди золотую цепочку от часов и сообщила: "За непослушание начальству и вольнодумие из шестого класса мужской гимназии исключен гимназист Иван Пастухов".
Она долго разъясняла, что надо остерегаться дурных знакомств и не читать запрещенные книги, и так далее.
Я не слушала.
Тайна открылась: Иван Пастухов - это тот гимназист.
28 мая
Я не очень давно начала свой дневник, а как изменилась с тех пор моя жизнь!
На вид все по-прежнему: экзамены, весна, распустилась сирень в нашем саду, весь город цветет - все прежнее, и все не то.
Мне исполнилось шестнадцать лет, я стала взрослой.
Недавно к нам пришли два гимназиста.
Они вызвали меня в прихожую, поздоровались.
От них я узнала, что Ваня Пастухов арестован.
3 августа
Сегодня в саду я увидела на березе два желтых листа: еще стоит жаркое лето, а уже грозит осень.
Аркадий Горячев и Кирилл Строгов (Ванины товарищи) приходят почти каждый день.
Они тоже в городе проводят каникулы.
Как много мы перечитали в это лето, как много я узнала!
Мы прочитали подряд всего Некрасова, Щедрина, Успенского и "Что делать?" Чернышевского.
Кирилл и Аркадий считают Рахметова своим идеалом.
Действительно, какая идейность и железная воля!
Ириша тоже иногда слушает, но мало понимает: ей больше нравится играть с подругами в лапту.
Когда она убегает и мы остаемся одни, мы изучаем Энгельса и Плеханова.
Эти книги передал тогда Пастухов.
Аркадий обещал, кроме того, достать очень важную для них брошюру Ульянова.
Кирилл и Аркадий связаны с рабочими, они бывают "там", но меня, я догадываюсь, не решаются пока ввести.
Удивительная между ними дружба, а вначале была страшная вражда, которая тянулась довольно долго.
Вот как это было.
Кирилл писал эпиграммы и однажды жестоко высмеял Аркадия.
После этого они стали драться везде и всюду, жизнь стала невыносимой.
Как это ни странно, конец вражде положил инспектор Златопольский, вернее - история, связанная с ним.
Инспектора Златопольского знают в нашем городе все, даже маменька.
Он молодой; Муся считает, что очень красивый.
Какие у него усы!
Я ненавижу его рыжие пышные, закрученные на концах усы!
Инспектор Златопольский преследует гимназистов и делает обыски в партах.
Он запрещает гимназистам собираться, читать.
Однажды к его приходу гимназисты положили на кафедру "Человека в футляре" Чехова.
Инспектор приказал Семену сжечь Чехова в печке.
Просто дурак!
Но скорее всего, он жандарм.
Я его ненавижу!
Однажды Кирилл Строгов написал эпиграмму.
Как бушевал инспектор!
Он догадывался, что автор - Строгов, но вызвал Аркадия Горячева.
Дверь учительской была заперта; инспектор крутил ус и ласково выпытывал у Аркадия, кто написал:
- Ты ведь знаешь, что Строгов написал.
Он твой враг.
Скажи, что он написал, и Строгова не будет в гимназии!
Потом он начал стучать кулаком по столу и кричал:
- Болван!
Я тебя исключу из гимназии, если ты не откроешь, кто написал!
Аркадий учился тогда в пятом классе.
Он чуть не заплакал от страха (я думаю - заплакал) и от досады, что приходится пропадать из-за Кирилла, с которым они дрались целый год.
Он ничего не сказал.
С этого случая началась их дружба на всю жизнь.
Аркадий придумал девиз: "Верность в счастье, верность в беде, верность в бою".
О Ване Пастухове никаких известий.
Мы часто о нем вспоминаем и не забудем никогда этого человека, который посвятил свою жизнь борьбе за освобождение угнетенного рабочего класса.
1913 год, 27 января
Ничего не получилось из моего дневника, не хочется мне его вести нечего записывать.
Один день похож на другой - в гимназии скучно.
В гимназии нехорошо!
Сегодня Зоя Викторовна, сделав умильные глазки, сказала Мусе Георгиевской:
- Я встретила вашу маман в театре.
Вы из-за границы выписываете туалеты?
Муся скорчила гримасу (она учится перед зеркалом корчить гримасы и воображает, что красиво) и небрежно ответила:
- Из Парижа.
Скорее бы кончить гимназию!
Аркадий и Кирилл обещают взять меня на собрание рабочего кружка.
Я очень готовлюсь.
15 февраля
Ночь.
Я дождалась, когда все заснут, чтоб записать, что случилось.
Я получила от Вани Пастухова письмо.
Вот оно:
"Здравствуйте, Поля!
Я снова свободен, то есть имею право жить, где хочу, за исключением нескольких городов.
Передайте друзьям.
Они поймут.
Я напишу им, если вы ответите, что можно писать.
Кроме того, передайте, что ту замечательную книгу, которая называется "Буря!
Скоро грянет буря!", я продолжаю изучать и сейчас.
Я вас помню.
Как сочувственно вы на меня взглянули, когда швейцар Семен гнался за мной!
Я надеюсь, что вы остались той же серьезной девушкой, какою аттестовала вас библиотекарша, а не превратились в "барышню".
Жму руку и жду письма.
Что у вас?
Иван Пастухов"
Письмо зашифровано.
Мы отлично поняли, о каком братстве пишет Пастухов и какую он читает книгу.
Хорошо жить, радостно, и пусть скорее грянет буря!
25 февраля
Просидели всю ночь в нашей прихожей, из которой не виден на улицу свет.
Милая мамаша, она верит, что мы готовились к письменной по алгебре, только удивляется, зачем выбрали такое место и как случилось, что я отстала и нуждаюсь в помощи.
Ириша выручила: она сказала мамаше, что раз со мною случилась такая беда и пришлось обратиться к репетиторам, надо быть чуткими.
И будто в прихожую мы спрятались от стыда - как бы кто не увидел в окно.
А мы читали "Что делать?" Ленина.
Завтра опять идем на сходку, ожидают товарища из Петербурга.
6 апреля
Никто не думал, что так повернется дело.
У нас в гимназии был вечер.
Я прочитала реферат на тему "Тургеневские девушки".
Преподаватель словесности красноречиво доказывал, что идеал русской девушки - Лиза Калитина.
Он приводил убедительные доводы, но я не могла с ним согласиться и свой реферат построила так, чтобы доказать значение Елены из "Накануне".
Героическая девушка отдает все свои силы революционной борьбе - что может быть прекрасней!
Во время моего доклада в зале была такая тишина, что мне становилось и жутко и весело.
В первом ряду сидели почетные гости.
Неожиданно инспектор Златопольский вскочил.
Честное слово, его закрученные усы сейчас встали дыбом, он заложил руку за борт мундира и, выбросив ногу вперед, прогремел:
- Прекратить недопустимую пропаганду!
Из глубины зала, где сидели приглашенные гимназисты, раздался возглас:
- Тургенев тоже стал запрещенным?
Инспектор Златопольский покинул зал.
Начальница, встревоженная, последовала за ним.
Классные дамы обмахивались кружевными платочками "ах! ох!" - и Зоя Викторовна стащила меня со сцены.
Вдруг, почти оттолкнув ее, на сцену вскочил Кирилл:
- Товарищи гимназисты и гимназистки!
Мы должны смело сказать: не хотим учиться в гимназии, где нашу мысль душат, совесть усыпляют.
Рабочие всей России готовятся к борьбе.
Пойдем с ними, только там наша школа!
Все слушали, онемев от изумления.
Никого из учителей не было в зале.
Зоя Викторовна выбежала при первых же словах.
В середине речи Кирилла появился Константин Петрович.
Он поманил меня пальцем и шепотом сказал:
- Уведите его, уходите скорей!
Дело принимает плохой оборот, - и торопливо пошел к выходу, как будто ничего не видел и не слышал.
Мы условились с Кириллом и Аркадием не встречаться в эти дни.
Надо спрятать все книги.
Мы простились, но я догнала их и на всякий случай сказала: "Верность в беде, верность в бою".
10 апреля
Кирилл исключен из гимназии.
1914 год, 25 мая
Выпускные экзамены...
Сколько горя принес этот год!
Умер отец!
У нас дома было два обыска.
После этого я потеряла все свои репетиторские уроки.
Остался один, из-за которого я хожу на край города.
Мамаша состарилась от слез и нужды.
Мы с Иришей пытаемся скрасить ей жизнь, но что-то плохо удается.
Аркадий и Кирилл уехали в Петербург.
И мне бы...
Если удастся кончить гимназию с золотой медалью, тогда Петербург, Высшие женские курсы, рабочее движение...
Константин Петрович уверяет, что золотая медаль обеспечена.
Он называет меня "своей гордостью".
Но о моем будущем в Петербурге он никогда не говорит.
29 мая
Как все перевернулось!
Без предупреждения приехал Ваня Пастухов.
Я сидела в саду и повторяла к экзаменам билеты.
Книга выпала у меня из рук, когда он пришел.
Не помню, сколько часов мы просидели на скамейке.
Вечером я пошла его проводить.
Цвела сирень.
Наш маленький город был весь душистый, лиловый.
Вдруг из переулка показался инспектор Златопольский.
Он теперь очень важное лицо в нашем городе, лучше бы не попадаться ему на глаза.
Боже мой!
Как посмотрел на нас инспектор и весь залился краской, словно огнем!
Ваня ответил дерзким, спокойным взглядом.
После он мне сказал:
- Хорошо, что это мстительное животное вас не знает.
Я промолчала о тургеневском вечере.
30 мая
Вызвали к начальнице.
Она приняла меня стоя.
Стыдно признаться: ее шелковое шуршащее платье, лорнет с перламутровой ручкой и презрительная надменность во взгляде - все повергает меня в страх.
- Тихомирова, вы прогуливались вчера по главной улице города с гимназистом, исключенным за дурное поведение и вредное направление мыслей. - Она подождала, не буду ли я возражать. - Вы позорите нашу гимназию и свое доброе имя.
При этих словах мною овладела какая-то небывалая, грозная смелость.
И я сказала, глядя ей прямо в лицо:
- Мысли Ивана Никодимовича Пастухова достойны уважения.
Я горжусь своей дружбой с ним.
Не помню, что кричала после она и все сбежавшиеся классные дамы.
Зоя Викторовна шипела, жаля крошечными глазами-пиявками:
- Вас пощадили в прошлом году...
Выгнать бы в судомойки!
Пощадили?!
Не нужна мне ваша пощада!
3 июня
На экзамене по истории присутствовали попечитель и инспектор Златопольский.
Константин Петрович сидел за зеленым столом, бледный и злой.
Меня спросили самой последней.
В зале не осталось никого из гимназисток, когда я вышла к экзаменационному столу.
Я стояла одна перед ними - попечителем, начальницей и инспектором Златопольским.
Константин Петрович опустил голову и все время, пока я отвечала, не поднял глаз.
Почему мне не задали ни одного дополнительного вопроса?
Все молчали.
Я видела - Константин Петрович крупным, решительным почерком поставил в журнале "пять".
6 июня
Они вывели мне за историю тройку.
Прощай золотая медаль!
18 июня
Константин Петрович подал в отставку.
На днях он уезжает из города.
Мы с Ваней зашли его навестить.
Он осунулся и похудел в эти дни, но стал как-то веселей и моложе.
- К черту это грязное болото! - сказал Константин Петрович. - Они хотят отнять у нас право даже на честность...
14 июля
Война!
Что будет?
Война!..
1916 год, декабрь
Снова извлекла на свет тетрадку.
Но что это за дневник!
Какие-то обрывки, а не дневник.
Напишу страничку, когда случится важное событие, и куда-нибудь запрячу тетрадь на год или два.
Сегодня не случилось никакого события, просто мне грустно, тоскливо.
Белый-белый снег, сугробы под окнами, тихое деревенское небо.
Я полюбила Владимировку.
Инспектор Златопольский сослал меня сюда вроде как в ссылку.
Ничего!
Мне ведь не всегда бывает тоскливо - очень редко.
Перебирала сегодня письма, их толстая пачка.
Что-то готовится там, на фронте.
В последнем письме Ваня написал: "Кончится с немцами война - начнется, надо полагать, другая.
А может быть, и раньше".
Сегодня в сумерки зайдут Бочаров и Ефимов.
Надо, чтобы никто не заметил.
Я дам им почитать те брошюры, которые мне переслали из города.
Я давно присмотрелась к этим ребятам.
Думаю, что пора.
Идут годы и жизнь - я работаю, жду.
Все жду и готовлюсь.
И только иногда, словно в кулак, стиснет сердце тоска.
Но довольно!
1917 год
Не знаю, кто донес о наших чтениях.
Подозреваю, мучаюсь, а точно ничего не знаю.
Скорее всего, наш батюшка, отец Леонид.
Последние дни он ходил за мной по пятам.
Не думала, что расправляться со мной прискачет сам инспектор Златопольский.
Я занималась в классе, когда к крыльцу подлетели сани, жандарм отбросил полость.
Ух, как раздобрел, весь разбух, налился жиром сановитый чиновник!
По усам только и можно узнать; правда, усы теперь опущены вниз, длинные, рыжие.
Был грязный, гнусный допрос.
Не буду описывать.
Поскорей бы забыть!
У меня хватило сил промолчать два часа.
Но на один вопрос я ответила.
- С проходимцем Пастуховым, надеюсь, знакомство не поддерживаете?
- Иван Никодимович Пастухов - мой жених.
Извольте о нем выражаться почтительно.
Милые мои друзья!
Ваня, Аркадий, Кирилл, сестренка Ириша, вспомните скорей меня, сейчас, в эту минуту, подумайте обо мне!
Они сказали, что увезут меня в город.
В тюрьму.
Я не боюсь.
Дневник обрывался.
Потеряны или вовсе не написаны дальше страницы?
Маша еще перелистала тетрадь.
Юность отцов!
Какое-то особое чувство нежности и гордости вызвал в ней этот рассказ.
Как близки, понятны отец, тетя Поля, дядя Иван, Аркадий Фролович!
Она спрятала в сумку пожелтевшие листочки и поднялась с травы.
Скоро поезд.
Вдруг ей сильно захотелось в Москву.
В эту трудную, взрослую жизнь, какая ждала ее там, Маше казалось - она войдет не одна, как будто друг шел с ней рядом.
Она простилась взглядом со своим недолгим тенистым приютом, подобрала на память две сосновые шишки и поторопилась на платформу.
Железнодорожный служащий в фуражке с красным околышем ударил в колокол.
Поезд вышел с ближайшей станции.
Глава 29
Письмо, полученное Машей в первый же день ее возвращения домой, было самой удивительной новостью.
Усков писал, что приехал в Москву, заходил три раза и что произошли важные события, о которых Маша даже не подозревает.
Дальше следовала цитата из Блока.
И больше ничего.
Привет с восклицательным знаком и подпись: "Юрий Усков".
Маша в недоумении перечитывала письмо, стараясь угадать смысл тех намеков, какие оно заключало, но ничего не поняла.
Она кончила тем, что скомкала письмо и бросила на стол, но через минуту, разгладив бумажку, перечитала вновь.
Какие важные события произошли в жизни Мити Агапова?
Маша не сомневалась, что Усков приходил рассказать о нем, и, судя по тону письма, рассказать что-то неожиданно счастливое.
Ее необузданное воображение подсказывало самые невероятные догадки.
Чуть ли не представилось ей, что Юрий явился в Москву посланцем от Мити.
"Ах, что мне в том?
Теперь это не может иметь никакого значения".
Но она понимала, что обманывает себя.
Усков не появлялся.
Боясь разминуться с ним, Маша откладывала со дня на день посещение роно и, вместо того чтобы заняться подготовкой к урокам, читала, лежа на диване.
Она ломала голову над тем, как разыскать Ускова, не догадываясь позвонить Валентину Антоновичу, а между тем естественно было предположить, что Юрий навестит профессора.
Явился он к Маше, когда она перестала ждать и, призвав на помощь все свое благоразумие, решила, что с прошлым покончено раз и навсегда.
В тот же день, приведя в порядок туалет, она собралась в роно и надевала перед зеркалом шляпу, когда раздался звонок.
Усков ворвался в прихожую подобно буре.
Он так энергично потряс Маше руку, что у нее хрустнуло запястье.
Он ничего еще не сказал, кроме нескольких бессвязных вопросов, которые выпалил залпом:
- Как живешь?
Как ты доехала тогда?
Где работаешь?
А Маша уже поняла, что приезд его в Москву не имеет никакого отношения к Мите Агапову.
Подавив разочарование, она пригласила Юрия в комнату и с такой грустной улыбкой присела на диван, что только Усков мог не заметить.
Но Усков был слишком возбужден и занят собой, чтобы заметить что-нибудь.
- Прочитала письмо?
Поняла?
- Нет, конечно, ничего не поняла.
- Неужели?
Однако что ты подумала?
Что подумала?
Разве могла Маша признаться?
- Ясно одно: с тобой случилось что-то очень приятное.
По лицу Ускова нетрудно было угадать, что он вступил в полосу удач.
- Представь...
Конечно, тебе не могло прийти это в голову.
Представь, я аспирант.
Маша ахнула:
- Юрий!
Ну какой же ты молодец!
Как я рада за тебя!
Нет, право же, ты молодчина!
Юрий повертел в руке кепку, подбросил, поймал и, справившись таким образом с волнением, продолжал:
- Экзамены кончены.
Мучения позади.
Я аспирант Госпединститута, и Валентин Антонович - мой научный руководитель.
Он необыкновенный, изумительный человек!
Скоро ты прочтешь его работу о "Слове".
Вот, Маша, умница!
Такого еще не встречал.
Ну и работал же я после твоего отъезда!
И не писал потому.
Вот, думаю, будет сюрприз!
Но сколько я вытерпел с переводом в Москву!
Готов на любые жертвы, лишь бы учиться здесь.
Стоит только зайти в Ленинскую читальню...
Нет, что ни говори, здесь совсем другой уровень, сам воздух пропитан академичностью.
Произнеся эту длинную восторженную тираду, Усков сел верхом на стул, опершись на спинку подбородком, устремил на Машу испытующий взгляд и только теперь увидел, как она изменилась.
- Ты похудела.
Ты не очень весела, Маша.
Да, где Кирилл Петрович?
- Папа умер.
- Маша!
Маша!
Она быстро поднялась.
- Если у тебя есть время, пройдемся вместе в роно.
Сегодня я должна получить направление в школу...
- Ну, расскажи, какие у вас там новости? - спросила она, когда они вышли на улицу.
Юрий обстоятельно изложил институтские события: кто как кончил, куда получил назначение, кто из эвакуированных вернулся домой, передал привет от Дильды и Дорофеевой, и только о Мите Агапове не обмолвился ни словом этот неисправимый чудак.
А Маша скорее откусила бы язык, чем задала хоть один вопрос.
Юрий видел ее спокойное лицо.
Если б он знал, чего стоило ей спокойствие!
Но он ничего не знал и подумал: "Должно быть, Ася права, что там полный разрыв.
Хороший я был бы осел, если б завел речь об этом!"
Так они подошли к роно.
Маша вдруг перетрусила:
- Юрий, честное слово, я так волнуюсь, что впору бежать.
Вот в это время Юрий и принял решение, которое имело серьезные последствия в его личной жизни:
- Идем, Маша!
Я тоже поступлю в школу.
Еще утром этого дня он не подозревал, как необходимо совмещать теорию с практикой; теперь же твердо был убежден, что без школы обойтись невозможно.
В конце концов, аспирантура приведет к такой же педагогической работе.
Какой получится из него преподаватель вуза, если о школе он не имеет понятия!
Все эти соображения Усков наспех изложил Маше, и она не успела опомниться, как он распахнул дверь в кабинет инспектора, и они предстали перед глазами начальства.
Инспектор, пожилой человек неказистой внешности, с плоским лицом и похожим на щетку седым ежиком волос, прервал разговор с секретаршей.
Они представились.
- Новички?
Так-с.
Позвольте, - нахмурился он, взяв у Маши извещение, - позвольте, вы должны были явиться значительно раньше.
Почему опоздали?
Маша смутилась.
Она не подготовилась к вопросу.
- Причины, которые меня задержали, - сказала она запинаясь, - вам покажутся ничтожными, хотя для меня они значительны.
Я не могу объяснить опоздание.
Усков приподнялся, вторично поклонился и, бросив на Машу осуждающий взгляд, намеревался вступить в разговор с инспектором, чтобы смягчить невыгодное впечатление, произведенное ею.
Но инспектор обратился опять к ней:
- Как вас зовут?
- Мария, - ответила она и, краснея, добавила: - Кирилловна.
- Так вот, Мария Кирилловна, позвольте напомнить: чтобы воспитать дисциплинированность в своих учениках, педагог должен быть дисциплинированным сам.
Ничего неожиданного не было в старой, известной всем истине, которую инспектор счел нужным повторить Маше.
- Боюсь, - отвечала она, - мне недостает многих качеств, необходимых педагогу.
Истинный педагог - человек исключительной силы.
Я слишком обыкновенна, чтобы быть педагогом.
— И вы так же думаете? — обратился к Ускову инспектор Беловодов.
Усков только и ждал сигнала, чтобы втиснуться в разговор.
Меньше чем в три минуты Усков развил свою и инспекторскую (он угадал) точку зрения, которая заключалась в том, что романтизм романтизмом, а педагогические задачи конкретны.
- Именно? - спросила Маша.
- Именно: я, Усков, преподаватель литературы, должен образцово выполнить программу.
Прежде всего.
Инспектор пристукнул ладонью по столу, словно поставил печать:
- В первую очередь!
Основа основ.
- Кто спорит? - недоуменно пожала Маша плечами. - Но если я говорю детям: прекрасно совершить подвиг, а сама не способна на подвиг, значит, я лгу.
Если я говорю им: умейте быть верными, а сама не умею, значит, я лгу.
- Так! - заражаясь настроением Маши, поддакнул Усков, но нечаянно взглянул на инспектора.
Философствовать вы мастера, а вот как сумеете урок провести?
Успеваемость?
Дисциплина?
Проверка тетрадей?
Планы?
Отчеты?
Куда там до высоких материй!"
- В таком случае, поздравляю тебя и себя.
Я вижу, наша профессия достойна святого.
- Ты сам не знаешь, что говоришь, Юрий.
Юрий считал себя человеком дела.
Он ценил учителей, умеющих добиваться высокого процента успеваемости и образцовой дисциплины класса.
Все остальное инспектор считал беллетристикой, о которой охотнее всего толкуют учителя.
Кроме того, инспектор решил: эти самоуверенные юнцы ведут себя в отношении его непочтительно.
Пришли в роно и открыли дискуссию.
Неуместно.
- Список школ! - недовольно обратился он к секретарше.
Белобрысая секретарша в коротеньком платьице с разинутым ртом слушала странный разговор.
- Вернемся к делу, - холодно заявил инспектор, давая понять, что беседа на отвлеченные темы закончена.
Он рассматривал список школ, прикидывая в уме, куда адресовать новичков.
"Из этого со временем может выйти толковый учитель, - думал он об Ускове. - Из этой?
Сомнительно.
Витает в небесах, а придется спускаться на землю.
Посему, товарищ Строгова, следует вас передать в твердые руки".
- Направлю-ка я вас к Федору Ивановичу... вернее, к Борисову, раздумывал вслух инспектор. - Опытнейший завуч!
Вас восьмой класс не пугает? - спросил он Ускова.
- Я как раз и мечтал о старшем классе! - обрадовался Усков. - Дело в том... - пустился он в объяснения, - в старших классах настоящий курс литературы.
Я занят научной работой.
Я аспирант пединститута...
- Устроят шестые классы Марию Кирилловну?
Марию Кирилловну шестые классы устраивали.
- Не понимаю, не понимаю, не понимаю тебя! - говорила Маша, возвращаясь с Юрием из роно.
- Надо же быть и реалистом немного, - виновато буркнул Усков.
Оставшись с Машей наедине, он начал соображать, что действительно отступил от институтских мечтаний.
Он был согласен с Машей во всем, особенно сейчас, с глазу на глаз.
- Если кто из нас двоих реалист - это я, - говорила Маша. - Я реалист, потому что помню наказ тети Поли: воспитывать настоящих людей!
Потому что хочу стать настоящим человеком сама.
Потому что, Юрий, жизнь необыкновенна!
А если нет - зачем жить?
Глава 30
Школа была громадная, на полторы тысячи человек.
Все четыре ее этажа перед началом занятий блистали чистотой.
Директор Федор Иванович, заложив руки за спину, ходил по школе быстрыми, бесшумными шагами, и невозможно было понять, как он умудряется чуть ли не в одно и то же время появляться в десяти разных местах - в столовой, учительской, в классах, канцелярии, библиотеке.
Кабинет директора чаще всего был пуст.
Юрий и Маша напрасно прождали три четверти часа, изучая обстановку кабинета.
На столе симметрично расставлены стопки книг.
Соскучившись ждать, они вышли в коридор и здесь встретили директора.
Заложив руки за спину, он разглядывал новых учителей.
Его брови, сросшиеся у переносицы и, как росчерк пера, размахнувшиеся к вискам, и узкие, исподлобья глядящие глаза придавали лицу директора выражение пытливости и одновременно недоверчивости.
- Знаю.
Звонил инспектор.
Он говорил коротко, отрывисто, не заботясь, какое производит впечатление на собеседников.
- Сколько бы вас ни учили, научиться в действительности можно только тогда, когда начнешь работать сам.
В этом вы убедитесь.
И скоро.
Учитель в школе - всё. - Он помолчал, словно обдумывая, о чем еще следует поставить в известность новичков, и повторил: - Учитель - душа школы.
После разговора с директором Маша и Усков направились в учительскую знакомиться с завучем, Евгением Борисовичем Борисовым.
За столиком в углу учительской сидел худой, чисто выбритый, с гладко прилизанными волосами человек средних лет и разбирал какие-то бумаги.
- Слушаю вас, - едва подняв на вошедших глаза, сказал он густым, удивительно красивым голосом.
Усков приступил к объяснениям.
Евгений Борисович вынимал из ящика стола бумаги, укладывал обратно; его длинные, тонкие пальцы двигались медленно и осторожно.
Наконец Усков добрался до самого важного пункта своей биографии.
- Я аспирант, - сообщил он, - но полагаю, что моя научная работа не помешает занятиям в школе.
Евгений Борисович поднял ресницы, впервые внимательно посмотрев на Ускова:
- Напротив.
Нам нужны высокообразованные учителя...
А вы? - Он полуобернулся к Маше.
- Нет.
Больше он не обращался к ней с вопросами.
Слушая Ускова, он вскользь заметил о себе, что близок в Наркомпросе с тем-то и тем-то.
- Может быть, вы знакомы и с Валентином Антоновичем? - спросил Усков.
- Да, как же, - ответил Евгений Борисович.
Они припомнили еще пять-шесть имен известных профессоров.
О некоторых из них Борисов говорил:
- С ними я на короткой ноге.
Истощив запас красноречия, Усков решил, что пора уходить.
Евгений Борисович встал, и тут оказалось, что он чрезвычайно высок и его длинное туловище завершено маленькой головой.
- Прошу вас основательно познакомиться с делами учащихся. - Так как он был очень высок, то, говоря, смотрел не в лицо Маше, а поверх головы. - Мы намерены солидно поставить методическую работу в школе, я рассчитываю на вашу помощь.
Последние слова относились к Ускову.
Усков, польщенный, поклонился.
В коридоре произошла третья за одно утро встреча.
Громко стуча каблуками, летела маленькая девушка в красной шелковой блузке.
Девушка пролетела мимо, но тотчас вернулась обратно.
- Он там? - так энергично качнула она головой в сторону учительской, что из волос вылетела шпилька.
У девушки были темные блестящие волосы, темные глаза, смуглый румянец, небольшой, вздернутый носик.
В яркой шелковой блузке она похожа была на цветок красного мака.
- Там Борисов? - нетерпеливо спросила она.
Борисов как раз в эту минуту появился в дверях учительской.
- Евгений Борисович! - воскликнула девушка.
- Слушаю вас, Нина Сергеевна, - ответил он вежливо, склонив набок голову в знак внимания, но не задержался, а прошел мимо, так что ей, чтобы изложить свое дело, надо было пробежать за ним несколько шагов и рассказывать на ходу.
Она стояла в замешательстве.
Евгений Борисович, не оглянувшись, скрылся в кабинете директора.
Румянец на щеках девушки погустел.
- Дело в том, - словно оправдываясь, сказала она, - что Евгений Борисович, распределив классы, первачкам с продленным днем оставил самый плохой - возле столовой.
Что прикажете делать, он и слушать не хочет.
Пойдемте.
Из школы они вышли втроем и через несколько минут были знакомы.
Усков нашел повод свернуть разговор на свою аспирантуру.
Нина Сергеевна призналась, что хотела поступить в заочный вуз, но помешала война.
Она взяла Машу под руку и рассказывала, как соскучилась по Москве, как два года прожила в деревне, работала в интернате, а теперь интернатских ребят привезли обратно, и она вернулась в школу к Федору Ивановичу.
Девушки, разговаривая, шли впереди, Усков плелся сзади, наблюдая, как на глазах у него завязывается девичья дружба.
Усков страшно раскаивался в том, что преступно тратит драгоценное время.
В Ленинской библиотеке лежали два объемистых тома по курсу древней литературы, выписанные на его имя.
"Сейчас побегу", - убеждал он себя, но не бежал, а проводил Машу до дому и, оставшись вдвоем с Ниной Сергеевной, поправил галстук, откашлялся и сказал:
- Видите ли...
Если вы хотите готовиться в вуз...
Вы на какой факультет собираетесь?
- Думаю на географический.
Усков был разочарован.
Он попытался убедить Нину Сергеевну, что на литературном интересней.
Так они дошли до Никитских ворот, но Нина Сергеевна осталась непреклонной - она желала учиться только на географическом факультете.
Усков вызвался подыскать нужные книги.
- Пожалуйста, - согласилась Нина Сергеевна и простилась: они поравнялись как раз с ее домом.
В подъезде мелькнула красная шелковая блузка.
Усков снял кепку, обмахнул ею, как веером, разгоряченное лицо и вдруг увидел деревья на бульваре в оранжевых листьях, разлитый в воздухе оранжевый свет, такой сильный и ясный, такой неожиданно праздничный, что рассмеялся счастливым смехом, постоял в одиночестве, прислушиваясь к тишине осеннего дня на бульваре, удовлетворенно вздохнул и, приняв деловой вид, пошагал в Ленинскую библиотеку.
Глава 31
Несколько дней, оставшихся до занятий, Маша провела в лихорадочной деятельности.
Она готовила свой первый урок.
Кроме того, выучила по списку фамилии шестиклассников: Петраков, Щербина, Володя Горчаков, Дима Звягинцев...
Какие они?
О чем думают?
Чем заняты?
Что их интересует?
Сердце Маши билось в тревоге и замирало в радостных предчувствиях.
Школа, в которой она будет работать, представлялась ей идеальной.
Борисов выскользнул из ее головы.
В этой школе она - идеальная учительница, и идеальные шестиклассники на лету ловят каждое ее слово.
Она вступала в неведомую жизнь.
Вдруг она устыдилась заброшенности своей квартиры, покраснев, словно неизвестные шестиклассники могли застать ее посреди хаоса и пыли.
Она засучила рукава и принялась чистить, скоблить, мыть, пока мебель и пол не засверкали.
Все должно быть чистым, новым.
А в чем идти в школу?
Маша открыла корзину, привезенную из Владимировки.
Добрая тетя Поля!
Подарила Маше свое лучшее платье.
Добротной выработки шерсть не мнется в руке, и густой синий цвет к лицу, только чуть широко и длинно.
Пришлось взять в руки иглу.
И вот наступило утро.
Маша проснулась с рассветом и повторила лекцию.
Оделась, подошла к зеркалу.
Платье сидело ловко, хорошо лежали волосы, немного только бледноваты щеки.
Пора идти.
Но Маша медлила.
Грусть охватила ее.
Разве каждый год или день человек переступает порог новой жизни?
Этот день наступил для Маши, и некому сказать ей: "В добрый путь!"
"Папа, если бы ты был жив!"
Всю дорогу мысли об отце провожали ее.
Она была почти спокойна, когда приблизилась к школе, словно услышала голос отца: "Смелей!"
Сорок мальчиков сидели за партами шестого класса "Б".
Все поднялись.
Они внимательно изучали новую учительницу, которая была к тому же классной руководительницей.
Ничто не ускользнуло от их наблюдательных глаз.
Они заметили молодость, естественность жестов, живость и праздничность взгляда.
Кто-то шепнул:
- Капитанская дочка!
- Почему?
- Мария Кирилловна.
- Эх, ты!
Мария Кирилловна - в "Дубровском".
- Ну и что же!
Все равно - капитанская дочка.
Маша ничего не разобрала в этом шепоте.
Она чувствовала себя слишком связанной, чтобы легко вступить в беседу с учениками.
Они показались ей очень большими, гораздо больше, чем она ожидала.
Она не сумела бы собрать мысли, если бы в запасе у нее не было готовой лекции.
Но Маша точно знала, что нужно говорить.
Молчание учеников ей помогало.
Она не умела еще различать оттенков в поведении класса.
Тишину первого урока она приняла за увлеченное внимание и тем естественнее увлеклась сама.
В середине урока Маша заметила мальчика с голубыми глазами.
Мальчик не спускал с учительницы напряженного взгляда, непонятная гримаска кривила его губы.
Он часто менял положение головы: подпирал кулаком, склонял набок, откидывал назад, и все время неестественная гримаска скользила по его лицу.
"Наверно, Дима Звягинцев", - подумала Маша.
К его голубым глазам и всему облику подходила фамилия Звягинцев.
В перемену ребята окружили воображаемого Звягинцева.
Чем-то они были весело возбуждены.
Мальчик оказался Володей Горчаковым.
Действительный же Звягинцев, широкоплечий, длинноногий подросток, сидел на последней парте, и только он один подошел в перемену к Маше и спросил:
- А какие книги читать про войну, где герои ребята?
Маша назвала Гайдара.
Он читал.
Она назвала еще несколько книг.
Их он тоже читал.
Когда Маша вошла в учительскую, Борисов учтиво осведомился:
- Что скажете?
Маша ничего не собиралась говорить, но, раз уж он спросил, ответила:
- Чудесно прошел урок!
Какие славные ребята!
Умненькие!
У Борисова была привычка смотреть не прямо в глаза, а куда-то выше.
Рассматривая Машин лоб, он сдержанно произнес:
- Советую с первых же дней не выпускать из повиновения этих ребят, пока они вам не сели на голову!
Маша пожала плечами и не ответила.
Пусть бы он услышал ее урок!
Вопрос Звягинцева о книгах вселил в нее беспокойство.
Она на весь вечер ушла в районную библиотеку и перерыла там множество книг.
Между другими попалась одна, небольшая, в бледно-зеленой обложке:
Памяти младшего лейтенанта...
Будто кто-то схватил за горло, стало трудно дышать.
Почему в глазах твоих навеки
Только синий, синий, синий цвет?
Маша читала повесть о сверстнике, товарище Сергея и Мити.
Его мечты хватило б жизни на три
И на три века - так он ждал труда.
В День Победы сын не вернется обратно...
Маша уронила голову на стол, где лежала зеленая книжечка - кусочек боли, призывающей к мщению.
Глыбой навалилась на нее чужая боль.
Разве чужая?
Эта книга перевернула ей сердце, она отвечала на мысли ее об искусстве; сама искусство, она стреляла по врагу; "врываясь в канонаду", она звала: Вся жизнь моя, вся боль моя - к оружью!
Поэт не подозревал, что юная учительница, один день проработавшая в школе, примет эти слова для себя как приказ.
Во всяком случае, он не мог слышать тот разговор, который она с ним вела, читая и перечитывая поэму.
"Вы помогли мне, - думала Маша, обращаясь к поэту. - Пусть все мои мальчишки заменят вам погибшего сына.
Они не отдадут никогда то, что он защитил от фашизма.
В этом я вам клянусь".
Она торопила завтрашний день и готовилась бесстрашно встретить любое препятствие, но только не то досадное и просто смешное, какое ждало ее в школе.
Придя в класс, Маша прежде всего разыскала глазами двух своих знакомцев.
Звягинцев спрятал в парту какую-то книгу.
Горчаков подавил гримаску, ответив на взгляд учительницы наивным, но чуть обеспокоенным взглядом.
И только потому, что Маше запомнилась фамилия и лицо этого мальчика, она решила его спросить:
- Горчаков, расскажи, что ты усвоил из вчерашней беседы.
Горчаков в замешательстве поднялся.
- Выйди к столу, - сказала Маша.
Она не знала, что ответ у стола в представлении ребят связан с отметкой.
- Мария Кирилловна, я больше не буду! - виновато признался Горчаков.
Класс затих.
Маша растерялась.
- Я никак не ожидала, - строго произнесла она, стараясь между тем понять, что все это значит.
Поднялся сосед Горчакова, Шура Матвеев, чистенький, спокойно-вежливый мальчик, и учтиво объяснил:
- Мария Кирилловна, Горчаков не один виноват.
Мы ему не поверили, что он целый час просмеется по-индейски, а он нам доказал.
Маша вспомнила вчерашнюю гримаску Горчакова.
Открытие ошеломило ее.
- А что такое смеяться по-индейски?
Ребята пустились наперебой объяснять.
Выяснилось, что индейцы умеют смеяться беззвучно, почти не делая движений губами.
Вчерашней молчаливости не осталось и следа.
- Довольно, - прервала Маша. - Вы будете рассказывать мне не об индейцах, а о том, что слушали вчера.
- Я не понял, - ответил Матвеев.
- А ты?
Дима Звягинцев долго вылезал из-за парты.
Испытывая, должно быть, неловкость, он уныло сказал:
- Я тоже не понял.
- Я слышал, вас огорчили сегодня? - почти вкрадчивым тоном спросил Борисов.
Откуда он мог узнать, если Маша только сейчас оставила класс?
Но если слышал, так слышал.
Кроме того, она не собиралась ничего утаивать.
Она изложила все по порядку.
- Вот вам ваши умненькие мальчики!
Фамилии? - спросил Борисов.
- Какие фамилии?
Зачем?
- Затем, чтобы наказать виновных и сразу пресечь хулиганство.
Он перебирал длинными, тонкими пальцами бумаги на столе.
Маша видела, он ничего не ищет, просто пальцы его привыкли всегда двигаться.
- Нет, - возразила Маша, чуть не плача от обиды, - я не скажу вам никаких фамилий.
Пальцы на мгновение остановились и снова заработали.
- Я сделаю все, что нужно, сама. - Она выбежала из учительской, но тут же вернулась. - Евгений Борисович!
(Он не шевельнул головой.) - Евгений Борисович, дело не в том, что они смеялись по-индейски, а в том, что я плохо прочитала лекцию.
Уж если кто виноват, так одна только я.
У Борисова была странная манера разговаривать.
Он так медлил с ответом, что собеседник невольно начинал чувствовать себя неловким и глупым.
Так, по крайней мере, почувствовала Маша.
- Напрасно вы читаете лекции, - равнодушно возразил он. - Лекции читают в вузах, а не в шестых классах школы.
Я полагал, что вы владеете в какой-то мере методикой.
Кончились уроки.
Возвращаясь домой, Маша увидела в нескольких шагах впереди Нину Сергеевну и Ускова.
Усков держал под мышкой толстый портфель и время от времени размахивал свободной левой рукой.
В детстве, может,
На самом дне,
Десять найду
Сносных дней, -
услышала Маша и не стала догонять.
В почтовом ящике лежало письмо.
"Милая Маша!
Должно быть, я тебя на счастье повидал в Москве.
Которые сутки мы в непрерывном бою, а я ровно заколдованный: ни разу не царапнуло.
А бои теперь не то, что раньше: идем вперед.
Бьем поганых фашистов и будем бить, пока духу их на нашей земле не останется.
Маша, помню тебя каждый час!
Кончится война, уехать бы нам с тобой во Владимировку!
Школа у нас хорошая, знаешь сама, с Пелагеей Федотовной тебе работать будет весело, а я жду не дождусь, когда выйду в поле.
Я, Маша, о деревенской работе подумаю - сердце зайдется!
Стосковался, нет мочи!
Милая Маша, а еще болит у меня сердце из-за тебя.
Мне тебя жалко, ты мне всех на свете дороже!
А мучаюсь я сомнениями оттого, что чувствую горе у тебя на душе.
Ты из-за горя и ждать меня согласилась.
Может, каешься теперь?
Не кайся, Маша!
Если не в силах связать свою судьбу с моей, оборви лучше разом.
Я не упаду духом - закалился.
Люблю тебя на всю жизнь, а принуждать и неволить не хочу.
Мне твое счастье дороже собственной жизни.
Решай, Маша, как тебе лучше, и напиши мне все прямо, по-честному.
С комсомольским приветом Сергей Бочаров".
Маша долго сидела над раскрытым письмом.
Она знала и раньше, что Сергей понял все.
"Но почему же случилось, что его, честного, храброго, я не могу полюбить, как любила..." - в горьком недоумении спросила она себя.
Она вскочила и быстро прошлась по комнате.
"Положим, я напишу, что не люблю его так.
Ведь я не стану счастливей от этого, а он будет очень несчастен.
Только одному человеку в целом свете я дорога и нужна, и человек этот - Сергей Бочаров!"
Она написала:
"Милый, хороший Сережа!
Сегодня мне очень грустно.
Я неудачно работаю.
Ты даже представить не можешь, как меня это мучает.
Может быть, я никогда не сумею быть счастливой.
Когда ты вернешься, мы решим, как нам жить и что делать.
Ты мой единственный друг.
Будь жив и здоров, Сережа.
Побеждай!"
Глава 32
Федор Иванович, заложив руки за спину, бесшумно шагал по коридору.
Коридор был пуст.
Федор Иванович по голосу узнавал того или иного учителя в классе.
Директор не останавливался.
Ему не нравилась манера останавливаться у закрытых дверей.
Он обошел все четыре этажа и направился к своему кабинету, когда увидел новую учительницу.
Она поднималась по лестнице, на ходу поправляя волосы.
Федор Иванович стоял на площадке и ждал.
Он заметил, что при виде директора учительница замедлила шаги, в лице ее появилось выражение знакомой ему замкнутости.
Так обычно выглядели школьники, когда он вызывал их в кабинет распекать, а они не чувствовали себя виноватыми.
Директор выяснял обстоятельства дела.
Иногда школьники действительно оказывались невиновными.
- Что произошло в шестом "Б"? - наугад спросил директор.
"Ему уже рассказали", - догадалась Маша.
- Федор Иванович, ничего такого, о чем бы я считала нужным довести до вашего сведения, - произнесла она сухо.
Она смутилась, потому что не хотела быть дерзкой с этим человеком, который ничего худого ей не сделал.
- В таком случае, - сказал директор, - будем считать, что в шестом "Б" ничего не произошло.
Он повернулся и пошел быстрой, легкой походкой, сплетя на пояснице руки.
Неожиданно Маша успокоилась.
И следа не осталось от того чувства презрения к себе, которое мучило ее все эти дни.
Теперь Маша могла признаться - не Федору Ивановичу, конечно, и не Ускову, и даже не тете Поле, но наедине с собой, - она могла признаться, как опрометчиво было тешиться самолюбивыми планами.
Она шла в класс, чтобы с первого же урока победить шестиклассников.
Но шестиклассники не только не догадались, какая необыкновенная учительница появилась в их школе, но вообще не поняли ничего из того, что она намудрила.
Странно: сейчас это ничуть не огорчало Машу.
Грамматика вступила в единоборство с индейцами.
Это была нелегкая задача.
Существительные, прилагательные и местоимения оказались орудиями недостаточно мощного калибра, чтобы только с их помощью овладеть воображением шестиклассников.
Не раз во время уроков Маша ловила рассеянные взгляды учеников.
Но так как всякие нравоучительные рассуждения отскакивали от ребят, как резиновый мячик от стенки, то Маша и не пыталась рассуждать, доказывая пользу грамотности.
Она выбивалась из сил, стараясь и на уроках грамматики дать пищу фантазии шестиклассников, готовых вытерпеть скучнейшее в мире правило, если в нем была хоть крошечная лазейка для выдумки.
Так в шестом "Б" появился чемпион по придумыванию иллюстраций к любому грамматическому правилу.
Это был Петя Сапронов, мальчик с толстыми губами и круглой головой, на которой светлые волосы, едва вырастая, начинали от самого корня закручиваться в тоненькие колечки, как мелкая стружка.
За курчавые волосы, толстые губы, а главное - за привычку подбирать рифму к каждому слову Петя Сапронов прозван был Пушкиным.
Он был увлечен хореями и ямбами, как фокусами, и грамматические примеры придумывал только в форме стихов.
На уроке проходилось первое спряжение.
Класс был доволен.
Еще больше был доволен поэт.
Учительница зачеркивала в Петиной тетрадке слово "грохотает", но после, неожиданно для себя, иногда в самой неподходящей обстановке, в столовой например, вдруг начинала смеяться.
Вот эта-та несчастная склонность Сапронова к сочинительству и навлекла на Машу новые неприятности.
Едва прозвенел звонок к уроку, Борисов спрятал бумаги и книги в ящик стола, запер на ключ и, лаконично бросив Маше: "Я иду к вам", зашагал впереди, плотно прижимая к бокам острые локти и высоко неся маленькую красивую голову.
Он остановился у двери, рассматривая надпись "6 Б", пропустил Машу в класс и вошел.
Он устроился на последней парте и, по обыкновению, не смотрел в лицо Маше, а куда-то мимо.
Выражение его глаз было скучное, словно он наперед знал, что ничего интересного не услышит.
Впервые Маша почувствовала себя неуютно в классе.
Мальчишки как-то по-особенному притихли.
У нее мелькнула мысль, не сделать ли урок литературы вместо грамматики, но она с негодованием отвергла эту уловку и, стараясь не замечать Борисова, но чувствуя все время тяжесть его присутствия, начала грамматические упражнения, как полагалось по плану.
Повторялись полногласные и неполногласные сочетания.
Мальчики читали в своих тетрадях примеры, и все кончилось бы благополучно, если бы не дошла очередь до Пети Сапронова, который только и ждал случая отличиться.
Он поднялся и прочитал, торжествуя:
Если кто не хочет со мной навек дружить,
Не буду я того об этом просить.
Каждое выступление Сапронова служило поводом к оживлению в классе.
И теперь, достаточно было ему подняться, все забыли о Евгении Борисовиче, а Маша, только услышав дружный хохот мальчишек, поняла, что он прочитал.
Вернее, не поняла и велела повторить, что он и сделал охотно.
Пояснив при этом, что в слове "просить" - полногласие.
Если бы Маша была наедине со своими шестиклассниками, она попросту растолковала бы им, как не раз приходилось делать, что Сапронов снова напутал.
Но в классе присутствовал Борисов.
И, собрав в памяти весь небогатый запас сведений по истории языка, она так издали начала объяснения, что скоро потеряла нить и не знала сама, как добраться до злополучного слова, которое Петя Сапронов изобрел в угоду размеру и правилу.
Мальчики слушали из вежливости, но главным образом оттого, что в классе сидел завуч.
Прозвенел спасительный звонок.
Маша так и не успела подойти к полногласиям.
Зато Евгений Борисович имел возможность убедиться в том, что урок хуже даже, чем он ожидал.
Маша на всех четырех этажах искала Ускова.
В последние дни она с ним редко виделась.
Жизнь Ускова в Москве быстро вошла в колею.
В институте все давно уже знали широконосого, с покалеченной рукой аспиранта, который непомерно много читал, слушал лекции всюду, где только возможно, а главное, так охотно и весело вникал в любое общественное дело, что очень скоро стал известен и нужен всем.
Так же как дома, Усков организовывал воскресники и бригады по обслуживанию раненых бойцов, ездил в госпитали читать доклады, газеты или просто проведать подшефные институту палаты - у него на все хватало времени.
И хотя уроки Усков давал только два раза в неделю, он и в школу умудрялся забегать почти каждый день.
Когда Нина Сергеевна, построив в линейку учеников, спускалась с ними в раздевалку, там, подперев плечом дверцу шкафа второго "Б", стоял Усков и, чтобы не тратить попусту времени, читал записи лекций по курсу древней литературы, а иногда умудрялся карандашом делать черновые наброски аспирантской работы.
- Вы здесь? - удивлялась Нина Сергеевна, увидев Ускова возле шкафа второго "Б".
Юрию Петровичу Ускову недоставало изобретательности находить каждый раз новое объяснение.
Почему-то именно в этот час ему случалось ежедневно проходить мимо школы.
Круто повернувшись, чтобы скрыть внезапный румянец, Нина Сергеевна командовала своим второклассникам одеваться.
Длинные кисти ее платка колыхались, словно танцевали.
Второклассники уходили домой, а Усков провожал Нину Сергеевну до Никитских ворот.
На этот раз Маша догнала их недалеко от школы - они остановились прочитать на деревянном щитке газету.
Ветер срывал с головы Нины Сергеевны шляпу.
Она держала ее обеими руками.
- Юрий, - сказала Маша, - со мной приключилась страшная неприятность.
- Что такое? - Усков обернулся, стараясь говорить испуганным и сочувственным тоном, но каждая черточка его лица говорила другое.
У него были до бессовестности счастливые глаза, он с трудом силился вникнуть в Машины горести.
Нина Сергеевна, поправив прядку черных блестящих волос, резонно заявила:
- Самый лучший в мире учитель хоть раз да провалит урок.
Маша пробормотала в ответ что-то бессвязное и, сделав вид, что вполне успокоена, оставила их дочитывать газету на деревянном щитке.
Они решили во что бы то ни стало ее дочитать, хотя ветер гнул и качал на бульваре деревья и над голыми их макушками нес тяжелую тучу, готовую пролиться холодным дождем.
Никогда не привыкнуть Маше к тишине своего дома, к тому, что никто ее не ждет, нет отца!
Отец!
Может быть, он сказал бы: "Не в том беда, что Борисов стал свидетелем твоего поражения, а в том, что кое-какие институтские науки не очень прочно улеглись в твоей голове".
Маша не слышала, чтоб кто-нибудь из учителей говорил, что ему что-то неизвестно.
Странно было представить, чтобы математичка Анастасия Дмитриевна, вернувшись из класса с грудой тетрадей, задумалась над решением ученической задачи.
Маше приходилось задумываться слишком часто.
В этом она не осмелилась бы никому открыться.
На первом курсе ей казалось, что она знает очень многое.
Она кончила институт с дипломом отличницы и убедилась в том, как мало знает.
Вооружившись карандашом, она снова села за книги.
Между тем жизнь шла своим чередом.
В начале второго месяца школьных занятий в шестом классе "Б" появился новый ученик.
Он только вернулся из эвакуации.
Маша записала в журнале: "Витя Шмелев".
Он пришел в класс в коротких штанах, которые держались на помочах.
Должно быть, у его штанов не было карманов, потому что, когда в перемену дежурный выпроводил ребят из класса, Шмелев стоял у окна в коридоре и не знал, что делать с руками.
Из окна дуло, он ежился от холода, но храбрился, не желая придавать никакого значения тому, что все шестиклассники, кроме него, в длинных брюках.
Он высматривал, есть ли еще кто-нибудь такого маленького роста, как он, и убедился, что все гораздо выше.
Он отвернулся и стал смотреть в окно.
Тут к нему и подошел Володя Горчаков, тот мальчик с голубыми глазами, который знал все подробности быта и нравов индейцев.
Едва новенький переступил порог шестого класса, Володя Горчаков почувствовал к нему презрение за короткие штаны, низенький рост и робкий вид.
Володя Горчаков подтолкнул новенького плечом, чтобы тот убедился в его превосходстве и силе.
- Эй ты, Шмель, - сказал он, - тебе директор велел во второй класс катиться.
Витя Шмелев резко обернулся.
Он стоял у окна и ждал, когда к нему "полезут".
В том, что к нему "полезут", он не сомневался.
Витя в душе трусил, но этого никто не должен знать.
Он ощетинился, как еж.
Володя Горчаков в удивлении отступил на шаг, но тут же придвинулся вплотную.
Они стояли и молча подталкивали друг друга локтями.
Горчаков и не подумал бы связываться с новеньким, если бы тот отодвинулся или другим каким-нибудь способом показал свое уважение.
Но маленький Шмель не собирался отступать, а, наоборот, все энергичнее наседал на Горчакова.
Все это видели.
Вокруг собралась порядочная кучка любопытных.
Вдруг она растаяла, как стая вспорхнувших воробьев, а на месте ее очутился директор Федор Иванович.
Заложив руки за спину, он смотрел из-под своих удивительных бровей подозрительно и строго.
Горчаков не успел улизнуть и теперь соображал, какое на него наложат наказание за драку.
Витя Шмелев еще не остыл, и, хотя старался спокойно дышать, грудь тяжело поднималась.
- Почему не острижен? - спросил директор.
Витя провел ладонью по волосам, нащупав надо лбом торчащий вверх веерок.
- Федор Иванович, - сказал Горчаков, - это наш новенький.
Он не знает, что нельзя носить чуб.
- Сегодня же под машинку! - приказал директор. - Никаких чубов.
И марш на уроки.
Горчаков опрометью пустился в класс, не веря, что все обошлось.
В дверях он ухитрился дать еще тумака Шмелеву и шепотом пообещал:
- А на улице и не то будет!
Шел урок алгебры.
Математичка Анастасия Дмитриевна нарисовала числовую ось на доске и принялась объяснять с таким увлечением, как будто ничего на свете не могло быть важнее сложения относительных чисел.
Объяснив урок, учительница стала вызывать мальчиков к доске.
Это было уже неинтересно.
Витя Шмелев погрузился в свои мысли.
Он думал о том, как было бы хорошо, если бы он был сильнее и старше всех ребят в классе и на целую голову выше Володьки Горчакова.
Шел бы мимо Горчакова и свистел, будто не видит.
Или пусть он останется таким, как есть, но все-таки победит Горчакова и положит на лопатки.
Потом можно бы помириться, и он покажет Горчакову новый электрический паяльник.
Если бы он победил Горчакова, он подарил бы ему старый паяльник.
Зачем ему два?
Но получилось все по-другому.
На улице выпал снег.
В переулке за школой шестиклассники бомбили "неприятельские объекты".
Это были не убранные еще с осени сорок первого года заржавевшие "ежи".
Именно этим переулком Витя Шмелев возвращался домой.
Он сразу увидел Володю Горчакова и понял, что никогда не положит его на лопатки, но, вместо того чтобы незаметно юркнуть на противоположный тротуар, пошел прямо на Горчакова.
Сумка с книгами хлопала его по спине.
Володя Горчаков бросил снежки и двинулся навстречу противнику.
Если бы Шмелев посторонился!
Взял бы и свернул в сторону - что ему стоило?
Но он опять ни за что не хотел отступить, он важничал у всех на виду.
Этого Горчаков не мог стерпеть.
И Витя Шмелев полетел лицом прямо в снег.
Когда он поднялся, никого вокруг не было.
По переулку шла классная руководительница Мария Кирилловна.
- Что с тобой? - спросила она, узнавая новенького.
- Ничего.
Просто споткнулся.
Отряхнув снег с шапки, Витя перебежал на другой тротуар.
Маша знала теперь шестиклассников и по именам и в лицо.
Она была уверена, что знает их всех одинаково.
В действительности же из сорока человек ее класса только немногие раскрылись перед ней.
Она знала Диму Звягинцева.
Книгочей, шахматист, первый в классе силач, его уважали ребята за справедливость.
- Как Димка скажет, - то и дело слышно было среди ребят. - Димка, скажи, на чьей стороне правда?
Он учился хорошо не оттого, что науки легко ему давались или равно были интересны.
Он был совестлив.
Надо учиться?
Кряхти, а учись.
Шура Матвеев, чистенький, вежливый мальчик из профессорской семьи, учился, напротив, почти без усилий.
Главенствовал Володя Горчаков.
Задира и плут, всегда счастливо озабоченный какой-нибудь выдумкой, Володя Горчаков к школьным наукам был равнодушен.
Учился, потому что такова была неизбежная участь всех мальчишек с восьмилетнего возраста.
Старался меньше получать двоек, чтобы не ругали дома.
В школу тем не менее Горчаков ходил охотно: в школе было весело и товарищи любили его.
Был в классе сочинитель, Петя Сапронов, который доставлял учителям немало хлопот удивительной способностью путать все на свете.
Был задумчивый и вялый Леня Шибанов, слишком робкий, чтобы выделиться хоть чем-нибудь.
Кроме того, в классе было много других.
В сущности, они оставались мало знакомыми Маше.
Среди них был и Витя Шмелев.
Однажды Маша задержалась в школьной библиотеке.
Смеркалось.
На лестнице было темно.
В пустой раздевалке копошилась фигурка.
Кто-то ползал впотьмах, разыскивая галоши или упавшую шапку, и тихонько всхлипывал.
- Кто здесь? - спросила она.
Мальчик умолк.
Маша повернула выключатель.
Витя Шмелев, держа в одной руке шапку, поднятую с полу, торопливо вытирал кулаком заплаканные глаза.
- Здравствуйте, - сказал он растерявшись. - Я ничего.
- О чем ты плакал?
- Я не плакал.
Он бочком пробирался к двери, пряча от учительницы лицо.
- Погоди.
Ты плакал из-за шапки?
- Нет.
Я ее сразу нашел.
- Погоди.
Тебя обидели?
Ну, признайся, Витя, скажи мне, пожалуйста.
Она взяла его за плечо и крепко держала, чтобы он не убежал.
- Никто меня не обижал.
Да я и не плакал. - Он вывернулся из-под ее руки. - До свиданья, Мария Кирилловна!
Можно мне домой, Мария Кирилловна?
- Иди, - ответила она.
Она видела, как Витя Шмелев с усилием открыл тяжелую дверь и юркнул в темноту улицы.
Глава 33
Когда за стеной у соседей пробило семь часов, Витя проснулся.
Сначала он подосадовал, что проснулся на полчаса раньше, потом обрадовался.
Он хотел проверить, усилился ли магнит, к которому подвесил на ночь грузик, но знал, что, едва пошевельнется, разбудит маму, и поэтому лежал не шевелясь и думал.
Он припомнил всю свою вражду с Горчаковым.
Однажды Дима Звягинцев заступился за Витю.
Вот что из этого получилось.
После уроков Володя Горчаков прижал Витю в углу раздевалки и крикнул:
- Сдавайся, тогда заключим мир навсегда!
- Вот тебе мир!
Первый сдавайся! - ответил Витя и сбил с Володьки сумкой шапку.
Дима Звягинцев поднял шапку, нахлобучил Володе на лоб и сказал:
- Брось приставать к Шмелю!
Дима Звягинцев был самым старшим в классе, но никого не трогал пальцем.
- Хватит тебе к Шмелю приставать, - повторил он и стал между ними.
Володя не знал, как поступить: кинуться в бой или не лезть больше к Шмелеву.
Он уж и сам позабыл, из-за чего с ним враждует, и был бы рад, чтобы все это кончилось.
Но Витя снова испортил все дело.
- Попробуй, попробуй пристань! - прокричал он, высовываясь из-за спины Звягинцева.
За прикрытием он чувствовал себя надежно.
Володя Горчаков внезапно сочинил стихотворение:
Шмелишка-трусишка
За спину залетел,
Песенку запел.
Он изумился своим рифмам и пошел разыскивать Петю Сапронова: до сих пор подбирать рифмы умел только Петя Сапронов.
Володя Горчаков стихи считал ерундой, но свое стихотворение ему понравилось.
Витя Шмелев в этот день возвращался из школы с Димой Звягинцевым.
Дима, высокий, плечистый, в синих брюках галифе, ватной куртке и круглой кубанке, шагал широко, по-мужски.
Витя семенил рядом, не спуская со своего нового друга счастливого взгляда, и выкладывал все, что было за душой.
Он рассказал, что обязательно сконструирует детекторный радиоприемник, спросил, не нужен ли Диме паяльник: у него все равно один лежит зря.
Обещал сегодня принести Диме полный комплект журнала "Техника молодежи" за 1940 год.
Витя жаждал дружбы!
А когда вечером он пришел к Звягинцеву, тот играл в шахматы с каким-то большим парнем; другой такой же большой парень стоя наблюдал.
По висевшим в углу шинелям Витя догадался, что Димины друзья - ремесленники.
Дима покраснел и сказал Вите: "Положи на стол", даже не взглянув на кипу журналов, завернутых в газету.
Витя понял: он стесняется перед ремесленниками такого маленького товарища и хочет показать, что это и не товарищ, а так просто зашел соседский мальчишка.
Мучаясь от стыда и разочарования, Витя наблюдал за шахматными ходами, крепко прижимая к груди спрятанный под пальто новый паяльник, который принес подарить Диме.
Он решил подарить ему новый, а старый оставил себе.
Так он долго стоял, а три больших мальчика не обращали на него никакого внимания.
Наконец Витя сказал:
- Ну, я пошел.
Дима догнал его на лестничной площадке, красный, как вареный рак.
- Эй, Витька! - позвал он, оглянувшись, прикрыта ли дверь. - Приходи когда-нибудь после.
Это ребята с нашего двора.
Придешь завтра?
- Ладно, - буркнул Витя, стыдясь за себя и за Диму, и помчался по лестнице, придерживая под пальто паяльник.
А в школе, когда Володя Горчаков, по привычке стал всех задирать, запел: "Шмелишка-трусишка за спину залетел", Витя так яростно на него набросился, что на этот раз Горчакову пришлось спасаться бегством.
Мир между ними не мог быть восстановлен.
Витя Шмелев не нуждался в друзьях.
Сейчас он вспомнил все это и так громко вздохнул, что мама услышала.
- Витя, ты опять рано проснулся?
Ты здоров?
Витя кашлянул.
Он кашлянул безо всякой цели, но в голове его мелькнула мысль: если бы немножко поднялась температура, мама оставила бы его дома.
Он закашлялся сильнее, хотя для этого пришлось поднатужиться.
Мама накинула халат и подошла к кровати:
- Дай-ка попробую лоб.
Болит где-нибудь?
- Нет.
Вот здесь колет немного.
Он приложил наугад мамины пальцы к боку, где кончается последнее ребро.
- Здесь?
Ну, здесь пустяки.
Витя уткнулся лицом в подушку и кашлял, кашлял.
Он так старался, что весь вспотел, и все это для того, чтобы не идти сегодня в школу.
Его мама, Анна Игнатьевна, догадалась, в чем дело.
- Отчего ты такой лентяй? - спросила она, начиная одеваться, потому что спешила на работу.
В комнате сыро.
На окнах намерз лед, валенки на батарее почти не согрелись. - Ты совершенно здоров, но сегодня, пожалуй, холодно в коротких штанах, - сказала Анна Игнатьевна. - Кстати: мне дали ордер на брюки.
От радости Витя принялся выкидывать такие номера на кровати, что мама стащила с него одеяло и велела вставать.
Она не понимала, почему Витя рад любому случаю отвертеться от школы.
Он обещал выучить три лишние страницы по истории.
- И еще нам велели повторять, - говорил он в порыве усердия. - Я повторю Двуречье, хотя там ничего интересного нет.
Только сады Семирамиды.
Из-за садов приходится все Двуречье учить.
Анна Игнатьевна шла к трамваю и думала: она потакает Витиной лени.
Она неверно его воспитывает.
Но когда по утрам они вместе выходят из дому и Витя повертывает в переулок к школе, а она смотрит ему вслед, сердце ее сжимает печаль.
Он так медленно идет в школу!
Голова втянута в плечи, сумка хлопает сзади по спине.
Иногда, не выдержав, Анна Игнатьевна догоняет Витю, чтобы поцеловать лишний раз на прощание.
Он вертит по сторонам головой и сердито бормочет:
- Иди, мама, иди!
Он ни за что не позволял поцеловать себя на улице.
Анна Игнатьевна стояла на задней площадке вагона, ветер резал лицо, от мороза заиндевели волосы, но она не замечала холода, горько вспоминая о том, как счастлива была только два года назад, когда жив был Витин отец.
Какая шумная у нее была семья.
А теперь муж убит, дочка умерла, остался один Витя.
Надо сходить в школу.
Что его там отталкивает?
Витя между тем, проводив мать, расположился готовить уроки.
Но усердие оставило его, едва он раскрыл учебник древней истории.
Все эти Навуходоносоры порядочно ему надоели.
Кроме того, пока мамы нет дома, надо закончить важное дело.
Витя пощупал магнит и подложил на дощечку еще один гвоздик, чтоб увеличить груз.
Магнит не к спеху, пусть повисит.
Витя вынул из сумки геометрию.
На прошлом уроке Анастасия Дмитриевна объясняла ломаные линии, но сейчас ломаные линии Вите ни к чему: ему нужен центр окружности.
Он полистал учебник.
Так и знал, что где-нибудь объясняется, как найти центр окружности.
Далеко, на пятьдесят девятой странице учебника.
Витя довольно долго провозился с геометрией, зато уяснил, как провести хорды и в пересечении перпендикуляров, опущенных на них, найти центр.
Витя хотел научно сделать диффузор для радио.
Все ненаучные способы он отвергал.
Он расстелил на полу лист толстой бумаги и взял из стола папин циркуль.
Витя торопился делать диффузор.
Ему очень хотелось, чтобы сегодня вечером мама слушала радио.
Сидели бы и слушали.
Теперь у них будет новый репродуктор с диффузором из толстой бумаги, выкрашенный в зеленый цвет.
Конечно, цвет не имеет влияния на звук, но на всякий случай Витя решил проверить.
Он поставил диффузор подсушиться на батарее и поискал в сумке учебник физики.
Учебника не было.
Витя вспомнил, что отдал его Лёне Шибанову.
Однако надо было проверить.
И он принялся разбирать книги на папиной полке.
С книг летела пыль их никто не трогал вот уже два года.
Он нашел у папы учебник практической физики и там, в разделе "Звук", натолкнулся на такое открытие, что от волнения у него похолодела спина.
Витя узнал, как записывается звук.
У него дрожали руки, когда он заводил патефон.
Витя не мог дождаться, когда кончится пластинка.
Пластинка кончилась, но он не успел ничего крикнуть в мембрану.
Забыл придумать.
Пришлось заводить снова.
- Ура!
Ура! - крикнул Витя.
Он повторил пластинку и, как из-за прикрытых дверей, услышал свой далекий голос:
- Ура!
Ура!
Он завизжал от восторга.
Для полного счастья недоставало друга, с которым можно поделиться открытием.
Если бы Володька Горчаков не задирался, Витя побежал бы завтра в школу и рассказал ему все.
Он завел новую пластинку и в конце накричал на нее:
- Володька Горчаков дурак!
Так он четыре раза записал про Володьку Горчакова.
Оставалась одна пластинка.
Наклонившись над мембраной, Витя крикнул:
- Володька, если бы ты не приставал, мы стали бы дружить!
Но эта пятая пластинка разбилась.
Витя обернулся случайно, и пластинка выпала у него из рук и разлетелась на куски.
В дверях стояла классная руководительница Мария Кирилловна.
- Здравствуйте... - пролепетал Витя, подбирая осколки с пола. - Мария Кирилловна, я не пришел в школу потому, что мама сказала, холодно без брюк.
Мама сегодня купит брюки.
И ребята дразнятся, что у меня короткие штаны.
Он и не заметил, как свалил свою вину целиком на других.
- Что ты делаешь? - Мария Кирилловна указала на патефон. - А ну-ка, заведи, - попросила она.
Витя не понял, почему Мария Кирилловна не бранит его за то, что он пропустил школу.
Должно быть, заинтересовалась звукозаписью, а бранить будет после.
Он завел пластинку.
Мария Кирилловна наклонилась над мембраной и услышала издалека тоненький голосок:
- Володька Горчаков дурак!
Она хотела выслушать все четыре пластинки с его записью, где он всячески ругал Володьку Горчакова.
Она была удивлена и отчего-то расстроена.
Теперь Витя наверняка знал: не миновать ему единицы за поведение.
- А это что? - спросила Мария Кирилловна, увидев на батарее зеленый бумажный колпак.
Витя объяснил.
- Ты из-за Горчакова не пришел сегодня в школу? - неожиданно спросила Мария Кирилловна.
Витя возмутился.
Будет он прятаться от Володьки Горчакова!
Он не пришел потому, что утром кашлял.
Она смотрела на него испытующим взглядом:
- Как жаль, Витя, что ты не любишь школу!
Наступила его очередь изумляться.
Откуда Мария Кирилловна узнала?
Он никому не говорил, даже маме.
Он пробормотал бессвязно:
- А я что...
Я и не думал.
Мама принесет вечером брюки, я завтра приду.
- Смотри же, приходи, - сказала Мария Кирилловна.
Витя так и не понял, поставят ему единицу или нет.
Глава 34
"...Люди, влюбленные друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни - красивой, бодрой, честной..."
Так Маша записала в тетради, когда готовила свою последнюю курсовую работу.
Совсем недавно и в то же время очень давно.
Вечером, после встречи с Витей Шмелевым, она открыла старенькую тетрадку (сколько дум связано с ней!) и вновь пережила былое воодушевление.
Горький!
Он многому научил ее в ту трудную ночь, когда за окном, вдоль обледенелых улиц, со свистом летела метель, в постели чуть слышно дышала мать и голова кружилась от голода.
Люди, влюбленные друг в друга и в жизнь!
Пусть скорее приходит завтрашний день, школа!
Маша знала, что скажет ребятам.
Институтский портфельчик выглядел в это утро обычно, он не стал толще оттого, что Маша положила в него лишнюю тетрадь.
Последним уроком у шестиклассников была история.
Маше пришлось подождать один час.
Не зная, куда девать себя на это время, она зашла в учительскую, где, как обычно, склонившись над столиком, все ящики которого запирались на ключ, Евгений Борисович ломал свою маленькую голову над расписанием, планами и всякого рода отчетами.
- Слушаю вас, - проговорил он, не видя, кто вошел.
Маша ответила: "Здравствуйте", а Борисов, который помнил все, что, согласно составленному им расписанию, следовало делать каждому учителю, сообщил:
- В вашем классе сегодня пионерский сбор.
- Да.
- О чем вы намерены провести беседу?
Не дожидаясь ответа, он сам изложил те вопросы, которые надобно Марии Кирилловне поставить перед классом: дисциплина, опрятность и благопристойное поведение на улицах.
Так и сказал: "благопристойное поведение на улицах".
Все, что говорил или делал Евгений Борисович, было до такой степени правильно, что только чудовищная глупость отважилась бы вступать с ним в спор.
Маша поскорее оставила учительскую и, накинув пальто, постояла на крыльце, стараясь вернуть то высокое и вместе строгое чувство, с которым шла сегодня в школу.
Крупные хлопья снега летели с неба, падали на щеки и волосы, ложились на ветви деревьев, крыши домов.
Земля стала белой.
Маша протянула ладонь и поймала летящую снежинку.
Снежинка растаяла, а Маша, услышав звонок, поторопилась в класс.
В волосах ее и на ресницах блестели капельки - следы снега.
Взглянув на учительницу, Витя Шмелев вдруг понял, что ему не поставят за поведение единицу.
- Ребята, - сказала Мария Кирилловна, - я хочу вам рассказать одну историю.
Сколько ни читала Маша методик и пособий, нигде, ни в одной книге не прочла бы она, как помочь не какому-нибудь мальчику вообще, а именно Вите Шмелеву подружиться с Володей Горчаковым.
Маша знала.
Она вынула из портфеля старую тетрадку.
"Буря!
Скоро грянет буря!"
Маша прочитала ребятам дневник тети Поли.
Ребята узнали историю дружбы, которая началась с борьбы против инспектора Златопольского и окрепла в борьбе за Советскую Родину.
Маша рассказала ребятам, как еще гимназистами, прячась от инспектора Златопольского, друзья читали революционные книги, как в семнадцатом году сражались за Советскую власть, как Аркадий Фролович вынес из боя раненого друга, как вторично все они ушли воевать против фашистов.
Иван Никодимович вернулся без рук, и не осилить бы ему своей беды, но тетя Поля сказала: "Верность в счастье, верность в беде".
Это был девиз их дружбы и юности.
Они помнили его всю свою жизнь.
Помнила учительница Пелагея Федотовна.
Маша рассказала, что случилось с Сергеем Бочаровым в лунную ночь на опушке осиновой рощи.
"Верность в счастье, верность в бою!"
На улице стемнело, когда она кончила.
В классе тоже темно.
Кто-то повернул выключатель.
Комната озарилась тусклым светом.
Вдруг Шура Матвеев сказал:
- А я знаю Сергея Бочарова.
Все обрадовались, закричали, захлопали крышками парт.
Ребята шумели потому, что Сергей Бочаров есть на самом деле, значит все, что рассказывала Мария Кирилловна, не выдумано, а было в действительности, и это было очень радостно.
- Откуда ты его знаешь? - кричали ребята. - Какой он?
- Я собираю портреты и статьи из газет о Героях Советского Союза.
О Сергее Бочарове тоже вырезал из газеты.
Завтра принесу показать.
Шура Матвеев гордился; ему представлялось, что из всех Героев больше всего он любит теперь Бочарова.
- Где сейчас инспектор Златопольский? - спросил Володя Горчаков.
Расправиться бы с этим гадом!
Вырвать усы!
Ребята страшно досадовали, что инспектор Златопольский скрылся и никто ему не отомстил.
Тут тихий и застенчивый Леня Шибанов, который за уроком никогда с первого раза не понимал объяснения, вдруг заявил:
- Я видел инспектора Златопольского.
Это было уж чересчур.
Все, конечно, догадались, что Шибанов сочиняет из зависти к Шуре Матвееву.
Шура видел портрет Сергея Бочарова, Шибанову тоже захотелось увидеть хоть кого-нибудь - вот он и вообразил, что видел инспектора Златопольского.
- Наверно, во сне, - посмеялся Володя Горчаков.
- Нет, в жизни, - настойчиво ответил Шибанов. - Один раз в начале войны, когда еще были бомбежки, я иду по улице и вдруг вижу человека с длинными усами.
Он спросил, где здесь газовый завод.
Я говорю: "У нас в Москве нет".
Я сразу понял, что инспектор Златопольский стал шпионом.
- Ха-ха-ха! - захохотал Володя Горчаков. - Ведь ты только сегодня услышал про инспектора Златопольского!
Леня Шибанов смутился.
Он не знал, как оправдаться.
- Все-таки так могло быть.
Наступил вечер.
- Пора домой, - сказала наконец Маша.
Но ребята толпились возле учительского стола.
Только Володя Горчаков, перекинув через плечо сумку, вышел из класса.
Он вспомнил вчерашнюю историю и нехотя побрел домой.
Вчера после школы, катаясь на коньках в своем переулке, Володя нечаянно выехал на улицу Горького и там увидел зенитки.
"Значит, салют", - понял Володя, удивившись, почему до сих пор не попробовал пробраться в то место, откуда пускают ракеты.
Он развязал конек и бросился догонять зенитки.
Их не было и следа, когда он примчался на площадь Маяковского.
Менять решение было не в характере Володи Горчакова.
Он мигом спустился в метро и приехал на станцию "Динамо".
Здесь он долго блуждал, разыскивая батарею.
Вдруг совсем в противоположной стороне загрохотали зенитки, над крышами взлетели ракеты.
Володя забрел так далеко, что целый час разыскивал обратную дорогу в метро.
Дома ему порядком влетело.
Мать сказала:
- Ты меня в гроб вгонишь, я это чувствую!
А Василий, старший брат, который работал техником на оборонном заводе, пригрозил:
- Если завтра сразу после уроков домой не вернешься, смотри у меня!
Он все же поторапливался, чтобы Василий опять не рассердился, и в переулке возле "ежей" остановился на одну только минутку, и то по привычке, без какой-нибудь цели.
Здесь обычно происходили сражения со Шмелем.
Витя Шмелев мог возращаться из школы другим переулком, но он знал, что Горчаков ждет его у "ежей" со снежками в руках, и ноги сами несли его прямо на эти "ежи".
Володя обернулся и увидел Шмелева.
В первый раз за все время Володе захотелось притвориться, что не заметил Витьку.
На что бы проще идти себе вперед, не оглядываясь!
Но почему-то он не шел, а стоял и, дождавшись, пока Шмелев с ним поравнялся, сказал неожиданно для себя:
- Витька!
Давай перемирие на неделю.
- Давай! - ответил Витя.
Володе стало так весело, что он забыл про взбучку, которую Василий ему посулил, если задержится без дела после уроков.
Он хотел спросить, что думает Витя о Сергее Бочарове, но не успел открыть рта, как рядом с ними словно из-под земли вырос человек с длинными, повисшими усами.
Человек не посмотрел на мальчишек - какой ему интерес на них смотреть! - а они переглянулись.
- Он! - сказал Володя.
- Ведь он рыжий, - шепнул Витя, волнуясь, но безрассудная смелость уже подхватила его.
Он готов был на все.
- Дурак ты! - так же волнуясь, ответил Горчаков. - Был рыжий, а через тридцать лет поседел.
И они, не сговариваясь, пошли за этим человеком, у которого шинель свисала с плеч так неловко, а походка была такая развалистая, что не оставалось сомнений - этот человек никогда не был военным.
- Замаскировался, старый черт! - пробормотал Володя Горчаков.
Они следовали за ним на расстоянии десяти шагов.
Человек обернулся.
Они замерли на месте, и это было ошибкой.
Он догадался, что за ним следят.
Они поняли это, когда усатый человек вдруг остановился рассматривать на стене афишу, хотя каждому ясно: в темноте на афише ничего нельзя разобрать.
Володя Горчаков вмиг притиснул Витю к водосточной трубе; они спрятались.
Володя шепнул:
- Встретить бы милиционера!
Но в глухом переулке не было ни одного милиционера.
Проплелась старушка, пробежали две девочки.
"Инспектор Златопольский" постоял у афиши и двинулся дальше.
Мальчики крались за ним.
Неожиданно он свернул в проходной двор.
Здесь он мог их убить.
Он обернулся так же внезапно, как в первый раз.
Витя ясно увидел, как он положил руку на кобуру револьвера.
Забыв осторожность, они остановились словно вкопанные.
И вдруг безотчетно Витя Шмелев сделал шаг и встал впереди Горчакова.
Витя не мог вполне прикрыть друга, потому что был на целую голову его ниже.
Он приподнялся на цыпочки.
В сердце его был ужас, он зажмурил глаза.
- Бежим! - каким-то сиплым голосом сказал Володя.
Открыв глаза, Витя увидел, что человека во дворе нет.
Они пробежали двор, но и на улице "инспектора Златопольского" не было: словно провалился.
- Он никуда не мог скрыться, только в этот подъезд, - сказал Володя, открывая дверь.
И действительно, человек поднимался по лестнице.
Он миновал первый пролет, второй и позвонил в какую-то квартиру.
Никто не отвечал.
Человек сел на ступеньку.
Все это было дико и странно.
Мальчики тоже сели на ступеньку этажом ниже, тесно прижавшись друг к другу.
Сейчас, на лестнице, освещенной синей лампочкой, им стало страшнее, чем на улице.
Можно одному побежать в милицию, но у кого хватит смелости сторожить "инспектора Златопольского" в одиночку!
Они сидели, крепко прижимаясь друг к другу, и ждали, что с ними будет.
- Наверно, кто-нибудь по лестнице пойдет, - сказал Володя Горчаков.
И вот внизу тяжело хлопнула входная дверь, послышались чьи-то быстрые, веселые шаги.
Шел человек молодой - это можно было угадать по шагам.
Они увидели Марию Кирилловну.
Витя Шмелев приложил палец к губам:
- Тс!.. Там инспектор Златопольский.
- Что? - спросила Мария Кирилловна и побежала вверх по лестнице.
Мальчики услышали громкий вскрик наверху и, забыв страх, кинулись выручать учительницу.
И что же?
Обняв усатого человека за шею, учительница целовала его, хохотала, не могла выговорить слова от смеха.
- Ну-с, - проговорил усатый человек, обращаясь к мальчикам, - а теперь объясните: с какими намерениями вы гнались за мной и что вам угодно?
- Аркадий Фролович!
Аркадий Фролович! - сквозь смех повторяла Мария Кирилловна.
Володя и Витя сообразили, какого сваляли дурака.
Перед ними стоял тот Аркадий Фролович, о котором они только что услышали рассказ, который в восемнадцатом году воевал с немцами на Украине и однажды после боя всю ночь искал раненого друга и спас ему жизнь.
Мальчики разглядывали Аркадия Фроловича во все глаза.
Это он придумал девиз: "Верность в счастье, верность в беде".
Он казался обыкновенным, даже некрасивым и ничуть не похожим на героя.
Шевелил густыми, словно наклеенными бровями и, пока Мария Кирилловна искала в сумочке ключ от двери, сердито спрашивал:
- Если человек день и ночь трясется в санитарном поезде и попал проездом в Москву, имеет он право хоть раз напиться чаю, сидя на стуле, который не качается из стороны в сторону?
Глава 35
Аркадий Фролович пил крепкий, черный чай с медом из Владимировки, который еще велся у Маши, и весь вечер, по обыкновению, ворчал.
Он всегда находил повод к чему-нибудь придраться: бранил разные непорядки, каких-то людей и особенно своего приятеля, директора поликлиники.
Приятель намекнул Аркадию Фроловичу: можно-де похлопотать о том, чтобы остаться работать в Москве.
Рассыпая всюду пепел из трубки - на скатерть, на пол, на колени, двигая седыми бровями, Аркадий Фролович так сердился и фыркал, словно Маша была повинна во всем, что ему не нравилось.
А ведь, бывало, ночи напролет философствовали.
Что ты скажешь - как люди меняются!
Откомандировали с фронта в санитарный поезд, велели ездить - езжу.
Но если тебя приглашают занять удобное место в тылу и кивают при этом на дружбу, благодарю вас: я отказываюсь.
Мне нравится мое купе в санитарном поезде.
Наворчавшись и выпив четыре стакана черного чаю, Аркадий Фролович спросил:
- Как мама?
- Постарела.
Никак не оправится после папиной смерти.
Но сейчас ухаживает за дядей Иваном, и ей легче.
Аркадий Фролович затянулся и, выпустив облако дыма, такое густое, что Маша и теперь удивилась, как удивлялась этому фокусу в детстве, побарабанил пальцами по столу:
- Странно, человеку всегда надо знать, что он нужен...
Ну, а ты?
Маша задумалась.
- Я, Аркадий Фролович, несчастна и счастлива одновременно.
Он задумчиво выпустил облако дыма.
- Понимаю.
Эти твои мальчишки - в самом деле забавный народ.
Но разве Митя Агапов, которого я нашел под Сталинградом, снова пропал?
В первый раз перед Машей поставили прямо этот вопрос.
После встречи в госпитале никто никогда не спросил ее, где Митя?
А она и хотела бы спросить кого-нибудь, где он, но кто ей ответит?
- Аркадий Фролович, - сказала она, собирая ножом на клеенке крошки и пристально разглядывая их, - я не знаю, где Митя, никогда не узнаю.
Аркадий Фролович, у меня есть жених - Сережа Бочаров.
Аркадий Фролович нахмурился, пепел из его трубки рыхлой кучкой упал на блюдце.
- Гм!..
Почему Сергей Бочаров твой жених?
- Вы сами сказали, - ответила Маша, продолжая рассматривать хлебные крошки, - человеку надо знать, что он кому-нибудь нужен.
Аркадий Фролович набил новую трубку и долго молча курил.
Он налил пятый стакан поморщившись, потому что чай остыл.
- Не спорю.
Не вмешиваюсь, - сказал он, отодвигая недопитый стакан.
Но может случиться, что сердце взбунтуется, и тогда все эти теории полетят к чертям.
Маша покачала головой и ответила печально и твердо:
- Нет, со мной этого не может случиться.
В тот же вечер Аркадий Фролович уехал.
Никогда раньше не прощался он с Машей так нежно.
Откинул со лба волосы, неловко погладил, уколол щеки усами.
- Очень жаль, если ты что-нибудь напутала.
Он уехал, а Маша, положив голову на стол, долго плакала, сама не зная о чем.
И все же она была счастлива.
Это было счастье.
Никаким другим словом нельзя определить то ощущение полноты и значительности жизни, которое Маша непрестанно носила в сердце.
Она не могла назвать свой труд тяжелым, потому что он доставлял ей радость.
Она страдала от своих промахов, но, так как причины всех ошибок находила в себе, бодрость ее не оставляла.
Часто идя на ощупь и часто совершая ошибки, не уверенная достаточно ни в чем и во всем сомневаясь, Маша чувствовала в себе какую-то внутреннюю силу и смелость.
Борисову, утомленному вечной заботой о том, как бы не уронить достоинства, эта внутренняя независимость Маши казалась оскорбительной дерзостью.
Дерзостью было то, что она не просила у него советов, хотя он убедился, как она неопытна и неумела, и то, что глаза ее всегда возбужденно блестели, хотя он не видел причин для этого радостного оживления.
Борисов недоумевал: он думал о Маше больше, чем хотел, и не любил ее, как не любил все, что оставалось ему непонятным.
Маша старалась вовсе не думать о Борисове.
На следующий день после пионерского сбора, когда Маша пришла на урок, в классе царила та особенная тишина, в которой скрывалась какая-то тайна.
Маша медлила над журналом, стараясь разгадать тайну.
Подняв глаза, она увидела на стене портрет Сергея Бочарова.
Фотография была плоха и не отражала той доброты и естественности в выражении лица, которые хорошо знала Маша.
Но все же это был Сергей Бочаров.
Он вошел в класс и поселился в нем навсегда.
Всякий раз, поднимая глаза, Маша будет встречаться с ним взглядом.
"Верный друг, здравствуй!" - подумала Маша, а в классе поднялся такой рев, что хоть беги вон.
В самый разгар шума и гама появился директор.
Класс мгновенно утих.
Мальчишки готовы были принять любую кару за буйство, но подводить учительницу никто не желал.
Директор присел на свободную парту.
Словно по команде, лучшие ученики протянули руки, порываясь отвечать.
Они знали, что каждому учителю нравится спросить при директоре хорошего ученика, и спешили на помощь Марии Кирилловне.
Но Мария Кирилловна не стала спрашивать.
Она раскрыла книгу и прочитала детям былину об Илье Муромце.
У Маши был продуманный план, оставалось разыграть урок, как по нотам.
Но могла ли она предугадать, какие изменения внесут в этот план ее беспокойные шестиклассники?
С того момента, как Володя Горчаков прямо с порога направился к Витиной парте и, шлепнув сумкой Леню Шибанова по плечу, приказал ему перебираться на свое место, Витя почувствовал себя в классе спокойно и весело.
Ничто больше не тормозило его изобретательный ум.
Поэтому, когда Маша прочитала о подвиге Ильи Муромца у богатырской заставы, именно он высказал мысль, которую все его одноклассники приняли с одобрением.
- Если написать былину, как Сергей Бочаров сражался один с двумя ротами немцев, тогда все узнают, что Сергей Бочаров и есть настоящий богатырь, только не древнерусский, а советский.
Он в точности похож на Илью Муромца.
Как Илья Муромец, он крестьянский сын, из деревни Владимировки, но советский богатырь.
Петя Сапронов был поражен.
Петя не мог простить себе, что не он первый сделал это открытие.
Его толстые губы зашевелились, но он успел придумать только две строчки:
Класс опять зашумел.
Петя Сапронов волен сочинять любые стихи, но, если взялся за былину про Сергея Бочарова, это касалось всех.
Каждый хотел принять участие в творчестве.
Даже робкий Леня Шибанов, запинаясь, сказал:
- А главное, напиши, что Сергей Бочаров не оставил в беде своего друга.
Они подробно обсудили характер и подвиг богатыря, а кстати и особенности былинного стиля.
Теперь Пете Сапронову ничего не стоило написать былину.
Однако Маша не знала, что думает о ее уроке директор.
На всякий случай, чтобы избежать разговора, она попыталась проскользнуть незаметно мимо кабинета директора, но он увидел ее через раскрытую дверь:
- Зайдите-ка, куда вы убегаете?
"Неужели и он будет бранить меня за плохую дисциплину?" - подумала Маша.
У директора был наблюдательный глаз.
- Кое-чему вы уже научились, Мария Кирилловна!
Вот и все, что он сказал Маше.
Она выбежала на школьный двор и зажмурилась от света.
Выпал снег.
Маша вышла за ворота, и здесь на миг земля, небо, снег, пушистая бахрома проводов, трамвай и крыша соседнего дома с нависшим, как козырек фуражки, сугробом - все завертелось перед ее глазами.
Она прислонилась к решетке, чтобы не упасть, - внезапная слабость подкосила ноги.
"Не может быть!
Мне снится!" - подумала Маша.
У решетки стоял Митя Агапов.
Закончился последний урок.
Словно шум прибоя, из школы донесся гул голосов.
Скоро снежки, как белые птицы, пересекли по всем направлениям двор.
Сейчас ребячья толпа хлынет за ворота.
У Маши дрожали ноги от слабости.
Что это?
Новое горе или счастье нежданно поразило ее?
- Маша, пойдем, - сказал Митя, спеша увести ее, пока школьники не кончили во дворе сражение.
На перекрестке, пропуская трамвай, они остановились.
Митя быстрым движением поднес руку Маши к губам.
Они пришли к памятнику Пушкину и здесь сели.
Поднялся ветер, в несколько мгновений заострив гребни сугробов.
Снег тучей взвился над землей, ветер гнал поземку, с проводов и деревьев осыпалась пушистая бахрома, низко нависло мглистое небо.
Начиналась метель.
Митя грел в ладонях озябшую Машину руку.
У нее расстегнулся воротник пальто, снежинки падали на ее голую шею и таяли.
- Маша!
Я виноват перед тобой.
Прости меня, - сказал Митя.
Он почувствовал, как в его ладонях вздрогнула и ослабела ее рука, и заговорил возбужденно.
Его горячность поразила Машу.
Он всегда был сдержан, даже суховат, молчалив.
- Маша!
Я не смею, не хочу ни в чем тебя упрекать.
Забыла ты меня или нет, думаешь ли обо мне - все равно.
Я пришел к тебе, чтобы сказать одно: прости меня за то, что было тогда, в госпитале.
Прости!
Простила?
Она молча наклонила голову.
- Тебе трудно говорить со мной, Маша?
Ты от меня отвыкла? - грустно спросил Митя.
Нет, она не потому молчала.
Она знала теперь, что такое горечь раскаяния.
Прав Аркадий Фролович.
Маша, Маша, как обидно ты напутала в своей жизни!
Зачем, почему могло это случиться?
Как теперь быть?
- А я зашел в институт, - говорил Митя, стараясь в сумраке разглядеть ее лицо. - Наших никого уже нет.
Все новые.
Посидел на лекции.
После войны... да, тогда уж...
А сейчас я ведь снова, Маша, на фронт...
Опять она ничего не ответила, только ниже нагнула голову.
- После твоего отъезда я долго лежал в госпитале.
Потом меня назначили в резервную часть, все из-за простреленного легкого.
Теперь отправляют на фронт...
Маша, ну скажи мне хоть одно слово! - стараясь казаться веселым, просил Митя.
Должно быть, он ни о чем не догадывался.
Маша видела: он не догадывался.
Милый Митя!
Милый, любимый!
Он думает: их разделяет только размолвка в госпитале.
Должно быть, никак не поймет, почему Маша так подавленно и горько молчит.
- Ты знаешь, Маша, - снова заговорил он, - я весь год писал тебе письма.
Писал и рвал.
Так ругаю себя сейчас!
Зачем я это делал?
Маша, жизнь - сложная штука.
Не нужно ее усложнять.
Давай решим все серьезно и просто.
Я тебя люблю.
Ты меня раньше тоже любила...
Да, вот что я еще тебе не сказал, Маша...
Я уже неделю живу здесь, в Москве, каждый вечер приходил к твоему дому, один раз даже поднялся на лестницу.
Однажды я видел - ты шла в школу.
А вчера я увидел тебя еще раз.
Ты стояла на крыльце школы с непокрытой головой, снег падал тебе на волосы.
Потом ты ушла, я ждал до позднего вечера.
Наверно, ты вышла через другую дверь.
Сегодня последний день - мне уезжать, и я решился.
Как я рад, что решился!
Машенька, условимся с тобой на всю жизнь: не будем больше играть в самолюбие.
Все серьезно и просто...
Что ты молчишь?
- Что мы наделали, Митя! - ответила Маша. - Что мы с тобой наделали!
Он не понял и с удивлением смотрел на нее.
Ожидание какой-то беды испугало его.
Он выпустил ее руку, достал из кармана пачку папирос и попытался зажечь спичку.
Маша встала, чтоб загородить Митю от ветра.
Он закурил и тоже встал.
- Объясни мне все прямо, - сказал он, боясь и надеясь, что ничего не случилось.
- Митя, слишком поздно... - Губы Маши на холоде с трудом шевелились. - Если я виновата...
- Что? - прервал Митя.
Он снова взял в руки ее озябшую руку, с которой она потеряла перчатку.
И таким горем и нежностью наполнилось его сердце, что он не мог сказать ничего путного и только повторял: - Я виноват...
Я один...
- Я связана словом, - ответила Маша. - Нам нужно расстаться.
- Что такое ты говоришь, Маша? - спросил он потерянно. - Ты, наверно, пошутила.
Разве так шутят?
Мы узнали цену ошибкам.
Два раза ошибаться нельзя.
Она стояла, не поднимая глаз, и все яснее, с ужасом сознавала непоправимость того, что случилось.
- Объясни, Маша!
- Митя, я его знаю давно.
Он давно меня любит.
Если бы он тогда уезжал не на фронт...
Страшно было отпустить его несчастным на фронт.
Я чувствовала, если отвечу "да", это поможет ему там.
Пойми, с тобой было порвано...
Незаметно он сам стал мне нужен.
Я привыкла к его письмам, в самые трудные минуты я знала: есть друг.
"Будь такой же, как он", подбадривала я себя.
А недавно получила письмо.
Сергей пишет: "Ты помогаешь мне воевать".
Митя!
Скажи сам, что делать?
Как написать?
"Сергей, я не жду тебя больше, потому что Митя вернулся.
А слово, которое я давала тебе, - ничтожная мелочь, забудь!"
Это написать?
Меня замучает стыд, я не буду счастлива, Митя.
Уходи!
Ты все понял...
Митя не отвечал.
- Решай!
Как ты скажешь, так будет.
- Так нельзя написать, - угрюмо сказал он. - Я уйду.
Вот я и поплатился.
Ну что ж, прощай.
Он хороший человек, твой Сергей?
- Хороший...
Митя!
- Что?
- Прощай!
Он повернулся и быстро пошел к трамваю, все ускоряя шаг.
Маша видела приближающийся фиолетовый огонек.
Она стояла и ждала.
Вот наконец она различает букву "А".
Трамвай подошел к остановке.
Осталось вытерпеть одно мгновение, пока трамвай уйдет.
Но в это последнее мгновение что-то, что было сильнее Маши, ее рассудка и воли, толкнуло ее, и она побежала.
Трамвай был далеко, когда она подбежала к остановке.
Ни одного человека кругом.
Словно высохшие листья, шуршал о рельсы снег.
Глава 36
Наступили школьные каникулы.
Оглядываясь на прожитые в Москве месяцы, Усков убедился в том, что сделал меньше, чем мог и хотел.
Правда, он давно уже стал необходимейшим в институте человеком, общественная его активность не остыла.
Но своими академическими делами Усков был недоволен.
В области древней литературы он не сделал пока ни одного принципиально важного открытия.
Усков не сделал открытия потому, что жизнь его утратила равновесие.
Как лодка, выброшенная ветром в открытое море, то взлетает на гребень волны, то падает вниз, - так жил Усков.
Короче говоря, Усков был влюблен.
Он был влюблен так откровенно и бесхитростно, так не умел скрывать свои печали и радости, что скоро все узнали о его любви.
Узнала старая няня, которая, опустив на кончик носа очки, целые дни вязала в раздевалке чулок.
Узнали в учительской, узнал директор.
- Набрали мы в этом году молодежи, - сказал директор, - хлопот с ней полон рот.
- Да, боюсь, что мы допустили ошибку, - осторожно ответил Борисов, имея в виду Марию Кирилловну.
"Посмотрим, не допустили ли мы действительно ошибку", - подумал директор, направляясь к Ускову.
Еще издали услышал он раскаты учительского голоса.
Приоткрыл дверь - голос не снизился.
Юрий Петрович стоял не у стола и не посередине комнаты.
Он вовсе не стоял, его носило по классу.
Он схватил чей-то учебник и стукнул о парту.
Восьмиклассники не удивились.
Они одобрительно загудели, потому что не могли не признать, что Эраст, обманувший бедную Лизу, - типичный представитель развращенной аристократии.
Директор послушал и вышел.
- Уф! - сказал он. - Столько пыла и красноречия, а вот с Ниной Сергеевной никак не могут договориться.
Беда заключалась в том, что с некоторых пор именно с Ниной Сергеевной Усков терял красноречие.
Он произносил, что-то бессвязное или принимался подробно излагать какой-нибудь раздел из древней литературы.
Он провожал Нину Сергеевну переулками до Никитских ворот и, взглядывал украдкой на ее коротенький, покрасневший на морозе носик и черную прядку волос над маленьким ухом, сообщал о том, что существуют такие-то варианты исторических песен об Иване Грозном.
Однажды Нина Сергеевна остановилась и почти со слезами в голосе воскликнула:
- Ненавижу вашу древнюю литературу! - Она топнула ногой и сказала: Не смейте больше меня провожать!
На следующий день она возвратила все его книги.
Это было ударом, жизнь потеряла смысл.
Юрий напрасно ждал каникул.
Каникулы только увеличили бедствие.
Он не мог ухитриться застать Нину Сергеевну в школе.
Похоже было, что она его избегает.
Работа Ускова о русской повести XVI века безнадежно застряла на месте.
В унынии, небритый, Юрий явился наконец к Маше.
Он сел в старое кожаное кресло, настолько глубокое, что колени его пришлись почти вровень с носом, поставил к ногам портфель, закурил и мысленно процитировал ту фразу из Блока, которая все эти дни сопровождала его подобно зловещему аккомпанементу:
Усков повторял про себя эту фразу на разные лады и в конце концов стал находить в ней какое-то мрачное утешение.
Но сейчас он не рискнул декламировать Блока.
Как ни был Усков погружен в созерцание собственных переживаний, он не мог не заметить перемены, какая произошла с Машей.
Юрий подумал со стыдом, что давно уж ее не видит, не знает, как она живет, хорошо ей или неважно на свете; скорее всего, неважно, а ведь именно он когда-то сказал: "Помни, у тебя есть друг".
"Что же такое с ней? - в тревоге размышлял он, силясь понять то, что поразило его в Маше. - Пожалуй, похудела, но не так уж сильно.
Немного бледна, но и это не то".
Новое, что увидел Усков в Маше - во взгляде, в улыбке, когда смеялись одни губы, а глаза оставались серьезными, и даже в позе, даже в движениях, - было угрюмое, сосредоточенное спокойствие.
Оно-то и напугало Юрия.
Он вспомнил недавние институтские годы, лекции, семинары, кружок по философии и то горячее личное вмешательство Маши в каждое дело, когда так естественно и щедро раскрывалась ее душа.
Теперь, за этим странным спокойствием, как за маскировочной шторой, душа ее была непроницаема и глуха.
Так как любой жизненный случай в воображении Юрия вызывал литературные ассоциации, то и теперь он, пораженный, сказал:
- Что случилось с тобой, Маша?
Ты похожа на Лизу Калитину, когда она решила уйти в монастырь.
- В монастырь?
Нет, и для того времени это был слишком простой выход, - сказала она, подумав.
Юрий был озадачен.
- Ты все еще помнишь Ми...
Ми...
Он хотел спросить Машу, неужели до сих пор она мучается любовью к Мите Агапову, но, споткнувшись на первом слоге, выпалил нечто совсем несуразное:
- Ты все еще помнишь Ми...
Ми... тот воскресник, когда мы разгружали на станции саксаул?
- Что такое? - удивилась Маша.
Присев на ручку огромного кожаного кресла, в котором утонул Усков, она сказала:
- Юрочка, не хитри.
Признайся лучше: объяснился ты с Ниной или все еще нет?
Едва произнесено было это магическое имя, в сердце Ускова забушевал вулкан, и, перебивая себя стихами Пушкина, Блока, Маяковского, он нарисовал картину такой грандиозной любви, что сам был потрясен и подавлен.
Возвращение Ниной Сергеевной книг было финалом.
- Она вернула тебе книги? - спросила Маша.
- Да, вернула! - мрачно подтвердил Усков.
- И сказала, что ненавидит древнюю литературу?
- Да, сказала.
Но ты понимаешь, что дело не...
- И запретила тебе ее провожать?
- Да, запретила.
- Юрочка, поздравляю!
Она в тебя влюблена.
- Повтори! - рявкнул Усков, вскочив с кресла.
- Она в тебя влюблена.
Надо быть настоящим бревном, чтобы самому не догадаться.
Юрий поднял портфель, сунул под мышку и шагнул в прихожую.
- Вспомнил одно дело... - пробормотал он в замешательстве.
Одной рукой неловко надевая пальто, он спросил: - Ты уверена?
- Да.
- Ты основываешься на своем опыте?
Кажется, он напрасно задал этот вопрос.
- Иди, Юрий, иди.
Скажи ей все прямо.
Он выбежал.
Маша осталась одна.
"Неужели и в самом деле ты одна во всем свете?"
Но нет.
У нее была школа.
Маша всё любила в школе.
Коридоры, полные шума и света, с картинами и портретами великих людей на стенах, свой класс, населенный веселыми и озорными ребятами, учительскую, где она встречалась не только с Борисовым.
Пожалуй, с ним Маша встречалась реже всего.
Время от времени она выслушивала распоряжения Борисова, и ни одно, самое разумное, ничего не задевало в ее сердце - так вошло в обыкновение Евгения Борисовича обволакивать любое живое дело казенностью и скукой.
То, чем жили учителя, существовало помимо Борисова.
После уроков в учительскую ураганом врывалась Нина Сергеевна.
Бросив на стол тетради и книги, она, сердясь или ликуя, начинала громко рассказывать о происшествиях за день.
И Маша убеждалась: у Нины происходят события, похожие на те, что и в ее классе.
Так же ссорятся, дружат, растут.
Машу привлекала открытость, с какой Нина Сергеевна рассказывала о трудностях и своих неудачах.
Маша любила учительскую за то, что здесь редко хвалились победами, чаще привыкли говорить о том, что еще не достигнуто.
Постепенно она начинала понимать, что тон доверия и требовательности к себе в коллективе учителей задается директором.
Федор Иванович часто держался в тени, он больше слушал, чем вступал в разговоры.
Но когда возникал спор и две стороны не могли договориться, когда Юрий Усков, наступая на Нину Сергеевну, до хрипоты в голосе убеждал ее в том, что "железная" дисциплина во втором "Б" подавляет индивидуальность детей, последнее слово оставалось за директором.
Федор Иванович владел счастливым даром - он умел разглядеть в человеке основное.
"Чем разнообразнее одарены учителя, тем лучше для школы" - такова была точка зрения директора.
Маша помнила, что он однажды сказал, побывав у нее на уроке: "Литература воспитывает чувства".
Угадал ли он в Маше способность заражать мальчиков тем волнением, которое в ней самой вызывало искусство?
"Однако удача на одном уроке может быть и случайной, - заметил директор. - Должна быть система удач".
Очевидно, он все же считал Машин урок о былинах удачей.
Это уже хорошо.
Маша присматривалась, слушала и училась, училась.
Немолодая математичка Анастасия Дмитриевна вначале казалась Маше обыденной.
Между тем шестиклассники успешнее всего занимались именно математикой.
Маша пришла к математичке на урок.
Она хотела узнать, каким секретом владеет Анастасия Дмитриевна.
Когда учительница начала объяснять, Маша увидела в глазах мальчиков то внимание, какое на своих уроках знала только в самые лучшие дни.
Слушая урок, Маша открыла в учительнице то, что не сразу сумела в ней разглядеть: дисциплину мысли, широту и разнообразие знаний.
Бесцветная, плохо одетая учительница была образованнейшим человеком.
Вот чем держался ее авторитет в классе!
Маша заметила: на плохую дисциплину чаще жаловались учителя с вялым и нелюбопытным умом, те, что жили запасом когда-то, давно приобретенных и им самим прискучивших сведений.
Ботанику в шестом классе преподавала старый педагог Людмила Васильевна.
И к Людмиле Васильевне Маша пришла на урок.
Здесь она научилась едва ли менее важным вещам, чем у математички Анастасии Дмитриевны.
На уроке ботаники она оказалась свидетелем воспитания чувств и идей.
Людмила Васильевна рассказала шестиклассникам о плодородии почвы.
Борьба русских ученых - Костычева, Докучаева, Мичурина - за плодородие земли оказалась фантастичнее вымысла.
В перемену тихий Леня Шибанов спросил классную руководительницу: "Мария Кирилловна, не стать ли мне докучаевцем?
Буду сажать леса".
Маше хорошо жилось среди товарищей учителей.
Нет, она не могла посетовать на одиночество!
...Юрий ушел.
Маша села за книги.
С нею был Горький.
Голубоватые, тисненные золотом томики, подаренные когда-то еще отцом, стояли на книжной полке, и самый вид их бодрил и радовал Машу.
Она раскрыла "Детство".
Пестрая жизнь потекла перед ней густым темным потоком.
И снова Маша испытала на себе беспокоящую силу большого искусства, она вся была в его власти.
Эта книга ширила сердце, наполняя его изумлением, гордостью за человека и гневом против "свинцовых мерзостей" ушедшей жизни.
Цыганок, одаренный щедрым, талантливым сердцем и вдавленный в землю черным крестом и злобой "неумного племени"...
Что добавить к страницам, которые Маша прочтет завтра детям?
Маша представляла сдвинутые в недоумении коротенькие бровки Вити Шмелева, гневный кулак Горчакова, она слышала тишину класса, от которой в груди у нее вырастало чувство силы.
Она по-новому прочитала Горького.
Сейчас в сознании Маши рядом с Алешей Пешковым были ее шестиклассники.
Она твердо и строго знала, чему должна учить своих мальчиков: с Алешей Пешковым, с молодогвардейцами, с Зоей, с миллионами юношей, вместе с народом в бой против фашизма!
Длинная череда дней впереди, трудовых дней, цепь уроков, один из них - завтрашний урок об Алеше Пешкове.
Глава 37
Прошло немало времени, прежде чем состоялось объяснение Ускова с Ниной Сергеевной.
Однажды в конце школьного дня Маша увидела их у окна в коридоре.
Нина Сергеевна чертила пальцем на стекле причудливый зигзаг, ее маленькое ухо пылало.
Усков подозвал Машу и поведал ей залпом все.
Во-первых, что она была и останется лучшим другом его и Нины.
Во-вторых, что Нина самая прелестная девушка в мире.
В-третьих, сегодня вечером свадьба.
И, в-четвертых, в том споре, который грозит перейти в ссору, Нина глубоко неправа.
Нина Сергеевна повернула от окна сердитое хорошенькое личико:
- Сегодня не будет никакой свадьбы.
Мама испекла пирог и купила портвейн, но это не имеет значения.
- Подумай, Маша, - в глубокой обиде проговорил Юрий, - я только намекнул, что хорошо бы пригласить Евгения Борисовича.
Я считаю, если у меня много общих с ним интересов...
- Никаких Борисовых, или свадьбы не будет!
И вдруг Борисов появился в коридоре.
Он нес папку с бумагами, прижимая локтем к боку, и, как всегда, имел строго-озабоченный вид.
Борисов держал голову слишком прямо, чтобы заметить группку людей, расположившихся в коридоре у окна.
Он и прошел бы мимо, никого не заметив, но какие-то соображения внезапно его остановили, и он приблизился к окну.
- Приветствую вас! - обратился Борисов к Ускову.
Его собеседниц он не приветствовал.
Им предоставлялась возможность почтительно поклониться самим.
По своему простодушию они упустили эту возможность.
- Юрий Петрович, вас мне и нужно! - сказал Борисов приветливым тоном.
Девушки переглянулись.
Они не подозревали, что Борисов хранит в запасе такую милую улыбку.
- Юрий Петрович, напоминаю: завтра ваш доклад.
Коротенькая обзорная лекция о литературе военных лет.
Наши учителя мало читают.
(Выразительный взгляд в сторону девушек.)
- С удовольствием, Евгений Борисович! - воскликнул Усков и (как трудно устоять перед улыбкой!) готов уж был признаться в сегодняшней свадьбе, но Нина Сергеевна приложила палец к губам.
Этот незначительный жест оказал немедленное действие.
Усков, словно облитый ушатом воды, мгновенно остыл.
- С удовольствием, - повторил он смущенно.
Борисов чуть помедлил, с высоты почти двухметрового роста кинул взгляд на прямой как стрелка пробор в Машиных волосах и сдержанно произнес:
- Мария Кирилловна, буду завтра у вас на уроке.
Что у вас намечено по плану?
- Деепричастие.
- Завтра буду у вас на уроке.
Имейте в виду.
Почему-то ему пришло в голову предупреждать.
- Любопытно, с чего он так расхлопотался? - спросила Нина Сергеевна, когда Борисов ушел. - А!
Наверно, ждет завтра начальство из роно.
Нам-то, впрочем, ни тепло от этого, ни холодно...
Юрий, ты, верно, забыл, сколько у нас еще дел?
Она командовала им так же решительно, как своими второклассниками.
Попробовал бы он не подчиниться!
Но он и не думал пробовать.
- Маша, до вечера!
Маша, тебя ждет сюрприз.
Какой сюрприз они могли приготовить?
Это ее забота - принести молодоженам подарок.
Маша долго ломала голову, что бы им подарить.
Она раскрыла дверцы всех шкафов и на верхней полке буфета, где годы стоявшая без употребления посуда покрылась серым слоем пыли, увидела старинное блюдо.
Вот его и отнесет Нине в подарок.
Она охотно переправила бы в Нинину комнату у Никитских ворот весь свой буфет.
Пусть ее комната будет пустой и просторной.
Она ходит по комнате и слушает, как звенит в ее сердце, словно тоненький колокольчик, печаль.
Но сегодня она должна веселиться и, честное слово, будет веселиться вовсю!
Еще и потанцует на Нининой свадьбе!
В семь часов вечера она вышла из дому.
Нина, в белом платье, с голыми руками и шеей, громко стуча каблучками, выбежала встретить Машу.
Она бросилась к Маше, как маленький шумный ураган:
- Маша, ты наша единственная гостья!
И еще один человек...
Это и был сюрприз.
Откинувшись на спинку, с видом человека, который решил хорошо отдохнуть, на диване сидел Валентин Антонович.
Где бы ни был Валентин Антонович - на лекциях ли, или в кабинете декана, или здесь, в тесной комнате у Никитских ворот, где нитяная скатерть покрывала в углу круглый столик и у порога лежал половичок, - он всюду оставался самим собой.
Он был прост, остроумен, изящен и не трудился ни замечать обстановку, ни тем более подделываться к ней.
Он в самых изысканных выражениях объяснялся с Нининой матерью, которая, положив на колени почерневшие от чистки картофеля руки, почтительно внимала профессору.
- Я спокоен за своего ученика, - сказал Валентин Антонович. - У вас чудо-дочка.
Юрий ответил счастливым взглядом, а Нина принялась уверять профессора, что ее муж только по недоразумению затянул работу, но теперь кончит в самые ближайшие сроки.
За это Нина может поручиться!
Едва были налиты рюмки, раздался салют.
Хотя салюты бывали каждый вечер, иногда два, три раза, все сочли за счастливое предзнаменование, что первая рюмка выпита под торжественные раскаты орудий, когда ночь за окном озарялась огнями.
- Предлагаю тост за тех, кто воюет! - произнес Юрий. - Я не воевал только потому, что...
- Мы все воевали, - ответил Валентин Антонович.
Он сидел рядом с Машей.
- Милая землячка, вы хорошеете!
Когда же я буду праздновать на вашей свадьбе?
Он шутил и смеялся, а Юрий разошелся и предлагал все новые тосты, и Нинина мать со страхом подумала: уж не за пьяницу ли угодила замуж дочка?
- Да здравствует...
Ура! - воскликнул Юрий, собираясь сказать что-нибудь возвышенное, но слова и подходящие к случаю цитаты выскользнули из памяти, он так и не закончил здравицу.
- Пусть сегодня каждый расскажет о главном.
Расскажите о ваших детях, - предложил Валентин Антонович, передавая Маше стакан чаю.
- Как о них рассказать?.. - Маша задумалась. - Они серьезные.
Очень серьезные.
Всё понимают.
С ними надо быть честным, иначе они отвергнут тебя, и тогда ничего не поделаешь.
Нет.
Не умею рассказывать.
- Вы уже все и сказали.
Теперь пейте чай и слушайте.
Валентин Антонович вернулся с фронта.
Ездил из части в часть и читал лекции о литературе.
Валентин Антонович был возле Пскова и Новгорода, на Ленинградском фронте и всюду видел одно: героизм стал бытовым явлением.
— Как радостно было мне читать им, героям, свою статью о «Слове», которую я люблю больше всех из своих книг!
Это моё самое дорогое детище.
- Вы закончили работу о "Слове"! - поняла Маша.
Валентин Антонович живо встал из-за стола и в два шага очутился у порога, где на вбитых в дверь гвоздиках, заменяющих вешалку, висели пальто.
Разыскал свою шубу, вытащил из кармана две книжки.
- "Слово о полку Игореве" и моя статья.
Не очень большая статейка, бывают книжечки посолиднее.
Валентин Антонович с добродушной иронией посмотрел на Ускова.
Усков смущенно откашлялся: именно такую солидную книжечку о русских повестях XVI века ему предстояло создать.
- Моим ученикам, - сказал Валентин Антонович, протягивая одну книжку Юрию, другую - Маше.
Нина заглянула через плечо Юрия.
...Ярославны голос слышится...
- Извечная женская верность, - сказал профессор.
- Спасибо, Валентин Антонович! - проговорила Маша.
За окнами гулко прокатился орудийный раскат.
Снова салют.
Когда Маша и Валентин Антонович вышли на улицу, небо озарилось последней вспышкой и погасло.
Стало темно.
- Мария Кирилловна, что пожелать вам на прощание? - спросил Валентин Антонович, стараясь увидеть в темноте ее глаза.
- Силы, - ответила Маша.
Он не знал, что у нее на душе, не решился спросить.
- Будьте сильной! - сказал он.
Маша вернулась домой, спустила шторы, зажгла свет.
Она села в то старое кожаное кресло, в котором когда-то, сжавшись в клубочек, слушала разговоры отца с Аркадием Фроловичем.
Подобрала под себя ноги, подперла кулаком подбородок и прочитала статью Валентина Антоновича.
Это была интересная статья.
Как ключ открывает дверь в дом, так она открывала новое в книге, известной с детства.
Но нет, Маша не знала раньше эту книгу.
Только теперь она прочитала в ней слова: "Будь верен долгу".
Будь верна, Маша, долгу!
Пойми, в чем твой долг.
В дверь раздался стук.
- Кто? - спросила Маша.
Стучала соседка.
- Письмо!
Маша разглядывала в полумраке прихожей самодельный треугольник.
Знакомый треугольник со штампом "Полевая почта".
Их много хранится у Маши в ящике письменного стола!
"Сережа, ты снова вспомнил меня!
Ты всегда приходишь на помощь..."
Маша вернулась в комнату, раскрыла свернутый треугольником листок.
- Что такое? - в ужасе прошептала она. - Я схожу с ума!..
Послушайте, помогите мне кто-нибудь!
Она подняла глаза и увидела в зеркале шкафа свое белое как бумага лицо.
- Так и есть! - сказала Маша, дрожащей рукой поправляя волосы. - Я заболела...
У меня бред, а я одна.
Она боялась посмотреть на письмо.
Там ничего нет, ей показалось...
- Сейчас прочту еще.
Нет, ничего не случилось.
Они перепутали.
Вот когда понадобилось Маше собрать все свои силы, чтобы снова прочесть письмо:
"Товарищ Строгова!
Только ваш адрес удалось обнаружить в записной книжке лейтенанта Агапова.
Не знаю, кто вы.
Знаю, что не жена и не невеста Агапова.
Недавно об этом шла речь.
Агапов сказал, что у него никого нет.
Пожалуй, и лучше.
Пишу я вам потому, что кто-то там, дома, должен почтить память бойца.
Почтите вы.
В ночь на 4 февраля я был назначен в разведку.
Агапов добровольно вызвался мне в помощь.
Мы были сутки во вражеском тылу.
Дело было опасное.
Нас обнаружили, когда мы возвращались обратно.
Поднялась тревога.
Агапов был ранен раньше меня.
У меня были важные сведения, надо было доставить командованию.
Я упал в канаву и лежал притаившись.
Я видел: немецкие патрули схватили Агапова.
Был ранен и я: кусты простреливались.
Я не мог ничем помочь ему.
Уважаемая М. Строгова, не знаю даже вашего имени.
Агапов был честным товарищем.
Никогда не забуду его.
Пишу с дороги: эвакуируют в госпиталь.
Вылечат - возвращусь в строй, отомщу!"
Глава 38
Маша до рассвета просидела в кресле.
Было холодно, она не встала взять платок.
Она положила голову на валик и неподвижно сидела.
Придет когда-нибудь утро?
Что утро!
Но когда сквозь штору пробился свет, она машинально откинула ее и увидела снежный солнечный день.
На тротуаре стоял мальчик.
В длинных брюках и узеньком, не по росту, пальтишке с рыжим воротником, он стоял против Машиного окна и не отрываясь смотрел в одну сторону.
Скоро из переулка, куда он смотрел, выбежал другой мальчик.
Они замахали сумками в знак приветствия, и оба побежали.
Это были Витя Шмелев и Володя Горчаков.
Маша лихорадочно стала собираться в школу.
Вещи падали из рук, из портфеля рассыпались книги.
Она собирала их, присев на корточки, и вдруг спросила себя: "Что я скажу им сегодня?"
Все ее мальчишки, все до единого, представились ей, их веселая и серьезная жизнь.
Как рассказать им, что передумала она в эту ночь?
Книжечка Валентина Антоновича лежала на столе.
Маша взяла ее, полистала страницы.
Может быть, потому, что и теперь Маша искала ответа на свои мысли, она прочитала: "Братья и дружина!
Лучше уж убитым быть, чем полоненным быть".
Подавив плач, Маша спрятала книгу в портфель и быстро пошла в школу.
В коридорах заливался звонок.
Ребята галопом неслись в классы.
Маша прошла на урок, не заходя в учительскую.
Звонок еще звенел, шестиклассники считали себя вправе кричать и стучать.
Но вдруг Дима Звягинцев, который раскладывал на парте учебники, увидел лицо учительницы.
- Эй, вы, тихо! - крикнул он, изумленный чем-то почти до испуга.
Он спрятал грамматику в парту и ждал, что скажет Мария Кирилловна.
Класс умолк.
- Эта книга написана восемьсот лет назад, - сказала Маша.
- Восемьсот лет назад?
Не может быть!
Ну, значит, в ней ничего не поймешь!
- Я вам прочитаю немного.
Вот, например, как говорит Святослав об одном смелом князе.
Непонятно?
- Понятно.
Толстые губы Пети Сапронова зашевелились, улыбка осветила его некрасивое лицо.
- Мария Кирилловна, про Игоря так сказал Святослав?
- Нет.
Послушайте, что случилось с Игорем.
Открылась дверь.
Вошли Борисов и инспектор роно.
Напрасно инспектор пришел сегодня на Машин урок.
Впрочем, не все ли равно?
Борисов направился в конец класса, шагая между партами, как журавль, инспектор следовал за ним.
Ребята потеснились, кое-как устроив гостей.
И забыли о них.
- Читайте, Мария Кирилловна, читайте!
Леня Шибанов робко протянул руку:
- Мария Кирилловна!
Он победит?
- Тише ты!
Спрашивает!
- Видишь, какой он! - Володя Горчаков с торжеством оглянулся на Леню Шибанова, но тут же растерянно и виновато мигнул.
- Э-эх! - сказал кто-то.
Маша чуть слышно читала плач Ярославны.
И вот:
Класс вздохнул облегченным вздохом.
Володя Горчаков не смог удержаться - стукнул Витю Шмелева кулаком между лопатками:
- Что я тебе говорил?
- Ладно!
Я сам знал.
- Мария Кирилловна, вот жалость-то, что у них не было салютов!
- А мне понравился буй-тур Всеволод! - воскликнул Володя Горчаков.
Буй-тур Всеволод понравился всем.
- Игорь тоже был смелый и храбрый, - возразил Витя Шмелев. - Обидно, зачем он попался в плен.
Ребятам хотелось восхищаться князем Игорем, который ничего не боялся, даже тьмой закрытое солнце не испугало его.
Эх, не надо, не надо было попадать ему в плен!
- Я ни за что бы не сдался!
Ни за что! - твердо сказал Леня Шибанов.
Все на него оглянулись.
Он был тщедушный и робкий.
- Когда вы прочитали, Мария Кирилловна, что князь Игорь пересел из седла золотого в седло раба, я подумал: пусть бы лучше он умер!
Мария Кирилловна медленно, словно во сне, приблизилась к парте Лени Шибанова.
Она пристально смотрела на него.
Он смутился.
- Хорошо все-таки, что князь Игорь бежал.
- Значит, верно: лучше убитым быть, чем полоненным быть? - спросила Мария Кирилловна.
- Да! - ответил ей дружный хор.
Никто не сомневался.
Маша почувствовала, как безмерно устала.
Она совсем была измучена, ноги не держали ее.
- Вот и все, ребята, - сказала она.
Урок кончился.
Оставалось еще одно трудное дело.
Маша вспоминала о нем всякий раз, поднимая глаза на портрет Бочарова.
У нее не было больше уроков.
Прямо из класса она пошла домой.
Она спешила, как будто то, что она должна была сделать, надо делать скорей.
- Мария Кирилловна!
Торопливо шагая, ее догонял Борисов.
Он остановил ее в дверях.
Он забыл всю свою благовоспитанность и так сильно схватил Машу за руку, что она невольно вскрикнула: "Ой!"
Должно быть, он с трудом сдерживался, чтобы не ругать ее, не топать ногами.
- Что это значит? - просвистел сквозь зубы Борисов. - Объясните, что это значит? - шипел он.
Его маленькая головка напоминала головку змеи, которой хочется жалить. - Разве я не предупреждал вас, что приду сегодня на урок?
Разве не спросил, что у вас намечено по плану?
Я сказал инспектору, что у вас грамматический урок.
Что же мы застаем?
В каком положении я?
Я, руководитель учебной работы в школе, не знаю, что делают учителя!
Он так сокрушался, что Маша, чудачка, решила ему помочь:
- Не берите на себя мою вину, Евгений Борисович!
Будьте покойны, не собираюсь покрывать ваши сумасбродства.
К Борисову подошел Беловодов.
— Я должен поговорить с Марией Кирилловной наедине.
Борисов, сдержанный, отошёл в сторону и ждал Беловодова.
— Скажите, Мария Кирилловна, почему вы прочли им сегодня «Слово о полку Игореве»?
Маша молчала.
— Скажите, — мягко настаивал Беловолов.
— Мне очень жаль, Павел Андреевич, — напряжённо сказала Маша, — но я не могу вам сказать.
— Мария Кирилловна, я вижу вас во второй раз, и дважды вы отказываетесь отвечать на мои вопросы.
— Павел Андреевич, я не могу, — во второй раз сказала Маша.
— Ладно.
Не буду настаивать.
Прошу вас прийти сегодня в два часа на педсовет.
Придёте?
— Да.
Маша низко наклонилась, чтобы Беловодов не видел её полные слёз глаза, и ушла.
Глава 39
На полу валялись неприбранные книги.
Маша и сейчас не собрала их.
На столе лежал треугольник-конверт.
Страшно было увидеть его при дневном свете!
Маша спрятала письмо в шкаф, заперла на ключ и постояла несколько мгновений, вспоминая, зачем спешила домой.
С лихорадочной торопливостью, словно что-то гнало ее, она вырвала из тетрадки листок и написала письмо:
"Сергей!
Милый Сережа!
Не надо прощать меня.
Я знаю, что виновна перед тобой.
Перед Митей я еще больше виновата.
Он не узнает теперь никогда, как я хочу искупить свою вину перед ним.
Сережа, ты приехал в Москву, счастливый, прославленный, но для меня ты был прежним владимирским другом.
Как хорошо мне было с тобой в тот вечер!
Пойми меня, Сергей.
Я рассталась с Митей Агаповым.
Я думала так и была несчастна.
Я стыдилась своего несчастья и старалась скрывать его.
Сережа, милый мой братишка, почему я должна причинить тебе горе?
Я плачу.
Если бы я могла отдать за тебя жизнь!
Ты должен узнать все, Сережа.
Я не обманывала тогда тебя.
Разве я посмела бы сказать тебе одно слово неправды!
Я говорила себе: "Не люблю Митю" - и любила его всегда.
Говорила: "Ты не должна думать о нем" - и каждое мгновение думала.
Теперь, когда его больше нет, черная ночь вокруг.
Не знаю, как жить.
Прости меня.
Надо было молчать и ждать тебя и постараться, чтобы счастлив был ты.
Но я не могу.
Страшная Митина судьба все время у меня в глазах.
Она будет со мной целую жизнь.
Сергей, пойми меня!
Прощай".
Не перечитывая письма, Маша заклеила конверт и вышла на улицу.
Резкий холодный ветер пронизал ее.
Ветер мел и кружил снег по мостовой; обледенели окна домов; волосы Маши заиндевели.
Ее трясло от холода.
Она опустила письмо в ящик.
Опять что-то гнало ее, и куда-то надо было спешить.
Она пришла к памятнику Пушкину.
Сугробики снега лежали на плечах и открытой голове Пушкина.
Он был угрюм и спокоен.
Нестерпимая печаль стеснила Машино сердце.
Она нашла скамью, где простилась с Митей, и опустилась на нее.
Она съежилась, повернулась к ветру спиной и сидела одна возле памятника Пушкину, как воробей, который замерзает, а у него нет сил поднять крылья и лететь.
Ресницы ее на мгновение сомкнулись.
Маша заснула.
Нет, она не спала, она все время помнила, что рядом Пушкин, ветер сметает снег с его плеч.
Белые хлопья, как птицы, летят по всему свету.
И вот в саду тети Поли вишни склонили отяжелевшие ветви...
Сад цвел.
Маша шла, протянув руки; вишни осыпали ее лепестками, как снегом, тихий звон провожал ее.
Она знала: здесь, в саду, Митя, и искала его...
Вдруг Маша открыла глаза.
Она совсем закоченела.
Часы на площади показывали половину второго.
Надо было идти на собрание.
"Зачем я иду? - думала Маша. - Я знаю, что вы скажете.
Вы скажете, что я должна выполнять намеченный план и если намечено изучить на уроке деепричастие, то я должна изучать деепричастие.
Надо было запереть наглухо сердце".
Усков и Нина ждали ее на школьном крыльце.
- Машенька, родная моя, Маша! - вскричала Нина. - Расскажи нам, что с тобой случилось?
- Митя Агапов погиб, - ответила Маша.
- Неужели ты... - Усков не докончил вопроса.
Метнув в сторону мужа гневный взгляд, Нина обняла Машу и ввела в школу.
Она сняла с плеч пушистый с длинной бахромой платок и закутала в него Машу.
- Бедная!
На тебе лица нет.
Учителя собрались в кабинете директора.
Маша села в уголке.
Лицо у нее было белее платка, хотя ее сжигал внутренний жар.
"Разве с детьми меня связывает только учебная программа?
Разве сегодня я не принесла им пользы?
Впрочем, не следует выгораживать себя.
Я не думала о пользе.
Я говорила с ними о том, о чем не могла промолчать".
Борисов встал.
Все замолчали.
Даже враждебный Борисову человек не мог не признать, что говорил он внушительно.
Непоколебимая уверенность звучала в его тоне.
Он сказал, что школа должна работать без перебоев и чётко, и только тогда она станет идеально слаженным механизмом, где каждая гайка на своем месте.
И это, конечно, было правильно.
Кто бы стал возражать?
Он сказал, что учебная программа - закон.
— Да, — сказал он, бросив на учителей спокойный и властный взгляд, — отклонение от закона есть нарушение программы.
Мы не можем допустить, чтобы учитель в классе занимался импровизацией.
Борисов посмотрел на инспектора.
Директор хмуро смотрел в одну точку.
Борисов перешел к обзору работы учителей.
Нетрудно было понять, что работа учителей хороша именно потому, что ею умело руководит он, Борисов.
Тогда его щёки едва заметно покраснели.
Стараясь сохранять бесстрастный тон, он сообщил собранию, какую странную картину пришлось ему наблюдать на уроке Марии Кирилловны.
Кое-кто из учителей повернулись в сторону Марии Кирилловны.
Только полное легкомыслие решится своевольничать столь безответственно: вместо ожидаемого ребятами, как указано в расписании, урока грамматики, на котором надлежало изучать деепричастия, ученикам безо всяких к тому поводов читалось и толковалось "Слово о полку Игореве"!
- Найдется ли хоть один учитель, который пренебрег бы столь бесцеремонно педагогическими требованиями?
Обсуждать с шестиклассниками то, что программой предусмотрено изучать в восьмом классе!
Подозреваю: были у товарища Строговой личные побуждения, но ни я, ни ее ученики не обязаны с личными мотивами считаться.
Долг есть долг.
Сегодня я наблюдал возмутительное нарушение долга.
Он окончил сообщение и вытер платком выступившие над губой капельки пота.
В кабинете была тишина.
Никто не оглядывался на Марию Кирилловну.
Послышался звук отодвинутого стула.
Это встал Юрий Петрович Усков.
Он тяжело дышал, раздувая ноздри широкого носа.
Привычным ораторским жестом вскинул вверх руку.
- Имеет ли право учитель на вдохновение, выходящее за пределы программы?
Он сделал паузу, убедился: все взоры обращены на него.
В маленьких, исподлобья глядящих глазках директора он уловил любопытство.
- Раньше я думал: нет.
Теперь говорю: да.
Не так уж часто, товарищ Борисов, нас посещает вдохновение.
Не допытывайтесь, чем оно вызвано.
Это не имеет значения!
Не учите нас равнодушному выполнению долга.
Такое выполнение долга равно нулю.
Но скажите спасибо учителю, если, потрясенный высокой идеей, он внушит ее детям...
Вы в чем обвиняете Строгову, Федор Иванович? - спрашивал Усков, хотя директор не проронил звука, пока Евгений Борисович делал свое сообщение. - Сегодня она не объяснила деепричастие?
Она объяснит его завтра.
Но, может быть, завтра не скажет детям того, что сказала сегодня.
А что она сказала, вы не поняли, товарищ Борисов!
Не способны понять.
Вы разучились за бумагами видеть и слышать людей.
Шумно придвинул стул и, бледный от волнения, сел.
- Ты прав, Юрий! - почти вслух прошептала Нина Сергеевна.
- Я в нем ошибался.
Права ты! - сказал ей Усков.
Тяжелая тишина, которая была после доклада Борисова, нарушилась.
Поднялся шум.
Учителя говорили между собой.
С тонкого рта Евгения Борисовича не проходила улыбка.
Он собрал свои бумаги, его пальцы нервно бегали.
Всё, что он сказал сейчас, было точно правильно.
Кто смеет ему сказать что-то против, кроме этих несносных нарушителей, кроме вчерашних студентов!
Но в то же время он чувствовал - толстая стена встала между ним и учителями.
— Не знаю, когда я впервые прочла «Слово о полку Игореве», — задумавшись, будто про себя, начала говорить Анастасия Дмитриевна. — Давно, в детстве...
Помню, какая тревога меня обуяла.
Закрытое чёрной тучей солнце, ночная широкая степь, табор половцев, взятие Игоря в плен и обида за то, что Игорь в плену.
Почему он не погиб, сражаясь за Родину?
Честь дороже жизни...
Это вы хотели донести детям, Мария Кирилловна?
Маша кивнула головой.
— Разве дети не поняли?
— Почему это? — удивилась Маша. — Они поняли.
— А вы, Евгений Борисович, — спросила Анастасия Дмитриевна, — уверены в том, что детям до восьмого класса не полагается понять этого?
В восьмом классе они прочтут «Слово» по-новому - сложнее и шире.
Ничего не потеряно.
О чем мы тут спорим?
— Лирика!
Лирика! — бледными длинными пальцами сжимая виски, сказал Борисов. — Я отвечаю за учебный план школы.
Я требую обязательное выполнение плана.
Требую!
— Да.
Без плана работать нельзя...
Это сказала Людмила Васильевна.
Она смотрела прямо на завуча, и, казалось, её спокойный, умный взгляд куда-то отодвинул, отверг Борисова.
— У нас большой план, Евгений Борисович, вырастить человека, патриота, борца.
На выполнение этого плана мы отдаем свои силы и сердце.
Эту задачу одними знаниями невозможно преодолеть - нужно иметь живую душу.
Без души в нашем деле - всё равно что без компаса в море.
Докажите мне, что сегодняшний урок Марии Кирилловны принес вред нашему главному плану, и я соглашусь с вами: учительница виновата.
Виновата, если внушила детям никуда не нужные, пустые, бесполезные мысли.
Но не такие ли уроки, как сегодняшний Марии Кирилловны, вспоминают нынче вчерашние наши ученики, идя в бой с фашистами?
Обсуждайте, товарищи, и меня вместе с Машей.
Иной раз идешь в класс о пестиках да тычинках рассказывать, а проговоришь весь урок о Мичурине, да не о том, как выращивал сорта груш и яблок, а как со своим неукротимым характером всю жизнь против чиновников воевал.
После, глядишь, ребята и о тычинках с особым вниманием слушают.
Сложен наш план.
Не всегда в расписание укладывается.
Она кивнула седой головой и замолчала.
Никто не спорил с той правильной мыслью, которую сказал Евгений Борисович, но вместе с этим никто не осудил и Марию Кирилловну.
Наоборот, её горячо защищали.
«Совсем нет никакой логики!» — про себя возмущался Борисов, сам смял и обратно расправил маленький листок бумаги, куда записывал выступления учителей.
— Мы разве только учим детей? — зло спрашивала Нина Сергеевна. — Три четверти нашей жизни связаны с ними.
И все — и седая учительница и новый учитель, который даже года не проработал в школе — поняли это, чего не понял Борисов, который всеми своими действиями был слишком логичным, расчетливым и  здравомыслящим.
Все поняли, что Машу с учениками соединяет внутренняя ссвязь, и поэтому она и пришла к детям открыть полное горя сердце и, обучая детей мужеству, вместе с ними училась ему и сама.
— Не знаю, что пришлось пережить Марии Кирилловне, — сказал Беловодов. — Не буду допытывать.
Хорошо знаю одно.
Молодая учительница своим всем потрясённым существом поняла сегодня: любовь к отечеству сильнее смерти.
Пришла к ученикам и рассказала про это...
В вашей школе я нашел то, чего не найдёшь в отчётах.
А вот что, — тогда Беловодов внимательно, будто впервые, посмотрел на лицо Евгения Борисовича, — мне в голову пришли слова Ушинского: «Чиновник не может быть воспитателем, так же как воспитатель не может быть чиновником».
Глава 40
Над ухом жужжал комар.
Непонятно - откуда комар?
Он звенел и звенел.
Вдруг Маша поняла, что это не комар, а телефон и надо протянуть руку, чтобы с телефонного столика у изголовья дивана снять трубку.
Мучительно трудно протянуть руку, все равно что поднять миллион пудов.
Маша не в силах была поднять даже веки.
Она лежала с закрытыми глазами.
Телефон замолк, и стали падать бомбы.
Их было много, они падали всюду и были похожи на тугие черные мячики.
Они скакали как бешеные, эти злые черные мячи, уже голова Маши была совсем разбита, она не могла больше вынести нестерпимую боль.
Внезапно наступила тишина.
Маша открыла глаза.
День.
Она не поняла, почему день.
В дверь стучали.
Маша с усилием заставила себя встать.
У нее потемнело в глазах.
Она ухватилась за стол, но стол вдруг поехал.
"Какие пустяки!
Столы не ездят", - подумала Маша.
Не помня как, она очутилась у двери.
Струя холодного воздуха освежила ее.
Маша жадно дышала.
- Мария Кирилловна, здравствуйте! - говорил Витя Шмелев, топая у порога ногами, чтобы стряхнуть с валенок снег.
Володя Горчаков обмахивал валенки варежкой.
- Мария Кирилловна, почему вас сегодня не было в школе? - спросил Володя.
Глаза его искрились, уши торчали, как два красных лопушка: он закалял себя и выставлял уши на мороз.
- В какой школе? - спросила Мария Кирилловна и, пошатываясь, держась за стены, ушла в комнату.
Ребята переглянулись: они и не знали, что Мария Кирилловна такая шутница.
Они подождали, когда позовут в комнату, но их не звали.
Тогда, пошаркав еще у порога валенками, чтобы не наследить, мальчики вошли и стали у двери.
Мария Кирилловна сидела в кресле, положив голову на валик.
- Мария Кирилловна, мы сказали в учительской, что у нас пустой урок, а Нина Сергеевна, которая учит второклашек, велела сходить к вам и узнать, почему вы не пришли.
Она спросила: "Кто знает, где живет Мария Кирилловна?"
Мы с Витькой знаем.
Она сказала, чтобы мы побежали.
Мария Кирилловна не отвечала.
Ребята смущенно помолчали и наконец, стараясь почему-то неслышно шагать, приблизились к креслу и заглянули учительнице в лицо.
Она спала.
Это было странно и даже страшно.
- Я знал, что она заболела, - сказал Володя Горчаков, хотя вовсе и не думал об этом.
Он осторожно, кончиком пальца, дотронулся до руки Марии Кирилловны и отдернул палец - такой горячей показалась ему рука.
Ребята поняли, почему им так долго не открывали.
- Хорошо, что мы не ушли, а достучались все-таки, - шепотом сказал Витя Шмелев. - Идем скорее в школу, расскажем.
Горчаков обдумывал положение.
Витя знал, что решающее слово принадлежит Горчакову, и послушно ждал.
- Как мы уйдем? - возразил Горчаков. - Кто нам потом откроет?
Вдруг Мария Кирилловна не проснется?
Или вдруг она без памяти?
Придется подбирать к замку ключ.
Если замок с фокусом, ни за что не подберешь кяюч.
Придется ломать дверь.
- Что же нам делать?
Горчаков почувствовал - ответственность лежит на нем.
Все зависит от того, какое он примет решение.
- Надо одному остаться, а другому бежать.
- Я побегу, - охотно согласился Витя. - В три минуты домчусь до школы и сразу обратно.
Витя хотел скорее позвать кого-нибудь на помощь к Марии Кирилловне, но, кроме того, он боялся остаться здесь один.
Он и сам не знал, чего боялся.
- Знаешь что, Шмель? - рассудил Горчаков. - Ты должен остаться, а я побегу.
У тебя мать на работе, ей все равно, когда ты вернешься.
А у меня Васька сегодня дома после ночной.
Знаешь, какой он у нас!
Я забегу на обратной дороге домой и объясню, чтобы не ждали.
Ты не бойся, я живо!
Оставшись один, Витя присел на каком-то ларе в прихожей.
Было тихо в этом незнакомом доме.
Витя не знал, куда ведут разные двери.
Вдруг там кто-нибудь прячется?
Он решил вернуться в комнату.
Только сейчас он увидел телефон.
"Ах мы дураки!
Можно было позвонить и ждать здесь обоим".
Мария Кирилловна недвижно лежала в широком кожаном кресле.
Витя слышал, как дыхание со свистом вырывается из ее груди.
"Вдруг она умрет?" - подумал Витя.
Сердце его часто, испуганно застучало.
Витя беспомощно осмотрелся.
Он не мог больше ждать в бездеятельности и стоять с опущенными руками.
Он лихорадочно соображал, что сделать полезное для Марии Кирилловны.
Будь Витя девочкой, может быть, он принялся бы за уборку комнаты.
Но Витя не заметил даже, что на полу валяются книги, или заметил, но не придал этому никакого значения.
Раздался шорох.
Мария Кирилловна приподнялась в кресле и заговорила что-то - бессвязно и быстро.
У нее пылало лицо; странно расширенные глаза блестели.
Невольно Витя сделал шаг и встал за стол.
Мурашки пробежали у него по всему телу, даже по голове.
Понятное не пугало Витю.
Его пугало непонятное.
Он не узнавал Марию Кирилловну.
Что-то с ней творилось, отчего у него холодела душа.
Она говорила, говорила, а Витя медленно, шаг за шагом, пятился к двери.
Еще мгновение - и он умчится из дома, как ветер.
Но раньше чем это мгновение наступило, он различил в прерывистой речи Марии Кирилловны какие-то знакомые слова.
Крепко ухватившись за дверную ручку, держа самого себя, чтобы не убежать, он вслушивался.
- Глупые мальчишки!
Не смейте по-индейски!
Я вам объясню деепричастие.
И одно это маленькое трезвое слово внезапно вернуло Витю к действительности.
Он выпустил из рук скобу.
Раскаяние овладело им с такой же силой, как за минуту перед тем владел бессмысленный страх.
Его больная учительница лежала в кресле, и даже отсюда, через всю комнату, он слышал, как что-то бурно клокочет в ее груди, и видел потрескавшиеся, пылающие губы.
Она уснула опять, уронив голову на валик, а Витя вдруг всхлипнул, забыв, что он шестиклассник, скоро ему исполнится тринадцать лет и с другом своим Володькой Горчаковым они поклялись презирать опасности.
Он любил Марию Кирилловну.
Витя сам не знал, как и почему связано с Марией Кирилловной то, что ему хорошо стало в школе.
Он вытер кулаком глаза и, словно подхлестнутый своими мыслями, подошел к Марии Кирилловне.
Ого, какая она горячая!
На столе лежал платок.
Витя схватил платок и побежал искать кухню.
Он живо ее нашел.
Не так уж много дверей выходило в прихожую, ничего таинственного за ними не скрывалось.
Витя намочил платок и положил на голову Марии Кирилловне.
Что бы сделать еще?
Он накрыл учительницу шубой.
Витя перетащил бы Марию Кирилловну на диван, но на это у него, пожалуй, не хватит силенок.
Так как Вите хотелось не переставая действовать, он каждую минуту менял платок на голове Марии Кирилловны.
Впрочем, платок почти каждую минуту просыхал.
Наконец позвонили.
Витя побежал открыть дверь и в недоумении отступил: пришли не из школы, а какая-то незнакомая женщина в черной каракулевой шапочке и пушистом платке вошла в переднюю, сняла с плеч рюкзак, опустила на пол, развязала платок и только тогда, смеясь и непривычно для слуха окая, сказала:
- Откуда ты взялся, мальчик?
- Я Шмелев.
Из шестого "Б", - ответил Витя. - А вы откуда?
- Я, дружок, издалека.
Из Владимировки.
А где же... - Она заглянула в комнату и перевела встревоженный взгляд на Витю. - Э-э! - испуганно сказала она. - Вот что у вас тут делается!
Глава 41
Через неделю Маша очнулась.
Она лежала с закрытыми глазами, чувствуя на лице солнечный луч.
Страшная слабость приковывала голову к подушке, но Маша очнулась, и это было возвращением к жизни.
Маша жила и даже почувствовала голод - она невыносимо хотела есть.
Вкусный запах дразнил аппетит.
Этот запах был связан с воспоминаниями о чем-то родном.
Нельзя ошибиться: только тетя Поля умела варить такой душистый кофе.
Маша открыла глаза.
За столом сидела тетя Поля в очках и читала книгу.
Раньше тетя Поля не носила очков и поэтому, должно быть, не особенно освоилась с ними - все время поправляла и наконец сняла вовсе.
Маша всматривалась в лицо тети Поли.
Несколько новых морщинок у глаз и рта, немало морщинок.
- Тетя Поля!
- Ох! - Пелагея Федотовна выронила книгу, зачем-то надела очки.
Никак, пришла в себя, Маша?
Она приблизилась к постели, нагнулась, провела рукой по щеке Маши:
- Напугала ты нас!
Пелагея Федотовна принялась хлопотать, принесла горячий кофе.
Маша не отпускала ее от себя.
- Будьте здесь.
Сидите здесь, рядом.
Солнце ушло из комнаты, но тетя Поля осталась.
Она садилась, вставала, прибирала что-то или, наклонившись над Машей, трогала губами лоб.
Нет, температура действительно упала.
- А я уж боялась - не выхожу тебя.
Как это ты ухитрилась крупозное воспаление легких подхватить?
- Тетя Поля, зачем вы приехали?
- Дело важное было.
Иришу оставила с Иваном, а сама прикатила сюда.
Я на подъем легкая.
Ты слушай и молчи.
Маме ничего не писала, надеялась все обойдется.
Очень она за тебя беспокоится и нас бросить жалеет.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, - произнесла тетя Поля, невесело усмехнувшись. - Тяжеленько нам бывает с Иваном.
День, два, три молчит.
Думалось - на два века ему отпущено радости, а и на один не хватило.
Однако работает!
Недавно в район выезжал.
Может, привыкнет как-нибудь...
А твои мальчуганы каждый день прибегают!
Кое-что я узнала у них. - Она улыбнулась и не стала рассказывать, что узнала.
- Не уходите, - просила Маша.
- Они! - засмеялась Пелагея Федотовна, услышав в прихожей звонок. - Посетители явились.
Я их в строгости держу.
У порожка постоят, пошепчутся, новости свои мне выложат - и до свиданья.
Сегодня уж разве пустить их к тебе?
Маша увидела через раскрытую дверь в прихожей Леню Шибанова.
Почему-то Маша не ждала, что именно он придет ее навестить.
Он пригладил ладонью коротко остриженные волосы, поправил ремень, дернул воротничок.
Он так долго прихорашивался, прежде чем войти, что Маша рассмеялась.
Вдруг ей стало неловко.
О Лене Шибанове она мало думала, меньше, чем о других.
Он был тихий, послушный.
В сущности, ничего больше Маша не знала о нем.
- Здравствуйте, - сказал Леня Шибанов, садясь в отдалении на стул.
Не зная, с чего начать разговор, он помолчал.
- Вы выздоровели, Мария Кирилловна?
- Не совсем, - ответила Маша.
- Сегодня нас учил Юрий Петрович.
Ребята не поняли ничего, - сообщил Леня.
- Ну, уж это ты выдумываешь глупости, - возразила Маша.
Мы к нему не привыкли, а к вам привыкли.
Ребята сначала радовались пустым урокам, а теперь говорят - скорее бы вы приходили.
Маша порозовела от радости.
Она им нужна!
"Хорошие мои, а мне-то как вы нужны!"
- Мария Кирилловна, Витя Шмелев велел спросить, не починить ли вам радио.
Он починит.
А я могу дров наколоть.
Я всегда дома колю.
А у нас в классе порядок.
Только ребята шумят.
Вчера директор оставил всех на час и сказал, если мы недостойны, снимет портрет Бочарова со стены и повесит в другом классе.
А мы устроили пионерский сбор.
Горчаков и все ребята сказали: будем добиваться, чтобы наш класс называли: "Шестой "Б" имени Героя Советского Союза Сергея Бочарова"...
Вы скорее выздоравливайте, Мария Кирилловна!
Вы не бойтесь, мы Бочарова не уступим.
Горчаков никому не даст шуметь.
Он только сам шумит, но когда один - не очень заметно.
Сегодня по физике поставили три пятерки, а Звягинцева приняли в комсомол.
Ему четырнадцать стукнуло.
Леня Шибанов выложил новости, но что-то ему не давало покоя.
Он вертелся на стуле, поглядывал на дверь, застенчиво мялся.
- Мария Кирилловна, скажите Пелагее Федотовне, чтобы она и мне показала орден.
Она другим ребятам показывала, - попросил он наконец.
- Тетя Поля, идите-ка, идите-ка! - закричала Маша. - Что вы молчите?
Какой у вас орден, тетя Поля?
- Ленина, Маша.
Пелагея Федотовна надела очки, вынула из чемодана коробочку и дала Лене подержать орден.
- Пелагея Федотовна, за что вам его дали? - спросил он с простодушной наивностью.
- За то, Леня, дали мне орден, что я всю свою жизнь учила таких ребятишек, как ты, быть настоящими людьми.
Так много ребят, что, если бы сейчас собрать их со всех фронтов в одно место, набрался бы полк.
- О-о!
Целый полк! - пораженный, воскликнул Леня. - Пелагея Федотовна!
У нас будет сбор.
Приходите к нам на пионерский сбор.
...Через несколько дней Пелагея Федотовна уезжала.
Маша уже встала и, закутавшись в халатик, бродила по комнатам.
Она всюду следовала за тетей Полей, словно боялась остаться одна со своими воспоминаниями.
- Если бы не привязалась к мальчишкам, бросила бы все и уехала с вами во Владимировку.
- А привязалась - и не уедешь! - засмеялась Пелагея Федотовна. - И не уйдешь никуда.
Никакими золотыми горами теперь тебя из школы не выманишь.
У тебя, Маша, начало хорошее.
- Но, тетя Поля, я не вижу конца.
- И не увидишь.
Нет в нашей работе конца.
Забрался на одну горку глядишь, а впереди еще выше гора.
Промахи свои знаешь?
- Иногда.
Но, конечно, не все свои промахи знала Маша и не догадывалась о многих из них, и много впереди ждало дней, когда, сраженная неудачей, она будет мучиться неверием в себя, терзаться сомнениями и решит начинать все сначала.
И не скоро Маша узнает, что каждый такой трудный день - один маленький шаг вперед.
Тетя Поля уехала.
Маша не дождалась, когда врач выпишет ее на работу.
Не только тоска гнала ее из дому: она заскучала о шестиклассниках.
Весна.
Потоки воды журчат на мостовой, осел рыхлый снег, безумствуют воробьи, звенит капель.
А юность кончилась.
В этот ли шумный мартовский день или раньше?
С грустным недоумением слушала Маша журчание воды.
Столкнула в ручей комок снега.
Струи подхватили его, закружили, и снег растаял.
- Выздоровела! - кричали шестиклассники. - Мария Кирилловна выздоровела!
Они выбежали в коридор встретить Марию Кирилловну и так кричали и топали, что, если бы поблизости случился завуч, наверно, им пришлось бы постоять в наказание часок у дверей учительской после уроков.
Портрет Бочарова висел на стене.
"Здравствуй, друг!" - мысленно сказала Маша.
Ребята так долго усаживались, переговаривались, толкали друг друга локтями, что Маша встревожилась.
Они любили учительницу, но кулаки их были устроены так, что то и дело вступали в действие.
"Нет, так не годится", - с беспокойством подумала Маша.
Она вызвала Петю Сапронова отвечать урок.
Мальчик с толстыми губами и мелкими, как стружки, колечками волос вышел к столу.
Из кармана у него торчала свернутая в трубку тетрадь.
Наверно, Сапронов написал за это время сто стихов, но с грамматикой был не в ладах.
- Я все понимаю, - невинно сказал Сапронов. - Я только не могу запомнить формулировки.
Он удивился, когда ему поставили двойку.
Он был разочарован.
"Не за то ли они меня любят, - думала Маша, - что я слишком к ним снисходительна?"
На минутку она смешалась.
Она окинула взглядом класс и сразу увидела Володю Горчакова, который что-то шептал на ухо Вите Шмелеву, и Звягинцева, который читал под партой книгу, и другого мальчика, отвернувшегося в задумчивости к окну.
Маша знала теперь, что такое внимание класса.
Шестиклассники с искренним восхищением встретили учительницу, а потом занялись своими делами, потому что привыкли на ее уроках слушать только тогда, когда им было интересно.
"Скоро кончится год, - думала Маша, - а до сих пор почти каждый день я обо что-нибудь да споткнусь".
Она сидела в учительской на диванчике.
Она была еще очень слаба: хотелось сидеть и не двигаться.
Все были с ней ласковы.
Людмила Васильевна, подсев к Маше, спросила:
- О чем разгрустилась, Машенька?
- Трудно было с ребятами, - призналась Маша и рассказала о сегодняшнем шумном и, в сущности, пропавшем уроке. - Уж не во вред ли им то, что я их люблю и они меня полюбили? - Она сама ответила на свой вопрос: - Не дам обернуться во вред.
Жаль, что кончились уроки.
Так и побежала бы в класс!
Новые мысли и мечты волновали ее.
- Не буду унывать.
Столько уж узнала трудностей, наверно, и эта не последняя.
Не стоит падать духом.
- Не стоит, - согласилась седая учительница. - И трудность не последняя, и побед впереди немало.
А мальчишек приберите к рукам.
Они вас тогда еще больше полюбят...
Март расшумелся водой.
Мутная река неслась мимо решетки школьного дворика.
Над весенним потоком стояли два друга: Витя Шмелев и Володя Горчаков.
- Здравствуйте, Мария Кирилловна! - сказал Витя Шмелев, хотя только что видел ее на уроке.
Она постояла с ними, послушала, о чем толкуют мальчики.
Горчаков решил стать капитаном дальнего плавания.
Не так давно он хотел быть зенитчиком.
- Ты привык к школе, Витя? - спросила Мария Кирилловна.
Он вспомнил историю со звукозаписью на пластинках и гӧрдӧдіс.
Кончается год.
Что она сделала за год?
Мало?
Да, мало.
И так много, что, сколько бы ни было впереди зим и весен, первый год будет помниться до конца жизни.
Маша запомнит, как однажды, угадав тоску по дружбе маленького Вити Шмелева, подсказала: смотри, вокруг много товарищей.
Запомнит пионерский сбор, когда вместе с ней в класс вошел русский парень Сергей Бочаров и в ребячьих сердцах пробудилась благородная жажда подвига.
Запомнит то хорошее согласие в классе, какое в нем наступало, когда она приходила к ребятам, полная широких, светлых дум о людях, жизни, борьбе, о прочитанной книге, о Родине, любимой во все ее тяжкие и счастливые дни.
Этот год был началом труда.
Не очень-то благоразумно разгуливать целый день по улицам сразу после болезни.
Маша не заметила, как оказалась на площади Пушкина.
Было людно.
Возле памятника девочки, прыгая, крутили веревку, косички бились у них по плечам.
Та скамья была занята.
Маша посмотрела издали и пошла домой.
Громко стуча деревянными подошвами, на лестницу вбегала девчушка в синем берете и стеганом ватнике, подпоясанном ремешком.
Пряди соломенных волос падали из-под берета на лоб.
Девчушка встряхивала на ходу головой, чтобы волосы не лезли в глаза, и так торопилась, словно хотела в один миг обежать все этажи и вырваться поскорее на улицу.
- Постойте, эй!
Погодите! - позвала она Машу; приподняв колено, поставила на него толстую сумку, выхватила письмо, бросила Маше и понеслась выше - звонить и стучать кулаком в двери.
Она возвращалась назад, а Маша стояла на том же месте с конвертом в руке.
- Что же вы не читаете?
Боязно? - спросила девочка. - И-и, сколько я насмотрелась с этими письмами!
Ну, читайте.
Я подожду.
Она говорила таким тоном, словно знала: то страшное, что Маша могла прочитать, не таким будет страшным, если девочка-почтальон в синем берете постоит рядом с ней.
Должно быть, это было действительно так, потому что Маша заспешила, неловко разорвала конверт и, едва прочитав первую фразу, покачнувшись, прислонилась к стене; листок в ее руках задрожал.
Девочка вытянула шею и заглянула в письмо: "Маша!
Родная моя!"
- Ну, если жив, так я побегу, - сказала она и застучала деревяшками по лестнице.
"Маша!
Родная моя!
До сих пор не пойму, как ты могла узнать о том, что со мной произошло.
Я не давал твоего адреса никому из товарищей и ничего не говорил о тебе.
Кто же мог сообщить?
Но не буду понапрасну гадать, я хочу, чтобы ты поскорее узнала: все кончилось, я опять со своими.
Сегодня вечером наш полковник вылетает в Москву.
Он обещал, что тут же опустит письмо.
Ты его получишь послезавтра.
В этот день буду думать о тебе каждый миг.
Люблю тебя, Маша!
Целую твои глаза, твои чудесные косы.
Маша, милый мой друг, как я жестоко заблуждался!
Прости меня за это.
Знаю, простила.
Мне кажется сейчас - я выпрямился на всю жизнь.
Наконец-то мы с тобой вместе, хотя с каждым днем и часом нас разделяет все больше километров, потому что мы идем вперед с невероятной быстротой, и, когда войдем в Берлин, это будет так далеко от тебя и так близко!
Трудно поверить, что совсем недавно я стоял на краю могилы.
В разведке мы нарвались на немецкие патрули.
Мой товарищ успел убежать, а меня ударили сзади прикладом и оглушили.
Я очнулся под вечер в сарае.
Я был не один.
Человек сорок колхозников было заперто в сарае, среди них несколько стариков и два мальчика.
Один мальчик спал.
Он подложил под щеку кулак и тихо похрапывал.
Я знал то, чего не знали они: не нынче завтра наши войдут в деревню, фашисты лихорадочно готовятся к отступлению и, всего вероятнее, ночью же нас расстреляют.
Немцы бросили меня в сарай без допроса и забыли.
Лишнее доказательство, в какой панике они готовились к отступлению.
Я сказал, что надо рыть подкоп.
Мы не рисковали ничем: все равно ждала смерть.
Мы рыли землю пряжками от ремней; нашлись два ножа, и их мы пустили в ход, и палки.
Безумное желание жить охватило всех нас.
Мы вырыли две ямы.
Я увидел краешек неба, весь в звездах.
Рассудок мой помутился.
Маша, я хотел жить!
Но я опомнился.
Я понял, как легко именно сейчас погубить всех и сказал: "Стать в очередь.
Дети и старики вперед.
Буду стрелять в первого нарушителя.
Погибнем все".
Я положил руку в карман, хотя револьвера, конечно, со мной не было.
Я хотел жить, сходил с ума.
Когда уполз первый, мы ждали, не поднимут ли часовые тревогу.
Было тихо.
Мы считали каждого, кто уползал.
Счастье дети ушли!
Какая глупость, что мы вырыли только две ямы, может быть, успели бы вырыть третью!
Я насчитал двадцать три человека бежавших, когда за воротами поднялся шум.
Вошли немцы.
Нас оставалось семнадцать человек.
Мы не дождались своей очереди.
Фашисты увидели ямы, но и не думали организовать погоню.
Они спешили покончить с нами, выгнали нас прикладами из сарая и повели за деревню.
Маша, ничего нет ужаснее бессмысленной смерти!
Сначала я хотел бежать - пусть лучше убьют при побеге, - но случайно взглянул на соседа.
Он шел, еле волоча ноги, с заострившимся, как у мертвеца, лицом.
Опущенный рот, дрожащие в ознобе плечи, остановившийся взгляд - все говорило о тоске бессилия.
Вдруг - не знаю, как мне пришло это в голову, - я шепнул: "Надо убить конвоиров".
Маша, если б ты видела чудо оживления мертвеца!
Как много значит для человека возможность борьбы!
Нас сопровождало пять конвоиров.
Мы шли в первом ряду, впереди конвоир.
Я обернулся и приказал: "Убивать конвоиров!"
Мой сосед метнулся на немца и сбил его с ног.
Открылась стрельба, началась общая свалка.
Я вырвал у поваленного немца винтовку и убил его.
Помню, что стрелял во второго.
Помню, мой сосед - я так и не узнал его имени - повалился в снег, разбросав руки, и больше не встал.
Наших было убито семь человек, десять спаслись.
Мы добрались до леса и просидели там день.
К ночи вернулись в деревню - она была уже нашей.
На третий день я догнал свою часть.
А вчера, бедная моя Маша, Сергей принес мне твое письмо.
Если бы тогда ты сказала его фамилию, мы могли встретиться раньше.
В нашем полку все знают Героя Советского Союза Сергея Бочарова.
Он слава нашего полка.
Я не сталкивался с ним близко до вчерашнего дня, хотя слышал о нем много рассказов.
Говорили, что он смел.
Что удачлив.
Счастье не изменяет ему.
Я знаю, что такое военное счастье: оно не бывает слепым.
Вчера в подразделениях читали приказ о награждении многих людей, в том числе и меня.
Так Сергей услыхал обо мне.
Он вошел в избу, где мы остановились на ночлег, и сказал:
"Товарищ лейтенант Агапов, разрешите переговорить о личном деле".
Мы говорили до утра.
Хочется работать, моя милая Маша!
Хочу домой.
Люблю тебя.
А сейчас мы идем в наступление.
Не за горами победа.
Война оборвала нашу юность.
Юность вернется.
Она не кончится никогда!
Верь мне, Маша!"
{Пушкин А. С. (комиӧдіс Изъюров И. В.) @ Капитанлӧн ныв @ беллетристика @ Пушкин А. С. Капитанлӧн ныв @ 1953 @}
А.С.Пушкин.Капитанская дочка
Береги честь смолоду.
Пословица
Глава I
Сержант гвардии
Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17... году.
С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина.
Нас было девять человек детей.
Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.
Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника.
Если б паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось.
Я считался в отпуску до окончания наук.
В то время воспитывались мы не по-нонешнему.
С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки.
Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля.
В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла.
Приезд его сильно не понравился Савельичу.
«Слава богу, – ворчал он про себя, – кажется, дитя умыт, причесан, накормлен.
Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»
Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel, не очень понимая значение этого слова.
Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности.
Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам.
К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее.
Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка.
Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом.
Мы жили душа в душу.
Другого ментора я и не желал.
Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю.
Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность.
Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке.
У него расправа была коротка.
Он тотчас потребовал каналью француза.
Доложили, что мусье давал мне свой урок.
Батюшка пошел в мою комнату.
В это время Бопре спал на кровати сном невинности.
Я был занят делом.
Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта.
Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги.
Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу.
Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды.
Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами.
Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян.
Семь бед, один ответ.
Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича.
Тем и кончилось мое воспитание.
Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками.
Между тем минуло мне шестнадцать лет.
Тут судьба моя переменилась.
Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки.
Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый.
Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи.
Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам.
Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук.
Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!..
Он у меня в роте был сержантом!..
Обоих российских орденов кавалер!..
А давно ли мы...»
Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.
Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»
– Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще...
«Добро, – прервал батюшка, – пора его в службу.
Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу.
Напротив того, трудно описать мое восхищение.
Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни.
Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение.
День отъезду моему был назначен.
Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
– Не забудь, Андрей Петрович, – сказала матушка, – поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.
– Что за вздор! – отвечал батюшка нахмурясь. – К какой стати стану я писать к князю Б.?
– Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши.
– Ну, а там что?
– Да ведь начальник Петрушин – князь Б.
Ведь Петруша записан в Семеновский полк.
– Записан!
А мне какое дело, что он записан?
Петруша в Петербург не поедет.
Чему научится он, служа в Петербурге?
Мотать да повесничать?
Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон.
Записан в гвардии!
Где его пашпорт?
Подай его сюда.
Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою.
Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург?
Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно.
Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу.
Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».
Итак, все мои блестящие надежды рушились!
Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной.
Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастьем.
Но спорить было нечего!
На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства.
Родители мои благословили меня.
Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр.
Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду».
Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей.
Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу.
Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами.
В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу.
Я остановился в трактире.
Савельич с утра отправился по лавкам.
Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам.
Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах.
Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках.
Я стал смотреть на их игру.
Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока, наконец, маркер остался под биллиардом.
Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию.
Я отказался по неумению.
Это показалось ему, по-видимому, странным.
Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились.
Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр  гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут, а стоит в трактире.
Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски.
Я с охотою согласился.
Мы сели за стол.
Зурин пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями.
Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде.
«Это, – говорил он, – необходимо для нашего брата служивого.
В походе, например, придешь в местечко – чем прикажешь заняться?
Ведь не все же бить жидов.
Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!»
Я совершенно был убежден и с большим прилежанием принялся за учение.
Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка.
Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу, что и служба!
Я послушался его.
Между тем игра наша продолжалась.
Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее.
Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом – вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю.
А время прошло незаметно.
Зурин взглянул на часы, положил кий и объявил мне, что я проиграл сто рублей.
Это меня немножко смутило.
Деньги мои были у Савельича.
Я стал извиняться.
Зурин меня прервал: «Помилуй!
Не изволь и беспокоиться.
Я могу и подождать, а покамест поедем к Аринушке».
Что прикажете?
День я кончил так же беспутно, как и начал.
Мы отужинали у Аринушки.
Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать.
Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.
Савельич встретил нас на крыльце.
Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе.
«Что это, сударь, с тобою сделалось? – сказал он жалким голосом, – где ты это нагрузился?
Ахти господи!
Отроду такого греха не бывало!» – «Молчи, хрыч! – отвечал я ему, запинаясь, – ты, верно, пьян, пошел спать... и уложи меня».
На другой день я проснулся с головною болью, пытаясь припомнить, что было вчера.
Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая.
«Рано, Петр Андреич, – сказал он мне, качая головою, – рано начинаешь гулять.
И в кого ты пошел?
Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать.
А кто всему виноват?
Проклятый мусье.
То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: „Мадам, же ву при, водкю“.
Вот тебе и же ву при!
Нечего сказать: добру наставил, собака.
И нужно было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!»
Мне было стыдно.
Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не хочу».
Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь.
«Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать.
И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется.
Человек пьющий ни на что не годен...
Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки.
Не прикажешь ли?»
В это время мальчик вошел и подал мне записку от И. И. Зурина.
Я развернул ее и прочел следующие строки:
«Любезный Петр Андреевич, пожалуйста, пришли мне с моим мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл.
Мне крайняя нужда в деньгах.
Готовый ко услугам Иван Зурин».
Делать было нечего.
Я взял на себя вид равнодушный и, обратясь к Савельичу, который был и денег, и белья, и дел моих рачитель, приказал отдать мальчику сто рублей.
«Как! зачем?» – спросил изумленный Савельич.
«Я их ему должен», – отвечал я со всевозможной холодностию.
«Должен! – возразил Савельич, час от часу приведенный в большее изумление, – да когда же, сударь, успел ты ему задолжать?
Дело что-то не ладно.
Воля твоя, сударь, а денег я не выдам».
Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга.
Деньги мои.
Я их проиграл, потому что так мне вздумалось.
А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают».
Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и остолбенел.
«Что же ты стоишь!» – закричал я сердито.
Савельич заплакал.
«Батюшка Петр Андреич, – произнес он дрожащим голосом, – не умори меня с печали.
Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится.
Сто рублей!
Боже ты милостивый!
Скажи, что тебе родители крепко-накрепко заказали не играть, окроме как в орехи...»
«Полно врать, – прервал я строго, – подавай сюда деньги или я тебя взашеи прогоню».
Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом.
Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не ребенок.
Деньги были доставлены Зурину.
Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира.
Он явился с известием, что лошади готовы.
С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.
Глава II
Вожатый
Дорожные размышления мои были не очень приятны.
Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен.
Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем.
Все это меня мучило.
Старик угрюмо сидел на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая.
Я непременно хотел с ним помириться и не знал с чего начать.
Наконец я сказал ему: «Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват.
Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел.
Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя.
Ну, не сердись; помиримся».
– Эх, батюшка Петр Андреич! – отвечал он с глубоким вздохом. – Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват.
Как мне было оставлять тебя одного в трактире!
Что делать?
Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою.
Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме.
Беда да и только!
Как покажусь я на глаза господам?
Что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия не располагать ни одною копейкою.
Он мало-помалу успокоился, хотя все еще изредка ворчал про себя, качая головою: «Сто рублей! подумать только!»
Я приближался к месту моего назначения.
Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами.
Все покрыто было снегом.
Солнце садилось.
Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями.
Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
– Это зачем?
– Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.
– Что ж за беда!
– А видишь там что?
(Ямщик указал кнутом на восток.)
– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
– А вон – вон: это облачко.
Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик.
Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.
Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены.
Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться.
Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток.
Лошади бежали дружно.
Ветер между тем час от часу становился сильнее.
Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо.
Пошел мелкий снег – и вдруг повалил хлопьями.
Ветер завыл; сделалась метель.
В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем.
Все исчезло.
«Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!..»
Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь.
Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом – и скоро стали.
«Что же ты не едешь?» – спросил я ямщика с нетерпением.
«Да что ехать? – отвечал он, слезая с облучка, – невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом».
Я стал было его бранить.
Савельич за него заступился: «И охота было не слушаться, – говорил он сердито, – воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее.
И куда спешим?
Добро бы на свадьбу!»
Савельич был прав.
Делать было нечего.
Снег так и валил.
Около кибитки подымался сугроб.
Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая.
Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь.
Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели...
Вдруг увидел я что-то черное.
«Эй, ямщик! – закричал я, – смотри: что там такое чернеется?»
Ямщик стал всматриваться.
«А бог знает, барин, – сказал он, садясь на свое место, – воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится.
Должно быть, или волк, или человек».
Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться нам навстречу.
Через две минуты мы поровнялись с человеком.
«Гей, добрый человек! – закричал ему ямщик. – Скажи, не знаешь ли, где дорога?»
– Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, – отвечал дорожный, – да что толку?
– Послушай, мужичок, – сказал я ему, – знаешь ли ты эту сторону?
Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?
– Сторона мне знакомая, – отвечал дорожный, – слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперек.
Да вишь какая погода: как раз собьешься с дороги.
Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам.
Его хладнокровие ободрило меня.
Я уж решился, предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай вправо да поезжай».
– А почему ехать мне вправо? – спросил ямщик с неудовольствием. – Где ты видишь дорогу?
Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. – Ямщик казался мне прав.
«В самом деле, – сказал я, – почему думаешь ты, что жило недалече?» – «А потому, что ветер оттоле потянул, – отвечал дорожный, – и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко».
Сметливость его и тонкость чутья меня изумили.
Я велел ямщику ехать.
Лошади тяжело ступали по глубокому снегу.
Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону.
Это похоже было на плавание судна по бурному морю.
Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока.
Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.
Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни.
Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.
Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония.
Мне казалось, буран еще свирепствовал и мы еще блуждали по снежной пустыне...
Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы.
Первою мыслию моею было опасение, чтоб батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и не почел бы его умышленным ослушанием.
С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения.
«Тише, – говорит она мне, – отец болен при смерти и желает с тобою проститься».
Пораженный страхом, я иду за нею в спальню.
Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами.
Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его».
Я стал на колени и устремил глаза мои на больного.
Что ж?..
Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая.
Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что это значит?
Это не батюшка.
И к какой мне стати просить благословения у мужика?» – «Все равно, Петруша, – отвечала мне матушка, – это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит...»
Я не соглашался.
Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны.
Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах...
Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение...»
Ужас и недоумение овладели мною...
И в эту минуту я проснулся; лошади стояли;
Савельич дергал меня за руку, говоря: «Выходи, сударь: приехали».
– Куда приехали? – спросил я, протирая глаза.
– На постоялый двор.
Господь помог, наткнулись прямо на забор.
Выходи, сударь, скорее да обогрейся.
Я вышел из кибитки.
Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою.
Было так темно, что хоть глаз выколи.
Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее.
На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый.
Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен.
Хозяин пошел хлопотать.
– Где же вожатый? – спросил я у Савельича.
«Здесь, ваше благородие», – отвечал мне голос сверху.
Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающие глаза.
«Что, брат, прозяб?» – «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке!
Был тулуп, да что греха таить - заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик».
В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей.
Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч.
В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали.
Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское.
Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары.
Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился.
«Ваше благородие, сделайте мне такую милость, – прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье».
Я с охотой исполнил его желание.
Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе, – сказал он, – опять ты в нашем краю!
Отколе бог принес?»
Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком – да мимо.
Ну, а что ваши?»
– Да что наши! – отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. – Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте.
«Молчи, дядя, – возразил мой бродяга, – будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов.
А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит.
Ваше благородие! за ваше здоровье!»
При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом.
Потом поклонился мне и воротился на полати.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года.
Савельич слушал с видом большого неудовольствия.
Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого.
Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань.
Но делать было нечего.
Нельзя было и подумать о продолжении пути.
Беспокойство Савельича очень меня забавляло.
Между тем я расположился ночевать и лег на лавку.
Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу.
Скоро вся изба захрапела, и я заснул как убитый.
Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла.
Солнце сияло.
Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи.
Лошади были запряжены.
Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его.
Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему полтину на водку.
Савельич нахмурился.
«Полтину на водку! – сказал он, – за что это?
За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору?
Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин.
Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать».
Я не мог спорить с Савельичем.
Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении.
Мне было досадно, однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения.
«Хорошо, – сказал я хладнокровно, – если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья.
Он одет слишком легко.
Дай ему мой заячий тулуп».
– Помилуй, батюшка Петр Андреич! – сказал Савельич. – Зачем ему твой заячий тулуп?
Он его пропьет, собака, в первом кабаке.
– Это, старинушка, уж не твоя печаль, – сказал мой бродяга, – пропью ли я, или нет.
Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.
– Бога ты не боишься, разбойник! – отвечал ему Савельич сердитым голосом. – Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради.
Зачем тебе барский тулупчик?
Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища.
– Прошу не умничать, – сказал я своему дядьке, – сейчас неси сюда тулуп.
– Господи владыко! – простонал мой Савельич. – Заячий тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!
Однако заячий тулуп явился.
Мужичок тут же стал его примеривать.
В самом деле, тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок.
Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам.
Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали.
Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком.
Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие!
Награди вас господь за вашу добродетель.
Век не забуду ваших милостей». 
Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о заячьем тулупе.
Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу.
Я увидел мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию.
Длинные волосы его были совсем белы.
Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор.
Я подал ему письмо от батюшки.
При имени его он взглянул на меня быстро: «Боже мой! – сказал он. – Давно ли, кажется, Андрей Петрович был еще твоих лет, а теперь вот уж какой у него молодец!
Ах, время, время!»
Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания.
«Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство»...
Это что за серемонии?
Фуй, как ему не совестно!
Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. «ваше превосходительство не забыло»... гм... «и... когда... покойным фельдмаршалом Мин... походе... также и...
Каролинку»...
Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ?
«Теперь о деле...
К вам моего повесу»... гм...
«держать в ежовых рукавицах»...
Что такое ежовы рукавицы?
Это, должно быть, русская поговорка...
Что такое «держать в ежовых рукавицах»?» – повторил он, обращаясь ко мне.
– Это значит, – отвечал я ему с видом как можно более невинным, – обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежовых рукавицах.
«Гм, понимаю... „и не давать ему воли“ – нет, видно, ежовы рукавицы значит не то...
„При сем... его паспорт“...
Где ж он?
А, вот... „отписать в Семеновский“...
Хорошо, хорошо: все будет сделано...
„Позволишь без чинов обнять себя и... старым товарищем и другом“ – а! наконец догадался... и прочая и прочая...
Ну, батюшка, – сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, – все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека.
Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине.
В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку.
А сегодня милости просим: отобедать у меня».
«Час от часу не легче! – подумал я про себя, – к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом!
Куда это меня завело?
В *** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей!..»
Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом.
Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон.
На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения.
Глава III
Крепость
Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга.
Дорога шла по крутому берегу Яика.
Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом.
За ними простирались киргизские степи.
Я погрузился в размышления, большею частию печальные.
Гарнизонная жизнь мало имела для меня привлекательности.
Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его строгим, сердитым стариком, не знающим ничего, кроме своей службы, и готовым за всякую безделицу сажать меня под арест на хлеб и на воду.
Между тем начало смеркаться.
Мы ехали довольно скоро.
«Далече ли до крепости?» – спросил я у своего ямщика.
«Недалече, – отвечал он. – Вон уж видна». – Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором.
С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой – скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными.
«Где же крепость?» – спросил я с удивлением.
«Да вот она», – отвечал ямщик, указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали.
У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою.
Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви.
Никто не встретил меня.
Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю.
Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира.
Я велел ему доложить обо мне.
«Войди, батюшка, – отвечал инвалид, – наши дома».
Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному.
В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота.
У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове.
Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире.
«Что вам угодно, батюшка?» – спросила она, продолжая свое занятие.
Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь.
«Ивана Кузмича дома нет, – сказала она, – он пошел в гости к отцу Герасиму; да все равно, батюшка, я его хозяйка.
Прошу любить и жаловать.
Садись, батюшка».
Она кликнула девку и велела ей позвать урядника.
Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством.
«Смею спросить, – сказал он, – вы в каком полку изволили служить?»
Я удовлетворил его любопытству.
«А смею спросить, – продолжал он, – зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?»
Я отвечал, что такова была воля начальства.
«Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки», – продолжал неутомимый вопрошатель.
«Полно врать пустяки, – сказала ему капитанша, – ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя... (держи-ка руки прямее...).
А ты, мой батюшка, – продолжала она, обращаясь ко мне, – не печалься, что тебя упекли в наше захолустье.
Не ты первый, не ты последний.
Стерпится, слюбится.
Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство.
Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях!
Что прикажешь делать?
На грех мастера нет».
В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак.
«Максимыч! – сказала ему капитанша. – Отведи господину офицеру квартиру, да почище». – «Слушаю, Василиса Егоровна, – отвечал урядник. – Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?» – «Врешь, Максимыч, – сказала капитанша, – у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники.
Отведи господина офицера... как ваше имя и отчество, мой батюшка?
Петр Андреич?..
Отведи Петра Андреича к Семену Кузову.
Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород.
Ну, что, Максимыч, все ли благополучно?»
– Все, слава богу, тихо, – отвечал казак, – только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.
– Иван Игнатьич! – сказала капитанша кривому старичку. – Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват.
Да обоих и накажи.
Ну, Максимыч, ступай себе с богом.
Петр Андреич, Максимыч отведет вас на вашу квартиру.
Я откланялся.
Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком берегу реки, на самом краю крепости.
Половина избы занята была семьею Семена Кузова, другую отвели мне.
Она состояла из одной горницы довольно опрятной, разделенной надвое перегородкой.
Савельич стал в ней распоряжаться; я стал глядеть в узенькое окошко.
Передо мною простиралась печальная степь.
Наискось стояло несколько избушек; по улице бродило несколько куриц.
Старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем.
И вот в какой стороне осужден я был проводить мою молодость!
Тоска взяла меня; я отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания Савельича, который повторял с сокрушением: «Господи владыко! ничего кушать не изволит!
Что скажет барыня, коли дитя занеможет?»
На другой день поутру я только что стал одеваться, как дверь отворилась, и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым.
«Извините меня, – сказал он мне по-французски, – что я без церемонии прихожу с вами познакомиться.
Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть, наконец, человеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел.
Вы это поймете, когда проживете здесь еще несколько времени».
Я догадался, что это был офицер, выписанный из гвардии за поединок.
Мы тотчас познакомились.
Швабрин был очень не глуп.
Разговор его был остер и занимателен.
Он с большой веселостию описал мне семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба.
Я смеялся от чистого сердца, как вошел ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать.
Швабрин вызвался идти со мною вместе.
Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах.
Они выстроены были во фрунт.
Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате.
Увидя нас, он к нам подошел, сказал мне несколько ласковых слов и стал опять командовать.
Мы остановились было смотреть на учение; но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами.
«А здесь, – прибавил он, – нечего вам смотреть».
Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно и обошлась со мною как бы век была знакома.
Инвалид и Палашка накрывали стол.
«Что это мой Иван Кузмич сегодня так заучился! – сказала комендантша. – Палашка, позови барина обедать.
Да где же Маша?»
Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у нее так и горели.
С первого взгляда она не очень мне понравилась.
Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою.
Марья Ивановна села в угол и стала шить.
Между тем подали суп.
Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку.
«Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет накричаться». – Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком.
«Что это, мой батюшка? – сказала ему жена. – Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься». – «А слышь ты, Василиса Егоровна, – отвечал Иван Кузмич, – я был занят службой: солдатушек учил». – «И, полно! – возразила капитанша. – Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь.
Сидел бы дома да богу молился; так было бы лучше.
Дорогие гости, милости просим за стол».
Мы сели обедать.
Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние?
Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, «легко ли! – сказала она, – ведь есть же на свете богатые люди!
А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка, да слава богу, живем помаленьку.
Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить.
Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою». – Я взглянул на Марью Ивановну; она вся покраснела, и даже слезы капнули на ее тарелку.
Мне стало жаль ее, и я спешил переменить разговор.
«Я слышал, – сказал я довольно некстати, – что на вашу крепость собираются напасть башкирцы». – «От кого, батюшка, ты изволил это слышать?» – спросил Иван Кузмич.
«Мне так сказывали в Оренбурге», – отвечал я.
«Пустяки! – сказал комендант. – У нас давно ничего не слыхать.
Башкирцы – народ напуганный, да и киргизцы проучены.
Небось на нас не сунутся; а насунутся, так я такую задам острастку, что лет на десять угомоню». – «И вам не страшно, – продолжал я, обращаясь к капитанше, – оставаться в крепости, подверженной таким опасностям?» – «Привычка, мой батюшка, – отвечала она. – Тому лет двадцать как нас из полка перевели сюда, и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей!
Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет!
А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут».
– Василиса Егоровна прехрабрая дама, – заметил важно Швабрин. – Иван Кузмич может это засвидетельствовать.
– Да, слышь ты, – сказал Иван Кузмич, – баба-то не робкого десятка.
– А Марья Ивановна? – спросил я, – так же ли смела, как и вы?
– Смела ли Маша? – отвечала ее мать. – Нет, Маша трусиха.
До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется.
А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась.
С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.
Мы встали из-за стола.
Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к Швабрину, с которым и провел целый вечер.
Глава IV
Поединок
Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною.
В доме коменданта был я принят как родной.
Муж и жена были люди самые почтенные.
Иван Кузмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый.
Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию.
Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком.
Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться.
Мы познакомились.
Я в ней нашел благоразумную и чувствительную девушку.
Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том не беспокоился.
Я был произведен в офицеры.
Служба меня не отягощала.
В богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов.
Комендант по собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая.
У Швабрина было несколько французских книг.
Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе.
По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов.
Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околодке.
С А. И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною.
Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне.
Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.
Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались.
Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости.
Но мир был прерван внезапным междуусобием.
Я уже сказывал, что я занимался литературою.
Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял.
Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен.
Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя.
Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца.
После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочел ему следующие стишки:
– Как ты это находишь? – спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой.
Но, к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
– Почему так? – спросил я его, скрывая свою досаду.
– Потому, – отвечал он, – что такие стихи достойны учителя моего, Василия Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы.
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом.
Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений.
Швабрин посмеялся и над этой угрозою.
«Посмотрим, – сказал он, – сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом.
А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти?
Уж не Марья ль Ивановна?»
– Не твое дело, – отвечал я нахмурясь, – кто бы ни была эта Маша.
Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.
– Ого!
Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! – продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня, – но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.
– Что это, сударь, значит?
Изволь объясниться.
– С охотою.
Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег.
Кровь моя закипела.
«А почему ты об ней такого мнения?» – спросил я, с трудом удерживая свое негодование.
– А потому, – отвечал он с адской усмешкою, – что знаю по опыту ее нрав и обычай.
– Ты лжешь, мерзавец! – вскричал я в бешенстве, – ты лжешь самым бесстыдным образом.
Швабрин переменился в лице.
«Это тебе так не пройдет, – сказал он, стиснув мне руку. – Вы мне дадите сатисфакцию».
– Изволь; когда хочешь! – отвечал я, обрадовавшись.
В эту минуту я готов был растерзать его.
Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках: по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушения на зиму.
«А, Петр Андреич! – сказал он, увидя меня, – добро пожаловать!
Как это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?»
Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом.
Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз.
«Вы изволите говорить, – сказал он мне, – что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем?
Так ли? смею спросить».
– Точно так.
– Помилуйте, Петр Андреич!
Что это вы затеяли!
Вы с Алексеем Иванычем побранились?
Велика беда!
Брань на вороту не виснет.
Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье – и разойдитесь; а мы вас уж помирим.
А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить?
И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник.
Ну, а если он вас просверлит?
На что это будет похоже?
Кто будет в дураках, смею спросить?
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня.
Я не изменил своей мысли.
«Как вам угодно, – сказал Иван Игнатьич, – делайте, как разумеете.
Да зачем же мне тут быть свидетелем?
К какой стати?
Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить?
Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять.
«Воля ваша, – сказал он. – Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры...»
Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться.
Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта.
Я старался казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении.
В этот вечер я расположен был к нежности и к умилению.
Марья Ивановна нравилась мне более обыкновенного.
Мысль, что, может быть, вижу ее в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное.
Швабрин явился тут же.
Я отвел его в сторону и уведомил его о своем разговоре с Иваном Игнатьичем.
«Зачем нам секунданты, – сказал он мне сухо, – без них обойдемся».
Мы условились драться за скирдами, что находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра.
Мы разговаривали, по-видимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости проболтался.
«Давно бы так, – сказал он мне с довольным видом, – худой мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров».
– Что, что, Иван Игнатьич? – сказала комендантша, которая в углу гадала в карты, – я не вслушалась.
Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое обещание, смутился и не знал, что отвечать.
Швабрин подоспел ему на помощь.
– Иван Игнатьич, – сказал он, – одобряет нашу мировую.
– А с кем это, мой батюшка, ты ссорился?
– Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем.
– За что так?
– За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна.
– Нашли за что ссориться! за песенку!.. да как же это случилось?
– Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а я затянул мою любимую:
Вышла разладица.
Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно.
Тем и дело кончилось.
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания.
От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.
Присутствие Швабрина было мне несносно.
Я скоро простился с комендантом и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец и лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.
На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника.
Вскоре и он явился.
«Нас могут застать, – сказал он мне, – надобно поспешить».
Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги.
В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов.
Он потребовал нас к коменданту.
Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
Мы вошли в комендантский дом.
Иван Игнатьич отворил двери, провозгласив торжественно: «Привел!»
Нас встретила Василиса Егоровна.
«Ах, мои батюшки!
На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство!
Иван Кузмич, сейчас их под арест!
Петр Андреич!
Алексей Иваныч!
Подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте.
Палашка, отнеси эти шпаги в чулан.
Петр Андреич!
Этого я от тебя не ожидала.
Как тебе не совестно?
Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?»
Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: «А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит.
Поединки формально запрещены в воинском артикуле».
Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в чулан.
Я не мог не засмеяться.
Швабрин сохранил свою важность.
«При всем моем уважении к вам, – сказал он ей хладнокровно, – не могу не заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду.
Предоставьте это Ивану Кузмичу: это его дело». – «Ах! мой батюшка! – возразила комендантша, – да разве муж и жена не един дух и едина плоть?
Иван Кузмич!
Что ты зеваешь?
Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию, чтоб молили у бога прощения да каялись перед людьми».
Иван Кузмич не знал, на что решиться.
Марья Ивановна была чрезвычайно бледна.
Мало-помалу буря утихла; комендантша успокоилась и заставила нас друг друга поцеловать.
Палашка принесла нам наши шпаги.
Мы вышли от коменданта по-видимому примиренные.
Иван Игнатьич нас сопровождал.
«Как вам не стыдно было, – сказал я ему сердито, – доносить на нас коменданту после того, как дали мне слово того не делать!» – «Как бог свят, я Ивану Кузмичу того не говорил, – ответил он, – Василиса Егоровна выведала все от меня.
Она всем и распорядилась без ведома коменданта.
Впрочем, слава богу, что все так кончилось».
С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались наедине.
«Наше дело этим кончиться не может», – сказал я ему.
«Конечно, – отвечал Швабрин, – вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать.
Несколько дней нам должно будет притворяться.
До свидания!»
И мы расстались, как ни в чем не бывали.
Возвратясь к коменданту, я, по обыкновению своему, подсел к Марье Ивановне.
Ивана Кузмича не было дома;
Василиса Егоровна занята была хозяйством.
Мы разговаривали вполголоса.
Марья Ивановна с нежностию выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным.
«Я так и обмерла, – сказала она, – когда сказали нам, что вы намерены биться на шпагах.
Как мужчины странны!
За одно слово, о котором через неделю верно б они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и совестию, и благополучием тех, которые...
Но я уверена, что не вы зачинщик ссоры.
Верно, виноват Алексей Иваныч».
– А почему же вы так думаете, Марья Ивановна?
– Да так... он такой насмешник!
Я не люблю Алексея Иваныча.
Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась.
Это меня беспокоило бы страх.
– А как вы думаете, Марья Ивановна?
Нравитесь ли вы ему или нет?
Марья Ивановна заикнулась и покраснела.
– Мне кажется, – сказала она, – я думаю, что нравлюсь.
– Почему же вам так кажется?
– Потому что он за меня сватался.
– Сватался!
Он за вас сватался?
Когда же?
– В прошлом году.
Месяца два до вашего приезда.
– И вы не пошли?
– Как изволите видеть.
Алексей Иваныч, конечно, человек умный, и хорошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под венцом при всех с ним поцеловаться...
Ни за что! ни за какие благополучия!
Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое.
Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал.
Вероятно, замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга.
Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда, вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету.
Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал ожидать удобного случая.
Я дожидался недолго.
На другой день, когда сидел я за элегией и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучал под моим окошком.
Я оставил перо, взял шпагу и к нему вышел.
«Зачем откладывать? – сказал мне Швабрин, – за нами не смотрят.
Сойдем к реке.
Там никто нам не помешает».
Мы отправились молча.
Спустясь по крутой тропинке, мы остановились у самой реки и обнажили шпаги.
Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и воспользовался.
Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника.
Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую реку.
Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное.
Я оглянулся и увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке...
В это самое время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился чувств.
Глава V
Любовь
Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со мною сделалось.
Я лежал на кровати, в незнакомой горнице, и чувствовал большую слабость.
Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках.
Кто-то бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты.
Мало-помалу мысли мои прояснились.
Я вспомнил свой поединок и догадался, что был ранен.
В эту минуту скрыпнула дверь.
«Что?
Каков?» – произнес пошепту голос, от которого я затрепетал.
«Все в одном положении, – отвечал Савельич со вздохом, – все без памяти, вот уже пятые сутки».
Я хотел оборотиться, но не мог.
«Где я? кто здесь?» – сказал я с усилием.
Марья Ивановна подошла к моей кровати и наклонилась ко мне.
«Что? как вы себя чувствуете?» – сказала она.
«Слава богу, – отвечал я слабым голосом. – Это вы, Марья Ивановна? скажите мне...» – я не в силах был продолжать и замолчал.
Савельич ахнул.
Радость изобразилась на его лице.
«Опомнился! опомнился! – повторял он. – Слава тебе, владыко!
Ну, батюшка Петр Андреич! напугал ты меня! легко ли? пятые сутки!..»
Марья Ивановна перервала его речь.
«Не говори с ним много, Савельич, – сказала она. – Он еще слаб».
Она вышла и тихонько притворила дверь.
Мысли мои волновались.
Итак, я был в доме коменданта, Марья Ивановна входила ко мне.
Я хотел сделать Савельичу некоторые вопросы, но старик замотал головою и заткнул себе уши.
Я с досадою закрыл глаза и вскоре забылся сном.
Проснувшись, подозвал я Савельича и вместо его увидел перед собою Марью Ивановну; ангельский голос ее меня приветствовал.
Не могу выразить сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту.
Я схватил ее руку и прильнул к ней, обливая слезами умиления.
Маша не отрывала ее... и вдруг ее губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркий и свежий поцелуй.
Огонь пробежал по мне.
«Милая, добрая Марья Ивановна, – сказал я ей, – будь моею женою, согласись на мое счастие». – Она опомнилась.
«Ради бога успокойтесь, – сказала она, отняв у меня свою руку. – Вы еще в опасности: рана может открыться.
Поберегите себя хоть для меня».
С этим словом она ушла, оставя меня в упоении восторга.
Счастие воскресило меня.
Она будет моя! она меня любит!
Эта мысль наполняла все мое существование.
С той поры мне час от часу становилось лучше.
Меня лечил полковой цирюльник, ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не умничал.
Молодость и природа ускорили мое выздоровление.
Все семейство коменданта за мною ухаживало.
Марья Ивановна от меня не отходила.
Разумеется, при первом удобном случае я принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна выслушала меня терпеливее.
Она безо всякого жеманства призналась мне в сердечной склонности и сказала, что ее родители, конечно, рады будут ее счастию.
«Но подумай хорошенько, – прибавила она, – со стороны твоих родных не будет ли препятствия?»
Я задумался.
В нежности матушкиной я не сумневался; но, зная нрав и образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет и что он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека.
Я чистосердечно признался в том Марье Ивановне и решился, однако, писать к батюшке как можно красноречивее, прося родительского благословения.
Я показал письмо Марье Ивановне, которая нашла его столь убедительным и трогательным, что не сомневалась в успехе его и предалась чувствам нежного своего сердца со всею доверчивостию молодости и любви.
Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления.
Иван Кузмич, выговаривая мне за поединок, сказал мне: «Эх, Петр Андреич! надлежало бы мне посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан.
А Алексей Иваныч у меня таки сидит в хлебном магазине под караулом, и шпага его под замком у Василисы Егоровны.
Пускай он себе надумается да раскается».
Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное.
Я стал просить за Швабрина, и добрый комендант, с согласия своей супруги, решился его освободить.
Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем.
Будучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору, и рану, мною от него полученную.
В клевете его видел я досаду оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего несчастного соперника.
Вскоре я выздоровел и мог перебраться на мою квартиру.
С нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться и стараясь заглушить печальные предчувствия.
С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не объяснялся; но предложение мое не должно было их удивить.
Ни я, ни Марья Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж уверены в их согласии.
Наконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках письмо.
Я схватил его с трепетом.
Адрес был написан рукою батюшки.
Это приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он в конце приписывал несколько строк.
Долго не распечатывал я пакета и перечитывал торжественную надпись: «Сыну моему Петру Андреевичу Гриневу, в Оренбургскую губернию, в Белогорскую крепость».
Я старался по почерку угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его распечатать и с первых строк увидел, что все дело пошло к черту.
Содержание письма было следующее:
«Сын мой Петр!
Письмо твое, в котором просишь ты нас о родительском нашем благословении и согласии на брак с Марьей Ивановой дочерью Мироновой, мы получили 15-го сего месяца, и не только ни моего благословения, ни моего согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться да за проказы твои проучить тебя путем, как мальчишку, несмотря на твой офицерский чин: ибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам.
Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла.
Матушка твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести занемогла и теперь лежит.
Что из тебя будет?
Молю бога, чтоб ты исправился, хоть и не смею надеяться на его великую милость.
Твой отец А. Г.»
Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования.
Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня.
Пренебрежение, с каким он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым.
Мысль о переведении моем из Белогорской крепости меня ужасала; но всего более огорчило меня известие о болезни матери.
Я негодовал на Савельича, не сомневаясь, что поединок мой стал известен родителям через него.
Шагая взад и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув на него грозно: «Видно, тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить».
Савельич был поражен как громом.
«Помилуй, сударь, – сказал он чуть не зарыдав, – что это изволишь говорить?
Я причина, что ты был ранен!
Бог видит, бежал я заслонить тебя своею грудью от шпаги Алексея Иваныча!
Старость проклятая помешала.
Да что ж я сделал матушке-то твоей?» – «Что ты сделал? – отвечал я. – Кто просил тебя писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в шпионы?» – «Я? писал на тебя доносы? – отвечал Савельич со слезами. – Господи царю небесный!
Так изволь-ка прочитать, что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на тебя».
Тут он вынул из кармана письмо, и я прочел следующее:
«Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания, мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние принуждены уведомлять меня о его проказах.
Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю?
Я тебя, старого пса, пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство к молодому человеку.
С получением сего приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили».
Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно оскорбил его упреком и подозрением.
Я просил у него прощения; но старик был неутешен.
«Вот до чего я дожил, – повторял он, – вот каких милостей дослужился от своих господ!
Я и старый пес, и свинопас, да я ж и причина твоей раны?
Нет, батюшка Петр Андреич!
Не я, проклятый мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами да притопывать, как будто тыканием да топанием убережешься от злого человека!
Нужно было нанимать мусье да тратить лишние деньги!»
Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем поведении?
Генерал?
Но он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузмич не почел за нужное рапортовать о моем поединке.
Я терялся в догадках.
Подозрения мои остановились на Швабрине.
Он один имел выгоду в доносе, коего следствием могло быть удаление мое из крепости и разрыв с комендантским семейством.
Я пошел объявить обо всем Марье Ивановне.
Она встретила меня на крыльце.
«Что это с вами сделалось? – сказала она, увидев меня. – Как вы бледны!» – «Все кончено!» – отвечал я и отдал ей батюшкино письмо.
Она побледнела в свою очередь.
Прочитав, она возвратила мне письмо дрожащею рукою и сказала дрожащим голосом: «Видно, мне не судьба...
Родные ваши не хотят меня в свою семью.
Буди во всем воля господня!
Бог лучше нашего знает, что нам надобно.
Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы...» – «Этому не бывать! – вскричал я, схватив ее за руку, – ты меня любишь; я готов на все.
Пойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не жестокосердые гордецы...
Они нас благословят; мы обвенчаемся... а там, со временем, я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня простит...» – «Нет, Петр Андреич, – отвечала Маша, – я не выйду за тебя без благословения твоих родителей.
Без их благословения не будет тебе счастия.
Покоримся воле божией.
Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую – бог с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих...»
Тут она заплакала и ушла от меня; я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой.
Я сидел погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления.
«Вот, сударь, – сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, – посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом».
Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им письмо.
Вот он от слова до слова:
«Государь Андрей Петрович, отец наш милостивый!
Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на меня, раба вашего, что-де стыдно мне не исполнять господских приказаний, – а я, не старый пес, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и усердно вам всегда служил и дожил до седых волос.
Я ж про рану Петра Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну, и, слышно, барыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за ее здоровье бога буду молить.
А Петр Андреич ранен был под правое плечо, в грудь под самую косточку, в глубину на полтора вершка, и лежал он в доме у коменданта, куда принесли мы его с берега, и лечил его здешний цирюльник Степан Парамонов; и теперь Петр Андреич, слава богу, здоров, и про него кроме хорошего нечего и писать.
Командиры, слышно, им довольны; а у Василисы Егоровны он как родной сын.
А что с ним случилась такая оказия, то быль молодцу не укора: конь и о четырех ногах, да спотыкается.
А изволите вы писать, что сошлете меня свиней пасти, и на то ваша боярская воля.
За сим кланяюсь рабски.
Верный холоп ваш Архип Савельев».
Я не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту доброго старика.
Отвечать батюшке я был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку, письмо Савельича мне показалось достаточным.
С той поры положение мое переменилось.
Марья Ивановна почти со мною не говорила и всячески старалась избегать меня.
Дом коменданта стал для меня постыл.
Мало-помалу приучился я сидеть один у себя дома.
Василиса Егоровна сначала за то мне пеняла; но, видя мое упрямство, оставила меня в покое.
С Иваном Кузмичем виделся я только, когда того требовала служба.
Со Швабриным встречался редко и неохотно, тем более что замечал в нем скрытую к себе неприязнь, что и утверждало меня в моих подозрениях.
Жизнь моя сделалась мне несносна.
Я впал в мрачную задумчивость, которую питали одиночество и бездействие.
Любовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась мне тягостнее.
Я потерял охоту к чтению и словесности.
Дух мой упал.
Я боялся или сойти с ума, или удариться в распутство.
Неожиданные происшествия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное и благое потрясение.
Глава VI
Пугачевщина
Прежде нежели приступлю к описанию странных происшествий, коим я был свидетель, я должен сказать несколько слов о положении, в котором находилась Оренбургская губерния в конце 1773 года.
Сия обширная и богатая губерния обитаема была множеством полудиких народов, признавших еще недавно владычество российских государей.
Их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства непрестанного надзора для удержания их в повиновении.
Крепости выстроены были в местах, признанных удобными, и заселены по большей части казаками, давнишними обладателями яицких берегов.
Но яицкие казаки, долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего края, с некоторого времени были сами для правительства неспокойными и опасными подданными.
В 1772 году произошло возмущение в их главном городке.
Причиною тому были строгие меры, предпринятые генерал-майором Траубенбергом, дабы привести войско к должному повиновению.
Следствием было варварское убиение Траубенберга, своевольная перемена в управлении и, наконец, усмирение бунта картечью и жестокими наказаниями.
Это случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую крепость.
Все было уже тихо или казалось таковым; начальство слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали втайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.
Обращаюсь к своему рассказу.
Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года) сидел я дома один, слушая вой осеннего ветра и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны.
Пришли меня звать от имени коменданта.
Я тотчас отправился.
У коменданта нашел я Швабрина, Ивана Игнатьича и казацкого урядника.
В комнате не было ни Василисы Егоровны, ни Марьи Ивановны.
Комендант со мною поздоровался с видом озабоченным.
Он запер двери, всех усадил, кроме урядника, который стоял у дверей, вынул из кармана бумагу и сказал нам: «Господа офицеры, важная новость!
Слушайте, что пишет генерал».
Тут он надел очки и прочел следующее:
«Господину коменданту Белогорской крепости капитану Миронову.
По секрету.
Сим извещаю вас, что убежавший из-под караула донской казак и раскольник Емельян Пугачев, учиня непростительную дерзость принятием на себя имени покойного императора Петра III, собрал злодейскую шайку, произвел возмущение в яицких селениях и уже взял и разорил несколько крепостей, производя везде грабежи и смертные убийства.
Того ради, с получением сего, имеете вы, господин капитан, немедленно принять надлежащие меры к отражению помянутого злодея и самозванца, а буде можно и к совершенному уничтожению оного, если он обратится на крепость, вверенную вашему попечению».
– Принять надлежащие меры! – сказал комендант, снимая очки и складывая бумагу. – Слышь ты, легко сказать.
Злодей-то, видно, силен; а у нас всего сто тридцать человек, не считая казаков, на которых плоха надежда, не в укор буди тебе сказано, Максимыч.
(Урядник усмехнулся.)
Однако делать нечего, господа офицеры!
Будьте исправны, учредите караулы да ночные дозоры; в случае нападения запирайте ворота да выводите солдат.
Ты, Максимыч, смотри крепко за своими казаками.
Пушку осмотреть да хорошенько вычистить.
А пуще всего содержите все это в тайне, чтоб в крепости никто не мог о том узнать преждевременно.
Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил.
Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали.
«Как ты думаешь, чем это кончится?» – спросил я его.
«Бог знает, – отвечал он, – посмотрим.
Важного покамест еще ничего не вижу.
Если же...»
Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
Несмотря на все наши предосторожности, весть о появлении Пугачева разнеслась по крепости.
Иван Кузмич, хоть и очень уважал свою супругу, но ни за что на свете не открыл бы ей тайны, вверенной ему по службе.
Получив письмо от генерала, он довольно искусным образом выпроводил Василису Егоровну, сказав ей, будто бы отец Герасим получил из Оренбурга какие-то чудные известия, которые содержит в великой тайне.
Василиса Егоровна тотчас захотела отправиться в гости к попадье и, по совету Ивана Кузмича, взяла с собою и Машу, чтоб ей не было скучно одной.
Иван Кузмич, оставшись полным хозяином, тотчас послал за нами, а Палашку запер в чулан, чтоб она не могла нас подслушать.
Василиса Егоровна возвратилась домой, не успев ничего выведать от попадьи, и узнала, что во время ее отсутствия было у Ивана Кузмича совещание и что Палашка была под замком.
Она догадалась, что была обманута мужем, и приступила к нему с допросом.
Но Иван Кузмич приготовился к нападению.
Он нимало не смутился и бодро отвечал своей любопытной сожительнице: «А слышь ты, матушка, бабы наши вздумали печи топить соломою; а как от того может произойти несчастие, то я и отдал строгий приказ впредь соломою бабам печей не топить, а топить хворостом и валежником». – «А для чего ж было тебе запирать Палашку? – спросила комендантша. – За что бедная девка просидела в чулане, пока мы не воротились?»
Иван Кузмич не был приготовлен к таковому вопросу; он запутался и пробормотал что-то очень нескладное.
Василиса Егоровна увидела коварство своего мужа; но, зная, что ничего от него не добьется, прекратила свои вопросы и завела речь о соленых огурцах, которые Акулина Памфиловна приготовляла совершенно особенным образом.
Во всю ночь Василиса Егоровна не могла заснуть и никак не могла догадаться, что бы такое было в голове ее мужа, о чем бы ей нельзя было знать.
На другой день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и сор всякого рода, запиханный в нее ребятишками.
«Что бы значили эти военные приготовления? – думала комендантша, – уж не ждут ли нападения от киргизцев?
Но неужто Иван Кузмич стал бы от меня таить такие пустяки?»
Она кликнула Ивана Игнатьича, с твердым намерением выведать от него тайну, которая мучила ее дамское любопытство.
Василиса Егоровна сделала ему несколько замечаний касательно хозяйства, как судия, начинающий следствие вопросами посторонними, дабы сперва усыпить осторожность ответчика.
Потом, помолчав несколько минут, она глубоко вздохнула и сказала, качая головою: «Господи боже мой!
Вишь какие новости!
Что из этого будет?»
– И, матушка! – отвечал Иван Игнатьич. – Бог милостив: солдат у нас довольно, пороху много, пушку я вычистил.
Авось дадим отпор Пугачеву.
Господь не выдаст, свинья не съест!
– А что за человек этот Пугачев? – спросила комендантша.
Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык.
Но уже было поздно.
Василиса Егоровна принудила его во всем признаться, дав ему слово не рассказывать о том никому.
Василиса Егоровна сдержала свое обещание и никому не сказала ни одного слова, кроме как попадье, и то потому только, что корова ее ходила еще в степи и могла быть захвачена злодеями.
Вскоре все заговорили о Пугачеве.
Толки были различны.
Комендант послал урядника с поручением разведать хорошенько обо всем по соседним селениям и крепостям.
Урядник возвратился через два дня и объявил, что в степи верст за шестьдесят от крепости видел он множество огней и слышал от башкирцев, что идет неведомая сила.
Впрочем, не мог он сказать ничего положительного, потому что ехать далее побоялся.
В крепости между казаками заметно стало необыкновенное волнение; во всех улицах они толпились в кучки, тихо разговаривали между собою и расходились, увидя драгуна или гарнизонного солдата.
Посланы были к ним лазутчики.
Юлай, крещеный калмык, сделал коменданту важное донесение.
Показания урядника, по словам Юлая, были ложны: по возвращении своем лукавый казак объявил своим товарищам, что он был у бунтовщиков, представлялся самому их предводителю, который допустил его к своей руке и долго с ним разговаривал.
Комендант немедленно посадил урядника под караул, а Юлая назначил на его место.
Эта новость принята была казаками с явным неудовольствием.
Они громко роптали, и Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал своими ушами, как они говорили: «Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса!»
Комендант думал в тот же день допросить своего арестанта; но урядник бежал из-под караула, вероятно при помощи своих единомышленников.
Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта.
Схвачен был башкирец с возмутительными листами.
По сему случаю комендант думал опять собрать своих офицеров и для того хотел опять удалить Василису Егоровну под благовидным предлогом.
Но как Иван Кузмич был человек самый прямодушный и правдивый, то и не нашел другого способа, кроме как единожды уже им употребленного.
«Слышь ты, Василиса Егоровна, – сказал он ей покашливая. – Отец Герасим получил, говорят, из города...» – «Полно врать, Иван Кузмич, – перервала комендантша, – ты, знать, хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, не проведешь!»
Иван Кузмич вытаращил глаза.
«Ну, матушка, – сказал он, – коли ты уже все знаешь, так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем и при тебе». – «То-то, батька мой, – отвечала она, – не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».
Мы собрались опять.
Иван Кузмич в присутствии жены прочел нам воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком.
Разбойник объявлял о своем намерении идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал не супротивляться, угрожая казнию в противном случае.
Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях и должно было произвести опасное впечатление на умы простых людей.
– Каков мошенник! – воскликнула комендантша. – Что смеет еще нам предлагать!
Выйти к нему навстречу и положить к ногам его знамена!
Ах он собачий сын!
Да разве не знает он, что мы уже сорок лет в службе и всего, слава богу, насмотрелись?
Неужто нашлись такие командиры, которые послушались разбойника?
– Кажется, не должно бы, – отвечал Иван Кузмич. – А слышно, злодей завладел уж многими крепостями.
– Видно, он в самом деле силен, – заметил Швабрин.
– А вот сейчас узнаем настоящую его силу, – сказал комендант. – Василиса Егоровна, дай мне ключ от амбара.
Иван Игнатьич, приведи-ка башкирца да прикажи Юлаю принести сюда плетей.
– Постой, Иван Кузьмич, – сказала комендантша, вставая с места. – Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается.
Да и я, правду сказать, не охотница до розыска.
Счастливо оставаться.
Пытка, в старину, так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия.
Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, – мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности.
Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая.
В наше же время никто не сомневался в необходимости пытки, ни судьи, ни подсудимые.
Итак, приказание коменданта никого из нас не удивило и не встревожило.
Иван Игнатьич отправился за башкирцем, который сидел в амбаре под ключом у комендантши, и через несколько минут невольника привели в переднюю.
Комендант велел его к себе представить.
Башкирец с трудом шагнул через порог (он был в колодке) и, сняв высокую свою шапку, остановился у дверей.
Я взглянул на него и содрогнулся.
Никогда не забуду этого человека.
Ему казалось лет за семьдесят.
У него не было ни носа, ни ушей.
Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали еще огнем.
«Эхе! – сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году. – Да ты, видно, старый волк, побывал в наших капканах.
Ты, знать, не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана башка.
Подойди-ка поближе; говори, кто тебя подослал?»
Старый башкирец молчал и глядел на коменданта с видом совершенного бессмыслия.
«Что же ты молчишь? – продолжал Иван Кузмич, – али бельмес по-русски не разумеешь?
Юлай, спроси-ка у него по-вашему, кто его подослал в нашу крепость?»
Юлай повторил на татарском языке вопрос Ивана Кузмича.
Но башкирец глядел на него с тем же выражением и не отвечал ни слова.
– Якши, – сказал комендант, – ты у меня заговоришь.
Ребята! сымите-ка с него дурацкий полосатый халат, да выстрочите ему спину.
Смотри ж, Юлай: хорошенько его!
Два инвалида стали башкирца раздевать.
Лицо несчастного изменилось.
Он оглядывался на все стороны, как зверёк, пойманный детьми.
Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия.
Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
Все были поражены.
«Ну, – сказал комендант, – видно, нам от него толку не добиться.
Юлай, отведи башкирца в анбар.
А мы, господа, кой о чем еще потолкуем».
Мы стали рассуждать о нашем положении, как вдруг Василиса Егоровна вошла в комнату, задыхаясь и с видом чрезвычайно встревоженным.
– Что это с тобою сделалось? – спросил изумленный комендант.
– Батюшки, беда! – отвечала Василиса Егоровна. – Нижнеозерная взята сегодня утром.
Работник отца Герасима сейчас оттуда воротился.
Он видел, как ее брали.
Комендант и все офицеры перевешаны.
Все солдаты взяты в полон.
Того и гляди злодеи будут сюда.
Неожиданная весть сильно меня поразила.
Комендант Нижнеозерной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузмича.
Нижнеозерная находилась от нашей крепости верстах в двадцати пяти.
С часу на час должно было и нам ожидать нападения Пугачева.
Участь Марьи Ивановны живо представилась мне, и сердце у меня так и замерло.
– Послушайте, Иван Кузмич! – сказал я коменданту. – Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего.
Но надобно подумать о безопасности женщин.
Отправьте их в Оренбург, если дорога еще свободна, или в отдаленную, более надежную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.
Иван Кузмич оборотился к жене и сказал ей:
«А слышь ты, матушка, и в самом деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с бунтовщиками?»
– И, пустое! – сказала комендантша. – Где такая крепость, куда бы пули не залетали?
Чем Белогорская ненадежна?
Слава богу, двадцать второй год в ней проживаем.
Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачева отсидимся!
– Ну, матушка, – возразил Иван Кузмич, – оставайся, пожалуй, коли ты на крепость нашу надеешься.
Да с Машей-то что нам делать?
Хорошо, коли отсидимся или дождемся сикурса; ну, а коли злодеи возьмут крепость?
– Ну, тогда... – Тут Василиса Егоровна заикнулась и замолчала с видом чрезвычайного волнения.
– Нет, Василиса Егоровна, – продолжал комендант, замечая, что слова его подействовали, может быть, в первый раз в его жизни. – Маше здесь оставаться не гоже.
Отправим ее в Оренбург к ее крестной матери: там и войска и пушек довольно, и стена каменная.
Да и тебе советовал бы с нею туда же отправиться; даром что ты старуха, а посмотри, что с тобою будет, коли возьмут фортецию приступом.
– Добро, – сказала комендантша, – так и быть, отправим Машу.
А меня и во сне не проси: не поеду.
Нечего мне под старость лет расставаться с тобою да искать одинокой могилы на чужой сторонке.
Вместе жить, вместе и умирать.
– И то дело, – сказал комендант. – Ну, медлить нечего.
Ступай готовить Машу в дорогу.
Завтра чем свет ее и отправим, да дадим ей и конвой, хоть людей лишних у нас и нет.
Да где же Маша?
– У Акулины Памфиловны, – отвечала комендантша. – Ей сделалось дурно, как услышала о взятии Нижнеозерной; боюсь, чтобы не занемогла.
Господи владыко, до чего мы дожили!
Василиса Егоровна ушла хлопотать об отъезде дочери.
Разговор у коменданта продолжался; но я уже в него не мешался и ничего не слушал.
Марья Ивановна явилась к ужину бледная и заплаканная.
Мы отужинали молча и встали из-за стола скорее обыкновенного; простясь со всем семейством, мы отправились по домам.
Но я нарочно забыл свою шпагу и воротился за нею: я предчувствовал, что застану Марью Ивановну одну.
В самом деле, она встретила меня в дверях и вручила мне шпагу.
«Прощайте, Петр Андреич! – сказала она мне со слезами. – Меня посылают в Оренбург.
Будьте живы и счастливы; может быть, господь приведет нас друг с другом увидеться; если же нет...»
Тут она зарыдала.
Я обнял ее.
«Прощай, ангел мой, – сказал я, – прощай, моя милая, моя желанная!
Что бы со мною ни было, верь, что последняя моя мысль и последняя молитва будет о тебе!»
Маша рыдала, прильнув к моей груди.
Я с жаром ее поцеловал и поспешно вышел из комнаты.
Глава VII
Приступ
В эту ночь я не спал и не раздевался.
Я намерен был отправиться на заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была выехать, и там проститься с нею в последний раз.
Я чувствовал в себе великую перемену: волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то уныние, в котором еще недавно был я погружен.
С грустию разлуки сливались во мне и неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства благородного честолюбия.
Ночь прошла незаметно.
Я хотел уже выйти из дому, как дверь моя отворилась, и ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые люди.
Мысль, что Марья Ивановна не успеет выехать, ужаснула меня; я поспешно дал капралу несколько наставлений и тотчас бросился к коменданту.
Уж рассветало.
Я летел по улице, как услышал, что зовут меня.
Я остановился.
«Куда вы? – сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. – Иван Кузмич на валу и послал меня за вами.
Пугач пришел». – «Уехала ли Марья Ивановна?» – спросил я с сердечным трепетом.
«Не успела, – отвечал Иван Игнатьич, – дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена.
Плохо, Петр Андреич!»
Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное частоколом.
Там уже толпились все жители крепости.
Гарнизон стоял в ружье.
Пушку туда перетащили накануне.
Комендант расхаживал перед своим малочисленным строем.
Близость опасности одушевляла старого воина бодростию необыкновенной.
По степи, не в дальнем расстоянии от крепости, разъезжали человек двадцать верхами.
Они, казалося, казаки, но между ими находились и башкирцы, которых легко можно было распознать по их рысьим шапкам и по колчанам.
Комендант обошел свое войско, говоря солдатам: «Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню и докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные!»
Солдаты громко изъявили усердие.
Швабрин стоял подле меня и пристально глядел на неприятеля.
Люди, разъезжающие в степи, заметя движение в крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать.
Комендант велел Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу и сам приставил фитиль.
Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда.
Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела.
Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не хотевшая отстать от нее.
«Ну, что? – сказала комендантша. – Каково идет баталья?
Где же неприятель?» – «Неприятель недалече, – отвечал Иван Кузмич. – Бог даст, все будет ладно.
Что, Маша, страшно тебе?» – «Нет, папенька, – отвечала Марья Ивановна, – дома одной страшнее».
Тут она взглянула на меня и с усилием улыбнулась.
Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне получил ее из ее рук, как бы на защиту моей любезной.
Сердце мое горело.
Я воображал себя ее рыцарем.
Я жаждал доказать, что был достоин ее доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной минуты.
В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости, показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством людей, вооруженных копьями и сайдаками.
Между ними на белом коне ехал человек в красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев.
Он остановился; его окружили, и, как видно, по его повелению, четыре человека отделились и во весь опор подскакали под самую крепость.
Мы в них узнали своих изменников.
Один из них держал под шапкою лист бумаги; у другого на копье воткнута была голова Юлая, которую, стряхнув, перекинул он к нам чрез частокол.
Голова бедного калмыка упала к ногам коменданта.
Изменники кричали: «Не стреляйте: выходите вон к государю.
Государь здесь!»
«Вот я вас! – закричал Иван Кузмич. – Ребята! стреляй!»
Солдаты наши дали залп.
Казак, державший письмо, зашатался и свалился с лошади; другие поскакали назад.
Я взглянул на Марью Ивановну.
Пораженная видом окровавленной головы Юлая, оглушенная залпом, она казалась без памяти.
Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из рук убитого казака.
Капрал вышел в поле и возвратился, ведя под уздцы лошадь убитого.
Он вручил коменданту письмо.
Иван Кузмич прочел его про себя и разорвал потом в клочки.
Между тем мятежники, видимо, приготовлялись к действию.
Вскоре пули начали свистать около наших ушей, и несколько стрел воткнулись около нас в землю и в частокол.
«Василиса Егоровна! – сказал комендант. – Здесь не бабье дело; уведи Машу; видишь: девка ни жива ни мертва».
Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на степь, на которой заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу и сказала ему: «Иван Кузмич, в животе и смерти бог волен: благослови Машу.
Маша, подойди к отцу».
Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала на колени и поклонилась ему в землю.
Старый комендант перекрестил ее трижды; потом поднял и, поцеловав, сказал ей изменившимся голосом: «Ну, Маша, будь счастлива.
Молись богу: он тебя не оставит.
Коли найдется добрый человек, дай бог вам любовь да совет.
Живите, как жили мы с Василисой Егоровной.
Ну, прощай, Маша.
Василиса Егоровна, уведи же ее поскорее».
(Маша кинулась ему на шею и зарыдала.)
«Поцелуемся ж и мы, – сказала, заплакав, комендантша. – Прощай, мой Иван Кузмич.
Отпусти мне, коли в чем я тебе досадила!» – «Прощай, прощай, матушка! – сказал комендант, обняв свою старуху. – Ну, довольно!
Ступайте, ступайте домой; да, коли успеешь, надень на Машу сарафан».
Комендантша с дочерью удалились.
Я глядел вослед Марьи Ивановны; она оглянулась и кивнула мне головой.
Тут Иван Кузмич оборотился к нам, и все внимание его устремилось на неприятеля.
Мятежники съезжались около своего предводителя и вдруг начали слезать с лошадей.
«Теперь стойте крепко, – сказал комендант, – будет приступ...»
В эту минуту раздался страшный визг и крики; мятежники бегом бежали к крепости.
Пушка наша заряжена была картечью.
Комендант подпустил их на самое близкое расстояние и вдруг выпалил опять.
Картечь хватила в самую средину толпы.
Мятежники отхлынули в обе стороны и попятились.
Предводитель их остался один впереди...
Он махал саблею и, казалось, с жаром их уговаривал...
Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова возобновились.
«Ну, ребята, – сказал комендант, – теперь отворяй ворота, бей в барабан.
Ребята! вперед, на вылазку, за мною!»
Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным валом; но обробелый гарнизон не тронулся.
«Что ж вы, детушки, стоите? – закричал Иван Кузмич. – Умирать так умирать: дело служивое!»
В эту минуту мятежники набежали на нас и ворвались в крепость.
Барабан умолк; гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с мятежниками вошел в крепость.
Комендант, раненный в голову, стоял в кучке злодеев, которые требовали от него ключей.
Я бросился было к нему на помощь; несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: «Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!»
Нас потащили по улицам; жители выходили из домов с хлебом и солью.
Раздавался колокольный звон.
Вдруг закричали в толпе, что государь на площади ожидает пленных и принимает присягу.
Народ повалил на площадь; нас погнали туда же.
Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома.
На нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами.
Высокая соболья шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза.
Лицо его показалось мне знакомо.
Казацкие старшины окружали его.
Отец Герасим, бледный и дрожащий, стоял у крыльца, с крестом в руках, и, казалось, молча умолял его за предстоящие жертвы.
На площади ставили наскоро виселицу.
Когда мы приблизились, башкирцы разогнали народ и нас представили Пугачеву.
Колокольный звон утих; настала глубокая тишина.
«Который комендант?» – спросил самозванец.
Наш урядник выступил из толпы и указал на Ивана Кузмича.
Пугачев грозно взглянул на старика и сказал ему: «Как ты смел противиться мне, своему государю?»
Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: «Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!»
Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым платком.
Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице.
На ее перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне.
Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича, вздернутого в воздух.
Тогда привели к Пугачеву Ивана Игнатьича.
«Присягай, – сказал ему Пугачев, – государю Петру Федоровичу!» – «Ты нам не государь, – отвечал Иван Игнатьич, повторяя слова своего капитана. – Ты, дядюшка, вор и самозванец!»
Пугачев махнул опять платком, и добрый поручик повис подле своего старого начальника.
Очередь была за мною.
Я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить ответ великодушных моих товарищей.
Тогда, к неописанному моему изумлению, увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в кружок и в казацком кафтане.
Он подошел к Пугачеву и сказал ему на ухо несколько слов.
«Вешать его!» – сказал Пугачев, не взглянув уже на меня.
Мне накинули на шею петлю.
Я стал читать про себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля его о спасении всех близких моему сердцу.
Меня притащили под виселицу.
«Не бось, не бось», – повторяли мне губители, может быть и вправду желая меня ободрить.
Вдруг услышал я крик: «Постойте, окаянные! погодите!..»
Палачи остановились.
Гляжу: Савельич лежит в ногах у Пугачева.
«Отец родной! – говорил бедный дядька. – Что тебе в смерти барского дитяти?
Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели повесить хоть меня старика!»
Пугачев дал знак, и меня тотчас развязали и оставили.
«Батюшка наш тебя милует», – говорили мне.
В эту минуту не могу сказать, чтоб я обрадовался своему избавлению, не скажу, однако ж, чтоб я о нем и сожалел.
Чувствования мои были слишком смутны.
Меня снова повели к самозванцу и поставили перед ним на колени.
Пугачев протянул мне жилистую свою руку.
«Целуй руку, целуй руку!» – говорили около меня.
Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению.
«Батюшка Петр Андреич! – шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. – Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй у него ручку».
Я не шевелился.
Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: «Его благородие, знать, одурел от радости.
Подымите его!»
Меня подняли и оставили на свободе.
Я стал смотреть на продолжение ужасной комедии.
Жители начали присягать.
Они подходили один за другим, целуя распятие и потом кланяясь самозванцу.
Гарнизонные солдаты стояли тут же.
Ротный портной, вооруженный тупыми своими ножницами, резал у них косы.
Они, отряхиваясь, подходили к руке Пугачева, который объявлял им прощение и принимал в свою шайку.
Все это продолжалось около трех часов.
Наконец Пугачев встал с кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих старшин.
Ему подвели белого коня, украшенного богатой сбруей.
Два казака взяли его под руки и посадили на седло.
Он объявлял отцу Герасиму, что будет обедать у него.
В эту минуту раздался женский крик.
Несколько разбойников вытащили на крыльцо Василису Егоровну, растрепанную и раздетую донага.
Один из них успел уже нарядиться в ее душегрейку.
Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь.
«Батюшки мои! – кричала бедная старушка. – Отпустите душу на покаяние.
Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу».
Вдруг она взглянула на виселицу и узнала своего мужа.
«Злодеи! – закричала она в исступлении. – Что это вы с ним сделали?
Свет ты мой, Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого каторжника!» – «Унять старую ведьму!» – сказал Пугачев.
Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая на ступени крыльца.
Пугачев уехал; народ бросился за ним.
Глава VIII
Незваный гость
Площадь опустела.
Я все стоял на одном месте и не мог привести в порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.
Неизвестность о судьбе Марьи Ивановны пуще всего меня мучила.
Где она? что с нею? успела ли спрятаться? надежно ли ее убежище?..
Полный тревожными мыслями, я вошел в комендантский дом...
Все было пусто; стулья, столы, сундуки были переломаны; посуда перебита; все растаскано.
Я взбежал по маленькой лестнице, которая вела в светлицу, и в первый раз отроду вошел в комнату Марьи Ивановны.
Я увидел ее постелю, перерытую разбойниками; шкаф был разломан и ограблен; лампадка теплилась еще перед опустелым кивотом.
Уцелело и зеркальце, висевшее в простенке...
Где ж была хозяйка этой смиренной девической кельи?
Страшная мысль мелькнула в уме моем: я вообразил ее в руках у разбойников...
Сердце мое сжалось...
Я горько, горько заплакал и громко произнес имя моей любезной...
В эту минуту послышался легкий шум, и из-за шкафа явилась Палаша, бледная и трепещущая.
– Ах, Петр Андреич! – сказала она, сплеснув руками. – Какой денек! какие страсти!..
– А Марья Ивановна? – спросил я нетерпеливо, – что Марья Ивановна?
– Барышня жива, – отвечала Палаша. – Она спрятана у Акулины Памфиловны.
– У попадьи! – вскричал я с ужасом. – Боже мой! да там Пугачев!..
Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал в дом священника, ничего не видя и не чувствуя.
Там раздавались крики, хохот и песни...
Пугачев пировал с своими товарищами.
Палаша прибежала туда же за мною.
Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну.
Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.
– Ради бога! где Марья Ивановна? – спросил я с неизъяснимым волнением.
– Лежит, моя голубушка, у меня на кровати, там за перегородкою, – отвечала попадья. – Ну, Петр Андреич, чуть было не стряслась беда, да, слава богу, все прошло благополучно: злодей только что уселся обедать, как она, моя бедняжка, очнется да застонет!..
Я так и обмерла.
Он услышал: «А кто это у тебя охает, старуха?»
Я вору в пояс: «Племянница моя, государь; захворала, лежит, вот уж другая неделя». – «А молода твоя племянница?» – «Молода, государь». – «А покажи-ка мне, старуха, свою племянницу».
У меня сердце так и екнуло, да нечего было делать. – «Изволь, государь; только девка-то не сможет встать и придти к твоей милости». – «Ничего, старуха, я и сам пойду погляжу».
И ведь пошел окаянный за перегородку; как ты думаешь! ведь отдернул занавес, взглянул ястребиными своими глазами! – и ничего... бог вынес!
А веришь ли, я и батька мой так уж и приготовились к мученической смерти.
К счастию, она, моя голубушка, не узнала его.
Господи владыко, дождались мы праздника!
Нечего сказать! бедный Иван Кузмич! кто бы подумал!..
А Василиса-то Егоровна?
А Иван-то Игнатьич?
Его-то за что?..
Как это вас пощадили?
А каков Швабрин, Алексей Иваныч?
Ведь остригся в кружок и теперь у нас тут же с ними пирует!
Проворен, нечего сказать!
А как сказала я про больную племянницу, так он, веришь ли, так взглянул на меня, как бы ножом насквозь; однако не выдал, спасибо ему и за то. 
В эту минуту раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима.
Гости требовали вина, хозяин кликал сожительницу.
Попадья расхлопоталась. 
– Ступайте себе домой, Петр Андреич, – сказала она, – теперь не до вас; у злодеев попойка идет.
Беда, попадетесь под пьяную руку.
Прощайте, Петр Андреич.
Что будет, то будет; авось бог не оставит.
Попадья ушла.
Несколько успокоенный, я отправился к себе на квартиру.
Проходя мимо площади, я увидел несколько башкирцев, которые теснились около виселицы и стаскивали сапоги с повешенных; с трудом удержал я порыв негодования, чувствуя бесполезность заступления.
По крепости бегали разбойники, грабя офицерские дома.
Везде раздавались крики пьянствующих мятежников.
Я пришел домой.
Савельич встретил меня у порога.
«Слава богу! – вскричал он, увидя меня. – Я было думал, что злодеи опять тебя подхватили.
Ну, батюшка Петр Андреич! веришь ли? все у нас разграбили, мошенники: платье, белье, вещи, посуду – ничего не оставили.
Да что уж!
Слава богу, что тебя живого отпустили!
А узнал ли ты, сударь, атамана?»
– Нет, не узнал; а кто ж он такой?
– Как, батюшка?
Ты и позабыл того пьяницу, который выманил у тебя тулуп на постоялом дворе?
Заячий тулупчик совсем новешенький, а он, бестия, его так и распорол, напяливая на себя!
Я изумился.
В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым было разительно.
Я удостоверился, что Пугачев и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину пощады, мне оказанной.
Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!
– Не изволишь ли покушать? – спросил Савельич, неизменный в своих привычках. – Дома ничего нет; пойду пошарю да что-нибудь тебе изготовлю.
Оставшись один, я погрузился в размышления.
Что мне было делать?
Оставаться в крепости, подвластной злодею, или следовать за его шайкою было неприлично офицеру.
Долг требовал, чтобы я явился туда, где служба моя могла еще быть полезна отечеству в настоящих затруднительных обстоятельствах...
Но любовь сильно советовала мне оставаться при Марье Ивановне и быть ей защитником и покровителем.
Хотя я и предвидел скорую и несомненную перемену в обстоятельствах, но все же не мог не трепетать, воображая опасность ее положения.
Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков, который прибежал с объявлением, «что-де великий государь требует тебя к себе». – «Где же он?» – спросил я, готовясь повиноваться.
– В комендантском, – отвечал казак. – После обеда батюшка наш отправился в баню, а теперь отдыхает.
Ну, ваше благородие, по всему видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится так жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву да насилу холодной водой откачался.
Нечего сказать: все приемы такие важные...
А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел величиною с пятак, а на другой персона его.
Я не почел нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отправился в комендантский дом, заранее воображая себе свидание с Пугачевым и стараясь предугадать, чем оно кончится.
Читатель легко может себе представить, что я не был совершенно хладнокровен.
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому.
Виселица со своими жертвами страшно чернела.
Тело бедной комендантши все еще валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле.
Казак, приведший меня, отправился про меня доложить и, тотчас же воротившись, ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.
Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими глазами.
Между ними не было ни Швабрина, ни нашего урядника, новобраных изменников.
«А, ваше благородие! – сказал Пугачев, увидя меня. – Добро пожаловать; честь и место, милости просим».
Собеседники потеснились.
Я молча сел на краю стола.
Сосед мой, молодой казак, стройный и красивый, налил мне стакан простого вина, до которого я не коснулся.
С любопытством стал я рассматривать сборище.
Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком.
Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого.
Он часто обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою.
Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю.
Разговор шел об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях.
Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачева.
И на сем-то странном военном совете решено было идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось бедственным успехом!
Поход был объявлен к завтрашнему дню.
«Ну, братцы, – сказал Пугачев, – затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку.
Чумаков! начинай!»
Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором.
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице.
Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, – все потрясло меня каким-то пиитическим ужасом.
Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола и простились с Пугачевым.
Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: «Сиди; я хочу с тобою переговорить». 
Мы остались глаз на глаз.
Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание.
Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости.
Наконец он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему.
– Что, ваше благородие? – сказал он мне. – Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею?
Я чаю, небо с овчинку показалось...
А покачался бы на перекладине, если б не твой слуга.
Я тотчас узнал старого хрыча.
Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь?
(Тут он взял на себя вид важный и таинственный.)
Ты крепко передо мною виноват, – продолжал он, – но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов.
То ли еще увидишь!
Так ли еще тебя пожалую, когда получу свое государство!
Обещаешься ли служить мне с усердием?
Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться.
– Чему ты усмехаешься? – спросил он меня нахмурясь. – Или ты не веришь, что я великий государь?
Отвечай прямо.
Я смутился: признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным.
Назвать его в глаза обманщиком – было подвергнуть себя погибели; и то, на что я был готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию.
Я колебался.
Пугачев мрачно ждал моего ответа.
Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою.
Я отвечал Пугачеву: «Слушай; скажу тебе всю правду.
Рассуди, могу ли я признать в тебе государя?
Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую».
– Кто же я таков, по твоему разумению?
– Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
Пугачев взглянул на меня быстро.
«Так ты не веришь, – сказал он, – чтоб я был государь Петр Федорович?
Ну, добро.
А разве нет удачи удалому?
Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал?
Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай.
Какое тебе дело до иного-прочего?
Кто ни поп, тот батька.
Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья.
Как ты думаешь?».
– Нет, – отвечал я с твердостию. – Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу.
Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.
Пугачев задумался.
«А коли отпущу, – сказал он, – так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?»
– Как я могу тебе в этом обещаться? – отвечал я. – Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя – пойду, делать нечего.
Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих.
На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится?
Голова моя в твоей власти: отпустишь меня – спасибо; казнишь – бог тебе судья; а я сказал тебе правду.
Моя искренность поразила Пугачева.
«Так и быть, – сказал он, ударя меня по плечу. – Казнить так казнить, миловать так миловать.
Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь.
Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит».
Я оставил Пугачева и вышел на улицу.
Ночь была тихая и морозная.
Месяц и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу.
В крепости все было спокойно и темно.
Только в кабаке светился огонь и раздавались крики запоздалых гуляк.
Я взглянул на дом священника.
Ставни и ворота были заперты.
Казалось, все в нем было тихо.
Я пришел к себе на квартиру и нашел Савельича, горюющего по моем отсутствии.
Весть о свободе моей обрадовала его несказанно.
«Слава тебе, владыко! – сказал он перекрестившись. – Чем свет оставим крепость и пойдем куда глаза глядят.
Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и почивай себе до утра, как у Христа за пазушкой».
Я последовал его совету и, поужинав с большим аппетитом, заснул на голом полу, утомленный душевно и физически.
Глава IX
Разлука
Рано утром разбудил меня барабан.
Я пошел на сборное место.
Там строились уже толпы пугачевские около виселицы, где все еще висели вчерашние жертвы.
Казаки стояли верхами, солдаты под ружьем.
Знамена развевались.
Несколько пушек, между коих узнал я и нашу, поставлены были на походные лафеты.
Все жители находились тут же, ожидая самозванца.
У крыльца комендантского дома казак держал под уздцы прекрасную белую лошадь киргизской породы.
Я искал глазами тело комендантши.
Оно было отнесено немного в сторону и прикрыто рогожею.
Наконец Пугачев вышел из сеней.
Народ снял шапки.
Пугачев остановился на крыльце и со всеми поздоровался.
Один из старшин подал ему мешок с медными деньгами, и он стал их метать пригоршнями.
Народ с криком бросился их подбирать, и дело не обошлось без увечья.
Пугачева окружили главные из его сообщников.
Между ими стоял и Швабрин.
Взоры наши встретились; в моем он мог прочесть презрение, и он отворотился с выражением искренней злобы и притворной насмешливости.
Пугачев, увидев меня в толпе, кивнул мне головою и подозвал к себе.
«Слушай, – сказал он мне. – Ступай сей же час в Оренбург и объяви от меня губернатору и всем генералам, чтоб ожидали меня к себе через неделю.
Присоветуй им встретить меня с детской любовию и послушанием; не то не избежать им лютой казни.
Счастливый путь, ваше благородие!»
Потом обратился он к народу и сказал, указывая на Швабрина: «Вот вам, детушки, новый командир: слушайтесь его во всем, а он отвечает мне за вас и за крепость».
С ужасом услышал я сии слова: Швабрин делался начальником крепости;
Марья Ивановна оставалась в его власти!
Боже, что с нею будет!
Пугачев сошел с крыльца.
Ему подвели лошадь.
Он проворно вскочил в седло, не дождавшись казаков, которые хотели было подсадить его.
В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги.
Я не мог придумать, что из того выйдет.
«Это что?» – спросил важно Пугачев.
«Прочитай, так изволишь увидеть», – отвечал Савельич.
Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным.
«Что ты так мудрено пишешь? – сказал он наконец. – Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать.
Где мой обер-секретарь?»
Молодой малый в капральском мундире проворно подбежал к Пугачеву.
«Читай вслух», – сказал самозванец, отдавая ему бумагу.
Я чрезвычайно любопытствовал узнать, о чем дядька мой вздумал писать Пугачеву.
Обер-секретарь громогласно стал по складам читать следующее:
«Два халата, миткалевый и шелковый полосатый, на шесть рублей».
– Это что значит? – сказал, нахмурясь, Пугачев.
– Прикажи читать далее, – отвечал спокойно Савельич.
Обер-секретарь продолжал:
«Мундир из тонкого зеленого сукна на семь рублей.
Штаны белые суконные на пять рублей.
Двенадцать рубах полотняных голландских с манжетами на десять рублей.
Погребец с чайною посудою на два рубля с полтиною...»
– Что за вранье? – прервал Пугачев. – Какое мне дело до погребцов и до штанов с манжетами?
Савельич крякнул и стал объясняться.
«Это, батюшка, изволишь видеть, реестр барскому добру, раскраденному злодеями...»
– Какими злодеями? – спросил грозно Пугачев.
– Виноват: обмолвился, – отвечал Савельич. – Злодеи не злодеи, а твои ребята таки пошарили да порастаскали.
Не гневись: конь и о четырех ногах да спотыкается.
Прикажи уж дочитать.
– Дочитывай, – сказал Пугачев.
Секретарь продолжал:
«Одеяло ситцевое, другое тафтяное на хлопчатой бумаге – четыре рубля.
Шуба лисья, крытая алым ратином, 40 рублей.
Еще заячий тулупчик, пожалованный твоей милости на постоялом дворе, 15 рублей».
– Это что еще! – вскричал Пугачев, сверкнув огненными глазами.
Признаюсь, я перепугался за бедного моего дядьку.
Он хотел было пуститься опять в объяснения, но Пугачев его прервал: «Как ты смел лезть ко мне с такими пустяками? – вскричал он, выхватя бумагу из рук секретаря и бросив ее в лицо Савельичу. – Глупый старик!
Их обобрали: экая беда?
Да ты должен, старый хрыч, вечно бога молить за меня да за моих ребят за то, что ты и с барином-то своим не висите здесь вместе с моими ослушниками...
Заячий тулуп!
Я-те дам заячий тулуп!
Да знаешь ли ты, что я с тебя живого кожу велю содрать на тулупы?»
Пугачев был, видно, в припадке великодушия.
Он отворотился и отъехал, не сказав более ни слова.
Швабрин и старшины последовали за ним.
Шайка выступила из крепости в порядке.
Народ пошел провожать Пугачева.
Я остался на площади один с Савельичем.
Дядька мой держал в руках свой реестр и рассматривал его с видом глубокого сожаления.
Видя мое доброе согласие с Пугачевым, он думал употребить оное в пользу; но мудрое намерение ему не удалось.
Я стал было его бранить за неуместное усердие и не мог удержаться от смеха.
«Смейся, сударь, – отвечал Савельич, – смейся; а как придется нам сызнова заводиться всем хозяйством, так посмотрим, смешно ли будет».
Я спешил в дом священника увидеться с Марьей Ивановной.
Попадья встретила меня с печальным известием.
Ночью у Марьи Ивановны открылась сильная горячка.
Она лежала без памяти и в бреду.
Попадья ввела меня в ее комнату.
Я тихо подошел к ее кровати.
Перемена в ее лице поразила меня.
Больная меня не узнала.
Долго стоял я перед нею, не слушая ни отца Герасима, ни доброй жены его, которые, кажется, меня утешали.
Мрачные мысли волновали меня.
Состояние бедной беззащитной сироты, оставленной посреди злобных мятежников, собственное мое бессилие устрашали меня.
Швабрин, Швабрин пуще всего терзал мое воображение.
Облеченный властию от самозванца, предводительствуя в крепости, где оставалась несчастная девушка – невинный предмет его ненависти, он мог решиться на все.
Что мне было делать?
Как подать ей помощь?
Как освободить из рук злодея?
Оставалось одно средство: я решился тот же час отправиться в Оренбург, дабы торопить освобождение Белогорской крепости и по возможности тому содействовать.
Я простился с священником и с Акулиной Памфиловной, с жаром поручая ей ту, которую почитал уже своею женою.
Я взял руку бедной девушки и поцеловал ее, орошая слезами.
«Прощайте, – говорила мне попадья, провожая меня, – прощайте, Петр Андреич.
Авось увидимся в лучшее время.
Не забывайте нас и пишите к нам почаще.
Бедная Марья Ивановна, кроме вас, не имеет теперь ни утешения, ни покровителя».
Вышед на площадь, я остановился на минуту, взглянул на виселицу, поклонился ей, вышел из крепости и пошел по Оренбургской дороге, сопровождаемый Савельичем, который от меня не отставал.
Я шел, занятый своими размышлениями, как вдруг услышал за собою конский топот.
Оглянулся; вижу: из крепости скачет казак, держа башкирскую лошадь в поводья и делая издали мне знаки.
Я остановился и вскоре узнал нашего урядника.
Он, подскакав, слез с своей лошади и сказал, отдавая мне поводья другой: «Ваше благородие!
Отец наш вам жалует лошадь и шубу с своего плеча (к седлу привязан был овчинный тулуп).
Да еще, – примолвил, запинаясь, урядник, – жалует он вам... полтину денег... да я растерял ее дорогою; простите великодушно».
Савельич посмотрел на него косо и проворчал: «Растерял дорогою!
А что же у тебя побрякивает за пазухой?
Бессовестный!» – «Что у меня за пазухой-то побрякивает? – возразил урядник, нимало не смутясь. – Бог с тобой, старинушка!
Это бренчит уздечка, а не полтина». – «Добро, – сказал я, прерывая спор. – Благодари от меня того, кто тебя прислал; а растерянную полтину постарайся подобрать на возвратном пути и возьми себе на водку». – «Очень благодарен, ваше благородие, – отвечал он, поворачивая свою лошадь, – вечно за вас буду бога молить».
При сих словах он поскакал назад, держась одной рукою за пазуху, и через минуту скрылся из виду.
Я надел тулуп и сел верхом, посадив за собою Савельича.
«Вот видишь ли, сударь, – сказал старик, – что я недаром подал мошеннику челобитье: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты ему сам изволил пожаловать; да все же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок».
Глава Х
Осада города
Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников с обритыми головами, с лицами, обезображенными щипцами палача.
Они работали около укреплений, под надзором гарнизонных инвалидов.
Иные вывозили в тележках сор из рва; другие лопатками копали землю; на валу каменщики таскали кирпич и чинили городскую стену.
У ворот часовые остановили нас и потребовали наших паспортов.
Как скоро сержант услышал, что я еду из Белогорской крепости, то и повел меня прямо в дом генерала.
Я застал его в саду.
Он осматривал яблони, обнаженные дыханием осени, и с помощию старого садовника бережно их укутывал теплой соломой.
Лицо его изображало спокойствие, здоровье и добродушие.
Он мне обрадовался и стал расспрашивать об ужасных происшествиях, коим я был свидетель.
Я рассказал ему все.
Старик слушал меня со вниманием и между тем отрезывал сухие ветви.
«Бедный Миронов! – сказал он, когда кончил я свою печальную повесть. – Жаль его: хороший был офицер.
И мадам Миронов добрая была дама и какая майстерица грибы солить!
А что Маша, капитанская дочка?»
Я отвечал, что она осталась в крепости на руках у попадьи.
«Ай, ай, ай! – заметил генерал. – Это плохо, очень плохо.
На дисциплину разбойников никак нельзя положиться.
Что будет с бедной девушкою?»
Я отвечал, что до Белогорской крепости недалеко и что вероятно его превосходительство не замедлит выслать войско для освобождения бедных ее жителей.
Генерал покачал головою с видом недоверчивости.
«Посмотрим, посмотрим, – сказал он. – Об этом мы еще успеем потолковать.
Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня будет военный совет.
Ты можешь нам дать верные сведения о бездельнике Пугачеве и об его войске.
Теперь покамест поди отдохни».
Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал, и с нетерпением стал ожидать назначенного времени.
Читатель легко себе представит, что я не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь такое влияние на судьбу мою.
В назначенный час я уже был у генерала.
Я застал у него одного из городских чиновников, помнится, директора таможни, толстого и румяного старичка в глазетовом кафтане.
Он стал расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и часто прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями, которые, если и не обличали в нем человека сведущего в военном искусстве, то по крайней мере обнаруживали сметливость и природный ум.
Между тем собрались и прочие приглашенные.
Между ими, кроме самого генерала, не было ни одного военного человека.
Когда все уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал изложил весьма ясно и пространно, в чем состояло дело: «Теперь, господа, – продолжал он, – надлежит решить, как нам действовать противу мятежников: наступательно или оборонительно?
Каждый из оных способов имеет свою выгоду и невыгоду.
Действие наступательное представляет более надежды на скорейшее истребление неприятеля; действие оборонительное более верно и безопасно...
Итак, начнем собирать голоса по законному порядку, то есть, начиная с младших по чину.
Господин прапорщик! – продолжал он, обращаясь ко мне. – Извольте объяснить нам ваше мнение».
Я встал и, в коротких словах описав сперва Пугачева и шайку его, сказал утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу правильного оружия.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию.
Они видели в нем опрометчивость и дерзость молодого человека.
Поднялся ропот, и я услышал явственно слово «молокосос», произнесенное кем-то вполголоса.
Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: «Господин прапорщик!
Первые голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений наступательных; это законный порядок.
Теперь станем продолжать собирание голосов.
Г-н коллежский советник! скажите нам ваше мнение!»
Старичок в глазетовом кафтане поспешно допил третью свою чашку, значительно разбавленную ромом, и отвечал генералу: «Я думаю, ваше превосходительство, что не должно действовать ни наступательно, ни оборонительно».
– Как же так, господин коллежский советник? – возразил изумленный генерал. – Других способов тактика не представляет: движение оборонительное или наступательное...
– Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно.
– Э-хе-хе! мнение ваше весьма благоразумно.
Движения подкупательные тактикою допускаются, и мы воспользуемся вашим советом.
Можно будет обещать за голову бездельника... рублей семьдесят или даже сто... из секретной суммы...
– И тогда, – прервал таможенный директор, – будь я киргизский баран, а не коллежский советник, если эти воры не выдадут нам своего атамана, скованного по рукам и по ногам.
– Мы еще об этом подумаем и потолкуем, – отвечал генерал. – Однако надлежит во всяком случае предпринять и военные меры.
Господа, подайте голоса ваши по законному порядку.
Все мнения оказались противными моему.
Все чиновники говорили о ненадежности войск, о неверности удачи, об осторожности и тому подобном.
Все полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием пушек, за крепкой каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать счастие оружия.
Наконец генерал, выслушав все мнения, вытряхнул пепел из трубки и произнес следующую речь:
– Государи мои! должен я вам объявить, что с моей стороны я совершенно с мнением господина прапорщика согласен: ибо мнение сие основано на всех правилах здравой тактики, которая всегда почти наступательные движения оборонительным предпочитает.
Тут он остановился и стал набивать свою трубку.
Самолюбие мое торжествовало.
Я гордо посмотрел на чиновников, которые между собою перешептывались с видом неудовольствия и беспокойства.
– Но, государи мои, – продолжал он, выпустив, вместе с глубоким вздохом, густую струю табачного дыму, – я не смею взять на себя столь великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней.
Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии и (буде окажется возможным) вылазками – отражать.
Чиновники в свою очередь насмешливо поглядели на меня.
Совет разошелся.
Я не мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который, наперекор собственному убеждению, решался следовать мнениям людей несведущих и неопытных.
Спустя несколько дней после сего знаменитого совета узнали мы, что Пугачев, верный своему обещанию, приблизился к Оренбургу.
Я увидел войско мятежников с высоты городской стены.
Мне показалось, что число их вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель.
При них была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных.
Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах оренбургских и чуть не плакал от досады.
Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не семейственным запискам.
Скажу вкратце, что сия осада по неосторожности местного начальства была гибельна для жителей, которые претерпели голод и всевозможные бедствия.
Легко можно себе вообразить, что жизнь в Оренбурге была самая несносная.
Все с унынием ожидали решения своей участи; все охали от дороговизны, которая в самом деле была ужасна.
Жители привыкли к ядрам, залетавшим на их дворы; даже приступы Пугачева уж не привлекали общего любопытства.
Я умирал со скуки.
Время шло.
Писем из Белогорской крепости я не получал.
Все дороги были отрезаны.
Разлука с Марьей Ивановной становилась мне нестерпима.
Неизвестность о ее судьбе меня мучила.
Единственное развлечение мое состояло в наездничестве.
По милости Пугачева, я имел добрую лошадь, с которой делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за город перестреливаться с пугачевскими наездниками.
В этих перестрелках перевес был обыкновенно на стороне злодеев, сытых, пьяных и доброконных.
Тощая городовая конница не могла их одолеть.
Иногда выходила в поле и наша голодная пехота; но глубина снега мешала ей действовать удачно противу рассеянных наездников.
Артиллерия тщетно гремела с высоты вала, а в поле вязла и не двигалась по причине изнурения лошадей.
Таков был образ наших военных действий!
И вот что оренбургские чиновники называли осторожностию и благоразумием!
Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я готов был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал: «Здравствуйте, Петр Андреич!
Как вас бог милует?»
Я взглянул и узнал нашего урядника.
Я несказанно ему обрадовался.
«Здравствуй, Максимыч, – сказал я ему. – Давно ли из Белогорской?»
– Недавно, батюшка Петр Андреич; только вчера воротился.
У меня есть к вам письмецо.
– Где ж оно? – вскричал я, весь так и вспыхнув.
– Со мною, – отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. – Я обещался Палаше уж как-нибудь да вам доставить. – Тут он подал мне сложенную бумажку и тотчас ускакал.
Я развернул ее и с трепетом прочел следующие строки:
«Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею на земле ни родни, ни покровителей.
Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне добра и что вы всякому человеку готовы помочь.
Молю бога, чтоб это письмо как-нибудь до вас дошло!
Максимыч обещал вам его доставить.
Палаша слышала также от Максимыча, что вас он часто издали видит на вылазках и что вы совсем себя не бережете и не думаете о тех, которые за вас со слезами бога молят.
Я долго была больна; а когда выздоровела, Алексей Иванович, который командует у нас на месте покойного батюшки, принудил отца Герасима выдать меня ему, застращав Пугачевым.
Я живу в нашем доме под караулом.
Алексей Иванович принуждает меня выйти за него замуж.
Он говорит, что спас мне жизнь, потому что прикрыл обман Акулины Памфиловны, которая сказала злодеям, будто бы я ее племянница.
А мне легче было бы умереть, нежели сделаться женою такого человека, каков Алексей Иванович.
Он обходится со мною очень жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею, и с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой.
Я просила Алексея Ивановича дать мне подумать.
Он согласился ждать еще три дня; а коли через три дня за него не выду, так уж никакой пощады не будет.
Батюшка Петр Андреич! вы один у меня покровитель; заступитесь за меня бедную.
Упросите генерала и всех командиров прислать к нам поскорее сикурсу да приезжайте сами, если можете.
Остаюсь вам покорная бедная сирота Марья Миронова».
Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел.
Я пустился в город, без милосердия пришпоривая бедного моего коня.
Дорогою придумывал я и то и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать.
Прискакав в город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
Генерал ходил взад и вперед по комнате, куря свою пенковую трубку.
Увидя меня, он остановился.
Вероятно, вид мой поразил его; он заботливо осведомился о причине моего поспешного прихода.
– Ваше превосходительство, – сказал я ему, – прибегаю к вам, как к отцу родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии всей моей жизни.
– Что такое, батюшка? – спросил изумленный старик. – Что я могу для тебя сделать?
Говори.
– Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и полсотни казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость.
Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я с ума сошел (в чем почти и не ошибался).
– Как это?
Очистить Белогорскую крепость? – сказал он наконец.
– Ручаюсь вам за успех, – отвечал я с жаром. – Только отпустите меня.
– Нет, молодой человек, – сказал он, качая головою. – На таком великом расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от коммуникации с главным стратегическим пунктом и получить над вами совершенную победу.
Пресеченная коммуникация...
Я испугался, увидя его завлеченного в военные рассуждения, и спешил его прервать.
– Дочь капитана Миронова, – сказал я ему, – пишет ко мне письмо: она просит помощи; Швабрин принуждает ее выйти за него замуж.
– Неужто?
О, этот Швабрин превеликий Schelm, и если попадется ко мне в руки, то я велю его судить в двадцать четыре часа, и мы расстреляем его на парапете крепости!
Но покамест надобно взять терпение...
– Взять терпение! – вскричал я вне себя. – А он между тем женится на Марье Ивановне!..
– О! – возразил генерал. – Это еще не беда: лучше ей быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки.
Миленькие вдовушки в девках не сидят; то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица.
– Скорее соглашусь умереть, – сказал я в бешенстве, – нежели уступить ее Швабрину!
– Ба, ба, ба, ба! – сказал старик. – Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен.
О, дело другое!
Бедный малый!
Но все же я никак не могу дать тебе роту солдат и полсотни казаков.
Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность.
Я потупил голову; отчаяние мною овладело.
Вдруг мысль мелькнула в голове моей: в чем оная состояла, читатель увидит из следующей главы, как говорят старинные романисты.
Глава XI
Мятежная слобода
Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру.
Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием.
«Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками!
Боярское ли это дело?
Не ровен час: ни за что пропадешь.
И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого».
Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-на-все денег?
«Будет с тебя, – отвечал он с довольным видом. – Мошенники как там ни шарили, а я все-таки успел утаить».
И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек, полный серебра.
«Ну, Савельич, – сказал я ему, – отдай же мне теперь половину; а остальное возьми себе.
Я еду в Белогорскую крепость».
– Батюшка Петр Андреич! – сказал добрый дядька дрожащим голосом. – Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников!
Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам себя не жалеешь.
Куда тебе ехать?
Зачем?
Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны.
Но намерение мое было твердо принято.
– Поздно рассуждать, – отвечал я старику. – Я должен ехать, я не могу не ехать.
Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся!
Смотри же, не совестись и не скупись.
Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога.
Деньги эти я тебе дарю.
Если через три дня я не ворочусь...
– Что ты это, сударь? – прервал меня Савельич. – Чтоб я тебя пустил одного!
Да этого и во сне не проси.
Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину.
Чтоб я стал без тебя сидеть за каменной стеною!
Да разве я с ума сошел?
Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану.
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в дорогу.
Через полчаса я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств кормить ее.
Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.
Начинало смеркаться.
Путь мой шел мимо Бердской слободы, пристанища пугачевского.
Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые.
Я ехал крупной рысью.
Савельич едва мог следовать за мною издали и кричал мне поминутно: «Потише, сударь, ради бога потише.
Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом.
Куда спешишь?
Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди...
Петр Андреич... батюшка Петр Андреич!..
Не погуби!..
Господи владыко, пропадет барское дитя!»
Вскоре засверкали бердские огни.
Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы.
Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных своих молений.
Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг увидел в сумраке прямо перед собой человек пять мужиков, вооруженных дубинами: это был передовой караул пугачевского пристанища.
Нас окликали.
Не зная пароля, я хотел молча проехать мимо их; но они меня тотчас окружили, и один из них схватил лошадь мою за узду.
Я выхватил саблю и ударил мужика по голове; шапка спасла его, однако он зашатался и выпустил из рук узду.
Прочие смутились и отбежали; я воспользовался этой минутою, пришпорил лошадь и поскакал.
Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности, как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было.
Бедный старик на своей хромой лошади не мог ускакать от разбойников.
Что было делать?
Подождав его несколько минут и удостоверясь в том, что он задержан, я поворотил лошадь и отправился его выручать.
Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос моего Савельича.
Я поехал скорее и вскоре очутился между караульными мужиками, остановившими меня несколько минут тому назад.
Савельич находился между ими.
Они стащили старика с его клячи и готовились вязать.
Прибытие мое их обрадовало.
Они с криком бросились на меня и мигом стащили с лошади.
Один из них, повидимому главный, объявил нам, что он сейчас поведет нас к государю.
«А наш батюшка, – прибавил он, – волен приказать: сейчас ли вас повесить, али дождаться свету божия».
Я не противился;
Савельич последовал моему примеру, и караульные повели нас с торжеством.
Мы перебрались через овраг и вступили в слободу.
Во всех избах горели огни.
Шум и крики раздавались везде.
На улице я встретил множество народу; но никто в темноте нас не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера.
Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка.
У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки.
«Вот и дворец, – сказал один из мужиков, – сейчас об вас доложим».
Он вошел в избу.
Я взглянул на Савельича; старик крестился, читая про себя молитву.
Я дожидался долго; наконец мужик воротился и сказал мне: «Ступай: наш батюшка велел впустить офицера».
Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики.
Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, – все было как в обыкновенной избе.
Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно подбочась.
Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия.
Видно было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство и что они приготовились встретить меня с торжеством.
Пугачев узнал меня с первого взгляду.
Поддельная важность его вдруг исчезла.
«А, ваше благородие! – сказал он мне с живостью. – Как поживаешь?
Зачем тебя бог принес?»
Я отвечал, что ехал по своему делу и что люди его меня остановили.
«А по какому делу?» – спросил он меня.
Я не знал, что отвечать.
Пугачев, полагая, что я не хочу объясняться при свидетелях, обратился к своим товарищам и велел им выйти.
Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места.
«Говори смело при них, – сказал мне Пугачев, – от них я ничего не таю».
Я взглянул наискось на наперсников самозванца.
Один из них, щедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку.
Но ввек не забуду его товарища.
Он был невысокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти.
Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое.
Он был в красной рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах.
Первый (как узнал я после) был беглый капрал Белобородов; второй – Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников.
Несмотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение.
Но Пугачев привел меня в себя своим вопросом: «Говори: по какому же делу выехал ты из Оренбурга?»
Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо мое намерение.
Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что решался, отвечал на вопрос Пугачева:
– Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают.
Глаза у Пугачева засверкали.
«Кто из моих людей смеет обижать сироту? – закричал он. – Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет.
Говори: кто виноватый?»
– Швабрин виноватый, – отвечал я. – Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
– Я проучу Швабрина, – сказал грозно Пугачев. – Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ.
Я его повешу.
– Прикажи слово молвить, – сказал Хлопуша хриплым голосом. – Ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать.
Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору.
– Нечего их ни жалеть, ни жаловать! – сказал старичок в голубой ленте. – Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать.
Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами?
Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
Логика старого злодея мне показалась довольно убедительною.
Мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился.
Пугачев заметил мое смущение.
«Ась, ваше благородие? – сказал он мне подмигивая. – Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело.
Как ты думаешь?»
Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость.
Я спокойно отвечал, что я нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет угодно.
– Добро, – сказал Пугачев. – Теперь скажи, в каком состоянии ваш город.
– Слава богу, – отвечал я, – все благополучно.
– Благополучно? – повторил Пугачев. – А народ мрет с голоду!
Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что все это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов.
– Ты видишь, – подхватил старичок, – что он тебя в глаза обманывает.
Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь.
Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно.
Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева.
К счастию, Хлопуша стал противоречить своему товарищу.
– Полно, Наумыч, – сказал он ему. – Тебе бы все душить да резать.
Что ты за богатырь?
Поглядеть, так в чем душа держится.
Сам в могилу смотришь, а других губишь.
Разве мало крови на твоей совести?
– Да ты что за угодник? – возразил Белобородов. – У тебя-то откуда жалость взялась?
– Конечно, – отвечал Хлопуша, – и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука повинна в пролитой христианской крови.
Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутье да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором.
Старик отворотился и проворчал слова: «Рваные ноздри!»...
– Что ты там шепчешь, старый хрыч? – закричал Хлопуша. – Я тебе дам рваные ноздри; погоди, придет и твое время; бог даст, и ты щипцов понюхаешь...
А покамест смотри, чтоб я тебе бородишки не вырвал!
– Господа генералы! – провозгласил важно Пугачев. – Полно вам ссориться.
Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной; беда, если наши кобели меж собою перегрызутся.
Ну, помиритесь.
Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга.
Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом: «Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп.
Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы на дороге».
Уловка моя удалась.
Пугачев развеселился.
«Долг платежом красен, – сказал он, мигая и прищуриваясь. – Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает?
Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?»
– Она невеста моя, – отвечал я Пугачеву, видя благоприятную перемену погоды и не находя нужды скрывать истину.
– Твоя невеста! – закричал Пугачев. – Что ж ты прежде не сказал?
Да мы тебя женим и на свадьбе твоей попируем! – Потом, обращаясь к Белобородову: – Слушай, фельдмаршал!
Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да поужинаем; утро вечера мудренее.
Завтра посмотрим, что с ним сделаем.
Я рад был отказаться от предлагаемой чести, но делать было нечего.
Две молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом, и я вторично очутился за одною трапезою с Пугачевым и с его страшными товарищами.
Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи.
Наконец хмель начал одолевать собеседников.
Пугачев задремал, сидя на своем месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его.
Я вышел вместе с ними.
По распоряжению Хлопуши, караульный отвел меня в приказную избу, где я нашел и Савельича и где меня оставили с ним взаперти.
Дядька был в таком изумлении при виде всего, что происходило, что не сделал мне никакого вопроса.
Он улегся в темноте и долго вздыхал и охал; наконец захрапел, а я предался размышлениям, которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне задремать.
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева.
Я пошел к нему.
У ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей.
Народ толпился на улице.
В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке.
Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне.
Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку.
Мы уселись.
«В Белогорскую крепость!» – сказал Пугачев широкоплечему татарину, стоя правящему тройкою.
Сердце мое сильно забилось.
Лошади тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела...
«Стой! стой!» – раздался голос, слишком мне знакомый, – и я увидел Савельича, бежавшего нам навстречу.
Пугачев велел остановиться.
«Батюшка, Петр Андреич! – кричал дядька. – Не покинь меня на старости лет посреди этих мошен...» – «А, старый хрыч! – сказал ему Пугачев. – Опять бог дал свидеться.
Ну, садись на облучок».
– Спасибо, государь, спасибо, отец родной! – говорил Савельич усаживаясь. – Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил и успокоил.
Век за тебя буду бога молить, а о заячьем тулупе и упоминать уж не стану.
Этот заячий тулуп мог, наконец, не на шутку рассердить Пугачева.
К счастию, самозванец или не расслыхал, или пренебрег неуместным намеком.
Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся в пояс.
Пугачев кивал головою на обе стороны.
Через минуту мы выехали из слободы и помчались по гладкой дороге.
Легко можете представить, что чувствовал я в эту минуту.
Через несколько часов должен я был увидеться с той, которую почитал уже для меня потерянною.
Я воображал себе минуту нашего соединения...
Я думал также и о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба и который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною связан.
Я вспоминал об опрометчивой жестокости, о кровожадных привычках того, кто вызывался быть избавителем моей любезной!
Пугачев не знал, что она была дочь капитана Миронова; озлобленный Швабрин мог открыть ему все;
Пугачев мог проведать истину и другим образом...
Тогда что станется с Марьей Ивановной?
Холод пробегал по моему телу, и волоса становились дыбом...
Вдруг Пугачев прервал мои размышления, обратись ко мне с вопросом:
– О чем, ваше благородие, изволил задуматься?
– Как не задуматься, – отвечал я ему. – Я офицер и дворянин; вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя.
– Что ж? – спросил Пугачев. – Страшно тебе?
Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь.
– И ты прав, ей-богу прав! – сказал самозванец. – Ты видел, что мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, – прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, – помня твой стакан вина и заячий тулуп.
Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья.
Я вспомнил взятие Белогорской крепости; но не почел нужным его оспоривать и не отвечал ни слова.
– Что говорят обо мне в Оренбурге? – спросил Пугачев, помолчав немного.
– Да говорят, что с тобою сладить трудновато; нечего сказать: дал ты себя знать.
Лицо самозванца изобразило довольное самолюбие.
«Да! – сказал он с веселым видом. – Я воюю хоть куда.
Знают ли у вас в Оренбурге о сражении под Юзеевой?
Сорок генаралов убито, четыре армии взято в полон.
Как ты думаешь: прусский король мог ли бы со мною потягаться?»
Хвастливость разбойника показалась мне забавна.
– Сам как ты думаешь? – сказал я ему, – управился ли бы ты с Фридериком?
– С Федор Федоровичем?
А как же нет?
С вашими генаралами ведь я же управляюсь; а они его бивали.
Доселе оружие мое было счастливо.
Дай срок, то ли еще будет, как пойду на Москву.
– А ты полагаешь идти на Москву?
Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса: «Бог весть.
Улица моя тесна; воли мне мало.
Ребята мои умничают.
Они воры.
Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою».
– То-то! – сказал я Пугачеву. – Не лучше ли тебе отстать от них самому, заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни?
Пугачев горько усмехнулся.
«Нет, – отвечал он, – поздно мне каяться.
Для меня не будет помилования.
Буду продолжать, как начал.
Как знать?
Авось и удастся!
Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою».
– А знаешь ты, чем он кончил?
Его выбросили из окна, зарезали, сожгли, зарядили его пеплом пушку и выпалили!
– Слушай, – сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. – Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка.
Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-на-все только тридцать три года? – Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной.
Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же.
Хорошо.
Полетели орел да ворон.
Вот завидели палую лошадь, спустились и сели.
Ворон стал клевать да похваливать.
Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! – Какова калмыцкая сказка?
– Затейлива, – отвечал я ему. – Но жить убийством и разбоем значит, по мне, клевать мертвечину.
Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал.
Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления.
Татарин затянул унылую песню;
Савельич, дремля, качался на облучке.
Кибитка летела по гладкому зимнему пути...
Вдруг увидел я деревушку на крутом берегу Яика, с частоколом и с колокольней, – и через четверть часа въехали мы в Белогорскую крепость.
Глава XII
Сирота
Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома.
Народ узнал колокольчик Пугачева и толпою бежал за нами.
Швабрин встретил самозванца на крыльце.
Он был одет казаком и отрастил себе бороду.
Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие.
Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: «И ты наш?
Давно бы так!» – Я отворотился от него и ничего не отвечал.
Сердце мое заныло, когда очутились мы в давно знакомой комнате, где на стене висел еще диплом покойного коменданта, как печальная эпитафия прошедшему времени.
Пугачев сел на том диване, на котором, бывало, дремал Иван Кузмич, усыпленный ворчанием своей супруги.
Швабрин сам поднес ему водки.
Пугачев выпил рюмку и сказал ему, указав на меня: «Попотчуй и его благородие».
Швабрин подошел ко мне с своим подносом; но я вторично от него отворотился.
Он казался сам не свой.
При обыкновенной своей сметливости он, конечно, догадался, что Пугачев был им недоволен.
Он трусил перед ним, а на меня поглядывал с недоверчивостию.
Пугачев осведомился о состоянии крепости, о слухах про неприятельские войска и тому подобном, и вдруг спросил его неожиданно: «Скажи, братец, какую девушку держишь ты у себя под караулом?
Покажи-ка мне ее».
Швабрин побледнел, как мертвый.
«Государь, – сказал он дрожащим голосом... – Государь, она не под караулом... она больна... она в светлице лежит».
«Веди ж меня к ней», – сказал самозванец, вставая с места.
Отговориться было невозможно.
Швабрин повел Пугачева в светлицу Марьи Ивановны.
Я за ними последовал.
Швабрин остановился на лестнице.
«Государь! – сказал он. – Вы властны требовать от меня, что вам угодно; но не прикажите постороннему входить в спальню к жене моей».
Я затрепетал.
«Так ты женат!» – сказал я Швабрину, готовяся его растерзать.
– Тише! – прервал меня Пугачев. – Это мое дело.
А ты, – продолжал он, обращаясь к Швабрину, – не умничай и не ломайся: жена ли она тебе, или не жена, а я веду к ней кого хочу.
Ваше благородие, ступай за мною.
У дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерывающимся голосом: «Государь, предупреждаю вас, что она в белой горячке и третий день как бредит без умолку».
– Отворяй! – сказал Пугачев.
Швабрин стал искать у себя в карманах и сказал, что не взял с собою ключа.
Пугачев толкнул дверь ногою; замок отскочил; дверь отворилась, и мы вошли.
Я взглянул и обмер.
На полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами.
Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба.
Увидя меня, она вздрогнула и закричала.
Что тогда со мною стало – не помню.
Пугачев посмотрел на Швабрина и сказал с горькой усмешкою: «Хорош у тебя лазарет!»
Потом, подошед к Марье Ивановне: «Скажи мне, голубушка, за что твой муж тебя наказывает? в чем ты перед ним провинилась?»
– Мой муж! – повторила она. – Он мне не муж.
Я никогда не буду его женою!
Я лучше решилась умереть, и умру, если меня не избавят.
Пугачев взглянул грозно на Швабрина: «И ты смел меня обманывать! – сказал он ему. – Знаешь ли, бездельник, чего ты достоин?»
Швабрин упал на колени...
В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства ненависти и гнева.
С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака.
Пугачев смягчился.
«Милую тебя на сей раз, – сказал он Швабрину, – но знай, что при первой вине тебе припомнится и эта».
Потом обратился к Марье Ивановне и сказал ей ласково: «Выходи, красная девица; дарую тебе волю.
Я государь».
Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед нею убийца ее родителей.
Она закрыла лицо обеими руками и упала без чувств.
Я кинулся к ней, но в эту минуту очень смело в комнату втерлась моя старинная знакомая Палаша и стала ухаживать за своею барышнею.
Пугачев вышел из светлицы, и мы трое сошли в гостиную.
– Что, ваше благородие? – сказал смеясь Пугачев. – Выручили красную девицу!
Как думаешь, не послать ли за попом, да не заставить ли его обвенчать племянницу?
Пожалуй, я буду посаженым отцом, Швабрин дружкою; закутим, запьем – и ворота запрем!
Чего я опасался, то и случилось.
Швабрин, услыша предложение Пугачева, вышел из себя.
«Государь! – закричал он в исступлении. – Я виноват, я вам солгал; но и Гринев вас обманывает.
Эта девушка не племянница здешнего попа: она дочь Ивана Миронова, который казнен при взятии здешней крепости».
Пугачев устремил на меня огненные свои глаза.
«Это что еще?» – спросил он меня с недоумением.
– Швабрин сказал тебе правду, – отвечал я с твердостию.
– Ты мне этого не сказал, – заметил Пугачев, у коего лицо омрачилось.
– Сам ты рассуди, – отвечал я ему, – можно ли было при твоих людях объявить, что дочь Миронова жива.
Да они бы ее загрызли.
Ничто ее бы не спасло!
– И то правда, – сказал, смеясь, Пугачев. – Мои пьяницы не пощадили бы бедную девушку.
Хорошо сделала кумушка-попадья, что обманула их.
– Слушай, – продолжал я, видя его доброе расположение. – Как тебя назвать не знаю, да и знать не хочу...
Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал.
Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести.
Ты мой благодетель.
Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет.
А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души...
Казалось, суровая душа Пугачева была тронута.
«Ин быть по-твоему! – сказал он. – Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай.
Возьми себе свою красавицу; вези ее, куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!»
Тут он оборотился к Швабрину и велел выдать мне пропуск во все заставы и крепости, подвластные ему.
Швабрин, совсем уничтоженный, стоял как остолбенелый.
Пугачев отправился осматривать крепость.
Швабрин его сопровождал; а я остался под предлогом приготовлений к отъезду.
Я побежал в светлицу.
Двери были заперты.
Я постучался.
«Кто там?» – спросила Палаша.
Я назвался.
Милый голосок Марьи Ивановны раздался из-за дверей.
«Погодите, Петр Андреич.
Я переодеваюсь.
Ступайте к Акулине Памфиловне; я сейчас туда же буду».
Я повиновался и пошел в дом отца Герасима.
И он и попадья выбежали ко мне навстречу.
Савельич их уже предупредил.
«Здравствуйте, Петр Андреич, – говорила попадья. – Привел бог опять увидеться.
Как поживаете?
А мы-то про вас каждый день поминали.
А Марья-то Ивановна всего натерпелась без вас, моя голубушка!..
Да скажите, мой отец, как это вы с Пугачевым-то поладили?
Как он это вас не укокошил?
Добро, спасибо злодею и за то». – «Полно, старуха, – прервал отец Герасим. – Не все то ври, что знаешь.
Несть спасения во многом глаголании.
Батюшка Петр Андреич! войдите, милости просим.
Давно, давно не видались».
Попадья стала угощать меня чем бог послал.
А между тем говорила без умолку.
Она рассказала мне, каким образом Швабрин принудил их выдать ему Марью Ивановну; как Марья Ивановна плакала и не хотела с ними расстаться; как Марья Ивановна имела с нею всегдашние сношения через Палашку (девку бойкую, которая и урядника заставляет плясать по своей дудке); как она присоветовала Марье Ивановне написать ко мне письмо и прочее.
Я в свою очередь рассказал ей вкратце свою историю.
Поп и попадья крестились, услыша, что Пугачеву известен их обман.
«С нами сила крестная! – говорила Акулина Памфиловна. – Промчи бог тучу мимо.
Ай-да Алексей Иваныч; нечего сказать: хорош гусь!»
В самую эту минуту дверь отворилась, и Марья Ивановна вошла с улыбкою на бледном лице.
Она оставила свое крестьянское платье и одета была по-прежнему просто и мило.
Я схватил ее руку и долго не мог вымолвить ни одного слова.
Мы оба молчали от полноты сердца.
Хозяева наши почувствовали, что нам было не до них, и оставили нас.
Мы остались одни.
Все было забыто.
Мы говорили и не могли наговориться.
Марья Ивановна рассказала мне все, что с нею ни случилось с самого взятия крепости; описала мне весь ужас ее положения, все испытания, которым подвергал ее гнусный Швабрин.
Мы вспомнили и прежнее счастливое время...
Оба мы плакали...
Наконец я стал объяснять ей мои предположения.
Оставаться ей в крепости, подвластной Пугачеву и управляемой Швабриным, было невозможно.
Нельзя было думать и об Оренбурге, претерпевающем все бедствия осады.
У ней не было на свете ни одного родного человека.
Я предложил ей ехать в деревню к моим родителям.
Она сначала колебалась: известное ей неблагорасположение отца моего ее пугало.
Я ее успокоил.
Я знал, что отец почтет за счастие и вменит себе в обязанность принять дочь заслуженного воина, погибшего за отечество.
«Милая Марья Ивановна! – сказал я наконец. – Я почитаю тебя своею женою.
Чудные обстоятельства соединили нас неразрывно: ничто на свете не может нас разлучить».
Марья Ивановна выслушала меня просто, без притворной застенчивости, без затейливых отговорок.
Она чувствовала, что судьба ее соединена была с моею.
Но она повторила, что не иначе будет моею женою, как с согласия моих родителей.
Я ей и не противуречил.
Мы поцеловались горячо, искренно – и таким образом все было между нами решено.
Через час урядник принес мне пропуск, подписанный каракульками Пугачева, и позвал меня к нему от его имени.
Я нашел его готового пуститься в дорогу.
Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня.
Зачем не сказать истины?
В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему.
Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время.
Швабрин и народ, толпящийся около нас, помешали мне высказать все, чем исполнено было мое сердце.
Мы расстались дружески.
Пугачев, увидя в толпе Акулину Памфиловну, погрозил пальцем и мигнул значительно; потом сел в кибитку, велел ехать в Берду, и когда лошади тронулись, то он еще раз высунулся из кибитки и закричал мне: «Прощай, ваше благородие!
Авось увидимся когда-нибудь». 
Мы точно с ним увиделись, но в каких обстоятельствах!..
Пугачев уехал.
Я долго смотрел на белую степь, по которой неслась его тройка.
Народ разошелся.
Швабрин скрылся.
Я воротился в дом священника.
Все было готово к нашему отъезду; я не хотел более медлить.
Добро наше все было уложено в старую комендантскую повозку.
Ямщики мигом заложили лошадей.
Марья Ивановна пошла проститься с могилами своих родителей, похороненных за церковью.
Я хотел ее проводить, но она просила меня оставить ее одну.
Через несколько минут она воротилась, обливаясь молча тихими слезами.
Повозка была подана.
Отец Герасим и жена его вышли на крыльцо.
Мы сели в кибитку втроем: Марья Ивановна с Палашей и я.
Савельич забрался на облучок.
«Прощай, Марья Ивановна, моя голубушка! прощайте, Петр Андреич, сокол наш ясный! – говорила добрая попадья. – Счастливый путь, и дай бог вам обоим счастия!»
Мы поехали.
У окошка комендантского дома я увидел стоящего Швабрина.
Лицо его изображало мрачную злобу.
Я не хотел торжествовать над уничтоженным врагом и обратил глаза в другую сторону.
Наконец мы выехали из крепостных ворот и навек оставили Белогорскую крепость.
Глава XIII
Арест
Соединенный так нечаянно с милой девушкою, о которой еще утром я так мучительно беспокоился, я не верил самому себе и воображал, что все со мною случившееся было пустое сновидение.
Марья Ивановна глядела с задумчивостию то на меня, то на дорогу, и, казалось, не успела еще опомниться и прийти в себя.
Мы молчали.
Сердца наши слишком были утомлены.
Неприметным образом часа через два очутились мы в ближней крепости, также подвластной Пугачеву.
Здесь мы переменили лошадей.
По скорости, с каковой их запрягали, по торопливой услужливости брадатого казака, поставленного Пугачевым в коменданты, я увидел, что, благодаря болтливости ямщика, нас привезшего, меня принимали как придворного временщика.
Мы отправились далее.
Стало смеркаться.
Мы приближились к городку, где, по словам бородатого коменданта, находился сильный отряд, идущий на соединение к самозванцу.
Мы были остановлены караульными.
На вопрос: кто едет? – ямщик отвечал громогласно: «Государев кум со своею хозяюшкою».
Вдруг толпа гусаров окружила нас с ужасною бранью.
«Выходи, бесов кум! – сказал мне усастый вахмистр. – Вот ужо тебе будет баня, и с твоею хозяюшкою!»
Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня к их начальнику.
Увидя офицера, солдаты прекратили брань.
Вахмистр повел меня к майору.
Савельич от меня не отставал, поговаривая про себя: «Вот тебе и государев кум!
Из огня да в полымя...
Господи владыко! чем это все кончится?»
Кибитка шагом поехала за нами.
Через пять минут мы пришли к домику, ярко освещенному.
Вахмистр оставил меня при карауле и пошел обо мне доложить.
Он тотчас же воротился, объявив мне, что его высокоблагородию некогда меня принять, а что он велел отвести меня в острог, а хозяюшку к себе привести.
– Что это значит? – закричал я в бешенстве. – Да разве он с ума сошел?
– Не могу знать, ваше благородие, – отвечал вахмистр. – Только его высокоблагородие приказал ваше благородие отвести в острог, а ее благородие приказано привести к его высокоблагородию, ваше благородие!
Я бросился на крыльцо.
Караульные не думали меня удерживать, и я прямо вбежал в комнату, где человек шесть гусарских офицеров играли в банк.
Майор метал.
Каково было мое изумление, когда, взглянув на него, узнал я Ивана Ивановича Зурина, некогда обыгравшего меня в симбирском трактире!
– Возможно ли? – вскричал я. – Иван Иваныч! ты ли?
– Ба, ба, ба, Петр Андреич!
Какими судьбами?
Откуда ты?
Здорово, брат.
Не хочешь ли поставить карточку?
– Благодарен.
Прикажи-ка лучше отвести мне квартиру.
– Какую тебе квартиру?
Оставайся у меня.
– Не могу: я не один.
– Ну, подавай сюда и товарища.
– Я не с товарищем; я... с дамою.
– С дамою!
Где же ты ее подцепил?
Эге, брат!
(При сих словах Зурин засвистел так выразительно, что все захохотали, а я совершенно смутился.)
– Ну, – продолжал Зурин, – так и быть.
Будет тебе квартира.
А жаль...
Мы бы попировали по-старинному...
Гей! малый!
Да что ж сюда не ведут кумушку-то Пугачева или она упрямится?
Сказать ей, чтоб она не боялась: барин-де прекрасный; ничем не обидит, да хорошенько ее в шею.
– Что ты это? – сказал я Зурину. – Какая кумушка Пугачева?
Это дочь покойного капитана Миронова.
Я вывез ее из плена и теперь провожаю до деревни батюшкиной, где и оставлю ее.
– Как!
Так это о тебе мне сейчас докладывали?
Помилуй! что ж это значит?
– После все расскажу.
А теперь, ради бога, успокой бедную девушку, которую гусары твои перепугали.
Зурин тотчас распорядился.
Он сам вышел на улицу извиняться перед Марьей Ивановной в невольном недоразумении и приказал вахмистру отвести ей лучшую квартиру в городе.
Я остался ночевать у него.
Мы отужинали, и, когда остались вдвоем, я рассказал ему свои похождения.
Зурин слушал меня с большим вниманием.
Когда я кончил, он покачал головою и сказал: «Все это, брат, хорошо; одно нехорошо; зачем тебя черт несет жениться?
Я, честный офицер, не захочу тебя обманывать: поверь же ты мне, что женитьба блажь.
Ну, куда тебе возиться с женою да нянчиться с ребятишками?
Эй, плюнь.
Послушайся меня: развяжись ты с капитанскою дочкой.
Дорога в Симбирск мною очищена и безопасна.
Отправь ее завтра ж одну к родителям твоим: а сам оставайся у меня в отряде.
В Оренбург возвращаться тебе незачем.
Попадешься опять в руки бунтовщикам, так вряд ли от них еще раз отделаешься.
Таким образом любовная дурь пройдет сама собою, и все будет ладно».
Хотя я не совсем был с ним согласен, однако ж чувствовал, что долг чести требовал моего присутствия в войске императрицы.
Я решился последовать совету Зурина: отправить Марью Ивановну в деревню и остаться в его отряде.
Савельич явился меня раздевать; я объявил ему, чтоб на другой же день готов он был ехать в дорогу с Марьей Ивановной.
Он было заупрямился.
«Что ты, сударь?
Как же я тебя-то покину?
Кто за тобою будет ходить?
Что скажут родители твои?»
Зная упрямство дядьки моего, я вознамерился убедить его лаской и искренностию.
«Друг ты мой, Архип Савельич! – сказал я ему. – Не откажи, будь мне благодетелем; в прислуге здесь я нуждаться не стану, а не буду спокоен, если Марья Ивановна поедет в дорогу без тебя.
Служа ей, служишь ты и мне, потому что я твердо решился, как скоро обстоятельства дозволят, жениться на ней».
Тут Савельич сплеснул руками с видом изумления неописанного.
«Жениться! – повторил он. – Дитя хочет жениться!
А что скажет батюшка, а матушка-то что подумает?»
– Согласятся, верно согласятся, – отвечал я, – когда узнают Марью Ивановну.
Я надеюсь и на тебя.
Батюшка и матушка тебе верят: ты будешь за нас ходатаем, не так ли?
Старик был тронут.
«Ох, батюшка ты мой Петр Андреич! – отвечал он. – Хоть раненько задумал ты жениться, да зато Марья Ивановна такая добрая барышня, что грех и пропустить оказию.
Ин быть по-твоему!
Провожу ее, ангела божия, и рабски буду доносить твоим родителям, что такой невесте не надобно и приданого».
Я благодарил Савельича и лег спать в одной комнате с Зуриным.
Разгоряченный и взволнованный, я разболтался.
Зурин сначала со мною разговаривал охотно; но мало-помалу слова его стали реже и бессвязнее; наконец, вместо ответа на какой-то запрос, он захрапел и присвистнул.
Я замолчал и вскоре лег.
На другой день утром пришел я к Марье Ивановне.
Я сообщил ей свои предположения.
Она признала их благоразумие и тотчас со мною согласилась.
Отряд Зурина должен был выступить из города в тот же день.
Нечего было медлить.
Я тут же расстался с Марьей Ивановной, поручив ее Савельичу и дав ей письмо к моим родителям.
Марья Ивановна заплакала.
«Прощайте, Петр Андреич! – сказала она тихим голосом. – Придется ли нам увидаться, или нет, бог один это знает; но век не забуду вас; до могилы ты один останешься в моем сердце».
Я ничего не мог отвечать.
Люди нас окружали.
Я не хотел при них предаваться чувствам, которые меня волновали.
Наконец она уехала.
Я возвратился к Зурину, грустен и молчалив.
Он хотел меня развеселить; я думал себя рассеять: мы провели день шумно и буйно и вечером выступили в поход.
Это было в конце февраля.
Зима, затруднявшая военные распоряжения, проходила, и наши генералы готовились к дружному содействию.
Пугачев все еще стоял под Оренбургом.
Между тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались к злодейскому гнезду.
Бунтующие деревни при виде наших войск приходили в повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и все предвещало скорое и благополучное окончание.
Вскоре князь Голицын, под крепостию Татищевой, разбил Пугачева, рассеял его толпы, освободил Оренбург и, казалось, нанес бунту последний и решительный удар.
Зурин был в то время отряжен противу шайки мятежных башкирцев, которые рассеялись прежде, нежели мы их увидали.
Весна осадила нас в татарской деревушке.
Речки разлились, и дороги стали непроходимы.
Мы утешались в нашем бездействии мыслию о скором прекращении скучной и мелочной войны с разбойниками и дикарями.
Но Пугачев не был пойман.
Он явился на сибирских заводах, собрал там новые шайки и опять начал злодействовать.
Слух о его успехах снова распространился.
Мы узнали о разорении сибирских крепостей.
Вскоре весть о взятии Казани и о походе самозванца на Москву встревожила начальников войск, беспечно дремавших в надежде на бессилие презренного бунтовщика.
Зурин получил повеление переправиться через Волгу.
Не стану описывать нашего похода и окончания войны.
Скажу коротко, что бедствие доходило до крайности.
Мы проходили через селения, разоренные бунтовщиками, и поневоле отбирали у бедных жителей то, что успели они спасти.
Правление было повсюду прекращено: помещики укрывались по лесам.
Шайки разбойников злодействовали повсюду; начальники отдельных отрядов самовластно наказывали и миловали; состояние всего обширного края, где свирепствовал пожар, было ужасно...
Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!
Пугачев бежал, преследуемый Иваном Ивановичем Михельсоном.
Вскоре узнали мы о совершенном его разбитии.
Наконец Зурин получил известие о поимке самозванца, а вместе с тем и повеление остановиться.
Война была кончена.
Наконец мне можно было ехать к моим родителям!
Мысль их обнять, увидеть Марью Ивановну, от которой не имел я никакого известия, одушевляла меня восторгом.
Я прыгал как ребенок.
Зурин смеялся и говорил, пожимая плечами: «Нет, тебе не сдобровать!
Женишься – ни за что пропадешь!»
Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! – думал я с досадою, – зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь?
Лучше ничего не мог бы ты придумать».
Что прикажете делать?
Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
Зурин дал мне отпуск.
Через несколько дней должен я был опять очутиться посреди моего семейства, увидеть опять мою Марью Ивановну...
Вдруг неожиданная гроза меня поразила.
В день, назначенный для выезда, в самую ту минуту, когда готовился я пуститься в дорогу, Зурин вошел ко мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным.
Что-то кольнуло меня в сердце.
Я испугался, сам не зная чего.
Он выслал моего денщика и объявил, что имеет до меня дело.
«Что такое?» – спросил я с беспокойством.
«Маленькая неприятность, – отвечал он, подавая мне бумагу. – Прочитай, что сейчас я получил».
Я стал ее читать: это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом в Казань в Следственную комиссию, учрежденную по делу Пугачева.
Бумага чуть не выпала из моих рук.
«Делать нечего! – сказал Зурин. – Долг мой повиноваться приказу.
Вероятно, слух о твоих дружеских путешествиях с Пугачевым как-нибудь да дошел до правительства.
Надеюсь, что дело не будет иметь никаких последствий и что ты оправдаешься перед комиссией.
Не унывай и отправляйся».
Совесть моя была чиста; я суда не боялся; но мысль отсрочить минуту сладкого свидания, может быть, на несколько еще месяцев – устрашала меня.
Тележка была готова.
Зурин дружески со мною простился.
Меня посадили в тележку.
Со мною сели два гусара с саблями наголо, и я поехал по большой дороге.
Глава XIV
Суд
Я был уверен, что виною всему было самовольное мое отсутствие из Оренбурга.
Я легко мог оправдаться: наездничество не только никогда не было запрещено, но еще всеми силами было ободряемо.
Я мог быть обвинен в излишней запальчивости, а не в ослушании.
Но приятельские сношения мои с Пугачевым могли быть доказаны множеством свидетелей и должны были казаться по крайней мере весьма подозрительными.
Во всю дорогу размышлял я о допросах, меня ожидающих, обдумывал свои ответы и решился перед судом объявить сущую правду, полагая сей способ оправдания самым простым, а вместе и самым надежным.
Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую.
По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон.
Таков был след, оставленный Пугачевым!
Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города.
Гусары сдали меня караульному офицеру.
Он велел кликнуть кузнеца.
Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо.
Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.
Таковое начало не предвещало мне ничего доброго.
Однако ж я не терял ни бодрости, ни надежды.
Я прибегнул к утешению всех скорбящих и, впервые вкусив сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною будет.
На другой день тюремный сторож меня разбудил, с объявлением, что меня требуют в комиссию.
Два солдата повели меня через двор в комендантский дом, остановились в передней и впустили одного во внутренние комнаты.
Я вошел в залу довольно обширную.
За столом, покрытым бумагами, сидели два человека: пожилой генерал, виду строгого и холодного, и молодой гвардейский капитан, лет двадцати осьми, очень приятной наружности, ловкий и свободный в обращении.
У окошка за особым столом сидел секретарь с пером за ухом, наклонясь над бумагою, готовый записывать мои показания.
Начался допрос.
Меня спросили о моем имени и звании.
Генерал осведомился, не сын ли я Андрея Петровича Гринева?
И на ответ мой возразил сурово: «Жаль, что такой почтенный человек имеет такого недостойного сына!»
Я спокойно отвечал, что каковы бы ни были обвинения, тяготеющие на мне, я надеюсь их рассеять чистосердечным объяснением истины.
Уверенность моя ему не понравилась.
«Ты, брат, востер, – сказал он мне нахмурясь, – но видали мы и не таких!»
Тогда молодой человек спросил меня: по какому случаю и в какое время вошел я в службу к Пугачеву и по каким поручениям был я им употреблен?
Я отвечал с негодованием, что я, как офицер и дворянин, ни в какую службу к Пугачеву вступать и никаких поручений от него принять не мог.
– Каким же образом, – возразил мой допросчик, – дворянин и офицер один пощажен самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены?
Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег?
Отчего произошла такая странная дружба и на чем она основана, если не на измене или по крайней мере на гнусном и преступном малодушии?
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание.
Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил.
Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности.
Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
Строгий старик взял со стола открытое письмо и стал читать его вслух:
«На запрос вашего превосходительства касательно прапорщика Гринева, якобы замешанного в нынешнем смятении и вошедшего в сношения с злодеем, службою недозволенные и долгу присяги противные, объяснить имею честь: оный прапорщик Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября прошлого 1773 года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился и с той поры уже в команду мою не являлся.
А слышно от перебежчиков, что он был у Пугачева в слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость, в коей прежде находился он на службе; что касается до его поведения, то я могу...»
Тут он прервал свое чтение и сказал мне сурово: «Что ты теперь скажешь себе в оправдание?»
Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее.
Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение.
Мне пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку – эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.
Судьи мои, начинавшие, казалось, выслушивать ответы мои с некоторою благосклонностию, были снова предубеждены противу меня при виде моего смущения.
Гвардейский офицер потребовал, чтоб меня поставили на очную ставку с главным доносителем.
Генерал велел кликнуть вчерашнего злодея.
Я с живостию обратился к дверям, ожидая появления своего обвинителя.
Через несколько минут загремели цепи, двери отворились, и вошел – Швабрин.
Я изумился его перемене.
Он был ужасно худ и бледен.
Волоса его, недавно черные как смоль, совершенно поседели; длинная борода была всклокочена.
Он повторил обвинения свои слабым, но смелым голосом.
По его словам, я отряжен был от Пугачева в Оренбург шпионом; ежедневно выезжал на перестрелки, дабы передавать письменные известия о всем, что делалось в городе; что, наконец, явно передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости в крепость, стараясь всячески губить своих товарищей-изменников, дабы занимать их места и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца.
Я выслушал его молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства, которое и меня заставляло молчать, – как бы то ни было, имя дочери белогорского коменданта не было произнесено в присутствии комиссии.
Я утвердился еще более в моем намерении, и когда судьи спросили: чем могу опровергнуть показания Швабрина, я отвечал, что держусь первого своего объяснения и ничего другого в оправдание себе сказать не могу.
Генерал велел нас вывести.
Мы вышли вместе.
Я спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова.
Он усмехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил меня и ускорил свои шаги.
Меня опять отвели в тюрьму и с тех пор уже к допросу не требовали.
Я не был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя; но я так часто слыхал о том рассказы, что малейшие подробности врезались в мою память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал.
Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века.
Они видели благодать божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту.
Вскоре они к ней искренно привязались, потому что нельзя было ее узнать и не полюбить.
Моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке.
Слух о моем аресте поразил все мое семейство.
Марья Ивановна так просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым, что оно не только не беспокоило их, но еще и заставляло часто смеяться от чистого сердца.
Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте, коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода.
Он строго допросил Савельича.
Дядька не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева и что-де злодей его таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он не слыхивал.
Старики успокоились и с нетерпением стали ждать благоприятных вестей.
Марья Ивановна сильно была встревожена, но молчала, ибо в высшей степени была одарена скромностию и осторожностию.
Прошло несколько недель...
Вдруг батюшка получает из Петербурга письмо от нашего родственника князя Б**.
Князь писал ему обо мне.
После обыкновенного приступа, он объявлял ему, что подозрения насчет участия моего в замыслах бунтовщиков, к несчастию, оказались слишком основательными, что примерная казнь должна была бы меня постигнуть, но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение.
Сей неожиданный удар едва не убил отца моего.
Он лишился обыкновенной своей твердости, и горесть его (обыкновенно немая) изливалась в горьких жалобах.
«Как! – повторял он, выходя из себя. – Сын мой участвовал в замыслах Пугачева!
Боже праведный, до чего я дожил!
Государыня избавляет его от казни!
От этого разве мне легче?
Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым.
Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!..
Стыд и срам нашему роду!..»
Испуганная его отчаянием матушка не смела при нем плакать и старалась возвратить ему бодрость, говоря о неверности молвы, о шаткости людского мнения.
Отец мой был неутешен.
Марья Ивановна мучилась более всех.
Будучи уверена, что я мог оправдаться, когда бы только захотел, она догадывалась об истине и почитала себя виновницею моего несчастия.
Она скрывала от всех свои слезы и страдания и между тем непрестанно думала о средствах, как бы меня спасти.
Однажды вечером батюшка сидел на диване, перевертывая листы Придворного календаря; но мысли его были далеко, и чтение не производило над ним обыкновенного своего действия.
Он насвистывал старинный марш.
Матушка молча вязала шерстяную фуфайку, и слезы изредка капали на ее работу.
Вдруг Марья Ивановна, тут же сидевшая за работой, объявила, что необходимость ее заставляет ехать в Петербург и что она просит дать ей способ отправиться.
Матушка очень огорчилась.
«Зачем тебе в Петербург? – сказала она. – Неужто, Марья Ивановна, хочешь и ты нас покинуть?»
Марья Ивановна отвечала, что вся будущая судьба ее зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помощи у сильных людей, как дочь человека, пострадавшего за свою верность.
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком.
«Поезжай, матушка! – сказал он ей со вздохом. – Мы твоему счастию помехи сделать не хотим.
Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника».
Он встал и вышел из комнаты.
Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила ей свои предположения.
Матушка со слезами обняла ее и молила бога о благополучном конце замышленного дела.
Марью Ивановну снарядили, и через несколько дней она отправилась в дорогу с верной Палашей и с верным Савельичем, который, насильственно разлученный со мною, утешался по крайней мере мыслию, что служит нареченной моей невесте.
Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию и, узнав на почтовом дворе, что Двор находился в то время в Царском Селе, решилась тут остановиться.
Ей отвели уголок за перегородкой.
Жена смотрителя тотчас с нею разговорилась, объявила, что она племянница придворного истопника, и посвятила ее во все таинства придворной жизни.
Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала вечером, – словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства.
Марья Ивановна слушала ее со вниманием.
Они пошли в сад.
Анна Власьевна рассказала историю каждой аллеи и каждого мостика, и, нагулявшись, они возвратились на станцию очень довольные друг другом.
На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад.
Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени.
Широкое озеро сияло неподвижно.
Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег.
Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева.
Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу.
Марья Ивановна испугалась и остановилась.
В эту самую минуту раздался приятный женский голос: «Не бойтесь, она не укусит».
И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника.
Марья Ивановна села на другом конце скамейки.
Дама пристально на нее смотрела; а Марья Ивановна, с своей стороны бросив несколько косвенных взглядов, успела рассмотреть ее с ног до головы.
Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке.
Ей казалось лет сорок.
Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую.
Дама первая перервала молчание.
– Вы, верно, не здешние? – сказала она.
– Точно так-с: я вчера только приехала из провинции.
– Вы приехали с вашими родными?
– Никак нет-с.
Я приехала одна.
– Одна!
Но вы так еще молоды.
– У меня нет ни отца, ни матери.
– Вы здесь, конечно, по каким-нибудь делам?
– Точно так-с.
Я приехала подать просьбу государыне.
– Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?
– Никак нет-с.
Я приехала просить милости, а не правосудия.
– Позвольте спросить, кто вы таковы?
– Я дочь капитана Миронова.
– Капитана Миронова! того самого, что был комендантом в одной из оренбургских крепостей?
– Точно так-с.
Дама, казалось, была тронута.
«Извините меня, – сказала она голосом еще более ласковым, – если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при дворе; изъясните мне, в чем состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь».
Марья Ивановна встала и почтительно ее благодарила.
Все в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность.
Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой своей покровительнице, которая стала читать ее про себя.
Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным, но вдруг лицо ее переменилось, – и Марья Ивановна, следовавшая глазами за всеми ее движениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному.
– Вы просите за Гринева? – сказала дама с холодным видом. – Императрица не может его простить.
Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй.
– Ах, неправда! – вскрикнула Марья Ивановна.
– Как неправда! – возразила дама, вся вспыхнув.
– Неправда, ей-богу, неправда!
Я знаю все, я все вам расскажу.
Он для одной меня подвергался всему, что постигло его.
И если он не оправдался перед судом, то разве потому только, что не хотел запутать меня. – Тут она с жаром рассказала все, что уже известно моему читателю.
Дама выслушала ее со вниманием.
«Где вы остановились?» – спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: «А! знаю.
Прощайте, не говорите никому о нашей встрече.
Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо».
С этим словом она встала и вошла в крытую аллею, а Марья Ивановна возвратилась к Анне Власьевне, исполненная радостной надежды.
Хозяйка побранила ее за раннюю осеннюю прогулку, вредную, по ее словам, для здоровья молодой девушки.
Она принесла самовар и за чашкою чая только было принялась за бесконечные рассказы о дворе, как вдруг придворная карета остановилась у крыльца, и камер-лакей вошел с объявлением, что государыня изволит к себе приглашать девицу Миронову.
Анна Власьевна изумилась и расхлопоталась.
«Ахти, господи! – закричала она. – Государыня требует вас ко двору.
Как же это она про вас узнала?
Да как же вы, матушка, представитесь к императрице?
Вы, я чай, и ступить по-придворному не умеете...
Не проводить ли мне вас?
Все-таки я вас хоть в чем-нибудь да могу предостеречь.
И как же вам ехать в дорожном платье?
Не послать ли к повивальной бабушке за ее желтым роброном?»
Камер-лакей объявил, что государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна и в том, в чем ее застанут.
Делать было нечего: Марья Ивановна села в карету и поехала во дворец, сопровождаемая советами и благословениями Анны Власьевны.
Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало.
Чрез несколько минут карета остановилась у дворца.
Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице.
Двери перед нею отворились настежь.
Она прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу.
Наконец, подошед к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну.
Мысль увидеть императрицу лицом к лицу так устрашала ее, что она с трудом могла держаться на ногах.
Через минуту двери отворились, и она вошла в уборную государыни.
Императрица сидела за своим туалетом.
Несколько придворных окружали ее и почтительно пропустили Марью Ивановну.
Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад.
Государыня подозвала ее и сказала с улыбкою: «Я рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу.
Дело ваше кончено.
Я убеждена в невинности вашего жениха.
Вот письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру».
Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла ее и поцеловала.
Государыня разговорилась с нею.
«Знаю, что вы не богаты, – сказала она, – но я в долгу перед дочерью капитана Миронова.
Не беспокойтесь о будущем.
Я беру на себя устроить ваше состояние».
Обласкав бедную сироту, государыня ее отпустила.
Марья Ивановна уехала в той же придворной карете.
Анна Власьевна, нетерпеливо ожидавшая ее возвращения, осыпала ее вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала кое-как.
Анна Власьевна хотя и была недовольна ее беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно.
В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню...
Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева.
Из семейственных преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу.
Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне.
Потомство их благоденствует в Симбирской губернии.
В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам.
В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке.
Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова.
Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом.
Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена.
{Михаил Садовяну (комиӧдіс Н. А. Колегова) @ Митря Кокор @ беллетристика @ Михаил Садовяну. Митря Кокор @ 1952 @}
Михаил Садовяну. Митря Кокор
Глава первая
Лет сто тому назад на краю пустоши над рекою Лисой поселились крестьяне.
Назвали они село «Малу Сурпат», потому что Лиса прорыла там обрывистое русло и в бурное половодье подмывла берег, на котором стояло село.
А пустошь мужики назвали «Дрофы».
Они говорили:
— Там у барина самая лучшая пшеница растет.
Сколько сел можно бы понастроить, да старый Мавромати оставил наказ — никому не позволять там селиться.
Дрофы — это золотое дно, да все богатство гребут господа, а мы живет в тесноте, гнием в бедности.
Летом выезжали крестьяне в поля, перебираясь через Лису по шаткому мостику, висевшему между обрывистыми берегами.
Приближаясь к Воловьему колодцу, уже можно было почувствовать запах спелой пшеницы, доносившийся из Дроф.
— Как хлебушка белого хочется, — скажет, бывало, кто-нибудь.
Остальные смеются.
Однажды кто-то посулил:
— Подожди, запашем мы пустошь, когда наступит второе пришествие!
Слова эти, еще неясные ему, услышал Митря Кокор, когда было ему лишь одиннадцать лет от роду.
Засмеялся и он.
А ты чего смеешься? — спросила мать, которая сидела в телеге на соломе рядом с ним.
— Да просто так.
— Когда не понимаешь, нечего скалиться.
— А я понимаю.
Отец правящий парой караковых лошадей повернулся и ухмыльнулся:
— Митря башковитый, надо его в ученье отдать.
— По зубам ему лучше дать, чтоб не встревал, когда старшие говорят. — И мать хлопнула сына по губам.
Митря проглотил слезы и умолк.
— Больше ничего не скажешь?
Митря упрямо наклонил голову и отвел в сторону чёрные злые глаза.
Женщина снова ударила его.
— Что ты бьешь его, Агапия? — обернулся отец.
— А ты смотри, как он глядит на меня, — сущий разбойник.
— Агапия, оставь парнишку.
— Не оставлю!
Ты, Иордан, не мешайся, я над ним хозяйка.
Попробует еще разок так на меня смотреть — шкуру спущу.
Такими глазами и ты поглядывал когда-то, да я тебя обломала.
Обломаю и Митрю.
Мужики из Малу Сурпат, щедрые на всякие прозвища, Агапию Лунгу звали Скурта, потому что эта приземистая сварливая толстуха была Иордану только по плечо.
А Иордана, из рода Лунгу, прозвали Кокор за длинный с горбинкою нос и за то, что ходил Иордан ссутулившись.
Был он человек добрый и тихий.
Жена допекала его, помыкала им и в будни и в праздники.
Даже на стул взбиралась, чтобы поближе пялить на него глаза.
Митря, с виду вылитый отец, унаследовал норов матери.
В примэрии его записали по отцовскому прозвищу, так что звался он не Митря Лунгу, а Митря Кокор.
А еще унаследовал он от отца привычку мрачно молчать и поглядывать на всех искоса.
Иордан любил его, но Агапия измывалась над Митрей.
Она говаривала:
— Лучше бы мне его жеребенком родить, чтобы волки его загрызли.
«Агапия» по-гречески означает любовь.
Но от ее материнской любви Митря порою готов был бежать куда глаза глядят, лишь бы домой никогда не возвращаться.
Агапия любила старшего сына.
Он во всем походил на нее.
Был низкоросл и толст — даже в солдаты его не взяли.
Но эти недостатки не помешали сделать ему много грязных, некрасивых дел и выгодных сделок.
Вступил он в товарищество с одним купцом, потом отделился от него и на том краю села, что подальше от Лисы, сам поставил мельницу с бензиновым двигателем.
Этого низенького, жирного, пухлого мельника так и звали Гицэ Лунгу.
Другого прозвища ему и не нужно было.
Фамилия мельника звучала самою злою насмешкой над ним.
С пятнадцати лет, с тех пор как Агапия Скурту вышла замуж, у нее рождались и рождались дети.
Каждые два года по ребенку.
Но в живых остались только эти двое.
Первенца Гицэ она кормила грудью три месяца.
Хотя Агапия очень любила его, но после трех месяцев отняла от груди, и не будь мягкосердной свекрови Констандии, которая пристроила его к козе, отправился бы и Гицэ туда, откуда не возвращаются.
Поступила так Агапия не со зла, а потому, что была еще девчонкой.
Бабки на селе жалели Агапию за то, что отец, дядюшка Маноле, выдал ее замуж слишком рано.
Корчмарь Маноле нежданно потерял жену: ее раздавило бочкой, и тут наступила и для него пора, как он говорил, обзавестись другой женой.
Вот он и взял вдову из Адынкаты, а Агапию уже не мог держать при себе.
Иордан Лунгу тоже был еще мальчишкой, но родители его позарились на невестину землю.
Сделку совершили на скорую руку, и Иордан оказался хозяином в доме своей жены, еще не отбыв солдатчины.
Ему бы и забрили лоб в рекрутском присутствии, не выкупи его корчмарь.
Но и дома оставаться было несладко — Агапия задавала ему такого перца, что так и першило у него в глотке.
Другие шестеро ребятишек, которых даровала миру дочь Маноле, все перемерли, — кто от лихорадки, кто от чирьев, кто от макового отвара, — кому как «на роду было написано».
Агапия вовсе не кормила их грудью.
Старухи учили ее эти утраты не принимать близко к сердцу.
Восьмым был Митря.
Этот выжил.
Он одолел и пустышку с жеваным хлебом, и мак, и лихорадку, и ветрянку.
Не ошпарился он, когда опрокинулась бадья с кипятком.
Не сожрали его свиньи, когда наткнулись на него за хатой в корытце, где он шевелил, словно жучок, ножонками и ручонками и лопотал что-то по-своему.
Не погиб он ни от варева из незрелых плодов, ни от конского навоза, что пихали ему в рот деревенские бабки, когда болел он коклюшем.
Наперекор всему остался он в этом грешном мире.
Митря рос высоким, в отца.
У него был ястребиный нос, глаза быстрые, черные, словно две ласточки.
Отец любил его, узнавая в подростке самого себя.
Агапия же не выносила мальчика.
Стоило ему появиться, как она находила предлог, чтобы огреть его палкой.
Митря скоро научился спасаться от матери.
У него были длинные и быстрые ноги, и он удирал с дьявольским смехом, оборачивая к ней на бегу свою лохматую голову.
Мать всюду подстерегала его, в особенности когда он прокрадывался в сад позади дома, к поспевающим вишням и сливам.
— Скачи, скачи через заборы, цапля этакая! — кричала она ему. 
Он скрывался в зарослях и пролезал сквозь дыры в заборе, она вслед ему прыгала через плетень и гналась за ним до самой улицы.
Митря останавливался только на берегу реки и удивлялся, почему мать сама не боится наткнуться на кол, как сулит ему.
«Напорется когда-нибудь, — думал он, усмехаясь, — вот и избавлюсь от нее».
Когда, голодный, Митря возвращался вечером, Агапия палкой выбивала из него пыль и потом совала под нос плошку с едой.
Напрасно мальчишка жаловался Иордану.
Усталому человеку, только что пришедшему с поля, хотелось только отдохнуть.
Он молчал.
А ребенок все думал, как бы украсть денег на коробок спичек и поджечь дом, когда мать будет сидеть одна за прялкой.
Тяжелее всего было зимою.
В трубе завывала вьюга.
Митря трясся от холода, лежа на обрывке циновки.
Иногда поздно ночью, когда было совсем темно, кто-то накрывал его одеялом.
«Это, наверно, тятька, — думал он. — Нет, не тятька, тот ступал бы тяжелее».
— Может, это ангел приходил? — сказал он как-то вслух.
Мать подняла его на смех.
— Какой ангел придет к такому дьяволенку, как ты?
Однажды он попросил Иордана:
— Тятька, теперь зимой я все больше баклуши бью.
Летом то гуси, то поросята, то козы, то в корчму беги, то к батюшке, то пригони корову с пастбища.
А зимой дел меньше.
Я бы, тятька, в школу пошел.
Мне господин учитель говорит, я — как пшеница в бурьяне.
А вот если буду учиться, то это словно пшеницу прополют.
На святых апостолов мне ведь тринадцать сравняется.
— Слышь, как меньшой говорит! — с удивлением обратился к жене Иордан.
Агапия, подслушав все под дверью, налетела на них, меча глазами молнии.
— Слышала.
А сам ты, Иордан, учился грамоте?
А я?
На что мне эта пакость?
И Гицэ не давала ротозейничать!
Есть у нас другие дела, и дом, слава богу, полная чаша.
Пусть твой последыш возьмется за ум, а коли нет, то как стукну его по башке — так и всажу ее аж до самого брюха.
Коли думает, что зимой делать нечего, найду ему дело.
Я ему покажу, — допросится плешивый ермолки с жемчугами.
«Не матка, а лихорадка!» — чуть не крикнул Митря, хоть многое у него накипело, но он зажал себе рот ладонью.
Она же долго смотрела на него и зло улыбалась, — верно, поняла его.
Прошло и это.
Прошла зима, потом весенний разлив Лисы.
Крестьяне выехали пахать.
Митря взялся за ручку плуга и шагал, согнувшись, по борозде.
Он гладил по голове уставших лошадей и разговаривал с ними.
Позже с отцом и матерью ходил он окучивать кукурузу,дома смотреть за хозяйством нанимали старуху.
Дул теплый ветерок, сияло солнце.
Мать больше не задевала Митрю ни единым словом.
Казалось, она не замечает его.
Все это тоже прошло.
На праздник Петра и Павла поехали Иордан с Агапией на телеге в город купить кое-чего.
Мать наказывала Митре:
— Смотри сиди дома.
Приглядывай за всем.
Слушай, что тебе говорю, а то прокляну.
Коль мать проклянет, праха твоего не соберут.
Накануне лил дождь, и Лиса катила мутные волны.
Дождь лил и всю ночь.
Утром на несколько часов прояснилось, пока крестьяне добирались до города.
Потом снова заклубились облака, и опять на целый день зарядил дождь.
Митря сидел один и смотрел в серую даль.
По дороге шли люди, покрыв головы мешками, и рассказывали друг другу, как вздулась река.
— Только бы не снесло мост, — сказал кто-то, — а то отрежет нас от полей.
Беда случилась сразу же после обеда.
По мосту торопливо ехали несколько телег, возвращаясь из города.
В устои моста бились волны и большие бревна, принесенные потоком.
Шаткий мост скрипел по всем швам.
Люди хлестали лошадей, спеша добраться до берега.
Три телеги проскочили, а телега Иордана и Агапии отстала.
— Погоняй! — завопила женщина.
Иордан подхлестнул лошадей.
Они рванулись, но тут же мост рассыпался, словно игрушечный.
Бревна, люди, телега, лошади — все смешалось.
Крестьяне, те, что успели выбраться на берег, в ужасе закричали, выскочили из телег и бросились к обрыву.
Прибежали и другие; кто-то тащил багор, словно хотел проткнуть низко нависшее небо.
Утонувших вытащили.
Голова Иордана была разбита, вся в крови.
Его опустили на высокий берег и рядом положили жену.
У Агапии были переломаны ноги, она едва дышала.
Вдруг веки ее приподнялись, и она неожиданно увидела возле себя Митрю.
Мальчик, широко открыв от ужаса глаза, дрожал, лязгая зубами.
Агапия, казалось, что-то шептала ему.
Он наклонился к ней и разрыдался.
Мать сунула левую руку за пазуху и вытащила сладкий пряник в виде сердца.
Пшенично-медовое сердце, украшенное красным сахаром, казалось окровавленным.
Все это длилось одно мгновенье.
Агапия умерла, и на лице ее застыла гримаса, похожая на улыбку.
Рядом с нею Иордан черными остекленевшими глазами смотрел в беспощадное небо.
Глава вторая
Мельнику Гицэ было немногим более тридцати лет, но казался он гораздо старше.
«От забот и огорчений», — жаловался он.
Безбородый, с воспаленными веками, был он низкоросл и заплыл жиром.
Нос его от цуйки преждевременно покраснел.
Гицэ любил выпить и пил аккуратно, по четвертинке каждое утро.
«В мельничной пыли, — говорил он, — нельзя без капли горючего, а то зачихаю, словно мотор».
Жена Гицэ, белесая и веснушчатая Станка, была чуть повыше его.
Он скажет слово — она десять.
Уже на похоронах родителей она косо посматривала на своего деверя Митрю; потом она все поворачивалась к Гицэ и что-то вдалбливала ему в ухо своим клювом.
Глаза у нее были студенистые, рыбьи.
Митря, заметив, что она сразу же его невзлюбила, про себя обругал ее.
Поминки справляли в родительском доме.
Соседи пили и ели.
Митря так и не нашел себе за столом места.
Когда он, подцепив со стола какой-то кусок, укрылся в сторонке, чтобы незаметно проглотить его.
Станка тут же отыскала мальчика своими белесыми глазами и сморщила нос.
«С этой жить будет еще труднее», — подумал Митря.
Священник прочитал молитву, потом начал рассказывать людям про ад и про рай.
Кто, мол, добр на этом свете, тот попадет в лоно Авраамово.
Кто зол, тот осужден попасть в ад, чтобы мучили его черти веки вечные.
Только дарами и молитвами можно заслужить милосердие божие.
«И в раю места за деньги продаются», — с усмешкой подумал Митря.
— Видел ты, как ухмылялся этот поганец, — сказала Станка. — Батюшка про святое рассказывает, а чертенок обгладывает кость, калачом закусывает да зубы скалит.
Попадешь ты, Митря, к самому сатане в лапы.
— А я себе проездной билет в рай куплю.
— На какие же это деньги?
— Твоя правда.
Туда только богатеи на самолете полетят.
Ну, коли нельзя мне в рай, пойду туда, куда ты меня посылаешь.
Там, говорят, и музыканты есть, и выпивка каждую неделю.
Невестка всплеснула руками:
— Слышишь, Гицэ, что он говорит?
— Слышу.
Да что он про это знает? — И вдруг окрысился, топнув ногой. — Знаешь ты иль не знаешь?
— Откуда мне знать, я ведь там не бывал.
Вот вы там, видно, были и знаете.
— Да и мы не были, умник ты этакий.
— Тогда откуда про рай вам известно?
— Ну, с ним не столкуешься, Гицэ! — закричала Станка.
— Ты ему слово, а он тебе снова.
Ты ему — белое, а он тебе — черное.
— Я говорю — брито, а ты — стрижено, — пробормотал Митря.
— Так-то ты мне отвечаешь, сопляк?
— С горя я, ведь сиротой остался.
— Вон как ты разговариваешь, щенок, а еще хочешь, чтобы я тебя обмывала, одевала да кормила?
У меня своих хватает, не нужен ты мне.
У нас дочки тебе ровесницы, не могу я тебя к ним взять.
Еще сестренка моя младшая.
И без тебя за столом тесно.
Митря вздохнул.
— Послушай-ка, — заговорил мельник, потирая нос. — Жалко мне тебя, все-таки брат родной.
Ты, жена, молчи, слушай мое решенье.
— Хорошего решенья послушаюсь, а нехорошего — не буду.
— Нет, будешь слушаться! - Мельник топнул ногой.
— Ладно, Гицэ.
Ты знаешь, я из твоей воли не выхожу, только делай по-моему.
— Сделаю как лучше.
— Верю.
— Сделаю по совести, а ты помолчи.
— Молчу.
Когда муж говорит, жена да убоится.
Постой, Гицэ, ведь я еще не все сказала.
Теснимся мы в домишке при мельнице, а нам бы что-нибудь попросторней надо.
Жить там больше невозможно.
Переедем-ка в родительский дом.
Здесь и стойла хорошие, и сад.
Все жаловалась бедная свекровушка Агапия, что дармоед этот черешни да сливы у нее обрывает.
— Замолчишь ты или нет? — осмелел после цуйки мельник. — Сам я так, стало быть, обмозговал, совета у тебя не спрашивал.
Значит, мы сюда переезжаем — вот мое решенье.
На мельницу его не можем принять — там чересчур тесно будет.
Сюда принять не можем, потому сами переедем.
Посмотрим, стало быть, что делать.
Митря мрачно взглянул на него и решительно сказал:
— А ведь есть и моя доля родительской земли.
— Хе-хе! — засмеялся мельник. — Доля, верно, твоя, да что ты с ней сделаешь?
Нет у тебя ничего, чтобы землю обрабатывать, да и сам ты еще мал.
Вот отбудешь солдатчину, получишь свою долю.
А до той поры я, стало быть, на ней сам работать буду.
— Но ведь земля, что мне полагается, урожай дает, значит, и в нем моя доля есть.
— Вижу, считать ты умеешь.
— Считать не умею.
Но из той доли, что мне полагается, я бы мог на ученье деньги брать.
Станка вскочила как ошпаренная.
— Да парень разорить нас хочет!
— Погоди, погоди.
Молчи, жена.
Дай я скажу.
Он повернулся к мальчику.
— Слушай ты, бестолковый!
И отец грамотеем не был, и меня в школу не отдавали, а он был честным хозяином, да и я, стало быть, не хуже.
Откуда взять еду, одежу, книжки и всякое другое, что для школы надобно?
— Так что же мне делать?
По дорогам побираться?
— Эй, братишка, не смотри волком, есть у тебя такая привычка, как, бывало, и бедная матушка говаривала.
Слушайся меня, ведь я старший брат и хозяин.
Я придумаю, как поступить.
Митря замолчал.
Слезы потекли двумя ручьями и закапали на рубашку.
Он рывком уткнулся лицом в стену, шмыгнул носом и проглотил рыданья.
Затем обернулся и глянул исподлобья.
— Жалко мне тебя, бедненький! — вздохнула Станка.
— Значит, из-за брата быть мне разбойником на большой дороге!
— Ах, вот ты как! — кинулся на него мельник. — Погоди, я тебе покажу!
Сдеру с тебя шкуру! — яростно заорал Гицэ.
Мальчик выскочил за порог и заложил за собой щеколду.
Гицэ стукнулся лбом о дверь, словно баран.
— Подлая твоя душа!
На куски разорву!
Граблями собирать придется.
Он рванул дверь, так что она грохнула об стенку.
Пригнув голову, Гицэ бросился вперед.
Бежал он, тяжело дыша, потирая левой рукой шишку, вскочившую от удара.
В правой была прихваченная в сенях палка.
Никого не было, чтобы удержать его, — все уже разошлись.
Митря стоял на дворе у навеса возле лошадей.
Длинными железными вилами он подгребал свежескошенную траву.
Когда показался запыхавшийся Гицэ, он бросил работу, чуть поднял вилы и в упор посмотрел на него с притворным удивленьем.
Мельник остановился, храпя, как взнузданный жеребец.
Он смерил Митрю с головы до ног, потом с ног до головы, посмотрел на блестящие вилы.
Конечно, мальчишка был сильней его — широкогрудый и плечистый.
— Бросим, братишка, шутки да глупости, — пробормотал Гицэ уже другим голосом.
Потом ухмыльнулся, обнажив черные зубы.
Растрепав на бегу волосы, выскочила на двор и Станка.
Она сразу же вцепилась в палку, которую держал муж.
— Гицэ, Гицэ, — завопила она, — оставь мальчишку в покое, прости ему.
— Ладно...
Только пусть он меня больше не злит, — забубнил мельник. — У меня больное сердце, печень больная, и когда меня донимают, вся желчь у меня разливается.
— Пускай Митря живет здесь, пока все наладится, — просила жена, — пускай присматривает за скотиной и за птицей.
Я буду ему с мельницы еду посылать — вот и довольно с него.
Ведь, правда, Митря?
Митря молчал, не спуская с них глаз.
Тут и Станку пронял страх.
Она шепнула:
— Что делать, Гицэ?
— Поглядим, — пробормотал мельник. — Справлю ему сапоги и одежу.
Пойду поговорю с господином Кристей, чтобы взял его работать в именье.
Мальчик кивнул головой.
Гицэ сипло засмеялся:
— Ну что, так будет хорошо?
— Хорошо.
Возвращаясь домой, Гицэ сказал жене:
— Избавимся от него.
Боярин Кристя пристрелит его из ружья.
— И напугалась же я, — заохала Станка.
— Чего пугаться?
Видела, чем его можно взять?
Простофиля он, весь в отца, а горяч — не хуже матери.
Теперь я знаю, какая нужна бычку веревочка.
Наобещаю ему с три короба: одену его, заключим с барином контракт на лет пять.
А тут его, глядишь, и в солдаты заберут.
Уж тогда — точка.
— Дай, господи, избавиться от него, - забормотала Станка, крестясь. - Матерь пречистая, спаси нас от лукавого.
Глава третья
Усадьба Хаджиу была расположена в четырех километрах от Малу Сурпат, среди редких старых акаций, на холме, раскинувшемся у края пустоши Дрофы.
Не селился на этой земле ни один крестьянин, только дикие звери рыскали по равнине, присоединяя свой вой и рев к завываниям ветра, да в воздухе плавно кружились орлы-стервятники, высматривая падаль.
На всю степь только и было что три глубоких колодца с журавлями, один от другого на большом расстоянии, да еще ручей, похожий больше на болотистую низинку.
После пятнадцатого декабря зима выпускала здесь на свободу дикий табун метелей.
Весна наступала раньше времени.
Расцветали цветы и быстро увядали.
В разгар лета под белесоватым небом стояла немилосердная жара.
В степи не было ни души.
Между хлебами время от времени появлялся, словно вырастал из-под земли, всадник — господский приказчик.
По укромным местам бродили осторожные дрофы.
На юге поднималось марево.
Старый помещик Мавромати, вооружившись подзорной трубой, имел обыкновение осматривать с вышки усадьбы свое богатое поместье.
Особенно внимательно наблюдал он во время пахоты и жатвы.
Иногда что-нибудь ему не нравилось, тогда он вздрагивал, бросал подзорную трубу и кричал:
— Вот я пойду к ним!
Покажу этим голодранцам, как надо господскую землю обрабатывать.
Я плачу деньги за жатву и молотьбу, а не за то, чтоб они в Адынкате угрей ловили.
Где моё ружьё?
Вот пойду и пальну в них из ружья.
Никуда он не шел.
Потому что он едва передвигал ноги.
Так же, бывало, обрушивался Мавромати и на своих сыновей за то, что они сорили золотом за границей.
Он и им угрожал ружьем в ответ на бесконечные письменные просьбы о деньгах и опять о деньгах.
Даже несколько раз в луну стрелял, но все напрасно: сыновья как уехали, так больше не возвращались.
Нынешний владелец имения, Кристя, купил поместье у наследников старика.
Он их даже и не видел.
Купчая была совершена их поверенным, и Кристя через банк выслал деньги в Париж, все равно что на луну.
От этих барчуков-наследников больше не было ни слуху ни духу.
Жили они, пока не промотали то, что получили за землю в Дрофах, политую потом и кровью тружеников.
Всем, что было в Хаджиу, стал пользоваться Кристя — и вышкой и подзорной трубой.
Но он-то не шутил, когда угрожал ружьем.
Он и вправду заряжал его мелкой дробью или солью.
Кристя был жесток и неутомим.
Взгромоздившись на беговые дрожки, разъезжал он по всему поместью на вороном жеребце, имея всегда при себе ружье.
Еще издалека Кристя начинал орать и угрожать хриплым голосом, выбрасывая вверх руку, будто поршень.
Был он уродливым и старым, безбородым и жирным.
Из-за того, что между щек торчала у него какая-то картошка нелепой формы, люди из Малу Сурпат прозвали его Трехносым.
Иначе его и не называли, даже фамилию забыли.
Счастье, что он передвигался с трудом и быстро задыхался, так что люди могли спасаться бегством от его гнева.
Он смотрел, как они удирали, осыпал их бранью и оставлял в покое, зная, что рано или поздно он их настигнет, а то и сами они придут к нему.
Настигал он людей с помощью старосты и жандармов.
Приводила их к нему нищета и нужда.
К Кристе Трехносому и повел Гицэ своего младшего брата.
Застали они его на вышке, откуда через открытые окна осматривал он в подзорную трубу свои владения.
— Подождите немножко, — приказал он им. — Вон там, я вижу, новый кучер ударил жеребца.
Нет, это уж никуда не годится!
Я ему вышибу зубы, бездельнику!
Они стояли и слушали, как он ворчит.
Митря тайком поглядывал на него своими быстрыми глазами и удивлялся, что Трехносый с мельником были похожи друг на друга, как родные братья.
Только помещик был жирнее и выше, а мельник едва доходил ему до плеча.
Трехносый казался старшим братом, а Гицэ — младшим.
— Чего тебе, Лунгу? — вдруг обернулся к Гицэ хозяин именья.
— Привел меньшого брата, барин, как докладывали вам...
— Да, мне говорил управляющий.
Погибли, значит, старики.
А тебе самому он не нужен?
— Нет, барин, и других хватает на мою шею.
Я хотел бы отдать его к вам — пускай поучится работать, чтоб вышел из него дельный землепашец, получше меня.
Уж будьте милостивы, возьмите его к себе лет на пять, пока не подойдет время солдатской службы.
А там посмотрим.
Может, и своим домом заживет.
Трехносый с сомнением покачал головой и долго смотрел на подростка.
— С виду паренек не плох, — заговорил он. — Если и голову на плечах имеет, из него что-нибудь может и выйти.
Только работников у меня и так довольно.
— Мы многого не просим.
— Знаю.
Про это и речи нет.
По работе и плата.
Потом посмотрим, чего он заслуживает.
На первый год хватит ему одежи да стола.
Для детей у меня такой порядок.
Только я ведь тебе сказал, нет у меня надобности в работнике.
Мельник с досадою почесал затылок, а Митря обрадовался.
Помещик снова взял трубу и навел ее на конюшню, затем, опустив ее, приказал Гицэ:
— Когда спустишься, скажи внизу, чтоб прислали ко мне Чорню.
Кучера Чорню.
— Слушаюсь, барин, — подобострастно поспешил ответить мельник.
Он вздохнул и снова полез в затылок.
— Барин, прошу, не оставьте нас.
— Что же тебе ответить, Лунгу? — сказал Трехносый. — Слышал ведь — мне не нужно.
Разве только ради тебя, ты, я знаю, человек исправный.
Лицо у мельника просветлело.
Митря смотрел в потолок.
— От души вас благодарим... — поклонился Гицэ. — Целуем ручку, и я и братец.
— Хорошо, хорошо! - барин улыбнулся.
«Видно, сговорились... — подумал мальчик. — Будь что будет, не помру».
С этого же дня Митря остался в Хаджиу, а Гицэ вернулся в Малу Сурпат.
«Что и говорить, славно быть слугой у барина, — вскоре стал размышлять Митря. — Знай гни спину и работай как вол.
Будят еще до света.
А замешкаешься, так приказчик хлыстом подгонит.
Утром и сухой корки не успеешь проглотить.
Зато в обед, наоборот, в фасолевой похлебке и боба не найдешь, огурцы вялые, мамалыга из гнилой муки.
Скажешь:
— Ей-богу, прогоркла!
— Не нравится? — спросят со смехом.
— Да нет, нравится.
Еще получше барского калача.
— Как бы живодер не услышал, — предупредят, — а то услышит, вырежет у тебя из спины ремень, чтобы было ему чем подпоясываться.
Другой спросит:
— Может, тебе и вина хочется?
— Да нет, — скажу, — есть для меня вода в реке, а иной раз и луковица.
— Ишь ты какой, черт тебя подери.
— Так оно и есть, он и дерет!
Засмеются работники на мои слова.
— Эй, Митря, как бы не услышал Ницэ, управляющий, что ты про хозяина говоришь.
— Ай-яй-яй, если расскажет ему, ведь я службы лишусь!
И снова все захохочут.
— Только одну порку здесь можно заработать!» — думал Митря, припоминая все, что видел.
Хлыст приказчика по утрам казался легким дуновением, лаской по сравнению с расправой Трехносого.
Митря видел, как производили экзекуцию над Чорней, тщедушным, чахоточным цыганом.
Трехносый дал ему пощечину, и тот повалился влево, помещик тут же трахнул его справа, а когда сунул кулаком в лицо, кучер рухнул навзничь, Трехносый топтал его ногами, пока не почувствовал, что скользит в крови.
Больше всего боится этого Митря.
Поэтому он и вертится волчком.
Везде старается, где бы ни был: пашет ли, сеет, молотит — везде первый.
Трехносый наблюдает за ним издалека.
Сначала все смотрит через подзорную трубу, потом спускается и останавливается где-то рядом — тогда Митря работал ещё быстрее!
По небу бегут осенние облака, подгоняемые ветром.
У него дела в конюшне: нужно законопатить щели, чтобы не дуло, а то зимой будет еще холодней.
Ему жалко скотину, что же ей мучиться!
Еще больше жалко самого себя, ведь и он спит вместе с волами на охапке соломы, а прикрыться нечем.
Вот была бы у него теплая одежда...
Но пока он носит какие-то лохмотья.
Как-то повстречался он с госпожой помещицей, третьей женой Трехносого.
Это молодая барынька.
Она обратила внимание на мальчика с живыми черными глазами, высокого, складного.
— Как тебя зовут?
— Митря.
Его руки невольно пытались поправить разорванную одежду без пуговиц.
— Что это ты все прячешь?
У него заколотилось сердце.
— Что есть, то и прячу!
Она вздрогнула удивленно.
Потом рассмеялась и не рассердилась.
И вот на следующий день Митря получил новую одежду, а барыня пришла снова посмотреть на него.
— Что скажешь, Митря, так лучше?
— Лучше.
— Только это и можешь сказать?
— А что говорить?
— Скажи: «Целую ручку».
Митря отвел глаза в сторону.
— Целую ручку.
— Вот так.
Учись не быть таким медведем.
И когда разговариваешь, гляди на меня.
Она ушла, светловолосая, в большой соломенной шляпе с голубою лентой.
Разное говорилось про госпожу Дидину между людьми в имении.
«Бывает!» — думал про себя Митря, охваченный горячим волнением.
Потом все прошло.
Он больше не думал об этом происшествии.
Глава четвертая
Как-то в дождливую пору Митря отпросился у старшого к своему брату, мельнику.
Работать в поле было невозможно, выгонять скот на пастбище тоже нельзя было, и работники, толкавшиеся возле хозяина, гудели, как ленивый рой.
Старшой — дедушка Тригля — наказывал ему:
— Можешь идти, Митря, часика на два, на три, — только, смотри, не опаздывай, а то взбредет мироеду в голову собрать всех нас да устроить перекличку.
Кого нету, тому куска хлеба не даст, пока солнце не выглянет и поля не просохнут.
Есть у него такое поверье, что коли кто отлучится, так из туч будет лить и лить.
Митря кивнул головой, злобно усмехнувшись:
— На дожди обижается, что ли?
— Как не обижаться, коли от них, вот как сейчас, одно разоренье!
— Поди, он из ружья и в небо по святым палит? — засмеялся Митря.
— Может быть, ему ведь все нипочем.
Только ты этак-то не болтай, парень, как бы он тебя не услышал.
— Ну и услышит, дедушка Тригл я, не велика беда.
Почему бы не пальнуть в того, — кто бы там ни был, — кто напускает на нас гнилые дожди, град?
И голод еще напускает, и болезни, и напасти...
Позволяет богатеям поедом есть бедняков...
— Ах ты чертенок, — накинулся старик, — довольно тебе стоять и болтать что в голову взбредет, не то ожгу вот хлыстом.
Подумаешь, какой грамотей нашелся.
— На мое счастье, брат не отдал меня в ученье.
Не ругайся, дедушка Тригля.
Я мигом слетаю — огня из кресала не успеешь высечь.
— Набрось мешок на голову, — посоветовал ему старикы. — Возьми клячу какую-нибудь.
Там на мельнице дашь ей пригоршню отрубей.
— Разве только украсть их, а то брат не жалеет ни человека, ни скотину.
Весь налился скупостью, как отравой, того и гляди, лопнет.
И на что ему столько денег?
— Ну-ну, иди уж, — заворчал на него старик. — А теперь-то будто из Евангелья читаешь, словно поп.
С мешком на голове, верхом на неоседланной низенькой гнедой лошадке Митря мигом доехал до мельницы Гицэ Лунгу.
Под навесом стояло семь-восемь подвод.
С десяток людей сновало вокруг под дождем в вывернутых наизнанку шапках.
Митря привязал лошадь под навесом.
Он потрепал ее за ушами, ласково похлопал по морде и заспешил к дверям мельницы.
Мотор пыхтел и плевался из трубы прямо в тучи.
Только он вошел — тут как тут на пороге брюхо Гицэ.
Мельник выпучил глаза с воспаленными веками:
— И ты приехал?
Голова идет кругом от забот.
Видишь, сколько народу ждет, пока смелю кукурузу.
Митря остановился, смело поглядев на него сверху вниз.
— Тогда я пошел.
— Погоди, что так?
— Уж если ты меня и за брата не считаешь, то я пойду.
У нас маленькая передышка из-за этих дождей, вот я и заглянул.
Пока мельница смелет пару мешков, мы бы и перебросились парой словечек.
— Ну ладно, входи.
— Невестка Станка дома?
Мельник вздрогнул:
— А что?
Голоден, поди?
— Нет.
Повидаться хочу, как-никак она мне вроде сестры.
Гицэ замотал головой, словно отмахивался от шмеля.
— Смеешься ты над ней.
Дел у нее, дел — страх сколько.
Давай зайдем в эту каморку.
Там у меня окошечко: видно все, что делается.
Люди злы, братишка.
Не приглядывай за ними, так крадут напропалую.
Митря удивился:
— А они говорят, что ты их обворовываешь.
У них счет не сходится, когда ты за помол берешь, они понять не могут, как это выходит.
— Кто это говорит? — засмеялся мельник. — Не верь дуракам.
— Да мне что?
Послушай-ка, Гицэ, дай-ка мне пригоршню отрубей для лошади.
— Как, ты верхом приехал?
Нету!
Не дам!
Пусть ее твой хозяин кормит, у него есть чем.
— Не скаредничай, — ласковым голосом попросил младший брат. — Ведь и лошадь — живая тварь, работает наравне со мной.
Хоть она и не моя, да жалко мне ее.
— Тебе-то жалко, да отруби денег стоят.
Мельник подошел к застекленному глазку и взглянул в него.
— Ну, что нового в Хаджиу?
Эх, дождь не перестает.
— Что делать?
Поперек ему не встанешь.
Мельник засмеялся:
— А что сказал бы барин, узнав, что вместо слуги нанял мудреца?
— Мудреца он не знает, — ответил мальчик. — С мудрецом он разговаривал бы по-человечески.
— А я слыхал, он тобой доволен.
— Он-то доволен, да я не доволен ни платой, ни едой.
— Эй, Митря, не гневи бога.
Хозяин у тебя хороший, держись за него.
Мальчик метнул на него суровый взгляд.
Гицэ отвел глаза в сторону и пробурчал:
— А я вижу, одежа на тебе порядочная.
— М-да.
Подарили какую-то рвань.
— Кто?
Митря не ответил.
— Слыхал я кое-что, — пробормотал мельник. — Только бы ты умным был.
— Куда уж мне!
— Глупостью, парень, не укроешься, не оденешься и сыт не будешь.
— Может быть.
— А от женщин, парень, могут быть всякие милости.
— Нет, брат, как ни горька мамалыга, что дают мне, в грязь ронять ее не хочу.
Спать мне негде, зимой холодно.
Ушел бы куда глаза глядят.
Мельник испугался, подскочил:
— Нельзя.
У тебя контракт.
Еще три года должен отслужить.
Меня к ответу потянут.
Я за тебя ручался.
Еще неустойку могут с меня стребовать.
Словно не слыша причитаний Гицэ, говорил дальше:
— Хочу я тебя спросить, везде ли такие порядки по именьям.
Здесь осенью крестьяне получают гроши под тяжелую работу будущим летом.
Барская мельница людей все мелет, в порошок стирает.
А кто на издольщине, тот сдает две-три части из пяти, а пока дождешься дележки, волосы сквозь шапку прорастут.
Вот тут и работай.
А сгниет кукуруза в буртах, мироед скупает ее задарма для винокуренного завода.
Мельник слушал с великим беспокойством и морщил нос.
— Откуда это ты знаешь?
— Видал.
— А коли видал, так забудь.
— Не могу да и не хочу!
— Забудь, говорю тебе!
Бедняку не годится судить богатых.
Раз ты бедняк — держись за хлеб насущный.
Мало его, горький он, а все хлеб.
Не то пропадешь, парень, раздавят тебя ногтем, словно вошь.
Вот так в тысяча девятьсот седьмом году осмелились люди возроптать - пулями им рот заткнули.
Дома с землей сровняли.
Я ведь тоже едва-едва оперился.
Смотри, не накликай беду на мою голову.
Помалкивай, чтобы и с тобой не стряслась беда.
Гицэ еще раз глянул в застекленный глазок, потом обернулся и как-то странно, совсем по-новому, посмотрел на Митрю.
Сейчас не уходи, подожди немножко.
Станка даст тебе перекусить.
Он быстро вышел, не дожидаясь ответа.
Парень остался один.
Мельница вдруг перестала шуметь.
Послышалась ругань мельника, сердитые голоса людей.
«Верно, поспорил с мотористом», — подумал Митря.
Все стихло.
Через некоторое время послышался возмущенный голос Станки и бас мельника.
Митря подумал: «Это из-за ломтя хлеба. - А мне не надо.
Отдам лошади».
Открылась низенькая дверца, и вошел Гицэ.
За ним тоненькая, словно стебелек, девушка с карими глазами, в синей ситцевой юбке с красной каймой.
Она несла блюдо с орехами и хлебом.
— Ставь сюда, Настасия, — приказал мельник.
Настасия была сестрой Станки.
Она поставила блюдо на стол, уставившись на Митрю широко раскрытыми, удивленными глазами.
Она бы не узнала его, так он вырос и возмужал.
Уши у нее покраснели, как лепестки шиповника.
Ей вспомнились пересуды женщин, их подозрения, что там, в имении, у этого паренька завелись уже любовные шашни.
Ее утешали только слова мельника, сказанные как-то Станке: «Повезло бы этому Митре, да он — ротозей, проморгает счастье».
Митря улыбнулся Настасии.
Орехи высыпал с блюда за пазуху, а ломоть хлеба, откусив разок-другой, отложил лошади.
— Счастливо оставаться, — сказал он и направился к двери.
— Уже уходишь? - спросил мельник, притворившись удивленным:
Митря только кивнул головой и вышел.
Настасия вернулась к Станке, чему-то улыбаясь.
За ней, ворча, вошел и мельник.
Он ругал брата.
Жена даже не повернула головы.
Ее радовала эта ругань, и она шептала над полотном, которое ткала: «А что я говорила?
Из собачьего хвоста не сплетешь шелкового сита».
Глава пятая
Через несколько дней, в начале сентября, дожди прекратились.
Установилась прохладная погода.
Некоторые из работников именья, среди них и Митря, начали работать на самых отдаленных полях, у Воловьего колодца.
Они сеяли пшеницу и торопились, потому что из-за продолжительных дождей осенние работы задержались.
Ночи теперь были ясные, и на аметистовом куполе неба сверкали бесчисленные маленькие звездочки, а большие горели, как огненные цветы.
Люди спали у лениво дымящих костров из бурьяна и навоза.
Кое-кто, постарше, рассказывал о давних временах, когда в Джурджу хозяйничали турки и их конники совершали из-за Дуная набеги на бедных христиан.
Митря, закутавшийся в старую сермягу, слушал, опершись на локоть.
Время от времени он опускал голову на кочку, которая служила ему изголовьем.
«На бедняков все напасти, — размышлял он. — То турки, хуже чумы, то мироеды, хуже турок.
После них теперь еще и мельники объявились: нет для них ни родителей, ни братьев, только деньги да деньги».
Сверкали звезды.
Он засыпал.
Проснулся он задолго до рассвета.
Некоторое время прислушивался, как волы пережевывали жвачку.
Потом до его слуха начали доходить и другие степные звуки.
Высоко летели черные птицы, и с далекого Дуная доносился легкий ветерок.
На самом горизонте обозначилась пурпурная полоска.
Стали подниматься и его товарищи, батраки; разминая натруженные, налитые свинцом руки и ноги, они собирались у колодца.
Чтобы заглушить голод, они глотали пахнущую тиной воду.
В то время, когда Митри не было в имении, к господину Кристе явился мельник.
Грохоча сапогами по ступеням, он поднялся на вышку.
Барин подождал, пока тот снимет шапку и поклонится.
Он внимательно смотрел на него, спрашивая себя и пытаясь угадать по его лицу, с какими делишками мог к нему прийти Гицэ Лунгу.
— Что тебе?
— Барин, — сказал мельник, — несколько дней я раздумывал, а сегодня решил доложить.
И жена моя Станка понукает.
Пойди, говорит, скажи.
— Ну, говори, довольно мяться!
— Тут поневоле замнешься — ведь речь-то про брата моего Митрю.
Жалко мне его.
— Оно и видно.
— Поучить бы его, барин.
После как бы не было поздно!
Трехносый нахмурился, надув толстые губы:
— Да о чем речь-то?
— Барин, — набравшись храбрости, сказал мельник, — брат мой меньшой похвалялся, будто на него чьи-то жены ласково поглядывают.
— Это меня не интересует, — поморщился помещик.
— Только не в этом все дело, — заторопился объяснить Гицэ, — что нам до этого?
А вот зачем он плетет напраслину про то, как именье управляется?
— Какую напраслину?
Говори, если есть что сказать, не ходи вокруг да около.
Ты не волк, я не овчарня.
Говори яснее.
— Скажу, скажу, коли приказываете.
Не знаю, кто ему напел в уши, что при обмере земли обманывают людей, что поздно делят заработанную кукурузу, что на работников столько поборов всяких.
Будто он не знает, как тяжело достается хозяину с этими голодранцами?
Барин призадумался.
Казалось, он совсем спокоен.
— Когда же он тебе это говорил?
— Да во время дождей.
На мельницу ко мне приезжал.
И еще верхом на лошади, я ей еще тогда немного овса насыпал.
— Вот уж не поверил бы, — рассмеялся Трехносый.
— Ей-богу, барин, честное слово даю!
— Ладно, брось.
Скажи, как это ты из него выпытал?
— Сейчас скажу.
«Брат, говорю, я вижу, ты приоделся.
Кто же тебе подарил такую одежу?»
— Да брось ты, Дидина пожалела его и дала парнишке эти тряпки.
Я им доволен.
Он работящий и с головой.
— Только бы он дело знал, барин, и не болтал глупостей.
— Пока я за ним этого не замечал, — сказал Кристя.
— Язык у него длинный, барин.
Трехносый пристально посмотрел на мельника.
— Тогда, Гицэ, мы его укоротим.
— И больно уж он дерзкий парень!
— Если дерзкий — обломаем.
— Жалко было бы его лишиться.
Но и так этого дела не могу оставить.
Я расследую.
Быть может, обнаружится еще кто другой, о ком мы и не подозреваем.
Говоришь, он одеждой хвастается?
— Хвастается и смеется...
Мельник отправился восвояси, думая про себя, что хитрость его удалась.
— Не мне его бить, я не могу, — бормотал Гицэ, — пусть другие поколотят!
Мельник был в имении в среду.
А в четверг, в обед, жандармский унтер-офицер Гырняцэ прикатил к Воловьему колодцу на паре вороных, запряженных в желтую двуколку, и позвал к себе Митрю.
Он приказал ему сесть рядом с ним.
— Зачем? — спросил Митря, поднимая настороженный взгляд на представителя власти.
— Там увидишь.
— Письмо мне откуда-нибудь пришло?
— Половину угадал.
Вторую половину узнаешь, когда приедешь в участок.
Глаза Митри потускнели.
Он чувствовал, что такому бедняку, как он, не приходится ждать ничего хорошего.
— Господин унтер-офицер, — заговорил Митря, — разрешили бы мне хоть перехватить чего-нибудь, а то голоден как собака.
Как говорит наш молдаванин с первой сеялки, у меня в брюхе мыши заночевали.
— Поешь в Малу Сурпат.
— Да ведь тут-то у нас жареная индейка и холодец, — засмеялся Митря.
Жандарм усмехнулся и хлопнул его по плечу.
— Ну ладно, садись в двуколку.
У меня и других дел много.
По дороге Митря несколько раз пробовал выпытать хоть что-нибудь у своего спутника, но усатый жандарм отмалчивался.
Митря заговорил о дрофах.
Гырняцэ не был охотником, но все же поинтересовался, с каким ружьем ходят на этих птиц.
Митря стал расхваливать барина из Хаджиу.
Унтер-офицер слегка улыбался, но языка не распускал.
Приехав в Малу Сурпат и войдя в помещение жандармского участка, Гырняцэ крикнул солдату, чтобы тот открыл «гостиную».
Не говоря дурного слова и ничем не угрожая, унтер-офицер пригласил Митрю войти, словно дорогого гостя.
Митря стиснул зубы так, что у него в голове отдалось, но сдержался.
Он вошел в «гостиную».
Несколько голых скамеек, на стене повешен календарь и в тонкой черной рамке — изображение господаря Влада Цепеша.
— Теперь уж больше так не делают, как в его времена, — пошутил Гырняцэ. — Теперь у нас другие способы.
Ты стой здесь у двери, внутри, — приказал он солдату. — Никого не впускать и особенно никого не выпускать.
— Что вам от меня надо? — угрюмо спросил Митря. — Где письмо?
— Нет никакого письма, парнишка.
А дело такое, что ты повиниться должен.
— Это в чем же повиниться?
Не в чем мне.
— Послушай, Митря, будь благоразумен.
Так не отвечают, нехорошо.
Смотри, недосчитаешься зубов во рту.
А не будешь запираться, отделаешься легко.
По-братски тебе советую.
Митря Кокор вздохнул, сверкнув глазами:
— Да что мне говорить-то?
— Полегче, полегче, парнишка, говори со мной по-хорошему.
— Что же говорить? — раздраженно спросил Митря.
— Скажи мне, малец, где ружье?
Митря вздрогнул.
Жандарм заметил, как он широко открыл глаза и усмехнулся, потом лицо его завяло, будто от безысходной печали.
«Ну что тут отвечать? — тревожно думал Митря. — Признаешься, что украл ружье, — так нужно ведь показать, где его спрятал.
А скажешь, что ничего не знаешь и ничего не брал, — все равно один конец: надают пощечин, будут бить кулаками, палками, шомполом или мокрой веревкой».
— Ничего не знаю ни про какое ружье. - Он выкрикнул яростно. - Не нужно мне оно, некого мне убивать.
Пустите меня!
— Если признаешься, меньше попадет.
— Чье ружье?
— Боярина Кристи.
С ним на дроф можно ходить.
— То, из которого он дробью по мальчишкам стрелял, когда они сливы воровали?
— Э, поганец, да ты меня хочешь допрашивать!
Признавайся, где ружье.
А то я с тобой иначе поговорю.
— Не знаю.
Оставьте меня! — упрямо твердил парень.
Гырняцэ спокойно приказал:
— Арон, свяжи его.
Этот младенец выводит меня из себя.
— Ну что, скажешь?
— Нечего мне говорить.
Его били кулаками, пока сами не устали.
Митря скорчился, уткнувшись подбородком в грудь, и вздрагивал с тихим стоном, идущим как бы из самой глубины его существа.
— Гляди, не хочет признаваться, — удивился унтер-офицер Гырняцэ. — Раздень-ка его да подай мне мокрую веревку.
Жандарм развязал Митрю и стянул с него рубаху.
Митря лежал тихо, словно в забытьи.
Жандарм вытащил из шкафа веревки и открыл дверь, собираясь идти к колодцу намочить их.
Тут Митря неожиданно вскочил, молниеносно ударил его головой в живот, перепрыгнул через него и помчался прочь.
Гырняцэ кинулся за ним, споткнувшись на пороге.
Когда Митря Кокор прыгал через канаву, чтобы выбраться на шоссе, прямо перед ним остановился кабриолет из именья с дедом Триглей на козлах.
С сиденья поднялся господин Кристя, чтобы посмотреть, кто это перепрыгнул через канаву, что это за человек: волосы всклокочены, глаза налиты кровью, по голому до пояса телу — кровоподтеки.
Помещик закричал:
— Стой!
Оставь его, Гырняцэ.
Хватит!
— Я дознанье проводил, барин, — пропыхтел Гырняцэ. — Не хочет признаваться.
— В чем признаваться-то?
Ружья не крали, его механик почистить взял.
Отдай ему рубашку и одежонку.
Пусть садится возле Тригли.
Митря застыдился своей наготы.
В кабриолете сидела и госпожа Дидина.
Ей показалась забавной вся эта комедия, и она пыталась теперь прочесть в глазах стройного подростка хотя бы некоторую радость, что он спасся.
Мурашки пробежали у нее по спине, когда она увидела в его красивых глазах яростную ненависть.
Все же Митря пробормотал благодарность, стараясь не встречаться с ней взглядом.
Потом он сплюнул кровью прямо в пыль, натянул на себя одежонку и пристроился рядом с Триглей.
Глава шестая
Барин вызвал его на вышку.
— Иди, — напутствовал его Тригля, — посмотришь, что он тебе скажет.
Будь умным.
Митря глубоко вздохнул и пошел.
Хозяин сидел в мягком кресле, подзорная труба — на столике, ружье — в стороне, прислонено к подоконнику.
Пристально посмотрел он на парня, но тот отвел глаза.
— Эй, Митря, посмотри-ка на меня.
Слышишь?
— Как не слышать, слышу.
— Смотри на меня!
— Смотрю.
— Скажи, как это с тобой приключилось?
— А откуда я знаю?
— Больно было?
— Чего там больно.
Рад был радешенек!
Трехносый нахмурился.
— Эй, как ты со мной разговариваешь?
Не смотри в угол.
Подыми глаза.
— ...рад-радешенек был, что еще хуже не случилось...
— Ах, вот оно что! — ухмыльнулся барин. — Ты умен и хитер, чертенок.
— Ведь я, барин, человек бедный...
Хозяин заговорил другим тоном:
— Послушай-ка, Митря.
И я рад, что все добром кончилось.
Мне бы жалко было потерять такого работника, как ты, да и барыня слово замолвила.
Митря молчал, потупив взгляд.
— Можешь идти, — приказал барин. — Эй, погоди минутку.
Говорят, ты язык распустил, болтаешь всякую всячину.
— А что мне болтать, барин?
Я ни с кем и не говорю.
Мне только и дела что до своей работы да заботы.
— Хорошо, парень.
Помни, что написано в святом Евангелии.
— Откуда мне знать, — пробормотал парень.
— Молчи, когда говорит хозяин.
В святом Евангелии есть слова: «Имеющий уши да слышит».
Понял?
Митря Кокор нерешительно кивнул головой.
— Вбей себе эти слова в голову, ясно?
— Ясно.
— Ну, хорошо.
Я тебе жалованье прибавлю.
Митря молчал.
— Вот возьми двадцать лей.
Купишь себе табаку и цуйки.
Надо и тебе погулять.
Скрипя зубами, спустился Митря с вышки, зажимая в руке ассигнацию.
Добравшись до конюшни, к деду Тригле, Митря бросил деньги на землю, плюнул на них, затоптал сапогом и грубо выругался.
— Что это ты, а? — удивился старик.
Митря застонал от обиды.
— Крепись, парень, — увещевал его Тригля. — О чем он тебя спрашивал?
Что тебе сказал?
— Провались он к чертовой матери, — пробормотал Кокор.
Тригля огляделся вокруг.
Поблизости никого не было.
— А посмотрел он твою спину?
Митря отрицательно покачал головой.
— Я и не дивлюсь, — вздохнул Тригля. — Им и дела нет до наших страданий.
В горькие мои деньки и мне немало досталось от этих мироедов.
А деньги не рви, парень.
Они нам сгодятся.
Вот пойду куплю кой-чего.
Я скоро вернусь, тогда с тобой поговорим.
Будут тут к тебе подходить, спрашивать, как да что, — ты помалкивай.
Митря остался один и задумался.
У него ныло все тело, в спину словно вонзились раскаленные иглы.
В сердце закипала отравленная злоба — вот-вот переплеснет через край.
Так и сидел он один, думая о жестокой мести, еще неясной ему самому.
Конюшня была пуста.
Весь скот и люди были в Дрофах, в степи.
Оттуда веяло зноем.
Как дымка, тихо спустились сумерки.
В эту ночь Митря должен был вновь выйти на работу с другими несчастными.
И он был рабом среди рабов.
Родителей у него не было, а брат — не был братом.
Он чувствовал себя лишенным и любви и ласки в этом мире.
Митря проглотил горькие слезы.
— Я замешкался, — проговорил, входя, Тригля. — Далеко до корчмы.
Гляди, я цуйки немножко принес и хлебца, вылечу твои раны.
Выпей малость, и я выпью за компанию.
К завтраму боль и утихомирится.
Расскажу я тебе, Митря, чего ты еще не знаешь, — продолжал старик, примачивая на его спине рубцы. — Горька наша жизнь, пока доживешь до старости, да и после горько до самой смерти.
Я ведь застал еще то страшное время, когда села подымались жечь именья и власти послали солдат из Молдовы расстреливать и убивать наших.
А мне забрили лоб и послали с полком в молдовскую сторону — колоть штыками тамошних, тоже наших братьев, крестьян.
Был у меня меньшой братишка, ребенок еще.
Оставался он дома за скотиной ухаживать.
Вот ударили как-то в барабан, прочли приказ — всем сидеть по хатам.
И чтоб никуда не выходить, а то начальство из ружья застрелит.
Как-то утром вышел братишка во двор.
А по дороге шел патруль с молодым офицером.
Увидел офицер моего брата: «Ты чего тут?» — «Вышел скотине корму задать», — говорит брат.
«Поди-ка сюда!»
Подошел мальчонка к воротам.
Офицер вытащил из кобуры револьвер и — бах!
Упал парнишка, как подрезанный колос, и пикнуть не успел.
Этим же утром зарубили саблей Марину, жену Ницы Чортян.
На сносях она была, ребеночек прямо на дорогу в пыль вывалился.
Такого страху нагнали на мужиков, — на целый век хватит.
Опамятовались мы и терпим.
А сами все бедней.
Уж и не знаю, что и будет...
Болит небось?
— Нет, дедушка Тригля, сердце вот ноет...
Все спрашиваю себя: до каких же пор терпеть нам?
— Пока господь бог не обратит на нас очи свои.
Митря вздохнул и застонал.
Потом в тишине долго слушал рассказ дедушки Тригли про минувшие годы.
Парень немножко захмелел от цуйки и стал клевать носом.
Дед Тригля остановился.
— Спишь? - вдруг спросил старик:
— Нет еще, — ответил Митря.
— Хотел я тебе сказать, что третьего дня, до того как стряслось с тобой это, приходил сюда в именье брат твой Гицэ.
Говорил, дело есть к боярину.
Просил, верно, прибавить тебе жалованья.
Митря вскочил.
— Гицэ? — закричал он.
— Он самый.
— Мельник?
— Он, парень, он.
Твой брат, мельник.
Точно молния пронеслась в мозгу Митри и сразу осветила все: и разговор на мельнице о делах в именье, и последние слова Трехносого на вышке.
— Знай, дедушка Тригля, это мой брат предал меня барину.
Мало ему, что отдал меня в рабы, еще и со свету сжить хочет.
— Ох-охо! — вздохнул старик. — Ведь говорится...
— Не в святом ли Евангелье? — злобно усмехнулся Митря.
— Нет, в книге страданий, паренек.
«Кто тебе вырвал глаз?» — «Брат мой». — «Потому-то и захватил так глубоко!»
— Глубоко захватил, дедушка.
— Все может быть, — в нерешительности протянул дед Тригля. — Все может быть, после того что мы знаем про Гицэ.
Только, слышь, ведь вы же от одной матери, и он, я знаю, ходит в церковь, исповедуется, причащается.
Как же так — ведь может покарать его пречистая дева, отправить в ад, в самое пекло.
— Дедушка Тригля, какое ему дело до того света?
Ему главное, чтобы здесь было хорошо.
Брать за помол, владеть моею землею...
Эх, почему я тогда не проткнул его вилами...
— Когда?
— Тогда, когда грозился он стереть меня с лица земли, после похорон матери с отцом.
Тригля перекрестился:
— Сохрани тебя дева пречистая от соблазнов дьявольских!
Брось ты об этом думать, Митря, а то сгниют твои кости на каторге.
— Ладно, дедушка Тригля.
Лучше, когда подойдет время, подам на него в суд.
— Нет, я бы и этого не делал, Митря.
Вы еще поладите друг с другом.
Митря чувствовал, что его переполняют отвращение и гнев.
Тригля удивлялся, видя, как он то смеется, то вдруг напрягает все силы, чтобы подавить в себе злобу.
Дед поднес ему еще цуйки; после этого глаза Митри помутнели, и он упал лицом в охапку соломы.
На другой день на рассвете Тригля отвез Митрю на телеге в Дрофы и оставил его среди суетившихся там работников.
Сначала никто не обратил внимания на парня.
Только к обеду, когда начали собираться к колодцу и Тригля вынес из землянки борщ и ячменный хлеб, люди стали расспрашивать Митрю.
Он держался вяло, как разморенный после бани, глаза были в красных жилках.
В другой раз побоялись бы задевать его, зная, какой он горячий и отчаянный.
Но теперь юнцы расхрабрились:
— Уж не возил ли унтер-офицер Гырняцэ его куда-нибудь на свадьбу?
— Может, он исповедовался и причащался у попа Нае и тот наложил на него епитимью?
— А может, его вызывал боярин Кристя, чтобы подарить ему другую пару сапог?
— Или подбить старые, потому что сносил он их, бегая за красотками.
Изнемогая от боли, Митря молча лежал на куче старых кукурузных початков.
Взгляд его помутился, он ничего не слышал.
Борщ жена Тригли состряпала хороший и заправила его перцем.
Хлеб был не слишком черствый.
Митре ничего не хотелось.
Жизнь ему опостылела, он охотно лег бы в сырую землю, к мертвым, туда, где покой и тишина.
Все окружили Триглю.
Старик чувствовал себя чем-то вроде начальства.
Покуривая толстую цигарку из кукурузного листа, он рассказывал, какая напасть свалилась на бедного Митрю.
— Он знал про ружье не больше, чем мы с вами.
— Что знать-то, когда ружье и не крали.
— Будто в первый раз мироед пускает такую политику!
Все замолчали.
Тело Митри сводила судорога.
Потом он вытянулся на боку и как будто заснул.
Тригля привел свою жену, старуху Кицу, которая почти двадцать лет тому назад принимала Митрю.
Она покачала головой, почмокала беззубым ртом, затем наклонилась, дуя на все четыре стороны.
Ей было тяжело, и, выпрямляясь, она застонала.
Митря ответил ей тоже стоном.
Она о чем-то думала, подняв палец вверх, потом морщинистое землистое лицо ее прояснилось.
— Избили его, родненького, — жалобно заголосила она.
— Это и так видно, Кица.
— Да это не все, сглазил его кто-то.
— Скорей всего, Кица, почки ему отбили.
— И это может быть, только знаю я, что его сглазили.
Возьму я его к себе под навес, укутаю, хворь заговорю.
Чтоб им не дожить до утра, этим носачам, этим мельникам, разжиревшим, словно откормленные свиньи, и бабам, что заглядываются на парней!..
Чтоб иссушило их ветром, чтоб сгорели они в тифу — покалечили ведь парнишку.
— Молчи, старуха, — пробормотал Тригля, — еще услышит тебя кто-нибудь.
— Пускай те молчат, про кого говорю!
Чтоб им и рта не открыть больше ни разу!
Старики перенесли и уложили Митрю в холодке под навесом, прикрыли его рваным кожухом.
Дед бестолково топтался на месте, вертелся среди горшков и всякой утвари, искал уголька в золе на кострище, вытягивая длинную жилистую шею, чтобы еще раз взглянуть на Митрю.
И только вечером обратился к жене:
— Управляющий Раду говорит, делай как знаешь, только поставь парня на ноги.
День-другой еще как-нибудь, а потом узнает Трехносый, будет беда.
У Трехносого не разболеешься.
Такие ему не нужны, сразу выгонит.
Старуха сердито повернулась к нему, словно взъерошенный сыч:
— Черт бы ему шею свернул: уж как он до денег жаден, жиреет, жиреет, а все мало.
Ведь по его веленью избили парнишку, а теперь парень и виноват?
Знаю я эти порядки, — вздыхала она. — Уж я-то знаю, на себе испытала.
Пролежала я десять дней, а при расчете скостили за тридцать.
Отравиться бы ему своей гнилой желчью!
Сходи-ка ты, Ион, этой ночью в именье, в нашу землянку, и поищи за иконой скляночку с наговорным маслом, смажу я парню раны.
Много я мазала ран разным людям и вылечивала рубцы от плетей.
Вылечу и этого парня, подниму его на ноги.
Долго ему здесь не пробыть.
Этой весной занесли его в рекрутский список, в сентябре пойдет он в полк.
Может, хоть чужие люди его пожалеют.
— Кто уж там пожалеет!
— Все скорей, чем брат родной, — вон как разнесло его, будто через соломинку надули.
И скорей, чем наш барин со своей барынькой.
Этому любо, что работает за троих, а той — другое любо.
Пусть-ка придут посмотрят, что сделали из красавца парня.
Вот схожу в воскресенье в церковь, поставлю свечку и пожалуюсь божьей матери.
Чтобы раздулись они да и лопнули, чтобы их как из ружья разорвало!
Что, болезный мой, стонешь?
Поясница болит?
Не открывая глаз, Митря помотал головой, — не болит, мол, у него ни спина, ни поясница.
— Знаю, знаю, сыночек, болезнь твоя в сердце, от гнева и обиды.
Митря не ответил.
Дед Тригля ушел.
Старуха осталась одна, продолжая разговаривать сама с собой.
Тригля принес заговоренное масло, а вместе с маслом принес и приказ боярина Кристи, чтоб немедленно дали знать, исполняет ли Митря Кокор свое дело.
Если не исполняет, пусть придет мельник и рассчитается за своего брата, потому что тот должен за одежду и обувь и еще кое за что — там в книге записано.
На конюшне и на складе тоже есть нехватки, и отвечать за них должен, конечно, тот, кто привык воровать боярские ружья.
— Господи, порази громом изверга! — молилась бабка Кица на паутину, свисавшую из-под крыши сарая.
Господь бог услышал молитву бабки Кицы.
Не поразил он громом и не испепелил никого, а наслал на Дрофы буйный западный ветер.
Во время проливного дождя, ветер не переставал дуть, свистя и завывая.
В земляном очаге тусклым огнем горела гнилая солома.
Бабушка Кица сидела на попоне, поджав под себя ноги, и смотрела на Митрю.
Время от времени из золы поблескивали как бы два огненных глаза, и старуха плевала и открещивалась от этого призрачного видения.
Митря пристально глядел на два огонька в золе.
Старуха ощупала его и поняла, что его бьет озноб.
Он вздыхал и невнятно бормотал, как будто хотел что-то сказать.
Кица внимательно слушала его, крестилась, иногда смеялась, растягивая губы провалившегося рта.
— Раны его зажили, — шепнула она Тригле, укладываясь рядом с ним на соломе.
Раны его зажили, но боль в сердце все не унимается.
Когда петухи пропели полночь, жар прошел, и теперь парень спит.
Только боюсь, сегодня к вечеру опять начнет бредить.
А может, и не будет.
Верно, душа покидает его и витает где-то вокруг именья или возле мельницы.
Своими глазами вижу отсюда, как бестелесная душа его бродит, словно привиденье, подстерегает тех, кто накликал на него эту беду и избил его.
Вот-вот она схватит их и свершит суд.
— Парень еще болен, Кица.
Но думается мне, — может, исполнится то, о чем ты говоришь.
Только не в бреду это будет.
А придет время, и отведут рабы душу за все свои невзгоды и беды.
Так и остался Митря Кокор в Дрофах, поправляясь после болезни, пока под осенними облаками не потянулись к югу дикие гуси.
Глава седьмая
В полку жизнь Митри Кокора сначала шла словно в тумане.
Она как-то походила на истолкование сна, который снился ему порою по ночам, когда он лежал в лихорадке.
Виделось ему, что стоит он и ждет, когда откроются огромные железные ворота в неведомый ему мир.
Стоит он во тьме и липкой грязи, как после дождя.
И много других тоже ждут по темным углам.
Чувствует он это, но не видит и не знает их.
Должен он пройти в иной мир.
Митря ждал и знал, что ворота должны открыться, и вдруг заметил, что стоит он в лохмотьях, босиком, с непокрытой головой, едва поднявшийся после болезни.
Бабушка Кица улыбается ему беззубыми деснами и укоризненно качает головой: «Нельзя так, милый, идти к пречистой деве...»
Когда Митря просыпался после этого горячечного сна, сердце его колотилось.
Часть его жизни миновала.
А он был все таким же одиноким среди чужих людей, таким же сиротой, как и в детстве.
Только Тригля и его старуха отнеслись к нему ласково.
Теперь и с ними его разлучили.
Со страхом он пришел в полк, готовясь к жестоким мучениям.
К его радости, ничего, что он смутно представлял себе, не сбылось.
Митря попал под команду фельдфебеля Катарамэ и решил исполнять все, как раб, для которого единственный исход — полное повиновение.
Страх перед побоями подстерегал его сердце, словно зверь.
Он опасался своего собственного возмущения, как натянутой пружины коварного капкана.
Вот почему Катарамэ считал его ловким и покладистым парнем.
Кокор нравился фельдфебелю, и тот взял его под свое покровительство.
Но это мало облегчило Митре то горе, что угнетало его.
Через два месяца после зачисления Митри в полк, Катарамэ, как он сам выразился, «вынес постановление».
— Эх, Думитру Кокор, жаль мне тебя!
Парень ты исправный и умный, да вот — неграмотный.
Если бы ты хоть немного в школе поучился, сделал бы я из тебя человека.
Как я понимаю, надеяться на семейное имущество тебе не больно приходится.
Вот ты, пожалуй, и мог бы занять мое место, потому у меня в сорок втором кончается третий срок сверхсрочной службы.
Каков ты есть теперь, сможешь дойти только до ефрейтора — ну, а тут уж конец твоей военной карьере.
А то, в другой раз:
— Эй, Думитру Кокор, может, ты скажешь, что и в полку громоте выучишься.
Отвечу тебе, Кокор Думитру: артиллерия — трудное оружие.
Завязнешь ты в теории, как в тине, так что и не вылезешь.
Не будет тебе времени грамотой заниматься.
Как-то раз поздно вечером в канцелярии перед смотром новобранцев Катарамэ соизволил принять в дар два литра вина от кузнеца Кости Флори.
Митря помогал Флоре в свободные часы, так как умел ходить за лошадьми и легко с ними управлялся.
— Эй, Думитру Кокор, подсаживайся и ты, выпей стаканчик.
Тебя вот просит старый служака.
Говорит, ты добрый товарищ и уже научился ковать лошадей.
Если понатаскаешься у него и в грамоте, быть тебе через год капралом.
Он демобилизуется сержантом, а ты оставайся на его месте.
Я бы сказал, что на вас вся моя надежда.
Флоря — моя правая рука, Кокор — моя левая.
Думаю, завтрашний смотр сойдет хорошо.
Вся забота и ответственность на нас.
А те — что они понимают?..
О господах офицерах фельдфебель отзывался малоуважительно.
— ...Что они понимают?
Волочиться за барыньками, зимой бегать по балам и играть в карты.
Катарамэ столько не учился, как они.
У Катарамэ только четыре класса гимназии, но он свое дело знает и в службе силен.
Э-ге!
Он погладил длинные седые усы и засмеялся:
— Не будь фельдфебеля Катарамэ, трудненько бы досталось этим господам.
Что скажешь, служба?
— Истинная правда, господин фельдфебель, — заверил его Флоря, тыча под столом Митрю пальцем в коленку.
— Если бы мне да их образованье, эге, я бы далеко пошел!
Что скажешь, служба?
Налей-ка еще стаканчик и скажи: далеко бы пошел... а может, и остался бы, как они.
Зажил бы хорошо, и не было бы мне ни до чего дела.
Был бы у меня фельдфебель — такой вот, как я сейчас.
Фельдфебель, сделай то, фельдфебель, сделай это, фельдфебель.
А как мне платит государство?
Эх, одни слезы.
Едва свожу концы с концами.
Лучше бы мне быть полковником, а господину полковнику быть на моем месте.
Нет, так ничего не выйдет: ведь он дела не понимает.
— Зато если бы вы были полковником, вы бы понимали.
— И я так думаю, — приосанился Катарамэ. — Я бы в лучшем виде затянул подпруги и пришпорил.
Только я так и останусь, как есть, и в сорок втором выйду на пенсию.
Может, государство даст мне кусок земли.
Открою я мельницу...
— Как брат мой — Гицэ? - усмехнулся Митря:
— А что, Кокор, твой брат — мельник?
Тот самый, что землю у тебя отнял?
— Тот самый.
Только я у него отберу свою землю, как только отбуду свой срок.
— Может, подашь на него в суд? — рассмеялся фельдфебель. — Пока найдешь правду, всю душу из тебя вытрясут.
Сам пропадешь.
Подумай-ка лучше, что война не за горами и нужно нам будет всего по три аршина земли.
Фельдфебель, видно, решил рассеять печаль, вызванную этими словами, и торопливо выпил еще стакан вина.
Костя Флоря насупился.
— Унесет нас всех, словно листья, — проговорил он. — Пропадет вся молодежь, останутся одни убогие.
— Что ты говоришь, эй, служба! — вспыхнул Катарамэ. — Солдаты мы или не солдаты?
Обязаны мы или не обязаны воевать за родину?
Служба молчал, покачивая головой и глядя на Кокора.
Тот снова усмехнулся:
— Мы будем воевать за господина Кристю Трехносого и за других вроде него, которые нас, бедняков, готовы живьем съесть.
— Что это за Трехносый?
— Да есть у нас такой... — вздохнул Митря.
— Он мне рассказывал, сколько ему натерпеться пришлось, - вмешался Флоря.
— С этим бы я разделался, раз-два и готово, — расхрабрился Катарамэ.
Он был уже под хмельком, и глаза его подернулись влагой. — Эх, Кокор, одно жалко — блюсти порядок могу я только здесь.
Там же, в твоих местах, порядки наводят власти.
А если не наводят, пошлем их ко всем чертям и займемся своими делами.
Завтрашний смотр пройдет хорошо — вот у нас и порядок.
Это главное.
А уж этих господ я обработаю как знаю.
Фельдфебель Катарамэ славился своим особым способом увещевания.
Как человек приличный и воспитанный, он остерегался, ругаясь, поминать богов, святых и пречистых дев.
Он упоминал только части их тела, их одежду и украшения: бороду Саваофа, венец богородицы, сандалии святой Юлианы, суму святого Петра, пупок архангела Гавриила...
— ...Евангелия вашей матери, мужичье! — рычал он, широко расставив ноги и вытаращив глаза на хор четвертой батареи. — Разве так поют?
Шире открывай глотку, чтобы на небе было слышно!
Ведь ты солдат, сестре твоей архангельский пуп!
Для того чтобы проявить свою поэтическую оригинальность, фельдфебелю необходимо было значительное количество стаканов вина или вспышка гнева.
Полковые часы пробили половину двенадцатого, когда капрал Костя и Митря отправились спать в кузницу четвертой батареи.
Все было покрыто пушистым первым снегом, который слабо светился в безлунную ночь.
Не слышно было ничьих шагов.
Вдалеке, по углам внешней ограды, сонными голосами перекликались часовые.
Сообщали друг другу, что на их постах все в порядке.
— Смена караула — самое счастливое время на земле, — пробормотал капрал.
Митря вздохнул:
— Уж никто не вернет мне тех лет, когда я недосыпал...
В полной темноте они шли к кузнице, вошли в каморку позади горна.
Каморка была теплая, хотя и тесноватая.
Капрал зажег сальную свечку, стоявшую на трехногой табуретке.
На полу лежали соломенные тюфяки, покрытые шерстяными попонами.
Они зажгли цигарки и некоторое время лежали, покуривая.
— Ну, слышал его? — спросил Костя Флоря. — Как тебе нравится фельдфебель?
Митря засмеялся:
— Мне нравится, как он ругается.
— Батарея — его вотчина, — серьезно заговорил Костя Флоря. — Он отхватывает от каждой порции хлеба и от каждого куска мяса, от овса для лошадей и от солдатского сахара.
— И никто его не накроет?
— А кто станет накрывать?
Начальство ведь тоже своего не упустит.
Капиталистическая система.
— Как ты сказал?
— Сказал-то я правильно, только ты не знаешь, что это такое... — улыбнулся капрал.
Митря опустил голову.
— Вот у вас, в Малу Сурпат, кто-нибудь отстаивает правду всех угнетенных и обездоленных?
— Там правда бедняков перед властями давно померла и похоронена, — прошептал Митря.
— И у вас, Митря, та же система, о которой я тебе говорил.
— Это, значит, такая система: волк съел — овцы виноваты, господин капрал.
— По твоим словам, Митря, вижу, понимаешь ты, что к чему, как всякий, кому довелось натерпеться.
— Да, господин капрал, многое я вынес, а другие еще побольше моего, да молчат и терпят.
А мне порой приходит в голову, что лучше уж умереть такой жалкой пичуге, как я.
— Ну-ну, тебе учиться надо.
Тогда ты начнешь еще больше понимать.
— Может, передо мной и ворота открылись бы...
Кузнец недоуменно посмотрел на него.
Он ведь не знал ничего о сне, который видел Митря.
— Так вот, Митря, я думаю купить тебе книгу и грифельную доску.
На пятой батарее есть один грамотный из наших людей.
Он тебе покажет...
— Ужели правда? — вздрогнул Кокор.
— Правда, только ты никому ничего не говори.
Позанимается он с тобой один день часок, другой день еще часок, поговорит с тобой о том о сем...
Кокор вздохнул.
— Есть на свете люди, друг Митря, которые борются за бедняцкую правду, за то, чтобы открыть глаза темному люду... — ровным голосом продолжал рассказывать кузнец.
Митря слушал его, ощущая в сердце радость, но все еще не решаясь дать ей волю.
— Трудно поверить в этакое.
Кузнец спросил с лаской и улыбкой:
— Слышал ты, дружище Митря, про революцию у русских?
Митря встрепенулся.
Да, он слышал.
— Слышать-то слышал, а ведь не знаешь, что там было.
Там поднялись угнетенные и свергли царя, отняли власть у капиталистов и установили власть рабочего класса.
Вот обо всем этом ты и узнаешь от учителя.
Теперь — спать!
Третья смена прошла.
Митря лег на солому и завернулся в попону.
Капрал потушил сальную свечу.
Немного погодя Костя Флоря спросил:
— Эй, Кокор, ты что не спишь, все вздыхаешь?
— Я в другой раз скажу, господин капрал.
Радостно мне, господин капрал.
— Зови меня по имени.
Теперь мы друзья.
— Правда?
— Ну назови по имени.
— Да, Флоря.
— Вот так.
Митрю наполняло чувство глубокой радости.
Кузнец заснул.
Взволнованный Кокор не спал.
Ему грезилось, что он стоит перед воротами, потом ему стало представляться все, что он пережил перед отъездом из родного села.
Вот он предстал перед помещиком, чтобы поблагодарить по обычаю «за хлеб, за соль».
— Иди с богом, — пробурчал угрюмо Кристя Трехносый.
— Я, барин, хотел бы получить расчет.
— Какой такой расчет?
Вот подожди, придет твой брат, с ним и поговорю.
Я все записал, что тебе выдавалось.
Насколько знаю, еще ты должником остаешься.
— До конца жизни? — вспыхнул Митря.
— Нет, — вытаращил на него глаза Кристя. — Попридержи-ка лучше язык там, куда идешь, не то отправят тебя к черту на рога.
Счастье твое, что у меня сердце доброе!
Митря отвел в сторону горящий взгляд.
Барин сочувственно покачал головой:
— Как вижу, нелегко тебе будет в жизни, парень.
Не благодари меня.
Иди!
Кокор повернулся и ушел.
Выйдя за ворота, он распрямил плечи и потопал ногами, как бы отряхивая прах долгих лет рабства.
Из Хаджиу он отправился на мельницу.
Брата Гицэ он застал одного.
Жена и дети ушли на хору.
— Дал тебе что-нибудь барин? — спросил мельник.
— Как же, еще к моему долгу присчитал!
— Брось, Митря, я вот сам разберусь и все выясню.
— Чего выяснять, дело ясное: я работаю — я же и плачу.
— Не так, братишка, не так, — занудил мельник, почесывая затылок. — Ты что, не доверяешь старшему брату?
По-твоему, я не думаю о твоей судьбе?
Митря яростно крикнул:
— Когда придет время возвращаться в Малу Сурпат, останется от меня одна дубленая кожа.
Вот моя судьба...
— Все может быть, если не смиришься.
— А ты, брат, сшей невестке из этой кожи туфли.
— Не лезь на рожон, братишка.
Невестка тебе поесть оставила, она тебе дарит два полотенца и две рубахи.
Митря промолчал.
К вечеру Митря отправился на гулянье.
У корчмы собрались парни, которым предстояло разъехаться по своим полкам.
Он опорожнил с ними стаканчик-другой вина и захмелел.
Вместе с ними пел он песни и шумел.
Поздно вечером всем им надо было уже ехать в поезде.
Митря пошел на мельницу за узелком с бельем.
Невестки там не было.
Узелок с бельем был в старом родительском доме.
— Я бы проводил тебя в Алуниш, на станцию, сказал Гицэ, — да не могу оставить мельницу.
Ну, давай руку и расстанемся как добрые братья.
Руку Митря ему пожал, но добрым братом себя не почувствовал.
Идя в село, он что-то бормотал, то и дело срывал с себя шапку и тяжело дышал, раздувая ноздри.
Невестки не было и в родительском доме.
Она с детишками уже ушла другой дорогой.
Митря застал только сватью Настасию.
Она так выросла, что он ее не узнал.
Толстые косы спускались ей на грудь.
Большие карие глаза были все так же красивы.
— Я ждала тебя, братец Митря, чтобы передать белье.
— Спасибо.
— И коли есть у тебя время, посиди маленько, хочу у тебя спросить кое-что, посоветоваться с тобою.
— Хорошо, посижу.
— Знаешь, братец Митря?
Сестра моя с зятем хотят отдать меня в монастырь Цигэнешть, туда, где наша тетка живет, старая монашка.
— Зачем туда отдавать? — удивился Митря. — Нет у тебя, что ли, права жить по-своему?
— Есть-то есть, братец Митря, только сестра моя с зятем не хотят моей доли земли лишаться.
Так вот если пошлют меня в Цигэнешть, то земля им останется.
— А что ты мне все говоришь?
Я не поп, чтобы исповедь принимать.
Настасия вспыхнула:
— Знаю я, братец Митря, что не нравлюсь тебе, что есть в Алунише Вета, дочка Вамеша, которой ты нравишься.
Значит, судьба моя — идти в Цигэнешть.
Девушка заплакала, подперев щеку левой рукой.
Митря взял ее за правую руку и усадил рядом с собой.
— Кто тебе сказал про Вету?
— Да так, слышала.
— Знай, Настасия, — тихо заговорил Митря, — все это выдумки.
Она успокоилась и, улыбаясь, взглянула на него сквозь жемчужинки слез:
— Значит, не идти мне в монастырь?
— Нет, не иди.
— И дожидаться, когда ты вернешься?
— Этого, Настасия, я не говорил.
Делай, как тебе сердце подскажет.
— Я буду тебя ждать, - вздохнула она.
Настасия торопливо встала, вошла в дом и вернулась с румяными грушами, с того самого дерева, на которое когда-то, еще ребенком, лазал Митря и с которого его стаскивала давно уже погибшая мать.
Митре вспомнилось забытое лицо Агапии, и сердце его смягчилось.
Митря не знал, что еще сказать.
Он наморщил лоб и засмеялся:
— Настасия, хочешь, скажу тебе загадку про мельницу и про Гицэ?
— Хочу, братец, — ответила Настасия, — скажи.
— Что это такое:
Век в работе
И в заботе,—
Но напрасно суетится:
Жрет — она, толстеет — Гицэ!
Настасия прыснула со смеху, закрывшись ладонями.
— Смотри не скажи на посиделках.
— Другие найдутся, скажут, — заверила его девушка.
— Ну, пора мне! — решил Митря.
Она загрустила.
На старой вербе стрекотала сорока.
Стояла тихая осень.
Девушка догнала его и шла рядом с ним по улице села, пока не показались люди.
Глава восьмая
Учитель торопливо вошел в кузницу.
Это был широкоплечий, смуглый мужчина со вздернутым носом.
Митря почувствовал, как у него забилось сердце, когда тот внимательно взглянул на него глубокими зеленоватыми глазами.
Костя Флоря предупреждал Митрю: «Если улыбнется тебе, значит, взял тебя в ученики».
Учитель протянул ему букварь и грифельную доску.
Увидев, как обрадовался Кокор, он улыбнулся, пожал ему руку и похлопал по плечу.
— Наверно, у тебя есть девушка, которой ты хотел бы написать?
— Есть, — серьезно ответил Митря.
Митре понравился его голос с мягкими переливами.
— Так знай, через месяц, самое большее через два, я куплю тебе почтовую открытку и карандаш, и ты ей напишешь.
Черные глаза Митри мгновенно словно подернулись туманом.
— Я ей напишу.
Есть у меня к ней дело.
— Понимаю.
Митря смущенно сказал:
— Не про то, что вы думаете.
Не про любовь.
— Значит, письмо деловое?
— Да, вышла там закавыка с одним мельником, который называет себя моим братом.
— Хорошо, Кокор; если ты мне доверяешь и будет у тебя желанье, ты обо всем мне расскажешь.
Только не сейчас: времени нету.
— А когда же начнем? — нетерпеливо спросил Митря.
— Потерпи.
Сейчас, в одиннадцать часов, я должен явиться к полковнику.
Капрал Флоря внимательно слушал и вопросительно посмотрел на него.
Затем он перевел глаза на Митрю, и в этом взгляде была глубокая озабоченность.
Учитель ушел.
— Может, ничего плохого и не будет, — заметил Митря.
Флоря, погруженный в свои мысли и заботы, покачал головой.
— Разве может что случиться?
— Может.
— А что я буду тогда делать с доской и букварем? — простодушно развел руками Митря.
Капрал Флоря горько усмехнулся:
— И такого человека травят, как зверя, преследуют! — зашептал он. — Что ты на меня так смотришь?
Подойди-ка поближе и сядь тут.
Может случиться, позовут и нас на допрос, чтобы мы свидетелями были.
— Да ведь он же не злодей?
— Нынешние власти считают, что злодей, потому что в партии.
Глаза Митри продолжали спрашивать.
— В партии рабочих, — продолжал Флоря, — в той партии, которая хочет добыть правду всем обездоленным.
Опять ты так на меня смотришь?
— Так и смотрю, — ведь я дурак, ничего-то я не знаю.
— Я тебе все объясню, только если тебя спросят, — ты не слышал ничего.
Понял?
— Понял.
— Да только сегодня нет у меня охоты рассказывать.
Сердце у меня все почернело, словно смола.
Эх, сколько так пропало людей, что стараются мир переделать.
В глазах его стояла скорбь.
Митря не осмелился больше ни о чем спрашивать.
Он решил ждать и надеялся, что опасенья капрала окажутся напрасными и зеленоглазый учитель вернется.
— Оставь меня одного, Митря.
Кокор взял доску с букварем и вышел.
Ему казалось, что они мертвы в его руках и он идет хоронить их.
День был промозглый, и окоченевшие солдаты слонялись по пустому плацу, скользя по грязи.
Вороны кружились над казармами, хриплым карканьем предвещая метель.
Горнист время от времени играл сигналы.
Дежурные сержанты дробно стучали ногами, вполголоса изрыгая ругательства.
— Коляска господина полковника! — выкрикнул кто-то.
Кокор остался ждать в холоде и сырости на том месте, где его застал этот выкрик.
Он еще долго стоял после того, как проехал полковник.
В пролетке с поднятым верхом он увидел только сапоги со шпорами.
Потом прошли несколько офицеров, они торопились, затягивая на плащах ремни.
Прозвучал сигнал к обеду.
Митря переминался с ноги на ногу.
— Эй, чего ты здесь ждешь, паренек?
Это был кузнец, унылый, потемневший, хмурый.
— Жду, не выйдет ли он.
— Попусту ждешь.
Его взяли два агента из Главного управления сигуранцы и увели.
Только сейчас я стал успокаиваться.
Сам не зная, что делает, Кокор показал капралу букварь и доску,потом снова зажал их под мышкой.
С этого дня Митря Кокор испытывал непрестанное волнение, видел тяжелые сны.
Его судьба казалась ему такой же горькой, как судьба того, что увели.
Только один миг были они вместе.
Даже имени учителя Митря не знал.
В его зеленых глазах было, казалось, все будущее Митри.
Один миг — и учитель исчез, как летучие видения печальных ночей.
Теперь Зеленоглазый в тюрьме.
Над ним учинила суд и расправу боярская власть.
За что учинила суд и расправу, Митря понял легко.
Кое-что объяснил ему кузнец Флоря; другое острой болью было врезано в его сердце.
Зеленоглазый был бунтарем, коммунистом, одним из тех, кто поднимал рабочий люд.
Зеленоглазый был революционером, как и те, кто разрушил русскую империю.
Было ясно, почему правители страны преследовали Зеленоглазого и других таких же, как он, мучая их жестокими пытками в тюрьме.
Сердце его сжималось.
Зачем столько жертв?
Но он сразу понял, зачем, когда в памяти перед ним встало его нищее печальное детство.
И в нем кипело возмущение; он был подобен всему народу рабов, которыми полон мир.
«Зеленоглазый понимает наши страдания и надежды, мои и еще сотен тысяч таких, как я, — и вот теперь он брошен в пещеру людоедов», — думал Митря Кокор.
Но кузнец Костя внушал ему, что революционная армия, бесчисленная, подобно песку, сметет власть тиранов, а все, кого преследуют, все борцы за народ выйдут из мрачных тюрем на солнце свободы.
— Горько мне, — признался как-то вечером Митря Кокор кузнецу, сидя возле теплого горна, — остался я без учителя, только с грифельной доской и букварем, будто с немыми братьями, от которых ничего не узнаешь.
Боюсь, как бы на всю жизнь не остаться мне в темноте.
Вот был у нас, в Малу Сурпат, мужик один, Георге Мындря.
Нашел он жену под стать себе, женился по весне и слепил на скорую руку землянку.
Потом, не откладывая дела, занял денег под будущую работу и построил себе домик, в котором жить бы да поживать.
Смелый был.
Но только кто записан в книгу в Хаджиу, — на всю жизнь в рабство записан.
Стены он деревянные возвел, а достроить дом так и не смог.
Вот и остался он рабом старого боярина, а потом Кристи Трехносого.
Я знал их уже стариками, когда они всякую надежду потеряли.
Был в Хаджиу еще Лае, по прозвищу «Бедняк», которого никто иначе и не видел, как в рваных постолах да в латаной-перелатаной сермяге.
Летом ли, зимой — все так ходил, в пятнадцать лет, и год тому назад — все так ходил.
Были у него когда-то волосы черные, глаза живые.
А теперь поседел, взгляд помутился.
Он так и не вылез из бедности и, хоть век живи, не вылезет никогда, так и останется, каким я его знаю.
Вот и я тоже.
Думал учиться.
А видать, останусь на всю жизнь невеждой и дураком.
Кузнец задумался, тяжко вздохнув.
— Давай, брат, — сказал он немного погодя, — договоримся с тобой, чтобы я не видел тебя больше в таком унынии.
Грамоте я немножко знаю, а тем, что знаю, с тобой поделюсь.
Дай-ка сюда букварь и доску.
Так Кокор и начал учиться.
Сначала было трудно, пальцы не сгибались, в глазах рябило.
Митря научился различать буквы и дрожащей рукой выводить их на доске, однако не мог понять связи между знаком и звуком.
Он пыхтел, как после тяжелого подъема, и там, где останавливался, все еще ничего не видел.
Кузнец сам не мог ему все объяснить.
Но однажды вечером при свечном огарке Митре словно молния все осветила — он понял.
— Я высиживал эти закавычки, — радостно сообщил он кузнецу, — и вдруг из них, как цыплята, слова вывелись, даже сам удивился.
Под пасху 1942 года Митря вооружился карандашом и, соблюдая полковой стиль, вывел неуклюжими буквами на почтовой открытке следующие, немного кривые, строки:
«Дорогая сватья Настасия, желаю, чтобы мое письмецо застало тебя в счастье, и извещаю тебя, что мы, рекруты, окончив ученье, готовимся к делу, и не знаю, увидимся ли мы еще в этой жизни, но, может, бог даст, уцелею, так что ты меня жди.
Обнимаю тебя тысячу раз и остаюсь твой ефрейтор Кокор Думитру».
Глава девятая
Из этого послания начинающего грамотея, который, чтобы нацарапать слова «как курица лапой», пропотел целый час, было ясно, что правительственная цензура преследовала слово «война», и он знал это.
Остерегались, чтобы «шпионы» не проведали, когда и как отправляется новое пополнение на восток.
Митря писал: «...мы, рекруты, окончив учение, готовимся к делу...»
Между двумя папиросами скучающий цензор скользнул глазами поверх этих невинных известий.
Но сватья Настасия в Малу Сурпат была более внимательна.
Газеты тоже были абсолютно немы относительно перемещения войск по стране, как и сводки по радио и официальные бюллетени, вывешенные примэриями и префектурами.
По мнению тогдашнего правительства, народ не должен был ничего знать об этих секретах, предназначенных только для великих мира сего.
И все-таки народ знал.
Раньше и точнее других узнавали все рекруты, когда приходила их очередь отправляться на бойню.
В поле, проходя боевую подготовку, на учебной стрельбе или в казарме, на занятиях по теории офицеры говорили только о противнике и еще раз о противнике, развернувшемся на безграничных пространствах среди лесов и болот.
С некоторого времени упоминались скалистые горы, например, такие, как на Кавказе.
Слово «Одесса», неизвестное ранее целым поколениям крестьянских тружеников, покоящимся на кладбищах, теперь часто мелькало в обычных разговорах.
Впрочем, два раза в день германские военные сводки опровергали двусмысленное молчание тогдашних правителей Румынии.
Война становилась все более жестокой и требовала увеличения войск, то есть увеличения жертв.
Высылка евреев и цыган за Днестр дала повод для политических комментариев даже тем, кого систематически держали вдали от подобных занятий.
Бесконечные железнодорожные составы с военной добычей немцев, а также «трофеи» румынского командования, состоявшие из того, что проскальзывало у немцев между пальцами, указывали, что там, далеко на востоке, происходят события, неслыханные прежде, сколько в мире ни было войн.
Неофициальная, но правдивая военная сводка составлялась ранеными, побывавшими под огнем.
Официально узаконенный грабеж, массовое уничтожение мирных сел и ни в чем не повинного населения, сотни разрушенных и сожженных городов — все говорило о том, что мир постигло бедствие пострашнее, чем были когда-то нашествие Атиллы и Чингисхана с их ордами.
Командующие немецкими войсками похвалялись «научной» войной, поставив на службу смерти и разрушения все достижения науки.
Еще сотню лет тому назад существовал закон войны, который был, если можно так сказать, человечным, — он запрещал солдатам под страхом смерти грабить и убивать невооруженное население на территории противника.
Теперь это запрещение было отменено немцами, и командиры приказывали войскам воевать безо всякого намека на человечность.
Атилла полторы тысячи лет тому назад считался «бичом божьим», а Чингисхан в тринадцатом веке — истребителем рода человеческого.
Оба, превращенные в прах, вызывают проклятия веков — и они сами, и их орды.
Теперь Гитлер возомнил себя чем-то вроде парового катка, дробящего в порошок все другие народы, чтобы в мире осталась одна германская нация.
Конец его предначертан самим безумством истребления.
Атилла и Чингисхан были жестокими, необузданными варварами, которые умели расписываться только мечом и пьянели, распивая вино из черепов побежденных.
Они жили во времена темноты и невежества, между тем как гитлеровский «каток» появился как бы из могилы прошлого среди современного мира, слывущего цивилизованным.
Ефрейтор Думитру Кокор имел обо всем этом поверхностное представление и с горечью пытался разобраться в происходящем.
Во всяком случае, он понимал, что наступает его черед идти на гибель.
Он никому не желал смерти, ему нечего было делить со своими собратьями — людьми там, на востоке.
И в нем накипал гнев при мысли, что после долгих лет рабства теперь у него без всякого повода и без всякой вины отнимут жизнь.
Он начал понимать, что эту войну затеяли ненасытные, что за этих вечно ненасытных гибнут вечно голодные, что помещики и капиталисты расплачиваются за войну народной кровью, пытаясь ниспровергнуть русскую революцию, чтобы отвратить угрозу, нависшую и над ними.
Такие зачатки понимания появились у Митри от разговоров с кузнецом Флорей и от брошюр, которые тот давал Митре, читавшему их до поздней ночи при свете сального огарка, пока совсем не слипались глаза.
Почтовая открытка, хотя и написанная неопытной рукой, была составлена так, что могла дойти до Малу Сурпат через все преграды.
Настасия должна была понять, что ей нужно приехать к нему, «свидеться хоть еще разочек в жизни».
Это было письмо любви и печали.
Письмо дошло до Малу Сурпат, и почтальон принес его на мельницу, вручив Настасии прямо в руки.
Девушка прочла его с несказанным удивлением, вся зардевшись.
Она поглядела вокруг, не угрожает ли кто ее сокровищу, и спрятала открытку на груди, рядом с цветком чабреца, сохраняемым в память о том, на кого уже перестала надеяться.
Но вот он прислал весточку.
Неизвестно, через кого — подружек или кумушек, двоюродных сестер или сватей, — но в Малу Сурпат узнали, что призывников 1942 года скоро отправляют на войну.
Жены, братья, родители должны немедленно собраться в путь, чтобы хоть еще разок повидать милых сердцу.
— И мы непременно поедем! — решительно заявила Настасия своему зятю и сестре, сурово глядя на них и оправляя дрожащими пальцами косы, уложенные короной.
— Уж и герань за ухо заткнула! — раздраженно закричала мельничиха. — Письмецо, видать, получила!
— Получила... — пробормотал мельник. — Мне в корчме почтальон говорил.
От Митри.
— Господи боже мой!
Получаешь письма от военных, писанные полковыми писарями, чтобы все люди знали и смеялись над тобой.
Правду говорит Гицэ, не с людьми твое место, а в монастыре.
— Нет, место мое с людьми, — поджав губы, сказала Настасия, — а письмо он написал своей рукой.
— Уж не научился ли он грамоте на службе? — изумился Гицэ.
— Научился! — задорно ответила девушка.
— Ну и история, братцы-сестрицы мои! — завопил мельник. — На что это ему нужно?
Что делать солдату с грамотой, а?
Солдату другое надобно.
Солдат должен идти на войну и биться с врагом — вот его дело!
Он идет с ружьем и стреляет по врагу, а тот в него.
Убивают одних, убивают других...
— А ты что, Гицэ, на родного брата смерть накликаешь?
— Ничего не накликаю, только война — она и есть война.
— А его добро тебе достанется?
— Какое добро?
Нет у него ничего.
Останется мне несчастный клочок земли, так его еще обработать нужно.
— А если вернется Митря?
— Пусть вернется!
Настасии хотелось вцепиться в деверя ногтями.
Глаза ее округлились и обнажились зубы, похожие на лепестки ромашки.
— Вернется он, вернется!
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Из письма, что ли?
— Из письма.
— Дай-ка я посмотрю.
— Что ты увидишь, когда грамоте не знаешь?
— Дай, мне поп прочитает.
— Пусть тебе поп отпущение грехов читает.
Не дам я письма.
— Эй, отдай письмо, а то поколочу.
— Колоти того, кого сумеешь, а не меня, образина.
Гицэ бросился на нее, мельничиха завизжала, всплеснув руками.
Настасия мигом выскочила за дверь и как ветер помчалась к своей крестной, Уце Аниняске.
Около полудня явилась мельничиха звать ее обедать:
— Пойдем, сестрица, Гицэ утихомирился.
— Не пойду я...
Крестная Уца была вдовой, но еще женщиной в силе.
Она с укоризной посмотрела на них.
Глаза у нее были черные, брови срослись.
— Эх, девки, — сказала она, — попадете на язычок всему селу.
Стыд-то какой!
— И правда, тетка Уца, — запричитала мельничиха. — Скажи ты Настасии, чтоб возвращалась.
Пусть не боится.
Гицэ тоже не хочет скандала.
Такой человек, как он, не должен себя ронять.
Что там споры заводить с сумасшедшей девчонкой!
— Сумасшедшая, да не я! — змейкой взвилась девушка. — Я жизнь свою защищаю.
— Пусть будет по-твоему, — смирилась мельничиха, — только пойдем.
Промеж людей, что у мельницы собрались, уже пересуды пошли.
Спрашивают, вправду ли мы тебя в монастырь отослали, вправду ли ты невеста ефрейтора...
— Если мне еще скажут слово, — закричала девушка, — выбегу на улицу, все село соберу!
— Боже избавь, чтобы такое случилось.
Вот беда!
Что же будем делать?
— Иди, крестница, иди, Настасия, помни, я здесь, — вмешалась Уца Аниняска, погрозив пальцем мельничихе. — Сделайте так, как хочет девушка.
Поезжайте в город, проводите с миром Митрю.
Дайте ему, бедному, денег — дорога ведь долгая, тяжелая, скажите доброе слово, как брату.
— Правда, тетка Уца, правда, тетка Уца, — вздыхала старшая сестра.
А Настасия встала перед зеркальцем, величиной с ладонь, поправила заткнутый за ухо цветок герани.
Тетка Уца поплевала, чтобы уберечь Настасию от сглаза.
— Вот такой и я была в молодости, — вздохнула она, и на глаза ей навернулись слезы.
В следующее воскресенье на базаре в городке собралось множество крестьян.
Одни приехали поездом, другие в телегах, при них не было ни продуктов, ни скота на продажу, а только котомки со съестным и сменой белья.
Один солдат из Малу Сурпат сообщил в казарму ефрейтору, что к нему приехали из дому.
— Уж не брат ли мой, мельник, пожаловал? — с удивленной улыбкой спросил Митря.
— Нет, кое-кто покрасивей, — ответил Тудор Гырля и подмигнул.
Батарея получила увольнение.
Для господина фельдфебеля Катарамэ этот праздничный день был днем взимания пошлины, словно для попа на поминках.
— Отправляйтесь, четыре Евангелия вашей теще, подарков вам навезли из ваших имений.
Митря Кокор запыхался, спеша поскорей добраться до базара.
Его красивый подарок мог прибыть с мельничихой.
Где же они могут быть?
Нигде не видно.
Кто-то слегка потянул его за рукав.
Он резко повернулся.
Его горящие глаза остановились на Настасии.
Косы ее были украшены бумажными цветами.
Тоненькая, гибкая, она улыбалась, показывая все свои зубки.
— Вещи, что я привезла для тебя, Митря, остались в телеге у крестной.
— Ты приехала с Уцой Аниняской?
Где же она?
— У нее со знакомым купцом какие-то дела.
Просила пожелать тебе здоровья, коли не успеет повидаться с тобой сама.
Она меня к тебе послала.
Митря сжал руку девушки.
— Передай ей от меня большое спасибо.
Не за вещи, а за то, что тебя привезла.
— А это я сама приехала, — засмеялась девушка. — Ох, как и переругались все дома!
Гицэ хотел меня убить, а потом присмирел.
Я тебе все расскажу.
Сначала шла речь, что сестра поедет, да вчера вечером схватило у нее поясницу, а Гицэ взбрело в голову, что будет, мол, ревизия на мельнице, ну я и присоседилась на телегу к крестной.
Ведь нельзя, чтоб никто не приехал.
— Радость моя приехала.
Она вдруг замолчала и пристально посмотрела на него.
Ее тонкие губы слегка дрожали, карие глаза наполнились слезами.
Вокруг толкался базарный люд.
Некоторые останавливались и смотрели на них улыбаясь.
Митря чувствовал, что это место совсем не для тех слов, которые он хотел сказать.
Он взял Настасию за руку, в которой она держала платок, приготовленный для него.
Он знал, что будет в далеких краях носить этот платок, пропитанный тоскою и слезами той, что его вышивала.
Девушка следовала за ним.
Легкая тень неожиданно набежала на ее румяное, загорелое лицо.
Молча шли они к окраине города по улицам, среди цветущих весенних садов, свернули на дорогу, обсаженную густой акацией, покрытой розовыми гроздьями цветов.
Прошли через ворота с надписью большими золотыми буквами: «Аллея вечности».
Оба вместе они прочитали тихим голосом это название, лишенное всякого смысла.
По аллее они дошли до кладбища.
Девушка начала рассказывать о домашних делах.
Он слушал ее, ему нравился нежный звук ее певучего голоса.
Время от времени они останавливались у какой-нибудь решетки, с которой свисали живые цветы и высохшие венки.
Среди кустов в бедном уголке кладбища по временам пробовал насвистывать молодой дрозд.
Вокруг них были солнечный свет и безлюдье.
— Уезжаешь? — произнесла вдруг Настасия дрожащими губами, пристально глядя на него.
Она не дала ему даже ответить. — Наши сельские собрались вокруг телеги крестной, горюют, тут и из других сел сошлись.
Совсем мы осиротели, говорят.
Увозят наших на чужбину, мы — бедные крестьяне, говорят, нам война не нужна, нечего нам делить ни с кем.
— Это так, да что поделаешь!
— Кому счастье, тот вернется, — печально улыбнулась Настасия.
Митря остановился.
— У меня тоже есть счастье, и я вернусь к нему.
Девушка повеселела, но по лицу ее тихо катились слезы.
Она обняла его левой рукой и склонила голову к нему на плечо, поближе к сердцу.
Сильно билось это сердце.
Она ждала первого объятия из тысячи обещанных в открытке, которую носила на груди вместе с цветком чабреца.
И действительно, пришло это счастливое, единственное мгновенье в то время, как кукушка, передразнивая свое имя, пролетела в вышине над могилами к аллее со странным названием.
Глава десятая
Капрал Костя Флоря был старшим в вагоне, в котором ехал Митря.
Вместе с ними было много других товарищей.
— Каждый заботится о своем диване, — сказал Митря.
В вагоне для скота, который правительство предоставило своим «воинам», слова Митри вызвали смех и перелетели в другие вагоны.
«Не растягивайте диванов», то есть не занимайте так много места.
«Выбросьте вон диваны», то есть выбросьте солому, на которой спите.
«А то они сами убегут», — зло добавлял Митря.
Шутки по поводу бегающих и летающих диванов из вагона капрала дошли и до офицеров.
Унтер-офицеры приказали обозначить мелом на всех пятидесяти вагонах пункты назначения.
Конечно, точное направление никому не было известно.
Но унтеры узнали от господ офицеров, что пунктами назначения были Москва и Сталинград.
Грамотеи вывели на серых досках огромными буквами: «Бухарест — Москва», другие — «Бухарест — Сталинград».
Нашелся какой-то храбрец, который написал еще крупнее: «Пункт назначения — Сибирь».
А Митря Кокор еще приписал: «Бухарест — Москва, туда и обратно».
Эта приписка немедленно была принята всюду.
Однажды вечером капрал Флоря стер со своего вагона «туда и обратно».
— Там хочешь остаться? — с усмешкой спросил его Митря.
Капрал посмотрел вокруг, нет ли кого поблизости, и улыбнулся, ничего не ответив.
Полковник Палади, человек седой и серьезный, узнав об этой игре с надписями, нахмурился.
— Надо прекратить эти глупости, — указал он молодым офицерам. — Вы думаете, они стремятся в Москву или Сталинград?
Пусть бы у меня так голова болела, как они хотят этого.
Есть приказ, вот мы и везем их.
Все это так, что греха таить!
Знаю я наших крестьян, они себе на уме.
В конце концов они правы.
Бедняги не имеют никакого понятия о политике.
Прикажите стереть надписи.
Приказ был отдан.
— Да и внутри почистить вагоны от дураков и вшей, — шепотом произнес Митря, и его слова были сразу подхвачены всеми.
Мимо больших станций эшелон проходил с патриотическими военными песнями.
Потом вагоны мало-помалу умолкали.
Новобранцы, как люди себя называли, тоскливо, с каким-то безразличием глядели на зеленые поля.
— Вот оно, наше поле боя, — пашня... — сказал как-то Митря.
Весь вагон капрала покатился со смеху.
— Смеетесь, как дураки, — обиделся Митря.
Товарищи недоуменно посмотрели на него.
Они привыкли к тому, что Кокор всегда шутит.
Целую неделю ехали они так.
На одиноких полустанках делали долгие остановки.
Иногда шел дождь и окутывал все мокрой пеленой: она висела над солдатами, как черная тоска над смертниками.
Митря дремал в своем углу, рядом с Костей Флорей.
Мысли его витали очень далеко... пока перед ним не возникали карие глаза.
Тогда он вздыхал и стонал.
Ему было немного стыдно перед капралом.
— Что с тобой, Митря? — спросил однажды Костя.
Митря в ответ сказал только половину правды:
— Эх, брат, думаю я, где теперь учитель, который дал мне в руки букварь и доску.
Что он теперь делает?
Один только раз видел я его в жизни, а забыть не могу.
— Учитель ждет своей поры, — ответил кузнец.
— Он жив?
— Да, насколько я знаю.
А о чем ты еще думаешь?
— Эх, брат, сумасшедшие мысли одолевают меня.
Деды наши странствовали туда и сюда, а все же можно было до них палку добросить.
Мы же катим на край света — посмотреть, где там конец земной оси. — Товарищи стали прислушиваться к словам Митри.
Все ожидали шутки. 
— Едем, — продолжал Митря, — безо всякого интереса.
Деды отправлялись кусок хлеба добывать, а мы едем за смертью.
Капрал нахмурился.
— Тебе государство платит по лее в день, тебе бесплатно предоставляется проезд, одежда и довольствие.
— Не говори об одежде, а то солдат разозлишь.
Товарищи с грустью оглядели свое обмундирование, в которое их облачило государство.
— Эй, солдаты, чего носы повесили? — спросил Флоря.
— Мы веселимся.
Илис Дафинеску, приятель Кокора, добавил:
— Это только Митря вздыхает и печалится.
Солдаты повернулись к Митре Кокору.
— Я думаю, — вздохнул Митря, — о бедняке из одной сказки, который с мешком отправился к господу богу спросить его о своем злосчастье.
А я с двумя мешками иду прямо к нечистому.
Солдаты приуныли.
— Митря, должно быть, немножко рехнулся, — шептались они между собой, — говорит не по-людски.
И действительно, Кокор не украшал своих речей пословицами, поговорками и анекдотами, как это делали другие острые на язык солдаты.
Слова ефрейтора рождались из самой горечи жизни.
Долго так шел поезд, оставляя за собой огромные пространства, пока не стали появляться опустевшие села.
Все было разрушено и выжжено.
Ветер доносил смрад пожарищ и трупов.
Собаки блуждали по руинам, снова превращаясь в волков.
Поджав хвосты, вытянув вверх морды, они выли, как по покойнику.
Однажды, высунув головы в открытые двери вагона, товарищи Митри дивились на места, где ничего не осталось, кроме стен и амбразур, когда-то это был город.
Уже стемнело, но огней не зажигали.
Среди куч мусора, оставшихся от вокзала, стоял низкий дощатый барак и палатки подразделения, охранявшего железную дорогу, которая связывала мир с пустыней и фронтом.
Среди укреплений и палаток на бараке зажглись электрические лампочки.
То, что было городом, вырисовывалось вдалеке, на фоне грозового неба, словно видение, вставшее из глубины давно позабытых времен.
На маленьких станциях, где оставались запасные пути, поезд простаивал по суткам, чтобы люди могли отдохнуть от отупляющей тряски.
Люди сновали вокруг в поисках свежей воды.
Другие яростно терлись у колодца или у ручья, обнаженные до пояса.
Из вагонов выбрасывали «матрацы» и жгли из них костры.
Снимали рубашки и внимательно осматривали их у огня.
Однажды после полудня Митря и кузнец забрели на хутор, уцелевший неподалеку в лощинке, где среди многих опустевших домов притаилось и несколько обитаемых.
Две коровы паслись на запущенном поле, а с ними несколько тощих поросят, курей.
За одним из домов затаилась женщина, прокрадываясь к высокому коноплянику.
Капрал Костя Флоря выкрикнул несколько русских слов.
Женщина обернулась к чужим солдатам.
Это были не немцы.
Она попыталась им улыбнуться.
Получилась гримаса: верхних зубов у нее не было.
— Бабушка, были здесь германы?
— Были... — жалобно отвечала она, показывая пальцем на свой рот с выбитыми зубами. — А вы кто будете?
— Мы не немцы, бабушка.
— Так, так... значит, люди...
Куда это вы?
— На фронт едем.
Румынские солдаты, бабушка.
— Ой, горюшко-горе! — запричитала женщина, охватив голову руками.
Митря почувствовал, как этот крик пронизывает его до глубины души.
У капрала на глазах выступили слезы.
Неподалеку показалось еще несколько женщин, два старика в зипунах и несколько ребятишек.
Кокор перехватил их быстрые, как стрелы, враждебные взгляды.
Кое-кто сжимал в руках вилы.
Ефрейтор достал из сумки краюху черного хлеба, в то же время открывая пальцем кобуру револьвера.
Он разломил хлеб и протянул детишкам.
Сначала они хотели бежать, но потом приблизились и протянули слабенькие ручонки со скрюченными пальцами.
Один из стариков сделал шаг вперед и дребезжащим голосом спросил по-румынски:
— Вы румыны?
— Да.
Старик повернул вилы зубьями в землю и сказал, мешая румынский язык с русским:
— Ага!
Мы были там... были на войне.
Тогда — другая война.
Теперь герман — волк, герман — гусеница, герман — саранча.
— Что он говорит? — спросил Митря.
Флоря перевёл ему.
— Но наши сыновья погонят их назад! — продолжал старик на своем языке, а капрал переводил Митре. — Назад!
Как их бьют!
Как их лупят!
— Немец — капут! — вдруг крикнул другой старик, и его тщедушное тело в зипуне затряслось от радости. — Не ходите дальше.
Возвращайтесь-ка домой.
— Господи, бедные вы мои, славные вы мои... — причитала бабушка, идя за ними вслед.
— Смеются они над нами! — пробормотал Митря.
Капрал не ответил.
Они пошли обратно на одиноко стоящую станцию.
Время от времени они переглядывались, понимая друг друга без слов.
— Ничего не рассказывай ребятам, — предупредил Костя Флоря.
Глава одиннадцатая
— Придвигайтесь поближе, господа, — обратился после ужина полковник Палади к своим офицерам, поспешно развертывая карту, пока денщики убирали со стола. — Поближе, прошу вас, чтобы вы все могли ознакомиться с общей обстановкой операции.
Подобные совещания происходили почти ежедневно.
Но в этот вечер полковник казался особенно возбужденным.
Более тускло горели свечи.
Облака, бегущие с востока, угрожали бурей.
— Впервые у меня был хоть какой-то разговор с немецким офицером, — неожиданно заметил командир, поднимая глаза от карты. — Речь идет о коменданте здешней проклятой станции.
Это произошло, как только мы прибыли сюда.
Он, прошу вас заметить, пытался внушить мне, что продовольственный склад пуст и мы не можем рассчитывать на положенное довольствие.
Мы, мол, не двинемся с места несколько дней, это, мол, его стесняет, они, мол, должны снабжать составы, двигающиеся изнутри страны.
«Я сам не желаю торчать здесь.
Дайте скорее приказ об отправлении». — «Не могу, с фронта один за другим прибывают поезда, вы сами могли заметить, что дивизии, вероятно, перегруппировываются».
Ответил, называется!
Давно я так не нервничал.
Да простят мне мои слова, но наши друзья немцы смотрят на нас до некоторой степени как на вспомогательные войска.
— До некоторой степени? — выразил вполголоса свое удивление коренастый лейтенант.
Полковник пристально посмотрел на него, то и дело хватаясь правой рукой за то место на столе, где обычно стояла бутылка с коньяком.
— Может быть, вы и правы, Микшуня, — заметил он, кивнув головой. — Дайте мне, пожалуйста, папиросу, из тех, что у вас еще остались из дому.
— С удовольствием, господин полковник.
Офицер протянул своему начальнику серебряный портсигар и зажигалку.
— Благодарю, Микшуня.
У меня есть спички.
Прошу прощения за невольно вырвавшиеся у меня слова, которые наш товарищ еще больше подчеркнул.
Порой и у меня бывают тяжелые моменты.
Когда встречаешься с людьми в этой ужасной пустыне, хочется увидеть улыбку, услышать приветливое слово.
Так нет же!
У них точность автоматов и абсурдная непреклонность.
— Они станут человечнее, господин полковник, — снова осмелился подать голос Микшуня, подмигнув одним глазом.
— Я понимаю, на что вы намекаете, и не одобряю вас.
Микшуня потупил голову.
— Все же, Микшуня, в ваших словах есть доля правды.
С некоторого времени мы отмечаем на карте передвижения войск, которые кажутся странными.
Возможно, нам не совсем ясно соотношение сил.
После молниеносных продвижений вперед — стратегические отступления.
Офицеры настороженно молчали.
— Несомненно, что никогда в мире, — продолжал полковник, — не было столь хорошо обученной и столь хорошо организованной армии, как немецкая.
Однако... — вздохнул он, — мной овладевает тревога, когда я начинаю думать, что...
Он бросил потухшую папиросу и взял другую из портсигара лейтенанта.
— Эта схватка... — он зажег папиросу, — смертельная схватка на тысячи километров, от Балтийского до Черного моря...
Миллионные армии... техника, какой никогда не бывало...
Авиация, командование...
Что еще можно сказать?
Но происходит нечто невероятное, и мы не можем этого не заметить.
Ведь мы же профессионалы, черт возьми!
Сообщения командования, как ни замаскированы они словесными выкрутасами, свидетельствуют о некоей тенденции к отступлению.
— Только о тенденции? — опять вмешался лейтенант. — А под Ленинградом, под Москвой, где-то на Волге...
— Да.
И в том направлении, куда мы едем и никак не можем доехать.
В трех решающих пунктах.
Не выпьете ли вы, ребята? — добавил он, указывая папиросой на бутылку с коньяком. — Как говорит Катарамэ, дело дрянь! — Полковник криво усмехнулся, обнажая черные зубы. — Но это еще не все.
Русские перешли к контратакам, и все более мощным.
С другой стороны, те пополнения наших союзников, которые направляются на фронт, кажутся мне гораздо более низкими по своим качествам, чем два года тому назад: теперь это зеленая, плохо обученная молодежь.
Что бы вы сказали, если б пришлось сразу бросить в бой вот этот состав, набитый мужичьем?
Красиво, не правда ли?
В пух и прах их разнесут.
Так и с теми мальчиками.
Едут с энтузиазмом, распевают во всю глотку, а после плачут и зовут «муттерхен».
А из самых глубин востока, господа, движутся войска, и войска прекрасно экипированные, прекрасно обученные, будто и не они отступали.
Но это те же самые, а за ними появляются другие, их еще больше, тысячи, миллионы.
Авиация, танки, моторизованная артиллерия, «катюши» и не знаю, что там еще.
Чего только у них нет, господа!
Меня весьма беспокоит, что они все продвигаются и продвигаются, одерживая победу за победой.
Они разбили Наполеона.
И вот, оказывается, Германия тоже проигрывает партию.
Полковник закурил еще папиросу и налил еще рюмку коньяку, последовавшую за многими другими.
Жесты его становились все оживленнее, сиплый голос — все громче.
В тот вечер ефрейтор Думитру Кокор стоял в первую смену на карауле у офицерского вагона вместе с Илие Дафинеску: Митря с одной стороны, Дафинеску — с другой.
Окна были закрыты занавесками, «чтобы солдатня не видела, что делает начальство», как объясняли себе сами солдаты.
Полковник сидел между лампой и окном, так что Митря видел на занавеске его черную и слегка увеличенную тень.
Вокруг Митри все было тихо и безлюдно, он остановился у окна и стал прислушиваться.
Иногда до него доносились обрывки фраз.
Он наблюдал за движущейся тенью полковника.
Левой рукой тот подносил ко рту папиросу с длинным мундштуком, а правой время от времени опрокидывал рюмку.
«Страсть как ему нравится это питье, что коньяком зовут, — думал Митря. — Стакан большой, а наливает коньяк понемногу.
Зато часто наливает!
Девять раз подымал правую руку».
Митря смеялся в темноте сам с собою.
Ему вспомнилось, что говорил Катарамэ о русских: «Как же это мы с вами, москали, договаривались?
То говорили, что у вас контрреволюция началась, то оружия нету... а теперь-то все у вас есть — замок святого Петра от райских врат и тот, верно, есть.
Славно отделали Наполеона, не хуже отделают и Гитлера».
Была безлунная ночь.
Далеко на востоке сгрудились тучи, застыв, словно недвижные горы.
В ночной тишине Кокор дослушал до конца речь, которую произносил в вагоне полковник.
Пришло время сменяться.
Разводящий капрал привел на его место другого.
Ефрейтор передал ему пароль и ушел.
Теперь он мог спать до самого рассвета.
Его телячий вагон был шестым с конца.
Около него Митря наткнулся на капрала Флорю, поджидавшего его.
Отойдя немного к хвосту состава, Митря вполголоса рассказал капралу все, что видел и слышал.
Зевая, он прибавил:
— Да, видать, и господа офицеры думают про войну вроде нашего фельдфебеля.
Кузнец ничего не сказал на это, только спросил:
— Спать хочется, Митря?
— Хочется, но не очень.
А что?
— Коли хочется спать, не ходи в вагон.
Уж больно там душно, вонью так и шибает.
Выйдешь на минутку, а потом и войти обратно не можешь.
стою и жду тебя здесь.
Я тут нашел шагах в пятидесяти копну сена.
Привалимся к ней спиной.
Ночь уже на исходе.
Через три часа светать начнет.
Они добрались до копны и в темноте умостились на сене.
Прошло некоторое время, кузнец спросил:
— А о политиках наших не говорили?
— О ком это?
Об Антонеску?
— Да.
— О нем не говорили.
— Конечно, — заметил кузнец, — за шкуру свою боятся.
Вдруг на востоке в черной туче зажегся огромный красный глаз.
Зажегся и потух, как будто подмигнул.
Митре показалось, что злой дух степи погрозил бедным людям, заплутавшимся в этих местах.
— Видел?
— Видел, — тихо ответил кузнец. — Там гроза.
Далеко-далеко.
Бескрайняя степь застыла вокруг них как мертвая.
Однако что-то тонко и дробно звенело в неподвижной тиши.
Мириады насекомых пиликали жесткими надкрыльями.
«Так же много и тех, кто идет на нас», — думал Митря.
Еще раз сверкнул глаз злого духа.
Черная туча начала тихо двигаться, принимая неопределенные очертания, пока не превратилась в крылатого коня, устремившегося в неудержимом прыжке.
Она вытянулась и вскоре исчезла в южной стороне.
Восток посветлел, степной шелест утих.
Из безграничной дали послышалось что-то вроде свиста.
Вскоре после этого пронеслось холодное дуновенье — отдаленное движенье бури.
Это длилось минут десять и прошло.
Снова воцарилась тишина.
Кокор насторожился, как, бывало, в Дрофах, когда нес ночную стражу.
— Полное молчанье, — пробормотал кузнец Флоря.
— Что-то теперь наши дома поделывают? - задумчиво сказал Митря.
— Гляди! — таким же приглушенным голосом прервал его капрал.
Митря хотел задать вопрос, но застыл от удивления: там, вдалеке, откуда промчался грозовой конь, гнались друг за другом огненные сполохи.
Не слышно было ни звука, только видна была вспышка за вспышкой.
Оба друга молчали с бьющимися сердцами.
Там был фронт, куда направлялись солдаты.
Глава двенадцатая
Этот воинский эшелон № 404, казалось, придумал для себя особый рекорд: никогда не доехать до места назначения.
Он свистел, дымил, стучал колесами, пыхтел, останавливался, снова двигался и снова останавливался.
Может быть, он таким образом выполнял желание салдат-пассажиров и машинистов.
Так проходили дни.
К этому прибавлялось еще одно удивительное явление: казалось, что и сам горизонт отступает, что все отдаляется этот безграничный восток.
И еще одно: время от времени на воинский эшелон № 404 налетали бури и вихри.
Не такие, как у нас.
У нас, объяснял Кокор, бури — это расшалившиеся детишки, а здесь — скопище старых ведьм.
В один миг закружат человека и бросят его на землю, даже поезд норовят столкнуть с рельсов:
— Идите-ка вы, эй, идите-ка вы, люди, назад, откуда пришли!
Что вам здесь нужно?
— Смилостивься, баба-яга, — увещевал Кокор, — черта нам нужно.
Иду я с подарком: вот два мешка.
— Да они пустые, Митря, — смеялись солдаты.
— Ну да, вы сожрали все, когда я храпел.
Но они опять наполнились тем, чего ищем мы, дураки, в этих местах.
Вот я и везу в подарок дьяволу два мешка человеческой глупости.
Наконец в хмурый полдень на остановке появился представитель румынской дивизии этого участка.
Те из солдат, кто находился поближе к вагону начальства, хорошо слышали, что офицер этот — делегат, но не поняли, какой дивизии и какого сектора.
Прибывший офицер был небольшого роста, смуглый, заросший бородой, в каске, в слишком длинной шинели, затянутой ремнем, и без всяких знаков различия.
С полковником и другими офицерами он держался несколько высокомерно, как человек, уже побывавший под огнем.
— Вид-то у него потрепанный... — заметил Митря. — Завтра и мы будем такими же, как он.
Эх, судьба наша горькая!
Стало известно, что полк за пять недель три раза менял местоположение.
И двигался он не вперед, а только назад, — как будто ловил свой собственный хвост.
— Стратегический отход, — пояснил офицер-делегат с такой важностью, словно сам придумал эту формулу.
— Лейтенант Попеску, будем говорить серьезно, — заметил ему полковник Палади, пристально глядя на него.
Микшуня положил ему руку на плечо и сказал:
— Эй, Нуцу, мы с тобой товарищи по выпуску, и я знаю тебя как умного парня.
Лейтенант Нуцу Попеску, в своей длинной шинели, еще слегка похорохорился, а потом признал себя побежденным и улыбнулся:
— Привезли немножко коньяку?
— Привезли, — заверил его Микшуня. — И игральные карты.
— С ними нам нечего делать! — безнадежно махнул рукой Нуцу. — Нет времени.
Теперь вам предстоит сразу же на своих повозках и наших автомобилях перевезти все имущество в лагерь.
Мы расположились неподалеку.
Вон там, на краю села, у перекрестка дорог.
Машин — целый водоворот...
Вчера «советы» в сорока километрах отсюда предприняли атаку.
Посмотрите на карту.
Атака отбита.
Полковник остановил его:
— Значит, немедленно разгружать все наше имущество?
— Так точно, господин полковник, немедленно.
— Микшуня, распорядитесь!
Микшуня отдал приказание одними глазами.
Столпившиеся вокруг солдаты нехотя расходились.
— А товарищи... что поделывают? — обратился Микшуня к лейтенанту Нуцу.
— Из нас всего только восемь осталось, Микшуня.
Глаза Нуцу затуманились непритворной печалью.
Он опустил голову, еще недавно так надменно закинутую назад.
— Что делают Чобану и Параскивеску? — спросил тоненький офицерик, прозванный Дамочкой.
— Эх, Дамочка, — вздохнул Нуцу, — Чобану и Параскивеску приказали долго жить.
Веки Дамочки задрожали над его красивыми женскими глазами.
— Даже поверить трудно.
Мы — двоюродные братья, но жили как родные.
— Придется поверить, Дамочка.
Погибли и другие: Порумбеску, Лаксатив, Кроитору...
Это был мой непримиримый враг, потому что я его регулярно обыгрывал в карты.
Жалко его, он заменял мне доходное именьице.
И Корбицэ...
И Иован, который декламировал нам балладу про Иована Иоргована, утверждая, что ведет свой род от этого народного героя.
Когда он отдавал богу душу, он повторил слова героя: «Дети мои, я отправляюсь к праотцам».
— А Панакоадэ?
— Панакоадэ цел.
Младший лейтенант Дамочка повеселел, но только на мгновенье.
Солнце скрылось на горизонте в легких розовых облачках, когда солдаты со всем имуществом направились к «населенному пункту Сомотрец».
Это уже не было селом, там не осталось никого из местных жителей — из тех, кто обрабатывал поля, ухаживал за садами, выращивал скот.
Все они словно улетели на луну или провалились сквозь землю.
Сомотрец был теперь просто пунктом, куда был послан на переформирование разбитый полк.
Полк растерял половину своего вооружения, лошади разбежались, офицеров осталось всего несколько человек, прибывшее пополнение, хотя и состояло из новобранцев очередного призыва, не могло заменить исчезнувшей воинской части.
— Особенно «мужичье» гибло или пропадало без вести, — пояснил, улыбаясь, Нуцу.
Несмотря на суматоху, полк, отведенный на отдых и переформирование, с особенным нетерпением ожидал вестей с родины.
— Какие там вести с родины? — Катарамэ разглагольствовал. — Никаких нет вестей.
Там все хорошо, в бок тебе тормоза от колесницы Ильи-пророка, Камилавка бога Саваофа тебе на голову!
Рад видеть вас здоровыми.
Слышал, что осталось вас всего двести тридцать.
— Со мной двести тридцать один, — жалобно произнес Дэнилэ, портной из батареи Катарамэ.
— А, Дэнилэ Рошу, и ты здесь!
— Здесь, господин фельдфебель, держусь за жизнь зубами.
Да, здорово нас поубавилось.
— Э, что там, вот теперь мы приехали, чтобы тоже поубавиться.
Ну как, всего хватает?
— Хватает!
— Я вот привез немножко кукурузной муки.
Старые приятели шумно радовались встрече, награждая друг друга тумаками.
Кокор обратил внимание на то, как встретились командиры.
В хорошем расположении духа был, как всегда, полковник Чаушу — сухой, загорелый, бритый, с белесо-голубоватыми, цвета бутылочного стекла, глазами.
Он считался старшим, так как звание полковника получил раньше, чем Палади.
После того как они обнялись, Чаушу слегка прикоснулся рукой к самой округлой части тела Палади.
— Это спадет...
Кокор прикинул про себя: «Мы хлопаем друг друга по плечу, потому что на наши плечи ложится тяжесть.
А начальство хлопает себя по брюху».
— Наконец, дорогой Палади, завтра я тебе передаю полк.
В первый раз за полтора года получил отпуск на месяц.
Поеду с моим двоюродным братом, генералом.
Тебе повезло: полк на отдыхе и все время отходит назад.
— Наступали для того, чтобы отходить... — прошептал Кокор солдатам, стоявшим рядом.
Сумерки сгустились над военной частью, хлопотливо устраивавшейся на ночлег.
Света не зажигали, костров не раскладывали.
— Фронт недалеко, — поясняли Кокору «старички». — В этих местах стоит появиться огоньку, как сейчас же сверху налетают жар-птицы и начинают сбрасывать яйца.
Такой треск подымается, и так смердят они, что страх берет.
«Старички», казалось, хвастали подобными злоключениями, и артиллерийскими налетами, и советскими танками.
Новобранцы слушали их почтительно, с уважением.
— Слыхали мы, что они ловят нас и глотки режут.
— Кто?
Эх ты, молокосос!
Москали?
Брехня.
Такие же люди, как и мы.
Вы больше опасайтесь приятелей наших, немцев.
Как увидят, что ты ослаб или отошел на полшага по нужде — ведь люди же мы, — тут они или штыком пырнут, или из пулемета скосят.
Крепкие вояки.
— А они не отступают?
— Ну, как не отступить?
Бывает такое, что никому не удержаться.
А то бывает, налетит на нас змей страшенный...
Кокор слушал, и ему не хотелось спать.
Немного погодя он и кузнец поднялись и отправились на поиски укромного местечка, где хорошо было бы посидеть в тишине и перемолвиться словечком о своем.
Они долго бродили и не находили ничего, пока не набрели на воронку от снаряда.
Они легли на спину и покрылись шинелями.
Обменялись несколькими словами.
Задремали.
Проснулись они уже довольно поздно, повернулись друг к другу лицом и замерли, напрягая слух.
Слышались пушечные выстрелы, словно били в глухой барабан, и не так уж далеко.
Затем на некоторое время все смолкло.
Оба приятеля вдыхали прелый запах травы и уже собирались опять погрузиться в сон среди ночной прохлады, как вдруг краешком глаза приметили на востоке зеленые ракеты, и снова началась канонада, — они чувствовали, как в яме под ними дрожала земля.
Прошло четверть часа, час.
Им казалось, что, возникнув где-то в глубине, пронесся над ними прерывистый вой, чудилось, что под равнодушным звездным небосводом сжимается от боли сердце самой земли.
Они поспешно поднялись и направились в расположение своей части.
Событие обсуждалось со страхом.
Передавали, будто бы полковник Чаушу, смеясь, заметил:
— Не бойтесь, их немцы удержат.
Тем не менее он все бродил во тьме, время от времени останавливался, вглядывался в даль, прислушивался.
— Что он слышит, то и мы слышим, — пробурчал один из «старичков».
После первой паузы артиллерия большевиков приблизилась.
Целых три часа нервы у людей были болезненно напряжены.
Сотрясенье земли и отдаленный гул не прекращались.
Через некоторое время Митря Кокор почувствовал, что у него дрожат колени.
Он посмотрел на свои ноги, как на чьи-то чужие, усмехнулся, хрипло выругался и опустился на землю.
Тут он узнал лица старых солдат, находившихся вокруг, и застыдился своей слабости.
Где же может быть капрал Флоря?
— Ты тут?
— Тут.
Оба произнесли эти слова, лязгая зубами.
«Старички» смотрели на них молча и серьезно, они ждали, а время словно умерло, не двигалось вперед.
Люди слушали, что происходило в грозной дали.
Занималась заря, когда неожиданно на перекрестке дорог показались первые грузовики с людьми.
Это были люди, гонимые смертоносной бурей, взвихренным ужасом.
— Опять меняем позиции, — пробормотал стоявший рядом бывалый солдат.
Митря схватил его за руку.
— Немцы отступают?
— А то, может, наступают?
Сам, что ли, не видишь?
— Эх, а мы, новобранцы, только что прибыли!
Он один только и рассмеялся над этой бессмыслицей.
Новобранцы задвигались и засуетились, не ожидая приказа.
Лишь потом резко зазвучали распоряжения офицеров, но никто их не слушал.
Под неумолкаемый гул орудий, под шум грузовиков и легковых машин, которые теснились тремя плотными колоннами, полк тоже собирал свои пожитки.
Как это часто бывает во время паники, один солдат предстал перед своим подразделением с метлой в руках, другой с куском хлеба, третий верхом на лошади, без седла и узды.
— Посмотри-ка, эй, на Александра Македонского!
Митря вдруг бросился к ним, словно готовясь поднять их на рога.
Он еще не сошел с ума, хотя лицо его все перекосилось.
— Эй, новобранцы! — кричал он. — Подымайсь, пускай каждый сам спустит с себя шкуру и отдаст ее!
Его больной смех передался другим.
Он с ненавистью продолжал бормотать словно про себя:
— Чтобы расплатиться уже за все...
Услышав смех «старичков», полковник Палади, в двух шагах от которого следовал Чаушу, удивленно остановился.
— Где мой шофер? — раздраженно спросил его спутник. — Чего хохочете, скоты?
Люди разбежались кто куда.
— Умеешь править? — заорал Чаушу на Митрю.
— Только телегой с волами, господин полковник.
— Тогда чего стоишь и смотришь на меня, идиот?
Бегом марш.
Немедленно пришли мне сюда шофера Визиреску.
Кокор отправился искать неизвестно кого: он в тот же миг забыл названную фамилию.
Все же скоро он пришел в себя и сообразил, что люди в суматохе бегут к развилке дорог.
Фургон, запряженный лошадьми, два полковых грузовика и легковые машины командиров ждали случая втиснуться в поток.
Некоторые бросали все, что тащили с собою, и висли гроздьями на машинах.
Но шоссе больше не могло вместить густую вереницу машин.
Она была похожа на гигантскую гусеницу с железными суставами, которая едва ползла, извиваясь.
Воздух наполнился грозным рокотом самолетов.
Почти рядом Кокор увидел немцев.
Нельзя было сказать, что они не люди.
Самолеты пикировали на колонну беглецов.
Трещали пулеметы.
«Поливают садовники грядки...»
Пролетали, взмывали ввысь, потом снова возвращались поливать.
Из грузовиков пачками начали выскакивать солдаты, убегая куда глаза глядят.
Самолеты улетели.
В опустевшие грузовые машины бросились «старички» и новобранцы, товарищи Митри.
В один миг на глазах Митри Кокора разыгралось побоище.
Немедленно были пущены в ход пистолеты.
Митря увидел своих в десяти шагах и между ними фельдфебеля Катарамэ, продвигавшегося вперед с сиплым ревом.
Он ухватился за борт грузовика, где намеревался захватить место.
Один из тех, кто был в кузове, ударил тесаком и отрубил ему кисть руки.
«Грузовик твоей матери!» — заревел Катарамэ, потрясая кровавым обрубком.
Правой, здоровой рукой он схватил автомат.
Но противники тут же его изрешетили.
— Убили! — закричал Кокор.
Катарамэ, свалившись в сторону, корчился на обочине дороги.
Новобранцы бросились на приступ через его тело, трепещущее в конвульсиях.
Тесаками, пистолетами, автоматами те, что были в грузовиках, отбили нападение.
Три больших самолета появились с той стороны, куда устремлялась колонна.
Салдаты, как саранча, устремились в поле безумными скачками.
С двухсотметровой высоты советские летчики метали бомбы.
При первом же грохоте взрыва Митря упал ничком.
При втором он прижался как можно крепче к «матушке всех нас, грешных», как бормотал он, крестясь, и в то же время ощутил, что лицо его все в крови.
— Эй, братишка!
Это звал кузнец.
Митря поднял голову и увидел, как судорожно бился Флоря.
Кровь хлестала у него через голенище, Митря положил руку на раненую ногу товарища: она была неестественно согнута ниже колена и дергалась, как будто могла двигаться сама по себе.
Грохоты и взрывы, грохоты и взрывы...
Митря больше не остерегался.
Пришел его последний час — это было ясно.
Он добрался до ада со своими двумя мешками, набитыми глупостью.
Подпрыгнул, схватившись обеими руками за живот, Илие Дафинеску; потом упал на землю, извиваясь, как червяк, и затих.
«И я умру, — вздохнул Кокор, — так-то оно и лучше».
Полковник Палади стоял бледный, прислонившись к разбитому, искалеченному грузовику.
Он облокотился на борт, подперев голову рукой.
Митря начал считать убитых, но сбился со счета.
Грузовики, которые немцы обороняли тесаками и пулями от натиска рекрутов, превратились в кучу больших и маленьких кусков железа, дерева, человеческого мяса.
В этой мясорубке исчезли и те, кто сначала отрубил руку фельдфебелю Катарамэ, а потом застрелил его.
Митря склонился над ним, но кузнец потерял сознание.
Когда в следующее мгновенье Митря Кокор поднял глаза, он увидел, как через поле двигались какие-то серые громады.
Танки!
Вдруг все, кто еще мог передвигаться, бросились к красному флажку советской командирской машины.
— Знают немцы порядок... — удивился Митря.
Он тоже бросил ремень с пистолетом, что делали, как он заметил, все подходившие к танкам.
Люди становились во фронт и поднимали руки.
Он тоже поднял руки, но никто не обратил на него внимания.
Тот же гул и вой самолетов здесь.
В степи мелькали другие танки, сгонявшие в загон горизонта новые стада.
«Много народу погибло.
Но много и осталось...
Может, и нам пустят пулю в висок, как и раненым».
Умрет он в солнечный день.
Вот такой же была и степь в Дрофах, только тихая и мирная, какой больше никогда не будет, потому что все кончилось.
Когда подошли санитары, чтобы поднять раненого кузнеца, они застали Митрю Кокора в слезах.
— Что с тобой?
Ты тоже ранен? — спросили они по-русски.
Митря понял.
Он показал на кузнеца.
— Это мой друг.
— Хорошо, хорошо, — сказали они, похлопав его по спине. — Иди, становись в колонну с пленными, — приказали ему потом.
Кузнец открыл глаза.
И, уходя, Митря почувствовал, как на сердце его потеплело.
Глава тринадцатая
«Я опорожнил мешки от глупости и добыл крупицу разума».
Так хотел бы начать Кокор письмо к той, что была далеко, в Малу Сурпат, у самых Дроф.
«То, что я думал о стране, где нахожусь, и о людях, которые в ней живут, все хранилось в мешках.
Теперь я увидел правду, уверился, что труженики, такие же, как и мы, живут без помещиков.
Были и здесь хозяева вроде Трехносого, но народная революция смела их.
Не бойся этих слов, потому что на деле, а не на словах будет это и у нас.
И бедняки из Малу Сурпат, такие же, как мы с тобой, займут запретную землю.
Я хочу увидеть, как дед Тригля обретет безбедную старость, а его Кица отдохнет хоть часок».
Митря не мог послать это письмо, потому что был в плену в одном из лагерей и еще не имелось разрешенья на письма, как сказал ему кто-то из товарищей, старых военнопленных, которые знали больше его и даже говорили по-русски.
Нужно и ему выучиться, и как можно скорей!
Кроме того, что еще не была дозволена переписка, дела на родине и в Малу Сурпат шли еще по-старому, ведь война не кончилась.
Советские войска мощно пробивались вперед и громили немцев, но еще не вырвали родину из немецких лап.
И еще одно — ведь всего-то не уместишь на почтовой открытке величиной с ладонь.
«Перво-наперво, Настасия, знай, что с тех пор, как я здесь, я понял, что люблю тебя».
Впрочем, она знает это с той поры, когда кукушка куковала им про весну среди цветущей акации.
Многое с тех пор произошло!
«Подошел ко мне какой-то русский, Настасия, и приказал предоставить ему заботу о Флоре, который лежал у меня на руках с перебитой ногой, а самому становиться в ряд с другими пленными.
Седой такой, брови белесые, глаза голубые, как бусинки.
Он хлопнул меня по спине и улыбнулся.
Когда мы шли, я сказал ему, что я румын.
— Ну и хорошо! — ответил он по-русски.
Он меня понял.
Я пошел и присоединился к нашим.
Немцы отдельно, наши отдельно.
Только потом я опомнился, как же разыскать того седого солдата, который позаботился о моем друге Флоре.
Но возвратиться назад я уже не мог, а из наших его никто не приметил.
Кто он, как его зовут...
Советские не понимали, о чем я беспокоюсь.
Потом смеялись, когда толмач объяснил, что мне нужно.
— Не беспокойся, приятеля твоего отвезли в госпиталь.
Поправится.
— А я хочу знать, кто этот седой санитар, который поднял его.
— Зачем тебе знать, может, больше его никогда и не увидишь!
Это наш «товарищ».
За первые шесть месяцев в лагере Митря Кокор подружился с двумя советскими солдатами, один был Василий Пиструга из Могилева, другой — Митя Караганов из Костромы.
От Пиструги, бойкого парня, невысокого и смуглого, Митря довольно легко научился по-русски.
В это же самое время стал обучать его агрономии Митя Караганов.
Это был большой, спокойный и серьезный мужчина, хотя лет ему было столько же, сколько и Кокору.
Он все рассказывал Митре, как живут крестьяне в колхозе у него дома.
Говорил он размеренно, пристально глядя на своего подопечного.
До поздней осени, пока держалась хорошая погода, военнопленные помогали укреплять дубовыми сваями земляную плотину, которая сдерживала воду небольшой речушки.
Речушка превратилась теперь в озеро, и вода с тихим журчанием процеживалась сквозь водосброс.
Долина поднималась волнистыми террасами, усаженными плодовыми деревьями.
В начале долины находилось село.
Бревенчатые избы были покрыты камышом, большие окна украшены зелеными ставнями.
Митря смотрел издалека на это село, и оно ему нравилось.
Костромич Митя Караганов рассказал ему, что в этом селе люди уже одиннадцать лет живут колхозом, выращивают плоды и овощи.
Воду, нужную для садов, качают из озера.
А по другой стороне, у плотины, вода, устремляясь на лоток, вращает турбину.
Турбина дает электричество и для освещения, и для маленькой мастерской сельскохозяйственных орудий.
Кроме того, колхозные столяры изготовляют в большом количестве оконные рамы, столы и стулья.
Грабли и вилы, объяснял ему Караганов, отправляют в горы, где люди занимаются сенокосом.
У них там есть молочнотоварные фермы, маслозавод и сыроварня.
А оконные коробки и рамы, столы и стулья везут прямо в пустыни Казахстана, туда, за Каспий, к Аральскому морю, где начали строиться дома и села.
В тех местах кочевники тысячелетиями жили, гоняя стада с места на место по пастбищам.
Часто они добывали себе пропитанье набегами.
Было там лишь два-три жалких селенья с саманными домами, где жили их ханы, собиравшие дань с кочевников.
И вот спустя тысячи лет большевики научили кочевников проводить воду по оросительным каналам в пустыню, а кочевники-пастухи стали заниматься сельским хозяйством.
Столица их республики теперь цветущий сад.
По обеим сторонам улиц текут арыки, питающие ряды плодовых деревьев.
В новых селах есть школы, есть врачи и другие специалисты.
Изменилась жизнь в Казахстане.
Вот какие рассказы слушал Митря Кокор в долгие зимние вечера.
Как-то раз Пиструга спросил Кокора, улыбаясь:
— Ты веришь, парень, тому, что говорит Караганов?
— Верю, — отвечал Кокор. — Ведь я верил даже той лжи, которую распускали у нас, будто у русских люди мрут от голода.
А как не поверить тому, что видишь своими глазами?
— Что ты видел своими глазами? — смеялся Пиструга. — Разве был ты в казахских степях, разве был у горцев-скотоводов?
— Не был, зато вижу то, что есть здесь.
— Слушай, Василий.
В моей стране я видел много горя и страданий.
Ту нищету, что когда-то была здесь, у Аральского моря, я видел и сам испытал у нас в Хаджиу, где ханствует Кристя, прозванный Трехносым.
Теперь скажи: когда была построена эта плотина и образовалось озеро?
— Не так давно, лет тринадцать — четырнадцать тому назад.
— Это видно.
Видно, что и яблоневые сады молоды, в том же возрасте, что и озеро.
Село это давнее, а дома новые, стоят в линию.
Мельница, мастерские, электрический свет — все это, я так скажу, родилось от озера, ну а до того, как была построена плотина, разве был тут рай земной?
На такой вопрос Пиструга, по своей привычке, шумно расхохотался.
— По правде сказать, не совсем рай!
— Я понимаю, что для бедняков была здесь пустошь, товарищ Пиструга, как у нас Дрофы.
Митя Караганов сдержанно улыбнулся и церемонно сказал украинцу:
— Василий Иванович, Кокор был твоим учеником, но ты его как следует не узнал.
А я понял, с кем имею дело, и поэтому все ему рассказываю.
— Извини, Дмитрий Матвеевич, — ответил Пиструга, — насколько я понимаю, ты хочешь сделать политика из этого придунайского крестьянина.
— Конечно, хочу.
— А его ты спрашивал, хочет ли он сам?
— Василий Иванович, я понял еще и другое.
Хозяева наши до сих пор ограждали нас от всяких мыслей о политике.
Нас заставляли думать о будущей жизни на том свете.
Сами же господа занимались своей политикой на этом свете.
Караганов пробормотал:
Загривок тигра жирным стал, ведь тигр один все пожирал...
— Вот именно, — продолжал Кокор. — Так что теперь мы, бедняки, тоже займемся нашей политикой на этом свете и в этой жизни.
Знаю, что не нравится это господам, потому что опасно для них.
Да что поделать!
Когда придет время, я принесу эту опасность в Малу Сурпат.
— Тебя упрячут в тюрьму, и Тася будет плакать.
— Может, упрячут, а может, и нет, если победа будет на нашей стороне.
— На чьей это стороне?
Не понимаю.
— Ты, Василий Иванович, знаешь, о чем я хочу сказать.
Что произошло здесь, в России, произойдет и у меня на родине.
Поднимутся рабы, и падут хозяева.
Был у меня друг, он кое-чему научил меня.
Да у меня и у самого есть глаза и уши.
С тех пор как я здесь, я смотрю, слушаю, прикидываю, что к чему.
— Послушай, Василий Иванович, — сказал в заключение Караганов. — Да ведь наш крестьянин с Дуная — настоящий политик, и это меня очень радует.
«Дни за днями проходят, — вздыхал Митря Кокор, когда оставался один, — и недели бегут за неделями.
Хоть бы весточку получить от кого-нибудь».
Пиструга и Караганов уехали из лагеря.
В часы отдыха Кокор часто молчал, углубившись в свои думы.
В комнате, где стояла его койка, шум постепенно стихал, и перед полузакрытыми глазами Митри появлялся образ той, о которой он тосковал.
«Вот видится мне эта девушка, улыбается мне, и сердце мое должно бы смягчиться, — размышлял он. — А не смягчается!
Не могу быть с ней счастливым, пока не отплачу тем, кто наполнил меня этой жгучей ненавистью и горечью».
Зима была снежная, снег лежал огромными сугробами.
По ночам, при полной луне, Митря с одним или двумя товарищами выходил на озеро смотреть на выдр.
Звездный воздух был прозрачен, как хрусталь, в нем ясно звучали шепоты, шаги, крик ночной птицы.
Мороз резал словно бритвой, будто раскаленной проволокой лез в ноздри.
Здешняя зима — это огромные мерзлые пространства и бураны, которые грозят гибелью всему живому, от мелких букашек до зверя и человека.
Зверь ждет теплых дней, зарывшись в свое логово под снегом.
А человек противостоит зиме упрямо и сурово — это больше всего поразило Митрю.
Однажды в воскресенье, часа в три, пленные вышли из лагерной столовой и разошлись по своим баракам.
Прежде чем пойти к себе, Митря остановился на минуту посмотреть на тройку лошадей, запряженную в сани.
Морозный вихрь промчался по дороге, и Митря спрятал лицо от снежного облака в высокий ворот полушубка.
Он отряхивал от снега валенки и полушубок в сенях седьмого барака, самого последнего в ряду, как вдруг вошел буковинец Георге Шерпе и сказал ему, что его вызывают в канцелярию, к капитану.
Сердце радостно забилось в груди.
— Верно, приказ о перемещении, — предположил Шерпе.
— А других тоже звали?
— Не слыхал.
— Наверно, это тот, что в санях приехал, здоровенный, словно печка!
— Я его не видал.
— Кто знает... — покачал головой Митря с внезапной тревогой.
Он надел баранью шапку, запахнул полушубок и снова вышел.
Снег ярко поблескивал при заходящем солнце.
Дойдя до канцелярии, Митря заметил, что тяжело дышит.
Он постоял некоторое время в «калидоре», как называлась застекленная терраса при канцелярии.
Слышны были голоса.
Митря узнал баритон капитана Баранты, сибиряка-инвалида.
У него была деревянная нога, которой он любил щеголять.
Он всегда стучал ею в двери бараков, когда делал обход.
Капитан носил огромные усы, которые с важностью подкручивал, — из-за них военнопленные румыны прозвали его «Буденным».
Дежурный подкидывал дрова в огромную печь, выходившую в другую комнату.
Закрыв чугунную дверцу, он выпрямился и, казалось, удивился, что вошедший стоит и молчит.
— Меня вызвал капитан, — пояснил Кокор.
— Входи, приятель...
Митря вошел.
Конечно, ничего плохого быть не могло: виноватым он себя ни в чем не чувствовал.
Но и время освобождения еще не подошло.
«Буденный» оживленно что-то говорил своим приятным голосом, — может быть, спрашивал о друзьях у того, кто сидел спиной к двери.
«Буденный» стоял, другой сидел на деревянной табуретке, шапка и шуба были брошены рядом с ним.
Баранта стукнул протезом об пол и подмигнул, тот, другой, резко повернулся.
Митря тут же узнал его.
Это был тот самый человек с белесыми бровями, что подобрал Флорю.
Формы со знаками отличия на нем не было.
Как приветствовать его, Митря не знал.
Он пожал протянутую ему руку.
— Думитру Кокор? — спросил белобровый с той, знакомой улыбкой.
— Так точно.
— Я привез тебе весточку от твоего приятеля Кости Флори.
Он произнес: «Костафлоры».
Для Митри этот голос прозвучал словно музыка.
Улыбка белобрового смягчила давнюю и неизбывную горечь, накопившуюся у него на душе.
— Ну как он, жив-здоров, все в порядке?
— Жив-здоров!
Митря, растроганный, заморгал глазами:
— Я все время хотел узнать ваше имя, мы расстались так поспешно...
— Возможно, — улыбнулся белобровый, — я даже и не помню.
— Это наш доктор, — отрекомендовал он, — товарищ Остап Березов.
— Я только фельдшер, а не доктор, — заметил, улыбаясь, Остап.
— Ну, ты знаменитый врач, ведь ты мне ногу оперировал, как и многим другим, всех и не перечислить...
Вот эту ногу...
Он трижды ударил ногой об пол и посмотрел вокруг, расправляя усы.
Фельдшер Березов показал Митре на ногу Баранты:
— Видишь, Кокор, эту ногу?
Неплохая обувь, даже бравая сибирская выправка не пострадала.
Так вот, Кокор, такая же деревянная нога со стальными пружинами и у твоего друга Костафлоры.
Давно меня просил Костафлора поинтересоваться, где ты находишься, разыскать тебя и привезти от тебя весточку.
Когда я подобрал его, он говорил, что ты держал его на руках.
Вижу и в твоих глазах такую же радость, как у него, когда он о тебе говорит.
Я сразу все понял, сразу догадался, что Костафлора наш товарищ, коммунист.
Я старался разузнать, где ты находишься.
Но нужно было выбрать время, чтобы завернуть на денек в эти места.
Только сейчас мне выдался случай.
Могу сегодня побыть здесь, чтобы порассказать о твоем друге, да и тебя порасспросить.
Я скажу ему, что мы с тобой без переводчика беседовали, он будет очень рад этому.
Капитан Баранта трижды стукнул деревянной ногой об пол.
— Разрешите и мне вставить слово.
Я пойду похлопочу насчет самовара и всего прочего.
А вы выкладывайте вести и новости, пока я не вернусь.
Потом послушаем сводку.
Кокор любит добрые вести.
— Что ты здоров телом, это я заметил, но на сердце у тебя щемит, вижу по глазам.
Митря вздохнул и потупил голову.
Воспоминания переполняли его.
— Не унывай, Кокор, и жди, как тебе наказывает Костафлора.
Он советует тебе перевестись отсюда, поехать туда, к нему, чтобы закончить ученье.
Баранта тобой доволен.
Об этом мы говорили, когда ты вошел.
Подожди здесь до весны, а весной тебе придет приказ.
Мы тебе поможем посмотреть и познакомиться со всем, что есть хорошего в нашем, социалистическом мире.
Митря кивнул головой в знак согласия, и в сердце у него затеплилась надежда.
Вошел капитан.
Сибиряк, тот, что находился в «калидоре», внес самовар.
После него вошел другой русский со стаканами на подносе.
Митря улыбнулся белобровому:
— Три стакана могу выпить, а четвертый — нет, лопну.
Хочу дожить до весны, доктор Березов!
Глава четырнадцатая
В конце мая Митря Кокор встретился со своим другом Флорей в лагере для военнопленных, расположенном недалеко от Москвы, в нескольких часах езды на поезде.
Румын там было мало, больше итальянцев и словаков.
Дома, где жили пленные, были расположены в парке, за чертой города.
Была пора весеннего цветенья.
Распускалась сирень, и в березовой роще начинали свою еще робкую песню соловьи.
Все напоминало румынскую весну, только пришедшую с некоторым запозданием.
Сиянье солнца было похоже на золотую пыль, и местные жители весело приветствовали друг друга, проходя по окраинной улице на работу.
— Военная страда! — заметил кузнец. — Ну, скоро уж она кончится.
— Этот соловей поет словно у нас дома, — прошептал Митря, и глаза его подернулись давней печалью.
Флоря рассмеялся.
— Ты даже не слышишь, что тебе говорят.
Что с тобой? 
Совсем больным кажешься, похудел.
Сядем на эту скамейку, на солнышке, поговорим немного.
У нас часа два свободных.
Митря покорно опустился на скамью.
Тут он посмотрел на протез Флори и вздрогнул.
— Спасибо Березову, — тихо пробормотал Флоря.
После долгой разлуки встреча была натянутой.
Некоторое время они молчали.
Митря смотрел вокруг, на домик под красной черепицей, на цветущие рядом фиолетовые ирисы, белые нарциссы.
— Ты давно здесь?
— Нет, только с весны.
Я здесь отдыхаю.
Ты тоскуешь по нашей весне?
Митря отрицательно покачал головой:
— Тоскую, да не по ней.
Я понимаю, что время не подгонишь.
— Так о чем же?
Все твоя старая забота?
Митря подтвердил кивком головы.
— Я тебе расскажу один случай, и ты лучше поймешь меня.
Так вот, как мы условились с доктором Березовым, встретился я с ним в одном месте (я записал, как оно называется, в книжку); там мы сели на пароход и поплыли по московскому каналу.
— Здорово!
Тебе было что посмотреть!
— И правда, повидал я много, и все мне понравилось.
Я и говорю: раньше здесь ничего не было, и все, что видишь, — это дело человеческого разума.
Я увидел новую пшеницу, скороспелую, как раз годную для короткого лета тех краев.
Потом я видел села да села, построенные совсем недавно вдоль болот, где воду обуздали каналами.
Где была пустошь болотистая, теперь ширятся поля.
А в прудах полно рыбы.
Снова повторяю: много красивого в природе, но горы, озера, моря и леса испокон веков были красивы, а то, что человек создал умом своим и руками из пустыни, из болота, из ничего — то кажется мне лучше всего.
Мир становится просторнее, бедняки страдают все меньше.
— Это, Митря, тебе Березов объяснял?
— И он мне объяснял, но еще больше меня научило свое же горе.
— А чего тебе так горевать, не понимаю.
Скорее радоваться надо.
— И у нас в Дрофах люди могли бы жить немножко получше, полегче, да только пустошь пустошью и остается...
Так вот, как я тебе и говорил, везет меня Березов и объясняет все, совсем как агроном какой-нибудь...
— Эх, Митря, хороший человек Березов...
— Хороший, дельный человек.
Всякий раз, как мы встречаемся, он хлопает меня по плечу, и это мне нравится.
Повез меня Березов в огороднический колхоз, братец Флоря, от Москвы два-три перегона.
Называется этот колхоз «Память Ильича».
Видел я и другие такие коллективные хозяйства, посмотрел и этот.
Рассада помидорная, перечная, огуречная под стеклом на больших грядах.
Вижу клуб, где собираются огородники и огородницы, читают газеты, слушают радио, о политике толкуют.
Так бы и у нас на родине вывести земляков из темноты!»
И вот прихожу в сад.
А там два-три домика полны ребятишек.
Больше лет так двух-трех, остальные постарше.
Игрушек в комнате — куча, а в спальнях у малышей кровати чисто застелены.
Только-только отобедали, и теперь три или четыре няньки укладывали их в постель.
Матери работают, и никакой им мороки.
Опять думаю: «А у нас в Малу Сурпат — одно горе!
Какие уж там игрушки, какая еда, какой сон!»
Когда-то одного из моих братишек, который был бы теперь моим «старшим», свиньи разорвали: был ему годок от роду, лежал он в тени в корытце, а мать недалеко по делам отлучилась.
Годовалого того братишку тоже Митрей звали, в его память и меня Митрей нарекли.
И я бы мог лежать в том корытце.
Эх, друг ты мой, как увидел я этот дом для деревенских ребятишек, так меня и взяло за сердце, отошел я в сторону, не могу слез сдержать.
Кузнец молча выслушал весь рассказ.
— Так ты об этом горюешь?
Знай, Митря, дружище, недалеко время, когда и у нас наведет порядок партия.
Скоро войне конец.
Государство возьмет заводы в свои руки, и мы изготовим вам, пахарям, машины.
Будем руководиться наукой и всеми новыми открытиями и создадим у себя тоже новое государство, такое, как здесь.
— Но когда же это будет? - вздохнул Митря.
— Эй, Митря, дружище, мне кажется, болезнь твоя называется нетерпеньем.
— Правда твоя, Флоря, сижу как на угольях.
Боюсь, как бы не помереть раньше.
Кузнец хлопнул его по плечу:
— Мы еще поживем, все застанем.
Ты видел в Москве Красную площадь?
— Видел.
— Ну, тогда знай — там будет самый большой парад после победы.
А в Мавзолее Владимира Ильича был?
— И там был.
Владимир Ильич словно живой лежит.
И Кремль я видел, над ним красные звезды горят...
— Запасись, Митря, терпением, — перебил его кузнец. 
— Ты прав, — вздохнул Митря, — буду учиться.
— Видишь ли, Митря, — продолжал кузнец после некоторого размышления, — я думал подождать с тем, что хотел тебе предложить.
— А что предложить?
— Близится, Митря, и для нашей несчастной родины час освобождения.
Демократия тогда возьмет власть.
Все, что будет делаться и перестраиваться, нужно будет защищать, значит, нужна и новая народная армия.
— Я слышал о дивизии имени Тудора Владимиреску, — так и вскочил Митря. — Ты помоги, брат, устроить меня туда!
— Потерпи, Митря, потерпи, парень, — увещевал его кузнец.
Глава пятнадцатая
В Малу Сурпат у Гицэ Лунгу мельница молола жерновами, а крестьяне языками.
Одни с мешками в телегах, другие с котомками за плечами.
Эти последние, бедняки и вдовы, мало зерна принесли молоть, мало и слов осмеливались вставить в разговор.
У кого же на телегах были мешки, брали иногда в оборот и самого мельника.
Судачили, чтоб скоротать время и, может, кое-что о своих разузнать.
Старались хоть что-нибудь вытянуть из Гицэ Лунгу, который нет-нет да бывал иногда в поместье Хаджиу.
У господина Кристи было радио, а по радио болтали и такое и сякое про чертову политику.
В Хаджиу было известно, что война у немцев идет хорошо и политика тоже.
Видно только, гонят их русские назад и лупят так, что лишь искры летят.
Господин Кристя будто бы говорит, что немцы-де сегодня отступают, чтобы еще крепче напасть завтра, что у них есть какие-то машины с ядовитым дымом.
Еще говорит Трехносый, будто немцы выдумали какие-то машины, что испускают лучи смерти.
В ту пятницу, когда посудачили уже обо всем, Стойка Чернец, прозванный Рыжебородым (у него только-только начала седеть борода), обратился к мельнику:
— Эй, Гицэ, а что поделывает твой братишка Митря?
— Я от него никаких известий не получал.
— Я слыхал, Гицэ, будто пропал он там в степях.
— Все может быть.
Не я его посылал.
Чернец засмеялся.
— Хочешь сказать, что он сам отправился, ради собственного удовольствия?
— И этого тоже не говорю.
Если выпала ему судьба погибнуть, отслужим панихиду, как положено.
Говорят, москали загнали немцев и наших в ледяную пустыню и держали там, чтобы все померли от голода и холода.
А пробовали наши выбраться, так москали били по ним из пушек и не пускали.
Говорят, там и погиб мой бедный брат.
Съели его волки, только ноги одни оставили, потому были они в сапогах.
Разговор шел под навесом в самую полуденную жару.
Все столпились в кучу и слушали.
Волы жевали в упряжках; мельница глухо тарахтела.
— Что же теперь тебе делать, Гицэ Лунгу? — притворился опечаленным этот чертов Стойка Чернец. — Ведь тебе остался надел бедного Митри.
— Какой там надел?
Клочок земли.
Ничего он не стоит.
— Нет, стоит, — поддел его Чернец. — Вот ты-то не пошел на войну, а меньшой брат пошел и землей тебя наделил.
— Перво-наперво, — уклончиво ответил Гицэ, — перво-наперво, эта Митрина земля в залоге у барина.
— Как же так?
Ты заложил, что ли?
— Так вышло, что барин удержал землю за долги Митри.
Чернец зло рассмеялся:
— Добрую сделку совершил бедный парень.
Гнул спину столько лет без жалованья, без одежи и задолжал еще Кристе родительское наследство.
— Жалованье он получал.
— Да, знаем мы.
Его и кормили?
— Землю я выкупил, — поспешил добавить Гицэ.
— Это хорошо.
Хоть что-то будет у парня, когда он вернется.
— Как же вернется, коли он погиб?
— Ну, это бабушка надвое сказала, Гицэ.
Ведь говорили так и про других, а потом оказывалось, что они живы.
Стойка Чернец поднял свои колючие глаза, но тут же выражение его лица смягчилось, как только он увидел рядом Настасию.
Девушка загорела и похудела, но по-прежнему носила в волосах цветок.
В ее карих глазах не было ни слезинки.
Она твердо смотрела на собравшихся, подняв свою голову выше, чем обычно.
— Дядя Чернец, — сказала она, — пришла весточка, что Митря не погиб.
Он жив-здоров, как я и ты.
— Тогда уже скорее — как ты.
Ну, очень рад.
Мельник левой рукой почесал за ухом, а правой нащупывал стул, чтобы опереться.
— Хорошо, коли так, — пробурчал он себе под нос словно не своим голосом. — Откуда ты узнала, а?
Писал он тебе, что ли?
Ведь он теперь великий грамотей, — ухмыльнулся Гицэ. — Я и этому радуюсь.
— Да уж видно, как ты радуешься, Гицэ Лунгу, — подпустил шпильку Чернец.
— Так и запомни, что я радуюсь, — проговорил Гицэ. — Значит, он писал тебе?
— Не писал он мне, — ответила Настасия, не глядя на него.
Тогда вышла вперед чернобровая, раскрасневшаяся от солнца Уца Аниняска.
— Иди-ка ты, дорогая, домой! — подтолкнула она ее. — Дай я ему сама скажу.
Настасия ушла.
Мельник мрачно смотрел ей вслед, стиснув зубы.
— Ну? — обратился он к Уце. — Чего молчишь?
Говори.
— И скажу, — засмеялась Уца, показывая все свои зубы. — Только ты не смотри на меня так нежно.
Этой ночью как снег на голову свалился Динкэ Ипэтеску.
Погодите, не волнуйтесь...
Наши мужики еще не возвращаются.
Но ждать их уже недолго.
Динкэ Ипэтеску случай вышел: большое сраженье было.
Москали прорвали фронт в одном месте, Уманью зовется, и погнали немцев.
Они так побежали, что и не догонишь: вся Молдова полна зайцев.
Немцы только приостановятся, чтобы нагрузить вагоны продуктами, и айда дальше от страху вовсю улепетывать.
Среди этих беглецов были и наши — и Динкэ самый первый угодил домой.
Пришел и ушел, даже начальство не пронюхало.
Уж рада была Динкина Порумбица.
Ведь не прожили и трех дней после свадьбы, как ушел молодой муж сложить свои косточки неведомо где.
А вдруг явился.
Назавтра в обед приходит Порумбица ко мне — ведь я ей тоже крестная — и все мне рассказывает.
Кто погиб, кто жив остался.
Жив Иримия Робу с хутора, и Санду Кэлугэру из Поарта Сатулуй, и Николае Григорицэ, полевой сторож, и другие, всех она мне перечислила, как говорил ей Динкэ.
Жив, говорит, и Митря Кокор, в плену он у москалей.
Я тут же позвала свою другую крестницу и передала ей добрые вести, чтобы она пошла и вам сказала.
Не погиб Митря.
Он, слыхать, теперь уже унтер-офицер.
— Как?
Ну, тогда это не он, — пробормотал мельник. — Голодранец в унтер-офицеры вышел, ну кто видал этакое?
— А ты поверь, красавец.
Динкэ знает, что говорит.
Нету на свете и на русской земле другого такого Митри Кокора, на которого все радовались бы, даже Дидина.
Что же ты, Гицэ, и не улыбнешься?
— Улыбаюсь, — пробурчал мельник, спохватившись, — и радуюсь, ведь Митря мне брат родной.
Мельница остановилась.
Мужчины и женщины разошлись.
Нагружали мешки на телеги, взваливали котомки на плечи, собирались в дорогу.
Мельник, задумавшись и что-то бормоча, стоял под навесом; он покачивал головой, считал на пальцах и смотрел пристально вдаль воспаленными, красными глазами.
— Хм-хм! — сухо покашливал он. — Кто это?
Куда идешь?
Это был механик, бородатый седой немец с красным носом.
Он еле волочил ноги по двору и обмахивался соломенной шляпой.
На нем был широченный парусиновый костюм, весь в масляных пятнах.
Когда-то он жил в именье Трехносого.
Потом перешел на мельницу, но не поладил с Гицэ Лунгу, как не ладил и с барином.
— Недоносок ты, немчура... — пробурчал Лунгу. — Эй, Франц, я тебя спрашиваю, куда ты идешь?
— Немножко иду в корчма... — ответил Франц, продолжая обмахиваться шляпой. — Я не Франц, я — герр Франц.
— Брось, не гордись, что ты какой-то там герр.
Слышал небось, как русские лупят немцев.
— Это не мой дела.
Я прошу называть меня герр Франц.
— Хорошо, хорошо.
Ты отпирал ящик со вторым гарнцевым сбором?
— Нет, открою, когда будем вместе.
Я повесил от себя замок с секрет.
Я не доверяй, когда пошел в корчма, что ты не взял больше, чем я.
— Вот чертово отродье, — недовольно пробурчал Гицэ. — И с этим морока.
Куда ни повернись — везде жулики.
Я вкладываю капитал, машины, запасные части, а у него одни лохмотья.
Кроме жалованья, я ему еще и из второго сбора выделяю.
Смеется, когда говорю, что делить второй сбор пополам неправильно.
Говорит, в воровстве такой закон — все пополам!
Хотя бы он копил деньги, а то все уходит у него сквозь пальцы...
Надо у себя здесь завести корчму.
Зачем его будут обирать другие, когда я сам могу это делать?
Ишь ты, повесил свой замок с секретом!
— О чем это ты? - спросила Станка.
— Про немца говорю, черт бы его побрал!
Навесил замок с секретом на второй гарнцевый сбор.
— Так тебе, Гицэ, и надо, раз водишься ты со всякими прощелыгами.
Пойди-ка, прошу тебя, полюбуйся еще на другое; за этим я и вышла тебя позвать.
Послушай-ка мою проклятую сестрицу, как она мне все время перечит.
Я ей говорю, что парень погиб, а она смеется.
Гицэ надул губы, сложив их пятачком, даже позеленел от злости.
— Что же делать? — заскрежетал он гнилыми зубами. — Я говорил с батюшкой Нае.
Требует сунуть ему в лапы пять сотенных за молитвы да поклоны пречистой.
Когда он прочитает, мол, известные ему молитвы, тогда заскучает девчонка о монастыре.
Как будто бы я баба, чтобы так меня обдуривать.
— Гицэ, Гицэ, — запричитала жена, перекрестившись при этом, — наши дочки только помянули Настасии о земных поклонах в Цигэнешть, а она так и набросилась на них и по губам нашлепала.
— Черт... ну, пойду расправлюсь с ней.
Жена остановила его:
— Ради Христа, не ходи, Гицэ, не бей ее, Гицэ!
Она ведь сумасшедшая, выскочит в окошко и побежит вопить по селу, что хотели мы ее убить, чтобы забрать ее приданое.
Станка уговаривала его, пока он не утихомирился.
— Тогда чего ты от меня хочешь? — запыхтел мельник.
— Уж лучше добром, лучше лаской, Гицэ.
— Ого-го! — скривился Гицэ. — Пойду-ка улыбнусь ей, словно барыне.
— Погоди, Гицэ, не теряй головы, Гицэ.
Примочи немножко глаза холодной водой да иди обедать!
Только не задерживайся, чтобы щи не простыли.
Гицэ Лунгу направился к своей берлоге в пристройке возле мельницы.
— Я успокоюсь, ты не бойся.
Выпью стопку и успокоюсь.
Только знай, жена, мой меньшой брат не пропал.
Аниняска известье принесла.
— Господи боже ты мой, — запричитала женщина, схватившись за голову.
— Замолчи... может, известие и неправильное...
Может, только говорят...
Да смилостивится господь бог над нами и над покоем нашим!
Станка захныкала.
— Налей и мне, Гицэ.
Под ложечкой сосет, тошнит от всех этих напастей.
— Убирайся отсюда, — повернулся мельник, надувшись. — Жена такой особы, как я не подходяще.
Уж лучше я выпью две стопки.
Ну, ладно, иди, на и тебе одну, — смягчился он, видя ее слезы. — Знаешь что, Станка? — продолжал мельник, просветлев после второго стаканчика. — Принеси-ка мне щи сюда.
Не хочу я смотреть на нее, как она кочевряжится.
Убить ее хочется, глотку перегрызть; сам не знаю, что мне в голову лезет!
Ну, иди.
Отсюда можно и за немцем последить: посмотрю, уж не подобрал ли он ключ к моему замку.
Такой и ограбит и по миру пустит.
Его бес пьянства подстрекает...
Думается, никогда люди не были такими подлыми, как теперь.
Сестра родная продает, потому подошло ей время замуж выскочить.
Вырастишь родного братца, а потом он возвращается да еще чего-то требует.
Скажи ты мне, что это за война, если ты пошел воевать и приходишь домой, как с ярмарки?
Я спрошу Кристю: богатый знает больше бедняка, потому он и богат, что умен.
Несмотря на все тревоги этого дня, Лунгу не забыл о своем намерении повидать барина.
Через несколько дней он появился в Хаджиу и попросил разрешения повидать «моего барина».
Его барин, как обычно, находился на вышке, с подзорной трубой и ружьем.
Гицэ Лунгу осторожно положил шляпу на стул и смиренно поклонился.
— Что с тобой, Гицэ?
Ты, я вижу, купил новую шляпу.
— Что ж, — захихикал Гицэ, — лысому нужна скуфейка.
Только страсть какая дорогая, барин.
— Такая и полагается тебе, Гицэ, денег у тебя хватит.
Ну что, Гицэ, — верно, пришел спросить, как идет война?..
— Затем и пришел, барин.
Других дел промеж нас нет, все кончили.
Трехносый пристально посмотрел на него, покачивая головой.
— Плохи дела, Гицэ.
Если не воспрянет немец и не придумает чего-нибудь, чтобы растерзать, разметать, забросить русских к самым звездам, тогда худо будет.
— Почему, барин? — забормотал перетрусивший мельник.
— Эх, Гицэ, ты до сих пор, видно, не понял, что главная для нас опасность — большевики.
— Почему, барин?
Они там, а мы здесь.
— Дурак ты, Гицэ, если так думаешь!
Ведь раз они идут за немцем по пятам, то завтра мы их увидим здесь, у себя.
Тогда и у нас в стране поднимется голытьба и нищие, как это было у них.
Боюсь революции, Гицэ, вот оно что!
— Может, еще не так страшно, барин, — испуганно пробормотал Гицэ. — Я вижу, наши люди рады были бы миру, никакого восстания им больше не нужно, им бы, несчастным, только дни свои дотянуть.
— Разве ты не донимаешь, Гицэ, что их другие подстрекают; если мы не возьмем дела в свои руки и не затянем подпруги, плохо может получиться.
— А вы затяните, — согласился Гицэ Лунгу.
— На то есть правительство.
У правительства сила, правительство должно быть настороже.
— А вы, барин, говорите, что идут на нас эти...
— Мы просим мира: повинную голову меч не сечет.
— Это так, — снова согласился мельник.
— Нужны люди с головой, чтобы вести переговоры.
— Найдутся и такие, — отозвался Гицэ. — Пусть нас оставят с миром, не мешаются в наши дела.
— Вот именно! — выпучив глаза, подтвердил Трехносый.
— Пусть и меня оставят в покое, — продолжал Гицэ, — у меня своих забот полон рот.
Вот за этим я и пришел: попросить совета у сведущего человека.
Девчонка, женина сестра, устраивает мне оппозицию.
Господин Кристя засмеялся:
— Это та, которую ты хотел постричь в монашки, чтоб тебе земля осталась?
— Не затем, барин... — оправдывался мельник, несколько пристыженный.
— Нет, затем.
Да это и правильно, ведь кому, как не тебе, знать, что делать с ее землей.
Мельник молча проглотил слюну, уставив на помещика свои больные глаза.
— Слыхать и про брата моего Митрю, греховодника, что возвращается он.
— А ведь болтали, что он погиб.
— Не погиб.
А теперь оттуда весточка пришла.
Мельник был весь внимание, ожидая совета от человека, который был поумнее.
— В конце концов, если он и придет, что тревожиться?
Такой, как он, будет рад, что хоть шкуру сохранил; будет рад и куску хлеба от нас.
Разве я не здесь?
Разве у нас нет властей и жандармов?
Он в наших руках.
— Они с войны приходят отчаянные, барин.
— Знаю, об этом я тебе с самого начала говорил...
Гицэ Лунгу ничего толком не понял и смущенно улыбался.
— Я, барин, боюсь, как бы не вернулся он калекой.
Засядет у нас на печи, а ты корми его.
Уж лучше бы убили, чем этак.
— Послушай, Гицэ, ждал ты до сих пор, подожди еще немножко, — посоветовал помещик, которому стал надоедать этот разговор. — Разберешься, а там и примешь меры, смотря по обстоятельствам.
Гицэ Лунгу почесал за ухом, уставившись в угол, куда смотрел и помещик.
Что может там храниться?
Деньги?
Деньги в банке в Бухаресте.
Дурак он, что ли, чтобы держать их в Хаджиу?
Только мельники, которым ума не хватает, держат пачки банкнот в Малу Сурпат.
Где эти пачки спрятаны, сам черт не найдет.
— Понял? — его мысли нарушил помещик.
— Понял, — вздохнул мельник. — Позвольте мне еще как-нибудь зайти...
— Заходи.
Его «заходи» прозвучало менее равнодушно, чем в другие разы, и Гицэ обратил на это внимание.
«Значит, и у него есть во мне нужда», — подумал он, спускаясь с вышки и заботливо поправляя на голове новую шляпу.
Случилось так, что господин Кристя в тот же самый вечер послал верхового объездчика за Гицэ, чтобы тот как можно скорее пришел в именье.
Были позваны и другие: староста и писарь, поп и учитель, начальник жандармского участка и разные деревенские заправилы, чтобы узнали они о добрых вестях, переданных по радио.
Гицэ задержался.
Пока натягивал на себя белье, снятое из-за августовской жары, пока старательно одевался, собираясь к Трехносому и раздумывая, что это за вести могут быть.
Может, что-нибудь стало известно о Митре?
Только из-за этого не стал бы Кристя вызывать столько людей.
А может, хочет сообщить, что немцы наконец взялись за дело по-настоящему — пустили ядовитый дым или лучи смерти.
Перед входом в Хаджиу он услышал впереди себя, среди высокой кукурузы, громкий разговор.
— Вы были там?
Что случилось?
— Случилось, что заключили перемирие с «советами».
Теперь все своими делами будем заниматься, избавимся от немцев.
В темноте мельник пытался узнать, кто это говорит.
— Это волостной старшина, — шепнул ему на ухо поп Нае.
— И мне бы сходить туда, — сказал Гицэ.
— Не ходи, — посоветовал ему начальник жандармского участка Данциш. — Господин Кристя устал, выпил немножко с нами и лег спать.
Завтра встанет, чтобы принять меры.
— Какие меры?
— Меры, надлежащие при таком событии.
Ведь мы должны рассказать людям, объяснить, посоветовать...
— Верно.
Завтра зайду к нему.
Поп Нае толкнул его локтем и шепнул:
— Что на него смотреть?
Сам на себя смотри.
Русские идут.
— Ну и что, если идут? — пробормотал Гицэ.
— Ничего, только я тебе говорю, чтоб ты все обдумал.
Не было и шести часов утра, когда боярин Кристя, серьезный и суровый, уже сидел на низеньких рессорных дрожках, сдерживая вожжами рысаков.
Медленно объехал он свое именье.
Все люди были на местах.
Таков был его приказ: каждый при своем деле!
Потом он быстро покатил в Дрофы.
Там он рассердился, увидев, что с работами запоздали.
Тригля издалека увидел Трехносого и ожидал у землянки посреди дороги, около стана.
Легкий утренний ветерок трепал его седые волосы.
В правой руке он держал обрывок цепи.
— Что за цепь? — спросил Трехносый, резко останавливая рысаков.
— Да так, барин; просто цепь, наша...
— Слышали известие о мире? - громко спросил Кристя, повысив голос.
— Слыхали...
— Когда?
Как? — изумился помещик.
— Откуда мне знать?
Пришел кто-то в полночь.
В селе был.
И нам сказал.
— Ну и что скажете?
Рады?
— Сразу не скажешь, хорошо или плохо.
Мы, бедняки, — продолжал Тригля, забросив обрывок цепи, — подождем, посмотрим, что дальше будет.
Когда боярин уехал, старуха Кица высунула из-под навеса свою совиную голову и поглядела вслед дрожкам.
— Что случилось, Тригля? — крикнула она. — Только-только погода казалась хорошей, а теперь, видать, скисла!
Глава шестнадцатая
Однажды утром восьмилетняя Мица, дочка Чудосу, живая, непоседливая и быстрая, словно козочка, прибежала на мельницу спросить, «когда запустят мотор, чтобы и тятя пришел молоть», и минутку-другую подурачилась с Настасией, которая пряла, сидя на солнышке позади дома, там, где не было ветра.
— Брысь отсюда, Мица, — отмахнулась от нее Настасия, — оставь меня и так тошно.
— А вот пойди к Уце Аниняске, — отвечала девочка, — тогда и повеселеешь.
И козочка пустилась прочь со всех ног: вот была здесь, вот показалась на краю села, вот юркнула в какой-то сад и исчезла.
Настасия бросила веретено, посмотрела, что делает Станка у растопленной печи, на ходу повязала красную косынку и побежала вслед за Мицей.
Она знала, что крестная Уца уже два дня как больна.
Она едва передвигалась, полчаса шла из комнаты до кухни, чтобы приготовить себе что-нибудь поесть.
А все больше лежала в постели под одеялом.
К ней то и дело заглядывали соседки и крестницы, чтобы помочь ей.
Настасия торопливо вбежала, вся раскрасневшись, грудь ее подымалась высоко, она едва переводила дух.
— Ух, крестная Уца, бежала сломя голову.
Чудосову девчонку обогнала...
Что случилось?
Крестная уже сидела на краю постели.
Она слышала, как прибежала девушка, как хлопнула дощатой калиткой, торопливыми шагами пересекла двор, дернула ручку наружной двери.
— Добрые вести, дитятко, — ответила она, улыбаясь.
— От Митри?
— От него.
Только скажи мне, Настасия, дорогая, почему так случилось, что эта радость меня опечалила?
— Не понимаю, крестная, ты меня пугаешь.
— Не пугайся, моя ласточка.
Есть письмецо, сейчас тебе отдам.
Его привез Динкэ, муж Порумбицы.
Его послало начальство с письмами в Бухарест.
А он попути приехал к жене, как и в прошлый раз, хотя бы на ночку.
Он служит в полку по соседству с частью твоего Митри.
Час тому назад Порумбица принесла мне письмецо.
Прочитала я, кликнула с порога Чудосову Мицу и отправила её за тобой.
Видишь, вот письмо.
Настасия смотрела во все глаза, думая увидеть письмо величиной с Евангелие.
Крестная Уца протянула же ей маленькую бумажку, сложенную вчетверо.
Девушка, дрожа, развернула ее: бумага жгла ей пальцы.
В «письме» только и было написано: «Крестная Аниняска, уповаю на твою милость и прошу тебя привезти Настасию немедленно в Сибиу».
— Не понимаю, — прошептала Настасия, вся как-то увянув и пристально глядя на Аниняску.
— Прочти еще разок.
— Почему он называет тебя крестной?
Ведь ты его не крестила!
— Крестить не крестила, но поженю вас я, сообща с моим братом Маноле Рошиору.
Настасия зарделась до самых кончиков ушей.
Она поцеловала Аниняске руку и снова уткнулась в записку, которую держала в левой руке.
— Почему он не приезжает сюда и почему мне немедленно ехать в Сибиу?
— Твоя правда, ласточка, я-то тебе не сказала, что Динкэ приехал из Сибиу только потому, что его послал начальник.
Митре же нельзя уехать: служба не позволяет.
А «немедленно» приехать просит он потому, что долго там они не пробудут, уйдут дальше.
Двинутся войска догонять немцев, отправится и дивизия Тудора Владимиреску.
Ну как, поняла?
А тебе когда и подумать об этом?
Ты все с рыву, с маху...
— Правда, крестная, — смутилась Настасия, и на глаза у нее навернулись слезы. — Только почему ты говоришь, что эта радость печалит тебя?
— Потому что я больна, ласточка, и не могу двигаться.
Будь проклят этот ревматизм во веки веков.
Не мог меня схватить зимой или прошлой осенью, когда не нужно было никуда ехать.
— Ой, крестная, горюшко мое!
Что же мне делать?
Ведь Гицэ и не подумает, чтобы проводить меня.
Гицэ на меня смотрит волком, словно разбойник какой; его бы воля, так и разорвал бы меня на части.
Он готов руки лишиться, лишь бы брат его не вернулся.
— Отсохли бы у него руки! — вздохнула Аниняска.
— А сестра готова меня, крестная, ядовитыми грибами извести.
— Самой бы ей отравиться, — снова вздохнула Уца.
— Деньги у меня есть, крестная, я отложила.
Только как я без тебя поеду?
— Ничего, доедешь.
Аниняска притянула ее к себе и вытерла ей слезы ладонью.
— Одной ехать?
— Одна поедешь.
Там вы будете вдвоем.
До города отвезет тебя мой брат Рошиору, ваш крестный.
Ведь брат мой — вдовец, так что никто ничего не узнает.
Сядешь ты в поезд и поедешь.
Где, скажут, Настасия?
Нет ее.
И Аниняска не знает.
Никто ее не видал.
Если жива — вернется!
А ты будешь далеко.
Готовься в путь, вечером Маноле отвезет тебя к поезду.
Не тревожься, найдутся и там добрые люди, которые помогут тебе.
Только ты получше схорони деньги под подкладку.
Я приготовлю корзинку с едой.
Ты Митрю и от меня поцелуй.
— Обязательно, крестная, — поспешила заверить ее Настасия.
Она опустилась на колени и поцеловала ей руки, обливая их слезами.
Весь этот день девушка была сама не своя, не находя себе места.
Вечером она исчезла с мельницы, словно тень.
Уехала.
Только через день узнали об этом на селе.
Всю ночь и целый день во вторник Гицэ и Станка сохраняли в тайне исчезновенье Настасии.
В среду мельник отправился к жандармам.
Тогда-то, после первых расследований унтер-офицера Данциша, и пошли слухи, разливаясь, словно река Лиса в половодье.
Когда Гицэ Лунгу вернулся на мельницу, Станка угостила его вместе с обедом свежей новостью, что сестра ее Настасия будто бы утопилась в колодце.
Мельник медленно покачал головой.
— Нехорошо, Станка.
— Почему?
Ты же ни в чем не виноват.
— Я-то знаю, что не виноват, — пробормотал он, не глядя на нее. — Кто тебе сказал про колодец?
— От людей слыхала.
Приходили сюда, оставили мешки.
— А они откуда знают?
Видели они, что ли?
Уж не из нашего ли колодца они ее вытащили?
— Что ты, Гицэ?
Говорят, от людей слыхали.
А что с ним, с колодцем?
— Ничего.
Просто так спрашиваю.
А ты что знаешь? — повернулся он к ней, и глаза его налились кровью.
— Батюшки! — вскрикнула она, всплеснув руками. — Теперь только я поняла!
Вставай, беги посмотри!
Пошарь багром в колодце.
Господи боже мой, дева пречистая, сгореть бы ей в аду!
— Это ты ее столкнула, Станка? — закричал он, замахиваясь на нее рукой.
— Что ты болтаешь? — Она так и застыла, уставившись на мужа.
Гицэ ухмыльнулся.
— Я-то ведь не такой дурак!
К себе в колодец?..
— Ой, Гицэ, что ты говоришь?
Я тоже не дура.
Коли все так, как говорят, то испоганила она нам колодец.
Он, пыхтя, достал багор.
Станка смирно стояла в стороне.
Присоединились еще два крестьянина.
Свесив над срубом свои лохматые головы, они смотрели, что там такое в глубине.
Ничего не было.
Гицэ Лунгу, весь в поту, отошел в сторону.
Он перекрестился, возведя глаза ввысь.
Только сейчас он увидел ясное небо начинающейся долгой осени.
На мгновенье он успокоился.
Но зернышко страха из темного угла проникло в Гицэ и начало расти.
Если свояченицы проклятой нет в колодце у мельницы, тогда она в другом месте.
Покончила с собой, безумная девка, чтобы вся вина пала на него.
Гицэ боялся взглянуть на людей.
Ему казалось, они подозрительно смотрят на него.
Он пошел в дом и доел свой обед.
Жена как будто немного успокоилась.
— Видишь, нет ничего!
— Что я видел?
Ничего не видел.
Может, она в другом колодце.
Я и то думаю, почему ей обязательно в колодце быть?
— И я то же говорю, Гицэ.
Откуда тебе взбрело в голову, что она в колодце?
— Мне взбрело?
— Тебе, а кому же еще?
Почему в колодце?
Может, она в омуте, в Лисе.
Или скатилась в обрыв у Бобу, где такая трясина, что и гнедую кобылу попа Нае засосало по самые уши.
Мельник нерешительно встал.
— Хотел я тебя поколотить, да вижу, сил моих нету — жалко тебя.
Пойду снова к жандармам.
Пусть они ищут, расследуют, выясняют, отведут от нас эту новую беду.
Станка осталась дома, ругаясь и хныча.
Гицэ же зашагал в село вдоль телефонной линии, на проводах которой сидели ласточки, одна около другой, словно жемчужинки, до самого горизонта.
«Им что... — вздохнул Гицэ и мысленно обругал их. — Кто знает, может, она и не погибла, а пошла искать Митрю.
Да где же ей разыскать его?
А может, как-нибудь дошло известие, что он убит, вот она, обезумев, и отправилась куда глаза глядят.
А может, не то и не другое.
Вскружили ей голову, и сбежала она с кем-нибудь в соседнее село.
Или подхватили ее в грузовик отступающие немцы и увезли с собой.
Они это делают; им что!
Возьмут и застрелят из пулемета...
Лихо достается и немцам этим: травят их русские, словно волков.
Да и наши через горы бегут, степью бегут; правда, здесь их еще не видали.
Ну, так как же быть?
Где она затаилась, назло нам?
Вот почему те двое, что были у колодца, копались и в мусоре около мельницы...
Дескать, удавили мы ее и закопали там.
Не догадался я тогда оборвать их: «С кем, вы думаете, дело имеете, а?
Некоторые уже нос воротят, когда я с ними здороваюсь!
Бабы все перешептываются, поглядывают на меня искоса.
А обернись, так увидишь: головой на тебя кивают.
Язычок у них такой — получше, чем волчьи зубы».
На жандармском участке унтер-офицера Данциша не оказалось, в примэрии тоже не было.
Вместе с людьми он отправился на поиски.
Гицэ нашел Данциша.
Он то тут, то там забрасывал невод в омуты Лисы.
До сих пор ничего не нашли.
Данциш пожал плечами.
— Нету, Лунгу; нет и нет.
Всюду обыскали.
Аниняска тут приходила.
Она видела девчонку во вторник утром.
Ты говоришь, во вторник ночью она дома не ночевала?
Какой вывод можем сделать, кроме того, что она исчезла?
Ты подал мне заявленье, я делаю заключенье.
Подождем.
Попомни мое слово, она вернется.
— И это может быть... — вздохнул Гицэ. — После того как задала она мне такого жару — по правде скажу, Данциш, что уж если сбежала, то и к лучшему.
Прошу тебя, пошли письмо в монастырь Цигэнешть.
Может, она там.
Тогда бы я был спокоен.
Не по себе мне от всей этой истории.
— И мне тоже.
То одни, то другие намекают, дескать, тут преступленье.
— Знаешь, Данциш, в таких делах всегда бабы виноваты.
Вот гляди, какую бучу подняла эта девчонка.
А какие небылицы распустили по селу бабы о почтенных людях.
Припомни ту, что остригла силача Самсона, когда тот спал, и выдала его филистимлянам?
Куда ни повернись, куда ни посмотри, везде из-за этих баб брань и поношение...
Гицэ, казалось, успокоился и был не прочь поговорить.
Однако Данциш был с ним осторожен.
Он бросил на него взгляд исподтишка, и мельник почувствовал, как внутри вновь шевельнулось зернышко страха.
Жандарм притворно улыбнулся, но Гицэ понял, что неприятности еще не кончились.
Пятница, суббота, воскресенье; огонь утих, но не потух.
В понедельник начал моросить мелкий, пронизывающий сентябрьский дождик.
Мужики, промокшие до костей, возвращались домой с резки кукурузы.
Женщины ругались по дворам, малыши путались у них под ногами, и они шлепали их и гнали домой.
Скользя по грязи, жены помогали мужьям разгружать початки.
Платки их сползали на затылок.
Кукурузы уродилось мало, да и та ожидала теперь под дождем, когда придет в голову Трехносому делить ее.
Крестьяне говорили, будто бы зашла речь о новом порядке в работе.
Вместо трех частей помещику и двух крестьянину, отдавать, мол, крестьянину четыре, а помещику одну: хватит мироеду и этого.
Теперь, после перемирия с русскими, земля, мол, если послушать людей, что сторону народа держат, должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, а права мироеда надо урезать.
Поэтому все подбивали друг друга забрать разом кукурузу без разрешенья барина, оставив ему, сколько сами сочтут справедливым.
И сделали бы, пожалуй, так, но побаивались Данциша, уж очень ревностного к службе.
В понедельник ночью пошел дождь, лил он и во вторник.
С юга, застилая небо, тянулись серые тучи, клубясь над Дрофами.
Тоска и мокредь нависли над землей.
Во вторник к вечеру Аниняска услышала стук в дверь и вздрогнула.
Она боялась грабителей и сидела запершись.
Потом ей послышался жалобный голос.
Кряхтя, поднялась она и поспешила открыть дверь.
Может, Настасия!
И правда, это была Настасия, с большим мешком, накинутым, как башлык, на голову и плечи, в подоткнутой юбке, в постолах, полных грязи.
— Это ты?
— Я, крестная.
Слава богу, добралась.
В поле грязь и вода, думала, что не дойду.
— Хорошо съездила?
— Хорошо, крестная, только умаялась — спасенья нет.
— Рада?
— Рада.
Митрю видела.
Побыла с ним немножко.
Он готовится к отправке.
— Где вы встретились-то?
— У него на квартире.
Он один живет.
Комната у него хорошая.
Он унтер-офицер, крестная.
Только худой он.
Желтуха у него была; от усталости это.
Они вошли, заперлись.
Занавесили окна.
Свет шел только от печки.
Настасия торопливо сбросила с себя всю одежду.
Уца Аниняска вынула из сундука сухую смену, завернула девушку в кожух и, закутанную, усадила на низенькую табуретку поближе к огню.
— Вот так, ласточка моя, согревайся и рассказывай.
А я соберу тебе чего-нибудь поесть.
— Я есть не хочу.
— Ну-ну, тебе нужно сил набраться, чтобы рассказывать.
— Нечего мне рассказывать, нечего говорить.
Видела я его, вот и все.
— А от меня поцеловала?
— Ой, крестная, забыла.
Она засмеялась и поправила волосы на виске.
Под платком за левым ухом еще виднелся увядший цветок герани.
— Говоришь, он болен, что ли?
— Да.
Но сказал, что теперь прошло.
— Прошло, когда тебя увидел.
Чтобы по-настоящему выздороветь, ему нужно давать печенку от черной телушки трижды в неделю и настойку зверобоя три раза в день.
Можно и от белой телушки, только была бы печенка.
— Я знаю, крестная.
Да разве во время войны достанешь то, что надо?
Врачи хотят послать его в госпиталь, да он не хочет!
«Выполним раньше свой долг, — говорит. 
Как выполним, тогда, мол, вернусь к себе в Малу Сурпат счеты свести».
Аниняска покачала головой, пристально глядя в огонь.
Она прошептала:
— Увидеть бы его сначала здесь здоровым да свадьбу сыграть.
А больше ничего мне не скажешь?
— Нет, больше ничего.
Крестная взглянула на нее исподтишка.
Настасия опустила веки.
Черные, словно пиявки, брови Уцы пугали ее.
— Народу было в поезде — иголке негде упасть.
Чуть богу душу не отдала.
Все же нашлось мне местечко.
— Это, девонька, ты оставь.
Уехала, приехала — ну и все.
Теперь скажи, согрелась ли ты?
Хорошо себя чувствуешь?
— Да, крестная.
— Переспи эту ночь здесь.
Подумала ты, что завтра нужно идти на мельницу?
— Не думала, но пойду, делать нечего.
— Ты знаешь, крестница, какая тут кутерьма поднялась после твоего отъезда?
Розыски были, искали тебя по колодцам, в омутах Лисы.
Гицэ Лунгу совсем раскис.
Все село их подозревало: его и твою сестру.
Девушка злорадно засмеялась, показав белые зубки.
— Митря, когда узнал, как я уехала, сразу подумал, что быть на селе суматохе.
Он мне говорил, что нехорошо будет, если узнают в селе о нашей встрече.
Как бы из-за этого не стали на меня наговаривать.
— Понимаю.
— Он советовал сказать, что ездила, мол, в Бухарест разузнать, жив он или убит и где находится.
Что была, мол, в штабе дивизии.
Не знаю, какая улица — забыла, как он говорил.
Узнала, мол, я, что он жив, а тогда и вернулась.
Аниняска, не сводя с нее глаз, одобрила:
— Так оно лучше будет.
Уца уложила крестницу, хорошенько закутала ее и дождалась, пока та заснула.
Когда пропели полуночные петухи, Уца встала, неслышно подошла и наклонилась послушать, как дышит девушка.
Рано утром крестная оделась получше.
Дождь еще лил.
Она оставила Настасию спящей, заперла ее одну в доме и пошла в село.
Через полчаса она привела Данциша.
Девушка умылась, причесалась и поправляла на себе высохшее у печки платье.
Увидев жандарма, она испугалась.
Уца Аниняска сделала ей знак ничего не бояться.
Данциш поздоровался, однако смотрел сурово.
— Где это ты была, Настасия?
Как это он с ней разговаривает?
А ведь он и чином ниже Митри.
Она смело откликнулась:
— Что-то не расслышала, как вы сказали.
Аниняска от удивления чуть не прыснула со смеху и прикрыла рот ладонью.
Встретив взгляд Данциша, она подмигнула ему.
Данциш ответил тем же.
— Где ты была, барышня Настасия?
— Да так, в Бухаресте, узнавала кое о чем.
Вмешалась Аниняска:
— Я уже говорила господину жандарму.
Девушка приободрилась.
Хотела сказать все, как советовал ей Митря.
Но жандарм остановил ее:
— Прошу, прошу — больше не надо.
Я все понимаю.
Но ты неразумно поступила, барышня.
Вдруг исчезнуть так неожиданно, не известив никого!
Я уж думал, ты с отчаянья убежала или еще что похуже задумала.
Искал тебя в колодцах и в Лисе.
Писал письмо в Цигэнешть.
Девушка удивленно смотрела своими большими, невинными глазами.
Снова вмешалась Аниняска:
— После, когда Митря отслужит свою службу и вернется, мы их поженим — я с моим братом Маноле Рошиору.
Данциш сделал вид, что очень рад:
— Прекрасно, прекрасно.
Ну, так покончим со всей этой неразберихой.
Мы все немножко были не в себе, погорячились.
Хорошо, дождь пошел и охладил нас.
Льет как из ведра.
Как я понимаю, Гицэ еще ничего не знает.
— Наверно... — ответила девушка, поджав губы.
— Не знает, — успокоила представителя власти крестная Уца ласковым голосом.
— Тогда я пойду скажу ему.
У меня к нему и другие дела есть.
— Хорошо.
Вы знаете, как и что нужно сказать.
— Само собой понятно.
«Не трогай девушку; хорошо, что вернулась; забудем обо всем».
— Данциш хитрый олтенец, Настасия, — заметила крестная, повернувшись к девушке.
Крестница равнодушно улыбнулась.
Глава семнадцатая
Настасия вернулась на мельницу полная бодрости.
Казалось, в душе ее распустился цветок.
Но цветок радости вскоре увял, лишенный солнечного света.
Воспаленные глаза Гицэ подстерегали ее, а сестра Станка едва сдерживала затаенную до поры до времени злобу.
По утрам Настасия убирала и помогала по хозяйству ровно столько, чтобы не быть в долгу за пищу и кров, которые ей давали.
Она больше не думала о своих правах на землю, доставшуюся ей по наследству.
Землей этой владел Гицэ, который вцепился в нее, словно медведь в телушку.
Вырвать хоть что-нибудь из его лап никто не был в силах.
По ее мнению, только Митря мог это сделать — такой он стал мужественный и сильный.
Вечерами Настасии было легче, она убегала к крестной Аниняске с прялкой или с вязаньем.
Там, слушая ее советы и рассказы, она снова обретала спокойствие.
Стояли тихие дни конца сентября.
Голубое небо было кристально чистым.
Курлыкали журавли, проплывая на юг.
Настасии казалось, что эти журавли летят оттуда, где еще сражаются люди, где стреляют и убивают друг друга.
Про себя она молилась за Митрю.
Она ни минуты не сомневалась, что такой человек, как он, вернется домой, в Малу Сурпат.
Ведь он достоин этого, а главное — ведь она любит его.
Когда пришла пора октябрьских дождей, послеобеденные часы в доме крестной стали грустными.
Настасия осунулась, крестная Уца пристально поглядывала на нее.
— Мне ты можешь, ласточка, сказать, что с тобою...
Настасия склоняла свою голову, увенчанную косами, и сдерживала рыдания.
Она подозревала, хоть и не была еще уверена, что в ней зародился ребенок.
Радостные воспоминания перемежались у нее с минутами грусти, минутами печали, страха перед людьми, особенно страха перед сестрой Станкой и перед Гицэ, от которых она все еще зависела.
Для мельника же мысль о Настасии была еще не такой острой занозой, как заботы и новые неприятности, возникшие с началом той осени.
Пошло все от механика Франца.
Вдруг ни с того ни с сего немец решил уйти.
Забрал без ведома Гицэ весь «второй гарнцевый сбор» и спустил кому-то — скорей всего корчмарю, за долги, которые были записаны на него.
Гицэ даже посинел от злости и схватил немца за грудь, но тут сам крепко ударился затылком о деревянную балку, когда немец оттолкнул его, ругаясь на своем скрежещущем языке.
Что тут делать: немец пригрозил ему, что пойдет в примэрию, заявит о воровских проделках на мельнице.
Дело в том, что, когда крестьяне высыпали зерно из мешков в воронку, некоторая часть зерна утекала через тонкую трубку, вделанную в воронку, так что придачей к обычному сбору был ловко задуманный «второй гарнцевый сбор».
Гицэ послал немца к черту и больше не ломал себе голову: пусть уходит.
Франц Кранц ушел тайком, и никто его больше не видел.
Через несколько дней после этого происшествия поступил из министерства внутренних дел секретный приказ, сразу же ставший известным всему селу: «Означенного Франца Кранца немедленно арестовать», ибо он является, мол, замаскировавшимся шпионом.
Иди теперь в примэрию и давай показания.
Да еще давай объяснений в жандармском участке, доказывай, что не имел ни малейшего понятия о его шпионских делах и что даже о его проделках с помолом не знал.
Мошенничество всплыло наружу, и по селу пошли пересуды.
Гицэ сдуру обещал людям возместить какую-то часть убытков.
А как?
По приходной книге...
Черт бы побрал этого Франца!
Кто мог знать, что он будет грабить румын, когда те приходят молоть зерно на мельницу честного человека?
Кто мог вообразить такую подлость?
Да поймай Гицэ этого вора на месте, он так бы стукнул его кувалдой, которой бьют камни, что тот бы и не пикнул, а румынская страна избавилась бы от такого бандита да еще шпиона.
Надо обязательно разыскать Франца, пускай объяснит, как он все это проделывал.
Надо расследовать, не применяли ли такую хитрую выдумку и другие здешние мельники-конкуренты.
Некоторые крестьяне, однако, подозревали, что Гицэ знал обо всем: ведь это его мельница, и не мог же не заметить хозяин уловок механика.
Вот когда найдут его Франца и приведут на место преступления, увидите, что тот выведет Лунгу на чистую воду.
Неожиданно разнесся слух, что Франца нашли.
Пришла Ана, вдова Лайу, которого как-то в суровую зиму заели волки в оврагах Лисы.
Прежде чем сбросить с плеча мешок с кукурузой, она еще на улице выпалила эту новость.
Гицэ у себя в доме как услышал это, так и сел от страху.
Вслед за Аной Лайу приехал Захария Адам в тележке, на белой кобыле.
Мельничиха Станка выскочила на крыльцо.
Захария тоже закричал: — Эй, кум, Франца-то нашли!
Свалился в какую-то яму, как переходил мосток через речку у Спрэвала.
Видно, пьян был.
И воды-то по щиколотку, не больше.
Упал головой вниз, рот полон тины.
Раздет донага; собаки его погрызли.
Ни денег, ни документов при нем не нашли.
Гицэ, немного приободрившись, вышел из дому, чтобы запустить мельницу.
Подошли и еще крестьяне молоть зерно, собрались в кружок под навесом.
Лошади похрустывали соломой, время от времени останавливая спокойный взгляд на людях.
Что скажешь про это, Лунгу?
— Что же сказать, братцы?
Божье наказанье за содеянное.
Из-за него, брат ты мой, у меня волосы седеть стали.
Ночей не спал.
Так уж ему на роду было написано за все его грехи — захлебнуться в пригоршне воды.
Слышал я от кума Захарии...
Стойка Чернец, только что вылезший из телеги, услышал, что бормотал мельник.
— Что тебе говорил Захария, Гицэ Лунгу?
— Что нашли утопленника — моего Кранца, всего изглоданного.
Не слыхал разве?
— Как же, слыхал от жандармов.
Из города приехали прокурор и доктор.
Пошли осматривать тело, теперь уж вернулись.
Немца твоего свои же убили.
Рассчитались с ним, забрали деньги, документы и ушли.
Все узнали от бегущих немцев, которых позавчера поймали.
Лошади и люди безразлично выслушали новости Чернеца.
Гицэ Лунгу стоял некоторое время в задумчивости, выпятив губы.
Ветер шелестел стручками двух безлистых акаций у мельницы.
Чернец поставил повозку в сторонке, а сам все время поворачивал голову к навесу, прислушиваясь к разговору.
— Ну, что скажете про это? — спросил он, подходя к людям. — Навалилась этим летом на Гицэ Лунгу беда, сумел он себя обелить.
Теперь вторая беда.
И в этот раз он чист.
Убили Кранца убегающие немцы — за дезертира его признали.
— Уф, уф, и хорошо сделали!
Чернец удивился:
— А почему, Гицэ Лунгу?
Разве и он не был бедным человеком, спасавшимся от войны?
А наши, что устлали своими трупами русские поля, разве хотели войны?
Кто ее хочет?
— Мой немец был бандит.
Обобрал меня до нитки!
— А ну, погляди на меня, Гицэ Лунгу, и повтори эти слова еще раз.
Люди вокруг мельника ухмылялись.
Ана Зевзяка громко расхохоталась.
— Обобрал меня, обобрал до нитки! — причитал мельник, поднимая к ушам свои согнутые пальцы.
— А он-то разбогател, что ли?
— Разбогатеть не разбогател, а меня обобрал.
Жестокий народ!
Когда раньше они приезжали сюда в село или в именье, казались людьми вроде нас.
А что понаделали, будь они прокляты на веки вечные, и у нас и в других местах, где только ни были!
У сербов, в Польше, у французов и у всех, кого поработили...
Такого опустошения и горя не помнят со времен татар.
— Крепкая нация, — вдруг выпалил мельник.
— Почему же, Гицэ Лунгу?
— Я скажу тебе почему: сильный берет силой, а умный — умом.
— Эх, Гицэ Лунгу, это, видно, твой закон?
Знаешь небось, как опустели наши села и сколько осталось беспомощных вдов и стариков, — а еще смеешь хвалить немцев!
— Что ж, я только со своим не ладил, а те немцы, что у Гитлера, люди дельные!
— Да ты что, Гицэ, не слыхал, что ли, какие произошли перемены?
В России, как спихнули помещиков и живоглотов, сразу же пришла справедливость для трудового человека.
Кто не работает — тот не ест, - вот какой новый закон большевики установили.
Немцы берут силой, а они — справедливостью.
Они лупят немцев, разбивают в пух и прах, потому что бьются за правду.
И от нас они немцев прогнали.
Настанут и для нас новые времена, избавимся мы от мучений, в которых живем.
— Нет, — снова осмелел Гицэ, — по справедливости, крепкому хозяину так и положено богатеть, а бедняку стягивать с него сапоги.
Чернец хлопнул кнутом по земле.
— А разве хозяин Хаджиу честный человек? — спросил он, снова щелкнув кнутом. — Не видел я, чтобы большое богатство когда-нибудь честно было нажито.
Трехносый ни к чему руки не приложил, лопатой не копнул.
Рабы на него работали.
Он жрет, а рабы голодные сидят.
Погляди-ка на Ницэ Немого...
Неподалеку, весь съежившись, стоял крестьянин, с лицом такого же цвета, как и земля, с круглыми испуганными глазами.
Прозвали его Немым потому, что, бывало, часами он слова не вымолвит.
— Погляди-ка на Ницэ Немого, — продолжал Чернец. — Чтобы вырастить своих детишек, он стал рабом.
Эй, Ницэ, выдалась ли тебе хоть минута радости, с тех пор как ты живешь?
— Нет... — прохрипел Ницэ глухим, словно из-под земли выходящим, страдальческим голосом.
— Это один, — воодушевился Чернец. — А нас много таких, как он.
Ницэ вырастил пятерых детей!
И всех потерял на войне.
От этого его жена помешалась.
Ей все мерещатся погибшие дети, словно пушистые цыплятки.
Она все зовет их: «Идите сюда, к маме», — и прикрывает их руками, как клуша...
А брат твой, Гицэ Лунгу!
Разве не был он столько лет рабом в Хаджиу, разве не спал там на земле, не зимовал почти нагишом, разве ел когда-нибудь досыта?
— По своей глупости, — злобно пробормотал Гицэ Лунгу. — Мог бы и богатство нажить...
А теперь ты поджидаешь, когда мой милый братец-дурачок вернется.
Он тоже остер на язык.
Вот вы объединитесь вдвоем и организуете свою партию.
— Зачем нам организовывать партию, когда она уже есть?
— Всему, что ты говоришь, Чернец, научился ты у своего брата котельщика.
Ты что ж, хочешь, чтобы государственные дела молотками вершили?
— Конечно, — вызывающе подтвердил Чернец. — Одни молотками до самого неба достучатся, а другие плугами все распашут, до самых райских врат.
— Значит, те, что по тюрьмам сидят, министрами станут?
— Эх ты, Гицэ, неужели и про это не слыхал?
Ведь уже вышли они из тюрем и взяли вожжи в свои руки...
И мы тоже избавимся от страданий.
Гицэ надулся и нахмурился.
Потом тяжело вздохнул.
— Я не вмешиваюсь, — сказал он с кривой усмешкой, — я мельник, мое дело — запускать жернова, чтобы молоть вам муку — и пшеничную и кукурузную.
Мотор начал стрелять в черное небо, сквозь завесу мокрого снега, уносимого резкими порывами ветра.
Мельница перемалывала зерно, а люди говорили и говорили.
Все были взволнованы и обрадованы тем, что сообщил Чернец.
Они знали, что советские войска, с которыми побратались и румыны, пробиваются к берлоге тех, кто терзал людей, как голодные волки.
Пока немцы господствовали над румынами, купцы безжалостно обирали народ, помещики и фабриканты стали еще беспощаднее.
Вот бы спихнуть, как говорил Чернец, жадную свору, а тех, что страдали по тюрьмам за правду, поставить теперь у власти, и тогда воспрянут люди, изнемогавшие от рабского труда на фабриках и на полях.
Женщины развели костер.
Греясь, крестьяне собрались в кружок, чтобы огонь обласкал хотя бы лицо, потому что в спину все еще хлестал ветер.
Возле трепещущих крыльев пламени отогревались и, казалось, снова обретали человеческий облик такие горемыки, как Ана Зевзяка и Ницэ Немой.
А в закрома Гицэ текло больше напастей, чем муки.
Когда он кончил молоть и все ушли, прямо на него выскочила из дома Станка.
Она визжала, выпучив глаза и так широко разевая рот, что тонкий визг ее едва был слышен.
Станка затащила Гицэ в пристройку возле мельницы.
— Ты знаешь, Гицэ, она набросилась на меня, хотела глаза мне выцарапать!
— Кто?
Сестра твоя?
— Она!
А кто же еще!
Чтоб у нее руки отсохли, чтоб ее змей девятиглавый поразил.
Вдруг мельничиха умолкла, с удивлением глядя на мужа: Гицэ не вскочил, даже глаз не выпучил.
Он мотал головой, прикрыв уши ладонями, будто испытывал жестокие муки.
— Что с тобой, Гицэ?
— Оставь, не знаешь, что ли?
Уж от кого только мне не достается...
Ну, говори, что случилось?
Станка снова вошла в раж, но Гицэ так жалобно смотрел на нее, что порыв ее ослабел.
— Позавчера перебирала я ее одежу, пока она сидела у своей крестной, нашла у нее в кожушке письмо.
— И что ж, прочитала его? — попробовал пошутить Гицэ.
— Без тебя обошлась, — окрысилась Станка, задетая насмешкой, — узнала, что она от меня скрывает.
Мне-то ведь ничего не говорит.
Она все с Аниняской шепчется.
— А зачем говорить тебе?
Ведь живете вы как кошка с собакой!
— Живет она в моем доме, Гицэ, словно враг какой.
Пригрели мы на груди змею.
Есть, верно, в этом письме что-нибудь, думаю, и скорей к жене попа Нае.
«Матушка, говорю, хотела бы я знать, что здесь в этом письме.
И так, чтобы только я одна знала, а другой никто.
Это секрет».
Попадья раскрывает письмо, смотрит в него и смеется.
«Что такое?» — спрашиваю.
«Ничего, Станка.
Это письмо от деверя твоего Митри.
Пишет, что с той поры, как встретились вы в Сибиу, никак не может забыть эту встречу...»
«Упаси бог, матушка, не мне он это пишет, а сестре моей Настасии...»
«А я-то удивляюсь, — говорит попадья. — Так оно подходящей.
Видно, было это тогда, когда искали вы ее по ямам да омутам». 
«Правда ваша, матушка, а она-то врала, что только в Бухарест съездила.
Прошу вас, матушка, чтоб никто не знал, что написано в этом письме, а то засмеют нас на селе». 
«Будь спокойна, — говорит попадья, — это семейная тайна; буду молчать как могила».
Ну вот, Гицэ, она так молчала, что вчера вечером наши кумушки уже все знали.
Сегодня утром пошла Настасия к Аниняске.
А на селе ведь видят, когда она уходит из дому, когда возвращается, и многие поджидали ее у ворот.
Нагнула она голову и бегом к мельнице, вихрем влетела в дом и сразу к своему кожушку.
«Где мое письмо?» — визжит.
Отдай мне письмо.
Украла письмо и всем показала!»
Набросилась на меня, хотела глаза выцарапать.
Схватила кочергу, ударила меня.
Я бежать, она за мной!
Вижу, она точно ведьма какая, бросила я ей письмо.
Пока она наклонялась поднять его, я — в другую комнату да на засов.
«Расшибу топором дверь!» — кричит и ругает меня на чем свет.
Потом побежала к своей Аниняске.
Вот я и пришла рассказать тебе, какая у меня сестрица.
Станка горько вздохнула.
Гицэ ждал, когда она успокоится.
— Что ж ты ничего не говоришь?
— Что говорить? — устало ответил мельник. — Ведь письмо ты брала.
— А из этого письма, Гицэ, я еще кое-что узнала.
Скоро снесет хохлаточка яичко с глазками и с бровками.
Глава восемнадцатая
Жил в Бухаресте коммунист-подпольщик, котельный мастер Войку Чернец, брат Стойки.
Из Малу Сурпат бедность его выгнала, много пришлось ему пережить, наконец стал он квалифицированным рабочим и с партией породнился.
У этого сурового человека густые брови были всегда нахмурены.
Пошутить он любил, но сам никогда не улыбался.
Когда его арестовали в первый раз, следователь спросил его иронически:
— Знаешь ты ваших философов?
— Знаю, — поспешно ответил котельщик. — Знаю их, читал.
— Как ты смеешь так отвечать? — обозлился следователь. — Гляди у меня!
— А ты зачем меня оскорбляешь?
Тыкаешь мне, хотя овец мы вместе и не пасли.
— Ну-ну, брось свои дерзости, а то будем по-другому разговаривать.
Отвечай, Чернец, каких философов ты читал?
— Канта читал.
— Канта?
Не слышал.
А что говорит этот твой философ Кант?
— Правильно говорит: что все рабы на земле — братья, какой бы нации они ни были.
— Это он тебя научил листовки по ночам расклеивать?
Это он их тебе дал?
Ты знал, что там написано?
— Во-первых, Кант мне ничего не давал.
Во-вторых, никаких листовок я не расклеивал.
В-третьих, ночью читать нельзя, потому что темно.
Следователь внес фамилию философа в протокол.
Прокурор упомянул Канта в обвинительной речи.
Защитники воздержались от обсужденья его доктрины.
В черные годы заключенья Войку Чернец зубами держался за жизнь.
Каждое утро он занимался гимнастикой и обтирался холодной водой.
Свои познания он обогатил в тюремных университетах.
Сидя в карцере Дофтаны за бунт, он целый год так и не ложился на цемент, оберегал от простуды свои легкие.
Спал Войку, сидя на корточках в углу и скрестив руки на коленях.
Но он держался мужественно, верил в коммунизм и вынес все.
Некоторые товарищи недоумевали, что за философа назвал Чернец.
Ведь, конечно, речь шла не об отшельнике из Кенигсберга.
— Конечно, нет, — отвечал Войку без тени улыбки. — Я говорил только о моем приятеле из Галаца, Филиппе Канте.
Летами он был постарше меня, и многому я у него научился.
Я и сейчас храню о нем память и иногда хожу навещать его могилу.
Выйдя из тюрьмы под августовским солнцем в 1944 году, он сбрил бороду и помолодел.
«Дядя Войку», как называл его младший брат, крестьянин Стойка Чернец из Малу Сурпат, получил однажды в партийной ячейке письмо от одного из своих молодых учеников, которого считал погибшим в России.
Смотри-ка, мой Костя Флоря жив!
Это письмо пришло откуда-то с фронта, из Чехословакии.
Оно было вручено какому-то товарищу Фаркашу Эндре, и тот довез его до Орадя.
Из Орадя до Брашова его вез другой товарищ — Маркус Фогель.
Из Брашова, наконец, его доставил монтер Илие Хон-чану и вручил адресату.
Костя Флоря писал:
«Дядюшка Войку, да будет тебе известно, что среди всех невзгод, перенесенных нами, обрел я себе деревянную ногу, которой вполне доволен, потому что ею буду стучаться в ворота Берлина».
Письмо заканчивалось так:
«Есть у меня приятель — крестьянин из Малу Сурпат.
Я знаю, что и ты родом оттуда, есть у тебя в Малу брат, не то родной, не то двоюродный, которого товарищ мой, оказывается, знает.
Мой Митря Кокор чего только не натерпелся.
Сам знаешь, что приходится переносить несчастному бедняку у нас в деревне: страданья, побои, издевательства.
Он грозится, что если вернется здоровым, то сдерет кожу с ихнего барина из Малу Сурпат, чтобы хоть немного на душе полегчало.
Он говорит так, чтобы дать выход своему гневу: очень уж у него и другого горя много.
Есть у него еще забота: невеста осталась на попеченье брата его, мельника.
Так этот мельник забрал себе его землю — родительское наследство, а потом разгорелся у него зуб и на наследство девушки-сиротки, его свояченицы.
Мельник с женой притесняют бедную девушку, гонят ее вон.
Я подумал, что, может, выдастся тебе случай побывать в родной деревне.
Так ты защити бедную девушку, невесту Митри.
Ему как солдату приходится на фронте немало терпеть, а теперь нет ему, бедняге, покоя ни днем, ни ночью — за невесту тревожится.
А еще подумал я: может, хоть напишешь ты своему брату, пускай разузнает, что там с этой девушкой.
Обращаюсь я к тебе с такими просьбами, потому что Митря Кокор наш парень.
Он все видал в Советском Союзе, когда мы с ним вместе были в плену.
Мне уже нечего было его наставлять, он и сам все уразумел.
Повторяю, мы должны помочь ему, как настоящему товарищу, который еще покажет себя».
Много было и других хороших слов в письме о Митре.
Мастер Войку пожал плечами.
Он был занят сверх головы общественными делами, и в особенности организационными вопросами.
Где уж тут ездить в Малу Сурпат из-за невзгод каких-то юнцов.
Он отложил письмо в сторону.
Вскоре пришло другое, в котором ученик справлялся о его здоровье и сообщал, что они с Митрей живы и здоровы.
«Вот чертов Флоря, — подумал мастер Войку. — Знает он меня.
Стучится своей деревяшкой не только в ворота немецких крепостей, прямо в душу мне стучится.
Ладно, посмотрим!»
Второе письмо он тоже отложил в сторону.
Прошло много недель, пока мастеру Войку выдался случай и он сумел выкроить время для поездки.
В один из февральских дней 1945 года Стойка Чернец открыл калитку у Аниняски и прошел через заснеженный двор, подталкивая перед собой незнакомца в шубе и островерхой шапке.
Увидев глаза этого незнакомца, запавшие под мохнатыми бровями, и его гладко выбритое лицо, словно высеченное из камня, женщины, выглядывавшие из окна, оробели и отступили назад.
Настасия запричитала, ломая пальцы:
— Кого это ведет Стойка?
Что за беда стряслась?
— Крестница, держи себя в руках, — с укоризной обратилась к ней Уца.
Но и у нее тревожно забилось сердце. 
— Ничего плохого быть не может.
Стойка нам друг.
— Господи, только бы не дурные вести, крестная, родненькая!
Когда проснулась я утром, у меня левое веко дергалось.
Ночью все Митря снился.
— Дурные вести приносит почтальон, жандарм или мельник, ласточка.
— Он во сне все смеялся, крестная.
Беспокойство охватило и Уцу.
Смех во сне — горе наяву!
Стойка Чернец и его товарищ отряхнулись на крыльце от снега.
Собака, сидевшая на цепи, два раза лениво тявкнула и умолкла.
Уца удивилась:
— Что же это на них собака не брешет?
Настасия зашептала:
— Она было залаяла, а чужой как заговорил с ней, так Гриву и затих.
Аниняска поправила на голове платок, взглянула на себя в осколок зеркала, сунула ноги в шерстяных чулках в чеботы и вышла в сени встречать гостей.
После первых же слов незнакомца она успокоилась.
— Мир вам и добрые вести.
Настасия прикрыла глаза ладонями и прислонилась затылком к печи.
Бледная и подурневшая, она казалась смущенной; талия у нее располнела.
Незнакомец окинул ее быстрым взглядом, потом снова обратился к крестной:
— Узнаешь меня, Уца?
— Как будто бы... как будто... — едва прошептала Уца, начиная с улыбкой что-то припоминать. — Ведь ты мастер, брат Стойки.
Когда-то ты носил бороду...
А теперь словно другой человек...
— Все тот же Войку, — засмеялся мастер. — И все-таки ты права — того, что раньше был, уже нету.
Вздохнув, Уца почему-то опустила голову.
— Скажи-ка нам, чернобровая, — продолжал мастер веселым тоном, — где мы можем сбросить все это с себя?
А потом и поговорим.
Аниняска тут же свалила в кучу на постель, поближе к печке, всю их одежду.
Снуя туда и сюда, она слегка подтолкнула локтем Настасию.
У девушки еще сильнее затряслись плечи от рыданий...
Мастер остался в сапогах и серой вельветовой куртке.
Правой рукой он провел по седым, коротко остриженным волосам, левой вытащил из кармана трубку.
Набил ее табаком, достав зажигалку, он щелкнул ею — появился огонек.
Девушка искоса, с любопытством смотрела на маленькое чудо в руках неизвестного.
— У него новости от Митри... - сказал Стойка.
Она подняла голову и глянула на блестящий снег во дворе.
— Чернобровая, скажи девушке, чтоб не стыдилась, — ласково проговорил мастер Войку.
— Слышишь, девонька, как зовет он меня по старой памяти? — развеселилась крестная Уца. — Смешно теперь, в мои-то годы.
Девушка продолжала всхлипывать.
Мастер выпустил через нос две струйки дыма и поднял густые, еще черные брови.
— Известия от парня получали? — спросил он Аниняску.
— Да, два раза он и деньги посылал.
Девушка зарыдала:
— Давно уже письма не было.
— А с каких пор?
— Да с неделю, — ответила Аниняска. — Теперь на фронте уже никакой опасности нет.
Наступило молчание.
— Принесу чего-нибудь закусить, — поднялась Аниняска.
— Потом, потом, Аниняска, — удержал ее мастер. — Погоди.
Я приехал в Малу Сурпат по своим политическим делам.
Но мне писал один мой ученик, друг унтер-офицера Кокора, что этого парня кой-что тревожит здесь у вас.
И вот раз я приехал сюда, то решил сам посмотреть, что и как.
Сначала повидался я с братом моим Стойкой.
Он мне кое-что рассказал.
Мы вместе побывали на мельнице.
Настасия опустилась на пол и заплакала навзрыд.
— Выгнали меня, в самые крещенские морозы.
Аниняска обняла ее за плечи и стала утешать.
— Мне сказали, что девушка здесь.
Я и пошел проведать ее.
Но сначала я спросил Лунгу про землю его брата.
Он туда-сюда — дескать, за эту землю он с братом рассчитался и даже тот у него в долгу, так что они сочтутся, когда вернется Митря, если только он вернется.
— Когда речь зашла о девушке...
— Знаю, знаю, — возбужденно заговорила Аниняска, — она, мол, весь дом опозорила, на селе она — притча во языцех, родит незаконного ребенка.
Законнее, лучше этого и быть не может.
— Твоя правда, твоя правда, — успокоил котельщик. — Наш закон защитит ребенка.
— Как он смеет говорить такие слова? — снова вспыхнула крестная Уца. — Чтоб его черти задушили!
Настасия приподнялась и на коленях подползла к незнакомцу.
Она протянула к нему руки.
— Господи, — зарыдала она, — уж как меня поносят, как чернят на селе из-за моего ребеночка.
Мастер взял ее за руки и поднял:
— Девица-красавица, новый закон не даст в обиду твоего младенца.
— Я сказал мельнику, что и смерть брата ему не помогла бы.
У брата есть наследник, который будет защищать свои права.
— Мальчишка будет, — объявила Аниняска, уперев руки в бока.
— Уж лучше девочка, — весело сказал мастер. — Ей воевать не придется.
Будет рожать детей.
Как я уже говорил, я припугнул его.
Он обещал Настасии два погона земли из тех, что ей принадлежат.
— И на том спасибо, — вздохнула Аниняска.
— Хоть на четвереньках, да обработаем ее!
В разговор вмешался Стойка Чернец:
— Придет лето, пройдет время, Войку.
Я знаю, сколько горечи накопилось у Митри.
Пусть только поскорей приезжает.
— А у некоторых, — улыбнулся мастер, — злоба, как вино, становится крепче со временем.
Что ты смеешься, не веришь?
Стойка не стал спорить.
— Я не смеюсь: может, ты и прав.
Все, что ты сказал и сделал, это хорошо.
Только не вздумай поверить обещанию Гицэ Лунгу.
Котельщик нахмурился:
— Ты думаешь, он меня обманет?
— Думаю, что обманет.
Пойдет договорится с барином и сделает по-другому.
— Ну что ж, тогда, Стойка, дадим ему испить до конца вино нашей ненависти.
В комнате вдруг как бы потемнело.
Всем стало страшно от этих слов.
— Несправедливость была им мать родная — так справедливость будет чума злая, — проговорил он, выбивая трубку о загнетку и вновь набивая ее. — Что ты смотришь, чего ждешь? — улыбнулся он Настасии и вытащил зажигалку.
Он не зажег ее и сунул обратно.
Девушка надула губки. 
— Я предупредил в примэрии товарищей из ячейки, — продолжал Войку, — чтобы они были начеку.
Собираются упыри, обдумывают, как бы помешать новым порядкам.
— Не послушаются они, — снова возразил Стойка.
Губы мастера сжались, глаза потемнели.
— Может быть; только голову потеряют.
Ну, хватит об этом.
Я приехал, посмотрел и оставляю Стойку за всем приглядывать.
Если будет нужда — знаешь, где меня разыскать.
— Ну, теперь-то можно вас угостить? — вновь встрепенулась Аниняска. — Я поросеночка заколола.
И вина припасла.
— Поостерегись, чернобровая, а то все съедим и выпьем, что в доме есть.
Глава девятнадцатая
К весне 1945 года жители Малу Сурпат и их соседи испытали такие невзгоды, каких уже давно не бывало.
Еще прошлой весной немцы все опустошили на своем пути.
А теперь еще плохо уродилась озимая пшеница, да и засуха совсем замучила.
Из-за отсутствия влаги хлеб во многих местах взошел, словно волосы на облысевшей голове: здесь колосок, там колосок.
Откуда-то взялись тысячи крыс, которые из борозд тащили семена в свои подземные амбары.
Эти зверьки тоже чуяли угрозу голода.
В села и на хутора проникли и более опасные, двуногие крысы.
Никому не ведомые люди, проходимцы.
Одни — в поисках кукурузной муки, другие — торгуя иконками и какими-то книжицами, проникали в крестьянские дома и разносили пугающие слухи.
Дескать, наступил для христиан конец света, пришел смертный час, с тех пор как  большевики зарезали своего царя и заколотили гвоздями двери церквей.
Душат они, мол, помещиков, крадут детей и отсылают их в пустыню.
Преследуют христиан, заставляют их умирать от голода, есть траву вместе со скотом.
Рушат они все устои и куда только не проникнут, на все ставят печать дьявола.
И у нас, мол, они все переделают, и потому господь бог отвернулся от людей.
Читайте, мол, про видение божьей матери и чудеса святого Сысоя и кайтесь в грехах своих.
Те из крестьян, кто был поумнее и не становился на колени перед попом Нае, не делал ему подношений, — те смеялись над всем этим.
Это вранье, говорили они, помещичья партия распускает.
Много еще в стране осталось людей из этой проклятой шайки, которые, как это знают бедняки, столько лет только жрали да жирели, а теперь перепугались, что грянет и над ними великий гром справедливости и полетят они в тартарары — и освободится страна от их черной злобы.
Стойка Чернец разъяснял, к чему стремится коммунистическая партия.
«Уничтожить эксплуатацию человека человеком!»
Эта партия занимала все большее место в правительстве, оттесняла все дальше тех, кто жирел вчера.
Партия разделит землю, говорил Стойка, издаст справедливые законы.
Теперь, говорил он, до нас доходит правда о жизни в Советском Союзе.
Оттуда прибывают наши люди, повидавшие своими собственными глазами новый порядок там, на востоке.
Все мироеды, все, кто наживался на несправедливости, там уничтожены; только для трудящихся, которые держат в руках серп и молот, светит там солнце.
Те, кто были рабами, стали там хозяевами.
Видно сразу, что нынешние торговцы иконками и всякие бродячие люди — это наемные слуги.
Если бы в Советском Союзе все было так, как они говорят, не поднялись бы с такой силой его народы, не били бы так немцев, как они бьют, не вышвырнули их так, как они вышвырнули, и не гнали бы врагов до самой берлоги.
Советские войска знают, за что бьются.
Войска рабочих и крестьян — непобедимые войска, ведь они защищают свое счастье!
Однажды в воскресенье встретились на краю села помещик Кристя и Гицэ Лунгу.
Первый сидел на беговых дрожках, но, как увидел, мельника, немедленно остановил свою гнедую лошадь с разметавшейся гривой и длинным хвостом.
В лучах утреннего солнца поле словно дымилось и искрилось до самого горизонта.
В зарослях акации на развилке проселочных дорог перекликались вяхири.
— Я тебя, Лунгу, с самой пасхи не видал, — укоризненно сказал помещик. — Нам с тобой поговорить надо.
— Я все собирался зайти, — ответил мельник, — да я ведь один, а дел навалилось выше головы.
Вот еле-еле в церковь собрался.
— А у меня и на это времени нет, — криво усмехнулся Кристя. — Поклоны бью Воловьему колодцу.
После дождя на прошлой неделе хлеба заметно выправились.
— Может, и на нас обратит наконец господь свою милость, - перекрестился мельник.
По воскресеньям до обеда у Гицэ Лунгу бывали приступы благочестия.
Это началось недавно, с той поры как стал советоваться он с попом Нае о делах мирских и житейских.
— Одолели было нас эти крысы пакостные, — продолжал он, — да избавил нас господь, наслал на них мор в конце зимы.
Тысячами дохли.
А те, что остались, ушли в долину через Лису.
Говорят, когда-то тоже так было.
Унесет их Дунай и утопит.
Я, барин, сам собирался зайти в Хаджиу, доложить вам про кой-какие дела, которые мне не нравятся.
После той напасти разразилась над Малу Сурпат другая.
— Политика... знаю, — подтвердил Кристя. — Мне говорили в примэрии.
Цыгане, так те, когда голодны, поют.
А эти собираются вместе и дела государственные решают.
— Они думают, им землю дадут.
Об этом все трезвонят с тех пор, как у нас новое правительство.
Заберут, дескать, ее у богатых и раздадут беднякам.
Я, значит, трудился, мучился всю жизнь ради той малости, что есть у меня, и вдруг придут всякие босяки, лентяи и дураки и сожрут все, как на поминках.
Есть у них подстрекатели.
Я еще с прошлого года знаю одного такого, Стойку Чернеца, у него брат Войку, котельщик.
Этот Войку — коммунист, он-то нашего Стойку и подучивает.
На дому у Стойки собирается всякий сброд, и называется это партией.
Если сказать вам, барин, кто только там собирается, так вы не поверите.
Я бы сказал словцо, да сегодня воскресный день и в церковь иду я, не к месту оно.
— Любопытно бы знать, — заинтересовался господин Кристя.
— Так вот, ходят Григоре Мындря, Ана, прозванная Зевзякой, — поумнела, вишь, теперь, — Лае Бедняк.
— Этот Лае был у меня в работниках, при волах состоял.
Бросил работу и ушел.
Я его под суд отдам.
Жандармов на него напущу.
Еще кто?
— Есть еще такой Аурикэ Бешеный, он с войны вернулся на деревяшке.
И другой инвалид, без руки, Тудор Гырля!
— Недостает еще слепого, — засмеялся помещик.
— И такой есть.
Иримия Васкан, кривой на правый глаз; в пехоте сержантом был.
Пришел он как-то муку молоть.
А муки-то с полмешка, не больше.
Так и сверкает на меня здоровым глазом.
Думал я его улестить: «Иримия, говорю, обойдусь я, пожалуй, без гарнцевого сбора». — «Нет, бери, это право мельника!» — говорит.
«Хорошо, Иримия», — говорю.
Право слово, барин, будто ожег он меня своим глазом.
Не хотел бы я с ним встретиться ночью, когда один домой возвращаюсь.
Есть еще у них такой Ницэ Немой.
И другие еще.
Собираются, замышляют что-то.
— И этого Ницэ Немого под суд отдам, — нахмурился Кристя. — И его упеку.
Гицэ Лунгу поскреб затылок.
— Как бы это вам, барин, сказать?
По мне, так оставить бы их всех с миром.
Дураки дураками и останутся.
Нашло теперь дурное поветрие, только как нашло, так и пройдет.
Тогда их и согнете в бараний рог.
Есть и у меня кое с кем счеты, да молчу.
Вот жандарм Данциш слишком смирен, видно, боится.
По воскресеньям то из города нашего, то из самого Бухареста приезжают наблюдатели.
— А это что такое?
— Рабочие приезжают, ихняя партия посылает рабочих плуги и другие орудия чинить, а больше разные разности рассказывать.
По правде сказать, побаиваюсь я, барин.
Не гоже, говорю, с ними силой-то.
Ох-хо-хо!
Раньше лучше было.
От напастей да забот исхудал я совсем.
Взвесился я на мельничных весах — девяти килограммов как не бывало.
— Всех из ружья перестреляю! — исступленно крикнул Трехносый.
И уже спокойнее добавил: — Кое про кого мне говорил Попеску-староста.
Но он не так уж боится, как, видимо, ты, Лунгу.
Про новые наделы земли идет слух, но мы, говорит он, повременим, пока опять не наступят измененья, ведь старые партии еще крепко держатся.
И это правда, так и знай.
— Староста, барин, тоже вертится по ветру.
Попеску нечего терять.
Да вот еще, знаете, какое дело: бабы заволновались.
Выйдут на берег Лисы белить холсты — и ну судачить о политике да ругаться.
С ними хуже всего: они быстрее с ума сходят.
Сколько я перестрадал из-за свояченицы своей Настасии.
С этой тоже, я вам скажу, морока.
Пообещал ей два погона из ее, как говорится, наследства.
Пока еще она не замужем, но выйдет, коли только вернется полоумный братец мой Митря.
— А он еще не вернулся?
— Нет.
Все на войне.
А Настасия эта, даром что не венчана, скоро родит, ославила нас на все село.
Решил отдать ей землю, чтобы отвязалась.
А теперь жалко.
Расселась она на земле, что подарил я.
Чернец ей помог и вспахать и посеять.
И избенку ей починил Чернец.
Живет с ней Аниняска, приглядывает, ведь у Настасии брюхо кверху поперло.
Работает как сумасшедшая и уродкой такой стала, что и не узнать.
Все Митрю своего ждет.
Смех один.
Я, когда иду в поле, далеко ее обхожу.
И вот эта Настасия тоже на партию надеется.
Даже жизнь мне опостылела.
— Погоди умирать, Лунгу, — мрачно ответил помещик Кристя. — Поживем — увидим.
— Еще и другое есть, барин.
— Не хочу больше ничего слушать, Гицэ.
Надоело.
Приходи ко мне, поговорим, я скажу тебе, что надо делать.
Прежде всего думаю я подать в суд на этого Чернеца за нарушение закона, чтобы приструнить его.
— Не приструните, барин, крепко он держится.
— Не верю.
Ведь я тебе говорил, есть и другие партии, с которыми до сих пор мы ладили.
Мы их снова на ноги поставим.
Я был заодно с либералами, а они сейчас тоже в правительстве.
Что они там делают?
Не лясы ведь точат.
Есть у них свои интересы.
А ты держись национал-царанистов.
У этой партии есть свои люди у власти.
— Правда, барин, нельзя сидеть сложа руки, съедят нас голодранцы.
Я приду к вам, как вы приказываете.
Прямо и не знаю, что мне делать с моим братом.
И про него идут разные слухи.
Да простит господь меня, грешного, но уже лучше бы, кажется, другие вести о нем получить, спокойнее бы мне стало.
— А ты боишься его?
Предоставь его мне!
— Да как вам, барин, сказать?
Ну, значит, я приду к вам.
Они расстались.
Барин поехал на своих дрожках к Дрофам, а мельник зашагал к селу, но оба еще долго что-то бормотали себе под нос.
В том месте, где дорога слегка поднимается по берегу Лисы, Гицэ Лунгу остановился и оглядел село, теснящееся вокруг церкви.
За рекой, по холмам, что в западной стороне, тянулись поля мужиков.
Вот, говорят, нужно построить мост, как у людей.
А то кое-как сбиты гнилушки — того и гляди, опять отрежет от города в большой разлив.
Да еще, не дай бог, утонет кто-нибудь, как уже случалось.
На селе все толкуют о каменном да о бетонном мосте.
Но примэрия бедна — на что строить-то?
Обещания префектов перед выборами так и оставались обещаниями, легковесными, как пух одуванчиков.
А на себя расходы принять люди не хотят.
Пусть, мол, богатые раскошеливаются!
Богатые-то согласны внести свою долю, но сначала надо посмотреть, что другие соберут.
«Что соберешь с этих голодранцев? — засмеялся про себя Гицэ Лунгу. — Знать, останемся при этих гнилушках, пока кто-нибудь не погибнет...
Ишь ты, — вспомнил он, как поп говорил ему о пожертвовании и о поминках по родителям.
На седьмом году велел устроить поминки, на девятом — снова, теперь говорит, что и на двенадцатом полагается.
Поп Нае себя не забывает, у него все в книгу записано.
И пришло же мне в голову в том самом году, когда я на покойников расходуюсь, еще отдать два погона земли этой бесстыжей девчонке.
Да ведь и здесь тоже политика: надо было людям глотку заткнуть.
Где тут заткнешь, когда эта Уца Аниняска выставила девчонку всем напоказ».
«Видишь, что ты наделал, Гицэ?» — звенели у него в ушах упреки жены.
Мельник стукнул палкой о землю.
Заставила-таки его выругаться, когда он отправился за святой просфорой в церковь.
Чтоб подохнуть ей, сороке!
Мрачный шел он в церковь.
Он был в новой одежде из белого плотного сукна.
Женщины, переходившие по мосту через Лису и направлявшиеся к своей «часовенке», заметили его еще издалека и мысленно, как врагу, пожелали ему всякой хвори.
Их «часовенка» находилась в том месте, где начиналась полоска Настасии, около ключа, который бил из-под северного склона холма, в тени старых ясеней.
На этих холмах, источенных теперь дождевыми потоками, повсюду рос в давние времена лес.
От всего этого зеленого острова уединения остались только ясени — кусочек леса на суглинистой земле.
Под старыми деревьями кое-где рос колючий кустарник.
Родители Настасии поставили на поляне около своей полоски летнюю хижину.
Каждую весну ее нужно было чинить, потому что осенью и зимой никто в ней не жил и только редкие путники навещали ее.
В начале весны Стойка Чернец, помогая женщинам, потрудился вместе с ними, пол устлал новой листвой и покрыл камышом это ненадежное убежище.
К Аниняске и Настасии прилепились Ана Зевзяка и Вета, сестра Кицы.
Они вышли замуж за двух братьев.
Ана — за Тудосе Лайу, того, что разорвали волки, прозванного «Зевзяку» и оставившего вдове в наследство одно только прозвище, а Вета — за Раду Лайу, который не вернулся с войны в 1917 году, так и пропав без вести.
У них тоже было по клочку земли рядом с Настасией.
Теперь дети стали уже взрослыми мужчинами и тоже ушли на войну, может быть, для того, чтобы тоже оставить после себя только имя да память, что и они когда-то жили и страдали в Малу Сурпат.
Ана и Вета, по просьбе Уцы, приютились тоже в хижине, чтобы находиться поблизости, если понадобится какая-либо помощь.
Ведь такова жизнь: одни умирают, другие рождаются, и вот эта девочка, Настасия, ждет своего часа.
Когда пололи кукурузу и грядки с овощами возле рощи, крестница и крестная жили по большей части в хижине.
В плохую погоду или на праздник они приходили в село.
До Малу Сурпат было не больше двух километров.
Можно было сбегать домой и в течение дня.
Но им больше нравилось быть среди зелени и в тишине.
В ручье отражались высокие вершины ясеней.
Среди кустарника щебетали всякие птички.
Тут были и иволги и дрозды.
Одно время жила кукушка со своим дружком, потом они улетели, пристроив свои яйца по чужим гнездам.
Вета и Ана рассказывали, что прошлой весной было два соловья.
Теперь остался только один.
Несмотря на усталость после работы, они слушали его иногда по ночам, при лунном свете.
Настасия устраивалась в тени, чтобы не видно было, как на глазах у нее блестят слезы.
Но все равно вздохи ее были слышны.
Совсем захирела крестница Настасия, только глаза остались красивыми.
Ослабла от работы, от тревог, от тоски.
Когда в обед все усаживались под ясенями и разводили под котелком огонь, старухи бойко толковали о всякой всячине.
Настасия сидела молча.
Она перечитывала про себя, как молитвы, все письма, полученные от Митри.
Их было одиннадцать.
Она ждала двенадцатого.
«Дорогая Настасия, будь умницей, жди меня терпеливо.
Я купил тебе здесь, в Трансильвании, сапожки, кожушок и расшитую юбку, чтобы ты надела на свадьбу».
Все же срок подошел неожиданно, в среду, в первую неделю июня.
Новый кандидат в граждане был настолько нетерпелив, что свалил мать на земляной пол и пронзил ей тело страшными болями.
Не было уж ни времени, ни возможности отправить бедную девочку в село.
Крестная Уца послала Ану домой, чтобы она единым духом слетала за Софией Стойкой, сведущей в таких делах.
— Принеси и кирпич, — прибавила заботливая Аниняска. — Боялась я, что внезапно это наступит, и все припасла в хижине, только кирпич вот забыла.
Большой кирпич принеси.
Через некоторое время у Настасии отлегло, и она даже засмеялась, для какой такой постройки понадобился кирпич.
Пока она говорила, снова начались схватки.
Оставили и снова схватили, как клещами, и так было, пока не приехала в телеге бабка София вместе с Чернецом, погонявшим что есть мочи.
Кирпича не нашли.
Где тут найдешь кпрпич в такой спешке?
Аниняска запричитала, схватившись за голову.
Насколько помнят бабки, таков был обычай в Малу Сурпат — женщине, страдающей от предродовых схваток, подкладывать под поясницу кирпич.
А для чего, никто над этим не задумывался.
Может быть, для того, чтобы опираться роженице в момент разрешения от бремени.
— Тут в хижине есть старое муравьиное гнездо, оно как каменное, — посоветовала Бета, — положим на него бедную Настасию.
Настасия стонала жалобно и протяжно, как под ножом.
Вокруг нее хлопотали четыре женщины.
Кто с подсолнечным маслом, кто с ножницами и шелковинкой, кто с ковшом воды, нёльӧдыс держала больную под мышки и успокаивала ее.
Нужно бы и Митре быть при этом — таков был другой обычай: виновник всех этих страданий должен быть в такую минуту рядом, чтобы страдающая женщина могла бить его кулаками, царапать, таскать за волосы.
— Тот, из-за кого муки все, сам теперь далеко, — пробормотала Ана Зевзяка. — А был бы он здесь, легче бы разрешилась бедняжка.
Стойка привязал лошадей под ясенями и хмуро ждал у огня.
Ему не разрешалось принять участие в этом таинстве.
Погода была тихая.
В гнездах ворковали горлицы и насмешливо пересвистывались иволги.
— Эти загодя вещают, как ребеночка-то назовем, — сказала Бета, самая старшая из всех присутствующих.
— Как будто человек кончается, — прошептал, прислушиваясь, Стойка Чернец. — Ведь говорил мне брат мой, мастер Войку, чтобы вызвать доктора, приготовить все как теперь полагается для облегчения страданий.
Смеются старухи, — дескать, они лучше знают.
Только Адам и прародительница Ева, мол, не рождены были в муках.
Сказки!
К вечеру крики в хижине утихли.
Во Фрэсинете наступила тишина.
Послышалось, как где-то долбит дятел.
К населению в Малу Сурпат прибавился мальчик, у него были черные глаза, похожие на отцовские.
Он толкнул мать ножками и заорал на бабку, когда она перерезала пуповину.
Глава двадцатая
Жил в Малу Сурпат старый музыкант, которого звали Веселин Скрипкарул, по прозвищу «Удача».
— А была ли она у тебя, удача? — спросил его как-то на сходке Стойка Чернец.
— Не бывало, — ответил музыкант, горько усмехнувшись.
Его удачу черт на хвосте унес.
— Так уж мне написано, — добавил он, — не на роду, а у Кристи в Хаджиу, в долговых книгах.
Когда-то дал он мне сто двадцать лей.
Шли годы, рос и долг.
Кое-когда пригласит меня играть на скрипке госпожа Дидина, а долг он все не сбавляет.
Работаешь на него летом, играешь осенью — и никак не расплатишься.
— Отберет он у тебя скрипку, Веселин.
— Этого никак нельзя: без скрипки я пропаду.
Скрипка мне дороже пары волов.
— Эх, брат Веселин, ведь дело не в скрипке, не в деревянной этой коробке, а в том даре, который душа твоя хранит.
В то лето после дождей хлеба пошли хорошо.
Кристя известил через примэрию, чтобы должники шли вязать снопы и молотить.
Люди собирались туго, поглядывали исподлобья.
Староста был в нерешительности.
Жандарма Данциша слишком часто вызывали в управление.
В решающий день вязки снопов, через неделю после праздника святых апостолов Петра и Павла, помещик приказал «этому — Удаче» прийти и играть крестьянам на скрипке, чтобы те глядели повеселей.
Скрипач мог и петь хорошо.
Сначала он спел старую песенку, которая когда-то пользовалась большим успехом и нравилась Трехносому:
Когда выходят девушки
Холсты белить на реченьку,
В траве их ножки белые
Плывут, словно лебедушки.
Но не стало веселей ни мужчинам, ни тем более женщинам.
Э-хе-хе!
Были когда-то белыми, как лебеди, ноги у красавиц из Малу Сурпат, когда баре сеяли меньше пшеницы и не сгоняли женщин на работу.
Жены хлопотали возле домов по хозяйству, вся тяжелая работа ложилась на мужчин...
А посмотри-ка теперь на них!
Спалены они июльским зноем, постарели до времени их лица, руки и ноги заскорузли и потрескались, черными стали лебеди, почернела грудь, почернели губы.
Было отчего загрустить женщинам от песни Веселина.
Мужчины же ругали мироеда за то, что отобрал он у них одну из немногих радостей жизни.
— Эй, дедушка Веселин, помолчи лучше! — закричали вскоре некоторые из работников. — А то от грусти-тоски подохнуть можно.
Трехносый заметил, что Веселин положил скрипку на сноп.
— Не сиди, цыган, сложа руки, а то в морду получишь.
Здесь ты не у себя в хате, а на барской работе.
Я плачу тебе - пошевеливай-ка смычком да языком!
Музыкант робко проблеял несколько танго, завезенных из города.
Но когда Кристя повернулся и пошел в именье, Веселин повалился на землю и затряс головой, скрежеща зубами.
Про это дело рассказывал как-то Стойка Чернец в доме у Уцы Аниняски.
Он привел с собой жену; они были кумовьями Настасии и любовались крепким малышом, который одолевал свою хрупкую мать.
— Мало ему молока, вот он и толкается ногами, — жаловалась Настасия. — Будь умником, Тасе, спи!
Тасе не хотел спать, он таращил глазенки, словно хотел запечатлеть всех.
Но как только Чернец снова повел свой рассказ размеренным голосом, ребенок тут же заснул.
— Как закончили вязку снопов, отправился, значит, Веселин получать с помещика обещанную плату.
«Какую еще плату? — говорит Кристя. — Разве ты у меня не в долгу?»
«Тогда, барин, сбавьте мой долг на четыреста лей».
«А ты мне, что ли, играл?
Пусть тебе мужики заплатят.
Я с них удержу, сколько на каждого приходится, и отдам тебе.
Приходи в следующее воскресенье».
Приходит музыкант в следующее воскресенье.
«Эх, напрасно ты пришел, Веселин, не рассчитался я еще с людьми, черт их возьми».
«Я бы и сам, барин, с ними столковаться мог, мы же свои,лучше вы мне долг сбавьте, ведь вы, а не они играть приказывали».
«Погоди, я посмотрю, подумаю. 
Постой тут немножко, пока я кое-что обговорю с Гицэ Лунгу».
Веселин стоит, дожидается.
Слух у него как у музыканта тонкий, вот он и услышал, что Трехносый договорился с либералами из Бухареста поставить Гицэ Лунгу помощником старосты в Малу Сурпат.
Его бы и старостой поставили, да он неграмотный.
Так вот, старостой останется Попеску, а Гицэ Лунгу как помощник будет исполнять все приказания помещика.
Трехносый видит, что народ начал роптать и огрызаться, он и выталкивает вперед Гицэ: пусть с ним ругаются, бранятся, пусть его хватают за грудки.
Тут Кристя поворачивается к музыканту.
«Эй, цыган, ты еще не ушел?
Чего ты ждешь?
Я сказал помощнику старосты Гицэ, чтобы с тех, кто вязал снопы и кому ты играл, собрал он, сколько они тебе должны».
«А долг-то спишете?»
«А это другой вопрос!»
Через неделю стало известно, что и мужикам записали в долговую книгу плату за музыку, и у Веселина вырос долг, потому что в те дни он, мол, играл, а не работал.
— Чтоб его Илья-пророк громом поразил, чтоб его холера взяла! — посылала проклятия Вета. — Все так и есть.
Ведь и мы работали.
И нам записали долг за музыку, и мне, и Ане, будто нам до смерти эта музыка нужна была!
И так в чем душа держалась от жарищи да пылищи.
Записал нам в счет по четыре леи.
Коли на то пошло — Веселин играл, Веселину и деньги отдадим.
Так нет, Трехносый их себе удержал, подавиться бы ему ими!
Я не удивлюсь, если теперь еще и Гицэ Лунгу потребует себе по четыре леи, а не будет денег — по корзине кукурузы.
Аниняска всплеснула руками:
— Да мыслимое ли это дело?
— От такого, как он, всего можно ждать.
С богатых требовать он не осмеливается, а дерет с бедняков и вдов.
Такие-то, как Лунгу да Трехносый, еще почище разбойников с большой дороги будут.
— Я схожу к Гицэ, — возмутившись, сказал Стойка Чернец, — и скажу ему твердо, чтобы не шел против народа, а то худо ему будет.
Стакнулся с мироедом, задерживает раздел земли, объявленной по закону, все созывает да распускает комиссии.
Гица так раздулся от важности и от злости — вот-вот лопнет!
Бета сделала большие глаза.
— Говорила мне сестра моя Кица, — таинственно зашептала она, — что с четверга на пятницу снился ей сон, а в этом сне будто несем мы под дождем Гицэ Лунгу на кладбище и причитаем мы с нею по покойнику и смеемся.
Крестная София торопливо трижды перекрестила ребенка.
— А Кица не говорила, меня там не было? - спросила Ана.
— Была и ты, тоже причитала.
Ана Зевзяка развеселилась.
На дворе залаяла цепная собака.
Послышались шаги и голоса.
Настасия встала, осторожно держа в руках ребенка, и ушла в соседнюю комнату.
Этим вечером обещался прийти к Уце ее брат, Маноле Рошиору, с двумя недавно демобилизованными солдатами.
Эти двое только сегодня приехали и привезли весточку от Кокора: письмо за пятью печатями.
Они везли его вдвоем: если с одним что случится, другой взял бы его и передал в руки либо Настасии, либо Аниняске.
Такие письма приходили и раньше, их тоже привозили демобилизованные.
Настасия жаловалась — мол, только «мой» не приезжает.
Теперь она стояла у приоткрытой двери, держа Тасе на руках, и сердце ее колотилось.
Руки у нее были заняты, и она не могла вытереть хлынувшие слезы.
В большой комнате, где сидели собравшиеся, послышались шаги и громкие голоса.
Но вдруг голоса утихли.
Вместе с братом Уцы вошли Григоре Алиор и Симион Пескару.
— Принесли письмо? — спросила крестная Уца, указывая глазами на дверь в соседнюю комнату.
— Принес, — ответил Алиор.
— Добрые вести?
— Добрые.
После этого обмена словами Настасия ничего больше не могла расслышать и нетерпеливо топталась на месте, ожидая драгоценного подарка.
— Митря в госпитале, — шептал между тем Алиор Аниняске. — Он и этой весною тоже там побывал, только не уведомлял вас, чтобы не пугать.
Его ранило в левое бедро осколками от снаряда.
Пятнадцать дней пролежал.
Они приказывали еще лежать, да он не захотел и попросился немедленно на фронт.
А недавно у него опять начались боли на месте операции, внутри нагноение сделалось.
Врачи снова взяли его в госпиталь и объявили, что не выпустят, пока совсем не вылечат.
Мы его видели перед отъездом.
Теперь все хорошо.
Как встанет, так одним духом домой примчится.
Он обо всем говорит в этом письме, что мы привезли.
— Я очень рада, — ответила крестная Уца громким голосом, так, чтобы слышно было в соседней комнате. — Прошу, подождите минутку, пока я принесу цуйку, хлеба и сала.
Аниняска, словно ветром ее подхватило, бросилась к крестнице, держа в руке письмо за пятью печатями.
— Добрые вести, ласточка.
Она снова вернулась в комнату.
Настасия с опаской сорвала печати.
Прочтя первые строки, она побледнела, на глаза ее опять набежали слезы, но потом она мало-помалу пришла в себя.
Страх прошел, и сердце успокоилось.
Митря заверял ее, что в скором времени приедет.
Как-нибудь вечером или утром он неожиданно появится на пороге.
А пока хочет знать, как поживает ребенок.
Она закрыла глаза и как живого увидела прямо перед собой Митрю; она кладет ему в руки ребенка.
Это был ее самый драгоценный дар.
Некоторое время она стояла задумавшись, вся просветленная от этого видения, потом поспешно вытерла слезы и присела к столику, чтобы ответить ему.
В те времена в Малу Сурпат немногие из молодежи, кто знал грамоту, привыкли употреблять в любовных или дружеских письмах особые выражения в стихах.
Все их знали, помнили наизусть:
«Пишу дрожащею рукою тебе с любовью и тоскою...»
или
«Пишу с любовью, с нетерпеньем, тебе, мой друг, на утешенье...»
«Тоска застлала мне глаза, на строчки капает слеза».
Но с тех пор прошло много времени, и все на этом свете переменилось.
Все же оставались еще такие — и Настасия в том числе, — кто заимствовал для своих писем стихи из книг или, чаще всего, из неписаной поэзии.
Поэтому возлюбленная Митри не ломала себе долго голову.
Ее нисколько не интересовало то, о чем говорилось в соседней комнате: ни недовольство бедняков, ни злодеяния Трехносого, ни хитрости Гицэ Лунгу, ни накипавшее возмущение.
Она писала, мгновенно погрузившись в вечность, в которой было всего два существа: она и Митря.
«Митря, милый мой, в разлуке не пиши ты мне о скуке, все через чужие руки.
Совсем ты лучше не пиши, а сам скорее поспеши.
Я очень горевала, Митря, узнав, как ты мучился в госпитале, а теперь рада получить от тебя весточку о том, что скоро вернешься домой.
Тасе — молодец и растет прямо на глазах.
Обо многом еще написала Настасия своему мужу, воображая, что он сидит рядом, а она нашептывает ему.
Глава двадцать первая
Скоро по селу Малу Сурпат распространился слух, что Митря Кокор где-то объявился, но что ему приходится худо.
Кое-кто пытался скрыть это, — а кто именно, это уж известно.
Да что скрывать, когда все уже знают?
От Кокора пришло, мол, письмо: он в госпитале, болен, его оперировали, один бог знает, вернется ли...
У него, мол, врачи нашли гангрену, то есть мясо у него загнило.
Гангрена ноги.
Об этом некоторые слышали от самого Гицэ Лунгу, он рассказывал в примэрии.
— Что я могу сделать! — говорил Гицэ. — Может случиться, от него только имя одно останется.
Что и говорить, болит у меня сердце из-за всего этого.
Не слушался меня, вот теперь и расплачивается.
Аврам Сырбу спросил, пишет ли Митря брату.
— Ничего не пишет, — огорченно ответил помощник старосты. — Вот и вся его благодарность за то, что я его добру учил, — даже не ответил мне ничего.
Вот лишь записочку кто-то привез этой злосчастной моей золовке.
Уж лучше бы ей помереть, чем Митре.
По крайней мере, не рожала бы обреченного на бедность ребенка, не выставляла бы на посмешище и меня и свою сестру.
Так-то теперь ее господь бог наказывает.
Что тут скажешь?
Мы все-таки от одной матери.
Сколько ни причинял он мне зла, а съездил бы я повидаться с ним хоть разок, да не могу.
Далеко он, где-то в госпитале, в Турде, а на меня в селе навалилось столько дел, что и на час отлучиться невозможно.
На меня начальство всю ответственность возложило, без меня ничто не делается.
Да и то сказать — может, пока я доеду, бедного парня и в живых не будет.
От этой болезни, что гангреной зовется, никто еще не спасался.
Молись за него хоть сам епископ крайовский — и то не поможет!
С тех пор как боярин Кристя побывал в Бухаресте и сговорился с высокопоставленными воронами из либеральной партии поставить во главе села своего человека, Гицэ вырос на целый вершок.
Был бы он грамотен, мог бы и старостой стать.
Но помещик ему сказал, что это дела не меняет.
Его милость приказал Попеску не вмешиваться в дела и слушаться Гицэ как доверенного лица.
Не надо торопиться со списками безземельных и местными комиссиями.
Пришло время власть укрепить.
С некоторых пор всякие бродяги нос задирают, совсем обнаглели, так и хочется стукнуть их чем-нибудь по башке.
Пришли указания и унтер-офицеру Данцишу связаться с помещиком и с его новым помощником.
Кто думает, мол, что порядки могут измениться, тот ошибается.
Правда, из государственных соображений король допустил в правительство людей, только что выпущенных из тюрьмы, — тех, что называются «прогрессивными».
Они и пытаются всякие пакости делать, ведь они большевики и, дай им только волю, все разрушат.
Однако, слава богу, страна еще не у них в руках.
Те, кто до сих пор управлял ею, уймут их, тогда-то будут разогнаны все подстрекатели, одних за границу прогонят, других снова упрячут туда, откуда их выпустили.
Пусть утихомирятся и те, кто здесь бушует.
Пусть выходят на работу, как этого требует обычай и закон.
А то худо им будет, ой, как худо!
Гицэ Лунгу, когда его назначили, даже речь произнес.
Только мало кто его слушал.
Да и те, выслушав его, лишь тряхнули шапками и разошлись.
И вот однажды, в начале осени, в примэрию явился Стойка Чернец в сопровождении демобилизованных.
— Гицэ Лунгу, — смело заговорил Стойка, — нам известно, что старосте и помощнику старосты надлежит быть из наших людей, из тех, кто знает наши нужды.
А здесь, в Малу Сурпат, что это за староста и помощник старосты, когда они наши враги?
Нужд наших вы не знаете и сторону помещика держите.
К разделу земли даже не приступили, так что только диву даешься.
Так вот, перед выборами будешь ты у нас голоса просить, а придется свой локоток укусить.
Гицэ Лунгу покраснел от гнева.
Хмурый и злой, вскочил он с места, но потом раздумал и снова уселся, вытянув ноги и откинувшись на спинку стула.
— Во-первых, что это за «ты, Гицэ Лунгу», — забубнил он раздраженно. — Я — староста.
Оказывайте мне должное уважение.
Стойка Чернец засмеялся.
Бесцеремонно засмеялись и его спутники: Аврам Сырбу, Григоре Алиор и Симион Пескару.
— Снять передо мной шапки! — крикнул, привстав со стула, Гицэ. — Вы подозрительные личности!
Стойка и другие пропустили это приказание мимо ушей и шапок не сняли.
Только взглянули на него искоса, краешком глаза.
— Я вас под суд отдам за оскорбление властей! - заорал Гица.
Алиор смело ответил ему:
— Ты на нас не ори.
Коли ты не наш, так и не признаем мы тебя.
Мы — члены партии.
— Это еще что?
— А вот увидишь!
Гице уставился на них злыми глазами.
Мелкие служащие примэрии стояли возле дверей и слушали.
Представитель власти завизжал:
— Вот я покажу вам, подстрекатели!
Так вас прижму, что масло потечет!
Пошли вон!
Сам он словно прирос к стулу, но, к его изумлению, они не уходили.
— В конце концов, какие у вас претензии, мужичье?
Голос у него охрип.
Чернец сделал шаг к столу.
— Прежде всего, Гицэ Лунгу, расскажи нам, откуда пошли все твои лживые россказни про Митрю?
Будто он болен, будто уже не вернется?
Вот здесь стоит перед тобой Пескару, который сам видел его и разговаривал с ним.
Митря поздоровее тебя будет и скоро приедет требовать у тебя во всем отчета.
Гицэ примолк и сразу похолодел, словно его окатило ледяною волной.
Он закрыл глаза, потом приоткрыл их и улыбнулся, как будто с ним шутили.
— Ну и черти же вы...
Что вы это выдумали?
Понятия ни о чем не имею.
Да пусть Митря приезжает в добром здравии, как вы говорите.
Если он здоров, то почему же до сих пор не приехал?
Мы с ним меж собой сочтемся как братья.
А вы-то чего нос суете в чужой горшок?
— Ты в ответе не только перед братом, — настаивал Чернец. — Придется рассчитываться не только с ним, а со всеми нами.
— Ну-ну, идите себе, — запыхтел на него Гицэ, отстраняя его рукой. — Нет у меня времени лясы точить.
За этот ваш разговор вы еще перед судом предстанете.
Некогда мне болтать, некогда шутки шутить.
От ваших глупостей у меня голова кругом пошла.
Вам это понятно?
Что же вы еще хотите?
— Мы хотим знать, — решительно сказал Чернец, — почему ты в субботу поехал на большой казенной телеге во Фрэсинет и увез оттуда часть кукурузы, собранной женщинами?
— Как?
Что?
Я сказал вам, оставьте меня в покое!
Ничего я не знаю.
— Нет, знаешь.
Там, во Фрэсинете, Настасия сложила на своей земле кукурузу.
Ей помогала Аниняска.
Там же сложили початки и две бедные женщины — Ана и Вета.
А служители примэрии по твоему приказу нагрузили и увезли часть кукурузы.
Что, признаешь ты это или нет?
Помощник старосты беспокойно заерзал на стуле:
— Да видите ли...
— Брал ты кукурузу или нет? — угрожающе наседал Чернец.
— Видишь ли, я сначала не понял, о чем речь.
Да, я взял долю Станки.
Ведь я отделил для Настасии часть жениной земли — вот и взял немножко из урожая в уплату за аренду.
— Половина — это, по-твоему, немножко?
— Я не стал подсчитывать.
— Забрал, даже не предупредив.
А у Аны с Ветой зачем забрал?
— А у них я взял за игру Веселина Скрипача.
— Платить музыканту должен помещик, да он к тому же удержал с крестьян за музыку.
Послышались женские проклятия:
— Отходную бы ему сыграть!
При этом женском выкрике он поднял опущенную голову, да так и выпучил глаза на окна с решетками.
В комнате потемнело из-за людей, собравшихся у окон.
Снаружи доносился неясный рокот голосов, время от времени покрывая его, раздавались выкрики.
Напускная важность окончательно сбежала с Гицэ.
Может, столько народу собралось, чтобы потребовать от него отчета за то, о чем говорил Стойка?
Или пришли они по поводу наделения землей, которое все откладывалось?
«Этот Кристя всегда сует меня в самое жерло пушки.
Или узнали про какие-нибудь другие дела, про которые донесли им эти большевики?»
Господин помощник старосты нагло полагал, что представитель власти, каковым он считал себя, может позволить себе помыкать мужичьем по примеру боярина Кристи.
Его милость — сама власть: всЁ подчиняется ему!
Общественные деньги — он сам решает, кому их давать, сколько давать, ради какой выгоды задержать их по взаимному согласию с писарем и кассиром.
Иначе — что это за власть, коли не приносит выгоды?
Пожалуй, вздумают еще спрашивать о стоимости школьной крыши, о ремонте больницы, о мостике через Лису!
Все они скоты, ни в чем не разбираются, считают, что представитель власти — это просто пешка, защитник сирот, вдов, стариков, слуга для всех.
Пускай оставят его в покое — у него столько своих дел: то мельница, где его обкрадывает механик, то партия откормленных свиней, которую надо отправить в Бухарест.
— Я пошел домой, у меня и своих забот не оберешься.
Все четверо пропустили эту жалобу мимо ушей.
— Что ж теперь будем делать? — спросил Стойка, кладя ему руку на плечо и усаживая обратно на стул.
Я спрашиваю про кукурузу Настасии и этих женщин.
А потом мы поговорим и о другом, что тебе еще меньше понравится.
— Посмотрим, я подумаю: если все так, как вы говорите, я отдам их долю.
— Когда?
— Сейчас же.
Пустите меня.
Я вижу, народ собрался.
Этим чего надо?
Что за дело у них ко мне?
Пусть придут Аниняска и старухи.
Мы с ними договоримся.
— Сейчас нельзя, — напирал Стойка. — Их нету в селе.
Они ушли во Фрэсинет охранять остатки от других воров.
Гицэ почувствовал бесконечную усталость.
По его пухлому лицу ручьями стекал пот.
Уж не собираются ли бунтовать нищие?
— Кто-нибудь с ревизией приехал? - спросил он в недоумении.
— Пока еще не приехал, — ответил Стойка, — но приедет по поводу раздела земли...
Гицэ вздрогнул, он опустил голову и надул губы.
И надо же было, чтобы унтер-офицер Данциш уехал из села!
Как бы послать весточку помещику в Хаджиу?
На дворе стемнело, с Дуная надвигались тучи, задул порывистый ветер.
Вошел Раду Гурэу, посыльный, чтобы зажечь лампу.
Поправив фитиль, он искоса взглянул на Гицэ, понуро сидевшего за столом.
— Я пойду домой! — решился сказать Гицэ.
Все четверо стали стеной, повернувшись к нему спинами.
После кратковременного дождя народ еще теснее набился на террасу, толпою стоял у окон: ветер утих.
В темноте на улице вдруг стало тихо, а затем послышался громкий веселый шум.
Вошел брат Аниняски, Маноле Рошиору, с кнутом в руке.
— Дождь не хлещет, так ветер засвищет, — сказал он, странно поглядывая на мельника. — Только-только привез.
Входить не хочет.
Есть распоряжение собраться всем селом и выйти ночью в Дрофы.
Гицэ удивленно слушал, нижняя губа у него отвисла.
Вдруг он понял.
Приехал его брат, тот, от которого, он думал, осталось одно только имя.
В сердце у него закололо, оно то сжималось, то расширялось.
Он простонал:
— Что мне делать?
— Подымайся и пойдешь с нами в Дрофы, — ласково ответил ему Чернец.
— Я не могу.
— Сможешь.
Кто-то говорил с крестьянами на улице.
Люди молча стояли в темноте.
Мельник тоже прислушался, но голоса не узнал.
Это сам Митря так решил — внезапно вечером явиться в Малу Сурпат.
Накануне он предупредил через капрала Сырбу Аврама.
Пускай никто не знает, пускай не знает даже Настасия, — лучше, чтобы ее и в селе не было.
В первую, в самую первую очередь ему нужно свершить суд и навести порядок в Дрофах, и только после этого он обнимет жену и ребенка.
Он едет туда не ради того, чтобы мстить за свои несчастия, он едет не ради своей любви.
Он едет ради общественных интересов, которых многие, может, и не понимают.
Но уж так он решил.
Так договаривался с товарищами, когда жил с ними на чужбине, что все заодно будут творить они правое дело, лишь только вернутся домой...
По одному, по два собирались они, держали совет у Чернеца, хранили все в тайне, готовились и ожидали сигнала.
В Бухаресте Митря задержался на день, чтобы поговорить с мастером Войку.
— Теперь мы пойдем наводить порядок, — закончил он свою речь. — До сих пор здесь был один обман.
Толпившийся на улице народ загомонил, а затем все рассыпались по домам запрягать лошадей в телеги.
В третьем часу ночи все были на дороге в Дрофы.
Двигалось туда сорок телег, наполненных людьми из Малу Сурпат и с хуторов.
На каждой телеге — фонарь.
Товарищи по армии несли факелы.
При их красном свете крестьяне могли видеть Кокора, широкоплечего, темноглазого.
Время от времени и перед Гицэ возникало это угрожающее видение.
Митря на него даже не взглянул, не сказал ни слова.
Гицэ напрягал слух в ожидании счастливого случая — приезда помещика Кристи с жандармами.
Так, значит, это они подстроили, чтобы Данциш именно сегодня уехал из села, но не может быть, чтобы их хитрость не открылась.
Лишь только начнут эти ироды распоряжаться в Дрофах, тут, верно, и нагрянут власти.
Что правда, то правда — в Малу Сурпат закон о наделении землей был выполнен только частично, и землю в Дрофах до сих пор оберегали, но за это в ответе прежде всего сам Кристя.
Так пускай покажет, какова его сила.
Пускай вызовет жандармов против этих бунтовщиков.
Крестьян уже однажды проучили, они крепко поплатились за заварушку девятьсот седьмого года.
Бог даст, и сейчас все обернется добром.
Гицэ был голоден, озяб, влажный степной ветер пронизывал его до костей.
Когда подводы прибыли в Дрофы, люди зажгли костры из старой соломы и колючек и сбились вокруг, оживленно переговариваясь.
Гицэ услышал несколько ругательств и по своему адресу.
А Трехносого — того совсем смешали с грязью.
Выбрались из своей лачужки и старик Тригля с Кицей, чтобы обнять и расцеловать своего мальчика, который столько времени пропадал, а теперь снова вернулся домой.
Собрались и работники из поместья Трехносого, которые начали вторую вспашку полей, готовя их к посеву.
Перед рассветом, когда огонь спрятался под золою, настала тишина, все задремали.
Только Гицэ не мог сомкнуть свои воспаленные веки.
Он все время спрашивал себя и не мог ответить, что же с ним станется.
Ему было ужасно жалко себя.
Митря не спал, он неподвижно лежал на куче кукурузных початков среди своих товарищей и вспоминал под крики крылатых странников ту осень, когда он лежал под навесом, а за ним ухаживала и ворожила над ним бабушка Кица.
Занялся день, восток светлел в венце из роз.
Бедняки и вдовы, родственники тех, кто погиб на войне, должны были стать теперь владельцами всего простора этих полей.
Результаты дележа будут записаны в книге, каждому по его нуждам.
Затем им предстояло провести борозды, чтобы размежевать землю.
Древнее запретное поле переходило, таким образом, в руки тех, кто его обрабатывал десятки лет и гнул спину на помещика.
«Наши списки будут переданы туда, где пишут справедливые законы», — заверили бедняков товарищи Митри Кокора.
После ночных разговоров некоторые прониклись еще большей ненавистью к Гицэ Лунгу и подстрекали друг друга против него.
Потом, когда началось чтение списка сирот, все забыли про Гицэ и стали выводить плуги в поле.
В этот момент послышались тарахтенье коляски и конский топот.
Люди заволновались, поднимая головы.
Митря вышел вперед.
Он догадывался, кто это едет.
— Едет боярин Кристя, едет Трехносый, — наперебой сообщило несколько голосов.
Кое-кто из стариков заколебался, товарищи Митри вытолкнули их из задних рядов на видное место.
Кристя ехал в высоком шарабане, запряженном парой лошадей, по левую руку поместив Данциша, по правую старое ружье.
Он был в ярости и еще издали угрожающе показывал кулак.
На облучке сидел Чорня, гнавший галопом белых, покрытых пеной коней.
За желтым шарабаном поспешала деревенская телега с тремя жандармами.
Еще не остановились шарабан и телега, как львиный рев боярина Кристи разорвал тишину:
— Я вам покажу, подлецы, бандиты!
Вон отсюда!
Чтобы через минуту я никого здесь не видел!
Кокор спокойно вышел навстречу шарабану.
— Назад, скотина! — завизжал, распаляясь, Кристя, сопровождая приказанье отборными ругательствами. — Как вы могли, дурни, пойти за таким, как он?
Митря сдержался.
Он твердо сказал:
— Народ пришел взять в свои руки землю, которая принадлежит ему по закону.
— Это моя-то земля вам принадлежит?! — еще пуще заорал помещик на собравшихся. — Вы слышали?
Кокор заговорил еще решительнее:
— Партия установила справедливость.
Земля принадлежит тем, кто работает.
— А я не работал?
— Нет.
Рыча, словно зверь, Кристя поднял ружье и щелкнул курками.
— Я тебе покажу закон!
Я тебя в землю уложу!
В это мгновенье Чорня, словно чего-то испугавшись, натянул вожжи.
Лошади поднялись на дыбы, забили копытами по воздуху и навалились на дышло.
Ружье выстрелило в облако.
Кристя чуть не вывалился из шарабана, но вскочил и опять поднял ружье.
— Что твои жандармы делают, идиот? — закричал он на Данциша.
Как бы разыгрывая заранее подготовленные роли, товарищи Митри выхватили из-под сермяг автоматы.
Люди плотным кольцом окружили телегу с жандармами.
Данциш, раскинув крыльями руки, навалился на Трехносого и обезоружил его.
Наступила мгновенная тишина, сбившаяся толпа даже не перевела дыханья.
Побледневший Кокор снова заговорил:
— Я пришел спрашивать расчета не за голод, не за побои, не за насмешки.
Одного наказанья заслуживаешь ты, раз хвастаешься, что работал здесь.
Становись с нами в ряд пахать землю.
Из толпы послышался удивленный визг:
— Да как ты смеешь, братец?
Митря обернулся и увидел надувшегося брата Гицэ — для полного сходства с ежом ему не хватало только иголок.
— Тебя — к волам, барина — к плугу! — отрезал Митря. — Ведите их.
Трехносый был вне себя от ярости.
Гицэ вдруг затих, опустившись на колени.
Люди задвигались, беспричинно смеясь и все дальше оттесняя жандармов.
Под присмотром Григоре Алиора тронулся первый плуг, прокладывая борозду надела.
Медленно двинулся он навстречу заре, обогнул кустарник, остановился ненадолго и опять двинулся.
Когда он спустился в ложбинку, люди потеряли его из виду, потом снова увидели, уже на обратном пути.
Возвращение плуга прерывалось более долгими остановками.
Помещик Кристя падал, резким окриком подхлестывал его Алиор.
И тогда он становился на колени, потом на четвереньки, затем, с огромным трудом, на ноги.
Через десять шагов он падал снова.
Гицэ еле подымал тяжелую, словно чужую голову.
Он тоже падал на колени, извиваясь, как червь.
Когда они добрались до землянки, кровавый пот стекал с них, ладони Трехносого были в сплошных ранах и волдырях.
— Оставьте меня, преступники.
Я всех вас в тюрьму упеку! — рычал он в зверином отчаянье.
Тогда к господину Кристе подошла Ана Зевзяка и грозно сказала, стиснув от ненависти губы и качая головой:
— Выблевывай теперь, волк, то, что сожрал!
Кучер Чорня сурово смотрел на позор своего хозяина; потом отвернул голову и сплюнул.
Злосчастный плуг двинулся еще раз.
За ним тронулись и другие.
Провел борозду и Митря.
Когда он возвращался, рубашка на его груди была распахнута, голова обнажена.
Его ласкал прохладный осенний ветер.
Он остановился отдохнуть у Овечьего колодца, и тут к нему, стрелой бросилась Настасия.
Правой рукой прижимая к груди своей ребенка, левой она обхватила Кокора за шею и в бурных словах и ласках, рыдая и смеясь, выказала перед всем миром любовь к Митре.
У ее Митри лоб был в морщинах и виски поседели.
Ее Митря сдерживался перед лицом всего села, и она тоже умерила свои страстные излияния.
Она протянула ему ребенка и успокоилась.
Передача пустоши Дрофы крестьянам была только началом.
Митря Кокор всем своим существом еще помнил то, что ощутил в колхозе «Память Ильича», в селе Тарасовке, когда был и учеником и военнопленным в Советском Союзе.
Здесь, в Малу Сурпат, как и во всей стране, были еще живы старые порядки.
Вид деревень и полей остался таким же, как сотни лет тому назад.
Люди привязаны к допотопному плугу и к полоскам земли, разделенной межами.
Люди замкнуты в своей бедности, отделены от своих собратьев, с которыми разделяют тяжелое ярмо рабства.
Достижения науки во всех областях жизни остаются еще чуждыми этим людям, живущим в прошлом.
Новый мир пользуется тракторами, самолетами, электричеством.
Бесплодные земли теперь родят, оплодотворенные орошением.
У них должна произойти революция.
Старые порядки должны быть полностью низвергнуты.
Социалистическое государство не замедлит отдать в распоряжение бывших рабов все силы науки, чтобы там, где теперь дорожная грязь и лачуги, возникли шоссе и дома, освещенные электричеством; там, где нынче свирепствует засуха, потекла по каналам животворящая вода; там, где сегодня человек работает из последних сил, машины облегчили труд.
Все это мерцало перед Митрей, словно блуждающие огоньки, когда он держал на руках ребенка, переданного ему женой.
Легкий степной ветерок защекотал в носу у малыша, заставил его чихнуть и открыть глаза.
Теперь он улыбался октябрьскому солнцу.
— Будущее принадлежит тебе... — вздохнул Кокор и улыбнулся незабываемым картинам, которые унес с собою из своих странствий по новой стране, стране социализма.
Настасия думала, что он улыбнулся ей, и сразу же почувствовала себя счастливой.
— За то, что я не сдержал гнева, — сказал Митря, — дам ответ только перед всеми людьми.
— За что же теперь примемся мы? — спросил, подходя к нему, Лае Бедняк.
Митря дружески похлопал его по плечу и ничего не ответил.
Его землякам еще предстояло пройти тернистый путь познания.
{Тихонов Н. С. (комиӧдіс Шадрин Ф.) @ Повтӧм партизан @ беллетристика @ Тихонов Н. С. Повтӧм партизан @ 1952 @}
Н. Тихонов. ХРАБРЫЙ ПАРТИЗАН
Во время гражданской войны в горах Северного Кавказа произошёл такой случай.
Пришлось отступать партизанам перед большими силами белых.
Решили партизаны уйти подальше в горы.
Но белые наседали - того и гляди, догонят.
А партизанам нужно взять в горы семьи и скот.
На совете один молодой партизан выступил и сказал:
- Товарищи, спокойно делайте свои дела.
Я задержу белых на целый день, а может, и больше.
- Не один же ты их задержишь?
Кто будет с тобой?
Мы не можем выделить большой отряд.
- Я задержу их один, - сказал партизан, - мне не нужно никого и никакого отряда.
- Как же ты их задержишь? - спросили его остальные партизаны.
- Это моё дело, - ответил он. - Даю вам слово, что я задержу, а моё слово вы все знаете.
- Твоё слово мы знаем, - сказали партизаны и начали готовиться к походу.
Они все ушли, а молодой партизан (его звали Данел) остался.
На скале, возвышаясь над узкой тропкой, стояла старая башня, в которой он жил с матерью.
Когда все ушли, он пришёл к матери, старой, но сильной женщине, и сказал:
- Мать, мы будем с тобой защищать путь в горы и не пропустим белых.
- Хорошо, сын, - ответила мать. - Скажи, что мне надо делать.
Тогда Данел собрал всё оружие, что было у него в башне.
Оказалось, что у него есть три винтовки и два старых ружья.
Есть и патроны, но не очень много.
Он положил винтовки и ружья в разных окнах башни, направил все их на тропу в определённое место и зарядил.
- Смотри, - сказал он, - я буду стрелять, а ты заряжай ружья.
Ты умеешь заряжать ружья?
Старушка улыбнулась и сказала:
- Старые - умею хорошо, новые - ты мне покажешь.
И он поцеловал её в ответ и показал, как заряжать винтовки.
Затем она пошла к ручью и принесла воды в кувшине.
- А это зачем? - спросил сын.
- А это - если ты захочешь пить или тебя ранят, вода пригодится.
Не успели они покончить с приготовлениями, как на тропе показались белые.
Впереди отряда ехали два статных всадника с красными башлыками на спине.
Серебряные газыри блестели на их черкесках, кинжалы у пояса, шашки по бокам, винтовки за плечами.
Бурки были свёрнуты и привязаны к седлу сзади.
Ехали они, не думая, что старая башня чем-нибудь угрожает.
Они ехали и смеялись над партизанами.
Данел прицелился и выстрелил два раза.
Когда дым рассеялся, он увидел, что всадников на тропе нет.
И кони и всадники упали с обрыва в реку.
Тогда те, что ехали сзади всадников, остановились и стали совещаться.
Они стреляли по башне, но у башни были такие старые толстые стены, что никакими пулями нельзя было их пробить.
Тогда несколько всадников пустили лошадей вскачь, но Данел заранее положил на тропе большие камни, и лошади перед ними остановились.
Ещё два всадника упали с сёдел вниз головой.
И мать Данела зарядила ему снова винтовку.
А он стрелял из разных щелей и окон, чтобы казалось, что в башне много народу.
Тогда белые стали непрерывно стрелять по башне.
Пули так и свистели по карнизам.
Иные залетали в башню и ударяли в стену с противным визгом.
Данел стрелял метко.
Он целился спокойно и никого не подпускал к башне.
Все, кто пробовал пройти по тропе, были ранены или убиты.
Тогда белые пришли в страшную ярость, и два смельчака спустились с обрыва в реку и, держа в зубах кинжалы, переплыли реку и стали приближаться к башне с другой стороны.
Их не видел Данел, но его мать увидела.
Она, не говоря ему ничего, стала следить, как лезли с тыла белые.
Она взяла старинное ружьё и выстрелила в белых.
И когда один из них упал в реку, другой растерялся, неловко схватился за камень и полетел вниз вслед за первым.
Когда белые увидели это, они прервали бой и стали совещаться.
- Несомненно, - сказали они, - в башне опытный отряд, который держит всю местность под обстрелом.
Стреляют и снизу, и сверху, и с тыла.
Что будем делать?
- Надо подождать пушку, пушка сразу разрушит башню, - сказали одни.
Но другие не согласились:
- Пушку некуда поставить.
Пушка сорвётся в пропасть.
Пушка тут не поможет.
И они опять начали сражаться и ранили Данела в руку.
Мать перевязала ему руку и, пока он отдыхал, стреляла сама, и очень метко.
Тогда белые снова начали совещаться.
- Давайте сделаем так, - сказали они, - пушку не будем вызывать, но их напугаем пушкой.
Пошлём к ним для переговоров человека без оружия и скажем, что если они не дадут дороги, то мы их всех убьём из пушки.
Это предложение понравилось белым.
И вот Данел увидел, что по тропе к башне идёт человек, снимает с себя винтовку, кинжал и кладёт на камни.
- Эй, - кричит он, - выходи кто-нибудь, ничего не будет, разговор имеем небольшой!
Данел говорит матери:
- Я пойду разговаривать, а ты следи и, чуть что, стреляй.
Ты устала, наверно, матушка, сражаемся ведь целый день…
- Данел, Данел, - сказала мать, - с белыми волками я готова всю остальную жизнь сражаться, чтобы их всех перебить.
Я не пью и не ем, я сыта нашей победой.
- Вот ты какая у меня! - сказал Данел и стал спускаться к тому белому, что ждал его у камней.
Данел встал по другую сторону камней и говорит:
- Что надо, что скажешь?
- Что скажу?
Одно скажу - давайте нам дорогу, а не то всех вас перебьём.
Весь ваш отряд с тобою вместе.
- Если ты только за этим пришёл, можешь обратно идти, - говорит Данел.
— Нет, у меня есть предложение!
- Какое ты имеешь предложение, говори.
- Если вы не откроете дорогу нашему отряду, мы поставим сейчас пушку и всех сразу повалим: и вас всех, и башню вашу паршивую…
- Дай подумать, - сказал Данел, посмотрев на небо.
День уже склонялся совсем к вечеру.
Он подсчитал в уме, сколько осталось патронов, - патронов осталось очень мало.
Он сказал:
- Ну хорошо, мы дадим вам дорогу при одном условии.
- Говори своё условие.
- Мой отряд держит эту дорогу до темноты.
Как будет темно, мы уйдём.
И пусть будет дорога ваша.
Белый очень обрадовался, думая, что партизан испугался пушки.
И, радуясь тому, что он так ловко обманул партизана, как бы нехотя сказал:
- Хорошо, пусть так и будет.
Мы отдохнём до ночи, но тогда вы уж убирайтесь немедленно, или вам всем будет худо.
С этими словами белый пошёл к своим, а Данел вернулся в башню.
Когда стало совсем темно, он привёл к башне коня, навьючил на него винтовки, посадил свою мать и отправился в горы.
А белые, боясь засады, целую ночь стояли на месте.
И когда они утром двинулись в горы, в долине никого уже не было.
А за это время партизаны хорошо укрепили свои новые позиции.
Н. Тихонов. РАССКАЗ О БУДЕННОМ
Раз во время гражданской войны ехал Будённый вдвоём с ординарцем по дороге.
Дело было к вечеру.
Увидели они одинокий хутор.
Это был хутор Жутовский.
- Этот хутор должен быть уже занят нашими, - сказал Будённый, - белых тут не должно быть.
Заедем, посмотрим.
Заехали они на хутор, а там белые.
Подошли к всадникам белые, все в погонах, но офицеров нет, только солдаты.
Стоят и всадников рассматривают.
А Будённый и его ординарец носили бурки, которые их закрывали с головы до ног.
Белые и не могут понять, кто они такие: казаки или белые, что тоже бурки носили, или какие-нибудь люди из охраны белого штаба.
Спрашивают Будённого:
- Что это у тебя конь-то будённовский - хвост подрезан?
А Будённый оглаживает коня и спокойно отвечает:
- У будённовцев отбили.
Ну, тут белые решили совсем, что это свои.
Стали одни спокойно расходиться, а другие говорят:
- Ну, слезай, как раз к ужину приехали.
Будем ужинать.
Ничего не поделаешь.
Будённый посмотрел на ординарца.
Тот незаметно подмигнул: мол, понимаю, как себя вести.
И они слезли с коней, привязали их около хаты и вошли в неё.
Сели, бурки не скинули (это не в обычае было) и стали ужинать.
А белые солдаты за ужином хвастаются: «Ох, этот Будённый, какой он храбрый!
Сколько он с нами воевал!
Мы Будённого самого в лицо знаем, сколько с ним встречались…
Даже коня его узнаем».
Ординарец сидит, ест молча, только под буркой оружие наготове держит, а Будённый ест и говорит:
- Я Будённого тоже много раз видел.
Даже в плен хотел взять, да не сумел.
Белые засмеялись на его слова.
- Эх ты, - говорят, - такое счастье проворонил!
Уж мы так не сплоховали бы.
Поел ещё немного Будённый и сказал ординарцу:
- Надо коней посмотреть, покормить их тоже.
Вышли они из хаты, отвязали коней, оглянулись, а белые все по хатам сидят, ужинают.
Только голубой дымок из труб идёт.
И степь кругом лежит широкая, тоже голубая.
Вскочил Будённый на коня, ординарец за ним, и помчались они с хутора в степь.
Взяли верную дорогу, приехали к своим.
Собрал сейчас же Будённый командиров, велел им хутор с двух сторон окружить и ударить на белых.
Выскочили белые, кто с ложками, кто раздетый: после ужина спать иные полегли.
Стали стрелять, да поздно - всех их забрал Будённый в плен и приказал всех пленных построить.
Построили пленных, а он прошёл по фронту и остановился против тех, что говорили про него и хвастали.
Посмотрел он на них и говорит насмешливо:
- Что врали, будто Будённого в лицо знаете!
Вот перед вами Будённый!
Видят они, что это он с ними недавно ужинал, стоят ни живы ни мертвы: сейчас всех перестреляет.
А он видит, что это простые крестьяне, которых силой белые заставили себе служить, и говорит им:
- Вас, дураков, обманули белые генералы.
Идите по домам да больше с белыми не якшайтесь.
И отпустил их домой.
Н. Тихонов. РАССКАЗ О ЩОРСЕ
Знаменитый герой гражданской войны Щорс был человек неустрашимый.
Он во многом походил на Чапаева, и его даже сейчас часто называют - украинский Чапаев.
Раз он ехал по дороге на легковом автомобиле.
Ехал он со своим штабом.
Все, конечно, вооружённые.
И даже гранаты висели у поясов.
Машина была старенькая, разбитая, но лихость могла показать, да и шофёр был лихой, а какой шофёр - такова и машина.
Ехали они полями, и поля эти не имели ни конца ни края.
Смотрит Щорс на эти поля и говорит: «Смотрите, вот он, наш родной советский простор!»
Только он сказал это, схватил его за рукав адъютант и кричит: «Петлюровцы впереди!»
Видит Щорс: в облаках пыли мчится им навстречу грузовик.
Полон грузовик вооружённых людей.
И винтовки блестят в пыли, и пулемёты торчат по краям.
И видит Щорс: болтается над грузовиком голубой с жёлтым петлюровский флажок.
Катят обе машины навстречу друг другу, и свернуть машинам некуда.
По сторонам дороги канавы, и очень глубокие.
Только-только места разойтись найдётся.
Все в машине Щорса схватились за оружие, а Щорс говорит шофёру: «Чуть позадержи ход, как сравняемся, и сразу на полный гони…
Гони во весь дух!»
Петлюровцы ехали пьяные, песни орали, но как увидели машину впереди себя, стали присматриваться, кто это едет им навстречу.
Пыль клубится, ничего сразу не разберёшь.
Стали они махать руками и шапками и кричать: «Стой, стой!»
Куда там!
Летят машины навстречу, и никак уж их не остановишь.
И если шофёры не угадают, врежутся машины одна в другую.
В такую отчаянную минуту снимает Щорс с пояса гранату, заряжает её хладнокровно и встаёт в машине.
И так летит навстречу петлюровцам.
А те не могут за пылью разобрать, что он делает.
Только всё орут своё: «Стой, стой!»
Уже совсем рядом машины.
Видят петлюровцы красные звёзды на фуражках и кожаные куртки перед собой.
И видит Щорс, как свисают винтовки, видит страшные морды пьяных петлюровцев.
И как взревут тут петлюровцы: «Кто вы такие?»
И прямо в упор: «Да то ж коммунисты!»
Щорс как размахнётся - и прямо в них, в толпу, гранату и кричит шофёру: «Полный!»
Как взовьётся машина Щорса вперёд, только свист в ушах, да через три секунды позади них - удар.
Взорвалась граната.
А машина мчит и мчит, и поля уже не бегут по сторонам, а летят, как на крыльях.
Только когда от быстроты сзади уже пыль стала стеной, убавил шофёр ход и пыльным рукавом вытер пот со лба.
А Щорс сорвал с головы фуражку, стукнул ею о колено и сказал: «До смерти живы будем!» - и засмеялся.
Н. Тихонов. ГАССАН И МЕДВЕДЬ
Раз один горец, по имени Гассан, должен был пойти по делам в соседнее селение.
Дело было ранней весной, и пройти было не так просто.
Большие снега завалили все тропы, и осталась только одна узкая скользкая тропа.
Она висела над пропастью, в которую страшно было посмотреть.
Там, внизу, чуть гудела река.
Её даже не было видно с тропы.
Кроме этой отвесной, узкой, прилепившейся на карнизе тропы, пути не было.
И надо было по ней идти быстро, чтобы вьюга не застала на ней человека.
Всаднику на такой тропе и то надо пешком идти и вести лошадь в поводу.
Разойтись на ней двоим можно только очень осторожно.
Уже долго скользил по этой тропе Гассан.
Тропа то спускалась чуть ниже, то снова забиралась на гору.
Но Гассан был старый горец, и его не пугали скользкие уступы, такие маленькие, что он не раз задумывался, куда поставить вернее ногу, чтобы не сорваться.
И вдруг на повороте он увидел, что кто-то идёт по тропе ему навстречу.
«Кто бы это мог быть?» - подумал он и стал перебирать всех знакомых из соседнего селения, у которых могли быть дела в его родном ауле.
Тот, кто шёл ему навстречу, был одет в какую-то рыжеватую бурку, и такой бурки он тоже не мог припомнить.
Такой бурки у его знакомых не было.
И человек этот был или старый, или больной, потому что ворчал и пыхтел очень громко.
Когда он подошёл совсем близко к Гассану, горец увидел, что перед ним не человек, а медведь, который стал на задние лапы и остановился, недовольно ворча на Гассана.
Он остановился очень близко и смотрел на Гассана маленькими жёлтыми глазками.
Зима уже кончалась, и, по-видимому, какое-то важное дело заставило его выбраться из берлоги.
Может, в неё упали камни и выгнали его из берлоги, может, он страдал бессонницей и рано проснулся от зимней спячки.
Одним словом, как ни думай, но медведь всё приближался к Гассану.
То он махал лапой, как бы требуя освободить себе дорогу, то останавливался и вздыхал.
Гассан сказал ему сначала очень мирно, по-приятельски:
- Хочешь не хочешь, у меня дело поважнее, чем у тебя, короткоухий.
Потеснись немного, и мы разойдёмся с миром.
Но медведь на это предложение стал махать лапами и так ворчать, что серый пар пошёл из его раскрытого рта.
Он точно хотел сказать, что у него тоже важное дело и что он торопится не меньше Гассана.
Так они стояли уже совсем друг против друга, и свернуть с тропы им было некуда: наверху отвес, внизу пропасть.
Но так стоять долго было бессмысленно, и Гассан стал сердиться:
- Что ты, дурак, не понимаешь, что нам вдвоём рядом не пройти?
Прижмись к скале, и я пройду мирно.
Мне же и прижаться некуда - смотри, я на голом льду стою.
Медведь, расставив для крепости лапы, только мотал головой и смотрел на Гассана злыми глазами.
Тогда Гассан, завернув руку в бурку, смело шагнул вперёд и тронул медведя за плечо.
Медведь цапнул его за руку, и Гассан испугался, что медведь сбросит его в пропасть.
Он схватил его обеими руками и хотел как-нибудь проскользнуть мимо него, но теснота была такая на тропе, что они невольно начали бороться, как настоящие борцы.
Гассан стоял твёрже на скале и почти отодвинул медведя к краю пропасти, но тут медведь сделал ему подножку, и они чуть не свалились.
Гассан рассердился окончательно.
Он закричал:
- Ах ты, подлый зверь, ты моей смерти желаешь!
Ты добром не можешь обойтись.
Так вот тебе…
И он ударил его по мохнатой и холодной морде.
Медведь заревел и укусил его в руку.
И тут они всё забыли и дрались, как два медведя, как вдруг край тропы обломился - это был ледяной карнизик, - и они полетели оба вниз.
Гассан очнулся первый.
Всё тело его ныло.
Сквозь черкеску проступала кровь из раненой руки.
Голова кружилась.
Гассан огляделся.
Он сидел в сугробе на небольшом выступе, ниже тропы метров на десять.
Выступ был небольшой и с одной стороны имел скат к реке.
На этом скате сидел медведь и, охая, брал в лапы большие комья снега и прикладывал их к голове.
Когда снег таял, он тёк по его морде, и Гассану показалось, что медведь плачет в три ручья.
Ему стало жалко медведя, и он начал ему выговаривать:
- Вот видишь, мохнатый дурень, куда привела тебя твоя глупость!
Вот теперь оба мы сидим израненные, и когда доберёмся до дома - не знаем.
Медведь начал подниматься, но он так ушиб зад, попав на камень, торчавший из снега, что опять, тяжело кряхтя, сел в сугроб и начал растирать себе зад.
Несколько часов карабкался Гассан на тропу и, когда он уже стоял на тропе, взглянул на медведя.
Медведь тихо сползал, осторожно щупая снег, к реке по скату, и он был уже так смешон, что Гассан отошёл сердцем и хохотал над ним добрые десять минут.
Потом он пришёл в селение и пошёл к фельдшеру.
Рука у него долго болела, и он до старости владел ею неуверенно.
Медведь вырвал ему кусок мяса.
С тех пор Гассан остерегался без оружия ходить ранней весной по этой тропе.
Он очень хотел узнать, по какому делу спешил неуклюжий этот медведь, но этого никто ему не мог сказать, и никто, кого он ни спрашивал, не мог ему на это ответить.
Н. Тихонов. Умный танк
Танк, которым командовал товарищ Загорулько, любил, чтобы за ним ухаживали, чистили, мыли, протирали каждый винтик и водили на далёкие прогулки в поле.
Впрочем, это любят обычно все танки, хотя характер у них разный: один лёгок на подъём, другой больше по воде ходить умеет, третий прыгает лучше других.
Танку товарища Загорулько очень нравилось на войне рвать колючую проволоку.
Подъедет Загорулько к самой проволоке, зацепит её якорем и даст задний ход.
Танк фыркнет от удовольствия и потянет за собой сразу целую кучу кольев.
А проволока, как паутина, встанет в воздухе и рвётся на куски.
Пехоте путь свободен.
Если же встретятся гранитные столбы, которые называются "надолбы", накинет Загорулько цепь на столб и начнёт раскачивать его вперёд-назад.
Танк ворчит, дёргает цепь, она натягивается, и столб, треща, лезет из земли.
А с ним лезет бетонная лепёшка, которая держит его основание в земле.
Как рванёт танк последний раз - и вытащит столб целиком, точно громадный гранитный зуб вместе с пломбой.
Когда же по танку белофинны откроют сильный огонь и Загорулько некогда возиться с цепью, танк говорит пушке: "Ну, старина, теперь ты поработай".
И пушка бьёт своими снарядами по столбам, крошит их на куски.
Встретится отвесная стенка - Загорулько, как коня, подымет танк на дыбы, и танк лезет затаив дыхание и, перевалив через стенку, так зашумит от радости, что Загорулько невольно улыбнётся.
Вот пришёл раз танк на берег маленькой речки.
Место было очень скучное, и танку там не нравилось.
Враги укрепили здесь каждый бугорок, каждый куст.
И начался тут бой.
Враги палили как сумасшедшие.
Будто хотели сказать: "А, это ты нашу проволоку рвал, наши надолбы вытаскивал, по нашим стенкам лазил, - вот тебе за это!"
А попасть в танк всё никак не могли.
Танк ходил вдоль речки и громил вражеские гнёзда.
И вдруг попал на большую мину, которая зовётся "фугас".
Фугас взорвался, как будто кто тяжёлым кулаком снизу ударил по танку.
Остановился танк.
Смотрит Загорулько - все живы, всё в порядке.
Танк цел, но вдруг запахло в нём как-то неприятно и горячо стало, как в печке.
Это загорелся бензин.
Гуляет по танку острый дым, ест глаза, дышать трудно стало.
Остаться в танке - заживо сгоришь.
А снаряды рвутся вокруг танка, осколки звякают о стенки.
Стоит танк, как герой, и словно спрашивает у Загорулько: "Что дальше будем делать?"
Что тут делать?
Надо вылезать из танка.
Велел Загорулько взять гранаты и пулемёты и уходить.
Вылез - кругом дым, а из танка огонь рвётся.
Посмотрел на своего друга командир: "Эх, хороший был танк!
Конечно, мы его ночью к себе вытащим с поля битвы, но сейчас бросать его жалко".
Посмотрел он ещё раз - цел танк, только внутри всё пылает.
И вдруг догадался Загорулько, что делать.
Поставил он танк на заднюю скорость, дал постоянный газ - и скорее прочь.
Пехота наша была несколько позади, и надо до неё скорей добраться.
А кругом всё кипит.
Стрельба такая, что уши ничего не слышат.
Танк крякнул и один, без людей, пошёл задним ходом к своей пехоте.
Загорулько шёл перед ним.
Танк весь полыхал огнём и, прикрывая свою команду, шёл да шёл, не обращая внимания на рвавшиеся снаряды.
Иногда он ворчал, когда шальной осколок задевал его.
Иногда он давил куски колючей проволоки, как бы говоря: "Ты ещё тут под ногами путаешься!"
И шёл дальше, грозный и гордый, а пламя бесновалось у него внутри.
Так он и пришёл к нашей пехоте, а с ним пришла и команда во главе с Загорулько.
Пожар потушили и танк отправили в ремонт, а Загорулько дали другой.
Но когда танк уводили на буксире и снег сыпался на его почернелые бока, Загорулько следил за ним благодарным взглядом, пока он не скрылся за поворотом.
А танк медленно шёл по лесу, влекомый тяжёлыми канатами, и вид у него был такой боевой и сердитый, что все глядели на него с уважением.
Н. Тихонов. МОРОЗ - КРАСНЫЙ НОС
Шли два политрука по лесной военной дороге.
Одного политрука звали Бычков, а другого Капустин.
День был такой морозный, что земля звенела.
Навстречу им лошади везли пушку, у лошадей гривы были как из белого мрамора, а веки длинные-длинные и вместо чёлки на лбу ледяные сосульки.
Валенки скрипели по снегу.
На касках блестела ледяная чешуя.
Я спросил, куда они идут.
Они ответили, что ищут один передовой медицинский пункт, где находится их товарищ, политрук Рыбкин.
- Он себе руки поморозил, - сказал Бычков, - в бою был.
И как это так получилось, что он руки поморозил?
Не понимаю.
Вот мы ищем его, чтобы узнать о его здоровье.
Я пошёл с политруками.
Мы спрашивали, где этот медицинский пункт, и всё не туда попадали.
То влево заберём - на батарею выйдем, то вправо - на танкистов, то кухня попадётся навстречу.
Всё не то, что нужно.
Бычков идёт, рассуждает:
- Как это только он поморозил руки!
Он в бою рукавицы обронил.
Надо бы что-нибудь придумать, чтобы не терять рукавиц.
Он такой сообразительный, а не сообразил, что можно их к рукавам пришить.
Мы вышли к какому-то штабу и там спросили дорогу.
Нас послали в гору.
Пошли мы в гору.
Снег глубокий, жёсткий, идти трудно.
Бычков дышит запыхавшись, а всё говорит:
- Можно рукавицы через плечи на тесёмочки прикрепить, тогда не потеряешь, а то это не дело - руки морозить.
Военный человек должен всё предусмотреть, особенно когда такой мороз.
Капустин показал на замёрзшую галку.
Галка лежала кверху ногами, чёрная как уголь.
- Вот ведь мороз какой, как в сказке, и галки на лету дохнут, - сказал Капустин.
А Бычков снова подхватил:
- Вот я и говорю: в такой мороз надо быть настороже.
Уж я, как увижу своего дружка Рыбкина, скажу ему: «Ты герой, Рыбкин, а вот недоглядел, руки поморозил.
Надо было бы хоть запасные рукавицы иметь, в кармане где-нибудь, а то это не правило - руки морозить».
- Да вы ведь не знаете, при каких обстоятельствах он руки поморозил, - сказал я, одолевая крутой подъём рядом с пыхтевшим Бычковым.
- Какие обстоятельства? - ответил он, надуваясь. - Обыкновенные обстоятельства.
В бою увлёкся, стрелял, командовал, глядь - рукавиц и нет, и руки холодные.
А можно было бы ну хоть к поясу их привязать.
Влезли мы на гору.
На горе тоже военных людей сколько угодно, а всё этого передового медицинского пункта не отыскать.
Наконец показали нам на одну рощу.
Зашли в неё.
А нам говорят: «Мы людей не лечим.
У нас вон какие пациенты, смотрите, в автомобиле стоят».
И верно: на грузовике стояли больные лошади и уныло ели сено.
Пошли мы дальше.
Вдруг неожиданно вышли мы к палаткам.
Около палаток - автомобили, груды ящиков, кухня дымит, люди взад и вперёд в палатки и из палаток бегают.
Спрашиваем одного, какой это медицинский пункт.
Оказалось, тот самый, что нам нужен.
Выходит молодой врач; от мороза нос красный у него, а глаза весёлые, карие.
Он спросил, кто мы такие.
Мы сказали, и он осмотрел нас внимательно.
Капустин говорит:
- Мы одного больного хотим навестить…
- Рыбкина, политрука, - сказал Бычков. - Он у вас находится?
- У нас, - ответил врач, - ему совсем хорошо, руки его мы отходили, и он завтра в часть едет, всё в порядке.
- Вот мы хотим с ним повидаться, - сказал Бычков.
Но врач глядит на него пристально и говорит:
- Прежде чем вы с ним повидаетесь, разрешите вами заняться.
- Как - мной? - говорит растерянно Бычков.
- А так, - говорит врач, - вы себе уши отморозили.
- Как - уши отморозил? - закричал Бычков.
Мы смотрим, а у него вокруг каждого уха по белой каёмочке.
Как будто уши по краям белой бумагой оклеили.
- Вот так раз! - сказал Капустин. - Всю дорогу нам проповедовал, а сам уши отморозил!
Тут Бычков быстро наклонился, сгрёб снегу, сколько мог захватить, и хотел тереть себе уши, но врач остановил его и сказал:
- Это уже оставленное нами средство.
Оно не так скоро помогает.
Идёмте со мной.
Я вас быстро вылечу.
Только замечание должен сделать: в такой мороз нужно следить за собой, а то и без носа останетесь.
И он повёл замолчавшего Бычкова в палатку лечить его белые уши.
{Толстой А. Н. (комиӧдіс Осипов И. А.) @ Нянь (Царицын дорйӧм) @ беллетристика @ Алексей Толстой. Нянь @ 1939 @}
А. Н. Толстой. ХЛЕБ (Оборона Царицына). повесть
Глава первая
1
Две недели бушевала метель, завывая в печных трубах, грохоча крышами, занося город, устилая на сотни верст вокруг снежную пустыню.
Телеграфные провода были порваны.
Поезда не подходили.
Трамваи стояли в парках.
Метель затихла.
Над Петроградом светил высоко взобравшийся месяц из январской мглы.
Час был не слишком поздний, но город, казалось, спал.
Кое-где, на перекрестках прямых и широких улиц, белыми клубами дымили костры.
У огня неподвижно сидели вооруженные люди, перепоясанные пулеметными лентами, в ушастых шапках.
Красноватый отсвет ложился по сугробам, на треснувшие от пуль зеркальные витрины, на золотые буквы покосившихся вывесок.
Но город не спал.
Петроград жил в эти январские ночи напряженно, взволнованно, злобно, бешено.
По Невскому проспекту, по извилистым тропинкам, протоптанным в пушистом снегу, сворачивающим в поперечные улицы, проходил какой-нибудь бородатый господин, поставив заиндевелый воротник.
Оглянувшись направо, налево, — стучал перстнем в парадную дверь, и тотчас испуганные голоса спрашивали: «Кто?
Кто?»
Дверь приоткрывалась, пропускала его и снова захлопывалась, гремя крючьями...
Человек входил в жарко натопленную железной печуркой, загроможденную вещами, комнату.
Увядшая дама, хозяйка с истерическими губами, поднявшись навстречу, восклицала: «Наконец-то!
Рассказывайте...»
Несколько мужчин, в черных визитках и некоторые в валенках, окружали вошедшего.
Протерев запотевшее пенсне, он рассказывал:
— Генерал Гофман в Брест-Литовске высек, как мальчишек, наших «дорогих товарищей»...
Вместо того, чтобы полезть под стол со страха, генерал Гофман с великолепным спокойствием, продолжая сидеть, — сидя, заметьте, — заявил: «Я с удовольствием выслушал утопическую фантастику господина уполномоченного, но должен поставить ему на вид, что в данный момент мы находимся на русской территории, а не вы на нашей...
И мы диктуем вам условия мира, а не вы нам диктуете условия...»
Хе-хе...
Седоусый розовый старик, в визитке и валенках, перебил рассказчика:
— Послушайте, но это же тон ультиматума...
— Совершенно верно, господа...
Немцы заговорили с нашими «товарищами» во весь голос...
Я патриот, господа, я русский, чорт возьми.
Но, право, я готов аплодировать генералу Гофману...
— Дожили, — проговорил иронический голос из-за фикуса.
И другой — из-за книжного шкафа:
— Ну, что ж, немцы в Петрограде будут через неделю.
Милости просим...
Истерическая хозяйка дома — с плачущим смешком:
— В конце концов не приходится же нам выбирать: в конце концов — ни керосину, ни сахару, ни полена дров...
— Вторая новость...
Я только что из редакции «Эхо».
Генерал Каледин идет на Москву!
(Восклицания.)
К нему массами прибывают добровольцы-рабочие, не говоря уже о крестьянах, — эти приезжают за сотни верст.
Армия Каледина выросла уже до ста тысяч.
Из десятка грудей выдыхается смятый воздух: хочется верить в чудо — в просветленные духом крестьянские армии, идущие на выручку разогнанному Учредительному собранию, на выручку таким хорошим, таким широким, красноречивым российским либералам...
И еще хочется верить, что немцы придут, сделают свое дело и уйдут, как добрый дед-мороз.
Другой пешеход, поколесив глубокими тропинками мимо вымерших особняков, постучался на черном ходу в одну из дверей.
Вошел в комнату с лепным потолком.
Внутри закутанной люстры светила лампочка сквозь пыльную марлю.
На паркете потрескивала железная печка с коленом в форточку.
С боков печки на койках лежали в рваных шерстяных носках и жеваных гимнастерках штабс-капитан двадцати лет и подполковник двадцати двух лет.
Оба читали «Рокамболя».
Семнадцать томов этих замечательных приключений валялись на полу.
Вошедший проговорил значительно: «Георгий и Москва».
Штабс-капитан и подполковник взглянули на него из-за раскрытых книг, но не выразили удивления и ничего не ответили.
— Господа офицеры, — сказал вошедший, — будем откровенны.
Больно видеть славное русское офицерство в таком моральном разложении.
Неужели вы не понимаете, что творят большевики с несчастной Россией?
Открыто разваливают армию, открыто продают Россию, открыто заявляют, что самое имя — русский — сотрут с лица земли.
Господа офицеры, в этот грозный час испытания каждый русский должен встать с оружием в руках.
Штабс-капитан проговорил мрачно и лениво:
— Мы три года дрались, как черти.
Мы с братом загнали шпалеры и не пошевелимся.
Точка.
У вошедшего господина раздулись ноздри; подняв палец, он сказал зловеще:
— На свободу выпущен зверь.
Русский мужичок погуляет на ваших трупах, господа...
И господин начал расписывать такие апокалипсические страсти, что у штабс-капитана и подполковника нехорошо засветились глаза.
Оба сбросили ноги с коек, сильным движением одернули гимнастерки.
— Хорошо, — сказал подполковник. — Куда вы нас зовете?
— На Дон, к русскому патриоту — генералу Каледину.
— Хорошо.
Мы его знаем.
Он угробил дивизию на Карпатах.
Но, собственно, кто нас посылает?
— «Союз защиты родины и свободы».
Господа, мы понимаем, что идеи идеями, а деньги деньгами... — Господин вынул щегольский бумажник и бросил на грязную койку несколько думских тысячерублевок.
— Мишка, — сказал подполковник, поддергивая офицерские брюки, — едем, елки точеные.
Пропишем нашим мужепесам горячие шомпола...
В эти снежные ночи в Петрограде было не до сна.
Вечерние контрреволюционные газетки разносили возбуждающие слухи о немецком ультиматуме, о голоде, о кровавых боях на Украине между красными и гайдамацкими полками Центральной рады, о победоносном шествии генерала Каледина на Москву, и с особенным вкусом и подробностями описывали грабежи и «кошмарные убийства».
Неуловимый бандит Котов, или «человек без шеи», резал людей каждую ночь на Садовой у игорного притона — ударом мясного ножа в почки.
В одной закусочной, знаменитой поджаренными свиными ушами, в подполье обнаружили семь ободранных человеческих туш.
Весь город говорил о случае в трамвае, когда у неизвестного в солдатской шинели была вытащена из-за пазухи отрезанная женская рука с бриллиантовыми перстнями.
Тоска охватывала имущих обывателей Петрограда.
На лестницах устраивали тревожную сигнализацию, в подъездах — всенощное дежурство.
Боже мой, боже мой!
Да уж не сон ли снится в долгие зимние ночи?
Столица, мозг взбунтовавшегося государства, строгий, одетый в колоннады и триумфальные арки, озаряемый мрачными закатами, великодержавный город — в руках черни, — вон тех, кто, нахохлившись, стоит с винтовками у костров.
Будто неведомые завоеватели расположились табором в столице.
Не к ним же, высунувшись ночью из форточки, кричать: караул, грабят!
У этих фабричных, обмотанных пулеметными лентами, у солдатишек из самой что ни на есть деревенской голи — на все — на все беды — один ответ: «Углубляй революцию...»
Немало было таких, кто со злорадством ждал: пришли бы немцы.
Суровые, в зелено-серых шинелях, в стальных шлемах.
Ну — высекут кого-нибудь публично на площади, — российскому обывателю даже полезно, если его немного постегать за свинство.
И встали бы на перекрестках доброжелательные шуцманы: «Держись права!»
Военный губернатор, с золотыми жгутами на плечах, пролетел бы в автомобиле по расчищенному Невскому, и засветились бы окна в булочных, в колбасных и в пивных.
И пошел бы правой сторонкой панели счастливый, как из бани, питерский обыватель.
Немцу и в ум не придет такое невежество — заявлять: «Кто не работает, тот не ест».
Тем, кто служил в бывших министерствах и департаментах, в банках и на предприятиях, а по-новому в комиссариатах, — окончательно, ввиду скорого пришествия немцев, не было расчета связываться с большевиками.
Пусть они сами поворачивают государственную машину.
Это не на митинге бить кулачищем в матросскую грудь: «Новый мир, видите ли, собственной рукой построим...», «Стройте, стройте, дорогие товарищи!»
И, как крысы уходят с корабля, так с каждым днем все больше крупных и мелких чиновников по болезни и просто безо всяких оснований не являлось на службу.
Саботаж снова с каждым днем ширился, как зараза, — все глубже насыщался политической борьбой.
Плотно занавесив окна, выставив на парадном желторотого гимназиста с браунингом, чиновники собирались около потрескивающей угольками железной печурки и, возрождая старозаветный питерский уют — чиновный винт, — перекидывались ироническими мыслями:
«Да-с, господа...
Не так-то был глуп Николай, оказывается...
Э-хе-хе...
Мало секли, мало вешали...
Что и говорить, все хороши...
Свободы захотелось, на капустку потянуло...
Вот вам и капустка получилась...
А в Смольном у них, ваше превосходительство, каждую ночь — оргии, да такие, что прямо — волосы дыбом...»
Клубы дыма от двух жарких костров застилали колонны Таврического дворца.
Топая валенками, похлопывая варежками, похаживала у входа вооруженная стража.
Тускло горел свет.
В вестибюлях — ледяная мгла.
В большом зале заседал Третий всероссийский съезд советов.
На скамьях, раскинутых амфитеатром, было тесно, шумно — солдатские шинели фронтовиков, полушубки, ушастые шапки и ватные куртки рабочих.
Под стеклянным потолком огромного зала — пар, полусвет...
Гул голосов замолкал настороженно.
Кулаками подпирались бороды, небритые щеки.
Блестели ввалившиеся глаза.
Слова оратора вызывали движение страстей на худых и землистых лицах.
Навстречу иной фразе обрушивалось хлопанье тяжелых ладоней или поднимался угрюмый ропот, прорезаемый резким свистом, и долго приходилось звякать колокольчику председателя...
Прения заканчивались.
На трибуну, расположенную перед высоким столом президиума, торопливо пошел с боковой скамьи по-господски одетый человек с толстыми щеками.
Снял шапку, расстегнул каракулевый воротник и — густым голосом через хрипотцу:
— ...Никогда никакое насилие, никакие декреты Совета народных комиссаров не отнимут у нас права говорить от лица всего русского государства.
Учредительное собрание разогнано, но Учредительное собрание живо, и голос его вы еще услышите...
Говорил член партии эсеров.
За его спиной председательствующий Володарский беззвучно тряс колокольчиком.
Рев перекатывался по скамьям амфитеатра: «Пошел вон!
Долой!
Вон!»
Оратор, опираясь на кулаки, глядел туда с перекошенной усмешкой.
Когда немного стихло, он снова загудел, выпячивая толстые губы:
— ...После октябрьского переворота, когда вы, товарищи, стали у власти, естественно было бы ждать, что вы не откроете фронта перед немецким нашествием...
Но вся политика народных комиссаров преступно попустительствует тому, чтобы обнажить фронт...
Взрыв криков.
Кто-то в солдатской шинели покатился сверху на каблуках по лучевому проходу к трибуне.
Его перехватили, успокоили...
— ...Если вы хотите мира, — гудел толстощекий, — то прежде всего не должны допустить, чтобы Совет народных комиссаров от вашего имени предательски заключил сепаратный мир...
Амфитеатр взревел, закачались головы, замахали рукава.
Человек десять в шинелях кинулось вниз.
Оратор торопливо надел шапку, нагибаясь, пошел на свое место.
Председательствующий, дозвонившись до тишины, дал слово Мартову.
Член центрального комитета меньшевиков Мартов, в пальто с оборванными пуговицами, выставив из шарфа кадык худой шеи и запрокинув чахоточное лицо с жидкой бородкой, чтобы глядеть на слушателей через грязные стекла пенсне, съехавшего на кончик носа, — тихо, но отчетливо, насмешливо заговорил о том, что глубоко удовлетворен только что сделанным сегодня заявлением представителя мирной делегации в Брест-Литовске о намерении не делать более уступок германскому империализму...
Амфитеатр напряженно затих.
Напряженное внимание в президиуме.
Мартов двумя пальцами поправил пенсне.
Чахоточные щеки его втянулись.
— Я заявляю, товарищи, что политика советской власти поставила русскую революцию в безвыходное и безнадежное положение...
Вывод делайте сами...
В президиуме громко выругались.
На скамьях меньшевиков и эсеров захлопали.
В центре и на левом крыле большевики затопали ногами, закричали: «Предатель!»
Поднялся шум, перебранка.
Какой-то низенький усатый человек в финской шапке повторял рыдающим голосом: «Ты скажи — что делать?
Что делать нам, скажи?»
За Нарвскими воротами по левую сторону от шоссе, в рабочем поселке, разбросанном по болотистым пустырям, в одном из домишек, покосившемся от ветхости, кузнец Путиловского завода Иван Гора — большого роста, большеносый двадцатидвухлетний парень — чистил винтовку, положив части затвора на стол, где в блюдечке в масле плавал огонек.
Два мальчика — одиннадцати и шести лет — Алешка и Мишка — внимательно глядели, что он делает с ружьем.
Иван Гора занимал здесь угол у вдовы Карасевой.
Мамка ушла с утра, есть ничего не оставила.
Иван Гора согрел чайник на лучинках, напоил маленьких кипятком, чтобы перестали плакать.
— Ну, теперь чисто, — сказал он грубым голосом. — Глядите, затвор буду вкладывать.
Вло-жил!
Го-тово!
Стреляй по врагам рабочего класса...
Засмеявшись, он поглядел на Алешку и Мишку.
У старшего худые щеки сморщились улыбкой.
Иван Гора перекинул ремень винтовки через плечо.
Застегнул крючки бекеши, надвинул на брови солдатскую искусственного каракуля папаху.
— Ну, я пошел, ребята...
Смотрите, без меня не балуйтесь...
Пригородная равнина синела снегами.
Вокруг месяца — бледные круги.
Иван Гора, утопая валенками, добрался до шоссе, на санные следы, и повернул направо, на завод, за пропуском.
У заводских ворот заиндевелый дед, вглядевшись, сказал ему:
— На митинг?
Иди в кузнечный...
На истоптанном дворе было безлюдно.
Под сугробами погребены огромные котлы с военных судов.
Вдали висела решетчатая громада мостового крана.
Тускло желтели закопченные окна кузнечной.
Иван Гора с усилием отворил калитку в цех.
Десятки взволнованных лиц обернулись к нему: «Тише, ты!»
В узкой длинной кузнице пахло углем, тлеющим в горнах.
Сотни полторы рабочих слушали светловолосого, маленького, с веселым розовым лицом человека, горячо размахивающего руками.
Он был в черной, перепоясанной ремнем, суконной рубахе.
Ворот расстегнут на тонкой интеллигентской шее, зрачки светлых круглых глаз воровски метались по лицам слушателей:
— ...Вся наша задача — сберечь для мира чистоту революции.
Октябрьскую революцию нельзя рассматривать как «вещь в себе», как вещь, которая самостоятельно может расти и развиваться...
Если наша революция станет на путь такого развития, мы неминуемо начнем перерождаться, мы не сбережем нашу чистоту, мы скатимся головой вниз, в мелкобуржуазное болото, к мещанским интересам российской деревни, в объятия к мужичку...
Быстрой гримасой он хотел изобразить вековечного российского мужичка и даже схватился за невидимую бороденку.
Рабочие не засмеялись, — ни один не одобрил насмешки.
Это говорил один из вождей «левых коммунистов», штурмующих в эти дни ленинскую позицию мира...
— Первым шагом нашей революции — вниз, в болото — будет Брестский похабный мир...
Мы распишемся в нашей капитуляции, за чечевичную похлебку продадим мировую революцию...
Мы не можем идти на Брестский мир — что бы нам ни угрожало.
Глаза его расширились «доотказа», будто он хотел заглотить ими всю кузницу со слушателями...
— Мы утверждаем: пусть нас даже задушит германский империализм...
Пусть он растопчет нашу «Расею»...
Это будет даже очень хорошо.
Почему?
А потому, что такая гибель — наша гибель — зажжет мировой пожар...
Поэтому не Брестским миром мы должны ответить на германские притязания, но — войной!
Немедленной революционной войной.
Вилы против германских пушек?..
Да — вилы...
У Ивана Горы волосы ощетинились на затылке.
Но хотел бы он еще послушать оратора, — времени оставалось меньше часу до смены дежурства.
Он протолкался к двери, кашлянул от морозного воздуха.
Зашел в контору, взял наряд в Смольный, взял паек — ломоть ржаного хлеба, сладко пахнущего жизнью, осторожно засунул его в карман бекеши и зашагал по шоссе в сторону черной колоннады Нарвских ворот...
Со стороны пустыря показались тени бездомных собак — неслышно продвинулись к шоссе.
Сели у самой дороги, — десятка два разных мастей, — глядели на шагающего человека с ружьем.
Когда Иван Гора прошел, собаки, опустив головы, двинулись за ним...
«Ишь ты: мы вилами, а немцы нас — пушками, и это «даже очень хорошо», — бормотал себе под нос Иван Гора, глядя в морозную мглу... — Значит — по его — выходит: немедленная война вилами...
Чтобы нас раздавили и кончили...
И это очень хорошо...
Понимаешь, Иван?
Расстреливай меня, — получается провокация...»
Ивану стало даже жарко...
Он уже не шел, а летел, визжа валенками...
В пятнадцатом году его брат, убитый вскорости, рассказывал, как их дивизионный генерал атаковал неприятеля: надо было перейти глубокий овраг — он и послал четыре эскадрона — завалить овраг своими телами, чтобы другие перешли по живому мосту...
«По его — значит — советская Россия только на то и способна: навалить для других живой мост?..»
Он сразу остановился.
Опустив голову, — думал.
Собаки совсем близко подошли к нему...
Поддернул плечом ремень винтовки, опять зашагал...
«Неправильно!..»
Сказал это таким крепким от мороза голосом, — собаки позади него ощетинились...
«Неправильно!
Мы сами желаем своими руками потрогать социализм, вот что...
Надо для этого семь шкур содрать с себя и сдерем семь шкур...
Но социализм хотим видеть вживе...
А ты, — вилы бери!
И потом — почему это: мужик — болото, мужик — враг!..»
Он опять остановился посреди Екатерингофского проспекта, где в высоких домах, в ином морозном окне сквозь щели занавесей желтел свет.
Иван Гора тоже был мужик — восьмой сын у батьки.
Кроме самого старшего, — этот и сейчас хозяйничает на трех десятинах в станице Нижнечирской, — все сыновья батрачествовали.
Троих убили в войну.
Трое пропали без вести.
«Ну нет: всех мужиков — в один котел, все сословие...
Это, брат, чепуха...
Деревни не знаешь: там буржуй — может, еще почище городского, да на него — десяток пролетариев...
А что темнота — это верно...»
Был третий час ночи.
Иван Гора стоял на карауле у дверей в Смольном.
В длинный коридор за день натащили снегу.
Чуть светила лампочка под потолком.
Пусто.
Пальцы пристывали к винтовке.
На карауле у дверей товарища Ленина — вволю можно было подумать на досуге.
Замахнулись на большое дело: такую странищу поднять из невежества, всю власть, всю землю, все заводы, все богатства предоставить трудящимся.
Днем, в горячке, на людях легко было верить в это.
В ночной час в холодном коридоре начинало как будто брать сомнение...
Длинен путь, хватит ли сил, хватит ли жизни.
Головой Иван Гора верил, а тело, дрожавшее в худой бекеше, клонилось в противоречие.
Из кармана тянуло печеным запахом хлеба, в животе посасывало, но есть на посту Иван Гора стеснялся.
Издалека по каменной лестнице кто-то, слышно, спускался с третьего этажа.
В коридоре смутно показался человек в шубе, наброшенной на плечи, — торопливо шел, опустив голову в каракулевой шапке, засунув озябшие руки в карманы брюк.
Иван Гора, когда он приблизился, облегченно раздвинул большой рот улыбкой.
При взгляде на этого человека пропадали сомнения.
Повернув ключ в двери, он сказал:
— Зазябли, Владимир Ильич, погреться пришли?
Исподлобья чуть раскосыми глазами Ленин взглянул холодно, потом теплее, — на виски набежали морщинки.
— Вот какая штука, — он взялся за ручку двери. — Нельзя ли сейчас найти монтера, поправить телефон?
— Монтера сейчас не найти, Владимир Ильич, позвольте, я взгляну.
— Да, да, взгляните, пожалуйста.
Иван Гора брякнул прикладом винтовки, вслед за Лениным вошел в теплую, очень высокую белую комнату, освещенную голой лампочкой на блоке под потолком.
Раньше, когда Смольный был институтом для благородных девиц, здесь помещалась классная дама, и, как было при ней, так все и осталось: в одном углу — плохонький ольховый буфетец, в другом — зеркальный шкапчик базарной работы, вытертые креслица у вытертого диванчика, в глубине — невысокая белая перегородка, за ней — две железные койки, где спали Владимир Ильич и Надежда Константиновна.
На дамском облупленном столике — телефон.
Владимир Ильич работал в третьем этаже, сюда приходил только ночевать и греться.
Но за последнее время часто оставался и на ночь — наверху, у стола в кресле.
Иван Гора прислонил винтовку и стал дуть на пальцы.
Владимир Ильич — на диване за круглым столиком — перебирал исписанные листки.
Не поднимая головы, спросил негромко:
— Ну, как телефон?
— Сейчас исправим.
Ничего невозможного.
Владимир Ильич, помолчав, повторил: «Ничего невозможного», усмехнулся, встал и приоткрыл дверцу буфета.
На полках две грязные тарелки, две кружки — и ни одной сухой корочки.
У них с Надеждой Константиновной только в феврале завелась одна старушка — смотреть за хозяйством.
До этого случалось — весь день не евши: то некогда, то нечего.
Ленин закрыл дверцу буфета, пожав плечом, вернулся на диван к листкам.
Иван Гора качнул головой: «Ай, ай, — как же так: вождь — голодный, не годится».
Осторожно вытащил ломоть ржаного, отломил половину, другую половину засунул обратно в карман, осторожно подошел к столу и хлеб положил на край и опять занялся ковыряньем в телефонном аппарате.
— Спасибо, — рассеянным голосом сказал Владимир Ильич.
Продолжая читать, — отламывал от куска.
Дверь, — ведущая в приемную, где раньше помещалась умывальная для девиц и до сих пор стояли умывальники, — приоткрылась, вошел человек, с темными стоячими волосами, и молча сел около Ленина.
Руки он стиснул на коленях — тоже, должно быть, прозяб под широкой черной блузой.
Нижние веки его блестевших глаз были приподняты, как у того, кто вглядывается в даль.
Тень от усов падала на рот.
— Точка зрения Троцкого: войну не продолжать и мира не заключать — ни мира, ни войны, — негромко, глуховато проговорил Владимир Ильич, — ни мира, ни войны!
Этакая интернациональная политическая демонстрация!
А немцы в это время вгрызутся нам в горло.
Потому что мы для защиты еще не вооружены...
Демонстрация — не плохая вещь, но надо знать, чем ты жертвуешь ради демонстрации... — Он карандашом постучал по исписанным листочкам. — Жертвуешь революцией.
А на свете сейчас ничего нет важнее нашей революции...
Лоб его собрался морщинами, скулы покраснели от сдержанного возбуждения.
Он повторил:
— События крупнее и важнее не было в истории человечества...
Сталин глядел ему в глаза, — казалось, оба они читали мысли друг друга.
Распустив морщины, Ленин перелистал исписанные листочки:
— Вторая точка зрения: не мир, но революционная война!..
Гм!.. гм!..
Это — наши «левые»... — Он лукаво взглянул на Сталина. — «Левые» отчаянно размахивают картонным мечом, как взбесившиеся буржуа...
Революционная война!
И не через месяц, а через неделю крестьянская армия, невыносимо истомленная войной, после первых же поражений свергнет социалистическое рабочее правительство, и мир с немцами будем заключать уже не мы, а другое правительство, что-нибудь вроде рады с эсерами-черновцами.
Сталин коротко, твердо кивнул, не спуская с Владимира Ильича блестящих глаз.
— Война с немцами!
Это как раз и входит в расчеты империалистов.
Американцы предлагают по сто рублей за каждого нашего солдата...
Нет же, честное слово — не анекдот...
Телеграмма Крыленко из ставки (Владимир Ильич, подняв брови, потащил из кармана обрывки телеграфной ленты): с костями, с мясом — сто рубликов.
Чичиков дороже давал за душу...
(У Сталина усмехнулась тень под усами.)
Мы опираемся не только на пролетариат, но и на беднейшее крестьянство...
При теперешнем положении вещей оно неминуемо отшатнется от тех, кто будет продолжать войну...
Мы, чорт их дери, никогда не отказывались от обороны.
(Рыжеватыми — веселыми и умными, лукавыми и ясными глазами глядел на собеседника.)
Вопрос только в том: как мы должны оборонять наше социалистическое отечество...
Выбрав один из листочков, он начал читать:
— «...Мирные переговоры в Брест-Литовске вполне выяснили в настоящий момент — к двадцатому января восемнадцатого года, — что у германского правительства безусловно взяла верх военная партия, которая, по сути дела, уже поставила России ультиматум...
Ультиматум этот таков: либо дальнейшая война, либо аннексионистский мир, то есть мир на условии, что мы отдаем все занятые нами земли, германцы сохраняют все занятые ими земли и налагают на нас контрибуцию (прикрытую внешностью плата за содержание пленных), контрибуцию, размером приблизительно в три миллиарда рублей, с рассрочкой платежа на несколько лет.
Перед социалистическим правительством России встает требующий неотложного решения вопрос, принять ли сейчас этот аннексионистский мир или вести тотчас революционную войну?
Никакие средние решения, по сути дела, тут невозможны...»
Сталин снова твердо кивнул.
Владимир Ильич взял другой листочек:
— «Если мы заключаем сепаратный мир, мы в наибольшей, возможной для данного момента степени освобождаемся от обеих враждующих империалистических групп, используя их вражду и войну, — затрудняющую им сделку против нас, — используем, получая известный период развязанных рук для продолжения и закрепления социалистической революции». — Он бросил листочек, глаза его сощурились лукавой хитростью. — Для спасения революции три миллиарда контрибуции не слишком дорогая цена...
Сталин сказал вполголоса:
— То, что германский пролетариат ответит на демонстрацию в Брест-Литовске немедленным восстанием, — это одно из предположений — столь же вероятное, как любая фантазия...
А то, что германский штаб ответит на демонстрацию в Брест-Литовске немедленным наступлением по всему фронту, — это несомненный факт...
— Совершенно верно...
И еще, — если мы заключаем мир, мы можем сразу обменяться военнопленными и этим самым мы в Германию перебросим громадную массу людей, видевших нашу революцию на практике...
Иван Гора осторожно кашлянул:
— Владимир Ильич, аппарат работает...
— Великолепно! — Ленин торопливо подошел к телефону, вызвал Свердлова.
Иван Гора, уходя за дверь, слышал его веселый голос:
— ...Так, так, — «левые» ломали стулья на съезде...
А у меня сведения, что одного из их петухов на Путиловском заводе чуть не побили за «революционную» войну...
В том-то и дело: рабочие прекрасно отдают себе отчет...
Яков Михайлович, значит, завтра ровно в час собирается ЦК...
Да, да...
Вопрос о мире...
По коридору к Ивану Горе, звонко в тишине топая каблуками по плитам, шел человек в бекеше и смушковой шапке.
— Я был наверху, товарищ, там сказали — Владимир Ильич сошел вниз, — торопливо проговорил он, подняв к Ивану Горе разгоревшееся от мороза крепкое лицо, с коротким носом и карими веселыми глазами. — Мне его срочно, на два слова...
Иван Гора взял у него партийный билет и пропуск:
— Уж не знаю, Владимир Ильич сейчас занят, секретарь спит.
Надежда Константиновна еще не вернулась. — Он с трудом разбирал фамилию на партбилете. — Угля у них, у дьяволов, что ли, нет на станции, — ничего не видно...
— Фамилия моя Ворошилов.
— А, — Иван Гора широко улыбнулся. — Слыхали про вас?
Земляки...
Сейчас скажу...
Глава вторая
1
Поздно утром вдова Карасева затопила печь и сварила в чугунке картошку, — ее было совсем мало.
Голодная, сидела у непокрытого стола и плакала одними слезами, без голоса.
Было воскресенье — пустой длинный день.
Иван Гора завозился на койке за перегородкой...
В накинутой бекеше прошел в сени.
Скоро вернулся, крякая и поеживаясь; увидев, что Марья положила на стол руки и плачет, — остановился, взял расшатанный стул, сел с края стола и начал перематывать на ногах обмотки.
— Мороз, пожалуй, еще крепче, — сказал густым голосом. — В кадушке вода замерзла — не пробить.
Картошки на складах померзло — ужас...
Так-то, Марья дорогая...
Вдова глядела мимо Ивана мутными от слез, бледными глазами.
Все жалобы давно были сказаны.
— Так-то, Марья, моя дорогая...
Революция — дело мужественное.
Душой ты верна, но слаба.
Послушай меня: уезжай отсюда.
Не раз Иван советовал вдове бросить худой домишко и уехать на родину Ивана — в Донской округ, в станицу Чирскую.
Там нетрудно найти работу.
Там хлеба довольно и нет такой беспощадной зимы.
Вдова боялась: одна бы — не задумалась.
С детьми ехать в такую чужую даль — страшно.
Сегодня он опять начал уговаривать.
— Иван, — сказала ему вдова с тихим отчаянием. — Ты молодой, эдакий здоровенный, для тебя всякая даль близка.
Для меня даль далека.
Силы вымотаны.
Вдова с упреком закивала головой будто тем, кто пятнадцать лет выматывал ее силы.
Муж ее, путиловский рабочий, два раза до войны подолгу сидел в тюрьме.
В пятнадцатом году, как неблагонадежный, был взят с завода на фронт — пошел с палкой вместо винтовки.
Так с палкой его и погнали в атаку на смерть.
— Напрасно, — сказал Иван, — напрасно так рассуждаешь, дорогая, что сил нет.
Здесь ты лишний рот, а там сознательные люди нужны.
— Что ты, Иван...
Мне бы только их прокормить...
Кажется, умри они сейчас, — не так бы их жалко было...
А как им прожить — маленьким...
Да еще пойдут круглыми сиротами куски собирать...
Отвернулась, вытерла нос — потом глаза.
Иван сказал:
— Вот...
А там для детей — рай: Донской округ, подумай.
Хлеб, сало, молоко.
Там, видишь ли, какие дела... — Иван расположил на стол локоть и выставил палец с горбатым ногтем. — Я, мои браты — родились в Чирской, и батька там родился.
Но считались мы иногородними, «хохлы», словом — чужаки.
Казаки владели землей, казаки выбирали атаманов.
Теперь наши «хохлы» и потребовали и земли и прав — вровень с казаками...
У станичников к нам не то что вражда — кровавая ненависть.
Казак вооружен, на коне, смелый человек.
А наши — только винтовки с фронта принесли.
Этот Дон — это порох.
Марья усмехнулась припухшими глазами:
— А ты говоришь — рай, зовешь...
— Дон велик.
Поедешь в такие места, где большевистская власть прочна.
Тебе работу дадут, на Дону будешь нашим человеком для связи.
Хлеб-то в Петроград откуда идет?
С Дона...
Понятно?
А уж детей ты там, как поросят, откормишь...
Марья глядела мимо него, повернув худое, еще миловидное лицо к замерзшему окошку, откуда чуть лился зимний свет.
— Пятнадцать лет прожито здесь...
— Эту хибарку, Марья, не то что жалеть — сжечь давно надо.
Дворцы будем строить — потерпи немного...
— Верю, Иван...
Сил мало...
Что же, если велишь — поеду...
— Ну, велю, — Иван засмеялся. — Все-таки ваше сословие женское — чудное...
— По молодости так говоришь...
Я вот, видишь ты, сижу и — ничего, встану — поплывет в глазах, голова закружится.
— Ну, я рад, мы тебя отправим...
Поговорив со вдовой, Иван оделся, перепоясался.
— Сегодня идем к буржуям за излишками...
И как они, дьяволы, ловко прячут!
Прошлый раз: вот так вот — коридор, — мы уж уходим, ничего не нашли, — товарищ меня нечаянно и толкни, я локтем в стенку: глядь — перегородка в конце коридора и обои, только что наклеенные.
Перегородку в два счета разнесли, — там полсотни пудов сахару.
Он отворил дверь в сени.
Марья — ему вслед, негромко:
— Хлеб весь, чай, съел?
— Да видишь, какое дело, — отдать пришлось, понимаешь, один был голодный...
Иван махнул рукой, вышел...
2
Все скупее, тягучее текли жизненные соки из черноземного чрева страны на север — в Петроград и Москву.
Выборные продовольственной управы, ведавшие сбором и распределением хлеба, плохо справлялись, а иные нарочно тормозили это дело: в управы прошли члены враждебных политических партий — меньшевики и эсеры, чтобы голодом бороться с большевиками за власть.
Голод все отчетливее появлялся в сознании, как самое верное, насмерть бьющее, оружие.
Большевиков было немного — горсть в триста тысяч.
Их цели лежали далеко впереди.
На сегодняшний день они обещали мир и землю и суровую борьбу за будущее.
В будущем разворачивали перспективу почти фантастического изобилия, почти не охватываемой воображением свободы, и то привлекало и опьяняло тех из полутораста миллионов, для кого всякое иное устройство мира обозначало бы вечное рабство и безнадежный труд.
Но этому будущему пока что грозили голод, холод и двадцать девять германских дивизий, в ожидании мира или войны стоящих на границе от Черного моря до Балтийского.
Для немцев выгоден был скорейший мир с советской Россией.
Германское командование наперекор всем зловещим данным надеялось в весеннее наступление разорвать англо-французский фронт.
Людендорф готовил последние резервы, но их можно было достать, только заключив сепаратный мир с советской Россией.
Немецкие представители в Брест-Литовске, где происходили переговоры о мире, готовы были ограничиться даже довольно скромным грабежом.
Им нужен был хлеб и мир с Россией для войны на Западе.
В Австро-Венгрии голод уже подступал к столице, и министр продовольствия приказал ограбить немецкие баржи с кукурузой, плывущие по Дунаю в Германию.
Австрийский министр граф Чернин истерически торопил переговоры, чтобы получить, хлеб и сало из Украины.
Это понимал и на это рассчитывал Ленин, борясь за мир, за необходимую, как воздух, как хлеб, передышку от войны — хотя бы на несколько месяцев, когда смог бы окрепнуть новорожденный младенец — молодая советская власть.
На совещании Центрального комитета совместно с членами большевистской фракции Всероссийского съезда советов точка зрения Ленина получила пятнадцать голосов: победа осталась за «левыми коммунистами», шумно требовавшими немедленной войны с немцами.
Через три дня собрался Центральный комитет.
На нем Ленин прочел свои тезисы мира.
«Левые» на этом заседании были в меньшинстве.
Против Ленина выступили троцкисты со своей предательской позицией — ни мира, ни войны.
Ленин не собрал большинства.
Тогда он сделал стратегический ход: он отступил на шаг, чтобы укрепить позиции и с них продолжать борьбу за мир: он предложил затягивать мирные переговоры в Брест-Литовске до того часа, покуда у немцев не хватит больше терпения и они не предъявят, наконец, ультиматума.
Делать все, чтобы немцы возможно дольше не предъявляли ультиматума, и когда, наконец, предъявят, то уже безоговорочно подписывать с ними мир.
Предложение Ленина прошло большинством голосов.
С этим обязательным для него постановлением Троцкий в ту же ночь выехал с делегацией в Брест-Литовск.
Несмотря на решение Центрального комитета, «левые коммунисты» на рабочих митингах кричали о «национальной ограниченности» Ленина, о безусловной невозможности построить социализм в одной стране, да еще в такой отсталой, мужицко-мещанской...
Они бешено требовали немедленной революционной войны, втайне понимая, что сейчас она невозможна, что она превратится в разгром.
Но им нужно было взорвать советскую Россию, чтобы от этой чудовищной детонации взорвался мир.
А впрочем, и мир для них был тем же полем для личных авантюр и игры честолюбий.
Провокация и предательство были их методом борьбы.
В начале февраля в Брест-Литовске, в зале заседаний мирных переговоров, появились два молодых человека в синих свитках и смушковых шапках — Любинский и Севрюк.
Они предъявили немцам свои мандаты полномочных представителей Центральной рады и предложили немедленно заключить мир.
Хотя вся территория самостийного украинского правительства ограничивалась теперь одним городом Житомиром, немцев это не смутило: территорию всегда можно было расширить.
И немцы тайно от советской делегации подписали с Центральной радой мирный договор на вечные времена, обещав незамедлительно навести на Украине «порядок».
В тот же день император Вильгельм приказал нажать круче на советскую делегацию и предъявить ультиматум.
Сереньким утром десятого февраля, когда капало с крыш одноэтажных казенных домиков и воробьи заводили на голых деревьях Брест-литовской крепости донжуанское щебетанье, советская делегация, направляясь через снежный двор в офицерское собрание заседать, узнала про ловкий ход немцев.
Троцкий пошел на телеграф.
По прямому проводу он сообщил Ленину об угрожающей обстановке, он спросил: «Как быть?»
В ответ на ленточке, бегущей из аппарата, отпечаталось:
«Наша точка зрения вам известна.
Ленин.
Сталин».
Делегаты, стоя тесной кучкой на снежном дворе, нервно курили.
Талый ветер относил дым.
Глядели, как Троцкий появился на крыльце почты, остановился, застегивая на горле пальто, пошел по желтой от песка дорожке.
Делегаты наперебой стали спрашивать, что ответил Владимир Ильич.
Широколобое, темное лицо Троцкого, окаменев, выдержало минутную паузу, затем — прямой, как разрез, рот его разжался:
— Центральный комитет стоит на моей точке зрения.
Идемте...
Сорок делегатов — Германии, Австро-Венгрии, Болгарии, Турции — собрались за зеленым столом.
Сидящий справа от статс-секретаря фон Кюльмана представитель высшего германского командования генерал Гофман (у которого наготове стояли двадцать девять дивизий) — крупный, розовый, бритый — брезгливо опускал губы.
У сидящего слева от статс-секретаря австрийского министра графа Чернина дергалось тиком худое, измятое бессонницей, лицо.
Жирный, черный болгарин Попов, министр юстиции, сопел, как бы с трудом переваривая речи.
Было ясно, что в эти минуты решается судьба России.
Председатель советской делегации, с волчьим лбом, татарскими усиками, черной — узким клинышком — бородкой, стоял в щегольской визитке, боком к столу, подняв плечи супрематическим жестом, — похожий на актера, загримированного под дьявола.
Упираясь надменным взглядом через стекла пенсне в германского статс-секретаря фон Кюльмана, — у которого в кармане пиджака лежала телеграмма Вильгельма об ультиматуме, — Троцкий сказал:
— Мы выходим из войны, но мы отказываемся от подписания мирного договора...
Ни мира, ни войны!
Как раз то, что было нужно немцам, — эта неожиданная шулерская формула развязывала им руки.
Генерал Гофман густо побагровел, откидываясь на стуле.
Граф Чернин вскинул худые руки.
Фон Кюльман высокомерно усмехнулся.
Ни мира, ни войны!
Значит — война!
Так Троцкий нарушил директиву Ленина и Сталина, совершил величайшее предательство: советская Россия, не готовая к сопротивлению, вместо мира и передышки получила немедленную войну.
Россия была отдана на растерзание.
Одиннадцатого советская делегация уехала в Петроград.
Шестнадцатого февраля генерал Гофман объявил Совету народных комиссаров, что с двенадцати часов дня восемнадцатого февраля Германия возобновляет войну с советской Россией...
3
Всю ночь мокрый снег лепил в большие окна.
За приоткрытой дверью постукивал телеграфный аппарат.
Ленин, поднимая голову от бумаг, спрашивал: «Ну?»
За дверью отвечали негромко: «Есть».
Он озабоченно шел к аппарату.
Телеграфист, жмуря глаз от едкой махорки, подавал ленту.
На нескончаемой узкой бумажке бежали из аппарата сведения ставки, — тревога, тревога, тревога...
В германских окопах началось оживление.
Повсюду задымили кухни.
По ходам сообщения двигаются крупные воинские части, одетые по-походному.
Появились аэропланы.
Германская артиллерия приближается на расстояние прямой наводки.
Прожектора ощупывают наши позиции.
Владимир Ильич читал, читал, и нос его собирался ироническими морщинками.
Не оставалось никакой надежды: завтра, восемнадцатого февраля, немцы начнут наступление по всему фронту от Балтийского до Черного моря...
Вчера вечером в кабинете Ленина снова собрался Центральный комитет.
С холодной логикой Ленин доказывал, что нельзя ожидать, покуда немецкая армия придет в движение, а необходимо это движение предупредить — немедленно телеграфировать в Берлин о возобновлении мирных переговоров.
Троцкий, прибывший из Брест-Литовска, запальчиво ответил, что немцы, конечно, наступать не будут и во всяком случае нужно не проявлять истерики, а выжидать с предложениями, покуда с достаточной убедительностью не проявятся все признаки агрессивности...
Его шумно поддержали «левые коммунисты», — предложение Ленина не прошло.
Владимир Ильич вернулся к письменному столу.
Бессонными ночами, под мрачную музыку ночного ветра, между телефонными звонками, разговорами по прямому проводу, чтением бумаг, писем, стенограмм — он обдумывал статью, где хотел сосредоточить революционное возбуждение товарищей на действительно грандиозных по замыслу, но реальных, неимоверно трудных, но достижимых задачах построения социалистического отечества.
Победу и успех революции он возлагал на творческие силы народных масс и проводил линию оптимизма через все беды, страдания и испытания.
Он указывал на то, что революция уже вызвала к жизни сильный, волевой, творческий тип российского человека.
Он со страстью, с провидением утверждал, что история России — история великого народа и будущее ее велико и необъятно, если это понять и захотеть, чтобы так было.
«Понять, захотеть и — будет», — социализм был для него так же реален и близок, как свет рабочей лампы, падающий на лист бумаги, по которому торопливо, с брызгами чернил, бежало его перо...
Поздно ночью он заснул за столом, положив лоб на ладонь и локтем упираясь в исписанные страницы.
В начале восьмого ему принесли снизу грязный от копоти чайник с морковным чаем.
Владимир Ильич отхлебнул кипятку, пахнущего тряпкой.
«Ну — что? — спросил глуховато веселым голосом. — Какие еще новости с фронта?»
— Скверные, — ответили из соседней комнаты, где тикал телеграфный аппарат.
В девятом часу в кабинете Ленина снова собрался Центральный комитет.
Десять человек, не снимая шапок и верхней одежды, сели перед столом.
Ленин, перебирая в плохо сгибающихся озябших пальцах путающуюся бумажную ленту, начал прямо с сообщения ставки за эту ночь:
— Немцы проявляют все признаки наступления...
(Голос его был глухой и злой.
Был виден только его залысый лоб и путающаяся в пальцах бумажная лента.)
Осталось три часа...
Три часа, в которые мы еще можем спасти все...
Нельзя терять ни минуты...
Мы можем предотвратить катастрофу...
Мы еще можем предложить мир.
Он говорил сжато, как бы вколачивая мысли.
Кончив, бросил бумажную ленту, и она запуталась вокруг чернильницы.
Сталин, стоявший у стола, заложив руки за спину, проговорил сейчас же:
— Вопрос, товарищи, стоит так: либо поражение нашей революции и связывание революции в Европе, либо же мы получаем передышку и укрепляемся...
Этим не задерживается революция на Западе...
Либо передышка, либо гибель революции...
Другого выхода нет...
Вождь «левых коммунистов» — тот, кого едва не побили на Путиловском заводе, — в расстегнутой шубейке, в финской шапке с отвисшими ушами, сидя на подоконнике, крикнул насмешливо — напористо:
— Да немцы же не будут наступать, — это всякому ясно...
Немецкие приготовления — демонстрация и только...
На кой же чорт им наступать, когда мы демобилизуем фронт...
Сталин, вынув изо рта трубку, медленно повернул к нему голову и — холодно:
— Военный механизм сделан для войны, а не для демонстрации.
Немцы подготовили наступление и будут наступать, потому что мы им не предложили мира.
Если не предлагают мира, то всякий здравомыслящий человек понимает, что предлагают войну.
Через три часа немцы начнут войну...
А это будет означать то, что через пять минут ураганного огня у нас не останется ни одного солдата на фронте...
За два часа до немецкого наступления Центральный комитет проголосовал предложение Ленина, и снова одним голосом оно было отклонено...
4
Ровно в двенадцать часов германо-австрийский фронт от Ревеля до устья Дуная окутался ржавым дымом тяжелых гаубиц, задрожала от грохота земля, поднялись лохматые столбы разрывов, застучали в гнездах пулеметы, понеслись над фронтом монопланы с черным крестом на крыльях, выше поднялись привязанные аэростаты в виде колбас, отсвечивающих на солнце.
Германские стальноголовые цепи вышли из окопов на приступ русских мощных железобетонных укреплений.
Занимавшие их остатки бывшей царской армии, не способные ни к какому сопротивлению, в тот же час начали «голосовать за мир ногами», — побросав орудия, пулеметы, кухни, военные запасы, хлынули назад, к железнодорожным линиям и вокзалам.
То, что предвидел Ленин, — случилось: советская Россия стояла перед готовым к прыжку противником, безоружная и обнаженная.
Солдаты влезали в поезда, на крыши вагонов, цепляясь за буфера и ступеньки, грозили смертью машинистам...
Разбивали вагоны с грузом, — на грязном талом снегу вырастали кучи пиленого сахара, консервов, мерлушковых шапок, защитной одежды.
Миллионная армия, не желающая стрелять, убивать, драться, отхлынула, как волна от скалистых утесов, потеряв всю ярость, — в пене и водоворотах побежала назад, в родной океан.
Немцы ждали этого.
У них все было обдумано и приготовлено для глубокого наступления.
Они быстро расчистили забитые железнодорожные узлы и двинулись по магистрали: Брест-Литовск — Брянск, Ровно — Киев — на Подолию, Одесщину и Екатеринославщину...
Предательство Троцкого в Брест-Литовске обошлось дороже, чем могло бы себе представить самое необузданное воображение.
Немцы захватили шестьсот восемьдесят девять тысяч квадратных километров территории советской России, тридцать восемь миллионов жителей и одних только военных запасов — пушек, ружей, огнеприпасов, одежды и довольствия — на два миллиарда рублей золотом.
Вечером того же дня — третий раз за эти сутки — собрался Центральный комитет.
Владимир Ильич начал говорить, сидя за столом, медленно царапая ногтями лоб: «Теперь не время посылать немцам бумажки...
Игра зашла в такой тупик, что крах революции неизбежен...»
Вскочил — руки глубоко в карманах.
Протиснулся между товарищами на середину кабинета и забегал на двух квадратных аршинах.
Лицо обтянулось, губы запеклись.
— Крах революции неизбежен, если будет и дальше проводиться средняя политика — ни да ни нет, ни мира ни войны...
Политика самая робкая, самая безнадежная, самая неправильная изо всего возможного...
Немцы наступают, противодействовать мы не можем.
Выжидать, тянуть с подписанием мира — значит сдавать русскую революцию на слом.
Мужик сейчас не пойдет на революционную войну, он сбросит всякого, кто толкнет его на такую войну...
Мы должны подписать мир, хотя бы сегодня немцы предъявили нам еще более тяжелые условия, если бы они потребовали от нас невмешательства в дела Украины, Финляндии и Эстляндии... то и на это надо пойти во имя спасения революции...
Вслед за этими словами начался водоворот в накуренной комнате — слов, восклицаний, бешеных жестов.
Сталин и Свердлов придвинулись к Ленину.
И — сразу тишина.
Действительно, нельзя было терять ни минуты.
Началось голосование, и на этот раз Ленин проломил брешь: большинством одного голоса Центральный комитет постановил послать германскому правительству радиотелеграмму о согласии подписать мир.
Телеграмма была послана в ту же ночь.
Немцы продолжали решительно наступать по железнодорожным магистралям.
Впереди с еще большей быстротой откатывалась старая царская армия, рассеивалась по деревням.
Немецкие солдаты, открывая вагонные окна, весело поглядывали на разбросанные по косогорам — среди оголенных садов — белые хаты под соломенными шапками, на приземистые амбары, на грачей, встревоженно взлетающих над прошлогодними гнездами.
Здесь было вдоволь хлеба, и сала, и картошки, и сахара, здесь, по рассказам, текли молочные реки в берегах из пумперникеля...
Немцы проникались беспечностью...
Через несколько дней эшелоны оккупантов были атакованы красными.
Но советские отряды, именовавшиеся украинскими армиями, насчитывали всего около пятнадцати тысяч бойцов.
Они были отброшены давлением в десять раз превосходившего их противника.
Киев был взят.
Первый германский корпус беспрепятственно перешел Днепр и взял направление в районы шахт и заводов Донбасса.
Одновременно с этим немцы силами двух дивизий начали наступление на Нарву и Псков.
Фронт был обнажен.
Крестьяне не брали вилы и не садились на коней.
Утром двадцать первого февраля Ленин объявил социалистическое отечество в опасности, рабочие и крестьяне призывались защищать его своею жизнью.
В тот же день пришел ответ от германского правительства.
Отвечая определенно на неопределенную формулу «ни мира, ни войны», немцы требовали теперь: немедленного очищения всей Украины, Латвии, Эстонии и Финляндии с отказом навсегда от этих территорий и, кроме того, отдачи туркам Баку и Батума, — срок ультиматума истекал через сорок восемь часов.
За сорок восемь часов нужно было решить: быть России немецкой колонией или России идти независимым, никем еще никогда не хоженным путем.
Весь день и всю ночь Смольный гудел, как улей, куда залезла медвежья лапа.
«Левые коммунисты», левые эсеры, правые эсеры, меньшевики метались по заводам и фабрикам, поднимая митинги.
Штормовой западный ветер лепил снегом в занавешенные окна обывательских квартир, где настороженно ожидали событий.
Через недельку — конец большевикам.
Но немцы — в Петрограде!..
Что там ни говори, — шуцман на Невском: унизительно как будто!
Обывательский патриотизм трещал по всем швам.
И тут всем попадало на орехи — и большевикам, и Керенскому, и упрямому идиоту Николаю Второму.
Никто еще никогда не видел таким Владимира Ильича: осунувшееся лицо его как будто загорело от внутреннего огня, лоб исполосовали морщины, на скулах — пятна.
Он говорил с гневным отвращением, с гневным присвистом сквозь стиснутые зубы:
— Больше не буду терпеть ни единой секунды!
Довольно фраз!
Довольно игры!
Ни единой секунды!
Я выхожу из правительства, я выхожу из Центрального комитета, если хоть одну секунду будет еще продолжаться эта политика революционных фраз!..
Или немедленный мир, или смертный приговор советской власти!..
Страстностью, непреклонностью обнаженной логикой и тем, что в эти часы на всех питерских заводах рабочие начали, гоня к чорту с трибун троцкистов и «левых», кричать: «Мы — за Ленина, за мир!» — ему удалось сломить оппозицию.
В ночь на двадцать четвертое февраля началась борьба во Всероссийском исполнительном комитете.
«Левые коммунисты» и левые эсеры бросались, как бешеные, на трибуны в полуосвещенном зале Таврического дворца.
Логике Ленина они противопоставили «удары по нервам» — разворачивали кружащие голову картины крестьянских восстаний.
Некоторые из «левых» вскакивали на скамьи и с завыванием заявляли об отказе от всех партийных и советских постов.
Ленин, без шапки, в криво застегнутой шубе, с землистым лицом, отделился от огромной колонны и протянул руку, повисшую над беснующимся амфитеатром:
— Можно кричать, протестовать, в бешенстве сжимать кулаки...
Иного выхода, как подписать эти условия, у нас нет.
Суровая действительность, сама доподлинная жизнь, не созданная воображением, не вычитанная из книг, а такая, какой она существует во всей своей ужасающей правдивости, встала перед нами...
Только под утро согласие на жестокие условия мира было проголосовано, и Всероссийский центральный исполнительный комитет послал телеграмму в Берлин.
В ответ на нее двадцать четвертого февраля немцы заняли Псков.
Назавтра можно было ждать немецких конных разведчиков у Нарвской и Московской застав.
5
В окошечко проник мглистый свет лунной ночи.
На столе белела пустая тарелка, и — больше ничего не было видно в комнате.
Постукивали ходики: тик — ясно, так — мягче.
Алешка и Мишка лежали около чуть теплой печки под лоскутным одеялом.
Алешка шопотом рассказывал младшему брату про храброго Ивана Гору.
Мишка, слушая, повторял про себя: тик, так...
Алешка сердился, что брат плохо слушает, — толкал его кулаком в стриженый затылок иногда так здорово, — у Мишки щелкали зубы.
— Ты, ей-богу, слушай, а то — встану — так дам, перевернешься! — И Алешка рассказывал: — Приходит Иван Гора на один двор.
И он знает: в этом доме подвал, и в подвале сидит буржуй на излишках...
У него там чего только нет...
— А чего у него нет?
Тик, так...
— Молчи, говорю...
Ну — чего у него нет?
И мука, и картошка, и сахар...
Иван — туда-сюда по двору.
Видит — железная дверь.
Как он саданет плечом — и в подвал...
А там буржуй на золотом стуле.
И там — чего только нет!
Сорок окороков ветчины...
— Это чего это — ветчина?
— Ну, говорят тебе, такая пища, сладкая.
Буржуй увидел Ивана — как завизжит.
А Иван не испугался: и давай вытаскивать мешки...
Буржуй хвать гранату...
А Иван — как даст ему между глаз...
Алешка вдруг замолчал, Мишка ему губами в самое ухо:
— Это чего?
Будто начинался ветер.
Нет, ветер так не воет.
В ночной тишине издалека — отчаянные, тоскливые, едва слышные здесь — у печки — доносились несмолкаемые завывания.
Даже в замерзшем окошке чуть-чуть дребезжало стеклышко...
Потом, уже близко, завыла собака.
Послышался хруст снега около дома.
Отворилась дверь — отдаленный, сердитый вой мглистой ночи наполнил комнату.
Мать ничего не сказала, расстегнула шубейку, размотала платок, села у окна, взялась за голову и так сидела, как мертвая.
Мальчики глядели на нее из-под одеяла.
Кто-то рванул дверь.
Вместе с завывающим гулом ворвался Иван Гора — прямо за перегородку.
Снял со стены винтовку.
Щелкнул затвором.
— Кто баловался винтовкой?
Алешка и Мишка притаились, как жуки, боялись дышать.
— Марья...
Чего уткнулась?
Псков немцы взяли...
Выходи...
Сбор в Смольном.
Голос у него был жесткий.
Марья сонно поднялась, повязала платок, застегнула шубейку.
Повернула голову к кровати.
Алешка одним глазом из-за одеяла увидел, что лицо у матери белое.
Иван пихнул ногой дверь, ушел.
Марья подняла веник, давеча брошенный детьми посреди комнаты, положила его у порога и вышла вслед за Иваном.
— Боюсь, Алешенька, боюсь, — чуть слышно заскулил Мишка.
— Молчи, постылый, нашел время...
У Алешки у самого застрял в горле комок от этих слов Ивана Горы: «Псков взяли немцы...»
Представлялось: Псков где-то здесь неподалеку, за черным холмом Пулкова — вроде каменной стены, через которую лезут огромные, усатые...
От этой неминуемой беды вся ночь гудит и воет заводскими гудками.
6
Тревожные гудки по приказу Ленина раздались через два часа после взятия Пскова.
Ревели все петроградские фабрики и заводы.
Сбегавшимся рабочим раздавалось оружие и патроны.
Сбор назначался в Смольном.
Всю ночь со всех районов столицы, со всех окраин шли кучки вооруженных — на широкий двор Смольного, где горели костры, озаряя суровые, хмурые лица рабочих, их поношенную одежду, превращенную наспех — поясом, патронташем, пулеметной лентой — в военную; шинели и рваные папахи фронтовиков; золотые буквы на бескозырках балтийских моряков, державшихся отдельно, как будто этот необычайный смотр — лишь один из многих авралов при свежем ветре революции.
Было много женщин — в шалях, в платках, в полушубках, иные с винтовками.
Кое-где в темной толпе поблескивали студенческие пуговицы.
От озаряемой кострами колоннады отскакивали всадники на худых лошаденках.
Люди тащили пулеметы, связки сабель, винтовки.
Охрипшие голоса выкрикивали названия заводов.
Кучки людей перебегали, строились, сталкиваясь оружием.
— Смирна! — надрывались голоса. — Стройся!
Владеющие оружием — шаг вперед!..
Снова пронеслись косматые, храпящие лошаденки.
Хлопали двери под колоннадой.
Выбегали военные, ныряли в волнующуюся толпу...
В костер летел кем-то принесенный золоченый стул, высоко взметывая искры.
Сырые облака рвали свои лохмотья о голые вершины деревьев, заволакивали треугольный фронтон Смольного.
Из темноты широкого Суворовского проспекта подходили новые и новые отряды питерских рабочих, поднятых с убогих коек и нар, из подвалов и лачуг неумолкаемой тревогой гудков.
В коридорах Смольного рабочие двигались сплошной стеной: одни — вверх, по лестницам, другие, с оружием и приказами, наспех набросанными на клочках бумаги, — вниз, в морозную ночь, на вокзалы.
В третьем этаже, где находился кабинет Ленина, — в этой давке протискивались вестовые, курьеры, народные комиссары, секретари партийных комитетов, военные, члены Всероссийского центрального исполнительного комитета и Петроградского совета.
Здесь видели прижатых к стене коридора растерянных «левых коммунистов».
Здесь Иван Гора своими ушами слышал, как старый путиловский мастер в железных очках, притиснутый к вождю «левых коммунистов», говорил ему:
— Вот, садова голова, народная-то война когда начинается...
Это, видишь, тебе — не фунт дыму...
Владимир Ильич у себя в кабинете — возбужденный, быстрый, насмешливо-колючий, решительный — руководил бурей: рассылал тысячи записок, сотни людей.
От телефона бежал к двери, вызывал человека, расспрашивал, приказывал, разъяснял короткими вопросами, резкими обнаженными формулировками, как шпорами, поднимал на дыбы волю у людей, растерявшихся в этой чудовищной сутолоке.
Здесь же, освободив от бумаг и книг место за столом, работал Сталин.
Сведения с фронта поступали ужасающие, позорные.
Старая армия окончательно отказывалась повиноваться.
Матросский отряд, на который возлагались большие надежды, внезапно, не приходя даже в соприкосновение с неприятелем, оставил Нарву и покатился до Гатчины...
В минуты передышки Владимир Ильич, навалясь локтями на кипы бумаг на столе, глядел в упор в глаза Сталину:
— Успеем?
Немецкие драгуны могут уже завтра утром быть у Нарвских ворот.
Сталин отвечал тем же ровным, негромким, спокойным голосом, каким вел все разговоры:
— Я полагаю — успеем.
Роздано винтовок и пулеметов... — Он прочел справку. — Немецкое командование уже осведомлено о настроении рабочих...
Шпионов достаточно...
С незначительными силами немцы вряд ли решатся лезть сейчас в Петроград...
В соседней пустой комнате, где на единственном столе была развернута карта-десятиверстка, работал штаб.
Ленин вызвал военных специалистов из Могилева, где они ликвидировали штаб бывшей ставки.
Ленин сказал им: «Войск у нас нет, — рабочие Петрограда должны заменить вооруженную силу».
Генералы представили план: выслать немедленно в направлении Нарвы и Пскова разведывательные группы по тридцать — сорок бойцов и тем временем формировать и перебрасывать им в помощь боевые отряды по пятьдесят — сто бойцов.
Ленин и Сталин одобрили этот план.
Немедленно, в этой же комнате, с одним столом и табуреткой, штаб начал формирование групп и отрядов и отправку их на фронт.
Всю ночь отходили поезда на Псков и Нарву.
Многие из рабочих первый раз держали винтовку в руках.
Эти первые отряды Красной армии были еще ничтожны по численности и боевому значению.
Но у людей — стиснуты зубы, напряжен каждый нерв, натянут каждый мускул.
Поезда проносились по ночным снежным равнинам.
Питерские рабочие понимали, что вступают в борьбу с могучим врагом и враг этот носит имя — мировой империализм...
Это сознание огромных задач оказывалось более грозным оружием, чем германские пушки и пулеметы.
Немцы надеялись без особых хлопот войти в Петроград.
Их многочисленные агенты готовили в Петрограде побоище — взрыв изнутри.
Тысячи немецких военнопленных — по тайным приказам — подтягивались туда с севера, с востока — из Сибири.
Питерские обыватели перешептывались, глядя на кучки немцев, без дела шатающихся по городу.
Но в одну черную ночь Петроград по распоряжению Ленина и Сталина был сразу разгружен от германских подрывников.
Взрыв не удался.
Когда шпионы начали доносить немцам о возбуждении питерских рабочих, о всеобщей рабочей мобилизации, когда их передовые части стали натыкаться на огонь новосформированных пролетарских частей, — занятие северной столицы показалось делом рискованным и ненадежным.
7
Старческое, с чисто промытыми морщинами, с твердым, согнувшимся на кончике, носом, розовое лицо генерала Людендорфа было неподвижно и строго, в глазах — ясность и холод, лишь дряблый подбородок отечески лежал на стоячем воротнике серого военного сюртука.
Время от времени он брал золотой карандашик, и пальцы его, с сухой кожей и широкими ногтями, помечая несколько цифр или слов на блокноте, слегка дрожали, — единственный знак утомления.
Направо от его руки дымилась сигара, лежащая на стальном черенке от снаряда.
На безукоризненно чистом столе с мертвой аккуратностью расставлены предметы письменного прибора из черного мрамора, лежали папки из блестящего картона.
За зеркальным окном на карнизе — голуби на припеке мартовского солнца.
Крутые тёмнокрасные крыши Берлина.
Напротив генерала Людендорфа в кожаном кресле, прямо и плотно, сидел генерал Гофман, также безукоризненно чистый, слегка тучный, с почтительным, блестевшим от испарины, лицом, к которому лучше бы шли борода и усы, так как — обритое — оно казалось голым.
Луч солнца падал ему на жгут золотого погона.
Он говорил:
— Я опасаюсь, что проведенная не до конца операция на Востоке может не дать того, что мы от нее ждем.
Моя точка зрения такова: занятие Украины и Донецкого угольного бассейна не должно рассматривать как операцию, направленную только для пополнения сырьевых ресурсов Германии.
Мы вводим наши дивизии в страну, где царит невообразимый политический хаос.
Мои агенты в России присылают крайне печальные сведения, подтверждающие самые пессимистические предположения.
Убийства образованных и имущих людей, кражи, разбои, междоусобица, полный беспорядок и даже паралич жизни...
Все это исключает всякую возможность правильных торговых сношений с Россией, если мы будем, повторяю, только наблюдать сложа руки эти крайне опасные и возмущающие безобразия большевиков...
— Да, — хриповато сказал генерал Людендорф. — Все это очень печально.
— Да, — так же хриповато ответил генерал Гофман. — Очень печально...
Я бы мог предложить вашему высокопревосходительству один из возможных вариантов более активного вмешательства в русские дела...
— Пожалуйста, — вежливо хриповато сказал генерал Людендорф.
— Чтобы избавить несчастную Россию от невыносимых страданий, достаточно, по моему расчету, не слишком много усилий...
Если бы мы продвинули наш левый фланг на линию Петербург — Смоленск и сформировали приличное русское правительство, которое могло бы назначить регента...
Я имею в виду великого князя Павла Александровича, — он еще не расстрелян и живет в Царском Селе...
Через пару недель Европейская Россия была бы приведена в порядок, мы получили бы спокойную сырьевую базу и смогли безболезненно убрать из Украины половину наших дивизий...
Генерал Людендорф осторожно взял сигару, раскурил и вновь бережно положил на черенок.
Это заняло по крайней мере минуту, — он обдумывал ответ.
— Я вполне сочувствую идеям, которые воодушевляют вас, — сказал он строго. — Мы не должны и не будем иметь соседом государство, управляемое коммунистами...
Но чтобы вмешаться во внутренние дела Великороссии, нужны развязанные руки...
Покуда на Западе мы не решим игру... (слегка задрожавшие пальцы его опять потянулись к сигаре) неблагоразумно во всех отношениях предпринимать что-либо на такой большой территории, как Великороссия...
Кроме того, перед нами стоят более высокие цели...
Чем бы ни окончилась война — Англия и впредь будет ставить ограничения нашей экспансии на Западе.
Историческая миссия Германии — это движение на Восток, — Месопотамия, Персия и Индия, для этого мы должны прочно и навсегда закрепить за собой самый короткий и безопасный путь: Киев — Екатеринослав — Севастополь и морем — на Батум и на Трапезунд.
Крымский полуостров должен остаться навсегда германским, чего бы это ни стоило.
Мандат на Восток мы получим в Шампани, на Сомме и Уазе...
Кроме того, снабжение такой огромной восточной магистрали потребует солидных запасов угля, — поэтому мы должны прочной ногой стать в угольном бассейне Дона.
Я полагаю: занятие Украины нашими войсками имеет ближайшую цель — снабжение нас хлебом и сырьем, но занятие Украины нельзя рассматривать как эпизод.
Занять Украину, Донбасс и Крым мы должны прочно и навсегда...
Москва приняла наши условия мира, делегация выехала в Брест-Литовск, нужно подписывать мир...
8
От Нарвских ворот, где вздымались черные кони с сосульками на копытах и мордах, далеко по обледенелому тротуару стояла очередь — женщины, старики, подростки: молча, угрюмо, иные привалясь к стене дома, иные уйдя всем лицом в поношенные воротники, чтобы уберечь от мартовского ветра хоть капельку тепла за долгие часы ожидания.
Спины, рукава у всех помечены мелом — цифрами.
У Марьи Карасевой стоял 231-й номер.
Двести тридцать человек, шаг за шагом, по ледяным кочкам, с примерзшей к ним падалью, должны были пройти впереди нее до дверей продовольственной управы.
Тогда, в ночь тревоги, Марья записалась было в санитарный отряд.
Там давали фунт хлеба и сушеную рыбу да по четверке хлеба на детей.
Но плохо было со здоровьем — не проходило круженье головы, пришлось демобилизоваться.
Иван Гора уехал начальником разведывательного отряда под Нарву.
Без Ивана Горы совсем стало худо, — Марья только и могла теперь простоять часов пять в очереди и приплестись, чуть живая, домой.
Так она стояла, привалясь к стене, закрыв глаза.
Сосед — сердитый старик с табачной бородой — толкал ее, как шилом, костяшкой согнутого пальца: «Ну, что ж ты задремала...»
Очередь шевелилась, трогалась на шаг и опять застывала...
Во втором часу Марья увидела, наконец, человека с винтовкой у дверей продовольственной управы, куда он по одному пропускал очередь.
У этого человека щеки, обросшие сизой щетиной, до того ввалились, будто он их закусил, синий от ветра нос — крючком, — наверно, был еврей...
— Товарищи, — повторял он, — не напирайте, больше организации...
Старик опять нажал в бок, Марья подошла и на фанере, вставленной в дверь вместо стекла, на бумажке, приклеенной клейстером к фанере, — прочла:
«Сегодня по карточкам (таким-то) выдается полфунта овса.
Завтра выдачи не будет».
Бумажка, облупленная дверь, крючконосое лицо с закушенными щеками — покачнулись, поплыли...
Марья осела на тротуар, стукнулась головой о ледяную кочку.
Глава третья
1
Съезд советов вынес решение — перенести столицу в Москву, чтобы лишить соблазна немцев и финнов коротким налетом покончить с большевистским правительством.
В Петрограде на Николаевском вокзале было подано три поезда: в одном должен был уехать Ленин и члены Центрального комитета, в двух других — Всероссийский центральный исполнительный комитет и учреждения первой важности.
Много разного народа шаталось по площади перед вокзалом, размешивая ногами весеннюю грязь на вывороченном булыжнике.
Была дрянная, ветреная погода.
Латышские стрелки сурово проверяли пропуска у дверей вокзала.
Но люди просачивались и без пропусков, — махая через заборы на железнодорожные пути, где в беспорядке стояли полуразбитые составы, дымили, шипели, отчаянно свистели маневренные паровозы.
Охраны было мало.
Несколько молодых людей, по-господски одетых, насмешливого вида, появлялись и исчезали в вокзальной сутолоке.
Одного — в очках с толстыми стеклами — латыши задержали.
Он, усмехаясь, предъявил билет члена Петроградского совета и, едва его выпустили, нырнул в кучку каких-то, отдельно и независимо державшихся, «клешников».
Только около полуночи на перроне «царского павильона» появились: близорукий, озабоченный, говорливый управляющий делами Совета народных комиссаров, ведавший личной охраной Ленина;
Владимир Ильич с толстой связкой рукописей; Сталин в солдатской шинели и ушастой шапке; чернобородый, нездорово бледный Свердлов...
Вдоль синих вагонов стояли румяные рослые латышские стрелки.
Революция, спасая себя, пожертвовала их родиной.
Это было тяжело понять.
Латыши потеряли родину.
Чтобы вернуть ее — нужен долгий окружной путь через равнины Украины, России, Сибири, через победы революции и народов, имена которых латыши услыхали впервые.
Трудно было вообразить такой путь, трудно решиться.
Они решились.
Невозмутимые, суровые, твердо держа винтовки — глядели на проходившего Ленина.
Жизнь этого человека была их жизнью, их надеждой.
— Почему рабочие не поймут?
Они лучше и проще нас поймут, почему мы уезжаем, — говорил Владимир Ильич одному из товарищей, державшему в обеих руках клетчатый портплед. — Почему Смольный — символ советской власти?
Переедем в Кремль — символом станет Кремль.
Что за сентиментальная чепуха — символ!
Понадобится — и в Екатеринбург переедем.
Чтобы сгладить, что он говорит так сердито, Владимир Ильич рассеянно улыбнулся человеку с портпледом и торопливо влез в вагон.
Комендант поезда махал рукой запоздавшим:
— Скорее, скорее, товарищи!
Вагоны громыхнули.
Латыши вскочили на подножки.
Поезд отошел.
Одновременно с других платформ отошли два другие поезда с членами Всероссийского центрального исполнительного комитета и учреждениями.
Ночь была черная, ледяной дождь барабанил по вагонным крышам.
Справа, где неясно проступали очертания Ижорского завода, мутно различалось огненное сияние, — должно быть, выпускали сталь из мартена.
Владимир Ильич постучал ногтем в стекло:
— Вот это — символ, если вы уж хотите...
Несмотря на голод, на то, что немцы в Пскове, — льют сталь...
Поезд, где находился Ленин, вышел вторым в составе трех поездов.
Но уже через час машинистом было обнаружено, что впереди идет не один поезд, а два.
Какой-то неизвестный состав товарных вагонов с двумя паровозами вклинился где-то на стрелках между головным поездом, где ехали члены Всероссийского центрального исполнительного комитета, и вторым — с Лениным.
Это было сообщено управляющему делами помощником машиниста, который перебрался на ходу с тендера по крышам вагонов.
Никому, даже Ленину, не было сказано об опасности.
Латыши распахнули на площадках дверцы, приготовили пулеметы.
Был третий час ночи.
Дождь перестал, за волочившимися над чахлым ельником туманными облаками начала показываться половинка луны.
Впереди в полуверсте ясно различался красный огонь загадочного поезда, замедлявшего ход.
С паровоза сообщили, что сейчас — Любань и идущий впереди поезд, видно, там намерен остановиться на первом пути.
Так и вышло.
Загадочный поезд, несмотря на закрытый семафор и отчаянные знаки жезлом начальника станции, стал против буфета первого класса.
Заскрипели, завизжали двери теплушек.
Поезд с Лениным также был принужден остановиться, ударив в передний по буферам пыхтящей грудью паровоза.
Первым на перрон выскочил управляющий делами в треплющемся по ветру кашне.
Карманы его распахнутой шубы были набиты рукописями и документами.
Заросшие бородой щеки, мясистый нос со съехавшими очками багровели от возбуждения.
Он был вооружен карандашом.
— Приказываю очистить перрон! — крикнул он, протягивая карандаш к зло гудящим кучкам людей в морских бушлатах, в солдатских шинелях.
Они выпрыгивали из вагонов.
У многих в руках уже вертелось оружие.
Тут же находился отпущенный давеча насмешливый гражданин в очках с толстыми стеклами и еще несколько по-господски одетых.
Управляющего делами заметили: «Чекист, сукин сын, под колеса его».
Людям в бушлатах и шинелях явно давались указания: человек сто решительно двинулось к поезду Ленина.
Но им навстречу с площадок соскочили латыши, — они бегом по асфальту тащили пулеметы.
Управляющий делами с поднятым карандашом перекрикивал грохот пулеметных катков:
— Назад, по вагонам!
При виде пулеметов толпа бушлатов и шинелей остановилась.
Из дверей теплушек высовывались женщины в пестрых шалях, визжа, махали руками.
Толпа отступила, — побежали, полезли в вагоны, хватаясь за руки женщин...
Задвигались двери.
Через несколько минут перрон был очищен, загадочный поезд погружен.
Дальнейшее произошло просто и быстро.
Под дулами пулеметов дверные скобки в теплушках были замотаны проволокой, запечатанный наглухо загадочный поезд отведен на запасный путь, и все стрелки забиты пустыми составами.
Дорога в Москву была свободна.
2
Теперь, когда мир в Бресте был подписан, Ленин со всей энергией начал организовывать обороноспособность республики.
На месте рассеявшейся царской армии, на линии соприкосновения с немцами, оперировали различные пестрые революционные отряды, кое-как подчинявшиеся трем главнокомандующим.
(Один был назначен военным комиссариатом, другой — советом «Калужской федеративной республики», третий выбран на фронте, как Цезарь — легионами.)
Отряды состояли из рабочих Питера и Москвы, из фронтовиков последних призывов, из местных крестьян-партизан, из беженцев, из таких необыкновенных формирований, как «Особая армия Ремнева», состоявшая на тридцать процентов из бандитов, или полка «ангелов смерти», набранного из всякого рода охотников за приключениями командиром Юркой Цибулько.
При появлении такого эшелона, с черным знаменем на паровозе, станционная прислуга разбегалась, и начальник станции залезал под платформу или в другое место.
Трое главнокомандующих были сняты.
Многочисленные отряды подчинены военному руководителю — военруку — и расположены в две линии завес, северную и западную, обороняющих подступы к Петрограду и Москве.
Бесформенные отряды начали сводиться в роты и батальоны, комплектоваться через военные отделы местных советов добровольцами — по подписке и круговой поруке с жалованьем — пятьдесят рублей одинокому, полтораста семейному.
Тем же порядком происходил набор командного состава из бывшего офицерства.
Комплектование шло с большими затруднениями.
Офицеры боялись уходить на фронт, где случалось, что иных командиров приходилось выручать от расправы вооруженной силой.
С продовольствием было совсем плохо.
Местные советы и управы не могли справиться с твердыми ценами, — хлеб шел к спекулянтам, скупался кулаками.
Отряды голодали.
Штабы дивизий в отчаянии отправляли по деревням фуражиров с солью и сахаром — менять на муку и картошку.
Даже «военрук завесы» сам выезжал в поезде менять у крестьян разное барахло на муку и сало.
Армейские лошади с торчащими ребрами паслись на крестьянских межах.
Не хватало сапог, пушек, седел, упряжи.
Все это лежало где-то по военным складам, но чорт их найдет — эти склады, а и найдешь — такая начнется переписка, что уже сам чорт сломит ногу...
Все же, несмотря на беспомощность и саботаж снабженческих организаций, на то, что для многих дик и непонятен был возврат кадровых офицеров, несмотря на отвращение к войне людей, просидевших четыре года в окопах, и также на то, что деревня была с головой погружена в свои дела, в борьбу бедноты с кулачьем, — начали обозначаться первые очертания костяка Красной армии.
3
— Вы под охраной, генерал.
— Два каких-то болвана...
Они ли меня охраняют, я ли их охраняю...
Анекдот!
На задней площадке последнего вагона, в поезде, идущем из Харькова в Москву, разговаривали двое военных — один в «окопной», с оборванными крючками, шинели, в солдатском картузишке с красной ленточкой, — худой, с узким, когда-то холеным, давно не бритым лицом, испорченным выражением брезгливости и преодоленного унижения.
Это был генерал-майор Носович.
Другой — низенький, плотный и румяный — в хорошей бекеше и круглой шапочке, лихо — несмотря ни на какие революции — сдвинутой на ухо, — полковник гвардейской артиллерии Чебышев.
Носович, судорожно затягиваясь папиросой, со злой усмешкой рассказывал:
— Четвертого я получил от генерала Драгомирова инструкции — разыскать в Москве Савинкова, стоящего во главе «союза защиты родины и свободы», и через него связаться с добровольческой армией.
Пятого я выехал из Харькова на лошадях, восьмого меня задержали красные под Белгородом...
Начальник отряда Мухоперец, — недурная фамилия, — трогательно боролся с желанием расстрелять меня тут же из нагана.
Я потребовал у красных, чтобы они телеграфировали в Москву в Высший военный совет, Троцкому.
Разумеется, этот гусь немедленно ответил: «Со всевозможными удобствами препроводить бывшего генерал-майора Носовича в Москву...»
Анекдот, доложу вам...
— Вы не находите, генерал, что вся эта мерзкая история слишком долго длится...
Носович бросил окурок в разбитое окно на убегающие рельсы.
Над мартовскими грязными снегами ползли грязные тучи.
Кое-где под неприглядным небом на равнине темнели убогие крыши деревенек.
— Родина.
Извольте полюбоваться.
Святыня! — сказал Носович. — Этот российский народец на свободе нужно завоевать так, как его завоевывал Чингиз-хан...
Саботаж, мелкая подрывная работа разных социал-демократов — это только трусливые укусы.
Этим их не проймешь...
Нужна армия — маленькая, отлично снабженная, хорошо подобранная, способная легко маневрировать и наносить молниеносные удары...
Материала — достаточно из двухсоттысячного офицерского корпуса...
— Господа офицеры предпочитают заниматься чисткой сапог на улице, — сказал Чебышев.
— Нельзя их винить, полковник.
Нет знамени, нет железной руки...
Почему за три месяца генералу Драгомирову удалось отправить из Харькова к генералу Каледину всего тысячу офицеров?
Каледин — не знамя...
И я считаю благодеянием его самоубийство...
Дон нужно уметь поднять.
Каледин был все же генералом старой школы, — казаки ему не доверяли...
Вот — перед отъездом я говорил с генералом Красновым...
— Ну — это фрукт, знаете...
— Да, с авантюрным душком...
Но — молод, полон самых обширных планов.
— Генерал Краснов делает ставку на немцев, — сказал Чебышев, зло приподняв губу над мелкими опрятными зубами. — Краснов тайно ездил к генералу Эйхгорну, в Киев...
Вам это известно?
Носович промолчал.
Насупился.
Некоторое время глядел на убегающие рельсы.
Он почувствовал утомление, — плечи опустились под скоробленной шинелью, будто на них легло все безумие последних месяцев: захват власти чернью, окончательная гибель армии, гибель личной карьеры.
Этот фрукт Краснов — шикарный краснобай, любитель женщин, сочинитель-романист, легко маневрирующий политик — скорее других понял дух времени...
Вместо громоздкой верности союзникам (а после Бреста эту верность снова нужно было доказывать кровью) Краснов, учитывая текущую обстановку, несомненно, сукин сын, на немецких штыках пройдет в донские атаманы.
— Что ж, — хмуро проговорил Носович, — если ему удастся сколотить казачью армию — не так уж плохо...
Армия — всегда армия...
Чебышев ответил резко:
— Единственное здоровое образование — добровольческая армия.
Генерал Алексеев, генерал Корнилов — это знамя.
А казаки — в лучшем случае — подсобный материал...
Какие у вас сведения о добровольцах?
— Последние сведения были о блестящем успехе под Лежанкой...
Вот уже месяц, как восемь тысяч штыков и сабель пропали где-то в кубанских степях...
Наша ближайшая задача: разыскать добровольческую армию и установить с нею связь.
— Вам придется, генерал, войти в Высший военный совет...
— Это будет нетрудно через Троцкого...
Простите, полковник, но мне недостаточно ясна ваша позиция.
У Чебышева опять открылись мелкие злые зубы.
— Моя позиция?
Генерал-майор Носович, во всякой другой обстановке я счел бы ваш вопрос неуместным.
Официально — я еду в Москву так же, как и вы, по телеграфному вызову Троцкого...
Видимо, мне предложат инспектировать артиллерию.
4
По приезде, прямо с вокзала, Носович отправился разыскивать штаб Троцкого.
Найти какое-нибудь учреждение в Москве было до отчаяния трудно.
Казалось, люди задались целью говорить неправду, путать и посылать по неправильным адресам.
Москва казалась ему кашей, без плана и порядка.
Хотя прошло уже пять месяцев с октябрьского переворота, — московские обыватели плохо разбирались в конструкции советской власти: всех большевиков называли комиссарами и твердо верили, что все это питерское нашествие с автомобилями, декретами, с проходящими по Тверской — особым медленным шагом, плотно, плечо к плечу — красногвардейскими отрядами — неудобное явление это — временное, и, как жила Москва по кривым переулочкам, с азиатчиной, с купцами, хорошенькими гимназистками, с огромными текстильными фабриками, свободомыслящими чиновниками, лихачами, сплетнями, всемирно-известными актерами и ресторанами, — так, перемолов свирепых комиссаров, и будет жить, торговать, жульничать, бахвалиться, перемалывать темную деревню у ткацких станков в фабричный люд, перезваниваться колоколами старых церковок, обжитых галочьими стаями.
Поздно вечером, получив, наконец, пропуск, он добрался до Александровского вокзала, где на путях стоял поезд Троцкого.
В полночь он был впущен к Троцкому и говорил с ним.
5
Носович спалил коробку спичек, покуда в грязном и темном переулке близ Тверской разыскал конспиративную квартиру — в небольшом домишке в глубине двора.
Постучавшись особенным образом, он спросил через дверь: «Георгий дома?»
Дверь приоткрылась, заслоняя свечу, появился молодой человек в очках с толстыми стеклами.
«Не знаю, кажется вышел», — ответил он условным паролем.
Тогда Носович вытащил из-за подкладки штанов половинку визитной карточки, разрезанной наискось.
Молодой человек в очках вынул из кармана другую половинку ее и — со снисходительной усмешкой:
— Пожалуйста, генерал, — вас ждут.
Он ввел Носовича в непроветренную комнату, слабо освещенную настольной лампой.
Навстречу с дивана поднялся лысоватый, с прядью жидких волос — на лоб, невзрачный мужчина среднего роста, в желтых крагах, сухой, вежливый — Борис Викторович Савинков, бывший эсер, переживший славу террориста и писателя и теперь, с опустошенным мозгом, с опустошенным сердцем, продававший самого себя за призрак власти.
Он находился здесь, в Москве, конспиративно — представителем добровольческой армии, хотя отлично понимал, что при серьезном успехе добровольцы его же первого и повесят.
С годами и неудачами в нем накопилось достаточно много презрения к людям.
Ленина он считал хитрецом и не верил ни одному его слову.
При виде рабочих демонстраций его тошнило.
Восемь тысяч свирепо настроенных, готовых на любые лишения, добровольцев под командой Корнилова — «льва с ослиной головой» — представлялись ему недурным началом.
Снова в его распоряжении оказалась власть, деньги и, главное, то восхитительное состояние любования собой, которое было ему нужнее всего.
— Вам удалось видеть Троцкого? — спросил он, минуя все предварительные условности знакомства.
(Такое револьверное начало он применял еще во времена боевой организации, прощупывая молодых террористов.)
Носович с любопытством взглянул в его рыжие глаза, на наполеоновскую прядь волос на лбу.
— Разрешите сесть.
Я устал...
Разрешите курить... — Он с наслаждением вытянулся на диване, закурил хорошую папиросу. — Дело значительно упрощается, Борис Викторович.
Видно, бог идет нам на помощь.
С Троцким я только что беседовал...
Он произвел на меня крайне выгодное впечатление: несколько раз во время беседы он оговорился и преподнес мне — «господин генерал»...
Я тоже не остался в долгу и ввернул ему разок — «ваше превосходительство»...
С ним нам легко будет работать...
Ну-с, и — наконец...
Носович приостановился.
Савинков, поджав под себя ногу, не спускал с него прощупывающих глаз...
— ... Он предложил мне пост начальника штаба Северокавказского военного округа со ставкой в Царицыне...
Я поблагодарил и принял...
— Троцкий предвосхитил мою идею, — сказал Савинков, усмешкой вытягивая угол бледных губ. — Тем лучше.
Так вот, могу вас обрадовать, генерал...
На-днях вы услышите о взятии Екатеринодара добровольцами.
Корнилов получит солидную базу и огромные запасы оружия.
(Носовичу захотелось перекреститься, но было неловко под немигающим взглядом сухопарого террориста, — ограничился мысленным крестом.)
— Завтра я поставлю вопрос о вас в штабе московского отдела добрармии.
Мы намеревались переправить вас к Деникину, но теперь используем в более интересном плане — как красного начальника штаба.
(Оба усмехнулись.)
Ваша задача: организовать в Царицыне центр восстания.
Не забывайте, — если немцы займут всю Украину и Донбасс — Царицын останется у большевиков единственной связью с приволжским хлебным районом.
Если мы его оторвем — это будет смертельным ударом по Москве.
Носович одобрительно кивал.
Ему начинал нравиться этот щелкопер, — в нем были упругость организатора и, видимо, большой опыт по части всяких взрывных дел...
— Простите, Борис Викторович, хотел вам задать вопрос...
Почему вы подняли тогда руку на великого князя Сергея Александровича, на Плеве...
А вот на разных Лениных...
Решимости, что ли, нехватает.
Или — как?
Простите...
Савинков нахмурился, медленно поднялся с дивана, взял со стола папиросу, постучал о ноготь, закурил, медленно задул огонек спички.
— О таких вещах обычно не спрашивают...
Но вам я отвечу...
Неделю тому назад Совет народных комиссаров должен был покончить свое существование на станции Любань.
Только случайно они избегли возмездия...
Прищурясь, он осторожно поднес папиросу ко рту, выпустил тонкую струйку дыма.
— Знайте, генерал, никто и ничто не остановит карающей руки.
Слова и жесты его были на границе литературного фатовства.
Носович поймал себя на том, что любуется...
— Хотите вина? — спросил Савинков. — Мне достали превосходного Амонтильядо.
Глава четвертая
1
Выйдя с вокзала, Марья Карасева оглянула дымящуюся влажным весенним маревом степь, плавающих коршунов.
Свет, синева.
Марья села на траву, положила голову Мишки к себе на колени, — у него голова висела, до того был худ.
Поезд ушел.
Теперь только слышно было, как слабо посвистывал ветер в траве, звенели жаворонки.
Марья уехала из Петрограда с продовольственным отрядом.
На заводе было много споров из-за этого отряда.
Коммунисты кричали, что это срыв плана, самотек, мешочничество...
Старые рабочие кричали коммунистам: «Речами брюхо не набьешь, покуда социализм построите, все сдохнем».
Собрали между собой денег, достали солдатской бязи, соли да разного железного барахла — гвоздей, шурупов, дверных петель — и с этим послали шестерых надежных ребят на Дон — менять на муку...
Уговаривали ехать Ивана Гору.
Он отказался: «А какими я глазами на Владимира Ильича посмотрю?
Гавкать на митингах, скажет, горласты, — брюхо подвело — лавочку на колесах послали...
Это мировой позор».
Марье он все же решительно велел взять детей и ехать на юг.
Сам усадил ее в вагон, дал детям в дорогу по пяти вареных картошек.
«В станице Чирской, Марья, прямо ступай к моему брату Степану.
Он тебя приютит.
Недели две отдышишься, потом дела для тебя найдутся...»
Алешка принес воды в консервной банке.
За дорогу он научился говорить грубым голосом.
— Мать, пойдем в станицу пешие.
— Сейчас, сынок, посижу.
— Мишка, — сказал он, с удовольствием топчась босыми ногами по теплой траве, — пойдем кузнечиков ловить.
У Мишки задорно заблестели глаза, не поднимая головы с мамкиных колен — улыбнулся морщинками:
— Ну, пойдем...
— Успеешь, наловишь, — проговорила Марья, — их тут много.
Лучше вон до телеги добеги, может добрые люди подвезут.
По песчаной дороге, правя сытой гнедой лошадью, ехала, стоя в телеге, широкоплечая девушка в линялом, очипком повязанном, платке, ветер отдувал ее заплатанную юбку.
Алешка догнал ее: «Тетенька, подожди-ка».
Девушка натянула вожжи, обернула к Алешке смуглое лицо с темными бровями, с неласковыми пристальными глазами.
— Шесть суток, стоя, ехали, тетенька, не спавши, не емши, у мамки ноги опухли...
— К кому в станицу? — спросила она сурово.
— К Степану Горе — Иванову брательнику.
Услышав имя Ивана Горы, девушка изумленно подняла брови, широкое лицо ее осветилось лаской.
Кивнула Алешке, чтобы сел в телегу, повернула коня к вокзалу.
Соскочила около Марьи, опустила подоткнутую юбку на босые ноги.
— Вещи где?
Марья силилась встать, бормотала, благодарила, — девушка взяла у нее багажную квитанцию.
Вещи — тяжелый сундучок и два узла — бегом вынесла с вокзала.
Подняла Марью, как ребенка, посадила в телегу на узлы, дала ей на руки Мишку и, не разговаривая, погнала сытую лошадь в станицу.
Только, когда Марья спросила: «Как звать тебя, золотая» — ответила с досадой:
— Да Агриппина...
Ехали долго степью, холмами до станицы Чирской.
Переехали по мосту извилистую речку Чир, затененную кудрявыми кустарниками.
Показались высокие тополя, мазаные, желтые хаты с крепкими воротами.
На широкой улице — куры, занятые своим делом у навозных кучек.
Над станичным управлением вылинявший кумачовый флаг, на крыльце, прикрыв лицо фуражкой, дремлет человек с винтовкой между ног.
Идет горбатая свинья, свесив на рыло грязные уши, за ней рысцой такие же грязные горбатые поросята.
Жгло солнце, отсвечивало в пузырчатых стеклах.
Проносились стрижи с белой колокольни...
Марья сказала:
— Вот тишина-то, покой...
На это Агриппина, не оборачиваясь, строптиво дернула плечом.
Остановилась около кирпичного белого дома в три окошка, с крепкими ставнями.
Агриппина спрыгнула с телеги, стала отворять крашенные охрой ворота.
— Ступайте, — сказала, — вон — до хаты, наискосок, — то хата Степана Горы.
Я узлы принесу.
Она ввела телегу во двор.
Оттуда грубый голос позвал:
— Гапка...
Кого привезла?
— К Степану родственники.
— А я велел коня мучить?
В воротах, затворяя их, показался чернобородый, большеротый казак, средних лет, в рубахе, заправленной в старые штаны с красными лампасами.
Он недобро, из-под черного чуба на лбу, глядел вслед переходившей улицу Марье, одетой в питерскую шубейку с вытертым рыжим мехом, худенькому, с болезненно крутым затылком — Алешке и маленькому Мишке, обвязанному — крест-накрест — вязаным платком...
— Питерские!
Ха! — гаркнул казак, разинув большой белозубый рот...
2
В тот же день верстах в двухстах на запад от станицы Нижнечирской, в степном городке Луганске, где на окраинах и в рабочих поселках стояли те же мазаные хаты в три окошечка, но уже без скирд хлеба в просторных огородах, и по улице брела такая же свинья с поросятами, так же мирно цвели вишни и кричали грачи над гнездами, — на машиностроительном заводе Гартмана шел митинг.
Народу было столько, что сидели на высоких подоконниках, на станках, свешивали головы с мостового крана.
Председательствовал организатор и начальник луганской Красной гвардии Пархоменко — большой мужчина с висячими усами, в сдвинутой на затылок бараньей шапке.
На трибуне, наскоро сколоченной из неструганых досок, где прямо по доскам написано дегтем: «Не отдадим Донбасса империалистам», — стоял небольшого роста человек, румяный от возбуждения.
Бекешу он сбросил, военная рубашка обтягивала его крепкую грудь, край ворота потемнел от пота.
Он говорил звонко, напористо.
Веселые глаза расширялись, когда он обводил лица слушателей, — то угрюмые, то мрачно решительные.
Вот они раскрыли рты: «Ха-ха» — громко прокатывается под закопченной крышей, и его глаза сощуриваются от шутки.
И снова согнутая в локте рука ребром ладони отрубает грань между двумя мирами — нашим и тем, беспощадным, кто наступает сейчас миллионами штыков...
— ...Мы должны понять, что только в нас самих решение нашей судьбы.
Грозный час пробил.
Российская буржуазия призвала на помощь немецкую буржуазию.
Им нужно залить кровью пролетарскую революцию...
Им нужно захватить наши заводы, наши рудники.
И вас, товарищи, приковать цепями к этим станкам...
Ему так внимали — казалось, при иных его словах услышишь, как у тысячи человек шуршат зубы.
Ему верили, его хорошо знали — старого подпольщика, Климента Ворошилова, здешнего уроженца.
Во время мировой войны он работал в Царицыне, в подполье, где сколачивал группу большевиков.
Преследуемый полицией, бежал в Петроград и там работал в мастерских Сургайло.
После февральской революции вернулся в Луганск, издавал газету, писал статьи, был избран председателем совдепа.
С мандатом в Учредительное собрание уехал в Петроград.
После Октября был там комиссаром порядка.
В дни немецкого наступления снова вернулся на Донбасс, вошел членом Совета народных комиссаров в Донецко-Криворожскую республику, и сейчас митинговал с земляками — гартмановскими металлистами.
— ...На Донбассе мы должны оказать решительный отпор немецким псам, готовящим в первую голову вам, товарищи, кровавую неволю...
Немцы уже окружают Харьков.
Революционные красные отряды малочисленны и разбросаны.
Центральная рада продала Украину, продаст и Донбасс.
Кто согласен протянуть шею под ярмо?
(Ворошилов обвел глазами окаменевшие лица.)
Таких здесь нет...
Чей-то чугунный голос проговорил вслед за ним:
— Таких здесь нет...
Правильно.
Многие обернулись туда, где за чугунной станиной стоял человек, говоривший чугунным голосом.
Это был литейщик Бокун (поднимавший руками, когда неудобно было поддеть краном, сорокапудовые отливки).
— Здорово, Бокун! — крикнул Ворошилов. — Так вот, товарищи, по примеру его перейдем от слов к делу...
Пусть немцы встретят на Донбассе двести тысяч пролетарских штыков.
Почин за Луганском...
Мы должны немедленно сформировать отряд в шестьсот — семьсот бойцов...
Выступим навстречу интервентам.
За нами каждый завод, каждая шахта пошлют отряды.
Оставшиеся должны готовить броневики и бронепоезда.
Оружие у нас есть, а нехватит — достанем в бою.
Сотня пролетариев, воодушевленных революционной целью, вооруженных классовой ненавистью, стоит бригады империалистических наемников...
— Записывай — Тарас Бокун! — опять покрыл его чугунный голос из-за станка.
Председательствующий Пархоменко, кашлянув не менее густым голосом, чем Бокун, пометил его на листе, пошевелил усами.
Навстречу его взгляду начали подниматься тяжелые руки.
— Ставь — Солох Матвей...
— Прохватилов Иван, ставь...
— Чебрец...
Пархоменко опять зашевелил усами:
— Как?
Повтори...
— Ну, Миколай Чебрец...
Не знаешь, что ли.
— Записывай — Василий Кривонос и другой Василий Кривонос...
Записывались — подумав и не спеша.
Пропихивались к трибуне и, моргая, следили, как председатель проставляет его фамилию на листе.
Вздохнув, отворачивались:
— Так, значит...
Иной, возвращаясь к товарищам, встряхивал головой:
— Воюем, ребята...
Иной и бахвалился и шутил нескладно.
Иной, как оглушенный, глядел перед собой невидящим взором.
Все понимали, что дело нешуточное, и уж раз взялся — надо вытянуть.
Народ был здесь серьезный...
3
Части первого германского корпуса двигались из Киева на Ромодан — Полтаву в юго-восточном направлении и в северо-восточном — на Бахмач — Конотоп, охватывая глубоким объятием Харьков и весь северный Донбасс.
Оперативный штаб главнокомандующего украинскими Красными армиями не мог установить прочной связи с многочисленными отрядами, разбросанными на подступах к Харькову.
Отряды действовали по своему революционному разумению, отступая и скопляясь в местах, которые они считали нужным оборонять.
Не существовало более ни телеграфной, ни телефонной связи.
Ориентировались — дозваниваясь до ближайшей какой-нибудь станции, и, если в трубку лаяли непонятные слова, определяли, что станция занята немцами.
Немцы нажимали на Ромодан, и, когда обошли его, красные, отступая, начали скопляться под Бахмачем и Конотопом, загораживая район сахарных и пороховых заводов.
Под Бахмач отходили отряды киевских рабочих-«арсенальцев», отряды Шарова, Ремнева.
В том же направлении двигался из Харькова «Первый луганский социалистический отряд», — командовал им прапорщик Гришин, комиссаром в нем был Климент Ворошилов.
Ядро составляли гартмановские рабочие, остальное — рабочие других заводов и железнодорожники.
Еще в пути пришлось вычистить из отряда до полсотни бандитов.
Все эти группы, колонны и отряды, кроме Луганского, заняли фронт под Бахмачем — подковой на юго-запад.
Немцы, смутно представлявшие местонахождение и силы русских, наткнулись на них неожиданно: локомотив головного эшелона повалился под откос.
По поезду хлестнуло свинцом.
Немцы высыпали из вагонов и, когда подтянулись силы, перешли в наступление по всем правилам современного боя.
Красные дрались неровно.
Отряд Ремнева, разгромивший в пути конячинский винный склад, под огнем откатился в степь, в овраги и начал митинговать.
Бойцы, взбираясь на телегу, раздувая голые шеи, кричали:
— ...Ввиду того, что на фронте мы были подвергнуты самому беспорядочному состоянию по причине глупого командования, мы, бойцы партизанского отряда имени товарища Ремнева, протестуем против движения на немцев, потому что с этакой техникой результаты наступления будут нашей предсмертной агонией...
— Голосуйте за протокол, — сбиваясь около телеги, орали горячие от злобы личности... — Не можем драться с этакой техникой...
Катись по домам!
Наиболее стойкими оказались киевские «арсенальцы» и красный отряд партизана Капусты, порубивший целый корпус гайдамаков атамана Петлюры: их немцы бросили вперед, как буйволов на частокол.
На ровном поле долго валялись и гнили никем не убранные гайдамаки в синих жупанах и красных, как огонь, шароварах.
Немцы пришли в неописуемую ярость, обнаружив на правом фланге красных отлично дисциплинированную часть: это был полк из арьергарда чехословацкого корпуса (из бывших военнопленных), который после Брестского мира начал отступление на восток, в Великороссию.
Ярость немцев разбилась о спокойную стойкость чехословацкого арьергардного полка.
Но неожиданно ночью он самовольно снялся с фронта, погрузился в эшелоны и направился на соединение со своим корпусом.
Через образовавшийся прорыв немецкая конница зашла в тыл красным частям, и им пришлось откатываться, оставляя немцам и Бахмач и Конотоп.
Луганский отряд, не зная еще об этих событиях, подходил с востока.
Восемнадцатого марта эшелон Луганского отряда ворвался через закрытый семафор на станцию Ворожба — в одном перегоне от Конотопа.
На Ворожбе все пути были забиты платформами с пушками, товарными вагонами, где в открытых дверях, свесив ноги, сидели бойцы разных отрядов.
Повсюду — костры, шумные кучки людей, звон котелков, белеющие под вагонами зады присевших за надобностью, крики, ржание коней, треплющиеся по ветру портянки и рубахи.
Ворошилов и Гришин пошли на вокзал в комендатуру — доложить о прибытии отряда и по прямому проводу связаться с главнокомандующим.
Здесь толкался разный пестрый народ в ватных пальто длиной до пят, в деревенских кожухах, в окопных шинелишках.
Боеспособность определялась количеством навешенного оружия, в особенности — ручными гранатами.
На вокзале двери выломаны, на полу — вповалку — спящие.
В помещении коменданта в махорочном дыму стояли — особняком каждый — мрачные люди.
Они явились сюда с трясущимися от ярости щеками, чтобы получить что им надо, или тут же застрелить, сукиного сына, коменданта.
Он, конечно, скрылся.
И они поджидали его, страшась даже взглянуть друг на друга, потому что в глазах ни у кого из них не было пощады.
— Пойдем, найдем коменданта, — спокойно сказал Ворошилов.
Он знал вокзальные порядки и прямо прошел в пустую багажную каморку.
Там на лавке для багажа спал комендант, завернувшись с головой в кожух.
Ворошилов начал трясти его, покуда тот не высунул из-за кожуха свинцовое опухшее лицо.
— Ну? — сказал комендант, косясь — нет ли у них в в руках оружия.
— Ты чего же? — спросил Ворошилов.
— А вам чего надо?
— А то, что я должен тебе доложить о прибытии отряда.
— Ну, докладывай.
— Пойдем в комендантскую.
— Не пойду.
Это бесполезно.
Я семь суток не спал.
И он опять полез под кожух, но Ворошилов сбросил его ноги с полки и отчетливо выговорил о прибытии Луганского отряда в пятьсот штыков.
Комендант моргал.
Слова, какие бы страшные ни были они, отскакивали от его мозга.
— Ну, прибыли, — проговорил он, — прибыли, выгружайтесь.
— Требуем пропустить наш эшелон на Конотоп, на фронт.
— Невозможно.
Забиты все пути.
— Мы требуем соединить нас по прямому с главнокомандующим.
— Невозможно, боже ж ты мой...
— Почему?
Где командующий?
В Конотопе?
— А чорт его знает — где командующий...
Провода не работают...
Вообще — большая путаница...
— Хорошо...
Тогда мы знаем — как нам поступать.
— Поступать не имеете права, — с вялой угрозой сказал комендант, опять косясь на ручку нагана, торчащую из кобуры у Ворошилова.
Больше здесь нечего было делать.
Ворошилов и Гришин вернулись к эшелону.
Гришин от негодования шипел, как гусак.
Бывший прапорщик, сын фельдшера, Гришин был неплохим парнем, но, видимо, в командиры ни к чорту не годился.
Расставив длинные, без икр, ноги, он говорил:
— Что же нам делать, товарищ Ворошилов?
Мы прямо в какой-то ловушке...
Тут прямо какая-то каша из небоеспособных элементов.
Стоять здесь, — наши ребята прямо-таки разложатся.
Маленький подбородок у него, когда он разговаривал, скрывался в вороте суконной рубашки.
Командир должен нравиться бойцам и твердой находчивой речью, и строгим, а когда нужно — веселым блеском глаз, и храбростью, и всей повадкой.
Гришин не пил водки, не курил, был честен до простоты.
Но Ворошилов уже понимал, что с таким командиром много не навоюешь.
— Поставь караульных, чтобы никто из вагонов не выходил под страхом смерти, — сказал он Гришину. — Приходи в мое купе, будем совещаться.
На совещание Ворошилов позвал начальника разведки — Чугая, матроса черноморца.
Было решено: первым делом выяснить обстановку: где немцы?
И соответственно этому занимать фронт, действуя самостоятельно, поскольку связь с командующим не установлена.
Чугай спросил чарку спирта и по-морски — косолапо — полез из вагона, выкрикивая охотников.
Гришин должен был до получения сведений от разведки накормить бойцов и беречь их от разлагающих слухов.
Ворошилову предстояло самое трудное: достать паровоз, платформы и вывести их с охотниками на свободный путь.
Вначале с ним не желали разговаривать.
«Ты кто такой? — с угрозой спрашивали атаманы отрядов. — Отойди от вагона.
Отойди далеко...»
Железнодорожники отворачивались: «Ничего не знаем, никаких паровозов, площадок нет».
Настойчивый, веселый — в зеленой бекеше на бараньем меху, — он бегал по путям, залезал в вагоны, на паровозы, знал уже, кого как зовут, у кого какой характер, — одного — убедил, другого — напугал, тому — пригрозил, третьему — рассказал про немецкую оккупацию в таких горячих словах, — человек начинал засучиваться.
И вот все бесформенное скопление поездов и людей пришло в некоторое движение: где толкнули вперед состав, где подались назад.
Грязный, сопящий паровоз и две платформы были выведены на первый путь.
Поставили орудие, пулеметы, погрузили снаряды.
Семьдесят пять охотников, обвешанные гранатами, полезли на платформы.
Ворошилов, Чугай и пропагандист отряда встали на паровоз.
Поезд вышел на Конотоп.
На западе, куда уходила полоска рельсов, зеленела мирная степь.
Из-за ее края поднималось, — не могло подняться, — облако, похожее на снежную гору.
Быстро приближались — проскакивали телеграфные столбы с опадающими проволоками и птицами на них.
Паровоз прибавлял скорость.
Проплыла железнодорожная будка, бочка на телеге, белая коза, со страхом потянувшая веревку прикола.
Сторож что-то кричал, испуганно махая неразвернутым флагом.
Чумазый машинист прокричал:
— На перегоне неблагополучно!..
Чугай сказал ему лениво, сквозь зубы:
— Давай, давай пару, что ты — спишь.
Чугай, навалясь боком на поручни площадки, подставлял ветру широкую шею, налитую силищей грудь.
Ему всегда было жарко.
Все на свете казалось ему слишком медленно двигающимся.
Ветер бил в его широкое, неподвижное лицо, с закрученными усиками и светлыми, круглыми, как у птицы, глазами.
Ворошилов, перекрикивая лязг колес, спросил: не будет ли осторожнее выслать разведчиков, не доезжая до Конотопа?
Чугай, не оборачиваясь, свернул губы:
— Не надо осторожнее...
Подойдем на полной скорости.
Там разберемся...
Высунувшись по пояс с площадки, он стал махать ребятам, чтобы готовились.
Пролетели железнодорожную будку на двенадцатой версте от Конотопа.
Впереди, на фоне белого, как снежная гора, облака обозначился паровозный дым.
Ворошилов тронул машиниста за плечо:
— Давай тихий...
Завизжали тормоза, паровоз дышал, запыхавшись.
Когда пар отнесло, впереди — верстах в двух — ясно был виден германский бронепоезд — купола башен и блиндированный паровоз.
Дали задний ход, но было уже поздно.
Из башен вылетели ржавые дымки.
Снаряды взвыли из синевы.
Грохочущие космы земли, дыма, огня поднялись перед самым паровозом и — правее — у платформы.
Два громовых удара потрясли степь.
Взвизгнули летящие осколки.
Ворошилова сорвало с паровоза на насыпь.
Он скатился под откос, вскочил, обсыпанный землей, оглушенный.
Снова прошипел снаряд, — удар, слепящий огонь...
Спина паровоза раскрылась со скрежещущим взрывом, словно в отчаянии посылая высоко в небо свою душу в облаках пара.
Одновременно второй снаряд второй очереди ударил в заднюю платформу.
Люди, не успевшие соскочить, взлетели вместе со щепами и комьями земли, и разорванные остатки их тел в клочьях дымящейся одежды были раскинуты по степи.
От разведывательного отряда осталось меньше половины бойцов, развороченный, осевший набок, паровоз и горящие платформы, где в огне рвались жестянки с патронами.
Чугай был контужен — кружился под насыпью, силясь встать на ноги.
Пропагандист отряда растерянно стряхивал пыль с лацканов пальто.
Бойцы — кто лежа стрелял по немцам, кто ошалело глядел на горящие остатки поезда.
Прошло несколько минут с первого орудийного выстрела.
Нужно было немедленно принимать решение.
(Снова рыжий дымок из башен бронепоезда.)
Ворошилов побежал к бойцам:
— Выходи из линии огня.
Подбери винтовки...
Скрытый дымом и пылью разрыва, он перелез через полотно и по ту сторону, крича, ругаясь, тыча наганом в ошалелых бойцов, велел поднимать раненых, отступать:
— Спокойно, хлопцы...
Ничего страшного.
С остатками отряда он отошел, унося на шинелях семерых раненых.
Немцы послали вдогонку очередь, но, видимо, пожалели тратить снаряды ради кучки людей.
Бронепоезд стоял на горизонте, на фоне снежной тучи, густо дымил.
Зайдя под прикрытие железнодорожной выемки, Ворошилов приказал развинчивать рельсы.
Бойцы положили раненых на траву.
Глядели на рельсы, качали головами.
Чугай силился что-то выговорить, но только перекашивал посиневшие губы.
Ключей — развинчивать рельсы — ни у кого не оказалось.
— Не годится, — сказал Ворошилов. — Надо сходить к поезду.
Ключей было много.
Сидя на корточках, он быстро оглядывал лица.
Один хмуро отвернулся, другой засопел, не глядя в глаза...
— Добровольно.
Кто пойдет?
— Ладно.
Я сбегаю, — сказал Бокун.
Он был без шапки с обгоревшими волосами, в стеганом жилете из зеленого коленкора.
— Сейчас разуюсь, Климент Ефремович.
Он присел на рельс и начал разматывать бечевки, — ими были прикручены к босым ногам резиновые калоши.
— Ребята, смотрите — поберегите калоши...
Он подмигнул Ворошилову и пошел, точно по горячему, — босыми ногами по щебню насыпи, спустился на траву — и ух, тут мягко — запустил, мелькая черными пятками.
На станции Ворожба началась паника: никто не ждал германского бронепоезда на этом перегоне.
Лазали на водокачку — глядеть в синеватую даль, где колебался весенний воздух, и оттого, что на горизонте ничего не было видно, — еще грознее казалась опасность.
Как налетевший степной ветер вдруг завертит пыль на дороге, так по всей станции закрутились беспорядочные митинги.
Надсаживаясь, орали командиры, грозя наганами с площадок вагонов.
Дымили паровозы.
Дергались, громыхали составы с бойцами на крышах вагонов.
Часть отрядов отступила в эшелонах.
Часть ушла грунтом.
К вечеру на опустевшей станции остался один Луганский отряд.
Командир Гришин мужественно выполнил приказ комиссара: никто из бойцов не покинул эшелона, никто из посторонних на десять шагов не подошел к вагонам.
Гришин не знал — жив ли Ворошилов.
На горизонте каждую минуту мог показаться дым бронепоезда, — нужно было одному, не колеблясь, принимать решение, выгружаться, занимать фронт или отступать.
Но решение, как всегда у Гришина, попадало в вилку разноречивых идей.
С наганом в левой руке, с гранатой в правой, он шагал, как цепной кобель, вдоль вагонов.
Он решил ждать утра.
Солнце закатывалось, увеличиваясь до неестественных размеров.
Гришин присел на вагонную ступеньку.
Широко разливался свет зари — оранжевый, зеленоватый, предвещающий безветрие...
«Рисковать своей шкурой, — пожалуйста...
Но я же отвечаю — шутка! — за пятьсот бойцов...
При чем же тут нерешительность...»
В быстро темнеющей лиловой высоте разгорались звезды.
Послышалось цоканье копыт спотыкающейся лошади.
Гришин свирепо закричал:
— Кто идет?
Человек соскочил с лошади, — таща ее за повод, подошел.
— Свои, свои...
От радости Гришин нелепо взмахнул руками: это был Ворошилов.
Он сказал, положив руку на понурую шею крестьянской неоседланной лошаденки:
— Пошли человек двадцать — взять раненых из телег.
Бойцов накорми.
Рельсы мы кое-где разобрали.
Мосточков подорвать не смогли.
Пошли на паровозе команду, — на пятой версте и на четырнадцатой надо подорвать мосточки...
— Немцы в Конотопе?
— Немцев жди к утру.
— Значит, — как же мы, товарищ комиссар?
С одной стороны...
— А ты решай без одной и без другой стороны.
В голосе его была насмешка.
Но Гришин так обрадовался, что комиссар жив, — только беззвучно хихикал, пряча маленький подбородок в воротник гимнастерки.
— Ну? — уже с угрозой спросил Ворошилов. — Будешь драться или отступать?
— Видишь ли, я так рассуждаю: наши под Конотопом разбиты, связи нет...
Но где немцы — неизвестно.
Это уже дает обстановку.
Если мы отступим — мы не выполним задания...
Значит, опираясь на неизвестные нам данные, мы должны войти в соприкосновение с противником...
— Фу ты! — Ворошилов тряхнул головой (и понурая лошаденка мотнула головой). — Где ты научился этакой диалектике?
Выгружайся сию минуту.
Давай — митинг...
— Это и мое решение, Ворошилов.
— Правильно.
— Постой, ты, наверное, голодный?
— Шутка сказать — голодный!
Ну, давай, давай, — выгружаться.
Гришин, перегнувшись с площадки вагона, держал коптящий кондукторский фонарь.
Ворошилов на нижней ступеньке говорил бойцам, теснившимся у вагона:
— ...Только бандит и предатель может брехать в такой серьезный час, — будто нам не справиться с немцами.
Кто это крикнул?..
Не справимся с немцами?
Подними, командир, фонарь, — хочу узнать в лицо предателя...
Человеческих лиц не было видно, в тусклый свет фонаря попадала ввалившаяся щека с отросшей щетиной или горящие глаза под надвинутыми бровями...
Резкий голос Ворошилова разносился по тесно и близко придвинувшейся толпе бойцов:
— ...Революционной волей самих трудящихся мы должны установить железную дисциплину...
Командир приказал занять фронт, — умереть, а врага не пустить на Донбасс...
Этот предмет не подлежит обсуждению...
Подлежит обсуждению вопрос — как нам укрепить дисциплину.
В наших рядах нет места паникерам и провокаторам...
Приказываю — этому, кто крикнул, что нам не справиться с немцами, — выходи к фонарю!..
Он вызывающе протянул руку.
Фонарь качался над его головой, — по крепкому лицу его ползали тени, весь он был напряжен.
На секунду масса бойцов затихла.
Необъятно раскинулись звезды над головами, над вагонами, над черными очертаниями вытянувшихся к звездам пирамидальных тополей...
Как ветер, полетел по толпе бойцов нарастающий ропот.
Где-то позади — вдруг дикий крик: «Это не я!» и голоса: «Врет!
Бери его!..»
Толпа зашумела.
Раздались удары.
Вопль: «Давай его, давай!..»
Бойцы раздались, и сквозь их толпу был выброшен к подножке вагона человек в городском пальто.
Он тяжело ткнулся, силился приподняться, повалился набок.
Ворошилов вырвал у Гришина фонарь.
Нагнулся, освещая разбитое в кровь лицо человека.
— Понятно, — сказал он. — Этого молодца я еще утром заметил на вокзале.
И он быстро фонарем заслонил его от бойцов, придвинувшихся для расправы.
Человека подняли.
Он крутил головой, валился, не хотел стоять.
Несколько рук залезло ему в карманы, вытащили документы; наклонившись к фонарю, прочли, смутились: человек этот оказался рабочим киевского депо из отряда Ремнева.
Шмыгая носом, со слезами он повторял:
— Напрасно меня убили, ребята...
Ах, напрасно...
По лицам бойцов было видно, что напрасно погорячились, уже кто-то нехорошо покосился на комиссара.
Локтями раздвигая бойцов, к человеку придвинулся Бокун.
Вглядываясь, положил огромную руку на плечо ему.
— Ребята, а я ж его знаю.
Ему фамилия другая. — Бокун вдруг рассердился, закричал чугунным голосом: — Это не ты ли зимой кричал за Учредительное?
Жаба!..
Еще до рассвета Луганский отряд верстах в пяти от станции занял позицию — по обеим сторонам полотна.
Ворошилов остался в Ворожбе, чтобы вернуть и организовать хотя бы часть отступивших давеча отрядов.
Утро было безоблачное, безветреное.
Жарко пели жаворонки над свежезелеными полями.
Бойцы, положив винтовки на холмики земли, подставляли солнцу спины; иной, сняв рубашку, с удовольствием поводил лопатками, почесывался.
Волнистая степь была безлюдна.
Гришин стоял, как жердь, на крыше железнодорожной будки, оглядывая в бинокль горизонт...
Правее железнодорожного полотна, по холму, едва различаемые, ползли всадники — Чугай с разведкой.
— Разлагающая обстановка, — проворчал Гришин, опуская бинокль. — Сволочь — эти жаворонки...
Действительно, трудно было придумать более неподходящую обстановку для того, чтобы убивать и умирать в такое благодатное утро.
Здесь бы идти за плугом, понукая седых, как серебро, слюнявых волов.
Здесь бы, на пороге мазаной хаты, попросить крынку холодного молока у полногрудой дивчины со смеющимися глазами, под пение жаворонка пить это молоко, косясь на девичьи щеки, осмугленные весенней прелестью.
— Слушай, завхоз, — сердито крикнул Гришин с крыши, — готовь бойцам обед.
Что у тебя сегодня?
— Кулеш, — ответил завхоз, царапая щепочкой пузо тощему щенку.
За холмами, не с той стороны, куда все время глядел командир, а с северо-запада, солидно застучал пулемет.
Гришин даже присел, бинокль запрыгал у него в руке.
Слева, тоже за холмами, застучал другой пулемет.
По степи покатился орудийный удар.
Гришин съехал с крыши и, придерживая полевую сумку, побежал к передовым окопам.
За минуту перед тем, как застучать германским пулеметам, боец Иван Прохватилов поругался с бойцом Миколаем Чебрецом.
В наскоро выкопанных окопах было тесно, — бойцы Матвей Солох, оба Кривоноса и Миколай лежали около на земле, — кто грыз горький стебелек, кто, прикрыв ладонями затылок, дремал — носом в полынь.
Иван Прохватилов, в разодранной на груди рубахе, сидел, поджав по-татарски босые ноги.
Круглое казачье лицо его, с маленьким ртом, было злое, насмешливое.
— Ты меня с собой не равняй, хохол, — отчетливо говорил Прохватилов, и покатые сильные плечи его играли под рубашкой. — Мы ровня в цеху.
А на Дону мы не ровня...
— Дурак ты, — ответил Миколай Чебрец, грызя травинку. — Что ты казак — у тебя кровь, что ли, горячей?
— Моей крови тебе не пробовать...
Ее немецкая сабля пробовала...
А твою кровь кто пил бесславно?
Иона Негодин твою кровь пил, хохол...
Миколай отвечал нарочно — ленивее чего уж нельзя:
— Ты — заносчивый...
Все вы, казаки, были нахалами и ворами, нахалами и ворами остались на вечный аминь...
Иван Прохватилов не сразу ответил, — маленький рог его приоткрылся, белые, крепкие зубы сжаты, с усмешкой пристально глядел на Миколая, пальцы загорелой ноги впились в горячую землю.
— Жалей, жалей, напрасно ты обидел меня, Миколай...
Тогда старый рабочий, Матвей Солох, видя, что, пожалуй, не миновать драки, солидно кашлянув, сказал разумно:
— Довольно вам горячиться, хлопцы!
Чего не поделили?
Оба вы — рабочие, оба умываетесь кровью за советскую власть.
Давай покурим...
Спор у них пошел из-за девки — Агриппины, сестры Миколая Чебреца.
Оба были из станицы Нижнечирской: Иван — казак, Миколай — иногородний.
Оба голодовали.
Оба ушли на завод.
Иван стал ругать Миколая за то, что сестра его работает батрачкой у богатого казака Ионы Негодина, всему Дону известного снохача и озорника.
«Да я бы мою сестру Анютку лучше своими руками удавил, чем отдать на такой позор...
Эх вы, хохлы — одно слово...»
Миколай обиделся — ответил, что у иногородней девки и у казачки одно устройство, и прохватиловской Анютке нечего будет жрать — в те же ворота побежит за куском хлеба.
Так, слово за слово, забыв уже про девок, начали считаться.
У Ивана заговорила казацкая кровь, у Миколая — мужицкое упрямство.
— Кулаки отмотаете, покуда все споры решите, — еще вразумительнее сказал Матвей Солох, доставая из штанов кисет с махоркой. — А надо, хлопцы, решить главный спор — за советскую власть.
В это время и застучали пулеметы.
Иван Прохватилов, будто его обожгло, схватил винтовку, оскалясь, искал бегающими зрачками еще невидимого врага.
Бойцы повалились за окопы.
Ржавыми дымками беспорядочных выстрелов закурилась передовая линия.
Командир Гришин, подбегая, что-то кричал.
Со стороны Ворожбы бухнуло единственное оставшееся орудие отряда, снаряд свистнул над головами.
Гришин остановился, задрав локти — водил биноклем по горизонту.
Пулемёты стучали все настойчивее, грознее, будто подползая, — справа, слева...
Пули дымили пылью перед окопами...
Выходило совсем не так, как предполагал Гришин: немцы, не обнаруживая себя, сметали огнем редкие цепи красных.
Взвыл и лег неподалеку тяжелый снаряд — рванул, казалось, сто тонн земли, опрокинул ее на окопы.
Гришин продолжал торчать на поле, раздвинув ноги, подавая пример мужества: больше он ничем не мог помочь.
Вся степь ухала, стучала, сотрясалась.
Впереди за курганами поднялись железные шлемы, показались немецкие цепи.
Из окопов побежали двое, нагибаясь.
Гришин закричал: «Назад!»
Бойцы легли.
Еще и еще — вихрь земли, свистящих осколков...
Мимо Гришина пробежали трое.
Это было отступление.
Он кинулся к ним: «Назад!
Позор!»
Полз человек, из оторванного рукава торчала розовая кость...
Гришин побежал к окопам: «Товарищи, держитесь!..»
Прохватилов волочил, ухватив подмышки, Миколая Чебреца...
«Не видишь, чорт! — задыхаясь, крикнул он. — Обходят...
Кавалерия!..»
С северных холмов спускались всадники, — германские драгуны, численностью не менее эскадрона, на рысях заходили с правого фланга в тыл.
На косматой лошаденке Ворошилов врезался в толпу бегущих.
С глазами, круглыми от напряжения, без шапки, страшный, — с верха за плечи хватал бойцов, толкал их лошадью, крича, крутил наганом:
— Стой!
Такие-сякие!
Назад!
Бокун!
Солох!
Прохватилов!
Кривонос!
Вертелся, как чорт, среди бойцов: круглые глаза... кричащий рот... взмах лошадиной гривы... цепкая рука, рванувшая рубаху... оскаленная лошадиная морда... револьвер прямо в глаза...
Ругался, хватал, толкал...
— Стой!
Убью!
Вперед...
За мной!
Его собранная воля ворвалась в толпу суровых, мужественных, растерявшихся людей.
Он сосредоточил на себе внимание, мгновенно стал более сильным фокусом, чем то, от чего бойцы побежали...
Он обрастал людьми — энергичный, крепкий, на храпящей кусающейся лошаденке.
Огромный Бокун опомнился первым — обернулся в сторону немцев, вогнал обойму в винтовку...
Вокруг Ворошилова, его косматой лошади сбилось несколько десятков бойцов, и он приказал им сделать то единственное, что было нужно: залечь цепью и стрелять по драгунам...
Нагнувшись к гривам, немцы — всего в полуверсте — вскачь заходили в тыл; было ясно видно, как сверкали их прямые палаши.
Ворошилов поскакал дальше, собирая бегущих, — теперь их уже было легче вернуть к залегшей, стреляющей цепи...
Бойцы, подбегая к лежащим, стреляли.
Было видно, как один драгун начал заваливаться, и конь, шарахнувшись, поволок его за стремя.
Теперь почти весь отряд рассыпался, залег и бегло бил по драгунам.
Всадники падали.
Передние начали поворачивать, хлеща палашами по конским крупам, уходили за холмы...
Драгуны были отброшены.
Ворошилов послал часть отряда с двумя пулеметами на северные холмы — прикрыть фланг от новой попытки обхода и со всеми оставшимися — около трехсот бойцов — пошел навстречу немецким цепям.
Он велел Бокуну развернуть красное знамя и нести впереди, рядом с собой.
Он подобрал винтовку и шел, почти бежал, не нагибаясь под свистящими пулями.
Бойцы стали забегать вперед него.
Отряд, разгорячась, бегом шел на немцев, оглашая степь бешеной руганью.
Многие падали, роняя вперед себя винтовку.
Немцы не ждали такого натиска, — огонь их становился все торопливее, все нервнее...
— Ура! — закричал Ворошилов, проталкиваясь вперед.
— Ура! — заревел Бокун, размахивая знаменем.
— Ура...
Ура!.. — Прохватилов, оба Кривоноса, Солох, — с выкаченными глазами, раздирая криком глотки, — заскочили вперед, кидали гранаты...
Немцы не приняли штыкового боя — поднялись, отстреливаясь, пятились...
Побежали...
— С таким командиром нам пропадать, как баранам...
Напрасно, товарищи, льется дорогая кровь...
Напрасно заплачут наши семьи.
— Правильно...
Скидывай Гришина...
Не хотим Гришина, — загудели голоса.
В темной степи, окопавшись после долгого преследования немцев, бойцы собрались в круг под звездами.
Бойцы рассуждали, что в таком опасном деле нужен умный, находчивый и отважный командир.
Злобы на Гришина не было, — пусть его берет хозяйство на место убитого завхоза.
Но командиром его не хотели.
Командиром единогласно постановили выбрать Ворошилова.
За ним пошел Бокун и привел его в круг.
Ворошилов поблагодарил бойцов за доверие и — отказался.
— Не принимаем.
Хотим тебя командиром, — зашумели бойцы.
Выждав, когда отгорланят, Ворошилов сказал:
— Хороша у нас будет дисциплина, когда в боевой обстановке на митинге станем скидывать командиров...
Гришин — наш начальник, в его руках наша судьба.
Будь я на его месте, дорогие товарищи, всех, кто сейчас кричит, без пощады предал бы военному суду.
Он сказал это резко и оборвал речь.
Стало так тихо, слышно было, как хрипит дергач в сырой лощине неподалеку.
В круг протискался Гришин.
Заикаясь от волнения, заговорил срывающимся голосом:
— Я ваш командир...
Требую повиновения...
Ввиду исключительной обстановки допускаю этот митинг...
Ввиду того, что не могу справиться с вами, как это показало сегодняшнее беспорядочное отступление...
Ввиду важности общего дела...
Своею властью слагаю с себя обязанности командира...
Становлюсь рядовым бойцом...
Голосую за товарища Ворошилова...
И требую, так сказать, чтобы он подчинился общему решению.
4
Агриппина несла мокрый бредень и ведро с окунями.
Позади стучал подкованными сапогами Иона Негодин.
Подняв черную бороду, из-под козырька казачьей фуражки с досадой поглядывал на голые агриппинины ноги, по которым хлестал мокрый подол, на ее прямую крепкую спину.
Шли берегом Чира — красивой речки, неподалеку впадавшей в светлый Дон, скрытой за густыми зарослями.
Годы ли Ионы уж были не те, или времена, что ли, были не те, — такой неподатливой, злой девки ему сроду не попадалось.
Бывало, каких объезжал степных кобыл!
Бывало, шутя, в разлив переплывал Дон, когда, обманув спящего мужа, молодая казачка поджидала его ночью, притаясь у омета соломы.
Раз вечером Агриппина тащила охапку сена, Иона схватил ее за сильные бока: обернулась резко, — у него разлетелись руки, — сказала:
— Брось, не люблю этого.
— Но, но, тише — женщина...
— В последний раз — брось...
И пристально взглянула из-под темных бровей...
(Золотом бы одарил такую.)
— Жаловаться не побегу, а ножу в тебе быть.
Изловчусь, попомни, Иона Ларионович.
Он закричал, затопал сапогами на нее.
Мотнула подолом, ушла в конюшню.
Давно бы прогнать такую стерву, и все-таки держал ее.
На том берегу Чира белели гуси, лежали красные волы с белыми масками, с длинными рогами.
На этом берегу, около самой тропинки, по которой шла Агриппина и за ней Иона, сидела больная Марья.
Ее меньшенький играл внизу на песке с детьми, старшенький, по колено в еще студеной весенней воде, вместе с голыми мальчишками ловил решетом мальков.
Тих и светел был день над Чиром, над заливными лугами.
Иона, проходя мимо Марьи, круто остановился.
— Питерская...
Почему твои дети с казачьими детьми играют?
Марья подняла бледное лицо, испугавшись, спросила:
— А чего же им не играть?
— Чего, чего! — передразнил Иона и указал на сидевшую на песке собачонку:
— Будут твои дети сосать молоко у сучки...
И он пошел, стуча подковками.
Марья ничего не поняла, заморгала ему вслед.
Агриппина, видимо, хорошо поняла, но промолчала, только тихо сказала Марье: «Зайду вечером...»
По деревянному мосту через Чир шагом ехал здоровый казак на низенькой лошаденке.
Иона Негодин, запустив когти в бороду, стал ждать, когда казак переедет мост.
Лошадка нелегко несла его семипудовое тело: и ростом и в плечах он был покрепче Ионы, пожалуй, что вдвое, — с круглым лицом, круглой головой, прямо переходящей в могучую шею.
На нем был расстегнутый кожух, плохие сапоги, старая фуражка с засаленным дочерна красным околышем.
— Здорово, Иона Ларионович, — густо сказал он, не слезая с коня, — только тряхнул фуражкой и подмигнул на ведро в руке Агриппины: — Ну как улов?
— Здорово, Аникей Борисович, — ответил Иона и опять блеснул зубами. — Да что улов!
Мелкий окунишко.
Что теперь хорошего-то...
— Плохо, я вижу, казаки, живете на Нижнем Чиру, — сказал Аникей Борисович, нагнав на глаза веселые морщинки. — Рассказывай бабушке, козел, какой у козы хвост поджатый...
Иона отвел глаза.
Ждал, чтобы Аникей Борисович отъехал.
Но тот стоял и тоже с усмешкой глядел сверху на Иону.
Еще в царское время самый был скандальный, опасный казачишка, а сейчас похоронил казачью честь: стал членом совета в Пятиизбянской станице на высоком берегу Дона.
— А ведь в лошадке твоей, пожалуй, двух вершков нехватает, не по казаку лошадь, — сказал Иона.
— Что ж, Иона Ларионович, по бедности на низенькой ездим.
В позапрошлом году за эту лошадку окружной атаман мне когтями лицо рвал...
При советской власти ничего — езжу.
— На ней только теперь и ездить...
— Не в вершках сила, и на ней повоюем.
— С кем же воевать собираетесь, пятиизбянские казаки?
— С врагами советской власти...
Иона начал понимать, что Аникей заводит опасный разговор.
Для этого, конечно, и приехал сюда — в Нижнечирскую (где издавна был окружной центр и прежде сидел атаман, а сейчас на месте атамана — ревком).
— Врагов тут у нас нет как будто.
— В добрый час, — уже сурово ответил Аникей Борисович. — А мы кое-что слышали.
— Ага! — Иона совсем насторожился. — Про что же вы слышали?
— Третьего дня будто бы на твоем дворе Гаврюшка Попов, пьяный, кричал слова...
— Гаврюшка — дурак известный.
— Вот то-то, что дурак...
Кричал: «Погодите, такие-рассякие, на двадцатое в ночь — оседлаем коней, — или эта вещь случится, или нам к немцам уходить...»
— Не знаю, про какую вещь кричал Гаврюшка...
— Не знаешь?
Иона опять отвел глаза от раскрытых, заблестевших глаз Аникея Борисовича.
— Ну, не знаешь, — сами узнаем...
Аникей Борисович толкнул каблуками лошадку и рысью взъехал на изволок, скрылся на станичной улице с двухэтажными белыми кирпичными лавками, белой церковью на пыльной площади.
Только теперь Иона заметил, что Агриппина, держа бредень и сачок на плече, слушала весь их разговор.
Он закричал бешено:
— Глаза разинула, сука!
По дворам трещать, сплетни разносить!
Я тебе ужо пятки пригну к затылку.
Пошла домой!
Степан Гора — такой же длинный, худой, носатый, как и брат Иван, но намного его смирнее, — Марья и ее дети ужинали в сумерках.
Огня не зажигали, не было керосина.
Богатые казаки привозили керосин из Царицына, — там все можно было достать у спекулянтов, понаехавших из Москвы.
В станицах про керосин забыли.
За простую иголку давали курицу, а то и поросенка.
— У нас на севере, — заговорила Марья, — в деревнях стали лучину жечь.
Степан Гора, удивясь, качнул головой.
Он думал медленно и говорил медленно.
Торопиться некуда.
Степан третий год вдовствовал.
А теперь было не скучно приходить в сумерки домой: хата подметена, стол к ужину собран, дожидаясь — за столом сидит приятная тихая женщина и смирные хлопчики...
Хлеба на четверых хватит.
Степан хлебал из эмалированной тарелки, каждый раз кладя ложку и долго жуя.
Алешка делал все, как Степан, и учил брата, толкая его коленкой, класть ложку и долго жевать.
— Заходила в совет, обещались дать работу по школьному сектору, — сказала Марья. — Но обещали неопределенно...
Там один такой сердитый...
— Чего торопиться?
Время придет — свое отработаешь. — Степан взял вяленого судака и отдирал мясо от кости.
Кусок дал Алешке, кусок дал Мишке. — А кто, говоришь, там сердитый-то?
— Секретарь, что ли, Попов.
— Ага...
Гаврюшки-озорника батька.
Там почище в совете сидят: дьякон Гремячев, Гурьев да Пашка Полухин.
Люди известные...
Еще что-то будет.
У Марьи дрогнули губы, но сдержалась.
Алешка — хриплым шопотом брату:
— Подавись, подавись, постылый...
Не соси, ты его грызи...
Хлопнула калитка.
Степан медленно повернул голову к двери.
Вошла Агриппина.
Поклонилась, низко нагнув одну голову, села поодаль на лавке.
— Садись с нами, — сказал Степан.
— Ужинала.
Степан настороженно поглядел на нее.
Окончили ужинать, Марья убрала со стола.
Он, привстав, потянулся к божнице, где на треугольной полочке стояли: бутылка из-под керосина, лампа без пузыря, — достал из-за черного образка обрывок газеты, примерившись, оторвал узкий лоскуток, высыпал из кисета крошки табаку, свернул, закурил и, закашлявшись, сказал Агриппине:
— С чем пришла?
Она вполголоса быстро начала говорить:
— Аникей Борисович здесь был, и он уехал назад еще засветло другой дорогой, и это видели Пашка Полухин и Гурьев, — и они кричали у Ионы на дворе: «Все равно — Аникею от нас не уйти...»
С ними был Гаврюшка Попов, и он оседлал коня и запустил в станицу Суворовскую...
— Значит — к Мамонтову...
— Да...
Мамонтов в Суворовской, приехал с низовья...
Я была на сеновале, все слышала; у них и день сговорен...
Степан опять покашлял, чтобы не выдать тревоги:
— Какой день?
— Двадцатого в ночь будут седлать коней...
Агриппина сидела неподвижно, держась за лавку.
В сумерках темнели ее широкие глаза, чернели высокие брови на красивом лице.
— Марью с детьми ты, может, на хутор пошлешь, Степан?
— Да, — сказал Степан. — Этого надо было ждать...
Нет, Марья пускай здесь останется...
Не с детьми, не с бабами они собираются эти дела делать...
Глава пятая
1
Иван Гора с делегатами от петроградских заводов сидел за длинным столом в чинном и тихом кабинете Совета народных комиссаров.
За окном — стая московских галок, обеспокоенных все более скудным продовольствием, кружилась над зубцами кремлевских стен.
Чинная тишина кабинета, четвертушки бумаги на вишневом сукне, кресла в чехлах, медленное тиканье стенных часов — все это понравилось делегатам, — здесь советская власть сидела прочно.
Вошел Владимир Ильич, все в том же поношенном пиджачке, — свой, простой.
Вошел из боковой дверцы и сейчас же притворил ее за собой, повернул ключ.
Коротко поздоровался.
Все встали.
— Садитесь, садитесь, товарищи! — Он сел в конце стола на дубовый стул со спинкой, — выше его головы.
Быстро оглядел худые, морщинистые, суровые лица рабочих, и по глазам его, желтоватым и чистым, с маленькими, как просинка, зрачками, было заметно, что сделал соответствующий вывод.
Заметив Ивана Гору, приподнял бровь.
Иван Гора улыбнулся большим ртом от уха до уха.
Ленин вытащил из портфеля, лежащего на коленях, исписанный листок, положил его перед собой и опять поднял голову.
Лицо у него было осунувшееся, как после болезни.
Делегаты молча глядели на него, иные вытягивали шеи из-за плеча товарища.
Многие видели Ленина в первый раз.
Они приехали к нему в Кремль по крайней нужде: Петроград умирал от голода.
Деревня теперь и за деньги не давала хлеба.
Голод все туже затягивал пояс на пролетарском животе.
— Рассказывайте.
Будем думать — какой найти выход, — сказал Владимир Ильич и опять, приподняв бровь, взглянул на Ивана Гору. — На свете не бывает «ничего невозможного».
Иван ахнул: «Помнит!»
Смутился, и оттого, что не мог не глядеть на Владимира Ильича, не улыбаться от уха до уха при виде его, — покраснел густо.
Сидевший рядом с Лениным депутат, старый, в железных очках, положив отекшие руки на лист бумаги, начал:
— Плохо, Владимир Ильич.
Голодуем.
Держимся, крепимся, пролетарскую свободу не продадим.
Но тревожимся: до урожая ждать три месяца, а есть нечего, детишки по весне начали помирать.
Жалко, Владимир Ильич.
У женщины шатается воображение.
Еду только во сне видим.
Другой депутат, широкоплечий новгородец, мрачный и красивый, с упавшими на лоб черными кудрями, сказал, не глядя ни на кого.
— Две недели петроградские районы могут продержаться при условии осьмушки.
Через две недели начнем помирать.
На заводах где половина, где и больше рабочих военного времени — ушло.
Мы о них, пожалуй, и не жалеем.
Осталось пролетарское ядро.
Но его надо кормить...
Другие депутаты, не спеша, рассказывали подробности о бедствиях голода, о том, как приходится заставлять частников выпекать хлеб со ста процентами припеку: «Получается такой жидкий хлеб, Владимир Ильич, горстями его черпаешь, и этой гадости выдаем только по осьмушке».
Рассказывали о беспорядках в продовольственных управах, где повсюду наталкиваешься на тайных организаторов голода.
На заводах — то тут, то там вспыхивает недовольство и обнаруживаются шептуны; одного обнаружат, на месте его — двое.
Продотряды посылаются неорганизованно, часто в них попадают те же шептуны, привозят мешки для себя, а на собраниях плачут, что-де ничего не могли добыть...
— К примеру, Владимир Ильич, — откашлявшись, пробасил Иван Гора. — У нас на заводе секретаря партийного коллектива, товарища Ефимова, совсем убили, едва отстояли...
Вдруг в литейном цеху — митинг.
В чем дело?
Шум, крик: «У Ефимова на квартире — мука и сахар».
И так кричат, так разгорячились, — невозможно не верить...
Я вижу — дело плохо, — к телефону.
Ефимов — как раз дома.
Я ему — тихо, чтобы ребята не слышали: «Уходи».
Он переспрашивает.
Я — в другой раз: «Уходи».
Он смеется: «Да куда уходить-то?»
Я ему внушаю: «Уходи». — «Да кто говорит-то?» — «Иван Гора, — говорю. — Завод к тебе идет».
Он понял, в чем дело.
Отвечает: «Чего же им трудиться.
Я сам к ним приду».
Приходит в литейную.
Входит смело, глядит — огнем жжет.
Потом-то мне рассказывал: «Голову-то я держал высоко, а у самого кровь в жилах сжалась».
Ребята увидели его — ревут: «Спекулянт!
Сливочное масло жрешь!»
Рвутся к нему—вот-вот убьют.
Он стоит, поднял руку, ждет, когда отгорлопанят.
«Ну? — говорит спокойно. — Чего кричать-то.
Вот ключ».
И с досадой бросает ключ от своей квартиры.
«Идите, обыщите.
Найдете хоть кусок хлеба—тогда мне смерть.
Ступайте, я обожду».
Человек двадцать побежало.
Он стоит, закурил.
Возвращаются наши ребята, головы повесили — самим стыдно в глаза ему глядеть.
«Вот, нашли», — говорят и показывают заплесневелую корочку...
Он тут сразу и повеселел: «Значит, убедились—муки, сахару у меня нет...
Теперь давайте у горлопанов поищем...»
И показывает на Ваську Васильева, который дня два вернулся с продотрядом и слезы лил.
Мы — к Ваське: «Веди, показывай».
— И нашли у него? — быстро спросил Ленин.
— А как же...
Мука и сало, и в кухне привязана коза.
Продукты и козу приволокли на митинг.
Ребята озверели.
Коза им, главное, в досаду.
«Это, — кричат, — мировой позор!»
— Так, так, так, — повторил Ленин, уже не слушая рассказа. — Так, вот, товарищи.
Теперь позвольте мне взять слово.
— Просим, — сказали депутаты.
— ...Жалобами делу не поможешь...
Положение страны дошло до крайности...
В стране голод...
Голод стучится в дверь рабочих, в дверь бедноты...
Ленин начал говорить негромко, глуховатым голосом, даже как будто рассеянно.
Грудь его была прижата к столу, руками он придерживал портфель на коленях.
Депутаты, не шевелясь, глядели ему в осунувшееся, желтоватое лицо.
Не спеша стукали стенные часы...
— ...Все эти попытки добыть хлеб только себе, своему заводу — увеличивают дезорганизацию.
Это никуда не годится...
А между тем в стране хлеб есть... — Он пробежал глазами цифры на лежащем перед ним листке. — Хлеба хватит на всех.
Голод у нас не оттого, что нет хлеба, а оттого, что буржуазия дает нам последний решительный бой...
Буржуазия, деревенские богатеи, кулаки срывают хлебную монополию, твердые цены на хлеб.
Они поддерживают все, что губит власть рабочих... — Он поднял голову и сказал жестко: — Губить власть рабочих, добивающихся осуществить первое, основное, коренное начало социализма: «Кто не работает, тот не ест».
Он помолчал и — опять:
— ... Девять десятых населения России согласны с этой истиной.
В ней основа социализма, неискоренимый источник его силы, неистребимый залог его окончательной победы.
Он отодвинул стул, положил портфель и продолжал говорить уже стоя, иногда делая несколько шагов у стола:
— На днях я позволю себе обратиться с письмом к вам, питерские товарищи...
Питер — не Россия, — питерские рабочие — малая часть рабочих России.
Но они — один из лучших, передовых, наиболее сознательных, наиболее революционных, твердых отрядов рабочего класса.
Именно теперь, когда наша революция подошла вплотную, практически к задачам осуществления социализма, именно теперь на вопросе о главном — о хлебе — яснее ясного видим необходимость железной революционной власти — диктатуры пролетариата...
Он подкрепил это жестом — протянул к сидящим у стола руку, сжал кулак, словно натягивая вожжи революции...
— ... «Кто не работает, тот не ест» — как провести это в жизнь?
Ясно, как божий день, — необходима, во-первых, государственная монополия...
Во-вторых — строжайший учет всех излишков хлеба и правильный их подвоз...
В-третьих — правильное, справедливое, не дающее никаких преимуществ богатому, распределение хлеба между гражданами — под контролем пролетарского государства.
Он с усилием начал было отрывать захлопнувшийся замочек портфеля.
Прищурясь, взглянул на часы...
— ...Превосходно...
Вы говорите: на Путиловском заводе было сорок тысяч.
Но из них большинство — «временные» рабочие, не пролетарии, ненадежные, дряблые люди...
Теперь осталось пятнадцать тысяч.
Но это — пролетарии, испытанные и закаленные в борьбе...
Вот такой-то авангард революции — ив Питере и во всей стране — должен кликнуть клич, должен подняться массой...
Должен понять, что в его руках спасение страны...
Надо организовать великий «крестовый поход» против спекулянтов хлебом, кулаков, мироедов, дезорганизаторов, взяточников...
Депутаты уже не сидели у стола.
Движением руки он их поднял, и они окружили Владимира Ильича, — кивая, поддакивая, вздыхая от полноты ощущений...
Иван Гора стоял прямо перед ним, глядя сверху вниз разинутыми глазами ему на твердый, твердо выбрасывающий слова, рот, где в углах губ сбивалась пена волнения...
— ...Только массовый подъем передовых рабочих способен спасти страну и революцию...
Нужны десятки тысяч передовиков, закаленных пролетариев... настолько сознательных, чтобы разъяснить дело миллионам бедноты во всех концах страны и встать во главе этих миллионов...
Настолько выдержанных, чтобы беспощадно отсекать от себя и расстреливать всякого, кто «соблазнился» бы — бывает — соблазнами спекуляции...
Настолько твердых и преданных революции, чтобы вынести все тяжести «крестового похода».
Это сделать потруднее, чем проявить героизм на несколько дней...
Революция идет вперед, развивается и растет...
Растет ширина и глубина борьбы.
Правильное распределение хлеба и топлива, усиление добычи их, строжайший учет и контроль над этим со стороны рабочих и в общегосударственном масштабе — это настоящее и главное преддверие социализма...
Это уже не «общереволюционная», а именно коммунистическая задача...
Подняв палец, Владимир Ильич повторил это, и зрачки его как бы искали в глазах слушателей: «Понятно?
Понятно?»
Иван Гора, тоже вытянув большой палец, проговорил:
— Правильно.
Это задача видимая.
Можем, Владимир Ильич.
— Можем, можем, — заговорили депутаты...
— Товарищи, одно из величайших, неискоренимых дел октябрьского — советского — переворота в том, что передовой рабочий пошел в «народ», — пошел как руководитель бедноты, как вождь деревенской трудящейся массы, как строитель государства...
Но, товарищи, начав коммунистическую революцию, рабочий класс не может одним ударом сбросить с себя все слабости и пороки, унаследованные от общества помещиков и капиталистов.
Но рабочий класс может победить и, наверное, неминуемо победит, в конце концов, старый мир, его пороки и слабости, если против врага будут двигаемы новые и новые, все более многочисленные, все более просвещенные опытом, все более закаленные на трудностях борьбы отряды рабочих...
Владимир Ильич кивнул, — так-то, мол...
Отступил на шаг.
Большие пальцы его рук попали в жилетные карманы.
С висков на углы век набежали морщинки, глаза засветились юмором и добродушием...
— Вот, так-то, — сказал он...
Иван Гора засопел, с усилием удерживаясь, чтобы не сгрести лапами этого человека, не расцеловать его — друга...
— Теперь, товарищи, набросаем конкретный план действия...
Присаживайтесь.
Глава шестая
1
Перед отъездом Иван Гора с двумя товарищами из продотряда пошел купаться на Неву.
Петроград был тих и прекрасен.
На полноводной Неве лишь кое-где струи течения колебали зеркальные отражения дворцов.
Белые колоннады, гранитные львы, облупленные ростры с носами кораблей, золотая игла крепости, пышные ивы на отмели у ее подножия — погружали свои отражения в бездонную глубину.
Редкий прохожий, с продовольственным мешком за спиной или с жестянкой от керосина, косолапо шагал по булыжной мостовой, где между камнями уже начинала зеленеть травка.
Изредка слышалось громыхание трамвая.
Небо было чисто, бездымно над опустевшим наполовину городом.
Иван Гора сидел на нижней ступеньке гранитного спуска с набережной.
Ноги его были по щиколотку в воде.
Скребя ногтями голые коленки, он щурился от солнечных бликов в струях под ногами.
— Так-то, друг мой Замоткин, — говорил Иван Гора сидевшему рядом с ним товарищу, с посиневшими губами, со старой кожей на прыщеватом от истощения лице. — Это ничего, что дрожишь: польза будет.
Разве дело — пролетарию ходить грязным...
Завоевали Неву, давай первым делом купаться.
Свежая вода!
В ней сила...
— Эх, с мылом бы их простирнуть, — сказал Комаров, другой товарищ, тоже голый: он караулил наверху мокрые рубашки, чтобы ветер не унес их с гранитного парапета.
Иван Гора продолжал с благодушием:
— В царское время тебе бы городовой по сопатке надавал, — здесь купаться...
Видишь — какое царство завоевали: красотища!
И ты должен подтягиваться, друг мой Замоткин.
Энергия солнца при свежей воде заменяет недостатки питания.
Ну, лезь...
— Постой немножко, — жалобно сказал Замоткин. — Дай посидеть...
Ведь я утону...
— Ничего, ты барахтайся, я вытащу...
Иван Гора будто невзначай задел рукой Замоткина по торчащим позвонкам, и парень бултыхнулся в воду.
Комаров наверху засмеялся:
— Тренируешь парня...
— А как же...
Поедем, — там, брат, с кулачьем нужны нервы.
Иван Гора вытянулся — едва не в сажень ростом, с впавшей грудью, с могучей сутуловатой спиной, и плашмя упал в воду...
Казалось, Нева с плеском раздалась под ним...
Доплыл до барахтающегося, отплевывающегося Замоткина, взял его за плечо, пригреб к ступенькам, помог вылезти и уселся рядом с ним, ладонями стер с ляжек воду.
— И второе — студеная вода в нашем холостом положении — отвлекает...
Поедем, там, брат, ни гу-гу...
Мало ли нашего брата погибло через эту слабость: «Ах, питерские гости, ах-ах, а мы вам и баньку истопили...»
— Это кто же — «ах-ах»? — спросил Замоткин.
— Кулацкая женка.
Там тебе подсунут бабенку подходящую...
И только ты размяк, бдительность у тебя ослабела, винтовка осталась в предбаннике, — шасть в баню хозяин!..
— Лаврентия Козлова так убило кулачье в Луге, — сказал Комаров.
— Ухо держать востро, ребята...
Чтобы про нас шла слава: приехали железные...
Мне, друг Замоткин, несравненно тяжелее твоего...
У тебя одни позвонки, у меня массы больше, — Иван Гора вытянул одну ногу, потом другую. — К осени — наладим революцию, — ей-богу, отпрошусь домой, в Нижний Чир...
— Жениться?
Краля ждет? — спросил Замоткин, усмехаясь синими губами.
— Ага!
Такая краля ждет... 
Всю бы Неву с дворцами ей подарил...
— Это Агриппина, что ли?
— Ну, ну, ладно, — лезь в воду...
Чего там, — Агриппина...
2
Продовольственные отряды питерских рабочих разъезжались повсюду по хлебным селам, глухим деревням.
Строгого плана не существовало.
Отряды по собственному разумению кидались с головой в закипающую деревенскую революцию.
В ином селе мироед-христопродавец, накурив самогону, собрав сход, тряс мокрой от слез бородой, просил православных, вдов и сирот о забвении грехов своих.
«Что мое — то ваше, — говорил, — господь прогневался за наши грехи, наслал заразу...
Так неужто я дьяволам — большевикам — отдам хлебец?
Берите лучше вы из мово анбару по два пудика, уж мы сочтемся, бог нас рассудит».
В ином селе орудовал протопоп, грозно заламывая на амвоне косматые брови: «Видали у коммунистов на фуражках козлиные рога?
А кто не видал, пусть глаза пошире разинет...
Понимать можете?
И кто им хоть зерно даст, — это зерно на страшном суде спросится...
Хлеб наш насущный даждь нам днесь, — сказано в писании.
А про монополию в писании не сказано».
В ином селе кулачки по ночам пристреливали беспокойных мужичков на огородах и гумнах, в страхе держали деревенскую бедноту.
Были и такие углы, где все еще сидел «либеральный» помещик, беседуя в сумерках на крылечке о французской революции, о выкупных платежах, о славянской богоискательской душе.
Продовольственный отряд, появляясь в селе, вылезал из телег у сельсовета.
Вызывали председателя, — человек приходил, в страхе моргая на суровые лица питерских.
Садились за шаткий столик, закапанный чернилами.
Выясняли причины недостачи хлеба, «просвечивали» и самого председателя.
Не верили никаким оправданиям, глядели в классовый корень вещей — в нерасслоенность деревни.
Надымив полную избу махоркой, созывали на завтра общее собрание.
Иван Гора забрался со своим отрядом в семь человек далеко в черноземье, в Миллерово — ближе к знакомым местам.
В селе Константиновке, куда приехали на двух телегах, начали с того, что арестовали сельсовет: председатель оказался бывшим урядником, писарь — дьяконом.
Все село загудело с утра у сельсовета.
Иван Гора распорядился: «Здешнее кулачье нам устроит провокацию.
Ни в каком случае не открывать огня, — только в крайности.
Двое — со мной, без винтовок, — на крыльцо.
Остальные сидите в избе».
Иван Гора вышел на крыльцо.
По толпе человек в четыреста полетел ропот.
Кое у кого в руках были здоровые палки, выдернутые из плетня.
Иван Гора немного помахал на толпу, будто это был рой пчел:
— Стращать меня станете потом, товарищи.
Давайте поговорим.
Поговорить, конечно, нашлись охотники.
Ропот утих.
Он начал с главного:
— Что такое советская власть?
Советская власть — это вы да мы...
Мне сам Ленин приказал об этом сказать...
А вы что делаете?
Выбрали кровавого палача, царского урядника, Гнилорыбова, выбрали кутейника секретарем.
Чьи они агенты?
Гнилорыбов живет на дворе у Митрохина, всему свету известного мироеда.
Дьякон — его, Гнилорыбова, зять...
Вот они чьи агенты, вот кто их поставил в сельсовет.
Для чего?
А для того, чтобы кулак Митрохин сидел в этом глухом селе царьком да вам бы — кому пудик, кому два, — а вы ему летось за пудик два пудика, и вы бы у него батрачили хуже, чем при Николашке Кровавом...
Понятно?
— Понятно, понятно, — ответили из толпы голоса.
Иван Гора метнул глазами в ту сторону.
— Не думаю, чтобы вы были такие дураки, товарищи...
Не для того мы, питерские рабочие, делали переворот в октябре, чтобы Митрохин с Гнилорыбовым и вся их шатия жрали горячие блины в свое удовольствие, а вы бы... — Тут он начал указывать пальцами на тех, про кого узнал давеча от возчиков по дороге. — А вы бы, Иван Васильевич, вы бы, Миколай Миколаевич, вы бы, Степан Митрофанович, без шапки под их окошком слезно просили — повремените с должишком, — «детишкам, мол, есть нечего...»
Устроили вы у себя советскую власть, ребята, — спасибо...
Он ожидал, — так и вышло: в задних рядах опять начался ропот, злые голоса: «Других ступай учить.
Не хуже тебя знаем про советскую власть!»
Не давая разгореться шуму, Иван Гора раздул шею — загудел басом:
— Советская власть: «Кто не работает, тот не ест».
Наша первая и последняя заповедь...
Батрак, бедняк, однолошадник — это советская власть...
А тот, на кого вы работаете, а он ест, — это враг советской власти...
— Это как так мы не работаем? — бешено закричало десятка два голосов. — Дармоеды питерские!
Грабить приехали!
У христиан последний кусок отнимать!
Иван Гора решительно шагнул с крыльца.
— Правильно!
Революция послала нас к вам за хлебом.
Вооруженные пролетарии, умываясь на фронтах кровью, требуют у вас хлеба.
Они, бедняги, умирают, чтобы ваши дети были сыты...
Требуют хлеба не у тех, у кого нет...
А требуют у тебя, богатей Евдокимов, у тебя, Третьяков...
У тебя, Митрохин...
Стойте! — Он поднял руку.
Кричавшие сильнее всех, видя, что их недружно поддерживают и к крыльцу не дают пробиться, замолчали на минуту. — Стойте!..
Мы действуем по революционному советскому закону...
В силу этого мандата... (выдернул из пиджачного кармана, помахал бумажкой) председателя Гнилорыбова, как скрывшего свою принадлежность к царской полиции, и зятя его, дьякона, — арестуем, и они будут преданы революционному суду...
В силу этого мандата объявляю на завтра новые выборы в сельсовет...
И новый сельсовет произведет справедливую разверстку хлебных излишков...
У кого мало хлеба — с того не спросится, у кого много хлеба — тому придется немножко поделиться с революцией.
Иван Гора своротил большой нос, мигнул, и одобрительно засмеялось большинство собрания.
Весь день шумело село, покуда на улице, уходящей черным шляхом в степь, не показалось стадо.
Позади садилось широкое солнце, ударяя сквозь пыль низкими лучами по коровьим раздутым бокам.
Запахло парным молоком.
Заскрипели ворота.
Перекликались женские голоса.
Кучки спорящих начали расходиться.
Улица опустела.
Только у сельсовета еще виднелся народ, — входили и выходили, хлопая дверью.
Желтел сквозь ставни свет.
На завтра были намечены удачные кандидаты в предсельсовета и в секретари — бойкие, неглупые ребята — из самых захудавших на селе.
Выяснены приблизительные запасы хлеба по кулацким дворам.
Казалось — все шло гладко.
Опустела и площадь у сельсовета.
Над высоким тополем разгорались семь звезд Большой Медведицы.
Конечно, если вслушаться в ночную тишину не городским, а деревенским ухом, можно было бы различить непривычные звуки, например, — далеко в степи конский топот.
Но мало ли кому понадобилось скакать среди ночи...
Замоткин, завхоз отряда, раздобыл хлеба, яиц и кислого молока.
Комаров, Жилин, молчаливые братья Уйбо и больной цынгой Федичкин (все путиловцы, из одного цеха) поужинали.
Иван Гора приоткрыл ставень...
— От этой махорки с души воротит...
Ночь была черная, влажная, тихая.
Даже собаки перестали брехать.
Лениво принимался шелестеть тополь, заслонивший несколько звезд...
Замоткин сообщил, что на дворе роскошный сарай, правда, без крыши, но внутри чисто и пусто...
— Тут бабенка одна вертелась в сумерках: «Не надо ли вам чего, товарищи?»
Велел ей соломы принести.
— Бабенка вертелась? — удивленно спросил Иван Гора.
— Своя вполне, товарищ начальник.
Я к ней ведь не сразу, а с подозрением: «Ты что, — говорю, — тут нюхаешь, толстенькая?
Может, баню истопила?»
— Вот дурной! — Иван Гора захохотал, топая сапогом. — Ну, как, ребята, в сарай пойдем?
Все согласились, что обстановка не внушает опасений.
Все-таки для осторожности решили по очереди дежурить.
Захватили остатки хлеба, портфель, винтовки, пошли в сарай.
Здесь действительно было хорошо, прохладно, пахло свежей травкой, растущей у порога широких, щелястых, покосившихся дверей.
— Заметкин, ты как же — так ее в лоб и спросил про баню?
— Ага, думаю, — ну как скажет про баню — сейчас арестую...
— Умора!..
Иван Гора закрутил головой.
Начал стягивать сапоги, но подумал — не стоит, пожалуй.
Один из братьев Уйбо взял винтовку, пошел к воротам.
Семь человек легли на жиденькую соломенную подстилку, и тут же — кто ровно задышал, кто начал посвистывать носом...
Иван Гора еще слышал, как Уйбо, видимо, соскучась стоять у ворот, сел на бревна, тяжело прислонился снаружи к доскам сарая.
Над головой смутно темнел переплет стропил, горели большие донские звезды.
Внезапно Иван Гора, не разлепляя глаз, привстал: показалось, что в стену сарая ударили чем-то, будто застонал человек.
Но проснулся Иван Гора от раздирающего треска повалившихся дверей, от звериного вопля.
Вскочил, протянул руки.
Кто-то кинулся на него, остро воняющий потом, — бешено обхватил, ломая, и сейчас же ударили лезвием вскользь — мокро — в голову...
3
Первый Луганский отряд, когда обнаружилось, что красные под Конотопом разгромлены, отступил от Ворожбы на юго-восток, на станцию Основа, под Харьковом.
В Харькове шла торопливая эвакуация рабочих отрядов, военного имущества, машин, заводских материалов.
Уезжал и Совет народных комиссаров Донецко-Криворожской республики — большевистское правительство Донецкого бассейна.
Когда началось наступление немцев, председатель правительства — Артем — послал ультиматум императору Вильгельму, где предупреждал, что в случае нарушения границ Донецко-Криворожской республики, которая никакого отношения к Украине не имеет, республика будет считать себя в состоянии войны с Германией.
Этот документ на четвертушке бумаги со смазанным лиловым штампом был доставлен главнокомандующему наступающих германских войск генералу Эйхгорну.
Три раза переводчик читал генералу удивительный документ.
«Это шутка? — спросил генерал. — Господин товарищ Артем — чорт возьми! — считает себя в состоянии войны с Германией».
Секунду генерал колебался: лопнуть ли от возмущения или, схватясь за ручки кресел, захохотать до слез...
Но, так или иначе, Донецко-Криворожская республика считала себя в состоянии войны с германскими оккупантами.
Правительство переехало в Луганск и вместе с украинскими красными силами прилагало все усилия, чтобы не пустить немцев в районы заводов и шахт Донбасса.
Силы были не равны.
Остатки пяти красных украинских армий, присоединившиеся к ним партизанские и спешно формируемые рабочие отряды не насчитывали и двадцати тысяч бойцов.
Под давлением батальонов первого германского корпуса красные отступали восточнее Харькова на линию, идущую с севера на юг.
(На севере, в Валуйках, располагалась 5-я армия под командой Сиверса, в Изюме — Донецкая, в Лозовой — 3-я, под Синельниковым — 2-я, на юге, в приазовских степях, восточнее Александровска — 1-я армия.)
По магистрали Харьков — Луганск (между расположением 5-й и Донецкой армии) происходила эвакуация Харькова.
Здесь, не теряя ни одного дня, нужно было создать сильную и стойкую группу.
Ядром для нее мог послужить Луганский отряд Ворошилова, стоящий на этой магистрали на станции Основа.
В него был влит Харьковский коммунистический отряд под командой Лукаша.
К нему было решено присоединить бывшую 5-ю армию Сиверса.
В него должны были влиться по пути от Харькова до Луганска шахтерские и рабочие отряды.
Эта новая группа войск получила название 5-й армии.
Командармом ее, по решению Донецко-Криворожского правительства, назначался Ворошилов.
На станции Основа Ворошилов начал формирование своей армии.
Но события разворачивались слишком стремительно: немцы крупными силами уже подходили к Харькову.
Луганскому и Коммунистическому отрядам пришлось отступить со станции Основа к следующей станции — Змиево.
В это время пришло известие, что бывшая 5-я армия Сиверса в Валуйках присоединиться к Ворошилову не может, так как в ней шло полное разложение...
«...Вместо боевого расположения солдаты массами покидают свои участки и ловят рыбу в реке Осколе...
Караулы на линии играют в карты и спят...
Через фронт идут всякие шпионы...
Происходит дикая ружейная стрельба, притупляющая возможность распознавания — где происходит хулиганская трата патронов, а где действительно идет бой...»
4
Из Харькова удалось вывезти всё военное имущество.
Когда немцы заняли Холодную Гору и оттуда начали стрелять из пушек по вокзалу, когда несколько груженых телег с отчаянным грохотом промчалось к вокзальным воротам, когда на опустевших улицах уже раздавались одиночные выстрелы неизвестно из каких чердаков, — у перрона дымил последний паровоз последнего эшелона.
Задержка была только затем, что не могли отыскать начальника штаба 5-й армии, молодого человека Колю Руднева, посланного Ворошиловым в помощь инженеру Бахвалову, занятому эвакуацией Харькова.
Руднев не спал трое суток и, видимо, где-то свалился.
В разбитые окна вагонов с тревогой посматривали бойцы.
Машинист кричал с паровоза:
— Що вы не бачите, мать вашу так, немцы ж мост обошли!
Зимовать нам у Харькови!
Бахвалов, стоя у вагона, сердито хрипел сорванным голосом.
Снаряды с Холодной Горы рвались на путях.
Дымил, разгораясь, длинный деревянный пакгауз.
Опухший от бессонницы телеграфист, последним покидающий станцию, отчаянно вдруг замахал из дверей:
— В царском павильоне спит какой-то хлопчик.
В царский павильон нужно было бежать через площадь, где взвивались косматые разрывы снарядов.
В пустом малиновом зале, на канцелярском столе, беспечно положив русую голову на локоть, спал Руднев.
Его трясли, сажали, — он только мотал головой.
Его потащили на руках.
Около вагона он растопырил локти, открыл синие глаза, спросил ясным голосом:
— В чем, собственно, дело?
— Чорт, — хрипел Бахвалов, — спишь, немцы мост заняли.
— Прекрасно, иду.
Руднев зевнул.
Не закрывая рта, дико оглянулся.
Побежал к паровозу.
Влез спереди на площадку, где стоял пулемет.
Из всех вагонов закричали:
— Давай полный!
Поезд, набирая скорость, пошел к мосту.
Там виднелись люди в касках, в зелено-серых мундирах.
Руднев с паровозной площадки начал бить по ним из пулемета.
Фигуры в зелено-серых мундирах, нагибаясь, побежали с насыпи.
Поезд наддал ходу.
По вагонам резнула очередь.
Поезд, грохоча на стрелках, закутываясь дымом, сверкая вспышками выстрелов из окон, с крыш, где лежали бойцы, — тяжелым ураганом промчался мимо попрятавшихся немцев, с грохотом перешел мост и скрылся за поворотом.
5
Немецкая кавалерийская разведка подорвала мост у станции Змиево и этим отрезала путь эшелонам, эвакуирующимся из Харькова.
Когда на выручку с соседней станции вышел бронепоезд, немцы позади него тоже подорвали путь.
Харьковские эшелоны и бронепоезд оказались в ловушке.
Из головного эшелона посыпались бойцы Коммунистического отряда — триста харьковских рабочих.
Они увидели на холмах за городом Змиевом облако коричневой пыли, — это подходили немцы.
— Смир-р-рна! — во всю молодую глотку заорал, уперевшись в бока и заваливаясь перед фронтом бойцов, румяный молодой человек в туго перетянутой кожаной куртке. — Смиррна!
Щоб вам на пупе нарвало, товарищи!
Що у вас горит под ногами...
Стройся!..
Никакой паники!
Немцы ж во сне не ждали, що нарвались на Коммунистический отряд!
Кричал командир Лукаш, ввертывая такие крепкие слова, что бойцы встряхнулись, оживились, вспомнили и строй и дисциплину.
— Пулеметы вперед!
Знамя ко мне!
Он пошел впереди отряда, указывая шашкой на тополя, мазаные хаты и плетни, откуда из канав и водомоин все учащеннее стреляли немецкие цепи.
— Под пулями не ложиться!..
Добирайся до штыкового боя, хлопцы!
Отряд рассыпался по городскому выгону.
Бежали, не ложась, как бешеные перемахивали через плетни.
Ругань и крики покрывали стук пулеметов, обреченных на расплав.
Немецкие цепи начали подниматься, перебегать, не принимая рукопашного боя.
По холмам, где показались было конные драгуны, ударили с бронепоезда.
Всадники на холмах исчезли.
К вечеру путь был восстановлен.
Эшелоны двинулись дальше, на восток.
На станциях и полустанках к вагонам кидались мрачные шахтеры и крестьяне, уходившие от немецкого нашествия.
Визгливые женщины просовывали в окна корзинки с домашней птицей, лоскутные одеяла и подушки, подсаживали детей.
Иная, обхватив теплую морду равнодушно жующей коровы, голосила сквозь слезы: «Да возьмите же ее, добродеи!
Возьмите кормилицу мою!»
Эшелоны пополнялись рабочими и партизанскими отрядами.
В Купянске увеличилось количество поездов почти вдвое.
Но, когда растянувшаяся на версты вереница вагонов и паровозов начала проходить Сватово, из степи, с юга, снова показались немцы.
На этот раз они подходили крупными силами.
6
Немцы повели наступление одновременно по всему фронту завесы, расположенной с севера на юг.
Несмотря на пылкую готовность красных отрядов драться и не пустить врага в сердце Донбасса, обнаружился глубочайший беспорядок в командовании.
Штаб главнокомандующего приказывал, — командармы пяти армий действовали по своему усмотрению согласно местной обстановке и настроению своих отрядов.
Южнее магистрали, по которой шла эвакуация и где формировалась 5-я армия Ворошилова, — в городе Изюме располагалась Донецкая армия, около тысячи штыков.
Когда была обнаружена под Изюмом немецкая разведка, командарм Донецкой затребовал подкрепление.
Главштаб послал ему крупный Знаменский отряд.
Он подошел в четырех поездах, с песнями, гармониками, свистом.
Наученный опытом, командарм не пустил его в город.
Отряд выкатился из вагонов и на выгоне перед мостом через Оскол начал митинговать.
Попытки внести какой-нибудь порядок и заставить знаменцев занять фронт — ни, к чему не привели.
Они кричали, что сами знают, где и как бить немцев, требовали, чтобы их пустили в город, требовали доставить им командарма на расправу и, наконец, открыли пальбу через Оскол по Изюму.
Пришлось вызвать бронепоезд, — под защитой его пушек командарм вывел свою, начавшую уже колебаться, армию из города и отступил на восток.
Знаменский отряд кинулся в эшелоны — пошел колесить по станциям и городам.
Изюм был оставлен.
Правый фланг 3-й армии, стоявшей южнее, под Лозовой, обнажился.
3-я армия в это же время перешла в наступление.
Командарм 3-й доносил в главштаб:
«...Все части армии вышли из эшелонов, и наступление ведется в полном порядке.
3-я армия от имени всех ее отрядов заявляет, что отступления она не признает.
Но в армии всего пять тысяч бойцов, резервов нет, правый и левый фланги не обеспечены».
Немцы, теснимые стремительным натиском 3-й, подтягивали подкрепления — бронепоезда, броневики, германскую пехоту и гайдамацкую конницу.
Но пролетарские и партизанские отряды 3-й опрокидывали все понятия о непобедимости немцев, продолжали бить и гнать их, захватывая пленных, пулеметы, знамена, пушки, броневики.
Наступление длилось четыре дня — без еды и сна.
Армия далеко вынеслась вперед линии завесы.
Резервы не подходили, и утомленных бойцов некем было сменить.
Утром девятнадцатого апреля немцы зашли в обнаженный фланг лучшим частям — Ленинскому, Таврическому и 1-му Советскому батальонам, и в то же время германские драгуны прорвали центр.
Фланги расстреливались в упор.
В этом бою 3-я потеряла половину своего состава.
Остатки армии начали отходить под прикрытием Ленинского батальона.
К ночи удалось выйти из соприкосновения с противником.
Но от славного Ленинского батальона в живых осталась лишь кучка—десяток израненных, перевязанных тряпьем, упорно дерущихся героев.
Вторая армия, расположенная южнее 3-й, также отступала.
Ее командарм в отчаянии доносил в главштаб:
«...Немыслимо быть командующим армией то без войск, то с войсками, которых приходится собирать по крохам везде, где только можно.
Такие, ничем не связанные с армией, отряды непостоянны и в первом же бою разлетаются в эшелонах по станциям...»
7
Когда немцы показались у станции Сватово (через которую проходили поезда 5-й армии), там стоял только сборный пестрый отряд Гостемилова.
Ворошилов в это время укреплял Луганск, обучал и вооружал отряды, набирал добровольцев из окрестных деревень.
На Гартманском заводе день и ночь строили броневики и броневые площадки.
Формировали полк из рабочих-китайцев.
В три часа утра немцы двинулись на станцию Сватово.
В темной еще степи заворчали моторы броневиков, показались гайдамацкие сотни, различаемые в холодном свете зари.
Шли цепи германской пехоты.
Степь озарилась длинными вспышками пушек.
Отчаянно завыли эшелоны, продвигающиеся на восток через Сватово.
Полетели телеграммы к Ворошилову.
Стойкая часть отряда Гостемилова состояла из ста семидесяти бойцов при четырех полевых орудиях.
На правом фланге находился партизанский отряд «Молния» с двумя пушками в пульмановском вагоне.
На левом — в полуверсте от станции — в окопах лежали два отряда левых эсеров.
У них были тоже две пушки — позади на проселочной дороге.
Когда в свете зари в орудийных вспышках обрисовались мчащиеся броневики, — передняя цепь эсеров поднялась и побежала, падая под пулями, бросая винтовки.
Гостемилов верхом мчался к железнодорожному полотну, к пулеметам.
— Огонь по гадам! — дико закричал он пулеметчикам, указывая на бегущих, и повернул обратно взбесившуюся лошадь.
Левые эсеры под двойным огнем — и с фронта и с тыла — залегли позади своих пушек.
Паника была приостановлена.
Четыре полевых орудия головного отряда, пулеметы с железнодорожной насыпи, пушки и пулеметы из отряда «Молния» были сосредоточены на немецких броневиках и на развертывавшихся позади них гайдамацких сотнях.
Один из броневиков осел, завалился, другой окутался дымом, запылал, третий, как слепой, закрутился и опрокинулся...
Гайдамаки поворачивали в степь...
С запада, воя, дымя, подходил партизанский эшелон на подмогу.
Шесть германских орудий, вспыхивая молниями на окрестных холмах, начали бить по батареям, по станции, по подошедшему эшелону.
Партизанский отряд, находившийся в нем, начал было выгружаться, но бойцы заколебались, кинулись по вагонам, и эшелон под огнем бежал.
Поднялось солнце над пыльной степью, над станцией, окутанной дымом пожаров.
Немцы били ураганным огнем.
У Гостемилова остались только две пушки и едва половина пулеметов.
Эсеровские отряды были уничтожены.
Из ста семидесяти бойцов головного отряда в живых осталось меньше сотни.
Перебиты были все артиллерийские лошади...
Немецкие броневики, гайдамацкие сотни снова двинулись в атаку...
Гостемилов приказал — тащить на руках две оставшиеся пушки, грузить на вагонные площадки и, покуда последний вагон с военным имуществом не покинет станции, — держаться...
— Держаться, хлопцы!
Кровью умоемся, хлопцы...
Не отдадим жабам революционного имущества!
С востока со всей скоростью, выжатой из старого паровоза, примчался небольшой состав.
Загрохотав, стал.
Из вагонов повысыпалось полтораста бойцов отряда — из армии Ворошилова.
Тогда под прикрытием огня двух пушек, погруженных на площадку, и двух пушек из пульмановского вагона отряда «Молния» эти сто пятьдесят бойцов и остатки отрядов Гостемилова и «Молнии» — почти все раненные, оглушенные, контуженные — бросились в штыковую контратаку и во второй раз опрокинули немцев и гайдамаков.
К двум часам дня Гостемилов, увозя все имущество и остатки артиллерии, отступил на восток, на станцию Кабанье, куда уже подходили из Луганска эшелоны Ворошилова — две тысячи бойцов, без артиллерии.
8
Гостемилов со взъерошенными усами, с обвязанной головой, ворвался в вагон командарма.
Ворошилов и Коля Руднев сидели в салоне над картой.
— Чорт! — закричал Гостемилов. — Уткнули носы!
Приказывай наступать!
Щека у него дергалась, глаз, горевший бешеной злобой, поминутно закрывался веком, будто месяц облаком.
— Чорт!
К вечеру мы их расколошматим!
Мясорубку им устроим, чорт!
Он выбрасывал руки, топтался по маленькому салону.
От него резко пахло потом, порохом...
— Сядь, — сказал Ворошилов. — Кури.
Успокойся.
Я послал разведку в Сватово.
Обстановка очень серьезная.
— К чорту серьезную обстановку!
Какой ты, к чорту, командующий!
Наступать!
Вот тебе вся обстановка! — Он дико взглянул на Руднева. — Кто это у тебя?
Начштаба?
Дай-ка, начштаба, спирту полстакана...
Сдохну, чорт!
Гостемилов внезапно опустил забинтованную голову в чумазые руки, лежавшие на столе.
Заскрипел зубами.
Ворошилов глазами показал Рудневу — принести спирту.
Встал.
Наклонившись, положил руку на вздрагивающую спину Гостемилова.
— Поди ко мне в купе.
Ляг.
Хватит с тебя на сегодня.
— Ах, сукины дети, сукины_ дети, — сквозь зубы повторял Гостемилов. — Что они с нами сделали...
Погоди!
(Откинулся, стукнул кулаками.)
Гайдамаки!
Гады ползучие!
Ох, я ж их сам этими руками из пулемета...
Потянув спирт из стакана, задребезжавшего о зубы, сразу затих, щека перестала дергаться, глаза остекленели.
Ворошилов опять сел за карту, сказал негромко, строго:
— Дела такие.
Донецкая, 3-я и 2-я армии отступают.
1-я рассыпалась.
В каком состоянии Сивере в Валуйках — узнаю вечером.
Но, всего вероятнее, — Сивере будет отходить на север.
Главштаб настойчиво требует, чтобы я взял обратно Сватово.
Я выполню боевой приказ.
Но я не сомневаюсь, что мы уже в мешке: завтра-послезавтра придется отступать на Луганск.
И, вероятнее всего, отдадим немцам и Луганск.
Смотри на карту...
Вот они где...
Гостемилов уставился остекленевшими глазами на то место, где на карте — юго-западнее Луганска — твердый ноготь командарма провел черту.
— Немцы выходят к Дебальцеву...
Отсюда удар по станции Лихой, и путь отступления нам — заперт...
(Костлявые плечи Гостемилова поднялись до ушей.)
Главная задача — сохранить живую силу и военное имущество...
Мы отступим, но мы вернемся уже не с партизанскими отрядами, — с армией...
Давать расстреливать себя по частям, в эшелонах — это не игра...
Понятно тебе?
9
Карасихин Алешка, закидывая волосы, босиком катил по улице к иониному двору.
Во время перемены он бегал из школы в совет, — где теперь служила Марья в отделе агитпропа, — и мамка велела одним духом отнести Агриппине только что полученное письмо, сплошь залепленное марками.
На улице было пустынно, народ работал в поле.
Только у одного кирпичного дома визжали верховые лошади, привязанные к тополям.
Алешка перелез через забор, нашел Агриппину в вишеннике, — она окапывала деревья.
Агриппина поправила мокрые волосы под платок, молча взяла конверт с хвостом марок.
— Я по-писанному не разумею, — сказала тихо. — Почитай.
Она села на распиленный ствол старого тополя, обхватила колени.
Черные брови ее сошлись, и лицо побледнело, когда Алешка, сидя перед ней на корточках, читал с запинкой:
«Здравствуйте, Агриппина Кондратьевна, как вы живы-здоровы, часто о вас вспоминаю.
Думал увидеться с вами раньше, но произошла задержка.
Теперь все обошлось, — рана на моей голове заживает, и ребра срослись.
В селе Константиновке нас, весь отряд, убили кулаки, — ночью в сарае зарубили топорами.
Один я остался жив и дивлюсь этому до сих пор, — какая мне бабка ворожила?
А вернее, что очень не хотелось умирать.
Меня отвезли в Миллерово, в лазарет, — в Константиновке я просил не оставлять: кулаки бы меня там — исхитрились — все равно бы добили...
Жалко товарищей: были смелые, преданные люди, еще таких не найдешь...
Очень хорошие были люди, и погибли зверски.
Виню первого себя в ослаблении бдительности...
Теперь — поправлюсь — мы с константиновскими кулачками поговорим серьезно.
До свидания, Агриппина Кондратьевна.
В лазарете делать нечего, — все думаю о вас, извините меня...
Кланяюсь вам.
Иван Гора».
Алешка поднял глаза.
Агриппина сидела, опустив веки, — губы у нее были синие и лицо посинело.
Алешка испугался, осторожно положил ей на колени письмо и конверт с марками, потихоньку выбрался из вишенника и на улице опять запустил, закидывая волосы, — ему казалось, что он — конь, он даже про себя повторял: «И-го-го».
Около тополей, где были привязаны лошади, угрюмо стояли Андрей Косолапов и Вахрамей Ляпичев — фронтовики.
Тяжело хлопнув калиткой, к ним вышел третий...
(Алешка про себя сказал: «Тпру», топнув пятками, остановился — поглядеть.)
Третий был Аникей Борисович, — шел, поваливаясь могучими покатыми плечами, как медведь, — круглолицый, медный, заросший закудрявившейся щетиной.
— Ну и власть у вас, казаки, — густо, как колокольная медь, сказал Аникей Борисович, — только и ждут вас продать. — Он отвязал лошаденку, пригнувшуюся, когда сел на нее.
Фронтовики тоже отвязали коней, сели.
— Теперь, казаки, айда — по хуторам.
Все трое тронулись рысью.
Алешка глядел, как под копытами завилась пыль.
Андрея Косолапова веселый конь, сбиваясь на скок, все норовил теснить задом лошаденку Аникея Борисовича.
Казаки завернули за угол.
По улице торопливо шла Агриппина, полоща по коленкам линялой юбкой.
— Алеша, — позвала она, задыхаясь. — Куда же ты? — Схватила его за плечи. — Почитай еще...
Там, может, еще сказано... — И, нагнувшись, глядела на него матовыми зрачками.
— Нет, я все прочел, Гапка...
— Потрудись, прочти сначала...
Из-за речки Чир донеслись отдаленные выстрелы.
Снова раздался конский топот.
Из-за угла опять показались Косолапов и Вахрамей Ляпичев.
Они, как бешеные, промчались по улице к совету.
Через минуту проскакал и Аникей Борисович, не сворачивая — прямо по дороге, что ведет по-над Доном в сторону станицы Пятиизбянской.
Агриппина проводила до Степановой хаты Алешку и Марью, убежавшую без памяти из совета, кинулась искать маленького, — худая голенастая собака озабоченно повела ее в огород, где Мишка, испугавшись выстрелов, плакал под вишней.
Прибежал и Степан Гора с поля.
Запер двери в сени, сел сбоку окошка — так, чтобы видеть улицу.
— Суворовские, — сказал он, — сурьезные казаки.
Две, а то три сотни налетело...
И ведь белым днем...
Значит, была у них здесь рука...
По станице хлестали выстрелы.
Улица была мертвая.
Вдруг по улице понесся, помогая себе крыльями, петух.
Степан наморщил лоб.
Марья — заботливо — ему:
— Отошел бы ты от окошка, Степан.
Вслед за обезумевшим петухом промелькнул мимо окна верхоконный — пригнулся к гриве стелющегося коня.
Раздались выстрелы — близко, будто за углом дома.
Мишка кинулся в мамкины колени.
Агриппина, стоявшая у печки, сказала:
— Уйдет.
Это Петька Востродымов, секретарь ревкома...
Конь у него добрый...
Десять бородатых казаков, с лампасами на штанах, с погонами на узких черных мундирах, проскакали вслед, высоко стоя в седлах, неуклюже и тяжело махая шашками...
— Суворовские снохачи, — опять сказала Агриппина. — Курощупы.
Степан усмехнулся, качнул головой:
— Держись теперь, — начнут пороть хохлов...
Алешка не испугался ни выстрелов, ни всадников с шашками, но когда Степан выговорил: «начнут пороть хохлов», у Алешки затошнило под ложечкой, подошел к Агриппине, прижался к ее каменному бедру.
Улица оживала.
Хлопали калитки, выходили за ворота пожилые казаки, переговаривались, не отходя все же далеко от ворот.
Наискосок степановой хаты вышел Иона Негодин — в полной форме, при шашке.
Воротник давил ему шею, сухая кудреватая борода отдавала вороньим блеском.
Задирая бороду, наливаясь кровью, крикнул соседу:
— В добрый час!..
Сосед ответил:
— Час добрый...
Давно пора кончать с этой заразой.
— Стоял Дон, и стоит Дон! — гаркнул Иона. — Коммунистам нашего куска не проглотить...
Казаки у ворот вытянулись.
Иона, сверкая зубами, синеватыми белками глаз, лихо приложил пальцы к заломленной фуражке.
По улице на рысях шла сотня.
Впереди поскакивал длинный офицер с большими светлыми усами, в белой черкеске с серебром, в белой мерлушковой шапке.
Строго, зорко поглядывал на стороны, сдерживая танцовавшего вороного жеребца, отдавал честь казакам.
— Мамонтов! — ахнул Степан. — Орел!
Держись теперь...
На Крестовоздвиженской площади, между белым собором и кирпичными, побеленными известью лавками, несколько сот нижнечирских казаков — все в форме, при шашках, с широко расчесанными бородами — слушали генерала Мамонтова.
Казаки стояли пешие, он говорил с коня, которого, важно надув губы, держал под уздцы Гаврюшка Попов.
В первом ряду стояли важно члены станичного совета: председатель — щуплый, седенький Попов, секретарь — дьякон Гремячев — рыжий, воинственный, мужчина, в шнурованных по колено австрийских штиблетах, и — навытяжку — по всей форме, в усах кольцами, — Гурьев...
Мамонтов, уперев руку в бок и другую, — со сверкающим перстнем, — то воздевая к синему небу, то протягивая «к доброму» казачеству, говорил со слезами:
— ...Видно, плохо жилось вам, казаки, при безвинно замученном государе нашем?
Тяжела была казацкая служба?
Обмелел тихий Дон?
Или похилились казацкие хаты, опустели закрома, захирели табуны станичные?
Продали своего государя...
Продали церкви божий...
Продали казачью волю.
Щелкоперы, социалисты, коммунисты московские сели на казацкую шею...
Что ж, погуляли, казаки, отведали революции.
Не будет ли? — Он повел выпученными глазами на станичников, — они молчали, потупясь. — Теперь я вам скажу, что мыслили сделать над вами московские коммунисты...
Умыслили отобрать весь хлеб на Дону, угнать станичные табуны.
Исконную казачью землю отдать хохлам...
И вас отдать хохлам и жидам в вечную неволю...
Опомнитесь, казаки!..
Еще не поздно...
Еще востра казацкая шашка...
Сопели, багровели, слушая его, казаки.
Он грозно повернулся в седле — указал:
— В пятидесяти верстах — Царицын, большевистская крепость.
Не быть сердцу Дона казачьим, покуда Царицын у них в руках.
Станица Суворовская, станица Нижнечирская, и Пятиизбянская, и Калач, а за ними другие станицы и хутора, восстав за волю родного Дона, должны сформировать полки и взять Царицын в первую голову...
В моем лице славный атаман всевеликого войска Донского — генерал Краснов — вам кланяется на этом...
(Мамонтов сорвал белую мерлушковую шапку и низко с коня поклонился на три стороны.
Казаки сочувственно зароптали.)
Предлагает вам атаман мобилизовать немедля на защиту родного Дона всех способных носить оружие казаков и иногородних от двадцати до пятидесяти лет.
Предлагает немедленно и сейчас же развернуть 23-й и 6-й донские казачьи полки и к ним присоединить мобилизованных.
Уклоняющиеся от мобилизации подлежат аресту и наказанию розгами...
Казаки, обдумайте, не теряя часа.
Вынесите мудрое решение.
От себя прибавлю: верю, господи, верю, — да будет стоять нерушимо тихий Дон.
Наперед видя ваше решение, казаки, низко вам кланяюсь: спасибо.
И особое спасибо моим золотым орлам...
Генерал в другой раз поклонился казакам и особо — бывшим членам станичного совета.
Возвращаясь пеший с казачьего собрания, Иона Негодин вдруг остановился у Степановой хаты, подошел и, вплоть прижимаясь бородой и носом к стеклу, глядел, прищуриваясь.
Степан отворил окошко.
— Заходи, Иона Ларионович, что ж ты так-то...
Не отвечая, Иона всунул в окошко всю голову.
— Гапка здесь?..
Здесь Гапка...
И днем она здесь, и ночью она здесь...
— С маленькими все возится, — примирительно ответил Степан.
— За эту работу я ей жалованье плачу, я ее кормлю, я ее пою?..
Это какой обычай — казацкий или хохлацкий?
— Хохлацкий, — громко сказала Агриппина.
Хлопнув дверью, вышла.
Иона глядел ей на спину, когда Гапка наискосок переходила улицу.
Опять влез головой в окно...
— Ты девку учишь так отвечать?
Еще увижу у тебя ее на дворе — горло перекушу.
Мать твою!..
Иона скрипнул зубами, выпятил губы.
От него пахло водкой.
— Запомнил?
— Пойди с богом, Иона Ларионович...
— А эта... — Иона перекатил глаза, налитые злобным озорством, на Марью, сидящую у печи. — Питерская...
Как тебе — жена, любовница?
Как нам понимать?
Марья раскрыла рот, ахнула.
Степан нахмурился:
— Напрасно набиваешься на шум, Иона Ларионович, не хочу я с тобой драться...
Иона обрадовался, закинулся, захохотав.
Опять всунулся в окно по плечи:
— Коммунистка, не укроешь, Степан, ничего из твоего дела не выйдет...
Ух ты, стерва!
(Опять выпятил бороду.)
Агитпроп!
И он быстро увернулся, выдернул из окна голову, когда Степан махнул кулаком.
Оправив ременный поясок, угрожая, проговорил:
— Готовь на завтра коня, — мобилизация.
Агриппина сводила коней на Чир, напоила коров, загнала кур в плетеный, обмазанный глиной, курятник, принесла ведер тридцать воды на огород и не знала — чем бы еще заняться, только не итти в хату, где Иона, не зажигая огня, сидел за столом, курил папиросы (подарок Мамонтова казакам)...
Хотя уже плохо было видно — сумерки, — Агриппина отворила двери сарая, сняла с деревянного гвоздя рваный хомут и села на пороге чинить его.
Низко нагибаясь, она протыкала длинным шилом кожу, зажав хомут сильными коленями, тянула дратву.
Две летучие мыши появились в тускнеющей заре, закружились — все ниже и ниже — над головой Агриппины.
«Кому теперь жаловаться?
У кого искать защиты?
Брат Миколай — далеко на фронте.
Была бы еще казачкой, — все-таки постыдились бы.
Хохлушка, девка, сирота — легкая добыча...»
Станичников, да еще таких, как Иона, она знала: теперь от них ногтями, зубами не отобьешься...
«Убежать?
Куда бежать из родной станицы?»
Подняв голову, Агриппина с тоской глядела на зарю, меркнущую за вишневыми сучьями.
Мыши мягко взмыли, кружились выше над ее головой.
Она вспомнила, беззвучно шевеля губами, от слова до слова письмо Ивана Горы.
Тайно уехать к нему в Миллерово?
Сурово спросит: зачем прибежала?
За седлом тебя, скажет, таскать — неумелую, глупую, слабую?
Нет, скажет, Гапа, понадобишься — сам позову.
Ведь не пожалуешься, что убежала от дикого девичьего страха, глядя сегодня на багровые казачьи затылки, что подкосились ноги, — почувствовала себя ярочкой среди волков.
Агриппина, не моргая, всматривалась в сумерки, крепче сжимала колени, когда за воротами раздавался озорной топот подкованных сапог, хмельные, крепкие казачьи голоса.
И совсем обмерла от внезапного шороха листвы: кошка спрыгнула с забора в вишенник...
В хате рванули дверь, на двор вышел Иона — в одной рубашке, заправленной в штаны с лампасами.
Расставив ноги — исправил нужду.
Пошел, нетвердо отворил калитку.
Слушал, как издали долетал не то собачий вой, не то кричал человек..
— Порют, — сказал. — Порют...
Пошел, тяжело топая, от ворот, гаркнул хриплой глоткой: «Чубик, чубик, вейся, чубик, веселись, казак молодой!..»
Вдруг стал, увидев мутно белеющее агриппинино платье в раскрытых дверях сарая.
— Гапка!
(Она не подняла головы, — едва видя, тыкала куда-то длинным шилом.)
Гапка! — надрывающе повторил Иона. — Брось это...
Давай добром...
Знаешь, время теперь?
Война...
Собачьи ревкомы, советы — под корень... — Он медленно, бешено стиснул кулак. — Шашки наточим, коммунию — под корень...
Эх ты, ярка!
Он тяжело плюхнулся на порог каретника.
Царапая сапогами по земле, схватил Агриппину за плечи, — поворачивал к себе лицом.
Трудно дышал, обдавая ее горячим дыханием чеснока и водки.
Агриппина рванула плечи, но руки у него налились, точно каменные, — разинутыми ноздрями тянул воздух.
— Добром, добром, сука...
Боролись молча...
Он только раз опустил руку, чтобы отшвырнуть хомут, зажатый в гапкиных коленях...
— Отправить если тебя на хутор, Марья, — ничего не выйдет...
По всем хуторам, поди, верховые уж полетели с этой бумагой...
(Степан читал и перечитывал отстуканный на машинке приказ нового станичного атамана о свержении советской власти и мобилизации.)
Одна тебе дорога — в Питер...
— Нет, — твердо ответила Марья, — туда нет.
— То-то, что — нет...
А тут бы ты все-таки поприсмотрела...
Корову надо выдоить утром, вечером...
Птицы, поросята — пропадут...
Ах, боже ж ты мой, расстройство полное...
Сходи к атаману, покажи пачпорт, беспартийная же...
— Нет, — опять ответила Марья упрямо, — и царю не кланялась...
— Никто тебя здесь не тронет, — сиди смирно...
Степан быстро придвинулся, приоткрыл окошко.
Слушал, не шевелясь.
На сереющих стеклах уныло чернел его большой нос, отвалившаяся губа...
— Другой кричит...
Порют, сволочи...
Ну вот — ты говоришь, — как я не мобилизуюсь?
Запорют шомполами...
Брательник Иван — другое дело...
Ванька — образованный, он не может итти против совести...
А я за что им зад подставлю?
— Пойдешь Ивана убивать? — тихо спросила Марья (сидела она все там же — на скамье у печки).
— Как так — Ивана убивать?..
Одурела ты...
— Против кого тебя мобилизуют?
Против своих же рабочих.
— Ах ты, боже ж ты мой! — Степан с досадой захлопнул окошко. — Вот всегда вы так — образованные...
Наш брат покуда подумает, — а уж все и сделано...
Ну, плохо сделал, ну — ах, ах.
А вам все надо наперед примерить, у вас, городских, времени, что ли, много?..
Куда же я денусь от мобилизации?
В степь убежать?
Чего я там — сусликов буду ловить?
Марья все так же негромко, не спеша, ответила:
— Ты — не один, ты да другой...
Знать надо — кто тебе враг, кто тебе друг...
Ты при советах — жил?..
— Ну, жил...
— А при атамане — снимай портки...
— Фу ты, — с бабами говорить — воду толочь...
Да куда же я денусь?
— Мобилизуйся...
Таких, как ты, у них — тысячи...
Каждая пуля дана для рабочего...
Будете это твердо помнить, — атаманы много с вами не навоюют...
— Ну — и дура.
Стрелять-то заставят?..
— Попадать не заставят...
— Да, это — конечно, — стрелять одно, попадать другое...
Ах, Марья...
Ай, Марья...
То была молчаливая, прямо — овца.
И — скажи — как разговорилась...
Он охал и пожимал плечами, вертясь задом на лавке...
Дверь потянули снаружи.
Степан и Марья обернулись.
Вошла Агриппина и тут же, у дверей, села на дощатую койку, где спали Алешка и Мишка.
Торопливо, брезгливо, положила что-то рядом с собой на край койки.
По другую сторону двери над глиняным тазом висел рукомойник — с носиком.
Агриппина глядела на него...
Стремительно поднялась, вымыла руки, вытерла их о подол и снова села, низко опустила голову.
Марья молчала, вытянувшись, смотрела на девушку.
Едва различимое белое лицо Марьи все будто затряслось.
Агриппина вскинулась, схватила то, что принесла с собой, бросила на пол и — опять к рукомойнику, — начала во второй раз мыть руки.
Ее поднятые плечи вздрагивали.
Степан нагнулся со стула и поднял то, что она принесла и бросила на пол: оказалось — шило, к деревянной ручке его прилипали пальцы.
Марья глядела теперь на руки Степана, вертевшего эту вещь.
Будто догадавшись, она взялась за щеки, со стоном — ахнула громко...
Агриппина — на койке — замотала головой.
Степан разинул рот:
— Ты чего натворила, Гапка?
Агриппина ответила хрипло:
— Иону... убила...
— Иону?
Да — врешь?
До смерти?
— Не помню...
Ничего не помню...
Марья быстро села рядом с Агриппиной, обняла, прижала к груди ее голову.
Девушку всю трясло, как голую на ледяном ветру.
В ту же ночь Агриппина ушла.
Марья собрала ей из своего белья узелок, подарила — хотя и жалея — совсем не ношенную полушерстяную темнобордовую юбку.
Агриппинина юбка была вся изодрана, когда Иона в дверях каретника ломал девку и она, теряя силы, почти без памяти, почувствовала в руке зажатое шило и стала колоть им в часто дышащую грудь Ионы.
В потемках, шопотом, она сказала Марье:
— Противно мне, тошнит меня, лучше я голая уйду, а эту юбку, кофту в кровище — брошу...
Тогда Марья и подарила ей бордовую юбку.
Степан тоже одобрил: «Конечно, от такого страшного дела тебе надо уходить подальше, садись в Чиру на поезд, уезжай в Луганск, в Каменскую или Миллерово...
Работу найдешь, пачпорт у тебя не спросят...»
Агриппина ушла огородами.
На рассвете свернула с дороги к извилистой, еще таящей ночную мглу, речонке Чир, в кустах сбросила рваное платье.
Долго, крепко терла все тело мокрым песком.
Присев, окунулась в студеную воду и — свежая — встряхивая влажными волосами, опять пошла по дороге к станции Чир.
10
Минуло три дня, как убили Иону.
Сбежавшую Агриппину не нашли: время было такое горячее, — поспрошали на хуторе и бросили.
По станицам и хуторам скидывали советскую власть.
Ловили коммунистов на огородах, на сеновалах, охотились за ними по степям.
Первые отряды формируемой Мамонтовым белой армии уже перестреливались через Дон с отрядами царицынских рабочих.
Топили лодки и разбивали паромы на той и другой стороне.
Из станицы Пятиизбянской, по дороге, что идет над Доном, потом спускается с бугров, оставляя влево большой железнодорожный мост, а справа — хутор Рычков и дальше — станцию Чир, — шагом ехала телега об одну конь.
У колес понуро шагали безусые казачата — кто в городском пиджаке, кто в рубахе, но все в новых, синих с красным околышем, фуражках.
Их было четверо, с винтовками.
Пятый сидел бочком, задевая пятками спицы колеса, понукал вожжой мокрую лошаденку, едва вывозившую телегу из песка.
В телеге на соломе лежал Аникей Борисович.
Круглое лицо его было раздутое, синее, в лепешках запекшейся крови, глаза затекли, губы разбиты, голова обмотана грязной, в кровавых пятнах, тряпкой.
Руки скручены ременными вожжами.
Когда дорога свернула на равнину, падающую к станице Нижнечирской, — отстоящей от станции на шестнадцать верст, — на западе, на Лисинских предгорьях, замаячили всадники — трое, и еще к ним из балки выскочили двое.
Всадники стояли неподвижно.
Телега остановилась.
Казачонок испуганно соскочил с нее, подошел к товарищам, и они стали глядеть на далеких всадников, бестолково перекидывая винтовки из руки в руку...
Тогда Аникей Борисович тяжело приподнял плечи, лег на боковину телеги.
На месте заплывших кровоподтеками глаз у него обнаружились щелки.
Набрав в могучую грудь воздуху, — захрипел:
— Пить дайте...
Один из казачат молча подошел к передку телеги, вытащил из-под подстилки бутылку с теплой водой, поднес ее к распухшим губам Аникея Борисовича.
Напившись, он с трудом проговорил:
— Егор, ты, что ли?
— Я, Аникей Борисович.
— Не стыдно тебе?
— Батька мой велел тебя везти.
Сам его знаешь, — как мне ослушаться?..
Другой из казачат, в большом картузе, задирая худощавое, нежно-румяное лицо, чтобы лучше видеть из-под надвинутого козырька, со злобой сказал:
— Ну — чего?
До ночи тут стоять?
Егорка, трогай...
Егорка взял вожжи, дергая и понукая, пошел сбоку колеса.
Всадники, повернув, шагом двинулись по бугру в том же направлении.
— Ребята, — сказал Аникей Борисович. — Получаются такие дела: лучше вы меня отпустите.
— Молчи! — крикнул казачонок в большой фуражке.
Аникей Борисович повесил голову, тяжело дышал, охал, когда телегу встряхивало.
Но сквозь щелки глаза его зорко оглядывали и всадников, и степь, и лица казачат.
— Хорошего мало, — опять сказал он. — Это разведчики на Лисинских высотах.
Если белый разъезд — я помру.
Если красный разъезд — вы помрете.
Чего же хорошего?
Телега опять остановилась.
Казачата шопотом начали совещаться.
— Ох, ребята, рвется у меня все внутри... — Аникей Борисович с трудом сел в телеге. — Ребята вы молодые, донские.
Не какие-нибудь с верховых овражков паучишки, кто и Дона-то не видел, — пятиизбянские казаки.
Ох, ох...
Чего хорошего — пойдет про вас слава, что возили в Суворовскую казнить, известного казака...
Запоют казачки по всему Дону славу про пятиизбянских...
Если били меня вчера — так били старые казаки...
Один старчище — меня бьют, а он стоит — привез пакет от Мамонтова — и приговаривает: «Не будешь, Аникешка, царя прогонять, не будешь...»
Вот какие монархисты меня били...
А из молодых никто не посмел близко подойти...
Значит, это наши дела — старших...
А вам лучше всего: развяжите мне руки, и я пойду с богом...
А вы скажите: лошадь вдруг полыхнула по балке, телега опрокинулась, а он и удрал...
Двое из казачат начали как-будто склоняться, двое молчали, отвернувшись.
Аникей Борисович засопел.
— С Ваняткой моим вместе, чай, играли?..
Ванятка бы мой да вашего отца повез казнить...
Куда бы он глаза потом спрятал?
— Отпустим его, ребята, — глухим голосом сказал казачонок Егор.
Другой, в большой фуражке, схватил вожжи, стегнул лошаденку.
Никто за телегой не пошел, и он бросил вожжи.
Телега опять остановилась.
Казачатам было по пятнадцати — шестнадцати лет.
Атаман Пивоваров, избранный четыре дня тому назад, после того как старые станичники разбили пятиизбянский ревком и совет, велел им отвезти Аникея Борисовича в Суворовскую и сдать под расписку Мамонтову.
Пригрозили военным временем.
Казачата действительно только издали глядели, как их отцы и другие казаки с кольями и вилами прибежали на площадь, где Аникей Борисович матерно ругал атамана Пивоварова.
Ругал он его за приказ — разбирать железнодорожный путь от моста до станции, — сколько возможно будет, — растаскивать по дворам проволоку, семафоры, железо всякое.
«И рельсы берите, — приказывал атаман, — на что нам дорога, у нас волы и кони, без нее Дон стоял и будет стоять, а дорога нужна московским коммунистам — хлеб у нас грабить...»
Аникей Борисович за это ругал атамана, и многие понимали, что правильно.
И он еще кричал: «Мобилизацию объявили!
Ну и пускай идут воевать, кому не надоело, а мы и германской войной сыты по горло!..»
Тогда-то старые казаки и кинулись к нему, крича: «Мобилизацию разбиваешь, пес, коммунист!» Начали рвать на нем рукава и рубаху.
Казачата видели, как он валил по-двое, по-трое казаков, пробиваясь к своему дому.
Изловчась, его огрели колом по голове, он упал на колени, и тут его били каблуками и камнями, покуда он перестал шевелиться...
— Руки мне развяжите, — сказал Аникей Борисович. — Я бы кровь высморкал...
Егор положил винтовку и уже начал раскручивать ему руки — в это время издалека, со стороны моста, торопливо зашипел снаряд, гулко ударило орудие, и над головами всадников на Лисинских холмах лопнуло белое, как вата, облачко.
Всадники повернули коней и скрылись в балке.
Аникей Борисович и казачата знали, что у моста со вчерашнего дня стояла белая батарея.
Казачонок в большом картузе решительно схватил вожжи и, нахлестывая лошаденку, побежал сбоку телеги.
Аникей Борисович сполз на солому.
Телегу валяло.
Распухшее лицо его моталось, как мертвое.
Выехали на плоскую равнину.
И тогда — показалось, совсем близко — сзади, со стороны станции Чир, рявкнула пушка и — только моргнуть — другая, — так свирепо и гулко, что лошаденка споткнулась, казачата отскочили от телеги.
Аникей Борисович вскинулся.
— Стой! — заревел, раздирая веки — Стой, сволочи!
То — красные.
То Яхим подкатил на Чир.
Пустите меня!
Снова удар со стороны моста и удар со стороны Чира.
Шагах в ста от телеги рвануло землю.
Аникей Борисович вцепился зубами в ремни на руках своих.
Казачата, одурев от страха под перекрестным огнем белых и красных, бежали за телегой.
Лошаденка неслась вскачь по дороге к Нижнечирской.
Когда въехали в станицу, Егорка, едва не плача, сказал:
— Аникей Борисович, в Суворовскую не повезем, здесь тебя сдадим под расписку, бог с тобой...
У станичного управления, покуда принимали под расписку, Аникей Борисович лежал, не шевелясь, зажмурясь.
По голосам казаков, столпившихся у телеги, узнавал знакомцев, запомнил все.
«Не добили собаку, жалко, жалко», — это пропищал Попов.
Кто-то ткнул в голову, в окровавленную тряпку, и голос Гремячева прогудел: «Хотел быть красным, теперь ты красный...
Хо-хо...»
Аникей Борисович лежал, как труп.
Пришлось стаскивать с телеги.
Подхватив его семипудовое тело, поволокли через двор к развалившейся избенке.
(Все подвалы и сараи на атамановом дворе были забиты пленными.)
Бросили на пол, приперли снаружи дверь.
Аникей Борисович некоторое время прислушивался...
Начал зубами переедать ременные вожжи.
Освободил руки, встал, шатаясь.
Потрогал лицо, голову, ребра.
Нагнувшись — отсморкал кровь.
Стало легче дышать.
Два окошечка без рам были забиты снаружи горбылями.
Сквозь щели в них был виден заброшенный огород с гнилыми стеблями подсолнуха и помидор.
Там показался небольшой мальчишечка, со светлыми височками.
Погоняя себя прутиком, он бесился по-лошадиному: «И-го-го...»
Подпрыгивая, подходил все ближе.
Аникей Борисович постучал в доску ногтем.
Мальчишечка сейчас же подбежал, влез на окно, прижался к щели между горбылями.
Увидев в потемках черное, раздутое лицо, — испугался.
Аникей Борисович, подманивая его, разлепил разбухшие губы, — мальчонка шарахнулся.
Потом все-таки опять влез.
— Сынок, ты чей?
— Питерский, Алешка.
— Марьин сын?
Это — радость.
Ну, малый, выручай меня.
— Ху, дядя, — сказал Алешка поблескивая глазами, — кто это тебя так отделал?
— Белые казаки, брат.
— А ты им тоже, чай, понаклал?
— Само собой...
Ну-ка, лети скорей к Степану.
Скажи: Аникея Борисовича избитого привезли.
— Дядя, а ведь Степана взяли сегодня...
— Ай, ай, — проговорил Аникей Борисович. — Плохо наше дело.
Тогда тебе придется...
Ты смелый?
— Ничего, смелый.
Одних пауков боюсь.
— Ну? — Аникей Борисович присел и отчетливо, шопотом стал говорить:
— Лети, Алексей, на станцию Чир.
Там увидишь эшелон с бойцами — Морозовский отряд...
Тебя, конечно, остановят.
Может, стрелять будут, — ничего не бойся...
Возьми у мамки белый платочек и помахивай...
Тебя схватят: «Кто?
Куда?
Зачем?»
Ты говори: от Аникея Борисовича посол.
Вели себя вести к начальнику, Яхиму Щаденко...
Ему, видишь, дали знать, что здесь казаки поскидали советы, он и прибыл...
Яхиму скажи: самое позднее — завтра утром — Аникея Борисовича будут расстреливать.
Яхим, верно, пошлет бойцов меня выручать, ты их прямо веди сюда...
Все понял?
— Понял, — часто моргая, сказал Алешка. — Ладно, это я сделаю...
— Молодец.
Вы все такие, питерские...
— Дядя, а как я до станции добегу?
Далеко.
— Чай, верхом надо, дурачок.
— Ой, верхом.
Я упаду...
— Какой же ты смелый, — упаду.
Я Степанову лошадь знаю, она умная лошадь: упадешь — она остановится.
Упадешь — опять влезешь...
— Ну, ладно, что ли, — сказал Алешка.
(С минуту еще глядел в щель на Аникея Борисовича.)
Вздохнул:
— Сделаю.
Он осторожно, оглядываясь, пошел по огороду — побежал, перелез через плетень.
Скоро настали и сумерки.
Аникей Борисович лег на то место на полу, куда упал, когда его втолкнули в избенку.
Лучше всего было задремать, но не мог: то прислушивался, не идут ли за ним — тащить на допрос к атаману, то беспокоили мысли, что мальчишечка заробеет, не даст знать Яхиму.
Мучила жажда.
Хотелось холодного арбуза.
На атамановом дворе начал кричать человек: «Ой, братцы...
Ой, что вы делаете!..»
По крику понятно, что пороли человека не лозой — шомполами.
От гнева у Аникея Борисовича едва не разорвало грудь, сердце стучало в половицы.
Лежал не шевелясь.
Вечер скоро померк совсем.
Утихли звуки на дворе.
Ночь была темная, заволоченная.
Пахло дождем.
Когда на железную крышу упали первые капли и зашумел несильный весенний, теплый дождь, Аникей Борисович вдруг заснул, заснул так крепко, что только от грохота ручных гранат — где-то рядом — одурело вскочил, привалился у двери к бревенчатой стене.
Рвались гранаты...
Раздались выстрелы...
Дикие крики...
Тяжелый, бешеный топот ног...
Торопливые голоса: «Где он?
Где он?»
Пискливый голосишко Алешки: «Здесь, здесь, товарищи...»
Дверь начали трясти и рвать, — затряслась избенка.
Ворвались горячо дышащие люди...
Аникей Борисович засопел, протягивая руки...
Его подхватили, потащили на дождь, пахнущий дорожной пылью, тополевыми листьями.
— Бечь сам можешь, Аникей Борисович?
Бегим...
Туточко недалеко.
Яхим за тобой коляску прислал...
Глава седьмая
1
Весенний ветер гнал над степью клочья паровозных дымов.
Редкие облака плыли, как белые дымы в синеве, тени от них летели по металлически черным полосам пашен, по бурьянам брошенных полей.
Летели тревожные свисты паровозов.
Поезда растянулись от края до края степи.
Шестьдесят эшелонов 5-й армии Ворошилова медленно ползли из Луганска в Миллерово, чтобы оттуда свернуть на север из немецкого окружения.
В классных — помятых, заржавленных вагонах, в товарных — с изломанными дверями и боками, на платформах — увозилось имущество: горы артиллерийских снарядов, пушки с задранными стволами, охапки винтовок, цинковые ящики с патронами, листовое железо, стальные болванки, машины и станки, кое-как прикрытые брезентами и рогожами, ящики с консервами и сахаром, шпалы, рельсы.
На иных платформах был навален домашний скарб — кровати, узлы, клетки с птицами.
Блеяли овцы, козы, визжали поросята, какой-нибудь самоварный поднос или зеркало, приткнутое боком, пускало солнечные зайчики далеко в степь.
На крышах вагонов, развалясь, покуривали пулеметчики у пулеметов.
На вагонных ступеньках сидели дети.
Сбоку поездов брел скот — коровы и лошади.
Вереницы эшелонов, оглашая степь паровозными свистами, громыхая сцепами, часто останавливались.
Табуны мальчишек — босиком по весенней траве — мчались вперед...
Но вот, покрывая детские веселые крики, лязг железа, свисты паровозов, слышалось знакомое грозное жужжание.
С неба, поблескивая, падал серебристый германский самолет.
Начиналась стрельба с крыш, площадок и платформ...
Скакали верховые, отгоняя скот подальше от полотна.
Женщины отчаянно махали руками из окон, зовя детей.
Самолет, свирепо ревя, проносился невысоко, от крыла его отделялся черный шарик... «Ложись!
Ложись!» — кричали отовсюду тем, кто был в поле.
Бомба, коснувшись земли, рвалась, подбрасывая в ржавом дыме пыль, щепы, и часто грохот разрыва замирал в жалобном крике ребенка, или корова неуклюже бежала прочь от стада, волоча за собой синие кишки.
2
Случилось то, что говорил Ворошилов в салон-вагоне на станции Кабанье.
Главштаб приказал во что бы то ни стало опять занять Сватово.
Исполняя приказ, Ворошилов выбил немцев с ветряных мельниц на буграх у села близ Сватова, сбил их батарею, и, так как конницы у него не было, бойцы долго гнались, пешие, за вскачь уходившими пушками.
Начштаба Коля Руднев послал донесение главштабу: «Все пока в нашу пользу.
Экстренно высылайте две сотни кавалерии и две батареи.
Возьмем Сватово».
Но положение на его левом фланге было уже катастрофическим.
Донецкая, 2-я и 3-я армии продолжали отступать на восток.
Несмотря на мужество отдельных отрядов, ни драться сколько-нибудь успешно, ни держать фронт они уже не могли.
Командармы, получая от главштаба приказания — двигаться туда-то и туда-то, — отвечали: «Хорошо, будет сделано», и двигались в том направлении, куда уносились в разбитых вагонах их взъерошенные, шумные отряды, признающие одну — свою собственную — стратегию.
Командармы, командиры, начальники штабов, комиссары теряли голову в этой путанице зыбкого фронта на колесах.
Все связи были порваны.
Главштаб перебрался на самый север Донбасса, в Лиски — станцию на магистрали Миллерово — Воронеж.
Туда командарм 3-й армии послал донесение, что его отряды больше не желают покидать своих эшелонов и 3-й армии как боевой единицы больше не существует.
Донецкая и 2-я армии колесили где-то вне возможности поймать их на конец телеграфного провода.
Остатки 1-й армии, потеряв всякую ориентировку, бросились на юг, к Таганрогу, где целые сутки били и трепали 20-ю Баварскую дивизию и отступили потому, что уже не знали, что им дальше делать.
Левый фланг 5-й армии глубоко обнажился.
Ворошилов, не получая от главштаба ни кавалерии, ни артиллерии, качал отходить к Луганску.
При переправе через Донец немцы нагнали его, но наткнулись на серьезное сопротивление: это были уже не эшелонные отряды со скифской стратегией — налетать, ударить и рассыпаться...
Немцы не смогли сломить сопротивления передовых цепей, Ворошилов в порядке переправил все части на левый берег Донца и позади себя взорвал мост.
Во второй раз немцы нагнали его под самым Луганском.
Эвакуация города еще не закончилась, и нужно было задержать врага по меньшей мере на двое суток.
Немцы, обойдя фронт, с холмов открыли ураганный огонь по правому флангу.
Он заколебался.
Бойцы в панике начали покидать окопы.
Тогда Луганский и Коммунистический отряды, расположенные в центре, поднялись и без выстрела кинулись на немцев.
Поражаемые в рукопашном бою штыками и гранатами, немцы, бросив батарею, весь обоз и самолет, поспешно начали отступать и, наконец, бежали.
Прошло восемь дней с начала всех этих боев восточнее Харькова.
В минуту наивысшего напряжения главнокомандующий красными украинскими армиями был вызван в Москву для дачи объяснений.
Главштаб окончательно потерял всякую ориентировку.
Отчаявшись собрать в целое катающийся на колесах фронт, он составил новый, весьма неопределенный, план: заставить немцев глубоко втянуться в Донбасс — со взорванными станциями, виадуками и мостами, — тем временем вывести основные силы из-под удара, сосредоточить их в один кулак и начать контрнаступление.
Местом сосредоточения такого кулака назначалась станция Лихая — на юго-восток от Луганска.
Остатки Донецкой и 3-й армии туда направлялись с юга, а 5-я армия Ворошилова — через Луганск, с севера.
Ворошилов понимал, что сосредоточивать войска на станции Лихой опасно и невыполнимо: Лихая была открыта со всех сторон ударам немцев.
Поэтому он не выполнил этого неосуществимого распоряжения.
Когда эвакуация Луганска закончилась и отряды, державшие фронт, были оттянуты, 5-я армия не свернула на юго-восток, к Лихой, а вместе с шестьюдесятью эшелонами, с формируемыми отрядами рабочей, шахтерской и крестьянской молодежи двинулась на север — на Миллерово.
3
В одном из поездов на паровозе развевался черный флаг с черепом и костями.
На трех первых пульмановских вагонах, блиндированных изнутри до половины окон мешками с песком, было суриком написано: «Смерть мировой буржуазии».
В вагонах размещался анархистский отряд «Буря».
Сюда его занесло водоворотом гражданской войны.
В нем все было окутано тайной.
Анархисты даже близко не позволяли подходить к вагонам.
Выпрыгивая за нуждой на полотно, одетые — кто в гусарскую куртку, кто в плюшевый с разводами френч, кто в енотовую шубу с отрезанными полами и в матросской шапочке на вихрастой голове, — анархисты гремели подвешенными к поясу гранатами, хрипели на тех, кто пялил глаза на таких невиданных людей:
— Проходи, чего рассматривать, проходи быстро...
Начальника у них принципиально не было: всякую попытку командовать они считали покушением на свободу личности, всякую дисциплину — насилием.
Все вопросы решали большинством голосов, общее собрание у них называлось «конфедерация».
Иногда из вагона — осторожно, задом с площадки — спускался щуплый старичок с нечесаными волосами, в длинном заграничном пальто, в черной мягкой, очень пыльной, шляпе.
Выставив кадык, задрав серую бородку, старичок глядел на небо через криво сидящее на плоском носу пенсне.
Видимо, его интересовали немецкие аэропланы.
Заложив за спину руки, пощелкивая жиловатыми пальцами, он прохаживался, поглядывая по сторонам, приятно улыбался красными, свежими губами.
Это был идеолог отряда, анархист Яков Злой, приехавший в семнадцатом году из Америки.
Отряд отбил его в южных степях у партизанского атамана Лыхо, который всюду возил за собой в тачанке бесстрашного старичка, дивясь на то, что «дид» может бойко стучать на разных заграничных языках.
Когда стемнело и в необъятной лилово-синей вышине высыпавшие звезды затянуло барашками, — на западе, в стороне Луганска, затихли немецкие пушки, погромыхивавшие весь день.
Разгоралось далекое зарево.
Из-за края степи вымахивал луч прожектора.
По эшелонам кое-где послышались песни.
В одном из пульмановских вагонов, где вся внутренность — перегородки и купе — была выдрана и во всю длину стоял узкий из неструганых досок стол, сидели анархисты, насупясь на колеблющиеся огоньки свечных огарков.
Шла «конфедерация».
После горячих прений, когда выдергивались кольты и наганы, было решено: ввиду важности вопроса воздержаться до концах заседания от горячительных напитков.
Докладчиком выступал Яков Злой.
Под стук колес, заволоченный слоями махорочного дыма, он говорил:
— ...Анархия.
Нет слаще слова.
Нет чище идеи.
Анархия, или высшая свобода, — предельная мечта человечества...
Яков Злой выговаривал слова сочно и вкусно, улыбаясь свежими губами, лукаво — через криво сидящее пенсне — поглядывая на слушателей.
— ...Анархия — борьба со всякой властью во имя безвластия...
Мне пятьдесят два года.
Я сидел в тюрьмах всех стран мира...
Огоньки на длинном столе заколебались от одобрительного смеха слушателей.
— ...Наконец — я на воле...
Я дышу воздухом дикой свободы...
Наша задача — закрепить это высшее завоевание...
Наша задача — создать безвластное общество...
Что это значит?
Вы меня понимаете?
— Вали, вали... — понукали его анархисты.
— ...Мы против всякой формы власти — монархической, буржуазно-республиканской и даже коммунистической...
Всякая власть, какую бы цель она ни ставила перед собой, — насилие, тюрьма для вольного духа...
Не так ли?
— Так, так...
Правильно...
Крой дальше! — отвечали крепкие голоса...
За столом, озаренным огарками, сидело пестрое общество: здесь были черноморские моряки, которым стало тесно в жизни, украинские деревенские ребята из тех, кому не стоило вертаться домой за разные дела, и длинноволосые молодые люди, называвшие себя учителями, студентами, а то и акцизными чиновниками, — немало было и таких — по говору из Одессы и Херсона, — кто неопределенно выражался о своей профессии и своем прошлом...
— ...Мы должны зажечь пламя третьей революции, — растопыря перед свечой грязные тонкие пальцы, говорил Яков Злой, — великой третьей революции безвластия...
Черное знамя анархии мы утвердим над развалинами государств, — ибо всякое государство есть насилие...
И пусть вас не пугает: первый удар мы должны нанести диктатуре пролетариата...
— Правильно!
Крой, Яков! — одобрительно загудели голоса.
Один, деревенский, Микола Могила, сказал отдельно:
— Не для того проливали кровь, чтоб комиссары глядели нам в душу, яки таки инспектора по закромам лазили...
— ...Мы числимся в составе пятой армии...
Но с пятой армией нам не по пути...
Наш путь — к великому опыту безвластия.
Наша ближайшая задача — отвоевать территорию, с густым и богатым крестьянским населением, и там поставить наш опыт безвластного общества, уничтожить всякую зависимость крестьянина от промышленного города...
Пусть хаты освещаются лучиной.
Огонь лучины нам дороже электрической лампочки...
Мы против электрической лампочки.
По электрическим проводам город несет диктатуру.
Пусть лучина!
Но она освещает крестьянскую волю.
С черным знаменем бросимся в гущу деревни, разбудим в душах жажду анархии, нашими клинками перерубим электрические провода...
— А нехай их города сдохнут, — сказал Микола Могила.
И другой — медлительно и лениво:
— Тряхонуть города, так щоб пух и перья полетели, — то дило.
На это — один из моряков:
— Деревенщина!
Борщ да сало — до скончания времени.
А кинематограф ты видишь в своем воображении?
Кондитерскую?
Или кофейное заведение?
Это все в деревне, что ли, у вас?
Барсуки.
— Предлагаю, — гаркнул другой, — вопрос о существовании городов выделить особым докладом...
Яков Злой под стук колес мог бы говорить долго, заливаясь красивыми словами.
Но слушателям несколько надоели отвлеченные рассуждения.
Люди были полнокровные, реальные.
Кроме того, всех озабочивало то, что были связаны по рукам и ногам: приходилось двигаться не туда, куда хотелось, а куда направлялись эшелоны.
Бросить вагоны, уйти пешим — тоже было нельзя: в блиндированных вагонах отряд «Буря» увозил добытое кровавыми трудами имущество: пудов двенадцать разных золотых цепочек, часов, портсигаров и золотой монеты, дорогие меха в виде шуб и дамских манто, сахар, кофе и несколько бочек коньяку.
Начались прения по докладу.
Горячую молодежь, рвущуюся в споры о текущих проблемах анархизма, скоро оттеснили более солидные.
Одному чахоточному, с большими глазами гимназисту, добивающемуся ответа: «Позвольте, товарищи, — как же так?
Анархизм отвергает насилие, а докладчик предлагает начать с завоевания территории, то есть — с насилия...
Как же так?» — этому сопляку пригрозили выкинуть его на ходу в окошко.
Споры свелись к тому: куда ехать из Миллерова?
Пробиваться ли, не давая себя разоружить, в Великороссию или вертать на юг — пробиваться с оружием к Ростову, на Кавказ?
Шумели крепко.
Хватали кулаками так, что огарки подскакивали на дощатом столе.
Выяснилось вдруг, что, несмотря на запрещение, половина «конфедерации» пьяна в дым.
Так ни до чего разумного в эту ночь не договорились.
4
Вокзал в Миллерове, перроны, пути, пустыри, булыжная площадь — все было запружено людьми, телегами, скотом, конными упряжками орудий, военными двуколками.
Дымили костры, окруженные бородатыми фронтовиками в кислых шинелях, митинговали кучки партизан, плакали дети.
На телегах — среди домашнего скарба, детей, испуганных женщин — сидели крестьяне, сокрушенно поглядывая на весь этот многотысячный табор.
Со стороны Луганска, свистя и дымя, подходили эшелоны.
Но дальнейшего пути на север им не было.
Поезда, успевшие проскочить на север — в сторону Лисок — стояли: за горизонтом слышалась отдаленная — артиллерийская стрельба.
На вокзале, в буфете — в углу за столом, заваленном бекешами, оружием, бумагами, — заседало правительство Донецко-Криворожской республики.
Совет народных комиссаров собирался в последний раз.
Сведения, полученные только что, были ужасны: немцы, развивая наступление, зашли по грунту севернее Миллерова, верстах в сорока заняли станцию Чертково, перерезав дорогу на Лиски.
На руках правительства оставалась разношерстная армия, огромное военное и гражданское имущество и тысяч двадцать беженцев...
Председатель Совнаркома республики — Артем — с обритым круглым черепом, широкий, круглолицый, медленно жуя хлеб, поглядывал ястребиными глазами на торопливо двигающиеся губы Межина.
Коля Руднев, опустив веки, приоткрыв рот, с усилием вслушивался, — юношеское лицо его было подернуто пеплом усталости.
Плотный, бритый, спокойный Бахвалов, брезгливо выпятив нижнюю губу, листал документы.
Иные, смертельно уставшие, обожженные солнцем, сидели — кто закрыв рукой глаза, кто подперев кулаками голову.
Пархоменко писал записку, — захватив горстью усы, — щелчком перебросил ее Коле Рудневу.
Тот прочел: «Держи курс на Клима...» — и вспыхнул белозубой улыбкой.
— Путь на север отрезан, рисковать — пробиваться в Лиски — безумно, — взволнованно говорил Межин, вытягивая бороду в сторону Ворошилова. — Путь на юг через Лихую также, повидимому, уже отрезан.
Остается единственный путь на восток через Лихую — на Царицын.
Но можем мы поручиться, что немцы пропустят нас через Лихую, не устроят нам кровавую баню?
Нет, поручиться нельзя.
И даже если мы успеем провести все эшелоны через Лихую, нам придется двести верст пробиваться на Царицын через восставшее казачество.
Можем мы пятнадцать тысяч женщин, детей, рабочих подвергнуть случайностям войны?
Нет, не можем...
Вывод...
— Ага!
Вывод? — встрепенувшись, проговорил Коля Руднев.
— Вывод: мы в мешке...
Мы перегружены небоеспособными элементами...
Боевые части еще крайне недисциплинированы...
В таком состоянии мы не сможем прорваться ни на юг, ни на север, ни на Царицын...
Нужно помнить: по Брестскому договору — немцы не должны занимать Донецкого округа.
Если мы останемся здесь и не будем их трогать, то и немцам нет основания трогать нас...
За три-четыре недели мы приведем армию в порядок, подтянем силы, дисциплинируем и тогда сможем перейти в наступление, — налегке, без кошмарного привеса в шестьдесят эшелонов...
Я предлагаю остаться в Миллерове...
Он обратился к Артему, и тот тяжело кивнул головой.
Угрюмый Бахвалов, не глядя, ответил: «Да, другого выхода нет».
Пархоменко насупился, грыз усы.
Коля Руднев повел плечами, точно у него зачесалось под рубашкой.
Ворошилов, подтянутый, свежий, румяный, посмеиваясь карими глазами, как всегда, казалось, с жадностью впитывал слова и впечатления.
— Можно мне? — Он протянул руку к Артему, и тот опять тяжело кивнул. — Я согласен с товарищем Межиным: армию распускать нельзя...
Отряды нужно свести и дисциплинировать. — Он встал, коротким движением оправил наплечные ремни. — Но я не согласен, что это нужно делать в Миллерове.
Немцы разбойничают на Украине и будут разбойничать на Дону.
Нас они здесь не оставят в покое...
Рука его повисла в воздухе.
За большими вокзальными окнами рванул разрыв, посыпались разбитые стекла.
Затопали ноги бегущих...
Закричали: «Двоих...
Санитары...
Гляди, гляди, — еще летит...
Лезь под вагоны...»
И снова грохнула бомба с самолета.
Столб извести, дыма, осколков наискось влетел в окно, осыпая сидящих за столом.
Артем усмехнулся, ладонью смахнул с голого черепа.
Бахвалов свирепо выпятил губу, оглядываясь на окошко.
Пархоменко пробасил:
— А в крышу бы угодила, — так и — всмятку...
Ворошилов потянулся за фуражкой, лежавшей на бумагах, глубоко надел.
— Видели, как они нас оставят в покое?
Товарищи, наша священная задача — сохранить армию, сохранить все имущество, сохранить доверившихся нам беженцев...
Путь один — в Царицын...
Будем пробиваться месяц, три месяца.
В пути сформируемся, в боях окрепнем...
В Царицын мы должны притти с боевой армией...
И пусть Троцкий настаивает на нашем разоружении.
— Разоружении? — переспросил Артем, багровея.
— Да...
Троцкий приказал главштабу разоружить все украинские армии и отряды, переходящие границу Великороссии.
Будто бы во исполнение договора с немцами.
Не верю!
Троцкий считает нас партизанскими бандами...
Требование Троцкого считаю глубоко ошибочным...
— Предательством, — сказал Пархоменко.
— Революция — одна.
(Лицо Ворошилова вспыхнуло.)
У нас один враг, один фронт и одна стратегия — на Дону, на Украине, в Великороссии...
Драться сейчас здесь, в Миллерове, с немцами — задача местная и частная.
Задача общереволюционного порядка выдвигается в Царицыне...
Если белое казачество овладеет Царицыном, — Волга окажется у контрреволюции, весь север останется без хлеба...
Вывод понятен...
Ставлю на голосование предложение: немедленно всем эшелонам дать направление на Царицын, и ни при каких обстоятельствах нашей армии не распускать и не разоружать.
5
На этот раз остановились, видимо, надолго.
Иван Гора высунулся в окошко.
Восток еще не зеленел, ночь была темна.
— А ну, давай котелок, — сказал Иван Гора в темноту вагона.
Осторожно перешагивая через спящих, выбрался на площадку, соскочил на полотно.
За ним вылезло несколько человек, таких же голодных: забыли, когда и ели, — довольствие было — одна сырая картошка.
Со вчерашнего вечера эшелон полз почти без остановок — из Миллерова в Лихую.
Несколько раз пробовали вылезать — варить эту картошку, но — только разожгут огонь — начинаются короткие свистки паровоза, крики: «Садись, хлопцы!..»
Сейчас стали где-то в степи, близ Донца, неподалеку, должно быть, от станицы Каменской.
Впереди что-то застопорилось.
Иван Гора спустился с насыпи, и те, кто вылез за ним — шахтеры, — начали ломать драночные щиты, лежавшие в штабелях у полотна.
Огонь запылал, озаряя снизу черные колеса вагонов.
Шахтеры молча глядели, как Иван Гора на ремешке подвешивает германский стальной шлем, полный картошки.
— Пламени много, перегорит ремень, — сказал один молодой, повыше ростом, чем Иван Гора.
На нем не было ни шапки, ни сапог — все снаряжение: рваные штаны и рубаха, перепоясанная патронташем. — А шапка эта удобная, — сказал он, кивнув на германский шлем. — Надо бы достать такую шапку...
Другой, с голой грудью, с могучей шеей, с добродушным сильным лицом, едва начавшим обрастать кудрявой бородкой, присев на корточки, сказал:
— Дырочки в ней просверлить с краю — и дужку железную, — тогда будет удобно...
— Дырочки, дырочки...
То ж — боевой шлем, дура, — хрипло проговорил третий, коренастый, с черными волосами, падающими на мрачные глаза.
Этот одет был хорошо — в зелено-серые суконные штаны и в такую же суконную куртку, лопнувшую подмышками.
Одежду он снял с немца в бою под Луганском.
Не было у него только сапог: сапоги оказались тесны...
Иван Гора, примащивая сбоку костра на угольях шлем с картошкой, приглядывался к этим людям.
Вчера, когда неожиданно в Миллерово стали прибывать эшелоны, Иван эвакуировался вместе с лазаретом на вокзал.
(Раны его совсем почти поджили, а в горячке этого дня он и забыл о них.)
На вокзале столкнулся с партийцем Евдокимом Балабиным, путиловцем.
Долго разговаривать было некогда: «Идем в Особый отдел, сейчас тебя оформим...»
Протолкались к вагону, там тоже долго не спрашивали, — знали, что за человек Иван Гора.
— На ногах стоять можешь?
— Конечно, могу, что за вопрос...
— Сейчас ударная задача — поднять боеспособность армии.
Тебя просим в шахтерский отряд...
Иван Гора кивнул головой, взял из кучи — на полу вагона — винтовку, пошел искать третий шахтерский отряд, из тех, что присоединились к армии на станции Варварополье.
Увидел мрачных, здоровых, чумазых, как дьяволы, хлопцев.
Бросив шахты и поселки, шахтеры уходили от немцев с женами и детьми.
Кое-какой домашний скарб их помещался на крышах вагонов.
Иван Гора поговорил с тем, кто стоял на путях, дал свернуть махорочки и, не обнаруживая себя, просто — попросился в их отряд бойцом.
«Ладно, — ему ответили, — иди, будешь с нами...»
Вода начала закипать.
Все присели на корточки, слушая, как запевало тонкими голосками над картошкой.
Вдоль насыпи загорелось еще несколько костров.
— Это не дело, хлопцы, — сказал Иван Гора. — В поле картошку варить...
Так мы немцев не побьем...
Трое сидящих перед огнем поглядели на него, стали ждать, — что он скажет дальше.
— В отряде надо организовать правильное хозяйство.
Мне скажут: «Иди в разведку».
Куда я пойду, голодный?
Правильно?
Правильно.
Давайте, хлопцы, поговорим: что у кого есть.
Картошку, сало, хлеб возьмем на учет.
Составим ведомость — сколько довольствия нам нужно, пошлем ее в штаб армии.
Выберем завхоза.
И дело у нас пойдет.
Человек в немецком мундире, мрачно глядя из-под спутанных волос на Ивана Гору, спросил:
— Ты кто же такой будешь?
— Я — издалека, — ответил Иван Гора, — питерский металлист.
— Значит, коммунист...
Иван Гора настороженно покосился.
Все трое глядели на него открыто, просто, доброжелательно.
— А у вас в отряде, — спросил он, — много коммунистов?
— А мы все за советскую власть, — простодушно ответил высокий хлопец в рваной рубахе.
Другой, красивый, с бородкой, подтвердил: «Ага».
Мрачный кивнул волосами.
— Партийных у нас мало.
Грамотных мало.
Мы все большевики.
Слыхали, слыхали про вас, питерских металлистов.
А вы слыхали про нас, — не знаю...
— Мы — подземные, — засмеялся, закидывая голову, парень в рваной рубахе. — Кроты...
— Солнышко раз в неделю видим, — сказал другой, с бородкой.
Мрачный, в досаде, что его перебивают, тяжело посмотрел на хлопцев.
— Эти вот — Федька и Володька — с тринадцати лет в шахтах.
Мы тут все — потомственные. — Он качнул головой, усмехнулся, и усмешка у него была такая же мрачная, как блеск черных глаз. — Мы сразу увидели, что ты коммунист...
Свои, брат, свои, не бойся.
— Осторожность в нашем деле не мешает, — весело ответил Иван Гора. — Мы с отрядом поехали в одно село, там все за советскую власть, но без коммунистов.
Наутро я один живой и остался.
Тогда оба хлопца совсем уже громко засмеялись, показывая белые зубы.
Мрачный сказал:
— В деревне это может быть, а на шахтах не может быть, чтобы советы — без коммунистов...
Я вот — Емельян Жук...
Кем я был до советской власти?
Я тебе сейчас скажу...
Спал на нарах, в грязи, во вшивом тряпье.
Пропивал с себя все, жену бил...
Боже мой, приду пьяный, и ведь бить мне никого больше не позволено.
Обид у меня много, как себя помню, — все обиды помню, у меня кровь в голове спеклась, от обид голова болит...
Вот — я и зверь...
Главный бы инженер не унес ног тогда, ночью, немец, сукин сын... — Он бешено взглянул на хлопца в рваной рубахе. — Володька, помнишь первый митинг за советскую власть?
Я тогда хотел немцу горло выесть...
Тогда первым делом взяли мы на заводском дворе досок — полуторадюймовки, — из бараков всю грязь — нары — выбросили, перегородили, — каждому отдельное помещение, дверца и замочек...
Я просыпаюсь утром, помню, что я — хозяин, иду мимо бункеров, коксовой печи, — я хозяин, спускаюсь в ствол, иду к своему забою, — я хозяин...
Теперь мне незачем с женой драться.
Теперь у ней — самовар, ей стыдно ходить в тряпье, она ходит опрятная, потому что я — член заводского комитета, мои дети в школу ходят...
Ты, браток, подумай над этим и напиши в Петроград: чтоб не сомневались, — донецкие шахтеры пошли воевать за советскую власть.
Воевать будем жестоко...
Послышался конский топот.
Все четверо обернулись в темноту.
На свет костра наскакивало пять всадников.
Сразу осадили, — с фыркающих лошадиных морд полетела пена в огонь.
Первым соскочил крепкий человек, в хорошей гимнастерке, и сейчас же присел на колени у огня, достал из полевой сумки карту — нагнулся, рассматривая.
За ним с мокрого коня слез могучий человек, с длинными усами, и — третий — щупленький юноша в серой куртке.
Оба они быстро присели сбоку первого человека над картой.
Он сказал:
— Ума у вас много у обоих: оставлять на своем фланге в десяти верстах вооруженную станицу.
А если завтра же они взорвут мост под Каменской?
Двадцать эшелонов у нас отрезаны?
Щуплый юноша ему с упрямством:
— Постой, Клим...
Еще хуже, — ввяжемся драться с гундоровцами, потеряем чорт знает сколько времени.
У нас вся задача — как можно скорее проскочить через Лихую...
— Значит, ты ведешь арьергардные бои, имея на плечах неразбитого противника?
Так надо понять твою тактику?
Тогда могучий человек, затеняя своими усами полевую карту, пробасил:
— Коля, он прав...
— Конечно, прав, — горячо сказал Ворошилов. — Все равно два-три дня нам придется сдерживать врага под Каменской.
На рассвете мы бросим отряды Лукаша и Луганский с батареей Кулика на Гундоровскую...
Он локтем отстранил от карты голову Пархоменко. — Александр Яковлевич, убери же усы, ничего не видно...
Гундоровскую занять и держать...
Левый фланг у нас будет надежен.
Фронт мы разворачиваем по обе стороны полотна перед Каменской...
Иван Гора, чтобы виднее им было глядеть на карту, подбросил в костер еще парочку щитов.
От поднявшегося жара Ворошилов откачнулся назад.
— Ну ты, уж будет, — сказал, глядя на Ивана Гору, и — вдруг: — А!
Это вот кто...
Здорово!
— Здорово, Климент Ефремович, — ответил Иван Гора.
— Ты ведь в Смольном тогда стоял на охране?
— Я, Климент Ефремович.
— Ты у них в отряде?
— Со вчерашнего дня.
— Правильно.
Поработай с ними.
Шахтеры — народ железный, но с дисциплиной у них слабовато. — Движением век он подозвал ближе Ивана Гору.
— С Петровым — командиром отряда — разговаривал?
— Климент Ефремович, командир у меня на подозрении.
— Ваш Петров совершенно зря угробил отряд два раза на Донце и под Луганском...
Завтра я у вас промитингую.
Дадим надежного человека.
Ты подготовь хлопцев...
— Есть.
— В разведку идешь?
— Есть, товарищ командарм.
— Отбери человек десять.
Задание такое: гляди...
(Иван Гора присел, Ворошилов огрызком карандаша поставил точку на карте.)
Ваш эшелон находится здесь...
Каменская — в трех верстах южнее, — здесь.
Ты пойдешь левым берегом Донца прямо на станицу Гундоровскую.
Обстановка такая: гундоровские казаки вырезали ревком и совет.
Третьего дня на них налетел Яхим Щаденко с отрядом, потрепал и ушел.
Сегодня получаем сведения, что гундоровцы намерены ударить на Каменскую, взорвать мост и отрезать наши эшелоны.
Это значит: они вошли в связь с немцами, получили оружие.
Немцы близко.
Где немцы?
Вот твоя задача: нащупать германские силы.
Желательно до полудня иметь от тебя сведения...
— Есть, товарищ командарм...
— Дело ответственное и опасное...
— Есть.
Иван Гора отвел от костра мрачного шахтера и обоих хлопцев, пошептал им, кивая на командарма, и они вчетвером полезли на полотно к вагону.
Когда он обернулся, — у костра двое уже садились на коней.
Ворошилов, присев над костром, смеясь, доставал из шлема картофелину.
Обжигаясь, покидал ее на ладони, разломил, половину съел, половину бросил обратно.
Взяв у вестового повод, легко и мягко перекинулся в седло, смаху толкнул вскачь гнедого жеребца.
Пархоменко влез тяжело на лошадь.
Руднев запрыгал на одной ноге за тронувшейся лошаденкой и, вскочив, долго ловил стремя.
Всадники унеслись в ночь.
Иван Гора сказал Володьке:
— Картошку-то возьми, раздай по карманам.
Глава восьмая
1
Пархоменко перекинул бекешу через шею рыжей лошаденки, папашу сдвинул на затылок, сидя в седле боком, — вынул ногу из стремени.
Солнце поднималось над буро-зеленой степью — жгло его бронзовое добродушное лицо.
По обе стороны полотна копошились люди, — с криком, говором, смехом копая и кидая землю.
Линия окопов на западе упиралась в пышные заросли левого берега Донца.
Позади, верстах в трех, раскинулась большая станица Каменская.
Туда — через мост — ползли эшелоны.
Много разного люда переправлялось из-за реки на лодках — добровольно рыть укрепления.
В станице начиналась паника.
Каменская давно слыла красной станицей.
Еще зимой станичный совет арестовал свыше полсотни местных и приезжих генералов и казачьих офицеров и отправил их в центр, в Луганск.
Время было такое трудное, что начальнику Красной гвардии, Пархоменко, пришлось их расстрелять.
Казачество близлежащих хуторов и станиц, и особенно — самой контрреволюционной — Гундоровской, пообещало за эти аресты расправиться с каменцами.
Затаив давнишнюю злобу, ждало только случая.
С подходом немцев случай представился.
В Каменской ждали налета каждую ночь.
К Пархоменко подошла толпа добровольцев — были тут и ремесленники, и хуторские мужики, и мещане, жившие на окраинах станицы, и мальчики из реального училища.
Некоторые его узнали, протягивали руки.
Он здоровался с верха...
— Александр Яковлевич, сила-то ваша — надолго к нам?
— Остались бы у нас, мы бы тут фронт образовали, все бы взялись за винтовки, ей-ей...
— Был здесь Яхим, помог нам.
Но что ж, — Гундоровскую зажег, а казаки все в степь убегли.
Теперь они вдвое злее.
Пархоменко, крутя ус, говорил с верха:
— Кто с лопатами — милости прошу...
Остальным придется обратно, товарищи...
Шанцевого инструмента свободного нет...
Катитесь, товарищи, из военной зоны.
Те, кто был с лопатами, пошли копать.
Остальные неохотно поплелись к реке.
Осталась стоять одна рослая, красивая, нахмуренная девка.
— А ты чего потеряла? — сказал ей Пархоменко, наезжая так, что лошадь задела губами девку.
Но она и не пошевелилась. — Я ж тебе не найду — чего потеряла...
— Ну, не окопы рыть — дайте винтовку, — хриповато, молодым голосом, мрачно сказала девушка и подняла на него красивые, сердитые глаза под темными бровями...
— Воевать хочешь? — спросил Пархоменко, весело морща нос.
— Приходится...
— Почему?
— Выхода нет, — зло сказала она и опять стала глядеть на выставленную вперед босую ногу...
— Ты кто ж такая?
— Агриппина Чебрец.
Я казака убила на Нижнем Чиру.
Яхим меня взял в эшелон...
Не для того я убила, чтоб меня всякий чорт хватал...
Ну, в Каменской я вылезла...
Дашь винтовку или нет?
Не шутя говорю! — Она опять подняла глаза, и Пархоменко увидел: вот-вот они замутятся слезами.
Александр Яковлевич насупился, вытащил из полевой сумки клочок бумаги, написал несколько слов.
— Пойди, — видишь — где разгружают вагон.
Спроси командира Лукаша, передай записку.
Постой — в юбке, что ли, воевать будешь?
— А ну тебя! — Агриппина схватила записку, стремительным шагом пошла по полю.
И когда она была уже далеко, Пархоменко взялся за бока и раскатистым басом захохотал так, что лошаденка запряла ушами, сама побежала рысью.
Из вагонов уже выгружались бойцы и на поле, пятясь и оглядываясь, строились в две линии.
С платформы, с криками и веселой руганью, кидали на руки артиллерийские снаряды, грузили их в двуколки.
Четыре орудия в разномастной запряжке стояли впереди, неподалеку — оттуда тоже что-то кричали.
Невысокий военный с черными усиками, красный, потный, с разодранным воротом, метался от вагона к бойцам — хрипел надорванным горлом.
Агриппина прямо подошла к нему, дернула за рукав:
— Начальник...
Лукаш кричал:
— Повозок для снарядов нехватает...
Вторая линия бойцов возьмет по снаряду в руки, донесет до места расположения батареи...
Агриппина потянула его за рукав.
Лукаш обернулся, оскалил зубы.
— Начальник, прочти записку.
— А ну тебя...
— Прочти записку, — сурово, упрямо повторила Агриппина.
Он схватил, прочел.
— Товарищ Федосеенко! — все так же надрывая шейные жилы, заорал Лукаш. — Выдай девке винтовку, патроны...
(И Агриппине).
Имя, фамилия?
Ладно, потом запишу, если живая вернешься...
Иди в цепь...
Постой...
Как же ты?..
Эй, Федосеев, выдай девке штаны...
Из товарного вагона ответили с досадой:
— Нет штанов...
— В бою добудешь, ступай...
Часам к семи утра в вагон Ворошилова, прицепленный к бронепоезду, стали поступать сведения разведки.
Охлюпкой — без седла — прискакал Володька-шахтер, сбивчиво рассказал, что они — пять человек — ночью прошли казачьи пикеты, когда стало светать, — у самой станции увидели германский разъезд, — немцы шли на рысях со стороны Старобельского шоссе (с северо-запада) в Гундоровскую, — шахтеры не удержались, обстреляли немцев и взбудоражили всю станицу.
Пришлось укрываться на гумнах.
Он, Володька, как ему приказал Иван Гора, поймал казачью лошадь и охлюпкой прискакал сюда, а Иван Гора с товарищами сидят на гумне, и их надо выручать.
Ворошилов отдал приказ — разбить противника и занять Гундоровскую.
Коммунистический отряд Лукаша и 1-й Луганский двинулись левым берегом Донца, степью — еще по-весеннему свежей и зеленой.
Солнце уже начинало жечь спины и затылки.
Вдали за волнами степного жара показались пирамидальные тополя, сады, белая церковь станицы Гундоровской, мирно, казалось, дремлющей на берегу Донца.
Четыре пушки батареи Кулика, валясь на стороны, вскачь на рыжих, пегих, заморенных лошаденках, перегнали цепи и всползали на меловой холм.
Цепи двигались торопливо, бойцы на ходу стаскивали пиджаки и шинелишки.
Из береговых зарослей начали постреливать казацкие пикеты.
Агриппина шла, как во сне.
Тяжелый парусиновый мешок с патронами бил по бедру, ремень винтовки резал плечо.
Чей-то голос время от времени кричал сзади: «Девка, не зарывайся».
Агриппина останавливалась, набирая полную грудь теплого степного ветра.
Когда с мелового холма ударили пушки Кулика, мощные звуки эти приободрили бойцов.
Клубы дыма поднялись за далекими тополями.
Плавающие коршуны испуганно метнулись в синеве...
Агриппина, как и все бежавшие справа и слева от нее, скатилась в мелкий окоп, только что брошенный казаками.
Высокие тополя, скирды прошлогодней пшеницы, соломенные крыши амбарушек и мазаных хат были в трехстах шагах.
Много хат пылало в безветрии полудня, как свечи, без дыма, высоко взметая хлопья горящей соломы и кружащихся над пожарищем голубей.
Подобрав под юбку босые ноги, вытянув шею, Агриппина, как птица, вертела головой: она не решалась стрелять попустому, как другие, — зря тратить патроны...
Стрелять она умела — еще девчонкой ее научил брат Миколай...
Казачьи пули поднимали пыль у нее под самым носом.
Но хоть бы один показался казак...
За ее плечом, обжигая газами, застукал пулемет.
Впереди стали падать веточки с кустов.
Через ее голову перескочил Лукаш, вертя наганом, — раздирая пасть во все лицо, — не было ничего слышно, но понятно: «Вперед, хлопцы...»
Агриппина, без усилия, будто поднятая ветром, встала и полетела босыми ногами по горячей земле.
Впереди — плетень.
Торопливо подумала: «Как же полезу — заголюсь...»
Сейчас же ее обогнал пожилой человек в очках, в сваливающихся полотняных штанах.
Он неловко полез через плетень.
Агриппина рванула ногами узкую марьину юбку и, гонимая все тем же небывалым восторгом, перепрыгнула на зады казачьего двора — на гумно.
И там, наконец, увидела врага.
Вдоль мазаной стены, нагнувшись, бежал чернобородый человек, в коротком черном мундире с красными погонами.
Агриппина подняла винтовку...
«Дура, стреляй!» — закричал человек в железных очках, — он весь трясся, ища в карманах обойму.
Казак заскочил за угол сарая, прижавшись к стене, стал целиться.
И прежде чем Агриппина нашла его искаженное злобой лицо на прыгающей мушке ружья, казак сам выстрелил, — человек в очках взмахнул руками.
Агриппина вскрикнула, нажала спуск — ложе тяжело толкнуло ее в ключицу.
У казака далеко отлетела винтовка.
Он завизжал и головой вперед кинулся на девку, и оба — и казак и девка — схватились голыми руками, в обнимку.
Агриппина чувствовала, как трещат ее и его кости.
Борясь, дыша, сопя, они крутились.
К ним подбегали бойцы.
Казак ломал ей спину, сухой бородой обдирал шею, добирался зубами до горла.
Оба упали.
Покатились.
Руки его вдруг бессильно разнялись.
Агриппина вскочила.
Казак хрипел.
Кто-то сильно, ласково поддержал ее за плечи.
«Собака... снохач... собака...» — шептала она...
Стряхнула с плеч тяжелую руку, обернулась...
Перед ней стоял Иван Гора.
— Гапка! — сказал он, растягивая крепкозубый рот от уха до уха...
В круглых карих глазах его было такое изумление, такая радость, — Агриппина едва не обхватила его за шею руками.
Это при всех-то!..
Проговорила только, с трудом разжимая зубы:
— Иван...
Здравствуй...
Волна наступающих понесла Агриппину и Ивана на широкую церковную площадь.
Бой кончился, казаки были выбиты из станицы и верхами уходили в степь, за холмы...
Все реже хлопали одиночные выстрелы.
Слышался смех, веселые крики.
Скрипели колодцы.
Дым, жаркая пыль застилали станицу, медным шаром висело над ней полдневное солнце.
— Ну, встретить ее в бою!..
Гапа!..
Опомниться не могу, — повторял Иван Гора.
— Потом все расскажу, Иван...
Пить хочу...
Только теперь у нее начали трястись ноги и руки.
С трудом стащила ремень винтовки с плеча, голые ступки ее разъехались в прохладной грязи у колодца...
— Гапа!
Гапка! — закричали грубые, веселые голоса.
К ней протискался брат Миколай — оброс бородой, возмужал...
Его она обняла и голову на минуту положила ему на грудь...
Подошел молодой казак Иван Прохватилов, холодными, светлыми глазами прямо глядел в глаза — ударил Гапку рукой в руку:
— Что же ты не во всей боевой форме?..
Смотри, засмеем!
Подошли Матвей Солох и оба Василия Кривоноса...
Как медведь, протолкался Тарас Бокун: «Это твоя сестра, Миколай?» — и рот разинул...
«Девка что надо», — сказали бойцы.
Здоровались, знакомились, одобрительно оглядывали Агриппину.
Она стояла, неживая от стыда, опустив голову в линялом платке, повязанном по-украински.
Юбка ее была разодрана во все бедро, кофта висела клочьями, и на боку кровоподтеки от казачьих когтей...
Молча она стала выбираться из круга бойцов.
Иван Гора догнал ее.
Агриппина шла к опрокинутой телеге, где валялся ничком убитый казак.
— Неужели с него возьмешь? — спросил Иван.
— Командир приказал добыть.
Я их сейчас у колодца выстираю.
— Пусти, пусти, — сказал Иван, сурово отстраняя Агриппину. — Я сам это сделаю. — И, присев, начал стаскивать с казака штаны с лампасами и добрые сапоги.
2
Тут же на площади зашли на опустевший казачий двор, и у колодца в корыте, где поят скот, Агриппина начала мыть казачьи штаны.
Иван Гора сидел около, держа между колен винтовку, глядел, как Агриппина вытягивала на веревке деревянную бадью и, подхватив ее за дужку, откидывалась — сильная, стройная, — выливала воду и снова опускала бадью в колодезь и усмехалась оттого, что ей было приятно, — вот Иван сидит около и смотрит на нее.
— Письмо получила мое? — кашлянув, спросил он.
Агриппина кивнула. — Смотрю на тебя — не верю...
Здорово ты вытянулась за полтора года.
Агриппина отвернулась.
Влезла босыми ногами в корыто и топтала штаны.
— Ты их топчи с песком...
Ты, Гапа, переходи в наш отряд.
Я тебя запишу...
И тебе легче, и мне спокойнее.
— Ладно, — ответила Агриппина и повернулась к нему спиной.
— Ты что там натворила в Нижнем Чиру?
— Ну — чего...
(Она задохнулась, он молчал.)
Для кого-нибудь, значит, я себя берегла...
Очень даже хорошо вышло...
Тебе, чай, все рассказали, — чего спрашиваешь...
— Правильно, — туда Ионе и дорога, подлецу...
Правильно, Гапа...
Начала жить смело, так и продолжай.
Она выстирала, крепко выжала штаны, пошла вешать их на солнцепек;
Иван, как подсолнух, поворачивался к ней, стараясь все-таки не глядеть на ее смуглое бедро, мелькающее в прорехе разодранной юбки.
— Как ты с казачишкой на гумне сцепилась, ах, здорово!..
Ну, девки пошли в революцию...
Себя в обиду не дают...
Агриппина — не оборачиваясь:
— А чего же девкам делать?
— Нет, правильно, правильно...
Тогда она вдруг, в первый раз, засмеялась, — брови ее по-детски разошлись, лицо стало круглым, милым, открылись ровные зубы, — расцвела, как роза.
— Ты чего? — спросил Иван, растягивая рот вслед за ней.
— Над думкой своей смеюсь.
— Ну и дура ты...
Она еще звонче засмеялась, подгибая колени, — вот-вот, кажется, сядет на землю.
Иван ударил в землю ложем винтовки, обиженно скрутил нос, стал глядеть в сторону, и все-таки и его разобрало: захохотал, разинув рот.
Тогда Гапка села.
— Ой, мама!
А я ждала — ты сурьезный, не подступишься к нему...
А еще — боялась — скажет: что я тебя, дуру, скажет, за седлом буду возить?
Ой, мама!
— Ладно, надевай штаны, ты — боец!
Иди к отряду...
Хватятся — будет не до смеху...
— Они же волглые...
Иван надул щеки.
Но и самому хотелось еще минутку протянуть у колодца на опустевшем дворе — глядеть, как Агриппина взяла штаны, встряхнула их, пощупала и, качнув головой, перекинула через плечо.
Легко нагнувшись, — взяла с земли сумку с патронами, вдруг испуганно оглянулась — где же винтовка?
Высоко подняла брови.
Увидела ее у Ивана между колен, и он не сразу отдал, попридержал...
— Ну, отдай...
— Бери, бери...
С усилием она стала дергать ружье.
Горячее бедро ее коснулось его плеча и так обожгло, — Иван странно посмотрел.
Она быстро нахмурилась:
— Это брось, Иван...
Но договорить им на этот раз не пришлось.
За воротами, оглушительно грохнув, взвился столб дыма и пыли.
Закричали люди, началась стрельба.
Иван, вскочив, велел Агриппине надеть волглые штаны, и покуда она прыгала на одной ноге, неумело попадая в них другой ногой, разорвалось еще несколько снарядов.
Началось контрнаступление немцев вместе с казаками: их конные сотни вернулись из степи и быстро окружали станицу Гундоровскую.
3
Ночной свежий ветер, пробирающий спину, теплая земля под животом, запах молодой травы, пышное от звезд лилово-бархатное небо — видное, когда Иван поворачивался набок, залезая в сумку с патронами, — и шум боя, и вспышки выстрелов, и нагнетающий бешеный посвист снаряда, и даже напряженная тревога отступающих, которым все время заходила в тыл конница, — все, все воспринималось повышенно, остро, гулко, с уверенностью в силах, в победу, в счастье...
И все оттого, что рядом, в водомоине, лежала Агриппина, бормоча что-то сердито и стреляя так же, как те несколько десятков бойцов, оставшихся от разбитого и рассеявшегося по степи отряда.
Была уже середина ночи.
Луганский и Коммунистический отряды отступали, сдерживая натиск казачьих сотен.
Бой за Гундоровскую кончился плачевно.
Путь отступления на левом берегу Донца оказался отрезанным, станица окружена, по площади, по скоплению войск, били немецкие орудия.
Пришлось отступать через разметанный снарядами горящий мост на правый берег.
Такого оборота никто не ждал, молодые бойцы смутились, потеряли строй, и врассыпную пошел каждый спасать свою шкуру, выходя из окружения.
Начальник группы Лукаш носился верхом по степи, собирая бегущих.
Батарея Кулика, выскакивая на пригорки, поворачивала стволы и посылала последние снаряды по мчавшимся конным лавам.
Бойцы и сами не понимали — откуда взялась эта паника.
Всем понятно, что бегущих поодиночке, как баранов, казаки порубят клинками.
И люди, казалось, не робкие — так нет же: кто-то закричал диким голосом, кто-то, бросив винтовку, и бекешу, и шапку, кинулся бежать.
И — нашло помрачение.
А уж стыда теперь не оберешься.
«Хороши, — сказал наутро Ворошилов, проезжая на гнедой лошади мимо эшелона. — Недурно пробежались ночью, красивый у вас вид, спасибо, товарищи».
В наступившей темноте казаки перестали нажимать, боясь за коней.
Замолкли немецкие орудия.
И стянувшиеся отряды отходили под прикрытием редкого огня цепей — на юго-восток, к полотну железной дороги, ориентируясь на далекие свисты паровозов.
Время от времени позади цепи, прикрывающей отступление, выступал в пепельном свете звезд всадник на тяжело дышащей лошади.
— Давай, давай, хлопцы, — на двести шагов...
Бойцы молча поднимались, устало переходили и опять прилаживались за неровностями земли.
Иван Гора говорил Агриппине:
— Не пропадай в темноте, держись рядом.
В обстановке боя думать было некогда.
Но счастье казалось таким широким, что Иван только удивлялся.
Никогда бы не поверил — расскажи ему раньше про какого-нибудь серьезного человека, который из-за пустяка, не стоящего и разговора, из-за того только, что побыл с девкой наедине у колодца, почувствовал в груди небывалое мужество...
Будто Ивану только и нехватало этой щепотки соли...
Земля стала легка под ногами, и звезды показались своими — рабоче-крестьянскими, мигающими, как маяки, над великой революцией, и мыслям стало легко...
Странная вещь — человек...
4
Немцы поняли, наконец, отчаянный план Ворошилова — со всеми тремя тысячами вагонов пробиться на царицынское направление.
Такое решение принципиально уже отличалось от партизанских действий красных отрядов, с которыми немцам приходилось иметь дело.
Немцы намеревались запереть ворошиловские эшелоны между Миллеровом и Лихой и заставить 5-ю армию покинуть вагоны и рассеяться.
Они начали окружать Лихую и одновременно со стороны Миллерова бросились на прорыв арьергарда 5-й армии, окопавшейся под станицей Каменской.
Ворошилов остался здесь, в арьергарде, с наиболее боеспособными частями.
Руководить продвижением поездов в Лихую были посланы Коля Руднев и Артем.
Они ускакали, перегоняя медленно двигающиеся поезда.
Рано утром, — это был день Первого мая, — в затуманенной степи на линии передовых окопов под Каменской, собрался митинг.
Ворошилов говорил с коня:
— Сегодня во всем мире шумят рабочие демонстрации под красными знаменами.
Сегодня день единения, день смотра.
Красный день пролетариата, черный день буржуазии, готовой каждую минуту ударить беспощадным свинцом в открытые груди рабочих.
Гнедая лошадь его, со звездой на лбу, — ради такого великого дня вычищенная в шашку и туго забинтованная по бабкам за неимением холста марлевыми бинтами, — поджимала уши, вздрагивая мордой, обрызгивала пеной бойцов, сдвинувшихся вокруг командарма — загорелых, сильных, рослых, — также ради праздника опрятно застегнувших воротники и подпоясавших заскорузлые от пота рубахи.
Подняв головы, бойцы напряженно глядели на веселое лицо командарма...
— Бойцы!
Мы первые решились перейти от слов к делу, руководимые великим вождем, не пугаясь всех армий и флотов мировой буржуазии — решились построить новый мир...
В этом твердом решении наша первая задача — очистить территорию РСФСР от империалистов и контрреволюционеров.
Эта задача поручена вам, бойцы, и ее нужно выполнить...
Немцы наступают, чтобы захватить военное имущество в наших поездах и разрушить наши дальнейшие планы борьбы.
Этого допустить мы не можем.
Сегодня мы должны показать империалистам, что красное знамя нельзя вырвать из пролетарских рук...
Сегодня во всем мире гремит «Интернационал», на нашем участке загремит победный бой.
Пролетарии всего света услышат его грозные звуки...
Неважно, что мы — за тысячи верст.
Видят они нас?
Видят.
Слышат они нас?
Слышат.
Товарищи, да здравствует...
Голос его и крики бойцов были заглушены: из-за холмов со стороны Миллерова ударили немецкие пушки.
Лихая — большое село, раскинувшее по склонам полынных холмов белые хаты, соломенные гумна, плетни, высокие тополя, вишневые сады.
Железнодорожная станция расположена у подножия холмов.
На восток от села и станции лежит болотистая низина.
Ее огибает путь царицынской ветки, пересекающей на первом перегоне у станицы Белая Калитва реку Донец.
На юг от Лихой идет ростовская магистраль.
По ней сейчас наступали немцы, обстреливая в одном перегоне — от Лихой — станцию Зверево.
Туда, в Зверево, на бронеплощадке выехал Артем, чтобы угнать, что можно, из железнодорожного состава и вывезти беженцев.
Немецкие аэропланы кружились над Лихой, сбрасывая бомбы, и уже много хат и ометов пылало, застилая дымом холмы и ветряные мельницы.
Весь день Первого мая прибывали эшелоны, напирая один на другой.
Запасных путей не хватало для такого количества маневрирующих поездов.
Паровозы выли, машинисты ругались, высовываясь по пояс, беженцы из раскрытых дверей теплушек испуганно глядели на небо.
Поезда двигались и снова подолгу стояли, казалось, по неизвестной причине.
Причина всего этого растущего беспорядка была в том, что путь на восток, на Царицын, был уже отрезан: казаки под Белой Калитвой взорвали железнодорожный мост через Донец.
Лихая оказалась мешком, куда прибывали и прибывали эшелоны с десятками тысяч людей, вооруженных и безоружных.
Жарок был день Первого мая в степи под станицей Каменской.
Солнце тускло светило сквозь пыль и дым.
Железный грохот сотрясал землю, разметывая линию ворошиловских окопов.
Снова и снова сквозь пыль и дым появлялись полупригнувшиеся фигуры в котлах для варки картошки на головах, с уставленными вперед себя широкими лезвиями...
Из залитых кровью окопов поднимались командиры отделений, комиссары, вылезали оглушенные, осыпанные землей бойцы и, разевая криком черные рты, разлепляя запорошенные землей налитые ненавистью глаза, спотыкаясь, бежали навстречу гадам, — мать их помяни, — как вилы в сноп — втыкали четырехгранные штыки в узкоплечего, задушенного воротником, офицеришку, в набитое украинским салом пузо багрового унтер-офицера, уже безо всякой немецкой самоуверенности крутящего револьвером, в тощую грудь, — бог его прости, — немецкого рядового в очках, со вздернутым приличным носом, — посланного кровавой буржуазией искать себе могилу в донских степях...
И раз и другой немцы ходили в атаку и не выдерживали штыковой контратаки, поворачивали и бежали, и уже немало их, бедняг, валялось на полыни или стонало в воронках от снарядов.
Оборонять приходилось, кроме того, и свой левый фланг от гундоровских казаков, не подпуская их к Каменской.
Фронт страшно растянулся, перекинувшись на правый берег Донца.
Пополнений нехватало.
Вся надежда была на то, что за эти сутки эшелоны успеют пройти Лихую.
В конце дня оттуда начал кричать в телефон голос Коли Руднева:
«...Казаки взорвали мост под Белой Калитвой...
Положение осложняется...
Кроме того, испорчен путь по всему перегону до Белой Калитвы...
В Лихой толкучка...
Не можем больше принимать поездов...
Делаю все усилия к исправлению пути до Белой Калитвы...
Кроме того...»
— Хватит и этого, спасибо, — проворчал Пархоменко, принимавший телефонограмму.
«...Кроме того... немцы с часу на час займут Зверево...
У нас, на высотах, где мельницы, уже были немецкие разъезды, мы отогнали...»
Пархоменко вытащил голову из-под меховой бекеши, — ею он прикрывался вместе с телефонным аппаратом от надоедливого шума пушечной стрельбы...
С досадой надвинул на уши папаху и полез из штабного вагона — искать Ворошилова.
С поля, где опять разгорался бой, гнало пыль и пороховую вонь.
Брели раненые, — кто, морщась, поддерживал простреленную руку, кто ковылял, держась за плечо товарища, иных тащили на носилках.
Шальной снаряд рванул землю, опрокидывая идущих.
Валялись разбитые телеги.
У колеса, подогнув колени, стиснув в руке вырванную с травой землю, лежала женщина в пыльной юбке, на косынке ее с красным крестом расплывалось черное пятно...
Пархоменко увидел гнедую лошадь командарма.
Вестовой, державший ее за повод, стоял, закинув голову.
Широкоскулое, безусое лицо парня было до синевы бледно, глаза полузакрыты...
— Где командарм? — крикнул Пархоменко.
Парень разлепил губы, ответил:
— В бою...
Только отойдя, Пархоменко догадался, что парень смертельно ранен.
Впереди, в клубах пыли, ревели голоса, рвались гранаты.
Пархоменко, пригнувшись, с наганом побежал в эту свалку.
Но лязг, взрывы, надрывающие крики отдалялись.
Немцы опять не выдержали...
С бега он кувырнулся в окоп, ударился коленками так, что потемнело в глазах.
Вскочил.
Оттуда из пыльной мглы к нему шел, пошатываясь, человек, — на ходу силился засунуть в ножны шашку, — конец ее заело в ножнах.
Мокрые волосы его падали на лоб в потеках пота.
— Э! — крикнул Пархоменко. — Клим?
Слушай...
Чорт!
Нельзя же так...
Что же ты лезешь в самую драку...
Ворошилов остановился, темными, еще дикими глазами уставился на Александра Яковлевича...
— А что? — сказал. — Такая была каша...
Едва не прорвали...
Он опять начал совать шашку.
Пархоменко уставился на лезвие.
Оно было в крови.
— Очень хорошо...
А по-моему, не имеешь права...
Слушай...
Дела очень серьезные...
Сейчас звонил Руднев...
Ворошилов тоже с изумлением посмотрел на окровавленный клинок.
С силой бросил его в ножны.
Пошли к вагону.
Пархоменко рассказал о рудневской телефонограмме из Лихой.
Ворошилов только быстро покосился на друга.
— Значит, надо драться, другого выхода нет...
Покуда не починят путь — будем драться...
Вагоны немцам не отдадим все равно...
5
Минули первый и второй день мая.
Ворошилов продолжал сдерживать врага под Каменской.
Все эшелоны уже подтянулись к Лихой.
Бахвалов, мобилизовав несколько сот беженцев, под охраной пулеметов восстанавливал разрушенный казаками путь по царицынской ветке до Белой Калитвы.
На холмах, окружающих с юга и юго-запада Лихую, располагались по окопам и канавам отряды 5-й армии.
Иван Гора и Агриппина присоединились к шахтерам.
Настроение у большинства было выжидательное.
Все знали о твердом решении командарма — не отдавать ни одного вагона.
А их — этих вагонов, платформ, дымяших паровозов — внизу под холмами было необозримое количество.
Никаких человеческих сил не хватит — разобраться в этой каше.
Бойцы ворчали: «Хорошо приказывать командарму: сел на гнедого коня и поехал, куда душа велит!
А ты живой грудью заслоняй проклятое имущество...»
О нехорошем настроении Иван Гора сразу же догадался, встретив в поле у ветряной мельницы Емельяна Жука — того мрачного шахтера, кто добыл себе одежду с убитого немца.
Жук не обрадовался тому, что Иван Гора с Володькой и Федькой вернулись живыми в отряд, не сказал ему: «Здорово», — тяжело отвернулся, не стал глядеть в глаза.
Сутуло, неподвижно, точно каменные, сидели у недорытых окопов и другие шахтеры — угрюмые, почерневшие от грязи, оборванные, босые.
Не было видно горящих костров, не варили еду, будто никто здесь не располагал оставаться.
Люди думали.
Подняв головы, глядели на поблескивающий в лазури откинутыми назад крыльями германский самолет.
Очевидно, что в таком настроении отряд драться не может.
Нужно было принимать срочные меры.
Окончив рыть окопчик, пошлепав лопатой по выкинутой земле, Иван Гора сказал Агриппине, ковырявшей шанцевым инструментом в двух шагах от него:
— Личный интерес приходится отодвигать на второй план, или уж ты не берись за гуж...
Так-то, Гапа.
— Понятно, — ответила Агриппина, выпрямляя ломившую спину.
Солнце, падающее к краю степи, залило ее горячее лицо.
Она поддернула рукав и голой частью руки вытерла мокрый лоб.
Все это показалось Ивану очень приятным, и Агриппина, щурящаяся на солнце, очень красивой.
— Я должен решиться на большой риск.
Не то мне страшно, а то, что — правильно ли поступаю?
Но думаю и прихожу к выводу: надо...
Что из этого получится?
Неизвестно.
Посоветоваться со старшим товарищем — нет здесь такого.
Глядеть сложа руки нельзя.
Значит — нужно взять инициативу.
Агриппина не совсем разобрала — о чем он гудит, уставясь, как петух на зерно, на ее чумазые руки, сложенные на рукоятке лопаты.
Но поняла, что говорит честно.
В ответ она важно кивнула в сторону солнца.
Иван вылез из окопа и пошел к ветряной мельнице, где находились наблюдательный пункт и штаб полка.
У ворот мельницы на расколотом жернове, вросшем в землю, сидели двое штабных — один в студенческой куртке, бледный, с мелкими зубами, с огненно-рыжими клочками бородки, другой — похожий на монаха, с грязными волосами до плеч, в пенсне, в перепоясанном веревкой пальто, надетом на голое тело.
Штабные скучливо играли истрепанными картами в двадцать одно.
Иван Гора спросил, где командир.
Рыжий штабной, не глядя, ответил сухо, что командир занят.
— Спит, что ли? — спросил Иван Гора, присаживаясь на корточки у жернова.
— Ну — спит, тебе какое дело! — тасуя карты, ответил другой, похожий на монаха.
— Не во-время командир спит.
Подите — разбудите его.
— А что такое?
— Стало быть — надо.
Штабные переглянулись.
Рыжий спросил:
— Вы из нашего отряда, товарищ?
— Ага...
— Командир ни о чем не приказал докладывать.
Можете это понять?
— Вот вы его и разбудите...
Они опять переглянулись.
Стало ясно, что этот человек все равно не отвяжется.
Но мельничные ворота, завизжав, приотворились, — командир Петров вышел сам.
Был он коренаст, круглолиц, сонный, сердитый, весь запачканный мукой.
— Ну?
В чем дело? — спросил он, недружелюбно оглядывая Ивана Гору. — А! Товарищ питерский коммунист...
С директивами, что ли? — Он косо растянул рот.
Сел на жернов, вытащил жестяную коробку с махоркой.
Вертел, сопел. — Ничего, товарищи, не получится из вашей затеи.
Очередное сумасбродство...
А мы дело имеем с живыми людьми, не с отвлеченными идеями...
Так-то...
Иван Гора стоял перед ним, сдвинув ноги, опустив руки, так, как нужно стоять перед командиром.
Петров густо выпустил дым из ноздрей.
— Ну, так в чем же дело?
— Настроение отряда никуда не годится, товарищ командир.
Отряд не сможет выполнить боевого задания...
— А кто дал боевое задание? — вдруг, багровея бычьей шеей, закричал командир Петров. — Штаб пятой армии?
Не знаю такой армии.
В формировании не участвовал...
Мой отряд связан с пятой армией только железнодорожной колеей...
Мой отряд подчиняется только воле народа...
Мой отряд не желает исполнять диктаторских приказов...
Кому это нужно: тащить на плечах шестьдесят эшелонов старой рухляди?!
Воля отряда — вот боевой приказ...
Измена командира была явной.
Сердясь и багровея, он с головой выдавал себя...
Вернее всего — сельский учитель, из метивших полгода тому назад в эсеровские трибуны в Учредительное собрание, теперь работающий по тайным директивам Центральной рады...
Крепенький человек, и дурак к тому же...
Иван Гора, стоя перед ним, торопливо соображал — как вернее действовать.
«Бежать вниз на станцию в главный штаб, сообщить Рудневу об измене командира?
Ясно, что в этой суматохе Руднев его же, Ивана, и пошлет ликвидировать мятеж.
Да потеряешь время, бегая.
Да и не уйдешь отсюда...»
Иван покосился.
Оба штабных, рыжий и длинноволосый, оставив карты, настороженно — правая рука в кармане — поглядывали на Ивана.
Понятно: при первом неосторожном слове, движении — его застрелят...
На мельнице, кроме них, никого не было, и кругом на сотни шагов поле было пустое.
— Зверево занято немцами, товарищ командир, — сказал Иван Гора, сам не зная — почему вдруг придумал это. — Бронепоезд товарища Артема стоит уже под Лихой.
— Врешь, — сердито, но без уверенности проворчал Петров.
— Не вру, товарищ командир, влезьте на мельницу, бронепоезд отсюда видно...
Немцев надо ждать с часу на час...
Бой придется принимать...
Петров зыркнул на него глазами.
Штабные переглянулись.
Рыжий пошел на мельницу, и было слышно, как заскрипела лестница под его ногами.
Теперь осталось двое перед Иваном.
И он поднажал — суровее, басом:
— Митинговать вам, товарищ командир, все равно придется...
Отряд дезорганизован, — перебьют нас, как баранов, это факт.
Да и вам не расчет попадать под пулю...
У командира опять мгновенно налилась кровью толстая шея.
Засопел, но смолчал, разбираясь — где же тут провокация?
— Либо отряду сейчас уходить с позиции, либо держаться крепко...
Давайте митинг, товарищ командир...
— Ладно. — Петров тяжело поднялся с жернова. — Ладно.
Иди...
«Дураков мало, брат, хочешь мне пулю вогнать в лопатки», — подумал Иван Гора и только попятился шагов на пять.
Наверху мельницы в слуховое окошко высунулась рыжая голова.
У Ивана екнуло сердце.
— Федор Федорович, — крикнул рыжий из слухового окошка. — Верстах в пяти дымит какой-то чорт...
Пожалуй — бронепоезд.
— Эге! — удивленно сказал командир...
«Эге!» — еще более удивясь, про себя сказал Иван Гора.
И будто в подтверждение — издалека по степи покатился орудийный удар.
Тогда командир решился.
Кивнув длинноволосому, приказал ему вполголоса, чтоб деньги и документы увязать в мешок, приготовить лошадей.
Не глядя на Ивана, нахмурясь, — решительно зашагал по полю к окопам.
Иван шел за ним — на полшага сзади.
Голос у командира был зычный.
Подняв руку, он гаркнул на все поле:
— Бойцы третьего Варваропольского отряда!
Объявляю летучий полевой митинг...
Шахтеры начали вылезать из окопов, подниматься с земли.
Окружали командира Петрова — хмурые и недовольные.
Иван Гора, потупившись, держался около него.
— ...Настал момент, когда нужно решить основной вопрос: за что мы в конце концов деремся? — заговорил командир, обводя взглядом суровые лица шахтеров. — Зачем покинули родные халупы?
За что нас, как баранов, гонят на чужбину...
— На чужбину, — басом повторил вслед за ним Иван Гора, поднимая голову и усмехаясь. — На рабоче-крестьянскую чужбину от своих гайдамацких плетей и немецких шомполов...
— Товарищ! — командир бешено оглянул его. — Не перебивайте оратора...
Бросьте большевистские замашки...
Вы не в Москве...
Товарищи! — закричал он, потрясая руками. — Мы пошли драться за родную землю и волю...
— За кулацкую землю, за эсеровскую волю, — прогудел Иван.
— Товарищи! — командир стал красный, как освежеванный. — В нашей борьбе с германским нашествием московские коммунисты нас предали!
Из Москвы приказано сдать немцам Донбасс...
И нас увозят из родных деревень, чтобы сделать из нас большевистских холуев...
Нас привели на эти позиции — на убой...
Чтобы мы тут дрались, а коммунисты гнали вагоны в Царицын...
— Хватит!
Не распространяйте ваши мысли! — во всю глотку закричал Иван Гора. — Товарищи!
Я питерский металлист.
Вот мои документы.
Гляди.
Вот мои руки.
Гляди...
А этот человек вам знаком?
— Нет!
Нет, незнаком, — ответили из толпы шахтеров голоса Володьки и Федьки, и затем голос Емельяна Жука:
— Пусть он расскажет, кто он такой...
А я короче скажу.
Командир Петров — эсер.
Всему миру известно, что эсеры продали немцам Украину за жирные куски, за синие свитки...
Кто его выбирал командиром?..
Послали его из Киева, из Центральной рады...
Он провокатор...
Иван покосился на командира.
И вовремя.
...Петров рванул из кобуры наган и выстрелил в голову Ивана Горы.
Одновременно Иван Гора, нырнув головой, так что пуля только чиркнула по волосам, схватил Петрова за кисть руки и со всего плеча ударил его между глаз.
Командир задохнулся криком, повалился.
Кто-то — Володька или Федька — выхватил у него наган.
Шахтеры молча глядели на лежащего без движения командира.
Иван Гора, вытирая рукавом лоб, сказал:
— Ребята...
Я поступил неправильно, нарушил военную дисциплину, ударил командира...
Решайте: кого расстрелять — меня или его?..
Рабочего, преданного рабочему классу, или форменного провокатора...
А что он эсер и провокатор — отвечаю головой...
Решайте, каждую минуту враг может начать наступление.
Враг не может застать нас врасплох...
Шахтеры продолжали молчать.
Тогда Емельян Жук проговорил:
— Задал загадку, коммунист...
Ну как: верим этому человеку?
— Верим, верим, — ответило несколько шахтеров.
Остальные кивнули головами.
— Верим, — тогда, Иван, бери команду...
6
Станция Зверево — на юг от Лихой — действительно была уже занята немцами.
Третьего мая на краю степи замаячили их разъезды.
Они не скрылись от первых выстрелов, как третьего дня, — всадники группками сбивались на далеких холмах, спешивались, наблюдали.
Было понятно, что за ними двигается враскачку запыленная пехота, еще не видимая за горизонтом.
От мельниц к расположению отрядов промчался огромный измятый фиат.
Тарахтя, дымя керосином, — остановился у окопов.
В машине сидели Коля Руднев и обгоревший на солнце Артем.
Выкидывая толстую кисть руки, выпячивая запекшиеся губы, Артем говорил бойцам:
— Путь до Белой Калитвы исправлен.
Первые поезда пошли.
За ночь мы разгрузим всю станцию...
Товарищи, мы должны выполнить задание: двадцать пять тысяч детей, женщин, стариков будут доставлены в Царицын...
Наш командарм с кучкой героев три дня и три ночи дерется холодным оружием под Каменской...
Интервенты страшатся пролетарских штыков...
Неужели мы здесь примем на себя позор?
Артет был опытным массовиком, умел сбивать тысячи ощущений у тысячи людей в одну волю одного существа.
Страх смерти всеподавляющ лишь тогда, когда все другие чувства принижены, дезорганизованы.
Бывают минуты, когда ощущение позора невыносимо острее страха смерти, когда разбужено самое жгучее, мощное, действенное чувство классовой ненависти, и все личное, будничное тонет в нем и глохнет...
Фиат мчался дальше по растянутому фронту.
Артем говорил бойцам, что вот-вот подойдут подкрепления — отряд Лукаша из-под Каменской, и назавтра надо ждать и Ворошилова со всеми силами...
Настроение поднималось.
В даль, в степь, пошли конные группы разведчиков.
Завязывалась перестрелка.
Фиат, оставляя хвост чада, промчался вниз, на станцию Лихую.
Несмотря на все усилия — беспорядок там был невообразимый.
Население каждого эшелона стремилось поскорее уйти из этого запертого в ловушке скопления вагонов.
В первую голову направляли эшелоны с беженцами — детьми, женщинами...
Но чтобы протолкнуть поезд на стрелки царицынской ветки, нужно было другому поезду податься назад, и тут начинались трения — дикий крик из вагонных окон, из раздвинутых дверей теплушек, угрозы самосудом, размахивание ручными гранатами...
Руднев отобрал особую бригаду под командой Чугая, — в ней были и силач Бокун, и злой Иван Прохватилов, и упрямый Миколай Чебрец, и оба Кривоноса.
Бригада выводила намеченные поезда на стрелки.
Уговоры и разъяснения ни к чему не вели.
Чугай действовал одной революционной решительностью.
Он не суетился, ходил вразвалку — в распахнутом бушлате, на груди — татуированный китайский дракон.
— А ну — подайся, браток, — говорил он машинисту и шел вдоль вагонов, где надрывались люди... — А ну — закрыть двери, а ну — спокойно...
Мою речь можете слушать, братишечки?
С коротким революционным счетом — сейчас оболью свинцом...
А ну — давай пулемет!..
Бокун, схватив в охапку, волок пулемет.
Иван Прохватилов падал на живот у замка.
Кривоносы подавали ленту.
Чугай — спокойно отнеся ото рта папироску:
— А ну — давай очередь.
Двери теплушек захлопывались.
В вагонах от окон шарахались люди...
Машинист, оттянув рукоять свистка, облегчал душу оглушающим воем, толкал поезд так, что трещали вагоны.
— Главное — спокойствие, — говорил Чугай. — Революция требует большой выдержки...
А ну — теперь — давай эшелон с ребятишками...
Все же за день третьего мая удалось протолкнуть на Белую Калитву только треть составов.
Всю ночь не смолкала на холмах, в степи ружейная и пулеметная стрельба.
С болотистой равнины тянуло сыростью, заволокло звезды.
Было темно и страшно.
На станции и в вагонах запрещено было зажигать свет, — даже по вспыхнувшей спичке стреляли.
Только по путям между составами ползали, покачивались, взмахивали тусклые огоньки фонарей.
В вагонах никто не спал, — выходить боялись.
Среди грохота буферов вдруг раздавался в темноте дикий крик, сухой выстрел, тяжелый топот ног.
И еще казалось неспящим людям, что далекий грохот битвы за горами становится яснее, приближается...
Много хлопот доставил эшелон с тремя блиндированными вагонами отряда «Буря».
Анархисты, с самого начала попавшие на запасный путь и крайне этим возбужденные, получили приказ (чернильным карандашом на клочке газетной бумага за подписями Руднева и Артема) — немедленно выступить с оружием на фронт.
Отряд «Буря» начал митинговать около вагонов.
Мнения разделились.
Те, кто был помоложе, начали склоняться к выполнению приказа, хотя бы в половинном составе.
Матерые отрядчики, бывшие в переделках и потруднее этой, категорически требовали оставаться при эшелоне всем и хотя бы с боем пробиваться на царицынские стрелки.
Чахоточный гимназист с большими глазами, несгибающийся идеалист, закричал тонким голосишком:
— Товарищи, настал момент, — забудьте про золотые портсигары, мы же не бандиты, мы анархисты!..
Сопляку так грохнули по затылку револьверной ручкой — повалился под колеса.
Но все же отряд колебался, покуда старичок Яков Злой не нашел формулы.
Со ступенек площадки, поправляя пенсне на плеском носу, держа в сухонькой руке листочек, — предложил резолюцию.
— «Приняв к сведению...» — начал читать он с подвыванием и вдруг усмехнулся...
— Го-го-го, — заржали, затопали наиболее матерые из отрядчиков. — Крой, Яков!..
— «Приняв к сведению приказ за номером таким-то, отряд «Буря» принужден отклонить самую форму обращения к нему, ибо приказ, от кого бы он ни исходил, противоречит принципу свободного волеизъявления всякой анархической ассоциации...»
Захлопали в ладоши.
Полетели шапки.
«Ай да старичок!
Вот — ум, так уж ум...
Не будь мы анархисты — взяли б его в батьки».
Вынеся резолюцию, отряд «Буря» стал пробиваться на царицынские стрелки.
В ответ на пулемет Чугая из блиндированных окошек высунулся десяток пулеметных дул.
Тогда Чугай сказал Бокуну, Ивану Прохватилову и обоим Кривоносам:
— Отставить... — И обратился к анархистам: — Как рассматривать ваше нахальство?
Шкурничество или контрреволюция?
В этом случае будете иметь дело с военным трибуналом пятой армии...
Пулеметов у нас хватит — расправиться со сволочью... — Он распахнул бушлат, ногтями рванул тельник на груди, обнажая синего дракона. — Ну... (С минуту или даже дольше выражался на авральном морском языке.)
Бей в мою грудь... то будет последним вашим часом...
Анархисты заколебались.
Чугаю важно было соблюсти престиж.
Ночью он все же пропустил эшелон с этой сволочью...
Алыми слоями проступила в тумане утренняя заря над болотистой низиной.
Забухали орудия на холмах, — все ближе, грознее слышались звуки боя...
Приближался свирепый гул аэропланов.
Из вагонов начали выкатываться люди.
Женщины волочили детей под платформы.
В туманном зареве рассвета очертания аэропланов, похожие на свирепых насекомых, казались огромными.
Упавшие с их крыльев черные мячики будто ударили один за другим в чудовищный железный барабан.
Задымили станционные постройки.
Поезда маневрировали среди мечущихся беженцев.
Быстро светало.
Туман относило ветром.
Были уже видны на склонах опустевшие хаты — и вверху — очертания мельниц.
Просвистали снаряды.
Начался артиллерийский обстрел станции: взлетающие клубы бурого дыма.
Сотрясалась земля.
Раздался огромный взрыв вагона с огнеприпасами.
Тысячи беженцев, спасаясь, побежали от своих эшелонов вниз, на болотистую равнину.
На вокзальном перроне появился верхоконный, остановил мокрого гнедого коня и вертел головой, глядя расширенными глазами, что тут творится...
Он был с непокрытой головой, весь серый от пыли.
Мимо, не узнав его, пробежал Артем — кинулся к маневрирующему паровозу, вскарабкался...
Несколько человек, срываясь подошвами на шпалах, толкали вагон...
Тяжелой развалистой рысью через пути шел Чугай, за ним — высокий Бокун, сутулящийся под тяжестью пулемета.
Людей и вагоны заволакивало дымом...
Крутя головой, точно надышавшийся этой гадости, брел начальник станции, на нем все висело — и грязная шинель, и щеки, от самых глаз заросшие щетиной.
Попытался влезть с путей на площадку перрона, в изнеможении сел на край ее, взялся за обвислые края старорежимной фуражки, раскачиваясь, — повторял:
— О, боже ж ты мой!
— Климент Ефремович! — закричали из вокзального окна.
Коля Руднев перелез на перрон, подбежал к верхоконному, на минуту прижался лбом к его колену.
— А я тебе звоню по всей линии...
Послал конников искать...
— Каменскую мы сдали, — сказал Ворошилов. — Все части выведены из соприкосновения.
А у тебя что хорошего?
— Осталось шестнадцать эшелонов...
Мы к ночи закончим.
(На путях опять рвануло.)
Ну, как немцам не стыдно, я все думаю...
Отлично, мерзавцы, знают, нарочно лупят по мирному населению...
(Опять рвануло.)
Беженцы!
Вот еще — публика паническая.
Понимаешь, Климент Ефремович, тысяч пять драпануло на болото.
— Никого нельзя оставлять.
Грузи всех...
— Пулеметов, понимаешь, нет...
Я хочу с болота их пулеметом попугать...
— Парочку я тебе дам...
— Вот спасибо...
Руднев вдруг сморщил обострившийся нос, — прислушиваясь, побежал, полез в окошко к телефону...
Ворошилов повернул коня, перескочил через изгородь станционного палисадника и остановился на дворе около колодца.
Слез, разминая ноги.
Конь толкнул его в спину башкой.
Ворошилов вытащил на скрипящем вороте ведро, придерживая его снизу коленом, стал поить коня, — тот пил, катая клубок по горлу.
Ворошилов вскочил в седло и рысью погнал повеселевшего гнедого в гору — на холмы, к мельницам...
7
Петрова под конвоем отвели на станцию в Особый отдел.
Штабные его — рыжий и длинноволосый — скрылись в неизвестном направлении.
Отряд постановил: позиций не оставлять и до назначения нового командира быть командиром Ивану Горе.
— Ладно, товарищи, — ответил на такое решение Иван Гора.
(Происходило это там же — на летучем митинге.) — Я не военный, вы знаете.
Но коммунист должен уметь командовать, я буду вами командовать в этом бою...
Иван Гора оправил просоленную рубашку, подтянул ремень на тощем животе, пятью пальцами влез в пыльные волосы, откинул и несколько пригладил их и мельком покосился на Агриппину.
Она стояла тут же, среди шахтеров, держась обеими руками за штык винтовки, и мрачно, неподвижная и бледная от сдержанного волнения за Ивана, пристально глядела на него.
— Отдаю первый приказ...
В боевой обстановке я — голова, вы — мои руки...
Значит: повиновение смертельно беспрекословное...
(Кто-то на это крякнул.
Он, не допуская до разговора, повысил голос.)
Митинг окончен, товарищи...
Все возражения принимаю после окончания боя...
Слушать приказ: первое — занять окопы, в кучу не сбиваться, лежать на дистанции пяти шагов.
Второе — панически не тратить патронов и вообще не поддаваться никакой панике...
Третье — твердо помнить, что наступающий враг — наш и всего мирового пролетариата классовый гнусный враг...
Свинец и штык — единственный метод борьбы с классовым врагом.
Колебания и трусость здесь не имеют места...
За эти дни Иван Гора несколько присмотрелся к военному делу.
Отдав приказ, тотчас пошел выставлять сторожевое охранение.
Шахтерам его речь и твердость понравились.
Из окопов полетела земля, — рыли — кто лопатой, кто ковырял штыком и выкидывал горстями.
Иван Гора, расставив секреты, вернулся и шагах в тридцати позади линии на бугре сам выкопал себе командирский окопчик.
Агриппине он велел быть при себе для связи.
— Вот накачал делов, Гапа, — негромко сказал ей Иван. — Как я поступаю?
Все равно — как бегу с крутой горы...
Поступаю, как авантюрист...
Агриппина не поняла этого слова, но кивнула утвердительно.
— Меня, конечно, потащат за эти дела в Особый отдел.
Что я отвечу?
Я отвечу: товарищи, я зарвался, но я поступил по революционной совести...
— Знойно, — сказала Агриппина. — Бойцы пить хотят, а воды нет.
— Правильно.
Поправляй первую ошибку командира...
Иван Гора, сидевший на бугре, на кучке выкинутой земли, разговаривал будто сам с собой и будто сам над собой посмеивался, но большие руки его, лежавшие на коленях, дрожали.
— Положи винтовку, дуй в село, Гапа...
Найди, откуда хочешь, бочку-водовозку, коня или волов — вези сюда воду.
На, возьми наган...
Агриппина положила винтовку, взяла у него наган и летучим шагом — в пузырящихся по ветру казацких шароварах — побежала в сторону мельниц.
Иван Гора решительно не понимал, — что ему теперь как командиру делать...
А что если враг проманежит их без боя до самой ночи?
Ползучий гад Петров нарочно не заготовил ни кухонь, ни довольствия.
Настроение у бойцов упадет.
Бойцы оголодают.
Чтобы не дрожали руки, Иван постукивал пальцами по коленям.
В это как раз время и появились немецкие разъезды на холмах.
У Ивана точно жернов отвалил от груди.
Он вскочил, глядя из-под ладони в даль степи, зыблющейся прозрачными волнами зноя...
Побежал к окопам:
— Бойцы!
Враг показался.
Хладнокровно подпускайте его на пятьсот шагов...
Хладнокровно лежите около заряженных винтовок...
Затем из-за мельниц вылетел фиат с Артемом и Рудневым.
Немного позднее с севера к Лихой подходил отряд Лукаша.
Десятки телег с тяжело раненными тянулись за ним по степной дороге.
Отряд оставил фронт под Каменской только вчера вечером, смененный полком отчаянного Гостемилова.
Шли без отдыха — худые, обросшие, с запекшейся на лицах своей и чужой кровью.
Многие — босиком, иные — по пояс голые, потому что рубахи были изодраны на бинты.
Облизывая черные губы, бойцы таращились на волны степного зноя, кажущиеся прохладной рекой на горизонте.
Все ждали последнего боя и, наконец, отдыха в своем эшелоне, оставленном шесть дней тому назад.
Командир Лукаш шагал рядом со знаменосцем.
Когда уже и ему начинал мерещиться красноватый мираж сквозь раскаленную пыль, Лукаш говорил знаменосцу:
— А ну!
Бодрей!..
И, обернувшись к нестройной толпе бойцов, пятясь, запевал хриплым тенорком украинскую, веселую, чтобы ноги сами ходили...
Со стороны Лихой все яснее доносились громовые раскаты, а вскоре и виден стал дым, поднимавшийся, как тучи.
Было несоответствие между размерами этой боевой грозы и кучкой измученных людей, бредущих туда, чтобы ударами штыков проложить себе дорогу.
Но бойцы уже притерпелись, и подтянулись, и оживились, когда вдали стали различимы охваченные огнем пылающие мельницы на меловых холмах над Лихой.
Оставив часть отряда для охраны телег, Лукаш повел остальных вдоль полотна к станции.
Не дошедшие туда эшелоны стояли пустыми.
На станции горело в нескольких местах.
Справа, с холмов, приближалось крутящееся облако пыли.
Лукаш начал махать на бойцов: «Ждите, не стреляйте».
Полсотни всадников пронеслось мимо, обдавая пылью и конским жаром.
«Сволочи!» — закричали им вдогонку.
Дело оборачивалось, видимо, совсем скверно: фронт бежал.
Под давлением немцев красные отряды, теряя связь, отступали по широкому плато.
Появление Ворошилова восстановило некоторый порядок.
Узнали его гнедую лошадь, когда он остановился на бугре, оглядывая размеры бедствия.
Он поскакал к уходящим от пулеметного огня пригнувшимся фигурам.
— Штаны потеряешь!
Остановись!
Заскочив вперед, натянув удила, опираясь рукой на круп коня, кричал:
— А ну!
Вперед!
Давай!
Мчался дальше на хрипящем гнедом и с седла свалился в окоп к шахтерам.
— Ребята, брюхо пролежали!
Давай вперед!
Тяжелые, как медведи, шахтеры поднимались и бежали за командармом, покуда он, задохнувшись, не присаживался на корточки...
— Окапывайся!
Кто у вас командир?
К нему подошел Иван Гора.
Пули то и дело просвистывали мимо ушей.
Ворошилов крикнул ему:
— Не рисковать!
Иван Гора сел на коленки, глядя ему в глаза...
— Это опять ты?
А где командир Петров?
— Ликвидировали.
— Правильно.
Твой отряд фланговый.
Ты сейчас держишь весь фронт.
Понятно тебе?
(У Ивана Горы в воспаленных глазах мелькнул ужас.)
Держать до последнего...
— Разрешите вопрос, товарищ командарм...
— Ну?
— Насчет обдирания трупов...
— Чего?
— Немецких.
— Чего?
— Считать это мародерством?
Или как?
Ребята мои голые, босые...
— Тебя — что — в голову контузило?
— Контузило, товарищ командарм...
Ребята мои сутки не евши...
Озверели...
Одно им, — давай штыковой...
Давай им башмаки, штаны, куртки с интервентов...
Говорил он, точно лаял, придвинувшись к лицу командарма, — большой нос и рот у него были перекошены от боли.
Ворошилов понял, что если сейчас рассмеется (а был он впечатлителен и смешлив), — чудак обидится на всю жизнь.
— Соображать еще можешь?
— Могу, товарищ командарм.
Тогда Ворошилов указал ему на бугры — впереди: их надо было занять во что бы то ни стало и держаться на них до ночи.
Ворошилову бегом подвели коня, вел его под уздцы, — как показалось, — чернобровый юноша-мальчик, с осунувшимся, растерянным, свирепым лицом...
— Он час без памяти лежал, он тебе не говорит этого, — сказал мальчик женским срывающимся голосом...
(Коня задело пулей по уху, взмахнул башкой.)
У него и морду-то всю перекосило...
— Ну? — Ворошилов нетерпеливо рванул повод.
— Ты уж пришли снизу кого-нибудь подсобить...
Ворошилов кивнул, вскочил в седло, ускакал в сторону горящих мельниц.
Конец этого дня был ужасен.
Конные и пешие немцы напирали, казалось, со всех сторон.
Их пушки ревели по всему горизонту.
Низко проносились аэропланы.
Вся степь кипела взрывами, будто сама земля лопалась, извергая ураганы праха.
Пылью и дымом застилало медное солнце.
На станции горели вагоны, взрывались платформы со снарядами.
Пути были осыпаны дымящимися осколками, безобразно валялись трупы, ползли, кричали раненые.
Валил пар из боков раненых паровозов, иные завалились кверху колесами.
Усиливающийся артиллерийский огонь разметывал все, что еще оставалось нетронутым.
В этой невообразимой обстановке эшелоны все же продолжали отходить, забирая людей, сгоняемых со станции и с болота.
Ворошилов, Артем, Коля Руднев, Чугай со своей бригадой, — оглушенные, одуревшие от напряжения и усталости, давно за эти дни переступившие за грань жизни, — одним мужеством, решительностью боролись с паникой, делали то, что еще было возможно в этом аду: собрать людей в последние эшелоны и вывести их на царицынские стрелки.
Разбитые вагоны и раненые паровозы рвали гранатами.
С холмов, где догорали мельницы, по всем дорогам к Лихой мчалась группами и в одиночку отступающая кавалерия.
Скакали орудийные запряжки без орудий...
Стреляя в воздух, отступали беспорядочными кучками отряды.
Они встречали Артема, пытавшегося остановить их, — верхом, весь в копоти, мокрый, страшный, в разодранной гимнастерке.
Он грозил, хрипел с коня, налитые кровью глаза его казались страшнее пулеметов.
Люди останавливались, и удавалось посылать их обратно...
Но уже весь фронт торопливо отступал, увлекая тех, кто возвращался в бой...
Подошедшему отряду Лукаша тоже немного удалось сделать.
Думали об одном — только бы враг не ворвался в Лихую на плечах отступающих.
Ждали подхода Гостемилова с арьергардом, за которым был послан эшелон.
На станции оставались лишь пылающие вагоны.
Догорали пакгаузы.
Отряды, бросившие фронт, направлялись — конные и пешие — по царицынской ветке.
Несмотря на разгром и бегство — задача все же была выполнена: почти все шестьдесят эшелонов (за исключением небольшого числа взорванных и разбитых) прорвались из мешка на Белую Калитву.
— Гапка, патроны еще есть?
— Да нет же...
— Чего же делать-то, а?
Ты присмотрись.
Вон они — идут...
Говорил Володька — парень простой, но верный, невозмутимый.
Он подполз к командирскому месту за патронами.
Две последние жестянки валялись пустыми.
Около них — ничком — лежал Иван Гора.
Агриппина приподнялась, опираясь на руки, всматриваясь.
Степь была пустынна, темна.
В потускневшее зарево заката валил медленный дым.
Позади дышало пожарище Лихой.
Красноватая тень от гапкиной головы потянулась через кустики полыни.
И закат и зарево будто взлетали в небо, когда на черном горизонте ослепительными языками вспыхивали огни из пушечных жерл.
Тогда Агриппина ясно различала человеческие фигурки.
Они двигались сюда, к холму, где еще держались остатки шахтерского отряда.
— Командир-то кончился, Гапка?
— Нет! — коротко ответила она.
— Чего — нет...
Не дышит...
Володька стал шарить около Ивана, и в карманах его, и в сумке, — нашел несколько обойм.
— Гапка...
Ну семь, ну восемь человек нас и осталось-то всего...
Чего мы без патронов стоим?..
Уходить надо...
— Уходите...
Володька, сев задом на голые пятки, сопя, вложил обойму.
Опять четко выступила из тьмы вся степь, обозначились на ней угольно-черные, сгорбленные фигурки.
Володька выпустил по ним обойму, при каждом выстреле дергаясь назад всем корпусом...
— Уходим, Гапка...
Он потянул ее.
Агриппина с силой выдернула руку.
Володька, низко пригибаясь, побежал под свистящими пулями — в темноту.
Агриппина осталась около Ивана.
Он лежал — длинный, неподвижный, будто сросся с землей.
Был ли он мертвый или только без памяти, оглушенный давешней контузией?
Агриппина не понимала, да и не думала об этом...
Все равно — живой он или мертвый, — она покинуть его не могла.
Теперь они были одни на холме.
Ребята уползли, ушли, — и хорошо сделали; чего же с голыми руками...
Агриппина сидела, выставив колено, положив на него тяжелую винтовку, давая отдых рукам.
Вжав голову, глядела исподлобья в степь...
В винтовке было пять пуль: что будет дальше — мысли ее не простирались.
Мыслей и вовсе не было, — только страшная неподвижность.
Она глядела как раз на то место в степи, куда ей указал Володька...
Снова проступили преувеличенными тенями все рытвины земли, кустики...
Агриппина сотряслась, задохнулась страхом: черные здоровенные люди бежали в тридцати, в двадцати шагах...
Она выстрелила...
Раздался бешеный крик...
Вспышка...
Трескотня...
Топот...
Люди бежали к ней, и другие люди бежали сзади нее — к этим черным...
Рванулись гранаты...
Кто-то налетел на нее со спины, ревя матерщину.
Агриппина руками, грудью, лицом упала на Ивана.
Это был посланный Ворошиловым отряд Лукаша, — последнее усилие — отбросить врага от Лихой...
Немцы или спешенные казаки, — чорт их разберет во тьме, — откатились и больше в эту ночь до утра не возобновляли наступления...
По грунтовой дороге сбоку полотна устало шли шесть человек.
Пятеро тащили пулеметы, дребезжавшие катками.
Шестой — Александр Яковлевич Пархоменко — плелся позади, согнувшись под тяжестью пулеметных лент.
Эти шестеро были последними в арьергарде 5-й армии.
Пархоменко на бронепоезде прикрывал отступление, превратившееся под конец дня в бегство.
До темноты он отстреливался из зенитки от аэропланов, пулеметами разгонял конную казачью сволочь, долбил из тяжелого орудия вдоль полотна в сторону Каменской.
В темноте подошли к Лихой.
Там все пылало, — все пути были разворочены.
Все эшелоны, все отряды были уже далеко впереди на пути в Белую Калитву.
Пархоменко и пять человек, оставшиеся в бронепоезде — зенитчик, три артиллериста, пулеметчик и машинист, — сняли пулеметы, испортили все орудия и, разогнав пары в паровозном котле до взрыва, пустили бронепоезд обратно к Каменской — навстречу немецкому.
Сами же пошли пешком, подбирая по дороге ценное оружие.
Миновав Лихую, они свернули по царицынской ветке.
За спиной у них дымным заревом горела Лихая, озаряя опустевшую равнину.
Они увидели человека, сидевшего на откосе железнодорожного полотна.
Остановились, передыхая.
Пархоменко сбросил с плеч тяжелые ленты, спросил:
— Ты чего там?
— Ногу напорол, — помолчав, ответил человек.
— С фронта?
— Ну да...
— Что у вас там?..
— Ушли все...
— Командарма не видал?
Человек опять помолчал и — уверенно:
— Коня украли у него...
— У Ворошилова коня?
А сам он где?
— Кто его знает?
Пропал, стало быть...
Тут его искали какие-то конные.
Пархоменко, обернувшись, долго смотрел в сторону Лихой, где под непроглядной тучей дыма плясало пламя и от рушившихся крыш взвивались хвосты искр.
Подняв ленты, снова навьючил их на себя.
Медленно пошли дальше.
Пархоменко, как брата, любил Ворошилова.
Были они земляки — луганчане.
У обоих тяжелая молодость.
Вместе работали в большевистском подполье.
Неужели друг погиб?
Плохая это весть, что у него украли коня, не напрасно его ищут.
Командарм — не иголка.
Налетел, стало быть, на шальную пулю, и конь умчался без седока...
Александр Яковлевич шел, согнувшись, чувствовал, — чорт их возьми, — что усы у него мокрые...
Он так задумался, что отстал.
И долго не слышал, как товарищи звали его.
Они указывали в сторону зарева: оттуда по дороге, гоня перед собой длинную красноватую тень, ехал какой-то человек шагом на понурой лошади.
— Александр Яковлевич, гляди-ка, не тот ли это человек, что коня увел у Климента Ефремовича?
Конь будто бы тот самый...
— Дай винтовку! — прохрипел Пархоменко, резким движением освобождаясь от опутавших его лент. — Эй, кавалерист! — во все горло закричал он, шагая навстречу всаднику. — Кавалерист, езжай ко мне...
Слышишь, мать твою так...
Ссажу!
Он побежал к всаднику, бряцая затвором.
Верно!
Это был конь командарма, — по всей повадке — его конь...
Кавалерист, будто не слыша, что ему кричат, сидел, опустив непокрытую голову, уронив руки с поводьями.
Пархоменко вне себя схватил коня под уздцы.
Кавалерист взглянул на него...
— Климент Ефремович! — крикнул Пархоменко. — Клим, а мы-то...
Узнав Александра Яковлевича, командарм немного повеселел.
Повернулся в седле и долго глядел на пожарище.
— Видел? — спросил он, опять омрачаясь. — Видел наш позор?
Рука его, опустив повод, поднялась, будто бы еще не зная, что ей делать...
Он уронил руку и опять опустил голову.
— Подожди, Клим.
Пархоменко так навалился на плечо гнедого, — тот качнулся, переступил плотнее...
— Я тебя понимаю...
Позор, конечно, есть...
— Позор! — уверенно повторил Ворошилов.
— Подожди же, давай поговорим...
Весь план был выработан правильно...
И в общем план выполнен...
Армия возложенного задания не выполнила...
(Ворошилов скрипнул зубами.)
Публика же молодая, неуравновешенная...
Одно дело наступать...
А что, — не били мы немецких генералов?
А другое дело отступать...
Тут нужна выдержка...
Ну — пушки побросали, пулеметы...
А потери у нас ровным счетом пустяк...
В царскую войну корпуса гибли...
А мы армию все-таки вывели из огня...
Все-таки победа не у немцев, а у нас...
Ворошилов вдруг, точно отвалило от души, негромко засмеялся:
— Чудак ты ужасный, Саша.
Соскочил с гнедого и повел его к пятерым, стоявшим на дороге, товарищам, чтобы помочь тащить пулеметы.
Глава девятая
1
Контрреволюция широко раскинула черные крылья по всем необъятным краям советского государства.
Японцы заняли Владивосток, начиная этим завоевание Сибири, долженствующей войти по самый Урал в «Великую Японию».
Немцы в порту Ганге высадили десант в помощь финской буржуазии, заливавшей кровью советскую Финляндию.
В Киеве генерал Эйхгорн разогнал Центральную раду — всех эсеров, меньшевиков, либеральных адвокатов и сельских учителей, игравших в Запорожскую Сичь, и поставил гетманом всея Украины услужливого, хорошо воспитанного, по мнению немцев, свитского генерала Скоропадского.
В Новочеркасске-на-Дону, под защитой немцев, собрался «Круг спасения Дона», на котором казачье офицерство и крепкие станичники избрали указанного немцами молодого речистого генерала Краснова в атаманы всевеликого войска Донского, и Краснов поклонился «Кругу» на том, что к осени очистит донские округа вместе с приволжским Царицыном от красных.
Немцы, отстранив притязания австрийцев, заняли войсками весь Крымский полуостров, и спасавшимся там уступчивым, совершенно безопасным, российским «либералам» предложили образовать крымское правительство.
Так германское имперское правительство приступило к реальному осуществлению широко задуманного плана «Великой Германии».
В степях, на стыке Дона и Кубани, добровольческая армия, разбитая в марте месяце большевиками под Екатеринодаром и потерявшая своего организатора и руководителя — Корнилова, — под гостеприимной защитой атамана Краснова превращалась в грозную силу.
Турция, Германия и Англия проникали силой и хитростью на Кавказ.
Еще слабо сбитая федерация закавказских республик распалась, — все враждебные большевикам силы разодрали ее на призрачно-независимые республики — меньшевистской Грузии, Армении и Азербайджана, принужденных немедленно искать себе богатых покровителей.
Но самый чувствительный удар по едва начинавшему жить советскому государству нанесен был в Сибири.
Там советская власть держалась на неимоверном напряжении всех сил: Сибирь должна была кормить хлебом революцию.
Москва хлестала комиссаров телеграммами: «Хлеба, хлеба...»
Продовольственные отряды из пришлых из России или сибирских рабочих возбуждали кондовые села, хранившие обычаи аввакумовского раскола, крепких хуторян, сидевших на тысячах десятин пахоты и водных угодий.
Бородатое сибирское купечество едва сдерживало ярость.
Раскиданное по городам кадровое офицерство, не стесняясь, собиралось в белые союзы.
Эсеры, изгнанные из Москвы и Питера, меньшевики, члены Учредительного собрания готовились к отторжению от советской России такого куска, как Сибирь.
Двадцать пятого мая от Пензы до Иркутска взбунтовались эшелоны чехословацкого корпуса, медленно продвигавшиеся по одноколейной магистрали во Владивосток.
Чехословацкие войска были хорошо вооружены, и в обстановке накаляющейся докрасна классовой борьбы представляли грозную силу.
Их растянувшиеся на тысячи верст эшелоны, убранные хвойными ветвями, привлекали внимание тех, кто искал оружие для свержения советов.
Консулы держав Согласия, члены разогнанного Учредительного собрания, офицеры из разных лиг спасения, эсеры — по директивам своего центрального комитета — вели бешеную пропаганду за то, чтобы чехословаки вмешались, наконец, в российские дела.
Чехословацкие эшелоны по указу французского штаба взбунтовались почти одновременно по всем станциям и городам Сибирской магистрали, поднимая за собой буржуазные, белогвардейские и кулацкие восстания.
Сибирь сразу оказалась отрезанной.
Прежде всего это значило — чудовищный скачок голода.
Иссякла еще одна питающая артерия.
Пролетарские центры, снабжаемые осьмушкой хлеба, остались с запасами лишь на несколько дней.
Контрреволюция торжествовала: казалось, еще одно усилие — каких-нибудь две-три недели, — и население обеих столиц, побросав дома, оставив настежь открытые ворота заводов и фабрик, расползется по дорогам, умирая в канавах, и Совету народных комиссаров на коленях придется просить пощады.
2
Соотношение вооруженных сил было таково, что контрреволюция, казалось, неизбежно, как в шахматной партии, побеждала.
Чудес нет.
В Москве собралось всероссийское совещание партии меньшевиков (еще входящих во Всероссийский центральный исполнительный комитет).
Они вынесли, резолюцию: Россию может спасти только союз с Антантой и твердый лозунг: назад — к капитализму.
«Левые коммунисты» бешено вели фракционную борьбу против линии Ленина.
Твердо, наперекор всему, стояли Ленин, Сталин, Свердлов, руководя всей партией большевиков.
Нужно было, не теряя дня и часа, изменить взаимоотношение сил.
Полчищам и бандам контрреволюции, японским дредноутам, германским пушкам и антантовскому золоту, неисчерпаемым запасам продовольствия и одежды, угля, нефти и железа — на той стороне — Октябрьская революция противопоставляла конкретные задачи всемирно-исторической трудности и значения.
Доклад Ленина «Очередные задачи советской власти», резолюция Всероссийского центрального исполнительного комитета от двадцатого мая, воззвание Совета народных комиссаров и декрет одиннадцатого июня об организации деревенских комитетов бедноты прогремели медными трубами над голодными городами, над всем взъерошенным, взволнованным, бескрайным деревенским миром.
Декреты провозглашали жизненные основы социализма.
Учреждались деревенские комбеды.
Творчество никем никогда не испробованного, никем никогда не виданного социализма, творчество от самых низов жизни до планирующих проблем Совета народного хозяйства — становилось отныне реальной формой жизни.
В голодной Москве был созван первый съезд советов народного хозяйства, и на нем Ленин развивал основы социалистического переустройства страны.
Члены съезда, получавшие в перерыве заседаний по кусочку черного, сырого остистого хлеба, слушали, дебатировали и принимали решения со спокойствием людей, сознающих сравнительные размеры между временным затруднением и величиной исторической задачи.
В этом не было ничего необычайного: в этом выражался творческий дух Октябрьской социалистической революции, — когда мучительный голод подвел ее не к смерти, как надеялись интервенты и контрреволюционеры, но к творчеству новых, никогда никем не испытанных, форм хозяйственной жизни.
Политическая и экономическая власть в стране отошла к классу, ведущему за собой впервые в истории человечества большинство населения — всю массу трудящихся и эксплоатируемых.
Поставлены величайшей важности и величайшей трудности задачи: «Нам надо совершенно по-новому организовать самые глубокие основы жизни сотен миллионов людей».
Так говорил Ленин на этом съезде.
Делегаты слушали его, — худые лица были серьезны, лбы наморщены.
Он отпивал несколько капель из стакана и, подыскивая точные формулировки идей, слегка картавя, — говорил залу:
«У нас нет предварительного опыта.
Все, что мы знали, что нам точно указывали лучшие знатоки капиталистического общества, наиболее крупные умы, предвидевшие развитие его, — это то, что преобразование должно исторически неизбежно произойти по какой-то крупной линии, что частная собственность на средства производства осуждена историей, что она лопнет, что эксплоататоры неизбежно будут экспроприированы...
«Это мы знали, когда брали власть для того, чтобы приступить к социалистической реорганизации, но ни форм преобразования, ни темпа быстроты развития конкретной реорганизации мы знать не могли.
Только коллективный опыт, только опыт миллионов может дать в этом отношении решающие указания.
«Нам нужно в самом ходе работ, испытывая те или иные учреждения, наблюдая их на опыте, проверяя их коллективным общим опытом трудящихся и, главное, опытом результатов работы, — нам нужно тут же, в самом ходе работы, и притом в состоянии отчаянной борьбы и бешеного сопротивления эксплоататоров — строить наше экономическое здание.
Понятно, что при таких условиях нет ни тени основания для пессимизма...»
Совет народных комиссаров не падал на колени, не молил пощады.
Партия большевиков круто поворачивала Октябрьскую революцию навстречу трудностям, где она должна была черпать силы и творчество.
Трудности были и в том, чтобы победить голод и разорвать сужающийся круг контрреволюции, и в той, еще более грандиозной задаче — перед рабочим классом — обратить весь накопленный капитализмом запас культуры, знаний и техники на потребность построения новой жизни.
Вместо хлеба, дров для печки и теплой одежды, нужных сейчас, немедленно, — революция предлагала мировые сокровища, революция требовала от пролетариата, взявшего всю тяжесть власти, всю ответственность диктатуры, — усилий, казалось, сверхчеловеческих.
И это, и только это, спасло революцию: величие ее задач и суровость ее морального поведения.
Три лозунга были выкинуты в это страшное время: первое — централизация продовольственного дела с твердыми пенами на хлеб, который должен быть взят у кулачества «крестовым походом» продотрядов, второе — объединение пролетариата, самых широких, еще темных и забитых слоев трудящихся, и третье — организация деревенской бедноты, всех миллионов раскиданных по необъятным деревенским хозяйствам батраков, бедняков, маломощных.
3
Владимир Ильич щелкнул выключателем, гася лампочку на рабочем столе (электричество надо было экономить).
Потер усталые глаза.
За незанавешенным раскрытым окном еще синел тихий вечер.
Засыпая, возились галки на кремлевской башне...
— Я только что получил сведения, правда, еще не проверенные, — сказал Сталин. — В Царицыне, Саратове и Астрахани советы отменили хлебную монополию и твердые цены...
— Головотяпы! — Владимир Ильич потянулся за карандашом, но не взял его. — Слушайте, — ведь это же — чорт знает что такое.
— Не думаю, чтобы — просто головотяпство...
На Нижнем Поволжье с хлебозаготовками настоящая вакханалия...
Еще хуже на Северном Кавказе и в Ставропольской губернии.
Не сегодня — завтра Краснов перережет дорогу на Тихорецкую, мы потеряем и Кавказ и Ставрополь...
Так дальше никуда не годится...
Галок на башне что-то встревожило, — они поднялись и снова сели.
— Конкретно — что вы предлагаете, товарищ Сталин?
Сталин потер спичку о коробку, — головка, зашипев, отскочила, он чиркнул вторую, — огонек осветил его сощуренные, будто усмешкой, блестевшие глаза с приподнятыми нижними веками.
— Мы недооцениваем значение Царицына.
На сегодняшний день Царицын — основной форпост революции, — сказал он, как всегда, будто всматриваясь в каждое слово. — Магистраль: Тихорецкая — Царицын — Поворино — Москва — единственная оставшаяся у нас питающая артерия.
Потерять Царицын — значит дать соединиться донской контрреволюции с казацкими верхами Астраханского и Уральского войска.
Потеря Царицына немедленно создает единый фронт контрреволюции от Дона до чехословаков.
Мы теряем Каспий, мы оставляем в беспомощном состоянии советские войска Северного Кавказа.
Владимир Ильич включил лампочку.
Белый свет лег на бумаги и книги, на большие, с рыжеватыми волосками, его руки, торопливо искавшие какой-то листочек.
Сталин говорил вполголоса:
— Все наше внимание должно быть сейчас устремлено на Царицын.
Оборонять его можно, — там тридцать пять, сорок тысяч рабочих и в округе — богатейшие запасы хлеба.
За Царицын нужно драться.
Владимир Ильич нашел, что ему было нужно, быстро облокотился, положив ладонь на лоб, пробежал глазами исписанный листочек.
— «Крестовый поход» за хлебом нужно возглавить, — сказал он. — Ошибка, что этого не было сделано раньше.
Прекрасно!
Прекрасно! — Он откинулся в кресле, и лицо его стало оживленным, лукавым. — Определяется центр борьбы — Царицын.
Прекрасно!
И вот тут мы и победим...
Сталин усмехнулся под усами.
Со сдержанным восхищением он глядел на этого человека — величайшего оптимиста истории, провидящего в самые тяжелые минуты трудностей то новое, рождаемое этими трудностями, что можно было взять как оружие — для борьбы и победы...
Тридцать первого мая в московской «Правде» был опубликован мандат:
«Член Совета народных комиссаров, народный комиссар Иосиф Виссарионович Сталин, назначается Советом народных комиссаров общим руководителем продовольственного дела на юге России, облеченным чрезвычайными правами.
Местные и областные совнаркомы, совдепы, ревкомы, штабы и начальники отрядов, железнодорожные организации и начальники станций, организации торгового флота, речного и морского, почтово-телеграфные и продовольственные организации, все комиссары обязываются исполнять распоряжения товарища Сталина.
Председатель Совета народных комиссаров
В. Ульянов  (Ленин)».
Глава десятая
1
Царицын стоит на голых, выжженных солнцем, холмах по правому берегу Волги.
За городом начинаются бурые степи, перерезанные пересыхающими речками и глинистыми оврагами.
На юг — вдоль реки — тянутся лесопильные заводы и слободы, где живут тысяч двадцать рабочих лесного и сплавного дела и всякие люди, бродящие летом по Волге в поисках заработка.
На севере за городом крупные заводы — орудийный и французский металлургический.
Царицын был промышленным и торговым центром всего юго-востока.
Через него шел хлеб и скот, и нефть, и рыба с Каспия.
Воображение отказывалось представить себе место, менее похожее на столицу.
Город — дрянной, деревянный, голый, пыльный.
Бревенчатые домишки его слобод повернуты задом — отхожими местами — на роскошный простор Волги, а пузырчатыми окошечками — на немощеные улицы, спускающиеся с холмов в овраги.
Лишь из центра несколько улиц, кое-как утыканных булыжником, размываемых потоками, прожигаемых солнцем, ведут к замусоренному берегу Волги, к пароходным пристаням, складам, дощатым балаганам и лавчонкам с квасом, кренделями, вяленой таранью, махоркой и семечками.
В центре города, как полагается, на большой площади, где бродят пыльные смерчи, высился, чтобы быть видным за полсотни верст, кафедральный собор.
У церковной изгороди, под общипанными кустами акации, блестело битое стекло винных бутылок да спали оборванцы.
Площадь окружали безобразные каменные дома еще недавно именитого купечества.
Во все стороны тянулись улицы с телеграфными столбами вместо деревьев.
Их перспективы, — где человеческая радость так же должна была высохнуть, как эти аллеи сосновых столбов, — низились и нищали от центра к окраинам.
Лишь одно место было отведено для скудных развлечений в вечера, не знающие прохлады, — бульвар из обломанной, покрытой пылью, акации и такой же чахлый городской сад.
Обыватели, расстегнув воротники русских рубашек, гуляли там, поплевывая семечками, пыля ногами в черных брюках, шутили с обывательницами.
В центре сада, в раковине, играл струнный оркестр — десяток евреев, бежавших от украинских погромов.
Несколько высоко подвешенных керосиновых фонарей, окутанных облачками ночных бабочек, освещали непокрытые столики, где можно получить пиво, шашлыки и чебуреки.
Здесь держалась публика почище — понаехавшие с севера «дамочки» в холстинковых хорошеньких платьях, изнывающие бородатые интеллигенты, офицеры, скрывающие свою профессию, низенькие плотные спекулянты в рубашках фасона «апаш», пронзительно воняющие потом журналисты из прихлопнутых большевиками газет и много разных людей, гонимых, как сорванные ветром листья, из города в город в поисках сравнительного порядка, минимального спокойствия и белых булок.
Белых булок и прочего съестного довольствия здесь было вдоволь в лавчонках у частников, торгующих до полуночи.
Правда, стоило это отчаянно дорого.
Но и на том спасибо.
Большевистские власти, не в пример Москве и Питеру, властвовали здесь терпимо, даже с некоторым добродушием.
И многие приезжие предпочитали потомиться еще какое-то количество недель до переворота, до полного освобождения от большевистского ужаса, чем подвергать себя случайностям заманчивого, но крайне опасного сейчас, продвижения дальше на юг — в гудящий победоносными колоколами, освобожденный атаманский Новочеркасск или — «за границу»: в дивный Крым, в красавец Киев, успокоенный, чисто подметенный немцами.
Совсем другое происходило на обеих окраинах города.
На пушечном и металлургическом заводах, среди вспыхивающих, как пожар, митингов, где малочисленные коммунисты отбивали беспартийную массу у меньшевиков и эсеров, — торопливо ремонтировалось всякое оружие, готовилось оборудование для бронепоездов и броневых пароходов.
На лесных пристанях, на сорока шести лесопильных заводах, на беньдежках (где раздаются наряды) формировались «береговые боевые отряды».
Казачьи восстания подступили теперь к самому рубежу — к Дону — и перекидывались на левый его берег.
Пала Пятиизбянская, наискосок ее пал Калач — огромная левобережная станица.
Царицынские реденькие отряды, державшие фронт под станцией Чир, отступили через железнодорожный мост на левую луговую сторону Дона.
Двадцать второго мая белые взорвали мост, западная ферма его рухнула с тридцатисаженной высоты на песчаную отмель.
Путь на Белую Калитву, откуда медленно двигались на помощь Царицыну эшелоны Ворошилова, был отрезан.
Восстания полыхали далеко на севере Дона, и слышно было, что казаки идут на Поворино, чтобы, отрезав Москву от Царицына, охватить его мертвой подковой.
Едва держалась, как гнилая ниточка, дорога на юг — в хлебную житницу — на Северный Кавказ, Кубань и Терек: там после мартовской неудачи добровольческая армия, отдохнувшая и пополнившаяся, снова начинала военные операции.
2
— Простите за мистификацию, товарищ, заседание у нас особенное, таков приказ по линии высшего начальства, — с усмешкой говорил генерал Носович каждому входившему в комнату, где за столом, покрытым вместо скатерти газетами, уставленным пирогами и жареным мясом, сидело, расстегнув воротники, вытирая пот, человек десять.
В конце стола Москалев, в парусиновой толстовке, каждый раз перебивал Носовича:
— Правильно, правильно, брось извиняться, именинник.
Мы, брат, не меньшевики, не вегетарьянцы...
Знаешь, как в станицах говорят: у нас в утробе и еж перепреет...
Он хохотал, положив большие кулаки на стол.
Это и было высшее начальство: царицынский городской голова и председатель совета Сергей Константинович Москалев.
Вчера он позвонил Носовичу: «Ты что ж, генерал, именины маринуешь?
Это, браг, саботаж.
Завтра к тебе нагрянем, жди».
Именины были им придуманы, разумеется, не просто, чтобы выпить водки.
Он сам по телефону вызвал, будто бы на секретное совещание к Носовичу, военрука Северокавказского военного округа бывшего генерала Снесарева, военспеца мобилизационного отдела бывшего полковника Ковалевского, инспектора артиллерии бывшего полковника Чебышева, штабного комиссара Селиванова, — словом, всю головку окружного и запутанного военного руководства.
Сергею Константиновичу, считавшему себя очень хитрым человеком, хотелось на дружеской пирушке прощупать этих спецов.
В совете, в исполкоме ползли неопределенные слухи о военных неудачах, о непонимании командирами отрядов приказов, о непрекращающейся склоке между четырьмя царицынскими штабами: штабом военрука местных формирований, штабом губвоенкома царицынского фронта, штабом обороны юга России и штабом Северокавказского военного округа.
Слухи эти, вернее всего, вздорные, ползли с заводов, от низовых партийцев.
Тем более это был вздор, что Снесарев, Носович, Чебышев и Ковалевский приехали сюда с мандатом от Троцкого.
Все же не мешало, конечно, и самому составить впечатление...
За столом, кроме них, сидели: спец по нефтяному транспорту, на днях командированный сюда из Москвы, инженер Алексеев — холеный седоватый человек, с моложавым решительным лицом, и два его сына — двадцатилетний штабс-капитан и двадцатидвухлетний подполковник.
Они приехали с отцом и уже были зачислены Носовичем в штаб.
Сидели рядышком, сдержанно, не вытирая обильных капель пота, проступивших на их сизо-выбритых круглых головах.
Носович, — да не он один, — отлично понимал затею Москалева.
Разговор за столом не налаживался.
В такую жару никому не хотелось жевать мясо.
Водка была теплая.
Только комиссар Селиванов — донской казак — провожал каждую рюмку прибаутками, изображая казачьи обычаи, с хрустом грыз хрящи, хитро скользил прозрачными глазами по хмурым лицам штабных.
Он, видимо, чувствовал себя уязвленным и готов был задираться, но ему не давали повода.
Носович, корректный, любезный, — весь внутренне настороженный, — много раз начинал одну и ту же фразу: «Уж право, Сергей Константинович, вы придумали с этими именинами...»
— Я, брат, попович, — перебивая, кричал ему Москалев с другого конца стола. — Мне и книги в руки...
(Пятерней откидывал волосы, выпятив губы — запевал.) «О долголетии дома сего господу помолимся...» — И раскатисто смеялся.
Наливали, чокались, но непринужденность не налаживалась.
Чебышев сидел, глядя в тарелку с таким лицом — точно на пиру у разбойников.
Военспец Ковалевский, — большой и длинный, с маленькой головой, с круглой бородкой, с неприятно напряженным лицом и карими бегающими глазами, — до того невпопад фальшивил — лучше бы молчал.
(Но Москалев, увлеченный самим собой, не замечал этой скребущей ухо фальши военспеца.)
Самый старший за столом — военный руководитель силами Северного Кавказа Снесарев — небольшой, плотный, в очках, с мясистым носом, с короткими — ежиком — седоватыми волосами — сообразно своему бывшему чину и теперешнему положению — строго поглядывал из-за стекол.
Он был из той уже вырождающейся породы русских людей, которая сформировалась в тусклые времена затишья царствования Александра Третьего.
Он по-своему любил родину, никогда не задумываясь, что именно в ней ему дорого, и если бы его спросили об этом, он — несколько подумав, — наверное бы, ответил, что любит родину, как должен любить солдат.
Позор японской войны (он начал ее с чина подполковника) поколебал его душевное равновесие и бездумную веру в незыблемость государственного строя.
Он прочел несколько «красных» брошюрок и пришел к выводу, что — так или иначе — столкновение между опорочившей себя царской властью и народом — неизбежно.
Этот вывод спокойно улегся в его уме.
Во время мировой войны он не проявил — уже в чине генерала — ни живости ума, ни таланта.
Эта война была выше его понимания.
Потеря Польши, разгром в Галиции, измена Сухомлинова и Ренненкампфа, бездарность высшего командования, грязный скандал с Распутиным — вернули его из воинствующего патриотизма к прежней мысли о неизбежной революции.
Он ждал ее, и даже в октябрьский переворот, когда его обывательское воображение отказывалось что-либо понять, он остался на стороне красных.
Он полагал, что революционные страсти, митинги, красные знамена, весь водоворот сдвинутых с места человеческих масс уляжется и все придет в порядок.
Поход Корнилова с горстью офицеров и мальчишек-кадетов на завоевание Северного Кавказа он счел безумной авантюрой.
Но когда добровольческая армия, окрепшая в степных станицах Егорлыцкой и Мечетинской, начала бить главкома Сорокина, возомнившего себя Наполеоном, когда атаман Краснов в пышных универсалах заговорил о «православной матушке России», — на Снесарева пахнуло давно утраченным, родным, вековечным...
И мысли и чувства его поколебались.
Зорко наблюдавший за ним Носович попросил разрешения поговорить «по душам».
Носович рассказал ему, будто бы под видом своих сомнений и колебаний, его сомнения и колебания.
Снесарев, сурово выслушав Носовича, ничего не ответил и отослал его.
Но этот ночной разговор стал для него решающим.
Большевики, комиссары, социализм, оборванные рабочие — все это было действительно чужим генералу Снесареву.
— Чудные вы люди, товарищи!
Поехали бы хоть разок на заводской митинг, — говорил Сергей Константинович, отчаявшись шутками пробить ледяную сдержанность. — Вот там люди!
Кипят!
Вылезет какой-нибудь грузчик, на самом — дыра на дыре, брюхо подвело, голова в репьях, и — что же думаете, — меньше чем на мировую революцию не замахивается...
Разве тут носы вешать, товарищи?
Мне лично трех жизней мало, честное слово!
Мою покойную мамашу, что угодила родить меня тютилька в тютильку в нашу эпоху, ежедневно вспоминаю.
Он опять раскатился.
Снесарев проговорил, отдирая кусочек вяленой тарани:
— Эпоха, что и говорить, знаменитая...
Да нам-то, военным, мало приходится вдумываться в такие штуки... наше дело прозаическое: бей врага в хвост и в гриву...
А уж эпоху мы вам предоставляем, Сергей Константинович.
Носович сразу оценил неприятное впечатление от этих слов — поспешил их несколько поправить:
— Военные — это люди прочной установки, Сергей Константинович...
Прицел установлен, — стреляй...
Но, боже сохрани, при этом — анализ...
Это дело штатское...
Наш прицел — искреннее принятие революции...
Вот что хочет сказать товарищ военрук.
Москалев строго, неодобрительно покачал головой:
— Напрасно, напрасно, товарищи...
Почитать книжечки никому не мешает...
Ан, глядь, прицел-то подальше надо будет перенести...
(И — опять с благодушием.)
Ничего, дайте срок, — я из вас всех сделаю большевиков...
Ведь в чем наша задача?
Страна наша дикая, варварская.
Мужик — зверье.
А ведь его сто миллионов — мелкого-то собственника.
Лапотника-то.
Ясно — социализма с этакими возможностями, с этаким народом нам никак не выстроить.
В этом я расхожусь — и это в лицо скажу Ленину, — нет-с, не вытянем!..
Кишка тонка!
Я вот — русский человек, из самой расейской гущи...
Лучше меня никто ее не знает...
Мужичок наш — зверь.
Но есть у Чехова одна замечательная фразочка: «Если зайца бить по голове — он может спички зажигать».
Вот наша задача!
Понятно?
Использовать революционную ярость народа.
И это — можно и должно.
Чебышев, открыв мелкие опрятные зубы, точно собираясь укусить, спросил:
— Сергей Константинович, мировой пожар — это понятно.
А вот какова конечная цель, дальний прицел?
Объясните нам.
— Революция, товарищи, — это взлет, волна. — Москалев, сделал широкий жест. — Мы поднимаемся на гребень.
Но каждая волна в конце концов спадает.
Нам важно вовремя овладеть властью, захватить командные высоты...
Носович встал, узкое лицо его было значительно.
Подняв рюмку с теплой водкой, отчеканил по-военному:
— Господа...
(Без смущения поправился так же четко.)
Товарищи...
Я пью за нашего вождя — товарища Москалева, ведущего нас к командным высотам.
Ура!
Все ответили — «ура!»
Москалев был очень доволен.
Удалось хорошо поговорить.
Опасения его относительно военных спецов рассеялись: в конце концов это были прямодушные солдаты.
Широтой ума не блистали, но зато в смысле чести, верности, боевой хватки были — кремень.
В комнату вошел запоздавший гость — невысокий, худощавый, загорелый до лилового цвета, молодой человек с большими черными глазами — председатель царицынского исполкома Яков Зиновьевич Ерман.
Быстро кивая сидящим за столом, подошел к Москалеву и зашептал ему на ухо.
— Кто? — громко спросил Москалев.
— Сталин.
— Когда?
— Видимо — завтра.
— Ну что ж, встретим...
Садись...
Водку пьешь?
— Простите, товарищи, — обведя стол черными, не умеющими улыбаться глазами, сказал Ерман. — На «Грузолесе» сейчас митинг, настроение неважное...
Не прощаясь, он так же быстро вышел...
3
Большой митинг собрался среди бунтов бревен на усеянной щепою территории «Грузолеса» (лесопильных заводов бывших братьев Максимовых).
Солнце жгло сквозь висевшую в безветрии пыль.
Тысячная толпа была возбуждена.
С утра в ларьках и лавчонках у частников не оказалось хлеба.
«Дорогие мои, — объясняли лавочники, — сами ничего не понимаем, муку третий день не подвозят, видно — скоро конец, что ли...»
В ларьках продовольственной управы хлеб был такой, что и свиньи не станут жрать, и того сразу же не хватило.
Голодная толпа слушала разных ораторов, влезавших вместо трибуны на расшатанный столик.
Коммунистов здесь было мало: большинство ушло на фронт.
Оставшиеся из последних сил боролись за то, чтобы сохранить перевес на этом митинге.
Но сегодня неожиданно заговорили такие, кто раньше помалкивал, и такие, кого в первый раз видели в лицо.
Толпа была настроена так, что — вот-вот — надвинется, сомнет.
Толпа желала слушать всех, понять, разобраться...
Известный «сукин кот» — меньшевик Марусин — большеротый, низенький, с толстыми ногами, — сморщив лицо не то смехом, не то плачем, говорил со стола:
— Поклонимся, спасибо скажем товарищам коммунистам за сегодняшнее угощение.
Дохозяйничались до ручки...
Хлеб из деревень уж нам не везут и не повезут...
Социализм осуществлен на деле, что и требовалось доказать...
Везде, где коммунисты берут власть, — хлеба нет...
Больше я ничего не имею прибавить...
Толпа угрюмо молчала.
На место Марусина влез низовой коммунист, лесопильный рабочий, с чахоточными щеками, с немигающими расширенными глазами.
Под распоясанной рубахой чувствовалось голодное ломаное тело, волосы стояли копной.
Он убежденно сжал кулаки и уперся расширенными зрачками не в лица товарищей, стоявших вокруг, а выше куда-то — в коренную правду.
— Не поняли, что ли, вы?
Да что вы его со стола не стащили?..
Марусин — это же враг трудящих...
Куда он вас зовет?
Он у братьев Максимовых был конторщиком...
Вот отчего он против коммунизма...
А вы его слушаете...
Он хочет опять, чтобы вам хозяева кости ломали...
Что он сказал?
Хлеба нет...
Эка штука — хлеб...
Будет он, будет у нас хлеб!
Я, как себя помню, на пристанях часами глядел на белые-то калачи...
Я цену знаю хлебу...
Я лучше не поем хлеба, а революцию не продам за его хлеб...
— Верно, верно, — заговорили голоса, закивали головы.
К столу продирался третий оратор, — не понять — старый или средних лет, лысый, с благостной бородой.
Влез на стол, низко поклонился, надел железные очки, вынул из кармана пыльной черной поддевки сложенный листочек, бережно развернул его и нараспев заговорил, поглядывая на исписанное:
— Человек есть царь природы...
О, боже мой, во что обратился человек!..
В дыму фабричном и в угольной пыли под землей он трудится, как верблюд, проливая пот и портя себе легкие...
А кучка богачей пирует и предается пресыщению...
Не надо нам кучки богачей...
Не надо нам фабрик, заводов и шахт...
Они только легкие портят и расшатывают наши нервы.
Неужели нам еще и кровь проливать за эти закопченные трубы?..
Давайте разделим заводы, — каждый возьмет, что ему надо, и разойдемся по селам и деревням, на природу.
Займемся хлебопашеством, скотоводством и садоводством.
Станем царями природы.
И воцарится покой, и кровавая война сама собой прекратится.
Странный оратор снял очки, вместе с бумажкой положил их в карман поддевки, с трудом слез со стола и важно протискался сквозь толпу.
Ему давали дорогу.
Слова его и то, как он говорил, удивили слушателей.
Собрались они сегодня стихийно, как на вече, сзываемые темными слухами.
Было известно, что на фронте — неудачи, враг неуклонно приближается к Царицыну.
С хлебом — перебои.
И самое тревожное было в том, что никто не чувствовал твердой руки в защите города от нависающей угрозы.
А тут еще разные ораторы разжигали воображение.
Чорт их знает — кому верить теперь.
Иные влезали на стол сразу по-трое и, ругаясь, спихивали друг дружку.
Зной стоял нестерпимый под покрытым штабелями берегом, убегающим к бледной, широкой Волге, лоснящейся, как горячее масло.
Один оратор кричал, что нельзя брать хлеб у мужика силой, мужик сам знает цену хлебу, а монополия — голодная смерть...
Другой, потрясая кулаками, надрывался диким голосом: «Чего нам ждать?
Ребята, переизберем советы, не пустим в них ни одного коммуниста...
И войне конец, и хлеб будет!»
У стола появился Ерман, лицо его дергалось.
С ним подошла широкая костлявая старуха в зеленых штанах, в солдатской рубашке, — из-под красноармейского картуза висели ее кое-как подобранные серые волосы.
Это была известная всему «Грузолесу» Саша Трубка, чернорабочая-откатчица, член царицынского совета и исполкома.
Ей закричали:
— Саша, чего штаны надела?
Она отвечала низким голосом:
— Расскажу, потерпи...
Но добродушных было мало: толпа, накаленная речами, заволновалась и теснее начала придвигаться к столу, на котором показался Ерман.
Раздавались голоса:
— Дохозяйничались...
— Опять уговаривать пришел?..
Мы сыты!
— Ты брось углублять...
Хлеба давай!..
Ерман только обводил матовыми гневными глазами грузчиков, откатчиков, пильщиков, красных от зноя, с дико взлохмаченными волосами, видел под рваными рубахами раскрытые груди с налитыми мускулами.
Он любил эту приволжскую вольницу — с размахом чувств во все плечо, и дружную, своевольную, смеющуюся над благополучием, и грозную, когда ее охватывал гнев против несправедливости.
От жизни они требовали и мало и очень много.
Босые и оборванные, потому что на них оставалось только то, что уже нельзя было под горячую руку пропить, — они со страстью переживали все грандиозное.
Им везде было тесно.
На митингах они обсуждали планы общественных работ: устройство волжской набережной на двадцать пять верст, постройку домов отдыха для всех трудящихся, прорытие Волго-Донского канала.
Их легко охватывал энтузиазм, и так же легко — недоверие и злоба.
Ерман сразу понял, что сегодня над этой вольницей поработали враги.
Стиснув маленькие кулаки, он заговорил высоким, резким голосом:
— Откричались?
Или еще будете кричать?
Хлеба нет, и покуда вы сами его не возьмете — хлеба не будет.
Рабочие отряды позорно отступают, открывая дорогу врагу на Царицын.
Деревенское кулачье открыто восстает против продотрядов.
Всякая контрреволюционная сволочь — меньшевики и эсеры — готовится с колокольным звоном встречать красновских генералов.
Слушаете врагов советской власти?..
Почему из двадцати тысяч портовых рабочих сформирован только один отряд в восемьсот штыков?
Кто будет вас защищать?
Кто даст вам хлеба?
Никто!
Если вы сами этого не хотите!
Ерман допустил ошибку: он рассердился, все, что накипело в нем за эти тревожные дни и бессонные ночи, вылилось в непонятной для толпы ненависти.
Он фальцетом выкрикивал слова, дурно произнося их, и точно внезапная трещина пробежала между ним и толпой, — он оказался по эту, слушатели — по ту сторону...
Возбужденные люди кинулись к нему...
Сделай он ничтожное движение защиты, — его бы стащили и разорвали...
На стол, рядом с ним, влезла Саша Трубка.
Замахала руками на толпу:
— Тише, тише, мужики, не напирайте.
(И — Ерману.)
Слезай, — я сама с ними поговорю...
Потеснитесь, мужики, дайте человеку дорогу.
Ерман остался стоять у трибуны, опустив голову, тяжело дыша.
Саша Трубка вытерла морщинистый рот, разинула кругло бледные маленькие глаза.
Ее дубленое, морщинистое лицо было простодушно и простовато, но все знали, что она хитра, умна и зубаста.
— Мужики, бабы, я с вами по-береговому буду говорить.
Интеллигентно вы не понимаете...
Чего набросились на товарища Ермана?
Он кабинетный работник.
А я — массовый работник, — вы со мной говорите...
Из толпы — голос:
— Одна шатия...
И — другой:
— Не трогай ее, а то матерком пугнет...
— И пугну, ничего с меня не возьмешь, сынок, — ответила Саша Трубка, сморща глаз и раздвинув ноги, чтобы ловчее стоять на шатком столе. — Мужик — иголка, а баба — нитка, раньше-то говорили...
А теперь баба — иголка, а ты за мной тянись, не серчай...
В толпе засмеялись.
Один сердитый голос:
— Командир, — штаны надела...
Пройдоха...
Саша Трубка подхватила: «Ага!» — и продолжала балагурить:
— Отчего я штаны надела?
А ведь хорошо!
(Голоса: «Повернись!» «Присядь!» «Тесны!» «Лопнут!» и еще ввернули под хохот совсем уже непечатное.)
Я и до этого косо на юбку смотрела...
Влезешь на трибуну — сразу тебе говорят: нечего тебе, бабе, соваться...
Прихожу в штаб: не пускают в юбке...
Я уверяю: я не баба...
(Опять голоса пустили непечатное.)
Я товарищ боевой, я на хуторах сама ликвидировала две белых банды...
И надоела мне юбка, хоть плачь...
Сегодня прибегаю домой, — сына, Мишки, на стене висит фронтовой костюм, надела, взяла наган, и я — здесь...
Из добродушных морщинок на слушателей взглянули вдруг умные, выцветшие, совсем не старушечьи глазки Саши Трубки.
— Побалагурили, — давайте дело...
Я уж с моими бабами сегодня говорила.
На лесных пристанях у нас шесть тысяч баб...
Работают они лучше вас и получают больше вашего, мужики...
— Но, но, Саша!..
— Ври, не завирайся...
— Лучше, лучше!..
Бабы мои все организованные.
И прогулов меньше, и водки не пьют...
— Врешь, дьявол, сама хлещешь...
— Сама—другое дело, я — правительство, мне паек особенный...
(Опять засмеялись, покачали головами: «Ну и зубаста, на все — ответ».)
Шесть тысяч баб да вас тут половина великовозрастных бородачей — останутся на деле...
Остальным мужикам надо спасать революцию...
Сказала она это до того обыкновенно и уверенно, — сразу стало тихо.
Теперь ее начали слушать сочувственно — напряженно глядели в ее мужиковатое морщинистое лицо, не хотели пропустить ни слова.
И кто бы вздумал сейчас пошутить, крепко бы «погладили» такого по затылку.
Саша Трубка, самоучкой выучившаяся грамоте, за свои пятьдесят восемь лет исходившая Россию и батрачкой, и скотницей, и стряпухой, и чернорабочей на лесных пристанях, потерявшая в пятом году трех родных братьев и в великую войну — двух сыновей и мужа, — не растратила ни свежести души, ни сил, и сейчас перед тысячной толпой говорила, как в сердечный час со своими сыновьями.
Слова ее были просты и коротки, от волнения у нее морщился по-старушечьи рот.
— Как ни кряхти, — никто не минует этой старости.
Давайте уж лучше помирать за дело, мужики...
Не дадимся, чтобы нам, как гусям, казачишки головы поотвертели.
На помощь нам идет большая армия из-под Лихой.
Завтра приезжает из Москвы верховный комиссар Сталин.
А мы все еще в башке ногтями дерем.
Организуйте полк «Грузолеса».
Вон и грузовики с винтовками стоят.
Разбирай — и завтра на фронт...
Медленно, окутанные пылью, проплыли к трибуне два грузовика с оружием.
«Даешь!» — закричали грубые голоса.
В толпе началась давка, к матросу, сидевшему на куче ружей на первом грузовике, начали протискиваться добровольцы — все больше, все горячее...
4
Спозаранку разбудило громыхание телег по булыжнику.
Утреннее, но уже беспощадное солнце резало глаза.
Сергей Константинович Москалев отмахнулся от мух, ходивших пешком по мокрому лицу.
«Пить сивуху в такую сатанинскую жарищу — это же прямо самоистязание!..»
С минуту, сидя на кровати, глядел под ноги на окурок.
Решительно поднялся, натянул синие галифе, тесные сапоги, парусиновую толстовку.
Выпил несколько стаканов противной желтоватой воды из графина.
Закурив, начал рыться в газетах, лежавших кучей на ночном столике.
И газеты, и руки, и, казалось, все на свете было покрыто тончайшей сухой пылью.
Он нашел номер московской «Правды» от тридцать первого мая.
Несколько раз, нахмурясь, перечел мандат — народному комиссару Сталину, облеченному чрезвычайными правами...
Поскреб ногтями полный невыбритый подбородок.
Нетерпеливо закрутил ручку телефона, вызывая личного секретаря:
— Петр Петрович, когда московский поезд?
Минут через сорок?..
Ага!
Позвоните там всем, — надо встретить...
Уже позвонили?
Хорошо, я сейчас подъеду...
Вокзал был дрянной, деревянный, низенький, с выбитыми окошками.
На исковыренном перроне — мусор, на ржавых путях — мусор...
Поднимется ветер — все это полетит в рожу...
— Хоть бы подмели все-таки, ай, ай, товарищи, — сказал Сергей Константинович подошедшему к нему члену железнодорожной коллегии.
Тот тоже будто в первый раз увидел все это запустение.
— Да, запакощено основательно...
Вопрос этот надо поднять...
На перроне появились: длинный, с маленькой головой, Ковалевский, Носович, Чебышев; отпыхиваясь, пришел плотный, красный, весь круглый Тулак — командующий царицынским резервом.
Пришел Ерман с членами исполкома...
Председатели профсоюзов...
Собралось человек двадцать пять.
Носович, подойдя со спины к Москалеву, спросил осторожно:
— А не вызвать нам оркестр все-таки?
— Стоит ли?
Как-то уж очень получится по-провинциальному...
— Слушаюсь...
Подошел московский поезд.
На паровозе — спереди — пулеметы.
На площадках — два броневика.
В хвосте — платформы со шпалами и рельсами.
Первым соскочил на перрон комендант — жилистый, черноватый человек, весь в черной коже, с деревянным чехлом маузера на боку.
Ни на кого не глядя, резким голосом подозвал начальника станции.
Затем начали сходить вооруженные винтовками московские рабочие, одетые вразнобой, — в рубахах, пиджаках, кожаных куртках, кепках, — все перепоясанные новыми патронташами.
У всех — неприветливые, худые, суровые лица.
Без говора, без шуток — стали вдоль вагонов, опустив винтовки ложами на асфальт.
На площадку классного вагона вышел человек в черной — до ворота застегнутой — гимнастерке, в черных штанах, заправленных в мягкие сапоги.
Худощавое смуглое лицо его было серьезное и спокойное, усы прикрывали рот.
Он взялся за поручень площадки и неторопливо сошел.
Первым, шаря глазами по окнам вагонов, увидел его Москалев.
Широко улыбаясь, помахивая протянутой рукой — поспешил навстречу.
Взволнованно подошел Ерман.
Осторожно, — не доходя трех шагов и вытянувшись, — Носович.
— Здравствуйте, товарищи, — отчетливо сказал им Сталин, и не то веселые, не то насмешливые морщинки пошли от углов его глаз.
Он поздоровался, не выделяя никого, со всеми, — не слишком горячо и не слишком сухо.
Быстрым движением зрачков оглядел всех, кто был на перроне.
— Товарищи, попрошу ко мне в вагон.
Повернулся спиной, поднялся на площадку и скрылся в вагоне, не оглядываясь и не повторяя приглашения.
Когда все разместились в салоне, Сталин, раскурив трубку и похаживая около стола, начал задавать вопросы: о запасах хлеба в крае, о работе продотрядов, о предполагаемом урожае, о количестве штыков на фронте, о резервах, о продвижении противника, о его силах, — десятки коротких и точных вопросов — Москалеву, Ерману, Тулаку, Носовичу...
Когда тот, кого он спрашивал, начинал пространно разжевывать, — Сталин прерывал:
— Мне нужны цифры, объяснений не нужно...
Собеседники его понемногу убеждались, что ему, должно быть, все уже известно — и состояние на фронтах, и цифры хлебных излишков, и все непорядки и неполадки, и даже то, чего не знают они, царицынские вожди...
Беседа продолжалась долго.
Москалеву очень хотелось бы перейти к общереволюционным темам: с жаром, большими словами, как он умел, поговорить так, чтобы показать москвичу, что здесь тоже не лаптем щи хлебают.
Но он никак не мог разорвать круг оцепляющих его точных, анализирующих вопросов.
Было непонятно — куда клонит Сталин.
Носович сидел настороженно, не курил предложенных московских папирос, отвечал сухо и точно и несколько раз, — показалось ему, — поймал на себе быстрый, из-под приподнятых нижних век, острый взгляд Сталина.
На вопрос — чем он объясняет успех противника за последние дни — Носович ответил осторожно:
— Еще месяц тому назад казаки стреляли самодельными снарядами.
Я буду иметь удовольствие показать вам снаряд, сделанный из консервной банки, — музейный курьез...
Теперь они получили хорошее снаряжение и отличные пушки.
Вопрос решается перевесом огневых точек на фронте...
— А не объясняете вы наш неуспех недостаточной политической подготовкой? — спросил Сталин. — За огневой точкой сидит человек.
Сколько ни будь у полководца огневых точек, если его солдаты не подготовлены правильной агитацией, — он ничего не сможет сделать против революционно воодушевленных бойцов — даже с гораздо меньшим количеством огневых точек.
Чтобы обдумать ответ, Носович взял папироску и чувствовал теперь, что Сталин уже не мельком — пристально разглядывает его.
— Я согласен, что это новая тактика революции. — Он постарался твердо ответить на взгляд Сталина. — Но под огнем неприятеля трудно перестраивать психику бойца.
Под огнем неприятеля он больше верит пушкам, чем книжкам.
В тылу, при формировании, разумеется, воспитание — это все...
У Сталина снова побежали морщинки от век на виски, он отвернулся от Носовича, чтобы выколотить трубку, и — как бы мимоходом:
— Где и перестраивать психику, как не под огнем неприятеля, — там-то и перестраивать...
Теперь, товарищи, я попрошу остаться товарищей Москалева и Ермана.
И он стал прощаться за руку со всеми.
Когда в салоне остались только Москалев и Ерман, он сел к столу, ладонью стряхнул пепел с клеенки.
— Здесь на путях — маршрутный состав с зерном.
Давно он стоит?
Ерман вспыхнул, точно его ударили по лицу.
Москалев ответил, прищуриваясь на окно:
— Дня два-три...
— Больше, — сказал Сталин, — одиннадцать дней.
Почему он не был отправлен?
Москалев нахмурился, пальцы его застучали по клеенке.
— Во-первых, у нас были сведения, что дорога около Поворина перерезана казаками...
Во-вторых, при создавшейся военной обстановке, когда мы можем оказаться буквально в осажденном городе, я не мог рисковать остаться без хлебных запасов.
Вчера рабочие устроили такую бузу...
Он засопел носом, ожидая, что Сталин начнет спорить.
Но Сталин не стал спорить.
Он спросил еще:
— В городе свободная продажа хлеба?
— Ну да...
— Чем это объясняется?
Москалев гуще засопел, но понял, что ссориться не надо.
— Тем объясняется, товарищ Сталин, что вы мало знаете наши особенные условия.
В городе тысяч сто разных обывателей, мещан, словом...
Кто там в огороде ковыряется, кур щупает, торгует по мелочишке...
Да тысяч десять беженцев...
Посади я их всех на паек — ну и назавтра разнесут совет...
Хуже того — отряды повернут с фронта; у каждого здесь папаша, мамаша...
Сталин повернул голову к молчавшему, опустив глаза, Ерману:
— Вы тоже так думаете?
— Нет, я не так думаю, — резко ответил Ерман. — Считаю положение в городе ненормальным...
— Вот видите — уже два различных мнения... — Сталин достал из папки листочек. — Это получено сегодня в пути, — он положил на стол перед Москалевым телеграмму, подписанную Лениным:
«...О продовольствии должен сказать, что сегодня вовсе не выдают ни в Питере, ни в Москве.
Положение совсем плохое.
Сообщите, можете ли принять экстренные меры, ибо кроме как от вас добыть неоткуда...»
— Мое предложение, — сказал Сталин (покуда Москалев читал телеграмму и затем молча подвинул ее по столу — Ерману), — поставить в исполкоме вопрос о прекращении безобразного разбазаривания хлеба.
Пролетариат в Москве, в Иванове, в Питере получает осьмушку.
Владимир Ильич телеграфирует, что и этой осьмушки уже не выдают.
Это означает, что в опасности не только эти города, но в опасности революция.
Ради удобства десяти тысяч беженцев в Царицыне мы не можем лишать революцию хлеба...
— Посадить Царицын на паек! — Москалев попробовал толкнуть от себя стол — он не сдвигался.
Он тяжело вылез, прошелся, поддернул галифе. — Мы тем и горды, что в кошмарных условиях, когда вся контрреволюционная сволочь кричит: «Большевистское хозяйство — это голод и разруха!» — превратили Царицын в цветущий город...
Заводы вырабатывают почти пятьдесят процентов довоенного, — это при наличии фронта.
Увеличена сеть школ...
Профсоюзными организациями охвачены почти все массы трудящихся...
Колоссально поднято женское движение...
Проводятся мероприятия по созданию общественных работ.
— Ты забыл еще музыку на бульварах, — перебил его Ерман дрожащим голосом, — офицерские кабаки с танцами...
И что соль спекулянты вздули уже до ста рублей пуд.
— Накипь!
Это накипь! — крикнул Москалев. — Раздавим! — Он покосился на Сталина, — тот невозмутимо попыхивал трубкой. — Вопрос гораздо глубже...
Царицынский пролетарий сам, своими руками, строит свое будущее.
Царицынский пролетариат верит мне, Москалеву, что я доведу его до окончательной победы.
А я посажу его на голодный паек, я брошу его в общероссийский котел...
Потому, что иваново-вознесенские рабочие получают осьмушку...
Он этого не поймет...
Говоря все это, Москалев «учитывал» впечатление, и оно складывалось не в его пользу.
У Ермана рот искажался брезгливой гримасой.
Сталин спокойно предоставлял высказываться, но что-то непохоже было, что этого человека можно пошатнуть.
С веселыми глазами, осведомленный, непроницаемый — хоть и не нажимает на чрезвычайные полномочия, но они у него в кармане.
И, пожалуй, не попасть с ним в ногу — оставит позади.
Боковые мысли не влияли, разумеется, на горячность слов Сергея Константиновича, но, замечая, что впечатление совсем уже становится неважным, он осторожно начал «спускаться».
— Говорю все это, товарищ Сталин, к тому, чтобы вы учли всю сложность ситуации, стоящей перед нами...
Мы с вами здесь в особенных условиях.
Здешний пролетариат корнями связан с деревней, с обилием хлеба, — это Волга, всероссийская житница...
Поймут ли?
Боюсь, боюсь...
— Волков бояться — в лес не ходить...
Не разделяю ваших опасений, Сергей Константинович, — весело сказал Сталин, как будто довольный, что известный этап уже пройден. — Рабочие поймут, если им объяснить.
Рабочие прекрасно поймут, что хлебная монополия и карточная система тяжелее, пожалуй, чем драться в окопах, но они поймут, что это и есть сейчас главный фронт революции.
И они принесут эту жертву, если им хорошо и толково разъяснить...
Москалев, усмехаясь, помотал головой.
Сел к столу...
— Задачку вы нам ввернули, товарищ Сталин...
С чего же, реально, с каких мероприятий, думаете, нам начать?
— Мое предложение — начать с созыва общегородской партийной конференции.
— Когда?
— Завтра.
Зачем откладывать...
— Повестку дня успеем составить?
— Утром — часиков в семь — приезжайте оба...
— В семь утра?
(Москалев залез пятерней в волосы.)
Тогда я сейчас же поеду...
Надо продумать, подготовить материалы. — Он запнулся и вопросительно взглянул...
Концом трубочного мундштука Сталин начал проводить по клеенке черточки, как бы строчки.
— Вопрос об осуществлении монополии и карточной системы; борьба за транспорт; усиление военного командования; борьба с контрреволюцией; укрепление партийной организации и развертывание массово-политической работы; борьба против распущенности, смятения и хаоса...
Повестка будет большая...
Сталин поднялся и опять — по-товарищески просто — пожал руки Москалеву и Ерману.
Уходя, Москалев задержался в дверях на секунду, но не обернулся, хотя он на хвост себе наступать никому не позволял, кашлянул густо, тяжело спустился с вагонной площадки и только уже — развалясь в машине — проговорил: «Да-а-а».
К этому времени вагон Сталина, отведенный на запасные пути, был включен в городскую телефонную сеть.
Сталин начал работу.
Два его секретаря, молчаливые и бесшумные, вызывали по телефону председателей и секретарей партийных и советских организаций и учреждений, подготовляли материалы, стенографировали, впускали и выпускали вызванных...
Председатель Чека влез в вагон веселый, как утреннее солнце, ушел с другой площадки — бледный и озабоченный...
Председатель железнодорожной санитарной коллегии, не дожидаясь вызова в вагон, распорядился подмести вокзал и перрон, для чего был послан грузовик в слободу за мещанками.
В порядке общественной нагрузки их привезли вместе с метлами, — от страха и досады они подняли такую пыль, что пришлось отказаться от этой формы борьбы с антисанитарным состоянием.
Весь день шли разные люди по ржавым путям, спрашивая вагон Сталина.
Составлялась полная картина всего происходящего в городе, в крае и на фронтах.
К ночи стали приходить рабочие: представители фабричных комитетов и некоторые одиночные низовые работники.
И только когда за изломанными станционными заборами, за решетчатым виадуком, за убогими крышами, за темной Волгой разлился зеленый свет и разгорелась безоблачная заря, — в сталинском вагоне погас свет — сразу во всех окнах.
Утром была послана телеграмма — вне очереди — Москва, Кремль, Ленину:
«Шестого прибыл в Царицын.
Несмотря на неразбериху во всех сферах хозяйственной жизни, все же возможно навести порядок.
В Царицыне, Астрахани, в Саратове монополия и твердые цены отменены советами, идет вакханалия и спекуляция.
«Добился введения карточной системы и твердых цен в Царицыне.
Того же надо добиться в Астрахани и Саратове, иначе через эти клапаны спекуляции утечет весь хлеб.
Пусть Центральный исполнительный комитет и Совнарком в свою очередь требуют от этих советов отказа от спекуляции.
«Железнодорожный транспорт совершенно разрушен стараниями множества коллегий и ревкомов.
Я принужден поставить специальных комиссаров, которые уже вводят порядок, несмотря на протесты коллегий.
Комиссары открывают кучу паровозов в местах, о существовании которых коллегии не подозревают.
Исследование показало, что в день можно пустить по линии Царицын — Поворино — Балашов — Козлов — Рязань — Москва восемь и более маршрутных поездов.
«Сейчас занят накоплением поездов в Царицыне.
Через неделю объявим «хлебную неделю» и пустим сразу около миллиона пудов...
«...Послал нарочного в Баку, на днях выезжаю на юг.
Уполномоченный по товарообмену... сегодня будет арестован за мешочничество и спекуляцию казенным товаром...»
Глава одиннадцатая
1
— Стой...
Кто идет?
— Боец.
— Имянно?
— Агриппина Чебрец...
Засмеялись грубо.
Из темноты выдвинулись двое вооруженных.
— Идешь куда?
— Ну, на озеро.
— Это что у тебя?
— Ну, белье...
Они разглядывали Агриппину.
— Почему — не на посту?
— Отряд в резерве.
— Покажи-ка...
Один протянул руку, потрогал туго свернутый подмышкой у нее узелок.
Другой спросил, кивнув плохо различимым лицом на ее винтовку:.
— Номер оружия?
Агриппина быстро отодвинулась, сквозь зубы ответила.
Ей уже начинали не нравиться эти двое...
Нащупала шейку винтовочного ложа.
Тот, кто спросил про номер, сказал угрожающе:
— Ступай за нами.
Только сейчас Агриппина сообразила: эти двое — должно быть — из отряда «Буря».
Их эшелон двигался впереди шахтерского.
Про них рассказывали дурное, будто по ночам они затаскивают к себе девчонок и будто несколько девчонок так пропало.
— По какой причине я должна идти за вами?
Опять тот же, — не разжимая зубов, многозначительно:
— Причину узнаешь...
Их было двое, она одна, — далеко от железнодорожного полотна зашла в пустую степь, ища озерцо...
Давеча на закате оно краснело сквозь камыши где-то в этой стороне.
Было поздно...
Огни костров, где эшелонные жители варили ужин, давно погасли.
В степи только потрескивали кузнечики.
Агриппина шла стирать Ивановы рубашки.
Днем ей, как бойцу, было стыдно возиться с мужицким бельем.
Стирала ночью, когда никто не видит.
Шла по тихой равнине, серой от света звезд, думала о себе, об Иване.
Все-таки была же она девкой, и было ей девятнадцать лет, и теплая звездная ночь, звенящая кузнечиками, пахнущая полынью, казалась ей — после дневной перестрелки с казаками, целого дня злобных криков и матерщины — казалась ей прекрасной: Агриппина шла и напевала...
И вдруг — эти двое — бандиты...
Агриппина поняла, наконец, что им нужно от нее, — до того возмутилась, начала их ругать.
Они стояли в десяти шагах.
Один тихо сказал что-то другому.
Агриппина не успела сорвать с плеча винтовку, — они кинулись на нее — головами вперед...
Хорошо, что на ней по ночному времени была только одна перепоясанная сорочка — ни штанов, ни тяжелых сапог.
Как кошка, она увернулась, отскочила, пустилась бежать, летела, втягивая ноздрями степной ветер.
За спиной, как будто отдалялся топот.
Ждала — выстрелит...
Вдруг сообразила — а ведь топочет за ней только один...
А другой?
И тогда различила совсем близко за спиной торопливое посапывание, легкое стремительное оттаптывание босыми ступнями...
Она вильнула в сторону, мельком взглянула через плечо: за ней, не отставая, бежал человек, совсем запрокинув голову, работая плечами.
Бежал, не глядя на нее, будто по струе горячего запаха, — жилистый, настойчивый, бежал, как бывает во сне...
Страх, какой бывает только во сне, метнул ее вправо, влево...
Человек легко повторил это — свернул вправо, влево...
Чувствовала — сейчас потеряет голову...
Прижимала тяжелую, мешающую бежать, винтовку...
Дышала во весь раскрытый рот...
Вдруг сухой полынный ветер посырел, пахнуло болотом.
Отражения звезд поплыли из-за черной стены камыша.
Агриппина прыгнула в топкую тину, разрывая голыми коленями осоку, разбрызгивая воду, вбежала по пояс, по грудь, по шею, подняв над головой винтовку, гребя правой рукой — поплыла.
Человек — все так же — за ней.
Но в воде она далеко опередила его.
Волоча за собой скользкие плети кувшинок, вылезла на обрывистый бережок.
Человек — на середине озерца — перестал барахтаться, глядел на нее, — вода вокруг него успокоилась, снова отражая звезды.
Над водой торчала его небольшая голова.
Хриплым голосом проговорил:
— Не надо, не стреляй, я же с добром...
Сволочь, не стреляй!
Зажмурясь, Агриппина выстрелила, понимая, что мимо...
Не оборачиваясь — опять побежала...
Теперь было совсем тихо, и ей стало досадно: бегать по степи от мужиков.
До того досадно, что споткнулась.
Осторожно положила винтовку, стащила через голову рубашку, выжала, опять надела.
И уже пошла степенно, как полагается бойцу.
«А узелок-то?
Обронила!
Вот тебе и выстирала!
Мать родная, да как же теперь: Иван лег спать в вагоне, велела ему снять рубашку, — к утру, мол, высохнет...
Батюшки, ему теперь голому ходить!»
Агриппина так расстроилась, — опять положила винтовку, села на землю, грызла стебелек.
«Надо бы сразу, как остановили, в обоих и пугануть...
Верст пять продрала со страху...
Мать родная, — в отряде завтра все узнают, проходу не дадут!»
Агриппина сидела, пригорюнясь.
Все тело ее гудело от беготни.
Над пепельной степью из-за неразличимого горизонта всходила большая желтая звезда.
До сегодняшней ночи Агриппина ничего такого не сделала, чтобы над ней смеялись.
Несла службу наравне с другими, а в смысле дисциплины ее даже помянули, как пример, перед фронтом.
Две недели прошло с тех пор, как ворошиловские эшелоны прорвались через Лихую.
Эшелоны медленно — версты три, пять, иногда и десять верст в сутки — ползли на восток.
Отряды, раскинутые фронтом вокруг эшелонов, вели непрерывные бои, отбивая наседающих казаков...
Обычно казаки начинали тревожить красных на рассвете, когда у бойцов заводились сном глаза и когда было еще настолько темно, что казаку можно уйти на коне от пулеметного огня.
Эшелоны уже миновали Белую Калитву, — где задержались с неделю с починкой моста через Донец, — и приближались к станице Морозовской.
Здесь не только в рассветный час, но и днем завязывались бои.
У казаков появилась артиллерия, и всё большие массы их скоплялись в степных оврагах.
Агриппина несла двойную службу — и как боец, и как сиделка.
Тогда ночью под Лихой она с товарищами вынесла из окопа огромное, тяжелое тело Ивана Горы.
Никто не верил, что он жив.
Очнулся он только в вагоне.
Иван был контужен и в нескольких местах ранен осколками снаряда.
Агриппина выходила его, а еще вернее, что ему слишком хотелось жить и сил у него хватило бы на двух людей.
Раны его теперь затягивались, от контузии осталась только судорога: сворачивался нос и дергалась щека.
Эта судорога переворачивала у Агриппины сердце: вышел он с этой печатью из смерти в ту ночь, когда горели мельницы.
Тогда ей как будто и не было страшно: красноватая степь, неподвижное тело Ивана, впереди — немцы, бегущие с лезвиями.
Но в воспоминании остался тоскливый ужас.
Подняв голову, Агриппина глядела на желтую звезду, — от нее стало яснее в степи.
Агриппина по этой звезде соображала — в какой стороне железнодорожное полотно...
Скоро, должно быть, начнет светать.
Повернулась всем телом на восток, — край земли в той стороне ясно уже отделялся от ночного неба.
«Немного рассветет — надо найти узелок...
Не найдешь, — лучше в озеро головой...»
От сырой рубашки было хорошо — прохладно.
Агриппина прилегла щекой на согнутый локоть и, не отрываясь, глядела на восток.
Под кустиком полыни, как нанятый на свадьбу, потрескивал кузнечик: девки все песни отпели, все уж спать полегли, а он все пиликает...
Агриппина одурело вскочила.
Большое солнце глядело в ее разинутые глаза, приподнимаясь над краем степи, изрытой тенями.
Вдалеке стучал пулемет.
Агриппина подняла винтовку, подолом рубахи отерла от росы ствол и затвор...
«Батюшки, да как же в рубашке-то вернусь?»
Она торопливо пошла к темнозеленым камышам.
Обогнула озерцо.
Отыскала свои следы, где вчера кинулась с берега.
Пошла, вглядываясь: где-нибудь здесь должен валяться узелок.
Поезда стояли отсюда верстах в двух, растянувшись до горизонта.
Были видны дымки костров: там начиналась дневная жизнь, — варили кулеш и картошку, отвязывали скотину от вагонов, гнали на водопой, развешивали пеленки на вагонных площадках...
Бойцы вылезали, крякали, подтягивали штаны.
Чистили оружие.
Кричали командиры, собирая отделения — на смену тем, кто провел ночь на фронте...
«Мать родная, Иван не евши, раздевши, — бормотала Агриппина. — Ну, совру чего-нибудь, только узелок найти...»
Отряды — по отделениям — кучками двигались в сторону озерца (где ночью барахталась Агриппина).
В той стороне — за бурой возвышенностью — слышались пулеметы.
Казаки опять наседали.
Прищурясь, Агриппина узнала свой эшелон, — в хвосте три платформы, на средней блестит зеркало.
У эшелона сбивалось много народа...
Будто обручем стиснуло ее стриженую голову: «И на перекличку опоздала, теперь — дизентир, не оправдаешься...»
Решительно кивнув, Агриппина пошла прямо к эшелону.
Народ оттуда полз в степь, растягивался в цепочку.
«Ой, мама, родная!»
У Агриппины отлегло: народ, то есть весь их шахтерский отряд, и женщины, и дети становились цепочкой от эшелона до озерца, чтобы наливать воду в паровоз.
Значит, можно успеть добежать до вагона, надеть штаны, сунуть Ивану чего-нибудь пожевать, попить — явиться к командиру и отрапортовать, что проспала...
«И получу наряд — трое суток — и очень славно».
С бегу Агриппина споткнулась, — на земле валялся хороший пиджак...
«Это он скинул, дьявол, когда гнался...»
Вспомнила, как, закинув голову, бежал за ней человек, и холодком дернуло по спине...
«Пригодится Ивану», — подумала, поднимая пиджак, и неподалеку увидела и свой узелок...
В вагон Агриппина влезла, не зная еще, как ее Иван начнет ругать.
Решила сразу же отдать ему находку — бандитский пиджак, — там в карманах что-то бренчало.
Иван лежал на жесткой койке, подняв колени, по пояс голый.
Покуда Агриппина шла к нему по желтому опустевшему вагону, он приподнялся на локтях, — осунувшееся лицо его будто залилось солнцем...
— Ну, что ж ты, голубка, — только и сказал, взял ее шершавую небольшую руку.
Отвернулся — оттого, главное, чтобы не видела, как у него своротило нос, задергалась щека...
У Агриппины тоже засвербило в носу, но — упаси боже — зареветь...
Сказала грубым голосом:
— Ну, чего, чего, — обронила в степи узелок с твоими рубашками, всю ночь — дура — и проискала, да вот чего нашла...
Положила бандитский пиджак на койку.
С верхней полки достала две холодные картошки.
— Ты поешь, подремли, а мне — воду наливать в паровоз...
Из-под изголовья у Ивана вытащила свои штаны, живо оделась, побежала искать командира...
Цепочка людей растянулась версты на две.
По ней — из рук в руки — ходили ведра, большие жестянки из-под солонины, глиняные горшки, всякие сосуды, — вплоть до граммофонного рупора, заткнутого снизу тряпочкой.
Передние зачерпывали воду в озерце и пускали по рукам, задние подавали воду кочегару, и он лил в посапывающий паровоз.
Такие же цепочки потянулись и от других эшелонов.
За бурой возвышенностью, как дятлы, с передышками — стучали пулеметы.
Когда изредка прокатывался удар орудия, люди только поднимали головы.
Обыденная жизнь эшелонов шла чередом.
На носилках стали подносить раненых.
Одна женщина, увидев на носилках мужа, закричала, бедная, до того страшно — заплакали дети.
Вдоль эшелона по пыльной дороге потянулись на восток телеги со шпалами и рельсами.
Белые казачишки опять этой ночью впереди разобрали путь.
Они развинчивали с одного конца рельсы, привязывали к ним стальной трос и на волах тянули, сгибали их, выворачивали вместе со шпалами.
Бронепоезд «Черепаха», шедший в голове эшелона, держал путь под обстрелом, но далеко отходить опасался, боясь таким способом быть отрезанным.
Паровозы были налиты, цепочки разбрелись.
Озерцо теперь было полно купающихся стриженых, коричневых ребятишек, — визг, плеск, хохот...
Женщины стирали белье.
Вдоль полотна начали дымить голубыми дымками костры из сухого навоза.
Варили обед.
Мужики лениво сидели на насыпи под вагонами, в холодке.
Был полдень, зной, когда в тишине проносятся ошалелые большие мухи...
И вдруг, разрывая зной, начались тревожные свистки паровозов.
Они скликали весь народ по вагонам.
Женщины у кипящих котелков замахали ложками:
— Погодите вы, дьяволы!
Куда же — обед нам бросать...
Машинист, подожди немного...
Голые ребятишки бежали с озера, махая рубашонками.
Рысью сгоняли скотину со степи.
Поезда дергались, трогались, ползли версты с две или больше.
И снова, скрежеща, останавливались надолго.
Каждую версту пути приходилось брать с бою: то разобран путь, то в близлежащих оврагах засели казаки с пушкой.
О богатствах, увозимых 5-й армией, летели по станицам преувеличенные слухи: сахару будто бы в эшелонах было сто тысяч пудов, соли целые вагоны, и несметно — всякой одежи, скобяного товара, золота в бочонках.
Такая добыча разжигала казачью зависть.
Генералы Мамонтов и Фицхелауров говорили по станицам, что нельзя партизанить, разбивать силы, по-собачьи вгрызаться 5-й армии в зад, — нужно уничтожить ее всю в решительном бою, а добычи хватит на целый округ.
Мамонтов стягивал силы к Дону — туда, где был взорван железнодорожный мост.
Там 5-я армия — с отрезанным путем отступления — должна быть запертой среди окружающих высот и уничтожена...
К вечеру, когда эшелоны опять остановились, Агриппина забежала в вагон к Ивану, принесла поесть.
Он опять взял ее руку в свои большие руки, лежавшие на животе.
— Ну, рассказывай, — чего делается на белом свете?
— Соврала командиру — будто проспала, дал сутки наряду.
— Ай, ай, — врать.
Боец должен мужественно сознаваться.
— Да ведь я для того, чтобы ребята не смеялись...
Нет уж, кончим войну — в армии не останусь...
Молода я чересчур для этого.
— Не то, что ты молода, а что чересчур красива, — сказал Иван серьезно.
(Она досадливо мотнула стриженой головой.)
Мы ведь тоже люди...
Одно меня утешает.
Гапа, — стал я тебя уважать.
Конечно, я и тогда тебя любил...
Теперь — особенно...
(Не сильно сжал ее руку.)
Бой, смерть, кровь — это паяет человека с человеком...
Правда, говорю?
— Конечно, — рассеянно повторила за ним Агриппина, и опять ей вспомнилась ночь под Лихой...
Вздохнула:
— Иван, мне надо в наряд...
Он тихо засмеялся, отпустил ее руку:
— Иди...
Да, Гапа...
Ты мне чей пинжак-то принесла?
(Она заморгала, не ответила.)
В карманах — смотри, чего было.
(Из-под изголовья вытащил золотой портсигар, часы, клубок золотых цепочек.)
Ты в самом деле нашла это?
— Что я — ограбила?
— И еще одну вещь обнаружил в кармане — поважнее...
Ты пойди к командиру, скажи, чтобы он ко мне зашел — немедля...
2
В станице Морозовской стояло до пяти тысяч телег.
Табуны коней бродили по выгону.
Во всех хатах говор.
У всех ворот — кучки мужиков и казаков, — покуривание, разговоры, хлопанье калиток.
Ошалелая девка идет с коромыслом, косясь на незнакомых людей, — ее сейчас же обступают бородатые, усатые, рослые, и она уже бежит назад, смеясь и громыхая пустыми ведрами.
Скрипят колодезные журавли.
Рысью, на рыжем вислозадом меринке — на одной попоне без стремян — проезжает командир какого-нибудь отряда — грудастый, пышащий здоровьем и силой, в нагольном кожухе, накинутом на одно плечо, в подшитых валенках, но взглядом беспощадных светлых глаз и решительной речью — природный командир...
Пыля ногами, сталкиваясь оружием, шагает кучка утомленных бойцов...
В станицу Морозовскую вошел трехтысячный отряд донских крестьян — иногородних.
Собрал их Яхим Щаденко, когда отступал от Каменской, грунтом пробиваясь на восток через восставшие станицы.
По пути вербовал бедноту и однолошадников, иногородних и казаков, и они уходили к нему с конями и телегами, спасаясь от мамонтовской мобилизации.
В Морозовской они должны были соединиться с армией Ворошилова и получить оружие.
Сегодня на заре подошел бронепоезд «Черепаха» со штабными вагонами, и один за другим стали подтягиваться — впритык — шумные эшелоны и груженые составы...
В вагоне Ворошилова собрался военный совет.
Сведения поступали самые неутешительные.
В двадцатых числах мая Ворошилов послал Артема с товарищами в Царицын, чтобы связать в одну задачу царицынский фронт и свое отступление.
Много раз обстрелянный в пути, трехвагонный состав Артема пробился к Дону и благополучно переехал мост.
На другой день белые напали на станцию Чир, отбросили отряды царицынских рабочих на левый берег и взорвали мост через Дон.
Что делалось в Царицыне — теперь было неизвестно, вернее всего — делалось плохое.
Морозовцы рассказывали о сосредоточии крупных мамонтовских сил в станице Нижнечирской и в станицах — выше взорванного моста — Калаче и Пятиизбянской.
Начальник станции утверждал, что царицынцы отошли от Дона и отдали хутор Логовский (у самого моста) и левобережные хутора — Ермохин, Немковский и Ильменский — и даже будто бы отошли за станцию Кривая Музга, так что белые теперь под самым Царицыном.
У Ворошилова собрались командиры отрядов 5-й армии и наркомы несуществующей более Донецко-Криворожской республики.
Настроены были мрачно.
Говорили, что отряды вымотались в ежедневных боях, а самое трудное, оказывается, впереди: разбить сильнейшего, хорошо снаряженного немцами, противника и уткнуться во взорванный мост.
Была бы помощь царицынских заводов...
Но Царицын, вернее всего, уже — Митькой звали...
Чинить железный мост голыми руками можно только дуракам...
А хотя бы и начали чинить — нужно полгода на это, полгода кормить в голой степи ораву беженцев, полгода отбиваться от казаков.
Предприятие неосуществимое...
У всех почти было одно предложение: эшелоны с имуществом и беженцев оставить в Морозовской.
Отрядам, каждому на свой риск, пробиваться окружными путями на левый берег.
Если Царицын еще цел — собираться в Царицыне, а в худшем случае — идти на Северный Кавказ, где красных сил много и можно воевать.
Говорили резко и категорично.
Ворошилов молчал, опустив глаза, лицо его было в красных пятнах.
Рядом с ним, положив широкие руки на эфес шашки, сидел Яхим Щаденко — небольшой, коренастый, наголо обритый, похожий обветренным, крепким лицом на кречета.
Высказывались все, кроме позевывающего Пархоменко, кроме Коли Руднева, занятого каким-то неразборчивым письмом, и Лукаша, — этот провел десять дней в арьергардных боях, весь был оборванный, грязный, — подперев щеку, привалясь в угол — спал.
— Товарищи, — сказал Ворошилов, поднимая голову, — сейчас мы все пойдем на собрание с морозовцами...
Там в основном будут подняты те же вопросы.
Там я вам и отвечу...
Но вот что сейчас не терпит промедления...
(Руднев мальчишески улыбнулся, протянул ему письмо.)
Покуда у нас нет единой базы снабжения — нет и дисциплины...
Мы должны теперь же произвести учет всего имущества эшелонов.
Здесь, в Морозовской, мы должны создать единую базу снабжения армии.
Образована особая комиссия учета, в нее входят товарищи Руднев и Межин.
Этим товарищам вы доверяете?
(«Доверяем, доверяем».)
В штаб армии передано вот это письмо... — Он разгладил на столе запачканный листочек, исписанный чернильным карандашом. — Это письмо нашли в пиджаке одного из анархистов из отряда «Буря».
Впрочем, оно подписано...
Руднев, — близоруко наклонившись:
— Фамилии нет, Клим, подписано просто — «Рыжий»...
— Это дела не меняет...
Письмо адресовано какой-то Жене, в Одессу...
Руднев опять:
— Позволь, я уже разобрал. 
Ворошилов подвинул ему письмо, и Руднев, морща нос, начал читать:
«Женька, дорогая...
Мы который месяц тащимся в своих блиндированных вагонах.
Я уже не рад, что связался с анархистами, — половина — заядлые бандиты и все такое, — словом — сифилитики.
Шестерых мы по дороге уже прикончили.
Для тебя берегу скунсовую шубу, купил ее в Харькове, в буржуазной квартире.
И еще тебя ждет что-то...
Так по тебе скучаю — все бы кинул к чорту.
Жалко, с собой много не возьмешь.
У нас золота в монетах и плавленого — двенадцать бочонков, меховое барахло и сукно диагональ — восемьсот аршин, — купили в Елисаветграде у жидов.
Вернусь в Одессу — мы с тобой погуляем, только, сука, не гуляй с другими, — я об этом подумаю, — вся кровь свертывается...
Нашему отряду надоела эта петрушка: вчера на конфедерации единогласно пришли: ликвидировать Ворошилова и весь штаб.
Тогда армия сразу разбегится, наш блиндированный эшелон будет пробиваться, куда хочет».
— Вот все существенное из письма, — сказал Руднев и покосился на Климента Ефремовича.
Ворошилов слушал, прикрыв глаза рукой, — по сжатому рту было видно, что едва сдерживается: что-то его в этом письме насмешило.
Проведя по глазам, сказал:
— Товарищи, документ красноречивый...
Я предлагаю комиссии начать работу сейчас же...
Несколько тысяч крестьян-иногородних, старых фронтовиков, казаков окружало станичный совет, где делегаты и восемнадцать командиров восемнадцати отрядов из восемнадцати волостей, откликнувшихся на призыв Яхима Щаденко, заседали вместе с командирами 5-й армии.
Окна были раскрыты, и толпа, поднимая пыль под знойным солнцем, размахивая винтовками, а то и косами, топорами, кольями, поддерживала выступление своих.
Сразу же обнаружилось расхождение: морозовцы и слушать не хотели — идти с эшелонами в Царицын...
— Чего мы там не видали? — говорили некоторые командиры. — Здесь у нас своя земля, свое хозяйство...
Не для того поднялись, чтобы оставлять станичникам наши хаты...
Будем воевать за свое.
— Даешь оружие! — ревела толпа за окнами.
Щаденко, сидевший, насупленный и мрачный, сбоку стола, стукнул шашкой о пол.
— Залупить в бога, в веру, в мать — это и я могу, хлопцы.
Не в крике дело.
Давайте говорить спокойно...
Оружие будет дано, если наш отряд войдет в состав пятой армии...
Командир, в кожухе на одно плечо, бешено закричал ему:
— Кто она такая, пятая армия, чтоб нам приказывать?
В окна просовывались бородатые дядьки.
— Хлопцы, не ходите под красных генералов!
Щаденко, стукая шашкой, наливаясь кровью:
— А такая она, пятая армия, что у них восемь тысяч штыков, а у нас — три, у них — пулеметы, а у нас — вилы да косы.
Более разумные отвечали ему:
— Мы тебе верим, Яхим...
Да ты — хитер, а мы не проще тебя.
Что ж, формируй из нас дивизию.
Но так, чтоб при каждой части было два командира — один от Ворошилова, другой от нас...
В окна — дядьки:
— Станичники нам и сейчас предлагают мировую, — хотят с нами землю делить...
Нам только оружие дайте!
Чем дальше разговаривали, тем злее упрямились морозовцы.
Но вот к столу подошел человек с подвязанной рукой, — на маленьком, заросшем щетиной, лице его заметны были одни глаза: пристальные и неподвижные.
Тихим голосом и плохо по-русски он заговорил, придерживаясь за край стола:
— Я сербский коммунист...
Я работал на Украине и побежал.
Я бежал два месяца, и я хочу говорить о плохих делах, которые я видел на Украине...
Немцы сказали помещикам: вернитесь.
И помещики вернулись.
И взяли обратно всю землю и весь урожай...
Но этого мало.
Крестьян надо наказывать.
Я видел эти плохие дела.
На свеклосахарном заводе пришел помещик и пришел немецкий лейтенант.
И там стояло много бочек.
Лейтенант сказал, чтобы привели крестьян, которые должны быть наказаны.
Их привязали к бочкам, и гайдамаки снимали с них штаны и секли их шомполами.
Они наматывали на штык волосы и вырывали.
Были ужасные крики и ревение.
Один крестьянин взял у помещицы Петровской зеркало.
Оно не влезало в хату, он поставил его в коровник, корова увидела себя в зеркало и разбила рогами.
Когда помещица Петровская вернулась, она велела этого мужика повесить около его хаты, и ему на шею привязали раму от разбитого зеркала.
Другой крестьянин взял жеребца.
Потом он привел его помещику и просил простить его, помещик велел привязать крестьянина к хвосту, сел в автомобиль и погнал жеребца в степь.
Это я видел, как мужик бежал за жеребцом и потом упал...
Я видел, как в селе хоронили убитого гайдамака.
Помещик велел всем крестьянам и крестьянкам идти за гробом и громко плакать, и, чтобы они громко плакали, гайдамаки их били нагайками.
Я могу много рассказать, что я видел, но я думаю, что и этого будет достаточно...
Вот что принесли немцы на Украину.
И они принесут это вам, если вы не захотите организоваться.
Ленин говорит: «Наш способ борьбы — организация и организация...»
В помещении и за окнами в тишине — слушали слабый голос серба.
Он улыбнулся, неожиданно открыв на заросшем черном лице зубы, как сахар, оторвал руку от стола и пошел на место.
Тогда встал Ворошилов.
Осунув тугой кушак, повернулся к окнам, чтобы его могли хорошо слышать:
— ...Немцы захватили на Украине военные склады царской армии.
Теперь они посылают целые эшелоны винтовок, пушек и огнеприпасов в Новочеркасск атаману Краснову.
А он снабжает этим оружием восставшее казачество.
Красновские генералы еще год назад стреляли из этих пушек по немцам, теперь стреляют по вас, мужики, из тех же пушек...
Они выполняют волю немцев — оккупантов...
Мы вывезли из Харькова и Луганска все оружие, чтобы оно не обратилось против вас...
Ребенок поймет, что если мы бросим наши эшелоны, их подберут казаки и из наших ружей и пушек будут расстреливать всю трудовую громаду и на Украине, и на Дону, и в Великороссии...
Значит — наша первая задача: вывезти оружие и передать его революционному рабоче-крестьянскому правительству...
Понятно?
А это возможно, если мы пробьемся к Царицыну и соединим наши силы с царицынским гарнизоном...
Здесь говорят — Царицын уже сдан...
Скажем — мы поверили этой панике...
Ну — что ж... переберемся на ту сторону Дона и будем пробиваться на Поворино и дальше — на Москву...
(Заметив немедленное после этих слов движение — повысил голос.)
Мы поступим в распоряжение центрального командования революцией и этим докажем, что мы не какая-нибудь отдельная глупая федерация, что боится расстаться со своими хатами...
Мы — часть нашей создаваемой единой Красной армии, дерущейся за землю и мир всех трудящихся.
Теперь не то, что было в феврале или марте...
Красногвардейские и партизанские отряды сводятся в полки, батальоны, роты, образуют дивизии и корпуса.
В этом наша задача, и вы должны на это пойти сознательно...
А у нас с вами идет спор.
За что?
Вы отстаиваете самостоятельное командование или уж — от крайности — согласны на двойное.
Вы защищаете эсеровские принципы командования...
Хотите кружиться около станицы Морозовской, около своей хаты.
Одни — как вы есть — восемнадцать волостей — мечтаете расправиться со всей армией Вильгельма и красновскими генералами...
Я революционер, я большевик...
И я прямо ставлю перед вами: вас провоцируют, эсеры и кулаки нашептывают вам такое поведение, которое быстро приведет вас к гибели...
Этого я как коммунист и командир армии — допустить не могу...
И если вы не придете с нами ни к какому соглашению, я вам не только не дам оружия — я вас разоружу...
Он остановился.
В тишине за окнами — голос:
— Вот это так отпорол...
— Еще должен дать ответ паникерам и капитулянтам.
Да, отряды наши здорово помотаны.
Да, впереди наиболее трудная задача: пробиться к Дону и починить мост...
Скрывать нечего — положение трудное.
Я вижу только один выход: от беспорядочного скопления отрядов перейти к твердой организации армии...
От обороны перейти в наступление!
Как ливень, что посылает вначале отдельные крупные капли и низвергается вслед шумным потоком, так захлопала и одобрительно зашумела толпа...
Не успел следующий оратор откашляться и, уперев подбородок в воротник, начать давать ответ, — послышались со стороны вокзала частые выстрелы.
Щаденко высунулся в окошко:
— А ну-ка, гляньте — що там таке?
По толпе побежал говор, и задние сообщили:
— Да там на вокзале хлопцы комиссию какую-то бьют.
Заседание было прервано.
Ворошилов, Пархоменко, Щаденко, Лукаш, Бахвалов сели на коней, поскакали на вокзал.
Еще издали был слышен гул толпы, отдельные выстрелы.
Бежали какие-то люди.
Другие лезли на крыши вагонов...
На путях перед перроном люди кишели, как муравьи, кричали в несколько сот глоток.
Размахивающий руками, тесный жаркий круг их обступил кучку, где происходило самое главное: трое матросов с бронепоезда «Черепаха» и десяток анархистов из отряда «Буря» трепали и волокли, видимо, расстреливать—бледного, с красными глазами, со встрепанной ассирийской бородой наркома Межина и Колю Руднева, — у него наискосок лба выступила кровь из трех царапин когтями; гимнастерка широко — от ворота — разодрана, лицо искажено, — он отбивался и тоже бешено кричал.
В эту кучку врезались плечами Ворошилов, Пархоменко, Лукаш, Щаденко и те из командиров, что поспели за ними.
— В чем дело? — громко вскрикнул Ворошилов...
И в груди матросов и анархистов уперлись стволы наганов.
— В чем дело? — заорал Лукаш, ища глазами в обступившей толпе кого-нибудь из своего отряда...
Все это произошло внезапно, резко, решительно.
Матросы отпустили Руднева и Межина.
Один из анархистов — маленький, жилистый, огненно-рыжий — кинулся в толпу, но там его взял, вместе с длинными волосами, за воротник огромный Бокун — тряхнул и пхнул опять в круг...
Межин, глотая горькую слюну, говорил Ворошилову:
— Мы начали с «Черепахи», решили проверить сейф с ценностями армии...
Сразу обнаружилось враждебное настроение среди части команды.
Эти трое даже пригрозили нам револьверами, не позволяя открывать сейф...
Дело в том: около «Черепахи» и в самом вагоне находились вот эти, эти, — он тыкал на анархистов. — Они явно агитировали...
Настроение росло...
Мы настаивали на вскрытии...
Нас потащили из вагона, грозя расстрелом...
— Врешь, сука! — Один из трех матросов — розовато-рябой, с приплюснутым носом — раскинул локтями тех, кто держал его, зелеными — жгущими злобой — глазами уперся в Межина. — Где ты был, жаба, когда мы, флотцы, за революцию в крови умывались?
Другие двое, отсовывая дула наганов, поддержали его:
— Не грозите нам этими игрушками, нам известна революционная законность...
Опять — короткая возня.
Торопливая матерщина.
Бахвалов, дрожа тяжелыми щеками, кричит, чтобы расступились, дали увести арестованных...
Ворошилов, напряженный, внешне спокойный, протягивает руку к Бокуну, говорит быстро: «Беги в батальон — тревога, по ружьям, сюда...»
Среди растущего галдежа в еще теснее обступившей толпе послышались надрывающиеся голоса:
— Романовские порядки завели!..
— Продали нас!..
— Кто он такой — приказывать?..
Давай сюда Ворошилова!
— Пусть ответит...
Ворошилов, выходи...
И — несколько глоток:
— Да здравствует анархия!..
Накаленность росла.
Уже нельзя было разобрать отдельных голосов.
Громче всех кричал рябой матрос...
Казалось, вот-вот раздастся выстрел, — и закрутятся тела, ревущие рты...
Из толпы проталкивался Чугай: клок волос — на лбу из-под шапочки с ленточками, широкое лицо, закрученные усики, круглые глаза — как фаянсовые — без выражения.
Морской перевалкой подошел к рябому матросу и молча, со всего плеча, не то что ударил — кулаком тяжело ахнул ему в висок.
Рябой повалился.
Из толпы крикнули: «За дело!»
Двое его товарищей сразу затихли, пятясь от Чугая.
Лукаш вытянул жилистую шею.
— Товарищи, известно: в моем батальоне тысяча двести штыков и вся наша артиллерия...
Стесняться со сволочью я не буду...
По путям уже бежали, бряцая затворами винтовок, бойцы Коммунистического и Луганского батальонов.
Ребята все были каленые, не боящиеся ни чорта...
Тогда из толпы кинулось с полсотни человек, — низко пригибаясь, — под вагоны...
Бойцы Лукаша оцепляли пути и перрон.
Толпа примирительно затихла.
Ворошилов сказал:
— Товарищи, товарищи, давайте по эшелонам, спокойно...
(И — Лукашу.)
Отряд — особо с пулеметами — к анархистам...
Оцепи и постарайся их расколоть...
Чугай — поворачивая фаянсовое лицо к Ворошилову, к Лукашу:
— Правильно, Климент Ефремович, я их расколю...
Там первым делом старикашку надо взять.
С бандитами справимся одним разговором...
И Чугай пошел, помахивая бойцам, зовя их поименно: Иван, Миколай, Солох, Иван Прохватилов!..
Не теряя времени, нужно было продолжать ревизию и опись повагонного имущества, чтобы в суматохе не растаскали ценное.
Трех матросов и двух анархистов (остальные успели скрыться) — арестовали.
Перрон и пути опустели.
Межин, приглаживая встрепанную бороду, оглядывался: где же второй член комиссии — Коля Руднев?..
Коля Руднев сидел под станционным колоколом, опустив лицо в ладони, — плечи его вздрагивали.
Не то икая, не то всхлипывая, он говорил нагнувшемуся Ворошилову:
— Никогда не мог, понимаешь, не мог подумать...
В нашей армии могут найтись такие бесстыдники...
Такие хулиганы...
Субъекты без всякой революционной совести...
В нашей армии, — ты пойми...
Чугай один, вразвалку, подошел к блиндированному вагону, на котором было написано суриком: «Смерть мировой буржуазии».
Подняв на уровень груди широкие ладони с растопыренными пальцами, влез по трем ступенькам на площадку.
— Убери пушку, — спокойно сказал он, локтем отстраняя наган у гимназиста, глядевшего на него в мрачном ужасе, и вошел в вагон, где стоял длинный стол.
В другой стороне вагона сбились взволнованные событиями анархисты.
Десятка два револьверов направилось на Чугая.
Шевеля растопыренными перед собой пальцами, он подошел к столу, ногой придвинул табуретку, сел...
— Давай, давай — садись, — сказал он анархистам, — давай сюда вашего Кропоткина.
Фаянсовые, без выражения, глаза его завораживали.
Анархисты насмотрелись на Чугая еще в Лихой.
Явно, он что-то им приготовил.
Несмотря на враждебность и настороженность — им стало даже интересно: какую он приготовил пулю?
Ребята, ворча, начали присаживаться к столу.
Каждый клал перед собой револьвер или гранату и при малейшем движении Чугая схватывался за оружие.
Яков Злой, выпихнутый вперед, присел напротив него, задрав мутное пенсне на плоском носу.
Свежий красный рот его раздвигался усмешкой: что, мол, этот матрос может сказать ему, Якову Злому?
— Кропоткин, Кропоткин, — сказал ему Чугай, — самая ты что ни на есть буржуазная стихия...
Зачем ты полез в нашу кашу?
Зачем тебе надо наших ребят обманывать?
(Яков Злой еще круче задрал пенсне.
Чугай не дал ему слова.)
Посмотри — какие здесь ребята.
С такими ребятами мировую революцию можно делать.
А ты их клонишь в бандитизм...
Чугай сейчас же ударил по столу ладонью, потому что при этих словах поднялось угрожающее ворчание.
— Тихо, я говорю!
Я редко говорю, ребята, вы меня знаете...
Значит, вызвано это необходимостью...
Скрывать нечего, — среди вас есть бандитский элемент.
Двоих ваших мы сегодня кончим.
И вот этого...
(Он указал ладонью на маленького жилистого Рыжего.)
Этого вы мне сейчас выдадите, мы его тоже шлепнем...
Рыжий вскочил, — грозясь, полез было из-за стола, его силой усадили.
Доски стола трещали.
Несколько револьверов плясало перед Чугаем.
Но он продолжал сидеть, даже не поднимая глаз, как китайский святой.
Он знал, как обращаться с этой публикой.
Любопытство слушателей опять пересилило.
Сравнительно успокоились.
Тогда Чугай вытащил из кармана письмецо Рыжего.
(Идя сюда — он взял его из папки дел, у Пархоменко.)
Отнеся листочек далеко от глаз, — слово за словом — прочел...
Впечатление получилось то самое, как он ждал, — публика сразу раскололась: анархисты закричали, что это оскорбление, предательство, донос...
Бандиты вступились за Рыжего, но их было меньше.
Рыжий опять полез из-за стола...
Чугай дал им несколько откричаться.
— Я не кончил, братишечки, — ставлю вопрос: как должен поступать командующий армией, ознакомившись с таким документом?
По военному времени должен загнать всех вас в вагон и вчистую кончить артиллерийским огнем.
Понятно я говорю?
Но, принимая во внимание, что среди вас находится революционная прослойка, командующий пожалел губить такой материал.
Вам предоставлено право самим разобраться по всей революционной совести.
Разберетесь и бандитов выдадите нам.
Это единственное ваше спасение.
А чтобы вам легче разбираться, я беру с собой вашего Кропоткина.
Старичка мы не тронем, его отпустим в степь.
Заседание, ребята, закрываю и никаких прений не даю...
А даю вам на всё — пятнадцать минут — по закону военного времени.
Чугай встал, повернулся к собранию спиной, пошел к двери.
Когда к нему с ревом кинулись, — медленно обернулся:
— Оставьте ваши руки, — сказал, — не берите меня...
Вагон окружен, вагон под прицелом Коммунистической бригады...
Тут только оплошавший отряд «Буря» увидел, что за время разговора действительно весь их эшелон был окружен пулеметами.
Оставалось принять условие либо умереть...
— Идем, идем, старичок, — сказал Чугай, подталкивая Якова Злого к двери. — Тебя не тронем, нам тебя только изолировать...
А там — читай себе Кропоткина на здоровье...
3
Армия задержалась в Морозовской, формируясь, учитывая и приводя в порядок запасы.
Из Морозовского отряда была образована дивизия.
Командирами частей назначены морозовцы же.
На военном совете армии, пополнившейся и принявшей более четкие формы, был принят план наступления: все пехотные части и артиллерия Кулика идут грунтом справа от полотна, в обход станицы Нижнечирской.
Конные части Морозовской дивизии двигаются слева от полотна, прикрывая железнодорожный путь с севера.
Эшелоны во главе с «Черепахой» продвигаются до станции Чир.
Для прикрытия тыла пехотные полки Морозовской дивизии остаются в станице, — на этом настояли морозовцы, сколько им ни доказывали, что нельзя дробить сил.
Пришлось согласиться.
Армия выступила.
Было начало июня.
В первые дни армия двигалась неподалеку вдоль полотна.
Обед варили в поездах: паровоз свистел, из вагона махали шапкой на шесте — отряды останавливались и шли обедать.
Эшелон шахтерского отряда находился в хвосте — кое-где перегонял пеших, кое-где отставал.
Однажды в обеденный час, когда бойцы разместились по вагонам и кашевары и женщины разносили котлы и манерки, поезд остановился на полустанке.
В задний вагон влезли Лукаш и Коля Руднев.
Оба — уставшие, серые от пыли, голодные и веселые.
Они объезжали фронт в бричке, загнали лошадь, бросили ее на хуторе и догнали эшелон пешком.
Они сели на агриппинину койку — напротив Ивана Горы.
Спросили про здоровье.
Он ответил, что через недельку вернется в строй.
— Через недельку начнем громить Мамонтова, шерсть с него полетит, — сказал Лукаш, сплевывая под ноги.
Коля Руднев, как всегда, подумав, сказал честно, без преувеличения:
— Во всяком случае к Дону мы пробьемся.
Агриппина, румяная от удовольствия, что такие, всему свету известные, товарищи так ласково говорят с Иваном Горой, принесла жестяную манерку с дымящейся картошкой, из кармана вытащила свой девичий головной ситцевый платок, зубами развязала на конце его узел и, поджав губы, предложила гостям щепотку соли...
Стали лупить картошку, макать в соль, есть...
— А я тебя помню, — сказал Лукаш, — как ты винтовку у меня просила...
Я тогда прямо до чорта удивился: бой, понимаете ли, горячка...
Идет эта красавица: винтовку дай!..
Все равно, как на покосе ей грабли нужны.
Он широко открыл рот, показывая крепкие, как у собаки, зубы и в горячей гортани красный маленький язычок, потом уже отчаянно залился хохотом.
— Ничего, она справляется — наравне, — проговорил Иван Гора, с некоторым беспокойством замечая, что Лукаш уже несколько раз, — правда, мельком, но очень пристально, — взглядывал на Агриппину. — Конечно, трудно ей бывает через то, что она дитя еще. — И повторил, нахмурясь: — Она еще дитя.
(Сосредоточенно стал свертывать папиросу.)
Приглядываюсь вот к ней, к нашим ребятам: большая школа — революция.
Знаешь — в деревне привесят на веревке в амбаре большое сито и кидают в него пшеницу или рожь.
И вот этак вот мужик сито вертит и встряхивает: ядреное зерно сеется, мусор весь наверху, — он его долой...
Так и в нашем отряде отсеиваются люди, и в каждом — отсеивается ядро, а мусор — долой...
Коля Руднев, — тоже свертывая:
— Владимир Ильич это лучше тебя говорит.
— А что говорит Владимир Ильич?
— А он говорит очень замечательно...
Пролетариат, живя бок о бок с буржуазным классом, заражается его пороками, несомненно...
— Ну, это пустяки, — сказал Лукаш, — пролетариат ничем, брат, не заразишь...
— Постой ты, — Иван Гора махнул на него пальцем. — Это верно...
Разве я не видел: у нас на Путиловском в воскресенье некоторые ребята чуть свет, как лебеди, плывут в кабак за водкой...
Это не буржуазная зараза?
Коля Руднев продолжал:
— Меньшевики извращают Маркса, что будто бы можно тихохонько, легохонько, без революции дорасти до социализма.
Владимир Ильич говорит: только в процессе революции — только! — пролетариат может избавиться от старых пороков, вырасти морально и стать способным создать новое общество.
— Это да, это так, — сказал Лукаш.
Иван Гора, подумав, ответил:
— Правильно...
Он полнее это говорит, — правильно.
Так они сидели и рассуждали.
В вагон, застревая винтовкой в узких дверях, вскочил Володька-шахтер, — штаны и рубаха на нем были одни дыры, некуда класть заплат...
— Казаки! — крикнул он испуганно-радостно. — Сотни три идут лавой.
Лукаша подкинуло, как пружиной:
— Стой!
Чего обрадовался!
Чтоб все оставались на местах!..
Коля, в хвосте на площадке — пулеметы, я — сейчас...
И он впереди Володьки побежал по вагонам, приказывая бойцам: «По ружьям!
Из вагонов не выходить!
В окна не высовываться!
Без команды не стрелять!
Пусть казаки, не видя около него людей, подумают, что это штабной поезд либо санитарный, и подойдут поближе, без опаски...»
Через минуту Лукаш пробежал обратно, выскочил на заднюю площадку.
Там Коля Руднев, Иван Гора (как был в подштанниках) и Агриппина прилаживали пулемет.
Другой пулемет лежал здесь же.
Лукаш — Агриппине:
— Бери ленты, лезь под колеса.
Со вторым пулеметом он спрыгнул с площадки и установил его между задними колесами.
Сел, согнувшись, под вагоном.
Агриппина лежала на животе рядом с ним.
Лукаш — шопотом:
— Ну, если сволочи ослушаются моего приказа: не открывать огня, подпустить на двести шагов...
— Наши давно этого случая ждут, — сказала Агриппина тоже шопотом. — Подпустят.
— Видишь, Агриппина?
Вон они!
Орлы!
Направо от полотна местность была волнистая.
Когда несколько времени тому назад Володька (в сторожевом охранении) заметил казаков, — они тогда спускались с полынного косогора.
Сейчас всей лавой, торопя коней и размахивая поблескивающими шашками, три или четыре сотни их выносились из лощины к поезду.
Уже слышен был тяжелый топот коней...
— Коля, Коля, выдержи их, миленький, выдержи, — скулил Лукаш из-под вагона...
Ясно были видны напряженные, багровые, бородатые лица...
Черные хорошие мундиры, лампасы, заломленные бескозырки...
Разинутые рты.
Раздутые ноздри коней...
— Ура, — доносилось, — ур-ра!
— Давай! — дико крикнул Лукаш.
И оба пулемета — с площадки и из-под вагона — торопливо застучали.
Сейчас же кони с полного скока начали валиться, спотыкаться, взвивались на дыбы, опрокидывались...
Разгон всей лавы был так велик, что задние не успели ни свернуть, ни задержаться, — врезались в кучу конских, человеческих тел и, сбиваемые, валились, и все же отдельные всадники продолжали нестись к вагонам.
Шахтеры соскакивали с площадок, бежали навстречу, уставя штыки.
Несколько казаков, спасаясь, пригнувшись к гривам, вскочили на насыпь, но и там их достал пулемет...
Шахтеры сшибались со спешенными казаками, горячась, схватывались голыми руками.
Впереди плечистые Володька и Федька, ухватя винтовки за дуло, шли буреломом, сшибая людей...
Все началось и кончилось в несколько минут.
Кричали раненые.
Хрипели умирающие.
Бились лошади.
Лукаш вылез из-под вагона.
Вытирая тылом ладони обожженные, налившиеся кровью глаза, — позвал:
— Коля...
Жив?
— Ничего, оба целы, — у Руднева дрожали и губы и черная от копоти рука, поправлявшая упавшие мокрые волосы.
Иван Гора, отдуваясь, тяжело сел на ступеньку.
— Что ж, теперь ребята оденутся, обуются по крайней мере...
А то идут — мотают портянками...
Гапа, — позвал он, — Агриппина...
Не сразу и негромко из-под вагона ответили:
— Да сейчас я...
Ленты же надо собрать...
4
От хутора Рычкова до моста — три версты.
Железнодорожный путь перед самым Доном загибается и идет по высокой дамбе, где справа и слева — глубоко внизу — лежат озера, затененные лозой, орешником, корявыми осокорями.
На закате по дамбе медленно двигался паровоз без вагонов.
Несколько человек с его площадки глядели на север — туда, где вдоль Дона тянулась крутая возвышенность — «Рачкова гора».
Там снова метнулась длинная вспышка, лизнувшая закатные облака, — через много секунд в одно из тускло красноватых озер упал снаряд, разорвался, высоко подняв воду.
Машинист, скаля зубы, сказал:
— Раков, чай, наколотило — миллион.
Паровоз продолжал медленно заворачивать по дамбе.
Направо — на юг — на холме по-над Доном находился большой кожевенный завод.
Там с нынешнего дня шла горячая работа, — разбирали постройки, доски и бревна сносили на берег, вязали плоты.
На эту работу были брошены все свободные руки.
Шестьдесят эшелонов стояли уже между станцией Чир и хутором Рычковым.
План перехода от Морозовской до Дона осуществился скорее, чем ожидали.
Казаки, боясь конницы Щаденко, двигавшейся слева от полотна, и пехотных отрядов, двигавшихся справа, не решались подходить близко к эшелонам.
Был только один кровавый налет на станцию Суровикино, где стоял в тот день санитарный поезд с больными и ранеными.
За разгром его, за убийство нескольких сот человек казаки тут же были разгромлены подоспевшим бронепоездом.
Это отбило у них охоту приближаться к полотну.
Перед Доном 5-я армия, оберегая эшелоны, расположилась выгнутой крутой дугой — с радиусом до пятнадцати верст: на западе центр ее занимал окопы на Лисинских высотах,4 левый фланг тянулся по речке Чир и по волнистой равнине перед станицей Нижнечирской, правый упирался у самого Дона в подножье Рачковой горы.
Окружение Нижнечирской не удалось.
В горячих боях казаки потеснили фланг 5-й, покуда она не заняла эти позиции.
Начались ежедневные затяжные бои.
Противник накоплял силы, стреляя «скучными» снарядами, понимая, что эшелоны здесь засели прочно перед взорванным мостом.
Паровоз теперь едва двигался.
Показался Дон — еще в разливе, полноводный, озаренный закатом.
Впереди виднелись пролеты железнодорожного моста.
Паровоз остановился.
С него соскочили Ворошилов, Бахвалов и Пархоменко с подвязанной рукой (раненный при атаке вокзала в Суровикине).
Они прошли по полотну еще шагов с полсотни.
Тянуло сыростью.
Отчаянно звенели комары.
Здесь полотно круто обрывалось, и торчали загнутые концы рельсов.
Ворошилов присел на корточки.
Внизу, на страшной глубине, увеличенной сумерками, на едва обнажившейся песчаной отмели лежали остатки взорванной фермы.
— Высота здесь от уровня воды — пятьдесят четыре метра, — сказал Бахвалов. — Наше счастье, что взорван первый пролет, если бы они взорвали мост посредине, над рекой, тогда уж ничего не поделаешь...
— Сволочи, а!.. — проворчал Ворошилов. — Придется нам тут попотеть.
— Кроме дерева, материалов у нас нет.
Придется во весь пролет ставить ряд деревянных быков...
Пятьдесят четыре метра для деревянных сооружений — высота почти что невозможная.
— Ну, вот тебе — невозможная!.. Инженер!
— Так ведь материал, скажем — деревянный брус, имеет свой предел сопротивления...
— Материал точно так же подчиняется революции...
Тут ты меня не разубедишь...
Бахвалов весело, несмотря на обычную мрачность, рассмеялся.
Ворошилов глядел на дальний берег, где в быстро сгущавшихся сумерках еще виднелись очертания тополей и соломенных крыш.
Ближе к реке краснели огоньки костров.
Пархоменко сказал:
— Это хутор Логовский.
Там — наши.
Хутора ниже по реке — Ермохин, Немковский, Ильменский — захвачены мамонтовцами.
А Логовский держится упорно.
— Там царицынские рабочие? — спросил Ворошилов.
— Нет, какой-то партизанский отряд.
Давеча их командир выходил на мост, кричал, да было ветрено, я только разобрал, что велел тебе кланяться и просил патронов и махорки.
— Значит — ребята боевые.
Можно отсюда пробраться на мост?
Бахвалов повел всех к откосу.
Цепляясь за сухие корни, спустились на речной песок.
Здесь их облепили тучи комаров.
Громко всплескивалась рыба где-то за тальниками.
Отмахиваясь, пошли мимо полуразрушенной, до половины ушедшей в песок, фермы.
Часть ее еще была залита разливом.
По пояс в воде добрались до каменного быка, с которого начинались уцелевшие пролеты моста.
По железным скобам начали взбираться на бык, на высоту пятидесяти четырех метров.
Труднее всего пришлось Пархоменко с подбитой рукой.
Влезли.
Сквозь щели мостового настила страшно было глядеть — на какой глубине под ними течет Дон.
— Сколько ты думаешь провозиться? — спросил Ворошилов.
— Если бы ты меня спросил до революции, то — честно говоря — полгода, — ответил Бахвалов. — Эти мерки, конечно, неприемлемы.
Недели в четыре построим, пожалуй.
— Не хвастаешь?
— Нет.
— А по-большевистски — в две недельки?
— Брось, это уже несерьезно.
— Что тебе нужно?
— Прежде всего мне нужно три тысячи телег — возить камень, кирпич.
Думаю — все кирпичные постройки в окружности махнем.
Ничего?
— Сейчас трех тысяч телег у меня нет.
— Нужно достать!
— Не горячись, достанем, — сказал Ворошилов.
И они пошли по мосту к тому берегу, разговаривая о том, как легче будет организовать работы.
Главной надеждой на успех им представлялось то, что строить мост будет не прежняя — по ведомостям — «рабочая сила», но боевой пролетариат, понимающий, что эта работа означает спасение эшелонного имущества, спасение тысячей жизней, спасение Царицына, спасение в эти страшные месяцы пролетарской революции.
Едва перешли мост, из канавы — где-то в трех шагах — угрожающе окликнули: «Стой!
Кто идет?»
В сумерках выросла саженная фигура с головой, обмотанной платком от комаров.
Услышав, кто идет, высокий человек подошел, держа винтовку наизготове.
Увидел звезды на фуражках.
— Здорово, — сказал, ребром кидая руку сперва Ворошилову, потом другим, — хорошо — я вас раньше заметил, а то бы я стрелял.
— А ну — веди в штаб, — сказал Ворошилов.
— А вон штаб, — человек указал на костер неподалеку. — Не попадите в канаву, там у нас колья натыканы, переходите по дощечке, и будет тебе гумно Филиппа Григорьевича Рябухина.
Штаб красного казачьего отряда, второй месяц отбивавшегося на хуторе от мамонтовцев (несмотря на все их хитрости), помещался прямо на гумне.
Сейчас там варили кашу в калмыцком таганце.
Человек тридцать сидело под дымом, отдыхая от комара.
Огонь озарял лица — в большинстве безбородые, безусые, — несколько парусиновых палаток, скирды прошлогоднего хлеба, бревенчатый угол амбарушки под соломенной крышей.
Когда Ворошилов, Пархоменко и Бахвалов перелезли канаву, сидящие обернулись к ним.
Ворошилов весело крикнул:
— Здорово, товарищи!
— Здорово, в добрый час, — ответило несколько спокойных голосов.
— Кто у вас здесь начальник?
Человек, пробовавший из таганца кашу, положил ложку с длинным черенком, проводя пальцами по усам, подошел, — был он небольшого роста, коренастый, — борода росла у него почти от самых глаз широким веником.
(Ватный пиджак, накинутый на плечи, маленький плохонький картузик.)
— Я начальник.
— Здорово, командир.
— Здорово, товарищ командующий.
— А ты меня знаешь?
— А кто же тебя не знает, Климент Ефремович.
— А я тебя не знаю.
— А я Парамон Самсонович Кудров, нижнечирской казак, по-белому ругают Парамошкой-сапожником.
— И другие у тебя казаки?
— И другие — казаки.
Есть и иногородние.
Не все казаки пошли за Мамонтовым, Климент Ефремович.
Нас — таких чудаков — много.
— Что же вы тут делаете?
— Несем революционную службу за свой собственный счет.
Пойдем к огоньку, поешь с нами казацкой каши.
Подошли к костру.
Кудров сказал двум ребятам, сидевшим на бревне, чтобы посторонились, — дали место командующему под дымом.
Гости уселись, протянув мокрые ноги к угольям.
Ворошилов, оглядывая молодые, налитые здоровьем, красивые казачьи лица, спросил: Ну, как живете?
Кудров бойко ответил:
— Ничего, Климент Ефремович, живем по-божьи — кто кого обманет...
Все засмеялись — не слишком громко, чтобы не обидеть пришедших.
Кудров присел у огня, подняв одно колено.
Дочерна обгорелое лицо его — с широкой бородой, с длинным носом и умными, маленькими, хитрыми глазами — так и горело желанием поговорить...
— Хорошо, что ты к нам пришел, Климент Ефремович.
Мы с утра все ждем: приедет или нет?
На неделе бегал я в Царицын — просить огнеприпасов.
Выходит ко мне начальник штаба — Носович.
Как он загремит на меня: «Не верю, — говорит, — вам, — какие вы к чорту красные казаки!
Все вы одним дерьмом мазаны».
Я ему объясняю: хутор Логовский держит весь фронт.
Пятиизбянские и калачевские казаки давно бы стакнулись с нижнечирскими, не держи мы этот хутор...
И — не слушает.
Огнеприпасов я, словом, не добился.
Казаки, Климент Ефремович, народ злопамятный.
Видишь — у меня нос маленько на сторону — в шестнадцатом году ко мне окружной атаман приложился...
Это я помню.
Нет, казаки не одним дерьмом мазаны...
Нам, казацкой голи, тоже на Дону тесно...
Вчера мои ребята встретили в поле одного казачишку, съехались, он и говорит: «Идите лучше к нам, у нас командир — есаул, а у вас — Парамошка-сапожник».
А у них есаул — Пашка Полухин, он два раза ночью привозил смолу и жег мост, где деревянный настил, и в третий раз он же мост и взорвал...
Это вы Пашку благодарите...
Когда, значит, полковник Макаров занял Калач, Пашка налетел на Ермохин хутор и взял там тридцать шесть казаков, — почему они в мобилизацию не пошли.
Бросил их в телегу, повез в Ильменский и там их расстрелял за хутором в балочке.
Так они и лежали, бедняги, обнявшись...
Мы зло помним...
Аникея Борисовича знал?
— Слышал про такого, — ответил Ворошилов, внимательно присматриваясь к сидящим бойцам...
— Аникея Борисовича били в Пятиизбянской на базаре старые станишники — монархисты.
Выручил его Яхим и отправил в больницу в Царицын.
Он в больнице поправился как следует.
Казак — сильный...
— Ты расскажи, как он сено на хуторе купил, — удерживая смех, сказал один из бойцов.
— Помолчи...
Возвращается Аникей Борисович в Калач, у него там жена и сын Ванька — пацан лет пятнадцати — здоровый, в отца.
А время пахать.
Уехали они с сыном на ночь в поле.
В эту ночь как раз налетел на Калач Макаров и — давай, и давай...
Красной казачьей гвардии — сонных — порубили на дворах, по огородам — до тысячи человек.
И первым делом они, конечно, к Аникею Борисовичу — в хату.
А его с сыном нет.
Они выволокли старуху, — где твой хозяин?
Где твой щенок?..
Она говорит им...
Опять тот же голос:
— Нет, старуха ничего им не сказала...
— Помолчи...
Они ее замучили, живот ей распороли...
Лошадь увели, телку зарезали...
Аникей Борисович с этой ночи пошел партизанить.
А Ваньке он велел спрятаться на хуторе — потому что надо пахать...
У Ваньки был другой конь, на котором они в ночное тогда поехали.
Вот Ванька потихоньку пашет, и едут из Калача три казака.
На Дону у нас все известно, у нас своя почта.
Ванька видит: те самые казаки, кто его мать убивали.
Бросил плуг, подходит к ним, спрашивает прикурить...
— Он не прикурить спросил...
— Помолчи...
Значит — как руку-то на лошадь положил, да сразу и сдернул казака на землю, выхватил у него шашку...
А те двое, покуда спохватились, — он и их обоих тоже порубал.
Да — знаешь — такой здоровый, — одного пополам рассек, всех троих поклал на дороге, лошадь распряг и ушел к отцу.
У отца уж отряд был с полсотни.
— Меньше...
— Помолчи...
Так они и шныряют по белым тылам.
Сколько раз я звал Аникея Борисовича на хутор Логовский.
Говорит: «Скучно мне в осаде...»
А до чего здоров — я тебе расскажу...
Прибегают они с отрядом на один хутор, — а знают, что хутор белый.
Сена им не дают.
Входят они на двор к казаку: продай сена...
Тот глаза отводит...
Аникей Борисович: лезь, говорит, ко мне в карман, сколько выхватишь керенок — твое счастье, а я — сколько заберу сена в охапку.
Казак — жадный: согласился.
Пошли в сарай.
Аникей Борисович ноги-то раздвинул...
Слушателей разбирал смех — давились.
Кудров повел на них бородой...
— ...Нагнулся он и давай захватывать сено в охапку, все хочется ему больше.
Ухватил с полвоза и глядит — что-то здорово тяжело.
Но понес...
А его бойцы говорят: «Аникей Борисович, у тебя из сена чьи-то ноги трепыхаются...»
(Тут все слушатели враз грохнули хохотом, хотя слышали сто раз этот рассказ.
Громче всех смеялся Климент Ефремович.)
— Ну, да...
Он, значит, бросил эту охапку, оттуда — стонет — вылезает дизентир...
Кто такой?
А это был хохол из Нижнечирской, мобилизованный, — Степан Гора...
Тихий такой мужик.
Вон он в сторонке сидит.
Он у нас теперь кашеваром...
Парамон Самсонович попросил у Ворошилова папироску и порассказал еще многое, подробно и занимательно, про упорные бои за хутор Логовский.
Степан Гора, тем временем подошел к костру, снял с огня таганец, слил жижу в миски, не спеша, — как все делал — нарезал хлеб и стал в таганце разминать сало с кашей.
Гостей попросили ужинать.
Все начали садиться в кружки.
Ворошилов отозвал Кудрова.
— Нужно товарища Пархоменко ночью переправить в Царицын, но чтобы дошел целым, дело важное.
— Можно.
Пошлю с ним ребят, они все балочки знают, так дернут мимо белых — к утру твой товарищ будет в Царицыне.
— Спасибо вашему отряду за революционную верность, — сказал Ворошилов. — Пришлю вам огнеприпасов и табаку.
Скоро мы вас сменим.
Тебя и твоих ребят я назначу отрядом связи при штабе армии...
— Так, — сказал Кудров, с минуту раздумывая, как это назначение понять и принять. — Это — правильно: вы здешних мест не знаете.
А наши ребята в степи, как кошки, ночью видят...
5
Восточный знойный ветер с сухим шелестом мял прибрежные кусты.
Бокун с двумя ведрами спустился к речке Чир и увидел голых ребят: один, совсем маленький, сидел на корточках по щиколотку в воде, заливаясь — смеялся.
Другой, постарше, светловолосый, смешил его, выныривая из воды и брызгаясь.
На берегу валялась их одежонка и жестянка с патронами.
Через речку Чир довольно часто просвистывали пули.
— Вы зачем тут, пацаны! — закричал на них Бокун страшным чугунным голосом.
Маленький остался на корточках, только повернул, как испуганный совенок, голову.
Старший вылез из воды, взялся за рубашонку:
— Дяденька, мы угорели, жарко, мы сейчас...
— Чего вы тут не видали, сраженье идет — они балуются...
— Дяденька, мы патроны в цепь носим...
Мы уж который день носим...
Маленький, наконец, заплакал, положив на живот чумазые руки.
Бокун покосился на него, стал зачерпывать ведра.
Старший — шопотом младшему:
— Поплачь, поплачь, постылый...
— Вот я вас обоих возьму в охапку, — сказал Бокун, зачерпнув ведра, — и отнесу, куда надо...
Идите домой...
— Куда же? — ответил старший. — Мы в степи живем, кормимся при отряде.
— Вы чьи?
— Мы Карасихины...
— Вот — к мамке и бегите...
Маленький сейчас же перестал плакать, круглыми глазами с упреком посмотрел на Бокуна.
У старшего задрожали губы...
— Дяденька, — он сказал, — не ругай нас...
— Я вас не ругаю, пацаны, а в степи опасно — какая стрельба-то!
— Мы ползком носим.
— Все равно — ползком...
При стрельбе надо прятаться...
— Ладно, дяденька, мы будем прятаться...
— Сидите здесь в речке, покуда бой не кончится, а то я вас.
— Ладно, дяденька...
Бокун ушел с ведрами.
Вечером стрельба утихла.
Бойцы ужинали всухомятку.
Собирались под прикрытием кургана — покуривали.
Бокун рассказал товарищам, каких сегодня видел двух маленьких пацанов на речке.
Была здесь Агриппина, — она вся сморщилась, слушая.
— Бокун, я ж их знаю, это Марьины дети.
Зачем они в степи живут?
А где же Марья?
— Про Марью они ничего не сказали.
Агриппина ушла и проискала детей всю ночь, обшарила все кусты на речном берегу.
Наутро опять началась обыденная стрельба: вдали показывались небольшие группы конников, — их отгоняли.
Агриппина, как и другие бойцы, сидя — согнувшись — в мелком окопе, гнала пулю за пулей по этим всадникам.
Когда в степи становилось чисто, вздохнув, осматривала винтовочный затвор, запас патронов, усаживалась удобнее, начинала дремать, полузакрыв глаза.
Сквозь дремоту вспоминала — где же ей искать Алешку и Мишку?
— Дяденька, — услышала она сквозь дремоту (это было уже в конце дня), — дяденька, патронов принесли...
Обернулась — они!
У Алешки все лицо обтянутое, даже выступили десны и зубы.
У Мишки лицо лучше — круглое, но все расцарапанное.
Агриппина молча сволокла обоих в окоп.
Мишка сунулся ей в колени, как матери.
Алешка морщинисто улыбался.
Агриппина покосилась — не смеются ли товарищи.
Но справа и слева бойцы дремали равнодушно.
— Где Марья?
— Маму убили, — ответил Алешка.
Агриппина сейчас же положила винтовку на бруствер, ловчее устроила Мишку на коленях.
— Кто убил?
— Тогда — помнишь — ты ушла.
Степана взяли, ух, как его били!
Они узнали, как я тогда верхом гонял на станцию.
За мной пришел Гремячев с двумя казаками, пьяные.
А мама меня спрятала в соломе.
Они маму стали ругать, Мишка все слышал, он под кроватью сидел.
Ты знаешь маму-то, — она рассердится — такая смелая...
Она им тоже — отвечать...
Они ее потащили на двор.
Я там все слышал...
«Давай, — они говорят, — свово щенка».
Они кричат, мама кричит...
Мама как плюнет Гремячеву в рожу!
«Получай, — говорит, — царская сволочь...»
Он схватил кол...
У Алешки задергались губы, отвернулся.
Опять вдали между холмами показались всадники.
Агриппина взяла винтовку:
— Ложитесь, лежите смирно, ничего не бойтесь...
И пошла гнать пулю за пулей, старательно выцеливая...
6
Пловучий мост (из материалов разобранного кожевенного завода) был наведен.
На рассвете стрелковые части Коммунистического отряда выбили казачьи заставы из тальниковых кустов левого берега, конница Щаденко перешла Дон и бросилась на хутора.
Разведкой руководил Парамон Самсонович, указывая, с какой стороны лучше зайти и откуда ловчее ударить.
Красная конница беспощадно проносилась по улицам, рубя метавшихся казаков.
Быстро был занят Немковский хутор, Ермохин и Ильменский.
Оттуда Щаденко повернул на восток, на большую станицу Громославскую.
Без потерь он вошел туда, арестовал сельского писаря и старосту, восстановленных мамонтовцами, председателя и секретаря сельсовета, сдавшего мамонтовцам власть, и на выгоне расстрелял их.
Он объявил общее сельское собрание и шесть дней митинговал с громославскими «хохлами», убеждая их биться за революцию, а не сидеть, як таки бесчеловечные выродки, выжидая — кто одолеет.
Шесть дней морозовские эскадронные командиры — Мухоперец, Затулывитер, Непийпиво, — заломив бараньи шапки, говорили с перевернутой водовозной бочки на площади перед народом, шумевшим, как необозримый лес, — давили на то, чтобы общее собрание согласилось на общую мобилизацию с семнадцатилетнего возраста.
На шестой день было вынесено решение образовать Громославский полк и включить его в Морозовскую дивизию.
С очищением левобережных хуторов и занятием Громославской давление белых на Царицын сразу ослабло, — им пришлось оставить Кривую Музгу.
Но зато с каждым днем увеличивалась их активность со стороны Нижнечирской.
У Ворошилова все силы теперь были брошены на восстановление железнодорожного моста.
Луганские и харьковские металлисты разбирали взорванную ферму.
Шахтеры копали котлован на отмели между первым и вторым каменными быками.
Под Рачковой горой рвали камень.
На станции Чир и на ближайших хуторах разбирали кирпичные и бревенчатые постройки.
На платформы грузили камень, кирпич, бревна, шпалы, рельсы, всякое железо, что попадалось под руку.
Все это в поездах свозилось к Дону.
Работы шли днем и ночью.
Все — от Ворошилова до бойцов, сдерживающих все более нетерпеливые натиски мамонтовцев, — с тревогой следили за мостовыми работами.
Прошла неделя, кончалась вторая неделя, а на отмели между двумя гигантскими быками только еще валили камень.
Не хватало рабочих, не хватало коней, не хватало телег...
В один из палящих безветреных дней, в обед, началась тревога.
На западе, в стороне Лисинских высот, вставала огромная туча пыли.
Еще не было слышно выстрелов, но оттуда мчались какие-то верхоконные.
Полетела страшная весть, что фронт прорван.
В сторону пыли протарахтел автомобиль Бахвалова, промчался на фиате Ворошилов с Колей Рудневым.
Женщины заметались, собирая детей.
Одни бежали в вагоны, другие — в степь.
Потом увидели спускающиеся с Лисинских высот необозримые обозы и стада скота.
Оказалось, что шли морозовцы, — всей станицей, — выбитые оттуда казаками.
Белые висели у них на хвосте.
По горизонту покатился грохот пушек 5-й армии, встретивших преследователей.
Обозы, люди, коровы, овцы мчались с Лисинских высот к станции Чир.
Теперь было — хоть отбавляй — и рабочих рук, и телег, и лошадей.
Бахвалов повеселел.
Партии рабочих потянулись к Дону.
Мост начал расти на глазах.
На забученный котлован укладывали клетки из бревен и шпал, скрепляя их железом, заполняя внутри камнем.
Вся опасность таилась в высоте этих деревянных устоев, — при малейшем отклонении от вертикали они рухнули бы под тяжестью поездов.
Но недаром говорил Ворошилов, что материал подчиняется революции, — этот мост был ее творческим строительством, это был мост в будущее.
В конце третьей недели устои поднялись на всю высоту пятидесяти четырех метров.
Сильно потрепанные стрелковые части Морозовской дивизии, не послушавшие разумных доводов, — что нельзя победить, крутясь у одной своей хаты, — искупали ошибку, сменяя помотанные в ежедневных стычках части 5-й.
Белые теперь, не уставая, били орудийным огнем по мостовым работам.
Их батарея стояла в Рубежной балке у хутора Самодуровки — близ Пятиизбянской станицы.
Снаряды ложились вблизи моста, на отмели, в озера, в заросли.
Было немало убито и ранено рабочих, все же в самый мост попасть им не удавалось.
Выбить эти батареи из Рубежной балки можно было только глубоким наступлением.
Из Царицына вернулись Пархоменко и Артем с сообщением, что в Царицыне — Сталин, что там идет решительная подготовка к обороне и Сталин предлагает 5-й армии, не теряя дня, заканчивать поход: переправлять все эшелоны и воинские части на левый берег.
От наступления на правом берегу приходилось отказываться, хотя это и грозило тем, что инициатива перейдет к белым.
Так оно и случилось.
Казаки, пришедшие в хвосте у морозовцев, подняли среди мамонтовцев сполох: «Что вы, чирские, суворовские казачки, на солнышке греетесь!
То-то про вас слава идет...
Испугались хохлацкого сброда...
Мы этих красных били, как сусликов, от самой Морозовской, разобьем и здесь, покуда мост не навели, — тогда держи воробья...»
Семнадцатого июня в расположение Коммунистического батальона неожиданно прискакали верхами Ворошилов, Пархоменко и Коля Руднев.
Ворошилов остановился на холме, откуда были видны сады Нижнечирской станицы.
Он сказал подъехавшему Лукашу:
— У противника оживление?
— Да, как будто...
— Жди генерального сражения.
Вскоре показались казачьи конные цепи: шли рысью по волнистой равнине, кое-где прикрытой хуторскими садами.
С холма можно было насчитать по крайней мере семь рядов всадников.
Лукаш посылал ординарцев с приказом: подпускать цепи возможно ближе.
Он волновался и повторял: «Подпустят, увидишь, Клим, — на четыреста шагов подпустят, ребята теперь выдержанные...»
Загремела артиллерия Кулика, застучали пулеметы, захлестали винтовочные выстрелы.
Казачьи кони стали валиться...
Но ни один не повернул, — все новые и новые волны всадников мчались с холмов, из-за вишневых порослей.
— Пьяные, честное слово, пьяные! — крикнул Ворошилов, не отрываясь от бинокля.
Вот уже передние перескакивают через окопы, рубя и катясь на землю вместе с конями...
Несколько всадников мчатся к холму.
Передний, на великолепном рыжем жеребце, тучный, в фуражке, съехавшей на ухо, в золотых полковничьих погонах, крича и давясь седыми усами, устремился на Ворошилова, крутя клинком.
Лукаш выстрелил — мимо!
Ворошилов толкнул гнедого навстречу и со всего конского маха, завалясь, ударил шашкой полковника.
Проскочив, осадил, — полковник лежал на земле, раскинув руки.
Прорвавшихся сквозь фронт было немного.
Одних сбили, другие ушли на взмыленных конях.
Остатки казачьих цепей отхлынули.
Этот короткий, но кровавый бой дорого обошелся казакам.
В белых станицах стало хмуро.
О возобновлении удара в ближайшее время не могло быть и разговора.
Глава двенадцатая
1
В салон-вагоне повсюду — на стульях, на столе, на полу — лежали куски материй, образцы железа, скобяных изделий, папки с бумагами, кучки зерна, газеты, рукописи.
У опущенного окна за низеньким столиком сидела машинистка, тоненькие пальцы ее лежали на шрифте.
За окном было чисто выметенное вокзальное поле, где вдали сходились полосы рельсов.
Негромкий ровный голос за ее спиной, казалось, наполнял это залитое черным мазутом, исполосованное сталью пространство особенным и важным значением.
Сталин диктовал:
«На немедленную заготовку и отправку в Москву десяти миллионов пудов хлеба и тысяч десяти голов скота необходимо прислать... семьдесят пять миллионов деньгами, по возможности мелкими купюрами, и разных товаров миллионов на тридцать шесть: вилы, топоры, гвозди, болты, гайки, стекла оконные, чайная и столовая посуда, косилки и части к ним, заклепки, железо шинное круглое, лобогрейки, катки, спички, части конной упряжи, обувь, ситец, трико, коленкор, бязь, модеполам, нансук, грисбон, ластик, сатин, шевьет, марин сукно, дамское и гвардейское, разные кожи, заготовки, чай, косы, сеялки, подойники, плуги, мешки, брезенты, галоши, краски, лаки, кузнечные, столярные инструменты, напильники, карболовая кислота, скипидар, сода...»
Диктуя, он перелистывал стенограммы.
За эти несколько дней в Царицыне все было поднято на ноги.
Партийная конференция, съезд профессиональных союзов, конференция заводских комитетов, чрезвычайные собрания с участием массовых организаций, митинги — следовали без перерыва.
Оборона Царицына, казавшаяся до этого делом одного Царицына, поднималась на высоту обороны всей Советской республики.
Через сталинский вагон — на путях юго-восточного вокзала — проходили тысячи людей, воспринимая эту основную тему.
Сотни партийных и советских учреждений, тонувших в междуведомственной путанице и неразберихе, начинали нащупывать логическую связь друг с другом.
Сотни партийцев, занимавших канцелярские столы, количество которых от пяти до десяти раз превосходило нужное количество столов в этих учреждениях, насквозь прокуренных махоркой, были оторваны от бумажных волокит и брошены на агитационную работу по заводам и в деревню.
Суровой ясностью звучала новая тема: оборона Царицына должна быть наступлением по всему фронту — от севера Воронежской губернии до Сальских степей.
Должна быть жестоким проведением хлебной монополии.
Должна за июнь месяц дать два миллиона пудов хлеба Москве и Питеру.
Возбужденные митинги прокатились по заводам и окраинам.
Рабочие поняли возложенную на них ответственность за судьбу всей страны, — всюду были вынесены резолюции, поддерживающие общереспубликанскую задачу.
И когда эта ответственность была вещественно выражена в немедленном прекращении свободной продажи хлеба и в переходе на хлебную карточку с полфунтом на пай, рабочие ответили: согласны...
За несколько дней город изменился, — будто трезвым утром после разгула.
По улицам пошли патрули.
Опустела оркестровая раковина в городском саду, и напротив нее двери шашлычного и чебуречного заведения оказались заколоченными крест-накрест досками.
Во всех частных лавчонках на витринах остались лишь гуталин, повидло, сарептская горчица в корявых баночках и мухи, густо ползавшие по пыльным стеклам.
Хлеб, как предмет торговли, исчез.
«Дамочки», бежавшие из северных столиц, растерянно рассматривали новые хлебные карточки, дававшие право на получение четверти фунта тем, кто служит в советских учреждениях...
«Нетрудовому элементу» карточек не полагалось...
«Боже мой, боже мой!
Кто же до этой революции серьезно думал о хлебе?»
Кухарка шла в булочную и покупала, и врачи даже рекомендовали мало кушать хлеба...
Как будто в хлебе появился какой-то особенный, суровый смысл...
Но как же все-таки быть без хлеба?
Одни решали — бежать из этого кошмара, другие — мстительно ждать прихода красновских войск.
Были и такие, у кого звуки вальса из раковины в саду (несмотря на убожество пыльной аллеи под двумя керосиновыми фонарями) вызывали пронзительные воспоминания молодости, машущей из навсегда отлетевшего времени — белым шлейфом первого бального платья.
Эти, не находя в своих крошечных душах ни ненависти — мстить, ни решимости — бежать, лишь горько плакали о том, что большевики лишают их последней невинной радости.
Переодетые офицеры, пережидающие революцию в кабаках или на грязной койке под треньканье мандолины, начали теперь лазать через забор в условленную квартиру — совещаться: что благоразумнее — подаваться ли в перенаселенный Новочеркасск, в не слишком любезную обстановку всевеликого Донского войска, напяливать ли вшивую гимнастерку — уходить к Деникину на Кубань — или организовывать здесь, на месте, восстание.
Спекулянты спрятали до лучших времен рубашки «апаш» и долбили каблуки в своих башмаках, запрятывая туда бриллианты и платину.
«Либеральные» деятели, царские чиновники, мелкопоместные помещики, спасавшиеся здесь со своими семьями от мужицкой стихии, подобно тому как в семнадцатом веке бояре и служилые люди садились от набегов крымских ханов в осаду за стены Серпухова или Коломны, — все это население центра города начинало подумывать, уж не пойти ли временно на службу в какие-нибудь тихие советские учреждения?
Но новый день приносил новые неожиданности.
На сосновых телеграфных столбах, на всех заборах, созданных, казалось, вековой российской историей, чтобы под ними беспечно спали пьяные оборванцы, забелели листочки нового декрета исполкома: «Всему нетрудовому населению немедленно явиться в распределительные пункты, получить шанцевый инструмент, идти организованными группами в степь и рыть под городом окопы, за каковой труд будут выдаваться хлебные карточки».
В вагоне на путях продолжала стучать машинка.
— Телеграмма, — вполголоса говорил Сталин: — «Москва, Высший военный совет...
Срочно выслать несколько батарей шестидюймовых и снарядов к ним.
Несколько батарей трехдюймовых и снарядов к ним.
Десять миллионов трехлинейных русских патронов.
Восемь бронированных автомобилей.
Особенно важно прислать две группы опытных и преданных летчиков с аппаратами и со снарядами...»
Этой ночью в вагон были вызваны Носович и Kовалевский для доклада.
По ведомостям и сводкам на всем фронте Северокавказского военного округа (от южной границы Воронежской губернии до Каспийского моря) находилось сто тысяч штыков и сабель.
Ковалевский, держа карандаш за самый кончик и указывая на карту, висевшую над столом в салоне, наизусть перечислял имена отрядов, количество бойцов, расположение их на фронте.
Носович нахмуренно подбирал ведомости.
Сталин, как бы разминая ноги, ходил вдоль окон со спущенными шторами.
Когда докладчик приостанавливался, Сталин подтверждал кивком, что внимательно слушает.
На самом деле ему давно все стало ясно из этого доклада (с материалами он ознакомился накануне): Ковалевский довольно неискусно «втирал очки», стотысячная армия существовала только на бумаге.
За исключением значительной группы Калнина на самом юге фронта в Кубано-Черноморье остальные дивизии, бригады, полки, четко и решительно перечисляемые Ковалевским, были не что иное, как плохо связанные друг с другом партизанские отряды и отрядики, сражающиеся у своих станиц.
Четыре царицынских штаба пытались руководить ими, засыпая фронт противоречивыми и склочными бумажонками.
Ковалевский, видя, что у молчаливого Сталина складывается нежелательное впечатление, поспешил подчеркнуть:
— Все эти данные я посылал в Высший военный совет, и Троцкий утвердил дислокацию войск, равно как и общий план обороны.
Носович сейчас же протянул приказ за подписью Троцкого — удерживать фронт и в возможном случае — продвигать его...
Сталин, прочтя, усмехнулся, бросил бумажку на стол.
— Удержать, отодвигать, не допускать...
Красноречиво...
Наиболее подозрительное в докладе Ковалевского заключалось в спокойном отношении штаба к действительно катастрофическому состоянию самого царицынского фронта: около Царицына находилось всего шесть тысяч штыков и три тысячи в гарнизоне.
— Какими силами располагает Мамонтов? — спросил Сталин.
Ковалевский быстро взглянул на Носовича, тот, не поднимая глаз, спокойно:
— Сорок-пятьдесят тысяч сабель и штыков...
Сталин взял ведомость оружия, — всего на фронте Царицына числилось: 8 пушек, 92 пулемета, 9800 винтовок, 600 сабель, 962 тысячи патронов и 1200 снарядов для орудий...
— Это все?
— Есть кое-что в арсенале, — хмуро ответил Носович.
На рассвете Сталин поехал в арсенал.
Спустился в подвалы и внимательно ходил по проходам между сосновых ящиков и пирамид из ручных гранат.
Строгий старичок, хранитель арсенала, не мог дать точных сведений — сколько здесь оружия: оно свозилось сюда из разных мест без учета и, по всей видимости, было ломаное, ржавое, негодное...
Из арсенала Сталин поехал на орудийный и машиностроительный завод.
Обошел цехи и, когда рабочие, узнав его, собрались на заводском дворе, поднялся на грузовик и сказал:
— Товарищи, республика в опасности...
Мы должны переходить в решительное наступление.
Долг каждого из нас — удесятерить свои силы и победить.
Ни один человек не должен оставаться равнодушным...
Нужно поголовно, от мала до велика, взяться за оружие.
Нужно работать так, чтобы у твоего станка стояла заряженная винтовка.
Пролетариат должен быть весь мобилизован и вооружен.
Но, чтобы мы были вооружены, нужно это оружие приготовить.
Нам нужны бронепоезда, броневики и пушки.
Только что я видел в арсенале тысячи сломанных и заржавленных винтовок, их нужно как можно скорее починить...
— Даешь наступление, товарищ Сталин, — ответили ему рабочие.
Солнце без пощады жгло черное пространство, прочерченное стальными линиями.
Худые пальцы машинистки летали по клавиатуре.
Сталин продолжал диктовать:
«...Нужно со всей остротой поставить вопрос о смене всего военного руководства...
Обилие штабов (четыре штаба) превращает фронт в кашу.
Общее состояние фронта — отрядная неразбериха.
Назначенные сюда военные специалисты (сапожники) работают с непонятной вялостью и халатностью.
Без экстренных и решительных мер нечего и думать об охране железнодорожной линии и о бесперебойной отправке продовольственных грузов...»
Вошел комендант, будто высушенный на огне человек, молча положил на стол телеграмму.
Она была от очередного маршрутного поезда, везущего в Москву двадцать пять вагонов хлеба и три вагона сушеной рыбы.
«...В два часа ночи на разъезде у станции Филонове наш поезд сошел с рельсов ввиду того, что казаками были подложены пироксилиновые шашки.
Тут же открылась стрельба со стороны казаков по поезду.
Но благодаря нашим пулеметам казаки были отогнаны и частью перебиты.
Здесь мы простояли целый день и в ночь отправились дальше.
На тринадцатой версте за станцией были задержаны, потому что казаки опять наступали.
Бой длился до семи вечера.
После этого отправились дальше.
На разъезде, не доезжая Поворина, оказался разобран путь на протяжении трех верст.
Казаки со всех сторон окружили разъезд и наш поезд.
Бой шел с часу ночи до одиннадцати утра.
Здесь мы простояли четверо суток и починили путь, после чего направились дальше.
У нас двое убитых, семь раненных легко.
Надеемся благополучно довезти груз до Москвы...»
Сталин по телефону вызвал коменданта.
Комендант молча появился в дверях.
— Сколько вы отправили сегодня маршрутных?
— Три поезда с зерном.
— Сколько еще можете отправить?
— До полуночи еще три.
— Нужно усилить охрану.
Прицепляйте к каждому поезду платформу со шпалами и рельсами.
— Есть!
Комендант неслышно ушёл.
Сталин отпустил машинистку и сел писать письма.
Его заботили дела на Кавказе и в Средней Азии.
Он писал Степану Шаумяну:
«...Общая наша политика в вопросе о Закавказье состоит в том, чтобы заставить немцев официально признать грузинский, армянский и азербайджанский вопросы вопросами внутренними для России, в разрешении которых немцы не должны участвовать.
Именно поэтому мы не признаем независимости Грузии, признанной Германией...
«...Очень просим всех вас всячески помочь (оружием, людьми) Туркестану, с которым англичане, действующие через Бухару и Афганистан, стараются сыграть злую шутку...»
2
Двадцатого июня загрохотала и задымилась вся дуга фронта от Рачковой горы до Нижнечирской станицы.
Казаки бешеными ударами конницы пытались прорваться к станции Чир (находящейся в центре этой дуги), откуда нескончаемой вереницей ползли к Дону поезда.
Добыча уходила из-под носа.
Генерал Мамонтов в новенькой немецкой машине метался по горам и холмам.
Поднимаясь с биноклем во весь огромный рост, в шелковой рубашке, выбившейся из-под малинового пояса кавалерийских штанов, — вглядывался сквозь пыль во все фазы боя.
Все было напрасно: красные держались и под артиллерийским и под пулеметным огнем, отбрасывали гранатами и штыками страшные натиски кавалерии.
Поезда и обозы продолжали двигаться к Дону.
Первый эшелон, груженный железом и разными материалами, осторожно, вслед за шагающим впереди паровоза Бахваловым, проходил восстановленный пролет моста.
Деревянные устои — двенадцать тридцатисаженных клетчатых башен, расширяющихся к основанию, — скрипя и пружиня, отлично выдерживали тяжесть паровоза и поезда.
Внизу, на широко обнажившейся песчаной отмели, стояли рабочие, несколько тысяч — строители первого советского чуда.
Они кричали, многие махали ветками.
Отсюда они казались игрушечными, их крики едва доносились.
По мосту с двигающимся эшелоном, по тысячам людей на отмели упорно и часто били пушки со стороны Пятиизбянской.
Но сегодня их снаряды ложились с большим недолетом: отборный царицынский отряд, посланный Сталиным в помощь Ворошилову, выбил казачью батарею из Рубежной балки.
Бахвалов перешел починенную часть моста; паровоз, как ручной, посапывая цилиндрами, вполз вслед за ним на железную ферму.
Здесь стоял Ворошилов со штабом.
У всех были радостные, испуганные лица.
— Выдержала! — крикнул Ворошилов.
— Все-таки она у тебя трещит, — сказал Руднев.
— Трещит, аж дух захватывает, — сказал Пархоменко. — Прямо смотреть страшно.
Бахвалов снял картуз, рукавом вытер лоб.
— А пускай трещит, — сказал спокойно. — Климент Ефремович заявил, чтобы материал подчинялся революции.
Вот он и подчиняется.
Не только шестьдесят эшелонов выдержит, — по этому мосту курьерские поезда будем гонять...
Когда они, переговариваясь и смеясь, перешли на левый берег, со стороны Логовского хутора к насыпи подъехал серо-зеленый броневик с низеньким куполом.
Из него вылез человек в черной коже.
— Командующему армией, лично, — сказал он, вынимая пакет.
Когда Ворошилов быстро спустился к нему по песчаному откосу, — он сухо, четко взял под козырек:
— От товарища Сталина.
Товарищ Сталин посылает вам броневик в личное распоряжение...
3
Нужно было развертывать новый фронт на левом берегу.
Эшелоны, перейдя Дон, двигались на Кривую Музгу.
Туда был перенесен штаб.
Туда перебрасывались освободившиеся части с правого берега, где старый фронт сужался, отступая к станции Чир и к мосту.
Казаки тоже начали переправлять на паромах и лодках конные и пешие сотни на левый берег, сосредоточивая их у Калача, откуда они намеревались нанести удар на Кривую Музгу.
Здесь, в пятидесяти верстах от Царицына, на широких заливных лугах и в ровной, как стол, полынной степи казачьей коннице было привольнее, а красной пехоте — труднее.
Отряды 5-й быстро занимали в степи хутора, развертываясь перед Калачом.
Ворошилов поехал осматривать новый фронт.
Когда он, Лукаш и Кисель — командир Морозовского полка — садились в броневик, подбежал Коля Руднев:
— Клим, я посылаю с тобой охрану.
— Глупости!
Не надо.
— Прошу тебя.
Автомобиль — дело темное.
Был бы хороший бензин, а то — смесь, — дело темное...
Конвой поедет казачий, ребята здешние, они тебе все балочки укажут.
Лично тебя прошу.
Ворошилов пожал плечами и захлопнул стальную дверцу.
Броневик зачихал, пустил густое облако, воняющее спиртом и керосином, покатил в степь.
За ним, пригнувшись на высоких седлах, поскакали восемнадцать красных казаков — молодые, сильные, смелые ребята.
Только что прошел дождь.
Воздух был парной.
Из-под колес и копыт летели лепешки грязи.
В стороне, куда шел броневик, из грозовой тучи свешивались косые сизые полосы ливня.
Лукаш в открытое отверстие брони указывал расположение отрядов.
Проехали окопы Морозовского полка и свернули вдоль фронта.
Туча, волоча по степи ливень, уползала за Дон.
Во влажной дали виднелись стога.
Броневик, замедляя ход, подъехал к одному из хуторов — на берегу заросшего камышом пруда.
Здесь только что прошел сильный ливень.
За плетнями стояли еще тяжелые от дождя вишневые сады.
На улице — лужи.
Ворота во всех дворах и ставни в хатах — закрыты.
Хутор, видимо, был покинут.
Проехали мостик и за поворотом увидели поперек всей улицы сваленные телеги, бревна, мешки с землей.
Командир Кисель сказал:
— Дьяволы, это они за ночь нагородили!..
Вчерась разведка установила хутор покинутым, и мы так и считаем...
Ворошилов остановил машину:
— Прикажи конвою отстать.
Лукаш, приоткрыв дверцу, сказал подскочившему казаку:
— Командующий приказал держаться в полуверсте.
— Пошел прямо, — сказал Ворошилов.
Броневик проскочил через баррикаду, но и она оказалась опустевшей, только две ошалелые курицы кинулись из-под колес.
Отсюда дорога начала вертеться между плетнями.
Лукаш хмурился, кусал ноготь.
Кисель все еще повторял: «Мои ребята не станут врать...»
Водитель Цыбаченко, луганский металлист, неодобрительно покручивал головой, вертя вправо и влево баранку руля, — дорога становилась все хуже, машина по самые оси завязала в колеи, полные черной воды.
— Давай, давай, — повторял Ворошилов.
Впереди показалась большая лужа.
Броневик рванулся и засел.
Мотор заглох.
— Сели, — сказал Цыбаченко, открывая дверцу.
Ворошилов с силой нажал ему на плечо:
— Сиди смирно.
— Товарищ Ворошилов, да тут же никого нет. — Кисель, морщась, с усилием открывал дверцу... — Разве они днем станут по садам сидеть.
Они все сейчас в балках, в степи.
Ворошилов — строго:
— Не выходи...
Но Кисель уже открыл и высунулся по пояс.
Из-за плетня хлестнули выстрелы.
Он, даже не ахнув, головой вперед, вывалился из броневика.
Лукаш быстро захлопнул дверцу.
По броне резнул второй залп.
Ворошилов:
— Давай пулемет...
Лукаш ответил:
— Ничего не выйдет, они в мертвом пространстве...
Выстрелы били, не переставая; было хорошо слышно, как бряцали ружейные затворы, сопели люди.
Пули не пробивали брони, но от их ударов, почти в упор — внутри с брони летела окалина.
— Береги глаза! — крикнул Ворошилов, — щека его была в крови.
Нападающие, видя, что броневик не отвечает и засел грузно, начали высовывать из-за плетня бородатые, орущие матерщину, лица; скаля зубы, прицеливались в узкую щель в передней броне.
Осмелев, галдя, повалили плетень и окружили машину, — станичников было не меньше полсотни; бешено застучали прикладами в броню:
— Антихристы!
Большевики!
Вылезай, хамы!
Навалясь, раскачивали машину.
Лезли на купол.
Силились просунуть винтовки в щель.
Но, опасаясь револьверных выстрелов изнутри, бросили это занятие.
Стали совещаться.
— Нанесем хворосту, зажарим их живьем...
— Чего там — хворост!
Давай гранату.
Лукаш сказал:
— Дело скверное.
— Пустяки, — ответил Ворошилов. — Мужики хозяйственные, зачем им рвать хороший броневик.
Пускай спорят.
Наш конвой их сейчас атакует либо даст знать в полк...
Действительно, казакам скоро жалко стало такой хорошей боевой машины.
Несколько человек побежало за волами.
Другие опять принялись ругаться и стрелять.
Лукаш крикнул в щель:
— Эй, станишники, бросьте дурить!
Все равно вы нам ничего не сделаете.
За нами идет конвой — две сотни, бегите скорее по садам, покуда вас не начали рубать.
Тогда казаки, разинув губастые, зубастые рты, захохотали, — приседая, били себя по ляжкам...
— Го-го-го...
Хо-хо-хо!..
Мы вам сейчас покажем, где лежит ваш конвой: всех восемнадцать рядом поклали...
— Привезем вас в Калач к атаману, он найдет средство — выйти вам из броневика...
Привели шесть пар волов.
Принесли здоровую веревку.
Привязали ее к передней оси, другой конец — к цабану.
Сзади броневик подхватили жердями.
«Ну, берись, ну — еще!!!»
Закричали на волов: «Аида, айда, айда!..»
Броневик тяжело полез из грязи.
Ворошилов сказал:
— До последней минуты — держись.
— Ладно, — сказал Лукаш. — Патроны есть у тебя?
— Есть.
Понукая волов, крича, гогоча, казаки потащили броневик через лужу на сухую дорогу.
Водитель Цыбаченко спокойно сидел, немножко правил.
После лужи шел крутой подъем.
Казаки забежали вперед машины, помогая волам.
Цыбаченко глядел в щель перед собой и правил.
Подъем кончился, казаки запыхались, волы стали.
Цыбаченко — не оборачиваясь:
— Давай пулемет!
Он включил мотор.
Застреляли цилиндры, мотор заревел.
Испуганные волы шарахнулись, веревка оборвалась.
Лукаш из-под купола загрохотал пулеметом.
Казаки кинулись по канавам.
Броневик пронесся мимо них, обдавая дымом и пулями.
Обогнув хутор, свернули по степи на исходную дорогу.
Около окраинных садов видели оседланную лошадь, — она стояла точно удивленная, приподняв переднюю, перебитую ногу.
Другая и третья лошади валялись у дороги.
А дальше на полынном поле лежали — кто уткнувшись, кто навзничь, навсегда уснув, — восемнадцать молодых ребят-конвойцев, попавших в засаду у этих плетней.
4
В вагон Сталина никого не пропускали.
На путях стояли часовые.
По перрону ходил комендант, отвечая всем, кто бы ни стремился видеть чрезвычайного комиссара:
— Ничего не знаю...
В вагоне сидели Ворошилов, Коля Руднев и Пархоменко.
На столе — жестяной чайник, стаканы и крошки хлеба.
Все трое курили московские папиросы.
Была долгая беседа, — Ворошилов рассказывал о походе от Харькова до Луганска.
Руднев и Пархоменко ревниво вспоминали упущенные подробности.
Сталин, опираясь коленом о банкетку, — под картой на стене, — вертя в пальцах маленький циркуль, говорил:
«...Справной мужик в октябре дрался за советскую власть.
Теперь он повернул против нас.
Справной мужик повернул против нас потому, что он ненавидит хлебную монополию, твердые цены, реквизицию и борьбу с мешочничеством...
«И вот — результаты...
(Он указал циркулем на карту около Поворина.)
На северном участке у нас в частях Миронова развал, — несколько его конных полков перебежало к Краснову.
Станичники и кулаки сагитировали справного мужика.
Миронова три раза окружали у Поворина и у Филонова и в конце концов разбили наголову.
«Краснов сейчас сильнее нас, — это нужно признать, — и численностью и вооружением.
Он ведет свою агитацию.
А наши четыре штаба никакой агитации не ведут и предоставляют Краснову отрывать от нас колеблющиеся массы.
У Краснова хорошо снабженная армия.
У нас армии нет.
«По сведениям этих дней, добровольческая армия Деникина, о которой упорно ничего не знают наши военные специалисты, покинула Мечетинскую и Егорлыцкую станицы и развивает успешные операции на стыке Дона и Кубани.
Вне всякого сомнения, Деникин направит удары на железнодорожные узлы — Торговую и Тихорецкую — и будет пытаться отрезать от нас группу Калнина и приморскую группу Сорокина.
«Кроме Краснова, мы получаем нового врага: офицерская добровольческая армия снабжается Антантой, хорошо обучена и пронизана классовой ненавистью.
Это опасный враг.
Она угрожает нашему южному — важнейшему участку, — хлебу и нефти.
«У нас все еще не могут изжить отрядный способ ведения войны, и не изживают умышленно.
Смотреть сквозь пальцы на отрядную неразбериху, терпеть это головотяпство, — если это не простое предательство, — значит, капитулировать.
Со всей решимостью, в кратчайший срок, мы должны сформировать из отрядов крупные соединения, подчинить их единому командованию, преданному революции, — должны создать регулярную армию...
«Наши возможности таковы: первое — рабочие, шахтерские и крестьянские отряды, приведенные вами, Климент Ефремович, — они получили хорошую закалку.
Донецко-морозовские отряды Щаденко.
Царицынские рабочие, — они могут, хотят и будут драться не на жизнь, а на смерть, если мы сможем изолировать их от контрреволюционной пропаганды эсеров и меньшевиков.
Казачьи части Миронова, — к нему посланы пропагандисты, у него должно отсеяться крепкое бедняцкое ядро.
Находящаяся там же на севере — группа Киквидзе.
В сегодняшних условиях она не боеспособна: это типичное отрядное образование с отсутствием координации действий, но группа Киквидзе — отличный материал.
Затем — пять тысяч военнопленных в Царицыне, большинство мадьяр, с ними уже работает агитпроп.
Сербский отряд, пробившийся к нам из Украины.
И, наконец, — в Сальских степях — многочисленные отряды иногородних и беднейшего казачества: отряды Шевкоплясова, Круглякова, Васильева — в Котельникове (сплошь из железнодорожных рабочих), отряд Ковалева — в Мартыновке и конный отряд Думенко.
Условия борьбы там особо суровые, из этих отрядов можно выковать железную дивизию.
«Вот из чего мы можем создавать костяк армии.
Придется ломать сопротивление военных чиновников, они будут жаловаться в Москву и будут пакостить нам основательно.
Придется, может быть, вступить в конфликт с Высшим военным советом.
Но и там мы сломим, — нам поможет Владимир Ильич.
«Формирование новой Красной армии, — это будет десятая армия, — не так ли? — вы возьмете на себя, Климент Ефремович».
У Ворошилова вспыхнули скулы.
Сняв руки со стола, строго подобрался.
Пархоменко пробасил в усы:
— Правильное решение.
Двадцать пятого июня на фронте — в окопах, по эшелонам, во всех обозах, на большом армейском митинге, в поле перед станцией Кривая Музга — был прочитан приказ: «Все оставшиеся части бывших 3-й и 5-й армий, части бывшей армии царицынского фронта и части, сформированные из населения Морозовского и Донецкого округов, объединить в одну группу, командующим которой назначается бывший командующий 5-й армией товарищ Климент Ефремович Ворошилов.
Всем названным выше воинским частям впредь именоваться «группой товарища Ворошилова».
Приказ был подписан народным комиссаром Сталиным.
5
— Нет, нет, нет, господа, — лежать...
Раскиньтесь непринужденно...
Я уверен — за нами наблюдают с того берега.
— Ну уж ты, кажется, ваше превосходительство, того...
Уж и купаться мы не можем...
— Да, да, да...
Им на подозрение взяты все...
Вчерашний разговор очень мне не понравился...
На отмели — напротив Царицына — лежали голые: Носович, длинный, нескладный Ковалевский, с золотой цепочкой креста на впалой груди, Чебышев — с полными плечами и тазом, как у женщины.
В двух шагах от них сидели, подставив спину солнцу, адъютанты Кремнев и Садковский, капитан второго ранга Лохватов и полковник Сухотин.
Здесь был весь штаб округа.
Но опасения Носовича, что за ними наблюдают с того берега, были, пожалуй, неосновательны.
Вся отмель — напротив Царицына — кишела людьми.
Много лодок на середине Волги висело, точно в воздухе, на желтовато-голубой глади реки.
Было воскресенье, зной, безветрие.
Штаб выбрал для купанья уединенную косу.
Ждали инженера Алексеева, — он должен был сделать важное сообщение.
— О чем же тебя спрашивал чрезвычайный комиссар? — спросил Ковалевский.
— А он интересуется весьма тонкими вещами...
Вызвал меня в вагон по оперативным вопросам...
Угощал чаем, был очень мил и не верил ни одному моему слову...
Положив руки на затылок, Носович стал подробно рассказывать про вчерашнюю беседу с чрезвычайным комиссаром, интересовавшимся каждой штабной бумажкой.
Просматривая принесенные Носовичем приказы, запросы другим штабам, возражения и отписки и все копии приказов, запросов, возражений и отписок других царицынских штабов, Сталин указывал на громоздкость такой канцелярской системы ведения войны.
Он брал из папки какой-нибудь приказ командиру отряда и следил его извилистый путь через канцелярские столы к месту назначения, когда приказ уже терял всякий смысл или вызывал бешеную отписку командира отряда.
Он брал другую бумажку и расшифровывал ее смысл, клонящийся единственно к раздуванию склоки между штабами.
Он просил Носовича дать ему толковое объяснение о такой мало целесообразной деятельности.
— Я, естественно, возражал, что штабы самим господом богом поставлены быть штабами и что здесь я работаю по личной доверенности Троцкого — по мере моих сил и разумения.
Но ссылка на Троцкого его мало убедила...
Он начал ставить такие тонкие вопросы, — одну минуту показалось: вот, чорт, не разгадал ли мою игру?
С Москалевым работать было проще...
Чебышев, пересыпая в горстях сухой песок, сказал неприязненно:
— Я считаю, что ваша игра слишком тонка для большевиков.
Я бы действовал и смелее и грубее...
Носович потянул по песку ногу, другую, поднял опухшие от ревматизма колени.
Так же, как тогда весной на вагонной площадке, он испытал острую неприязнь к этому фату — гвардейцу, неизвестно почему цедящему слова с таким отчетливым высокомерием.
Подумал: «Посмотрел бы я, как ты побледнеешь, как поставят у забора перед взводом...»
Носович не ответил ему, потому что в такую жару не хотелось рассказывать о сложной системе бумажной волокиты и склоки, которую он проводил в штабах и на фронте.
Иногда ловко продуманная фраза в исходящей бумажке натравливала один штаб на другой, вызывала бурю возмущения, парализовала работу или, как он любил повторять: «Удачное слово может наделать больше вреда, чем хороший обстрел из шестидюймовых гаубиц...»
Он не ответил еще и потому, что Чебышев был отчасти прав.
Директивы, полученные Носовичем в Москве от Савинкова и на другой день от советника посольства одной из великих держав, «питавшей, несмотря на все испытания, сердечные чувства к русскому народу», — директивы эти не были им выполнены полностью.
Может быть, он слишком устал от борьбы, может быть, просто трусил?
К отмели подплыла старая двухвесельная лодка.
Из нее выскочили два молодых человека с обритыми головами и не спеша вышел инженер Алексеев.
Несмотря на жару, он был в пиджаке и жилете.
Сыновья его быстро разделись, бросились в воду.
Он подошел к лежащим на песке штабным.
Сел.
Лицо его было серьезно, почти торжественно.
— Господа, — сказал он медленным шопотом, — господа, добровольческая армия наголову разбила всю группу Калнина и заняла Тихорецкую, на днях нужно ждать взятия Торговой.
Деникин идет по России триумфальным маршем...
Штабные молчали, но по тому, как они будто бы застыли на песке, было приятно, что сообщение потрясло всех.
Наконец Носович хриповато спросил:
— Откуда у вас это?
Штаб еще ничего не знает...
— Я получил шифрованную телеграмму окружным путем через Баку, — сказал Алексеев. — Баку точно так же — со дня на день — должно пасть.
Уже самый факт, что Баку будет у англичан, неимоверно материально и морально ослабит большевиков.
— Да, чорт возьми, здорово, — проговорил Ковалевский, переворачиваясь на живот.
— Господа, нужно начинать действовать...
Нужно действовать, господа, — повторил Алексеев почти истерически. — Какие у нас реальные силы?
Носович ответил:
— Офицерская организация «союза фронтовиков» — считайте двести пятьдесят штыков...
Сербский полк — тысяча штыков.
Но сербы еще не вполне готовы.
С ними работают местные эсеры, но, чорт их знает, как они работают, — отчета мне не дают...
«Союз торгово-промышленных служащих», — там тоже копошатся эсеры и меньшевики...
Сколько мы навербуем этих вояк — приказчиков, — сказать трудно...
Вот пока и все...
Можно было бы рассчитывать на некоторый процент рабочих «Грузолеса», но Сталин объявил эсеров и меньшевиков врагами народа, и они сильно ослабили работу на «Грузолесе»...
Во всяком случае можно рассчитывать на полторы тысячи штыков.
— Деньги? — спросил Чебышев.
Алексеев — с живостью:
— Комиссариат путей сообщения, отправляя меня за нефтью в Баку, снабдил следующим: четыре пулемета, сорок винтовок, триста ручных гранат и десять миллионов рублей деньгами.
Все это в нашем распоряжении...
— Ну что ж, — проговорил Носович, — и прекрасно, давай бог.
Ждать придется недолго.
Наш фронт...
— Чей — «наш»? — резко спросил Чебышев.
— Красный, не цепляйтесь, полковник...
Красный фронт дезорганизован так, что и десяти чрезвычайным комиссарам не привести его в боеспособность...
Краснов начнет генеральное наступление с середины июля.
Добровольческая армия к тому времени тоже будет уже под Царицыном...
— Стало быть, вооруженное восстание вы приурочиваете?
— На конец июля...
Один из адъютантов, повернувшись, проговорил четко:
— Товарищ начальник штаба, сюда плывет лодка с народом.
Тогда все снова разлеглись на песке — непринужденно.
С лодки, проплывшей мимо, крикнули:
— Эй, граждане, прикройте срам-то!..
6
То, что говорил Сталин в вагоне Ворошилову, оправдалось: в конце июня армия Деникина нанесла ряд сильных ударов по магистрали Царицын — Тихорецкая и отрезала пятидесятитысячную армию Калнина.
Южный фронт тем самым привлек теперь все внимание.
Сталин писал Владимиру Ильичу.
«...Если бы наши военные «специалисты» (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана, и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им...
«Дело осложняется тем, что штаб Северокавказского округа оказался совершенно неприспособленным к условиям борьбы с контрреволюцией.
Дело не только в том, что наши «специалисты» психологически не способны к решительной войне с контрреволюцией, но также в том, что они как «штабные» работники, умеющие лишь «чертить чертежи» и давать планы переформировки, абсолютно равнодушны к оперативным действиям...
«...Смотреть на это равнодушно, когда фронт Калнина оторван от пункта снабжения, а север — от хлебного района, считаю себя не вправе.
«Я буду исправлять эти и многие другие недочеты на местах, я принимаю ряд мер и буду принимать вплоть до смещения губящих дело чинов и командиров, несмотря на формальные затруднения, которые при необходимости буду ломать.
При этом понятно, что беру на себя всю ответственность перед всеми высшими учреждениями...
«...Спешу на фронт, пишу только по делу».
Бронепоезд остановился в глубокой выемке, — здесь опять был взорван путь и, видимо, недавно: одна из шпал еще тлела.
Команда разведчиков взобралась по откосу.
Выжженная степь была пустынна.
Впереди, верстах в двух, торчала водокачка, блестели на солнце крыши станционных построек.
Разведчики дошли до станции.
Она была покинута.
На вокзале выбиты окна, поломаны телеграфные и телефонные аппараты.
На станционном дворе у двери погреба лежал какой-то разутый человек с прорубленной головой.
Станция — пустынная, маленькая, грабить там, в сущности, было нечего, и такой налет показался странным, — тем более странным, что на пути бронепоезда, секретно покинувшего Царицын, попадалась уже третья разгромленная станция, — будто это приурочивалось к проходу бронепоезда.
— По линии дано знать, совершенно очевидно, — сказал Ворошилов, подходя вместе со Сталиным к паровозу.
Ремонтные рабочие развинчивали рельсы, убирали поврежденные шпалы, стаскивали с платформы запасные.
Работы здесь было часа на два.
Расспросив вернувшихся разведчиков, Ворошилов предложил пойти до станции пешком: в выемке было невыносимо знойно.
Он перекинул через плечо карабин.
Сталин взял ореховую палочку.
Пошли вдвоем по полотну.
Выемка завернула направо, и бронепоезда не стало видно.
В открытой степи подул горячий, все же приятный, ветер.
Горизонт был волнистый.
Очень далеко на меловой возвышенности виднелась мельница.
Ворошилов указал на нее: «Оттуда и был налет...»
В бледном небе парили хищники.
Сталин следил, как один из коршунов — совсем близко от них, так что слышен был свист его твердо раскинутых крыльев, — пронесся к земле и почти задел суслика, стоймя торчавшего у своей норы на невысоком кургане — древней могиле какого-нибудь гунна-наездника.
Суслик успел, вильнув кисточкой хвоста, нырнуть под землю.
Коршун важно, будто ему совсем и не хотелось мяса, взмыл по горячему току воздуха.
Сталин рассмеялся, похлопывая себя палочкой по голенищу.
— Когда-нибудь научимся строить такие самолеты, — сказал он. — Совершенный полет, совершенное владение силами.
А люди могут летать лучше, если освободить их силы...
Мы будем летать лучше.
Нижние веки его приподнялись.
Он шагал, не глядя теперь ни на коршунов, ни на сусликов между кустиками полыни.
Ворошилов заговорил о том плане наступления, который необходимо было развивать, не дожидаясь переформирования армии, чтобы предотвратить перебои в отправке маршрутных поездов на Москву.
Добровольческая армия, предполагал он, добившись серьезных успехов по тихорецкой магистрали, неминуемо должна не идти к Царицыну, но повернуть на юг, потому что в тылу у нее остаются: гарнизон Екатеринодара (разбивший в марте месяце добровольческую армию Корнилова), черноморские моряки в Новороссийске и на фланге — у Азовского моря — армия Сорокина.
Деникин должен будет прежде всего войти в соприкосновение с Сорокиным и отойти от магистрали, оставив на ней лишь заслоны, и тогда нам с одними оставшимися у нас на южном участке силами возможно прочистить и восстановить линию до Тихорецкой и протолкнуть оттуда хлебные поезда.
Сталин сказал:
— Когда мы переформируем армию и призовем семь возрастов, то и тогда противник численно будет сильнее нас.
Мы должны создать новую тактику.
Наши дивизии не должны быть громоздкими, но гибкими и подвижными, усиленно снабженными пулеметами и артиллерией.
Конница — будущее этой войны.
Пехотные дивизии нужно укомплектовывать крупными конными частями, которые могли бы развивать самостоятельные операции.
Мы должны иметь перевес в технике — создать фронтовую завесу из бронепоездов и бронемашин.
Нам нужен воздушный флот.
Мы должны создать воздушный флот...
Они дошли до покинутой станции.
Водонапорная башня, к счастью, уцелела.
Открыли кран, — с наслаждением вымылись до пояса и напились.
Ворошилов принес лестницу, приставил ее к стене одноэтажного вокзала и полез на крышу, чтобы оттуда хорошенько в бинокль оглядеть местность.
Сталин остался внизу.
Едва только Ворошилов, взобравшись, поднял руки с биноклем, — по железной крыше будто ударило горохом...
— Вниз!
Скорее! — крикнул Сталин.
Донеслись выстрелы.
Пули впивались в деревянную стену вокзала.
Ворошилов соскочил с крыши.
Все же он успел разглядеть, что стреляли в версте отсюда, из-за кургана.
Он сказал, когда отошли под прикрытие:
— Извините, Иосиф Виссарионович, право...
(У него было совсем расстроенное лицо.
Сталин засмеялся: «Бывает...»)
Можно здесь обождать бронепоезд...
Но боюсь, как бы казачки не вздумали нас атаковать кавалерией...
Лучше будет вернуться...
— Идем...
Ворошилов снял с плеча карабин.
И они, обогнув станцию, пошли, держась в стороне от полотна.
Пулями здесь достать их было трудно, все же не одна пуля просвистела над головой.
Сталин шел все так же, спокойно, постукивая палочкой.
Ворошилов с тревогой поглядывал то на него, то в сторону далекого кургана.
Вдруг там, над гребнем, взвился желтый дымок, прошипел снаряд, раскатился орудийный выстрел.
— Идиоты! — крикнул Ворошилов. — Из орудия — по отдельным точкам, — идиоты!..
Они шли, не ускоряя шага.
Через минуту снаряд поднял вихрь земли позади них.
Выемка, где стоял невидимый отсюда бронепоезд, была еще далеко.
Следующий снаряд разорвался впереди них.
— Для казаков — стрельба не слишком плохая, — сказал Ворошилов.
Наконец из выемки ответило тяжелое орудие бронепоезда, — рев его был такой грозный, что казачья пушечка за курганом еще раз тявкнула и замолкла.
На гребень выемки выскакивали разведчики, — они бежали цепью в сторону кургана.
Сталин остановился и, прикрывая от ветра огонек спички, раскуривал трубку...
С пути Сталин телеграфировал Владимиру Ильичу:
«Военрук Снесарев по-моему очень умело саботирует дело очищения линии Котельниково — Тихорецкая.
Ввиду этого я решил лично выехать на фронт и познакомиться с положением.
Взял с собой... командующего Ворошилова, броневой поезд, технический отряд и поехал.
«Полдня перестрелки с казаками дали нам возможность прочистить дорогу, исправить путь в четырех местах на расстоянии пятнадцати верст.
Все это удалось нам сделать вопреки Снесареву, который против ожидания также поехал на фронт, но держался от поезда на расстояний двух станций и довольно деликатно старался расстроить дело.
Таким образом, от станции Гашун нам удалось добраться до станции Зимовники, южнее Котельникова.
«В результате двухнедельного пребывания на фронте убедился, что линию безусловно можно прочистить в короткий срок, если за броневым поездом двинуть двенадцатитысячную армию, стоящую под Гашуном и связанную по рукам и ногам распоряжениями Снесарева.
«Ввиду этого я с Ворошиловым решили предпринять некоторые шаги вразрез с распоряжениями Снесарева.
Наше решение уже проводится в жизнь, и дорога в скором времени будет очищена, ибо снаряды и патроны имеются, а войска хотят драться.
«Теперь две просьбы к вам, товарищ Ленин: первая — убрать Снесарева, который не в силах, не может, не способен или не хочет вести войну с контрреволюцией, со своими земляками — казаками.
Может быть, он и хорош в войне с немцами, но в войне с контрреволюцией он — серьезный тормоз, и если линия до сих пор не прочищена, — между прочим потому, и даже главным образом потому, что Снесарев тормозил дело.
«Вторая просьба — дайте нам срочно штук восемь броневых автомобилей.
Они могли бы возместить, компенсировать, повторяю — компенсировать численный недостаток и слабую организованность нашей пехоты».
7
Тачанка мчалась к белеющим палаткам, — хлопец в разодранной на плече рубахе, в хорошей кубанской бараньей шапке, раскинув руки с вожжами и будто падая с облучка, понукал четверку поджарых коней.
Здесь были Сальские степи, ровные, как море, подернутые сединой волнующегося ковыля.
Тачанка прогрохотала по новому мосту через овраг, где сквозь камыши синела вода.
На той стороне стояли палатки знаменитого на все эти степи красного конного отряда.
Дорога отсюда в лагерь была обсажена невысокими деревцами, чтобы давать бойцам тень и прохладу, но недавно посаженные деревца засохли.
Лагерь был обнесен валом.
У околицы, украшенной ковылем, стояли две пушки.
Часовой штыком загородил дорогу.
— Командующий! — сказал Пархоменко, кивнув на Ворошилова.
Тачанка вскачь пронеслась по лагерю, мимо коней, стоявших у коновязей, мимо палаток и землянок, перед которыми курились костры из сухого навоза.
Отовсюду к приехавшим бежали бойцы.
Пархоменко, встав в тачанке, крикнул страшным голосом:
— Товарищи!
Командующий прибыл!
Давай митинг!
Толпа одобрительно загудела, — повалили на плац, что был расчищен для строевых занятий, гимнастики и митингов.
На вопрос Ворошилова — где командир — несколько голосов ответило весело:
— Командир в палатке...
— Он нездоров...
— У него чирей, что ли...
— За помощником ребята поскакали, — он в степи коня объезжает...
Ворошилов и Пархоменко вошли в палатку.
Командир спал на земле, на попоне.
На нем был пестрый татарский халат.
По одну сторону командира лежала всякая сбруя — седла и уздечки, на стояке, на сучке висела кривая сабля в серебре, по другую сторону от него на досках, положенных на чурбашки — одна над другой, — стояло несколько сот — если не больше — закупоренных пузырьков, взятых, видимо, где-то в аптеке.
В палатке было душно.
— Товарищ Думенко! — окликнул его Ворошилов.
Спящий сильно потянул носом, поднял обритую голову и покрасневшими глазами с минуту бессмысленно глядел на вошедших.
— Товарищ Думенко, с тобой говорит командующий фронтом, вставай...
— Не могу встать, — медленно крепким, хриплым голосом проговорил Думенко и подобрал под халат босые ноги.
От усилия наголо обритое, воспаленное лицо его сморщилось. — Извини, товарищ командующий, я нездоров...
Эй, хлопцы, дайте-ка седельные подушки командующему и адъютанту...
Он что-то еще хотел прибавить, но у него подвернулся локоть, на который он опирался, и Думенко лег опять на попону, бормоча что-то.
— Все понятно, — сказал Ворошилов. — Это у него спирт в пузырьках, идем...
На плацу — в круг — собрались бойцы — несколько сот молодых ребят, пропахших степным дымом.
Передние сидели на земле, задние стояли тесно.
Тут были и казаки и крестьяне из станиц и сел, где с февраля месяца казачий генерал Попов, бежавший после взятия красными Ростова, кровью и плетью восстанавливал в степях власть станичных атаманов.
Плохая одежда на бойцах не мешала их молодцеватой лениво-дерзкой осанке.
Они знали и скок на коне с пикой и рубку направо и налево саблей.
А кто не знал — здесь научили.
Когда в круг вошли Ворошилов и Пархоменко, — им крикнули:
— Подожди, не начинай!
Послышался бешеный конский топот.
Подскакал всадник, соскочил, толпа бойцов раздалась...
Он подошел легкой, слегка развалистой походкой.
Все на нем — и перетянутая ремнем гимнастерка, и галифе с кожей на шенкелях, и звякнувшая о голенище сабля, когда он остановился, и смятая — глубоко и на ухо надетая фуражка — все было пригнано по-кавалерийски — ловко.
Был он худощав, смуглый, с пышными большими усами.
Подойдя к Ворошилову, четко подкинул руку, не донеся ладонь до скулы, и тотчас отнял ее.
— Помощник командира отряда Семен Буденный, — сказал он, глядя в упор холодными глазами.
Ворошилов пожал ему руку, попросил, чтобы давал митинг.
Буденный, — откинувшись:
— Хлопцы, с вами будет говорить командующий фронтом товарищ Климент Ефремович Ворошилов, тот самый, кто сквозь немецкие и казачьи банды привел в Царицын славную армию, выкованную им в кровавых боях.
Он будет с вами говорить...
— Даешь! — гаркнули бойцы.
Ворошилов начал говорить о том, что здесь, в Сальских степях, и выше на Дону, и по всей России идет одна и та же борьба трудящихся против капиталистов и помещиков за то, чтобы работать и жить для себя, а не кормить паразитов.
Фронт капиталистов и помещиков — от Петрограда — до Баку.
Скучно будет тем, кто захочет бить их у одной у своей хаты...
Бить их нужно всем сообща, в тех местах, где будет для них наиболее чувствительно.
Поэтому необходимо сформировать из всех трудящихся единую Красную армию и подчинить ее единому революционному командованию...
— За этим я приехал сюда — сформировать из ваших славных красных отрядов железную дивизию...
(Он перечислил эти отряды, и число бойцов в них, и их боевые средства.)
С чего нам начать?
Начнем с геройского подвига, хлопцы...
Село Мартыновка уже тридцать пять дней осаждается озверелыми белыми бандами генерала Красильникова.
Мартыновцев — три тысячи бойцов, они не хотят сдаваться и согласны лучше умереть до последнего человека...
Если мы не придем к ним на помощь — они умрут.
Если выручим их, — в нашей дивизии будет каленый Мартыновский полк...
Говорил он убедительно и понятно.
Хлопцы, сидевшие в кругу на земле, встали.
Те, кто стоял, теснее надвинулись.
По нахмурившимся лицам, по загоревшимся глазам видно было, что их задела речь командующего.
— Веди! — сказали хлопцы. — Мы согласны.
Веди нас на Мартыновку.
Буденный поднял руку, восстановил тишину и подробно рассказал, как нужно осмотреть коней, подковать плохо кованных, и напоить, и как их седлать, и что с собой взять в поход.
Ребята побежали к коновязям, и в степь, и к походной кузнице, и к землянкам.
Не прошло получаса — Буденный приказал трубачу:
— По коням!
Отряд, оставив в лагере обоз и охрану, выступил.
Бойцы — попарно — далеко растянулись по степной дороге.
Рядом со знаменем — впереди на рыжем донском коне, горбоносом, сухом и жилистом, как его хозяин, — шел Семен Буденный, влитый в седло, нахмуренный и спокойный.
Конь о конь с ним — Ворошилов и Пархоменко, пересевшие с тачанки в седла.
За ними — в голове колонны — трубачи, литаврщики и запевалы — степные тенора.
Когда отряд, давая отдых коням, переходил на шаг, — тенора затягивали протяжную, звонкую, казачью, и весь отряд подхватывал крепкими голосами, — тенора заносились, и подголоски тянули так долго, казалось, чтобы слушала вся степь...
Но слушали лишь коршуны в высоте да суслики у своих нор...
Ворошилов подъезжал к строю и пел с увлечением.
Буденный касался шпорами коня, — донец, зло взмахнув расчесанным хвостом, переходил на размашистую рысь.
Смолкала песня, — над мчавшейся колонной поднималась пыль.
Ночевали, не расседлывая коней, не зажигая костров.
Еще не занялась заря — отряд, перестроившись в боевой порядок, двинулся на Мартыновку.
Высланные ночью разведчики донесли о расположении противника, кругом обложившего село.
Для совещания съехались — Ворошилов, Буденный и командиры сотен.
Решено было ударить по штабу белых, прорваться в село и оттуда уже вместе с мартыновцами рвать и громить окружение...
До рассвета оставалось недолго, и звезд стало меньше.
Отряд, развернувшись в четыре цепи, шел крупной рысью.
Буденный сказал командующему, чтобы он держался во второй цепи и не выскакивал в первую.
Села еще не было видно, но ветер уже доносил оттуда жилой запах дыма, кизяка и хлеба.
Зеленел восток.
Ширился, яснел свет безоблачной зари, — с тревогой на нее посматривал Буденный:
— Прибавь!
Впереди показались красноватые огоньки костров.
Разведчик, скачущий рядом, указал Буденному на черные в рассветных сумерках очертания двух деревьев, — там был штаб и лагерь конного полка Красильникова.
Казаки, конечно, спят, как кабаны, не ожидая нападения из степи...
Разведчик ошибся.
Буденный различил движение, — в стороне от группы деревьев съезжались всадники.
Белые тоже, должно быть, думали, что мартыновцы в этот час, конечно, крепко спят в окопах.
Осадив донца, так что тот перебил ногами, пытаясь взвиться, Буденный вынул из ножен шашку: «За мной!» — и толкнул коня.
За ним, — крича, ревя, визжа no-степному, размахивая шашками, — рванулась передняя цепь.
С тяжелым топотом красные лавы понеслись вперед — туда, где немного справа за черными деревьями сражалась в луже воды разгорающаяся полоса зари...
Там блеснула и забилась вспышка пулемета, свистнули пули, загрохотала степь...
Навстречу двигались еще мутные массы врага...
Пархоменко пытался схватить за узду лошадь Климента Ефремовича, но тот вырвал у него повод, погнал возбужденного коня вперед.
Ворошилов знал, что эти секунды решают судьбу конного боя: кто первый повернет?..
Он увидел Буденного, — впереди, привстав в стременах, подняв клинок, — он искал встречи.
Враги — теперь их хорошо было видно — вырастали цепь за цепью: весь полк мчался на сближение.
Буденный, на стелющемся донце, весь вытянувшись, достал шашкой заскочившего вперед бородатого казака, — тот схватился за голову...
И тотчас налетел на двоих, рубя сплеча и наотмашь, — один казак лег на гриву, у другого из разрубленной шеи хлынула черная кровь.
Враги осаживали, поворачивали.
Лишь несколько всадников сшиблось, но, опрокинутые, смятые, исчезли в неудержимой лаве.
Казаки повернули и гнали, и гнали за ними, рубя наотмашь, молодые красные казачата.
Ворошилов, уносимый потоком ревущих всадников и взмыленных, пахнущих потом, коней, снова увидел оскаленную, лысую башку донца, и маленькую жилистую фигуру, и водяной блеск его клинка...
Все пронеслось как ураган...
Ворошилов стал осаживать.
Кричали раненые.
Направо, за прудом, разгоралась ружейная стрельба.
Он остановился под ивой, — конь потянулся к оранжевой воде.
Подскакал Пархоменко...
— Весь полк изрублен к чорту...
Победа!
— Как бы наши не зарвались...
— Не зарвутся, Буденный дело понимает.
— Ты послал к мартыновцам?
— Послал двух ребят...
— Немедленно общее наступление...
8
Так началась оборона Царицына.
Вагон Сталина на путях юго-восточного вокзала был тем сердцем, которое гнало организованную волю по всем извилинам города, с учреждениями, заводами и пристанями, по всему фронту, где формировались полки, бригады и дивизии и на митингах военные комиссары разъясняли задачи революции по всему огромному округу, где агитаторы и продотряды митинговали по селам, станицам и хуторам, мобилизуя беднейшее и среднее крестьянство и ломая кулацкое сопротивление.
Тысячи подвод с хлебом тянулись к Царицыну, стада скота брели по дорогам к волжским пристаням...
Ежедневно отправлялись маршрутные поезда на Москву.
На пристанях Царицына, Черного Яра, Камышина, Балашова грузили на баржи скот, рыбу, хлеб и гнали вверх на Нижний Новгород.
Северные столицы могли теперь бесперебойно получать паек.
Угроза смертельного голода миновала.
Но вся опасность была впереди.
Контрреволюция не давала даже короткой передышки.
С конца июля началось генеральное наступление на Царицын красновских генералов.
Аэропланы — германского типа Таубе — сбросили в Царицын листовки — воззвание Мамонтова:
«Граждане города Царицына и вы, заблудшие сыны российской армии.
К вам обращаюсь я с последним предложением мирной и спокойной жизни в единой и великой России, России православной, России, в бога верующей.
Близок ваш час и близко возмездие божие за все ваши преступления.
«Скажите, за что погибнете вы, за что погибнут ваши жены и дети и богатый город обратится в пустыню и развалины?
За что вы умираете?
За те триста рублей фальшивых, ничего не стоящих керенок?
Но что вы едите?
У вас даже хлеба не хватает...
«Именем бога живого заклинаю вас: вспомните, что вы русские люди, и перестаньте проливать братскую кровь.
Я предлагаю вам не позже пятнадцатого августа сдаться и сдать ваш город нашим донским войскам.
Если вы сдадитесь без кровопролития и выдадите мне ваше оружие и военные припасы — я обещаю сохранить вам жизнь.
В противном случае — смерть вам позорная.
Жду до пятнадцатого августа.
После — пощады не будет».
Саша Трубка собрала митинг на «Грузолесе» и прочла эту листовку.
— Кто желает возразить генералу Мамонтову? — окончив чтение, спросила она и хлопнула себя по кобуре. — Возражения считаю излишними.
Все ясно.
В этой кобуре мой ответ генералам...
Предлагаю вам, мужики, вынести резолюцию: всем без исключения идти на фронт.
Всему «Грузолесу».
Бревна катать и пилить будем потом, когда перепилим Мамонтова.
Рабочие «Грузолеса» постановили — идти на фронт всем.
Рабочие французского механического завода постановили — идти на фронт всем.
Рабочие орудийного завода постановили — мобилизоваться на фронт всем и совместить это с прокатом днем и ночью — в три смены — стальной брони и срочной постройки бронепоездов.
За отрядами рабочих шли на фронт матери, жены, сестры, дети, неся узелки и кошелки с едой, горшки с кислым молоком...
Провожающих не допускали до позиций, и женщины и дети подолгу стояли где-нибудь на пригорке, глядя, как их неумелые мужья и братья строятся в поле в два ряда, и держат ружья, и повторяют: «первый — второй», «первый — второй», и шагают, и поворачиваются, расстраивая ряды, и ложатся, и примерно стреляют, и потом, немного научась, уходят далеко в степь — защищать своей жизнью рабочую свободу.
Оставив на пригорке узелки с хлебом, огурцами и луком под охраной какого-нибудь служивого, женщины и дети, взволнованные и молчаливые, возвращались в город, чтобы заменить мужчин на оборонной работе.
Немало молодых женщин шло на фронт — санитарками, бойцами, иные — грамотные — в агитпроп — читать в окопах издаваемую теперь Межиным в Царицыне большую газету — «Солдат революции».
К одной из таких девушек поздно вечером однажды в овраге, где помещался штаб новосформированного Варваропольского шахтерского полка, — к огню костра подошла Агриппина.
Была она одета хорошо — в защитной, туго перепоясанной ремнем, рубашке, в новом картузе с красноармейской звездой.
Лицо у нее было такое мрачное, будто она собиралась перекусить горло этой девушке, разложившей на траве у костра весь свой струмент: несколько газет и брошюр, чернильницу и листочки бумаги.
Брови у Агриппины были сдвинуты, ноздри красивого носа вздрагивали, ресницы опущены.
— Товарищ, мне с вами поговорить нужно, — сказала она этой девушке. — Можете вы меня научить грамоте в две недели или нет?
Я к тому, что это для меня не шутки...
(Отвернула лицо и — тихо.)
Я могу счастье свое потерять...
Горячие бои раньше двух недель не начнутся, время будет...
Надо понять, — на моем горбу двое детей.
Им надо расти, надо учиться, а я неграмотная...
Кроме них — один человек, он партийный, Ленина хорошо знает, Ворошилова знает...
И я вижу — ему моя темнота скоро станет поперек горла...
Он ротный командир, — это надо понять...
Две недели, товарищ, даю вам сроку...
Агриппина так взглянула на городскую девушку, — та сейчас же согласилась, и, не теряя времени, у костра начали первый урок.
За июль месяц группа Ворошилова, снабженная военными запасами, привезенными в эшелонах, расширила фронт, взяла Калач и на правом берегу — станицу Нижнечирскую, где были огромные запасы зерна.
Все понимали, что это продвижение ненадежно, что оно может стать прочным, только когда будут разбиты главные силы Мамонтова.
Вся армия и тыл готовились к страдным дням.
Военрук Снесарев, наконец, был отозван в Москву — по настоянию Ленина в Высшем военном совете, где Троцкий злобно защищал генерала.
Это было крупной победой.
Получив об этом известие, Сталин созвал у себя военное совещание.
Нужно было сделать еще шаг в сторону организации армии: уничтожить четыре царицынских штаба и на место их поставить единый Военный совет.
О таком решении Сталин телеграфировал в Москву, наметив пятерых членов Военного совета: себя, Москалева, Ворошилова, политического комиссара штаба и Тритовского — военного специалиста, умного, знающего и скромного человека из бывших армейцев.
Высший военный совет уперся и после нескольких дней молчания ответил, что согласен на создание в Царицыне Военного совета, но считает, что он должен состоять только из трех членов: Сталина, Москалева и военного специалиста Ковалевского.
Такое решение было прямым предательством со стороны Троцкого.
Тогда Сталин, не споря и не опровергая, сделал еще один организационный шаг: приказал начальнику Чрезвычайной комиссии арестовать и допросить Носовича, Ковалевского, Чебышева и весь их штаб.
Это было уже в дни, когда мамонтовские батареи опоясали фронт ураганным огнем и казачьи полки, великолепно одетые в берлинское черное сукно, тучами нависли над окопами.
Ковалевский, Чебышев, Сухотин, Лохватов и Кремнев, — а несколькими часами позже — инженер Алексеев с обоими сыновьями были арестованы, допрошены и после их признаний расстреляны.
Генерала Носовича спас Троцкий, освободив его из-под ареста и направив в Балашов.
Там Носович вредил еще месяца два.
Вскоре, опасаясь нового ареста, он перешел фронт добровольческой армии и представил Деникину свои объяснения.
Третьим членом Военного совета вместо Ковалевского был назначен Ворошилов.
Мамонтов сосредоточивал главные силы непосредственно против Царицына и наносил сквозной удар по магистрали, по которой месяц тому назад пробивались эшелоны Ворошилова.
К концу второй недели боев Коммунистическая и Морозовско-Донецкая дивизии начали выматываться, — резервов нехватало.
Снаряды и патроны, привезенные эшелонами Ворошилова, подходили к концу.
Высший военный совет в ответ на самые срочные требования прислать оружие и огневое снаряжение ответил, наконец, что оружие и огнеприпасы могут быть присланы из Москвы лишь при условии, если в заявках будут указаны точные цифры количества бойцов, которым нужно оружие, наличие военного имущества в Царицыне и суммы, в рублях, ранее произведенных расходов.
Сталин послал в Москву Пархоменко, чтобы вырвать у Высшего военного совета оружие и огнеприпасы, немедленно привезти в Царицын.
Станицу Нижнечирскую пришлось оставить.
Красные отступили на левый берег Дона.
Мост был отдан врагу.
Калач оставлен.
В Царицын день и ночь подходили поезда, набитые ранеными.
Под Кривой Музгой лучшие полки Комдивизии потеряли больше половины состава, Лукаш был тяжело ранен.
Обливающаяся кровью, измученная Красная армия опиралась теперь только на бронепоезда, — ураганным огнем они отбрасывали наседающие огромные резервы мамонтовцев.
Но не хватало снарядов.
Бешеными конными атаками враг неудержимо рвался к городу.
От грохота орудий в Царицыне дребезжали стекла.
Все население торопливо копало на окраинах последнюю линию укреплений.
Сталин был в окопах.
Туда ему принесли телеграмму с требованием: немедленно образовать Революционный совет Южного фронта на основании полного невмешательства комиссаров в оперативные дела, штаб поместить в Козлове.
В тот же час в домишке на окраине города собрался Военный совет, и Ленину и в Центральный комитет была послана телеграмма:
«Известен ли Высшему военному совету вышеуказанный приказ Троцкого?
Телеграфный приказ Троцкого угрожает развалом всему фронту и гибелью всему революционному делу на юге и не может быть выполнен Военным советом Южного фронта».
Сталин не выходил из окопов, руководя оттуда посылкой резервов, подвозом огнеприпасов, отправкой нового бронепоезда, вооруженного только что отлитыми тяжелыми пушками.
В окоп спрыгнул Ворошилов, — он вернулся на броневике с передовой линии, был весь в грязи, в машинном масле.
Он молча глядел на Сталина, — губы у него тряслись.
— Убит Коля Руднев, — сказал он и с минуту стоял молча. — Патронов нет...
Отбиваемся одними штыками...
Потери большие...
Ну, иду в цепь...
Вылез из окопа.
Сел в броневик (приехавший за новыми пулеметными дисками), умчался.
Когда мамонтовцам уже казалось, что они еще одним последним усилием ворвутся в город, — против них выступил сформированный на рабочих окраинах свежий Новоникольский полк.
Сталин сказал им несколько слов, и они пошли без выстрела.
Двигавшийся впереди них бронепоезд огневым шквалом расчищал путь.
Новоникольцы дошли до окопов врага и бросились в штыки.
Мамонтовская пехота, не ожидавшая удара свежих частей, дрогнула и побежала.
Ее встретили свои же казачьи сотни, кинувшиеся рубить бегущих.
Но и эти сотни были сметены огнем бронепоезда и батарей, стоявших под городом.
Усилие, с которым белые рвались к городу, сломилось, как это часто бывает, о неожиданно введенную против них новую силу.
Белые, как обожженные, отскочили от Царицына.
Мамонтов послал резервы.
На них с фланга бешено ударил Громославский полк.
Белые начали откатывать за Кривую Музгу.
Тогда на них напустилась морозовская кавалерия и сбросила в Дон все ядро еще утром, казалось, — победоносной, к вечеру — разгромленной мамонтовской армии.
«Наступление советских войск Царицынского района увенчалось успехом...
Противник разбит наголову и отброшен за Дон.
Положение Царицына прочное.
Наступление продолжается.
Нарком Сталин».
{Толстой А. Н. (комиӧдіс Подоров И.) @ Зарни ключ либӧ Буратинолӧн приключениеяс @ беллетристика @ Алексей Толстой. Зарни ключ либӧ Буратинолӧн приключениеяс @ 1939 @}
Алексей Толстой. Буратино.
Посвящаю эту книгу Людмиле Ильиничне Толстой
Предисловие
Когда я был маленький — очень, очень давно, — я читал одну книжку: она называлась «Пиноккио, или Похождения деревянной куклы» (деревянная кукла по-итальянски — буратино).
Я часто рассказывал моим товарищам, девочкам и мальчикам, занимательные приключения Буратино.
Но так как книжка потерялась, то я рассказывал каждый раз по-разному, выдумывал такие похождения, каких в книге совсем и не было.
Теперь, через много-много лет, я припомнил моего старого друга Буратино и надумал рассказать вам, девочки и мальчики, необычайную историю про этого деревянного человечка.
Столяру Джузеппе попалось под руку полено, которое пищало человеческим голосом
Давным-давно в городке на берегу Средиземного моря жил старый столяр Джузеппе, по прозванию Сизый Нос.
Однажды ему попалось под руку полено, обыкновенное полено для топки очага в зимнее время.
— Неплохая вещь, — сказал сам себе Джузеппе, — можно смастерить из него что-нибудь вроде ножки для стола...
Джузеппе надел очки, обмотанные бечёвкой, — так как очки были тоже старые, — повертел в руке полено и начал его тесать топориком.
Но только он начал тесать, чей-то необыкновенно тоненький голосок пропищал:
— Ой-ой, потише, пожалуйста!
Джузеппе сдвинул очки на кончик носа, стал оглядывать мастерскую — никого...
Он заглянул под верстак — никого...
Он посмотрел в корзине со стружками — никого...
Он высунул голову за дверь — никого на улице...
«Неужели мне почудилось? — подумал Джузеппе. — Кто бы это мог пищать?..»
Он опять взял топорик и опять — только ударил по полену...
— Ой, больно же, говорю! — завыл тоненький голосок.
На этот раз Джузеппе испугался не на шутку, у него даже вспотели очки...
Он осмотрел все углы в комнате, залез даже в очаг и, свернув голову, долго смотрел в трубу.
— Нет никого...
«Может быть, я выпил чего-нибудь неподходящего и у меня звенит в ушах?» — размышлял про себя Джузеппе...
Нет, сегодня он ничего неподходящего не пил...
Немного успокоясь, Джузеппе взял рубанок, стукнул молотком по задней его части, чтобы в меру — не слишком много и не слишком мало — вылезло лезвие, положил полено на верстак — и только повёл стружку...
— Ой, ой, ой, ой, слушайте, чего вы щиплетесь? — отчаянно запищал тоненький голосок...
Джузеппе уронил рубанок, попятился, попятился и сел прямо на пол: он догадался, что тоненький голосок шёл изнутри полена.
Джузеппе дарит говорящее полено своему другу Карло
В это время к Джузеппе зашёл его старинный приятель, шарманщик по имени Карло.
Когда-то Карло в широкополой шляпе ходил с прекрасной шарманкой по городам и пением и музыкой добывал себе на хлеб.
Сейчас Карло был уже стар и болен, и шарманка его давно сломалась.
— Здравствуй, Джузеппе, — сказал он, зайдя в мастерскую. — Что ты сидишь на полу?
— А я, видишь ли, потерял маленький винтик...
Да ну его! — ответил Джузеппе и покосился на полено. — Ну а ты как живёшь, старина?
— Плохо, — ответил Карло. — Всё думаю — чем бы мне заработать на хлеб...
Хоть бы ты мне помог, посоветовал бы, что ли...
— Чего проще, — сказал весело Джузеппе и подумал про себя: «Отделаюсь-ка я сейчас от этого проклятого полена». — Чего проще: видишь — лежит на верстаке превосходное полено, — возьми-ка ты это полено, Карло, и отнеси домой...
— Э-хе-хе, — уныло ответил Карло, — что же дальше-то?
Принесу я домой полено, а у меня даже и очага в каморке нет.
— Я тебе дело говорю, Карло...
Возьми ножик, вырежь из этого полена куклу, научи её говорить всякие смешные слова, петь и танцевать, да и носи по дворам.
Заработаешь на кусок хлеба и стаканчик вина.
В это время на верстаке, где лежало полено, пискнул весёлый голосок:
— Браво, прекрасно придумано, Сизый Нос!
Джузеппе опять затрясся от страха, а Карло только удивлённо оглядывался — откуда голос?
— Ну, спасибо, Джузеппе, что посоветовал.
Давай, пожалуй, твоё полено.
Тогда Джузеппе схватил полено и поскорее сунул его другу.
Но то ли он неловко сунул, то ли оно само подскочило и стукнуло Карло по голове.
— Ах вот какие твои подарки! — обиженно крикнул Карло.
— Прости, дружище, это не я тебя стукнул.
— Значит, я сам себя стукнул по голове?
— Нет, дружище, — должно быть, само полено тебя стукнуло.
— Врёшь, ты стукнул...
— Нет, не я...
— Я знал, что ты пьяница, Сизый Нос, — сказал Карло, — а ты ещё и лгун.
— Ах ты — ругаться! — крикнул Джузеппе. — Ну-ка, подойди ближе!..
— Сам подойди ближе, я тебя схвачу за нос!..
Оба старика надулись и начали наскакивать друг на друга.
Карло схватил Джузеппе за сизый нос.
Джузеппе схватил Карло за седые волосы, росшие около ушей.
После этого они начали здорово тузить друг друга под микитки.
Пронзительный голосок на верстаке в это время пищал и подначивал:
— Вали, вали хорошенько!
Наконец старики устали и запыхались.
Джузеппе сказал:
— Давай помиримся, что ли...
Карло ответил:
— Ну что ж, давай помиримся...
Старики поцеловались.
Карло взял полено под мышку и пошёл домой.
Карло мастерит деревянную куклу и называет её Буратино
Карло жил в каморке под лестницей, где у него ничего не было, кроме красивого очага — в стене против двери.
Но красивый очаг, и огонь в очаге, и котелок, кипящий на огне, были не настоящие — нарисованы на куске старого холста.
Карло вошёл в каморку, сел на единственный стул у безногого стола и, повертев так и эдак полено, начал ножом вырезывать из него куклу.
«Как бы мне её назвать? — раздумывал Карло. — Назову-ка я её Буратино.
Это имя принесёт мне счастье.
Я знал одно семейство — всех их звали Буратино: отец — Буратино, мать — Буратино, дети — тоже Буратино...
Все они жили весело и беспечно...»
Первым делом он вырезал на полене волосы, потом — лоб, потом — глаза...
Вдруг глаза сами раскрылись и уставились на него...
Карло и виду не подал, что испугался, только ласково спросил:
— Деревянные глазки, почему вы так странно смотрите на меня?
Но кукла молчала — должно быть, потому, что у неё ещё не было рта.
Карло выстругал щёки, потом выстругал нос — обыкновенный...
Вдруг нос сам начал вытягиваться, расти, и получился такой длинный острый нос, что Карло даже крякнул:
— Нехорошо, длинен...
И начал резать у носа кончик.
Не тут-то было!
Нос вертелся, вывёртывался, так и остался — длинным-длинным, любопытным, острым носом.
Карло принялся за рот.
Но только успел вырезать губы — рот сразу открылся:
— Хи-хи-хи, ха-ха-ха!
И высунулся из него, дразнясь, узенький красный язык.
Карло, уже не обращая внимания на эти проделки, продолжал стругать, вырезывать, ковырять.
Сделал кукле подбородок, шею, плечи, туловище, руки...
Но едва окончил выстругивать последний пальчик, Буратино начал колотить кулачками Карло по лысине, щипаться и щекотаться.
— Послушай, — сказал Карло строго, — ведь я ещё не кончил тебя мастерить, а ты уже принялся баловаться...
Что же дальше-то будет...
А?
И он строго поглядел на Буратино.
И Буратино круглыми глазами, как мышь, глядел на папу Карло.
Карло сделал ему из лучинок длинные ноги с большими ступнями.
На этом окончив работу, поставил деревянного мальчишку на пол, чтобы научить ходить.
Буратино покачался, покачался на тоненьких ножках, шагнул раз, шагнул другой, скок, скок — прямо к двери, через порог и — на улицу.
Карло, беспокоясь, пошёл за ним:
— Эй, плутишка, вернись!..
Куда там!
Буратино бежал по улице, как заяц, только деревянные подошвы его — туки-тук, туки-тук — постукивали по камням...
— Держите его! — закричал Карло.
Прохожие смеялись, показывая пальцами на бегущего Буратино.
На перекрёстке стоял огромный полицейский с закрученными усами и в треугольной шляпе.
Увидев бегущего деревянного человечка, он широко расставил ноги, загородив всю улицу.
Буратино хотел проскочить у него между ног, но полицейский схватил его за нос и так держал, покуда не подоспел папа Карло...
— Ну, погоди ж ты, я с тобой ужо расправлюсь, — отпыхиваясь, проговорил Карло и хотел засунуть Буратино в карман куртки...
Буратино совсем не хотелось в такой весёлый день при всём народе торчать ногами кверху из кармана куртки — он ловко вывернулся, шлёпнулся на мостовую и притворился мёртвым...
— Ай, ай, — сказал полицейский, — дело, кажется, скверное!
Стали собираться прохожие.
Глядя на лежащего Буратино, качали головами.
— Бедняжка, — говорили они, — должно быть, с голоду...
— Карло его до смерти заколотил, — говорили другие, — этот старый шарманщик только притворяется хорошим человеком, он дурной, он злой человек...
Слыша всё это, усатый полицейский схватил несчастного Карло за воротник и потащил в полицейское отделение.
Карло пылил башмаками и громко стонал:
— Ох, ох, на горе себе я сделал деревянного мальчишку!
Когда улица опустела, Буратино поднял нос, огляделся и вприпрыжку побежал домой...
Говорящий Сверчок даёт Буратино мудрый совет
Прибежав в каморку под лестницей, Буратино шлёпнулся на пол около ножки стула.
— Чего бы ещё такое придумать?
Не нужно забывать, что Буратино шёл всего первый день от рождения.
Мысли у него были маленькие-маленькие, коротенькие-коротенькие, пустяковые-пустяковые.
В это время послышалось:
— Крри-кри, крри-кри, крри-кри.
Буратино завертел головой, оглядывая каморку.
— Эй, кто здесь?
— Здесь я, крри-кри...
Буратино увидел существо, немного похожее на таракана, но с головой как у кузнечика.
Оно сидело на стене над очагом и тихо потрескивало — крри-кри, — глядело выпуклыми, как из стекла, радужными глазами, шевелило усиками.
— Эй, ты кто такой?
— Я — Говорящий Сверчок, — ответило существо, — живу в этой комнате больше ста лет.
— Здесь я хозяин, убирайся отсюда.
— Хорошо, я уйду, хотя мне грустно покидать комнату, где я прожил сто лет, — ответил Говорящий Сверчок, — но, прежде чем я уйду, выслушай полезный совет.
— Очень мне нужны советы старого сверчка...
— Ах, Буратино, Буратино, — проговорил сверчок, — брось баловство, слушайся Карло, без дела не убегай из дома и завтра начни ходить в школу.
Вот мой совет.
Иначе тебя ждут ужасные опасности и страшные приключения.
За твою жизнь я не дам и дохлой сухой мухи.
— Почему? — спросил Буратино.
— А вот ты увидишь — почему, — ответил Говорящий Сверчок.
— Ах ты, столетняя букашка-таракашка! — крикнул Буратино. — Больше всего на свете я люблю страшные приключения.
Завтра чуть свет убегу из дома — лазить по заборам, разорять птичьи гнёзда, дразнить мальчишек, таскать за хвосты собак и кошек...
Я ещё не то придумаю!..
— Жаль мне тебя, жаль, Буратино, прольёшь ты горькие слёзы.
— Почему? — опять спросил Буратино.
— Потому, что у тебя глупая деревянная голова.
Тогда Буратино вскочил на стул, со стула на стол, схватил молоток и запустил его в голову Говорящему Сверчку.
Старый умный сверчок тяжело вздохнул, пошевелил усами и уполз за очаг — навсегда из этой комнаты.
Буратино едва не погибает по собственному легкомыслию
Папа Карло клеит ему одежду из цветной бумаги и покупает азбуку
После случая с Говорящим Сверчком в каморке под лестницей стало совсем скучно.
День тянулся и тянулся.
В животе у Буратино тоже было скучновато.
Он закрыл глаза и вдруг увидел жареную курицу на тарелке.
Живо открыл глаза — курица на тарелке исчезла.
Он опять закрыл глаза — увидел тарелку с манной кашей пополам с малиновым вареньем.
Открыл глаза — нет тарелки с манной кашей пополам с малиновым вареньем.
Тогда Буратино догадался, что ему ужасно хочется есть.
Он подбежал к очагу и сунул нос в кипящий на огне котелок, но длинный нос Буратино проткнул насквозь котелок, потому что, как мы знаем, и очаг, и огонь, и дым, и котелок были нарисованы бедным Карло на куске старого холста.
Буратино вытащил нос и поглядел в дырку — за холстом в стене было что-то похожее на небольшую дверцу, но там было так затянуто паутиной, что ничего не разобрать.
Буратино пошёл шарить по всем углам — не найдётся ли корочки хлебца или куриной косточки, обглоданной кошкой.
Ах, ничего-то, ничего-то не было у бедного Карло запасено на ужин!
Вдруг он увидел в корзинке со стружками куриное яйцо.
Схватил его, поставил на подоконник и носом — тюк-тюк — разбил скорлупу.
Внутри яйца пискнул голосок:
— Спасибо, деревянный человечек!
Из разбитой скорлупы вышел цыплёнок с пухом вместо хвоста и с весёлыми глазами.
— До свиданья!
Мама Кура давно меня ждёт на дворе.
И цыплёнок выскочил в окно — только его и видели.
— Ой, ой, — закричал Буратино, — есть хочу!..
День наконец кончил тянуться.
В комнате стало сумеречно.
Буратино сидел около нарисованного огня и от голода потихоньку икал.
Он увидел — из-под лестницы, из-под пола, показалась толстая голова.
Высунулось, понюхало и вылезло серое животное на низких лапах.
Не спеша оно пошло к корзине со стружками, влезло туда, нюхая и шаря, — сердито зашуршало стружками.
Должно быть, оно искало яйцо, которое разбил Буратино.
Потом оно вылезло из корзины и подошло к Буратино.
Понюхало его, крутя чёрным носом с четырьмя длинными волосками с каждой стороны.
От Буратино съестным не пахло — оно пошло мимо, таща за собой длинный тонкий хвост.
Ну как его было не схватить за хвост!
Буратино сейчас же и схватил.
Это оказалась старая злая крыса Шушара.
С испугу она, как тень, кинулась под лестницу, волоча Буратино, но увидела, что это всего-навсего деревянный мальчишка, — обернулась и с бешеной злобой набросилась, чтобы перегрызть ему горло.
Теперь уже Буратино испугался, отпустил холодный крысиный хвост и вспрыгнул на стул.
Крыса — за ним.
Он со стула перескочил на подоконник.
Крыса — за ним.
С подоконника он через всю каморку перелетел на стол.
Крыса — за ним...
И тут, на столе, она схватила Буратино за горло, повалила, держа его в зубах, соскочила на пол и поволокла под лестницу, в подполье.
— Папа Карло! — успел только пискнуть Буратино.
— Я здесь! — ответил громкий голос.
Дверь распахнулась, вошёл папа Карло.
Стащил с ноги деревянный башмак и запустил им в крысу.
Шушара, выпустив деревянного мальчишку, скрипнула зубами и скрылась.
— Вот до чего доводит баловство! — проворчал папа Карло, поднимая с пола Буратино.
Посмотрел, всё ли у него цело.
Посадил его на колени, вынул из кармана луковку, очистил.
— На, ешь!..
Буратино вонзил голодные зубы в луковицу и съел её, хрустя и причмокивая.
После этого стал тереться головой о щетинистую щёку папы Карло.
— Я буду умненький-благоразумненький, папа Карло...
Говорящий Сверчок велел мне ходить в школу.
— Славно придумано, малыш...
— Папа Карло, но ведь я — голенький, деревянненький, — мальчишки в школе меня засмеют.
— Эге, — сказал Карло и почесал щетинистый подбородок. — Ты прав, малыш!
Он зажёг лампу, взял ножницы, клей и обрывки цветной бумаги.
Вырезал и склеил курточку из коричневой бумаги и ярко-зелёные штанишки.
Смастерил туфли из старого голенища и шапочку — колпачком с кисточкой — из старого носка.
Всё это надел на Буратино.
— Носи на здоровье!
— Папа Карло, — сказал Буратино, — а как же я пойду в школу без азбуки?
— Эге, ты прав, малыш...
Папа Карло почесал в затылке.
Накинул на плечи свою единственную старую куртку и пошёл на улицу.
Он скоро вернулся, но без куртки.
В руке он держал книжку с большими буквами и занимательными картинками.
— Вот тебе азбука.
Учись на здоровье.
— Папа Карло, а где твоя куртка?
— Куртку-то я продал...
Ничего, обойдусь и так...
Только ты живи на здоровье.
Буратино уткнулся носом в добрые руки папы Карло.
— Выучусь, вырасту, куплю тебе тысячу новых курток...
Буратино всеми силами хотел в этот первый в его жизни вечер жить без баловства, как учил его Говорящий Сверчок.
Буратино продаёт азбуку и покупает билет в кукольный театр
Рано поутру Буратино положил азбуку в сумочку и вприпрыжку побежал в школу.
По дороге он даже не смотрел на сласти, выставленные в лавках, — маковые на меду треугольнички, сладкие пирожки и леденцы в виде петухов, насаженных на палочку.
Он не хотел смотреть на мальчишек, запускающих бумажного змея...
Улицу переходил полосатый кот Базилио, которого можно было схватить за хвост.
Но Буратино удержался и от этого.
Чем ближе он подходил к школе, тем громче неподалёку, на берегу Средиземного моря, играла весёлая музыка.
— Пи-пи-пи, — пищала флейта.
— Ла-ла-ла-ла, — пела скрипка.
— Дзинь-дзинь, — звякали медные тарелки.
— Бум! — бил барабан.
В школу нужно поворачивать направо, музыка слышалась налево.
Буратино стал спотыкаться.
Сами ноги поворачивали к морю, где:
— Пи-пи, пиииии...
— Дзинь-ла-ла, дзинь-ла-ла...
— Бум!
— Школа же никуда же не уйдёт же, — сам себе громко начал говорить Буратино, — я только взгляну, послушаю — и бегом в школу.
Что есть духу он пустился бежать к морю.
Он увидел полотняный балаган, украшенный разноцветными флагами, хлопающими от морского ветра.
Наверху балагана, приплясывая, играли четыре музыканта.
Внизу полная улыбающаяся тётя продавала билеты.
Около входа стояла большая толпа — мальчики и девочки, солдаты, продавцы лимонада, кормилицы с младенцами, пожарные, почтальоны, — все, все читали большую афишу:
КУКОЛЬНЫЙ ТЕАТР
ТОЛЬКО ОДНО ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Торопитесь!
Торопитесь!
Торопитесь!
Буратино дёрнул за рукав одного мальчишку:
— Скажите, пожалуйста, сколько стоит входной билет?
Мальчик ответил сквозь зубы, не спеша:
— Четыре сольдо, деревянный человечек.
— Понимаете, мальчик, я забыл дома мой кошелёк...
Вы не можете мне дать взаймы четыре сольдо?..
Мальчик презрительно свистнул:
— Нашёл дурака!..
— Мне ужасно хочется посмотреть кукольный театр! — сквозь слёзы сказал Буратино. — Купите у меня за четыре сольдо мою чудную курточку...
— Бумажную куртку за четыре сольдо?
Ищи дурака...
— Ну, тогда мой хорошенький колпачок...
— Твоим колпачком только ловить головастиков...
Ищи дурака.
У Буратино даже похолодел нос — так ему хотелось попасть в театр.
— Мальчик, в таком случае возьмите за четыре сольдо мою новую азбуку...
— С картинками?
— С чудесными картинками и большими буквами.
— Давай, пожалуй, — сказал мальчик, взял азбуку и нехотя отсчитал четыре сольдо.
Буратино подбежал к полной улыбающейся тёте и пропищал:
— Послушайте, дайте мне в первом ряду билет на единственное представление кукольного театра.
Во время представления комедии куклы узнают Буратино
Буратино сел в первом ряду и с восторгом глядел на опущенный занавес.
На занавесе были нарисованы танцующие человечки, девочки в чёрных масках, страшные бородатые люди в колпаках со звёздами, солнце, похожее на блин с носом и глазами, и другие занимательные картинки.
Три раза ударили в колокол, и занавес поднялся.
На маленькой сцене справа и слева стояли картонные деревья.
Над ними висел фонарь в виде луны и отражался в кусочке зеркала, на котором плавали два лебедя, сделанные из ваты, с золотыми носами.
Из-за картонного дерева появился маленький человечек в длинной белой рубашке с длинными рукавами.
Его лицо было обсыпано пудрой, белой, как зубной порошок.
Он поклонился почтеннейшей публике и сказал грустно:
— Здравствуйте, меня зовут Пьеро...
Сейчас мы разыграем перед вами комедию под названием «Девочка с голубыми волосами, или Тридцать три подзатыльника».
Меня будут колотить палкой, давать пощёчины и подзатыльники.
Это очень смешная комедия...
Из-за другого картонного дерева выскочил другой человечек, весь клетчатый, как шахматная доска.
Он поклонился почтеннейшей публике.
— Здравствуйте, я — Арлекин!
После этого обернулся к Пьеро и отпустил две пощёчины, такие звонкие, что у того со щёк посыпалась пудра.
— Ты чего хнычешь, дуралей?
— Я грустный потому, что я хочу жениться, — ответил Пьеро.
— А почему ты не женился?
— Потому что моя невеста от меня убежала...
— Ха-ха-ха, — покатился со смеху Арлекин, — видели дуралея!..
Он схватил палку и отколотил Пьеро.
— Как зовут твою невесту?
— А ты не будешь больше драться?
— Ну нет, я ещё только начал.
— В таком случае её зовут Мальвина, или девочка с голубыми волосами.
— Ха-ха-ха! — опять покатился Арлекин и отпустил Пьеро три подзатыльника. — Послушайте, почтеннейшая публика...
Да разве бывают девочки с голубыми волосами?
Но тут он, повернувшись к публике, вдруг увидел на передней скамейке деревянного мальчишку со ртом до ушей, с длинным носом, в колпачке с кисточкой...
— Глядите, это Буратино! — закричал Арлекин, указывая на него пальцем.
— Живой Буратино! — завопил Пьеро, взмахивая длинными рукавами.
Из-за картонных деревьев выскочило множество кукол — девочки в чёрных масках, страшные бородачи в колпаках, мохнатые собаки с пуговицами вместо глаз, горбуны с носами, похожими на огурец...
Все они подбежали к свечам, стоявшим вдоль рампы, и, вглядываясь, затараторили:
— Это Буратино!
Это Буратино!
К нам, к нам, весёлый плутишка Буратино!
Тогда он с лавки прыгнул на суфлёрскую будку, а с неё на сцену.
Куклы схватили его, начали обнимать, целовать, щипать...
Зрители были растроганы.
Одна кормилица даже прослезилась.
Один пожарный плакал навзрыд.
Только мальчишки на задних скамейках сердились и топали ногами:
— Довольно лизаться, не маленькие, продолжайте представление!
Услышав весь этот шум, из-за сцены высунулся человек, такой страшный с виду, что можно было окоченеть от ужаса при одном взгляде на него.
Густая нечёсаная борода его волочилась по полу, выпученные глаза вращались, огромный рот лязгал зубами, будто это был не человек, а крокодил.
В руке он держал семихвостую плётку.
Это был хозяин кукольного театра, доктор кукольных наук синьор Карабас Барабас.
— Га-га-га, гу-гу-гу! — заревел он на Буратино. — Так это ты помешал представлению моей прекрасной комедии?
Он схватил Буратино, отнёс в кладовую театра и повесил на гвоздь.
Вернувшись, погрозил куклам семихвостой плёткой, чтобы они продолжали представление.
Куклы кое-как закончили комедию, занавес закрылся, зрители разошлись.
Доктор кукольных наук синьор Карабас Барабас пошёл на кухню ужинать.
Сунув нижнюю часть бороды в карман, чтобы не мешала, он сел перед очагом, где на вертеле жарились целый кролик и два цыплёнка.
Помуслив пальцы, он потрогал жаркое, и оно показалось ему сырым.
В очаге было мало дров.
Тогда он три раза хлопнул в ладоши.
Вбежали Арлекин и Пьеро.
— Принесите-ка мне этого бездельника Буратино, — сказал синьор Карабас Барабас. — Он сделан из сухого дерева, я его подкину в огонь, моё жаркое живо зажарится.
Арлекин и Пьеро упали на колени, умоляли пощадить несчастного Буратино.
— А где моя плётка? — закричал Карабас Барабас.
Тогда они, рыдая, пошли в кладовую, сняли с гвоздя Буратино и приволокли на кухню.
Синьор Карабас Барабас вместо того, чтобы сжечь Буратино, даёт ему пять золотых монет и отпускает домой
Когда куклы приволокли Буратино и бросили на пол у решётки очага, синьор Карабас Барабас, страшно сопя носом, мешал кочергой угли.
Вдруг глаза его налились кровью, все лицо сморщилось.
Должно быть, ему в ноздри попал кусочек угля.
— Аап... аап... аап... — завыл Карабас Барабас, закатывая глаза, — аап-чхи!..
И он чихнул так, что пепел поднялся столбом в очаге.
Когда доктор кукольных наук начинал чихать, то уже не мог остановиться и чихал пятьдесят, а иногда и сто раз подряд.
От такого необыкновенного чихания он обессилевал и становился добрее.
Пьеро украдкой шепнул Буратино:
— Попробуй с ним заговорить между чиханьями...
— Аап-чхи!
Аап-чхи! — Карабас Барабас забирал разинутым ртом воздух и с треском чихал, тряся башкой и топая ногами.
На кухне всё тряслось, дребезжали стёкла, качались сковороды и кастрюли на гвоздях.
Между этими чиханьями Буратино начал подвывать жалобным тоненьким голоском:
— Бедный я, несчастный, никому-то меня не жалко!
— Перестань реветь! — крикнул Карабас Барабас. — Ты мне мешаешь...
Аап-чхи!
— Будьте здоровы, синьор, — всхлипнул Буратино.
— Спасибо...
А что — родители у тебя живы?
Аап-чхи!
— У меня никогда, никогда не было мамы, синьор.
Ах я, несчастный! — И Буратино закричал так пронзительно, что в ушах Карабаса Барабаса стало колоть, как иголкой.
Он затопал ногами.
— Перестань визжать, говорю тебе!..
Аап-чхи!
А что — отец у тебя жив?
— Мой бедный отец ещё жив, синьор.
— Воображаю, каково будет узнать твоему отцу, что я на тебе изжарил кролика и двух цыплят...
Аап-чхи!
— Мой бедный отец всё равно скоро умрёт от голода и холода.
Я его единственная опора в старости.
Пожалейте, отпустите меня, синьор.
— Десять тысяч чертей! — заорал Карабас Барабас. — Ни о какой жалости не может быть и речи.
Кролик и цыплята должны быть зажарены.
Полезай в очаг.
— Синьор, я не могу этого сделать.
— Почему? — спросил Карабас Барабас только для того, чтобы Буратино продолжал разговаривать, а не визжал в уши.
— Синьор, я уже пробовал однажды сунуть нос в очаг и только проткнул дырку.
— Что за вздор! — удивился Карабас Барабас. — Как ты мог носом проткнуть в очаге дырку?
— Потому, синьор, что очаг и котелок над огнём были нарисованы на куске старого холста.
— Аап-чхи! — чихнул Карабас Барабас с таким шумом, что Пьеро отлетел налево, Арлекин — направо, а Буратино завертелся волчком.
— Где ты видел очаг, и огонь, и котелок, нарисованными на куске холста?
— В каморке моего папы Карло.
— Твой отец — Карло! — Карабас Барабас вскочил со стула, взмахнул руками, борода его разлетелась. — Так, значит, это в каморке старого Карло находится потайная...
Но тут Карабас Барабас, видимо, не желая проговориться о какой-то тайне, обоими кулаками заткнул себе рот.
И так сидел некоторое время, глядя выпученными глазами на угасающий огонь.
— Хорошо, — сказал он наконец, — я поужинаю недожаренным кроликом и сырыми цыплятами.
Я тебе дарю жизнь, Буратино.
Мало того...
Он залез под бороду в жилетный карман, вытащил пять золотых монет и протянул их Буратино.
— Мало того...
Возьми эти деньги и отнеси их Карло.
Кланяйся и скажи, что я прошу его ни в коем случае не умирать от голода и холода и самое главное — не уезжать из его каморки, где находится очаг, нарисованный на куске старого холста.
Ступай, выспись и утром пораньше беги домой.
Буратино положил пять золотых монет в карман и ответил с вежливым поклоном:
— Благодарю вас, синьор.
Вы не могли доверить деньги в более надёжные руки...
Арлекин и Пьеро отвели Буратино в кукольную спальню, где куклы опять начали обнимать, целовать, толкать, щипать и опять обнимать Буратино, так непонятно избежавшего страшной гибели в очаге.
Он шёпотом говорил куклам:
— Здесь какая-то тайна.
По дороге домой Буратино встречает двух нищих— кота Базилио и лису Алису
Рано утром Буратино пересчитал деньги — золотых монет было столько, сколько пальцев на руке, — пять.
Зажав золотые в кулаке, он вприпрыжку побежал домой и напевал:
— Куплю папе Карло новую куртку, куплю много маковых треугольничков, леденцовых петухов на палочках.
Когда из глаз скрылся балаган кукольного театра и развевающиеся флаги, он увидел двух нищих, уныло бредущих по пыльной дороге: лису Алису, ковыляющую на трех лапах, и слепого кота Базилио.
Это был не тот кот, которого Буратино встретил вчера на улице, но другой — тоже Базилио и тоже полосатый.
Буратино хотел пройти мимо, но лиса Алиса сказала ему умильно:
— Здравствуй, добренький Буратино!
Куда так спешишь?
— Домой, к папе Карло.
Лиса вздохнула ещё умильнее:
— Уж не знаю, застанешь ли ты в живых бедного Карло, он совсем плох от голода и холода...
— А ты это видела? — Буратино разжал кулак и показал пять золотых.
Увидев деньги, лиса невольно потянулась к ним лапой, а кот вдруг широко раскрыл слепые глаза, и они сверкнули у него, как два зелёных фонаря.
Но Буратино ничего этого не заметил.
— Добренький, хорошенький Буратино, что же ты будешь делать с этими деньгами?
— Куплю куртку для папы Карло...
Куплю новую азбуку...
— Азбуку, ох, ох! — сказала лиса Алиса, качая головой. — Не доведёт тебя до добра это ученье...
Вот я училась, училась, а — гляди — хожу на трёх лапах.
— Азбуку! — проворчал кот Базилио и сердито фыркнул в усы. — Через это проклятое ученье я глаз лишился...
На сухой ветке около дороги сидела пожилая ворона.
Слушала, слушала и каркнула:
— Врут, врут!..
Кот Базилио сейчас же высоко подскочил, лапой сшиб ворону с ветки, выдрал ей полхвоста — едва она улетела.
И опять представился, будто он слепой.
— Вы за что так её, кот Базилио? — удивлённо спросил Буратино.
— Глаза-то слепые, — ответил кот, — показалось — это собачонка на дереве...
Пошли они втроём по пыльной дороге.
Лиса сказала:
— Умненький, благоразумненький Буратино, хотел бы ты, чтобы у тебя денег стало в десять раз больше?
— Конечно, хочу!
А как это делается?
— Проще простого.
Пойдём с нами.
— Куда?
— В Страну Дураков.
Буратино немного подумал.
— Нет, уж я, пожалуй, сейчас домой пойду.
— Пожалуйста, мы тебя за верёвочку не тянем, — сказала лиса, — тем хуже для тебя.
— Тем хуже для тебя, — проворчал кот.
— Ты сам себе враг, — сказала лиса.
— Ты сам себе враг, — проворчал кот.
— А то бы твои пять золотых превратились в кучу денег...
Буратино остановился, разинул рот...
— Врёшь!
Лиса села на хвост, облизнулась:
— Я тебе сейчас объясню.
В Стране Дураков есть волшебное поле — называется Поле Чудес...
На этом поле выкопай ямку, скажи три раза: «Крекс, фекс, пекс», — положи в ямку золотой, засыпь землёй, сверху посыпь солью, полей хорошенько и иди спать.
Наутро из ямки вырастет небольшое деревце, на нём вместо листьев будут висеть золотые монеты.
Понятно?
Буратино даже подпрыгнул:
— Врёшь!
— Идём, Базилио, — обиженно свернув нос, сказала лиса, — нам не верят — и не надо...
— Нет, нет, — закричал Буратино, — верю, верю!.. Идёмте скорее в Страну Дураков!..
В харчевне «Трёх пескарей»
Буратино, лиса Алиса и кот Базилио спустились под гору и шли, шли — через поля, виноградники, через сосновую рощу, вышли к морю и опять повернули от моря, через ту же рощу, виноградники...
Городок на холме и солнце над ним виднелись то справа, то слева...
Лиса Алиса говорила, вздыхая:
— Ах, не так-то легко попасть в Страну Дураков, все лапы сотрёшь...
Под вечер они увидели сбоку дороги старый дом с плоской крышей и с вывеской над входом:
ХАРЧЕВНЯ «ТРЁХ ПЕСКАРЕЙ»
Хозяин выскочил навстречу гостям, сорвал с плешивой головы шапочку и низко кланялся, прося зайти.
— Не мешало бы нам перекусить хоть сухой корочкой, — сказала лиса.
— Хоть коркой хлеба угостили бы, — повторил кот.
Зашли в харчевню, сели около очага, где на вертелах и сковородках жарилась всякая всячина.
Лиса поминутно облизывалась, кот Базилио положил лапы на стол, усатую морду — на лапы, — уставился на пищу.
— Эй, хозяин, — важно сказал Буратино, — дайте нам три корочки хлеба...
Хозяин едва не упал навзничь от удивления, что такие почтенные гости так мало спрашивают.
— Весёленький, остроумненький Буратино шутит с вами, хозяин, — захихикала лиса.
— Он шутит, — буркнул кот.
— Дайте три корочки хлеба и к ним — вон того чудно зажаренного барашка, — сказала лиса, — и ещё того гусёнка, да парочку голубей на вертеле, да, пожалуй, ещё печёночки...
— Шесть штук самых жирных карасей, — приказал кот, — и мелкой сырой рыбы на закуску.
Короче говоря, они взяли всё, что было на очаге: для Буратино осталась одна корочка хлеба.
Лиса Алиса и кот Базилио съели всё вместе с костями.
Животы у них раздулись, морды залоснились.
— Отдохнём часок, — сказала лиса, — а ровно в полночь выйдем.
Не забудьте нас разбудить, хозяин...
Лиса и кот завалились на двух мягких кроватях, захрапели и засвистели.
Буратино прикорнул в углу на собачьей подстилке...
Ему снилось деревце с кругленькими золотыми листьями...
Только он протянул руку...
— Эй, синьор Буратино, пора, уже полночь...
В дверь стучали.
Буратино вскочил, протёр глаза.
На кровати — ни кота, ни лисы — пусто.
Хозяин объяснил ему:
— Ваши почтенные друзья изволили раньше подняться, подкрепились холодным пирогом и ушли...
— Мне ничего не велели передать?
— Очень даже велели, — чтобы вы, синьор Буратино, не теряя ни минуты, бежали по дороге к лесу...
Буратино кинулся к двери, но хозяин стал на пороге, прищурился, руки упёр в бока:
— А за ужин кто будет платить?
— Ой, — пискнул Буратино, — сколько?
— Ровно один золотой...
Буратино сейчас же хотел прошмыгнуть мимо его ног, но хозяин схватил вертел — щетинистые усы, даже волосы над ушами у него встали дыбом.
— Плати, негодяй, или проткну тебя, как жука!
Пришлось заплатить один золотой из пяти.
Пошмыгивая носом от огорчения, Буратино покинул проклятую харчевню.
Ночь была темна, — этого мало — черна, как сажа.
Всё кругом спало.
Только над головой Буратино неслышно летала ночная птица Сплюшка.
Задевая мягким крылом за его нос, Сплюшка повторяла:
— Не верь, не верь, не верь!
Он с досадой остановился:
— Чего тебе?
— Не верь коту и лисе...
— А ну тебя!..
Он побежал дальше и слышал, как Сплюшка верещала вдогонку:
— Бойся разбойников на этой дороге...
На Буратино нападают разбойники
На краю неба появился зеленоватый свет — всходила луна.
Впереди стал виден чёрный лес.
Буратино пошёл быстрее.
Кто-то позади него тоже пошёл быстрее.
Он припустился бегом.
Кто-то бежал за ним вслед бесшумными скачками.
Он обернулся.
Его догоняли двое — на головах у них были надеты мешки с прорезанными дырками для глаз.
Один, пониже ростом, размахивал ножом, другой, повыше, держал пистолет, у которого дуло расширялось, как воронка...
— Ай-ай! — завизжал Буратино и, как заяц, припустился к чёрному лесу.
— Стой, стой! — кричали разбойники.
Буратино хотя и был отчаянно перепуган, всё же догадался — сунул в рот четыре золотых и свернул с дороги к изгороди, заросшей ежевикой...
Но тут двое разбойников схватили его...
— Кошелёк или жизнь!
Буратино, будто бы не понимая, чего от него хотят, только часто-часто дышал носом.
Разбойники трясли его за шиворот, один грозил пистолетом, другой обшаривал карманы.
— Где твои деньги? — рычал высокий.
— Деньги, паршшшивец! — шипел низенький.
— Разорву в клочки!
— Голову отъем!
Тут Буратино от страха так затрясся, что золотые монеты зазвенели у него во рту.
— Вот где у него деньги! — завыли разбойники. — Во рту у него деньги...
Один схватил Буратино за голову, другой — за ноги.
Начали его подбрасывать.
Но он только крепче сжимал зубы.
Перевернув его кверху ногами, разбойники стукали его головой о землю.
Но и это ему было нипочём.
Разбойник — тот, что пониже, — принялся широким ножом разжимать ему зубы.
Вот-вот уже и разжал...
Буратино изловчился — изо всей силы укусил его за руку...
Но это оказалась не рука, а кошачья лапа.
Разбойник дико взвыл.
Буратино в это время вывернулся, как ящерица, кинулся к изгороди, нырнул в колючую ежевику, оставив на колючках клочки штанишек и курточки, перелез на ту сторону и помчался к лесу.
У лесной опушки разбойники опять нагнали его.
Он подпрыгнул, схватился за качающуюся ветку и полез на дерево.
Разбойники — за ним.
Но им мешали мешки на головах.
Вскарабкавшись на вершину, Буратино раскачался и перепрыгнул на соседнее дерево.
Разбойники — за ним...
Но оба тут же сорвались и шлёпнулись на землю.
Пока они кряхтели и почёсывались, Буратино соскользнул с дерева и припустился бежать, так быстро перебирая ногами, что их даже не было видно.
От луны деревья отбрасывали длинные тени.
Весь лес был полосатый...
Буратино то пропадал в тени, то белый колпачок его мелькал в лунном свете.
Так он добрался до озера.
Над зеркальной водой висела луна, как в кукольном театре.
Буратино кинулся направо — топко.
Налево — топко...
А позади опять затрещали сучья...
— Держи, держи его!..
Разбойники уже подбегали, они высоко подскакивали из мокрой травы, чтобы увидеть Буратино.
— Вот он!
Ему оставалось только броситься в воду.
В это время он увидел белого лебедя, спавшего близ берега, засунув голову под крыло.
Буратино кинулся в озерцо, нырнул и схватил лебедя за лапы.
— Го-го, — гоготнул лебедь, пробуждаясь, — что за неприличные шутки!
Оставьте мои лапы в покое!
Лебедь раскрыл огромные крылья, и в то время когда разбойники уже хватали Буратино за ноги, торчащие из воды, лебедь важно полетел через озеро.
На том берегу Буратино выпустил его лапы, шлёпнулся, вскочил и по моховым кочкам, через камыши пустился бежать — прямо к большой луне над холмами.
Разбойники вешают Буратино на дерево
От усталости Буратино едва перебирал ногами, как муха осенью на подоконнике.
Вдруг сквозь ветки орешника он увидел красивую лужайку и посреди её — маленький, освещённый луной домик в четыре окошка.
На ставнях нарисованы солнце, луна и звёзды.
Вокруг росли большие лазоревые цветы.
Дорожки посыпаны чистым песочком.
Из фонтана била тоненькая струя воды, в ней подплясывал полосатый мячик.
Буратино на четвереньках влез на крыльцо.
Постучал в дверь.
В домике было тихо.
Он постучал сильнее — должно быть, там крепко спали.
В это время из лесу опять выскочили разбойники.
Они переплыли озеро, вода лила с них ручьями.
Увидев Буратино, низенький разбойник гнусно зашипел по-кошачьи, высокий затявкал по-лисьи...
Буратино колотил в дверь руками и ногами:
— Помогите, помогите, добрые люди!..
Тогда в окошко высунулась кудрявая хорошенькая девочка с хорошеньким вздернутым носиком.
Глаза у неё были закрыты.
— Девочка, откройте дверь, за мной гонятся разбойники!
— Ах, какая чушь! — сказала девочка, зевая хорошеньким ртом. — Я хочу спать, я не могу открыть глаза...
Она подняла руки, сонно потянулась и скрылась в окошке.
Буратино в отчаянии упал носом в песок и притворился мёртвым.
Разбойники подскочили.
— Ага, теперь от нас не уйдёшь!..
Трудно вообразить, чего они только не выделывали, чтобы заставить Буратино раскрыть рот.
Если бы во время погони они не обронили ножа и пистолета — на этом месте и можно было бы окончить рассказ про несчастного Буратино.
Наконец разбойники решили его повесить вниз головой, привязали к ногам верёвку, и Буратино повис на дубовой ветке...
Они сели под дубом, протянув мокрые хвосты, и ждали, когда у него вывалятся изо рта золотые...
На рассвете поднялся ветер, зашумели на дубу листья.
Буратино качался, как деревяшка.
Разбойникам наскучило сидеть на мокрых хвостах.
— Повиси, дружок, до вечера, — сказали они зловеще и пошли искать какую-нибудь придорожную харчевню.
Девочка с голубыми волосами возвращает Буратино
Над ветвями дуба, где висел Буратино, разлилась утренняя заря.
Трава на поляне стала сизой, лазоревые цветы покрылись капельками росы.
Девочка с кудрявыми голубыми волосами опять высунулась в окошко, протёрла и широко открыла заспанные хорошенькие глаза.
Эта девочка была самой красивой куклой из кукольного театра синьора Карабаса Барабаса.
Не в силах выносить грубых выходок хозяина, она убежала из театра и поселилась в уединённом домике на сизой поляне.
Звери, птицы и некоторые из насекомых очень полюбили её — должно быть, потому что она была воспитанная и кроткая девочка.
Звери снабжали её всем необходимым для жизни.
Крот приносил питательные коренья.
Мыши — сахар, сыр и кусочки колбасы.
Благородная собака пудель Артемон приносил булки.
Сорока воровала для неё на базаре шоколадные конфеты в серебряных бумажках.
Лягушки приносили в ореховых скорлупках лимонад.
Ястреб — жареную дичь.
Майские жуки — разные ягоды.
Бабочки — пыльцу с цветов, — пудриться.
Гусеницы выдавливали из себя пасту для чистки зубов и смазывания скрипящих дверей.
Ласточки уничтожали вблизи дома ос и комаров...
Итак, открыв глаза, девочка с голубыми волосами сейчас же увидела Буратино, висящего вниз головой.
Она приложила ладони к щекам и вскрикнула:
— Ах, ах, ах!
Под окном, трепля ушами, появился благородный пудель Артемон.
Он только что выстриг себе заднюю половину туловища, что делал каждый день.
Кудрявая шерсть на передней половине туловища была расчёсана, кисточка на конце хвоста перевязана чёрным бантом.
На одной из передних лап — серебряные часы.
— Я готов!
Артемон свернул в сторону нос и приподнял верхнюю губу над белыми зубами.
— Позови кого-нибудь, Артемон! — сказала девочка. — Надо снять бедняжку Буратино, отнести в дом и пригласить доктора...
— Готов!
Артемон от готовности так завертелся, что сырой песок полетел из-под его задних лап...
Он кинулся к муравейнику, лаем разбудил всё население и послал четыреста муравьев перегрызть верёвку, на которой висел Буратино.
Четыреста серьёзных муравьев поползли гуськом по узенькой тропинке, влезли на дуб и перегрызли верёвку.
Артемон подхватил передними лапами падающего Буратино и отнёс его в дом...
Положив Буратино на кровать, собачьим галопом помчался в лесные заросли и тотчас привёл оттуда знаменитого доктора Сову, фельдшерицу Жабу и народного знахаря Богомола, похожего на сухой сучок.
Сова приложила ухо к груди Буратино.
— Пациент скорее мёртв, чем жив, — прошептала она и отвернула голову назад на сто восемьдесят градусов.
Жаба долго мяла влажной лапой Буратино.
Раздумывая, глядела выпученными глазами в разные стороны.
Прошлёпала большим ртом:
— Пациент скорее жив, чем мёртв...
Народный лекарь Богомол сухими, как травинки, руками начал дотрагиваться до Буратино.
— Одно из двух, — прошелестел он, — или пациент жив, или он умер.
Если он жив — он останется жив или он не останется жив.
Если он мёртв — его можно оживить или нельзя оживить.
— Шарлатанство, — сказала Сова, взмахнула мягкими крыльями и улетела на тёмный чердак.
У Жабы от злости вздулись все бородавки.
— Какое отвратительное невежество! — квакнула она и, шлёпая животом, запрыгала в сырой подвал.
Лекарь Богомол на всякий случай притворился высохшим сучком и вывалился за окошко.
Девочка всплеснула хорошенькими руками:
— Ну как же мне его лечить, граждане?
— Касторкой, — квакнула Жаба из подполья.
— Касторкой! — презрительно захохотала Сова на чердаке.
— Или касторкой, или не касторкой, — проскрипел за окном Богомол.
Тогда ободранный, в синяках, несчастный Буратино простонал:
— Не нужно касторки, я очень хорошо себя чувствую!
Девочка с голубыми волосами заботливо наклонилась над ним:
— Буратино, умоляю тебя — зажмурься, зажми нос и выпей.
— Не хочу, не хочу, не хочу!..
— Я тебе дам кусочек сахару...
Тотчас же по одеялу на кровать взобралась белая мышь, она держала кусочек сахару.
— Ты его получишь, если будешь меня слушаться, — сказала девочка.
— Один сахар дайте...
— Да пойми же — если не выпьешь лекарства, ты можешь умереть...
— Лучше умру, чем буду пить касторку...
Тогда девочка сказала строго, взрослым голосом:
— Зажми нос и гляди в потолок...
Раз, два, три.
Она влила касторку в рот Буратино, сейчас же сунула ему кусочек сахару и поцеловала.
— Вот и всё...
Благородный Артемон, любивший всё благополучное, схватил зубами свой хвост, вертелся под окном, как вихрь из тысячи лап, тысячи ушей, тысячи блестящих глаз.
Девочка с голубыми волосами хочет воспитывать Буратино
Наутро Буратино проснулся весёлый и здоровый как ни в чём не бывало.
Девочка с голубыми волосами ждала его в саду, сидя за маленьким столом, накрытым кукольной посудой.
Её лицо было свежевымыто, на вздёрнутом носике и щеках — цветочная пыльца.
Ожидая Буратино, она с досадой отмахивалась от надоевших бабочек:
— Да ну вас, в самом деле...
Оглядела деревянного мальчишку с головы до ног, поморщилась.
Велела ему сесть за стол и налила в крошечную чашечку какао.
Буратино сел за стол, подвернул под себя ногу.
Миндальные пирожные он запихивал в рот целиком и глотал не жуя.
В вазу с вареньем залез прямо пальцами и с удовольствием их обсасывал.
Когда девочка отвернулась, чтобы бросить несколько крошек пожилой жужелице, он схватил кофейник и выпил всё какао из носика.
Поперхнулся, пролил какао на скатерть.
Тогда девочка сказала ему строго:
— Вытащите из-под себя ногу и опустите её под стол.
Не ешьте руками, для этого есть ложки и вилки.
От возмущения она хлопала ресницами.
— Кто вас воспитывает, скажите, пожалуйста?
— Когда папа Карло воспитывает.
— Теперь я займусь вашим воспитанием, будьте покойны.
«Вот так влип!» — подумал Буратино.
На траве вокруг дома носился за маленькими птичками пудель Артемон.
Когда они садились на деревья, он задирал голову, подпрыгивал и лаял с подвыванием.
«Здорово птиц гоняет», — с завистью подумал Буратино.
От приличного сидения за столом у него по всему телу ползли мурашки.
Наконец мучительный завтрак окончился.
Девочка велела ему вытереть с носа какао.
Оправила складочки и бантики на платье, взяла Буратино за руку и повела в дом — заниматься воспитанием.
А весёлый пудель Артемон носился по траве и лаял; птицы, нисколько не боясь его, весело свистели; ветерок весело летал над деревьями.
— Снимите ваши лохмотья, вам дадут приличную куртку и штанишки, — сказала девочка.
Четверо портных — мастер-одиночка угрюмый рак Шепталло, серый Дятел с хохолком, большой жук Рогач и мышь Лизетта — шили из старых девочкиных платьев красивый мальчишеский костюм.
Шепталло кроил, Дятел клювом протыкал дырки и шил, Рогач задними ногами сучил нитки, Лизетта их перегрызала.
Буратино было стыдно надевать девчонкины обноски, но пришлось всё-таки переодеться.
Сопя носом, он спрятал в карман новой куртки четыре золотые монеты.
— Теперь сядьте, положите руки перед собой.
Не горбитесь, — сказала девочка и взяла кусочек мела. — Мы займёмся арифметикой...
У вас в кармане два яблока...
Буратино хитро подмигнул:
— Врёте, ни одного...
— Я говорю, — терпеливо повторила девочка, — предположим, что у вас в кармане два яблока.
Некто взял у вас одно яблоко.
Сколько у вас осталось яблок?
— Два.
— Подумайте хорошенько.
Буратино сморщился — так здорово подумал.
— Два...
— Почему?
— Я же не отдам Некту яблоко, хоть он дерись!
— У вас нет никаких способностей к математике, — с огорчением сказала девочка. — Займёмся диктантом.
Она подняла к потолку хорошенькие глаза.
— Пишите: «А роза упала на лапу Азора».
Написали?
Теперь прочтите эту волшебную фразу наоборот.
Нам уже известно, что Буратино никогда даже не видел пера и чернильницы.
Девочка сказала: «Пишите», — и он сейчас же сунул в чернильницу свой нос и страшно испугался, когда с носа на бумагу упала чернильная клякса.
Девочка всплеснула руками, у неё даже брызнули слёзы.
— Вы гадкий шалун, вы должны быть наказаны!
Она высунулась в окошко.
— Артемон, отведи Буратино в тёмный чулан!
Благородный Артемон появился в дверях, показывая белые зубы.
Схватил Буратино за курточку и, пятясь, потащил в чулан, где по углам в паутине висели большие пауки.
Запер его там, порычал, чтобы хорошенько напугать, и опять умчался за птичками.
Девочка, бросившись на кукольную кружевную кровать, зарыдала оттого, что ей пришлось поступить так жестоко с деревянным мальчиком.
Но если уж взялась за воспитание, дело нужно довести до конца.
Буратино ворчал в тёмном чулане:
— Вот дура девчонка...
Нашлась воспитательница, подумаешь...
У самой фарфоровая голова, туловище, ватой набитое...
В чулане послышался тоненький скрип, будто кто-то скрежетал мелкими зубами:
— Слушай, слушай...
Он поднял испачканный в чернилах нос и в темноте различил висящую под потолком вниз головой летучую мышь.
— Тебе чего?
— Дождись ночи, Буратино.
— Тише, тише, — шуршали пауки по углам, — не качайте наших сетей, не отпугивайте наших мушек...
Буратино сел на сломанный горшок, подпёр щёку.
Он был в переделках и похуже этой, но возмущала несправедливость.
— Разве так воспитывают детей?..
Это мученье, а не воспитание...
Так не сиди да так не ешь...
Ребёнок, может, ещё букваря не освоил — она сразу за чернильницу хватается...
А кобель небось гоняет за птицами — ему ничего...
Летучая мышь опять пискнула:
— Дождись ночи, Буратино, я тебя поведу в Страну Дураков, там ждут тебя друзья — кот и лиса, счастье и веселье.
Жди ночи.
Буратино попадает в Страну Дураков
Девочка с голубыми волосами подошла к двери чулана.
— Буратино, мой друг, вы раскаиваетесь наконец?
Он был очень сердит, к тому же у него совсем другое было на уме.
— Очень нужно мне раскаиваться!
Не дождётесь...
— Тогда вам придётся просидеть в чулане до утра...
Девочка горько вздохнула и ушла.
Настала ночь.
Сова захохотала на чердаке.
Жаба выползла из подполья, чтобы шлёпать животом по отражениям луны в лужах.
Девочка легла спать в кружевную кроватку и долго огорчённо всхлипывала засыпая.
Артемон, уткнув нос под хвост, спал у дверей её спальни.
В домике часы с маятником пробили полночь.
Летучая мышь сорвалась с потолка.
— Пора, Буратино, беги! — пискнула она над ухом. — В углу чулана есть крысиный ход в подполье...
Жду тебя на лужайке.
Она вылетела в слуховое окно.
Буратино кинулся в угол чулана, путаясь в паутинных сетях.
Вслед ему злобно шипели пауки.
Он пополз крысиным ходом в подполье.
Ход был всё уже и уже.
Буратино теперь едва протискивался под землёй...
И вдруг вниз головой полетел в подполье.
Там он едва не попал в крысоловку, наступил на хвост ужу, только что напившемуся молока из кувшина в столовой, и через кошачий лаз выскочил на лужайку.
Над лазоревыми цветами бесшумно летала мышь.
— За мной, Буратино, в Страну Дураков!
У летучих мышей нет хвоста, поэтому мышь летает не прямо, как птицы, а вверх и вниз — на перепончатых крыльях, вверх и вниз, похожая на чёртика; рот у неё всегда открыт, чтобы, не теряя времени, по пути ловить, кусать, глотать живьём комаров и ночных бабочек.
Буратино бежал за ней по траве; мокрые кашки хлестали его по щекам.
Вдруг мышь высоко метнулась к круглой луне и оттуда крикнула кому-то:
— Привела!
Буратино сейчас же кубарем полетел вниз с крутого обрыва.
Катился, катился и шлёпнулся в лопухи.
Исцарапанный, полон рот песку, с вытаращенными глазами сел.
— Ух ты!..
Перед ним стояли кот Базилио и лиса Алиса.
— Храбренький, отважненький Буратино, должно быть, свалился с луны, — сказала лиса.
— Странно, как он жив остался, — мрачно сказал кот.
Буратино обрадовался старым знакомым, хотя ему показалось подозрительным, что у кота перевязана тряпкой правая лапа, а у лисы весь хвост испачкан в болотной тине.
— Нет худа без добра, — сказала лиса, — зато ты попал в Страну Дураков...
И она лапой указала на сломанный мост через высохший ручей.
По ту сторону ручья среди куч мусора виднелись полуразвалившиеся домишки, чахлые деревья с обломанными ветвями и колокольни, покосившиеся в разные стороны...
— В этом городе продаются знаменитые куртки на заячьем меху для папы Карло, — облизываясь, пела лиса, — азбуки с раскрашенными картинками...
Ах какие продаются сладкие пирожки и леденцовые петушки на палочках!
Ты ведь не потерял ещё свои денежки, чудненький Буратино?
Лиса Алиса помогла ему встать на ноги; помуслив лапу, почистила ему курточку и повела через сломанный мост.
Кот Базилио угрюмо ковылял сзади.
Была уже середина ночи, но в Городе Дураков никто не спал.
По кривой, грязной улице бродили тощие собаки в репьях, зевали от голода:
— Э-хе-хе...
Козы с драной шерстью на боках щипали пыльную траву у тротуара, трясли огрызками хвостов.
— Беда...
Повесив голову, стояла корова; у неё кости торчали сквозь кожу.
— Мучение... — повторяла она задумчиво.
На кочках грязи сидели общипанные воробьи, — они не улетали — хоть дави их ногами...
Шатались от истощения куры с выдранными хвостами...
Зато на перекрёстках стояли навытяжку свирепые бульдоги-полицейские в треугольных шляпах и в колючих ошейниках.
Они кричали на голодных и шелудивых жителей:
— Проходи!
Держи право!
Не задерживайся!..
Лиса тащила Буратино дальше по улице.
Они увидели гуляющих под луной по тротуару сытых котов в золотых очках под руку с кошками в чепчиках.
Гулял толстый Лис — губернатор этого города, важно подняв нос, и с ним — спесивая лисица, державшая в лапе цветок ночной фиалки.
Лиса Алиса шепнула:
— Это гуляют те, кто посеял деньги на Поле Чудес...
Сегодня последняя ночь, когда можно сеять.
К утру соберёшь кучу денег и накупишь всякой всячины...
Идём скорее...
Лиса и кот привели Буратино на пустырь, где валялись битые горшки, рваные башмаки, дырявые калоши и тряпки...
Перебивая друг друга, затараторили:
— Рой ямку.
— Клади золотые.
— Посыпь солью.
— Зачерпни из лужи, полей хорошенько.
— Да не забудь сказать «крекс, фекс, пекс»...
Буратино почесал нос, испачканный в чернилах.
— А вы уйдите всё-таки подальше...
— Боже мой, да мы и смотреть не хотим, где ты зароешь деньги! — сказала лиса.
— Боже сохрани! — сказал кот.
Они отошли немного и спрятались за кучей мусора.
Буратино выкопал ямку.
Сказал три раза шёпотом: «Крекс, фекс, пекс», положил в ямку четыре золотые монеты, засыпал, из кармана вынул щепотку соли, посыпал сверху.
Набрал из лужи пригоршню воды, полил.
И сел ждать, когда вырастет дерево...
Полицейские хватают Буратино и не дают ему сказать ни одного слова в своё оправдание
Лиса Алиса думала, что Буратино уйдёт спать, а он всё сидел на мусорной куче, терпеливо вытянув нос.
Тогда Алиса велела коту остаться караулить, а сама побежала в ближайшее полицейское отделение.
Там в накуренной комнате за столом, закапанным чернилами, густо храпел дежурный бульдог.
Лиса самым благонамеренным голоском сказала ему:
— Господин мужественный дежурный, нельзя ли задержать одного беспризорного воришку?
Ужасная опасность грозит всем богатеньким и почтенненьким гражданам этого города.
Спросонок дежурный бульдог так рявкнул, что под лисой со страха оказалась лужа.
— Воришка!
Гам!
Лиса объяснила, что опасный воришка — Буратино — обнаружен на пустыре.
Дежурный, всё ещё рыча, позвонил.
Ворвались два доберман-пинчера, сыщики, которые никогда не спали, никому не верили и даже самих себя подозревали в преступных намерениях.
Дежурный приказал им доставить опасного преступника живым или мёртвым в отделение.
Сыщики ответили коротко:
— Тяф!
И помчались на пустырь особым хитрым галопом, занося задние ноги вбок.
Последние сто шагов они ползли на животах и враз кинулись на Буратино, схватили его под мышки и потащили в отделение.
Буратино болтал ногами, умолял сказать — за что?
За что?
Сыщики отвечали:
— Там разберут...
Лиса и кот, не теряя времени, выкопали четыре золотые монеты.
Лиса так ловко начала делить деньги, что у кота оказалась одна монета, у неё — три.
Кот молча вцепился когтями ей в морду.
Лиса плотно обхватила его лапами.
И они оба некоторое время катались клубком по пустырю.
Кошачья и лисья шерсть летела клочками в лунном свете.
Ободрав друг другу бока, они разделили монеты поровну и в ту же ночь скрылись из города.
Тем временем сыщики привели Буратино в отделение.
Дежурный бульдог вылез из-за стола и обыскал его карманы.
Не обнаружив ничего, кроме кусочка сахара и крошек миндального пирожного, дежурный кровожадно засопел на Буратино:
— Ты совершил три преступления, негодяй: ты беспризорный, беспаспортный и безработный.
Отвести его за город и утопить в пруду!
Сыщики ответили:
— Тяф!
Буратино пытался рассказать про папу Карло, про свои приключения...
Всё напрасно!
Сыщики подхватили его, галопом оттащили за город и с моста бросили в глубокий грязный пруд, полный лягушек, пиявок и личинок водяного жука.
Буратино шлёпнулся в воду, и зелёная ряска сомкнулась над ним.
Буратино знакомится с обитателями пруда, узнаёт о пропаже четырёх золотых монет и получает от черепахи Тортилы золотой ключик
Не нужно забывать, что Буратино был деревянный и поэтому не мог утонуть.
Всё же он до того испугался, что долго лежал на воде, весь облепленный зелёной ряской.
Вокруг него собрались обитатели пруда: всем известные своей глупостью чёрные пузатые головастики, водяные жуки с задними лапками, похожими на вёсла, пиявки, личинки, которые кушали всё, что попадалось, вплоть до самих себя, и, наконец, разные мелкие инфузории.
Головастики щекотали его жесткими губами и с удовольствием жевали кисточку на колпаке.
Пиявки заползли в карман курточки.
Один водяной жук несколько раз влезал на его нос, высоко торчавший из воды, и оттуда бросался в воду — ласточкой.
Мелкие инфузории, извиваясь и торопливо дрожа волосками, заменявшими им руки и ноги, пытались подхватить что-нибудь съедобное, но сами попадали в рот к личинкам водяного жука.
Буратино это наконец надоело, он зашлёпал пятками по воде:
— Пошли прочь!
Я вам не дохлая кошка.
Обитатели шарахнулись кто куда.
Он перевернулся на живот и поплыл.
На круглых листьях водяных лилий под луной сидели большеротые лягушки, выпученными глазами глядели на Буратино.
— Какая-то каракатица плывёт, — квакнула одна.
— Нос как у аиста, — квакнула другая.
— Это морская лягушка, — квакнула третья.
Буратино, чтобы передохнуть, вылез на большой куст водяной лилии.
Сел на нём, плотно обхватил коленки и сказал, стуча зубами:
— Все мальчики и девочки напились молока, спят в тёплых кроватках, один я сижу на мокром листе...
Дайте поесть чего-нибудь, лягушки.
Лягушки, как известно, очень хладнокровны.
Но напрасно думать, что у них нет сердца.
Когда Буратино, мелко стуча зубами, начал рассказывать про свои несчастные приключения, лягушки одна за другой подскочили, мелькнули задними ногами и нырнули на дно пруда.
Они принесли оттуда дохлого жука, стрекозиное крылышко, кусочек тины, зёрнышко рачьей икры и несколько гнилых корешков.
Положив все эти съедобные вещи перед Буратино, лягушки опять вспрыгнули на листья водяных лилий и сидели как каменные, подняв большеротые головы с выпученными глазами.
Буратино понюхал, попробовал лягушиное угощенье.
— Меня стошнило, — сказал он, — какая гадость!
Тогда лягушки опять — все враз — бултыхнулись в воду...
Зелёная ряска на поверхности пруда заколебалась, и появилась большая, страшная змеиная голова.
Она поплыла к листу, где сидел Буратино.
У него дыбом встала кисточка на колпаке.
Он едва не свалился в воду от страха.
Но это была не змея.
Это была никому не страшная, пожилая черепаха Тортила с подслеповатыми глазами.
— Ах ты, безмозглый, доверчивый мальчишка с коротенькими мыслями! — сказала Тортила. — Сидеть бы тебе дома да прилежно учиться!
Занесло тебя в Страну Дураков!
— Так я же хотел же добыть побольше золотых монет для папы Карло...
Я очень хороший и благоразумный мальчик...
— Деньги твои украли кот и лиса, — сказала черепаха. — Они пробегали мимо пруда, остановились попить, и я слышала, как они хвастались, что выкопали твои деньги, и как подрались из-за них...
Ох ты, безмозглый, доверчивый дурачок с коротенькими мыслями!..
— Не ругаться надо, — проворчал Буратино, — тут помочь надо человеку...
Что я теперь буду делать?
Ой-ой-ой!..
Как я вернусь к папе Карло?
Ай-ай-ай!..
Он тёр кулаками глаза и хныкал так жалобно, что лягушки вдруг все враз вздохнули:
— Ух-ух...
Тортила, помоги человеку.
Черепаха долго глядела на луну, что-то вспоминала...
— Однажды я вот так же помогла одному человеку, а он потом из моей бабушки и моего дедушки наделал черепаховых гребёнок, — сказала она.
И опять долго глядела на луну.
— Что ж, посиди тут, человечек, а я поползаю по дну — может быть, найду одну полезную вещицу.
Она втянула змеиную голову и медленно опустилась под воду.
Лягушки прошептали:
— Черепаха Тортила знает великую тайну.
Прошло долгое-долгое время.
Луна уже клонилась за холмы...
Снова заколебалась зелёная ряска, появилась черепаха, держа во рту маленький золотой ключик.
Она положила его на лист у ног Буратино.
— Безмозглый, доверчивый дурачок с коротенькими мыслями, — сказала Тортила, — не горюй, что лиса и кот украли у тебя золотые монеты.
Я даю тебе этот ключик.
Его обронил на дно пруда человек с бородой такой длины, что он её засовывал в карман, чтобы она не мешала ему ходить.
Ах, как он просил, чтобы я отыскала на дне этот ключик!..
Тортила вздохнула, помолчала и опять вздохнула так, что из воды пошли пузыри...
— Но я не помогла ему, я тогда была очень сердита на людей за мою бабушку и моего дедушку, из которых наделали черепаховых гребёнок.
Бородатый человек много рассказывал про этот ключик, но я всё забыла.
Помню только, что нужно отворить им какую-то дверь и это принесёт счастье...
У Буратино забилось сердце, загорелись глаза.
Он сразу забыл все свои несчастья.
Вытащил из кармана курточки пиявок, положил туда ключик, вежливо поблагодарил черепаху Тортилу и лягушек, бросился в воду и поплыл к берегу.
Когда он чёрненькой тенью показался на краю берега, лягушки ухнули ему вслед:
— Буратино, не потеряй ключик!
Буратино бежит из Страны Дураков и встречает товарища по несчастью
Черепаха Тортила не указала дороги из Страны Дураков.
Буратино бежал куда глаза глядят.
За чёрными деревьями блестели звёзды.
Над дорогой свешивались скалы.
В ущелье лежало облако тумана.
Вдруг впереди Буратино запрыгал серый комочек.
Сейчас же послышался собачий лай.
Буратино прижался к скале.
Мимо него, свирепо сопя носами, промчались два полицейских бульдога из Города Дураков.
Серый комочек метнулся с дороги вбок — на откос.
Бульдоги — за ним.
Когда топот и лай ушли далеко, Буратино припустился бежать так быстро, что звёзды быстро-быстро поплыли за чёрными ветвями.
Вдруг серый комочек опять перескочил дорогу.
Буратино успел разглядеть, что это заяц, а на нём верхом, держа его за уши, сидит бледный маленький человечек.
С откоса посыпались камешки — бульдоги вслед за зайцем перескочили дорогу, и опять всё стихло.
Буратино бежал так быстро, что звёзды теперь, как бешеные, неслись за чёрными ветвями.
В третий раз серый заяц перескочил дорогу.
Маленький человечек, задев головой за ветку, свалился с его спины и шлёпнулся прямо под ноги Буратино.
— Ррр-гаф!
Держи его! — проскакали вслед за зайцем полицейские бульдоги: глаза их были так налиты злостью, что не заметили ни Буратино, ни бледного человечка.
— Прощай, Мальвина, прощай навсегда! — плаксивым голосом пропищал человечек.
Буратино наклонился над ним и с удивлением увидел, что это был Пьеро в белой рубашке с длинными рукавами.
Он лежал головой вниз в колёсной борозде и, очевидно, считал себя уже мёртвым и расставаясь с жизнью пропищал:
— Прощай, Мальвина, прощай навсегда!
Буратино начал его тормошить, потянул за ногу — Пьеро не шевелился.
Тогда Буратино отыскал завалявшуюся в кармане пиявку и приставил её к носу бездыханного человечка.
Пиявка, недолго думая, цапнула его за нос.
Пьеро быстро сел, замотал головой, отодрал пиявку и простонал:
— Ах, я ещё жив, оказывается!
Буратино схватил его за щёки, белые, как зубной порошок, целовал, спрашивал:
— Как ты сюда попал?
Почему ты скакал верхом на сером зайце?
— Буратино, Буратино, — ответил Пьеро, пугливо оглядываясь, — спрячь меня поскорее...
Ведь собаки гнались не за серым зайцем — они гнались за мной...
Синьор Карабас Барабас преследует меня день и ночь.
Он нанял в Городе Дураков полицейских собак и поклялся схватить меня живым или мёртвым.
Вдали опять затявкали псы.
Буратино схватил Пьеро за рукав и потащил его в заросли мимозы, покрытой цветами в виде круглых жёлтых пахучих пупырышков.
Там, лёжа на прелых листьях, Пьеро шёпотом начал рассказывать ему:
— Понимаешь, Буратино, однажды ночью шумел ветер, лил дождь как из ведра...
Пьеро рассказывает, каким образом он, верхом на зайце, попал в Страну Дураков
— Понимаешь, Буратино, однажды ночью шумел ветер, лил дождь как из ведра.
Синьор Карабас Барабас сидел около очага и курил трубку.
Все куклы уже спали.
Я один не спал.
Я думал о девочке с голубыми волосами...
— Нашёл о ком думать, вот дурень! — перебил Буратино. — Я вчера вечером убежал от этой девчонки — из чулана с пауками...
— Как?
Ты видел девочку с голубыми волосами?
Ты видел мою Мальвину?
— Подумаешь — невидаль!
Плакса и приставала...
Пьеро вскочил, размахивая руками.
— Веди меня к ней...
Если ты мне поможешь отыскать Мальвину, я тебе открою тайну золотого ключика...
— Как! — закричал Буратино радостно. — Ты знаешь тайну золотого ключика?
— Знаю, где ключик лежит, как его достать, знаю, что им нужно открыть одну дверцу...
Я подслушал тайну, и поэтому синьор Карабас Барабас разыскивает меня с полицейскими собаками.
Буратино ужасно захотелось сейчас же похвастаться, что таинственный ключик лежит у него в кармане.
Чтобы не проговориться, он стащил с головы колпачок и запихал его в рот.
Пьеро умолял вести его к Мальвине.
Буратино при помощи пальцев объяснил этому дуралею, что сейчас темно и опасно, а вот когда рассветёт — они побегут к девчонке.
Заставив Пьеро опять спрятаться под кусты мимозы, Буратино проговорил шерстяным голосом, так как рот его был заткнут колпачком:
— Рассказывай...
— Так вот, — однажды ночью шумел ветер...
— Про это ты уже рассказывал...
— Так вот, — продолжал Пьеро, — я, понимаешь, не сплю и вдруг слышу: в окно кто-то громко постучался.
Синьор Карабас Барабас заворчал: «Кого это принесло в такую собачью погоду?»
«Это я — Дуремар, — ответили за окном, — продавец лечебных пиявок.
Позвольте мне обсушиться у огня».
Мне, понимаешь, очень захотелось посмотреть, какие бывают продавцы лечебных пиявок.
Я потихоньку отогнул угол занавески и просунул голову в комнату.
И вижу: синьор Карабас Барабас поднялся с кресла, наступил, как всегда, на бороду, выругался и открыл дверь.
Вошёл длинный, мокрый-мокрый человек с маленьким-маленьким лицом, таким сморщенным, как гриб-сморчок.
На нём было старое зелёное пальто, на поясе болтались щипцы, крючки и шпильки.
В руках он держал жестяную банку и сачок.
— Если у вас болит живот, — сказал он, кланяясь, будто спина у него была сломана посередине, — если у вас сильная головная боль или стучит в ушах, я могу вам приставить за уши полдюжины превосходных пиявок.
Синьор Карабас Барабас проворчал:
— К чёрту-дьяволу, никаких пиявок!
Можете сушиться у огня сколько влезет.
Дуремар стал спиной к очагу.
Сейчас же от его зелёного пальто пошёл пар и запахло тиной.
— Плохо идёт торговля пиявками, — сказал он опять. — За кусок холодной свинины и стакан вина я готов вам приставить к ляжке дюжину прекраснейших пиявочек, если у вас ломота в костях...
— К чёрту-дьяволу, никаких пиявок! — закричал Карабас Барабас. — Ешьте свинину и пейте вино.
Дуремар начал есть свинину, лицо у него сжималось и растягивалось, как резиновое.
Поев и выпив, он попросил щепотку табаку.
— Синьор, я сыт и согрет, — сказал он. — Чтобы отплатить за ваше гостеприимство, я вам открою тайну.
Синьор Карабас Барабас посопел трубкой и ответил:
— Есть только одна тайна на свете, которую я хочу знать.
На всё остальное я плевал и чихал».
— Синьор, — опять сказал Дуремар, — я знаю великую тайну, её сообщила мне черепаха Тортила.
При этих словах Карабас Барабас выпучил глаза, вскочил, запутался в бороде, полетел прямо на испуганного Дуремара, прижал его к животу и заревел, как бык:
— Любезнейший Дуремар, драгоценнейший Дуремар, говори, говори скорее, что тебе сообщила черепаха Тортила!
Тогда Дуремар рассказал ему следующую историю:
«Я ловил пиявок в одном грязном пруду около Города Дураков.
За четыре сольдо в день я нанимал одного бедного человека — он раздевался, заходил в пруд по шею и стоял там, покуда к его голому телу не присасывались пиявки.
Тогда он выходил на берег, я собирал с него пиявок и опять посылал его в пруд.
Когда мы выловили таким образом достаточное количество, из воды вдруг показалась змеиная голова.
— Послушай, Дуремар, — сказала голова, — ты перепугал всё население нашего прекрасного пруда, ты мутишь воду, ты не даёшь мне спокойно отдыхать после завтрака...
Когда кончится это безобразие?..
Я увидел, что это обыкновенная черепаха, и, нисколько не боясь, ответил:
— Покуда не выловлю всех пиявок в вашей грязной луже...
— Я готова откупиться от тебя, Дуремар, чтобы ты оставил в покое наш пруд и больше никогда не приходил.
Тогда я стал издеваться над черепахой:
— Ах ты, старый плавучий чемодан, глупая тётка Тортила, чем ты можешь от меня откупиться?
Разве своей костяной крышкой, куда прячешь лапы и голову...
Я бы продал твою крышку на гребешки...
Черепаха позеленела от злости и сказала мне:
— На дне пруда лежит волшебный ключик...
Я знаю одного человека, — он готов сделать всё на свете, чтобы получить этот ключик...»
Не успел Дуремар произнести эти слова, как Карабас Барабас завопил что есть мочи:
— Этот человек — я! я! я!
Любезнейший Дуремар, так отчего же ты не взял у черепахи ключик?
— Вот ещё! — ответил Дуремар и собрал морщинами всё лицо, так что оно стало похоже на варёный сморчок. — Вот ещё! — променять превосходнейших пиявок на какой-то ключик...
Короче говоря, мы разругались с черепахой, и она, подняв из воды лапу, сказала:
— Клянусь, ни ты и никто другой не получат волшебного ключика.
Клянусь — его получит только тот человек, кто заставит всё население пруда просить меня об этом...
С поднятой лапой черепаха погрузилась в воду».
— Не теряя ни секунды, бежать в Страну Дураков! — закричал Карабас Барабас, торопливо засовывая конец бороды в карман, хватая шапку и фонарь. — Я сяду на берег пруда.
Я буду умильно улыбаться.
Я буду умолять лягушек, головастиков, водяных жуков, чтобы они просили черепаху...
Я обещаю им полтора миллиона самых жирных мух...
Я буду рыдать, как одинокая корова, стонать, как больная курица, плакать, как крокодил.
Я стану на колени перед самым маленьким лягушонком...
Ключик должен быть у меня!
Я пойду в город, я войду в один дом, я проникну в комнату под лестницей...
Я отыщу маленькую дверцу — мимо неё все ходят, и никто не замечает её.
Всуну ключик в замочную скважину...
— В это время, понимаешь, Буратино, — рассказывал Пьеро, сидя под мимозой на прелых листьях, — мне так стало интересно, что я весь высунулся из-за занавески.
Синьор Карабас Барабас увидел меня.
— Ты подслушиваешь, негодяй! — И он кинулся, чтобы схватить меня и бросить в огонь, но опять запутался в бороде и со страшным грохотом, опрокидывая стулья, растянулся на полу.
Не помню, как я очутился за окном, как перелез через изгородь.
В темноте шумел ветер и хлестал дождь.
Над моей головой чёрная туча осветилась молнией, и в десяти шагах позади я увидел бегущих Карабаса Барабаса и продавца пиявок...
Я подумал: «Погиб», споткнулся, упал на что-то мягкое и тёплое, схватился за чьи-то уши...
Это был серый заяц.
Он со страху заверещал, высоко подскочил, но я крепко держал его за уши, и мы поскакали в темноте через поля, виноградники, огороды.
Когда заяц уставал и садился, обиженно жуя раздвоенной губой, я целовал его в лобик.
— Ну пожалуйста, ну ещё немножко поскачем, серенький...
Заяц вздыхал, и опять мы мчались неизвестно куда — то вправо, то влево...
Когда тучи разнесло и взошла луна, я увидел под горой городишко с покосившимися в разные стороны колокольнями.
По дороге к городу бежали Карабас Барабас и продавец пиявок.
Заяц сказал: «Эхе-хе, вот оно, заячье счастье!
Они идут в Город Дураков, чтобы нанять полицейских собак.
Готово, мы пропали!»
Заяц упал духом.
Уткнулся носом в лапки и повесил уши.
Я просил, я плакал, я даже кланялся ему в ноги.
Заяц не шевелился.
Но когда из города выскочили галопом два курносых бульдога с чёрными повязками на правых лапах, заяц мелко задрожал всем телом, я едва успел вскочить на него верхом, и он дал отчаянного стрекача по лесу...
Остальное ты сам видел, Буратино.
Пьеро окончил рассказ, и Буратино спросил его осторожно:
— А в каком доме, в какой комнате под лестницей находится дверца, которую отпирает ключик?
— Карабас Барабас не успел рассказать об этом...
Ах, не всё ли нам равно — ключик на дне озера...
Мы никогда не увидим счастья...
— А это ты видел? — крикнул ему в ухо Буратино.
И, вытащив из кармана ключик, повертел им перед носом Пьеро.
— Вот он!
Буратино и Пьеро приходят к Мальвине, но им сейчас же приходится бежать вместе с Мальвиной и пуделем Артемоном
Когда солнце поднялось над скалистой горной вершиной, Буратино и Пьеро вылезли из-под куста и побежали через поле, по которому вчера ночью летучая мышь увела Буратино из дома девочки с голубыми волосами в Страну Дураков.
На Пьеро смешно было смотреть — так он спешил поскорее увидеть Мальвину.
— Послушай, — спрашивал он через каждые пятнадцать секунд, — Буратино, а что, она мне обрадуется?
— А я почём знаю...
Через пятнадцать секунд опять:
— Послушай, Буратино, а вдруг она не обрадуется?
— А я почём знаю...
Наконец они увидели белый домик с нарисованными на ставнях солнцем, луной и звёздами.
Из трубы поднимался дымок.
Выше его плыло небольшое облако, похожее на кошачью голову.
Пудель Артемон сидел на крыльце и время от времени рычал на это облако.
Буратино не очень хотелось возвращаться к девочке с голубыми волосами.
Но он был голоден и ещё издалека учуял носом запах кипячёного молока.
— Если девчонка опять надумает нас воспитывать, напьёмся молока — и нипочём я здесь не останусь.
В это время Мальвина вышла из домика.
В одной руке она держала фарфоровый кофейник, в другой — корзиночку с печеньем.
Глаза у неё всё ещё были заплаканные — она была уверена, что крысы утащили Буратино из чулана и съели.
Только она уселась за кукольный стол на песчаной дорожке — лазоревые цветы заколебались, бабочки поднялись над ними, как белые и жёлтые листья, и появились Буратино и Пьеро.
Мальвина так широко раскрыла глаза, что оба деревянных мальчика могли бы свободно туда прыгнуть.
Пьеро при виде Мальвины начал бормотать слова — столь бессвязные и глупые, что мы их здесь не приводим.
Буратино сказал как ни в чём не бывало:
— Вот я его привёл — воспитывайте...
Мальвина наконец поняла, что это не сон.
— Ах, какое счастье! — прошептала она, но сейчас же прибавила взрослым голосом:
— Мальчики, ступайте немедленно мыться и чистить зубы.
Артемон, проводи мальчиков к колодцу.
— Ты видел, — проворчал Буратино, — у неё бзик в голове — мыться, чистить зубы!
Кого угодно со света сживёт чистотой...
Всё же они помылись.
Артемон кисточкой на конце хвоста почистил им курточки...
Сели за стол.
Буратино набивал еду за обе щёки.
Пьеро даже не надкусил ни кусочка пирожного; он глядел на Мальвину так, будто она была сделана из миндального теста.
Ей это наконец надоело.
— Ну, — сказала она ему, — что вы такое увидели у меня на лице?
Завтракайте, пожалуйста, спокойно.
— Мальвина, — ответил Пьеро, — я давно уже ничего не ем, я сочиняю стихи...
Буратино затрясся от смеха.
Мальвина удивилась и опять широко раскрыла глаза.
— В таком случае — почитайте ваши стишки.
Хорошенькой рукой она подпёрла щёку и подняла хорошенькие глаза к облаку, похожему на кошачью голову.
Пьеро начал читать стишки с таким завыванием, будто он сидел на дне глубокого колодца:
Мальвина бежала в чужие края,
Мальвина пропала, невеста моя...
Рыдаю, не знаю — куда мне деваться...
Не лучше ли с кукольной жизнью расстаться?
Не успел Пьеро прочитать, не успела Мальвина похвалить стишки, которые ей очень понравились, как на песчаной дорожке появилась жаба.
Страшно выпучив глаза, она проговорила:
— Сегодня ночью выжившая из ума черепаха Тортила рассказала Карабасу Барабасу всё про золотой ключик...
Мальвина испуганно вскрикнула, хотя ничего не поняла.
Пьеро, рассеянный, как все поэты, произнёс несколько бестолковых восклицаний, которые мы здесь не приводим.
Зато Буратино сразу вскочил и начал засовывать в карманы печенье, сахар и конфеты.
— Бежим как можно скорее.
Если полицейские собаки приведут сюда Карабаса Барабаса — мы погибли.
Мальвина побледнела, как крыло белой бабочки.
Пьеро, подумав, что она умирает, опрокинул на неё кофейник, и хорошенькое платье Мальвины оказалось залитым какао.
Подскочивший с громким лаем Артемон — а ему-то и приходилось стирать Мальвинины платья — схватил Пьеро за шиворот и начал трясти, покуда Пьеро не проговорил, заикаясь:
— Довольно, пожалуйста...
Жаба глядела выпученными глазами на эту суету и опять сказала:
— Карабас Барабас с полицейскими собаками будет здесь через четверть часа...
Мальвина побежала переодеваться.
Пьеро отчаянно заламывал руки и пробовал даже бросаться навзничь на песчаную дорожку.
Артемон тащил узлы с домашними вещами.
Двери хлопали.
Воробьи отчаянно тараторили на кусте.
Ласточки проносились над самой землёй.
Сова для увеличения паники дико захохотала на чердаке.
Один Буратино не растерялся.
Он навьючил на Артемона два узла с самыми необходимыми вещами.
На узлы посадил Мальвину, одетую в хорошенькое дорожное платье.
Пьеро он велел держаться за собачий хвост.
Сам стал впереди:
— Никакой паники!
Бежим!
Когда они — то есть Буратино, мужественно шагающий впереди собаки, Мальвина, подпрыгивающая на узлах, и позади Пьеро, начинённый вместо здравого смысла глупыми стихами, — когда они вышли из густой травы на гладкое поле, — из леса высунулась всклокоченная борода Карабаса Барабаса.
Он ладонью защитил глаза от солнца и оглядывал окрестности.
Страшный бой на опушке леса
Синьор Карабас держал на привязи двух полицейских собак.
Увидев на ровном поле беглецов, он разинул зубастый рот.
— Ага! — закричал он и спустил собак.
Свирепые псы сначала стали кидать задними лапами землю.
Они даже не рычали, они даже глядели в другую сторону, а не на беглецов, — так гордились своей силой.
Потом псы медленно пошли к тому месту, где в ужасе остановились Буратино, Артемон, Пьеро и Мальвина.
Казалось, всё погибло.
Карабас Барабас косолапо шёл вслед за полицейскими псами.
Борода его поминутно вылезала из кармана куртки и путалась под ногами.
Артемон поджал хвост и злобно рычал.
Мальвина трясла руками:
— Боюсь, боюсь!
Пьеро опустил рукава и глядел на Мальвину, уверенный, что всё кончено.
Первым опомнился Буратино.
— Пьеро, — закричал он, — бери за руку девчонку, бегите к озеру, где лебеди!..
Артемон, скидывай тюки, снимай часы — будешь драться!..
Мальвина, едва только услышала это мужественное распоряжение, соскочила с Артемона и, подобрав платье, побежала к озеру.
Пьеро — за ней.
Артемон сбросил тюки, снял с лапы часы и бант с кончика хвоста.
Оскалил белые зубы и прыгнул влево, прыгнул вправо, расправляя мускулы, и тоже стал с оттяжкой кидать задними лапами землю.
Буратино взобрался по смолистому стволу на вершину итальянской сосны, одиноко стоявшей в поле, и оттуда закричал, завыл, запищал во всю глотку:
— Звери, птицы, насекомые!
Наших бьют!
Спасайте ни в чём не виноватых деревянных человечков!..
Полицейские бульдоги будто бы только сейчас увидели Артемона и разом кинулись на него.
Ловкий пудель увернулся и зубами тяпнул одного пса за огрызок хвоста, другого за ляжку.
Бульдоги неуклюже повернулись и снова кинулись на пуделя.
Он высоко подскочил, пропустив их под собой, и опять успел ободрать одному бок, другому — спину.
В третий раз бросились на него бульдоги.
Тогда Артемон, пустив хвост по траве, помчался кругами по полю, то подпуская близко полицейских псов, то кидаясь в сторону перед самым их носом...
Курносые бульдоги теперь по-настоящему обозлились, засопели, бежали за Артемоном не спеша, упрямо, готовые лучше сдохнуть, но добраться до горла суетливого пуделя.
Тем временем Карабас Барабас подошёл к итальянской сосне, схватил за ствол и начал трясти:
— Слезай, слезай!
Буратино руками, ногами, зубами уцепился за ветку.
Карабас Барабас затряс дерево так, что закачались все шишки на ветвях.
На итальянской сосне шишки колючие и тяжёлые, величиной с небольшую дыню.
Наладить такой шишкой по голове — так ой-ой!
Буратино едва держался на качающейся ветке.
Он видел, что Артемон уже высунул язык красной тряпкой и скачет всё медленнее.
— Отдавай ключик! — заорал Карабас Барабас, разинув пасть.
Буратино полез по ветке, добрался до здоровенной шишки и начал перекусывать стебель, на котором она висела.
Карабас Барабас тряхнул сильнее, и тяжёлая шишка полетела вниз — бах! — прямо ему в зубастую пасть.
Карабас Барабас даже присел.
Буратино отодрал вторую шишку, и она — бах! — Карабасу Барабасу прямо в темя, как в барабан.
— Наших бьют! — опять закричал Буратино. — На помощь ни в чём не виноватым деревянным человечкам!
Первыми на помощь прилетели стрижи — бреющим полётом начали стричь воздух перед носом у бульдогов.
Псы напрасно щёлкали зубами — стриж не муха: как серая молния — ж-жик мимо носа!
Из облака, похожего на кошачью голову, упал чёрный коршун — тот, что обыкновенно приносил Мальвине дичь; он вонзил когти в спину полицейской собаки, взмыл на великолепных крыльях, поднял пса и выпустил его...
Пёс, визжа, шлёпнулся кверху лапами.
Артемон сбоку налетел на другого пса, ударил его грудью, повалил, укусил, отскочил...
И опять помчались по полю вокруг одинокой сосны Артемон и за ним помятые и покусанные полицейские псы.
На помощь Артемону шли жабы.
Они тащили двух ужей, ослепших от старости.
Ужам всё равно нужно было помирать — либо под гнилым пнём, либо в желудке у цапли.
Жабы уговорили их погибнуть геройской смертью.
Благородный Артемон решил теперь вступить в открытый бой.
Сел на хвост, оскалил клыки.
Бульдоги налетели на него, и все втроём покатились клубком.
Артемон щёлкал челюстями, драл когтями.
Бульдоги, не обращая внимания на укусы и царапины, ждали одного: добраться до Артемонова горла — мёртвой хваткой.
Визг и вой стояли по всему полю.
На помощь Артемону шло семейство ежей: сам ёж, ежиха, ежова тёща, две ежовые незамужние тётки и маленькие еженята.
Летели, гудели толстые чёрно-бархатные шмели в золотых плащах, шипели крыльями свирепые шершни.
Ползли жужелицы и кусачие жуки с длинными усами.
Все звери, птицы и насекомые самоотверженно накинулись на ненавистных полицейских собак.
Ёж, ежиха, ежова тёща, две ежовые незамужние тётки и маленькие еженята сворачивались клубком и со скоростью крокетного шара ударяли иголками бульдогов в морду.
Шмели, шершни с налёта жалили их отравленными жалами.
Серьёзные муравьи не спеша залезали в ноздри и там пускали ядовитую муравьиную кислоту.
Жужелицы и жуки кусали за пупок.
Коршун клевал то одного пса, то другого кривым клювом в череп.
Бабочки и мухи плотным облачком толклись перед их глазами, застилая свет.
Жабы держали наготове двух ужей, готовых умереть геройской смертью.
И вот, когда один из бульдогов широко разинул пасть, чтобы вычихнуть ядовитую муравьиную кислоту, старый слепой уж бросился головой вперёд ему в глотку и винтом пролез в пищевод.
То же случилось и с другим бульдогом: второй слепой уж кинулся ему в пасть.
Оба пса, исколотые, изжаленные, исцарапанные, — задыхаясь, начали беспомощно кататься по земле.
Благородный Артемон вышел из боя победителем.
Тем временем Карабас Барабас вытащил наконец из огромного рта колючую шишку.
От удара по темени у него выпучились глаза.
Пошатываясь, он опять схватился за ствол итальянской сосны.
Ветер развевал его бороду.
Буратино заметил, сидя на самой верхушке, что конец бороды Карабаса Барабаса, приподнятой ветром, приклеился к смолистому стволу.
Буратино повис на суку и, дразнясь, запищал:
— Дяденька, не догонишь, дяденька, не догонишь!..
Спрыгнул на землю и начал бегать кругом сосны.
Карабас Барабас, протянув руки, чтобы схватить мальчишку, побежал за ним, пошатываясь, кругом дерева.
Обежал раз, вот-вот уж, кажется, и схватил скрюченными пальцами удирающего мальчишку, обежал другой, обежал в третий раз...
Борода его обматывалась вокруг ствола, плотно приклеивалась к смоле.
Когда борода окончилась и Карабас Барабас упёрся носом в дерево, Буратино показал ему длинный язык и побежал к Лебединому озеру — искать Мальвину и Пьеро.
На поле остались два полицейских пса, за жизнь которых, по-видимому, нельзя было дать и дохлой сухой мухи, и растерянный доктор кукольных наук синьор Карабас Барабас, плотно приклеенный бородой к итальянской сосне.
В пещере
Мальвина и Пьеро сидели на сырой тёплой кочке в камышах.
Сверху их прикрывала паутиновая сеть, замусоренная стрекозиными крыльями и высосанными комарами.
Маленькие голубые птички, перелетая с камышины на камышину, с весёлым изумлением поглядывали на горько плачущую девочку.
Издалека доносились отчаянные вопли и визг — это Артемон и Буратино, очевидно, дорого продавали свою жизнь.
— Боюсь, боюсь! — повторяла Мальвина и листочком лопуха в отчаянии закрывала мокрое лицо.
Пьеро пытался утешать её стихами:
Мы сидим на кочке,
Где растут цветочки —
Жёлтые, приятные,
Очень ароматные.
Будем жить всё лето
Мы на кочке этой,
Ах, — в уединении,
Всем на удивление...
Мальвина затопала на него ногами:
— Вы мне надоели, надоели, мальчик!
Сорвите свежий лопух, — видите же — этот весь промок и в дырках.
Внезапно шум и визг вдали затихли.
Мальвина медленно всплеснула руками:
— Артемон и Буратино погибли...
И бросилась лицом на кочку, в зелёный мох.
Пьеро бестолково затоптался около неё.
Ветер тихо посвистывал метёлками камыша.
Наконец послышались шаги.
Несомненно, это шёл Карабас Барабас, чтобы грубо схватить и засунуть в свои бездонные карманы Мальвину и Пьеро.
Камыш раздвинулся — и появился Буратино: нос торчком, рот до ушей.
За ним прихрамывал ободранный Артемон, навьюченный двумя тюками...
— Тоже — захотели со мной драться! — сказал Буратино, не обращая внимания на радость Мальвины и Пьеро. — Что мне кот, что мне лиса, что мне полицейские собаки, что мне сам Карабас Барабас — тьфу!
Девчонка, полезай на собаку, мальчишка, держись за хвост.
Пошли...
И он мужественно зашагал по кочкам, локтями раздвигая камыш, — кругом озера на ту сторону...
Мальвина и Пьеро не смели даже спросить его, чем кончился бой с полицейскими собаками и почему их не преследует Карабас Барабас.
Когда добрались до того берега озера, благородный Артемон начал скулить и хромать на все лапы.
Надо было сделать привал, чтобы перевязать ему раны.
Под огромными корнями сосны, растущей на каменистом пригорке, увидели пещеру.
Туда втащили тюки, и туда же вполз Артемон.
Благородная собака сначала облизывала каждую лапу, потом протягивала её Мальвине.
Буратино рвал Мальвинину старую рубашку на бинты, Пьеро их держал, Мальвина перевязывала лапы.
После перевязки Артемону поставили градусник, и собака спокойно заснула.
Буратино сказал:
— Пьеро, катись к озеру, принеси воды.
Пьеро послушно поплёлся, бормоча стихи и спотыкаясь, по дороге потерял крышку, едва принёс воды на дне чайника.
Буратино сказал:
— Мальвина, слетай-ка, набери веток для костра.
Мальвина с укоризной взглянула на Буратино, пожала плечиком — и принесла несколько сухих стебельков.
Буратино сказал:
— Вот наказание с этими хорошо воспитанными...
Сам принёс воды, сам набрал веток и сосновых шишек, сам развёл у входа в пещеру костёр, такой шумный, что закачались ветви на высокой сосне...
Сам сварил какао на воде.
— Живо!
Садитесь завтракать...
Мальвина всё это время молчала, поджав губы.
Но теперь она сказала — очень твёрдо, взрослым голосом:
— Не думайте, Буратино, что если вы дрались с собаками и победили, спасли нас от Карабаса Барабаса и в дальнейшем вели себя мужественно, то вас это избавляет от необходимости мыть руки и чистить зубы перед едой...
Буратино так и сел — вот тебе раз! — выпучил глаза на девчонку с железным характером.
Мальвина вышла из пещеры и хлопнула в ладоши:
— Бабочки, гусеницы, жуки, жабы...
Не прошло минуты — прилетели большие бабочки, испачканные цветочной пыльцой.
Приползли гусеницы и угрюмые навозные жуки.
На животах пришлёпали жабы...
Бабочки, взмахивая крыльями, сели на стены пещеры, чтобы внутри было красиво и осыпавшаяся земля не попадала в кушанье.
Навозные жуки скатывали в шарики весь мусор на полу пещеры и выкидывали их прочь.
Жирная белая гусеница вползла на голову Буратино и, свесившись с его носа, выдавила немного пасты ему на зубы.
Хочешь не хочешь — пришлось их почистить.
Другая гусеница почистила зубы Пьеро.
Появился заспанный барсук, похожий на мохнатого поросёнка...
Он брал лапой коричневых гусениц, выдавливал из них коричневую пасту на обувь и хвостом отлично вычистил все три пары башмаков — у Мальвины, Буратино и Пьеро.
Почистив, зевнул — а-ха-ха — и ушёл вперевалку.
Влетел суетливый, пёстрый, весёлый удод с красным хохолком, который вставал дыбом, когда он чему-нибудь удивлялся.
— Кого причесать?
— Меня, — сказала Мальвина. — Завейте и причешите, я растрёпана...
— А где же зеркало?
Послушайте, душечка...
Тогда пучеглазые жабы сказали:
— Мы принесём...
Десять жаб зашлёпали животами к озеру.
Вместо зеркала они приволокли зеркального карпа, такого жирного и сонного, что ему было всё равно, куда его тащат под плавники.
Карпа поставили на хвост перед Мальвиной.
Чтобы он не задыхался, ему в рот лили из чайника воду.
Суетливый удод завил и причесал Мальвину.
Осторожно взял со стены одну из бабочек и припудрил ею девчонкин нос.
— Готово, душечка...
И — ффрр! — пёстрым клубком вылетел из пещеры.
Жабы утащили зеркального карпа обратно в озеро.
Буратино и Пьеро — хочешь не хочешь — вымыли руки и даже шею.
Мальвина разрешила сесть завтракать.
После завтрака, смахнув крошки с колен, она сказала:
— Буратино, мой друг, в прошлый раз мы с вами остановились на диктанте.
Продолжим урок...
Буратино захотелось выскочить из пещеры — куда глаза глядят.
Но нельзя же было бросить беспомощных товарищей и больную собаку!
Он проворчал:
— Письменных принадлежностей не взяли...
— Неправда, взяли, — простонал Артемон.
Дополз до узла, зубами развязал его и вытащил пузырёк с чернилами, пенал, тетрадь и даже маленький глобус.
— Не держите вставочку судорожно и слишком близко к перу, иначе вы испачкаете пальцы в чернилах, — сказала Мальвина.
Подняла хорошенькие глаза к потолку пещеры на бабочек и...
В это время послышался хруст веток, грубые голоса, — мимо пещеры прошли продавец лечебных пиявок Дуремар и волочащий ноги Карабас Барабас.
На лбу у директора кукольного театра багровела огромная шишка, нос распух, борода — в клочьях и вымазана в смоле.
Охая и отплёвываясь, он говорил:
— Они далеко не могли убежать.
Они где-нибудь здесь, в лесу.
Несмотря ни на что, Буратино решает выведать у Карабаса Барабаса тайну золотого ключика
Карабас Барабас и Дуремар медленно прошли мимо пещеры.
Во время боя на равнине продавец лечебных пиявок в страхе сидел за кустом.
Когда всё кончилось, он подождал, покуда Артемон и Буратино не скроются в густой траве, и тогда только с большими трудностями отодрал от ствола итальянской сосны бороду Карабаса Барабаса.
— Ну и отделал же вас мальчишка! — сказал Дуремар. — Придётся вам приставить к затылку две дюжины самых лучших пиявок...
Карабас Барабас заревел:
— Сто тысяч чертей!
Живо в погоню за негодяями!..
Карабас Барабас и Дуремар пошли по следам беглецов.
Они раздвигали руками траву, осматривали каждый куст, обшаривали каждую кочку.
Они видели дымок костра у корней старой сосны, но им и в голову не пришло, что в этой пещере скрывались деревянные человечки да ещё зажгли костёр.
— Этого негодяя Буратино разрежу перочинным ножом на кусочки! — ворчал Карабас Барабас.
Беглецы притаились в пещере.
Что теперь делать?
Бежать?
Но Артемон, весь забинтованный, крепко спал.
Пёс должен был спать двадцать четыре часа, чтобы зажили раны.
Неужели же бросить благородную собаку одну в пещере?
Нет, нет, спасаться — так всем вместе, погибать — так всем вместе...
Буратино, Пьеро и Мальвина в глубине пещеры, уткнувшись носами, долго совещались.
Решили: прождать здесь до утра, вход в пещеру замаскировать ветками и для скорейшего выздоровления Артемону сделать питательную клизму.
Буратино сказал:
— Я всё-таки хочу во что бы то ни стало узнать у Карабаса Барабаса, где эта дверца, которую открывает золотой ключик.
За дверцей хранится что-нибудь замечательное, удивительное...
И оно должно принести нам счастье.
— Боюсь без вас оставаться, боюсь, — простонала Мальвина.
— А Пьеро вам на что?
— Ах, он только читает стихи...
— Я буду защищать Мальвину, как лев, — проговорил Пьеро хриплым голосом, каким разговаривают крупные хищники, — вы меня ещё не знаете...
— Молодчина, Пьеро, давно бы так!
И Буратино пустился бежать по следам Карабаса Барабаса и Дуремара.
Он их вскоре увидел.
Директор кукольного театра сидел на берегу ручья, Дуремар ставил ему на шишку компресс из листьев конского щавеля.
Издалека было слышно свирепое урчанье в пустом желудке у Карабаса Барабаса и скучное попискивание в пустом желудке у продавца лечебных пиявок.
— Синьор, нам необходимо подкрепиться, — говорил Дуремар, — поиски негодяев могут затянуться до глубокой ночи.
— Я бы съел сейчас целого поросёночка да парочку уточек, — мрачно ответил Карабас Барабас.
Приятели побрели к харчевне «Трёх пескарей» — её вывеска виднелась на пригорке.
Но скорее, чем Карабас Барабас и Дуремар, припустился туда Буратино, пригибаясь к траве, чтобы его не заметили.
Около дверей харчевни Буратино подкрался к большому петуху, который, найдя зёрнышко или остатки цыплячьей кашки, гордо встряхивал красным гребешком, шаркал когтями и с тревогою звал кур на угощенье:
— Ко-ко-ко!
Буратино протянул ему на ладони крошки миндального пирожного:
— Угощайтесь, синьор главнокомандующий.
Петух строго взглянул на деревянного мальчишку, но не удержался и клюнул его в ладонь.
— Ко-ко-ко!..
— Синьор главнокомандующий, мне нужно бы пройти в харчевню, но так, чтобы хозяин меня не заметил.
Я спрячусь за ваш великолепный разноцветный хвост, и вы доведёте меня до самого очага.
Ладно?
— Ко-ко! — ещё более гордо произнёс петух.
Он ничего не понял, но чтобы не показать, что ничего не понял, важно пошёл к открытой двери харчевни.
Буратино схватил его под крыльями за бока, прикрылся его хвостом и на корточках пробрался на кухню, к самому очагу, где суетился плешивый хозяин харчевни, крутя на огне вертела и сковороды.
— Пошёл прочь, старое бульонное мясо! — крикнул на петуха хозяин и так поддал ногой, что петух — кудах-тах-тах! — с отчаянным криком вылетел на улицу к перепуганным курам.
Буратино, незамеченный, шмыгнул мимо ног хозяина и присел за большим глиняным кувшином.
В это время послышались голоса Карабаса Барабаса и Дуремара.
Хозяин, низко кланяясь, вышел им навстречу.
Буратино влез внутрь глиняного кувшина и там притаился.
Буратино узнаёт тайну золотого ключика
Карабас Барабас и Дуремар подкреплялись жареным поросёночком.
Хозяин подливал вина в стаканы.
Карабас Барабас, обсасывая поросячью ногу, сказал хозяину:
— Дрянь у тебя вино, налей-ка мне вон из того кувшина! — И указал костью на кувшин, где сидел Буратино.
— Синьор, этот кувшин пуст, — ответил хозяин.
— Врёшь, покажи.
Тогда хозяин поднял кувшин и перевернул его.
Буратино изо всей силы упёрся локтями в бока кувшина, чтобы не вывалиться.
— Там что-то чернеется, — прохрипел Карабас Барабас.
— Там что-то белеется, — подтвердил Дуремар.
— Синьоры, чирей мне на язык, прострел мне в поясницу — кувшин пуст!
— В таком случае ставь его на стол — мы будем кидать туда кости.
Кувшин, где сидел Буратино, поставили между директором кукольного театра и продавцом лечебных пиявок.
На голову Буратино посыпались обглоданные кости и корки.
Карабас Барабас, выпив много вина, протянул к огню очага бороду, чтобы с неё капала налипшая смола.
— Положу Буратино на ладонь, — хвастливо говорил он, — другой ладонью прихлопну — мокрое место от него останется.
— Негодяй вполне этого заслуживает, — подтверждал Дуремар, — но сначала к нему хорошо бы приставить пиявок, чтобы они высосали всю кровь...
— Нет! — стучал кулаком Карабас Барабас. — Сначала я отниму у него золотой ключик...
В разговор вмешался хозяин — он уже знал про бегство деревянных человечков.
— Синьор, вам нечего утомлять себя поисками.
Сейчас я позову двух расторопных ребят, покуда вы подкрепляетесь вином, они живо обыщут весь лес и притащат сюда Буратино.
— Ладно.
Посылай ребят, — сказал Карабас Барабас, подставляя к огню огромные подошвы.
И так как он был уже пьян, то во всю глотку запел песню:
Мой народец странный,
Глупый, деревянный.
Кукольный владыка,
Вот кто я, поди-ка...
Грозный Карабас,
Славный Барабас...
Куклы предо мною
Стелются травою.
Будь ты хоть красотка —
У меня есть плётка,
Плётка в семь хвостов,
Плётка в семь хвостов.
Погрожу лишь плёткой —
Мой народец кроткий
Песни распевает,
Денежки сбирает
В мой большой карман,
В мой большой карман...
Тогда Буратино завывающим голосом проговорил из глубины кувшина:
— Открой тайну, несчастный, открой тайну!..
Карабас Барабас от неожиданности громко щёлкнул челюстями и выпучился на Дуремара.
— Это ты?
— Нет, это не я...
— Кто же сказал, чтобы я открыл тайну?
Дуремар был суеверен, кроме того, он тоже выпил много вина.
Лицо у него посинело и сморщилось от страха, как гриб-сморчок.
Глядя на него, и Карабас Барабас застучал зубами.
— Открой тайну, — опять завыл таинственный голос из глубины кувшина, — иначе не сойдёшь с этого стула, несчастный!
Карабас Барабас попытался вскочить, но не мог даже и приподняться.
— Какую тайну? — спросил он заикаясь.
Голос ответил:
— Тайну черепахи Тортилы.
От ужаса Дуремар медленно полез под стол.
У Карабаса Барабаса отвалилась челюсть.
— Где находится дверь, где находится дверь? — будто ветер в трубе в осеннюю ночь, провыл голос...
— Отвечу, отвечу, замолчи, замолчи! — прошептал Карабас Барабас. — Дверь — у старого Карло в каморке, за нарисованным очагом...
Едва он произнёс эти слова, со двора вошёл хозяин.
— Вот надёжные ребята, за деньги они приведут к вам, синьор, хоть самого чёрта...
И он указал на стоящих на пороге лису Алису и кота Базилио.
Лиса почтительно сняла старую шляпу:
— Синьор Карабас Барабас подарит нам на бедность десять золотых монет, и мы отдадим вам в руки негодяя Буратино, не сходя с этого места.
Карабас Барабас залез под бороду в жилетный карман, вынул десять золотых.
— Вот деньги, а где Буратино?
Лиса несколько раз пересчитала монеты, вздохнула, отдавая половину коту, и указала лапой:
— Он в этом кувшине, синьор, у вас под носом...
Карабас Барабас схватил со стола кувшин и бешено швырнул его на каменный пол.
Из осколков и кучи обглоданных костей выскочил Буратино.
Пока все стояли, разинув рты, он, как стрела, кинулся из харчевни на двор — прямо к петуху, который гордо рассматривал то одним глазом, то другим дохлого червячка.
— Это ты меня предал, старый котлетный фарш! — свирепо вытянув нос, сказал ему Буратино. — Ну, теперь лупи что есть духу...
И он плотно вцепился в его генеральский хвост.
Петух, ничего не понимая, растопырил крылья и пустился бежать на голенастых ногах.
Буратино — в вихре — за ним — под гору, через дорогу, по полю, к лесу.
Карабас Барабас, Дуремар и хозяин харчевни опомнились наконец от удивления и выбежали вслед за Буратино.
Но сколько они ни оглядывались, его нигде не было видно, только вдалеке по полю лупил что есть духу петух.
Но так как всем было известно, что он дурак, то на этого петуха никто не обратил внимания.
Буратино первый раз в жизни приходит в отчаяние, но всё кончается благополучно
Глупый петух уморился, едва бежал, разинув клюв.
Буратино отпустил наконец его помятый хвост.
— Ступай, генерал, к своим курам...
И один пошёл туда, где сквозь листву ярко блестело Лебединое озеро.
Вот и сосна на каменистом пригорке, вот и пещера.
Вокруг разбросаны наломанные ветки.
Трава примята следами колёс.
У Буратино отчаянно забилось сердце.
Он соскочил с пригорка, заглянул под корявые корни...
Пещера была пуста!!!
Ни Мальвины, ни Пьеро, ни Артемона.
Только валялись две тряпочки.
Он их поднял — это были оторванные рукава от рубашки Пьеро.
Друзья кем-то похищены!
Они погибли!
Буратино упал ничком — нос его глубоко воткнулся в землю.
Он только теперь понял, как дороги ему друзья.
Пусть Мальвина занимается воспитанием, пусть Пьеро хоть тысячу раз подряд читает стишки, — Буратино отдал бы даже золотой ключик, чтобы увидеть снова друзей.
Около его головы бесшумно поднялся рыхлый бугорок земли, вылез бархатный крот с розовыми ладонями, пискляво чихнул три раза и сказал:
— Я слеп, но я отлично слышу.
Сюда подъезжала тележка, запряжённая овцами.
В ней сидели Лис, губернатор Города Дураков, и сыщики.
Губернатор приказал: «Взять негодяев, которые поколотили моих лучших полицейских при исполнении обязанностей!
Взять!»
Сыщики ответили: «Тяф!»
Бросились в пещеру, и там началась отчаянная возня.
Твоих друзей связали, кинули в тележку вместе с узлами и уехали.
Что за польза была лежать, уткнув нос в землю!
Буратино вскочил и побежал по следам колёс.
Обогнул озеро, вышел на поле с густой травой.
Шёл, шёл...
У него не было никакого плана в голове.
Надо спасти товарищей — вот и всё.
Дошёл до обрыва, откуда позапрошлой ночью сорвался в лопухи.
Внизу увидел грязный пруд, где жила черепаха Тортила.
По дороге к пруду спускалась тележка: её тащили две худые, как скелеты, овцы с ободранной шерстью.
На козлах сидел жирный кот в золотых очках с надутыми щеками — он служил при губернаторе тайным нашёптывателем в ухо.
Позади него — важный Лис, губернатор...
На узлах лежали Мальвина, Пьеро и весь забинтованный Артемон; всегда такой расчёсанный, хвост его волочился кисточкой по пыли.
Позади тележки шли два сыщика — доберман-пинчеры.
Вдруг сыщики подняли собачьи морды и увидели наверху обрыва белый колпачок Буратино.
Сильными прыжками пинчеры начали взбираться по крутому косогору.
Но прежде чем они доскакали до верха, Буратино — а ему уже никуда не скрыться, не убежать — сложил руки над головой и — ласточкой — с самого крутого места кинулся вниз, в грязный пруд, затянутый зелёной ряской.
Он описал в воздухе кривую и, конечно, угодил бы в пруд под защиту тётки Тортилы, если бы не сильный порыв ветра.
Ветер подхватил лёгонького деревянного Буратино, закружил, завертел его «двойным штопором», швырнул в сторону, и он, падая, шлёпнулся прямо в тележку, на голову губернатора Лиса.
Жирный кот в золотых очках от неожиданности свалился с козел, и так как он был подлец и трус, то притворился, что упал в обморок.
Губернатор Лис, тоже отчаянный трус, с визгом кинулся удирать по косогору и тут же залез в барсучью нору.
Там ему пришлось несладко: барсуки сурово расправляются с такими гостями.
Овцы шарахнулись, тележка опрокинулась, Мальвина, Пьеро и Артемон вместе с узлами покатились в лопухи.
Всё это произошло так быстро, что вы, дорогие читатели, не успели бы сосчитать всех пальцев на руке.
Доберман-пинчеры огромными прыжками кинулись вниз с обрыва.
Подскочив к опрокинутой тележке, увидели жирного кота в обмороке.
Увидели в лопухах валяющихся деревянных человечков и забинтованного пуделя.
Но нигде не было видно губернатора Лиса.
Он исчез — будто сквозь землю провалился тот, кого сыщики должны охранять, как зеницу ока.
Первый сыщик, подняв морду, издал собачий вопль отчаяния.
Второй сыщик сделал то же самое:
— Ай, ай, ай, — у-у-у!..
Они кинулись и обыскали весь косогор.
Снова тоскливо взвыли, потому что им уже мерещились плётка и железная решётка.
Униженно виляя задами, они побежали в Город Дураков, чтобы наврать в полицейском отделении, будто губернатор был взят на небо живым — так по дороге они придумали в своё оправданье.
Буратино потихоньку ощупал себя — ноги, руки были целы.
Он пополз в лопухи и освободил от верёвок Мальвину и Пьеро.
Мальвина, не говоря ни слова, обхватила Буратино за шею, но поцеловать не смогла — помешал его длинный нос.
У Пьеро по локоть были оторваны рукава, белая пудра осыпалась со щёк, и оказалось, что щёки у него обыкновенные — румяные, несмотря на его любовь к стихам.
— Я здорово дрался, — грубым голосом сказал он. — Кабы не подножка — нипочём бы меня не взять.
Мальвина подтвердила:
— Он дрался, как лев.
Она обхватила Пьеро за шею и поцеловала в обе щеки.
— Довольно, довольно лизаться, — проворчал Буратино, — бежимте.
Артемона потащим за хвост.
Они ухватились все трое за хвост несчастной собаки и потащили её по косогору наверх.
— Пустите, я сам пойду, мне так унизительно, — стонал забинтованный пудель.
— Нет, нет, ты слишком слаб.
Но едва они взобрались до половины косогора, наверху показались Карабас Барабас и Дуремар.
Лиса Алиса показывала лапой на беглецов, кот Базилио щетинил усы и отвратительно шипел.
— Ха-ха-ха, вот так ловко! — захохотал Карабас Барабас. — Сам золотой ключик идёт мне в руки!
Буратино торопливо придумывал, как выпутаться из новой беды.
Пьеро прижал к себе Мальвину, намереваясь дорого продать жизнь.
На этот раз не было никакой надежды на спасение.
Дуремар хихикал наверху косогора.
— Больную собачку-пуделя, синьор Карабас Барабас, вы мне отдайте, я её брошу в пруд пиявочкам, чтобы мои пиявочки разжирели...
Толстому Карабасу Барабасу лень было спускаться вниз, он манил беглецов пальцем, похожим на сардельку:
— Идите, идите ко мне, деточки...
— Ни с места! — приказал Буратино. — Погибать — так весело!
Пьеро, говори какие-нибудь свои самые гадкие стишки.
Мальвина, хохочи во всю глотку...
Мальвина, несмотря на некоторые недостатки, была хорошим товарищем.
Она вытерла слёзы и засмеялась очень обидно для тех, кто стоял наверху косогора.
Пьеро сейчас же сочинил стихи и завыл неприятным голосом:
Лису Алису жалко —
Плачет по ней палка.
Кот Базилио нищий —
Вор, гнусный котище.
Дуремар, наш дурачок, —
Безобразнейший сморчок.
Карабас ты Барабас,
Не боимся очень вас...
А Буратино кривлялся и дразнился:
— Эй ты, директор кукольного театра, старый пивной бочонок, жирный мешок, набитый глупостью, спустись, спустись к нам — я тебе наплюю в драную бороду!
В ответ Карабас Барабас страшно зарычал, Дуремар поднял тощие руки к небу.
Лиса Алиса криво усмехнулась:
— Разрешите свернуть шеи этим нахалам?
Ещё минута, и всё было бы кончено...
Вдруг со свистом промчались стрижи:
— Здесь, здесь, здесь!..
Над головой Карабаса Барабаса пролетела сорока, громко тараторя:
— Скорее, скорее, скорее!..
И наверху косогора появился старый папа Карло.
Рукава у него были засучены, в руке — сучковатая палка, брови нахмурены...
Он плечом толкнул Карабаса Барабаса, локтем — Дуремара, дубинкой вытянул по спине лису Алису, сапогом швырнул в сторону кота Базилио...
После этого, нагнувшись и глядя с косогора вниз, где стояли деревянные человечки, сказал радостно:
— Сын мой, Буратино, плутишка, ты жив и здоров, — иди же скорее ко мне!
Буратино наконец возвращается домой вместе с папой Карло, Мальвиной, Пьеро и Артемоном
Неожиданное появление Карло, его дубинка и нахмуренные брови навели ужас на негодяев.
Лиса Алиса уползла в густую траву и там дала стрекача, иногда лишь останавливаясь, чтобы поёжиться после удара дубинкой.
Кот Базилио, отлетев шагов на десять, шипел от злости, как проткнутая велосипедная шина.
Дуремар подобрал полы зелёного пальто и полез с косогора вниз, повторяя:
— Я ни при чём, я ни при чём...
Но на крутом месте сорвался, покатился и с ужасным шумом и плеском шлёпнулся в пруд.
Карабас Барабас остался стоять, где стоял.
Он только втянул всю голову до макушки в плечи; борода его висела, как пакля.
Буратино, Пьеро и Мальвина взобрались наверх.
Папа Карло брал их поодиночке на руки, грозил пальцем:
— Вот я вас ужо, баловники!
И клал за пазуху.
Потом он спустился на несколько шагов с косогора и присел над несчастной собакой.
Верный Артемон поднял морду и лизнул Карло в нос.
Буратино тотчас высунулся из-за пазухи.
— Папа Карло, мы без собаки домой не пойдём.
— Э-хе-хе, — ответил Карло, — тяжеленько будет, ну да уж как-нибудь донесу вашего пёсика.
Он взвалил Артемона на плечо и, отдуваясь от тяжёлого груза, полез наверх, где, всё так же втянув голову, выпучив глаза, стоял Карабас Барабас.
— Куклы мои... — проворчал он.
Папа Карло ответил ему сурово:
— Эх, ты!
С кем на старости лет связался, — с известными всему свету жуликами — с Дуремаром, с котом, с лисой.
Маленьких обижаете!
Стыдно, доктор!
И Карло пошёл по дороге в город.
Карабас Барабас со втянутой головой шёл за ним следом.
— Куклы мои, отдай!..
— Нипочём не отдавай! — завопил Буратино, высовываясь из-за пазухи.
Так шли, шли.
Миновали харчевню «Трёх пескарей», где в дверях кланялся плешивый хозяин, показывая обеими руками на шипящие сковородки.
Около дверей взад и вперёд, взад и вперёд расхаживал петух с выдранным хвостом и возмущённо рассказывал курам о хулиганском поступке Буратино.
Куры сочувственно поддакивали:
— Ах-ах, какой страх!
Ух-ух, наш петух!..
Карло поднялся на холм, откуда было видно море, кое-где покрытое матовыми полосками от веяния ветерка, у берега — старый городок песочного цвета под знойным солнцем и полотняная крыша кукольного театра.
Карабас Барабас, стоя в трёх шагах позади Карло, проворчал:
— Я тебе дам за куклы сто золотых монет, продай.
Буратино, Мальвина и Пьеро перестали дышать — ждали, что скажет Карло.
Он ответил:
— Нет!
Если бы ты был добрым, хорошим директором театра, я бы тебе, так и быть, отдал маленьких человечков.
А ты — хуже всякого крокодила.
Не отдам и не продам, убирайся.
Карло спустился с холма и, уже более не обращая внимания на Карабаса Барабаса, вошёл в городок.
Там на пустой площади неподвижно стоял полицейский.
От жары и скуки у него повисли усы, веки слиплись, над треугольной шляпой кружились мухи.
Карабас Барабас вдруг засунул бороду в карман, схватил Карло сзади за рубашку и заорал на всю площадь:
— Держите вора, он украл у меня кукол!..
Но полицейский, которому было жарко и скучно, даже и не пошевелился.
Карабас Барабас подскочил к нему, требуя арестовать Карло.
— А ты кто такой? — лениво спросил полицейский.
— Я доктор кукольных наук, директор знаменитого театра, кавалер высших орденов, ближайший друг Тарабарского короля, синьор Карабас Барабас...
— А ты не кричи на меня, — ответил полицейский.
Покуда Карабас Барабас с ним препирался, папа Карло, торопливо стуча палкой по плитам мостовой, подошёл к дому, где он жил.
Отпер дверь в полутёмную каморку под лестницей, снял с плеча Артемона, положил на койку, из-за пазухи вынул Буратино, Мальвину и Пьеро и посадил их рядышком на стул.
Мальвина сейчас же сказала:
— Папа Карло, прежде всего займитесь больной собакой.
Мальчики, немедленно мыться...
Вдруг она в отчаянии всплеснула руками:
— А мои платья!
Мои новенькие туфельки, мои хорошенькие ленточки остались на дне оврага, в лопухах!..
— Ничего, не горюй, — сказал Карло, — вечером я схожу, принесу твои узлы.
Он заботливо разбинтовал Артемоновы лапы.
Оказалось, что раны почти уже зажили и собака не могла пошевелиться только потому, что была голодна.
— Тарелочку овсяной болтушки да косточку с мозгом, — простонал Артемон, — и я готов драться со всеми собаками в городе.
— Ай-ай-ай, — сокрушался Карло, — а у меня дома ни крошки, и в кармане ни сольдо...
Мальвина жалобно всхлипнула.
Пьеро тёр кулаком лоб, соображая.
— Я пойду на улицу читать стихи, прохожие надают мне кучу сольдо.
Карло покачал головой:
— И будешь ты ночевать, сынок, за бродяжничество в полицейском отделении.
Все, кроме Буратино, приуныли.
Он же хитро улыбался, вертелся так, будто сидел не на стуле, а на перевёрнутой кнопке.
— Ребята, довольно хныкать! — Он соскочил на пол и что-то вытащил из кармана. — Папа Карло, возьми молоток, отдери от стены дырявый холст.
И он задранным носом указал на очаг, и на котелок над очагом, и на дым, нарисованные на куске старого холста.
Карло удивился:
— Зачем, сынок, ты хочешь сдирать со стены такую прекрасную картину?
В зимнее время я смотрю на неё и воображаю, что это настоящий огонь и в котелке настоящая баранья похлёбка с чесноком, и мне становится немного теплее.
— Папа Карло, даю честное кукольное слово, — у тебя будет настоящий огонь в очаге, настоящий чугунный котелок и горячая похлёбка.
Сдери холст.
Буратино сказал это так уверенно, что папа Карло почесал в затылке, покачал головой, покряхтел, покряхтел — взял клещи и молоток и начал отдирать холст.
За ним, как мы уже знаем, всё было затянуто паутиной и висели дохлые пауки.
Карло старательно обмёл паутину.
Тогда стала видна небольшая дверца из потемневшего дуба.
На четырёх углах на ней были вырезаны смеющиеся рожицы, а посредине — пляшущий человечек с длинным носом.
Когда с него смахнули пыль, Мальвина, Пьеро, папа Карло, даже голодный Артемон воскликнули в один голос:
— Это портрет самого Буратино!
— Я так и думал, — сказал Буратино, хотя он ничего такого не думал и сам удивился. — А вот и ключ от дверцы.
Папа Карло, открой...
— Эта дверца и этот золотой ключик, — проговорил Карло, — сделаны очень давно каким-то искусным мастером.
Посмотрим, что спрятано за дверцей.
Он вложил ключик в замочную скважину и повернул...
Раздалась негромкая, очень приятная музыка, будто заиграл органчик в музыкальном ящике...
Папа Карло толкнул дверцу.
Со скрипом она начала открываться.
В это время раздались торопливые шаги за окном и голос Карабаса Барабаса проревел:
— Именем Тарабарского короля — арестуйте старого плута Карло!
Карабас Барабас врывается в каморку под лестницей
Карабас Барабас, как мы знаем, тщетно старался уговорить сонного полицейского, чтобы он арестовал Карло.
Ничего не добившись, Карабас Барабас побежал по улице.
Развевающаяся борода его цеплялась за пуговицы и зонтики прохожих.
Он толкался и лязгал зубами.
Вслед ему пронзительно свистели мальчишки, запускали в спину ему гнилыми яблоками.
Карабас Барабас вбежал к начальнику города.
В этот жаркий час начальник сидел в саду, около фонтана, в одних трусиках и пил лимонад.
У начальника было шесть подбородков, нос его утонул в розовых щеках.
За спиной его, под липой, четверо мрачных полицейских то и дело откупоривали бутылки с лимонадом.
Карабас Барабас бросился перед начальником на колени и, бородой размазывая слёзы по лицу, завопил:
— Я несчастный сирота, меня обидели, обокрали, избили...
— Кто тебя, сироту, обидел? — отдуваясь, спросил начальник.
— Злейший враг, старый шарманщик Карло.
Он украл у меня три самые лучшие куклы, он хочет сжечь мой знаменитый театр, он подожжёт и ограбит весь город, если его сейчас же не арестовать.
В подкрепление своих слов Карабас Барабас вытащил горсть золотых монет и положил в туфлю начальника.
Короче говоря, он такое наплёл и наврал, что испуганный начальник приказал четырём полицейским под липой:
— Идите за почтенным сиротой и именем закона делайте всё, что необходимо.
Карабас Барабас побежал с четырьмя полицейскими к каморке Карло и крикнул:
— Именем Тарабарского короля — арестуйте вора и негодяя!
Но двери были закрыты.
В каморке никто не отозвался.
Карабас Барабас приказал:
— Именем Тарабарского короля — ломайте дверь!
Полицейские нажали, гнилые половинки дверей сорвались с петель, и четыре бравых полицейских, гремя саблями, с грохотом свалились в каморку под лестницей.
Это было в ту самую минуту, когда в потайную дверцу в стене, нагнувшись, уходил Карло.
Он скрылся последним.
Дверца — дзынь! — захлопнулась.
Тихая музыка перестала играть.
В каморке под лестницей валялись только грязные бинты и рваный холст с нарисованным очагом...
Карабас Барабас подскочил к потайной дверце, заколотил в неё кулаками и каблуками: тра-та-та-та!
Но дверца была прочна.
Карабас Барабас разбежался и ударил в дверцу задом.
Дверца не подалась.
Он затопал на полицейских:
— Ломайте проклятую дверь именем Тарабарского короля!..
Полицейские ощупывали друг у друга кто нашлёпку на носу, кто шишку на голове.
— Нет, здесь работа очень тяжёлая, — ответили они и пошли к начальнику города сказать, что ими всё сделано по закону, но старому шарманщику, видимо, помогает сам дьявол, потому что он ушёл сквозь стену.
Карабас Барабас рванул себя за бороду, повалился на пол и начал реветь, выть и кататься, как бешеный, по пустой каморке под лестницей.
Что они нашли за потайной дверью
Пока Карабас Барабас катался, как бешеный, и рвал на себе бороду, Буратино впереди, а за ним Мальвина, Пьеро, Артемон и — последним — папа Карло спускались по крутой каменной лестнице в подземелье.
Папа Карло держал огарок свечи.
Её колеблющийся огонёк отбрасывал от Артемоновой лохматой головы или от протянутой руки Пьеро большие тени, но не мог осветить темноты, куда спускалась лестница.
Мальвина, чтобы не зареветь от страха, щипала себя за уши.
Пьеро — как всегда, ни к селу ни к городу — бормотал стишки:
Пляшут тени на стене —
Ничего не страшно мне.
Лестница пускай крута,
Пусть опасна темнота, —
Всё равно подземный путь
Приведёт куда-нибудь...
Буратино опередил товарищей — его белый колпачок едва был виден глубоко внизу.
Вдруг там что-то зашипело, упало, покатилось, и донёсся его жалобный голос:
— Ко мне, на помощь!
Мгновенно Артемон, забыв раны и голод, опрокинул Мальвину и Пьеро, чёрным вихрем кинулся вниз по ступенькам.
Лязгнули его зубы.
Гнусно взвизгнуло какое-то существо.
Всё затихло.
Только сердце у Мальвины стучало громко, как будильник.
Широкий луч света снизу ударил по лестнице.
Огонёк свечи, которую держал папа Карло, стал жёлтым.
— Глядите, глядите скорее! — громко позвал Буратино.
Мальвина — задом наперёд — торопливо начала слезать со ступеньки на ступеньку, за ней запрыгал Пьеро.
Последним, нагнувшись, сходил Карло, то и дело теряя деревянные башмаки.
Внизу, там, где кончалась крутая лестница, на каменной площадке сидел Артемон.
Он облизывался.
У его ног валялась задушенная крыса Шушара.
Буратино обеими руками приподнимал истлевший войлок — им было занавешено отверстие в каменной стене.
Оттуда лился голубой свет.
Первое, что они увидели, когда пролезли в отверстие, — это расходящиеся лучи солнца.
Они падали со сводчатого потолка сквозь круглое окно.
Широкие лучи с танцующими в них пылинками освещали круглую комнату из желтоватого мрамора.
Посреди неё стоял чудной красоты кукольный театр.
На занавесе его блестел золотой зигзаг молнии.
С боков занавеса поднимались две квадратные башни, раскрашенные так, будто они были сложены из маленьких кирпичиков.
Высокие крыши из зелёной жести ярко блестели.
На левой башне были часы с бронзовыми стрелками.
На циферблате против каждой цифры нарисованы смеющиеся рожицы мальчика и девочки.
На правой башне — круглое окошко из разноцветных стёкол.
Над этим окошком, на крыше из зелёной жести, сидел Говорящий Сверчок.
Когда все разинув рты остановились перед чудным театром, сверчок проговорил медленно и ясно:
— Я предупреждал, что тебя ждут ужасные опасности и страшные приключения, Буратино.
Хорошо, что всё кончилось благополучно, а могло кончиться и неблагополучно...
Так-то...
Голос у сверчка был старый и слегка обиженный, потому что Говорящему Сверчку в своё время всё же попало по голове молотком и, несмотря на столетний возраст и природную доброту, он не мог забыть незаслуженной обиды.
Поэтому он больше ничего не прибавил — дёрнул усиками, точно смахивая с них пыль, и медленно уполз куда-то в одинокую щель — подальше от суеты.
Тогда папа Карло проговорил:
— А я-то думал — мы тут по крайней мере найдём кучу золота и серебра, — а нашли всего-навсего старую игрушку.
Он подошёл к часам, вделанным в башенку, постучал ногтем по циферблату, и так как сбоку часов на медном гвоздике висел ключик, он взял его и завёл часы...
Раздалось громкое тиканье.
Стрелки двинулись.
Большая стрелка подошла к двенадцати, маленькая — к шести.
Внутри башни загудело и зашипело.
Часы звонко пробили шесть...
Тотчас на правой башне раскрылось окошко из разноцветных стёкол, выскочила заводная пёстрая птица и, затрепетав крыльями, пропела шесть раз:
— К нам — к нам, к нам — к нам, к нам — к нам...
Птица скрылась, окошко захлопнулось, заиграла шарманочная музыка.
И занавес поднялся...
Никто, даже папа Карло, никогда не видывал такой красивой декорации.
На сцене был сад.
На маленьких деревьях с золотыми и серебряными листьями пели заводные скворцы величиной с ноготь.
На одном дереве висели яблоки, каждое из них не больше гречишного зерна.
Под деревьями прохаживались павлины и, приподнимаясь на цыпочках, клевали яблоки.
На лужайке прыгали и бодались два козлёнка, а в воздухе летали бабочки, едва заметные глазу.
Так прошла минута.
Скворцы замолкли, павлины и козлята попятились за боковые кулисы.
Деревья провалились в потайные люки под пол сцены.
На задней декорации начали расходиться тюлевые облака.
Показалось красное солнце над песчаной пустыней.
Справа и слева, из-за боковых кулис, выкинулись ветки лиан, похожие на змей, — на одной действительно висела змея-удав.
На другой раскачивалось, схватившись хвостами, семейство обезьян.
Это была Африка.
По песку пустыни под красным солнцем проходили звери.
В три скачка промчался гривастый лев — хотя был он не больше котёнка, но страшен.
Переваливаясь, проковылял на задних лапах плюшевый медведь с зонтиком.
Прополз отвратительный крокодил — его маленькие дрянные глазки притворялись добренькими.
Но всё же Артемон не поверил и зарычал на него.
Проскакал носорог — для безопасности на его острый рог был надет резиновый мячик.
Пробежал жираф, похожий на полосатого, рогатого верблюда, изо всей силы вытянувшего шею.
Потом шёл слон, друг детей, — умный, добродушный, — помахивая хоботом, в котором держал соевую конфету.
Последней протрусила бочком страшно грязная дикая собака — шакал.
Артемон с лаем кинулся на неё — папе Карло с трудом удалось оттащить его за хвост от сцены.
Звери прошли.
Солнце вдруг погасло.
В темноте какие-то вещи опустились сверху, какие-то вещи выдвинулись с боков.
Раздался звук, будто провели смычком по струнам.
Вспыхнули матовые уличные фонарики.
На сцене была городская площадь.
Двери в домах раскрылись, выбежали маленькие человечки, полезли в игрушечный трамвай.
Кондуктор зазвонил, вагоновожатый завертел ручку, мальчишка живо прицепился к колбасе, милиционер засвистел, трамвай укатился в боковую улицу между высокими домами.
Проехал велосипедист на колёсах не больше блюдечка для варенья.
Пробежал газетчик — вчетверо сложенные листки отрывного календаря — вот какой величины были у него газеты.
Мороженщик прокатил через площадку тележку с мороженым.
На балкончики домов выбежали девочки и замахали ему, а мороженщик развёл руками и сказал:
— Всё съели, приходите в другой раз.
Тут занавес упал, и на нём заблестел золотой зигзаг молнии.
Папа Карло, Мальвина, Пьеро не могли опомниться от восхищения.
Буратино, засунув руки в карманы, задрав нос, сказал хвастливо:
— Что — видели?
Значит, недаром я мокнул в болоте у тётки Тортилы...
В этом театре мы поставим комедию — знаете какую? — «Золотой ключик, или Необыкновенные приключения Буратино и его друзей».
Карабас Барабас лопнет с досады.
Пьеро потёр кулаками наморщенный лоб:
— Я напишу эту комедию роскошными стихами.
— Я буду продавать мороженое и билеты, — сказала Мальвина. — Если вы найдёте у меня талант, попробую играть роли хорошеньких девочек...
— Постойте, ребята, а учиться когда же? — спросил папа Карло.
Все враз ответили:
— Учиться будем утром...
А вечером играть в театре...
— Ну, то-то, деточки, — сказал папа Карло, — а уж я, деточки, буду играть на шарманке для увеселения почтенной публики, а если станем разъезжать по Италии из города в город, буду править лошадью да варить баранью похлёбку с чесноком...
Артемон слушал, задрав ухо, вертел головой, глядел блестящими глазами на друзей, спрашивал: а ему что делать?
Буратино сказал:
— Артемон будет заведовать бутафорией и театральными костюмами, ему дадим ключи от кладовой.
Во время представления он может изображать за кулисами рычание льва, топот носорога, скрип крокодиловых зубов, вой ветра — посредством быстрого верчения хвостом — и другие необходимые звуки.
— Ну а ты, ну а ты, Буратино? — спрашивали все. — Кем хочешь быть при театре?
— Чудаки, в комедии я буду играть самого себя и прославлюсь на весь свет!
Новый кукольный театр даёт первое представление
Карабас Барабас сидел перед очагом в отвратительном настроении.
Сырые дрова едва тлели.
На улице лил дождь.
Дырявая крыша кукольного театра протекала.
У кукол отсырели руки и ноги, на репетициях никто не хотел работать, даже под угрозой плётки в семь хвостов.
Куклы уже третий день ничего не ели и зловеще перешёптывались в кладовой, вися на гвоздях.
С утра не было продано ни одного билета в театр.
Да и кто пошёл бы смотреть у Карабаса Барабаса скучные пьесы и голодных, оборванных актёров!
На городской башне часы пробили шесть.
Карабас Барабас мрачно побрёл в зрительный зал — пусто.
— Черт бы побрал всех почтеннейших зрителей, — проворчал он и вышел на улицу.
Выйдя, взглянул, моргнул и разинул рот так, что туда без труда могла бы влететь ворона.
Напротив его театра перед большой новой полотняной палаткой стояла толпа, не обращая внимания на сырой ветер с моря.
Над входом в палатку на помосте стоял длинноносый человечек в колпачке, трубил в хрипучую трубу и что-то кричал.
Публика смеялась, хлопала в ладоши, и многие заходили внутрь палатки.
К Карабасу Барабасу подошёл Дуремар; от него, как никогда, пахло тиной.
— Э-хе-хе, — сказал он, собирая всё лицо в кислые морщины, — никуда дела с лечебными пиявками.
Вот хочу пойти к ним, — Дуремар указал на новую палатку, — хочу попроситься у них свечи зажигать или мести пол.
— Чей этот проклятый театр?
Откуда он взялся? — прорычал Карабас Барабас.
— Это сами куклы открыли кукольный театр «Молния», они сами пишут пьесы в стихах, сами играют.
Карабас Барабас заскрипел зубами, рванул себя за бороду и зашагал к новой полотняной палатке.
Над входом в неё Буратино выкрикивал:
— Первое представление занимательной, увлекательной комедии из жизни деревянных человечков!
Истинное повествование о том, как мы победили всех своих врагов при помощи остроумия, смелости и присутствия духа...
У входа в кукольный театр в стеклянной будочке сидела Мальвина с красивым бантом в голубых волосах и не поспевала раздавать билеты желающим посмотреть весёлую комедию из кукольной жизни.
Папа Карло в новой бархатной куртке вертел шарманку и весело подмигивал почтеннейшей публике.
Артемон тащил за хвост из палатки лису Алису, которая прошла без билета.
Кот Базилио, тоже безбилетный, успел удрать и сидел под дождём на дереве, глядя вниз злющими глазами.
Буратино, надув щёки, затрубил в хрипучую трубу.
— Представление начинается!
И сбежал по лесенке, чтобы играть первую сцену комедии, в которой изображалось, как бедный папа Карло выстругивает из полена деревянного человечка, не предполагая, что это принесёт ему счастье.
Последней приползла в театр черепаха Тортила, держа во рту почётный билет на пергаментной бумаге с золотыми уголками.
Представление началось.
Карабас Барабас мрачно вернулся в свой пустой театр.
Взял плётку в семь хвостов.
Отпер дверь в кладовую.
— Я вас, паршивцы, отучу лениться! — свирепо зарычал он. — Я вас научу заманивать ко мне публику!
Он щёлкнул плёткой.
Но никто не ответил.
Кладовая была пуста.
Только на гвоздях висели обрывки верёвочек.
Все куклы — и Арлекин, и девочки в чёрных масках, и колдуны в остроконечных шапках со звёздами, и горбуны с носами как огурец, и арапы, и собачки, — все, все, все куклы удрали от Карабаса Барабаса.
Со страшным воем он выскочил из театра на улицу.
Он увидел, как последние из его актёров удирали через лужи в новый театр, где весело играла музыка, раздавался хохот, хлопанье в ладоши.
Карабас Барабас успел только схватить бумазейную собачку с пуговицами вместо глаз.
Но на него, откуда ни возьмись, налетел Артемон, выхватил собачку и умчался с ней в палатку, где за кулисами для голодных актёров была приготовлена горячая баранья похлёбка с чесноком.
Карабас Барабас так и остался сидеть в луже под дождём.
{И. С. Тургенев (комиӧдіс Туркин К. И.) @ Охотниклӧн гижӧдъясысь @ беллетристика @ И. С. Тургенев. Охотниклӧн гижӧдъясысь @ 1948 @}
Иван Тургенев.
Хорь и Калиныч
Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой.
Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах.
Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд.
Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой...
Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вываливается наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью...
И для охотника в Калужской губернии лучше.
В Орловской губернии последние леса и площадя1 исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.
В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну; заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Но за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г. Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек.
В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.
— До меня верст пять будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю.
(Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)
— А кто такой Хорь?
— А мой мужик...
Он отсюда близехонько.
Мы отправились к нему.
Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря.
Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками.
Мы вошли.
Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.
— А, Федя!
Дома Хорь? — спросил его г-н Полутыкин.
— Нет, Хорь в город уехал, — отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых, как снег, зубов. — Тележку заложить прикажете?
— Да, брат, тележку.
Да принеси нам квасу.
Мы вошли в избу.
Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу перед тяжелым образом в серебряном окладе теплилась лампадка; липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов.
Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске.
Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас поглядывать.
Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед крыльцом.
Мы вышли.
Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца.
Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю.
«Всё дети Хоря!» — заметил Полутыкин.
«Всё Хорьки, — подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, — да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем в город...
Смотри же, Вася, — продолжал он, обращаясь к кучеру, — духом сомчи: барина везешь.
Только на толчках-то, смотри, потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!»
Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди.
«Подсадить Астронома!» — торжественно воскликнул г-н Полутыкин.
Федя, не без удовольствия, поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги.
Вася дал вожжи лошади.
Мы покатили.
«А вот это моя контора, — сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, — хотите зайти?» — «Извольте». — «Она теперь упразднена, — заметил он, слезая, — а все посмотреть стоит».
Контора состояла из двух пустых комнат.
Сторож, кривой старик, прибежал с задворья.
«Здравствуй, Миняич, — проговорил г-н Полутыкин, — а где же вода?»
Кривой старик исчез и тотчас вернулся с бутылкой воды и двумя стаканами.
«Отведайте, — сказал мне Полутыкин, — это у меня хорошая, ключевая вода».
Мы выпили по стакану, причем старик нам кланялся в пояс.
«Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, — заметил мой новый приятель. — В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу за выгодную цену».
Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор господского дома.
— Скажите, пожалуйста, — спросил я Полутыкина за ужином, — отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?
— А вот отчего: он у меня мужик умный.
Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте.
Я вам стану оброк платить хороший.
— «Да зачем тебе селиться на болоте?»
— «Да уж так; только вы, батюшка Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете».
— «Пятьдесят рублев в год!»
— «Извольте».
— «Да без недоимок у меня, смотри!»
— «Известно, без недоимок...»
Вот он и поселился на болоте.
С тех пор Хорем его и прозвали.
— Ну, и разбогател? — спросил я.
— Разбогател.
Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину.
Я уж ему не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!..»
А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету...
Да, как бы не так!..
На другой день мы тотчас после чаю опять отправились на охоту.
Проезжая через деревню, г-н Полутыкин велел кучеру остановиться у низенькой избы и звучно воскликнул: «Калиныч!»
— «Сейчас, батюшка, сейчас, — раздался голос со двора, — лапоть подвязываю».
Мы поехали шагом; за деревней догнал нас человек лет сорока, высокого роста, худой, с небольшой загнутой назад головкой.
Это был Калиныч.
Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось с первого взгляда.
Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить не мог.
Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду.
Ходил он не скоро, но большими шагами, слегка подпираясь длинной и тонкой палкой.
В течение дня он не раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал, как за ребенком.
Когда невыносимый полуденный зной заставил нас искать убежища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса.
Калиныч отворил нам избушку, увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а сам надел на голову род мешка с сеткой, взял нож, горшок и головешку и отправился на пасеку вырезать нам сот.
Мы запили прозрачный теплый мед ключевой водой и заснули под однообразное жужжанье пчел и болтливый лепет листьев.
Легкий порыв ветерка разбудил меня...
Я открыл глаза и увидел Калиныча: он сидел на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку.
Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо.
Г-н Полутыкин тоже проснулся.
Мы не тотчас встали.
Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна лежать неподвижно на сене: тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо, сладкая лень смыкает глаза.
Наконец мы встали и опять пошли бродить до вечера.
За ужином я заговорил опять о Хоре да о Калиныче.
«Калиныч — добрый мужик, — сказал мне г-н Полутыкин, — усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может: я его все оттягиваю.
Каждый день со мною на охоту ходит...
Какое уж тут хозяйство, — посудите сами».
Я с ним согласился, и мы легли спать.
На другой день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по делу с соседом Пичуковым.
Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу.
На охоту поехал я один и перед вечером завернул к Хорю.
На пороге избы встретил меня старик — лысый, низкого роста, плечистый и плотный — сам Хорь.
Я с любопытством посмотрел на этого Хоря.
Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос.
Мы вошли вместе в избу.
Тот же Федя принес мне молока с черным хлебом.
Хорь присел на скамью и, преспокойно поглаживая свою курчавую бороду, вступил со мною в разговор.
Он, казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался медленно, изредка посмеивался из-под длинных своих усов.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте...
Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то...
Так оно как-то странно выходило.
Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности...
Вот вам образчик нашего разговора:
— Послушай-ка, Хорь, — говорил я ему, — отчего ты не откупишься от своего барина?
— А для чего мне откупаться?
Теперь я своего барина знаю и оброк свой знаю... барин у нас хороший.
— Все же лучше на свободе, — заметил я.
Хорь посмотрел на меня сбоку.
— Вестимо, — проговорил он.
— Ну, так отчего же ты не откупаешься?
Хорь покрутил головой.
— Чем, батюшка, откупиться прикажешь?
— Ну, полно, старина...
— Попал Хорь в вольные люди, — продолжал он вполголоса, как будто про себя, — кто без бороды живет, тот Хорю и набольший.
— А ты сам бороду сбрей.
— Что борода?
Борода — трава: скосить можно.
— Ну, так что ж?
— А, знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то жизнь хорошая, да и те в бородах.
— А что, ведь ты тоже торговлей занимаешься? — спросил я его.
— Торгуем помаленьку маслишком да дегтишком...
Что же, тележку, батюшка, прикажешь заложить?
«Крепок ты на язык и человек себе на уме», — подумал я.
— Нет, — сказал я вслух, — тележки мне не надо; я завтра около твоей усадьбы похожу и, если позволишь, останусь ночевать у тебя в сенном сарае.
— Милости просим.
Да покойно ли тебе будет в сарае?
Я прикажу бабам постлать тебе простыню и положить подушку.
Эй, бабы! — вскричал он, поднимаясь с места, — сюда, бабы!..
А ты, Федя, поди с ними.
Бабы ведь народ глупый.
Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай.
Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих.
Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась.
Я довольно долго не мог заснуть.
Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать... я, наконец, задремал.
На заре Федя разбудил меня.
Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже был любимцем.
Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали.
Старик вышел ко мне навстречу.
Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.
— Самовар тебе готов, — сказал он мне с улыбкой, — пойдем чай пить.
Мы уселись около стола.
Здоровая баба, одна из его невесток, принесла горшок с молоком.
Все его сыновья поочередно входили в избу.
— Что у тебя за рослый народ! — заметил я старику.
— Да, — промолвил он, откусывая крошечный кусок сахару, — на меня да на мою старуху жаловаться, кажись, им нечего.
— И все с тобой живут?
— Все.
Сами хотят, так и живут.
— И все женаты?
— Вон один, пострел, не женится, — отвечал он, указывая на Федю, который по-прежнему прислонился к двери. — Васька, тот еще молод, тому погодить можно.
— А что мне жениться? — возразил Федя, — мне и так хорошо.
На что мне жена?
Лаяться с ней, что ли?
— Ну, уж ты... уж я тебя знаю!
Кольца серебряные носишь...
Тебе бы все с дворовыми девками нюхаться...
«Полноте, бесстыдники!» — продолжал старик, передразнивая горничных. — Уж я тебя знаю, белоручка ты этакой!
— А в бабе-то что хорошего?
— Баба — работница, — важно заметил Хорь. — Баба мужику слуга.
— Да на что мне работница?
— То-то, чужими руками жар загребать любишь.
Знаем мы вашего брата.
— Ну, жени меня, коли так.
А?
Что!
Что ж ты молчишь?
— Ну, полно, полно, балагур.
Вишь, барина мы с тобой беспокоим.
Женю, небось...
А ты, батюшка, не гневись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.
Федя покачал головой...
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря.
Старик радушно его приветствовал.
Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.
Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня провел у Хоря.
Меня занимали новые мои знакомцы.
Не знаю, чем я заслужил их доверие, но они непринужденно разговаривали со мной.
Я с удовольствием слушал их и наблюдал за ними.
Оба приятеля нисколько не походили друг на друга.
Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист.
Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных.
Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями.
Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как.
Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное.
У Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе.
Хорь насквозь видел г-на Полутыкина;
Калиныч благоговел перед своим господином.
Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство.
Калиныч любил и уважал Хоря.
Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя.
Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не пел соловьем, как бойкий фабричный человек...
Но Калиныч был одарен преимуществами, которые признавал сам Хорь; например: он заговаривал кровь, испуг, бешенство, выгонял червей; пчелы ему дались, рука у него была легкая.
Хорь при мне попросил его ввести в конюшню новокупленную лошадь, и Калиныч с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика.
Калиныч стоял ближе к природе.
Хорь же — к людям, к обществу.
Калиныч не любил рассуждать и всему верил слепо.
Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь.
Он много видел, много знал, и от него я многому научился.
например: из его рассказов узнал я, что каждое лето, перед покосом, появляется в деревнях небольшая тележка особенного вида.
В этой тележке сидит человек в кафтане и продает косы.
На наличные деньги он берет рубль двадцать пять копеек — полтора рубля ассигнациями; в долг — три рубля и целковый.
Все мужики, разумеется, берут у него в долг.
Через две-три недели он появляется снова и требует денег.
У мужика овес только что скошен, стало быть заплатить есть чем; он идет с купцом в кабак и там уже расплачивается.
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?»
Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Но более всего страдают бабы вот при каком случае.
Поставщики материала на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются «орлами».
Такой «орел» получает от купца рублей двести ассигнациями и отправляется на добычу.
Но, в противность благородной птице, от которой он получил свое имя, он не нападает открыто и смело: напротив, «орел» прибегает к хитрости и лукавству.
Он оставляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся.
Бабы чутьем угадывают его приближенье и крадутся к нему навстречу.
Второпях совершается торговая сделка.
За несколько медных грошей баба отдает «орлу» не только всякую ненужную тряпицу, но часто даже мужнину рубаху и собственную паневу.
В последнее время бабы нашли выгодным красть у самих себя и сбывать таким образом пеньку, в особенности «замашки», — важное распространение и усовершенствование промышленности «орлов»!
Но зато мужики, в свою очередь, навострились и при малейшем подозрении, при одном отдаленном слухе о появлении «орла» быстро и живо приступают к исправительным и предохранительным мерам.
И в самом деле, не обидно ли?
Пеньку продавать их дело, и они ее точно продают, — не в городе, в город надо самим тащиться, а приезжим торгашам, которые, за неимением безмена, считают пуд в сорок горстей — а вы знаете, что за горсть и что за ладонь у русского человека, особенно, когда он «усердствует»! — Таких рассказов я, человек неопытный и в деревне не «живалый», наслушался вдоволь.
Но Хорь не все рассказывал, он сам меня расспрашивал о многом.
Узнал он, что я бывал за границей, и любопытство его разгорелось...
Калиныч от него не отставал; но Калиныча более трогали описания природы, гор, водопадов, необыкновенных зданий, больших городов.
Хоря занимали вопросы административные и государственные.
Он перебирал все по порядку: «Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?..
Ну, говори, батюшка, как же?..»
— «А!
Ах, Господи, твоя воля!» — восклицал Калиныч во время моего рассказа.
Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал, что «дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо — это порядок».
Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя, он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед.
Что хорошо — то ему и нравится, что разумно — того ему и подавай, а откуда оно идет, — ему все равно.
Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов.
Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь говорил со мной о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь.
Он действительно понимал свое положенье.
Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика.
Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать он не умел.
Калиныч — умел.
«Этому шалопаю грамота далась, — заметил Хорь, — у него и пчелы отродясь не мерли».
— «А детей ты своих выучил грамоте?»
Хорь помолчал.
«Федя знает».
— «А другие?»
— «Другие не знают».
— «А что?»
Старик не отвечал и переменил разговор.
Впрочем, как он умен ни был, водились и за ним многие предрассудки и предубеждения.
Баб он, например, презирал от глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними.
Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием.
Недаром в русской песенке свекровь поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин!
Не бьешь ты жены, не бьешь молодой...»
Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими... пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся...
Их что разнимать — то хуже, да и рук марать не стоит».
Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: «Сюды, сюды, собачка!» — и била ее по худой спине кочергой или становилась под навес и «лаялась», как выражался Хорь, со всеми проходящими.
Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе на печь.
Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча с Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина.
«Уж ты, Хорь, у меня его не трогай», — говорил Калиныч.
«А что ж он тебе сапогов не сошьет?» — возражал тот.
«Эка, сапоги!..
На что мне сапоги?
Я мужик...»
— «Да вот и я мужик, а вишь...»
При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог, скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи.
«Эх, да ты разве наш брат!» — отвечал Калиныч.
«Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти».
— «Он мне дает на лапти».
— «Да, в прошлом году гривенник пожаловал».
Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно.
Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке.
Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом.
Особенно любил он песню: «Доля ты моя, доля!»
Федя не упускал случая подтрунить над отцом.
«Чего, старик, разжалобился?»
Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться на свою долю...
Зато в другое время не было человека деятельнее его: вечно над чем-нибудь копается — телегу чинит, забор подпирает, сбрую пересматривает.
Особенной чистоты он, однако, не придерживался и на мои замечания отвечал мне однажды, что «надо-де избе жильем пахнуть».
— Посмотри-ка, — возразил я ему, — как у Калиныча на пасеке чисто.
— Пчелы бы жить не стали, батюшка, — сказал он со вздохом.
«А что, — спросил он меня в другой раз, — у тебя своя вотчина есть?»
— «Есть».
— «Далеко отсюда?»
— «Верст сто».
— «Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?»
— «Живу».
— «А больше, чай, ружьем пробавляешься?»
— «Признаться, да».
— «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
На четвертый день, вечером, г. Полутыкин прислал за мной.
Жаль мне было расставаться с стариком.
Вместе с Калинычем сел я в телегу.
«Ну, прощай, Хорь, будь здоров, — сказал я... — Прощай, Федя».
— «Прощай, батюшка, прощай, не забывай нас».
Мы поехали.
Заря только что разгоралась.
«Славная погода завтра будет», — заметил я, глядя на светлое небо.
«Нет, дождь пойдет, — возразил мне Калиныч, — утки вон плещутся, да и трава больно сильно пахнет».
Мы въехали в кусты.
Калиныч запел вполголоса, подпрыгивая на облучке, и все глядел да глядел на зарю...
На другой день я покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.
Ермолай и мельничиха
Вечером мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»...
Но, может быть, не все мои читатели знают, что такое тяга.
Слушайте же, господа.
За четверть часа до захождения солнца, весной, вы входите в рощу с ружьем, без собаки.
Вы отыскиваете себе место где-нибудь подле опушки, оглядываетесь, осматриваете пистон, перемигиваетесь с товарищем.
Четверть часа прошло.
Солнце село, но в лесу еще светло; воздух чист и прозрачен; птицы болтливо лепечут; молодая трава блестит веселым блеском изумруда... вы ждете.
Внутренность леса постепенно темнеет; алый свет вечерней зари медленно скользит по корням и стволам деревьев, поднимается все выше и выше, переходит от нижних, почти еще голых, веток к неподвижным, засыпающим верхушкам...
Вот и самые верхушки потускнели, румяное небо синеет.
Лесной запах усиливается, слегка повеяло теплой сыростью; влетевший ветер около вас замирает.
Птицы засыпают — не все вдруг — по породам: вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки.
В лесу все темней да темней.
Деревья сливаются в большие, чернеющие массы; на синем небе робко выступают первые звездочки.
Все птицы спят.
Горихвостки, маленькие дятлы одни еще сонливо посвистывают...
Вот и они умолкли.
Еще раз прозвенел над вами звонкий голос пеночки; где-то печально прокричала иволга, соловей щелкнул в первый раз.
Сердце ваше томится ожиданьем, и вдруг — но одни охотники поймут меня, — вдруг в глубокой тишине раздается особого рода карканье и шипенье, слышится мерный взмах проворных крыл — и вальдшнеп, красиво наклонив свой длинный нос, плавно вылетает из-за темной березы навстречу вашему выстрелу.
Вот что значит «стоять на тяге».
Итак, мы с Ермолаем отправились на тягу; но извините, господа: я должен вас сперва познакомить с Ермолаем.
Вообразите себе человека лет сорока пяти, высокого, худого, с длинным и тонким носом, узким лбом, серыми глазками, взъерошенными волосами и широкими насмешливыми губами.
Этот человек ходил и зиму и лето в желтоватом нанковом кафтане немецкого покроя, но подпоясывался кушаком; носил синие шаровары и шапку со смушками, подаренную ему, в веселый час, разорившимся помещиком.
К кушаку привязывались два мешка: один спереди, искусно перекрученный на две половины, для пороху и для дроби, другой сзади — для дичи; хлопки же Ермолай доставал из собственной, по-видимому неистощимой, шапки.
Он бы легко мог на деньги, вырученные им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни разу даже не подумал о подобной покупке и продолжал заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с каким он избегал опасности просыпать или смешать дробь и порох.
Ружье у него было одноствольное, с кремнем, одаренное притом скверной привычкой жестоко «отдавать», отчего у Ермолая правая щека всегда была пухлее левой.
Как он попадал из этого ружья — и хитрому человеку не придумать, но попадал.
Была у него и легавая собака, по прозванью Валетка, преудивительное созданье.
Ермолай никогда ее не кормил.
«Стану я пса кормить, — рассуждал он, — притом пес — животное умное, сам найдет себе пропитанье».
И действительно: хотя Валетка поражал даже равнодушного прохожего своей чрезмерной худобой, но жил, и долго жил; даже, несмотря на свое бедственное положенье, ни разу не пропадал и не изъявлял желанья покинуть своего хозяина.
Раз как-то, в юные годы, он отлучился на два дня, увлеченный любовью; но эта дурь скоро с него соскочила.
Замечательнейшим свойством Валетки было его непостижимое равнодушие ко всему на свете...
Если б речь шла не о собаке, я бы употребил слово: разочарованность.
Он обыкновенно сидел, подвернувши под себя свой куцый хвост, хмурился, вздрагивал по временам и никогда не улыбался.
(Известно, что собаки имеют способность улыбаться, и даже очень мило улыбаться.)
Он был крайне безобразен, и ни один праздный дворовый человек не упускал случая ядовито насмеяться над его наружностью; но все эти насмешки и даже удары Валетка переносил с удивительным хладнокровием.
Особенное удовольствие доставлял он поварам, которые тотчас отрывались от дела и с криком и бранью пускались за ним в погоню, когда он, по слабости, свойственной не одним собакам, просовывал свое голодное рыло в полурастворенную дверь соблазнительно теплой и благовонной кухни.
На охоте он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца, то уж и съедал его с наслажденьем всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на всех известных и неизвестных диалектах.
Ермолай принадлежал одному из моих соседей, помещику старинного покроя.
Помещики старинного покроя не любят «куликов» и придерживаются домашней живности.
Разве только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин и выборов, повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда он сам хорошенько не знает, что делает, придумывают к ним такие мудреные приправы, что гости большей частью с любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак не решаются.
Ермолаю было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревов и куропаток, а впрочем, позволялось ему жить, где хочет и чем хочет.
От него отказались, как от человека ни на какую работу не годного — «лядащаго», как говорится у нас в Орле.
Пороху и дроби, разумеется, ему не выдавали, следуя точно тем же правилам, в силу которых и он не кормил своей собаки.
Ермолай был человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок с виду; сильно любил выпить, не уживался на месте, на ходу шмыгал ногами и переваливался с боку на бок — и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст пятьдесят в сутки.
Он подвергался самым разнообразным приключениям: ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал не раз взаперти на чердаках, в погребах и сараях, лишался ружья, собаки, самых необходимых одеяний, бывал бит сильно и долго — и все-таки, через несколько времени, возвращался домой, одетый, с ружьем и с собакой.
Нельзя было назвать его человеком веселым, хотя он почти всегда находился в довольно изрядном расположении духа; он вообще смотрел чудаком.
Ермолай любил покалякать с хорошим человеком, особенно за чаркой, но и то недолго: встанет, бывало, и пойдет.
«Да куда ты, черт, идешь?
Ночь на дворе».
— «А в Чаплино».
— «Да на что тебе тащиться в Чаплино, за десять верст?»
— «А там у Софрона-мужичка переночевать».
— «Да ночуй здесь».
— «Нет уж, нельзя».
И пойдет Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй, к себе на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных людей.
Зато никто не мог сравниться с Ермолаем в искусстве ловить весной, в полую воду, рыбу, доставать руками раков, отыскивать по чутью дичь, подманивать перепелов, вынашивать ястребов, добывать соловьев с «лешевой дудкой», с «кукушкиным перелетом»...
Одного он не умел: дрессировать собак; терпенья недоставало.
Была у него и жена.
Он ходил к ней раз в неделю.
Жила она в дрянной, полуразвалившейся избенке, перебивалась кое-как и кое-чем, никогда не знала накануне, будет ли сыта завтра, и вообще терпела участь горькую.
Ермолай, этот беззаботный и добродушный человек, обходился с ней жестоко и грубо, принимал у себя дома грозный и суровый вид — и бедная его жена не знала, чем угодить ему, трепетала от его взгляда, на последнюю копейку покупала ему вина и подобострастно покрывала его своим тулупом, когда он, величественно развалясь на печи, засыпал богатырским сном.
Мне самому не раз случалось подмечать в нем невольные проявления какой-то угрюмой свирепости: мне не нравилось выражение его лица, когда он прикусывал подстреленную птицу.
Но Ермолай никогда больше дня не оставался дома; а на чужой стороне превращался опять в «Ермолку», как его прозвали на сто верст кругом и как он сам себя называл подчас.
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой и, может быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его, как зайца в поле, но потом отпускали с Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры...
Этого-то человека я взял к себе в охотники, и с ним-то я отправился на тягу в большую березовую рощу, на берегу Исты.
У многих русских рек, наподобие Волги, один берег горный, другой луговой; у Исты тоже.
Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо, ползет змеей, ни на полверсты не течет прямо, и в ином месте, с высоты крутого холма, видна верст на десять с своими плотинами, прудами, мельницами, огородами, окруженными ракитником и густыми садами.
Рыбы в Исте бездна, особливо головлей (мужики достают их в жар из-под кустов руками).
Маленькие кулички-песочники со свистом перелетывают вдоль каменистых берегов, испещренных холодными и светлыми ключами; дикие утки выплывают на середину прудов и осторожно озираются; цапли торчат в тени, в заливах, под обрывами...
Мы стояли на тяге около часу, убили две пары вальдшнепов и, желая до восхода солнца опять попытать нашего счастия (на тягу можно также ходить поутру), решились переночевать в ближайшей мельнице.
Мы вышли из рощи, спустились с холма.
Река катила темно-синие волны; воздух густел, отягченный ночной влагой.
Мы постучались в ворота.
Собаки залились на дворе.
«Кто тут?» — раздался сиплый и заспанный голос.
«Охотники: пусти переночевать».
Ответа не было.
«Мы заплатим».
— «Пойду скажу хозяину...
Цыц, проклятые!..
Эк на вас погибели нет!»
Мы слышали, как работник вошел в избу; он скоро вернулся к воротам.
«Нет, говорит, хозяин не велит пускать».
— «Отчего не велит?»
— «Да боится; вы охотники; чего доброго, мельницу зажжете; вишь, у вас снаряды какие».
— «Да что за вздор!»
— «У нас и так в запрошлом году мельница сгорела: прасолы переночевали, да, знать, как-нибудь и подожгли».
— «Да как же, брат, не ночевать же нам на дворе!»
— «Как знаете...»
Он ушел, стуча сапогами.
Ермолай посулил ему разных неприятностей.
«Пойдемте в деревню», — произнес он, наконец, со вздохом.
Но до деревни было версты две...
«Ночуем здесь, — сказал я, — на дворе; ночь теплая; мельник за деньги нам вышлет соломы».
Ермолай беспрекословно согласился.
Мы опять стали стучаться.
«Да что вам надобно? — раздался снова голос работника, — сказано, нельзя».
Мы растолковали ему, чего мы хотели.
Он пошел посоветоваться с хозяином и вместе с ним вернулся.
Калитка заскрипела.
Появился мельник, человек высокого роста, с жирным лицом, бычачьим затылком, круглым и большим животом.
Он согласился на мое предложение.
В ста шагах от мельницы находился маленький, со всех сторон открытый, навес.
Нам принесли туда соломы, сена; работник на траве подле реки наставил самовар и, присев на корточки, начал усердно дуть в трубу...
Уголья, вспыхивая, ярко освещали его молодое лицо.
Мельник побежал будить жену, предложил мне сам, наконец, переночевать в избе; но я предпочел остаться на открытом воздухе.
Мельничиха принесла нам молока, яиц, картофелю, хлеба.
Скоро закипел самовар, и мы принялись пить чай.
С реки поднимались пары, ветру не было; кругом кричали коростели; около мельничных колес раздавались слабые звуки: то капли падали с лопат, сочилась вода сквозь засовы плотины.
Мы разложили небольшой огонек.
Пока Ермолай жарил в золе картофель, я успел задремать...
Легкий сдержанный шепот разбудил меня.
Я поднял голову: перед огнем, на опрокинутой кадке, сидела мельничиха и разговаривала с моим охотником.
Я уже прежде, по ее платью, телодвижениям и выговору, узнал в ней дворовую женщину — не бабу и не мещанку; но только теперь я рассмотрел хорошенько ее черты.
Ей было на вид лет тридцать; худое и бледное лицо еще хранило следы красоты замечательной; особенно понравились мне глаза, большие и грустные.
Она оперла локти на колени, положила лицо на руки.
Ермолай сидел ко мне спиною и подкладывал щепки в огонь.
— В Желтухиной опять падеж, — говорила мельничиха, — у отца Ивана обе коровы свалились...
Господи помилуй!
— А что ваши свиньи? — спросил, помолчав, Ермолай.
— Живут.
— Хоть бы поросеночка мне подарили.
Мельничиха помолчала, потом вздохнула.
— С кем вы это? — спросила она.
— С барином — с костомаровским.
Ермолай бросил несколько еловых веток на огонь; ветки тотчас дружно затрещали, густой белый дым повалил ему прямо в лицо.
— Чего твой муж нас в избу не пустил?
— Боится.
— Вишь, толстый, брюхач...
Голубушка, Арина Тимофеевна, вынеси мне стаканчик винца!
Мельничиха встала и исчезла во мраке.
Ермолай запел вполголоса:
Как к любезной я ходил, все сапожки обносил...
Арина вернулась с небольшим графинчиком и стаканом.
Ермолай привстал, перекрестился и выпил духом.
«Люблю!» — прибавил он.
Мельничиха опять присела на кадку.
— А что, Арина Тимофеевна, чай, все хвораешь?
— Хвораю.
— Что так?
— Кашель по ночам мучит.
— Барин-то, кажется, заснул, — промолвил Ермолай после небольшого молчания. — Ты к лекарю не ходи, Арина: хуже будет.
— Я и то не хожу.
— А ко мне зайди погостить.
Арина потупила голову.
— Я свою-то, жену-то, прогоню на тот случай, — продолжал Ермолай... — Право-ся.
— Вы бы лучше барина разбудили, Ермолай Петрович: видите, картофель испекся.
— А пусть дрыхнет, — равнодушно заметил мой верный слуга, — набегался, так и спит.
Я заворочался на сене.
Ермолай встал и подошел ко мне.
— Картофель готов-с, извольте кушать.
Я вышел из-под навеса; мельничиха поднялась с кадки и хотела уйти.
Я заговорил с нею.
— Давно вы эту мельницу сняли?
— Второй год пошел с Троицына дня.
— А твой муж откуда?
Арина не расслушала моего вопроса.
— Откелева твой муж? — повторил Ермолай, возвыся голос.
— Из Белева.
Он белевский мещанин.
— А ты тоже из Белева?
— Нет, я господская... была господская.
— Чья?
— Зверкова господина.
Теперь я вольная.
— Какого Зверкова?
— Александра Силыча.
— Не была ли ты у его жены горничной?
— А вы почему знаете?
Была.
Я с удвоенным любопытством и участьем посмотрел на Арину.
— Я твоего барина знаю, — продолжал я.
— Знаете? — отвечала она вполголоса и потупилась.
Надобно сказать читателю, почему я с таким участьем посмотрел на Арину.
Во время моего пребывания в Петербурге я случайным образом познакомился с г-м Зверковым.
Он занимал довольно важное место, слыл человеком знающим и дельным.
У него была жена, пухлая, чувствительная, слезливая и злая — дюжинное и тяжелое созданье; был и сынок, настоящий барчонок, избалованный и глупый.
Наружность самого гна Зверкова мало располагала в его пользу: из широкого, почти четвероугольного лица лукаво выглядывали мышиные глазки, торчал нос, большой и острый, с открытыми ноздрями; стриженые седые волосы поднимались щетиной над морщинистым лбом, тонкие губы беспрестанно шевелились и приторно улыбались.
Г-н Зверков стоял обыкновенно, растопырив ножки и заложив толстые ручки в карманы.
Раз как-то пришлось мне ехать с ним вдвоем в карете за город.
Мы разговорились.
Как человек опытный, дельный, г. Зверков начал наставлять меня на «путь истины».
— Позвольте мне вам заметить, — пропищал он наконец, — вы все, молодые люди, судите и толкуете обо всех вещах наобум; вы мало знаете собственное свое отечество.
Россия вам, господа, незнакома, вот что!..
Вы все только немецкие книги читаете.
Вот, например, вы мне говорите теперь и то, и то насчет того, ну, то есть, насчет дворовых людей...
Хорошо, я не спорю, все это хорошо; но вы их не знаете, не знаете, что это за народ.
(Г-н Зверков громко высморкался и понюхал табаку.)
Позвольте мне вам рассказать, например, один маленький анекдотец.
Вас это может заинтересовать.
(Г-н Зверков откашлянулся.)
Вы ведь знаете, что у меня за жена; кажется, женщину добрее ее найти трудно, согласитесь сами.
Горничным ее девушкам не житье, — просто рай воочию совершается...
Но моя жена положила себе за правило: замужних горничных не держать.
Оно и точно не годится: пойдут дети, то, се, ну, где ж тут горничной присмотреть за барыней, как следует, наблюдать за ее привычками: ей уж не до того, у ней уж не то на уме.
Надо по человечеству судить.
Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет тому будет — как бы вам сказать, не солгать, — лет пятнадцать.
Смотрим, у старосты девочка, дочь, прехорошенькая; такое даже, знаете, подобострастное что-то в манеpax.
Жена моя и говорит мне: «Коко, — то есть, вы понимаете, она меня так называет, — возьмем эту девочку в Петербург; она мне нравится, Коко...»
Я говорю: «Возьмем, с удовольствием».
Староста, разумеется, нам в ноги; он такого счастья, вы понимаете, и ожидать не мог...
Ну, девочка, конечно, поплакала сдуру.
Оно действительно жутко сначала: родительский дом... вообще... удивительного тут ничего нет.
Однако она скоро к нам привыкла; сперва ее отдали в девичью; учили ее, конечно.
Что ж вы думаете?..
Девочка оказывает удивительные успехи; жена моя просто к ней пристращивается, жалует ее, наконец, помимо других, в горничные к своей особе... замечайте!..
И надобно было отдать ей справедливость: не было еще такой горничной у моей жены, решительно не было; услужлива, скромна, послушна — просто все, что требуется.
Зато уж и жена ее даже, признаться, слишком баловала; одевала отлично, кормила с господского стола, чаем поила... ну, что только можно себе представить!
Вот этак она лет десять у моей жены служила.
Вдруг, в одно прекрасное утро, вообразите себе, входит Арина — ее Ариной звали — без доклада ко мне в кабинет — и бух мне в ноги...
Я этого, скажу вам откровенно, терпеть не могу.
Человек никогда не должен забывать свое достоинство, не правда ли?
«Чего тебе?»
— «Батюшка, Александр Силыч, милости прошу».
— «Какой?»
— «Позвольте выйти замуж».
Я, признаюсь вам, изумился.
«Да ты знаешь, дура, что у барыни другой горничной нету?»
— «Я буду служить барыне по-прежнему».
— «Вздор! вздор!
Барыня замужних горничных не держит».
— «Маланья на мое место поступить может».
— «Прошу не рассуждать!»
— «Воля ваша...»
Я, признаюсь, так и обомлел.
Доложу вам, я такой человек: ничто меня так не оскорбляет, смею сказать, так сильно не оскорбляет, как неблагодарность...
Ведь вам говорить нечего — вы знаете, что у меня за жена: ангел во плоти, доброта неизъяснимая...
Кажется, злодей — и тот бы ее пожалел.
Я прогнал Арину.
Думаю, авось опомнится; не хочется, знаете ли, верить злу, черной неблагодарности в человеке.
Что ж вы думаете?
Через полгода опять она изволит жаловать ко мне с тою же самою просьбой.
Тут я, признаюсь, ее с сердцем прогнал и погрозил ей, и сказать жене обещался.
Я был возмущен...
Но представьте себе мое изумление: несколько времени спустя приходит ко мне жена, в слезах, взволнована так, что я даже испугался.
«Что такое случилось?»
— «Арина...»
Вы понимаете... я стыжусь выговорить.
«Быть не может!.. кто же?»
— «Петрушка лакей».
Меня взорвало.
Я такой человек... полумер не люблю!..
Петрушка... не виноват.
Наказать его можно, но он, по-моему, не виноват.
Арина... ну, что ж, ну, ну, что ж тут еще говорить?
Я, разумеется, тотчас же приказал ее остричь, одеть в затрапез и сослать в деревню.
Жена моя лишилась отличной горничной, но делать было нечего: беспорядок в доме терпеть, однако же, нельзя.
Больной член лучше отсечь разом...
Ну, ну, теперь посудите сами, — ну, ведь вы знаете мою жену, ведь это, это, это... наконец, ангел!..
Ведь она привязалась к Арине, и Арина это знала и не постыдилась...
А?
Нет, скажите... а?
Да что тут толковать!
Во всяком случае, делать было нечего.
Меня же, собственно меня, надолго огорчила, обидела неблагодарность этой девушки.
Что ни говорите... сердца, чувства — в этих людях не ищите!
Как волка ни корми, он все в лес смотрит...
Вперед наука!
Но я желал только доказать вам...
И г. Зверков, не докончив речи, отворотил голову и завернулся плотнее в свой плащ, мужественно подавляя невольное волнение.
Читатель теперь, вероятно, понимает, почему я с участием посмотрел на Арину.
— Давно ты замужем за мельником? — спросил я ее наконец.
— Два года.
— Что ж, разве тебе барин позволил?
— Меня откупили.
— Кто?
— Савелий Алексеевич.
— Кто такой?
— Муж мой.
(Ермолай улыбнулся про себя.)
А разве вам барин говорил обо мне? — прибавила Арина после небольшого молчанья.
Я не знал, что отвечать на ее вопрос.
«Арина!» — закричал издали мельник.
Она встала и ушла.
— Хороший человек ее муж? — спросил я Ермолая.
— Ништо.
— А дети у них есть?
— Был один, да помер.
— Что ж, она понравилась мельнику, что ли?..
Много ли он за нее дал выкупу?
— А не знаю.
Она грамоте разумеет; в их деле оно... того... хорошо бывает.
Стало быть, понравилась.
— А ты с ней давно знаком?
— Давно.
Я к ее господам прежде хаживал.
Их усадьба отселева недалече.
— И Петрушку лакея знаешь?
— Петра Васильевича?
Как же, знал.
— Где он теперь?
— А в солдаты поступил.
Мы помолчали.
— Что она, кажется, нездорова? — спросил я, наконец, Ермолая.
— Какое здоровье!..
А завтра, чай, тяга хороша будет.
Вам теперь соснуть не худо.
Стадо диких уток со свистом промчалось над нами, и мы слышали, как оно спустилось на реку недалеко от нас.
Уже совсем стемнело и начинало холодать; в роще звучно щелкал соловей.
Мы зарылись в сено и заснули.
Малиновая вода
В начале августа жары часто стоят нестерпимые.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается.
Именно в такой день случилось мне быть на охоте.
Долго противился я искушению прилечь где-нибудь в тени хоть на мгновение; долго моя неутомимая собака продолжала рыскать по кустам, хотя сама, видимо, ничего не ожидала путного от своей лихорадочной деятельности.
Удушливый зной принудил меня, наконец, подумать о сбережении последних наших сил и способностей.
Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой моим снисходительным читателям, спустился с кручи и пошел по желтому и сырому песку в направлении ключа, известного во всем околотке под названием «Малиновой воды».
Ключ этот бьет из расселины берега, превратившейся мало-помалу в небольшой, но глубокий овраг, и в двадцати шагах оттуда с веселым и болтливым шумом впадает в реку.
Дубовые кусты разрослись по скатам оврага; около родника зеленеет короткая, бархатная травка; солнечные лучи почти никогда не касаются его холодной, серебристой влаги.
Я добрался до ключа, на траве лежала черпалка из бересты, оставленная прохожим мужиком на пользу общую.
Я напился, прилег в тень и взглянул кругом.
У залива, образованного впадением источника в реку и оттого вечно покрытого мелкой рябью, сидели ко мне спиной два старика.
Один, довольно плотный и высокого роста, в темно-зеленом опрятном кафтане и пуховом картузе, удил рыбу; другой — худенький и маленький, в мухояровом заплатанном сюртучке и без шапки, держал на коленях горшок с червями и изредка проводил рукой по седой своей головке, как бы желая предохранить ее от солнца.
Я вгляделся в него попристальнее и узнал в нем шумихинского Степушку.
Прошу позволения читателя представить ему этого человека.
В нескольких верстах от моей деревни находится большое село Шумихино, с каменною церковью, воздвигнутой во имя преподобных Козьмы и Дамиана.
Напротив этой церкви некогда красовались обширные господские хоромы, окруженные разными пристройками, службами, мастерскими, конюшнями, грунтовыми и каретными сараями, банями и временными кухнями, флигелями для гостей и для управляющих, цветочными оранжереями, качелями для народа и другими, более или менее полезными, зданиями.
В этих хоромах жили богатые помещики, и все у них шло своим порядком, как вдруг, в одно прекрасное утро, вся эта благодать сгорела дотла.
Господа перебрались в другое гнездо; усадьба запустела.
Обширное пепелище превратилось в огород, кое-где загроможденный грудами кирпичей, остатками прежних фундаментов.
Из уцелевших бревен на скорую руку сколотили избенку, покрыли ее барочным тесом, купленным лет за десять для построения павильона на готический манер, и поселили в ней садовника Митрофана с женой Аксиньей и семью детьми.
Митрофану приказали поставлять на господский стол, за полтораста верст, зелень и овощи.
Аксинье поручили надзор за тирольской коровой, купленной в Москве за большие деньги, но, к сожалению, лишенной всякой способности воспроизведения и потому со времени приобретения не дававшей молока.
Ей же на руки отдали хохлатого дымчатого селезня, единственную «господскую» птицу; детям, по причине малолетства, не определили никаких должностей, что, впрочем, нисколько не помешало им совершенно облениться.
У этого садовника мне случилось раза два переночевать; мимоходом забирал я у него огурцы, которые, бог ведает почему, даже летом отличались величиной, дрянным водянистым вкусом и толстой желтой кожей.
У него-то увидал я впервые Степушку.
Кроме Митрофана с его семьей да старого глухого ктитора Герасима, проживавшего Христа ради в каморочке у кривой солдатки, ни одного дворового человека не осталось в Шумихине, потому что Степушку, с которым я намерен познакомить читателя, нельзя было считать ни за человека вообще, ни за дворового в особенности.
Всякий человек имеет хоть какое бы то ни было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье, то по крайней мере так называемое «отвесное»: Степушка не получал решительно никаких пособий, не состоял в родстве ни с кем, никто не знал о его существовании.
У этого человека даже прошедшего не было; о нем не говорили; он и по ревизии едва ли числился.
Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то в камердинерах; но кто он, откуда он, чей сын, как попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, — об этом решительно никто не имел ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого не занимали эти вопросы.
Дедушка Трофимыч, который знал родословную всех дворовых в восходящей линии до четвертого колена, и тот раз только сказал, что, дескать, помнится, Степану приходится родственницей турчанка, которую покойный барин, бригадир Алексей Романыч, из похода в обозе изволил привезти.
Даже, бывало, в праздничные дни, дни всеобщего жалованья и угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному русскому обычаю, — даже и в эти дни Степушка не являлся к выставленным столам и бочкам, не кланялся, не подходил к барской руке, не выпивал духом стакана под господским взглядом и за господское здоровье, стакана, наполненного жирною рукою приказчика; разве какая добрая душа, проходя мимо, уделит бедняге недоеденный кусок пирога.
В Светлое воскресенье с ним христосовались, но он не подворачивал замасленного рукава, не доставал из заднего кармана своего красного яичка, не подносил его, задыхаясь и моргая, молодым господам или даже самой барыне.
Проживал он летом в клети, позади курятника, а зимой в предбаннике; в сильные морозы ночевал на сеновале.
Его привыкли видеть, иногда даже давали ему пинка, но никто с ним не заговаривал, и он сам, кажется, отроду рта не разинул.
После пожара этот заброшенный человек приютился, или, как говорят орловцы, «притулился», у садовника Митрофана.
Садовник не тронул его, не сказал ему: живи у меня, — да и не прогнал его.
Степушка и не жил у садовника: он обитал, витал на огороде.
Ходил он и двигался без всякого шуму; чихал и кашлял в руку, не без страха; вечно хлопотал и возился втихомолку, словно муравей — и все для еды, для одной еды.
И точно, не заботься он с утра до вечера о своем пропитании, — умер бы мой Степушка с голоду.
Плохое дело не знать поутру, чем к вечеру сыт будешь!
То под забором Степушка сидит и редьку гложет, или морковь сосет, или грязный кочан капусты под себя крошит; то ведро с водой куда-то тащит и кряхтит; то под горшочком огонек раскладывает и какие-то черные кусочки из-за пазухи в горшок бросает; то у себя в чуланчике деревяшкой постукивает, гвоздик приколачивает, полочку для хлебца устроивает.
И все это он делает молча, словно из-за угла: глядь, уж и спрятался.
А то вдруг отлучится дня на два; его отсутствия, разумеется, никто не замечает...
Смотришь, уж он опять тут, опять где-нибудь около забора под таганчик щепочки украдкой подкладывает.
Лицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные, как у летучей мыши, борода словно две недели тому назад выбрита, и никогда ни меньше не бывает, ни больше.
Вот этого-то Степушку я встретил на берегу Исты в обществе другого старика.
Я подошел к ним, поздоровался и присел с ними рядом.
В товарище Степушки я узнал тоже знакомого: это был вольноотпущенный человек графа Петра Ильича, Михайло Савельев, по прозвищу Туман.
Он проживал у болховского чахоточного мещанина, содержателя постоялого двора, где я довольно часто останавливался.
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый на самую дорогу.
В полдень, в ясную, солнечную погоду, ничего нельзя вообразить печальнее этой развалины.
Здесь некогда жил граф Петр Ильич, известный хлебосол, богатый вельможа старого века.
Бывало, вся губерния съезжалась у него, плясала и веселилась на славу, при оглушительном громе доморощенной музыки, трескотне бураков и римских свечей; и, вероятно, не одна старушка, проезжая теперь мимо запустелых боярских палат, вздохнет и вспомянет минувшие времена и минувшую молодость.
Долго пировал граф, долго расхаживал, приветливо улыбаясь, в толпе подобострастных гостей; но именья его, к несчастию, не хватило на целую жизнь.
Разорившись кругом, отправился он в Петербург искать себе места и умер в нумере гостиницы, не дождавшись никакого решения.
Туман служил у него дворецким и еще при жизни графа получил отпускную.
Это был человек лет семидесяти, с лицом правильным и приятным.
Улыбался он почти постоянно, как улыбаются теперь одни люди екатерининского времени: добродушно и величаво; разговаривая, медленно выдвигал и сжимал губы, ласково щурил глаза и произносил слова несколько в нос.
Сморкался и нюхал табак он тоже не торопясь, словно дело делал.
— Ну, что, Михайло Савельич, — начал я, — наловил рыбы?
— А вот извольте в плетушку заглянуть: двух окуньков залучил да головликов штук пять...
Покажь, Степка.
Степушка протянул ко мне плетушку.
— Как ты поживаешь, Степан? — спросил я его.
— И... и... и... ни... ничего-о, батюшка, помаленьку, — отвечал Степан, запинаясь, словно пуды языком ворочал.
— А Митрофан здоров?
— Здоров, ка... как же, батюшка.
Бедняк отвернулся.
— Да плохо что-то клюет, — заговорил Туман, — жарко больно; рыба-то вся под кусты забилась, спит...
Надень-ко червяка, Степа.
(Степушка достал червяка, положил на ладонь, хлопнул по нем раза два, надел на крючок, поплевал и подал Туману.)
Спасибо, Степа...
А вы, батюшка, — продолжал он, обращаясь ко мне, — охотиться изволите?
— Как видишь.
— Так-с...
А что это у вас песик аглицкий али фурлянский какой?
Старик любил при случае показать себя: дескать, и мы живали в свете!
— Не знаю, какой он породы, а хорош.
— Так-с...
А с собаками изволите ездить?
— Своры две у меня есть.
Туман улыбнулся и покачал головой.
— Оно точно: иной до собак охотник, а иному их даром не нужно.
Я так думаю, по простому моему разуму: собак больше для важности, так сказать, держать следует...
И чтобы все уж и было в порядке: и лошади чтоб были в порядке, и псари как следует, в порядке, и всё.
Покойный граф — царство ему небесное! — охотником отродясь, признаться, не бывал, а собак держал и раза два в год выезжать изволил.
Соберутся псари на дворе в красных кафтанах с галунами и в трубу протрубят; их сиятельство выйти изволят, и коня их сиятельству подведут; их сиятельство сядут, а главный ловчий им ножки в стремена вденет, шапку с головы снимет и поводья в шапке подаст.
Их сиятельство арапельником этак изволят щелкнуть, а псари загогочут, да и двинутся со двора долой.
Стремянный-то за графом поедет, а сам на шелковой сворке двух любимых барских собачек держит и этак наблюдает, знаете...
И сидит-то он, стремянный-то, высоко, на казацком седле, краснощекий такой, глазищами так и водит...
Ну, и гости, разумеется, при этом случае бывают.
И забава, и почет соблюден...
Ах, сорвался, азиятец! — прибавил он вдруг, дернув удочкой.
— А что, говорят, граф-таки пожил на своем веку? — спросил я.
Старик поплевал на червяка и закинул удочку.
— Вельможественный был человек, известно-с.
К нему, бывало, первые, можно сказать, особы из Петербурга заезжали.
В голубых лентах, бывало, за столом сидят и кушают.
Ну, да уж и угощать был мастер.
Призовет, бывало, меня: «Туман, говорит, мне к завтрашнему числу живых стерлядей требуется: прикажи достать, слышишь?»
— «Слушаю, ваше сиятельство».
Кафтаны шитые, парики, трости, духи, ладеколон первого сорта, табакерки, картины этакие большущие, из самого Парижа выписывал.
Задаст банкет — Господи, владыко живота моего!
Фейвирки пойдут, катанья!
Даже из пушек палят.
Музыкантов одних сорок человек налицо состояло.
Кампельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец; с господами за одним столом кушать захотел, так и велели их сиятельство прогнать его с Богом: у меня и так, говорит, музыканты свое дело понимают.
Известно: господская власть.
Плясать пустятся — до зари пляшут, и все больше лакосез-матрадура...
Э... э... э... попался, брат!
(Старик вытащил из воды небольшого окуня.)
На-ко, Степа.
— Барин был как следует барин, — продолжал старик, закинув опять удочку, — и душа была тоже добрая.
Побьет, бывало, тебя — смотришь, уж и позабыл.
Одно: матресок держал.
Ох, уж эти матрески, прости Господи!
Они-то его и разорили.
И ведь всё больше из низкого сословия выбирал.
Кажись, чего бы им еще?
Так нет, подавай им что ни на есть самого дорогого в целой Европе!
И то сказать: почему не дожить в свое удовольствие, — дело господское... да разоряться-то не след.
Особенно одна: Акулиной ее называли; теперь она покойница, царство ей небесное!
Девка была простая, ситовского десятского дочь, да такая злющая!
По щекам, бывало, графа бьет.
Околдовала его совсем.
Племяннику моему лоб забрила: на новое платье шоколад ей обронил... и не одному ему забрила лоб.
Да...
А все-таки хорошее было времечко! — прибавил старик с глубоким вздохом, потупился и умолк.
— А барин-то, я вижу, у вас был строг? — начал я после небольшого молчания.
— Тогда это было во вкусе, батюшка, — возразил старик, качнув головой.
— Теперь уж этого не делается, — заметил я, не спуская с него глаз.
Он посмотрел на меня сбоку.
— Теперь, вестимо, лучше, — пробормотал он и далеко закинул удочку.
Мы сидели в тени; но и в тени было душно.
Тяжелый, знойный воздух словно замер; горячее лицо с тоской искало ветра, да ветра-то не было.
Солнце так и било с синего, потемневшего неба; прямо перед нами, на другом берегу, желтело овсяное поле, кое-где проросшее полынью, и хоть бы один колос пошевельнулся.
Немного пониже крестьянская лошадь стояла в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым хвостом; изредка под нависшим кустом всплывала большая рыба, пускала пузыри и тихо погружалась на дно, оставив за собою легкую зыбь.
Кузнечики трещали в порыжелой траве; перепела кричали как бы нехотя; ястреба плавно носились над полями и часто останавливались на месте, быстро махая крылами и распустив хвост веером.
Мы сидели неподвижно, подавленные жаром.
Вдруг позади нас в овраге раздался шум: кто-то спускался к источнику.
Я оглянулся и увидал мужика лет пятидесяти, запыленного, в рубашке, в лаптях, с плетеной котомкой и армяком за плечами.
Он подошел к ключу, с жадностию напился и приподнялся.
— Э, Влас? — вскрикнул Туман, вглядевшись в него. — Здорово, брат.
Откуда Бог принес?
— Здорово, Михайла Савельич, — проговорил мужик, подходя к нам, — издалеча.
— Где пропадал? — спросил его Туман.
— А в Москву сходил, к барину.
— Зачем?
— Просить его ходил.
— О чем просить?
— Да чтоб оброку сбавил аль на барщину посадил, переселил, что ли...
Сын у меня умер, так мне одному теперь не справиться.
— Умер твой сын?
— Умер.
Покойник, — прибавил мужик, помолчав, — у меня в Москве в извозчиках жил; за меня, признаться, и оброк взносил.
— Да разве вы теперь на оброке?
— На оброке.
— Что ж твой барин?
— Что барин?
Прогнал меня!
Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на то есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести... да и куда я тебя переселю?
Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси.
Осерчал вовсе.
— Ну, что ж, ты и пошел назад?
— И пошел.
Хотел было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился.
Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю?
Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу».
Ну, я и пошел.
Мужик рассказывал нам все это с усмешкой, словно о другом речь шла, но на маленькие и съеженные его глазки навертывалась слезинка, губы его подергивало.
— Что ж ты, теперь домой идешь?
— А то куда?
Известно, домой.
Жена, чай, теперь с голоду в кулак свистит.
— Да ты бы... того... — заговорил внезапно Степушка, смешался, замолчал и принялся копаться в горшке.
— А к приказчику пойдешь? — продолжал Туман, не без удивления взглянув на Степу.
— Зачем я к нему пойду?..
За мной и так недоимка.
Сын-то у меня перед смертию с год хворал, так и за себя оброку не взнес...
Да мне с полугоря: взять-то с меня нечего...
Уж, брат, как ты там ни хитри, — шалишь: безответная моя голова!
(Мужик рассмеялся.)
Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж...
Влас опять засмеялся.
— Что ж?
Это плохо, брат Влас, — с расстановкой произнес Туман.
— А чем плохо?
Не...
(У Власа голос прервался.)
Эка жара стоит, — продолжал он, утирая лицо рукавом.
— Кто ваш барин? — спросил я.
— Граф ***, Валериан Петрович.
— Сын Петра Ильича?
— Петра Ильича сын, — отвечал Туман. — Петр Ильич, покойник, Власову-то деревню ему при жизни уделил.
— Что, он здоров?
— Здоров, слава Богу, — возразил Влас. — Красный такой стал, лицо словно обложилось.
— Вот, батюшка, — продолжал Туман, обращаясь ко мне, — добро бы под Москвой, а то здесь на оброк посадил.
— А почем с тягла?
— Девяносто пять рублев с тягла, — пробормотал Влас.
— Ну, вот видите: а земли самая малость, только и есть что господский лес.
— Да и тот, говорят, продали, — заметил мужик.
— Ну, вот видите...
Степа, дай-ка червяка...
А, Степа?
Что ты, заснул, что ли?
Степушка встрепенулся.
Мужик подсел к нам.
Мы опять приумолкли.
На другом берегу кто-то затянул песню, да такую унылую...
Пригорюнился мой бедный Влас...
Через полчаса мы разошлись.
Однодворец Овсяников
Представьте себе, любезные читатели, человека полного, высокого, лет семидесяти, с лицом, напоминающим несколько лицо Крылова, с ясным и умным взором под нависшей бровью, с важной осанкой, мерной речью, медлительной походкой: вот вам Овсяников.
Носил он просторный синий сюртук с длинными рукавами, застегнутый доверху, шелковый лиловый платок на шее, ярко вычищенные сапоги с кистями и вообще с виду походил на зажиточного купца.
Руки у него были прекрасные, мягкие и белые, он часто в течение разговора брался за пуговицы своего сюртука.
Овсяников своею важностью и неподвижностью, смышленостью и ленью, своим прямодушием и упорством напоминал мне русских бояр допетровских времен...
Ферязь бы к нему пристала.
Это был один из последних людей старого века.
Все соседи его чрезвычайно уважали и почитали за честь знаться с ним.
Его братья, однодворцы, только что не молились на него, шапки перед ним издали ломали, гордились им.
Говоря вообще, у нас до сих пор однодворца трудно отличить от мужика: хозяйство у него едва ли не хуже мужицкого, телята не выходят из гречихи, лошади чуть живы, упряжь веревочная.
Овсяников был исключением из общего правила, хоть и не слыл за богача.
Жил он один с своей женой в уютном, опрятном домике, прислугу держал небольшую, одевал людей своих по-русски и называл работниками.
Они же у него и землю пахали.
Он и себя не выдавал за дворянина, не прикидывался помещиком, никогда, как говорится, «не забывался», не по первому приглашению садился и при входе нового гостя непременно поднимался с места, но с таким достоинством, с такой величавой приветливостью, что гость невольно ему кланялся пониже.
Овсяников придерживался старинных обычаев не из суеверия (душа в нем была довольно свободная), а по привычке.
Он, например, не любил рессорных экипажей, потому что не находил их покойными, и разъезжал либо в беговых дрожках, либо в небольшой красивой тележке с кожаной подушкой, и сам правил своим добрым гнедым рысаком.
(Он держал одних гнедых лошадей.)
Кучер, молодой краснощекий парень, остриженный в скобку, в синеватом армяке и низкой бараньей шапке, подпоясанный ремнем, почтительно сидел с ним рядом.
Овсяников всегда спал после обеда, ходил в баню по субботам, читал одни духовные книги (причем с важностью надевал на нос круглые серебряные очки), вставал и ложился рано.
Бороду, однако же, он брил и волосы носил по-немецки.
Гостей он принимал весьма ласково и радушно, но не кланялся им в пояс, не суетился, не потчевал их всяким сушеньем и соленьем.
«Жена! — говорил он медленно, не вставая с места и слегка повернув к ней голову. — Принеси господам чего-нибудь полакомиться».
Он почитал за грех продавать хлеб — Божий дар, и в 40-м году, во время общего голода и страшной дороговизны, роздал окрестным помещикам и мужикам весь свой запас; они ему на следующий год с благодарностью взнесли свой долг натурой.
К Овсяникову часто прибегали соседи с просьбой рассудить, помирить их и почти всегда покорялись его приговору, слушались его совета.
Многие, по его милости, окончательно размежевались...
Но после двух или трех сшибок с помещицами он объявил, что отказывается от всякого посредничества между особами женского пола.
Терпеть он не мог поспешности, тревожной торопливости, бабьей болтовни и «суеты».
Раз как-то у него дом загорелся.
Работник впопыхах вбежал к нему с криком: «Пожар!
Пожар!»
— «Ну, чего же ты кричишь? — спокойно сказал Овсяников. — Подай мне шапку и костыль...»
Он сам любил выезжать лошадей.
Однажды рьяный битюк2 помчал его под гору к оврагу.
«Ну, полно, полно, жеребенок малолетний, убьешься», — добродушно замечал ему Овсяников и через мгновенье полетел в овраг вместе с беговыми дрожками, мальчиком, сидевшим сзади, и лошадью.
К счастью, на дне оврага грудами лежал песок.
Никто не ушибся, один битюк вывихнул себе ногу.
«Ну, вот видишь, — продолжал спокойным голосом Овсяников, поднимаясь с земли, — я тебе говорил».
И жену он сыскал по себе.
Татьяна Ильинична Овсяникова была женщина высокого росту, важная и молчаливая, вечно повязанная коричневым шелковым платком.
От нее веяло холодом, хотя не только никто не жаловался на ее строгость, но, напротив, многие бедняки называли ее матушкой и благодетельницей.
Правильные черты лица, большие темные глаза, тонкие губы и теперь еще свидетельствовали о некогда знаменитой ее красоте.
Детей у Овсяникова не было.
Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к нему.
Я застал его дома.
Он сидел в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи.
Серая кошка мурлыкала у него на плече.
Он меня принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво.
Мы пустились в разговор.
— А скажите-ка, Лука Петрович, правду, — сказал я между прочим, — ведь прежде, в ваше-то время, лучше было?
— Иное точно лучше было, скажу вам, — возразил Овсяников, — спокойнее мы жили; довольства больше было, точно...
А все-таки теперь лучше; а вашим деткам еще лучше будет, Бог даст.
— А я так ожидал, Лука Петрович, что вы мне старое время хвалить станете.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего.
Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не будет!
Да и вы сами не такой человек.
Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя.
Перемелется — авось мука будет.
Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
— А чего бы, например?
— А хоть бы, примером, опять-таки скажу про вашего дедушку.
Властный был человек!
Обижал нашего брата.
Ведь вот вы, может, знаете, — да как вам своей земли не знать, — клин-то, что идет от Чеплыгина к Малинину?..
Он у вас под овсом теперь...
Ну, ведь он наш, — весь как есть наш.
Ваш дедушка у нас его отнял; выехал верхом, показал рукой, говорит: «Мое владенье», — и завладел.
Отец-то мой, покойник (царство ему небесное!), человек был справедливый, горячий был тоже человек, не вытерпел, — да и кому охота свое доброе терять? — и в суд просьбу подал.
Да один подал, другие-то не пошли — побоялись.
Вот вашему дедушке и донесли, что Петр Овсяников, мол, на вас жалуется: землю, вишь, отнять изволили...
Дедушка ваш к нам тотчас и прислал своего ловчего Бауша с командой...
Вот и взяли моего отца и в вашу вотчину повели.
Я тогда был мальчишка маленький, босиком за ним побежал.
Что ж?..
Привели его к вашему дому да под окнами и высекли.
А ваш-то дедушка стоит на балконе да посматривает; а бабушка под окном сидит и тоже глядит.
Отец мой кричит: «Матушка, Марья Васильевна, заступитесь, пощадите хоть вы!»
А она только знай приподнимается да поглядывает.
Вот и взяли с отца слово отступиться от земли и благодарить еще велели, что живого отпустили.
Так она и осталась за вами.
Подите-ка, спросите у своих мужиков: как, мол, эта земля прозывается?
Дубовщиной она прозывается, потому что дубьем отнята.
Так вот от этого и нельзя нам, маленьким людям, очень-то жалеть о старых порядках.
Я не знал, что отвечать Овсяникову, и не смел взглянуть ему в лицо.
— А то другой сосед у нас в те поры завелся, Комов, Степан Никтополионыч.
Замучил было отца совсем: не мытьем, так катаньем.
Пьяный был человек и любил угощать, и как подопьет да скажет по-французски: «се бон», да облизнется — хоть святых вон неси!
По всем соседям шлет просить пожаловать.
Тройки так у него наготове и стояли; а не поедешь — тотчас сам нагрянет...
И такой странный был человек!
В «тверёзом» виде не лгал; а как выпьет — и начнет рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке: один красный с одной трубой, другой — желтый с двумя трубами, а третий — синий без труб, и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии, третий сам по себе...
И говорит, что в каждом доме живет у него по сыну, что к старшему ездят адмиралы, ко второму — генералы, а к младшему — всё англичане!
Вот и поднимется и говорит: «За здравие моего старшего сына, он у меня самый почтительный!» — и заплачет.
И беда, коли кто отказываться станет.
«Застрелю! говорит, и хоронить не позволю!..»
А то вскочит и закричит: «Пляши, народ Божий, на свою потеху и мое утешение!»
Ну, ты и пляши, хоть умирай, а пляши.
Девок своих крепостных вовсе замучил.
Бывало, всю ночь как есть, до утра хором поют, и какая выше голосом забирает, той и награда.
А станут уставать — голову на руки положит и загорюет: «Ох, сирота я сиротливая! покидают меня, голубчика!»
Конюха тотчас девок и приободрят.
Отец-то мой ему и полюбись: что прикажешь делать?
Ведь чуть в гроб отца моего не вогнал, и точно вогнал бы, да сам, спасибо, умер: с голубятни в пьяном виде свалился...
Так вот какие у нас соседушки бывали!
— Как времена-то изменились! — заметил я.
— Да, да, — подтвердил Овсяников. — Ну, и то сказать: в старые-то годы дворяне живали пышнее.
Уж нечего и говорить про вельмож: я в Москве на них насмотрелся.
Говорят, они и там перевелись теперь.
— Вы были в Москве?
— Был, давно, очень давно.
Мне вот теперь семьдесят третий год пошел, а в Москву я ездил на шестнадцатом году.
Овсяников вздохнул.
— Кого ж вы там видали?
— А многих вельмож видел, и всяк их видел; жили открыто, на славу и удивление.
Только до покойного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского не доходил ни один.
Алексея-то Григорьевича я видал часто; дядя мой у него дворецким служил.
Изволил граф жить у Калужских ворот, на Шаболовке.
Вот был вельможа!
Такой осанки, такого привета милостивого вообразить невозможно и рассказать нельзя.
Рост один чего стоил, сила, взгляд!
Пока не знаешь его, не войдешь к нему — боишься точно, робеешь; а войдешь — словно солнышко тебя пригреет, и весь повеселеешь.
Каждого человека до своей особы допускал, и до всего охотник был.
На бегу сам правил и со всяким гонялся; и никогда не обгонит сразу, не обидит, не оборвет, а разве под самый конец переедет; и такой ласковый — противника утешит, коня его похвалит.
Голубей-турманов держал первейшего сорта.
Выйдет, бывало, на двор, сядет в кресла и прикажет голубков поднять; а кругом, на крышах, люди стоят с ружьями против ястребов.
К ногам графа большой серебряный таз поставят с водой; он и смотрит в воду на голубков.
Убогие, нищие сотнями на его хлебе живали... и сколько денег он передавал!
А рассердится — словно гром прогремит.
Страху много, а плакаться не на что: смотришь — уж и улыбается.
Пир задаст — Москву споит!..
И ведь умница был какой!
Ведь турку-то он побил.
Бороться тоже любил; силачей к нему из Тулы возили, из Харькова, из Тамбова, отовсюду.
Кого поборет — наградит; а коли кто его поборет — задарит вовсе и в губы поцелует...
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.
Вот и собрались.
Навезли собак, егерей — ну, войско наехало, как есть войско!
Сперва попировали как следует, а там и отправились за заставу.
Народу сбежалось тьма-тьмущая!..
И что вы думаете?..
Ведь вашего дедушки собака всех обскакала.
— Не Миловидка ли? — спросил я.
— Миловидка, Миловидка...
Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь».
— «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку...
Скорее себя самого в полон отдам».
А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит.
Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
— Ведь вот Алексей Григорьевич не обижал же никого, — заметил я.
— Да оно всегда так бывает: кто сам мелко плавает, тот и задирает.
— А что за человек был этот Бауш? — спросил я после некоторого молчанья.
— Как же это вы про Миловидку слыхали, а про Бауша нет?..
Это был главный ловчий и доезжачий вашего дедушки.
Дедушка-то ваш его любил не меньше Миловидки.
Отчаянный был человек, и что бы ваш дед ни приказал — мигом исполнит, хоть на нож полезет...
И как порскал — так стон в лесу, бывало, и стоит.
А то вдруг заупрямится, слезет с коня и ляжет...
И как только перестали собаки слышать его голос — кончено!
Горячий след бросят, не погонят ни за какие благи.
И-их, ваш дедушка рассердится!
«Жив быть не хочу, коли не повешу бездельника!
Наизнанку антихриста выворочу!
Пятки душегубцу сквозь горло протащу!»
А кончится тем, что пошлет узнать, чего ему надобно, отчего не порскает?
И Бауш в таких случаях обыкновенно потребует вина, выпьет, поднимется и загогочет опять на славу.
— Вы, кажется, также любите охоту, Лука Петрович?
— Любил бы... точно, — не теперь: теперь моя пора прошла, а в молодых годах... да знаете, неловко, по причине звания.
За дворянами нашему брату не приходится тянуться.
Точно: и из нашего сословия иной, пьющий и неспособный, бывало, присоседится к господам... да что за радость!
Только себя срамит.
Дадут ему лошадь дрянную, спотыкливую; то и дело шапку с него наземь бросают; арапником, будто по лошади, по нем задевают; а он все смейся да других смеши.
Нет, скажу вам: чем мельче звание, тем строже себя держи, а то как раз себя замараешь.
— Да, — продолжал Овсяников со вздохом, — много воды утекло с тех пор, как я на свете живу: времена подошли другие.
Особенно в дворянах вижу я перемену большую.
Мелкопоместные — все либо на службе побывали, либо на месте не сидят; а что покрупней — тех и узнать нельзя.
Насмотрелся я на них, на крупных-то, вот по случаю размежевания.
И должен я вам сказать: сердце радуется, на них глядя: обходительны, вежливы.
Только вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда хочет, словно дугу.
Ведь вот вы, может, знаете Королева, Александра Владимировича, — чем не дворянин?
Собой красавец, богат, в «ниверситетах» обучался, кажись, и за границей побывал, говорит плавно, скромно, всем нам руки жмет.
Знаете?..
Ну, так слушайте.
На прошлой неделе съехались мы в Березовку по приглашению посредника, Никифора Ильича.
И говорит нам посредник, Никифор Ильич: «Надо, господа, размежеваться; это срам, наш участок ото всех других отстал: приступимте к делу».
Вот и приступили.
Пошли толки, споры, как водится; поверенный наш ломаться стал.
Но первый забуянил Овчинников Порфирий...
И из чего буянит человек?..
У самого вершка земли нету: по поручению брата распоряжается.
Кричит: «Нет!
Меня вам не провести!
Нет, не на того наткнулись!
Планы сюда!
Землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!»
— «Да какое, наконец, ваше требование?»
— «Вот дурака нашли!
Эка!
Вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?..
Нет, вы планы сюда подайте, вот что!»
А сам рукой стучит по планам.
Марфу Дмитревну обидел кровно.
Та кричит: «Как вы смеете мою репутацию позорить?»
— «Я, говорит, вашей репутации моей бурой кобыле не желаю».
Насилу мадерой отпоили.
Его успокоили, — другие забунтовали.
Королев-то, Александр Владимирович, сидит, мой голубчик, в углу, набалдашник на палке покусывает да только головой качает.
Совестно мне стало, мочи нет, хоть вон бежать.
Что, мол, об нас подумает человек?
Глядь, поднялся мой Александр Владимирыч, показывает вид, что говорить желает.
Посредник засуетился, говорит: «Господа, господа, Александр Владимирыч говорить желает».
И нельзя не похвалить дворян: все тотчас замолчали.
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
Потом сказал Александр Владимирыч, что помещику грешно не заботиться о благосостоянии крестьян, что крестьяне от Бога поручены, что, наконец, если здраво рассудить, их выгоды и наши выгоды — все едино: им хорошо — нам хорошо, им худо — нам худо... и что, следовательно, грешно и нерассудительно не соглашаться из пустяков...
И пошел, и пошел... да ведь как говорил!
За душу так и забирает...
Дворяне-то все носы повесили; я сам, ей-ей, чуть не прослезился.
Право слово, в старинных книгах таких речей не бывает...
А чем кончилось?
Сам четырех десятин мохового болота не уступил и продать не захотел.
Говорит: «Я это болото своими людьми высушу и суконную фабрику на нем заведу, с усовершенствованиями.
Я, говорит, уж это место выбрал: у меня на этот счет свои соображения...»
И хоть бы это было справедливо, а то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королёвскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести.
Так мы и разъехались, не сделавши дела.
А Александр Владимирыч по сих пор себя правым почитает и все о суконной фабрике толкует, только к осушке болота не приступает.
— А как он в своем именье распоряжается?
— Все новые порядки вводит.
Мужики не хвалят, — да их слушать нечего.
Хорошо поступает Александр Владимирыч.
— Как же это, Лука Петрович?
Я думал, что вы придерживаетесь старины?
— Я — другое дело.
Я ведь не дворянин и не помещик.
Что мое за хозяйство?..
Да я иначе и не умею.
Стараюсь поступать по справедливости и по закону — и то слава Богу!
Молодые господа прежних порядков не любят: я их хвалю...
Пора за ум взяться.
Только вот что горе: молодые господа больно мудрят.
С мужиком, как с куклой, поступают: повертят, повертят, поломают да и бросят.
И приказчик, крепостной человек, или управитель, из немецких уроженцев, опять крестьянина в лапы заберет.
И хотя бы один из молодых-то господ пример подал, показал: вот, мол, как надо распоряжаться!..
Чем же это кончится?
Неужто ж я так и умру и новых порядков не увижу?..
Что за притча? старое вымерло, а молодое не нарождается!
Я не знал, что отвечать Овсяникову.
Он оглянулся, придвинулся ко мне поближе и продолжал вполголоса:
— А слыхали про Василья Николаича Любозвонова?
— Нет, не слыхал.
— Растолкуйте мне, пожалуйста, что за чудеса такие?
Ума не приложу.
Его же мужики рассказывали, да я их речей в толк не возьму.
Человек он, вы знаете, молодой, недавно после матери наследство получил.
Вот приезжает к себе в вотчину.
Собрались мужички поглазеть на своего барина.
Вышел к ним Василий Николаич.
Смотрят мужики — что за диво! — ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, — пьян, не пьян, а и не в своем уме.
«Здорово, говорит, ребята!
Бог вам в помощь».
Мужики ему в пояс, — только молча: заробели, знаете.
И он словно сам робеет.
Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю... русская, дескать, у меня душа, и кровь тоже русская...»
Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!»
У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели.
Один было смельчак запел, да и присел тотчас к земле, за других спрятался...
И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
Прежний-то приказчик на первых порах вовсе перетрусился: перед приездом Василья Николаича дворы крестьянские обегал, всем кланялся, — видно, чуяла кошка, чье мясо съела!
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..»
А вместо того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что такое вышло!
Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?»
Да с тех пор его к своей особе и не требовал!
В собственной вотчине живет, словно чужой.
Ну, приказчик и отдохнул, а мужики к Василью Николаичу подступиться не смеют: боятся.
И ведь вот опять что удивления достойно: и кланяется им барин, и смотрит приветливо, — а животы у них от страху так и подводит.
Что за чудеса такие, батюшка, скажите?..
Или я глуп стал, состарелся, что ли, — не понимаю.
Я отвечал Овсяникову, что, вероятно, господин Любозвонов болен.
— Какое болен!
Поперек себя толще, и лицо такое, Бог с ним, окладистое, даром что молод...
А впрочем, Господь ведает!
(И Овсяников глубоко вздохнул.)
— Ну, в сторону дворян, — начал я, — что вы мне об однодворцах скажете, Лука Петрович?
— Нет, уж вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право... и сказал бы вам... да что!
(Овсяников рукой махнул.)
Станемте лучше чай кушать...
Мужики, как есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?
Он замолчал.
Подали чай.
Татьяна Ильинична встала с своего места и села поближе к нам.
В течение вечера она несколько раз без шума выходила и так же тихо возвращалась.
В комнате воцарилось молчание.
Овсяников важно и медленно выпивал чашку за чашкой.
— Митя был сегодня у нас, — вполголоса заметила Татьяна Ильинична.
Овсяников нахмурился.
— Чего ему надобно?
— Приходил прощенья просить.
Овсяников покачал головою.
— Ну, подите вы, — продолжал он, обращаясь ко мне, — что прикажете делать с родственниками?
И отказаться от них невозможно...
Вот и меня тоже Бог наградил племянничком.
Малый он с головой, бойкий малый, спору нет; учился хорошо, только проку мне от него не дождаться.
На службе казенной состоял — бросил службу: вишь, ему ходу не было...
Да разве он дворянин?
И дворян-то не сейчас в генералы жалуют.
Вот теперь и живет без дела...
Да это бы еще куда ни шло, — а то в ябедники пустился!
Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских научает, землемеров на чистую воду выводит, по питейным домам таскается, с бессрочными, с мещанами городскими да с дворниками на постоялых дворах знается.
Долго ли тут до беды?
Уж и становые и исправники ему не раз грозились.
Да он, благо, балагурить умеет: их же рассмешит, да им же потом и наварит кашу...
Да полно, не сидит ли он у тебя в каморке? — прибавил он, обращаясь к жене. — Я ведь тебя знаю: ты ведь сердобольная такая, покровительство ему оказываешь.
Татьяна Ильинична потупилась, улыбнулась и покраснела.
— Ну, так и есть, — продолжал Овсяников... — Ох ты, баловница!
Ну, вели ему войти, — уж так и быть, ради дорогого гостя, прощу глупца...
Ну, вели, вели...
Татьяна Ильинична подошла к двери и крикнула: «Митя!»
Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошел в комнату и, увидев меня, остановился у порога.
Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством тому, что кроил ее не только русский — российский портной.
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься?
Благодари тетку, прощен...
Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник, а не слажу никак.
Пришли последние времена!
(Мы друг другу поклонились.)
Ну, говори, что ты там такое напутал?
За что на тебя жалуются, сказывай.
Мите, видимо, не хотелось объясняться и оправдываться при мне.
— После, дядюшка, — пробормотал он.
— Нет, не после, а теперь, — продолжал старик... — Тебе, я знаю, при господине помещике совестно: тем лучше — казнись.
Изволь, изволь-ка говорить...
Мы послушаем.
— Мне нечего стыдиться, — с живостью начал Митя и тряхнул головой. — Извольте сами, дядюшка, рассудить.
Приходят ко мне решетиловские однодворцы и говорят: «Заступись, брат».
— «Что такое?»
— «А вот что: магазины хлебные у нас в исправности, то есть лучше быть не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины.
Осмотрел и говорит: в беспорядке ваши магазины, упущенья важные, начальству обязан донести.
— Да в чем упущенья?
— А уж про это я знаю, говорит...
Мы было собрались и решили: чиновника, как следует, отблагодарить, да старик Прохорыч помешал; говорит: этак их только разлакомишь.
Что, в самом деле?
Или уж нет нам расправы никакой?..
Мы старика-то и послушались, а чиновник-то осерчал и жалобу подал, донесение написал.
Вот теперь и требуют нас к ответу».
— «Да точно ли у вас магазины в исправности?» — спрашиваю я.
«Видит Бог, в исправности, и законное количество хлеба имеется...»
— «Ну, говорю, так вам робеть нечего», — и написал бумагу им...
И еще неизвестно, в чью пользу решится...
А что вам на меня по этому случаю нажаловались, — дело понятное: всякому своя рубашка к телу ближе.
— Всякому, да, видно, не тебе, — сказал старик вполголоса...
— А что у тебя там за каверзы с шутоломовскими крестьянами?
— А вы почему знаете?
— Стало быть, знаю.
— И тут я прав, — опять-таки извольте рассудить.
У шутоломовских крестьян сосед Беспандин четыре десятины земли запахал.
Моя, говорит, земля.
Шутоломовцы-то на оброке, помещик их за границу уехал — кому за них заступиться, сами посудите?
А земля их бесспорная, крепостная, испокон веку.
Вот и пришли ко мне, говорят: напиши просьбу.
Я и написал.
А Беспандин узнал и грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а не то и совсем голову с плеч снесу...»
Посмотрим, как-то он ее снесет: до сих пор цела.
— Ну, не хвастайся: несдобровать ей, твоей голове, — промолвил старик, — человек-то ты сумасшедший вовсе!
— А что ж, дядюшка, не вы ли сами мне говорить изволили...
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть.
Бывает, что и себя жалеть не должен...
Да ты разве все так поступаешь?
Не водят тебя в кабак, что ли?
Не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку?
А?
Не бывает этого?
Сказывай, не бывает?
— В этом я точно виноват, — отвечал, потупившись, Митя, — но с бедных я не беру и душой не кривлю.
— Теперь не берешь, а самому придется плохо — будешь брать.
Душой не кривишь...
Эх, ты!
Знать, за святых все заступаешься!..
А Борьку Переходова забыл?..
Кто за него хлопотал?
Кто покровительство ему оказывал?
А?
— Переходов по своей вине пострадал, точно...
— Казенные деньги потратил...
Шутка!
— Да вы, дядюшка, сообразите: бедность, семейство...
— Бедность, бедность...
Человек он пьющий, азартный — вот что!
— Пить он с горя начал, — заметил Митя, понизив голос.
— С горя!
Ну, помог бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам.
Что он красно говорит — вишь невидаль какая!
— Человек-то он добрейший...
— У тебя все добрые...
А что, — продолжал Овсяников, обращаясь к жене, — послали ему... ну, там, ты знаешь...
Татьяна Ильинична кивнула головой.
— Где ты эти дни пропадал? — заговорил опять старик.
— В городе был.
— Небось все на биллиарде играл да чайничал, на гитаре бренчал, по присутственным местам шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял, с купецкими сынками щеголял?
Так ведь?..
Сказывай!
— Оно, пожалуй, что так, — с улыбкой сказал Митя... — Ах, да!
Чуть было не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать.
— Не поеду я к этому брюхачу.
Рыбу даст сотенную, а масло положит тухлое.
Бог с ним совсем!
— А то я Федосью Михайловну встретил.
— Какую это Федосью?
— А Гарпенченки помещика, вот что Микулино сукциону купил.
Федосья-то из Микулина.
В Москве на оброке жила в швеях и оброк платила исправно, сто восемьдесят два рубля с полтиной в год...
И дело свое знает: в Москве заказы получала хорошие.
А теперь Гарпенченко ее выписал, да вот и держит так, должности ей не определяет.
Она бы и откупиться готова, и барину говорила, да он никакого решенья не объявляет.
Вы, дядюшка, с Гарпенченкой-то знакомы, так не можете ли вы замолвить ему словечко?..
А Федосья выкуп за себя даст хороший.
— Не на твои ли деньги?
Ась?
Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу.
Только не знаю, — продолжал старик с недовольным лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает...
И кто его в нашу сторону занес?
Ох, уж эти мне заезжие!
Не скоро от него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
— Похлопочите, дядюшка.
— Хорошо, похлопочу.
Только ты смотри, смотри у меня!
Ну, ну, не оправдывайся...
Бог с тобой, Бог с тобой!..
Только вперед смотри, а то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь.
Не все же мне тебя на плечах выносить...
Я и сам человек не властный.
Ну, ступай теперь с Богом.
Митя вышел.
Татьяна Ильинична отправилась за ним.
— Напой его чаем, баловница, — закричал ей вслед Овсяников... — Не глупый малый, — продолжал он, — и душа добрая, только я боюсь за него...
А впрочем, извините, что так долго вас пустяками занимал.
Дверь из передней отворилась.
Вошел низенький, седенький человек в бархатном сюртучке.
— А, Франц Иваныч! — вскрикнул Овсяников. — Здравствуйте!
Как вас Бог милует?
Позвольте, любезный читатель, познакомить вас и с этим господином.
Франц Иваныч Лежёнь, мой сосед и орловский помещик, не совсем обыкновенным образом достиг почетного звания русского дворянина.
Родился он в Орлеане, от французских родителей, и вместе с Наполеоном отправился на завоевание России, в качестве барабанщика.
Сначала все шло как по маслу, и наш француз вошел в Москву с поднятой головой.
Но на возвратном пути бедный m-r Lejeune, полузамерзший и без барабана, попался в руки смоленским мужичкам.
Смоленские мужички заперли его на ночь в пустую сукновальню, а на другое утро привели к проруби, возле плотины, и начали просить барабанщика «de la grrrrande armée» уважить их, то есть нырнуть под лед.
M-r Lejeune не мог согласиться на их предложение и в свою очередь начал убеждать смоленских мужичков, на французском диалекте, отпустить его в Орлеан.
«Там, messieurs, — говорил он, — мать у меня живет, une tendre mère».
Но мужички, вероятно по незнанию географического положения города Орлеана, продолжали предлагать ему подводное путешествие вниз по течению извилистой речки Гнилотерки и уже стали поощрять его легкими толчками в шейные и спинные позвонки, как вдруг, к неописанной радости Лежёня, раздался звук колокольчика, и на плотину взъехали огромные сани с пестрейшим ковром на преувеличенно-возвышенном задке, запряженные тройкой саврасых вяток.
В санях сидел толстый и румяный помещик в волчьей шубе.
— Что вы там такое делаете? — спросил он мужиков.
— А француза топим, батюшка.
— А! — равнодушно возразил помещик и отвернулся.
— Monsieur!
Monsieur! — закричал бедняк.
— А, а! — с укоризной заговорила волчья шуба, — с двунадесятью язык на Россию шел, Москву сжег, окаянный, крест с Ивана Великого стащил, а теперь — мусье, мусье!
А теперь и хвост поджал!
По делам вору и мука...
Пошел, Филька-а!
Лошади тронулись.
— А, впрочем, стой! — прибавил помещик... — Эй ты, мусье, умеешь ты музыке?
— Sauvez moi, sauvez moi, mon bon monsieur! — твердил Лежёнь.
— Ведь вишь народец!
И по-русски-то ни один из них не знает!
Мюзик, мюзик, савэ мюзик ву?
Савэ?
Ну, говори же!
Компренэ?
Савэ мюзик ву?
На фортопьяно жуэ савэ?
Лежёнь понял, наконец, чего добивается помещик, и утвердительно закивал головой.
— Oui, monsieur, oui, oui, je suis musicien; je joue de tous les instruments possibles!
Oui, monsieur...
Sauvez moi, monsieur!
— Ну, счастлив твой Бог, — возразил помещик... — Ребята, отпустите его; вот вам двугривенный на водку.
— Спасибо, батюшка, спасибо.
Извольте, возьмите его.
Лежёня посадили в сани.
Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил помещика, кучера, мужиков.
На нем была одна зеленая фуфайка с розовыми лентами, а мороз трещал на славу.
Помещик молча глянул на его посиневшие и окоченелые члены, завернул несчастного в свою шубу и привез его домой.
Дворня сбежалась.
Француза наскоро отогрели, накормили и одели.
Помещик повел его к своим дочерям.
— Вот, дети, — сказал он им, — учитель вам сыскан.
Вы всё приставали ко мне: выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот вам и француз, и на фортопьянах играет...
Ну, мусье, — продолжал он, указывая на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, — покажи нам свое искусство: играйте!
Лежёнь с замирающим сердцем сел на стул: он отроду и не касался фортепьян.
— Играй же, играй же! — повторял помещик.
С отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл как попало...
«Я так и думал, — рассказывал он потом, — что мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из дому».
Но, к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу.
«Хорошо, хорошо, — промолвил он, — вижу, что знаешь; поди теперь отдохни».
Недели через две от этого помещика Лежёнь переехал к другому, человеку богатому и образованному, полюбился ему за веселый и кроткий нрав, женился на его воспитаннице, поступил на службу, вышел в дворяне, выдал свою дочь за орловского помещика Лобызаньева, отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам на жительство в Орел.
Вот этот-то самый Лежёнь, или, как теперь его называют, Франц Иваныч, и вошел при мне в комнату Овсяникова, с которым он состоял в дружественных отношениях...
Но, быть может, читателю уже наскучило сидеть со мною у однодворца Овсяникова, и потому я красноречиво умолкаю.
Льгов
— Поедемте-ка в Льгов, — сказал мне однажды уже известный читателям Ермолай, — мы там уток настреляем вдоволь.
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но, за неименьем пока другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника и отправился в Льгов.
Льгов — большое степное село с весьма древней каменной одноглавой церковью и двумя мельницами на болотистой речке Росоте.
Эта речка, верст за пять от Льгова, превращается в широкий пруд, по краям и кое-где по середине заросший густым тростником, по-орловскому — майером.
На этом-то пруде, в заводях или затишьях между тростниками, выводилось и держалось бесчисленное множество уток всех возможных пород: кряковых, полукряковых, шилохвостых, чирков, нырков и пр.
Небольшие стаи то и дело перелетывали и носились над водою, а от выстрела поднимались такие тучи, что охотник невольно хватался одной рукой за шапку и протяжно говорил: фу-у!
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
— Нет, — промолвил наконец Ермолай, — дело неладно: надо достать лодку...
Пойдемте назад в Льгов.
Мы пошли.
Не успели мы ступить несколько шагов, как нам навстречу из-за густой ракиты выбежала довольно дрянная легавая собака, и вслед за ней появился человек среднего роста, в синем, сильно потертом сюртуке, желтоватом жилете, панталонах цвета гри-де-лень или блё-д-амур, наскоро засунутых в дырявые сапоги, с красным платком на шее и одноствольным ружьем за плечами.
Пока наши собаки, с обычным, их породе свойственным, китайским церемониалом, снюхивались с новой для них личностью, которая, видимо, трусила, поджимала хвост, закидывала уши и быстро перевертывалась всем телом, не сгибая коленей и скаля зубы, незнакомец подошел к нам и чрезвычайно вежливо поклонился.
Ему на вид было лет двадцать пять; его длинные русые волосы, сильно пропитанные квасом, торчали неподвижными косицами, небольшие карие глазки приветливо моргали, все лицо, повязанное черным платком, словно от зубной боли, сладостно улыбалось.
— Позвольте себя рекомендовать, — начал он мягким и вкрадчивым голосом, — я здешний охотник Владимир...
Услышав о вашем прибытии и узнав, что вы изволили отправиться на берега нашего пруда, решился, если вам не будет противно, предложить вам свои услуги.
Охотник Владимир говорил, ни дать ни взять, как провинциальный молодой актер, занимающий роли первых любовников.
Я согласился на его предложение и, не дойдя еще до Льгова, уже успел узнать его историю.
Он был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь, как многие живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной.
Выражался он необыкновенно изящно и, видимо, щеголял своими манерами; волокита тоже, должно быть, был страшный и, по всем вероятиям, успевал: русские девушки любят красноречие.
Между прочим, он мне дал заметить, что посещает иногда соседних помещиков, и в город ездит в гости, и в преферанс играет, и с столичными людьми знается.
Улыбался он мастерски и чрезвычайно разнообразно; особенно шла к нему скромная, сдержанная улыбка, которая играла на его губах, когда он внимал чужим речам.
Он вас выслушивал, он соглашался с вами совершенно, но все-таки не терял чувства собственного достоинства и как будто хотел вам дать знать, что и он может, при случае, изъявить свое мнение.
Ермолай, как человек не слишком образованный и уже вовсе не «субтильный», начал было его «тыкать».
Надо было видеть, с какой усмешкой Владимир говорил ему: «Вы-с...»
— Зачем вы повязаны платком? — спросил я его. — Зубы болят?
— Нет-с, — возразил он, — это более пагубное следствие неосторожности.
Был у меня приятель, хороший человек-с, но вовсе не охотник, как это бывает-с.
Вот-с в один день говорит он мне: «Любезный друг мой, возьми меня на охоту: я любопытствую узнать — в чем состоит эта забава».
Я, разумеется, не захотел отказать товарищу, достал ему, с своей стороны, ружье-с и взял его на охоту-с.
Вот-с мы как следует поохотились; наконец вздумалось нам отдохнуть-с.
Я сел под деревом; он же, напротив того, с своей стороны, начал выкидывать ружьем артикул-с, причем целился в меня.
Я попросил его перестать, но, по неопытности своей, он не послушался-с.
Выстрел грянул, и я лишился подбородка и указательного перста правой руки.
Мы дошли до Льгова.
И Владимир, и Ермолай, оба решили, что без лодки охотиться было невозможно.
— У Сучка есть дощаник8, — заметил Владимир, — да я не знаю, куда он его спрятал.
Надобно сбегать к нему.
— К кому? — спросил я.
— А здесь человек живет, прозвище ему Сучок.
Владимир отправился к Сучку с Ермолаем.
Я сказал им, что буду ждать их у церкви.
Рассматривая могилы на кладбище, наткнулся я на почерневшую четырехугольную урну с следующими надписями: на одной стороне французскими буквами: «Ci gît Théophile Henri, vicomte de Blangy»; на другой: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия; родился 1737, умре 1799 года, всего жития его было 62 года»; на третьей: «Мир его праху», а на четвертой:
Приход Ермолая, Владимира и человека с странным прозвищем Сучок прервал мои размышления.
Босоногий, оборванный и взъерошенный Сучок казался с виду отставным дворовым, лет шестидесяти.
— Есть у тебя лодка? — спросил я.
— Лодка есть, — отвечал он глухим и разбитым голосом, — да больно плоха.
— А что?
— Расклеилась; да из дырьев клепки повывалились.
— Велика беда! — подхватил Ермолай. — Паклей заткнуть можно.
— Известно, можно, — подтвердил Сучок.
— Да ты кто?
— Господский рыболов.
— Как же это ты рыболов, а лодка у тебя в такой неисправности?
— Да в нашей реке и рыбы-то нету.
— Рыба не любит ржавчины болотной, — с важностью заметил мой охотник.
— Ну, — сказал я Ермолаю, — поди достань пакли и справь нам лодку, да поскорей.
Ермолай ушел.
— А ведь этак мы, пожалуй, и ко дну пойдем? — сказал я Владимиру.
— Бог милостив, — отвечал он. — Во всяком случае должно предполагать, что пруд не глубок.
— Да, он не глубок, — заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно спросонья, — да на дне тина и трава, и весь он травой зарос.
Впрочем, есть тоже и колдобины.
— Однако же, если трава так сильна, — заметил Владимир, — так и грести нельзя будет.
— Да кто ж на дощаниках гребет?
Надо пихаться.
Я с вами поеду; у меня там есть шестик, а то и лопатой можно.
— Лопатой неловко, до дна в ином месте, пожалуй, не достанешь, — сказал Владимир.
— Оно правда, что неловко.
Я присел на могилу в ожидании Ермолая.
Владимир отошел, для приличия, несколько в сторону и тоже сел.
Сучок продолжал стоять на месте, повеся голову и сложив, по старой привычке, руки за спиной.
— Скажи, пожалуйста, — начал я, — давно ты здесь рыбаком?
— Седьмой год пошел, — отвечал он, встрепенувшись.
— А прежде чем ты занимался?
— Прежде ездил кучером.
— Кто ж тебя из кучеров разжаловал?
— А новая барыня.
— Какая барыня?
— А что нас-то купила.
Вы не изволите знать: Алена Тимофевна, толстая такая... немолодая.
— С чего ж она вздумала тебя в рыболовы произвести?
— А бог ее знает.
Приехала к нам из своей вотчины, из Тамбова, велела всю дворню собрать, да и вышла к нам.
Мы сперва к ручке, и она ничего: не серчает...
А потом и стала по порядку нас расспрашивать: чем занимался, в какой должности состоял?
Дошла очередь до меня; вот и спрашивает: «Ты чем был?»
Говорю: «Кучером».
— «Кучером?
Ну, какой ты кучер, посмотри на себя: какой ты кучер?
Не след тебе быть кучером, а будь у меня рыболовом и бороду сбрей.
На случай моего приезда к господскому столу рыбу поставляй, слышишь?..
— С тех пор вот я в рыболовах и числюсь.
— Да пруд у меня, смотри, содержать в порядке...»
А как его содержать в порядке?
— Чьи же вы прежде были?
— А Сергея Сергеича Пехтерева.
По наследствию ему достались.
Да и он нами недолго владел, всего шесть годов.
У него-то вот я кучером и ездил... да не в городе — там у него другие были, а в деревне.
— И ты смолоду все был кучером?
— Какое все кучером!
В кучера-то я попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром был, но не городским тоже поваром, а так, в деревне.
— У кого ж ты был поваром?
— А у прежнего барина, у Афанасия Нефедыча, у Сергея Сергеичина дяди.
Льгов-то он купил, Афанасий Нефедыч купил, а Сергею Сергеичу именье-то по наследствию досталось.
— У кого купил?
— А у Татьяны Васильевны.
— У какой Татьяны Васильевны?
— А вот что в запрошлом году умерла, под Болховым... то бишь под Карачевым, в девках...
И замужем не бывала.
Не изволите знать?
Мы к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча.
Она-таки долгонько нами владела... годиков двадцать.
— Что ж, ты у ней был поваром?
— Сперва точно был поваром, а то и в кофишенки попал.
— Во что?
— В кофишенки.
— Это что за должность такая?
— А не знаю, батюшка.
При буфете состоял и Антоном назывался, а не Кузьмой.
Так барыня приказать изволила.
— Твое настоящее имя Кузьма?
— Кузьма.
— И ты все время был кофишенком?
— Нет, не все время: был и актером.
— Неужели?
— Как же, был... на кеятре играл.
Барыня наша кеятр у себя завела.
— Какие же ты роли занимал?
— Чего изволите-с?
— Что ты делал на театре?
— А вы не знаете?
Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу, как там придется.
Говорят: вот что говори, — я и говорю.
Раз слепого представлял...
Под каждую веку мне по горошине положили...
Как же!
— А потом чем был?
— А потом опять в повара поступил.
— За что же тебя в повара разжаловали?
— А брат у меня сбежал.
— Ну, а у отца твоей первой барыни чем ты был?
— А в разных должностях состоял: сперва в казачках находился, фалетором был, садовником, а то и доезжачим.
— Доезжачим?..
И с собаками ездил?
— Ездил и с собаками, да убился: с лошадью упал и лошадь зашиб.
Старый-то барин у нас был престрогий; велел меня выпороть да в ученье отдать в Москву, к сапожнику.
— Как в ученье?
Да ты, чай, не ребенком в доезжачие попал?
— Да лет, этак, мне было двадцать с лишком.
— Какое ж тут ученье в двадцать лет?
— Стало быть, ничего, можно, коли барин приказал.
Да он, благо, скоро умер, — меня в деревню и вернули.
— Когда же ты поварскому-то мастерству обучился?
Сучок приподнял свое худенькое и желтенькое лицо и усмехнулся.
— Да разве этому учатся?..
Стряпают же бабы!
— Ну, — промолвил я, — видал ты, Кузьма, виды на своем веку!
Что ж ты теперь в рыболовах делаешь, коль у вас рыбы нету?
— А я, батюшка, не жалуюсь.
И слава Богу, что в рыболовы произвели.
А то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить.
Грешно, говорит, даром хлеб есть...
А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить.
Вот те и напомнил!..
А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
— Есть у тебя семейство?
Был женат?
— Нет, батюшка, не был.
Татьяна Васильевна покойница — царство ей небесное! — никому не позволяла жениться.
Сохрани Бог!
Бывало, говорит: «Ведь живу же я так, в девках, что за баловство!
Чего им надо?»
— Чем же ты живешь теперь?
Жалованье получаешь?
— Какое, батюшка, жалованье!..
Харчи выдаются — и то слава тебе, Господи!
Много доволен.
Продли Бог века нашей госпоже!
Ермолай вернулся.
— Справлена лодка, — произнес он сурово. — Ступай за шестом, — ты!..
Сучок побежал за шестом.
Во все время моего разговора с бедным стариком охотник Владимир поглядывал на него с презрительной улыбкой.
— Глупый человек-с, — промолвил он, когда тот ушел, — совершенно необразованный человек, мужик-с, больше ничего-с.
Дворовым человеком его назвать нельзя-с... и все хвастал-с...
Где ж ему быть актером-с, сами извольте рассудить-с!
Напрасно изволили беспокоиться, изволили с ним разговаривать-с!
Через четверть часа мы уже сидели на дощанике Сучка.
(Собак мы оставили в избе под надзором кучера Иегудиила.)
Нам не очень было ловко, но охотники народ неразборчивый.
У тупого, заднего конца стоял Сучок и «пихался»; мы с Владимиром сидели на перекладине лодки.
Ермолай поместился спереди, у самого носа.
Несмотря на паклю, вода скоро появилась у нас под ногами.
К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.
Мы плыли довольно медленно.
Старик с трудом выдергивал из вязкой тины свой длинный шест, весь перепутанный зелеными нитями подводных трав; сплошные, круглые листья болотных лилий тоже мешали ходу нашей лодки.
Наконец мы добрались до тростников, и пошла потеха.
Утки шумно поднимались, «срывались» с пруда, испуганные нашим неожиданным появлением в их владениях, выстрелы дружно раздавались вслед за ними, и весело было видеть, как эти кургузые птицы кувыркались на воздухе, тяжко шлепались об воду.
Всех подстреленных уток мы, конечно, не достали: легко подраненные ныряли; иные, убитые наповал, падали в такой густой майер, что даже рысьи глазки Ермолая не могли открыть их; но все-таки к обеду лодка наша через край наполнилась дичью.
Владимир, к великому утешению Ермолая, стрелял вовсе не отлично и после каждого неудачного выстрела удивлялся, осматривал и продувал ружье, недоумевал и, наконец, излагал нам причину, почему он промахнулся.
Ермолай стрелял, как всегда, победоносно, я — довольно плохо, по обыкновению.
Сучок посматривал на нас глазами человека, смолоду состоявшего на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» — и то и дело почесывал спину — не руками, а приведенными в движение плечами.
Погода стояла прекрасная: белые круглые облака высоко и тихо неслись над нами, ясно отражаясь в воде; тростник шушукал кругом; пруд местами, как сталь, сверкал на солнце.
Мы собирались вернуться в село, как вдруг с нами случилось довольно неприятное происшествие.
Мы уже давно могли заметить, что вода к нам понемногу все набиралась в дощаник.
Владимиру было поручено выбрасывать ее вон посредством ковша, похищенного на всякий случай моим предусмотрительным охотником у зазевавшейся бабы.
Дело шло как следовало, пока Владимир не забывал своей обязанности.
Но к концу охоты, словно на прощанье, утки стали подниматься такими стадами, что мы едва успевали заряжать ружья.
В пылу перестрелки мы не обращали внимания на состояние нашего дощаника — как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко дну, к счастью, не на глубоком месте.
Мы вскрикнули, но уже было поздно: через мгновенье мы стояли в воде по горло, окруженные всплывшими телами мертвых уток.
Теперь я без хохота вспомнить не могу испуганных и бледных лиц моих товарищей (вероятно, и мое лицо не отличалось тогда румянцем); но в ту минуту, признаюсь, мне и в голову не приходило смеяться.
Каждый из нас держал свое ружье над головой, и Сучок, должно быть по привычке подражать господам, поднял шест свой кверху.
Первый нарушил молчание Ермолай.
— Тьфу ты, пропасть! — пробормотал он, плюнув в воду, — какая оказия!
А все ты, старый черт! — прибавил он с сердцем, обращаясь к Сучку. — Что это у тебя за лодка?
— Виноват, — пролепетал старик.
— Да и ты хорош, — продолжал мой охотник, повернув голову в направлении Владимира, — чего смотрел?
Чего не черпал?
Ты, ты, ты...
Но Владимиру было уж не до возражений: он дрожал, как лист, зуб на зуб не попадал, и совершенно бессмысленно улыбался.
Куда девалось его красноречие, его чувство тонкого приличия и собственного достоинства!
Проклятый дощаник слабо колыхался под нашими ногами...
В миг кораблекрушения вода нам показалась чрезвычайно холодной, но мы скоро обтерпелись.
Когда первый страх прошел, я оглянулся; кругом, в десяти шагах от нас, росли тростники; вдали, над их верхушками, виднелся берег.
«Плохо!» — подумал я.
— Как нам быть? — спросил я Ермолая.
— А вот посмотрим: не ночевать же здесь, — ответил он. — На, ты, держи ружье, — сказал он Владимиру.
Владимир беспрекословно повиновался.
— Пойду сыщу брод, — продолжал Ермолай с уверенностью, как будто во всяком пруде непременно должен существовать брод, — взял у Сучка шест и отправился в направлении берега, осторожно выщупывая дно.
— Да ты умеешь ли плавать? — спросил я его.
— Нет, не умею, — раздался его голос из-за тростника.
— Ну, так утонет, — равнодушно заметил Сучок, который и прежде испугался не опасности, а нашего гнева и теперь, совершенно успокоенный, только изредка отдувался и, казалось, не чувствовал никакой надобности переменить свое положение.
— И без всякой пользы пропадет-с, — жалобно прибавил Владимир.
Ермолай не возвращался более часу.
Этот час нам показался вечностью.
Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно.
В селе зазвонили к вечерне.
Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга.
Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали.
Мы начинали костенеть.
Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
Наконец, к неописанной нашей радости, Ермолай вернулся.
— Ну, что?
— Был на берегу; брод нашел...
Пойдемте.
Мы хотели было тотчас же отправиться, но он сперва достал под водой из кармана веревку, привязал убитых уток за лапки, взял оба конца в зубы и побрел вперед.
Владимир за ним, я за Владимиром.
Сучок замыкал шествие.
До берега было около двухсот шагов, Ермолай шел смело и безостановочно (так хорошо заметил он дорогу), лишь изредка покрикивая: «Левей, тут направо колдобина!» или: «Правей, тут налево завязнешь...»
Иногда вода доходила нам до горла, и раза два бедный Сучок, будучи ниже всех нас ростом, захлебывался и пускал пузыри.
«Ну, ну, ну!» — грозно кричал на него Ермолай, и Сучок карабкался, болтал ногами, прыгал и таки выбирался на более мелкое место, но даже в крайности не решался хвататься за полу моего сюртука.
Измученные, грязные, мокрые, мы достигли наконец берега.
Часа два спустя мы уже все сидели, по мере возможности обсушенные, в большом сенном сарае и собирались ужинать.
Кучер Иегудиил, человек чрезвычайно медлительный, тяжелый на подъем, рассудительный и заспанный, стоял у ворот и усердно потчевал табаком Сучка.
(Я заметил, что кучера в России очень скоро дружатся.)
Сучок нюхал с остервенением, до тошноты: плевал, кашлял и, по-видимому, чувствовал большое удовольствие.
Владимир принимал томный вид, наклонял головку набок и говорил мало.
Ермолай вытирал наши ружья.
Собаки с преувеличенной быстротой вертели хвостами в ожидании овсянки; лошади топали и ржали под навесом...
Солнце садилось; широкими багровыми полосами разбегались его последние лучи; золотые тучки расстилались по небу все мельче и мельче, словно вымытая, расчесанная волна...
На селе раздавались песни.
Бежин луг
Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго.
С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем.
Солнце — не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное — мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится в лиловый ее туман.
Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра...
Но вот опять хлынули играющие лучи, — и весело, и величаво, словно взлетая, поднимается могучее светило.
Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями.
Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой.
Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь.
К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда.
В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости.
В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты — несомненный признак постоянной погоды — высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню.
В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости.
Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба...
В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии.
Я нашел и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо, но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, еще светлом, хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился наконец вернуться к себе домой.
Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне неизвестные места.
У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник.
Я остановился в недоумении, оглянулся...
«Эге! — подумал я, — да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», — и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма.
Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая, высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко.
Я поскорей выкарабкался на другую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника.
Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в свое гнездо.
«Вот как только я выйду на тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле.
Я опять остановился.
«Что за притча?..
Да где же я?»
Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня...
«Э!
Да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно!
Вон это, должно быть, Синдеевская роща...
Да как же это я сюда зашел?
Так далеко?..
Странно!
Теперь опять нужно вправо взять».
Я пошел вправо, через кусты.
Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота.
Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперед.
Все кругом быстро чернело и утихало, одни перепела изредка кричали.
Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону.
Я вышел на опушку кустов и побрел по полю межой.
Уже я с трудом различал отдаленные предметы; поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь громадными клубами, вздымался угрюмый мрак.
Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе.
Побледневшее небо стало опять синеть — но то уже была синева ночи.
Звездочки замелькали, зашевелились на нем.
Что я было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром.
«Да где же это я?» — повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей.
Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета.
Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине.
Странное чувство тотчас овладело мной.
Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось.
Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней.
Я поспешил выбраться назад на бугор.
До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую...
Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги.
Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого звука.
Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом.
Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.
Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину.
Широкая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье.
Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька.
Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы...
Я узнал наконец, куда я зашел.
Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга...
Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости.
Я решился подойти к огонькам и, в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари.
Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю, ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня.
Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли.
Я откликнулся на их вопросительные крики.
Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошел к ним.
Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков.
Это просто были крестьянские ребятишки из соседней деревни, которые стерегли табун.
В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя.
Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун — большой праздник для крестьянских мальчиков.
Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут.
Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши, впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ногу, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейниками в спутанной гриве.
Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним.
Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились.
Мы немного поговорили.
Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом.
Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась.
Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась.
Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса.
Темное, чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием.
Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах русской летней ночи.
Кругом не слышалось почти никакого шума...
Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной...
Одни огоньки тихонько потрескивали.
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть.
Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание.
Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня.
(Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать.
Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной, полувеселой, полурассеянной улыбкой.
Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы.
На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок.
Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги — не отцовские.
У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее.
Малый был неказистый — что и говорить! — а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила.
Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов.
Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились — он словно все щурился от огня.
Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши.
На нем были новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку.
И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет.
Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором.
Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов.
Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно.
Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову.
Этому мальчику было всего лет семь.
Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков.
Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки».
Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду.
Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка.
Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился.
Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль.
Ваня не шевелился под своей рогожей.
Я притворился спящим.
Понемногу мальчики опять разговорились.
Сперва они покалякали о том и сем, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился к Ильюше и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его:
— Ну, и что ж ты, так и видел домового?
— Нет, я его не видал, да его и видеть нельзя, — отвечал Ильюша сиплым и слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его лица, — а слышал...
Да и не я один.
— А он у вас где водится? — спросил Павлуша.
— В старой рольне.
— А разве вы на фабрику ходите?
— Как же, ходим.
Мы с братом с Авдюшкой в лисовщиках состоим.
— Вишь ты — фабричные!..
— Ну, так как же ты его слышал? — спросил Федя.
— А вот как.
Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять — как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось...
Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите».
Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?..
И не успел он, Авдей-от, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса.
Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то13 спущены.
Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало.
Пошел тот опять к двери наверху, да по лестнице спущаться стал, и этак спущается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут...
Ну, подошел тот к нашей двери, подождал, подождал — дверь вдруг вся так и распахнулась.
Всполохнулись мы, смотрим — ничего...
Вдруг, глядь, у одного чана форма14 зашевелилась, поднялась, окунулась, походила, походила этак по воздуху, словно кто ею полоскал, да и опять на место.
Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел, да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так...
Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли...
Уж как же мы напужались о ту пору!
— Вишь как! — промолвил Павел. — Чего ж он раскашлялся?
— Не знаю; может, от сырости.
Все помолчали.
— А что, — спросил Федя, — картошки сварились?
Павлуша пощупал их.
— Нет, еще сыры...
Вишь, плеснула, — прибавил он, повернув лицо в направлении реки, — должно быть, щука...
А вон звездочка покатилась.
— Нет, я вам что, братцы, расскажу, — заговорил Костя тонким голоском, — послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал.
— Ну, слушаем, — с покровительствующим видом сказал Федя.
— Вы ведь знаете Гаврилу, слободского плотника?
— Ну да; знаем.
— А знаете ли, отчего он такой все невеселый, все молчит, знаете?
Вот отчего он такой невеселый: пошел он раз, тятенька говорил, пошел он, братцы мои, в лес по орехи.
Вот пошел он в лес по орехи, да и заблудился; зашел, бог знает, куды зашел.
Уж он ходил, ходил, братцы мои, — нет!
Не может найти дороги; а уж ночь на дворе.
Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь утра, — присел и задремал.
Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовет.
Смотрит — никого.
Он опять задремал — опять зовут.
Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовет, а сама помирает со смеху, смеется...
А месяц-то светит сильно, так сильно, явственно светит месяц — все, братцы мои, видно.
Вот зовет она его, и такая сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный...
Гаврила-то плотник так и обмер, братцы мои, а она, знай, хохочет, да его все к себе этак рукой зовет.
Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои, да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя крест...
А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; говорит, рука просто как каменная, не ворочается...
Ах ты этакой, а!..
Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как заплачет...
Плачет она, братцы мои, глаза волосами утирает, а волоса у нее зеленые, что твоя конопля.
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней».
Тут она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти...
А только с тех пор вот он все невеселый ходит.
— Эка! — проговорил Федя после недолгого молчанья, — да как же это может этакая лесная нечисть хрестиянскую душу спортить, он же ее не послушался?
— Да вот поди ты! — сказал Костя. — И Гаврила баил, что голосок, мол, у ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.
— Твой батька сам это рассказывал? — продолжал Федя.
— Сам.
Я лежал на полатях, все слышал.
— Чудное дело!
Чего ему быть невеселым?..
А, знать, он ей понравился, что позвала его.
— Да, понравился! — подхватил Ильюша. — Как же!
Защекотать она его хотела, вот что она хотела.
Это ихнее дело, этих русалок-то.
— А ведь вот и здесь должны быть русалки, — заметил Федя.
— Нет, — отвечал Костя, — здесь место чистое, вольное.
Одно — река близко.
Все смолкли.
Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникают иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно разносятся, наконец, как бы замирая.
Прислушаешься — и как будто нет ничего, а звенит.
Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, и слабый, шипящий свист промчался по реке.
Мальчики переглянулись, вздрогнули...
— С нами крестная сила! — шепнул Илья.
— Эх вы, вороны! — крикнул Павел, — чего всполохнулись?
Посмотрите-ка, картошки сварились.
(Все пододвинулись к котельчику и начали есть дымящийся картофель; один Ваня не шевельнулся.)
Что же ты? — сказал Павел.
Но он не вылез из-под своей рогожи.
Котельчик скоро весь опорожнился.
— А слыхали вы, ребятки, — начал Ильюша, — что намеднись у нас на Варнавицах приключилось?
— На плотине-то? — спросил Федя.
— Да, да, на плотине, на прорванной.
Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое.
Кругом всё такие буераки, овраги, а в оврагах всё казюли15 водятся.
— Ну, что такое случилось? сказывай...
— А вот что случилось.
Ты, может быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так — бугорочек...
Вот на днях зовет приказчик псаря Ермила; говорит: «Ступай, мол, Ермил, на пошту».
Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем взял.
Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж он хмелён.
А ночь, и светлая ночь: месяц светит...
Вот и едет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла.
Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький похаживает.
Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, — что ему так пропадать», да и слез, и взял его на руки...
Но а барашек — ничего.
Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять, барашка перед собой держит.
Смотрит он на него, а барашек ему прямо в глаза так и глядит.
Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что, мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, говорит: «Бяша, бяша!»
А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша...»
Не успел рассказчик произнести это последнее слово, как вдруг обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке.
Все мальчики перепугались.
Ваня выскочил из-под своей рогожи.
Павлуша с криком бросился вслед за собаками.
Лай их быстро удалялся...
Послышалась беспокойная беготня встревоженного табуна.
Павлуша громко кричал: «Серый!
Жучка!..»
Через несколько мгновений лай замолк.
Голос Павла принесся уже издалека...
Прошло еще немного времени; мальчики с недоумением переглядывались, как бы выжидая, что-то будет...
Внезапно раздался топот скачущей лошади; круто остановилась она у самого костра.
Уцепившись за гриву, проворно спрыгнул с нее Павлуша.
Обе собаки также вскочили в кружок света и тотчас сели, высунув красные языки.
— Что там?
Что такое? — спросили мальчики.
— Ничего, — отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, — так, что-то собаки зачуяли.
Я думал, волк, — прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью.
Я невольно полюбовался Павлушей.
Он был очень хорош в это мгновение.
Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью.
Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь поскакал один на волка...
«Что за славный мальчик!» — думал я, глядя на него.
— А видали их, что ли, волков-то? — спросил трусишка Костя.
— Их всегда здесь много, — отвечал Павел, — да они беспокойны только зимой.
Он опять прикорнул перед огнем.
Садясь на землю, уронил он руку на мохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало головы обрадованное животное, с признательной гордостью посматривая сбоку на Павлушу.
Ваня опять забился под рогожку.
— А какие ты нам, Ильюшка, страхи рассказывал, — заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он говорил мало, как бы боясь уронить свое достоинство). — Да и собак тут нелегкая дернула залаять...
А точно, я слышал, это место у вас нечистое.
— Варнавицы?..
Еще бы!
Еще какое нечистое!
Там не раз, говорят, старого барина видали — покойного барина.
Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет.
Его раз дедушка Трофимыч повстречал.
«Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»
— Он его спросил? — перебил изумленный Федя.
— Да, спросил.
— Ну, молодец же после этого Трофимыч...
Ну, и что ж тот?
— Разрыв-травы, говорит, ищу.
Да так глухо говорит, глухо: — разрыв-травы.
— А на что тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы?
— Давит, говорит, могила давит, Трофимыч: вон хочется, вон...
— Вишь какой! — заметил Федя, — мало, знать, пожил.
— Экое диво! — промолвил Костя, — я думал, покойников можно только в Родительскую субботу видеть.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья... — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать.
Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть.
Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году.
Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
— Ну, и видела она кого-нибудь? — с любопытством спросил Костя.
— Как же.
Перво-наперво она сидела долго, долго, никого не видала и не слыхала...
Только все как будто собачка этак залает, залает где-то...
Вдруг, смотрит: идет по дорожке мальчик в одной рубашонке.
Она приглянулась — Ивашка Федосеев идет...
— Тот, что умер весной? — перебил Федя.
— Тот самый.
Идет и головушки не подымает...
А узнала его Ульяна...
Но а потом смотрит: баба идет.
Она вглядываться, вглядываться — ах ты, Господи! — сама идет по дороге, сама Ульяна.
— Неужто сама? — спросил Федя.
— Ей-богу, сама.
— Ну что ж, ведь она еще не умерла?
— Да году-то еще не прошло.
А ты посмотри на нее: в чем душа держится.
Все опять притихли.
Павел бросил горсть сухих сучьев на огонь.
Резко зачернелись они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожженные концы.
Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху.
Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, — налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.
— Знать, от дому отбился, — заметил Павел. — Теперь будет лететь, покуда на что наткнется, и где ткнет, там и ночует до зари.
— А что, Павлуша, — промолвил Костя, — не праведная ли это душа летела на небо, ась?
Павел бросил другую горсть сучьев на огонь.
— Может быть, — проговорил он наконец.
— А скажи, пожалуй, Павлуша, — начал Федя, — что, у вас тоже в Шаламове было видать предвиденье-то небесное?
— Как солнца-то не стало видно?
Как же.
— Чай, напугались и вы?
— Да не мы одни.
Барин-то наш, хоша и толковал нам напредки, что, дескать, будет вам предвиденье, а как затемнело, сам, говорят, так перетрусился, что на-поди.
А на дворовой избе баба стряпуха, так та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки перебила в печи: «Кому теперь есть, говорит, наступило светопреставление».
Так шти и потекли.
А у нас на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку увидят.
— Какого это Тришку? — спросил Костя.
— А ты не знаешь? — с жаром подхватил Ильюша, — ну, брат, откентелева же ты, что Тришки не знаешь?
Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж точно сидни!
Тришка — эвто будет такой человек удивительный, который придет; а придет он такой удивительный человек, что его и взять нельзя будет, и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет удивительный человек.
Захотят его, например, взять хрестьяне: выйдут на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет — так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют.
В острог его посадят, например, — он попросит водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнет туда, да и поминай как звали.
Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется — они с него так и попадают.
Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по городам; и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ хрестиянский...
Ну, а сделать ему нельзя будет ничего...
Уж такой он будет удивительный, лукавый человек.
— Ну да, — продолжал Павел своим неторопливым голосом, — такой.
Вот его-то и ждали у нас.
Говорили старики, что вот, мол, как только предвиденье небесное зачнется, так Тришка и придет.
Вот и зачалось предвиденье.
Высыпал весь народ на улицу, в поле, ждет, что будет.
А у нас, вы знаете, место видное, привольное.
Смотрят — вдруг от слободки с горы идет какой-то человек, такой мудреный, голова такая удивительная...
Все как крикнут: «Ой, Тришка идет!..
Ой, Тришка идет!»
Да кто куды!
Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дворную собаку так запужала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес; а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет».
Таково-то все переполошились!..
А человек-то это шел наш бочар, Вавила: жбан себе новый купил, да на голову пустой жбан и надел.
Все мальчики засмеялись и опять приумолкли на мгновенье, как это часто случается с людьми, разговаривающими на открытом воздухе.
Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, и еще долго было ей лежать мягким пологом на заснувших полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари.
Луны не было на небе: она в ту пору поздно всходила.
Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли...
Странный, резкий, болезненный крик раздался вдруг два раза сряду над рекой и спустя несколько мгновений повторился уже далее...
Костя вздрогнул.
«Что это?»
— Это цапля кричит, — спокойно возразил Павел.
— Цапля, — повторил Костя... — А что такое, Павлуша, я вчера слышал вечером, — прибавил он, помолчав немного, — ты, может быть, знаешь...
— Что ты слышал?
— А вот что я слышал.
Шел я из Каменной Гряды в Шашкино; а шел сперва все нашим орешником, а потом лужком пошел — знаешь, там, где он сугибелью18 выходит, там ведь есть бучило19; знаешь, оно еще все камышом заросло; вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у... у-у... у-у!
Страх такой меня взял, братцы мои: время-то позднее, да и голос такой болезный.
Так вот, кажется, сам бы и заплакал...
Что бы это такое было?
Ась?
— В этом бучиле в запрошлом лете Акима лесника утопили воры, — заметил Павлуша, — так, может быть, его душа жалобится.
— А ведь и то, братцы мои, — возразил Костя, расширив свои и без того огромные глаза... — Я и не знал, что Акима в том бучиле утопили: я бы еще не так напужался.
— А то, говорят, есть такие лягушки махонькие, — продолжал Павел, — которые так жалобно кричат.
— Лягушки?
Ну, нет, это не лягушки... какие это...
(Цапля опять прокричала над рекой.)
Эк ее! — невольно произнес Костя, — словно леший кричит.
— Леший не кричит, он немой, — подхватил Ильюша, — он только в ладоши хлопает да трещит...
— А ты его видал, лешего-то, что ли? — насмешливо перебил его Федя.
— Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но а другие видели.
Вот на днях он у нас мужичка обошел: водил, водил его по лесу, и все вокруг одной поляны...
Едва-те к свету домой добился.
— Ну, и видел он его?
— Видел.
Говорит, такой стоит большой, большой, темный, скутанный, этак словно за деревом, хорошенько не разберешь, словно от месяца прячется, и глядит, глядит глазищами-то, моргает ими, моргает...
— Эх, ты! — воскликнул Федя, слегка вздрогнув и передернув плечами, — пфу!..
— И зачем эта погань в свете развелась? — заметил Павел. — Не понимаю, право!
— Не бранись: смотри, услышит, — заметил Илья.
Настало опять молчание.
— Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, — раздался вдруг детский голос Вани, — гляньте на Божьи звездочки, — что пчелки роятся!
Он выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял кверху свои большие тихие глаза.
Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились.
— А что, Ваня, — ласково заговорил Федя, — что, твоя сестра Анютка здорова?
— Здорова, — отвечал Ваня, слегка картавя.
— Ты ей скажи — что она к нам, отчего не ходит?..
— Не знаю.
— Ты ей скажи, чтобы она ходила.
— Скажу.
— Ты ей скажи, что я ей гостинца дам.
— А мне дашь?
— И тебе дам.
Ваня вздохнул.
— Ну нет, мне не надо.
Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая.
И Ваня опять положил свою голову на землю.
Павел встал и взял в руку пустой котельчик.
— Куда ты? — спросил его Федя.
— К реке, водицы зачерпнуть: водицы захотелось испить.
Собаки поднялись и пошли за ним.
— Смотри, не упади в реку! — крикнул ему вслед Ильюша.
— Отчего ему упасть? — сказал Федя, — он остережется.
— Да, остережется.
Всяко бывает: он вот нагнется, станет черпать воду, а водяной его за руку схватит да потащит к себе.
Станут потом говорить: упал, дескать, малый в воду...
А какое упал?..
Во-вон, в камыши полез, — прибавил он, прислушиваясь.
Камыши точно, раздвигаясь, «шуршали», как говорится у нас.
— А правда ли, — спросил Костя, — что Акулина дурочка с тех пор и рехнулась, как в воде побывала?
— С тех пор...
Какова теперь!
Но а говорят, прежде красавица была.
Водяной ее испортил.
Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут.
Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.
(Я сам не раз встречал эту Акулину.
Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке.
Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
— А говорят, — продолжал Костя, — Акулина оттого в реку и кинулась, что ее полюбовник обманул.
— От того самого.
— А помнишь Васю? — печально прибавил Костя.
— Какого Васю? — спросил Федя.
— А вот того, что утонул, — отвечал Костя, — в этой вот в самой реке.
Уж какой же мальчик был!
И-их, какой мальчик был!
Мать-то его, Феклиста, уж как же она его любила, Васю-то!
И словно чуяла она, Феклиста-то, что ему от воды погибель произойдет.
Бывало, пойдет-от Вася с нами, с ребятками, летом в речку купаться, — она так вся и встрепещется.
Другие бабы ничего, идут себе мимо с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь и станет его кликать: «Вернись, мол, вернись, мой светик! ох, вернись, соколик!»
И как утонул, Господь знает.
Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгребала; вдруг слышит, словно кто пузыри по воде пускает, — глядь, а только уж одна Васина шапонька по воде плывет.
Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится...
— А вот Павлуша идет, — молвил Федя.
Павел подошел к огню с полным котельчиком в руке.
— Что, ребята, — начал он, помолчав, — неладно дело.
— А что? — торопливо спросил Костя.
— Я Васин голос слышал.
Все так и вздрогнули.
— Что ты, что ты? — пролепетал Костя.
— Ей-богу.
Только стал я к воде нагибаться, слышу вдруг зовут меня этак Васиным голоском и словно из-под воды: «Павлуша, а Павлуша, подь сюда».
Я отошел.
Однако воды зачерпнул.
— Ах ты, Господи!
Ах ты, Господи! — проговорили мальчики, крестясь.
— Ведь это тебя водяной звал, Павел, — прибавил Федя... — А мы только что о нем, о Васе-то, говорили.
— Ах, это примета дурная, — с расстановкой проговорил Ильюша.
— Ну, ничего, пущай! — произнес Павел решительно и сел опять, — своей судьбы не минуешь.
Мальчики приутихли.
Видно было, что слова Павла произвели на них глубокое впечатление.
Они стали укладываться перед огнем, как бы собираясь спать.
— Что это? — спросил вдруг Костя, приподняв голову.
Павел прислушался.
— Это кулички летят, посвистывают.
— Куда ж они летят?
— А туда, где, говорят, зимы не бывает.
— А разве есть такая земля?
— Есть.
— Далеко?
— Далеко, далеко, за теплыми морями.
Костя вздохнул и закрыл глаза.
Уже более трех часов протекло с тех пор, как я присоседился к мальчикам.
Месяц взошел наконец; я его не тотчас заметил: так он был мал и узок.
Эта безлунная ночь, казалось, была все так же великолепна, как и прежде...
Но уже склонились к темному краю земли многие звезды, еще недавно высоко стоявшие на небе; все совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает все только к утру: все спало крепким, неподвижным, передрассветным сном.
В воздухе уже не так сильно пахло, в нем снова как будто разливалась сырость...
Недолги летние ночи!..
Разговор мальчиков угасал вместе с огнями...
Собаки даже дремали; лошади, сколько я мог различить, при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звезд, тоже лежали, понурив головы...
Слабое забытье напало на меня; оно перешло в дремоту.
Свежая струя пробежала по моему лицу.
Я открыл глаза: утро зачиналось.
Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке.
Все стало видно, хотя смутно видно, кругом.
Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею.
Тело мое ответило ему легкой, веселой дрожью.
Я проворно встал и пошел к мальчикам.
Они все спали как убитые вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.
Я кивнул ему головой и пошел восвояси вдоль задымившейся реки.
Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света...
Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило.
Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун...
Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало.
Он не утонул: он убился, упав с лошади.
Жаль, славный был парень!
Касьян с Красивой Мечи
Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра).
Дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес.
Как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я.
Он задергал вожжами, завозился на облучке и начал покрикивать на лошадей, то и дело поглядывая куда-то в сторону.
Я осмотрелся.
Мы ехали по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими округленно зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона.
Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил я какой-то поезд.
На него-то поглядывал мой кучер.
Это были похороны.
Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом.
Тонкий, жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха; я прислушался: она голосила.
Уныло раздавался среди пустых полей этот переливчатый, однообразный, безнадежно-скорбный напев.
Кучер погнал лошадей: он желал предупредить этот поезд.
Встретить на дороге покойника — дурная примета.
Ему действительно удалось проскакать по дороге, прежде чем покойник успел добраться до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась.
Кучер остановил разбежавшихся лошадей, махнул рукой и плюнул.
— Что там такое? — спросил я.
Кучер мой слез молча и не торопясь.
— Да что такое?
— Ось сломалась... перегорела, — мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.
Я слез и постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения.
Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу.
— Что теперь делать? — спросил я наконец.
— Вон кто виноват! — сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, — уж я всегда это замечал, — продолжал он, — это примета верная — встретить покойника...
Да.
И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно помахивала хвостом.
Я походил немного взад и вперед и опять остановился перед колесом.
Между тем покойник нагнал нас.
Тихо свернув с дороги на траву, потянулось мимо нашей телеги печальное шествие.
Мы с кучером сняли шапки, раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками.
Они выступали с трудом; высоко поднимались их широкие груди.
Из двух баб, шедших за гробом, одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности.
Она шла молча, изредка поднося худую руку к тонким, ввалившимся губам.
У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и все лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом...
Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение.
Безмолвно проводив глазами мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.
— Это Мартына-плотника хоронят, — заговорил он, — что с Рябой.
— А ты почему знаешь?
— Я по бабам узнал: старая-то — его мать, а молодая — жена.
— Он болен был, что ли?
— Да... горячка...
Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали...
А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник.
Вишь, баба-то его как убивается...
Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные.
Бабьи слезы та же вода...
Да.
И он нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками за дугу.
— Однако, — заметил я, — что ж нам делать?
Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу — подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое раздумье.
— Ну, что? — проговорил я наконец.
Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.
— Куда же ты? — спросил я его не без изумления.
— Извольте садиться, — спокойно отвечал он и подобрал вожжи.
— Да как же мы поедем?
— Уж поедем-с.
— Да ось...
— Извольте садиться.
— Да ось сломалась...
— Сломалась-то она сломалась; ну, а до выселок доберемся... шагом, то есть.
Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.
— И ты думаешь, мы доедем?
Кучер мой не удостоил меня ответом.
— Я лучше пешком пойду, — сказал я.
— Как угодно-с...
И он махнул кнутом.
Лошади тронулись.
Мы действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось.
На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но кучер мой закричал озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.
Юдины выселки состояли из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок, хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех были обнесены плетнем.
Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже куриц не было видно на улице, даже собак; только одна, черная, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота.
Я зашел в первую избу, отворил дверь в сени, окликнул хозяев — никто не отвечал мне.
Я кликнул еще раз: голодное мяуканье кошки раздалось за другой дверью.
Я толкнул ее ногой: худая кошка шмыгнула мимо меня, сверкнув во тьме зелеными глазами.
Я всунул голову в комнату, посмотрел: темно, дымно и пусто.
Я отправился на двор, и там никого не было...
В загородке теленок промычал; хромой серый гусь отковылял немного в сторону.
Я перешел во вторую избу — и во второй избе ни души.
Я на двор...
По самой середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке, лежал, лицом к земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик.
В нескольких шагах от него, возле плохой тележонки, стояла, под соломенным навесом, худая лошаденка в оборванной сбруе.
Солнечный свет, падая струями сквозь узкие отверстия обветшалого намета, пестрил небольшими светлыми пятнами ее косматую красно-гнедую шерсть.
Тут же, в высокой скворешнице, болтали скворцы, с спокойным любопытством поглядывая вниз из своего воздушного домика.
Я подошел к спящему и начал его будить...
Он поднял голову, увидал меня и тотчас вскочил на ноги...
«Что, что надо?
Что такое?» — забормотал он спросонья.
Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность.
Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке.
Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд.
— Что надо? — спросил он меня опять.
Я объяснил ему, в чем было дело; он слушал меня, не спуская с меня своих медленно моргавших глаз.
— Так нельзя ли нам новую ось достать? — сказал я наконец, — я бы с удовольствием заплатил.
— А вы кто такие?
Охотники, что ли? — спросил он, окинув меня взором с ног до головы.
— Охотники.
— Пташек небесных стреляете небось?..
Зверей лесных?..
И не грех вам Божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную?
Странный старичок говорил очень протяжно.
Звук его голоса также изумил меня.
В нем не только не слышалось ничего дряхлого, — он был удивительно сладок, молод и почти женски нежен.
— Оси у меня нет, — прибавил он после небольшого молчания, — эта вот не годится (он указал на свою тележку), у вас, чай, телега большая.
— А в деревне найти можно?
— Какая тут деревня!..
Здесь ни у кого нет...
Да и дома нет никого: все на работе.
Ступайте, — промолвил он вдруг и лег опять на землю.
Я никак не ожидал этого заключения.
— Послушай, старик, — заговорил я, коснувшись до его плеча, — сделай одолжение, помоги.
— Ступайте с Богом!
Я устал: в город ездил, — сказал он мне и потащил себе армяк на голову.
— Да сделай же одолжение, — продолжал я, — я... я заплачу.
— Не надо мне твоей платы.
— Да пожалуйста, старик...
Он приподнялся до половины и сел, скрестив свои тонкие ножки.
— Я бы тебя свел, пожалуй, на ссечки.
Тут у нас купцы рощу купили, — Бог им судья, сводят рощу-то, и контору выстроили, Бог им судья.
Там бы ты у них ось и заказал или готовую купил.
— И прекрасно! — радостно воскликнул я. — Прекрасно!..
Пойдем.
— Дубовую ось, хорошую, — продолжал он, не поднимаясь с места.
— А далеко до тех ссечек?
— Три версты.
— Ну что ж!
Мы можем на твоей тележке доехать.
— Да нет...
— Ну, пойдем, — сказал я, — пойдем, старик!
Кучер нас на улице дожидается.
Старик неохотно встал и вышел за мной на улицу.
Кучер мой находился в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а это, как говорят кучера, первое дело...
Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул:
— А, Касьянушка! здорово!
— Здорово, Ерофей, справедливый человек! — отвечал Касьян унылым голосом.
Я тотчас сообщил кучеру его предложение;
Ерофей объявил свое согласие и въехал на двор.
Пока он с обдуманной хлопотливостью отпрягал лошадей, старик стоял, прислонясь плечом к воротам, и невесело посматривал то на него, то на меня.
Он как будто недоумевал: его, сколько я мог заметить, не слишком радовало наше внезапное посещение.
— А разве и тебя переселили? — спросил его вдруг Ерофей, снимая дугу.
— И меня.
— Эк! — проговорил мой кучер сквозь зубы. — Знаешь, Мартын-то, плотник... ты ведь рябовского Мартына знаешь?
— Знаю.
— Ну, он умер.
Мы сейчас его гроб повстречали.
Касьян вздрогнул.
— Умер? — проговорил он и потупился.
— Да, умер.
Что ж ты его не вылечил, а?
Ведь ты, говорят, лечишь, ты лекарка.
Мой кучер видимо потешался, глумился над стариком.
— А это твоя телега, что ли? — прибавил он, указывая на нее плечом.
— Моя.
— Ну, телега... телега! — повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху дном... — Телега!..
А на чем же вы на ссечки поедете?..
В эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большие, а это что такое?
— А не знаю, — отвечал Касьян, — на чем вы поедете; разве вот на этом животике, — прибавил он со вздохом.
— На этом-то? — подхватил Ерофей и, подойдя к Касьяновой клячонке, презрительно ткнул ее третьим пальцем правой руки в шею. — Ишь, — прибавил он с укоризной, — заснула, ворона!
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей.
Мне самому захотелось съездить с Касьяном на ссечки: там часто водятся тетерева.
Когда уже тележка была совсем готова, и я кое-как вместе с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном дне, и Касьян, сжавшись в комочек и с прежним унылым выражением на лице, тоже сидел на передней грядке, — Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом прошептал:
— И хорошо сделали, батюшка, что с ним поехали.
Ведь он такой, ведь он юродивец, и прозвище-то ему: Блоха.
Я не знаю, как вы понять-то его могли...
Я хотел было заметить Ерофею, что до сих пор Касьян мне казался весьма рассудительным человеком, но кучер мой тотчас продолжал тем же голосом:
— Вы только смотрите, того, туда ли он вас привезет.
Да ось-то сами извольте выбрать: поздоровее ось извольте взять...
А что, Блоха, — прибавил он громко, — что, у вас хлебушком можно разжиться?
— Поищи, может найдется, — отвечал Касьян, дернул вожжами, и мы покатили.
Лошадка его, к истинному моему удивлению, бежала очень недурно.
В течение всей дороги Касьян сохранял упорное молчание и на мои вопросы отвечал отрывисто и нехотя.
Мы скоро доехали до ссечек, а там добрались и до конторы, высокой избы, одиноко стоявшей над небольшим оврагом, на скорую руку перехваченным плотиной и превращенным в пруд.
Я нашел в этой конторе двух молодых купеческих приказчиков, с белыми, как снег, зубами, сладкими глазами, сладкой и бойкой речью и сладко-плутоватой улыбочкой, сторговал у них ось и отправился на ссечки.
Я думал, что Касьян останется при лошади, будет дожидаться меня, но он вдруг подошел ко мне.
— А что, пташек стрелять идешь? — заговорил он, — а?
— Да, если найду.
— Я пойду с тобой...
Можно?
— Можно, можно.
И мы пошли.
Вырубленного места было всего с версту.
Я, признаюсь, больше глядел на Касьяна, чем на свою собаку.
Недаром его прозвали Блохой.
Его черная, ничем не прикрытая головка (впрочем, его волосы могли заменить любую шапку) так и мелькала в кустах.
Он ходил необыкновенно проворно и словно все подпрыгивал на ходу, беспрестанно нагибался, срывал какие-то травки, совал их за пазуху, бормотал себе что-то под нос и все поглядывал на меня и на мою собаку, да таким пытливым, странным взглядом.
В низких кустах, «в мелочах», и на ссечках часто держатся маленькие серые птички, которые то и дело перемещаются с деревца на деревцо и посвистывают, внезапно ныряя на лету.
Касьян их передразнивал, перекликался с ними; поршок полетел, чиликая, у него из-под ног — он зачиликал ему вслед; жаворонок стал спускаться над ним, трепеща крылами и звонко распевая, — Касьян подхватил его песенку.
Со мной он все не заговаривал...
Погода была прекрасная, еще прекраснее, чем прежде; но жара все не унималась.
По ясному небу едва-едва неслись высокие и редкие облака, изжелта-белые, как весенний запоздалый снег, плоские и продолговатые, как опустившиеся паруса.
Их узорчатые края, пушистые и легкие, как хлопчатая бумага, медленно, но видимо изменялись с каждым мгновением: они таяли, эти облака, и от них не падало тени.
Мы долго бродили с Касьяном по ссечкам.
Молодые отпрыски, еще не успевшие вытянуться выше аршина, окружали своими тонкими, гладкими стебельками почерневшие, низкие пни; круглые губчатые наросты с серыми каймами, те самые наросты, из которых вываривают трут, лепились к этим пням; земляника пускала по ним свои розовые усики; грибы тут же тесно сидели семьями.
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками, — другой тени не было нигде.
Легкий ветерок то просыпался, то утихал: подует вдруг прямо в лицо и как будто разыграется, — все весело зашумит, закивает и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников, — обрадуешься ему... но вот уж он опять замер, и все опять стихло.
Одни кузнечики дружно трещат, словно озлобленные, — и утомителен этот непрестанный, кислый и сухой звук.
Он идет к неотступному жару полудня; он словно рожден им, словно вызван им из раскаленной земли.
Не наткнувшись ни на один выводок, дошли мы наконец до новых ссечек.
Там недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву и мелкий кустарник; на иных листья еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток; на других они уже засохли и покоробились.
От свежих золотисто-белых щепок, грудами лежавших около ярко-влажных пней, веяло особенным, чрезвычайно приятным, горьким запахом.
Вдали, ближе к роще, глухо стучали топоры, и по временам, торжественно и тихо, словно кланяясь и расширяя руки, спускалось кудрявое дерево...
Долго не находил я никакой дичи; наконец из широкого дубового куста, насквозь проросшего полынью, полетел коростель.
Я ударил; он перевернулся на воздухе и упал.
Услышав выстрел, Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевельнулся, пока я не зарядил ружья и не поднял коростеля.
Когда же я отправился далее, он подошел к месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня...
Я слышал после, как он шептал: «Грех!..
Ах, вот это грех!»
Жара заставила нас, наконец, войти в рощу.
Я бросился под высокий куст орешника, над которым молодой, стройный клен красиво раскинул свои легкие ветки.
Касьян присел на толстый конец срубленной березы.
Я глядел на него.
Листья слабо колебались в вышине, и их жидко-зеленоватые тени тихо скользили взад и вперед по его тщедушному телу, кое-как закутанному в темный армяк, по его маленькому лицу.
Он не поднимал головы.
Наскучив его безмолвием, я лег на спину и начал любоваться мирной игрой перепутанных листьев на далеком светлом небе.
Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх!
Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается под вами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень.
Где-нибудь далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ними качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плёса, как будто движение то самовольное и не производится ветром.
Волшебными подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака — и вот вдруг все это море, этот лучезарный воздух, эти ветки и листья, облитые солнцем, — все заструится, задрожит беглым блеском, и поднимется свежее, трепещущее лепетанье, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей зыби.
Вы не двигаетесь — вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и тихо, и сладко становится на сердце.
Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше, и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины...
— Барин, а барин! — промолвил вдруг Касьян своим звучным голосом.
Я с удивлением приподнялся; до сих пор он едва отвечал на мои вопросы, а то вдруг сам заговорил.
— Что тебе? — спросил я.
— Ну, для чего ты пташку убил? — начал он, глядя мне прямо в лицо.
— Как для чего?..
Коростель — это дичь: его есть можно.
— Не для того ты убил его, барин: станешь ты его есть!
Ты его для потехи своей убил.
— Да ведь ты сам небось гусей или куриц, например, ешь?
— Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная.
И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет на земле до своего предела...
А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
Я с удивлением поглядел на Касьяна.
Слова его лились свободно; он не искал их, он говорил с тихим одушевлением и кроткою важностию, изредка закрывая глаза.
— Так и рыбу, по-твоему, грешно убивать? — спросил я.
— У рыбы кровь холодная, — возразил он с уверенностию, — рыба тварь немая.
Она не боится, не веселится; рыба тварь бессловесная.
Рыба не чувствует, в ней и кровь не живая...
Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело кровь!
Кровь солнышка Божия не видит, кровь от свету прячется... великий грех показать свету кровь, великий грех и страх...
Ох, великий!
Он вздохнул и потупился.
Я, признаюсь, с совершенным изумлением посмотрел на странного старика.
Его речь звучала не мужичьей речью: так не говорят простолюдины, и краснобаи так не говорят.
Этот язык, обдуманно-торжественный и странный...
Я не слыхал ничего подобного.
— Скажи, пожалуйста, Касьян, — начал я, не спуская глаз с его слегка раскрасневшегося лица, — чем ты промышляешь?
Он не тотчас ответил на мой вопрос.
Его взгляд беспокойно забегал на мгновение.
— Живу, как Господь велит, — промолвил он наконец, — а чтобы, то есть, промышлять — нет, ничем не промышляю.
Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я плохой... где мне!
Здоровья нет, и руки глупы.
Ну, весной соловьев ловлю.
— Соловьев ловишь?..
А как же ты говорил, что всякую лесную, и полевую, и прочую там тварь не надо трогать?
— Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет.
Вот хоть бы Мартын-плотник.
Жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых...
Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить.
Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно...
А я соловушек не убиваю, — сохрани Господи!
Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
— Ты в Курск их ловить ходишь?
— Хожу я и в Курск и подале хожу, как случится.
В болотах ночую да в залесьях, в поле ночую один, во глуши: тут кулички рассвистятся, тут зайцы кричат, тут селезни стрекочут...
По вечеркам замечаю, по утренничкам выслушиваю, по зарям обсыпаю сеткой кусты...
Иной соловушко так жалостно поет, сладко... жалостно даже.
— И продаешь ты их?
— Отдаю добрым людям.
— А что ж ты еще делаешь?
— Как делаю?
— Чем ты занят?
Старик помолчал.
— Ничем я этак не занят...
Работник я плохой.
Грамоте, однако, разумею.
— Ты грамотный?
— Разумею грамоте.
Помог Господь да добрые люди.
— Что, ты семейный человек?
— Нетути, бессемейный.
— Что так?..
Перемерли, что ли?
— Нет, а так: задачи в жизни не вышло.
Да это всё под Богом, все мы под Богом ходим; а справедлив должен быть человек — вот что!
Богу угоден, то есть.
— И родни у тебя нет?
— Есть... да... так...
Старик замялся.
— Скажи, пожалуйста, — начал я, — мне послышалось, мой кучер у тебя спрашивал, что, дескать, отчего ты не вылечил Мартына?
Разве ты умеешь лечить?
— Кучер твой справедливый человек, — задумчиво отвечал мне Касьян, — а тоже не без греха.
Лекаркой меня называют...
Какая я лекарка!..
И кто может лечить?
Это все от Бога.
А есть... есть травы, цветы есть: помогают, точно.
Вот хоть череда, например, трава добрая для человека; вот подорожник тоже; об них и говорить не зазорно: чистые травки — Божии.
Ну, а другие не так: и помогают-то они, а грех; и говорить о них грех.
Еще с молитвой разве...
Ну, конечно, есть и слова такие...
А кто верует — спасется, — прибавил он, понизив голос.
— Ты ничего Мартыну не давал? — спросил я.
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! кому как на роду написано.
Не жилец был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так.
Нет, уж какому человеку не жить на земле, того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек тому не впрок, — словно что его отзывает...
Да; упокой Господь его душу!
— Давно вас переселили к нам? — спросил я после небольшого молчания.
Касьян встрепенулся.
— Нет, недавно: года четыре.
При старом барине мы всё жили на своих прежних местах, а вот опека переселила.
Старый барин у нас был кроткая душа, смиренник, царство ему небесное!
Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось.
— А вы где прежде жили?
— Мы с Красивой Мечи.
— Далеко это отсюда?
— Верст сто.
— Что ж, там лучше было?
— Лучше... лучше.
Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень...
Здесь мы осиротели.
Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?..
И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга.
Далече видно, далече.
Вот как далеко видно...
Смотришь, смотришь, ах ты, право!
Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
— А что, старик, скажи правду, тебе, чай, хочется на родине-то побывать?
— Да, посмотрел бы.
А впрочем, везде хорошо.
Человек я бессемейный, непосед.
Да и что!
Много, что ли, дома-то высидишь?
А вот как пойдешь, как пойдешь, — подхватил он, возвысив голос, — и полегчит, право.
И солнышко на тебя светит, и Богу-то ты видней, и поется-то ладнее.
Тут, смотришь, трава какая растет; ну, заметишь — сорвешь.
Вода тут бежит, например, ключевая, родник, святая вода; ну, напьешься — заметишь тоже.
Птицы поют небесные...
А то за Курском пойдут степи, этакие степные места, вот удивление, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот Божия-то благодать!
И идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости...
И вот уж я бы туда пошел...
Ведь я мало ли куда ходил!
И в Ромён ходил, и в Синбирск — славный град, и в самую Москву — золотые маковки; ходил на Оку-кормилицу, и на Цну-голубку, и на Волгу-матушку, и много людей видал, добрых хрестьян, и в городах побывал честных...
Ну, вот пошел бы я туда... и вот... и уж и...
И не один я, грешный... много других хpeстьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут... да!..
А то что дома-то, а?
Справедливости в человеке нет, вот оно что...
Эти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то сказал, чего я даже расслышать не мог, а лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем.
Он потупился, откашлянулся и как будто пришел в себя.
— Эко солнышко! — промолвил он вполголоса, — эка благодать, Господи!
Эка теплынь в лесу!
Он повел плечами, помолчал, рассеянно глянул и запел потихоньку.
Я не мог уловить всех слов его протяжной песенки; следующие послышались мне:
А зовут меня Касьяном, а по прозвищу Блоха...
«Э! — подумал я, — да он сочиняет...»
Вдруг он вздрогнул и умолк, пристально всматриваясь в чащу леса.
Я обернулся и увидел маленькую крестьянскую девочку, лет восьми, в синем сарафанчике, с клетчатым платком на голове и плетеным кузовком на загорелой голенькой руке.
Она, вероятно, никак не ожидала нас встретить, как говорится, наткнулась на нас, и стояла неподвижно в зеленой чаще орешника, на тенистой лужайке, пугливо посматривая на меня своими черными глазами.
Я едва успел разглядеть ее: она тотчас нырнула за дерево.
— Аннушка!
Аннушка!
Подь сюда, не бойся, — кликнул старик ласково.
— Боюсь, — раздался тонкий голосок.
— Не бойся, не бойся, поди ко мне.
Аннушка молча покинула свою засаду, тихо обошла кругом, — ее детские ножки едва шумели по густой траве, — и вышла из чащи подле самого старика.
Это была девушка не восьми лет, как мне показалось сначала по небольшому ее росту, но тринадцати или четырнадцати.
Все ее тело было мало и худо, но очень стройно и ловко, а красивое личико поразительно сходно с лицом самого Касьяна, хотя Касьян красавцем не был.
Те же острые черты, тот же странный взгляд, лукавый и доверчивый, задумчивый и проницательный, и движенья те же...
Касьян окинул ее глазами; она стояла к нему боком.
— Что, грибы собирала? — опросил он.
— Да, грибы, — отвечала она с робкой улыбкой.
— Много нашла?
— Много.
(Она быстро глянула на него и опять улыбнулась.)
— И белые есть?
— Есть и белые.
— Покажь-ка, покажь...
(Она спустила кузов с руки и приподняла до половины широкий лист лопуха, которым грибы были покрыты.)
Э! — сказал Касьян, нагнувшись над кузовом, — да какие славные!
Ай да Аннушка!
— Это твоя дочка, Касьян, что ли? — спросил я.
(Лицо Аннушки слабо вспыхнуло.)
— Нет, так, сродственница, — проговорил Касьян с притворной небрежностью. — Ну, Аннушка, ступай, — прибавил он тотчас, — ступай с Богом.
Да смотри...
— Да зачем же ей пешком идти! — прервал я его. — Мы бы ее довезли...
Аннушка загорелась, как маков цвет, ухватилась обеими руками за веревочку кузовка и тревожно поглядела на старика.
— Нет, дойдет, — возразил он тем же равнодушно-ленивым голосом. — Что ей...
Дойдет и так...
Ступай.
Аннушка проворно ушла в лес.
Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся.
В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в самом звуке его голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность.
Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал головой.
— Зачем ты ее так скоро отослал? — спросил я его. — Я бы у нее грибы купил...
— Да вы там все равно дома купите, когда захотите, — отвечал он мне, в первый раз употребляя слово «вы».
— А она у тебя прехорошенькая.
— Нет... какое... так... — ответил он, как бы нехотя, и с того же мгновенья впал в прежнюю молчаливость.
Видя, что все мои усилия заставить его опять разговориться оставались тщетными, я отправился на ссечки.
Притом же и жара немного спала; но неудача, или, как говорят у нас, незадача моя, продолжалась, и я с одним коростелем и с новой осью вернулся в выселки.
Уже подъезжая ко двору, Касьян вдруг обернулся ко мне.
— Барин, а барин, — заговорил он, — ведь я виноват перед тобой; ведь это я тебе дичь-то всю отвел.
— Как так?
— Да уж это я знаю.
А вот и ученый пес у тебя и хороший, а ничего не смог.
Подумаешь, люди-то, люди, а?
Вот и зверь, а что из него сделали?
Я бы напрасно стал убеждать Касьяна в невозможности «заговорить» дичь и потому ничего не отвечал ему.
Притом же мы тотчас повернули в ворота.
В избе Аннушки не было; она уже успела прийти и оставить кузов с грибами.
Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху.
В течение этого часа он не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со мной.
Я, как только вернулся, успел заметить, что Ерофей мой снова находился в сумрачном расположении духа...
И в самом деле, ничего съестного он в деревне не нашел, водопой для лошадей был плохой.
Мы выехали.
С неудовольствием, выражавшимся даже на его затылке, сидел он на козлах и страх желал заговорить со мной, но в ожидании первого моего вопроса ограничивался легким ворчанием вполголоса и поучительными, а иногда язвительными речами, обращенными к лошадям.
«Деревня! — бормотал он, — а еще деревня!
Спросил хошь квасу — и квасу нет...
Ах ты, Господи!
А вода — просто тьфу!
(Он плюнул вслух.)
Ни огурцов, ни квасу — ничего.
Ну ты, — прибавил он громко, обращаясь к правой пристяжной, — я тебя знаю, потворница этакая!
Любишь себе потворствовать небось...
(И он ударил ее кнутом.)
Совсем отлукавилась лошадь, а ведь какой прежде согласный был живот...
Ну-ну, оглядывайся!..»
— Скажи, пожалуйста, Ерофей, — заговорил я, — что за человек этот Касьян?
Ерофей не скоро мне отвечал: он вообще человек был обдумывающий и неторопливый; но я тотчас мог догадаться, что мой вопрос его развеселил и успокоил.
— Блоха-то? — заговорил он наконец, передернув вожжами. — Чудной человек: как есть юродивец, такого чудного человека и нескоро найдешь другого.
Ведь, например, ведь он ни дать ни взять наш вот саврасый: от рук отбился тоже... от работы, то есть.
Ну, конечно, что он за работник, — в чем душа держится, — ну, а все-таки...
Ведь он сызмальства так.
Сперва он со дядьями со своими в извоз ходил, — они у него были троечные, — ну, а потом, знать, наскучило — бросил.
Стал дома жить, да и дома-то не усиживался, такой беспокойный, — уж точно блоха.
Барин ему попался, спасибо, добрый — не принуждал.
Вот он так с тех пор все и болтается, что овца беспредельная.
И ведь такой удивительный, бог его знает: то молчит, как пень, то вдруг заговорит, — а что заговорит, бог его знает.
Разве это манер?
Это не манер.
Несообразный человек, как есть.
Поет, однако, хорошо.
Этак важно — ничего, ничего.
— А что, он лечит, точно?
— Какое лечит!..
Ну, где ему!
Таковский он человек.
Меня, однако, от золотухи вылечил...
Где ему!
Глупый человек, как есть, — прибавил он, помолчав.
— Ты его давно знаешь?
— Давно.
Мы им по Сычовке соседи, на Красивой-то на Мечи.
— А что эта, нам в лесу попалась девушка, Аннушка, что, она ему родня?
Ерофей посмотрел на меня через плечо и осклабился во весь рот.
— Хе!.. да, сродни.
Она сирота: матери у ней нету, да и неизвестно, кто ее мать-то была.
Ну, а должно быть, что сродственница: больно на него смахивает...
Ну, живет у него.
Вострая девка, неча сказать; хорошая девка, и он, старый, в ней души не чает: девка хорошая.
Да ведь он, вы вот не поверите, а ведь он, пожалуй, Аннушку-то свою грамоте учить вздумает.
Ей-ей, от него это станется: уж такой он человек неабнакавенный.
Непостоянный такой, несоразмерный даже...
Э-э-э! — вдруг перервал самого себя мой кучер и, остановив лошадей, нагнулся набок и принялся нюхать воздух. — Никак гарью пахнет?
Так и есть!
Уж эти мне новые оси...
А, кажется, на что мазал...
Пойти водицы добыть: вот кстати и прудик.
И Ерофей медлительно слез с облучка, отвязал ведерку, пошел к пруду и, вернувшись, не без удовольствия слушал, как шипела втулка колеса, внезапно охваченная водою...
Раз шесть приходилось ему на каких-нибудь десяти верстах обливать разгоряченную ось, и уже совсем завечерело, когда мы возвратились домой.
Бурмистр
Верстах в пятнадцати от моего имения живет один мне знакомый человек, молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин.
Дичи у него в поместье водится много, дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные, принимает гостей ласково, а все-таки неохотно к нему едешь.
Он человек рассудительный и положительный, воспитанье получил, как водится, отличное, служил, в высшем обществе потерся, а теперь хозяйством занимается с большим успехом.
Аркадий Павлыч, говоря собственными его словами, строг, но справедлив, о благе подданных своих печется и наказывает их — для их же блага.
«С ними надобно обращаться, как с детьми, — говорит он в таком случае, — невежество, mon cher; il faut prendre cela en considération».
Сам же, в случае так называемой печальной необходимости, резких и порывистых движений избегает и голоса возвышать не любит, но более тычет рукою прямо, спокойно приговаривая: «Ведь я тебя просил, любезный мой», или: «Что с тобою, друг мой, опомнись».
Причем только слегка стискивает зубы и кривит рот.
Роста он небольшого, сложен щеголевато, собою весьма недурен, руки и ногти в большой опрятности содержит; с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем.
Смеется он звучно и беззаботно, приветливо щурит светлые, карие глаза.
Одевается он отлично и со вкусом; выписывает французские книги, рисунки и газеты, но до чтения небольшой охотник: «Вечного жида» едва осилил.
В карты играет мастерски.
Вообще Аркадий Павлыч считается одним из образованнейших дворян и завиднейших женихов нашей губернии; дамы от него без ума и в особенности хвалят его манеры.
Он удивительно хорошо себя держит, осторожен, как кошка, и ни в какую историю замешан отроду не бывал, хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит.
Дурным обществом решительно брезгает — скомпрометироваться боится; зато в веселый час объявляет себя поклонником Эпикура, хотя вообще о философии отзывается дурно, называя ее туманной пищей германских умов, а иногда и просто чепухой.
Музыку он тоже любит; за картами поет сквозь зубы, но с чувством.
Из Лючии и Сомнамбулы тоже помнит, но что-то все высоко забирает.
По зимам он ездит в Петербург.
Дом у него в порядке необыкновенном; даже кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и самим себе лицо моют.
Дворовые люди Аркадия Павлыча посматривают, правда, что-то исподлобья, но у нас на Руси угрюмого от заспанного не отличишь.
Аркадий Павлыч говорит голосом мягким и приятным, с расстановкой и как бы с удовольствием пропуская каждое слово сквозь свои прекрасные, раздушенные усы; также употребляет много французских выражений, как-то: «Mais c’est impayable!», «Mais comment donc!» и пр.
Со всем тем я по крайней мере не слишком охотно его посещаю, и если бы не тетерева и не куропатки, вероятно, совершенно бы с ним раззнакомился.
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме; даже комфорт вас не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с сапогом и собственной вашей ноги вплоть до самого вертлюга...
Несмотря на мое нерасположение к Аркадию Павлычу, пришлось мне однажды провести у него ночь.
На другой день я рано поутру велел заложить свою коляску, но он не хотел меня отпустить без завтрака на английский манер и повел к себе в кабинет.
Вместе с чаем подали нам котлеты, яйца всмятку, масло, мед, сыр и пр.
Два камердинера, в чистых белых перчатках, быстро и молча предупреждали наши малейшие желания.
Мы сидели на персидском диване.
На Аркадии Павлыче были широкие шелковые шаровары, черная бархатная куртка, красивый фес с синей кистью и китайские желтые туфли без задков.
Он пил чай, смеялся, рассматривал свои ногти, курил, подкладывал себе подушки под бок и вообще чувствовал себя в отличном расположении духа.
Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием, Аркадий Павлыч налил себе рюмку красного вина, поднес ее к губам и вдруг нахмурился.
— Отчего вино не нагрето? — спросил он довольно резким голосом одного из камердинеров.
Камердинер смешался, остановился как вкопанный и побледнел.
— Ведь я тебя спрашиваю, любезный мой? — спокойно продолжал Аркадий Павлыч, не спуская с него глаз.
Несчастный камердинер помялся на месте, покрутил салфеткой и не сказал ни слова.
Аркадий Павлыч потупил голову и задумчиво посмотрел на него исподлобья.
— Pardon, mon cher, — промолвил он с приятной улыбкой, дружески коснувшись рукой до моего колена, и снова уставился на камердинера. — Ну, ступай, — прибавил он после небольшого молчания, поднял брови и позвонил.
Вошел человек, толстый, смуглый, черноволосый, с низким лбом и совершенно заплывшими глазами.
— Насчет Федора... распорядиться, — проговорил Аркадий Павлыч вполголоса и с совершенным самообладанием.
— Слушаю-с, — отвечал толстый и вышел.
— Voilà, mon cher, les désagréments de la campagne25, — весело заметил Аркадий Павлыч. — Да куда же вы?
Останьтесь, посидите еще немного.
— Нет, — отвечал я, — мне пора.
— Все на охоту!
Ох, уж эти мне охотники!
Да вы куда теперь едете?
— За сорок верст отсюда, в Рябово.
— В Рябово?
Ах, Боже мой, да в таком случае я с вами поеду.
Рябово всего в пяти верстах от моей Шипиловки, а я таки давно в Шипиловке не бывал: все времени улучить не мог.
Вот как кстати пришлось: вы сегодня в Рябове поохотитесь, а вечером ко мне.
Се sera charmant.
Мы вместе поужинаем, — мы возьмем с собою повара, — вы у меня переночуете.
Прекрасно!
Прекрасно! — прибавил он, не дождавшись моего ответа. — C’est arrangé...
Эй, кто там?
Коляску нам велите заложить, да поскорей.
Вы в Шипиловке не бывали?
Я бы посовестился предложить вам провести ночь в избе моего бурмистра, да вы, я знаю, неприхотливы.
И в Рябове в сенном бы сарае ночевали...
Едем, едем!
И Аркадий Павлыч запел какой-то французский романс.
— Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке.
Конституция — что будешь делать?
Однако оброк мне платят исправно.
Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало!
Я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят.
Впрочем, это их дело.
Бурмистр у меня там молодец, умная голова, государственный человек!
Вы увидите...
Как, право, это хорошо пришлось!
Делать было нечего.
Вместо девяти часов утра мы выехали в два.
Охотники поймут мое нетерпенье.
Аркадий Павлыч любил, как он выражался, при случае побаловать себя и забрал с собою такую бездну белья, припасов, платья, духов, подушек и разных несессеров, что иному бережливому и владеющему собою немцу хватило бы всей этой благодати на год.
При каждом спуске с горы Аркадий Павлыч держал краткую, но сильную речь кучеру, из чего я мог заключить, что мой знакомец порядочный трус.
Впрочем, путешествие совершилось весьма благополучно; только на одном недавно починенном мостике телега с поваром завалилась, и задним колесом ему придавило желудок.
Аркадий Павлыч, при виде падения доморощенного Карема, испугался не на шутку и тотчас велел спросить: целы ли у него руки?
Получив же ответ утвердительный, немедленно успокоился.
Со всем тем, ехали мы довольно долго; я сидел в одной коляске с Аркадием Павлычем и под конец путешествия почувствовал тоску смертельную, тем более, что в течение нескольких часов мой знакомец совершенно выдохся и начинал уже либеральничать.
Наконец мы приехали, только не в Рябово, а прямо в Шипиловку; как-то оно так вышло.
В тот день я и без того уже поохотиться не мог и потому скрепя сердце покорился своей участи.
Повар приехал несколькими минутами ранее нас и, по-видимому, уже успел распорядиться и предупредить кого следовало, потому что при самом въезде в околицу встретил нас староста (сын бурмистра), дюжий и рыжий мужик в косую сажень ростом, верхом и без шапки, в новом армяке нараспашку.
«А где же Софрон?» — спросил его Аркадий Павлыч.
Староста сперва проворно соскочил с лошади, поклонился барину в пояс, промолвил: «Здравствуйте, батюшка Аркадий Павлыч», — потом приподнял голову, встряхнулся и доложил, что Софрон отправился в Перов, но что за ним уже послали.
«Ну, ступай за нами», — сказал Аркадий Павлыч.
Староста отвел из приличия лошадь в сторону, взвалился на нее и пустился рысцой за коляской, держа шапку в руке.
Мы поехали по деревне.
Несколько мужиков в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали с гумна и пели песни, подпрыгивая всем телом и болтая ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно умолкли, сняли свои зимние шапки (дело было летом) и приподнялись, как бы ожидая приказаний.
Аркадий Павлыч милостиво им поклонился.
Тревожное волнение видимо распространялось по селу.
Бабы в клетчатых паневах швыряли щепками в недогадливых или слишком усердных собак; хромой старик с бородой, начинавшейся под самыми глазами, оторвал недопоенную лошадь от колодезя, ударил ее неизвестно за что по боку, а там уже поклонился.
Мальчишки в длинных рубашонках с воплем бежали в избы, ложились брюхом на высокий порог, свешивали головы, закидывали ноги кверху и таким образом весьма проворно перекатывались за дверь, в темные сени, откуда уже и не показывались.
Даже курицы стремились ускоренной рысью в подворотню; один бойкий петух с черной грудью, похожей на атласный жилет, и красным хвостом, закрученным на самый гребень, остался было на дороге и уже совсем собрался кричать, да вдруг сконфузился и тоже побежал.
Изба бурмистра стояла в стороне от других, посреди густого зеленого конопляника.
Мы остановились перед воротами.
Г-н Пеночкин встал, живописно сбросил с себя плащ и вышел из коляски, приветливо озираясь кругом.
Бурмистрова жена встретила нас с низкими поклонами и подошла к барской ручке.
Аркадий Павлыч дал ей нацеловаться вволю и взошел на крыльцо.
В сенях, в темном углу, стояла старостиха и тоже поклонилась, но к руке подойти не дерзнула.
В так называемой холодной избе — из сеней направо — уже возились две другие бабы; они выносили оттуда всякую дрянь, пустые жбаны, одеревенелые тулупы, масленые горшки, люльку с кучей тряпок и пестрым ребенком, подметали банными вениками сор.
Аркадий Павлыч выслал их вон и поместился на лавке под образами.
Кучера начали вносить сундуки, ларцы и прочие удобства, всячески стараясь умерить стук своих тяжелых сапогов.
Между тем Аркадий Павлыч расспрашивал старосту об урожае, посеве и других хозяйственных предметах.
Староста отвечал удовлетворительно, но как-то вяло и неловко, словно замороженными пальцами кафтан застегивал.
Он стоял у дверей и то и дело сторожился и оглядывался, давая дорогу проворному камердинеру.
Из-за его могущественных плеч удалось мне увидеть, как бурмистрова жена в сенях втихомолку колотила какую-то другую бабу.
Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр.
Этот, по словам Аркадия Павлыча, государственный человек был роста небольшого, плечист, сед и плотен, с красным носом, маленькими голубыми глазами и бородой в виде веера.
Заметим, кстати, что с тех пор, как Русь стоит, не бывало еще на ней примера раздобревшего и разбогатевшего человека без окладистой бороды; иной весь свой век носил бородку жидкую, клином, — вдруг, смотришь, обложился кругом словно сияньем, — откуда волос берется!
Бурмистр, должно быть, в Перове подгулял: и лицо-то у него отекло порядком, да и вином от него попахивало.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы вы наши, — заговорил он нараспев и с таким умилением на лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут, — насилу-то изволили пожаловать!..
Ручку, батюшка, ручку, — прибавил он, уже загодя протягивая губы.
Аркадий Павлыч удовлетворил его желание.
— Ну, что, брат Софрон, каково у тебя дела идут? — спросил он ласковым голосом.
— Ах вы, отцы наши! — воскликнул Софрон, — да как же им худо идти, делам-то!
Да ведь вы, наши отцы, вы, милостивцы, деревеньку нашу просветить изволили приездом-то своим, осчастливили по гроб дней.
Слава тебе, Господи, Аркадий Павлыч, слава тебе, Господи!
Благополучно обстоит все милостью вашей.
Тут Софрон помолчал, поглядел на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое), в другой раз попросил руки и запел пуще прежнего:
— Ах вы, отцы наши, милостивцы... и... уж что!
Ей-богу, совсем дураком от радости стал...
Ей-богу, смотрю да не верю...
Ах вы, отцы наши!..
Аркадий Павлыч глянул на меня, усмехнулся и спросил: «Правда ведь, взволнованно это?»
— Да, батюшка, Аркадий Павлыч, — продолжал неугомонный бурмистр, — как же вы это?
Сокрушаете вы меня совсем, батюшка; известить меня не изволили о вашем приезде-то.
Где же вы ночку-то проведете?
Ведь тут нечистота, сор...
— Ничего, Софрон, ничего, — с улыбкой отвечал Аркадий Павлыч, — здесь хорошо.
— Да ведь, отцы вы наши, — для кого хорошо?
Для нашего брата, мужика, хорошо; а ведь вы... ах вы, отцы мои, милостивцы, ах вы, отцы мои!..
Простите меня, дурака, с ума спятил, ей-богу одурел вовсе.
Между тем подали ужин.
Аркадий Павлыч начал кушать.
Сына своего старик прогнал — дескать, духоты напущаешь.
— Ну, что, размежевался, старина? — спросил г-н Пеночкин, который явно желал подделаться под мужицкую речь и мне подмигивал.
— Размежевались, батюшка, всё твоею милостью.
Третьего дня сказку подписали.
Хлыновские-то сначала поломались... поломались, отец, точно.
Требовали... требовали... и бог знает, чего требовали; да ведь дурачье, батюшка, народ глупый.
А мы, батюшка, милостью твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили; всё по твоему приказу действовали, батюшка; как ты изволил приказать, так мы и действовали, и с ведома Егора Дмитрича всё действовали.
— Егор мне докладывал, — важно заметил Аркадий Павлыч.
— Как же, батюшка, Егор Дмитрич, как же.
— Ну, и стало быть, вы теперь довольны?
Софрон только того и ждал.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы наши! — запел он опять... — Да помилуйте вы меня... да ведь мы за вас, отцы наши, денно и нощно Господу Богу молимся...
Земли, конечно, маловато...
Пеночкин перебил его:
— Ну, хорошо, хорошо, Софрон, знаю, ты мне усердный слуга...
А что, как умолот?
Софрон вздохнул.
— Ну, отцы вы наши, умолот-то не больно хорош.
Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте вам доложить, дельцо какое вышло.
(Тут он приблизился, разводя руками, к господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.)
Мертвое тело на нашей земле оказалось.
— Как так?
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал.
Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле.
Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю.
А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность...
Ведь что, батюшка, думаете?
Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
Г-н Пеночкин много смеялся уловке своего бурмистра и несколько раз сказал мне, указывая на него головой: «Какой молодец, а?»
Между тем на дворе совсем стемнело.
Аркадий Павлыч велел со стола прибирать и сена принести.
Камердинер постлал нам простыни, разложил подушки; мы легли.
Софрон ушел к себе, получив приказание на следующий день.
Аркадий Павлыч, засыпая, еще потолковал немного об отличных качествах русского мужика и тут же заметил мне, что со времени управления Софрона за шипиловскими крестьянами не водится ни гроша недоимки...
Сторож заколотил в доску; ребенок, видно еще не успевший проникнуться чувством должного самоотверженья, запищал где-то в избе...
Мы заснули.
На другой день утром мы встали довольно рано.
Я было собрался ехать в Рябово, но Аркадий Павлыч желал показать мне свое именье и упросил меня остаться.
Я и сам был не прочь убедиться на деле в отличных качествах государственного человека — Софрона.
Явился бурмистр.
На нем был синий армяк, подпоясанный красным кушаком.
Говорил он гораздо меньше вчерашнего, глядел зорко и пристально в глаза барину, отвечал складно и дельно.
Мы вместе с ним отправились на гумно.
Софронов сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными усами и престранным выражением лица: точно он весьма давно тому назад чему-то необыкновенно удивился да с тех пор уж и не пришел в себя.
Мы осмотрели гумно, ригу, овины, сараи, ветряную мельницу, скотный двор, зеленя, конопляники; все было действительно в отличном порядке, одни унылые лица мужиков приводили меня в некоторое недоумение.
Кроме полезного, Софрон заботился еще о приятном: все канавы обсадил ракитником, между скирдами на гумне дорожки провел и песочком посыпал, на ветряной мельнице устроил флюгер в виде медведя с разинутой пастью и красным языком, к кирпичному скотному двору прилепил нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: «Построен в селе Шипиловке в тысеча восемьсот сороковом году.
Сей скотный двор».
Аркадий Павлыч разнежился совершенно, пустился излагать мне на французском языке выгоды оброчного состоянья, причем, однако, заметил, что барщина для помещиков выгоднее, — да мало ли чего нет!..
Начал давать бурмистру советы, как сажать картофель, как для скотины корм заготовлять и пр.
Софрон выслушивал барскую речь со вниманием, иногда возражал, но уже не величал Аркадия Павлыча ни отцом, ни милостивцем и все напирал на то, что земли-де у них маловато, прикупить бы не мешало.
«Что ж, купите, — говорил Аркадий Павлыч, — на мое имя, я не прочь».
На эти слова Софрон не отвечал ничего, только бороду поглаживал.
«Однако теперь бы не мешало съездить в лес», — заметил г-н Пеночкин.
Тотчас привели нам верховых лошадей; мы поехали в лес, или, как у нас говорится, в «заказ».
В этом «заказе» нашли мы глушь и дичь страшную, за что Аркадий Павлыч похвалил Софрона и потрепал его по плечу.
Г-н Пеночкин придерживался насчет лесоводства русских понятий и тут же рассказал мне презабавный, по его словам, случай, как один шутник-помещик вразумил своего лесника, выдрав у него около половины бороды, в доказательство того, что от подрубки лес гуще не вырастает...
Впрочем, в других отношениях и Софрон и Аркадий Павлыч — оба не чуждались нововведений.
По возвращении в деревню бурмистр повел нас посмотреть веялку, недавно выписанную им из Москвы.
Веялка точно действовала хорошо, но если бы Софрон знал, какая неприятность ожидала и его и барина на этой последней прогулке, он, вероятно, остался бы с нами дома.
Вот что случилось.
Выходя из сарая, увидали мы следующее зрелище.
В нескольких шагах от двери, подле грязной лужи, в которой беззаботно плескались три утки, стояло на коленках два мужика: один — старик лет шестидесяти, другой — малый лет двадцати, оба в замашных заплатанных рубахах, на босу ногу и подпоясанные веревками.
Земский Федосеич усердно хлопотал около них и, вероятно, успел бы уговорить их удалиться, если б мы замешкались в сарае, но, увидев нас, он вытянулся в струнку и замер на месте.
Тут же стоял староста с разинутым ртом и недоумевающими кулаками.
Аркадий Павлыч нахмурился, закусил губу и подошел к просителям.
Оба молча поклонились ему в ноги.
— Что вам надобно?
О чем вы просите? — спросил он строгим голосом и несколько в нос.
(Мужики взглянули друг на друга и словечка не промолвили, только прищурились, словно от солнца, да поскорей дышать стали.)
— Ну, что же? — продолжал Аркадий Павлыч и тотчас же обратился к Софрону. — Из какой семьи?
— Из Тоболеевой семьи, — медленно отвечал бурмистр.
— Ну, что же вы? — заговорил опять г. Пеночкин, — языков у вас нет, что ли?
Сказывай ты, чего тебе надобно? — прибавил он, качнув головой на старика. — Да не бойся, дурак.
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом в землю.
Молодой мужик тоже поклонился.
Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел на их затылки, закинул голову и расставил немного ноги.
— Что такое?
На кого ты жалуешься?
— Помилуй, государь!
Дай вздохнуть...
Замучены совсем.
(Старик говорил с трудом.)
— Кто тебя замучил?
— Да Софрон Яковлич, батюшка.
Аркадий Павлыч помолчал.
— Как тебя зовут?
— Антипом, батюшка.
— А это кто?
— А сынок мой, батюшка.
Аркадий Павлыч помолчал опять и усами повел.
— Ну, так чем же он тебя замучил? — заговорил он, глядя на старика сквозь усы.
— Батюшка, разорил вконец.
Двух сыновей, батюшка, без очереди в некруты отдал, а теперя и третьего отнимает.
Вчера, батюшка, последнюю коровушку со двора свел и хозяйку мою избил — вон его милость.
(Он указал на старосту.)
— Гм! — произнес Аркадий Павлыч.
— Не дай вконец разориться, кормилец.
Г-н Пеночкин нахмурился.
— Что же это, однако, значит? — спросил он бурмистра вполголоса и с недовольным видом.
— Пьяный человек-с, — отвечал бурмистр, в первый раз употребляя «слово-ер», — неработящий.
Из недоимки не выходит вот уж пятый год-с.
— Софрон Яковлич за меня недоимку взнес, батюшка, — продолжал старик, — вот пятый годочек пошел, как взнес, а как взнес — в кабалу меня и забрал, батюшка, да вот и...
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин.
(Старик понурил голову.)
— Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься?
(Старик разинул было рот.)
Знаю я вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше дело пить да на печи лежать, а хороший мужик за вас отвечай.
— И грубиян тоже, — ввернул бурмистр в господскую речь.
— Ну, уж это само собою разумеется.
Это всегда так бывает; это уж я не раз заметил.
Целый год распутствует, грубит, а теперь в ногах валяется.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян?
Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится.
Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья!
Разоряет вконец, батюшка...
Последнего вот сыночка... и того...
(На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.)
Помилуй, государь, заступись...
— Да и не нас одних, — начал было молодой мужик...
Аркадий Павлыч вдруг вспыхнул:
— А тебя кто спрашивает, а?
Тебя не спрашивают, так ты молчи...
Это что такое?
Молчать, говорят тебе! молчать!..
Ах, Боже мой! да это просто бунт.
Нет, брат, у меня бунтовать не советую... у меня...
(Аркадий Павлыч шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил руки в карманы.)
Прошу извинить меня, милый мой, — сказал он с принужденной улыбкой, значительно понизив голос. — Вот изнанка медали...
Ну, хорошо, хорошо, — продолжал он, не глядя на мужиков, — я прикажу... хорошо, ступайте.
(Мужики не поднимались.)
Ну, да ведь я сказал вам... хорошо.
Ступайте же, я прикажу, говорят вам.
Аркадий Павлыч обернулся к ним спиной.
«Вечно неудовольствия», — проговорил он сквозь зубы и пошел большими шагами домой.
Софрон отправился вслед за ним.
Земский выпучил глаза, словно куда-то очень далеко прыгнуть собирался.
Староста выпугнул уток из лужи.
Просители постояли еще немного на месте, посмотрели друг на друга и поплелись, не оглядываясь, восвояси.
Часа два спустя я уже был в Рябове и вместе с Анпадистом, знакомым мне мужиком, собирался на охоту.
До самого моего отъезда Пеночкин дулся на Софрона.
Заговорил я с Анпадистом о шипиловских крестьянах, о г. Пеночкине, спросил его, не знает ли он тамошнего бурмистра.
— Софрона-то Яковлича?.. вона!
— А что он за человек?
— Собака, а не человек; такой собаки до самого Курска не найдешь.
— А что?
— Да ведь Шипиловка только что числится за тем, как бишь его, за Пенкиным-то; ведь не он ей владеет: Софрон владеет.
— Неужто?
— Как своим добром владеет.
Крестьяне ему кругом должны; работают на него словно батраки: кого с обозом посылает, кого куды... затормошил совсем.
— Земли у них, кажется, немного?
— Немного?
Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает, да у наших сто двадцать; вот те и целых полтораста десятин.
Да он не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем...
Умен, больно умен, и богат же, бестия!
Да вот чем плох — дерется.
Зверь — не человек; сказано: собака, пес, как есть пес.
— Да что ж они на него не жалуются?
— Экста!
Барину-то что за нужда!
Недоимок не бывает, так ему что?
Да, поди ты, — прибавил он после небольшого молчания, — пожалуйся.
Нет, он тебя... да, поди-ка...
Нет уж, он тебя вот как, того...
Я вспомнил про Антипа и рассказал ему, что видел.
— Ну, — промолвил Анпадист, — заест он его теперь; заест человека совсем.
Староста теперь его забьет.
Экой бесталанный, подумаешь, бедняга!
И за что терпит...
На сходке с ним повздорил, с бурмистром-то, невтерпеж, знать, пришлось...
Велико дело!
Вот он его, Антипа-то, клевать и начал.
Теперь доедет.
Ведь он такой пес, собака, прости, Господи, мое прегрешенье, знает, на кого налечь.
Стариков-то, что побогаче да посемейнее, не трогает, лысый черт, а тут вот и расходился!
Ведь он Антиповых-то сыновей без очереди в некруты отдал, мошенник беспардонный, пес, прости, Господи, мое прегрешенье!
Мы отправились на охоту.
Контора
Дело было осенью.
Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища.
Пока я еще соображал, в какую сторону пойти, глазам моим внезапно представился низкий шалаш возле поля, засеянного горохом.
Я подошел к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидал старика до того дряхлого, что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова.
Старик сидел на корточках, жмурил свои потемневшие маленькие глаза и торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба), жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны на сторону.
Он до того погрузился в свое занятие, что не заметил моего прихода.
— Дедушка! а дедушка! — проговорил я.
Он перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза.
— Чего? — прошамшил он сиплым голосом.
— Где тут деревня близко? — спросил я.
Старик опять пустился жевать.
Он меня не расслушал.
Я повторил свой вопрос громче прежнего.
— Деревня?.. да тебе что надо?
— А вот от дождя укрыться.
— Чего?
— От дождя укрыться.
— Да!
(Он почесал свой загорелый затылок.)
Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во... вот, как мимо леска пойдешь, вот как пойдешь — тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай...
Ну, там те и будет Ананьево.
А то и в Ситовку пройдешь.
Я с трудом понимал старика.
Усы ему мешали, да и язык плохо повиновался.
— Да ты откуда? — спросил я его.
— Чего?
— Откуда ты?
— Из Ананьева.
— Что ж ты тут делаешь?
— Чего?
— Что ты делаешь тут?
— А сторожем сижу.
— Да что ты стережешь?
— А горох.
Я не мог не рассмеяться.
— Да помилуй, сколько тебе лет?
— А бог знает.
— Чай, ты плохо видишь?
— Чего?
— Видишь плохо, чай?
— Плохо.
Бывает так, что ничего не слышу.
— Так где ж тебе сторожем-то быть, помилуй?
— А про то старшие знают.
«Старшие!» — подумал я и не без сожаления поглядел на бедного старика.
Он ощупался, достал из-за пазухи кусок черствого хлеба и принялся сосать, как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щеки.
Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами.
Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других, по всей вероятности, жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай, сахар и не совершенно кислые сливки.
В сопровождении моей продрогшей собаки взошел я на крылечко, в сени, отворил дверь, но, вместо обыкновенных принадлежностей избы, увидал несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, забрызганные чернильницы, оловянные песочницы в пуд весу, длиннейшие перья и прочее.
На одном из столов сидел малый лет двадцати, с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками.
Одет он был, как следует, в серый нанковый кафтан с глянцем на воротнике и на желудке.
— Чего вам надобно? — спросил он меня, дернув кверху головою, как лошадь, которая не ожидала, что ее возьмут за морду.
— Здесь приказчик живет... или...
— Здесь главная господская контора, — перебил он меня. — Я вот дежурным сижу...
Разве вы вывеску не видали?
На то вывеска прибита.
— А где бы тут обсушиться?
Самовар у кого-нибудь на деревне есть?
— Как не быть самоваров, — с важностью возразил малый в сером кафтане, — ступайте к отцу Тимофею, а не то в дворовую избу, а не то к Назару Тарасычу, а не то к Аграфене-птишнице.
— С кем ты это говоришь, болван ты этакой?
Спать не даешь, болван! — раздался голос из соседней комнаты.
— А вот господин какой-то зашел, спрашивает, где бы обсушиться.
— Какой там господин?
— А не знаю.
С собакой и ружьем.
В соседней комнате заскрипела кровать.
Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.
— Чего вам угодно? — спросил он меня.
— Обсушиться.
— Здесь не место.
— Я не знал, что здесь контора; а впрочем, я готов заплатить...
— Оно, пожалуй, можно и здесь, — возразил толстяк, — вот, не угодно ли сюда.
(Он повел меня в другую комнату, только не в ту, из которой вышел.)
Хорошо ли здесь вам будет?
— Хорошо...
А нельзя ли чаю со сливками?
— Извольте, сейчас.
Вы пока извольте раздеться и отдохнуть, а чай сею минутою будет готов.
— А чье это именье?
— Госпожи Лосняковой, Елены Николаевны.
Он вышел.
Я оглянулся: вдоль перегородки, отделявшей мою комнату от конторы, стоял огромный кожаный диван; два стула, тоже кожаных, с высочайшими спинками, торчали по обеим сторонам единственного окна, выходившего на улицу.
На стенах, оклеенных зелеными обоями с розовыми разводами, висели три огромные картины, писанные масляными красками.
На одной изображена была легавая собака с голубым ошейником и надписью: «Вот моя отрада»; у ног собаки текла река, а на противоположном берегу реки под сосною сидел заяц непомерной величины, с приподнятым ухом.
На другой картине два старика ели арбуз; из-за арбуза виднелся в отдалении греческий портик с надписью: «Храм Удовлетворенья».
На третьей картине представлена была полунагая женщина в лежачем положении в ракурсе, с красными коленями и очень толстыми пятками.
Собака моя, нимало не медля, с сверхъестественными усилиями залезла под диван и, по-видимому, нашла там много пыли, потому что расчихалась страшно.
Я подошел к окну.
Через улицу от господского дома до конторы, в косвенном направлении, лежали доски: предосторожность весьма полезная, потому что кругом, благодаря нашей черноземной почве и продолжительному дождю, грязь была страшная.
Около господской усадьбы, стоявшей к улице задом, происходило, что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрестанно перекликивались.
На крылечке темного и гнилого строния, вероятно бани, сидел дюжий парень с гитарой и не без удали напевал известный романс:
Толстяк вошел ко мне в комнату.
— Вот вам чай несут, — сказал он мне с приятной улыбкой.
Малый в сером кафтане, конторский дежурный, расположил на старом ломберном столе самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок и связку болховских котёлок, твердых, как кремень.
Толстяк вышел.
— Что это, — спросил я дежурного, — приказчик?
— Никак нет-с: был главным кассиром-с, а теперь в главные конторщики произведен.
— Да разве у вас нет приказчиков?
— Никак нет-с.
Есть бурмистер, Михайла Викулов, а приказчика нету.
— Так управляющий есть?
— Как же, есть: немец, Линдамандол, Карло Карлыч; только он не распоряжается.
— Кто ж у вас распоряжается?
— Сама барыня.
— Вот как!..
Что ж, у вас в конторе много народу сидит?
Малый задумался.
— Шесть человек сидит.
— Кто да кто? — спросил я.
— А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, — да всех и не перечтешь.
— Чай, у вашей барыни дворни много?
— Нет, не то чтобы много...
— Однако сколько?
— Человек, пожалуй, что полтораста набежит.
Мы оба помолчали.
— Ну, что ж, ты хорошо пишешь? — начал я опять.
Малый улыбнулся во весь рот, кивнул головой, сходил в контору и принес исписанный листок.
— Вот мое писанье, — промолвил он, не переставая улыбаться.
Я посмотрел: на четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком был написан следующий
ПРИКАЗ
От главной господской домовой ананьевской конторы бурмистру Михайле Викулову, № 209.
«Приказывается тебе немедленно по получении сего розыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду, и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил?
И чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил?
О всем вышепрописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.
Главный конторщик Николай Хвостов».
К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: «Печать главной господской ананьевской конторы», а внизу стояла приписка: «В точности исполнить.
Елена Лоснякова».
— Это сама барыня приписала, что ли? — спросил я.
— Как же-с, сами: оне всегда сами.
А то и приказ девствовать не может.
— Ну, что ж, вы бурмистру пошлете этот приказ?
— Нет-с.
Сам придет да прочитает.
То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает.
(Дежурный опять помолчал.)
А что-с, — прибавил он, ухмыляясь, — ведь хорошо написано-с?
— Хорошо.
— Сочинял-то, признаться, не я.
На то Коскенкин мастер.
— Как?..
Разве у вас приказы сперва сочиняются?
— А то как же-с?
Не прямо же набело писать.
— А сколько ты жалованья получаешь? — спросил я.
— Тридцать пять рублев и пять рублев на сапоги.
— И ты доволен?
— Известно, доволен.
В контору-то у нас не всякий попадает.
Мне-то, признаться, сам Бог велел: у меня дядюшка дворецким служит.
— И хорошо тебе?
— Хорошо-с.
Правду сказать, — продолжал он со вздохом, — у купцов, например, то есть, нашему брату лучше.
У купцов нашему брату оченно хорошо.
Вот к нам вечор приехал купец из Венёва, — так мне его работник сказывал...
Хорошо, неча сказать, хорошо.
— А что, разве купцы жалованья больше назначают?
— Сохрани Бог!
Да он тебя в шею прогонит, коли ты у него жалованья запросишь.
Нет, ты у купца живи на веру да на страх.
Он тебя и кормит, и поит, и одевает, и все.
Угодишь ему — еще больше даст...
Что твое жалованье!
Не надо его совсем...
И живет-то купец по простоте, по-русскому, по-нашинскому: поедешь с ним в дорогу — он пьет чай, и ты пей чай; что он кушает, то и ты кушай.
Купец... как можно: купец не то, что барин.
Купец не блажит; ну, осерчает — побьет, да и дело с концом.
Не мозжит, не шпыняет...
А с барином беда!
Все не по нем: и то не хорошо, и тем не угодил.
Подашь ему стакан с водой или кушанье — «Ах, вода воняет! ах, кушанье воняет!»
Вынесешь, за дверью постоишь да принесешь опять — «Ну вот, теперь хорошо, ну вот, теперь не воняет».
А уж барыни, скажу вам, а уж барыни что!.. или вот еще барышни!..
— Федюшка! — раздался голос толстяка в конторе.
Дежурный проворно вышел.
Я допил стакан чаю, лег на диван и заснул.
Я спал часа два.
Проснувшись, я хотел было подняться, да лень одолела; я закрыл глаза, но не заснул опять.
За перегородкой в конторе тихонько разговаривали.
Я невольно стал прислушиваться.
— Тэк-с, тэк-с, Николай Еремеич, — говорил один голос, — тэк-с.
Эвтого нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно...
Гм!
(Говорящий кашлянул.)
— Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, — возразил голос толстяка, — уж мне ли не знать здешних порядков, сами посудите.
— Кому же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с.
Ну, так как же-с? — продолжал незнакомый мне голос, — чем же мы порешим, Николай Еремеич?
Позвольте полюбопытствовать.
— Да чем порешим, Гаврила Антоныч?
От вас, так сказать, дело зависит: вы, кажется, не охотствуете.
— Помилуйте, Николай Еремеич, что вы-с?
Наше дело торговое, купецкое; наше дело купить.
Мы на том стоим, Николай Еремеич, можно сказать.
— Восемь рублей, — проговорил с расстановкою толстяк.
Послышался вздох.
— Николай Еремеич, больно много просить изволите.
— Нельзя, Гаврила Антоныч, иначе поступить; как перед Господом Богом говорю, нельзя.
Наступило молчание.
Я тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину в перегородке.
Толстяк сидел ко мне спиной.
К нему лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом.
Он беспрестанно шевелил у себя в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.
— Удивительные, можно сказать, зеленя в нынешнем годус, — заговорил он опять, — я все ехал да любовался.
От самого Воронежа удивительные пошли, первый сорт-с, можно сказать.
— Точно, зеленя недурны, — отвечал главный конторщик, — да ведь вы знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а как весна захочет.
— Действительно так, Николай Еремеич: все в Божьей воле; совершенную истину изволили сказать...
А никак ваш гость-то проснулся-с.
Толстяк обернулся... прислушался...
— Нет, спит.
А впрочем, можно, того...
Он подошел к двери.
— Нет, спит, — повторил он и вернулся на место.
— Ну, так как же, Николай Еремеич? — начал опять купец, — надо дельце-то покончить...
Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною.
По рукам, что ли?
— Четыре сереньких, — отвечал приказчик.
— Ну, три!
— Четыре сереньких без беленькой.
— Три, Николай Еремеич.
— С половиной три и уж ни копейки меньше.
— Три, Николай Еремеич.
— И не говорите, Гаврила Антоныч.
— Экой несговорчивый какой, — пробормотал купец. — Этак я лучше сам с барыней покончу.
— Как хотите, — отвечал толстяк, — давно бы так.
Что, в самом деле, вам беспокоиться?..
И гораздо лучше!
— Ну, полно, полно, Николай Еремеич.
Уж сейчас и рассердился!
Я ведь эфто так сказал.
— Нет, что ж в самом деле...
— Полно же, говорят...
Говорят, пошутил.
Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать.
— Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, — проворчал толстяк.
— Так там, в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, — за шесть с половиной хлеб отдается?
— Шесть с половиной, уж сказано.
— Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика).
И с Богом!
(Купец встал.)
Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.
— Так и скажите, Гаврила Антоныч.
— А теперь извольте получить.
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками.
Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом.
Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.
— Ну, что? — спросила голова, — все как следует?
— Все как следует.
— Сколько?
Толстяк с досадой махнул рукой и указал на мою комнату.
— А, хорошо! — возразила голова и скрылась.
Толстяк подошел к столу, сел, раскрыл книгу, достал счеты и начал откидывать и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее.
Вошел дежурный.
— Что тебе?
— Сидор приехал из Голоплёк.
— А! ну, позови его.
Постой, постой...
Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то барин, спит все или проснулся.
Дежурный осторожно вошел ко мне в комнату.
Я положил голову на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл глаза.
— Спит, — прошептал дежурный, вернувшись в контору.
Толстяк поворчал сквозь зубы.
— Ну, позови Сидора, — промолвил он наконец.
Я снова приподнялся.
Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами и небольшой курчавой бородой.
Он помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу в обе руки и выпрямился.
— Здравствуй, Сидор, — проговорил толстяк, постукивая счетами.
— Здравствуйте, Николай Еремеич.
— Ну, что, какова дорога?
— Хороша, Николай Еремеич.
Грязновата маленько.
(Мужик говорил нескоро и негромко.)
— Жена здорова?
— Что ей деется!
Мужик вздохнул и ногу выставил.
Николай Еремеич заложил перо за ухо и высморкнулся.
— Что ж, зачем приехал? — продолжал он спрашивать, укладывая клетчатый платок в карман.
— Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.
— Ну, что ж, нет их у вас, что ли?
— Как им не быть у нас, Николай Еремеич: дача лесная — известно.
Да пора-то рабочая, Николай Еремеич.
— Рабочая пора!
То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите...
Все едино!
— Работа-то все едино, точно, Николай Еремеич... да что...
— Ну?
— Плата больно... того...
— Мало чего нет!
Вишь, как вы избаловались.
Поди ты!
— Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц.
То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.
— Мало ли чего нет!
Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего.
Сидор замолчал и начал переступать с ноги на ногу.
Николай Еремеич скрутил голову набок и усердно застучал костяшками.
— Наши... мужики...
Николай Еремеич... — заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове, — приказали вашей милости... вот тут... будет...
(Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.)
— Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? — поспешно перебил его толстяк. — Ступай, ступай ко мне в избу, — продолжал он, почти выталкивая изумленного мужика, — там спроси жену... она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай.
Да небось говорят, ступай.
Сидор вышел вон.
— Экой... медведь! — пробормотал ему вслед главный конторщик, покачал головой и снова принялся за счеты.
Вдруг крики: «Купря! Купря! Купрю не сшибешь!» — раздались на улице и на крыльце, и немного спустя вошел в контору человек низенького роста, чахоточный на вид, с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и весьма горделивой осанкой.
Одет он был в старенький, изорванный сюртук цвета аделаида, или, как у нас говорится, оделлоида, с плисовым воротником и крошечными пуговками.
Он нес связку дров за плечами.
Около него толпилось человек пять дворовых людей, и все кричали: «Купря!
Купрю не сшибешь!
В истопники Купрю произвели, в истопники!»
Но человек в сюртуке с плисовым воротником не обращал ни малейшего внимания на буйство своих товарищей и нисколько не изменялся в лице.
Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный с золой.
При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и только велел не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник спит.
— Какой охотник? — спросили человека два в один голос.
— Помещик.
— А!
— Пускай шумят, — заговорил, растопыря руки, человек с плисовым воротником, — мне что за дело!
Лишь бы меня не трогали.
В истопники меня произвели...
— В истопники!
В истопники! — радостно подхватила толпа.
— Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а вы погодите... вас еще в свинопасы произведут.
А что я портной, и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил... этого у меня никто не отнимет.
А вы чего храбритесь?..
Чего?
Вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего.
Меня отпусти на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и господ удоблетворю.
А вы что?
Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
— Вот и соврал, — перебил его парень, рябой и белобрысый, с красным галстухом и разорванными локтями, — ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор все в одном кафтанишке живешь.
— А что будешь делать, Константин Наркизыч! — возразил Куприян, — влюбился человек — и пропал, и погиб человек.
Ты сперва с мое поживи, Константин Наркизыч, а тогда уже и осуждай меня.
— И в кого нашел влюбиться!
В урода сущего!
— Нет, этого ты не говори, Константин Наркизыч.
— Да кого ты уверяешь?
Ведь я ее видел; в прошлом году, в Москве, своими глазами видел.
— В прошлом году она действительно попортилась маленько, — заметил Куприян.
— Нет, господа, что, — заговорил презрительным и небрежным голосом человек высокого роста, худощавый, с лицом, усеянным прыщами, завитый и намасленный, должно быть камердинер, — вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку споет.
Нут-ка, начните, Куприян Афанасьич!
— Да, да! — подхватили другие. — Ай да Александра!
Подкузьмила Купрю, неча сказать...
Пой, Купря!..
Молодца, Александра!
(Дворовые люди часто, для большей нежности, говоря о мужчине, употребляют женские окончания.)
Пой!
— Здесь не место петь, — с твердостию возразил Куприян, — здесь господская контора.
— Да тебе-то что за дело?
Чай, в конторщики сам метишь! — с грубым смехом отвечал Константин. — Должно быть!
— Все в господской власти состоит, — заметил бедняк.
— Вишь, вишь, куда метит, вишь, каков?
У! у! а!
И все расхохотались, иные запрыгали.
Громче всех заливался один мальчишка лет пятнадцати, вероятно, сын аристократа между дворней: он носил жилет с бронзовыми пуговицами, галстух лилового цвета и брюшко уже успел отрастить.
— А послушай-ка, признайся, Купря, — самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо распотешенный и разнеженный, — ведь плохо в истопниках-то?
Пустое, чай, дело вовсе?
— Да что, Николай Еремеич, — заговорил Куприян, — вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились, и в мужицкой избе тоже пожили.
— Ты смотри у меня, однако, не забывайся, — с запальчивостью перебил его толстяк, — с тобой, дураком, шутят; тебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются.
— К слову пришлось, Николай Еремеич, извините...
— То-то же к слову.
Дверь растворилась, и вбежал казачок.
— Николай Еремеич, барыня вас к себе требует.
— Кто у барыни? — спросил он казачка.
— Аксинья Никитишна и купец из Венёва.
— Сею минутою явлюся.
А вы, братцы, — продолжал он убедительным голосом, — ступайте-ка лучше отсюда вон с новопожалованным истопником-то: неравно немец забежит, как раз нажалуется.
Толстяк поправил у себя на голове волосы, кашлянул в руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя на ходу ноги.
Погодя немного и вся ватага поплелась за ним вместе с Купрей.
Остался один мой старый знакомый, дежурный.
Он принялся было чинить перья, да сидя и заснул.
Несколько мух тотчас воспользовались счастливым случаем и облепили ему рот.
Комар сел ему на лоб, правильно расставил свои ножки и медленно погрузил в его мягкое тело все свое жало.
Прежняя рыжая голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла в контору вместе с своим довольно некрасивым туловищем.
— Федюшка!
А Федюшка!
Вечно спишь! — проговорила голова.
Дежурный открыл глаза и встал со стула.
— Николай Еремеич к барыне пошел?
— К барыне пошел, Василий Николаич.
«А! а! — подумал я, — вот он — главный кассир».
Главный кассир начал ходить по комнате.
Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку.
На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой.
Сапоги он носил козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.
— Сегодня Ягушкин помещик вас спрашивал, — прибавил дежурный.
— Гм, спрашивал?
Что ж он такое говорил?
— Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать.
Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле — не сказывал: уж Василий Николаич, говорит, знает.
— Гм! — возразил главный кассир и подошел к окну.
— Что, Николай Еремеев в конторе? — раздался в сенях громкий голос, и человек высокого роста, видимо рассерженный, с лицом неправильным, но выразительным и смелым, довольно опрятно одетый, шагнул через порог.
— Нет его здесь? — спросил он, быстро глянув кругом.
— Николай Еремеич у барыни, — отвечал кассир. — Что вам надобно, скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать...
Вы чего хотите?
— Чего я хочу?
Вы хотите знать, чего я хочу?
(Кассир болезненно кивнул головой.)
Проучить я его хочу, брюхача негодного, наушника подлого...
Я ему дам наушничать!
Павел бросился на стул.
— Что вы, что вы, Павел Андреич?
Успокойтесь...
Как вам не стыдно?
Вы не забудьте, про кого вы говорите, Павел Андреич! — залепетал кассир.
— Про кого?
А мне что за дело, что его в главные конторщики пожаловали!
Вот, нечего сказать, нашли кого пожаловать!
Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород!
— Полноте, полноте, Павел Андреич, полноте!
Бросьте это... что за пустяки такие?
— Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять!..
Я его дождусь, — с сердцем проговорил Павел и ударил рукой по столу. — А, да вот он и жалует, — прибавил он, взглянув в окошко, — легок на помине.
Милости просим!
(Он встал.)
Николай Еремеев вошел в контору.
Лицо его сияло удовольствием, но при виде Павла он несколько смутился.
— Здравствуйте, Николай Еремеич, — значительно проговорил Павел, медленно подвигаясь к нему навстречу, — здравствуйте.
Главный конторщик не отвечал ничего.
В дверях показалось лицо купца.
— Что ж вы мне не изволите отвечать? — продолжал Павел. — Впрочем, нет...
Нет, — прибавил он, — этак не дело; криком да бранью ничего не возьмешь.
Нет, вы мне лучше добром скажите, Николай Еремеич, за что вы меня преследуете?
За что вы меня погубить хотите?
Ну, говорите же, говорите.
— Здесь не место с вами объясняться, — не без волнения возразил главный конторщик, — да и не время.
Только я, признаюсь, одному удивляюсь: с чего вы взяли, что я вас погубить желаю или преследую?
Да и как, наконец, могу я вас преследовать?
Вы не у меня в конторе состоите.
— Еще бы, — отвечал Павел, — этого бы только недоставало.
Но зачем же вы притворяетесь, Николай Еремеич?..
Ведь вы меня понимаете.
— Нет, не понимаю.
— Нет, понимаете.
— Нет, ей-богу, не понимаю.
— Еще божитесь!
Да уж коли на то пошло, скажите: ну, не боитесь вы Бога!
Ну, за что вы бедной девке жить не даете?
Что вам надобно от нее?
— Вы о ком говорите, Павел Андреич? — с притворным изумлением спросил толстяк.
— Эка!
Не знает небось?
Я об Татьяне говорю.
Побойтесь Бога, — за что мстите?
Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я не что другое...
Я жениться хочу, я по чести поступаю.
— Чем же я тут виноват, Павел Андреич?
Барыня вам жениться не позволяет: ее господская воля!
Я-то тут что?
— Вы что?
А вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось?
Небось не наушничаете, а?
Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу?
Небось не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели!
И бьют-то ее и в затрапезе держат не по вашей милости?..
Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек!
Ведь вас паралич того и гляди разобьет...
Богу отвечать придется.
— Ругайтесь, Павел Андреич, ругайтесь...
Долго ли вам придется ругаться-то!
Павел вспыхнул.
— Что?
Грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь?
Нет, брат, не на того наткнулся!
Чего мне бояться?..
Я везде себе хлеб сыщу.
Вот ты — другое дело!
Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать...
— Ведь вот как зазнался, — перебил его конторщик, который тоже начинал терять терпение, — фершел, просто фершел, лекаришка пустой; а послушай-ка его — фу ты, какая важная особа!
— Да, фершел, а без этого фершела ваша милость теперь бы на кладбище гнила...
И дернула же меня нелегкая его вылечить, — прибавил он сквозь зубы.
— Ты меня вылечил?..
Нет, ты меня отравить хотел; ты меня сабуром опоил, — подхватил конторщик.
— Что ж, коли на тебя, кроме сабура, ничего действовать не могло?
— Сабур врачебной управой запрещен, — продолжал Николай, — я еще на тебя пожалуюсь.
Ты уморить меня хотел — вот что!
Да Господь не попустил.
— Полно вам, полно, господа... — начал было кассир.
— Отстань! — крикнул конторщик. — Он меня отравить хотел!
Понимаешь ты эфто?
— Очень нужно мне...
Слушай, Николай Еремеев, — заговорил Павел с отчаянием, — в последний раз тебя прошу... вынудил ты меня — невтерпеж мне становится.
Оставь нас в покое, понимаешь?
А то, ей-богу, несдобровать кому-нибудь из нас, я тебе говорю.
Толстяк расходился.
— Я тебя не боюсь, — закричал он, — слышишь ли ты, молокосос!
Я и с отцом твоим справился, я и ему рога сломил, — тебе пример, смотри!
— Не напоминай мне про отца, Николай Еремеев, не напоминай!
— Вона!
Ты что мне за уставщик?
— Говорят тебе, не напоминай!
— А тебе говорят, не забывайся...
Как ты там барыне, по-твоему, ни нужен, а коли из нас двух ей придется выбирать, — не удержишься ты, голубчик!
Бунтовать никому не позволяется, смотри!
(Павел дрожал от бешенства.)
А девке Татьяне поделом...
Погоди, не то ей еще будет!
Павел кинулся вперед с поднятыми руками, и конторщик тяжко покатился на пол.
— В кандалы его, в кандалы, — застонал Николай Еремеев...
Конца этой сцены я не берусь описывать; я и так боюсь, не оскорбил ли я чувства читателя.
В тот же день я вернулся домой.
Неделю спустя я узнал, что госпожа Лоснякова оставила и Павла и Николая у себя в услужении, а девку Татьяну сослала: видно, не понадобилась.
Бирюк
Я ехал с охоты вечером один, на беговых дрожках.
До дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес.
Гроза надвигалась.
Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за леса; надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты тревожно шевелились и лепетали.
Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели.
Я ударил вожжой по лошади, спустился в овраг, перебрался через сухой ручей, весь заросший лозниками, поднялся в гору и въехал в лес.
Дорога вилась передо мною между густыми кустами орешника, уже залитыми мраком; я подвигался вперед с трудом.
Дрожки прыгали по твердым корням столетних дубов и лип, беспрестанно пересекавшим глубокие продольные рытвины — следы тележных колес; лошадь моя начала спотыкаться.
Сильный ветер внезапно загудел в вышине, деревья забушевали, крупные капли дождя резко застучали, зашлепали по листьям, сверкнула молния, и гроза разразилась.
Дождь полил ручьями.
Я поехал шагом и скоро принужден был остановиться: лошадь моя вязла, я не видел ни зги.
Кое-как приютился я к широкому кусту.
Сгорбившись и закутавши лицо, ожидал я терпеливо конца ненастья, как вдруг, при блеске молнии, на дороге почудилась мне высокая фигура.
Я стал пристально глядеть в ту сторону, — та же фигура словно выросла из земли подле моих дрожек.
— Кто это? — спросил звучный голос.
— А ты кто сам?
— Я здешний лесник.
Я назвал себя.
— А, знаю!
Вы домой едете?
— Домой.
Да видишь, какая гроза...
— Да, гроза, — отвечал голос.
Белая молния озарила лесника с головы до ног, трескучий и короткий удар грома раздался тотчас вслед за нею.
Дождик хлынул с удвоенной силой.
— Не скоро пройдет, — продолжал лесник.
— Что делать!
— Я вас, пожалуй, в свою избу проведу, — отрывисто проговорил он.
— Сделай одолжение.
— Извольте сидеть.
Он подошел к голове лошади, взял ее за узду и сдернул с места.
Мы тронулись.
Я держался за подушку дрожек, которые колыхались, «как в море челнок», и кликал собаку.
Бедная моя кобыла тяжко шлепала ногами по грязи, скользила, спотыкалась; лесник покачивался перед оглоблями направо и налево, словно привиденье.
Мы ехали довольно долго; наконец мой проводник остановился.
«Вот мы и дома, барин», — промолвил он спокойным голосом.
Калитка заскрипела, несколько щенков дружно залаяло.
Я поднял голову и, при свете молнии, увидал небольшую избушку посреди обширного двора, обнесенного плетнем.
Из одного окошечка тускло светил огонек.
Лесник довел лошадь до крыльца и застучал в дверь.
«Сичас, сичас!» — раздался тоненький голосок, послышался топот босых ног, засов заскрипел, и девочка, лет двенадцати, в рубашонке, подпоясанная покромкой, с фонарем в руке, показалась на пороге.
— Посвети барину, — сказал он ей, — а я ваши дрожки под навес поставлю.
Девочка глянула на меня и пошла в избу.
Я отправился вслед за ней.
Изба лесника состояла из одной комнаты, закоптелой, низкой и пустой, без полатей и перегородок.
Изорванный тулуп висел на стене.
На лавке лежало одноствольное ружье, в углу валялась груда тряпок; два больших горшка стояли возле печки.
Лучина горела на столе, печально вспыхивая и погасая.
На самой середине избы висела люлька, привязанная к концу длинного шеста.
Девочка погасила фонарь, присела на крошечную скамейку и начала правой рукой качать люльку, левой поправлять лучину.
Я посмотрел кругом, — сердце во мне заныло: не весело войти ночью в мужицкую избу.
Ребенок в люльке дышал тяжело и скоро.
— Ты разве одна здесь? — спросил я девочку.
— Одна, — произнесла она едва внятно.
— Ты лесникова дочь?
— Лесникова, — прошептала она.
Дверь заскрипела, и лесник шагнул, нагнув голову, через порог.
Он поднял фонарь с полу, подошел к столу и зажег светильню.
— Чай, не привыкли к лучине? — проговорил он и тряхнул кудрями.
Я посмотрел на него.
Редко мне случалось видеть такого молодца.
Он был высокого роста, плечист и сложен на славу.
Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы.
Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза.
Он слегка уперся руками в бока и остановился передо мною.
Я поблагодарил его и спросил его имя.
— Меня зовут Фомой, — отвечал он, — а по прозвищу — Бирюк.
— А, ты Бирюк?
Я с удвоенным любопытством посмотрел на него.
От моего Ермолая и от других я часто слышал рассказы о леснике Бирюке, которого все окрестные мужики боялись как огня.
По их словам, не бывало еще на свете такого мастера своего дела: «Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок, как бес...
И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую приманку не идет.
Уж не раз добрые люди его сжить со свету собирались, да нет — не дается».
Вот как отзывались соседние мужики о Бирюке.
— Так ты Бирюк, — повторил я, — я, брат, слыхал про тебя.
Говорят, ты никому спуску не даешь.
— Должность свою справляю, — отвечал он угрюмо, — даром господский хлеб есть не приходится.
Он достал из-за пояса топор, присел на пол и начал колоть лучину.
— Аль у тебя хозяйки нет? — спросил я его.
— Нет, — отвечал он и сильно махнул топором.
— Умерла, знать?
— Нет... да... умерла, — прибавил он и отвернулся.
Я замолчал; он поднял глаза и посмотрел на меня.
— С прохожим мещанином сбежала, — произнес он с жестокой улыбкой.
Девочка потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке. — На, дай ему, — проговорил Бирюк, сунув ей в руку запачканный рожок. — Вот и его бросила, — продолжал он вполголоса, указывая на ребенка.
Он подошел к двери, остановился и обернулся.
— Вы, чай, барин, — начал он, — нашего хлеба есть не станете, а у меня окромя хлеба...
— Я не голоден.
— Ну, как знаете.
Самовар бы я вам поставил, да чаю у меня нету...
Пойду посмотрю, что ваша лошадь.
Он вышел и хлопнул дверью.
Я в другой раз осмотрелся.
Изба показалась мне еще печальнее прежнего.
Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание.
Девочка не трогалась с места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Улитой, — проговорила она, еще более понурив свое печальное личико.
Лесник вошел и сел на лавку.
— Гроза проходит, — заметил он после небольшого молчанья, — коли прикажете, я вас из лесу провожу.
Я встал.
Бирюк взял ружье и осмотрел полку.
— Это зачем? — спросил я.
— А в лесу шалят...
У Кобыльего Верху дерево рубят, — прибавил он в ответ на мой вопрошающий взор.
— Будто отсюда слышно?
— Со двора слышно.
Мы вышли вместе.
Дождик перестал.
В отдалении еще толпились тяжелые громады туч, изредка вспыхивали длинные молнии, но над нашими головами уже виднелось кое-где темно-синее небо, звездочки мерцали сквозь жидкие, быстро летевшие облака.
Очерки деревьев, обрызганных дождем и взволнованных ветром, начинали выступать из мрака.
Мы стали прислушиваться.
Лесник снял шапку и потупился.
«Во... вот, — проговорил он вдруг и протянул руку, — вишь, какую ночку выбрал».
Я ничего не слышал, кроме шума листьев.
Бирюк вывел лошадь из-под навеса.
«А этак я, пожалуй, — прибавил он вслух, — и прозеваю его».
— «Я с тобой пойду... хочешь?»
— «Ладно, — отвечал он и попятил лошадь назад, — мы его духом поймаем, а там я вас провожу.
Пойдемте».
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним.
Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора.
«Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?»
— «Да где?»
Бирюк пожимал плечами.
Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха.
Бирюк глянул на меня и качнул головой.
Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве.
Глухой и продолжительный гул раздался...
— Повалил... — пробормотал Бирюк.
Между тем небо продолжало расчищаться; в лесу чуть-чуть светлело.
Мы выбрались наконец из оврага.
«Подождите здесь», — шепнул мне лесник, нагнулся и, подняв ружье кверху, исчез между кустами.
Я стал прислушиваться с напряжением.
Сквозь постоянный шум ветра чудились мне невдалеке слабые звуки: топор осторожно стучал по сучьям, колеса скрипели, лошадь фыркала...
«Куда? стой!» — загремел вдруг железный голос Бирюка.
Другой голос закричал жалобно, по-заячьи...
Началась борьба.
«Врешь, врешь, — твердил, задыхаясь, Бирюк, — не уйдешь...»
Я бросился в направлении шума и прибежал, спотыкаясь на каждом шагу, на место битвы.
У срубленного дерева, на земле, копошился лесник; он держал под собою вора и закручивал ему кушаком руки на спину.
Я подошел.
Бирюк поднялся и поставил его на ноги.
Я увидал мужика, мокрого, в лохмотьях, с длинной растрепанной бородой.
Дрянная лошаденка, до половины закрытая угловатой рогожкой, стояла тут же вместе с тележным ходом.
Лесник не говорил ни слова; мужик тоже молчал и только головой потряхивал.
— Отпусти его, — шепнул я на ухо Бирюку, — я заплачу за дерево.
Бирюк молча взял лошадь за челку левой рукой; правой он держал вора за пояс.
«Ну, поворачивайся, ворона!» — промолвил он сурово.
«Топорик-то вон возьмите», — пробормотал мужик.
«Зачем ему пропадать?» — сказал лесник и поднял топор.
Мы отправились.
Я шел позади...
Дождик начал опять накрапывать и скоро полил ручьями.
С трудом добрались мы до избы.
Бирюк бросил пойманную лошаденку посреди двора, ввел мужика в комнату, ослабил узел кушака и посадил его в угол.
Девочка, которая заснула было возле печки, вскочила и с молчаливым испугом стала глядеть на нас.
Я сел на лавку.
— Эк его, какой полил, — заметил лесник, — переждать придется.
Не хотите ли прилечь?
— Спасибо.
— Я бы его, для вашей милости, в чуланчик запер, — продолжал он, указывая на мужика, — да, вишь, засов...
— Оставь его тут, не трогай, — перебил я Бирюка.
Мужик глянул на меня исподлобья.
Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка.
Он сидел неподвижно на лавке.
При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены...
Девочка улеглась на полу у самых его ног и опять заснула.
Бирюк сидел возле стола, опершись головою на руки.
Кузнечик кричал в углу... дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
— Фома Кузьмич, — заговорил вдруг мужик голосом глухим и разбитым, — а, Фома Кузьмич.
— Чего тебе?
— Отпусти.
Бирюк не отвечал.
— Отпусти... с голодухи... отпусти.
— Знаю я вас, — угрюмо возразил лесник, — ваша вся слобода такая — вор на воре.
— Отпусти, — твердил мужик, — приказчик... разорены, во как... отпусти!
— Разорены!..
Воровать никому не след.
— Отпусти, Фома Кузьмич... не погуби.
Ваш-то, сам знаешь, заест, во как.
Бирюк отвернулся.
Мужика подергивало, словно лихорадка его колотила.
Он встряхивал головой и дышал неровно.
— Отпусти, — повторял он с унылым отчаяньем, — отпусти, ей-богу отпусти!
Я заплачу, во как, ей-богу.
Ей-богу, с голодухи... детки пищат, сам знаешь.
Круто, во как, приходится.
— А ты все-таки воровать не ходи.
— Лошаденку, — продолжал мужик, — лошаденку-то, хоть ее-то... один живот и есть... отпусти!
— Говорят, нельзя.
Я тоже человек подневольный: с меня взыщут.
Вас баловать тоже не приходится.
— Отпусти!
Нужда, Фома Кузьмич, нужда, как есть того... отпусти!
— Знаю я вас!
— Да отпусти!
— Э, да что с тобой толковать; сиди смирно, а то у меня, знаешь?
Не видишь, что ли, барина?
Бедняк потупился...
Бирюк зевнул и положил голову на стол.
Дождик все не переставал.
Я ждал, что будет.
Мужик внезапно выпрямился.
Глаза у него загорелись, и на лице выступила краска.
«Ну, на, ешь, на, подавись, на, — начал он, прищурив глаза и опустив углы губ, — на, душегубец окаянный, пей христианскую кровь, пей...»
Лесник обернулся.
— Тебе говорю, тебе, азиат, кровопийца, тебе!
— Пьян ты, что ли, что ругаться вздумал? — заговорил с изумлением лесник. — С ума сошел, что ли?
— Пьян!.. не на твои ли деньги, душегубец окаянный, зверь, зверь, зверь!
— Ах ты... да я тебя!..
— А мне что?
Все едино — пропадать; куда я без лошади пойду?
Пришиби — один конец; что с голоду, что так — все едино.
Пропадай все: жена, дети — околевай все...
А до тебя, погоди, доберемся!
Бирюк приподнялся.
— Бей, бей, — подхватил мужик свирепым голосом, — бей, на, на, бей...
(Девочка торопливо вскочила с полу и уставилась на него.)
Бей! бей!
— Молчать! — загремел лесник и шагнул два раза.
— Полно, полно, Фома, — закричал я. — Оставь его... Бог с ним.
— Не стану я молчать, — продолжал несчастный. — Все едино околевать-то.
Душегубец ты, зверь, погибели на тебя нету...
Да постой, недолго тебе царствовать!
Затянут тебе глотку, постой!
Бирюк схватил его за плечо...
Я бросился на помощь мужику...
— Не троньте, барин! — крикнул на меня лесник.
Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул было руку; но, к крайнему моему изумлению, он одним поворотом сдернул с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.
— Убирайся к черту с своею лошадью! — закричал он ему вслед, — да смотри, в другой раз у меня!..
Он вернулся в избу и стал копаться в углу.
— Ну, Бирюк, — промолвил я наконец, — удивил ты меня: ты, я вижу, славный малый.
— Э, полноте, барин, — перебил он меня с досадой, — не извольте только сказывать.
Да уж я лучше вас провожу, — прибавил он. — Знать, дождика-то вам не переждать...
На дворе застучали колеса мужицкой телеги.
— Вишь, поплелся! — пробормотал он, — да я его!..
Через полчаса он простился со мной на опушке леса.
Два помещика
Я уже имел честь представить вам, благосклонные читатели, некоторых моих господ соседей; позвольте же мне теперь, кстати (для нашего брата писателя всё кстати), познакомить вас еще с двумя помещиками, у которых я часто охотился, с людьми весьма почтенными, благонамеренными и пользующимися всеобщим уважением нескольких уездов.
Сперва опишу вам отставного генерал-майора Вячеслава Илларионовича Хвалынского.
Представьте себе человека высокого и когда-то стройного, теперь же несколько обрюзглого, но вовсе не дряхлого, даже не устарелого, человека в зрелом возрасте, в самой, как говорится, поре.
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина; русые волосы, по крайней мере все те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда не называют себя стариками.
Носит он обыкновенно сюртук, застегнутый доверху, высокий галстух с накрахмаленными воротничками и панталоны серые с искрой, военного покроя; шляпу же надевает прямо на лоб, оставляя весь затылок наружи.
Человек он очень добрый, но с понятиями и привычками довольно странными.
Например: он никак не может обращаться с дворянами небогатыми или нечиновными, как с равными себе людьми.
Разговаривая с ними, он обыкновенно глядит на них сбоку, сильно опираясь щекою в твердый и белый воротник, или вдруг возьмет да озарит их ясным и неподвижным взором, помолчит и двинет всею кожей под волосами на голове; даже слова иначе произносит и не говорит, например: «Благодарю, Павел Васильич», или: «Пожалуйте сюда, Михайло Иваныч», а: «Боллдарю, Палл Асилич», или: «Па-ажалте сюда, Михал Ваныч».
С людьми же, стоящими на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит и, прежде чем объяснит им свое желание или отдаст приказ, несколько раз сряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: «Как тебя зовут?.. как тебя зовут?», ударяя необыкновенно резко на первом слове «как», а остальные произнося очень быстро, что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела.
Хлопотун он и жила страшный, а хозяин плохой: взял к себе в управители отставного вахмистра, малоросса, необыкновенно глупого человека.
Впрочем, в деле хозяйничества никто у нас еще не перещеголял одного петербургского важного чиновника, который, усмотрев из донесений своего приказчика, что овины у него в имении часто подвергаются пожарам, отчего много хлеба пропадает, — отдал строжайший приказ; вперед до тех пор не сажать снопов в овин, пока огонь совершенно не погаснет.
Тот же самый сановник вздумал было засеять все свои поля маком, вследствие весьма, по-видимому, простого расчета: мак, дескать, дороже ржи, следовательно сеять мак выгоднее.
Он же приказал своим крепостным бабам носить кокошники по высланному из Петербурга образцу; и действительно, до сих пор в имениях его бабы носят кокошники... только сверху кичек...
Но возвратимся к Вячеславу Илларионовичу.
Вячеслав Илларионович ужасный охотник до прекрасного пола и, как только увидит у себя в уездном городе на бульваре хорошенькую особу, немедленно пустится за нею вслед, но тотчас же и захромает, — вот что замечательное обстоятельство.
В карты играть он любит, но только с людьми звания низшего; они-то ему: «Ваше превосходительство», а он-то их пушит и распекает, сколько душе его угодно.
Когда ж ему случится играть с губернатором или с каким-нибудь чиновным лицом — удивительная происходит в нем перемена: и улыбается-то он, и головой кивает, и в глаза-то им глядит — медом так от него и несет...
Даже проигрывает и не жалуется.
Читает Вячеслав Илларионыч мало, при чтении беспрестанно поводит усами и бровями, словно волну снизу вверх по лицу пускает.
Особенно замечательно это волнообразное движение на лице Вячеслава Илларионыча, когда ему случается (при гостях, разумеется) пробегать столбцы «Journal des Dйbats».
На выборах играет он роль довольно значительную, но от почетного звания предводителя, по скупости, отказывается.
«Господа, — говорит он обыкновенно приступающим к нему дворянам, и говорит голосом, исполненным покровительства и самостоятельности, — много благодарен за честь; но я решился посвятить свой досуг уединению».
И, сказавши эти слова, поведет головой несколько раз направо и налево, а потом с достоинством наляжет подбородком и щеками на галстух.
Состоял он в молодые годы адъютантом у какого-то значительного лица, которого иначе и не называет как по имени и по отчеству; говорят, будто бы он принимал на себя не одни адъютантские обязанности, будто бы, например, облачившись в полную парадную форму и даже застегнув крючки, парил своего начальника в бане — да не всякому слуху можно верить.
Впрочем, и сам генерал Хвалынский о своем служебном поприще не любит говорить, что вообще довольно странно; на войне он тоже, кажется, не бывал.
Живет генерал Хвалынский в небольшом домике, один; супружеского счастья он в своей жизни не испытал и потому до сих пор еще считается женихом, и даже выгодным женихом.
Зато ключница у него, женщина лет тридцати пяти, черноглазая, чернобровая, полная, свежая и с усами, по буднишним дням ходит в накрахмаленных платьях, а по воскресеньям и кисейные рукава надевает.
Хорош бывает Вячеслав Илларионович на больших званых обедах, даваемых помещиками в честь губернаторов и других властей: тут он, можно сказать, совершенно в своей тарелке.
Сидит он обыкновенно в таких случаях если не по правую руку губернатора, то и не в далеком от него расстоянии; в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во все стороны (в направлении губернатора он с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
Также недурен генерал Хвалынский на всех торжественных и публичных актах, экзаменах, церковных освященьях, собраньях и выставках; под благословение тоже подходить мастер.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж...»
Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Особенным даром слова Хвалынский не владеет или, может быть, не имеет случая высказать свое красноречие, потому что не только спора, но вообще возраженья не терпит и всяких длинных разговоров, особенно с молодыми людьми, тщательно избегает.
Оно действительно вернее; а то с нынешним народом беда: как раз из повиновения выйдет и уважение потеряет.
Перед лицами высшими Хвалынский большей частью безмолвствует, а к лицам низшим, которых, по-видимому, презирает, но с которыми только и знается, держит речи отрывистые и резкие, беспрестанно употребляя выраженья, подобные следующим: «Это, однако, вы пустяки говорите», или: «Я, наконец, вынужденным нахожусь, милосвый сдарь мой, вам поставить на вид», или: «Наконец вы должны, однако же, знать, с кем имеете дело», и пр.
Особенно боятся его почтмейстеры, непременные заседатели и станционные смотрители.
Дома он у себя никого не принимает и живет, как слышно, скрягой.
Со всем тем он прекрасный помещик.
«Старый служака, человек бескорыстный, с правилами, ворчливый старик», — говорят про него соседи.
Один прокурор губернский позволяет себе улыбаться, когда при нем упоминают об отличных и солидных качествах генерала Хвалынского, — да чего не делает зависть!..
А впрочем, перейдем теперь к другому помещику.
Мардарий Аполлоныч Стегунов ни в чем не походил на Хвалынского; он едва ли где-нибудь служил и никогда красавцем не почитался.
Мардарий Аполлоныч старичок низенький, пухленький, лысый, с двойным подбородком, мягкими ручками и порядочным брюшком.
Он большой хлебосол и балагур; живет, как говорится, в свое удовольствие; зиму и лето ходит в полосатом шлафроке на вате.
В одном он только сошелся с генералом Хвалынским: он тоже холостяк.
У него пятьсот душ.
Мардарий Аполлоныч занимается своим именьем довольно поверхностно; купил, чтобы не отстать от века, лет десять тому назад, у Бутенопа в Москве молотильную машину, запер ее в сарай, да и успокоился.
Разве в хороший летний день велит заложить беговые дрожки и съездит в поле на хлеба посмотреть да васильков нарвать.
Живет Мардарий Аполлоныч совершенно на старый лад.
И дом у него старинной постройки; в передней, как следует, пахнет квасом, сальными свечами и кожей; тут же направо буфет с трубками и утиральниками; в столовой фамильные портреты, мухи, большой горшок ерани и кислые фортепьяны; в гостиной три дивана, три стола, два зеркала и сиплые часы, с почерневшей эмалью и бронзовыми, резными стрелками; в кабинете стол с бумагами, ширмы синеватого цвета с наклеенными картинками, вырезанными из разных сочинений прошедшего столетия, шкафы с вонючими книгами, пауками и черной пылью, пухлое кресло, итальянское окно да наглухо заколоченная дверь в сад...
Словом, все как водится.
Людей у Мардария Аполлоныча множество, и все одеты по-старинному: в длинные синие кафтаны с высокими воротниками, панталоны мутного колорита и коротенькие желтоватые жилетцы.
Гостям они говорят: «батюшка».
Хозяйством у него заведывает бурмистр из мужиков, с бородой во весь тулуп; домом — старуха, повязанная коричневым платком, сморщенная и скупая.
На конюшне у Мардария Аполлоныча стоит тридцать разнокалиберных лошадей; выезжает он в домоделанной коляске в полтораста пуд.
Гостей принимает очень радушно и угощает на славу, то есть благодаря одуряющим свойствам русской кухни лишает их вплоть до самого вечера всякой возможности заняться чем-нибудь, кроме преферанса.
Сам же никогда ничем не занимается и даже «Сонник» перестал читать.
Но таких помещиков у нас на Руси еще довольно много; спрашивается: с какой стати я заговорил о нем и зачем?..
А вот позвольте вместо ответа рассказать вам одно из моих посещений у Мардария Аполлоныча.
Приехал я к нему летом, часов в семь вечера.
У него только что отошла всенощная, и священник, молодой человек, по-видимому весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел в гостиной возле двери, на самом краюшке стула.
Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и человек он был вообще предобрый.
Священник встал и взялся за шляпу.
— Погоди, погоди, батюшка, — заговорил Мардарий Аполлоныч, не выпуская моей руки, — не уходи...
Я велел тебе водки принести.
— Я не пью-с, — с замешательством пробормотал священник и покраснел до ушей.
— Что за пустяки!
Как в вашем званье не пить! — отвечал Мардарий Аполлоныч. — Мишка!
Юшка!
Водки батюшке!
Юшка, высокий и худощавый старик лет восьмидесяти, вошел с рюмкой водки на темном крашеном подносе, испещренном пятнами телесного цвета.
Священник начал отказываться.
— Пей, батюшка, не ломайся, нехорошо, — заметил помещик с укоризной.
Бедный молодой человек повиновался.
— Ну, теперь, батюшка, можешь идти.
Священник начал кланяться.
— Ну, хорошо, хорошо, ступай...
Прекрасный человек, — продолжал Мардарий Аполлоныч, глядя ему вслед, — очень я им доволен; одно — молод еще.
Всё проповеди держит, да вот вина не пьет.
Но вы-то как, мой батюшка?..
Что вы, как вы?
Пойдемте-ка на балкон — вишь, вечер какой славный.
Мы вышли на балкон, сели и начали разговаривать.
Мардарий Аполлоныч взглянул вниз и вдруг пришел в ужасное волненье.
— Чьи это куры?
Чьи это куры? — закричал он, — чьи это куры по саду ходят?..
Юшка!
Юшка!
Поди узнай сейчас, чьи это куры по саду ходят?..
Чьи это куры?
Сколько раз я запрещал, сколько раз говорил!
Юшка побежал.
— Что за беспорядки! — твердил Мардарий Аполлоныч, — это ужас!
Несчастные куры, как теперь помню, две крапчатые и одна белая с хохлом, преспокойно продолжали ходить под яблонями, изредка выражая свои чувства продолжительным крехтаньем, как вдруг Юшка, без шапки, с палкой в руке, и трое других совершеннолетних дворовых, все вместе дружно ринулись на них.
Пошла потеха.
Курицы кричали, хлопали крыльями, прыгали, оглушительно кудахтали; дворовые люди бегали, спотыкались, падали; барин с балкона кричал как исступленный: «Лови, лови!
Лови, лови!
Лови, лови, лови!..
Чьи это куры, чьи это куры?»
Наконец одному дворовому человеку удалось поймать хохлатую курицу, придавив ее грудью к земле, и в то же самое время через плетень сада, с улицы, перескочила девочка лет одиннадцати, вся растрепанная и с хворостиной в руке.
— А, вот чьи куры! — с торжеством воскликнул помещик. — Ермила-кучера куры!
Вон он свою Наталку загнать их выслал...
Небось Параши не выслал, — присовокупил помещик вполголоса и значительно ухмыльнулся. — Эй, Юшка!
Брось куриц-то: поймай-ка мне Наталку.
Но прежде чем запыхавшийся Юшка успел добежать до перепуганной девчонки — откуда ни возьмись ключница, схватила ее за руку и несколько раз шлепнула ее по спине...
— Вот тэк, э вот тэк, — подхватил помещик, — те, те, те!
Те, те, те!..
А кур-то отбери, Авдотья, — прибавил он громким голосом и с светлым лицом обратился ко мне: — Какова, батюшка, травля была, ась?
Вспотел даже, посмотрите.
И Мардарий Аполлоныч расхохотался.
Мы остались на балконе.
Вечер был действительно необыкновенно хорош.
Нам подали чай.
— Скажите-ка, — начал я, — Мардарий Аполлоныч, ваши это дворы выселены, вон там, на дороге, за оврагом?
— Мои... а что?
— Как же это вы, Мардарий Аполлоныч?
Ведь это грешно.
Избенки отведены мужикам скверные, тесные; деревца кругом не увидишь; сажалки даже нету; колодезь один, да и тот никуда не годится.
Неужели вы другого места найти не могли?..
И, говорят, вы у них даже старые конопляники отняли?
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где сидит.
(Он указал на свой затылок.)
И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу.
А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю.
Я человек простой, по-старому поступаю.
По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик...
Вот что.
На такой ясный и убедительный довод отвечать, разумеется, было нечего.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные.
Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал.
А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите...
О, кровь, кровь — великое дело!
Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать?
Плодущи, проклятые.
Между тем воздух затих совершенно.
Лишь изредка ветер набегал струями и, в последний раз замирая около дома, донес до нашего слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни.
Мардарий Аполлоныч только что донес к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего, как известно, ни один коренной русак не втягивает в себя чая, — но остановился, прислушался, кивнул головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: «Чюки-чюки-чюк!
Чюки-чюк!
Чюки-чюк!»
— Это что такое? — спросил я с изумлением.
— А там, по моему приказу, шалунишку наказывают...
Васю-буфетчика изволите знать?
— Какого Васю?
— Да вот что намедни за обедом нам служил.
Еще с такими большими бакенбардами ходит.
Самое лютое негодование не устояло бы против ясного и кроткого взора Мардария Аполлоныча.
— Что вы, молодой человек, что вы? — заговорил он, качая головой. — Что я злодей, что ли, что вы на меня так уставились?
Любяй да наказует: вы сами знаете.
Через четверть часа я простился с Мардарием Аполлонычем.
Проезжая через деревню, увидел я буфетчика Васю.
Он шел по улице и грыз орехи.
Я велел кучеру остановить лошадей и подозвал его.
— Что, брат, тебя сегодня наказали? — спросил я его.
— А вы почем знаете? — отвечал Вася.
— Мне твой барин сказывал.
— Сам барин?
— За что ж тебя велел наказать?
— А поделом, батюшка, поделом.
У нас по пустякам не наказывают; такого заведенья у нас нету — ни, ни.
У нас барин не такой; у нас барин... такого барина в целой губернии не сыщешь.
— Пошел! — сказал я кучеру.
«Вот она, старая-то Русь!» — думал я на возвратном пути.
Певцы
Небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным).
А ныне состоящее за каким-то петербургским немцем.
Лежит на скате голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый, по самой середине улицы и пуще реки, — через реку можно по крайней мере навести мост, — разделяет обе стороны бедной деревушки.
Несколько тощих ракит боязливо спускаются по песчаным его бокам; на самом дне, сухом и желтом, как медь, лежат огромные плиты глинистого камня.
Невеселый вид, нечего сказать, а между тем всем окрестным жителям хорошо известна дорога в Колотовку: они ездят туда охотно и часто.
У самой головы оврага, в нескольких шагах от той точки, где он начинается узкой трещиной, стоит небольшая четвероугольная избушка, стоит одна, отдельно от других.
Она крыта соломой, с трубой; одно окно, словно зоркий глаз, обращено к оврагу и в зимние вечера, освещенное изнутри, далеко виднеется в тусклом тумане мороза и не одному проезжему мужичку мерцает путеводной звездою.
Над дверью избушки прибита голубая дощечка; эта избушка — кабак, прозванный «Притынным».
В этом кабаке вино продается, вероятно, не дешевле положенной цены, но посещается он гораздо прилежнее, чем все окрестные заведения такого же рода.
Причиной этому целовальник Николай Иваныч.
Николай Иваныч — некогда стройный, кудрявый и румяный парень, теперь же необычайно толстый, уже поседевший мужчина с заплывшим лицом, хитро-добродушными глазками и жирным лбом, перетянутым морщинами, словно нитками, — уже более двадцати лет проживает в Колотовке.
Николай Иваныч человек расторопный и сметливый, как большая часть целовальников.
Не отличаясь ни особенной любезностью, ни говорливостью, он обладает даром привлекать и удерживать у себя гостей, которым как-то весело сидеть перед его стойкой, под спокойным и приветливым, хотя зорким взглядом флегматического хозяина.
У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт, и крестьянский, и мещанский; в трудных случаях он мог бы подать неглупый совет, но, как человек осторожный и эгоист, предпочитает оставаться в стороне и разве только отдаленными, словно без всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей — и то любимых им посетителей — на путь истины.
Он знает толк во всем, что важно или занимательно для русского человека: в лошадях и в скотине, в лесе, в кирпичах, в посуде, в красном товаре и в кожевенном, в песнях и плясках.
Когда у него нет посещения, он обыкновенно сидит, как мешок, на земле перед дверью своей избы, подвернув под себя свои тонкие ножки, и перекидывается ласковыми словцами со всеми прохожими.
Много видал он на своем веку, пережил не один десяток мелких дворян, заезжавших к нему за «очищенным», знает все, что делается на сто верст кругом, и никогда не пробалтывается, не показывает даже виду, что ему и то известно, чего не подозревает самый проницательный становой.
Знай себе помалчивает, да посмеивается, да стаканчиками пошевеливает.
Его соседи уважают: штатский генерал Щерепетенко, первый по чину владелец в уезде, всякий раз снисходительно ему кланяется, когда проезжает мимо его домика.
Николай Иваныч человек со влиянием: он известного конокрада заставил возвратить лошадь, которую тот свел со двора у одного из его знакомых, образумил мужиков соседней деревни, не хотевших принять нового управляющего, и т. д.
Впрочем, не должно думать, чтобы он это делал из любви к справедливости, из усердия к ближним — нет!
Он просто старается предупредить все то, что может как-нибудь нарушить его спокойствие.
Николай Иваныч женат, и дети у него есть.
Жена его, бойкая, востроносая и быстроглазая мещанка, в последнее время тоже несколько отяжелела телом, подобно своему мужу.
Он во всем на нее полагается, и деньги у ней под ключом.
Пьяницы-крикуны ее боятся; она их не любит: выгоды от них мало, а шуму много; молчаливые, угрюмые ей скорее по сердцу.
Дети Николая Иваныча еще малы; первые все перемерли, но оставшиеся пошли в родителей: весело глядеть на умные личики этих здоровых ребят.
Был невыносимо жаркий июльский день, когда я, медленно передвигая ноги, вместе с моей собакой поднимался вдоль Колотовского оврага в направлении Притынного кабачка.
Солнце разгоралось на небе, как бы свирепея; парило и пекло неотступно; воздух был весь пропитан душной пылью.
Покрытые лоском грачи и вороны, разинув носы, жалобно глядели на проходящих, словно прося их участья; одни воробьи не горевали и, распуша перышки, еще яростнее прежнего чирикали и дрались по заборам, дружно взлетали с пыльной дороги, серыми тучами носились над зелеными конопляниками.
Жажда меня мучила.
Воды не было близко: в Колотовке, как и во многих других степных деревнях, мужики, за неименьем ключей и колодцев, пьют какую-то жидкую грязцу из пруда...
Но кто же назовет это отвратительное пойло водою?
Я хотел спросить у Николая Иваныча стакан пива или квасу.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Усталыми шагами приближался я к жилищу Николая Иваныча.
Возбуждая, как водится, в ребятишках изумление, доходившее до напряженно-бессмысленного созерцания, в собаках — негодование, выражавшееся лаем, до того хриплым и злобным, что, казалось, у них отрывалась вся внутренность, и они сами потом кашляли и задыхались, — как вдруг на пороге кабачка показался мужчина высокого роста, без шапки, во фризовой шинели, низко подпоясанной голубым кушачком.
На вид он казался дворовым; густые седые волосы в беспорядке вздымались над сухим и сморщенным его лицом.
Он звал кого-то, торопливо действуя руками, которые, очевидно, размахивались гораздо далее, чем он сам того желал.
Заметно было, что он уже успел выпить.
— Иди, иди же! — залепетал он, с усилием поднимая густые брови, — иди, Моргач, иди!
Экой ты, братец, ползешь, право слово.
Это нехорошо, братец.
Тут ждут тебя, а ты вот ползешь...
Иди.
— Ну, иду, иду, — раздался дребезжащий голос, и из-за избы направо показался человек низенький, толстый и хромой.
На нем была довольно опрятная суконная чуйка, вдетая на один рукав; высокая, остроконечная шапка, прямо надвинутая на брови, придавала его круглому, пухлому лицу выражение лукавое и насмешливое.
Его маленькие желтые глазки так и бегали, с тонких губ не сходила сдержанная напряженная улыбка, а нос, острый и длинный, нахально выдвигался вперед, как руль.
— Иду, любезный, — продолжал он, ковыляя в направлении питейного заведенья, — зачем ты меня зовешь?..
Кто меня ждет?
— Зачем я тебя зову? — сказал с укоризной человек во фризовой шинели.
— Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь: зачем?
А ждут тебя все люди добрые: Турок-Яшка, да Дикий-Барин, да рядчик с Жиздры.
Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили — кто кого одолеет, лучше споет, то есть... понимаешь?
— Яшка петь будет? — с живостью проговорил человек, прозванный Моргачом. — И ты не врешь, Обалдуй?
— Я не вру, — с достоинством отвечал Обалдуй, — а ты брешешь.
Стало быть, будет петь, коли об заклад побился, божья коровка ты этакая, плут ты этакой, Моргач!
— Ну, пойдем, простота, — возразил Моргач.
— Ну, поцелуй же меня по крайней мере, душа ты моя, — залепетал Обалдуй, широко раскрыв объятия.
— Вишь, Езоп изнеженный, — презрительно ответил Моргач, отталкивая его локтем, и оба, нагнувшись, вошли в низенькую дверь.
Слышанный мною разговор сильно возбудил мое любопытство.
Уж не раз доходили до меня слухи об Яшке-Турке, как о лучшем певце в околотке, и вдруг мне представился случай услышать его в состязании с другим мастером.
Я удвоил шаги и вошел в заведение.
Вероятно, не многие из моих читателей имели случай заглядывать в деревенские кабаки; но наш брат, охотник, куда не заходит.
Устройство их чрезвычайно просто.
Они состоят обыкновенно из темных сеней и белой избы, разделенной надвое перегородкой, за которую никто из посетителей не имеет права заходить.
В этой перегородке, над широким дубовым столом, проделано большое продольное отверстие.
На этом столе, или стойке, продается вино.
Запечатанные штофы разной величины рядком стоят на полках, прямо против отверстия.
В передней части избы, предоставленной посетителям, находятся лавки, две-три пустые бочки, угловой стол.
Деревенские кабаки большей частью довольно темны, и почти никогда не увидите вы на их бревенчатых стенах каких-нибудь ярко раскрашенных лубочных картин, без которых редкая изба обходится.
Когда я вошел в Притынный кабачок, в нем уже собралось довольно многочисленное общество.
За стойкой, как водится, почти во всю ширину отверстия, стоял Николай Иваныч, в пестрой ситцевой рубахе, и, с ленивой усмешкой на пухлых щеках, наливал своей полной и белой рукой два стакана вина вошедшим приятелям, Моргачу и Обалдую; а за ним в углу, возле окна, виднелась его востроглазая жена.
Посередине комнаты стоял Яшка-Турок, худой и стройный человек лет двадцати трех, одетый в долгополый нанковый кафтан голубого цвета.
Он смотрел удалым фабричным малым и, казалось, не мог похвастаться отличным здоровьем.
Его впалые щеки, большие, беспокойные серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы — все его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного.
Он был в большом волненье: мигал глазами, неровно дышал, руки его дрожали, как в лихорадке, — да у него и точно была лихорадка, та тревожная, внезапная лихорадка, которая так знакома всем людям, говорящим или поющим перед собранием.
Подле него стоял мужчина лет сорока, широкоплечий, широкоскулый, с низким лбом, узкими татарскими глазами, коротким и плоским носом, четвероугольным подбородком и черными блестящими волосами, жесткими, как щетина.
Выражение его смуглого с свинцовым отливом лица, особенно его бледных губ, можно было бы назвать почти свирепым, если б оно не было так спокойно-задумчиво.
Он почти не шевелился и только медленно поглядывал кругом, как бык из-под ярма.
Одет он был в какой-то поношенный сюртук с медными гладкими пуговицами; старый черный шелковый платок окутывал его огромную шею.
Звали его Диким-Барином.
Прямо против него, на лавке под образами, сидел соперник Яшки — рядчик из Жиздры: это был невысокого роста плотный мужчина лет тридцати, рябой и курчавый, с тупым вздернутым носом, живыми карими глазками и жидкой бородкой.
Он бойко поглядывал кругом, подсунув под себя руки, беспечно болтал и постукивал ногами, обутыми в щегольские сапоги с оторочкой.
На нем был новый тонкий армяк из серого сукна с плисовым воротником, от которого резко отделялся край алой рубахи, плотно застегнутой вокруг горла.
В противоположном углу, направо от двери, сидел за столом какой-то мужичок в узкой изношенной свите, с огромной дырой на плече.
Солнечный свет струился жидким желтоватым потоком сквозь запыленные стекла двух небольших окошек и, казалось, не мог победить обычной темноты комнаты: все предметы были освещены скупо, словно пятнами.
Зато в ней было почти прохладно, и чувство духоты и зноя, словно бремя, свалилось у меня с плеч, как только я переступил порог.
Мой приход — я это мог заметить — сначала несколько смутил гостей Николая Иваныча; но, увидев, что он поклонился мне, как знакомому человеку, они успокоились и уже более не обращали на меня внимания.
Я спросил себе пива и сел в уголок, возле мужичка в изорванной свите.
— Ну, что ж! — возопил вдруг Обалдуй, выпив духом стакан вина и сопровождая свое восклицание теми странными размахиваниями рук, без которых он, по-видимому, не произносил ни одного слова. — Чего еще ждать?
Начинать так начинать.
А?
Яша?..
— Начинать, начинать, — одобрительно подхватил Николай Иваныч.
— Начнем, пожалуй, — хладнокровно и с самоуверенной улыбкой промолвил рядчик, — я готов.
— И я готов, — с волнением произнес Яков.
— Ну, начинайте, ребятки, начинайте, — пропищал Моргач.
Но, несмотря на единодушно изъявленное желание, никто не начинал; рядчик даже не приподнялся с лавки, — все словно ждали чего-то.
— Начинай! — угрюмо и резко проговорил Дикий-Барин.
Яков вздрогнул.
Рядчик встал, осунул кушак и откашлялся.
— А кому начать? — спросил он слегка изменившимся голосом у Дикого-Барина, который все продолжал стоять неподвижно посередине комнаты, широко расставив толстые ноги и почти по локоть засунув могучие руки в карманы шаровар.
— Тебе, тебе, рядчик, — залепетал Обалдуй, — тебе, братец.
Дикий-Барин посмотрел на него исподлобья.
Обалдуй слабо пискнул, замялся, глянул куда-то в потолок, повел плечами и умолк.
— Жеребий кинуть, — с расстановкой произнес Дикий-Барин, — да осьмуху на стойку.
Николай Иваныч нагнулся, достал, кряхтя, с полу осьмуху и поставил ее на стол.
Дикий-Барин глянул на Якова и промолвил: «Ну!»
Яков зарылся у себя в карманах, достал грош и наметил его зубом.
Рядчик вынул из-под полы кафтана новый кожаный кошелек, не торопясь распутал шнурок и, насыпав множество мелочи на руку, выбрал новенький грош.
Обалдуй подставил свой затасканный картуз с обломанным и отставшим козырьком.
Яков кинул в него свой грош, рядчик — свой.
— Тебе выбирать, — проговорил Дикий-Барин, обратившись к Моргачу.
Моргач самодовольно усмехнулся, взял картуз в обе руки и начал его встряхивать.
Мгновенно воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга.
Я внимательно поглядел кругом: все лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок в изорванной свитке, и тот даже с любопытством вытянул шею.
Моргач запустил руку в картуз и достал рядчиков грош: все вздохнули.
Яков покраснел, а рядчик провел рукой по волосам.
— Ведь я же говорил, что тебе, — воскликнул Обалдуй, — я ведь говорил.
— Ну, ну, не «циркай»! — презрительно заметил Дикий-Барин.
— Начинай, — продолжал он, качнув головой на рядчика.
— Какую же мне песню петь? — спросил рядчик, приходя в волненье.
— Какую хочешь, — отвечал Моргач. — Какую вздумается, ту и пой.
— Конечно, какую хочешь, — прибавил Николай Иваныч, медленно складывая руки на груди. — В этом тебе указу нету.
Пой какую хочешь; да только пой хорошо; а мы уж потом решим по совести.
— Разумеется, по совести, — подхватил Обалдуй и полизал край пустого стакана.
— Дайте, братцы, откашляться маленько, — заговорил рядчик, перебирая пальцами вдоль воротника кафтана.
— Ну, ну, не прохлаждайся — начинай! — решил Дикий-Барин и потупился.
Рядчик подумал немного, встряхнул головой и выступил вперед.
Яков впился в него глазами...
Но прежде чем я приступлю к описанию самого состязания, считаю не лишним сказать несколько слов о каждом из действующих лиц моего рассказа.
Жизнь некоторых из них была уже мне известна, когда я встретился с ними в Притынном кабачке; о других я собрал сведения впоследствии.
Начнем с Обалдуя.
Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всем околотке не звал его иначе как Обалдуем, и он сам величал себя тем же прозвищем: так хорошо оно к нему пристало.
И действительно, оно как нельзя лучше шло к его незначительным, вечно встревоженным чертам.
Это был загулявший, холостой дворовый человек, от которого собственные господа давным-давно отступились и который, не имея никакой должности, не получая ни гроша жалованья, находил, однако, средство каждый день покутить на чужой счет.
У него было множество знакомых, которые поили его вином и чаем, сами не зная зачем, потому что он не только не был в обществе забавен, но даже, напротив, надоедал всем своей бессмысленной болтовней, несносной навязчивостью, лихорадочными телодвижениями и беспрестанным, неестественным хохотом.
Он не умел ни петь, ни плясать; отроду не сказал не только умного, даже путного слова: все «лотошил» да врал что ни попало — прямой Обалдуй!
И между тем ни одной попойки на сорок верст кругом не обходилось без того, чтобы его долговязая фигура не вертелась тут же между гостями, — так уж к нему привыкли и переносили его присутствие как неизбежное зло.
Правда, обходились с ним презрительно, но укрощать его нелепые порывы умел один Дикий-Барин.
Моргач нисколько не походил на Обалдуя.
К нему тоже шло названье Моргача, хотя он глазами не моргал более других людей; известное дело: русский народ на прозвища мастер.
Несмотря на мое старанье выведать пообстоятельнее прошедшее этого человека, в жизни его остались для меня — и, вероятно, для многих других — темные пятна, места, как выражаются книжники, покрытые глубоким мраком неизвестности.
Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
Это человек опытный, себе на уме, не злой и не добрый, а более расчетливый; это тертый калач, который знает людей и умеет ими пользоваться.
Он осторожен и в то же время предприимчив, как лисица; болтлив, как старая женщина, и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком, как это делают иные хитрецы того же десятка, да ему и трудно было бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки».
Они никогда не смотрят просто — все высматривают да подсматривают.
Моргач иногда по целым неделям обдумывает какое-нибудь, по-видимому простое, предприятие, а то вдруг решится на отчаянно смелое дело, — кажется, тут ему и голову сломить... смотришь — все удалось, все как по маслу пошло.
Он счастлив и верит в свое счастье, верит приметам.
Он вообще очень суеверен.
Его не любят, потому что ему самому ни до кого дела нет, но уважают.
Все его семейство состоит из одного сынишки, в котором он души не чает и который, воспитанный таким отцом, вероятно пойдет далеко.
«А Моргачонок в отца вышел», — уже и теперь говорят о нем вполголоса старики, сидя на завалинках и толкуя меж собой в летние вечера; и все понимают, что это значит, и уже не прибавляют ни слова.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться.
Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином.
Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько подробнее.
Первое впечатление, которое производил на вас вид этого человека, было чувство какой-то грубой, тяжелой, но неотразимой силы.
Сложен он был неуклюже, «сбитнем», как говорят у нас, но от него так и несло несокрушимым здоровьем, и — странное дело — его медвежеватая фигура не была лишена какой-то своеобразной грации, происходившей, может быть, от совершенно спокойной уверенности в собственном могуществе.
Трудно было решить с первого разу, к какому сословию принадлежал этот Геркулес; он не походил ни на дворового, ни на мещанина, ни на обеднявшего подьячего в отставке, ни на мелкопоместного разорившегося дворянина — псаря и драчуна: он был уж точно сам по себе.
Никто не знал, откуда он свалился к нам в уезд; поговаривали, что происходил он от однодворцев и состоял будто где-то прежде на службе, но ничего положительного об этом не знали; да и от кого было и узнавать, — не от него же самого: не было человека более молчаливого и угрюмого.
Также никто не мог положительно сказать, чем он живет; он никаким ремеслом не занимался, ни к кому не ездил, не знался почти ни с кем, а деньги у него водились; правда, небольшие, но водились.
Вел он себя не то что скромно, — в нем вообще не было ничего скромного, — но тихо; он жил, словно никого вокруг себя не замечал, и решительно ни в ком не нуждался.
Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
Он говорил — ему покорялись; сила всегда свое возьмет.
Он почти не пил вина, не знался с женщинами и страстно любил пение.
В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя и все, до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах.
Особенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной, природной свирепости и такого же врожденного благородства, — смесь, которой я не встречал ни в ком другом.
Итак, рядчик выступил вперед, закрыл до половины глаза и запел высочайшим фальцетом.
Голос у него был довольно приятный и сладкий, хотя несколько сиплый; он играл и вилял этим голосом, как юлою, беспрестанно заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным стараньем, умолкал и потом вдруг подхватывал прежний напев с какой-то залихватской, заносистой удалью.
Его переходы были иногда довольно смелы, иногда довольно забавны; знатоку они бы много доставили удовольствия; немец пришел бы от них в негодование.
Это был русский нежный тенор.
Пел он веселую, плясовую песню, слова которой, сколько я мог уловить сквозь бесконечные украшения, прибавленные согласные и восклицания, были следующие.
Он пел; все слушали его с большим вниманьем.
Он, видимо, чувствовал, что имеет дело с людьми сведущими, и потому, как говорится, просто лез из кожи.
Действительно, в наших краях знают толк в пении, и недаром село Сергиевское, на большой орловской дороге, славится во всей России своим особенно приятным и согласным напевом.
Долго рядчик пел, не возбуждая слишком сильного сочувствия в своих слушателях; ему недоставало поддержки хора; наконец, при одном особенно удачном переходе, заставившем улыбнуться самого Дикого-Барина, Обалдуй не выдержал и вскрикнул от удовольствия.
Все встрепенулись.
Обалдуй с Моргачом начали вполголоса подхватывать, подтягивать, покрикивать: «Лихо!..
Забирай, шельмец!..
Забирай, вытягивай, аспид!
Вытягивай еще!
Накалывай еще, собака ты этакая, пес!..
Погуби Ирод твою душу!» и пр.
Николай Иваныч из-за стойки одобрительно закачал головой направо и налево.
Обалдуй, наконец, затопал, засеменил ногами и задергал плечиком, а у Якова глаза так и разгорелись, как уголья, и он весь дрожал, как лист, и беспорядочно улыбался.
Один Дикий-Барин не изменился в лице и по-прежнему не двигался с места; но взгляд его, устремленный на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение губ оставалось презрительным.
Ободренный знаками всеобщего удовольствия, рядчик совсем завихрился, и уж такие начал отделывать завитушки, так защелкал и забарабанил языком, так неистово заиграл горлом, что, когда наконец, утомленный, бледный и облитый горячим потом, он пустил, перекинувшись назад всем телом, последний замирающий возглас, — общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом.
Обалдуй бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками.
На жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел.
Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!»
Даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «Ага!
Хорошо, черт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул в сторону.
— Ну, брат, потешил! — кричал Обалдуй, не выпуская изнеможенного рядчика из своих объятий, — потешил, нечего сказать!
Выиграл, брат, выиграл!
Поздравляю — осьмуха твоя!
Яшке до тебя далеко...
Уж я тебе говорю: далеко...
А ты мне верь!
(И он снова прижал рядчика к своей груди.)
— Да пусти же его; пусти, неотвязная... — с досадой заговорил Моргач, — дай ему присесть на лавку-то; вишь, он устал...
Экой ты фофан, братец, право фофан!
Что пристал, словно банный лист?
— Ну что ж, пусть садится, а я за его здоровье выпью, — сказал Обалдуй и подошел к стойке. — На твой счет, брат, — прибавил он, обращаясь к рядчику.
Тот кивнул головой, сел на лавку, достал из шапки полотенце и начал утирать лицо; а Обалдуй с торопливой жадностью выпил стакан и, по привычке горьких пьяниц, крякая, принял грустно озабоченный вид.
— Хорошо поешь, брат, хорошо, — ласково заметил Николай Иваныч. — А теперь за тобой очередь, Яша: смотри, не сробей.
Посмотрим, кто кого, посмотрим....
А хорошо поет рядчик, ей-богу хорошо.
— Очинна хорошо, — заметила Николай Иванычева жена и с улыбкой поглядела на Якова.
— Хорошо-га! — повторил вполголоса мой сосед.
— А, заворотень-полеха! — завопил вдруг Обалдуй и, подойдя к мужичку с дырой на плече, уставил на него пальцем, запрыгал и залился дребезжащим хохотом. — Полеха! полеха!
Га, баде паняй, заворотень!
Зачем пожаловал, заворотень? — кричал он сквозь смех.
Бедный мужик смутился и уже собрался было встать да уйти поскорей, как вдруг раздался медный голос Дикого-Барина:
— Да что ж это за несносное животное такое? — произнес он, скрипнув зубами.
— Я ничего, — забормотал Обалдуй, — я ничего... я так...
— Ну, хорошо, молчать же! — возразил Дикий-Барин. — Яков, начинай!
Яков взялся рукой за горло.
— Что, брат, того... что-то...
Гм...
Не знаю, право, что-то того...
— Ну, полно, не робей.
Стыдись!..
Чего вертишься?..
Пой, как Бог тебе велит.
И Дикий-Барин потупился, выжидая.
Яков помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой.
Все так и впились в него глазами, особенно рядчик, у которого на лице, сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха, проступило невольное, легкое беспокойство.
Он прислонился к стене и опять положил под себя обе руки, но уже не болтал ногами.
Когда же наконец Яков открыл свое лицо — оно было бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы.
Он глубоко вздохнул и запел...
Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату.
Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась.
За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым — третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня.
Пел он, и всем нам сладко становилось и жутко.
Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь.
Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны.
Песнь росла, разливалась.
Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более — он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся.
Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу.
Я вспомнил о ней, слушая Якова.
Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем.
Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль.
У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня... я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну.
Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего.
Николай Иваныч потупился.
Моргач отвернулся.
Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился...
Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке — словно голос у него оборвался.
Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его...
— Яша, — проговорил Дикий-Барин, положил ему руку на плечо и — смолк.
Мы все стояли как оцепенелые.
Рядчик тихо встал и подошел к Якову.
«Ты... твоя... ты выиграл», — произнес он наконец с трудом и бросился вон из комнаты...
Его быстрое, решительное движение как будто нарушило очарованье: все вдруг заговорили шумно, радостно.
Обалдуй подпрыгнул кверху, залепетал, замахал руками, как мельница крыльями.
Моргач, ковыляя, подошел к Якову и стал с ним целоваться.
Николай Иваныч приподнялся и торжественно объявил, что прибавляет от себя еще осьмуху пива;
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!».
А жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
Яков наслаждался своей победой, как дитя; все его лицо преобразилось; особенно его глаза так и засияли счастьем.
Его потащили к стойке; он подозвал к ней расплакавшегося серого мужичка, послал целовальникова сынишку за рядчиком, которого, однако, тот не сыскал, и начался пир.
«Ты еще нам споешь, ты до вечера нам петь будешь», — твердил Обалдуй, высоко поднимая руки.
Я еще раз взглянул на Якова и вышел.
Я не хотел остаться — я боялся испортить свое впечатление.
Но зной был нестерпим по-прежнему.
Он как будто висел над самой землей густым тяжелым слоем; на темно-синем небе, казалось, крутились какие-то мелкие, светлые огоньки сквозь тончайшую, почти черную пыль.
Все молчало; было что-то безнадежное, придавленное в этом глубоком молчании обессиленной природы.
Я добрался до сеновала и лег на только что скошенную, но уже почти высохшую траву.
Долго я не мог задремать; долго звучал у меня в ушах неотразимый голос Якова... наконец жара и усталость взяли, однако ж, свое, и я заснул мертвым сном.
Когда я проснулся, — все уже потемнело; вокруг разбросанная трава сильно пахла и чуть-чуть отсырела; сквозь тонкие жерди полураскрытой крыши слабо мигали бледные звездочки.
Я вышел.
Заря уже давно погасла, и едва белел на небосклоне ее последний след; но в недавно раскаленном воздухе сквозь ночную свежесть чувствовалась еще теплота, и грудь все еще жаждала холодного дуновенья.
Ветра не было, не было и туч; небо стояло кругом все чистое и прозрачно-темное, тихо мерцая бесчисленными, но чуть видными звездами.
По деревне мелькали огоньки; из недалекого, ярко освещенного кабака несся нестройный, смутный гам, среди которого, мне казалось, я узнавал голос Якова.
Ярый смех по временам поднимался оттуда взрывом.
Я подошел к окошку и приложился лицом к стеклу.
Я увидел невеселую, хотя пеструю и живую картину: все было пьяно — всё, начиная с Якова.
С обнаженной грудью сидел он на лавке и, напевая осиплым голосом какую-то плясовую, уличную песню, лениво перебирал и щипал струны гитары.
Мокрые волосы клочьями висели над его страшно побледневшим лицом.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!»
Ничего не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Он находился в том милом состоянии окончательно подгулявшего человека, когда всякий прохожий, взглянув ему в лицо, непременно скажет: «Хорош, брат, хорош!»
Моргач, весь красный, как рак, и широко раздув ноздри, язвительно посмеивался из угла; один Николай Иваныч, как и следует истинному целовальнику, сохранял свое неизменное хладнокровие.
В комнату набралось много новых лиц; но Дикого-Барина я в ней не видал.
Я отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться с холма, на котором лежит Колотовка.
У подошвы этого холма расстилается широкая равнина; затопленная мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней и как будто сливалась с потемневшим небом.
Я сходил большими шагами по дороге вдоль оврага, как вдруг где-то далеко в равнине раздался звонкий голос мальчика.
«Антропка!
Антропка-а-а!..» — кричал он с упорным и слезливым отчаянием, долго, долго вытягивая последний слог.
Он умолкал на несколько мгновений и снова принимался кричать.
Голос его звонко разносился в неподвижном, чутко дремлющем воздухе.
Тридцать раз по крайней мере прокричал он имя Антропки, как вдруг с противоположного конца поляны, словно с другого света, принесся едва слышный ответ:
— Чего-о-о-о-о?
Голос мальчика тотчас с радостным озлоблением закричал:
— Иди сюда, черт леши-и-и-ий!
— Заче-е-е-ем? — ответил тот спустя долгое время.
— А затем, что тебя тятя высечь хочи-и-и-т, — поспешно прокричал первый голос.
Второй голос более не откликнулся, и мальчик снова принялся взывать к Антропке.
Возгласы его, более и более редкие и слабые, долетали еще до моего слуха, когда уже стало совсем темно и я огибал край леса, окружающего мою деревеньку и лежащего в четырех верстах от Колотовки...
«Антропка-а-а!» — все еще чудилось в воздухе, наполненном тенями ночи.
Петр Петрович Каратаев
Лет пять тому назад, осенью, на дороге из Москвы в Тулу, пришлось мне просидеть почти целый день в почтовом доме за недостатком лошадей.
Я возвращался с охоты и имел неосторожность отправить свою тройку вперед.
Смотритель, человек уже старый, угрюмый, с волосами, нависшими над самым носом, с маленькими заспанными глазами, на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем, в сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность, и, выходя на крыльцо, бранил ямщиков, которые медленно брели по грязи с пудовыми дугами на руках или сидели на лавке, позевывая и почесываясь, и не обращали особенного внимания на гневные восклицания своего начальника.
Я раза три уже принимался пить чай, несколько раз напрасно пытался заснуть, прочел все надписи на окнах и на стенах: скука меня томила страшная.
С холодным и безнадежным отчаянием глядел я на приподнятые оглобли своего тарантаса, как вдруг зазвенел колокольчик и небольшая телега, запряженная тройкой измученных лошадей, остановилась перед крыльцом.
Приезжий соскочил с телеги и с криком: «Живее лошадей!» — вошел в комнату.
Пока он, с обычным странным изумлением, выслушивал ответ смотрителя, что лошадей-де нету, я успел, со всем жадным любопытством скучающего человека, окинуть взором с ног до головы моего нового товарища.
На вид ему было лет под тридцать.
Оспа оставила неизгладимые следы на его лице, сухом и желтоватом, с неприятным медным отблеском; иссиня-черные длинные волосы лежали сзади кольцами на воротнике, спереди закручивались в ухарские виски; небольшие опухшие глазки глядели — и только; на верхней губе торчало несколько волосков.
Одет он был забубенным помещиком, посетителем конных ярмарок, в пестрый, довольно засаленный архалук, полинявший шелковый галстух лилового цвета, жилет с медными пуговками и серые панталоны с огромными раструбами, из-под которых едва выглядывали кончики нечищеных сапог.
От него сильно несло табаком и водкой; на красных и толстых его пальцах, почти закрытых рукавами архалука, виднелись серебряные и тульские кольца.
Такие фигуры встречаются на Руси не дюжинами, а сотнями; знакомство с ними, надобно правду сказать, не доставляет никакого удовольствия; но, несмотря на предубеждение, с которым я глядел на приезжего, я не мог не заметить беспечно доброго и страстного выраженья его лица.
— Вот и они ждут здесь более часу-с, — промолвил смотритель, указывая на меня.
«Более часу!» — Злодей смеялся надо мной.
— Да им, может быть, не так нужно, — отвечал приезжий.
— Уж этого-с мы не можем знать-с, — угрюмо сказал смотритель.
— Так неужели нельзя никак?
Нет лошадей решительно?
— Нельзя-с.
Ни одной лошади не имеется.
— Ну, так велите же мне самовар поставить.
Подождем, делать нечего.
Приезжий сел на лавку, бросил картуз на стол и провел рукой по волосам.
— А вы уж пили чай? — спросил он меня.
— Пил.
— А еще раз для компании не угодно?
Я согласился.
Толстый рыжий самовар в четвертый раз появился на столе.
Я достал бутылку рому.
Я не ошибся, приняв моего собеседника за мелкопоместного дворянина.
Звали его Петром Петровичем Каратаевым.
Мы разговорились.
Не прошло и получаса с его приезда, как уж он с самой добродушной откровенностью рассказывал мне свою жизнь.
— Теперь я еду в Москву, — говорил он мне, допивая четвертый стакан, — в деревне мне уж теперь нечего делать.
— Отчего же нечего?
— Да так-таки нечего.
Хозяйство порасстроилось, мужиков поразорил, признаться; подошли годы плохие: неурожаи, разные, знаете, несчастия...
Да, впрочем, — прибавил он, уныло глянув в сторону, — какой я хозяин!
— Почему же?
— Да нет, — перебил он меня, — такие ли бывают хозяева!
Вот видите ли, — продолжал он, скрутив голову набок и прилежно насасывая трубку, — вы так, глядя на меня, можете подумать, что я и того... а ведь я, должен вам признаться, воспитанье получил средственное; достатков не было.
Вы меня извините, я человек откровенный, да и наконец...
Он не договорил своей речи и махнул рукой.
Я начал уверять его, что он ошибается, что я очень рад нашей встрече и проч., а потом заметил, что для управления именьем, кажется, не нужно слишком сильного образования.
— Согласен, — отвечал он, — я с вами согласен.
Да все же нужно такое, особенное расположение!
Иной мужика дерет как липку, и ничего!
А я...
Позвольте узнать, вы сами из Питера или из Москвы?
— Я из Петербурга.
Он пустил ноздрями долгую струю дыма.
— А я в Москву еду служить.
— Куда же вы намерены определиться?
— А не знаю; как там придется.
Признаться вам, боюсь я службы: как раз под ответственность попадешь.
Жил все в деревне; привык, знаете... да уж делать нечего... нужда!
Ох, уж эта мне нужда!
— Зато вы будете жить в столице.
— В столице... ну, я не знаю, что там в столице хорошего.
Посмотрим, может быть, оно и хорошо...
А уж лучше деревни, кажется, и быть ничего не может.
— Да разве вам уже невозможно более жить в деревне?
Он вздохнул.
— Невозможно.
Она уж теперь почитай что и не моя.
— А что?
— Да там добрый человек — сосед завелся... вексель...
Бедный Петр Петрович провел рукой по лицу, подумал и тряхнул головою.
— Ну да уж что!..
Да признаться, — прибавил он после небольшого молчанья, — мне не на кого пенять, сам виноват.
Любил покуражиться!..
Люблю, черт возьми, покуражиться!
— Вы весело жили в деревне? — спросил я его.
— У меня, сударь, — отвечал он с расстановкой и глядя мне прямо в глаза, — было двенадцать смычков гончих, таких гончих, каких, скажу вам, немного.
(Он это последнее слово произнес нараспев.)
Русака как раз замотают, а уж на красного зверя — змеи, просто аспиды.
И борзыми похвастаться я мог.
Теперь же дело прошлое, лгать не для чего.
Охотился я и с ружьем.
Была у меня собака Контеска; стойка необыкновенная, верхним чутьем все брала.
Бывало, подойду к болоту, скажу: шарш!
Как искать не станет, так хоть с дюжиной собак пройди — шалишь, ничего не найдешь!
А как станет — просто рада умереть на месте!..
И в комнате такая вежливая.
Дашь ей хлеб из левой руки да скажешь: жид ел, — ведь не возьмет, а дашь из правой да скажешь: барышня кушала, — тотчас возьмет и съест.
Был у меня щенок от нее, отличный щенок, и в Москву везти хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат, будет не до того; там уж пойдет совсем, брат, другое.
Я и отдал ему щенка, да уж и ружье; уж оно все там, знаете, осталось.
— Да вы и в Москве могли бы охотиться.
— Нет уж, к чему?
Не сумел держаться, так и терпи теперь.
А вот лучше позвольте узнать, что жизнь в Москве — дорога?
— Нет, не слишком.
— Не слишком?..
А скажите, пожалуйста, ведь цыгане в Москве живут?
— Какие цыгане?
— А вот что по ярмаркам ездят?
— Да, в Москве...
— Ну, это хорошо.
Люблю цыган, черт возьми, люблю...
И глаза Петра Петровича сверкнули удалой веселостью.
Но вдруг он завертелся на лавке, потом задумался, потупил голову и протянул ко мне пустой стакан.
— Дайте-ка мне вашего рому, — проговорил он.
— Да чай весь вышел.
— Ничего, так, без чаю...
Эх!
Каратаев положил голову на руки и оперся руками на стол.
Я молча глядел на него и ожидал уже тех чувствительных восклицаний, пожалуй, даже тех слез, на которые так щедр подгулявший человек, но когда он поднял голову, меня, признаюсь, поразило глубоко грустное выражение его лица.
— Что с вами?
— Ничего-с... старину вспомнил.
Такой анекдот-с...
Рассказал бы вам, да мне совестно вас беспокоить...
— Помилуйте!
— Да, — продолжал он со вздохом, — бывают случаи... хотя, например, и со мной.
Вот, если хотите, я вам расскажу.
Впрочем, не знаю...
— Рассказывайте, любезный Петр Петрович.
— Пожалуй, хоша оно того...
Вот видите ли, — начал он, — но я, право, не знаю...
— Ну, полноте, любезный Петр Петрович.
— Ну, пожалуй.
Так вот что со мной, так сказать, случилось.
Жил я-с в деревне...
Вдруг приглянись мне девушка, ах, да какая же девушка была... красавица, умница, а уж добрая какая!
Звали ее Матреной-с.
А девка она была простая, то есть, вы понимаете, крепостная, просто холопка-с.
Да не моя девка, а чужая, — вот в чем беда.
Ну, вот я ее полюбил, — такой, право, анекдот-с — ну, и она.
Вот и стала Матрена меня просить: выкупи ее, дескать, от госпожи; да и я сам уже об эфтом подумывал...
А госпожа-то у ней была богатая, старушенция страшная; жила от меня верстах в пятнадцати.
Ну, вот в один, как говорится, прекрасный день я и велел заложить себе дрожки тройкой, — в корню ходил у меня иноходец, азиятец необыкновенный, зато и назывался Лампурдос, — оделся получше и поехал к Матрениной барыне.
Приезжаю: дом большой, с флигелями, с садом...
У повертка Матрена меня ждала, хотела было заговорить со мной, да только руку поцеловала и отошла в сторону.
Вот вхожу я в переднюю, спрашиваю: «Дома?..»
А мне высокий такой лакей говорит: «Как об вас доложить прикажете?»
Я говорю: «Доложи, братец, дескать, помещик Каратаев приехал о деле переговорить».
Лакей ушел; я жду себе и думаю: что-то будет? чай, заломит, бестия, цену страшную, даром что богата.
Рублей пятьсот, пожалуй, запросит.
Вот наконец вернулся лакей, говорит: «Пожалуйте».
Я вхожу за ним в гостиную.
Сидит на креслах маленькая желтенькая старушонка и глазами моргает.
«Что вам угодно?»
Я сперва, знаете ли, почел за нужное объявить, что, дескать, рад знакомству.
«Вы ошибаетесь, я не здешняя хозяйка, а ее родственница...
Что вам угодно?»
Я заметил ей тут же, что мне с хозяйкой-то и нужно переговорить.
«Марья Ильинична не принимает сегодня: она нездорова...
Что вам угодно?»
Делать нечего, подумал я про себя, объясню ей мое обстоятельство.
Старуха меня выслушала.
«Матрена?
Какая Матрена?»
— «Матрена Федорова, Куликова дочь».
— «Федора Кулика дочь... да как вы ее знаете?»
— «Случайным манером».
— «А известно ей ваше намерение?»
— «Известно».
Старуха замолчала.
«Да я ее, негодную!..»
Я, признаюсь, удивился.
«За что же, помилуйте!..
Я за нее готов внести сумму, только извольте назначить».
Старая хрычовка так и зашипела.
«Вот вздумали чем удивить: нужны нам очень ваши деньги!..
А вот я ее ужо, вот я ее...
Дурь-то из нее выбью».
Раскашлялась старуха со злости.
«Нехорошо ей у нас, что ли?..
Ах, она чертовка, прости, Господи, мое согрешенье!»
Я, признаюсь, вспыхнул.
«За что же вы грозите бедной девке?
Чем она, то есть, виновата?»
Старуха перекрестилась.
«Ах ты, мой Господи!
Иисусе Христе!
Да разве я в своих холопьях не вольна?»
— «Да ведь она не ваша!»
— «Ну, уж про это Марья Ильинична знает; не ваше, батюшка, дело; а вот я ужо Матрешке-то покажу, чья она холопка».
Я, признаюсь, чуть не бросился на проклятую старуху, да вспомнил о Матрене, и руки опустились.
Заробел так, что пересказать невозможно; начал упрашивать старуху: «Возьмите, дескать, что хотите».
— «Да на что она вам?»
— «Понравилась, матушка; войдите в мое положенье...
Позвольте поцеловать у вас ручку».
И таки поцеловал у шельмы руку!
«Ну, — прошамшила ведьма, — я скажу Марье Ильиничне; как она прикажет; а вы заезжайте дня через два».
Я уехал домой в большом беспокойстве.
Начинал я догадываться, что дело неладно повел, напрасно дал свое расположенье заметить, да хватился-то я поздно.
Дня через два отправился я к барыне.
Привели меня в кабинет.
Цветов пропасть, убранство отличное, сама сидит в таких мудреных креслах и голову назад завалила на подушки; и родственница прежняя тут сидит, да еще какая-то барышня белобрысая, в зеленом платье, криворотая, компаньонка должно быть.
Старуха загнусила: «Прошу садиться».
Я сел.
Стала меня расспрашивать о том, сколько мне лет, да где я служил, да что намерен делать, и так все свысока, важно.
Я отвечал подробно.
Старуха взяла со стола платок, помахала, помахала на себя...
«Мне, говорит, докладывала Катерина Карповна об вашем намерении, докладывала, говорит; но я себе, говорит, положила за правило: людей в услужение не отпускать.
Оно и неприлично, да и не годится в порядочном доме: это непорядок.
Я уже распорядилась, говорит, вам уже более беспокоиться, говорит, нечего».
— «Какое беспокойство, помилуйте...
А может, вам Матрена Федорова нужна?»
— «Нет, говорит, не нужна».
— «Так отчего же вы мне ее уступить не хотите?»
— «Оттого, что мне не угодно; не угодно, да и все тут.
Я уж, говорит, распорядилась: она в степную деревню посылается».
Меня как громом хлопнуло.
Старуха сказала слова два по-французски зеленой барышне: та вышла.
«Я, говорит, женщина правил строгих, да и здоровье мое слабое: беспокойства переносить не могу.
Вы еще молодой человек, а я уж старая женщина и вправе вам давать советы.
Не лучше ли вам пристроиться, жениться, поискать хорошей партии; богатые невесты редки, но девицу бедную, зато хорошей нравственности, найти можно».
Я, знаете, гляжу на старуху и ничего не понимаю, что она там такое мелет; слышу, что толкует о женитьбе, а у меня степная деревня все в ушах звенит.
Жениться!..
Какой черт...
Тут рассказчик внезапно остановился и поглядел на меня.
— Ведь вы не женаты?
— Нет.
— Ну, конечно, дело известное.
Я не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете?
Какая тут женитьба?
Я просто желаю узнать от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?»
Старуха заохала.
«Ах, он меня обеспокоил!
Ах, велите ему уйти!
Ах!..»
Родственница к ней подскочила и раскричалась на меня.
А старуха все стонет: «Чем это я заслужила?..
Стало быть, я уж в своем доме не госпожа?
Ах, ах!»
Я схватил шляпу и, как сумасшедший, выбежал вон.
— Может быть, — продолжал рассказчик, — вы осудите меня за то, что я так сильно привязался к девушке из низкого сословия: я и не намерен себя, то есть, оправдывать... так уж оно пришлось!..
Верите ли, ни днем, ни ночью покоя мне не было...
Мучусь!
За что, думал я, погубил несчастную девку!
Как только, бывало, вспомню, что она в зипуне гусей гоняет, да в черном теле, по барскому приказу, содержится, да староста, мужик в дехтярных сапогах, ее ругательски ругает — холодный пот так с меня и закапает.
Ну, не вытерпел, проведал, в какую деревню ее сослали, сел верхом и поехал туда.
На другой день под вечер только приехал.
Видно, от меня такого пассажа не ожидали и никакого на мой счет приказания не дали.
Я прямо к старосте, будто сосед; вхожу на двор, гляжу: Матрена сидит на крылечке и рукой подперлась.
Она было вскрикнула, да я ей погрозил и показал на задворье, в поле.
Вошел в избу; со старостой покалякал, наврал ему чертову тьму, улучил минутку и вышел к Матрене.
Она, бедняжка, так у меня на шее и повисла.
Побледнела, похудела, моя голубушка.
Я, знаете ли, говорю ей: «Ничего, Матрена; ничего, не плачь», а у самого слезы так и бегут и бегут...
Ну, однако ж, наконец и мне стыдно стало; говорю ей: «Матрена, слезами горю не пособить, а вот что: надобно действовать, как говорится, решительно; надобно тебе бежать со мной; вот как надобно действовать».
Матрена так и обмерла...
«Как можно!
Да я пропаду, да они меня заедят совсем!»
— «Глупая ты, кто тебя сыщет?»
— «Сыщут, непременно сыщут.
Спасибо вам, Петр Петрович, век не забуду вашей ласки, но уж вы меня теперь предоставьте; уж, видно, такова моя судьба».
— «Эх, Матрена, Матрена, а я тебя считал за девку с карахтером».
И точно, карахтеру у ней было много... душа была, золотая душа!
«Что ж тебе здесь оставаться!
Все равно; хуже не будет.
Ну, вот сказывай: старостиных кулаков отведывала, а?»
Матрена так и вспыхнула, и губы у ней задрожали.
«Да из-за меня семье моей житья не будет».
— «Ну ее, твою семью...
Сошлют ее, что ли?»
— «Сошлют; брата-то наверное сошлют».
— «А отца?»
— «Ну, отца не сошлют; он у нас один хороший портной и есть».
— «Ну, вот видишь; а брат твой от этого не пропадет».
Поверите ли, насилу уломал ее; вздумала еще толковать о том, что, дескать, вы за это отвечать будете...
«Да уж это, — говорю я, — не твое дело...»
Однако я таки ее увез...
Не в этот раз, а в другой: ночью, на телеге приехал — и увез.
— Увезли?
— Увез...
Ну, вот она и поселилась у меня.
Домик у меня был небольшой, прислуги мало.
Люди мои, без обиняков скажу, меня уважали; не выдали бы ни за какие благополучия.
Стал я поживать припеваючи.
Матренушка отдохнула, поправилась; вот я к ней и привязался...
Да и что за девка была!
Откуда что бралось?
И петь-то она умела, и плясать, и на гитаре играть...
Соседям я ее не показывал, чего доброго, разболтают!
А был у меня приятель, друг закадычный, Горностаев Пантелей, — вы не изволите знать?
Тот в ней просто души не чаял; как у барыни, руки у ней целовал, право.
И скажу вам, Горностаев не мне чета: человек он образованный, всего Пушкина прочел; станет, бывало, с Матреной да со мной разговаривать, так мы и уши развесим.
Писать ее выучил, такой чудак!
А уж как я одевал ее — просто лучше губернаторши; сшил ей шубку из малинового бархата с меховой опушкой...
Уж как эта шубка на ней сидела!
Шубку-то эту московская мадам шила по новому манеру, с перехватом.
И уж какая чудная эта Матрена была!
Бывало, задумается да и сидит по часам, на пол глядит, бровью не шевельнет; и я тоже сижу да на нее смотрю, да насмотреться не могу, словно никогда не видал...
Она улыбнется, а у меня сердце так и дрогнет, словно кто пощекотит.
А то вдруг примется смеяться, шутить, плясать; обнимет меня так жарко, так крепко, что голова кругом пойдет.
С утра до вечера, бывало, только и думаю: чем бы мне ее порадовать?
И верите ли, ведь только для того ее дарил, чтобы посмотреть, как она, душа моя, обрадуется, вся покраснеет от радости, как станет мой подарок примерять, как ко мне в обновке подойдет и поцелует.
Неизвестно, каким образом отец ее Кулик пронюхал дело; пришел старик поглядеть на нас, да как заплачет...
Да ведь с радости заплакал, а вы что подумали?
Мы Кулика задарили.
Она ему, голубушка, сама пятирублевую ассигнацию под конец вынесла, — а он ей как бухнет в ноги — такой чудной!
Таким-то мы образом месяцев пять прожили; а я бы не прочь и весь век с ней так прожить, да судьба моя такая окаянная!
Петр Петрович остановился.
— Что ж такое сделалось? — спросил я его с участьем.
Он махнул рукой.
— Все к черту пошло.
Я же ее и погубил.
Матренушка у меня смерть любила кататься в санках, и сама, бывало, правит; наденет свою шубку, шитые рукавицы торжковские да только покрикивает.
Катались-то мы всегда вечером, чтобы, знаете, кого-нибудь не встретить.
Вот как-то раз выбрался день такой, знаете, славный; морозно, ясно, ветра нету...
Мы и поехали.
Матрена взяла вожжи.
Вот я и смотрю, куда это она едет?
Неужели в Кукуевку, в деревню своей барыни?
Точно, в Кукуевку.
Я ей и говорю: «Сумасшедшая, куда ты едешь?»
Она глянула ко мне через плечо да усмехнулася.
Дай, дескать, покуражиться.
А! подумал я, была не была!..
Мимо господского дома прокатиться ведь хорошо?
Ведь хорошо — скажите сами?
Вот мы и едем.
Иноходец мой так и плывет, пристяжные совершенно, скажу вам, завихрились — вот уж и кукуевскую церковь видно; глядь, ползет по дороге старый зеленый возок и лакей на запятках торчит...
Барыня, барыня едет!
Я было струсил, а Матрена-то как ударит вожжами по лошадям да как помчится прямо на возок!
Кучер, тот-то, вы понимаете, видит: летит навстречу Алхимерэс какой-то, хотел, знаете, посторониться, да круто взял, да в сугроб возок-то и опрокинул.
Стекло разбилось — барыня кричит: «Ай, ай, ай!
Ай, ай, ай!»
Компаньонка пищит: «Держи, держи!»
А мы, давай Бог ноги, мимо.
Скачем мы, а я думаю: худо будет, напрасно я ей позволил ехать в Кукуевку.
Что ж вы думаете?
Ведь узнала барыня Матрену и меня узнала, старая, да жалобу на меня и подай: беглая, дескать, моя девка у дворянина Каратаева проживает; да тут же и благодарность, как следует, предъявила.
Смотрю, едет ко мне исправник; а исправник-то был мне человек знакомый, Степан Сергеич Кузовкин, хороший человек, то есть, в сущности человек не хороший.
Вот приезжает и говорит: так и так, Петр Петрович, — как же вы это так?..
Ответственность сильная, и законы на этот счет ясные.
Я ему говорю: «Ну, об этом мы, разумеется, с вами побеседуем, а вот не хотите ли перекусить с дороги?»
Перекусить-то он согласился, но говорит: «Правосудие требует, Петр Петрович, сами посудите».
— «Оно, конечно, правосудие, — говорю я, — оно, конечно... а вот, я слышал, у вас лошадка есть вороненькая, так не хотите ли поменяться на моего Лампурдоса?..
А девки Матрены Федоровой у меня не имеется».
— «Ну, — говорит он, — Петр Петрович, девка-то у вас, мы ведь не в Швейцарии живем... а на Лампурдоса поменяться лошадкой можно; можно, пожалуй, его и так взять».
Однако на этот раз я его кое-как спровадил.
Но старая барыня завозилась пуще прежнего; десяти тысяч, говорит, не пожалею.
Видите ли, ей, глядя на меня, вдруг в голову пришло женить меня на своей зеленой компаньонке, — это я после узнал: оттого-то она так и разозлилась.
Чего только эти барыни не придумают!..
Со скуки, должно быть.
Плохо мне пришлось: и денег-то я не жалел, и Матрену-то прятал, — нет!
Затормошили меня, завертели совсем.
В долги влез, здоровья лишился...
Вот лежу однажды ночью у себя на постеле и думаю: «Господи Боже мой, за что терплю?
Что ж мне делать, коли я ее разлюбить не могу?..
Ну, не могу, да и только!»
Шасть ко мне в комнату Матрена.
Я на это время спрятал ее было у себя на хуторе, верстах в двух от своего дома.
Я испугался.
«Что?
Аль и там тебя открыли?»
— «Нет, Петр Петрович, — говорит она, — никто меня не беспокоит в Бубнове; да долго ли это продолжится?
Сердце мое, говорит, надрывается, Петр Петрович; вас мне жаль, моего голубчика; век не забуду ласки вашей, Петр Петрович, а теперь пришла с вами проститься».
— «Что ты, что ты, сумасшедшая?..
Как проститься?
Как проститься?»
— «А так... пойду да себя и выдам».
— «Да я тебя, сумасшедшую, на чердак запру...
Иль ты погубить меня вздумала?
Уморить меня желаешь, что ли?»
Молчит себе девка да глядит на пол.
«Ну, да говори же, говори!»
— «Не хочу вам больше беспокойства причинять, Петр Петрович».
Ну, поди толкуй с ней...
«Да ты знаешь ли, дура, ты знаешь ли, сума... сумасшедшая...»
И Петр Петрович горько зарыдал.
— Ведь что вы думаете? — продолжал он, ударив кулаком по столу и стараясь нахмурить брови, меж тем как слезы все еще бежали по его разгоряченным щекам, — ведь выдала себя девка, пошла да и выдала себя...
— Лошади готовы-с! — торжественно воскликнул смотритель, входя в комнату.
Мы оба встали.
— Что же сделалось с Матреной? — спросил я.
Каратаев махнул рукой.
Спустя год после моей встречи с Каратаевым случилось мне заехать в Москву.
Раз как-то, перед обедом, зашел я в кофейную, находящуюся за Охотным рядом, — оригинальную московскую кофейную.
В бильярдной, сквозь волны дыма, мелькали раскрасневшиеся лица, усы, хохлы, старомодные венгерки и новейшие святославки.
Худые старички в скромных сюртуках читали русские газеты.
Прислуга резво мелькала с подносами, мягко ступая по зеленым коврикам.
Купцы с мучительным напряжением пили чай.
Вдруг из бильярдной вышел человек, несколько растрепанный и не совсем твердый на ногах.
Он положил руки в карманы, опустил голову и бессмысленно посмотрел кругом.
— Ба, ба, ба!
Петр Петрович!..
Как поживаете?
Петр Петрович чуть не бросился ко мне на шею и потащил меня, слегка качаясь, в маленькую особенную комнату.
— Вот здесь, — говорил он, заботливо усаживая меня в кресла, — здесь вам будет хорошо.
Человек, пива!
Нет, то есть шампанского!
Ну, признаюсь, не ожидал, не ожидал...
Давно ли?
Надолго ли?
Вот привел Бог, как говорится, того...
— Да, помните...
— Как не помнить, как не помнить, — торопливо перервал он меня, — дело прошлое... дело прошлое...
— Ну, что вы здесь поделываете, любезный Петр Петрович?
— Живу, как изволите видеть.
Здесь житье хорошее, народ здесь радушный.
Здесь я успокоился.
И он вздохнул и поднял глаза к небу.
— Служите?
— Нет-с, еще не служу, а думаю скоро определиться.
Да что служба?..
Люди — вот главное.
С какими я здесь людьми познакомился!..
Мальчик вошел с бутылкой шампанского на черном подносе.
— Вот и это хороший человек...
Не правда ли, Вася, ты хороший человек?
На твое здоровье!
Мальчик постоял, прилично тряхнул головкой, улыбнулся и вышел.
— Да, хорошие здесь люди, — продолжал Петр Петрович, — с чувством, с душой...
Хотите, я вас познакомлю?
Такие славные ребята...
Они все вам будут ради.
Я скажу...
Бобров умер, вот горе.
— Какой Бобров?
— Сергей Бобров.
Славный был человек; призрел было меня, невежу, степняка.
И Горностаев Пантелей умер.
Все умерли, все!
— Вы все время в Москве прожили?
Не съездили в деревню?
— В деревню... мою деревню продали.
— Продали?
— Сукциона...
Вот напрасно вы не купили!
— Чем же вы жить будете, Петр Петрович?
— А не умру с голоду, Бог даст!
Денег не будет, друзья будут.
Да что деньги? — прах!
Золото — прах!
Он зажмурился, пошарил рукой в кармане и поднес ко мне на ладони два пятиалтынных и гривенник.
— Что это?
Ведь прах!
(И деньги полетели на пол.)
А вы лучше скажите мне, читали ли вы Полежаева?
— Читал.
— Видали ли Мочалова в Гамлете?
— Нет; не видал.
— Не видали, не видали...
(И лицо Каратаева побледнело, глаза беспокойно забегали.
Он отвернулся; легкие судороги пробежали по его губам.)
— Уснуть, уснуть! — пробормотал он несколько раз.
— Скажите, пожалуйста, — начал было я; но он продолжал с жаром:
И он уронил голову на стол.
Он начинал заикаться и завираться.
— «И через месяц!» — произнес он с новой силой.
Он поднес рюмку шампанского к губам, но не выпил вина и продолжал:
Каратаев уронил рюмку и схватил себя за голову.
Мне показалось, что я его понял.
— Ну, да что, — проговорил он наконец, — кто старое помянет, тому глаз вон...
Не правда ли?
(И он засмеялся.)
На ваше здоровье!
— Вы останетесь в Москве? — спросил я его.
— Умру в Москве!
— Каратаев! — раздалось в соседней комнате. — Каратаев, где ты?
Поди сюда, любезный че-а-эк!
— Меня зовут, — проговорил он, тяжело поднимаясь с места. — Прощайте; зайдите ко мне, если можете, я живу в ***.
Но на другой же день, по непредвиденным обстоятельствам, я должен был выехать из Москвы и не видался более с Петром Петровичем Каратаевым.
{Уайлд Оскар (комиӧдіс И. Осипов) @ Преданнӧй друг @ беллетристика @ Оскар Уайльд. Преданнӧй друг @ 1939 @}
Уайлд Оскар. Преданный друг
Однажды утром старая Водяная Крыса высунула голову из своей норы.
Глаза у нее были как блестящие бусинки, усы серые и жесткие, а черный хвост ее походил на длинный резиновый шнур.
Маленькие утята плавали в пруду, желтые, точно канарейки, а их мать, белая-пребелая, с ярко-красными лапами, старалась научить их стоять в воде вниз головой.
- Если вы не научитесь стоять на голове, вас никогда не примут в хорошее общество, - приговаривала она и время от времени показывала им, как это делается.
Но утята даже не глядели на нее.
Они были еще слишком, малы, чтобы понять, как важно быть принятым в обществе.
- Какие непослушные дети! - воскликнула Водяная Крыса. - Право, их стоит утопить.
- Отнюдь нет, - возразила Утка. - Всякое начало трудно, и родителям надлежит быть терпеливыми.
- Ах, мне родительские чувства неведомы, - сказала Водяная Крыса, - у меня нет семьи.
Замужем я не была, да и выходить не собираюсь.
Любовь, конечно, вещь по-своему хорошая, но дружба куда возвышеннее.
Право же, ничего нет на света прелестнее и возвышеннее преданной дружбы.
- А что, по-вашему, следует требовать от преданного друга? - заинтересовалась зелененькая Коноплянка, сидевшая на соседней иве и слышавшая весь этот разговор.
- Вот-вот, что именно?
Меня это ужасно интересует, - сказала Утка, а сама отплыла на другой конец пруда и перевернулась там вниз головой, чтобы подать добрый пример своим детям.
- Что за глупый вопрос! - воскликнула Водяная Крыса. - Конечно же, преданный друг должен быть мне предан.
- Ну а вы что предложили бы ему взамен? - спросила птичка, покачиваясь на серебристой веточке и взмахивая крохотными крылышками.
- Я вас не понимаю, - ответила Водяная Крыса.
- Позвольте рассказать вам по этому поводу одну историю, - сказала Коноплянка.
- Обо мне? - спросила Водяная Крыса. - Если да, то я охотно послушаю: я ужасно люблю изящную словесность.
- Моя история применима и к вам, - ответила Коноплянка и, спорхнув с ветки, опустилась на берег и принялась рассказывать историю о Преданном Друге.
- Жил-был когда-то в этих краях, - начала Коноплянка, - славный паренек по имени Ганс.
- Он был человек выдающийся? - спросила Водяная Крыса.
- Нет, - ответила Коноплянка, - по-моему, он ничем таким не отличался, разве что добрым сердцем и забавным круглым веселым лицом.
Жил он один-одинешенек в своей маленькой избушке и день-деньской копался у себя в саду.
Во всей округе не было такого прелестного садика.
Тут росли и турецкая гвоздика, и левкой, и пастушья сумка, и садовые лютики.
Были там розы - алые и желтые, крокусы - сиреневые и золотистые, фиалки - лиловые и белые.
Водосбор и луговой сердечник, майоран и дикий базилик, первоцвет и касатик, нарцисс и красная гвоздика распускались и цвели каждый своим чередом.
Месяцы сменяли один другой, и одни цветы сменялись другими, и всегда его сад радовал взор и напоен был сладкими ароматами.
У Маленького Ганса было множество друзей, но самым преданным из всех был Большой Гью-Мельник.
Да, богатый Мельник так был предан Маленькому Гансу, что всякий раз, как проходил мимо его сада, перевешивался через забор и набирал букет цветов или охапку душистых трав или, если наступала пора плодов, набивал карманы сливами и вишнями.
"У настоящих друзей все должно быть общее", - говаривал Мельник, а Маленький Ганс улыбался и кивал головой: он очень гордился, что у него есть друг с такими благородными взглядами.
Правда, соседи иногда удивлялись, почему богатый Мельник, у которого шесть дойных коров и целое стадо длинношерстных овец, а на мельнице сотня мешков с мукой, никогда ничем не отблагодарит Ганса.
Но Маленький Ганс ни над чем таким не задумывался и не ведал большего счастья, чем слушать замечательные речи Мельника о самоотверженности истинной дружбы.
Итак, Маленький Ганс все трудился в своем саду.
Весною, летом и осенью он не знал горя.
Но зимой, когда у него не было ни цветов, ни плодов, которые можно было отнести на базар, он терпел холод и голод и частенько ложился в постель без ужина, удовольствовавшись несколькими сушеными грушами или горсточкой твердых орехов.
К тому же зимой он бывал очень одинок - в эту пору Мельник никогда не навещал его.
"Мне не следует навещать Маленького Ганса, пока не стает снег, говорил Мельник своей жене. - Когда человеку приходится туго, его лучше оставить в покое и не докучать ему своими посещениями.
Так, по крайней мере, я понимаю дружбу, и я уверен, что прав.
Подожду до весны и тогда загляну к нему.
Он наполнит мою корзину первоцветом, и это доставит ему такую радость!"
"Ты всегда думаешь о других, - отозвалась жена, сидевшая в покойном кресле у камина, где ярко пылали сосновые поленья, - только о других!
Просто наслаждение слушать, как ты рассуждаешь о дружбе!
Наш священник и тот, по-моему, не умеет так красно, говорить, хоть и живет в трехэтажном доме и носит на мизинце золотое кольцо".
"А нельзя ли пригласить Маленького Ганса сюда? - спросил Мельника его младший сынишка. - Если бедному Гансу плохо, я поделюсь с ним кашей и покажу ему своих белых кроликов".
"До чего же ты глуп! - воскликнул Мельник. - Право, не знаю, стоит ли посылать тебя в школу.
Все равно ничему не научишься.
Ведь если бы Ганс пришел к нам и увидал наш теплый очаг, добрый ужин и славный бочонок красного вина, он, чего доброго, позавидовал бы нам, а на свете нет ничего хуже зависти, она любого испортит.
А я никак не хочу, чтобы Ганс стал хуже.
Я ему друг и всегда буду печься о нем и следить, чтобы он не подвергался соблазнам.
К тому же, если б Ганс пришел сюда, он, чего доброго, попросил бы меня дать ему в долг немного муки, а я не могу этого сделать.
Мука - одно, а дружба - другое, и нечего их смешивать.
Эти слова и пишутся по-разному и означают разное.
Каждому ясно".
"До чего же хорошо ты говоришь! - промолвила жена Мельника, наливая себе большую кружку подогретого эля. - Я даже чуть не задремала.
Ну точно как в церкви!"
"Многие хорошо поступают, - отвечал Мельник, - но мало кто умеет хорошо говорить.
Говорить куда труднее, а потому и много достойнее".
И он через стол строго глянул на своего сынишку, который до того застыдился, что опустил голову, весь покраснел, и слезы его закапали прямо в чай.
Но не подумайте о нем дурно - он был еще так мал!
- Тут и конец вашей истории? - осведомилась Водяная Крыса.
- Что вы! - ответила Коноплянка. - Это только начало.
- Видно, вы совсем отстали от века, - заметила Водяная Крыса. - Нынче каждый порядочный рассказчик начинает с конца, потом переходит к началу и кончает серединой.
Это самая новая метода.
Так сказывал один критик, который гулял на днях возле нашего пруда с каким-то молодым человеком.
Он долго рассуждал на эту тему и, бесспорно, был прав, потому что у него была лысая голова и синие очки на носу, и стоило только юноше что-нибудь возразить, как он кричал ему: "Гиль!"
Но, прошу вас, рассказывайте дальше.
Мне ужасно нравится Мельник.
Я сама преисполнена возвышенных чувств и прекрасно его понимаю!
- Итак, - продолжала Коноплянка, прыгая с ноги на ногу, - едва миновала зима и первоцвет раскрыл свои бледно-желтые звездочки, Мельник объявил жене, что идет проведать Маленького Ганса.
"У тебя золотое сердце! - воскликнула жена. - Ты всегда думаешь о других.
Не забудь, кстати, захватить с собою корзину для цветов".
Мельник привязал крылья ветряной мельницы тяжелой железной цепью к скобе и спустился с холма с пустою корзиной в руках.
"Здравствуй, Маленький Ганс", - сказал Мельник.
"Здравствуйте", - отвечал Маленький Ганс, опираясь на лопату и улыбаясь во весь рот.
"Ну, как ты провел зиму?" - спросил Мельник.
"До чего же любезно, что вы меня об этом спрашиваете! - воскликнул Маленький Ганс. - Признаться, мне подчас приходилось туго.
Но весна наступила.
Теперь и мне хорошо, и моим цветочкам".
"А мы зимой частенько вспоминали о тебе, Ганс, - молвил Мельник, - все думали, как ты там".
"Это было очень мило с вашей стороны, - ответил Ганс. - А я уж начал бояться, что вы меня забыли".
"Ты меня удивляешь, Ганс, - сказал Мельник, - друзей не забывают.
Тем и замечательна дружба.
Но ты, боюсь, не способен оценить всю поэзию жизни.
Кстати, как хороши твои первоцветы!"
"Они и в самом деле удивительно хороши, - согласился Ганс. - Мне повезло, что их столько уродилось.
Я отнесу их на базар, продам дочери бургомистра и на эти деньги выкуплю свою тачку".
"Выкупишь?
Уж не хочешь ли ты сказать, что заложил ее?
Вот глупо!"
"Что поделаешь, - ответил Ганс, - нужда.
Зимой, видите ли, мне пришлось несладко, время уж такое - не на что было даже хлеба купить.
Вот я и заложил сперва серебряные пуговицы с воскресной куртки, потом серебряную цепочку, потом свою большую трубку и, наконец, тачку.
Но теперь я все это выкуплю".
"Ганс, - сказал Мельник, - я подарю тебе свою тачку, правда, она немного не в порядке.
У нее, кажется, не хватает одного борта и со спицами что-то не ладно, но я все-таки подарю ее тебе.
Я понимаю, как я щедр, и многие скажут, что я делаю ужасную глупость, расставаясь с тачкой, но я не такой, как все.
Без щедрости, по-моему, нет дружбы, да к тому же я купил себе новую тачку.
Так что ты теперь о тачке не беспокойся.
Я подарю тебе свою".
"Вы и вправду очень щедры! - отозвался Маленький Ганс, и его забавное круглое лицо прямо засияло от радости. - У меня есть доска, и я без труда ее починю".
"У тебя есть доска! - воскликнул Мельник. - А я как раз ищу доску, чтобы починить крышу на амбаре.
Там большая дыра, и, если я ее не заделаю, у меня все зерно отсыреет.
Хорошо, что ты вспомнил про доску!
Просто удивительно, как одно доброе дело порождает другое.
Я подарил тебе свою тачку, а ты решил подарить мне доску.
Правда, тачка много дороже, но истинные друзья на это не смотрят.
Достань-ка ее поскорее, и я сегодня же примусь за работу".
"Сию минуту!" - воскликнул Ганс, и он тут же побежал в сарай и притащил доску.
"Да, невелика доска, невелика, - заметил Мельник, осматривая ее.
Боюсь, что, когда я починю крышу, на тачку ничего не останется.
Но это уж не моя вина.
А теперь, раз я подарил тебе тачку, ты, наверно, захочешь подарить мне побольше цветов.
Вот корзина, наполни ее до самого верха".
"До самого верха?" - с грустью переспросил Ганс.
Корзина была очень большая, и он увидел, что, если наполнить ее доверху, не с чем будет идти на рынок, а ему так хотелось выкупить свои серебряные пуговицы.
"Ну, знаешь ли, - отозвался Мельник, - я подарил тебе тачку и думал, что могу попросить у тебя немного цветочков.
Я считал, что настоящая дружба свободна от всякого расчета".
"Дорогой мой друг, лучший мой друг! - воскликнул Маленький Ганс.
Забирайте хоть все цветы из моего сада!
Ваше доброе мнение для меня гораздо важнее каких-то там серебряных пуговиц".
И он побежал и срезал все свои дивные первоцветы и наполнил ими корзину для Мельника.
"До свидания, Маленький Ганс!" - сказал Мельник и пошел на свой холм с доской на плече и большой корзиной в руках,
"До свидания!" - ответил Маленький Ганс и принялся весело работать лопатой: он очень радовался тачке.
На другой день, когда Маленький Ганс прибивал побега жимолости над своим крылечком, он вдруг услышал голос окликавшего его Мельника.
Он спрыгнул с лесенки, подбежал к забору и выглянул на дорогу.
Там стоял Мельник с большим мешком муки на спине.
"Милый Ганс, - сказал Мельник, - не снесешь ли ты на базар этот мешок с мукой?"
"Ах, мне так жаль, - ответил Ганс, - но я, право, очень занят сегодня.
Мне нужно поднять все вьюнки, полить цветы и подстричь траву".
"Это не по-дружески, - сказал Мельник. - Я собираюсь подарить тебе тачку, а ты отказываешься мне помочь".
"О, не говори так! - воскликнул Маленький Ганс. - Я ни за что на свете не хотел поступить не по-дружески".
И он сбегал в дом за шапкой и поплелся на базар с большим мешком на плечах.
День был очень жаркий, дорога пыльная, и Ганс, не дойдя еще до шестого милевого камня, так утомился, что присел отдохнуть.
Собравшись с силами, он двинулся дальше и наконец добрался до базара.
Скоро он продал муку за хорошие деньги и тут же пустился в обратный путь, потому что боялся повстречаться с разбойниками, если слишком замешкается.
"Трудный нынче выдался денек, - сказал себе Ганс, укладываясь в постель. - Но все же я рад, что не отказал Мельнику.
Как-никак он мой лучший друг и к тому же обещал подарить мне свою тачку".
На следующий день Мельник спозаранку явился за своими деньгами, но Маленький Ганс так устал, что был еще в постели.
"До чего ж ты, однако, ленив, - сказал Мельник. - Я ведь собираюсь отдать тебе свою тачку, и ты, думаю, мог бы работать поусерднее.
Нерадивость - большой порок, и мне б не хотелось иметь другом бездельника и лентяя.
Не обижайся, что я с тобой так откровенен.
Мне бы в голову не пришло так с тобой разговаривать, не будь я твоим другом.
Что проку в дружбе, если нельзя сказать все, что думаешь?
Болтать разные приятности, льстить и поддакивать может всякий, но истинный друг говорит только самое неприятное и никогда не постоит за тем, чтобы доставить тебе огорчение.
Друг всегда предпочтет досадить тебе, ибо знает, что тем самым творит добро".
"Не сердитесь, - сказал Маленький Ганс, протирая глаза и снимая ночной колпак, - но я так вчера устал, что мне захотелось понежиться в постели и послушать пение птиц.
Я, право же, всегда лучше работаю, когда послушаю пение птиц".
"Что ж, если так, я рад, - ответил Мельник, похлопывая Ганса по спине, - я ведь пришел сказать тебе, чтоб ты, как встанешь, отправлялся на мельницу починить крышу на моем амбаре".
Бедному Гансу очень хотелось поработать в саду - ведь он уже третий день не поливал своих цветов, - но ему неловко было отказать Мельнику, который был ему таким добрым другом.
"А это будет очень не по-дружески, если я скажу, что мне некогда?" - спросил он робким, нерешительным голосом.
"Разумеется, - отозвался Мельник. - Я, мне кажется, прошу у тебя не слишком много, особенно если припомнить, что я намерен подарить тебе свою тачку.
Но раз ты не хочешь, я пойду и сам починю".
"Что вы, как можно!" - воскликнул Ганс и, мигом вскочив с постели, оделся и пошел чинить амбар.
Ганс трудился до самого заката, а на закате Мельник пришел взглянуть, как идет у него работа.
"Ну что, Ганс, как моя крыша?" - крикнул он весело.
"Готова!" - ответил Ганс и спустился с лестницы.
"Ах, нет работы приятнее той, которую мы делаем для других", - сказал Мельник.
"Что за наслаждение слушать вас, - ответил Ганс, присаживаясь и отирая пот со лба. - Великое наслаждение!
Только, боюсь, у меня никогда не будет таких возвышенных мыслей, как у вас".
"О, это придет! - ответил Мельник. - Нужно лишь постараться.
До сих пор ты знал только практику дружбы, когда-нибудь овладеешь и теорией".
"Вы правда так думаете?" - спросил Ганс.
"И не сомневаюсь, - ответил Мельник. - Но крыша теперь в порядке, и тебе пора домой.
Отдохни хорошенько, потому что завтра тебе надо будет отвести моих овец в горы".
Бедный Маленький Ганс не решился что-нибудь возразить и наутро, когда Мельник пригнал к его домику своих овец, отправился с ними в горы.
Целый день у него пошел на то, чтобы отогнать овец на пастбище и пригнать обратно, и он вернулся домой такой усталый, что заснул прямо в кресле и проснулся уже при ярком свете дня.
"Ну, сегодня я на славу потружусь в своем садике!" - сказал он и тотчас принялся за работу.
Но как-то все время выходило, что ему не удавалось заняться своими цветами.
Его друг Мельник то и дело являлся к нему и отсылал его куда-нибудь с поручением или уводил с собою помочь на мельнице.
Порой Маленький Ганс приходил в отчаяние и начинал бояться, как бы цветочки не решили, что он совсем позабыл о них, но он утешал себя мыслью, что Мельник - его лучший друг.
"К тому же он собирается подарить мне тачку, - добавлял он в подобных случаях, - а это удивительная щедрость с его стороны".
Так и работал Маленький Ганс на Мельника, а тот говорил красивые слова о дружбе, которые Ганс записывал в тетрадочку и перечитывал по ночам, потому что он был очень прилежный ученик.
И вот однажды вечером, когда Маленький Ганс сидел у своего камелька, раздался сильный стук в дверь.
Ночь была бурная, и ветер так страшно завывал и ревел вокруг, что Ганс поначалу принял этот стук за шум бури.
Но в дверь снова постучали, а потом и в третий раз, еще громче.
"Верно, какой-нибудь несчастный путник", - сказал себе Ганс и бросился к двери.
На пороге стоял Мельник с фонарем в одной руке и толстой палкой в другой.
"Милый Ганс! - воскликнул Мельник. - У меня большая беда.
Мой сынишка упал с лестницы и расшибся, и я иду за Доктором.
Но Доктор живет так далеко, а ночь такая непогожая, что мне подумалось: не лучше ли тебе сходить за Доктором вместо меня.
Я ведь собираюсь подарить тебе тачку, и ты, по справедливости, должен отплатить мне услугой за услугу".
"Ну конечно! - воскликнул Маленький Ганс. - Это такая честь, что вы пришли прямо ко мне!
Я сейчас же побегу за Доктором.
Только одолжите мне фонарь.
На дворе очень темно, и я боюсь свалиться в канаву".
"Я бы с удовольствием, - ответил Мельник, - но фонарь у меня новый, и вдруг с ним что-нибудь случится?"
"Ну ничего, обойдусь и без фонаря!" - воскликнул Маленький Ганс.
Он закутался в большую шубу, надел на голову теплую красную шапочку, повязал шею шарфом и двинулся в путь.
Какая была ужасная буря!
Темень стояла такая, что Маленький Ганс почти ничего не видел перед собой, а ветер налетал с такой силой, что Ганс едва держался на ногах.
Но мужество не покидало его, и часа через три он добрался до дома, в котором жил Доктор, и постучался в дверь.
"Кто там?" - спросил Доктор, высовываясь из окна спальни.
"Это я, Доктор, - Маленький Ганс".
"А что у тебя за дело ко мне, Маленький Ганс?"
"Сынишка Мельника упал с лестницы и расшибся, и Мельник просит вас поскорее приехать".
"Ладно!" - ответил Доктор, велел подать лошадь, сапоги и фонарь, вышел из дому и поехал к Мельнику, а Ганс потащился за ним следом.
Ветер все крепчал, дождь лил как из ведра.
Маленький Ганс не поспевал за лошадью и брел наугад.
Он сбился с дороги и попал в очень опасное болото, где на каждом шагу были глубокие топи.
Там бедный Ганс и утонул.
На другой день пастухи нашли Маленького Ганса в большой яме, залитой водою, и отнесли его тело к нему домой.
Все пришли на похороны Маленького Ганса, потому что все его любили.
Но больше всех горевал Мельник.
"Я был его лучшим другом, - говорил он, - и, по справедливости, я должен идти первым".
И он шел во главе погребальной процессии, в длинном черном плаще, и время от времени вытирал глаза большим платком.
"Смерть Маленького Ганса - большая утрата для всех нас", - сказал Кузнец, когда после похорон все собрались в уютном трактире и попивали там душистое вино, закусывая его сладкими пирожками.
"Во всяком случае, для меня, - отозвался Мельник. - Я ведь уже, можно считать, подарил ему свою тачку и теперь ума не приложу, что мне с ней делать.
Дома она только место занимает, а продать - так ничего не дадут, до того она изломана.
Впредь буду осмотрительнее.
Теперь у меня никто ничего не получит.
Щедрость всегда человеку во вред".
- Ну, а дальше? - спросила, помолчав, Водяная Крыса.
- Это все, - ответила Коноплянка.
- А что сталось с Мельником?
- Понятия не имею, - ответила Коноплянка. - Да мне, признаться, и не интересно.
- Оно и видно, что вы существо черствое, - заметила Водяная Крыса.
- Боюсь, что мораль этого рассказа будет вам неясна, - обронила Коноплянка.
- Что будет неясно? - переспросила Водяная Крыса.
- Мораль.
- Ах, так в этом рассказе есть мораль?
- Разумеется, - ответила Коноплянка.
- Однако же, - промолвила Водяная Крыса в крайнем раздражении, — вам следовало сказать мне об этом наперед.
Тогда я просто не стала бы вас слушать.
Крикнула бы "Гиль!", как тот критик, и все.
А впрочем, и теперь не поздно.
И она во всю глотку завопила: "Гиль!", взмахнула хвостом и спряталась в нору.
- Скажите, а как вам нравится эта Водяная Крыса? - осведомилась Утка, приплывая обратно. - У нее, конечно, много хороших качеств, но во мне так сильно материнское чувство, что стоит мне увидеть убежденную старую деву, как у меня слезы навертываются на глаза.
- Боюсь, она на меня обиделась, - ответила Коноплянка. - Понимаете, я рассказала ей историю с моралью.
- Что вы, это опасное дело! - сказала Утка.
И я с ней вполне согласен.
{Герберт Уэллс (комиӧдіс Шестаков М. И.) @ Океан пыдӧсын @ беллетристика @ Г. Уэллс. Океан пыдӧсын @ 1939 @}
Г. Уэллс
На дне океана
Лейтенант стоял перед стальным шаром и грыз сосновую щепку.
— Что вы об этом думаете, Стивенс? — спросил он.
— Это идея, — сказал Стивенс беспристрастным тоном.
— По-моему, он будет раздавлен, расплюснут, — сказал лейтенант.
— По-видимому, он довольно точно все вычислил, — сказал Стивенс по-прежнему беспристрастно.
— Но вспомните про давление, — сказал лейтенант. — У поверхности воды давление четырнадцать фунтов на дюйм, на глубине тридцати футов давление уже вдвое больше, на глубине шестидесяти — в три раза, при девяноста футах глубины — в четыре раза, при девятистах — в сорок раз, при пяти тысячах трехстах, что составляет милю, давление равняется двумстам четырнадцати фунтам, помноженным на сорок.
Это выходит... постойте-ка... тридцать центнеров, значит — три тонны.
Стивенс, три тонны на квадратный дюйм!
А океан, на дно которого он собирается спуститься, имеет глубину пять миль.
Значит, пятнадцать тонн.
— Многовато, — сказал Стивенс, — но сталь тоже толста.
Лейтенант не ответил и принялся опять за свою щепку.
Предметом их разговора был огромный стальной шар, наружный диаметр которого равнялся приблизительно девяти футам.
Он казался снарядом, приготовленным для какого-нибудь титанического артиллерийского орудия.
Он был тщательно укреплен на чудовищных по размерам лесах, пристроенных к корпусу судна, и гигантские балки, по которым он вскоре должен был соскользнуть вниз, в воду, придавали корме судна странный вид, способный возбудить любопытство всякого порядочного моряка, от лондонского порта до тропика Козерога.
В двух местах, вверху и внизу, виднелись вделанные в сталь шара два круглых окна из необычайно толстого стекла.
Одно из них, оправленное в стальную, очень прочную раму, было отвинчено наполовину.
Собеседники утром только в первый раз увидели внутренность шара.
Она была выложена наполненными воздухом подушками; между подушками виднелись кнопки, посредством которых регулировался несложный механизм снаряда.
Все было тщательно обито, даже аппарат Майера, который предназначался для поглощения углекислоты и выработки кислорода, взамен того, который будет использован будущим обитателем шара, когда он влезет внутрь через круглое отверстие, и стекло будет завинчено.
Шар внутри был так основательно выложен подушками, что, если бы даже им выстрелили из орудия, и тогда человек внутри нисколько бы не пострадал.
Вскоре через отверстие действительно предстояло вползти человеку, за которым крепко завинтят стекло, и шар, брошенный в море, опустится вглубь, на пять миль, как уже сказал лейтенант.
Все это так его занимало, что он всем надоел за столом в кают-компании.
Стивенс, только что прибывший на борт, оказался для него настоящей находкой, — он мог без конца говорить с ним на эту тему.
— По моему мнению, — говорил лейтенант, — при подобном давлении стекло подастся, вогнется внутрь и лопнет.
Дабрэ достиг того, что под высоким давлением у него скалы растекались, как вода, и, заметьте себе...
— А если стекло лопнет? — сказал Стивенс. — Что тогда?
— Вода ударит внутрь, как стальная струя.
Испытали ли вы когда-нибудь, что значит прямая струя воды, бьющая под высоким давлением?
Она бьет, как пуля.
Она попросту раздавит его в лепешку.
Она ворвется ему в горло, в легкие, проникнет в уши...
— Какое у вас яркое воображение! — запротестовал Стивенс, ясно представив себе все это.
— Мне кажется, что это неизбежно, — сказал лейтенант.
— А шар?
— Шар выпустит несколько пузырей и спокойно уляжется на вязком илистом дне океана, а внутри будет лежать бедный Эльстэд, размазанный по своим раздавленным подушкам, как масло по хлебу...
Как масло по хлебу, — повторил лейтенант, будто эта фраза доставляла ему удовольствие.
— Что?
Любуетесь на мяч? — произнес чей-то голос.
Позади них стоял Эльстэд, одетый с иголочки во все белое, с папиросой в зубах; глаза его улыбались из-под широкополой шляпы.
— Что вы тут толкуете про хлеб с маслом, Уэйбридж?
Ворчите, как всегда, что морские офицеры получают слишком мало жалованья?..
Ну, теперь до моего старта остается не больше суток.
Сегодня будут готовы тали.
Ясное небо и легкое волнение — как раз подходящая погода для того, чтобы спустить в море двенадцать тонн свинца и стали.
Не правда ли?
— Ну, на вас погода отразится мало, — сказал Уэйбридж.
— Совсем не отразится.
На глубине семидесяти или восьмидесяти футов, — а я достигну ее через десять секунд, — ни одна частица воды не шелохнется, хотя бы ветер охрип от рева там, наверху, а волны вздымались до самых облаков.
Эльстэд направился к борту.
Все трое, опираясь на локти, наклонились и стали глядеть на желто-зеленую воду.
— Покой, — сказал Эльстэд, доканчивая вслух свою мысль.
— А вы вполне уверены, что часовой механизм будет исправно действовать? — спросил немного спустя Уэйбридж.
— Он исправно действовал тридцать пять раз, — сказал Эльстэд. — Он должен работать.
— А если испортится?
— А зачем ему портиться?
— Я не согласился бы спуститься в этой проклятой штуке даже за двадцать тысяч фунтов.
— Приятный вы собеседник, нечего сказать! — воскликнул Эльстэд и сплюнул в воду.
— Я все-таки до сих пор не понимаю, как вы будете управлять этой штукой, — заметил Стивенс.
— Я буду заключен в герметически закрытом шаре, — сказан Эльстэд. — После того как я три раза зажгу и потушу электричество в знак того, что я себя хорошо чувствую, меня спустят с кормы при помощи вот этого крана, причем к шару внизу будут прикреплены большие свинцовые грузила.
Верхнее свинцовое грузило имеет вал, на который накручен прочный канат длиной в шестьсот футов, — вот и все, что прикрепляет грузила к шару, если не считать талей, которые будут перерезаны, когда прибор спустят.
Мы предпочитаем канат проволочному кабелю, потому что его проще перерезать и он легче всплывет.
Как вы можете заметить, в каждом из этих свинцовых грузил есть отверстие, сквозь которое продевается железный брус; брус будет выдаваться на шесть футов с нижней стороны.
Если этот брус получит толчок снизу, он приподнимет рычаг и пустит в ход часовой механизм, находящийся сбоку вала, на который накручен канат.
Весь снаряд постепенно спускают в воду и перерезают тали.
Шар всплывает, — когда он наполнен воздухом, он легче воды, — но свинцовые грузила сразу тонут, и канат разматывается.
Когда он размотается весь, то шар пойдет ко дну, так как его потянет канат.
— Но зачем нужен канат? — опросил Стивенс. — Почему бы не прикрепить грузила прямо к шару?
— Чтобы избежать сильного толчка там, на дне.
Ведь вся эта штука помчится ко дну, миля за милей, со страшной быстротой.
Все разлетелось бы вдребезги, если бы не этот канат.
Но грузила ударятся о дно, и, как только это случится, начнет действовать пловучесть шара.
Он будет опускаться все медленнее и медленнее и, наконец, остановится.
Тогда и начнет работать механизм.
Как только грузила ударятся о дно, брус будет вытолкнут и пустит в ход часовой механизм; тогда канат опять начнет накручиваться на вал.
Я буду притянут на дно.
Там я останусь полчаса, зажгу электричество и осмотрю дно.
Затем часовой механизм освободит пружину с ножом, канат будет перерезан, и я опять помчусь вверх, как пузырь в стакане содовой воды.
Канат поможет мне всплыть.
— А если вы случайно ударитесь о какое-нибудь судно? — спросил Уэйбридж.
— Я буду подниматься с такой быстротой, что пролечу сквозь него, — сказал Эльстэд, — как пушечное ядро.
Об этом нечего беспокоиться.
— А представьте себе, что некое ловкое ракообразное влезет в ваш механизм?
— Тогда для меня лучше было бы не опускаться, — сказал Эльстэд, повернувшись спиной к морю и смотря на шар.
К одиннадцати часам Эльстэд уже был спущен за борт.
День был тихий и ясный, а горизонт окутан дымкой.
Электрический свет в верхней части шара весело блеснул три раза.
Затем шар медленно опустили на поверхность воды; на корме стоял матрос, готовый перерезать тали.
Шар, казавшийся таким большим на палубе, теперь, на воде, под кормой, выглядел совсем крошечным.
Он слегка покачивался на волнах, и его темные окна, оказавшиеся наверху, были похожи на два круглых глаза, которые как будто с удивлением глядели на людей, толпившихся у поручней на борту.
— Готово? — крикнул капитан.
— Есть!
— Отдай тали!
Канат подвели к лезвию, и он перервался.
Над шаром, смешным и беспомощным, прокатилась волна.
Кто-то замахал платком, кто-то попробовал крикнуть никем не подхваченное «ура», мичман медленно считал: «Восемь, девять, десять...»
Шар покачнулся, затем выпрямился резким движением.
Мгновение он казался неподвижным, только быстро уменьшался в объеме, затем волны сомкнулись над ним, и он стал видим под водой, увеличенный преломлением и потускневший.
Никто не успел просчитать и до трех, как он исчез.
Далеко в глубине блеснул белый свет, вскоре превратившийся в светлую точку, и все погасло.
Видно было, как во мраке проплыла акула.
Затем винт крейсера завертелся, поверхность воды заколебалась, акула исчезла среди волнения, и по хрустальной глади, поглотившей Эльстэда, побежал поток пены.
— В чем дело? — спросил один старый матрос другого.
— Отходим мили на две, чтобы он как-нибудь не ударил вас, когда всплывет, — ответил ему товарищ.
Судно медленно двигалось.
Почти все свободные люди, бывшие на борту, остались на палубе, глядя на вздымавшиеся волны, в которые погрузился шар.
В течение следующего получаса не было произнесено ни одного слова, не относившегося прямо или косвенно к Эльстэду.
Декабрьское солнце поднялось высоко над горизонтом, и стало жарко.
— Там, внизу, ему будет прохладно, — заметил Уэйбридж. — Говорят, что на известной глубине вода в море всегда почти на точке замерзания.
— Где он всплывет? — спросил Стивенс. — Я слабо ориентируюсь.
— Вон там, — сказал капитан, гордившийся своими познаниями.
Он показал пальцем на юго-восток. — Да, как мне кажется, и время уже почти подошло.
Он пробыл под водой тридцать пять минут.
— Сколько нужно времени, чтобы достигнуть дна океана? — спросил Стивенс.
— Чтобы спуститься на глубину пяти миль, считая, что скорость увеличивается на два фута в секунду, понадобится ровно три четверти минуты.
— Тогда он опаздывает, — заметил Уэйбридж.
— Почти что, — сказал капитан. — Вероятно, понадобилось несколько минут на наворачивание каната.
— Я уже забыл об этом, — сказал Уэйбридж.
Началось томительное ожидание.
Медленно протекали минута за минутой, но шар не показывался, ничто не нарушало покоя маслянистой поверхности океана.
Все снасти были усеяны людьми.
— Ну, выныривай же, Эльстэд! — нетерпеливо проговорил старый матрос с волосатой грудью, и все подхватили его слова и начали кричать, точно в ожидании поднятия занавеса в театре.
Капитан сердито взглянул на них.
— Разумеется, если скорость увеличивается меньше, чем на два фута в секунду, — сказал он, — Эльстэд пробудет дольше.
Мы не вполне уверены в точности этой цифры.
Я не верю в вычисления слепо.
Стивенс тотчас же согласился с капитаном.
В течение нескольких минут все стоявшие на верхней палубе молчали; затем Стивенс щелкнул крышкой часов.
Когда двадцатью минутами позже солнце достигло зенита, они все еще ждали появления шара, и ни один человек на судне не позволил себе даже шепнуть, что надежды больше нет.
Первым высказал эту мысль Уэйбридж.
Он заговорил, когда в воздухе еще не замолк звон колокола, пробившего восемь склянок.
— Недаром я не доверял прочности стекла, — сказал он вдруг Стивенсу.
— Неужели вы думаете... — перебил Стивенс.
— Да, — ответил Уэйбридж, предоставляя остальное воображению Стивенса.
— Сам я не особенно верю в вычисления, — сказал с сомнением в голосе капитан, — и потому еще не вполне теряю надежду.
В полночь судно медленно описало спираль вокруг того места, где погрузился шар, и белый луч электрического прожектора пробегал, останавливался и вновь разочарованно скользил по пустынной поверхности фосфоресцирующей воды.
— Если стекло не лопнуло, и его не раздавило, — сказал Уэйбридж, — тогда, чорт возьми, дело обстоит во сто раз хуже — значит, испортился его часовой механизм, и он еще жив и сидит там, на глубине пяти миль под нами, заключенный в своем пузырьке, в холодной тьме, куда еще никогда не проникал луч света, и где не бывало ни одно человеческое существо с того самого дня, как образовались моря.
Он сидит там, страдая от голода, жажды и страха и не зная, умрет ли он от недостатка пищи или от недостатка воздуха.
Аппарат Майера, по всей вероятности, скоро откажется работать.
Сколько времени он может действовать?..
Какие мы все-таки ничтожества, — продолжал Уэйбридж. — Там, внизу, на много миль — вода, одна вода.
Водяная пустыня да небо.
Две пропасти!
Он всплеснул руками, и в это мгновение маленькая белая полоса бесшумно пробежала по небу, затем замедлила движение и остановилась, превратившись в неподвижную точку.
Казалось, на небе засияла новая звезда.
Потом она опять скользнула вниз и затерялась среди отражений звезд в светлой дымке фосфоресцирующего моря.
При виде света Уэйбридж так и замер с протянутой рукой и открытым ртом.
Он закрыл рог, опять открыл его, крикнул вахтенному: «Эльстэд в виду!» и кинулся сперва к Линдлею, затем к прожектору.
— Я видел его, — сказал он, — там, за штирбортом.
Свет зажжен, и он только что вынырнул из воды.
Наведите туда прожектор.
Мы наверное увидим его качающимся на поверхности, когда его приподнимет волна.
Но только к рассвету им удалось подобрать Эльстэда, когда они чуть не натолкнулись на шар.
Несколько матросов, спустившись в шлюпке, прикрепили шар к цепи крана.
Как только снаряд подняли на судно, тотчас же отвинтили люк и заглянули в темную внутренность шара.
Воздух внутри был горячий, а резина у отверстий размякла.
Ответа на крики не последовало.
Эльстэд, по-видимому, лежал без сознания, свалившись на дно шара.
Корабельный врач вполз внутрь и передал Эльстэда на руки людям, стоявшим снаружи.
В течение нескольких мгновений нельзя было понять, жив он или мертв.
При желтом свете судовых фонарей видно было, что лицо его блестит от пота.
Его снесли вниз, в каюту.
Оказалось, что он не умер, но находится в состоянии полного упадка сил и страдает от ушибов.
Ему пришлось несколько дней пролежать в абсолютном покое.
Только через неделю смог он рассказать обо всем, что ему пришлось испытать.
Первые его слова были о том, что он собирается опять спуститься на дно.
«Придется только, — так говорил Эльстэд, — несколько изменить конструкцию шара, чтобы он мог в случае необходимости сам сбросить канат, — только и всего».
Эльстэд пережил чудесное приключение.
— Вы думали, что я не найду ничего, кроме ила, — сказал он. — Вы смеялись над моей затеей, а я открыл новый мир.
Он рассказывал отрывочно, с конца, и потому невозможно передать его подлинные слова.
Но мы даем точный пересказ того, что он видел и испытал.
Сначала было очень скверно.
Пока канат разворачивался, шар все время перекатывался.
Эльстэд чувствовал себя, как лягушка в футбольном мяче.
Он мог видеть только кран и небо наверху и временами толпу людей у поручней.
Никак нельзя было предугадать, в какую сторону покачнется шар.
Вдруг Эльстэд почувствовал что ноги его поднимаются вверх; он попытался шагнуть и покатился через голову на подушки.
Шарообразная форма снаряда оказалась очень неудобной, но при огромном давлении на дно океана она была единственно надежной.
Потом качка прекратилась, шар выпрямился, и Эльстэд, встав на ноги, увидел, что вода вокруг него зеленовато-голубая и освещена каким-то смягченным светом, просачивавшимся сверху.
Мимо него, по направлению, как ему казалось, к свету, промчалась стая маленьких плавающих существ.
Пока он смотрел на них, стало постепенно темнеть, вода вверху сделалась темной, как полуночное небо, но с зеленоватым оттенком.
Внизу вода казалась совершенно черной, и в ней мелькали какие-то маленькие светящиеся существа, еле видные зеленые полоски.
А ощущение падения!
«Совсем как при спуске в лифте, — говорил Эльстэд, — только это продолжалось непрерывно».
Эльстэд начал раскаиваться, что пустился в рискованное предприятие.
Он вспомнил про крупных каракатиц, которые, как ему было известно, населяли средние слои воды; эти существа иногда находят полупереваренными в желудке у китов, иногда они всплывают, сгнившие и наполовину съеденные рыбами.
Вдруг одна из них вцепится в канат и не отпустит его?
А часовой механизм!
Действительно ли он проверен как следует?
Но теперь это уже не имело никакого значения, — желает ли он вернуться, или же намерен довести дело до конца.
Через пятьдесят секунд за окном снаряда была темная ночь, если не считать пространства, освещенного лампой шара.
Временами показывались то рыба, то какой-нибудь пловучий предмет.
Один раз Эльстэду показалось, что он промчался мимо акулы.
Затем шар начал, в результате трения о воду, разогреваться.
Это обстоятельство тоже не было как следует учтено заранее.
Сначала Эльстэд заметил, что потеет; затем под ногами у него стало раздаваться шипение все громче и громче, и он сквозь окно разглядел множество очень мелких пузырьков, быстро поднимавшихся вверх и веерообразно расходившихся от шара.
Пар.
Эльстэд дотронулся до окна — стекло стало горячим.
Он зажег маленькую лампочку, освещавшую его камеру, взглянул на подбитые резиной часы, висевшие у кнопок, и заметил, что спуск длился две минуты.
Ему пришло в голову, что стекло может лопнуть от разницы в температуре: температура на дне около нуля.
Вдруг Эльстэд почувствовал, что пол шара начал давить снизу ему на ноги, пузыри стали медленное проплывать мимо окна, шипение уменьшилось.
Шар опять слегка закачался.
Стекло не лопнуло.
Эльстэд понял, что опасность пока миновала.
Через минуту или две он будет на дне.
По его словам, он вспомнил Стивенса, Уэйбриджа и всех остальных там, наверху; по отношению к нему они находились выше, чем по отношению к ним самые высокие облака, когда-либо проносившиеся над землей.
Он представил себе, как медленно плывет судно, как все смотрят на воду и думают о том, что с ним.
Он поглядел в окно.
Пузыри больше не появлялись, и шипение прекратилось.
Снаружи была густая тьма, черная, как черный бархат, кроме тех мест, где луч электрического света пронизывал пустынную воду и давал возможность разглядеть ее цвет — желто-зеленый.
Затем три существа, казавшиеся огненными, проплыли мимо, одно за другим.
Были ли они большие или маленькие, находились ли они близко или далеко, — этого Эльстэд не мог определить.
Каждое из них было окружено голубоватым сиянием, по силе приблизительно равным огням рыбачьей лодки.
Бока животных, усеянные светящимися точками, напоминали освещенные иллюминаторы корабля.
Фосфористый свет их исчезал, казалось, по мере того, как они входили в круг света от лампы, и тогда Эльстэд увидел, что это маленькие рыбки странного вида, с огромной головой, большими глазами и суживающимся к концу телом.
Глаза их были обращены на него, и он понял, что они следят за спускающимся шаром.
Вероятно, их привлек свет.
Вскоре к ним присоединились другие рыбы такого же вида.
Эльстэд заметил, что вода по мере спуска становилась бледной, бесцветной, что в свете ламп засверкали маленькие точки, как пылинки в солнечном луче.
По всей вероятности, падение свинцовых грузил всколыхнуло грязь со дна.
Когда грузила притянули шар на дно, Эльстэд очутился в густом белом тумане, сквозь который свет его электрической лампы мог проникнуть лишь на несколько ярдов.
Наконец, когда осела завеса из частиц ила, Эльстэду удалось, при свете лампы и мелькавшем фосфорическом блеске далекой стаи рыб, разглядеть под безграничной тьмой водяных слоев волнистое дно, покрытое серовато-белым илом и усеянное кое-где спутанными зарослями морских лилий, размахивавших в воде жадными щупальцами.
Несколько далее, виднелись грациозные силуэты гигантских морских губок.
Дно было усеяно там и сям множеством плоских пучков игл, ярко-пурпурных и черных.
«Вероятно, — решил Эльстэд, — это разновидность морского ежа».
Какие-то маленькие существа, некоторые с большими глазами, другие слепые, удивительно похожие — одни на лесную вошь, а другие на омаров, лениво проплыли через полосу света и опять исчезли во тьме, оставив после себя светящуюся борозду.
Затем порхающие мелкие рыбки вдруг повернули и бросились к шару, точно стая скворцов.
Они промелькнули над ним, как фосфоресцирующие снежинки, а позади них Эльстэд увидел какое-то более крупное существо, приближавшееся к нему.
Сначала Эльстэд лишь смутно видел неясный силуэт, отдаленно напоминавший идущего человека, а затем странное существо вступило в луч света, отбрасываемый лампой, и остановилось, ослепленное.
Эльстэд глядел на него, окаменев от удивления.
Это было какое-то удивительное позвоночное животное.
Его темнопурпурная голова несколько напоминала голову хамелеона, но высокий лоб и череп, какого не имеет ни одно пресмыкающееся, и вертикальное положение лица придавали ему поразительное сходство с человеком.
Два больших выпуклых глаза выдавались из впадин, как у хамелеона, а вокруг широкого рта, как у пресмыкающихся, виднелись покрытые твердой кожей губы под маленькими ноздрями.
На месте ушей были две огромные жаберные щели, из которых выходили разветвленные нити коричневого цвета, похожие на древовидные жабры у молодых скатов и акул.
Но не лицо, схожее с человеческим, было самым удивительным в этом существе, — существо было двуногим.
Почти шарообразное тело его опиралось, точно на треножник, на две ноги, похожие на лапки лягушки, и на длинный толстый хвост, а в передних конечностях, представлявших грубую карикатуру на человеческую руку, — как лапка лягушки. — животное держало длинное костяное копье с медным наконечником.
Существо было разноцветным: голова, руки и ноги — пурпурные; кожа висела на нем свободно, словно одежда, и имела фосфорно-серый оттенок.
Существо стояло, как будто ослепленное светом.
Потом неведомый обитатель глубин заморгал глазами, открыл их и, заслонившись свободной рукой от света, открыл рот и испустил крик, почти такой же членораздельный, как человеческая речь, проникший даже сквозь стальную оболочку и резиновую обивку шара.
Как можно кричать, не имея легких, — Эльстэд не берется объяснить.
Затем существо боком удалилось из полосы света в окружавшую его таинственную тьму, и Эльстэд скорее почувствовал, чем увидел, что оно приближается к нему.
Вообразив, что его привлекает свет, Эльстэд выключил ток.
В следующее мгновение что-то зашлепало но стали, и шар покачнулся.
Затем крик повторился, и Эльстэду показалось, что ему вторило отдаленное эхо.
Опять началось шлепанье по наружной оболочке, и Шар закачался и скрипнул, ударившись о вал, на который был накручен канат.
Эльстэд, стоя в темноте, вглядывался в вечный мрак бездны и вскоре разглядел в отдалении очень смутно рисовавшиеся другие фосфоресцирующие получеловеческие силуэты, спешившие к шару.
Еле сознавая, что он делает, он начал нащупывать на стенах своей качавшейся тюрьмы выключатель наружной лампы, но нечаянно напал на углубление в подушках, где находилась кнопка его собственной маленькой лампочки.
В этот момент шар покачнулся, и Эльстэд упал; он услыхал звуки, похожие на возгласы удивления, и, когда встал на ноги, увидел две пары выпуклых, точно посаженных на стержни глаз, глядевших внутрь через окно; в них отражался свет лампы.
Мгновение спустя чьи-то руки энергично задвигались по стальной оболочке шара, и Эльстэд услыхал ужасный для него, в его положении, звук ударов по стальной крышке, защищавшей часовой механизм.
От этого звука мороз пробежал по коже: ведь если этим необычайным существам удастся испортить механизм, Эльстэду уже никогда не вернуться назад!
Не успел он подумать об этом, как шар сильно качнулся; Эльстэд потушил лампочку, освещавшую внутренность шара, и зажег большой фонарь, находившийся в отдельной камере, который тотчас отбросил луч в воду.
Дно океана и человекоподобные существа исчезли, и только две рыбки вдруг промелькнули, преследуя друг друга, мимо окна.
Эльстэд подумал, что странные обитатели морских глубин разорвали канат, и что он спасен.
Он мчался вверх вое быстрее и быстрее, как вдруг шар остановился, и резкий толчок подбросил Эльстэда к мягкому потолку его тюрьмы.
В течение, быть может, полминуты Эльстэд от удивления не мог собраться с мыслями.
Затем он почувствовал, что шар медленно вращается и раскачивается; кроме того, ему показалось, что его кто-то тащит по воде.
Ему удалось, прижавшись к самому окну, силой тяжести своего тела перевернуть шар, но он смог увидеть только бледный луч своей лампы, слабо освещавшей мрак.
Ему пришло в голову, что он будет видеть лучше, если выключит свет и даст своим глазам привыкнуть к темноте.
И это оказалось правильным.
Через несколько минут бархатистый мрак превратился в прозрачную темноту, и тогда Эльстэд увидел далеко внизу передвигавшиеся фигуры, смутные, как в зодиакальном свете в летнюю ночь в Англии.
Эльстэд понял, что эти существа отвязали его канат и волокли шар по дну океана.
Потом он заметил что-то, неясно видневшееся там, далеко, на волнообразной подводной равнине, — широкий горизонт, озаренный бледным светом, простиравшимся во все стороны, куда Эльстэд только мог кинуть взгляд из своего маленького окошка...
Шар двигался очень медленно; неясное сияние начало постепенно сгущаться и лучше виднеться.
Было уже почти пять часов, когда Эльстэд очутился в этом освещенном пространстве.
Ему удалось различить нечто похожее на улицы и дома, сгруппированные вокруг обширного строения без крыши, напоминавшего причудливое изображение полуразрушенного храма.
Все это расстилалось под ним, точно на географической карте.
Дома имели только стены, без крыш; они были сделаны, как Эльстэд позднее заметил, из фосфоресцирующих костей, и весь город казался выстроенным из отраженного в воде лунного света.
В углублениях внутри города виднелись водоросли и морские лилии, раскачивавшиеся, точно деревья, и размахивавшие своими щупальцами, а высокие, стройные, прозрачные, как стекло, губки вздымались вверх, точно блестящие минареты или сотканные из бледного света цветы.
На открытых площадях Эльстэд заметил какое-то движение — как будто толпы народа; но он находился слишком высоко, чтобы различить отдельные лица в этой толпе.
Затем шар медленно подтянули вниз, и детали города начали вырисовываться яснее.
Эльстэд увидел, что контуры туманных зданий окаймлены, точно бусами, рядами каких-то круглых предметов; он заметил также, что в нескольких местах, внизу, на широких открытых площадях, находились какие-то сооружения, очертаниями напоминавшие обросшие раковинами суда.
Медленно, но неуклонно шар опускался вниз, и силуэты под ним становились более ясными, легко различимыми.
Шар притягивали к большому строению посреди города, и Эльстэд иногда мельком видел толпу существ, тянувших канат.
Странные сооружения на площадях были усеяны жестикулировавшей и разглядывавшей шар толпой.
Внезапно перед взором Эльстэда бесшумно поднялись стены большого здания и скрыли город.
Что за странные стены, составленные из пропитанных водой бревен, скрученной проволоки, осколков железа и меди и человеческих костей и черепов!
Черепа были расположены по всему зданию зигзагами, спиралями, фантастическими изгибами; множество мелких серебристых рыбок, играя, пряталось в них и выплывало из глазных впадин.
Вдруг Эльстэд услышал сдержанные крики, шум, похожий на громкий звук рога, вскоре сменившийся звуками какого-то фантастического пения.
Шар погружался все ниже, мимо огромных заостренных кверху окон; наконец, он остановился посреди здания, на возвышении, напоминавшем что-то вроде алтаря.
Теперь, находясь на одном уровне с ними, Эльстэд мог ясно разглядеть странных обитателей бездны.
К своему удивлению, Эльстэд заметил, что они все склонились перед шаром, кроме одного, одетого в платье из рыбьей чешуи, с блестящей диадемой на голове, — он все время открывал и закрывал свой огромный, как у пресмыкающегося, рот, точно управляя пением молящихся.
Повинуясь какому-то странному побуждению, Эльстэд вновь зажег свою лампочку и таким образом опять стал видим подводным существам; зато они сами, благодаря яркому свету внутри шара, сразу погрузились во мрак.
При этом внезапном появлении Эльстэда пение сменилось шумными криками восторга.
Желая наблюдать за подводными жителями, Эльстэд опять выключил свет и исчез из их глаз.
Но на некоторое время он был еще слишком ослеплен, чтобы разобрать, что они делают, и когда ему, наконец, удалось разглядеть их, они опять стояли на коленях.
Так они продолжали поклоняться ему без отдыха, без перерыва, в продолжение трех часов.
Весьма обстоятелен был рассказ Эльстэда об этом удивительном городе и его жителях, сынах вечной ночи, никогда не видевших солнца, луны и звезд, зеленой растительности и живых, дышащих воздухом существ, об этих созданиях, которые не знают огня, не знают другого света, кроме фосфорического сияния живых тварей.
Однако, как ни удивителен его рассказ, еще более удивительно то, что ученые, пользующиеся большой известностью, как, например, Адамс или Дженкинс, не находят в нем ничего невероятного.
Они говорили мне, что не видят никаких причин, почему бы не могли жить на дне глубоких морей совершенно неведомо для нас разумные, дышащие жабрами, обладающие 28 позвоночником существа, приспособившиеся к низкой температуре и огромному давлению и настолько тяжелые, чтобы не всплыть ни живыми, ни в виде трупов.
Нас они должны знать; мы им представляемся в виде странных метеорических существ, иногда катастрофически падающих мертвыми из таинственного мрака их водяного неба.
И не только мы сами, но и наши суда, металлические изделия, всякие предметы сыплются временами на них из тьмы, как дождь.
Иногда эти тонущие предметы давят их, точно карающая десница невидимой власти там, наверху; иногда к ним попадают редкостные и странные вещи, способные служить источником вдохновения.
Можно понять поведение жителей бездны при появлении живого человека, если представить себе, как поступили бы дикари, если бы к ним внезапно слетело с неба окруженное сиянием существо.
Эльстэд не раз рассказывал офицерам «Птармигана» подробности своего двенадцатичасового пребывания на дне океана.
Он собирался также записать свой рассказ, но не сделал этого, и потому нам, к сожалению, приходится восстанавливать его несвязный, отрывочный отчет по воспоминаниям капитана Симианса, Уэйбриджа, Стивенса, Линдлея и других.
Представьте себе громадное призрачное здание, склонившихся поющих людей с головами хамелеонов, в слабо светящейся одежде, и Эльстэда, вновь и вновь зажигающего свет и старающегося дать им понять, что нужно перерезать канат, придерживающий шар.
Минута шла за минутой, и Эльстэд, взглянув на часы, к своему ужасу увидел, что кислорода у него хватит всего на четыре часа.
Гимны в его честь, не прекращавшиеся ни на минуту, звучали в его ушах, точно похоронный марш, предвещавший его близкую кончину.
Каким образом он освободился, он сам не вполне понимает; однако, судя по виду конца каната, висевшего на шаре, канат, вероятно, перервался от трения о край алтаря.
Шар вдруг резко покачнулся, и Эльстэд взлетел вверх и ушел из мира странных подводных существ.
Эльстэд исчез из поля их зрения, точно пузырь водорода, стремящийся вверх из нашей атмосферы.
Как удивлялись, наверное, подводные жители!
Шар помчался вверх еще быстрее, чем погружался, когда его тянули вниз свинцовые грузила.
Стало очень жарко.
Шар летел окнами вверх.
Поток пузырей пенился у стекол.
Эльстэд каждую минуту ожидал, что стекла лопнут.
Вдруг обитая подушками камера завертелась перед его глазами, и он лишился сознания.
Больше он не помнил ничего, пока не увидел себя в собственной каюте и не услышал голоса доктора.
Вот вкратце сущность необыкновенной повести, отрывками рассказанной Эльстэдом офицерам «Птармигана».
Он обещал со временем все записать, но не успел.
Остается добавить, что 2 февраля 1896 года Эльстэд, усовершенствовав свой шар согласно указаниям первого опыта, вторично опустился на дно океана.
Что произошло с ним, мы, по всей вероятности, никогда не узнаем.
Он так и не вернулся.
«Птармиган» крейсировал около того места, где он погрузился, и тщетно искал его в течение тринадцати дней.
Затем судно вернулось в Рио, откуда печальное известие было сообщено по телеграфу друзьям Эльстэда.
На этом дело пока и закончилось.
Надо полагать, что дальнейшие попытки ученых в этой области дадут возможность проверить когда-нибудь странный рассказ Эльстэда о неведомых обитателях океанских глубин.
{П. А. Уляшева @ Войтӧлӧн чиршӧдлӧмъяс @ беллетристика @ П. А. Уляшева. Войтӧлӧн чиршӧдлӧмъяс @ 2015 @}
П. А. Уляшева. Войтӧлӧн чиршӧдлӧмъяс
ВВЕДЕНИЕ
Пятьдесят два года «высиживала» я эту книгу.
Учила в школе и восемнадцать с половиной лет была старшей пионервожатой в дружине имени Александра Матросова.
Каждый класс — отдельный отряд.
Каждый классрук — наставник своего класса.
Одним словом, работа каждого класса — работа пионерская.
Моими лучшими помощниками были учителя: Муза Алексеевна и Владимир Иванович Уляшевы из Вольдино, приехавшие и укоренившиеся здесь — Лидия Николаевна Старцева, Агния Георгиевна Фролова, Мария Фёдоровна Хозяинова (в замужестве — тоже Уляшевы) и Нина Алексеевна Кочанова (Игнатова).
Вольдинцы очень уважительно относятся к родителям, пожилым людям.
И потому ни один сбор отряда ли, дружины ли не обходился без приглашения на него сельского фронтовика, работника тыла, выросшего во время войны ребёнка и т.д.
Начала фиксировать рассказы гостей, беседы с ними и с детьми делать стенды, альбомы, стали дружить и переписываться с газетами и журналами «Ленин туйӧд» (впоследствии — «Коми гор»), «Би кинь», «Йӧлӧга», «Барвинок»...
Вела два кружка, посвящённых краеведению и литературному творчеству.
Накопился понемногу материал по двум большим темам «Пожалуйста, помните!» да «Трудовой подвиг вольдинцев».
Конечно, работали не только по ним.
В альбоме «Быдмӧ-сӧвмӧ сикт» (Растёт, развивается село) собрана история села Вольдино от возникновения до сегодняшнего дня.
В своё время участвовали на каж­ дом районном и республиканском слёте краеведов, получали дипломы и Грамоты.
Большой восторг вызвал ответ на наше письмо Героя Советского Союза, председателя Комитета мира СССР, лётчика-ветерана Алексея Петровича Маресьева.
К столетию школы учащиеся и учителя собрали семь альбомов.
Огромный материал был собран в альбомах «Школа в 1940-е годы» и «Школа в 1950-е годы».
Их я и взяла за основу книги.
Затем обошла не только Вольдино, но и Пузлу, Помоздино, Ягкодж, Усть-Кулом, Сыктывкар (с охватом Лесозавода и Эжвы), где проживают вольдинские выходцы.
Со старыми записями сверила и уточнила новые рассказы, собрала фотографии.
Огромное спасибо всем вольдинцам, которые без всякого высокомерия поделились и рассказами, и старыми и новыми фотографиями.
Жалко, конечно, что не все дети военной поры попали в эту книгу.
В этой большой работе, помимо учителей, мне много помогали Уляшевы Мария Ивановна, Ирина Ивановна, Василий Иванович, Игнатова Полина Владиславовна.
Конечно, работа ещё не завершена.
Большой материал собран в Вольдинском школе-садике у директора Уляшевой Наталии Александровны и в сельской библиотеке у Уляшевой Ирины Ивановны.
Школа взялась за подготовку материалов по теме «Трудовой подвиг вольдинцев» (о работниках тыла), а библиотека — по теме «Пожалуйста, помните» (о фронтовиках).
Собранный материал не лежит всуе: на его базе периодически создаём стенды, альбомы, слайды.
В будущем надеемся издать ещё отдельными книгами рассказы о фронтовиках и работниках тыла.
Не всех упомнила, но хочу сказать большое спасибо всем, кто помогал в создании этой книги.
Спасибо и тебе, дорогой читатель.
Не забывайте корни свои.
Почитайте и берегите пожилых людей, переживших войну: их остаётся всё меньше, а перенесли они многое.
В трудные годы взрослым, родителям и дедушкам-бабушкам, недосуг было возиться с детишками.
Отцы в основном боролись с врагом на войне, матери и старики день и ночь бились на работе в колхозах «Вöр фронт» (с. Вольдино), «Выль войвыв» (дер. Бадьёльск), «Авангард» (дер.  Кузьмыльк), «Заря» (дер. Пузла), «Красная звезда» (дер. Югыдтыдор): пахали, сеяли, обихаживали скотину, валили лес.
Некогда возиться и нянчиться 6с детьми. Оттого и получилось, что с детьми рядом постоянно были учителя Вольдинской семилетней школы.
Конечно, от уроков их никто не освобождал, но вместе со школьниками учителя работали и на бескрайних колхозных полях, и на заготовке дров, и на сплаве.
Именно поэтому я начала книгу с воспоминаний учителей военной поры.
Да и их самих, в самые трудные времена деливших с вольдинскими детьми и тяготы, и голод, необходимо перечислить поимённо.
Чтобы помнили о них, чтобы их не забывали.
Да и с их стороны, может, кто-нибудь захочет больше узнать: интерес проявится к тому, где и когда, допустим, работал учителем их родственник или знакомый?
Много ведь учителей того времени было приезжих, связанных с Вольдинской школой только небольшой частью своей жизни.
Большинства из приведённого ниже списка учителей уже нет в  живых.
С кем-то и связаться не получилось, следы пропали, жизнь-то кидает людей.
Но воспоминания некоторых из учителей приводим в этой книге.
Приводим в  том виде, в  каком сами рассказывали: на коми или русском языке, без особых правок, если не считать сокращения частей, напрямую не относящихся к нашей теме.
{Иван Тургенев (комиӧдіс Туркин К. И.) @ Охотниклӧн гижӧдъяс  @ беллетристика @ И. С. Тургенев. Охотниклӧн гижӧдъяс @ 1953 @}
Иван Тургенев.
Хорь и Калиныч
Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой.
Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах.
Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд.
Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой...
Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вываливается наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью...
И для охотника в Калужской губернии лучше.
В Орловской губернии последние леса и площадя исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.
В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну; заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Но за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г. Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек.
В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.
— До меня верст пять будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю.
(Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)
— А кто такой Хорь?
— А мой мужик...
Он отсюда близехонько.
Мы отправились к нему.
Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря.
Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками.
Мы вошли.
Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.
— А, Федя!
Дома Хорь? — спросил его г-н Полутыкин.
— Нет, Хорь в город уехал, — отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых, как снег, зубов. — Тележку заложить прикажете?
— Да, брат, тележку.
Да принеси нам квасу.
Мы вошли в избу.
Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу перед тяжелым образом в серебряном окладе теплилась лампадка; липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов.
Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске.
Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас поглядывать.
Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед крыльцом.
Мы вышли.
Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца.
Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю.
«Всё дети Хоря!» — заметил Полутыкин.
«Всё Хорьки, — подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, — да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем в город...
Смотри же, Вася, — продолжал он, обращаясь к кучеру, — духом сомчи: барина везешь.
Только на толчках-то, смотри, потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!»
Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди.
«Подсадить Астронома!» — торжественно воскликнул г-н Полутыкин.
Федя, не без удовольствия, поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги.
Вася дал вожжи лошади.
Мы покатили.
«А вот это моя контора, — сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, — хотите зайти?»
«Извольте».
«Она теперь упразднена, — заметил он, слезая, — а все посмотреть стоит».
Контора состояла из двух пустых комнат.
Сторож, кривой старик, прибежал с задворья.
«Здравствуй, Миняич, — проговорил г-н Полутыкин, — а где же вода?»
Кривой старик исчез и тотчас вернулся с бутылкой воды и двумя стаканами.
«Отведайте, — сказал мне Полутыкин, — это у меня хорошая, ключевая вода».
Мы выпили по стакану, причем старик нам кланялся в пояс.
«Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, — заметил мой новый приятель. — В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу за выгодную цену».
Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор господского дома.
— Скажите, пожалуйста, — спросил я Полутыкина за ужином, — отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?
— А вот отчего: он у меня мужик умный.
Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте.
Я вам стану оброк платить хороший.
«Да зачем тебе селиться на болоте?»
«Да уж так; только вы, батюшка Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете».
«Пятьдесят рублев в год!»
«Извольте».
«Да без недоимок у меня, смотри!»
«Известно, без недоимок...»
Вот он и поселился на болоте.
С тех пор Хорем его и прозвали.
— Ну, и разбогател? — спросил я.
— Разбогател.
Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину.
Я уж ему не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!..»
А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету...
Да, как бы не так!..
На другой день мы тотчас после чаю опять отправились на охоту.
Проезжая через деревню, г-н Полутыкин велел кучеру остановиться у низенькой избы и звучно воскликнул: «Калиныч!»
«Сейчас, батюшка, сейчас, — раздался голос со двора, — лапоть подвязываю».
Мы поехали шагом; за деревней догнал нас человек лет сорока, высокого роста, худой, с небольшой загнутой назад головкой.
Это был Калиныч.
Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось с первого взгляда.
Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить не мог.
Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду.
Ходил он не скоро, но большими шагами, слегка подпираясь длинной и тонкой палкой.
В течение дня он не раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал, как за ребенком.
Когда невыносимый полуденный зной заставил нас искать убежища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса.
Калиныч отворил нам избушку, увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а сам надел на голову род мешка с сеткой, взял нож, горшок и головешку и отправился на пасеку вырезать нам сот.
Мы запили прозрачный теплый мед ключевой водой и заснули под однообразное жужжанье пчел и болтливый лепет листьев.
Легкий порыв ветерка разбудил меня...
Я открыл глаза и увидел Калиныча: он сидел на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку.
Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо.
Г-н Полутыкин тоже проснулся.
Мы не тотчас встали.
Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна лежать неподвижно на сене: тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо, сладкая лень смыкает глаза.
Наконец мы встали и опять пошли бродить до вечера.
За ужином я заговорил опять о Хоре да о Калиныче.
«Калиныч — добрый мужик, — сказал мне г-н Полутыкин, — усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может: я его все оттягиваю.
Каждый день со мною на охоту ходит...
Какое уж тут хозяйство, — посудите сами».
Я с ним согласился, и мы легли спать.
На другой день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по делу с соседом Пичуковым.
Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу.
На охоту поехал я один и перед вечером завернул к Хорю.
На пороге избы встретил меня старик — лысый, низкого роста, плечистый и плотный — сам Хорь.
Я с любопытством посмотрел на этого Хоря.
Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос.
Мы вошли вместе в избу.
Тот же Федя принес мне молока с черным хлебом.
Хорь присел на скамью и, преспокойно поглаживая свою курчавую бороду, вступил со мною в разговор.
Он, казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался медленно, изредка посмеивался из-под длинных своих усов.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте...
Он со мной все как будто соглашался;
только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то...
Так оно как-то странно выходило.
Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности...
Вот вам образчик нашего разговора:
— Послушай-ка, Хорь, — говорил я ему, — отчего ты не откупишься от своего барина?
— А для чего мне откупаться?
Теперь я своего барина знаю и оброк свой знаю... барин у нас хороший.
— Все же лучше на свободе, — заметил я.
Хорь посмотрел на меня сбоку.
— Вестимо, — проговорил он.
— Ну, так отчего же ты не откупаешься?
Хорь покрутил головой.
— Чем, батюшка, откупиться прикажешь?
— Ну, полно, старина...
— Попал Хорь в вольные люди, — продолжал он вполголоса, как будто про себя, — кто без бороды живет, тот Хорю и набольший.
— А ты сам бороду сбрей.
— Что борода?
Борода — трава: скосить можно.
— Ну, так что ж?
— А, знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то жизнь хорошая, да и те в бородах.
— А что, ведь ты тоже торговлей занимаешься? — спросил я его.
— Торгуем помаленьку маслишком да дегтишком...
Что же, тележку, батюшка, прикажешь заложить?
«Крепок ты на язык и человек себе на уме», — подумал я.
— Нет, — сказал я вслух, — тележки мне не надо; я завтра около твоей усадьбы похожу и, если позволишь, останусь ночевать у тебя в сенном сарае.
— Милости просим.
Да покойно ли тебе будет в сарае?
Я прикажу бабам постлать тебе простыню и положить подушку.
Эй, бабы! — вскричал он, поднимаясь с места, — сюда, бабы!..
А ты, Федя, поди с ними.
Бабы ведь народ глупый.
Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай.
Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих.
Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась.
Я довольно долго не мог заснуть.
Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать... я, наконец, задремал.
На заре Федя разбудил меня.
Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже был любимцем.
Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали.
Старик вышел ко мне навстречу.
Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.
— Самовар тебе готов, — сказал он мне с улыбкой, — пойдем чай пить.
Мы уселись около стола.
Здоровая баба, одна из его невесток, принесла горшок с молоком.
Все его сыновья поочередно входили в избу.
— Что у тебя за рослый народ! — заметил я старику.
— Да, — промолвил он, откусывая крошечный кусок сахару, — на меня да на мою старуху жаловаться, кажись, им нечего.
— И все с тобой живут?
— Все.
Сами хотят, так и живут.
— И все женаты?
— Вон один, пострел, не женится, — отвечал он, указывая на Федю, который по-прежнему прислонился к двери. — Васька, тот еще молод, тому погодить можно.
— А что мне жениться? — возразил Федя, — мне и так хорошо.
На что мне жена?
Лаяться с ней, что ли?
— Ну, уж ты... уж я тебя знаю!
Кольца серебряные носишь...
Тебе бы все с дворовыми девками нюхаться...
«Полноте, бесстыдники!» — продолжал старик, передразнивая горничных. — Уж я тебя знаю, белоручка ты этакой!
— А в бабе-то что хорошего?
— Баба — работница, — важно заметил Хорь. — Баба мужику слуга.
— Да на что мне работница?
— То-то, чужими руками жар загребать любишь.
Знаем мы вашего брата.
— Ну, жени меня, коли так.
А?
Что!
Что ж ты молчишь?
— Ну, полно, полно, балагур.
Вишь, барина мы с тобой беспокоим.
Женю, небось...
А ты, батюшка, не гневись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.
Федя покачал головой...
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря.
Старик радушно его приветствовал.
Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.
Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня провел у Хоря.
Меня занимали новые мои знакомцы.
Не знаю, чем я заслужил их доверие, но они непринужденно разговаривали со мной.
Я с удовольствием слушал их и наблюдал за ними.
Оба приятеля нисколько не походили друг на друга.
Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист.
Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных.
Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями.
Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как.
Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное.
У Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе.
Хорь насквозь видел г-на Полутыкина.
Калиныч благоговел перед своим господином.
Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство.
Калиныч любил и уважал Хоря.
Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя.
Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не пел соловьем, как бойкий фабричный человек...
Но Калиныч был одарен преимуществами, которые признавал сам Хорь; например: он заговаривал кровь, испуг, бешенство, выгонял червей; пчелы ему дались, рука у него была легкая.
Хорь при мне попросил его ввести в конюшню новокупленную лошадь, и Калиныч с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика.
Калиныч стоял ближе к природе.
Хорь же — к людям, к обществу.
Калиныч не любил рассуждать и всему верил слепо.
Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь.
Он много видел, много знал, и от него я многому научился.
Например: из его рассказов узнал я, что каждое лето, перед покосом, появляется в деревнях небольшая тележка особенного вида.
В этой тележке сидит человек в кафтане и продает косы.
На наличные деньги он берет рубль двадцать пять копеек — полтора рубля ассигнациями; в долг — три рубля и целковый.
Все мужики, разумеется, берут у него в долг.
Через две-три недели он появляется снова и требует денег.
У мужика овес только что скошен, стало быть заплатить есть чем; он идет с купцом в кабак и там уже расплачивается.
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?»
Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Но более всего страдают бабы вот при каком случае.
Поставщики материала на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются «орлами».
Такой «орел» получает от купца рублей двести ассигнациями и отправляется на добычу.
Но, в противность благородной птице, от которой он получил свое имя, он не нападает открыто и смело: напротив, «орел» прибегает к хитрости и лукавству.
Он оставляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся.
Бабы чутьем угадывают его приближенье и крадутся к нему навстречу.
Второпях совершается торговая сделка.
За несколько медных грошей баба отдает «орлу» не только всякую ненужную тряпицу, но часто даже мужнину рубаху и собственную паневу.
В последнее время бабы нашли выгодным красть у самих себя и сбывать таким образом пеньку, в особенности «замашки», — важное распространение и усовершенствование промышленности «орлов»!
Но зато мужики, в свою очередь, навострились и при малейшем подозрении, при одном отдаленном слухе о появлении «орла» быстро и живо приступают к исправительным и предохранительным мерам.
И в самом деле, не обидно ли?
Пеньку продавать их дело, и они ее точно продают, — не в городе, в город надо самим тащиться, а приезжим торгашам, которые, за неимением безмена, считают пуд в сорок горстей — а вы знаете, что за горсть и что за ладонь у русского человека, особенно, когда он «усердствует»!
Таких рассказов я, человек неопытный и в деревне не «живалый» (как у нас в Орле говорится), наслушался вдоволь.
Но Хорь не все рассказывал, он сам меня расспрашивал о многом.
Узнал он, что я бывал за границей, и любопытство его разгорелось...
Калиныч от него не отставал; но Калиныча более трогали описания природы, гор, водопадов, необыкновенных зданий, больших городов.
Хоря занимали вопросы административные и государственные.
Он перебирал все по порядку: «Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?..
Ну, говори, батюшка, как же?..»
«А! ах, Господи, твоя воля!» — восклицал Калиныч во время моего рассказа.
Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал, что «дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо — это порядок».
Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя, он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед.
Что хорошо — то ему и нравится, что разумно — того ему и подавай, а откуда оно идет, — ему все равно.
Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов.
Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь говорил со мной о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь.
Он действительно понимал свое положенье.
Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика.
Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать он не умел.
Калиныч — умел.
«Этому шалопаю грамота далась, — заметил Хорь, — у него и пчелы отродясь не мерли».
«А детей ты своих выучил грамоте?»
Хорь помолчал.
«Федя знает».
«А другие?»
«Другие не знают».
«А что?»
Старик не отвечал и переменил разговор.
Впрочем, как он умен ни был, водились и за ним многие предрассудки и предубеждения.
Баб он, например, презирал от глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними.
Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием.
Недаром в русской песенке свекровь поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин!
Не бьешь ты жены, не бьешь молодой...»
Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими... пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся...
Их что разнимать — то хуже, да и рук марать не стоит».
Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: «Сюды, сюды, собачка!» — и била ее по худой спине кочергой или становилась под навес и «лаялась», как выражался Хорь, со всеми проходящими.
Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе на печь.
Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча с Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина.
«Уж ты, Хорь, у меня его не трогай», — говорил Калиныч.
«А что ж он тебе сапогов не сошьет?» — возражал тот.
«Эка, сапоги!.. на что мне сапоги?
Я мужик...»
«Да вот и я мужик, а вишь...»
При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог, скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи.
«Эх, да ты разве наш брат!» — отвечал Калиныч.
«Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти».
«Он мне дает на лапти».
«Да, в прошлом году гривенник пожаловал».
Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно.
Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке.
Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом.
Особенно любил он песню: «Доля ты моя, доля!»
Федя не упускал случая подтрунить над отцом.
«Чего, старик, разжалобился?»
Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться на свою долю...
Зато в другое время не было человека деятельнее его: вечно над чем-нибудь копается — телегу чинит, забор подпирает, сбрую пересматривает.
Особенной чистоты он, однако, не придерживался и на мои замечания отвечал мне однажды, что «надо-де избе жильем пахнуть».
— Посмотри-ка, — возразил я ему, — как у Калиныча на пасеке чисто.
— Пчелы бы жить не стали, батюшка, — сказал он со вздохом.
«А что, — спросил он меня в другой раз, — у тебя своя вотчина есть?»
«Есть».
«Далеко отсюда?»
«Верст сто».
«Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?»
«Живу».
«А больше, чай, ружьем пробавляешься?»
«Признаться, да».
«И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
На четвертый день, вечером, г. Полутыкин прислал за мной.
Жаль мне было расставаться с стариком.
Вместе с Калинычем сел я в телегу.
«Ну, прощай, Хорь, будь здоров, — сказал я... — Прощай, Федя».
«Прощай, батюшка, прощай, не забывай нас».
Мы поехали.
Заря только что разгоралась.
«Славная погода завтра будет», — заметил я, глядя на светлое небо.
«Нет, дождь пойдет, — возразил мне Калиныч, — утки вон плещутся, да и трава больно сильно пахнет».
Мы въехали в кусты.
Калиныч запел вполголоса, подпрыгивая на облучке, и все глядел да глядел на зарю...
На другой день я покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.
Уездный лекарь
Однажды осенью, на возвратном пути с отъезжего поля, я простудился и занемог.
К счастью, лихорадка застигла меня в уездном городе, в гостинице; я послал за доктором.
Через полчаса явился уездный лекарь, человек небольшого роста, худенький и черноволосый.
Он прописал мне обычное потогонное, велел приставить горчичник, весьма ловко запустил к себе под обшлаг пятирублевую бумажку, причем, однако, сухо кашлянул и глянул в сторону, и уже совсем было собрался отправиться восвояси, да как-то разговорился и остался.
Жар меня томил; я предвидел бессонную ночь и рад был поболтать с добрым человеком.
Подали чай.
Пустился мой доктор в разговоры.
Малый он был не глупый, выражался бойко и довольно забавно.
Странные дела случаются на свете: с иным человеком и долго живешь вместе и в дружественных отношениях находишься, а ни разу не заговоришь с ним откровенно, от души; с другим же едва познакомиться успеешь — глядь: либо ты ему, либо он тебе, словно на исповеди, всю подноготную и проболтал.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Я постараюсь выражаться словами лекаря.
— Вы не изволите знать, — начал он расслабленным и дрожащим голосом (таково действие беспримесного березовского табаку), — вы не изволите знать здешнего судью, Мылова, Павла Лукича?..
Не знаете...
Ну, все равно.
(Он откашлялся и протер глаза.)
Вот, изволите видеть, дело было этак, как бы вам сказать — не солгать, в Великий пост, в самую ростопель.
Сижу я у него, у нашего судьи, и играю в преферанс.
Судья у нас хороший человек и в преферанс играть охотник.
Вдруг (мой лекарь часто употреблял слово: вдруг) говорят мне: человек вас спрашивает.
Я говорю: что ему надобно?
Говорят, записку принес, — должно быть, от больного.
Подай, говорю, записку.
Так и есть: от больного...
Ну, хорошо, — это, понимаете, наш хлеб...
Да вот в чем дело: пишет ко мне помещица, вдова; говорит, дескать, дочь умирает, приезжайте, ради самого Господа Бога нашего, и лошади, дескать, за вами присланы.
Ну, это еще все ничего...
Да живет-то она в двадцати верстах от города, а ночь на дворе, и дороги такие, что фа!
Да и сама беднеющая, больше двух целковых ожидать тоже нельзя, и то еще сумнительно, а разве холстом придется попользоваться да крупицами какими-нибудь.
Однако долг, вы понимаете, прежде всего: человек умирает.
Передаю вдруг карты непременному члену Каллиопину и отправляюсь домой.
Гляжу: стоит тележчонка перед крыльцом; лошади крестьянские — пузатые-препузатые, шерсть на них — войлоко настоящее, и кучер, ради уваженья, без шапки сидит.
Ну, думаю, видно, брат, господа-то твои не на золоте едят...
Вы изволите смеяться, а я вам скажу: наш брат, бедный человек, все в соображенье принимай...
Коли кучер сидит князем, да шапки не ломает, да еще посмеивается из-под бороды, да кнутиком шевелит — смело бей на две депозитки!
А тут, вижу, дело-то не тем пахнет.
Однако, думаю, делать нечего: долг прежде всего.
Захватываю самонужнейшие лекарства и отправляюсь.
Поверите ли, едва дотащился.
Дорога адская: ручьи, снег, грязь, водомоины, а там вдруг плотину прорвало — беда!
Однако приезжаю.
Домик маленький, соломой крыт.
В окнах свет: знать, ждут.
Навстречу мне старушка, почтенная такая, в чепце.
«Спасите, говорит, умирает».
Я говорю: «Не извольте беспокоиться...
Где больная?»
«Вот сюда пожалуйте».
Смотрю: комнатка чистенькая, в углу лампада, на постеле девица лет двадцати, в беспамятстве.
Жаром от нее так и пышет, дышит тяжело — горячка.
Тут же другие две девицы, сестры, — перепуганы, в слезах.
«Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении...»
Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
Кровь ей пустил, горчичники поставить велел, микстуру прописал.
Между тем я гляжу на нее, гляжу, знаете, — ну, ей-богу, не видал еще такого лица... красавица, одним словом!
Жалость меня так и разбирает.
Черты такие приятные, глаза...
Вот, слава Богу, успокоилась; пот выступил, словно опомнилась, кругом поглядела, улыбнулась, рукой по лицу провела...
Сестры к ней нагнулись, спрашивают: «Что с тобою?» — «Ничего», — говорит, да и отворотилась...
Гляжу — заснула.
Ну, говорю, теперь следует больную в покое оставить.
Вот мы все на цыпочках и вышли вон; горничная одна осталась на всякий случай.
А в гостиной уж самовар на столе, и ямайский тут же стоит: в нашем деле без этого нельзя.
Подали мне чай, просят остаться ночевать... я согласился: куда теперь ехать!
Старушка все охает.
«Чего вы? — говорю. — Будет жива, не извольте беспокоиться, а лучше отдохните-ка сами: второй час».
«Да вы меня прикажете разбудить, коли что случится?»
«Прикажу, прикажу».
Старушка отправилась, и девицы также пошли к себе в комнату; мне постель в гостиной постлали.
Вот я лег, только не могу заснуть, — что за чудеса!
Уж на что, кажется, намучился.
Все моя больная у меня с ума нейдет.
Наконец не вытерпел, вдруг встал; думаю, пойду посмотрю, что делает пациент?
А спальня-то ее с гостиной рядом.
Ну, встал, растворил тихонько дверь, а сердце так и бьется.
Гляжу: горничная спит, рот раскрыла и храпит даже, бестия!
А больная лицом ко мне лежит и руки разметала, бедняжка!
Я подошел...
Как она вдруг раскроет глаза и уставится на меня!..
«Кто это? кто это?»
Я сконфузился.
«Не пугайтесь, говорю, сударыня: я доктор, пришел посмотреть, как вы себя чувствуете».
«Вы доктор?»
«Доктор, доктор...
Матушка ваша за мною в город посылали; мы вам кровь пустили, сударыня; теперь извольте почивать, а дня этак через два мы вас, даст Бог, на ноги поставим».
«Ах, да, да, доктор, не дайте мне умереть... пожалуйста, пожалуйста».
«Что вы это, Бог с вами!»
А у ней опять жар, думаю я про себя.
Пощупал пульс: точно, жар.
Она посмотрела на меня, да как возьмет меня вдруг за руку.
«Я вам скажу, почему мне не хочется умереть, я вам скажу, я вам скажу... теперь мы одни; только вы, пожалуйста, никому... послушайте...»
Я нагнулся; придвинула она губы к самому моему уху, волосами щеку мою трогает, — признаюсь, у меня самого кругом пошла голова, — и начала шептать...
Ничего не понимаю...
Ах, да это она бредит...
Шептала, шептала, да так проворно и словно не по-русски, кончила, вздрогнула, уронила голову на подушку и пальцем мне погрозилась.
«Смотрите же, доктор, никому...»
Кое-как я ее успокоил, дал ей напиться, разбудил горничную и вышел.
Тут лекарь опять с ожесточеньем понюхал табаку и на мгновение оцепенел.
— Однако, — продолжал он, — на другой день больной, в противность моим ожиданиям, не полегчило.
Я подумал, подумал и вдруг решился остаться, хотя меня другие пациенты ожидали...
А вы знаете, этим неглижировать нельзя: практика от этого страдает.
Но, во-первых, больная действительно находилась в отчаянии; а во-вторых, надо правду сказать, я сам чувствовал сильное к ней расположение.
Притом же и все семейство мне нравилось.
Люди они были хоть и неимущие, но образованные, можно сказать, на редкость...
Отец-то у них был человек ученый, сочинитель; умер, конечно, в бедности, но воспитание детям успел сообщить отличное; книг тоже много оставил.
Потому ли, что хлопотал-то я усердно около больной, по другим ли каким-либо причинам, только меня, смею сказать, полюбили в доме, как родного...
Между тем распутица сделалась страшная, все сообщения, так сказать, прекратились совершенно; даже лекарство с трудом из города доставлялось...
Больная не поправлялась...
День за день, день за день...
Но вот-с... тут-с...
(Лекарь помолчал.)
Право, не знаю, как бы вам изложить-с...
(Он снова понюхал табаку, крякнул и хлебнул глоток чаю.)
Скажу вам без обиняков, больная моя... как бы это того... ну, полюбила, что ли, меня... или нет, не то чтобы полюбила... а, впрочем... право, как это, того-с...
(Лекарь потупился и покраснел.)
— Нет, — продолжал он с живостью, — какое полюбила!
Надо себе, наконец, цену знать.
Девица она была образованная, умная, начитанная, а я даже латынь-то свою позабыл, можно сказать, совершенно.
Насчет фигуры (лекарь с улыбкой взглянул на себя) также, кажется, нечем хвастаться.
Но дураком Господь Бог тоже меня не уродил: я белое черным не назову; я кое-что тоже смекаю.
Я, например, очень хорошо понял, что Александра Андреевна — ее Александрой Андреевной звали — не любовь ко мне почувствовала, а дружеское, так сказать, расположение, уважение, что ли.
Хотя она сама, может быть, в этом отношении ошибалась, да ведь положение ее было какое, вы сами рассудите...
Впрочем, — прибавил лекарь, который все эти отрывистые речи произнес, не переводя духа и с явным замешательством, — я, кажется, немного зарапортовался...
Этак вы ничего не поймете... а вот, позвольте, я вам все по порядку расскажу.
Он допил стакан чаю и заговорил голосом более спокойным.
— Так, так-то-с.
Моей больной все хуже становилось, хуже, хуже.
Вы не медик, милостивый государь; вы понять не можете, что происходит в душе нашего брата, особенно на первых порах, когда он начинает догадываться, что болезнь-то его одолевает.
Куда денется самоуверенность!
Оробеешь вдруг так, что и сказать нельзя.
Так тебе и кажется, что и позабыл-то ты все, что знал, и что больной-то тебе не доверяет, и что другие уже начинают замечать, что ты потерялся, и неохотно симптомы тебе сообщают, исподлобья глядят, шепчутся... э, скверно!
Ведь есть же лекарство, думаешь, против этой болезни, стоит только найти.
Вот не оно ли?
Попробуешь — нет, не оно!
Не даешь времени лекарству как следует подействовать... то за то хватишься, то за то.
Возьмешь, бывало, рецептурную книгу... ведь тут оно, думаешь, тут!
Право слово, иногда наобум раскроешь: авось, думаешь, судьба...
А человек меж тем умирает; а другой бы его лекарь спас.
Консилиум, говоришь, нужен; я на себя ответственности не беру.
А уж каким дураком в таких случаях глядишь!
Ну, со временем обтерпишься, ничего.
Умер человек — не твоя вина: ты по правилам поступал.
А то вот что еще мучительно бывает: видишь доверие к тебе слепое, а сам чувствуешь, что не в состоянии помочь.
Вот именно такое доверие все семейство Александры Андреевны ко мне возымело: и думать позабыли, что у них дочь в опасности.
Я их тоже, с своей стороны, уверяю, что ничего, дескать, а у самого душа в пятки уходит.
К довершению несчастия, такая подошла распутица, что за лекарством по целым дням, бывало, кучер ездит.
А я из комнаты больной не выхожу, оторваться не могу, разные, знаете, смешные анекдотцы рассказываю, в карты с ней играю.
Ночи просиживаю.
Старушка меня со слезами благодарит; а я про себя думаю: «Не стою я твоей благодарности».
Признаюсь вам откровенно — теперь не для чего скрываться — влюбился я в мою больную.
И Александра Андреевна ко мне привязалась: никого, бывало, к себе в комнату, кроме меня, не пускает.
Начнет со мной разговаривать, расспрашивает меня, где я учился, как живу, кто мои родные, к кому я езжу?
И чувствую я, что не след ей разговаривать, а запретить ей, решительно этак, знаете, запретить — не могу.
Схвачу, бывало, себя за голову: «Что ты делаешь, разбойник?..»
А то возьмет меня за руку и держит, глядит на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет и скажет: «Какой вы добрый!»
Руки у ней такие горячие, глаза большие, томные.
«Да, говорит, вы добрый, вы хороший человек, вы не то, что наши соседи... нет, вы не такой...
Как это я до сих пор вас не знала!»
«Александра Андреевна, успокойтесь, говорю... я, поверьте, чувствую, я не знаю, чем заслужил... только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь... все хорошо будет, вы будете здоровы».
А между тем, должен я вам сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, — что с соседями они мало водились оттого, что мелкие им не под стать приходились, а с богатыми гордость запрещала знаться.
Я вам говорю: чрезвычайно образованное было семейство, — так мне, знаете, и лестно было.
Из одних моих рук лекарство принимала...
Приподнимется, бедняжка, с моею помощью, примет и взглянет на меня... сердце у меня так и покатится.
А между тем ей все хуже становилось, все хуже: умрет, думаю, непременно умрет.
Поверите ли, хоть самому в гроб ложиться; а тут мать, сестры наблюдают, в глаза мне смотрят... и доверие проходит.
«Что?
Как?»
«Ничего-с, ничего-с!»
А какое ничего-с, ум мешается.
Вот-с, сижу я однажды ночью, один опять, возле больной.
Девка тут тоже сидит и храпит во всю ивановскую...
Ну, с несчастной девки взыскать нельзя: затормошилась и она.
Александра-то Андреевна весьма нехорошо себя весь вечер чувствовала; жар ее замучил.
До самой полуночи все металась; наконец словно заснула, по крайней мере не шевелится, лежит.
Лампада в углу перед образом горит.
Я сижу, знаете, потупился, дремлю тоже.
Вдруг словно меня кто под бок толкнул, обернулся я...
Господи, Боже мой!
Александра Андреевна во все глаза на меня глядит... губы раскрыты, щеки так и горят.
«Что с вами?»
«Доктор, ведь я умру?»
«Помилуй Бог!»
«Нет, доктор, нет, пожалуйста, не говорите мне, что я буду жива... не говорите... если б вы знали... послушайте, ради Бога не скрывайте от меня моего положения! — а сама так скоро дышит.
Если я буду знать наверное, что я умереть должна... я вам тогда все скажу, все!»
«Александра Андреевна, помилуйте!»
«Послушайте, ведь я не спала нисколько, я давно на вас гляжу... ради Бога... я вам верю, вы человек добрый, вы честный человек, заклинаю вас всем, что есть святого на свете, — скажите мне правду!
Если б вы знали, как это для меня важно...
Доктор, ради Бога скажите, я в опасности?»
«Что я вам скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!»
«Ради Бога, умоляю вас!»
«Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но Бог милостив...»
«Я умру, я умру...»
И она словно обрадовалась, лицо такое веселое стало; я испугался.
«Да не бойтесь, не бойтесь, меня смерть нисколько не стращает».
Она вдруг приподнялась и оперлась на локоть.
«Теперь... ну, теперь я могу вам сказать, что я благодарна вам от всей души, что вы добрый, хороший человек, что я вас люблю...»
Я гляжу на нее, как шальной; жутко мне, знаете...
«Слышите ли, я люблю вас...»
«Александра Андреевна, чем же я заслужил!»
«Нет, нет, вы меня не понимаете... ты меня не понимаешь...»
И вдруг она протянула руки, схватила меня за голову и поцеловала...
Поверите ли, я чуть-чуть не закричал... бросился на колени и голову в подушки спрятал.
Она молчит; пальцы ее у меня на волосах дрожат; слышу: плачет.
Я начал ее утешать, уверять... я уж, право, не знаю, что я такое ей говорил.
«Девку, говорю, разбудите, Александра Андреевна... благодарю вас... верьте... успокойтесь».
«Да полно же, полно, — твердила она.
Бог с ними со всеми; ну, проснутся, ну, придут — все равно: ведь умру же я...
Да и ты чего робеешь, чего боишься?
Подними голову...
Или вы, может быть, меня не любите, может быть, я обманулась... в таком случае извините меня».
«Александра Андреевна, что вы говорите?.. я люблю вас, Александра Андреевна».
Она взглянула мне прямо в глаза, раскрыла руки.
«Так обними же меня...»
Скажу вам откровенно: я не понимаю, как я в ту ночь с ума не сошел.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне; а то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
Ну не выпускает она меня из своих рук.
«Пощадите меня, Александра Андреевна, да и себя пощадите, говорю».
«К чему, говорит, чего жалеть?
Ведь должна же я умереть...»
Это она беспрестанно повторяла.
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно... а то что?»
«Да кто вам сказал, что вы умрете?»
«Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
«Вы будете живы, Александра Андреевна, я вас вылечу; мы испросим у вашей матушки благословение... мы соединимся узами, мы будем счастливы».
«Нет, нет, я с вас слово взяла, я должна умереть... ты мне обещал... ты мне сказал...»
Горько было мне, по многим причинам горько.
И посудите, вот какие иногда приключаются вещицы: кажется ничего, а больно.
Вздумалось ей спросить меня, как мое имя, то есть не фамилия, а имя.
Надо же несчастье такое, что меня Трифоном зовут.
Да-с, да-с.
Трифоном, Трифоном Иванычем.
В доме-то меня все доктором звали.
Я, делать нечего, говорю: «Трифон, сударыня».
Она прищурилась, покачала головой и прошептала что-то по-французски, — ох, да недоброе что-то, — и засмеялась потом, нехорошо тоже.
Вот этак-то я почти всю ночь провел с ней.
Поутру вышел, словно угорелый; вошел к ней опять в комнату уже днем, после чаю.
Боже мой, Боже мой!
Узнать ее нельзя: краше в гроб кладут.
Честью вам клянусь, не понимаю теперь, не понимаю решительно, как я эту пытку выдержал.
Три дня, три ночи еще проскрипела моя больная... и какие ночи!
Что она мне говорила!..
А в последнюю-то ночь, вообразите вы себе, — сижу я подле нее и уж об одном Бога прошу: прибери, дескать, ее поскорей, да и меня тут же...
Вдруг старушка мать — шасть в комнату...
Уж я ей накануне сказал, матери-то, что мало, дескать, надежды, плохо, и священника не худо бы.
Больная, как увидела мать, и говорит: «Ну, вот, хорошо, что пришла... посмотри-ка на нас, мы друг друга любим, мы друг другу слово дали».
«Что это она, доктор, что она?»
Я помертвел.
«Бредит-с, говорю, жар...»
А она-то: «Полно, полно, ты мне сейчас совсем другое говорил, и кольцо от меня принял...
Что притворяешься?
Мать моя добрая, она простит, она поймет, а я умираю — мне не к чему лгать; дай мне руку...»
Я вскочил и вон выбежал.
Старушка, разумеется, догадалась.
— Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать.
Моя больная на другой же день скончалась.
Царство ей небесное!
(Прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)!
Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить.
«Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами... болезнь... но, поверьте, я никого не любила более вас...
Не забывайте же меня... берегите мое кольцо...»
Лекарь отвернулся; я взял его за руку.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой?
Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться.
Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась.
Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел...
Как же...
Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого.
Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать.
Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день...
А что ж преферанс?
Мы сели в преферанс по копейке.
Трифон Иваныч выиграл у меня два рубля с полтиной — и ушел поздно, весьма довольный своей победой.
Бурмистр
Верстах в пятнадцати от моего имения живет один мне знакомый человек, молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин.
Дичи у него в поместье водится много, дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные, принимает гостей ласково, а все-таки неохотно к нему едешь.
Он человек рассудительный и положительный, воспитанье получил, как водится, отличное, служил, в высшем обществе потерся, а теперь хозяйством занимается с большим успехом.
Аркадий Павлыч, говоря собственными его словами, строг, но справедлив, о благе подданных своих печется и наказывает их — для их же блага.
«С ними надобно обращаться, как с детьми, — говорит он в таком случае, — невежество, мой милый; надо иметь это ввиду».
Сам же, в случае так называемой печальной необходимости, резких и порывистых движений избегает и голоса возвышать не любит, но более тычет рукою прямо, спокойно приговаривая: «Ведь я тебя просил, любезный мой», или: «Что с тобою, друг мой, опомнись», — причем только слегка стискивает зубы и кривит рот.
Роста он небольшого, сложен щеголевато, собою весьма недурен, руки и ногти в большой опрятности содержит; с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем.
Смеется он звучно и беззаботно, приветливо щурит светлые, карие глаза.
Одевается он отлично и со вкусом; выписывает французские книги, рисунки и газеты, но до чтения небольшой охотник: «Вечного жида» едва осилил.
В карты играет мастерски.
Вообще Аркадий Павлыч считается одним из образованнейших дворян и завиднейших женихов нашей губернии; дамы от него без ума и в особенности хвалят его манеры.
Он удивительно хорошо себя держит, осторожен, как кошка, и ни в какую историю замешан отроду не бывал, хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит.
Дурным обществом решительно брезгает — скомпрометироваться боится; зато в веселый час объявляет себя поклонником Эпикура, хотя вообще о философии отзывается дурно, называя ее туманной пищей германских умов, а иногда и просто чепухой.
Музыку он тоже любит; за картами поет сквозь зубы, но с чувством.
Из Лючии и Сомнамбулы тоже помнит, но что-то все высоко забирает.
По зимам он ездит в Петербург.
Дом у него в порядке необыкновенном; даже кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и самим себе лицо моют.
Дворовые люди Аркадия Павлыча посматривают, правда, что-то исподлобья, но у нас на Руси угрюмого от заспанного не отличишь.
Аркадий Павлыч говорит голосом мягким и приятным, с расстановкой и как бы с удовольствием пропуская каждое слово сквозь свои прекрасные, раздушенные усы; также употребляет много французских выражений, как-то: «Очень интересно!», «Как же!» и пр.
Со всем тем я по крайней мере не слишком охотно его посещаю, и если бы не тетерева и не куропатки, вероятно, совершенно бы с ним раззнакомился.
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме; даже комфорт вас не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с сапогом и собственной вашей ноги вплоть до самого вертлюга...
Несмотря на мое нерасположение к Аркадию Павлычу, пришлось мне однажды провести у него ночь.
На другой день я рано поутру велел заложить свою коляску, но он не хотел меня отпустить без завтрака на английский манер и повел к себе в кабинет.
Вместе с чаем подали нам котлеты, яйца всмятку, масло, мед, сыр и пр.
Два камердинера, в чистых белых перчатках, быстро и молча предупреждали наши малейшие желания.
Мы сидели на персидском диване.
На Аркадии Павлыче были широкие шелковые шаровары, черная бархатная куртка, красивый фес с синей кистью и китайские желтые туфли без задков.
Он пил чай, смеялся, рассматривал свои ногти, курил, подкладывал себе подушки под бок и вообще чувствовал себя в отличном расположении духа.
Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием, Аркадий Павлыч налил себе рюмку красного вина, поднес ее к губам и вдруг нахмурился.
— Отчего вино не нагрето? — спросил он довольно резким голосом одного из камердинеров.
Камердинер смешался, остановился как вкопанный и побледнел.
— Ведь я тебя спрашиваю, любезный мой? — спокойно продолжал Аркадий Павлыч, не спуская с него глаз.
Несчастный камердинер помялся на месте, покрутил салфеткой и не сказал ни слова.
Аркадий Павлыч потупил голову и задумчиво посмотрел на него исподлобья.
— Простите, мой милый, — промолвил он с приятной улыбкой, дружески коснувшись рукой до моего колена, и снова уставился на камердинера. — Ну, ступай, — прибавил он после небольшого молчания, поднял брови и позвонил.
Вошел человек, толстый, смуглый, черноволосый, с низким лбом и совершенно заплывшими глазами.
— Насчет Федора... распорядиться, — проговорил Аркадий Павлыч вполголоса и с совершенным самообладанием.
— Слушаю-с, — отвечал толстый и вышел.
— Вот, милый мой, сельские недостатки, — весело заметил Аркадий Павлыч. — Да куда же вы?
Останьтесь, посидите еще немного.
— Нет, — отвечал я, — мне пора.
— Все на охоту!
Ох, уж эти мне охотники!
Да вы куда теперь едете?
— За сорок верст отсюда, в Рябово.
— В Рябово?
Ах, Боже мой, да в таком случае я с вами поеду.
Рябово всего в пяти верстах от моей Шипиловки, а я таки давно в Шипиловке не бывал: все времени улучить не мог.
Вот как кстати пришлось: вы сегодня в Рябове поохотитесь, а вечером ко мне.
Это будет великолепно.
Мы вместе поужинаем, — мы возьмем с собою повара, — вы у меня переночуете.
Прекрасно!
Прекрасно! — прибавил он, не дождавшись моего ответа.
Решено...
Эй, кто там?
Коляску нам велите заложить, да поскорей.
Вы в Шипиловке не бывали?
Я бы посовестился предложить вам провести ночь в избе моего бурмистра, да вы, я знаю, неприхотливы и в Рябове в сенном бы сарае ночевали...
Едем, едем!
И Аркадий Павлыч запел какой-то французский романс.
— Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке.
Конституция — что будешь делать?
Однако оброк мне платят исправно.
Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало!
Я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят.
Впрочем, это их дело.
Бурмистр у меня там молодец, мозговитый, государственный человек!
Вы увидите...
Как, право, это хорошо пришлось!
Делать было нечего.
Вместо девяти часов утра мы выехали в два.
Охотники поймут мое нетерпенье.
Аркадий Павлыч любил, как он выражался, при случае побаловать себя и забрал с собою такую бездну белья, припасов, платья, духов, подушек и разных несессеров, что иному бережливому и владеющему собою немцу хватило бы всей этой благодати на год.
При каждом спуске с горы Аркадий Павлыч держал краткую, но сильную речь кучеру, из чего я мог заключить, что мой знакомец порядочный трус.
Впрочем, путешествие совершилось весьма благополучно; только на одном недавно починенном мостике телега с поваром завалилась, и задним колесом ему придавило желудок.
Аркадий Павлыч, при виде падения доморощенного Карема, испугался не на шутку и тотчас велел спросить: целы ли у него руки?
Получив же ответ утвердительный, немедленно успокоился.
Со всем тем, ехали мы довольно долго; я сидел в одной коляске с Аркадием Павлычем и под конец путешествия почувствовал тоску смертельную, тем более, что в течение нескольких часов мой знакомец совершенно выдохся и начинал уже либеральничать.
Наконец мы приехали, только не в Рябово, а прямо в Шипиловку; как-то оно так вышло.
В тот день я и без того уже поохотиться не мог и потому скрепя сердце покорился своей участи.
Повар приехал несколькими минутами ранее нас и, по-видимому, уже успел распорядиться и предупредить кого следовало, потому что при самом въезде в околицу встретил нас староста (сын бурмистра), дюжий и рыжий мужик в косую сажень ростом, верхом и без шапки, в новом армяке нараспашку.
«А где же Софрон?» — спросил его Аркадий Павлыч.
Староста сперва проворно соскочил с лошади, поклонился барину в пояс, промолвил: «Здравствуйте, батюшка Аркадий Павлыч», — потом приподнял голову, встряхнулся и доложил, что Софрон отправился в Перов, но что за ним уже послали.
«Ну, ступай за нами», — сказал Аркадий Павлыч.
Староста отвел из приличия лошадь в сторону, взвалился на нее и пустился рысцой за коляской, держа шапку в руке.
Мы поехали по деревне.
Несколько мужиков в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали с гумна и пели песни, подпрыгивая всем телом и болтая ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно умолкли, сняли свои зимние шапки (дело было летом) и приподнялись, как бы ожидая приказаний.
Аркадий Павлыч милостиво им поклонился.
Тревожное волнение видимо распространялось по селу.
Бабы в клетчатых паневах швыряли щепками в недогадливых или слишком усердных собак; хромой старик с бородой, начинавшейся под самыми глазами, оторвал недопоенную лошадь от колодезя, ударил ее неизвестно за что по боку, а там уже поклонился.
Мальчишки в длинных рубашонках с воплем бежали в избы, ложились брюхом на высокий порог, свешивали головы, закидывали ноги кверху и таким образом весьма проворно перекатывались за дверь, в темные сени, откуда уже и не показывались.
Даже курицы стремились ускоренной рысью в подворотню; один бойкий петух с черной грудью, похожей на атласный жилет, и красным хвостом, закрученным на самый гребень, остался было на дороге и уже совсем собрался кричать, да вдруг сконфузился и тоже побежал.
Изба бурмистра стояла в стороне от других, посреди густого зеленого конопляника.
Мы остановились перед воротами.
Г-н Пеночкин встал, живописно сбросил с себя плащ и вышел из коляски, приветливо озираясь кругом.
Бурмистрова жена встретила нас с низкими поклонами и подошла к барской ручке.
Аркадий Павлыч дал ей нацеловаться вволю и взошел на крыльцо.
В сенях, в темном углу, стояла старостиха и тоже поклонилась, но к руке подойти не дерзнула.
В так называемой холодной избе — из сеней направо — уже возились две другие бабы; они выносили оттуда всякую дрянь, пустые жбаны, одеревенелые тулупы, масленые горшки, люльку с кучей тряпок и пестрым ребенком, подметали банными вениками сор.
Аркадий Павлыч выслал их вон и поместился на лавке под образами.
Кучера начали вносить сундуки, ларцы и прочие удобства, всячески стараясь умерить стук своих тяжелых сапогов.
Между тем Аркадий Павлыч расспрашивал старосту об урожае, посеве и других хозяйственных предметах.
Староста отвечал удовлетворительно, но как-то вяло и неловко, словно замороженными пальцами кафтан застегивал.
Он стоял у дверей и то и дело сторожился и оглядывался, давая дорогу проворному камердинеру.
Из-за его могущественных плеч удалось мне увидеть, как бурмистрова жена в сенях втихомолку колотила какую-то другую бабу.
Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр.
Этот, по словам Аркадия Павлыча, государственный человек был роста небольшого, плечист, сед и плотен, с красным носом, маленькими голубыми глазами и бородой в виде веера.
Заметим, кстати, что с тех пор, как Русь стоит, не бывало еще на ней примера раздобревшего и разбогатевшего человека без окладистой бороды; иной весь свой век носил бородку жидкую, клином, — вдруг, смотришь, обложился кругом словно сияньем, — откуда волос берется!
Бурмистр, должно быть, в Перове подгулял: и лицо-то у него отекло порядком, да и вином от него попахивало.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы вы наши, — заговорил он нараспев и с таким умилением на лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут, — насилу-то изволили пожаловать!..
Ручку, батюшка, ручку, — прибавил он, уже загодя протягивая губы.
Аркадий Павлыч удовлетворил его желание.
— Ну, что, брат Софрон, каково у тебя дела идут? — спросил он ласковым голосом.
— Ах вы, отцы наши! — воскликнул Софрон, — да как же им худо идти, делам-то!
Да ведь вы, наши отцы, вы, милостивцы, деревеньку нашу просветить изволили приездом-то своим, осчастливили по гроб дней.
Слава тебе, Господи, Аркадий Павлыч, слава тебе, Господи!
Благополучно обстоит все милостью вашей.
Тут Софрон помолчал, поглядел на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое), в другой раз попросил руки и запел пуще прежнего:
— Ах вы, отцы наши, милостивцы... и... уж что!
Ей-богу, совсем дураком от радости стал...
Ей-богу, смотрю да не верю...
Ах вы, отцы наши!..
Аркадий Павлыч глянул на меня, усмехнулся и спросил: «Правда, это очень трогательно?»
— Да, батюшка, Аркадий Павлыч, — продолжал неугомонный бурмистр, — как же вы это?
Сокрушаете вы меня совсем, батюшка; известить меня не изволили о вашем приезде-то.
Где же вы ночку-то проведете?
Ведь тут нечистота, сор...
— Ничего, Софрон, ничего, — с улыбкой отвечал Аркадий Павлыч, — здесь хорошо.
— Да ведь, отцы вы наши, — для кого хорошо? для нашего брата, мужика, хорошо; а ведь вы... ах вы, отцы мои, милостивцы, ах вы, отцы мои!..
Простите меня, дурака, с ума спятил, ей-богу одурел вовсе.
Между тем подали ужин.
Аркадий Павлыч начал кушать.
Сына своего старик прогнал — дескать, духоты напущаешь.
— Ну, что, размежевался, старина? — спросил г-н Пеночкин, который явно желал подделаться под мужицкую речь и мне подмигивал.
— Размежевались, батюшка, всё твоею милостью.
Третьего дня сказку подписали.
Хлыновские-то сначала поломались... поломались, отец, точно.
Требовали... требовали... и бог знает, чего требовали; да ведь дурачье, батюшка, народ глупый.
А мы, батюшка, милостью твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили; всё по твоему приказу действовали, батюшка; как ты изволил приказать, так мы и действовали, и с ведома Егора Дмитрича всё действовали.
— Егор мне докладывал, — важно заметил Аркадий Павлыч.
— Как же, батюшка, Егор Дмитрич, как же.
— Ну, и стало быть, вы теперь довольны?
Софрон только того и ждал.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы наши! — запел он опять... — Да помилуйте вы меня... да ведь мы за вас, отцы наши, денно и нощно Господу Богу молимся...
Земли, конечно, маловато...
Пеночкин перебил его:
— Ну, хорошо, хорошо, Софрон, знаю, ты мне усердный слуга...
А что, как умолот?
Софрон вздохнул.
— Ну, отцы вы наши, умолот-то не больно хорош.
Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте вам доложить, дельцо какое вышло.
(Тут он приблизился, разводя руками, к господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.)
Мертвое тело на нашей земле оказалось.
— Как так?
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал.
Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле.
Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю.
А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность...
Ведь что, батюшка, думаете?
Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
Г-н Пеночкин много смеялся уловке своего бурмистра и несколько раз сказал мне, указывая на него головой: «Какой подлец, а?»
Между тем на дворе совсем стемнело.
Аркадий Павлыч велел со стола прибирать и сена принести.
Камердинер постлал нам простыни, разложил подушки; мы легли.
Софрон ушел к себе, получив приказание на следующий день.
Аркадий Павлыч, засыпая, еще потолковал немного об отличных качествах русского мужика и тут же заметил мне, что со времени управления Софрона за шипиловскими крестьянами не водится ни гроша недоимки...
Сторож заколотил в доску; ребенок, видно еще не успевший проникнуться чувством должного самоотверженья, запищал где-то в избе...
Мы заснули.
На другой день утром мы встали довольно рано.
Я было собрался ехать в Рябово, но Аркадий Павлыч желал показать мне свое именье и упросил меня остаться.
Я и сам был не прочь убедиться на деле в отличных качествах государственного человека — Софрона.
Явился бурмистр.
На нем был синий армяк, подпоясанный красным кушаком.
Говорил он гораздо меньше вчерашнего, глядел зорко и пристально в глаза барину, отвечал складно и дельно.
Мы вместе с ним отправились на гумно.
Софронов сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными усами и престранным выражением лица: точно он весьма давно тому назад чему-то необыкновенно удивился да с тех пор уж и не пришел в себя.
Мы осмотрели гумно, ригу, овины, сараи, ветряную мельницу, скотный двор, зеленя, конопляники; все было действительно в отличном порядке, одни унылые лица мужиков приводили меня в некоторое недоумение.
Кроме полезного, Софрон заботился еще о приятном: все канавы обсадил ракитником, между скирдами на гумне дорожки провел и песочком посыпал, на ветряной мельнице устроил флюгер в виде медведя с разинутой пастью и красным языком, к кирпичному скотному двору прилепил нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: «Построен в селе Шипиловке в тысяча восемьсот сороковом году.
Сей скотный двор».
Аркадий Павлыч разнежился совершенно, пустился излагать мне на французском языке выгоды оброчного состоянья, причем, однако, заметил, что барщина для помещиков выгоднее, — да мало ли чего нет!..
Начал давать бурмистру советы, как сажать картофель, как для скотины корм заготовлять и пр.
Софрон выслушивал барскую речь со вниманием, иногда возражал, но уже не величал Аркадия Павлыча ни отцом, ни милостивцем и все напирал на то, что земли-де у них маловато, прикупить бы не мешало.
«Что ж, купите, — говорил Аркадий Павлыч, — на мое имя, я не прочь».
На эти слова Софрон не отвечал ничего, только бороду поглаживал.
«Однако теперь бы не мешало съездить в лес», — заметил г-н Пеночкин.
Тотчас привели нам верховых лошадей; мы поехали в лес, или, как у нас говорится, в «заказ».
В этом «заказе» нашли мы глушь и дичь страшную, за что Аркадий Павлыч похвалил Софрона и потрепал его по плечу.
Г-н Пеночкин придерживался насчет лесоводства русских понятий и тут же рассказал мне презабавный, по его словам, случай, как один шутник-помещик вразумил своего лесника, выдрав у него около половины бороды, в доказательство того, что от подрубки лес гуще не вырастает...
Впрочем, в других отношениях и Софрон и Аркадий Павлыч — оба не чуждались нововведений.
По возвращении в деревню бурмистр повел нас посмотреть веялку, недавно выписанную им из Москвы.
Веялка точно действовала хорошо, но если бы Софрон знал, какая неприятность ожидала и его и барина на этой последней прогулке, он, вероятно, остался бы с нами дома.
Вот что случилось.
Выходя из сарая, увидали мы следующее зрелище.
В нескольких шагах от двери, подле грязной лужи, в которой беззаботно плескались три утки, стояло на коленках два мужика: один — старик лет шестидесяти, другой — малый лет двадцати, оба в замашных заплатанных рубахах, на босу ногу и подпоясанные веревками.
Земский Федосеич усердно хлопотал около них и, вероятно, успел бы уговорить их удалиться, если б мы замешкались в сарае, но, увидев нас, он вытянулся в струнку и замер на месте.
Тут же стоял староста с разинутым ртом и недоумевающими кулаками.
Аркадий Павлыч нахмурился, закусил губу и подошел к просителям.
Оба молча поклонились ему в ноги.
— Что вам надобно? о чем вы просите? — спросил он строгим голосом и несколько в нос.
(Мужики взглянули друг на друга и словечка не промолвили, только прищурились, словно от солнца, да поскорей дышать стали.)
— Ну, что же? — продолжал Аркадий Павлыч и тотчас же обратился к Софрону. — Из какой семьи?
— Из Тоболеевой семьи, — медленно отвечал бурмистр.
— Ну, что же вы? — заговорил опять г. Пеночкин, — языков у вас нет, что ли?
Сказывай ты, чего тебе надобно? — прибавил он, качнув головой на старика. — Да не бойся, дурак.
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом в землю.
Молодой мужик тоже поклонился.
Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел на их затылки, закинул голову и расставил немного ноги.
— Что такое?
На кого ты жалуешься?
— Помилуй, государь!
Дай вздохнуть...
Замучены совсем.
(Старик говорил с трудом.)
— Кто тебя замучил?
— Да Софрон Яковлич, батюшка.
Аркадий Павлыч помолчал.
— Как тебя зовут?
— Антипом, батюшка.
— А это кто?
— А сынок мой, батюшка.
Аркадий Павлыч помолчал опять и усами повел.
— Ну, так чем же он тебя замучил? — заговорил он, глядя на старика сквозь усы.
— Батюшка, разорил вконец.
Двух сыновей, батюшка, без очереди в некруты отдал, а теперя и третьего отнимает.
Вчера, батюшка, последнюю коровушку со двора свел и хозяйку мою избил — вон его милость.
(Он указал на старосту.)
— Гм! — произнес Аркадий Павлыч.
— Не дай вконец разориться, кормилец.
Г-н Пеночкин нахмурился.
— Что же это, однако, значит? — спросил он бурмистра вполголоса и с недовольным видом.
— Пьяный человек-с, — отвечал бурмистр, в первый раз употребляя «слово-ер», — неработящий.
Из недоимки не выходит вот уж пятый год-с.
— Софрон Яковлич за меня недоимку взнес, батюшка, — продолжал старик, — вот пятый годочек пошел, как взнес, а как взнес — в кабалу меня и забрал, батюшка, да вот и...
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин.
(Старик понурил голову.)
— Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься?
(Старик разинул было рот.)
Знаю я вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше дело пить да на печи лежать, а хороший мужик за вас отвечай.
— И грубиян тоже, — ввернул бурмистр в господскую речь.
— Ну, уж это само собою разумеется.
Это всегда так бывает; это уж я не раз заметил.
Целый год распутствует, грубит, а теперь в ногах валяется.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян?
Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится.
Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья!
Разоряет вконец, батюшка...
Последнего вот сыночка... и того...
(На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.)
Помилуй, государь, заступись...
— Да и не нас одних, — начал было молодой мужик...
Аркадий Павлыч вдруг вспыхнул:
— А тебя кто спрашивает, а?
Тебя не спрашивают, так ты молчи...
Это что такое?
Молчать, говорят тебе! молчать!..
Ах, Боже мой! да это просто бунт.
Нет, брат, у меня бунтовать не советую... у меня...
(Аркадий Павлыч шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил руки в карманы.)
Прошу простить меня, мой милый, — сказал он с принужденной улыбкой, значительно понизив голос. — Вот другая сторона медали...
Ну, хорошо, хорошо, — продолжал он, не глядя на мужиков, — я прикажу... хорошо, ступайте.
(Мужики не поднимались.)
Ну, да ведь я сказал вам... хорошо.
Ступайте же, я прикажу, говорят вам.
Аркадий Павлыч обернулся к ним спиной.
«Вечно неудовольствия», — проговорил он сквозь зубы и пошел большими шагами домой.
Софрон отправился вслед за ним.
Земский выпучил глаза, словно куда-то очень далеко прыгнуть собирался.
Староста выпугнул уток из лужи.
Просители постояли еще немного на месте, посмотрели друг на друга и поплелись, не оглядываясь, восвояси.
Часа два спустя я уже был в Рябове и вместе с Анпадистом, знакомым мне мужиком, собирался на охоту.
До самого моего отъезда Пеночкин дулся на Софрона.
Заговорил я с Анпадистом о шипиловских крестьянах, о г. Пеночкине, спросил его, не знает ли он тамошнего бурмистра.
— Софрона-то Яковлича?.. вона!
— А что он за человек?
— Собака, а не человек; такой собаки до самого Курска не найдешь.
— А что?
— Да ведь Шипиловка только что числится за тем, как бишь его, за Пенкиным-то; ведь не он ей владеет: Софрон владеет.
— Неужто?
— Как своим добром владеет.
Крестьяне ему кругом должны; работают на него словно батраки: кого с обозом посылает, кого куды... затормошил совсем.
— Земли у них, кажется, немного?
— Немного?
Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает, да у наших сто двадцать; вот те и целых полтораста десятин.
Да он не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем...
Умен, больно умен, и богат же, бестия!
Да вот чем плох — дерется.
Зверь — не человек; сказано: собака, пес, как есть пес.
— Да что ж они на него не жалуются?
— Экста!
Барину-то что за нужда!
Недоимок не бывает, так ему что?
Да, поди ты, — прибавил он после небольшого молчания, — пожалуйся.
Нет, он тебя... да, поди-ка...
Нет уж, он тебя вот как, того...
Я вспомнил про Антипа и рассказал ему, что видел.
— Ну, — промолвил Анпадист, — заест он его теперь; заест человека совсем.
Староста теперь его забьет.
Экой бесталанный, подумаешь, бедняга!
И за что терпит...
На сходке с ним повздорил, с бурмистром-то, невтерпеж, знать, пришлось...
Велико дело!
Вот он его, Антипа-то, клевать и начал.
Теперь доедет.
Ведь он такой пес, собака, прости, Господи, мое прегрешенье, знает, на кого налечь.
Стариков-то, что побогаче да посемейнее, не трогает, лысый черт, а тут вот и расходился!
Ведь он Антиповых-то сыновей без очереди в некруты отдал, мошенник беспардонный, пес, прости, Господи, мое прегрешенье!
Мы отправились на охоту.
Зальцбрунн, в Силезии, июль, 1847 г.
Гамлет Щигровского уезда
На одной из моих поездок получил я приглашение отобедать у богатого помещика и охотника, Александра Михайлыча Г***.
Его село находилось верстах в пяти от небольшой деревеньки, где я на ту пору поселился.
Я надел фрак, без которого не советую никому выезжать даже на охоту, и отправился к Александру Михайлычу.
Обед был назначен к шести часам; я приехал в пять и застал уже великое множество дворян в мундирах, в партикулярных платьях и других, менее определительных одеждах.
Хозяин встретил меня ласково, но тотчас же побежал в официантскую.
Он ожидал важного сановника и чувствовал некоторое волнение, вовсе несообразное с его независимым положением в свете и богатством.
Александр Михайлыч никогда женатым не был и не любил женщин; общество у него собиралось холостое.
Он жил на большую ногу, увеличил и отделал дедовские хоромы великолепно, выписывал ежегодно из Москвы тысяч на пятнадцать вина и вообще пользовался величайшим уважением.
Александр Михайлыч давным-давно вышел в отставку и никаких почестей не добивался...
Что же заставляло его напрашиваться на посещение сановного гостя и волноваться с самого утра в день торжественного обеда?
Это остается покрыто мраком неизвестности, как говаривал один мой знакомый стряпчий, когда его спрашивали: берет ли он взятки с доброхотных дателей?
Расставшись с хозяином, я начал расхаживать по комнатам.
Почти все гости были мне совершенно незнакомы; человек двадцать уже сидело за карточными столами.
В числе этих любителей преферанса было: два военных с благородными, но слегка изношенными лицами, несколько штатских особ, в тесных, высоких галстухах и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая головы, вскидывали сбоку глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников, с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно неподвижными ножками (эти господа говорили мягким голосом, кротко улыбались на все стороны, держали свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив, волнообразно роняли карты на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрип).
Прочие дворяне сидели на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался...
Однако я начинал несколько скучать, как вдруг ко мне присоединился некто Войницын, недоучившийся молодой человек, проживавший в доме Александра Михайлыча в качестве... мудрено сказать, в каком именно качестве.
Он стрелял отлично и умел дрессировать собак.
Я его знавал еще в Москве.
Он принадлежал к числу молодых людей, которые, бывало, на всяком экзамене «играли столбняка», то есть не отвечали ни слова на вопросы профессора.
Этих господ, для красоты слова, называли также бакенбардистами.
(Дела давно минувших дней, как изволите видеть.)
Вот как это делалось: вызывали, например, Войницына.
Войницын, который до того времени неподвижно и прямо сидел на своей лавке, с ног до головы обливаясь горячей испариной и медленно, но бессмысленно поводя кругом глазами, вставал, торопливо застегивал свой вицмундир доверху и пробирался боком к экзаменаторскому столу.
«Извольте взять билет», — с приятностью говорил ему профессор.
Войницын протягивал руку и трепетно прикасался пальцами кучки билетов.
«Да не извольте выбирать», — замечал дребезжащим голосом какой-нибудь посторонний, но раздражительный старичок, профессор из другого факультета, внезапно возненавидевший несчастного бакенбардиста.
Войницын покорялся своей участи, брал билет, показывал нумер и шел садиться к окну, пока предшественник его отвечал на свой вопрос.
У окна Войницын не спускал глаз с билета, разве только для того, чтобы по-прежнему медленно посмотреть кругом, а впрочем, не шевелился ни одним членом.
Вот, однако, предшественник его кончил, говорят ему: «Хорошо, ступайте», или даже: «Хорошо-с, очень хорошо-с», смотря по его способностям.
Вот вызывают Войницына.
Войницын встает и твердым шагом приближается к столу.
«Прочтите билет», — говорят ему.
Войницын подносит обеими руками билет к самому своему носу, медленно читает и медленно опускает руки.
«Ну-с, извольте отвечать», — лениво произносит тот же профессор, закидывая туловище назад и скрещивая на груди руки.
Воцаряется гробовое молчание.
«Что же вы?»
Войницын молчит.
Постороннего старичка начинает дергать.
«Да скажите же что-нибудь!»
Молчит мой Войницын, словно замер.
Стриженый его затылок круто и неподвижно торчит навстречу любопытным взорам всех товарищей.
У постороннего старичка глаза готовы выскочить: он окончательно ненавидит Войницына.
«Однако ж это странно, — замечает другой экзаменатор, — что же вы, как немой, стоите? ну, не знаете, что ли? так так и скажите».
«Позвольте другой билет взять», — глухо произносит несчастный.
Профессора переглядываются.
«Ну, извольте», — махнув рукой, отвечает главный экзаменатор.
Войницын снова берет билет, снова идет к окну, снова возвращается к столу и снова молчит как убитый.
Посторонний старичок в состоянии съесть его живого.
Наконец его прогоняют и ставят нуль.
Вы думаете: теперь он по крайней мере уйдет? как бы не так!
Он возвращается на свое место, так же неподвижно сидит до конца экзамена, а уходя восклицает: «Ну баня! экая задача!»
И ходит он целый тот день по Москве, изредка хватаясь за голову и горько проклиная свою бесталанную участь.
За книгу он, разумеется, не берется, и на другое утро та же повторяется история.
Вот этот-то Войницын присоседился ко мне.
Мы с ним говорили о Москве, об охоте.
— Не хотите ли, — шепнул он мне вдруг, — я познакомлю вас с первым здешним остряком?
— Сделайте одолжение.
Войницын подвел меня к человеку маленького роста, с высоким хохлом и усами, в коричневом фраке и пестром галстухе.
Его желчные, подвижные черты действительно дышали умом и злостью.
Беглая, едкая улыбка беспрестанно кривила его губы; черные, прищуренные глазки дерзко выглядывали из-под неровных ресниц.
Подле него стоял помещик, широкий, мягкий, сладкий — настоящий Сахар-Медович — и кривой.
Он заранее смеялся остротам маленького человека и словно таял от удовольствия.
Войницын представил меня остряку, которого звали Петром Петровичем Лупихиным.
Мы познакомились, обменялись первыми приветствиями.
— А позвольте представить вам моего лучшего приятеля, — заговорил вдруг Лупихин резким голосом, схватив сладкого помещика за руку. — Да не упирайтесь же, Кирила Селифаныч, — прибавил он, — вас не укусят.
Вот-с, — продолжал он, между тем как смущенный Кирила Селифаныч так неловко раскланивался, как будто у него отваливался живот, — вот-с, рекомендую-с, превосходный дворянин.
Пользовался отличным здоровьем до пятидесятилетнего возраста, да вдруг вздумал лечить себе глаза, вследствие чего и окривел.
С тех пор лечит своих крестьян с таковым же успехом...
Ну, а они, разумеется, с таковою же преданностию...
— Ведь этакой, — пробормотал Кирила Селифаныч и засмеялся.
— Договаривайте, друг мой, эх, договаривайте, — подхватил Лупихин. — Ведь вас, чего доброго, в судьи могут избрать, и изберут, посмотрите.
Ну, за вас, конечно, будут думать заседатели, положим; да ведь надобно ж на всякий случай хоть чужую-то мысль уметь выговорить.
Неравно заедет губернатор — спросит: отчего судья заикается?
Ну, положим, скажут: паралич приключился; так бросьте ему, скажет, кровь.
А оно в вашем положении, согласитесь сами, неприлично.
Сладкий помещик так и покатился.
— Ведь вишь смеется, — продолжал Лупихин, злобно глядя на колыхающийся живот Кирилы Селифаныча. — И отчего ему не смеяться? — прибавил он, обращаясь ко мне, — сыт, здоров, детей нет, мужики не заложены — он же их лечит — жена с придурью.
(Кирила Селифаныч немножко отвернулся в сторону, будто не расслыхал, и все продолжал хохотать.)
Смеюсь же я, а у меня жена с землемером убежала.
(Он оскалился.)
А вы этого не знали?
Как же!
Так-таки взяла да и убежала и письмо мне оставила: любезный, дескать, Петр Петрович, извини; увлеченная страстью, удаляюсь с другом моего сердца...
А землемер только тем и взял, что не стриг ногтей да панталоны носил в обтяжку.
Вы удивляетесь?
Вот, дескать, откровенный человек.
И, Боже мой! наш брат-степняк так правду-матку и режет.
Однако отойдемте-ка в сторону...
Что нам подле будущего судьи стоять-то...
Он взял меня под руку, и мы отошли к окну.
— Я слыву здесь за остряка, — сказал он мне в течение разговора, — вы этому не верьте.
Я просто озлобленный человек и ругаюсь вслух: оттого я так и развязен.
И зачем мне церемониться, в самом деле?
Я ничье мнение в грош не ставлю и ничего не добиваюсь; я зол — что ж такое?
Злому человеку по крайней мере ума не нужно.
А как оно освежительно, вы не поверите...
Ну вот, например, ну вот посмотрите на нашего хозяина!
Ну из чего он бегает, помилуйте, то и дело на часы смотрит, улыбается, потеет, важный вид принимает, нас с голоду морит?
Эка невидаль — сановное лицо!
Вот, вот, опять побежал — заковылял даже, посмотрите.
И Лупихин визгливо засмеялся.
— Одна беда, барынь нету, — продолжал он с глубоким вздохом, — холостой обед, — а то вот где нашему брату пожива.
Посмотрите, посмотрите, — воскликнул он вдруг, — идет князь Козельский — вон этот высокий мужчина с бородой, в желтых перчатках.
Сейчас видно, что за границей побывал... и всегда так поздно приезжает.
Глуп, скажу я вам, один, как пара купеческих лошадей, а изволили бы вы поглядеть, как снисходительно он с нашим братом заговаривает, как великодушно изволит улыбаться на любезности наших голодных матушек и дочек!..
И сам иногда острит, даром что проездом здесь живет; зато как и острит!
Ни дать ни взять тупым ножом бечевку пилит.
Он меня терпеть не может...
Пойду поклонюсь ему.
И Лупихин побежал навстречу князю.
— А вот мой личный враг идет, — промолвил он, вдруг вернувшись ко мне, — видите этого толстого человека с бурым лицом и щетиной на голове, вон что шапку сгреб в руку да по стенке пробирается и на все стороны озирается, как волк?
Я ему продал за четыреста рублей лошадь, которая стоила тысячу, и это бессловесное существо имеет теперь полное право презирать меня; а между тем сам до того лишен способности соображенья, особенно утром, до чаю, или тотчас после обеда, что ему скажешь: здравствуйте, а он отвечает: чего-с?
А вот генерал идет, — продолжал Лупихин, — штатский генерал в отставке, разоренный генерал.
У него дочь из свекловичного сахару, и завод в золотухе...
Виноват, не так сказал... ну, да вы понимаете.
А! и архитектор сюда попал!
Немец, а с усами и дела своего не знает, чудеса!..
А впрочем, на что ему и знать свое дело-то; лишь бы взятки брал да колонн, столбов то есть, побольше ставил для наших столбовых дворян!
Лупихин опять захохотал...
Но вдруг тревожное волнение распространилось по всему дому.
Сановник приехал.
Хозяин так и хлынул в переднюю.
За ним устремились несколько приверженных домочадцев и усердных гостей...
Шумный разговор превратился в мягкий, приятный говор, подобный весеннему жужжанью пчел в родимых ульях.
Одна неугомонная оса — Лупихин и великолепный трутень — Козельский не понизили голоса...
И вот вошла наконец матка — вошел сановник.
Сердца понеслись к нему навстречу, сидящие туловища приподнялись; даже помещик, дешево купивший у Лупихина лошадь, даже тот помещик уткнул себе подбородок в грудь.
Сановник поддержал свое достоинство как нельзя лучше: покачивая головой назад, будто кланяясь, он выговорил несколько одобрительных слов, из которых каждое начиналось буквою а, произнесенною протяжно и в нос; с негодованием, доходившим до голода, посмотрел на бороду князя Козельского и подал разоренному штатскому генералу с заводом и дочерью указательный палец левой руки.
Через несколько минут, в течение которых сановник успел заметить два раза, что он очень рад, что не опоздал к обеду, все общество отправилось в столовую, тузами вперед.
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом во рту, — как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Но особенно замечательным показался мне анекдот, рассказанный самим сановником среди всеобщего радостного молчанья.
Кто-то, кажется, разоренный генерал, человек, ознакомленный с новейшей словесностью, упомянул о влиянии женщин вообще и на молодых людей в особенности.
«Да, да, — подхватил сановник, — это правда; но молодых людей должно в строгом повиновении держать, а то они, пожалуй, от всякой юбки с ума сходят».
(Детски веселая улыбка промчалась по лицам всех гостей; у одного помещика даже благодарность заиграла во взоре.)
«Ибо молодые люди глупы».
(Сановник, вероятно, ради важности, иногда изменял общепринятые ударения слов.)
«Вот хоть бы у меня, сын Иван, — продолжал он, — двадцатый год всего дураку пошел, а он вдруг мне и говорит: «Позвольте, батюшка, жениться».
Я ему говорю: «Дурак, послужи сперва...»
Ну, отчаянье, слезы... но у меня... того...»
(Слово «того» сановник произнес более животом, чем губами; помолчал и величаво взглянул на своего соседа, генерала, причем гораздо более поднял брови, чем бы следовало ожидать.
Штатский генерал приятно наклонил голову несколько набок и чрезвычайно быстро заморгал глазом, обращенным к сановнику.)
«И что ж, — заговорил сановник опять, — теперь он сам мне пишет, что спасибо, дескать, батюшка, что дурака научил...
Так вот как надобно поступать».
Все гости, разумеется, вполне согласились с рассказчиком и как будто оживились от полученного удовольствия и наставления...
После обеда все общество поднялось и двинулось в гостиную с большим, но все же приличным и словно на этот случай разрешенным шумом...
Сели за карты.
Кое-как дождался я вечера и, поручив своему кучеру заложить мою коляску на другой день в пять часов утра, отправился на покой.
Но мне предстояло еще в течение того же самого дня познакомиться с одним замечательным человеком.
Вследствие множества наехавших гостей никто не спал в одиночку.
В небольшой, зеленоватой и сыроватой комнате, куда привел меня дворецкий Александра Михайлыча, уже находился другой гость, совершенно раздетый.
Увидев меня, он проворно нырнул под одеяло, закрылся им до самого носа, повозился немного на рыхлом пуховике и притих, зорко выглядывая из-под круглой каймы своего бумажного колпака.
Я подошел к другой кровати (их всего было две в комнате), разделся и лег в серые простыни.
Мой сосед заворочался на своей постели...
Я пожелал ему доброй ночи.
Прошло полчаса.
Несмотря на все мои старания, я никак не мог заснуть: бесконечной вереницей тянулись друг за другом ненужные и неясные мысли, упорно и однообразно, словно ведра водоподъемной машины.
— А вы, кажется, не спите? — проговорил мой сосед.
— Как видите, — отвечал я. — Да и вам не спится?
— Мне никогда не спится.
— Как же так?
— Да так.
Я засыпаю, сам не знаю отчего; лежу, лежу, да и засну.
— Зачем же вы ложитесь в постель, прежде чем вам спать захочется?
— А что ж прикажете делать?
Я не отвечал на вопрос моего соседа.
— Удивляюсь я, — продолжал он после небольшого молчания, — отчего здесь блох нету.
Кажется, где бы им и быть?
— Вы словно о них сожалеете, — заметил я.
— Нет, не сожалею; но я во всем люблю последовательность.
«Вот как, — подумал я, — какие слова употребляет».
Сосед опять помолчал.
— Хотите со мной об заклад побиться? — заговорил он вдруг довольно громко.
— О чем?
Меня мой сосед начинал забавлять.
— Гм... о чем?
А вот о чем: я уверен, что вы меня принимаете за дурака.
— Помилуйте, — пробормотал я с изумлением.
— За степняка, за невежу...
Сознайтесь...
— Я вас не имею удовольствия знать, — возразил я. — Почему вы могли заключить...
— Почему!
Да по одному звуку вашего голоса: вы так небрежно мне отвечаете...
А я совсем не то, что вы думаете...
— Позвольте...
— Нет, вы позвольте.
Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев.
Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности.
Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете...
Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
Я поднял голову и с удвоенным вниманием посмотрел на чудака.
При тусклом свете ночника я едва мог разглядеть его черты.
— Вот вы теперь смотрите на меня, — продолжал он, поправив свой колпак, — и, вероятно, самих себя спрашиваете: как же это я не заметил его сегодня?
Я вам скажу, отчего вы меня не заметили, — оттого, что я не возвышаю голоса; оттого, что я прячусь за других, стою за дверьми, ни с кем не разговариваю; оттого, что дворецкий с подносом, проходя мимо меня, заранее возвышает свой локоть в уровень моей груди...
А отчего все это происходит?
От двух причин: во-первых, я беден, а во-вторых, я смирился...
Скажите правду, ведь вы меня не заметили?
— Я действительно не имел удовольствия...
— Ну да, ну да, — перебил он меня, — я это знал.
Он приподнялся и скрестил руки; длинная тень его колпака перегнулась со стены на потолок.
— А признайтесь-ка, — прибавил он, вдруг взглянув на меня сбоку, — я должен вам казаться большим чудаком, как говорится, оригиналом, или, может быть, пожалуй, еще чем-нибудь похуже: может быть, вы думаете, что я прикидываюсь чудаком?
— Я вам опять-таки должен повторить, что я вас не знаю...
Он на мгновение потупился.
— Почему я с вами, с вовсе мне незнакомым человеком, так неожиданно разговорился — Господь, Господь один ведает!
(Он вздохнул.)
Не вследствие же родства наших душ!
И вы, и я, мы оба порядочные люди, то есть эгоисты: ни вам до меня, ни мне до вас нет ни малейшего дела; не так ли?
Но нам обоим не спится...
Отчего ж не поболтать?
Я же в ударе, а это со мной редко случается.
Я, видите ли, робок, и робок не в ту силу, что я провинциал, нечиновный, бедняк, а в ту силу, что я страшно самолюбивый человек.
Но иногда, под влиянием благодатных обстоятельств, случайностей, которых я, впрочем, ни определить, ни предвидеть не в состоянии, робость моя исчезает совершенно, как вот теперь, например.
Теперь поставьте меня лицом к лицу хоть с самим Далай-Ламой, — я и у него табачку попрошу понюхать.
Но, может быть, вам спать хочется?
— Напротив, — поспешно возразил я, — мне очень приятно с вами разговаривать.
— То есть я вас потешаю, хотите вы сказать...
Тем лучше...
Итак-с, доложу вам, меня здесь величают оригиналом, то есть величают те, которым случайным образом, между прочей дребеденью, придет и мое имя на язык.
«Моей судьбою очень никто не озабочен».
Они думают уязвить меня...
О Боже мой! если б они знали... да я именно и гибну оттого, что во мне решительно нет ничего оригинального, ничего, кроме таких выходок, как, например, мой теперешний разговор с вами; но ведь эти выходки гроша медного не стоят.
Это самый дешевый и самый низменный род оригинальности.
Он повернулся ко мне лицом и взмахнул руками.
— Милостивый государь! — воскликнул он. — Я того мнения, что вообще одним оригиналам житье на земле; они одни имеют право жить.
Мой стакан не велик, но я пью со своего стакана, сказал кто-то.
Видите ли, — прибавил он вполголоса, — как я чисто выговариваю французский язык.
Что мне в том, что у тебя голова велика и уместительна и что понимаешь ты все, много знаешь, за веком следишь, — да своего-то, особенного, собственного, у тебя ничего нету!
Одним складочным местом общих мест на свете больше, — да какое кому от этого удовольствие?
Нет, ты будь хоть глуп, да по-своему!
Запах свой имей, свой собственный запах, вот что!
И не думайте, чтобы требования мои насчет этого запаха были велики...
Сохрани Бог!
Таких оригиналов пропасть: куда ни погляди — оригинал; всякий живой человек оригинал, да я-то в их число не попал!
— А между тем, — продолжал он после небольшого молчания, — в молодости моей какие возбуждал я ожидания!
Какое высокое мнение я сам питал о своей особе перед отъездом за границу, да и в первое время после возвращения!
Ну, за границей я держал ухо востро, все особнячком пробирался, как оно и следует нашему брату, который все смекает себе, смекает, а под конец, смотришь, — ни аза не смекнул!
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой... — Зовут меня оригиналом...
На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга.
Я, должно быть, и родился-то в подражание другому...
Ей-богу!
Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
Он сорвал колпак с головы и бросил его на постель.
— Хотите, я вам расскажу жизнь мою, — спросил он меня отрывистым голосом, — или, лучше, несколько черт из моей жизни?
— Сделайте одолжение.
— Или нет, расскажу-ка я вам лучше, как я женился.
Ведь женитьба дело важное, пробный камень всего человека; в ней, как в зеркале, отражается...
Да это сравнение слишком избито...
Позвольте, я понюхаю табачку.
Он достал из-под подушки табакерку, раскрыл ее и заговорил опять, размахивая раскрытой табакеркой.
— Вы, милостивый государь, войдите в мое положение...
Посудите сами, какую, ну, какую, скажите на милость, какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля?
Что общего, скажите, между этой энциклопедией и русской жизнью?
И как прикажете применить ее к нашему быту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию... скажу более — науку?
Он подпрыгнул на постели и забормотал вполголоса, злобно стиснув зубы:
— А, вот как, вот как!..
Так зачем же ты таскался за границу?
Зачем не сидел дома да не изучал окружающей тебя жизни на месте?
Ты бы и потребности ее узнал, и будущность, и насчет своего, так сказать, призвания тоже в ясность бы пришел...
Да помилуйте, — продолжал он, опять переменив голос, словно оправдываясь и робея, — где же нашему брату изучать то, чего еще ни один умница в книгу не вписал!
Я бы и рад был брать у ней уроки, у русской жизни-то, — да молчит она, моя голубушка.
Пойми меня, дескать, так; а мне это не под силу: мне вы подайте вывод, заключенье мне представьте...
Заключенье? — Вот тебе, говорят, и заключенье: послушай-ка наших московских — не соловьи, что ли?
Да в том-то и беда, что они курскими соловьями свищут, а не по-людскому говорят...
Вот я подумал, подумал — ведь наука-то, кажись, везде одна, и истина одна, — взял да и пустился, с Богом, в чужую сторону, к нехристям...
Что прикажете! — молодость, гордость обуяла.
Не хотелось, знаете, до времени заплыть жиром, хоть оно, говорят, и здорово.
Да впрочем, кому природа не дала мяса, не видать тому у себя на теле и жиру!
— Однако, — прибавил он, подумав немного, — я, кажется, обещал вам рассказать, каким образом я женился.
Слушайте же.
Во-первых, доложу вам, что жены моей уже более на свете не имеется, во-вторых... а во-вторых, я вижу, что мне придется рассказать вам мою молодость, а то вы ничего не поймете...
Ведь вам не хочется спать?
— Нет, не хочется.
— И прекрасно.
Вы послушайте-ка... вот в соседней комнате господин Кантагрюхин храпит как неблагородно!
Родился я от небогатых родителей — говорю родителей, потому что, по преданью, кроме матери, был у меня и отец.
Я его не помню; сказывают, недалекий был человек, с большим носом и веснушками, рыжий и в одну ноздрю табак нюхал; в спальне у матушки висел его портрет, в красном мундире с черным воротником по уши, чрезвычайно безобразный.
Мимо его меня, бывало, сечь водили, и матушка моя мне, в таких случаях, всегда на него показывала, приговаривая: он бы еще тебя не так.
Можете себе представить, как это меня поощряло.
Ни брата у меня не было, ни сестры; то есть, по правде сказать, был какой-то братишка завалящий, с английской болезнью на затылке, да что-то скоро больно умер...
И зачем, кажись, английской болезни забраться Курской губернии в Щигровский уезд?
Но дело не в том.
Воспитанием моим занималась матушка со всем стремительным рвением степной помещицы: занималась она им с самого великолепного дня моего рождения до тех пор, пока мне стукнуло шестнадцать лет...
Вы следите за ходом моего рассказа?
— Как же, продолжайте.
— Ну, хорошо.
Вот как стукнуло мне шестнадцать лет, матушка моя, нимало не медля, взяла да прогнала моего французского гувернера, немца Филиповича из нежинских греков; свезла меня в Москву, записала в университет, да и отдала всемогущему свою душу, оставив меня на руки родному дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре, птице, не одному Щигровскому уезду известной.
Родной дядя мой, стряпчий Колтун-Бабура, ограбил меня, как водится, дочиста...
Но дело опять-таки не в том.
В университет вступил я — должно отдать справедливость моей родительнице — довольно хорошо подготовленный; но недостаток оригинальности уже тогда во мне замечался.
Детство мое нисколько не отличалось от детства других юношей: я так же глупо и вяло рос, словно под периной, так же рано начал твердить стихи наизусть и киснуть, под предлогом мечтательной наклонности... к чему бишь? — да, к прекрасному... и прочая.
В университете я не пошел другой дорогой: я тотчас попал в кружок.
Тогда времена были другие...
Но вы, может быть, не знаете, что такое кружок?
Помнится, Шиллер сказал где-то:
Он, уверяю вас, он не то хотел сказать; он хотел сказать:
— Да что ж вы находите ужасного в кружке? — спросил я.
Мой сосед схватил свой колпак и надвинул его себе на нос.
— Что я нахожу ужасного? — вскрикнул он. — А вот что: кружок — да это гибель всякого самобытного развития; кружок — это безобразная замена общества, женщины, жизни; кружок... о, да постойте; я вам скажу, что такое кружок!
Кружок — это ленивое и вялое житье вместе и рядом, которому придают значение и вид разумного дела; кружок заменяет разговор рассуждениями, приучает к бесплодной болтовне, отвлекает вас от уединенной, благодатной работы, прививает вам литературную чесотку; лишает вас, наконец, свежести и девственной крепости души.
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем говорят!
В кружке процветает хитростное красноречие; в кружке наблюдают друг за другом не хуже полицейских чиновников...
О кружок! ты не кружок: ты — заколдованный круг, в котором погиб не один порядочный человек!
— Ну, это вы преувеличиваете, позвольте вам заметить, — прервал я его.
Мой сосед молча посмотрел на меня.
— Может быть, Господь меня знает, может быть.
Да ведь нашему брату только одно удовольствие и осталось — преувеличивать.
Вот-с таким-то образом прожил я четыре года в Москве.
Не в состоянии я описать вам, милостивый государь, как скоро, как страшно скоро прошло это время; даже грустно и досадно вспомнить.
Встанешь, бывало, поутру, и словно с горы на салазках покатишься...
Смотришь, уж и примчался к концу; вот уж и вечер; вот уж заспанный слуга и натягивает на тебя сюртук — оденешься и поплетешься к приятелю и давай трубочку курить, пить жидкий чай стаканами да толковать о немецкой философии, любви, вечном солнце духа и прочих отдаленных предметах.
Но и тут я встречал оригинальных, самобытных людей: иной, как себя ни ломал, как ни гнул себя в дугу, а все природа брала свое; один я, несчастный, лепил самого себя, словно мягкий воск, и жалкая моя природа ни малейшего не оказывала сопротивления!
Между тем мне стукнуло двадцать один год.
Я вступил во владение своим наследством, или, правильнее, тою частью своего наследства, которую мой опекун заблагорассудил мне оставить.
Дал доверенность на управление всеми вотчинами вольноотпущенному дворовому человеку Василию Кудряшеву и уехал за границу, в Берлин.
За границей пробыл я, как я уже имел удовольствие вам донести, три года.
И что ж?
И там, и за границей, я остался тем же неоригинальным существом.
Во-первых, нечего и говорить, что собственно Европы, европейского быта я не узнал ни на волос; я слушал немецких профессоров и читал немецкие книги на самом месте рождения их... вот в чем состояла вся разница.
Жизнь вел я уединенную, словно монах какой; снюхивался с отставными поручиками, удрученными, подобно мне, жаждой знанья, весьма, впрочем, тугими на понимание и не одаренными даром слова; якшался с тупоумными семействами из Пензы и других хлебородных губерний; таскался по кофейным, читал журналы, по вечерам ходил в театр.
С туземцами знался я мало, разговаривал с ними как-то напряженно и никого из них у себя не видал, исключая двух или трех навязчивых молодчиков еврейского происхождения, которые то и дело забегали ко мне да занимали у меня деньги, благо der Russe верит.
Странная игра случая занесла меня наконец в дом одного из моих профессоров; а именно вот как: я пришел к нему записаться на курс, а он вдруг возьми да и пригласи меня к себе на вечер.
У этого профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие — Бог с ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и глаза бледно-голубые, а руки красные с белыми ногтями.
Одну звали Линхен, другую — Минхен.
Начал я ходить к профессору.
Надобно вам сказать, что этот профессор был не то что глуп, а словно ушибен: с кафедры говорил довольно связно, а дома картавил и очки все на лбу держал; притом ученейший был человек...
И что же?
Вдруг мне показалось, что я влюбился в Линхен, да целых шесть месяцев этак все казалось.
Разговаривал я с ней, правда, мало, больше так на нее смотрел; но читал ей вслух разные трогательные сочинения, пожимал ей украдкой руки, а по вечерам мечтал с ней рядом, упорно глядя на луну, а не то просто вверх.
Притом она так отлично варила кофе!..
Кажется, чего бы еще?
Одно меня смущало: в самые, как говорится, мгновения неизъяснимого блаженства у меня отчего-то все под ложечкой сосало и тоскливая, холодная дрожь пробегала по желудку.
Я наконец не выдержал такого счастья и убежал.
Целых два года я провел еще после того за границей: был в Италии, постоял в Риме перед Преображением, и перед Венерой во Флоренции постоял; внезапно повергался в преувеличенный восторг, словно злость на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал дневник; словом, и тут вел себя, как все.
А между тем, посмотрите, как легко быть оригинальным.
Я, например, ничего не смыслю в живописи и ваянии...
Сказать бы мне это просто вслух... нет, как можно!
Бери чичерона, беги смотреть фрески...
Он опять потупился и опять скинул колпак.
— Вот вернулся я наконец на родину, — продолжал он усталым голосом, — приехал в Москву.
В Москве удивительная произошла со мною перемена.
За границей я больше молчал, а тут вдруг заговорил неожиданно бойко и в то же самое время возмечтал о себе бог ведает что.
Нашлись снисходительные люди, которым я показался чуть не гением; дамы с участием выслушивали мои разглагольствования; но я не сумел удержаться на высоте своей славы.
В одно прекрасное утро родилась на мой счет сплетня (кто ее произвел на свет Божий, не знаю: должно быть, какая-нибудь старая дева мужеского пола, — таких старых дев в Москве пропасть), родилась и принялась пускать отпрыски и усики, словно земляника.
Я запутался, хотел выскочить, разорвать прилипчивые нити, — не тут-то было...
Я уехал.
Вот и тут я оказался вздорным человеком; мне бы преспокойно переждать эту напасть, вот как выжидают конца крапивной лихорадки, и те же снисходительные люди снова раскрыли бы мне свои объятия, те же дамы снова улыбнулись бы на мои речи...
Да вот в чем беда: не оригинальный человек.
Добросовестность вдруг, изволите видеть, во мне проснулась: мне что-то стыдно стало болтать, болтать без умолку, болтать — вчера на Арбате, сегодня на Трубе, завтра на Сивцевом-Вражке, и всё о том же...
Да коли этого требуют?
Посмотри-ка на настоящих ратоборцев на этом поприще: им это нипочем; напротив, только этого им и нужно; иной двадцатый год работает языком и все в одном направлении...
Что значит уверенность в самом себе и самолюбие!
И у меня оно было, самолюбие, да и теперь еще не совсем угомонилось...
Да тем-то и плохо, что я, опять-таки скажу, не оригинальный человек, на серединке остановился: природе следовало бы гораздо больше самолюбия мне отпустить либо вовсе его не дать.
Но на первых порах мне действительно круто пришлось; притом и поездка за границу окончательно истощила мои средства, а на купчихе с молодым, но уже дряблым телом, вроде желе, я жениться не хотел, — и удалился к себе в деревню.
Кажется, — прибавил мой сосед, опять взглянув на меня сбоку, — я могу пройти молчанием первые впечатления деревенской жизни, намеки на красоту природы, тихую прелесть одиночества и прочее...
— Можете, можете, — возразил я.
— Тем более, — продолжал рассказчик, — что это все вздор, по крайней мере что до меня касается.
Я в деревне скучал, как щенок взаперти.
Хотя, признаюсь, проезжая на возвратном пути в первый раз весною знакомую березовую рощу, у меня голова закружилась и забилось сердце от смутного сладкого ожидания.
Но эти смутные ожидания, вы сами знаете, никогда не сбываются, а, напротив, сбываются другие вещи, которых вовсе не ожидаешь, как-то: падежи, недоимки, продажа с публичного торгу и прочая, и прочая.
Перебиваясь кое-как со дня на день при помощи бурмистра Якова, заменившего прежнего управляющего и оказавшегося впоследствии времени таким же, если не большим, грабителем.
Да сверх того отравлявшего мое существование запахом своих дегтярных сапогов.
Вспомнил я однажды об одном знакомом соседнем семействе, состоявшем из отставной полковницы и двух дочерей, велел заложить дрожки и поехал к соседям.
Этот день должен навсегда остаться мне памятным: шесть месяцев спустя женился я на второй дочери полковницы!..
Рассказчик опустил голову и поднял руки к небу.
— И между тем, — продолжал он с жаром, — я бы не желал внушить вам дурное мнение о покойнице.
Сохрани Бог!
Это было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы, хотя я должен, между нами, сознаться, что если бы я не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно, не был в состоянии разговаривать сегодня с вами, ибо еще до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!
— Иным грушам, — начал он опять после небольшого молчания, — нужно некоторое время полежать под землей в подвале, для того чтобы войти, как говорится, в настоящий свой вкус; моя покойница, видно, тоже принадлежала к подобным произведениям природы.
Только теперь отдаю я ей полную справедливость.
Только теперь, например, воспоминания об иных вечерах, проведенных мною с ней до свадьбы, не только не возбуждают во мне ни малейшей горечи, но, напротив, трогают меня чуть не до слез.
Люди они были небогатые; дом их, весьма старинный, деревянный, но удобный, стоял на горе, между заглохшим садом и заросшим двором.
Под горой текла река и едва виднелась сквозь густую листву.
Большая терраса вела из дому в сад, перед террасой красовалась продолговатая клумба, покрытая розами; на каждом конце клумбы росли две акации, еще в молодости переплетенные в виде винта покойным хозяином.
Немного подальше, в самой глуши заброшенного и одичалого малинника, стояла беседка, прехитро раскрашенная внутри, но до того ветхая и дряхлая снаружи, что, глядя на нее, становилось жутко.
С террасы стеклянная дверь вела в гостиную; а в гостиной вот что представлялось любопытному взору наблюдателя: по углам изразцовые печи, кисленькое фортепьяно направо, заваленное рукописными нотами, диван, обитый полинялым голубым штофом с беловатыми разводами, круглый стол, две горки с фарфоровыми и бисерными игрушками екатерининского времени, на стене известный портрет белокурой девицы с голубком на груди и закатившимися глазами, на столе ваза с свежими розами...
Видите, как я подробно описываю.
В этой-то гостиной, на этой-то террасе и разыгралась вся трагикомедия моей любви.
Сама соседка была злая баба, с постоянной хрипотой злобы в горле, притеснительное и сварливое существо; из дочерей одна — Вера, ничем не отличалась от обыкновенных уездных барышень, другая — Софья, я в Софью влюбился.
У обеих сестер была еще другая комнатка, общая их спальня, с двумя невинными деревянными кроватками, желтоватыми альбомцами, резедой, с портретами приятелей и приятельниц, рисованных карандашом довольно плохо (между ними отличался один господин с необыкновенно энергическим выражением лица и еще более энергическою подписью, в юности своей возбудивший несоразмерные ожидания, а кончивший, как все мы — ничем), с бюстами Гете и Шиллера, немецкими книгами, высохшими венками и другими предметами, оставленными на память.
Но в эту комнату я ходил редко и неохотно: мне там отчего-то дыхание сдавливало.
Притом — странное дело!
Софья мне более всего нравилась, когда я сидел к ней спиной или еще, пожалуй, когда я думал или более мечтал о ней, особенно вечером, на террасе.
Я глядел тогда на зарю, на деревья, на зеленые мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко отделявшиеся от розового неба; в гостиной, за фортепьянами, сидела Софья и беспрестанно наигрывала какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из Бетховена; злая старуха мирно похрапывала, сидя на диване; в столовой, залитой потоком алого света, Вера хлопотала за чаем; самовар затейливо шипел, словно чему-то радовался; с веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко стучали по чашкам; канарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно утихала и только изредка чирикала, как будто о чем-то спрашивала; из прозрачного, легкого облачка мимоходом падали редкие капли...
А я сидел, сидел, слушал, слушал, глядел, сердце у меня расширялось, и мне опять казалось, что я любил.
Вот под влиянием такого-то вечера я однажды спросил у старухи руку ее дочери и месяца через два женился.
Мне казалось, что я ее любил...
Да и теперь пора бы знать, а я, ей-богу, и теперь не знаю, любил ли я Софью.
Это было существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем; но, бог знает отчего, от долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне души (если только есть дно у души) таилась рана, или, лучше сказать, сочилась ранка, которую ничем не можно было излечить, да и назвать ее ни она не умела, ни я не мог.
О существовании этой раны я, разумеется, догадался только после брака.
Уж я ли не бился над ней — ничто не помогало!
У меня в детстве был чиж, которого кошка раз подержала в лапах; его спасли, вылечили, но не исправился мой бедный чиж; дулся, чах, перестал петь...
Кончилось тем, что однажды ночью в открытую клетку забралась к нему крыса и откусила ему нос, вследствие чего он наконец решился умереть.
Не знаю, какая кошка подержала жену мою в своих лапах, только и она так же дулась и чахла, как мой несчастный чиж.
Иногда ей самой, видимо, хотелось встрепенуться, взыграть на свежем воздухе, на солнце да на воле; попробует — и свернется в клубочек.
И ведь она меня любила: сколько раз уверяла меня, что ничего более ей не остается желать, — тьфу, черт возьми! — а у самой глаза так и меркнут.
Думал я, нет ли чего в прошедшем?
Собрал справки: ничего не оказалось.
Ну вот, теперь посудите сами: оригинальный человек пожал бы плечом, может быть, вздохнул бы раза два, да и принялся бы жить по-своему; а я, неоригинальное существо, начал заглядываться на балки.
В жену мою до того въелись все привычки старой девицы — Бетховен, ночные прогулки, резеда, переписка с друзьями, альбомы и прочее, — что ко всякому другому образу жизни, особенно к жизни хозяйки дома, она никак привыкнуть не могла; а между тем смешно же замужней женщине томиться безыменной тоской и петь по вечерам.
Вот-с таким-то образом-с мы блаженствовали три года; на четвертый Софья умерла от первых родов, и — странное дело — мне словно заранее сдавалось, что она не будет в состоянии подарить меня дочерью или сыном, землю — новым обитателем.
Помню я, как ее хоронили.
Дело было весной.
Приходская наша церковь невелика, стара, иконостас почернел, стены голые, кирпичный пол местами выбит; на каждом клиросе большой старинный образ.
Внесли гроб, поместили на самой середине пред царскими дверями, одели полинялым покровом, поставили кругом три подсвечника.
Служба началась.
Дряхлый дьячок, с маленькой косичкой сзади, низко подпоясанный зеленым кушаком, печально шамшил перед налоем; священник, тоже старый, с добреньким и слепеньким лицом, в лиловой рясе с желтыми разводами, служил за себя и за дьякона.
Во всю ширину раскрытых окон шевелились и лепетали молодые, свежие листья плакучих берез; со двора несло травяным запахом; красное пламя восковых свечей бледнело в веселом свете весеннего дня; воробьи так и чирикали на всю церковь, и изредка раздавалось под куполом звонкое восклицание влетевшей ласточки.
В золотой пыли солнечного луча проворно опускались и поднимались русые головы немногочисленных мужиков, усердно молившихся за покойницу; тонкой голубоватой струйкой бежал дым из отверстий кадила.
Я глядел на мертвое лицо моей жены...
Боже мой! и смерть, сама смерть не освободила ее, не излечила ее раны: то же болезненное, робкое, немое выражение — ей словно и в гробу неловко...
Горько во мне шевельнулась кровь.
Доброе, доброе было существо, а для себя же хорошо сделала, что умерла!
У рассказчика раскраснелись щеки и потускнели глаза.
— Отделавшись наконец, — заговорил он опять, — от тяжелого унынья, которое овладело мною после смерти моей жены, я вздумал было приняться, как говорится, за дело.
Вступил в службу в губернском городе; но в больших комнатах казенного заведения у меня голова разбаливалась, глаза тоже плохо действовали; другие кстати подошли причины... я вышел в отставку.
Хотел было съездить в Москву, Да, во-первых, денег недостало, а во-вторых... я вам уже сказывал, что я смирился.
Смирение это нашло на меня и вдруг и не вдруг.
Духом-то я уже давно смирился, да голове моей все еще не хотелось нагнуться.
Я приписывал скромное настроение моих чувств и мыслей влиянию деревенской жизни, несчастья...
С другой стороны, я уже давно замечал, что почти все мои соседи, молодые и старые, запуганные сначала моей ученостию, заграничной поездкой и прочими удобствами моего воспитания, не только успели совершенно ко мне привыкнуть, но даже начали обращаться со мной не то грубовато, не то с кондачка, не дослушивали моих рассуждений и, говоря со мной, уже «слово-ерика» более не употребляли.
Я вам также забыл сказать, что в течение первого года после моего брака я от скуки попытался было пуститься в литературу и даже послал статейку в журнал, если не ошибаюсь, повесть; но через несколько времени получил от редактора учтивое письмо, в котором, между прочим, было сказано, что мне в уме невозможно отказать, но в таланте должно, а что в литературе только талант и нужен.
Сверх того дошло до моего сведения, что один проезжий москвич, добрейший, впрочем, юноша, мимоходом отозвался обо мне на вечере у губернатора, как о человеке выдохшемся и пустом.
Но мое полудобровольное ослепление все еще продолжалось: не хотелось, знаете, самого себя «заушить»; наконец в одно прекрасное утро я открыл глаза.
Вот как это случилось.
Ко мне заехал исправник с намерением обратить мое внимание на провалившийся мост в моих владениях, который мне решительно не на что было починить.
Заедая рюмку водки куском балыка, этот снисходительный блюститель порядка отечески попенял мне за мою неосмотрительность, впрочем, вошел в мое положение и посоветовал только велеть мужичкам понакидать навозцу, закурил трубочку и принялся говорить о предстоящих выборах.
Почетного звания губернского предводителя в то время добивался некто Орбассанов, пустой крикун, да еще и взяточник в придачу.
Притом же он не отличался ни богатством, ни знатностию.
Я высказал свое мнение на его счет и довольно даже небрежно: я, признаюсь, глядел на г. Орбассанова свысока.
Исправник посмотрел на меня, ласково потрепал меня по плечу и добродушно промолвил: «Эх, Василий Васильевич, не нам бы с вами о таких людях рассуждать, — где нам?..
Знай сверчок свой шесток».
— «Да помилуйте, — возразил я с досадой, — какая же разница между мною и господином Орбассановым?»
Исправник вынул трубку изо рта, вытаращил глаза — и так и прыснул.
«Ну, потешник, — проговорил он наконец сквозь слезы, — ведь экую штуку выкинул... а! каков?»
И до самого отъезда он не переставал глумиться надо мною, изредка поталкивая меня локтем под бок и говоря мне уже «ты».
Он уехал наконец.
Этой капли только недоставало; чаша перелилась.
Я прошелся несколько раз по комнате, остановился перед зеркалом, долго, долго смотрел на свое сконфуженное лицо и, медлительно высунув язык, с горькой насмешкой покачал головой.
Завеса спала с глаз моих: я увидел ясно, яснее, чем лицо свое в зеркале, какой я был пустой, ничтожный и ненужный, неоригинальный человек!
Рассказчик помолчал.
— В одной трагедии Вольтера, — уныло продолжал он, — какой-то барин радуется тому, что дошел до крайней границы несчастья.
Хотя в судьбе моей нет ничего трагического, но я, признаюсь, изведал нечто в этом роде.
Я узнал ядовитые восторги холодного отчаяния; я испытал, как сладко, в течение целого утра, не торопясь и лежа на своей постели, проклинать день и час своего рождения, — я не мог смириться разом.
Да и в самом деле, вы посудите: безденежье меня приковывало к ненавистной мне деревне; ни хозяйство, ни служба, ни литература — ничто ко мне не пристало; помещиков я чуждался, книги мне опротивели; для водянисто-пухлых и болезненно-чувствительных барышень, встряхивающих кудрями и лихорадочно твердящих слово «жызнь», я не представлял ничего занимательного с тех пор, как перестал болтать и восторгаться; уединиться совершенно я не умел и не мог...
Я стал, что вы думаете? я стал таскаться по соседям.
Словно опьяненный презреньем к самому себе, я нарочно подвергался всяким мелочным унижениям.
Меня обносили за столом, холодно и надменно встречали, наконец не замечали вовсе; мне не давали даже вмешиваться в общий разговор, и я сам, бывало, нарочно поддакивал из-за угла какому-нибудь глупейшему говоруну, который во время оно, в Москве, с восхищением облобызал бы прах ног моих, край моей шинели...
Я даже не позволял самому себе думать, что я предаюсь горькому удовольствию иронии...
Помилуйте, что за ирония в одиночку!
Вот-с как я поступал несколько лет сряду и как поступаю еще до сих пор...
— Однако это ни на что не похоже, — проворчал из соседней комнаты заспанный голос г. Кантагрюхина, — какой там дурак вздумал ночью разговаривать?
Рассказчик проворно нырнул под одеяло и, робко выглядывая, погрозил мне пальцем.
— Тс... тс... — прошептал он и, словно извиняясь и кланяясь в направлении кантагрюхинского голоса, почтительно промолвил: — Слушаю-с, слушаю-с, извините-с...
Ему позволительно спать, ему следует спать, — продолжал он снова шепотом, — ему должно набраться новых сил, ну хоть бы для того, чтоб с тем же удовольствием покушать завтра.
Мы не имеем права его беспокоить.
Притом же я, кажется, вам все сказал, что хотел; вероятно, и вам хочется спать.
Желаю вам доброй ночи.
Рассказчик с лихорадочной быстротой отвернулся и зарыл голову в подушки.
— Позвольте по крайней мере узнать, — спросил я, — с кем я имел удовольствие...
Он проворно поднял голову.
— Нет, ради Бога, — прервал он меня, — не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других.
Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем.
Притом же я, как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени...
А уж если вы непременно хотите мне дать какую-нибудь кличку, так назовите... назовите меня Гамлетом Щигровского уезда.
Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с другими не сталкивались...
Засим прощайте.
Он опять зарылся в свой пуховик, а на другое утро, когда пришли будить меня, его уж не было в комнате.
Он уехал до зари.
Живые мощи
Французская поговорка гласит: «Сухой рыбак и мокрый охотник являют вид печальный».
Не имев никогда пристрастия к рыбной ловле, я не могу судить о том, что испытывает рыбак в хорошую, ясную погоду и насколько в ненастное время удовольствие, доставляемое ему обильной добычей, перевешивает неприятность быть мокрым.
Но для охотника дождь — сущее бедствие.
Именно такому бедствию подверглись мы с Ермолаем в одну из наших поездок за тетеревами в Белевский уезд.
С самой утренней зари дождь не переставал.
Уж чего-чего мы не делали, чтобы от него избавиться!
И резинковые плащики чуть не на самую голову надевали, и под деревья становились, чтобы поменьше капало...
Непромокаемые плащики, не говоря уже о том, что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом; а под деревьями точно, на первых порах, как будто и не капало, но потом вдруг накопившаяся в листве влага прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы, холодная струйка забиралась под галстух и текла вдоль спинного хребта...
А уж это последнее дело, как выражался Ермолай.
— Нет, Петр Петрович, — воскликнул он наконец. — Этак нельзя!..
Нельзя сегодня охотиться.
Собакам чучье заливает; ружья осекаются...
Тьфу!
Задача!
— Что же делать? — спросил я.
— А вот что.
Поедемте в Алексеевку.
Вы, может, не знаете — хуторок такой есть, матушке вашей принадлежит; отсюда верст восемь.
Переночуем там, а завтра...
— Сюда вернемся?
— Нет, не сюда...
Мне за Алексеевкой места известны... многим лучше здешних для тетеревов!
Я не стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он не повез меня прямо в те места, и в тот же день мы добрались до матушкина хуторка, существования которого я, признаться сказать, и не подозревал до тех пор.
При этом хуторке оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой и потому чистый; я провел в нем довольно спокойную ночь.
На следующий день я проснулся ранехонько.
Солнце только что встало; на небе не было ни одного облачка; все кругом блестело сильным двойным блеском: блеском молодых утренних лучей и вчерашнего ливня.
Пока мне закладывали таратайку, я пошел побродить по небольшому, некогда фруктовому, теперь одичалому саду, со всех сторон обступившему флигелек своей пахучей, сочной глушью.
Ах, как было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер их звонких голосов!
На крыльях своих они, наверно, унесли капли росы, и песни их казались орошенными росою.
Я даже шапку снял с головы и дышал радостно — всею грудью.
На склоне неглубокого оврага, возле самого плетня, виднелась пасека; узенькая тропинка вела к ней, извиваясь змейкой между сплошными стенами бурьяна и крапивы, над которыми высились, бог ведает откуда занесенные, остроконечные стебли темно-зеленой конопли.
Я отправился по этой тропинке; дошел до пасеки.
Рядом с нею стоял плетеный сарайчик, так называемый амшаник, куда ставят улья на зиму.
Я заглянул в полуоткрытую дверь: темно, тихо, сухо; пахнет мятой, мелиссой.
В углу приспособлены подмостки, и на них, прикрытая одеялом, какая-то маленькая фигура...
Я пошел было прочь...
— Барин, а барин!
Петр Петрович! — послышался мне голос, слабый, медленный и сиплый, как шелест болотной осоки.
Я остановился.
— Петр Петрович!
Подойдите, пожалуйста! — повторил голос.
Он доносился до меня из угла, с тех, замеченных мною, подмостков.
Я приблизился — и остолбенел от удивления.
Передо мною лежало живое человеческое существо, но что это было такое?
Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая — ни дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать, только зубы белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос.
У подбородка, на складке одеяла, движутся, медленно перебирая пальцами, как палочками, две крошечных руки тоже бронзового цвета.
Я вглядываюсь попристальнее: лицо не только не безобразное, даже красивое, — но страшное, необычайное.
И тем страшнее кажется мне это лицо, что по нем, по металлическим его щекам, я вижу — силится... силится и не может расплыться улыбка.
— Вы меня не узнаете, барин? — прошептал опять голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. — Да и где узнать!
Я Лукерья...
Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила... помните, я еще запевалой была?
— Лукерья! — воскликнул я. — Ты ли это?
Возможно ли?
— Я, да, барин, — я.
Я — Лукерья.
Я не знал, что сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами.
Возможно ли?
Эта мумия — Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная, белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья!
Лукерья, умница Лукерья, за которою ухаживали все наши молодые парни, по которой я сам втайне вздыхал, я — шестнадцатилетний мальчик!
— Помилуй, Лукерья, — проговорил я наконец, — что это с тобой случилось?
— А беда такая стряслась!
Да вы не побрезгуйте, барин, не погнушайтесь несчастием моим, — сядьте вон на кадушечку, поближе, а то вам меня не слышно будет... вишь я какая голосистая стала!..
Ну, уж и рада же я, что увидала вас!
Как это вы в Алексеевку попали?
Лукерья говорила очень тихо и слабо, но без остановки.
— Меня Ермолай-охотник сюда завез.
Но расскажи же ты мне...
— Про беду-то мою рассказать?
Извольте, барин.
Случилось это со мной уже давно, леть шесть или семь.
Меня тогда только что помолвили за Василья Полякова — помните, такой из себя статный был, кудрявый, еще буфетчиком у матушки у вашей служил?
Да вас уже тогда в деревне не было; в Москву уехали учиться.
Очень мы с Василием слюбились; из головы он у меня не выходил; а дело было весною.
Вот раз ночью... уж и до зари недалеко... а мне не спится: соловей в саду таково удивительно поет сладко!..
Не вытерпела я, встала и вышла на крыльцо его послушать.
Заливается он, заливается... и вдруг мне почудилось: зовет меня кто-то Васиным голосом, тихо так: «Луша!..»
Я глядь в сторону, да, знать, спросонья оступилась, так прямо с рундучка и полетела вниз — да о землю хлоп!
И, кажись, не сильно я расшиблась, потому — скоро поднялась и к себе в комнату вернулась.
Только словно у меня что внутри — в утробе — порвалось...
Дайте дух перевести... с минуточку... барин.
Лукерья умолкла, а я с изумлением глядел на нее.
Изумляло меня собственно то, что она рассказ свой вела почти весело, без охов и вздохов, нисколько не жалуясь и не напрашиваясь на участие.
— С самого того случая, — продолжала Лукерья, — стала я сохнуть, чахнуть; чернота на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там уже — полно и ногами владеть; ни стоять, ни сидеть не могу; все бы лежала.
И ни пить, ни есть не хочется: все хуже да хуже.
Матушка ваша по доброте своей и лекарям меня показывала, и в больницу посылала.
И ни один лекарь даже сказать не мог, что за болезнь у меня за такая.
Чего они со мной только не делали: железом раскаленным спину жгли, в колотый лед сажали — и все ничего.
Совсем я окостенела под конец...
Вот и порешили господа, что лечить меня больше нечего, а в барском доме держать калек неспособно... ну, и переслали меня сюда — потому тут у меня родственники есть.
Вот я и живу, как видите.
Лукерья опять умолкла и опять усилилась улыбнуться.
— Это, однако же, ужасно, твое положение! — воскликнул я... и, не зная, что прибавить, спросил: — А что же Поляков Василий? — Очень глуп был этот вопрос.
Лукерья отвела глаза немного в сторону.
— Что Поляков?
Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного.
Знаете Глинное?
От нас недалече.
Аграфеной ее звали.
Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться же ему холостым.
И какая уж я ему могла быть подруга?
А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть.
Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо.
— И так ты все лежишь да лежишь? — спросил я опять.
— Вот так и лежу, барин, седьмой годок.
Летом-то я здесь лежу, в этой плетушке, а как холодно станет — меня в предбанник перенесут.
Там лежу.
— Кто же за тобой ходит?
Присматривает кто?
— А добрые люди здесь есть тоже.
Меня не оставляют.
Да и ходьбы за мной немного.
Есть-то почитай что не ем ничего, а вода — вон она в кружке-то: всегда стоит припасенная, чистая, ключевая вода.
До кружки-то я сама дотянуться могу: одна рука у меня еще действовать может.
Ну, девочка тут есть, сиротка; нет, нет — да и наведается, спасибо ей.
Сейчас тут была...
Вы ее не встретили?
Хорошенькая такая, беленькая.
Она цветы мне носит; большая я до них охотница, до цветов-то.
Садовых у нас нет, — были, да перевелись.
Но ведь и полевые цветы хороши, пахнут еще лучше садовых.
Вот хоть бы ландыш... на что приятнее!
— И не скучно, не жутко тебе, моя бедная Лукерья?
— А что будешь делать?
Лгать не хочу — сперва очень томно было; а потом привыкла, обтерпелась — ничего; иным еще хуже бывает.
— Это каким же образом?
— А у иного и пристанища нет!
А иной — слепой или глухой!
А я, слава Богу, вижу прекрасно и все слышу, все.
Крот под землею роется — я и то слышу.
И запах я всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый!
Гречиха в поле зацветет или липа в саду — мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу.
Лишь бы ветерком оттуда потянуло.
Нет, что Бога гневить? — многим хуже моего бывает.
Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может; а от меня сам грех отошел.
Намеднись отец Алексей, священник, стал меня причащать, да и говорит: «Тебя, мол, исповедовать нечего: разве ты в твоем состоянии согрешить можешь?»
Но я ему ответила: «А мысленный грех, батюшка?»
«Ну, — говорит, а сам смеется, — это грех не великий».
— Да я, должно быть, и этим самым мысленным грехом не больно грешна, — продолжала Лукерья, — потому я так себя приучила: не думать, а пуще того — не вспоминать.
Время скорей проходит.
Я, признаюсь, удивился.
— Ты все одна да одна, Лукерья; как же ты можешь помешать, чтобы мысли тебе в голову не шли?
Или ты все спишь?
— Ой, нет, барин!
Спать-то я не всегда могу.
Хоть и больших болей у меня нет, а ноет у меня там, в самом нутре, и в костях тоже; не дает спать как следует.
Нет... а так лежу я себе, лежу-полеживаю — и не думаю; чую, что жива, дышу — и вся я тут.
Смотрю, слушаю.
Пчелы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка-наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка — мне очень приятно.
В позапрошлом году так даже ласточки вон там в углу гнездо себе свили и детей вывели.
Уж как же оно было занятно!
Одна влетит, к гнездышку припадет, деток накормит — и вон.
Глядишь — уж на смену ей другая.
Иногда не влетит, только мимо раскрытой двери пронесется, а детки тотчас — ну пищать да клювы разевать...
Я их и на следующий год поджидала, да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил.
И на что покорыстился?
Вся-то она, ласточка, не больше жука...
Какие вы, господа охотники, злые!
— Я ласточек не стреляю, — поспешил я заметить.
— А то раз, — начала опять Лукерья, — вот смеху-то было!
Заяц забежал, право!
Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!..
Сел близехонько и долго-таки сидел, все носом водил и усами дергал — настоящий офицер!
И на меня смотрел.
Понял, значит, что я ему не страшна.
Наконец, встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся — да и был таков!
Смешной такой!
Лукерья взглянула на меня... аль, мол, не забавно?
Я, в угоду ей, посмеялся.
Она покусала пересохшие губы.
— Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому — темно; свечку зажечь жалко, да и к чему?
Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать?
Книг здесь нет никаких, да хоть бы и были, как я буду держать ее, книгу-то?
Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь, да видит, что пользы нет, взял да унес опять.
Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет.
Вот тут-то хорошо: не думать!
— А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их, этих самых молитв.
Да и на что я стану Господу Богу наскучать?
О чем я его просить могу?
Он лучше меня знает, чего мне надобно.
Послал он мне крест — значит меня он любит.
Так нам велено это понимать.
Прочту молитву да и опять полеживаю себе безо всякой думочки.
И ничего!
Прошло минуты две.
Я не нарушал молчанья и не шевелился на узенькой кадушке, служившей мне сиденьем.
Жестокая, каменная неподвижность лежавшего передо мною живого, несчастного существа сообщилась и мне: я тоже словно оцепенел.
— Послушай, Лукерья, — начал я наконец. — Послушай, какое я тебе предложение сделаю.
Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую больницу?
Кто знает, быть может, тебя еще вылечат?
Во всяком случае, ты одна не будешь...
Лукерья чуть-чуть двинула бровями.
— Ох, нет, барин, — промолвила она озабоченным шепотом, — не переводите меня в больницу, не трогайте меня.
Я там только больше муки приму.
Уж куда меня лечить!..
Вот так-то раз доктор сюда приезжал; осматривать меня захотел.
Я его прошу: «Не тревожьте вы меня, Христа ради».
Куда! переворачивать меня стал, руки, ноги разминал, разгинал; говорит: «Это я для учености делаю; на то я служащий человек, ученый!
И ты, говорит, не моги мне противиться, потому что мне за мои труды орден на шею дан, и я для вас же, дураков, стараюсь».
Потормошил, потормошил меня, назвал мне мою болезнь — мудрено таково — да с тем и уехал.
А у меня потом целую неделю все косточки ныли.
Вы говорите: я одна бываю, всегда одна.
Нет, не всегда.
Ко мне ходят.
Я смирная — не мешаю.
Девушки крестьянские зайдут, погуторят; странница забредет, станет про Иерусалим рассказывать, про Киев, про святые города.
Да мне и не страшно одной быть.
Даже лучше, ей-ей!..
Барин, не трогайте меня, не возите в больницу...
Спасибо вам, вы добрый, только не трогайте меня, голубчик.
— Ну, как хочешь, как хочешь, Лукерья.
Я ведь для твоей же пользы полагал...
— Знаю, барин, что для моей пользы.
Да, барин, милый, кто другому помочь может?
Кто ему в душу войдет?
Сам себе человек помогай!
Вы вот не поверите — а лежу я иногда так-то одна... и словно никого в целом свете, кроме меня, нету.
Только одна я — живая!
И чудится мне, будто что меня осенит...
Возьмет меня размышление — даже удивительно!
— О чем же ты тогда размышляешь, Лукерья?
— Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь.
Да и забывается оно потом.
Придет, словно как тучка прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было — не поймешь!
Только думается мне: будь около меня люди — ничего бы этого не было и ничего бы я не чувствовала, окромя своего несчастья.
Лукерья вздохнула с трудом.
Грудь ей не повиновалась — так же, как и остальные члены.
— Как погляжу я, барин, на вас, — начала она снова, — очень вам меня жалко.
А вы меня не слишком жалейте, право!
Я вам, например, что скажу: я иногда и теперь...
Вы ведь помните, какая я была в свое время веселая?
Бой-девка!.. так знаете что?
Я и теперь песни пою.
— Песни?..
Ты?
— Да, песни, старые песни, хороводные, подблюдные, святочные, всякие!
Много я их ведь знала и не забыла.
Только вот плясовых не пою.
В теперешнем моем звании оно не годится.
— Как же ты поешь их... про себя?
— И про себя и голосом.
Громко-то не могу, а все — понять можно.
Вот я вам сказывала — девочка ко мне ходит.
Сиротка, значит, понятливая.
Так вот я ее выучила; четыре песни она уже у меня переняла.
Аль не верите?
Постойте, я вам сейчас...
Лукерья собралась с духом...
Мысль, что это полумертвое существо готовится запеть, возбудила во мне невольный ужас.
Но прежде чем я мог промолвить слово — в ушах моих задрожал протяжный, едва слышный, но чистый и верный звук... за ним последовал другой, третий.
«Во лузях» пела Лукерья.
Она пела, не изменив выражения своего окаменелого лица, уставив даже глаза.
Но так трогательно звенел этот бедный, усиленный, как струйка дыма колебавшийся голосок, так хотелось ей всю душу вылить...
Уже не ужас чувствовал я: жалость несказанная стиснула мне сердце.
— Ох, не могу! — проговорила она вдруг, — силушки не хватает...
Очень уж я вам обрадовалась.
Она закрыла глаза.
Я положил руку на ее крошечные холодные пальчики...
Она взглянула на меня — и ее темные веки, опушенные золотистыми ресницами, как у древних статуй, закрылись снова.
Спустя мгновенье они заблистали в полутьме...
Слеза их смочила.
Я не шевелился по-прежнему.
— Экая я! — проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть с них слезу. — Не стыдно ли?
Чего я?
Давно этого со мной не случалось... с самого того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной.
Пока он со мной сидел да разговаривал — ну, ничего; а как ушел он — поплакала я таки в одиночку!
Откуда бралось!..
Да ведь у нашей сестры слезы некупленные.
Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек есть...
Не побрезгуйте, утрите мне глаза.
Я поспешил исполнить ее желание — и платок ей оставил.
Она сперва отказывалась... на что, мол, мне такой подарок?
Платок был очень простой, но чистый и белый.
Потом она схватила его своими слабыми пальцами и уже не разжала их более.
Привыкнув к темноте, в которой мы оба находились, я мог ясно различить ее черты, мог даже заметить тонкий румянец, проступивший сквозь бронзу ее лица, мог открыть в этом лице — так по крайней мере мне казалось — следы его бывалой красоты.
— Вот вы, барин, спрашивали меня, — заговорила опять Лукерья, — сплю ли я?
Сплю я точно редко, но всякий раз сны вижу, хорошие сны!
Никогда я больной себя не вижу: такая я всегда во сне здоровая да молодая...
Одно горе: проснусь я, потянуться хочу хорошенько — ан я вся как скованная.
Раз мне какой чудный сон приснился!
Хотите, расскажу вам?
Ну, слушайте.
Вижу я, будто стою я в поле, а кругом рожь, такая высокая, спелая, как золотая!..
И будто со мной собачка рыженькая, злющая-презлющая — все укусить меня хочет.
И будто в руках у меня серп, и не простой серп, а самый как есть месяц, вот когда он на серп похож бывает.
И этим самым месяцем должна я эту самую рожь сжать дочиста.
Только очень меня от жары растомило, и месяц меня слепит, и лень на меня нашла; а кругом васильки растут, да такие крупные!
И все ко мне головками повернулись.
И думаю я: нарву я этих васильков.
Вася прийти обещался — так вот я себе венок сперва совью; жать-то я еще успею.
Начинаю я рвать васильки, а они у меня промеж пальцев тают да тают, хоть ты что!
И не могу я себе венок свить.
А между тем я слышу — кто-то уж идет ко мне, близко таково, и зовет: Луша!
Луша!..
Ай, думаю, беда — не успела!
Все равно, надену я себе на голову этот месяц заместо васильков.
Надеваю я месяц, ровно как кокошник, и так сама сейчас вся засияла, все поле кругом осветила.
Глядь — по самым верхушкам колосьев катит ко мне скорехонько — только не Вася, а сам Христос!
И почему я узнала, что это Христос, сказать не могу, — таким его не пишут, а только он!
Безбородый, высокий, молодой, весь в белом, — только пояс золотой, — и ручку мне протягивает.
«Не бойся, говорит, невеста моя разубранная, ступай за мною; ты у меня в царстве небесном хороводы водить будешь и песни играть райские».
И я к его ручке как прильну!
Собачка моя сейчас меня за ноги... но тут мы взвились!
Он впереди...
Крылья у него по всему небу развернулись, длинные, как у чайки, — и я за ним!
И собачка должна отстать от меня.
Тут только я поняла, что эта собачка — болезнь моя и что в царстве небесном ей уже места не будет.
Лукерья умолкла на минуту.
— А то еще видела я сон, — начала она снова, — а быть может, это было мне видение — я уж и не знаю.
Почудилось мне, будто я в самой этой плетушке лежу и приходят ко мне мои покойные родители — батюшка да матушка — и кланяются мне низко, а сами ничего не говорят.
И спрашиваю я их: зачем вы, батюшка и матушка, мне кланяетесь?
А затем говорят, что так как ты на сем свете много мучишься, то не одну ты свою душеньку облегчила, но и с нас большую тягу сняла.
И нам на том свете стало много способнее.
Со своими грехами ты уже покончила; теперь наши грехи побеждаешь.
И, сказавши это, родители мне опять поклонились — и не стало их видно: одни стены видны.
Очень я потом сомневалась, что это такое со мною было.
Даже батюшке на духу рассказала.
Только он так полагает, что это было не видение, потому что видения бывают одному духовному чину.
— А то вот еще какой мне был сон, — продолжала Лукерья. — Вижу я, что сижу я этак будто на большой дороге под ракитой, палочку держу оструганную, котомка за плечами и голова платком окутана — как есть странница!
И идти мне куда-тo далеко-далеко на богомолье.
И проходят мимо меня все странники; идут они тихо, словно нехотя, все в одну сторону; лица у всех унылые и друг на дружку все очень похожи.
И вижу я: вьется, мечется между ними одна женщина, целой головой выше других, и платье на ней особенное, словно не наше, не русское.
И лицо тоже особенное, постное лицо, строгое.
И будто все другие от нее сторонятся; а она вдруг верть — да прямо ко мне.
Остановилась и смотрит; а глаза у ней, как у сокола, желтые, большие и светлые-пресветлые.
И спрашиваю я ее: «Кто ты?»
А она мне говорит: «Я смерть твоя».
Мне чтобы испугаться, а я напротив — рада-радехонька, крещусь!
И говорит мне та женщина, смерть моя: «Жаль мне тебя, Лукерья, но взять я тебя с собою не могу.
Прощай!»
Господи! как мне тут грустно стало!..
«Возьми меня, говорю, матушка, голубушка, возьми!»
И смерть моя обернулась ко мне, стала мне выговаривать...
Понимаю я, что назначает она мне мой час, да непонятно так, неявственно...
После, мол, Петровок...
С этим я проснулась.
Такие-то у меня бывают сны удивительные!
Лукерья подняла глаза кверху... задумалась...
— Только вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну ни разу.
В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать.
Очень мне помогало, и я спала; только теперь давно та сткляночка выпита...
Не знаете ли, что это было за лекарство и как его получить?
Проезжавшая барыня, очевидно, дала Лукерье опиума.
Я обещался доставить ей такую сткляночку и опять-таки не мог не подивиться вслух ее терпенью.
— Эх, барин! — возразила она. — Что вы это?
Какое такое терпение?
Вот Симеона Столпника терпение было точно великое: тридцать лет на столбу простоял!
А другой угодник себя в землю зарыть велел по самую грудь, и муравьи ему лицо ели...
А то вот еще мне сказывал один начетчик: была некая страна, и ту страну агаряне завоевали, и всех жителев они мучили и убивали; и что ни делали жители, освободить себя никак не могли.
И проявись тут между теми жителями святая девственница; взяла она меч великий, латы на себя возложила двухпудовые, пошла на агарян и всех их прогнала за море.
А только прогнавши их, говорит им: «Теперь вы меня сожгите, потому что такое было мое обещание, чтобы мне огненною смертью за свой народ помереть».
И агаряне ее взяли и сожгли, а народ с той поры навсегда освободился!
Вот это подвиг!
А я что!
Подивился я тут про себя, куда и в каком виде зашла легенда об Иоанне д’Арк, и, помолчав немного, спросил Лукерью: сколько ей лет?
— Двадцать восемь... али девять...
Тридцати не будет.
Да что их считать, года-то!
Я вам еще вот что доложу...
Лукерья вдруг как-то глухо кашлянула, охнула...
— Ты много говоришь, — заметил я ей, — это может тебе повредить.
— Правда, — прошептала она едва слышно, — разговорке нашей конец; да куда ни шло!
Теперь, как вы уедете, намолчусь я вволю.
По крайности душу отвела...
Я стал прощаться с нею, повторил ей мое обещание прислать ей лекарство, попросил ее еще раз хорошенько подумать и сказать мне — не нужно ли ей чего?
— Ничего мне не нужно; всем довольна, слава Богу, — с величайшим усилием, но умиленно произнесла она. — Дай Бог всем здоровья!
А вот вам бы, барин, матушку вашу уговорить — крестьяне здешние бедные, хоть бы малость оброку с них она сбавила!
Земли у них недостаточно, угодий нет...
Они бы за вас Богу помолились...
А мне ничего не нужно, всем довольна.
Я дал Лукерье слово исполнить ее просьбу и подходил уже к дверям... она подозвала меня опять.
— Помните, барин, — сказала она, и чудное что-то мелькнуло в ее глазах и на губах, — какая у меня была коса?
Помните — до самых колен!
Я долго не решалась...
Этакие волосы!..
Но где же их было расчесывать?
В моем-то положении!..
Так уж я их и обрезала...
Да...
Ну, простите, барин!
Больше не могу...
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским.
Я узнал от него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб.
«Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо.
Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим.
А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем.
Пущай ее!»
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась.
Смерть пришла-таки за ней... и «после Петровок».
Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день был будничный.
Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху».
Вероятно, она не посмела сказать: с неба.
Стучит!
— Что я вам доложу, — промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, а я только что пообедал и прилег на походную кроватку, чтоб отдохнуть немного после довольно удачной, но утомительной охоты на тетеревов — дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные... — что я вам доложу: у нас вся дробь вышла.
Я вскочил с кроватки.
— Вышла дробь!
Как же так!
Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли! целый мешок!
— Оно точно; и мешок был большой: на две недели бы хватило.
Да кто его знает!
Прореха, что ль, в нем произошла, а только как есть нету дроби... так, зарядов на десять осталось.
— Что же мы станем теперь делать?
Самые лучшие места впереди — на завтрашний день нам обещали шесть выводков...
— А пошлите меня в Тулу.
Тут недалече: всего сорок пять верст.
Духом слетаю и дроби привезу, коли прикажете, целый пуд.
— Да когда же ты поедешь?
— А хоть сейчас.
Чего мешкать?
Только вот что: надо будет лошадей нанять.
— Как лошадей нанять!
А свои-то на что?
— На своих ехать нельзя.
Коренник захромал... страсть!
— Это с каких пор?
— А вот намеднись, — кучер его ковать водил.
Ну и заковал.
Кузнец, должно, попался неладный.
Теперь даже на ногу ступить не может.
Передняя нога.
Так и несет ее... как собака.
— Что ж? расковали его по крайней мере?
— Нет, не расковали; а непременно расковать его следует.
Гвоздь-то ему, чай, в самое мясо вогнат.
Я велел позвать кучера.
Оказалось, что Ермолай не солгал: коренник действительно не ступал на ногу.
Я немедленно распорядился, чтобы его расковали и поставили на сырую глину.
— Что ж?
Лошадей нанять в Тулу прикажете? — пристал ко мне Ермолай.
— Да разве можно в этом захолустье найти лошадей? — воскликнул я с невольной досадой...
Деревня, в которой мы находились, была заглазная, глухая; все ее обитатели казались голышами; мы с трудом отыскали одну — не то что белую, а мало-мальски просторную избу.
— Можно, — ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. — Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин.
Умнеющий! богатый!
Девять лошадей имел.
Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует.
Человек — из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти не успел.
Мы у него лошадьми раздобудемся.
Прикажите, я его приведу.
Братья у него, слышно, ребята шустрые... а все-таки он им голова.
— Почему же это так?
— А потому — старшой!
Значит, младшие — покоряйся!
Тут Ермолай сильно и непечатно отозвался о младших братьях вообще.
Я его приведу.
Он простой.
С ним — да не сговориться?
Пока Ермолай ходил за «простым» человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу?
Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мои поручения в течение одного дня — и пропадал целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший, — а поехал на беговых дрожках.
Во-вторых, у меня был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.
«Решенное дело! — подумал я. — Съезжу сам; а спать можно и в дороге — благо тарантас покойный».
— Привел! — воскликнул четверть часа спустя Ермолай, вваливаясь в избу.
Вслед за ним вошел рослый мужик в белой рубахе, синих портах и лаптях, белобрысый, подслеповатый, с рыжей бородкой клинушком, длинным пухлым носом и разинутым ртом.
Он точно смотрел «простецом».
— Вот, извольте, — промолвил Ермолай, — лошади у него есть, и он согласен.
— То ись, значит, я... — заговорил мужик сиповатым голосом и с запинкой, встряхивая свои жидкие волосы и перебирая пальцами околыш шапки, которую держал в руках. — Я, значит...
— Как тебя зовут? — спросил я.
Мужик потупился и словно задумался.
— Как меня зовут-то?
— Да; как твое имя?
— А имя мне будет — Филофей.
— Ну, вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади.
Приведи-ка сюда тройку, мы их заложим в мой тарантас, — он у меня легкий, — и свези ты меня в Тулу.
Теперь ночь лунная, светло и ехать прохладно.
Дорога у вас тут какова?
— Дорога?
Дорога — ничего.
До большака верст двадцать будет — всего.
Одно есть местечко... неладное; а то ничего.
— Какое такое местечко неладное?
— А речку вброд переезжать надоть.
— Да разве вы сами в Тулу поедете? — осведомился Ермолай.
— Да, сам.
— Ну! — промолвил мой верный слуга и тряхнул головою. — Н-н-у! — повторил он, сплюнул и вышел вон.
Поездка в Тулу, очевидно, уже не представляла ему ничего привлекательного; она стала для него пустым и незанимательным делом.
— Ты дорогу хорошо знаешь? — обратился я к Филофею.
— Как нам дороги не знать!
Только я, значит, воля ваша, не могу... потому как же этак вдруг...
Оказалось, что Ермолай, нанимая Филофея, заявил ему, чтобы он не сомневался, что ему, дураку, заплатят... и только!
Филофей, хотя и дурак, по словам Ермолая, — не удовлетворился одним этим заявлением.
Он запросил с меня пятьдесят рублей ассигнациями — цену громадную; я предложил ему десять рублей — цену низкую.
Принялись мы торговаться.
Филофей сперва упорствовал, потом стал сдаваться, но туго.
Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось слово! — заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам не знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.
— Эх ты, Филофей, прямой Филофей! — выкликнул наконец Ермолай и, уходя, в сердцах хлопнул дверью.
Филофей ничего ему не возразил, как бы сознавая, что называться Филофеем точно не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека, хотя собственно виноват тут поп, которого при крещении не ублаготворили как следует.
Наконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях.
Он отправился за лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор.
Лошади оказались порядочные, хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы — большие, растянутые, как барабан.
С Филофеем пришло двое его братьев, нисколько на него не похожих.
Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят «шустрых», говорили много и скоро — «лопотали», как выразился Ермолай, но старшому покорялись.
Они выкатили тарантас из-под навеса да часа полтора возились с ним и с лошадьми; то отпускали веревочные постромки, то прикручивали их туго-натуго.
Обоим братьям непременно хотелось запрячь в корень «чалого», потому «ён с горы спущать могит», — но Филофей решил: кудластого!
Так кудластого и заложили в корень.
Тарантас набили сеном, подсунули под сиденье хомут с хромого коренника — в случае, если б пришлось пригонять его в Туле на новокупленную лошадь...
Филофей, успевший сбегать домой и возвратившийся оттуда в длинном белом отцовском балахоне, высоком гречневике и смазных сапогах, взобрался торжественно на козла.
Я сел, посмотрев на часы: четверть одиннадцатого.
Ермолай даже не простился со мною, он принялся бить своего Валетку.
Филофей задергал вожжами, закричал тонким-тонким голосом: «Эх вы, махонькие!» — братья его подскочили с обеих сторон, подстегнули под брюхо пристяжных — и тарантас тронулся, свернул из ворот на улицу; кудластый хотел было махнуть к себе на двор, но Филофей образумил его несколькими ударами кнута — и вот мы уже выскочили из деревни и покатили по довольно ровной дороге, между сплошными кустами густого орешника.
Ночь была тихая, славная, самая удобная для езды.
Ветер то прошелестит в кустах, закачает ветки, то совсем замрет; на небе кое-где виднелись неподвижные серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял окрестность.
Я растянулся на сене и уже вздремнул было... да вспомнил о «неладном месте» и встрепенулся.
— А что, Филофей?
До брода далеко?
— До броду-то?
Верст восемь будет.
«Восемь верст, — подумалось мне. — Раньше часу не доедем.
Соснуть пока можно».
— Ты, Филофей, дорогу хорошо знаешь? — спросил я опять.
— Да как ее не знать-то, дорогу-то?
Не впервой едем...
Он еще что-то прибавил, но я уже не расслушал его...
Я спал.
Разбудило меня не собственное намерение проснуться ровно через час, как это часто случается, а какое-то странное, хоть и слабое, хлюпанье и бульканье под самым моим ухом.
Я поднял голову...
Что за чудеса?
Лежу я в тарантасе по-прежнему, а вокруг тарантаса — и на пол-аршина, не более, от его края — водная гладь, освещенная луною, дробится и дрожит мелкой, четкой рябью.
Я — глядь вперед: на козлах, понурив голову, согнув спину, сидит, как истукан, Филофей, а еще подальше — над журчащею водою — кривая линия дуги и лошадиные головы и спины.
И все так неподвижно, так бесшумно, словно в заколдованном царстве, во сне, в сказочном сне...
Что за притча?
Я — глядь назад из-под балчука тарантаса...
Да мы на самой середине реки... берег от нас шагов за тридцать!
— Филофей! — воскликнул я.
— Чего? — возразил он.
— Как чего?
Помилуй!
Где же это мы?
— В реке.
— Я вижу, что в реке.
Да мы этак сейчас потонем.
Так-то ты вброд переезжаешь?
А?
Да ты спишь, Филофей!
Отвечай же!
— Маленечко ошибся, — промолвил мой возница, — в сторону, знать, взял грешным делом, а теперь подождать надоть.
— Как ждать надоть!
Чего же мы будем ждать?
— А вот пущай кудластый оглядится.
Куда он ворохнется, туда, значит, и ехать надоть.
Я приподнялся на сене.
Голова коренника не шевелилась над водою.
Только и можно было видеть, при ясном свете месяца, как одно его ухо чуть-чуть двигалось то взад, то вперед.
— Да он тоже спит, твой кудластый!
— Нет, — отвечал Филофей, — он теперь воду нюхает.
И все опять замолкло, только по-прежнему слабо хлюпала вода.
Я тоже оцепенел.
Лунный свет, да ночь, да река, да мы в ней...
— Это что такое сипит? — спросил я Филофея.
— Это?
Утята в камыше... а не то змеи.
Вдруг голова коренника замоталась, уши навострились, он зафыркал, заворошился.
— Но-но-но-ноо! — внезапно заорал во все горло Филофей, и приподнялся, и замахал кнутом.
Тарантас тотчас сдернуло с места, он рванулся вперед наперерез речной волне — и пошел, дрыгая и колыхаясь...
Сперва мне показалось, что мы погружаемся, идем вглубь, однако после двух-трех толчков и нырков водная гладь как будто вдруг понизилась...
Она понижалась все больше и больше, тарантас вырастал из нее, — вот уже показались колеса и конские хвосты, и вот, вздымая сильные и крупные брызги, алмазными — нет, не алмазными — сапфирными снопами разлетавшиеся в матовом блеске луны, весело и дружно выхватили нас лошади на песчаный берег и пошли по дороге в гору, вперебивку переступая глянцевитыми мокрыми ногами.
«Что, — пришло мне в голову, — скажет теперь Филофей: а ведь я был прав! или что-нибудь в этом роде?»
Но он ничего не сказал.
Потому и я не почел за нужное упрекнуть его в неосторожности и, уложившись спать на сене, опять попытался заснуть.
Но я не мог заснуть, — не потому, что не устал от охоты и не потому, что испытанная мною тревога разогнала мой сон, а уж очень красивыми местами нам приходилось ехать.
То были раздольные, пространные, поемные, травянистые луга, со множеством небольших лужаек, озёрец, ручейков, заводей, заросших по концам ивняком и лозами, прямо русские, русским людом любимые места, подобные тем, куда езживали богатыри наших древних былин стрелять белых лебедей и серых утиц.
Желтоватой лентой вилась наезженная дорога, лошади бежали легко — и я не мог сомкнуть глаза, любовался!
И все это так мягко и стройно плыло мимо под дружелюбной луной.
Филофея — и того проняло.
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился он ко мне. — А за ними — так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по всей Расеи нету...
Уж на что красиво!
Коренник фыркнул и встряхнулся...
— Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно и вполголоса. — На что красиво! — повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. — Вот скоро сенокосы начнутся, и что тут этого самого сена нагребут — беда!
А в заводях рыбы тоже много.
Лещи такие! — прибавил он нараспев. — Одно слово: умирать не надо.
Он вдруг поднял руку.
— Эва! глянь-ка! над озером-то... аль чапля стоит? неужели она и ночью рыбу ловит?
Эх-ма! сук это — не чапля.
Вот маху-то дал! а все месяц обманывает.
Так мы ехали, ехали...
Но вот уж и конец подошел лугам, показались лесочки, распаханные поля; деревушка в стороне мигнула двумя-тремя огоньками, — до большой дороги оставалось всего верст пять.
Я заснул.
Снова я не сам собой проснулся.
На этот раз меня разбудил голос Филофея.
— Барин... а барин!
Я приподнялся.
Тарантас стоял на ровном месте по самой середине большой дороги; обернувшись с козел ко мне лицом, широко раскрыв глаза (я даже удивился, я не воображал, что они у него такие большие), Филофей значительно и таинственно шептал:
— Стучит!..
Стучит!
— Что ты говоришь?
— Я говорю: стучит!
Нагнитесь-ка и послухайте.
Слышите?
Я высунул голову из тарантаса, притаил дыхание — и действительно услыхал где-то далеко-далеко за нами слабый прерывистый стук как бы от катившихся колес.
— Слышите? — повторил Филофей.
— Ну, да, — ответил я. — Едет какой-то экипаж.
— А не слышите... чу!
Во... бубенцы... и свист тоже...
Слышите?
Да шапку-то снимите... слышней будет.
Я шапки не снял, но приник ухом.
— Ну, да... может быть.
Да что ж из этого?
Филофей повернулся лицом к лошадям.
— Телега катит... налегке, колеса кованые, — промолвил он и подобрал вожжи. — Это, барин, недобрые люди едут; здесь ведь, под Тулой, шалят... много.
— Какой вздор!
Почему ты полагаешь, что это непременно недобрые люди?
— Верно говорю.
С бубенцами... да в пустой телеге...
Кому быть?
— А что — до Тулы еще далеко?
— Да верст еще пятнадцать будет, и жилья тут никакого нету.
— Ну, так ступай живее, нечего мешкать-то.
Филофей взмахнул кнутом, и тарантас опять покатился.
Хотя я не дал веры Филофею, однако заснуть уже не мог.
А что, если в самом деле?
Неприятное чувство шевельнулось во мне.
Я сел в тарантасе — до тех пор я лежал — и стал глядеть по сторонам.
Пока я спал, тонкий туман набежал — не на землю, на небо; он стоял высоко, месяц в нем повис беловатым пятном, как бы в дыме.
Все потускнело и смешалось, хотя книзу было виднее.
Кругом — плоские, унылые места: поля, все поля, кое-где кустики, овраги — и опять поля, и больше все пар, с редкой, сорной травою.
Пусто... мертво!
Хоть бы перепел где крикнул.
Ехали мы с полчаса.
Филофей то и дело помахивал кнутом и чмокал губами, но ни он, ни я, мы не говорили ни слова.
Вот взобрались мы на пригорок...
Филофей остановил тройку и тотчас же примолвил:
— Стучит...
Стучит, барин!
Я опять высунулся из тарантаса; но я бы мог остаться под навесом балчука, до того теперь явственно, хотя еще издалека, доносился до слуха моего стук тележных колес, людской посвист, бряцанье бубенчиков и даже топот конских ног; даже пенье и смех почудились мне.
Ветер, правда, тянул оттуда, но не было сомненья в том, что незнакомые проезжие на целую версту, а может и на две, стали к нам ближе.
Мы с Филофеем переглянулись — он только шляпу сдвинул с затылка на лоб и тотчас же, нагнувшись над вожжами, принялся стегать лошадей.
Они пустились вскачь, но долго скакать не могли и опять побежали рысью.
Филофей продолжал стегать их.
Надо ж было уходить!
Я не мог себе дать отчета, почему в этот раз я, сначала не разделявший подозрений Филофея, вдруг получил убеждение, что следом за нами ехали точно недобрые люди...
Ничего нового не услыхал я: те же бубенцы, тот же стук ненагруженной телеги, то же посвистывание, тот же смутный гам...
Но я теперь уже не сомневался.
Филофей не мог ошибиться!
И вот опять прошло минут двадцать...
В течение последних из этих двадцати минут сквозь стук и грохот собственного экипажа нам уже слышался другой стук и другой грохот...
— Остановись, Филофей, — сказал я, — все равно — один конец!
Филофей трусливо тпрукнул.
Лошади мгновенно стали, как бы обрадовавшись возможности отдохнуть.
Батюшки! бубенцы просто ревут за самой нашей спиною, телега гремит с дребезгом, люди свистят, кричат и поют, лошади фыркают и бьют копытами землю...
Нагнали!
— Беда, — с расстановкой, вполголоса, промолвил Филофей и, нерешительно чмокнув, стал понукать лошадей.
Но в это самое мгновенье что-то вдруг словно сорвалось, рявкнуло, ухнуло — и большущая развалистая телега, запряженная тройкой поджарых коней, круто, вихрем обогнула нас, заскакала вперед и тотчас пошла шагом, загораживая дорогу.
— Самая разбойничья повадка, — прошептал Филофей.
Признаться, у меня на сердце захолонуло...
Принялся я глядеть с напряженьем в полумрак лунного, парами застланного света.
В телеге перед нами не то сидело, не то лежало человек шесть в рубахах, в армяках нараспашку; у двоих на головах не было шапок; большие ноги в сапогах болтались, свесившись через грядку, руки поднимались, падали зря... тела тряслись...
Явное дело: пьяный народ.
Иные горланили — так, что ни попало; один свистал очень пронзительно и чисто, другой ругался; на облучке сидел какой-то великан в полушубке и правил.
Ехали они шагом, как будто не обращая на нас внимания.
Что было делать?
Мы поехали за ними тоже шагом... поневоле.
С четверть версты двигались мы таким манером.
Ожидание мучительное...
Спасаться, защищаться... где уж тут!
Их шестеро, а у меня хоть бы палка!
Повернуть оглоблями назад?
но они тотчас догонят.
Вспомнился мне стих Жуковского (там, где он говорит об убийстве фельдмаршала Каменского):
А не то — горло сдавят грязной веревкой... да в канаву... хрипи там да бейся, как заяц в силке...
Эх, скверно!
А они по-прежнему едут шагом и не обращают на нас внимания.
— Филофей, — шепнул я, — попробуй-ка, возьми правее, ступай будто мимо.
Филофей попробовал — взял вправо... но те тотчас тоже взяли вправо... проехать стало невозможно.
Филофей попытался еще: взял налево...
Но и тут ему не дали миновать телегу.
Даже засмеялись.
Значит, не пропускают.
— Как есть разбойники, — шепнул мне Филофей через плечо.
— Да чего же они ждут? — спросил я тоже шепотом.
— А вон там впереди, в ложбине, над ручьем, мостик...
Они нас там!
Они всегда этак... возле мостов.
Наше дело, барин, чисто! — прибавил он со вздохом, — вряд ли живых отпустят; потому им главное: концы в воду.
Одного мне жаль, барин: пропала моя троечка, — и братьям-то она не достанется.
Подивился бы я тут, как это Филофей в подобную минуту может еще о своих лошадях заботиться, да, признаюсь, мне самому было не до него...
«Неужто же убьют? — твердил я мысленно. — За что?
Ведь я им все отдам, что у меня есть».
А мостик все приближался, все становился видней да видней.
Вдруг раздалось резкое гиканье, тройка перед нами словно взвилась, понеслась и, доскакав до мостика, разом остановилась как вкопанная немного сбоку дороги.
Сердце во мне так и упало.
— Ох, брат Филофей, — промолвил я, — едем мы с тобою на смерть.
Прости меня, коли я тебя загубил.
— Какая твоя вина, барин!
Своей судьбы не минуешь!
Ну, кудластый, лошадушка моя верная, — обратился Филофей к кореннику, — ступай, брат, вперед!
Сослужи последнюю службу!
Все едино...
Господи! бо-слови!
И он пустил свою тройку рысцой.
Стали мы приближаться к мостику, к той неподвижной, грозной телеге...
На ней, как нарочно, все затихло.
Ни гу-гу!
Так затихает щука, ястреб, всякий хищный зверь, когда приближается добыча.
Вот поравнялись мы с телегой... вдруг великан в полушубке прыг с нее долой — и прямо к нам!
Ничего-то он не сказал Филофею, но тот сам тотчас натянул вожжи...
Тарантас остановился.
Великан положил обе руки на дверцы и, наклонив вперед свою мохнатую голову и осклабясь, произнес тихим, ровным голосом и фабричным говорком следующее:
— Господин почтенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили; как есть уложили: ребята у нас все молодые, головы удалые — выпито было много, а опохмелиться нечем; то не будет ли ваша такая милость, не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, — так, чтобы по косушке на брата?
Выпили бы мы за ваше здоровье, помянули бы ваше степенство; а не будет вашей к нам милости — ну, просим не осерчать!
«Что это такое? — подумалось мне... — Насмешка?..
Глумление?»
Великан продолжал стоять, понурив голову.
В самый этот миг месяц выбрался из тумана и осветил ему лицо.
Оно ухмылялось, это лицо — и глазами и губами.
А угрозы на нем не видать... только словно все оно насторожилось... и зубы такие белые да большие...
— Я с удовольствием... возьмите... — поспешно проговорил я и, достав кошелек из кармана, вынул оттуда два целковых; в то время серебряные деньги еще водились на Руси. — Вот, коли этого довольно.
— Много благодарны! — гаркнул по-солдатски великан, и толстые его пальцы мигом выхватили у меня — не весь кошелек, а только те два рубля. — Много благодарны! — Он встряхнул волосами, подбежал к телеге.
— Ребята! — крикнул он, — два целковых жалует нам господин проезжий! — Те все вдруг как загогочут...
Великан взвалился на облучок...
— Счастливо оставаться!
И только мы их и видели!
Лошади подхватили, телега загремела в гору, вот еще раз мелькнула она на темной черте, отделявшей землю от неба, завалилась и пропала.
Вот уж и стука, и крика, и бубенцов не слыхать...
Стала тишина мертвая.
Мы с Филофеем не вдруг опомнились.
— Ах ты, шут этакой! — промолвил он наконец и, сняв шляпу, начал креститься. — Право, шут, — прибавил он и обернулся ко мне, весь радостный. — А хороший должен быть человек, право.
Но-но-но, махонькие! поворачивайтесь!
Целы будете!
Все целы будем!
Ведь это он проехать не давал; он лошадьми-то правил.
Экой шут парень.
Но-но-но-ноо! с Бо-гам!
Я молчал, но и у меня хорошо стало на душе.
«Целы будем! — повторил я про себя и разлегся на сене. — Дешево отделались!»
Мне даже несколько совестно стало, зачем это я стих Жуковского вспомнил.
Вдруг пришла мне в голову мысль.
— Филофей!
— Чего?
— Ты женат?
— Женат.
— И дети есть?
— Есть и дети.
— Как же ты об них не вспомнил?
О лошадях пожалел, а о жене, о детях?
— Да чего их жалеть-то?
Ведь ворам в руки они бы не попались.
А в уме я их все время держал, и теперь держу... во как. — Филофей помолчал. — Может... из-за них Господь Бог нас с тобой помиловал.
— Да коли то не были разбойники?
— А почем знать?
В чужую душу разве влезешь?
Чужая душа — известно — потемки.
А с Богом-то завсегда лучше.
Не... я свою семью завсегда...
Но-но-но, махонькие, с Бо-гам!
Уже почти рассвело, когда мы стали подъезжать к Туле.
Я лежал в забытьи полусна...
— Барин, — сказал мне вдруг Филофей, — посмотрите-ка; вон они стоят у кабака... ихняя телега-то.
Я поднял голову...
Точно, они: и телега их, и лошади.
На пороге питейного заведения внезапно показался знакомый великан в полушубке.
— Господин! — воскликнул он, помахивая шапкой, — ваши денежки пропиваем!
А что, кучер, — прибавил он, качнув головой на Филофея, — чай, заробел этта-ась?
— Превеселый человек, — заметил Филофей, отъехавши сажен на двадцать от кабака.
Прибыли мы наконец в Тулу; купил я дроби да кстати чаю да вина, и даже лошадь у барышника взял.
В полдень мы отправились обратно.
Проезжая тем местом, где в первый раз мы услыхали за собою стук телеги, Филофей, который, подвыпив в Туле, оказался весьма разговорчивым человеком, — он мне даже сказки рассказывал, — проезжая тем местом, Филофей вдруг засмеялся.
— А помнишь, барин, как я тебе все говорил: стучит... стучит, мол, стучит!
Он несколько раз повел рукою наотмашь...
Очень уж ему это слово казалось забавным.
В тот же вечер мы вернулись в его деревню.
Я сообщил бывший с нами случай Ермолаю.
Будучи трезвым, он не высказал никакого сочувствия и только хмыкнул — одобрительно или укоризненно, этого, я полагаю, он сам не ведал.
Но дня два спустя он с удовольствием известил меня, что в ту самую ночь, когда мы с Филофеем ездили в Тулу, — и на той же самой дороге — какого-то купца ограбили и убили.
Я сперва не поверил этому известию, но потом пришлось поверить; справедливость его мне подтвердил проскакавший на следствие становой.
Уж не с этой ли «свадьбы» возвращались наши удальцы и не этого ли «молодца» они, по выражению шутника-великана, уложили?
Я в деревне Филофея оставался еще дней пять.
Бывало, как только встречу его, всякий раз говорю ему: «А? стучит?»
— Веселый человек, — ответит он мне всякий раз и сам засмеется.
Лес и степь
Читателю, может быть, уже наскучили мои записки; спешу успокоить его обещанием ограничиться напечатанными отрывками; но, расставаясь с ним, не могу не сказать несколько слов об охоте.
Охота с ружьем и собакой прекрасна сама по себе, für sich, как говаривали в старину; но, положим, вы не родились охотником: вы все-таки любите природу и свободу; вы, следовательно, не можете не завидовать нашему брату...
Слушайте.
Знаете ли вы, например, какое наслаждение выехать весной до зари?
Вы выходите на крыльцо...
На темно-сером небе кое-где мигают звезды; влажный ветерок изредка набегает легкой волной; слышится сдержанный, неясный шепот ночи; деревья слабо шумят, облитые тенью.
Вот кладут ковер на телегу, ставят в ноги ящик с самоваром.
Пристяжные ежатся, фыркают и щеголевато переступают ногами; пара только что проснувшихся белых гусей молча и медленно перебирается через дорогу.
За плетнем, в саду, мирно похрапывает сторож; каждый звук словно стоит в застывшем воздухе, стоит и не проходит.
Вот вы сели; лошади разом тронулись, громко застучала телега...
Вы едете — едете мимо церкви, с горы направо, через плотину...
Пруд едва начинает дымиться.
Вам холодно немножко, вы закрываете лицо воротником шинели; вам дремлется.
Лошади звучно шлепают ногами по лужам; кучер посвистывает.
Но вот вы отъехали версты четыре... край неба алеет; в березах просыпаются, неловко перелетывают галки; воробьи чирикают около темных скирд.
Светлеет воздух, видней дорога, яснеет небо, белеют тучки, зеленеют поля.
В избах красным огнем горят лучины, за воротами слышны заспанные голоса.
А между тем заря разгорается; вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары; жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул — и тихо всплывает багровое солнце.
Свет так и хлынет потоком; сердце в вас встрепенется, как птица.
Свежо, весело, любо!
Далеко видно кругом.
Вон за рощей деревня; вон подальше другая с белой церковью, вон березовый лесок на горе; за ним болото, куда вы едете...
Живее, кони, живее!
Крупной рысью вперед!..
Версты три осталось, не больше.
Солнце быстро поднимается; небо чисто...
Погода будет славная.
Стадо потянулось из деревни к вам навстречу.
Вы взобрались на гору...
Какой вид!
Река вьется верст на десять, тускло синея сквозь туман; за ней водянисто-зеленые луга; за лугами пологие холмы; вдали чибисы с криком вьются над болотом; сквозь влажный блеск, разлитый в воздухе, ясно выступает даль... не то, что летом.
Как вольно дышит грудь, как быстро движутся члены, как крепнет весь человек, охваченный свежим дыханьем весны!..
А летнее, июльское утро!
Кто, кроме охотника, испытал, как отрадно бродить на заре по кустам?
Зеленой чертой ложится след ваших ног по росистой, побелевшей траве.
Вы раздвинете мокрый куст — вас так и обдаст накопившимся теплым запахом ночи; воздух весь напоен свежей горечью полыни, медом гречихи и «кашки»; вдали стеной стоит дубовый лес и блестит и алеет на солнце; еще свежо, но уже чувствуется близость жары.
Голова томно кружится от избытка благоуханий.
Кустарнику нет конца...
Кое-где разве вдали желтеет поспевающая рожь, узкими полосками краснеет гречиха.
Вот заскрипела телега; шагом пробирается мужик, ставит заранее лошадь в тень...
Вы поздоровались с ним, отошли — звучный лязг косы раздается за вами.
Солнце все выше и выше.
Быстро сохнет трава.
Вот уже жарко стало.
Проходит час, другой...
Небо темнеет по краям; колючим зноем пышет неподвижный воздух.
— Где бы, брат, тут напиться? — спрашиваете вы у косаря.
— А вон, в овраге, колодезь.
Сквозь густые кусты орешника, перепутанные цепкой травой, спускаетесь вы на дно оврага.
Точно: под самым обрывом таится источник; дубовый куст жадно раскинул над водою свои лапчатые сучья; большие серебристые пузыри, колыхаясь, поднимаются со дна, покрытого мелким бархатным мхом.
Вы бросаетесь на землю, вы напились, но вам лень пошевельнуться.
Вы в тени, вы дышите пахучей сыростью; вам хорошо, а против вас кусты раскаляются и словно желтеют на солнце.
Но что это?
Ветер внезапно налетел и промчался; воздух дрогнул кругом: уж не гром ли?
Вы выходите из оврага... что за свинцовая полоса на небосклоне?
Зной ли густеет? туча ли надвигается?..
Но вот слабо сверкнула молния...
Э, да это гроза!
Кругом еще ярко светит солнце: охотиться еще можно.
Но туча растет: передний ее край вытягивается рукавом, наклоняется сводом.
Трава, кусты, все вдруг потемнело...
Скорей! вон, кажется, виднеется сенной сарай... скорее...
Вы добежали, вошли...
Каков дождик? каковы молнии?
Кое-где сквозь соломенную крышу закапала вода на душистое сено...
Но вот солнце опять заиграло.
Гроза прошла; вы выходите.
Боже мой, как весело сверкает все кругом, как воздух свеж и жидок, как пахнет земляникой и грибами!..
Но вот наступает вечер.
Заря запылала пожаром и обхватила полнеба.
Солнце садится.
Воздух вблизи как-то особенно прозрачен, словно стеклянный; вдали ложится мягкий пар, теплый на вид; вместе с росой падает алый блеск на поляны, еще недавно облитые потоками жидкого золота; от деревьев, от кустов, от высоких стогов сена побежали длинные тени...
Солнце село; звезда зажглась и дрожит в огнистом море заката...
Вот оно бледнеет; синеет небо; отдельные тени исчезают, воздух наливается мглою.
Пора домой, в деревню, в избу, где вы ночуете.
Закинув ружье за плечи, быстро идете вы, несмотря на усталость...
А между тем наступает ночь; за двадцать шагов уже не видно; собаки едва белеют во мраке.
Вон над черными кустами край неба смутно яснеет...
Что это? пожар?..
Нет, это восходит луна.
А вон внизу, направо, уже мелькают огоньки деревни...
Вот наконец и ваша изба.
Сквозь окошко видите вы стол, покрытый белой скатертью, горящую свечу, ужин...
А то велишь заложить беговые дрожки и поедешь в лес на рябчиков.
Весело пробираться по узкой дорожке, между двумя стенами высокой ржи.
Колосья тихо бьют вас по лицу, васильки цепляются за ноги, перепела кричат кругом, лошадь бежит ленивой рысью.
Вот и лес.
Тень и тишина.
Статные осины высоко лепечут над вами; длинные, висячие ветки берез едва шевелятся; могучий дуб стоит, как боец, подле красивой липы.
Вы едете по зеленой, испещренной тенями дорожке; большие желтые мухи неподвижно висят в золотистом воздухе и вдруг отлетают; мошки вьются столбом, светлея в тени, темнея на солнце; птицы мирно поют.
Золотой голосок малиновки звучит невинной, болтливой радостью: он идет к запаху ландышей.
Далее, далее, глубже в лес...
Лес глохнет...
Неизъяснимая тишина западает в душу; да и кругом так дремотно и тихо.
Но вот ветер набежал, и зашумели верхушки, словно падающие волны.
Сквозь прошлогоднюю бурую листву кое-где растут высокие травы; грибы стоят отдельно под своими шляпками.
Беляк вдруг выскочит, собака с звонким лаем помчится вслед...
И как этот же самый лес хорош поздней осенью, когда прилетают вальдшнепы!
Они не держатся в самой глуши: их надобно искать вдоль опушки.
Ветра нет, и нет ни солнца, ни света, ни тени, ни движенья, ни шума; в мягком воздухе разлит осенний запах, подобный запаху вина; тонкий туман стоит вдали над желтыми полями.
Сквозь обнаженные, бурые сучья дерев мирно белеет неподвижное небо; кое-где на липах висят последние золотые листья.
Сырая земля упруга под ногами; высокие сухие былинки не шевелятся; длинные нити блестят на побледневшей траве.
Спокойно дышит грудь, а на душу находит странная тревога.
Идешь вдоль опушки, глядишь за собакой, а между тем любимые образы, любимые лица, мертвые и живые, приходят на память, давным-давно заснувшие впечатления неожиданно просыпаются; воображенье реет и носится, как птица, и все так ясно движется и стоит перед глазами.
Сердце то вдруг задрожит и забьется, страстно бросится вперед, то безвозвратно потонет в воспоминаниях.
Вся жизнь развертывается легко и быстро, как свиток; всем своим прошедшим, всеми чувствами, силами, всею своею душою владеет человек.
И ничего кругом ему не мешает — ни солнца нет, ни ветра, ни шуму...
А осенний, ясный, немножко холодный, утром морозный день, когда береза, словно сказочное дерево, вся золотая, красиво рисуется на бледно-голубом небе, когда низкое солнце уж не греет, но блестит ярче летнего, небольшая осиновая роща вся сверкает насквозь, словно ей весело и легко стоять голой, изморозь еще белеет на дне долин, а свежий ветер тихонько шевелит и гонит упавшие покоробленные листья, — когда по реке радостно мчатся синие волны, мерно вздымая рассеянных гусей и уток; вдали мельница стучит, полузакрытая вербами, и, пестрея в светлом воздухе, голуби быстро кружатся над ней...
Хороши также летние туманные дни, хотя охотники их и не любят.
В такие дни нельзя стрелять: птица, выпорхнув у вас из-под ног, тотчас же исчезает в беловатой мгле неподвижного тумана.
Но как тихо, как невыразимо тихо все кругом!
Все проснулось, и все молчит.
Вы проходите мимо дерева — оно не шелохнется: оно нежится.
Сквозь тонкий пар, ровно разлитый в воздухе, чернеется перед вами длинная полоса.
Вы принимаете ее за близкий лес; вы подходите — лес превращается в высокую грядку полыни на меже.
Над вами, кругом вас — всюду туман...
Но вот ветер слегка шевельнется — клочок бледно-голубого неба смутно выступит сквозь редеющий, словно задымившийся пар, золотисто-желтый луч ворвется вдруг, заструится длинным потоком, ударит по полям, упрется в рощу — и вот опять все заволоклось.
Долго продолжается эта борьба; но как несказанно великолепен и ясен становится день, когда свет наконец восторжествует и последние волны согретого тумана то скатываются и расстилаются скатертями, то извиваются и исчезают в глубокой, нежно сияющей вышине...
Но вот вы собрались в отъезжее поле, в степь.
Верст десять пробирались вы по проселочным дорогам — вот наконец большая.
Мимо бесконечных обозов, мимо постоялых двориков с шипящим самоваром под навесом, раскрытыми настежь воротами и колодезем, от одного села до другого, через необозримые поля, вдоль зеленых конопляников, долго, долго едете вы.
Сороки перелетают с ракиты на ракиту; бабы, с длинными граблями в руках, бредут в поле; прохожий человек в поношенном нанковом кафтане, с котомкой за плечами, плетется усталым шагом; грузная помещичья карета, запряженная шестериком рослых и разбитых лошадей, плывет вам навстречу.
Из окна торчит угол подушки, а на запятках, на кульке, придерживаясь за веревочку, сидит боком лакей в шинели, забрызганный до самых бровей.
Вот уездный городок с деревянными кривыми домишками, бесконечными заборами, купеческими необитаемыми каменными строениями, старинным мостом над глубоким оврагом...
Далее, далее!..
Пошли степные места.
Глянешь с горы — какой вид!
Круглые, низкие холмы, распаханные и засеянные доверху, разбегаются широкими волнами; заросшие кустами овраги вьются между ними; продолговатыми островами разбросаны небольшие рощи; от деревни до деревни бегут узкие дорожки; церкви белеют; между лозниками сверкает речка, в четырех местах перехваченная плотинами; далеко в поле гуськом торчат драхвы; старенький господский дом со своими службами, фруктовым садом и гумном приютился к небольшому пруду.
Но далее, далее едете вы.
Холмы все мельче и мельче, дерева почти не видать.
Вот она, наконец, — безграничная, необозримая степь!..
А в зимний день ходить по высоким сугробам за зайцами, дышать морозным острым воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега, любоваться зеленым цветом неба над красноватым лесом!..
А первые весенние дни, когда кругом все блестит и обрушается, сквозь тяжелый пар талого снега уже пахнет согретой землей, на проталинках, под косым лучом солнца, доверчиво поют жаворонки, и, с веселым шумом и ревом, из оврага в овраг клубятся потоки...
Однако — пора кончить.
Кстати заговорил я о весне: весной легко расставаться, весной и счастливых тянет вдаль...
Прощайте, читатель; желаю вам постоянного благополучия.
{Беляев Г. В. @ Анбур @ водзкыв @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.
5–8.}
КОМИ СКАЗКА - АЗБУКА.
Сборник сказок на коми и русском языках.
АЗБУКА.
Древние предки коми людей, зырян, жили в бескрайних лесах, которые они любовно называли пармой.
Селения свои строили по берегам рек и друг к другу попадали только по водному пути да ещё по охотничьим тропам или по волокам, когда нужно было лодки из бассейна одной реки перетаскивать в бассейн другой.
Таких больших просторов как сейчас тогда еще не было.
Кругом, сколько глаз достает, леса и леса.
Идешь дальше и опять, докуда видишь, бесконечный лес.
В ветренную, пасмурную погоду мрачный, в солнечный осенний день величественный как церковь, сумеречный и светлоликий, сурово шумящий и вечно поющий, а часто и молчаливый, всегда красивый и чистый лес.
Это была парма, которая кормила и поила, обогревала и одевала, защищала и прятала, калечила и лечила, прохлаждала и успокаивала, учила жить безбоязненно.
Дом коми человека, очищающая душу и проясняющая сознание — Матушка Парма.
Она была удивительно богата, полным-полна зверей и дичи.
В более широких и глубоких, чем нынче, чистых реках и озерах было сказочно много рыбы.
Вот и охотились и рыбачили, запасали на долгую зиму грибы и ягоды, собирали всякие лечебные травы, мастерили все нужное из прутьев и дерева, из коры и бересты наши дальние предки.
Они даже не спешили учится возделывать землю, потому что парма кормила и поила.
Ох и ловкими да смелыми охотниками были древние люди!
Научились они по парме ходить, как ты нынче по улицам.
Ходили за Урал-Камень и далее по Сибири на восток.
Торговые пути от русичей туда же через свой родной край прокладывали.
И опять же зыряне нанимались проводниками к искателям и исследователям новых земель на Востоке.
Понятно, многие там и оставались, в этих богатых краях, или даже целыми группами уводили туда своих близких.
Поэтому с давних времен в истории известны люди по имени Зырян, а по всей Сибири — поселения, называющиеся Зырянкой и Зыряновкой.
Если расселялись в основном вдоль водных путей, то и называли их по названиям рек и их притоков.
Назывались вычегодцы, вымичи, сысоличи, мезенцы и так далее.
Были у зырян свои князья и цари, свои государство и столица.
Государство то набирало мощь, то слабело.
На сегодня нам наиболее известна Земля Пер Вычегодская — Пермь Вычегодская.
Современной церкви и бога не знали.
Для них, детей природы, богом была сама природа: поклонялись огню, воде, ветрам, солнцу, дереву, крупным зверям.
Но намного больше об этом узнаешь, когда вырастешь.
А сейчас представь, что уже тогда имеющему хозяйство человеку, промысловику-охотнику, изыскивающему пути и проводнику в дальние края, нужны были какие-нибудь знаки.
Ведь надо было многое на следующий раз, на последующие годы для себя отмечать, для прибывшего после него другого человека или детям и внукам что-то сообщать.
Что-то передать — значит, чтобы эти знаки были понятны не только тебе.
Такие сообщения оставляли на снегу или на песчаном берегу меткой, сломанной веткой или воткнутой палкой.
Дальше — на обтёсанном дереве, на содранной бересте, на стене сруба, чертили, вырезывали, насекали, долбили на камне.
Без них, без этих извещающих знаков, совместная жизнь уже не получалась, уже нельзя было накапливать знания и опыт.
Надо было размечать накапливаемые имущество и угодья.
Знаки становились более разнообразными.
Охотничий знак, метка на жерди, клеймо на овце...
Появился и родовой знак и знак качества.
Знак количества.
Дальше — знаки, напоминающие сроки и сезоны охоты, иных работ и забот, означающие праздники и дни бед народных.
Так постепенно получалась система знаков, которая разделяла период годового круговорота в природе, время совершения природой круга в течение года, свой коми календарь.
Эту уже сложную и довольно точную систему знаков нарезали на палках, затем научились их переводить на бронзу и другие металлы.
Сами коми шаг за шагом учились этому и перенимали у других, конечно.
Ведь ходили они не только в сторону Сибири.
В Коми крае ученые обнаружили монеты, украшения, древние предметы, привезенные с Кавказа, Алтая и из Ирана
В коми язык оттуда же заимствовано довольно слов.
Зыряне торговали, обменивались товарами, накапливали мастерство.
Ученым людям известно и вот что: арабский литератор по имени Ибн-Фадлан побывал в поволжском государстве Булгарии более тысячи лет назад.
Тогда булгарский царь рассказал ему о визите какого-то северного великана.
После этого Ибн-Фадлан обратился с письмом к северянам, и те ответили ему.
Выходит, северяне уже тогда умели переписываться с соседями.
И пусть даже это были не древние коми, а соседнее племя.
Но ведь коми не могли быть очень отсталыми от них.
Также ученые утверждают, что уже с VI–VII веков коми знают слово небöг (книга), которое было заимствовано у какого-то иранского народа.
Зачем же понадобилось слово, если не было самой книги, если они не читали и не писали?
Всякие родовые знаки, отличительные знаки на имуществе, угодьях, домашней скотине нужны были, чтобы различать то, что ты смастерил, что возделываешь и содержишь, не путать с чужим.
Затем у коми появились знаки, несущие какую-то мысль, идею (идеограммы).
А еще позже понадобились знаки звуковые, передающие только какой-либо звук.
У древних коми они хорошо известны со времени,когда в бассейнах Выми, Вычегды, Сысолы появился Храп Степан, с XIV века.
Нацарапанные или начертанные, нарезанные или насеченные — выдолбленные знаки все племена придумывали раньше буквенного письма.
И не думай, что якобы древние коми ничего не знали и не ведали и все им кто-то откуда-то принес и сделал.
Храп Степан, который учил коми-язычников верить в Христа, в 1372-1375 годы создал коми литературный язык и переводил церковные книги со старославянского и древнегреческого языков на коми язык.
Позже он стал здесь епископом — главным человеком христианской церкви.
По-церковному его нарекли Стефаном Пермским.
После смерти этого человека похоронили в Московском Кремле, а позже и объявили святым.
Но о нем отдельный разговор.
А создал он 24 коми буквы, сколько и в греческом алфавите.
Они в основном похожи на тогдашние старославянские и греческие.
И не только на них похожи.
У Степана есть ни так, ни этак, ни по-славянски, ни по-гречески начертанные буквы.
Говорят, отдельные походят на древнеармянские и древнегрузинские.
Значит, общее может быть у первой коми азбуки с древнеиранским, также и с древнееврейским алфавитами.
Значит, понятнее становится, как в коми речь попали «небöг» и другие слова.
Видимо, отдельные буквы Степан создал также по уже существующим тогда коми знакам.
И получился коми анбур.
Почему анбур?
Что такое анбур?
Мы знаем, что шыпас — это знак, означающий звук.
Шыпас — буква.
В русском языке сейчас 33 буквы.
Вместе их греки назвали алфавитом, русские — азбукой.
Почему азбука?
Потому что первые две буквы в русском алфавите аз и буки.
В старину буквы называли не а, б, в и так далее, а иначе — аз, буки, веди...
От названия первых двух и получилось слово «азбука».
Так же в стефановском коми алфавите первые две буквы назывались не а и б, но — ан и бур.
Они и сложились в слово анбур.
В современном коми алфавите 35 букв.
Столько же сказок в этой книге на коми и русском языках.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Бобӧ @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.13–15.}
ЛАСКА — ГЛАДКАЯ ГОЛОВКА.
Жила-была кошка по кличке Бобö (Ласка — как моток шерсти круглая, гладкая головка).
Хозяин с хозяйкой на работу пошли, а кошку с котятами голодными оставили.
Начали жалобно мяукать котята, а Ласка — круглая головка подошла к корове и просит:
— Серенька, Серенька!
Дай молочка!
—  Если покормишь травкой, то дам.
Побежала Ласка на луг, просит:
— Зелёный лужок!
Дай немного травы!
— Если польёшь водичкой, дак дам.
Бежит Ласка к ручью:
— Быстрый ручеёк!
Дай водички!
— Если почистишь меня, дак дам.
Бежит Ласка к лопате и просит:
— Лопата, лопата!
Прочисти ручеёк!
— Отточишь бруском мне носок, дак прочищу ручеёк.
Бежит Ласка к бруску, просит:
— Кремень-брусок!
Отточи лопаты носок!
А лопату уже целый год не точили, и так уже бока бруска чешутся.
— Где лопата?
— За хлевом.
Брусок отточил лопату, лопата прочистила и прорыла ручей, ручей дал Ласке воды, вода полила луг, луг дал травы, траву съела корова, корова дала Ласке молока.
Котята полакали молочка и перестали мяукать-плакать.
Видишь, как надо?
Все сделали что-то доброе.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ «Водзджык тай садьмыссьӧма» @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.17–18.}
МАЛОСТЬ РАНЬШЕ ПРОСНУЛСЯ.
Весь день провел Яков голодным, поскольку хлеба не было, да на пустой желудок и лег спать.
Спит он и видит сон: стоит перед ним белый дом, а над дверьми крупными буквами написано: «Здесь сегодня бедных кормят бесплатно.
Каждый бедняк может зайти и пообедать».
— Это для меня написано.
Беднее быть уж некуда, — улыбнулся Яков и бегом зашёл в дом.
— Иди, дорогой брат, иди, — сказал ему встретивший дядька с широкой бородой. — Сегодня праздник для бедных.
Всего им наготовлено: и мясной суп, и пшенная каша, и простой кисель, и вкусный кисель с протертой ягодой.
Садись и хлебай сколько влезет.
«Ну, диво, — подумал Яков. — До сорока шести лет прожил, а праздника бедных ещё не видел.
Все пока богатые праздновали, а мы лишь со стороны глядели на их гулянья».
— Садись, садись, — опять сказал дядька с широкой бородой. — Хлебай сколько душе угодно.
Залез Яков за стол, а на столе и правда все есть.
Вокруг стола сидят бедняки и хлебают — кто суп, кто кашу, кто простой кисель, кто кисель с толченой ягодой.
Слава богу, каждому хватает еды.
Посмотрел Яков, а для него как раз ложки и нету.
Сказал об этом широкобородому дядьке, а широкобородый дядька ответил:
— Сюда, милый брат, надо со своей ложкой приходить.
У нас ложки не припасены.
— Тогда чем же я стану есть?
— Сходи домой и принеси ложку.
Ею и будешь есть.
Побежал Яков домой за ложкой.
Три версты пришлось ему трусить на своих ногах.
Выбрал самую большую ложку и обратно помчался.
Добрался до столовой для бедных и плюхнулся за стол.
— Ну, начнем и мы есть! — радостно воскликнул Яков и зачерпнул большой ложкой из миски вкусного мясного супа.
— Хлебай, милый брат, хлебай, — подбодрил его широкобородый дядька. — Вам, бедным, сегодня праздник!
Хотел Яков глотнуть горячего мясного супа, ложка уже возле рта была, да тут он хлоп — проснулся...
— Вот тебе и праздник! — вздохнул Яков и крепко выругался. — Ну нигде же нету счастья для бедного человека.
До отвала можно было мне там наесться, да черт толкнул малость раньше проснуться!
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Горт олӧм @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.20–22.}
ЖЕНСКОЕ БЕЗДЕЛЬЕ.
В одной волости жила крестьянская семья.
Муж обрабатывал поля и луга, а жена хлопотала по дому и помогала мужу.
Настало лето, а там недалеко и страда.
Каждое утро в раннюю рань жена будит мужа.
Хозяин идет на сенокос, а хозяйка пока возле печи остается.
Хлеб испечет, суп сварит.
Затем в котелке несет мужу на луг.
До вечера там с ним вместе наработается до устали.
Поздно вечером придут домой, а хозяйка ещё и корову искать пойдет.
Приведет во двор и уже в полночь подоит.
Тем временем муж малость отдохнет.
После того как накормит мужа ужином, уже поздно когда-то жена приляжет поспать.
Как-то раз лень стало крестьянину идти на сенокос.
Жена утром будит, а он не встает, ворчит:
— Довольно, — говорит. — Иди сегодня на сенокос ты
А я останусь домашнее хозяйство вести.
Я день-деньской тружусь, а ты в это время спишь.
— Ладно, оставайся, — отвечает жена. — Убери тут все.
Завтра воскресенье, и домашних дел будет полно.
На луг можешь не приходить.
Грязную одежду надо постирать, тесто замесить, ячменную крупу истолочь, крынку сметаны на масло взбить...
— Тоже мне работа, — отмахнулся хозяин. — Это не сложно.
— Ничего не забудь, — говорит жена. — Я тебе все приготовлю.
Замочила для стирки кучу грязной одежды, принесла на стол кринку сметаны — взбить масло, замесить теста — муки, на крупу — полную миску ячменя.
И велела ещё присмотреть за курами.
Ушла жена на луг, а мужик и рассуждает про себя: «Рано ещё, можно немного поспать», — ну и растянулся на лавке.
В полдень проснулся и стал спешить побыстрей переделать все дела.
«За что в первую очередь взяться?» — думает.
На глаза попалась куча нестираной одежды.
Схватил эту кучу одежды, спустился к реке, да там в воде и оставил.
— Пусть, — говорит, — размокнет, прополощется и после развешу сушить на солнце.
Одно дело сделано.
Пришел домой, насыпал в квашню муки, залил водой.
—  Пусть малость закиснет, — говорит.
Затем из миски высыпал ячмень в ступу и собрался было толочь.
Но тут вдруг цыплята запищали, проголодавшись.
Поймал их всех и за ноги привязал на одну нить, чтоб не разбежались, и выпустил с наседкой-мамой на улицу.
Снова начал зерно толочь, да тут вспомнил про горшок со сметаной.
Веревочкой привязал горшок на шею: «Буду крупу толочь и сметана взобъётся.
Зараз все работы сделаю», — думает радуясь.
Наседка тем временем залезла в огород и за собой цыплят потянула.
Откуда-то неожиданно на них налетел большой коршун и наседку с цыплятами своим детям утащил.
Услышал мужик писк цыплят и быстрее ринулся на улицу — хотел отбить их у коршуна.
Из-за спешки боданул лбом об дверь, горшок со сметаной полетел на пол и разбился.
От боли забыл и двери избы прикрыть.
А тут рядом свиньи оказались и быстренько нашли дорогу в избу.
Одна свинья свалила ступу, другая нашла крупу.
Вернулся бедный мужик в избу, смотрит и диву дается: полон дом свиней!
Еле выгнал их.
Загрустил хозяин.
«Скоро жена придет, а я пока ничего не сделал.
Погоди-ка, побыстрее к реке сбегаю», — думает.
Спустился за бельём.
А речка у них довольно быстрая.
Ищет мужик одежду, что в воде оставил, и не видит.
«Течением унесло, видать», — пробормотал мужик и грустный зашагал обратно домой.
Нечего делать мужику.
Сел на лавку и стал ждать жену.
Уже поздно вечером пришла она и спрашивает:
— Все ли сделано?
— Все, — говорит муж.
— Одежда высохла?
— Водой унесло.
— А куры где?
— Черный коршун их склевал.
— Тесто где?
Крупа истолчена?
— Свиньям в глотку попала.
— Ну хоть масла дай.
— Горшок сметаны выпал, дьявол этакий, и разбился.
Ох и попало мужу от жены.
Больше никогда он не завидовал женской работе, ее домашнему безделью.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Дякӧн нӧбасьӧ @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.25–29.}
БЕРЕМЕННЫЙ ДЬЯКОН.
Жили-были когда-то в волости, в деревне дьякон и его жена.
А были молодыми.
Сперва, конечно, не давали рано жениться, учиться надо.
А когда дьяконом назначают, надо, чтобы обязательно женат.
И вот дьякон женился, живет с молодой женой.
Молодая жена его любит очень: вкусно, хорошо кормит, дьякон лишь в церковь на службу выходит.
Вот и начал полнеть, пухнуть.
Жена посматривает, любуется: муж гладеньким становится.
Как-то жена в шутку ткнула рукой ему в живот:
— Не беременный ли?
У дьякона от этого ёкнуло сердце.
— Уж правда, что ли, беременный я?
Живот растет и растет, стыд и срам.
А у них в деревне была одна баба по имени Лукерья, знахаркой считалась.
Но, дьякон полнеет и полнеет, и подумывает:
— Схожу-ка я как-нибудь, чтоб только жена не заметила, показаться тетке Луке, что она скажет.
Раз поздно вечером, найдя перед женой оправдание, пошел к тетке Луке.
А у нее всегда народ вертится, ходят к ней с вопросами.
Но как раз никого не оказалось.
Постучался в крыльцо, тетка Лука выходит:
— Кто там?
— Тетка Лукерья, не очень шуми, это я, диакон.
— Что уж привело, благослови Христос, отец диакон, батюшка?
Ночью пришел, так поздно?
— Тихо, не шуми.
У тебя никого нету?
— Нету, никого нету.
— Ну, открой, тогда поговорим.
Тётка Лука открыла, дьякон вошёл и говорит:
— Давай тихонько, чтоб никто ничего не узнал: стыд божий, осмотри-ка, меня, может, поймешь.
Не беременный ли я?
Скажи ты мне.
Тётка Лука щупала, щупала ему живот и говорит:
— И правда ведь ты беременный!
— Вот незадача, — дьякон вытащил из кармана бумажку и приготовился записывать: — А когда же мне рожать?
Тётка Лука назвала время, когда надо ожидать.
Дьякон стал таким грустным.
Понятно, он малость заплатил тётке и говорит:
— Прощай пока, да не проговорись никому.
Чтоб, упаси, никто не знал.
Пошел домой мрачный.
Жене ни слова, а жена спрашивает:
— Что уж так, отец диакон, — по имени назвала, — такой стал ты очень невесел?
— А болею я что-то, и придется, видать, в больницу пойти.
— Пожалуй, нездоров ты, все чем-то опечален.
— Конечно, печален, если болею, видишь как живот раздуло.
А жена опять ткнула кулаком:
— Совсем уж ты как беременная баба, будто на сносях, до того большой живот.
Это вконец убило дьякона, и он подумал: вот незадача, придется бежать из дому!
На бумажку ту он частенько посматривал: подходит срок родов.
Вот оделся он и говорит жене:
— Пойду в больницу. Не скучай, живи, а я пойду лечиться.
Ушел из дому, направился к какой-то дороге.
Куда-то идет, где-то ночует.
Работать нигде не работает.
У жены он украл сарафан, надел и укрылся платком по-женски, до живота.
И боится всё.
Как-то заглянул опять в бумажку — в эти дни ему уже рожать.
Ещё больше расстроился и думает:
— Сегодня бы у более порядочной хозяйки переночевать.
Рожать придется сегодня.
Попросился в одном месте ночевать, жили там муж с женой и пустили его, не отказали.
— Мне бы вот на печку надо, намерзся и погреться бы, пустите на печку.
Хозяева постелили:
— Ложись, ложись.
Мы на печи не ночуем, мы на кровати спим.
А у них в этот день корова должна была отелиться.
Стояла она в холодном хлеву.
Теплого места не было, а холодно было очень.
Вот муж с женой и рассуждают:
— Кто раньше проснется, выйдем в хлев посмотреть корову.
Чтобы только наш телёнок не замёрз.
Затем когда-то и задремали, а дьякон все спит.
Хозяева поспали, который-то из них проснулся и говорит:
— Надо выйти проверить корову, может, телится.
Может, и теленок замерзает.
Вышли, и правда она отелилась, видимо, сразу после того как легли.
Теленок уже очень замёрз, и говорят:
— Ах незадача, на печи занято, а то надо бы его поднять туда погреться.
— Давай шубу, укутаем, — говорит хозяин хозяйке, — и занесем на печь.
А дьякон крепко спал, ничего не слышал.
Телёнка укутали в шубу и занесли в дом, на печь затащили за дьякона подальше, укрыв шубой.
Телёнок с мороза в тепло попал и тихо лежит.
Сами обратно легли и заснули.
Проснулся когда-то дьякон и думает:
— Господи, как мне даст бог родить сегодня?
Конечно же, сегодня придётся рожать.
В это время телёнок зашевелился под шубой.
— Что-то тут есть уже?
От движения шуба сползла малость, и теленок обнажился.
Протянул дьякон руку, как раз телячью мордочку нащупал.
— Благослови Христос, и не почувствовал даже, как у меня ребенок появился.
Бог помог, потому что молился много, даже не почувствовал.
Ну, а стыд какой!
Как об этом скажешь людям?
И что я буду с дитём делать?
Да ведь большой очень.
Но, пока ходил и горевал, дьякон довольно сильно исхудал, и живот у него спал уже.
В людях он и не раздевался, все время в одежде ночевал, а тут раздевшись себя щупает на теплой печи: и правда живот уменьшился.
Очень, конечно, приятно стало, что о родах никто не знает, и не мучился.
— Вот куда этого девать?
Сейчас я его, чтоб только не проснулся, вынесу и в колодец сброшу.
Взял телёнка и вынес, бултых сбросил в колодец.
Избавился от «ребенка».
— А сейчас можно к жене возвращаться.
Лишь бы люди не распознали, никто не сказал!
И вернулся к жене, вылечился.
Той очень любо:
— Больше не болеешь?
— Нет.
И вот зажили они по-доброму.
Хотя и прозвали дьякона в деревне телячьим вором, да что поделаешь?
Ведь своровал.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Енмӧн сетӧмтор @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.33–34.}
БОЖИЙ ДАР.
Потерялась у крестьянина курица.
Искал, искал крестьянин ее и нашел в курятнике у попа.
Нашел и спрашивает:
— Зачем же ты, батюшка наш, мою курицу к себе загнал?
Поп не сознается:
— Да не загонял я!
У меня своих курей гляди сколько.
А если прибавилась ещё одна — значит она Дар божий.
Он и дал, наш всемилостивый Христос.
— А как дал, батюшка?
— Молил я его очень, мол, Боже наш, сниспошли мне после Поста великого кусочек мяса.
И он, видишь ли, услышал мои молитвы.
Пришлось крестьянину возвращаться домой с пустыми руками.
Минуло, может, дня два-три.
Под вечер смотрит крестьянин в окно и своим глазам не верит: за его коровой семенит попова хаврунья.
Кто знает, что ей, свинье-то, взбрело в голову, но будто к хвосту крестьянской буренки привязана.
Случается такое с хрюшками, поскольку дальше своего рыла не видят.
Крестьянин выскочил во двор, отворил дверь хлева.
За коровой туда и свинья попа также последовала.
А что потом в таком случае крестьянину делать, тут и раздумывать долго нечего.
Зарезал свинью, шкуру снял.
Мясо быстро распихал, а вот шкуру не успел убрать с чужих глаз, как поп туда заявился.
Смотрит — с его хавруньи уже и шкуру содрали.
— Что же это ты наделал, грешная душа?!
Мою свинью зарезал, разбойник! — взялся крестить крестьянина.
— Да тебя всевышний проклянет за воровство!
А у крестьянина ответ готов:
— Не проклянет меня.
Я твою свинью не крал, батюшка.
Мне ее Бог послал.
А как же он проклянет, если сам же и дал?
— Так уж и дал тебе целую свинью!
— Да, целую свинью послал.
Я ведь целый день молил.
Что было тут попу делать?
Нечего.
Так и ушел ни с чем.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Ён кыв @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.36–38.}
СЛОВО — СИЛА.
Жили-были два брата.
Оба торговлей жили — купцами были.
Один торгует без обмана, оберегая свое доброе имя, не обманывая людей.
Как сам говорит, с правдой торги ведет.
А другой брат такой хитрый: торгует — покупателя обманывает как только может!
С кривдой торгует и живет.
Тот брат, что по правде торгует, никак не богатеет, а что по кривде торгует наживается и наживается.
Вот они и заспорили.
Заспорили два брата, и один говорит:
— На вольном свете лучше с правдой жить.
Другой на своем стоит: купцу лучше с кривдой.
Спорили, спорили и согласья не нашли.
Потому и договорились отправимся в долгий путь, мол, походим среди людей и поспрашиваем, как они рассудят.
Пошли братья вдоль реки.
А там рыбак с удочкой.
Спрашивают его, на вольном свете с правдой аль с кривдой жить хорошо.
Рыбак этаким оказался жуликоватым, говорит, с кривдой лучше.
А братья, отправляясь в путь, так уговорились: за чью сторону раньше выскажутся трижды, тот и оба наши хозяйства получит.
Если трижды за одного скажут, это будет закон.
Живущий с правдой брат и погрустнел, потому что первый же встречный сказал не в его пользу.
Другому брату любо.
Пошли дальше, навстречу им пеший человек попался.
Его тоже спросили.
Опять такой человек оказался, который говорит, что кривда лучше.
Живущий по правде еще больше пригорюнился.
Ладно, пошли дальше, и опять путник навстречу.
И опять спросили братья.
И этот дядька говорит, что с кривдой лучше.
Так победил жульничающий, его закон заполнился.
И говорит брату, мол, иди куда глаза глядят и в том, что на тебе надето, а я забираю все твое хозяйство, как по нашему уговору было.
Богатый брат тогда и семью брата прогнал, а дом и все добро себе взял.
Пришлось живущему с правдой пойти с сумой свою правду искать.
Шел, шел, устал уже
Волок закончился, заночевать пора, а негде.
Смотрит, у дороги большой дуб стоит.
Залез под него, ночевать собрался, а там, под дубом, полно следов.
Думает, тут жильцы есть, дай-ка на дерево залезу, а то придут они, может.
Залез на дуб, устроился спать на одной ветке.
В самую полночь, брат ты мой, тьма-тьмущая там чертей собралось.
Самый главный из них уселся, и каждый перед ним выхваляется.
Один говорит, такое-то зло сотворил, другой — я такую-то пакость сделал.
А я, бахвалится один черт, царскую дочь заразил, прбравшись ей по кожу.
Никто не сумеет вылечить, если сам не подскажу.
Вон там есть столб, с верхушки того столба вода бьет, живая вода.
От нее только поправится царская дочь.
Слушает разоренный купец, и не верится ему, наяву или во сне все это слышит.
Не спит же!
На рассвете спустился, когда черти разошлись.
Схожу к царю, думает.
Пошел, спрашивает, и правда, девушка тяжело заболела, без сознания лежит.
Царь уже по-всякому лечил и ничего не добился.
Затем к народу обратился, мол, кто мою дочь выправит, того вместо себя на царство поставлю.
Заявился купец во царский дворец, сказал, что может вылечить, только резвого коня надо.
Дали коня.
Взял туес, вскочил на скакуна и помчался туда, где черт указал живую воду.
Доскакал, и вправду с вершины столба струйка бьет.
Набрал в туесок, вернулся во дворец и напоил или что сделал, не знаю, царская дочь начала поправляться и поправляться и вовсе выздоровела.
Узнали об этом, и людей, так ака приходят, тоже стал от всякой хвори вызволять.
Царю любо, вот пришел посторонний человек, мол, и спас мою дочь и людей моего царства врачует.
Выдал царевну за него, и обедневший было купец стал царствовать и жить — не тужить.
Когда-то стало известно и другому брату, вот мол, богаче его зажил брат, царём стал.
Как же он царем стал людей не обманув, диву дается хитрец.
Завидно стало.
Дай-ка, говорит, схожу до него и повидаю.
Пришел к брату, а тот ему: я же говорил, лучше честным человеком всегда быть.
Вот я царем стал, а ты все купец.
Как же царем стал, спрашивает жуликоватый брат.
А я золотое, могучее слово нашел, отвечает тот, это слово — истина, правда.
Всегда ее говорил и нынче говорю все честно, правдиво.
Когда ты мое хозяйство забрал и я ушел, по пути встретился дуб.
На нем заночевал.
Ночью собрались там черти, и один выхваляется, что передал тяжелую хворь царевне, а справить ее можно лишь живой водой, которая течет там-то с вершины столба.
Я и взялся лечить царскую дочь, съездив за той водой.
Вот меня и воцарили.
Вот что вышло из того, что заночевал я на дубе!
Богатый купец тут и спроси: что будет, коли я туда же схожу?
Можешь и ты, говорит другой.
Взял жадный брат суму и пошел по указанному пути, нашел то дерево, залез и давай ждать.
Как настала полночь, тьма чертей собралась.
И опять хвастаются перед старшим, кто где какое зло натворил.
А тот, от которого царевна захворала, говорит, погодите бахвалиться, может, кто подслушивает нас.
Я вот заразил царевну дочь и похвастался, а ее кто-то сумел вылечить.
Не на дереве ли он?
И давай одноногий черт забираться на дуб.
Увидал купца.
Вот кто тут был!
Спустил за волосы, и тут же изорвали человека.
Так вот обману и кривде конец наступил.
А другой брат, который слово-силу нашел, все живет и царствует.
В наше время нет ничего похожего на правду.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Жуг-ёг, шылльӧ-мылльӧ @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.42–44.}
БРЫЗГИ-ДРЕБЕЗГИ, БЫЛИ-НЕБЫЛИЦЫ.
Жили-были четыре сестры и брат.
Пошла старшая на речку за водой и задумалась: «Если будет у меня ребенок, шелковым поясом опояшу, коли к реке спустится и утонет».
И тут расплакалась.
Ждали, ждали ее дома, не пришла и спустилась к берегу вторая сестра.
Спустилась и спросила у плачущей:
— Отчего же, сестричка, плачешь?
— А как, — говорит, — не плакать.
Если тебе расскажу, и ты заплачешь.
— Не скажешь ли, что случилось?
— Коль ребенок будет, шелковым поясом опояшешь, если к реке спустится да утонет, и ты заплачешь.
Села рядом с ней вторая сестра и тоже заплакала.
Ждали, ждали дома, но и вторая сестра так и не пришла.
Третья сестра спустилась.
— Отчего это, — спросила, — сестрички, рыдаете?
— А как, — отвечают, — не плакать нам, если тебе расскажем, и ты заплачешь.
— Не скажете ли, что такое?
— Коль ребенок будет, шелковым поясом опояшешь, если к реке спустится да утонет, и ты заплачешь.
Тут и третья сестра тоже заревела.
Четвертая сестра спустилась.
Ждали, и она не пришла.
Затем брат спустился.
— Чего-то, сестрицы, плачете? — недоумевает.
— А как не плакать.
Если тебе расскажем, и ты заревешь.
— Чего же не рассказываете?
— Коль ребенок будет, шелковым поясом опояшешь, если к реке спустится и утонет, и ты заплачешь.
Брат разозлился и в загривок погнал всех домой.
Потом говорит:
— Я с вами жить не стану.
Уйду и, если таких же дурных не встречу, вовсе не вернусь домой.
Взял котомку с хлебом и пошел куда глаза глядят и куда ноги несут.
Сказывать скоро, а шел он очень долго.
Дошел до села, видит — дом строят.
Одно бревно оказалось коротким, и хозяева запрягли к обоим его концам лошадей — бревно растянуть.
— Честь труду, — говорит. — Дом строите?
— Строим бы, добрый человек, да бревно не достает да конём растягиваем, а бревно не растягивается.
— Дайте, — говорит, — сто рублей денег, я ваше бревно растяну.
— Дадим уж, — говорят, — если растянется.
Договорились за сто рублей.
Затем человек этот распряг лошадей, взял пилу, отпилил кусок от другого бревна, приложил к первому — вот и стало оно длиннее.
А они тут говорят:
— Ну, если так делать, мы сами бы сумели.
— А коли умели, сделали бы, вот не хватило ума.
Бревно же не растягивается.
И пошел дальше.
Шел, шел, сказывать скоро, а шагал очень долго.
Смотрит — к избе пришел.
В избе той, оказывается, света нет, и снег заносят, чтоб светлее стало.
Он и говорит:
— Честь труду.
Что вы здесь делаете?
— Избу вот срубили, добрый человек, да она не светлая.
— А я, — говорит, — сделаю вам свет, если сто рублей дадите.
— Уж мы дадим, если сделаешь свет.
Велел он весь снег из избы вынести.
А пока выносили снег, зашел в хозяйский хлев и их корову зарезал.
Взял кишки да пузыри и на раму натянул.
Затем прорубил окно и раму вставил.
Их изба стала светлой.
Очень обрадовались, избавились от затаскивания снега.
Заглянули в хлев — корова зарезана.
Заходят в дом и говорят, мол, так бы мы и сами сумели.
— Если бы умели, и сделали, снег бы не заносили.
И пошел дальше.
Скоро сказывать, а он довольно долго уже топает по дороге.
Издалека видит — старик со старухой пытаются быка поднять на баню.
— Что вы тут делаете? — спрашивает.
— Быка на баню поднимаем травку щипать.
Он и говорит:
— Если дадите сто рублей, я подниму пастись.
Дали сто рублей.
Он залез на баньку, траву нарвал и дал быку.
Ему говорят:
— Очень ты смышленый, оказывается.
Оставайся с нами жить.
— Нет, — говорит. — Пойду поищу таких же дураков, как вы.
Затем шел, шел; смотрит и видит: один мужик выбежал из избы выходит и заходит, в руке решето держит.
Он и спрашивает:
— Что же ты, дядька, делаешь?
— Я решетом дым выношу.
Парень рассмеялся и говорит:
— Если дашь сто рублей, я тебя избавлю от этого.
Договорились за сто рублей.
Парень ему сложил в печи трубу.
Потом дальше пошел.
Шел, шел и видит: один мужик выскакивает из дому, бросается в воду и что-то во рту заносит.
Парень и спрашивает:
— Что же ты, дядька, делаешь?
— Я во рту воду на суп таскаю.
Парень рассмеялся и говорит:
— Если дашь мне сто рублей, я тебе посуду смастерю.
Дал ему мужик сто рублей, а он сделал ведро из дерева, лукошко из бересты и туес.
Потом подумал: «Везде есть такие, как мы».
Вернулся домой, а сестры все еще у реки плачут.
Всех их повел домой.
Зажили они по-доброму и нынче живут.
Вот такие брызги-дребезги да были-небылицы.
На том и сказке конец.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Зарань @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.48–51.}
ЗАРАНЬ.
Высоко-высоко над землей, на небе, жили Ен-бог и его дочь Зарань.
Тихо и спокойно текла их жизнь.
Вокруг было одно небо — ровное, голубое, ни гор высоких там, ни оврагов глубоких, ни рек текучих, ни лесов дремучих — ничего нет.
Скучно стало Зарани на небе.
Смотрит она вниз на землю.
А земля не то что небо: в одном месте зеленеет лесами, в другом — желтеет полями, и реки по ней бегут, и леса стоят, и горы возвышаются.
Смотрела, смотрела Зарань на землю и однажды сказала Ену:
— Отец, мне скучно здесь, пусти меня землю посмотреть.
— Что там смотреть, — недовольно проворчал Ен. — Плохо там, на земле: горы да низины, да дремучий лес — парма, а в нем бродят свирепые звери — медведи и волки.
Не пустил Ен дочку на землю.
Прошел день, другой, третий, а у Зарани из мыслей не выходит земля.
Все думает она, каковы горы и глубоко прмытые овраги, что такое дремучий лес — парма.
Очень хочется ей увидеть все это своими глазами.
Даже медведи и волки не пугают.
Авось, думает, не тронут они меня.
Но как попасть на землю?
Тут увидела Зарань радугу, которая через все небо перекинулась, до земли достала и пьет воду из лесной реки.
— Радуга, радуга, позволь мне по твоей спине на землю сойти, — попросила Зарань.
— Иди, — ответила радуга, — только спеши: я как напьюсь, так сразу поднимусь в небо.
Побежала Зарань по спине радуги вниз, но не успела добежать до земли: радуга напилась и она обратно поднялась в небо.
Досадно стало дочери Ена.
С тех пор Зарань, что бы ни делала, все время поглядывала: как там радуга, не пьет ли опять воду из земной реки?
И когда однажды радуга снова наклонилась к реке, Зарань со всех ног пустилась бежать по ее полосатой спине.
На этот раз она успела до самого низа и ступила на зеленеющую землю.
Вдруг дочь Бога слышит, кто-то ее спрашивает:
— Кто ты такая?
Смотрит Зарань, а перед ней молодой парень в красивой одежде из хорошего меха.
— Я Зарань, дочь Ена.
А ты кто?
— Я охотник, хозяин здешних мест, а зовут меня Йигэр.
Зачем ты спустилась с неба сюда?
— Скучно мне на небе, хочу посмотреть на землю.
— Что же, будь гостьей, покажу тебе всю земную красоту.
Повел охотник Йигэр девушку по своим владениям, показал ей леса и поляны, горы и долы, реки широкие и ручьи светлые.
Очень понравилась Зарани парма, да и Йигэр ей понравился.
— Хочу я подольше пожить в твоих владениях, — говорит она Йигэру.
— Оставайся насовсем, — отвечает ей Йигэр, — пусть моя земля будет и твоей землёй.
Так и осталась дочь Ена жить на земле.
Тем временем Ен понял, что его дочь пропала.
Всё небо обошёл — нигде не нашел.
Глянул на землю и увидел свою дочь Зарань в доме земного человека, живущего на берегу.
Приказал Ен радуге наклониться к земле и говорит:
— Возвращайся, дочь, скорее домой.
А та отвечает:
— Не тянет меня на небо, хочу жить на земле.
— На земле ты будешь жить в темном лесу, ходить узкими звериными тропами, есть грубую земную пищу.
— Хоть что, а я останусь на земле.
— Тебе придется терпеть лишения и нужду, будешь болеть и тяжело трудиться
Одумайся, пока ещё не поздно.
Поглядела Зарань на Йигэра и ответила отцу:
— Нет, я больше никогда не вернусь на небо.
Рассердился Ен и напустил на землю великую жару.
От этой жары поникла трава на лугах, листья на деревьях пожухли, высохли реки и речки.
Но на самом дне глубокого оврага остался один маленький родничок.
Он и поил все живое.
Перетерпели Йигэр и Зарань опаляющую жаркую пору, а Ен шлет новое испытание: обрушил на землю невиданные ливни.
Совсем затопило все низины, под воду исчезли низкие горы, исчезли высокие.
Но Йигэр и Зарань построили плот и на нём спаслись.
Спала большая вода, пошла было жизнь по-прежнему.
Но Ен придумал новое наказание: он увел от земли солнце, и на земле стало так холодно, повалил снег, замела-завыла метель, на земле наступила тёмная ночь.
Но скрылись Йигэр и Зарань в густой парме.
Парма укрыла их от ветров и холода, в парме же охотник добывал пропитание.
Долго Ен не пускал солнце освещать и греть землю, а когда оно вернулось на прежний свой путь и снова осветило и согрело землю, посмотрел Ен вниз и глазам своим не поверил.
На берегу большой реки, радуясь солнцу, пели и плясали люди, целое племя.
И была среди них женщина, которую они все называли матерью.
Была она такая же ясноглазая, как его дочь Зарань, только волосы у этой женщины были не золотистые, а седые.
— Скажи мне, женщина, кто ты такая? — спросил Ен.
— Я твоя дочь Зарань, — ответила она.
— А кто эти люди, которые веселятся вокруг тебя?
— Это наши с Йигэром дети, а твои внуки.
Так на земле появилось племя Йигэра и Зарани — предки коми.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Ичмонь да инька @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.55–59.}
СНОХА И СВЕКРОВЬ
Жила-была когда-то женщина, вдова.
И одного сына растила.
Вырастила, взрослым уже стал.
Как-то и велела ему жениться.
Сын женился.
А охотником был сын.
Часто в лес ходил.
В старину ведь ружья были мелкие.
С таким ружьишком встретился он с медведем и никуда медведю не попал.
Тот набросился да измочалил его, до смерти.
Сноха и свекровь остались вдвоем.
Свекровь возненавидела сноху, ко всему придирается.
Боится, что хозяйство и нажитое добро придется делить.
А человека куда денешь?
Слух прошел, что за много верст, где-то в лесу, живет какая-то Ёма.
Кто к ней попадал, никто еще живым не выбирался.
Сейчас же, думает, причину найду и пошлю туда сноху, пусть сходит, оттуда живой ее не выпустят.
А в старину холст ткали.
Свекровь и говорит снохе:
— Мне надо тканье начать, но мотовила нету.
У меня свое было, сестре дала, да не вернула вот.
Не сходишь ли ты?
Сноха, понятно, послушна:
— Схожу, отчего же нет.
Собралась сноха к сестре свекрови.
Оделась, принарядилась довольно хорошо, к родне ведь идти собирается.
В старину сборник, кокошник такой, носили, надела его на голову.
Свекровь поучает:
— Иди до конца села, выйдешь за околицу, еще сколько-то пройдешь, и затем налево дорога сворачивает, по ней и иди.
Она одна живет.
Тебя примет, только скажись моей снохой.
Ну, пошла молодуха.
Шла, шла, не знаю сколько.
Задумалась или другое что, но забыла, куда надо идти.
До околицы дошла и пить захотела.
Последняя изба маленькая, низенькая, худая.
Сейчас, думает, зайду и передохну перед дальней дорогой, попью заодно.
Постучалась, открыла — там одна бабка.
И попросила пить.
Напоили, отдохнула там.
А старушка спрашивает:
— Куда же ты идешь?
— По делу я иду. Говорят, где-то в лесу жительница есть, она моей свекрови сестрой приходится, к ней за мотовилом иду, так как ткать собираемся.
Бабушка и разговорилась:
— Там ведь Ёма.
Почему же тебя туда послали?
— Не знаю, но послали будто за мотовилом.
— Не ходи ты туда, никто еще оттуда живым не возвращался.
Если я не научу, и ты не выберешься.
— Научи, как надо.
— Я тебе дам вот гороха, потом дам мяса.
В суму наложила мяса, может, кусков пять-шесть, меня там не было, не знаю точно.
Затем намешала смолы со сметаной и положила в туесок.
Дала ей полотенце, чесалку из щетины и брусок точильный.
— Все это тебе понадобится.
Но по пути туда ничего не теряй, береги на обратную дорогу.
Набила сноха целую котомку, отдохнула и, может, два дня шла, не знаю.
Когда-то Ёмина изба показалась.
Постучалась.
Вышла какая-то девушка, по глазам и поняла, что не всё ладно с ней.
Спросила у нее:
— Мать твоя дома?
А вышедшая шепелявит:
— Ухла худа-то.
Пхидет носевать.
— Я в гости пришла и подожду.
Осталась ждать.
Недолго посидела — вернулась Ёма.
— Охо-хо, гостья сегодня откуда-то пришла.
Тоже у нее неладно: волосы растрепаны, рубашка до ступней, грязная, ступни длинные, пальцы длинные, ногти всю жизнь не стрижены, как у коршуна.
Нос крючком, глаза, как чайные блюдца.
Хоть убегай, да некуда.
— Ну, раз пришла, и гостьей будешь.
Собрала немного на стол, покормила и спрашивает:
— По какому делу ты пришла?
— А меня сестра твоя послала за мотовилом.
— Оно не свободно у меня.
Докончи вот эту холстину, тогда освободится и унесешь.
Ну, ладно, давай ложись на голбец с моей дочкой.
Гостья легла туда, а та бабушка ведь наказывала ей не засыпать.
Это и вспомнилось.
Что-то побаиваться стала.
Ёмина дочь тут же уснула.
Ее мать уложила к стене, а сноху — ближе к краю.
Сама Ёма не легла вовсе.
Залезла в голбец и начала там зубы точить.
Молодуху страх охватил: «Диво дивное, добра здесь не жди.
Дай-ка я дочку сдвину на край».
Дочь Ёмы храпит вовсю.
Сняла со своей головы сборник да ей на голову надела, сдвинула на свое место, а сама у стенки улеглась.
Дочка не просыпалась, так крепко спит.
Ёма выбралась и вместо молодухи голову сначала пощупала.
На которой кокошник, ту и схватила.
В голбец поволокла с грохотом, съела там или изрубила на мясо, не знаю.
Когда-то рано утром встали — дочери нету.
Ёма разгневалась:
— О-о, может, ты надеешься так схитрить?
Хоть что, а коли ко мне пришла, не выберешься.
Завтра твоя очередь настанет, я тебя погублю.
На молодуху страх великий напал.
— Давай сегодня ты тки холст, а завтра, если кончишь, отпущу, — говорит хозяйка.
Молодуха села, чем-то перекусив.
Ёма опять куда-то ушла.
Кто знает, куда ходит.
Целый день сноха торопливо ткала.
А холсту не убывает и не прибавляется.
Заколдованным он оказался.
Смотришь — работа делается, а не убывает и не прибывает.
Вернулась вечером Ёма и говорит:
— Ох-хо, ты и не ткала.
А не ткала — и мотовило не получишь.
Сегодня заночуй, завтра тки, закончи, тогда и отнесёшь.
Ёма залезла в голбец, гостья не уснула.
И решилась она убежать.
Холст, спустившись, разрезала ножницами, взяла мотовило, схватила котомку и начала выходить.
Хочет выйти — дверь не пускает.
Она и говорит:
— Дверца, дверца, выпусти меня как-нибудь!
А дверь такая скрипучая, тяжелая, прямо кричит полным голосом.
— Тебя, оказывается, никогда уже не смазывали, я смажу тебя, выпусти меня.
Затем она помазала петли смолистой сметаной, дверь такая легкая стала и гостью выпустила.
Сноха вышла на крыльцо, пошла.
Шла, шла, и тут кошки дикие набросились.
Она бежит изо всех сил, но кошки не отстают, прямо в лицо прыгают.
Даже платье изорвали, мяукают-визжат.
— Кошечки, кошечки, отпустите, меня, я вам мяса дам.
Дала им мяса из котомки.
Кошки на мясо отвлеклись, отстали от снохи.
Сноха опять бежит что есть силы.
Добежала до каких-то птиц.
Прямо в глаза и метят.
Глаза выклевать хотят, до крови уже исклевали голову, лицо.
И к ним по-доброму обращается:
— Пташечки, пташечки, не клюйте меня, я вам гороху дам.
Вот она горох кинула врассыпную.
Они все в горох уткнулись, остались клевать.
Ее отпустили.
А Ёма выбралась когда-то, хочет молодуху в голбец затащить.
Вышла, щупает в темноте, молодухи нету.
— Аха, убежала, оказывается.
Все равно догоню.
Посмотрела — мотовила нету, холст изрезан.
По три сажени, по три метра ли шагая, Ёма помчалась догонять сноху очень быстро.
А сноха как-то услышала ее шаги.
— Вот беда, — говорит, — Ёма-то догонит меня.
Как же быть?
Брошу-ка я этот брусок.
Бросила точило, оглянулась — на пути такая гора поднялась, высокая!
Добежала до нее Ёма, удивляется:
— Аха, еще и дошлая такая!
Смотри какую гору возвела.
Но я и через нее перейду!
Лезла, лезла на гору, малость до вершины не докарабкалась и бряк упала, покатилась под гору.
Так она раза два-три карабкалась до вершины.
И перешла ведь.
Начала опять сноху догонять.
А сноха что будет делать, шажки у нее куда мельче.
Ёма же волшебной силой догоняет.
Опять Ёма догоняет.
— Что же делать?
Сейчас уж попадусь.
Догонит.
Брошу-ка чесалку-щетинку.
Обернулась и кинула назад чесалку, и такая густая роща поднялась.
Сама снова дальше спешит.
Дошла до того места Ёма, не может пробраться.
Разозлилась опять, ворчит там:
— Вот ведь какая, перегородила меня!
Но ничего, зубы мои шибко острые.
И начала перед собой чащу рушить зубами.
Погрызёт, погрызёт и дальше, очень быстро повалила густую рощу.
Пробилась, опять догоняет огромными шагами.
Молодуха все не видит родного дома.
Все еще далеко.
— Боже, настигает меня Ёма.
Что же будет?
Сейчас, у меня еще смола есть.
Обернулась и бросила назад туесок — возникла смоляная река.
Ёма добежала до этой смоляной реки, а молодуха уж на той стороне.
— Охо, перебралась ты как-то, давай и меня переправь!
Молодуха отвечает:
— Я вброд перешла, давай и ты тоже.
— Нет, не обманывай. Ты очень лукавая.
Давай переправь.
— Я полотенце перекинула и по нему перешла.
Достала из котомки полотенце, что та же бабушка дала, и постелила через смоляную реку.
Сказка и есть сказка, как-то через речку хватило.
А Ёма ринулась по полотенцу да в смоле и утонула.
Потом сноха добралась до дома, мотовило принесла, свекрови дает.
А той ничего не надо было, начала ворчать:
— Ишь, ни одна живая душа еще не выбиралась, а эта как-то живой выбралась.
Сноха поняла все и сказала:
— Я с тобой не буду жить.
Потом все добро пришлось делить пополам, и сейчас они отдельно живут.
Может, и умерла старая, а молодая и поныне жива.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ «Меліа» сёрнитіс @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.65–66.}
«ЛАСКОВО» ПОГОВОРИЛ
Как-то раз дядю Власия избил старшина.
Избил за то, что не снял перед ним шапку.
Дядя Власий побежал к уряднику.
— Чего тебе надо? — спрашивает урядник.
— Меня отлупил старшина, — сказал Власий.
— Я на него управу ищу. Закон.
— У меня закон под рукой, — ответил урядник и отдубасил дядю Власия сабельными ножнами.
— Вот тебе, если захотел, закон!
Никогда не жалуйся на старшину.
«Ох какой недобрый урядник», — подумал Власий и пошел к становому.
— Зачем пришел? — взглянул исподлобья становой.
— Меня, ваше благородие, старшина и урядник избили, — объяснил дядя Власий. — Я на них закон ищу.
— Тебе закон понадобился?
Покажу, раз захотел, тебе и закон,— поднялся со стула становой и с размаху долбанул Власия кулаком по затылку. — Ну, узнал, каков закон?
Никогда больше не жалуйся на начальство!
«Становой тоже недобрый», — решил дядя Власий и собрался в город к исправнику.
Он в городе самый большой начальник.
Перед даже собаки дрожат, а о людях и говорить нечего.
Зашел дядя Власий к исправнику и начал до земли поклоны класть.
При каждом поклоне лбом об пол бух да бух.
Взглянул на него исправник и спросил:
— Чего тебе, черный мужик?
— Меня, ваше благородие, трое побили.
— Кто?
— Первый — старшина, второй — урядник, третий — становой.
Я пришел сюда закон на них найти.
— Я тебе, черни, закон показывать не стану, — рассмеялся исправник. — Мои руки как снег белы, а ты немытый.
Могу испачкаться.
Ступай-ка добром домой и больше никогда не смей жаловаться на больших людей.
Дяде Власию очень любо стало от таких слов.
Вернулся он домой и стал рассказывать всем знакомым:
— Какой же добрый и ласковый наш исправник.
Небось, не стал на меня кричать, не ударил, не ткнул, а душевно поговорил и велел отправиться домой.
Очень добрый!
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Йӧй Иван @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб. 68–72.}
ИВАН-ДУРАК.
Жили когда-то в одном селе муж с женой.
Жили не бедно.
Одного сына только и растили.
Такой шалун, такой баловник!
Скажут ему сделать так, а он этак, наоборот делает.
Глупый, балбес.
Иваном-дураком и звали.
Вот праздник настаёт у них, праздник с пивом.
— Надо пива наварить, а у нас ведь хмеля нету, — муж с женой толкуют.
А в их селе не было никакого торговца.
В соседнем селе был, вёрст за пять, и за десять, может.
— Ивана с подводой пошлем, он купит.
Пива наварили и сыну говорят:
— Иван, тебе придется съездить к торговцу за покупками.
— Чего я куплю, ничего я не умею.
— Все сумеешь, — толкует мать. — Коровы наши отелились и много молока дают, а кринок нету.
Кринки хоть мне привези, купи пять-шесть штук.
Соли нету, соли купить придется, хмеля тоже.
Может, много гостей придет к нам, и хоть ложек несколько купи тоже.
Стол купи, а то наш маленький.
Много покупок заказали.
А Иван говорит:
— Куплю, всего куплю, — ни от чего не отказывается.
Запрягли лошадь и отправили Ивана в соседнее село.
Поехал и купил соли, купил хмеля, в мешки набрал.
Купил, наверное, около двух десятков ложек, деревянных, стол, кринок десяток купил.
Целый воз товара у Ивана.
Вот возвращается.
Уж не знаю, правда дураковат или просто балуется.
Едет домой, а в лесу-то вдоль дороги пни торчат, понятно, без шапок.
Иван говорит:
— Что за диво, столько тут народу и все без шапок.
Меня дак родители никогда без шапки не выпустят.
Бедненьких надо накрыть шапками: дождь же мочит их.
Сейчас, у меня кринки есть, надену их.
Куда подойдет, везде кринки надевает, который пень потоньше.
— Ну, вы меня другой раз ждите, спасибо скажите, что я вам шапки раздал.
Сам опять сел в повозку и едет припеваючи.
Лошадка бежит помаленьку, а в телеге бряк-звяк, звяк-бряк — ложки тарахтят.
— Счас, я эти ложки пням тоже раздам.
А то рассердились и шумят.
Оставлю.
Кринки же раздал, и пригодились кому-то.
И это понадобится тоже.
По ложке на пенек разложил так.
Сел опять, поехал дальше.
А надо было речку переехать, не глубокую реку, какой-то ручей.
Подъехал к ручью, а тут лошадь норовит напиться.
— Ну, пей! — уговаривает лошадку, тянет за повод, мордой до воды наклонить хочет.
Лошадь пугается, голову поднимает.
— Может, потому не пьешь, что пресная?
Сейчас, я посолю!
Соли насыпал в ручей.
Лошадь все так же не пьет.
— Мало, что ли?
Сейчас, я еще посолю.
Неспроста дураком прозвали.
Всю соль вывалил туда.
Потом уселся в телегу и поехал, лошадь поспешает, а дороги тогда не гладкие были, ухабы да бугры, телега тарахтит, и в мешках хмель шуршит.
— А, у меня, оказывается, еще хмель просится.
Сейчас, я выпущу его.
Может, сам пойдет?
А день был ветреный очень.
Мешок с хмелем взял да на ветру вытряхнул, ветер все унес, пустой мешок остался.
— Вот, — говорит, — сейчас хорошо одному ехать, привольно стало, лишь стол остался.
Снова сел в телегу, лошадь погоняет, та поспешает, с грохотом стол кренится то в одну, то в другую сторону.
— А чего же я тебя везу?
Лошадь вон на четырех ногах и бежит.
У тебя тоже четыре ноги, сам прискачешь.
Прямо на дороге и поставил стол, сам дальше поехал.
Доехал до дома.
Там пива наварили, целый чан стоит, и хмеля сын не привез.
— Где же хмель?
— Купил ведь, но шуршит, просится, я и пустил на ветер.
Ветер пригонит.
Ругали да ругали Ивана.
— Дурак дурак и есть, еще ведь посылаем куда-то.
Где же соль?
— Лошадь пить захотела, и я ручей посолил, потому что так не пьет.
Опять крепко поругали:
— У глупого и работа дурная.
— А где ложки?
— Я их на пнях оставил, им нечем есть, и я им раздал.
— Кринки где?
Покупал ли?
— Покупал было с десяток, да там люди стоят простоволосые, я всем вместо шапок раздал.
Уж так отругали, даже побили Ивана.
А из чана надо сусло прогнать-процедить.
В это время мать уйти собралась:
— Сейчас я схожу, овец попасу, пусть траву пощиплют.
А ты солод гони, — мама Ивану наказ дает.
Иван пообещал:
— Это я умею, нацежу, нагоню.
Вытащил в чане втулку.
С суслом весь солод из чана вышел, на пол пролился.
Иван давай в солоде одежду полоскать.
Замачивает свои рубашки и прочее.
Мать тем временем на пастьбе беспокоится:
— Схожу-ка да погляжу, что там придурковатый вытворяет, выгнал ли сусло.
Если не выгнал, научу как надо.
Приходит, а он суслом пол моет.
Чан пустой, всё вытекло.
Опять ругала, ругала.
Опять большая пакость получилась.
— Иди, овцы разбегутся, иди и паси, чтоб не убежали.
— Как я буду пасти?
— Как будешь пасти?
Разбегаться начнут, и палкой их попугай.
Куда-нибудь на более тесное место, к изгороди собери.
Сама там суслом занялась, а Иван пошел овец пасти.
Пришел к овцам, кричит да шумит.
Те глаза вытаращили, к изгороди собрались, на Ивана косятся.
А он орет:
— Чего на меня глаза вылупили?
Не видели что ли?! Сейчас, я вам всем глаза позакрываю.
Палкой всем овцам глаза выколол, овец поколотит так сильно, пришел домой и рассказывает:
— Мам, овцы легли, спят.
— Ой, чего-нибудь дурак опять наделал!
Мать пошла.
Овцы все ослеплены, не видят куда идти: избиты, ноги переломаны.
Которых можно, живыми привели домой, которых зарезали, шкуры сняли.
Так начали жить.
Но изрядно уже обеднели.
Вот и день праздника настал, у самих нечем гостей угощать.
Сестра ли, брат ли, кто-то пригласил их погостить.
Ивана, говорят, не возьмем.
— Тебя дома оставим.
Сиди дома.
Хозяйничай, да двери открытыми не оставляй.
За дверью амбара посматривай!
— Не беспокойтесь, двери дома и амбара постерегу.
Не бойтесь, идите и гостите спокойно.
Мать и отец ушли в гости к брату.
Иван же посидел, посидел один, походил во дворе и думает:
— Что за диво, они гостят, а я дома сижу.
Схожу тоже.
Двери дома и амбара велели стеречь.
Я и не потеряю, с собой возьму.
Входные двери снял с петель, затащил в избу, амбарную дверь взвалил на плечи и пошел к родителям тоже гостить.
— Что же ты, балда, двери дома оставил?
— Я же не оставил.
— А что же?
— Вот сюда притащил, — показывает амбарную дверь.
— А где же дверь от дома?
Открытым поди оставил?
— Дверь дома спрятал.
— Куда же спрятал?
— В подпол затащил.
Пошли — амбар нараспашку, порастащили уже весь хлеб.
Дом открыт, дверь спрятана.
Опять крепко поругали Ивана.
А потом его забрали в армию.
В старину было, оказывается, если пожалуешься, забирают.
Родители пожаловались.
Ивана забрали, да он и не возвратился.
Так и пропал куда-то Иван.
А дураков ещё много осталось!
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Кӧч да руч @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.77–81.}
ЗАЯЦ И ЛИСА.
Жили-были когда-то давно заяц и лиса.
В одной конуре жили летом, а холодная осень подошла, и не поладили они чего-то.
Один говорит:
— Я с тобой не стану жить!
Другая в ответ:
— Я тоже не согласна с тобой зимовать!
Давай по отдельности строиться.
Лиса выстроила ледяную конуру, а заяц — деревянную.
Перезимовали поодиночке.
А весна уже настает, уже теплее становится, снег подтаивать начинает.
Лисья ледяная конурка тоже каждый день подтаивает.
А у зайца целая осталась.
Завидно стало лисе, пришла к зайцу и говорит:
— Зайчишка, зайчишка, пусти меня погреться.
А заяц отвечает:
— Нет, у меня ведь печурка — самому чуть присесть.
— Я и не прошусь на печку.
Ты меня к порогу пусти, там отогреюсь и уйду.
Заяц поверил этому:
— Ну ладно, зайди, погрейся.
Не будешь же ты мёрзнуть!
Зашла лиса, постояла, постояла у двери и говорит:
— Зайчишка, нельзя ли мне на лавке посидеть?
— Посиди, коли устала, отдохни.
Сидела, сидела лиса на лавке и говорит:
— Нельзя ли рядом с тобой погреться?
— Ладно, погрейся и потом уж выйдешь.
А лиса на печь залезла, взяла и выгнала зайца на улицу.
Зайчишка, бедный, пошел куда глаза глядят, сел под ёлочку и заплакал.
Горькими слезами плачет, бедненький, причитая.
Идет другой заяц и спрашивает:
— Что ты, братец, тут плачешь?
— Как же мне не плакать?
С лисой мы жилье построили: она сделала ледяную конуру, а я деревянную.
Весна настала, и ее конура растаяла, а моя нет.
Пришла она и выгнала меня.
— Пошли, вдвоем мы ее прогоним!
Пошли два зайца, хотели страху навести на лису
Подошли и закричали:
— Выходи, лиса!
Если не выйдешь, мы тебя ледяной водой обольем!
А лиса говорит:
— Не боюсь ни холодной воды, ни горячей воды!
Вот выйду и вам морды расцарапаю!
Убирайтесь отсюда.
А если хвостом взмахну, ноги вам переломаю!
Перепугались зайцы и назад убежали.
Один в одну сторону сиганул, другой — в другую.
Опять сел заяц под ёлочку и в слезы.
Очень сильно бедьненький слёзы льет.
Привелось там волку пройти, спрашивает:
— Зайчик-братик, чего ты плачешь?
— Как мне не плакать: лиса выстроила ледяную конуру, а я дощатую.
Весна настала, ее конура растаяла, а моя — нет.
Пришла лиса и выгнала меня.
Легла на печь и не пускает меня даже погреться.
— Давай вдвоем ее прогоним.
Вот они пошли, заяц и волк, пришли к лисе под окна.
Пришли, и волк говорит:
— Лисица, лисица, как говорится, с чужой лошади придется в грязь слезать, а из чужого дома ведь так же придётся в метель выходить.
Ну-ка, выходи!
Лиса не испугалась:
— Убирайтесь отсюда!
А если выведете меня из себя — выскочу и глаза выцарапаю, хвостом вам ноги переломаю!
Те примолкли.
Волк бы и не трус, да не смог выгнать лису.
Обратно в лес пошли, один в одну сторону, другой — в другую.
Заяц тут опять в слезы, бедный.
Плакал, плакал, ни от кого подмоги нет.
И вдруг петух идет.
Хвост высоко, коса навостро, гребешок торчком да так и пылает огнем.
Идет, у зайца спрашивает, кричит, кот-кот-кто посмел его обидеть, почему плачет.
А заяц говорит:
— Как же, петух, мне не плакать?
Мы с лисой жили, а затем разругались и каждый себе жилье выстроили, она себе ледяное, а я дощатое.
Весна пришла, и ее жилье растаяло, а моя дощатая конура нет.
Лиса пришла и выгнала меня.
Сейчас в моём доме живет.
Меня даже погреться не подпускает.
— Не плачь!
Пойдем давай и ее прогоним!
Зайцу не верится.
— Где уж нам прогнать?! Мы с зайцем ходили и вдвоём прогнать не смогли, с волком ходили, не смогли прогнать.
А тебя она и вовсе не побоится!
— Побоится!
Вот петух поднял острую косу, гордо вышагивает, заяц за ним идёт, всё ещё слезы вытирает.
Стали приближаться к конуре.
Лиса услышала шаги:
— Кто там идет?
Петух говорит:
— Кот-кот-кот!
Это я иду, в красных сапогах, на плече острая коса, хочу лисе голову отрубить!
Лиса испугалась малость:
— Выхожу, выхожу! — а сама все не выходит.
Петух опять грозится:
— Кот-кот-кот, выходи, лиса!
Придется тебе из чужого жилья в метель выходить!
Выходи сейчас же!
Лиса опять хитрит:
— Погодите, обуюсь.
— Побыстрей собирайся!
Лиса там все что-то свое раздумывает.
Петух третий раз кричит:
— Лисица-плутовка, выходи оттуда!
Если не выйдешь, я в красных сапогах иду, на плече острую косу несу, тебе, лисе, голову отрублю!
У лисы со страха уже сердце вот-вот выскочит из груди, и как она сиганет с печки прямо в окно!
Окно разбила вдребезги и в лес умчалась.
Заяц и петух зашли в конуру.
Петух говорит:
— Окно позатыкай мхом.
И впредь близко не подпускай лису.
Я далеко уйду.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Лӧсьыд олӧм @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.85–87.}
ЛЮБОВЬЮ И СОВЕТОМ.
Жили-были старик со старухой, у них было три дочери.
Вот старшую начал сватать медведь, но родители не соглашаются за него дочь выдавать.
Какая, говорят, жизнь со свирепым медведем!
Стали отнекиваться да ссылаться, что молода пока, пусть пока девичьи косы поносит, в кокошнике походит еще.
Среднюю дочь сватать пришел ворон — родители опять против, не соглашаются выдавать дочь за него.
Как же можно стать женой черного ворона!
Ссылаются, что рано еще ей и думать об этом, пусть пока с девчоночьими мыслями в голове поживёт.
А самую меньшую, мизинчик, сватает месяц.
Но и ему не дают надежды ни согласия.
У старых супругов мечта была когда-нибудь дедушкой да бабушкой стать и у младшей дочери жить, ее детей растить.
А если окажется она где-то с месяцем, там ее уж повидать не надейся.
Да и родителям дороже и милее последыш-то.
Коли короче сказывать, не захотели выдать и младшую за месяц.
Холоден он и слишком далеко, мол.
Как-то раз старшая дочь пошла в лес за ягодами и с медведем встретилась.
Медведь ее добрым словом увел в свою берлогу.
Средняя дочь как-то на лугу гуляла, цветы собирала и венок заплетала.
И как раз там, над лугом, ворон пролетал и девушку в свое гнездо утащил.
Так же с ее согласия, по-доброму утащил.
Меньшая дочь, мизинчик родительский, к реке спустилась, тут и месяц ясный вышел.
Поднял он молодую деву к себе за облака.
Девушка и не была против: не раз уж любовалась ясным серебряным месяцем.
Одни остались пожилые муж и жена да все печалятся, слезы льют.
Раз под их окна медведь пришел и басит:
— Не плачьте по старшей дочери.
Она за мной замужем, как и у родителей хорошо живет.
Приходите и сами поглядите!
Перестали плакать старые родители, пошли в лес старшую дочь навестить.
Увидали там хорошенький, как игрушечный, дом, глаз радует красивым крыльцом да множеством окон.
Вышел из того дома человек в вышитой одежде.
— Не он ли наш зять? — удивляются супруги.
— Я и есть ваш старший зять, — говорит тот человек в узорчатых лаптях, заводит их в избу и три горницы показывает:
— Это жилая горница, это спальня, а это — кладовка.
Осмотрели супруги жилье — светлое и теплое.
Заглянули в спальню — мягко и тихо.
Заглянули в кладовую — тесно там от нажитого добра.
Целую неделю у медведя гостили-красовались и только после этого домой пошли.
Пожили и про среднюю дочь вспомнили.
Давай опять плакать.
Под окном ворон пролетел и прокаркал:
— Не плачьте по второй дочери.
Она за мной замужем, барыней живет.
Приходите и сами поглядите!
Перестали старики плакать, пошли на широкий луг.
Посреди луга лес, посреди леса высокая сосна, на вершине сосны дом.
Думают: там, что ли, ворон живет?
Как же мы туда залезем?
А оттуда мягкая лестница тихо спустилась, прямо к их ногам протягивается.
Из дома вышел человек в котах с красной опушкой, спустился по той лестнице и улыбнулся:
— Я ваш второй, зять, заходите.
Человек в котах завел пожилых супругов в избу и показывает:
— Это жилая горница, это спальня, а в эти две Комнаты — кладовые.
Посмотрели родители жилье, и будто камень с их души свалился: медведь-зять исправно живет, а этот еще богаче и лучше.
Две недели гостили и красовались у ворона и лишь после этого домой отправились с легкой душой.
Жили, жили и по младшей дочери соскучились, и опять плакать принялись.
В окно заглянул ясный месяц и успокоил супругов:
— Не печальтесь, не плачьте по младшей дочери.
Она моя жена, и всего у нее в достатке, всего хватает.
Приходите и сами посмотрите.
— А как же мы за облака поднимемся? — спрашивают.
— Вот эти сани поднимут, — ответил месяц и оставил им кошовку.
Перестали плакать старые родители, оделись-обулись потеплее, уселись в те сани и они подняли их выше облаков.
А там дом каменный стоит, белее белого.
Перед ним и остановилась кошовка.
—  Не здесь ли месяц живет? — задрали головы муж с женой.
Из дома вышел человек в добротных сапогах и разговор завел:
— Я ваш третий зять.
Идите, заходите ко мне, посмотрите, как живу.
Завел месяц их в дом, показывает:
— Эта горница — жилая, это — спальня, а в тех трех комнатах добро храним.
Посмотрели старые супруги дом, и на сердце полегчало: медведь-зять исправно живет, ворон-зять лучше его, а этот — и того лучше.
И все трое с женами ладят, в согласии живут.
Их дочери не печалятся, в их семьях, как говорится, лад, совет да большая любовь.
Вот ведь: боялись дочерей выдать за медведя, ворона и за месяца.
Это для чужого глаза, может, они — свирепый зверь, черная птица и ночной медный круг.
Лишь по внешнему взгляду не суди о людях, посмотри за ними и дома, и в семейной жизни.
Если коротко, три недели старые супруги гостили да красовались у месяца.
За славных людей, мол, наши дочери вышли.
А потом-таки к себе спустились: в людях хорошо, а дома ещё лучше.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Мамтӧм Машук @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.91–97.}
СИРОТИНУШКА МАША.
Жили-были когда-то муж да жена, дочку растили.
Очень рады они: так как пожилые уже сами, дочь им в радость.
Но мать потом стала болеть, долго хворала и любимицу свою сиротой оставила.
Отец погрустил, а потом надумал снова жениться.
У дочери и спрашивает, сиротой, мол, быть скучно, наверное, и что она скажет, если он новую маму приведет.
А та, конечно, не понимает пока и отвечает:
— Приводи!
Ждёт, надеется, что и вправду новая мама доброй будет.
Отец искал вдову.
Попалась она злая, у самой тоже дочь есть.
Вот зажили, и она своей дочери так потакает, не даёт ей никакой работы, а Маше всякую работу назначает.
Может или не может, все ее заставляет делать.
Постель ей и не стелит.
Зайдет Маша с улицы, тетка тут же усаживает прясть.
Вечно она прядёт, бедная.
Вот когда-то напряла она, и моток нити сняли с мотовила.
Тетка замочила пряжу, в щелоке подержала, в печи еще попарила и наказывает Маше:
— Иди и в речке прополоскай, только не вырони, прополоскай чисто.
А утопишь, домой не являйся!
Девочка думает, как бы не уронить.
А речка очень быстрая была.
Полоскала, полоскала: тетка же пригрозила, грязным, мол, не приносить.
Хорошо уже выполоскала, но зацепила за веточку и моток ниток из рук выскользнул.
Течение его кувыркает и уносит.
Плакала-плакала Машенька, бегала-бегала, да как догонишь, коль течение большое.
И думает: пошла бы, да не смею!
Не вернусь домой, а в воду брошусь, будь что будет.
Решилась и бросилась в реку.
Быстро рассказывать, а не знаю, как скоро там, в воде, появился зеленый луг, а воды не стало.
Оказалась Маша на зеленом лугу.
Там сад растёт, дорога проходит, и очень светло.
Птицы поют.
Она дальше пошла.
Дошла до какой-то избы.
На крыльце две метлы подметают, человека нету, а метут.
Удивляется девочка:
— Как же эти мётлы они сами метут?
Нигде ещё я не видела.
Возьму-ка я одну, может, когда-нибудь еще и домой вернусь и пригодится.
Взяла метлу, из рук выпустить не смеет, боится потерять.
Пошла опять, смотрит: по дороге ведро само по себе, пустое ведро, гремит-идёт.
— Вот диво!
Это как же удобно мне, если домой унести.
Работу не успеваю делать, а ведро само идёт.
Если пошлешь за водой, может, само принесет.
Возьму я его.
Взяла ведро.
Опять дальше идет и идет, сама не знает куда.
Огромный дом показался, старый, покривившийся, потемневший от дождей.
— Кто же здесь живет?
Посмею ли войти?
А на ночь все равно надо куда-нибудь попроситься.
К стене ухом приложилась и прислушивается.
Ведро со звоном поставила, и кто-то подошел к окну, пробухали шаги.
Маша стоит молча.
И подали голос изнутри:
— Кто там?
Заходи в дом!
Девочка откликнулась тоненьким голоском:
— Я.
А ты кто же?
— Я бабка, заходи, не бойся.
В одной руке метла, в другой ведро — на улице не решилась оставить — Маша зашла в избу.
Бабка спрашивает:
— А это зачем мне несешь?
Они ведь не простые.
Ведро само воду таскает, метла сама мусор подметает.
Это тебе принесла.
— Ко мне еще никто не заглядывал.
Раз ты пришла, помой меня в бане.
У меня и дети есть.
Ты истопи баню, если умеешь, детей и меня помой.
— А я моток пряжи в реку уронила и вот его искать пошла.
Ты не видела?
— Видела, видела.
Если сумеешь у меня поработать — получишь свой моток.
Но сегодня поздно уже, ложись и спи, а завтра тебе дам наказ топить баню.
Накормила, напоила.
Утром Маша еще спит, а ее шаги уже слышит: бум-бум в одну сторону гремит по полу, бум-бум в другую.
А Машу укрыла с головой.
Из-под одеяла чуть выглянула, что она делает.
Оказывается, колдунья блины печет, сковорода шипит, много уже напекла и будит:
— Вставай, милая девочка, я накормлю тебя, потом сегодня баню истопи.
Та в ответ:
— Истоплю, бабушка, истоплю, если сумею!
Накормила досыта горячими блинами, чаем напоила и говорит:
— Там вот топор у меня, дрова.
Спички бери.
Затопишь баню, и чтоб дым не шел, чтоб я не заметила.
А когда истопится и жарко станет, чтоб угара не было.
Да ключевой воды наноси.
Маша думает: ведро бы есть, да где ключевой воды найдешь?
Ну ладно.
Дрова она не поленьями наколола, а лучинками расщепила, постепенно все топила да подкладывала, дым и не появлялся на улице.
Дым не появлялся, а так жарко стало, и угара нету.
Метле говорит:
— Метёлка, метёлка, давай, как можешь, подмети.
Метла взяла и везде протерла-подмела.
Такая стала чистая и прибранная баня.
А ведру сказала:
— Ведёрко, ведёрко, как ты прежним хозяевам служило, так же и мне!
Наноси в баню ключевой воды!
Ведро только и гоняет само.
Наносило ключевой воды много, посуда наполнилась, и вода согрелась.
Все стало готово.
Пришла в дом и сказала:
—  Ну, бабушка, понравится ли, нет ли, но баню я истопила.
Можно уже мыться.
А колдунья оказалась длинноносой, в нижней рубашке, бегает с косматой головой и говорит:
— У меня дети есть, если их хорошо помоешь, хорошо тебе и отплачу!
Затем в широком лотке и лукошках лягушат ей принесла.
И там они пищат, кричат, мяукают, воют, голодные.
Надо попарить вот их.
Маша вынесла и попарила их, каждого помыла и подула на каждого очень старательно.
Там трава ли что ли была положена, её выкинула и новую постелила.
Лягушат туда разложила, все уснули, тихо.
Притащила Ёме.
— Хорошо, никто не плачет.
Если сумела моих детей помыть, теперь и меня попарь.
Попарила Ёму, намылила всю, ключевой водой полила и вымыла голову и ноги.
Той любо очень.
Ёма и говорит:
— Спасибо.
Сумела работу сделать, умей и плату брать.
Сегодня давай спи, а завтра домой пойдешь.
Рано утром она опять блинов испекла.
Разбудила:
— Машенька, вставай!
Тебе сегодня домой идти.
Отец потерял, везде уже ищет.
Накормила-напоила.
Откуда-то принесла два ящика, красный и черный.
Поставила на стол и говорит:
— Который тебе хочется?
— Бабушка, я же не знаю, который.
Один большой, второй маленький.
Который тебе не жалко, тот и давай.
— За твою хорошую работу большой не дам.
Дам маленький.
Та и думает, почему же говорит, что хорошо поработала, а большой ящик отдать пожалела?
Маленький отдала.
Ключ прямо в замке.
— Доберешься до дома и при тетке не открывай.
Ты на столе открой с отцом.
Мне скоро сказывать, а день-другой ли, неделю ли пришлось, может, идти Маше.
Пришла домой, а отец в печали все: дочь пропала.
Дочь идет, ящик в руке, ключ побрякивает.
Отец обнял и расцеловал:
— Куда ж ты пропала, откуда вернулась?
— Ходила так-то и так-то в гости и на заработки.
— Ящик этот зачем?
— Его мне бабушка подарила, пошли тетку по делу, и мы с тобой откроем.
Ящик поставила на стол.
Тетку посылают, а та не выходит из дома.
Машенька и говорит:
— Тетка, выйди, отсюда огонь вылетит, огненная сабля и всем нам головы отрубит.
Потом тётка послушалась и вышла.
Отец повернул ключ, открыл.
А там всякого добра для Маши: и шелковые нитки, и шелковый платок, и шелковые чулки, и платья добротные — ну всего.
Тут тетка с дочкой заходят.
Завидно им стало: откуда это да что это?
Маша рассказала все, как ходила.
Тетка всем телом затряслась и дочке говорит:
— Завтра же я тебя пошлю пряжу полоскать.
Моток пряжи опять приготовила и говорит:
— Иди и прополоскай начисто.
— А если не утонет?
— Если нет, бросай в воду и не бойся, сама бросайся, как та рассказывала.
Теткина дочь спустилась к реке, полоскала да полоскала, но моток никак не утонет.
Вернулась и говорит:
— Мама, у меня моток никак не уплывет, хотя бросала даже.
— На крыльце коромысло стоит.
Бери и им толкай.
Дочь так и сделала.
Куда-то исчез моток пряжи, сама бросилась в реку.
Бросилась в воду и оказалась на лугу.
По нему шла, шла, я не знаю, долго ли, и увидела кучу метелок.
Разозлилась на них:
— Чего метете и обманываете?
Не взяла даже, без ничего пошла дальше.
Видит — ведро бренчит по дороге.
Его только пнула:
— Катаешься тут на дороге, путаешься под ногами.
Дошла до дома Ёмы.
— Кто же тут живет?
Ну-ка, слышно ли кого?
Прислонилась к стене, долго прислушивалась.
Чьи-то шаги громыхают туда-сюда.
Зашла, а Ёма блины печет.
Нос длинный, волосы растрепаны, глаза огромные, худая вся, одни кости, босая, рубашка грязная.
Вошедшая даже не поздоровалась.
Та и разозлилась:
— Ну, пришла ко мне, войти посмела, а голос подать — нет?
А я хочу тебе работу дать, раз пришла.
А девочка пробурчала:
— Моток пряжи уронила.
— Знаю.
Моток ты не уронила, а бросила.
Да ладно.
Спи пока до утра, а там посмотрим.
Коли умеешь работать, пряжа найдется.
Так же накормила, уложила.
Поутру опять напекла.
Девочку покормила.
Вкусной еды не дала.
И говорит:
— Теперь я тебя на работу пошлю.
А девочка молчит, ничего не говорит.
— Вот там топор, дрова, ведро, там баня.
Воды натаскай, ключевой воды.
Показала, где ключ.
Девочка и разговаривать не желает.
Вышла, топор взяла, хлоп да хлоп — дрова колет.
Она крепкая, ведь мать ее хорошо кормит.
Дров наколола и баню растопила.
Черный дым пошел.
А Ёма смотрит.
Затем откуда-то, может, из лужи, пару ведер грязной воды принесла.
Когда-то и истопилась баня, угарную и закрыла.
Пришла и говорит:
— Старая, баня готова, иди мойся!
А та в ответ:
— Ты сперва моих детей помой.
Если сумеешь их попарить, и я сумею тебе заплатить.
Опять в лукошках принесла всю всяких гадов.
Девочка вынесла их в баню с отвращением.
В руки никого не берет, а если возьмет — выронит.
Кому ногу вывихнет, кому руку повредит, а кому и глаз выколет.
Плохонько помыла их, на старую грязную подстилку уложила, холодной водой полоснула.
Они и не умокали, беспрерывно плачут, ноют.
Принесла обратно.
Матери вернула.
Та говорит:
— Как поработала, такую и плату получишь.
Но сегодня ложись и переночуй, а завтра я тебя домой отправлю, обратно к матери.
Девочка спрашивает:
— А где моя пряжа?
— Завтра найдешь, как понесешь вот это домой, — и показывпет опять два ящика.
Один большой, красный, другой маленький, черный.
Поставила на стол и спросила:
— Ну, девонька хорошая, который тебе хочется, больший или меньший?
Девочка думает, в большом и добра больше.
— Конечно, возьму красный ящик!
Большой ящик и дала Ёма.
Девочка еле-еле тащит его, домой возвращается.
Вернулась домой, мать приняла ящик, так любо стало им!
А та бабка предупредила: вы это с мамой в бане откройте.
Отца при этом близко не подпускайте.
Ладно, пошли они в баню, заперлись там и только тогда ящик открывать решились.
Лишь только крышку приподняли, а из ящика как вылетит гибкая вица и давай обеих хлестать и гнать!
Мать с дочкой далеко куда-то убежали, нету их сейчас.
А Маша с отцом остались и поныне живут.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Нёрым @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.104–107.}
НЁРЫМ.
Однажды дед с причудливым именем Нёрым сплёл пару обувки и отправился продавать её.
В котомку положил и тронулся в путь.
Идёт, идёт и видит избушку.
Зашёл и попросился на ночлег:
— Молодухи, не пустите ли меня переночевать?
— Пустим, — отвечают, — почему же нет.
— Сам, — говорит дед, — устроился.
А у меня ещё котомка имеется, куда мне её положить?
— В углу, — говорят, — у нас куры с петухами.
Туда, к курятнику, и положь.
— А там, — согласился дед Нёрым, — ей и самое место.
Поужинали и легли спать.
А Нёрым-то среди ночи встал незаметно и свою обувь изорвал.
Поутру хозяйка проснулась, посмотрела и увидела — обувку деда Нёрыма изорвали.
Дед проснулся, и хозяйка говорит:
— Дед Нёрым, большую беду ведь тебе наделали куры с петухами.
— А что такое, — говорит он, будто вовсе ничего не ведает, — какая беда?
— Обувь твою в клочья изорвали.
А дед и говорит:
Пойду же, пойду,
Пред боярином явлюсь.
На сто рублей беды нашлю.
Хорошим петухом не откупитесь.
Хозяйка ему говорит:
— Не ходи же, не ходи, не делай беды на сто рублей, самого лучшего петуха дадим.
Ну, дали деду петуха.
Посадил он его в котомку и дальше пошел.
Идёт, идёт, и опять вечер настаёт.
Встретилась изба, и на ночлег напросился:
— Молодухи, не пустите ли меня переночевать?
— Пустим, пустим, как не пустим деду Нёрыму.
— Сам, конечно, устроился, да у меня ещё петух есть.
Куда бы его загнать?
— А у нас, — говорит хозяйка, — овечки есть.
— Там ему хорошее место, — отвечает дед.
Так же спать легли.
Ночью Нёрым тихонько встал и петуху шею свернул.
Поутру проснулись, а петух мёртв.
Подумали, что овцы его забодали, не иначе.
И хитрый Нёрым опять стал приговаривать:
Пойду же, пойду,
Пред боярином явлюсь.
На сто рублей беды нашлю —
Хорошей овцой не откупитесь.
Хозяйка и говорит:
— Не делай беды на сто рублей, лучшую овцу дадим.
Ну, дед дальше пошёл.
В котомку овцу засунет.
Идёт, идёт, снова вечер настаёт.
В одну избу зашел и на ночлег просится:
— Молодухи, не пустите ли меня переночевать?
— Пустим, пустим, как же отказать деду Нёрыму.
— Сам себя сбыл, да у меня ещё овца есть.
Куда бы её загнать?
— А у нас, — сказала хозяйка, — быки есть, к ним в хлев и пусти.
— Там ей лучшее место, — ответил дед.
Поели, попили и спать устроились.
А среди ночи дед, как и прежде, встал да овцу и зарезал.
Поутру вышла хозяйка, а овца мертва.
Подумала, что быки её забодали.
Хозяйка сказала об этом деду Нёрыму, а тот:
Пойду же, пойду,
Нёрым дед-то пойду,
На сто рублей беды наделаю —
Лучшим быком не отделаетесь.
Хозяйка и давай приговаривать:
— Не ходи же, не ходи, не делай беды на сто рублей, лучшего быка дадим.
Дали быка.
Дед Нёрым его к лотку запряг и тронулся в путь.
Песню затянул:
От обувки да до курицы дошёл,
От курицы да до овцы дошёл,
От овцы да до быка дошёл.
Навстречу заяц бежит:
— Дедушка Нёрым, так ладно ты поёшь.
Не пустишь ли меня в повозку?
— Ладно, — говорит, — садись.
И снова за свою песню.
А навстречу ему волк.
— Такую хорошую песню ты поёшь, дедушка Нёрым, не пустишь ли меня в повозку?
— Садись, — отвечает он.
Опять песню заводит ту же.
Медведь идет.
— Такую хорошую песню поёшь дак, не пустишь ли меня рядом послушать?
— Садись, — отвечает Нёрым.
Только заводит песню дед, тут и завёртка у него в упряжке порвалась.
Кому-то придётся сходить в лес за деревом на завертку.
Дед Нёрым послал сперва зайца.
Заяц сходил и принес вицу.
— Это не годится, — сказал дед Нёрым и послал волка.
Волк принёс ёлку, даже с корнями.
— Это не годится, — сказал дед Нёрым и послал медведя.
А медведь принес большое дерево, с корнями и со всей кроной.
— И это не годится.
Давайте вы покараульте быка, я сам схожу.
Дед Нёрым сам пошел.
Только он скрылся из виду, как звери разодрали быка, медведь да волк, да заяц мясо съели, шкуру на дерево подвесили да так поставили, как и стоял, а чтобы шкура шевелилась — дичи наловили да в шкуру загнали.
Дед Нёрым вернулся, завертку заменил, сел в лоток и хлестанул, а бык и повалился: обманщика самого обманули.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Ош да мужик @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.111–114.}
МЕДВЕДЬ И МУЖИК.
В старину у нас новиной занимались, подсеку делали, либо — лес вырубали, туда рожь сеют.
Один мужик пошёл новину рубить.
Лес валит.
И пришёл туда медведь и говорит:
— Бог в помощь, дядя.
Ты же один, бери меня в товарищи.
А мужик, конечно, прикидывает: какая помощь от медведя.
Не человек же он.
— Не возьму.
Какой от тебя толк?
Ты же ничего не можешь делать.
У тебя большого пальца нет, и топор не удержишь.
Тот в ответ:
— Как-то я смогу помочь.
А не примешь в пай, я тебе ничего делать не дам.
Мужик говорит:
— Ну, что ж делать.
Коль пользы не будет, чего мне трудиться.
Приму в пай.
Только уговор: что здесь созреет, что вырастет, я вершки ухвачу.
А тебе большую часть отдам.
Медведь обрадовался.
Когда-то новину сработали, подсеку расчистили и засеяли.
Медведь как может тоже помогает, деревяшки по сторонам раскидывает и прочее.
Когда-то и рожь начала созревать, очень хорошая рожь зреет.
И жать привелось.
Мужик пришел на жатву, а медведь — нет.
Мужик и говорит:
— Коли не хочешь мне помочь с жатвой, я тебе ничего не дам, даже корешков.
Когда-то и медведь пришел, да и как ему справиться, один мужик и сжал весь урожай.
Взял плаху, взял топор, все вершки снопов срубил, в мешки запихал.
Медведю же говорит:
— Вот тебе корешки остались, их собери.
Доволен?
Тот в ответ:
— Доволен.
Мужик уехал с телегой зерна, а медведь остался солому рвать.
Мужик смолол смолол рожь в муку и всю зиму ел вкусный хлеб, а медведь солому да корни мял и жевал.
Что ему оставалось?
Жует, жует и только кишки себе рвет.
Конечно, и не насытился вовсе.
Так и жили.
Прошел год.
Мужик вновь собрался в лес.
Вновь задумался:
— А мне бы в лес пойти да репу посеять.
Подготовить место в лесу.
Мужик ходил, ходил, хорошее место выбрал, где пихта растёт, а репу всегда в такое место сажали, где пихта растёт.
Место с жирной, чёрной землёй.
И вот вырубил он тот лес, а как подсохла почва под солнцем, сжег подсеку.
Семена репы приготовил, пошёл сеять репу.
Опять же медведь туда пришел и говорит:
— Ох крепко ты меня обманул в прошлый год: ты вершки съел, а я корешки.
На сей раз на корешки не соглашусь.
В этом году я вершки возьму.
Старик говорит:
— Что же, я соглашусь.
В этом году я корешки съем, потому что ты в прошлом году корешки ел.
Тебе дам вершки.
Медведь остался очень довольным.
А репа такая крупная уродилась, каждая с голову.
Когда-то и повыдергали, очень рады.
Обрезали.
Дед увез оттуда репу, очень много набралось.
Медведю ботва осталась.
Понятное дело, не очень-то ею красовался.
А дед всю зиму пареную репу ел.
Конечно, он сильно не мучался, много было да.
И думает:
— Как бы мне следующий год быть?
— Посажу-ка я в этом году капусту.
Когда-то снова пошел, лес тот же, может, и прежнее место перекопал лопатой.
Корни порушил.
Посадил туда капусту.
Много над капустой хлопотал.
Выросла она отборная, крупная.
Медведь тоже наведывается, говорит:
— В этом году я за вершки уж не возьмусь.
Два года уж меня обманывал.
В предыдущем году я корни ел, а ты ел вершки.
В прошлом году я вершки ел.
Ты корешки ел.
В этом году я за вершки не возьмусь
В прошлом году сильно мучался.
В это году снова за корешки примусь.
Когда-то и капусту убирать привелось, осень уже настала, Покров.
Дед явился с подводой за капустой.
Рубит кочаны.
Медведь пришел, говорит старику:
— У нас уговор такой, в сей год вершки тебе есть.
В этом году я не возьмусь за вершки.
Ты в прошлом году обвел меня.
Мужик, пожалуй, две подводы кочанов нарубил и отвез домой.
А косолапый надергал кочерыжек, унес в свою берлогу.
Возле берлоги, где он живёт, разместил.
Опять старик обманул медведя.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Ӧксы пиян да Ӧксинь @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.117–121.}
КНЯЖИЧИ И АКСИНЬЯ.
Жили да были в старину муж и жена.
Росла у них единственная дочь Аксинья.
Жена такая была раскрасавица, и дочь вся в мать.
А в те времена порчу наводили, из зависти сглазить старались.
И вот потихоньку жена начала болеть да сохнуть — сглазили, и она говорит мужу:
— Видать, мне смерти не избежать, а я все же красивая была, и дурнее меня не бери, когда станешь вновь жениться.
Муж ей в ответ:
— Где ж такую другую найти?
— Кому мое подвенечное платье впору окажется, ту и бери.
Когда-то умерла жена, дочь растет да растет, а отец себе невесту подбирает.
Ни одна не нашлась, чтоб жене под стать.
Очень выбирал, возможно, и год-другой-третий, а дочь тем временем заневестилась, выросла, ну вся в мать.
Как-то дочь собралась куда-то, и она возьми да и скажи:
— Батюшка, можно ли мне мамино платье надеть, сегодня в одно место собралась?
— А пожалуй, пора, может, как раз будет тебе.
Примерь.
Аксинья принесла из лукошка, надела родительские наряды — ну вылитая мать!
Отец и заводит такую речь:
— Вот мать завещала, кому платье подойдет, на ней и женись, ее и сватай.
Придется нам с тобой сойтись.
— Нет, нет, не хочу, да еще с отцом!
По-всякому оправдывалась, а отец с тех пор частенько стал ее уговаривать, поженимся, мол, уж злится и стращает:
— Я тебя живую похороню.
— Ну и хорони, — дочь не пугается. — Мне так лучше, чем венчаться с отцом.
Я лучше в могилу сойду.
— Коли так, зарою я тебя.
Друзьям и молвил как-то:
— Уведите ее в чисто поле, выкопайте могилу и заройте живую.
Не убивайте, а посадите в яму!
Хлеба кусок да воды глоток дал, и вот увели ее в поле.
Яму вырыли такую тесную, что еле усадили.
Хлеба положили, воды дали, а жаль девицу.
Думают, плачет она ли, нет ли.
Досками укрыли сверху и говорят:
— Она ж задохнется, давайте мы отдушину оставим.
Дырочку оставили, сами ушли.
А на то поле, оказывается, приходили играть в мяч и в чижики княжеский сын и боярский сын.
Вот опять пришли они однажды со своими играми.
Прыгают, подбрасывают над полем до самого неба мяч и чижик, а под вечер мяч-то укатился и попал как раз в ту дырку в могиле.
Девица и хвать его.
А те ищут — мяча нигде нету и всё, как испарился.
Куда запропастился?
Ладно, мол, завтра новый возьмем и опять придем.
И пришли назавтра вновь на поле играть.
Вдоволь наигрались с мячом как только душе угодно.
А вчерашняя странная пропажа никак не забывается.
Но нигде мяч не находят.
К вечеру вновь как-то увлеклись — на том же месте оказались, и опять мяч провалился в дырку.
Уже два мяча у заживо похороненной оказалось.
А те, игроки, очень долго искали, даже запоздали домой.
Уж родители забеспокоились:
— Надо искать.
Завтра берите людей.
Вы играйте, а они пусть караулят, куда мячи деваются.
Пошли назавтра с молодцами, расставили их с одной и другой стороны, а посередке сами принялись играть в мяч.
Снова играли, играли, и чижик прямо в ту дырку проскользнул.
Забегали, ищут, ищут там, где чижик упал.
А девица взяла его, поет и плачет.
Княжеский сын и боярский сын прислушались: где-то голос слышен, а ведь никогда его тут не было.
Опять взялись бегать, рыться да искать.
Девица снова запела.
Те уже руками землю щупают.
И нащупали отдушину.
А оттуда человеческий голос:
— Откройте, я здесь живая сижу, своей смерти дожидаюсь.
Спасите меня.
Коль вы молоды, можете в жены меня взять, а постарше — в слуги берите, своим женам в помощницы.
Вызволили Аксинью.
Смотрят: такая красивая да ладная, молодая.
Повели ее домой.
Понятно, оба не прочь на ней жениться.
Княжич взял ее в жены, а для боярского сына решили иную невесту подыскать.
Прожили они уже немало, а куда-то на работу уходят каждый день.
Однажды спозаранку также собрались на работу княжеский сын да боярский сын и говорят:
— Если Ёма придет, ты уж не впускай ее, накрепко двери запри.
Остерегайся: пустишь — погубит она тебя.
Аксинья в трепете осталась.
Все двери на ключ, и средь бела дня взаперти сидит у окна на самом верхнем этаже.
Глядит, Ёма идет, гнусавит невнятно:
— Молодка, молодка, открой крыльцо, в гости пусти.
— Нет-нет, не открою.
Княжеский сын и боярский сын не велели.
Ёма в двери стучаться, ногами бить:
— Добром не пустишь, силой ворвусь.
Открывай!
Щи да кашу помешаю, чтоб не подгорели, дитё покачаю, из-под порога мусор уберу.
— Дитя у меня нету.
Щи да кашу мы не варим.
И мусора под порогом не бывает.
Иди своей дорогой, не нужна ты здесь.
Взбеленилась Ёма и ушла.
Настал вечер.
Вернулись молодцы и спрашивают:
— Ну, приходила ли Ёма?
Та рассказала как было.
Посмеялись, повеселились трое.
Затем переночевали, и на другой день молодцы вновь собираются и наказывают:
— Коли Ёма привыкнет — не отстанет, снова явится.
Гляди, не пускай.
Проводила их хозяйка, заперлась и дожидается, в окно поглядывает.
И опять старая карга ковыляет, издалека машет:
— Открой и пусти в дом, молодуха.
Я иду тебе помогать, мужчинам одежду постираю.
— Мы и не стираем.
Они всегда все новое и чистое надевают, а грязное выбрасываем.
Не нужна ты, не просись.
— Добром не пустишь — силой ворвусь.
Опять в двери стучится, стучится, а одна нечаянно и открылась.
Вошла Ёма, раздела молодуху, какой-то поганой метлой трижды по спине хлестнула крест-накрест и говорит:
— Иди в чисто поле, днем голубкой летай, а по ночам человеком становись.
Сюда же я свою дочь приведу.
Молодуха улетела голубкой.
Одежда на месте осталась.
Ёма сходила, дочь свою привела.
Глаза косые, говор шепелявый.
А мать полна радости, что дочь пристроила к княжескому сыну и боярскому сыну да в хоромах в три этажа.
Когда-то вернулись хозяева.
Всходят на крыльцо, берутся за кольцо:
— Открывай, Аксинья, это мы, княжеский сын и боярский сын.
А дочь колдуньи как раз ее, Аксиньи, наряды на себя примеривает, принарядилась.
Выйти-то не успела и говорит:
— Сейчас открою, сейчас открою...
— Что же, Аксиньюшка, с твоей речью случилось?
— Кипятком язык обожгла.
Понятно дело, оба заметили, что их молодуху подменили.
Что же делать, как быть?
Подкрепились с усталости, поели-попили, ту шепелявку заперли одну в чулан на ночь, а сами советуются.
Что с этой делать и где Аксинью искать.
А когда они ночью не спали да совет держали, тогда и Аксинья появилась под окном в человечьем облике.
Голубкой прилетела, обратно человеком обернулась и заплакала, причитая, что с ней случилось.
Услышали ее голос, выглядывают из окна, а она у стены, под окном, сидит раздетая.
После полуночи час или два прошло, как Аксинья вновь голубкой обернулась и полетела в то же чисто поле.
Опять молодцы остались с Ёминой дочерью.
И направились своей дорогой на работу.
— Мы на работу пойдем, а ты запрись, чтоб никто сюда не проник.
Как мы вернемся, только тогда отвори.
Куда-то они сходили, где-то жеребца двух-трех лет купили и привели.
Такой горячий, из глаз искры сыплет, танцует прямо, на дыбы встает без конца.
Загнали в конюшню.
А дочь Ёмы и не заметила, что они жеребца загнали и сами схоронились.
Настал вечер.
К концу дня и Ёма появилась.
Пришла и вновь также косноязычно говорит:
— Дочка, дочка, открывай.
Это мать твоя, иду навестить тебя.
Отворяй, и я хотя бы щи да кашу помешаю, а как мужчины придут, их понаставляю.
Та открыла матери, стол накрыла.
А княжеский сын и боярский сын вывели ретивого жеребца.
Взяли колдунью с дочерью и обеих к хвосту привязали так, что те повисли к заду лицами.
Подвесили так, в поле вывели и жеребцу хлоп.
Он испугался, потому что на хвосте висят, брыкается и прыгает, уже не шагом несется, а вскачь, и обеих сильными ногами бьет.
Так их и побил и раскидал — обеим конец пришел.
И опять ночью Аксинья голубушкой явилась, под окном села и человеком обернулась, только голая.
Опять начала причитать про свою горькую судьбу да просить, чтобы ей из окна на шею сбросили крест нательный и наряд девичий.
Вот раскрыли окно, одеяние и крест кругом расправили, чтоб через голову все само наделось, и сбросили.
Точно на шею и повисли одежда и крест.
Голубка вновь в человека обратилась и женой князя стала.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Пера-багатыр @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.127–132.}
ПЕРА-БОГАТЫРЬ
В вековой парме, Пермской стороне, жили-были в старину три брата: Антип, Мизя и Пера.
Антип ушел на службу — стал дружинником русского князя, Мизя принялся землю пахать, а младший, Пера, молодой да неженатый, решил охотником быть.
Наденет лыжи длиной в три сажени, возьмет острое копье, лук да стрелы и уйдет на лов.
Догонит он лося или оленя, поразит копьем и принесет добычу домой.
Просторны были лесные угодья Перы, на сотни верст кругом он расставлял ловушки и силки, но бегал так быстро, что все ловушки успевал осмотреть за день.
Бродит, бродит, бывало, день-деньской по парме — дремучему лесу, а ночью наломает пихтовых веток, костер разведет и спит у огня.
Вот каков он, Пера-богатырь!
Раз в деревне стал мужик избу ставить.
Устроил он помочь — позвал соседей бревна возить.
Вместе со всеми поехал в лес и Пера-богатырь.
Мужики повалили лес на постройку дома, очистили их от сучьев и коры, принялись бревна возить.
Пера отобрал себе самые крупные.
А лошаденка-то у него была никудышная.
Тужится, тужится, никак с места воз не сдвинет.
Начали соседи перешептываться:
— Вот так Пера!
Сам богатырь, а лошадь — кляча.
Обиделся Пера.
Выпряг лошадь, ухватился за оглобли и вытащил на дорогу воз.
Удивились соседи богатырской силе молодого Перы.
А хозяйка как услыхала, что он на себе бревна приволок, испугалась: чем теперь накормить Перу?
Пожалуй, такой богатырь сразу съест все припасы!
Угадал Пера хозяйкины думы и говорит:
— Принеси из леса побольше зеленого мха, свари его да посоли, вот мне и ужин готов!
Сели работники за стол.
Всем хозяйка кашу подала, один Пера из большущего котла ест вареный мох.
Ест-жуёт да похваливает.
Засмеялся один из соседей, по имени Мели-Мишка.
— У меня, — говорит, — в хлеву свинья, и та к хлебу приучена.
Принесешь ей вареный мох — отворачивается.
А богатырь не любил, когда его вышучивали.
Сам никого пальцем не трогал, а заденешь его — вспыхнет, как солома от огня.
Наутро вышел хозяин во двор, где вчера помочане бревна свалили, а там нет ни одного бревна.
И догадался он, что это Пера отомстил за обиду, полученную на пиру.
Знал хозяин, что у Мели-Мишки был неподалеку поставлен сруб для новой избы.
Пошел туда.
Глянул, а сруб полон бревен.
Стоят мужики, хозяин и Мели-Мишка, затылки чешут, не знают, как тут быть.
Подумали, подумали и отправились к Пере.
А богатырь у себя за столом сидит, вареный мох ест да похваливает.
Поклонились деревенские ему в пояс, попросили прощения.
Расхохотался Пера так, что снег с крыши посыпался.
Но не стал ломаться, пошел к срубу, вытащил бревна, приволок их во двор и положил на прежнее место.
Вот каков был Пера-богатырь!
Однажды случилась беда.
На русскую землю пошла войной орда степного хана.
Не в открытом бою — хитростью побеждала орда.
У степного хана было большое-пребольшое железное колесо.
В колесе сидел человек, вертелся, как белка, и гнал колесо.
Оно катилось, давило людей, и никто не мог его остановить.
А сверху ордынцы огнем горючим и стрелами осыпали всех, кто осмеливался преградить путь колесу.
Народ в ужасе бежал в леса.
Но вот дружинник Антип пришел к русскому князю и сказал:
— Есть у меня брат Пера-богатырь, не позвать ли нам его на подмогу?
Обрадовался князь, закричал:
— Быстро скачи на тройке за братом!
Если он сломает железное колесо, я ему подарю половину своих владений.
Антип с княжеским придворным поскакал на самых быстрых лошадях к брату.
Целую неделю ехал.
Наконец, добрался и рассказал Пере, что случилось.
Богатырь в ответ:
— Что ж, надо добрым людям помочь!.. Скачи, братец, на тройке обратно, я тебя пеший догоню, за три дня туда на лыжах добегу!
— А если я на войну уйду, как без меня князь тебя узнает? — спрашивает Антип.
Пера говорит:
— Где я стану жить, люди по лыжам узнают, лыжи возле дома поставлю, они у меня длинные, в стреху упрутся концами.
А самого меня узнают по росту.
Да еще по рукавицам: не страшен мне мороз, мои рукавицы всегда за пояс заткнуты.
Уехал Антип, а Пера еще сутки дома прожил, потом побежал на лыжах.
В самую пору прибыл богатырь, уже к самому городу подкатывалось железное колесо.
Вокруг искры сыплются.
На оси колеса богатырского роста ордынец вертится.
А колесо катится по полю, людей давит, огонь мечет...
Падают убитые, разбегаются живые...
Пера-богатырь навстречу колесу, как стрела, полетел.
Лицо звериной шкурой завязал, чтобы не обжечься.
Ухватился он за спицы и прыгнул на ось, напротив ордынца.
Первым делом Пера наземь скинул недруга, потом колесо остановил, опрокинул его и разорвал на части.
Увидели ордынцы, что богатырь разломал колесо.
Испугались они и ускакали обратно в свою степную сторону...
И тут началось ликование.
Русский князь устроил в честь Перы-богатыря пир на весь мир.
Три дня гуляли гости, а на четвертый князь говорит:
— Проси, удалой молодец Пера, у меня, что хочешь: золото бери, куниц бери!
Полцарства бери!
А Пера в ответ:
— А на что мне твои меха, я сам куниц ловлю, красным девушкам дарю.
И золото мне ни к чему.
В лесу без него живут.
И полцарства мне не нужно.
В лесу я сам царь, меня медведь и тот боится.
Задумался князь и говорит:
— Ишь ты какой!
Я и не знал, что такие бывают.
Откуда ты родом?
Брата твоего я видел, а вот кто твоя мать, кто отец, кто сёстры?
— Отец мой — лесной костер, моя мать — березовое изголовье, пихтовая постель, а вольная воля — моя сестра, и без них я жить не могу, — молвил Пера-богатырь.
Подивился князь таким словам и подарил богатырю шелковую сеть, чтобы куниц ловить.
А еще подарил грамоту, зырянскими буквами написанную, что Пера и его дети, и их потомки могут вечно всей коми пармой владеть и ею пользоваться.
Попрощался Пера с князем — и домой.
Там сразу пошел новое владение смотреть и расставить шелковую сеть.
Да не знал богатырь, что попал он, как нарочно, туда, где охотился сам Яг Морт, Лесной человек.
Он, леший, тут как тут!
Шапка, будто большущая еловая шишка, зеленую бороду ветер треплет.
Нахмурил брови Яг Морт и спросил богатыря, как он посмел в его владениях охотиться.
— Это не твои, а мои угодья.
Вот читай княжескую грамоту, — сказал Пера.
Не умел читать Яг Морт.
— Мне эта грамота не указ, — говорит. — Давай лучше состязаться, на палке тягаться.
Кто победит, тому и достанутся угодья: то ли нашей лесной нечисти, то ли тебе, Пера, со своими земляками.
Нашел богатырь палку, привязал ее крепким ремнем к березе.
С одного края уцепился за палку Пера, с другого — Яг Морт.
И как леший рванул палку, даже береза затрещала!
— Что это трещит? — спрашивает.
— Твой хребет! — отвечает богатырь.
Испугался Яг Морт да не захотел больше состязаться, принялся хитрить.
— Ладно, владей пармой.
И давай жить дружно.
Пера поверил.
Но Лесной Человек решил его погубить.
Свалил богатырь высокую сосну, зажег нодью — негаснущий костер, и улеглись они у костра спать.
Леший и спрашивает Перу:
— А какой удар для тебя смертелен: удар меча или удар топора?
Зевнул Пера, отвечает, что не боится она ни меча, ни топора, боится только раскаленного копья с серебряным наконечником.
А копье с серебряным наконечником как раз у лешего было.
Он его под голову положил и захрапел.
Пера же потихоньку встал, вырвал из земли березу, притащил к костру, положил на свое место и плащом прикрыл.
А сам взял лук и стрелу, спрятался под ёлкой.
Среди ночи встал Яг Морт, раскалил на костре своё копьё с серебряным наконечником, да как ударит в накрытый плашом березовый ствол.
Раскалённое копьё насквозь прошло.
— Ну и крепок был Пера! — сказал леший и ещё раза два стукнул копьём по берёзе.
— Да еще как крепок! — ответил Пера и пустил в лешего острую стрелу.
Бросился Яг Морт бежать, а богатырь — следом, осыпает его стрелами.
До самого жилища лешего преследовал.
С той поры Пера и весь коми народ всегда охотились в своей парме.
Вот каков был Пера-богатырь!
Женился он на сильной, рослой красавице.
Жил сто двенадцать лет.
Берег грамоту и шелковую сеть.
А потомки Перы, Мизи и Антипа до сих пор живут на земле Коми.
Все они славятся добрым сердцем и сильными руками.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Руч да пӧль @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.138–140.}
ЛИСА И ДЕД.
Жили старик со старухой.
Речка от них недалеко, совсем близко протекала, а может, курья, но очень рыбная.
Говорят: при освеящении воды рыба шевелится, ходит то есть.
Зимой её тогда и ловить надо.
А такие трескучие морозы стояли.
Старик и говорит жене:
— Старая, сегодня я на реку схожу рыбачить.
— Сходи, говорят, на Крещение рыба хорошо ловится.
Дед пошел рыбачить.
Пошел ловить и очень много рыбы поймал.
Был он с подводой, с розвальнями.
Полные розвальни хорошей рыбы попалось ему.
Лиса идет.
Идет лиса и говорит:
— Дедушка, ты мне рыбки не дашь?
— Нет, сама лови.
Я тут всю ночь наморозился, а ты на готовенькое захотела.
Сама лови.
— Как же я буду ловить?
— Опусти в прорубь хвост и выжидай, пока рыба не схватится.
А лиса хитрая рассуждает: ах, ты хочешь обмануть меня.
Я ведь лиса пока, я самого тебя обведу.
Она обогнала старика, вперед побежала, посреди дороги легла, пасть раскрыла, ноги кверху задрала, глаза прикрыла.
Лежит на дороге.
А дед едет в санях и поет — рыбу везет, очень доволен.
Лошадь начала всхрапывать да всхрапывать.
И не идет дальше.
Дед постегивает ее плеткой, поругивает по-своему:
— Что с тобой стряслось?
Вдруг уперлась и шагу не делаешь.
Посмотрел — темнеет что-то впереди.
Лошадку обошел и видит: лиса лежит, мёртвая.
Ну, говорит, сегодня двойное счастье у меня: и рыба есть, и лиса досталась.
А рыба была хорошо укутана пологом, даже розвальни укрыты.
Запихал дед лису к рыбе, под полог, и прикрыл к тому же.
Сам опять уселся в передке, у самого хвоста лошадки.
Назад и не поглядывает.
А лиса приподняла край полога и начала кидать рыбу на дорогу.
Много уже покидала, мало и осталось в розвальнях.
Доехал старик до дому когда-то уже под утро.
Постучался.
Старуха открыла взвоз на сеновал.
С подводой поднялись туда с грохотом, и любо очень деду.
— Знаешь, что я тебе сегодня привез, старая?
— Чего же?
— А полных розвальней рыбы и лисью шкуру тебе на воротник.
Очень любо стало и бабке.
Откинула спешно покрывало с воза.
В санях ни рыбы, ни лисы — ничего нету.
Дед пригорюнился и поругивается, лукавую лису поминает крепким словом.
Ну что же?
Понятно, рыжая объегорила.
Так и пришлось смириться беднякам старым.
А лиса хитрющая подбирает рыбу, собирает себе, куда-то в нору свою таскает.
Конечно, мешком она не потащит, а возьмет в пасть сколько может и так много раз уже унесла.
А ночь холодная, лунная.
Проходит тут волк.
Волк проходит и говорит:
— Лисица, откуда у тебя рыба?
— Наловила сама.
— Как наловила?
Поделись давай.
Мне и тебе поровну поделим.
— Нет, ты сам налови.
— А как мне ловить?
Я не умею!
— Я тебя научу.
Тут вот спустись к реке, там прорубь ещё открыта.
Где я ловила, ты туда же задом подойди и в прорубь хвост опусти.
Сиди терпеливо и проверяй.
Если хвост пока подымается, ещё подожди.
Когда не будет подниматься, когда уж много рыбы прицепится, тогда тяни.
Волк так и сделал.
Лиса тем временем всю рыбу перетаскала себе с дороги.
Ну, а волк сидит.
Глазами сверкает у проруби.
Хвост в проруби.
Попробует вытянуть — пока легко.
Опять посидит.
Когда-то не стал хвост подниматься, застрял.
Туда-сюда, дерг-дерг, прыг-прыг, никак хвост не вытащить.
Было уже раннее утро, а бабы оттуда, с реки, воду таскали.
Спускаются к реке они с ведрами и коромыслами.
Пришли, а в проруби волк сидит.
Хотели его коромыслами отогнать, а он из стороны в сторону кидается, рвется, да хвост замерз в воде.
Одни остались сторожить, другие в волость пошли мужиков звать.
Волк там так издергался, что себе хвост оборвал, крепко же его проучили.
Еле живым ушел.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Савӧ да сизь @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.143–147.}
САВВА И ДЯТЕЛ.
У светлой-прозрачной речки, в маленькой избушке жил да был смолокур Савватий.
Были у него жена и годовалый сын Трофимчик, которого очень любил.
Каждую весну и каждое лето Савва трудился на смолокурении.
Этой работой и кормил себя и свою семью.
Накурит было Савва живицу в большую бочку, а когда бочка заполнится, свезет ее на базар в город.
Продаст там смолу да накупит себе товаров.
Не забывал, понятно, и любимого Трошку: каждый раз вез ему конфет и пряников.
— Баба, бочка моя опять полная, — сказал Савва своей жене как-то в летнее время.
— Полная дак и хорошо, — отвечает жена.
— Я, баба, сегодня хочу на базар ехать с бочкой-то смолы, — ведет речь Савва.
— Езжай, езжай, — настраивает его жена. — Продай смолу и купи Трошке синего ситца на рубашку.
Он ведь у нас единственный сын.
Надо его малость приодеть.
— Куплю, куплю.
Не беспокойся, баба.
Запряг Савва лошадку, взгромоздил на телегу бочку, полную смолы, да и отправился в город.
Проехав верст десять, проголодался Савва.
А на еду он прихватил полмешка картошки.
Можно ее испечь, очень вкусная печенча получится.
— Тпру! — крикнул Савва.
Лошадь стала.
Савва распряг ее и сказал:
— Ты, Карко, пасись, а я разведу огонь и картошки испеку.
Лошадь начала травку щипать, а Савва оглянулся влево-вправо и приметил недалеко довольно толстый сухостой, а под ним целую кучу тоже сухого валежника.
Недолго думая, поджег валежник и высыпал из мешка картошки печь.
Когда костер очень разгорелся, вокруг сухостоя начал беспокойно кружить дятел.
Летает, кружит и кричит жалобно, будто говорит что-то Савве.
С этим криком послышалось откуда-то сверху жалобное щебетанье.
Савва задрал голову и внимательно осмотрел высохшее дерево.
На нем, на уровне двух саженей от земли, виднелось маленькое отверстие.
В дупле было гнездо, а в гнезде сидели птенцы дятла, его дети.
Савва мог бы раскидать от дерева подложенный валежник и оставить в целости гнездо, но он и не подумал сделать это, а лишь рассмеялся широко и говорит:
— Хорошо зажарятся твои птенцы, дятелок.
Кричи, не кричи, а придется тебе без детей остаться.
Вот как сказал Савва.
Он и не чаял, что дятлу свои дети так же дороги, как дорог ему самому Трошка.
Сгорели птенцы дятла.
А бедный дятел все кружил вокруг горящего дерева да печально кричал-плакал.
Савва начал печь картошку.
А дятел пропал куда-то.
Но скоро раздался его трескучий стук.
Смотрит Савва, а дятел сел, оказывается, на бочку, по ней долбит.
Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!
— Почему бочку дырявишь? — разозлился Савва и с топором набросился на длинноклювую птицу.
Дятел не испугался.
Дальше тарахтит.
Тогда Савва изо всех сил рубанул по бочке.
Дятел слетел с бочки и исчез с глаз.
А топор пришелся по обручу и перерубил его.
— Убью, если ещё раз прилетишь! — Савва поднял топор и пошел к костру.
А за спиной опять уже тарахтит: «Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!»
Оглянулся Савва, а дятел сидит на другом обруче и пуще прежнего долбит по нему.
— Ах ты, бес с динным носом! — крикнул Савва и заспешил к бочке.
Долбанул топором по дятлу, а дятел — упорхнул.
Топор перерубил другой обруч.
Савва так рассвирепел, что и не заметил оборвавшегося обруча.
Все смотрел на дятла и подстерегал его.
А тот третий раз сел на бочку со смолой и вновь давай выводить свое: «Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!»
Савва уже подпрыгнув рубанул по дятлу.
В нее не попал, а третий обруч рассек.
— Ну сейчас не осмелишься прилететь, бесстыжая, — буркнул Савва и зашагал к костру.
Там ведь его картошка печется.
Но сзади тут же снова послышалось: «Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!»
Савва зубами заскрипел от бешенства.
Дятел сидел на бочке и долбил по четвертому обручу.
— На же тебе!!! — рявкнул Савва и саданул топором.
Дятел взмыл ввысь, а топор перерубил последний обруч.
Бочка разошлась во все стороны и рассыпалась.
Живица потекла на землю.
— Ох, ох, ох! — схватился за голову Савва. — Разорил меня длинноносый дьявол!
На что я теперь куплю хлеба и соли да красивого синего сатина на рубашку Трошке?
Долго сидел Савва перед расползшейся смолой и подсчитывал убытки.
С пустыми руками ведь придется домой возвращаться!
Глянул Савва на лошадь, а лукавый дятел сидит на ее голове и долбит прямо посередке лба.
«Смоляную бочку разбил и Карко хочет убить, — подумал. — Долго ль надо мной он издеваться будет?
Придется тайком выследить его».
Савва схватил топор и начал подползать к лошадке.
Полз, полз, потом вскочил да как шарахнет дятла изо всех сил обухом.
Дятел вспорхнул-улетел, а от страшного удара обухом Карко свалился и умер.
Заплакал Савва.
Лицо и борода мокры от слез — жаль лошадку.
Затем снял с нее шкуру, взвалил на себя и пешочком отправился домой.
А дятлу мало оказалось этого.
Не сполна отомстил за своих детей.
Долетел он до жилища смолокура.
Добрался до Саввиной избы и влетел туда в окошко.
Жена Саввы как раз стрижет овцу, а малый Трошка в люльке спит.
У залавки и на полках стоят кринки молока и всякая посуда.
Дятел полетал-покружился над потолком, потом уселся на кринке с молоком и начал долбить по ее краю: «Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!»
Хозяйка испугалась — дятел расколет кринку, бросила ножницы, оттолкнула овцу, достала с полки сушившееся на лучины полено и набросилась на дятла.
— Что ты вытворяешь, дурная птица этакая?
Почему кринку долбишь? — прокричала она и ударила дятла поленом.
Кринка вдребезги.
А дятел сидит уже на другой кринке и вовсю работает клювом: «Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!»
Саввина жена пуще прежнего разозлилась и опять ударила дятла поленом.
Молоко, вместе с черепками посуды, брызнуло во все стороны.
А птичка уже вцепилась за край третьей кринки и еще громче строчит: «Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!
Тук, тук, тук!»
— Привязалась, что ли, ты ко мне! — взвизгнула баба и давай гоняться за дятлом.
Куда он сядет, по тому месту и грохает поленом.
До пота воевала с дятлом и разбила все кринки, а дятел все ещё жив, все ещё дразнясь летает в избе.
Когда разлетелась последняя кринка, дятел вцепился острыми когтями в овечью голову и начал ее долбить.
Баба бросилась на дятла и с размаху долбанула тем же высушенным на лучины поленом.
Дятел нырнул в сторону, а овца распласталась посреди пола и больше не шевельнулась.
— Убил ведь овцу! — раскинула руки баба. — Не дал даже достричь.
Ох, попал бы ты мне в руки, что бы я с тобой сделала!
Оглянулась, а птица залетела уже в люльку и клюет крохотный носик Трошки.
— Зачем дитё трогаешь? — заорала баба и, от бешенства уже ничего не соображая, сильно ткнула дятла торцом полена.
Дятел упорхнул из люльки и стрелой вылетел в открытое окно, только его и видели.
Баба прижала к груди Трошку, но Трошка уже был мертв.
От сильного удара поленом у него треснула голова.
—  Ойя да ойя! — запричитала баба. — Отняла моего дорогого дитяти эта мерзкая птица?
Что мне Саввушка скажет?
Какими глазами я на него взгляну?
Она и не слышала — Савва зашел в дом.
Потом рассказал, что с ним приключилось.
Долго плакали оба вместе.
Наконец Савва сказал:
— Перестань давай плакать.
Плачем ребенка не оживишь.
Я сжег детей дятла, а он и отомстил нам.
После этого Савва с женой крепко поумнели и никогда больше не трогали маленьких птенцов.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Тури да руч @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.152–153.}
ЖУРАВЛЬ И ЛИСА.
Журавль и лиса хотят к друг другу в гости начать ходить.
Только сватом и сватьей называют друг друга.
Бегает лиса по всему лесу и хвастает:
— Я журавля в гости зову!
И самому журавлю сладко воркует без конца:
— Приходи, приходи ко мне, сват, на угощение.
Очень жду тебя уже давно.
Сегодня сметану топленую сделала.
Приходи, и посидим вдвоем.
Журавль не стал противиться:
— Приду, сватья, раз просишь, уж не буду чваниться.
Приду я, и посидим вместе.
Пришел журавль к лисе.
Принесла лиса широкую сковородку, тоненько-тоненько сметана наложена, истопилась до солнечного цвета.
Очень бы вкусная.
Да тук-тук-тук клюет журавль, а глотнуть нечего: длинный клюв у него.
Лиса же широким языком два-три раза лизнула, и уж нету сметаны, кончилась.
Обидно стало журавлю и думает:
— Вот ведь, пригласила да как меня угостила.
Может, в ответ я тоже сумею ее попотчевать.
Посидел так голодный и говорит:
—  Ну, пора и мне домой.
Сватья, твоя очередь у меня погостить.
Я буду ждать.
А лиса провожает его и обещает:
— Обязательно приду, сват.
Сама думает:
— Тебя угощала, конечно же, схожу!
Приготовил журавль высокий кувшин с длинным и узким горлом, наложил в него меду, поставил на стол.
Приходит лиса, журавль ее встречает:
— Уж устал ждать, сватья, давай сразу поближе к столу!
Та и не противится, присаживается:
— Не откажусь, конечно, коли пришла.
— Ешь, вот я мёд приготовил.
Ох и вкусный!
Лиса лижет и лижет край кувшина, а журавль сунет в него клюв, полный рот меду наберет, проглотит и снова.
Сам высосал весь мед.
Лиса же облизывалась лишь, так и не попробовала по-настоящему, только кончиком языка почувствовала сладость.
Когда-то и прощаться начали.
Оба кланяются низко, друг другу спасибо говорят.
Так и разошлись потом.
Сейчас и не захаживают, не ладят после того сват да сватья.
После такого угощения сват свату дальней роднёй стал.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Ур велӧдіс @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.155–156.}
БЕЛКА ПРОУЧИЛА.
Жил-был охотник, среди людей толкался да все разбогатеть старался.
А так бедно с женой жили, что раз в неделю обедали, а об ужине и говорить нечего.
Одежонка и то на двоих одна — коли муж оделся, жена на печи сидит, а жена к людям выйдет — самому приходится дома зябнуть.
Взял как-то охотник свое ружьишко и решил по лесу пройтись, заяц или белка, думает, попадётся.
Целый день ногам покоя не давал, да все зря: даже мышь не видал.
Только повернул лыжи в сторону дома, глядь — перед ним откуда ни возьмись белка, чуть лбами не стукнулись...
Поднял мужик ружье, взвел курок и начал уже целиться в маленького зверька, а тот неожиданно обращается человечьим голосом:
— Не спеши, милый человек!
Убить всегда успеешь, а добрый совет не каждый раз услышишь.
У того глаза на лоб полезли: до старости дожил, а чтоб какая-то белка людей учила — такого пока не слыхивал.
Вот белка уселась на нижнюю ветку ближайшей сосны и завёл разговор:
— Когда убьешь меня, сделай так.
Шкурку мою аккуратно сними, высуши и продай купцу.
А на те деньги купи козленка.
Вырастет и тебе двух козлят принесет...
Услышав такое, охотник уши развесил и рот раскрыл, а ружье в сугроб воткнул.
«Вот где будет счастье, — мечтает, — и молоко будет, и денег наживу».
А белка свернула калачиком пушистый хвост и заливает:
— Поросенка купишь, большую свинью вырастишь.
Она опоросится, а ты поросят опять купцу — и купи теленка.
Теленок вырастет — коровой станет, бычка тебе принесет.
Бычка откормишь и на коня променяешь.
От такого богатства у мужика голова кругом пошла.
Он и про белку уже забыл, и как бы наяву себя видит, как на быстроногом и горячем коне красуется.
А на пригорке стоит его собственный двухэтажный дом.
Заходит вот охотник в горницу, жена на стол мясо несет, пшеничную ковригу режет.
Ей, своей хозяйке, охотник привез дорогие подарки — кумачевую кофту и сарафан из синего кашемира...
— Ладно, — говорит, — уж пристрелю белку.
Глядь, а белки и след простыл, молнией метнулась куда-то, пока мужик сладкие сны видел.
Стрельнула куда-то и все его богатство с собой унесла.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Фома да Ёма @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.158–162.}
ФОМА И ЁМА
Жил-был Фома.
Целыми днями без устали трудился.
Отец с матерью не нарадовались.
Однажды он рубил дрова в лесу.
В это время мимо проходила Ёма, злодейка.
Фома так заработался, что и не приметил ее, взмахнул топором, а сучок отлетел Ёме прямо в глаз.
Разозлилась Ёма, дунула, плюнула и проговорила:
— Не взмахнешь уже топором, Всезда будешь уставшим, Если был трудолюбивым человеком, С этого времени — лентяй.
Иди и забирайся на печь, Лежи там пластом!
И что вы думете?
Так оно и случилось.
Совсем другим человеком стал Фома.
Разленился и целыми днями валяется на печке.
Как-то раз говорит Фоме мать-старушка:
— Чем без толку на печке валяться, пошел бы в рощу да вырыл лисью яму.
— Пойду, — отвечает Фома. — Только завтра, как встанешь, свари мне каши.
Мать утром встала и кашу сварила.
Фома каши поел, побрел в лес и вырыл лисью яму.
На другой день отправился он к яме, а в яму лиса упала.
Лиса и говорит ему:
— Фома, выпусти меня, я большое добро тебе сделаю.
Фома пожалел и выпустил лису.
Вернулся он домой и опять залез на печь.
А лиса пошла в темную чащу и легла на траву.
Увидал ее волк и спрашивает:
— Лисичка-сестричка, отчего ты валяешься на земле?
А лиса ему и говорит:
— Я у Фомы гостила, так накормил — даже пошевелиться не могу.
— Везет тебе, лисичка, — говорит волк, — все где-нибудь да гостишь.
Хоть раз меня своди куда-нибудь.
— Свела бы, да что тебя одного вести.
Собери около сотни волков, тогда и сведу стаей.
Собралось около сотни волков и пришли они к лисе.
Лиса и говорит:
— Ведь вы, волки, не умеете вести себя на пиру.
Вы там ничего не говорите, лучше молчите.
Лиса впереди побежала, волки за ней идут.
Привела лиса стаю к царскому дворцу и крикнул царю человечьим голосом, которого волки не понимают.
— Царь-государь, тебе Фома гостинцы послал.
Вот ведь до чего он богатый!
Царь удивился.
— Какой такой Фома?
И приказал запереть волков в хлев.
Лиса опять в лес пошла.
Потом привела царю сотню зайцев и сотню горностаев.
Все это, дескать, дары Фомы.
А Фома лежит на печи, ничего не знает.
Наконец, лиса приходит к царю и говорит:
— У Фомы очень много денег, и никак не можем сосчитать.
Дайка ты нам свою пудовку.
Даей царь пудовку.
Лиса отнесла пудовку, отыскала где-то две-три монеты и между берестой их положила.
Потом и отнесла обратно царю.
Царь спрашивает:
— Сколько же оказалось золота у твоего господина?
— Не помню точно.
Что-то около ста пудовок, — отвечает лиса.
Царь приказал слугам:
— А ну, осмотрите пудовку, может, они и не меряли золото.
Если мерили, там должно что-то остаться.
Осмотрели пудовку и между берестой вправду нашли монеты.
Царь удивляется: какой этот Фома богатый!
А лиса опять явилась к царю и говорит:
— Царь-государь, Фома сватает твою дочь за себя.
Отдашь или нет?
— Придётся выдать, — говорит царь.
— Как же не выдать за такого богача!
— Мы, — говорит лиса, — на барке приплывем, ждите нас на берегу.
Лиса связала из бревен плот, пришла к Фоме и говорит:
— Вставай скорее, Фома.
Я у царя тебе его дочь сосватала, пойдём пировать.
Обрадовался Фома, встал на плот, хоть и лень ему было.
А лиса его догола раздела, вымыла чисто-начисто, уложила и зелеными ветками прикрыла.
И поплыли они ко дворцу царя.
А царь уже ждёт зятя.
От берега и до самого крыльца постлано синее сукно.
Приплыл жених к берегу, царь выходит ему навстречу.
Лиса-сваха выскочила с плота и говорит:
— Ой, царь-государь, мы ведь еле доплыли: барка наша затонула.
Там было семьдесят слуг, все погибли до единого.
Я едва смогла твоего будущего зятя на плот посадить.
Вот вся одежда и обувь на дне реки остались, новую придется заказать шить.
Царь созвал портных и сапожников и заказал для жениха новую одежду.
Принесли новую одежду — всё сияет.
Жених оделся, обулся и осматривает себя
Очень красиво, нравится.
Одно плечо посмотрит да другое.
Царевна видит волнение жениха и спрашивает у лисы:
— Лицом-то красивый, только не дурак ли он?
Что же всё вертится?
А лиса отвечает:
— Ему одежда не нравится.
Не по нему сшита.
Царь попросил кафтан лучше прежнего.
Лиса одела жениха и в плечо иголку воткнула, чтоб не шевелился.
Жених повернул голову, укололся и перестал вертеться.
— Вот ведь, — говорит лиса, — одежда красивая и он не вертится.
В тот же день лентяй Фома обвенчался с царской дочерью.
А лиса опять:
— Завтра вы к нам приходите в гости.
А ме водзджык муна.
Думает, гостей, дескать, пригласила, а где их принять?
Шла да шла лиса и пришла на зеленый луг.
Там конский табун пасется.
Лиса и спрашивает пастухов:
— Чьих лошадей стережете?
— Ёминых, — отвечают пастухи.
— Здесь будет проезжать свадьба, и вы говорите, если спросят, что это кони Фомы.
А не скажете, я волчью стаю сюда приведу.
Так же велела лиса говорить пастухам коров и пастухам овец.
Потом лиса дальше бежала, бежала и добежала до дома злой Ёмы.
Зашла в дом, там Ёма дремлет да шерсть прядет.
Лиса как закричит:
— Беги, Ёма!
Царь со слугами едет, хочет тебе голову срубить, твой дом спалить!
Беги, скорей спрячься в солому!
Ёма испугалась, забралась в соломенный сноп, а лиса подожгла солому, и злодейка сгорела.
Сгорела Ёма, кончился и ее заговор.
Фома стал трудолюбивым ка прежде.
Лиса в Ёмином доме пир устроила, царя и его слуг угостила.
Уехали гости, а Фома с женой — царской дочкой — стали в Ёмином доме жить-поживать.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Храп @ легенда @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.166–170.}
ХРАП.
Монах Степан Храп, как мы уже знаем, автор анбура — коми алфавита.
Создал он ее в монастыре святого Григория Богослова в Ростове очень давно, более шестисот лет назад.
Пермяки тогда были расселены широко.
Древние коми выстроили в одном краю Канкар (сейчас Кунгур), вовсе в другой стороне — Пырас (сейчас Котлас), другие крепости и крупные селения.
Канкар и Пырас были чисто коми-зырянскими городами.
Много зырян проживало и в Устюге, где родился Степан.
Его мать вышла тоже из них, а отец — русский, дьячок устюгского собора.
Рос сынишка смышленым мальчиком.
По тем временам много учился.
Много ездил.
Со своим дедушкой, купцом по имени Дзебас, еще юным приезжал в Пермь Вычегодскую, к зырянам.
Он уже тогда понял, что им, живущим на торговых путях из русских земель к Уралу-Камню и Сибири, надо торговать.
Для этого — знать грамоту и счет.
Особенно близкими они стали молодому Храпу потому, что знал их, соплеменников своей мамы, язык.
Ради учебы сын устюгского дьяка Симеона Храпа и попал в Ростовский монастырь.
Прилежно обучался русской и греческой грамоте, день и ночь читал в богатой библиотеке.
Уже там, монахом, он твердо задумал стать миссионером христианской церкви среди зырян-язычников.
Бравшиеся за это были и прежде.
Но они не знали пермяцкой речи, хотели обратить людей в новую веру на непонятном им языке.
И у них ничего не получилось, кого из них прогнали, кого даже убили.
Поэтому хитрый и мудрый Храп ещё в Ростове создал коми алфавит и начал переводить на язык зырян церковные книги.
Там же его наградили чином диакона.
Когда Степан почувствовал себя готовым, обратился к высшим лицам русской православной церкви:
— Хочу просветить зырян со святым крещением или положу свою голову.
Епископы благословили его на это, сказав:
— Иди в Пермь Вычегодскую, твори большое и трудное дело.
Великий князь московский Дмитрий, которого через год, после Куликовской битвы, навек нарекут Донским, также поддержал.
Ведь речь шла о присоединении к крепнущему день ото дня княжеству огромного и богатого края!
Князь дал Храпу дружину и все необходимое, чтобы правил в Перми Вычегодской, смог возвести сильное городище и прочно закрепиться там.
Добрался Храп досюда, до реки Вымь, уже в сане священника Стефана, в 1379 году.
Позже обосновался в селе Усть-Вымь, которое стоит на перекрестке водных путей и где была главная молельня пермян — кумирня.
Поп Стефан читал для них проповеди на их родном языке, вел церковную службу, призывал и обращал их в новую веру — веру Христа.
И продолжал переводить книги.
Понятно, все это гладенько не получалось.
Вводить новое и отказываться от привычного не легко.
У язычников — молящихся солнцу, воде, ветрам, деревьям и зверям — были свои деревянные боги-идолы, молельни-кумирни и святые места.
У них были жрецы — ясновидцы-предсказатели, шаманы и главный среди них — Пама.
Прежде всего он противился пришельцу.
Шаманам не хотелось терять своей власти над зырянами, они не хотели терять влияния на них и гнули свое.
Дело не раз доходило до драки и бойни.
Но Стефан очень осторожно, с большим терпением, хитро и в то же время настойчиво делал свое.
Он, говорят, будто не гневался и зла не помнил, а всегда учил, наставлял, умолял и успокаивал всех людей.
Стефан постоянно старался показывать, чем слабы шаманы и их вера, все больше разрушал и сжигал святыни язычников — их молельни и идолы.
Поэтому на чегодняшний день ничего не осталось от той жизни, культуры коми.
Мы сейчас и не знаем, какой она была.
Возможно, самые дорогие предметы запрятали так глубоко — далеко, что и поныне никто не нашел.
Вместо этого Храп возводил храмы и часовни и обращал в новую веру жителей не только Выми, но и бассейнов Вычегды и Сысолы.
Нужны были все новые служители церкви — знающие коми грамоту, церковные книги и учение Христа.
Приходилось их готовить здесь же, для этого открывать школу, создавать там книги.
Так Храп стал для пермян творцом зла и добра.
А Пама с шаманами всячески старался тормозить его работу.
И однажды у него с иноземным попом возник такой спор — пройти обоим сквозь огонь и воду.
Кто из нас, мол, сможет пройти, у того вера и лучше.
Кто не сгорит и не утонет, тот и здесь останется.
Победил Стефан, Пама убежал за Камень к вогулам и с собой унёс главного идола пермяков — Золотую бабу.
Однако не зря первый коми поэт Иван Куратов, кого также готовили в священники, но который не верил в бога, говорил, что всякая религия для людей темна, а шаманство темнее всех известных религий.
Ведь что вытворял Пама?! Сбежал за Камень и начал призывать воинственного князя вогулов Асыку напасть на Пермь Вычегодскую.
Сперва не хотел, чтобы зырян крестили святой водой, а потом призывал «крестить» их в их же крови.
Сторонников Стефана становилось все больше.
Ведь он принес жителям Перми Вычегодской свою буквенную грамоту, учил читать и писать, просвещал их.
Да и защитил Пермь Вычегодскую именем Москвы от нападок и разора Новгорода с запада и вогулов с востока, оставил ее только под рукой Москвы.
Пермь Вычегодская и его народ стали шире славиться и сами они — больше знать и уметь.
Принесший в Коми край имя Христа попросил в 1383 году Москву открыть здесь отдельную епархию и назначить ее главу — епископа.
Основная работа, мол, сделана, правоверных стало много, храмы построены, попы обучены.
Высшая власть русской православной церкви — собор сказал Стефану, дескать, ты сам там всю работу сделал, ты и будешь епископом.
На следующий год открылась Пермская епархия.
Храп вернулся владыкой — уже епископом Пермским, а селение Усть-Вымь стало владыческим городом.
Он и позднее ходил в Москву и Новгород, чтобы оградить свои владения от нападков новгородских ушкуйников и вогулов и ещё более притянуть под власть Москвы, полностью включить в единую жизнь набирающего мощь Московского государства.
В 1396 году Стефан Пермский снова был в Москве, однако вернуться в Коми край ему уже не было суждено: он умер в русской столице.
Когда-то монах, затем диакон, поп и, наконец, епископ Стефан Пермский стал святым для всей русской православной церкви.
Его похоронили в соборе Московского Кремля.
День смерти христианская церковь России и поныне отмечает как день его памяти.
Последующие за ним другие Пермские епископы распространили веру в Христа среди коми, живущих по Печоре и Каме.
Под епархию постепенно попали и русские, в основном устюжане и вятичи.
Епископы все больше проживали в Пырасе — Котласе, который потихоньку становился русским городом.
Но все же почти два века, до 1571 года, кафедра владыки оставалась там, где обосновался Храп, — в Усть-Выми, и ныне вольно раскинувшемся коми селении.
После Стефана другие владыки уже не знали коми язык так хорошо, не содержали при монастырях коми школы.
В местных церквах постепенно начали петь на церковно-славянском языке.
Лишь в отдельных монастырях зырянский язык еще долго сохранялся, до XVIII, а то и до XIX века.
Еще в 1919 году в вымском селе Гам нашелся текст обедни на древнем коми языке.
Выходит, Стефан Пермский создал коми азбуку (анбур) и первый сложил коми письменный язык, которым потом зырянские книжники пользовались несколько веков.
В одно время его алфавитом пользовались и московские писцы, чтобы никто не понял, когда друг-другу надо было сообщить что-либо тайное.
При жизни Стефана много церковных текстов было переведено на коми язык и разослано по бассейнам Выми, Вычегды, Сысолы.
В своей большой книге про жизнь Стефана Пермского его современник и соратник Епифаний Премудрый пишет, что не ведавшим до христианизации ни грамоты, ни книги пермянам Стефан научил писать и читать.
Хотя и до того, утверждает Епифаний, у них точно были «баснотворцы».
Они, мол, баснями говорили о бытии и о миротворении, и о Адаме, и о разделении народов по языкам, и прочее.
А Стефан заметно ускорил дальнейшую жизнь древних коми.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Цапля да тури @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб. 175–176.}
ЦАПЛЯ И ЖУРАВЛЬ.
Цапля и журавль жили на одном болоте, но отдельно друг от друга.
Чтобы встретиться, надо воду перейти.
Они себя будто с двух сторон света видят: цапля по одну сторону воды, журавль — по другую.
Настало время журавлю жениться.
И задумал он вот что:
— Схожу-ка к цапле свататься.
Не выйдет ли за меня?
И как-то, утром ранним ли вечером поздним, собрался наконец к цапле.
Пришел и тук-тук клювом в дверь.
Цапля в ответ:
— Кто там?
— Это я.
Большой и редкий гость пришел.
Открой давай...
— Какой ты большой гость?!
Никогда тебя гостем не считала и сейчас тоже не открою.
— Считала не считала, а я хочу на тебе жениться.
Открывай.
По соседству ведь живем.
Давай сойдемся, поженимся.
А цапля вовсю расшумелась, кричит на журавля.
Сильно отругала да и прогнала его.
Журавль шагает в сторону своего дома и всю дорогу печалится:
— Рассердил я чем-то цаплю, видать, что-то не так сказал...
Неспроста же прогнала.
И та, цапля, тоже в печали:
— Вот ведь диво, стареть уж стала, а замуж так и не вышла.
Жених вот приходил, да и тому отказала.
Как же так?
Надо было согласиться!
Ведь ещё раз едва ли придет.
Может, уж сходить самой к нему...
Решено — сделано.
Отправилась цапля к журавлю.
Через воду перебралась, лесок перешла, до журавля дошла.
— Тук, тук, тук, — стучится к журавлю.
— Кто там? — тот спрашивает.
— Добрую весть несу, с хорошим разговором иду, — отвечает цапля.
А от журавля слышит на это в ответ:
— С каким ещё там хорошим разговором идешь?
Я тебя никогда и не считал способной на добро.
Ничего общего у нас с тобой не будет.
Так и прогнал журавль цаплю.
Бедняжке пришлось возвращаться домой.
До сих пор, кажется, одной печалью печалятся оба.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Чокыр да руч @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.178–182.}
МЕРИН И ЛИСА.
Жили-были мерин и лиса.
Понятно, в лесу жили.
Есть им нечего стало, начали голодать оба и договариваются:
— Давай жребий тянуть, кому жребий выпадет, тому конец, но один из нас жив останется.
Жребий выпал мерину.
Лиса и говорит:
— Я бы зарезала тебя, да ведь у меня ножа нету!
— Сбегай к чаду и попроси у него.
Тринь-бринь побежала лиса к чаду и просит:
Чадушко дай чадо, Одолжи мне ножик Мерина зарезать, Мне, бедняжке, мясо свежее, мясо свежее.
А чадо отвечает:
— Дала бы я тебе нож, да он у меня очень тупой, наточить надо.
— Давай наточим.
— У меня и бруска нету.
— А где брусок найдется?
— Он у Бога есть.
Сходи давай и попроси у него.
Тринь-бринь дальше побежала легконогая лиса к Богу за бруском.
Добежала и просит:
Боже, Боже, Одолжи мне брусок У Чада ножик наточить, Мерина зарезать, Мне, бедняжке, свежее мясо, свежее мясо.
— Дал бы я брусок, да он у меня ведь очень большой, ты не сможешь унести.
— Как же его утащить?
— Сходи к Луне за быком.
Он потащит, а кроме него никто не сможет.
Тринь-бринь помчалась лиса к Луне.
Добежала и опять умоляет:
Месяц-луна, Дай мне быка Божий брусок потащить, У Чада ножик поточить, Мерина зарезать, Мне, бедняжке, свежее мясо, свежее мясо.
А Луна в ответ:
— Дала бы я быка, да ты его не погонишь, он у меня лукавый.
Сходи-ка к Солнцу за парнем-погонялой.
Опять лиса тринь-бринь на своих легких ногах побежала к Солнцу за погонялой и умоляет:
Солнце, солнце, Дай мне погонялу Лунного быка погнать, Божий брусок потащить, У Чада ножик поточить, Мерина зарезать, Мне, бедняжке, свежее мясо, свежее мясо.
— Дала бы я тебе погонялу, да ведь сегодня он голоден и не пойдет.
— Чем же его кормишь?
— Он у меня заячье молоко пьет.
Надо к косому за молоком сбегать.
И опять — уже к зайцу за молоком — на лёгких лапах тринь-бринь несется лиса.
Добралась до зайца и говорит:
Заяц, заяц, Молочка ты дай мне Парня у Солнца напоить, Лунного быка погнать, Божий брусок тащить, У Чада ножик поточить, Мерина зарезать, Мне, бедняжке, свежее мясо, свежее мясо.
— Дам, конечно, молока да сегодня голоден я и нету у меня молока.
Надо мне наесться досыта, и потом уж появится молоко.
— Чем же тебя покормить?
— Сходи к осине за корой.
Я осиновую кору ем.
Дальше лиса несется к осине, добежала и умоляет:
Осина ты, осинушка, Дай мне твоей коры Косого накормить, Молочка надоить Парня у Солнца напоить, Лунного быка погнать, Божий брусок тащить, У Чада ножик поточить, Мерина зарезать, Мне, бедняжке, свежее мясо, свежее мясо.
— Дал бы я тебе коры, да ты ведь не сможешь ее у меня содрать.
Придется тебе к бобру сходить за зубами.
Твои зубы не возьмут, моя кора очень жесткая.
Дальше бежит лиса по лесу, добралась до бобровой хаты и говорит:
Бобёр ты, бобёр, Резцы свои займи, Погрызть осиновую кору, Косого накормить, Молочка надоить, Парня у Солнца напоить, Лунного быка погнать, Божий брусок тащить, У Чада ножик поточить, Мерина зарезать, Мне, бедняжке, свежее мясо, свежее мясо.
— Дал бы я тебе свои резцы, да они у меня очень крепко сидят, ты не сможешь вырвать, придется к кузнецу за клещами сходить.
— Ладно, столько уж набегалась, схожу и к кузнецу.
Опять тринь-бринь понеслась, добежала и говорит:
Кузнец, кузнец, Дай ты клещи свои Бобру резцы рвать, Снять осиновую кору, Косого накормить, У него молочка надоить, Парня у Солнца напоить, Лунного быка погнать, Божий брусок тащить, У Чада ножик поточить, Мерина зарезать, Мне, бедняжке, свежее мясо, свежее мясо.
— Дал бы тебе клещи, да они у меня поломаны, надо бы наточить-починить.
А ты устала порядком и есть хочешь, подкрепись-ка давай да приляг на печке, в эту сторону мордой ложись, а я в кузницу схожу и тебе клещи починю.
Ладно, лисицу покормил, та на печку полезла, с усталости да после еды разомлела и прикорнула.
Пасть раскрыла, язык вывесила и захрапела.
А кузнец сходил, клещи сильно раскалил, вернулся и лису за язык клещами схватил, закрутил и вырвал.
Лиса померла, а кузнецу это и надо было.
Шкуру он снял, мясо продал, мех на воротник выделал и, может, тоже продал, может, сам износил.
Мерин плакал и дрожал:
— Меня лиса зарежет, как только нож принесет.
А лиса так и не появилась.
Мерин и нынче, возможно, жив.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Шань шыш @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.187–191.}
СЛАВНЫЙ ВОР.
Был у крестьянина сын.
Вырос он, и родители говорят ему, пора жениться, сынок.
А тот им в ответ, я, мол, в этой худой избе жениться не стану.
Я бедный, и за меня никто не пойдет.
Давайте новую избу срубите и потом.
Отец начал строить и как-то с долгами-поборами и людской помочью завершил.
Опять говорит, женись давай, сын, дом нынче новый.
А тот прохаживается по новым половицам и отвечает:
— Я не женюсь, отец, а лучше научусь воровать.
Крестьянин вскипел:
— Ах ты, такой-сякой, я до старости прожил и ничего чужого не трогал, а мой сын хочет воровством жить!
Коль такое сказал, убирайся из дому куда угодно.
Связал на морском берегу плот, положил лукошко сухарей, посадил сына и оттолкнул от берега.
Как только оттолкнул, ветер тут же подхватил плот и понес.
Может, крестьянин лишь попугать хотел, но сын не испугался.
Не печалится, сухари грызет и плывет по морю.
Пристал к какому-то берегу.
Смотрит, там город, очень богатый.
Поднялся в город и попросился на ночлег.
К бедняку попал, но путнику отказа нет.
Поужинали и разговорились.
Издалека, видать, откуда-то попал, интересуется хозяин, откуда же ты?
Из чужих краев я, говорит, а имя мое — Дальний Вор.
Скажи, кто здесь самый богатый, у кого золота больше всех?
А ему отвечают: у нас самый богатый — царь, у него больше всех золота.
Ладно, говорит, сегодня отдохнем, завтра воровать сходим.
Хозяин согласился, а то всю жизнь работал, мол, да богатым так и не стал.
Переночевали, а как настала следующая ночь, пошли проверять царские амбары.
Дальний Вор открыл замки — золота полно!
По мешку взяли и унесли.
На завтра царь проснулся и осмотрел свои золотые амбары.
Видит, два мешка исчезли.
У него, царя, в глубокую яму — земляную тюрьму был посажен ясновидец.
Придется сходить, говорит, не укажет ли, кто таким наглым вором стал в моем царстве.
Спустился в яму и спросил ясновидца.
— Царь-государь! — отвечает ясновидец.
— На твою землю пришел Дальний Вор.
Он и украл твое золото.
А как его изловить, спрашивает.
Поймать его трудно, он очень хитер и сразу не попадется.
Но сперва попробуем так, учит ясновидец.
Ты, мол, озолоти свинью и пусти за ней по улице двенадцать солдат.
Дальний Вор, дескать, жаден на золото, как-нибудь да проявит себя.
А солдатам вели хватать тех, кто позарится на золотую свинью.
И Дальний Вор тоже может попасться.
Велел царь привести свинью и навешать на нее золота на ниточках и пустил за ней двенадцать солдат.
А Дальний Вор каждую ночь тащит по мешку золота.
Заметил как-то позолоченную свинью на улице и сообразил, что это ему ловушка.
Пошел в магазин, купил генеральский наряд, надел и вовсе как генерал стал.
Затем купил дом в самом центре города, поселился там.
Вот как раз там проходят солдаты со свиньей.
Стоит генерал у окна и смотрит.
Солдаты поравнялись с ним и честь отдали.
— Что ж вы, сынки мои-братцы, — говорит, — за хавруньей волочитесь?
Стыд и срам от такой службы!
Да вот, отвечают, какой-то вор заявился, издалека, его хотим поймать.
Идите, такую постылую службу несущие, говорит, заходите в гости ко мне, у меня как раз сегодня именины, а свинью в тот амбар заприте пока.
Ах ты диво, изумляются солдаты, какой добрый генерал оказался.
Загнали свинью в амбар и заперли, и все зашли к генералу.
У него приготовлено всяких вин и закусок.
Пили солдаты, пили и со временем все один за другим свалились с ног.
Как они повалились, Дальний Вор пошел и купил двенадцать монашеских одежд.
Спящих солдат переодел в монахов, забрал позолоченную свинью и убежал.
Проснулись солдаты, посмотрели — все они как монахи.
Ах, говорят, одурачил же нас хитрый вор.
Отправились к царю.
А он, батюшка, издалека увидел монахов.
Узнал в них своих солдат.
Нас, докладывают, какой-то генерал напоил, а когда проснулись, оказалось, одежду поменял.
Царь велел высечь их за такую службу, каждому по двенадцать ударов.
Ну ладно, спустился вновь к ясновидцу, как, мол, изловить этого вора.
Ясновидящий учит, ты, мол, тройку запряги в карету и все озолоти
Посади в карету свою жену и ей и кучеру оружие дай, пусть стреляют в того, кто подойдёт.
Царь так и сделал и запряженную тройку отправил вокруг сада.
Царица с кучером объезжают сад, а Дальний Вор сообразил, что это опять ему ловушку устроили.
Оделся сивобородым нищим стариком и собрался идти перед тройкой.
И повесился на одном дереве.
Карета поравнялась с ним, а он хрипит-просит:
— Богом прошу, спасите!
Дальний Вор меня сюда повесил.
Царица думает, если уже даже нищего ограбил, это не Дальний Вор, это Ближний вор, местный.
Кучеру велит:
— Гони, не будем выходить.
Не освободили, поехали дальше.
А Дальний Вор, как только карета скрылась, развязал петлю, по саду наперерез побежал и опять на другом дереве повесился.
И опять просит выручить, Дальний Вор повесил, мол.
Ну и послал же нам Бог в наказанье этого вора, везде успевает, — ворчит царица и велела кучеру, чтобы вернулся и освободил предыдущего, а сама этого.
Вышла и хочет освободить старика, а кучер поскакал к другому повешенному.
Как только он скрылся, Дальний Вор высвободился из петли, загнал царицу в карету и давай гнать с этого места.
— Дальнего Вора поймать вам захотелось?! — выговаривает царице. — Чтобы наперёд не очень хотелось его ловить, сделаем вот так...
Он раздел царицу и голую привязал к заду не кареты — старой телеги.
Царские кони стали греметь-идти, сами дорогу к дворцу знают.
А царь с балкона далеко смотрит, думает, что какую-то грешницу к нему гонят.
Как подкатила телега, разглядел: раздетая баба — его жена-государыня!
— Давай быстрее развяжите да уведите с людских глаз, — велит слугам. — А Дальнему Вору после этого не жить.
Опять он спустился к ясновидящему в земляную тюрьму.
До погибели дошел, говорит, как поймать Дальнего Вора.
Тот и говорит: Дальний Вор станет свинину есть, а у тебя в тюрьме сидит Большой Нос.
Пусть узнает, в каком доме ест, и отметит этот дом.
Пошел царь к Большому Носу и говорит, если сумеешь, мол, выискать, совсем освобожу тебя.
А Большому Носу все запахи на три версты слышны.
Пустили его по городу, кругом вынюхивает.
Дошел до дома Дальнего Вора, а  тот как раз царскую свинью зажарил.
Зашел Большой Нос, а Дальний Вор его за стол сажает.
Только вчера, говорит, свинью зарезал, царскую.
Наелся-напился гость и выходя над дверью крыльца обозначил мелом первый номер.
Дальний Вор думает, этот человек не просто так приходил, это опять мне какую-то пакость готовят.
Вышел на крыльцо и увидел знак.
Быстренько такой же мел взял и по трём улицам везде написал первый номер.
А Большой Нос доложил царю, как и что.
Послал государь солдат, мол, поведет Большой Нос.
Шагают солдаты за ним и видят: везде, над каждым крыльцом номер один.
— Ах, ты царя обманываешь!
Избил царь Большого Носа и в земляную тюрьму загнал.
Ну, не получилось ничего.
А Дальний Вор ведь каждую ночь тащит и тащит у царя, совсем разорил его.
Ещё раз к ясновидцу обратился царь.
А ясновидящий учит: устрой бал, побольше людей пригласи, и пусть пьют, говорит.
Ночью закрой дворец, чтоб человек не мог выбраться.
Дальний Вор, конечно, тоже заявится на бал.
А дочь свою на двенадцать замков запри.
Вор к ней проберется, и пусть царевна ему отметину сделает.
Утром и выявится Дальний Вор.
Царь устроил бал.
Когда-то захмелели гости, и говорит он им:
— Кто сумеет до моей дочери добраться, тот и зятем станет!
А дочке наказал, если кто зайдет, пусть ему метку оставит.
Царь пошел спать, гости все с ног повалились от хмельного.
Один Дальний Вор пил за пазуху, даже не опянел.
Его ключи подошли, все двенадцать замков открыл.
Зашел, там прекрасная девушка сидит.
Сам Дальний Вор тоже молодец-красавец.
Они миловались до предрассветного часа.
Мне выходить надо, говорит вор.
Начать выходить и замечает на картузе отметину красным карандашом: номер два.
Вышел и красным карандашом всем гостям наставил такой же номер.
Сам в стороне улегся.
Когда царь проснулся, дочь сказала, что приходил один молодец, я его картуз отметила.
Сейчас же отыщем, говорит отец.
Вышел и смотрит, у порога генерал спит, а на картузе написан номер второй.
Тут же схватили его.
Другого посмотрели, и опять второй номер.
Третьего — и у него второй номер.
Все, что ли, заходили к дочери, думает царь.
Ничего не смог сделать царь и назавтра опять спустился к ясновидцу.
Что же дальше делать, спрашивает.
Давай еще так попробуй, учит царя-государя.
Снова пригласи людей на бал, а у входа к дочери вырой яму, чтобы вор провалился туда и не сиог выбраться.
Царь так и сделал.
Яма получилась потайная, не заметишь.
Когда гости захмелели, царь вновь объявил, кто сумеет пробраться к его дочери, тот зятем станет.
Дальний Вор понимает, что это ему опять западня сегодня.
Но раз настроился, то не отступит.
Только за первый замок пробрался, тут и провалился.
Выбраться не может из ямы.
Ломал да ломал голову и начал громко кричать:
— Горим!
Пожар!!!
На его крик кинулись хмельные гости в открытую дверь и посыпались в яму.
Дальний Вор, поскольку трезвый, вскарабкался по людям и вышел из ямы.
Проснулся царь, глядит — яма полна людей.
Будто все зятья, ловить некого.
Что тут делать...
Пришлось обнародовать свое решение: кому имя Дальний Вор — он славный вор и мой самый умный гость.
Явись, не хоронись, за тебя дочь выдам и на царский престол посажу.
Издал указ, и Дальний Вор явился.
Ловким да красивым молодцом оказался!
Понятно, там затем пир устроили, есть да пить начали.
Женился крестьянский сын.
Там я тоже был, накормили капустой, в животе пусто.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Зарни щӧть @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.197–202.}
ЗОЛОТАЯ ЩЕТИНКА.
Жил-был когда-то крестьянин.
У крестьянина было три сына.
Первый Гриша, второй Миша, третий Иван.
Недотёпа.
Жили-пожили уже немало.
Гриша да Миша поженились, а Иван не женится.
Когда-то их отец захворал.
Довольно долго болел да когда-то и помирать стал.
Перед смертью позвал к себе сыновей.
— Как умру, — говорит, — первую ночь у могилы караулить Грише, другую — Мише, а третью ночь — Ивану.
Помер отец.
Похоронили.
Грише надо идти на могилу отца.
А он не идет, посылает Иван-дурака.
— Дам, — говорит, — пять рублей денег.
Иди сходи.
Пришел Иван на могилу отца.
В полночь отец подал голос из могилы:
— Кто тут?
— Я, — отвечает Иван-дурак, — я.
— Вот тебе за это золотую волосинку золотого оленя.
Иван вернулся домой и рассказал братьям: отец наш, оказывается, очень чудной был.
Настала вторая ночь, надо Мише идти.
Миша также не пошел, послал Ивана, дав десять рублей.
Пошел Иван на могилу, в полночь снова отец из могилы подает голос:
— Вот тебе, — говорит, — за это золотую щетинку золотого поросенка.
Иван вернулся домой и рассказал братьям: отец показывался ночью еще страшнее.
В третью ночь самому очередь идти.
Пошел Иван, сел на могилу.
В полночь вновь подал голос отец:
— Вот, — говорит, — тебе Сивко-Бурку.
Когда понадобится, кликни по-русски: «Сивко-Бурка, стань передо мной, как лист перед травой».
Кликнул Иван коня, в правое ухо ему влез, в левое ухо вылез — таким красавцем стал, другого такого человека и нету, а потом влез в левое ухо, в правое вылез — опять как прежде был.
Долго ль, недолго, это сказка скоро сказывается, а суток много минуло, и слух прошел, что Елена Прекрасная хочет замуж выйти.
Кто, мол, сможет прыгнуть до двенадцатого этажа, тому и женой станет Елена Прекрасная.
Старшие братья начали собираться, вывели коней с конюшни и отправились.
Иван-дурак, долго не думая, попросил у снох лукошко — схожу, говорит, за грибами.
Недалеко отошел от дома, кликнул:
— Сивко-Бурка, стань передо мной, как лист перед травой.
Сивко-Бурка явился, Иван поймал коня, в правое ухо влез, в левое вылез — такого доброго молодца нигде не сыскать.
Сел на коня, хлестнул, когда-то и братьев догнал.
И обоим по оплеухе дал, дальше поскакал и с разгону прыгнул до четвертого этажа.
Там кричат:
— Держите, ловите, хватайте!
Да где его поймаешь.
Прискакал домой, коню в левое ухо влез, в правое вылез, стал как прежде.
Лукошко грибов взял и домой пришел.
Пришел домой — и на печку.
Вернулись братья и рассказывают: вот так и так, конник обогнал нас и по уху обоим дал.
Не я ли был, спрашивает Иван.
Сопляк ты, говорят, помалкивай, откуда тебе такой конь да такая одежда?
Переночевали и утром братья опять лучших коней с конюшни вывели.
Иван-дурак полежал на печи, затем слез и опять попросил у снох лукошко: мол, схожу за грибами.
Пошел, грибов малость набрал и так же кликнул:
— Сивко-Бурка, стань передо мной, как лист перед травой.
Сивко-Бурка явился, Иван влез ему в правое ухо, вылез в левое и снова превратился в доброго молодца.
Сел на коня, скакал, скакал, братьев догнал, обоим по два раза в лоб дал.
Дальше поскакал и уже до восьмого этажа прыгнул.
Опять кричать стали:
— Держите, ловите!
Да где поймаешь — ускакал.
Домчался туда, где оставлял лукошко для грибов, взял его и пришёл домой.
Когда-то и братья вернулись, рассказывают: опять появлялся конник, нам опять надавал.
А не я ли это был? — говорит.
— Иди ты, сопляк, — отмахнулись, — откуда тебе такие кони?
На третий день братья снова встали, вывели коней из конюшни и отправились.
А Иван слез с печи и опять у снох просит лукошко — грибы собирать.
Как только набрал немножко, тут же покликал Сивко-Бурку.
Сивко-Бурка явился.
Иван в правое ухо влез, в левое вылез и снова стал добрым молодцем.
Опять догнал братьев и по третьему разу надавал.
Доскакал до дома царевны и прыгнул до двенадцатого этажа.
Елена Прекрасная расцеловала его и золотым кольцом одарила Ивана-дурака.
Опять ускакал оттуда.
— Держите, ловите! — кричат, да где там его возьмешь.
Вернулся домой, залез на печку, палец с кольцом, перевязал тряпицей.
Кольцо яркое, сверкает — и чтоб не видно было.
Отец Елены Прекрасной дал приказ, чтоб все мужчины явились в царский дворец.
Все мужчины пошли на свадьбу, один Иванушка-дурачок на печи полеживает.
А жених не попался: ходила, ходила Елена Прекрасная, а никто не положил в ее стакан золотого кольца.
Начали спрашивать: не остался ли кто из мужчин дома.
Братья Ивана и говорят: остался у нас на печи Иван-дурачок.
Тут же запрягли и поскакали за ним.
Пришли и зашли в избу, сволокли Ивана-дурака с печи, посадили в телегу и обратно помчались.
Затащили непутёвого на пир, стакан вина подали, а Иван-дурак золотое кольцо в стакан опустил.
Елена Прекрасная испугалась было, а потом говорит — вот, мол, какая у меня судьба.
Ивана тут же умыли, посадили за стол и начали пировать.
А у Елены Прекрасной было две сестры, обе замужем.
Сёстры и стали надсмехаться над Еленой: за такого дурного, мол, пошла, хоть самая толковая сестра была.
Как-то царь говорит зятьям, мол, кто приведет оленя с золотыми рогами, тому полцарства отдам.
Два зятя отправились, взяв лучших коней.
Иван-дурак велел жене, чтоб попросила коня — тоже собирается ехать.
Царь не хотел было давать, но все-таки дал клячу-водовозку.
Иван сел на нее и поехал.
Отъехал недалеко и лошадку так дернул за хвост, что она тут же умерла.
Воронью, говорит.
Кликнул Сивко-Бурку, Сивко-Бурко явился, в правое ухо влез, в левое вылез, вновь превратился в доброго молодца.
Свояки его рыскали, рыскали, но оленя с золотыми рогами так и не нашли.
А Иван на Сивко-Бурке быстро поймал его.
Уже возвращается домой; в поле остановился и большой шатер натянул, коня и оленя поблизости привязал.
Свояки туда же подъехали.
Увидели молодца, а не знают, что это Иван-дурак.
Начали выпрашивать у него: продай нам да продай золоторогого оленя, за него сколько хочешь денег дадим.
А Иван в ответ: денег у меня и так много.
— А за что бы продал? — спрашивают.
— Давайте, — говорит, — оба рубите мизинцы на ногах, тогда я вам отдам золоторогого оленя.
Свояки не стали долго думать — мизинцы отрезали и дали Ивану.
И домой отправились.
Явились домой и докладывают: поймали, мол, оленя.
А Иван подъехал к городу, отпустил Сивко-Бурку и таким же недотепой стал, как был.
Как-то царь вновь дает приказ: кто поймает поросенка с золотой щетинкой, ему все государство уступит, а самого царём назначит.
Снова зятья собираются, взяв лучших коней.
А Иван-дурак берет клячу, садится задом наперед и снова по городу едет.
За город выехал, опять кобылку кинул, воронью оставил.
Сам Сивко-Бурку кличет.
Сивко-Бурка явился.
Иван в правое ухо влез, в левое вылез и таким красивым молодцом стал!
И вновь поскакал.
Свояки рыскали, рыскали, бродили, опять ничего нигде не нашли.
Иван-дурак же быстренько поймал поросенка с золотой щетинкой.
Опять так же подъехали к его большому шатру свояки и стали просить продать порося с золотой щетинкой.
Сколько хочешь, говорят, денег дадим.
Мне, отвечает Иван, денег не надо.
А за что же ты бы отдал?
А давайте, мол, отрежьте большие пальцы, тогда, говорит, и дам.
Зятья недолго думали — большие пальцы отрубили и дали Ивану.
Тот завернул их в бумагу и положил в карман, а поросенка отдал.
Вернулись зятья домой, бахвалятся: мы золотого поросенка доставили.
Иван же к городу подъехал, коню в левое ухо влез, в правое вылез и прежним придурковатым стал.
А два зятя царю любы, и не знает, которого вместо себя воцарить.
Назавтра собрал людей со всего города, думает, пусть они сами выберут.
Собрался весь город на пир.
Иван-дурак вышел на улицу и кликнул своего коня, Сивко-Бурку.
В правое ухо влез, в левое ухо вылез и таким сильным богатырем стал.
Явился на пир и спрашивает царя: почему твои зятья в перчатках?
Пусть, мол, снимут.
Зятья, конечно, противятся, но царь велел.
Сняли перчатки, а их руки без больших пальцев.
Надо, говорит, у них и ноги посмотреть, пусть сапоги снимут.
Конечно, не хотели, да царь велел.
Два зятя сняли обувь, смотрят — ноги уних без мизинцев!
Иван вытаскивает из кармана свёртки бумаги и показывает.
Одну развернул — там мизинцы: это, мол, золоторогий олень; другую развернул — большие пальцы: это, говорит, поросенок с золотой щетинкой.
Я ловил, а они у меня покупали вот за это.
Царь потом спрашивает Ивана, что с ними сделать за обман?
Иван отвечает:
— С пира гнать, из дворца тоже выгнать.
Потом Иван-богатырь начал там пировать.
Царь его вместо себя посадил.
Смотри, чего добился человек.
Может, и сегодня царствует.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Сыръя-тугъя чышъян @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.207–209.}
ПЛАТОК С БАХРОМОЙ.
Отслужил солдат двадцать пять лет, отпустили его домой.
Идет он, идет и видит дом один.
Жил там старик.
И солдат нанялся к нему батрачить.
Утром хозяин уходит на работу, а солдату дает семь ключей.
— Вот, — говорит, — в шесть дверей заходи, а в седьмую не входи.
Солдат остался один.
И открыл одну дверь — там ничего нет.
Открыл вторую дверь — и там ничего нет.
Третью дверь — опять ничего нет.
Так открыл все шесть дверей, и за всеми шестью дверями ничего нет.
«Счас посмотрю, что за седьмой дверью, почему старик запретил ее отпирать».
Открыл дверь — там ведро воды стоит.
Сунул палец в воду в ведре — кончик пальца стал золотым.
Вошел в избу, лег на печи, начал раздумывать, как бы от старика скрыть, чтобы не узнал, что он заходил в седьмую дверь.
А погоди-ка, я же еще коня не накормил, — думает.
Вышел коню сена дать.
А конь подал голос:
— Ладно, я научу тебя, как быть.
Ты садись и начинай топорище делать, а палец перевяжи.
Если спросит, что с пальцем случилось, скажи: топорище вот выстрогал и порезался.
Он перевязал палец, принялся за топорище.
Вечером хозяин вернулся с работы, заметил повязанный палец, спрашивает:
— Что же случилось с твоим с пальцем?
— Топорище вот мастерил, да порезался.
Ну ладно.
Поели-попили, спать улеглись.
Утром старик опять на работу собирается.
Все амбарные ключи вновь оставляет:
— В шесть дверей заходи, а в седьмую не входи.
Остался солдат один.
Шесть дверей и не открывает, сразу же зашёл в седьмую дверь.
Решил посмотреть, что же в том ведре.
И сунул руку в ведро по локоть — рука стала золотой, как и палец.
Что же делать?
Вышел коню сена подкинуть.
Конь опять заговорил:
— Теперь уж съест тебя старик, ведь не надо было туда руку совать.
Ну ладно, я тебя научу, что делать.
Ты руку замотай, сам бери ведра и носи воду.
Коли старик спросит, что случилось с рукой, скажи: воду носил, упал и руку сломал.
Наносил солдат воды, обмотал руку тряпьем и ждет.
Вечером хозяин возвращается с работы:
— Что у тебя с рукой случилось?
— А воду таскал и упал, да руку сломал, наложил лубок.
Ну ладно.
Так же поели-попили, спать устроились.
Поутру хозяин опять на работу собрался.
Опять все ключи оставил.
Предупреждает солдата:
— Не входи в седьмую дверь!
— Нет-нет, не войду! — отвечает солдат.
Только ушел старик на работу, солдат тут же открыл седьмую дверь, в другие и не заглянул, и бухнул голову по самую шею.
И стала голова золотой по шею.
Ах, — думает, — я ведь еще коню сена не дал.
Придётся к коню выйти.
Пошёл коня кормить.
А конь и говорит:
— Плохо ты, друже, сделал.
Нынче уж точно старик тебя сожрет, если я и научу тебя.
Ну ладно.
— Бери — говорит конь, — чесалку щетинную, брусок точильный и платок красный с бахромой, садись на меня, и убежим, если догонит нас хозяин, тебя и меня съест.
Взял солдат чесалку, брусок и платок красный с бахромой, и ускакали они.
Довольно далеко уже ускакали.
Вернулся старик домой с работы — никого нету, ни коня, ни казака.
Проверил седьмую дверь, догадался: солдат заходил.
И бросился догонять.
И стал настигать уже.
— Съем, съем! — кричит старик.
Конь и говорит казаку:
— Брось ты через левое плечо чесалку, пусть такая же густая как чесалка роща вырастет.
Бросил чесалку через левое плечо — густая как чесалка роща между ними выросла.
Старик и отстал.
А они дальше убегают.
У старика не оказалось топора.
Вернулся он домой, взял топор и обратно пошёл к роще.
Рубил, рубил — просеку пробил.
Опять начал догонять.
Настигать опять стал:
— Ну, сейчас вот и съем! — говорит старик.
Конь снова учит казака:
— Кидай брусок, пусть перед ним гора станет.
Бросил через левое плечо брусок — возникла между ними твердая как точило и высокая гора.
Опять отстал старик.
Потом он грыз да грыз гору.
Вгрызается-пробиваетя в нее и зубами, и руками, и ногами, и открылась гора, сквозь неё вышел.
Снова бросился вдогонку.
Вновь уже стал догонять солдата.
Вот-вот настигнет, кричит:
— Съем, съем, сейчас уж съем!
Потом навстречу река, и конь говорит:
— Давай переплывем реку.
Потом переплыли реку, и конь велит:
— Бросай красный платок с бахромой через левое плечо, река огнем потечет.
Швырнул казак платок за левое плечо, и река стала течь красным пламенем, гореть стала.
А старика и это не остановило, сняв штаны, прыгнул с берега и пустился вброд, все ещё хочет убить их.
Потом сам начал гореть и закричал:
— Ну, солдат, все же ты меня погубил!
И сварился старик там в реке.
А солдат и конь вернулись в тот дом, где прежде этот старик жил.
Вернулись туда и стали жить да поживать.
И нынче хорошо живут.
Конец.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Ыджыд вок да ичӧт вок @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.213–218.}
СТАРШИЙ БРАТ И МЛАДШИЙ БРАТ.
Жили в старину крестьяне, муж и жена.
Было у них два сына.
Когда-то родители состарились и померли, а два брата поженились и поделили нажитое.
У старшего брата была только жена и жил он богато, а у другого брата было девять дочерей, жена десятая да сам одиннадцатый, и жил очень бедно.
— Давай, муженек, на заработки сходи, — говорит жена второго брата.
Схожу, отвечает он.
И собрался на заработки.
У него денег было четвертак.
Проходит мимо кабака и решил зайти.
Зашел он и говорит:
— Целовальник, давай вином напои.
На четвертак, говорит, не напою.
Делать нечего, в волость вышел, идет по волоку.
Навстречу длинный мост.
Из-под моста вышел седой старик и спрашивает, куда идешь, мол.
На заработки, мол, отправился, отвечает бедный брат.
— Ты, — говорит, — постой, я тебе барашка с золотой шерстью дам.
Залез старик под мост, вынес барашка.
Дал бедному брату.
— На, — сказал, — веди домой, поставь на стол и попроси: говори, барашек, отряхнись.
Как отряхнется, с каждой шерстинки золотые деньги посыплются.
Взял младший брат барашка и повернул домой.
Придя к деревне, нашёл ель и остановился там:
— Сейчас, — говорит, — испробуем здесь.
— Ну-ка, — говорит, — барашек, отряхнись!
Барашек отряхнулся, с кончика каждой шерстинки золотые деньги посыпались.
Бедный брат очень обрадовался.
Он и решил, дай-ка, говорит, к целовальнику загляну, сейчас, говорит, уж напоит меня: нынче у меня есть чем расплатиться.
Зашел бедный брат к целовальнику, хвастается ему:
— У меня ведь что-то есть.
Затем взял барана да на стойку поставил.
— Ну, — говорит, — барашек, отряхнись!
Барашек отряхнулся, с каждой шерстинки посыпались золотые деньги.
Целовальник удивляясь собрал все золотые деньги до единой и напоил бедного брата вином допьяна.
Бедный брат опьянел и заснул.
Рядом с собой было положил барашка с золотой шерстью, да пока спал, целовальник подменил его, барашка с золотой шерстью взял себе, а бедному брату подсунул обычного ягненка.
Наутро протрезвел бедный брат, взял барашка, отправился домой.
Пришел домой и говорит:
— Ну, дочери, жена, рассаживайтесь за стола, посмотрите, какое диво я принес.
Затем он поставил барашка на стол и крикнул:
— Ну-ка, барашек, отряхнись!
Тот и не отряхнулся, и никакие деньги с кончиков шерстинок не посыпались.
Жена рассердилась на мужа, начала ругать.
Иди, снова сходи на заработки, говорит, а мы твоего барана зарежем и съедим.
Опять пошел мужик на заработки.
Шел, шел он, вновь к длинному мосту пришёл.
Из-под моста опять седой старик выходит.
— У меня, — говорит ему, — ничего не получилось с бараном.
Старик в ответ:
— Я тебе скатерть дам.
Зашёл он под мост, принёс скатерть, дал бедному брату:
— Как только, — говорит, — развернешь это, все будет на столе: угощений — чего душе угодно, и каждому отдельно, хоть сколько человек усади.
Бедный брат принял скатерть, повернул назад и добрался до родной деревни.
Устроился под елью и говорит:
— Сейчас, сразвернем-ка это, правда ли.
Развернул бедный брат скатерть, а на ней все есть: и еда, и питье, и вина.
Ну все, все, чего хочешь.
Подивился, подивился он, взял скатерть и опять зашел к целовальнику.
— Я, — говорит, — опять принес чего-то.
И развернул он скатерть перед целовальником.
Зачем уж разворачивать было, поскольку знать бы уже должен был.
Ну, развернул скатерть и начал есть-пить.
Потом опять опьянел и уснул.
А целовальник снова поменял его скатерть, простую скатерть подложил.
Наутро проснулся младший брат, пошел домой.
Пришел домой и говорит:
— Ну, присядьте, дочери, к столу, жена, тоже подойди.
Уселись вокруг стола, расстелил он скатерть — ничего не появляется.
Жена опять давай его ругать, стыдить.
— Уходи, — мол, — да не шляйся впустую, хорошо зарабатывай.
Делать нечего.
Снова пошел мужик.
Шел, шел, и опять ему навстречу длинный мост.
Из-под длинного моста вышео все тот же старик и спросил:
— Ну, — говорит, — куда же ты?
Опять, мол, на заработки отправился, отвечает бедный брат.
Со скатертью, мол, у меня ничего не получилось.
А старик знает, куда подевались барашек и скатерть.
И говорит он бедному брату:
— Я тебе этакую сумку дам.
Потом зашёл он под мост, принёс эту сумку, дал бедному брату и говорит:
— Вот из этой сумки, как только откроешь, два молодца выскочат, чего скажешь, то и исполнят.
Надел бедный брат сумку через плечо, повернул и идёт домой.
Пришёл он под ель, открыл сумку, выскочили оттуда два молодца.
Крепко же побили они бедного брата.
Почему, говорят, потерял барашка с золотой шерстью да скатерть?
Велел он двум молодцам залезть в сумку, закрыл ее и опять свернул к целовальнику.
Чего, мол, уж принес, спрашивает целовальник.
А вот, говорит, что.
Открыл бедный брат сумку, два молодца оттуда выскочили и начали дубасить целовальника.
Ну-ка, дескать, где барашек с золотой шерстью, скатерть, вернёшь, мол, или нет, приговаривают.
Целовальник быстренько принес скатерть и барашка золотого.
Повесил бедный брат сумку на плечо, взял золотого ягненка и скатерть и отправился домой.
Пришел домой бедный брат и говорит:
— Давайте садитесь, дети, за стол, иди, — говорит, — и ты, жена, сейчас, — говорит, — взаправду можно будет есть и пить.
Развернул он затем скатерть — всяких яства там появились.
Все они досыта наелись, напились.
Жена и говорит, мол, так и надо было тебе наживаться.
Затем детей она учит, мол, скажите спасибо за это отцу.
Наевшись-напившись, начали выходить из-за стола.
Не вставайте, мол, говорит отец.
Затем поднял он на стол ягненка с золотой шерстью и сказал:
— Ну, барашек, отряхнись.
Барашек отряхнулся, и посыпались золотые монеты.
— Вот, — говорит жена, — так и надо наживаться, а ты где-то дурачишься, гуляешь.
И очень хорошо они зажили.
И богатый старший брат начал злиться, завидовать он стал другому.
— Счас, — говорит, — я отниму у него золотого ягненка, скатерть и сумку.
И подал на младшего в суд.
Подал в суд, и вызвали двух братьев туда.
Судья сказал:
— Вот я вам загадку задам.
Подумайте хорошенько, а завтра утром придите и скажите, кто на земле всех милее, кто всех жирнее и кто всех быстрее.
Который разгадает, тому и все присужу.
Вышли братья из суда, пошли домой.
Старший брат стал думать: вот, говорит, сколько уже я живу с женой, а ни одного скандала не было.
Значит, она самая милая.
А самый жирный наш бык, которого в прошлом году зарезали и до сих пор мясо осталось, суп невозможно есть, до того жирный.
И мой Серко, охотничий мой пес, быстрее всех бегает.
А другой брат пришел домой опечаленный.
Дочери и спрашивают:
— Что же, — говорят, — отец, так невесел?
Вот, мол, судья задачу велел решить, кто на земле всех милее, всех жирнее и всех быстрее.
Самая младшая дочь и говорит: это я тебе скажу, отец.
Говорит, милее всего это сон, жирнее всего земля, а быстрее всего мысли.
Но про меня, мол, судье не говори.
Назавтра два брата пошли к судье.
Он и спрашивает: ну что, подумали?
Богатый брат отвечает: милее всех моя жена, говорит, так долго уже живем и никогда еще не вздорили, под одним одеялом спим в обнимку.
Самый жирный, мол, был наш трехгодовалый бык, которого зарезали в прошлом году и мясо все еще не перевелось.
Суп такой жирный, что и есть не можешь.
А быстрее всех наша собака Серко.
Богатый брат рассказал, и судья велел другому брату: ну, теперь ты говори.
Другой брат сказал: мол, милее всего будет сон, жирнее всего земля, а быстрее всего мысли.
Судья и спрашивает, мол, кто тебя научил.
Бедный брат не утаил, сказал, что младшая дочь.
Мол, коли так, — подает ему судья с пригоршню кудели — пусть твоя дочь напрядет и свяжет отсюда шапку, пальто, штаны и всю одежду.
Вернулся домой младший брат очень опечален.
Что же так невесел, отец, спрашивают дочери.
Да вот, мол, велел судья из этой кудели с пригошню напрясть и связать шапку, и пальто, и портки — всю одежду, говорит отец младшей дочери.
Не печалься, отец, успокаивает она, иди ложись и спи, утром видно будет, что делать.
Отец лег.
Утром встали, поели.
Отец начал собираться в суд.
Дочь и говорит ему, возьми, мол, этот пучок лучин отнеси судье, пусть он из этого сделает прялку, мотовило, стан и весь прибор, мол, пусть потом сам понимает.
Отнес отец пригоршню лучин судье и передал наказ дочери.
Судья лишь плюнул.
Так и не сумел он отсудить добро младшего брата старшему брату.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Мойдысь дядьӧ @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.223–224.}
ДЯДЬКА-СКАЗОЧНИК.
Один дядька сходил в дальние края на заработки и вот возвращается назад.
Дошел до одной деревушки и на ночлег попросился.
Зашел в одну избу, а там лишь дед да бабка поживают.
Дед и говорит:
— Расскажешь сказку — пущу, не расскажешь — не пущу.
— Отчего не рассказать.
Расскажу.
Старики накормили путника ужином, как и положено, затем бабка устроилась на печи, а дед и сказочник — на полатях.
Бабка скоро уснула.
— Ну, давай, — говорит, — сказывай сказку.
Тут путник и начинает говорить.
Вот, мол, мы с тобой нынче в медведей превратились.
Медведям, мол, здесь жить нельзя.
Давай же отправимся мы с тобой в лес, говорит один медведь.
Ушли они в лес, бродят, бродят там, может, месяц целый.
Оба сильно проголодались, и один медведь говорит: мол, у моей хозяйки есть две коровы, давай одну съедим, а другая ей останется.
Вышли медведи к стаду, и давай старик искать своих коров.
Клички у них были Рыжуха и Чернуха.
Рыжуха похуже, Чернуха лучше откормлена.
Давай, говорит, Рыжуху съедим.
Рыжуху затравили и съели два медведя.
Обратно в лес ушли — сейчас, мол, мы сыты.
Опять долго бродили по лесу; осень стала настать.
Старый медведь и говорит: давай, мол, съедим вторую корову моей хозяйки, пусть она живет без коровы.
Пришли два медведя к стаду, и стал старый медведь свою Чернуху высматривать.
Съеди Чернуху и отправились обратно в лес.
Осень настала, снег начинает падать.
Молодой медведь и говорит: в берлогу придется нам залечь, давай-ка, мол, мы выроем берлогу.
Вырыли берлогу и залезли в берлогу два медведя.
Осенью набрели туда охотники, и их собака яростно залаяла на берлогу.
Молодой медведь и говорит: ах, мол, хозяин, обнаружили ведь нас, обоих убъют тут.
Давай, говорит, я туда, у входа в берлогу, лягу, пусть меня убивают, а ты поглубже залезай.
Меня, говорит, убьют и из берлоги вытащат и станут шкуру сдирать.
Пока мою шкуру будут снимать, ты не зевай, потом выскакивай из берлоги и беги, ты живым уйдёшь.
Уже слышен стук топора, березовые колья делают охотники, их разговор доносится.
Вот, мол, нас убивать уже идут, дрожат оба медведя.
Затем молодого убили, стали с него шкуру снимать, старый медведь как выскочит и давай удирать...
Старик с грохотом сиганул с полатей, старуха проснулась и испугалась сильно.
А ее муж стоит посреди пола и говорит:
— Ой, хозяйка, хозяйка, ни одной коровы ведь у нас нет, обеих мы съели!
Та спрашивает, мол, не ушибся ли где-то?
Затем старуха зажгла свет, а дед все твердит: давай выйдем в хлев, мы ведь обеих наших коров съели.
Жена же спрашивает: когда, мол, съел и куда ходил?
А мы, мол, ведь медведями были, по лесу ходили.
Бабка спорит: никуда вы не ходили, спали на полатях.
Вышли муж с женой к коровам.
Обе коровы есть, у кормушки стоят.
Зашли со старухой и улеглись спать на полу.
А путник и не просыпался, все так же на полатях после долгой дороги.
Спали до утра.
Утром встали, и путник поднялся.
— Давай, — говорит дед бабке, — накорми человека.
Перекусили, и гость начал собираться в путь.
А старик ему и говорит: мы, мол, сегодня ночью оба с тобой медведями были.
Эх, дед, ты ведь это сон видел.
Ушел путник, а дед ещё долго не верил, что все это ему приснилось, а не наяву было.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Эн горшась @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.227–229.}
НЕ ЖАДНИЧАЙ
Одна попадья невзлюбила падчерицу, хоть та славненькой и работящей она была.
Раз вечером сидит девушка на крутом бережку, смотрит на месяц и причитает:
— Месяц ты бел-серебряный!
Не ведаешь, не знаешь, каково мне жить на земле.
День-деньской я корплю-тружусь, а все попрекают.
Всю семью обшиваю, пряду да вяжу, а сама в рваном сарафане хожу.
И некому мне о своем горе высказать.
Услышал месяц эти жалобы да и спустился с неба.
— Поди, — говорит, — девушка, ко мне, хоть я тебя пожалею.
Бери моего серебра, сколько можешь.
Девушка испугалась было, да не растерялась: вспрыгнула на месяц и полный передник серебра набрала.
— Спасибо тебе, — говорит, — добрый месяц.
Красную рубаху тебе подарю, как стану замуж выходить.
А месяц ей в ответ:
— И тебе спасибо, доченька, за добрые слова.
Если не будет денег — ещё приходи.
Подслушала этот разговор попадья.
Повременила день-другой, выждала ясный вечер, пошла на крутой бережок.
— Месяц ясный, бел-серебряный!
Спустись ко мне, сделай такую милость!
Выхожу замуж, а подарков купить не на что.
Не заметил месяц, кто его просит, да и спустился к берегу.
Попадья и давай хватать серебро да совать куда только можно.
Совала-совала — но больше совсем уже некуда.
— Погоди, — говорит, — добрый месяц, я за посудиной сбегаю.
Сбегала домой, два ведра принесла.
И опять все гребет.
Только тогда заметил месяц, что это не та бедная девушка, а жадная попадья.
И взял да поднялся в небо.
Нагребла полные ведра серебра попадья, зацепила на коромысло и хотела шагнуть на землю.
Смотрит: а земля уже далеко-далеко от неё.
Так и осталась жадная попадья на луне.
Если не веришь, посмотри в лунную ночь.
Всегда стоит она с парой ведер на коромысле.
Ну пусть не жадничала.
А ее падчерица замуж вышла.
Месяцу красную рубаху подарила.
Поэтому и бывает иногда месяц красным.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Юксисны @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.231–234.}
РАЗЛАД-НУЖДА
Жил-был крестьянин.
Было унего два сына.
Разделили хозяйство, да один зажил хорошо, разбогател.
У другого полон дом детей, еле концы с концами сводят.
Как-то раз богатый брат устроил пир по случаю своих именин.
Пригласил всю родню, богатых, а бедного брата и не зовёт.
Расселись они вокруг стола, пьют да едят.
У богатого брата наставлено всякого угощения: мармелад и шоколад, огурцы, пелепетушки и лапша, творог с яйцом т каша со сметаной, полная сковорода масла и белые блины.
Бедный брат и говорит жене: пойду-ка я тоже на пир, очень, мол, охота.
Жена противится, говорит, не ходи, без приглашения.
Незваный гость он хуже всего.
Говорит, выйду, хоть что.
Пошел.
Проходит под окнами богатого брата.
Богатый брат увидел и говорит: стыдобушка, мол, идет.
Бедный брат в двери стал заходить, а богатый ему навстречу бросился.
Не заходи, мол.
После загляни, вечером.
В горле пересохло, и я напиться хотел, промолвил бедный брат.
У меня, говорит, в сенях есть вода, оттуда пей.
Там в сенях стояла кадка с водой, и ковш есть.
Напился оттуда бедный брат да и опьянел.
Стал выходить с крыльца и громко запел.
А богатый вовсю ругает его вслед:
— Дурной человек этот — позор на мою голову.
Тут бедняку послышалось, позади его кто-то тоже поет.
Обернулся — человек в лохмотьях идёт.
Кто ты такой? — спрашивает.
Мол, я Нужда твоя.
Ну, коли ты Нужда моя, говорит, заходи ко мне.
Зашли они в избу.
Бедняк и говорит: хозяйка, двое мы пришли и, давай, говорит, накорми нас чем-либо.
Хозяйка подала суп да кашу и, что было, всё выставила.
Ну тогда, хозяйка, давай, говорит, постели нам чего-нибудь.
Мы уж спать ляжем.
Хозяйка постелила, что у неё было: небольшую перинку да разного тряпья в изголовье наложила.
Хозяин лег с Нуждой, хозяйка — с детьми на полатях.
Спозаранку хозяйка вскочила, печь растопила, суп да кашу сварила.
Нужда с хозяином встали, обулись-оделись.
Хозяин и говорит: покорми, мол, нас давай, хозяйка.
Подкрепимся, мол, да сходим с Нуждой поработать.
Хозяйка накормила-напоила.
Нужда и мужик прихватили топоры, железные лопаты взяли да и пошли трудиться — яму для погреба копать.
Дошли до кладбища, начали копать.
Сперва один роет, потом другой.
Яма уже глубокой стала, в человеческий рост уже.
Потом полезла копать Нужда.
Наклонилась и еле видно.
Хозяин и спрашивает: ну, что, Нужда, гладкое или нет?
А та возится в яме да все подчищает и подравнивает.
Гладко уже стало, говорит, гладко, сейчас вылезу.
А хозяин ей:
— Хорошо ровняй, хорошо.
Нужда наклонилась выравнивать, а хозяин взял лопату и давай валить на нее мягкую землю.
Совсем завалил Нужду.
Сверху сровнял яму, древесный хлам сверху навалил, взял лопаты да топоры и вернулся домой.
Ну, говорит хозяйке, давай покорми.
Я похоронил Нужду.
Козяйка достала из печи суп с кашей и накормила.
Но мне недолго сказывать, а когда-то настал вечер, и легли спать.
Наутро хозяин поднялся, солнце уже высоко, полез на печку и закурил.
А у них была курица.
Она снесла яйцо и вовсю кудахчет!
Хозяин спустился, видит: яйцо не простое, а золотое.
Начал хозяйку звать:
— Вставай, — говорит, — хозяйка.
Кура снесла что-то очень красивое.
Хозяйка встала.
Рассматривает яйцо — вправду золотое яцйо и есть.
Очень им любо.
Взяла хозяйка яйцо и понесла в лавку, поставила перед лавочником.
А у лавочника в глазах зарябило.
Сколько просишь за это?
А сколько дашь? — отвечает.
Ста рублей хватит?
Хватит, мол, говорит беднячка.
Сто рублей для нее уже большие деньги.
Хозяин взял ту сотню, накупил из еды что надо было и пошёл домой.
Для них настал праздник Пасхи.
Сказывать скоро, а назавтра курица вновь снесла золотое яйцо.
И на третий день тоже.
Продали они второе яйцо за двести рублей, а третье — за триста.
И целый день муж с женой покупают: крупу — мешком, сахар — мешком, муку — возами, ситцы и материалы — целыми тюками.
Понакупали да понакупали, таскали да возили и подводой, и на себе даже.
И хлеба, и сахара, и круп разных — всего у них стало вдоволь.
Богатый брат и стал думать:
«Что это стало с моим братом, все кулями да мешками свозит.
Откуда у него деньги?»
Очень завидно ему стало.
Бедный брат заводит разговор с хозяйкой:
— Ну, — говорит, — хозяйка, жили мы с тобой бедно, из-за нужды в жизни пира не устраивали, именин не отмечали.
Нынче, — говорит, у нас все есть.
Давай, — говорит, — готовься, угощений наготовь, самогону выцеди, пива навари, именины устроим мы с тобой.
Хозяйка три корчаги наварила, всю неделю самогон гнала, пиво варила, хлебы пекла.
С пивом и хлебами закончено, вина — полная большая бочка, и устроили они по случаю именин пир на весь мир.
Позвали всю родню, и богатого брата тоже.
Богатому брату стыдно.
Выпил рюмку-другую и больше не пьёт, чтоб не опьянеть:
«Погоди же, разузнаю, как и почему мой брат разбогател».
А брат тот на радостях с одним рюмку, с другим стакан.
Вовсе захмелел.
Богатый брат и начал расспрашивать.
— Диво этакое, — говорит, — брат, как же ты разбогател?
С пьяной головы брат все и выложил.
Вот, мол, браток, Нужда-то ко мне привязалась, когда я к тебе на пир приходил.
Помнишь, мол, ты еще выгнал меня?
А я, говорит, взял да и похоронил Нужду.
Так и избавился от нее.
Богатый брат и начал раздумывать:
«Сейчас пойду и вызволю Нужду оттуда.
С обиды она вновь в нужду загонит моего брата».
Ладно.
Богатый брат тайком удрал с пира, взял железную лопату, пошел на кладбище и начал копать.
Роет, роет, глядит — копошится кто-то на дне могилы.
— Нужда, — спрашивает, — жива?
Нужда выпрямляется тогда и говорит, что еле жива, малость не задохнулась, давай помоги, говорит, выбраться.
Богатый брат подал руку, поднял и говорит:
— Вот ведь, плохой человек что с тобой наделал.
Если б не я, тут и пришлось сгнить.
Ступай, — говорит, — к нему, сегодня самый раз пир у него.
— Спасибо, — отвечает, — тебе, добрый человек, за выручку.
А к брату твоему я ни за что не пойду.
Что с ним станешь делать?
«Сейчас я обведу его, — думает богатый брат. — Поведу на пир да там и оставлю».
Пошел на пир брата.
А там все еще полный стол всякой разной еды: пелепетушки и лапша, огурцы, творог с яйцом, масла полная сковорода и горячие блины.
Зашел туда богатый брат, а Нужда осталась у крыльца.
Не смеет зайти, боится, попадусь, мол, и снова зароет.
Богатый же брат сидел-сидел там грустный и собрался.
А Нужда вот она — привязалась, братец, никак не избавишься.
Привязалась, и начал беднеть богатый брат: в один день медведи его скот потравили, в другой день воры амбар вынесли, затем как-то и дом сгорел.
Вот ведь как Нужда может обернуться.
Вот к чему разлад братьев приводит.
{Коми йӧз (рочӧдіс Г. В. Беляев) @ Наян Яков @ беллетристика @ Анбур — коми мойд @ 2000 @ Лб.239–242.}
ХИТРЫЙ ЯКОВ.
Жил да был мужик по имени Яков.
Богат уже, а дальше все жаднее становился.
Вырос у него в поле богатый урожай, и ему бы только радоваться, а Яков — не рад:
— Опять у меня только расходы будут.
Чтобы такой урожай убрать, надо помощников со всей деревни созывать.
А раз помощники придут, то их напоить, накормить надо.
Полдня что-то поделают, а ты их уже корми!
Они снова полня потопчутся — ты снова корми и пои.
И на третий день, и на четвертый.
Чистое разорение!
Хорошо бы было, если помощники у меня юудут работать подольше, а я их кормить буду реже...
Ходит так вокруг избы, руки за спину заложил и голову опустил: думает.
А рядом с ним жил один шустрый мужичок.
Он давно знает про скопидомство Якова и очень надоело ему его скупость.
Вот, как-то увидел этот сообразительный сосед беспокойство Якова, перепрыгнул через забор на его сторону и хитро, будто почтительно, говорит:
— Здорово, Яков!
О чем задумался?
Не горе ли какое настигло?
Расскажи.
Я ведь тебе сосед: вдруг да что и присоветую, вдруг да чем-то выручу.
— Есть горе, есть, — вздыхает скупой человек. — Горе настигло, и совет нужен.
Да за хороший-то совет ты, поди, денежку с меня стрясешь?
— Ну что ты!
Я за так, без всякой цены.
Обрадовался Яков и рассказал соседу про своё горе:
— Как бы сделать, чтобы нанятые помощники на моём поле наработали подольше, а я бы на их угощение поистратился поменьше?
Хитрый мужичок и дослушивать не стал, вмиг все сообразил.
— Знаю, — говорит, — что тут делать надо, знаю.
И тебя, Яков, научу.
—  Научи, добрый человек, научи! — так и засиял Яков, а тот его учит уже:
— День надо растянуть, чтобы он вдвое длиннее стал.
Вот у тебя помощники-то в два раза больше и наработают, а съедят в два раза меньше.
Так ведь получается?
— Да как же растянешь?
Чем?
— Ухватом, Яков, ухватом.
Которым твоя жена горшки да чугунки в печь ставит.
Возьми завтра утречком ухват, залезай на стоящую в поле сосну да, как солнышко подыматься начнет, ты в него ухватом и упрись посильнее.
Оно подымается, а ты его все же держи, придерживай, чтобы не торопился!
Вот у тебя день и растянется.
— Да не обманываешь ли ты! — обрадовался уже Яков.
— Ни в жизнь!
Сам так же делаю.
Правда, не летом.
Осенью, когда со старухой картошку копаем.
Осеннее-то солнышко куда как быстро садится.
Вот я его на полчасика — на часик иногда ухватом над нашим огородом придерживаю.
Шибко хорошо выходит!
Но осенью легче: солнышко ходит невысоко, я его придерживаю коротеньким ухватом; а по нынешней, летней поре надо ухват надо на длинный шест насаживать.
Есть ли у тебя такой длинный?
— Есть! — совсем уже обрадовался Яков и кинулся по деревне скликать работников на завтра.
А рано утром, когда ещё и петухи не кукарекнули и заря не занималась, забрал у бабы на кухне ухват, вытянул из ограды самую длинную жердь и веревкой прикрутил к ней ухват.
Прибежал к высокой сосне, влез почти на самую макушку и глядит, не идут ли жнецы-помощники.
И вот жнецы пришли, и новый день над полем занялся.
И тогда Яков выставил ухват как можно дальше от верхушки сосны, прицелился в красное солнышко да так держит и держит изо всех сил, чтобы не так быстро поднималось.
Солнышко ещё только-только от горизонта отделилось, а у Якова и руки уже  болят, и спина занемела.
Но зато он так и чувствует, так и видит: время тише пошло!
Так тихо да медленно, что, можно сказать, совсем остановилось.
— Ишь ты! — бормочет Яков. — Как бы мне не перестараться!
Похоже, я день-то уже не вдвое, а раз в пять растянул!
Только бы мои работники не догадались.
А догадаются — по домам разбегутся.
Так нельзя, надо и самому отдохнуть и мужики да бабы пусть отдохнут.
Сполз он с сосны, сел на землю и говорит:
— Ну, ребятушки!
Поработали вы хорошо, давайте-ка пообедаем.
Жнецы, конечно, очень удивились: на самом-то деле и часу не прошло.
Но раз хозяин обедать зовет, спорить не стали: сели, пообедали.
Пообедали, отдохнули да только за серпы взялись, только снопы вязать да суслоны ставить наладились, Яков опять с сосны слез.
Спускается, пыхтит, рукавом пот утирает:
— Ну и работенка наша крестьянская!
Ну и потрудились мы, ребятушки!
Вот ведь сколько сделали!
Давайте-ка перекусим!
Так весь день у жнецов и прошел в обедах да перекусах, перекусах да ужинах, и ничего они толком на хлебном поле не сделали, но Яков все равно очень рад.
Идет домой, жердь с ухватом за собой волочит, едва-едва ноги переставляет, а в бородищу ухмыляется:
— Это ж надо же, сколько я сегодня хлеба да квасу сберег!
Работники-то думают, это я их за один день так здорово наугощал, а я их, глупых, накормил за целую неделю.
Завтра утром опять на сосну полезу.
Ай да я!
{Аркадий Гайдар @ Судьба барабанщика @ повесть @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Аркадий Гайдар.
Судьба барабанщика
Когда-то мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом по должности командира саперной роты ушел в запас.
Мать моя утонула, купаясь на реке Волге, когда мне было восемь лет.
От большого горя мы переехали в Москву.
И здесь через два года отец женился на красивой девушке Валентине Долгунцовой.
Люди говорят, что сначала жили мы скромно и тихо.
Небогатую квартиру нашу держала Валентина в чистоте.
Одевалась просто.
Об отце заботилась и меня не обижала.
Но тут окончились распределители, разные талоны, хлебные карточки.
Стал народ жить получше, побогаче.
Стала чаще и чаще ходить Валентина в кино, то одна, то с провожатыми.
Домой возвращалась тогда рассеянная, задумчивая и, что там в кино видела, никогда ни отцу, ни мне не рассказывала.
И как-то вскоре — совсем для нас неожиданно — отца моего назначили директором большого текстильного магазина.
Был на радостях пир.
Пришли гости.
Пришел старый отцовский товарищ Платон Половцев, а с ним и его дочка Нина, с которой, как только увиделись мы, — рассмеялись, обнялись, и больше нам за весь вечер ни до кого не было дела.
Стали теперь кое-когда присылать за отцом машину.
Чаще и чаще стал он ходить на разные заседания и совещания.
Брал с собой раза два он и Валентину на какие-то банкеты.
И стала вдруг Валентина злой, раздражительной.
Начальников отцовских хвалила, жен их ругала, а крепкого и высокого отца моего называла рохлей и тряпкой.
Много у отца в магазине было сукна, полотна, шелку и разных цветных материй.
Долго в предчувствии грозной беды отец ходил осунувшийся, побледневший.
И даже, как узнал я потом, подавал тайком заявление, чтобы его перевели заведовать жестяно-скобяной лавкой.
Как оно там случилось, не знаю, но только вскоре зажили мы хорошо и весело.
Пришли к нам плотники, маляры; сняли со стены порыжелый отцовский портрет с кривыми трещинами поперек плеча и шашки, ободрали старые васильковые обои и все перестроили, перекрасили по-новому.
Рухлядь мы распродали старьевщикам или отдали дворнику, и стало у нас светло, просторно и даже как-то по-необычному пусто.
Но тревога — неясная, непонятная — прочно поселилась с той поры в нашей квартире.
То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца.
И я эту тревогу видел и чувствовал, но мне говорили, что ничего нет, что просто отец устал.
А вот придет весна, и мы все втроем поедем на Кавказ — на курорт.
Пришла наконец весна, и отца моего отдали под суд.
Это случилось как раз в тот день, когда возвращался я из школы очень веселый, потому что наконец-то поставили меня старшим барабанщиком нашего четвертого отряда.
И, вбегая к себе во двор, где шумели под теплым солнцем соседские ребятишки, громко отбивал я линейкой по ранцу торжественный марш-поход, когда всей оравой кинулись они мне навстречу, наперебой выкрикивая, что у нас дома был обыск и отца моего забрала милиция и увезла в тюрьму.
Не скрою, что я долго плакал.
Валентина ласково утешала меня и терпеливо учила, что я должен буду отвечать, если меня спросит судья или следователь.
Однако никто и ни о чем меня не спрашивал.
Все там быстро разобрали сами и отца приговорили к пяти годам, за растрату.
Я узнал об этом уже перед сном, лежа в постели.
Я забрался с головой под одеяло.
Через потертую ткань слабо, как звездочки, мерцали желтые искры света.
За дверью ванной плескалась вода.
Набухшие от слез глаза смыкались, и мне казалось, что я уплываю куда-то очень далеко.
«Прощай!
— думал я об отце.
— Сейчас мне двенадцать, через пять — будет семнадцать, детство пройдет, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся.
Помнишь, как в глухом лесу звонко и печально куковала кукушка и ты научил меня находить в небе голубую Полярную звезду?
А потом мы шагали на огонек в поле и дружно распевали твои простые солдатские песни.
Помнишь, как из окна вагона ты показал мне однажды пустую поляну в желтых одуванчиках, стог сена, шалаш, бугор, березу?
А на этой березе, — сказал ты, — сидела тогда птица ворон и каркала отрывисто: карр...
карр!
И вашего народу много полегло на той поляне.
И ты лежал вон там, чуть правей бугра, — серой полыни, где бродит сейчас пятнистый бычок-теленок и мычит: муу-муу!
Должно быть, заблудился, толстый дурак, и теперь боится, что выйдут из лесу и сожрут его волки.
Прощай!
— засыпал я.
— Бьют барабаны марш-поход.
Каждому отряду своя дорога, свой позор и своя слава.
Вот мы и разошлись.
Топот смолк, и в поле пусто».
Так в полудреме прощался я с отцом горько и крепко, потому что все же я его очень любил, потому что — зачем врать?
— был он мне старшим другом, частенько выручал из беды и пел хорошие песни, от которых земля казалась до грусти широкой, а на этой земле мы были людьми самыми дружными и счастливыми.
Утром я проснулся и пошел в школу.
И, когда теперь меня спрашивали, что с отцом, я отвечал, что сидит за обман и за воровство.
Отвечал сухо, прямо, без слез.
Потому что два раза подряд искренне с человеком прощаться нельзя.
Отец работал сначала где-то в лагере под Вологдой, на лесозаготовках.
Писал часто Валентине письма и, видать, по ней крепко скучал.
Потом вдруг он надолго замолк.
И только чуть ли не через три месяца прислал — но не ей уже, а мне — открытку; откуда-то с дальнего Севера, из города Сороки.
В ней он писал, что его как сапера перевели на канал.
И там их бригада взрывает землю, камни и скалы.
Два года пронеслись быстро и бестолково.
Весной, на третий год, Валентина вышла замуж за инструктора Осоавиахима, кажется, по фамилии Лобачов.
А так как квартиры у него не было, то вместе со своей полевой сумкой и небольшим чемоданом он переехал к нам.
В июне Валентина оставила мне на месяц сто пятьдесят рублей и укатила с мужем на Кавказ.
Вернувшись с вокзала, я долго слонялся из угла в угол.
И когда от ветра хлопнула оконная форточка и я услышал, как на кухне котенок наш осторожно лакает оставленное среди неприбранной посуды молоко, то понял, что теперь в квартире я остался совсем один.
Я стоял задумавшись, когда через окно меня окликнул наш дворник, дядя Николай.
Он сказал, что всего час тому назад заходил вожатый нашего отряда Павел Барышев.
Он очень досадовал, что Валентина так поспешно уехала, и сказал, что завтра зайдет снова.
Ночь я спал плохо.
Снились мне телеграфные столбы, галки, вороны.
Все это шумело, галдело, кричало.
Наконец ударил барабан, и вся эта прорва с воем и свистом взметнулась к небу и улетела.
Стало тихо.
Я проснулся.
Наступило солнечное утро.
То самое, с которого жизнь моя круто повернула в сторону.
И увела бы, вероятно, кто знает куда, если бы...
если бы отец не показывал мне желтые поляны в одуванчиках да если бы не пел мне хорошие солдатские песни, те, что и до сих пор жгут мне сердце.
И весело мне от них и хорошо.
А иной раз и рад бы немножко заплакать, да как-то стыдно, если не с чего.
Первым делом я поставил на примус чайник, потом позвонил в соседний корпус к Юрке Ковякину, которому целый месяц я был должен рубль двадцать копеек.
И мне передавали мальчишки, что он уже собирается бить меня смертным боем.
Юрка был на два года старше меня, он носил значок ворошиловского стрелка, но был прохвост и выжига.
Он бросил школу, а всем врал, что заочно готовится на курсы летчиков.
Он вошел вразвалочку, быстро оглядывая стены.
Просунув голову на кухню, чего-то понюхал, подошел к столу, сбросил со стула котенка и сел.
— Уехала Валентина?
— спросил Юрка.
— Та-ак!
Значит, ясно: оставила она тебе денег, и ты хочешь со мной расплатиться.
Честность люблю.
За тобой рубль двадцать — брал на кино — и семь гривен за эскимо — мороженое; итого рубль девяносто, для ровного счета два.
— Юрка, — возразил я, — никакого эскимо я не ел.
Это вы ели, а я прямо пошел в темноте и сел на место.
— Ну вот!
— поморщился Юрка.
— Я купил на всех шесть штук.
Я сидел с краю.
Одно взял себе, остальные пять вам передал.
Очень хорошо помню: как раз Чарли Чаплин летит в воду, все орут, гогочут, а я сую вам мороженое.
Да ты, поди, может, увлекся — не заметил, как и проскочило?
— Нет, Юрка, я не увлекся, и ничего никуда не проскакивало.
Я тебе семь гривен отдам.
Но, наверное, или ты врешь, или его в темноте кто-нибудь от меня зажулил!
— Конечно, отдай!
— похвалил Юрка.
— Вы ели, а я за вас страдать должен?!
Да ты помнишь, как Чарли Чаплин летит в воду?
— Помню.
— А помнишь, как только он вылез, веревка дернула — и он опять в воду?
— И это помню.
— Ну, вот видишь!
Сам все помнишь, а говоришь: не ел.
Нехорошо, брат!
Денег тебе Валентина много ли оставила?
Небось, пожадничала?
— Зачем «пожадничала»!
Полтораста рублей оставила, — ответил я и, тотчас же спохватившись, объяснил: — Это на целый месяц оставила.
Ты думал — на неделю?
А тут еще на керосин, за белье прачке.
— Ну и дурак!
— добродушно сказал Юрка.
— Этакие деньги да чтобы проесть начисто!
Он удивленно посмотрел на меня и рассмеялся.
— А сколько же надо?
— недоверчиво, но с любопытством спросил я, потому что меня и самого уже занимала мысль: «Нельзя ли из оставленных денег сколько-нибудь выгадать?»
— А сколько?..
Подай-ка мне счеты.
Я тебе сейчас, как бухгалтер...
точно!
Полкило хлеба на день — раз — это, значит, тридцать раз.
Чай есть.
Кило сахару на месяц — обопьешься.
Вот крупа, картошка — пустяки дело!
Ну, тут масло, мясо.
Молоко на два дня кружку.
Итого пятьдесят семь рублей, копейки сбросим.
Ну, ладно, ладно!
Не хмурься.
Кладу тебе конфет, печенья.
Значит, шестьдесят три, керосин — два...
Прачке сколько?
Десять?
Вот они куда идут, денежки!
Итого...
Итого — живи, как банкир, — семьдесят пять целковых!..
А остальные?
Ты, друг, купил бы фотоаппарат у Витьки Чеснокова.
Шесть на девять, а светосила!..
Под кровать залезь, и то снимать можно.
Он и возьмет недорого.
Хочешь, пойдем сейчас и посмотрим?
— Нет, Юрка!
— испугался я.
— Я лучше не сейчас, а потом...
Я еще подумаю.
— Ну подумай!
— согласился Юрка.
— На то и голова, чтобы думать.
Два-то рубля давай...
Эх, брат, у тебя все пятерками, а у меня нет сдачи...
Ну, потерплю, ладно!
А после обеда я забегу снова.
Разменяешь и отдашь.
Мне вовсе не хотелось, чтобы Юрка забегал ко мне снова, и я предложил ему спуститься вниз, до магазина вместе.
Но Юрка ловко надел свою похожую на блин кепку и нетерпеливо замотал головой:
— И не проси.
Некогда!
Сижу долблю.
Элероны, лонжероны, вибрация, деривация...
Самолет — не трамвай.
Чуть не дотянул — и пошел в штопор, чуть перетянул — еще что-нибудь похуже.
То ли ваше дело — пехота!
Он презрительно скривил губы, небрежно приложил руку к козырьку и ушел.
Через минуту в окно я видел, как толстый и седой дворник наш, дядя Николай, со всех ног мчится за Юркой, безуспешно пытаясь огреть его длинной метлой по шее.
...Напившись чаю, я принялся составлять план дальнейшей своей жизни.
Я решил записаться в библиотеку и брать книги.
Кроме того, у меня были хвосты по географии и по математике.
Прибирая комнаты, я неожиданно обнаружил, что правый верхний ящик письменного стола заперт.
Это меня удивило, так как я думал, что ключи от этого стола были давным-давно потеряны.
Да и запирать-то там было нечего.
Лежали там цветные лоскутья, пара телефонных наушников, наконечник от велосипедного насоса, костяной вязальный крючок, неполная колода карт и клубок шерстяных ниток.
Я потрогал ящик: не зацепился ли изнутри?
Нет, не зацепился.
Я выдвинул соседний ящик и удивился еще более.
Здесь лежали залоговая квитанция и облигации займа, десяток лотерейных билетов Осоавиахима, полфлакона духов, сломанная брошка и хрупкая шкатулочка из кости, где у Валентины хранились разные забавные безделушки.
И все это заперто от меня не было.
От чрезмерного любопытства и бесплодных догадок у меня испортилось настроение.
Я вышел во двор.
Но большинство знакомых ребят уже разъехалось по дачам.
Вздымая белую пыль, каменщики проламывали подвальную стену.
Все кругом было изрыто ямами, завалено кирпичом, досками и бревнами.
К тому же с окон и балконов жильцы вывесили зимнюю одежду, и повсюду тошнотворно пахло нафталином.
Обед готовить мне было лень.
Я купил в магазине булку с изюмом, бутылку ситро, кусок колбасы, кружку молока, селедку и сто граммов мороженого.
Пришел, съел и затосковал еще больше.
И стало мне обидно, что не взяла меня с собой на Кавказ Валентина.
Был бы отец — он взял бы!
Помню, как посадит он меня, бывало, за весла, и плывем мы с ним вечером по реке.
— Папа!
— попросил как-то я.
— Спой еще какую-нибудь солдатскую песню.
— Хорошо, — сказал он.
— Положи весла.
Он зачерпнул пригоршней воды, выпил, вытер руки о колени и запел:
Горные вершины
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
— Папа!
— сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой.
— Это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.
Он нахмурился:
— Как не солдатская?
Ну, вот: это горы.
Сумерки.
Идет отряд.
Он устал, идти трудно.
За плечами выкладка шестьдесят фунтов...
винтовка, патроны.
А на перевале белые.
«Погодите, — говорит командир, — еще немного, дойдем, собьем...
тогда и отдохнем...
Кто до утра, а кто и навеки...» Как не солдатская?
Очень даже солдатская!
«Отец был хороший, — подумал я.
— Он носил высокие сапоги, серую рубашку, он сам колол дрова, ел за обедом гречневую кашу и даже зимой распахивал окно, когда мимо нашего дома с песнями проходила Красная Армия».
Но как же, однако, все случилось?
Вот соседи говорят, что «довела любовь», а хмельной водопроводчик Микешкин — тот, что всегда дарит ребятишкам подсолнухи и ириски, — однажды остановился у нашего окошка, возле которого сидела Валентина, растянул гармошку и на весь двор заорал песню о том, как одни черные очи «изгубили» одного хорошего молодца.
Быстро вскочила тогда Валентина.
Гневно плюнула, отошла от окна, меня отдернула прочь и, скривя губы, пробормотала:
— Тоже... певец!
Пьянчужка.
Я вот пожалуюсь на него управдому.
Однако жаловаться управдому на Микешкина было бесполезно.
Во-первых, жаловались на него уже сто раз.
Во-вторых, пьяный он никого не задевал, а только вопил песни.
А в-третьих, в нашем доме жильцы часто без разбора валили и в раковины и в уборные всякий мусор, из-за чего было много скандалов.
А Микешкин всегда безропотно ходил, чинил и чистил, в то время как всякий другой водопроводчик давно бы на его месте плюнул.
«Любовь!
— думал я.
— Но ведь любви и кругом нашего дома немало.
Вот напротив, возле шахты метро, стоят часовые, и у них, может быть, тоже есть какая-нибудь красивая.
А вон в общежитии живут летчики, и у них, наверное, есть тоже.
Однако же от любви ихней винтовки не ржавеют, самолеты с неба не падают, а все идет своим чередом, как надо».
Оттого ли, что я долго лежал и думал, оттого ли, что я объелся колбасы и селедки, у меня заболела голова и пересохли губы.
И на этот раз я уже сам обрадовался, когда звякнул звонок и ко мне ввалился Юрка.
В одну минуту мы вылетели на улицу.
Дальше все пошло колесом.
В этот же день я купил у монтера Витьки Чеснокова за семьдесят пять рублей фотоаппарат.
И в этот же день к вечеру на Пушкинской площади Юрка подвел меня к трем задумчивым молодцам, которые терпеливо рассматривали рекламную витрину кино.
— Знакомься, — сказал Юрка, подталкивая меня к мальчишкам.
— Это Женя, Петя и Володя, из восемнадцатой школы.
Огонь-ребята и все, как на подбор, отличники.
«Огонь-ребята» и «отличники» — Женя, Петя и Володя, — как по команде, повернулись в мою сторону, внимательно оглядели меня, и, кажется, я им чем-то не понравился.
— Он парень хороший, — отрекомендовал меня Юрка.
— Мы с ним заодно, как братья.
Отец в тюрьме, а мачеха на Кавказе.
«Огонь-ребята» молча поклонились мне, а я чуть покраснел:
«Мог бы, дурак, про отца помолчать, — хорош гусь, скажут товарищи».
Однако новые товарищи ничего не сказали, и, посовещавшись, мы все впятером пошли в кино.
Вернувшись домой, я узнал от дворника, дяди Николая, что опять заходил вожатый Павел Барышев и крепко-накрепко наказывал, чтобы я завтра же зашел к нему на квартиру, так как у него ко мне есть дело.
Однако на следующий день к Барышеву я не зашел.
Утром меня поджидал первый удар.
Наскоро позавтракав, я помчался с фотоаппаратом покупать в магазин пластинки.
И там мне сказали, что хотя аппарат и исправный, но это не шесть на девять, марка старая, и пластинок такого размера в продаже нет и не бывает.
Взбешенный, я помчался разыскивать Юрку.
Но его ни у себя дома, ни во дворе не было, а попался он мне на глаза только к вечеру, когда, усталый и обессиленный от поисков и расспросов, я уже с трудом ворочал языком.
— Экая беда!
— пожалел меня Юрка.
— Так-таки говорят, что нет и не бывает?
— Так-таки нет и не бывает!
— с отчаянием повторил я.
— Да что ты притворяешься, Юрка!
Ты все и сам знал раньше.
— Ну вот, знал!
Что я, фотограф, что ли?
Кабы ты меня про аэроплан спросил — это другое дело: фюзеляж, пропеллер, хвостовое управление...
Дернул ручку на себя — он вверх пошел, двинул вперед — он книзу.
А фотографы — это для меня не люди... а тьфу!
То ли дело летчики!..
— Юрка, — попросил я, — давай пойдем к Витьке Чеснокову, пусть он тогда забирает аппарат, а деньги отдаст обратно!
— Что ты!
Что ты!
— удивился Юрка.
— Да у него и денег-то давно уж нет!
За тридцатку он вчера купил балалайку, сколько-то отдал жене, сколько-то теще.
Ну, может быть, какая-нибудь пятерка осталась.
Нет, брат, ты уж лучше терпи.
Горе мое было так велико, что я едва удерживался от того, чтобы не брякнуть фотоаппарат о камни.
Юрка заметил это и надо мной сжалился.
— Друг я тебе или нет?
— воскликнул он, ударяя себя кепкой о колено.
— Конечно, нет... то есть, конечно, друг...
И тогда... что мы делать будем?
— А коли друг, так пойдем со мной!
Я тебя из беды выручу.
Мы прошли с ним через два квартала в мастерскую, в которой Юрка, надо думать, бывал не раз, и здесь, едва глянув на мой (очевидно, уже им знакомый) фотоаппарат, мне сказали, что можно переделать на шесть и девять.
Цена — сорок рублей, задаток — десять.
— Выкладывай, — торжествующе сказал Юрка.
— То-то вас, дураков, учи да учи, а спасиба и не дождешься!
— Юрка, — спросил я, — а где же я потом возьму остальную тридцатку?
— Наберешь!
Наскребешь понемножку, а нет, так я за тебя аппарат выкуплю.
Себе возьму, а ты накопишь денег, мне отдашь, — он тогда, аппарат, опять твой будет!
С тяжелым сердцем заплатил я десять рублей и понуро побрел к дому.
— Не скучай, — посоветовал мне на прощание Юрка.
— Ты по вечерам садись на шестой или на метро и кати чуть что в Сокольники — там мы гуляем весело.
Дома в ящике для почты я нашел от Барышева записку.
В ней он ругал меня за то, что я не зашел, и наказывал, чтобы я немедленно сообщил адрес Валентины начальнику подмосковного пионерского лагеря, куда они хотят позвать меня, чтобы я там побыл до Валентининого приезда.
Я, конечно, обрадовался, но...
то не было чернил, то конверта, и адрес я послал только дня через четыре.
А тут беда пришла новая.
Как там на счетах прикидывал Юрка: кило да полкило — это его дело, но деньги, которых и так осталось мало, таяли с быстротой совсем непонятной.
С утра начинал я экономить.
Пил жидкий чай, съедал только одну булочку и жадничал на каждом куске сахару.
Но зато к обеду, подгоняемый голодом, накупал я наспех совсем не то, что было надо.
Спешил, торопился, проливал, портил.
Потом от страха, что много истратил, ел без аппетита, и наконец, злой, полуголодный, махнув на все рукой, мчался покупать мороженое.
А потом в тоске слонялся без дела, ожидая наступления вечера, чтобы умчаться на метро в Сокольники.
Странная образовалась вокруг меня компания.
Как мы веселились?
Мы не играли, не бегали, не танцевали.
Мы переходили от толпы к толпе, чуть задевая прохожих, чуть толкая, чуть подсмеиваясь.
И всегда у меня было ощущение: то ли мы за кем-то следим, то ли мы что-то непонятное ищем.
Вот «огонь-ребята» улыбнулись, переглянулись.
Молчок, кивок, разошлись, а вот и опять сошлись.
Был во всех их поступках и движениях непонятный ритм и смысл, до которого я тогда не доискивался.
А доискаться, как теперь я вижу, было совсем и не трудно.
Иногда к нам подходили взрослые.
Одного, высокого, с крючковатым облупленным носом, я запомнил.
Отойдя в сторонку, Юрка отвечал ему что-то коротко, быстро и мял руками свою клетчатую кепку.
Возвращаясь к нашей компании, он вытер платком взмокший лоб, из чего я заключил, что этого носатого даже сам Юрка побаивался.
Я спросил у Юрки:
— Кто это?
— Это артист, — объяснил мне Юрка.
— Он двоюродный брат Шаляпина и женат на дочери начальника милиции, которая мне приходится теткой.
Во время пожара он потерял голос, но ему выхлопотали пенсию, чтобы он приходил сюда пить нарзан и успокаивать свои нервы.
Я посмотрел на Юрку: не смеется ли?
Но он смотрел мне в глаза прямо, почти строго и совсем не смеялся.
В тот же вечер, попозже, меня угостили пивом.
Стало весело.
Я смеялся, и все кругом смеялись тоже.
Подсел носатый человек и стал со мной разговаривать.
Он расспрашивал меня про мою жизнь, про отца, про Валентину.
Что молол я ему — не помню.
И как я попал домой — не помню тоже.
Очнулся я уже у себя в кровати.
Была ночь.
Свет от огромного фонаря, что стоял у нас во дворе, против метростроевской шахты, бил мне прямо в глаза.
Пошатываясь, я встал, подошел к крану, напился, задернул штору, лег, посадил к себе под одеяло котенка и закрыл глаза.
И опять, как когда-то раньше, непонятная тревога впорхнула в комнату, легко зашуршала крыльями, осторожно присела у моего изголовья и, в тон маятнику от часов, стала меня баюкать:
Ай-ай!
Ти-ше!
Слы-шишь?
Ти-ше!
А котенок урчал на моей груди: мур...
мур...
иногда замолкая и, должно быть, прислушиваясь к тому, как что-то скребется у меня на сердце.
...Денег у меня оставалось всего двадцать рублей.
Я проклинал себя за свою лень — за то, что я не вовремя отправил в лагерь кавказский адрес Валентины, и теперь, конечно, ее ответ придет еще не скоро.
Как я буду жить — этого я не знал.
Но с сегодняшнего же дня я решил жить по-иному.
С утра взялся я за уборку квартиры.
Мыл посуду, выносил мусор, вычистил и вздумал было прогладить свою рубаху, но сжег воротник, начадил и, откашливаясь и чертыхаясь, сунул утюг в печку.
Днем за работой я крепился.
Но вечером меня снова потянуло в Сокольники.
Я ходил по пустым комнатам и пел песни.
Ложился, вставал, пробовал играть с котенком и в страхе чувствовал, что дома мне сегодня все равно не усидеть.
Наконец я сдался.
«Ладно, — подумал я, — но это будет уже в последний раз».
Точно кто-то за мной гнался, выскочил я из дому и добежал до метро.
Поезда только что прошли в обе стороны, и на платформах никого не было.
Из темных тоннелей дул прохладный ветерок.
Далеко под землей тихо что-то гудело и постукивало.
Красный глаз светофора глядел на меня не мигая, тревожно.
И опять я заколебался.
Ай-ай!
Ти-ше!
Слы-шишь?
Ти-ше!
Вдруг пустынные платформы ожили, зашумели.
Внезапно возникли люди.
Они шли, торопились.
Их было много, но становилось все больше — целые толпы, сотни...
Отражаясь на блестящих мраморных стенах, замелькали их быстрые тени, а под высокими светлыми куполами зашумело, загремело разноголосое эхо.
И тут я понял, что этот народ едет веселиться в Парк культуры, где сегодня открывается блестящий карнавал.
Тогда я обернулся, перебежал на другую платформу и вскочил в поезд, который шел в противоположную от Сокольников сторону.
Я подошел к кассе.
Оказывается, без масок в парк никого не впускали.
Сзади напирала очередь, и раздумывать было некогда.
Я заплатил два рубля за маску, два за вход и, пройдя через контроль, смешался с веселой толпой.
Бродил я долго, но счастья мне не было.
Музыка играла все громче и громче.
Было еще светло, и с берега пускали разноцветные дымовые ракеты.
Пахло водой, смолой, порохом и цветами.
Какие-то монахи, рыцари, орлы, стрекозы, бабочки со смехом проносились мимо, не задевая меня и со мной не заговаривая.
В своей дешевенькой полумаске из пахнувшего клеем картона я стоял под деревом, одинокий, угрюмый, и уже сожалел о том, что затесался в это веселое, шумливое сборище.
Вдруг — вся в черном и в золотых звездах — вылетела из-за сиреневого куста девчонка.
Не заметив меня, она быстро наклонилась, поправляя резинку высокого чулка; полумаска соскользнула ей на губы.
И сердце мое сжалось, потому что это была Нина Половцева.
Она обрадовалась, схватила меня за руки и заговорила:
— Ах, какое, Сереженька, горе!
Ты знаешь, я потерялась.
Где-то тут сестра Зинаида, подруги, мальчишки...
Я подошла к киоску выпить воды.
Вдруг — трах! бабах!
— труба... пальба...
Бегут какие-то солдаты — все в стороны, все смешалось; я туда, я сюда, а наших нет и нет...
Ты почему один?
Ты тоже потерялся?
— Нет, я не потерялся, — мне никого не надо.
Но ты не бойся, мы обыщем весь парк, и мы их найдем.
Постой, — помолчав немного, попросил я, — не надевай маску.
Дай-ка я на тебя посмотрю, ведь мы с тобой давно уже не виделись.
Было, очевидно, в моем лице что-то такое, от чего Нина разом притихла и смутилась.
Прекрасны были ее виноватые глаза, которые глядели на меня прямо и открыто.
Я крепко пожал ее руку, рассмеялся и потащил ее за собой.
...Мы обшарили почти весь сад.
Мы взбирались на цветущие холмы, спускались в зеленые овраги, бродили меж густых деревьев и натыкались на старинные замки.
Не раз встречались на нашем пути веселые пастухи, отважные охотники и мрачные разбойники.
Не раз попадались нам навстречу добрые звери и злобные страшилы и чудовища.
Маленький черный дракон, широко оскалив зубастую пасть, со свистом запустил мне еловой шишкой в спину.
Но, погрозив кулаком, я громко пообещал набить ему морду, и с противным шипением он скрылся в кустах, должно быть выжидать появления другой, более трусливой жертвы.
Но мы не нашли тех, кого искали, вероятно потому, что волшебный дух, который вселился в меня в этот вечер, нарочно водил нас как раз не туда, куда было надо.
И я об этом догадывался и тихонько над этим смеялся.
Наконец мы устали, присели отдохнуть, и тут опечаленная Нина созналась, что она хочет есть, пить, а все деньги остались у старшей сестры Зинаиды.
Я счастливо улыбнулся и, позабыв все на свете, выхватил из кармана бумажник.
— Деньги!
А это что — не деньги?
Мы ужинали, я покупал кофе, конфеты, печенье, мороженое.
За маленьким столиком под кустом акации мы шутили, смеялись и даже осторожно вспоминали старину: когда мы были так крепко дружны, писали друг другу письма и бегали однажды тайком в кино.
— Сережа, — с тревогой заметила Нина, — ты, я вижу, что-то очень много тратишь.
— Пустое, Нина!
Я рад.
Постой-ка, я куплю вот это...
Отражая бесчисленные огни, сверкая и вздрагивая, подплыла к нашему столику огромная связка разноцветных шаров.
Я выбрал Нине голубой, себе — красный, и мы вышли на площадку.
Да и все повскакали, ожидая пуска фейерверка.
Крепко держась за руки, мы шли по аллее.
Легкие упругие шары болтались и хлопали над головами.
Вдруг свет погас, померкли луна и звезды, потому что ударил залп и тысяча стремительных ракет умчалась и затанцевала в небе.
— Когда я буду большая, — задумчиво сказала Нина, — я тоже что-нибудь такое сделаю.
— Какое?
— Не знаю!
Может быть, куда-нибудь полечу.
Или, может быть, будет война.
Смотри, Сережа, огонь!
Ты будешь командиром батареи.
Ого!
Тогда берегитесь...
Смотри, Сережа!
Огонь...
огонь...
и еще огонь!
— Что ты бормочешь, глупая!
— засмеялся я.
— Ну хорошо, я буду командиром батареи, а потом я буду тяжело ранен...
— Но ты же выздоровеешь, — уверенно подсказала Нина.
— Ну хорошо, а потом?
— А потом?
— Нина улыбнулась.
— А потом...
потом...
Посмотри, Сережа, наши шары над головой запутались.
Я вынул нож, обрезал концы бечевок и взял оба шара в руки.
— Гляди, Нина: голубой шар — это ты, красный — это я.
Раз, два...
полетели!..
Шары вздрогнули и рванулись к огненному небу.
— Не жалей, — сказал я, — им там хорошо будет.
Смотри, Нина, ты летишь, а я тебя догоняю.
Вот догнал!
— Но ты сейчас зацепишься за антенну!
Правей лети, глупый, правее!
Сережа!
Почему это я лечу прямо, а ты все крутишься да крутишься?
— Ничего не кручусь.
Это ты сама вертишься и все куда-то от меня вбок да вбок.
Вот погоди, нарвешься на ракету и сгоришь.
Ага, испугалась?!
Небо еще раз ослепительно вспыхнуло, и нам хорошо было видно, как два наших шарика дружно мчались в заоблачную высь...
Ракеты погасли.
Стало темно.
Потом зажглись огни фонарей, и при их свете мы увидали совсем неподалеку от нас сестру Нины Зинаиду и всю их компанию.
Пора было расставаться.
— Нина, — спросил я медленно и обдумывая каждое слово, — можно, я изредка буду тебе звонить?
— Звони!
— сказала она.
— Дай карандаш, я запишу тебе наш телефон.
У нас теперь новый.
Я дал.
— Нина, — спросил я, — а если подойдет к телефону твой отец и спросит, кто звонит?
То сказать как?
— Так и скажи, что ты звонишь.
Она подумала и уже твердо добавила:
— Да, да, так и скажи!
Отец Валентину не любит, но о тебе он всегда спрашивает.
Вот она попрощалась, побежала к сестре, и, по-видимому, между ними сейчас же вспыхнул спор: кто от кого потерялся.
Потом, обнявшись, они пошли по аллее к выходу.
Сверкнули еще раз золотые звездочки на ее черном платье, и она исчезла.
...Ей тогда было тринадцать — четырнадцатый, и она училась в шестом классе двадцать четвертой школы.
Ее отец, Платон Половцев, инженер, был старым другом моего отца.
Когда отца арестовали, он сначала не хотел этому верить.
Звонил нам по телефону и обнадеживал, что все это, наверное, ошибка.
Когда же выяснилось, что никакой ошибки нет, он помрачнел, снял, говорят, со своего стола фотографию, где, опираясь на эфесы сабель, стояли они с отцом возле развалин какого-то польского замка, и что-то перестал к нам звонить и ходить с Ниной в гости.
Да, он не любил Валентину.
И он осуждал отца.
Я не сержусь на него.
Он прямой, высокий с потертым орденом на полувоенном френче.
Слава его скромна и высока.
Он дорожил своим честным именем, которое пронес через нужду, войны, революцию...
И на что ему была нужна дружба с ворами!
Во дворе мне сказали, что прачка приходила два раза.
Белье оставила у дворника, дяди Николая, а за деньгами (пятнадцать рублей) придет завтра после обеда.
Я хотел поставить чайник — керосину не было.
Хлеба тоже, денег тоже.
Но мне на все наплевать было в этот вечер.
Я бухнулся в постель и, не раздеваясь, заснул крепко.
Утром как будто кто-то подошел и сильно тряхнул мою кровать.
Я вскочил
— никого не было.
Это будила меня моя беда.
Нужно было где-то доставать денег.
Но где?
Что я, рабочий, служащий или хотя бы дворник, как дядя Николай, который, глядишь, тому дров наколол, тому ведро вынес, тому ковер вытряхнул?..
Однако, зажмурив глаза, я упорно твердил только одно:
«Достать, достать... все равно достать!»
Надо было выкупить фотоаппарат, продать его тут же рядом в скупочный магазин, отдать деньги прачке, а на остаток начинать жить по-новому.
Но где взять тридцать рублей на выкуп?
И сразу же: «А что же такое, если не деньги, лежит в запертом ящике письменного стола?»
Конечно, догадливая Валентина не все взяла с собой на Кавказ, а, наверное, часть оставила дома, для того чтобы осталось на первые расходы по возвращении.
Тогда будет все хорошо.
Тогда я подберу ключ, возьму тридцатку, выкуплю аппарат, продам его, отдам деньги прачке, тридцатку положу обратно в ящик, а на остаток буду жить скромно и тихо, дожидаясь того времени, когда меня заберут в лагерь.
Ну, до чего же все просто и замечательно!
Но так как, конечно, ничего замечательного в том, чтобы лезть за деньгами в чужой ящик, не было, то остатки совести, которые слабо барахтались где-то в моем сердце, подняли тихий шум и вой.
Я же грозно прикрикнул на них и опрометью бросился к дворнику, дяде Николаю, доставать напильник.
— Зачем тебе напильник?
— недоверчиво спросил дворник.
— Все хулиганство!
Вечор тоже мальчишка из шестнадцатой квартиры попросил отвертку, а сам, чертяка, чужой ящик для писем развинтил, котенка туда сунул, да и заделал обратно.
Жиличка пошла газеты вынимать, а котенок орет, мяучит.
Газету исцарапал да полтелеграммы изодрал от страха.
Насилу разобрали.
Не то в телеграмме «приезжай», не то «не приезжай», не то «подожди езжать, сам приеду».
— Мне, дядя Николай, такими глупостями заниматься некогда, — сказал я.
— У меня радиоприемник сломался.
Ну вот...
там подточить надо.
— То-то, глупостями не заниматься!
Что это к нам во двор этот прощелыга Юрка зачастил?
Ты, парень, смотри!
Тут хорошего дела не будет.
Возьми напильник в ящике.
Да белье захвати.
Вон за шкапом узел.
Прачка в обед за деньгами прийти обещалась.
Отец-то ничего не пишет?
— Пишет!
— схватив напильник и взваливая на плечи узел, ответил я.
— Он, дядя Николай, все что-то там взрывает... грохает...
Я, дядя Николай, расскажу потом, а сейчас некогда.
Отовсюду, где только мог, я собрал старые ключи и, отложив два, взялся за дело.
Работал я долго и упрямо.
Испортил один ключ, принялся за второй.
Изредка только отрывался, чтобы напиться из-под крана.
Пот выступал на лбу, пальцы были исцарапаны, измазаны опилками и ржавчиной.
Я прикладывал глаз к замочной скважине, ползал на коленях, освещал ее огнем спички, смазывал замок из масленки от швейной машины, но он упирался, как заколдованный.
И вдруг — крак!
И я почувствовал, как ключ туго, со скрежетом, но все же поворачивается.
Я остановился перевести дух.
Отодвинул табуретку, собрал и выбросил в ведро мусор, опилки, сполоснул грязные, замасленные руки и только тогда вернулся к ящику.
Дзинь!
Готово!
Выдернул ящик, приподнял газетную бумагу и увидел черный, тускло поблескивающий от смазки боевой браунинг.
Я вынул его — он был холодный, будто только что с ледника.
На левой половине его рубчатой рукоятки небольшой кусочек был выщерблен.
Я вынул обойму; в ней было шесть патронов, седьмого недоставало.
Я положил браунинг на полотенце и стал перерывать ящик.
Никаких денег там не было.
Злоба и отчаяние охватили меня разом.
Полдня я старался, бился, потратил столько драгоценного времени — и нашел совсем we то, что мне было надо.
Я сунул браунинг на прежнее место, закрыл газетой и задвинул ящик.
Новое дело!
В обратную сторону ключ не поворачивался, и замок не закрывался.
Мало того! Вынуть ключ из скважины было теперь невозможно, и он торчал, бросаясь в глаза сразу же от дверей.
Я вставил в ушко ключа напильник и стал, как рычагом, надавливать.
Кажется, поддается!
Крак — и ушко сломалось; теперь еще хуже!
Из замочной скважины торчал острый безобразный обломок.
В бешенстве ударил я каблуком по ящику, лег на кровать и заплакал.
Вдруг знакомый протяжный вой донесся из глубины двора через форточку.
Это уныло кричал старьевщик.
Я вскочил и распахнул окно.
Во дворе, кроме маленьких ребятишек, никого не было.
Молча поманил я рукой старьевщика,
и, пока он отыскивал вход, пока поднимался, я озирался по сторонам, прикидывал, что бы это такое ему продать.
Вон старые брюки.
Вон куртка — локоть порван.
А если прибавить коньки?
До зимы долго.
Вон рубашка — все равно рукава мне коротки.
Футбольный мяч!
Наплевать...
теперь не до игры.
Я свалил все в одну кучу, вытер слезы и кинулся на звонок.
Вошел старьевщик.
Цепкими руками он ловко перерыл всю кучу, равнодушно откинул коньки.
Крючковатым пальцем для чего-то еще больше надорвал дыру на локте куртки, высморкался и сказал:
— Шесть рублей.
Как шесть рублей?
За такую кучу всего шесть рублей, когда мне надо тридцать?
Я попробовал было торговаться.
Но он стоял молча и только изредка лениво повторял:
— Шесть рублей.
Цена хорошая.
Тогда я притащил старые валенки, кухонные полотенца, мешок из-под картошки, отцовские сандалии, наушники от радиоприемника и облезлую заячью шапку.
Опять так же быстро перебрал он вещи, проткнул пальцем в валенках дыру, отодвинул наушники и сказал:
— Пять рублей!
Как пять рублей?
За такую кучу, которая теперь заняла весь угол, — шесть да пять, всего одиннадцать?
— Одиннадцать рублей!
— вскидывая сумку, сказал старьевщик.
— Хочешь — отдавай, нет — пойду дальше.
— Постой!
— с испугом, который не укрылся от его маленьких жестких глаз, сказал я.
— Ты погоди, я сейчас еще...
Я пошел в соседнюю комнату.
Старье больше не подвертывалось, и я раскрыл платяной шкап.
Сразу же на глаза мне попалась серо-коричневая меховая горжетка Валентины.
Что это был за мех, я не знал.
Но я уже несколько раз слышал, что она чем-то Валентине не нравится.
Я сдернул ее с крючка.
Она была пушистая, легкая и под лучами солнца чуть серебрилась.
Стараясь, насколько возможно, быть спокойным, я вынес горжетку и небрежно бросил ее перед старьевщиком на стол.
Стоп!
Теперь уже я подметил, как блеснули его рысьи глазки и как жадно схватил он мех в руки!
Теперь цену он сказал не сразу.
Он помял эту вещичку в руках, чуть растянул ее, поднес близко к глазам и понюхал.
— Семьдесят рублей, — тихо сказал он.
— Больше не дам ни копейки.
«Ого! Семьдесят!»
— испугался я, но так как отступать было уже поздно, то, собравшись с духом, я сказал:
— Как хочешь! Меньше чем за девяносто я не отдам.
— Молодой иунуш, — громко сказал тогда старьевщик, — я не спорю!
Может быть, эта вещь и стоит девяносто рублей.
Надо даже думать, что стоит. Но вещь эта не твоя, молодой иунуш, и как бы нам с тобой за нее не попало.
Семьдесят рублей да одиннадцать — восемьдесят один.
Получай деньги — и все дело.
— Как ты смеешь!
— забормотал я.
— Это мое.
Это не твое дело.
Это мне подарили.
— Я не спорю, — усмехнулся старьевщик.
— Я не спорю.
Может быть, и есть такой порядок, чтобы молодая девушка носила сапоги и шинель солдатский, но такой порядок, чтобы молодой иунуш носил дамские туфли и меховой горжетка, — такой порядок нет и никогда не было.
Бери скорей, иунуш, деньги — и конец делу.
Я взял деньги.
Но конец делу не пришел.
Дела мои печальные только еще начинались.
На другой день я записался в библиотеку и взял две книги.
Одна из них была о мальчике-барабанщике.
Он убежал от своей злой бабки и пристал к революционным солдатам французской армии, которая сражалась одна против всего мира.
Мальчика этого заподозрили в измене.
С тяжелым сердцем он скрылся из отряда.
Тогда командир и солдаты окончательно уверились в том, что он — вражеский лазутчик.
Но странные дела начали твориться вокруг отряда.
То однажды, под покровом ночи, когда часовые не видали даже конца штыка на своих винтовках, вдруг затрубил военный сигнал тревогу, и оказывается, что враг подползал уже совсем близко.
Толстый же и трусливый музыкант Мишо, тот самый, который оклеветал мальчика, выполз после боя из канавы и сказал, что это сигналил он.
Его представили к награде.
Но это была ложь.
То в другой раз, когда отряду приходилось плохо, на оставленных развалинах угрюмой башни, к которой не мог подобраться ни один смельчак доброволец, вдруг взвился французский флаг, и на остатках зубчатой кровли вспыхнул огонь сигнального фонаря.
Фонарь раскачивался, метался справа налево и, как было условлено, сигналил соседнему отряду, взывая о помощи.
Помощь пришла.
А проклятый музыкант Мишо, который еще с утра случайно остался в замке и все время валялся пьяный в подвале возле бочек с вином, опять сказал, что это сделал он, и его снова наградили и произвели в сержанты.
Ярость и негодование охватили меня при чтении этих строк, и слезы затуманили мне глаза.
«Это я...
то есть это он, смелый, хороший мальчик, который крепко любил свою родину, опозоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни подавал тревожные сигналы».
Мне нужно было с кем-нибудь поделиться своим настроением.
Но никого возле меня не было, и только, зажмурившись, лежал и мурлыкал на подушке котенок.
— Это я — солдат-барабанщик!
Я тоже и одинокий и заброшенный...
Эй ты, ленивый дурак!
Слышишь?
— сказал я и толкнул котенка кулаком в теплый пушистый живот.
Оскорбленный котенок вскочил, изогнулся и, как мне показалось, злобно посмотрел на меня своими круглыми зелеными глазами.
— Мяу!
— ответил он.
— Ты врешь, ты не солдат-барабанщик.
Барабанщики не лазят по чужим ящикам и не продают старьевщикам Валентининых горжеток.
Барабанщики бьют в круглый барабан, сначала — трим-тара-рам!
потом — трум-тара-рам!
Барабанщики — смелые и добрые.
Они до краев наливают блюдечко теплым молоком и кидают в него шкурки от колбасы и куски мягкой булки.
Ты же забываешь налить даже холодной воды и швыряешь на пол только сухие корки.
Он спрыгнул и, опасаясь мести, поспешил убраться под диван.
И, вероятно, сидел там долго, насторожившись и прислушиваясь: не полез ли я за кочергой или за щеткой?
Но я давно уже крепко спал.
Утром, выбегая за хлебом, я увидел, что дверь с лестницы к нам в квартиру была приоткрыта.
И я вспомнил, что, зачитавшись на ночь, это я сам забыл ее закрыть.
А так как голова моя все время была занята мыслью о предстоящем возвращении Валентины и о расплате за взломанный ящик, за продажу вещей, то этот пустяковый случай натолкнул меня на такой выход:
«А что, если (не по ночам, это страшно) днем уходить, оставив дверь незапертой?
Тогда, вероятно, придут настоящие воры, кое-что украдут, и заодно на них можно будет свалить и все остальные беды».
За чаем я решил, что замысел мой совсем не плох.
Но так как мне жалко было, чтобы воры забрали что-нибудь ценное, то я вытер досуха ванну, свалил туда все белье, одежду, обувь, скатерть, занавески, так что в квартире стало пусто, как во время уборки перед Первым мая.
Утрамбовав все это крепко-накрепко, я покрыл ванну газетами, завалил старыми рогожами, оставшимися из-под мешков с известкой, набросал сверху всякого хлама: сломанные санки, палки от лыж, колесо от велосипеда.
И так как ванная у нас была без окон, то я поставил стул на стол и отвинтил с потолка электрическую лампочку.
«Теперь, — злорадно подумал я, — пусть приходят!»
В течение трех дней я ни разу не запер квартиры на ключ.
Но — странное дело — воры не приходили.
И это было тем более непонятно, что у нас в доме с утра до вечера только и было слышно: щелк... щелк!
Замок, звонок, опять замок.
Запирали дверь, отлучаясь даже на минуту к парадному, к газетным ящикам...
В страхе, запыхавшись, возвращались с полпути, чтобы проверить, хорошо ли закрыто.
Кроме дверных, навешивали замки наружные.
Крючки, цепочки...
А тут три дня стоит квартира незапертой и даже дверь чуть приоткрыта, а ни один вор не сует туда своего носа!
Нет!
Неудачи валились на меня со всех сторон.
Я получил от Валентины открытку с требованием ответить, все ли дома в порядке и принесла ли белье прачка.
И даю слово, что если бы Валентина спросила меня, нет ли у меня какой-нибудь беды, не скучаю ли, или хотя бы прислала простую желтую открытку, а не такую, где скалы, орлы, море дразнили и напоминали мне о красивой и совсем не похожей на мою жизнь, и если бы даже, наконец, на протяжении коротенького письма ровно трижды она не упомянула мне о прачке, как будто это было самое важное, — то я честно написал бы ей всю правду.
Потому что хотя приходилась она мне не матерью и даже теперь не мачехой, но была она все же человек не злой, когда-то баловала меня и даже иногда покрывала мои озорные проделки, особенно когда я помалкивал и не говорил отцу, кто ей без него звонил по телефону.
И я ответил ей коротко, что жив, здоров, белье прачка принесла и беспокоиться ей нечего.
Я отнес письмо и, насвистывая, притопывая (то есть семь, мол, бед — один ответ), поднимался к себе по лестнице.
Котенок, точно поджидая меня, сидел на лестничной площадке.
Дверь, по обыкновению, была чуть приоткрыта.
Но стоп!
Легкий шум — как будто бы кто-то звякнул стаканом о блюдце, потом подвинул стул — донесся до моего слуха.
Я быстро взлетел на пол-этажа выше.
Вор был в нашей квартире!..
Затаив дыхание, я насторожился.
Прошла минута, другая, три, пять...
Вор что-то не торопился.
Я слышал его шаги, когда несколько раз он проходил по коридору близ двери.
Слышал даже, как он высморкался и кашлянул.
— Тим-там!
Тра-ля-ля!
Трум!
Трум!
— долетело до меня из-за двери.
Было очень странно: вор напевал песню.
Очевидно, это был бандит смелый, опасный.
И я уже заколебался, не лучше ли будет спуститься и крикнуть дяде Николаю, который поливал сейчас из шланга двор.
Но вот за дверьми, должно быть с кухни, раздался какой-то глухой шум.
Долго силился я понять, что это такое.
Наконец понял: это шумел примус.
Это уже не лезло ни в какие ворота!
Вор, очевидно, кипятил чайник и собирался у нас завтракать.
Я спустился на площадку.
Вдруг дверь широко распахнулась, и передо мной оказался низкорослый толстый человек в сером костюме и желтых ботинках.
— Друг мой, — спросил он, — ты из этой, пятнадцатой квартиры?
— Да, — пробормотал я, — из этой.
— Так заходи, сделай милость.
Я тебя через окошко еще полчаса тому назад видел, а ты полез наверх и чего-то прячешься.
— Но я не думал, я не знал, зачем вы тут...
поете?
— Понимаю!
— воскликнул толстяк.
— Ты, вероятно, думал, что я жулик, и терпеливо выжидал, как развернется ход событий.
Так знай же, что я не вор и не разбойник, а родной брат Валентины, следовательно — твой дядя.
А так как, насколько мне известно, Валентина вышла замуж и твоего отца бросила, то, следовательно, я твой бывший дядя.
Это будет совершенно точно.
— Она уехала с мужем на Кавказ, — ответил я, — и вернется не скоро.
— Боги великие!
— огорчился дядя.
— Дорогая сестра уехала, так и не дождавшись родного брата!
Но она, я надеюсь, предупредила тебя о том, что я приеду?
— Нет, она не предупредила, — ответил я, виновато оглядывая ободранную мной и неприглядную нашу квартиру.
— Когда она уезжала, она, должно быть, растерялась, потому что разбила блюдце и в кастрюльку с кофе насыпала соли.
— Узнаю, узнаю беспечное созданье!
— укоризненно качнул головой толстяк.
— Помню еще, как в далеком детстве она полила однажды кашу вместо масла керосином.
Съела и страдала, крошка, ужасно.
Но скажи, друг мой, почему это у вас в квартире как-то не того?..
Сарай — не сарай, а как бы апартаменты уездного мелитопольского комиссара после веселого налета махновцев?
— Это не после налета!
— растерянно оправдывался я.
— Это я сам все посодрал и попрятал в ванную, чтобы не пришли и не обокрали воры.
— Похвально! — одобрил дядя.
— Но почему же, в таком случае, парадную дверь ты оставляешь открытой?
На мое счастье, в кухне закипел чайник, и неприятный этот разговор оборвался.
Бывший мой дядя оказался человеком веселым, энергичным.
За чаем он приказал мне разобрать мой склад в ванной, а также сходить к дворничихе, чтобы она перечистила посуду, вымыла пол и привела квартиру в порядок.
— Неприлично, — объяснил он.
— Ко мне могут прийти люди, товарищи в боях, друзья детства, — и вдруг такое безобразие!
После этого он спросил, есть ли у меня деньги.
Похвалил за бережливость, дал на расходы тридцатку и ушел до вечера побродить по Москве, которую, как он говорил, не видел уже лет десять.
Я побежал к дворничихе и сказал ей насчет уборки.
— Дядечка приехал!
— похвалился я.
— Добрый!
Теперь мне будет весело.
— И то лучше, — сказала дворничиха.
— Виданное ли дело — оставлять квартиру на несмышленого ребенка!
Дите — оно дите и есть.
Сейчас умное, а отвернулся — смотришь, а оно еще совсем дурак.
— Это которые маленькие — дураки, — обиделся я.
— А я уже не маленький.
— Э, милый!
Бывает дурак маленький, бывает и большой.
Моему Ваське шестнадцатый.
Раньше в таку пору женили, а он достал железу, набил серой, хлопнул — да вот три недели в больнице отлежал.
Хорошо еще, только лицо ковырнуло, а глаза не вышибло.
Да что я тебе говорю: ты, чай, про это дело лучше моего знаешь!
Я что-то промычал и быстро исчез, потому что в Васькином деле была и моей вины доля.
Ловко и охотно помогал я дворничихе убирать квартиру.
К вечеру стало у нас чисто, прохладно, уютно.
Я постлал на стол новую скатерть с бахромой, сбегал на угол, купил за рубль букет полевых цветов и поставил их в синюю вазу.
Потом умылся, надел чистую рубаху и, чтобы скоротать до прихода дяди время, сел писать новое письмо Валентине.
«Дорогая Валя!
— писал я.
— К нам приехал твой брат.
Он очень веселый, хороший и мне сразу понравился.
Он рассказал мне, как ты в детстве нечаянно полила кашу керосином.
Я не удивляюсь, что ты ошиблась, но непонятно, как это ты ее съела?
Или у тебя был насморк?..»
Письмо осталось неоконченным, потому что позвонили и я кинулся в прихожую.
Вошел дядя и с ним еще кто-то.
— Зажги свет!
Где выключатель?
— командовал дядя.
— Сюда, старик, сюда!
Не оступись...
Здесь ящик...
Дай-ка шляпу, я сам повешу...
Сам, сам, для друга все сам.
Прошу пожаловать!
Повернись-ка к свету.
Ах, годы!..
Ах, невозвратные годы!..
Но ты еще крепок.
Да, да!
Ты не качай головой...
Ты еще пошумишь, дуб...
Пошумишь!
Знакомься, Сергей!
Это друг моей молодости!
Ученый.
Старый партизан-чапаевец.
Политкаторжанин.
Много в жизни пострадал.
Но, как видишь, орел!..
Коршун!..
Экие глаза! Экие острые, проницательные глаза!
Огонь!
Фонари!
Прожекторы...
Только теперь, на свету, я как следует разглядел дядиного знаменитого товарища.
Если по правде сказать, то могучий дуб он мне не напоминал.
Орла тоже.
Это дядя в порыве добрых чувств перехватил, пожалуй, лишку.
У него была квадратная плешивая голова, на макушке лежал толстый, вероятно полученный в боях шрам.
Лицо его было покорябано оспой, а опущенные кончики толстых губ делали лицо его унылым и даже плаксивым.
Он был одет в зеленую диагоналевую гимнастерку, на которой поблескивал орден Трудового Красного Знамени.
Дядя оглядел прибранную квартиру, похвалил за расторопность, и тут взор его упал на мое неоконченное письмо к Валентине.
Он пододвинул письмо к себе и стал читать...
Даже издали видно мне было, как неподдельное возмущение отразилось на его покрасневшем лице.
Сначала он что-то промычал, потом топнул ногой, скомкал письмо и бросил его в пепельницу.
— Позор!
— тяжело дыша, сказал он, оборачиваясь к своему заслуженному другу.
— Смотри на него, старик Яков!
И дядя резко ткнул пальцем в мою сторону, а я обмер.
— Смотри, Яков, на этого человека — беспечного, нерадивого и легкомысленного.
Он пишет письмо к мачехе.
Ну, пусть, наконец (от этого дело не меняется), он пишет письмо к своей бывшей мачехе.
Он сообщает ей радостную весть о приезде ее родного брата.
И как же он ей об этом сообщает?
Он пишет слово «рассказ» через одно «с» и перед словом «что» запятых не ставит.
И это наша молодежь!
Наше светлое будущее!
За это ли (не говорю о себе, а спрашиваю тебя, старик Яков!) боролся ты и страдал?
Звенел кандалами и взвивал чапаевскую саблю!
А когда было нужно, то шел, не содрогаясь, на эшафот...
Отвечай же!
Скажи ему в глаза и прямо.
Взволнованный, дядя устало опустился на стул, а старик Яков сурово покачал плешивой головой.
Нет!
Не за это он звенел кандалами, взвивал саблю и шел на эшафот.
Нет, не за это!
— Брось в печку!
— с отвращением сказал дядя, показывая мне на скомканную бумагу.
— Или нет, дай я сожгу сам.
Он чиркнул спичкой, бумага вспыхнула и оставила на пепельнице щепотку золы, которую дядя тотчас же выкинул на ветер, за форточку.
Подавленный и пристыженный, я возился на кухне у примуса, утешая себя тем, что круто же, вероятно, приходится дядиным сыновьям и дочерям, если даже из-за одной какой-то несчастной ошибки он способен поднять такую бурю.
«Не вздумал бы он проэкзаменовать меня по географии, — опасливо подумал я.
— Что-то тогда со мной будет!»
Однако дядя мой, очевидно, был вспыльчив, но отходчив.
За чаем он со мной шутил, расспрашивал об отце и Валентине и наконец послал спать.
Я уже засыпал, когда кто-то тихонько вошел в мою комнату и начал шарить по стене, отыскивая выключатель.
— Кто это?
— сквозь сон спросил я.
— Это вы, дядя?
— Я.
Послушай, дружок, у вас нет ли немного нашатырного спирту?
— Посмотрите в той комнате, у Валентины на полочке.
Там йод, касторка и всякие лекарства.
А что?
Разве кому-нибудь плохо?
— Да старику не по себе.
Пострадал старик, помучился.
Ну, спи крепко.
Дядя плотно закрыл за собой дверь.
Через толстую стену голосов их слышно не было.
Но вскоре через щель под дверью ко мне дополз какой-то въедливый, приторный запах.
Пахло не то бензином, не то эфиром, не то еще какой-то дрянью, из чего я заключил, что дядя какое-нибудь лекарство нечаянно пролил.
Прошла неделя.
Днем дяди дома не было.
К вечеру он возвращался вместе со стариком Яковом, и по большей части тот оставался у нас ночевать.
Однажды утром я сидел в ванной комнате и терпеливо заряжал кассеты для только что выкупленного фотоаппарата.
Тут кто-то позвонил дяде по телефону, и, чем-то встревоженный, он заторопил старика Якова.
Я закричал через дверь, чтобы они погодили уходить еще минуточку, потому что дядя еще не видал моего фотоаппарата и мне хотелось сейчас же снять обоих друзей, поразив их своим в этом деле искусством.
Однако дяде было, как видно, не до меня.
Хлопнула дверь.
Они вышли.
Минуту спустя я выскочил из ванной и, раздосадованный, щурясь на солнце, заглянул в окно.
Дядя и старик Яков только что вышли за ворота и свернули направо.
Тогда я схватил фотоаппарат и помчался вслед за ними.
«Хорошо, теперь будет еще интересней!
Где-либо на перекрестке я забегу сбоку или дождусь, пока они остановятся покупать папиросы.
Тогда — хлоп! — и готово.
Когда же они вернутся к вечеру, то на столе уже будет стоять их готовая фотография.
Под стеклом, в рамке и с надписью: «Дорогому дядечке от такого-то...» Удивление, думал я, и радость будут безмерны.
Долго ловчился я поймать дядю в фокус.
Но то его заслоняли, то меня толкали прохожие или пугали трамваи и автобусы.
Наконец-то, на мое счастье, дядя и старик Яков свернули к маленькому скверу возле какой-то церквушки.
Сели на скамью и закурили.
Быстро примостился я меж двумя фанерными киосками на пустых ящиках.
Поставил выдержку в одну двадцать пятую.
Щелк!
Готово!
Было самое время, потому что секундой позже чья-то широкая спина заслонила от меня дядю и Якова.
На всякий случай я переменил кассету, снова нацелился.
Вот дядя и старик Яков встали.
Приготовиться!
Щелк!
Но рука дрогнула, и второй снимок, вероятно, был испорчен, потому что сутулый, широкоплечий человек повернулся, и я удивился, узнав в нем того самого артиста и брата Шаляпина, с которым познакомил меня Юрка и который угощал меня в Сокольниках пивом.
В другое время я бы, вероятно, над таким странным совпадением задумался, но сейчас мне было некогда.
И, вскочив на трамвай, я покатил домой, чтобы успеть приготовить к вечеру неожиданный подарок.
В ванной я нечаянно разбил красную лампочку.
Тогда, чтобы не перепутать, я сунул обе кассеты со снимками в ящик Валентины и побежал за новой лампой в магазин.
Но когда я вернулся, то дядя был уже дома.
Он строго подозвал меня к себе.
В одной руке он держал сломанное кольцо от ключа, другой он показывал мне на торчавший из ящика железный обломок.
— Послушай, друг мой, — спросил он в упор.
— Я нашел эту штучку на подоконнике, а так как я уже разорвал себе брюки об этот торчок из ящика, то я задумался.
Приложил это кольцо сюда.
И что же выходит?..
Все рухнуло!
Я начал было что-то объяснять, бормотать, оправдываться — сбился, спутался и наконец, заливаясь слезами, рассказал дяде всю правду.
Дядя был мрачен.
Он долго ходил по комнате, насвистывая песню: «Из-за леса, из-за гор ехал дедушка Егор».
Наконец он высморкался, откашлялся и сел на подоконник.
— Время!
— грустно сказал дядя.
— Тяжкие разочарования!
Прыжки и гримасы!
Другой бы на моем месте тотчас же сообщил об этом в милицию.
Тебя бы, мошенника, забрали, арестовали и отослали в колонию.
И сестра Валентина, которая теперь тебе даже не мачеха, с ужасом, конечно, отвернулась бы от такого пройдохи.
Но я добр!
Я вижу, что ты раскаиваешься, что ты глуп, и я тебя не выдам.
Жаль, что нет бога и тебе, дубина, некого благодарить за то, что у тебя, на счастье, такой добрый дядя.
Несмотря на то, что дядя ругал меня и мошенником и дубиной, я сквозь слезы горячо поблагодарил дорогого дядечку и поклялся, что буду слушаться его и любить до самой смерти.
Я хотел обнять его, но он оттолкнул меня и выволок из соседней комнаты старика Якова, который там брился.
— Нет, ты послушай, старик Яков!
— гремел дядя, сверкая своими круглыми, как у кота, глазами.
— Какова пошла наша молодежь!
— Тут он дернул меня за рукав.
— Погляди, мошенник, на зеленую диагоналевую куртку этого, не скажу — старого, но уже постаревшего в боях человека!
И что же ты на ней видишь?..
Ага, ты замигал глазами!
Ты содрогаешься!
Потому что на этой диагоналевой гимнастерке сверкает орден Трудового Знамени.
Скажи ему, Яков, в глаза, прямо: думал ли ты во мраке тюремных подвалов или под грохот канонад, а также на холмах и равнинах мировой битвы, что ты сражаешься за то, чтобы такие молодцы лазили по запертым ящикам и продавали старьевщикам чужие горжетки?
Старик Яков стоял с намыленной, недобритой щекой и сурово качал головой.
Нет, нет!
Ни в тюрьмах, ни на холмах, ни на равнинах он об этом совсем не думал.
Раздался звонок, просунулся в дверь дворник Николай и протянул дяде листки для прописки.
— Иди и помни!
— отпустил меня дядя.
— Рука твоя, я вижу, дрожит, старик Яков, и ты можешь порезать себе щеку.
Я знаю, что тебе тяжело, что ты идеалист и романтик.
Идем в ту комнату, и я тебя сам добрею.
Долго они о чем-то там совещались.
Наконец дядя вышел и сказал мне, что сегодня вечером они со стариком Яковом уезжают, потому что до конца отпуска хотят пошататься по свету и посмотреть, как теперь живет и чем дышит родной край.
Тут дядя остановился, сурово посмотрел на меня и добавил, что сердце его неспокойно после всего, что случилось.
— За тобою нужен острый глаз, — сказал дядя.
— И тебя сдержать может только рука властная и крепкая.
Ты поедешь со мною, будешь делать все, что тебе прикажут.
Но смотри, если ты хоть раз попробуешь идти мне наперекор, я вышвырну тебя на первой же остановке,
и пусть дикие птицы кружат над твоей беспутной головой!
Ноги мои задрожали, язык онемел, и я дико взвыл от безмерного и неожиданного счастья.
«Какие птицы?
Кто вышвырнет?
— думал я.
— Это добрый-то дядечка вышвырнет!
А слушаться я его буду так...
что прикажи он мне сейчас вылезть через печную трубу на крышу, и я, не задумавшись, полез бы с радостью».
Дядя велел мне быть к вечеру готовым и сейчас же вместе с Яковом ушел.
Я стал собираться.
Достал белье, полотенце, мыло и осмотрел свою верхнюю одежду.
Брюки у меня были потертые, в масляных пятнах, и я долго возился на кухне, отчищая их бензином.
Рубашку я взял серую.
Она была мне мала, но зато в пути не пачкалась.
Каблук у одного ботинка был стоптан, и, чтобы подровнять, я сдернул клещами каблук у другого, потом гвозди забил молотком и почистил ботинки ваксой.
Беда моя — это была кепка.
Кепку, как известно, у мальчишек редко найдешь новую.
Кепку закидывают на заборы, на крыши, бьют ею в спорах оземь.
Кроме того, она часто заменяет футбольный мяч.
В моей же кепке была дыра, которую я прожег у костра на ученической маевке.
Если бы еще оставалась подкладка, то ее можно было бы замазать чернилами.
Но подкладки не было, а мазать чернилами свой затылок мне, конечно, не хотелось.
Тогда я решил, что днем буду кепку держать в руках, будто бы мне все время жарко, а вечером сойдет и с дырой.
И только что я закончил свои приготовления, как вернулись дядя и Яков.
Они принесли новенький чемодан, какие-то свертки и черный кожаный портфель, который дядя тотчас же бросил на пол и стал легонько топтать ногами.
От меня пахло скипидаром, ваксой, бензином.
Я стоял, разинув рот, и мне начинало казаться, что дядя мой немного спятил.
Но вот он поднял портфель, улыбнулся, потянул носом, глянул и сразу же оценил мои старания.
— Хвалю, — сказал он.
— Люблю аккуратность, хотя от тебя и несет, как от керосиновой лавки.
Теперь же сними все эти балахоны, ибо в них ты мне напоминаешь церковного певчего, и надень вот это.
И он протянул мне сверток.
В нем были короткие, до колен, защитного цвета штаны, такая же щеголеватая курточка с множеством карманов и карманчиков, желтые сандалии, пионерский галстук с блестящей пряжкой, косая, как у летчика, пилотка и небольшой кожаный рюкзак.
Дрожащими руками я схватил все это добро в охапку и умчался переодеваться.
И когда я вышел, то дядя всплеснул руками.
— Чкалов!
— воскликнул он.
— Молоков!
Владимир Коккинаки!..
Орденов только не хватает — одного, двух, дюжины!
Ты посмотри, старик Яков, какова растет наша молодежь!
Эх, эх, далеко полетят орлята!
Ты не грусти, старик Яков!
Видно, капля и твоей крови пролилась недаром.
Вскоре мы собрались.
Ключ от квартиры я отнес управдому, котенка отдал дворничихе.
Попрощался с дворником, дядей Николаем, и водопроводчиком Микешкиным, который, хлопая добрыми осовелыми глазами, сунул мне в руку горсть подсолнухов.
У ворот я остановился.
Вот он, наш двор.
Вот уже зажгли знакомый фонарь возле шахты Метростроя, тот, что озаряет по ночам наши комнаты.
А вон высоко, рядом с трубой, три окошка нашей квартиры, и на пыльных стеклах прежней отцовской комнаты, где подолгу когда-то играли мы с Ниной, отражается луч заходящего солнца.
Прощайте!
Все равно там теперь пусто и никого нет.
Второпях я забыл у Валентины в ящике две израсходованные мною кассеты, но это меня огорчило сейчас мало.
Мы вышли на площадь.
Здесь дядя пошел к стоянке такси и о чем-то долго там торговался с шофером.
Наконец он подозвал нас.
Мы сели и поехали.
Я был уверен, что едем мы только до какого-либо вокзала.
Но вот давно уже выехали мы на окраину, промчались под мостом Окружной железной дороги.
Один за другим замелькали дачные поселки, потом и они остались позади.
А машина все мчалась и мчалась и везла нас куда-то очень далеко.
Через девяносто километров, в город Серпухов, что лежит по Курской дороге, мы приехали уже ночью.
В потемках добрались мы до небольшого, окруженного садами домика, на крыше которого шныряли и мяукали кошки.
Я не заметил, чтобы приезду нашему были рады, хотя дядя говорил, что здесь живет его задушевный товарищ.
Впрочем, ничего удивительного в том не было.
Уехал так же года четыре тому назад с нашего двора мой приятель Васька Быков.
А встретились мы с ним недавно...
То да се — вот и все!
Похвалились один перед другим перочинными ножами.
У меня — кривой, с шилом, у него — прямой, со штопором.
Съели по ириске да и разошлись восвояси.
Не всякая, видно, и дружба навеки!
В Серпухове мы прожили двое суток, и я удивлялся, что дядя, который так хотел посмотреть родной край, из садика, что возле дома, никуда не выходил.
Несколько раз я бегал за газетами, остальное время валялся на траве и читал старую «Ниву».
Мелькали передо мной портреты царей, императоров, русских и не русских генералов.
Какие-то проворные палачи кривыми короткими саблями рубили головы пленным китайцам.
А те, как будто бы так и нужно было, притихли, стоя на коленях.
И не видать, чтобы кто-нибудь из них рванулся, что-нибудь палачам крикнул или хотя бы плюнул.
Я пошел поговорить об этом с дядей.
Дядя читал только что полученную от почтальона телеграмму и был доволен.
Он отобрал у меня затрепанную «Ниву» и сказал мне, что я еще молод и должен думать о жизни, а не о смерти.
Кроме того, от таких картинок ночью может привязаться плохой сон.
Я рассмеялся и спросил, скоро ли мы куда-нибудь дальше поедем.
— Скоро, — ответил дядя.
— Через час поедем на вокзал.
Он протянул руку за гитарой, лукаво глянул на меня и, ударив по струнам, спел такую песню:
Скоро спустится ночь благодатная,
Над землей загорится луна.
И под нею заснет необъятная
Превосходная наша страна.
Спят все люди с улыбкой умильною,
Одеялом покрывшись своим.
Только мы лишь, дорогою пыльною
До рассвета шагая, не спим.
— Трам-там-там!
— Он закрыл ладонью струны и, довольный, рассмеялся.
— Что, хороша песня?
То-то!
А кто сочинил?
Пушкин?
Шекспир?
Анна Каренина?
Дудки!
Это я сам сочинил.
А ты, брат, думал, что у тебя дядя всю жизнь только саблей махал да звенел шпорами.
Нет, ты попробуй-ка сочини!
Это тебе не то что к мачехе в ящик за деньгами лазить.
Что же ты отвернулся?
Я тебе любя говорю.
Если бы я тебя не любил, то ты давно бы уже сидел в исправдоме.
А ты сидишь вот где: кругом аромат, природа.
Вон старик Яков из окна высунулся, в голубую даль смотрит.
В руке у него, кажется, цветок.
Роза!
Ах, мечтатель!
Вечно юный старик-мечтатель!
— Он не в голубую даль, — хмуро ответил я.
— У него намылены щеки, в руках помазок, и он, кажется, уронил за окно стакан со своими вставными зубами.
— Бог мой, какое несчастье!
— воскликнул дядя.
— Так беги же скорей, бессердечный осел, к нему на помощь, да скажи ему заодно, чтобы он поторапливался.
Через час мы уже были на вокзале.
Дядя был весел и заботлив.
Он осторожно поддерживал своего друга, когда тот поднимался по каменным ступенькам, и громко советовал:
— Не торопись, старик Яков!
Сердце у тебя чудесное, но сердце у тебя больное.
Да, да!
Что там ни говори — старые раны сказываются, а жизнь беспощадна.
Вон столик.
Все занято.
Погоди немного, старина, дай осмотреться
— вероятно, кто-нибудь захочет уступить место старому ветерану.
Чернокосая девушка взяла сверток и встала.
Молодой лейтенант зашуршал газетой и подвинулся.
Проворный официант подставил дяде второй стул, а я сел на вещи.
Вскоре подошел носильщик и сказал, что мягких нет ни одного места.
Дядю это нисколько не огорчило, и он велел брать жесткие.
Задрожали стекла, подкатил поезд.
Мы вышли на платформу.
И здесь, в сутолоке, передо мной вдруг мелькнуло знакомое лицо артиста из Сокольников.
Человек этот был теперь в пенсне, в мягкой шляпе, на плечи его был накинут серый плащ; он что-то спросил у дяди, по-видимому, где буфет, и, поблагодарив, скрылся в толпе.
Только что мы уселись, как звонок, гудок — и поезд тронулся.
Пока я торчал у окошка, раздумывая о странных совпадениях в человеческой жизни, дядя успел побывать в вагоне-ресторане.
Вернувшись, он принес оттуда большой апельсин и подал его старику Якову, который сидел, уронив на столик голову.
— Съешь, Яков!
— предложил дядя.
— Но что с тобой?
Ты, я вижу, бледен.
Тебе нездоровится?
— Пройдет!
— сморщив лицо, простонал Яков.
— Конечно, трясет, толкает, но я потерплю!
— Он потерпит!
— возмущенно вскричал дядя.
— Он, который всю жизнь терпел такое, что иному не перетерпеть и за три жизни!
Нет, нет!
Этого не будет.
Я позову сейчас начальника поезда, и если он человек с сердцем, то мягкое место он тебе устроит.
— Сели бы к окошку да на голову что-нибудь мокрое положили.
Вот салфетка, вода холодная, — предложила сидевшая напротив старушка.
— А вы бы, молодой человек, потише курили, — обратилась она к лежавшему на верхней полке парню.
— От вашего табачища и здорового легко вытошнить может.
Круглолицый парень нахмурился, заглянул вниз, но, увидав пожилого человеке о орденом, смутился и папироску выбросил.
— Благодарю вас, благородная старушка, — сказал дядя.
— Не знаю, сидели ли ваши мужья и братья по тюрьмам и каторгам, но сердце у вас отзывчивое.
Эй, товарищ проводник!
Попросите ко мне начальника поезда да откройте сначала это окно, которое, как мне кажется, приколочено к стенке семидюймовыми гвоздями.
— Ты мети, голова, потише!
— укорил проводника бородатый дядька.
— Видишь, у человека душа пыли не принимает.
Вскоре все наши соседи прониклись сочувствием к старику Якову и, выйдя в коридор, негромко разговаривали о том, что вот-де человек в свое время пострадал за народ, а теперь болеет и мучится.
Я же, по правде сказать, испугался, как бы старик Яков не умер, потому что я не знал, что же мы тогда будем делать.
Я вышел в коридор и сказал об этом дяде.
— Упаси бог!
— пробормотала старушка.
— Или уж правда плох очень?
— Что там такое?
— спросила проходившая по коридору тетка.
— Да вон в том купе человек, слышь, помирает, — охотно объяснил ей бородатый.
— Вот так, живешь-живешь, а где помрешь — неизвестно.
— Высадить бы надо, — осторожно посоветовали из-за соседней двери.
— Дать на станцию телеграмму, пусть подождут санитары с носилками.
Хорошее ли дело: в вагоне покойник!
У нас тут женщины, дети.
— Где покойник?
У кого покойник?
Разговор принял неожиданный и неприятный оборот.
Дядя ткнул меня кулаком в спину и, громко рассмеявшись, подошел к лежавшему на лавке старику Якову.
— Ха-ха!
Он помрет!
Слышь ли, старик Яков?
— дергая его за пятку, спросил дядя.
— Они говорят, что ты помираешь.
Нет, нет!
Дуб еще крепок.
Его не сломали ни тюрьма, ни казематы.
Не сломит и легкий сердечный припадок,
результат тряски и плохой вентиляции.
Эге!
Вон он и поднимается.
Вон он и улыбнулся.
Ну, смотрите.
Разве же это судорожная усмешка умирающего?
Нет!
Это улыбка бодрой и еще полнокровной жизни.
Ага, вот идет начальник поезда!
Конечно, говорю я, он еще улыбается.
Но при его измученном борьбой организме подобные улыбки в тряском вагоне вряд ли естественны и уместны.
Начальник поезда, узнав, в чем дело, ответил:
— Я вижу, что старику партизану-орденоносцу действительно неудобно.
Но, на ваше счастье, сейчас в Серпухове из пятого купе мягкого вагона не то раньше времени сошел, не то отстал пассажир.
Дайте проводнику денег на доплату, и я скажу, чтобы он купил на стоянке билет вне очереди.
Начальник поезда откланялся и ушел.
Все остались им очень довольны.
Все хвалили вежливого и внимательного начальника.
Говорили, что вот-де какой еще молодой, а как себя хорошо держит.
А давно ли попадались такие, что он с тобой и разговаривать не хочет, а не то чтобы человеку помочь или хотя бы войти в положение.
Хорошо, когда все хорошо.
Люди становятся добрыми, общительными.
Они одалживают друг другу чайник, ножик, соли.
Берут прочесть чужие журналы, газеты и расспрашивают, кто куда и откуда едет, что и почем там стоит.
А также рассказывают разные случаи из своей и из чужой жизни.
Старик Яков совсем оправился.
Он выпил чаю, съел колбасы и две булки.
Тогда соседи попросили его, чтобы и он рассказал им что-нибудь из своей, очевидно, богатой приключениями жизни...
Отказать в такой просьбе людям, которые столь участливо отнеслись к нему, было неудобно, и старик Яков вопросительно посмотрел на дядю.
— Нет, нет, он не расскажет, — громко объяснил дядя.
— Он слишком скромен.
Да, да!
Ты скромен, друг Яков.
И ты не сердись, если я тебе напомню, как только из-за этой проклятой скромности ты отказался занять пост замнаркома одной небольшой автономной республики.
Сам нарком, товарищ Гули-Поджидаев, как всем известно, недавно умер.
И, конечно, ты, а не кто-либо иной, управлял бы сейчас делами этого небольшого, но симпатичного народа!
— Послушайте!
Вы ведь шутите?
— смущаясь, спросил с верхней полки круглолицый паренек.
— Так же не бывает.
— Бывает всяко, — задорно ответил дядя и продолжал свой рассказ:
— Но скромность, увы, не всегда добродетель.
Наши дела, наши поступки принадлежат часто истории и должны, так сказать, вдохновлять нашу счастливую, но, увы, беспечную молодежь.
И если не расскажет он, то за него расскажу я.
Тут дядя обвел взглядом всех присутствующих и спросил, не сидел ли кто-нибудь в прежние или хотя бы в теперешние времена в центральной харьковской тюрьме.
Нет, нет!
Оказалось, что ни в прежние, ни в теперешние не сидел никто.
— Ну, тогда вы не знаете, что такое харьковская тюрьма, — начал свой рассказ дядя.
Мрачной серой громадой стояла она на высоком холме так называемой Прохладной, или, виноват, Холодной горы, вокруг которой раскинулись придавленные пятой самодержавия низенькие домики робких обывателей.
Тоскливо было сидеть узнику в угрюмой общей камере номер двадцать семь.
Из окна была видна дорога, по которой катили грузовики, шли на работу служащие.
И торговки-спекулянтки с веселым гоготом тащили на рынок корзины с фруктами и лотки жареных пирожков с мясом, с рисом и с капустой.
Узник же получал, как вы сами понимаете, всего шестьсот граммов, то есть полтора фунта.
Кроме того, он жаждал свободы.
«Даешь свободу!
— громко тогда воскликнул про себя узник.
— Довольно мне греметь кандалами и чахнуть в неволе, дожидаясь маловероятной амнистии по поводу какой-либо годовщины, точнее сказать — императорской свадьбы, рождения или коронации!»
И в тот же вечер по пути с дровозаготовок узник оттолкнул конвоира и, как пантера, ринулся в лес, преследуемый зловещим свистом пуль.
Но судьба наконец улыбнулась страдальцу.
Ночь он провел под стогом сена.
А наутро услышал шум трактора и увидел работающих в поле крестьян.
А так как узник ходил еще в своем и был одет весьма прилично, то он выдал себя за ответственного работника, приехавшего на посевную.
Он спросил, как дела.
Дал кое-какие указания.
Выпил молока, потребовал лошадей до станции и скрылся, как вы уже догадываетесь, продолжать свое опасное дело на благо народа, страждущего под мрачным игом проклятого царизма...
Слушатели расхохотались и, гремя посудой, кинулись к выходу, потому что поезд затормозил перед станцией, богатой дешевым молоком и курами.
— Но послушайте, вы все шутите, — обиженно заметил сверху круглолицый паренек.
— Ведь ничего этого вовсе так не бывает.
— Да, я шучу, молодой человек, — вытирая платком лоб, хладнокровно ответил дядя.
— Шутка украшает жизнь.
А иначе жизнь легка только тупицам да лежебокам.
Ге!
Так ли я говорю, юноша?
— хлопнул он меня по плечу.
— А вон, насколько я вижу, идет и проводник с билетом.
Дядя остался караулить вещи, а я взял нетяжелый чемодан и пошел провожать в мягкий вагон старика Якова, который нес с собой завернутый в наволочку портфель, полотенце, апельсин и газету.
В купе было всего два места.
Внизу, у окна справа, сидел пожилой человек, на столике перед ним лежала книга, за спиной его стояла полевая кожаная сумка, а рядом на диване валялась подушка.
Он искоса взглянул на нас, когда мы скрипнули дверью.
Но, увидев, что в купе входит не какой-нибудь шалопай, а почтенный старик с орденом, он учтиво ответил на поклон и подушку отодвинул.
Верхнее место, то самое, на которое опоздал какой-то пассажир, было свободно.
Но сразу лезть спать старик Яков не захотел, а надел очки и взялся за газету.
Однако я хорошо видел, что он не читает, а исподлобья, но зорко смотрит в сторону пассажира.
Я помялся и пожелал старику Якову спокойной ночи.
Тогда он легонько охнул и тихим злым голосом попросил меня передать дяде, чтобы тот вместо негодной, черной, прислал обыкновенную походную грелку, наполненную водой до половины.
Я удивился и хотел переспросить, но вместо ответа старик Яков молча показал мне кулак.
Обиженный и слегка напуганный, я вернулся и передал дяде эту просьбу.
Дядя насупился, негромко кого-то выругал, полез к себе в сумку, достал небольшой сверток и тотчас же вышел, должно быть к проводнику за водой.
Вскоре он вызвал меня на площадку.
Взгляд его был строг, а круглые глаза прищурены.
— Возьми, — сказал он, протягивая мне серую холщовую сумочку, затянутую сверху резиновым шнуром.
— Возьми эту грелку и отнеси.
Понял?
— Он сжал мне руку.
— Понял?
— повторил дядя.
— Иди и помни, о чем мы с тобой перед отъездом говорили.
Голос у дяди был тих и строг, говорил он теперь коротко, без всяких смешков и прибауток.
Рука моя дрожала.
Дядя заметил это, потрепал меня за подбородок и легонько подтолкнул.
— Иди, — сказал он, — делай, как тебе приказано, и тогда все будет хорошо.
Я пошел.
По пути я прощупал сумочку: внутри нее что-то скрипнуло и зашуршало; грелка была холодная, по-видимому, кожаная, и вместо воды набита бумагой.
Я постучался и вошел в купе.
Незнакомый пассажир сидел у столика, низко склонившись над книгой.
Старик Яков читал, откинувшись почти к самой стенке.
Он схватил грелку, легонько застонал, положил ее себе на живот и закрыл полами пиджака.
Я вышел и в тамбуре остановился.
Окно было распахнуто.
Ни луны, ни звезд не было.
Ветер бил мне в горячее лицо.
Вагон дрожал, и резко, как выстрелы, стучала снаружи какая-то железка.
«Куда это мы мчимся?
— глотая воздух, подумал я.
— Рита-та-та!
Трата-та!
Поехали!
Эх, поехали!
Эх, кажется, далеко поехали!»
— Ну?
— спросил, встречая меня, дядя.
— Все сделано, — тихо ответил я.
— Хорошо.
Садись, отдохни.
Хочешь есть — вон на столе колбаса, булка, яблоки.
От колбасы я отказался, яблоко взял и съел сразу.
— Вы бы мальчика спать уложили, — посоветовала старушка.
— Мальчонка за день намотался.
Глаза, я смотрю, красные.
— Ну, что за красные!
— ответил ей дядя.
— Это просто так: пыль, тени.
Вот скоро будет станция, и он перейдет ночевать к старику Якову.
Старик без присмотра — дитя: то ему воды, то грелку.
А с начальником поезда я уже договорился.
— С умным человеком отчего не договориться, — вздохнула старушка.
— А у меня сын Володька, бывало, говорит, говорит.
Эх, говорит, мама, никак мы с тобой не договоримся!..
Так самовольно на Камчатку и уехал.
Теперь там, шалопай, капитаном, что ли.
Старушка улыбнулась и стала раскладывать постель, а я подозрительно посмотрел на дядю: что это еще затевается?
В какой вагон?
Какие грелки?
Мимо нашего купе то и дело проходили в ресторан люди.
Вагон покачивало, все пошатывались и хватались за стены.
Я сел в уголок, пригрелся и задумался.
Как странно!
Давно ли все было не так!
Били часы.
Кричал радиоприемник.
Наступало утро.
Шумела школа, гудела улица, и гремел барабан.
Четвертый наш отряд выбегал на площадку строиться.
И уж непременно кто-то там кричит и дразнит:
Сергей-барабанщик,
Солдатский обманщик,
Что ты бьешь в барабан?
Еще спит капитан.
«Но!
Но!
— говорю я.
— Не подходи ближе, а то пробью по спине зорю палками».
Ту-у!
— взревел вдруг паровоз.
Вагон рвануло так, что я едва не свалился с лавки; жестяной чайник слетел на пол, заскрежетали тормоза, и пассажиры в страхе бросились к окнам.
Вскочил в купе встревоженный дядя.
С фонарями в руках проводники кинулись к площадкам.
Паровоз беспрерывно гудел.
Стоп!
Стали.
Сквозь окна не видно было ни огонька, ни звездочки.
И было непонятно, стоим ли мы в лесу или в поле.
Все толпились и спрашивали друг друга: что случилось?
Не задавило ли кого?
Не выбросился ли кто из поезда?
Не мчится ли на нас встречный?
Но вот паровоз опять загудел, что-то защелкало, зашипело, и мы тихо тронулись.
— Успокойтесь, граждане!
— унылым голосом закричал проводник.
— Это какой-нибудь пьяный шел из ресторана, да и рванул тормоз.
Эх, люди, люди!
— Напьются и безобразят!
— вздохнул дядя.
— Сходи, Сергей, к старику Якову.
Старик больной, нервный.
Да узнай заодно, не переменить ли ему воду в грелке.
Я сурово взглянул на него: не ври, дядя!
И молча пошел.
И вдруг по пути я вспомнил то знакомое лицо артиста, что мелькнуло передо мной на платформе в Серпухове.
Отчего-то мне стало не по себе.
Я постучался в дверь пятого купе.
Откинувшись спиной почти совсем к стенке, старик Яков лежал, полузакрыв глаза.
На полу валялись спички, окурки, и повсюду пахло валерьянкой.
Очевидно, и мягкий вагон тряхнуло здорово.
Я спросил у старика Якова, как он себя чувствует и не пора ли переменить грелку.
— Пора!
Давно пора!
— сердито сказал он, раскрыл полы пиджака и передал мне холщовый мешочек.
— Мальчик!
— не отрывая глаз от книги, попросил меня пассажир.
— Будешь проходить, скажи проводнику, чтобы он пришел прибраться.
— Да, да!
— болезненным голосом подтвердил Яков.
— Попроси, милый!
«Милый»?
Хорош «милый»!
Он так вцепился в мою руку и так угрожающе замотал плешивой головой, что можно было подумать, будто с ним вот-вот случится припадок.
Я выскочил в коридор и остановился.
Что это все такое?
Что означают эти выпученные глаза и перекошенные губы?
А я вот возьму крикну проводника да еще передам ему и эту сумку!
Проводник как раз шел в вагон и остановился, вытирая тряпкой стекла.
«Сказать или не сказать»?
— Молодой человек, — спросил вдруг проводник, — что вы здесь все время ходите?
У вас билет в жестком, а здесь мягкий.
— Да, — пробормотал я, — но мне же нужно...
и они меня посылают.
— Я не знаю, что вам нужно, — перебил меня проводник, — а мне нужно, чтобы в мои купе посторонние пассажиры не ходили.
Что это вы взад-вперед носите?
«Поздно!
— испугался я.
— Теперь уже говорить поздно...
Смотри, берегись, осторожней!..»
— Да, — вздрагивающим голосом ответил я, — но в пятом купе у меня больной дядя, и ему нужно менять воду в грелке.
— Так давайте мне сюда эту грелку, — протянул руку проводник, — для больного старика я и сам это сделаю.
— Но ему уже больше не нужно, — пряча холщовую сумку за спину, в страхе ответил я.
— У него уже совсем прошло!
— Ну, не нужно, так и не нужно!
— опять принимаясь вытирать стекла, проворчал проводник.
— А ходить вы сюда больше не ходите.
Мне бы не жалко, но за это и нас контролеры греют.
Потный и красный, проскочил я на площадку своего вагона.
Дядя вырвал у меня сумку, сунул в нее руку и, даже не глядя, понял, что все было так, как ему надо.
— Молодец!
— тихо похвалил меня он.
— Талант!
Капабланка!
И странно!
То ли давно уж меня никто не хвалил, но я вдруг обрадовался этой похвале.
В одно мгновение решил я, что все пустяки: и мои недавние размышления и подозрения, и что я на самом деле молодец, отважный, находчивый, ловкий.
Я торопливо рассказал дяде, как было дело, что сказал мне пассажир, как мигнул мне старик Яков и как увернулся я от подозрительного проводника.
— Герой!
— с восхищением сказал дядя.
— Геркулес!
Гений!
— Он посмотрел на часы.
— Идем, через пять минут станция.
— И тогда что?
— И тогда все!
Иди забирай вещи.
Поезд уже гудел; застучали стрелочные крестовины.
Проводник с фонарем пошел налево, к выходу.
Мы взяли сумки.
Изо всего купе не спала только одна старушка.
Дядя пожелал ей счастливого пути.
Мы вышли в коридор и прошли к площадке.
Здесь дядя вынул из кармана ключ, открыл дверь, мы соскочили на противоположную от вокзала сторону и, смешавшись с людьми, пошли вдоль состава.
У кого-то дядя спросил, где уборная.
Нам показали на самом конце перрона маленькую грязноватую каменушку.
Мы подошли к ней и остановились.
Через минуту туда же, без шляпы и без чемодана, подбежал совершенно здоровехонький старик Яков.
Здесь друзья обнялись, как будто не видались полгода.
Поезд свистнул и умчался.
А мы заторопились прочь с вокзала, потому что с первой же остановки могла прийти розыскная телеграмма.
А мой дядя и его знаменитый друг, как я тогда подумал, были, вероятно, отъявленные мошенники.
Много ли добра было в желтой сумке, которую старик Яков подменил у пассажира во время переполоха с внезапной остановкой поезда (тормоз рванул, конечно, дядя), — этого мне они не сказали.
Но помню я, что на следующее утро лица их были совсем не веселы.
Помню я, как на зеленом пустыре за какой-то станцией был между дядей и стариком Яковом крупный спор.
О чем?
Не знаю.
Потом хмуро и молча сидели они, что-то обдумывая, в маленькой чайной.
Потом понял я, что старые друзья эти снова помирились.
Долго и оживленно разговаривали и все поглядывали в мою сторону, из чего я понял, что разговор у них идет обо мне.
Наконец они подозвали меня.
Стал меня дядя вдруг хвалить и сказал мне, что я должен быть спокоен и тверд, потому что счастье мое лежит уже не за горами.
Слушать все это было очень радостно, если бы не смутное подозрение, что дела наши странные еще не окончены.
Но вдруг, где-то на станции Липецк, к огромной моей радости, распрощался и отстал от нас старик Яков.
И тут я вздохнул свободно, уснул крепко, а проснулся в купе вагона уже тогда, когда ярким теплым утром мы подъезжали к какому-то невиданно прекрасному, городу.
С грохотом мчались мы по высокому железному мосту.
Широкая лазурная река, по которой плыли большие белые и голубые пароходы, протекала под нами.
Пахло смолой, рыбой и водорослями.
Кричали белогрудые серые чайки — птицы, которых я видел первый раз в жизни.
Высокий цветущий берег крутым обрывом спускался к реке.
И он шумел листвой, до того зеленой и сочной, что, казалось, прыгни на нее сверху — без всякого парашюта, а просто так, широко раскинув руки, — и ты не пропадешь, не разобьешься, а нырнешь в этот шумливый густой поток и, раскидывая, как брызги, изумрудную пену листьев, вынырнешь опять наверх, под лучи ласкового солнца.
А на горе, над обрывом, громоздились белые здания, казалось — дворцы, башни, светлые, величавые.
И, пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились вполоборота, проглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом.
Дядя дернул меня за плечо:
— Друг мой!
Что с тобой: столбняк, отупение?
Я кричу, я дергаю...
Давай собирай вещи.
— Это что?
— как в полусне, спросил я, указывая рукой за окошко.
— А, это?
Это все называется город Киев.
Светел и прекрасен был этот веселый и зеленый город.
Росли на широких улицах высокие тополи и тенистые каштаны.
Раскинулись на площадях яркие цветники.
Били сверкающие под солнцем фонтаны.
Да как еще били!
Рвались до вторых, до третьих этажей, переливали радугой, пенились, шумели и мелкой водяной пылью падали на веселые лица, на открытые и загорелые плечи прохожих.
И то ли это слепило людей южное солнце, то ли не так, как на севере, все были одеты — ярче, проще, легче, — только мне показалось, что весь этот город шумит и улыбается.
— Киевляне!
— вытирая платком лоб, усмехнулся дядя.
— Это такой народ!
Его колоти, а он все танцевать будет!
Сойдем, Сергей, с трамвая, отсюда и пешком недалеко.
Мы свернули от центра.
То дома высились у нас над головой, то лежали под ногами.
Наконец мы вошли в ворота, прошли через двор в проулок — и опять ворота.
Сад густой, запущенный.
Акация, слива, вишня, у забора лопух.
В глубине сада стоял небольшой двухэтажный дом.
За домом — зеленый откос, и на нем полинялая часовенка.
Верхний этаж дома был пуст, окна распахнуты, и на подоконниках скакали воробьи.
— Стой здесь, — сбрасывая сумку, приказал дядя, — а я сейчас все узнаю.
Я остался один.
Кувыркаясь и подпрыгивая, выскочили мне под ноги два здоровых дымчатых котенка и, фыркнув, метнулись в дыру забора.
Слева, в саду, возвышался поросший крапивой бугор, на котором торчали остатки развалившейся каменной беседки.
Позади, за беседкой, доска в заборе была выломана, и отсюда по откосу, мимо часовенки, поднималась тропинка.
Справа на площадке лежали сваленные в кучу маленькие скамейки, столы, стулья.
И теперь я угадал, что в доме этом зимой бывает детский сад.
А сейчас, на лето, они уехали, конечно, куда-либо за город.
Оттого наверху и пусто.
— Иди!
— крикнул мне показавшийся из-за кустов дядя.
— Все хорошо!
Отдохнем мы здесь с тобой лучше, чем на даче.
Книг наберем.
Молоко пить будем.
Аромат кругом...
Красота!
Не сад, а джунгли.
Возле заглохшего цветника нас встретили.
Высокая седая старуха с вздрагивающей головой и с глубоко впавшими глазами, опираясь на черную лакированную палочку, стояла возле морщинистого бородатого человека, который держал в руках длинную метлу.
Сначала я подумал, что это старухин муж, но, оказывается, это был ее сын.
— Дорогих гостей прошу пожаловать!
— сказала старуха надтреснутым, но звучным голосом.
Она сухо поздоровалась со мной и, откинув голову, приветливо улыбнулась дяде.
— Спаситель!
Ах, спаситель!
— сказала она, постучав костлявым пальцем по плечу дяди.
— Полысел, потолстел, но все, как я вижу, по-прежнему добр и весел.
Все такой же молодец, герой, благородный, великодушный, а время летит...
время!..
В продолжение этой совсем непонятной мне речи бородатый сын старухи не сказал ни слова.
Но он наклонял голову, выкидывал вперед руку и неуклюже шаркал ногой, как бы давая понять, что и он всецело разделяет суждения матери о дядиных благородных качествах.
Нас проводили наверх.
Живо раскинули мы две железные кровати в той из трех пустых комнат, что была поменьше, положили соломенные матрацы, втащили столик.
Старуха принесла простыни, подушки, скатерть.
Под открытым окном шумели листья орешника, чирикали птахи.
И стало у меня вдруг на душе хорошо и спокойно.
И еще хорошо мне было оттого, что старуха назвала дядю и добрым и благородным.
Значит, думал я, не всегда же дядя был пройдохой.
А может быть, я и сейчас чего-то не понимаю.
А может быть, все, что случилось в вагоне, это задумано злобным и хитрым стариком Яковом.
А теперь, когда Якова нет, то, может быть, все оно и пойдет у нас по-хорошему.
Дядя дернул меня за нос и спросил, о чем я задумался.
Он был добр.
И, набравшись смелости, я сказал ему, что лучше, чем воровать чужие сумки, жить бы нам спокойно вот в такой хорошей комнате, где под окном орешник, черемуха.
Дядя работал бы, я бы учился.
А злобного старика Якова пусть заперли бы санитары в инвалидный дом.
И пусть он сидел бы там, отдыхал, писал воспоминания о прежней своей боевой жизни, а в теперешние наши дела не вмешивался.
Дядя упал на кровать и расхохотался:
— Ха-ха!
Хо-хо!
Старика Якова запереть в инвалидный дом!
Юморист!
Гоголь!
Смирнов-Сокольский!
В цирк его, в борцы!
Гладиатором на арену!
Музыка, туш!
Рычат львы!
Быки воют!
А ты его в инвалидный!
Тут дядя перестал смеяться.
Он подошел к окну, сломал веточку черемухи и, постукивая ею по своим коротким ногам, начал мне что-то объяснять.
Он объяснил мне, что вор не всегда есть вор, что я еще молод, многого в жизни не понимаю и судить старших не должен.
Он спрашивал меня, читал ли я Чарлза Дарвина, Шекспира, Лермонтова и Демьяна Бедного.
И когда у меня от всех его вопросов голова пошла кругом, и уж не помню, с чем-то я соглашался, чему-то поддакивал, то он оборвал разговор и спустился в сад.
Я же, хотя толком ничего и не понял, остался при том убеждении, что если даже дядя мой и жулик, то жулик он совсем необыкновенный.
Обыкновенные жулики воруют без раздумья о Чарлзе Дарвине, о Шекспире и о музыке Бетховена.
Они тянут все, что попадет под руку, и чем больше, тем лучше.
Потом, как я видел в кино, они делят деньги, устраивают пирушку, пьют водку и танцуют с девчонками танец «Елки-палки, лес густой», как в «Путевке в жизнь», или «Танго смерти», как в картине «Шумит ночной Марсель».
Дядя же мой не пьянствовал, не танцевал.
Пил молоко и любил простоквашу.
Дядя ушел в город.
В раздумье бродил я по комнатам.
На стене в коридоре висел пыльный телефон.
Очевидно, с тех пор как уехал детский сад, звонили по нему не часто.
Заглянул я в чулан — там стояло изъеденное молью, облезлое чучело рыжего медвежонка.
Слазил по крутой лесенке на чердак, но там была такая духота и пылища, что я поспешно спустился вниз.
Вечерело.
Я вышел в сад.
В глухом уголку, за разваленной беседкой, лежал в крапиве мраморный столб.
Я разглядел на его мутной поверхности такую надпись:
ЗДЕСЬ ПОГРЕБЕН ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ СТАТСКИЙ СОВЕТНИК И КАВАЛЕР ИОГАНН ГЕНРИХОВИЧ ШТОКК.
Тут же в крапиве валялся разбитый ящик и рассохшаяся бочка.
Было тепло, тихо, крепко пахло резедой и настурциями.
Где-то далеко на Днепре загудел пароход.
Когда гудит пароход, я теряюсь.
Как за поручни, хочется схватиться мне за что попало: за ствол дерева, за спинку скамейки, за подоконник.
Гулкое, многоголосое эхо его всегда торжественно и печально.
И где бы, в каком бы далеком и прекрасном краю человек ни был, всегда ему хочется плыть куда-то еще дальше, встречать новые берега, города и людей.
Конечно, если только человек этот не такой тип, как злобный Яков, вся жизнь которого, вероятно, только в том и заключается, чтобы охать, ахать, представляться больным и тянуть у доверчивых пассажиров их вещи.
Но вот я насторожился.
В саду, за вишнями, кто-то пел.
Да и не один, а двое.
Мужской голос — ровный, приглушенный и женский — резковатый, как бы надтреснутый, но очень приятный.
Тихонько продвинулся я вдоль аллеи.
Это были старуха и ее бородатый сын.
Они сидели на скамейке рядом, прямые, неподвижные, и глядя на закат, тихо пели:
«Цветы бездумные, цветы осенние, о чем вы шепчетесь в пустом саду?..»
Я был удивлен.
Я еще никогда не слыхал, чтобы такие древние старухи пели.
Правда, жила у нас во дворе дворникова бабка, так и она, когда качала их горластого Гошку, тоже пела: «Ай, люли, ай, люли!
Волки телку увели», — но разве же это песня?
— Дитя!
— позвала вдруг кого-то старуха.
Я обернулся, но никого не увидел.
— Дитя, подойди сюда!
— опять позвала старуха.
Я снова оглянулся — нет никого.
— Тут никого нет, — смущенно сказал я, высовываясь из-за куста.
— Оно, должно быть, куда-нибудь убежало.
— Кто оно?
Глупый мальчик!
Это я тебя зову.
Я подошел.
— Пойди и посмотри, не коптит ли на кухне керосинка.
— Хорошо, — согласился я, — только я не знаю, где у вас кухня.
— Как ты не знаешь, где у нас кухня?
— строго спросила старуха.
— Да я тебя, мерзавца, из дому выгоню...
на мороз, в степь...
в поле!
Я ахнул и в страхе попятился, потому что старуха уже потянулась к своей лакированной палке, по-видимому, собираясь меня ударить.
— Мама, успокойтесь, — раздраженно сказал ее сын.
— Это же не Степан, не Акимка.
Это младший сын покойного генерала Рутенберга, и он пришел поздравить вас со днем ангела.
Трудно сказать, когда я больше испугался: тогда ли, когда меня хотели ударить, или когда я вдруг оказался сыном покойного генерала.
Вскрикнув, шарахнулся я прочь и помчался к дому.
Взбежав по шаткой лесенке, я захлопнул на крючок дверь и дрожащими руками стал зажигать лампу.
И только что я снял стекло, как услышал шаги.
По лестнице за мной кто-то шел...
Крючок был изогнутый, слабенький, и его легко можно было открыть снаружи, просунув карандаш или даже палец.
Я метнулся на терраску и перекинул ногу через перила.
В дверь постучались.
— Эй, там, Сергей!
— услышал я знакомый голос.
— Ты спишь, что ли?
Это был дядя.
Торопливо рассказал я дяде про свои страхи.
Дядя удивился.
— Кроткая старуха, — сказал он, 
— осенняя астра! Цветок бездумный.
Она, конечно, немного не в себе.
Преклонные годы, тяжелая биография...
Но ты ее испугался напрасно.
— Да, дядя, но она хотела меня треснуть палкой.
— Фантазия!
— усмехнулся дядя.
— Игра молодого воображения.
Впрочем...
все потемки!
Возможно, что и треснула бы.
Вот колбаса, сыр, булки.
Ты есть хочешь?
За ужином дядя объяснил мне, что когда-то весь этот дом принадлежал старухе, а теперь ее сын работает здесь, при детском доме, сторожем, а иногда играет на трубе в каком-то оркестре.
Мы легли спать рано.
Окно было распахнуто, и сквозь листву орешника, как крупные звезды, проглядывали огни города.
Мы лежали долго молча.
Но вот дядя загремел в темноте спичками и закурил.
— Дядя, — спросил я, — отчего эта старуха называла вас днем и добрым и благородным?
Это она тоже о дури?
Или что-нибудь тут на самом деле?
— Когда-то, в восемнадцатом, буйные солдаты хотели спустить ее вниз головой с моста, — ответил дядя.
— А я был молод, великодушен и вступился.
— Да, дядя.
Но если она была кроткая или, как вы говорите, цветок бездумный, то за что же?
— Там, на войне, не разбирают.
Кроме того, она тогда была не кроткая и не бездумная.
Спи, друг мой.
— Дядя, — задумчиво спросил я, — а отчего же, когда вы вступились, то солдаты послушались, а не спустили и вас вниз головой с моста?
— Я бы им, подлецам, спустил!
За мной было шесть всадников, да в руках у меня граната!
Лежи спокойно, ты мне уже надоел.
— Дядя, — помолчав немного, не вытерпел я, — а какие это были солдаты?
Белые?
— Лежи, болтун!
— оборвал меня дядя.
— Военные были солдаты: две руки, две ноги, одна голова и винтовка-трехлинейка с пятью патронами.
А если ты еще будешь ко мне приставать, то я тебя выставлю в соседнюю комнату.
...Мои пытливые расспросы, очевидно, встревожили дядю.
Через день, когда мы гуляли над Днепром, он спросил меня, хочу ли я вообще возвращаться домой.
Я задумался.
Нет, этого я не хотел.
После всего, что случилось, Валентинин муж, вероятно, уговорит ее, чтобы меня отдали в какую-нибудь исправительную колонию.
Но и оставаться с дядей, который все время от меня что-то скрывал и прятал, мне было не по себе.
И дядя, очевидно, меня понял.
Он сказал мне, что так как я ему с первого же раза понравился, то, если я не хочу возвращаться домой, он отвезет меня в Одессу и отдаст в мичманскую школу.
Я никогда не слыхал о такой школе.
Тогда он объяснил мне, что есть такая школа, куда принимают мальчиков лет четырнадцати-пятнадцати.
Там же, при школе, они живут, учатся, потом плавают на кораблях сначала простыми матросами, а потом, кто умен, может дослужиться и до моряка-капитана.
Я вспомнил вчерашний пароходный гудок, и сердце мое болезненно и радостно сжалось.
«За что?
— думал я.
— И для чего же вот этот непонятный и даже какой-то подозрительный человек заботится обо мне и хочет сделать для меня такое хорошее дело?»
— А вы?
— тихо опросил я.
— Вы тоже будете жить в Одессе?
— Нет, — ответил дядя.
— Разве я тебе не говорил, что я живу в городе Вятке, заведую отделом народного образования и занимаюсь научной работой?
«Не беда!
— подумал я.
— Ну и пускай в Вятке.
Так, может быть, даже лучше.
А то вдруг приехал бы в Одессу ненавистный старик Яков, — вот тебе, глядишь, и пропала опять вся научная работа!»
Щеки мои горели, и я был взволнован.
«Проживу один, — думал я.
— Начну все заново.
Буду учиться.
Буду стараться.
Буду лазить по мачтам.
Смотреть в бинокль.
Вырасту скоро.
Надену черную форменку...
Вот я стою на капитанском мостике.
Дзинь, дзинь!
Тихий ход вперед!
Вот она, стоит на берегу и машет мне платком...
Нина!
Прощай, Нина, прощай!
Уплываем в Индию.
Смело поведу я корабль через бури, через туманы, мимо жарких тропиков.
Все увижу, все — приеду, тебе расскажу и с чужих берегов привезу подарок».
И так замечтался я, что не заметил, как встал со скамьи, куда-то сходил и опять вернулся мой дядя.
— Но пока тебе будет скучно, — сказал дядя.
— Несколько дней я буду занят.
И, чтобы ты мне не мешал, давай познакомимся с кем-нибудь из ребят.
Будешь тогда всюду бегать, играть.
Посмотри, экое кругом веселье!
Ребят на площадке было много.
Они лазили по лестницам и шестам, кувыркались и прыгали на пружинных сетках, толпились около стрелкового тира, бегали, баловались и, конечно, задирали девчонок, которые здесь, впрочем, спуску и сами не давали.
— С кем же мне, дядя, познакомиться?
— растерянно оглядываясь, спросил я.
— Народу кругом такая уйма.
— А мы поищем — и найдем!
— ответил дядя и потащил меня за собой.
Он вывел меня к краю площадки.
Здесь было тихо, под липами стояли рабочие столики и торчала будочка с материалом и инструментами.
Тут дядя показал мне на хрупкого белокурого мальчика, который, поглядывая на какой-то чертеж, выстругивал ножом тонкие белые планочки.
— Ну вот, хотя бы с этим, — подтолкнул меня дядя.
— Мальчик, сразу видно, неглупый, симпатичный.
— Дохловатый какой-то, — поморщился я.
— Лучше бы, дядя, с кем-нибудь из тех, что у сетки скачут.
— Экое дело, скачут!
Козел тоже скачет, да что толку?
А то мальчик машину какую-то строит.
Из такого скакуна клоун выйдет.
А из этого, глядишь, Эдисон какой-нибудь... изобретатель.
Да ты про Эдисона слыхал ли?
— Слыхал, — буркнул я.
— Это который телефон выдумал.
— Ну, вот и пойди, пойди, познакомься, а я тут в тени газету почитаю.
Белокурый мальчик с большими серыми глазами оставил на столике свои чертежи, планки и пошел к будке.
Пока он что-то там спрашивал, я сел к столику.
Он вернулся, держа в руках карандаш и циркуль.
Он не рассердился, увидев, что я рассматриваю и трогаю его работу, и только тихо сказал:
— Ты, пожалуйста, не сломай планку, она очень тонкая.
— Нет, — усмехнулся я, — не сломаю.
Это ты что мастеришь?
Трактор?
— О, что ты!
— удивленно ответил мальчик.
— Разве ты не видишь, что это модель ветряного двигателя?
Это работа тонкая.
— «Тонкая»!
«Тонкая»!
— позабывая дядины наставления, передразнил я.
— Ты бы лучше шел на сетку кверх ногами прыгать, а то все равно потом выкрасить да выбросить.
Мальчик поднял на меня задумчивые серые глаза.
Грубость моя его, очевидно, удивила, и он подыскивал слова, как мне ответить.
— Послушай, — тихо сказал он.
— Я тебя к себе не звал.
Не правда ли?
Если тебе нравится прыгать на сетке, пойди и прыгай.
— Он замолчал, сел, взял циркуль и, взглянув на мое покрасневшее лицо, добавил: — Я тоже люблю лазить и прыгать, но с тех пор, как я в прошлом году выбросился с парашютом из горящего самолета, прыгать мне уже нельзя.
Он вздохнул и улыбнулся.
Краска все гуще и гуще заливала мне щеки, как будто я лицом попал в крапиву.
— Извини, — сказал я.
— Это я дурак...
Может быть, тебе помочь?
Мне все равно делать нечего.
Теперь смутился сероглазый мальчик.
— Почему же дурак?
— запинаясь, возразил он.
— Зачем это?
Ну, если хочешь, возьми этот квадрат, попроси в будке дрель и просверли, где отмечены дырочки.
Постой, они тебе так не дадут!
У тебя ученический билет не с собой?
Ну, тогда возьми мой.
— И он протянул мне затрепанную красную книжечку.
Я заглянул в билет.
Его звали Славой, фамилия — Грачковский.
Он был мне ровесник.
Мы дружно мастерили двигатель, когда к нам подошел дядя и протянул две плитки мороженого.
— Мы познакомились, — объяснил я.
— Его зовут Славой.
И он прыгнул из горящего самолета на парашюте.
— Чаще меня зовут Славка, — поправил мальчик.
— А с парашютом это я не сам прыгнул — меня отец выкинул.
Я же только дернул за кольцо, попал на крышу водопроводной башни и, уже свалившись оттуда, сломал себе ногу.
— Но она ходит?
— Ходить-то ходит, да нельзя пока быстро бегать.
— Он посмотрел на дядю, улыбнулся и спросил: — Это вы вчера стреляли в тире и поправили меня, чтобы я не сваливал набок мушку?
Ой, вы хорошо стреляете!
— Старый стрелок-пехотинец, — скромно ответил дядя.
— Стрелял в германскую, стрелял и в гражданскую.
«Эге, стрелок-пехотинец!
— покосился я на дядю.
— Так ты уже давно Славку приметил!
А я-то думал, что мы его в товарищи выбрали случайно!»
Вскоре мы со Славкой расстались и уговорились назавтра встретиться здесь же.
— Вот человек!
— похвалил дядя Славку.
— Это тебе не то что какой-нибудь молодец, который только и умеет к мачехе...
в ящик...
Ну, да ладно, ладно!
Ты с самолета попробуй прыгни, тогда и хорохорься.
А то не скажи ему ни слова.
Динамит!
Порох!..
Вспышка голубого магния!
Ты давай-ка с ним покрепче познакомься...
Домой к нему зайди...
Посмотришь, как он живет, чем в жизни занят, кто таковы его родители...
Эх, — вздохнул дядя, — кабы нам да такую молодость!
А то что?..
Пролетела, просвистела!
Тяжкий труд, черствый хлеб, свист ремня, вздохи, мечты и слезы...
Нет, нет!
Ты с ним обязательно познакомься; он скромен, благороден, и я с удовольствием пожал его молодую руку.
Дядя проводил меня только до церковной ограды.
— Вот, — сказал он, — спустишься по тропе на откос, а там через дыру забора — и ты в саду, дома.
Днем да без вещей здесь куда ближе.
А я приду попозже.
Посвистывая, осторожно спускался я по крутому склону.
Добравшись уже до разваленной беседки, я услышал шум и увидел, как во дворике промелькнуло лицо старухи.
Волосы ее были растрепаны, и она что-то кричала.
Тотчас же вслед за ней из кухни с топором в руке выбежал ее престарелый сын; лицо у него было мокрое и красное.
— Послушай!
— запыхавшись и протягивая мне топор, крикнул он.
— Не можешь ли ты отрубить ей голову?
— Нет, нет, не могу!
— завопил я, отскакивая на сажень в сторону.
— Я...
я кричать буду!
— Но она же, дурак, курица!
— гневно гаркнул на меня бородатый.
— Мы насилу ее поймали, и у меня дрожат руки.
— Нет, нет!
— еще не оправившись от испуга, бормотал я.
— И курице не могу...
Никому не могу...
Вы погодите...
Вот придет дядя, он все может.
Я пробрался к себе и лег на кровать.
Было теперь неловко, и я чувствовал себя глупым.
Чтобы отвлечься, я развернул и стал читать газету.
Прочел передовицу.
В Испании воевали, в Китае воевали.
Тонули корабли, гибли под бомбами города.
А кто топил и кто бросал бомбы, от этого все отказывались.
Потом стал читать происшествия.
Здесь все было куда как понятней.
Вот автобус налетел на трамвай — стекла выбиты, жертв нет.
«Не зевай, шофер, счастливо еще отделался!»
Вот шестилетний мальчишка свалился с моста в воду, и сразу же за ним бросились трое: его мать, милиционер и старик, торговавший с лотка папиросами.
Подлетела лодка и подобрала всех четверых.
«Молодцы люди!
А мальчишке дома надо бы задать деру».
А вот объявление: какой-то дяденька продает велосипед, он же купит заграничную шляпу.
«Глупо!
Я бы никогда не продал.
Черта ли толку в шляпе да без велосипеда?»
А вот, стоп!..
Я сжал и подвинул к глазам газету.
А вот...
ищут меня...
«Разыскивается мальчик четырнадцати лет, Сергей Щербачов.
Брюнет.
На виске возле левого глаза родинка.
Сообщить: Москва, телефон Г 0-48-64».
«Так, так!
Значит, вернулась Валентина.
Телефон не наш, не домашний, значит, ищет милиция».
Трясущейся рукой я подвинул дорожное дядино зеркальце.
Долго и тупо глядел.
«Да, да, вон он и я.
Вот брюнет.
Вот родинка».
«Разыскивается...» Слово это звучало тихо и приглушенно.
Но смысл его был грозен и опасен.
Вот они скользят по проводам, телеграммы: «Ищите!
Ищите!..
Задержите!»
Вот они стоят перед начальником, спокойные, сдержанные агенты милиции.
«Да, — говорят они, — товарищ начальник!
Мы найдем гражданина Сергея Щербачова, четырнадцати лет, брюнета, с родинкой, — того, что выламывает ящики и продает старьевщикам чужие вещи.
Он, вероятно, живет в каком-нибудь городе со своим подозрительным дядей, например в Киеве, и мечтает безнаказанно поступить в мичманскую школу, чтобы плавать на советских кораблях в разные страны.
Этот лживый барабанщик, которого давно уже вычеркнули из списков четвертого отряда, вероятно, будет плакать и оправдываться, что все вышло как-то нечаянно.
Но вы ему не верьте, потому что не только он сам такой, но его отец осужден тоже».
Я швырнул зеркало и газету.
Да! Все именно так, и оправдываться было нечем.
Ни возвращаться домой, ни попадать в исправительный дом я не хотел.
Я упрямо хотел теперь в мичманскую школу.
И я решил бороться за свое счастье.
Насухо вытер я глаза и вышел на улицу.
Постовые милиционеры, дворники с бляхами, прохожие с газетой — все мне теперь казались подозрительными и опасными.
Я зашел в аптеку и, не зная точно, что мне нужно, долго толкался у прилавка, до тех пор, пока покупатели не стали опасливо поглядывать на меня, придерживая рукой карманы, и продавец грубо не спросил, что мне надо.
Я попросил тюбик хлородонта и поспешно вышел.
Потом я очутился возле парикмахерской.
Зашел.
— Подкоротить?
Под машинку?
Под бокс?
Под бобрик?
— равнодушно спросил парикмахер.
— Нет, — сказал я.
— Бритвой снимайте наголо.
Пряди темных волос тихо падали на белую простыню.
Вот он показался на голове, узкий шрам.
Это когда-то я разбился на динамовском катке.
Играла музыка.
Катались с Ниной.
Было шумно, морозно, весело...
Уши теперь торчали, и голова стала круглой.
На лице резче выступил загар.
Вышел, выдавил из тюбика немного зубной пасты, смазал на виске родинку.
Брови на солнце выцвели: попробуй-ка разбери теперь, брюнет или рыжий.
Сверкали на улице фонари.
Пахло теплым асфальтом, табаком, цветами и водой.
«Никто теперь меня не узнает и не поймает, — думал я.
— Отдаст меня дядя в мичманскую школу, а сам уедет в Вятку...
Ну и пусть!
Буду жить один, буду стараться.
А на все прошлое плюну и забуду, как будто бы его и не было».
Влажный ветерок холодил мою бритую голову.
Шли мне навстречу люди.
Но никто из них не знал, что в этот вечер твердо решил я жизнь начинать заново и быть теперь человеком прямым, смелым и честным.
Было уже поздно, и, спохватившись, я решил пройти домой ближним путем.
Темно и глухо было на пустыре за церковной оградой.
Оступаясь и поскальзываясь, добрался я до забора, пролез в дыру и очутился в саду.
Окна нашей комнаты были темны — значит, дядя еще не возвращался.
Это обрадовало меня, потому что долгое отсутствие мое останется незамеченным.
Тихо, чтобы не разбудить внизу хозяев, подошел я к крылечку и потянул дверь.
Вот тебе и раз!
Дверь была заперта.
Очевидно, они ожидали, что дядя по возвращении постучится.
Но то дядя, а то я!
Мне же, особенно после того, как я сегодня обидел хозяина, стучаться было совсем неудобно.
Я разыскал скамейку и сел в надежде, что дядя вернется скоро.
Так я просидел с полчаса или больше.
На траву, на листья пала роса.
Мне становилось холодно, и я уже сердился на себя за то, что не отрубил курице голову.
Экое дело — курица!
А вдруг вот дядя где-нибудь заночует, — что тогда делать?
Тут я вспомнил, что сбоку лестницы, рядом с уборной, есть окошко и оно, кажется, не запирается.
Я снял сандалии, сунул их за пазуху и, придерживаясь за трухлявый наличник, встал босыми ногами на уступ.
Окно было приоткрыто.
Я вымазался в пыли, оцарапал ногу, но благополучно спустился в сени.
Я лез не воровать, не грабить, а просто потихоньку, чтобы никого не потревожить, пробирался домой.
И вдруг сердце мое заколотилось так сильно, что я схватился рукой за грудную клетку.
Что такое?..
Спокойней!
Однако дыхание у меня перехватило, и я в страхе уцепился за перила лестницы.
Кто его знает почему, но мне вдруг показалось, что старик Яков совсем не исчез — там, далеко, в Липецке, — а где-то притаился здесь, совсем рядом.
Несколько мгновений эта нелепая, упрямая мысль крепко держала мою голову, и я мучительно силился понять, в чем дело.
Тихонько поднялся я наверх — и опять стоп!
Не из той комнаты, где мы жили, а из пустой, которая выходила окном к курятнику, пробивался через дверные щели слабый свет.
Значит, дядя уже давно был дома.
Прислушался.
Разговаривали двое: дядя и кто-то незнакомый.
Никакого старика Якова, конечно, не было.
— Вот, — говорил дядя, — сейчас будет и готово.
Этот пакет туда, а этот сюда.
Понятно?
— Понятно!
Куда «туда» и куда «сюда», — мне это было совсем непонятно.
— Теперь все убрать.
И куда это мой Мальчишка запропал?
(Это обо мне.)
— Вернется!
Или немного заблудился.
А то еще в кино пошел.
Нынче дети какие!
А мать у него кто?
— Мачеха!
— ответил дядя.
— Кто ее знает, какая-то московская.
Мы на эту квартиру случайно, через своего человека напали.
Мачеха на Кавказе.
Мальчишка один.
Квартира пустая.
Лучше всякой гостиницы.
Он мне сейчас в одном деле помогать будет.
«Как кто ее знает?
— ахнул я.
— Ведь ты же мой дядя!»
— Ну, и последнее готово!
Все наука и техника.
Осторожней, не разбейте склянку.
Но куда же все-таки запропал мальчишка?
Я тихонько попятился, спустился по лесенке, вылез обратно в сад через окошко, обул сандалии и громко постучался в запертую дверь.
Отворили мне не сразу.
— Это ты, бродяга?
Наконец-то!
— раздался сверху дядин голос.
— Да, я.
— Тогда погоди, штаны да туфли надену, а то я прямо с постели.
Прошло еще минуты три, пока дядя спустился по лестнице.
— Ты что же полуночничаешь?
Где шатался?
— Я вышел погулять...
Потом сел не на тот трамвай.
Потом у меня не было гривенника, я шел, да и немного заблудился.
— Ой, ты без гривенника на трамваях никогда не ездил?
— проворчал дядя.
Но я уже понял, что ругать он меня не будет и, пожалуй, даже доволен, что сегодня вечером дома меня не было.
В коридоре и во всех комнатах было темно.
Не зажигая огня, я разделся и скользнул под одеяло.
Дверь внизу тихонько скрипнула.
Кто-то через нижнюю дверь вышел.
И только сейчас, лежа в постели, я наконец, понял, почему мне недавно померещилось близкое присутствие старика Якова.
Как и в тот раз, когда он впервые очутился в нашей квартире, мне почудился такой же сладковато-приторный запах — не то эфира, не то еще какой-то дряни.
«Очевидно, — подумал я, — дядя опять какое-то лекарство пролил...
Но что же он за человек?
Он меня поит, кормит, одевает и обещает отдать в мичманскую школу, и, оказывается, он даже не знает Валентины и вовсе мне не дядя!»
Тогда, осененный новой догадкой, я стал припоминать все прочитанные мною книги из жизни знаменитых и неудачливых изобретателей и ученых.
«А может быть, — думал я, — дядя мой совсем и не жулик.
Может быть, он и правда какой-нибудь ученый или химик.
Никто не признает его изобретения, или что-нибудь в этом роде.
Он втайне ищет какой-либо утерянный или украденный рецепт.
Он одинок, и никто не согреет его сердце.
Он увидел хорошего мальчика (это меня), который тоже одинок, и взял меня с собою, чтобы поставить на хорошую жизнь.
Конечно, хорошая жизнь так, как у нас началась в вагоне, не начинается.
Но...
я ничего не знаю.
Мне бы только вырваться на волю, в мичманскую школу.
Да поскорее, потому что я ведь решил уже жить правдиво и честно...
Верно, что я уже и сегодня успел соврать и про трамвай и про то, что заблудился.
Но ведь он же мне и сам соврал первый.
„Ты, — говорит, — погоди...
Я только что с постели“.
Нет, брат!
Тут ты меня не обманешь.
Тут я и сам химик!»
Несколько дней мы прожили совсем спокойно.
Каждое утро бегал я теперь в парк, и там мы встречались со Славкой.
Однажды в парк зашел Славкин отец, тоже худой, белокурый человек с тремя шпалами в петлицах.
Прищурившись, глянул он на Славкину модель ветродвигателя, сильными пальцами грубовато и быстро выломал распорку, которую только что с таким трудом мы вставили на место, и уверенно заявил, что здесь должна быть не распорка, а стягивающая скрепка, иначе при работе разболтается гнездо мотора.
С обидой и азартом кинулись мы к чертежу, но, оказывается, Славкин отец был совершенно прав.
Он улыбнулся, показал нам кончик языка.
Поцеловал Славку в лоб, что меня удивило, потому что Славка был совсем не маленький, и, тихонько насвистывая, быстро пошел через площадку, старательно обходя копавшихся в песке маленьких ребятишек.
— Догадливый!
— сказал я.
— Только подошел, глянул — крак!
— и выломал.
— Еще бы не догадливый!
— спокойно ответил Славка.
— Такая уж у него работа.
— Он военный инженер?
Он что строит?
— Разное, — уклончиво ответил Славка и с гордостью добавил: — Он очень хороший инженер!
Это он только такой с виду.
— Какой?
— Да вот какой!
— смеется и язык высунул...
Ты думаешь, он молодой?
Нет, ему уже сорок два года.
А твоему отцу сколько?
Он кто?
— У меня дядя...
— запнулся я.
— Он, кажется, ученый...химик...
— А отец?
— А отец...
отец...
Эх, Славка, Славка!
Что же ты, искал, искал контргайку, а сам ее каблуком в песок затоптал — и не видишь.
Наклонившись, долго выковыривал я гайку пальцем и, сидя на корточках, счищал и сдувал с нее песчинки.
Я кусал губы от обиды.
Сколько ни говорил я себе, что теперь я должен быть честным и правдивым, — язык так и не поворачивался сказать Славке, что отец у меня осужден за растрату.
Но я и не соврал ему.
Я не сказал ничего, замял разговор, засмеялся, спросил у него, сколько сейчас времени, и сказал, что пора кончать работу.
На другой день дядя вызвался проводить меня в гости к Славке.
Славка жил далеко.
Домик они занимали красивый, небольшой — в одну квартиру.
Встретили нас Славка и его бабка — старуха хлопотливая, говорливая и добродушная.
Дядя попросил подать ему через окно воды, но бабка пригласила его в комнаты и предложила квасу.
Дядя неторопливо пил стакан за стаканом и, прохаживаясь по комнатам, похваливал то квас, то Славку, то Славкину светлую, уютную квартиру.
Он был огорчен тем, что не застал Славкиного отца дома, и через полчаса ушел, пообещавшись зайти в другой раз.
Едва только он ушел, бабка сразу же заставила меня насильно выпить стакан молока, съесть блин и творожную ватрушку, причем Славка — нет, чтобы за меня заступиться, — сидел на скамье напротив, болтал ногами, хохотал и подмигивал.
Потом он мне показал свой альбом открыток.
Это были не теперешние открытки, а старинные, военные.
Напечатанные на шершавой, грубой бумаге, теперь уже полинявшие, потертые,
они рассказывали о далеких днях гражданской войны.
Вот стоит в синей кожанке человек.
В руках блестит светло-синяя сабля.
Небо синее, земля, деревья и трава — черно-синие.
Возле человека осталось всего четыре товарища, и на их папахи, на мужественные лица кровавыми полосами падают лучи огромной пятиконечной звезды.
Внизу, под открыткой, подпись: «Смерть шахтер-комиссара Андрея Бутова с товарищами в бою под Кременчугом».
И еще помельче: «Напечатано походной типографией 12-й армии, 1919 г.».
— Это очень редкая открытка, — бережно разглаживая ее, объяснил мне Славка.
— Их всего-то, может, и было напечатано штук двести — триста.
Ну и вот эта тоже попадается не часто.
Тут, смотри, со стихами: «Гей, гей!
Не робей!»
Видишь, это красные гонят Юденича.
А вот без стихов...
Тоже гонят.
А это всадник в бой мчится.
Отстал, должно быть.
А на небе тучи...
тучи...
А это просто так...
девчонка с наганом.
Комсомолка, наверное.
Видишь, губы сжала, а глаза веселые.
Они теперь повырастали.
У мамы подруга есть, Комкова Клавдюшка, тоже там была...
Так ей теперь уже тридцать шесть, что ли...
Э-э, брат!
Погоди, погоди!
— рассмеялся вдруг Славка.
Закрыв ладонью альбом, он посмотрел на меня, потом опять в альбом, потом схватил со столика зеркало.
— А это кто?
Передо мной лежала открытка, изображавшая совсем молоденького паренька в такой же, как у меня, пилотке.
У пояса его висела кобура, в руке он держал трубу.
— Как кто?
Сигналист!
Тут так и написано.
— Это ты!
— подвигая мне зеркало, обрадовался Славка.
— Ну, посмотри, до чего похоже!
Я еще когда тебя в первый раз увидел — на кого, думаю, он так похож?
Ну, конечно, ты!
Вот нос...
вот и уши немного оттопырены.
Возьми!
— сказал он, доставая из гнезда открытку.
— У меня таких две, на твое счастье.
Бери, бери да радуйся!
Молча взял я Славкин подарок.
Бережно завернул его и положил к себе в бумажник.
Мы вышли на задний дворик.
Огромные, почти в рост человека, торчали там лопухи, и под их широкой тенью суетливо бегали маленькие желтые цыплята.
— Славка, — осторожно опросил я, — а как у тебя нога?
Тебе ее потом совсем вылечат?
— Вылечат!
— щурясь и отворачиваясь от солнца, ответил Славка.
— Ну, куда, дурак?
Чего кричишь?
— Он схватил заблудившегося цыпленка и бережно сунул его в лопухи.
— Туда иди.
Вон твоя компания.
— Он отряхнул руки, прищелкнул языком и добавил: — Нога — это плохо.
Ну ничего, не пропаду.
Не такие мы люди!
— Кто мы?
— Ну, мы...
все...
— Кто все?
Ты, папа, мама?
— Мы, люди, — упрямо повторил Славка и недоуменно посмотрел мне в глаза.
— Ну, люди!..
Советские люди!
А ты кто?
Банкир, что ли?
Я отвернулся.
Я вынул из кармана окладной нож.
Это был хороший кривой нож, крепкой стали, с дубовой полированной рукояткой и с блестящим карабинчиком.
Я знал, что Славке он очень нравится.
— Возьми, — сказал я.
— Дарю на память.
Да бери, бери!
Ты мне сигналиста подарил, и я взял!
— Но то — пустяк, — возразил Славка.
— У меня есть еще, а у тебя другого ножа нет!
— Все равно бери!
— твердо сказал я.
— Раз я подарил, то теперь обижусь, выкину, но не возьму обратно.
— Хорошо, я возьму, — согласился Славка.
— Спасибо.
Только сигналист пусть в счет не идет.
Но у меня есть карманный фонарь с тремя огнями — белый, красный и зеленый.
И ты его возьмешь тоже...
— Он подумал.
— Только вот что: он у меня не здесь, он у мамы.
Через три дня отец отвезет меня к ней в деревню, а сам в тот же день вернется обратно.
Я его передам отцу, отец отдаст бабке, а она — тебе.
Дай честное слово, что ты зайдешь и возьмешь!
Я дал.
— Так ты уезжаешь?
— пожалел я.
— Далеко?
Надолго?
— Надолго, до конца лета, к маме.
Но это не очень далеко.
Отсюда пароходом вверх по Десне километров семьдесят, а там от пристани километров десять лесом.
Ну, пойдем к бабке на кухню.
— Бабушка, — сказал Славка, тыча ей под нос блестящий кривой нож.
— Вот, мне подарили.
Хорош ножик?
Острый!
— Выкинь, Славушка!
— посоветовала старуха.
— Куда тебе такой страшенный?
Еще зарежешься.
— Ты уж старая, — обиделся Славка, — и ничего в ножах не понимаешь.
Дай-ка я что-нибудь стругану.
Дай хоть вот эту каталку.
Ага, не даешь?
Значит, сама видишь, что нож хороший!
Бабушка, я с папой пришлю фонарь.
Ну, помнишь, я еще тебя около курятника напугал?
И ты его отдашь вот этому мальчику.
Погляди на него, запомнишь?
— Да запомню, запомню, — ухватив Славку белыми от муки руками, потрясла его старуха.
— Вы тут стойте, не уходите, я сейчас вас кормить буду.
— Только не меня!
— испугался я.
— Это его...
я уже кормленый...
— Ладно, ладно!
— отскакивая к двери, согласился Славка, и уже у самого порога он громко закричал: — Только я гречневой каши есть не буду-у-у!
— Врешь, врешь!
Все будешь, — ахнула бабка и, вытирая мокрое лицо фартуком, жалобно добавила: — Кабы тебя, милый мой, с ероплана не спихнули, я бы взяла хворостину и показала, какое оно бывает «не буду»!
Славка проводил меня до калитки, и тут мы с ним попрощались, потому что в следующие два дня он должен был принимать в клинике какие-то ванны и на площадку прийти не обещался.
Теперь, когда я узнал, что Славка уезжает, мне еще крепче захотелось в Одессу.
Дяди дома не было.
Я сел за стол у распахнутого окошка, отвинтил крышку дядиной походной чернильницы, подвинул к себе листок бумаги и от нечего делать взялся сочинять стихи.
Это оказалось вовсе не таким трудным, как говорил мне дядя.
Например, через полчаса уже получилось:
Из Одессы капитан
Уплывает в океан.
На борту стоят матросы,
Лихо курят папиросы.
На берегу стоят девицы,
Опечалены их лица!
Потому что, налетая,
Всем покоя не давая,
Ветер гнал за валом вал
И сурово завывал.
Выходило совсем неплохо.
Я уже хотел было продолжать описание дальнейшей судьбы отважного корабля и опечаленных разлукой девиц, как меня позвала старуха.
С досадой высунулся я через окно, раздвинул ветви орешника и вежливо спросил, что ей надо.
Она приказала мне слазить в погреб и поставить для дяди на холод кринку простокваши.
Я покривился, однако тотчас же вышел и полез.
Вернувшись, я попробовал было продолжать свои стихи, но, увы, — вероятно, оттого, что в сыром, темном погребе я стукнулся лбом о подпорку, — вдохновение исчезло, и ничего у меня дальше не получалось.
Я решил переписать начисто то, что сделано, и положить стихи на дядин столик, чтобы он подивился новому моему таланту.
Однако хорошей бумаги на столе больше не было.
Тогда я вспомнил, что в головах у дяди, под матрацем, завернутая в газету, лежит целая пачка.
Пачку эту я развернул, достал несколько листиков и стал переписывать.
Только что успел я дойти до половины, как опять меня позвала старуха.
Я высунулся через окошко и теперь уже довольно грубо спросил, что ей от меня надо.
Она приказала мне лезть в погреб и достать пяток яиц, потому что ей надо ставить тесто для блинчиков, которых, конечно, дядя захочет поесть вместе с простоквашей.
Я плюнул.
Выскочил.
Полез.
Долго возился, отыскивая впотьмах корзинку, и, вернувшись, твердо решил больше на старухин зов не откликаться.
Сел за стол.
Что такое?
Листка с моими стихами на столе не было.
Удивленный и даже рассерженный, заглянул под стол, под кровать...
Распахнул дверь коридора.
Нету!
И я решил, что, должно быть, в мое отсутствие в комнату заскочили два наших сумасшедших котенка и, прыгая, кувыркаясь, как-нибудь уволокли листок за окно, в сад.
Вздохнув, я взялся переписывать наново.
Дописал до половины, загляделся на скачущего по подоконнику воробья и задумался.
«Вот, — думал я, — клюнет, подпрыгнет, посмотрит, опять клюнет, опять посмотрит...
Ну, что, дурак, смотришь?
Что ты в нашей человеческой жизни понимаешь?
Ну хочешь?
Слушай!»
Я потянулся к листку со стихами и, просто говоря, обалдел.
Первых четырех только что написанных мною строк на бумаге уже не было.
А пятая, та, где говорилось о стоящих на берегу девицах, быстро таяла на моих глазах, как сухой белый лед, не оставляя на этой колдовской бумаге ни следа, ни пятнышка.
Крепкая рука опустилась мне на плечо, и, едва не слетев со стула, я увидел незаметно подкравшегося ко мне дядю.
— Ты что же это, негодяй, делаешь?
— тихо и злобно спросил он.
— Это что у тебя такое?
Я вскочил, растерянный и обозленный, потому что никак не мог понять, почему это мои стихи могли привести дядю в такую ярость.
— Ты где взял бумагу?
— Там, — и я ткнул пальцем на кровать.
— «Там, там»!
А кто тебе, дряни такой, туда позволил лазить?
Тут он схватил листки, в том числе и те, где были начаты стихи об отважном капитане, осторожно разгладил их и положил обратно под матрац, в папку.
Но тогда, взбешенный его непонятной руганью и необъяснимой жадностью, я плюнул на пол и отскочил к порогу.
— Что вам от меня надо?
— крикнул я.
— Что вы меня мучаете?
Я и так с вами живу, а зачем — ничего не знаю!
Вам жалко трех листочков бумаги, а когда в вагонах...
так чужого вам не жалко!
Что я вас, ограбил, обокрал?
Ну, за что вы на меня сейчас набросились?
Я выскочил в сад, забежал на глухую полянку и уткнулся головой в траву...
Очевидно, дяде и самому вскоре стало неловко.
— Послушай, друг мой, — услышал я над собой его голос.
— Конечно, я погорячился, и бумаги мне не жалко.
Но скажи, пожалуйста...
— тут голос его опять стал раздраженным, — что означают все эти твои фокусы?
Я недоуменно обернулся и увидел, что дядя тычет себе пальцем куда-то в живот.
— Но, дядя, — пробормотал я, — честное слово...
я больше ничего...
— Хорошо «ничего»!
Я пошел утром переменить брюки, смотрю — и на подтяжках, да и внизу, — ни одной пуговицы!
Что это все значит?
— Но, дядя, — пожал я плечами, — для чего мне ваши брючные пуговицы?
Ведь это же не деньги, не бумага и даже не конфеты.
А так...
дрянь!
Мне и слушать-то вас прямо-таки непонятно.
— Гм, непонятно?!
А мне, думаешь, понятно?
Что же, по-твоему, они сами отсохли?
Да кабы одна, две, а то все начисто!
— Это старуха срезала, — подумав немного, сказал я.
— Это ее рук дело.
Она, дядя, всегда придет к вам в комнату, меня выгонит, а сама все что-то роется, роется...
Недавно я сам видел, как она какую-то вашу коробочку себе в карман сунула.
Я даже хотел было сказать вам, да забыл.
— Какую еще коробочку?
— встревожился дядя.
— У меня, кажется, никакой коробочки...
Ах,
цветок бездумный и безмозглый!
— спохватился дядя.
— Это она у меня мыльный порошок для бритья вытянула.
А я-то искал, искал, перерыл всю комнату!
Глупа, глупа!
Я, конечно, понимаю: повороты судьбы, преклонные годы...
Но ты когда увидишь ее у нас в комнате, то гони в шею.
— Нет, дядя, — отказался я. — Я ее не буду гнать в шею.
Я ее и сам-то боюсь.
То она меня зовет Антипкой, то Степкой, а чуть что — замахивается палкой.
Вы лучше ей сами скажите.
Да вон она возле клумбы цветы нюхает!
Хотите, я вам ее сейчас кликну?
— Постой!
Постой!
— остановил меня дядя.
— Я лучше потом...
Надоело!
Ты теперь расскажи, что ты у Славки делал.
Я рассказал дяде, как провел время у Славки, как он подарил мне сигналиста, и пожалел, что через три дня Славку отец увезет к матери.
Дядя вдруг разволновался.
Он встал, обнял меня и погладил по голове.
— Ты хороший мальчик, — похвалил меня дядя.
— С первой же минуты, как только я тебя увидел, я сразу понял:
«Вот хороший, умный мальчик.
И я постараюсь сделать из него настоящего человека».
Ге!
Теперь я вижу, что я в тебе не ошибся.
Да, не ошибся.
Скоро уже мы поедем в Одессу.
Начальник мичманской школы — мой друг.
Помощник по учебной части — тоже.
Там тебе будет хорошо.
Да, хорошо.
Конечно, многое...
то есть, гм...
кое-что тебе кажется сейчас не совсем понятным, но все, что я делаю, это только во имя...
и вообще для блага...
Помнишь, как у Некрасова: «Вырастешь, Саша, узнаешь...»
— Дядя, — задумчиво спросил я, — а вы не изобретатель?
— Тсс...
— приложив палец к губам и хитро подмигнув мне, тихо ответил дядя.
— Об этом пока не будем... ни слова!
Дядя стал ласков и добр.
Он дал мне пятнадцать рублей, чтобы я их, на что хочу, истратил.
Похлопал по правому плечу, потом по левому, легонько ткнул кулаком в бок и, сославшись на неотложные дела, тотчас же ушел.
Прошло три дня.
Со Славкой повидаться мне так и не удалось — в парк он больше не приходил.
Бегая днем по городу, я остановился у витрины писчебумажного магазина и долго стоял перед большой географической картой.
Вот она и Одесса!
Рядом города — Херсон, Николаев, Тирасполь, слева — захваченная румынами страна Бессарабия, справа — цветущий и знойный Крым, а внизу, далеко — до Кавказа, до Турции, до Болгарии — раскинулось Черное море...
...И волны бушуют вдали...
Товарищ, мы едем далеко,
Далеко от здешней земли.
Нетерпение жгло меня и мучило.
Я заскочил в лавку и купил компас.
Кто его знает, когда еще он должен был мне пригодиться.
Но когда в руках компас — тогда все моря, океаны, бухты, проливы, заливы, гавани получают свою форму-очертания.
Вышел и остановился у витрины опять.
А вот он и север!
Кольский полуостров.
Белое море.
Угрюмое море, холодное, ледяное.
Где-то тут, на канале, работает мой отец.
Последний раз он писал откуда-то из Сороки.
Сорока...
Сорока!
Вот она и Сорока.
Вообще-то отец писал помалу и редко.
Но последний раз он прислал длинное письмо, из которого я, по правде сказать, мало что понял.
И если бы я не знал, что отец мой работает в лагерях, где вином не торгуют, то я бы подумал, что писал он письмо немного выпивши.
Во-первых, письмо это было не грустное, не виноватое, как прежде, а с первых же строк он выругал меня за «хвосты» по математике.
Во-вторых, он писал, что каким-то взрывом ему оторвало полпальца и ушибло голову, причем писал он об этом таким тоном, как будто бы там был бой и есть после этого чем похвалиться.
В-третьих, совсем неожиданно он как бы убеждал меня, что жизнь еще не прошла и что я не должен считать его ни за дурака, ни за человека совсем пропащего.
И это меня тогда удивило, потому что я был не слепой и никогда не думал, что жизнь уже прошла.
А если уж и думал, то скорей так: что жизнь еще только начинается.
Кроме того, никогда не считал я отца за дурака и за пропащего.
Наоборот я считал его и умным и хорошим, но только если бы он не растрачивал для Валентины казенных денег, то было бы, конечно, куда как лучше!
И я решил, что, как только поступлю в мичманскую школу, тотчас же напишу отцу.
А что это будет так — я верил сейчас крепко.
Задумавшись и улыбаясь, стоял я у блестящей витрины и вдруг услышал, что кто-то меня зовет:
— Мальчик, пойди-ка сюда!
Я обернулся.
Почти рядом, на углу, возле рычага, который управляет огнями светофора, стоял милиционер и рукой в белой перчатке подзывал меня к себе.
«Г 0-48-64!» — вздрогнул я.
И вздрогнул болезненно резко, как будто кто-то из прохожих приложил горячий окурок к моей открытой шее.
Первым движением моим была попытка бежать.
Но подошвы как бы влипли в горячий асфальт, и, зашатавшись, я ухватился за блестящие поручни перед витриной магазина.
«Нет, — с ужасом подумал я, — бежать поздно!
Вот она и расплата!»
— Мальчик!
— повторил милиционер.
— Что же ты стал?
Подходи быстрее.
Тогда медленно и прямо, глядя ему в глаза, я подошел.
— Да, — сказал я голосом, в котором звучало глубокое человеческое горе.
— Да! вас слушаю!..
— Мальчик, — сказал милиционер, мгновенно перекидывая рычаг с желтого огня на зеленый, — будь добр перейди улицу и нажми у ворот кнопку звонка к дворнику.
Мне надо на минутку отлучиться, а я не могу.
Он повторил это еще раз, и только тогда я его понял.
Я не помню, как перешел улицу, надавил кнопку и тихо пошел было своей дорогой, но почувствовал, что идти не могу, и круто свернул в первую попавшуюся подворотню.
Крупные слезы катились по моим горячим щекам, горло вздрагивало, и я крепко держался за водосточную трубу.
— Так будь же все проклято!
— гневно вскричал я и ударил носком по серой каменной стене.
— Будь ты проклята, — бормотал я, — такая жизнь, когда человек должен всего бояться, как кролик, как заяц, как серая трусливая мышь!
Я не хочу так!
Я хочу жить, как живут все. Как живет Славка, который может спокойно надавливать на все кнопки, отвечать на все вопросы и глядеть людям в глаза прямо и открыто, а не шарахаться и чуть не падать на землю от каждого их неожиданного слова или движения.
Так стоял я, вздрагивая; слезы катились, падали на осыпанные известкой сандалии, и мне становилось легче.
Кто-то тронул меня за руку.
— Мальчик, — участливо спросила меня молодая незнакомая женщина, — ты о чем плачешь?
Тебя обидели?
— Нет, — вытирая слезы, ответил я, — я сам себя обидел.
Она улыбнулась и взяла меня за руку:
— Но разве может человек сам себя обидеть?
Ты, может быть, ушибся, разбился?
Я замотал головой, сквозь слезы улыбнулся, пожал ей руку и выскочил на улицу.
Кто его знает почему, мне казалось, что счастье мое было уже недалеко...
И в этот день я был крепок.
Меня не разбило громом, и я не упал, не закричал и не заплакал от горя, когда, спустившись по откосу, я пролез через дыру забора и увидал у нас в саду проклятого старика Якова.
Он сидел спиной ко мне, и они о чем-то оживленно разговаривали с дядей.
Надо было собраться с мыслями.
Я скользнул за кусты и боком, боком, вокруг холма с развалинами беседки, вышел к крылечку и прокрался наверх.
Вот я и у себя в комнате.
Схватил графин, глотнул из горлышка.
Поперхнулся.
Зажав полотенцем рот, тихонько откашлялся.
Осмотрелся.
Очевидно, старик Яков появился здесь совсем еще недавно.
Полотенце было сырое — не просохло.
На подоконнике валялся только один окурок, а старик Яков, когда не притворялся больным, курил без перерыва.
На кровати валялась дядина кепка и мятая газета.
Вот и все!
Нет, не все.
Из-под подушки торчал кончик портфеля.
Я глянул в окно.
Через листву черемухи я видел, что оба друга все еще разговаривают.
Я открыл портфель.
Салфетка, рубашка, два галстука, помазок, бритва, красные мужские подвязки.
Картонная коробочка из-под кофе.
Внутри что-то брякает.
Раскрыл:
орден Трудового Знамени, орден Красной Звезды, значок МОПР, значок члена Крым-ЦИК, иголка, катушка ниток, пузырек с валерьяновыми каплями.
Еще носки, носки...
А это?
И я осторожно вытащил из уголка портфеля черный браунинг.
Тихий вопль вырвался у меня из груди.
Это был как раз тот самый браунинг, который принадлежал мужу Валентины и лежал во взломанном мною ящике.
Ну да!..
Вот она, выщербленная рукоятка.
Выдвинул обойму.
Так и есть: шесть патронов и одного нет.
Я положил браунинг в портфель, закрыл, застегнул и сунул под подушку.
«Что же делать?
А что делается сейчас дома?
Плевать там, конечно, на сломанный замок, на проданную горжетку!
Горько и плохо, должно быть, пришлось молодому Валентининому мужу.
Могут выругать и простить человека за потерянный документ.
Без лишних слов вычтут потерянные деньги.
Но никогда не простят и не забудут человеку, что он не смог сберечь боевое оружие!
Оно не продается и не покупается.
Его нельзя сработать поддельным, как документ, или даже фальшивым, как деньги.
Оно всегда суровое, грозное и настоящее».
Кошкой отпрыгнул я к террасе и бесшумно повернул ключ, потому что по лестнице кто-то поднимался.
Но это был не Яков и не дядя — они все еще сидели в саду.
Я присел на корточки и приложил глаз к замочной скважине.
Вошла старуха.
Лицо ее показалось мне что-то чересчур веселым и румяным.
В одной руке она держала букет цветов, в другой — свою лакированную палку.
Цветы она поставила в стакан с водой.
Потом взяла с тумбочки дядино зеркало.
Посмотрела в него, улыбнулась.
Потом, очевидно, что-то ей в зеркале не понравилось.
Она высунула язык, плюнула.
Подумала.
Сняла со стены полотенце и плевок с пола вытерла.
«Ах ты, старая карга!
— рассердился я.
— А я-то этим полотенцем лицо вытираю!»
Потом старуха примерила белую кепку.
Пошарила у дяди в карманах.
Достала целую пригоршню мелочи.
Отобрала одну монетку — я не разглядел, не то гривенник, не то две копейки, — спрятала себе в карман.
Прислушалась.
Взяла портфель.
Порылась, вытянула одну красную мужскую подвязку старика Якова.
Подержала ее, подумала и сунула в карман тоже.
Затем она положила портфель на место и легкой, пританцовывающей походкой вышла из комнаты.
Мгновенно вслед за ней очутился я в комнате.
Вытянул портфель, выдернул браунинг и спрятал в карман.
Сунул за пазуху и оставшуюся красную подвязку.
Бросил на кровать дядины штаны с отрезанными пуговицами.
Подвинул на край стола стакан с цветами, снял подушку, пролил одеколон на салфетку и соскользнул через окно в сад.
Очутившись позади холма, я взобрался к развалинам беседки.
Сорвал лист лопуха, завернул браунинг и задвинул его в расщелину.
Спустился.
Вылез через дыру.
Прошмыгнул кругом вдоль забора и остановился перед калиткой.
Тут я перевел дух, вытер лицо, достал из кармана компас и, громко напевая: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге...», — распахнул калитку.
Дядя и старик Яков сразу же обернулись.
Как бы удивленный тем, что увидел старика Якова, я на секунду оборвал песню, но тотчас же, только потише, запел снова.
Подошел, поздоровался и показал компас.
— Дядя, — сказал я, — посмотрите на компас.
В какой стороне отсюда Одесса?
— Моряк!
Лаперузо!
Дитя капитана Гранта!
— похвалил меня дядя, очевидно довольный тем, что я не нахмурился и не удивился, увидев здесь старика Якова, который был теперь наголо брит — без усов, без диагоналевой гимнастерки с орденом, а в просторном парусиновом костюме и в соломенной шляпе.
— Вон в той стороне Одесса.
Сегодня мы проводим старика Якова на пристань к пароходу: он едет в Чернигов к своей больной бабушке, а тем временем я отвезу тебя в Одессу.
Это было что-то новое.
Но я не показал виду и молча кивнул головой.
— Ты должен быть терпелив, — сказал дядя.
— Терпение — свойство моряка.
Помню, как-то плыли мы однажды в тумане...
Впрочем, расскажу потом.
Ты где бегал?
Почему лоб мокрый?
— Домой торопился, — объяснил я.
— Думал, как бы не опоздать к обеду.
— Нас сегодня старик Яков угощает, — сообщил дядя.
— Не правда ли, добряк, ты сегодня тряхнешь бумажником?
Ты подожди, Сергей, минутку, а мы зайдем в комнату.
Там он с дороги отряхнется, почистится, и тогда двинем к ресторану.
Я проводил их взглядом, сел на скамью и, поглядывая на компас, принялся чертить на песке страны света.
...Не прошло и трех минут, как по лестнице раздался топот, и на дорожку вылетел дядя, а за ним, без пиджака, в сандалиях на босу ногу, старик Яков.
— Сергей!
— закричал он.
— Не видел ли ты здесь старуху?
— А она, дядечка, на заднем дворике голубей кормит.
Вот, слышите, как она их зовет?
«Гули, гули»!
— «Гули, гули»!
— хрипло зарычал старик Яков.
— Я вот ей покажу «гули, гули»!
— Только ласково!
Только ласково!
— предупредил на ходу дядя.
— Тогда мы сейчас же...
Мы это разом...
Голуби с шумом взметнулись на крышу, а старуха с беспокойством глянула на подскочивших к ней мужчин.
— Только тише!
Только ласково!
— оборвал дядя старика Якова, который начал чертыхаться еще от самой калитки.
— Добрый день, хорошая погода!
— торопливо заговорил дядя.
— Птица-голубь — дар божий.
Послушайте, мамаша, это вы нам сейчас принесли в комнату разные...
цветочки, василечки, лютики?
— Для своих друзей, — начала было старуха, — для хороших людей...
Ай-ай!..
Что он на меня так смотрит?
— Отдай добром, дура!
— заорал вдруг старик Яков.
— Не то тебе хуже будет!
— Только ласково!
Только ласково!
— загремел на Якова дядя.
— Послушайте, дорогая: отдайте то, что вы у нас взяли.
Ну, на что вам оно?
Вы женщина благоразумная (молчи, Яков!), лета ваши преклонные...
Ну, что вы, солдат, что ли?
Вот видите, я вас прошу...
Ну, смотрите, я стал перед вами на одно колено...
Да затвори, Яков, калитку!
Кого еще там черт несет?!
Но затворять было уже поздно: в проходе стоял бородатый старухин сын и с изумлением смотрел на выпучившую глаза старуху и коленопреклоненного дядю.
Дядя подпрыгнул, как мячик, и стал объяснять, в чем дело.
— Мама, отдайте!
— строго сказал ее сын.
— Зачем вы это сделали?
— Но на память!
— жалобно завопила старуха.
— Я только хотела на добрую, дорогую память!
— На память!
— взбесился тогда не вытерпевший дядя.
— Хватайте ее!
Берите!..
Вон он лежит у нее в кармане!
— Нате!
Подавитесь!
— вдруг совершенно спокойным и злым голосом сказала старуха и бросила на траву красную резиновую подвязку.
— Это моя подвязка!
— торжественно сказал старик Яков.
— Сам на днях покупал в Гомеле.
Давай выкладывай дальше!
Старуха швырнула ему под ноги две копейки и вывернула карман.
Больше в карманах у нее ничего не было.
Два часа бились трое мужчин со старухой, угрожали, уговаривали, просили, кланялись...
Но она только плевалась, ругалась и даже изловчилась ударить старика Якова по затылку палкой.
До отплытия черниговского парохода времени оставалось уже немного.
И тогда, охрипшие, обозленные, дядя и Яков пошли одеваться.
Старик Яков переменил взмокшую рубаху.
С удивлением глядел я на его могучие плечи; у него было волосатое загорелое туловище, и, как железные шары, перекатывались и играли под кожей мускулы.
«Да, этот кривоногий дуб еще пошумит, — подумал я.
— А ведь когда он оденется, согнется, закашляет и схватится за сердце, ну как не подумать, что это и правда только болезненный беззубый старикашка!»
Перед тем как нам уже уходить на пристань, подошел старухин сын и сообщил, что в уборной в яме плавает вторая красная подвязка.
Тут все вздохнули и решили, что полоумная старуха там же, по злобе, утопила и браунинг...
Но делать было нечего!
Самим в яму лезть, конечно, никому не вздумалось, а привлекать к этому темному делу посторонних никто не захотел.
Я смотрел на холм с развалинами каменной беседки, думал о своем и, конечно, молчал.
На речной вокзал мы пришли рано.
Только еще объявили посадку, и до отхода оставался час.
Старик Яков быстро прошел в каюту и больше не выходил оттуда ни разу.
Мы с дядей бродили по палубе, и я чувствовал, что дядя чем-то встревожен.
Он то и дело оставлял меня одного, под видом того, что ему нужно то в умывальник, то в буфет, то в киоск, то к старику Якову.
Наконец он вернулся чем-то обрадованный и протянул мне пригоршню белых черешен.
— Ба!
— удивленно воскликнул он.
— Посмотри-ка!
А вот идет твой друг Славка!
— Разве тебе ехать в эту сторону?
— бросаясь к Славке, спросил я.
— Я же тебе говорил, что вверх, — ответил Славка.
— Ну-ка, посмотри, вода течет откуда?..
А ты куда?
До Чернигова?
— Нет, Славка!
Мы только провожаем одного знакомого.
— Жаль!
А то вдвоем прокатились бы весело.
У отца в каюте бинокль сильный... восьмикратный.
— Глядите, — остановил нас дядя.
— Вон на воде какая комедия!
Крохотный, сердитый пароходишко, черный от дыма, отчаянно колотил по воде колесами и тянул за собой огромную, груженную лесом баржу.
Тут я заметил, что мы остановились как раз перед окошком той каюты, что занимал старик Яков, и сейчас оттуда, сквозь щель меж занавесок, выглядывали его противные выпученные глаза.
«Сидишь, сыч, а свету боишься», — подумал я и потащил Славку на другое место.
Пароход дал второй гудок.
Дядя пошел к Якову, а мы попрощались со Славкой.
— Так не забудь зайти за фонарем, — напомнил он.
— Отец вернется завтра обязательно.
— Ладно, зайду!
Прощай, Славка!
Будь счастлив!
— И ты тоже!
Гей, папа!
Я здесь!
— крикнул он и бросился к отцу, который с биноклем в руках вышел на палубу.
Раньше, до ареста, у моего отца был наган, и я уже знал, что каждое оружие имеет свой единственный номер и, где бы оно ни оказалось, по этому номеру всегда разыщут его владельца.
Утром я вытряхнул печенье из фанерной коробки, натолкал газетной бумаги, положил туда браунинг, завернул коробку, туго перевязал бечевкой и украдкой от дяди вышел на улицу.
Тут я спросил у прохожего, где здесь в Киеве «стол находок».
В Москве из такого «стола» Валентина получила однажды позабытый в трамвае сверток с кружевами.
«Киев, — думал я, — город тоже большой, следовательно, и тут люди теряют всякого добра немало».
Мне объяснили дорогу.
Я рассчитывал, что, зайдя в этот «стол находок», я суну в окошечко сверток.
«Вот, — скажу, — посмотрите, что-то там нашел, а мне некогда».
И сейчас же удалюсь прочь.
Пусть они как там хотят, так и разбираются.
Но первое, что мне не понравилось, — это то, что «стол» оказался при управлении милиции.
Поколебавшись, я все же вошел.
Дежурный указал мне номер комнаты.
Никакого окошечка там не было.
Позади широкого барьера сидел человек в милицейской форме, а на столе перед ним лежали разные бумаги и тут же блестящая калоша огромных размеров.
В очереди передо мной стояли двое.
— Итак, — спрашивал милиционер востроносого и рыжеусого человека, — ваше имя — Павло Федоров Павлюченко.
Адрес: Большая Красноармейская, сорок.
Означенная калоша, номер четырнадцать, на левую ногу, обнаружена вами у ворот, проходя в пивную лавку номер сорок шесть.
Так ли я записал?
— Так точно, — ответил рыжеусый.
— Я как был вчера выпивши, то, значит, зашел сегодня, чтобы опять... этого самого...
— Это к факту не относится, — перебил его милиционер.
— Получайте квиток и расписывайтесь.
— Это я распишусь — отчего же!
Гляжу я...
Мать честная!
Лежит она, самая калоша...
сияет.
Я искал, искал — другой нету.
Я человек честный, мне чужого не надо.
Кабы еще пара, а то одна.
Дай, думаю, отнесу!
Может, и потерял ее свой же брат, труженик.
— Одна!
— сурово заметил милиционер.
— Кабы и пара, все равно снесть надо.
Этакое глупое у вас разумение...
Значит, сюда только и тащи, что самому не надо?
Подходи следующий.
— Я человек честный, — пряча квитанцию, бормотал рыжеусый.
— Мне не то что две...
три нашел, и то снес бы.
Да кака така нога номер четырнадцатый?
Вон у меня нога...
в самый раз...
аккуратная.
А это что же?
На столбы обувка?..
Пошатываясь, он пошел к выходу, а вслед за ним проскользнул и я.
«Нет, — думал я, — если из-за одной калоши тут столько расспросов, то с моей находкой скоро мне не отвертеться».
Опечаленный вернулся я домой и засунул браунинг на прежнее место.
Надо было придумать что-то другое.
К вечеру я побежал на окраину, к Славкиной бабке.
— Не приезжал отец!
— сказала она.
— И то три раза на управления звонили да два раза с завода...
Ну вот, слышите?
Опять звонят.
— И, отодвинув шипящую сковородку, она вперевалку пошла к телефону.
— Чистая напасть!
— вздохнула она вернувшись.
— Ну, задержался, ну, не угадал к пароходу...
Так не дадут дня человеку побыть с женой да с матерью!
Завтра приходи, милый!
Да куда ж ты?..
Скушай пирожка, котлетку!
Я и то наготовила, а есть некому.
Я поблагодарил добрую старуху, но от еды отказался.
По пути на площади мне попался киоск справочного бюро.
Из любопытства подошел поближе и прочел, что в числе прочих здесь выдаются справки об условиях приема во все учебные заведения. И цена всему этому делу полтинник.
Тогда я заполнил бланк на мичманскую школу города Одессы.
За ответом велели приходить через полчаса.
В ожидании я пошел шататься по соседним уличкам, заглядывая в лавки, магазины, а то и просто в чужие окна.
Наконец-то полчаса прошли!
Помчался к киоску.
Схватил протянутую мне бумажку.
...Никакой мичманской школы в Одессе нет и не было.
Я зашатался.
Горе мое было так велико, что я не мог даже плакать
и, вероятно, целый час просидел на каменной ступеньке какой-то сырой подворотни.
И мне тогда хотелось, чтобы дядю этого убило громом или пусть бы он оступился и полетел вниз головой с обрыва в Днепр.
На душе было пусто и холодно.
Ничего теперь впереди не светило, не обнадеживало и не согревало.
Домой возвращаться не хотелось, но идти больше было мне некуда.
И тогда я решил, что завтра же обворую дядю, украду рублей сто или двести и уйду куда глаза глядят.
Может быть, проберусь к морю и наймусь на пароход.
А может быть, спрячусь тайком в трюме, в открытом море матросы ведь не выбросят...
Впрочем, чего жалеть?
Может быть, и выбросят...
Вздор!
Мысли путались.
Пришел домой и сразу лег спать.
Когда вернулся дядя, я не слышал.
Ночью дядя дернул меня за руку:
— Ты чего кричишь?
Ляжь, как надо, а то ишь разбросался!
И надо тебе целый день по солнцу шататься!
Я повернулся и точно опять куда-то провалился.
Проснулся.
Солнце.
Зелень.
Голова горячая.
Дяди уже не было.
Попробовал было выпить молока и съесть булки — невкусно.
Тогда, вспомнив вчерашнее решение, лениво и неосторожно стал обшаривать чемоданы.
Денег не нашел.
Очевидно, дядя носил их с собой.
Вышел и задумчиво побрел куда-то.
Щеки горели, и во рту было сухо.
Несколько раз останавливался я у киосков и жадно пил ледяную воду.
Устал наконец и сел на скамейку под густым каштаном.
Глубокое безразличие овладело мной, и я уже не думал ни о дяде, ни о старике Якове.
Мелькали обрывки мыслей, какие-то цветные картинки.
Поле, луг, речка.
Тиль-тиль, тир-люли!
И я опять вспоминаю: отец и я.
Он поет:
Между небом и землей
Жаворонок вьется...
«Папа, — говорю ему я, — это замечательная песня.
Но это же, право, не солдатская!» — «Как не солдатская?
— и он хмурится.
— Ну, вот весна, пахнет разогретой землей.
Наконец-то сверху не сыплет снег, не каплет дождь, а греет через шинель теплое солнышко.
Вот залегла цепь...
Боя еще нет.
А он сверху: тиль-тиль, тирлюли, тирлюли!..
Спокойно кругом, тихо...
И вот тебе кажется: я лежу с винтовкой...
А ведь кто-нибудь вспомнит и про меня и вздохнет украдкой.
Как же не солдатская?
Ну что? еперь понял?»
— «Да, да! Понял!»
Кто-то быстро тронул меня за плечо.
Лениво открыл я глаза и в страхе зажмурился снова.
Передо мной стоял тот самый пожилой человек, которого мы ограбили в вагоне.
Я был брит, без пилотки, лицо мое загорело, лоб влажен; он же был чем-то расстроен и не узнал меня.
— Мальчик, — спросил он, показывая на калитку, — ты не видел, хозяйка давно ушла из этого дома?
Молча качнул я головой.
— Э!
Да ты, я вижу, братец, совсем спишь!
— с досадой сказал он и, крикнув что-то шоферу, вскочил в машину и уехал.
Я огляделся и только теперь понял, что давно уже сижу на скамейке возле Славкиного дома и что человек этот только что стучался в их запертую калитку.
Быстро глянул я на табличку с названием улицы и номером дома.
Потом, скоро, издалека напишу я Славке письмо.
Что-то вокруг странно все, дико и непонятно.
Выхватил карандаш и торопливо стал отыскивать клочок чистой бумаги, чтобы записать адрес.
Нашел!
Стоп!
Карандаш задрожал и упал на камни, а я, придерживаясь за ограду, снова опустился на скамью.
Это был клочок, который дала мне в парке при прощании Нина.
На нем был записан телефон.
И это был как раз тот самый номер, которого я боялся больше смерти!
«Г 0-48-64»
Так, значит, это искала меня не милиция!
Но кто же?
Зачем?
Но, может быть, я ошибся, и в газете телефон записан совсем не этот?
Надо было проверить.
Скорей!
Сейчас же!
Ни усталости, ни головной боли я больше не чувствовал.
Добежал до угла и на повороте столкнулся со Славкиной бабкой.
Ее вела под руку незнакомая мне женщина.
Я остановился и сказал ей, что за ней только что приезжала машина.
— Машина?
— тихо переспросила она, и губы ее задергались.
— Ах, что мне машина!
Я и сама уже все знаю.
Я взглянул на нее и ужаснулся: глаза ее впали, лицо было чужое, серое.
И дрожащим голосом она рассказала мне, что в лесу на обратном пути кто-то ударил Славкиного отца ножом в спину и сейчас он в больнице лежит при смерти.
Грозные и гневные подозрения сдавили мне сердце.
Лоб мой горел.
И, как шальной конь, широко разметавший гриву, я помчался домой узнавать всю правду.
Дома на столе я нашел записку.
Дядя строго приказывал мне никуда не отлучаться, потому что сегодня мы поедем в Одессу.
По столу были разбросаны окурки, на кровати лежала знакомая соломенная шляпа.
Из Чернигова от «больной бабушки» старик Яков вернулся что-то очень скоро.
— Убийцы!
— прошептал я помертвевшими губами.
— Вы сбросите меня под колеса поезда, и плыви тогда капитан в далекую Индию...
Так вот зачем я был вам нужен!
«Пойди познакомься, — вспомнил я разговор в парке, — он мальчик, кажется, хороший».
Бандиты, — с ужасом понял я, — а может быть, и шпионы!
Тут колени мои вздрогнули, и я почувствовал, что, против своей воли, сажусь на пол.
Кое-как бухнулся в кровать.
Дотянулся до графина.
Жадно пил.
«Г 0-48-64»
Вынул газету.
Да, номер тот же самый!
Лег.
Лежал.
Сон — не сон.
Полудрема.
«Эх, дурак я, дурак!
Так вот и такие бывают шпионы, добрые!..
„Скушай колбасы, булку“...
„Кругом аромат, цветы, природа“.
А праздник — веселое Первое мая?
А гром и грохот Красной Армии?..
Не для вас же, чтобы вы сдохли, плакал я, когда видел в кино, как гибнет в волнах Чапаев!..»
Я вскочил, рванулся к пыльному телефону и позвонил.
— Дайте мне: Арбат ноль сорок восемь шестьдесят четыре.
— Но то в Москве, а это Киев, — ответил мне удивленный голос.
— Даю вам междугородную.
Опять голос:
— Слушает междугородная!
— Дайте мне: Арбат ноль сорок восемь шестьдесят четыре, — все тем же усталым и настойчивым голосом попросил я.
— Москва занята, — певуче ответил телефон.
— Наш лимит еще тридцать минут.
На очереди три разговора.
Если останется время, я вас вызову!
Повторите номер.
Ничего я не понял.
Повторил и уткнулся головой в подушку.
Сон навалился сразу.
Капитан стоял на мостике в хотел пить.
Но вода была сухая и шуршала, как газетная бумага.
Опять звонок.
Длинный-длинный.
Опомнился и сразу к телефону.
Голос.
Через три минуты с вами будет говорить Москва.
Разговор не задерживайте: в вашем распоряжении остается пять минут.
Стало легче.
И вдруг — на лестнице шаги.
Шли двое.
Все рухнуло!
Но откуда взялась ловкость и сила?
Я перемахнул через подоконник и, упираясь на выступ карниза, прижался к стене.
Голос дяди.
А мальчишки все нет.
Вот проклятый мальчишка!
Яков.
Черт с ним!
Надо бы торопиться.
Дядя (ругательство).
Нет, подождем немного.
Без мальчишки нельзя.
Его сразу схватят, и он нас выдаст.
Яков (ругательство).
Вот еще бестолковый дьявол!
(Ругательство, еще и еще ругательство.)
Звонок по телефону.
Я замер.
Яков.
Не подходи!
Дядя.
Нет, почему же?
(В трубку.)
Да!
(Удивленно.)
Какая Москва?
Вы, дорогая, ошиблись, мы Москву не вызывали.
(Трубка повешена.)
Черт его знает что: «Сейчас с вами будет говорить Москва»!
Опять звонок.
Дядя.
Да нет же, не вызывали!
Как вы не ошибаетесь?
С кем это вы только что говорили?
А я вам говорю, что весь день сижу в комнате и никто не подходил к телефону.
Как вы смеете говорить, что я хулиганю?..
(Трубка брошена.
Торопливо.)
Это что-то не то!
Это, это...
Давай собирайся, Яков!
«Они сейчас уйдут!
— понял я.
— Сейчас они выйдут и меня увидят».
Я соскользнул на траву, обжигаясь крапивой, забрался на холмик и лег среди развалин каменной беседки.
«Теперь хорошо!
Пусть уйдут эти страшные люди.
Мне их не надо...
Уходите далеко прочь!
Я один!
Я сам!»
«Как уйдут?
— строго спросил меня кто-то изнутри.
— А разве можно, чтобы бандиты и шпионы на твоих глазах уходили, куда им угодно?»
Я растерянно огляделся и увидел между камнями пожелтевший лопух, в который был завернут браунинг.
«Выпрямляйся, барабанщик!
— повторил мне тот же голос.
— Выпрямляйся, пока не поздно».
— Хорошо!
Я сейчас, я сию минуточку, — виновато прошептал я.
Но выпрямляться мне не хотелось.
Мне здесь было хорошо — за сырыми, холодными камнями.
Вот они вышли.
Чемоданы брошены, за плечами только сумки.
Что-то орут старухе...
Она из окошка показывает им язык.
Остановились...
Пошли.
Они не хотят идти почему-то через калитку — через улицу, и направляются в мою сторону, чтобы мимо беседки, через дыру забора, выйти на глухую тропку.
Я зажмурил глаза.
Удивительно ярко представился мне горящий самолет, и, как брошенный камень, оттуда летит хрупкий белокурый товарищ мой — Славка.
Я открыл глаза и потянулся к браунингу.
И только что я до него дотронулся, как стало тихо-тихо.
Воздух замер.
И раздался звук, ясный, ровный, как будто бы кто-то задел большую певучую струну и она, обрадованная, давно никем не тронутая, задрожала, зазвенела, поражая весь мир удивительной чистотой своего тона.
Звук все нарастал и креп, а вместе с ним вырастал и креп я.
«Выпрямляйся, барабанщик!
— уже тепло и ласково подсказал мне все тот же голос.
— Встань и не гнись!
Пришла пора!»
И я сжал браунинг.
Встал и выпрямился.
Как будто бы легла поперек песчаной дороги глубокая пропасть — разом остановились оба изумленных друга.
Но это длилось только секунду.
И окрик их, злобный и властный, показал, что ни меня, ни моего оружия они совсем не боятся.
Так и есть!
С перекошенными ненавистью и презрением лицами они шли на меня прямо.
Тогда я выстрелил раз, другой, третий...
Старин Яков вдруг остановился и неловко попятился.
Но где мне было состязаться с другим матерым волком, опасным и беспощадным снайпером!
И в следующее же мгновение пуля, выпущенная тем, кого я еще так недавно звал дядей, крепко заткнула мне горло.
Но, даже падая, я не переставал слышать все тот же звук, чистый и ясный, который не смогли заглушить ни внезапно загремевшие по саду выстрелы, ни тяжелый удар разорвавшейся неподалеку бомбы.
Гром пошел по небу, а тучи, как птицы, с криком неслись против ветра.
И в сорок рядов встали солдаты, защищая штыками тело барабанщика, который пошатнулся и упал на землю.
Гром пошел по небу, и тучи, как птицы, с криком неслись против ветра.
А могучий ветер, тот, что всегда гнул деревья и гнал волны, не мог прорваться через окно и освежить голову и горло метавшегося в бреду человека.
И тогда, как из тумана, кто-то властно командовал: «Принесите льду!
(Много-много, целую большую плавучую льдину!)
Распахните окна!
(Широко-широко, так чтобы совсем не осталось ни стен, ни душной крыши!)
И быстро приготовьте шприц!
Теперь спокойней!..»
Гром стих.
Тучи стали.
И ветер прорвался наконец к задыхавшемуся горлу...
Сколько времени все это продолжалось, я, конечно, тогда не знал.
Когда я очнулся, то видел сначала над собой только белый потолок, и я думал: «Вот потолок — белый».
Потом, не поворачивая головы, искоса через пролет окна видел краешек голубого неба и думал: «Вот небо — голубое».
Потом надо мной стоял человек в халате, из-под которого виднелись военные петлицы, и я думал: «Вот военный человек в халате».
И обо всем я думал только так, а больше никак не думал.
Но, должно быть, продолжалось это немало времени, потому что, проснувшись однажды утром, я увидел на солнечном подоконнике, возле букета синих васильков, полное блюдце ярко-красной спелой малины.
И я удивился, смутно припоминая, что еще недавно в каком-то саду (в каком?) малина была крошечная и совсем зеленая.
Я облизал губы и тихонько высвободил плечо из-под легкого покрывала.
И это первое, вероятно, осмысленное мое движение не прошло незамеченным.
Тотчас же передо мной стала девушка в халате и спросила:
— Ну что?
Хочешь малины?
Я кивнул головой.
Она взяла блюдечко, села на край постели и осторожно стала опускать мне в рот по одной ягодке.
— Я где?
— спросил я.
— Это какой город?
— Это не город.
Это Ирпень!
— И так как я не понял, она быстро повторила: — Это Ирпень — дачное такое место недалеко от Киева.
— Ах, от Киева?
И я все вспомнил.
Прошла еще неделя.
Вынесли в сад кресло-качалку, и теперь целыми днями сидел я в тени под липами.
Пробитое пулей горло заживало.
Но разговаривать мог я еще только вполголоса.
Два раза приходил ко мне человек в военной форме.
И тут же, в саду, вели мы с ним неторопливый разговор.
Все рассказал я ему про свою жизнь, по порядку, ничего не утаивая.
Иногда он просто слушал, иногда что-то записывал.
Однажды я спросил у него, кто такой был Юрка.
— Юрка?..
Это был мелкий мошенник.
— А тот...
артист?..
Ну, что сошел с поезда в Серпухове?
— Это был крупный наводчик-вор.
— А старик Яков?
— Он был не старик, а просто старый бандит.
— А он...
Ну, который дядя?
— Шпион, — коротко ответил военный.
— Чей?
Человек усмехнулся.
Он не ответил ничего, затянулся дымом из своей кривой трубки, сплюнул на траву и неторопливо показал рукой в ту сторону, куда плавно опускалось сейчас багровое вечернее солнце.
— Ну, вот видишь?
Так со ступеньки на ступеньку, и вот наконец до кого ты добрался.
Теперь тебе все ясно?
Это меня задело.
— Добрался!
Так кто же такой, по-вашему, я?
— Когда! теперь или раньше?
Сейчас ты поумнел.
Еще бы!..
А раньше был ты перед ними круглый дурак.
Но не сердись, не хмурься.
Ты еще мальчуган, а эти волки и не таких, как ты, бывало, обрабатывали.
Он вытащил из папки фотоснимок:
— Не узнаешь?
Еще бы!
Вот она, церковь, скамья.
Вот он, — ишь ты как улыбается, — дядя.
А вот он выпучил глаза — старик Яков.
— Так вы еще в Москве догадались достать кассеты у Валентины из ящика и проявить их?
— Да, мы давно обо всем догадались.
Но вас разыскать нелегко было.
Теперь он вытянул листок бумаги и, хитро глянув на меня, продекламировал:
На берегу стоят девицы,
Опечалены их лица.
— Это ты сочинил?
— Да, — сознался я.
— Но скажите, что это за листы?
И еще скажите: что это были за склянки...
и почему так часто пахло лекарством?
— Мальчик, — ответил он, — ты не должен у меня ничего спрашивать!
Отвечать я тебе не могу и не стану.
— Хорошо, — согласился я.
— Но я уже и сам догадываюсь: это, наверно, был какой-нибудь секретный состав для бумаги!
— А это догадывайся сам, сколько тебе угодно.
— Ладно, — сказал я.
— Я ничего не буду спрашивать.
Только одно: Славкин отец умер?
— Жив, жив!
— охотно ответил он.
— Я и позабыл, что он тебе велел кланяться.
— За что?
— удивился я.
— За что?
Гм...
гм...
— Он посмотрел на часы.
— Ну, прощай, поправляйся!
Больше я не приду.
Да, — он остановился и улыбнулся.
— Нет, — и он опять улыбнулся.
— Нет, нет!
Скоро все сам узнаешь.
...У ног моих лежал маленький, поросший лилиями пруд.
Тени птиц, пролетавших над садом, бесшумно скользили по его темной поверхности.
Как кораблик, гонимый ветром, бежал неведомо куда сточенный червем или склюнутый птахой и рано сорвавшийся с дерева листок.
Слабо просвечивали со дна зеленовато-прозрачные водоросли.
Тут я мог сидеть часами и был спокоен.
Но стоило мне поднять голову — и когда передо мной раскидывались широкие желтеющие поля, когда за полями, на горизонте, голубели деревеньки, леса, рощи, когда я видел, что мир широк, огромен и мне еще непонятен, тогда казалось, что в этом маленьком саду мне не хватит воздуху.
Я открывал рот и старался дышать чаще и глубже, и тогда охватывала меня необъяснимая тоска.
Вдруг примчался ко мне Славка.
Я его узнал, еще когда он сходил с легковой машины.
В замешательстве, как бы ища опоры, я оглянулся.
Но с первых же слов он меня перебил, замахал руками и засмеялся.
— Я все знаю!
Я больше тебя знаю!
Ты лежишь, а я на воле.
Папа тебе шлет привет!
Это он мне дал свою машину.
Но ты уж совсем не такой худой и бледный, как говорил Герчаков.
— Кто?
— Герчаков!
Ну, майор из НКВД, который с тобой разговаривал.
Он заходил к нам часто.
Ты знаешь, у него несчастье: пошел он на Днепр купаться — бултых в воду!
А часы-секундомер с руки не снял.
У него часы хорошие — еще в двадцать четвертом ему на работе подарили.
Они и стали.
Отнес — починили.
Опять стали.
Так он чуть не плачет.
Это, говорит, я все распутывал ваши дела, заработался...
Вот тебе и прыгнул!..
Послушай!
Вот я тебе привезу фонарик.
Мое слово твердо.
— Славка, — настойчиво спросил я, — зачем они твоего отца убить хотели?
Славка задумался.
— Видишь ли, когда вы...
— тут Славка покраснел и быстро поправился, — то есть когда они обокрали в вагоне папиного помощника, то ничего нужного в сумке они, конечно, не нашли...
Ну, они рассердились...
— Славка, — еще упрямей повторил я, — ну, не нашли, но зачем же все-таки они хотели убить твоего отца?
— Видишь ли, он, кажется, работает над какой-то важной военной машиной...
Ну, а им этого не хочется.
Нет, нет!
Дальше ты меня лучше не спрашивай!
Я тоже однажды спросил у отца: что за машина?
Вот он посадил меня с собой рядом, взял карандаш и говорил, говорил, объяснял, объяснял...
Вот тут винт, тут ручка, тут шарниры, здесь шарикоподшипники.
При вращении развивается огромная центробежная сила.
А здесь такой металлический сосуд...
Я все слушал, слушал — да вдруг как закричу: «Папка!
Что ты все врешь?
Это же ты мне объясняешь, как устроен молочный сепаратор, что стоит в деревне у бабки!»
Тогда он хохотал, хохотал, а потом и я захохотал.
Так вот, с той поры я уж его и сам ни о чем не спрашиваю.
Нельзя!
— вздохнул Славка.
— Не наше пока это дело.
— Их посадили?
— угрюмо спросил я.
— Кого «их»?
— Ну, этих, который дядя — и Яков.
— Но ты же...
ты же убил Якова, — пробормотал Славка и, по-видимому, сам испугался, не сказал ли он мне лишнего.
— Разве?
— Ну да!
— быстро затараторил Славка, увидев, что я даже не вздрогнул, а не то чтобы упасть в обморок.
— Ты встал, и ты выстрелил.
Но дом-то ведь был уже окружен и от калитки и от забора — их уже выследили.
Тебе бы еще подождать две-три минуты, так их все равно бы захватили!
— Вон что!
Значит, выходит, что и стрелял-то я напрасно!
— Ничего не выходит!
— вступился Славка.
— Ты-то ведь этого не знал.
Нет, нет!
Все выходит, что очень даже не напрасно.
Да!
— И Славка, смущенно пожав плечами, протянул мне завернутый в салфетку узелок, от которого еще за пять шагов пахло теплыми плюшками да ватрушками.
— Это тебе бабка прислала.
Я не брал.
Я отказывался: «На что ему?
Там и так кормят».
Так разве она слушает!
«Да ты бери, бери!
Так с салфеткой и бери».
Подумаешь, салфетка!
Знамя, что ли?
Мы распрощались.
Все еще чуть прихрамывая, он быстро добежал до машины и махнул мне рукой.
...Славка уехал.
Долго сидел я.
И улыбался, перебирая в памяти весь наш разговор.
Но глаза поднять от земли к широкому горизонту боялся.
Знал, что все равно налетит сразу, навалится и задавит тоска.
Как-то я сидел на террасе и задумчиво глядел, как крупный мохнатый шмель, срываясь и неуклюже падая, упрямо пытается пролететь сквозь светлое оконное стекло.
И было необъяснимо, непонятно, зачем столько бешеных усилий затрачивает он на эту совершенно бесплодную затею, в то время, когда совсем рядом вторая половина окна широко распахнута настежь.
Мимо меня, как-то чудно глянув и торопливей, чем обычно, пробежала через террасу из сада нянька.
Вскоре из дежурки прошел в сад доктор.
Высунулась опять нянька; она была взволнована.
— Ну, вот и хорошо!
Ну, вот и хорошо!
— шепнула она, не вытерпев.
— Вот и за тобой, милый, из дому приехали.
Как из дому?..
Валентина?
Вот это новость!
Я запахнул халат и вышел на крыльцо.
Резкий крик вырвался у меня из еще не окрепшего горла.
Я кинулся вперед и тут же зашатался, поперхнулся, ухватился за перила.
Кашель душил меня, в горле резало.
Я затопал ногами, замотал головой и опустился на ступеньки.
По песчаной дорожке шел доктор, а рядом с ним — мой отец.
Мне сунули ко рту чашку воды со льдом, с валерьянкой, с мятой; тогда наконец кашель стих.
— Ну можно ли так кричать?
— укорил меня доктор.
— Ты бы вскрикнул шепотом, потихоньку...
Горло-то у тебя еще слабое.
Вот мы и рядом.
Я лежу.
Лоб мой влажен.
Я еще не знаю, счастлив я или нет.
Пытливо смотрю я на отца, хмурюсь, улыбаюсь.
Но я очень осторожен, я еще ничему не верю.
И я ему говорю:
— Это ты?
— Да, я!
Голос его.
Его лицо.
На висках, как паутина, легкая седина.
Черная гимнастерка, галифе, сапоги.
Да, это он!
И я осторожно спрашиваю:
— Но ведь тебя...
Он сразу понимает, потому что, улыбнувшись — вот так, по-своему, как никто, а только он — правым уголком рта, — отвечает:
— Да!
Я был виноват!
Я оступился.
Но я взрывал землю, я много думал и крепко работал.
И вот меня выпустили...
— И теперь ты...
— И теперь я совсем свободен.
— И тебя выпустили так задолго раньше срока?
— бормочу я.
— Я взрывал землю, — настойчиво повторяет отец.
— Верно!
Я старый командир, сапер.
Я был на германской с четырнадцатого и на гражданской с восемнадцатого.
Верно!
Ну, так за эти два года я забурил, заложил и взорвал земли больше, чем за все те восемь.
(Вот, я вижу,
он опять улыбается, шире, шире.
Сейчас, конечно, дотронется рукой до подбородка.
Есть!)
— И доканчивает:
— Но и она мне, земля, кое-что вдолбила в голову крепко!
Я смотрю на его левую руку: большого пальца до половины нет.
Смотрю на голову: слева, повыше виска, шрам.
Раньше его не было.
Я спрашиваю:
— Это что?
Он треплет меня по плечу:
— Это вода шла на нас в атаку, а мы динамитом заставили ее свернуть в сторону.
— И ты был...
— А я был бригадиром подрывной бригады.
...Вот и все!
Нет, не все.
Теперь мой черед.
Теперь должен говорить я.
Все вспоминать и объяснять, издалека, с самого начала.
Но отец сразу же меня перебивает:
— Ты уж молчи!
Я все сам знаю.
Счастье!
Вот оно, большое человеческое счастье, когда ничего не нужно объяснять, говорить, оправдываться и когда люди уже сами все знают и все понимают.
Я с благодарностью сжимаю его руку, и мне хочется ее поцеловать.
Но он тихонько ее выдергивает и крепко жмет мою.
Больше об этих делах друг у друга мы не спрашиваем.
Кончено.
Пройдено.
Прожито.
Крест.
В висках постукивает.
И вдруг налетает догадка, и я почти кричу:
— Папа!
abu
abu
abu
А где ты теперь живешь?..
— У Платона Половцева.
Он пока уступил мне одну комнату.
А дальше будет видно.
Теперь мы не пропадем.
— Г 0-48-64!
Так это ты меня искал?
Так вот он откуда загадочный московский телефон!
— Да.
Я приехал как раз после твоего отъезда через неделю.
Я отталкиваю его руку и поднимаю с подушки голову:
— Ты пусти, папа.
Я встану.
Мне хорошо!
Мы на самолете в пути к Москве.
Там нас должна по телеграмме встретить Нина.
Вероятно, она будет с отцом.
Широки поля.
Мир огромен.
Жизнь еще только начинается.
И что пока непонятно, все потом будет понято.
Мотор гремит, а мне весело.
Я толкаю отца локтем и, чтобы он меня расслышал, громко кричу:
— Папа, а все-таки «Жаворонок» — это не солдатская песня!
Он, конечно, сейчас же хмурится:
— А какая же?
— Да так!
Просто человеческая.
— Ну и что же, человеческая!
А солдат не человек, что ли?
Он упрям.
Я знаю, что нет для него ничего святей знамен Красной Армии, и поэтому все, что ни есть на свете хорошего, это у него — солдатское.
А может быть, он и прав!
Пройдут годы.
Не будет у нас уже ни рабочих, ни крестьян.
Все и во всем будут равны.
Но Красная Армия останется еще надолго.
И только когда сметут волны революции все границы, а вместе с ними погибнет последний провокатор, последний шпион и враг счастливого народа, тогда и все песни будут ничьи, а просто и звонко — человеческие.
Мы подлетаем к Москве в сумерки.
С волнением вглядываюсь я в смутные очертания этого могучего города.
Уже целыми пачками вспыхивают огни.
И вдруг мне захотелось отсюда, сверху, найти тот огонек от фонаря шахты, что светил ночами в окна нашей несчастливой квартиры, где живет сейчас Валентина и откуда родилось и пошло за нами наше горе.
Я говорю об этом отцу.
Он склоняется к окошку.
Но что ни мгновение, огней зажигается все больше и больше.
Они вспыхивают от края до края прямыми аллеями, кривыми линиями, широкими кольцами.
И вот уже они забушевали внизу, точно пламя.
Их много, целые миллионы!
А навстречу тьме они рвались новыми и новыми тысячами.
И отыскать среди них какой-то один маленький фонарик было невозможно...
да и не нужно!
Самолет опустился на землю, взявшись за руки, они вышли и остановились, щурясь на свету прожектора.
И те люди, что их встречали, увидели и поняли, что два человека эти — отец и сын — крепко и нерушимо дружны теперь навеки.
На усталые лица их легла печать спокойного мужества.
И, конечно, если бы не яркий свет прожектора, то всем в глаза глядели бы теперь они прямо, честно и открыто.
И тогда те люди, что их встречали, дружески улыбнулись им и тепло сказали:
— Здравствуйте!
{Борис Горбатов @ Непокоренные @ повесть @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Борис Леонтьевич Горбатов
Непокоренные
Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Всё на восток, всё на восток...
Хоть бы одна машина на запад!
Проходили обозы, повозки с сеном и пустыми патронными ящиками, санитарные двуколки, квадратные домики радиостанций; тяжело ступали заморенные кони; держась за лафеты пушек, брели серые от пыли солдаты — всё на восток, всё на восток, мимо Острой Могилы, на Краснодон, на Каменск, за Северный Донец...
Проходили и исчезали без следа, словно их проглатывала зеленая и злая пыль.
А все вокруг было объято тревогой, наполнено криком и стоном, скрипом колес, скрежетом железа, хриплой руганью, воплями раненых, плачем детей, и казалось, сама дорога скрипит и стонет под колесами, мечется в испуге меж косогорами...
Только один человек у Острой Могилы был с виду спокоен в этот июльский день 1942 года — старый Тарас Яценко.
Он стоял, грузно опершись на палку, и тяжелым, неподвижным взглядом смотрел на все, что творилось вокруг.
Ни слова не произнес он за целый день.
Потухшими глазами из-под седых насупленных бровей глядел он, как в тревоге корчится и мечется дорога.
И со стороны казалось — был этот каменный человек равнодушно чужд всему, что свершалось.
Но, вероятно, среди всех мечущихся на дороге людей не было человека, у которого так бы металась, ныла и плакала душа, как у Тараса.
«Что же это?
Что ж это, товарищи?
— думал он.
— А я?
Как же я?
Куда же я с бабами и малыми внучатами?»
Мимо него в облаках пыли проносились машины — всё на восток, всё на восток; пыль оседала на чахлые тополя, они становились серыми и тяжелыми.
«Что же мне делать?
Стать на дороге и кричать, разметав руки: «Стойте!
Куда же вы?..
Куда же вы уходите?» Упасть на колени середь дороги, в пыль, целовать сапоги бойцам, умолять: «Не уходите!
Не смеете вы уходить, когда мы, старики и малые дети, остаемся тут...»
А обозы всё шли и шли — всё на восток, всё на восток — по пыльной горбатой дороге, на Краснодон, на Каменск, за Северный Донец, за Дон, за Волгу.
Но пока тянулась по горбатой дороге ниточка обозов, в старом Тарасе все мерцала, все тлела надежда.
Вдруг навстречу этому потоку людей откуда-то с востока, из облаков пыли появятся колонны, и бравые парни в могучих танках понесутся на запад, все сокрушая на своем пути.
Только б тянулась ниточка, только б не иссякала...
Но ниточка становилась все тоньше и тоньше.
Вот оборвется она, и тогда...
Но о том, что будет тогда, Тарас боялся и думать.
На одном берегу останутся Тарас с немощными бабами и внучатами, а где-то на другом — Россия, и сыны, которые в армии, и все, чем жил и для чего жил шестьдесят долгих лет он, Тарас.
Но об этом лучше не думать.
Не думать, не слышать, не говорить.
Уже в сумерках вернулся Тарас к себе на Каменный Брод.
Он прошел через весь город — и не узнал его.
Город опустел и затих.
Был он похож сейчас на квартиру, из которой поспешно выехали.
Обрывки проводов болтались на телеграфных столбах.
Было много битого стекла на улицах.
Пахло гарью, и в воздухе тучей носился пепел сожженных бумаг и оседал на крыши.
Но в Каменном Броде все было, как всегда, тихо.
Только соломенные крыши хат угрюмо нахохлились.
Во дворах на веревках болталось белье.
На белых рубахах пятна заката казались кровью.
У соседа на крыльце раздували самовар, и в воздухе, пропахшем гарью и порохом, вдруг странно и сладко потянуло самоварным дымком.
Словно не с Острой Могилы, а с работы, с завода возвращался старый Тарас.
В палисадниках, навстречу сумеркам, распускались маттиолы — цветы, которые пахнут только вечером, цветы рабочих людей.
И, вдыхая эти с младенчества знакомые запахи, Тарас вдруг подумал остро и неожиданно:
«А жить надо!..
Надо жить!» — и вошел к себе.
Навстречу ему молча бросилась вся семья.
Он окинул ее широким взглядом — всех, от старухи жены Евфросиньи Карповны до маленькой Марийки, внучки, и понял: никого сейчас нет, никого у них сейчас нет на земле, кроме него, старого деда; он один отвечает перед миром и людьми за всю свою фамилию, за каждого из них, за их жизни и за их души.
Он поставил палку в угол на обычное место и сказал как мог бодрее:
— Ничего!
Ничего!
Будем жить.
Как-нибудь...
— и приказал запасти воды, закрыть ставни и запереть двери.
Потом взглянул на тринадцатилетнего внука Леньку и строго прибавил:
— И чтоб никто — никто!
— не выходил на улицу без спросу!
Ночью началась канонада.
Она продолжалась много часов подряд, и все это время ветхий домик в Каменном Броде дрожал, точно в ознобе.
Тонко дребезжала железная крыша, жалобно стонали стекла.
Потом канонада кончилась, и наступило самое страшное — тишина.
Откуда-то с улицы появился Ленька, без шапки, и испуганно закричал:
— Ой, диду!
Немцы в городе!
Но Тарас, предупреждая крики и плач женщин, строго крикнул на него:
— Тсс!
— и погрозил пальцем.
— Нас это не касается!
2
Нас это не касается.
Двери были на запоре, ставни плотно закрыты.
Дневной свет скупо струился сквозь щели и дрожал на полу.
Ничего не было на земле — ни войны, ни немцев.
Запах мышей в чулане, квашни на кухне, железа и сосновой стружки в комнате Тараса.
Экономя лампадное масло, Евфросинья зажигала лампадку пред иконами только в сумерки и каждый раз вздыхала при этом: «Ты уж прости, господи!» Древние часы-ходики с портретом генерала Скобелева на коне медленно отстукивали время и, как раньше, отставали в сутки на полчаса.
По утрам Тарас пальцем переводил стрелки.
Все было как всегда — ни войны, ни немца.
Но весь домик был наполнен тревожными скрипами, вздохами, шорохами.
Изо всех углов доносились до Тараса приглушенный шепот и сдавленные рыдания.
Это Ленька приносил вести с улицы и шептался с женщинами по углам, чтоб дед не слышал.
И Тарас делал вид, что ничего не слышит.
Он хотел ничего не слышать, но не слышать не мог.
Сквозь все щели ветхого домика ползло ему в уши:
расстреляли...
замучили...
угнали...
И тогда он взрывался, появлялся на кухне и кричал, брызгая слюной:
— Цытьте вы, чертовы бабы!
Кого убили?
Кого расстреляли?
Не нас ведь.
Нас это не касается.
— И, хлопнув дверью, уходил к себе.
Целые дни проводил он теперь один, у себя в комнате: строгал, пилил, клеил.
Он привык всю жизнь мастерить вещи — паровозные колеса или ротные минометы, все равно.
Он не мог жить без труда, как иной не может жить без табака.
Труд был потребностью его души, привычкой, страстью.
Но теперь никому не нужны были золотые руки Тараса, не для кого было мастерить колеса и минометы, а бесполезные вещи он делать не умел.
И тогда он придумал мастерить мундштуки, гребешки, зажигалки, иголки, старуха обменивала их на рынке на зерно.
Ни печеного хлеба, ни муки в городе не было.
На базаре продавалось только зерно — стаканами, как раньше семечки.
Для размола этого зерна Тарас из доски, шестерни и вала смастерил ручную мельницу.
«Агрегат!
— горько усмехнулся он, оглядев свое творение.
Поглядел бы ты на меня, инженер товарищ Кучай, поглядел бы, поплакали б вместе, на что моя старость и талант уходят».
Он отдал мельницу старухе и сказал при этом:
— Береги!
Вернутся наши — покажем.
В музей сдадим.
В отделение пещерного века.
Единственным, что мастерил он со страстью и вдохновением, были замки и засовы.
Каждый день придумывал он все более хитрые, все более замысловатые и надежные запоры на ставни, цепи, замки и щеколды на двери.
Снимал вчерашние, устанавливал новые, пробовал, сомневался, изобретал другие.
Он совершенствовал свою систему запоров, как бойцы в окопах совершенствуют оборону, — каждый день.
Старуха собирала устаревшие замки и относила на базар.
Раскупали моментально.
Волчьей была жизнь, и каждый хотел надежнее запереться в своей берлоге.
И когда однажды вечером к Тарасу постучал сосед, Тарас долго и строго допытывался через дверь, что за человек пришел и по какому делу, и уж потом неохотно стал отпирать: со скрежетом открывались замки, со звоном падали цепи, со стуком отодвигались засовы.
— Дот,
— сказал, войдя и поглядев на запоры, сосед.
— Ну чисто дот, а не квартира у тебя, Тарас.
— Потом прошел в комнаты, поздоровался с женщинами.
— И гарнизон сурьезный.
А этот, — указал он на Леньку, — в гарнизоне главный воин?
Соседа этого не любил Тарас.
Сорок лет прожили рядом, крыша к крыше, сорок лет ссорились.
Был он слишком боек, быстр, шумлив и многоречив для Тараса.
Тарас любил людей медленных, степенных.
А сейчас и вовсе не хотел видеть людей.
О чем теперь толковать?
Он вздохнул и приготовился слушать.
Но сосед уселся у стола и долго молчал.
Видно, и его придавило, и он притих.
— Оборону занял, Тарас?
— спросил он наконец.
Тарас молча пожал плечами.
— Ну-ну!
Так и будешь сидеть в хате?
— Так и буду.
— Ну-ну!
Так ты и живого немца не видел, Тарас?
— Нет.
Не видел.
— Я видел.
Не приведи бог и глядеть!
— Он махнул рукой и замолчал опять.
Сидел, качал головой, сморкался.
— Полицейских полон город, — вдруг сказал он.
— Откуда и взялись!
Все люди неизвестные.
Мы и не видали таких.
— Нас это не касается, — пробурчал Тарас.
— Да...
Я только говорю: подлых людей объявилось много.
— Думают, как бы свою жизнь спасти, а надо бы думать, как спасти душу.
— Да...
И опять оба долго молчали.
И оба думали об одном: как же жить?
Что делать?
abu
— Люди болтают, — тихо и нехотя произнес сосед, — немцы завод восстанавливать будут...
— Какой завод?
— испуганно встрепенулся Тарас.
— Наш?
— Та наш же...
Какой еще!
— Быть не может!
Где же немец руки найдет?
— Тебя заставит.
— Меня?
— Тарас медленно покачал головой.
— Моими руками завод строился, моими — разрушался.
Не будет моих рук в этом деле.
Нехай отсохнут лучше.
— Могут заставить, — тихо возразил сосед.
Он поднялся с места, сгорбленный, старый, стал прощаться.
— Ну, бувай, Тарас.
Живи.
Сиди.
Гарнизон у тебя сурьезный, — грустно пошутил он уже на пороге.
Тарас тщательно запер за ним двери — на все засовы, на все замки.
«Нас это не касается!» — сказал он себе.
Но это была неправда.
Весть, принесенная соседом, слишком близко касалась его.
Дверь запереть можно, душу как запрешь?
Семья и завод — вот чем была жизнь Тараса.
Ничего больше не было.
Семья и завод.
Что же осталось?
Семья?
Где они, сыны мои, мои подмастерья?
Нет сынов.
Одни бабы остались.
Сурьезный гарнизон.
Завод?
Где он, завод, цехи мои, мои ровесники?
Нет завода.
Развалины.
Вороньи гнезда.
Что же осталось?
Одна вера осталась.
Моими руками строилось, моими рушилось, моими и возродится.
Фашисты, как болезнь, как лихолетье, помучают и исчезнут.
Это временное.
И сейчас впервые с ужасом подумал Тарас: «А что, как надолго?..» И тотчас же отбросил эту мысль.
«Того быть не может!» Но она назойливо лезла в душу: «А что, как это навсегда?
И завод задымит, как прежде?
И, может, еще Гартман объявится или его наследники?
И словно ничего не было — ни Клима, ни Пархоменко, ни Острой Могилы, ни эшелонной войны восемнадцатого, ни голодной ярости двадцать первого, ни штурмовых ночей тридцать первого?» Он ходил по комнате, думая все об одном и том же: «Неужели это навсегда?
Неужели подлые руки найдутся?» И отвечал себе: «Может, найдутся, да не мои!
Сыны мои в обороне не устояли.
Я устою.
Я дождусь».
И он все ходил да ходил по комнате, и ветхие половицы тихо скрипели под его тяжелыми ногами.
А с циферблата древних часов, из-под копыта коня генерала Скобелева, с тяжким стуком падали в вечность секунды, капля за каплей, капля за каплей...
3
Капля за каплей, капля за каплей...
Ровно в шесть часов утра пронзительно резко звенел будильник в комнате Тараса и будил его.
Старик торопливо вскакивал и вспоминал: торопиться некуда.
Но он вставал и первым делом сверял часы и переводил пальцем стрелки на ходиках, отстающих на полчаса.
Начинался день, а с ним и тревоги.
И каждый новый день приносил новые тревоги.
Немцы объявили, что все работники бывших городских учреждений обязаны немедленно выйти на работу на свои места.
Антонина, жена среднего сына Андрея, сказала об этом Тарасу.
Но он только отмахнулся рукой.
— Нас это не касается!
— Но меня касается...
— робко возразила она.
До немцев она была бухгалтером жилотдела.
— Не касается, не касается!
— свирепо закричал на нее Тарас и не стал больше слушать об этом.
Через несколько дней Антонина получила повестку.
Городская управа строго предлагала ей явиться на работу.
«Началось!
— екнуло сердце Тараса.
Подлых рук ищут!» Он отобрал у Антонины повестку, скомкал ее и выбросил.
— Не будет моя фамилия служить врагу!
Не будет!
— закричал он на Антонину, словно она во всем была виновата.
— И тебе не позволю. И себе не позволю.
Так и знай!
А еще через несколько дней домик в Каменном Броде затрясся от ударов в дверь.
Пришла полиция.
Запоры Тараса не помогли — пришлось отворять.
Они вошли в его дом как к себе в хату, прямо в комнаты, в шапках, в черных шинелях.
На Тараса и не поглядели.
Сели без спросу.
— Кто Антонина Яценко?
— Я, — дрожа всем телом, отозвалась Антонина.
— Паспорт!
Она отдала паспорт.
Рыжий, кривой на один глаз полицейский взял паспорт и сунул его в карман.
Потом молча встал и пошел к дверям.
— А паспорт?
— кинулась к нему Антонина.
— Получишь на бирже.
Тарас, еле сдерживаясь от ярости, попробовал было вступиться:
— Не знаю, как величать вас, господин...
Но полицейский сверкнул на него единственным глазом:
— Ты сюда не касайся, старик.
Твой черед будет.
Ты у меня на заметке!
потом рванул дверь так, что замки и цепи загремели.
— Ишь, запираются еще от власти!
— и вышел.
Пять минут продолжалась эта сцена, а Тарасу показалось, словно двадцать пять лет.
Словно отбросило его на двадцать пять лет назад, и опять ночные стуки в Каменном Броде, хриплые голоса через дверь: «Телеграмма!» — и бряцанье шашек о сапоги...
— А я думал, — сказал он, скривив губы и качая головой, — что так и умру, не услышав больше слова «полиция»...
Утром Антонина ушла за паспортом на биржу труда и вернулась только к вечеру.
Тарас взглянул на нее и ни о чем не спросил.
Спрашивать было нечего.
Антонина молча опустилась на лавку и словно застыла.
Так сидела она в сумерках кухни, бессильно опустив руки, и молчала.
Бабка Евфросинья подсела к ней.
— Били?
— шепотом спросила она.
— Только что не били, а то всего было, — отозвалась Антонина.
— За всю жизнь на коленях наползалась.
— Отпросилась?
— От Германии отпросилась, а на службу — идти.
— Идти?
— всплеснула руками бабка.
— Что старик скажет?
Да ты б им, поганым, в рожу плюнула...
— Плюнешь!
Как же!
Кровью плюют на этой бирже люди.
Сама видела.
Нет, мама, не героиня я.
Я ползала.
В эту ночь она плохо спала.
Все чудились ей за стеной тяжелые шаги Тараса.
«Ходит и ходит.
Ходит и ходит, — мучалась она.
— Меня проклинает».
А потом мерещился Андрей, весь в крови; он глядел не на нее, а куда-то сквозь нее, словно была она пустая и прозрачная.
Она падала на колени перед ним.
«Никогда я тебе не изменяла, Андрей, ни душой, ни помыслом».
Но он все глядел через нее и ничего не говорил, словно ее не было.
А за дверью все звучали шаги Тараса и чей-то насмешливый голос дразнил: «Измена в твоем гарнизоне, Тарас!
Измена!»
Утром, собираясь на службу, она старалась не встречаться глазами с Тарасом, но всею кожей чувствовала, как он следит за ней.
Следит молчаливым, тяжелым взглядом
— никуда от него не скрыться.
И, уходя уже, взявшись рукой за щеколду двери, Антонина умоляюще произнесла:
— Не судите меня, Тарас Андреич!..
Я... я не могу, когда бьют...
4
«Я не могу, когда бьют».
Она жила теперь в вечном страхе и ожидании ударов.
Каждый громкий окрик заставлял ее спину вздрагивать.
Спина была сейчас самой чуткой частью ее тела.
Все притупилось и одеревенело в ней.
Только спина жила.
День на бирже труда лишь оглушил и растоптал ее, все остальное пришло потом.
Служба в жилотделе управы сначала успокоила ее.
Работать никто не хотел.
Сидели грызли семечки.
Шелуху сплевывали в пустые ящики письменных столов.
— Плюйте, девочки, плюйте, — говорила им Зоя Яковлевна, главбух отдела.
— Только убедительно вас прошу, когда немец войдет, делайте вид, что вы работаете.
Делайте вид, убедительно вас прошу.
Но появлялся комендант.
Требовалось вставать и кланяться, и ждать, пока немец ответит кивком.
Он медлил.
Он нарочно медлил.
Обводил ледяным взглядом спины, ждал, пока склонятся еще ниже.
— Ниже, ниже!
— шептали Антонине подруги.
Она не умела кланяться, она никогда не кланялась так.
И спина ее начинала дрожать, ожидая удара.
У старика архитектора была одышка.
Когда он склонялся в поклоне, кровь приливала к его дряблым щекам, и его начинал мучить кашель.
Он давился им и склонялся еще ниже.
«Когда-нибудь я так и умру!» — думал он при этом.
Наконец комендант отвечал небрежным кивком и проходил мимо, к себе.
Антонина старалась не глядеть на подруг, подруги не глядели на нее.
Старик архитектор грузно опускался на стул и принимался долго и мучительно кашлять.
Постепенно Антонина успокаивалась, только спина настороженно вздрагивала при каждом стуке дверей.
«Только бы не били!
Только бы не били!» Подруги успокаивали ее: «Дурочка, кто же станет нас бить?
Мы же служащие городской управы».
Городская управа казалась им убежищем.
Но однажды утром в жилотдел ворвался синий от злости немецкий лейтенант.
Брызгая слюной, он кричал что-то бессвязное и все тыкал в свои часы.
Инженер Марицкий попытался объясниться с ним.
Дрожа всем телом, он бормотал, что через полчаса, всего через полчаса, рабочие придут на квартиру господина лейтенанта и сложат печь.
Он сам, инженер, придет и, если угодно, сам все сделает.
Если он и опоздал на полчаса — всего на полчаса, господин лейтенант, — то только потому, что господин полковник приказал послать людей на его квартиру, а рабочих рук нет, и хотя мы объяснили господину полковнику, что господин лейтенант...
Лейтенант слушал его оправдания и медленно расстегивал свой поясной ремень.
«Что он хочет делать?
— удивлялась Антонина.
— Зачем он расстегивается?» — И вдруг услышала свист ремня в воздухе и крик.
И тогда она сама закричала в ужасе и закрыла лицо руками.
Ее спина мучительно заныла, словно это били ее.
А в воздухе все свистел и свистел ремень и с тяжелым стуком падал на что-то мягкое.
Все, кто был в комнате, отвернулись или потупились, чтобы не видеть, как хлещут ремнем большого, взрослого, всем в городе известного человека.
Было стыдно...
Было невозможно смотреть.
И только молоденькая Ниночка, счетовод, широко раскрытыми от удивления и ужаса глазами смотрела на эту сцену.
Впервые в своей жизни видела она, как бьют человека.
А немец все продолжал и продолжал хлестать Марицкого ремнем, и теперь уже не со злобой, а методично, деловито, как машина, по лицу, плечам и спине.
Инженер стоял перед ним согнувшись, большой, широкоплечий.
Он не уклонялся от ударов, не кричал, не плакал.
Он только втянул голову в плечи, съежился и старался руками закрыть лицо.
Плечи его вздрагивали.
Странная тишина царила в комнате.
Молчали люди у своих столов.
Молча бил немец, молча принимал удары инженер.
Страшное, постыдное молчание.
Потом немец спокойно и медленно надел ремень, одернул мундир и вышел.
Все продолжали молча стоять у своих столов.
Антонина плакала.
Марицкий смущенно поднял глаза.
Он попытался улыбнуться, чтобы скрыть смущение и боль, но мускулы его лица судорожно дрогнули, не выдержали, и вместо улыбки получилась жалкая, больная гримаса.
Он закрыл лицо руками и разрыдался при всех.
С тех пор и стала вздрагивать спина Антонины при каждом громком окрике, при стуке дверей, при звоне шпор на лестнице.
Она не ходила теперь по улицам, а шмыгала.
Прижималась к стенам.
Боялась перекрестков.
Она теперь всех боялась, даже Тараса.
Ей было страшно в городе, вчера еще, до немцев, родном и веселом.
Ей было страшно дома, вчера еще, до немцев, уютном и милом.
Ей было страшно на земле.
Она плакала теперь часто и по всякому поводу.
Плакала на службе, плакала дома, глядя на Марийку, дочку, плакала в постели, слыша шаги Тараса.
Она подурнела и состарилась от слез.
Боялась глядеться в зеркало.
«Нельзя плакать!
— убеждала она себя.
— Я совсем стану старой.
Как я покажусь Андрею, когда он вернется?» Но при мысли об Андрее она снова принималась плакать.
А за стеной всю ночь напролет шагал Тарас.
Его шаги гулко отдавались в скрипучей тишине домика.
«Все ходит и ходит.
Все ходит и ходит.
Меня проклинает».
Но Тарас теперь редко думал о ней.
5
Он думал теперь о Насте, о дочке.
Он следил за нею тайком, исподлобья, острым, внимательным взглядом.
Она удивленно спрашивала:
— Вы чего, папа?
— Ничего, — отвечал он и вздыхал.
Но какая-то тайная мысль мучила его, не давала покоя.
Он спросил однажды жену, недовольно морщась:
— Не пойму я, мать,
вроде наша Настька красивой стала?
abu
— Хорошая, — гордо ответила Евфросинья.
— И похвалить не грех хорошая.
— Да-да...
— горько вздохнул Тарас.
— И я гляжу...
В другой раз он спросил:
— А сколько ей лет... нашей Настьке-то?
— Восемнадцать, отец.
Неужели забыл?
И опять он тяжко вздохнул.
— Да, восемнадцать, как забыть, помню.
Ох-хо-хо!
Раньше Тарас и не замечал Насти среди других ребят, наполнявших дом.
Своя и чужая детвора шумела и возилась во всех углах, он глядел только, чтоб его инструмента не касались.
Всем остальным занимались школы да комсомолы.
Дети росли, стаптывали сапоги, сами находили свое счастье.
А сейчас никого не было — ни комсомола, ни школы.
Он был один, Тарас, — глава фамилии.
И судья и учитель.
Он один отвечал за души детей.
На беду, некстати, не ко времени вдруг расцвела и созрела в эту горькую весну Настя.
Налилось весенним соком тело, стало упругим и жадным.
Пришла ее пора любить, страдать, ждать своего девичьего счастья.
Какого счастья?
У Тараса сердце ныло, когда он глядел на Настю.
Ее дома не видно было и не слышно.
Она ходила тихо, и работала тихо, и разговаривала тихо, больше молчала.
Сядет у окошка, на лавку, и — молчит.
Сидит и молчит.
«Почему молчит?» — мучился он.
Сидит и молчит.
Сидит и молчит.
И странно так, тяжко молчит, о своем думает.
О чем?
О каком счастье мечтает?
Молчит все.
Он следил за каждым ее шагом.
— Не ходи на улицу, — строго говорил он, заметив, что она надевает платок.
— Хорошо, — покорно отвечала она, аккуратно складывала платок и садилась у окошка на лавку.
А он ходил тяжелыми шагами по дому и мучился.
Потом напускался на дочь.
— Ты чего сиднем сидишь?
Пойди прогуляйся.
Да старенькое платье надень, чего наряжаться не по времени!
И она покорно надевала старенькое, повязывала голову рваным платочком, обувала стоптанные туфли.
Но и из этих обносков, всему наперекор, неукротимо и победно рвалась ее молодая краса.
И Тарас тревожно вздыхал: «Вот до чего дожил!
Красе родной дочери не рад!»
Но душа ее оставалась для него загадкой.
«Что они за племя такое, что за народ эти молодые, нынешние?» Совсем он их не знал.
Незнакомое племя.
Но и не зная, он сомневался в них.
«Где уж им!
На папашины деньги учились, горя не видели, с Александром Яковлевичем Пархоменко в поход не хаживали, почем фунт лиха — не знают».
И теперь он проклинал себя, что раньше детьми не занимался, и как с ними говорить — не знает, и как в их душу войти — не знает, а отвечать за них перед людьми и миром придется ему.
— Ты чего молчишь?
Чего молчишь все?
— крикнул он однажды на дочь.
Настя удивленно подняла глаза и, пожав плечами, ответила:
— А чего мне говорить, папа?
Вы спрашивайте.
А он и не знал, о чем и как ее спросить.
Он присматривался к Настиным подругам строго и придирчиво.
Всякие были, хорошие и плохие.
Но одну он люто невзлюбил, Лизку.
Впрочем, она уже называла себя Луизой.
Когда Тарас впервые заметил и разглядел это взбалмошное существо, он от удивления даже рот раскрыл.
И наряд на Луизе был какой-то пестрый, крикливый, и юбка выше колен, и прическа какая-то не русская — белобрысые локоны как-то смешно и нелепо скручены на лбу, — и все в ней было и не русское, и не немецкое, а какое-то обезьянье.
— Ты чья такая?
— уставился на нее Тарас.
— Антона Лукича дочка...
Луиза, — бойко ответила Лизка.
— Брысь, паскуда!
— гаркнул Тарас.
— Вот я твоему отцу, старому дураку, скажу, чтоб он тебя выдрал.
— Но тотчас же опомнился и украдкой виновато глянул на Настю.
Настя молчала.
Тарас хлопнул дверью и вышел.
Луиза, однако, продолжала бывать в доме Тараса.
Сначала она старика побаивалась, околачивалась где-то на кухне, поближе к порогу, разговаривала с женщинами шепотом и все поглядывала с опаской на двери Тараса, — ее самое еще смущали и наряд, и локоны; потом она осмелела, обнаглела даже.
А однажды набралась храбрости и напустилась на Тараса:
— Вы что ж, Тарас Андреевич, Настю на улицу не пускаете?
Ее дело молодое, ей гулять хочется.
Тараса чуть удар не хватил от бешенства.
Но он сдержался.
Подошел к Насте и посмотрел на нее грустным-грустным, долгим взглядом.
— Тебе гулять хочется, дочка?
— спросил он ласково, так ласково, как никогда не говорил с ней, и голос его дрогнул.
Она удивленно подняла на отца глаза и тотчас же опустила их.
— Нет, папа.
— Слышишь?
— обратился к Лизе Тарас.
— Не хочется ей гулять.
Не такое, Лиза, время, чтоб гулять.
— Измена!
— фыркнула Лизка.
— Измена, — так же коротко и серьезно ответил Тарас.
— Хуже измены.
Вот умер бы у тебя отец, горе в доме, пошла б ты гулять?
А у нас нынче в каждом доме — горе.
Не до гулянок.
Не простят нам наши, если мы гулять тут будем.
— Война все спишет!
— Нет!
— убежденно покачал головой Тарас.
— Нет, врешь, Лиза.
Не спишет.
Все запишет война.
Ничего не простит, ничего не забудет.
Поимей это в виду, девушка!
Вернутся наши, поставят нас перед собой и своими чистыми глазами в душу глянут.
В самую душу.
И все увидят: кто ждал, кто верил, а кто — продал, забыл.
Когда ж они придут?
— Не могу тебе сказать, девушка.
Но придут.
И имей в виду — обязательно придут.
— А молодость пройдет!
— вздохнула Лизка.
— Самая лучшая пора пройдет.
Наши вернутся и на нас, старух, глядеть не станут.
Нет, — тряхнула она локонами, — уж лучше хоть как-нибудь, а отгулять...
А Настя молчала.
Откуда-то из темноты вынырнул Ленька — главный воин гарнизона Тараса и, озорно усмехаясь, сказал:
— Дедушка!
Тут про таких, — он сверкнул на Лизку глазами, — песня сложена, в городе поют.
Я всю знаю.
— Какая песня?
— Называется «Позор девушке, гуляющей с немцем».
Он встал в позу и мальчишеским звонким голосом запел:
Молодая девушка немцу улыбается.
Позабыла девушка о своих друзьях.
Только лишь родителям горя прибавляется,
Горько плачут бедные о милых сыновьях.
Молодая девушка, скоро позабыла ты,
Что когда за родину длился тяжкий бой,
Что за вас, за девушек, в первом же сражении
Кровь пролил горячую парень молодой.
Где-то там над речкою, над широкой Волгою,
Был убит за родину молодой герой.
Только ветер волосы развевает русые,
Словно их любимая теребит рукой.
Вымоет старательно дождик кости белые
И засыплет медленно мать сыра-земля
Так погибли юные, так погибли смелые,
Что дрались за родину, жизни не щадя
Лейтенанту-летчику молодая девушка
Со слезами верности весною поклялась,
Но в пору тяжелую сокола забыла ты
И за пайку хлеба немцу продалась
Под немецких куколок прическу ты сделала,
Красками накрасилась, вертишься иглой.
Но не нужны соколам краски твои, локоны,
И пройдет с презреньем парень молодой.
Да, вернутся соколы, смелые, отважные.
Как тогда ты выйдешь молодца встречать?
Ведь торговлю ласками и торговлю чувствами
Невозможно, девушка, будет оправдать...
Слушая эту песню, бабка Евфросинья вздыхала.
Антонина тихо плакала, Лиза краснела и ежилась, а потом вдруг сама разрыдалась и выбежала вон.
А Настя побледнела и сказала:
— Не все девушки такие.
И другие бывают.
Больше она ничего не сказала.
И опять не мог понять Тарас, что за этими словами скрыто, как не понимал раньше, что скрывается за ее молчанием.
О чем она думает, о чем молчит, чего ждет?
«Ох-хо-хо!
— вздыхал он.
— Посматривать за нею надо, посматривать!»
Да как уследишь за ними!
Даже бабка Евфросинья ушла тайком куда-то утром и вернулась только в обед, злая, весь день плевалась и грохотала горшками.
— Ты чего плюешься, чего плюешься?
— не выдержав, спросил Тарас.
— Ты где все утро была?
— В церкви.
— Ну?
— Тьфу!
— Что ж тебе не понравилось в божьем храме?
— усмехнулся Тарас.
— Тебе, безбожнику, все одно.
Но вездесущий Ленька вылез и тут:
— Ей, дедушка, поп не понравился.
— Поп?
Какой поп?
— А немцы своего попа поставили.
— Откуда ж взяли?
— А из сада.
Костя, что в саду в билльярдной шары подавал, теперь немецкий поп.
— Костя?
Этот старый пьянчуга — поп?
— удивился Тарас и посмотрел на жену.
Евфросинья молча двигала горшками в печи.
Тарас рассердился.
— Над тобой немцы издеваются, дура.
Над богом твоим, над храмом твоим и над верой твоей, а ты ходишь.
Молись дома, если надо, а к немецкому попу не ходи!
Слышишь?
В другой раз, вечером, вся в слезах пришла Антонина.
Была в кино.
Пошла с подругами, чтоб не идти домой:
в этот вечер она особенно боялась Тараса, ее измучили его шаги за стеной.
В кино показывали немецкую военную хронику.
Под пронзительные вопли фанфарных маршей двигались по экрану немецкие танки, били немецкие пушки.
По всем углам зала сидели полицейские в черных шинелях и настороженно, как кобчики, следили за публикой: боялись демонстраций.
Но никто не кричал, не свистел, не шикал.
Случилось другое, странное: зал начал плакать.
И чем громче били пушки, тем горше рыдал зал.
Немцы никак не могли понять, отчего русские женщины плачут, когда на экране так весело, совсем не как на войне, бьют пушки.
Офицеры злились на русских женщин, а русские женщины плакали все громче и громче.
Каждой казалось, что это в ее мужа, сына, брата бьет немецкая пушка.
И каждая плакала о своем.
Кричать было нельзя — они плакали.
Офицер из гестапо не выдержал, вскочил и заорал:
— Прекратить слезы!
Здесь не похороны!
Улыбайтесь!
Улыбайтесь же, русские свиньи!
Зажгли свет в зале.
Из всех углов выползли полицейские.
Офицер, размахивая стеком, кричал:
— Улыбайтесь, ну!
Улыбайтесь, свиньи, свиньи!
А женщины продолжали плакать...
— Что ж ты не улыбалась?
— криво усмехнулся Тарас, выслушав рассказ Антонины.
— Раз уж пошла в немецкое кино — улыбайся!
А со своими слезами дома сиди.
Не видишь разве — издеваются фашисты над твоими слезами!
Они над всем издеваются — над Евфросиньиной верой, и над Антонининым горем, и над молодостью Лизы-Луизы, и над ее локонами; они все топчут, они и Настю растопчут, если не уберечь, и Леньку, и маленькую Марийку, — раздавят душу каблуками своих кованых сапог и пройдут...
Как уберечь, как уберечь их?
— Каждый думает, как бы спасти свою жизнь, а надо бы думать, как спасти свою душу.
6
Каждый думает, как бы спасти свою жизнь, а надо бы думать, как спасти свою душу...
Тарас «спасался» в своем доме.
Он по-прежнему сиднем сидел дома, за закрытыми ставнями.
Что там творилось в городе — того он не знал.
Но город властно тянул его, звал, мучил: ты видел меня в славе, погляди — вот я распят на кресте.
Коснись моих ран, Тарас.
Раздели мои муки.
Он не мог больше сидеть за замком, взял палку и пошел.
И вот открылся перед ним город на холмах, ни на какой другой в мире не похожий, но такой, каким был всегда: крыши и трубы, крыши и трубы; те же улицы, падающие с окраин вниз, в центр; те же дома под железом и черепицей, те же акации в городском саду.
И так же, в назначенную пору, летит с тополей веселый и легкий пух, кружится над улицами и падает на крыши.
Как снег.
Как теплый, розовый снег.
— Все, как было!
— горько покачал головой Тарас.
— Все, как было!
А хозяином в городе — немец!
Оскорбленный и потрясенный шел Тарас по городу.
«Что ж это за люди?
Что ж это за люди?» — гневно думал он и только сейчас заметил, что людей на улицах нет.
Пусто и тихо.
Так тихо, словно не в городе, а на кладбище.
Словно у города вырвали язык, и не может он ни кричать, ни петь, ни смеяться, а только тихо стонет, как глухонемой, которому от его немоты больно.
Какие-то тени мелькают вдоль заборов, торопливо перебегают перекресток, скрываются в подворотнях.
Где-то там, за закрытыми ставнями, шевелится, ворочается жизнь, но ни громкий голос, ни песни, ни плач не пробиваются сквозь щели.
Даже дым из печей — тощий и бледный: может быть, оттого, что топить нечем; может быть, оттого, что варить нечего.
Дымок подымается, дрожит в небе и тает быстро и пугливо.
Мимо Тараса пробежало несколько знакомых, он окликнул их почему-то шепотом, — словно и на него уже действовала настороженная тоскливая тишина улиц, и он уже говорил шепотом в своем родном городе, — они не услышали его и не обернулись.
У людей появилось какое-то странное движение шеей, такого и не было никогда: быстрое, испуганное от привычки озираться.
abu
Люди боялись встреч.
Подле пепелища городского театра Тарас лицом к лицу столкнулся с доктором Фишманом, лечившим всех его детей и внуков.
Тарас по привычке снял картуз, чтобы, как всегда, поздороваться, но увидел на рукаве Фишмана желтую повязку с черной шестиугольной звездой — клеймо еврея — и поклонился низко-низко, как не кланялся никогда.
Этот поклон испугал врача.
Он отпрянул в сторону и инстинктивно закрылся рукой.
Тарас молча стоял перед ним.
— Это вы мне... мне поклонились?
— шепотом спросил, наконец, врач.
— Вам, Арон Давидович, — ответил Тарас.
— Вам и мукам вашим.
— А... да... да... — растерянно пробормотал Фишман.
— Здравствуйте... Мое почтенье... Как поживаете?
Я — ничего себе...
— Но что-то сдавило вдруг его горло, он взмахнул руками и вскрикнул: — Спасибо вам, человек!
— и побежал прочь не оглядываясь.
Тарас долго смотрел ему вслед.
На пустынной улице все маячила согбенная спина врача, подпрыгивала и дергалась...
А вокруг, как всегда: крыши и трубы, крыши и трубы; те же дома под железом и черепицей; и улицы, падающие с окраин вниз, в центр, и акации в городском саду.
И так же, как всегда, в назначенную пору летит с тополей веселый и легкий пух, кружится над улицами и падает на крыши, как снег.
«Куда же тебе еще пойти, Тарас?
На что тебе еще поглядеть?
Не довольно ли видел?» Но он все шел да шел по мертвым, распятым улицам города, из которого вырвали веселую живую душу.
Вырвали и растоптали.
И нет ее, ничего нет,
— город глухонемых и нищих.
Один Тарас идет, и громкий стук его палки о камни тротуара будит и скликает воспоминания.
Они, как эхо, слетаются к нему со всех сторон, от каждого камня, от каждого дома, с каждого перекрестка.
Здесь он родился.
Здесь женился.
Здесь состарился.
Бывало, здесь, на площади, шумели горячие митинги.
Клим говорил, потрясая рукой.
Пархоменко уходил отсюда в бессмертие.
Комсомольцы пели «Паровоз» и делали паровозы.
И день и ночь висели над городом веселый звон железа, и песня за рекой, и детский смех в саду.
Нынче все стихло: задавили песню, расстреляли смех.
Воспоминания единственно живое, что оставалось здесь.
Тарас и не заметил, как нечаянно забрел на базар.
Бывало, скрипели тут возы и суетились, толкались люди; башни полосатых арбузов высились рядом с горами теплого, дымящегося мяса; в горшечном ряду сияли глиняные солнца обливных макитр, глечиков, кувшинов; продавец игрушек на все лады пробовал свои свистульки, — незатейливая музыка вплеталась в базарный гам; и, покрывая все шумы, голоса, свисты и скрипы, гремел над базаром отчаянно ликующий, радостный, оголтелый крик петухов из птичьего ряда, — без петуха нет базара.
И хоть был Тарас заводской человек, базары он любил.
Он любил в воскресенье, после получки, приходить сюда с женой и важно шествовать вдоль рядов, чувствуя себя хозяином всех вещей, выставленные на продажу.
Он все мог купить.
Базар был богат, но богат был и Тарас-мастер.
Сейчас покупать было нечего и не на что.
У редких возов стояли понурые очереди: постаревшие, осунувшиеся женщины в стоптанных туфлях, небритые мужики, обросшие седой щетиной.
На лотках одиноко лежали бородавчатые картофелины, похожие на старушечьи лица, и сморщившаяся морковка, недоступная, как заморский апельсин.
Здесь зерно продавали стаканами, картофель — штуками, сахар — кусочками, — горькою мерою нищеты.
Нищета разоренных сел пришла сюда, на базар, и встретилась с голодной нищетой распятого города.
Нищета принесла на базар все, что еще можно было выскрести со дна заветных сундуков.
Подвенечное платье с увядшими цветами, кацавейку, усыпанную серебряной мишурой нафталина, потертый коврик, детское одеяльце с голубыми ленточками, последнюю рубаху с тела.
А те, у кого и этого не было, принесли на рынок совсем бесполезные, никому не нужные вещи: подсвечники, поржавевшие от старости и плесени, зеленые самовары с побитыми боками, детские игрушки — какого-нибудь облезшего плюшевого зайца или нелепо счастливую куклу.
Владельцы этих никому не нужных вещей и сами сознавали их ненужность и даже не предлагали их покупателям.
Молча стояли они весь день на рынке, вытянув перед собой свои тускло-зеленые подсвечники, и с тоскливой мольбой глядели на прохожих.
И казалось, каждая вещь кричит за своего хозяина: «Купите!
Это последнее, что у него есть.
Завтра он умрет с голода».
Страшный язык нужды!
Перед Тарасом словно вывернули внутренности города, сведенного судорогой голода и отчаяния.
Он узнавал людей и вещи, тени людей, обломки вещей.
Эти самовары он видел некогда на чайных столах в палисадниках, под тихими акациями; мирные, счастливые субботние чаепития!
Он узнавал коврики, безделушки с комодов, камчатные скатерти, фарфоровые статуэтки, патефонные пластинки — символы простого, сытого счастья.
Он знал, что за этими символами скрыта частная жизнь целого поколения.
Нынче это за горсть зерна продается на рынке.
Нищий покупает у нищего, голодный обменивается с голодным.
Они делают это молча.
На толкучке не слышно былого шума, нет веселой суеты.
Тишина отчаяния.
Какой-то пожилой человек в пенсне и с пустой кошелкой долго стоит перед лотком с картошкой, потом медленно снимает с себя пиджак, вертит его в руках, зачем-то встряхивает и отдает продавцу.
Тарас узнает человека в пенсне и отворачивается.
Это директор техникума, где учился Никифор.
Тарас встречает здесь много знакомых, — горькие встречи!
Люди не узнают друг друга, всем стыдно и скверно.
Знаменитый мастер литейного цеха продает свой патефон-премию.
Химик из заводской лаборатории торгует самодельными спичками.
Где-то здесь и Евфросинья меняет на хлеб замки Тараса.
Тут же на базаре, под ногами живых людей, где-нибудь у тротуара, лежат, скорчившись, мертвые.
Живые осторожно обходят их и отворачиваются, стараются не глядеть, — в стеклянных глазах покойника им чудится их собственный завтрашний день.
В городе привыкли к мертвым.
Растрепанные цыганки в грязных цветастых платках пристают: дай погадаю!
Мужчины грустно отмахиваются.
Бабы соглашаются.
Озираясь по сторонам, нет ли немца или полицейского, гадалки бормочут страстным, убежденным шепотом:
— Твой сокол жив, голубушка.
Жди, вернется.
Многие муки принял он.
В реке тонул — не утонул, в огне горел — не сгорел, враг его не убил, и пуля не взяла, и бомба пролетела, не задела.
Вернется он, голубушка, с первым снегом, по санному пути, ты надейся.
— Дай-то бог,
— вздыхают и крестятся бабы.
Подле слепца, гадающего по выпуклой книге, особенно много баб.
Слепец водит пальцами по невидимым буквам и пророчит.
Бабам жутко.
— Кровавые реки прольются, — монотонно читает слепец, — и в тех реках захлебнется враг рода человеческого.
И случится это...
— он с усилием нащупывает выпуклые буквы, а бабы, замерев от страха и надежды, ждут ответа.
Над базаром, как и над городом, висит больная, немощная тишина: голосам и звукам не хватает силы, словно здесь не люди бродят, а призраки.
И только итальянские солдаты торгуют шумно и весело.
Они великолепны, эти королевские мушкетеры в шапочках с перьями, когда, обвешанные бабьими тряпками и барахлом, кипят они в торговом азарте, продают свое и ворованное, меняют, покупают и тут же продают купленное.
Но вдруг взламывается, раскалывается тишина базара.
Кто-то исступленно крикнул: «Облава!»
— и все всполошилось и заметалось вокруг.
Мимо Тараса побежали люди.
Он увидел искаженные ужасом лица.
Он услышал выстрелы и вопли.
Кого-то били головой о мостовую.
Страшно кричала женщина с рассеченным лбом, ее черные волосы слиплись от густой крови.
Над базаром низко и тревожно летали галки.
Схваченный автоматчиками парень бился в железных лапах, не веря еще тому, что схвачен.
Он рвался из цепких рук молча и исступленно, скрипел зубами, не желая тратить силу в бесполезных криках, но все его большое тело кричало, выло о свободе и рвалось из плена.
Его били зло, ожесточенно, а он все рвался, все не верил, что это конец.
И вдруг, обессилев, обмяк и затих.
В последний раз обвел парень страстно-тоскующим взором вольный мир молодости.
Все было кончено для него.
Теперь Германия, каторга, и — вероятнее всего — смерть.
А мимо Тараса все бежали и бежали охваченные ужасом люди.
Они бежали, вины за собой не чуя.
Вся вина их была в том, что они — люди, а это охота на людей.
И Тарас был человек, и за ним охотились, и он бежал, хрипя и задыхаясь, ожидая, что вот-вот лопнет, не выдержав, сердце.
Он вбежал в какую-то подворотню и там перевел дух.
Мимо него пронеслась вся свора и где-то затихла вдали.
Под воротами и во дворе столпилось много людей.
Все они тяжело дышали.
Кто-то сказал, сплевывая кровь:
— Автоматов бы нам!
Автоматов!
— Ничего!
— отозвался Тарас.
— И топоры годятся.
По улице прошел эсэсовский патруль, и все затихли.
В тишине было слышно, как стучат о камни тротуара кованые сапоги немцев.
Казалось, камни стонут под сапогами, камни кричат.
А из всех окон, щелей, ворот глядят вслед глаза, горячие, ненавидящие...
Гитлеровцы идут по мертвым улицам.
Пустынны площади.
Молчит глухонемой город.
Страшная тишина висит над ним — тишина затаенной ненависти.
В этой тишине — как проклятье, как кошмар, как бред цокот кованых сапог о камни.
И, заслышав этот цокот — днем ли, ночью ли, испуганно замирает жизнь, прячется все живое, затихают дети, скрываются в погреба женщины.
Мужчины сжимают кулаки: не за мной ли?
Не мой ли черед?
Уже невозможно слышать этот тяжелый ненавистный стук сапог.
abu
abu
abu
Над городом висит этот страшный солдатский запах — запах казармы и вонючего табака.
Жить было невозможно.
7
Жить было невозможно.
На семью Тараса еще не обрушился топор фашистов.
Никого не убили из близких.
Никого не замучили.
Не угнали.
Не обобрали.
Еще ни один немец не побывал в старом домике в Каменном Броде.
А жить было невозможно.
abu
Не убили, но в любую минуту могли убить.
Могли ворваться ночью, могли схватить средь бела дня на улице.
Могли швырнуть в вагон и угнать в Германию.
Могли без вины и суда поставить к стенке;
могли расстрелять, а могли и отпустить, посмеявшись над тем, как человек на глазах седеет.
abu
Они всё могли.
Могли — и это было хуже, чем если б уж убили.
Над домиком Тараса, как и над каждым домиком в городе, черной тенью распластался страх.
Законов не было.
Не было суда, права, порядка, строя.
Были только приказы.
Каждый приказ грозил.
Каждый запрещал.
Приказы точно определяли, каких прав лишен горожанин.
Это была конституция лишения прав человека.
Человеческая жизнь стала дешевле бумажки, на которой было напечатано: карается смертью.
Дом больше не служил убежищем человеку.
Замки не оберегали ни его жизнь, ни его имущество.
Люди редко жили или спали в домах.
Они прятались в погребах и сараях.
Заслышав цокот кованых сапог, они забивались в щели.
Если б были пещеры в городе, люди ушли бы в пещеры, зарылись бы в норы, только б не жить под «новым порядком».
Вся жизнь обывателя состояла теперь в том, чтобы спрятаться.
Спрятаться от немца, посторониться, когда он шагает по улице, укрыться, когда он входит к тебе в дом, уклониться, когда он тебя ищет.
А гитлеровец шагал и шагал по городу, выпятив грудь, вытянув, как цапля, ноги, надвинув на низкий лоб каску, шагал с тупым воодушевлением автомата и все давил, мял, топтал, — жить было невозможно.
Жить было невозможно, но надо было жить.
Как жить?
От этого вопроса нельзя было отмахнуться.
Нельзя было сказать себе: «Нас это не касается».
Перед каждым человеком в городе встал этот вопрос: как жить, что делать?
И каждый человек должен был сам его решить для себя и для своей совести.
Теперь часто по вечерам приходил к Тарасу сосед, Назар Иванович.
Сорок лет прожили рядом, крыша в крышу, сорок лет ссорились.
А сейчас общая беда соединила их, — сидели все вечера вместе, курили, вздыхали...
Обычно разговор начинал Назар.
Беспокойный человек, он целыми днями слонялся по городу.
— Иду я сегодня по улице, — рассказывал он, — вижу, тротуары чинят.
Сердце у меня так и упало.
Боже ты мой, думаю, неужто навсегда, навеки упрочается в нашем городе немец?
— Этого быть не может.
Тротуары!
— фыркал Тарас.
— Тротуары видимость.
Тротуар они могут переделать, а душу мою переделать могут?
Могут они меня или тебя в немцев превратить?
Память мою они вытоптать могут?
Нет!
— он с силой качал головой.
— Нет, не хозяева они в нашем городе пришельцы.
Как пришли, так и уйдут.
Назар пожимал плечами.
— Давно и стрельбы не слышно и самолетов наших не видать.
Хоть побомбили бы нас, что ли, все на душе веселее б стало.
Далеко фронт ушел, ох, далеко!
Под Волгу.
— Фронт ушел, фронт и придет.
Верить надо.
— Ох, верить, верить!
Махорочный дым полз по низкому потолку, бился о ставни...
— Как жить, Тарас Андреич?
— тоскливо спрашивал Назар.
— Нет, ты мне сказки: как жить?
Что делать?
— А это решай каждый, как совесть велит, — отвечал Тарас.
— Совесть драться велит!
А драться чем?
Безоружные мы с тобой старики, Тарас.
— Топор есть — стариковское оружие, верное.
— Тарас задумчиво качал головой.
— К партизанам бы путь найти!
Хоть и стары мы с тобой, Назар, а все послужили б!
— Наклонялся к Назару и шептал: — Надо выход душе дать, ой, надо!
Терпеть, Назар, у меня мочи нет.
И каждый человек в городе о том же думал: как жить, боже мой, как же жить, что делать?
8
— Если я правильно понимаю политическую обстановку, — сказал своей жене Старчаков Яков Васильевич, бывший завхоз треста, — сейчас настало мое время, время коммерции.
Мы открываем комиссионный магазин.
Жена не удивилась.
Она знала, что в заячьем теле ее мужа живет душа тигра.
Может быть, и в самом деле настало время Старчаковых — золотое время частной коммерции?
В местной газете появилось объявление: «С разрешения немецкого командования господин Старчаков открывает комиссионный магазин».
Объявление было набрано жирным шрифтом.
Ковры и подсвечники изменили свой маршрут, они плыли теперь не на рынок, а в магазин Старчакова.
Они плыли густой и плотной массой, как бревна по реке в большую воду.
Старчаков не успевал выписывать квитанции.
Он ликовал.
Он принимал, щупал, ласкал, оценивал вещи.
Ему казалось, что все эти вещи принадлежат ему.
Ему уж было тесно в этом городишке.
Он мечтал о магазине в Берлине на Унтер-ден-Линден.
Вещи запрудили маленький магазин.
Старчаков объявил, что прием вещей на комиссию прекращен.
Теперь он ждал покупателей.
Покупателей не было.
Он ходил по своему магазинчику, переставлял вещи в витрине, ждал.
Он ждал покупателей.
Покупателей не было.
Коммерция не произрастала на скудной почве голодного города.
Комиссионера все чаще стало искушать странное желание: взять и повеситься на антикварной люстре, среди текинских ковров, которые все хотят продать, а никто купить не может.
В местной газете появилось новое объявление: «С разрешения немецкого командования господин Старчаков ликвидирует свой комиссионный магазин.
Просьба ко всем сдавшим вещи на комиссию получить их обратно».
Объявление было набрано бледным петитом.
Между этими двумя объявлениями протекла и отшумела вся недолгая карьера первого поднемецкого коммерсанта: его величие и падение.
Когда владельцы вещей, сданных на комиссию, явились за своими вещами, они увидели: магазин был пуст.
Немцы «конфисковали» вещи; ненужные переломали.
Под ногами хрустели осколки фарфора.
На стене, на одном крюке, качалась распоротая ножом картина: «Бой у Острой Могилы».
Эту картину написал местный художник.
Он издавна жил и работал здесь.
Во многих дворцах культуры, клубах и школах висели его панно.
Каждое воскресенье, бывало, он ходил на свидание с ними.
Он надевал праздничный пиджак и шляпу.
«Я иду на свидание с моими детьми», — говорил он.
Они жили теперь своей жизнью — его картины, его дети.
Каждая имела свой возраст, свой характер, свою биографию.
Одни дались ему легко, другие, рождаясь, измучили его.
Он любил их неодинаковой любовью — одних больше, других меньше.
Были любимцы и были уродцы.
Но все они были дороги ему.
Когда немцы обосновались в городе, он захотел узнать, что сталось с его детьми.
И он их увидел.
Растоптанные, загаженные, вырванные из рам, они корчились и умирали на свалке; ему осталось только плакать над их трупами.
Он хотел умереть в эту ночь, его спасли близкие.
Кто-то сурово сказал ему:
— Вы должны жить, чтоб написать то, что видели.
Страшную картину должны написать вы для потомков.
— Да, да...
— бормотал он.
— Надо жить...
Надо жить...
Он не умер.
Он остался жить, чтобы видеть и запомнить.
Он бродил по улицам, кладбищам, пустырям и видел страшные картины.
Но сейчас он не мог писать: его руки были в плену, его тело было в плену, и только память художника, горячая, честная, была свободна и проклинала скованные цепями руки.
Чтобы не умереть с голоду, он писал пестрые акварельки, изображавшие украинский пейзаж, каким он никогда не был, но только это и покупали итальянские солдаты.
Им нравились акварельки, намалеванные художником.
Они посылали их в Италию: вот земля, которую завоевал ваш сын.
Механически фабриковал художник эти мельницы, речки и хатки, а в воскресенье на базаре продавал их поштучно и оптом, как продают капусту.
Надо жить, надо жить, говорил он себе.
Надо жить, чтобы видеть и запомнить.
Однажды его пригласили в гестапо.
— Нам нужны хорошие художники, — сказали ему там.
— Пишите для нас плакаты, и мы сделаем вам сытую жизнь.
Он усмехнулся.
— Я не умею писать плакаты.
Только акварельки...
речка...
хатки...
— Жаль.
Вы могли бы быть сыты.
— Я сыт, — задыхаясь, ответил он.
— Я по горло сыт.
— И вспомнил свои картины, распоротые фашистскими ножами.
Он пришел к себе домой в мастерскую и там один, в пустой, гулкой комнате, долго плакал.
Плакаты?
Да, я умею писать плакаты.
Я буду писать плакаты.
Я сам буду развешивать их на площадях.
Я сам готов висеть рядом с ними.
Страшные плакаты буду я писать!
Распятый, окровавленный город.
Вокзал, омытый слезами.
Синие руки матерей.
Зеленые вагоны с решетками.
Черные тополя, заплаканные, как вдовы.
И девушки, прощающиеся с отчизной, с молодостью, с волей.
«Плач полонянок» вот как будет называться эта картина.
Он станет ее писать не медля.
Он не может больше не писать.
Плач полонянок.
Он стучится в его уши.
Он стучится в его сердце.
Над всею Украиною звенит этот горестный девичий вопль.
Вдовий плач матерей.
Горький крик полонянок.
Все чаще и чаще уходят на запад невольничьи эшелоны.
Все пустынней и пустынней становятся города.
Из десятого класса «Б», где до немцев училась Настя, шесть девушек уже распростились с родиной.
Их везут сейчас в вагонах с решетками.
Что ждет их в неволе?
Что ждет Настю?
Что всех их ждет, девочек из десятого «Б»?
Их было пятеро подруг, боевая пятерка: Настя, Лариса, Лиза, Галя, Мария.
В эту весну они должны были окончить школу.
Они ходили обнявшись по парку и мечтали.
Жизнь казалась им прямой и ясной, как эта аллея, небо близким и доступным, как вершина этого тополя, будущее — веселым и кудрявым, как эта береза.
Пришли немцы.
Под тяжелыми гусеницами танков хрустнули девичьи мечты и надежды.
Девочки из десятого «Б» не успели даже собрать осколков.
«Прощайте, девочки!
— писала Галя с дороги.
— Крылья оборваны, руки скованы, надежд нет.
Прощай, жизнь, прощай, молодость, прощай, родина!»
Чей завтра черед?
Лариса, чтоб ее не угнали в Германию, поступила в театр «Кабаре», открытый немцами.
Она всегда собиралась стать актрисой.
У нее был нежный девичий голос.
Она пела грустные песенки и всегда, когда пела, плакала.
И ее подруги тоже.
Но Ларисе ни разу еще не удалось допеть до конца свою песенку в театре, — немецкие солдаты, шикая и свистя, прогоняли ее со сцены.
Им не нужны были ее песни.
Им нужны были ляжки.
Они аплодировали только ляжкам.
На холодной сцене окоченевшие девочки тоскливо плясали.
Немцы недовольно кричали:
«Живей! Живей! Кобылы!»
Офицер щелкал стеком, как наездник кнутом.
Девочки ожесточенней дрыгали синими ногами.
Только бы не угнали в Германию!
За кулисами все время толпились немецкие и итальянские офицеры.
Кулисы казались им цирковой конюшней.
Они бесцеремонно хлопали девушек по спинам и приглашали ужинать.
— Свиньи, свиньи!
Боже, какие это свиньи!
— с отвращением и ужасом говорила Лариса Насте.
— Я умру, если один такой приблизится ко мне.
Лучше в петлю!
Лиза-Луиза перестала бывать у Насти в доме.
Немецкий офицер подарил ей кофточку.
Великолепную кофточку из голубой ангорской шерсти; ни у кого в городе не было такой.
Когда Лиза-Луиза прогуливалась по главной улице, на нее все смотрели.
Какая-то женщина неотступно следовала за нею три квартала и глаз не отрывала от кофточки.
У этой женщины были сумасшедшие глаза, тоскующие, черные.
Лиза-Луиза возмутилась.
Это нахальство — идти за ней и смотреть!
Слишком много сумасшедших развелось в городе.
— Вы что на меня смотрите?
— прикрикнула она на женщину.
— У вас красивая кофточка, девушка.
— Ну?
А вам что?
— Ничего, — растерянно улыбнулась женщина.
— Носите.
Носите.
Это была моя кофточка.
Мне когда-то подарил ее муж.
Потом его убили, и я перестала носить.
К нам в дом пришел немец и взял ее.
И другие вещи тоже.
Моя девочка Ирочка заплакала, глупенькая, и немец убил ее.
Но это ничего, ничего.
Вы носите кофточку...
Она красивая.
На ней пятна Ирочкиной крови, я потому и смотрю.
Это очень красиво — красное на голубом...
Луиза в ужасе отшатнулась от женщины и убежала.
«Это очень красиво: красное на голубом!» — кричала ей вслед женщина.
Луиза прибежала домой и разрыдалась.
Она долго не могла успокоиться.
Кофточку она сняла.
Но ей казалось теперь, что и на юбке, и на чулках, и на ботинках черные пятна крови.
И на губах не помада, а кровь.
И на ногтях не лак, а кровь.
На всем ее теле — пятна, пятна крови...
— Что ж подружек твоих не видать у нас?
— насмешливо спросил как-то Настю Тарас.
— Тихо даже стало.
Небось устроились?
— Да...
— коротко ответила Настя.
— Устроились.
— То-то я и гляжу — нет их.
Куда же они устроились, твои Катьки, Машки?
— Галю в Германию угнали.
— А-а!
— А Мария здесь устроилась лучше всех.
— Настя грустно усмехнулась.
— У немцев она теперь на всем готовом.
На казенных харчах.
— В тюрьме?
— удивился Тарас.
— За что ж такую девочку в тюрьму?
— Не знаю...
Говорят, за листовки...
— нехотя ответила Настя и отвернулась.
Тарас попытался вспомнить Марию.
Вспомнилось что-то курносое, веснушчатое, озорное...
А может, он путал?
Много их тут, босоногих, бегало.
«В тюрьме!
— произнес он про себя.
— Ишь ты!» В первый раз с уважением подумал он о незнакомом молодом племени.
А Настя?
Какой путь изберет Настя, каким пойдет?
Путем Гали, Луизы или Марии?
Она молчала.
Молчала по-прежнему: душа за семью замками.
Но Тарас видел: она уже избрала свой путь.
Только он не знал — какой.
Каждый человек в городе искал свой путь для себя и для своей совести.
— Как жить, как жить, Тарас Андреич?
— тоскливо спрашивал сосед Назар.
— Нет, ты скажи мне: как жить, что делать?
Терпеть?
— Не покоряться!
— отвечал Тарас, и перед ним все мелькало чье-то курносое, веснушчатое, озорное лицо.
— Не покоряться!
9
Не покоряться!
Фашистский топор повис и над семьей Тараса — старика потребовали на биржу труда.
Он не пошел.
— Я не хочу работать, — сказал он полицейскому, пришедшему за ним.
Первый раз в жизни произнес он эти слова: я не хочу работать.
Его руки тосковали по напильнику.
Его легким нужен был железный воздух цеха, его ушам — веселый звон молотов в кузнице, его душе — труд.
Но он сказал полицейскому: я не хочу, я не буду работать.
Сейчас труд был изменой.
Сейчас голодать — значило не покоряться.
С ним поступили так же, как со всеми: его заставили прийти на биржу труда.
Только гитлеровцы умеют мирные слова наполнить ужасом.
Только они умеют все превратить в застенок.
Застенком, где пытали ребячьи души, была школа.
Застенком, где немецкие врачи на русских раненых пробовали свои яды, была больница.
Застенком был лагерь для военнопленных.
Застенком были театр, церковь, улица.
Но в рабочем городе, где жил Тарас, самым ужасным застенком была биржа труда — первый этап невольничьего пути.
Сюда никто не приходил по доброй воле.
Сюда волокли схваченных в облаве, изловленных на улице, вытащенных из погребов и подвалов.
Еще час назад у этих людей были имя, семья, дом, надежды.
Еще час назад этот мальчик играл с товарищами, эта девочка прижималась к теплым коленям матери.
Сейчас все будет кончено для них.
Вместо имени — бирка, вместо дома — вагон с решетками, вместо семьи — чужбина.
Только надежда остается у раба.
Надежда и ненависть.
Здесь, на бирже, происходило расставанье людей — в судорогах и борьбе.
Людям казалось, что здесь, в воротах невольничьего пути, еще можно упереться, отсюда еще можно вырваться.
Можно вымолить себе волю, выползать на коленях, вырвать зубами.
Они с ужасом отталкивали от своей шеи ярмо.
Они кричали о своих правах человека, показывали мятые и бесполезные справки, просили, доказывали, грозили, плакали.
Напрасно.
Отсюда нельзя было вырваться.
Здесь непокорную шею сгибали, непокорную душу вышибали вон.
Тараса заставили ждать череда.
Его еще не били, но вся его душа была уже в синяках.
Он видел стены, забрызганные кровью, он слышал стоны и вопли.
Беременная женщина с большим острым животом валялась в ногах чиновника и умоляла не забирать единственного сына.
Над нею стоял ее сын, четырнадцатилетний бледный мальчик, и говорил:
— Встаньте, мама!
Встаньте!
Не надо!
— По его губам текла струйка крови, он отирал ее рукавом и снова просил, и умолял, и требовал: Встаньте, встаньте, мама!
Не надо!
Чиновника он ни о чем не просил.
Вдруг чиновник взвизгнул:
— Щенков плодите, а для великой Германии жалеете?
Падаль!
— и пинком сапога в живот отшвырнул женщину.
Дико закричала она и схватилась за живот.
Ее крик ударился о четыре стены комнаты, о стекла, о потолок и затих.
И снова поползла она по полу, бережно придерживая руками живот, поползла к сапогам чиновника, к ножкам его дубового стола, умолять, просить, плакать.
Только смерть могла бы заставить ее отказаться от борьбы за сына.
А перед чиновником уже стояла молодая пара: муж и жена.
Он говорил, она плакала.
Он прерывал свою речь и утешал ее: «Что ж ты плачешь, Катя?
Это ж ошибка, сейчас все выясним», — видно, слезы жены мучили его и мешали связно говорить.
— Здесь ошибка, господин начальник, — убежденно доказывал он.
— Мы законные муж и жена.
Вот документы.
Мы — законные...
Как же нас разлучать?
Мы согласны ехать.
Но как же врозь?
Ведь мы законные...
Ведь и ваш бог и наш: бог одинаково за закон брака...
Об одном только просим: не разлучайте нас!
abu
— Странно, странно, майн готт!
— смеялся чиновник.
— Но что же вам делать вместе в публичном доме?
— И он хохотал, хлопая себя по бедрам, и, изнемогая от смеха, падал животом на стол.
Распахнулась дверь кабинета коменданта биржи, и оттуда вышвырнули комок крови и мяса.
Комок шлепнулся об пол.
Все в ужасе расступились.
А комок корчился на полу и хрипел:
— Врешь!
Врешь, не покорюсь!
И Тарас, сжимая свою суковатую палку, решал про себя:
«Бить я себя не позволю!
Лучше — смерть».
Но его и не собирались бить.
Его пригласили, наконец, в кабинет коменданта, и сам комендант биржи вежливо поднялся ему навстречу.
Тарас узнал в коменданте местного немца Штейна.
— Садитесь, господин Яценко,
— пригласил комендант.
Тарас подумал, подумал и сел.
Палку он поставил меж колен и оперся на нее.
abu
— Вам пришлось ждать, Тарас Андреич?
Извините меня.
Дела!
— Ничего...
— проворчал Тарас.
— Вы нам нужны, господин Яценко.
Поэтому начну прямо с дела.
Немецкое командование решило восстановить завод.
Тарас вздрогнул.
— Это грандиозная строительная задача.
Мы с вами немолодые люди, мы отбросим политику в сторону.
Для мастера нет политики, есть дело.
Мы предлагаем вам дело, мастер.
Вы будете сыты, ваша семья обеспечена...
— Я не мастер, — тихо ответил Тарас.
— Я черный рабочий.
— Что?
— удивленно уставился на него Штейн и расхохотался.
— А, хорошая шутка!
Я понимаю.
Шутка мастера.
— Я черный рабочий!
— строго повторил Тарас.
Штейн посмотрел на него и увидел упрямые, суровые стариковские складки у рта и острый подбородок, упершийся в палку.
— Руки!
— вдруг закричал он исступленно.
— Покажи руки, свинья!
Тарас, усмехаясь, протянул ему свои руки.
Сильные, жилистые руки в давних бугорках отвердевших мозолей, ладони, в которые навеки въелась железная пыль и машинное масло.
— Это чернорабочего руки?
— крикнул Штейн.
— Это руки мастера, господин Яценко.
Это золотые руки.
Им цены нет.
Но Германия умеет ценить такие руки.
— Я черный рабочий!
— опять повторил Тарас и встал, опираясь на палку.
Штейн тоже встал.
Их взгляды скрестились.
Штейн был здешний немец.
Он хорошо понимал не только русский язык, но и русский взгляд.
— Хорошо!
— задыхаясь, закричал он.
— Чернорабочий?
Отлично.
Нам нужны и чернорабочие.
Пойдешь чернорабочим.
Не пойдешь — понесут.
Будешь упираться — живым закопаем в землю.
Штейн сдержал свое слово.
Теперь каждое утро за Тарасом заходил полицейский гнать на работу.
Тарас надевал какое-то тряпье, брал палку и выходил.
Ни разу он не надел своей спецовки.
— Я свой рабочий мундир не опозорю!
— Полицейский обходил еще несколько квартир, пока не собиралась вся партия непокорных заводских стариков.
Так, под конвоем, их и гнали через город.
Так, под конвоем, пригоняли на завод.
Они входили в старые, знакомые заводские ворота.
Перед ними лежал труп завода.
Скорчившееся, обуглившееся железо.
Глыбы мертвого камня.
Старики шли по заводу...
Высокой травой заросли дорожки.
На стенах выступил лягушечий мох.
Черные вороньи гнезда в стропилах.
Хмурое дырявое небо.
Рыжий бурьян бушует там, где некогда бушевало раскаленное железо.
Вдруг падает ржавая балка: подпоры прогнили и рухнули.
Облака бурой пыли подымаются над руинами.
Испуганно взлетают вороны.
Кричат хрипло и тревожно.
Бьются крыльями о стропила.
И долго-долго еще носятся и кружатся над развалинами цеха, как над трупом.
Мастера идут под конвоем по кладбищу завода, сами похожие на скелеты.
Все опустили головы: страшно глядеть на развалины.
Вокруг запах мертвого железа, тяжелая тишина.
Только шарканье ног по ржавым плитам.
Непокорных стариков пригоняют к развалинам электростанции.
Их заставляют разбирать полуразрушенные стены и расчищать площадку.
Ну что ж!
Ломать стену они будут, строить — никогда.
abu
Они делают это медленно и насмешливо.
Немец-надсмотрщик злится: русский не умеет работать!
Русский есть ленивый осел!
Тарас усмехается: поглядел бы ты, немец, как русский «лентяй» шуровал здесь, когда сам себе был хозяином, как ворочал тяжким молотом Петр Лиходид, какой азарт кипел здесь, какой пот был на рубахах.
Когда немец уходит, старики сразу бросают «работу».
Кряхтя, усаживаются на камни.
Закуривают.
Знаменитые мастера сидят тут на развалинах.
Они сложили эти цехи.
Они их и разрушили.
Кому из них доведется воскрешать?
— Сколько тебе лет, Тарас?
— спрашивает старик Артамонов, пенсионер.
— Шестьдесят, Пал Петрович, — почтительно отвечает Тарас.
— Молодой еще!
— вздыхает Артамонов.
— Здоровый.
Ты доживешь.
И все с завистью глядят на ширококостого, кряжистого Тараса.
Да, дожить, дожить бы!
Дождаться!
Дни, недели остались до освобождения, у стариков каждый час — последний.
— Не доживем!
— горько качает головой Назар.
— Все скелеты стали, все скелеты.
Гляжу я и удивляюсь: чем только люди живы?
— Верой живы, Назар, — строго отвечает Тарас, — верой.
— Завод можно быстро пустить!
— говорит старик Артамонов.
— Я б перво-наперво...
— И он начинает выкладывать свой проект.
У каждого старика есть свой проект.
Продуманный, выстраданный, выношенный, как мечта.
Каждый начал бы восстановление завода со своего цеха.
Они доказывают друг другу, что так вернее.
Они спорят, горячатся, сердятся.
И все — мечтают.
Дожить.
Дожить бы!
Увидеть, как заструится первый робкий желтоватый дымок над силовой...
Услышать, как громыхнет первый молот в кузнице...
Но ни один из них не перенес бы, если бы задымил завод для врага.
Нет, этого допустить нельзя.
Лучше видеть родной завод трупом, чем рабом.
Пусть лучше лежит мертвый до поры.
Его не дадим унизить.
Бранясь, возвращался немец-надсмотрщик.
Старики принимались за работу.
Медленно разбирали стену.
Кряхтя, волочили камни.
Перекладывали кирпич с места на место.
Битый кирпич.
Разрушенная стена.
Мертвые камни, могильные плиты.
10
Мертвые камни, могильные плиты...
Умер старик Артамонов: волочил камень, упал и не поднялся больше.
Так и остался лежать, обняв камень старческими руками.
Артамонова похоронили тихо, торопливо, не так, как хоронили бы на заводе.
Немцы украли у старого мастера не только почетную жизнь, но и почетную смерть.
Только девять стариков шли за его гробом.
Беспокойный человек Назар по дороге на кладбище рассказывал страшные вести: на шахте Свердлова фашисты расстреляли семьсот человек шахтеров, их жен, стариков и детей.
— Все шурфы трупами забиты.
Такой, говорят, смрад над шахтой стоит горе!
— И, качая головой, предсказывал: — Всех истребят, помяните мое слово, всех.
И до нас дойдет!
Сперва евреев изничтожат, потом нас.
Похоже было, что его слова сбываются.
Однажды утром Тарас увидел, как по улицам гонят огромную толпу евреев.
Они идут, окруженные частоколом штыков, испуганные, раздавленные люди.
Они не знают, куда и зачем их ведут: на смерть, на дыбу, на каторгу?
Но обреченные, они покорно бредут, куда их гонят.
Не слышно ни криков, ни плача.
Мокрый, холодный ветер хлещет людей.
Дождь, как кнут, падает на спины и плечи.
Женщины, спотыкаясь на мокрых камнях, несут больных детей.
Старики и калеки ковыляют в хвосте колонны и боятся отстать и остаться один на один со штыками конвоиров.
Упала старуха и забилась в припадке на мостовой, но кричать и звать на помощь боится.
Молча бьется она на мокром булыжнике, судорожно хватает руками воздух, а мимо нее бредут и бредут обреченные люди.
Сгибаются под тяжестью мокрых узлов.
Волочат пожитки.
Все брошено — родной дом, очаг, добро.
От большой, годами сколачиваемой жизни только и осталось жалкий узел.
Но людям сказали явиться с вещами, и они обрадовались.
Значит, не смерть.
Значит, еще не смерть.
И они цепляются за свои узлы, как за самую жизнь, как за образ трепетной и теплой жизни.
Только один человек идет без вещей, без пожитков, отрешенный от всей суеты земной — старый доктор Фишман.
Ничего у него нет с собой, кроме старенького докторского саквояжика.
Словно не на смерть он идет, а на утренний обход больных.
Вокруг него бредут, задыхаясь под тяжестью вещей, его соплеменники.
Они не знают и не верят, что это их последний день, последний час, последний туман над городом, последний дождь на крышах.
И они хлопочут о своих узлах, об одеялах, о пуховом шарфике для простуженной дочки.
А он знал.
Он знал, что это его последний путь.
В последний раз шел он по городу, где родился и вырос.
И был до горечи дорог ему этот русский мокрый ветер в черных тополях, и запах русской земли, покрытой жухлой листвой, и русские заплаканные крыши, и русский осенний дождь, падающий над городом.
Тарас долго смотрел ему вслед.
Молча колыхалась толпа, даже дети стихли.
Равнодушно, молча шли полицейские и автоматчики.
Падал туман, и дождь, как кнут, стегал да стегал улицу...
— Прощай, доктор Арон Давыдович!
— прошептал Тарас.
— Не осуди: ничем я тебя выручить не могу.
Сами ждем казни.
Евреев расстреляли где-то за городом.
Чудом уцелевшие одиночки прятались в русских семьях.
Русские люди охотно, не страшась, прятали мучеников: это был долг совести.
Улица, на которой жил Тарас, прятала шестилетнюю девочку.
Полицейские дознались о ней и рьяно искали.
Этого даже Тарас уразуметь не мог.
«Неужто, — усмехнулся он, — германское государство рухнет, если будет жить на земле шестилетняя девочка?» Но полицейские продолжали рыскать по домам.
У них появился охотничий азарт.
Они, как псы, вынюхивали след.
Улица не сдавалась.
Каждый вечер девочку, закутанную в темный платок, переносили на новое место от соседа к соседу.
В каждом доме был освобожден для нее сундук и в нем постелька.
Девочка и жила, и ела, и спала в сундуке; при тревоге крышку сундука захлопывали.
Ребенок привык к своему убежищу, оно больше не казалось ему гробиком.
От девочки пахло теперь нафталином и плесенью, как от древней старушки.
Марийка от подружек узнала об этой девочке: детвора говорила о ней шепотом.
Когда ребенка принесли в дом Тараса, Марийка, замерев, спросила деда: «Это девочка из сундука?» — и Тарас не знал, что ей ответить.
Девочка из сундука была бледненькой и хилой.
В ее больших черных глазах жил испуг.
Годы понадобятся, чтобы успокоить и развеселить такие глаза!
Марийка вдруг обняла девочку и прижалась к ней.
Черненькая и беленькая головки...
— Будем в куклы играть, — сказала Марийка и оглянулась на Тараса.
Можно?
Мы в сундуке будем в куклы играть!
— поспешила она прибавить, и Тарас отвернулся, чтобы смахнуть слезу.
Ночью в домик Тараса ворвались полицейские.
Они перевернули вверх дном все комнаты и чуланы, нашли и взломали сундук.
Девочка спала.
Она продолжала спать даже на руках полицейского, безмятежно улыбалась во сне и тихонько чмокала губами.
Грубый толчок разбудил ее.
Она увидела чужие страшные лица и черные шинели.
Она закричала, так закричала, что Тарас не выдержал и бросился на полицейского.
Когда, обливаясь кровью, Тарас поднялся, наконец, с пола, он прежде всего вспомнил о девочке, о беленькой девочке, о своей, о Марийке.
Он оглянулся на нее и увидел ее глаза.
Огромные, синие, они были расширены ужасом.
«Что ж это?
Что ж это, дедушка?
За что?» — спрашивали ее глаза.
Но слез в них не было.
Слез не было.
Дети научились не плакать.
Они отвыкли смеяться и научились не плакать.
11
Дети старели.
Они на глазах превращались в маленьких старичков и старушек.
Иногда Тарасу казалось, что они с Марийкой ровесники.
Как маленькая старушка, нахмурив лобик и сложив на животе ручки, сидела Марийка где-нибудь в углу и думала.
О чем она думала?
Тарас боялся ее спросить.
— Дедушка, — спросила она однажды, — а скоро русские придут?
— А ты кто же, не русская?
— рассердился Тарас.
— Нет.
Немецкие мы теперь.
Да?
— Нет!
Русская ты!
И земля эта русская.
И город наш был и будет русский.
Надо так, Марийка, говорить: наши придут.
Наши скоро придут!
Наши немца прогонят.
— Он учил ее этим словам, как молитве.
И она знала уже, что слова эти надо держать в душе, немец их слышать не должен.
В школу она не ходила.
Она была там только раз и вернулась хмурая, заплаканная.
— Ты чего?
— встревоженно спросил дед.
— Я больше... не пойду... в школу...
— прошептала она так горько, что Тарас вздрогнул.
Целый год мечтала Марийка о том, как пойдет в первый раз в школу.
Старшие девочки много рассказывали ей о школе, но запомнилось и в мечты вошло только одно: в школе дети поют хором.
А теперь пришла Марийка в школу, весь урок просидела, а песен не дождалась.
На переменке запели было девочки сами, учительница прибежала и замахала на них руками:
«Ттттттт! Тшш!
Нельзя петь!»
— И школа померкла для Марийки.
— А ты пой одна,
— посоветовал ей Тарас.
— Не, — покачала она головой, совсем как маленькая старушка.
— Нельзя.
Немец услышит.
Только перед сном в постельке она сама себя убаюкивала песенкой, которую сама же и сочинила:
«Придут на-а-аши...
Дети пойдут в шко-о-олу.
Будем песни спива-а-ать...»
И опять сначала и много раз:
«Придут на-а-аши.
Дети пойдут в шко-о-олу...
Будем песни спива-а-ать...»
Леньке тоже не понравилась школа.
Он пришел оттуда угрюмый, долго ходил вокруг деда, не зная, с чего начать.
Наконец, сказал:
— Теперь, дедушка, школа платная будет.
Вязанка дров в неделю, два ведра угля и еще деньгами...
Тарас нахмурился, постучал пальцами по столу.
— А когда ж я вам средств жалел на науку?
— спросил он обиженно.
Ленька еще потоптался на месте и, глядя в пол, произнес:
— Только я, дедушка, все одно в школу эту ходить не буду.
Там на нас теперь смотрят как на одноклеточных.
Или как на скотину.
Учить будут только читать, писать да считать.
Вот и вся нам наука.
— А каких тебе еще наук надобно?
— сердито отозвалась бабка Евфросинья.
Ленька презрительно посмотрел на нее и ответил:
— А мне, бабушка, многие науки надобны.
Мне желательно географию изучать про нашу страну, а также историю и физику.
Только этому нас немцы обучать не будут.
— Он опять повернулся к деду и спросил уже умоляюще: — Так я в эту школу ходить не буду, дедушка?
Мне...
— он запнулся, хотел сказать: «Мне обидно», а сказал:
— Мне совестно.
— Не ходи!
— коротко ответил Тарас.
На этом и закончилась для Леньки и Марийки учеба, — в ребячьих душах прибавился еще один горький рубец.
Немцы теперь часто бывали в домике Тараса.
Через город на фронт под Сталинград сплошным потоком шли колонны.
Останавливались на короткий отдых, на ночь, иногда на день.
Немцы были хмурые, злые.
Они боялись степи.
Они боялись самого слова «Сталинград» и произносили его неохотно, редко.
По ночам они вздыхали, ворочались, бредили во сне.
Однажды Тарас услышал даже, как немец плакал.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
В эти дни Марийка редко выходила на улицу, сидела в уголке на своей скамеечке, подперев кулачками подбородок, и думала.
Вся душа ее была в кровавых рубцах.
По ночам с ней часто случались странные припадки, — припадки страха.
Она начинала кричать, плакать, метаться в постельке, ей мерещились ужасы, кровь, девочка из сундука.
Она успокаивалась только на руках Тараса.
Он один мог успокоить ее, словно от него исходила какая-то спокойная, уверенная сила.
Марийка прижималась к груди старика и, цепко охватив ручонками его плечи, засыпала.
Он бережно клал ее в постельку, садился рядом на табурет и так сидел часами.
«Все можно залечить, восстановить, поправить, — думал он, глядя на сведенное в больной гримаске лицо девочки.
— Война кончится, и все раны зарубцуются, все заводы отстроятся, вся жизнь обновится.
Но чем вылечишь окровавленную, искалеченную, оскорбленную душу ребенка?»
— Где же вы, сыновья мои?
Где вы?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Где же вы, сыновья мои? Где вы?
Было у Тараса три сына — нет вестей ни от одного.
Живы ли они?
Он старался думать, что живы.
Он ждал их.
Это было большое ожидание, в нем сроков нет, — это была вера.
Жива наша армия, живы и мои дети.
Вернется армия, а с нею вернутся и сыновья.
Вернутся сыновья, а с ними и армия.
Без армии они не могли вернуться.
Врозь он и не ждал их.
Андрей пришел один.
Он пришел осенью, поздними сумерками, худой, бородатый, черный, — его и не узнали сперва.
И одежда на нем была чужая какая-то серая крестьянская свитка, таких и не носят теперь; и пыль на его лице, бороде и лаптях — чужая, нездешняя, бог весть с каких дорог; и весь он был чужой, незнакомый, горький.
В синих впадинах под глазами, в острых изжелта-черных скулах, в злых складках у рта залегла горечь одному ему известных разочарований и мук.
— Ну, здравствуйте!
— сказал он, грустно усмехнувшись, и, сняв шапку, осторожно стал стряхивать пыль с нее, как гость.
Страшно закричала Антонина, бросилась мужу на шею.
Заплакала бабка Евфросинья.
Всполошились дети.
Растерянный Тарас так и застыл на пороге с коптилкой в руке.
— Это кто?
— испуганно спросила Марийка у Леньки.
— Это папка твой.
— Непохожий какой папка!
— огорченно сказала Марийка и недоверчиво подошла к отцу.
Андрея провели в комнату, усадили за стол.
Вокруг него собралась вся семья.
Испуганно прижалась к непохожему отцу Марийка.
То плакала, то смеялась Антонина, суетилась возле мужа и, наконец, припав к его коленям, успокоилась и затихла.
У печи и стола хлопотала бабка Евфросинья.
Андрей сидел все еще чужой, нездешний, нерешительно гладил волосы Антонины, неумело прижимал к себе Марийку, что-то говорил, восклицал не к делу и не к месту, как все восклицали сейчас, и бродил растерянным, но жадным взглядом по комнате, словно спрашивал себя: верно ли, дома ли я, не померещилось?
И раньше всего пришли к нему знакомые с детства запахи: запах мышей в чулане, квашни на кухне, железа и сосновой стружки в комнате Тараса.
Потом он увидел семейные фотографии, в рамках из ракушек, часы-ходики с генералом Скобелевым на коне, горку с глечиками и обливными расписными тарелками, лампадку на медно-зеленой цепи перед киотом.
Все на месте, ни единого пятна на стене.
— А у вас все — как было!
— сказал он не то удивленно, не то обрадованно.
Вокруг колебалось все, все было непрочно, неверно, шатко, и самого Андрея мотало между жизнью и смертью; представлялось ему, носит он в себе целый мир, мятущийся и окровавленный, а оказалось — носил в своей душе только эту комнату.
Только о ней одной думал.
Только к ней одной стремился.
Чтобы вот так сидеть у стола, а вокруг — знакомые стены, знакомые запахи, знакомые, дорогие лица, семья...
Он и сам не знал, что так любит свой дом.
Все пройдет — и война и колебание мира.
Только это вечно: семейные фотографии на стене, запах квашни на кухне.
Он обрадованно, легко засмеялся, потер руки и в первый раз почувствовал себя дома.
— Папка пришел, значит наши в городе?
— шепотом спросила Марийка у Леньки.
— Нет, это только твой папка пришел.
Тарас ни слова еще не сказал с тех пор, как Андрей пришел.
Тяжелым взглядом следил он за каждым движением сына, и когда тот сидел у стола, и когда он стал мыться, радуясь теплой воде и удивляясь, как быстро она побурела от грязи, и когда чуть не заплакал, приняв от Антонины белье свое, собственное, заждавшееся его, пахнущее крахмалом, домом, сундуком, заботливыми женскими руками...
И только когда вымытый, переодевшийся и сияющий от полноты счастья Андрей уселся снова за стол, Тарас, наконец, нарушил свое тяжелое молчание.
— Ты откуда же взялся, Андрей?
— тихо спросил он.
Андрей вздрогнул.
Тарас снова настойчиво повторил свой вопрос.
— Из плена...
— чуть слышно ответил Андрей.
И вдруг стал торопливо рассказывать о плене.
Антонина сжала его руку, вся семья притихла.
А он, все больше и больше возбуждаясь, рассказывал о том, что вытерпел в плену, и сам теперь удивлялся, как он все это вынес и не погиб.
Но отец перебил его:
— Как же ты в плен попал, Андрей?
— Как?
— невесело усмехнулся сын.
— Как все попадают.
Ну, окружение...
Налетели немцы...
Я на винтовку поглядел: что с ней делать?
Бесполезное оружие!..
Я ее бросил и сдался...
— Сдался?
— закричал Тарас.
— Сдался, чертов сын?
Андрей побледнел.
Наступило трудное молчание.
— Эх, дядя!
— с досадой сказал Ленька, отводя от Андрея глаза.
— Как же это ты?
Я б нипочем не сдался.
И тогда Андрей рассердился:
— Не сдался б?
Ты!
Щенок!
Вояка!
Все вы тут, погляжу, вояки!
Смерти не нюхали, немца не видели, а тоже... рассуждаете.
Что ж, я один против немца?
Их сила...
А я?
— А умереть у тебя совести не было?
— крикнул на него Тарас.
— Умереть?
— вскрикнула Антонина и обеими руками уцепилась за Андрея.
Словно его уж отрывали от нее и вели на смерть.
— Умереть?
— криво усмехнулся Андрей.
— Легко вы говорите, отец...
Умереть я, конечно, мог...
Это дело нехитрое...
— он обвел всю семью недобрым взором и прибавил:
— Может, и верно, лучше бы мне умереть!
Все молчали.
Только Антонина еще крепче вцепилась в руку Андрея.
— Вишь ты!
— снова невесело усмехнулся он.
— Из плена шел... на крыльях... думал, дома ждут.
Думал, радость домой принесу.
А вишь ты, принес... неудобство.
— Мы тебя не таким ждали, — сказал, качая головой, Тарас.
— Несправедливый вы, Тарас Андреич!
— вдруг дрожащим от слез голосом произнесла Антонина.
— Вы ко всем несправедливы.
Всегда.
Что ж он один за всех умирать должен?
Хорошо, что живой пришел, — и она оглянулась на женщин, ища в них поддержки.
Бабка Евфросинья, как всегда, непонятно качала седой головой.
Настя молчала.
— Квочка!
— презрительно сказал Тарас.
— Ты б лучше детей уложила...
Чего не спят?
— закричал он, срывая на них свое отчаяние.
— Ну, приехал!
Ну, живой!
Представление кончено!
Спать!
Бабка Евфросинья и Антонина стали укладывать ребят.
Марийка легла в постельку сразу,
— она была напугана и утомлена приходом непохожего отца.
Ленька еще долго бушевал и спорил — не хотел спать.
Андрей молча сидел у стола, катал хлебные шарики...
Вот он и дома, а дома нет.
Тарас тяжелыми шагами ходил по комнате.
— Если же ты из плена ушел, — вдруг спросила молчавшая все время Настя, — значит, уйти можно?
— Что?
— очнулся Андрей и досадливо повел плечами.
Настя повторила вопрос.
Подошла Антонина и села подле Андрея.
Взяла его руку в свою.
— Бабы выручили...
— нехотя объяснил он.
— Бабы нас жалели...
Чужие бабы жалели нас!
— повторил он с упреком и вызовом отцу.
— Совсем неизвестные, темные бабы, а жалели...
— Но тут же вспомнил, как их жалели бабы: «несчастненькими» называли их они, и это была горькая, презрительная жалость к своим, но незадачливым мужикам.
А они шли через села горестной толпой, и вид у них теперь был и не мужиков и не солдат, а — пленных.
Черт его знает, откуда появляется у пленного человека этот вид — шинель без хлястика, без ремня, взгляд исподлобья, руки за спиной, как у каторжан.
Так они шли безоружной толпой через села.
Через те самые села, по которым еще месяц назад проходили стройным и грозным воинством.
Тогда их тоже жалели бабы, провожали за околицу, плакали втихомолку.
Только несчастненькими их не звали тогда, нет!
Вдруг он сказал отцу:
— Думаешь, мне этот плен легко дался?
Я, может, сам себя сто раз проклял, что не помер в бою.
Помереть легче!
Гнали нас по большаку...
Чуть отстанешь — бьют прикладами.
И ноги в крови, и морда в крови, кровью умываешься.
Много перемерло нашего брата по дороге.
Кто сам помереть не мог, того немцы приканчивали...
Потом пригнали нас в лагерь.
Под Миллерово.
Просто пустырь обнесен колючей проволокой — вот и весь лагерь.
Если дождь льет — значит под дождем живешь.
Если холод — значит в холоде.
Спали на сырой земле.
Ели...
— он махнул рукой.
— Есть не давали.
То, что бросят нам за проволоку бабы, то и ладно.
Дрались меж собой из-за куска, как звери.
И опять тут много нас перемерло.
А я, вишь, на беду, уцелел.
Он говорил теперь горячо и быстро, и перед ним вставали страшные картины лагеря, и снова в его ушах хрипели предсмертные стоны товарищей, свист бича и вечный похоронный звон колючей проволоки под ветром...
— А вокруг всего лагеря сидели бабы...
И день сидели.
И ночь.
Своих мужиков высматривали,
плакали ж они, бабы, ох, страшно плакали!
Выли!
И мы начинали выть.
Кто жить хотел, тот выл.
А были такие — умирали молча.
И это страшней всего.
А я выл.
Как волк воет.
И все мне мерещился дом... и Антонина... и Марийка...
И чем горше становилось, чем смерть ближе — тем больше я жить хотел.
И жил.
А как жил, чем — теперь и объяснить не могу.
— Но как же ты все-таки из плена ушел, Андрей?
— снова со странной настойчивостью повторила свой вопрос Настя.
— Бабы и выручили.
У немцев, видишь ли, политика хитрая.
Нас в этих лагерях померло тысячи — этого никому не видно.
А они одного выпустят, он пока домой дойдет — об этом звону, звону.
Вот они и распорядились, что бабы могут, в случае если своего мужа или брата среди пленных разглядят, брать его к себе, на волю.
Ну, справка, конечно, нужна от старосты.
Да это дело легкое!
Есть бабы, которые в разных лагерях до ста «мужей» вот этак-то освобождали.
— Он усмехнулся.
— Ну, а меня кто же выручит?
Своих близко нет.
А на волю, на волю хочется!..
Чувствую, помру я здесь, как щенок слепой, и никто не вспомнит.
И проволока эта колючая так меня измучила, словно она мне в душу впилась, колючками душу рвет до крови.
Ну вот...
Я и бросил бабам за проволоку записку.
Выручайте, мол, если добрая душа найдется!
И свое имя, отчество, фамилию, откуда родом...
— он остановился на минуту, задумался и вдруг тихо, ласково улыбнулся.
— Нашлась добрая душа, Лукерья Павловна...
Луша...
Высвободила...
Взяла меня к себе, в хозяйство...
У нее без мужчины все покосилось, повалилось...
— он запнулся, покраснел, потом, собравшись с духом, закончил:
— Ты меня, Антонина, суди как хочешь, только я с этой женщиной жил...
как с женой...
Антонина вздрогнула испуганно и как-то очень беспомощно посмотрела на мужа и невольно выдернула свою руку из его руки.
— Ведь я...
— пробормотал Андрей,
— я ведь не знал, живы ли?
Здесь ли?..
Все сейчас на земле пошатнулось, пошло враскос...
— Ничего!
Ничего!
— зло расхохотался Тарас.
— Чего, брат, с женой стесняться!
России изменил, так чего уж тут жена?
Только вот что я тебе скажу, Андрей.
Жена простит, она существо бессловесное, кроткое.
Простит ли Россия?
— А перед Россией моей вины нет...
— глухо пробурчал Андрей.
— Врешь!
Врешь!
— закричал на него Тарас.
— Всех ты обманул!
И Россию, и жену, и меня, старого дурака, и мое ожидание.
— Он круто повернулся и ушел к себе, сильно хлопнув за собой дверью.
Воцарилось молчание.
Грустно сидела, опустив голову на руки, подавленная Антонина.
Молчала Настя.
Сжалась в комочек безответная бабка Евфросинья, горько качала головой.
И чтоб как-нибудь развеять это невыносимое молчание, Андрей спросил:
— Ну, а вы тут как живете?
Ему никто не ответил.
Только Настя пожала плечами.
Андрей взглянул на склоненную голову жены и вдруг увидел: голова седая.
Он не поверил.
Еще раз взглянул: под робким светом коптилки тускло блеснули серебряные нити.
«Боже ты мой!
— ужаснулся Андрей.
— Что же с ней сделали?» Он испуганно оглянулся вокруг.
Молчала Настя.
Что-то бормотала себе под нос мать.
Молитву?
Вот дом — и нет дома!
Те же бури и беды, что свистели над ним, Андреем, ломали, корежили его тело и душу, прошумели и над тихим домиком в Каменном Броде, Антонину состарили, Тараса ожесточили.
Все здесь с виду осталось прежним: и фотографии под тусклыми стеклами, и тихий свет лампад — а прежней жизни нет.
И дома нет.
И покоя нет.
И счастья нет, как не было.
Андрею вдруг захотелось потянуться к жене, обнять ее, взять в ласковые руки ее бедную, усталую седую голову, прижать к своей груди, заплакать вместе:
«Ну, что было — было!
Ничего!
Ничего! Тоня!
Теперь я здесь, теперь я с тобою.
Проживем как-нибудь.
Переждем войну, не навеки же».
Но он не сделал этого.
Зачем?
И сам он в свои слова не верит, и Тоня не верит.
Неправда его слова.
Нет, не вырвался он из плена!
Вот она — колючая проволока.
По-прежнему и он в плену, и семья в плену, и весь город в плену у немцев.
Душа его в плену.
Все опутано колючей проволокой.
Колючки впились в душу.
А у старика, у отца, душа свободна.
Ее в цепи не закуешь.
Ее колючей проволокой не опутаешь, бессмертную, ожесточенную душу Тараса.
И сын вдруг горько позавидовал отцу.
В эту ночь в ветхом домике в Каменном Броде никто не спал...
2
В эту ночь в ветхом домике в Каменном Броде никто не спал...
Как ни рано поднялся Андрей, многие встали еще раньше.
Скрипели половицы, изо всех углов ползли шорохи.
Андрей встал и оделся.
Антонина сделала вид, что спит.
Андрей поглядел на нее и вздохнул.
Вот и прошла его первая ночь дома после разлуки...
Не так прошла, как мечталось...
Ну что же!
Все теперь на земле не так...
Он вышел умываться в сени.
Там уже возилась мать.
В самодельную ручную мельницу она засыпала зерна и молола их.
Шестерни тоскливо скрипели.
— Это отец смастерил, — объяснила мать, заметив, что сын загляделся на ее работу.
— И названье этому выдумал: агрегат.
А по-моему, горе это наше, а не агрегат.
Одно горе, больше нет ничего...
Ставни были еще закрыты.
Сквозь щели протискивался тощий и словно помятый утренний свет.
— Открыть ставни, что ли?
— вызвался Андрей.
— Темно, как в могиле.
— Так и живем!
— отозвалась мать.
— Глядеть не на что.
Теперь, утром, все дома показалось Андрею не таким, каким было прежде.
На него вдруг глянуло страшное лицо нужды, вчера он ее не заметил.
Он и сам не сумел бы объяснить, в чем он ее увидел: в агрегате ли Тараса, в кислых лепешках, заменяющих хлеб, или в том, что самовар пылился в углу
(«Значит, нет в доме ни сахару, ни чаю.
Как же мать без чаю живет, чаевница?»), — но нужда хозяйничала здесь, это он увидел ясно и принял почему-то как упрек себе.
Словно он, Андрей, был виноват в том, что война, и немцы в городе, и нет хлеба.
Понемногу к столу стала собираться семья — все хмурые, молчаливые.
Даже Ленька глядел на дядьку исподлобья, с явным неодобрением.
Дольше всех не выходила Антонина.
А когда, наконец, вышла и, странно волнуясь, подошла к мужу, он понял, отчего задержалась она: пудрилась.
Но и пудра не могла скрыть, как постарела и осунулась Антонина.
Особенно постарели ее глаза, стали тусклыми, испуганными.
«Плачет много», — догадался Андрей и отвернулся.
Завтрак прошел быстро и хмуро.
Все молчали.
Только маленькая Марийка щебетала и ластилась к Андрею.
— Ты в школу ходишь?
— спросил он.
— Не...
— удивленно ответила Марийка.
— Теперь же немцы!
— Да, да...
— пробормотал он.
— Я не подумал.
Он и это принял как упрек себе: словно он виноват, что теперь нельзя Марийке ходить в школу.
— Ну, я с тобой сам заниматься буду!
— торопливо посулил он дочке.
После завтрака Тарас стал собираться на завод.
Торжественно вытащил свое рванье, стал одеваться.
— Что, отец на заводе работает?
— удивленно спросил Андрей у сестры.
— Да... вроде...
— усмехнулась та.
— Под конвоем дедушку водят на завод!
— закричал Ленька.
— Вот!
А без конвоя он не ходит.
Его голос услышал и Тарас у себя в комнате.
— Да, да!
— отозвался он оттуда.
— Почет!
Почет мне на старости лет от немцев за мое непокорство.
Как губернатора, меня ведут на завод.
Под конвоем.
— И ты служишь?
— спросил Андрей у Насти.
— Я?
Нет!
— А что же делаешь?
— Я прячусь.
— Прячешься?
От кого же?
— От всего.
От Германии.
От службы.
От немецкого глаза.
— Как же ты...
прячешься?
— А так...
Хоронюсь, не высовываюсь.
У меня теперь вся жизнь в том, чтобы прятаться, — загадочно усмехнулась она.
И Андрей с удивлением и даже завистью подумал: «А они тут свою войну с немцами ведут; малую, конечно, войну, но гляди-ка, какую непримиримую».
— Что-то мой полицай опаздывает, — сказал Тарас, выходя из своей комнаты и поглядев на часы.
Был одет Тарас в неописуемое рванье, где только добыл такое!
И Андрей понял: это старик нарочно!
— Опаздывает полицай!
— насмешливо повторил Тарас.
— Непорядок!
Конечно, извинить можно — полицейских рук у них теперь недостача.
Непокорства в народе много, не управляются!
Он посмотрел на сына и спросил, словно невзначай, небрежно:
— Ты теперь в полицию служить пойдешь, Андрей, а?
Андрей побледнел.
— Как вы обо мне думаете, отец!
— пробормотал он обиженно.
— Даже странно!
— А куда же тебе еще идти?
— беспощадно продолжал старик.
— Ты свой путь выбрал.
Теперь меченый...
— он сердито фыркнул в усы.
— Это мне на тебя обижаться надо, тебе на меня обижаться не из чего.
В Андрее вдруг вспыхнула злость.
Что это отец в самом деле?
«Не пряниками меня немцы одаривали — плетью...
Вы и во сне того не видели, что я пережил».
Ему вдруг вспомнился лагерь.
Этого никогда не забыть!
За это никогда не расплатиться!..
Ему захотелось все это зло, яростно швырнуть в лицо отцу.
«Ну, давай, давай, старик, посчитаемся, у кого душа круче заварена злобой, давай!» Но тут вдруг раздался стук прикладом в дверь и голос:
«Эй, выходи!»
— А-а!
Пришел-таки!
— усмехнулся Тарас и надел картуз.
— Иду!
Погляди и ты, Андрей, какой ноне старикам почет.
Иди, иди!
— прикрикнул он на сына, видя, что тот остался на месте.
— Тебе на это поглядеть надо.
Андрей послушно вышел за отцом на крыльцо.
На улице уже стояли старики, опершись на палки.
«Словно пленные», — подумал Андрей.
Он узнал всех.
Как не узнать!
Мастера!
Несговорчивые старики, они много крови испортили Андрею в былое время, когда он сам стал молодым мастером подле них.
Они всегда были для него стариками.
Они всегда говорили ему «ты», он им всегда «вы».
Как не узнать!
Их знали все.
Академики с ними советовались.
Директоры их побаивались.
Новый директор представлялся сперва им, потом обкому.
Их можно было убедить, реже — уговорить, приказать им было нельзя.
Тарас занял свое место в ряду, полицейский махнул рукой, и старики пошли.
Они шли, крепко опираясь на палки.
И теперь было видно Андрею: постарели, подались мастера.
И отец сдал, самый молодой из них.
Рваное пальто болталось на его тощих плечах так беспомощно, так по-стариковски.
Но каждый держал голову высоко и прямо.
Видно, из последних сил, из непокорства, которое самой силы крепче, старались они идти гордо и достойно.
Словно и впрямь был для них этот конвой почетом.
«Нет, это не пленные, — невольно подумалось Андрею.
— Это... это непокоренные».
Тарас, как всегда, шел рядом с Назаром.
— Что, Тарас, — сразу же спросил Назар, как того Тарас и боялся.
— Не Андрея ли я на крылечке видел?
— Его!
— буркнул Тарас.
— А-а...
Значит, с гостем тебя, Тарас!
С сыном!
По старому бы времени, магарыч...
— Не с чего!
— Да, да...
Это так, конечно...
Ну, и что ж рассказывает Андрей?
Как?
Армия наша где?
— Теперь какие рассказы!
— Ну да...
Все-таки...
Это так...
— не унимался Назар.
— Он откуда же пришел, Андрей?
— Из окружения, — соврал Тарас.
Слово «плен» выговорить бы не смог.
— А!
Ну да... да...
Теперь многие из окружения выходят.
Вот и мы воевали в гражданскую, а такого слова чего-то не помню, не слышал: «окружение».
А?
Али забыл?
Дальше шли молча.
— Да... — задумчиво произнес Назар.
— Разбежались наши кто куда...
Окружение...
Да без вести — неизвестные...
Может, и армии-то нашей больше нет, а, Тарас?
Одни мечтания наши?
Может, вся она, как и твой сынок, разбежалась по окружениям да по домам...
А?
А мы ждем.
Тарас сам об этом думал с тех пор, как Андрей пришел, но теперь ничего не ответил Назару.
Шли молча.
— Эй!
Э!
— закричал вдруг идущий в первом ряду старик Булыга.
— Эй, полицай, ты не той дорогой ведешь.
Слышь-ка!
— Молчать!
— рявкнул на него полицейский и погрозил ему автоматом.
Старики заволновались.
— Это куда ж нас ведут?
— забеспокоился Назар.
— Уж не в тюрьму ли?
— Все одно!
— отозвался Тарас.
— Да нет...
Все-таки...
— Если на расстрел, — вдруг сказал литейщик Омельченко, Захар Иваныч, так я спасибо скажу.
Все равно не дожить нам до светлого дня.
А чем так жить...
— он махнул рукой.
Но привели их не в тюрьму, не на расстрел, а на ремонтный заводик.
Это был маленький, почти кустарный заводишко, его при эвакуации и не разрушали.
Сейчас из его единственной трубы поднимался бледно-желтый дымок.
Полицейский ушел куда-то, недоумевающие старики остались одни.
Из цеха вдруг выбежал к ним какой-то человек в немецкой спецовке, в котором Тарас по виду признал русского мастерового.
— А-а!
— радостно закричал мастеровой, увидев стариков.
— Смена прибымши...
— Постой!
— строго остановил его старик Булыга.
— Ты кто здесь?
— Я-то?
— засмеялся человек.
— Я мастер тут.
— Мастер!
— пробурчал Тарас.
— Сукин ты сын, а не мастер...
Иуда!
— Постой!
— опять властно прервал Булыга.
— А нас сюда зачем?
— Догадываюсь: за тем же...
Мастера?
— Ну, мастера, допустим.
— Ну вот!
Догадываюсь так: работать будете!
Работа срочная есть...
— Мы работать не будем!
— сказал Назар.
— Будете!
Заставят!
Военный заказ!
Тут разговоры короткие, — вздохнул мастер в немецкой спецовке.
— Видите ли, пригнали откуда-то пропасть битых танков...
— Немецких?
— Конечно!
Чьих же?
То есть такую пропасть!
Я и целых у немцев столько не видал.
Ну, а своих рук у них, видно, не хватает.
Которые танки поменьше побиты, те, конечно, в своих мастерских ладят.
А эти — ну одно произведение искусства, честное слово, так побиты!
Стало быть, их нам в ремонт...
— Постой, постой!
— прервал его удивленный Тарас.
— Битые танки!
Кем же битые?
— Ну, не могу сказать, кем,
— засмеялся здешний мастер.
— Догадываюсь, конечно: мастерами биты!
Ну, теми, с кем война идет!
— Он оглянулся по сторонам.
— Ну, как сказать?
Противником.
Из цеха к старикам торопливо вышел важный и толстый немец в пенсне и в военной форме.
— А!
— весело крикнул он.
— Карашо!
Вы есть русский майстера?
О!
Да!
Здравствуйт, русский майстера!
Старики негромко прогудели:
— Здравствуйте!
— Будем знакомы!
— сказал веселый немец.
— Я есть инженер.
Вы есть русский майстера.
Очень карашо!
И есть один работ...
О!
Великий работ!
Надо ремонтирт танки...
Скоро!
Как это?
А, да — срочно!
Две недели!
Нет расстрел.
— Надо работу поглядеть, — негромко сказал Тарас.
— Что?
А?
Это есть справедливо!
Майстер должен видеть работ.
— Инженеру нравилось, что он умеет хорошо говорить по-русски с русскими мастерами.
— Вы увидаль работ.
Битте!
Стариков ввели в цех.
Они увидели длинный ряд переломанных, покореженных, побитых немецких машин.
Это были уже не те танки, что пугали их на городских площадях.
Это было беспомощное, бессильное, мертвое железо.
— Дас ист есть, — торжественно сказал веселый инженер.
— Как это?
Могучественный немецкий техника.
Он есть сейчас больной.
Мы с вами есть доктора.
А?
— засмеялся он своей шутке.
— Аккуратная работа!
— восхищенно сказал Тарас, разглядывая пробоины в броне.
— Ничего не скажешь!
Чисто!
Это где же их так, сердешных?
Под Сталинградом?
— Не ваше дел!
— крикнул инженер, и его лицо стало багровым.
— Молчайт!
Молчайт!
Молчайт!
— Я молчу, — пожал плечами Тарас.
— Молчайт!
— еще раз, но уже тише крикнул инженер.
Он вспомнил, что умеет говорить по-русски с русскими мастерами, и сказал уже спокойно:
— Эти танки должны скоро идти в бой.
Нет — расстрел.
— Мы эту работу сделать не можем, — негромко сказал старик Булыга.
— Вас?
— закричал инженер.
— Что?
Как это... не можем?
— Не можем мы!
— прогудели теперь все.
Немец остолбенело поглядел на них.
Он не ждал отказа.
Он даже пенсне снял и зачем-то повертел в руках.
Вдруг он понимающе улыбнулся:
— А, да-да!
Я понимай...
Это есть справедливо...
Майстер должен кушайт...
Вы, — он ткнул пальцем в худого Булыгу, — вы есть скелет...
Я буду кормиль майстера.
Это есть справедливо...
— Он два слова выговаривал особенно вкусно: «справедливо» и «расстрел».
— Нет, — усмехнулся Булыга, — нас уже не накормишь...
Сыты!..
— Мы эту работу сделать не можем, — твердо сказал Тарас, — мы не мастера.
— Как не майстера?
— удивленно закричал инженер.
— Мы черные рабочие.
— Как черный рабочий?
— завопил немец.
— Мне сказаль: майстера!
— Он оглянулся на мастера в немецкой спецовке, но тот, страшно побледнев и вспотев, отвернулся.
— Не мастера мы!
— умильно сказал Назар, глядя прямо в глаза немцу.
Самоучки...
Невежество...
Черные рабочие...
И потом, возьмите в рассуждение, господин, — какие мы работники теперь?
Старики!
Шкелеты!
И кормить нас уж ни к чему, только корму перевод...
Так и живем, повестки ждем от смерти.
Увольте нас.
Какие мы мастера.
Немец растерянно выслушал его, обвел взглядом всех.
— Все черный рабочий?
— спросил он.
— Все!
— хором подтвердили старики.
Немец посмотрел на них недоверчиво и даже обиженно.
— Я буду карашо кормиль!
— нерешительно сказал он.
Мастера не шелохнулись.
Они по-прежнему стояли молча и покорно, склонив головы и не покорясь ни в чем, — и это больше, чем их слова, убедило немца в том, что эти работать не будут.
— Марш!
— исступленно закричал он тогда и замахнулся рукой, словно хотел ударить.
Потом круто повернулся и ушел к себе.
Старики продолжали неподвижно стоять на месте.
— Что ж мне теперь делать с вами?
— рассердился полицейский.
— Ну до чего ж вы, старики, вредные, скажу я вам!
И помереть никак не помрете!
Куда мне вас теперь вести?
— Он подумал и махнул рукой.
— Ладно, идите пока по домам.
А я господину коменданту доложу о вас, нехай распорядится.
Расстрелять вас всех надо, другого выхода нет.
— Спасибо за доброе слово, господин полицейский!
— кротко поклонился Булыга.
Уже у заводских ворот Тараса нагнал мастер в немецкой спецовке.
Он был бледен.
— Извините меня, — прошептал он, хватая Тараса за рукав.
— Уж вы извините меня за мою малую душу.
Не сумел я отказаться от этого ремонта, да и не подумал.
А теперь уж поздно...
Только вы хоть то поимейте в виду, торопливо прибавил он, — что я вас сейчас не выдал.
Учтите хоть это!..
Ведь я же знаю, какие вы мастера.
— Я не поп и не судья,
— непримиримо покачал головой Тарас.
— Каждый человек живет по своей совести.
Дома Тарас застал только Андрея, женщин не было.
— Тебя-то мне и надо!
— сказал Тарас сыну.
— Садись!
Тот сел.
— Ты, Андрей, — начал Тарас, — хоть какой-никакой, а все-таки человек военный...
Так?
— Ну, так...
— ответил сын и тоскливо подумал: «Долго он надо мной издеваться будет?
Или это теперь навсегда?»
— Не вояка, конечно, об этом говорить не будем, — продолжал Тарас, — а все-таки кое-чему тебя учили?
Так?
— Ну, так.
— Вот ты мне и скажи: с какого расстояния надо гранату кинуть так, чтобы танк разворотить?
— А вам зачем?
— усмехнулся Андрей.
— Кидать гранаты собрались?
— А может, и собрался!
Был бы помоложе — кидал бы.
В плен не сдавался б, будь спокоен.
— С пяти, с десяти метров вернее всего...
— зло ответил Андрей.
— Так близко?
— удивился Тарас.
— Это что ж — значит, жди, пока на тебя танк наползет?
Так, что ли?
— Ну, почти так...
— Большая смелость для такого подвига нужна.
Тут надо душу иметь железную!
— Д-да...
Разумеется.
— И что же, — спросил Тарас, — находятся такие смелые люди, а?
— Есть, конечно...
Да вам-то что?
— насторожился сын.
— Да-а...
Есть...
— вздохнул старик.
— Счастливые те отцы, у которых такие дети!
Ну, ладно!
Теперь другой вопрос: а броня?
Броню танка гранатой ведь не возьмешь?
Выходит, тут пушкой надо брать?
А?
— Ну, пушкой...
— И не всякой пушкой, заметь!
Тяжелый танк легкой пушкой не возьмешь?
— Конечно.
— Значит, должны тяжелые пушки, мощные быть?
Так?
— Ну, так...
— Выходит, и пушки есть.
Значит, есть!
Есть!
— торжествующе крикнул старик и ударил ладонью по столу.
— Есть, чертов ты сын, наша армия!
А я из-за тебя чуть веры не лишился!
— Послушайте!
— в бешенстве вскочил Андрей.
— Нет!
— оборвал его отец.
— Теперь ты меня слушай.
Мой приказ.
— Он встал из-за стола перед Андреем, грозя ему черным узловатым пальцем.
— Под Сталинградом или в другом месте, про то не ведаю, набито много немецких танков.
Немцы сюда их привезли.
Чинить.
Подлых рук ищут.
Так вот тебе мой последний сказ, Андрей.
Ты что хочешь с собой можешь делать, хоть в полицию иди служить.
Мне до тебя дела нет!
Я тебя из своей души вырубил.
Но на завод...
Слышишь?
На завод...
— он остановился, захлебнувшись кашлем.
Бледный Андрей молча стоял перед отцом.
— Я тебя мальчонкой, — продолжал Тарас, — на завод привел и к своему верстаку поставил.
Я тебе, чертов ты сын, свой напильник дал и показал, как его держать в руках надобно.
И объяснил я тебе, чертов ты сын, какой напильник к чему — какой драчовый, какой личной, какой бархатный.
Так?
И если ты, сукин сын, теперь отцовским напильником посмеешь...
посмеешь...
Я тебя сам, своими руками!
А в остальном, — устало махнул он рукою, — живи как сам знаешь.
Что хочешь делай!
3
— Что хочешь делай!
— сказал ему отец, а Андрей и не знал, что ему с собой делать.
Сам лишенный всех человеческих прав, он не мог быть семье ни заступником, ни кормильцем.
Он был лишний рот, ничего больше.
Его жизнь теперь не имела ни смысла, ни оправдания, ни даже цели.
Зачем ты живешь на земле, Андрей?
На это ему ответить было нечего.
Даже в плену у него была цель жизни: выбраться, вырваться из-за колючей проволоки.
Ну, выбрался!
Живя у Лукерьи, он лелеял новую цель: добраться, во что бы то ни стало добраться до семьи!
Ну, добрался!
И повис на шее семьи тяжелым грузом...
Дальше что?
Он не знал, что дальше...
Отец его, Тарас, жил и терпел муки и берег семью ради того, чтоб дождаться прихода наших.
Ждать, ни в чем не покоряясь врагу, — вот ради чего жил, стиснув зубы, старый Тарас.
Андрей не имел права ждать.
Ждать, пока тебя — здорового человека военного возраста — придут и освободят?
С какими же глазами ты к освободителям выйдешь?
Но и ждать было невыносимо: голод повис над семьей.
Андрей голову ломал над тем, как беде помочь, но придумать ничего не мог.
Идти на работу?
Куда?
Да и работа на врага не кормит, а сушит.
Не в полицию же идти служить в самом деле.
Полицейские пронюхали про возвращение Андрея.
Долго вертели его бумаги в руках.
Придирались.
Требовали, чтоб стал на учет, определился на место.
Андрей отговаривался болезнью.
Потребовали справку от врача, но намекнули, что можно обойтись и «по-хорошему» — взяткой.
Но взятку давать было не из чего.
Андрей отдал полицейскому зажигалку, которую от нечего делать смастерил для себя.
Полицейский взял.
«К Лукерье в деревню пойти, что ли, добыть хлеба для семьи?» — подумал как-то Андрей и долго потом носился с этой мыслью.
Но жене побоялся сказать.
Ни слова не проронила тогда Антонина в ответ на его признание и потом не обмолвилась ни разу, но Андрей чувствовал: касаться этого не надо, нельзя.
Лукерья Павловна сама пришла в дом Тараса.
Неожиданно.
В полдень, когда дома были только бабка Евфросинья да Антонина.
Робко отворила калитку.
— Что, Андрей Тарасович Яценко здесь проживает?
— конфузясь, спросила она у Антонины.
— Д-да...
— удивленно отозвалась та и стала разглядывать незнакомую гостью: ее деревенский наряд, узелок в руках.
— А его видеть... можно?
— Его дома нет.
Но он скоро будет.
Вы подождите.
— А вы кто же будете?..
— опасливо спросила женщина.
— Жена?
Что-то в ее голосе заставило Антонину ответить:
— Н-нет...
Сестра.
— А!
— обрадовалась женщина и облегченно вздохнула.
— Значит, дошел он?
Живой?
— И она радостно засмеялась.
Они все еще стояли у калитки.
— Вы Лукерья Павловна?
— тихо спросила Антонина и вдруг почувствовала, что все лицо ее заливается краской.
— Да!
— удивленно ответила гостья.
— А что, вам про меня рассказывал Андрей Тарасович?
— Да...
Рассказывал...
— не глядя на нее и комкая край фартука, сказала Антонина.
— Да вы что же стоите здесь?
— встрепенулась она вдруг.
— Вы проходите, проходите в комнаты...
— Нет, ничего.
Вы не беспокойтесь!
Я и тут подожду.
Значит, живой?
— снова повторила она и опять радостно вздохнула.
Антонина ввела ее в комнату, усадила за стол.
Лукерья Павловна осторожно повела взглядом вокруг.
— А где же жена?..
— спросила она, с трудом произнося слова.
— Что, нашел жену Андрей Тарасович?
— Н-нет...
— запинаясь, ответила Антонина.
— Жены у него нет.
— Как нет?
Он сказывал, жена есть.
— Д-да...
Но она уехала...
Эвакуировалась.
Пропала без вести...
Так и нет вестей...
— А!
— покачала головой Лукерья.
— А уж он убивался по ним как, по жене да по девочке.
Он ведь знаете какой?
— застенчиво улыбнулась она.
— Он ведь нервный да ндравный...
— Да, знаю...
— Значит, живой!
— в третий раз повторила она и опять тихо, счастливо улыбнулась.
В это время и вошел Андрей.
Увидев Лукерью рядом с женой, он испуганно отшатнулся.
Потом подошел...
Лукерья радостно поднялась ему навстречу, краснея и прижимая руки к горлу, но вдруг, случайно взглянув на Антонину, остановилась.
Что-то — она и сама не знала что — заставило ее догадаться, что Антонина не сестра Андрею...
Она опустилась на стул, оробела и вся сжалась в комочек.
— Вы уж извините...
— сказала она, болезненно улыбаясь.
— Конечно, каждой бабе своего счастья хочется...
хоть приблизительно...
— Ничего, — грустно вздохнув, отозвалась Антонина.
— Горе у нас общее.
«Нехорошо как вышло!
— подумал Андрей, садясь.
— Очень нехорошо!
Некрасиво!
А кто виноват?
Я ли один, или уж время такое... лихолетье, война?»
Неожиданно пришел Тарас.
Ему, видимо, бабка уже сказала о гостье.
Он шагнул прямо к ней и низко-низко ей поклонился.
— Спасибо тебе, женщина!
— сказал он, и голос его дрогнул.
— За душу твою спасибо.
За твое человечество.
Только не того ты человека спасла.
Не стоит этот человек того...
— Он презрительно взглянул на сына и вышел.
Всем стало еще более неловко.
— Сердитый у нас дед...
— извиняясь, сказала Антонина.
Принципиальный...
Вы уж не взыщите.
Такой...
— Нет, я ничего...
Ничего...
— торопливо сказала Лукерья.
— Я что же?
Я ведь только поглядеть зашла, убедиться: живой ли.
А теперь я пойду, заторопилась она.
— Куда же вы?
— испугалась Антонина.
— Оставайтесь у нас.
Переночуйте.
Погостите.
Как же так?
Так нельзя, — и она оглянулась на мужа.
Тот стоял молча, потупившись.
— Нет, нет, спасибо, спасибо, не беспокойтесь...
— засуетилась Лукерья.
— Я тут у сродственницы.
— Она встала и хотела уйти, но не знала, что делать ей с узелком, который все время лежал у нее на коленях.
Извините, — нерешительно сказала она, подымая узелок...
— Это я... в подарок,
— она посмотрела на Андрея, потом на Антонину и протянула узелок ей.
— Нет, нет, не надо, что вы!
— отшатнулась та и замахала на нее руками.
— Не обижайте!
— тихо проговорила Лукерья.
Андрей пошел провожать ее.
Антонина молча смотрела с крыльца, как шли они рядом.
Она вздохнула и опустилась на ступеньки...
— Какая женщина хорошая!
— умильно сказала бабка Евфросинья, развязывая узелок.
— Вот подумала про нас.
Гостинчик припасла.
А семье — все поддержка.
Тарас услышал это и выбежал из своей комнаты, багровый от стыда.
— Догони!
— закричал он сердито.
— Отдай!
Что же, мы нищими уже стали?
Милостыню берем?
— Но тут он увидел Марийку: девочка бескорыстно счастливыми глазами, как на чудо, смотрела на яйца.
Тарас махнул рукой и вышел во двор.
«Нищие!
Хуже нищих!»
— подумал он и, покачав головой, оглядел дом и хозяйство.
Все покосилось...
Сарай, как старик, сгорбился, дом еле дышит...
надо бы чинить, да где уж!..
«Человека тоска ест, металл — ржа, а дерево черви.
Так уж заведено.
Все прахом пошло.
Впору для всей фамилии гробы готовить.
Да и на гробы, — горько усмехнулся он, — леса нет.
Только и есть всего три сосновых доски в хозяйстве».
4
Три сосновых доски...
Из них даже гроба не сделаешь!
Но Тарас и не собирался сколачивать гроб для себя.
Он еще не хотел умирать, он еще не лишился веры.
Из сосновых досок он сколотил ящик.
Приделал к нему колесо.
Прибил ручку.
Получилась тачка.
Бабка Евфросинья тревожно следила за работой мужа:
— Идти собрался, Тарас?
Он не ответил.
— Может, обойдемся?
— нерешительно сказала она.
Он досадливо передернул плечами:
— Э!
Пустые слова!
— Сам пойдешь?
— А кто же?
Больше идти некому.
— Может, Андрей?
— осторожно спросила она.
— Андрей до нас не касается!
— хмуро отмахнулся старик.
Бабка Евфросинья грустно покачала седою головой.
— Не такие твои года, чтоб идти, Тарас...
— вздохнула она.
— Да, — криво усмехнулся Тарас.
— Не такая мне старость причитается за мой труд на земле.
Ну, да что толковать!
Не умели свое право защитить, не сумели своих сынов воспитать — теперь обижаться не на кого.
Вечером бабка Евфросинья и Настя собирали Тараса в дальнюю дорогу.
Вытаскивали из заветных сундуков платья, костюмы, белье, стряхивали нафталин, разглядывали вещи на свет: возьмут ли в деревне, что дадут за них?
О каждой вещи, вытащенной из сундука, бабка Евфросинья могла бы рассказать целую историю: как откладывались из получки деньги, как долго совещались все женщины дома и как потом, всей семьей, шли покупать.
Но об этом лучше было не вспоминать.
Бабка Евфросинья и не вспоминала, а только вздыхала тайком от Тараса, складывая вещи в тачку.
Но один сундук она долго не хотела отпирать.
Все обходила его и снова к нему возвращалась.
— Тут Настюшкино приданое,
— сказала она наконец.
— Вот как!
— удивилась Настя.
— А у меня и приданое было!
— А как же?
— обиделась мать.
— Не хуже, чем у добрых людей.
— А я и не знала!
— засмеялась Настя.
— Ну, отпирайте, мама!
Женихов все равно нет.
Не идут женихи, задержались за Доном.
Отпирайте!
abu
Настюшкино приданое тоже пошло в тачку.
Ночью пекли Тарасу на дорогу лепешки из последней муки.
— Ты с рассветом пойдешь, Тарас?
— осторожно спросила жена.
— А что!
— насторожился Тарас.
Он и сам думал выйти с рассветом.
— Днем, я думаю, некрасиво будет с тачкой пойти.
Люди нашу бедность увидят.
— А мне стыдиться нечего!
— закричал Тарас.
— Прежде ты бедности стеснялся...
— Прежде!
— проворчал он.
— Прежде тот беден был, кто работать не хотел.
А теперь мне стыдиться нечего.
Днем пойду!
— закричал он в бешенстве.
— В самый полдень.
Пусть все мою тачку видят!
И он, простившись с семьей и даже не взглянув на Андрея, вышел из дома ровно в полдень.
Высоко подняв голову и раздув седые усы, пошел он, толкая тачку, через весь Каменный Брод, через весь город, по самым людным улицам.
Знакомые молча глядели ему вслед.
А он шел, ни на кого не глядя.
Торжественный и печальный, весь черный от горечи, сжигающей его.
Так прошел он через весь город и вышел на большую дорогу.
У перекрестка он остановился, чтоб разогнуть спину.
Но то, что он увидел на дороге, заставило его обо всем забыть.
Тачки, тачки, тачки — насколько хватало глаз, одни тачки да спины, согбенные над ними.
Спины и тачки — больше ничего не было, словно то была дорога каторжников.
Скрипя и дребезжа, катились тачки по камням и тащили за собой людей, измученных, потных, черных от пыли.
Казалось, это не люди идут, а сами тачки с прикованными к ним человеческими руками.
Словно никогда не было на земле ни железных дорог, ни автомобилей, ни пара, ни электричества и человек еще не приручил лошадь; словно никогда не было на земле магазинов, и люди всегда брели за хлебом туда, где его сеют, словно никогда ничего не было на земле — только тачки, да горбатые спины, да пыльная дорога впереди...
Подле тачек устало и безнадежно брели люди.
Старики и женщины.
Шли семьями.
Муж и жена по очереди толкали тачку.
Восьмилетняя девочка несла на руках маленького брата и прижимала его к себе бережно и любовно, как мать.
В тачке сидел малыш и навзрыд плакал, раздирая пальцами опухшие от пыли глаза.
Ничего уже не было на земле у этой семьи — ни родного города, ни дома, ни своей крыши.
Для них не было ни высокого неба, ни крылатых облаков на нем, ни зеленых верхушек деревьев.
Клочок пыльной дороги впереди — вот и все.
И они проклинали дорогу.
Они ощущали солнце только затылком, немилосердное, злое солнце, — и они проклинали солнце.
Их плечи дрожали и ежились под внезапными дождями — и они проклинали дожди.
Их окровавленные, стертые руки уже не могли толкать тачку — и они проклинали руки.
Но того, кто был единственным виновником их горя, нельзя было проклинать вслух.
И они, измученные дорогой и тачкой, проклинали Гитлера каждым вздохом усталой груди, каждым плевком обметанного зноем и пылью рта, каждым стоном ребенка.
Тарас стоял на перекрестке и растерянно глядел на дорогу.
«Боже ты мой!
Боже ты мой!» — повторял он, качая головой.
Он и не представлял себе раньше размеров народного бедствия.
«Боже мой!
Боже ты мой!» И пред этим океаном народного горя свое горе показалось ему маленьким, ничтожным.
И как ручеек, откуда бы он ни бежал, в конце концов всегда вливается в море, так и старый Тарас влился в океан народного горя — и растворился в нем...
Человеческий поток принял его, закрутил, согнул над тачкой и понес.
Теперь у него была только тачка да клочок дороги впереди.
И для него уже не было ни неба, ни леса.
Весь народ шел, прикованный к тачке, шел и старый Тарас.
Через несколько часов он почувствовал, что устал.
Поясница нестерпимо ныла, руки, натертые деревом, горели.
«Не привык еще», — усмехнулся Тарас и свернул с дороги.
В канаве отдыхали люди.
Какой-то юркий седоватый человек с веселыми глазами тотчас же спросил Тараса:
— Откуда?
Тарас сказал.
— Куда же вы идете?
— удивленно всплеснул руками юркий человек.
— Как куда?
— пожал плечами Тарас.
— На Днепропетровщину...
— А зачем?
Тараса рассердил этот допрос, он не ответил.
— Если вы идете туда за хлебом, — торопливо сказал юркий, — так я вас не понимаю!
Я сам из города Днепропетровска.
Честь имею, Петушков. Яков Иванович, парикмахер.
Если бывали в нашем городе, то обязательно брились у меня.
Знаете, парикмахерская Красного Креста на...
— Нет, не бывал!
— Да?
Жаль!
И вы идете в Днепропетровск?
— всплеснул руками парикмахер.
— Я иду оттуда.
Это — нищая область.
Тарас недоверчиво пожал плечами.
— Вы мне не верите?
— обиженно вскричал Петушков.
— Вы сомневаетесь, как такая область могла стать нищей?
Так я вам скажу!
— Но тут он вдруг спохватился и опасливо поглядел по сторонам.
— Нет, я вам ничего не скажу!
Идите!
Идите!
— Ваш город давно... э... под властью... э... фюрера?
— послышался вдруг голос из кювета, и оттуда приподнялся пожилой человек в пенсне.
— Наш?
— переспросил Тарас.
— Четыре месяца.
— А-а!
— загадочно усмехнулся человек в пенсне.
— А мы уже ровно год...
Тарас понял и опустился рядом со своей тачкой.
Человек в пенсне и парикмахер сочувственно смотрели на него.
— А вы куда идете?
— спросил он глухо.
— К Дону, — ответил парикмахер.
— Там еще должен быть рай...
— Рай!
Э... — усмехнулся человек в пенсне.
— Мне достаточно и полного амбара.
— Рай!
— закричал яростно Петушков.
— Мне для моего продукта обязательно нужен рай!
На меньшем не помирюсь.
Тарасу было все равно, куда идти — к Днепру ли, к Дону.
Он вытащил тачку на дорогу и, подумав немного, зашагал на восток.
Теперь солнце было у него на затылке.
Впереди маячила верткая спина парикмахера, сзади тяжело дышал, сопел и кашлял человек в пенсне, которого звали Петром Петровичем.
Вечер застал их в поле за Донцом.
— Здесь ночевать будем?
— спросил парикмахер.
— Надо бы в село...
— нерешительно сказал Тарас.
— В село?
Э, нет.
Туда нашему брату... э... бродяге, на ночь хода нет...
Запрет.
— Чей?
— Чей же?
Их!
— Партизан боятся...
— шепотом произнес парикмахер и тихо засмеялся.
На поле уже кое-где дымились костры тачечников, и, завидев их мирный дымок, с дороги стали сворачивать люди.
Выбирали себе место на поле, ставили тачку и валились подле нее без сил.
Поле давно было вытоптано.
В то жестокое лето через него не раз перекатывались армии и народы.
Повсюду были видны следы боев и следы кочевий: сожженная трава, расщепленные деревья, окопы, воронки, пепел, черные остатки костров...
Прокатились через это поле беженцы и рассеялись по лицу земли.
Только трупы павших лошадей у дороги остались да следы повозок, глубокие и горькие, как морщины.
Прошли по этому полю армии, истоптали его, борясь, похоронили покойников, подобрали раненых и прошли дальше, поля этого не запомнив.
Только раненые помнят: их кровь на этой черной траве...
И вот раскинулся здесь теперь диковинный лагерь тачечников.
Баба, сняв с себя ситцевую кофточку, стирает ее в воронке.
Вода ржавая.
Говорят, от глинистой почвы.
А может, и от крови?
Дети спят в окопах.
На остатках старых костров раздуваются новые.
И уже ползет к небу горький сиротский дым...
Догорает закат невиданный, багрово-черный, словно впитал всю кровь и все горе земли, пламя ее битв и дым ее костров.
А с дороги приходят все новые и новые толпы людей с тачками.
Уже тесно на поле.
Уже спят люди в кюветах.
Жмутся один к другому.
Из Харькова, из Полтавы, из Донбасса, из Запорожья Артемовны с мешком соли на тачке, кременчугцы с краденым на фабрике табаком, рубежане с банками краски.
Словно все города Украины сбились на этом поле.
Словно весь народ пошел кочевать за тачкой, искать хлеба.
Хлеба!
«Украина ты моя! Украина!
— горько покачал головой Тарас.
— Бедолаги мы с тобой!»
Меж тем парикмахер раздул костер и теперь, любуясь, глядел, как кучерявится и завивается пламя, словно то была лучшая прическа его работы.
Со всех сторон к огню потянулись руки.
Человек в клетчатом пальто и мягкой шляпе, сидевший в стороне, тоже невольно потянулся к огню, но не подвинулся, не подошел.
— А вы, гражданин, откуда идете?
— любезно крикнул ему общительный парикмахер, как бы приглашая к огню и к беседе.
— Простите... гм...
— глухо отозвался человек в мягкой шляпе.
— Я на улице... гм... не разговариваю,
— и уткнул лицо в воротник пальто.
— Интеллигент, — обиженно сказал Тарасу Петушков.
— Интеллигент с высшим образованием!
А коли ты интеллигент, — крикнул он яростно, — так сиди дома, нечего на дорогу выходить.
— Простите... гм... — произнес человек в шляпе, — я вижу, вы не поняли...
Я — певец... Гм...
Я должен горло беречь...
Здесь сыро...
Петушков расхохотался:
— Ну, голос надо было дома беречь!
— Мне выбирать не приходится, — кротко возразил актер.
— Да, выбирать не приходится, — вздохнул Петр Петрович.
— Если б мне два года назад приснился сон, что я, пожилой человек, бухгалтер Востриков, стану... э... бродягой, — я подумал бы: экой дурной сон!
А вот... э... сбылся.
Да вы подсаживайтесь, подсаживайтесь!
— крикнул он актеру.
— Огонь бесплатно!
— Благодарствуйте,
— ответил тот, приподнимая шляпу, и пересел ближе к огню.
— Что ж это вы так?
— усмехаясь, спросил Тарас.
— Говорят, немцы артистов любят.
abu
— Какая компания!
— восхищенно воскликнул парикмахер.
— Какое общество собралось у нашего огонька!
А, Петр Петрович?
И в хорошее время не каждый день соберешь такое общество.
— Да...
— мечтательно крякнул бухгалтер, — к этому обществу да графинчик...
С лимонной корочкой.
— С апельсинной...
— коротко вставил актер.
— Зачем же с апельсинной?
Общепринято с лимонной.
От дедов.
— Апельсины мягче.
Иначе не могу...
Простите... гм... голос.
Парикмахер подбросил веток в костер.
Сырые, они корчились в огне, как клубок змей, и шипели.
— Яичница с помидорами, — сказал парикмахер, — вот мое любимое блюдо, если угодно знать.
Ему никто не ответил.
Он снова подбросил веток в огонь.
— А этот бурак можно варить, — послышался вдруг робкий женский голос.
— Что?
— обернулся парикмахер.
Бочком к огню, положив голову на свою тачку, сидела женщина.
Он повторила:
— Я говорю...
вот бурак на поле...
его можно варить.
— Позвольте, — всполошился актер, — но это кормовой бурак.
Это корм свиньям...
— Э, батенька!
— возразил бухгалтер.
— Чем же люди хуже свиней?
Ведь мы свинину едим?
— Ели, — поправил Тарас.
— Ну, ели!
Значит...
— Только люди уж, видно, весь бурак повытаскали,
— грустно сказала женщина.
— А вот мы поищем!
— воскликнул парикмахер и ринулся в поле.
Он скоро вернулся, потный и всклокоченный.
— Да...
— сказал он, выкладывая перед женщиной все, что собрал.
— Из-за бурака и то драка.
Зверь стал народ.
— Голод...
— А в чем же варить?
— спросила женщина.
— Да, в чем же варить?
Я и не подумал, — парикмахер беспомощно огляделся вокруг себя.
Было темно, но от костров падали наземь огненные пятна.
— Э!
Вот!
— Он наклонился и поднял что-то с земли.
— Каска!
— Он подал ее женщине.
— Вари в ней.
Женщина повертела каску и вдруг всхлипнула.
— Что вы?
— всполошились все.
— Пробитая...
— она показала каску, и все увидели черную дырочку в звезде.
У костра стало тихо.
— Я другую найду!
— нервно усмехнулся парикмахер и начал шарить руками в траве.
abu
abu
abu
abu
abu
Скоро бурак сварился.
Тарас достал пол-лепешки, остальные — что у кого было.
— Смотрите!
— удивленно сказал парикмахер.
— Вкусный бурак!
— Голод — лучший кулинар.
Э-это известно...
— засмеялся Петр Петрович.
— Я не возражаю против голода!
— вдруг взволнованно сказал актер.
Артист должен быть немного голодным — иначе поет желудок, а должна петь душа.
Но я не могу, когда люди жрут!
— закричал он.
— Чавкают!
Я служил в харьковской опере...
Хорошо, пусть немцы.
Я знаю немцев.
У них был Вагнер.
Но это... это — не немцы!
Нет! Не спорьте со мной!
Они заставляли меня петь у них на ужинах... и чавкали... и кричали: «К черту Вагнера!»
И требовали от меня песенок, которые поются у них в борделях,
— он вдруг остановился, взялся рукою за горло и зябко повел плечами.
— Простите...
Гм... я не должен волноваться.
Голос.
Должен беречь.
Я еще надеюсь спеть Вагнера...
Один раз в жизни. Когда...
— он не докончил, но все поняли и вздохнули.
— Вам сырые яйца надо глотать...
— сочувственно сказал парикмахер.
Каждый день сырые яйца...
Я близкий к искусству человек, я понимаю...
— Да, это хорошо... яйца...
— расслабленно произнес актер.
— Мы найдем богатое село!
— вдохновенно продолжал парикмахер.
— Мы найдем такое место, где еще есть яйца!..
И амбары, полные хлеба!..
И нас встретят, как желанных гостей... и...
— Нет таких сел, Яков Иваныч, — покачал головой бухгалтер.
— Есть!
— закричал Петушков.
— Должны быть!
Для моего продукта мне нужно село богатое, неразоренное, веселое...
— А что у вас за продукт?
— спросил Тарас.
— О!
У меня продукт психологический!
— уклончиво ответил парикмахер.
— Восемьдесят четыре картошки и сто семнадцать ложечек муки, — вдруг тихо прошептала женщина.
— Что?
— встрепенулись все и оглянулись на нее.
Женщина смутилась.
Она не заметила, что произнесла это вслух.
— Нет, позвольте!
— пристал к ней неугомонный Петушков.
— Вы сказали что-то про картошку?
И он выпытал всю ее историю.
У женщины — ее звали Матреной — на шахте остались две девочки.
Старшенькой — десять, меньшенькой — пять лет.
Она оставила им немного муки и картошки, по счету.
И приказала брать в день три картофелины и класть в суп три ложечки муки.
Старшенькая, Любаша, поклялась, что не потратит больше.
Теперь у них осталось сто семнадцать ложечек муки и восемьдесят четыре картошки.
— А я еще и полпути не прошла,
— вздохнула шахтерка.
— Да, и нас дома ждут голодные...
— глухо сказал бухгалтер.
— Сколько уж мы ходим, Яков Иваныч, с тобой...
— Так ведь не с пустыми руками ждут, с хлебом.
Что мы им без хлеба?
Надо найти село богатое, неразоренное, чтоб обменяли мы свое барахло с пользой...
— Где же такое село найти?
— вздохнул бухгалтер.
— И найдем ли?
— Найдем!
— уверенно ответил парикмахер.
— Ну-ну!
И, переночевав подле тлеющего костра, они с рассветом все вместе отправились искать землю неразоренную...
5
Поиски земли неразоренной...
Никогда Тарас и помыслить не мог, что наша земля так велика и бескрайна, что столько на ней сел и станиц, хуторов в коричневом вишенье, одиноких лесных избушек, столько дорог.
И широкие, как бульвары, грейдерные, с акациями в два ряда; и старые, травой заросшие чумацкие шляхи, и новенькие, строгой профилировки, с кюветами, полными воды; и горбатые проселки с навеки окаменевшими колеями в грязи; и веселые, опушенные золотою соломою, как казацкими лампасами, полевые дорожки; и бойкие, в рытвинах и ухабах, большаки, непроезжие в грязь; и робкие, путаные степные тропки; и, как стрела, тугие, прямые просеки в лесу...
Много дорог.
По всем по ним прошли Тарас и его товарищи, а все еще не нашли земли неразоренной.
Неунывающий Петушков вел их и все сулил счастливую землю впереди.
Но не было этой земли на горизонте.
Горели села, мычали угоняемые немцами стада, плакали бабы, качались у дорог повешенные, их синие босые ноги не доставали травы.
И часто теперь к костру тачечников приходили искать пристанища бабы с детьми из сожженных сел.
— Пустите погреться, люди добрые!
Ничего у нас нема.
Нема хаты, нема добра.
Одна душа осталась.
— Шестьдесят шесть картошек и девяносто девять ложечек муки...
шептала Матрена, глядя на детей погорельцев.
Петушков теперь то и дело расспрашивал встречных тачечников про края, из которых они идут.
— Ну, как там, а?
Меняют?..
— Да меняют...
— неохотно отвечали люди, — христа ради меняют...
У самих ничего нет...
— То есть как нет?
— удивлялся Петушков.
— Куда же делось?
— Куда, куда?
Известно, куда девается...
— и исчезали в дорожной пыли, безнадежно махнув рукой.
После таких разговоров было еще труднее идти и верить, что есть на свете земля неразоренная.
— Нет ее, нет!
— твердил Петр Петрович, но шел, как и все...
— Должна быть!
— кричал парикмахер.
— Не могут же немцы такую жирную землю обглодать, как косточку...
— Фашисты все могут!
— качал головой Тарас.
— Шестьдесят картошек и девяносто три ложечки муки, — шептала, вздыхая, Матрена.
Дымил костер...
Тлели старые, палые листья.
И не было земли неразоренной.
Тарас почернел от пыли, похудел, стал совсем молчаливым.
Чем больше чужого горя видел он вокруг, тем меньшим казалось свое.
Ему было все равно, куда идти.
Ему было все равно, что есть — бураки, лесную ягоду, грибы, кору с деревьев.
Спина его сгорбилась над тачкой, кровавые мозоли на руках отвердели.
Он шел за одержимым мечтою Петушковым и сам не знал, верит ли он, что есть земля неразоренная, или уже не верит...
По ночам у костров Петушков вдохновенно рассказывал о жирной, нетронутой земле, что ждет их впереди.
Тарас молчал, бухгалтер спорил.
Актер сам загорался мечтой.
— Да, да!..
— говорил он.
— Это прекрасно!
— и с тревогой заглядывал в глаза парикмахера.
— Но дойдем ли, дойдем?
— Его пальто истрепалось в дороге, к нему пристали репей да колючки, мягкая шляпа, в которой он спал, давно потеряла форму.
Он был худой и старый человек, небритый, с большим кадыком: никто бы не узнал в нем знаменитого харьковского баритона.
— Дойдем!
— убежденно отвечал парикмахер.
— За Доном земля богатая.
— И он принимался рассказывать об этой земле,
и чем дольше не было сел на их пути, тем ярче и фантастичнее были его рассказы.
— Таких сел нет и никогда не было!
— спорил с ним бухгалтер.
— Были,
— защищал актер.
— Мы давали концерт однажды, и я помню столы под вишнями...
И горы душистого белого хлеба.
Кувшины с молоком.
Золотистый мед в прозрачных чашах...
Яичница, как вечерний закат...
— Да, жили, жили!
— вздыхал Тарас.
А Петр Петрович все никак не мог вспомнить, отчего он был раньше недоволен жизнью.
— Определенно помню, — недоумевал он, — был я недоволен.
А чем, отчего — хоть убей, не вспомню.
И никак не мог вспомнить, из-за чего не ладил со своим директором.
— Я из-за него и не эвакуировался...
Нет, говорю, не поеду!
Мне лучше с немцами жить, чем с вами, директор.
А из-за чего ссорились?
Э... не помню.
Определенно помню: хам он был, скотина.
А теперь доведись встретиться... э... расцеловал бы его, хама!
Честное слово, расцеловал бы!
— Да, жили, жили...
— Пятьдесят четыре картошки и восемьдесят семь ложечек муки.
А земли неразоренной все не было.
Они вошли уже в донские степи.
«Теперь скоро, скоро!» — говорил Петушков.
Он повеселел.
Иногда, сгорбившись над тачкой, он свистел даже.
Они шли теперь по жирной, черной, доброй земле.
По вечерам над нею поднимался такой густой и сытный пар, что Петушков уверял, будто его можно мазать на хлеб, как масло.
Но у них не было хлеба.
Они, как воробьи, питались падалицей.
Вокруг них на сотни верст осыпались и гнили пшеничные поля, — тачечники собирали и ели гнилые зерна.
«Теперь скоро, скоро!» уверял Петушков.
Он положительно опьянел от запахов жирной земли, клевера и гречишного меда.
Он во всем видел и угадывал приметы счастливой земли, как моряк в тумане моря угадывает приметы близкого берега.
— Вишь какие станицы пошли!
— говорил он.
— Большие, хозяйственные...
И он показывал на останки колхозных дворов и тракторных станций, на веселые крыши под железом и черепицей, на теплые, крытые скотные дворы.
Его смущало, правда, что не слышно тут ни рева стада, ни кудахтанья птицы.
— Дальше, дальше все будет!
— убеждал он.
И все теперь верили ему.
Запах гречишного меда и гниющей пшеницы раздувал их жадные ноздри...
На донских дорогах наши тачечники столкнулись с потоком из России.
Появились люди из Курска, из Белгорода, из воронежских городов.
Россия встретилась с Украиной, поставили рядом тачки, сели, закурили цигарки из прошлогодней сухой травы, растертой тут же на кровавых от тачки ладонях.
— В большие станицы не ходите, — советовали они друг другу, — там немецкие гарнизоны стоят...
И достать ничего не достанете, да еще и последнее немцы отымут.
— Да, уж после них ходить нечего...
Аккуратно едят...
Как саранча...
— Ну, как у вас?
— расспрашивал Тарас людей из Курска.
Те только рукой отмахивались в ответ:
— Да как и у вас!
Похвастаться нечем...
— Лютуют?
— Об этом уж не будем говорить...
И Тарас задумался, толкая свою тачку: есть ли мера людскому горю, есть ли сроки?
— Сорок восемь картошек и восемьдесят одна ложечка муки, — тревожно шептала Матрена.
— Боже ты мой, боже!..
А неразоренной земли все не было.
На другой день Петушков вывел их с большака на автомобильную дорогу.
— Теперь скоро!
— объявил он, словно ему было, как пророку, дано видеть сквозь туманные дали.
— Теперь скоро!
Они втащили свои тачки на крепкий, сухой, укатанный грунт грейдера, и первое, что там увидели, — была распростертая женщина.
Она лежала у обочины, подле своей тачки, лицом вниз, на запад...
— Мертвая!
— удивленно сказал бухгалтер.
Они столпились над ней, растерянные и подавленные.
Окоченевшие руки женщины цепко впились в куль зерна...
Мешок свалился с тачки и прорвался.
Из него высыпались наземь хлебные зерна, — казалось, мертвые руки женщины пытаются собрать их и собрать не могут.
— Не дошла!..
— тихо прошептала Матрена.
Осторожно, чтоб не задеть мертвую колесами, обошли тачечники труп и молча побрели дальше.
И снова была перед ними дорога, рыжая от пыли.
В эту ночь холодный дождь заставил их спрятаться в скирдах сена.
К трем мокрым скирдам сбилось множество тачечников.
Они облепили их жалким мушиным роем, забились в сено, жались друг к другу, одинаково мокрые и дрожащие.
Над скирдами стоял непрерывный кашель, хриплый, больной...
Никто не мог уснуть.
А дождь падал и падал...
Начиналась пора осенних дождей, а все не было земли неразоренной...
И Петушков вдруг подумал: «А может, ее и нет вовсе?
Одно мечтание?»
Но сейчас же бросился к тачке:
«Промокнет продукт!»
— и лег на тачку всем телом.
А бухгалтер Петр Петрович задыхался в кашле и думал: «Не дойду!
Разве в мои годы бродяжат?» Он давился кашлем и сплевывал густую, склизкую мокроту.
Всю ночь мерещилась Матрене мертвая женщина, как лежала она, царапая окоченевшими пальцами землю, и все пыталась собрать зерна, и не могла собрать...
«А дома, поди, как и у меня, голодные рты ждут.
Теперь и не дождутся».
Актер громко откашливался: «Гм!
Гм!» Он хотел убедиться, что есть еще у него голос.
Он даже крикнул что-то хрипло, простуженно.
А струйки все ползли по его телу.
И всю ночь стояла перед Тарасом мертвая женщина.
Стояла во весь рост, протянув к нему руки, как к судьбе.
«Определи, Тарас, меру за мои муки!» И он отвечал ей: «Такой меры, женщина, нет».
Утром дождь кончился, взошло солнце, на редкость молодое и веселое.
Петушков воспрянул духом.
— Я всю ночь не спал, думал, — торопливо сообщил он.
— И знаете, я нашел, отчего нам не везет!
Все молча смотрели на него.
— Мы все бьемся около больших дорог.
Ну, ясно, тут — немцы.
После них нечего искать.
А нам надо в глушь!
— крикнул он.
— В глушь!
Куда нога не ступала!
Он говорил много и горячо, и ему опять поверили, и пошли за ним.
Они ушли с большой дороги и стали пробиваться напрямик, к Дону.
Петушков вел их.
Одержимый лихорадкой мечты, сжигающей его яростным пламенем, он торопил их, злился, кричал: «В глушь!
В глушь!» И они ползли за ним, опухшие, больные, — спотыкались, падали, но ползли.
И вот однажды, в полдень, измученные тачечники вдруг услышали то, чего уж давно не слышали: кричали петухи.
— Слушайте!
— ликующе завопил Петушков и, подняв над головой руку, замер.
Но все уж и без того услышали.
И остановились.
И тоже замерли, не веря тому, что слышат.
Кричали петухи.
Кричали так звонко, так весело, так неистово, что на всех лицах невольно появилась теплая, застенчивая улыбка, и каждый вдруг вспомнил самое лучшее, самое счастливое, что было в его жизни: кто детство, кто свадьбу, кто первую удачу.
Городские люди, они вспоминали каждый свое.
Петушков стоял на цыпочках, замерев от восторга, на его лице было написаны счастье и гордость.
Матрена сложила руки на груди, как перед молитвой.
Актер снял шляпу.
Так стояли они молча и благоговейно.
И вот из лесной чащи выплыла к ним счастливая земля.
Старые седые волы медленно тащили возы и глядели на мир недоверчиво, исподлобья.
И на возах вздыбились горы серебристой капусты; тугие, как бубны, арбузы глухо гудели, ударяясь друг о друга; из огромных мешков выпирала грудастая картошка; помидоры сочились кровью; в клетках метались неистовые петухи, солидно крякали утки; розовые поросята с тупым удивлением взирали на мир; хмурые мужики длинной хворостиной сердито стегали волов; а подле возов медленно шагали немецкие солдаты и все жевали.
Обоз полз медленно и долго.
Мимо тачечников все плыли и плыли высокие возы, проплывали коровы с печальными, покорными глазами, бестарки с золотой пшеницей, хмурые мужики, бабы с заплаканными глазами, жующие немцы...
Проплывали и исчезали вдали.
Вот и последний воз скрылся в лесной чаще.
Прошла, прошумела и растаяла счастливая земля.
Актер медленно опустился на тачку и, уткнувшись в шляпу, заплакал.
— Как я их ненавижу!
Как я их ненавижу!
— сдавленным шепотом произнес Петушков и сжал кулаки.
— Я их и брить не мог.
Щеки брею — ничего.
А как дойдет до горла...
— Тридцать три картошки и шестьдесят шесть ложечек муки, — прошептала Матрена и заплакала.
— Боже ж ты мой!
Больше никто ничего не сказал.
Матрена вдруг встала, вытерла рукавом глаза и низко поклонилась Петушкову, потом остальным.
— Спасибо вам, товарищи, за компанию, за доброту вашу.
Низкое спасибо!
— Ты что?
— испуганно спросил ее Петушков.
— Нельзя мне!
— строго сказала Матрена.
— Назад пойду.
Мои последний запас едят.
— А... а хлеб как же?
Что ж привезешь домой?
— Уж как есть.
Обменяю где-нибудь или выпрошу за ради Христа.
— Ну, иди!
— тихо сказал Петушков и нерешительно обвел глазами спутников.
— А мы еще пойдем... немного...
Матрена взялась за тачку и вытащила ее на дорогу.
— Может, покойникам хлеб привезу...
— сказала она, — а все идти надо.
— Прощай, Матрена!
— негромко сказал Тарас.
— Тебе надо дойти.
— Авось дойду!
— вздохнула шахтерка.
Тачечники долго смотрели ей вслед.
Вот она скрылась...
— Ну-с!
— как можно веселее сказал парикмахер и вдруг увидел лицо актера.
Тот сидел, закрыв глаза; дряблый подбородок его отвис и дрожал мелко и часто.
«А он не дойдет!
— испуганно подумал парикмахер.
— Он никуда не дойдет».
— Вам что, плохо?
— сочувственно спросил он, осторожно трогая актера за плечо.
— А?
Да...
Извините...
Ослаб!
— сознался актер.
Он попытался, как всегда, улыбнуться, но улыбка не вышла.
Он виновато развел руками.
— Вот ведь подлость какая!
А?
Извините...
Он извинялся за свою немощность, а Петушков вдруг в первый раз почувствовал свою вину перед ним и перед всеми.
«Что же я тащу их, старых людей, неведомо куда?
Может, и нет на свете неразоренных сел?»
«А какая хорошая мечта была?
Красивая!» — пожалел он и, вздохнув, сказал:
— Ну что ж!
Зайдем в ближнее село.
Поглядим!
Ближнее село оказалось большой, полупустой станицей.
Много хат было заколочено досками крест-накрест, еще больше стояло без крыш и дверей, словно лежали среди села трупы непогребенных.
Парикмахер выбрал хату побогаче и постучал в окошко.
Выглянула женщина с добрым и больным лицом.
Увидев тачечников, она грустно покачала головою.
— Войти можно?
— вежливо спросил парикмахер.
— Та можно!
— ответила женщина и отперла калитку.
Они вкатили свои тачки в широкий и пустой двор, весь усыпанный желтой листвой, как ковром.
— Ну вот!
— весело сказал парикмахер.
— Принимай купцов, хозяйка!
— Купцы пришли, а покупателей черт ма!
— грустно ответила баба.
— Нет, ты товар погляди, товар!
— закричал Петушков.
— Ну, давайте!
— и обернулся на актера.
Тот обессиленный опустился на тачку.
— Что же вы?
— шепотом спросил его парикмахер.
— Давайте!
Актер только безнадежно махнул рукой в ответ.
— Ну, давайте тогда я... покажу ваше...
— Петушков заглянул в тачку актера и вытащил оттуда узлы.
— Напрасно развязывать будете, беспокоиться,
— сказала женщина.
Ничего у нас нет, извините.
— Нет, вы поглядите, поглядите!
— не унимался Петушков и, развязав узел, широким жестом распахнул перед женщиной все богатство его.
Тут были костюмы актера, добротные, щегольские, сразу вызывавшие в памяти всех то далекое, довоенное время, когда и они, тачечники, как люди, ходили в концерты, покупали обновки, обсуждали с портным покрой костюма, как судьбы мира.
— Богато ходили!
Чисто!
— почтительно сказала женщина и с уважением пощупала сукно костюма.
— Это мой концертный фрак...
— слабым голосом произнес актер и отвернулся.
— Вы знаете, кто это?
— прошептал Петушков, наклоняясь к казачке.
— Это артист!
Его весь мир знает.
Он сам эти костюмы носил.
Ведь это только ценить надо.
— Сочувствую, — сказала женщина.
— Всею душой сочувствую...
— Она с грустью посмотрела на костюмы и опять пощупала сукно.
— Только нет у нас ничего, поверьте!
Все забрали...
Актер дрожал теперь, точно в ознобе.
Он поднял воротник пальто и втянул плечи.
Но его трясло и шатало от слабости, старости и голода.
Подбородок теперь прыгал, и актер никак не мог совладать с ним.
Казачка испуганно посмотрела на него.
— Больны они?
— спросила она шепотом.
Петушков только горько махнул рукой в ответ.
Женщина вдруг метнулась в хату и тотчас же вышла оттуда, неся каравай хлеба, кувшин и тарелку с тоненько нарезанными ломтиками сала.
Она поставила все это перед актером.
Тот испуганно отпрянул.
— Кушайте, будьте добры!
— поклонилась ему казачка.
— Не побрезгуйте.
Корову взяли, так что только коза...
уж извините...
— Нет, нет!
— замахал на нее руками актер.
— Я не могу даром...
Что вы?
— А денег я не возьму...
— тихо сказала казачка.
Петушков жадно взглянул на еду.
Давно, давно не ели они печеного хлеба.
Он проглотил слюну и подошел к актеру.
— Ешьте!
— убежденно сказал он.
— Ничего!
Ешьте!
На лице актера проступили багровые пятна.
— Но как же!..
— прошептал он.
— Я — артист...
Меня знают...
Я горд...
Я не могу милостыню...
Спасибо, но...
Он взглянул на женщину.
Она стояла перед ним, низко опустив голову, и теребила руками фартук.
Актер медленно поднялся с тачки, снял шляпу, посмотрел куда-то вверх, в сизое холодное осеннее небо, прижал шляпу к груди — и вдруг запел.
Из его горла вырвались слабые, хриплые, больные звуки, но он не заметил этого и продолжал петь.
И Тарас с удивлением увидел, как на его глазах молодеет человек и голос начинает крепнуть, вот уже звенит металлом.
А может, только показалось ему?
Казачка благоговейно замерла на месте и, сложив на груди руки, смотрела прямо в лицо актера не мигая.
У плетня стали собираться соседи — мужчины и бабы.
Протискивались во двор.
Бабы уже плакали, дивчата вытирали глаза косынками, старики опустили головы на палки и сняли шапки...
Актер все пел, протянув перед собой шляпу, арии и песни — все подряд.
Он благодарил казачку.
И не за вдовий хлеб ее — за добрую душу.
Он всех благодарил своею песней.
Всех, кто слушал его, старого, больного русского артиста, кто прощал ему простуженное горло и вместе с ним плакал над его песнями, как только русские люди умеют плакать...
Он кончил и обессиленно опустился на тачку.
Все молчали.
Только бабы все еще всхлипывали и вытирали глаза углами косынок.
Из толпы вдруг выступил старый дед и строго посмотрел на всех.
— Этот человек кто?
— спросил он, ткнув пальцем в сторону актера.
Потом укоризненно покачал головой.
— Этот человек, граждане, артист.
Вот кто этот человек.
Не похвалит нас наша власть, если мы такого человека не сберегем.
Так я говорю, га?
— Он снова строго посмотрел на односельчан, потом обернулся к актеру.
— Вы у нас оставайтесь, прошу я вас.
Если сила есть, еще споете, а мы поплачем.
А нет — живите так...
Га?
— Живите!
— сказала актеру хозяйка-казачка...
— Ну-с?
— спросил Петр Петрович, когда, простившись с актером, тачечники вышли из села.
— Ну-с, а мы?
Может, э... по дворам пойдем?
А?
С рукой протянутой?
— Он посмотрел на Петушкова.
Парикмахер вдруг озлился.
— Мне что?
— закричал он тонким, петушиным фальцетом.
— Я из-за кого стараюсь?
Мой продукт в любом селе бабы с руками оторвут.
И, уж будьте уверены, полной мерой заплатят...
— Что ж это за продукт?
— недоверчиво спросил Тарас.
Парикмахер тихонько засмеялся и подмигнул всем.
— Пудра, — шепотом сказал он, — пудра, если угодно знать.
— Пудра?
— оторопел Тарас.
— Что?
А?
Хитро пущено?
— ликовал Петушков.
— А-а?
То-то!
Психологический продукт!
Вы скажете: война.
А я вам отвечу: женщина.
Женщина всегда остается женщиной, ей всегда пудра нужна.
— Он нежно поглядел на свою тачку.
— С руками оторвут.
— Да-а...
— сказал бухгалтер.
— Продукт — первый сорт.
Только... э... куда же дальше идти?
Дальше... э... некуда.
Действительно, дальше было некуда.
Они всю землю прошли от Днепра до Дона, — не было неразоренных сел.
Дальше начиналась обожженная прифронтовая полоса.
Идти было некуда.
Теперь и Петушков понял это.
Но он еще не хотел расставаться с мечтой.
— К вечеру, — загадочно сказал он, — мы, наконец, придем.
Попутчики недоверчиво посмотрели на него, но пошли.
К вечеру они вошли в станицу.
Она была, как и сотни других оставшихся позади, такая же полувымершая, сонная, пустая, с тоскливо нахохлившимися избами, с мокрой соломой на крыше, с тощими дымками из труб, но Петушков сделал вид, что это и есть то, чего они искали.
— Ну, вот!
— ликующе закричал он, украдкой поглядывая на попутчиков.
Вот оно, вот оно, то самое!
Они притворились, что верят и его словами и его радости.
Только бы уж конец, дальше идти некуда.
— А ну, налетай, налетай!
— весело закричал Петушков бабам у колхозного двора.
— Прошу внимания.
Имею предложить красным девушкам, а также молодайкам секрет красоты и вечной молодости.
Вот!
— ловко выхватил он из тачки свой мешок.
— А ну, налетай!
Его сразу же окружили девки и бабы, радуясь веселому человеку.
— Что это, что?
— заверещали они.
— Это — пудра!
— во всю силу своих легких крикнул Петушков.
Стало тихо.
Молодая простоволосая казачка, ближе всех стоявшая к Петушкову, недоверчиво покосилась на его мешочек.
— Пудра?
— Лебяжий пух!
— ответил Петушков.
— Это что ж?
— тихо спросила казачка.
— В надсмешку?
— Нет, почему же?
— растерялся парикмахер.
— Я всей душой...
— Над вдовьим горем нашим надсмеяться пришел?
— покачала головой казачка.
— Ай-яй-яй-яй, стыдно тебе, пожилой ты человек!
— Нет, ты скажи, для кого нам пудриться?
— зло закричала пожилая баба и рванула с головы платок.
— И без пудры поседели от горя нашего!
Теперь зашумели все:
— Ты мужиков наших верни, а тогда — пудру...
— Ты нам прежнюю жизнь верни!
— Для кого нам пудриться, для немцев?
Они подступали к нему яростные, беспощадные, как потревоженные осы, он горе их разбередил.
Петушков отмахивался от них обеими руками и бормотал:
— В городе нарасхват брали...
— Шлюхи брали!
— закричала простоволосая казачка.
— А мы закон знаем, бесстыдник ты, срамник.
— Сам пудрись!
А у нас — радости нет!
Тарас и бухгалтер подхватили парикмахера и чуть не на руках вынесли его из толпы.
Вслед им полетели комья грязи и глины...
— Так!
— приговаривал Тарас, когда комок шлепнулся подле них.
Правильно, бабы!
Грязью нас, грязью!
Мы вам грязь принесли, и вы нас грязью.
Так!
Петушков, согнувшись, брел за своей тачкой...
— Ну-с!
— как всегда насмешливо, начал Петр Петрович, но, взглянув на Петушкова, только рукой махнул.
Ночевали на большой дороге...
Где-то, словно дальний гром, гремели орудия.
Тарас снял шапку, прислушался.
По его лицу прошло легкое, счастливое облачко...
— Хоть голос услышал,
— сказал он.
— Вот и недаром шел.
Какой-то человек, неподалеку от него, негромко говорил людям:
— А вы слухам веры не давайте.
Сталинград как стоял, так и стоит, и стоять будет.
— А вам откуда известно?
— спросил ехидный голос из темноты.
— А что знаю, то говорю,
— спокойно ответил человек, и Тарас стал прислушиваться к его голосу.
— У немцев под Сталинградом неустойка вышла.
Крепок орешек, не по зубам!
Тарас обернулся к Петру Петровичу и тихо попросил его:
— Тому человеку, что говорит, скажите — пусть ко мне подойдет.
Петр Петрович удивленно взглянул на Тараса.
— Убедительно прошу!
— тихо, но взволнованно прибавил Тарас.
Бухгалтер пошел и сейчас же вернулся с тем, кого звал Тарас.
В темноте лица его не было видно.
— Кто меня звал?
— сказал человек в темноту.
— Зачем?
— Я звал,
— негромко ответил Тарас.
— Здравствуй, Степан.
— А-а!
— с секунду длилось молчание.
Потом человек сказал тоже негромко:
— Здравствуйте, батя!
Это был старший сын Тараса, Степан.
6
Да, это был старший сын Тараса, Степан.
— Ну, здравствуй, отец!
— снова удивленно повторил он.
— Что же ты тут делаешь... на дороге?
— Ищу землю неразоренную,
— усмехнулся Тарас в усы.
— А!
И не нашел?
— Нет!
Отчаялся.
— Да-да...
А неразоренная земля недалеко...
За Волгой.
— Недалеко, а ходу туда нет.
Они сели в сторонке от людей — Тарас на пень, Степан прямо так, на траву.
— Про тебя не спрашиваю, — сказал Тарас.
— Я землю неразоренную ищу, а ты тут, гляжу, души неразоренные ищешь?
— Да, — засмеялся Степан.
— Пожалуй, что так.
— И находишь?
— Много.
— Много?
— недоверчиво протянул отец.
— Я не встречал...
— Значит, плохо ищешь...
— Я и не ищу!
— отмахнулся старик.
— Каждый по своей совести живет.
Я про свою душу знаю, а что до чужой — мне дела нет.
— Вот оно и выходит: причина вся — все мы в одиночку чистые...
Тарас не ответил.
Они помолчали немного.
— А я тебя в армии считал, — сказал отец.
— А ты, выходит, вот где?..
— Да...
Так вышло...
— А мне говорил: в армию иду!
— Ну, отец, всего сказать нельзя было...
— пожал плечами Степан.
— Это отчего ж?
— хмуро спросил старик.
— Да ведь дело-то мое...
— ответил Степан, оглядываясь, — секретное... партийное...
Так вдруг и не расскажешь!
— А в этом деле беспартийных нет!
— сердито проворчал старик.
— Мог и сказать.
Не чужому.
Теперь все партийные!
Немцы выучили...
— Да, — засмеялся сын.
— Теперь я бы сам сказал...
И меня кой-чему выучили...
— Ну, а Валя где?
Эвакуирована?
— Нет...
Здесь...
— Где здесь?
— удивился старик.
— Ну, вообще здесь...
Тоже, как и я, ходит,
— он наклонился ближе и прошептал:
— Она сейчас там... на неразоренной земле...
У наших...
Я ей навстречу иду...
Должны встретиться.
— Скажи-ка!
— протянул Тарас.
— Вот те и Валя!
Так ведь она ж... женщина!
— Вот, как видишь!
— И не молоденькая!
— Я ей сам говорил...
Вот тоже, как и ты, ответила: теперь беспартийных нет.
Так и ходит.
— Ходит!
— воскликнул Тарас и ударил себя по коленям.
— А?
Скажи пожалуйста.
А мне хоть бы слово, хоть намек...
сукины вы дети!
Не прощу!
Степан усмехнулся, ничего не сказал.
— Что ж ты про сына не спросишь?
— проворчал старик.
— И отца забыл и сына?
Вот вы какие...
— Да я знаю о нем... немного...
Жив ведь Ленька, здоров?
— Ну, здоров,
— ответил Тарас и вдруг спохватился.
— Постой, постой.
Да ты от кого знаешь?
— Ну, от Насти...
— неохотно выдавил сын.
— Пишет она мне... иногда...
Люди приносят...
— Та-ак...
— горько покачал головой Тарас.
— Заговорщики!
Ну, Степан, вовек я тебе этого не прощу.
Не прощу, нет.
А Настю — приду — выпорю.
— Так ведь я ж свою ошибку признал,
— засмеялся сын.
— Видишь вот, не таюсь.
— Не таюсь!
Еще бы от родного отца таиться.
Да кто тебя человеком сделал, а?
Да я, если хочешь знать, я тебя в большевики вывел!
— Тсс!
— Верно ведь?
— шепотом спросил все еще злой Тарас.
— Верно, отец, верно.
Все верно!
— Нет мне от сынов радости, чертовы вы дети!
— проворчал он, не унимаясь.
— Один в плен попал, еле выдрался.
Другой от отца таится.
От третьего вестей нет.
Один я, как пень, старый дурак, хожу по свету.
Он снова посмотрел на сына.
В темноте было смутно видно его лицо, только глаза блестели.
— Ну, давай!
— дрогнувшим голосом сказал старик.
— Давай, как люди, поцелуемся хоть.
— Он обнял голову сына, привлек к себе и прошептал прямо в ухо:
— Спасибо, сын!
Спасибо, что не обманул...
Я на тебя надеялся больше, чем на всех...
Спасибо!
— И он поцеловал его.
Потом легонько оттолкнул и добродушно проворчал:
— Эть, бородатый какой!
Только по голосу тебя и признал.
Голос — мой.
Ну, пойдем!
— сказал он, подымаясь.
— Покажу я тебе моих попутчиков.
Они подошли к костру, и Тарас представил Степана:
— Вот. Земляка встретил.
— А-а!
— равнодушно отозвался Петр Петрович.
— Ну, садитесь, грейтесь!
Петушков скользнул по лицу Степана неопределенным взором и тотчас же забыл о нем.
Охватив голову руками, он раскачивался над огнем, вздыхал, бормотал что-то...
— Вы что, больны?
— вежливо спросил Степан.
— А?
Да, да...
Больной... больной я...
— пробормотал парикмахер.
Старый, маленький, глупый человек...
Это я...
Пожалуйста...
И мне ничего не надо на земле.
Ничего...
Только гранату...
Одну гранату.
Больше я ничего не скажу.
Степан усмехнулся.
Все разговоры на большой дороге кончались тоской по гранате, это он отлично знал.
Он за то и любил большую дорогу, что люди здесь разговаривали вольно, не таясь, не то что в городах и селах, где глядят на незнакомого человека недоверчиво и заранее боятся и того, что он скажет, и того, о чем он умолчит.
На большой дороге всегда говорят о гранатах, и Степан не раз думал, что если б каждое ненавидящее Гитлера русское сердце швырнуло бы во врага одну гранату — только одну, — от немецкой армии мокрого места не осталось бы.
Но голая ненависть не швыряет гранат, это он тоже знал.
Гранаты кидает мужество.
Степан лежал сейчас у костра, глядел в огонь, а перед ним, шумя, проходили все эти месяцы борьбы и хождения по мукам.
7
Хождение по мукам?
Нет, так будет неправильно сказать.
Были, были муки.
И сомнения были, холодные, колючие.
И, бывало, схватывало за горло отчаянье.
Все было!
Но зато в минуты восторга, необыкновенного, полного счастья, когда вдруг где-нибудь на дороге, во мраке, встретишь незнакомого, но родного человека, и он распахнет перед тобой, доверясь, все богатство своей души, непокоренной, красивой русской души, и спросит:
«Как же быть, товарищ?
Научи, что делать?»
— и ты вложишь оружие в его тоскующие руки.
Нет, не хождение по мукам.
Старик отец хорошо сказал: «поиски душ неразоренных».
Да, поиски...
Когда в июле стояли они с женой на дороге и мимо них, окутанные пылью, проходили на восток последние обозы, он вдруг почувствовал на минуту — но долгой была эта минута, — как у него из-под ног медленно и неотвратимо уползает земля...
— Валя!
— сказал он, не глядя на жену.
— Тебе еще не поздно!
А?..
Она тихо засмеялась.
— Отчего вы все, мужья, такие?
Ей-богу, хуже матери.
Мать благословила бы...
А он чувствовал, как уползает, уползает из-под ног земля, на которой было так легко и привычно жить.
— Ты бы уехала, Валя, а?
И без тебя все сделается.
— А я не хочу, чтоб без меня,
— сказала она, хмурясь.
— Сейчас беспартийных нет...
Он обнял жену за плечи, погладил ее седеющие волосы.
Последние обозы проходили на восток и пропадали в пыли...
В тот же вечер Степан и Валя Яценко ушли в подполье, это было как переселение в другой мир.
Степану оно далось куда труднее, чем Вале.
Он не сразу осознал, что произошло.
Еще вчера ходил он, Степан Яценко, по земле плотно, уверенно, властно — сегодня должен красться тайком.
По своей земле!
Эта земля...
Он знал ее всю, на сотни верст вокруг, ее морщины, ее складки и рубцы, ее видные всем богатства и известные только ему одному болезни и нужды...
Он ставил на ней города, прорубал новые шахты, он планировал, где и что рожать полям, и стоял над ними нежный, как муж, и заботливый, как строитель.
И за это облекла его она властью над собой и над людьми, живущими на ней, и нарекла хозяином.
Он был беспокойным и строгим хозяином.
Он любил во все входить сам.
Он ничего не прощал ни себе, ни людям.
Часто останавливал он машину ночью на дороге, вылезал из нее и кричал: «Не так пашете!
Не так мост кладете!
Не так гатите гать!
Сделайте так и так.
При мне!
Чтоб я видел».
И люди не спрашивали, по какому праву приказывает им этот незнакомый грузный человек.
От его большого, могучего тела исходил ток власти.
В его голосе, густом и сильном, была власть.
В его глазах, цепких, острых, горячих, была власть.
И люди послушно ей покорялись.
А сейчас Степану надо согнуть свое большое тело.
Надо стать незаметным.
Научиться говорить шепотом.
Молчать, хотя б душа твоя кричала и плакала.
Потушить глаза, спрятать в покорном теле свою непокорную душу.
Один только Степан знает, каких трудов и мук ему это стоило.
Да Валя знает.
Никогда, за долгие годы семейной жизни, не были они так близки, как сейчас.
Валя все видела, все понимала.
— С чего же мы начнем, Валя?
— спросил он в первый же день их подпольной жизни.
Спросил невзначай, небрежно, словно и не ее, а самого себя вслух, а она услышала и поняла: растерялся Степан, не знает... мучится...
Да, растерялся...
Раньше он всегда знал, с чего надо начинать, как запустить в ход большую, громоздкую машину своего аппарата.
И день и ночь дрожал, фыркал у подъезда мотор запыленного, забрызганного грязью «голубого экспресса».
Трепетали барышни на телефонной станции.
Сотни людей были под руками, ждали приказаний.
А сейчас Степан был один.
Он да Валя.
Маленькая, худенькая женщина.
Да где-то там, во мраке ночи, еще десяток таких, как он, сидят, забившись в щели, ждут: придет человек, который скажет, как начинать дело.
Они не знают, кто этот человек.
Они знают только: он должен прийти.
Этот человек он — Степан.
Против него — враг сильный и беспощадный.
У него, а не у Степана власть.
У него, а не у Степана земля.
У него, а не у Степана армия.
— Вот что, Валя,
— нерешительно сказал он,
— пожалуй, поступим так...
Ты оставайся тут... как центр...
А я пойду к людям.
— Ну что ж!
— сказала она, внимательно на него глядя.
— Иди.
Это правильно.
Они просидели до утра, рядышком, словно это была их первая ночь.
Но о любви они не говорили.
Они вообще говорили мало, но каждый знал, о чем думает, и о чем молчит другой, и о чем старается не думать.
Из слов, сказанных в эту ночь, немногое уцелело в памяти Степана, — да и не было их, значительных слов!
— но навеки запомнилась рука Вали, теплая и покойная; как лежала эта рука на его плече и успокаивала, и ободряла, и благословляла: иди.
Утром он пошел, а она осталась здесь, на хуторе, у своих стариков.
Прощаясь, он сказал ей:
— К тебе тут люди будут приходить...
Так ты принимай их...
говори...
— Хорошо, — сказала она.
Все это он сказал ей и ночью раз десять.
Он потоптался еще на пороге.
— Ну, прощай, хозяйка.
— Иди!
Он пошел, не оглядываясь.
Но, и не оглядываясь, знал он: подняв руку, стоит жена на пороге.
Он шел и думал об этой руке.
Ему не надо было спрашивать дороги — он шел по своей земле.
Никогда не покидал ее.
Был с ней и в пиры и в страду.
Вот он с ней в дни ее горя.
Больше не был он ей хозяином, — что ж, остался ей верным сыном.
И земля отвечала ему теплой и тихой лаской.
Словно вздох, подымался над ней утренний туман и таял, и тогда открылась перед Степаном вся степь без конца и без края.
И звенела она, и пела, и ластилась к его ногам.
А он шел через серебристые ковыли и жадно вдыхал ее запахи — густые, тягучие, жаркие.
Горькая полынь смешивалась с медовым клевером, кладбищенский чебрец с нежной мятою, запах жирной, черной сырой земли с знойным дыханием степного ветра.
А на горизонте синели далекие острые конусы глеевых гор, оттуда приходил запах тлеющего угля.
Все детство в нем, в этом запахе, вся жизнь в нем — для человека, рожденного на дымной донецкой земле.
Она и в горе хороша, родная земля!
В горе ее бережнее любишь.
— Хальт!
Хальт!
Степан остановился.
К нему подошли два немца.
— Где ишёль?
— С окопов иду...
Окопы рыл...
— ответил он.
— Папир?
Он протянул бумаги.
У него были хорошие, надежные справки.
Он не боялся патрулей.
Немцы стали вертеть бумажки.
Степан молча ждал:
«Вот они, немцы!»
abu
abu
— Сапоги!
— сказал вдруг немец.
Степан не понял.
— Эй!
Кидай!
— нетерпеливо закричал солдат.
Степан снял сапоги.
Немец, тот, что был побольше, примерил их.
Они были чуть великоваты ему, но он радостно сказал: «Гут!» — и похлопал рукой по голенищам.
«Вот так они и в землю нашу влезли, как в мои сапоги, — нахально!
— с горечью подумал Степан и сжал кулак.
— Схватить вот этого за горло и задушить.
Хоть одного из них!
Хоть этого!»
Но тут он вспомнил Валину руку и словно почувствовал на своем плече ее теплые, покойные пальцы.
Он сгорбился и пошел.
Немцы подозрительно смотрели ему вслед.
Ему еще надо учиться ходить.
К концу третьего дня он пришел наконец на шахту Свердлова — в первый пункт своего маршрута.
Он пошел по поселку, — здесь его знали.
На площади на него вдруг упала огромная, мрачная тень виселицы.
Он невольно вскрикнул и поднял глаза.
На виселице стыли трупы, и среди них человек, к которому он пришел: Вася Пчелинцев, кучерявый комсомольский вожак.
— А давайте-ка споем, товарищи,
— говорил он, бывало, на заседаниях, когда все осовело клевали носом от усталости, а ворох дел все не иссякал.
Ведь как это говорится: «Песня строить и заседать помогает».
Ну?
— и, не обращая внимания на неодобрительные взгляды солидных товарищей, первый подымал песню.
Вот он висит, кучерявый Вася Пчелинцев, скорчившийся, синий, не похожий на себя...
— Как он попался?
— спросил Степан у старика Пчелинцева, которого тем же вечером нашел.
— Выдали...
— глухо ответил старик.
— Кто выдал?
— Предполагаю, Филиков.
— Как, Филиков?
— чуть не закричал Степан.
— Больше некому.
Филиков у них теперь служит.
— У немцев?
Филиков?
Степану показалось, что покачнулся мир...
Филиков!
Предшахткома!
Еще бородка у него лопаточкой.
Когда, бывало, Вася запевал, Филиков первый подтягивал добродушным, дребезжащим баском.
Вот Пчелинцев висит, а Филиков служит фашистам...
Это была первая виселица, которую видел Степан, и первая измена, о которой он слышал.
Потом их было много.
На всем пути качались на виселицах его товарищи, глядели на него стеклянными глазами...
Запомни, Степан, запомни,
— скрипели виселицы.
— Помстись!
— Запомню, — отвечал он в душе своей.
— И лица и имена...
запомню.
Ему рассказывали об изменниках, о тех, кто отрекся от партии и народа, предал товарищей, пошел служить фашисту...
Он хмурил брови и переспрашивал:
— Как фамилия?
— и повторял имя про себя.
— Запомню!
— Вы машинистку у нас в исполкоме помните?
Клаву Пряхину?
— Он напрягал память, морщил лоб.
Вспоминалось что-то тихое, безответное...
Действительно, когда приезжал он в этот исполком, какая-то девица была...
Он слышал, как она стучит на своем ундервуде.
Голоса ее он не слышал никогда.
— Когда ее вешали, — рассказывали ему, — она кричала:
«Не убить, черные вы гады, нашей правды.
Народ бессмертен!»
— Клава Пряхина?
— удивленно шептал Степан.
А он и вспомнить ее не может.
— А Никита Богатырев...
— Что, что Никита?
— беспокойно спросил он.
Никиту он знал.
Огромный, в сером пыльнике балахоном, в сапогах, от которых всегда пахло дегтем, он, бывало, шумел в кабинете Степана: «Не боюсь я тебя, секретарь, никого не боюсь!
А как правду-матку резал, так и буду резать».
Степан предполагал поставить Никиту командиром партизанского отряда.
— Когда Никиту притащили в гестапо, — рассказывал, протирая очки, сутуловатый Устин Михалыч, завучетом райкома, — он по полу ползал, офицеру сапоги целовал, плакал...
— Никита?!
Значит, плохо ты людей знал, Степан Яценко.
А ведь жил с ними, ел, пил, работал...
И повадки их знал, и характеры, и капризы, и кто какой любит табак...
А главного в них не знал — души их.
А может быть, они и сами про себя главного не знали?
Клава считала себя робкой тихоней, а Никита Богатырев — бесстрашным бойцом.
Он нашей власти не боялся — ее бояться нечего!
— а перед врагом задрожал.
А Клава боялась председательского взгляда — а врага не испугалась, плюнула ему в лицо...
— Великая людям проверка идет!
— качал головой Устин Михалыч.
— Великая огнем очистка.
— Что Цыпляков?
— спросил Степан.
— Про Цыплякова не знаю!
— осторожно сказал Устин Михалыч.
— Цыпляков особо живет.
— К тебе не ходит?
— Он ни к кому не ходит...
Запершись сидит...
В тот же вечер Степан пошел к Цыплякову и долго стучался в его ставни и двери.
— Кто?
Кто?
— испуганно спрашивал Цыпляков через дверь.
— Я это.
Я!
Отвори!
— Кто я?
Я никого не знаю.
— Да это я, Степан.
— Какой Степан?
Никакого Степана не знаю!
Уходите!
— Да отвори!
— яростно прохрипел Степан и услышал, как испуганно звякнули и упали запоры.
— Ты?
Это ты!
— попятился Цыпляков, увидев его, и свеча в его руках задрожала...
Степан медленно прошел в комнату.
— Что же неласково встречаешь?
— горько усмехаясь, спросил он.
— Гостю не рад?
— Ты зачем?..
Ты зачем же пришел?
— простонал Цыпляков, хватаясь за голову.
— По твою душу пришел, Матвей,
— сурово сказал Степан.
— По твою душу.
Есть еще у тебя душа?
— Ничего нет, ничего нет!..
— истерически закричал Цыпляков, и, повалившись на диван, заплакал.
Степан брезгливо поморщился.
— Что ж ты плачешь, Матвей?
Я уйду.
— Да, да...
Уходи, прошу тебя...
— заметался Цыпляков.
— Все погибло, сам видишь.
Корнакова повесили...
Бондаренко замучили...
А я Корнакову говорил, говорил: сила солому ломит.
Что прячешься?
Иди, иди в гестапо!
Объявись.
Простят.
И тебе, Степан, скажу, — бормотал он, — как другу...
Потому что люблю тебя...
Кто к ним сам приходит своею волей и становится на учет, того они не трогают...
Я тоже стал...
Партбилет зарыл, а сам встал... на учет...
И ты зарой, прошу тебя... немедленно...
Спасайся, Степан!
— Постой, постой!
— гадливо оттолкнул его Степан.
— А зачем же ты партбилет зарыл?
Уж раз отрекся, так порви, порви его, сожги...
Цыпляков опустил голову.
— А-а!
— зло расхохотался Степан.
— Смотрите!
Да ты и нам и немцам не веришь.
Не веришь, что устоят они на нашей земле!
Так кому же ты веришь, Каин?
— А кому верить? Кому верить?
— взвизгнул Цыпляков.
— Наша армия отступает.
Где она?
За Доном?
Немцы вешают.
А народ молчит.
Ну, перевешают, перевешают всех нас, а пользы что?
А я жить хочу!
— вскрикнул он и вцепился в плечо Степана, жарко дыша ему в лицо.
— Ведь я никого не выдал, не изменил...
— умоляюще шептал он, ища глаз Степана.
— И служить я у них не буду...
Я хочу только, пойми меня, пережить!
Пережить, переждать.
— Подлюка!
— ударил его кулаком в грудь Степан.
Цыпляков упал на диван.
— Чего переждать?
А-а!
Дождаться, пока наши вернутся!
И тогда ты отроешь партбилет, грязцу с него огородную счистишь и выйдешь вместо нас, повешенных, встречать Красную Армию?
Так врешь, подлюка!
Мы с виселиц придем, про тебя народу расскажем...
— Он ушел, сильно хлопнув за собой дверью, и в ту же ночь был уже далеко от поселка.
Где-то впереди и для него уже была припасена намыленная веревка, и для него уже сколотили виселицу.
Ну что ж!
От виселицы он не уклонялся.
Но в ушах все ныл и ныл шепоток Цыплякова: «Перевешают нас без пользы; а верить во что?»
Он шел дорогами и проселками истерзанной Украины и видел: запрягли немцы мужиков в ярмо и пашут на них.
А народ молчит, только шеей туго ворочает.
Гонят по дороге тысячи оборванных, измученных пленных — падают мертвые, а живые бредут, покорно бредут через трупы товарищей дальше, на каторгу.
Плачут полонянки в решетчатых вагонах, плачут так, что душа рвется, — а едут.
Молчит народ.
А на виселицах качаются лучшие люди...
Может, без пользы?
Он шел теперь придонскими степями...
Это был самый северный угол его округи.
Здесь Украина встречалась с Россией, границы не было видно ни в степных ковылях, одинаково серебристых по ту и по другую сторону, ни в людях...
Но прежде чем повернуть на запад, по кольцу области, Степан, усмехнувшись, решил навестить еще одного знакомого человека.
Здесь, в стороне от больших дорог, в тихой лесистой балке спряталась пасека деда Панаса, и Степан, бывая в этих краях, обязательно заворачивал сюда, чтобы поесть душистого меду, поваляться на пахучем сене, услышать тишину и запахи леса и отдохнуть и душою и телом от забот.
И сейчас надо было передохнуть Степану — от вечного страха погони, от долгого пути пешком.
Распрямить спину.
Полежать под высоким небом.
Подумать о своих сомнениях и тревогах.
А может, и не думать о них, просто поесть золотого меду на пасеке.
— Да есть ли еще пасека?
— усомнился он, уже подходя к балке.
Но пасека была.
И душистое сено было, лежало копною.
И, как всегда, сладко пахло здесь щемящими запахами леса, липовым цветом, мятой и почему-то квашеными грушами, как в детстве, — или это показалось Степану?
А вокруг дрожала тонкая прозрачная тишина, только пчелы гудели дружно и деловито.
И, как всегда, зачуяв гостя, вперед выбежала собака Серко, за ней вышел и худой, белый, маленький дед Панас в полотняной рубахе с голубыми заплатками на плече и лопатках.
— А!
Доброго здоровья!
— закричал он своим тонким, как пчелиное гуденье, голосом.
— Пожалуйте!
Пожалуйте!
Давно не были у нас!
Обижаете!
И поставил перед гостем тарелку меда в сотах и решето лесной ягоды.
— Тут еще ваша бутылка осталась, — торопливо прибавил он.
— Цельная бутылка чимпанского.
Так вы не сомневайтесь — цела.
— А-а!
— грустно усмехнулся Степан.
— Ну, бутылку давай!
Старик принес чарки и бутылку, по дороге стирая с нее рукавом пыль.
— Ну, чтоб вернулась хорошая жизнь наша и все воины домой здоровые!
сказал дед, осторожно принимая из рук Степана полную чарку.
Закрыв глаза, выпил, облизал чарку и закашлялся.
— Ох, вкусная!
Они выпили вдвоем всю бутылку, и дед Панас рассказал Степану, что нынче выдалось лето богатое, щедрое, урожайное во всем — и в пчеле, и в ягоде, а немцы сюда на пасеку еще не заглядывали.
Бог бережет, да и дороги не знают.
А Степан думал про свое.
— Вот что, дед, — сказал он вдруг, — я тут бумагу напишу, в эту бутылку вложим и зароем.
— Так, так...
— ничего не понимая, согласился дел.
— А когда наши вернутся, ты им эту бутылку и передай.
— Ага!
Хорошо, хорошо...
«Да, написать надо, — подумал Степан, доставая из кармана карандаш и тетрадку.
— Пусть хоть весть до наших дойдет о том, как мы здесь...
умирали.
А то и следа не останется.
Цыпляковы наш след заметут».
И он стал писать.
Он старался писать сдержанно и сухо, чтобы не заметили в его строках и следа сомнений, не приняли б горечь за панику, не покачали б насмешливо головой над его тревогами.
Им все покажется здесь иным, когда они вернутся.
А в том, что они вернутся, он ни минуты не сомневался.
«Может, и костей наших во рвах не отыщут, а вернутся!» И он писал им строго и сдержанно, как воин воинам, о том, как умирали в застенках и на виселицах лучшие люди, плюя врагу в лицо, как ползали перед немцами трусы, как выдавали, проваливали подполье изменники и как молчал народ.
Ненавидел, но молчал.
И каждая строка его письма была завещанием.
«И не забудьте, товарищи, — писал он, — прошу вас, не забудьте поставить памятник комсомольцу Василию Пчелинцеву, и шахтеру-старику Онисиму Беспалому, и тихой девушке Клавдии Пряхиной, и моему другу, секретарю горкома партии Алексею Тихоновичу Шульженко, — они умерли как герои.
И еще требую я от вас, чтобы вы в радости победы и в суете строительных дел не забыли покарать изменников Михаила Филикова, Никиту Богатырева и всех тех, о ком я выше написал.
И если явится к вам с партийным билетом Матвей Цыпляков — не верьте его партбилету, он грязью запачкан и нашей кровью».
Надо было еще прибавить, подумал Степан, и о тех, кто, себя не щадя, давал приют ему, подпольщику, и кормил его, и вздыхал над ним, когда он засыпал коротким и чутким сном, а также о тех, кто запирал перед ним двери, гнал его от своего порога, грозил спустить псов.
Но всего не напишешь.
Он задумался и прибавил: «Что же касается меня, то я продолжаю выполнять возложенное на меня задание».
Ему захотелось вдруг приписать еще несколько слов, горячих, как клятва, — что, мол, не боится он ни виселицы, ни смерти, что верит он в нашу победу и рад за нее жизнь отдать...
Но тут же подумал, что этого не надо.
Это и так все про него знают.
Он подписался, сложил письмо в трубку и сунул в бутылку.
— Ну вот, — усмехаясь, сказал он, — послание в вечность.
Давай лопату, дед.
Они закопали бутылку под третьим ульем, у молоденькой липки.
— Запомнишь место, старик?
— А как же?
Мне тут все места памятные...
Утром на заре Степан простился с пасечником.
— Хороший у тебя мед, дед, — сказал он и пошел навстречу своей одинокой гибели, навстречу своей виселице.
Эту ночь он решил пробыть в селе, в Ольховатке, у своего дальнего родственника дядьки Савки.
Савка, юркий, растрепанный, бойкий мужичонка, всегда гордился знатным родственником.
И сейчас, когда в сумерках заявился к нему Степан, дядька Савка обрадовался, засуетился и стал сам тащить на стол все из печи, словно по-прежнему почетным гостем был для него Степан из города.
Но они и сесть за стол не успели, как без стука отворилась дверь и в хату вошел высокий пожилой мужик с седеющей бородой и с глазами острыми и мудрыми.
— Здравствуйте!
— сказал он, в упор глядя на Степана.
Степан встал.
— Это кто?
— тихо спросил он Савку.
— Староста...
— прошептал тот.
— Здравствуйте, товарищ Яценко!
— усмехаясь, сказал староста и подошел к столу.
Степан побледнел.
— Смело вы по селу ходите.
Я из окна увидал, узнал.
Ну, еще раз здравствуйте, товарищ Яценко.
— И староста спрятал насмешливую улыбку в усы.
«Вот и все!
— подумал Степан.
— Вот и виселица!»
Но он по-прежнему спокойно, не двигаясь, продолжал стоять у стола.
Староста грузно опустился на лавку под иконами и, положив на стол большие узловатые руки с черными пальцами, посмотрел на Степана.
— Сидайте,
— сказал он, усмехаясь.
— Чего стоять?
В ногах правды нет.
Степан подумал немного и сел.
— Так, — сказал староста.
— А вы меня не узнали?
Степан посмотрел на него.
«Где-то видел, конечно, — мелькнуло в памяти.
— Должно быть, раскулачивал я его...
Не помню».
— Та где там!
— засмеялся староста.
— Нас, мужиков, много, а вы — один.
Як колосьев во ржи...
А вы даже беседы со мной имели — правда, в опчестве, напомнил он, — наедине не приходилось.
Агитировали вы меня в колхоз.
Шесть лет меня все агитировали.
А я шесть лет не шел.
Несогласный я, кажу, и все тут.
Так меня с тех пор Игнатом Несогласным и зовут.
Савка подобострастно хихикнул.
Степан теперь вспомнил этого мужика.
Кремень.
— Несогласный я,
— продолжал староста.
— Это так.
А на седьмой год я сам пришел в колхоз.
А отчего пришел?
Га?
— Ну, сагитировал, значит...
— пожал плечами Степан.
— Не-ет, — покачал головой Игнат.
— Меня сагитировать немысленно.
Убедился я, потому и пришел.
Сам убедился.
И так кинул, и так положил выходит, в колхоз выгоднее.
И я согласился, пришел.
Степан не понимал, к чему ведет свой рассказ староста, и нетерпеливо ерзал по лавке.
«Будут селом вести — удеру, вырвусь.
Рук вязать не дам».
— Теперь немец нам листки кидает, — продолжал староста, — обещает землю дать в вечное и единоличное пользование.
Как думаешь, — прищурился он, даст?
— Не даст...
— ответил Степан.
— Не даст?
Гм...
— пожевал усы Игнат.
— И я так думаю: не даст!
Обманет.
Помещикам своим отдаст.
Ну, а может, кой-кому и даст, га?
Для блезира?
Ну, старательным мужикам...
Опять же старостам...
Даст, а?
— Ну, такому, как ты, даст, — ответил Степан со злостью.
— За усердие.
— Даст?
Ага!
— подхватил Игнат, делая вид, что тона Степана не понял.
И я так прикидываю: такому, как я, даст.
А я не возьму!
— вдруг торжествующе закричал он и хлопнул ладонью по столу.
— Не возьму я!
Га?
Степан оторопело посмотрел на него.
— Не возьму.
Ты это понять можешь?
Э, — махнул он вдруг рукой, — где тебе понять.
Ты, товарищ, городской человек.
А я мужик.
Я в эту землю корнями, когтями, душою врос.
Сухота моя — эта земля.
И вся моя жизнь в ней же.
И отцов моих, и дедов, и прадедов.
Мне без земли нельзя!
А только, внезапно успокоившись, докончил он, — единоличной земли мне не надо.
Невыгодно мне.
Не подходит.
Морока.
И мачтаб не тот.
Моей хозяйской душе без колхоза теперь жизни нема.
— Постой,
— ничего не понимая, пробормотал Степан.
— Нет, ты постой!
Ты за что же стоишь?
— Я за колхоз стою,
— твердо ответил староста.
— Ну, значит, и за Советы?
За нашу власть?
Игнат вдруг лукаво прищурился, оглянулся на Савку, подмигнул Степану и сказал, усмехаясь в усы:
— Ну, поскольку нет на земле другой власти, согласной на колхозы, окромя нашей, советской, так и для меня другой власти нет.
Степан улыбнулся и облегченно вздохнул.
— Ты как, — тихо спросил, наклоняясь к нему, Игнат, — сам от себя ходишь?
Спасаешься?
Или уполномоченный?
— Уполномоченный,
— ответил Степан улыбаясь.
— Бумаг мне твоих не надо,
— махнул рукой Игнат.
— Знаю тебя.
Ну, раз ты есть от власти нашей уполномоченный, могу тебе сказать, а ты передай: колхоз наш, скажи власти, живет!
Как бы это сказать?
Подпольно живет.
Есть у нас и председатель.
Прежний.
Орденоносец.
Замаскирован нами.
И счетовод есть, книги ведет.
Книги могу показать тебе.
И все добро колхозное попрятано.
Вот хоть у сродственника спроси.
Так, Савко?
— Так, так истинно,
— радостно удивляясь, подтвердил дядька Савка.
Хитро сделано.
Государственно.
— А немцы с нашего села ни зерна не взяли!
— крикнул Игнат.
— Что сами пограбили, то и есть.
А мы им ни зерна не дали.
А как?
Про то моя спина знает,
— он задумался, опустив голову.
Забарабанил черными пальцами по столу.
По губам его, прикрытым седыми усами, поползла усмешка.
— Староста.
Немецкий староста я на склоне моих лет...
Позор!
Кругом старосты звери и мироеды.
Кулаки.
А я людям кажу: «Уважьте!
Старость уважьте мою!
У меня дети в Красной Армии».
Не согласились со мной мужики, упросили.
— Все миром просили, — вздохнул Савка.
— Не миром,
— строго поправил его Игнат,
— колхозом просили меня.
У тебя, говорят, Игнат, душа непокорная, несогласная с неправдой.
Постой за всех.
И вот — стою.
Немцы мне кричат: где хлеб, староста?
А я кажу: нема хлеба.
А почему рожь осыпается, староста?
Нема чем убирать!
А почему скирды стоят, под дождем гниют, староста?
Нема чем молотить!
Мы тебе машины дадим, староста.
Людей, кажу, нема, хоть убейте!
Ну и бьют!
Бьют старосту смертным боем, а хлеба все нема.
— Не могут они его душу покорить, вот что!
— проникновенно, со слезой сказал Степану Савка.
— Что душу!
— усмехнулся Игнат.
— Спину мою, и ту покорить они не могут.
Непокорная у меня спина,
— сказал он, распрямляясь.
— Ничего, выдюжит.
— Спасибо тебе, Игнат!
— взволнованно сказал Степан, подымаясь с лавки и протягивая руку.
— И прости ты меня, бога ради, прости.
— В чем же прощать?
— удивился Игнат.
— Нехорошо я о тебе думал...
И не о тебе одном...
Ну, в общем — прости, а в чем — я сам знаю.
— Ну, бог простит,
— улыбнулся Игнат и ласково обнял Степана, как сына.
На заре староста сам проводил подпольщика до околицы.
Здесь постояли недолго, покурили.
— Если власти нашей, — тихо сказал Игнат, — или партизанам хлеб нужен, дай весточку, — хлеб дадим.
— Хорошо.
Спасибо.
— Не мне спасибо.
Хлеб не мой.
Колхозный.
Расписку возьмем.
— Хорошо.
— Ну, иди...
Степан протянул ему руку.
Игнат взял ее, крепко зажал в своей.
— Еще вот что спрошу тебя...
— прошептал он, заглядывая в глаза Степана.
— Скажи — наши вернутся?
Не спрошу тебя, скоро ли и когда, бо того ты и сам не знаешь.
Спрошу только: вернутся ли вообще?
Правду скажи!
— И он впился в его глаза.
— Вернутся!
— взволнованно ответил Степан.
— Вернутся, Игнат, и скоро!
— Ну вот!
— облегченно вздохнул староста.
— А спина моя выдержит, не сомневайся!
— И он засмеялся, пожимая в последний раз Степанову руку.
Степан шел полевой дорожкой меж массивов осыпающейся ольховатской ржи и всю дорогу весело ругал себя:
«Чиновник ты!
Цыплякову поверил, а в народе усомнился, чернильная твоя душа?
Вот он, народ — непокорный, могучий.
Бюрократ ты, кресло потертое!
Не молчит он — звенит!
Как сухое дерево, звенит ненавистью, по искре тоскует.
А тебя, бумажная твоя душа, сюда спичкой и поставили.
Да нет, не спичкой!
Спичка чиркнула и погасла.
Кремнем.
Кремнем должен ты быть, Степан Яценко, чертова твоя душа!
Чтоб от тебя искры летели и раздувалось пламя народной мести».
Обо всем этом и рассказал Степан Вале, когда они наконец встретились.
Они проговорили всю ночь.
У Вали тоже был ворох вестей для Степана.
— От Максима приходил человек, — сказала она.
— От Максима?
— обрадовался он.
Максим, как и он, был поставлен обкомом для работы в подполье.
— Ну, что Максим?
— Пока жив!
— улыбнулась Валя.
— Большие дела у него!
Шахтерских отрядов несколько...
Три комсомольских...
— Вот как!
— даже позавидовал Степан.
— Это хорошо.
— Приходили от Ивана Петровича...
— Ну, ну?
— Толком ничего не сказали.
Видно, меня опасаются.
Но явку дали.
Иван Петрович просит передать — у него в хозяйстве урожай сам-семеро...
— А-а!
— усмехнулся Степан.
— Иван Петрович всегда был мужик агротехнический!
Ишь уродило как!
— Ну, это все вести от людей, тебе известных.
А есть и от неизвестных.
Никому не известных.
Степан не понял.
— То есть как?
— В Вельске кто-то красный флаг поднял на парашютной вышке.
Целый день висел.
Немцы боялись — заминировано.
Об этом флаге только и говорят вокруг!
— Кто же флаг поднял?
— Никто не знает!
Я же тебе говорю: никому не известные люди.
— Этих неизвестных людей надо найти.
— Немцы тоже ищут...
— Ну, немцы могут и не найти, — засмеялся Степан, — а нам своих не найти совестно.
— Потом у нас — в нашем городе — тоже событие, — продолжала Валя.
— Что у нас?
— всполошился Степан.
Он любил свой город, гордился им и всякую весть о нем встречал ревниво.
— Немцы на главной улице каждый день сводку вывешивают.
Народ читает, кто верит, кто нет, но у всех — уныние.
И вот стала каждый день под немецкой сводкой появляться другая.
Понимаешь?
Написано детским почерком.
На листке школьной тетради.
Чернилами.
И даже, — улыбнулась она, — с кляксами...
— Что же в этих листках?
— недоумевая, спросил Степан.
— Опровержение!
Какой-то малыш каждый день — заметь, каждый день!
опровергает Гитлера:
«Не верьте Гитлеру
— все, собака, врет.
Я слушал радио.
Наши не отдали Сталинград.
Наши не отдали Баку».
Немцы срывают эти листки, ищут виновника, а ничего сделать не могут.
Опровергает малыш Гитлера каждый день, и Гитлер с ним справиться не может!
Об этом весь город говорит.
— Кто ж он?
— взволнованно спросил Степан.
— Никто не знает.
Может быть, кто-нибудь из моих малышей...
Степан удивленно посмотрел на нее, не понял.
Потом сообразил, что она говорит о своих школьниках.
Он всегда забывал о том, что она не только жена.
— Да, может быть, кто-нибудь из твоих мальчиков...
— сказал он, извиняясь за свою забывчивость.
— И я все думаю: кто?
— продолжала Валя, сияя влажными глазами.
— Это кто-нибудь из наших радиолюбителей.
Но в седьмом классе все мальчики увлекаются радио.
И я не знаю — кто.
Иногда мне кажется, что это Миша...
А иногда, что это Сережа...
Степан молча слушал ее.
— Сколько их таких,
— задумчиво продолжала она, — мальчиков, девушек, стариков, подымающихся в одиночку.
По приказу своей совести.
— Найдем!
— горячо сказал Степан.
— Мы будем строить, Валя, наше подполье, как строят пороховой погреб, — осторожно и основательно.
И он стал строить подполье, как пороховой погреб.
Появились связи, отряды, явки, люди, цепочка людей, знавших только правого да левого соседа.
Степан знал их всех, и земля, казавшаяся ему после ухода наших войск мертвой, задушенной, сейчас ожила, населилась людьми, готовыми к борьбе.
К Степану часто приходили связные от партизан, от подпольных групп; приходили и с Большой земли, чаще всего девушки.
— И вам не страшно, дивчата?
— спрашивал он, искренне удивляясь.
Некоторые обижались.
Другие задорно отвечали:
— А чего же бояться на своей земле?
Стали действовать отряды Максима.
Запылали немецкие казармы, полетели под откос поезда.
Тихие ночи озарялись пламенем малых, но жестоких битв в тылу.
Немцы ответили виселицами.
Где-то ждала виселица и Степана.
О нем уже знали.
Его искали.
Но он не думал теперь о смерти.
Он снова чувствовал себя хозяином на своей земле.
Да, он здесь был хозяином, а не бургомистры и гаулейтеры.
Ему вручили свою душу люди, его приказов слушались, даже и не зная его.
И он ощущал себя сейчас, как и раньше, хозяином, военачальником, вожаком, а чаще всего приказчиком народной души.
Душеприказчиком.
Ему мертвые завещали ненависть.
Ему живые вверили свои надежды.
Качающиеся на виселицах товарищи поручили ему месть за них.
У него было теперь большое «хозяйство», куда более сложное и богатое, чем раньше; все это хозяйство надо было держать в памяти, ничего не доверяя бумаге.
Он должен был помнить имена и адреса, даты и сроки, поступки и планы, черты лиц и свойства характеров, выражение глаз каждого человека в минуту опасности.
Он должен был знать, кому можно верить целиком, кому наполовину, кому нельзя совсем.
Кого надо ободрить, кого отругать, кого обнадежить, с кем помечтать вместе, а кого при первом же случае уничтожить, как Иуду.
На дорогах своих скитаний, — а бродил он все время, то один, то с Валей, — ему встречались тысячи людей.
У случайных костров люди говорят откровенно.
Он прислушивался.
Старики тосковали по оружию.
Молодые парни, бежавшие от невольничьего плена, открыто спрашивали путь к партизанам.
Он присматривался к ним.
Одним отвечал, пожимая плечами:
— Та хто его знает!
Як бы я знав, той сам бы пишов...
Других отводил в сторону, давал безобидный адресок — первое и простое звено длинной цепочки.
Потом он узнавал в отрядах своих крестников.
— Ну, как?
— спрашивал он.
— Та ничего!
Воюем!
— браво отвечали хлопцы.
Ночи в партизанском отряде были для Степана и счастьем и отдыхом.
Здесь он был у своих.
Здесь, на малой советской земле, или — как у шахтеров — даже под землей, в забытой шахте, он чувствовал себя легко и привольно.
Можно было спину разогнуть.
Можно было маску скинуть.
Можно было вольно засмеяться, назвать человека дорогим именем «товарищ».
Но засиживаться здесь ему было нельзя.
Его ждала стонущая, мятущаяся земля, — без него она сиротела.
— Может, на дело меня возьмете?
— упрашивал он командира партизанского отряда.
— Что ж это я?
И моста не взорвал, и гранаты не кинул.
Придут наши, и похвалиться нечем.
— Иди, иди!
— добродушно ворчал в ответ командир отряда бурильщик Прохор.
— Иди, свое дело делай.
Без тебя тут управимся.
Ты свои гранаты кидай!
Он шел и кидал свои гранаты — листовки, начиненные страшной взрывчатой силой — правдой.
Их читали жадно, как дышат в подземелье, — лихорадочными глотками.
Кто прочел — рассказывал соседям, а кто прочесть не успел рассказывал свое, о чем самому мечталось.
Как осколки гранаты, разлетались по всей земле обрывки фактов, лозунгов, идей, но и они поражали самого страшного врага закабаленного народа — безверие.
— Про листовку слышал?
Ага!
Значит, жива наша правда, не потоптана!
Значит, есть где-то люди!
Значит, есть у них с кем-то связь!
Значит, и армия наша стоит нерушимая, скоро придет на выручку.
Случалось и Степану во время скитаний читать свои листовки.
Он читал их так, словно впервые видел, — жадно, как все.
Наклеенная на заборе листовка вызывала и в нем новый прилив веры.
И он искал в ней между строк, им же самим написанных, новые факты.
Смерти он не боялся.
Он и не думал о ней теперь, будто ее и не было вовсе, будто люди ее, как и бога, выдумали себе на страх.
Он не боялся, что его узнают на большой дороге.
В седом, бородатом, рваном мужике теперь не узнать Степана Яценко.
Могут выдать?
Ну что ж.
Значит, плохо подобрал людей, плохо воспитал, виноватить некого.
Он теперь редко бывал у себя в штаб-квартире, жил на большой дороге, на людях, среди тачечников и бродяг, внезапно появлялся на шахтах и в поселках и так же внезапно исчезал.
Иногда верным людям он назначал встречи на дороге и на свидание всегда приходил в срок.
— А мы полицмейстера убили,
— докладывал ему молодой кучерявый паренек, чем-то очень похожий на Васю Пчелинцева.
— Убили?
Ну, молодцы, молодцы!
— Нам бы теперь, дядя Степан, — захлебываясь от восторга, говорил парень, — нам бы с партизанами связаться.
Такой можно налет произвести!..
— Это подумать надо, — отвечал, почесывая щеку, Степан.
— Так полицмейстера убили?
— Убили.
Наповал.
— Хорошо, хорошо.
Теперь, Василек, тебе придется идти служить в полицию.
— Мне?
— бледнел паренек и растерянно улыбался.
— Вы это шутите?
— Нет, Василек, не шучу.
Серьезно, — отвечал он и нежно глядел на юношу.
— Так меня... меня же все затюкают.
Меня и отец проклянет!
— А это стерпеть придется.
— А наши придут, что ж я им скажу?
— чуть не плача, говорил юноша.
Все партизаны, а я — полицейский...
— А это я на себя возьму.
— Так ведь, дядя Степан...
— сдавленным шепотом продолжал Вася, — ведь убьют!
— А смерти, Вася, нет.
Ее выдумали.
Есть капут для трусов и бессмертие для героев, середины нету.
— Он обнимал за плечи Васю, привлекал к себе.
Жаль мне тебя, Василек,
— тихо говорил он,
— жаль!
А идти в полицию надо, больше некому идти.
Ты десятилетку кончил, по-немецки немного знаешь.
Надо идти.
Надо!
И Василек шел служить в полицию.
Теперь у Степана везде были свои люди; они сообщали о немецких планах, выручали подпольщиков, помогали партизанам.
Пожилой слесарь докладывал Степану о депо.
Сидели тут же у дороги, в стороне от поселка.
— Пустил немец депо!
— огорченно вздыхал слесарь.
— Вот ведь как!
— Да... неудачно это...
— Теперь мастеров ищет.
Паровозы пришли, целое кладбище.
А мастеров нет.
— Да...
— Ну, наши мастера не пойдут.
Мы им так и сказали, и молодым и старикам: если которая сука пойдет работать в депо — ну, проклянем без снисхождения!
— И не идут?
— Не идут!
— радостно-удивленно восклицал слесарь.
— Скажи-ка, а?
Ни один человек!
— Хорошо!
Очень хорошо, — потирал Степан щеку.
— А ты, Антон Петрович, пойдешь!
— Я?
— растерянно улыбался слесарь.
— Нет, зачем же?
Обижаете...
И я не пойду...
— Нет, пойдешь!
На работу станешь.
И паровозы возьмешься чинить.
А готовые будешь калечить.
— Понимаю...
— бледнея, отвечал слесарь.
— Понимаю я.
Воля твоя, товарищ Степан, пойду.
Убьют меня мастера за это дело, а пойду.
Понимаю.
И никто из людей, которыми двигал Степан, не спрашивал ни его, ни себя, по какому праву распоряжается ими этот бородатый, похожий на бродягу человек.
Они знали, кто стоит за ним.
Родина?
Нет, родина стояла за всеми.
Но только за ним стояла партия.
Партия вручила ему власть над их душой.
Представляя людям Степана, председатель подпольной сходки говорил:
«Этот человек пришел к нам от партии»,
— и все подымали глаза на Степана.
Этот человек пришел к ним от партии.
Он, как посланец партии, шел по этой вздыбленной, набухшей гневом земле, — ему верили.
— Куда ты теперь идешь, Степан?
— спросил Тарас сына.
Костер погас, только одна головешка все тлела, покрылась синеватым пеплом и, как глазок, выглядывала из золы.
Завернувшись в мокрый плащ и съежившись, спал Петр Петрович.
Парикмахер ворочался во сне и стонал.
— Иду Вале навстречу, — ответил Степан, и на его лице, как и всегда, когда он думал о жене, появилась теплая, светлая улыбка.
Он расстался с ней семь дней назад, там, у самой линии фронта.
«Ну, иди!»
— сказал он просто.
Они всегда теперь так прощались.
Только эти два слова вслед тому, кто уходил, — в них было все.
Припав к земле, Степан смотрел, как пробиралась Валя колючим кустарником.
Вон там, за этим перелеском, — Большая земля, наши.
Он следил за темным силуэтом жены с тревогой и... завистью.
Сейчас Валя пройдет этот кустарник, потом овражек, опять кусты, и... наши.
abu
abu
Хоть бы увидеть разок?
Но он знает: ему нельзя.
Это дезертирство.
И то уж нехорошо, что пошел провожать Валю до этих кустов.
Его место не здесь.
Его место там, на опаленной горем и гневом земле, в прифронтовых селах.
— Ну, сынок, — сказал Тарас, — что же дальше будет?
— Дальше?
— засмеялся Степан.
— Дальше наши придут.
Скоро.
Но Тарас вдруг рассердился на него.
— Я тебя не об этом спросил!
Это я и без тебя знаю!
И ты меня не учи!
закричал он.
— Ты еще молод меня вере учить.
Я тебя сам поучить могу, как свою душу в чистоте соблюдать.
Я тебя про другое спрашиваю.
С чем мы наших встретим?
— Как с чем?
— Они к нам через кровь идут.
А мы с чем выйдем?
У Степана вдруг радостно защемило в горле.
«Что за отец у меня!
Что за старик!» Он с любовной гордостью посмотрел на отца и почувствовал себя его сыном и услышал, как глубоко-глубоко в этой земле шумят корни его рода.
— Хорошего мы с тобой рода, отец!
— весело засмеялся он.
— Казацкого!
Старик удивленно посмотрел на сына.
— Мы не казацкого, с чего ты взял?
Не казацкого — рабочего.
И прадед твой рабочий был, и дед, и дядья.
Вся фамилия наша — рабочая.
Но Степан весело обнял его за плечи:
— Казацкого, казацкого!
Ты не спорь, отец!
— Он наклонился совсем близко к нему и сказал уже серьезно:
— Я скажу тебе, что делать, отец.
Домой иди!
По дороге по моим адресам зайдешь, снесешь поручения.
А придешь домой поклонись матери, поцелуй Леньку, а Насте скажи, что приказал я тебя вести к верным людям.
Настя сведет.
— Настя?
— сердито воскликнул старик.
— Да, Настя,
— усмехнулся Степан.
Тарас разгладил усы.
— Хорошо,
— сказал он.
— Только сперва я ее выпорю.
Можно?
А потом уж, ладно, скажу: веди, мол, меня, старика, куда надо, Настя!
8
К Насте, запыхавшись, прибежала ее школьная подруга Зинаида.
— Ой, Настя!
— закричала она с порога.
— Павлик пришел!
Настя почувствовала вдруг, как сердце в ней оборвалось и покатилось... покатилось...
Но она даже с места не встала и спросила спокойно, почти равнодушно:
— Павлик?
Где же он?
Подруга смотрела на нее с жадным и откровенным любопытством.
«Ой, Настька!»
— все время вскрикивала она.
Равнодушие Насти ее озадачило и даже обидело почему-то.
— Ох, бесчувственная ты, Настька!
— сказала она, жеманно поджимая губы.
— Тебя никто не будет любить.
Я Павлика на улице встретила,
прибавила она нарочито небрежно.
— Могла и не встретить.
Подумаешь!
— Но не выдержала тона и закричала с восторгом:
— Ой! Настька!
Он тебе записку прислал.
— Дай.
Настя взяла записку и почувствовала, что щеки у нее пылают.
«Настя!
Буду ждать тебя в пять часов возле школы.
Ты сама знаешь где.
Павел».
— Какой он... стал?
— тихо спросила она.
— Ой, Настя, черный весь!
Страшный.
Настя попыталась представить себе страшного Павлика — и не смогла.
Он вспоминался ей синеглазым, холеным юношей с румянцем во всю щеку.
За этот нежный, девичий румянец да за постыдную для мужчин, по мнению десятого класса «Б», страсть к поэзии мальчишки прозвали его «барышней».
Его никто не звал Павлом, все Павликом — и родные, и товарищи, и учителя.
Было без десяти пять, когда она подошла к школе.
Павлика еще не было.
Настя нашла окна своего класса и через разбитое стекло заглянула туда.
На нее пахнуло холодом и сыростью пустого, заброшенного здания.
У стены черной грудой вздыбились переломанные парты.
И ее парта там.
Ее и Павлика.
Их парусная лодка, на которой плыли они вместе в жизнь.
Это было в стихах Павлика.
Парусом он называл мечту.
Настя долго простояла у окна.
Было грустно и одиноко, как всегда бывает у развалин родного дома, где ты прожил свою жизнь, — большую или малую, все равно.
Наконец она оторвалась от окна и пошла вдоль фасада школы.
У парадного подъезда стоял скелет из школьного музея и скалил на Настю зубы.
«Кто ж его вытащил сюда?
— удивилась Настя.
— Должно быть, немцы...
Зачем?» Она пошла вдоль забора школьного сада.
Деревья стояли голые, черные, заплаканные, как вдовы.
Мокрый осенний ветер качал их.
Простонав, они медленно валились набок.
Вот одно упало, вот второе...
Настя испуганно, ничего не понимая, заглянула через забор и увидела: немецкие солдаты, сняв куртки, рубили школьный сад.
— Настя!
— вдруг услышала она тихое восклицание за спиной.
Она обернулась.
К ней протягивал руки Павлик.
Она взглянула на него и отшатнулась.
Боже ты мой, что они с ним сделали!
Павлик был худой, черный, оборванный.
«Где же твои синие веселые глаза, Павлик?» — чуть не закричала она.
От него пахло потом и горькой махоркой.
Он восхищенно глядел на нее.
— Вот ты какая стала!
— растерянно пробормотал он и почтительно опустил руки.
— А ты...
вот ты какой!
Он только сейчас заметил ужас в ее глазах и опустил голову.
— Какой?
— спросил он, глядя в землю.
— Страшный?
— Д-да-а...
страшный.
Черный весь.
Он засмеялся отрывисто и горько.
— Это хорошо, что страшный, — улыбаясь, сказала она и положила ему руки на плечи.
— Страшный — значит, честный.
— Да,
— горячо ответил он и жадно схватил ее руки.
— Я перед тобой чистый и честный, Настя.
— А перед всеми?
— осторожно спросила она.
— И перед всеми.
Она радостно засмеялась.
— А я?
Страшная я?
— Ты?
— восхищенно воскликнул он.
— Ты стала большая...
Красивая...
— Но я тоже... честная,
— прошептала она, опуская глаза.
— Перед всеми?
— И перед тобой тоже.
Он тихо, благодарно сжал ее руку в своей.
Теперь они стояли молча, не глядя друг на друга.
С тяжким стоном упало дерево в саду.
— Что это?
— вздрогнул Павлик.
— Немцы сад рубят...
— ответила Настя.
Ее лицо вдруг покрылось краской.
Он покраснел тоже.
— Наш сад?
— прошептал он.
— Помнишь?
— Помню,
— чуть слышно ответила она.
Он не услышал ответа, а почувствовал его по губам, как тот первый и единственный поцелуй в саду.
— Там еще дерево было...
— задыхаясь, сказал он.
— Помнишь?
— Помню.
— Я вырезал на нем буквы: П. Н.
— И сердце.
— Помнишь?
— Помню.
Опять завизжала пила, зло, исступленно...
— Вот они сейчас по этому сердцу... пилой...
— нервно сказал Павлик.
Черт!
Не могу я этот звук слышать!
Пойдем, Настя!
Они пошли дальше вдоль забора и остановились у большого камня под липой.
Это было место их давних встреч, с восьмого класса.
Настя села на камень,
Павлик опустился подле нее на желтую траву.
Оба молчали.
Чуть слышно, точно комариный звон, доносилось сюда пение пилы.
Настя смотрела прямо перед собой в пустырь.
Она все хотела спросить, где был Павлик, что делал, но что-то мешало ей спросить, она и не знала — что.
— Ну, а где наши?..
Весь десятый «Б"?
— спросил Павлик.
— Кто где...
— Да...
Разбрелись, рассеялись.
Где Федор?
Помнишь, он все мечтал конструктором стать?
Изобрести вечный двигатель.
Смешной Федор!
— Он в армии.
Вестей от него нет.
Может, и убит.
— Счастливый!
— Что убит — счастливый?
— усмехнулась Настя.
— Нет, что он там — счастливый.
А если и убит, все счастливее нас.
Мы все равно подохнем...
пропадем, как бурьян...
Настя ничего не ответила.
— Ну, а подружки твои где?
Маруся?
— В тюрьме...
— Галя?
— В Германии...
— Лиза?
— Она теперь Луиза.
— Немцам продалась?
— усмехнулся Павлик.
— Нет.
Теперь она с итальянцами.
abu
— Стерва!
Теперь где-то близко от них застучали топоры и с шумом упало дерево.
Забор задрожал.
На ребят посыпались мокрые листья и щепки.
— Рубят!
Рубят!
— нервно сказал Павлик.
— Все поколение наше рубят под корень...
— Не вырубят, — тихо сказала она.
— Может быть, — зло пожал он плечами.
— Но искалечат — все, — он встал и стряхнул с брюк листья.
— Пойдем походим?
Они пошли через пустырь.
— Ты, Павлик, горький стал... злой...
— сказала она тревожно и вдруг спросила, замедляя шаг.
— Где же ты был, Павлик, что делал?
Он усмехнулся и остановился.
— Это большой рассказ, Настенька, — сказал он, качая головой.
— И я тебе его рассказывал много-много раз...
— Мне?
— удивилась она.
— Да.
Мысленно, — засмеялся он.
— Шел сюда и всю дорогу рассказывал, рассказывал тебе...
А пришел — и не знаю, с чего начать.
— С заметки в газете, — тихо, не глядя на него, сказала она.
Он вздрогнул.
— Ты читала?
— Да.
— И прокляла?
— Нет.
Пожалела...
Он страдальчески сморщил мальчишеские брови.
— Это не надо...
Это зачем?
Жалеть не надо было.
Это мне обидно.
Надо было понять.
— А как же это понять?
— сказала она чуть слышно.
— Я пыталась...
— Понимаешь?
— горячо сказал он и схватил ее руку.
— Понимаешь, все случилось как в дурном сне... толчками...
Вот были наши...
вот их нет...
и вот — немцы...
Я растерялся...
Я ничего не успел сообразить.
Что делать с собой, как жить?
И вдруг — повестка...
Так неожиданно...
Вызывают в редакцию их газеты.
Но почему меня?
Я потом узнал от сотрудников, что вызвали всех, кто работал в «Большевистской правде».
Но ведь я не работал там...
Я только печатал там иногда стихи.
Помнишь?
Она кивнула головой и покраснела.
Она вспомнила стихи о школе и парусе.
Они были посвящены ей.
В газете так и стояло:
«Посвящается Н.».
Только одна буква, но в десятом «Б» все отгадали сразу.
Настя рассердилась на Павлика.
Они не разговаривали тогда три дня.
— Это Иверский, хромой черт, меня впутал!
— продолжал Павлик.
Бездарный поэт...
Понимаешь, такая бездарная сволочь!..
А у немцев он стал главной фигурой редакции.
Он-то и впутал нас всех.
Он и список составил.
Ну вот.
Что было делать мне?
Что было делать?
Он умоляюще посмотрел на Настю.
Настя молчала.
— Да...
— сказал он задумчиво.
— Надо было не идти.
Но, понимаешь, я так растерялся...
И мать, — он горько усмехнулся, — мать вцепилась в меня, плачет: иди и иди, убьют!
Ну и... я пошел.
Пошел, чтоб отказаться, объяснить, что тут ошибка, что я не газетный работник...
Но меня никто и слушать не захотел.
В редакции сидел офицер из гестапо.
Все ходили на цыпочках.
Иверский ткнул мне заметку и сказал:
«Обработайте!»
Ну я и... обработал.
Безобидная заметка, пустая...
Пять строк.
И подписывать такие не принято, а Иверский взял и нарочно подписал мое имя и фамилию полностью.
Когда я увидел это в газете, — сказал он, кусая губы, — я сразу же подумал о тебе, Настя...
Павлик опустил голову, стараясь подавить слезы.
Настя молчала.
— Так меня заклеймили, — продолжал он, проглотив комок,
— и Иверский сказал мне, что теперь я должен написать стихи — оду на приход немцев в наш город.
Я ответил, что не умею писать од.
Он приказал: «Попробуйте!» Я сказал, что быстро вообще не умею писать.
Он дал мне три дня сроку и отпустил домой.
И вот я остался один на один с собой... дома...
Я метался эти дни, Настя, метался так, что передать тебе этого не могу.
К бумаге я не прикоснулся.
Я знал, что таких стихов я написать не смогу.
Вот я весь перед тобой, Настя, — сказал он, глянув ей в лицо в первый раз за все время своего рассказа.
— Я все говорю, что было, хоть и горько это мне...
заметку, еще одну заметку я бы, может, и написал... но стихи! Стихи!
Они ведь сердцем пишутся, ты знаешь!
— Ну?
— тихо спросила Настя.
— И тогда я решился бежать.
Прочь из города.
И убежал.
— Я знаю...
а то бы я не пришла...
— Да?
— усмехнулся он.
— Я так и думал...
— Тебя искали...
— Да...
Мать рассказывала мне...
Ну вот.
Я решил пробираться к нашим.
Но у Дона меня схватили немцы, избили и швырнули в вагон.
А потом повезли.
Куда — не знал я.
Может, в лагеря.
Может, в Германию.
Только далеко за Днепром я сбежал из эшелона и остался один на чужой земле...
Он провел рукою по лбу.
Настя молчала.
— Неизвестные для меня места!
— продолжал Павлик.
— Тут давно уж и войны нет.
И немцы в городах как у себя дома.
В Киеве по улицам кадетики бегают.
Народ замучен, забит.
Я шел через все это как сквозь ночь и думал:
а мне куда же идти, что делать?
Кто я такой, Павел Бажанов?
— Как кто такой?
— сказала Настя.
— Ты комсомолец.
— Да?
— усмехнулся он и грустно покачал головой.
— Это еще неизвестно...
Она удивленно взглянула на него.
— А ты думала когда-нибудь, Настя, почему, почему ты, я, наши ребята из десятого «Б» — комсомольцы?
Думала?
И я нет.
А тут задумался.
И сильно.
— Не понимаю я...
— мучительно вздохнула Настя.
— А ты спроси себя:
«Почему я комсомолка?»
Ведь и ты, и я, и все просто так вошли в комсомол, без мучений, поисков, выбора, а многие и без раздумья.
— Нужно... мучиться?
— Нужно!
— убежденно сказал он.
— Человек проходит сквозь муку, как сталь сквозь огонь, и тогда становится человеком.
А мы сначала надели красные галстуки, потом комсомольские значки.
Очень просто.
И стали мечтать о жизни.
И так мы о ней сыто мечтали, что даже вспомнить стыдно.
А тут, грубо перебил он сам себя, — тут волчья жизнь встала передо мной.
А я один.
Никого нет.
Понимаешь?
— Это я понимаю...
— прошептала Настя.
— Мы все остались одни, каждый наедине со своей совестью.
И каждый сам за себя должен был свой путь в жизни выбрать.
— Каждый думает, как бы свою жизнь спасти, а надо бы думать, как спасти душу, — пробормотала она.
— Что?
— Это мой отец так говорит.
— Душа!
— засмеялся он.
— У нас в десятом «Б» о ней и не вспоминали.
Я и не знал, есть ли она у меня, душа-то, или нет — пар...
А как засочилась она кровью — тут я ее и услышал.
— Что ж услышал?
Он не ответил.
Он стоял, вытянув шею, и прислушивался к чему-то.
— Опять пила?
— спросил он неуверенно.
— Или мне кажется?
— Тебе показалось...
— Да!
— Он нервно и смущенно усмехнулся.
— Теперь будет пила!
А там за Днепром мне все шаги чудились...
Все казалось мне: у меня за спиной шаги...
Да, так о чем же я?
— сморщил он лоб.
— Ты постарел, Павлик!
— вдруг заметила она.
— Ты теперь старый-старый...
— Да, восемнадцать лет.
— Больше!
Тебе больше.
— Да, больше, — согласился он.
— Семнадцать с половиной лет и полгода под немцем.
Да, так о чем же я?
Да!
Остался один.
Один, наедине со своей душой.
— Он усмехнулся.
— Один!
А я никогда раньше не был один.
В кино мы и то ходили коллективно, помнишь?
— Помню.
— А тут я — один, и много дорог передо мною.
Да не дорог — пусть тропинок, тем выбирать трудней.
И я должен был сам выбрать.
— Выбрать?
— спросила она.
— Да, выбрать.
А что?
— Ничего...
Ты говори...
— Видишь, там за Днепром, журналы выходят.
По-русски и по-украински.
Брошюры.
Газеты.
В них расписывается всеми колерами райская жизнь в Германии.
Германия называется Европой, а вы, мол, русские, — азиаты, и вы Европы не видели и не знаете.
И не смеете судить.
И каждый день в этих газетах оплевывалось самое святое, что было у нас с тобой...
И я читал...
Понимаешь?
Она молчала и внимательно смотрела на него.
— Я все читал.
Одно за другим.
Я глотал это, как яд, и говорил: попробуй, отрави мою душу!
Ну?
И, проглотив, отбрасывал прочь.
Не яд рвотное.
Тошнит, — он сплюнул.
— Но были и другие брошюрки.
Похитрей.
Они были написаны...
как бы тебе объяснить?..
Шепотком.
Понимаешь?
Вкрадчивым таким шепотком, в самое ухо...
Они и о социализме шептали.
Очень туманно, чуть слышно, но все-таки!
И больше всего о культуре.
Заманчивое слово!
Да?
Или об украинской нации.
Или о миссии молодежи.
И в этих брошюрах нашему брату, русскому молодому человеку, даже льстили.
И это я читал.
И над этим сам один думал...
Я не поседел?
— вдруг спросил он.
— Нет...
Не видно...
— И мать говорит: «Нет!
Это у тебя волосы выгорели».
Но заплакала все-таки...
Да, так о журналах...
Еще были журналы литературные.
Там можно было тиснуть стихи и не на политическую тему.
А так, ни о чем...
Понимаешь?
— Нет, — сказала Настя.
Он засмеялся.
— И я не понимаю.
Но, говорят, можно.
Ну, о синем небе, о голубых глазах.
Ни о чем.
Некоторые писали.
И кушали.
А я голодал.
Зверски голодал я, Настя, и рассказать даже трудно, как!
Картофельная шелуха была для меня пиром.
А помойки...
Знаешь, Настя, я теперь уважаю помойки.
Чрево Парижа!
А со стен мне кричали плакаты:
«Молодой человек!
Тебя ждет Германия!»
А петлюровские клубы распахивали двери:
«Молодой человек!
Иди веселись, танцуй и забудь, что у тебя душа в крови!»
А желудок урчал:
«Пиши стихи в журналы, ну хоть ни о чем, и кушай!»
— А душа?
— тихо спросила Настя.
— Что душа?
— А душа что говорила тебе?
— О душе потом.
Я хочу только сказать, что надо было выбирать.
И я выбирал.
Я, как вожжи, взял в руки все эти дороги, дорожки, тропинки — стал разбирать.
Куда мне коня моего дернуть.
И вдруг оказалось, что дорог всего две.
Тропинок, тупичков много, а дорог, Настя, только две.
abu
И я, — сказал он тихо, — я выбрал.
— Что же ты выбрал, Павлик?
— чуть слышно спросила она.
— Я скажу...
Но сперва ты вспомни: я был один.
И вокруг меня волчья жизнь.
И зверски голодал я.
И душа и морда в крови.
И шаги за спиною.
И все, что я считал святым, оплевывалось каждый день.
И где-то далеко-далеко Красная Армия, и даже неизвестно, есть ли она еще или нет...
И я выбрал, сказал он, не глядя на Настю, тихо и проникновенно: — большевизм, Россию, комсомол.
Настя вдруг радостно и облегченно вздохнула.
— Павлик!
— закричала она.
— До чего же ты подлый, Павлик!
Можно ли так рассказывать?
Я бог знает что уж думала о тебе.
— Только я теперь, — торопливо сказал он, — не такой комсомолец, каким раньше был.
Я теперь такой комсомолец, который за свои убеждения умереть не побоится.
Ты понимаешь, да?
— Да.
— И если бы теперь меня пригласили повесткой в их редакцию, усмехнулся он, — я бы знал, что делать.
Он взял ее руки в свои и заглянул в глаза.
— Вот тебе, Настя, и вся повесть о моих скитаниях.
А ты?
Теперь ты расскажи.
Чем ты мучилась, как ты выбирала, искала?
— А мне и рассказать нечего, — усмехнулась она.
— Где мне о таком думать!
Это ты у нас в классе был самым умным, еще тебя девочки философом дразнили.
А я обыкновенная девушка.
Я просто живу как совесть велит.
— Совесть!
Хорошее слово, — сказал он, усмехаясь.
— Жаль, нам редко говорили его.
— А зачем его говорить?
Совесть надо иметь, а говорить о ней не надо...
Он посмотрел на нее нежно, внимательно.
— А ты тоже стала старше, Настя, — сказал он.
— Старая!
— Нет.
Но ты все была девочка.
А сейчас девочек нет...
— Да, нету...
— Я тебе много нежных слов нес, Настенька!
— тихо проговорил он.
Сколько есть в языке — столько нес, да еще много сам выдумал.
— Не надо!
— испуганно сказала она.
— Я их так бережно нес, чтоб не пролить, не обронить на дороге.
— Не надо!
— снова попросила она и закрыла лицо руками.
— Не надо?
— грустно усмехнулся он.
— Хорошо, я не буду.
— И он покорно опустил руки.
— Сейчас о своем счастье не надо думать...
— прошептала она.
— Стыдно.
— А о любви?
— И о любви...
Не надо.
Я и так знаю.
— А я?
— И ты знаешь.
— Настя!
— рванулся он к ней.
— Не надо!
— строго остановила она.
— Сейчас не надо.
Потом.
— Потом?
— горько засмеялся он.
— Да будет ли оно для нас, это «потом».
— Будет!
Будет, Павлик!
— Хорошо!
— сказал он обиженно.
— Я не буду.
Я ведь только потому и хотел сказать тебе о... любви, что эта встреча у нас: здравствуй и прощай.
Ухожу я.
— Уходишь?
— Да.
Завтра.
Она ничего не спросила, только сердце вдруг защемило...
— Я к нашим решил пробираться, Настя, — тихо сказал он.
— Мне восемнадцать, я уж могу драться.
Сияя гордостью, он посмотрел на нее и спросил:
— Правильно?
— Да-да, — нерешительно ответила она.
— Правильно...
Так легче.
— Легче?
— удивился он.
Он не такого ждал ответа.
— Да, легче.
Там дерутся в открытую, а если умирают — так среди своих.
Он рассердился:
— А как же иначе?
Иначе как?
— Как мы деремся, — коротко ответила Настя.
— Кто — вы?
— Подпольщики, — тихо прошептала она.
Он удивленно посмотрел на нее.
— А подполье есть?
Есть?
— спросил он шепотом.
— Есть, — пожала она плечами и, посмотрев на него, покачала головой.
А ты, Павлик, всю Украину прошел и ни партизан, ни подпольщиков не встретил?
Он опустил голову.
— Я ведь рассказывал тебе, — сказал он, оправдываясь.
— Я искал, мучился, выбирал...
— А они дрались и умирали, — тихо докончила Настя.
И вздохнула.
— Эх, Павлик!
Он молчал, не подымая головы.
Потом он спросил осторожно и тихо, все так же не глядя на Настю:
— А мне к вам...
можно?
Она радостно улыбнулась.
— Конечно, Павлик.
— Ты веришь мне?
— Как же не верить, — просто ответила она.
— Ведь я же тебе сказала: люблю...
9
Тарас возвращался в родной город...
Он торопился.
Три месяца не был он дома и вестей оттуда не имел.
Живы ли еще домашние, целы ли?
Где-то в пути и новый, сорок третий год встретил.
Заря занималась алая, кровавая...
«Кровавый будет год!
— покачал головой Тарас.
— Кровью покорены, кровью и освободимся».
Трудны теперь стали дороги, которыми он шел.
Настоящего снега все не было, и осенняя грязь застыла мерзлыми кочками, идти было тяжело.
Хорошо, что захватил с собой для обмена меховой пиджак: обменять не пришлось, зато самому пригодился.
Тарас торопился.
Тащил он семье мешок зерна да немного картошки — все, что сумел добыть в разоренных селах.
Но главное, нес радостные вести домой.
Может быть, знают они, а может, и не знают.
Закупоренно живут...
Вот он и расскажет им, торжественно и неторопливо, что у немцев под Сталинградом неустойка вышла.
И есть слух: ударили наши на Дону.
Крепко ударили.
Он узнал об этом от людей на большой дороге, здесь вести разносятся быстро.
Подтвердили и те, к кому зашел он по Степановым адресам.
Да и у самого Тараса глаза есть.
Большая дорога — как открытая карта, ее только надо уметь читать.
«Ишь заметались немцы, забегали!..» — злорадно примечал Тарас.
Как-то ночуя в селе, услышал он голоса и суету на дворе.
Встал, вышел.
Весь двор был полон полицейскими.
Они суетились и галдели подле брички, и Тарас догадался: удирают.
Он прислушался.
«Господа, господа!
— надрывался один.
— Надо начальника подождать.
Он прикажет».
— «Да чего там!
— кричал другой.
— Нет, господа, поехали».
— «Да нельзя же, господа!»
Только и слышно было на все лады:
«Господа! Господа!»
Тарас не выдержал и расхохотался.
— Господа-то господа!
— сказал он, лукаво прищуриваясь.
— А товарищи... догоняют!
А?
Эту весть он и нес домой, как самое дорогое: наши погнали немцев.
Вот придет он домой, соберет своих и скажет: «Поздравляю вас, семья моя!
Идут наши!» И посмотрит на Андрея.
Обязательно посмотрит.
Ничего не скажет, а посмотрит.
Пусть опустит голову сын.
А потом призовет к себе Настю.
Сперва выпорет...
Ну, это так, для слова сказано.
Пороть он, конечно, не будет, а отругать — отругает.
«От отца, скажет он ей, — ничего нельзя таить: ни жениха, ни дела».
А отругав, скажет строго: «Приказал тебе, Настя, славный наш партейный секретарь, а мой сын, а тебе он — брат, Степан Яценко, беспрекословно приказал тебе свести и меня к верным людям, о которых тебе известно.
Ну, веди!»
А уж потом обойдет стариков.
Всех, кто жив еще, кто еще дышит.
С каждым поговорит отдельно, осторожно, как Степан учил.
Но слова каждому скажет свои.
Скажет: «В одиночку-то мы все честные...
Только честность свою в сундуке хороним, как невеста приданое.
Нет, ты честность свою на стол клади, в борьбу кидай!»
Но вот и город уже недалеко...
Его еще не видно, он скрыт туманом, но сердце уж чует его, торопит...
Вот и трубы заводские показались.
Тарас остановился и снял шапку.
Многотрубный город — как большой корабль.
Трубы, трубы, трубы...
Сейчас они мертвы, и дым не волнуется ни над одной, а бывало Тарас различал каждый дымок, знал каждый гудок по голосу...
— Доживу!
— сказал он, сжимая кулак.
— Доживу!
Задымят, как прежде.
Ничего.
Доживу!
И он толкнул свою тачку вперед.
Расступились перед Тарасом окраины, побежали вниз, к центру, улицы.
Каждый камень здесь знаком Тарасу.
Каждая крыша.
Он растроганно глядел на знакомые улицы.
— Все как было!
— обрадованно улыбнулся он.
— Все как было.
Как не может чужеземец душу нашу переменить, так не может он и города наши и обычаи наши переделать на свое.
Все как было...
И только этого не было — виселицы.
Тарас невольно остановился.
Много виселиц было на его пути, мог бы и привыкнуть.
Но к виселице привыкнуть нельзя.
На этой виселице висела девушка.
Тоненькая, худенькая, словно подросток.
Девичья головка ее беспомощно свесилась на плечо и застыла.
Тарас шагнул ближе, всмотрелся и вдруг закричал так страшно, что камни мостовой должны были б задрожать.
— Настя!
— и грохнулся на мостовую без чувств.
...Он очнулся дома в постели, над ним склонилось заплаканное, сморщенное лицо жены.
— Мать!
— тихо позвал он.
— Что же ты дочку-то? Дочку-то?..
Она припала к его груди и заплакала.
Он провел рукой по ее седым волосам.
— Молчи, мать, молчи!
— сказал он чуть слышно.
— Насте слез не надо,
и разрыдался сам.
Павлик стоял у дверей, опустив голову, — плакать он уже не мог.
Это он нашел и привез на тачке Тараса.
Он узнал его по страшному крику: «Настя!» Он и сам в первый день кричал так.
А плакать он уже не мог.
Два дня простоял он у виселицы, подле Насти.
Его никто не гнал, немцам теперь было не до него.
Он смотрел в синее лицо Насти, в ее глаза, подернутые тонкой пленкой смерти, казалось ему: Настя с ним разговаривает.
Она всегда была молчаливая.
Она всегда умела разговаривать молча.
«Ты отомстишь за меня, Павлик, правда?» — спрашивала она.
«Правда!
— шептал он.
— Научи, как отомстить за тебя, чтоб ты довольна была!» Она молчала.
Только чуть насмешливо кривился ее скорбный рот.
Она встретила смерть гордо.
Она палачам смеялась в лицо, а Павлику казалось: это она над беспомощностью его смеется.
«Только не стихами, Павлик.
Стихов не надо!»
— Доченька!
Доченька моя!
— причитала бабка Евфросинья.
— За что ж они тебя, невинную!
Не украла, не обидела...
— Молчи, мать, молчи,
— тихо шептал Тарас.
— Настю не обижай.
— Хоть похоронить бы дали!
— плакала Евфросинья.
— Поцеловать глазки ее синие...
Обмыть...
— Молчи, мать, молчи!
Не такие поминки Насте надо.
— За все отомстят,
— тихо сказал Павлик.
— Только научите как, чтоб она довольна была.
— Это кто?
— спросил Тарас, показывая на Павлика.
— Это Настин товарищ, — сказала Антонина.
— Он и привез вас домой.
— Мне моей жизни не жалко,
— взволнованно сказал Павлик.
— Только что ни подберу,
— все для Насти мало.
Ведь она такая была... такая...
— За нее сыны мои отомстят!
— проговорил Тарас.
— Народ отомстит, не забудет!
— Он вдруг что-то вспомнил и обвел глазами столпившихся у постели людей, словно кого-то искал.
— Где Андрей?
— спросил он, хмуря брови.
— Что ж его в нашем горе нету?
— Андрей?
Андрея нет...
— прошептала Антонина и вдруг заплакала.
— А где же он?
— Ушел Андрей...
Вскоре после вас и ушел.
— Куда?
— Не сказал.
Только приказал:
передайте отцу, он обо мне еще услышит.
— Та-ак!
— сказал Тарас.
— Один я!
— Он взглянул на заплаканных женщин.
— Что ж вы меня в постель уложили?
Мне сейчас лежать нельзя.
Пустите.
Он встал и медленно разогнул спину.
— Палку мою дайте...
— глухо сказал он.
— Мне теперь без палки... будет трудно.
Ему подали палку, и, опираясь на нее, он пошел через всю комнату к Павлику.
— Как тебя зовут?
— спросил он, останавливаясь перед ним.
— Павел.
Тарас долго и молча глядел на него.
Потом тихо произнес:
— Проведешь меня к верным людям...
Насти нет, ты меня поведешь.
Ничего.
Кровью покорены мы, кровью и помстимся.
Ничего.
Ничего...
На другой день Тарас пошел к Назару.
Он нашел его лежащим в белой рубахе под иконами.
— Ты это что, Назар?
— испуганно спросил он.
Сосед медленно повернул к нему лицо.
— А-а, Тарас!
— бледно улыбнулся он.
— Вовремя!
Застал.
Тарас сел у постели и осторожно взглянул на Назара.
Был сейчас сосед тих и светел, словно от него отлетело уже все земное и покинули его обычная суетливость и суесловие.
Он уже простился с землей.
Дел у него тут не осталось.
— Нехорошо, Назар!
— укоризненно покачал головой Тарас.
— Плохое ты время выбрал.
— Не я выбирал.
Смерть за мной повестку прислала.
— А ты не иди!
Не покоряйся!
— Смерть не Гитлер, ей не покоряться нельзя, — кротко возразил Назар и вздохнул.
— О твоем горе слышал, сосед.
Всех они казнят, супостаты.
Кого быстрой мукой казнят, а вот нас — медленной...
— Нельзя тебе помирать, Назар!
— снова сказал Тарас.
— Я к тебе с делом пришел.
— Я дела кончил, — тихо прошептал Назар.
— В том прости меня, сосед.
Они оба замолчали и задумались.
«Вот и пожито на земле много, удивленно думал Тарас, — и корни пущены, а смотри — уходит человек с земли легко, будто и не жил.
Что ж она, смерть?
Что ж ее бояться?
Умирать легко, жить, выходит, труднее!»
— В чем грешен я перед тобой, сосед, — с тихой торжественностью произнес Назар, — в чем обидел или оскорбил — прости Христа ради, не осуди!
— Бог простит!
— ответил Тарас.
— А у меня на тебя, сосед, за сердцем ничего нету.
— В том спасибо!
Они опять помолчали.
— Бог?
— сказал Назар.
— Перед ним, ежели есть он, у меня грехов много.
Налипло, по земле-то шествуя, как к колесам грязи...
Ну, в том я ему сам ответ дам.
Ежели есть он.
А нету — черви не взыщут, простят...
— и он перевел дух.
— Суетен был, корыстолюбив и злоязычен.
Закона не соблюдал, в том пусть баба моя мне простит, и люди...
— он опять перевел дух и закончил: — А перед родной землей на мне греха нет.
— Нету, Назар, — сказал Тарас, — это все люди знают.
— Придут наши...
Ты им скажи, Тарас.
— Скажу!
Скажу!
— Так и скажи: жил Назар Горовой непокоренный и умер не покорясь.
— Скажу, сосед.
Это скажу!
— А что гранат я в немцев не кидал, — сказал он тихо, виновато, — в том пусть простят мне...
Стар...
Да и гранат у меня не было...
Вдруг страшной силы взрыв потряс домик.
Задребезжали стекла.
Посыпалась штукатурка с потолка.
— И умереть не дадут спокойно, — огорченно вздохнул Назар.
Взрывы следовали теперь один за другим.
Домик Назара скрипел и стонал на все голоса, все доски в нем дрожали...
Вбежал запыхавшийся Ленька и крикнул:
— Ты здесь, дедушка?
Немцы город рвут!
— Что такое?
— не понял Тарас.
— Взрывают город немцы!
— крикнул Ленька.
— Уходят!
— Как уходят?
Тарас схватил свою палку и бросился вслед за Ленькой.
— А не давать им уходить!
— крикнул он на ходу.
Он побежал по улице, барабаня палкой в ставни и крича:
— Эй, выходи, народ!
Эй, немцы уходят!
Не дадим же им уйти!
Эй, выходи, мужчины!
Подле него уже собирались люди.
— Та нехай уходят!
— крикнул кто-то из толпы.
— Мы ж их не звали!
Ну и черт с ними, и слава богу!
— Чего ты хочешь, Тарас?
— Не дадим уйти фашистам!
— кричал он.
— Перебьем их тут!
— Без нас перебьют, Тарас!..
Мы ж не военные люди.
Нас это не касается.
— Как не касается?
— заревел Тарас.
— Как это нас не касается?
А кого ж?
Немцы целые уйдут — вновь заявятся нас топтать, детей наших вешать.
Не дадим им уйти!
В землю их!
В землю!
Он побежал, размахивая палкой, в город, Ленька рядом с ним.
Отовсюду уже бежали рабочие, многие с оружием, бог весть откуда попавшим к ним.
С автоматом в руке и гранатами бежал и Павлик.
Пробегая мимо виселицы, он оглянулся на Настю.
В сумерках не видно было ее лица, только скорбный силуэт синел в озаренном пламенем пожаров небе, но Павлик знал теперь, что Настя благословляет его на бой и смерть.
— Эх, жаль, ружья нет!
— горестно крикнул Тарас на бегу.
— Эх, ружья, жаль нету, Ленька!
Они вбежали в центр города, на площадь, еще дымившуюся после взрывов, и сквозь дым и гарь, сквозь тучи кирпичной пыли, сквозь черное пламя, жадно лизавшее камни, увидел Тарас свой город...
Дома, вздыбленные в ужасе, скорчившиеся, смертельно раненные, охваченные пожаром, падающие на его глазах грудою черного камня...
Тарас остановился, потрясенный, подавленный новым горем.
— О-о-о-о!
— простонал он, хватаясь рукой за сердце.
Что они сделали с городом!
Что они сделали, варвары, с сердцем Тараса!
Вчера он увидел на виселице синий труп своей девочки, сейчас на костре перед ним корчился его город...
А сквозь дым тайком, как воры, пробирались отступающие гитлеровцы.
Их машины сгрудились среди развалин улицы, наползали одна на другую, в панике бегали механики и солдаты, из кабин высовывались офицеры и грозили кому-то пистолетами...
Тарас увидел их.
— Вот они!
— закричал он, показывая на немцев пальцем.
— Вот они!
Люди, видите их?
Бейте ж!
Бейте их!
И он поднял над головой свою суковатую стариковскую палку.
Был он страшен сейчас, грозен с этой палкой в руках, седой, без шапки, озаренный пламенем горящего города...
— Дедушка!
— услышал он голос Леньки.
— Вот оружие, дедушка!
Бери!
Тарас обернулся на голос.
Ленька склонился над чем-то.
— Иди, дедушка, бери!
Тарас побежал и увидел труп немца и оружие при нем.
— Кто его?
— хрипло спросил Тарас.
— Кто-то из наших... заводских...
Сейчас пробежали тут.
Слышь, дедушка, стреляют!
— Ага!
— зло захохотал Тарас.
— Так, так!
Давай и мы, Ленька, как люди!
Давай, — он склонился, поднял автомат и гранатную сумку.
— А!
— сказал он с досадой.
— Жаль, не выучился я, как ее, черта, кидают — гранату...
— Я знаю, дедушка!
— торопливо отозвался Ленька.
— Дай покажу!
— На, Ленька, кидай!
Кидай, внучек!
Кидай, прошу я тебя!
А я их из автомата.
Ленька размахнулся, зажмурился и швырнул гранату в гущу немецких машин.
Раздался взрыв и затем сразу же крики, стоны, беспорядочные выстрелы...
— Кидай, внучек, кидай!
Завыли?
Кидай, я тебе говорю!
— Но тут он почувствовал, что его что-то ударило в бок, обожгло.
— О-о-о!
— тихо простонал он и повалился наземь...
— Дедушка!
— кинулся к нему Ленька.
— Ничего... ничего... ранило...
Ты кидай, Ленька!
Кидай, прошу я тебя!..
А дома, в Каменном Броде, бледные женщины сидели за запертыми ставнями и при каждом взрыве вздрагивали и крестились.
— Господи, господи!
— шептала бабка Евфросинья.
— Защити старого и малого, от смерти укрой...
— И Андрея!
И Андрея тоже!
— просила Антонина.
— Где б он ни был, что бы ни делал — спаси, господи, раба твоего Андрея и грехи его прости.
10
Андрей шел домой.
Он снова шел домой, но теперь не робко, не тропинкой, не в крестьянской свитке, тайком, как беглец, — а широкой дорогой боев и наступлений, в армейской шинели.
Где-то у Богучар добрался он, наконец, до наших войск, он сразу сказал командиру, что хочет опять драться.
Он сказал еще, что был в плену и что ему надо искупить свою вину перед отцом и армией и вину эту он сам знает.
Он хотел еще прибавить, что не с голыми руками пришел к ним, что, пробиваясь сюда, он и в одиночку и с товарищами не раз нападал на обозы отступающих немцев и бил их, и немало набил.
Но, взглянув на суровое, покрытое черной копотью боя лицо командира, ничего не сказал.
Что сказать им, стоявшим насмерть под Сталинградом, чем ему перед ними хвастаться?
Он был должен сейчас, как они, быть весь в крови и копоти, и чтоб от полушубка пар шел, и на рубахе соль выступала от солдатского труда и пота, и на сапогах снег и грязь всех дорог, от Волги до Дона.
Что ж он, чистенький, стоит перед ними, воинами?
Ему, беглому солдату, перед ними стыдно.
Андрея долго и строго допрашивали в особом отделе, но не так строго, как он сам много раз допрашивал себя.
Он бы так спросил: «В чем вина твоя, Андрей, перед родиной?
— В том вина моя, что я смерти убоялся.
— А еще в чем?
— А еще в том, что я веру потерял.
— Отчего же случилось так, Андрей?
— Оттого, что душа у меня была бедная.
— А теперь не боишься смерти?
— А теперь не боюсь.
— Где же ты смертного страха лишился, Андрей?
— В рабстве.
Рабство горше смерти.
— И там же веру нашел?
— Нет.
Нашел ненависть.
Она веры крепче.
— Чего ж ты хочешь теперь, Андрей?
— Оружия прошу.
И места в строю, товарищи.
— Зачем тебе оружие, Андрей?
Чтоб прощение отца заслужить?
— Мне его прощения мало.
Чтоб вину свою перед родиной искупить?
— Мне и этого мало.
Для одного боя хватит.
А я к вам на все бои пришел.
— Чтоб ненависть свою насытить?
— Ее насытить нельзя.
Она — смертная.
— Зачем же тебе оружие, Андрей?
— Чтоб до конца драться!
До победы!
На меньшем я не помирюсь».
Так его не допрашивали в особом отделе.
А может, и спрашивали, но другими словами, и, внимательно поглядев на него — так, словно в душу глянули, — поверили и направили в строй.
Тут ему дали оружие.
Он взял винтовку.
Она была совсем такая же, как и та, брошенная им в кукурузу, когда сдавался немцам, — обыкновенная русская, трехлинейная, с золотистой ложей и граненым штыком.
Отчего же раньше была она для Андрея бесполезным дрекольем, а сейчас показалась грозной силой?
Андрея поставили в строй.
Но прежде чем повести пополнение в огонь, командир роты вывел новичков на поле вчерашнего боя и сказал:
— Смотрите!..
И они посмотрели...
Черным снегом было покрыто поле, все истоптанное и истерзанное, сладковатый запах пороха еще витал над ним.
А повсюду, как дохлые кони, валялись немецкие танки, обгоревшие и исковерканные; немецкие пушки покорно подымали вверх стволы, как пленные подымают руки; скрючившись и окоченев, лежали околевшие враги, грязные рыжие волосы уже примерзли к земле, в раздавленных касках застыл лед.
От всего поля, перепаханного трактором войны, от поверженного в прах вражьего железа, от могучих следов гусениц наших танков исходил густой и терпкий запах победы, и, глотнув его полной грудью, Андрей подумал с завистью: «А меня тут не было!»
Он сейчас завидовал тем неизвестным солдатам — может, землякам, — что прошли здесь вчера со славою, громя немцев на Дону, гоня их на запад.
— Смотрите!
— строго сказал командир.
— Смотрите, как наши люди бьются!
Как русские бьют.
— Что ж!
— ответил Андрей, кусая губы.
— Дайте и нам подраться.
— Драки просим!
Драки!
— нетерпеливо закричали новички.
Их будоражил вид и запах победного поля, и их кровь зажигалась пламенем победы.
— Будет вам драка!
— усмехнувшись, сказал командир.
На заре они пошли в бой.
Они влились в великий поток наших войск, наступающих на врага, и Андрею посчастливилось участвовать в том знаменитом зимнем марше от Волги до Днепра, о котором еще будут писать историки.
Они шли на запад...
Навстречу попадались длинные, унылые колонны пленных немцев.
Немцы шли в зеленых шинелях с оборванными хлястиками, без ремней, уже не солдаты — пленные.
И Андрей злорадно усмехался, глядя на них: «Ага!
Вот вы, непобедимые, ну-ну!» — и яростнее кидался в огонь.
Бывалые бойцы учили его ремеслу воина.
Они знали теперь то, чего не знал он и знать не мог, — он был в плену, а они в боях.
Бой — лучшая академия.
Зато он мог научить их ненависти.
Он рассказывал им о городах, стонущих под сапогом врага.
Он говорил им:
— Если б знали вы, с какой тоской и верой ждут нас там, вы дрались бы еще злее!
Когда Миллерово было взято дивизией, где служил Андрей, и села окрест очистились от немцев, Андрей показал товарищам:
— Вот здесь был лагерь смерти!
Он стоял, опаленный боем, окрыленный победой, и глядел на этот пустырь.
Еще болталась ржавая колючая проволока...
Снег лежал на ней...
Он глядел на нее и чуял, как снова закипает в нем жажда мести.
Ее ничем не утолить.
Под напором советских войск один за другим освобождались города, но Андрею всего было мало.
Он рвался домой, в родной город.
Он знал: там наших ждут.
Со смертной тоской ждут,
может, об Андрее и не думают, — отец проклял, жена не простила.
Ждут штыка русского.
Но вот штык в Андреевых руках.
Ждут его или не ждут — это он несет им свободу.
Это он через дым и кровь рвется домой.
Может, живой и не дойдет.
Он не боялся смерти.
Он не отлеживался от нее.
Командиру отделения, сержанту Власову, он сказал в первый же день:
— Если убьют, сообщите родным.
Адресок — вот он!
Но он знал: теперь и мертвый он пойдет домой.
Ему повезло.
Он дошел живой.
Ранним утром — еще темно было и город утонул в сером мраке — ворвался он одним из первых в город.
На знакомых, родных улицах докалывал он последних фашистов.
Ему разрешили забежать домой.
Он не постучал в окошко, вошел стремительно, рванул дверь.
— Андрей!
— закричала Антонина и бросилась к нему.
Он осторожно обнял ее.
Он боялся быть нежным.
Пламя боя горело на его черных щеках.
— Папка пришел!
— радостно завопила Марийка.
— Папка наш совсем пришел!
— Не совсем, дочка!
— ответил он.
— Мне еще далеко идти.
Он обвел семью жадным, нетерпеливым взором, но отца не нашел.
— Где отец?
— хрипло спросил он.
— Он у себя лежит.
Раненый, — торопливо ответила Антонина.
Андрей вошел к отцу.
Тарас лежал в постели и на Андрея взглянул, как тому показалось, насмешливо.
— А-а, Андрей!
— усмехаясь, протянул старик.
Андрей со злостью сорвал что-то с груди и, зажав в кулаке, сказал отцу:
— Здравствуйте, тату!
И прощайте!
А это, — он швырнул что-то на стол; тускло звякнуло оно, как полтинник, — жив ли буду, или погибну — берегите!
и выбежал прочь.
Тарас слабым голосом позвал жену.
— Покажи, что он там кинул!
Бабка Евфросинья подала ему медаль.
— «За отвагу»,
— прочел Тарас и опять усмехнулся.
— Убежал?
Гордый черт, моей крови!
Вбежал Ленька, как всегда запыхавшийся, как всегда — с новостью.
— Дедушка!
— закричал он.
— Наши идут и идут!..
Полный город войск!
И танки!
— Эх!
— слабым голосом произнес Тарас.
— Вот беда, не могу я встать!
Раненый...
А то вывел бы я все свое семейство перед бойцами и самому старшему командиру сказал бы: «Могу тебе, командир, прямо в глаза смотреть и всем твоим воинам.
У моей фамилии душа перед родиной чистая...»
— А Насти нет!
— прошептала бабка Евфросинья.
— И от Никифора сколько месяцев вестей не было.
Никифор, младший сын Тараса, еще осенью был ранен под Сталинградом.
Его увезли в госпиталь, за Волгу.
Врач, оперировавший его, сказал:
— Жить вы будете, а воевать уж нет — не придется.
Никифор заскучал и спросил врача:
— А что ж я теперь делать буду?
— Что до войны делали?
— Рабочий я.
Металлист.
Монтажник, — ответил Никифор.
— Домны я строил, например...
— Ну, и очень хорошо!
— обрадовался врач.
— Будете домны строить!
Рядом с Никифором в палате лежало много бойцов.
Соседом по койке был примечательный человек, сержант Алексей Куликов, родом пензенский.
— Я, брат, — сказал он Никифору, — в среднем ремонте не первый раз.
Починят — и опять пойду.
На мне рана заживает быстро.
И действительно, поразительно быстро заживали его раны, даже врачи удивлялись.
А Куликов усмехался:
— У нас, у Куликовых, шкура крепкая, к лечению способная.
Деды без дохтуров жили, сами раны заживляли.
А у меня какие раны?
Так, ранения!..
Никифору все было неловко, что с ним здесь так нянчатся.
Соскребли с него окопную грязь, отмыли, отбелили и положили в чистые простыни, тихого и просветленного.
Никогда и никто так не заботился о его теле.
Это тело любила мать и, бывало, ласкали бабы, и сам он двадцать семь лет таскал его по грешной земле; нынче, дырявое, все побитое осколками, оно досталось чужим людям — врачам да сестрам.
И вот, гляди-тко, они ухаживают за ним так, точно он драгоценный сосуд.
Даже совестно.
Справа от него лежал боец без руки.
Он все, бывало, ворчал, недовольный и едой, и врачами, и палатой.
Алексей Куликов слушал-слушал, да и спросил однажды:
— Ты что, мил человек, шорник сам?
— Это почему же шорник?
— опешил тот.
— Али сапожник?
— допытывался Куликов.
— Который человек сидячего ремесла, тот поворчать любит.
Работа скучная, одинокая — он и развлекает сам себя.
— Ложечник я!
— сердито закричал ворчун.
— Ложки делал!
Вот кто я, если желательно знать.
Может, я первый ложечник был на всею Горьковскую область.
Может, моей ложкой вся Расея щи хлебала.
А теперь меня самого с ложки кормят, руки нет.
— Какой руки-то нет?
Правой, что ли?
— спросил Никифор.
— А хотя бы и левой!
Лучше б мне герман обе ноги оторвал.
На что мне ноги?
Не плясун.
А без руки — куда же я?
— Была бы правая...
— утешительно сказал Куликов.
— А без левой и приспособиться можно.
Но на безрукого добрые слова действовали мало, ворчал он по-прежнему.
— Чего меня лечите?
— бурчал он на врачей.
— Меня лечить без надобности.
Отвоевался я.
Вы Куликова лечите, он еще гож; для боя.
— Ну что ж!
— отвечали врачи.
— Куликова вылечим для боя, а тебя для жизни.
Эти слова поразили Никифора, он их слышал.
И Куликова, видно, поразили они.
Вечером Куликов подошел к соседу и склонился над ним.
— Для жизни тебя лечат!
— проговорил он.
— Слышь, сосед, слова какие?
Для жизни!
Хорошие слова!
Возьми, к примеру, машину, трактор.
Переломай ты ему гусеницы, дифер, кузов — что получится?
Лом.
Не машина это будет, а железный лом.
Только всего.
А у человека руки оторви, ноги выдерни — он человек был, человеком и остался.
Слышь?
Потому в нем душа есть, разум, — он совсем близко наклонился к соседу и дышал ему в лицо.
— Не расстраивайся, земляк, слышь?
Живи.
Очень я тебя прошу.
Живи для жизни.
И, слыша эти слова, задумался о жизни и Никифор.
Горько было ему, что не доведется больше покурить с ребятами махорки в блиндаже, не бежать ему вместе, рядом, в атаку, когда смертельно весело грохочет артиллерийский гром, смерть жарко дышит в лицо и от ее дыхания жутко, и весело, и буйно на душе...
Он теперь знал, зачем остался жив на земле, зачем будет жить долго и плодоносно: для большой жизни остался он жить, для труда.
Выписываясь из госпиталя, он долго тряс руку Куликова.
— Домой идешь?
— спрашивал сержант.
— Вроде домой, — улыбаясь, отвечал Никифор.
— Собственно дом-то еще под немцем.
Но предполагаю так: освободят!
А?
Как думаешь?
— Освободят!
— уверенно отвечал Куликов.
— Ну, иди.
А я еще за пулей схожу.
Я еще драться не кончил.
— И я б... пошел...
— смущенно сказал Никифор.
— Да вот костыли не пускают...
— Ничего, ничего!
Иди домой!
Без тебя управимся, — он опять потряс руку Никифора.
— Домой идешь!
Святое дело, брат!
Все мы отвоюем — домой придем.
В эти дни наша армия, разбив немцев на Дону, гнала их донскими степями.
— На мой дом направление наши держат!
— восклицал Никифор.
— Как есть на мой дом, по курсу...
И он решил идти вслед за наступающей армией.
Попутные машины охотно брали его.
— Давай подвезем!
Далеко?
— спрашивали его шоферы.
— Оно и далеко и близко, — отвечал, пожимая плечами, Никифор.
Вообще-то оно близко, а поскольку не в наших руках — далеко.
Ну, думаю, пока на костылях дошкандыбаю, возьмут, а?
— Раньше возьмут!
— отвечали веселые шоферы.
— И я предполагаю, раньше.
Торопиться надо.
Он торопился.
Он шел и ехал по освобожденной земле, ночевал в освобожденных селах.
Его всюду пускали охотно, ему уступали лучшее место.
— Это не мне, — догадывался он, — это костылям моим.
Это крови моей пролитой почет.
И он знал, что за это благодарить неловко, нельзя; вместо благодарности он рассказывал хозяевам о Сталинграде.
Он говорил о Сталинграде и шоферам, подвозившим его, и бойцам, кормившим из своих котелков.
Его слушали охотно, — и он и его костыли уже принадлежали истории.
Но чем дальше шел на запад Никифор по освобожденной земле, тем все больше захватывали его другие заботы и мысли.
Он видел: вставала земля из пепла, непокоренная земля, неистребимая жизнь.
В поселках бабы в голубой колер мазали хатки.
— Эй!
— кричал он им.
— Больно рано, бабоньки.
До пасхи далеко.
— Та хай ему черт!
— смеясь, отвечали бабы.
— Гибельштрассе замазываем...
— И они показывали ему на немецкие надписи на хатках: «Геббельсштрассе», «Герингштрассе»...
Бабы с яростью замазывали немецкие следы.
В селах озабоченные мужики из-под снега выкапывали колхозное добро, из сокровенных ям доставали зерно — готовились к севу.
Хмурый мужик по-хозяйски прилаживал к плетню, вместо калитки, дверцу от немецкого автомобиля.
— Ты что ж это?
— смеялся Никифор.
— Трофеем обзавелся в хозяйстве?
— А что ж?
— спокойно пожал плечами мужик.
— Они у меня весь двор разорили...
В Вельске Никифор увидел первый торгующий магазин — книжный.
Все здания вокруг были сожжены и разрушены, книжный магазин уцелел чудом.
В витрине вовсе не было стекла, но книги лежали аккуратными стопочками.
— Так покрадут же!
Покрадут!
— сказал продавцу Никифор.
— Не украдут!
— убежденно ответил продавец.
— Народ под немцем жил, на их посулы не льстился.
Что ж его теперь сомнением обижать?
Нашему народу верить можно.
Как на праздник выходили люди на постройку мостов и дорог: они стосковались по свободному труду, как по хлебу.
Подле обугленных заводских корпусов собирались рабочие.
На шахтах, не ожидая приказа, откачивали воду.
Мастера суетились на кладбищах паровозов.
Рылись в снегу, по-хозяйски подбирали болты и гайки.
Женщины сносили в школы мебель.
Из лесов и балок возвращались партизаны.
Все было охвачено жаждой восстановления.
Земля подымалась из пепла.
Люди не хотели ждать, не могли ждать, — в поле, где вчера прошел бой, сегодня выходили колхозники.
И Никифор почувствовал, как у него начинают нетерпеливо гудеть руки.
«Эх, работы сколько!
Работы!» — жадно думал он, глядя на мертвые цехи.
Это не усталый, больной солдат шел с фронта — это шел строитель.
Жадный.
Нетерпеливый.
Перед ним лежала земля, как и он, — тяжело раненная.
Над шахтами горько склонялись разрушенные копры.
Железные мосты вскарабкивались на деревянные костыли.
Всюду кровоточили раны.
— Ничего!
— говорил Никифор.
— Ничего, брат, живем!
Эх, работы сколько!
Работы!
А костыли что ж?
Костыли скоро долой!
И задымим, будьте любезны!
Потому что такова жизнь: раны заживают.
Они заживают...
1943
{Валентин Катаев @ Белеет парус одинокий @ повесть @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Валентин Катаев
Белеет парус одинокий
1
Прощанье
Часов около пяти утра на скотном дворе экономии раздался звук трубы.
Звук этот, раздирающе-пронзительный и как бы расщепленный на множество музыкальных волокон, протянулся сквозь абрикосовый сад, вылетел в пустую степь, к морю, и долго и печально отдавался в обрывах раскатами постепенно утихающего эха.
Это был первый сигнал к отправлению дилижанса.
Все было кончено.
Наступил горький час прощанья.
Собственно говоря, прощаться было не с кем.
Немногочисленные дачники, испуганные событиями, стали разъезжаться в середине лета.
Сейчас из приезжих на ферме осталась только семья одесского учителя, по фамилии Бачей, — отец и два мальчика: трех с половиной и восьми с половиной лет.
Старшего звали Петя, а младшего — Павлик.
Но и они покидали сегодня дачу.
Это для них трубила труба, для них выводили из конюшни больших вороных коней.
Петя проснулся задолго до трубы.
Он спал тревожно.
Его разбудило чириканье птиц.
Он оделся и вышел на воздух.
Сад, степь, двор — все было в холодной тени.
Солнце всходило из моря, но высокий обрыв еще заслонял его.
На Пете был городской праздничный костюм, из которого он за лето сильно вырос: шерстяная синяя матроска с пристроченными вдоль по воротнику белыми тесемками, короткие штанишки, длинные фильдекосовые чулки, башмаки на пуговицах и круглая соломенная шляпа с большими полями.
Поеживаясь от холода, Петя медленно обошел экономию, прощаясь со всеми местами и местечками, где он так славно проводил лето.
Все лето Петя пробегал почти нагишом.
Он загорел, как индеец, привык ходить босиком по колючкам, купался три раза в день.
На берегу он обмазывался с ног до головы красной морской глиной, выцарапывая на груди узоры, отчего и впрямь становился похож на краснокожего, особенно если втыкал в вихры сине-голубые перья тех удивительно красивых, совсем сказочных птиц, которые вили гнезда в обрывах.
И теперь, после всего этого приволья, после всей этой свободы, — ходить в тесной шерстяной матроске, в кусающихся чулках, в неудобных ботинках, в большой соломенной шляпе, резинка которой натирает уши и давит горло!..
Петя снял шляпу и забросил ее за плечи.
Теперь она болталась за спиной, как корзина.
Две толстые утки прошли, оживленно калякая, с презрением взглянув на разодетого мальчика, как на чужого, и нырнули одна за другой под забор.
Была ли это демонстрация или они действительно не узнали его, но только Пете вдруг стало до того тяжело и грустно, что он готов был заплакать.
Он всей душой почувствовал себя совершенно чужим в этом холодном и пустынном мире раннего утра.
Даже яма в углу огорода — чудесная глубокая яма, на дне которой так интересно и так таинственно было печь на костре картошку, — и та показалась до странности чужой, незнакомой.
Солнце поднималось все выше.
Хотя двор и сад всё еще были в тени, но уже ранние лучи ярко и холодно золотили розовые, желтые и голубые тыквы, разложенные на камышовой крыше той мазанки, где жили сторожа.
Заспанная кухарка в клетчатой домотканой юбке и холщовой сорочке, вышитой черными и красными крестиками, с железным гребешком в неприбранных волосах выколачивала из самовара о порог вчерашние уголья.
Петя постоял перед кухаркой, глядя, как прыгают бусы на ее старой, морщинистой шее.
— Уезжаете? — спросила она равнодушно.
— Уезжаем, — ответил мальчик дрогнувшим голосом.
— В час добрый.
Она отошла к водовозной бочке, завернула руку в подол клетчатой панёвы и отбила чоб.
Толстая струя ударила дугой в землю.
По земле покатились круглые сверкающие капли, заворачиваясь в серый порошок пыли.
Кухарка подставила самовар под струю. Самовар заныл, наполняясь свежел, тяжелой водой.
Нет, положительно ни в ком не было сочувствия!
На крокетной площадке, на лужайке, в беседке — всюду та же неприязненная тишина, то же безлюдье.
А ведь как весело, как празднично было здесь совсем недавно!
Сколько хорошеньких девочек и озорных мальчишек!
Сколько проказ, скандалов, игр, драк, ссор, примирений, поцелуев, дружб!
Какой замечательный праздник устроил хозяин экономии Рудольф Карлович для дачников в день рождения своей супруги Луизы Францевны!
Петя никогда не забудет этого праздника.
Утром под абрикосами был накрыт громадный стол, уставленный букетами полевых цветов.
Середину его занимал сдобный крендель величиной с велосипед.
Тридцать пять горящих свечей, воткнутых в пышное тесто, густо посыпанное сахарной пудрой, обозначали число лет рожденницы.
Все дачники были приглашены под абрикосы к утреннему чаю.
День, начавшийся так торжественно, продолжался в том же духе и закончился детским костюмированным вечером с музыкой и фейерверком.
Все дети надели заранее сшитые маскарадные костюмы.
Девочки превратились в русалок и цыганок, а мальчики — в индейцев, разбойников, китайских мандаринов, матросов.
У всех были прекрасные, яркие, разноцветные коленкоровые или бумажные костюмы.
Шумела папиросная бумага юбочек и плащей, качались на проволочных стеблях искусственные розы, струились шелковые ленты бубна.
Но самый лучший костюм — конечно, конечно же! — был у Пети.
Отец собственноручно мастерил его два дня, то и дело роняя пенсне.
Он близоруко опрокидывал гуммиарабик, бормотал в бороду страшные проклятья по адресу устроителей «этого безобразия» и вообще всячески выражал свое отвращение к «глупейшей затее».
Но, конечно, он хитрит.
Он просто-напросто боялся, что костюм выйдет плохой, боялся осрамиться.
Как он старался!
Но зато и костюм — что бы там ни говорили! — получился замечательный.
Это был я настоящие рыцарские доспехи, искусно выклеенные из золотой и серебряной елочной бумаги, натянутой на проволочный каркас.
Шлем, украшенный пышным султаном, выглядел совершенно так же, как у рыцарей Вальтера Скотта.
Даже забрало поднималось и опускалось.
Все это было так прекрасно, что Петю поставили во второй паре рядом с Зоей, самой красивой девочкой на даче, одетой в розовый костюм доброй феи.
Они прошли под руку вокруг сада, увешанного китайскими фонариками.
Невероятно яркие кусты и деревья, охваченные зелеными и красными облаками бенгальского огня, вспухали то здесь, то там в таинственной тьме сада.
В беседке, при свечах под стеклянными колпаками, ужинали взрослые.
Мотыльки летели со всех сторон на свет и падали, обожженные, на скатерть.
Четыре ракеты выползли, шипя, из гущи бенгальского дыма и с трудом полезли в гору.
Но еще где-то в мире была луна.
И это выяснилось лишь тогда, когда Петя и Зоя очутились в самой глубине сада.
Сквозь дыры в листве проникал такой яркий и такой волшебный лунный свет, что даже белки девочкиных глаз отливали каленой синевой, и такой же синевой блеснула в кадке под старой абрикосой темная вода, в которой плавала чья-то игрушечная лодочка.
Тут-то мальчик и девочка, совершенно неожиданно для самих себя, и поцеловались, а поцеловавшись, до того смутились, что с преувеличенно громкими криками побежали куда глаза глядят и бежали до тех пор, пока не очутились на заднем дворе.
Там гуляли батраки, пришедшие поздравлять хозяйку.
На сосновом столе, вынесенном из людской кухни на воздух, стояли: бочонок пива, два штофа казенного вина, миска жареной рыбы и пшеничный калач.
Пьяная кухарка в новой ситцевой кофточке с оборками сердито подавала гуляющим батракам порции рыбы и наливала кружки.
Гармонист в расстегнутой тужурке, расставив колени, качался на стуле, перебирая басовые клапаны задыхающейся гармоники.
Два прямых парня с равнодушными лицами, взявши друг друга за бока, подворачивали каблуки, вытаптывая польку.
Несколько батрачек, в новых, нестираных платках, со щеками, намазанными ради кокетства и смягчения кожи помидорным рассолом, стояли, обнявшись, в своих тесных козловых башмаках.
Рудольф Карлович и Луиза Францевна пятились от наступавшего на них батрака.
Батрак был совершенно пьян.
Несколько человек держали его за руки.
Он вырывался.
Юшка текла из носа на праздничную, разорванную пополам рубашку.
Он ругался страшными словами.
Рыдая и захлебываясь в этих злобных, почти бешеных рыданиях, он кричал, скрипя зубами, как во сне:
— Три рубля пятьдесят копеек за два каторжных месяца!..
У, морда твоя бессовестная!
Пустите меня до этой сволочи!
Будьте людьми, пустите меня до него: я из него душу выниму!
Дайте мне спички, пустите меня до соломы: я им сейчас именины сделаю...
Ох, нет на тебя Гришки Котовского, гадюка!
Лунный свет блестел в его закатившихся глазах.
— Но, но, но... — бормотал хозяин, отступая. — Ты смотри, Гаврила, не чересчур разоряйся, а то, знаешь, теперь за эти слова и повесить могут.
— Ну на!
Вешай! — кричал, задыхаясь, батрак. — Чего же ты не вешаешь?
На, пей кровь!
Пей!..
Это было так страшно, так непонятно, а главное — так не вязалось со всем этим чудесным праздником, что дети бросились назад, крича, что Гаврила хочет зарезать Рудольфа Карловича и поджечь экономию.
Трудно себе представить, какой переполох поднялся на даче.
Родители уводили детей в комнаты.
Всюду запирали окна и двери, как перед грозой.
Земский начальник Чувяков, приехавший на несколько дней к семье погостить, прошел через крокетную площадку, вырывая ногами дужки, расшвыривая с дороги молотки и шары.
Он держал в приподнятых руках двустволку.
Напрасно Рудольф Карлович просил жильцов успокоиться.
Напрасно он уверял, что никакой опасности нет: Гаврила связан и посажен в погреб и завтра за ним приедет урядник...
Однажды ночью далеко над степью встало красное зарево.
Утром разнесся слух, что сгорела соседняя экономия.
Говорили, что ее подожгли батраки.
Приезжие из Одессы передавали, что в городе беспорядки.
Ходили слухи, что в порту горит эстакада.
После праздника, на рассвете, приезжал урядник.
Он увез Гаврилу.
Сквозь утренний сон Петя даже слышал колокольчик урядниковой тройки.
Дачники разъезжались.
Вскоре экономия совсем опустела.
Петя постоял возле заветной кадки под старой абрикосой, похлюпал прутиком по воде.
Нет!
И кадка была не та, и вода не та, и старая абрикоса не та.
Все, все вокруг стало чужим, все потеряло очарование, все смотрело на Петю как бы из далекого прошлого.
Неужели же и море встретит Петю в последний раз так же холодно и равнодушно?
Петя побежал к обрывам.
2
Море
Низкое солнце ослепительно било в глаза.
Море под ним во всю ширину горело, как магний.
Степь обрывалась сразу.
Серебряные кусты дикой маслины, окруженные кипящим воздухом, дрожали над пропастью.
Крутая дорожка вела зигзагами вниз.
Петя привык бегать по ней босиком.
Ботинки стесняли мальчика.
Подметки скользили.
Ноги бежали сами собой.
Их невозможно было остановить.
До первого поворота мальчик еще кое-как боролся с силой земного притяжения.
Он подворачивал каблуки и хватался за сухие нитки корней, повисших над дорожкой.
Но гнилые корни рвались.
Из-под каблуков сыпалась глина.
Мальчик был окружен облаком пыли, тонкой и коричневой, как порошок какао.
Пыль набивалась в нос, в горле першило.
Пете это надоело.
Э, будь что будет!
Он закричал во все горло, взмахнул руками и очертя голову ринулся вниз.
Шляпа, полная ветра, колотилась за спиной.
Матросский воротник развевался.
В чулки впивались колючки...
И мальчик, делая страшные прыжки по громадным ступеням естественной лестницы, вдруг со всего маху вылетел на сухой и холодный, еще не обогретый солнцем песок берега.
Песок этот был удивительной белизны и тонкости.
Вязкий и глубокий, сплошь истыканный ямками вчерашних следов, оплывших и бесформенных, он напоминал манную крупу самого первого сорта.
Он полого, почти незаметно сходил в воду.
И крайняя его полоса, ежеминутно покрываемая широкими языками белоснежной пены, была сырой, лиловой, гладкой, твердой и легкой для ходьбы.
Чудеснейший в мире пляж, растянувшийся под обрывами на сто верст от Каролино-Бугаза до гирла Дуная, тогдашней границы Румынии, казался диким и совершенно безлюдным в этот ранний час.
Чувство одиночества с новой силой охватило мальчика.
Но теперь это было совсем особое, гордое и мужественное одиночество Робинзона на необитаемом острове.
Петя первым делом стал присматриваться к следам.
У него был опытный, проницательный глаз искателя приключений.
Он был окружен следами.
Он читал их, как Майн Рида.
Черное пятно на стене обрыва и серые уголья говорили о том, что ночью к берегу приставали на лодке туземцы и варили на костре пищу.
Лучевидные следы чаек свидетельствовали о штиле и обилии возле берега мелкой рыбешки.
Длинная пробка с французским клеймом и побелевший в воде ломтик лимона, выброшенный волной на песок, не оставляли никаких сомнений в том, что несколько дней назад в открытом море прошел иностранный корабль.
Между тем солнце еще немножко поднялось над горизонтом.
Теперь море сияло уже не сплошь, а лишь в двух местах: длинной полосой на самом горизонте и десятком режущих глаза звезд, попеременно вспыхивающих в зеркале волны, осторожно ложащейся на песок.
На всем же остальном своем громадном пространстве море светилось такой нежной, такой грустной голубизной августовского штиля, что невозможно было не вспомнить:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом...
Хотя и паруса нигде не было видно, да и море ничуть не казалось туманным.
Петя залюбовался морем.
Сколько бы ни смотреть на море — оно никогда не надоест.
Оно всегда разное, новое, невиданное.
Оно меняется на глазах каждый час.
То оно тихое, светло-голубое, в нескольких местах покрытое почти белыми дорожками штиля.
То оно ярко-синее, пламенное, сверкающее.
То оно играет барашками.
То под свежим ветром становится вдруг темно-индиговым, шерстяным, точно его гладят против ворса.
То налетает буря, и оно грозно преображается.
Штормовой ветер гонит крупную зыбь.
По грифельному небу летают с криками чайки.
Взбаламученные волны волокут и швыряют вдоль берега глянцевитое тело дохлого дельфина.
Резкая зелень горизонта стоит зубчатой стеной над бурыми облаками шторма.
Малахитовые доски прибоя, размашисто исписанные беглыми зигзагами пены, с пушечным громом разбиваются о берег.
Эхо звенит бронзой в оглушенном воздухе.
Тонкий туман брызг висит кисеей во всю громадную высоту потрясенных обрывов.
Но главное очарование моря заключалось в какой-то тайне, которую оно всегда хранило в своих пространствах.
Разве не тайной было его фосфорическое свечение, когда в безлунную июльскую ночь рука, опущенная в черную теплую воду, вдруг озарялась, вся осыпанная голубыми искрами?
Или движущиеся огни невидимых судов и бледные медлительные вспышки неведомого маяка?
Или число песчинок, недоступное человеческому уму?
Разве, наконец, не было полным тайны видение взбунтовавшегося броненосца, появившегося однажды очень далеко в море?
Его появлению предшествовал пожар в Одесском порту.
Зарево было видно за сорок верст.
Тотчас разнесся слух, что это горит эстакада.
Затем было произнесено слово: «Потемкин».
Несколько раз, таинственный и одинокий, появлялся мятежный броненосец на горизонте в виду бессарабских берегов.
Батраки бросали работу на фермах и выходили к обрывам, старались разглядеть далекий дымок.
Иногда им казалось, что они его видят.
Тогда они срывали с себя фуражки и рубахи и, с яростью размахивая ими, приветствовали инсургентов.
Но Петя, как ни щурился, как ни напрягал зрение, по совести говоря, ничего не видел в пустыне моря.
Только однажды, в подзорную трубу, которую ему удалось выпросить на минуточку у одного мальчика, он разглядел светло-зеленый силуэт трехтрубного броненосца с красным флажком на мачте.
Корабль быстро шел на запад, в сторону Румынии.
А на другой день горизонт вдруг покрылся низким, сумрачным дымом.
Это вся черноморская эскадра шла по следу «Потемкина».
Рыбаки, приплывшие из гирла Дуная на своих больших черных лодках, привезли слух о том, что «Потемкин» пришел в Констанцу, где ему пришлось сдаться румынскому правительству.
Команда высадилась на берег и разошлась — кто куда.
Прошло еще несколько тревожных дней.
И вот на рассвете горизонт снова покрылся дымом.
Это шла назад из Констанцы в Севастополь черноморская эскадра, таща на буксире, как на аркане, схваченного мятежника.
Пустой, без команды, с машинами, залитыми водой, со спущенным флагом восстания, тяжело ныряя в острой зыби, «Потемкин» медленно двигался, окруженный тесным конвоем дыма.
Он долго шел мимо высоких обрывов Бессарабии, откуда молча смотрели ему вслед рабочие с экономии, солдаты пограничной стражи, рыбаки, батрачки...
Смотрели до тех пор, пока эскадра не скрылась из глаз.
И опять стало море таким ласковым и тихим, будто его облили синим маслом.
Между тем на степных дорогах появились отряды конных стражников, высланных к границе Румынии на поимку беглых потемкинцев.
...Петя решил на прощанье наскоро выкупаться.
По едва мальчик, разбежавшись, бултыхнулся в море и поплыл на боку, расталкивая прохладную воду коричневым атласным плечиком, как тотчас забыл все на свете.
Сперва, переплыв прибрежную глубину, Петя добрался до первой мели.
Он взошел на нее и стал прогуливаться по колено в воде, разглядывая сквозь прозрачную толщу отчетливую чешую песчаного дна.
На первый взгляд могло показаться, что дно необитаемо.
По стоило только хорошенько присмотреться, как в морщинах песка обнаруживалась жизнь.
Там передвигались, то появляясь, то зарываясь в песок, крошечные кувшинчики рака-отшельника.
Петя достал со дна один такой кувшинчик и ловко выдернул из него ракообразное — даже были крошечные клешни! — тельце моллюска.
Девочки любили нанизывать эти ракушечки на суровую нитку.
Получались превосходные бусы.
Но это было не мужское занятие.
Потом мальчик заметил в воде медузу и погнался за ней.
Медуза висела прозрачным абажуром с кистью таких же прозрачных щупалец.
Казалось, что она висит неподвижно.
Но это только казалось.
Тонкие закраины ее толстого купола дышали и волновались синей желатиновой каймой, как края парашюта.
Щупальца шевелились.
Она косо уходила вглубь, как бы чувствуя приближающуюся опасность.
Но Петя настиг ее.
Осторожно — чтобы не прикоснуться к ядовитой кайме, обжигающей, как крапива, — мальчик обеими руками схватил медузу за купол и вытащил увесистое, но непрочное ее тело из воды.
Он с силой зашвырнул животное на берег.
Роняя на лету оторвавшиеся щупальца, медуза шлепнулась на мокрый песок.
Солнце тотчас зажглось в ее слизи серебряной звездой.
Петя испустил вопль восторга и, ринувшись с мели в глубину, занялся своим любимым делом — стал нырять с открытыми глазами.
Какое это было упоение!
На глубине перед изумленно раскрытыми глазами мальчика возник дивный мир подводного царства.
Сквозь толщу воды, увеличенные, как в лупу, были явственно видны разноцветные камешки гравия.
Они покрывали дно, как булыжная мостовая.
Стебли подводных растений составляли сказочный лес, пронизанный сверху мутно-зелеными лучами солнца, бледного, как месяц.
Среди корней, рогами расставив страшные клешни, проворно пробирался боком большой старый краб.
Он нес на своих паучьих ногах дутую коробочку спины, покрытую известковыми бородавками моллюсков.
Петя ничуть его не испугался.
Он хорошо знал, как надо обращаться с крабами.
Их надо смело хватать двумя пальцами сверху за спину.
Тогда краб никак не сможет ущипнуть.
Впрочем, краб не заинтересовал мальчика.
Пусть себе ползет, не велика редкость.
Весь пляж был усеян сухими клешнями и багровыми скорлупками спинок.
Гораздо интереснее казались морские коньки.
Как раз небольшая их стайка появилась среди водорослей.
С точеными мордочками и грудками — ни дать ни взять шахматный конь, но только с хвостиком, закрученным вперед, — они плыли стоймя, прямо на Петю, распустив перепончатые плавники крошечных подводных драконов.
Как видно, они совсем не предполагали, что могут в такой ранний час наткнуться на охотника.
Сердце мальчика забилось от радости.
У него в коллекции был всего один морской конек, и то какой-то сморщенный, трухлявый.
А эти были крупные, красивые, один в одного.
Было бы безумием пропустить такой исключительный случай.
Петя вынырнул на поверхность, чтобы набрать побольше воздуха и поскорее начать охоту.
Но вдруг он увидел на обрыве отца.
Отец размахивал соломенной шляпой и что-то кричал.
Обрыв был так высок и голос так гулко отдавался в обрыве, что до Пети долетело только раскатистое:
— ...дяй-дяй-дяй-дяй!..
Однако Петя очень хорошо понял значение этого «дяй-дяй-дяй».
Оно значило следующее:
— Куда ты провалился, гадкий мальчишка?
Я тебя ищу по всей даче!
Дилижанс ждет!..
Ты хочешь, чтобы мы из-за тебя опоздали на пароход?
Сейчас же вылезай из воды, негодяй!
Голос отца вернул Петю к горькому чувству разлуки, с которым он встал сегодня.
И мальчик закричал таким отчаянно громким голосом, что у него зазвенело в ушах:
— Сейчас иду!
Сейчас!
А в обрыве отдалось раскатистое:
«...айс-айс-айс!..»
Петя быстро надел костюм прямо на мокрое тело — что, надо признаться, было очень приятно — и стал взбираться наверх.
3
В степи
Дилижанс уже стоял на дороге против ворот.
Кучер, взобравшись на колесо, привязывал к крыше складные парусиновые кровати уезжающих дачников и круглые корзины с синими баклажанами, которые, пользуясь случаем, отправляли из экономии в Аккерман.
Маленький Павлик, одетый по случаю путешествия в новый голубой фартучек, в туго накрахмаленной пикейной шляпке, похожей на формочку для желе, стоял в предусмотрительном отдалении от лошадей, глубокомысленно изучая все подробности их упряжи.
Его безмерно удивляло, что эта упряжь, настоящая упряжь настоящих, живых лошадей, так явно не похожа по своему устройству на упряжь его прекрасной картонной лошади Кудлатки.
(Кудлатку не взяли с собой на дачу, и она теперь дожидалась своего хозяина в Одессе.)
Вероятно, приказчик, продавший Кудлатку, что-нибудь да перепутал!
Во всяком случае, нужно будет не забыть немедленно по приезде попросить папу вырезать из чего-нибудь и пришить к ее глазам эти черные, очень красивые заслонки — неизвестно, как они называются.
Вспомнив таким образом про Кудлатку, Павлик почувствовал беспокойство.
Как она там без него живет в чулане?
Дает ли ей тетя овес и сено?
Не отъели ли у нее мыши хвост?
Правда, хвоста у нее осталось уже маловато: два-три волоска да обойный гвоздик, — но все-таки.
Чувствуя страшное нетерпение, Павлик высунул набок язык и побежал к дому, чтобы поторопить папу и Петю.
Но, как его ни беспокоила участь Кудлатки, все же он ни на минуту не забывал о своей новой дорожной сумочке, висящей через плечо на тесемке.
Он крепко держался за нее обеими ручонками.
Там, кроме плитки шоколада и нескольких соленых галетиков «Капитэн», лежала главная его драгоценность: копилка, сделанная из жестянки «Какао Эйнем».
Там хранились деньги, которые Павлик собирал на покупку велосипеда.
Денег было уже довольно много: копеек тридцать восемь — тридцать девять...
Папа и Петя, наевшись парного молока с серым пшеничным хлебом, уже шли к дилижансу.
Петя бережно нес под мышкой свои драгоценности: банку с заспиртованными морскими иглами и коллекции бабочек, жуков, ракушек и крабов.
Все трое сердечно простились с хозяевами, вышедшими их проводить к воротам, уселись в дилижанс и поехали.
Дорога огибала ферму.
Дилижанс, гремя подвязанным ведром, проехал мимо фруктового сада, мимо беседки, мимо скотного и птичьего дворов.
Наконец он поравнялся с гарманом, то есть с той ровной, хорошо убитой площадкой, на которой молотят и веют хлеб.
В Средней России такая площадка называется ток, а в Бессарабии — гарман.
За дорожным валом, густо поросшим седой от пыли дерезой со множеством продолговатых капелек желтовато-алых ягод, сразу же начинался соломенный мир гармана.
Скирды старой и новой соломы, большие и высокие, как дома, образовали целый город.
Здесь были настоящие улицы, переулки и тупики.
Кое-где под слоистыми, почти черными стенами очень старой соломы, пробиваясь из плотной, как бы чугунной земли, горели изумрудные фитильки пшеничных ростков изумительной чистоты и яркости.
Из трубы парового двигателя валил густой опаловый дым.
Слышался воющий гул невидимой молотилки.
Маленькие бабы с вилами ходили на верхушке новой скирды по колено в пшенице.
Тени хлеба, переносимого на вилах, летали по туче половы, пробитой косыми, движущимися балками солнечного света.
Мелькнули мешки, весы, гири.
Потом проплыл высокий холм только что намолоченного зерна, покрытого брезентом.
И дилижанс выехал в открытую степь.
Одним словом, все было сначала так же, как и в прошлые годы.
Открытое вокруг на десятки верст пустынное жнивье.
Одинокий курган.
Слюдяной блеск лиловых иммортелей.
Присевший возле своей норки суслик.
Кусок веревки, похожей на раздавленную гадюку...
Но вдруг впереди показалась пыль, и мимо дилижанса крупной рысью проехал небольшой отряд конных стражников.
— Стой!
Дилижанс остановился.
Один из всадников подъехал к дилижансу.
Короткий ствол карабина прыгал над зеленым погоном с цифрой.
Прыгала пыльная фуражка набекрень.
Скрипело и горячо воняло кожей седло.
Храпящая морда лошади остановилась на уровне открытого окна.
Крупные зубы грызли белое железо мундштука.
Травянисто-зеленая пена капала с черных, как бы резиновых губ.
Из нежных, телесно-розовых ноздрей вылетало горячее дыхание, обдавая паром сидящих в дилижансе.
Черные губы потянулись к соломенной шляпе Пети.
— Кого везешь? — раздался где-то вверху солдатский голос.
— Дачников на пароход, — ответил неузнаваемо тонкий, поспешный, какой-то угодливый голос кучера. — Они в Аккерман едут, а там прямо на пароход — и в Одессу.
Они тута в экономии все лето жили.
С самого начала июня.
Теперь они едут обратно до дому.
— А ну, покажь!
И с этими словами в окно заглянуло красное, желтоусое и желтобровое солдатское лицо с жестко выскобленным подбородком и с овальной кокардой на зеленом околыше фуражки.
— Кто такие?
— Дачники, — сказал, улыбаясь, отец.
Солдату, видно, не понравились эта улыбка и это слишком вольное слово «дачники», показавшееся ему насмешкой.
— Я вижу, что дачники, — с грубым неудовольствием сказал он. — Мало что дачники!
А кто такие — дачники?
Нижняя челюсть у отца дрогнула, бородка запрыгала.
Побледнев от негодования, он дрожащими пальцами застегнул на все пуговицы летнее пальто, поправил пенсне и резким фальцетом закричал:
— Как вы смеете говорить со мной в таком тоне?
Я — преподаватель среднеучебных заведений, коллежский советник Бачей, а это мои дети — Петр и Павел.
Мы направляемся в Одессу.
На лбу у отца выступили розовые пятна.
— Виноват, ваше высокоблагородие, — бодро сказал солдат, вылупив почти белые глаза, и поднес руку с нагайкой к козырьку. — Обознался!
Как видно, он был смертельно перепуган, услышав хоть до сих пор ему и неизвестный, но столь грозный штатский чин — «коллежский советник».
Ну его к богу!
Еще нарвешься на неприятность.
Еще по зубам заработаешь.
Он дал лошади шпоры и ускакал.
— Дурак, — сказал Петя, когда солдаты были уже далеко.
Отец снова вскипятился:
— Замолчи!
Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смел произносить этого слова!
Тот, кто часто говорит «дурак», чаще всего сам... не слишком умный человек.
Заруби это себе на носу.
В другое время Петя, конечно, полез бы в спор, но сейчас он смолчал.
Он слишком хорошо понимал душевное состояние отца.
Отец, который всегда с раздражительным презрением говорил о чинах и орденах, который никогда не носил форменного вицмундира и никогда не надевал своей «Анны третьей степени», который не признавал никаких сословных привилегий и упрямо утверждал, что все жители России суть не что иное, как только «граждане», вдруг, в порыве раздражения, наговорил бог знает чего.
И кому же?
Первому встречному солдату...
«Преподаватель среднеучебных заведений»...
«Коллежский советник»...
«Как вы смеете говорить в таком тоне»...
«Фу, какая ерунда! — говорило смущенное лицо отца. — Фу, как стыдно!»
Тем временем кучер, как это всегда бывает во время долгих поездок на лошадях, в общем замешательстве уже успел потерять ремешок кнута и ходил по дороге, шарпая кнутовищем по придорожным, седым от пыли кустикам полыни.
Наконец он его нашел и привязал, затянув узел зубами.
— А, чтоб им пусто было!
— сказал он, подходя к дилижансу.
Ездят эти стражники по всем дорогам и ездят, только людей пугают.
— Зачем ездят? — спросил отец.
— Кто их знает зачем.
Ловят кого-нибудь, чи шо.
Тут позавчера, верст за тридцать, экономию помещика Балабанова спалили.
Говорят, какой-то беглый матрос с «Потемкина» поджег.
Так теперь они скрозь ездят и ловят того беглого матроса.
Он, говорят, где-то тут по степу скрывается.
Такие дела.
Что ж, поедем?
С этими словами кучер влез на свое высокое место, разобрал вожжи, и дилижанс тронулся дальше.
Однако, как ни прекрасно было это утро, настроение у всех было уже испорчено.
Очевидно, в этом чудесном мире густого синего неба, покрытого дикими табунами белогривых облаков, в мире лиловых теней, волнисто бегущих с кургана на курган по степным травам, среди которых нет-нет да и мелькнет конский череп или воловьи рога, в мире, который был создан, казалось, исключительно для человеческой радости и счастья, — в этом мире не все обстояло благополучно.
И об этом думали в дилижансе и отец, и кучер, и Петя.
Только у одного Павлика были свои, особые мысли.
Крепко наморщив круглый кремовый лобик, на который спускалась из-под шляпки аккуратно подстриженная челка, мальчик сидел, сосредоточенно устремив в окно карие внимательные глаза.
— Папа... — сказал он вдруг, не отводя глаз от окна, — папа, а кто царь?
— То есть как это — кто царь?
— Ну — кто?
— Гм...
Человек.
— Да нет же...
Я сам знаю, что человек.
Какой ты!
Не человек, а кто?
Понимаешь, кто?
— Не понимаю, что ты хочешь.
— Я тебя спрашиваю: кто?
— Вот, ей-богу...
Кто да кто...
Ну, если хочешь, помазанник.
— Чем помазанник?
— Что-о?
Отец строго посмотрел на сына.
— Ну — как: если помазанник, то чем?
Понимаешь — чем?
— Не ерунди!
И отец сердито отвернулся.
4
Водопой
Часов в десять утра заехали в большое, наполовину молдаванское, наполовину украинское село «напувать» лошадей.
Отец взял Павлика за руку, и они отправились покупать дыни.
Петя же остался возле лошадей, с тем чтобы присутствовать при водопое.
Кучер подвел лошадей, тащивших за собой громоздкий вагон дилижанса, к кринице.
Это был колодец, так называемый «журавель».
Кучер сунул кнут за голенище и поймал очень длинную, вертикально висящую палку, к концу которой была прикована на цепи тяжелая дубовая бадейка.
Он стал, перебирая руками по палке, опускать ее в колодец.
Журавель заскрипел.
Один конец громадного коромысла стал наклоняться, как бы желая заглянуть в колодец, в то время как другой — с привязанным для противовеса большим ноздреватым камнем — легко поднимался вверх.
Петя навалился грудью на борт криницы и посмотрел в нее, как в подзорную трубу.
Круглая шахта, выложенная булыжником, покрытая глухим темно-коричневым бархатом плесени, уходила далеко вглубь.
И там, в холодной темноте, блестел маленький кружочек воды с фотографически четким отражением Петиной шляпы.
Мальчик крикнул, и колодец, как глиняный кувшин, наполнился гулким шумом.
Бадейка очень далеко шла вниз, стала совсем маленькой, а все никак не могла дойти до воды.
Наконец раздался далекий всплеск.
Бадейка погрузилась в воду, захлебнулась и пошла вверх.
Увесистые капли шлепались в воду.
Они стреляли, как пистоны.
Долго шла, поднимаясь, палка, натертая множеством рук, как стекло, пока наконец не появилась мокрая цепь.
Журавель скрипнул в последний раз.
Кучер сильными руками подхватил пудовую бадейку и вылил в каменную колоду.
Но, прежде чем вылить, напился из нее сам.
После кучера напился и Петя.
Именно в этом-то и заключалась главная прелесть водопоя.
Мальчик окунул нос и подбородок в совершенно прозрачную, холодную, как лед, воду.
Бадейка изнутри обросла зеленой бородой тины.
Что-то жуткое, почти колдовское было в этой бадейке и в этой тине.
Что-то очень древнее, удельное, лесное, говорившее детскому воображению о водяной мельнице, колдуне-мельнике, омуте и царевне-лягушке.
От ледяной воды сразу стало ломить лоб.
Но день был горяч.
И Петя знал, что эта боль скоро пройдет.
Петя очень хорошо знал также, что надобно ведер восемь — десять, для того чтобы напоить лошадей.
На это уйдет по меньшей мере полчаса.
Можно погулять.
Мальчик осторожно пробрался через черную, как вакса, грязь водопоя, сплошь истыканную свиными копытцами.
Затем пошел вдоль водостока, по лужку, покрытому гусиным пухом.
Водосток привел его к болотцу, сплошь заросшему высоким лесом камыша, осоки и сорняков.
Здесь даже в самый яркий полдень была сумрачная прохлада.
Множество одуряющих запахов резко ударило в нос.
Особый, очень острый запах осоки смешивался со сладкой, какой-то ореховой вонью болиголова, от которой действительно начинала болеть голова.
Остролистые кустики дурмана, покрытые черно-зелеными коробочками с мясистыми колючками и длинными, необыкновенно нежными и необыкновенно белыми вонючими цветами, росли рядом с пасленом, беленой и таинственной сон-травой.
На тропинке сидела большая лягушка с закрытыми глазами, как заколдованная, и Петя изо всех сил старался на нее не смотреть, чтобы вдруг не увидеть на ее голове маленькую золотую коронку.
Вообще все казалось здесь заколдованным, как в сказочном лесу.
Не здесь ли бродила где-нибудь поблизости худенькая большеглазая Аленушка, безутешно оплакивая своего братика Иванушку?..
И если бы вдруг из чащи выбежал белый барашек и замекал детским, тоненьким голоском, то, вероятно, Петя лишился бы чувств от страха.
Мальчик решил не думать о барашке.
Но чем больше он старался не думать, тем больше думал.
А чем больше думал, тем становилось ему страшнее одному в черной зелени этого проклятого места.
Он изо всех сил зажмурился, чтобы не закричать, и бросился вон из ядовитой заросли.
Он бежал до тех пор, пока не очутился на задах небольшого хозяйства.
За плетнем, на котором торчало множество глиняных кувшинов, Петя увидел уютный гарман.
Посредине его маленькой арены, устланной свежей, только что с поля, пшеницей, стояла повязанная бабьим платком до глаз девочка лет одиннадцати в длинной сборчатой юбке и короткой ситцевой кофточке с пышными рукавами.
Закрываясь от солнца локтем и переступая босыми ногами, она гоняла на длинной веревке по кругу двух лошадок, запряженных цугом.
Мягко разбрасывая копытами солому, лошадки катили за собой по толстому слою блестящей пшеницы рубчатый каменный валик.
Он твердо и бесшумно подпрыгивал.
За каменным валиком волоклась довольно широкая доска, загнутая спереди, как лыжа.
Петя знал, что в нижнюю поверхность этой доски врезано множество острых янтарных кремней, особенно чисто выбивающих из колоса зерно.
На этой быстро скользящей доске, с трудом сохраняя равновесие, лихо, как на салазках, стоял парнишка Петиных лет в расстегнутой вылинявшей рубахе и картузе козырьком на ухо.
Крошечная белоголовая девочка, судорожно ухватившись обеими ручонками за штанину брата, сидела у его ног на корточках, как мышка.
По кругу бегал старик, шевеля деревянными вилами пшеницу и подбрасывая ее под ноги лошадям.
Старуха подравнивала длинной доской на палке рассыпающийся и теряющий форму круг.
Немного поодаль, у скирды, баба с черными от солнца, жилистыми, как у мужчины, руками с натугой крутила шарманку веялки.
В круглом отверстии барабана мелькали красные лопасти.
Ветер выносил из веялки блестящую тучу половы.
Она легко и воздушно, как кисея, оседала на землю, на бурьян, достигала огорода, где над подсохшей ботвой совершенно созревших, желто-красных степных помидоров торчало, раскинув лохмотья, пугало в рваной дворянской фуражке с красным околышем.
Здесь, на этом маленьком гармане, как видно, работала вся крестьянская семья, кроме самого хозяина.
Хозяин, конечно, был на войне, в Маньчжурии, и, очень возможно, в это время сидел в гаоляне, а японцы стреляли в него шимозами.
Эта бедная кропотливая молотьба была совсем не похожа на шумную, богатую, многолюдную молотьбу, к которой привык Петя в экономии.
Но и в этой скромной молотьбе Петя тоже находил прелесть.
Ему бы, например, очень хотелось покататься на доске с кремнями или даже, на худой конец, покрутить ручку веялки.
И он в другое время обязательно попросил бы хлопчика взять его с собой на доску, но, к сожалению, надо было торопиться...
Петя пошел обратно.
Ему навсегда запомнились все простые, трогательные подробности крестьянского труда: светлый блеск новой соломы; чисто выбеленная задняя стена мазанки; по ней — тряпичные куклы и маленькие, высушенные тыквочки, так называемые «таракуцки», эти единственные игрушки крестьянских детей; а на гребне камышовой крыши — аист на одной ноге рядом со своим большим небрежным гнездом.
Особенно запомнился аист, его кургузый пиджачок с пикейной жилеткой, красная трость ноги (другой, поджатой ноги совсем не было видно) и длинный красный клюв, деревянно щелкавший наподобие колотушки ночного сторожа.
Возле хаты с синенькой вывеской «Волостное правление» стояли привязанные к столбикам крыльца три оседланные кавалерийские лошади.
Солдат с шашкой между колен, в пыльных сапогах сидел на ступеньках в холодке и курил махорку, закрученную в газетную бумажку.
— Послушайте, что вы здесь делаете? — спросил Петя.
Солдат лениво оглядел городского мальчика с ног до головы, пустил сквозь зубы далеко вбок длинную вожжу желтой слюны и равнодушно сказал:
— Матроса ловим.
«Что же это за таинственный, страшный матрос, который скрывается где-то тут поблизости, в степи, который поджигает экономии и которого ловят солдаты?
— думал Петя, спускаясь по знойной, пустынной улице в балочку, к кринице.
— Может быть, этот страшный разбойник нападает на дилижансы?»
Разумеется, Петя ничего не сказал о своих опасениях отцу и брату.
Зачем понапрасну волновать людей?
Но сам он предпочел быть настороже и предусмотрительно засунул коллекции под скамейку, поближе к стенке.
Едва дилижанс тронулся и стал подыматься в гору, мальчик прильнул к окну и принялся не отрываясь смотреть по сторонам, не покажется ли где-нибудь из-за поворота разбойник.
Он твердо решил до самого города ни за что не покидать своего поста.
Тем временем отец и Павлик, очевидно и не подозревавшие об опасности, занялись дыней.
В суровой полотняной наволоке с вышитыми по углам четырьмя букетами, полинявшими от стирок, лежал десяток купленных по копейке дынь.
Отец вытащил одну — крепенькую, серовато-зеленую канталупку, всю покрытую тончайшей сеткой трещин, и, сказав: «А ну-ка, попробуем этих знаменитых дынь», аккуратно разрезал ее вдоль и раскрыл, как писанку.
Чудесное благоухание наполнило дилижанс.
Отец подрезал внутренности дыни перочинным ножичком и ловким, сильным движением выхлестнул их в окно.
Затем разделил дыню на тонкие аппетитные скибки и, уложив их на чистый носовой платок, заметил:
— Кажется, недурственная дынька.
Павлик, нетерпеливо ерзавший на месте, тотчас схватил обеими ручонками самую большую скибку и въелся в нее по уши.
Он даже засопел от наслаждения, и мутные капли сока повисли у него на подбородке.
Отец же аккуратно положил в рот небольшой кусочек, пожевал его, сладко зажмурился и сказал:
— Действительно, замечательно!
— Наслаждец! — подтвердил Павлик.
Тут Петя, у которого за спиной происходили все эти невыносимые вещи, не выдержал и, забыв про опасность, кинулся к дыне.
5
Беглец
Верст за десять до Аккермана начались виноградники.
Уже давно и дыню съели и корки выбросили в окно.
Становилось скучно.
Время подошло к полудню.
Легкий утренний ветер, свежестью своей напоминавший, что дело все-таки идет к осени, теперь совершенно упал.
Солнце жгло, как в середине июля, даже как-то жарче, суше, шире.
Лошади с трудом тащили громоздкий дилижанс по песку глубиной по крайней мере в три четверти аршина.
Передние — маленькие — колеса зарывались в него по втулку.
Задние — большие — медленно виляли, с хрустом давя попадавшиеся в песке синие раковины мидий.
Тонкая мука пыли душным облаком окружала путешественников.
Брови и ресницы стали седыми.
Пыль хрустела на зубах.
Павлик таращил свои светло-шоколадные зеркальные глаза и отчаянно чихал.
Кучер превратился в мельника.
А вокруг, нескончаемые, тянулись виноградники.
Узловатые жгуты старых лоз в строгом шахматном порядке покрывали сухую землю, серую от примеси пыли.
Казалось, они скрючены ревматизмом.
Они могли показаться безобразными, даже отвратительными, если бы природа не позаботилась украсить их чудеснейшими листьями благородного, античного рисунка.
Остро вырезанные, покрытые рельефным узором извилистых жил, в бирюзовых пятнах купороса, эти листья сквозили медовой зеленью в лучах полуденного солнца.
Молодые побеги лозы круто обвивались вокруг высоких тычков.
Старые гнулись под тяжестью гроздьев.
Однако нужно было обладать зорким глазом, чтобы заметить эти гроздья, спрятанные в листве.
Неопытный человек мог обойти целую десятину и не заметить ни одной кисти, в то время как буквально каждый куст был увешан ими и они кричали:
«Да вот же мы, чудак человек!
Нас вокруг тебя пудов десять.
Бери нас, ешь!
Эх ты, разиня!» И вдруг разиня замечал под самым своим носом одну кисть, потом другую, потом третью...
пока весь виноградник вокруг не загорится кистями, появившимися, как по волшебству.
Но Петя был знающий в этих делах человек.
Виноградные кисти открывались ему сразу.
Он не только замечал их тотчас, но даже определял их сорт на ходу дилижанса.
Было множество сортов винограда.
Крупный светло-зеленый «чаус» с мутными косточками, видневшимися сквозь толстую кожу, висел длинными пирамидальными гроздьями по два, по три фунта.
Опытный глаз никак не спутал бы его, например, с «дамскими пальчиками», тоже светло-зелеными, но более продолговатыми и глянцевитыми.
Нежная лечебная «шашла» почти ничем не отличалась от «розового муската», но какая была между ними разница!
Круглые ягодки «шашлы», сжатые в маленькую изящную кисть до того тесно, что теряли форму и делались почти кубиками, ярко отражали в своих медово-розовых пузырьках солнце, в то время как ягодки «розового муската» были покрыты мутной аметистовой пыльцой и солнца не отражали.
Но все они — и иссиня-черная «изабелла», и «чаус», и «шашла», и «мускат» — были до того соблазнительны в своей зрелой, прозрачной красоте, что даже разборчивые бабочки садились на них, как на цветы, смешивая свои усики с зелеными усиками винограда.
Иногда среди лоз попадался шалаш.
Рядом с ним всегда стояла кадка с купоросом, испятнанная сквозной лазурной тенью яблони или абрикосы.
Петя с завистью смотрел на уютную соломенную халабуду.
Он очень хорошо знал, как приятно бывает сидеть в таком шалаше на сухой, горячей соломе в знойной послеобеденной тени.
Неподвижная духота насыщена пряными запахами чабреца и тмина.
Чуть слышно потрескивают подсыхающие стручки мышиного горошка.
Хорошо!
Кусты винограда дрожали и струились, облитые воздушным стеклом зноя.
И надо всем этим бледно синело почти обесцвеченное зноем степное, пыльное небо.
Чудесно!
И вдруг произошло событие, до такой степени стремительное и необычайное, что трудно было даже сообразить, что случилось сначала и что потом.
Во всяком случае, сначала раздался выстрел.
Но это не был хорошо знакомый, нестрашный гулкий выстрел из дробовика, столь частый на виноградниках.
Нет. Это был зловещий, ужасающий грохот трехлинейной винтовки казенного образца.
Одновременно с этим на дороге показался конный стражник с карабином в руках.
Он еще раз приложился, прицелился в глубину виноградника, но, видно, раздумал стрелять.
Он опустил карабин поперек седла, дал лошади шпоры, пригнулся и махнул через канаву и высокий вал прямо в виноградник.
Пришлепнув фуражку, он помчался, ломая виноградные кусты, напрямик и вскоре скрылся из глаз.
Дилижанс продолжал ехать.
Некоторое время вокруг было пусто.
Вдруг позади, на валу виноградника, в одном месте закачалась дереза.
Кто-то спрыгнул в ров, потом выкарабкался из рва на дорогу.
Быстрая человеческая фигура, скрытая в облаке густой пыли, бросилась догонять дилижанс.
Вероятно, кучер заметил ее сверху раньше всех.
Однако, вместо того чтобы затормозить, он, наоборот, встал на козлах и отчаянно закрутил над головой кнутом.
Лошади пустились вскачь.
Но неизвестный успел уже вскочить на подножку и, открыв заднюю дверцу, заглянул в дилижанс.
Он тяжело дышал, почти задыхался.
Это был коренастый человек с молодым, бледным от испуга лицом и карими не то веселыми, не то насмерть испуганными глазами.
На его круглой, ежом стриженной большой голове неловко сидел новенький люстриновый картузик с пуговкой, вроде тех, какие носят мастеровые в праздник.
Но в то же время под его тесным пиджаком виднелась вышитая, батрацкая рубаха, так что как будто он был вместе с тем и батраком.
Однако толстые, гвардейского сукна штаны, бархатистые от пыли, уж никак не шли ни мастеровому, ни батраку.
Одна штанина задралась и открыла рыжее голенище грубого флотского сапога с двойным швом.
«Матрос!» — мелькнула у Пети страшная мысль, и тут же на кулаке неизвестного, сжимавшего ручку двери, к ужасу своему, мальчик явственно увидел голубой вытатуированный якорь.
Между тем неизвестный, как видно, был смущен своим внезапным вторжением не менее самих пассажиров.
Увидев остолбеневшего от изумления господина в пенсне и двух перепуганных детей, он беззвучно зашевелил губами, как бы желая не то поздороваться, не то извиниться.
Но, кроме кривой, застенчивой улыбки, у него ничего не вышло.
Наконец он махнул рукой и уже собирался спрыгнуть с подножки обратно на дорогу, как вдруг впереди показался разъезд.
Неизвестный осторожно выглянул из-за кузова дилижанса, увидел в пыли солдат, быстро вскочил внутрь кареты и захлопнул за собой дверь.
Он умоляющими глазами посмотрел на пассажиров, затем, не говоря ни слова, стал на четвереньки, к ужасу Пети, полез под скамейку, прямо туда, где были спрятаны коллекции.
Мальчик с отчаянием посмотрел на отца, но тот сидел совершенно неподвижно, с бесстрастным лицом, немного бледный, решительно выставив вперед бородку.
Сцепив на животе руки, он крутил большими пальцами — один вокруг другого.
Весь его вид говорил: ничего не произошло, ни о чем не надо расспрашивать, а надо сидеть на своем месте как ни в чем не бывало и ехать.
Не только Петя, но даже и маленький Павлик поняли отца сразу.
Ничего не замечать! При создавшемся положении это было самое простое и самое лучшее.
Что касается кучера, то о нем нечего было и говорить.
Он знай себе нахлестывал лошадей, даже не оборачиваясь назад.
Словом, это был какой-то весьма странный, но единодушный заговор молчания.
Разъезд поравнялся с дилижансом.
Несколько солдатских лиц заглянуло в окна.
Но матрос уже лежал глубоко под скамейкой.
Его совершенно не было видно.
По-видимому, солдаты не нашли ничего подозрительного в этом мирном дилижансе с детьми и баклажанами.
Не останавливаясь, они проехали мимо.
По крайней мере полчаса продолжалось общее молчание.
Матрос неподвижно лежал под скамейкой.
Вокруг все было спокойно.
Наконец впереди в жидкой зелени акаций показалась вереница крайних домиков города.
Тогда отец первый нарушил молчание.
Равнодушно глядя в окно, он сказал как бы про себя, но вместе с тем и рассчитанно громко:
— Ого!
Кажется, мы подъезжаем.
Уже виднеется Аккерман.
Какая ужасная жара!
На дороге ни души.
Петя сразу разгадал хитрость отца.
— Подъезжаем!
Подъезжаем! — закричал он.
Он схватил Павлика за плечи и стал толкать его в окно, фальшиво-возбужденно крича:
— Смотри, Павлик, смотри, какая красивая птичка летит!
— Где летит птичка? — спросил Павлик с любопытством, высовывая язык.
— Ах, господи, какой ты глупый!
Вот же она, вот.
— Я не вижу.
— Значит, ты слепой.
В это время позади раздался шорох, и сейчас же хлопнула дверь.
Петя быстро обернулся.
Но все вокруг было как прежде.
Только уже не торчал из под скамейки сапог.
Петя в тревоге заглянул под скамейку: целы ли коллекции?
Коробки были целы.
Все в порядке.
А Павлик продолжал суетиться у окна, стараясь увидеть птичку.
— Где же птичка? — хныкал он, кривя ротик. — Покажите птичку.
Пе-етька, где пти-и-ичка?
— Не ной! — наставительно сказал Петя. — Нет птички.
Улетела.
Пристал!
Павлик тяжело вздохнул и, поняв, что его грубо обманули, принялся с изумлением заглядывать под скамейку.
Там никого не было.
— Папа, — наконец произнес он дрожащим голосом, — а где же дядя?
Куда он девался?
— Не болтай! — строго заметил отец.
И Павлик горестно замолчал, ломая голову над таинственным исчезновением птички и не менее таинственным исчезновением дяди.
Колеса застучали по мостовой.
Дилижанс въехал в тенистую улицу, обсаженную акациями.
Замелькали серые кривые стволы телефонных столбов, красные черепичные и голубые железные крыши; вдалеке на минутку показалась скучная вода лимана.
В тени прошел мороженщик в малиновой рубахе со своей кадочкой на макушке.
Судя по солнцу, времени было уже больше часа.
А пароход «Тургенев» отходил в два.
Отец велел, не останавливаясь в гостинице, ехать прямо на пристань, откуда как раз только что вытек очень длинный и толстый пароходный гудок.
6
Пароход «Тургенев»
Не следует забывать, что описываемые в этой книге события происходили лет тридцать с лишним назад.
А пароход «Тургенев» считался даже и по тому времени судном, порядочно устаревшим.
Довольно длинный, но узкий, с двумя колесами, красные лопасти которых виднелись в прорезях круглого кожуха, с двумя трубами, он скорее напоминал большой катер, чем маленький пароход.
Но Пете он всегда казался чудом кораблестроения, а поездка на нем из Одессы в Аккерман представлялась по меньшей мере путешествием через Атлантический океан.
Билет второго класса стоил дороговато: один рубль десять копеек.
Покупалось два билета.
Павлик ехал бесплатно.
Но все же ехать на пароходе было гораздо дешевле, а главное, гораздо приятнее, чем тащиться тридцать верст в удушливой пыли на так называемом «овидиопольце».
Овидиопольцем назывался дребезжащий еврейский экипаж с кучером в рваном местечковом лапсердаке, лихо подпоясанном красным ямщицким кушаком.
Взявши пять рублей и попробовав их на зуб, рыжий унылый возница с вечно больными розовыми глазами выматывал душу из пассажиров, через каждые две версты задавая овса своим полумертвым от старости клячам.
Едва заняли места и расположили вещи в общей каюте второго класса, как Павлик, разморенный духотой и дорогой, стал клевать носом.
Его сейчас же пришлось уложить спать на черную клеенчатую койку, накаленную солнцем, бившим в четырехугольные окна.
Хотя эти окна и были окованы жарко начищенной медью, все-таки они сильно портили впечатление.
Как известно, на пароходе обязательно должны быть круглые иллюминаторы, которые в случае шторма надо «задраивать».
В этом отношении куда лучше обстояло дело в носовой каюте третьего класса, где имелись настоящие иллюминаторы, хотя и не было мягких диванов, а только простые деревянные лавки, как на конке.
Однако в третьем классе ездить считалось «неприлично» в такой же мере, как в первом классе «кусалось».
По своему общественному положению семья одесского учителя Бачей как раз принадлежала к средней категории пассажиров, именно второго класса.
Это было настолько же приятно и удобно в одном случае, настолько неудобно и унизительно — в другом.
Все зависело от того, в каком классе едут знакомые.
Поэтому господин Бачей всячески избегал уезжать с дачи в компании с богатыми соседями, чтобы не испытывать лишнего унижения.
Был как раз горячий сезон помидоров и винограда.
Погрузка шла утомительно долго.
Петя несколько раз выходил на палубу, чтобы узнать, скоро ли наконец отчалят.
Но каждый раз казалось, что дело не двигается.
Грузчики шли бесконечной вереницей по трапу, один за другим, с ящиками и корзинками на плечах, а груза на пристани все не убывало.
Мальчик подходил к помощнику капитана, наблюдавшему за погрузкой, терся возле него, становился рядом, заглядывал сверху в трюм, куда осторожно опускали на цепях бочки с вином — сразу по три, по четыре штуки, связанные вместе.
Иногда он как бы нечаянно даже задевал помощника капитана локтем.
Специально, чтобы обратить на себя внимание.
— Мальчик, не путайся под ногами, — с равнодушной досадой говорил помощник капитана.
Но Петя на него не обижался.
Пете важно было лишь как-нибудь завязать разговор.
— Послушайте, скажите, пожалуйста: скоро ли мы поедем?
— Скоро.
— А когда скоро?
— Как погрузим, так и поедем.
— А когда погрузим?
— Тогда, когда поедем.
Петя притворно хохотал, желая подольститься к помощнику:
— Нет, скажите серьезно: когда?
— Мальчик, уйди из-под ног!
Петя отходил с оживленно-независимым видом, как будто между ними не произошло никаких неприятностей, а просто так — поговорили и разошлись.
Он снова принимался, положив подбородок на перила, рассматривать смертельно надоевшую пристань.
Кроме «Тургенева», здесь грузилось еще множество барж.
Вся пристань была сплошь заставлена подводами с пшеницей.
С сухим, шелковым шелестом текло зерно по деревянным желобам в квадратные люки трюмов.
Белое, яростное солнце с беспощадной скукой царило над этой пыльной площадью, лишенной малейших признаков поэзии и красоты.
Все, все казалось здесь утомительно безобразным.
Чудесные помидоры, так горячо и лакомо блестевшие в тени вялых листьев на огородах, здесь были упакованы в тысячи однообразных решетчатых ящиков.
Нежнейшие сорта винограда, каждая кисть которого казалась на винограднике произведением искусства, были жадно втиснуты в грубые ивовые корзинки и поспешно обшиты дерюгой с ярлыками, заляпанными клейстером.
С таким трудом выращенная и обработанная пшеница — крупная, янтарная, проникнутая всеми запахами горячего поля, — лежала на грязном брезенте, и по ней ходили в сапогах.
Среди мешков, ящиков и бочек расхаживал аккерманский городовой в белом кителе чертовой кожи, с оранжевым револьверным шнуром на черной шее и с большой шашкой.
От неподвижного речного зноя, от пыли, от вялого, но непрерывного шума медленной погрузки Петю клонило ко сну.
Мальчик еще раз, на всякий случай, подошел к старшему помощнику узнать, скоро ли наконец поедем, и еще раз получил ответ, что как погрузим, так и поедем, а погрузим тогда, когда поедем.
Зевая и сонно думая о том, что, очевидно, все на свете товар, и помидоры — товар, и баржи — товар, и домики на земляном берегу — товар, и лимонно-желтые скирды возле этих домиков — товар, и, очень возможно, даже грузчики — товар, Петя побрел в каюту, примостился возле Павлика.
Он даже не заметил, как заснул, а когда проснулся, оказалось, что пароход уже идет.
Положение каюты как-то непонятно переменилось.
В ней стало гораздо светлей.
По потолку бежало зеркальное отражение волны.
Машина работала.
Слышался хлопотливый шум колес.
Петя пропустил интереснейший момент отплытия — пропустил третий гудок, команду капитана, уборку трапа, отдачу концов...
Это было тем более ужасно, что ни папы, ни Павлика в каюте не было.
Значит, они видели все.
— Что же вы меня не разбудили? — закричал Петя, чувствуя себя обворованным во сне.
Кинувшись из каюты на палубу, он пребольно ушиб ногу об острый медный порог.
Но даже не обратил внимания на такие пустяки.
— Окаянные, окаянные!
Впрочем, Петя напрасно так волновался.
Пароход хотя действительно уже и отвалил от пристани, но все же шел еще не по прямому курсу, а только разворачивался.
Значит, самое интересное еще не произошло.
Предстояли еще и «малый ход вперед», и «самый малый ход вперед», и «стоп», и «задний ход», и «самый малый задний», и еще множество увлекательнейших вещей, известных мальчику в совершенстве.
Пристань удалялась, становилась маленькой, поворачивалась.
Пассажиры, которых вдруг оказался полон пароход, столпились, навалившись на один борт.
Они продолжали махать платками и шляпами с таким горячим отчаянием, словно отправлялись бог весть куда, на край света, в то время как в действительности они уезжали ровным счетом на тридцать верст по прямой линии.
Но уж таковы были традиции морского путешествия и горячий темперамент южан.
Главным образом это были пассажиры третьего класса и так называемые «палубные», помещавшиеся на нижней носовой палубе возле трюма.
Они не имели права находиться на верхних палубах, предназначенных исключительно для «чистой» публики первого и второго классов.
Петя увидел папу и Павлика на верхней палубе.
Они азартно махали шляпами.
Тут же находились капитан и весь экипаж корабля: старший помощник и два босых матроса.
Из всей команды только капитан и один матрос занимались настоящим делом управления пароходом.
Старший помощник и другой матрос продавали билеты.
С разноцветными рулонами и зеленой проволочной кассой, вроде тех, что чаще всего бывают в пекарнях, они обходили пассажиров, не успевших купить билеты на пристани.
Капитан отдавал команду, расхаживая поперек палубы — между двумя мостиками на крыльях парохода.
В это время матрос на глазах у изумленных пассажиров смотрел в медный котел большого компаса и крутил колесо штурвала, изредка помогая себе босой ногой.
При этом штурвал невероятно скрипел и гулевые цепи с грохотом ползли взад и вперед вдоль борта, каждую минуту готовые оторвать шлейфы у неосторожных дам.
Пароход шел задним ходом, медленно поворачивая.
— Право на борт! — не обращая ни малейшего внимания на пассажиров, почтительно обступивших компас, кричал капитан рулевому хриплым, горчичным голосом обжоры и грубияна.
— Право на борт!
Еще правей!
Еще немножко!
Еще самую чуть-чуть!
Хорошо.
Так держать.
Он перешел на правый мостик, открыл крышечку рупора, труба которого была проведена вниз, и постучал ногою по педали.
В недрах пакетбота раздалось дилиньканье колокольчика.
Пассажиры с уважением подняли брови и молчаливо переглянулись.
Они поняли, что капитан позвонил в машинное отделение.
Что делать?
Бежать на мостик смотреть, как будет говорить капитан в рупор, или оставаться возле матроса и компаса?
Петя готов был разорваться.
Но рупор перевесил.
Мальчик схватил Павлика за руку и поволок его к мостику, возбужденно крича не без тайного намерения поразить двух незнакомых, но прекрасных девочек своей осведомленностью в морских делах:
— Смотри, Павлик, смотри, сейчас он будет говорить в рупор: «Передний ход».
— Малый ход назад! — сказал капитан в трубку.
И тотчас внизу задилинькал колокольчик.
Это означало, что команда принята.
7
Фотографическая карточка
Вот уже и Аккерман скрылся из глаз.
Не стало видно развалин старинной турецкой крепости.
А пароход продолжал идти по непомерно широкому днестровскому лиману, и казалось, конца-краю не будет некрасивой кофейной воде, облитой оловом солнца.
Вода была так мутна, что тень парохода лежала на ней как на глине.
Путешествие все еще как будто и не начиналось.
Измученные лиманом, все ожидали выхода в море.
Наконец часа через полтора пароход стал выходить из устья лимана.
Петя прильнул к борту, боясь пропустить малейшую подробность этой торжественной минуты.
Вода заметно посветлела, хотя все еще была достаточно грязной.
Волна пошла крупнее и выше.
Красные палки буйков, показывавшие фарватер, торчали из воды, валко раскачиваясь остроконечными грибками шляпок.
Иногда они проплывали так близко от борта, что Петя ясно видел в середине такого решетчатого грибка железную клеточку, куда ночью вставляют фонарик.
«Тургенев» обогнал несколько черных рыбачьих лодок и два дубка с круто надутыми темными парусами.
Лодки закачались, поднятые и опущенные волной, оставленной пароходом.
Мимо горючего песчаного мыса Каролино-Бугаз с казармой и мачтой кордона широкая водяная дорога, отмеченная двумя рядами буйков, выводила в открытое море.
Капитан всякую минуту заглядывал в компас, лично показывая рулевому курс.
Дело было, как видно, нешуточное.
Вода стала еще светлей.
Теперь она была явно разбавлена чистой голубоватой морской водой.
— Средний ход! — сказал капитан в рупор.
Впереди, резко отделяясь от желтой воды лимана, лежала черно-синяя полоса мохнатого моря.
— Малый ход!
Оттуда било свежим ветром.
— Самый малый!
Машина почти перестала дышать.
Лопасти еле-еле шлепали по воде.
Плоский берег тянулся так близко, что казалось, до него ничего не стоит дойти вброд.
Маленький, ослепительно белый маячок кордона; высокая его мачта, нарядно одетая гирляндами разноцветных морских флагов, отнесенных крепким бризом в одну сторону; канонерка, низко сидящая в камышах; фигурки солдат пограничной стражи, стирающих белье в мелкой хрустальной воде, — все это, подробно освещенное солнцем, почти бесшумно двигалось мимо парохода, отчетливое и прозрачное, как переводная картинка.
Близкое присутствие моря возвратило миру свежесть и чистоту, как будто бы сразу сдуло с парохода и пассажиров всю пыль.
Даже ящики и корзины, бывшие до сих пор отвратительно скучным товаром, мало-помалу превращались в груз и по мере приближения к морю стали, как это и подобало грузу, слегка поскрипывать.
— Средний ход!
Кордон был уже за кормой, поворачивался, уходил вдаль.
Чистая темно-зеленая глубокая вода окружала пароход.
Едва он вошел в нее, как его сразу подхватила качка, обдало водяной пылью крепкого ветра.
— Полный ход!
Мрачные клубы сажи обильно повалили из сипящих труб.
Косая тень легла на кормовой тент.
Как видно, не так-то легко было старушке машине бороться с сильной волной открытого моря.
Она задышала тяжелей.
Мерно заскрипела дряблая обшивка.
Якорь под бушпритом кланялся волне.
Ветер уже успел сорвать чью-то соломенную шляпу, и она уплывала за кормой, качаясь на широкой полосе пены.
Четыре слепых еврея в синих очках гуськом поднимались по трапу, придерживая котелки.
Усевшись на скамейке верхней палубы, они порывисто ударили в смычки.
Раздирающие фальшивые звуки марша «На сопках Маньчжурии» тотчас смешались с тяжелыми вздохами старой машины.
С развевающимися фалдами фрака пробежал вверх по тому же трапу один из двух пароходных официантов в сравнительно белых нитяных перчатках.
С ловкостью фокусника он размахивал крошечным подносиком с дымящейся бутылкой «лимонада-газес».
Так началось море.
Петя уже успел облазить весь пароход.
Он выяснил, что подходящих детей нет и завести приятное знакомство почти не с кем.
Сначала, правда, была некоторая надежда на тех двух девочек, перед которыми Петя так неудачно показал свои морские познания.
Но эта надежда не оправдалась.
Прежде всего девочки ехали в первом классе и сразу же дали понять, заговорив с гувернанткой по-французски, что мальчик — из второго класса — не их поля ягода.
Затем одну из них сейчас же, как вышли в море, укачало, и она — Петя видел это в незапертую дверь — лежала на бархатном диване в недоступно роскошной каюте первого класса и сосала лимон, что было глубоко противно.
И, наконец, оставшаяся на палубе девочка, несмотря на свою несомненную красоту и элегантность (на ней было короткое пальтишко с золотыми пуговицами с якорями и матросская шапочка с красным французским помпоном), оказалась неслыханной капризой и плаксой.
Она бесконечно препиралась со своим папой, высоким, крайне флегматичным господином в бакенбардах и крылатке.
Он был как две капли воды похож на лорда Гленарвана из книги «Дети капитана Гранта».
Между отцом и дочерью все время происходил следующий диалог:
— Папа, мне хочется пить.
— Хочется, перехочется, перетерпится, — флегматично отвечал «лорд Гленарван», не отрываясь от морского бинокля.
Девочка капризно топала ногой и в повышенном тоне повторяла:
— Мне хочется пить!
— Хочется, перехочется, перетерпится, — еще более невозмутимо говорил отец.
Девочка с упрямой яростью твердила:
— Папа, мне хочется пить!
Папа, мне хочется пить!
Папа, мне хочется пить!
Слюни кипели на ее злых губах.
Она нудно тянула голосом, способным у кого угодно вымотать душу:
— Па-а-апа-аа, мне-е-е хочетца-а-а пи-и-ить.
На что «лорд Гленарван» еще равнодушнее говорил, не торопясь и не повышая голоса:
— Хочется, перехочется, перетерпится.
Это был страшный поединок двух упрямцев, начавшийся еще чуть ли не в Аккермане.
Разумеется, ни о каком знакомстве нечего было и думать.
Тогда Петя нашел очень интересное занятие: он стал ходить по пятам за одним пассажиром.
Куда пассажир — туда и Петя.
Это было очень интересно, тем более что пассажир уже давно обратил на себя внимание мальчика некоторой странностью своего поведения.
Может быть, другие пассажиры ничего не заметили.
Но Пете бросилась в глаза одна вещь, сильно поразившая его.
Дело в том, что пассажир ехал без билета.
А между тем старший помощник отлично это знал.
Однако он почему-то не только ничего не говорил странному пассажиру, но даже как бы молчаливо разрешал ему ходить куда угодно, даже в каюту первого класса.
Петя ясно видел, что произошло, когда старший помощник подошел к странному пассажиру со своей проволочной кассой.
— Ваш билет, — сказал старший помощник.
Пассажир что-то шепнул ему на ухо.
Старший помощник кивнул головой и сказал:
— Пожалуйста.
После этого никто уже больше не тревожил странного пассажира.
А он стал прогуливаться по всему пароходу, заглядывая всюду: в каюты, в машинное отделение, в буфет, в уборную, в трюм.
Кто же он был?
Помещик?
Нет.
Помещики так не одевались и не так себя вели.
У бессарабского помещика обязательно был парусиновый пылевик и белый дорожный картуз с козырьком, захватанным пальцами.
Затем кукурузные степные усы и небольшая плетеная корзиночка с висячим замком. В ней обязательно находились ящичек копченой скумбрии, помидоры, брынза и две-три кварты белого молодого вина в зеленом штофике.
Помещики ехали ради экономии во втором классе, держались все вместе, из каюты не выходили и все время закусывали или играли в карты.
Петя не видел в их компании странного пассажира.
На нем, правда, был летний картуз, но зато не было ни пылевика, ни корзиночки.
Нет, конечно, это был не помещик.
Может быть, он какой-нибудь чиновник с почты или учитель?
Вряд ли.
Хотя у него и была под пиджаком чесучовая рубашка с отложным воротником и вместо галстука висел шнурок с помпончиками, но зато никак не подходили закрученные вверх черные, как вакса, усы и выскобленный подбородок.
И уже совсем не подходило ни к какой категории пассажиров небывалой величины дымчатое пенсне на мясистом, вульгарном носу с ноздрями, набитыми волосом.
И потом, эти брюки в мелкую полоску и скороходовские сандалии, надетые на толстые белые, какие-то казенные карпетки.
Нет, тут положительно что-то было неладно.
Засунув руки в карманы — что, надо сказать, было ему строжайше запрещено, — Петя с самым независимым видом расхаживал за странным пассажиром по всему пароходу.
Сперва странный пассажир постоял в узком проходе возле машинного отделения, рядом с кухней.
Из кухни разило горьким чадом кухмистерской, а из открытых отдушин машинного отделения дуло горячим ветром, насыщенным запахом перегретого пара, железа, кипятка и масла.
Стеклянная рама люка была приподнята.
Можно было сверху заглянуть в машинное отделение, что Петя с наслаждением и проделал.
Он знал эту машину, как свои пять пальцев.
Но каждый раз она вызывала восхищение.
Мальчик готов был смотреть на ее работу часами.
Хотя всем было известно, что машина устаревшая, никуда не годная и так далее, но, даже и такая, она поражала своей невероятной, сокрушительной силой.
Стальные шатуны, облитые тугим зеленым маслом, носились туда и обратно с легкостью, изумительной при их стопудовом весе.
Жарко шаркали поршни.
Порхали литые кривошипы.
Медные диски эксцентриков быстро и нервно терлись друг о друга, оказывая таинственное влияние на почти незаметную, кропотливую деятельность скромных, но очень важных золотников.
И надо всем этим головокружительным хаосом царил непомерно громадный маховик, крутившийся на первый взгляд медленно, а если присмотреться, то с чудовищной быстротой, поднимая ровный горячий ветер.
Жутко было смотреть, как машинист ходил среди всех этих неумолимо движущихся суставов и, нагибаясь, прикладывал к ним длинный хоботок своей масленки.
Но самое поразительное во всем машинном отделении была единственная на весь пароход электрическая лампочка.
Она висела под жестяной тарелкой, в грубом проволочном намордничке.
(Как она была не похожа на теперешние ослепительно яркие полуваттные электрические лампы!)
В ее почерневшей склянке слабо светилась докрасна раскаленная проволочная петелька, хрупко дрожавшая от сотрясений парохода.
Но она казалась чудом.
Она была связана с волшебным словом «Эдисон», давно уже в понятии мальчика потерявшим значение фамилии и приобретшим таинственное значение явления природы, как, например, «магнетизм» или «электричество».
Затем странный человек не торопясь обошел нижние палубы.
Мальчику показалось, что незнакомец незаметно, но крайне внимательно осматривает пассажиров, примостившихся на своих узлах и корзинах вокруг мачты, у бортов, среди груза.
Петя готов был держать пари — между прочим, пари тоже категорически запрещалось, — что этот человек тайно кого-то разыскивает.
Незнакомец довольно бесцеремонно переступал через спящих молдаван.
Он протискивался сквозь группы евреев, обедающих маслинами.
Он украдкой приподнимал края брезента, покрывавшего ящики помидоров.
Какой-то человек спал на досках палубы, прикрыв щеку картузиком и уткнувшись головой в ту веревочную подушку, которую обычно спускают с борта, чтобы смягчить удар парохода о пристань.
Он лежал, раскинув во сне руки и совсем по-детски поджав ноги.
Вдруг мальчик нечаянно посмотрел на эти ноги в задравшихся штанах и остолбенел: на них были хорошо знакомые флотские сапоги с рыжими голенищами.
Не было сомнения, что именно эти самые сапоги Петя видел сегодня под скамейкой дилижанса.
Но даже если это и было простым совпадением, то уж во всяком случае не могло быть совпадением другое обстоятельство: на руке у спящего, как раз на том самом мясистом треугольнике под большим и указательным пальцами, Петя явственно разглядел маленький голубой якорь.
Мальчик чуть не вскрикнул от неожиданности.
Но сдержался: он заметил, что усатый пассажир тоже обратил внимание на спящего.
Усатый прошел несколько раз мимо, стараясь заглянуть в лицо, прикрытое картузиком.
Однако это ему никак не удавалось.
Тогда он, проходя мимо, как бы нечаянно наступил спящему на руку:
— Виноват.
Спящий вздрогнул.
Он сел, испуганно озираясь ничего не понимающими, заспанными глазами.
— А? Что такое?
Куда? — бессмысленно бормотал он и тер кулаком щеку, на которой отпечатался коралловый рубец каната.
Это был он, тот самый матрос!
Петя спрятался за выступ трюма и затаив дыхание стал наблюдать, что будет дальше.
Однако ничего особенного не произошло.
Еще раз извинившись, усатый отправился дальше, а матрос перевернулся на другой бок, но уже не спал, а смотрел по сторонам с тревогой и, как показалось Пете, с какой-то нетерпеливой досадой.
Что делать?
Бежать к папе?
Рассказать все старшему помощнику?
Нет, нет!
Петя хорошо запомнил поведение отца в дилижансе.
Очевидно, во всем этом происшествии было нечто такое, о чем никому не надо говорить, никого не надо расспрашивать, а молчать, делая вид, что ничего не знаешь.
Тогда мальчик решил отыскать усатого и посмотреть, что он делает.
Он нашел его на почти пустой палубе первого класса.
Тот стоял, прислонившись к спасательной лодке, туго обтянутой зашнурованным брезентом.
Под рубкой шумело невидимое колесо, взбивая почти черную воду, покрытую крупным кружевом пены.
Шум стоял, как на мельнице.
Уже довольно длинная тень парохода быстро скользила по ярким волнам, которые чем дальше от парохода, тем становились синее.
За кормой развевался просвеченный солнцем бело-сине-красный торговый флаг.
За пароходом, все расширяясь и тая, далеко тянулась широкая, как бы масленичная, санная, хорошо разметанная дорога.
Слева уже шел высокий глинистый берег Новороссии.
А усатый держал в руке и украдкой рассматривал какую-то вещь.
Петя незаметно подошел сзади, стал на цыпочки и увидел ее.
Это была небольшая, так называемого визитного формата, фотографическая карточка матроса в полной форме, в лихо заломленной бескозырке с надписью на ленте:
«Князь Потемкин-Таврический».
Матрос был не кто иной, как тот самый, с якорем на руке.
И тут же в силу какого-то непонятного течения мыслей Петя вдруг совершенно ясно понял, что именно было странного в наружности усатого: усатый, так же как и тот, с якорем, тоже был переодет.
8
«Человек за бортом!»
Ветер дул свежий, попутный.
Чтобы помочь машине и наверстать время, потерянное при затянувшейся погрузке, капитан приказал поставить парус.
Никакой праздник, никакие подарки не привели бы Петю в такой восторг, как эта безделица.
Впрочем, хороша безделица!
Сразу на одном пароходе, в одно и то же время и машина и парус.
И пакетбот и фрегат одновременно!
Я думаю, что и вы бы, товарищи, пришли в восторг, если бы вам вдруг выпало счастье прокатиться по морю на настоящем пароходе, да, кроме того, еще и под парусом.
Даже и в те времена парус ставили только на самых старых пароходах, и то чрезвычайно редко.
Теперь же этого и вовсе никогда не случается.
Так что легко себе представить, как переживал это событие Петя.
Разумеется, мальчик сразу забыл и про усатого и про беглого.
Он, как очарованный, стоял на носу, не сводя глаз с босого матроса, который довольно лениво возился возле люка, вытаскивая аккуратно сложенный парус.
Петя превосходно знал, что это кливер.
Все же он подошел к старшему помощнику, помогавшему — за неимением других матросов — ставить парус.
— Погашайте, скажите, пожалуйста, это кливер?
— Кливер, — довольно неприветливо ответил старший помощник.
Но Петя на него ничуть не обиделся.
Он прекрасно понимал, что настоящий морской волк обязательно должен быть несколько груб.
Иначе что ж это за моряк?
Петя со сдержанной улыбкой превосходства посмотрел на пассажиров и снова несколько небрежно, как равный к равному, обратился к старшему помощнику:
— А скажите, пожалуйста, какие еще бывают паруса?
Кажется, грот и фок?
— Мальчик, не путайся под ногами, — проговорил помощник с таким видом, как будто у него вдруг начал болеть зуб, — иди отсюда с богом в каюту к мамаше.
— У меня мама умерла, — с грустной гордостью ответил Петя грубияну. — Мы едем с папой.
Но старший помощник ничего на это не сказал, и разговор прекратился.
Наконец поставили кливер.
Пароходик побежал еще быстрее.
Уже чувствовалось приближение к Одессе.
Впереди виднелась белая коса Сухого лимана.
Низкая его вода была до того густой, синей, что даже отсвечивала красным.
Затем показались шиферные крыши немецкой колонии Люстдорф и высокая грубая кирка с флюгером на шпиле.
А уж дальше пошли дачи, сады, огороды, купальни, башни, маяки...
Сначала знаменитая башня Ковалевского, о которой даже существовала легенда.
Некий богач, господин Ковалевский, решил на свой риск и страх построить для города водопровод.
Это принесло бы ему несметные барыши.
Шутка сказать!
За каждый глоток воды люди должны были платить господину Ковалевскому столько, сколько он пожелает.
Дело в том, что в земле господина Ковалевского имелся источник пресной воды, единственный в окрестностях Одессы.
Однако вода была очень глубоко.
Чтобы ее добыть, следовало построить громаднейшую водокачку.
Такое предприятие трудно поднять одному.
Но господин Ковалевский ни с кем не захотел делить будущие барыши.
Он начал строить башню один.
Постройка оказалась гораздо дороже, чем он предполагал по смете.
Родственники умоляли его отказаться от безумной затеи, но он уже вложил в это предприятие слишком много денег, отступать было поздно.
Он продолжал постройку.
Он вывел башню на три четверти, и у него не стало средств.
Тогда он заложил все свои дома и земли, и ему удалось достроить башню.
Это было громадное сооружение, похожее на чудовищно увеличенную шахматную туру.
Одесситы приходили по воскресеньям целыми семьями посмотреть на диковину.
Но одной башни, разумеется, было мало.
Надо было выписывать из-за границы машины, бурить почву, прокладывать трубы.
Господин Ковалевский в отчаянии бросился за деньгами к одесским негоциантам и банкирам.
Он предлагал им баснословные проценты.
Он обещал небывалые барыши.
Он умолял, унижался, плакал.
Богачи, которые не могли ему простить, что он раньше не захотел взять их в компанию, теперь были непреклонны.
Никто не дал ему ни копейки.
Он был совершенно разорен, уничтожен, раздавлен.
Водопровод сделался его навязчивой идеей.
По целым дням он ходил, как безумный, вокруг башни, проглотившей все его состояние, и ломал голову — где бы достать денег.
Он медленно сходил с ума.
Наконец однажды он взобрался на самую верхушку проклятой башни и бросился вниз.
Это случилось лет пятьдесят назад, но до сих пор почерневшая от времени башня стояла над морем, недалеко от богатого торгового города, мрачным предостережением, страшным памятником ненасытной человеческой алчности.
Затем показался новый белый маяк, а за ним старый — бездействующий.
Оба они, выпукло освещенные розовым солнцем, садившимся в золотую пыль дачных акаций, так отчетливо, так близко — а главное, так знакомо — стояли над обрывами, что Петя готов был изо всех сил дуть в кливер, лишь бы поскорее доехать.
Тут уже каждый кусочек берега был ему известен до малейших подробностей.
Большой Фонтан, Средний Фонтан, Малый Фонтан, высокие обрывистые берега, поросшие дерезой, шиповником, сиренью, боярышником.
В воде под берегом — скалы, до половины зеленые от тины, и на этих скалах — рыболовы с бамбуковыми удочками и купальщики.
А вот и «Аркадия», ресторан на сваях, раковина для оркестра — издали маленькая, не больше суфлерской будки, — разноцветные зонтики, скатерти, по которым бежит свежий ветер.
Все эти подробности возникали перед глазами мальчика, одна другой свежее, одна другой интереснее.
Но они не были забыты.
Нет!
Их ни за что нельзя было забыть, как нельзя было забыть свое имя.
Они лишь как-то ускользнули на время из памяти.
Теперь они вдруг бежали назад, как домой после самовольной отлучки.
Они бежали одна за другой.
Их становилось все больше и больше.
Они обгоняли друг дружку.
Казалось, они наперерыв кричали мальчику:
«Здравствуй, Петя!
Наконец-то ты приехал!
А мы все без тебя соскучились!
Неужели ты нас не узнаешь?
Посмотри хорошенько: это же я, твоя любимая дача Маразли.
Ты так любил ходить по моим великолепно выстриженным изумрудным газонам, хотя это строжайше воспрещалось!
Ты так любил рассматривать мои мраморные статуи, по которым ползали крупные улитки с четырьмя рожками, так называемые „Лаврики-Павлики“, оставляя за собой слюдяную дорожку!
Посмотри, как я выросла за лето!
Посмотри, какими густыми стали мои каштаны!
Какие пышные георгины и пионы цветут на моих клумбах!
Какие роскошнейшие августовские бабочки садятся, в черной тени моих аллей!»
«А это я: „Отрада“!
Не может быть, чтоб ты забыл мои купальни, и мой тир, и мой кегельбан!
Посмотри же: пока ты пропадал, тут успели поставить замечательную карусель с лодочками и лошадками.
Тут же неподалеку живет твой друг и товарищ Гаврик.
Он ждет не дождется, когда ты приедешь.
Скорее же, скорей!»
«А вот и я!
Здравствуй, Петька!
Не узнал Ланжерона?
Смотри, сколько плоскодонных шаланд лежит на моем берегу, сколько рыбачьих сетей сушится на веслах, составленных в козлы!
Ведь это именно в моем песке ты нашел в прошлом году две копейки и потом выпил — хоть в тебя уже и не лезло — четыре кружки кислого хлебного квасу, бившего в нос и щипавшего язык.
Неужели ты не узнаешь эту будку квасника?
Да вот же она, вот, стоит как ни в чем не бывало на обрыве в разросшемся за лето бурьяне!
Тут даже и бинокля не надо».
«А вот и я!
И я!
Здравствуй, Петя!
Ох, что тут без тебя в Одессе было!
Здравствуй, здравствуй!»
Чем ближе к городу, тем ветер становился тише и теплей.
Солнца уже совсем не было видно; только еще верхушка мачты с крошечным красным колпачком флюгера светилась в совершенно чистом розовом небе.
Кливер убрали.
Стук пароходной машины звучно отдавался в скалах и обрывах берега.
Вверх по мачте полз бледно-желтый топовый огонь.
Все мысли Пети были тут, на берегу, в Одессе.
Он ни за что не поверил бы, если бы ему сказали, что совсем-совсем недавно, лишь сегодня утром, он чуть не плакал, прощаясь с экономией.
Какая экономия?
Что за экономия?
Он уже забыл о ней.
Она уже не существовала для него... до будущего лета.
Скорее, скорее в каюту, торопить папу, собирать вещи!
Петя повернулся, чтобы бежать, и вдруг похолодел от ужаса...
Тот самый матрос с якорем на руке сидел на ступеньке носового трапа, а усатый шел прямо на него, без пенсне, руки в карманах, отчетливо скрипя «скороходами».
Он подошел к нему вплотную, наклонился и спросил не громко, но и не тихо:
— Жуков?
— Чего — Жуков? — тихо, как бы через силу произнес матрос, заметно побледнел и встал на ступеньки.
— Сядь.
Тихо.
Сядь, я тебе говорю.
Матрос продолжал стоять.
Слабая улыбка дрожала на его посеревших губах.
Усатый нахмурился:
— С «Потемкина»?
Здравствуй, милый.
Ты бы хоть сапожки, что ли, переменил.
А мы вас ждали, ждали, ждали...
Ну, что скажешь, Родион Жуков?
Приехали?
И с этими словами усатый крепко взял матроса за рукав.
Лицо матроса исказилось.
— Не трожь! — закричал он страшным голосом, рванулся и изо всех сил толкнул усатого кулаком в грудь. — Не тр-рожь больного человека, мор-рда!
Рукав затрещал.
— Стой!
Но было поздно.
Матрос вырвался и бежал по палубе, увертываясь и виляя между корзинами, ящиками, людьми.
За ним бежал усатый.
Глядя со стороны, можно было подумать, что эти двое взрослых людей играют в салки.
Они, один за другим, нырнули в проход машинного отделения.
Затем вынырнули с другой стороны.
Пробежали вверх по трапу, дробно стуча подошвами и срываясь со скользких медных ступенек.
— Стой, держи! — кричал усатый, тяжело сопя.
В руках у матроса появилась оторванная откуда-то на бегу рейка.
— Держи, держи-и-и!
Пассажиры со страхом и любопытством сбились на палубе.
Кто-то пронзительно засвистел в полицейский свисток.
Матрос со всего маху перепрыгнул через высокую крышку люка.
Он увернулся от усатого, обежавшего сбоку, вильнул, перепрыгнул через люк обратно и вскочил на скамейку.
Со скамейки — на перила борта, схватился за флагшток кормового флага, изо всей силы шарахнул усатого рейкой по морде и прыгнул в море.
Над кормой взлетели брызги.
— Ах!
Пассажиры все, сколько их ни было, качнулись назад, будто на них спереди дунуло.
Усатый метался возле борта, держась руками за лицо, и хрипло кричал:
— Держите, уйдет!
Держите, уйдет!
Старший помощник шагал вверх по трапу через три ступеньки со спасательным кругом.
— Человек за бортом!
Пассажиры качнулись вперед к борту, будто на них дунуло сзади.
Петя протиснулся к борту.
Уже довольно далеко от парохода, среди взбитого белка пены, на волне качалась, как поплавок, голова плывущего человека.
Но только он плыл не к пароходу, а от парохода, изо всех сил работая руками и ногами.
Через каждые три-четыре взмаха он поворачивал назад злое, напряженное лицо.
Старший помощник заметил, что человек за бортом, видать, не имеет ни малейшего желания быть «спасенным».
Наоборот, он явно старается уйти как можно дальше от спасителей.
Кроме того, он превосходно плывет, а до берега сравнительно недалеко.
Так что все в порядке.
Нет никаких оснований волноваться.
Напрасно усатый хватал старшего помощника за рукав, делал зверские глаза, требовал остановить пароход и спустить шлюпку.
— Это политический преступник.
Вы будете отвечать!
Помощник флегматично пожал плечами:
— Не мое дело.
Не имею приказанья.
Обратитесь к капитану.
Капитан же только махнул рукой.
И так опаздываем.
Куда там, батюшка!
Очень нужно.
Вот через полчасика пришвартуемся, тогда и ловите своего политического.
А у нас пароходство коммерческое и частное.
Оно политикой не занимается, и на этот счет нет никаких инструкций.
Тогда усатый, ругаясь сквозь зубы, с ободранной мордой, стал пробираться сквозь толпу приготовившихся к высадке пассажиров третьего класса к тому месту, куда должны были подать сходни.
Он грубо расталкивал испуганных людей, наступал на ноги, пихал корзины и наконец очутился у самого борта, с тем чтобы первому выскочить на пристань, как только причалят.
Между тем голова матроса уже еле-еле виднелась в волне среди флажков, качавшихся над рыбачьими сетями и переметами.
9
В Одессе ночью
Берег быстро темнел, становился голубым, синим, лиловым.
На суше уже наступил вечер.
В море было еще светло.
Глянцевая зыбь отражала чистое небо.
Но все же вечер чувствовался и тут.
Выпуклые стекла незаметно зажженных сигнальных фонарей на крыльях парохода — настолько темные и толстые, что днем невозможно было отгадать, какого они цвета, — теперь стали просвечивать зеленым и красным и хотя еще не освещали, но уже явственно светились.
Синий город, с куполообразной крышей городского театра и колоннадой Воронцовского дворца, возник как-то сразу и заслонил полгоризонта.
Водянистые звезды портовых фонарей жидко отражались в светлом и совершенно неподвижном озере гавани.
Туда и заворачивал «Тургенев», очень близко огибая толстую башню, в сущности, не очень большого маяка с колоколом и лестницей.
В последний раз в машинном отделении задилинькал капитанский звонок.
— Малый ход!
— Самый малый!
Быстро и почти бесшумно скользил узкий пароходик мимо трехэтажных носов океанских пароходов Добровольного флота, выставленных в ряд с внутренней стороны брекватера.
Чтобы полюбоваться их чудовищными якорями, Пете пришлось задрать голову.
Вот это пароходы!
— Стоп!
В полной тишине с разгону, не уменьшая хода, несся «Тургенев» наискось через гавань — вот-вот врежется в пристань.
Две длинные морщины тянулись от его острого носа, делая воду полосатой, как скумбрия.
По борту слабо журчала вода.
От надвигавшегося города веяло жаром, как из печки.
И вдруг Петя увидел торчащие из зеркальной воды трубу и две мачты.
Они проплыли совсем близко от борта, черные, страшные, мертвые...
Пассажиры, столпившиеся у борта, ахнули.
— Потопили пароход, — сказал кто-то тихо.
«Кто же потопил?» — хотел спросить мальчик, чувствуя ужас.
Но тут же увидел еще более жуткое: железный скелет сгоревшего парохода, прислоненный к обуглившемуся причалу.
— Сожгли, — еще тише сказал тот же голос.
Тут навалилась пристань.
— Задний ход!
Замолкшие было колеса шумно забили, закрутились в обратную сторону.
Воронки побежали по воде.
Пристань стала удаляться, как-то такое переходить на ту сторону, потом опять — очень медленно — приблизилась, но уже с другого борта.
Над головами пассажиров пролетел, разматываясь на лету, свернутый канат.
Петя почувствовал легкий толчок, смягченный веревочной подушкой.
С пристани подали сходни.
Первым по ним сбежал усатый и тотчас пропал, смешавшись с толпой.
Вскоре, дождавшись своей очереди, и наши путешественники медленно сошли на мостовую пристани.
Мальчика удивило, что у сходней стояли городовой и несколько человек штатских.
Они самым внимательным образом осматривали каждого сходившего с парохода.
Осмотрели они также и папу.
При этом господин Бачей машинально стал застегиваться, выставив вперед дрожащую бородку.
Он крепко стиснул ручку Павлика, и лицо его приняло точно такое же неприятное выражение, как утром в дилижансе, когда он разговаривал с солдатом.
Они наняли извозчика — Павлика посадили на переднюю откидную скамеечку, а Петя, совершенно как взрослый, поместился рядом с папой на главном сиденье — и поехали.
При выезде из агентства у ворот стоял часовой в подсумках, с винтовкой.
Этого раньше никогда не было.
— Папа, почему стоит часовой? — шепотом спросил мальчик.
— Ах, боже мой! — раздраженно сказал отец, дергая шеей. — Отчего да почему!
А я почем знаю?
Стоит и стоит.
А ты сиди.
Петя понял, что расспрашивать не надо, но также не надо и сердиться на раздражительность папы.
Но когда на железнодорожном переезде мальчик вдруг увидел сожженную дотла эстакаду, горы обугленных шпал, петли рельсов, повисших в воздухе, колеса опрокинутых вагонов, весь этот неподвижный хаос, он закричал, захлебываясь:
— Ой, что это?
Посмотрите!
Послушайте, извозчик, что это?
— Пожгли, — сказал извозчик таинственно и закачал головой в твердой касторовой шляпе, не то осуждая, не то одобряя.
Проехали мимо знаменитой одесской лестницы.
Вверху ее треугольника, в пролете между силуэтами двух полукруглых симметричных дворцов, на светлом фоне ночного неба стояла маленькая фигурка дюка де Ришелье с античной рукой, простертой к морю.
Сверкали трехрукие фонари бульвара.
С эспланады открытого ресторана слышалась музыка.
Над каштанами и гравием бульвара бледно дрожала первая звезда.
Петя знал, что именно там, наверху, за Николаевским бульваром, сияло и шумело то в высшей степени заманчивое, недоступное, призрачное, о чем говорилось в семействе Бачей с оттенком презрительного уважения: «в центре».
В центре жили «богатые», то есть те особые люди, которые ездили в первом классе, каждый день могли ходить в театр, обедали почему-то в семь часов вечера, держали вместо кухарки повара, а вместо няньки — бонну и зачастую имели даже «собственный выезд», что уже превышало человеческое воображение.
Разумеется, Бачей жили далеко не «в центре».
Дрожки, треща по мостовой, проехали низом, Карантинной улицей, и затем, свернув направо, стали подниматься в город.
Петя за лето отвык от города.
Мальчик был оглушен хлопаньем подков, высекавших на мостовой искры, дробным стуком колес, звонками конок, скрипом обуви и твердым постукиванием тросточек по тротуару, выложенному синими плитками лавы.
На экономии, среди сжатых полей, в широко открытой степи, уже давно свежо и грустно золотела осень.
Здесь, в городе, все еще стояло густое, роскошное лето.
Томная ночная жара неподвижно висела в бездыханном воздухе улиц, заросших акациями.
В открытых дверях мелочных лавочек желтели неяркие языки керосиновых ламп, освещая банки с крашеными леденцами.
Прямо на тротуаре, под акациями, лежали горы арбузов — черно-зеленых глянцевых «туманов» с восковыми лысинами и длинных «монастырских», светлых, в продольную полоску.
Иногда на углу возникало сияющее видение фруктовой лавки.
Там персы в нестерпимо ярком свете только что появившихся калильных ламп обмахивали шумящими султанами из папиросной бумаги прекрасные крымские фрукты — крупные лиловые сливы, покрытые бирюзовой пылью, и нежные коричневые, очень дорогие груши «бер Александр».
Сквозь железные решетки, увитые диким виноградом, в палисадниках виднелись клумбы, освещенные окнами особняков.
Над роскошно разросшимися георгинами, бегониями, настурциями трепетали пухлые ночные бабочки-бражники.
С вокзала доносились свистки паровиков.
Проехали мимо знакомой аптеки.
За большим цельным окном с золотыми стеклянными буквами выпукло светились две хрустальные груши, полные яркой фиолетовой и зеленой жидкости. Петя был уверен — яда.
Из этой аптеки носили для умирающей мамы страшные кислородные подушки.
Ах, как ужасно они храпели возле маминых губ, черных от лекарств!
Павлик совсем спал.
Отец взял его на руки.
Головка ребенка болталась и подпрыгивала.
Тяжеленькие голые ноги сползали с отцовских колен.
Но пальчики крепко держали сумку с заветной копилкой.
Таким его и передали с рук на руки кухарке Дуне, ожидавшей господ на улице, когда извозчик наконец остановился у ворот с глухим треугольным фонариком, слабо светившимся вырезанной цифрой.
— С приездом!
С приездом!
Все еще продолжая чувствовать под ногами валкую палубу, Петя вбежал в парадное.
Какая громадная, пустынная лестница!
Ярко и гулко.
Сколько ламп!
На стене каждого пролета — керосиновая лампа в чугунном кронштейне.
И над каждой лампой сонно качается в световом круге крышечка.
Медные, ярко начищенные таблички на дверях.
Кокосовые маты для ног.
Детская коляска.
Все эти крепко забытые вещи вдруг возникли перед Петиными изумленными глазами во всей своей первобытной новизне.
К ним надо опять привыкать.
Вот где-то вверху звонко, на всю лестницу, щелкнул ключ, бухнула дверь, быстро заговорили голоса.
Каждое восклицание — как пистолетный выстрел.
Побежали легкие и бравурные звуки рояля, приглушенные стеной.
Это музыка настойчивыми аккордами напоминала мальчику о своем существовании.
И наконец... боже мой!..
Кто это?..
Из двери выбегает забытая, но ужасно знакомая дама в синем шелковом платье с кружевным воротничком и кружевными манжетами.
У нее красные от слез, возбужденные, радостные глаза, натянувшиеся от смеха губы.
Ее подбородок дрожит не то от смеха, не то от слез.
— Павлик!
Она вырывает у кухарки из рук Павлика.
— Бож-же мой, какой стал тяжелый!
Павлик открывает совершенно черные со сна глаза, с безгранично равнодушным изумлением говорит:
— О? Тетя!
И засыпает опять.
Ну да, конечно, конечно же, это тетя!
Отлично знакомая, дорогая, родная, но только немножко забытая тетя.
Как можно было не узнать?
— Петя?
Мальчик!
Какая громадина!
— Тетя, вы знаете, что с нами было? — сразу же начал Петя. — Тетя, вы ничего не знаете!
Да тетя же!
Вы слушайте, что только с нами было.
Тетя, да вы же не слушаете!
Тетя, вы же слушайте!
— Хорошо, хорошо, только не всё сразу.
Иди в комнаты.
А где же Василий Петрович?
— Здесь, здесь...
По лестнице поднимался отец:
— Ну, вот и мы.
Здравствуйте, Татьяна Ивановна.
— С приездом, с приездом!
Пожалуйте.
Не укачало вас?
— Ничуть.
Прекрасно доехали.
Нет ли у вас мелочи?
У извозчика нет с трех рублей сдачи.
— Сейчас, сейчас.
Вы только не беспокойтесь...
Петя, да не путайся же ты под ногами...
После расскажешь.
Дуня, голубчик, сбегайте вниз — отнесите извозчику...
Возьмите у меня на туалете...
Петя вошел в переднюю, показавшуюся ему просторной, сумрачной и до такой степени чужой, что даже тот черномазый большой мальчик в соломенной шляпе, который вдруг появился, откуда ни возьмись, в ореховой раме забытого, но знакомого зеркала, освещенного забытой, но знакомой лампой, не сразу был узнан.
А его-то, кажется, Петя мог узнать без труда, так как это именно и был он сам!
10
Дома
Там, в экономии, была маленькая, чисто выбеленная комнатка с тремя парусиновыми кроватями, покрытыми летними марсельскими одеялами.
Железный рукомойник.
Сосновый столик.
Стул.
Свеча в стеклянном колпаке.
Зеленые решетчатые ставни-жалюзи.
Крашеный пол, облезший от постоянного мытья.
Как сладко и прохладно было засыпать, наевшись простокваши с серым пшеничным хлебом, под свежий шум моря в этой пустой, печальной комнате!
Здесь было совсем не то.
Это была большая квартира, оклеенная старыми бумажными шпалерами и заставленная мебелью в чехлах.
В каждой комнате шпалеры были другие и мебель другая.
Букеты и ромбы на шпалерах делали комнаты меньше.
Мебель, называвшаяся здесь «обстановка», глушила шаги и голоса.
Из комнаты в комнату переносили лампы.
В гостиной стояли фикусы с жесткими вощеными листьями.
Их новые побеги торчали острыми стручками, как бы завернутыми в сафьяновые чехольчики.
Свет переставляемых ламп переходил из зеркала в зеркало.
На крышке пианино дрожала вазочка: это по улице проезжали дрожки.
Треск колес соединял город с домом.
Пете ужасно хотелось, поскорее напившись чаю, выбежать хоть на минуточку во двор — узнать, как там и что, повидаться с мальчиками.
Но было уже очень поздно: десятый час.
Все мальчики, наверно, давно спят.
Хотелось поскорее рассказать тете или, на худой конец, Дуне про беглого матроса.
Но все были заняты: стелили постели, взбивали подушки, вынимали из комода тяжелые, скользкие простыни, переносили из комнаты в комнату лампы.
Петя ходил за тетей, наступая на шлейф, и канючил:
— Тетя, что же вы меня не слушаете?
Послушайте!..
— Ты видишь, я занята.
— Тетя, ну что вам стоит!
— Завтра расскажешь.
— Ой, какая вы в самом деле!
Не даете рассказать.
Ну тетя же!
— Не путайся под ногами.
Расскажи Дуне.
Петя уныло плелся на кухню, где на окне в деревянном ящике рос зеленый лук.
Дуня торопливо гладила на доске, обшитой солдатским сукном, наволочку.
Из-под утюга шел сытный пар.
— Дуня, послушайте, что с нами было... — жалобным голосом начинал Петя, глядя на Дунин голый жилистый локоть с натянутой глянцевитой кожей.
— Панич, отойдите, а то, не дай бог, обшмалю утюгом.
— Да вы только послушайте!
— Идите расскажите тете.
— Тетя не хочет.
Я лучше вам расскажу.
Ду-уня же!
— Идите барину расскажите.
— Ой, боже мой, какая вы глупая!
Папа же знает.
— Завтра, панич, завтра...
— А я хочу сегодня...
— Отойдите из-под локтя.
Мало вам комнат, что вы еще в кухню лазите?
— Я, Дунечка, расскажу и сейчас же уйду, честное благородное слово, святой истинный крест!
— От наказание с этим мальчиком!
Приехал на мою голову.
Дуня с сердцем поставила утюг на конфорку.
Схватила выглаженную наволочку и бросилась в комнаты так стремительно, что по кухне пролетел ветер.
Петя горестно потер кулаками глаза, и вдруг его одолела такая страшная зевота, что он с трудом дотащился до своей кровати и, не в состоянии разлепить глаза, начал, как слепой, стаскивать матроску.
Он едва дотянулся разгоревшейся щекой до подушки, как тотчас заснул таким крепким сном, что даже не почувствовал бороды отца, пришедшего, по обычаю, поцеловать его на сон грядущий.
Что касается Павлика, то с ним пришлось-таки повозиться.
Он до того разоспался на извозчике, что папа и тетя вместе раздели его с большим трудом.
Но едва его уложили в постель, как мальчик открыл совершенно свежие глаза, с изумлением осмотрелся и сказал:
— Мы еще едем?
Тетя нежно поцеловала его в горячую пунцовую щечку:
— Нет, уже приехали.
Спи, детка.
Но оказалось, что Павлик уже выспался и склонен был к разговорам:
— Тетя, это вы?
— Я, курочка.
Спи.
Павлик долго лежал с широко открытыми, внимательными, темными, как маслины, глазами, прислушиваясь к незнакомым городским звукам квартиры.
— Тетя, что это шумит? — наконец спросил он испуганным шепотом.
— Где шумит?
— Там.
Храпит.
— Это, деточка, вода в кране.
— Она сморкается?
— Сморкается, сморкается.
Спи.
— А что это свистит?
— Это паровоз свистит.
— А где?
— Разве ты забыл?
На вокзале.
Тут у нас напротив вокзал.
Спи.
— А почему музыка?
— Это наверху играют на рояле.
Разве ты уже забыл, как играют на рояле?
Павлик долго молчал.
Можно было подумать, что он спит.
Но глаза его — в зеленоватом свете ночника, стоявшего на комоде, — отчетливо блестели.
Он с ужасом следил за длинными лучами, передвигающимися взад и вперед по потолку.
— Тетя, что это?
— Извозчики ездят с фонарями.
Закрой глазки.
— А это что?
Громадная бабочка «мертвая голова» со зловещим зуденьем трепетала в углу потолка.
— Бабочка.
Спи.
— А она кусается?
— Нет, не кусается.
Спи.
— Я не хочу спать.
Мне страшно.
— Чего ж тебе страшно?
Не выдумывай.
Такой большой мальчик!
Ай-яй-яй!
Павлик глубоко и сладко, с дрожью втянул в себя воздух.
Схватил обеими горячими ручонками тетину руку и прошептал:
— Цыгана видели?
— Нет, не видела.
— Волка видели?
— Не видела.
Спи.
— Трубочиста видели?
— Трубочиста не видела.
Можешь спать совершенно спокойно.
Мальчик еще раз глубоко и сладко вздохнул, перевернулся на другую щечку, подложил под нее ладошки ковшиком и, закрывая глаза, пробормотал:
— Тетя, дайте ганьку.
— Здравствуйте!
А я-то думала, что ты от ганьки давно отвык.
«Ганькой» назывался чистый, специальный носовой платок, который Павлик привык сосать в постели и без которого никак не мог уснуть.
— Га-аньку... — протянул мальчик, капризно кряхтя.
Однако тетя ганьки не дала.
Большой мальчик.
Пора отвыкать.
Тогда Павлик, продолжая капризничать, потянул в рот угол подушки, обслюнил его, вяло улыбнулся слипшимися, как вареники, глазами.
Но вдруг он с ужасом вспомнил про копилку: а что, если ее украли воры?
Однако уже не было сил волноваться.
И мальчик мирно уснул.
11
Гаврик
В этот же день другой мальчик, Гаврик — тот самый, о котором мы вскользь упомянули, описывая одесские берега, — проснулся на рассвете от холода.
Он спал на берегу возле шаланды, положив под голову гладкий морской камень и укрыв лицо старым дедушкиным пиджаком.
На ноги пиджака не хватило.
Ночь была теплая, но к утру стало свежо.
Босые ноги озябли.
Гаврик спросонья стянул пиджак с головы и укутал ноги.
Тогда стала зябнуть голова.
Гаврик начал дрожать, но не сдавался.
Хотел пересилить холод.
Однако заснуть было уже невозможно.
Ничего не поделаешь, ну его к черту, надо вставать.
Гаврик кисло приоткрыл глаза.
Он видел глянцевое лимонное море и сумрачную темно-вишневую зарю на совершенно чистом сероватом небе.
День будет знойный.
Но пока не подымется солнце, о тепле нечего и думать.
Конечно, Гаврик свободно мог спать с дедушкой в хибарке.
Там было тепло и мягко.
Но какой же мальчик откажется от наслаждения лишний раз переночевать на берегу моря под открытым небом?
Редкая волна тихо, чуть слышно, шлепает в берег.
Шлепнет и уходит назад, лениво волоча за собой гравий.
Подождет, подождет — и снова тащит гравий обратно, и снова шлепнет.
Серебристо-черное небо сплошь осыпано августовскими звездами.
Раздвоенный рукав Млечного Пути висит над головой видением небесной реки.
Небо отражается в море так полно, так роскошно, что, лежа на теплой гальке, задрав голову, никак не поймешь, где верх, а где низ.
Будто висишь среди звездной бездны.
По всем направлениям катятся, вспыхивая, падающие звезды.
В бурьяне тыркают сверчки.
Где-то очень далеко на обрыве лают собаки.
Сначала можно подумать, что звезды неподвижны.
Но нет.
Присмотришься — и видно, что весь небесный свод медленно поворачивается.
Одни звезды опускаются за дачи. Другие, новые, выходят из моря.
Теплый ветерок холодеет.
Небо становится белее, прозрачнее.
Море темнеет.
Утренняя звезда отражается в темной воде, как маленькая луна.
По дачам сонно кричат третьи петухи.
Светает.
Как же можно спать в такую ночь под крышей?
Гаврик встал, сладко растянул руки, закатал штаны и, зевая, вошел по щиколотку в воду.
С ума он сошел, что ли?
Ноги и так озябли до синевы, а тут еще лезть в море, один вид которого вызывает озноб!
Однако мальчик хорошо знал, что он делает.
Вода только на вид казалась холодной.
На самом деле она была очень теплой, гораздо теплее воздуха.
Мальчик просто-напросто грел в ней ноги.
Затем он умылся и так громко высморкался в море, что несколько головастых мальков, безмятежно заснувших под берегом, брызнули во все стороны, вильнули и пропали в глубине.
Зевая и жмурясь на восходящее солнце, Гаврик насухо вытер рубашкой маленькое пестрое лицо с лилово-розовым носиком, облупленным, как молодая картофелька.
— Ох-ох-ох... — сказал он совершенно как взрослый, не торопясь перекрестил рот, где до сих пор еще не хватало двух передних зубов, подобрал пиджак и побрел вверх валкой, цепкой походочкой одесского рыбака.
Он продирался сквозь густые заросли сильно разросшегося бурьяна, осыпавшего мокрые ноги и штаны желтым порошком цветения.
Хибарка стояла шагах в тридцати от берега на бугорке красной глины, мерцавшей кристалликами сланца.
Собственно, это был небольшой сарайчик, грубо сколоченный из всякого деревянного старья: из обломков крашеных лодочных досок, ящиков, фанеры, мачт.
Плоская крыша была покрыта глиной, и на ней росли бурьяны и помидоры.
Когда еще была жива бабушка, она обязательно два раза в год — на пасху и на спаса — белила мелом хибарку, чтобы хоть как-нибудь скрасить перед людьми ее нищенский вид.
Но бабушка умерла, и вот уже года три, как хибарку никто не белил.
Ее стены потемнели, облезли.
Но все же кое-где остались слабые следы мела, въевшегося в старое дерево.
Они постоянно напоминали Гаврику о бабушке и о ее жизни, менее прочной, чем даже мел.
Гаврик был круглый сирота.
Отца своего он совсем не помнил.
Мать помнил, но еле-еле: какое-то распаренное корыто, красные руки, киевское печатное кольцо на скользком, распухшем пальце и множество радужных мыльных пузырей, летающих вокруг ее железных гребенок.
Дедушка уже встал.
Он ходил по крошечному огороду, заросшему бурьяном, заваленному мусором, где ярко теплилось несколько больших поздних цветков тыквы — оранжевых, мясистых, волосатых, со сладкой жидкостью на дне прозрачной чашечки.
Дедушка собирал помидоры в подол стираной-перестираной рубахи, потерявшей всякий цвет, но теперь нежно-розовой от восходящего солнца.
Между задранной рубахой и мешковатыми штанами виднелся худой коричневый живот с черной ямкой пупа.
Помидоров на огороде оставалось совсем мало.
Поели почти всё.
Дедушке удалось собрать штук восемь — маленьких, желтоватых.
Больше не было.
Старик ходил, опустив сивую голову.
Поджав выскобленный по-солдатски подбородок, он пошевеливал босой ногой кусты бурьяна — не найдется ли там чего-нибудь?
Но ничего больше не находилось.
Взрослый цыпленок с тряпочкой на ноге бегал за дедушкой, изредка поклевывая землю, отчего вверху вздрагивали зонтички укропа.
Дедушка и внучек не поздоровались и не пожелали друг другу доброго утра.
Но это вовсе не обозначало, что они в ссоре.
Наоборот.
Они были большие приятели.
Просто-напросто наступившее утро не обещало ничего, кроме тяжелого труда и забот.
Не было никакого резона обманывать себя пустыми пожеланиями.
— Всё поели, ничего не осталось, — бормотал дед, как бы продолжая вчерашний разговор. — Что ты скажешь!
Восемь помидоров — куда это годится?
На смех курям.
— Поедем, что ли? — спросил Гаврик, посмотрев из-под руки на солнце.
— Надо ехать, — сказал дед, выходя из огорода.
Они вошли в хибарку и степенно напились из ведра, аккуратно прикрытого чистой дощечкой.
Старик крякнул, и Гаврик крякнул.
Дедушка потуже подтянул ремешок штанов, и внучек сделал то же самое.
Затем дедушка достал с полочки кусок вчерашнего ситника и завязал его вместе с помидорами в ситцевый платок с черными капочками.
Кроме того, он взял под мышку плоский бочоночек с водой, вышел из хибарки и навесил на дверь замок.
Это была излишняя предосторожность.
Во-первых, красть было нечего, а во-вторых, у кого бы хватило совести воровать у нищих?
Гаврик снял с крыши весла и взвалил их на маленькое, но крепкое плечо.
Сегодня дедушке и внучку предстояло много дела.
Третьего дня бушевал шторм.
Волна порвала переметы.
Рыба не шла.
Улова не было никакого.
Денег не осталось ни копейки.
Вчера море улеглось, и на ночь поставили перемет.
Сегодня его надо было выбрать, успеть с рыбой на привоз, наживить перемет и вечером обязательно его опять поставить, чтобы не пропустить хорошей погоды.
Они, натужась, стащили шаланду по гальке к воде и осторожно толкнули в волну.
Стоя по колено в море, Гаврик поставил на корму садок для рыбы — маленькую закрытую лодочку с дырками, сильно толкнул шаланду, разбежался и лег животом на борт, болтая над скользящей водой ногами, с которых падали сверкающие капли.
И лишь когда шаланда проскочила сажени три-четыре, мальчик влез в нее и сел грести рядом с дедушкой.
Каждый из них работал одним веслом.
Это было легко и весело: кто кого перегребет?
Однако оба они равнодушно хмурились и только покрякивали.
Ладони у Гаврика приятно горели.
Весло, опущенное в прозрачную зеленую воду, казалось сломанным.
Узкая его лопаточка упруго шла под водой, гоня назад воронки.
Шаланда подвигалась сильными рывками, поворачивая то вправо, то влево.
То дедушка нажмет, то внучек нажмет.
— Эх-х! — крякал дедушка, отваливаясь с силой.
И шаланда рывком заворачивала влево.
— Э-х-х! — еще сильнее крякал Гаврик.
И лодка рывком выравнивалась и поворачивала вправо.
Дедушка упирался в переднюю банку босой ногой со скрюченным большим пальцем и коротко рвал весло.
Но и внучек не отставал.
Он упирался обеими ногами и закусывал губу.
— А вот не подужите, дедушка, — сквозь стиснутые зубы цедил Гаврик, обливаясь потом.
— А вот подужу, — кряхтел дед, тяжело переводя дыхание.
— Та, ей-богу, не подужите!
— Побачимо!
— Побачимо!
Но как дедушка ни наваливался, ничего не получалось.
Не те годы!
Да и внучек подрос подходящий.
Маленький-маленький, а смотри ты, какой упрямый!
Против собственного деда не боится идти на спор!
Дедушка сердито хмурился, искоса поглядывая из-под седых бровей на хлопчика, сопевшего рядом.
И в его старчески водянистых глазах светилось веселое изумление.
Так, не осилив друг друга, они отошли по крайней мере на версту от берега.
Тут среди волн качались на пробках выцветшие флажки их перемета.
Тем временем уже все море покрылось рыбачьими шаландами, вышедшими на лов.
Высоко подскакивая и с маху шлепаясь в волну плоским рубчатым дном, высунутым из воды на треть, пронеслась под полным парусом новая синяя красавица шаланда «Надя и Вера».
На корме, небрежно раскинувшись, лежал хорошо знакомый Гаврику малофонтанский рыбак Федя с черной семечкой, прилипшей к губе.
Из-под клеенчатого козырька синей фуражки с якорными пуговичками лениво смотрели прекрасные томные глаза, почти прикрытые челкой, темной от брызг.
Прижав каменной спиной круто повернутый румпель, Федя даже не взглянул на жалкую шаланду дедушки.
Но Федин брат, Вася, в полосатом тельнике с короткими рукавами, увидев Гаврика, перестал раскручивать лесу самодура и, приложив к глазам против солнца руку, успел крикнуть:
— Эй, Гаврюха, ничего, не дрейфь!
Держись за воду — не потонешь!
И «Надя и Вера» пронеслась мимо, обдав дедушку и внучка целым фонтаном брызг.
Конечно, в этом не было ничего обидного.
Обыкновенная дружеская шутка.
Но дедушка на всякий случай сделал вид, что ничего не расслышал.
Однако в глубине души осталась обида.
Ведь и у него, у дедушки, была когда-то прекрасная шаланда с новеньким, прочным парусом.
Ловил на ней дедушка на самодур скумбрию.
Да еще как ловил!
В иной день по две, по три сотни тащила покойная бабушка на привоз.
Но жизнь прошла...
И остались у дедушки лишь нищенская хибарка на берегу да старая шаланда без паруса.
Парус пролечили, когда заболела бабушка.
Да и то напрасно: все равно померла.
Теперь такого паруса больше никогда не справишь.
А без паруса какая же ловля?
На смех курам!
Разве только бычков на перемет.
Грустно!
Гаврик прекрасно понимал, о чем думает дедушка.
Но и виду не подавал.
Наоборот. Чтобы отвлечь старика от горьких мыслей, он стал деловито возиться возле перемета: вытаскивать первый флажок.
Дедушка тотчас перебрался через банки, стал рядом с внучком, и они начали в четыре руки травить мокрый конец перемета.
Вскоре пошли крючки.
Однако бычков на них было мало, да и то мелочь.
Гаврик крепко брал головастую трепещущую рыбку за скользкие жабры, ловко выдирал крючок из хищных челюстей и бросал ее в садок, спущенный в море.
Но из десяти крючков едва ли на трех попадалась настоящая добыча — на остальных болтались тощие глосики или крабы.
— Не идут на креветку, — сокрушенно бормотал дедушка. — Ну что ты скажешь!
Одна мелочь.
Надо мясом наживлять.
На мясо обязательно пойдут.
А где это взять тое мясо, если оно на привозе по одиннадцать копеек фунт!
Просто курям на смех.
Но тут вдруг навалилось что-то громадное, с коричневым дымом.
Пролетели по воде две косые тени.
Страшно зашумела вода...
И совсем близко от шаланды прошел пароход, хлопотливо мелькая красными лопастями колес.
Лодку подбросило, потом уронило, потом опять подбросило.
Флажки перемета запрыгали почти под самыми колесами.
Еще немножко — и их смолотило бы в щепки.
— Эй, на «Тургеневе»! — заорал дедушка не своим голосом и растопырил руки, как бы желая остановить несущуюся лошадь. — Что у вас, повылазило?
Не видите переметов?
Паршивые сволочи!
Но пароход уже благополучно пронесло.
Он шумно удалялся — с трехцветным флагом за кормой, со спасательными кругами и шлюпками, с пассажирами, с клубами бурого каменноугольного дыма, — оставляя за собой крупное белоснежное кружево на чистой темно-зеленой воде.
Значит, было уже семь часов утра.
«Тургенев» заменял рыбакам часы.
В восемь часов вечера он проходил обратно из Аккермана в Одессу.
Надо было торопиться, чтобы не опоздать с бычками на привоз.
Дедушка и внучек наскоро позавтракали помидорами с хлебом, запили свой завтрак водой, которая уже успела нагреться в бочоночке и приобрести дубовый привкус,
и торопливо взялись за перемет.
12
«Подумаешь, лошадь!»
Часов около девяти Гаврик уже шагал в город.
Он нес на плече садок с бычками.
Можно было, конечно, переложить их в корзинку, но садок имел более солидный вид.
Он показывал, что рыба совершенно свежая, живая, только что из моря.
Дедушка остался дома чинить перемет.
Хотя Гаврику едва минуло девять лет, но дедушка легко доверял ему такую важную вещь, как продажа рыбы.
Он вполне надеялся на внучка.
Сам понимает.
Не маленький.
А на кого ж старику было еще надеяться, как не на собственного внучка?
С полным сознанием важности и ответственности поручения Гаврик деловито и даже несколько сумрачно шлепал по горячей тропинке среди пахучего бурьяна, оставляя в пыли отчетливые оттиски маленьких ножек со всеми пятью пальцами.
Весь его сосредоточенный солидный вид как бы говорил: «Вы себе там как хотите — купайтесь в море, валяйтесь на песке, ездите на велосипедах, пейте возле будки зельтерскую воду, — мое дело рыбацкое — ловить бычков на перемет и продавать их на привозе, остальное меня не касается».
Проходя мимо купальни, где над окошечком кассы висела замурзанная черная доска с надписью мелом «18°», Гаврик даже презрительно усмехнулся: до того противно было ему смотреть на белотелого толстяка с платочком на лысине.
Толстяк, заткнув пальцами нос и уши, окунулся в глинистую прибрежную воду, не отходя от спасательного каната, обросшего зеленой бородой тины.
Подняться на обрыв можно было двумя способами: по длинному, пологому спуску в три марша или по крутой, почти отвесной деревянной лестнице с гнилыми ступеньками.
Нечего и говорить, что Гаврик выбрал лестницу.
Поджав губы, мальчик быстро заработал ногами.
До самого верха он добежал, ни разу не остановившись передохнуть.
Пыльный, но тенистый переулок вывел его мимо «Заведения теплых морских ванн» к юнкерскому училищу.
Тут уж был почти совсем город.
По Французскому бульвару, в тени пятнистых платанов, тащилась в Аркадию открытая конка.
Со стороны солнца она была занавешена парусиной.
С задней площадки торчал вверх пучок бамбуковых удочек с поплавками, наполовину красными, наполовину синими.
Три бодрые клячи щелкали подковами по мелкому щебню.
Визжал и ныл на повороте тормоз.
Будка квасника особенно привлекала внимание мальчика.
Это был рундук под двускатной крышей на двух столбиках.
Снаружи он был выкрашен зеленой масляной краской, а внутри — такой же густой и блестящей — белой.
Сам квасник являл собою вид такой непревзойденной праздничной красоты, что Гаврик каждый раз, как его видел, не мог не остановиться на углу в порыве восхищения и зависти.
Гаврик никогда не задумывался над вопросом, кем ему быть, когда он вырастет и станет взрослым.
Особенно нечего выбирать.
Но уж если выбирать, то, разумеется, квасником.
Все одесские квасники были нарядные и красивые, как на картинке.
А этот в особенности.
Ни дать ни взять — Ванька-ключник.
И точно.
Высокий купеческий картуз тонкого синего сукна, русые кудри, сапоги бутылками.
А рубаха!
Господи, да такую рубаху только и надевать что на первый день пасхи: блестящая, кумачовая, рукава пузырями, длинная — до колен, со множеством синеньких стеклянных пуговичек!
А поверх рубахи — черный суконный жилет с серебряной часовой цепочкой, вдетой в петлю серебряной палочкой.
Один вид его пламенной рубахи вызывает в человеке желание напиться холодного квасу.
А как он работает!
Ловко, споро, чисто...
Вот подходит покупатель:
— Дай-ка, милый, стаканчик.
— Какого прикажете?
Кислого, сладкого?
Сладкий копейка кружка, кислый — на копейку две.
— Давай кислого.
— Извольте-с!
И тут же мигом одна рука проворно отдирает за кольцо круглую крышку рундука и лезет в глубокий ледяной сумрак за бутылкой, в то время как другая вытирает тряпкой и без того сухой белый прилавок, полощет в ведре громадную литую кружку с жульническим толстым дном, щегольски переворачивает эту кружку и со стуком ставит перед покупателем.
Маленький штопор вонзается в пробку.
Бутылка, зажатая между сапог, стреляет.
Рыжая пена лезет из горлышка длинными буклями.
Молодец опрокидывает бутылку над кружкой, наполняя ее на четверть желто-лимонным квасом и на три четверти пеной.
Покупатель жадно сдувает пену и пьет, пьет, пьет...
А Ванька-ключник уже лихо вытирает стойку и смахивает мокрую копейку с орлом в жестяную коробочку из-под монпансье фабрики «Бр. Крахмальниковы».
Вот это человек!
Вот это жизнь!
Конечно, Гаврику ужасно хотелось выпить квасу, но не было денег.
Может быть, на обратном пути, да и то вряд ли.
Дело в том, что хотя бычков и было в садке сотни две, но торговке, которой всегда продавали улов, дедушка сильно задолжал.
Он взял у нее на прошлой неделе три рубля на пробки и крючки для перемета, а отдал всего рубль сорок пять.
Так что оставалось больше чем полтора рубля долгу — деньги громадные.
Хорошо, если торговка согласится удержать не всё.
А если всё?
Тогда дай бог, чтоб осталось на мясо для наживки и на хлеб, а уж о квасе нечего и думать!
Гаврик сплюнул совершенно так же, как это делали взрослые рыбаки, когда их одолевала забота.
Он переставил садок с одного плеча на другое и отправился дальше, унося в воображении нарядный образ Ваньки-ключника и душистую прохладу кислого кваса, которого так и не попробовал.
Дальше шел уже настоящий город, с высокими домами, лавками, складами, воротами.
Все было испещрено сквозной тенью акаций, светившихся зелеными виноградинами листьев.
По мостовой тарахтел фургон.
Пестрая тень неслась сверху вниз по лошадям в высоких немецких хомутах, по кучеру, по белым стенкам с надписью: «Завод искусственного льда».
Шли кухарки с корзинами.
По ним тоже скользила тень.
Собаки с высунутыми языками подбежали к специальным жестянкам, прикованным к стволам деревьев.
Задрав хвост бубликом, они лакали теплую воду, чрезвычайно довольные одесской городской управой, позаботившейся о том, чтобы они не бесились от жажды.
Все это было хорошо знакомо и малоинтересно.
Но вот что вызвало изумление — тележка, запряженная пони.
Такой маленькой лошадки Гаврик еще никогда в жизни не видывал.
Не больше теленка и вместе с тем совершенно как большая.
Бежевая, пузатенькая, с шоколадной гривкой и маленьким, но пышным хвостом, в соломенной шляпке с дырами для ушей, она стояла, подняв мохнатые ресницы, смиренно и скромно, как благовоспитанная девочка, возле подъезда в тени акации.
Лошадку окружали дети.
Гаврик подошел и долго стоял молча, не зная, как отнестись к феномену.
Нет слов, лошадка ему понравилась.
Но вместе с тем она вызывала также и чувство раздражения.
Он обошел лошадку со всех сторон.
Лошадь как лошадь: копытца, челочка, зубки.
Но до чего же маленькая!
Даже противно.
— Подумаешь, лошадь! — сказал он с презрением и сморщил нос.
— Это не лошадь, это не лошадь! — поспешно затараторила девочка с двумя косичками, приседая от восторга и хлопая в ладоши. — Это совсем не лошадь, а всего только поня.
— А вот лошадь, — сумрачно сказал Гаврик и тотчас надулся от стыда за то, что не удержался и унизился до разговора с такой малявкой в бантиках.
— А вот поня, а вот поня!
— Из цирка, — сиплым басом проговорил Гаврик, как бы не обращаясь ни к кому. — Обыкновенная из цирка.
— А вот не из цирка, а вот не из цирка!
Поня.
На ней развозят керосин Нобеля, на поне.
Видишь, жестянки.
Действительно, в тележке стояли чистенькие бидоны с керосином.
Для Гаврика это была полная неожиданность.
Известно всем, что керосин покупается в лавочке на копейку кварта в собственную посуду.
Но чтоб его развозили по домам в тележке, да еще и запряженной какой-то нарядной поней, — это было уж слишком!
— Простая лошадь! — сердито огрызнулся Гаврик, отходя прочь.
— А вот и поня!
А вот поня!
А вот поня! — кричала ему вслед девочка, как попугай, и, приседая, хлопала в ладоши.
«Сама ты поня», — подумал Гаврик, но, к сожалению, не было времени затевать крупную ссору.
Огибая вокзальный сквер, из-за чугунной решетки которого горячо и сухо пахло миртом и туей с терпкими шишечками, мальчик остановился, задрал голову и довольно долго смотрел на циферблат вокзальных часов.
Совсем недавно он наконец научился узнавать по часам время.
Теперь он не мог пройти мимо часов без того, чтобы не остановиться и не посчитать.
Он еще считал по пальцам эти странные палочки римских цифр, так не похожих на обычные цифры из арифметики.
Он только знал, что самая верхняя — двенадцать и от нее надо начинать считать.
Гаврик поставил к ногам садок и зашевелил губами, крепко загибая пальцы.
— Одна, две, три, четыре... — шептал он, наморщив лоб.
Маленькая стрелка стояла на девяти, а большая на шести.
— Девять и с половиной, — со вздохом удовлетворения проговорил мальчик, вытирая рубахой пот с носа.
Похоже, что так.
Но все же не мешало бы проверить.
— Дядя, сколько время?
Господин в чесучовом пиджаке и люфовом шлеме «здравствуй и прощай» приложил к римскому носу золотое пенсне, задрал седую бородку, мельком взглянул на циферблат и быстро сказал:
— Половина десятого.
Гаврик остолбенел от изумления:
— Дядя, а как же там написано — девять и с половиной?
— Значит, и есть полчаса десятого, — не глядя на мальчика, строго сказал господин, сел на извозчика и уехал, поставив между колен палку с костяным набалдашником.
Гаврик стоял некоторое время, полуоткрыв рот с недостающими зубами, стараясь понять, пошутил ли над ним барин или так оно и есть.
Наконец он взвалил на плечо садок, подтянул штаны и пошел дальше, крутя головой и недоверчиво улыбаясь.
Оказывается, девять с половиной все равно, что полчаса десятого.
Странно.
Очень странно.
Во всяком случае, не мешало б спросить у кого-нибудь понимающего.
13
Мадам Стороженко
— Раки!
Раки!
Раки!
Раки!
— Камбала!
Камбала!
Камбала!
— Скумбрия живая!
Скумбрия, скумбрия!
— Барбунька!
Барбунька!
— Мидии!
Мидии!
Мидии!
Мидии!
— Бычки!
Бычки!
Бычки!
Из всех торговок привоза наиболее резкими, крикливыми голосами славились торговки рыбного ряда.
Надо было обладать бесстрашием одесских хозяек и кухарок, чтобы неторопливо пройтись по этой аллее столов, корзинок и рундуков, заваленных грудами морской рыбы, раковин и раков.
Под громадными парусиновыми зонтиками и дощатыми навесами, трепеща и сверкая, лежали вываленные напоказ живые богатства Черного моря.
Какое разнообразие форм, цветов, размеров!
Природа приложила все усилия, чтобы защитить и спасти от гибели свои замечательные создания.
Она постаралась сделать их как можно более незаметными для человеческого глаза.
Она раскрасила их во все оттенки моря.
Например, благородная и дорогая рыба скумбрия, царица Черного моря.
Ее тугое тело, прямое и гладкое, как веретено, окрашено нежнейшими муаровыми тонами, от светло-голубого до темно-синего.
Гаврик знал, что именно такого цвета — голубого, с синими морщинами ряби — бывает море далеко от берега, как раз там, где главным образом ходят косяки скумбрии.
Ишь какая хитрая скумбрия!
Хотя Гаврик ежедневно видел рыбу, привык к ней, умел за полверсты обнаружить в море косяк скумбрии, но все же каждый раз он неизменно восхищался ее красотой и хитростью.
Или бычки.
Они водятся под берегом, среди скал, а также в песке, поглубже.
Поэтому и окрашены они в бурый цвет скал или желтоватый цвет песка.
Смотри ты!
Большие плоские камбалы, привыкшие жить на тинистом дне тихих бухточек, поражают черно-зеленым цветом своей толстой кожи, усеянной плоскими костяными шипами, похожими на ракушки.
Оба глаза помещаются у них сверху, почему камбала и напоминает детский рисунок углем на заборе: голова в профиль, но с двумя глазами.
Правда, брюхо у камбалы воскового, поросячьего цвета, но ведь брюхо-то эта рыба никогда не показывает, а всегда лежит на дне, плотно прижавшись к песку.
И мальчик восхищался хитростью камбалы.
Была еще барбунька, маленькая красно-черная горбатая рыбка с крупной, как бы окровавленной чешуей.
Точно такие же крупные розовые ракушки мерцают в самых чистых бухточках.
Стада серебряной тюльки кишат на поверхности моря у берега, сливаясь с серебряным кипением утреннего солнца.
Нет слов, природа хитра.
Но Гаврик знал, что человек еще хитрее.
Человек как наставит сетей и переметов, как забросит прозрачную лесу удочек, как сверкнет блесной и пестрыми перышками самодура, и вот вся эта рыба, такая незаметная в море, будет великолепно сверкать всеми своими волшебными красками в корзинках и на прилавках привоза!
Лишь бы только деньги на хорошую снасть!
Мальчик шел, отыскивая знакомую торговку, мимо корзин, кишевших прозрачными светло-зелеными раками.
Раки, шурша, протягивали вверх свои клешни, судорожно разинутые, как ножницы.
Тюлька горела грудами серебряной мелочи.
Пружинистые креветки щелкали под мокрой сеткой и стреляли во все стороны солью.
Слюдяные чешуйки прилипали к босым ногам.
Пятки скользили по рыбьим внутренностям.
Ободранные базарные кошки с безумными, стоячими зрачками, прижав уши и хищно выставив лопатки, ползали по земле за добычей.
Хозяйки с веревочными кошелками, из которых торчала морковь, подбрасывали на ладонях толстые бруски разрубленной камбалы.
Солнце жгло.
Рыба засыпала.
Знакомая торговка сидела на детской скамеечке под парусиновым зонтиком великанши, окруженная корзинами с товаром.
Громадная, одетая, несмотря на двадцатиградусную жару, в зимнюю жакетку с буфами, накрест обвязанная песочным платком и с увесистым кошельком через плечо, она как раз в тот момент торговалась с покупательницей.
Гаврик почтительно остановился поодаль, дожидаясь, когда она освободится.
Он прекрасно понимал, что они с дедушкой всецело зависят от этой женщины.
Значит, надо быть как можно скромнее и вежливее.
Он непременно снял бы шапку, если бы она у него была.
Но шапки не было.
Мальчик ограничился тем, что тихонько поставил садок на землю, опустил руки и посматривал на свои босые переминающиеся ноги, по щиколотку одетые серой замшевой пылью.
Хотя дело шло всего о двух десятках бычков, торговля продолжалась ужасно долго.
Десять раз покупательница уходила и десять раз возвращалась.
Десять раз торговка бралась за медные чашки весов, облепленные рыбьей чешуей, и десять раз бросала их обратно в корзину с камбалой.
Она быстро жестикулировала мясистыми руками в черных нитяных перчатках с отрезанными пальцами, не забывая изящно отставить мизинцы.
Она вытирала рукавом лилово-красное глянцевитое лицо с черными усиками и с седыми колечками на подбородке.
Она судорожно втыкала в синие сальные волосы большие железные шпильки. Она кричала осипшим голосом:
— Мадам, о чем может быть речь?
Таких бычков вы нигде не будете иметь!
Разве это бычки?
Это золото!
— Мелочь, — говорила покупательница, презрительно отходя, — нечего жарить.
— Мадам, вернитесь!
Если эту рыбу вы называете «нечего жарить», то я не знаю, у кого вы будете иметь крупнее!
Может быть, у жидов?
Так идите до жидов!
Вы же меня хорошо знаете.
Я никогда не позволю себе всучить постоянной покупательнице мелочь!
— Такие бычки — десять копеек десяток!
Никогда!
Самое большее — восемь.
— Возьмите два десятка за девятнадцать.
— Лучше я возьму у кого-нибудь другого на те же деньги чирус.
— Мадам, последняя цена — восемнадцать.
Не хотите, как хотите...
Мадам, куда же вы идете?
Наконец торг состоялся, и, отпустив рыбу, торговка высыпала в кошель деньги.
Гаврик терпеливо дожидался, когда его заметят.
Но торговка, хотя давно увидела мальчика, продолжала делать вид, что не замечает его.
Таков был базарный обычай.
Кому нужны деньги, тот пусть и ждет.
Ничего.
Не сдохнет — постоит.
— Кому свежей рыбы?
Живые бычки!
Камбала, камбала, камбала!
— закричала торговка, передохнув, и вдруг, не глядя на Гаврика, сказала:
— Ну? Покажь!
Мальчик открыл дверцу садка и придвинул его к торговке.
— Бычки, — сказал он почтительно.
Она запустила в садок пятерню и проворно вытащила несколько бычков; посмотрела на них вскользь и уставилась на Гаврика круглыми глазами, черными и синими, как виноград «изабелла».
— Ну?
Где ж бычки?
Гаврик молчал.
— Я тебя спрашиваю: где бычки?
Мальчик в тоске переступил с ноги на ногу и скромно улыбнулся, желая превратить неприятный разговор в шутку.
— Так вот же бычки, тетя.
У вас в руках.
Что вы, не видите?
— Где бычки? — закричала вдруг торговка, делаясь от гнева красной, как свекла. — Где бычки?
Покажи мне где?
Я не вижу.
Может быть, вот это, что я держу в руках?
Так это не бычки, а воши!
Тут разве есть, что жарить?
Тут даже нет, чего жарить!
Что вы мне все носите мелочь и мелочь!
Носите жидам мелочь!
Гаврик молчал.
Конечно, нельзя сказать, что бычки были крупные, но уж всяком случае и не такая мелочь, как кричала торговка.
Однако возражать не приходилось.
Окончив кричать, торговка совершенно спокойно принялась перекладывать бычки из садка в свою корзину, ловко отсчитывая десятки.
Ее руки мелькали так быстро, что Гаврик не успевал следить за счетом.
Ему казалось, что она хочет его обдурить.
Но не было никакой возможности проверить.
В ее корзине лежали другие бычки.
Поди разберись!
Гаврика охватил ужас.
Он вспотел от волнения.
— Для ровного счета две с половиной сотни, — сказала торговка, закрывая корзину рогожкой. — Забирай садок.
До свиданья.
Скажешь деду, что с него еще остается восемьдесят копеек.
Чтоб он помнил.
И пускай больше не присылает мелочь, а то не буду брать!
Мальчик остолбенел.
Он хотел что-то сказать, но горло сжалось.
А торговка уже кричала, не обращая на него ни малейшего внимания:
— Камбала, камбала, камбала!
Бычки, бычки, бычки!
— Мадам Стороженко, — наконец с большим трудом выговорил мальчик, — мадам Стороженко...
Она нетерпеливо обернулась:
— Ты еще здесь?
Ну?
— Мадам Стороженко... сколько же вы даете за сотню?
— Тридцать копеек сотня, итого семьдесят пять копеек, да вы мне остались один рубль пятьдесят пять, значит, еще с вас восемьдесят.
Так и скажешь дедушке.
До свиданья.
— Тридцать копеек сотня!
Гаврику хотелось кричать от обиды и злости.
Дать бы ей изо всей силы кулаком в морду, так чтоб из носа потекла юшка.
Обязательно чтоб потекла.
Или укусить...
Но вместо этого он вдруг заискивающе улыбнулся и проговорил, чуть не плача:
— Мадам Стороженко, вы же всегда давали по сорок пять...
— Скажите спасибо, что даю за такую рвань по тридцать.
Иди с богом!
— Мадам Стороженко...
Вы ж сами торгуете по восемьдесят...
— Иди, иди, не морочь голову!
Мой товар.
По сколько надо, по столько и торгую,
ты мне можешь не указывать...
Камбала, камбала, камбала!
Гаврик посмотрел на мадам Стороженко.
Она сидела на своей детской скамеечке — громадная, неприступная, каменная.
Он мог бы ей сказать, что у них с дедушкой совершенно нет денег, что надо обязательно купить хлеба и мяса для наживки, что требуется всего-навсего копеек пятнадцать — двадцать, — но стоило ли унижаться?
В мальчике вдруг заговорила рыбацкая гордость.
Он вытер рукавом слезы, щипавшие облупленный носик, высморкался двумя пальцами в пыль, вскинул на плечо легкий садок и пошел прочь своей цепкой, черноморской походочкой.
Он шел и думал, где бы раздобыть мяса и хлеба.
14
«Нижние чины»
Хотя, как мы это видели, жизнь Гаврика была полна трудов и забот, совершенно как у взрослого человека, все же не следует забывать, что он был всего лишь девятилетний мальчик.
У него были друзья и приятели, с которыми он охотно играл, бегал, дрался, ловил воробьев, стрелял из рогатки и вообще занимался всем тем, чем занимались все одесские мальчики небогатых семейств.
Он принадлежал к категории так называемых «уличных мальчиков», а потому знакомства у него были обширные.
Никто не мешал ему ходить по любым дворам и играть на любой улице.
Он был свободная птица.
Весь город принадлежал ему.
Однако и у самой свободной птицы есть свои особо излюбленные места.
Гаврик обосновался главным образом в районе приморских улиц Страды и Малого Фонтана.
Здесь он безраздельно царил среди прочих мальчиков, со страхом и восхищением взиравших на его независимую жизнь.
Приятелей у Гаврика было много, а настоящих друзей всего один — Петя.
Проще всего было бы пойти к Пете и посоветоваться насчет хлеба и мяса.
Конечно, денег у Пети не было, особенно таких больших, как пятнадцать копеек.
Об этом нечего и думать.
Но Петя мог бы утащить на кухне кусочек мяса и достать в буфете хлеб.
Гаврик был один раз у Пети в гостях на прошлое рождество и прекрасно знал, что у них есть буфет, где лежит много хлеба, на который никто не обращает внимания.
Так что ничего не стоит вынести хоть полбатона.
Там у них с этим не считаются.
Вся же беда заключалась в том, что не было известно, приехал ли Петя из экономии.
Пора бы уже, кажется, приехать.
Несколько раз в течение лета заходил Гаврик к Пете во двор узнавать, как дела.
Но Пети все не было и не было.
В прошлый раз их кухарка Дуня сказала, что скоро вернутся.
Это было дней пять тому назад.
Может быть, уже приехали?
С привоза Гаврик отправился во двор к Пете.
Благо недалеко: прямо против вокзала — Куликово поле, угол Канатной, рядом со штабом — большой, четырехэтажный дом, прекрасно приспособленный для хорошей жизни.
Во-первых, он был незаменим для уличных сражений, так как в нем было двое ворот.
Одни выходили на Куликово поле, или попросту Кулички, а другие — на великолепнейший пустырь, с кустарником, с норами тарантулов и, правда, небольшой, но зато исключительно богатой помойкой.
Там, если хорошенько порыться, всегда можно было набрать массу полезных предметов — от аптекарского пузырька до мертвой крысы.
Петьке повезло.
Не у каждого мальчика рядом с домом такая помойка!
Во-вторых, мимо дома бегали маленькие дачные поезда с паровичком-кукушкой.
Так что, для того чтобы положить под колеса петарду или камень, не нужно было далеко ходить.
В-третьих, соседство штаба.
Там, за высокой каменной стеной, выходящей на полянку, находился таинственный мир, днем и ночью охраняемый часовыми.
Там шумели машины штабной типографии.
Ветер переносил через забор вороха удивительно интересных обрезков: лент, полосок, бумажной лапши.
На полянку же выходили и окна писарских квартир.
Взобравшись на камень, можно было заглянуть через решетку и посмотреть, как живут писаря, эти в высшей степени красивые, важные и молодцеватые молодые люди в длинных офицерских брюках, но в солдатских погонах.
О писарях было достоверно известно, что они самые обыкновенные «нижние чины», то есть те же солдаты.
Но какая громадная разница была между ними и солдатами!
Может быть, за исключением квасников, писаря были самыми элегантными и нарядными красавцами в городе.
Горничные из соседних домов при виде писаря дрожали и бледнели, каждую минуту готовые упасть в обморок.
Они нещадно палили себе виски и волосы щипцами, пудрили нос зубным порошком и румянили щеки конфетной бумажкой.
Но писаря не обращали на них внимания.
Если для любого одесского солдата горничная была существом недоступным и высшим, то для писаря это была не больше как «деревенщина», недостойная даже взгляда.
Писаря одиноко и меланхолично сидели на железных койках у себя за решеткой и, сняв мундиры, тихонько наигрывали на гитарах.
Были они в длинных брюках с высоким красным стеганым корсажем и в чистых сорочках с черным офицерским галстуком.
Если же в воскресенье вечером писарь появлялся на улице, то непременно под ручку с двумя модистками в высоких прическах валиком.
Писаря были неслыханно богаты.
Гаврик собственными глазами видел, как однажды писарь ехал на извозчике.
И все же, как ни странно, писаря были всего только «нижние чины».
И Гаврик собственными глазами видел, как однажды на углу Пироговской и Куликова поля генерал с серебряными погонами бил писаря по зубам, крича грозным голосом:
— Как стоишь, каналья?
Как-к с-с-стоишь?
И писарь, вытянувшись и мотая головой, с вылупленными, как у простого солдата, светлыми крестьянскими глазами, бормотал:
— Виноват, ваше превосходительство!
Последний раз!
Вот это двойственное положение и делало писарей существами странными, прекрасными и вместе с тем жалкими, как падшие ангелы, сосланные в наказание с неба на землю.
Была также очень интересна и жизнь простых караульных солдат, помещавшихся рядом с писарями.
У солдат тоже было два естества.
Одно — это когда они стояли попарно, в полной караульной форме с подсумками, у алебастрового штабного подъезда, каждую минуту лихо вытягиваясь и делая по-ефрейторски «на краул», то есть отводя немного в сторону хорошо смазанный салом штык, перед входящим или выходящим офицером.
Другое естество было простое, домашнее, крестьянское, когда они сидели в казарме, пришивая пуговицы, чистя сапоги ваксой или играя в шашки, а по-ихнему — «в дамки».
На окнах у них вечно сушились миски и деревянные ложки, лежало много объедков черного солдатского хлеба, которые они охотно отдавали нищим.
С мальчиками они разговаривали также охотно, но задавали такие вопросы и произносили такие слова, что у мальчиков горели уши и они в ужасе разбегались.
Оба двора, покрытые асфальтом, как нельзя лучше подходили для игры в классы.
По асфальту можно было превосходно чертить углем и мелом клетки с цифрами.
Гладкие морские камешки скользили замечательно.
Если же дворник, выведенный из терпения детским гвалтом, выгонял игроков метлой, очень удобно было тотчас перейти на другой двор.
Кроме того, в доме имелись чудесные таинственные подвалы с дровяными сараями.
Прятаться в этих сараях среди дров и различной рухляди, в пыльной сухой тьме, в то время как на дворе яркий день, было неописуемым блаженством.
Одним словом, дом, где жил Петя, во всех отношениях был превосходный.
Гаврик вошел во двор и остановился под окнами Петиной квартиры, находившейся в третьем этаже.
Двор, рассеченный наискось резкой, полуденной тенью, был совершенно пуст.
Ни одного мальчика!
Очевидно, все или в деревне, или на море.
Большинство окон закрыто ставнями.
Знойная, полуденная, ленивая тишина.
Ни звука.
Только откуда-то издалека — может быть, даже с Ботанической улицы — слышатся урчанье и выстрелы раскаленной сковородки.
Судя по запаху, где-то жарится кефаль на подсолнечном масле.
— Петя! — закричал Гаврик вверх, приложив ко рту ладошки.
Молчание.
— Пе-еть-ка!
Ставни закрыты.
— Пе-е-е-е-тька-а-а-а!!
Форточка в кухне отворилась и выглянула повязанная белым платком голова кухарки Дуни.
— Еще не приехали, — быстро сказала она обычную фразу.
— А когда приедут?
— Ожидаем сегодня вечером.
Мальчик сплюнул и растер ногой. Помолчал.
— Слушайте, тетя, как только он приедет, скажите, что Гаврик приходил.
— Слушаюсь, ваше благородие.
— Скажите, что я завтра утречком зайду.
— Свободно можешь не заходить.
Нашего Петю теперь в гимназию будут отдавать.
Так что — до свиданья всем вашим шкодам.
— Ладно, — хмуро буркнул Гаврик, — вы только, главное, скажите.
Скажете?
— Скажу, не плачь.
— До свиданья, тетя.
— До свиданья, прекрасное созданье.
Как видно, самой Дуне до такой степени надоело летнее безделье, что она даже снизошла до шутливого разговора с маленьким босяком.
Гаврик подтянул штаны и побрел со двора.
Плохо дело!
Как же теперь быть?
Можно было, конечно, сходить к старшему брату Терентию на Ближние Мельницы.
Но, во-первых, эти Ближние Мельницы бог знает где — туда и обратно часа четыре, не меньше.
А во-вторых, после беспорядков еще неизвестно, дома ли Терентий.
Очень может быть, что он где-нибудь прячется или сам «сидит на дикофте», то есть самому нечего есть.
Что ж понапрасну бить ноги — не казенные!
Мальчик вышел на полянку и, проходя мимо, заглянул в окна к солдатам.
Солдаты как раз только что пообедали и полоскали на подоконнике ложки.
Куча недоеденного хлеба сохла на сильном солнце.
Мухи ползали по черным губчатым кускам с каштановой, даже на вид кисленькой коркой.
Гаврик остановился под окном, очарованный зрелищем этого изобилия.
Он помолчал и вдруг, неожиданно для самого себя, сказал грубо:
— Дядя, дайте хлеба!
Но тут же спохватился, подобрал садок и пошел дальше, показав солдатам щербатую улыбку:
— Та нет, я так!
Не надо.
Но солдаты сгрудились на подоконнике, крича и свистя мальчику:
— Эй!
Пес!
Куда побег?
Вертай назад!
Они протягивали ему через решетку куски хлеба:
— Бери!
Не бойсь!
Он нерешительно остановился.
— Подставляй рубаху!
В их криках и шуме было столько веселого добродушия, что Гаврик понял: не будет ничего унизительного, если он возьмет у них хлеб.
Он подошел и подставил рубаху.
Полетели куски.
— Ничего, поешь нашего солдатского, казенного!
Приучайся!
Кроме хлеба, которого накидали фунтов пять, солдаты навалили еще порядочно вчерашней каши.
Мальчик аккуратно уложил все это в садок и, провожаемый крепкими шутками насчет действия на живот солдатской пищи, отправился домой помогать дедушке чинить перемет.
abu
К вечеру они снова вышли в море.
15
Шаланда в море
Заметив, что пароход не остановился и не спустил шлюпки, а продолжает прежний курс, матрос немного успокоился и пришел в себя.
Прежде всего он поспешил скинуть робу, мешавшую плыть.
Отделаться от пиджака было всего легче.
Перевернувшись несколько раз и отплевываясь от солоновато-горькой волны, матрос в три приема стянул пиджак, тяжелый от воды, как чугун.
Пиджак, раскинув рукава, плыл некоторое время за матросом, как живой, не желая расстаться с хозяином и норовя обвиться вокруг его ног.
Матрос пихнул его несколько раз, пиджак отстал и начал медленно тонуть, качаясь и переходя из слоя в слой, пока не пропал в пучине, куда слабо уходили мутные снопы вечернего света.
Больше всего возни было с сапогами.
Они липли, как наполненные клеем.
Матрос яростно нога об ногу сдирал эти грубые флотские сапоги с рыжими голенищами, уличавшие его.
Гребя руками, он танцевал в воде, то проваливаясь с головой, то высовываясь из волны по плечи.
Сапоги не поддавались.
Тогда он набрал в легкие побольше воздуха и схватил сапог руками.
Погрузившись с головой в волну, он рванул его за скользкий каблук, мысленно ругаясь самыми последними словами и проклиная все на свете.
Наконец ему удалось стащить проклятый сапог.
Другой пошел легче.
Однако, когда оба сапога и штаны были сняты и брошены, вместе с облегчением Родион почувствовал сильнейшую усталость.
В горле горело от морской воды, которой он, несмотря на все свои старания, порядочно нахлебался.
Кроме того, прыгнув с парохода, он сильно ушибся о воду.
Он почти не спал двое суток, прошел пешком верст сорок или пятьдесят, переволновался.
В глазах было темновато.
Впрочем, может быть, оттого, что быстро наступал вечер.
Вода потеряла свой дневной цвет и стала какой-то хотя и глянцевитой, ярко-гелиотроповой на поверхности, но страшной, почти черной в глубине.
Снизу, с поверхности моря, берега совсем не было видно.
Горизонт до крайности сузился.
Только чистое небо с края светилось прозрачной зеленью заката со слабенькой, еле заметной звездочкой.
Значит, в той стороне берег, и туда надо плыть.
На матросе остались лишь рубаха и подштанники.
Они почти не мешали.
Но голова кружилась, руки и ноги ломило в суставах, плыть становилось все труднее.
Иногда ему казалось, что он теряет сознание.
Иногда начинало тошнить.
А то вдруг его охватывал короткий припадок страха.
Одиночество и глубина пугали его.
Раньше с ним этого никогда не бывало.
Похоже на то, что он заболел.
Мокрые короткие волосы казались сухими, горячими и такими жесткими, что кололи голову.
Вокруг не было ни души.
Вверху в пустом вечереющем воздухе пролетел мартын на толстых крыльях и сам толстый, как кошка.
В длинном, изогнутом на конце клюве он держал маленькую рыбку.
Новый приступ страха охватил матроса.
Вот-вот разорвется сердце, и он пойдет ко дну.
Он хотел крикнуть, но не мог разжать зубы.
Вдруг он услышал нежный всплеск весел и немного погодя увидел почти черный силуэт шаланды.
Он собрал все силы и двинулся за ней, отчаянно толкая воду ногами.
Он догнал ее и успел схватиться за высокую корму.
Перехватывая руками, кое-как добрался до борта, где было пониже, натужился и заглянул в шаланду.
— А ну, не балуйся! — закричал Гаврик сумрачным басом, увидев мокрую голову, высунувшуюся над качнувшимся бортом.
Появление этой головы нисколько не удивило мальчика.
Одесса славилась своими пловцами.
Иные из них, случалось, заплывали версты за три, за четыре от берега и возвращались назад поздним вечером.
Вероятно, это один из таких пловцов.
Но уж если ты такой герой, так не хватайся за чужую шаланду и не отдыхай, а плыви сам!
А здесь люди и без тебя усталые, только что с работы.
— А ну, не валяй дурака, отцепляйся!
А то сейчас веслом как двину!..
И мальчик для пущей острастки даже сделал вид, что снимает весло с колышка, точь-в-точь как это делал в подобных случаях дедушка.
— Я... больной... — задыхаясь, сказала голова.
Из-за борта протянулась дрожащая рука в налипшем рукаве вышитой рубахи.
Тут Гаврик сразу сообразил, что это не пловец: пловцы в вышитых рубахах по морю не плавают.
— Ты что, тонул?
Матрос молчал.
Его руки и голова безжизненно висели внутри шаланды, в то время как ноги в подштанниках волоклись снаружи по воде.
Он был в обмороке.
Гаврик и дедушка побросали весла и с трудом втащили вялое, но страшно тяжелое тело в шаланду.
— Ух ты, какой горячий! — сказал дедушка, переводя дух.
Действительно, матрос, хотя дрожал и был мокр, весь так и горел сухим, болезненным жаром.
— Дядя, хочете напиться? — спросил Гаврик.
Матрос не ответил.
Он только бессмысленно повел глазами с мутной поволокой и пошевелил воспаленным ртом.
Мальчик подал ему дубовый бочоночек.
Матрос отвел его слабой рукой, с отвращением проглотив слюну, и тут же его стошнило.
Голова упала и стукнулась о банку.
Потом матрос потянулся к бочоночку, нашарил его в потемках, как слепой, и, стуча зубами по дубовой клепке, кое-как напился.
Дедушка покрутил головой:
— История!..
— Дядя, откуда вы? — спросил мальчик.
Матрос опять проглотил слюну, хотел сказать, но только протянул руку вдаль и тотчас уронил ее в бессилии.
— Ой, ну его к черту! — пробормотал он неразборчивой скороговоркой. — Не показывайте меня людям...
Я матрос... сховайте где-нибудь... а то повесят...
ей-богу, правда... святой истинный...
Он хотел, видимо, перекреститься, но не смог поднять руку.
Хотел улыбнуться своей слабости, но вместо улыбки по его глазам пошла поволока.
И он опять потерял сознание.
Дедушка и внучек переглянулись, но не сказали друг другу ни слова.
Время было такое, что лучше всего — знать да помалкивать.
Они осторожно положили матроса на решетчатом настиле, в клетках которого хлюпала невычерпанная вода, подсунули ему под голову бочоночек и сели на весла.
Гребли они помаленьку, не спеша, с таким расчетом, чтобы добраться до берега, когда уже совсем стемнеет.
Чем темнее, тем лучше.
Они даже, прежде чем пристать, покрутились немного между знакомых скал.
К счастью, на берегу никого не было.
Стояла теплая, глубокая тьма, полная сверчков и звезд.
Дедушка и внучек вытащили шаланду на берег.
Таинственно зашуршала галька.
Дедушка остался охранять больного, а Гаврик сбегал посмотреть, нет ли кого поблизости.
Он скоро вернулся неслышными шагами.
По этим шагам дедушка понял, что все в порядке.
Они с большим трудом, но осторожно вытащили матроса из шаланды и поставили его на ноги, поддерживая с обеих сторон.
Матрос обнял Гаврика за шею и прижал к своему, уже обсохшему, необыкновенно горячему телу.
Он грузно навалился на мальчика, едва ли что-нибудь соображая.
Гаврик расставил ноги покрепче и прошептал:
— Идти можете?
Матрос ничего не ответил, но сделал, шатаясь, несколько шагов, как лунатик.
— Потихонечку, потихонечку, — приговаривал дед, поддерживая матроса за спину.
— Тут недалеко, дядя... два шага...
Они наконец поднялись на горку.
Их никто не видел.
А если бы даже и увидел, то вряд ли обратил бы внимание на белую шатающуюся фигуру, ведомую стариком и мальчиком.
Картина известная.
Пьяного рыбака ведут родственники до дому.
А что рыбак при этом не ругается и не орет песен, так это просто потому, что уж чересчур много хватил монопольки.
Едва матроса ввели в пахучую, жаркую тьму хибарки, как он тотчас рухнул на дощатую койку.
Дедушка заложил окошко куском ящичной фанеры и плотно притворил дверь.
Лишь после этого он зажег маленькую керосиновую лампочку без стекла, прикрутив фитиль насколько возможно короче.
Лампочка стояла в углу, на полке, покрытой старой газетой.
Там же были солдатский хлеб, завернутый в сырую тряпочку, чтоб не высох, кружка, сделанная из консервной банки, жестяная мисочка с солдатской кашей, две деревянные ложки, немного крупной соли в большой синей раковине мидии — словом, все это нищее, но необыкновенно аккуратное хозяйство.
Старая, до черноты закопченная икона св.
Николая-чудотворца — покровителя рыбаков, прибитая в углу над полкой, смотрела продолговатым кофейным пятном древнего лика и жуткими глазами киевского письма.
Сейчас по этому вековому лицу снизу вверх струились легкая копоть и свет лампочки.
Лицо, казалось, живет, дышит...
Давно уже дедушка не верил ни в бога, ни в черта.
От них он не видел в жизни своей ни добра, ни зла.
А в Николая-чудотворца верил.
Да и как же не верить в святого, помогающего человеку в его тяжком и опасном ремесле?
Ведь ничего не было в жизни дедушки важнее рыбацкого ремесла.
Но, по правде сказать, последнее время чудотворец стал что-то сдавать.
Когда дедушка был помоложе, имел хорошую снасть, парус, силы, чудотворец — ничего, помогал.
Был от чудотворца в хозяйстве кое-какой толк.
Но чем старее становился дед, тем меньше было толку и от святого.
Конечно, если паруса нет в рыбацком хозяйстве, если силы у старика с каждым днем убывают, если денег не хватает на мясо для наживки, то будь ты хоть самый распрочудотворец — рыба пойдет мелкая, никудышная...
И нечего от человека требовать.
Видно, и чудотворцу нелегко идти против старости и бедности.
Все же старику становилось подчас горько и обидно смотреть на строгого, но бесполезного святого.
Правда, есть-пить он не просит, висит в углу смирно.
Ну, да уж пусть висит: авось когда-нибудь и поможет.
Со временем у старика вошло в привычку снисходительное, даже как бы несколько насмешливое отношение к чудотворцу.
Возвращаясь после лова в хибарку — а лов теперь по большей части был из рук вон плох, — дедушка ворчал, искоса поглядывая на смущенного чудотворца:
— Ну что, старый хрен, опять мы с тобой сели?
Такую мелочь привезли, что на привоз совестно нести.
Не бычки, а воши.
И он добродушно прибавлял, для того чтобы не окончательно унижать угодника:
— Да что!
Разве ж настоящий крупный бычок на креветку пойдет?
Настоящему сытому бычку на креветку плевать.
Ему надо мясо, настоящему, сытому бычку.
А где мы его возьмем с тобой, мясо-то?
Его чудом не купишь?
Вот то-то!
Однако сейчас старику было не до угодника.
Его сильно беспокоил матрос.
И не столько его жар и беспамятство, сколько предчувствие смертельной опасности, угрожающей ему неведомо откуда.
Разумеется, дедушка кое-что соображал, кое о чем догадывался.
Но все же, чтобы помочь человеку, надо бы знать побольше.
А матрос, как на грех, лежал в забытьи, разметавшись в жару по лоскутному одеялу, и смотрел перед собой открытыми, но ничего не видящими глазами.
Одна его рука свесилась с койки, а другая лежала на груди.
На ней дедушка рассмотрел голубой якорек.
По временам матрос пытался вскочить; мыча и обливаясь горячим потом, он грыз в беспамятстве руку, как бы стараясь выгрызть якорь, точно, не будь этого якоря, ему сразу бы полегчало.
Дедушка силой укладывал его обратно, обтирая ему лоб и приговаривая:
— Ну, ляжь...
Ляжь, я тебе говорю...
И спи, не бойся...
Спи!
Гаврик на огороде кипятил в казанке воду — напоить больного чаем.
То есть не чаем, а, вернее сказать, той душистой травкой, которую дедушка собирал в мае на окрестных холмах, сушил и употреблял вместо чая.
16
«Башенное, огонь!»
Ночь прошла очень тревожно.
Матрос рвал на груди рубаху.
Ему было душно.
Дедушка потушил коптилку и отворил дверь, чтобы впустить свежего воздуха.
Матрос увидел звездное небо и не понял, что это такое.
Ночной ветерок влетел в хибарку и освежил его голову.
Гаврик лег на бурьян возле двери, прислушиваясь к каждому шороху.
До утра мальчик не сомкнул глаз.
Отлежал локоть.
Дедушка устроился на земляном полу хибарки и тоже не спал, слушая сверчков, волну и стоны больного, который иногда вдруг взволнованно вскакивал, крича слабым, прозрачным голосом:
— Башенное, огонь!
Кошуба!
Бей, башенное!..
И всякую другую чепуху.
Тогда дедушка крепко брал его за плечи, осторожно тряс и шептал в самый его рот, дышащий жаром:
— Ляжь, не кричи.
За-ради самого господа бога, не бузуй.
Ляжь и молчи.
Наказанье!
И матрос понемножку утихал, поскрипывая зубами.
И кто же такой был этот странный больной?
В числе семисот матросов, высадившихся с броненосца «Потемкин» на румынский берег, был Родион Жуков.
Ничем замечательным не отличался он от прочих матросов мятежного корабля.
С первой минуты восстания, с той самой минуты, когда командир броненосца в ужасе и отчаянии бросился на колени перед командой, когда раздались первые винтовочные залпы и трупы некоторых офицеров полетели за борт, когда матрос Матюшенко с треском отодрал дверь адмиральской каюты, той самой каюты, мимо которой до сих пор страшно было даже проходить, с той самой минуты Родион Жуков жил, думал и действовал так же, как и большинство остальных матросов, — в легком тумане, в восторге, в жару, — до тех пор, пока не пришлось сдаться румынам и высадиться в Констанце.
Никогда до тех пор не ступала нога Родиона на чужую землю.
А чужая земля, как бесполезная воля, широка и горька.
«Потемкин» стоял совсем близко от пристани.
Среди фелюг и грузовых пароходов, трехтрубный и серый, окруженный яликами, яхтами и катерами, рядом с тощим румынским крейсером он был бессмысленно велик.
Высоко над орудийными башнями, шлюпками, реями все еще висел белый андреевский флаг, косо помеченный голубым крестом, как перечеркнутый пакет.
Но вот флаг дрогнул, опал и короткими стежками стал опускаться.
Обеими руками снял тогда Родион бескозырку и так низко поклонился, что кончики новых георгиевских лент мягко легли в пыль, как оранжево-черные деревенские цветы чернобривцы.
— Просто срам...
Чистый срам!
Орудия двенадцатидюймовые, боевых патронов хоть залейся, наводчики один в одного.
Даром Кошубу не послушались.
Дорофей Кошуба правильно говорил: кондукторов, паршивых шкур, — за борт!
«Георгия Победоносца» — потопить.
Идти на Одессу высаживать десант.
Весь бы одесский гарнизон подняли, всех бы рабочих, все бы Черное море!
Эх, Кошуба, Кошуба, было бы тебя послушаться...
А то такая ерунда получилась!
В последний раз поклонился Родион своему родному кораблю.
— Ладно, — сказал он сквозь зубы, — ладно.
За нами не пропадет.
Все равно всю Россию подымем.
Через несколько дней, купив на последние деньги вольную одежду, он ночью переправился через гирло Дуная, возле Вилково, на русскую сторону.
План у него был такой: добраться степью до Аккермана, оттуда на барже или на пароходе в Одессу;
из Одессы до родного села Нерубайского — рукой подать.
А там — как выйдет...
Одно только знал Родион наверняка: что к прошлому для него все пути заказаны, что прежняя его жизнь, подневольная матросская жизнь на царском броненосце и трудная родная крестьянская жизнь дома, в голубой мазанке с синими окошками среди желтых и розовых мальв, отрезана от него навсегда.
Теперь — либо на виселицу, либо скрываться, поднять восстание, жечь помещиков, идти в город искать комитет.
Он почувствовал себя худо еще в дороге.
Но останавливаться было уже нельзя.
Он шел больной.
И вот теперь...
Что это с ним происходит?
Где он лежит?
Почему в дверях качаются звезды?
И звезды ли это?
Черным морем обступила Родиона ночь.
Звезды сгустились, разгорелись и легли перед глазами низкими карантинными огнями.
Зашумел город, загорелась в порту эстакада, побежали люди, путаясь в бунтующем огне.
Длинными рельсами упали вдоль мостовых железные винтовочные залпы.
Качнулась ночь корабельной палубой.
Зеркальный круг прожектора побежал по волнистому берегу, добела раскаляя углы домов, вспыхивая в стеклах, выдергивая из темноты бегущих солдат, красные лоскутья флагов, зарядные ящики, лафеты, поваленные поперек улицы конки.
И вот он видит себя в орудийной башне.
Наводчик глазом припал к дальномеру.
Башня поворачивается сама собой, наводя на город пустое дуло, сияющее внутри зеркальными нарезами.
Стоп!
Как раз точка в точку против синего купола театра, где осанистый генерал держит военный совет против мятежников.
В башне канителится жидкий телефонный звонок.
А может быть, это сверчки воркуют в степи?
Нет, это телефон.
Электрический подъемник с медленным лязгом выносит из погреба снаряд — он качается на цепях — прямо в руки Родиона.
А может быть, это не снаряд, а прохладная дыня?
Ах, как хорошо было б напиться!
Но нет, нет, это снаряд.
— Башенное, огонь!
И в тот же миг зазвенело в ушах, словно ударило снаружи в башенную броню, как в бубен.
Вспыхнул огонь, и обварило запахом жженого гребня.
Дрогнул рейд во всю ширь.
Закачались на рейде шлюпки.
Железная полоса легла между броненосцем и городом.
Перелет.
Разгорелись у Родиона руки.
Но вот опять сверчки хрустальным ручейком пробираются среди частых звезд и бурьяна.
А может, это воркует телефон?
И второй снаряд сам собой лезет из подъемника в руки матроса.
Доконаем генерала, погоди!
— Башенное, огонь!
Башенное, огонь!
— Ляжь, не кричи...
Может, тебе дать напиться?
Ляжь тихо...
...И вторая полоса легла поперек бухты.
Опять перелет.
Ничего, авось в третий раз не промажем!
Снарядов небось хватит.
Полны погреба.
Легче пушинки и вместе с тем тяжелее дома лег в ослабевшие ладони третий снаряд.
Только бы пустить его поскорее.
Только бы дым повалил поскорее из синего купола.
А там и пойдет, и пойдет!..
Но что-то не воркует телефон, перестали звенеть сверчки...
Поумирали там все наверху, что ли?
Или это утро наступает такое тихое и такое розовое?
Башня словно сама собой поворачивается обратно.
«Отбой!» — и снаряд, выскользнув из упавших рук, опускается обратно в погреб, гремя цепями подъемника.
Нет, нет, это покатилась из пальцев кружка и нежно журчит водица с койки на пол.
И тишина, тишина...
«Да что ж это такое?
Эх, продали, продали волю, чертовы шкуры!
Сдрейфили!
Уж если бить, так бить до конца!
Чтоб камня на камне не осталось!»
— Бей, башенное, бей!..
— Ох, господи, господи, святой чудотворец Николай!
Ляжь, выпей еще воды.
Несчастье!..
Слабая, розовая тишина утра нежно и успокоительно прилегла к воспаленной щеке Родиона.
Далеко на золотистом обрыве кричали петухи.
17
Хозяин тира
Дедушка и внучек обсудили положение и решили, что больного покуда не следует никому показывать.
Тем более не следует отправлять его в городскую больницу, где обязательно спросят паспорт.
По мнению дедушки, у матроса — обыкновенная, не слишком даже сильная горячка, которая скоро пройдет.
А там пускай сам себе обдумает.
Между тем уже совсем рассвело, и надо было опять выходить в море.
Больной не спал.
Ослабевший от ночного пота, он неподвижно лежал на спине, глядя живыми, сознательными глазами на образ чудотворца с пучком свежих васильков, заткнутых за согнутую от времени темную доску.
— Чуешь? — спросил дедушка, подходя к больному.
Тот слабо пошевелил губами, как бы желая промолвить: «Чую».
— Полегчало?
Больной в знак утверждения прикрыл глаза.
— Может, ты хочешь кушать?
Дедушка покосился на полку с хлебом и кашей.
Матрос слабо качнул головой: «Нет».
— Ну, как хочешь.
Слухай, сынок...
Нам надо выходить в море по бычки, чуешь?
Так мы тебя здесь оставим одного и запрем на замочек.
Можешь нам свободно доверять.
Мы такие же самые люди, как ты, — черноморские.
Чуешь?
Ты себе тута тихонечко лежи и отдыхай.
А если кто-нибудь постучится, так ты просто молчи, и больше ничего.
Мы с Гавриком зараз управимся и тоди быстренько вернемся.
Я тебе тут в кружечке воду поставлю: захочешь, так напейся, это ничего.
И ни об чем не думай, можешь вполне надеяться.
Ты чуешь?
Старик разговаривал с больным, как с несмышленым ребенком, через каждые два слова приговаривая: «Чуешь?»
Матрос смотрел на него улыбающимися через силу глазами и прикрывал их изредка: дескать, не беспокойся, понимаем, спасибо.
Заперев матроса, рыбаки отправились на промысел и часа через четыре возвратились назад, найдя дома все в полном порядке.
Больной спал.
На этот раз им повезло.
Они сняли с перемета сотни три с половиной прекрасных, крупных бычков,
и дедушка, благосклонно посмотрев на чудотворца и пожевав морщинистыми губами, заметил:
— Ничего.
Сегодня ничего.
Хотя и на креветку, а крупные.
Дай бог тебе здоровья.
Но чудотворец, в полном сознании своего могущества, смотрел на деда строго и даже высокомерно, как бы желая сказать: «А ты еще сомневался, хреном называл.
Сам ты хрен».
Дедушка решил сам идти с бычками на привоз.
Надо было наконец выяснить отношения с мадам Стороженко.
А то что ж это такое получается: сколько ни носи товара, все равно остается долг, а живых денег не видно!
Так и рыбачить, выходит, неинтересно.
Сегодня для этого представлялся самый подходящий случай.
Не стыдно показать товар.
Бычки — один в одного.
Гаврику, конечно, тоже бы хотелось сходить сегодня на привоз, чтобы на обратном пути повидаться с Петькой и наконец выпить на углу квасу.
Но опасно было оставлять матроса одного, так как было воскресенье: на берег, наверно, понаедет множество народа из города.
Дедушка взвалил на плечо еще мокрый садок и пошлепал на привоз, а Гаврик переменил в кружке воду, прикрыл матросу ноги, чтоб не кусали мухи, и, навесив на дверь замок, отправился немножко пройтись.
Тут совсем недалеко, на берегу, находились различные увеселительные заведения: ресторанчик с садом и кегельбаном, тир, карусель, будки с зельтерской водой и восточными сладостями, автоматы-силомеры — словом, маленькая ярмарка.
Походить по ней и поглазеть было для мальчика настоящей радостью.
Обедни еще не отошли.
Вверху, над обрывами, плыл колокольный звон приморских церквей.
Ветер, совершенно не ощутимый внизу, иногда плавно проносил по небу белоснежное облако, такое же круглое и яркое, как этот звон.
Гулянье по-настоящему еще не начиналось, но несколько нарядно разодетых горожан уже слонялись возле карусели, ожидая, когда же наконец снимут с нее парусиновый чехол.
Из кегельбана доносилось медленное чугунное ворчанье тяжелого шара, пущенного по узкой дороге.
Шар катился ужасно долго, его шум все слабел и слабел, пока вдруг, после короткой тишины, не долетало из-за ограды, поросшей желтой акацией, легкое музыкальное щелканье рассыпавшихся кеглей.
В тире кто-то изредка постреливал.
Иногда после слабенького отрывистого выстрела слышался звон разбитой бутылки или начинал шуметь механизм движущейся мишени.
Тир притягивал к себе неудержимо.
Гаврик подошел к балагану и остановился возле дверей, жадно вдыхая ни с чем не сравнимый, какой-то синевато-свинцовый запах пороха.
Особый, кисленький и душный вкус выстрела чувствовался даже на языке.
О, эти ружья, расставленные так заманчиво на специальных стойках!
Маленькие, точно литые приклады, чисто сработанные из тяжелого, как железо, дерева, нарезанного острой сеткой в тех местах, где надобно браться рукой, чтобы не скользило.
Толстый, но длинный граненый ствол синей вороненой стали с маленькой, как горошинка, дырочкой дула.
Синяя стальная мушка.
И так легко и просто поднимается рамка затвора.
Даже самые богатые мальчики мечтали о таком ружье.
Слово «монтекристо» произносилось с замиранием сердца.
В нем заключалось всеобъемлющее понятие сказочного богатства, счастья, славы, мужества.
Обладать монтекристо было даже больше, чем иметь собственный велосипед.
Мальчики, имевшие монтекристо, были известны далеко за пределами своего квартала.
О них так и говорилось:
«Тот Володька с Ришельевской, у которого монтекристо».
Конечно, Гаврик не смел мечтать о монтекристо.
Даже он не смел мечтать из него выстрелить, так как выстрел стоил бессовестно дорого: пять копеек.
Быть стрелком мог позволить себе только очень состоятельный человек.
Гаврик смел мечтать только прицелиться из чудесного ружья.
Хозяин тира иногда доставлял ему это удовольствие.
Но теперь в тире находился посетитель, так что сейчас об этом нечего было и думать.
Может быть, когда стрелок уйдет, Гаврик попросит хозяина, и тогда...
Но посетитель не торопился уходить.
Он стоял, расставив плотные ноги в закрытых скороходовских сандалиях, и не столько стрелял, сколько разговаривал с хозяином тира.
Гаврик улучил минуту, когда хозяин оглянулся, и учтиво поздоровался:
— Бог помощь, дядя.
С праздником.
Хозяин с большим достоинством ответил медленным кивком головы, как и подобало владельцу такого необыкновенного увеселительного предприятия.
Это был хороший признак.
Значит, хозяин в духе и, весьма-весьма возможно, даст подержать монтекристо.
Мальчик счел возможным приблизиться и даже стать на пороге тира.
Он с жадным восхищением рассматривал висящие над прилавком пистолеты, ветвистую подставку для стрельбы с упора, заводные игрушки мишеней, из которых одна нравилась мальчику.
Это был японский броненосец с пушками и флагом среди резко зеленых волн жестяного моря.
Из моря торчал на палочке маленький кружок.
Стоило в него попасть, как броненосец с шумом раскалывался пополам и тонул, а на его мосте выскакивал жестяной веер взрыва.
Конечно, среди барабанящих зайцев, балерин, рыболовов с башмаком на удочке и бутылок, движущихся одна за другой на бесконечной ленте, японский броненосец занимал первое место по блестящей выдумке и художественному выполнению.
Всем было известно, что японцы совсем недавно под Цусимой пустили ко дну весь русский флот, и среди стрелков непременно находился охотник отомстить япошкам.
В тире был еще настоящий фонтанчик.
Его пускали по особому заказу.
Хозяин клал на струю легонький целлулоидный шарик.
Вода подбрасывала его, вертела: то вдруг опускала, то вдруг подымала.
Это было настоящее чудо, загадка природы.
Попасть в него было неслыханно трудно.
Любители, войдя в азарт, просаживали по десять — пятнадцать пуль и чаще всего уходили ни с чем.
Но уж если кто-нибудь сбивал шарик, то за это ему полагался лишний выстрел бесплатно.
— Значит, ничего такого у вас вечером не случилось? — продолжал разговор посетитель, играя изящным ружьецом, совсем маленьким в его больших лапах.
— Как будто бы ничего.
— Так-с.
Стрелок поискал глазами, во что бы прицелиться.
Он снял синее пенсне, отчего на его мясистом носу обнаружились две коралловые вдавлины, и прицелился в зайца с барабаном.
Но затем раздумал и опустил ружье.
— И местные рыбаки ничего такого не рассказывали?
— Не рассказывали.
— Гм...
Посетитель опять прикинул монтекристо и опять его опустил.
— А я слышал, что вчера вечером здесь против берега какой-то человек с «Тургенева» упал.
Ничего не слышали?
— Ничего.
У Гаврика перехватило дыхание, как будто его вдруг окатили целым ведром ледяной воды.
Сердце так стиснулось, что его не стало слышно.
Ноги ослабли.
Мальчик боялся пошевелиться.
— А я слышал, что будто прыгнул с парохода один человек, которого преследует полиция.
Вот тут, против этого берега.
Не знаете?
— От вас первого слышу.
Как видно, хозяину тира уже давно надоел этот усатый болтун.
Хозяин с учтивым достоинством вертел в руках зеленую коробочку с патрончиками и почти зевал.
Он совершенно справедливо полагал, что если ты пришел стрелять, то и стреляй.
Если же тебе хочется поговорить с человеком, то — отчего же? — можно и поговорить между двумя выстрелами.
Но только, разумеется, поговорить на какую-нибудь интересную тему: например, о велосипедных гонках на циклодроме или же о русско-японской войне.
На его потертом, истерзанном тайными страстями лице неудачника отражалась томительная скука.
Гаврику было его от всего сердца жаль.
Он, как и все другие дети, почему-то очень любил этого человека с косо подрезанными бачками, с кривыми, как у таксы, ногами, с волосатой грудью, просвечивавшей сквозь сетчатый тельник густой татуировкой.
Гаврик знал, что, несмотря на приличные заработки, у него никогда не было копейки за душой.
Всегда он кому-нибудь должен, всегда чем-то озабочен до крайности.
Про него ходили слухи, что когда-то он был знаменитый цирковой наездник, но однажды за какую-то подлость ударил хозяина цирка хлыстом по лицу.
Его выгнали.
Лишенный куска хлеба, с волчьим билетом в кармане, он стал играть на бегах, и игра погубила его.
Теперь он играл во все игры, не брезгая даже играть с мальчишками в «пожара» по копейке.
Страшный азарт вечно терзал его душу.
Было известно, что иногда он проигрывал с себя все.
Например, штиблеты, бывшие на нем, принадлежали не ему.
Он их проиграл еще в начале лета в «двадцать одно» и теперь, закрывая на ночь свое заведение, снимал их и шел домой босиком, держа под мышкой ящик с ружьями и пистолетами, которые — из страха проиграть их — сдавал до утра на хранение одному знакомому дворнику с Малой Арнаутской улицы.
Однажды на глазах у Гаврика он поспорил на полтинник с каким-то гулявшим по берегу барином, что попадет из монтекристо в воробья на лету.
Разумеется, он промазал.
Гаврику до слез жалко было смотреть, как он долго с искусственным постыдным удивлением рассматривал ружье, пожимал плечами и наконец полез куда-то в подкладку своего латаного пиджачка.
Он извлек оттуда полтинник и, бледный, подал барину.
Барин стал было со смехом отказываться, говоря, что это было в шутку.
Но хозяин тира посмотрел вдруг на него такими сумасшедшими, жалкими и вместе с тем грозно налившимися кровью глазами, что тот поспешил взять полтинник и смущенно спрятал его в карман чесучового пиджака.
В этот день хозяин тира не закрывал своего заведения на обед.
— ...Я вам советую, господин, выстрелить в балерину.
Увидите, как она пикантно сделает ножками, — с польским акцентом сказал хозяин, чтобы прекратить надоевший разговор и вернуть посетителя к стрельбе.
— Однако же странно, что никто ничего не знает, — сказал посетитель и вдруг заметил Гаврика.
Он осмотрел его бегло с ног до головы:
— Мальчик, ты тутошний?
— Тутошний, — неожиданно тонким голоском сказал мальчик.
— Рыбацкий?
— Рыбацкий.
— Чего ж ты стесняешься?
Подойди, не бойся.
Гаврик смотрел на жесткие, крепко закрученные черные, как вакса, усы, на длинную полоску пластыря поперек щеки и, машинально переступая ногами, с ужасом приближался к господину.
18
Вопросы и ответы
— У тебя есть батько и матка?
— Ни.
— С кем же ты живешь?
— С дедом.
— А дед кто?
— Старик.
— Понятно, что старик, а не молодой.
А что он делает?
— Рыбу ловит.
— Значит, рыбак?
— Ну, рыбак.
Рыбалка.
— А ты что?
— Хлопец.
— Это ясно, что хлопец, а не девочка.
Я тебя спрашиваю: что ты делаешь?
— А ничего.
Дедушке помогаю.
— Стало быть, вместе рыбачите?
— Эге.
— Так-с.
Понятно.
Как же это вы так рыбачите?
— А просто.
Ставим на ночь перемет, а потом утром вытягиваем бычков.
— Стало быть, выходите в море на шаланде?
— Эге.
— Каждый день?
— Как это?
Что вы спрашиваете, дядя?
Я не понимаю.
— Экий ты дурень!
Я тебя спрашиваю: каждый ли вы день выходите в море на шаланде?
— А то как же!
— Утром и вечером?
— Ни.
— Что ни?
— Только утром.
— А вечером?
— И вечером тоже.
— Так как же ты говоришь, что только утром, когда и вечером тоже?
— Ни.
Мы вечером только ставим перемет.
А бычков — тех вытягиваем утречком.
— Понимаю.
Стало быть, вечером тоже выходите?
— Не. Вечером только ставим.
— Ой, господи боже!
Но для того, чтобы поставить, ведь надо вам прежде выйти в море?
— А как же!
— Значит, вечером тоже выходите?
— Ни.
Вечером не вытягиваем.
Вытягиваем только утречком.
— А вечером выходите ставить?
— А как же!
— Стало быть, вечером тоже выходите?
— Эге. — Ну, вот видишь, какой ты дурень!
С тобой надо разговаривать, хорошенько накушавшись гороха.
Ты зачем такой дурень?
— Я маленький.
Усатый господин посмотрел на Гаврика сверху вниз с нескрываемой насмешкой и слегка, но, впрочем, довольно-таки основательно щелкнул его по голове.
— Эх ты, рыбалка!
Но мальчик вовсе не был таким дурнем.
Он сразу почувствовал в усатом хитрого и опасного врага.
Ходит по берегу, выспрашивает про матроса.
Только делает вид, что пришел пострелять.
А на самом деле, кто его знает, что у него на уме.
Наверное, какой-нибудь из сыскного.
Еще, чего доброго, пронюхает как-нибудь, что именно у них в хибарке и скрывается беглец.
Может, уже и проследил, не дай бог!
Гаврик тотчас решил прикинуться совсем маленьким дурачком.
От дурачка не много узнаешь.
Мальчик тут же скроил глупую рожу, какая, по его мнению, должна быть у маленького дурня, выпучил бессмысленно глаза и стал преувеличенно застенчиво переминаться с ноги на ногу, ковыряя на губе заеду.
Усатый, видя, что имеет дело с полным несмышленышем, решил сначала войти с ним в дружбу, а уж потом обо всем выспросить.
Он не без основания полагал, что дети — народ любопытный и наблюдательный и знают лучше взрослых, что делается вокруг.
— А как тебя звать, мальчик?
— Гаврик.
— Так-с.
Стало быть, Гаврюха?
— Эге. Гаврюха.
— Ну, вот что, Гаврюха: хочешь выстрелить?
Даже уши у мальчика и те покрылись горячей краской.
Однако он тут же овладел собой и, продолжая изображать дурачка, пропищал совсем тоненьким голоском:
— А у меня, дяденька, нету пятачка.
— Это я понимаю, что у тебя нету капиталов.
Ничего.
Один раз можешь выстрелить, я заплачу.
— Дяденька, а вы с меня не смеетесь?
— Не доверяешь?
Ну хорошо...
Вот!
С этими словами усатый выложил на прилавок большой, совершенно новый пятак.
— Пали!
Гаврик, задохнувшийся от счастья, нерешительно посмотрел на хозяина тира.
Но у того на лице появилось уже строго официальное выражение, исключавшее даже самую возможность дружеских перемигиваний.
Он посмотрел на мальчика, как на незнакомого, и, учтиво, склонившись над прилавком, спросил:
— Из чего вы предпочитаете стрелять, молодой человек: из пистолета или же из ружья-с?
Тут Гаврик и взаправду почувствовал себя дурачком — до того растерялся от так неожиданно подвалившего ему счастья.
Он обалдело улыбнулся и, почти заикаясь, пролепетал:
— Из монтекристо.
Хозяин элегантно зарядил ружье и подал его мальчику.
Гаврик, сопя, припал к прилавку и стал целиться в бутылку.
Конечно, ему больше хотелось бы выстрелить в японский броненосец.
Но он боялся промахнуться, а бутылка была большая.
Мальчик старался как можно дольше растянуть наслаждение прицеливания.
Поцелившись немножко в бутылку, он стал целить в зайца, потом в броненосец, потом опять в бутылку.
Он переводил мушку с кружка на кружок, глотая слюну и с ужасом думая, что вот он сейчас выпалит — и все это блаженство кончится.
Гаврик глубоко вздохнул, положил ружье и, виновато взглянув на хозяина, сказал усатому:
— Знаете что, дядя: я лучше не буду стрелять, я уже все равно поцелился, а вы меня лучше угостите в будке зельтерской с сюрпризом.
Вам же дешевле обойдется.
Усатый ничего не имел против,
и они, стараясь не глядеть на хозяина, на его презрительную и вместе с тем насмешливо-равнодушную физиономию, отправились к будке.
Здесь усатый сразу проявил такую щедрость, что Гаврик ахнул.
Вместо воды с сиропом, стоившей две копейки, господин потребовал не больше не меньше, как целую большую бутылку воды «Фиалка» за восемь копеек.
Мальчик даже не поверил своим глазам, когда будочник достал белую бутылку с фиолетовой наклейкой и раскупорил тоненькую проволоку, которой была прикручена пробочка.
Бутылка выстрелила, но не грубо, как стрелял квас, а тоненько, упруго, деликатно.
И тотчас прозрачная вода закипела, а из горлышка пошел легкий дымок, действительно распространивший нежнейший аромат самой настоящей фиалки.
Гаврик осторожно взял обеими руками, как драгоценность, холодный кипучий стакан и, зажмурившись против солнца, стал пить, чувствуя, как пахучий газ бьет через горло в нос.
Мальчик глотал этот волшебный напиток богачей, и ему казалось, что на его триумф смотрит весь мир: солнце, облака, море, люди, собаки, велосипедисты, деревянные лошадки карусели, кассирша городской купальни...
И все они говорят: «Смотрите, смотрите, этот мальчик пьет воду „Фиалка“!»
Даже маленькая бирюзовая ящеричка, выскочившая из бурьяна погреть на солнце бисерную спину, висела, схватившись лапкой за камень, и смотрела на мальчика прищуренными глазами, как бы говоря тоже: «Смотрите на этого счастливого мальчика: он пьет воду „Фиалка“!»
Гаврик пил и вместе с тем обдумывал, как он будет выбираться, если усатый снова начнет приставать с вопросами.
У мальчика на этот счет даже созрел целый план.
— Ну что, Гаврюха, понравилась тебе вода «Фиалка»?
— Спасибо, дядечка, сроду такой вкусной не пил.
— Я думаю.
А скажи мне теперь: выходили вы вчера вечером в море?
— Выходили.
— Пароход «Тургенев» видели?
— А как же!
Он нам чуть было весь перемет колесами не покалечил.
— А с парохода никто не прыгал?
Усатый смотрел на мальчика в упор черными мохнатыми глазами.
Гаврик с трудом ухмыльнулся и преувеличенно возбужденно заговорил:
— А ей-богу, прыгал!
Чтоб мне пропасть!
Он ка-ак прыгнет, а брызги во все стороны ка-ак полетят!
А он как поплывет наразмашку!..
— Стоп!
Да ты не брешешь?
Куда ж он поплыл?
— Ей-богу, не брешу, святой истинный крест!
Тут Гаврик, хотя и знал, что это грех, быстро раза четыре подряд перекрестился.
— Как поплывет, как поплывет...
И мальчик стал, размахивая руками, показывать, как плыл матрос.
— Куда же?
— Туда! — Мальчик махнул рукой в море.
— А куда ж он потом делся?
— Потом его якась шаланда подобрала.
— Шаланда?
Какая?
— Такая, знаете, большая — громадная очаковская шаланда под парусом.
— Здешняя?
— Не.
— А какая?
— С Большого Фонтана...
А то, может, из Люстдорфа.
Такая вся синяя-синяя и наполовину красная, громадная.
Она его как подобрала, так сразу тем же ходом и пошла и пошла прямо на Люстдорф.
Святой истинный крест...
— Название лодки не заметил?
— Как же, заметил: «Соня».
— «Соня»?
Прекрасно.
Да ты не врешь?
— Святой истинный крест, чтоб мне в жизни счастья не видеть, или «Соня», или «Вера».
— «Соня» или «Вера»?
— Или «Соня», или «Вера»... или «Надя».
— А то смотри...
Тут, вместо того чтобы расплатиться, усатый шепнул будочнику на ухо что-то такое, от чего лицо будочника сразу стало кислое.
Затем он кивнул мальчику и торопливо побежал к подъему в город, как понял мальчик — на дачный поезд...
Гаврик только того и дожидался.
19
Полтора фунта житного
Надо поскорее предупредить матроса.
Но Гаврик был мальчик смышленый и осторожный.
Прежде чем вернуться домой, он отправился за усатым, издали наблюдая за ним до тех пор, пока собственными глазами не убедился, что тот действительно поднялся наверх и скрылся в переулке.
Только тогда мальчик побежал в хибарку.
Матрос спал.
Но едва щелкнул замок, как вскочил и сел на койке, повернув к двери лицо с блестящими, испуганными глазами.
— Не бойтесь, дядя, это я.
Ложитесь.
Больной лег.
Мальчик долго возился в углу, делая вид, что пересматривает крючки перемета, уложенного «бухтой» в круглую ивовую корзинку.
Он не знал, как приступить к делу, чтобы не слишком встревожить больного.
Наконец подошел к койке и некоторое время мялся, почесывая одну ногу о другую.
— Легче вам, дядя?
— Легче.
— Соображаете что-нибудь?
— Соображаю.
— Дать вам кушать?
Больной, обессиленный даже таким коротким разговором, замотал головой и прикрыл глаза.
Мальчик дал ему отдохнуть.
— Дядя, — сказал он через некоторое время тихо, с настойчивой лаской, — это вы вчерась прыгали с парохода «Тургенев»?
Больной открыл глаза и посмотрел на мальчика снизу вверх, внимательно и очень напряженно, но ничего не ответил.
— Дядя, слухайте, что я вам скажу, — зашептал Гаврик, подсаживаясь к нему на койку. — Только вы не дергайтесь, а лежите тихо...
И мальчик как можно осторожней рассказал ему о своем знакомстве с усатым.
Больной снова вскочил и сел на койке, крепко держась руками за ее доску.
Он не спускал с мальчика неподвижно расширенных глаз.
Его лоб стал сырой.
Однако он все время молчал.
Только один раз нарушил молчание, именно тогда, когда Гаврик сказал, что у усатого на щеке был пластырь.
В этом месте рассказа в глазах у больного мелькнуло какое-то дикое и веселое украинское лукавство, и он проговорил сипло, сквозь зубы:
— Это его, наверно, кошка поцарапала.
Потом он вдруг засуетился и, держась за стенку, встал на дрожащие ноги.
— Давай, — бормотал он, бестолково тычась во все стороны, — давай куда-нибудь...
За-ради Христа...
— Дядя, ложитесь.
Вы ж больной.
— Давай... давай...
Давай мою робу...
Где вещи?
Он, вероятно, забыл, что скинул верхнюю одежду в море, и теперь беспомощно шарил похудевшей рукой по койке, небритый, страшный, похожий в белой рубахе, и подштанниках на сумасшедшего.
Его вид был так жалок и вместе с тем так грозен, что Гаврик готов был бежать от страха куда глаза глядят.
Но все же, пересиливая страх, он с силой обхватил больного руками за туловище и пробовал уложить обратно на койку.
Мальчик чуть не плакал:
— Дядя, пожалейте себя, ляжьте!
— Пусти.
Я сейчас пойду.
— Куда ж вы пойдете в подштанниках?
— Дай вещи...
— Что вы говорите, дядя?
Какие вещи?
Ложитесь обратно.
На вас ничего не было.
— Пусти.
Пойду...
— Вот мне с вами наказанье, если бы вы только знали, дядя!
Все равно как маленький!
Ложитесь, я вам говорю! — вдруг сердито крикнул мальчик, потеряв терпенье. — Что я тут буду с вами цацкаться, как с дитём!
Больной покорно лег, и Гаврик увидел, что его глаза снова подернулись горячечной поволокой.
Матрос тихонько замычал, морщась и потягиваясь:
— За-ради Христа...
Пускай меня кто-нибудь сховает...
Пустите меня в комитет...
Вы не знаете, где тут одесский комитет?..
Не стреляйте, ну вас к черту, а то весь виноград перестреляете...
И он понес чепуху.
«Дело плохо», — подумал Гаврик.
В это время снаружи послышались шаги.
Кто-то шел прямо к хибарке через бурьян, с шумом ломая кусты.
Мальчик весь так и сжался, не смея дохнуть.
Множество самых ужасных мыслей пронеслось у него в голове.
Но вдруг он услышал знакомый кашель.
В хибарку вошел дедушка.
И по тому, как старик сбросил у порога пустой садок, как высморкался и как долго и ядовито крестился на чудотворца, Гаврик безошибочно понял, что дедушка выпил.
Это случалось со стариком чрезвычайно редко и обязательно после какого-нибудь из ряда вон выходящего события, все равно — радостного или печального.
На этот раз, судя по обращению к Николаю-угоднику, случай был скорее всего печальный.
— Ну что, дедушка, купили мясо для наживы?
— Мясо для наживы?
Старик прозрачно посмотрел на Гаврика и сунул ему под самый нос дулю.
— На мясо!
Наживляй!
И скажи спасибо нашему хрену-чудотворцу.
Помолись ему, старому дурню, чтоб он лопнул!
Наловить крупных бычков — это он может, а цены подходящие сделать на привозе — так это маком!
Что вы скажете, господа!
За такого бычка — тридцать копеек сотня!
Где-нибудь это видано?
— По тридцать копеек! — ахнул мальчик.
— По тридцать, чтоб мне не сойти с этого места!
Я ей: «За такой товар по тридцать копеек?
Побойтесь бога, мадам Стороженко!» А она мне: «У нас бог до привозных цен не касается.
У нас свои цены, а у бога свои.
А если вы несогласные, то идите к жидам, может, они вам на какую-нибудь копейку больше дадут, только сначала верните мне восемьдесят копеек вашего долга!»
Видели вы такое?
Ну, не плюнуть за это в самые ее поганые очи?
Так представьте ж себе, господа, что я таки и плюнул.
Перед всем привозом не посмотрел и нахаркал!
Истинный крест!
Наплевал ей полные очи!
Дедушка при этом стал поспешно креститься.
Но он привирал.
Никому он в очи, конечно, не плевал.
Он только весь затрясся, побледнел, засуетился и стал швырять рыбу из садка в корзину мадам Стороженко, бормоча:
«Забирайте и подавитесь.
Чтоб вам от этих бычков повылазило!»
Мадам же Стороженко невозмутимо пересчитала рыбу и протянула дедушке двенадцать копеек липкими медяками, коротко заметив:
В расчете».
Дедушка взял деньги и тут же, весь клокоча от бессильного гнева, пошел в монопольку и купил за шесть копеек голубой шкалик с красной головкой.
Он ободрал сургуч о специальную терку, прибитую на акации возле питейного заведения, и трясущейся рукой выбил пробочку, завернутую в тонкую бумажку.
Он одним духом вылил в горло водку и «вместо закуски» вдребезги трахнул о мостовую тонкую посуду, хотя мог бы получить за нее копейку залога.
Затем отправился домой, купив по дороге для внучка за копейку красного леденечного петуха на сосновой щепочке
— ему все еще казалось, что Гаврик совсем маленький мальчик, — а также два монастырских, очень белых и очень кислых бублика для больного матроса.
Остальные деньги он истратил на полтора фунта житного.
По дороге его разбирала такая злоба, что он раз десять останавливался и плевал с яростью куда попало, будучи в полной уверенности, что плюет в поганые очи мадам Стороженко.
— Святой истинный крест! — говорил он, дыша прямо в лицо Гаврику сладковатым запахом водки и суя ему в руку леденечного петуха. — Кого хочешь спроси на привозе — весь привоз видел, как я ей наплевал в поганые очи!
А ты, деточка, скушай петушка, ничего.
Он все равно как пряник.
Тут старик вспомнил про больного и стал совать ему бублики.
— Не трожьте его, дедушка.
Он только что заснул.
Пускай отдыхает.
Дедушка осторожно положил бублики на подушку рядом с головой матроса и шепотом сказал:
— Ссс!
Ссс!
Пускай теперь отдыхает.
А потом, как проснется, будет есть.
Житный ему нельзя: у него теперь кишки сильно слабые, а бублички можно, ничего.
Полюбовавшись на бублики и на больного, старик покачал головой и заметил нежно:
— Спит и ничего не чует.
Эх, матрос, матрос, неважное твое дело!
Он постелил себе в углу пиджак и лег отдыхать.
Гаврик вышел из хибарки, огляделся по сторонам и плотно прикрыл за собой дверь.
Он решил, не медля ни минуты, отправиться на Ближние Мельницы, к старшему брату Терентию.
Это решение возникло в ту же минуту, когда мальчик услышал, как больной произнес в бреду слово «комитет».
Гаврик не знал в точности, что такое комитет.
Но однажды он слышал, как это слово сказал Терентий.
20
Утро
Петя проснулся и был поражен, увидев себя в городской комнате, среди забытой за лето мебели и обоев.
Сухой луч солнца, пробившийся в щель ставня, пересекал комнату.
Пыльный воздух был как бы косо распилен сверху донизу.
Ярко освещенные опилки воздуха — пылинки, ниточки, ворсинки, движущиеся и вместе с тем неподвижные, — образовали полупрозрачную стену.
Крупная осенняя муха, пролетая сквозь нее, вдруг вспыхнула и тотчас погасла.
Не слышалось ни кряканья качек, ни истерического припадка курицы, снесшей за домом яйцо, ни глупой болтовни индюков, ни свежего чириканья воробья, качающегося чуть ли не в самом окне на тоненькой веточке шелковицы, согнутой под ним в дугу.
Совсем другие, городские звуки слышались снаружи и внутри квартиры.
В столовой легко гремели венские стулья.
Музыкально звучала полоскательница, в которой мыли поющий стакан.
Раздавался «бородатый» — в представлении мальчика — голос отца, мужественный и по-городскому чужой.
Электрический звонок наполнял коридор.
Хлопали двери, то парадная, то кухонная, и Петя вдруг узнавал по звуку, которая из них хлопнула.
А между тем снаружи, из какой-то комнаты с окном, открытым во двор — ах, да! из тетиной, — не прекращаясь ни на минуту, слышалось пение разносчиков.
Они появлялись один за другим, эти дворовые гастролеры, и каждый исполнял свою короткую арию.
— Угле-ей!
Угле-е-ей! — откуда-то издалека пел русский тенор, как бы оплакивая свою былую удаль, свое улетевшее счастье.
— Угле-е-ей!
Его место занимал низкий комический басок точильщика:
— Точить ножи-ножницы, бритвы!..
Чшшить ножи-ножжж, бритввв!..
Ножиножжж...
Бррр-иттт...
Паяльщик появлялся вслед за точильщиком, наполняя двор мужественными руладами бархатного баритона:
— Па-аять, починять ведра, каструли!
Па-ять, починять ведра, каструлии!
Вбегала безголосая торговка, оглашая знойный воздух городского утра картавым речитативом:
— Груш, яблук, помадоррр!
Груш, яблук, помадоррр!
Печальный старьевщик исполнял еврейские куплеты:
— Старые вещи, старые вещи!
Старивэшшш...
Старивэшшш...
Наконец, венчая весь этот концерт прелестной неаполитанской канцонеттой, вступала новенькая шарманка фирмы «Нечада», и раздавался крикливый голос уличной певицы:
...
— Углей, угле-е-ей!
— запел русский тенор сейчас же после того, как шарманка ушла.
И концерт начался снова.
В то же время с улицы слышался стук дрожек, шум дачного поезда, военная музыка.
И вдруг среди всего этого гомона раздалось какое-то ужасно знакомое шипенье, что-то щелкнуло, завелось, и один за другим четко забили, как бы что-то отсчитывая, прозрачные пружинные звуки.
Что это?
Позвольте, но ведь это же часы!
Те самые знаменитые столовые часы, которые, как гласила семейная легенда, папа выиграл на лотерее-аллегри, будучи еще женихом мамы.
Как Петя мог о них забыть!
Ну да, конечно, это они!
Они отсчитывали время. Они «били»!
Но мальчик не успел сосчитать сколько.
Во всяком случае, что-то много: не то десять, не то одиннадцать.
Боже мой!
На даче Петя вставал в семь...
Он вскочил, поскорее оделся, умылся — в ванной! — и вышел в столовую, жмурясь от солнца, лежавшего на паркете горячими косяками.
— А, как не стыдно! — воскликнула тетя, качая головой и вместе с тем радостно улыбаясь так выросшему и так загоревшему племяннику. — Одиннадцать часов.
Мы тебя нарочно не будили.
Хотели посмотреть, до каких пор ты будешь валяться, деревенский лентюга.
Ну, да ничего!
С дороги можно.
Скорей садись.
Тебе с молоком или без?
В стакан или в твою чашку?
Ах, совершенно верно!
Как это он забыл?
«Своя чашка»!
Ну да, ведь у него была «своя чашка», фарфоровая, с незабудками и золотой надписью: «С днем ангела», прошлогодний подарок Дуни.
Позвольте, батюшки, наш самовар!
Оказывается, он о нем тоже забыл.
И бублики греются, повешенные на его ручки!
И сахарница белого металла в форме груши, и щипчики в виде цапли!
Позвольте, а желудь звонка на шнурке под висячей лампой...
Да и сама лампа: шар с дробью над белым колпаком!
Позвольте, а что это в руках у отца?
Ба, газета!
Вот уж, правду сказать, совсем забыл, что в природе существуют газеты!
«Одесский листок» с дымящим паровозиком над расписанием поездов и дымящим пароходиком над расписанием пароходов.
(И дама в корсете среди объявлений!)
Э, э!..
«Нива»!
«Задушевное слово»!
Ого, сколько бандеролей накопилось за лето!
Одним словом, вокруг Пети оказалось такое множество старых-престарых новостей, что у него разбежались глаза.
Павлик же вскочил чуть свет и уже вполне освоился с новой старой обстановкой.
Он уже давно напился молока и теперь запрягал Кудлатку в дилижанс, составленный из стульев.
Иногда он озабоченно пробегал по комнатам, трубя в трубу и сзывая воображаемых пассажиров.
Тут Петя вспомнил вчерашние события и даже вскочил из-за стола:
— Ой, тетечка!
Я же вам вчера так и не успел рассказать!
Ах, что только с нами было, вы себе не можете представить!
Сейчас я вам расскажу, только ты, Павлик, пожалуйста, не перебивай...
— Да уж знаю, знаю.
Петя даже слегка побледнел:
— И про дилижанс знаете?
— Знаю, знаю.
— И про пароход?
— И про пароход.
— И как он прыгал прямо в море?
— Знаю все.
— Кто ж вам рассказал?
— Василий Петрович.
— Ну, папа! — в отчаянии закричал Петя и даже топнул обеими ногами. — Ну, кто тебя просил рассказывать, когда я лучше умею рассказывать, чем ты!
Вот видишь, ты теперь мне все испортил!
Петя чуть не плакал.
Он даже забыл, что он уже взрослый и завтра будет поступать в гимназию.
Стал хныкать:
— Тетечка, я вам лучше еще раз расскажу, у меня будет гораздо интереснее.
Но у тети вдруг покраснел нос, глаза наполнились слезами, и она, прижав пальцы к вискам, проговорила со страданием в голосе:
— Ради бога, ради бога, не надо!
Ну, не могу я это еще раз слушать равнодушно.
Как только у людей, которые называют себя христианами, хватает совести так мучить друг друга!
Она отвернулась, вытирая нос маленьким платочком с кружевами.
Петя испуганно взглянул на отца.
Отец смотрел очень серьезно и очень неподвижно в окно.
Мальчику показалось, что на его глазах тоже блестят слезы.
Петя ничего не понял, кроме того, что рассказать здесь вчерашнюю историю вряд ли удастся.
Он поскорее выпил чай и отправился во двор искать слушателей.
Дворник выслушал рассказ весьма равнодушно и заметил:
— Ну что ж, очень просто.
Бывает и не такое.
А больше рассказывать было положительно некому.
Нюся Коган, сын лавочника из этого же дома, как назло, поехал гостить к дяде на Куяльницкий лиман.
Володька Дыбский куда-то перебрался.
Прочие еще не возвращались с дач.
Гаврик передал через Дуню, что сегодня зайдет, но его все не было.
Вот ему бы рассказать!
Не пойти ли к Гаврику на берег?
Пете не разрешалось ходить одному на берег, но искушение было слишком велико.
Петя засунул руки в карманы, покрутился равнодушно под окнами, затем так же равнодушно, чтобы не возбуждать подозрений, вышел на улицу, погулял для виду возле дома, завернул за угол и бросился рысью к морю.
Но на середине переулка с теплыми морскими ваннами наткнулся на босого мальчика.
Что-то знакомое...
Кто это?
Позвольте, да ведь это же Гаврик!
21
Честное благородное слово
— О Гаврик!
— О Петька!
Этими двумя возгласами изумления и радости, собственно, и закончился первый момент встречи закадычных друзей.
Мальчики не обнимались, не тискали друг другу рук, не заглядывали в глаза, как, несомненно, на их месте поступили бы девчонки.
Они не расспрашивали друг друга о здоровье, не выражали громко восторга, не суетились.
Они поступили, как подобало мужчинам, черноморцам: выразили свои чувства короткими, сдержанными восклицаниями и тотчас перешли к делу, как будто бы расстались только вчера.
— Куда ты идешь?
— На море.
— А ты?
— На Ближние Мельницы, к братону.
— Зачем?
— Надо.
Пойдешь?
— На Ближние Мельницы?
— А что же?
— Ближние Мельницы...
Петя никогда не бывал на Ближних Мельницах.
Он только знал, что это ужасно далеко, «у черта на куличках».
Ближние Мельницы в его представлении были печальной страной вдов и сирот.
Существование Ближних Мельниц всегда обнаруживалось вследствие какого-нибудь несчастья.
Чаще всего понятие «Ближние Мельницы» сопутствовало чьей-нибудь скоропостижной смерти.
Говорили: «Вы слышали, какое горе?
У Анжелики Ивановны скоропостижно скончался муж и оставил ее без всяких средств.
Она с Маразлиевской перебралась на Ближние Мельницы».
Оттуда не было возврата.
Оттуда человек если и возвращался, то в виде тени, да и то ненадолго — на час, не больше.
Говорили: «Вчера к нам с Ближних Мельниц приходила Анжелика Ивановна, у которой скоропостижно скончался муж, и просидела час — не больше.
Ее трудно узнать.
Тень...»
Однажды Петя был с отцом на похоронах одного скоропостижно скончавшегося преподавателя и слышал дивные, пугающие слова, возглашенные священником перед гробом, — о каких-то «селениях праведных, идеже упокояются», или что-то вроде этого.
Не было ни малейшего сомнения, что «селения праведных» суть не что иное, как именно Ближние Мельницы, где как-то потом «упокояются» родственники усопшего.
Петя живо представлял себе эти печальные селения со множеством ветряных мельниц, среди которых «упокояются» тени вдов в черных платках и сирот в заплатанных платьицах.
Разумеется, пойти без спросу на Ближние Мельницы являлось поступком ужасным.
Это было, конечно, гораздо хуже, чем полезть в буфет за вареньем или даже принести домой за пазухой дохлую крысу.
Это было настоящим преступлением.
И хотя Пете ужасно хотелось отправиться с Гавриком в волшебную страну скорбных мельниц и собственными глазами увидеть тени вдов, все же он решился не сразу.
Минут десять его мучила совесть.
Он колебался.
Впрочем, это не мешало ему уже давно шагать рядом с Гавриком по городу и, захлебываясь, рассказывать о своих дорожных приключениях.
Так что, когда в страшной борьбе с совестью победа осталась все-таки на стороне Пети, а совесть была окончательно раздавлена, оказалось, что мальчики зашли уже довольно далеко.
Правила хорошего тона предписывали черноморским мальчикам относиться ко всему на свете как можно равнодушнее.
Однако Петин рассказ, против всяких ожиданий, произвел на Гаврика громадное впечатление.
Гаврик ни разу не сплюнул презрительно через плечо и ни разу не сказал: «брешешь».
Пете показалось даже, что Гаврик испугался.
Но Петя тотчас приписал это своему таланту рассказчика.
Он раскраснелся и кричал на всю улицу, изображая страшную сцену в лицах:
— Тогда этот ка-ак вдарит его по морде щепкой с гвоздем!
Честное благородное слово!
А тогда тот ка-ак закричит на весь «Тургенев»: «Сто-ой, сто-о-ой!»
Можешь мне наплевать в глаза, если вру.
А тогда этот ка-ак вскочит на перила да как соскочит в море — бабах!
— аж только брызги полетели, высокие, до четвертого этажа, чтоб я пропал, святой истинный крест!..
Петя так размахался руками и так распрыгался, что опрокинул у какой-то лавочки корзину с рожками, и мальчикам пришлось, высунув языки, два квартала бежать от хозяина.
— А этот был какой? — спросил Гаврик. — С якорем на руке, что ли?
— Ну да!
Ясно! — возбужденно орал Петя, тяжело переводя дух.
— Вот тут якорь?
— Ясно.
А ты откуда знаешь?
— Не видал я матросов! — буркнул Гаврик и сплюнул, совершенно как взрослый.
Петя с завистью посмотрел на своего приятеля и тоже плюнул.
Но плевок вышел не такой отрывистый и шикарный.
Вместо того чтобы отлететь далеко, он вяло капнул на Петино колено, и пришлось вытирать рукавом.
Тогда Петя взял себе на заметку, что необходимо малость подучиться плевать, и всю дорогу практиковался в плевании так усердно, что на другой день у него потрескались губы и больно было есть дыню...
— А тот, — сказал Гаврик, — был в «скороходах» и в очках?
— В пенсне.
— Нехай будет так.
— А ты откуда знаешь?
— Не видал я агентов из сыскного!
Окончив свою историю, Петя поспешно облизал губы и тотчас, без передышки, стал рассказывать ее опять с самого начала.
Трудно себе представить муки, которые при этом испытывал Гаврик.
Перед тем, что знал он, Петины приключения не стоили выеденного яйца!
Гаврику стоило только намекнуть, что этот самый таинственный матрос в данный момент находится у них в хибарке, как с Петьки тотчас соскочил бы всякий фасон.
Но приходилось молчать и слушать во второй раз Петину болтовню.
И это было нестерпимо.
А может быть, все-таки намекнуть?
Так только, одно словечко.
Нет, нет, ни за что!
Петька обязательно разболтает.
А если взять с него честное благородное слово?
Нет, нет, все равно разболтает.
А если заставить перекреститься на церковь?
Пожалуй, если заставить — на церковь, то не разболтает...
Словом, Гаврика терзали сомнения.
Язык чесался до такой степени, что иногда мальчик, чтобы не начать болтать, с силой сжимал себе пальцами губы.
Однако ничто не помогало.
Открыть тайну хотелось все сильней и сильней.
А Петя между тем продолжал с жаром рассказывать, изображая, как ехал дилижанс, как из виноградника выскочил страшный матрос и напал на кучера, как Петя на него закричал и как тот спрятался под скамейку...
Это было уже слишком.
Гаврик не выдержал:
— Дай честное благородное слово, что никому не скажешь!
— Честное благородное слово, — быстро, не моргнув глазом, сказал Петя.
— Побожись!
— Ей-богу, святой истинный крест!
А что?
— Я тебе что-то скажу.
— Ну?
— Только ты никому не скажешь?
— Чтоб я не сошел с этого места!
— Побожись счастьем!
— Чтоб мне не видать в жизни счастья! — с готовностью проговорил Петя, от любопытства крупно глотая слюни, и для большей верности быстро прибавил: — Пусть у меня лопнут глаза!
Ну?
Гаврик некоторое время шел молча, сопя и отплевываясь.
В нем все еще продолжалась борьба с искушением.
Но искушение побеждало.
— Петька, — сказал Гаврик сипло, — перекрестись на церкву.
Петя, сгоравший от нетерпения поскорее услышать секрет, стал искать глазами церковь.
Как раз в это время мальчики проходили мимо старого христианского кладбища.
Над известняковой стеной, вдоль которой расположились продавцы венков и памятников, виднелись верхушки старых акаций и мраморные крылья скорбных ангелов.
(Значит, и вправду Ближние Мельницы находились в тесном соседстве со смертью, если путь к ним лежал мимо кладбища!)
За акациями и ангелами в светло-сиреневом пыльном небе висел голубой купол кладбищенской церкви.
Петя истово помолился на золотой крест с цепями и проговорил с убеждением:
— Святой истинный крест, что не скажу!
Ну?
— Слышь, Петька...
Гаврик кусал губы и грыз себе руку.
У него в глазах стояли слезы.
— Слышь, Петька...
Ешь землю, что не скажешь!
Петя внимательно осмотрелся по сторонам и увидел под стеной подходящую, довольно чистую землю.
Он выцарапал ногтями щепотку и, высунув язык, свежий и розовый, как чайная колбаса, положил на него землю.
После этого он вопросительно повернул выпученные глаза к приятелю.
— Ешь! — мрачно сказал Гаврик.
Петя зажмурился и начал старательно жевать землю.
Но в этот миг на дороге послышался странный нежный звон.
Два солдата конвойной команды, в черных погонах, с шашками наголо, вели арестанта в кандалах.
Третий солдат, с револьвером и толстой разносной книгой в мраморном переплете, шел сзади.
Арестант в ермолке солдатского сукна и в таком же халате, из-под которого высовывались серые подштанники, шел, опустив голову.
Ножных кандалов не было видно — они глухо брякали в подштанниках, — но длинная цепочка ручных висела спереди и, нежно звеня, била по коленям.
То и дело арестант подбирал ее жестом священника, переходящего через лужу.
Выбритый и серолицый, он походил чем-то на солдата или на матроса.
Было заметно, что ему очень совестно идти среди бела дня по мостовой в таком виде.
Он старался не смотреть по сторонам.
Солдатам, по-видимому, тоже было совестно,
но они смотрели не вниз, а, наоборот, вверх, сердито, с таким расчетом, чтобы не встречаться глазами с прохожими.
Мальчики остановились и, открыв рты, разглядывали косо посаженные бескозырки солдат, синие револьверные шнуры и ярко-белые ножи качающихся вместе с руками шашек, на кончиках которых ослепительно вспыхивало солнце.
— Проходите, не останавливайтесь, — не глядя на мальчиков, сказал сердито солдат с книгой. — Не приказано смотреть.
Арестанта провели.
Петя вытер язык рукавом и сказал:
— Ну?
— Чего?
— Ну, теперь скажи.
Гаврик вдруг злобно посмотрел на приятеля, с ожесточением согнул руку и сунул заплатанный локоть Пете под самый нос:
— На!
Пососи!
Петя глазам своим не поверил.
Губы у него дрогнули.
— Я ж землю кушал! — проговорил он, чуть не плача.
Глаза Гаврика блеснули диким лукавством, и он, присев на корточки, завертелся юлой, крича оскорбительным голосом:
— Обманули дурака на четыре кулака, на пятое стуло, чтоб тебя раздуло!
Петя понял, что попал впросак: никакой тайны у Гаврика, разумеется, не было, он только хотел над ним посмеяться — заставить есть землю!
Это, конечно, обидно, но не слишком.
В другой раз он выкинет с Гавриком такую штуку, что тот не обрадуется.
Посмотрим!
— Ничего, сволочь, попомнишь! — с достоинством заметил Петя, и приятели продолжали путь как ни в чем не бывало.
Только иногда Гаврик вдруг ни с того ни с сего начинал дробно стучать босыми пятками и петь:
Обманули дурака
На четыре кулака,
На пятое стуло,
Чтоб тебя раздуло!
22
Ближние мельницы
Идти было весело и очень интересно.
Петя никогда не предполагал, что город такой большой.
Незнакомые улицы становились все беднее и беднее.
Иногда попадались магазины с товаром, выставленным прямо на тротуар.
Под акациями стояли дешевые железные кровати, полосатые матрацы, кухонные табуреты.
Были навалены большие красные подушки, просяные веники, швабры, мебельные пружины.
Всего много, и все крупное, новое, по-видимому, дешевое.
За кладбищем потянулись дровяные склады, от которых исходил удивительно приятный горячий, но несколько кисловатый запах дуба.
Потом начались лабазы — овес, сено, отруби — с несуразно большими весами на железных цепях.
Там стояли гири, громадные, как в цирке.
Затем — лесные склады с сохнущим тесом.
Здесь тоже преобладал горячий запах пиленого дерева.
Но так как это была сосна, то запах казался не кислым, а, наоборот, сухим, ароматным, скипидарным.
Сразу бросалось в глаза, что по мере приближения к Ближним Мельницам мир становился грубее, некрасивее.
Куда девались нарядные «буфеты искусственных минеральных вод», сверкающие никелированными вертушками с множеством разноцветных сиропов?
Их заменили теперь съестные лавки с синими вывесками — селедка на вилке — и трактиры, в открытых дверях которых виднелись полки с белыми яйцевидными чайниками, расписанными грубыми цветами, более похожими на овощи, чем на цветы.
Вместо щеголеватых извозчиков по плохой мостовой, усыпанной сеном и отрубями, грохотали ломовики.
Что же касается находок, то в этой части города их оказалось гораздо больше, чем в знакомых местах.
То и дело в пыли мелькнет подкова, или гайка, или папиросная коробка.
Увидя находку, мальчики бросались к ней наперегонки, толкая друг друга и крича не своим голосом:
— Чур, без доли!
Или:
— Чур, на долю!
И в зависимости от того, кто прежде крикнул, находка свято, нерушимо считалась личной или же общей.
Находок было так много, что мальчики в конце концов перестали их подбирать, делая исключение лишь для папиросных коробок.
Коробки были необходимы для игры в «картонки».
Каждая имела свою ценность в зависимости от картинки.
Человеческая фигура считалась за пятерку, животное — за один, дом — за пятьдесят.
У каждого одесского мальчика в кармане обязательно находилась колода таких папиросных крышечек.
Играли также и в конфетные бумажки, но по преимуществу девочки и совсем маленькие мальчики, не свыше пяти лет.
Что касается Гаврика и Пети, то они, разумеется, давно уже относились к бумажкам с глубочайшим презрением и играли только в картонки.
В приморских районах почему-то курили исключительно «Цыганку» и «Ласточку».
Что привлекательного находили приморские курильщики в этих папиросах, было неразрешимой загадкой.
Отвратительнейшие папиросы!
На одних — яркий лаковый портрет черноокой цыганочки: дымящаяся папироска в коралловом ротике и роза в синих волосах.
«Цыганка» считалась всего-навсего пятеркой, да и то с большой натяжкой, так как фигура цыганки была только по пояс.
На других — три жалкие ласточки.
Они стоили и того меньше: всего-навсего тройку.
Некоторые чудаки курили даже «Зефир», где вообще не было никакой картинки, одна только надпись, так что картонка и вовсе в игру не принималась.
А именно эти-то папиросы, как ни странно, были самые дорогие в лавочке.
Надо быть круглым дураком, чтобы покупать такую дрянь.
Мальчики даже плевались, когда им попадалась коробочка «Зефир».
Петя и Гаврик горели нетерпением поскорее вырасти и сделаться курильщиками.
Уж они-то не сваляют дурака и будут покупать исключительно «Керчь» — превосходные папиросы, где на крышечке целая картина: приморский город и гавань со множеством пароходов.
Самые лучшие специалисты по картонкам и те не знали в точности, за сколько надо считать «Керчь», так как расходились в оценке пароходов.
На всякий случай, для ровного счета, «Керчь» на уличной бирже шла за пятьсот.
Мальчикам обыкновенно везло.
Можно было подумать, что все кладбищенские курильщики задались специальной целью обогатить Петю и Гаврика: они курили исключительно «Керчь».
Мальчики не успевали поднимать драгоценные коробочки.
Сначала они не верили своим глазам.
Это было совершенно как во сне, когда идешь по дороге и через каждые три шага находишь три рубля.
Вскоре их карманы оказались набитыми доверху.
Богатство было так велико, что перестало радовать.
Наступило пресыщение.
Под высокой и узкой стеной какой-то фабрики, где по черноватому от копоти кирпичу были намалеваны такие громадные печатные буквы, что их невозможно было вблизи прочитать, мальчики сыграли несколько партий, подбрасывая картонки и следя, какой стороной они упадут.
Однако игра шла без всякого азарта.
Слишком много у каждого было картонок.
Не жаль проигрывать.
А без этого какое же удовольствие?
А город все тянулся и тянулся, с каждой минутой меняя свой вид и характер.
Сначала в нем преобладал оттенок кладбищенский, тюремный.
Потом — какой-то «оптовый» и вместе с тем трактирный.
Потом — фабричный.
Теперь пейзажем безраздельно завладела железная дорога.
Пошли пакгаузы, блокпосты, семафоры...
Наконец дорогу преградил опустившийся перед самым носом полосатый шлагбаум.
Из будочки вышел стрелочник с зеленым флажком.
Раздался свисток.
Из-за деревьев вверх ударило облачко белоснежного пара, и мимо очарованных мальчиков задом пробежал настоящий большой локомотив, толкая перед собой тендер.
О, что за зрелище!
Ради этого одного стоило уйти без спросу из дому.
Как суетливо и быстро стучали шатуны, как пели рельсы, с какой непреодолимой волшебной силой притягивали к себе головокружительно мелькающие литые колеса, окутанные плотным и вместе с тем почти прозрачным паром!
Очарованная душа охвачена сумасшедшим порывом и вовлечена в нечеловеческое, неотвратимое движение машины, в то время как тело изо всех сил противится искушению, упирается и каменеет от ужаса, на один миг покинутое бросившейся под колеса душой!
Мальчики стояли, стиснув кулачки и расставив ноги, бледные, маленькие, с блестящими глазами, чувствуя свои похолодевшие волосы.
У, как это было жутко и в то же время весело!
Гаврику, правда, это чувство было уже знакомо, но Петя испытывал его впервые.
Сначала он даже не обратил внимания, что вместо машиниста из овального окошечка локомотива выглядывал солдат в бескозырке с красным околышем и на тендере стоял другой солдат, в подсумках, с винтовкой.
Едва локомотив скрылся за поворотом, как мальчики бросились на насыпь и прижались ушами к горячим, добела натертым рельсам, гремящим, как оркестр.
Разве не стоило убежать без спросу из дому и перенести потом какое угодно наказание за счастье прижаться к рельсу, по которому — вот только что, сию минуту — прошел настоящий локомотив?
— Почему на нем вместо машиниста солдат? — спросил Петя, когда они, вдоволь наслушавшись шума рельсов и набрав «кремушков» с балласта, отправились дальше.
— Видать, опять железнодорожники бастуют, — нехотя ответил Гаврик.
— Что это значит — бастуют?
— Бастуют — значит бастуют, — еще сумрачнее сказал Гаврик. — Не выходят на работу.
Тогда, бывает, заместо их солдаты водят поезда.
— А солдаты не бастуют?
— Солдаты не бастуют.
Не имеют права.
Ихнего брата за это — ого! — в арестантские роты могут.
Очень просто.
— А то бы бастовали?
— Спрашиваешь...
— А твой братон Теретий бастует?
— Когда как...
— Отчего же он бастует?
— Оттого, что потому.
Не морочь голову.
Смотри лучше — «Одесса-Товарная».
А вон они самые, Ближние Мельницы.
Напрасно Петя вытягивал шею, всматриваясь вдаль.
Решительно нигде не было никаких мельниц: ни ветряных, ни водяных.
Были: водокачка, желтый частокол станционного двора Одессы-Товарной, красные вагоны, санитарный поезд с флажком Красного Креста, штабеля грузов, покрытых брезентом, часовые...
— Где же мельницы?
Где?
— Вот же они, прямо за вагонными мастерскими, чудило!
Петя смолчал, боясь как-нибудь снова не очутиться в дураках.
Он так усердно вертел во все стороны головой, что даже натер себе воротником шею, но мельниц нигде так и не заметил.
Странно!
Между тем Гаврик не обнаруживал ни малейшего удивления по поводу их отсутствия.
Он бойко шагал по узенькой тропинке вдоль длинной закопченной стены, мимо громадных клетчатых окон со множеством выбитых стеклышек.
Петя, порядком уже уставший, плелся за ним, шаркая башмаками по траве, темной от пыли и копоти.
Иногда под ногами хрустела железная стружка, очевидно выкинутая из окна.
Гаврик привстал на цыпочки и заглянул в окно.
— Смотри, Петька, вагонные мастерские.
Тута Терентий работает.
Никогда не видал?
Иди сюда.
Петя стал рядом с приятелем на цыпочки и заглянул в выбитое стекло.
Он увидел громадный сумрачный воздух и мутные крошечные квадратики противоположных окон.
Висели широкие ремни, всюду стояли какие-то большие скучные железные вещи с колесиками.
Все было усыпано металлической стружкой.
Солнечный свет, пройдя сквозь пыльные стекла, лежал по всему непомерному полу бледными клетчатыми косяками.
И во всем этом громадном, странном пространстве не было заметно ни одной живой души.
Сверху донизу стояла такая немая, такая нечеловеческая тишина, что Пете стало страшно, и он прошептал чуть внятно:
— Никого нету...
И Гаврик, подчиняясь его шепоту, сказал еще тише, одними губами:
— Наверно, опять бастуют.
— А ну, не балуйся под окнами! — раздался вдруг над мальчиками грубый голос.
Они вздрогнули и обернулись.
Рядом с ними стоял солдат в скатке через плечо, с винтовкой.
Он стоял так близко, что Петя явственно услышал страшный запах солдатских щей и ваксы.
Светло-желтые кожаные подсумки — тяжелые, скрипучие, наверное полные боевых патронов, — грозно и близко торчали перед мальчиками, а весь солдат в целом казался таким громадным, что два ряда медных пуговиц уходили снизу вверх на головокружительную высоту, в самое небо.
«Погиб!» — с ужасом подумал Петя и почувствовал: вот-вот с ним случится постыдная неприятность, та самая, что обычно случается с очень маленькими детьми от сильного испуга.
— Тикай! — закричал Гаврик тонким голосом и, шмыгнув мимо солдата, кинулся удирать.
Не слыша под собой ног, Петя рванулся за приятелем.
Ему казалось, что позади топают солдатские сапоги.
Он припустил еще, насколько хватало сил.
Сапоги не отставали.
Глаза ничего не видели, кроме мелькающих впереди коричневых пяток Гаврика.
Сердце колотилось громко и быстро.
Солдат не отставал.
Ветер шумел в ушах.
И, только пробежав по крайней мере версту, Петя наконец сообразил, что это не стук солдатских сапог, а колотится на спине сорвавшаяся соломенная шляпа.
Мальчики с трудом перевели дух.
По вискам бежали ручьи горячего пота, на подбородке висели капли.
Но едва мальчики убедились, что солдата поблизости нет, как тотчас сделали совершенно равнодушные лица и, небрежно засунув руки в карманы, не торопясь зашагали дальше.
Они делали вид друг перед другом, будто бы решительно ничего не случилось, а если даже и случилось, то такие пустяки, о которых не стоит и разговаривать.
Теперь они уже давно шли по широкой немощеной улице.
Хотя на калитках и на домиках висели городские фонари с номерами и вывески лавочек и мастерских, а на одном из углов находилась даже аптека с разноцветными графинами и золотым орлом, все же улица эта скорее напоминала не городскую, а деревенскую.
— Ну, где же твои Ближние Мельницы? — сказал Петя кисло.
— А это тебе что?
Скажешь, не Мельницы?
— Где?
— Что значит — где?
Тут.
— Где же тут?
— Где мы идем.
— А самые мельницы?
— Чудак человек! — снисходительно сказал Гаврик. — А где ты видел на Фонтане фонтан?
Все равно как маленький!
Спрашиваешь, а сам не знаешь что!
Петя ничего не ответил.
Гаврик был совершенно прав.
В самом деле, Малый Фонтан, Большой Фонтан, Средний Фонтан.
А самих фонтанов там, оказывается, никаких нет.
Просто «так называется».
Называется Мельницы, а мельниц-то никаких на самом деле и нет.
Но мельницы — это, в сущности, пустяки.
А вот где тени не похожих на себя вдов и маленькие бледные сиротки в заплатанных платьицах?
Где серое, призрачное небо и плакучие ивы?
Где сказочно-грустная страна, откуда нет возврата?
Гаврика об этом нечего было и спрашивать!
К своему полному разочарованию, Петя не видел ни вдов, ни плакучих ив, ни серого неба.
Наоборот.
Небо было горячее, ветреное, яркое, как синька.
Во дворах блестели шелковицы и акации.
На огородах светились запоздавшие цветы тыкв.
По курчавой травке шли гуси, поворачивая глупые головы то направо, то налево, как солдаты на Куликовом поле.
В кузне звенели молотки и слышался ветер мехов.
Конечно, все это было по-своему тоже очень увлекательно.
Но трудно было расстаться с представлением о призрачном мире, где как-то таинственно «упокояются» родственники скоропостижно скончавшихся мужчин.
И долго еще в Петиной душе боролась призрачная картина воображаемых мельниц, где «упокояются», с живой, разноцветной картиной железнодорожной слободки Ближние Мельницы, где жил братон Гаврика Терентий.
23
Дядя Гаврик
— Тута!
Гаврик толкнул ногой калитку, и друзья пролезли в сухой палисадник, обсаженный лиловыми петушками.
На мальчиков тотчас же бросилась большая собака с бежевыми бровями.
— Цыц, Рудько! — крикнул Гаврик. — Не узнала?
Собака понюхала, узнала и кисло улыбнулась.
Зря побеспокоилась.
Задрала лохматый хвост бубликом, повесила язык и, часто, сухо дыша, побежала в глубь двора, волоча за собой по высоко натянутой проволоке гремучую цепь.
Из деревянных сеней слободской мазанки выглянула испуганная женщина.
Она увидела мальчиков и, вытирая ситцевым передником руки, сказала, обернувшись назад:
— Ничего.
Это до тебя братик прийшов.
Из-за спины женщины выдвинулся большой мужчина в полосатом матросском тельнике с рукавами, отрезанными по самые плечи, толстые, как у борца.
Выражение его сконфуженного конопатого лица, покрытого мельчайшими капельками пота, совсем не соответствовало атлетической фигуре.
Насколько фигура была сильной и даже как бы грозной, настолько лицо казалось добродушным, почти бабьим.
Подтянув ремешок штанов, мужчина подошел к мальчикам.
— Это Петька с Канатной, угол Куликова поля, — сказал Гаврик, небрежно мотнув головой на приятеля. — Учителя мальчик.
Ничего.
Терентий вскользь посмотрел на Петю и уставился на Гаврика небольшими глазами с веселой искоркой.
— Ну, где ж те башмаки, которые я тебе справил на пасху?
Что ты ходишь, все равно как босяк с Дюковского сада?
Гаврик печально и длинно свистнул:
— Эге-э-э, где теи башмаки-и-и...
— Босявка ты, босявка!
Терентий сокрушенно покрутил головой и пошел за дом, куда последовали и мальчики.
Тут, к неописуемому восхищению Пети, на старом кухонном столе, под шелковицей, была устроена целая слесарно-механическая мастерская.
Даже шумела паяльная лампа.
Из короткого дула, как из пушечки, вырывалось сильное обрубленное лазурное пламя.
Судя по детской цинковой ванночке, прислоненной вверх дном к дереву, и по паяльному молоточку в руке у Терентия, можно было заключить, что хозяин занят работой.
— Майстрачишь? — спросил Гаврик, сплевывая совершенно как взрослый.
— Эге.
— А мастерские стоят?
Терентий, как бы не расслышав вопроса, сунул молоточек в пламя паяльника и стал внимательно следить, как он накаляется.
При этом он бормотал:
— Ничего, за нас вы не беспокойтесь.
Мы себе на кусок хлеба всегда намайстрачим...
Гаврик сел на табуретку и скрючил не достававшие до земли босые ноги.
Он уперся руками в колено и, неторопливо покачиваясь, повел степенный хозяйский разговор со старшим братом.
Морща облупленный носик и сдвинув брови, совсем обесцвеченные солнцем и солью, Гаврик передал поклон от дедушки, сообщал цены на бычки, с негодованием обрушивался на мадам Стороженко, которая — «такая стерва — держит все время за горло и не дает людям дышать», и прочее в таком же роде.
Терентий поддакивал, осторожно проводя носиком накаленного молоточка по слитку олова, которое от его прикосновения таяло, как масло.
На первый взгляд не было ничего особенного, а тем более странного в том, что брат пришел в гости к брату и разговаривает с ним о своих делах.
Однако, если принять во внимание озабоченный вид Гаврика, а также расстояние, которое ему пришлось пройти специально для того, чтобы поговорить с братоном, нетрудно было догадаться, что у Гаврика было важное дело.
Несколько раз Терентий вопросительно поглядывал на брата, но Гаврик незаметно моргал на Петю и продолжал как ни в чем не бывало беседу.
Петя же забыл все на свете, поглощенный волшебным зрелищем паяния.
Он не отрываясь следил за движением громадных ножниц, режущих толстый цинк, как бумагу.
Одним из самых увлекательных занятий одесских мальчиков было стоять посреди двора вокруг паяльщика, наблюдая его волшебное искусство.
Но там был незнакомый человек, гастролер, фокусник на сцене: быстро и ловко сделал свое дело — запаял чайник, перекинул через плечо свернутые в трубку обрезки жести, подхватил жаровню и пошел себе со двора, крича: «Па-ять, па-а-ачи-нять!..»
А здесь был знакомый, брат приятеля, артист, показывающий свое искусство дома, для избранных.
В любой момент можно было спросить у него: «Послушайте, что это у вас здесь в железной коробочке — кислота, что ли?!» — и не нарваться на грубый ответ: «Иди, мальчик, откуда пришел.
Не мешай человеку паять».
Это совсем другое дело.
Петя даже высунул от восхищения язык, что совсем не подобало такому большому мальчику.
Вероятно, он так бы никогда и не отошел от стола, если бы вдруг не обратил внимания на девочку с ребенком на руках, подошедшую к шелковице.
Девочка не без труда подняла толстого годовалого ребенка с двумя ярко-белыми зубами в коралловом ротике и поднесла его к Гаврику:
— Посмотри, кто пришел, агу!
Гаврик пришел, агу!
Скажи дяде Гаврику: «Здравствуйте, дядя Гаврик!»
abu
Гаврик с чрезвычайной серьезностью полез за пазуху и, к безграничному удивлению Пети, извлек оттуда красного леденечного петуха на палочке.
Три часа таскать с собой такое лакомство и не только не попробовать его, но даже не показать — это мог сделать только человек с неслыханной силой воли!
Гаврик протянул петуха ребенку:
— На!
— Возьми, Женечка, — засуетилась девочка, поднося ребенка к самому петушку. — Возьми ручкой.
Видишь, какого тебе гостинца принес дядя Гаврик.
Возьми петушка ручкой.
Вот так, вот так.
Скажи теперь дяде: «Спасибо, дядечка!» Ну, скажи: «Спасибо, дядечка».
Ребенок крепко держал пухлой замурзанной ручкой лучину с ярким леденцом на конце и пускал крупные пузыри, уставясь на дядю бессмысленно голубыми глазками.
— Видите, это он говорит: «Спасибо, дядечка», — суетилась девочка, не спуская завистливых глаз с лакомства. — Куда же ты тянешь в рот.
Подожди, поиграйся сначала.
Сначала надо кашку покушать, а тогда уже можно петушка... — продолжала она с благонравной рассудительностью, то и дело бросая быстрые любопытные взгляды на незнакомого красивого мальчика в новых башмаках на пуговичках и в соломенной шляпе.
— Это Петя с Канатной, угол Куликова, — сказал Гаврик, — пойди с ним поиграй, Мотя.
Девочка от волнения даже побледнела.
Прижимая к себе ребенка, она попятилась, глядя исподлобья на Петю, и пятилась до тех пор, пока не прислонилась спиной к отцовской ноге.
Терентий погладил дочку по плечику, поправил на ее стриженной под нуль голове беленький чепчик с оборочкой и сказал:
— Пойди, Мотя, поиграй с мальчиком, покажи ему те свои русско-японские картины, что я тебе куплял, когда ты лежала больная.
Пойди, деточка, а Женечку отдай маме.
Мотя потерлась об отцовскую ногу и задрала вверх лицо, ставшее совершенно красным от конфуза.
Ее глаза были полны слез, и в ушах дрожали крошечные бирюзовые сережки.
Петя заметил, что такие сережки чаще всего бывают у молочниц.
— Ничего, деточка, мальчик не будет драться, не бойся.
Мотя послушно отнесла ребенка в дом и вернулась, прямая, как палка, со втянутыми щеками, страшно серьезная.
Она остановилась шагах в четырех от Пети и, глотнув как можно больше воздуха, сказала, запинаясь и скосив глаза, неестественно тонким голосом:
— Мальчик, хочете, я вам покажу русско-японские картины?
— Покажь, — сказал Петя тем сиплым, небрежным голосом, каким, по правилам хорошего тона, следовало разговаривать с девочками.
При этом он старательно и довольно удачно плюнул через плечо.
— Пойдем, мальчик.
Девочка не без некоторого кокетства повернулась к Пете спиной и, чересчур часто двигая плечами, пошла, подскакивая, в глубь двора, за погреб, где у нее было устроено свое кукольное хозяйство.
Петя вразвалку следовал за ней.
Глядя на ее худую шею с ложбинкой и треугольным мысиком волос, мальчик чувствовал такое волнение, что у него подгибались ноги.
Конечно, нельзя сказать, чтобы это была страстная любовь.
Но в том, что дело кончится серьезным романом, не могло быть никакого сомнения.
24
Любовь
Сказать по правде, Петя уже любил на своем веку многих.
Во-первых, он любил ту маленькую черненькую девочку — кажется, Верочку, — с которой познакомился в прошлом году на елке у одного папиного сослуживца.
Он любил ее весь вечер, сидел рядом с ней за столом, потом ползал впотьмах под затушенной елкой по полу, скользкому от нападавших иголок.
Он полюбил ее с первого взгляда и был в полном отчаянии, когда в половине девятого ее стали уводить домой.
Он даже начал капризничать и хныкать, когда увидел, как все ее косички и бантики скрываются под капором и шубкой.
Он тут же мысленно поклялся любить ее до гроба и подарил ей на прощанье полученную с елки картонажную мандолину и четыре ореха: три золотых и один серебряный.
Однако прошло два дня, и от этой любви не осталось ничего, кроме горьких сожалений по поводу так безрассудно утраченной мандолины.
Затем, конечно, он любил на даче ту самую Зою в розовых чулках феи, с которой даже целовался возле кадки с водой под абрикосой.
Но эта любовь оказалась ошибкой, так как на другой же день Зоя так нахально мошенничала в крокет, что пришлось ей дать хорошенько крокетным молотком по ногам, после чего, конечно, ни о каком романе не могло быть и речи.
Потом мимолетная страсть к той красивой девочке на пароходе, которая ехала в первом классе и всю дорогу препиралась со своим отцом, «лордом Гленарваном».
Но все это, разумеется, не в счет.
Кто не испытывал таких безрассудных увлечений!
Что же касается Моти, то это совсем другое дело.
Помимо того, что она была девочкой, помимо того, что у нее в ушах качались голубенькие сережки, помимо того, что она так ужасно бледнела и краснела и так мило двигала худыми лопатками, — помимо всего этого, она была еще и сестра товарища.
Собственно, не сестра, а племянница.
Но по возрасту Гаврика — совсем сестренка!
Сестра товарища!
Разве может быть в девочке что-нибудь более привлекательное и нежное, чем то, что она сестра товарища?
Разве не заключено уже в одном этом зерно неизбежной любви?
Петя сразу почувствовал себя побежденным.
Пока они дошли до погреба, он влюбился окончательно.
Однако, чтобы Мотя как-нибудь об этом не догадалась, мальчик тут же напустил на себя невыносимое высокомерие и равнодушие.
Едва Мотя вежливо стала ему показывать своих кукол, аккуратно уложенных по кроваткам, и маленькую плиту с всамделишными, но только маленькими кастрюльками, сделанными отцом из обрезков цинка — что, если правду сказать, Пете ужасно понравилось, — как мальчик презрительно сплюнул сквозь зубы и, оскорбительно хихикая, спросил:
— Мотька, чего ты такая стриженая?
— У меня был тиф, — тоненьким от обиды голоском сказала Мотя и так глубоко вздохнула, что в горле у нее пискнуло, как у птички. — Хочете посмотреть картины?
Петя снисходительно согласился.
Они сели рядом на землю и стали рассматривать разноцветные лубочные литографии патриотического содержания, главным образом морские сражения.
Узкие лучи прожекторов пересекали по всем направлениям темно-синее липкое небо.
Падали сломанные мачты с японскими флагами.
Из острых волн вылетали белые фонтанчики взрывов.
В воздухе звездами лопались шимозы.
Задрав острый нос, тонул японский крейсер, весь охваченный желто-красным пламенем пожара.
В кипящую воду сыпались маленькие желтолицые человечки.
— Япончики! — шептала восхищенная девочка, ползая на коленях возле картины.
— Не япончики, а япошки! — строго поправил Петя, знавший толк в политике.
На другой картине лихой казак, с красными лампасами, в черной папахе набекрень, только что отрубил нос высунувшемуся из-за сопки японцу.
Из японца била дугой толстая струя крови.
А курносый оранжевый нос с двумя черными ноздрями валялся на сопке совершенно отдельно, вызывая в детях неудержимый смех.
— Не суйся, не суйся! — кричал Петя, хохоча, и хлопал ладонями по теплой сухой земле, испятнанной известковыми звездами домашней птицы.
— Не совайся! — суетливо повторяла Мотя, поглядывая через плечико на красивого мальчика, и морщила худой, остренький нос, пестрый, как у Гаврика.
Третья картина изображала того же казака и ту же сопку.
Теперь из-за нее виднелись гетры удирающего японца.
Внизу было написано:
Генерал японский Ноги,
Батюшки,
Чуть унес от русских ноги.
Матушки!
— Не совайся, не совайся! — заливалась Мотя, прижимаясь доверчиво к Пете. — Правда, пускай тоже не совается!
Петя, насупившись, густо краснел и молчал, стараясь не смотреть на худенькую голую руку девочки с двумя лоснившимися на предплечье шрамиками оспы, нежно-телесными, как облатки.
Но поздно.
Он уже был влюблен по уши.
Когда же оказалось, что, кроме русско-японских картин, у Моти есть еще превосходные кремушки, орехи для игры в «короля-принца», бумажки от конфет и даже картонки, Петина любовь дошла до наивысшего предела...
Ах, какой это был счастливый, замечательный, неповторимый день!
Никогда в жизни Петя не забудет его.
Петя заинтересовался, каким образом на ушах держатся серьги, и девочка показала ему проколотые совсем недавно дырочки.
Петя даже решился потрогать мочку Мотиного уха, нежную и еще припухшую, как долька мандарина.
Потом они поиграли в картонки, причем Петя начисто обыграл девочку.
Но у нее сделалось такое несчастное лицо, что ему стало жалко, и он не только отдал ей обратно все выигранные картонки, но даже великодушно подарил все свои.
Пускай знает!
Потом натаскали сухого бурьяна, щепочек и затопили кукольную плиту.
Дыму было много, а огня совсем не вышло.
Бросили и стали играть в «дыр-дыра», иначе — в прятки.
Прячась друг от друга, они залезали в такие отдаленные, глухие местечки, сидеть в которых одному становилось даже страшновато.
Но зато как жгуче-радостно было слышать осторожное приближение робких шажков, сидя в засаде и обеими руками закрывая рот и нос, чтобы не фыркнуть!
Как дико колотилось сердце, какой неистовый звон стоял в ушах!
И вдруг из-за угла медленно-медленно выдвигается половина бледного от волнения, вытянутого лица с плотно сжатыми губами.
Облупленный носик, круглый глаз, острый подбородок, чепчик с оборочками...
Глаза вдруг встречаются.
Оба так испуганы, что вот-вот потеряют сознание.
И тотчас неистовый, душераздирающий вопль торжества и победы:
— Петька!
Дыр-дыра!
И оба лупят во все лопатки — кто скорее? — к месту, где лежит палочка-стукалочка.
— Дыр-дыра!
— Дыр-дыра!
Один раз девочка спряталась так далеко, что мальчик искал ее битых полчаса, пока наконец не догадался перелезть через задний плетень и сбегать на выгон.
Мотя сидела на корточках, полумертвая от страха, в яме, заросшей будяками.
Поставив худой подбородок на исцарапанные колени, она смотрела исподлобья вверх, в небо, по которому плыло предвечернее облако.
Вокруг тыркали сверчки и ходили коровы.
Было необыкновенно жутко.
Петя заглянул в яму.
Дети долго смотрели друг другу в глаза, испытывая необъяснимое жгучее смущение, совсем не похожее на смущение игры.
«Дыр-дыра, Мотька!» — хотел крикнуть мальчик, но не мог вымолвить ни слова.
Нет, это, уж конечно, не была игра, а что-то совсем, совсем другое.
Мотя осторожно вылезла из ямы, и они смущенно пошли во двор как ни в чем не бывало, поталкивая друг друга плечами, но в то же время стараясь не держаться за руки.
Тень облака прохладно скользила по бессмертникам городского выгона.
Впрочем, едва они перелезли обратно через плетень, как Петя опомнился.
— Дыр-дыра! — отчаянно закричал хитрый мальчик и кинулся к палочке-стукалочке, чтобы поскорее «задыркать» зазевавшуюся девочку.
Словом, все было так необыкновенно, так увлекательно, что Петя даже не обратил внимания на Гаврика, подошедшего в самый разгар игры.
— Петька, как звать того матроса? — озабоченно спросил Гаврик.
— Какого матроса?
— Который прыгал с «Тургенева».
— Не знаю.
— Ты ж еще рассказывал, что его на пароходе как-то там называл тот усатый черт из сыскного.
— Ну да...
Ах, да!..
Жуков, Родион Жуков...
Не мешай, мы играем.
Гаврик ушел озабоченный, а Петя тотчас забыл об этом, всецело поглощенный новой любовью.
Вскоре пришла Мотина мама звать ужинать:
— Мотя, приглашай своего кавалера кулеш кушать, а то они, наверно, голодный.
Мотя сильно покраснела, потом побледнела, стала опять прямая, как палка, и произнесла сдавленным голосом:
— Мальчик, хочете с нами кушать кулеша?
Только сейчас Петя почувствовал голод.
Ведь он сегодня не обедал!
Ах, никогда в жизни не ел он такого вкусного, густого кулеша с твердоватой, упоительно придымленной картошечкой и маленькими кубиками свиного сала!
После этого чудеснейшего ужина на свежем воздухе под той же шелковицей мальчики отправились домой.
С ними пошел в город и Терентий.
Он на минутку сбегал в дом и вернулся в коротком пиджаке и люстриновом картузике с пуговичкой, держа в руке тоненькую железную палочку от зонтика, такую самую, с какой обыкновенно гуляли одесские мастеровые в праздник.
— Тереша, не ходи, поздно, — умоляюще сказала жена, провожая мужа до калитки.
Она посмотрела на него с такой тревогой, что Пете почему-то стало не по себе.
— Сиди лучше дома!
Мало что...
— Есть дело.
— Как хочешь, — покорно сказала она.
Терентий весело мигнул:
— Ничего.
— Не иди мимо Товарной.
— Спрашиваешь!
— Счастливого.
— Взаимно.
Терентий и мальчики зашагали в город.
Однако это была совсем не та дорога, по которой пришли сюда.
Терентий вел их какими-то пустырями, переулками, огородами.
Этот путь оказался гораздо короче и безлюднее.
По дороге Терентий остановился возле небольшого домика и постучал в окно.
В форточку выглянуло худое, костлявое лицо человека с усами, опущенными на рот.
— Здорово, Синичкин, — сказал Терентий. — Выйди на минуточку.
Есть новости.
Затем на улицу вышел в жилете поверх сатиновой рубахи высокий, тощий человек, напоминавший Пете «Дон Кихота», которого он недавно читал.
Терентий и Синичкин пошептались, после чего путь продолжался.
Совершенно неожиданно они вышли на знакомую Сенную площадь.
Здесь Терентий сказал Гаврику:
— Я еще сегодня к вам заскочу.
Кивнул головой и исчез в толпе.
Солнце уже село.
Кое-где в лавочках зажигали лампы.
Петя ужаснулся: что будет дома!
Счастье кончилось.
Наступила расплата.
Петя старался об этом не думать, но не думать было невозможно.
Боже, на что стали похожи новые башмаки!
А чулки!
Откуда взялись эти большие круглые дыры на коленях?
Утром их совсем не было.
О руках нечего и говорить — руки как у сапожника.
На щеках следы дегтя.
Боже, боже!
Нет, положительно дома будет что-то страшное!
Ну, пусть бы хоть отлупили.
Но ведь в том-то и ужас, что лупить ни в коем случае не будут.
Будут стонать, охать, говорить разрывающие душу горькие, но — увы! — совершенно справедливые вещи.
А папа еще, чего доброго, схватит за плечи и начнет изо всех сил трясти, крича: «Негодяй, где ты шлялся?
Ты хочешь свести меня в могилу?», что, как известно, в десять раз хуже, чем самая лютая порка.
Эти и тому подобные горькие мысли привели мальчика в полное уныние, усугублявшееся безумными сожалениями по поводу картонок, так глупо отданных в порыве страсти первой попавшейся девчонке.
25
«Меня украли»
Казалось, никакая сила в мире не могла спасти Петю от неслыханного скандала.
Однако недаром у него на голове была не одна макушка, как у большинства мальчиков, а две, что, как известно, является вернейшим признаком счастливчика.
Судьба посылала Пете неожиданное избавление.
Можно было ожидать все, что угодно, но только не этого.
Недалеко от Сенной площади, по Старопортофранковской улице, спотыкаясь, бежал Павлик.
Он был совершенно один.
По его замурзанному лицу, как из выжатой тряпки, струились слезы.
В открытом квадратном ротике горестно дрожал крошечный язык.
Из носу текли нежные сопли.
Он непрерывно голосил на буквы «а», но так как при этом не переставал бежать, то вместо плавного: «а-а-а-а-а» — получалось икающее и прыгающее: «а! а! а! а! а!».
— Павлик!
Ребенок увидел Петю, со всех ног бросился к нему и обеими ручками вцепился в матроску брата.
— Петя, Петя! — кричал он, дрожа и захлебываясь. — Петечка!
— Что ты здесь делаешь, скверный мальчишка? — сурово спросил Петя.
Ребенок вместо ответа стал икать, не в силах выговорить ни слова.
— Я тебя спрашиваю: что ты здесь делаешь?
Ну?
Негодяй, где ты шлялся?
Ты, кажется, хочешь довести меня до могилы...
Вот... набью тебе морду, тогда будешь знать!
Петя схватил Павлика за плечи и стал его трясти до тех пор, пока тот не прорыдал сквозь икоту:
— Меня... и!..
Меня ук... украли.
И опять залился слезами.
Что же случилось?
Оказывается, не одному Пете пришла в голову счастливая мысль на другой день после приезда самостоятельно погулять.
Павлик тоже давно мечтал об этом.
Он, конечно, не собирался заходить так далеко, как Петя.
В его планы входило лишь побывать на помойке да, в самом крайнем случае, сходить за угол посмотреть, как у подъезда штаба солдаты отдают ружьями честь.
Но, на беду, как раз в это время во двор пришел Ванька-Рутютю, иначе говоря — Петрушка.
Вместе с другими детьми Павлик посмотрел все представление, показавшееся слишком коротким.
Впрочем, распространился слух, что в другом дворе будут показывать больше.
Дети перекочевали вслед за Ванькой-Рутютю в другой двор.
Но там представление оказалось еще короче.
Оно закончилось тем, что Ванька-Рутютю — длинноносая кукла в колпаке, похожем на стручок красного перца, с деревянной шеей паралитика — убил дубинкой городового.
Между тем решительно всем было известно, что потом должно еще обязательно появиться страшное чудовище — нечто среднее между желтой мохнатой уткой и крокодилом — и, схватив Ваньку-Рутютю зубами за голову, утащить его в преисподнюю.
Однако этого-то и не показали.
Может быть, потому, что слишком мало падало из окон медяков.
Не было сомнения, что в следующем дворе дело пойдет лучше.
Жадно поглядывая на плетеную кошелку с таинственно спрятанными там куклами, дети как очарованные переходили таким образом из одного двора в другой вслед за пестрой женщиной, тащившей на спине шарманку, и мужчиной без шапки, с ширмой под мышкой.
Пожираемый непобедимым любопытством, Павлик топал на своих крепеньких ножках в толпе других детей.
Высунув язык и широко раскрыв светло-шоколадные глаза с большими черными зрачками, ребенок забыл все на свете: и тетю, и папу, и даже Кудлатку, которую не успел поставить на конюшню и хорошенько накормить овсом и сеном.
Мальчик потерял всякое представление о времени и пришел в себя, лишь заметив с удивлением, что уже вечер и он идет за шарманкой по совершенно незнакомой улице.
Все дети давно отстали и разошлись.
Он был совсем один.
Пестрая женщина и мужчина с ширмой шли быстро, очевидно торопясь домой.
Павлик едва поспевал за ними.
Город становился все более незнакомым, подозрительным.
Павлику показалось, что мужчина и женщина о чем-то зловеще шепчутся.
Поворачивая за угол, они вдруг оба обернулись, и Павлик с беспокойством увидел во рту у женщины папироску.
Ребенка охватил ужас.
Ему в голову внезапно пришла мысль, заставившая его задрожать.
Ведь было решительно всем известно, что шарманщики заманивают маленьких детей, крадут их, выламывают руки и ноги, а потом продают в балаганы акробатам.
О, как он мог забыть об этом!
Это было так же общеизвестно, как то, что конфетами фабрики «Бр. Крахмальниковы» можно отравиться или что мороженщики делают мороженое из молока, в котором купали больных.
Сомненья нет.
Только цыганки и другие воровки детей курят папиросы.
Сейчас его схватят, заткнут тряпкой рот и унесут куда-нибудь на слободку Романовку, где будут выворачивать руки и ноги, превращая в маленького акробата.
С громким ревом Павлик бросился наутек и бежал до тех пор, пока неожиданно не наткнулся на Петю.
Задав братику основательную трепку, Петя торжественно приволок его за руку домой, где уже царила полнейшая паника.
Дуня, свистя коленкоровой юбкой, носилась по соседним дворам.
Тетя натирала виски карандашом от мигрени.
Папа уже надевал летнее пальто, чтобы идти в участок заявлять о пропаже детей.
Увидев Павлика целым и невредимым, тетя бросилась к нему, не зная, что делать — плакать или смеяться.
Она заплакала и засмеялась в одно и то же время.
Потом под горячую руку хорошенько отшлепала беглеца.
Потом обцеловала всю его зареванную мордочку.
Потом опять отшлепала.
И только после этого обратила грозное лицо к Пете:
— А ты, друг мой?
— А ты где шлялся, разбойник? — закричал отец, хватая мальчика за плечи.
— Искал Павлика, — скромно ответил Петя. — По всему городу бегал, пока не нашел.
Скажите спасибо.
Если б не я, его бы уже давно украли.
И Петя тут же рассказал великолепную историю, как он гнался за шарманщиком, как шарманщик убегал от него через проходные дворы, но как он все-таких его схватил за шиворот и стал звать городового.
Тогда шарманщик испугался и отдал Павлика, а сам все-таки удрал.
— А то б я его в участок посадил, истинный крест!
Хотя Петин рассказ, против ожидания, не вызвал ни в ком ни малейшего восторга, а папа даже с отвращением зажмурился, сказав: «Как не стыдно языком молоть...
Ведь уши вянут!» — однако ничего не поделаешь: не кто другой, а именно Петя привел домой пропавшего Павлика.
Благодаря этому Петя и вышел сухим из воды, избавившись от неслыханного скандала.
На то он, видно, и был счастливчиком с двумя макушками!
...Тем временем Гаврик вернулся в хибарку, где застал дедушку и матроса в большом волнении.
Оказывается, совсем недавно, только что, к ним заходила какая-то комиссия из городской якобы управы проверять разрешение на рыбную ловлю.
Бумаги оказались в исправности.
— А это у тебя кто лежит? — спросил вдруг господин с портфелем, заметив матроса.
Дедушка замялся.
— Больной, что ли?
Если больной, то что ж ты его не отведешь в больницу?
— Не, — сказал дедушка, напуская на себя веселое равнодушие, — он не больной, а только пьяный.
— А, пьяный!
Сын, что ли?
— Не.
— Чужой?
— Я же вам говорю, ваше благородие: пьяный!
— Я понимаю, что пьяный, да откуда он у тебя?
— Как это — откуда? — забормотал дедушка, прикидываясь совсем выжившим из ума стариком. — Ну, пьяный и пьяный, известное дело.
Валялся в бурьяне, и годи!
Господин внимательно посмотрел на матроса:
— Что ж он, так и валялся в бурьяне в одних подштанниках?
— Так и валялся.
— Эй, ты, а ну-ка, дыхни! — закричал господин, совсем близко наклоняясь к матросу.
Жуков сделал вид, что ничего не слышит, и повернулся лицом к стенке, закрыв голову подушкой.
— Пьяный, а вином не пахнет, — заметил господин и, строго уставившись на дедушку, прибавил: — Смотри!
С тем комиссия и удалилась.
Гаврику это не понравилось.
Проходя мимо ресторана, он видел за столиком околоточного надзирателя, того самого вредного надзирателя, которого местные рыбаки называли не иначе, как «наш около-лодочный».
Он пил пиво, ставя кружку на толстый кружочек из прессованного картона с надписью: «Пиво Санценбахера».
И не столько пил, сколько посматривал на серебряные часы.
...Матрос чувствовал себя гораздо лучше.
Как видно, кризис уже миновал.
Жара не было.
Он сидел на койке, потирая колючие щеки, и говорил:
— Не иначе, как сейчас же надо скрываться.
— Куда ж ты пойдешь без штанов?
— сокрушенно заметил дедушка.
— Пока не смеркнет, надо в хате сидеть.
Одно.
Гаврик, кушать хочешь?
— Я у Терентия повечерял.
Дедушка высоко поднял брови.
Вот оно что.
Значит, внучек уже успел побывать у Терентия.
Ловко!
— Как там дело?
— Собирался сегодня до нас заскочить.
Старик пожевал губами и еще выше поднял брови, удивляясь, какой у него вырос бедовый внучек: все понимает лучше всякого взрослого.
И, главное, хитрый!
У, хитрый!
Несмотря на свои девять с половиной лет, Гаврик в иных случаях жизни действительно разбирался лучше, чем многие взрослые.
Да и не мудрено.
Мальчик с самых ранних лет жил среди рыбаков,
а одесские рыбаки, в сущности, мало чем отличались от матросов, кочегаров, рабочих из доков, портовых грузчиков, то есть самой нищей и самой вольнолюбивой части городского населения.
Все эти люди на своем веку довольно хлебнули горя и на собственной шкуре испытали, «почем фунт лиха», что взрослые, что дети — безразлично.
Может быть, детям было даже еще хуже, чем взрослым.
Шел тысяча девятьсот пятый год, год первой русской революции.
Все нищие, обездоленные, бесправные подымались на борьбу с царизмом.
Рыбаки занимали среди них не последнее место.
А борьба начиналась лютая: не на жизнь, а на смерть.
Борьба учила хитрости, осторожности, зоркости, смелости.
Все эти качества совершенно незаметно, исподволь росли и развивались в маленьком рыбаке.
Брат Гаврика, Терентий, тоже сперва рыбачил, но потом женился и пошел работать в вагонные мастерские.
По множеству признаков Гаврик не мог не догадываться, что старший брат его имеет какое-то отношение к тому, что в те времена называлось глухо и многозначительно — «движение».
Бывая в гостях у Терентия на Ближних Мельницах, Гаврик частенько слышал, как братон говорил слова «комитет», «фракция», «явка»...
И хотя смысла их Гаврик не понимал, однако чувствовал, что слова эти связаны с другими, понятными всякому: «забастовка», «сыскное», «листовка».
Особенно хорошо было известно Гаврику, что такое листовки — эти странички плохой бумаги с мелкой серой печатью.
Однажды, по просьбе Терентия, Гаврик даже разносил их ночью по берегу и клал, стараясь, чтобы никто не заметил, в рыбачьи шаланды.
Тогда Терентий сказал:
— А как кто-нибудь увидит — прямо кидай их в воду и тикай.
А как поймают — скажи, что нашел в бурьяне.
Но все обошлось благополучно.
Вот именно поэтому Гаврик прежде всего и решил рассказать про матроса брату своему, Терентию.
Мальчик знал, что Терентий все устроит.
Однако он понимал, что следует еще кое с кем посоветоваться, кое-где побывать, может быть, даже в том самом «комитете».
Значит, нужно пока что ждать.
Но ждать становилось опасно.
Несколько раз матрос приоткрывал дверь и осторожно выглядывал наружу.
Но хотя вокруг было уже довольно темно, все же не настолько, чтобы можно было выйти в таком виде, не обратив на себя внимания, тем более что на берегу еще оставалось много народу и с моря слышались песни катающихся на лодках.
Матрос снова садился на койку и, уже не стесняясь старика и Гаврика, громко говорил:
— Драконы... Шкуры...
Ну, только пусть они мне когда-нибудь попадут в руки!..
Я из них не знаю что наделаю...
Голову положу, а наделаю... — и постукивал тихонько по койке литым кулаком.
26
Погоня
Уже смеркалось, когда дверь хибарки неожиданно открылась и вошел большой человек, на миг заслонив собой звезды.
Матрос вскочил.
— Ничего, дядя, сидите, это наш Терентий, — сказал Гаврик.
Матрос сел, силясь в темноте рассмотреть вошедшего.
— Вечер добрый, — сказал голос Терентия. — Кто тут есть, никого не вижу.
Почему лампу не зажигаете: керосину нема, чи шо?
— Ще трошки есть, — прокряхтел дедушка и зажег лампочку.
— Здорово, диду, как дело?
А я вышел сегодня в город — и дай, думаю, заскочу до своих родичей.
Э, да, я вижу, у вас тут еще кто-то есть в хате!
Здравствуйте!
Терентий быстро, но очень внимательно оглядел матроса при слабом свете разгоравшейся коптилки.
— Наш утопленник, — с добродушной усмешкой пояснил дедушка.
— Слыхал.
Матрос с сумрачным сомнением смотрел на Терентия и молчал.
— Родион Жуков? — спросил Терентий почти весело.
Матрос вздрогнул, но взял себя в руки.
Он еще тверже уперся кулаками в койку и, сузив глаза, выговорил с дерзкой улыбкой:
— Допустим, Жуков.
А вы кто такой, что я вам обязанный отвечать?
Я, может быть, обязанный отвечать лишь перед одним комитетом.
Усмешка сошла с рябоватого лица Терентия.
Гаврик никогда не видел брата таким серьезным.
— Можешь меня считать за комитет, — немного подумав, заметил Терентий и сел рядом с матросом на койку.
— Чем вы докажете? — упрямо сказал матрос, отвергая товарищеское «ты» и отодвигаясь.
— Надо сначала, чтоб вы доказали, — ответил Терентий.
— Кажется, мои факты довольно-таки ясные. — И матрос сердито показал глазами на ноги в подштанниках.
— Мало что!
Терентий подошел к двери, приоткрыл ее и негромко сказал в щель:
— Илья Борисович, зайдите на минуту.
Тотчас зашумел бурьян, и в хибарку вошел маленький, щуплый, очень молодой человек в пенсне с черной тесемкой, заложенной за ухо.
Под старой расстегнутой тужуркой виднелась черная сатиновая косоворотка, подпоясанная ремешком.
На обросшей голове сидела приплюснутая техническая фуражка.
Матросу показалось, что он уже где-то видел этого «студента».
Молодой человек стал боком, поправляя пенсне и посмотрел на матроса одним глазом.
— Ну? — спросил Терентий.
— Я видел товарища утром пятнадцатого июня на Платоновском молу в карауле у тела матроса Вакулинчука, зверски убитого офицерами, — быстро и без передышки проговорил молодой человек. — Вы там были, товарищ?
— Факт!
— Видите.
Стало быть, я не ошибся.
Тогда Терентий молча достал из-под пиджака сверток и положил на колени матросу.
— Пара брюк, ремешок, тужурка, ботинок, к сожалению, не достали, пока будете ходить так, а потом купите, не теряя времени — одевайтесь, мы можем отвернуться, — так же быстро и без знаков препинания высыпал молодой человек, прибавив: — А то мне кажется, что за этим домом слежка.
Терентий мигнул:
— А ну-ка, Гаврик.
Мальчик сразу понял и тихонько выбрался из хибарки в темноту.
Он остановился.
Прислушался.
Ему показалось, что на огороде трещит сухая картофельная ботва.
Он пригнулся, сделал несколько шажков и вдруг, привыкнув к темноте, ясно увидел посреди огорода две неподвижные фигуры.
У мальчика захватило дух.
В ушах так зашумело, что он перестал слышать море.
Прикусив изо всех сил губу, Гаврик совсем неслышно пробрался за хибарку, с тем чтобы посмотреть, нет ли кого-нибудь на тропинке.
На тропинке стояло еще двое, из которых один белел кителем.
Гаврик пополз к горке и увидел на ней несколько городовых.
Он сразу узнал их по белым кителям.
Хибарка была окружена.
Мальчик хотел броситься назад, как вдруг почувствовал большую горячую руку, крепко схватившую его сзади за шею.
Он рванулся, но тотчас получил подножку и полетел лицом в бурьян.
Сильные руки схватили его.
Он вывернулся и, к ужасу своему, нос к носу увидел над собой усатого, его открытый рот, из которого разило говядиной, его жесткий, как сосновая доска, солдатский подбородок.
— Дяденька-а-а, — притворно тонким голосом заплакал Гаврик.
— Молчи, шкура... — зашипел усатый.
— Пусти-и-ите!
— А ну, покричи у меня, сволочуга, — сквозь зубы выцедил усатый, взяв железными пальцами мальчика за ухо.
Гаврик съежился и диким голосом закричал, повернув лицо к хибарке:
— Тикайте!
— Молчи, убью!
Усатый так рванул ухо, что оно затрещало.
Показалось, что лопнула голова.
Ужасная, ни с чем не сравнимая боль обожгла мозг.
Вместе с тем Гаврик почувствовал прилив ненависти и ярости, от которой потемнело в глазах.
— Тикайте! — еще раз закричал он во всю глотку, корчась от боли.
Усатый навалился на Гаврика, продолжая одной рукой изо всех сил крутить ухо, а другой затыкая рот.
Но мальчик катался по земле, кусая потную, ненавистную волосатую руку, и, обливаясь слезами, исступленно орал:
— Тикайте!
Тикайте!
Тика-а-а-айте-е-е!
Усатый яростно отшвырнул мальчика и кинулся к хибарке.
Раздался длинный полицейский свисток.
Гаврик поднялся на ноги и сразу понял, что его крик был услышан: три фигуры — две рослые и одна маленькая — выскочили из хибарки и, спотыкаясь, бежали через огород.
Два белых кителя преградили им дорогу.
Беглецы хотели повернуть, но увидели, что окружены.
— Стой! — закричал в темноте незнакомый голос.
— Илья Борисович, стреляйте! — услышал мальчик отчаянный крик Терентия.
В тот же миг сверкнули огоньки, и раздались подряд три револьверных выстрела, похожих на хлопанье кнута.
По крикам и возне Гаврик понял, что в темноте происходит свалка.
Неужели их возьмут?
Ничего не соображая от ужаса, Гаврик бросился вперед, как будто мог чем-нибудь помочь.
Не успел он пробежать и десяти шагов, как увидел, что из свалки вырвались все те же три фигуры — две большие и одна маленькая, — кинулись к обрыву и пропали в темноте.
— Держи!
Держи-и-и!
Вылетел красный сноп огня.
Ударил сильный выстрел из полицейского смит-вессона.
Вверху на обрывах заливались свистки городовых.
Было похоже, что оцеплен весь берег.
Мальчик в отчаянии прислушивался к шуму погони.
Он совершенно не понимал, зачем Терентий выбрал для бегства это направление.
Надо быть сумасшедшим, чтобы взбираться наверх: там засада, и наверняка их там схватят.
Лучше было бы проскользнуть вдоль берега.
Гаврик пробежал еще немного, и ему показалось, что он видит, как по крутому, почти отвесному обрыву карабкаются три фигурки.
Верная гибель!
— Ой, Терентий, куда ж вы полезли! — с отчаянием шептал мальчик, кусая руки, чтоб не заплакать, а едкие слезы щекотали нос и кипели в горле.
И вдруг, в одну секунду, мальчик понял, зачем понадобилось им лезть на обрыв.
Он совсем упустил из виду...
А ведь это так просто!
Дело в том, что...
Но в это время усатый налетел на Гаврика, схватил его под мышку и, разрывая на нем рубаху, поволок его обратно.
Он с силой втолкнул мальчика в хибарку.
Возле нее уже стояло двое городовых.
Гаврик больно треснулся скулой о косяк и упал в угол на дедушку, сидевшего на земле.
— Уйдут — головы сорву!
— крикнул усатый городовым и выбежал вон.
Гаврик сел рядом с дедушкой, совершенно так же, как и он, подвернув ноги.
Они сидели, ничего не говоря, прислушиваясь к свисткам и крикам, мало-помалу затихающим в отдалении.
Наконец шума совсем не стало слышно.
Тогда Гаврик почувствовал ухо, о котором было забыл.
Оно ужасно болело.
Казалось раскаленным.
До него страшно было дотронуться.
— У, дракон, чисто все ухо оторвал, — проговорил Гаврик, изо всех сил сдерживая слезы и желая казаться равнодушным.
Дедушка искоса посмотрел на него.
Глаза старика были неподвижны, страшные своей глубокой пустотой.
Губы мягко жевали.
Он долго молчал.
Наконец покачал головой и укоризненно произнес:
— Видели вы, господа, такое дело, чтобы ухи детям обрывать?
Разве это полагается?
Он тяжко вздохнул и опять зажевал губами.
Вдруг суетливо наклонился к Гаврику, испуганно посмотрел на дверь — не подслушивает ли кто — и шепнул:
— Ничего не слыхать, ушли они или остались?
— Они на обрыв полезли, — быстро и тихо сказал мальчик. — Терентий их повел до катакомбы.
Если их по дороге не постреляют, непременно уйдут.
Дедушка повернул лицо к чудотворцу, прикрыл глаза и медленно, размашисто перекрестился, с силой вдавливая сложенные щепоткой пальцы в лоб, в живот, в оба плеча.
Крошечная, еле заметная слеза поползла по щеке и пропала в морщине.
27
Дедушка
Под многими городами мира есть катакомбы.
Катакомбы есть в Риме, Неаполе, Константинополе, Александрии, Париже, Одессе.
Когда-то, лет пятьдесят тому назад, одесские катакомбы были городскими каменоломнями, из которых выпиливали известняк для построек.
Они и сейчас простираются запутанным лабиринтом под всем городом, имея несколько выходов за его чертой.
Жители Одессы, конечно, знали о существовании катакомб, но мало кто спускался в них, а тем более представлял себе их расположение.
Катакомбы являлись как бы тайной города, его легендой.
Но недаром же Терентий был в свое время рыбаком.
Он великолепно знал одесский берег и в точности изучил все выходы катакомб к морю.
Один из таких выходов находился в ста шагах позади хибарки, посредине обрыва.
Это была узкая щель в скале, сплошь заросшая шиповником и бересклетом.
Маленький ручеек просачивался из щели и бежал вниз по обрыву, заставляя вздрагивать ползучие растения и бурьян.
Отбившись от первого натиска городовых и сыщиков, Терентий повел товарищей прямо к знакомой расселине.
Преследователи понятия о ней не имели.
Они думали, что беглецы хотят дачами пробраться в город.
Полицейским это было на руку.
Все дачи были оцеплены.
Беглецы неизбежно попадали в засаду.
Поэтому после первого же выстрела городовым было приказано больше не стрелять.
Однако, прождав внизу с четверть часа, пристав Александровской части, который лично руководил облавой, послал околоточного надзирателя узнать, схвачены ли преступники.
Околоточный отправился в обход удобной дорогой и вернулся еще через четверть часа, сообщив, что беглецы наверху не появлялись.
Таким образом, их не было ни наверху, ни внизу.
Где же они?
Было совершенно невероятно, чтобы они сидели где-нибудь посреди обрыва, в кустах, и ждали, пока их схватят.
Тем не менее пристав велел своим молодцам лезть вверх и обшарить каждый кустик.
Страшно ругаясь, поминутно скользя лакированными сапогами по траве и глине, он сам полез на обрыв, больше не доверяя «этим болванам».
Они обшарили в темноте весь обрыв снизу доверху и ничего не нашли.
Это было похоже на чудо.
Не провалились же беглецы, в самом деле, сквозь землю!
— Ваше высокоблагородие! — раздался вдруг испуганный голос сверху. — Пожалуйста сюда!
— Что там такое?
— Так что, ваше высокоблагородие, катакомба!
Пристав схватился белыми перчатками за колючие ветки.
Тотчас он был подхвачен дюжими руками и втащен на маленькую площадку.
Усатый зажигал спичку за спичкой.
При свете их можно было рассмотреть заросшую кустами черную узкую щель в скале.
Пристав мигом понял, что дело проиграно.
Ушла такая добыча!
Он затрясся в ярости, затопал узкими сапогами и, тыча кулаками в белых перчатках направо и налево, куда попало, в морды, в скулы, в усы, кричал залихватским, осипшим от крика голосом:
— Что же вы стоите, бал-л-ваны?
Вперед!
Обыскать все катакомбы!
Головы посрываю, мор-р-ды р-р-р-раскрошу к чертовой матери!
Чтоб негодяи были схвачены!
Марш!
Но он сам понимал, что все равно ничего не выйдет.
Чтобы обыскать все катакомбы, надо по крайней мере недели две.
Да и все равно напрасно, так как прошло уже больше получаса и беглецы, несомненно, уже давно в другом конце города.
Несколько городовых с неохотой полезли в щель и, беспрерывно зажигая спички, топтались недалеко от входа, оглядывая серые известняковые стены подземного коридора, терявшегося в могильной тьме.
Пристав изо всех сил плюнул и, дробно бренча шпорами, побежал вниз.
Ярость душила его.
Он рванул перекрахмаленный воротник пикейного кителя с такой силой, что отлетели крючки.
Крупно шагая по трескучему бурьяну, он подошел к хибарке и с остервенением дернул дверь.
Городовые в ужасе вытянулись.
Пристав вошел в каморку и застыл, расставив ноги и заложив судорожно играющие пальцы за спину.
Тотчас за приставом в дверь пролез усатый.
— Ваше высокоблагородие, разрешите доложить, — таинственно шепнул он, показывая круглыми глазами на дедушку, — хозяин конспиративной квартиры, а это его мальчишка.
Пристав, не глядя на усатого, протянул к нему руку, взял его ощупью всей белой растопыренной пятерней за потную морду и с яростным отвращением оттолкнул:
— Тебя, бал-лвана, не спрашивают.
Сам знаю.
Гаврика охватил ужас.
Он чувствовал, что сейчас произойдет что-то страшное.
Бледный и маленький, с красным, распухшим ухом, он смотрел не мигая на стройного, плечистого офицера в голубых шароварах и черной лаковой портупее через плечо.
Постояв таким образом не менее минуты, показавшейся мальчику часом, пристав присел боком на койку.
Не спуская глаз с дедушки, он вытянул лаковый сапог, извлек из тесного кармана серебряную папиросницу с оранжевым трутом и закурил желтую папироску.
«Фабрики Асмолова», — подумал Гаврик.
Пристав пустил из ноздрей дым, произнес вместе с дымом: «Н-нусс» — и вдруг заорал во всю глотку так, что зазвенело в ушах:
— Встань, мерзавец, когда находишься в присутствии офицера!
Дедушка суетливо вскочил.
Скрючив босые черные ноги и оправляя на тщедушном теле рубаху, старик уставился на пристава бессмысленными солдатскими глазами.
Гаврик видел, как дрожала дедушкина вытянутая шея и как двумя вожжами натягивалась под подбородком сухая кожа со старинным шрамом.
— Нелегальных прячешь? — ледяным голосом произнес пристав.
— Никак нет, — прошептал дедушка.
— Говори: кто у тебя только что был?
— Не могу знать.
— Ах, ты не можешь знать! — И офицер медленно привстал.
Сжав губы, он коротким и точным движением ударил старика в ухо с такой силой, что тот отлетел и всем телом стукнулся в стенку.
— Говори, кто был?
— Не могу знать, — твердо сказал старик, двигая скулами.
Снова мелькнул кулак в белой перчатке.
Из дедушкиных ноздрей потекли две слабые струйки крови.
Старик зажмурился, вдавил голову в плечи и всхлипнул.
— За что же вы бьете, ваше благородие? — тихо, но грозно сказал дедушка, вытирая под носом и показывая приставу запачканную руку.
— Молчать! — заорал офицер бледнея.
Большая бархатная родинка чернела на его гипсовом лице.
Он с отвращением посмотрел на свою испорченную перчатку.
— Говори, кто был?
— Не могу знать...
Старик успел закрыть лицо руками и отвернуться к стенке.
Удар пришелся по голове.
Штаны на коленях обвисли. Дедушка стал медленно сползать вниз.
— Дядя, не бейте его, он — старик! — со слезами отчаяния закричал Гаврик, бросаясь к приставу.
Но пристав уже выходил из хибарки, крича:
— Взять мерзавца!
Отвезти!
Городовые бросились к старику и схватили его, выворачивая локти.
Они потащили его из хибарки, как куль соломы.
Гаврик сел на пол и, кусая кулачки, зарыдал злыми, бешеными слезами.
Некоторое время он сидел не шевелясь, прислушиваясь одним ухом к шумам и шорохам ночи.
Другое оглохло.
Иногда мальчик нарочно затыкал здоровое ухо.
Тогда со всех сторон его охватывала глубокая, немая тишина.
Становилось страшно, как будто в этой тишине его молчаливо подстерегала какая-то опасность.
Он открывал ухо, как бы торопясь выпустить на волю запертые звуки.
Но одно ухо не могло вместить в себя все их разнообразие.
То слышались редкие, сильные вздохи моря и ничего больше.
То начиналась хрустальная музыка сверчков, и тогда прекращался шум моря.
То теплый бриз пробегал по бурьяну, наполняя ночь шелестом, не оставляющим места ни для сверчков, ни для моря.
То слышался один лишь треск лампочки, в которой выгорел керосин.
Внезапно мальчик ясно почувствовал свое одиночество.
Он торопливо задул огонь и бросился за дедушкой.
Роскошная августовская ночь висела над миром.
Черное мерцающее небо осыпало бегущего мальчика звездами.
Звон сверчков подымался, струясь, до самого Млечного Пути.
Но какое дело было измученному и оскорбленному ребенку до этой равнодушной красоты, не имевшей власти сделать его счастливым?
Гаврик бежал изо всех сил.
Он догнал дедушку лишь в городе, на Старопортофранковской улице, возле самого участка.
Два городовых — один сидя, а другой стоя — везли дедушку на извозчике.
Старик лежал, соскользнув с сиденья, в ногах у городового, поперек дрожек.
Его голова бессильно прыгала и билась о подножку.
По лицу, грязному от пыли и крови, бежал свет газовых фонарей.
Гаврик бросился к дрожкам, но они уже остановились у ворот участка.
Городовые тащили спотыкающегося старика в ворота.
— Дедушка! — закричал мальчик.
Городовой слегка стукнул Гаврика ножнами шашки по шее.
Ворота закрылись.
Мальчик остался один.
28
Упрямая тетя
Наступил миг величайшего Петиного торжества и счастья.
Не было еще и часу дня, а он уже обегал всех знакомых в доме, показывая свою новенькую гимназическую фуражку и возбужденно рассказывая, как он только что экзаменовался.
По совести признаться, рассказывать было почти нечего.
Никакого экзамена, собственно, не было — было легкое приемное испытание, продолжавшееся пятнадцать минут.
Оно началось в половине одиннадцатого, а в пять минут двенадцатого приказчик в магазине рядом с гимназией уже вручил мальчику, галантно улыбаясь, его старую соломенную шляпу, завернутую в бумагу.
Фуражку Петя как надел перед зеркалом в магазине, так уже и не снимал до самого вечера.
— Ух, как я ловко выдержал экзамен! — возбужденно говорил Петя, торопливо шагая по улице.
Он заглядывал во все стекла, чтобы лишний раз увидеть себя в фуражке.
— Друг мой, — замечала тетя, у которой от смеха дрожал подбородок, — успокойся.
Это был не экзамен, а всего лишь испытание.
— Ну, тетя!
Как вы можете так говорить? — гневно багровея и топая ногами, на всю улицу кричал Петя, готовый зарыдать от обиды. — Ведь вы же не видели, а утверждаете!
Это был самый настоящий экзамен, а вы в это время сидели в приемной и не имеете права так утверждать!
Я вам говорю, что был эк-за-мен!
— Конечно.
Я дура, а ты умный!
Было испытание.
— А вот экзамен!
— Я ему — брито, а он мне — стрижено.
Этими словами тетя весьма прозрачно намекала на старинный украинский анекдот про одного упрямца, который поспорил с женой: стрижена или брита борода у волостного писаря.
Упрямец против всякой очевидности кричал «стрижено» до тех пор, пока разъяренная жена не кинула его в речку.
Уже утопая, он продолжал показывать пальцами над водой, что стрижено.
Но Петя не обратил на этот намек никакого внимания и со слезами в голосе повторял:
— А вот экзамен, а вот экзамен!
У тети было доброе сердце.
Ей стало жаль отнимать у племянника самую дорогую часть его торжества.
«Экзамен» — одно слово чего стоит!
Пусть же мальчик радуется.
Не стоит его огорчать в этот знаменательный день.
Тут тетя даже решила немножко покривить душой.
— Впрочем, — сказала она с тонкой улыбкой, — я, вероятно, ошиблась.
Кажется, это был действительно экзамен.
Петя просиял:
— Ого, еще какой экзамен!
Но в глубине души Петю, конечно, грызло сомнение.
Все произошло как-то чересчур быстро и легко для «экзамена».
Правда, детей выстроили в пары и повели «в класс».
Правда, был длинный стол, покрытый синим сукном.
Правда, сидели строгие преподаватели в синих мундирах, в золотых очках и пуговицах, в орденах, в крахмальных, даже на вид твердых, как скорлупа, манишках и гремящих манжетах.
Среди них выделялись муаровая ряса и женские кудри священника.
Опускался желудок, потели ноги, ледяной пот выступал на висках...
Все было, как полагается испокон веков.
Но сам экзамен...
Нет, теперь Петя ясно понимал, что это было все-таки лишь испытание.
Как только мальчики расселись по партам, один из преподавателей тотчас уткнул нос в большую бумагу на столе и произнес, прекрасно, отчетливо, кругло выговаривая каждое слово:
— Что ж, приступим.
Александров Борис, Александров Николай, Бачей Петр.
Пожалуйте сюда.
Услышав свою фамилию и имя, прозвучавшие так чуждо и вместе с тем так жгуче в этом гулком, пустынном классе, Петя почувствовал, будто его внезапно ударили кулаком под ложечку.
Он никак не предполагал, что страшный миг наступит так быстро.
Мальчик был застигнут врасплох.
Он густо покраснел и, почти теряя сознание, подошел по скользкому полу к столу.
Три мальчика поступили в распоряжение преподавателей.
Петя достался священнику.
— Нуте-с, — сказал громадный старик, заворачивая широкий рукав рясы.
Затем он воткнул в узкую грудь кинжал наперсного креста на серебряной цепочке.
Цепочка была из плоских звеньев, с прорезью, как в кофейных зернышках.
— Подойди, отрок.
Как звать?
— Петя.
— Петр, дорогой мой, Петр.
Петя дома остался.
Фамилия как?
— Бачей.
— Василия Петровича сын?
Преподавателя ремесленного училища из школы десятников?
— Да.
Священник откинулся на спинку стула в мечтательной позе курильщика.
Он прищурился на Петю и с непонятной для мальчика усмешкой сказал:
— Знаю, как же.
Либеральный господин.
Нуте-с... — Священник еще больше откинулся.
Теперь маленький стул качался на двух задних ножках.
— Какие знаешь молитвы?
«Верую» читаешь?
— Читаю.
— Говори.
Петя набрал полон рот воздуха и пошел чесать без знаков препинания, норовя выпалить всю молитву одним духом:
— Верую во единого бога-отца вседержителя творца неба и земли видимым же всем и невидимым и во единого господа Иисуса Христа сына...
Тут воздух кончился, и Петя остановился.
Торопливо, чтобы священник не подумал, что он забыл, мальчик со всхлипом вобрал в себя свежую порцию воздуха, но священник испуганно махнул рукой:
— Довольно, довольно.
Иди дальше.
И тут же мальчик поступил в распоряжение математика.
— До скольких умеешь считать.
— До сколько угодно, — сказал Петя, ободренный триумфом по закону божьему.
— Прекрасно.
Считай до миллиона.
Пете показалось, что он провалился в прорубь, он даже — совершенно непроизвольно — сделал ртом такой звук, будто захлебнулся.
С отчаянием посмотрел по сторонам, ища помощи.
Но все вокруг были заняты, а математик смотрел в сторону сквозь очки, в стеклах которых выпукло и очень отчетливо отражались два больших классных окна с зеленью гимназического сада, с голубыми куполами Пантелеймоновского подворья и даже с каланчой Александровского участка, на которой висело два черных шарика, означавших, что во второй части — пожар.
Считать до миллиона...
Петя погиб!
— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь... — старательно начал мальчик, исподтишка загибая пальцы и блудливо, но грустно улыбаясь, — восемь, девять, десять, одиннадцать...
Математик бесстрастно смотрел в окно.
Когда удрученный мальчик произнес «семьдесят девять», учитель сказал:
— Достаточно.
Таблицы умножения учил?
— Одиныжды один — один, одиныжды два — два, одиныжды три — три, — быстро и звонко начал Петя, боясь, чтобы его не прервали, но преподаватель кивнул головой:
— Будет.
— Я еще знаю сложение, вычитание, умножение и деление!
— Будет.
Ступай дальше.
Что ж это такое, рта не дают открыть!
Даже обидно!
Петя перешел к следующему преподавателю, с орденом, просвечивающим сквозь сухую бороду.
— Читай вот до сих пор.
Петя с уважением взял книгу в мраморном переплете и посмотрел на толстый желтый ноготь, лежавший на крупном заголовке «Лев и собачка».
— «Лев и собачка,
— начал Петя довольно бойко, хотя и запинаясь от волнения.
— Лев и собачка.
В одном зверинце находился лев.
Он был очень кровожаден.
Сторожа боялись его.
Лев пожирал очень много мяса.
Хозяин зверинца не знал, как тут быть...»
— Хватит.
Петя чуть не заплакал.
Еще даже не дошло до собачки, а он уже — «хватит»...
— Стихотворение какое-нибудь на память знаешь?
Этого момента Петя ждал с трепетом тайного торжества.
Вот тут-то он себя наконец покажет в полном блеске!
— Знаю «Парус», стихотворение М. Ю. Лермонтова.
— Ну, скажи.
— Сказать с выражением?
— Скажи с выражением.
— Сейчас.
Петя быстро отставил ногу, что являлось совершенно необходимым условием выразительного чтения и гордо закинул голову.
— «Парус», стихотворение М. Ю. Лермонтова! — провозгласил он с некоторым завыванием. –
...
Наскоро сделав обеими руками знак удивления и вопроса, он продолжал торопясь сказать как можно больше, пока его не остановили:
...
Петя торопливо показал жестом «увы», но преподаватель успел замахать руками:
— Хватит.
— Я сейчас кончу, там еще чуть-чуть, — простонал мальчик. –
...
— Хватит, хватит.
Иди домой.
— А еще больше ничего не надо?
Я еще знаю «Как ныне сбирается...», стихотворение А. С. Пушкина.
— Ничего больше не надо.
Можешь сказать родителям, что ты принят.
Вот и все.
Петя был ошеломлен.
Он минуты две стоял посредине класса, не зная, что же теперь делать.
Казалось совершенно невероятным, что это страшное и загадочное событие, к которому он с трепетом готовился все лето, уже совершилось.
Наконец мальчик неловко шаркнул ногой, споткнулся и бросился из класса.
Но через секунду как очумелый вбежал назад и спросил прерывающимся от волнения голосом:
— Гимназическую фуражку уже можно покупать?
— Можно, можно.
Ступай.
Петя ворвался в приемную, где на золоченом стуле под гипсовым бюстом Ломоносова сидела тетя в летней шляпе с вуалью и в длинных перчатках.
Он кричал так громко, что его, несомненно, слышали на улице извозчики.
— Тетя!
Идем скорее!
Они сказали, что уже надо покупать гимназическую фуражку!
29
Александровский участок
Ах, какое это было блаженство — покупать фуражку!
Сначала ее долго примеривали, потом торговались, потом выбирали герб, эту изящнейшую серебряную вещицу.
Она состояла из двух скрещенных колючих веточек с «О.5.Г.» между ними — вензелем Одесской пятой гимназии.
Герб выбрали самый большой и самый дешевый, за пятнадцать копеек.
Приказчик проткнул шилом две дырки в твердом околыше синей касторовой фуражки и вставил в них герб, отогнув с внутренней стороны латунные лапки.
Дома фуражка с гербом вызвала общий восторг.
Все норовили потрогать ее.
Но Петя не давал.
Любоваться — пожалуйста, любуйтесь, а руками не хватать!
Папа, Дуня, Павлик — все наперебой спрашивали: «Сколько стоит?», как будто в этом было дело.
Петя горячо отвечал всем:
— Руб сорок пять фуражка и пятнадцать герб, да это что?
Вот если бы видели, как я выдержал экзамен, вы б тогда знали!
Глядя на фуражку, Павлик завистливо косил глаза и сопел, каждую минуту готовый зареветь.
Затем Петя побежал показывать фуражку вниз, в лавочку, Нюсе Когану.
Нюся Коган опять гостил на лимане.
Наказание!
Зато чрезвычайно заинтересовался новой фуражкой отец Нюси, старик Коган, лавочник, по прозвищу «Борис — семейство крыс».
Надев очки, он долго рассматривал фуражку со всех сторон, цокая языком — «ц-ц-ц», и наконец задал вопрос:
— Сколько стоит?
Обегав всех знакомых в доме, Петя отправился на полянку и показал фуражку солдатам.
Солдаты тоже спросили, сколько стоит.
Больше показывать было некому, а не прошло еще и половины дня!
Петя был в отчаянии.
Вдруг он увидел Гаврика, шедшего под забором родильного приюта.
Петя бросился к приятелю, оглашая воздух криками и размахивая фуражкой.
Но — боже мой! — что сделалось с Гавриком?
Его маленькие глаза были обведены коричневыми кругами.
Они тусклой злобой блестели на худом, немытом лице.
Рубаха была изодрана.
Одно ухо, лилово-красное, распухшее, сразу бросалось в глаза, пугая своим страшным неправдоподобием.
«Ух, как я ловко выдержал экзамен!» — хотел было крикнуть Петя, но слова эти застряли у него в горле.
Он прошептал:
— Ой!
С кем ты дрался?
Кто тебя побил?
Гаврик угрюмо усмехнулся, опуская глаза.
— А ну покажь, — сказал он вместо ответа и протянул руку к фуражке. — Сколько стоит?
Хотя давать фуражку в чужие руки было мучительно, все же Петя — правда, с болью в сердце — позволил Гаврику потрогать обновку.
— Только ты не попорти!
— Не дрейфь.
Мальчики уселись под кустиком возле помойки и принялись всесторонне рассматривать фуражку.
Гаврик тотчас открыл в ней множество тайн и возможностей, ускользнувших от глаз Пети.
Во-первых, обнаружилось, что вынимается тонкий стальной обруч, распирающий дно.
Обруч был оклеен заржавленной бумагой и, вытащенный из фуражки, представлял самостоятельную ценность.
Из него ничего не стоило наломать массу маленьких стальных пластинок, годных хотя бы для того, чтобы класть на рельсы под дачный поезд — интересно, что с ними сделается!
Во-вторых, была черная сатиновая подкладка с напечатанной золотом прописью: «Бр. Гуральник».
Если ее немножко отодрать, за нее можно прятать различные мелкие вещи — ни за что никто не найдет!
В-третьих, кожаный козырек, покрытый снаружи черным лаком, можно легко сделать более блестящим, если хорошенько натереть зелеными стручками дерева, носящего среди мальчиков название «лаковое».
Что касается герба, то его немедленно надо подогнуть по моде и даже слегка подрезать веточки.
Мальчики тут же с жаром принялись за дело и работали до тех пор, пока не извлекли из фуражки все удовольствия, какие в ней заключались.
Это немного развлекло Гаврика.
Но, когда фуражка окончательно потеряла человеческий вид и надоела, Гаврик снова стал угрюм.
— Слышь, Петька, вынеси кусок хлеба и два куска сахару, — сказал он вдруг с напускной грубостью. — Отнесу деду.
— Куда?
— В участок.
Петя смотрел на приятеля широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами.
Гаврик сумрачно усмехнулся и сплюнул под ноги:
— Ну, чего смотришь?
Не понимаешь, чи шо?
Маленький?
Нашего деда вчерась забрали в участок.
Надо нести передачу.
Петя продолжал ничего не понимать.
Он слышал, что в участок забирают пьяниц, буянов, воров, босяков.
Но — дедушку Гаврика?
Это было выше его понимания.
Петя прекрасно знал старика: мальчик часто приходил к Гаврику в гости, на берег.
Сколько раз дедушка брал его вместе с Гавриком в море ловить бычков!
Сколько раз он угощал его своим особенным, душистым и придымленным, чаем, всегда извиняясь, что «только нема сахару»!
Сколько раз он налаживал Пете грузило и учил, как надо привязывать лесу!..
А какие смешные украинские поговорки были у него припасены на всякий случай жизни, какое множество историй из времен турецкой кампании, какую уйму солдатских анекдотов он знал!
Бывало, сидит сам, как турок, подвернув под себя ноги, штопает сеть специально вырезанной деревянной иглой и рассказывает и рассказывает.
Животики можно надорвать.
И про то, как солдат топор варил, и про бомбардира, попавшего в рай, и про денщика, так ловко обманувшего пьяного офицера...
В жизни не встречал Петя такого любезного, гостеприимного хозяина.
Сам рассказывает охотно, но и других слушает с удовольствием, с радостью.
Начнет Петя, бывало, что-нибудь рассказывать, увлечется, размахается руками, заврется до того, что уши вянут, а дедушка ничего — сидит и серьезно кивает головой:
«А что вы себе думаете, очень даже просто могло случиться!»
И такого человека забрали в участок!
Невероятно!
— Да за что же, за что?
— А вот за то самое!
Гаврик вздохнул солидно, как взрослый, немного помолчал и вдруг, прислонившись плечом к другу, таинственно шепнул:
— Слухай...
И он рассказал Пете, что случилось ночью.
Конечно, он рассказал не все.
Он ни словом не упомянул ни о матросе, ни о Терентии.
Из его рассказа выходило, что ночью к ним в хибарку прибежали каких-то трое, которые спрятались от городовых.
Остальное в точности соответствовало тому, что было.
— Тут этот самый дракон ка-ак пошел мне накручивать ухи!
— Я б ему так наддал, так наддал!.. — возбужденно закричал Петя, сверкая глазами. — Он бы у меня тогда хорошенько узнал!..
— Заткнись, — угрюмо сказал Гаврик и, крепко взявшись за козырек Петиной фуражки, насунул ее Пете до половины лица, так что оттопырились уши.
Проделавши это, Гаврик продолжал свой рассказ.
Петя слушал его с ужасом.
— Кто ж были эти? — спросил он, когда Гаврик кончил. — Грабители?
— Зачем?
Я ж тебе говорю кто: простые люди, комитетчики.
Петя не понял:
— Какие?
— Ну, с тобой разговаривать — житного хлеба сперва накушаться.
Я ж тебе говорю — комитетчики.
Значит, с комитету.
Гаврик совсем близко наклонился к Пете и прошептал ему в самый рот, дыша луком:
— Которые делают забастовки.
Из партии.
Чуешь?
— Так зачем же дедушку били и отвезли в участок?
Гаврик с презрением усмехнулся:
— Я ему сто, а он мне двести.
За то, что он их ховал.
Голова!
Меня б тоже забрали, только не имеют права: я маленький.
Знаешь, сколько полагается сидеть там, кто ховает?
Ого!
Только, чуешь...
Гаврик еще больше понизил голос и прошептал совсем еле слышно, озираясь по сторонам:
— Только, чуешь, он не просидит больше как одну неделю.
Те все скоро пойдут по Одессе участки разбивать.
Драконов до одного покидают в Черное море...
Чтоб я не видел счастья!
Святой истинный крест!
Гаврик опять сплюнул под ноги и уже совсем другим, деловым тоном сказал:
— Так вынесешь?
Петя помчался домой и через две минуты вернулся с шестью кусками сахара в кармане и половиной ситного хлеба за пазухой матроски.
— Хватит, — сказал Гаврик, посчитав сахар и взвесив на ладони хлеб. — Пойдешь со мной в участок?
Хотя участок был недалеко, но, разумеется, ходить туда безусловно запрещалось.
Пете же, как назло, до такой степени захотелось вдруг в участок, что невозможно описать.
В душе мальчика снова началась жестокая борьба с совестью, и борьба эта продолжалась всю дорогу, вплоть до самого участка.
Когда же совесть в конце концов победила, то уже было поздно: мальчики пришли к участку.
Все понятия и вещи в присутствии Гаврика тотчас теряли свою привычную оболочку и обнаруживали множество качеств, до сих пор скрытых от Пети, — Ближние Мельницы из печального селения вдов и сирот превращались в рабочую слободку с лиловыми петушками в палисадниках; городовой становился драконом; в фуражке оказывался стальной обруч.
И вот теперь — участок.
Чем был он до сих пор в Петином представлении?
Основательным казенным зданием на углу Ришельевской и Новорыбной, против Пантелеймоновского подворья.
Сколько раз мимо него проезжал Петя на конке!..
Главное в этом здании была высокая четырехугольная каланча с маленьким пожарным наверху.
День и ночь, озирая сверху город, ходил человек в овчинной шубе по балкончику вокруг мачты с перекладиной.
Мачта эта всегда напоминала Пете весы или трапецию.
На ней постоянно висело несколько черных зловещих шариков, числом своим показывая, в какой части города пожар.
Город же был так велик, что непременно где-нибудь горело.
У подножия каланчи находилось депо одесской пожарной команды.
Оно состояло из ряда громадных кованых ворот.
Иногда оттуда, при раздирающих криках труб, вырывались одна за другой четверки бешеных лошадей в яблоках, с развевающимися белоснежными гривами и хвостами.
Красный пожарный обоз, зловещий и вместе с тем как бы игрушечный, проносился по мостовой, сопровождаемый беспрерывным набатом и оставляя за собой в воздухе оранжевые языки пламени, оторвавшиеся от факелов.
Огонь отражался в медных касках.
Признак беды вставал над беспечным городом.
Кроме этого, ничем замечательным в глазах Пети не отличался участок.
Но стоило только Гаврику приблизиться к нему — и он оборотился, как от прикосновения волшебной палочки, узким переулком, куда выходили решетчатые окна арестного дома.
Участок оказался просто тюрьмой.
— Постой здесь, — сказал Гаврик.
Он перебежал сырую мостовую и незаметно юркнул мимо городового в ворота участка.
Как видно, и здесь Гаврик был свой человек.
Петя остался один в небольшой толпе против участка.
Это были родственники.
Они переговаривались через улицу с арестованными.
Петя никак не предполагал, что в участке может «сидеть» столько людей.
Их было не меньше сотни.
Впрочем, они отнюдь не сидели.
Одни стояли на подоконниках, держась за решетки открытых окон; другие выглядывали из-за них, махая руками; третьи подпрыгивали, стараясь через головы и плечи увидеть улицу.
К удивлению Пети, здесь не было ни воров, ни пьяных, ни босяков.
Наоборот: обыкновенные, простые, вполне приличные люди, из числа тех, каких можно было каждый день встретить возле вокзала, на Ланжероне, в Александровском парке, на конке...
Было даже несколько студентов.
Один привлек особое внимание черной кавказской буркой поверх белого кителя с золотыми пуговицами.
Приложив ладони к своим худым щекам, он кричал кому-то в толпе оглушительным гортанным голосом:
— Передайте, пожалуйста, в землячество, что сегодня ночью товарища Лордкипанидзе, Красикова и Буревого вызвали из камеры с вещами.
Повторяю: Лордкипанидзе, Красикова и Буревого!
Сегодня ночью!
Организуйте общественный протест!
Привет товарищам!
Человек в пиджаке и косоворотке с расстегнутым воротом, чем-то напоминавший Терентия, кричал из другого окна:
— Пущай Сережа пойдет в контору за моей получкой!
Раздавались голоса, перебивавшие друг друга:
— Не доверяйтесь Афанасьеву!
Слышь, Афанасьеву не доверяйтесь!
— Колька сидит в Бульварном!
— У Павел Иваныча в ящике, за шкафом!
— Самое позднее — в среду!
Родственники тоже кричали, поднимая над головой кошелки и детей.
Одна женщина держала на руках девочку с такими же точно сережками, как у Моти.
Она кричала:
— За нас не беспокойся!
Нас люди не оставляют!
Мы имеем что кушать.
Смотри, какая наша Верочка здоровенькая!
Иногда к толпе подходил городовой, держась обеими руками за ножны шашки.
— Господа, вас честью просят не останавливаться напротив окон и не вступать с задержанными в разговоры.
Но тотчас из окон раздавались оглушительные свистки, невообразимая брань, рев.
В городового летели арбузные корки, кукурузные кочерыжки, огурцы.
— Дракон!
— Фараон!
— Иди бей японцев!
И городовой с шашкой под мышкой неторопливо возвращался к воротам, делая вид, что ничего особенного не произошло.
Нет, положительно, на свете все было вовсе не так благополучно, как это могло показаться с первого взгляда.
Гаврик возвратился сумрачный, злой.
— Ну что, видел дедушку?
Гаврик не ответил ни слова.
Мальчики пошли назад.
Возле вокзала Гаврик остановился.
— Они его каждый день бьют,
— глухо сказал он, вытирая драным рукавом щеки.
— Увидимся.
И Гаврик пошел прочь.
— Куда?
— На Ближние Мельницы.
Через Куликово поле Петя побрел домой.
Ветер гнал тучи сухой, скучной пыли.
На душе у мальчика было так тяжело, что даже сплющенная гильза от винтовочного патрона, которую он нашел по дороге, нисколько не обрадовала его.
30
В приготовительном
Наступила осень.
Петя уже ходил в гимназию.
Из большого загорелого мальчика с длинными ногами в фильдекосовых чулках он, надев форму, превратился в маленького, выстриженного под нуль, лопоухого приготовишку, на гимназическом языке — «мартыхана».
Длинные суконные брюки и форменная курточка, купленные за тридцать шесть рублей в конфекционе готового платья Ландесмана, сидели мешковато, очень неудобно.
Грубый воротник натирал нежную шею, привыкшую к свободному вырезу матроски.
Даже пояс, настоящий гимназический пояс с мельхиоровой бляхой, о котором больше всего после фуражки мечтал Петя, не оправдал ожиданий.
Он все время лез под мышки, бляха съезжала набок, языком висел свободный конец ремня.
Не придавая фигуре ничего мужественного — на что сильно рассчитывал мальчик, — пояс оказался лишь постоянным источником унизительных хлопот, вызывавших неуместные насмешки взрослых.
Но зато сколько неожиданной радости принесла Пете покупка тетрадей, учебников, письменных принадлежностей!
Как не похож оказался серьезный, тихий книжный магазин на другие, уже известные мальчику легкомысленные, вздорные магазины Ришельевской улицы или Пассажа!
Пожалуй, он даже был серьезней аптеки, во всяком случае — много интеллигентней.
Уже одна его узкая, скромная вывеска
ОБРАЗОВАНИЕ
внушала чувство глубочайшего уважения.
Был темный осенний вечер, когда Петя отправился с папой в «Образование».
Это было сонное царство книжных корешков, зеленовато, как-то по-университетски освещенных газовыми рожками и увенчанных раскрашенными головами представителей четырех человеческих рас: красной, желтой, черной и белой.
Первые три головы в точности соответствовали названию своей расы.
Индеец был действительно совершенно красный.
Китаец — желтый, как лимон.
Негр — чернее смолы.
И лишь для представителя белой, господствующей расы сделали послабление: он был не белый, но нежно-розовый, с гофрированной русой бородкой.
Петя, как очарованный, рассматривал голубые глобусы с медными меридианами, черные карты звездного неба, страшные и вместе с тем поразительно яркие анатомические таблицы.
Вся мудрость Вселенной, сосредоточенная в этом магазине, казалось, проникала в поры покупателя.
По крайней мере, Петя, возвращаясь на конке домой, уже чувствовал себя необыкновенно образованным.
А между тем в магазине пробыли не более десяти минут и купили всего пять книжек, из которых самая толстая стоила сорок две копейки.
Потом был куплен настоящий ранец из телячьей кожи шерстью наружу и маленькая корзиночка для завтраков.
Затем выбрали прекраснейший пенал с переводной картинкой на выдвижной лакированной крышке.
Тугая крышка скрипела, как деревянная писанка.
Все отделения пенала Петя с большим вкусом и старанием наполнил предназначенными для них предметами, особенно заботясь, чтоб ни одно не пустовало.
Были положены разных сортов перышки: синие с тремя дырочками, «коссодо», «рондо», «номер восемьдесят шесть», «Пушкин» — с курчавой головой знаменитого писателя — и множество других.
Затем — резинка со слоном, липка, растушевка, два карандаша: один для писания, другой для рисования, перламутровый перочинный ножичек, дорогая ручка за двадцать копеек, разноцветные облатки, кнопки, булавки, картинки.
И все это совершенно новенькое, лаковое, упоительно пахучее — все эти маленькие, изящные орудия прилежания!
Весь вечер Петя усердно обертывал учебники и тетради специальной синей бумагой, скрепляя ее облатками.
Он приклеивал к углу промокашек кружевные картинки.
Лакированные букеты и ангелы крепко прижимали шелковые ленточки.
Все тетради были аккуратно надписаны:
ТЕТРАДЬ
ученика приготовительного класса О.5.Г.
Петра Бачей
Петя едва дождался утра.
На дворе было еще почти темно, а дома горела утренняя лампа, когда мальчик побежал в гимназию, с ног до головы снаряженный, как на войну.
Уж теперь-то ни одна наука не устоит против Пети!
Три недели мальчик с неслыханным терпением — в гимназии и дома — занимался улучшением своего научного хозяйства.
Он то и дело переклеивал картинки, заново обертывал учебники, менял в пенале перья, добиваясь наибольшей красоты и совершенства.
И когда тетя, бывало, скажет:
— Ты бы лучше уроки учил...
Петя с отчаянием стонал:
— Ой, тетя, ну что вы говорите разные глупости!
Как же я могу учить уроки, когда у меня еще ничего не готово?
Словом, все шло прекрасно.
Одно только омрачало радость ученья: Петю еще ни разу не вызывали, и ни одной отметки еще не стояло в его записной тетради.
Почти у всех мальчиков в классе были отметки, а у Пети не было.
Каждую субботу он с грустью приносил свою пустую записную тетрадь, роскошно обернутую в розовую бумагу, оклеенную золотыми и серебряными звездами, орденами, украшенную разноцветными закладками.
Но вот однажды в субботу Петя, не раздеваясь, вбежал в столовую, сияющий, взволнованный, красный от счастья.
Он размахивал нарядной записной тетрадью, крича на всю квартиру:
— Тетя!
Павка!
Дуня!
Идите сюда скорее!
Смотрите, мне поставили отметки!
Ах, как жалко, что папа на уроках!
И, торжественно швырнув тетрадь на стол, мальчик с гордой скромностью отошел в сторону, как бы не желая мешать созерцанию отметок.
— А ну-ка, ну-ка! — воскликнула тетя, вбегая с выкройкой в руках в столовую. — Покажи свои отметки.
Она взяла со стола тетрадь и быстро пробежала ее глазами.
— Закон божий — два, русский — два, арифметика — два, внимание — три и прилежание — три, — с удивлением сказала тетя, укоризненно качая головой. — Не понимаю, чего же ты радуешься?
Сплошные двойки!
Петя с досады даже топнул ногой.
— Вот так я и знал! — закричал он, чуть не плача от обиды. — Как вы, тетя, не понимаете?
Важно, что отметки!
Понимаете: от-мет-ки!
А вы этого не хотите понять...
Так всегда!..
И Петя, сердито схватив знаменитую тетрадь, помчался во двор показывать отметки мальчикам.
На этом закончился первый, праздничный период Петиного ученья.
За ним наступили суровые будни, скучная пора зубрежки.
Гаврик больше не появлялся, и Петя его почти забыл, всецело занятый гимназией.
До поры до времени забыл о Петином существовании и Гаврик.
Теперь он жил на Ближних Мельницах, у Терентия.
Дедушку все еще не выпускали.
Он сидел то в Александровском участке, то в охранке, куда его часто возили ночью на извозчике.
Но, как видно, старик умел держать язык за зубами, так как Терентия до сих пор не трогали.
Куда девался матрос, Гаврик в точности не знал.
Расспрашивать же Терентия он не считал нужным.
Впрочем, по некоторым признакам можно было заключить, что матрос в безопасности и находится где-то поблизости.
Мало ли было на Ближних Мельницах трущоб и закоулков, где человек мог сгинуть, пропасть, исчезнуть?
И мало ли было таких сгинувших до поры до времени людей в районе Ближних Мельниц?
Не в правилах Гаврика было совать нос в чужие дела.
У него и своих дел оказалось достаточно.
Терентию с семьей приходилось туго.
Железная дорога бастовала почти все время.
Терентий пробавлялся мелкой слесарной работой, которую брал на дом.
Но, во-первых, работы было мало, а во-вторых, много времени отнимали те неотложные дела, о которых в семье принято было говорить только намеками.
Терентий как бы вовсе не принадлежал себе.
Случалось, за ним являлись ночью, и он, не говоря ни слова, одевался и уходил, иногда на целые сутки.
Постоянно в доме сидели какие-то приезжие, которым надо было готовить кулеш, кипятить в чайнике воду.
В сенях не выводилась осенняя грязь, в комнате столбом стоял махорочный дым.
У мальчика не хватало совести сесть на шею семейному брату, приходилось кормиться самому.
Не маленький!
Надо было тоже носить передачи дедушке в участок.
Конечно, без дедушки о рыбной ловле нечего было и думать.
Да и погода пошла плохая — через день шторм.
Гаврик сходил на берег, перетащил лодку к соседям и запер хибарку на замок.
Теперь он целыми днями бродил по городу в старых чоботах Терентия, ища себе пропитания.
Конечно, выгоднее всего было просить милостыню.
Но Гаврик скорее согласился бы сдохнуть, чем протянуть руку прохожему.
Вся его рыбацкая кровь закипала при одной мысли об этом.
Нет!
Он привык добывать хлеб трудом.
Он носил кухаркам корзинки с привоза до самого дома за две копейки.
Он помогал грузчикам на станции Одесса-Товарная.
Для извозчиков, которые, под угрозой штрафа, не имели права отлучаться от лошади, он бегал в монопольку за шкаликом водки.
Если же работы все-таки не находилось, а есть хотелось, он отправлялся в кладбищенскую церковь и дожи дался покойника, чтобы получить в шапку горсть колева, этого погребального блюда, состоящего из вареного риса, засыпанного сахарной пудрой и выложенного лиловыми мармеладками.
Раздавать на похоронах колево — такой был одесский обычай.
Этим обычно широко пользовались кладбищенские нищие.
Некоторые из них нагуливали себе довольно толстые морды.
Но так как колево ели не только нищие, но и все присутствующие на похоронах, то Гаврик не считал для себя унизительным пользоваться столь удобным обычаем.
Тем более, что попадавшиеся мармеладки можно было снести детям Терентия в виде гостинца, без которого Гаврик считал неудобным являться ночевать.
Иногда Терентий посылал его отнести какой-нибудь сверток по адресу, который непременно надо было выучить наизусть и ни в коем случае не записывать на бумажку.
Гаврику очень нравились эту поручения, несомненно имевшие какую-то связь с теми делами, которыми постоянно был занят Терентий.
Сверток — чаще всего это были бумаги — Гаврик засовывал глубоко в карман и сверху приглаживал, чтобы не торчало.
Он знал: «в случае чего» надо говорить, что сверток нашел.
Отыскав человека, надо обязательно сначала сказать: «Здравствуйте, дядя, вам кланяется Софья Ивановна».
Человек ответит: «Как здоровье Софьи Ивановны?» И только тогда можно отдать сверток, но не раньше!
Очень часто человек, получая сверток, давал целый гривенник «на конку».
Ух, как жутко и весело было идти по такому поручению!
Наконец, Гаврик добывал деньги игрой в ушки.
Эта игра только что вошла в моду.
Ею увлекались не только дети, но и взрослые.
Ушками назывались форменные пуговицы различных ведомств, со вбитыми внутрь петельками.
В общих чертах игра состояла в том, что игроки ставили чашечки ушек в кон, а затем по очереди били по ним специальной ушкой-битой, стараясь их перевернуть орлом вверх.
Каждая перевернутая таким образом ушка считалась выигранной.
Игра в ушки не была труднее или интереснее других уличных игр, но в ней заключалась особая, дьявольская прелесть: ушки стоили денег.
Их всегда можно было купить и продать.
Они котировались по особому курсу на уличной бирже.
Гаврик блестяще играл в ушки.
У него был твердый, сильный удар и очень меткий глаз.
В короткое время он приобрел славу чемпиона.
Его мешочек всегда был наполнен превосходными, дорогими ушками.
Когда его дела становились особенно скверными, он продавал часть своего запаса.
Но его мешочек никогда не пустовал.
На другой же день Гаврик выигрывал еще больше ушек, чем продал накануне.
Таким образом, то, что для других было развлечением, для мальчика стало чем-то вроде выгодной профессии.
Ничего не поделаешь, приходилось выкручиваться!
31
Ящик на лафете
Надвигались события.
Казалось, что они надвигаются страшно медленно.
В действительности они приближались с чудовищной быстротой курьерского поезда.
Как хорошо было знакомо Гаврику, жителю Ближних Мельниц, это чувство ожидания летящего поезда!
Поезд еще где-то очень далеко, его еще не видно и не слышно, но длинное дилиньканье повестки на станции Одесса-Товарная уже дает знать о его приближении.
Путь свободен.
Семафор открыт.
Рельсы блестящи и неподвижны.
Вокруг полная тишина.
Но все уже знают, что поезд идет и никакая сила не может его остановить.
Медленно опускается на переезде шлагбаум.
Мальчики торопятся взобраться на станционный забор.
Стаи птиц в тревоге снимаются с деревьев и кружат над водокачкой.
Они с высоты уже, наверно, видят поезд.
Издалека доносится еле слышный рожок стрелочника.
И вот, совершенно незаметно, к тишине примешивается слабый шум.
Даже нет. Это еще не шум.
Это как бы предчувствие шума, тончайшая дрожь рельсов, наполняющихся неощутимым звуком.
Но тем не менее это — дрожь, это — звук, это — шум.
Теперь он уже ясно слышен: медленные выдохи пара, каждый следующий явственнее предыдущего.
И все-таки еще не верится, что через минуту пролетит курьерский.
Но вот вдруг впереди неожиданно обнаруживается паровоз, охваченный облаком пара.
Кажется, что он стоит неподвижно в конце аллеи зеленых насаждений.
Да, несомненно, он остановился.
Но тогда почему же он так чудовищно увеличивается с каждым мигом?
Однако уже нет времени ответить на этот вопрос.
Отбрасывая в стороны шары пара, проносится курьерский, обдавая головокружительным вихрем колес, окон, площадок, бандажей, тамбуров, буферов...
Бродя целыми днями по городу, Гаврик не мог не чувствовать приближения событий.
Они еще были где-то в пути — может быть, на полдороге между Одессой и Санкт-Петербургом, — но к тишине ожидания уже примешивался не столько слышимый, сколько угадываемый шум неотвратимого движения.
По улицам, качаясь на новеньких костылях, ходили обросшие бородой раненые в черных косматых маньчжурских папахах и в накинутых на плечи шинелях с георгиевскими крестами.
Приезжавшие из Центральной России мастеровые приносили слухи о всеобщей стачке.
В толпах возле участков говорили о насилии.
В толпах возле университета и высших женских курсов говорили о свободе.
В толпах возле завода Гена говорили о вооруженном восстании.
Однажды в конце сентября в порт пришел большой белый пароход с телом генерала Кондратенко, убитого в Порт-Артуре.
Почти год странствовал громадный, шестидесятипудовый ящик со свинцовым гробом по чужим землям и морям, пока наконец не добрался до родины.
Здесь, в порту, его поставили на лафет и повезли по широким аллеям одесских улиц на вокзал.
Гаврик видел мрачную, торжественную процессию, освещенную бедным сентябрьским солнцем: погребальные ризы священников, кавалерию, городовых в белых перчатках, креповые банты на газовых уличных фонарях.
Мортусы в черных треуголках, обшитых серебряным галуном, несли на палках стеклянные фонари с бледными языками свечей, еле видными при дневном свете.
Беспрерывно, но страшно медленно играли оркестры военной музыки, смешиваясь с хором архиерейских певчих.
Нестерпимо высокие, почти воющие, но вместе с тем удручающе стройные детские голоса возносились вверх, дрожа под сводами вялых акаций.
Слабое солнце сквозило в сиреневом дыму ладана.
И медленно-медленно двигался к вокзалу посредине оцепленной войсками Пушкинской улицы лафет с высоко поставленным громадным черным ящиком, заваленным венками и лентами.
Когда процессия поравнялась с вокзальным сквером, на чугунной решетке появился студент.
Он взмахнул над заросшей головой студенческой фуражкой с выгоревшим добела голубым околышем и закричал:
— Товарищи!
В этой громадной толпе безмолвного народа его голос показался совсем слабым, еле слышным.
Но слово, которое он выкрикнул, — «товарищи» — было так невероятно, непривычно, вызывающе, что его услышали все, и все головы, сколько их было, повернулись к маленькой фигурке, повисшей на массивной ограде сквера.
— Товарищи!
Помните о Порт-Артуре, помните о Цусиме!
Помните о кровавых днях Девятого января!
Царь и его опричники довели Россию до неслыханного позора, до неслыханного разорения и нищеты!
Но великий русский народ живет и будет жить!
Долой самодержавие!
Городовые уже стаскивали студента.
Но он, цепляясь ногами за ограду и размахивая фуражкой, кричал быстро, исступленно, во что бы то ни стало желая окончить речь:
— Долой самодержавие!
Да здравствует свобода!
Да здравствует ре...
Гаврик видел, как его стащили и, держа за руки, повели.
Погребальный звон плыл над городом.
Пощелкивали подковы конницы.
Гроб с телом генерала Кондратенко поставили в траурный вагон санкт-петербургского поезда.
В последний раз грянули оркестры.
— На-а-а! кра-а-а! ул!
Поезд тронулся.
Траурный вагон медленно проплыл за светлой оградой вытянутых в струнку штыков, унося черный ящик с крестом на верхней крышке, мимо Одессы-Товарной, мимо предместий, усыпанных толпами неподвижных людей, мимо молчаливых станций и полустанков — через всю Россию на север, в Петербург.
Призрак проигранной войны двигался по России вместе с этим печальным поездом.
Пете в эти несколько дней казалось, что в их доме — покойник.
Ходили тихо.
Говорили мало.
У тети на туалете лежал скомканный носовой платок.
Сразу после обеда отец молча накрывал лампу зеленым абажуром и до поздней ночи исправлял тетрадки, то и дело роняя пенсне и протирая его подкладкой сюртука.
Петя притих.
Он рисовал в специальной «рисовальной тетради» вместо заданных шаров и конусов бой под Тюренченом и остроносый крейсер «Ретвизан», окруженный фонтанами взрывающихся японских мин.
Только неутомимый Павлик то и дело запрягал Кудлатку в перевернутый стул и, неистово дуя в крашеную жестяную трубу, возил по коридору «похороны Кондратенко».
Однажды, ложась спать, Петя услышал из столовой голоса папы и тети.
— Невозможно, невозможно жить, — говорила тетя в нос, как будто у нее был насморк.
А мальчик прекрасно знал, что она здорова.
Петя стал слушать.
— Буквально нечем дышать, — продолжала тетя со слезами в голосе. — Неужели вы этого не чувствуете, Василий Петрович?
Мне бы на их месте совестно было людям в глаза смотреть, а они — боже мой! — как будто бы это так и надо.
Иду по Французскому бульвару и глазам своим не верю.
Великолепнейший выезд, рысаки в серых яблоках, ландо, на козлах кучер-солдат в белых перчатках, шум, гром, блеск...
Две дамы в белых косынках с красными крестами, в бархатных собольих ротондах, на пальцах вот такие брильянты, лорнеты, брови намазаны, глаза блестят от белладонны, и напротив два шикарных адъютанта с зеркальными саблями, с папиросами в белых зубах.
Хохот, веселье...
И, как бы вы думали, кто?
Мадам Каульбарс с дочерью и поклонниками катит в Аркадию, в то время когда Россия буквально истекает кровью и слезами!
Ну, что вы скажете?
Нет, вы только подумайте — вот такие брильянты!
А, позвольте спросить, откуда?
Наворовали, награбили, набили карманы...
Ох, до чего же я ненавижу всю эту — простите меня за резкость — сволочь!
Три четверти страны голодает...
Вымирают целые уезды...
Я больше не могу, не в состоянии, поймите же это!
Петя услышал горячие всхлипывания.
— Ради бога, Татьяна Ивановна...
Но что же делать?
Что делать?
— Ах, почем я знаю, что делать!
Протестовать, требовать, кричать, идти на улицу...
— Умоляю вас...
Я понимаю...
Но скажите, что мы можем?
— Что мы можем? — вдруг воскликнула тетя высоким и чистым голосом. — Мы всё можем, всё!
Если только захотим и не побоимся.
Мы можем мерзавцу сказать в глаза, что он мерзавец, вору — что он вор, трусу — что он трус...
А мы вместо этого сидим дома и молчим!
Боже мой, боже мой, страшно подумать, до чего дошла несчастная Россия!
Бездарные генералы, бездарные министры, бездарный царь...
— Ради бога, Татьяна Ивановна, услышат дети!
— И прекрасно, если услышат.
Пусть знают, в какой стране они живут.
Потом нам же скажут спасибо.
Пусть знают, что у них царь — дурак и пьяница, кроме того еще и битый бамбуковой палкой по голове.
Выродок!
А лучшие люди страны, самые честные, самые образованные, самые умные, гниют по тюрьмам, по каторгам...
Отец осторожно прошел в детскую — посмотрел, спят ли мальчики.
Петя закрыл глаза и стал дышать глубоко и ровно, делая вид, что спит.
Отец наклонился к нему, поцеловал дрожащими губами в щеку и вышел на цыпочках, плотно притворив за собой дверь.
Но долго еще из столовой доносились голоса.
Петя не спал.
По потолку взад и вперед двигались полосы ночного света.
Щелкали подковы.
Тихонько дрожали стекла.
И мальчику казалось, что это мимо окон все время ездит взад и вперед сверкающее ландо мадам Каульбарс, наворовавшей в казне (казна имела вид кованого ящика на колесах) множество денег и брильянтов.
32
Туман
В этот вечер Пете открылось много такого, о чем он раньше не подозревал.
Раньше существовали понятия, до такой степени общеизвестные и непреложные, что о них никогда даже и не приходилось думать.
Например — Россия.
Было всегда совершенно ясно и непреложно, что Россия — самая лучшая, самая сильная и самая красивая страна в мире.
Иначе как можно было бы объяснить, что они живут в России?
Затем папа.
Папа — самый умный, самый добрый, самый мужественный и образованный человек на свете.
Затем царь.
О царе нечего и говорить.
Царь — это царь.
Самый мудрый, самый могущественный, самый богатый.
Иначе чем можно было бы объяснить, что Россия принадлежит именно ему, а не какому-нибудь другому царю или королю, например французскому?
Ну и, конечно, бог, о котором уже совсем нечего говорить, — все понятно.
И вдруг что же оказалось?
Оказалось, что Россия — несчастная, что, кроме папы, есть еще какие-то самые лучшие люди, которые гниют на каторгах, что царь — дурак и пьяница, да еще и битый бамбуковой палкой по голове.
Кроме того, министры — бездарные, генералы — бездарные, и, оказывается, не Россия побила Японию, в чем не было до сих пор ни малейших сомнений, а как раз Япония — Россию.
И самое главное — что об этом говорили папа и тетя.
Впрочем, кое о чем уже догадывался и сам Петя.
В участке сидели приличные, трезвые люди, даже такой замечательный старик, как дедушка Гаврика, которого, кроме того, еще и били.
Матрос прыгнул с парохода.
Солдаты остановили дилижанс.
В порту стояли часовые.
Горела эстакада.
С броненосца стреляли по городу.
Нет, было совершенно ясно, что жизнь — вовсе не такая веселая, приятная, беззаботная вещь, какой казалась еще совсем-совсем недавно.
Пете ужасно хотелось спросить тетю, как это и кто бил царя по голове палкой.
Главное, почему именно бамбуковой?
Но мальчик понимал уже, что существуют вещи, о которых лучше ничего не говорить, а молчать, делая вид, будто ничего не знаешь.
Тем более что тетя продолжала быть той же приветливой, насмешливой, деловитой тетей, какой была и раньше, ничем не показывала своих чувств, так откровенно выраженных лишь один раз вечером.
Уже шел октябрь.
Акации почти осыпались.
В море ревели штормы.
Вставали и одевались при свете лампы.
По неделям над городом стоял туман.
Люди и деревья были нарисованы на нем, как на матовом стекле.
Лампы, потушенные в девять часов утра, зажигались снова в пять вечера.
Моросил дождь.
Иногда он переставал.
Ветер уносил туман.
Тогда рябиновая заря долго горела на чистом, как лед, небе, за вокзалом, за привозом, за костылями заборов, за голыми прутьями деревьев, густо закиданных вороньими гнездами, большими и черными, как маньчжурские папахи.
Руки сильно зябли без перчаток.
Земля становилась тугой.
Страшная пустота и прозрачность стояли над чердаками.
В эти недолгие часы тишина стояла от неба до земли.
Город был отрезан от Куликова поля ее прозрачной стеной.
Он бесконечно отдалялся со всеми своими тревожными слухами, тайнами, ожиданиями событий.
Он виднелся четко, почти резко и вместе с тем страшно далеко, как в обратную сторону бинокля.
Но портилась погода, небо темнело, с моря надвигался непроницаемый туман.
В двух шагах ничего не было видно.
Наступал страшный слепой вечер, потом — ночь.
С моря дул прохватывающий ветер.
Из порта доносился темный, вселяющий ужас голос сирены.
Он начинался с низких, басовых нот и вдруг с головокружительной быстротой взвивался хроматической гаммой до пронзительного, но мягкого воя нечеловеческой высоты и мрачности.
Как будто вырывался с леденящим воем смертоносный снаряд и уносился во мрак непогоды.
В такие вечера Пете было даже страшно подойти к окну и, приоткрыв ставни, посмотреть на улицу.
На всем громадном и диком пространстве Куликова поля не было видно ни зги.
Туманная тьма плотно соединяла его с городом.
Тайны делались общими.
Казалось, они незаметно распространяются от фонаря к фонарю, задушенному туманом.
Скользили тени редких прохожих.
Иногда в темноте слышался длинный и слабый полицейский свисток.
У штаба стоял усиленный караул.
Раздавались грубые шаги проходящего патруля.
За каждым углом мог кто-то прятаться, каждую минуту могло что-то случиться — непредвиденное и ужасное.
И действительно, однажды случилось.
Часов около десяти вечера в столовую вбежала, не снимая платка, Дуня, ходившая в лавочку за керосином, и сказала, что пять минут назад на пустыре, под стеной штаба, застрелился часовой.
Она передала страшные подробности: солдат снял сапог, вложил дуло винтовки в рот и большим пальцем босой ноги спустил курок.
Ему разнесло затылок.
Дуня стояла мертвенно-бледная, с пепельными губами, все время развязывая и завязывая узел теплого платка с бахромой.
— Главное дело, говорят, даже записки никакой не оставил, — вымолвила она наконец. — Наверно, неграмотный.
Тетя изо всех сил сжала косточками кулаков виски.
— Ах, да какая там записка!.. — воскликнула она со слезами досады и положила голову на скатерть возле блюдца чая, где во всех подробностях, но крошечная, отражалась, покачиваясь, столовая лампа в белом абажуре. — Какая там записка!
И так все ясно...
Из окна кухни, выходившего на пустырь, Петя видел блуждающие фонари кареты «скорой помощи», тени людей.
Дрожа от страха и холода, мальчик сидел на ледяном подоконнике пустой кухни, припав к облитому дождем стеклу, не в силах отвести глаза от темноты, в которой еще чудилось присутствие смерти.
Петя долго не засыпал в эту ночь, все время с ужасом представляя себе труп босого солдата, в полной караульной форме, с размозженным затылком и синим, загадочно неподвижным лицом.
Все же на следующее утро, несмотря на весь свой ужас, он не смог преодолеть искушения взглянуть на страшное место.
Необъяснимая сила тянула его на пустырь.
По дороге в гимназию он завернул туда и осторожно, на цыпочках, как в церкви, приблизился по мокрой от дождя и тумана гнилой траве к тому месту, где уже стояло несколько любопытных.
Возле штабной стены мальчик увидел выдавленную в сырой земле круглую ямку величиной с человеческую голову.
Она была полна дождевой воды, бледно-розовой от примеси размытой крови.
На этом месте мертвый солдат, вероятно, и стукнулся затылком.
Это было все, что осталось от ночного происшествия.
Петя поднял воротник гимназической шинели и, дрожа от сырости, некоторое время стоял возле ямки.
И тут под ногами мальчик заметил какой-то небольшой кружок.
Он поднял его и задрожал от радости.
Это был пятак, черный и пятнистый, с бирюзовым лишаем вместо орла.
Разумеется, находка была случайная и к происшествию никакого отношения не имела.
Вернее всего, пятак пролежал здесь с лета, когда его потеряли игравшие в орлянку мастеровые или обронила ночевавшая под кустом нищенка.
Однако монета сразу приобрела в глазах мальчика значение как бы заколдованной, не говоря уже о том, что, помимо всего, это было целое богатство: пять копеек!
Отец никогда не давал Пете на руки денег.
Он считал, что деньги легко могут развратить мальчика.
Найдя пятак, Петя был вне себя от восторга.
Весь этот день, волшебно озаренный находкой, превратился для мальчика в сплошной праздник.
В классе пятак переходил из рук в руки.
Среди товарищей нашлись люди, опытные в такого рода делах.
Они божились, крестясь на купола Пантелеймоновского подворья, что наверняка это не что иное, как неразменный пятак, младший брат сказочного неразменного рубля.
Он должен принести Пете неслыханные богатства.
Один мальчик — Жорка Колесничук — даже предлагал Пете в обмен на этот талисман завтрак вместе с корзиночкой и в придачу перочинный ножичек.
Разумеется, Петя с грубым смехом отказался.
Но Жорка Колесничук не отставал.
Маленький, носатый — за что в первый же день пребывания в гимназии заработал прозвище «дубастый» — он ходил за Петей по коридору, в курточке до колен и в чересчур длинных брюках «на вырост», которые то и дело подворачивались под каблуки, мешая ходить, и канючил:
— Ну, дава-а-ай...
— Отчепись!
— Корзиночку и но-о-жик...
— Не треба.
— Петька, не будь вредный!
— Уйди, дубастый.
— Что тебе сто-о-ит... — ныл Жорка Колесничук.
— Сказано: нет! — неумолимо отвечал Петя.
Только круглый дурак согласился бы на такую мену.
Петя, задыхаясь, бежал из гимназии домой.
— Жада-помада! — кричал издали Жорка Колесничук, путаясь в штанах, угрожая: — Будешь помнить!..
Придет коза до воза и скажет мэ-э-э!..
Но Петя даже ни разу не обернулся: ему хотелось как можно скорее показать находку дома и во дворе.
Какова же была его радость, когда он увидел во дворе Гаврика!
Гаврик стоял на коленях, окруженный детьми, присевшими на корточки.
Он обучал их модной игре в ушки.
Петя еще даже не успел хорошенько поздороватья с приятелем, с которым не виделся столько времени, как уже был охвачен азартом.
Они сыграли на пробу одну партию ушками Гаврика.
Но это еще больше раззадорило Петю.
— Гаврик, дай на разживу десяток, — сказал Петя, протягивая руку, дрожащую от нетерпения. — Я, как только наиграю, так и отдам, святой истинный крест!
— Не лапай, не купишь, — сумрачно ответил Гаврик, высыпал ушки в байковый серый мешочек и аккуратно завязал его шпагатиком. — Ушки тебе не картонки.
Они деньги стоят.
Могу продать, если хочешь.
Петя ничуть не обиделся на Гаврика и не надулся.
Он прекрасно понимал, что дружба дружбой, а каждая игра имеет свои нерушимые правила.
Раз ушки стоят денег — значит, за них надо платить деньги, и никакая дружба тут не поможет.
Таков железный закон улицы.
Но как же быть?
Играть хотелось мучительно.
Буря пронеслась в душе мальчика.
Он колебался не дольше минуты, полез в карман и протянул Гаврику знаменитый пятак.
Гаврик внимательно со всех сторон осмотрел подозрительную монету и покачал головой:
— Его никто не возьмет.
— А вот возьмет!
— А вот не возьмет!
— Дурак!
— От такового слышу...
Пойди в лавочку разменяй.
— Поди ты разменяй.
— Чего я буду ходить!
Твой пятак!
— Твои ушки.
— Не хочешь — не надо.
— Не надо.
Гаврик спокойно опустил мешочек в карман и равнодушно плюнул сквозь зубы далеко в сторону.
Тогда Петя бросился в лавочку и попросил разменять свой пятак.
Пока «Борис — семейство крыс» подносил к больным глазам подозрительную монету, мальчик пережил множество самых унизительных чувств, среди которых преобладало трусливое нетерпение вора, сбывающего краденое.
Петя, пожалуй, не удивился бы, если бы в эту минуту в лавочку спустились городовые с шашками и отвезли его на извозчике в участок за соучастие в некоем тайном и постыдном преступлении.
Наконец «Борис — семейство крыс» скинул пятак в ящик и равнодушно выбросил на чашку весов пять копеек мелочью.
Петя поспешил во двор, где Гаврик уже продавал ушки другим мальчикам.
Петя купил у него на все деньги несколько штук разного достоинства.
Они начали играть.
Петя забыл все на свете.
На дворе уже стало совсем темно, когда у Пети не осталось больше ни одной ушки.
Это было тем более ужасно, что сначала ему страшно везло и выигранные ушки уже не помещались в кармане.
А теперь, увы, ни денег, ни ушек.
Петя чуть не плакал.
Он был в полном отчаяний.
Гаврик сжалился над приятелем.
Он дал в долг на отыгрыш две ушки-одинарки.
Но Петя был слишком азартен и нетерпелив — он в пять минут проигрался снова.
С Гавриком трудно было бороться.
Гаврик небрежно ссыпал весь свой баснословный выигрыш в мешочек и отправился домой, сказав, что завтра зайдет опять.
33
Ушки
О, как много их было!..
Дутые студенческие десятки с накладными орлами.
Золотые офицерские пятки с орлами чеканными.
Коричневые — коммерческого училища, с жезлом Меркурия, перевитым змеями, и с плутовской крылатой шапочкой.
Светлые мореходные со скрещенными якорями.
Почтово-телеграфные с позеленевшими молниями и рожками.
Артиллерийские с пушками.
Судейские со столбиками законов.
Медные ливрейные величиной с полтинник, украшенные геральдическими львами.
Толстые тройки чиновничьих вицмундиров.
Тончайшие писарские «лимонки» с острыми, режущими краями, издающие при игре комариный звон.
Толстые одинарки гимназических шинелей с серебряными чашечками, докрасна вытертыми посредине.
Сказочные сокровища, вся геральдика Российской империи, на один счастливый миг были сосредоточены в Петиных руках.
Ладони мальчика еще продолжали ощущать многообразные формы ушек и их солидный свинцовый вес.
Между тем он был уже совершенно разорен, опустошен, пущен по ветру.
Вот тебе и волшебный неразменный пятак!
Мальчик думал об ушках, и только об ушках.
Они стояли все время перед его глазами видением приснившегося богатства.
Он рассеянно смотрел за обедом в тарелку супа, в масляных капсюлях которого отражались по крайней мере триста крошечных абажуров столовой лампы, он видел триста сверкающих ушек с золотыми орлами.
Он с отвращением рассматривал пуговицы отцовского сюртука, обшитые сукном и не представляющие ни малейшей ценности.
Вообще он только сегодня заметил, что, в сущности, живет в нищей семье, где во всем доме нет ни одной приличной пуговицы.
Тетя сразу обратила внимание на странное состояние мальчика.
— Что с тобой сегодня такое? — спросила она, проницательно вглядываясь в необычно возбужденное лицо Пети. — Может быть, тебя мальчики на дворе побили?
Петя сердито мотнул головой.
— Или, может быть, опять двоек нахватался?
Так ты лучше прямо скажи, чем сидеть и мучиться.
— Да нет же!
Ну что вы ко мне все пристали, я не понимаю!
— А ты, часом, не болен?
— Ой, боже мой!..
Петя даже захныкал от этих расспросов.
— Ну, как знаешь.
Не хочешь говорить — не надо.
Страдай!
И Петя действительно страдал, ломая голову, где бы раздобыть денег, необходимых на завтрашнюю игру.
Он даже неважно спал, терзаемый желанием поскорее отыграться.
Утром он решился на тонкую хитрость.
Он долго и нежно терся возле отца, просовывая голову под его локоть, целовал красную пористую шею, пахнущую свежестью умывания.
Отец гладил колючую головку маленького гимназиста и прижимал ее к сюртуку с отвратительными пуговицами.
— Ну что, Петюша, ну что, маленький?
Мальчик только и дожидался этого вопроса, этого нежного дрожания в отцовском голосе, показывающего, что отец теперь ни в чем не откажет, чего ни попроси.
— Папа! — сказал мальчик, выкручиваясь возле отца и с деланной застенчивостью поправляя пояс. — Папа, дай мне пять копеек.
— Для чего? — спросил отец, никогда, даже в самые нежные минуты, не отказывавшийся от строгих принципов воспитания.
— Мне очень нужно.
— Нет, ты скажи, для чего.
— Нет, ты дай.
— Нет, ты скажи.
Я должен знать, на что ты собираешься истратить эту сумму.
На дельную, полезную вещь я тебе дам денег с удовольствием, а на вредную не дам.
Так вот, ты мне и скажи: на что тебе нужны деньги?
Как мог Петя сказать отцу, что ему необходимы деньги для азартной игры?
Разумеется, это было совершенно невозможно.
Тогда Петя сделал простодушное лицо благонравного мальчика, которому хочется немножко полакомиться.
— Я себе куплю шоколадку, — тихим голосом сказал он.
— Шоколадку?
Прекрасно!
Против этого трудно что-нибудь возразить.
Петя так и просиял.
Но тут отец молча подошел к письменному столу, отомкнул его и подал совершенно ошеломленному мальчику плитку шоколада с передвижной картинкой на обертке, запечатанной, как конвертик, пятью сургучными кляксами.
Со слезами на глазах Петя взял шоколадку, пробормотав:
— Спасибо, папочка.
С разбитым сердцем он отправился в гимназию.
Но все же это было лучше, чем ничего.
Шоколадку можно было попытаться обменять на ушки.
Однако в этот день Пете не пришлось играть.
Едва мальчик, миновав Куликово поле, вышел на Новорыбную, где находилась гимназия, как он сразу заметил, что в городе происходит какое-то важное, торжественное и чрезвычайно радостное событие.
Несмотря на ранний час, улицы были полны народа.
Вид у всех был крайне возбужденный и деловитый, хотя никто никуда не торопился.
По большей части люди стояли кучками возле ворот и задерживались на углах, окружая киоски.
Всюду разворачивались газеты, сразу становившиеся под мелким дождиком еще более серыми.
Над всеми воротами были выставлены национальные бело-сине-красные флаги.
По ним Петя привык судить о богатстве домовладельца.
Были флаги небольшие, полинявшие, на коротких палках, кое-как привязанных к воротам.
Были совершенно новые, громадные, обшитые трехцветным шнуром с пышными трехцветными кистями до самого тротуара.
Ветер с трудом поворачивал грузные полотнища, ощутительно пахнущие краской сырого коленкора.
Гимназия оказалась закрытой.
Навстречу бежали веселые гимназисты.
Гимназический дворник в белом фартуке поверх зимнего пальто с барашковым воротником протягивал вдоль фасада, между деревьями, тонкую проволоку.
Значит, вечером будет иллюминация!
Она обычно зажигалась в табельные дни.
Например, в день тезоименитства государя императора.
Эти три магических слова — иллюминация, табель и тезоименитство — были для мальчика как бы тремя гранями стеклянного подвеска.
Такие подвески от церковных люстр весьма ценились среди одесских мальчиков.
Стоило только поднести к глазам эту маленькую призму, как тотчас мир загорался патриотической радугой «царского дня».
Но разве сегодня царский день?
Нет.
О царском дне обычно известно заранее из календаря.
Сегодня же на папином отрывном календаре цифра была черная, не предвещавшая ни иллюминации, ни табеля, ни тезоименитства.
Что же случилось?
Неужели у царя опять, как и в прошлом году, родился наследник?
Нет, нет!
Не может быть, чтобы каждый год по мальчику!
Наверное, что-то другое.
Но, в таком случае, что?
— Послушайте, — спросил Петя у дворника, — что сегодня?
— Свобода, — ответил дворник, как показалось мальчику, несерьезно.
— Нет, кроме шуток.
— Какие могут быть шутки?
Говорю — свобода.
— Как это — свобода?
— А так само, что вы сегодня свободно можете идти домой, потому что уроков не будет.
Отменяются.
Петя обиделся.
— Послушайте, дворник, я вас серьезно спрашиваю, — строго сказал он, изо всех сил поддерживая достоинство гимназиста Одесской пятой гимназии.
— А я вам серьезно говорю, что идите себе домой к родителям, которые вас ждут не дождутся, и не путайтесь у занятого человека под ногами.
Петя презрительно пожал плечами и независимо, как бы прогуливаясь, отошел от дворника, усвоившего себе отвратительную привычку разговаривать с гимназистами тоном классного наставника.
Городовой, к которому Петя решил обратиться со своим вопросом как к представителю власти, посмотрел на черномазого мальчика сверху вниз и неторопливо разгладил рыжие усы с подусниками.
Вдруг он неожиданно скорчил совершенно еврейское лицо и, ломая язык, сказал:
— Швобода!
Вконец обиженный, мальчик побрел домой.
Людей на улице становилось все больше и больше.
Мелькали студенческие фуражки, каракулевые муфточки курсисток, широкополые шляпы вольнодумцев.
Несколько раз Петя услышал не совсем понятное слово «свобода».
Наконец на углу Канатной его внимание привлекла небольшая толпа возле бумажки, наклеенной на дощатый забор дровяного склада.
Петя пробрался вперед и прочел по-печатному следующее: ...
Петя не без труда дочитал до этих пор, спотыкаясь на трудных и туманных словах: «преисполняют», «ныне возникших», «повелевают», «скорейшему прекращению», и на множестве больших букв, торчавших из строчек вопреки всяким правилам правописания в совершенно неожиданных местах, как обгорелые пни на пожарище.
Мальчик ничего не понял, кроме того, что царю, наверное, приходится плохо и он просит по возможности ему помочь, кто чем может.
Признаться, мальчику в глубине души даже стало немножко жаль бедного царя, особенно когда Петя вспомнил, что царя стукнули по голове бамбуковой палкой.
Но почему же все вокруг радуются и развешивают флаги — это было непонятно.
Может быть, что-нибудь веселое написано еще дальше?
Однако у мальчика не хватило прилежания дочитать эту грустную царскую бумагу до конца.
Впрочем, мальчик заметил, что почти каждый подходивший к афишке первым долгом отыскивал в ней в середине место, которое почему-то всем особенно нравилось.
Это место каждый непременно читал вслух и с торжеством оборачивался к остальным, восклицая:
— Эге! действительно — черным по белому: даровать неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов.
При этом некоторые, не стесняясь тем, что находятся на улице, кричали «ура» и целовались, как на пасху.
Тут же мальчик оказался свидетелем сцены, потрясшей его до глубины души.
К толпе подкатили дрожки, из которых проворно выпрыгнул господин в совершенно новом, но уже продавленном котелке, быстро прочитал, приложив к носу кривое пенсне, знаменитое место, затем трижды поцеловал ошалевшего извозчика в медно-красную бороду, плюхнулся на дрожки и, заорав на всю улицу:
«Полтинник на водку!
Гони, скотина!»,
пропал из глаз так же быстро, как и появился.
Словом, это был во всех отношениях необыкновенный день.
Тучи поредели.
Перестал дождик.
Просвечивало перламутровое солнце.
Во дворе важно расхаживал в своей черной гимназической курточке с крючками вместо пуговиц и в фуражке без герба Нюся Коган, мечтая, как он теперь, ввиду наступившей свободы вероисповедания, поступит в гимназию и какой у него появится на фуражке красивый герб.
Петя долго играл с ним в классы, после каждого прыжка останавливаясь и продолжая рассказывать про гимназию страшные вещи.
Пугал:
— А потом он тебя ка-ак вызовет да ка-ак начнет спрашивать, а ты ка-ак не будешь ничего знать, а тогда он тебе ка-ак скажет: «Можете идти на место, садитесь», да ка-ак припаяет тебе кол, вот тогда будешь знать!
На что рассудительный Нюся возражал, тихо сияя:
— Почему?
А если я буду хорошо готовить уроки?
И пожимал плечами.
— Все равно, — неумолимо резал Петя, прыгая на одной ноге и норовя носком выбить камешек из клетки «небо» (через ять). — Все равно!
Ка-ак влепит кол!
Потом Петя угостил Нюсю шоколадкой, а Нюся сбегал в лавочку и принес «вот такую жменю кишмиша».
Потом Петю позвали завтракать.
Петя пригласил к себе Нюсю.
Отец был уже дома.
— А! — воскликнул он весело, увидев Нюсю. — Надо полагать, что теперь мы скоро будем иметь удовольствие видеть вас гимназистом, молодой человек!
Поздравляю, поздравляю...
Нюся вежливо и солидно шаркнул ногой.
— Почему нет? — сказал он, с застенчивым достоинством опуская глаза, и густо покраснел от удовольствия.
Тетя сияла.
Папа сиял.
Павлик громыхал в коридоре, играя в «свободу», причем перевернутые и расставленные в ряд стулья он почему-то накрывал ковриком и ползал под ними, нещадно дуя в трубу, без которой, к общему ужасу, не обходилась ни одна игра.
Но сегодня мальчика никто не останавливал, и он возился в полное свое удовольствие.
Каждую минуту со двора прибегала Дуня, взволнованно сообщая свежие городские новости.
То у вокзала видели толпу с красным флагом — «не пройдешь!».
То на Ришельевской качали солдатика: «Он, бедненький, так и подлетает, так и подпрыгивает!» То народ бежал со всех сторон к участку, где, говорят, выпускают арестованных.
«Одна женщина бежит с девочкой на руках, а у самой аж слезы из глаз капают и капают».
То возле штаба поставили караул из юнкеров — никого посторонних до штабных солдат не пропускают, даже от окон отгоняют.
А вольный один все-таки успел подбежать к окну, стал на камень и как закричит: «Да здравствует свобода!» А те солдаты ему из своих окошек обратно: «Да здравствует свобода!» Все эти новости принимались с радостью, с поспешными вопросами:
— А что полиция?
— А что он?
— А что она?
— А что они?
— А что на Греческой?
Иногда открывали балкон и, не обращая внимания на холод, выходили посмотреть, что делается на улице.
В конце Куликова поля можно было рассмотреть темную массу народа и красный флаг.
Вечером пришли гости, чего уже давно не бывало: папины сослуживцы, тетины знакомые курсистки.
Вешалка в передней покрылась черными пальто, мантильями, широкополыми шляпами, каракулевыми шапочками пирожком.
Петя видел, как резали на кухне чайную колбасу, прекрасную ветчину и батоны хлеба.
И, засыпая после этого утомительного, но веселого дня, мальчик слышал доносившиеся из столовой густые раскаты чужих голосов, смех, звон ложечек.
Вместе с ярким лучом лампы из столовой в детскую проникал синеватый дым папиросы, вносивший в свежий и теплый воздух нечто необыкновенно мужское и свободное, чего в доме не было, так как папа не курил.
За окном было гораздо светлее, чем обычно: к слабому свету уличных фонарей примешивались разноцветные, как бы желатиновые линейки иллюминации.
Петя знал, что теперь взамен флагов по всему городу между деревьями развешаны на проволоке шестигранные фонарики со стеклами, раскаленными и закопченными горящей внутри свечкой.
Двойные нити однообразных огоньков тянутся в глубину прямых и длинных одесских улиц.
Они манят все дальше и дальше в таинственную даль неузнаваемого города, из улицы в улицу, как бы обещая где-то, может быть совсем-совсем близко, вот тут за углом, некое замечательнейшее многоцветное зрелище необычайной красоты и блеска.
Но за углом все та же длинная улица, все те же однообразные, хотя и разноцветные нити фонариков, так же уставших гореть, как и человек среди них — гулять.
Красные, зеленые, лиловые, желтые, синие полотнища света, поворачиваясь в тумане, падают на прохожих, скользят по фасадам, обманывают обещанием показать за углом что-то гораздо более прекрасное и новое.
И все это утомительное разнообразие, всегда называвшееся «тезоименитство», «табель», «царский день», сегодня называется таким же разноцветным словом «конституция».
Слово «конституция» то и дело раздавалось из столовой среди раскатов чужих басов и серебряного дилиньканья чайных ложечек.
Петя заснул под шум гостей, которые разошлись необыкновенно поздно — наверное, часу в двенадцатом.
34
В подвале
Едва на Ближних Мельницах распространился слух, что выпускают арестованных, Гаврик тотчас побежал к участку.
Терентий, не ночевавший последнюю неделю дома и неизвестно откуда появившийся рано утром, проводил Гаврика до угла, сумрачный, шатающийся от усталости.
— Ты, Гаврюха, конечно, старика встреть, только, не дай бог, не веди его сюда.
А то с этой самой «свободой», будь она трижды проклята, возле участка, наверное, полно тех драконов.
Подцепите за собой какого-нибудь Якова, а потом провалите нам квартиру, даром людей закопаете.
Чуешь?
Гаврик кивнул головой:
— Чую.
За время жизни на Ближних Мельницах мальчик научился многое понимать и многое узнал.
Для него уже не было тайной, что у Терентия на квартире собирается стачечный комитет.
Сколько раз приходилось Гаврику просиживать на скамеечке у калитки почти всю ночь, давая тихий свисток, когда возле дома появлялись чужие люди!
Несколько раз он даже видел матроса, приходившего откуда-то на рассвете и быстро исчезавшего.
Но теперь матроса почти невозможно было узнать.
Он завел себе приличное драповое пальто, фуражку с молоточками, а главное — небольшие франтоватые усики и бородку, делавшие его до такой степени непохожим на себя, что мальчику не верилось, будто он именно тот самый человек, которого они вместе с дедушкой подобрали в море.
Однако стоило только всмотреться в эти карие смешливые глаза, в эту капризную улыбку, в якорь на руке, чтобы всякие сомнения тотчас рассеялись.
По неписаному, но твердому закону Ближних Мельниц — никогда ничему не удивляться, никогда никого не узнавать и держать язык за зубами — Гаврик, встречаясь с матросом, представлялся, что видит его в первый раз.
Точно так же держался и матрос с Гавриком.
Только один раз Жуков, уходя, кивнул мальчику, как хорошо знакомому, мигнул и, хлопнув по плечу совершенно как взрослого, запел:
— Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя!
И, нагнув голову, шагнул в сени, в темноту.
А между тем Гаврик догадывался, что из всех людей, приходивших к Терентию, из всех представителей завода Гена, мукомольной фабрики Вайнштейна, доков, фабрики Бродского и многих, многих других матрос был самый страшный, самый опасный гость.
Несомненно, он принадлежал к той славной и таинственной «боевой организации», о которой так много было разговоров в последнее время не только на Ближних Мельницах, но и по всему городу.
— ...Чую, — сказал Гаврик. — Только куда ж я нашего старика отведу по такому холоду, если не на Ближние Мельницы?
Терентий задумался.
— Слушай здесь, — сказал он наконец, — ты его перво-наперво отведи на море в хибарку.
В случае, если за вами кто-нибудь и прилипнет, то пускай видит, куда вы пошли.
Переждете в своей халабуде до вечера, а как только смеркнет, тихонько идите прямо по такому адресу... я тебе сейчас скажу, а ты хорошенько запоминай: Малая Арнаутская, номер пятнадцать.
Зайдешь к дворнику и спросишь Иосифа Карловича.
Ему скажешь, хорошенько запоминай: «Здравствуйте, Иосиф Карлович, прислала Софья Петровна узнать, получили ли вы письмо из Николаева».
Тогда он тебе ответит: «Уж два месяца нету писем».
Чуешь?
— Чую.
— Повторить можешь?
— Могу.
— А ну скажи.
Гаврик собрал на лбу прилежные складки, сморщил носик и сосредоточенно выговорил, как на экзамене:
— Значится, Малая Арнаутская, пятнадцать, спросить у дворника Иосифа Карловича, сказать:
«Здравствуйте, Иосиф Карлович, прислала до вас Софья Петровна узнать, чи вы получили письмо с Николаева».
Тогда той мне должен сказать: «Уж два месяца нету писем»...
— Верно.
Тогда ты ему можешь смело сказать, что прислал Терентий, и пускай он нашего старика возьмет пока что к себе и кормит его, а там видно будет.
Я тогда заскочу...
Чуешь?
— Чую.
— Ну, так будь здоров.
Терентий повернул домой, а Гаврик побежал к участку.
Он бежал во весь дух, продираясь сквозь толпу, становившуюся по мере приближения к вокзалу все гуще и гуще.
Начиная с Сенной площади навстречу ему стали попадаться выпущенные из участка арестованные.
Они шли или ехали на извозчиках, с корзинками и кошелками, как с вокзала, размахивая шапками, в сопровождении родственников, знакомых, товарищей.
Толпы бегущих по мостовой людей провожали их, крича без перерыва:
— Да здравствует свобода!
Да здравствует свобода!
Возле Александровского участка, окруженного усиленными нарядами конной и пешей полиции, стояла такая громадная и тесная толпа, что даже Гаврику не удалось пробраться сквозь нее.
Тут легко можно разминуться со стариком.
При одной мысли, что в случае, если действительно разминутся, дедушка может привести за собой на Ближние Мельницы «Якова», мальчик вспотел.
С бьющимся сердцем он бросился в переулок, с тем чтобы как-нибудь обойти толпу, во что бы то ни стало пробраться к участку и перехватить дедушку.
Неожиданно он увидел его в двух шагах от себя.
Но, боже мой, что стало с дедушкой!
Гаврик даже не сразу его узнал.
Навстречу мальчику, держась поближе к домам, покачиваясь на согнутых, как бы ватных ногах, тяжело шаркая рваными чоботами по щебню и останавливаясь через каждые три шага, шел дряхлый старик с серебряной щетиной бороды, с голубенькими слезящимися глазами и провалившимся беззубым ртом.
Если бы не кошелка, болтавшаяся в дрожащей руке старика, Гаврик ни за что б не узнал дедушку.
Но эта хорошо знакомая тростниковая плетенка, обшитая грязной холстиной, сразу же бросилась в глаза и заставила сердце мальчика сжаться от ни с чем ни сравнимой боли.
— Дедушка! — испуганно закричал он. — Дедушка, это вы?
Старик даже не вздрогнул от этого неожиданного окрика.
Он медленно остановился и медленно повернул к Гаврику лицо с равнодушно жующими губами, не выражая ни радости, ни волнения — ничего, кроме покорного, выжидающего спокойствия.
Можно было подумать, что он не видит внука, — до того неподвижны были его слезящиеся глаза, устремленные куда-то мимо.
— Дедушка, куда вы идете? — спросил Гаврик громко, как у глухого.
Старик долго жевал губами, прежде чем произнес — тихо, но сознательно:
— На Ближние Мельницы.
— Туда нельзя, — шепотом сказал Гаврик, осторожно оглядываясь. — Терентий сказал, чтоб на Ближние, ради бога, не приходили.
Старик тоже оглянулся по сторонам, но как-то слишком медленно, безразлично, машинально.
— Пойдемте, дедушка, пока до дому, а там посмотрим.
Дедушка покорно затоптался, поворачиваясь в другую сторону, и, не говоря ни слова, зашаркал назад, с усилием переставляя ноги.
Гаврик подставил старику плечо, за которое тот крепко взялся.
Они потихонечку пошли через возбужденный город к морю, как слепой с поводырем: мальчик впереди, дедушка несколько сзади.
Очень часто старик останавливался и отдыхал.
Они шли от участка до берега часа два.
Этот путь Гаврик один пробегал обычно в пятнадцать минут.
Помятый и заржавленный замок валялся в коричневом бурьяне возле хибарки.
Дверь косо висела на одной верхней петле, скрипя и покачиваясь от ветра.
Осенние ливни смыли с почерневших досок последние следы бабушкиного мела.
Вся крыша была сплошь утыкана репейником — видать, здесь хозяйничали птицеловы, устроившие в пустой хибарке засаду.
В каморке все было перевернуто вверх дном.
Лоскутное одеяльце и подушка — сырые, вымазанные глиной, — валялись в углу.
Однако сундучок, нетронутый, стоял на своем месте.
Старик не торопясь вошел в свой дом и присел на край койки.
Он поставил на колени кошелку и безучастно смотрел в угол, не обращая ни малейшего внимания на разгром.
Казалось, он зашел сюда отдохнуть: вот посидит минуты две, переведет дух и пойдет себе помаленьку дальше.
В разбитое окно дул сильный, холодный ветер, насыщенный водяной пылью прибоя.
Шторм кипел вдоль пустынного берега.
Белые клочья чаек и пены летали по ветру над звучными скалами.
Удары волн отдавались в пещерах берега.
— Что же вы сидите, дедушка?
Вы ляжьте.
Дедушка послушно лег.
Гаврик дал ему подушку и прикрыл одеялом.
Старик поджал ноги.
Его знобило.
— Ничего, дедушка.
Слушайте здесь.
Как смеркнет, мы отсюдова пойдем в одно место.
А пока лежите.
Дедушка молчал, всем своим видом выражая полное равнодушие и покорность.
Вдруг он повернул к Гаврику отекшие, как бы вывернутые наизнанку глаза, долго жевал проваленным ртом и наконец выговорил:
— Шаланду не унесет?
Гаврик поспешил успокоить его, сказав, что шаланда в безопасном месте, у соседей.
Старик одобрительно кивнул головой и смолк.
Через час он, кряхтя, перевернулся на другой бок и осторожно застонал.
— Дедушка, у вас болит?
— Отбили... — промолвил он и виновато улыбнулся, обнаружив розовые беззубые десны. — Чисто все печенки отбили...
Гаврик отвернулся.
До самого вечера старик не произнес больше ни слова.
Как только стемнело, мальчик сказал:
— Пойдемте, дедушка.
Старик поднялся, взял свою кошелку, и они пошли мимо заколоченных дач, мимо закрытого тира и ресторана в город, на Малую Арнаутскую, пятнадцать.
Расспросив дворника, Гаврик без труда отыскал в темном полуподвале квартиру Иосифа Карловича и постучал в дверь, обитую рваным войлоком.
— Кто там? — послышался голос, показавшийся знакомым.
— Здесь квартира Иосифа Карловича?
— А что надо?
— Откройте, дядя.
Я к вам от Софьи Петровны.
Дверь тотчас открылась, и, к своему величайшему изумлению, мальчик увидел на пороге, с керосиновой лампочкой в руке, хозяина тира.
Он посмотрел невозмутимо, но несколько высокомерно на мальчика и, не двигаясь с места, сказал:
— Я Иосиф Карлович.
Ну, а что же дальше?
— Здравствуйте, Иосиф Карлович, — произнес мальчик тщательно, как хорошо выученный урок. — Прислала до вас Софья Петровна узнать, чи вы получили письмо с Николаева.
Удивленно осмотрев мальчика с ног до головы, на что ушло по меньшей мере минуты две, хотя мальчик был весьма небольшой, хозяин тира произнес еще более высокомерно:
— Уж два месяца нету писем.
Он помолчал и, сокрушенно покачав головой, прибавил:
— Какая, знаете ли, неаккуратная дамочка!
Ай-яй-яй!
И вдруг сделал любезнейшее лицо польского магната, принимающего у себя в имении папского нунция.
Это ни в какой мере не соответствовало его босым ногам и отсутствию рубахи под пиджаком.
— Прошу покорно, молодой человек.
Вы, кажется, иногда посещали мое заведение?
Какой приятный случай!
А этот старик, если не ошибаюсь, ваш дедушка?
Заходите же в комнату.
Дедушка и внучек очутились в конуре, поразившей даже их своей нищетой.
О, совсем, совсем не так представлял себе Гаврик жизнь этого могущественного, богатейшего человека, хозяина тира.
И — шутка ли! — обладателя четырех монтекристо.
Мальчик с удивлением оглядывал пустые, зеленоватые от сырости стены.
Он ожидал увидеть на них развешанные ружья и пистолеты.
Но вместо этого увидел один-единственный гвоздь, на котором висели неслыханно запущенные подтяжки, более, впрочем, похожие на вожжи.
— Дядя, а где ж ваши ружья? — почти с ужасом воскликнул Гаврик.
Иосиф Карлович сделал вид, что не расслышал этого вопроса.
Он широким жестом предложил сесть на стул и, отойдя в угол, глухо сказал:
— Вы имеете мне что-нибудь сообщить?
Гаврик от имени брата попросил временно приютить дедушку.
— Передайте вашему брату, что все будет исполнено, пускай не сомневается, — быстро сказал Иосиф Карлович. — У меня есть в городе кое-какие связи.
Я думаю, что мне удастся в конце концов устроить его ночным сторожем.
Гаврик оставил дедушку у Иосифа Карловича, обещал заходить и вышел.
У дверей его нагнал хозяин.
— Передайте Терентию, — сказал он шепотом, — что Софья Петровна просила передать: у нее имеется порядочный запас орехов, только, к сожалению, не очень крупных.
Не грецких.
Он поймет.
Не грецких.
Пусть наладит транспорт.
Вы меня поняли?
— Понял, — сказал Гаврик, уже привыкший к подобным поручениям. — Не грецких, и пущай сам за ними присылает.
— Верно.
Иосиф Карлович полез в подкладку своего ужасного пиджака, порылся и подал Гаврику гривенник:
— Прошу вас, возьмите это себе на конфеты.
К сожалению, больше ничего не могу вам предложить.
Я бы вам, клянусь честью, с удовольствием подарил монтекристо, но...
Иосиф Карлович горестно развел руками, и по его истерзанному страстями лицу пробежала судорога.
— ...но, к сожалению, благодаря моему несчастному характеру я больше не имею ни одной штуки.
Гаврик серьезно и просто взял гривенник, поблагодарил и вышел на улицу, озаренную тревожным светом иллюминации.
35
Долг чести
Утром Петя унес из чулана две пары летних кожаных скороходов и по дороге в гимназию продал их старьевщику за четыре копейки.
Когда днем явился Гаврик, мальчики тотчас расставили ушки.
Петя проиграл всё только что купленное у Гаврика еще скорее, чем в первый раз.
Да и понятно: у приятелей были слишком неравные силы.
Почти все ушки Приморского района лежали в мешочках Гаврика.
Он мог широко рисковать, в то время как Петя принужден был дорожить каждой двойкой и делать нищенские ставки, а это, как известно, всегда приводит к быстрому проигрышу.
На другой день Петя, уже совершенно не владея собой, потихоньку взял шестнадцать копеек — сдачу, оставленную Дуней на буфете.
На этот раз он решил вести себя умнее и осторожнее.
Прежде всего для удачной игры была необходима настоящая, хорошая битка.
Петина битка — большая и на вид необыкновенно красивая ливрейная пуговица с геральдическими львами и графской короной, — несмотря на всю свою красоту, никуда не годилась: она была слишком легкая.
Ее требовалось утяжелить.
Петя отправился на вокзал, пробрался на запасные пути и в отдаленном тупике, за депо, сходя с ума от страха, срезал с товарного вагона свинцовую пломбу.
Дома он вколотил ее молотком в чашечку битки, потом вышел на Куликово поле и положил битку под дачный поезд.
Он поднял ее с рельсов великолепно расплющенную, горячую, тяжелую.
Теперь она не уступала лучшим биткам Гаврика.
Вскоре пришел Гаврик, и началась игра.
Мальчики сражались долго и ожесточенно.
Однако оказалось, что иметь хорошую битку — этого еще мало.
Надо быть мастером!
В конце концов Петя проиграл не только все, что у него было, но еще остался должен.
Гаврик пообещал прийти завтра за долгом.
Для Пети наступило время, похожее на дурной сон.
— На буфете лежала сдача, шестнадцать копеек, — спокойно сказал отец вечером, после обеда. — Ты случайно не брал?
Кровь прилила к Петиному сердцу и тотчас отхлынула.
— Нет, — сказал он как можно равнодушнее.
— А посмотри-ка мне в глаза.
Отец взял мальчика за подбородок и повернул его лицо к себе.
— Честное благородное слово, — сказал Петя, изо всех сил стараясь смотреть отцу прямо в глаза.
— Святой истинный крест!
Холодея от ужаса, мальчик перекрестился на икону.
Он ожидал, что сию же секунду разверзнется потолок и в него ударит молния.
Ведь должен же был бог немедленно покарать за такое наглое клятвопреступление!
Однако все было тихо.
— Это очень странно, — хладнокровно заметил отец. — Значит, у нас в доме завелся вор.
Мне и тете, разумеется, нет никакой необходимости тайно брать деньги с буфета.
Павлик целый день на глазах у взрослых и тоже не мог этого сделать.
Ты дал честное слово.
Следовательно, остается предположить, что это сделала Дуня, которая у нас служит пять лет...
В это время Дуня заправляла в передней лампу.
Она тотчас положила на подзеркальник стекло и тряпку и появилась в дверях.
Не только шея, но даже обнаженные до локтей руки ее стали красными.
Большое добродушное лицо было покрыто пятнами и искажено мукой.
— Чтоб мне не было в жизни счастья, — закричала она, — если тую сдачу с базара паныч не проиграл в ушки Гаврику!
Отец взглянул на Петю.
Мальчик понял, что должен немедленно, молниеносно, сию же секунду сказать нечто благородное, гордое, справедливое, страшное, что мгновенно сняло бы с него всякое подозрение.
Минуту назад он еще мог бы, пожалуй, сознаться.
Но теперь, когда дело коснулось ушек, — ни за что!
— Вы не имеете права так говорить! — заорал Петя сипнущим голосом, и яркий румянец лживого негодования выступил на его лице. — Вы врете!
Но и этого показалось ему мало.
— Вы... вы, наверное, сами... воровка! — затопав ногами, выкрикнул Петя.
Отец с серьезной грустью укоризненно качал головой, не в состоянии понять, что делается в душе мальчика.
Покуда Дуня бестолково суетилась в кухне, собирая вещи и требуя расчета, Петя выбежал в детскую и так страшно хлопнул дверью, что на спинке кровати закачался эмалевый образок ангела-хранителя.
Мальчик наотрез отказался просить у Дуни прощенья.
Он лег в постель и притворился, что у него обморок.
Его оставили в покое.
Отец не поцеловал его на ночь.
Петя слышал, как тетя уговаривала Дуню остаться и как та, всхлипывая, наконец согласилась.
Среди ночи Петя часто просыпался, ужасаясь своему поступку.
Он был готов бежать в кухню и целовать Дуне ноги, умоляя о прощении.
Но еще большее волнение охватывало мальчика при мысли о Гаврике, который потребует завтра денег.
Утром, выждав момент, когда отец повел Павлика в ванную комнату умываться, Петя вынул из шкафа старый вицмундир.
Семейное предание гласило, что вицмундир этот был сшит папой тотчас при выходе из университета и надет всего один раз в жизни, по настоянию маминых чопорных родственников, требовавших, когда папа венчался с мамой, чтобы все было, как у людей.
С тех пор вицмундир висел, всеми забытый, в шкафу.
Ушек на нем оказалось очень много, но большинство из них, к сожалению, были слишком маленькие, в игру не годившиеся.
Больших имелось всего четыре, да и они не оправдывали надежд.
Это были малоценные толстые, белые, почти вышедшие из употребления тройки.
На совесть пришитые к тонкому сукну старательным одесским портным прошлого века, они не поддавались ножницам.
Петя нетерпеливо зубами выдрал их с мясом.
Стоит ли говорить, что и на этот раз Петю постигла в игре полная неудача?
Его долг Гаврику возрос необычайно.
Петя окончательно запутался.
Гаврик посматривал на приятеля с мрачным сочувствием, не предвещавшим ни чего хорошего.
— Ну, Петька, как же будет? — спросил он сурово.
В значении этих слов трудно было ошибиться.
Их смысл был примерно таков:
«Что ж это, брат?
Набрал в долг ушек и не отдаешь?
Печально.
Придется набить морду.
Дружба дружбой, да ничего не поделаешь.
Так полагается.
Сам понимаешь.
Ушки — это тебе не картонки,
они денег стоят.
Уж ты на меня не сердись».
Петя и не сердился.
Он понимал, что Гаврик совершенно прав.
Он только тяжело вздохнул и попросил еще немножечко обождать.
Гаврик согласился.
Петя промучился весь вечер.
От умственного напряжения у него даже до того разгорелись уши, что против лампы светились совершенно как рубиновые.
Мальчик перебрал тысячи способов быстрого обогащения, но все они были или слишком фантастические, или слишком преступные.
Наконец ему в голову пришла удивительно простая и вместе с тем замечательная мысль.
Ведь покойный-то дедушка, мамин папа, был майор!
О, как он мог это забыть!
Не теряя времени, Петя вырвал из арифметической тетрадки лист бумаги и принялся писать бабушке, маминой маме, письмо в Екатеринослав.
Осыпая бабушку ласковыми именами и сообщая о своих блестящих гимназических успехах — что, по правде сказать, было сильно преувеличено, — Петя просил прислать ему на память — как можно скорее — майорский мундир дорогого дедушки.
Хитрый мальчик отлично понимал, на какую наживку легче всего клюнет добрая старушка, одинаково сильно чтившая память дедушки, героя турецкой кампании, и любившая Петю, своего старшего внучка.
Мальчик извещал ее далее, что, по примеру дедушки-героя, сам твердо решил стать героем и поэтому избирает военную карьеру, а мундир необходим для постоянного поддержания в нем воинского духа.
Петя надеялся, что на майорском мундире масса ушек — штук двадцать, если не тридцать отличных офицерских пятков с чеканными орлами.
Это одно могло помочь ему выпутаться из долгов и, может быть, даже отыграться.
По Петиным расчетам, посылка обязательно должна прийти через неделю, не позже.
Петя рассказал Гаврику все.
Гаврик вполне одобрил.
Мальчики вместе, встав на цыпочки, опустили письмо в большой желтый ящик с изображением заказного пакета за пятью сургучными печатями и двух скрещенных почтовых рожков.
Теперь оставалось спокойно ждать.
В предвкушении несметных богатств Гаврик открыл Пете новый неограниченный кредит,
и Петя беззаботно проигрывал будущее дедушкино наследство.
36
ТЯЖЕЛЫЙ РАНЕЦ
Прошла неделя, другая, а посылка от бабушки не приходила.
Несмотря на объявленную царем «свободу», беспорядки усиливались.
Почта работала плохо.
Отец перестал получать из Москвы газету «Русские ведомости» и сидел по вечерам молчаливый, расстроенный, не зная, что делается на свете и как надо думать о событиях.
Приготовительный класс распустили на неопределенное время.
Петя целый день болтался без дела.
За то время он успел проиграть Гаврику в долг столько, что страшно было подумать.
Однажды пришел Гаврик и, зловеще улыбаясь, сказал:
— Ну, теперь ты не ожидай так скоро своих ушек.
На днях пойдет всеобщая.
Может быть, еще месяц тему назад Петя не понял бы, о чем говорит Гаврик.
Но теперь было вполне ясно: раз «всеобщая» — значит, «забастовка».
Сомневаться же в достоверности Гавриковых сведений не приходилось.
Петя уже давно заметил, что на Ближних Мельницах все известно почему-то гораздо раньше, чем в городе.
Это был нож в сердце.
— А может, успеют дойти?
— Навряд ли.
Петя даже побледнел.
— Как же будет насчет долга? — спросил Гаврик настойчиво.
Дрожа от нетерпения поскорее начать игру, Петя поспешно дал честное благородное слово и святой истинный крест, что завтра, так или иначе, непременно расквитается.
— Смотри!
А то — знаешь... — сказал Гаврик, расставив по-матросски ноги в широких бобриковых штанах лилового, сиротского цвета.
Вечером того же дня Петя осторожно выкрал знаменитую копилку Павлика.
Запершись в ванной, он столовым ножом извлек из коробки все сбережения — сорок три копейки медью и серебром.
Проделав эту сложную операцию с удивительной ловкостью и быстротой, мальчик набросал в опустошенную жестянку различного гремучего хлама: гвоздиков, пломб, костяных пуговиц, железок.
Это было совершенно необходимо, так как бережливый и аккуратный Павлик обязательно два раза в день — утром и вечером — проверял целость кассы: он подносил жестянку к уху и, свесив язык, тарахтел копейками, наслаждаясь звуком и весом своих сокровищ.
Можно себе представить, какие вопли поднял бы он, обнаружив покражу!
Но все сошло благополучно.
Ложась спать, Павлик потарахтел жестянкой, набитой хламом, и нашел, что касса в полном порядке.
Впрочем, известно, что богатства, приобретенные преступлением, не идут человеку впрок.
В три дня Петя проиграл деньги Павлика.
Надежды на быстрое получение дедушкиного мундира не было.
Гаврик опять стал настойчиво требовать долг.
Ежедневно, сидя на подоконнике, Петя дожидался Гаврика.
Он с ужасом представлял себе тот страшный день, когда все откроется: ушки, и сандалии, и вицмундир, и копилка Павлика.
А ведь это обязательно — рано или поздно — должно обнаружиться.
О, тогда будет что-то страшное!
Но мальчик старался об этом не думать, его терзала вечная и бесплодная мечта проигравшихся игроков — мечта отыграться!
Ходить по улицам было опасно, но все же Гаврик обязательно появлялся и, остановившись посредине двора, закладывал в рот два пальца.
Раздавался великолепный свист.
Петя торопливо кивал приятелю в окно и бежал черным ходом вниз.
— Получил ушки? — спрашивал Гаврик.
— Честное благородное слово, завтра непременно будут!
Святой истинный крест!
Последний раз.
В один прекрасный день Гаврик объявил, что ждать больше не желает.
Это значило, что отныне Петя как несостоятельный должник поступает к Гаврику в рабство до тех пор, пока полностью не расквитается.
Таков был жестокий, но совершенно справедливый закон улицы.
Гаврик слегка ударил Петю по плечу, как странствующий рыцарь, посвящающий своего слугу в оруженосцы.
— Теперь ты скрозь будешь со мною ходить, — добродушно сказал он и прибавил строго: — Вынеси ранец.
— Зачем... ранец?
— Чудак человек, а ушки в чем носить?
И глаза Гаврика блеснули веселым лукавством.
По правде сказать, Пете весьма улыбалась перспектива такого веселого рабства: ему давно уже хотелось побродяжничать с Гавриком по городу.
Но дело в том, что Пете ввиду событий самым строжайшим образом было запрещено выходить за ворота.
Теперь же совесть его могла оставаться совершенно спокойной: он здесь ни при чем, такова воля Гаврика, которому он обязан беспрекословно подчиняться.
И рад бы не ходить, да нельзя: такие правила.
Петя сбегал домой и вынес ранец.
— Надень, — сказал Гаврик.
Петя послушно надел.
Гаврик со всех сторон осмотрел маленького гимназиста в длинной, до пят, шинели, с пустым ранцем за спиной.
По-видимому, он остался вполне доволен.
— Билет гимназический есть?
— Есть.
— Покажь!
Петя вынул билет.
Гаврик его раскрыл и по складам прочел первые слова: «Дорожа своею честью, гимназист не может не дорожить честью своего учебного заведения...»
— Верно, — заметил он, возвращая билет. — Сховай.
Может, сгодится.
Затем Гаврик повернул Петю спиной и нагрузил ранец тяжелыми мешочками ушек.
— Теперь мы всюду пройдем очень свободно, — сказал Гаврик, застегивая ранец, и с удовольствием хлопнул по его телячьей крышке.
Петя не вполне понял значение этих слов, но, подчиняясь общему уличному закону — поменьше спрашивать и побольше знать, — промолчал.
Мальчики осторожно вышли со двора.
Так начались их совместные странствия по городу, охваченному беспорядками.
С каждым днем ходить по улицам становилось все более опасно.
Однако Гаврик не прекращал своей таинственно увлекательной жизни странствующего чемпиона.
Наоборот.
Чем в городе было беспокойнее и страшнее, тем упрямее лез Гаврик в самые глухие, опасные места.
Иногда Пете даже начинало казаться, что между Гавриком и беспорядками существует какая-то необъяснимая связь.
С утра до вечера мальчики шлялись по каким-то черным дворам, где у Гаврика были с тамошними мальчиками различные дела по части купли, продажи и мены ушек.
В одних дворах он получал долги.
В других играл.
В третьих — вел загадочные расчеты со взрослыми, которые, к крайнему Петиному изумлению, по-видимому, так же усердно занимались ушками, как и дети.
Таща на спине тяжелый ранец, Петя покорно следовал за Гавриком повсюду.
И опять в присутствии Гаврика город волшебно оборачивался перед изумленными глазами Пети проходными дворами, подвалами, щелями в заборах, сараями, дровяными складами, стеклянными галереями, открывая все свои тайны.
Петя видел ужасающую и вместе с тем живописную нищету одесских трущоб, о существовании которых до этого времени не имел ни малейшего представления.
Прячась в подворотнях от выстрелов и обходя опрокинутые поперек мостовой конки, мальчики колесили по городу, посещая самые отдаленные его окраины.
Благодаря Петиной гимназической форме им без труда удавалось проникать в районы, оцепленные войсками и полицией.
Гаврик научил Петю подходить к начальнику заставы и жалобным голосом говорить:
— Господин офицер, разрешите нам перейти на ту сторону, мы с товарищем живем вон в том большом сером доме, мама, наверное, сильно беспокоится, что нас так долго нет.
Вид у мальчика в форменной шинели, с телячьим ранцем за плечами был такой простодушный и приличный, что обыкновенно офицер, не имевший права никого пропускать в подозрительный район, делал исключение для двух испуганных детишек.
— Валяйте, только поосторожней!
Держитесь возле стен.
И чтоб я вас больше не видел!
Брысь!
Таким образом мальчики всегда могли попасть в любую часть города, совершенно недоступную для других.
Несколько раз они были на Малой Арнаутской, в старом греческом доме с внутренним двором.
Там был фонтан в виде пирамиды губчатых морских камней, с зеленой железной цаплей наверху.
Из клюва птицы в былые времена била вода.
Гаврик оставлял Петю во дворе, а сам бегал куда-то вниз, в полуподвал, откуда приносил множество мешочков с необыкновенно тяжелыми ушками.
Он поспешно набивал ими Петин ранец, и мальчики быстро убегали из этого тихого двора, окруженного старинными покосившимися галереями.
В этом же дворе Петя как-то увидел дедушку Гаврика.
Он тихо шел на согнутых ногах через двор к мусорному ящику.
— О! Дедушка!
— закричал Петя.
— Послушайте, что вы здесь делаете?
А я думал, вы — в участке.
Но дедушка посмотрел на мальчика, как видно не узнавая.
Он переложил из руки в руку ведро и прошамкал глухо:
— Я здесь теперь...
Сторожу...
Ночной сторож... да...
И тихонько пошел дальше.
Мальчики заходили в порт, на Чумку, в Дюковский сад, на Пересыпь, на завод Гена.
Они побывали всюду, кроме Ближних Мельниц.
На Ближние Мельницы Гаврик возвращался один после трудового дня.
Тетя и папа сошли бы, вероятно, с ума, если бы только могли себе представить, в каких местах побывал за это время их Петя.
37
Бомба
Но вот однажды настал конец этой восхитительной, но жуткой бродячей жизни.
В этот памятный день Гаврик пришел раньше обыкновенного, и мальчики тотчас отправились в город.
У Гаврика было серое, необычайно собранное неподвижное лицо с пестрыми от холода, крепко сжатыми губами.
Он быстро и валко шел, глубоко засунув руки в карманы своих широких бобриковых штанов, маленький, сгорбившийся, решительный.
Только в его прозрачных, как у дедушки, стоячих глазах мелькало иногда недоброе оживление.
Петя еле поспевал за своим другом.
Мальчики почти бежали по улице, безлюдной, как во сне.
Напряженное ожидание чего-то висело в сером воздухе.
Шаги звонко раздавались по плиткам тротуара.
Под каблуком иногда ломалось оконное стекло льда, затянувшего пустую лужу.
Вдруг где-то далеко, в центре, раздался легкий грохот.
Можно было подумать, что везли на ломовике пирамиду пустых ящиков и внезапно они развязались и рухнули на мостовую.
Гаврик остановился, прислушиваясь к слабому шуму эха.
— Что это? — шепотом спросил Петя. — Ящики?
— Бомба, — сухо и уверенно сказал Гаврик. — Когось трахнули.
Через два квартала навстречу мальчикам из-за угла выбежала женщина с корзиной, из которой сыпались древесный уголь и айва.
— Ой, господи Иисусе Христе, ой, мать пресвятая богородица... — бессмысленно повторяла женщина, стараясь дрожащей рукой натянуть сбившийся с головы платок. — Ох, господи, что же это делается!
На кусочки разорвало...
— Где?
— На Полицейской...
Вот так я иду, а вот так он едет...
И как рванет...
На мелкие кусочки...
Господи, помилуй...
Лошадей поубивало, экипаж на мелкие кусочки...
— Кого?
— Пристава...
С Александровского участка...
Вот так — я, а вот так — он...
А тот боевик — напротив, и у него в руках, представьте себе, обыкновенный пакетик, даже завернутый в газету...
— Поймали?
— Боевика-то?
Куда там!
Как бросились все в рапные стороны — его и след простыл... боевика-то...
Говорят, какой-то переодетый матрос...
Женщина побежала дальше...
Несмотря на всю свою суровую сдержанность, Гаврик схватил Петю за плечо и притопнул ногами.
— Это того самого, который деда бил кулаком по морде! — быстро, горячо зашептал он. — А пускай не дает волю своим рукам.
Верно?
— Верно, — сказал Петя холодея.
В этот день мальчики два раза заходили на Малую Арнаутскую улицу, во двор с фонтаном и цаплей.
В первый раз, забрав «товар», как выразился Гаврик, они отправились на Александровский проспект, оцепленный войсками.
Их без особого труда пропустили.
Пройдя несколько домов, Гаврик втащил Петю в какие-то ворота.
Мальчики прошли через большой безлюдный двор, мимо казачьей коновязи, по пустым обоймам и винтовочным гильзам, вбитым солдатскими подошвами в тугую, промерзшую землю.
Мальчики спустились в подвал и долго шли в сырой темноте мимо дровяных сараев, пока не вышли на другой двор.
Из этого двора узкой щелью между двумя высокими и мрачными кирпичными стеками можно было пробраться еще в один двор.
Как видно, Гаврик хорошо знал здесь все ходы и выходы.
Щель была такая узкая, что Петр, пробираясь за Гавриком, то и дело царапал ранец о стены.
Наконец они выбрались на этот третий двор, узкий, высокий и темный, как цистерна.
Судя по тому, как долго пришлось сюда пробираться и сколько сделали поворотов и зигзагов, дом этого двора выходил на какую-то другую улицу.
Весь двор был усеян битым стеклом и штукатуркой.
Окна дома, окружавшего двор, были плотно закрыты ставнями.
Казалось, что дом необитаем.
Гулкая тишина стояла вокруг.
Но за этой тишиной, по ту сторону дома, на незнакомой улице, не столько слышался, сколько угадывался тревожный шум какого-то движения.
Кроме того, сверху, будто с неба, изредка хлопали громкие выстрелы, наполняя двор колодезным шумом.
Петя прижался ранцем к стене и, дрожа, зажмурился.
Гаврик же не торопясь вложил в рот два пальца и свистнул.
Где-то наверху стукнул ставень, и раздался голос:
— Сейчас!
Через минуту, показавшуюся Пете часом, из двери черного хода выскочил красный, потный человек без пальто, в пиджаке, испачканном мелом.
Петя увидел и ахнул.
Это был Терентий.
— Давай, давай, давай! — бормотал Терентий, обтирая рукавом мокрое лицо.
Не обращая внимания на самого Петю, он бросился к его ранцу:
— Давай скорей!
Спасибо, в самый раз!
А то у нас ни черта не осталось.
Он нетерпеливо расстегнул ремешки, сопя, переложил мешочки из ранца в карманы и бросился назад, успев крикнуть:
— Пущай Иосиф Карлович сей же час присылает еще!
Тащите что есть.
А то не продержимся.
— Ладно, — сказал Гаврик, — принесем.
Тут под крышу ударила пуля, и на мальчиков посыпался розовый порошок кирпича.
Они поспешили той же дорогой назад, на Малую Арнаутскую, и взяли новую партию «товара».
Ранец на этот раз был так тяжел, что Петя его еле тащил.
Теперь мальчик, конечно, прекрасно понимал уже, какие это ушки.
В другое время он бросил бы все и убежал домой.
Но в этот день он, охваченный до самого дна души азартом опасности, гораздо более могущественным, чем азарт игры, ни за что не согласился бы оставить товарища одного.
К тому же он не мог отказаться от славы Гаврика.
Одна мысль, что он будет лишен права рассказывать потом о своих похождениях, сразу заставила его пренебречь всеми опасностями.
Гаврик и Петя отправились обратно.
Но как изменился за это время город!
Теперь он кипел.
Улицы то наполнялись бегущим в разные стороны народом, то вдруг пустели мгновенно, подметенные железной метелкой залпа.
Мальчики подходили уже к заставе, как вдруг Гаврик схватил Петю за руку и быстро втащил в ближайшую подворотню.
— Стой!
— Что?
Не выпуская истиной руки, Гаврик осторожно выглянул из ворот и тотчас отвалился назад, прижавшись спиной к стене под черной доской с фамилиями жильцов.
— Слышь, Петька...
Дальше не пройдем...
Там ходит тот самый черт, который мне ухи крутил...
Смотри...
Петя на цыпочках подошел к воротам и выглянул.
Возле заставы, мимо вывернутых чугунных решеток сквера и винтовок, составленных в козлы, по мостовой прогуливался господин в драповом пальто и каракулевой шляпе пирожком.
Он повернулся, и Петя увидел бритое грубое лицо с мясистым носом.
Что-то было в этом незнакомом лице очень знакомое.
Где-то Петя его уже видел.
Но где?
Что-то мешало мальчику вспомнить.
Может быть, мешала синева над верхней губой?
И вдруг он вспомнил.
Конечно, это был тот самый усатый с парохода «Тургенев», но только бритый, без усов.
Он тогда врезался в памяти на всю жизнь.
Петя узнал бы его из тысячи даже бритым.
— Усатый, — прошептал Петя, становясь рядом с Гавриком, ранцем к стенке. — Который ловил матроса.
Только теперь без усов.
Помнишь, я тебе говорил, а ты еще смеялся.
— Ишь, побрился, чтоб не узнали...
Шкура...
Он меня знает как облупленного, — сказал Гаврик с досадой. — Ни за что не пройдем.
— А может, пройдем?
— Смеешься?
Гаврик выглянул из ворот.
— Ходит...
Гаврик сжал кулачок и стал со злостью грызть костяшки пальцев.
— А они тама сидят и дожидаются...
У, дракон!
В наступившей на минуту полной и глубокой тишине восстания слышались отдаленные выстрелы.
Их шум перекатывался где-то по крышам города.
— Слышь, Петька, — сказал вдруг Гаврик, — понимаешь, они тама сидят и даром дожидаются... без товара...
Их тама всех перестреляют, очень просто...
А я не могу идти, потому что этот черт непременно за мной прилипнет!
Злые слезы закипели на глазах Гаврика.
Он сильно потянул носом, высморкался в землю и сердито посмотрел Пете в глаза:
— Чуешь, что я тебе говорю?
— Чую, — одними губами проговорил Петя, бледнея от этого сердитого, дружеского, настойчивого и вместе с тем умоляющего взгляда товарища.
— Сможешь пойтить один?
Не сдрейфишь?
От волнения Петя не мог выговорить ни слова.
Он крупно глотнул, кивнув головой.
Воровато озираясь по сторонам и выглядывая из ворот, Гаврик стал набивать Петины карманы своими мешочками.
— Слышь, все отдашь, весь товар.
И что в ранце, отдашь, и что в карманах.
А если поймаешься, молчи и отвечай, что нашел на улице и ничего не знаешь.
Понял?
— Понял.
— Как только отдашь, так беги сюда обратно, я тебя буду тута дожидаться, в воротах.
Понял?
— Понял.
С неудобно раздутыми карманами Петя, почти ничего не сознавая от страха и волнения, подошел к заставе.
— Куда лезешь, не видишь, что ли? — закричал усатый, бросаясь к мальчику.
— Дяденька, — захныкал Петя привычным тоненьким голосом Гаврика, — пожалуйста, пропустите, мы живем тут недалеко, на Александровском проспекте, в большом сером доме, мама очень беспокоится: наверное, думает, что меня убили.
И совершенно натуральные слезы брызнули из его глаз, катясь по замурзанным пухлым щечкам.
Усатый с отвращением посмотрел на маленькую фигурку приготовишки и взял Петю за ранец.
Он подвел мальчика к обочине мостовой и слегка поддал коленом:
— Жарь!
Не чувствуя под собой ног, Петя побежал к известному дому.
38
Штаб боевиков
Мальчик шмыгнул в ворота, стал пробираться через двор.
Проходя здесь час тому назад с Гавриком, Петя не испытывал особенного беспокойства.
Тогда он чувствовал себя под надежной защитой друга, ловкого и опытного.
Избавленный от необходимости думать самому, он был всего лишь послушным спутником, лишенным собственной воли.
За него думал и действовал другой, более сильный.
Теперь мальчик был совершенно один.
Он мог рассчитывать только на самого себя и ни на кого больше.
И тотчас в отсутствие Гаврика мир стал вокруг Пети грозным, громадным, полным скрытых опасностей.
Опасность пряталась в каменных арках внутренней галереи, среди зловещих ящиков и старой, поломанной мебели.
Она неподвижно стояла посредине двора за шелковицей, ободранной зубами лошадей. Она выглядывала из черной дыры мусорного ящика.
Все вещи вокруг мальчика приобретали преувеличенные размеры.
Громадные казачьи лошади теснились, напирая на Петю золотисто-атласными танцующими крупами.
Чудовищные хвосты со свистом били по ранцу.
Чубатые казаки в синих шароварах с красными лампасами прыгали на одной ноге, вдев другую в стремя.
— Справа-а по три-и-и! — кричал осипший голос хорунжего.
Вырванная из ножен шашка зеркальной дугой повисла в воздухе над приплюснутыми набекрень фуражками донцов.
Петя спустился в подвал.
Он долго шел ощупью в душном, но холодном мраке, дыша пыльным воздухом сараев.
Ужас охватывал мальчика всякий раз, когда его ресницы задевала паутина, казавшаяся крылом летучей мыши.
Наконец он выбрался на второй двор.
Здесь было пусто.
Только сейчас, среди этой небывалой пустоты, в полной мере ощутил Петя свое страшное одиночество.
Он готов был броситься назад, но тысячи верст и тысячи страхов отделяли его от улицы, от Гаврика.
В щели между вторым и третьим двором стояла такая немыслимая тишина, что хотелось изо всех сил кричать, не щадя горла.
Кричать отчаянно, страстно, исступленно, лишь бы только не слышать этой тишины.
Такая тишина бывает лишь в промежутке между двумя выстрелами.
Теперь надо было сунуть в рот пальцы и свистнуть.
Но вдруг Петя сообразил, что не умеет свистеть в два пальца.
Плевать сквозь зубы давно научился, а свистеть — нет.
Не сообразил.
Забыл.
Мальчик неловко вложил в рот пальцы и дунул, но свиста не вышло.
В отчаянии он дунул еще раз, изо всех сил.
Ничего.
Только слюни и шипение.
Тогда Петя собрал все свои душевные силы и, зажмурившись, крикнул:
— Э-э!
Голос прозвучал совсем слабо.
Но гулкое эхо тотчас наполнило пустую цистерну двора.
Однако никто не откликнулся.
Тишина стала еще страшней.
Вверху что-то оглушительно щелкнуло, и вниз полетело колено сбитой водосточной трубы, увлекая за собой куски кирпича, костыли, известку.
— Э-э!
Э-э!
Э-э! — закричал мальчик изо всей мочи.
Наверху приоткрылся ставень, и выглянуло незнакомое лицо.
— Чего кричишь?
Принес?
Беги сюда наверх!
Живенько!
И лицо скрылось.
Петя в нерешительности оглянулся.
Но он был совершенно один, и не с кем было посоветоваться.
Вверху опять щелкнуло, и вниз полетел большой кусок штукатурки, разбившейся вдребезги у самых Петиных ног.
Съежившись, мальчик бросился в дверь черного хода.
Путаясь в полах слишком длинной, сшитой «на рост», шинели, он стал взбираться по гремучей железной лестнице наверх.
— Давай, давай, давай! — кричал сверху сердитый голос.
Тяжелый ранец больно колотил по спине.
Раздутые карманы стесняли шаг.
Сразу стало жарко.
Фуражка внутри стала горячая и мокрая.
Пот лился на брови, на глаза.
Лицо пылало.
А раздраженный, умоляющий голос продолжал кричать сверху:
— Давай!
Давай же, ну тебя к черту!
Едва Петя, тяжело дыша и даже высунув от напряжения язык, добрался до площадки четвертого этажа, как его сразу схватил за плечи человек в хорошем, но грязном пальто с барашковым воротником, без шапки, с мокрыми волосам, прилипшими ко лбу.
Его франтоватые усики и бородка совершенно не соответствовали воспаленному простому, курносому лицу, осыпанному известкой.
Отчаянные, веселые и вместе с тем как бы испуганные глаза жарко блестели под побелевшими от извести колосистыми бровями.
У него был вид человека, занятого какой-то очень трудной и, главное, очень спешной работой, от которой его оторвали.
Он ужасно торопился назад.
Он схватил Петю сильными руками за плечи.
Мальчику показалось, что сейчас его будут трясти, как папа в минуту ярости.
Петя даже присел от страха.
Но человек ласково заглянул в глаза.
— Принес? — торопливым шепотом спросил он и, не дожидаясь ответа, втащил мальчика в пустую кухню какой-то квартиры, в глубине которой — Петя сразу это почувствовал — делалось что-то громадное и страшное, что обычно в квартире делаться не может.
Человек бегло осмотрел Петю и сразу же, не говоря ни слова, полез в его оттопыренные карманы.
Он торопливо стал вытаскивать из них грузные мешочки.
Петя стоял перед ним, расставив руки.
Что-то было в этом незнакомом человеке с усиками и бородкой очень знакомое.
Несомненно, где-то Петя его уже видел.
Но где и когда?
Мальчик изо всех сил напрягал память, но никак не мог вспомнить.
Что-то ему мешало, сбивало с толку.
Может быть, усики и бородка?
Между тем человек проворно вытащил из карманов мальчика все четыре мешочка.
— Все? — спросил он.
— Нет, еще есть в ранце.
— Молодец, мальчик! — закричал человек. — Ай, спасибо!
А еще гимназист!
Он в знак восторга крепко взялся за козырек Петиной фуражки и глубоко насунул ее мальчику по самые уши.
И тут Петя увидел возле самого носа закопченную, тухло пахнущую порохом коренастую руку с маленьким голубым якорем.
— Матрос! — воскликнул Петя.
Но в этот же миг в глубине квартиры что-то рухнуло.
Рванулся воздух.
С полки упала кастрюля.
Матрос мягким, кошачьим движением бросился в коридор, успев крикнуть:
— Сиди тут!
Через минуту где-то совсем рядом раздалось подряд шесть отрывистых выстрелов.
Петя поскорей сбросил ранец и стал его расстегивать дрожащими пальцами.
В это время из коридора в кухню, шатаясь, вошел Терентий.
Он был без пиджака, в одной сорочке с оторванным рукавом.
Этим рукавом была перевязана его голова.
Из-под перевязки по виску текла кровь.
В правой руке он держал револьвер.
Увидев Петю, он хотел что-то сказать, но махнул рукой и сперва напился воды, опрокинув лицо под кран.
— Принес? — спросил он, задыхаясь, между двумя глотками воды, шумно бившей в его неправдоподобно белое лицо.
— Где Гаврюшка?
Живой?
— Живой.
Но, как видно, расспрашивать не было времени.
Не вытирая с лица воду, Терентий тотчас стал доставать из ранца мешочки.
— Все равно не удержимся, — бормотал он, еле держась на ногах. — Будем по крышам уходить...
Они тама орудие ставят...
А ты, мальчик, тикай, а то тебя здесь подстрелят...
Тикай скорей.
Спасибо, будь здоров.
Терентий присел на табурет, но тотчас встал и, обтирая револьвер о колено, побежал по коридору туда, откуда слышались беспрерывное хлопанье выстрелов и звон разбивающихся стекол.
Петя схватил легкий ранец и бросился к двери.
Но любопытство все-таки заставило его на минуту задержаться и посмотреть в глубину коридора.
В раскрытую настежь дверь Петя увидел комнату, заваленную сломанной мебелью.
Посредине стены, оклеенной обоями с коричневыми букетами, Петя заметил зияющую дыру с обнажившейся решеткой дранки.
Несколько человек, среди которых Петя узнал высокую, страшно худую фигуру Синичкина, припав к подоконникам высаженных окон, часто стреляли вниз из револьверов.
Петя увидел перевязанную голову Терентия и барашковый воротник матроса.
Мелькали еще какая-то черная косматая бурка и студенческая фуражка.
И все это плыло и тонуло в синеватых волокнах дыма.
Матрос стоял на одном колене у подоконника, на котором лежала стальная тумбочка, и поминутно высовывал наружу дергающуюся от выстрела руку.
Он кричал бешеным голосом:
— Огонь!
Огонь!
Огонь!
И среди всего этого движения, беспорядка, суеты, дыма лишь один человек — с желтым, равнодушным, восковым лицом и черной дыркой над закрытым глазом — был совершенно спокоен.
Он неудобно лежал поперек комнаты, лицом вверх, на полу, среди пустых обойм и гильз.
Разбитое пенсне, зацепившееся черным шнурком за его твердое и белое ухо, лежало рядом с головой на паркете, запудренном известкой.
И тут же, на паркете, аккуратно стояла очень старая техническая фуражка с треснувшим козырьком.
Петя посмотрел на этого человека и вдруг понял, что это — труп.
Мальчик бросился назад.
Он не помнил, как выбрался и добежал до подворотни, где его ждал Гаврик.
— Ну как, отнес?
— Отнес.
Петя, захлебываясь, рассказал все, что видел в страшной квартире.
— Они все равно не удержатся.
Будут уходить по крышам... — шептал Петя, тяжело дыша.
— Там против них пушку ставят...
Гаврик побледнел и перекрестился.
Первый раз в жизни Петя видел своего друга таким испуганным.
Совсем недалеко, почти рядом, ударил орудийный выстрел.
Железное эхо шарахнуло по крышам.
— Пропало! — закричал Гаврик в отчаянии. — Тикай!
Мальчики выскочили на улицу и побежали по городу, в третий раз изменившемуся за это утро.
Теперь в нем безраздельно хозяйничали казаки.
Всюду слышалось льющееся цоканье подков.
Чубатые сотни донцов, спрятанных во дворах, стремительно выскакивали из ворот, лупя направо и налево нагайками.
От них некуда было спрятаться: все парадные и ворота были наглухо заперты и охранялись нарядами войск и полиции.
Каждый переулок представлял собой ловушку.
Остатки рассеянных демонстраций бежали врассыпную, куда глаза глядят, без всякой надежды на спасение.
Казаки настигали их и рубили поодиночке.
На Малой Арнаутской мимо мальчиков посредине мостовой пробежал кривоногий человек без пальто и шапки.
Он держал под мышкой палку с красным флагом.
Это был хозяин тира.
Он бежал, прихрамывая и виляя, бросаясь то туда, то сюда.
Может быть, в другое время это могло бы вызвать в мальчиках удивление, но сейчас это вызывало только ужас.
Через каждые десять шагов Иосиф Карлович поворачивал назад страшно бледное, истерзанное лицо с безумными глазами.
За ним дробной рысью мчались два донца.
Звонко выворачивались подковы, высекая из гранитной мостовой искры, бледные при дневном свете.
Через минуту Иосиф Карлович оказался уже между лошадьми.
Он пропустил их, увернулся и, бросившись в сторону, схватился за ручку парадного.
Дверь была заперта.
Он рвал ее с отчаянием, он бил в нее изо всех сил ногами, ломился плечом.
Дверь не поддавалась.
Казаки повернули лошадей и въехали на тротуар.
Иосиф Карлович сгорбился, наклонил голову и обеими руками прижал к груди флаг.
Блеснула шашка.
Спина покачнулась.
Пиджак лопнул наискось.
Хозяин тира дернулся и повернулся.
На один миг мелькнуло его искаженное болью лицо с косо подрубленными бачками.
— Негодяи!
Сатрапы!
Палачи! — страстно закричал он на всю улицу. — Долой самодержавие!
Но в тот же миг — резко и одновременно — блеснули две шашки.
Он упал, продолжая прижимать знамя к раскрытой волосатой груди с синей татуировкой.
Один из донцов наклонился над ним и что-то сделал.
Через минуту оба казака мчались дальше, волоча за собой на веревке тело человека, оставлявшее на мертвенно-серой мостовой длинный красный, удивительно яркий след.
Из переулка хлынула толпа и разъединила мальчиков.
39
Погром
В этот день Петя потерял всякое представление о времени.
Когда он наконец добрался домой, ему показалось, что уже сумерки, а на самом деле не было еще и двух часов.
В районе Куликова поля и штаба все было тихо, спокойно.
События в городе доходили сюда в виде слухов и отдаленных выстрелов.
Но к слухам и выстрелам давно уже привыкли.
Низкое, почти черное небо дышало крепким холодом недалекого снега.
В такую пору вечер начинается с утра.
В мутном, синеватом воздухе уже пролетело несколько совсем маленьких снежинок.
Но твердая земля все еще была совершенно черной, без единой сединки.
Петя вошел через черный ход, сбросил пустой ранец в кухне и осторожно пробрался в детскую.
Но было так рано, что о мальчике еще и не начинали беспокоиться.
Петя увидел тихие, спокойные комнаты, услышал почти бесшумный зуд разогнанной швейной машинки, ощутил запах кипящего борща, и вдруг ему захотелось броситься папе на шею, прижаться щекой к сюртуку, заплакать и рассказать все.
Но это чувство возникло в потрясенной душе мальчика лишь на миг, тотчас уступив место другому, новому — сдержанному и молчаливому чувству ответственности и тайны.
Первый раз в жизни мальчик просто и серьезно, всем сердцем, понял, что в жизни есть такие вещи, о которых не следует говорить даже самым родным и любимым людям, а знать про себя и молчать, как бы это ни было трудно.
Отец качался в качалке, заложив за голову руки и сбросив пенсне.
Петя прошел и уселся рядом на стуле, чинно сложив на коленях руки.
— Ну что, сынок, скучно ничего не делать?
Ничего, поскучай.
Скоро все уляжется, в учебных заведениях опять начнутся занятия.
Пойдешь в гимназию.
Нахватаешь двоек.
Легче станет на сердце.
И он улыбнулся своей милой, близорукой улыбкой.
В кухне хлопнула дверь, по коридору быстро застучали шаги.
На пороге столовой появилась Дуня.
Она бессильно прислонилась к дверному косяку, тесно прижимая руки к груди.
— Ой, барин...
Больше она не могла выговорить ни слова.
Дуня трудно и часто дышала, глотая воздух полуоткрытым ртом.
Из-под сбившегося платка на небывало бледное лицо упала прядь волос с повисшей шпилькой.
За последнее время в доме привыкли к ее неожиданным вторжениям.
Почти каждый день она сообщала какую-нибудь городскую новость.
Но на этот раз ее безумные глаза, за, судорожное дыхание, весь ее невменяемый вид говорили, что произошло нечто из ряда вон выходящее, ужасное.
Она внесла с собой такую темную, такую зловещую тишину, что показалось, будто часы защелкали в десять раз громче, а в окна вставили серые стекла.
Стук швейной машинки тотчас оборвался.
Тетя вбежала, приложив пальцы к вискам с лазурными жилками:
— Что?..
Что случилось?..
Дуня молчала, беззвучно шевеля губами.
— На Канатной евреев бьют, — наконец выговорила она еле слышно, — погром...
— Не может быть! — вскрикнула тетя и села на стул, держась за сердце.
— Чтоб мне пропасть!
Чисто все еврейские лавочки разбивают.
Комод со второго этажа выбросили на мостовую.
Через минут десять до нас дойдут.
Отец вскочил бледный, с трясущейся челюстью, силясь надеть непослушной рукой пенсне.
— Да что ж это, господи!
Он поднял глаза к иконе и дважды перекрестился.
Дуня приняла это за некий знак.
Она очнулась, полезла на стул и стала порывисто снимать икону.
— Что вы делаете, Дуня?
Но она, не отвечая, уже бегала по комнате, собирая иконы. Она суетливо расставляла их на подоконниках лицом на улицу и подкладывала под них стопки книг, коробки, цибики из-под чаю, — все, что попадалось под руку.
Отец растерянно следил за ней:
— Я не понимаю... Что вы хотите?
— Ой, барин, да как же? — испуганно бормотала она. — Да как же?
Разбивают евреев...
А русских не трогают...
У кого на окнах иконы — до тех не заходят!
Вдруг лицо отца исказилось.
— Не смейте! — закричал он высоким, срывающимся голосом и начал изо всех сил дробно стучать кулаком по столу. — Не смейте...
Я вам запрещаю!..
Слышите?
Сию же минуту прекратите...
Иконы существуют не для этого...
Это... это кощунство...
Сейчас же...
Круглые крахмальные манжеты выскочили из рукавов.
Лицо стало смертельно бледным, с розовыми пятнами на высоком лепном лбу.
Никогда еще Петя не видел отца таким: он трясся и был страшен.
Он бросился к подоконнику и схватил икону.
Но Дуня крепко держала ее и не отпускала.
— Барин!..
Что вы делаете?.. — с отчаянием кричала она. — Они же всех чисто поубивают!
Татьяна Ивановна!
Ясочка!
Чисто всех побьют!
Ни на что не посмотрят!..
— Молчать! — заорал отец, и жилы у него на лбу страшно вздулись. — Молчать!
Здесь я хозяин!
Я не позволю у себя в доме...
Пускай приходят!
Пускай убивают всех!..
Скоты!..
Вы не имеете права...
Вы не имеете...
Тетя хрустела пальцами:
— Василий Петрович!
Умоляю вас, успокойтесь!..
Но отец уже стоял, прислонясь головой к обоям и закрыв руками лицо.
— Идут! — крикнула вдруг Дуня.
Наступила тишина.
На улице слабо слышалось стройное пение.
Можно было подумать, что где-то очень далеко — крестный ход или похороны.
Петя осторожно посмотрел в окно.
На улице не было ни души.
Еще более опустившееся и потемневшее небо грифельного цвета висело над безлюдным Куликовым полем.
Несколько длинных ниток легкого, как лебяжий пух, снега, собранного ветром, лежало в морщинах голой земли.
Между тем пение становилось все явственнее.
Тогда Петя с полной ясностью увидел, что та низкая и темная туча, которая лежала на горизонте Куликова поля справа от вокзала, вовсе не туча, а медленно приближающаяся толпа.
В доме захлопали форточки.
В кухне послышались чьи-то сдержанные, очень тихие голоса, топтанье, шум юбок, и в коридоре совершенно неожиданно появилась пожилая женщина, держа за руку ярко-рыжую заплаканную девочку.
Женщина была одета, как для визита, в черные муаровые юбки, мантильку и фильдекосовые митенки.
На голове у нее несколько набок торчала маленькая, но высокая черная шляпка с куриными перьями.
Из-за ее плеча выглядывали матово-бледное круглое лицо Нюси и котелок «Бориса — семейство крыс».
Это была мадам Коган со всей своей семьей.
Не смея переступить порог комнаты, она долго делала в дверях реверансы, одной рукой подбирая юбки, а другую прижимая к сердцу.
Сладкая, светская и вместе с тем безумная улыбка играла на ее подвижном, морщинистом личике.
— Господин Бачей! — воскликнула она пронзительным птичьим голосом, простирая обе дрожащие руки в митенках к отцу. — Господи Бачей!
Татьяна Ивановна!
Мы всегда были добрыми соседями!..
Разве люди виноваты, что у них разный бог?..
Она вдруг упала на колени.
— Спасите моих детей! — исступленно закричала она, рыдая. — Пусть они разбивают всё, но пусть пощадят детей!
— Мама, не смей унижаться! — злобно крикнул Нюся, засовывая руки в карманы, и отвернулся, показав свою подбритую сзади, синеватую шею.
— Наум, замолчишь ли ты наконец? — прошипел «Борис — семейство крыс». — Или ты хочешь, чтобы я тебе надавал по щекам?
Твоя мать знает, что она делает.
Она знает, что господин Бачей — интеллигентный человек.
Он не допустит, чтоб нас убили...
— Ради бога, мадам Коган!
Что вы делаете? — бормотала тетя, бросаясь и поднимая еврейку. — Как вам не стыдно?
Конечно же, конечно!
Ах, господи, прошу вас, входите...
Господин Коган...
Нюся...
Дорочка...
Какое несчастье!
Пока мадам Коган рыдая, рассыпалась в благодарностях, от которых папа и тетя готовы были провалиться со стыда сквозь землю, пока она рассовывала детей и мужа по дальним комнатам, пение за окном росло и приближалось с каждым шагом.
По Куликову полю к дому шла небольшая толпа, действительно напоминавшая крестный ход.
Впереди два седых старика, в зимних пальто, но без шапок, на полотенце с вышитыми концами несли портрет государя.
Петя сразу узнал эту голубую ленту через плечо и желудь царского лица.
За портретом качались церковные хоругви, высоко поднятые в холодный, синеватый, как бы мыльный воздух.
Дальше виднелось множество хорошо, тепло одетых мужчин и женщин, чинно шедших в калошах, ботиках, сапогах.
Из широко раскрытых ртов вился белый пар.
Они пели:
— Спаси, го-о-споди, лю-у-ди твоя и благослови до-стоя-я-а-ние твое...
У них был такой мирный и такой благолепный вид, что в лице у отца на одну минуту даже заиграла нерешительная улыбка.
— Ну, вот видите, — сказал он, — идут себе люди тихо, мирно, никого не трогают, а вы...
Но как раз в этот миг шествие остановилось против дома на той стороне улицы.
Из толпы выбежала большая, усатая, накрест перевязанная двумя платками женщина с багрово-синими щеками.
Ее выпуклые черные глаза цвета винограда «изабелла» были люто и решительно устремлены на окна.
Она широко, по-мужски, расставила толстые ноги в белых войлочных чулках и погрозила дому кулаком.
— А, жидовские морды! — закричала она пронзительным, привозным голосом. — Попрятались?
Ничего, мы вас сейчас найдем!
Православные люди, выставляйте иконы!
С этими словами она подобрала спереди юбку и решительно перебежала улицу, выбрав на ходу большой голыш из кучи, приготовленной для ремонта мостовой.
Следом за ней из толпы вышло человек двадцать чубатых длинноруких молодцов с трехцветными бантиками на пальто и поддевках.
Они не торопясь один за другим перешли улицу мимо кучи камчей, и каждый, проходя, наклонялся глубоко и проворно.
Когда прошел последний, на месте кучи оказалась совершенно гладкая земля.
Наступила мертвая тишина.
Теперь часы уже не щелкали, а стреляли, и в окнах были вставлены черные стекла.
Тишина тянулась так долго, что отец успел проговорить:
— Я не понимаю...
Где же, наконец, полиция?..
Почему из штаба не посылают солдат?..
— Ах, да какая там полиция! — закричала тетя с истерической запальчивостью.
Она осеклась.
Тишина сделалась еще ужаснее.
«Борис — семейство крыс», присевший на край стула посредине гостиной, в котелке, сдвинутом на лоб, смотрел в угол косо и неподвижно больными глазами.
Нюся ходил взад и вперед по коридору, положив руки в карманы.
Теперь он остановился, прислушиваясь.
Его полные губы кривились презрительно, натянутой улыбкой.
Тишина продолжалась еще одно невыносимое мгновение и рухнула.
Где-то внизу бацнул в стекло первый камень.
И тогда шквал обрушился на дом.
На тротуар полетели стекла.
Загремело листовое железо сорванной вывески.
Раздался треск разбиваемых дверей и ящиков.
Было видно, как на мостовую выкатываются банки с монпансье, бочонки, консервы.
Вся озверевшая толпа со свистом и гиканьем окружила дом.
Портрет в золотой раме с коронкой косо поднимался то здесь, то там.
Казалось, что офицер в эполетах и голубой ленте через плечо, окруженный хоругвями, все время встает на цыпочки, желая заглянуть через головы.
— Господин Бачей!
Вы видите, что делается? — шептал Коган, потихоньку ломая руки. — На двести рублей товару!
— Папа, замолчите!
Не смейте унижаться! — закричал Нюся. — Это не относится к деньгам.
Погром продолжался.
— Барин!
Пошли по квартирам, евреев ищут!
Мадам Коган вскрикнула и забилась в темном коридоре, как курица, увидевшая нож.
— Дора!
Наум!
Дети!..
— Барин, идут по нашей лестнице...
На лестнице слышался гулкий, грубый шум голосов и сапог, десятикратно усиленный в коробке парадного хода.
Отец трясущимися пальцами, но необыкновенно быстро застегнулся на все пуговицы и бросился к двери, обеими руками раздирая под бородой крахмальный воротник, давивший ему горло.
Тетя не успела ахнуть, как он уже был на лестнице.
— Ради бога, Василий Петрович!
— Барин, не ходите, убьют!
— Папочка! — закричал Петя и бросился за отцом.
Прямой и легкий, с остановившимся лицом, в черном сюртуке, отец, гремя манжетами, быстро бежал вниз по лестнице.
Навстречу ему, широко расставляя ноги, тяжело лезла женщина в белых войлочных чулках.
Ее рука в нитяных перчатках с отрезанными пальцами крепко держала увесистый голыш.
Но теперь ее глаза были не черными, а синевато-белыми, подернутыми тусклой плевой, как у мертвого вола.
За ней поднимались потные молодцы в синих суконных картузах чернобакалейщиков.
— Милостивые государи! — неуместно выкрикнул отец высоким фальцетом, и шея его густо побагровела. — Кто вам дал право врываться в чужие дома?
Это грабеж!
Я не позволяю!
— А ты здесь кто такой?
Домовладелец?
Женщина переложила камень из правой руки в левую и, не глядя на отца, дала ему изо всех сил кулаком в ухо.
Отец покачнулся, но ему не позволили упасть: чья-то красная веснушчатая рука взяла его за шелковый лацкан сюртука и рванула вперед.
Старое сукно затрещало и полезло.
— Не бейте его, это наш папа! — не своим голосом закричал Петя, обливаясь слезами. — Вы не имеете права!
Дураки!
Кто-то изо всей мочи, коротко и злобно, дернул отца за рукав.
Рукав оторвался.
Круглая манжета с запонкой покатилась по лестнице.
Петя видел сочащуюся царапину на носу отца, видел его близорукие глаза, полные слез — пенсне сбили, — его растрепанные семинарские волосы, развалившиеся надвое.
Невыносимая боль охватила сердце мальчика.
В эту минуту он готов был умереть, лишь бы папу больше не смели трогать.
— У, зверье!
Скоты!
Животные! –
сквозь зубы стонал отец, пятясь от погромщиков.
А сверху уже бежали с иконами в руках тетя и Дуня.
— Что вы делаете, господа, побойтесь бога! — со слезами на глазах твердила тетя.
Дуня, поднимая как можно выше икону спасителя с восковой веточкой флердоранжа под стеклом, разгневанно кричала:
— Очумели, чи шо?
Уже православных хрестиян бьете!
Вы сначала посмотрите хорошенько, а уж потом начинайте.
Ступайте себе, откуда пришли!
Нема тут никаких евреев, нема.
Идите себе с богом!
На улице раздавались свистки городовых, как всегда явившихся ровно через полчаса после погрома.
Женщина в белых чулках положила на ступеньки голыш, аккуратно вытерла руки о подол юбки и кивнула головой:
— Ну зараз здесь будет.
Хорошенького помаленьку.
А то уже слышите, как там наши городовики разоряются.
Айда теперь до жида на Малофонтанскую, угол Ботанической.
И она, подобрав тяжелые юбки, кряхтя, стала спускаться с лестницы.
40
Офицерский мундир
Несколько дней после этого тротуар возле дома был усеян камнями, битым стеклом, обломками ящиков, растертыми шариками синьки, рисом, тряпками и всевозможной домашней рухлядью.
На полянке, в кустах, можно было вдруг найти альбом с фотографиями, бамбуковую этажерку, лампу или утюг.
Прохожие тщательно обходили эти обломки, как будто одно прикосновение к ним могло сделать человека причастным к погрому и запятнать на всю жизнь.
Даже дети, с ужасом и любопытством спускавшиеся в разграбленную лавочку, нарочно прятали руки в карманы, чтобы не соблазниться валяющимися на полу мятным пряником или раздавленной коробочкой папирос «Керчь».
Отец целыми днями ходил по комнатам, какой-то помолодевший, строгий, непривычно быстрый, с заметно поседевшими висками, с напряженно выдвинутым вперед подбородком.
Сюртук зашили так искусно, что повреждений почти не было видно.
Жизнь возвращалась в свою колею.
На улицах уже не стреляли.
В городе была мирная тишина.
Мимо дома проехала первая после забастовки трам-карета, это громоздкое и нелепое сооружение вроде городского дилижанса с громаднейшими задними колесами и крошечными передними.
На вокзале свистнул паровик.
Принесли «Русские ведомости», «Ниву» и «Задушевное слово».
Однажды Петя, посмотрев в окно, увидел у подъезда желтую почтовую карету.
Сердце мальчика облилось горячим и замерло.
Почтальон открыл заднюю дверцу и вынул из кареты посылку.
— От бабушки! — закричал Петя и хлопнул ладонями по подоконнику.
Ах, ведь он совсем об этом забыл!
Но теперь, при виде желтой кареты, сразу вспомнились и ушки, и окончательно испорченный вицмундир, и проданные сандалии, и копилка Павлика — словом, все его преступления, которые могли открыться каждую минуту.
Раздался звонок.
Петя бросился в переднюю.
— Не смейте трогать, — кричал он возбужденно, — это мне!
Это мне!
Действительно, к общему изумлению, на холсте было выведено крупными лиловыми буквами: «Петру Васильевичу Бачей в собственные руки».
Ломая ногти, мальчик содрал парусину, крепко прошитую суровой ниткой.
У него не хватило терпения аккуратно отделить скрипучую крышку, прибитую длинными, тонкими гвоздиками.
Петя схватил кухонную секачку и грубо раскроил ящик, легкий, как скрипка.
Он вынул нечто любовно завернутое в очень старый номер газеты «Русский инвалид».
Это был офицерский сюртук.
— Дедушкин мундир! — торжественно провозгласил Петя. — Вот!
Больше в посылке ничего не было.
— Я... не понимаю... — пробормотала тетя.
— Странная фантазия — посылать ребенку какие-то военные реликвии, — сухо заметил отец, пожав плечами. — Удивительно... непедагогично!
— Ах, замолчите, вы ничего не понимаете!
Молодец бабушка! — воскликнул мальчик в восторге и бросился с заветным свертком в детскую.
Из тончайшей шелковой бумаги блеснули старательно завернутые золотые пуговицы.
Петя торопливо стал их разворачивать.
Но, боже мой, что это?
Они оказались без орлов!
Пуговицы были совершенно гладкие и ничем не отличались от самых дешевых солдатских одинарок.
Петя, правда, насчитал их шестнадцать штук.
Но за все это нельзя было получить больше трех пятков.
Что же случилось?
Впоследствии, много лет спустя, Петя узнал, что во времена императора Александра Второго пуговицы у офицеров были без орлов.
Но кто же мог это предвидеть?
Мальчик был совершенно подавлен.
Он сидел на подоконнике, опустив на колени ненужный мундир.
За окном, мимо термометра, летели снежинки.
Мальчик равнодушно следил за ними, не испытывая при виде первого снега обычной радости.
Перед его глазами одна за другой возникали картины событий, участником и свидетелем которых он был совсем недавно.
Но теперь все это казалось мальчику таким далеким, таким смутным, неправдоподобным, как сон.
Как будто все это произошло где-то совсем в другом городе, может быть, даже в другой стране.
Между тем Петя знал, что это не был сон.
Это было вон там, совсем недалеко, за Куликовым полем, за молочным дымом снега, несущегося между небом и землей.
Где сейчас Гаврик?
Что стало с Терентием и матросом?
Удалось ли им уйти по крышам?
Но не было ответа на эти вопросы.
А снег продолжал лететь все гуще и гуще, покрывая черную землю Куликова поля чистой, веселой пеленой наступившей наконец зимы.
41
Елка
Пришло рождество.
Павлик проснулся до рассвета.
Для него сочельник был двойным праздником: он как раз совпадал с днем рождения Павлика.
Можно себе представить, с каким нетерпением дожидался мальчик наступления этого хотя и радостного, но вместе с тем весьма странного дня, когда ему вдруг сразу делалось четыре года!
Вот только еще вчера было три, а сегодня уже четыре.
Когда ж это успевает случиться?
Вероятно, ночью.
Павлик решил давно подстеречь этот таинственный миг, когда дети становятся на год старше.
Он проснулся среди ночи, широко открыл глаза, но ничего особенного не заметил.
Все как обычно: комод, ночник, сухая пальмовая ветка за иконой.
Сколько же ему сейчас: три или четыре года?
Мальчик стал внимательно рассматривать свои руки и подрыгал под одеялом ногами.
Нет, руки и ноги такие же, как вечером, когда ложился спать.
Но, может быть, немного выросла голова?
Павлик старательно ощупал голову — щеки, нос, уши...
Как будто бы те же, что вчера.
Странно.
Тем более странно, что утром-то ему непременно будет четыре.
Это уже известно наверняка.
Сколько же ему сейчас?
Не может быть, чтобы до сих пор оставалось три.
Но, с другой стороны, и на четыре что-то не похоже.
Хорошо было бы разбудить папу.
Он-то наверное знает.
Но вылезать из-под теплого одеяльца и шлепать босиком по полу... нет уж, спасибо!
Лучше притвориться, что спишь, и с закрытыми глазами дождаться превращения.
Павлик прикрыл глаза и тотчас, сам того не замечая, заснул, а когда проснулся, то сразу увидел, что ночник уже давно погас и в щели ставней брезжит синеватый, томный свет раннего-раннего зимнего утра.
Теперь не было ни малейшего сомнения, что уже — четыре.
В квартире все еще крепко спали; даже на кухне не слышалось Дуниной возни.
Четырехлетний Павлик проворно вскочил с кровати и «сам оделся», то есть напялил задом наперед лифчик с полотняными пуговицами и сунул босые ножки в башмаки.
Осторожно, обеими руками открывая тяжелые скрипучие двери, он отправился в гостиную.
Это было большое путешествие маленького мальчика по пустынной квартире.
Там впотьмах, наполняя всю комнату сильным запахом хвои, стояло посредине нечто громадное, смутное, до самого паркета опустившее темные лапы в провисших бумажных цепях.
Павлик уже знал, что это елка.
Пока его глаза привыкали к сумраку, он осторожно обошел густое, бархатное дерево, еле-еле мерцающее серебряными нитями канители.
Каждый шажок мальчика чутко отдавался в елке легким бумажным шумом, вздрагиванием, шуршанием картонажей и хлопушек, тончайшим звоном стеклянных шаров.
Привыкнув к темноте, Павлик увидел в углу столик с подарками и тотчас бросился к нему, забыв на минуту о елке.
Подарки были превосходные, гораздо лучше, чем он ожидал: лук и стрелы в бархатном колчане, роскошная книга с разноцветными картинками: «Птичий двор бабушки Татьяны», настоящее «взрослое» лото и лошадь — еще больше, еще красивее, а главное, гораздо новее, чем Кудлатка.
Были, кроме того, жестяные коробочки монпансье «Жорж Борман», шоколадки с передвижными картинками и маленький тортик в круглой коробке.
Павлик никак не ожидал такого богатства.
Полон стол игрушек и сластей — и все это принадлежит только ему.
Однако мальчику это показалось мало.
Он потихоньку перетащил из детской в гостиную все свои старые игрушки, в том числе и ободранную Кудлатку, и присоединил к новым.
Теперь игрушек было много, как в магазине, но и этого показалось недостаточно.
Павлик принес знаменитую копилку и поставил ее посредине стола, на барабане, как главный символ своего богатства.
Устроив эту триумфальную башню из игрушек и налюбовавшись ею всласть, мальчик снова вернулся к елке.
Его уже давно тревожил один очень большой, облитый розовым сахаром пряник, повешенный совсем невысоко на желтой гарусной нитке.
Красота этого звездообразного пряника с дыркой посредине вызывала непреодолимое желание съесть его как можно скорее.
Не видя большой беды в том, что на елке будет одним пряником меньше, Павлик отцепил его от ветки и сунул в рот.
Он откусил порядочный кусок, но, к удивлению своему, заметил, что пряник вовсе не такой вкусный, как можно было подумать.
Больше того, пряник был просто отвратительный: тугой, житный, несладкий, с сильным запахом патоки.
А ведь по внешнему виду можно было подумать, что именно такими пряниками питаются белоснежные рождественские ангелы, поющие на небе по нотам.
Павлик с отвращением повесил обратно на ветку надкушенный пряник.
Было очевидно, что это какое-то недоразумение.
Вероятно, в магазине случайно положили негодный пряник.
Тут Павлик заметил другой пряник, еще более красивый, облитый голубым сахаром.
Он висел довольно высоко, и пришлось подставить стул.
Не снимая пряника с ветки, мальчик откусил угол и тотчас его выплюнул — до того неприятен оказался и этот пряник.
Но трудно было примириться с мыслью, что все остальные пряники тоже никуда не годятся.
Павлик решил перепробовать все пряники, сколько их ни висело на елке.
И он принялся за дело.
Высунув набок язык, кряхтя и сопя, мальчик перетаскивал тяжелый стул вокруг елки, взбирался на него, надкусывал пряник, убеждался, что дрянь, слезал и тащил стул дальше.
Вскоре все пряники оказались перепробованными, кроме двух — под самым потолком, куда невозможно было добраться.
Павлик долго стоял в раздумье, задрав голову.
Пряники манили его своей недостижимой и потому столь желанной красотой.
Мальчик не сомневался, что уж эти-то пряники его не обманут.
Он подумывал уже, как бы поставить стул на стол и оттуда попытаться достать их.
Но в это время послышался свежий шелест праздничного платья, и тетя, сияя улыбкой, заглянула в гостиную:
— А-а, наш рожденник встал раньше всех!
Что ты здесь делаешь?
— Гуляю коло елочки, — скромно ответил Павлик, глядя на тетю доверчивыми, правдивыми глазами благовоспитанного ребенка.
— Ах ты, моя рыбка ненаглядная!
Коло!
Не коло, а около.
Когда ты отвыкнешь наконец от этого!
Ну, поздравляю, поздравляю!
И мальчик очутился в горячих, душистых и нежных объятиях тети.
А из кухни торопилась красная от конфуза Дуня, держа перед собой хрупкую голубую чашку с золотой надписью: «С днем ангела».
Так начался этот веселый день, которому суждено было закончиться совершенно неожиданным и страшным образом.
Вечером к Павлику привели гостей — мальчиков и девочек.
Все они были такие маленькие, что Петя считал ниже своего достоинства не то что играть с ними, но даже разговаривать.
Чувствуя на сердце необъятную тоску и тяжесть, Петя сидел в темной детской на подоконнике и смотрел в нарядно замерзшее окно, где среди ледяных папоротников мерцал золотой орех уличного фонаря.
Зловещее предчувствие омрачало Петину душу.
А из гостиной струился жаркий, трескучий свет елки, пылающей костром свечей и золотого дождя.
Слышались подмывающие звуки фортепьяно.
Это отец, расправив фалды сюртука и гремя крахмальными манжетами, нажаривал семинарскую польку.
Множество крепких детских ножек бестолково топало вокруг елки.
— Ничего, терпи, казак, — сказала тетя, проходя мимо Пети. — Не завидуй.
И на твоей улице будет праздник.
— А, тетя, вы совсем ничего не понимаете! — жалобно сказал мальчик. — Идите себе.
Но вот наступил желанный миг раздачи орехов и пряников.
Дети обступили елку и, став на цыпочки, потянулись к пряникам, сияющим, как ордена.
Елка зашаталась, зашумели цепи.
И вдруг раздался звонкий, испуганный голосок:
— Ой, смотрите, у меня надкусанный пряник!
— Ой, и у меня!
— У меня — два, и все объеденные...
— Э! — сказал кто-то разочарованно. — Они уж вовсе не такие новые.
Их уже один раз кушали.
Тетя стояла красная до корней волос среди надкусанных пряников, протянутых к ней со всех сторон.
Наконец ее глаза остановились на Павлике:
— Это ты сделал, скверный мальчишка?
— Я, тетечка, их только чуть-чуть хотел попробовать, — сказал Павлик, невинно глядя на разгневанную тетю широко открытыми, янтарными от елки глазами.
И прибавил со вздохом: — Я думал, они вкусные, а они, оказывается, только для гостей.
— Замолчишь ли ты, сорванец? — закричала тетя, всплеснув руками, и бросилась к буфету, где, к счастью, оставалось еще много лакомств.
Все обиженные тотчас были удовлетворены, и скандал замяли.
Скоро сонных гостей стали уносить по домам.
Праздник кончился.
Павлик занялся приведением своих сокровищ в порядок.
В это время в дверях детской таинственно появилась Дуня и поманила Петю.
— Паныч, вас на черной лестнице дожидается той скаженный Гаврик, — прошептала она, оглядываясь.
Петя бросился на кухню.
Гаврик сидел на высоком подоконнике черного хода, прислонившись плечом к ледяному окну, игравшему синими искрами месяца.
Из башлыка блестели маленькие злые глаза.
Мальчик тяжело сопел.
В первый миг Петя подумал, что Гаврик пришел за долгом.
Он уже приготовился рассказать о несчастье, постигшем их с дедушкиными пуговицами, и дать честное благородное слово, что не позже как через два дня расквитается.
Но Гаврик торопливо вытащил из-за пазухи ватной кофты четыре хорошо знакомых мешочка и сунул их Пете.
— Сховай, и будем с тобой в расчете, — тихо и твердо сказал он. — От Иосифа Карловича остаток, царство ему небесное. –
При этих словах Гаврик истово перекрестился.
— Сховай и держи, пока не пригодятся.
— Сховаю, — шепотом ответил Петя.
Гаврик долго молчал.
Наконец резко вытер кулачком под носом и сполз с подоконника.
— Ну, Петька... Будь здоров...
— А те — ушли тогда?
— Ушли.
По крышам.
Теперь их повсюду ищут.
Гаврик задумался, не сказал ли чего-нибудь лишнего, но потом доверчиво приблизился к самому Петиному уху и прошептал:
— Уй, сколько народа похватали!
Ну, их не споймают.
Я тебе говорю.
Они в катакомбах отсиживаются.
Все ихние боевики тама.
Весной опять начнут.
А Терентия жену с маленькими детьми — с Женечкой и Мотечкой — хозяин дома с квартиры выселяет.
Такое дело...
Гаврик озабоченно почесал брови.
— Не знаю теперь, что мне с ними делать.
Верно, придется всем вместе переезжать с Ближних Мельниц в дедушкину хибарку.
А дедушка, знаешь, совсем никуда стал.
Верно, скоро помрет.
Ты до нас когда-нибудь, Петька, все-таки заскочи.
Только пережди время.
Главное, мешочки хорошенько сховай.
Ничего.
«Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя».
Дан пять.
Гаврик сунул Пете руку дощечкой и побежал, дробно стуча своими разбитыми чоботами по лестнице.
Петя вернулся в детскую и спрятал мешочки в ранец под книги.
Но тут вдруг с невероятным стуком распахнулась дверь, и в комнату вошел быстро отец, держа в руках изуродованный вицмундир.
— Что это значит? — спросил он таким тихим голосом, что мальчик чуть не потерял сознание.
— Святой истинный крест... — пробормотал Петя, но находя в себе сил перекреститься.
— Что это значит? –
заорал отец и затрясся, багровея.
И в ту же секунду, как бы откликаясь на гневный голос отца, из гостиной раздался душераздирающий рев Павлика.
Маленький мальчик вбежал, шатаясь на ослабевших от ужаса ножках, и обнял отца за колени.
Его четырехугольный ротик был так широко разинут, что ясно виднелось орущее горло.
Дрожал крошечный язычок.
Текли слезы.
В пухлой ручке прыгала открытая копилка, полная вместо денег всякой гремучей дряни.
— П... па... п... па! — икая, лепетал Павлик. — Пе-еть... ка меня... обо... ик... обо... крал!
— Честное благород... — начал Петя, но отец уже крепко держал его за плечи.
— Негодный мальчишка, сорванец, — кричал он, — я знаю все!
Ты играешь в азартные игры!
Лгунишка!
Он с такой яростью стал трясти Петю, точно хотел вытрясти из мальчика душу.
Нижняя челюсть его прыгала, и прыгало на черном шнурке пенсне, соскользнувшее с вспотевшего носа, пористого, как пробка.
— Сию же минуту давай сюда эти... как они там у вас называются... чушки или душки...
— Ушки, — криво улыбнувшись, пролепетал Петя, надеясь как-нибудь обернуть дело в шутку.
Но, услышав слово «ушки» из уст сына, отец вскипел еще пуще:
— Ушки?
Отлично...
Где они?
Сию же минуту давай их сюда.
Где эта уличная мерзость?
Где эти микробы?
В огонь!
В плиту!
Чтобы духу их не было!
Он стремительно осмотрел комнату и бросился к ранцу.
Петя, рыдая, бежал за ним по коридору до самой кухни, куда отец, широко и нервно шагая, быстро и брезгливо, как дохлых котят, нес мешочки.
— Папочка!
Папочка! — кричал Петя, хватая его за локти. — Папочка!
Отец грубо оттолкнул Петю, затем шумно сдвинул кастрюлю, и, яростно пачкая сажей манжеты, сунул мешочки к пылающую плиту.
Мальчик замер от ужаса.
— Тикайте! — закричал он не своим голосом.
Но в этот миг в плите застреляло.
Раздался небольшой взрыв.
Из конфорки рванулось разноцветное пламя.
Лапша вылетела из кастрюльки и прилипла к потолку.
Плита треснула.
Из трещин повалил едкий дым, в одну минуту наполнивший кухню.
Когда плиту залили водой и выгребли золу, в ней нашли кучу обгоревших гильз от револьверных патронов.
Но ничего этого Петя уже не помнил.
Он был без сознавая.
Его уложили в постель.
Он весь горел.
Поставили термометр.
Оказалось тридцать девять и семь десятых.
42
Куликово поле
Едва кончилась скарлатина, началось воспаление легких.
Петя проболел всю зиму.
Лишь в середине великого поста он стал ходить по комнатам.
Приближалась весна.
Сначала ранняя весна, совсем-совсем ранняя.
Уже не зима, но еще далеко и не весна.
Недолгий, южный снег, которым мальчику так и не пришлось насладиться в этом году, давно сошел.
Стояла сухая серая погода одесского марта.
На слабых ногах Петя слонялся по комнатам, сразу сделавшимся, как только он встал с кровати, маленькими и очень низкими.
Он становился на цыпочки перед зеркалом в темной передней и с чувством щемящей жалости разглядывал свое вытянувшееся белое лицо с тенями под неузнаваемыми какими-то испуганно-изумленными глазами.
Всю первую половину дня мальчик оставался в квартире совершенно один: отец бегал по урокам, тетя гуляла с Павликом.
От шума пустынных комнат нежно кружилась голова.
Резкий стук маятника пугал своей настойчивостью, неумолимой непрерывностью.
Петя подходил к окнам.
Они были еще по-зимнему закупорены — с валиком пожелтевшей ваты, посыпанной настриженным гарусом, между рамами.
Мальчик видел нищету серой, сухой мостовой, черствую землю Куликова поля, серое небо с еле заметными, водянистыми следами голубизны.
Из кухонного окна виднелись голубые прутики сирени на полянке.
Петя знал, что если сорвать зубами эту горькую кожицу, то обнаружится изумительно зеленая фисташковая плоть.
Редко и погребально дрожал в воздухе низкий бас великопостного колокола, вселяя в сердце дух праздности и уныния.
И все же в этом скудном мире уже были заложены — и только дожидались своего часа — могущественные силы весны.
Они ощущались во всем.
Но особенно сильно — в луковицах гиацинтов.
Комнатная весна была еще спрятана в темном чулане.
Там среди хлама, в мышином запахе домашней рухляди, тетя расставила вдоль стен узкие вазончики.
Петя знал, что прорастание голландских луковиц требует темноты.
В темноте чулана совершалось таинство роста.
Из шелковой истощенной шелухи луковицы прорезывалась бледная, но крепкая стрела.
И мальчик знал, что как раз к самой пасхе чудесно появятся на толстой ножке тугие, кудрявые соцветия бледно-розовых, белых и лиловых гиацинтов.
А между тем Петино детское сердце ныло и тосковало в этом пустом, сером мире весеннего равноденствия.
Дни прибывали, и мальчику уже нечем было заполнить невероятно растянувшиеся часы между обедом и вечером.
О, как они были длинны, эти тягостные часы равноденствия!
Они были еще длиннее пустынных улиц, бесконечно уходивших в сторону Ближних Мельниц.
Пете уже разрешали гулять возле дома.
Он медленно ходил взад и вперед по сухому тротуару, жмурясь на солнце, садившееся за вокзалом.
Еще год тому назад вокзал казался ему концом города.
За вокзалом уже начиналась география.
Теперь же мальчик знал, что за вокзалом продолжается город, тянутся длинные пыльные улицы предместий.
Он ясно представлял себе их уходящими на запад.
Там в перспективе, заполняя широкий просвет между скучными кирпичными домами, висит чудовищный круг красного допотопного солнца, лишенного лучей и все же ослепляющего резким, угрюмым светом.
За две недели до пасхи биндюжники привезли на Куликово поле лес.
Появились плотники, землекопы, десятники.
Во всех направлениях по земле протянулись ленты рулеток.
Подрядчики со складными желтыми аршинами в наружных карманах зашагали, отмеривая участки.
Это началась постройка пасхальных балаганов.
Для Пети не было большего удовольствия, чем бродить по Куликову полю среди ящичков с большими гвоздями, топоров, пил, бревен, щепы, гадая, где что будет выстроено.
Каждый новый ряд вкопанных столбов, каждая новая канава, каждый обмеренный рулеткой и отмеченный колышками участок тревожили воображение.
Разыгравшаяся фантазия рисовала сказочной красоты балаганы, полные чудес и тайн, в то время как рассудительный опыт твердил, что все будет точно таким же, как и в прошлом году.
Не хуже, не лучше.
Но фантазия не могла примириться с этим — она требовала нового, небывалого.
Петя подходил к рабочим, к подрядчикам, терся возле них, желая что-нибудь выпытать:
— Послушайте, вы не знаете, что здесь будет?
— Известно, что. Балаган.
— Я знаю, что балаган, а какой?
— Известно, какой.
Деревянный.
Мальчик притворно хохотал, стараясь подольститься:
— Да я сам знаю, что деревянный.
Вот комик!
А что в нем будет?
Цирк?
— Цирк.
— Как же цирк, когда цирк круглый, а это не круглое?
— Значит, не цирк.
— Может быть, паноптикум?
— Паноптикум.
— Такой маленький?
— Значит, не паноптикум.
— Нет, серьезно, что?
— Нужник.
Багровея от неприличного слова, Петя хохотал еще громче, готовый на все унижения, лишь бы узнать хоть что-нибудь.
— Ха-ха-ха!
Нет, серьезно, скажите, что здесь будет?
— Иди, мальчик, иди, тебе здесь не компания.
На уроки опоздаешь.
— Я еще не хожу в гимназию.
У меня была скарлатина, а потом воспаление легких.
— Так иди и ляжь в постелю, чем путаться под ногами.
Не морочь людям голову!
И Петя, натянуто улыбаясь, отходил прочь, продолжая ломать голову над неразрешимым вопросом.
Впрочем, было отлично известно: все равно до тех пор, пока балаганы не обтянут сверху холстом и не увешают картинами, ничего нельзя узнать.
Это было так же невозможно, как угадать, какого цвета распустится к первому дню пасхи гиацинт из бледной ножки.
В страстную субботу в балаганы привезли в высшей степени таинственные зеленые ящики и сундуки с надписью: «Осторожно».
Но в Одессе не было ни одного мальчика, который знал бы, что находится в этих сундуках.
Можно было только предполагать, что это восковые фигуры, волшебные столики фокусников или тяжелые плоские змеи с тусклыми глазами и раздвоенным жалом.
Было также известно, что в одном из этих сундуков находится женщина-русалка с дамским бюстом и чешуйчатым хвостом вместо ног.
Но как она там живет без воды?
Или, может быть, в сундуке заключена ванна?
Или женщина-русалка упакована в мокрую тину?
Обо всем этом можно было только догадываться.
Петя сходил с ума от нетерпения, дожидаясь начала ярмарки.
Ему казалось, что еще ничего не готово, что все пропало, что вдруг ярмарка в этом году так и не откроется.
Но его опасения оказались напрасны.
К первому дню праздника все было готово: картины развешаны, столбы из флагов выбелены, площадь обильно полита из длинных зеленых бочек, которые целый день накануне разъезжали между балаганами, черня сухую землю сверкающими граблями воды.
Одним словом, пасха пришла и расцвела в тот самый день, в который ей и полагалось по календарю.
Утомительно трезвонили колокола, среди взбитых облаков летело свежее солнце.
Тетя в белом кружевном платье резала ветчину, отогнув кожу окорока, толстую и круглую, как револьверная кобура.
Сахарные барашки стояли на куличах.
Розовый Христос летел, как балерина, на проволочке, подняв бумажную хоругвь.
Вокруг зеленой кресс-салатной горки лежали разноцветные крашенки, до глянца натертые коровьим маслом, выпукло отражая вымытые окна.
Кудрявые гиацинты в вазонах, обернутых розовой гофрированной бумагой, исходили удушающе-сладким и вместе с тем смертным, погребальным своим ароматом, таким густым, что казалось: это он курился сиреневыми волокнами в солнечных лучах над пасхальным столон.
Но именно этот первый день пасхи и был для Пети особенно невыносимо долог и скучен.
Дело в том, что на первый день пасхи запрещались все без исключения зрелища и гуляния.
Этот день полиция посвящала богу.
Но зато в двенадцать часов следующего — с разрешения начальства — люди начинали веселиться.
Ровно в полдень раздался свисток дежурного околоточного, и посредине Куликова поля на высокой выбеленной мачте развернулся трехцветный флаг.
И тотчас началось нечто невообразимое.
Ударили турецкие барабаны полковых оркестров.
Грянули шарманки и органчики каруселей.
Раздались обезьяньи картавые крики рыжих и фокусников, пронзительно зазывающих публику с выбеленных помостов балаганов.
Завертелся стеклярус, понеслись коляски и лошадки.
В головокружительное голубое, облачное небо ударили утлые кораблики качелей.
Всюду настойчиво, без передышки, колотили в небольшие медные колокола и треугольники.
Разносчик пронес на голове сверкающий стеклянный кувшин с ледяной крашеной водой, где болталось несколько кружочков лимона, кусок льда и пыльное серебряное солнце.
И рябой солдат-портартурец в косматой черной папахе, проворно скинув сапоги, уже лез, окруженный толпой, по намыленному столбу, на верхушке которого лежали призовая бритва и помазок.
В продолжение семи дней с полудня до заката гремела головокружительная карусель Куликова поля, наполняя квартиру Бачей разноголосым гамом предместий, пришедших повеселиться.
Целый день, с утра до вечера, Петя проводил на Куликовом поле.
Он почему-то был уверен, что непременно встретится здесь с Гавриком.
Очень часто, завидев в толпе лиловые бобриковые штаны и морскую фуражечку с якорными пуговицами — так был одет Гаврик в прошлую пасху, — Петя бросался, расталкивая людей, но всегда напрасно.
Что-то общее с Ближними Мельницами было в этом простонародном гулянье, где у многих мужчин оказывались тоненькие железные тросточки, как у Терентия, и у множества девочек — бирюзовые сережки, как у Моти.
Но ожидание обмануло Петю.
Кончился последний день ярмарки.
Оркестры сыграли последний раз марш «Тоска по родине».
Флаг был спущен.
Повсюду раздавались трели полицейских свистков.
Площадь опустела.
Все было кончено до следующей пасхи.
Печальный закат долго и угрюмо горел за нарядными, страшно тихими балаганами, за железными колесами неподвижных перекидок, за пустыми флагштоками.
Лишь изредка среди невыносимо густой тишины пролетевшего праздника раздавались потрясающий утробный рев льва и резкий хохот гиены.
Наутро приехали биндюжники, и через два дня от ярмарки не осталось и следа.
Куликово поле опять превратилось в черную, скучную площадь, с которой по целым дням долетали поющие голоса ефрейторов, обучавших солдат.
— Напра-а-а... ва! Ать, два!
— Нале-е-о-е... оп! Ать, два!
— Кр-р-ру-у... хеш! Ать два!
А дни становились все длиннее, все незаполнимей.
И вот однажды Петя отправился на море, в гости к Гаврику.
43
Парус
Дедушка умирал.
И Гаврик, и Мотя, и Мотина мама, и Петя, проводивший теперь почти все время на море, — все знали, что дедушка скоро умрет.
Знал это и сам дедушка.
С утра до вечера он лежал на провисшей железной кровати, вынесенной из хибарки на свежий воздух, на теплое апрельское солнце.
Когда Петя в первый раз подошел к нему поздороваться, мальчик был смущен чистотой и прозрачностью дедушкиного лица, светившегося на красной подушке тонкой подкожной лазурью.
Обросшее довольно длинной белой бородой, спокойное и ясное, лицо это поразило Петю своей красотой и важностью.
Но самое удивительное и самое жуткое было в нем то, что оно как бы не имело возраста, находилось уже вне времени.
— Здравствуйте, дедушка, — сказал Петя.
Старик повернул глаза с бескровными фиалковыми веками, долго смотрел на гимназистика, но, по-видимому не узнал.
— Это ж я, Петя, с Канатной, угол Куликова.
Дедушка неподвижно смотрел вдаль.
Вы ему, дедушка, прошлый год еще грузило из пломбы отливали, — напомнил Гаврик.
Не узнаете?
Тень воспоминания, далекого, как облако, прошла по лицу старика.
Он ясно, сознательно улыбнулся, показав десны, и проговорил тихо, но без особого усилия:
— Грузило.
Да.
Делал.
Свинцовое.
И ласково посмотрел на Петю, жуя губами.
— Ничего.
Подрос.
Иди себе, деточка, иди.
Поиграйся на бережку в кремушки.
Поиграйся.
Только в воду, смотри, не упади.
Вероятно, Петя представлялся ему совсем еще маленьким ребенком, вроде правнучка Женечки, ползавшего тут же в желтых цветах одуванчика.
Время от времени старик приподнимал голову, желая полюбоваться своим хозяйством.
После переезда семьи Терентия все здесь стало неузнаваемо.
Можно было подумать, что они привезли с собой сюда кусочек Ближних Мельниц.
Жена Терентия вымазала к пасхе глиняный пол, выбелила хибарку внутри и снаружи.
Помолодевшая хатка весело блестела на солнце вымытыми стеклами, обведенными синькой.
Вокруг нее зеленели готовые распуститься петушки, и в петушках были рассажены Мотины куклы, изображавшие знатных дам, выехавших на дачу.
На веревках сушилось разноцветное белье.
Мотя с волосами, как у мальчика, поливала огород, обеими руками прижимая к животу большую лейку.
На проволоке между двумя столбами бегала, кисло улыбаясь, собака Рудько.
Возле огорода дымилась глиняная печь с вмазанным вместо трубы чугунком без дна.
Вкусно пахло придымленным кулешом.
Мотина мама в сборчатой юбке стояла, наклонившись над корытом.
Вокруг нее в воздухе плавали мыльные пузыри.
И дедушке иногда казалось, что время повернуло вспять, что ему, дедушке, скова сорок лет.
Покойница-бабка только что выбелила хибарку.
По одуванчикам ползет внучек Терентий.
На крыше лежит мачта, обернутая новеньким, только что купленным парусом.
Вот сейчас дедушка взвалит мачту на плечо, захватит под мышку весла, деревянный руль, зашпаклеванный суриком, и пойдет на бережок снаряжать шаланду.
Но память быстро возвращалась.
Старика вдруг начинали одолевать хозяйские заботы.
Он с трудом приподнимался на локте и подзывал Гаврика.
— Что вам, дедушка?
Старик долго жевал губами, собираясь с силами.
— Шаланду не унесло? — спрашивал он наконец, и брови его поднимались горестно, домиком.
— Не унесло, дедушка, не унесло.
Вы лучше ляжьте.
— Ее смолить надо...
— Засмолю, дедушка, не бойтесь.
Ляжьте.
Дедушка покорно ложился, но через минуту подзывал Мотю:
— Ты что там делаешь, деточка?
— Картошку поливаю.
— Умница.
Поливай.
Не жалей водички.
А бурьян вырываешь?
— Вырываю, дедушка.
— А то он скрозь весь огород заглушит.
Ну, иди, деточка, отдохни, поиграйся в свои куколки.
Дедушка снова тяжело отваливался на спину.
Но тут начинал лаять Рудько, и старик поворачивал сердитые глаза с нависшими бровями.
Ему казалось, что он очень громко, по-хозяйски, кричит на разбаловавшуюся собаку: «А ну, Рудько, цыц!
Вот скаженная!
На место!
Цыц!»
А на самом деле выходило чуть слышно:
— Тсц, ты, тсц...
Но большую часть времени дедушка неподвижно смотрел вдаль.
Там, между двумя прибрежными горками, виднелся голубой треугольник моря со множеством рыбачьих парусов.
Глядя на них, старик не торопясь разговаривал сам с собой:
— Да, это верно.
Ветер любит парус.
С парусом совсем не то, что без паруса.
Под парусом иди себе куда хочешь.
Хочешь, иди в Дофиновку, хочешь — в Люстдорф.
Под парусом можно сходить и в Очаков, и в Херсон, и даже в Евпаторию.
А без паруса, на одних веслах, это что ж: курям на смех!
До Большого Фонтана за четыре часа не догребешь.
Да назад четыре часа.
Нет, если ты рыбак, то тебе надо парус.
А без паруса лучше в море и не выходи.
Один только срам.
Шаланда без паруса все равно что человек без души.
Да.
Все время, не переставая, дедушка думал о парусе.
Дело в том, что как-то ночью на минуточку заходил Терентий повидаться с семьей.
Он принес детям гостинцев, оставил жене на базар три рубля и сказал, что на днях постарается справить новый парус.
С этого времени дедушка перестал скучать.
Мечты о новом парусе наполняли его.
Он так ясно, так отчетливо видел этот новый парус, как будто бы тот уже стоял перед ним — тугой, суровый, круглый от свежего ветра.
Обессиленный навязчивой мыслью о парусе, дедушка впадал в забытье.
Он переставал понимать, где он и что с ним, продолжая только чувствовать.
Сознание, отделявшее его от всего, что было не им, медленно таяло.
Он как бы растворялся в окружавшем его мире, превращаясь в запахи, звуки, цвета...
Крутясь вверх и вниз, пролетала бабочка-капустница с лимонными жилками на кремовых крылышках.
И он был одновременно и бабочкой и ее полетом.
Рассыпалась по гальке волна — он был ее свежим шумом.
На губах стало солоно от капли, принесенной ветерком, — он был ветерком и солью.
В одуванчиках сидел ребенок — он был этим ребенком, а также этими блестящими цыплячье-желтыми цветами, к которым тянулись детские ручки.
Он был парусом, солнцем, морем...
Он был всем.
Но он не дождался паруса.
Однажды утром Петя пришел на море и не нашел возле хибарки старика.
На том месте, где обычно стояла его кровать, теперь были устроены козлы, и на них чужой рослый старик с киевским крестиком на черной шее стругал доску.
Длинная стружка, туго завиваясь, штопором лезла из рубанка.
Тут же стояла Мотя в новом, но некрасивом, ни разу не стиранном коленкоровом платье и в тесных ботинках.
— А у нас дедушка сегодня умер, — сказала она, близко подойдя к мальчику. — Хочешь посмотреть?
Девочка взяла Петю за руку холодной рукой и, стараясь не скрипеть ботинками, ввела в мазанку.
Дедушка с выпукло закрытыми глазами и подбородком, подвязанным платком, лежал на той же самой жидкой кровати.
Из крупных рук, высоко выложенных на груди поверх иконы св.
Николая, торчала желтая свечечка.
Сквозь вымытое стекло падал столб такого яркого и горячего солнечного света, что пламени свечки совсем не было видно.
Над расплавленной ямкой воска виднелся лишь черный крючок фитилька, окруженный зыбким воздухом, дававшим понять, что свеча горит.
На третий день дедушку похоронили.
Ночью накануне похорон явился Терентий, ничего не знавший о смерти деда.
На плече Терентий держал громадный, тяжелый сверток.
Это был обещанный парус.
Терентий свалил его в угол и некоторое время стоял перед дедушкой, уже положенным в сосновый некрашеный гроб.
Потом, не перекрестившись, крепко поцеловал старика в твердые, ледяные губы и молча вышел вон.
Гаврик проводил брата берегом до Малого Фонтана.
Отдав кое-какие распоряжения относительно похорон, на которые он, конечно, не мог прийти, Терентий пожал младшему брату руку и скрылся.
...Четыре русоусых рыбака несли на плечах дедушку в легком открытом гробу.
Впереди, рядом с матросом в изодранном мундире, несшим на плече грубый крест, шел чистенький, умытый, аккуратно причесанный Гаврик.
Он держал на полотенце громадную глиняную миску с колевом.
Гроб провожали Мотина мама с Женечкой на руках, Мотя, Петя и несколько соседей-рыбаков в праздничных костюмах, всего человек восемь.
Но по мере приближения к кладбищу народу за гробом становилось все больше и больше.
Слух о похоронах старого рыбака, избитого в участке, непонятным образом облетел весь берег от Ланжерона до Люстдорфа.
Из приморских переулков целыми семьями и куренями выходили рыбаки — малофонтанские, среднефонтанские, сдачи Вальтуха, из Аркадии, с Золотого Берега, — присоединяясь к процессии.
Теперь за нищим гробом дедушки в глубоком молчании шла уже толпа человек в триста.
Был последний день апреля.
Собирался дождик.
Воробьи, расставив крылья, купались в мягкой пыли переулков.
Серое асфальтовое небо стояло над садами.
На нем с особенной резкостью выделялась молодая однообразная зелень, вяло повисшая в ожидании дождя.
Во дворах сонно кукарекали петухи.
Ни один луч солнца не проникал сквозь плетеные облака, обдававшие духотой.
Возле самого кладбища к рыбакам стали присоединяться мастеровые и железнодорожники Чумки, Сахалинчика, Одессы-Товарной, Молдаванки, Ближних и Дальних Мельниц.
Кладбищенский городовой с тревожным удивлением смотрел на громадную толпу, валившую в ворота.
Кладбище, как и город, имело главную улицу, соборную площадь, центр, бульвар, предместья.
Сама смерть казалась бессильной перед властью богатства.
Даже умерев, человек продолжал оставаться богатым или бедным.
Толпа молча прошла по главной улице тенистого города мертвецов, мимо мраморных, гранитных, лабрадоровых фамильных склепов — этих маленьких роскошных вилл, за чугунными оградами которых в черной зелени кипарисов и мирт стояли, опустив крылья, каменные высокомерные ангелы.
Здесь каждым участком земли, купленным за баснословные деньги, по наследству владели династии богачей.
Толпа миновала центр и свернула на менее богатую улицу, где уже не было особняков и мавзолеев.
За железными оградами лежали мраморные плиты, окруженные кустами сирени и желтой акации.
Дожди смыли позолоту с выбитых имен, и маленькие кладбищенские улитки покрывали серые от времени мраморные доски.
Затем пошли деревянные ограды и дерновые холмики.
Потом — скучные роты голых солдатских могил с крестами, одинаковыми, как винтовки, взятые на караул.
Но даже и этот район кладбища оказался слишком богатым для дедушки.
Дедушку зарыли на узкой лужайке, усеянной лиловыми скорлупками пасхальных крашенок, у самой стены, за которой уже двигались фуражки конной полиции.
Люди тесным кольцом окружили могилу, куда медленно опускалась на полотенцах легкая лодка нищего гроба.
Всюду Петя видел потупленные лица и большие черные руки, мявшие картузы и фуражки.
Тишина была такой полной и угрюмой, а небо — таким душным, что мальчику казалось: раздайся хоть один только резкий звук, и в природе произойдет что-то страшное — смерч, ураган, землетрясение...
Но все вокруг было угнетающе тихо.
Мотя, так же как и Петя, подавленная этой тишиной, одной рукой держалась за гимназический пояс мальчика, а другой — за юбку матери, неподвижно глядя, как над могилой вырастает желтый глиняный холм.
Наконец в толпе произошло легкое, почти бесшумное движение.
Один за другим, не торопясь и не толкаясь, люди подходили к свежей могиле, крестились, кланялись в пояс и подавали руку сначала Мотиной маме, потом Гаврику.
Гаврик же, дав Пете держать миску, аккуратно и хозяйственно насупившись, выбирал новенькой деревянной ложкой колево — каждому понемногу, чтобы всем досталось, и клал его в протянутые ковшиком руки и в шапки.
Люди с бережным уважением, стараясь не уронить ни зернышка, высыпали колево в рот и отходили, уступая место следующим.
Это было все, что могла предложить дедушкина семья друзьям и знакомым, разделявшим ее горе.
Некоторым из подходивших за колевом рыбакам Гаврик говорил с поклоном:
— Кланялся вам Терентий, просил не забывать: завтра часов в двенадцать маевка на своих шаландах против Аркадии.
— Приедем.
Наконец в опустошенной миске осталось всего четыре лиловых мармеладки.
Тогда Гаврик с достоинством поклонился тем, кому не хватило, сказал: «Извиняйте», — и распределил четыре лакомых кусочка между Женечкой, Мотей и Петей, не забыв, однако, и себя.
Давая Пете мармеладку, он сказал:
— Ничего.
Она хорошая.
Братьев Крахмальниковых.
Скушай за упокой души.
Поедешь завтра с нами на маевку?
— Поеду, — сказал Петя и поклонился могиле в пояс, так же точно, как это делали все другие.
Толпа не спеша разошлась.
Кладбище опустело.
Где-то далеко, за стеной, послышался одинокий голос, затянувший песню.
Ее подхватили хором:
...
Но тотчас раздался полицейский свисток.
Песня прекратилась.
Петя услышал шум множества ног, бегущих за стеной.
И все стихло.
Несколько капель дождя окропило могилу.
Но дождик лишь подразнил — перестал, не успев начаться.
Стало еще более душно, сумрачно.
Мотя с мамой, Гаврик и Петя в последний раз перекрестились и пошли домой.
Петя простился с друзьями у Куликова поля.
— Так не забудь, — сказал Гаврик многозначительно.
— Говоришь! — Петя с достоинством кивнул головой.
Затем он, как бы невзначай, подошел к Моте.
Унизительно краснея от того, что приходится обращаться с вопросом к девчонке, он быстро шепнул:
— Слышь, Мотька, что такое маевка?
Мотя сделала строгое, даже несколько постное лицо и ответила:
— Рабочая пасха.
44
Маевка
Теплый дождик шел всю ночь.
Он начался в апреле и кончился в мае.
В девятом часу утра ветер унес последние капли.
Море курилось парным туманом, сливаясь с еще не расчищенным небом.
Горизонт отсутствовал.
Купальни как бы висели в молочном воздухе.
Лишь извилистые и глянцевитые отражения свай покачивались на волне цвета бутылочного стекла.
Гаврик и Петя гребли, с наслаждением опуская весла в воду, теплую даже на вид.
Сначала наваливались — кто кого перегребет.
Но Пете трудно было тягаться с Гавриком.
Маленький рыбак без особого труда одолевал гимназистика, и лодка все время крутилась.
— А ну, хлопцы, не валяйте дурака! — покрикивал Терентий, сидевший на корме, играя своей железной палочкой. — Шаланду перекинете!
Мальчики перестали тягаться, но сейчас же придумали новую игру — кто меньше брызнет.
До сих пор брызгали довольно мало.
Но едва только начали стараться, брызги, как нарочно, так и полетели из-под весел.
Тогда мальчики стали толкать друг друга плечами и локтями.
— Уйди, босявка! — кричал Петя, заливаясь хохотом.
— От босявки слышу! — бормотал Гаврик, поджав губы, и вдруг нечаянно пустил из-под весла такой фонтан, что Терентий едва успел спастись, сев на дне.
Оба мальчика задохнулись от смеха, у Пети изо рта пошли даже пузыри.
— Что ж ты брызгаешься, чертяка?
— А ты не каркай под руку!
Терентий хотел было не на шутку рассердиться, но тут и его самого разобрало неудержимое, мальчишеское веселье.
Он сделал зверское лицо, схватился руками за оба борта и стал изо всех сил качать шаланду.
Мальчики повалились друг на друга, стукнулись головами, заорали благим матом.
Потом принялись бешено колотить веслами по воде, окатывая Терентия с двух сторон целыми снопами брызг.
Терентий не остался в долгу: он проворно сунулся к воде, отворотил зажмуренное лицо и, молниеносно работая ладонями, стал обливать мальчиков.
Через минуту все трое оказались мокрыми с ног до головы.
Тогда они, хохоча и отдуваясь, повалились на банки и в изнеможении застонали.
Ветерок уносил туман.
Из воды в глаза ударило солнце, словно под лодку вдруг подставили зеркало.
Берег проявлялся из мути, как переводная картинка.
Яркий майский день заиграл всеми своими голубыми, сиреневыми и зелеными красками.
— Ну, побаловались, и будет, — строго сказал Терентий, вытирая рукавом мокрый лоб с белым атласным шрамом. — Пошли дальше.
Мальчики стали серьезны и налегли на весла.
Петя старательно сопел, высунув язык.
Правду сказать, он немного уже устал.
Но он ни за что не сознался бы в этом перед Гавриком.
Кроме того, мальчика сильно беспокоил вопрос: маевка это уже или еще не маевка?
Однако ему не хотелось спрашивать, чтобы опять не оказаться в дураках, как тогда с Ближними Мельницами.
Мотя сказала, что маевка — это рабочая пасха.
Но вот они уже добрых полчаса плывут вдоль берега, а до сих пор что-то не видать ни кулича, ни окорока, ни крашеных яиц.
Впрочем, может быть, это так и полагается.
Ведь пасха-то не просто пасха, а рабочая.
Все же в конце концов мальчик не выдержал.
— Послушайте, — сказал он Терентию, — это уже самая маевка или еще нет?
— Еще не маевка.
— А когда она будет?
Скоро?
Сказав это, Петя тотчас приготовил преувеличенно веселую, льстивую улыбку.
На основании долголетнего опыта разговоров со взрослыми он знал, что сейчас ему ответят: «Как начнется, так и будет». — «А когда начнется?» — «Как будет, так и начнется».
Но, к Петиному удивлению, Терентий ответил ему совершенно как взрослому:
— Сначала подъедем до Малого Фонтана — заберем одного человека, а там и маевку будем начинать.
Действительно, на Малом Фонтане в шаланду прыгнул франтоватый господин с тросточкой и веревочной кошелкой.
Он со всего маху сел рядом с Терентием, воровато оглянулся на берег и сказал:
— Навались.
Поехали.
Это был матрос.
Но боже мой, как он был наряден!
Мальчики смотрели на него с полуоткрытыми ртами, восхищенные и подавленные его неожиданным великолепием.
Они до сих пор даже не предполагали, что человек может быть так прекрасен.
Мало того, что на нем были кремовые брюки, зеленые носки и ослепительно белые парусиновые туфли.
Мало того, что из кармана синего пиджака высовывался алый шелковый платок и в галстуке рисунка «павлиний глаз» сверкала сапфировая подковка.
Мало того, что на груди коробком стояла крахмальная манишка, а щеки подпирал высокий крахмальный воротник с углами, отогнутыми, как у визитной карточки.
Наконец, мало того, что твердая соломенная шляпа «канотье» с полосатой лентой франтовски сидела на затылке.
Всего этого было еще мало.
На животе у него болталась цепочка со множеством брелоков, а на изящно растопыренных руках красовались серые матерчатые перчатки.
И это окончательно добивало.
Если до сих пор для мальчиков еще не вполне был выяснен вопрос, кто роскошнее всех на свете — писаря или квасники, то теперь об этом смешно было думать.
Можно было смело — не глядя! — отдать всех квасников и всех писарей за одни только закрученные усики матроса.
Мальчики даже грести перестали, заглядевшись на франта.
— Ой, Петька! — воскликнул Гаврик. — Смотри, у него перчатки!
Матрос сплюнул сквозь зубы так далеко, как мальчики никогда даже и во сне не плевали, и, сердито посмотрев на Гаврика, сказал:
— А кому это надо, чтобы кажный-всякий клал глаза на мой якорь?
Я на него чехол надел.
Ну, братишечки, будет дурака валять.
Матрос вдруг приосанился, закрутил усы, чертом посмотрел на Терентия, подыхавшего со смеху, и гаркнул:
— Эй, на катере!
Слушать мою команду!
Весла-а-а... на воду!
Ать! Ать! — запел он, представляя боцмана. — Правое табань, левое навались!
Ать!.. Ать!..
Мальчики навалились.
Лодка повернула в открытое море, горевшее впереди серебряным пламенем полудня.
Там, в полуверсте от берега, виднелось скопление рыбачьих шаланд.
Жгучее чувство радостного страха охватило Петю.
С таким же точно чувством он в первый раз шел за Гавриком осенью по оцепленным кварталам города.
Но тогда мальчики были одни.
Теперь же с ними находились могущественные и таинственные взрослые, которые даже и виду не подавали, что когда-нибудь прежде видели Петю.
А между тем мальчик понимал, что они его прекрасно помнят и знают.
Матрос даже один раз подмигнул Пете, как бы желая сказать: ничего, брат, живем!
Со своей стороны, Петя тоже делал вид, что в первый раз в жизни видит матроса.
И это было весело, хотя и жутковато.
Вообще у всех в лодке настроение было приподнятое, взвинченное, какое-то чересчур радостное.
Скоро шаланда очутилась среди множества других рыбачьих шаланд, болтавшихся на одном месте против Аркадии, как это и было условлено заранее.
Целая флотилия разноцветных лодок окружила старую, облезшую посудину покойного дедушки.
Все рыбаки, шедшие вчера за гробом старика — малофонтанские, среднофонтанские, с дачи Вальтуха, из Аркадии, с Золотого Берега, — собрались сегодня здесь.
Пришли некоторые дальние — люстдорфские и дофиновские.
Затесался даже один очаковский.
Все были между собой хорошо знакомы — друзья и соседи.
Пользуясь случаем, рыбаки переговаривались, свесивши руки и чубы за борт.
Гам стоял, как на привозе.
Каждую новую шаланду встречали криками, брызгами, плеском весел.
Едва дедушкина шаланда, стукаясь о борты, въехала в круг, где уже плавало несколько пустых бутылок из-под пива «Санценбахера», как со всех сторон послышались восклицания:
— Здорово, Терентий!
— Осторожно!
Не потопи наши калоши своим броненосцем!
— Эй, босяки, пропустите главного политического!
— Тереха!
Дорогой друг!
И где это ты споймал такого молодого человека?
Нет спасения — жилет пике, бламанже, парле франсе!..
Терентий надул толстые щеки и с застенчивой важностью раскланивался на все стороны, размахивая картузиком с пуговичкой.
— Все на одного! — кричал он тонким голосом. — Бейте хоть не сразу, а по очереди.
Здоров, Федя!
Здоров, Степан!
Здоров, дедушка Василий!
О! Митя!
Живой-здоровый!
А я думал — тебя тута уже давно малофонтанские бычки съели!
Ну, сколько вас на фунт сушеных?
Саша!
Выходи на левую!
Отгрызаясь таким образом от наседавших на него старых друзей-товарищей, Терентий жмурился и улыбался, растянув рот до ушей.
Он с удовольствием посматривал вокруг, читая вслух названия лодок, окружавших его.
— «Соня», еще одна «Соня», и еще «Соня», и опять «Соня», и «Соня» с Люстдорфа, и еще три «Сони» с Ланжерона!
Вот это да!
Восемь Соней, один я!
«Надя», «Вера», «Люба», «Шура», «Мотя»...
Ой, мамочка-мама!
Куда мы заехали?
Вертай назад! — кричал он, с притворным ужасом закрывая картузиком лицо.
Кроме этих шаланд, было еще штуки четыре «Оль», штук шесть «Наташ», не меньше двенадцати «Трех святителей» и еще одна большая очаковская шаланда с несколько странным, но завлекательным названием: «Ай, Пушкин молодец».
Когда водворилась тишина и порядок, Терентий ткнул матроса локтем:
— Начинай, Родя.
Матрос не спеша снял шляпу, положил ее на колени и крошечным гребешком расчесал усики.
Затем он встал и, расставив для устойчивости ноги, произнес ясно и громко, так, чтобы его услышали все:
— Здравствуйте, товарищи одесские рыбаки!
С Первым вас мая!
Лицо его сразу сделалось скуластым, курносым, решительным.
— Тут мне послышалось, кому-то было интересно узнать, что я за такой сюда к вам приехал — интересный господинчик в перчаточках и в крахмалке, парля франсе.
На это могу вам ответить, что я есть член Российской социал-демократической рабочей партии, фракции большевиков, посланный сюда к вам от Одесского объединенного комитета.
И я есть такой же самый рабочий человек и моряк, как вы здесь все.
А что касается крахмале жилет-пике, белые брючки, то на этот вопрос тоже могу я вам с удовольствием ответить одним вопросом.
Вот вы все здесь одесские рыбаки и, наверное, знаете.
Почему, скажите вы мне, рыба скумбрия носит на себе такую красивую голубую шкуру с синими полосками, вроде муаровыми?
Не знаете?
Так я вам могу свободно это объяснить.
Чтоб тую скумбрию незаметно было в нашем голубом Черном море и чтоб она не так скоро споймалась на ваш рыбацкий самодур.
Ясно?
На шаландах послышался смех.
Матрос подмигнул, тряхнул головой и сказал:
— Так вот я есть тая же самая рыба, которая специально одевается в такую шкуру, чтоб ее не сразу было заметно.
На шаландах засмеялись еще пуще:
— Добрая рыба!
— Целый дельфин!
— А не страшно тебе попасть один какой-нибудь раз на крючок?
Матрос подождал, когда кончатся возгласы, и заметил:
— А ну, споймай меня.
Я скользкий.
Затем он продолжал:
— Вот я смотрю вокруг, товарищи, и думаю про нашу воду и землю.
Солнышко светит.
В море до черта всякой рыбы.
На полях до черта пшеницы.
В садах разная фрукта: яблуки, аберкосы, вишня, черешня, груша.
Растет виноград.
На степу кони, волы, коровы, овечки.
В земле золото, серебро, железо, всякие разные металлы.
Живи — не хочу.
Кажется, на всех хватает.
Кажется, все люди свободно могут быть довольные и счастливые.
Так что же вы думаете?
Нет!
Всюду непременно есть богатые, которые совсем не работают, а забирают себе все, и всюду есть бедные, нищие люди, которые работают день и ночь, как проклятые, и не имеют с этого ни черта!
Как же это так получается?
Могу вам на это ответить: очень просто.
Возьмем рыбака.
Что делает рыбак?
Ловит рыбу.
Наловит и идет на привоз.
И сколько ж ему, например, дают на привозе за сотню бычков?
Тридцать — сорок копеек!
Матрос остановился и посмотрел вокруг.
— Еще спасибо, если дадут тридцать, — сказал похожий на дедушку старик, прилегший на носу неуклюжей шаланды «Дельфин». — Я позавчера принес четыре сотни, а она мне больше как по двадцать пять не хочет платить, хоть ты что!
И тут же их сама продает по восемь гривен.
Все оживились.
Матрос попал в самое больное место.
Каждый старался высказать свои обиды.
Кто жаловался, что без паруса не жизнь.
Кто кричал, что привоз держит за горло.
Пока взрослые шумели, мальчики тоже не зевали.
Некоторые рыбаки взяли с собой на маевку детей.
В шаландах сидели благонравные девочки в новеньких коленкоровых платьицах и босые, насупившиеся мальчики с солнечными лишаями на абрикосовых щечках.
Они были в сатиновых косоворотках и рыбацких фуражечках с якорными пуговицами.
Разумеется, все — друзья-товарищи Гаврика.
Конечно, дети не отставали от взрослых.
Они тотчас начали задираться, и не прошло двух минут, как разгорелся настоящий морской бой,
причем Гаврику досталось по морде дохлым бычком, а Петя уронил в воду фуражку, и она чуть было не утонула.
Поднялась такая возня и полетели такие брызги, что Терентию пришлось крикнуть:
— А ну, хватит баловаться, а то всем ухи пообрываю!
А матрос, перекрывая шум, продолжал:
— Значит, выходит, что у нас буржуй отнимают три четверти нашего труда.
А мы что?
Как только мы подымем голову, так они нас сейчас шашкой по черепу — трах!
Бьют еще нас, товарищи, сильно бьют.
Подняли мы красный флаг на «Потемкине» — не удержали в руках.
Сделали восстание — то же самое.
Сколько нашей рабочей крови пролилось по всей России — страшно подумать!
Сколько нашего брата погибло на виселицах, в царских застенках, в охранках!
Говорить вам об этом не приходится, сами знаете.
Вчерась, кажется, хоронили одного своего хорошего старика, который тихо и незаметно жизнь свою отдал за счастье внуков и правнуков.
Перестало биться его старое благородное рабочее сердце.
Отошла его дорогая нам всем душа.
Где она, тая душа?
Нет ее и никогда уже не будет...
А может быть, она сейчас летает над нами, как чайка, и радуется на нас, что мы не оставляем своего дела и собираемся еще и еще раз драться за свою свободу до тех пор, пока окончательно не свергнем со своей спины ненавистную власть...
Матрос замолчал и стал вытирать платочком вспотевший лоб.
Ветер играл красным шелковым лоскутком, как маленьким знаменем.
Полная, глубокая тишина стояла над шаландами.
А с берега уже доносились тревожные свистки городовых.
Матрос посмотрел туда и мигнул:
— Друзья наши забеспокоились.
Ничего.
Свисти, свисти!
Может, что-нибудь и высвистишь, шкура!
Он злобно согнул руку и выставил локоть в сторону берега, усеянного нарядными зонтиками и панамами.
— На, укуси!
И сейчас же красавец Федя, развалившийся на корме своей великолепной шаланды «Надя и Вера», заиграл на гармонике марш «Тоска по родине».
Откуда ни возьмись на всех шаландах появились крашенки, таранька, хлеб, бутылки.
Матрос полез в свою кошелку, достал закуску и разделил ее поровну между всеми в лодке.
Пете достались превосходная сухая таранька, два монастырских бублика и лиловое яйцо.
Маевка и вправду оказалась веселой рабочей пасхой.
Городовые, свистя, бегали по берегу.
Шаланды стали разъезжаться в разные стороны.
Гипсовые головы облаков поднимались из-за горизонта.
Федя повернул лицо к небу, уронил руку за борт и чистым и сильным тенором запел известную матросскую песню:
...
abu
Песня уплывала.
...
Песня уже еле слышалась.
Тогда матрос скомандовал мальчикам:
— Весла-а-а... на воду!..
Ать!
Ат-ать!
Ать!
И, хлопнув Терентия по спине, закричал:
...
Ну, босяки!
Что же вы не помогаете?
И Терентий и оба мальчика весело подхватили:
...
Белая чайка на неподвижно раскинутых крыльях бесшумно скользнула над самой шаландой.
Казалось, она схватила на лету веселую песенку и унесла ее в коралловом клюве, как трепещущую серебряную рыбку.
Мальчики долго смотрели вслед птице, думая, что, может быть, это белоснежная дедушкина душа прилетела посмотреть на свою шаланду и на своих внуков.
Маевка кончилась.
Но к берегу пристали не скоро — часа два еще крутились в море, выжидая удобного момента.
Сначала высадили Терентия возле Золотого Берега, а потом отвезли матроса на Ланжерон.
Прежде чем сойти на берег, матрос долго осматривался по сторонам.
Наконец он махнул рукой: «Ничего.
Авось-небось, как-нибудь...», подхватил под мышку свою щегольскую тросточку с мельхиоровой ручкой в виде лошадиной головы и выпрыгнул из шаланды.
— Спасибо, хлопчики! — пробормотал он поспешно. — До приятного свидания.
И с этими словами исчез в толпе гуляющих.
Петя вернулся домой к обеду, с пузырями на ладонях и красным, за один день обгоревшим лицом.
45
Попутный ветер
Прошла неделя.
За это время Петя ни разу по побывал на море.
Он был занят приготовлениями к отъезду в экономию.
Приходилось то с папой, то с тетей отправляться в город за покупками.
Все вокруг было уже летнее.
Одесский май ничем не отличается от июня.
Город изнемогал от двадцатипятиградусной жары.
Над балконами и магазинами были спущены косые полосатые маркизы с красными фестонами.
На них лежала резкая тень начинающих цвести акаций.
Собаки бегали с высунутыми языками, разыскивая воду.
Между домами вдруг открывалось пламенное море.
В «центре» за зелеными столиками под большими полотняными зонтиками сидели менялы и цветочницы.
Каблуки вязли в размягченном асфальте.
В адских котлах повсюду варилась смола.
О, какое это было наслаждение — целый день ходить по магазинам, делая веселые дачные покупки: серсо, сандалии, марлевые сетки для ловли бабочек, удочки, мячи, фейерверк...
и потом с легкими пакетами странной формы возвращаться домой на летней, открытой конке!
Петино тело еще томилось в знойном городе, но нетерпеливая душа, залетев далеко вперед, уже ехала на пароходе, насквозь прохваченная голубым ветром путешествия.
Но однажды рано утром во дворе раздался знакомый свист.
Мальчик подбежал к окну и увидел посредине двора Гаврика.
Через минуту Петя очутился внизу.
У Гаврика был необыкновенно озабоченный вид.
Его сероватое лицо, решительно поджатые губы и слишком блестящие глаза говорили о том, что произошло какое-то несчастье.
Сердце у Пети сжалось.
— Ну, — против воли понижая голос до шепота, спросил он, — что?
Гаврик, насупившись, отвернулся:
— Ничего.
Хочешь идти с нами на шаланде?
— Когда?
— А сейчас.
Я, Мотька и ты.
Под парусом.
— Брешешь?
— Собака брешет.
— Под парусом?
— Плюнешь мне в глаза.
— Кататься?
— Пускай кататься.
Хочешь?
— Спрашиваешь!
— Тогда быстро!
Идти на шаланде под парусом!
Нечего и говорить, что Петя даже не сбегал домой за фуражкой.
Через десять минут мальчики были уже на берегу.
Шаланда со вставленной мачтой и свернутым парусом, до половины выдвинутая в море, покачивалась на легкой волне.
Босая Мотя возилась на дне лодки, укладывая в ящик под кормой дубовый бочоночек с водой и буханку житного хлеба.
— Петька, берись! — сказал Гаврик, упираясь плечом в корму.
Мальчики навалились и, без особого труда столкнув шаланду, вскочили в нее уже на ходу.
— Поехали!
Гаврик ловко развязал и поднял новый четырехугольный парус.
Слабый ветерок медленно его наполнил.
Шаланду потянуло боком.
Став коленями на корму, Гаврик с усилием надел тяжелый руль и набил на него румпель.
Почувствовав руль, шаланда пошла прямее.
— Побережись!
Петя едва успел присесть на корточки и нагнуться.
Повернутый ветром гик грузно перешел над самой головой слева направо, открыв сияющее море и закрыв глинистый берег, где по колено в бурьяне и дикой петрушке стояла Мотина мама, приложив руку к глазам.
Гаврик нажал на румпель и навалился на него спиной.
Мачта слегка наклонилась.
Вода звучно зажурчала по борту.
Подскакивая и хлопая плоским дном по волне, шаланда вышла в открытое море и пошла вдоль берега.
— Куда мы едем? — спросил Петя.
— Увидишь.
— А далеко?
— Узнаешь.
В глазах у Гаврика опять появился тот же недобрый, сосредоточенный блеск.
Петя посмотрел на Мотю.
Девочка сидела на носу, свесив босые ноги за борт, и неподвижно смотрела вперед.
Ее щеки были строго втянуты, и ветер трепал волосы, еще недостаточно отросшие, чтобы заплести их в косичку.
Некоторое время все молчали.
Вдруг Гаврик полез в карман и вытащил довольно большие часы черной вороненой стали.
Он с важностью приложил их к уху, послушал, как они тикают, и затем не без труда отколупнул крышку мраморным ногтем со множеством белых пятнышек, как известно приносящих человеку счастье.
Если бы Гаврик вытащил из кармана живую гадюку или горсть драгоценных камней, то и тогда Петя был бы удивлен меньше.
Собственные карманные часы!
Это было почти то же самое, что собственный велосипед или собственное монтекристо.
Даже, может быть, больше.
У Пети захватило дух.
Он не верил своим глазам.
Он был подавлен.
А Гаврик между тем принялся сосредоточенно отсчитывать указательным пальцем цифры, шепча себе под нос:
— Один час, два, три, чечире, пьять...
Девьять и еще трошки.
Ничего.
Поспеем.
— Покажи! — закричал Петя вне себя от изумления.
— Не лапай, не купишь.
— Это твои?
— Не. –
И, притянув Петю за рукав, Гаврик таинственно шепнул ему:
— Казенные.
С комитета.
Понятно?
— Понятно, — прошептал Петя, хотя ему совершенно ничего не было понятно.
— Слухай здесь, — продолжал Гаврик, искоса поглядывая на Мотю. — Матроса нашего споймали.
Чуешь?
Он теперь сидит в тюрьме.
Шестой день.
Его после той самой маевки прямо на Ланжероне схватили.
Только у него, понятно, документ на другую фамилию.
Пока ничего.
Ну только если те драконы его откроют, то молись богу, ставь черный крест — сейчас же и повесят.
Чуешь?
А они его могут открыть каждую минуту.
Снимут с него усы.
Найдут какого-нибудь Иуду, сделают очную и откроют.
Теперь чуешь, какое выходит некрасивое дело?
— Врешь! — испуганно воскликнул Петя.
— Раз я тебе говорю — значит, знаю.
Теперь слухай здесь опять.
Пока он сидит тама еще не открытый, ему на воле подстраивают убежать.
Комитет подстраивает.
Сегодня как раз в десять с половиной ровным счетом он будет бежать с тюрьмы прямо на Большой Фонтан, а оттеда на нашей шаланде под парусом обратно в Румынию.
Теперь чуешь, куда мы идем?
На Большой Фонтан.
Шаланду переправляем.
А часы мне Терентий из комитета принес, чтобы не было опоздания.
Гаврик снова достал часы и начал на них старательно смотреть:
— Без чуточки десять.
Успеем в самый раз.
— Как же он убежит? — прошептал Петя. — Его же там сторожат тюремщики и часовые?
— Неважно.
У него как раз в десять и с половиной прогулка.
Выводят погулять на тюремный двор.
Ему только надо перебежать через огороды, а на малофонтанской дороге его уже Терентий дожидается с извозчиком.
И — ходу прямо к шаланде.
Чуешь?
— Чую.
А как же он перелезет через тюремную стену?
Она же высокая.
Во какая!
До второго этажа.
Пока он будет лезть, они его застрелят из винтовки.
Гаврик сморщился, как от оскомины:
— Та не!
Ты слухай здесь.
Зачем ему лезть через стенку? Стенку Терентий подорвет.
— Как это — подорвет?
— Чудак!
Говорю — подорвет.
Сделает в ней пролом.
Ночью под нее один человек с комитета — товарищ Синичкин — подложил танамид,
а сегодня в десять и с половиной утра, аккурат как начнется у нашего матроса прогулка, Терентий с той стороны подпалит фитиль и — ходу к извозчику.
И будем ждать.
Танамид ка-ак бабахнет...
Петя строго посмотрел на Гаврика:
— Что бабахнет?
— Танамид.
— Как?
— Танамид, — не совсем уверенно повторил Гаврик, — который взрывает.
А что?
— Не танамид, а динамит! — наставительно сказал Петя.
— Нехай динамит.
Неважно, лишь бы стенку проломало.
Петя сейчас только вдруг понял как следует значение Гавриковых слов.
Он почувствовал, что его спина покрывается «гусиной кожей».
Темными большими глазами он посмотрел на труха:
— Дай честное благородное слово, что правда.
— Честное благородное.
— Перекрестись.
— Святой истинный крест на церкву.
Гаврик истово и быстро перекрестился на монастырские купола Большого Фонтана.
Но Петя верил ему и без этого.
Креститься заставил больше для порядка.
Петя всей своей душой чувствовал, что это правда.
Гаврик опустил парус.
Шаланда стукнулась о маленькие лодочные мостки.
Берег был пуст и дик.
— У тебя платочка нема? — спросил Гаврик Петю.
— Есть.
— Покажь!
Петя достал из кармана носовой платок, при виде которого тетя, наверное, упала бы в обморок.
Но Гаврик остался вполне доволен.
Он серьезно и важно кивнул головой:
— Годится.
Сховай.
Затем он посмотрел на часы.
Было «десять и еще самые трошки».
— Я останусь в шаланде, — сказал Гаврик, — а ты и Мотька бежите наверх и стойте в переулочке.
Будете их встречать.
Как только они подъедут, замахайте платочком, чтоб я подымал парус.
Соображаешь, Петька?
— Соображаю...
А если их часовой подстрелит?
— Промахнется, — с уверенностью сказал Гаврик и сурово усмехнулся. — Часовой как раз с Дофиновки, знакомый.
Бежи, Петька.
Как только их заметишь, так сразу начинай махать.
Сможешь?
— Спрашиваешь!
Петя и Мотя вылезли из шаланды и побежали наверх.
Здесь, как и на всем побережье от Люстдорфа до Ланжерона, детям была знакома каждая дорожка.
Продираясь сквозь цветущие кусты одичавшей сирени, мальчик и девочка взобрались на высокий обрыв и остановились в переулочке между двумя дачами.
Отсюда было видно и шоссе и море.
Далеко внизу маленькая шаланда покачивалась возле совсем маленьких мостков.
А самого Гаврика было еле видно.
— Мотька, слушай здесь, — сказал Петя, осмотревшись по сторонам. — Я влезу на шелковицу — оттуда дальше видно, — а ты ходи по переулку и тоже хорошенько смотри.
Кто раньше заметит.
По правде сказать, на шелковицу можно было и не лазить, так как снизу тоже все было прекрасно видно.
Но Петя уже почувствовал себя начальником.
Ему хотелось совершать поступки и командовать.
Мальчик разбежался, кряхтя, вскарабкался на дерево, сразу же разорвав на коленях штаны.
Но это не только его не смутило, а, наоборот, сделало еще более суровым и гордым.
Он уселся верхом на ветке и нахмурился.
— Ну? Чего ж ты стоишь?
Ходи!
— Сейчас.
Девочка посмотрела на Петю снизу вверх испуганными, преданными глазами, обеими руками обдернула юбочку и чинно пошла по переулку к дороге.
— Стой!
Подожди!
Мотя остановилась.
— Слушай здесь.
Как только их увидишь, сейчас же кричи мне.
А как только я увижу — буду кричать тебе.
Хочешь?
— Хочу, — тоненьким голоском сказала девочка.
— Ну, ступай.
Мотя повернулась и пошла в густой тени зеленовато-молочных, вот-вот готовых распуститься акаций, оставляя в пыли маленькие следы босых пяток.
Она дошла до угла, постояла там и вернулась обратно.
— Еще не едут.
А у вас?
— И у меня еще не едут.
Ходи дальше.
Девочка снова отправилась до угла и снова вернулась, сообщив, что у нее еще не едут.
— И у меня еще не едут.
Ходи еще.
Сначала мальчику очень нравилась эта игра.
Необыкновенно приятно было сидеть высоко на дереве, с напряжением вглядываясь в конец переулка — не покажется ли мчащийся извозчик.
О, как ясно представлял он себе взмыленную лошадь и кучера, размахивающего над головой свистящим кнутом!
Экипаж подлетает.
Из него выскакивают с револьверами в руках Терентий и матрос.
За ними бегут тюремщики.
Терентий и матрос отстреливаются.
Тюремщики один за другим падают убитые.
Петя изо всех сил машет платком, кричит, ловко прыгает с дерева и мчится, обгоняя всех, к лодке — помогать ставить парус.
А Мотька только сейчас догадалась, что это приехали они.
Ничего не поделаешь: девчонка.
...Но время шло, а никого не было.
Становилось скучновато.
Пете надоело смотреть на ослепительно белое шоссе — то катила карета с английским кучером, одетым, как Евгений Онегин, то с громом проезжала фура с искусственным льдом.
Тогда становилось особенно жарко и особенно сильно хотелось пить.
Мальчик уже давно успел рассмотреть во всех подробностях соседнюю дачу: ярко-зеленые газоны, гравий на дорожках, туи, статую, испещренную лиловыми кляксами тени, вазу, из которой ниспадали длинные, острые листья алоэ, и художника, пишущего пейзаж.
Художник, с закрученными усиками и эспаньолкой, в бархатном берете, сидел под зонтиком на складном полотняном стульчике и, откинувшись, ударял длинной кистью по холсту на мольберте.
Ударит и полюбуется, ударит и полюбуется.
А на оттопыренный большой палец левой руки надета палитра — эта гораздо более красивая, чем сема картина, овальная дощечка, на которой в безумном, но волшебном беспорядке смешаны все краски, все оттенки моря, неба, глины, сирени, травы, облаков, шаланды...
...А между тем уже давно подъехал пыльный извозчик, и по переулку медленно шли два человека.
Впереди них бежала Мотя, крича:
— У меня уже приехали!
Махайте, махайте!
Петя чуть не свалился с дерева.
Он вырвал из кармана платок и стал отчаянно крутить им над головой.
Шаланда закачалась сильнее, и Петя увидел, что Гаврик прыгает и машет руками.
Под шелковицей, на которой сидел Петя, прошли Терентия и матрос.
По их пламенно-красным лицам струился пот.
Мальчик слышал их тяжелое дыхание.
Матрос шел без шапки, сильно хромая.
Его щегольские кремовые брюки — те самые, в которых Петя видел его в последний раз, на маевке, — были порваны и выпачканы кирпичным порошком.
Грязная полуоторванная манишка обнажала выпуклую, блестящую от пота грудь.
Сжатые кулаки были как бы опутаны голубыми веревками жил.
Усики висели.
На обросшем лице сильно выдавались скулы.
Глаза сухо искрились.
Горло двигалось.
— Здравствуйте, дядя! — крикнул Петя.
Терентий и матрос посмотрели на мальчика и усмехнулись.
Пете показалось даже, что матрос подмигнул ему.
Но они уже бежали вниз, оставляя за собой облако пыли.
— А я первая увидела, ага! — сказала Мотя.
Петя слез с дерева, делая вид, что не слышит.
Мальчик и девочка стояли рядом, глядя вниз на шаланду, подымавшую парус.
Они видели, как маленькая фигурка матроса прыгнула в лодку.
Парус надулся.
Его стало относить от берега, как лепесток.
Теперь на опустевших мостках стояли только Терентий и Гаврик.
Через минуту Терентий исчез.
Остался один Гаврик.
Он махнул Пете и Моте рукой и стал не торопясь подниматься по обрыву.
Шаланда, подпрыгивая и разбивая волну, быстро уходила в открытое море, ярко синевшее крепкой зыбью.
— Поехал один, — сказал Петя.
— Ничего.
Мы ему хлеба положили.
Целую буханку.
И восемь таранек.
Скоро к Пете и Моте присоединился и Гаврик.
— Слава богу, отправили, — сказал он, перекрестившись. — А то прямо наказание.
— А как же шаланда? — спросил Петя. — Так теперь и пропала?
— Шаланда пропала, — сумрачно сказал Гаврик, почесав макушку.
— Как же вы будете без шаланды?
— Не дрейфь.
Не пропадем как-нибудь.
Торопиться было некуда.
Дети перелезли через забор и тихонько остановились за спиной художника.
Теперь почти уже весь пейзаж был готов.
Затаив дыхание они засмотрелись, очарованные чудесным возникновением на маленьком холсте целого мира, совсем другого, чем на самом деле, и вместе с тем как две капли воды похожего на настоящий.
— Море есть, а шаланды нету, — шепнула Мотя, как бы нечаянно положив руку на Петино плечо, и тихонько хихикнула.
Но вот художник набрал тонкой кистью каплю белил и в самой середине картины на лаковой синеве только что написанного моря поставил маленькую выпуклую запятую.
— Парус! — восхищенно вздохнула Мотя.
Теперь нарисованное море невозможно было отличить от настоящего.
Все — как там.
Даже парус.
И дети, тихонько толкая друг друга локтями, долго смотрели то на картину, то на настоящее, очень широко открытое море, в туманной голубизне которого таял маленький парус дедушкиной шаланды, легкий и воздушный, как чайка.
...
{Карл Маркс, Фридрих Энгельс @ Манифест Коммунистической партии @ манифест @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Карл Маркс
Фридрих Энгельс
Манифест Коммунистической партии
Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма.
Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские.
Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической?
Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?
Два вывода вытекают из этого факта.
Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами.
Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказкам о призраке коммунизма противопоставить манифест самой партии.
С этой целью в Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий «Манифест», который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках.
I. Буржуа и пролетарии
*Под буржуазией понимается класс современных капиталистов, собственников средств общественного производства, применяющих наемный труд.
*Под пролетариатом понимается класс современных наемных рабочих, которые, будучи лишены своих собственных средств производства, вынуждены, для того чтобы жить, продавать свою рабочую силу.
(Примечание Энгельса к английскому изданию 1888 г.)
История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов.
*То есть вся история, дошедшая до нас в письменных источниках.
В 1847 г. предистория общества, общественная организация, предшествовавшая всей писаной истории, почти совсем еще не была известна.
За истекшее с тех пор время Гакстгаузен открыл общинную собственность на землю в России, Маурер доказал, что она была общественной основой, послужившей исходным пунктом исторического развития всех германских племен, и постепенно выяснилось, что сельская община о общим владением землей является или являлась в прошлом повсюду первобытной формой общества, от Индии до Ирландии.
Внутренняя организация этого первобытного коммунистического общества, в ее типической форме, была выяснена Морганом, увенчавшим дело своим открытием истинной сущности рода и его положения в племени.
С разложением этой первобытной общины начинается расслоение общества на особые и в конце концов антагонистические классы.
Я попытался проследить этот процесс разложения в работе «Der Urspriing der Famille, des Privateigentums and des Staats», 2. Aufl., Stuttgart, 1886 ["Происхождение семьи, частной собственности и государства», 2-е изд., Штутгарт, 1886].
(Примечание Энгельса к английскому .изданию1888 г.)
Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер6 и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов.
Цеховой мастер — это полноправный член цеха, мастер внутри цеха, а не старшина его.
(Примечание Энгельса к английскому изданию 1888 г.)
В предшествующие исторические эпохи мы находим почти повсюду полное расчленение общества на различные сословия, — целую лестницу различных общественных положений.
В Древнем Риме мы встречаем патрициев, всадников, плебеев, рабов; в средние века — феодальных господ, вассалов, цеховых мастеров, подмастерьев, крепостных, и к тому же почти в каждом из этих классов — еще особые градации.
Вышедшее из недр погибшего феодального общества современное буржуазное общество не уничтожило классовых противоречий.
Оно только поставило новые классы, новые условия угнетения и новые формы борьбы на место старых.
Наша эпоха, эпоха буржуазии, отличается, однако, тем, что она упростила классовые противоречия: общество все более и более раскалывается на два большие враждебные лагеря, на два большие, стоящие друг против друга, класса — буржуазию и пролетариат.
Из крепостных средневековья вышло свободное население первых городов; из этого сословия горожан развились первые элементы буржуазии.
Открытие Америки и морского пути вокруг Африки создало для подымающейся буржуазии новое поле деятельности.
Ост-индский и китайский рынки, колонизация Америки, обмен с колониями, увеличение количества средств обмена и товаров вообще дали неслыханный до тех пор толчок торговле, мореплаванию, промышленности и тем самым вызвали в распадавшемся феодальном обществе быстрое развитие революционного элемента.
Прежняя феодальная, или цеховая, организация промышленности более не могла удовлетворить спроса, возраставшего вместе с новыми рынками.
Место ее заняла мануфактура.
Цеховые мастера были вытеснены промышленным средним сословием; разделение труда между различными корпорациями исчезло, уступив место разделению труда внутри отдельной мастерской.
Но рынки все росли, спрос все увеличивался.
Удовлетворить его не могла уже и мануфактура.
Тогда пар и машина произвели революцию в промышленности.
Место мануфактуры заняла современная крупная промышленность, место промышленного среднего сословия заняли миллионеры-промышленники, предводители целых промышленных армий, современные буржуа.
Крупная промышленность создала всемирный рынок, подготовленный открытием Америки.
Всемирный рынок вызвал колоссальное развитие торговли, мореплавания и средств сухопутного сообщения.
Это в свою очередь оказало воздействие на расширение промышленности, и в той же мере, в какой росли промышленность, торговля, мореплавание, железные дороги, развивалась буржуазия, она увеличивала свои капиталы и оттесняла на задний план все классы, унаследованные от средневековья.
Мы видим, таким образом, что современная буржуазия сама является продуктом длительного процесса развития, ряда переворотов в способе производства и обмена.
Каждая из этих ступеней развития буржуазии сопровождалась соответствующим политическим успехом этого класса.
Угнетенное сословие при господстве феодалов, вооруженная и самоуправляющаяся ассоциация в коммуне, тут — независимая городская республика, там — третье, податное сословие монархии, затем, в период мануфактуры, — противовес дворянству в сословной или в абсолютной монархии и главная основа крупных монархий вообще, наконец, со времени установления крупной промышленности и всемирного рынка, она завоевала себе исключительное политическое господство в современном представительном государстве.
Современная государственная власть — это только комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии.
*«Коммунами» назывались во Франции нарождавшиеся города дате до того времени, когда они отвоевали у своих феодальных владык и господ местное самоуправление и политические права «третьего сословия».
Вообще говоря, здесь в качестве типичной страны экономического развития буржуазии взята Англия, в качестве типичной страны ее политического развития — Франция.
(Примечание Энгельса к английскому изданию 1888 г.)
*Коммуна — так называли горожане Италии и Франции свою городскую общину, после того как они откупили или отвоевали у своих феодальных господ первые права самоуправления.
(Примечание Энгельса к немецкому изданию 1888 г.)
*В английском издании 1888 г., редактированном Энгельсом, после слов «независимая городская республика» вставлены слова; «(как в Италии и Германии)», а после слов «третье, податное сословие мовархии» — «(как во Франции)»
Ред.
Буржуазия сыграла в истории чрезвычайно революционную роль.
Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения.
Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана».
В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности.
Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли.
Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой.
Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом.
Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников.
Буржуазия сорвала с семейных отношений их трогательно-сентиментальный покров и свела их к чисто денежным отношениям.
Буржуазия показала, что грубое проявление силы в средние века, вызывающее такое восхищение у реакционеров, находило себе естественное дополнение в лени и неподвижности.
Она впервые показала, чего может достигнуть человеческая деятельность.
Она создала чудеса искусства, но совсем иного рода, чем египетские пирамиды, римские водопроводы и готические соборы; она совершила совсем иные походы, чем переселение народов и крестовые походы.
Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений.
Напротив, первым условием существования всех прежних промышленных классов было сохранение старого способа производства в неизменном виде.
Беспрестанные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечная неуверенность и движение отличают буржуазную эпоху от всех других.
Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть.
Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения.
Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару.
Всюду должна она внедриться, всюду обосноваться, всюду установить связи.
Буржуазия путем эксплуатации всемирного рынка сделала производство и потребление всех стран космополитическим.
К великому огорчению реакционеров она вырвала из-под ног промышленности национальную почву.
Исконные национальные отрасли промышленности уничтожены и продолжают уничтожаться с каждым днем.
Их вытесняют новые отрасли промышленности, введение которых становится вопросом жизни для всех цивилизованных наций, — отрасли, перерабатывающие уже не местное сырье, а сырье, привозимое из самых отдаленных областей земного шара, и вырабатывающие фабричные продукты, потребляемые не только внутри данной страны, но и во всех частях света.
Вместо старых потребностей, удовлетворявшихся отечественными продуктами, возникают новые, для удовлетворения которых требуются продукты самых отдаленных стран и самых различных климатов.
На смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счет продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга.
Это в равной мере относится как к материальному, так и к духовному производству.
Плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием.
Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература.
Буржуазия быстрым усовершенствованием всех орудий производства и бесконечным облегчением средств сообщения вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, нации.
Дешевые цены ее товаров — вот та тяжелая артиллерия, с помощью которой она разрушает все китайские стены и принуждает к капитуляции самую упорную ненависть варваров к иностранцам.
Под страхом гибели заставляет она все нации принять буржуазный способ производства, заставляет их вводить у себя так называемую цивилизацию, т. е. становиться буржуа.
Словом, она создает себе мир по своему образу и подобию.
Буржуазия подчинила деревню господству города.
Она создала огромные города, в высокой степени увеличила численность городского населения по сравнению с сельским и вырвала таким образом значительную часть населения из идиотизма деревенской жизни.
Так же как деревню она сделала зависимой от города, так варварские и полуварварские страны она поставила в зависимость от стран цивилизованных, крестьянские народы — от буржуазных народов, Восток — от Запада.
Буржуазия все более и более уничтожает раздробленность средств производства, собственности и населения.
Она сгустила население, централизовала средства производства, концентрировала собственность в руках немногих.
Необходимым следствием этого была политическая централизация.
Независимые, связанные почти только союзными отношениями области с различными интересами, законами, правительствами и таможенными пошлинами, оказались сплоченными в одну нацию, с одним правительством, с одним законодательством, с одним национальным классовым интересом, с одной таможенной границей.
Буржуазия менее чем за сто лет своего классового господства создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения, вместе взятые.
Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из-под земли, массы населения, — какое из прежних столетий могло подозревать, что такие производительные силы дремлют в недрах общественного труда!
Итак, мы видели, что средства производства и обмена, на основе которых сложилась буржуазия, были созданы в феодальном обществе.
На известной ступени развития этих средств производства и обмена отношения, в которых происходили производство и обмен феодального общества, феодальная организация земледелия и промышленности, одним словом, феодальные отношения собственности, уже перестали соответствовать развившимся производительным силам.
Они тормозили производство, вместо того чтобы его развивать.
Они превратились в его оковы.
Их необходимо было разбить, и они были разбиты.
Место их заняла свободная конкуренция, с соответствующим ей общественным и политическим строем, с экономическим и политическим господством класса буржуазии.
Подобное же движение совершается на наших глазах.
Современное буржуазное общество, с его буржуазными отношениями производства и обмена, буржуазными отношениями собственности, создавшее как бы по волшебству столь могущественные средства производства и обмена, походит на волшебника, который не в состоянии более справиться с подземными силами, вызванными его заклинаниями.
Вот уже несколько десятилетий история промышленности и торговли представляет собой лишь историю возмущения современных производительных сил против современных производственных отношений, против тех отношений собственности, которые являются условием существования буржуазии и ее господства.
Достаточно указать на торговые кризисы, которые, возвращаясь периодически, все более и более грозно ставят под вопрос существование всего буржуазного общества.
Во время торговых кризисов каждый раз уничтожается значительная часть не только изготовленных продуктов, но даже созданных уже производительных сил.
Во время кризисов разражается общественная эпидемия, которая всем предшествующим эпохам показалась бы нелепостью, — эпидемия перепроизводства.
Общество оказывается вдруг отброшенным назад к состоянию внезапно наступившего варварства, как будто голод, всеобщая опустошительная война лишили его всех жизненных средств; кажется, что промышленность, торговля уничтожены, — и почему?
Потому, что общество обладает слишком большой цивилизацией, имеет слишком много жизненных средств, располагает слишком большой промышленностью и торговлей.
Производительные силы, находящиеся в его распоряжении, не служат более развитию буржуазных отношений собственности; напротив, они стали непомерно велики для этих отношений, буржуазные отношения задерживают их развитие; и когда производительные силы начинают преодолевать эти преграды, они приводят в расстройство все буржуазное общество, ставят под угрозу существование буржуазной собственности.
Буржуазные отношения стали слишком узкими, чтобы вместить созданное ими богатство. — Каким путем преодолевает буржуазия кризисы?
С одной стороны, путем вынужденного уничтожения целой массы производительных сил, с другой стороны, путем завоевания новых рынков и более основательной эксплуатации старых.
Чем же, следовательно?
Тем, что она подготовляет более всесторонние и более сокрушительные кризисы и уменьшает средства противодействия им.
Оружие, которым буржуазия ниспровергла феодализм, направляется теперь против самой буржуазии.
Но буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть; она породила и людей, которые направят против нее это оружие, — современных рабочих, пролетариев.
В той же самой степени, в какой развивается буржуазия, т. е. капитал, развивается и пролетариат, класс современных рабочих, которые только тогда и могут существовать, когда находят работу, а находят ее лишь до тех пор, пока их труд увеличивает капитал.
Эти рабочие, вынужденные продавать себя поштучно, представляют собой такой же товар, как и всякий другой предмет торговли, а потому в равной мере подвержены всем случайностям конкуренции, всем колебаниям рынка.
Вследствие возрастающего применения машин и разделения труда, труд пролетариев утратил всякий самостоятельный характер, а вместе с тем и всякую привлекательность для рабочего.
Рабочий становится простым придатком машины, от него требуются только самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы.
Издержки на рабочего сводятся поэтому почти исключительно к жизненным средствам, необходимым для его содержания и продолжения его рода.
Но цена всякого товара, а следовательно и труда, равна издержкам его производства.
Поэтому в той же самой мере, в какой растет непривлекательность труда, уменьшается заработная плата.
Больше того: в той же мере, в какой возрастает применение машин и разделение труда, возрастает и количество труда, за счет ли увеличения числа рабочих часов, или же вследствие увеличения количества труда, требуемого в каждый данный промежуток времени, ускорения хода машин и т. д.
* В английском издании 1888 года вместо слов «количество труда», напечатано - «сложность труда».
Ред.
Современная промышленность превратила маленькую мастерскую патриархального мастера в крупную фабрику промышленного капиталиста.
Массы рабочих, скученные на фабрике, организуются по-солдатски.
Как рядовые промышленной армии, они ставятся под надзор целой иерархии унтер-офицеров и офицеров.
Они — рабы не только класса буржуазии, буржуазного государства, ежедневно и ежечасно порабощает их машина, надсмотрщик и прежде всего сам отдельный буржуа-фабрикант.
Эта деспотия тем мелочнее, ненавистнее, она тем больше ожесточает, чем откровеннее ее целью провозглашается нажива.
Чем менее искусства и силы требует ручной труд, т. е. чем более развивается современная промышленность, тем более мужской труд вытесняется женским и детским.
По отношению к рабочему классу различия пола и возраста утрачивают всякое общественное значение.
Существуют лишь рабочие инструменты, требующие различных издержек в зависимости от возраста и пола.
Когда заканчивается эксплуатация рабочего фабрикантом и рабочий получает, наконец, наличными свою заработную плату, на него набрасываются другие части буржуазии — домовладелец, лавочник, ростовщик и т. п.
Низшие слои среднего сословия: мелкие промышленники, мелкие торговцы и рантье, ремесленники и крестьяне — все эти классы опускаются в ряды пролетариата, частью оттого, что их маленького капитала недостаточно для ведения крупных промышленных предприятий и он не выдерживает конкуренции с более крупными капиталистами, частью потому, что их профессиональное мастерство обесценивается в результате введения новых методов производства.
Так рекрутируется пролетариат из всех классов населения.
Пролетариат проходит различные ступени развития.
Его борьба против буржуазии начинается вместе с его существованием.
Сначала борьбу ведут отдельные рабочие, потом рабочие одной фабрики, затем рабочие одной отрасли труда в одной местности против отдельного буржуа, который их непосредственно эксплуатирует.
Рабочие направляют свои удары не только против буржуазных производственных отношений, но и против самих орудий производства; они уничтожают конкурирующие иностранные товары, разбивают машины, поджигают фабрики, силой пытаются восстановить потерянное положение средневекового рабочего.
На этой ступени рабочие образуют рассеянную по всей стране и раздробленную конкуренцией массу.
Сплочение рабочих масс пока является еще не следствием их собственного объединения, а лишь следствием объединения буржуазии, которая для достижения своих собственных политических целей должна, и пока еще может, приводить в движение весь пролетариат.
На этой ступени пролетарии борются, следовательно, не со своими врагами, а с врагами своих врагов — с остатками абсолютной монархии, землевладельцами, непромышленными буржуа, мелкими буржуа.
Все историческое движение сосредоточивается, таким образом, в руках буржуазии; каждая одержанная в таких условиях победа является победой буржуазии.
Но с развитием промышленности пролетариат не только возрастает численно; он скопляется в большие массы, сила его растет, и он все более ее ощущает.
Интересы и условия жизни пролетариата все более и более уравниваются по мере того, как машины все более стирают различия между отдельными видами труда и почти всюду низводят заработную плату до одинаково низкого уровня.
Возрастающая конкуренция буржуа между собою и вызываемые ею торговые кризисы ведут к тому, что заработная плата рабочих становится все неустойчивее; все быстрее развивающееся, непрерывное совершенствование машин делает жизненное положение пролетариев все менее обеспеченным; столкновения между отдельным рабочим и отдельным буржуа все более принимают характер столкновений между двумя классами.
Рабочие начинают с того, что образуют коалиции против буржуа;
они выступают сообща для защиты своей заработной платы.
Они основывают даже постоянные ассоциации для того, чтобы обеспечить себя средствами на случай возможных столкновений.
Местами борьба переходит в открытые восстания.
* В английском издании 1888 г. после слова «коалиции» вставлено: «(профессиональные союзы)».
Ред.
Рабочие время от времени побеждают, но эти победы лишь преходящи.
Действительным результатом их борьбы является не непосредственный успех, а все шире распространяющееся объединение рабочих.
Ему способствуют все растущие средства сообщения, создаваемые крупной промышленностью и устанавливающие связь между рабочими различных местностей.
Лишь эта связь и требуется для того, чтобы централизовать многие местные очаги борьбы, носящей повсюду одинаковый характер, и слить их в одну национальную, классовую борьбу.
А всякая классовая борьба есть борьба политическая.
И объединение, для которого средневековым горожанам с их проселочными дорогами требовались столетия, достигается современными пролетариями, благодаря железным дорогам, в течение немногих лет.
Эта организация пролетариев в класс, и тем самым — в политическую партию, ежеминутно вновь разрушается конкуренцией между самими рабочими.
Но она возникает снова и снова, становясь каждый раз сильнее, крепче, могущественнее.
Она заставляет признать отдельные интересы рабочих в законодательном порядке, используя для этого раздоры между отдельными слоями буржуазии.
Например, закон о десятичасовом рабочем дне в Англии.
Вообще столкновения внутри старого общества во многих отношениях способствуют процессу развития пролетариата.
Буржуазия ведет непрерывную борьбу: сначала против аристократии, позднее против тех частей самой же буржуазии, интересы которых приходят в противоречие с прогрессом промышленности, и постоянно — против буржуазии всех зарубежных стран.
Во всех этих битвах она вынуждена обращаться к пролетариату, призывать его на помощь и вовлекать его таким образом в политическое движение.
Она, следовательно, сама передает пролетариату элементы своего собственного образования, т. е. оружие против самой себя.
* В английском издании 1888 г. вместо слов «элементы своего собственного образования» напечатано: «элементы своего собственного политического и общего образования».
Ред.
Далее, как мы видели, прогресс промышленности сталкивает в ряды пролетариата целые слои господствующего класса или, по крайней мере, ставит под угрозу условия их жизни.
Они также приносят пролетариату большое количество элементов образования.
Наконец, в те периоды, когда классовая борьба приближается к развязке, процесс разложения внутри господствующего класса, внутри всего старого общества принимает такой бурный, такой резкий характер, что небольшая часть господствующего класса отрекается от него и примыкает к революционному классу, к тому классу, которому принадлежит будущее.
Вот почему, как прежде часть дворянства переходила к буржуазии, так теперь часть буржуазии переходит к пролетариату, именно — часть буржуа-идеологов, которые возвысились до теоретического понимания всего хода исторического движения.
Из всех классов, которые противостоят теперь буржуазии, только пролетариат представляет собой действительно революционный класс.
Все прочие классы приходят в упадок и уничтожаются с развитием крупной промышленности, пролетариат же есть ее собственный продукт.
Средние сословия: мелкий промышленник, мелкий торговец, ремесленник и крестьянин — все они борются с буржуазией для того, чтобы спасти свое существование от гибели, как средних сословий.
Они, следовательно, не революционны, а консервативны.
Даже более, они реакционны: они стремятся повернуть назад колесо истории.
Если они революционны, то постольку, поскольку им предстоит переход в ряды пролетариата, поскольку они защищают не свои настоящие, а свои будущие интересы, поскольку они покидают свою собственную точку зрения для того, чтобы встать на точку зрения пролетариата.
Люмпен-пролетариат, этот пассивный продукт гниения самых низших слоев старого общества, местами вовлекается пролетарской революцией в движение, но в силу всего своего жизненного положения он гораздо более склонен продавать себя для реакционных козней.
Жизненные условия старого общества уже уничтожены в жизненных условиях пролетариата.
У пролетария нет собственности; его отношение к жене и детям не имеет более ничего общего с буржуазными семейными отношениями; современный промышленный труд, современное иго капитала, одинаковое как в Англии, так и во Франции, как в Америке, так и в Германии, стерли с него всякий национальный характер.
Законы, мораль, религия — все это для него не более как буржуазные предрассудки, за которыми скрываются буржуазные интересы.
Все прежние классы, завоевав себе господство, стремились упрочить уже приобретенное ими положение в жизни, подчиняя все общество условиям, обеспечивающим их способ присвоения.
Пролетарии же могут завоевать общественные производительные силы, лишь уничтожив свой собственный нынешний способ присвоения, а тем самым и весь существовавший до сих пор способ присвоения в целом.
У пролетариев нет ничего своего, что надо было бы им охранять, они должны разрушить все, что до сих пор охраняло и обеспечивало частную собственность.
Все до сих пор происходившие движения были движениями меньшинства или совершались в интересах меньшинства.
Пролетарское движение есть самостоятельное движение огромного большинства в интересах огромного большинства.
Пролетариат, самый низший слой современного общества, не может подняться, не может выпрямиться без того, чтобы при этом не взлетела на воздух вся возвышающаяся над ним надстройка из слоев, образующих официальное общество.
Если не по содержанию, то по форме борьба пролетариата против буржуазии является сначала борьбой национальной.
Пролетариат каждой страны, конечно, должен сперва покончить со своей собственной буржуазией.
Описывая наиболее общие фазы развития пролетариата, мы прослеживали более или менее прикрытую гражданскую войну внутри существующего общества вплоть до того пункта, когда она превращается в открытую революцию, и пролетариат основывает свое господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии.
Все доныне существовавшие общества основывались, как мы видели, на антагонизме между классами угнетающими и угнетенными.
Но, чтобы возможно было угнетать какой-либо класс, необходимо обеспечить условия, при которых он мог бы влачить, по крайней мере, свое рабское существование.
Крепостной в крепостном состоянии выбился до положения члена коммуны так же, как мелкий буржуа под ярмом феодального абсолютизма выбился до положения буржуа.
Наоборот, современный рабочий с прогрессом промышленности не поднимается, а все более опускается ниже условий существования своего собственного класса.
Рабочий становится паупером, и пауперизм растет еще быстрее, чем население и богатство.
Это ясно показывает, что буржуазия неспособна оставаться долее господствующим классом общества и навязывать всему обществу условия существования своего класса в качестве регулирующего закона.
Она неспособна господствовать, потому что неспособна обеспечить своему рабу даже рабского уровня существования, потому что вынуждена дать ему опуститься до такого положения, когда она сама должна его кормить, вместо того чтобы кормиться за его счет.
Общество не может более жить под ее властью, т. е. ее жизнь несовместима более с обществом.
Основным условием существования и господства класса буржуазии является накопление богатства в руках частных лиц, образование и увеличение капитала.
Условием существования капитала является наемный труд.
Наемный труд держится исключительно на конкуренции рабочих между собой.
Прогресс промышленности, невольным носителем которого является буржуазия, бессильная ему сопротивляться, ставит на место разъединения рабочих конкуренцией революционное объединение их посредством ассоциации.
Таким образом, с развитием крупной промышленности из-под ног буржуазии вырывается сама основа, на которой она производит и присваивает продукты.
Она производит прежде всего своих собственных могильщиков.
Ее гибель и победа пролетариата одинаково неизбежны.
II.
Пролетарии и коммунисты
В каком отношении стоят коммунисты к пролетариям вообще?
Коммунисты не являются особой партией, противостоящей другим рабочим партиям.
У них нет никаких интересов, отдельных от интересов всего пролетариата в целом.
Они не выставляют никаких особых принципов, под которые они хотели бы подогнать пролетарское движение.
*В английском издании 1888 г. вместо «особых» оказано «сектантских».
Ред.
Коммунисты отличаются от остальных пролетарских партий лишь тем, что, с одной стороны, в борьбе пролетариев различных наций они выделяют и отстаивают общие, не зависящие от национальности интересы всего пролетариата; с другой стороны, тем, что на различных ступенях развития, через которые проходит борьба пролетариата с буржуазией, они всегда являются представителями интересов движения в целом.
Коммунисты, следовательно, на практике являются самой решительной, всегда побуждающей к движению вперед частью рабочих партий всех стран, а в теоретическом отношении у них перед остальной массой пролетариата преимущество в понимании условий, хода и общих результатов пролетарского движения.
Ближайшая цель коммунистов та же, что и всех остальных пролетарских партий: формирование пролетариата в класс, ниспровержение господства буржуазии, завоевание пролетариатом политической власти.
Теоретические положения коммунистов ни в какой мере не основываются на идеях, принципах, выдуманных или открытых тем или другим обновителем мира.
Они являются лишь общим выражением действительных отношений происходящей классовой борьбы, выражением совершающегося на наших глазах исторического движения.
Уничтожение ранее существовавших отношений собственности не является чем-то присущим исключительно коммунизму.
Все отношения собственности были подвержены постоянной исторической смене, постоянным историческим изменениям.
Например, французская революция отменила феодальную собственность, заменив ее собственностью буржуазной.
Отличительной чертой коммунизма является не отмена собственности вообще, а отмена буржуазной собственности.
Но современная буржуазная частная собственность есть последнее и самое полное выражение такого производства и присвоения продуктов, которое держится на классовых антагонизмах, на эксплуатации одних другими.
* В английском издании 1888 г. вместо слое «эксплуатации одних другими» напечатано: «эксплуатации большинства меньшинством».
Ред.
В этом смысле коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности.
Нас, коммунистов, упрекали в том, что мы хотим уничтожить собственность, лично приобретенную, добытую своим трудом, собственность, образующую основу всякой личной свободы, деятельности и самостоятельности.
Заработанная, благоприобретенная, добытая своим трудом собственность!
Говорите ли вы о мелкобуржуазной, мелкокрестьянской собственности, которая предшествовала собственности буржуазной?
Нам нечего ее уничтожать, развитие промышленности ее уничтожило и уничтожает изо дня в день.
Или, быть может, вы говорите о современной буржуазной частной собственности?
Но разве наемный труд, труд пролетария, создает ему собственность?
Никоим образом.
Он создает капитал, т. е. собственность, эксплуатирующую наемный труд, собственность, которая может увеличиваться лишь при условии, что она порождает новый наемный труд, чтобы снова его эксплуатировать.
Собственность в ее современном виде движется в противоположности между капиталом и наемным трудом.
Рассмотрим же обе стороны этой противоположности.
Быть капиталистом — значит занимать в производстве не только чисто личное, но и общественное положение.
Капитал — это коллективный продукт и может быть приведен в движение лишь совместной деятельностью многих членов общества, а в конечном счете — только совместной деятельностью всех членов общества.
Итак, капитал — не личная, а общественная сила.
Следовательно, если капитал будет превращен в коллективную, всем членам общества принадлежащую, собственность, то это не будет превращением личной собственности в общественную.
Изменится лишь общественный характер собственности.
Она потеряет свой классовый характер.
Перейдем к наемному труду.
Средняя цена наемного труда есть минимум заработной платы, т. е. сумма жизненных средств, необходимых для сохранения жизни рабочего как рабочего.
Следовательно, того, что наемный рабочий присваивает в результате своей деятельности, едва хватает для воспроизводства его жизни.
Мы вовсе не намерены уничтожить это личное присвоение продуктов труда, служащих непосредственно для воспроизводства жизни, присвоение, не оставляющее никакого избытка, который мог бы создать власть над чужим трудом.
Мы хотим уничтожить только жалкий характер такого присвоения, когда рабочий живет только для того, чтобы увеличивать капитал, и живет лишь постольку, поскольку этого требуют интересы господствующего класса.
В буржуазном обществе живой труд есть лишь средство увеличивать накопленный труд.
В коммунистическом обществе накопленный труд — это лишь средство расширять, обогащать, облегчать жизненный процесс рабочих.
Таким образом, в буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим, в коммунистическом обществе — настоящее над прошлым.
В буржуазном обществе капитал обладает самостоятельностью и индивидуальностью, между тем как трудящийся индивидуум лишен самостоятельности и обезличен.
И уничтожение этих отношений буржуазия называет упразднением личности и свободы!
Она права.
Действительно, речь идет об упразднении буржуазной личности, буржуазной самостоятельности и буржуазной свободы.
Под свободой, в рамках нынешних буржуазных производственных отношений, понимают свободу торговли, свободу купли и продажи.
Но с падением торгашества падет и свободное торгашество.
Разговоры о свободном торгашестве, как и все прочие высокопарные речи наших буржуа о свободе, имеют вообще смысл лишь по отношению к несвободному торгашеству, к порабощенному горожанину средневековья, а не по отношению к коммунистическому уничтожению торгашества, буржуазных производственных отношений и самой буржуазии.
Вы приходите в ужас от того, что мы хотим уничтожить частную собственность.
Но в вашем нынешнем обществе частная собственность уничтожена для девяти десятых его членов; она существует именно благодаря тому, что не существует для девяти десятых.
Вы упрекаете нас, следовательно, в том, что мы хотим уничтожить собственность, предполагающую в качество необходимого условия отсутствие собственности у огромного большинства общества.
Одним словом, вы упрекаете нас в том, что мы хотим уничтожить вашу собственность.
Да, мы действительно хотим это сделать.
С того момента, когда нельзя будет более превращать труд в капитал, в деньги, в земельную ренту, короче — в общественную силу, которую можно монополизировать, т. е. с того момента, когда личная собственность не сможет более превращаться в буржуазную собственность, — с этого момента, заявляете вы, личность уничтожена.
Вы сознаетесь, следовательно, что личностью вы не признаете никого, кроме буржуа, т. е. буржуазного собственника.
Такая личность действительно должна быть уничтожена.
Коммунизм ни у кого не отнимает возможности присвоения общественных продуктов, он отнимает лишь возможность посредством этого присвоения порабощать чужой труд.
Выдвигали возражение, будто с уничтожением частной собственности прекратится всякая деятельность и воцарится всеобщая леность.
В таком случае буржуазное общество должно было бы давно погибнуть от лености, ибо здесь тот, кто трудится, ничего не приобретает, а тот, кто приобретает, не трудится.
Все эти опасения сводятся к тавтологии, что нет больше наемного труда, раз не существует больше капитала.
Все возражения, направленные против коммунистического способа присвоения и производства материальных продуктов, распространяются также на присвоение и производство продуктов умственного труда.
Подобно тому как уничтожение классовой собственности представляется буржуа уничтожением самого производства, так и уничтожение классового образования для него равносильно уничтожению образования вообще.
Образование, гибель которого он оплакивает, является для громадного большинства превращением в придаток машины.
Но не спорьте с нами, оценивая при этом отмену буржуазной собственности с точки зрения ваших буржуазных представлений о свободе, образовании, праве и т. д.
Ваши идеи сами являются продуктом буржуазных производственных отношений и буржуазных отношений собственности, точно так же как ваше право есть лишь возведенная в закон воля вашего класса, воля, содержание которой определяется материальными условиями жизни вашего класса.
Ваше пристрастное представление, заставляющее вас превращать свои производственные отношения и отношения собственности из отношений исторических, преходящих в процессе развития производства, в вечные законы природы и разума, вы разделяете со всеми господствовавшими прежде и погибшими классами.
Когда заходит речь о буржуазной собственности, вы не смеете более понять того, что кажется вам понятным в отношении собственности античной или феодальной.
Уничтожение семьи!
Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов.
На чем основана современная, буржуазная семья?
На капитале, на частной наживе.
В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит свое дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции.
Буржуазная семья естественно отпадает вместе с отпадением этого ее дополнения, и обе вместе исчезнут с исчезновением капитала.
Или вы упрекаете нас в том, что мы хотим прекратить эксплуатацию детей их родителями?
Мы сознаемся в этом преступлении.
Но вы утверждаете, что, заменяя домашнее воспитание общественным, мы хотим уничтожить самые дорогие для человека отношения.
А разве ваше воспитание не определяется обществом?
Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу и т. д.?
Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса.
Буржуазные разглагольствования о семье и воспитании, о нежных отношениях между родителями и детьми внушают тем более отвращения, чем более разрушаются все семейные связи в среде пролетариата благодаря развитию крупной промышленности, чем более дети превращаются в простые предметы торговли и рабочие инструменты.
Но вы, коммунисты, хотите ввести общность жен, — кричит нам хором вся буржуазия.
Буржуа смотрит на свою жену как на простое орудие производства.
Он слышит, что орудия производства предполагается предоставить в общее пользование, и, конечно, не может отрешиться от мысли, что и женщин постигнет та же участь.
Он даже и не подозревает, что речь идет как раз об устранении такого положения женщины, когда она является простым орудием производства.
Впрочем, нет ничего смешнее высокоморального ужаса наших буржуа по поводу мнимой официальной общности жен у коммунистов.
Коммунистам нет надобности вводить общность жен, она существовала почти всегда.
Наши буржуа, не довольствуясь тем, что в их распоряжении находятся жены и дочери их рабочих, не говоря уже об официальной проституции, видят особое наслаждение в том, чтобы соблазнять жен друг у друга.
Буржуазный брак является в действительности общностью жен.
Коммунистам можно было бы сделать упрек разве лишь в том, будто они хотят ввести вместо лицемерно-прикрытой общности жен официальную, открытую.
Но ведь само собой разумеется, что с уничтожением нынешних производственных отношений исчезнет и вытекающая из них общность жен, т. е. официальная и неофициальная проституция.
Далее, коммунистов упрекают, будто они хотят отменить отечество, национальность.
Рабочие не имеют отечества.
У них нельзя отнять то, чего у них нет.
Так как пролетариат должен прежде всего завоевать политическое господство, подняться до положения национального класса, конституироваться как нация, он сам пока еще национален, хотя совсем не в том смысле, как понимает это буржуазия.
В английском издании 1888 г. вместо слов «подняться до положения национального класса» напечатано: «подняться до подозрения ведущего класса нации».
Ред.
Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни.
Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение.
Соединение усилий, по крайней мере цивилизованных стран, есть одно из первых условий освобождения пролетариата.
В той же мере, в какой будет уничтожена эксплуатация одного индивидуума другим, уничтожена будет и эксплуатация одной нации другой.
Вместе с антагонизмом классов внутри наций падут и враждебные отношения наций между собой.
Обвинения против коммунизма, выдвигаемые с религиозных, философских и вообще идеологических точек зрения, не заслуживают подробного рассмотрения.
Нужно ли особое глубокомыслие, чтобы понять, что вместо с условиями жизни людей, с их общественными отношениями, с их общественным бытием изменяются также и их представления, взгляды и понятия, — одним словом, их сознание?
Что же доказывает история идей, как не то, что духовное производство преобразуется вместе с материальным?
Господствующими идеями любого времени были всегда лишь идеи господствующего класса.
Говорят об идеях, революционизирующих все общество; этим выражают лишь тот факт, что внутри старого общества образовались элементы нового, что рука об руку с разложением старых условий жизни идет и разложение старых идей.
Когда древний мир клонился к гибели, древние религии были побеждены христианской религией.
Когда христианские идеи в XVIII веке гибли под ударом просветительных идей, феодальное общество вело свой смертный бой с революционной в то время буржуазией.
Идеи свободы совести и религии выражали в области знания лишь господство свободной конкуренции.
«Но», скажут нам, «религиозные, моральные, философские, политические, правовые идеи и т. д., конечно, изменялись в ходе исторического развития.
Религия же, нравственность, философия, политика, право всегда сохранялись в этом беспрерывном изменении.
К тому же существуют вечные истины, как свобода, справедливость и т. д., общие всем стадиям общественного развития.
Коммунизм же отменяет вечные истины, он отменяет религию, нравственность, вместо того чтобы обновить их; следовательно, он противоречит всему предшествовавшему ходу исторического развития».
К чему сводится это обвинение?
История всех доныне существовавших обществ двигалась в классовых противоположностях, которые в разные эпохи складывались различно.
Но какие бы формы они ни принимали, эксплуатация одной части общества другою является фактом, общим всем минувшим столетиям.
Неудивительно поэтому, что общественное сознание всех веков, несмотря на все разнообразие и все различия, движется в определенных общих формах, в формах сознания, которые вполне исчезнут лишь с окончательным исчезновением противоположности классов.
Коммунистическая революция есть самый решительный разрыв с унаследованными от прошлого отношениями собственности; неудивительно, что в ходе своего развития она самым решительным образом порывает с идеями, унаследованными от прошлого.
Оставим, однако, возражения буржуазии против коммунизма.
Мы видели уже выше, что первым шагом в рабочей революции является превращение пролетариата в господствующий класс, завоевание демократии.
Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т. е. пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил.
Это может, конечно, произойти сначала лишь при помощи деспотического вмешательства в право собственности и в буржуазные производственные отношения, т. е. при помощи мероприятий, которые экономически кажутся недостаточными и несостоятельными, но которые в ходе движения перерастают самих себя и неизбежны как средство для переворота во всем способе производства.
Эти мероприятия будут, конечно, различны в различных странах.
Однако в наиболее передовых странах могут быть почти повсеместно применены следующие меры:
1. Экспроприация земельной собственности и обращение земельной ренты на покрытие государственных расходов.
2. Высокий прогрессивный налог.
3. Отмена права наследования.
4. Конфискация имущества всех эмигрантов и мятежников.
5. Централизация кредита в руках государства посредством национального банка с государственным капиталом и с исключительной монополией.
6. Централизация всего транспорта в руках государства.
7. Увеличение числа государственных фабрик, орудий производства, расчистка под пашню и улучшение земель по общему плану.
8. Одинаковая обязательность труда для всех, учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия.
9. Соединение земледелия с промышленностью, содействие постепенному устранению различия между городом и деревней.
* В издании 1872 г. и в последующих немецких изданиях слово «противоположности» было заменено словом «различия».
Ред.
10. Общественное и бесплатное воспитание всех детей.
Устранение фабричного труда детей в современной его форме.
Соединение воспитания с материальным производством и т. д.
Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство сосредоточится в руках ассоциации индивидов, тогда публичная власть потеряет свой политический характер.
Политическая власть в собственном смысле слова — это организованное насилие одного класса для подавления другого.
Если пролетариат в борьбе против буржуазии непременно объединяется в класс, если путем революции он превращает себя в господствующий класс и в качестве господствующего класса силой упраздняет старые производственные отношения, то вместе с этими производственными отношениями он уничтожает условия существования классовой противоположности, уничтожает классы вообще, а тем самым и свое собственное господство как класса.
На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех.
III.
Социалистическая и коммунистическая литература
1.Реакционный социализм
а) Феодальный социализм
Французская и английская аристократия по своему историческому положению была призвана к тому, чтобы писать памфлеты против современного буржуазного общества.
Во французской июльской революции 1830 г. и в английском движении в пользу парламентской реформы ненавистный выскочка еще раз нанес ей поражение.
О серьезной политической борьбе не могло быть больше и речи.
Ей оставалась только литературная борьба.
Но и в области литературы старые фразы времен Реставрации стали уже невозможны.
Чтобы возбудить сочувствие, аристократия должна была сделать вид, что она уже не заботится о своих собственных интересах и составляет свой обвинительный акт против буржуазии только в интересах эксплуатируемого рабочего класса.
Она доставляла себе удовлетворение тем, что сочиняла пасквили на своего нового властителя и шептала ему на ухо более или менее зловещие пророчества.
Имеется в виду не английская Реставрация 1660-1689 гг., а французская Реставрация 1814-1830 годов.
(Примечание Энгельса к английскому изданию 1888 г.)
Так возник феодальный социализм: наполовину похоронная песнь — наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого — наполовину угроза будущего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производящий комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории.
Аристократия размахивала нищенской сумой пролетариата как знаменем, чтобы повести за собою народ.
Но всякий раз, когда он следовал за нею, он замечал на ее заду старые феодальные гербы и разбегался с громким и непочтительным хохотом.
Разыгрыванием этой комедии занималась часть французских легитимистов и «Молодая Англия».
* Легитимисты — партия дворян-землевладельцев, сторонников восстановления династии Бурбонов.
«Молодая Англия» — возникший ок. 1842 года кружок английских аристократов, политических деятелейи литераторов, которые примыкали к консервативной партии.
Его видными представителями были Дизраэли, Томас Карлейль и другие.
Ред.
Если феодалы доказывают, что их способ эксплуатации был иного рода, чем буржуазная эксплуатация, то они забывают только, что они эксплуатировали при совершенно других, теперь уже отживших, обстоятельствах и условиях.
Если они указывают, что при их господстве не существовало современного пролетариата, то забывают, что как раз современная буржуазия была необходимым плодом их общественного строя.
Впрочем, они столь мало скрывают реакционный характер своей критики, что их главное обвинение против буржуазии именно в том и состоит, что при ее господстве развивается класс, который взорвет на воздух весь старый общественный порядок.
Они гораздо больше упрекают буржуазию в том, что она порождает революционный пролетариат, чем в том, что она порождает пролетариат вообще.
Поэтому в политической практике они принимают участие во всех насильственных мероприятиях против рабочего класса, а в обыденной жизни, вопреки всей своей напыщенной фразеологии, не упускают случая подобрать золотые яблоки20 и променять верность, любовь, честь на барыш от торговли овечьей шерстью, свекловицей и водкой.
* В английском издании 1888 г. после слов «золотые яблони» вставлено; «падающие с древа промышленности».
Ред.
*Это относится главным образом к Германии, где земельная аристократия и юнкерство ведут хозяйство на большей части своих земель за собственный счет через управляющих и вдобавок являются крупными владельцами свеклосахарных и винокуренных заводов.
Более богатые английские аристократы до этого еще не дошли; но они тоже знают, как можно возмещать падение ренты, предоставляя свое имя учредителям более или менее сомнительных акционерных компаний.
(Примечание Энгельса к английскому изданию 1888 г.)
Подобно тому как поп всегда шел рука об руку с феодалом, поповский социализм идет рука об руку с феодальным.
Нет ничего легче, как придать христианскому аскетизму социалистический оттенок.
Разве христианство не ратовало тоже против частной собственности, против брака, против государства?
Разве оно не проповедовало вместо этого благотворительность и нищенство, безбрачие и умерщвление плоти, монастырскую жизнь и церковь?
Христианский социализм — это лишь святая вода, которою поп кропит озлобление аристократа.
b) Мелкобуржуазный социализм
Феодальная аристократия — не единственный ниспровергнутый буржуазией класс, условия жизни которого в современном буржуазном обществе ухудшались и отмирали.
Средневековое сословие горожан и сословие мелких крестьян были предшественниками современной буржуазии.
В странах, менее развитых в промышленном и торговом отношении, класс этот до сих пор еще прозябает рядом с развивающейся буржуазией.
В тех странах, где развилась современная цивилизация, образовалась — и как дополнительная часть буржуазного общества постоянно вновь образуется — новая мелкая буржуазия, которая колеблется между пролетариатом и буржуазией.
Но конкуренция постоянно сталкивает принадлежащих к этому классу лиц в ряды пролетариата, и они начинают уже видеть приближение того момента, когда с развитием крупной промышленности они совершенно исчезнут как самостоятельная часть современного общества и в торговле, промышленности и земледелии будут замещены надзирателями и наемными служащими.
В таких странах, как Франция, где крестьянство составляет гораздо более половины всего населения, естественно было появление писателей, которые, становясь на сторону пролетариата против буржуазии, в своей критике буржуазного строя прикладывали к нему мелкобуржуазную и мелкокрестьянскую мерку и защищали дело рабочих с мелкобуржуазной точки зрения.
Так возник мелкобуржуазный социализм.
Сисмонди стоит во главе этого рода литературы не только во Франции, но и в Англии.
Этот социализм прекрасно умел подметить противоречия в современных производственных отношениях.
Он разоблачил лицемерную апологетику экономистов.
Он неопровержимо доказал разрушительное действие машинного производства и разделения труда, концентрацию капиталов и землевладения, перепроизводство, кризисы, неизбежную гибель мелких буржуа и крестьян, нищету пролетариата, анархию производства, вопиющее неравенство в распределении богатства, истребительную промышленную войну наций между собой, разложение старых нравов, старых семейных отношений и старых национальностей.
Но по своему положительному содержанию этот социализм стремится или восстановить старые средства производства и обмена, а вместе с ними старые отношения собственности и старое общество, или — вновь насильственно втиснуть современные средства производства и обмена в рамки старых отношений собственности, отношений, которые были уже ими взорваны и необходимо должны были быть взорваны.
В обоих случаях он одновременно и реакционен и утопичен.
Цеховая организация промышленности и патриархальное сельское хозяйство — вот его последнее слово.
В дальнейшем своем развитии направление это вылилось в трусливое брюзжание.
В английском издании 1888 г. вместо слов; «В дальнейшем своем развитии направление это вылилось в трусливое брюзжание», напечатано: «В конце концов, когда неопровержимые исторические факты заставили исчезнуть всякие следы упоительного действия иллюзий, эта форма социализма вылилась в жалкое брюзжание».
Ред.
с) Немецкий, или «истинный», социализм
Социалистическая и коммунистическая литература Франции, возникшая под гнетом господствующей буржуазии и являющаяся литературным выражением борьбы против этого господства, была перенесена в Германию в такое время, когда буржуазия там только что начала свою борьбу против феодального абсолютизма.
Немецкие философы, полуфилософы и любители красивой фразы жадно ухватились за эту литературу, позабыв только, что с перенесением этих сочинений из Франции в Германию туда не были одновременно перенесены и французские условия жизни.
В немецких условиях французская литература утратила все непосредственное практическое значение и приняла вид чисто литературного течения.
Она должна была приобрести характер досужего мудрствования об осуществлении человеческой сущности.
Так, требования первой французской революции для немецких философов XVIII века имели смысл лишь как требования «практического разума» вообще, а проявления воли революционной французской буржуазии в их глазах имели значение законов чистой воли, воли, какой она должна быть, истинно человеческой воли.
* В последующих изданиях, начиная с немецкого издания 1872 года, слов «об истинном обществе» нет.
Ред.
Вся работа немецких литераторов состояла исключительно в том, чтобы примирить новые французские идеи со своей старой философской совестью или, вернее, в том, чтобы усвоить французские идеи со своей философской точки зрения.
Это усвоение произошло таким же образом, каким вообще усваивают чужой язык, путем перевода.
Известно, что на манускриптах, содержавших классические произведения языческой древности, монахи поверх текста писали нелепые жизнеописания католических святых.
Немецкие литераторы поступили с нечестивой французской литературой как раз наоборот.
Под французский оригинал они вписали свою философскую чепуху.
Например, под французскую критику денежных отношений они вписали «отчуждение человеческой сущности», под французскую критику буржуазного государства — «упразднение господства Абстрактно-Всеобщего» и т. д.
Это подсовывание под французские теории своей философской фразеологии они окрестили «философией действия», «истинным социализмом», «немецкой наукой социализма», «философским обоснованием социализма» и т. д.
Французская социалистическо-коммунистическая литература была таким образом совершенно выхолощена.
И так как в руках немца она перестала выражать борьбу одного класса против другого, то немец был убежден, что он поднялся выше «французской односторонности», что он отстаивает, вместо истинных потребностей, потребность в истине, а вместо интересов пролетариата — интересы человеческой сущности, интересы человека вообще, человека, который не принадлежит ни к какому классу и вообще существует не в действительности, а в туманных небесах философской фантазии.
Этот немецкий социализм, считавший свои беспомощные ученические упражнения столь серьезными и важными и так крикливо их рекламировавший, потерял мало-помалу свою педантическую невинность.
Борьба немецкой, особенно прусской, буржуазии против феодалов и абсолютной монархии — одним словом либеральное движение — становилась все серьезнее.
«Истинному» социализму представился, таким образом, желанный случай противопоставить политическому движению социалистические требования, предавать традиционной анафеме либерализм, представительное государство, буржуазную конкуренцию, буржуазную свободу печати, буржуазное право, буржуазную свободу и равенство и проповедовать народной массе, что в этом буржуазном движении она не может ничего выиграть, но, напротив, рискует все потерять.
Немецкий социализм весьма кстати забывал, что французская критика, жалким отголоском которой он был, предполагала современное буржуазное общество с соответствующими ему материальными условиями жизни и соответственной политической конституцией, т. е. как раз все те предпосылки, о завоевании которых в Германии только еще шла речь.
Немецким абсолютным правительствам, с их свитой попов, школьных наставников, заскорузлых юнкеров и бюрократов, он служил кстати подвернувшимся пугалом против угрожающе наступавшей буржуазии.
Он был подслащенным дополнением к горечи плетей и ружейных пуль, которыми эти правительства усмиряли восстания немецких рабочих.
Если «истинный» социализм становился таким образом оружием в руках правительств против немецкой буржуазии, то он и непосредственно служил выражением реакционных интересов, интересов немецкого мещанства.
В Германии действительную общественную основу существующего порядка вещей составляет мелкая буржуазия, унаследованная от XVI века и с того времени постоянно вновь появляющаяся в той или иной форме.
* В английском издании 1888 года в разделе об «истинном» социализме, вместо выражений «немецкое мещанство», «немецкий мещанин» употреблены выражения «немецкие филистеры», «немецкий мелкобуржуазный филистер».
Ред.
Сохранение ее равносильно сохранению существующего в Германии порядка вещей.
От промышленного и политического господства буржуазии она со страхом ждет своей верной гибели, с одной стороны, вследствие концентрации капитала, с другой — вследствие роста революционного пролетариата.
Ей казалось, что «истинный» социализм одним выстрелом убивает двух зайцев.
И «истинный» социализм распространялся как зараза.
Вытканный из умозрительной паутины, расшитый причудливыми цветами красноречия, пропитанный слезами слащавого умиления, этот мистический покров, которым немецкие социалисты прикрывали пару своих тощих «вечных истин», только увеличивал сбыт их товара среди этой публики.
Со своей стороны, немецкий социализм все более понимал свое призвание быть высокопарным представителем этого мещанства.
Он провозгласил немецкую нацию образцовой нацией, а немецкого мещанина — образцом человека.
Каждой его низости он придавал сокровенный, возвышенный социалистический смысл, превращавший ее в нечто ей совершенно противоположное.
Последовательный до конца, он открыто выступал против «грубо-разрушительного» направления коммунизма и возвестил, что сам он в своем величественном беспристрастии стоит выше всякой классовой борьбы.
За весьма немногими исключениями все, что циркулирует в Германии в качестве якобы социалистических и коммунистических сочинений, принадлежит к этой грязной, расслабляющей литературе.
Революционная буря 1848 г. унесла все это гнусное направление и отбила охоту у его носителей спекулировать социализмом.
Главным представителем и классическим типом этого направления являются г-н Карл Грюн.
(Примечание Энгельса к немецкому изданию 1888 г.)
2. Консервативный, или буржуазный, социализм
Известная часть буржуазии желает излечить общественные недуги для того, чтобы упрочить существование буржуазного общества.
Сюда относятся экономисты, филантропы, поборники гуманности, радетели о благе трудящихся классов, организаторы благотворительности, члены обществ покровительства животным, основатели обществ трезвости, мелкотравчатые реформаторы самых разнообразных видов.
Этот буржуазный социализм разрабатывался даже в целые системы.
В качестве примера приведем «Философию нищеты» Прудона.25
Буржуа-социалисты хотят сохранить условия существования современного общества, но без борьбы и опасностей, которые неизбежно из них вытекают.
Они хотят сохранить современное общество, однако, без тех элементов, которые его революционизируют и разлагают.
Они хотели бы иметь буржуазию без пролетариата.
Тот мир, в котором господствует буржуазия, конечно, кажется ей самым лучшим из миров.
Буржуазный социализм разрабатывает это утешительное представление в более или менее цельную систему.
Приглашая пролетариат осуществить его систему и войти в новый Иерусалим, он в сущности требует только, чтобы пролетариат оставался в теперешнем обществе, но отбросил свое представление о нем, как о чем-то ненавистном.
Другая, менее систематическая, но более практическая форма этого социализма стремилась к тому, чтобы внушить рабочему классу отрицательное отношение ко всякому революционному движению, доказывая, что ему может быть полезно не то или другое политическое преобразование, а лишь изменение материальных условий жизни, экономических отношений.
Однако под изменением материальных условий жизни этот социализм понимает отнюдь не уничтожение буржуазных производственных отношений, осуществимое только революционным путем, а административные улучшения, осуществляемые на почве этих производственных отношений, следовательно, ничего не изменяющие в отношениях между капиталом и наемным трудом, в лучшем же случае — лишь сокращающие для буржуазии издержки ее господства и упрощающие ее государственное хозяйство.
Самое подходящее для себя выражение буржуазный социализм находит только тогда, когда превращается в простой ораторский оборот речи.
Свободная торговля! в интересах рабочего класса; покровительственные пошлины! в интересах рабочего класса; одиночные тюрьмы! в интересах рабочего класса — вот последнее, единственно сказанное всерьез, слово буржуазного социализма.
Социализм буржуазии заключается как раз в утверждении, что буржуа являются буржуа, — в интересах рабочего класса.
3. Критически-утопический социализм и коммунизм
Мы не говорим здесь о той литературе, которая во всех великих революциях нового времени выражала требования пролетариата (сочинения Бабёфа и т. д.).
Первые попытки пролетариата непосредственно осуществить свои собственные классовые интересы во время всеобщего возбуждения, в период ниспровержения феодального общества, неизбежно терпели крушение вследствие неразвитости самого пролетариата, а также вследствие отсутствия материальных условий его освобождения, так как эти условия являются лишь продуктом буржуазной эпохи.
Революционная литература, сопровождавшая эти первые движения пролетариата, по своему содержанию неизбежно является реакционной.
Она проповедует всеобщий аскетизм и грубую уравнительность.
Собственно социалистические и коммунистические системы, системы Сен-Симона, Фурье, Оуэна и т. д., возникают в первый, неразвитый период борьбы между пролетариатом и буржуазией, изображенный нами выше (см. «Буржуазия и пролетариат»).
Изобретатели этих систем, правда, видят противоположность классов, так же как и действие разрушительных элементов внутри самого господствующего общества.
Но они не видят на стороне пролетариата никакой исторической самодеятельности, никакого свойственного ему политического движения.
Так как развитие классового антагонизма идет рука об руку с развитием промышленности, то они точно так же не могут еще найти материальных условий освобождения пролетариата и ищут такой социальной науки, таких социальных законов, которые создали бы эти условия.
Место общественной деятельности должна занять их личная изобретательская деятельность, место исторических условий освобождения — фантастические условия, место постепенно подвигающейся вперед организации пролетариата в класс — организация общества по придуманному ими рецепту.
Дальнейшая история всего мира сводится для них к пропаганде и практическому осуществлению их общественных планов.
Правда, они сознают, что в этих своих планах защищают главным образом интересы рабочего класса как наиболее страдающего класса.
Только в качестве этого наиболее страдающего класса и существует для них пролетариат.
Однако неразвитая форма классовой борьбы, а также их собственное положение в жизни приводят к тому, что они считают себя стоящими высоко над этим классовым антагонизмом.
Они хотят улучшить положение всех членов общества, даже находящихся в самых лучших условиях.
Поэтому они постоянно апеллируют ко всему обществу без различия и даже преимущественно — к господствующему классу.
По их мнению, достаточно только понять их систему, чтобы признать ее самым лучшим планом самого лучшего из возможных обществ.
Они отвергают поэтому всякое политическое, и в особенности всякое революционное, действие; они хотят достигнуть своей цели мирным путем и пытаются посредством мелких и, конечно, не удающихся опытов, силой примера проложить дорогу новому общественному евангелию.
Это фантастическое описание будущего общества возникает в то время, когда пролетариат еще находится в очень неразвитом состоянии и представляет себе поэтому свое собственное положение еще фантастически, оно возникает из первого исполненного предчувствий порыва пролетариата к всеобщему преобразованию общества.
Но в этих социалистических и коммунистических сочинениях содержатся также и критические элементы.
Эти сочинения нападают на все основы существующего общества.
Поэтому они дали в высшей степени ценный материал для просвещения рабочих.
Их положительные выводы насчет будущего общества, например, уничтожение противоположности между городом и деревней30, уничтожение семьи, частной наживы, наемного труда, провозглашение общественной гармонии, превращение государства в простое управление производством, — все эти положения выражают лишь необходимость устранения классовой противоположности, которая только что начинала развиваться и была известна им лишь в ее первичной бесформенной неопределенности.
Поэтому и положения эти имеют еще совершенно утопический характер.
Значение критически-утопического социализма и коммунизма стоит в обратном отношении к историческому развитию.
По мере того как развивается и принимает все более определенные формы борьба классов, это фантастическое стремление возвыситься над ней, это преодоление ее фантастическим путем лишается всякого практического смысла и всякого теоретического оправдания.
Поэтому, если основатели этих систем и были во многих отношениях революционны, то их ученики всегда образуют реакционные секты.
Они крепко держатся старых воззрений своих учителей, невзирая на дальнейшее историческое развитие пролетариата.
Поэтому они последовательно стараются вновь притупить классовую борьбу и примирить противоположности.
Они все еще мечтают об осуществлении, путем опытов, своих общественных утопий, об учреждении отдельных фаланстеров, об основании внутренних колоний, об устройстве маленькой Икарии — карманного издания нового Иерусалима, — и для сооружения всех этих воздушных замков вынуждены обращаться к филантропии буржуазных сердец и кошельков.
Они постепенно опускаются в категорию описанных выше реакционных или консервативных социалистов, отличаясь от них лишь более систематическим педантизмом и фанатической верой в чудодейственную силу своей социальной науки.
* Фаланстерами назывались социалистические колонии, которые проектировал Фурье;
Икарией Кабе называл свою утопическую страну, а позднее свою коммунистическую колонию в Америке.
(Примечание Энгельса к английскому изданию1888 г.)
* Home-colonies (колониями внутри страны) Оуэн называл свои образцовые коммунистические общества.
Фаланстерами назывались общественные дворцы, которые проектировал Фурье.
Икарией называлась утопически-фантастическая страна, коммунистические учреждения которой описывал Кабе.
(Примечание Энгельса к немецкому изданию 1890 г.)
Вот почему они с ожесточением выступают против всякого политического движения рабочих, вызываемого, по их мнению, лишь слепым неверием в новое евангелие.
Оуэнисты в Англии и фурьеристы во Франции выступают — первые против чартистов, вторые против реформистов.
Речь идет о сторонниках газеты «<fra>la Reforme</fra>» («Реформа»), органа «социалистическо-демократической» партии.
Ред.
IV.
Отношение коммунистов к различным оппозиционным партиям
После того, что было сказано в разделе II, понятно отношение коммунистов к сложившимся уже рабочим партиям, т. е. их отношение к чартистам в Англии и к сторонникам аграрной реформы в Северной Америке.
Коммунисты борются во имя ближайших целей и интересов рабочего класса, но в то же время в движении сегодняшнего дня они отстаивают и будущность движения.
Во Франции, в борьбе против консервативной и радикальной буржуазии, коммунисты примыкают к социалистическо-демократической партии, не отказываясь тем не менее от права относиться критически к фразам и иллюзиям, проистекающим из революционной традиции.
* Эта партия была тогда представлена в парламенте Ледрю-Ролленом, в литературе Луи Бланом, в ежедневной печати — газетой «Reforme».
Придуманным ими названием — социалистическо-демократическая они обозначали ту часть демократической или республиканской партии, которая была более или менее окрашена в социалистический цвет.
(Примечание Энгельса к английскому изданию 1888 г.)
* Называвшая себя социалистическо-демократической партия во Франции была представлена в политической жизни Ледрю-Ролленом, в литературе Луи Бланом; таким образом, она, как небо от земли, отличалась от современной немецкой социал-демократии.
(Примечание Энгельса к немецкому изданию 1890 г.)
В Швейцарии они поддерживают радикалов, не упуская, однако, из виду, что эта партия состоит из противоречивых элементов, частью из демократических социалистов во французском стиле, частью из радикальных буржуа.
Среди поляков коммунисты поддерживают партию, которая ставит аграрную революцию условием национального освобождения, ту самую партию, которая вызвала краковское восстание 1846 года.
В Германии, поскольку буржуазия выступает революционно, коммунистическая партия борется вместе с ней против абсолютной монархии, феодальной земельной собственности и реакционного мещанства.
Но ни на минуту не перестает она вырабатывать у рабочих возможно более ясное сознание враждебной противоположности между буржуазией и пролетариатом, чтобы немецкие рабочие могли сейчас же использовать общественные и политические условия, которые должно принести с собой господство буржуазии, как оружие против нее же самой, чтобы, сейчас же после свержения реакционных классов в Германии, началась борьба против самой буржуазии.
На Германию коммунисты обращают главное свое внимание потому, что она находится накануне буржуазной революции, потому, что она совершит этот переворот при более прогрессивных условиях европейской цивилизации вообще, с гораздо более развитым пролетариатом, чем в Англии XVII и во Франции XVIII столетия.
Немецкая буржуазная революция, следовательно, может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции.
Одним словом, коммунисты повсюду поддерживают всякое революционное движение, направленное против существующего общественного и политического строя.
Во всех этих движениях они выдвигают на первое место вопрос о собственности, как основной вопрос движения, независимо от того, принял ли он более или менее развитую форму.
Наконец, коммунисты повсюду добиваются объединения и соглашения между демократическими партиями всех стран.
Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения.
Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя.
Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией.
Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей.
Приобретут же они весь мир.
{Кононов А. @ Верное сердце @ повесть @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Александр Терентьевич КОНОНОВ
Верное сердце
ПОВЕСТЬ
Часть первая
У Железного ручья
1
Гриша перелез через тын, вышел на косогор, лег в нагретую солнцем траву.
Рядом рос могучий конский щавель — стоял целым войском, копье к копью.
Подальше цвел белый клевер, толпились в сторонке колокольчики; еще дальше, у самой дороги, светились в траве крохотные звездочки дикой гвоздики.
И тянулась кверху ромашка; подышишь в ее желтенькое поле, позовешь три раза: «Поп, поп, выйди вон» — и вылезет на свет букан, черный, как монах, с просяное зернышко ростом.
Гудел над клевером дюжий шмель, под косогором, в низине, кричали лягушки, старались одна перед другой, кто громче, и высоко в счастливой синеве дрожала, переливаясь,серебряная горошина: жаворонок.
Гриша вытащил из кармана Минаеву музыку.
Большой Минай сделал ее на прошлой неделе из пустой бычьей кости и длинной веревки.
Гриша покрутил веревку, потом натянул ее покрепче — струной, — кость запрыгала на веревке, завертелась волчком, и что-то запело, как ветер в поле, — протяжно, немного печально.
За Минаеву пастушью музыку и прогнали Гришу из горницы, обозвав постеном.
Постен — тот, кто по стене ползает: клоп, таракан, нечисть.
Ругают так человека за то, что он маленький.
Да вот — за Минаеву музыку.
И еще за то, что трогал бабушкину кружку.
Ну, теперь он один, и никому на свете нет до него дела.
Тут хорошо, можно и не уходить отсюда вовсе.
За низиной начинается темный лес, и далеко в лесу течет Железный ручей.
Долгие годы ищут люди этот ручей — найти не могут.
Может, он пропал под землей.
Или вышел на волю в неизвестном месте.
Кто найдет Железный ручей и напьется из него, станет крепким и смелым на всю жизнь.
Две лягушки вылезли из сырой низины на теплый камень и затихли на солнце.
Если б было чем кинуть да прицелиться получше...
Гриша пошарил в траве руками.
Но лягушки будто угадали его думы — разом вскинули длинные ноги и пропали в осоке.
Из лесу спускалась вниз телега, тяжко скрипя колесами.
Это ее испугались лягушки.
В телеге, на большом зеленом сундуке, сидел без шапки белоголовый мальчик.
Рядом шагал высокий человек в домотканой, богато вышитой рубахе и в старой жилетке.
Он вел коня под уздцы: дорога из низины круто брала в гору.
Гриша, стараясь походить на отца, закричал мальчишке «толстым» голосом:
— Ишь, пан какой!
Расселся...
Не видишь — мерину тяжко!
Мальчик повернул голову, поглядел и ничего не ответил.
Телега проехала косогором, совсем близко от Гриши, поднялась на гору и там остановилась — на кресте.
Так называлось место, где скрещивались две дороги.
А может быть, так называли это место потому, что там стоял «крыж» — большой деревянный крест под ветхой, заросшей мхом кровлей.
Гриша не вытерпел и побежал по траве наверх, на гору.
Когда он добежал, телега уже повернула с перекрестка направо, в усадьбу.
И тут Гриша догадался: новый лесник!
Это новый лесник приехал к Перфильевне, к помещице; о нем говорили уже целую неделю.
Гриша скорей побежал напрямик — через тын, огородами, потом мимо амбара.
И успел вовремя: телега только-только подъехала к каштанам, что росли у господского дома.
Пес Собакевич скакал с остервенелым лаем, а на крыльце стояла работница Перфильевны, черноглазая Тэкля, и что-то говорила по-латышски приезжему.
Тот привязал лошадь к каштану, снял картуз, пригладил светлые редкие волосы и пошел следом за Тэклей.
Белоголовый мальчишка остался сидеть на сундуке.
— Мальчик!
— позвал Гриша и повторил по-латышски:
— Пуйка!
Как тебя зовут?
Мальчик оглядел Гришу ясными синими глазами и ответил не сразу:
— Янис.
— А, Ян!
Слезай, Ян, не бойся.
И Гриша, хвастаясь, смело ухватил огромного пса за уши, прижал к себе.
Собакевич вырвался, зевнул и отошел в сторону.
— Ты латыш?
— спросил Гриша.
— Я сразу угадал: у тебя затылок голый.
Сам Гриша носил волосы длинные, стриженные в кружок.
— Или поляк?
Мальчик молчал.
— Нет, латыш!
— решил Гриша.
— Латыш, латыш, куда летишь?
— Москаль, москаль, чего плескал?
— с неожиданной живостью ответил Ян по-русски и полез с телеги наземь.
— Ого!
— обрадовался Гриша.
— А ну давай бороться, кто сильней.
Я тут одному так дал...
Ян, сойдя с телеги, сперва стоял потупясь и водил босой ногой по песку.
Потом поднял голову и сказал твердо:
— Я тоже дал.
— А ну попробуй, вот увидишь!
Но в это время на крыльцо вернулся отец Яна, подошел к телеге, вежливо сказал Грише: «Позвольте, панич», и отвязал коня.
— Я не панич, я Гришка Шумов, — быстро проговорил мальчик.
— Ивана Иваныча сынок, садовника?
— Садовника!
— с гордостью подтвердил Гриша.
Приезжий повернул лошадь к сажалке.
Теперь уж совсем ясно было, кто он: за сажалкой стояла изба лесника.
Гриша редко там бывал: старый лесник Егор был сердитый, вода в сажалке желтая, а пустой, скучный берег утыкан зачерствевшими от жары коровьими и овечьими следами — в полдень туда гоняли скот на водопой.
Гриша глядел телеге вслед, придумывая, что бы ему на прощанье крикнуть Яну, но тут его ухватили сзади за рубаху.
— А ну, неслух, постой-погоди!
— голосисто закричала Гришина мать.
Нечего было и думать о том, как бы вырваться, — рука у матери была крепкая.
Обидно было, что все это видел большой Минай.
Он шел от амбара с отесанной слегой и подмигивал: попался, брат?
Гриша пошел за матерью молча и заныл только в горнице: чтобы бабка услыхала.
В ответ ему сразу заплакал в зыбке маленький Ефимка.
Бабушка, сухонькая, в темном ситцевом платье, в платке, повязанном по-монашьи, сразу же вышла из своего чуланчика:
— Ну, довольно школить мальца!
А ты, Гришенька, не ной, ты не ной, у тебя голос не такой.
— Баба, я твоей кружки больше не трону, — пообещал Гриша.
— Теперь-то мне все одно: заново ее святить.
Гриша понимал бабкино горе: все кругом «мирские», а она — «рабская».
Гриша тоже мирской, грешный.
Когда бабушке исполнилось восемьдесят лет, она отреклась от мирских дел, осталась только «рабой божьей».
Теперь у нее грехов нет.
Каждый вечер, перед сном, она молит бога, чтобы тот взял свою рабу к себе.
Зачем она так торопится на тот свет, неизвестно...
Если кто-нибудь мирской тронет бабушкину посуду, он ее опоганит; тогда надо посуду нести в моленную — святить.
А моленная — за сорок верст.
— Не буду, баба.
— Ну, иди сюда, дурень-блазень...
Иди, я тебя толокном покормлю.
Бабка взяла из ларя, что стоял у стены, тугой мешочек, достала из общего шкафа миску, а варенье в баночке — бруснику, варенную на меду — принесла из своего чуланчика.
Сахару она не признавала — грех: сахар на заводе сквозь кость пропускают.
Бабушка насыпала в миску толокна, положила брусники, перемешала толокно с ягодой, помяла ложкой.
Толокно сделалось розовым.
Подперев щеку ладонью, она стала следить выцветшими, грустными глазами, как ест внук.
— Баба, новый лесник приехал, с мальчишкой.
Мальчишку Яном зовут.
— Латыши?
Ты, родимый, в избу к ним не ходи.
— Не пойду.
— Латыши бороды скоблят, табак курят — грех великий...
Бабушка вздохнула: ну кто теперь ее, старую, слушает!
... И внук посулит одно, а сделает по-своему.
Поев, Гриша заглянул в раскрытое окно.
Голенастая Катя уже пригнала гусей с поля.
Что-то рано сегодня.
Она постояла с минутку на дороге, поглядела испуганно на Гришуи ушла.
У Кати длинные ноги и большие тревожные глаза.
Ее отец, испольщик Трофимов, тоже все чего-то боится.
Испольщиком быть, пожалуй, хуже, чем садовником.
Испольщик работает с утра до вечера на земле, а урожай — пополам: половину — ему, а половину — тому, чья земля.
Видно было, как Ян выбежал из-за сажалки на дорогу, нашел хворостину, принялся дразнить хворостиной старого гусака; тот изогнул шею по-змеиному, зашипел, глаза у него от злости стали белыми.
Гриша выбежал на крыльцо.
— Ты что самовольничаешь!
— закричал он Яну и, подумав, что бы еще добавить, проговорил: — Постен.
Ян кинул хворостину, сунул кулаки в карманы старых штанов, сердито наклонил голову — «сбычился».
Гриша подошел к нему и тоже сунул кулаки в карманы.
Так постояли они некоторое время.
Потом Гриша неожиданно для самого себя сказал:
— Хочешь, пойдем в сад?
Мой батя садовник, мне можно.
А ты — со мной, ничего.
И они пошли вместе к высокой изгороди, по-прежнему спрятав руки в карманы и поглядывая искоса друг на друга.
Еще неизвестно было, драться им или дружить.
В сад они, конечно, полезли через изгородь — не идти же к калитке!
— и вышли прямо к липовой аллее.
Тут Гриша немного оробел: под липой, недалеко от качелей, стояла Ирма Карловна, гувернантка, а на скамейке сидел заезжий немец Дамберг.
Ирма стояла перед Дамбергом прямо, говорила по-немецки быстро, будто урок отвечала.
— Ходу!
— прошептал Гриша.
И мальчишки побежали на цыпочках по траве подальше от опасного места.
Они бежали долго, пока не засияли на солнце мелкие радужные стекла парников; там уже конец сада.
За парниками сидели на большом пне две дочки Перфильевны: одна чуть поменьше другой, обе в одинаковых розовых платьицах, с большими бантами на макушках.
Они испуганно смотрели на приближавшихся мальчишек.
Но Грише было не до помещичьих дочек: неподалеку, у самого пня, стоял знаменитый конь.
Вот это был конь!
Ростом почти с Собакевича, с рыжими ногами, упершимися в дубовую доску на колесиках, с сивой гривой из настоящего конского волоса и таким же хвостом.
И настоящее кожаное седло, желтое седло с железными стременами, было на этом коне.
— Там Ирма!
— постращал Гриша на всякий случай девочек, кивнув в сторону аллеи.
Ну разве мыслимо, чтобы ему дали когда-нибудь хоть разок прокатиться на таком коне!
Да он и сам никому не дал бы.
А девчонкам, хоть и богатым, — зачем девчонкам конь?
Они его за собой на веревочке водят, смех один.
Девочки сидели на пне смирно, прижавшись одна к другой, боялись: мальчишки — опасные люди...
— Ну, чего вы, в самом деле, — пробормотал Гриша осевшим от волнения голосом: — не бойтесь, дайте прокатиться разок.
Просьба была безрассудной, он сам это знал и все-таки взялся несмело за кожаную узду, украшенную блестящими медными пуговками.
Старшая девочка нахмурила тоненькие брови, но ничего не сказала.
— Мы разок, мы сейчас, — заторопился Гриша, — мы с косогора разок...
И мигом вернемся.
Он ухватил коня за лакированные бока, сделал два шага и оглянулся.
Девочки по-прежнему сидели, опасливо взявшись за руки.
А Ян, не отставая ни на шаг, шел за Гришей.
Они дошли до того угла в саду, где в изгороди был пролом, прикрытый доской и известный одному Грише да, может быть, еще деревенским ребятам, бесстрашно лазившим в помещичий сад летом за клубникой, осенью — за яблоками.
Мальчики сперва просунули в пролом коня, потом вылезли сами.
— Ну, теперь к крыжу, — зашептал Гриша, хотя кругом никого не было; он уже видел себя на лихом коне, несущимся вниз по пыльной дороге.
Мальчики дали крюку, чтобы никто из усадьбы их не увидал, и торопливо зашагали межой по ржаному полю; от травы к натруженным за день босым ногам уже шла чуть слышнаявечерняя прохлада, когда они выбрались на косогор, к тому месту, где Ян с отцом проехали сегодня на телеге.
Их и в самом деле никто не увидал... кроме голенастой Кати;
она сидела сейчас на огородном тыну и зорко глядела на мальчишек.
Это, конечно, было не к добру.
Но статный конь с широкими раздутыми ноздрями уже ждал их, и, подталкивая друг друга, приговаривая «садись-садись», они взобрались вдвоем на восхитительно пахнувшее кожей скрипучее седло.
Гриша подобрал поводья, оглянулся на Катю и изо всех сил толкнул землю обеими пятками.
Конь с двумя всадникамизагремел по крутой дороге вниз...
Он летел все быстрей, с таким грохотом и креном набок, что Ян не вытерпел, соскочил загодя в канаву, а Гриша держался в седле до самого конца.
Беда случилась на том самом камне, где грелись не так давно лягушки.
Уже падая от страшного удара, Гриша почуял: с конем несчастье.
Долго стояли мальчики над лежавшим в пыли конем и не решались к нему притронуться.
Наконец Гриша, обманывая сам себя, попробовал стереть с него пыль — может, все еще обойдется...
Левая нога у коня бессильно упала с дубовой доски...
Они начали вдвоем прилаживать эту ногу на старое место; нога вяло падала, как будто сделанная из ваты.
Ян посмотрел на Гришу и сказал уверенно:
— Бить будут.
— Ты соскочил раньше, — рассердился Гриша, — хитрый!
Значит, это я покалечил коня?
Скажешь, что это я?
— Не.
— Скажешь!
— Не.
И по его тону Гриша понял: нет, не выдаст Ян...
Травой и рукавами своих рубашек они все-таки стерли дорожную пыль с разбитого коня.
Как будто это могло помочь!
Потом, держась вдвоем за дубовую доску, печально понесли коня к усадьбе, мимо огородного тына, на котором все еще сидела Катя и тревожно глядела на них.
2
То, что случилось потом, поразило Гришу своей жестокостью.
Август Редаль, отец Яна, при всех велел сыну:
— Иди нарви лозин!
Он сказал это дважды: по-латышски и по-русски.
Неподалеку стояли работник Минай, Катин отец, старый Трофимов, арендатор пан Пшечинский, а у крыльца — сама Перфильевна с дочками.
Ян молча, с сухими глазами, пошел к сажалке — ломать прутья.
Редаль спокойно говорил:
— Ту лозину кинь: она сухая, сломается.
Выбирай, которая покрепче.
Потом он порол сына, и все глядели на это.
Гришу начала трясти незнакомая ему до того мелкая неодолимая дрожь.
Сколько времени это продолжалось?
Ян не кричал, молча давился плачем.
Наконец Перфильевна подошла ближе и велела:
— Не бей больше.
Ладно.
За игрушку десять рублей плачено, их розгой не выбьешь.
— Я верну вам эти деньги, — ответил Редаль.
Он сказал это гордо, подняв голову.
И что-то в его голосе, видно, пришлось не по сердцу Перфильевне.
— «Ферну эти теньги»!
— передразнила она и, сердито плюнув, ушла.
Она всегда плевалась, когда ее рассердят.
Она часто кричала на всю усадьбу со своего резного крыльца — плевалась и кричала на арендаторов, панов Пшечинских, на испольщиков, на Гришиного отца.
Щеки у нее тогда становились румяными, глаза темнели.
На Перфильевне был нарядный фартук в полоску, с наплечниками в сборках, как эполеты французского барабанщика из книги «Бабушкины полдники».
Ян молча застегивал штаны.
Редаль закричал ему по-латышски:
— Эй тулин уз маям, палайдны!
— И повторил по-русски: — Иди домой, озорник!
Тут прибежала с огорода Гришина мать и, еще не разобрав как следует, что случилось, рывком схватила сына, потащила к дому.
Ну разве ж те колотушки, что достались Грише, можно сравнить с казнью лесникова сына!
Правда, спина у Гриши долго ныла от материнских тумаков.
Спина еще ныла, когда он прибежал — уже под вечер — в избу лесника.
Окна в избе были маленькие, стекла в них — почти черные от старости и долголетней пыли.
Легкий звон висел в этой темной избе: мухи, звеня, бились в стекла — просились на волю.
Августа Редаля не было дома.
На земляном полу сидел Ян и плакал.
Гриша опустился рядом с ним и жарко зашептал:
— Не плачь...
Давай убежим...
Уйдем далеко-далеко, хочешь?
Ян не отвечал.
— Хочешь, пойдем искать Железный ручей?
Ян вытер слезы и сказал:
— Уйдем к лесным братьям...
С недавних пор в усадьбе часто говорили про лесных братьев, и всегда вполголоса, оглядываясь.
А то и шепотом.
И все-таки Гриша словно видел их: идут братья по лесу, высокие, кудрявые, похожие друг на друга.
И за поясом у каждого — острый топор.
Идут братья по лесу, никого не боятся...
Открылась дверь, на пороге показался Август Редаль, и Гриша, нырнув ему под руку, спасся бегством: он боялся теперь этого неторопливого человека.
Домой ему не хотелось.
Он остановился у колодезного журавля, откуда далеко было видно и поле, и лес за полем, и уже широко разлившийся над лесом закат.
Розовая пыль клубилась на дороге.
В пыли сверкнули серебряные спицы.
Ну конечно, это Шпак ехал на своем велосипеде.
Шпаком звали в округе учителя Шпаковского из местечка Ребенишки.
У него до августа свободная жизнь — школа закрыта, — он и ездит повсюду, счастливый.
Вот кому можно позавидовать!
Только бабушка, увидав в первый раз велосипед, сказала с укоризной:
— Какая ж это езда?
Один зад, прости господи, сидит, а ноги-то бегают.
Ну, это потому, что бабка отреклась от мирских радостей.
Кто не отрекся, тот такой езде позавидует, пусть даже ноги и бегают.
Шпаковский пропылил было мимо колодца, но увидал Гришу, затормозил и соскочил с велосипеда.
Он попрыгал на длинной ноге в штанине, заколотой внизу булавкой, и хитроприщурился:
— Сеньор, родитель ваш дома?
Вот всегда он так разговаривает.
Гриша ответил неласково:
— Давеча в саду был...
Шпаковский вытер лоб белым платком, вынул из пиджака, из верхнего карманчика, гребешок и со вкусом, не торопясь расчесал свои казацкие усы.
— Тогда произведем рекогносцировку.
Зачем Шпак говорит эти непонятные слова?
Скорей всего, в насмешку над Гришей.
Счастливый, он повел за собой свою великолепную, сверкающую машину.
А за садовой изгородью уже показался отец с граблями в руках.
Он весело потряс над головой картузом — радовался приезду гостя.
Вот уже и самоварной трубой гремят в сенях у Шумовых.
Это мать готовится угощать Шпаковского.
Странная дружба была у отца с учителем.
Образование было у них разное, и судьба разная, и родом они были из разных мест, а задушевный разговор могли вести друг с другом хоть до вторых петухов и договаривались до того, что мать начинала кричать на отца: «Не нашего это ума дело!»
Теперь отец с гостем усядутся за стол и начнут долгую беседу, а Грише тогда останется одно: сидеть в углу тихо до самой ночи.
А потом идти спать.
Скучное дело!
Нет расчету идти домой.
Закат разлился над лесом еще шире.
Вот уже хлопнул пистолетным выстрелом пастуший бич: гнали стороной стадо к хлевам.
В воздухе сразу запахло пылью и молоком.
А из сада сладко и грустно потянуло резедой.
Как-то пустынно стало вокруг.
Гриша побрел к амбарам.
Там стояли у плетня большой Минай и еще один работник арендаторов Пшечинских — старый Винца, похожий своими серыми бакенбардами на портрет царя Александра Второго, — портрет этот Гриша увидал в прошлом году в Ребенишках; потом подошли и женщины: Тэкля в накинутом на голову теплом платке, старая Пшечиниха, кухарка Анфиса.
Да и голенастая Катя, «гусиная пастушка», была тут же.
Ну, значит, и Гриша спокойно мог подойти к плетню — не прогонят.
Винца курил коротенькую трубочку и не торопясь рассказывал о чем-то.
Он говорил по-русски, только иногда сбивался на латышский язык, да еще — уж очень любил такие слова, как «непременно».
— И вот приехал этот барон на... ак это сказать... тыр-гус, гада-тыргус...
— Так это ж ярмарка, — догадался Минай.
— Ну да: большая торговля, непременно один раз в году, гада-тыргус.
Много там было разного народа.
Кто пришел пешком, кто на конях.
И вот едет этот барон на шестерке лошадей, очень гордый.
И рядом с ним в коляске — непременно его дружок, тукумский пастор, — ну, тоже очень богатый, важный.
А про барона говорили в народе, будто это он сказал в Петербурге: «Ничего, что сейчас горят наши усадьбы!
Скоро мужики будут смирные.
Непременно!
Раньше мы ездили на шестерке лошадей, а теперь поедем на шестерке латышей».
Ну, может, и не совеем так было, а в народе это говорили.
И вот к коляске барона выходит совсем старый старик со скрипкой, ударяет по струнам смычком и поет:
Я хотел бы сделать с немцем то же,
Что он сделал с нами:
Тонкого немца я заставил бы месить ногами глину,
А толстого — корчевать пни в лесу.
В воскресенье я им дал бы работу полегче
— пусть оба пасут свиней...
Ну, по-латышски это выходит лучше, — добавил Винца.
И он запел сиплым и приятным голосом.
Тэкля засмеялась.
— А что же барон?
— спросил Минай.
— Что ж барон?
Велел пастору перевести песенку: нашего языка немецкие бароны не знают.
Тот перевел.
Барон тогда приказал схватить старика.
Ну, народ не дал.
Народ схоронил старика, как река Даугава хоронит невод.
И за спинами тукумских батраков — а у них спины и плечи не хуже, чем у нашего Миная, — старик спел еще одну песенку:
Эй ты, немчик-немчура!
Какой у тебя длинный нос!
Он тебе пригодится: ты печь в аду
Будешь шуровать своим носом.
А потом еще:
Эй, немчура!
А почему у тебя такая легкая коляска?
Как ты увезешь на ней свои грехи,
Когда поедешь к черту в преисподнюю?
Минай засмеялся:
— Ух, и не любит же немцев старый Винца!
— Надо непременно понять, каких немцев.
Я тебе спел про тех, что на шее у народа сидят.
А есть непременно в Неметчине и батраки, такие, как мы с тобой.
Я так думаю.
Там непременно есть кузнецы.
Или, скажем, плотники.
За что мне их не любить?
Винца закашлялся и стал выбивать деревянную трубку.
На землю посыпались мелкие искры.
— Ты не подпали плетень-то, — сказал Минай.
— Не бойся, — ответил Винца посмеиваясь:
— пока лесные братья не велят, не подпалю.
Вот и еще раз услыхал Гриша про смелых братьев...
— А я боюсь чего-то, — проговорила кухарка Анфиса и зябко повела плечами.
— Ты боишься, я боюсь...
В том-то и беда наша, — сказал Минай.
— А кто не боится?
— Живой всегда боится.
— Лесные братья не боятся, — раздельно произнес Винца: — лесные братья идут своей дорогой, прямой дорогой, не сворачивают... не боятся?
В окне помещичьего дома занялся желтый свет, хлопнула дверь на крыльце, и, невидимая уже в темноте, закричала Перфильевна:
— Тэкля!
Тэкля!
Куда тебя нечистые унесли?
Пора было расходиться.
Большой Минай ухватил Гришу за пояс и легко поднял высоко вверх одной рукой:
— Уцелела у тебя моя музыка?
— А как же!
Вот!
— И Гриша вытащил из кармана кость, обвитую веревкой.
— Ну, добро.
Минай опустил мальчишку на землю и ласково подержал свою руку на его волосах.
Огромная ладонь накрыла всю Гришину голову, от затылка до бровей.
Потом батрак зашагал к хлевам большими своими ногами, обутыми в лапти.
Гриша ни за что не сказал бы Минаю, какие беды пришлось ему узнать из-за Минаевой музыки: два раза ее выбрасывали за окно — и он находил ее потом в колючих кустах крыжовника; кинули в поганое ведро — он выловил ее оттуда, вымыл в сажалке и высушил на солнце.
А после этого решил никому не показывать — будет играть один в поле за огородами.
Гриша уже подходил к дому, когда его догнал Ян:
— Завтра утром пойдем в лес!
— К лесным братьям?
— Ага.
Захвати хлеба побольше: может, не вернемся.
— Я орехов возьму...
— Можно и орехов.
И никому не говори, слышишь?
А то беда будет.
Ян зашуршал ногами по росистой траве, убежал.
Дома при малиновом свете лампады сидели рядышком на скамье Гришин отец и учитель Шпаковский, разговаривали.
Мать хлопотала по хозяйству.
И на Гришу никто не закричал за поздний приход.
Он сел в уголок и от скуки стал чесать босые ноги одну об другую.
Шпаковский — слышно было, что он усмехнулся — сказал:
— Встретил я Дамберга.
Вот еще франт!
Что ему нужно в наших краях?
— Надо думать, к гувернантке Ирме Карловне ездит, — ответил отец.
— Понятное дело.
— Непонятно одно: чем такой Дамберг живет?
— Да тебе какая о том забота?
— Интересуюсь такими, как он.
Не сеют они у нас, не жнут, а собирать что-то надеются...
Ты погляди-ка, Иваныч: за лесом — барон Тизенгаузен, тут — Ирма, а между Тизенгаузеном и Ирмой путешествует вот эдакий Дамберг.
И всюду, по всему краю, у помещиков гувернантки — немки.
— Вот чудак, во что уперся!
Что ж им, француженок нанимать?
Француженки повывелись.
— Француженки вывелись — немки завелись.
Отец зевнул:
— Скучный твой разговор сегодня, друг!
— Погоди, — заторопился учитель.
— Я вот что хочу сказать: Дамберг этот ездит все поближе к Двинской крепости.
— Ну, ты не обессудь — не туда загнул: немцы у нас самые верноподданные слуги царю.
— Да они-то верноподданные...
— начал было учитель.
Но мать уже внесла в горницу самовар и, вслушавшись, на ходу закричала на отца:
— Не нашего это ума дело!
И стала заправлять лампу-молнию — гордость семьи.
В комнате едко запахло керосином, тусклый свет лег на бревенчатые темные стены, единственным украшением которых была книжная полка отца да рядом с ней — отрывной календарь с картинкой: три богатыря на конях, у главного богатыря — борода во всю грудь, как у отца.
Бабка принесла Грише печеной картошки, которую он любил больше всякой другой еды.
Потом стали пить чай с сахаром, и бабка ушла к себе в чуланчик.
Там она принялась шептать и вздыхать — молилась.
Грише стало жалко ее: зачем она одна.
Он тоже пошел в чулан и лег на сундуке, поближе к бабке.
И нечаянно заснул.
3
Утром Гриша проснулся раздетый в кровати.
Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:
— Знаю, зна-а-ю!
Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!
— Ну и добро.
Вот и добро!
— негромко гудел спокойный отцовский бас.
Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.
Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.
Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой груши — стояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, — и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.
— Ты... премудрый!
— кричала она.
— Книжки читаешь!
Какие?
— Разрешенные цензурой, — глухо проговорил отец.
— «Цен-зу-рой»!
Вон какие слова знаешь.
Образовался, по миру шатаясь!
Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил.
А кто такой Собакевич?
Может, это в насмешку над властью?
— Матушка, да ведь это у Гоголя...
— «У Гоголя, у Гоголя»!
— перебила Перфильевна.
— Загордел ты, Иван.
Понимаешь о себе много — ну невыносимо глядеть!
— Ну что ж, — медленно проговорил отец,
— не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется...
Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.
— Врешь!
— Спроси сама, матушка.
— Врешь, никуда не уйдешь!
Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.
— Не уходил — розы не хотел разводить у барона.
Дар человеку — яблочко хотел пестовать.
— Я тебе простор даю.
До пятнадцати десятин сад доведем!
— Ну, какой там простор!
... — Отец махнул рукой.
Перфильевна помолчала.
Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.
— Иваныч, — сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, — Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет?
Неужто мужики?
Что, в книгах-то про это ничего не пишут?
Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут...
Отец усмехнулся.
Перфильевна еще ласковей проговорила:
— Мужики тебя уважают, Иванушка.
Ты за меня заступись в случае чего...
За что ж меня разорять?
Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.
— Не надо мне твоих рублей, — неохотно ответил отец.
— Не хочешь денег — по-соседски постой за меня, Иванушка.
Соседями росли.
— Да и выросли — опять же соседями оказались, — медленно, с такой же неохотой сказал отец.
Перфильевна заговорила еще тише:
— Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь...
Нас никто не слышит...
Но отец уже увидел в окне Гришу.
— Ан нет, слышит, — сказал он веселым голосом: — вон он, свободный житель!
Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кровати — одеваться.
Про Перфильевну он знал решительно все.
Так ему, по крайней мере, казалось.
Отец однажды сказал при нем Шпаковскому:
— Помещица, брат, у нас особенная...
И Гриша услыхал — даже не сразу поверил тому, — будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе.
Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей.
Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами.
— Не устояла против лаковых сапог!
— с непонятной для Гриши злобой говорил отец.
Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал.
А через несколько лет написал жене письмо из двух строк:
«Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся.
Дает бог, пошлет».
Бабы на деревне долго смеялись над этим письмом — с ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась.
Однако незаметно стала она уже Перфильевной.
А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей.
История была удивительная.
Но учитель не удивился — начал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге.
Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив.
...Гриша быстро оделся.
Теперь умыться — и к Яну!
Да, как же, «к Яну»!
Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником.
— Баба, разве сегодня воскресенье?
По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата.
А попраздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленых — откуда только набрала!
По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка.
На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник.
Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего...
Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку.
Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам.
Тогда и время пройдет незаметней.
За это он получил лишний — особой хлесткости — щелчок по затылку.
Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил.
А свои обещания она всегда исполняла — не сегодня, так завтра.
...И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать «святый крепкий, святый бессмертный» и отвешивать поясные и земные поклоны.
Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошо — полем, душистым сеном...
Цветы эти крепкие и бессмертные.
— Бог тебя простит, — вздыхая, говорит бабушка: — несмышлен еще.
Ступай, я за тебя помолюсь.
После неинтересной еды — пшенной каши с молоком — Гриша бежит к избе лесника.
Ян ждет его на пороге.
В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба.
— А ты принес?
Гриша побагровел: забыл!
Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой.
— Баба, можно мне хлеба?
Я худо ел нынче.
Бабушка кончила молиться.
С великой бережностью, стараясь не уронить ни крошки, она отрезала от каравая ровный ломоть.
— Смотри не сори хлебом: грех тяжкий.
Ян оглядел Гришин кусок и одобрил:
— Теперь нам хватит надолго.
Мальчики вышли из усадьбы в поле.
В какую ж идти сторону?
— Лесные братья, — сказал Гриша, — всегда идут прямой дорогой, никуда не сворачивают.
— Это верно, — глядя серьезно своими большими синими глазами, подтвердил Ян.
— Давай и мы пойдем прямо.
Видишь, вон, далеко, — крыша.
К ней и пойдем.
Крыша, что виднелась в поле, была необыкновенная: высокая, розовая, труба на ней черная.
— Кто там живет?
— спросил Ян.
— Не знаю.
Может быть, там никто не живет.
Может, это старая крепость.
Гриша немножко слукавил: эту крышу он узнал.
В прошлом году отец возил его в Ребенишки, и тогда они проезжали мимо высокого дома с черепичной крышей.
Сложенный из огромных серых камней, дом этот не походил, однако, на помещичьи хоромы.
В его стенах были прорезаны узкие, как бойницы, окна, а двери обиты железом.
В розовой черепице чернели проломы.
И кругом не было ни деревца.
— Корчма, — коротко ответил отец на Гришин вопрос.
Когда они уже отъехали версты две, им повстречался маленький старик с серебряными кудрями, выбившимися из-под шапки, с длинной белой бородой; под мышкой он нес продолговатый сверток, закрытый черным платком.
Он отошел к краю дороги и вопросительно поглядел на Шумовых.
Отец приподнял картуз, и старик поклонился в ответ неторопливо, достойно.
— А это Исаак, — сказал отец, когда карлик уже скрылся позади в клубах жаркой дорожной пыли.
— Он и живет в этой корчме.
Да еще сын с ним, да внуки.
— В корчме пьянствуют, — решил поделиться Гриша своими познаниями.
Отец усмехнулся:
— Кому пьянствовать-то?
— Он помолчал, вздохнул, обернулся в сторону корчмы: — Нищая жизнь!
И рассказал про старого Исаака.
Когда-то бывала в корчме и гульба, случались пьяные драки.
В соседних деревнях до сих пор помнят, как Исаак, сам ростом с ребенка, разнял двух здоровенных пильщиков, схватившихся после штофа вина за топоры.
Крохотный старик стал между двумя великанами и бесстрашно взял их за руки.
Это было ни на что не похоже, пьяные начали хохотать над ним.
Посмеявшись, они помирились.
А еще известен в окружности Исаак тем, что лучше всех играет на скрипке; играет он и у латышей и у русских — на свадьбах, на крестинах.
И на ярмарках.
Вспомнив отцовский рассказ и вчерашний вечер, Гриша сказал Яну:
— В таком доме жил один старик, которого народ схоронил от «черного барона», как Даугава хоронит невод.
Ян ничего не понял и поглядел на Гришу с уважением.
Потом сказал:
— Я знаю Даугаву.
Мы жили у самой Даугавы, в деревне.
Там мой батька убил бешеную собаку.
— А где это — Даугава?
— Там, — махнул Ян в сторону, — далеко.
Ну, Даугава, по-вашему — Двина.
Гриша отвел глаза в сторону.
Ян-то, оказывается, так же ловок выдумывать, как и он.
— Говори по-латышски, — предложил он: — я пойму все.
Винца песню пел по-латышски, по-русски у него выходило хуже.
И Ян стал рассказывать по-латышски.
Бешеная собака бежала с поля в деревню.
У нее морда была вся в слюне, глаза — в крови.
И все в деревне попрятались в избы.
Осталасьтолько девочка посреди улицы; она была совсем маленькая, еще не умела ходить как следует.
Собака бежала прямо на нее.
Отец Яна увидел это, вышел с большим острым колом на улицу и стал ждать бешеного пса.
Когда тот подбежал ближе, отец с размаху всадил ему кол в самую глотку.
И пес издох.
А потом мать девочки вышила отцу красными и синими крестами праздничную рубаху.
Вчера он целый день ходил в этой рубахе, все видели.
Грише рассказ понравился.
Он даже посоветовал дружески:
— Пусть только это будет другой, а не твой батька.
Пусть это будет богатырь.
Или старик, которого укрыла Даугава.
— Нет, это был мой батька, — упрямо сказал Ян.
Тогда и Гриша рассказал ему — про Железный ручей.
Много лет ищут этот ручей, не могут найти.
Говорят, он ушел под землю.
А настанет время — выйдет ручей наружу, и каждый сможет пить волшебную воду и будет сильным и смелым, кроме черных злодеев: для них та вода станет отравой.
Разговаривая, незаметно подошли они к высокому дому с розовой крышей.
У раскрытых дверей, рядом с кучей мусора, ползали двое ребятишек в рваных рубашонках, кудрявые, черноглазые, очень похожие друг на друга.
А нрава они были, видно, разного.
Один доверчиво сиял навстречу мальчишкам большими блестящими глазами, а другой испугался, готовился зареветь.
Одинокая курица бродила около, с унылым вниманием поглядывая на кучу мусора.
Какое-то запустение было вокруг: сухая земля — в трещинах, только кое-где желтела еще не совсем вытоптанная трава...
Мальчики подошли ближе.
Один из ползунков наконец собрался с духом — заорал.
Из раскрытых дверей вышла девочка лет восьми, сердито посмотрела на путешественников и схватила плачущего брата; это, конечно, был ее брат, а все они вместе, должно быть, приходились внуками бесстрашному Исааку.
— Кумагер, кумагер!
Иди сюда!
— на всякий случай позвал Гриша.
Но девочка в ответ взяла за руку и другого братца, радостно удивленного, и увела обоих, с трудом притворив за собой тяжелую дверь.
— Если мы обойдем кругом этот дом, — сказал Гриша, — это не значит что мы свернули со своей дороги.
Мы его обогнем, а потом опять пойдем прямо.
— Ладно.
За домом было картофельное поле с прямыми бороздами, по ним и пошли путники.
А впереди виден был огромный дуб, за ним синел лес.
Ясно, что к этому дубу и надо было держать путь.
Но тут им предстояло первое испытание.
К ним бежала по полю большая черная собака; правда, бежала она деловитой рысцой, озабоченно, загнув колечком пушистый хвост ивывалив изо рта розовый язык, но все же кто ее знает, что у нее на уме.
Проще было б уйти от греха — свернуть в сторону.
Ян прошептал:
— Вот такая ж была та, которую убил мой батька.
Мальчики остановились.
Собака увидела их и тоже остановилась; спрятала язык, подозрительно повела носом, потом с враждебным выдохом «ввух, ввух» бросилась в сторону, не успев второпях залаять.
— Собаке, главное, надо показать, что ты ничего на свете не боишься, — сказал Гриша, у которого еще билось тревожно сердце.
— Это не бешеная.
А раз не бешеная, чего ее бояться?
4
Дуб рос у большой дороги.
Когда мальчики подошли к нему, на дороге показалось облако пыли, и из этого облака лился лихой звон бубенцов.
Пришлось остановиться: надо же поглядеть, кто едет.
— Если тройка — исправник, — сказал Гриша.
Нет, это была не тройка.
Это бойко катилась одноконная тележка.
Маленькая лошадка поматывала головой от слепней, и на дуге у нее, повизгивая, метался один-единственный бубенец.
Ну, тогда это Лещов.
Только он и ездил на одной лошади с таким звоном.
Звон он завел не для форса, а затем, чтобы в деревнях бабы издали его слышали и несли ему кто продажный лен, кто полотно, а кто и лукошко яиц.
Лещов был прасолом.
Гриша долго не знал, что значит это слово.
А звучало оно вкусно: как услышишь его, почему-то сразу вспомнятся свежепросоленные огурцы.
А потом оказалось, что прасол — это то же, что скупщик.
Слово скучное, серое.
Скупщик ездит повсюду, собирает для города деревенские товары, с этого и живет.
А вот уже видны стали белый картуз, черная борода.
Гриша узнал толстого, как бочка, Лещова: тот не один раз ездил в усадьбу к Перфильевне — приторговывал у нее яблоки, у Пшечинских закупал овес.
Рядом с Лещовым сидел смуглый мальчик в голубой нарядной рубашке.
Прасол придержал лошадь:
— Да вы, ребята никак, из «Затишья»?
Ты парнишка Шумова, садовника?
Ну да, я тебя сразу признал.
Вылитый папашка.
Он поглядел на мальчиков:
— Возьмите моего сынишку в компанию?
А то он мне только мешать будет в «Затишье».
Вернетесь в усадьбу вместе.
Я до вечера там пробуду — дела.
Мальчики застенчиво промолчали.
— Ну, как же?
— Мы, может, и не вернемся вовсе, — несмело сказал Гриша.
— Вас брюхо вернет!
— захохотал Лещов.
— Оно вас доведет до дому к обеду.
Мальчики молчали переглядываясь.
— Слезай, Евлаша.
Поиграйся с ребятами.
Евлаша глянул на мальчиков хитрыми узкими глазами.
— А ну их!
— сказал он скороговоркой.
— Это латыши.
— Ты латышами кормишься, дурень!
И какой же Шумов латыш?
— Ну, вон тот, другой, латыш.
Ишь, голова как сметаной обмазана!
— Слазь, дурак!
— рассердился Лещов.
— Вот уж у дурака что на уме, то и на языке!
Слазь!
А то будешь у меня весь день под ногами путаться...
Евлаша слез неохотно.
И мальчики увидели на сыне прасола великолепные сапоги.
Это были настоящие большие сапоги — с чуть порыжевшими носками, со слежавшимися гармошкой складками внизу голенищ, а голенища были до самых колен.
Именно о таких сапогах и мечтал вот уже два года Гриша Шумов.
И лаковый пояс, сияя черным глянцем, ловкостягивал голубую Евлашину рубашку.
Пока мальчики разглядывали все это великолепие, Лещов-отец кивнул головой, хлестнул вожжой по лошади.
Гремя бубенцом, тележка покатила дальше.
— Вы чего тут делаете?
— спросил Евлампий свысока.
— В лес идем...
— начал было Гриша.
Но Ян толкнул его локтем и пробормотал:
— Держи при себе.
— Чего «держи при себе», чего «держи при себе»?
— оживился Евлаша и забегал по лицам своих новых знакомых быстрым взглядом узеньких глаз.
— Ну, чего, чего?
Гриша тоже толкнул Яна и проговорил:
— Идем туда, где Железный ручей.
Евлаша сразу же ответил, не задумываясь:
— Такого нет.
— Как это так — нет?
Почем ты знаешь?
— Знаю.
Такого ручья нету.
Ян с Гришей переглянулись: нет, этот парень им не подходил.
— Ну, тогда мы пойдем вдвоем.
А ты оставайся.
— Не, и я с вами!
— А мы тебя не возьмем.
Тебе с нами нельзя: мы идем прямой дорогой.
— Ну-к что ж, и я с вами!
— По дороге встретится болото — куда ты в своих сапогах?
А мы сворачивать не можем, мы все прямо, все прямо...
— Эко дело — болото!
Да я сапоги скину, босым пойду.
А бросить меня вы не смеете — я один дороги не найду.
Так, перекоряясь, выбрались они через глубокую канаву в поле и пошли дальше — горбатой межой, заросшей клевером и богородицыной травкой, и молодая рожь кланялась им с обеих сторон.
Вот и лес начался — ивняком, ельником, молодыми березками.
У березок листва была еще клейкая.
После березок пошли сосенки — всё выше и выше ростом, — и начался настоящий бор.
Особенная тишина царила здесь, под высокими сводами, даже птиц не было слышно, и покоились эти своды на могучих колоннах, темно-сизых, будто чугунных внизу, бронзовых посередине и нежно-восковых наверху.
Кое-где у восковых веток, у зеленой крыши, проглядывали голубые лоскутки неба.
Сухая хвоя, сыпучий песок скрипели под ногами, да протяжно шумели верхушки сосен.
Мальчики замолчали.
Только Евлаша сказал подавленно:
— Такой лес я не люблю.
У нас в роще под Ребенишками веселей: народ гуляет...
по праздникам оркестр вольно-пожарной дружины...
Никто ему не ответил, и он замолчал.
Казалось, не будет конца этому бору.
И вдруг раздвинулись стволы сосен, и радостным привольем сверкнула поляна, заросшая некошеной травой и цветами.
И светлый ручей, выбегая из леса, лежал извилиной среди этой поляны, пахнувшей медом.
Нет, это не был Железный ручей: узенькая тропка бежала к нему, пропадала в воде и снова выбегала на другой его берег.
Значит, здесь тайны не было: ручей был ведом многим.
И все ж мальчики кинулись к нему бегом — к обыкновенному ручью, в котором еще издали было видно желтое песчаное дно.
Они разделись и долго плавали, старались нырнуть и тыкались макушками в отглаженный водою песок.
Потом лежали на чуть колючей и все-таки ласковой траве — лежали под солнцем, пока не начала гореть кожа.
После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части.
А другую половину опять спрятали.
Евлаша ухмыльнулся:
— Небогато живете.
Я пряники люблю.
Ну, уж бедно-бедно — мы едим дома ситный.
А тут на тебе — черный хлеб!
— А ты и не ешь, коли неохота.
Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!
У Евлампия потекли слюнки:
— Ну-кась, дай уж и мне, все одно...
Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.
— Небогато живете.
— Вот если б нам ружье, — сказал Гриша, — настреляли б птиц всяких...
Развели б костер, ох ты-и!
На неделю еды хватило б.
— «Бы б», «бы б»!
Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, — скороговоркой откликнулся Евлампий.
— И чего ты за нами увязался!
— рассердился Гриша.
Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, — промолчал.
Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.
Полянка кончилась.
И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу.
Старые деревья стояли тесно — ствол к стволу, — и зеленый сумрак лежал между ними.
Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.
Где-то в стороне послышались людские голоса.
Послышались — и стихли.
Прячась за огромными стволами — отовсюду можно было ждать опасности, — Гриша с Яном пошли вперед.
За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.
Так шли они молча несколько минут.
За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка.
На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленыхчулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами.
А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку.
Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой.
Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.
Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?
В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:
— Ты кто такой?
Мальчишка был, видно, задира и драчун.
Гриша сказал осердясь:
— А ты кто такой?
— и тоже топнул босой ногой.
— Я барон Альфред фон Тизенгаузен, — ответил мальчик совершенно серьезно и даже порозовел слегка — от гордости за себя.
Гриша оглянулся.
Верный Ян был тут, позади, а Евлаши что-то не было видно.
Нет, вон и Евлаша — видна его голубая рубашка за темным еловым стволом.
— Ты барон?
— ухмыльнулся Гриша.
— Ну, а я граф.
Слыхал про такого?
Мальчик оглядел Гришу бледными своими глазами, мельком скользнул взглядом по Яну (Евлампия он не заметил) и сказал убежденно:
— Нет, вы оба мужики.
Графы босиком не ходят.
Вы мужики.
Уходите из нашего леса!
Гриша шагнул вперед — Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно.
Гриша показал ему кулак: «Видал?
Смертью пахнет!»
Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:
— Викентий!
Викентий!
Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы.
А одет этот человек был неважно — в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком.
Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам.
За плечом у него торчало дулоохотничьего ружья.
— Возьмите ваше ружье, Викентий, — старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, — и выстрелите.
Сперва в воздух.
Викентий кисло усмехнулся.
Однако снял с плеча ружье.
«Двустволка центрального боя», — успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.
— Вы можете стрелять, — проговорил Альфред, — это будет законно.
Гриша не знал что делать.
Против ружья, конечно, не пойдешь...
Он закричал Альфреду Тизенгаузену:
— Ты с чего разошелся-то?
Вид у Гриши, должно быть, был решительный.
Барон спрятался за спину Викентия.
Викентий опять усмехнулся — так кисло, будто у него болели зубы — и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:
— А ну, брысь!
И поднял двустволку.
Гриша с Яном бежали.
Они бежали долго, до самой опушки леса.
И только тут начали кричать:
— Немец-перец!
— Эй, немец-перец, колбаса!
— Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!
Эхо гулко откликнулось из глубины леса: «Са!
Ста!»
Гриша сказал, передохнув немножко:
— Я ни капельки не испугался.
— Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, — ответил Ян.
— Эх, надо нам достать ружье!
Надо!
И пороху.
И потом еще — кинжал.
В разговорах об оружии — самых увлекательных для мальчишек — они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия.
Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный.
Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко — по крикам.
Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.
— Здрасте!
— закричал Гриша с досадой.
— Явился!
— Здрасте, здрасте!
— ответил Евлаша и прибавил нахально:
— Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!
— Давай побьем его, — предложил Грише Ян.
— Я шутейно, — сказал Евлаша.
— Ну все-таки вы ослами себя показали.
Это ж молодой барон Тизенгаузен.
Его отца, говорят, сам царь знает.
— Наплевать на него!
— ответил Гриша.
— Э, брат, не наплюешь.
Вот он на тебя может наплевать.
Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик.
— Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги.
— Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь.
А я на него не могу, потому что Тизенгаузены — первые богачи.
— Чего ты к нам привязался?
— закричал Гриша в отчаянии.
— Так было хорошо без тебя!
Евлампий испугался и забормотал:
— Не смеете!
Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!
— Иди за нами на десять шагов сзади, — велел ему Гриша.
— И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.
Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними.
Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.
— Сбегаем посмотрим, что там, — предложил Гриша Яну,
— а потом опять пойдем по прямой дороге.
— Вы норовите убежать от меня, — откликнулся сзади Евлаша, — а я от вас все равно не отстану!
Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты.
Кладбище!
Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки.
Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.
5
Но кладбище не было безлюдным...
Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны.
А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе.
Этот был незнакомый.
Кирюшка сказал весело:
— Свои!
— Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь?
— спросил Гриша.
— Караулю.
— Кого ж ты караулишь?
— А вот погоди...
Увидишь.
Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно.
Немного погодя раздалось заунывное пение: «О, Ерусалим, Ерусалим!» Этот псалом Гриша слышал от Винцы.
И Тэкля иногда его напевала — по воскресеньям.
— Дядя Кирюша, это латышские похороны!
— догадался Гриша.
— А ты зачем тут?
Ты ж старовер.
— Я маловер, а не старовер, — весело оскалил белые зубы Кирюшка: — мне можно и сюда — по-соседски.
— Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: — Верно, Кейнин?
Латыш подумал и улыбнулся:
— Можно мы пойдем туда, поглядим?
— спросил Гриша.
— Можно.
Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.
На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно.
Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.
Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся.
Пение стало громче, и люди подняли головы.
— «Слезами залит мир безбрежный!...»
Гриша еще с прошлого года знал эту песню.
Одно время ее пели повсюду.
Потом перестали.
Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:
— Белены, девка, объелась?
Почему так рассердилась Перфидьевна — из-за песни?
Гриша пристал к отцу с расспросами.
Тот ответил не сразу, после раздумья:
— Ну, там про горе поется, про слезы людские, про то, как народ страдает.
Потому и не велят петь: это песня революционная...
Э, да ты и слова этого еще не знаешь!...
Нет, плохо понимают ребят взрослые.
А вот и знал Гриша это слово.
Чудилось ему в нем что-то и светлое и грозное одновременно...
Как в блистании молнии.
Он рано узнал это слово!
Сейчас революционную песню пела толпа крестьян...
Гриша загляделся на седую латышку.
Она стояла, вскинув широко раскрытые глаза к небу.
Пастор захлопнул евангелие, поспешно пробрался сквозь толпу, исчез что-то уж очень скоро.
И тогда вышел вперед маленький старик с длинной бородой и серебряными кудрями, развернул черный платок, вынул скрипку и начал играть в лад песне.
Гриша узнал его.
Это был Исаак.
А позади у сосны стояли без шапок Кирюшка и молодой латыш и тоже пели:
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь — тяжелый труд.
Но день настанет неизбежный -
Неумолимый грозный суд!
Они пели по-русски...
Гриша увидел влажные синие глаза Яна.
Совершалось что-то необычайное.
— Для чего они собрались тут?
— спросил он вполголоса Яна.
Тот ответил, как всегда, не сразу, подумав:
— Они клянутся.
— В чем?
— Они клянутся быть верными.
Песня становилась громче и как бы быстрей.
И летела — все выше...
Над миром наше знамя веет...
Оно горит и ярко рдеет:
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем!
Так это лесные братья!
А Кирюшка?
И откуда тут столько женщин?
Женщины расступились, и Гриша увидел могилу.
Это был горб рыжей глины.
Две девушки подошли к могиле и положили на нее венки из лесных и полевых цветов — колокольчиков, ромашек, васильков.
Толпа медленно рядами пошла с кладбища вниз по просеке.
У сосны по-прежнему стояли Кирюшка и молодой латыш.
Они подождали, когда все вышли на просеку, и тогда латыш высоко поднял руку и сказал громким голосом:
— Друзья!
Когда кончится лес, не идите рядами.
Мы еще пойдем с вами тесными рядами, но не наступило это время.
Кирюшка схватил Гришу сзади за плечи:
— Ты мне еще не рассказал, как вы сюда попали.
— Мы... мы ушли.
— Да что ты!
А я думал — уехали!
В это время к ним подошел Евлаша.
— Кого хоронили?
— спросил он Кирюшку деловито и зорко оглядел его одежду.
На том все было поношенное, но очень ладное.
Бережно залатанный пиджак он носил накинув на одно плечо, и в этом было даже что-то удалое.
Из-под выцветшего картуза выбивались черные кудри.
Мелкие рябинки на щеках не портили его, не на них хотелось глядеть.
Смелые карие глаза, круглые, как у сокола, были всего заметней на Кирюшкином лице.
Гриша слыхал от деревенских ребят: в кулачном бою Кирюшка, несмотря на свою сухощавость, всегда бывал впереди.
Кирюшка поглядел внимательно на Евлампия и спросил Гришу:
— Это кто?
Дружок твой?
— Лещова парнишка, прасола.
Знаешь?
— А-а, — протянул Кирюшка и отвернулся, — знаю.
Ну, вот что, ребята: похороны, ну они и есть похороны.
Что про них толковать?
День сегодня воскресный, веселый, птицы, ите радуются...
— Это латышские похороны, — проговорил Евлаша, оглядывая всех узенькими глазами.
— Да, видно, латышские, — согласился Кирюшка.
— Я-то сюда попал ненароком.
Как и вы, мимо шел.
Мне похороны ни к чему, я и русских-то погребений не люблю.
Лес кончился.
Открылось просторное овсяное поле.
Вдали стлалась широкая лента большака, и там, подымая пыль, скакал верховой.
Кирюшка обернулся, поискал кого-то глазами среди шагавших по проселку крестьян и крикнул:
— Эй, Кейнин!
Кейнин!
Уходи скорей!
Увидимся на зеленом балу...
Ступай и Исаака уведи!
Молодой латыш тряхнул длинными прямыми волосами и свернул с проселка в лес.
Старого Исаака не было видно.
Остальные разбились кучками и шагали не спеша.
Девушки отошли к канаве, заросшей травой и цветами, стали вить венки.
— А я домой не пойду, — сказал Гриша Кириллу.
— Здорово живешь!
Это почему же?
— Далеко, — решил схитрить Гриша.
— Вона!
— удивился Кирюшка.
— Выйдем на большак, а там леском ну с полверсты, вот тебе и «Заутишь».
Он называл усадьбу Перфильевны на латышский лад: «Заутишь» вместо «Затишье».
Гриша и Ян переглянулись: шли-шли, сколько земли обошли, а усадьба, оказывается, близко!
Значит, была у них все-таки не прямая дорога.
Если б шли они прямо, были б теперь далеко, в неизвестных местах.
Верховой, скакавший по большаку, придержал коня, а потом и вовсе остановился.
Теперь уже было видно: это Мефодий Павлыч, урядник.
Он сидел в седле, чуть ссутулясь, держа плеть в левой руке.
Гнедая его лошадка беспрерывно кланялась — отгоняла слепней.
Крестьяне с проселка вышли на большак.
Двое нерешительно сняли шапки перед урядником; он приложил два пальца к козырьку форменной фуражки.
Из всей толпы — только двое!
Он грузно сидел в седле, ждал.
И когда все уже прошли мимо, крикнул Кирюшке:
— А ты сюда с какой радости попал?
Или веру переменил?
Кирюшка оглянулся.
— Куды мне!
— ответил он посмеиваясь.
— Я малограмотный.
— Сма-атри, Комлев, — начальственно прохрипел урядник, — ты у меня на заметке!
С какой стати на латышском кладбище был?
Сборище?!
Открыто нельзя стало собираться, так под видом похорон сходки устраивать?
Вон они, голубчики: и латыши и русские — все вместе!
Опять бунтовать?
Сма-атри, Комлев!
— Да куды там мне!
Я цветочки собирал, лесным воздухом дышал.
И, не глядя больше на урядника, Комлев обнял Гришу за плечи:
— Пойдем-ка, брат, домой!
И мне в «Заутишь».
Там сегодня много гостей соберется.
Потом, когда уже отошли шагов на пятнадцать, Комлев остановился и крикнул уряднику:
— Обязательного постановления не читал?
Или не успел еще?
Урядник просипел что-то — не разобрать.
Кирюшка крикнул еще громче:
— Прочитай-ка, прочитай!
Обязательное для всех!...
К Кирюшке подошел пожилой крестьянин и, глядя хмуро, сказал по-латышски:
— Зачем урядника дразнишь?
Пользы от этого не будет.
— Пользы не будет, это верно...
Кирюшка шел теперь рядом с ребятами, обняв одной рукой Гришу, другой — Яна.
А Евлампия он спросил:
— Так ты Лещов?
Знаю, знаю твоего папашку.
Ох, я и жалею его!
— За что ж его жалеть то?
— Евлаша заранее смеялся, угадывая шутку.
— Да есть людишки толстые...
А он, сирота, не пролезет в ворота.
Вот за это и жалею: трудно ему.
— Дяденька, а про какое ты обязательное постановление кричал?
— спросил Евлаша.
— Есть такое.
Тебе это знать незачем: иного будешь знать, рано состаришься.
— Ну и пусть состарюсь.
— Э, да ты в папаню: тот тоже за словом в карман не полезет.
Большак повернул к лесу.
На повороте густо стояли побеленные каменные столбики.
Гриша стал уже примечать знакомые места: за леском будет низина, а дальше, на горе, — «Затишье».
6
...Они еще подходили к усадьбе, видны были только крыши из-за сада, а уже слышался какой-то неясный и тревожный гул.
Изредка взлаивал Собакевич и затихал.
Но вот открылся за изгородью и широкий круг перед помещичьим домом.
Под каштанами стояли люди...
Много людей!
— Э, да тут и савенские, и пеньянские, и заозерские!
— воскликнул с веселым возбуждением Кирюшка.
— Видал, Гриш?
Я говорил тебе — будут гости!
Да, тут были и бритые латыши из Заозерья и русские бородачи из Савен.
Народу становилось все больше...
Стали подходить и те, кого видел сегодня Гриша на латышском кладбище.
В стороне стоял Гришин отец.
Он поглядел на сына и как будто не увидал его — ничего не сказал.
На крыльцо вышла Перфильевна.
Шум на минуту стал еще громче, а потом все стихло.
Но дальше ничего Грише увидеть не удалось: к нему подошла мать и, не говоря ни слова, увела домой.
...Дома в тот день на Гришу никто не обращал никакого внимания.
Бабка молилась у себя в чулане.
Мать рывком кинула на стол миску с вареным горохом, отрезала хлеба.
Гриша, голодный, стал есть в одиночку.
Потом пришел отец и вместе с ним прасол Лещов.
Они сели на лавку, помолчали.
Потом Лещов заговорил, утирая платком красное лицо:
— Шумят мужички, шумят...
Силу свою, вишь, почуяли.
Перфильевна, видать, испужалась — ласковой стала.
Вышла на крыльцо бе-елая!
— Испужаешься!
Мужик дальше без земли жить не согласен.
Ну, нельзя ему без земли!
— Верно, нельзя.
Лещов сощурился, глаза его совсем утонули в круглых щеках.
— Значит, и ты за мужиков, выходит?
— спросил отец недоверчиво.
— Ну нет, я за себя.
У мужика будет земля, станет он богаче — мне выгода.
С кем я торгую?
С мужиком.
От барина нам совсем барыша нет.
Мужик станет побогаче — я ему ситчик продам, а у него лен куплю.
И с ситчику барыш, и со льна выгода.
Отец захохотал:
— Ловко!
Лещов покосился на него, заговорил про другое:
— Есть у меня, Иваныч, затея одна, хотел с тобой вместе обмозговать.
Теперь самое время уговорить Перфильевну сдать мне сад подешевле.
Больше двух сотен я не дам: нет расчету.
— Твое дело.
— Так вот, Иваныч, Перфильевна-то одного не поймет: все ж таки баба — она баба и есть...
— Да погоди ты...
Ведь если землю мужикам — это ж революция!
— Ты таких слов мне не говори.
Я их боюсь.
Вот, Иваныч, Перфильевна чего в толк не берет: за лето на яблоню и червь может напасть...
— У нас не нападет.
А нападет — изведем.
— Или засуха случится...
— И против засухи найдем способы.
Сад сберегу.
— Ну, сбережешь, мне же лучше.
А все-таки, раз я риск беру на себя, даю задаток, не дожидаясь урожая, должна она мне уважение сделать?
— Не знаю.
Ее дело.
Пусть сделает уважение.
— Так вот и я ж про то.
Ты ее уговори.
В накладе не останешься.
Я отблагодарю: две красных хватит тебе?
Отец вздохнул:
— Ну, иди-ка, милый человек, пока я тебя сам не поблагодарил... по-своему.
— Вон как ты за свою помещицу стоишь... горой!
Гостя из-за нее гонишь?
— Я — не за нее...
Пропади она пропадом!
А мошенником быть не хочу.
Не надо мне твоих двух красных!
Лещов встал:
— Что ж, спасибо за ласку, Иваныч.
Вот как ты гостей принимаешь — не по-нашему, не по-русски!
С латышами дружбу ведешь, с ними и набрался премудрости.
Видать зашел у тебя ум за разум.
Люди-то тебя давно блажным кличут.
— Ну, будь здоров, купец, прощай, — сказал отец мирно, как будто без злобы.
Лещов пошел к двери, остановился:
— Ну мыслимое ль дело, чтоб человек от своей выгоды отказывался?
Иван Иваныч, одумайся!
— Прощай, — сказал отец ровно, но таким голосом, что прасола как ветром сдуло.
Гриша видел в окно — мелькнула голубая рубашка: это Евлаша ждал своего папашку у крыльца.
7
На другой день Гриша с самого утра все ходил по усадьбе, томился без дела, ждал, когда появится Ян.
И не утерпел — пошел к избе Редалей.
Он шагнул в уже знакомые ему темные — без окна — сенцы, распахнул дверь и остановился на пороге.
Сквозь чисто промытые стекла крохотных окон лился на стены солнечный свет.
Стены были светлыми отсосновых лучинок, которыми кто-то обил их; лучинки шли косой частой решеткой с полу до потолка.
И все стало нарядным в этой избе, еще вчера такой черной.
Большая, полная женщина с такими же, как у Яна, синими глазами месила в широком корыте глину.
И Ян был тут же.
Он почему-то покраснел и крикнул Грише:
— Я сейчас!
Гриша понял это так: надо идти назад, во двор, и там ждать.
И верно: Ян вышел почти следом за ним.
— Это моя мать, — сказал он застенчиво.
— Ночью приехала.
— Как красиво у вас стало!
От амбаров шел к своей избе Август Редаль; он нес на плече старые доски.
Редаль мельком глянул на мальчиков, скинул доски на землю и, став на одно колено, начал обухом топора выгонять из досок старые гвозди.
Занятно было глядеть, как ловко, одним — двумя ударами, Редаль выпрямлял кривые гвозди и складывал их в кучку.
Когда во всех досках вместо гвоздей остались черные дырки, Редаль поднял одну доску и велел сыну:
— Держи!
Ян, гордясь таким доверием, поспешно схватился за доску, поставил ее стоймя.
Гриша тоже стал держать доску с другого края.
Так начали они строить.
Скоро Гриша узнал: они строили загородку для коровы.
Ставили доски, потом сбивали их вместе поперечными рейками — получилась стена.
Гриша старался помогать, как только мог: держал гвоздь наготове, подавал топор.
Редаль вбил в землю колья и прислонил к ним уже готовую — из досок — стену.
Потом вынул из кармана трубку, закурил.
И улыбнулся Грише:
— Хорошо?
— Как у вас теперь в горнице красиво!
Лучше, чем у нас, — сказал Гриша заискивающе: он все еще боялся Редаля.
— О, — серьезно сказал лесник, — то сделала моя Золя.
Погоди, когда она кончит, тогда будет настоящая красота.
К празднику «лиго» мы принесем из лесу дубовых веток и повесим венки.
Тогда приходи к нам пить пиво.
И танцевать.
— Редаль захохотал.
Гриша тоже засмеялся, хотя и не очень охотно.
Бабушка сказывала: тех, кто пьет пиво, на том свете заставят лизать горячую сковородку — по меньшей мере.
Этих соображений он высказать Редалю не решился.
Лесник снова взялся за топор.
В полдень из избы выглянула Золя и сказала Редалю по-латышски:
— Иди обедать.
Тебе скоро в лес.
Мы с Яном кончим вдвоем.
— Гриша, хочешь путри?
— спросил Август Редаль.
— Хорошей путри?
О, моя Золя большая мастерица и по этой части.
Гриша не хотел путри — похлебки из гречихи, — но все-таки пошел за Редалем: ему хотелось еще раз взглянуть на лучистые, веселые стены.
Какая обида!
Солнечные лучинки были наполовину заляпаны глиной — толстым слоем грязноватой жижи.
— Ой, что это вы наделали!
— закричал он огорченно.
— Такая была хорошая комнатка...
Редаль опять принялся смеяться.
Он, должно быть, очень рад был приезду жены.
— Это все Золя наделала.
Жена, зачем ты заляпала грязью такие красивые стены?
Лесник дома был, оказывается, совсем не злой.
Золя поставила на стол миску с розовой похлебкой, положила деревянные ложки, разрисованные золотисто-черными цветами.
Поев, Редаль взял двустволку и ушел.
Ян вытер губы и сказал матери вежливо «васаля», и Гриша сказал «весельс» — спасибо, привет.
Золя сразу же после обеда снова взялась за глину и велела мальчикам:
— Подите поиграйте немножко, а потом мы вместе достроим хлев.
Гриша спросил у Яна, когда они вышли во двор:
— Почему ты говоришь «васаля»?
— А как надо?
— «Весельс».
— Там, где мы раньше жили, все говорили «васаля».
— А где вы раньше жили?
— О-о, — протянул Ян, — далеко!
Я ж тебе говорил: у самой Даугавы.
Да, Гриша слыхал.
Разве про Даугаву — это не сказка?
— Даугава...
— протянул он задумчиво.
— Та, что схоронила невод...
— Ну, по-вашему — Двина.
А по-латышски — Даугава.
— Неправда.
Гриша был разочарован.
Он слышал, что Двина — река большая, по ней ходят пароходы; но Даугава — это другое, это — из сказки.
— Правда!
— упрямо сказал Ян.
— И вот там говорят не «весельс», а «васаля».
Что там говорят «васаля», Гриша готов был поверить.
Но про Даугаву Ян напутал или сочинил.
Даугава — это золотые волны, каждая из них — с гору.
Это они скрыли бесстрашного старика.
Тут мальчики увидели Миная, который нес на себе куль с мукой.
Старый Пшечинский подкрался сзади и вскочил на этот куль, сел на него верхом.
Он любил подшутить.
Минай с той же легкостью понес куль дальше вместе с арендатором, будто и не почуял ничего.
А может, и в самом деле не заметил?
Пан Пшечинский перепачкался в муке, соскочил на землю и, тяжко пыхтя, словно после работы, стал отряхиваться.
И сказал завистливо и восхищенно:
— От здоров москаль!
От лайдак, медведь!
Он устал больше, чем Минай; выпученные глаза его налились кровью.
Большой Минай усмехнулся и, не останавливаясь, пошел с кулем к пекарне.
Пекарня была в доме, где жили Пшечинские.
Да, они жили не в избе, это был настоящий дом, чуть поменьше, чем у Перфильевны.
Пшечинские и держали себя ровней с помещицей, а может быть, и выше считали себя.
У них на то имелись свои причины.
Пшечинские были шляхтичи.
Сыновья арендатора — Станислав и Юзеф — грамоты не знали, ходили в серых самодельных свитках и с виду ничем не отличались от крестьян.
И все же, когда Перфильевна кричала со своего крыльца на пана Пшечинского, он с воинственным гневом расправлял седые бакенбарды и орал в ответ:
— Не позволям!
Я дворянин.
А вы?
Вы кто, сударыня?
После каждой такой ссоры старый Пшечинский брал либо глиняную миску с сотовым медом, либо завернутый в чистое полотенце пирог и шел мириться к помещице.
Та принимала подарок благосклонно, и недавние враги подолгу толковали о том, как унять крестьян: взяли мужики волю за последний год.
Что-то давно не ругались Пшечинские с Перфильевной.
Должно быть, поэтому и увидели Гриша с Яном в тот день необычайное: впереди шел сам пан Казимир Пшечинский, за ним, без шапки, — старик-крестьянин, а позади — Станислав, сын арендатора; в руках у него был топор.
В это время у крыльца под каштанами накрывали стол для вечернего чая.
Там, кроме Перфильевны, были гувернантка Ирма Карловна и Дамберг.
Старый Пшечинский, галантно склонившись, с шапкой на отлете, отрапортовал:
— Прошу судить вора, рубившего осину в вашем лесу.
Топор у него есть нами конфискован.
Перфильевна нахмурилась.
— Как же ты это так?
— сказала она старику.
— Время-то какое, а ты...
Старик стоял, тупо разглядывая начищенные штиблеты Дамберга.
Немец покручивал усы, усмехался зло.
Перфильевна спросила у него:
— Ну, вот ты — городской человек, больше нас понимаешь: что тут делать?
Немец ответил сразу же, без запинки, — похоже было, что ответы на все случаи жизни у него давно готовы:
— Надлежит с похитителя осины взять штраф и вручить его в награду тому, кто похитителя арестовал.
— Прошу!
— закричал Пшечинский багровея.
— Я не из-за грошей, я ради чести!
— Да и что с него возьмешь, — проговорила Перфильевна, — с ворюги несчастного!
— Тогда надлежит взять у него инструмент и что-либо из одежды, — сказал Дамберг.
— Топор свой оставишь здесь, слышишь!
— приказала старику Перфильевна.
— И еще два дня отработаешь на покосе.
Ступай!
Мужик постоял, надел шапку.
Потом кинул взгляд на свой топор, который все еще находился в руках у Станислава, махнул рукой и понуро пошел прочь.
Гриша долго глядел ему вслед...
У Перфильевны этих осин, может, тысяча штук... да нет, куда больше!
... Вот, жалко ей одну дать бедному старику!
— Нужна оч-чень твердая рука, чтобы держать их в повиновении!
— сказал каким-то жестяным голосом Дамберг.
Пшечинские ушли.
Стол под каштанами был уже накрыт, и Гриша видел, как на вынесенные из дому венские стулья уселись сама помещица с двумя дочками, гувернантка и Дамберг.
Тэкля притащила начищенный самовар, сиявший на солнце так, что на него больно было глядеть.
У старшей дочки Перфильевны в руках была книжка.
Она вдруг выскочила из-за стола, подбежала к Грише и сказала, показав пальцем на строчку в книге:
— Прочти это слово!
Вся страница была напечатана прямыми буквами, а как раз это слово состояло из косых тоненьких букв.
Грише было не до этих букв, он все еще думал про мужика, у которого отобрали топор.
Однако он прочитал нехотя:
— Татап(maman).
— Маман, маман, а не татап!
— обрадовалась девчонка.
— Фрейлен, фрейлен, он читает «татап»!
Гриша покраснел.
Дамберг поглядел на него маленькими жесткими глазами и спросил Перфильевну:
— Я этого мальчика имел случай видеть в вашем саду.
У вас нет опасений, что он сорвет цветы или что-либо утащит?
— Нет, не тронет, — прихлебывая чай с блюдца, проговорила помещица: — его отец мне в том порукой.
— Очень честный этот его отец?
— спросил Дамберг, все еще глядя на Гришу, который начал пятиться — от обиды.
Перфильевна нахмурилась:
— Блажной.
Намедни я поругалась с ним.
Блажной!
Но чужого не тронет.
— «Блажной»? — засмеялся немец.
— Это новое для меня слово, хотя я очень прилично знаю русский язык.
«Блажной»?
Прошу прощения, у нас есть так: хороший или плохой, умный или глупый, а «блажной»?
У Гриши пылали уши, он пятился-пятился, потом повернулся и убежал.
В избе был один отец.
Гриша спросил его:
— Что это такое — маман?
— Маман?
Погоди-ка...
Должно быть, мать.
Так образованные говорят... ну, по-французски, что ли.
— Батя, а ты необразованный?
— Откуда ж мне быть образованным-то?
— вздохнул Иван Шумов.
— Нет, сынок, я необразованный.
Гриша взглянул на отцовскую полку с книгами:
— А книжек вон сколько прочитал!
— Прочел.
Да, видишь ли, поздно я их начал читать.
— Почему раньше не начал?
— Смолоду грамоты не знал.
Люди добрые научили — стал читать.
Гриша подошел к книжной полке.
На корешках видны были красивые надписи, некоторые из них — золотые.
— Батя, а я буду образованный?
Отец молчал.
Потом обнял сына — не так-то часто он это делал — и глуховато сказал:
— Не знаю, сынок...
Не знаю!
8
К празднику начали готовиться за неделю.
На опушке леса выстроили высоченные качели — в три человеческих роста.
Слышно было, что в Пеньяны привезли бочки со смолой: будут их жечь в ночь на берегу озера.
Праздник назывался по-латышски «лиго», по-русски — Иван Купала.
Гриша спросил у Яна, что значит слово «лиго».
Тот долго подыскивал слова, потом начал объяснять по-латышски:
— Ну, это когда на качелях качаются — туда и назад.
И солнце тоже играет, раскачивается, — взад, вперед, с утра к полудню, потом вниз — к вечеру...
Летом качели у солнца самые длинные...
Тогда люди радуются, это и есть праздник «лиго».
Понял?
Гриша не все понял, но совсем ясно увидел солнечные качели в длинных, как стрелы, золотых лучах.
И потом уж целый день думал о них.
Редаль в канун праздника принес из лесу дубовых веток, украсил ими свежевыбеленные стены избы, а земляной пол устлал зеленой травой так густо, что нога утопала в ней по щиколотку.
Тэкля и Золя сидели вечером на завалинке у Редалевой избы, плели из полевых цветов венки и вполголоса пели протяжные песни, в которых каждая строка начиналась и кончалась словом «лиго».
А отец Гриши принес из лесу березок.
Этими деревцами, застенчивыми и горделивыми, он украсил углы крыльца, горницу.
На следующий день они стояли еще во всей своей красе, не успев увянуть.
И их дыханием начался для Гриши праздник.
Много событий предстояло увидеть ему в этот день...
Готовился зеленый бал!
Зеленый бал и хороводы в Пеньянах...
И вечерние костры!
Но прежде всего он увидел Ивана-солдата.
Иван был заозерский, он приехал к родным на побывку.
На одном плече солдат нес небрежно накинутую шинель с красными погонами, новенькая его бескозырка была сдвинута на левое ухо.
Он прохаживался за колодцем, подальше от господского дома, и глядел на крыльцо Перфильевны.
А у изгороди, за углом, глядел на солдата Кирилл Комлев и, неизвестно почему, помирал со смеху, сгибался, хлопал себя по коленям.
На крыльце показалась черноглазая Тэкля и пошла с пустыми ведрами к колодцу.
Солдат, выпрямившись, прошелся мимо; головки его начищенных сапог сверкали.
Кирюшка, взмахнув обеими руками, повалился за изгородью в траву.
Гриша скорей побежал к нему:
— Дядя Кирюша, там стрекава, обожжешься!
Комлев только хохотал, отмахиваясь от Гриши.
Потом утих, вытер мокрые глаза и спросил страшным шепотом:
— Видал героя?
— Видал.
Он вправду герой?
— А как же.
Герой!
— И Кирюшка опять обмяк от смеха.
— Видел, какую крепость осаждать взялся?
— Какую?
— Тэклю.
Гриша обиделся:
— Ты как маленький, дядя Кирюша!
Тебе б только баловаться!
— И пошел от Комлева к Ивану-солдату.
Солдат прохаживался по усадьбе, а Гриша стал ходить следом, любуясь на него издали.
Наконец решился, подошел ближе.
И спросил:
— А где твоя сабля?
— Мы в пехоте, — ответил Иван, не сводя тревожных глаз с Тэкли.
Ответ был непонятный, но дальше спрашивать Гриша не решился.
Тэкля не спеша вытащила из колодца полные ведра.
Огнистые студеные капли брызнули на землю и стали на ней мутными шариками, быстро обрастая пылью и соринками.
Тэкля начала прилаживать к ведрам коромысло... потом поглядела на Ивана — и опрокинула ведра.
Может быть, она сделала это и не нарочно.
Может быть.
Вода широкой струей хлынула на дорогу и на бегу разделилась на тонкие, как веревочки, ручейки.
Солдат подскочил к ведру:
— Дозвольте подсобить.
Придерживая шинель, он расторопно схватил пустое ведро, надел на крюк, и колодезный журавель с курлыканьем и скрипом понес ведро вниз, в воду.
Тэкля опустила глаза и до того покраснела, что щеки у нее стали даже как будто влажными — заблестели, как алый шелк.
А на крыльце уже стояла и приглядывалась к происходившему Перфильевна.
— Эй ты, невеста непросватанная!
— раздался ее зычный голос.
И Тэкля, споткнувшись, чуть снова не разлила ведро, которое только что подал ей Иван-солдат.
Потом схватилась за коромысло и легко вскинула тяжелую ношу себе на плечи.
Солдат, потупясь, пошел к изгороди, где сидел за кустом крапивы Кирилл Комлев.
Гриша направился было туда же, но другое событие привлекло его внимание.
У сажалки, сидя на сосновом обрубке, готовился бриться по случаю «лиго» Август Редаль.
Ян держал перед ним наготове чистый рушник, а за Яном стояли зрители: Катя, Минай в праздничной рубахе и одна из дочек Перфильевны.
Редаль точил на камне обломок ножа.
Потом он долго мылил, жесткую, как проволока, бороду.
И вдруг, зверски скосив глаза, начал со скрипом скоблить щеки.
Гриша подошел ближе.
Лесник быстро и бесстрашно водил по лицу острым ножом.
Когда он наконец вытерся рушником, зрителям открылся голый его подбородок, неожиданно белый и маленький, как детская пятка.
Это походило на фокус: ни одной царапины не было на лице лесника.
— Вот теперь можно и на кирмаш, — сказал он вставая.
Да, кирмаш!
Кирмаш — это сельская ярмарка, гулянье по случаю дня «лиго».
Латыши устраивают в этот день зеленый бал — с оркестром в танцами, русские водят хороводы.
Гриша на кирмаше не был ни разу.
Вот где, должно быть, весело!
Редаль спросил:
— А ты, Грегор, пойдешь на зеленый бал?
— Он оглядел Гришу, покачал головой.
— Нет, тебе нельзя.
— Почему?
— спросил Гриша.
— Нельзя.
Мне тоже нельзя.
— Ну почему ж?
— Нам обоим нельзя: тебе еще рано, мне уже поздно.
И, довольный своей шуткой, Август Редаль принялся смеяться.
Мимо шла Тэкля.
Лесник и ей закричал по-латышски, что вот Грегору Шумову рано, а Августу Редалю поздно ходить на зеленые балы.
Грише было не до смеха.
— Я — не плясать, я поглядеть только, — сказал он жалобно.
— Поглядеть?
Ну, если только поглядеть...
Что ж, тогда можно?
— И Яну можно?
Лесник мельком посмотрел на сына.
И промолчал.
Ян начал пыхтеть от обиды.
Помолчав, Редаль сказал:
— Ну что ж, можно и Яну.
9
...Зеленый бал еще не начинался.
Оказалось — его откроют, когда кончат службу в церкви.
Такой уж порядок.
По берегу Певьянского озера были раскинуты шатры, стояли бочки, украшенные дубовыми ветками, желтели шершавыми досками сколоченные в ночь будки; на их прилавках уже лежали груды рожков, пряников — мятных круглых и четырехугольных медовых, —
стояли стеклянные банки с ядовито-яркими леденцами — красными, зелеными, желтыми.
Поближе к лесу разбили табор цыгане.
В крытых повозках сидели глазастые женщины с коричневыми полуголыми ребятами.
Старый цыган, гнедой от загара, стоял возле залатанного со всех сторон шатра; он глядел желтыми круглыми глазами на усатого человека в жокейском картузике и говорил гортанно:
— Эх, панок, разве ж теперь есть цыганы!
Теперь цыгану двадцать лет, а он еще ни одного коня не добыл с барской конюшни.
Удали не стало, панок: цыганы ведра чинят, кастрюли лудят...
Эх, панок!
Человек в картузике повернул голову, и Гриша узнал Викентия.
Викентий, пренебрежительно усмехаясь (похоже, что он и разговаривал-то с цыганом от скуки), сказал старику:
— Ты лучше расскажи, как это цыган в Ребенишках повесился.
Украл барскую тройку, а потом повесился...
Совесть заела, что ли?
— Ну, разве ж цыган может за тройку кобыл повеситься?
Не сам он повесился.
Задавили цыгана баронские холуи!
— Но-но-но!
Ты полегче!
— заорал Викентий угрожающе.
Но в это время на дороге показалась пара золотисто-рыжих коней, и рессорный экипаж, блистая лакированными спицами колес, проследовал к церкви...
Это Тизенгаузены приехали к обедне.
Гриша узнал Альфреда.
На нем была все та же зеленая шляпа с пером.
А рядом с Альфредом сидел прямо — аршин проглотил — седой барин в котелке, с кроваво-кирпичным румянцем во все лицо — от бровей до самого кадыка, подпертого крахмальным, тугим воротничком.
Викентий скинул картузик и побежал на носках к экипажу.
Цыганка в пышных цветастых юбках, заметавших за нею пыль и мелкий мусор, с серебряными серьгами в ушах, большими, как полумесяцы, шла к рядам торговых будок и смотрела перед собой непонятными глазами.
А из лесу уже показались девушки и парни.
Девушки были украшены венками из колокольчиков, ромашек, жасмина; у парней венки сплетены были из дубовых веток.
Среди парней Гриша увидел и Кирюшку с Иваном-солдатом.
Девушки пошли к озеру — пускать венки на воду.
Парни, перешучиваясь, остановились поодаль: невежливо глядеть, чей венок потонет.
Гриша с Яном знали это и тоже не стали смотреть на девушек.
Лучше идти к торговым будкам; вдвоем они располагали капиталом в три копейки.
Капитал немалый, но и соблазнов было много.
Они подошли к самой большой будке.
Перед ними лежали на прилавке замечательные конфеты.
Каждая была длиной ровно с ребячью ладонь.
И каждая была завернута в белую с золотом бумагу; по краям бумага закручивалась бахромой так хитро, что белый цвет пропадал, а золото сверкало и переливалось на солнце.
На такую конфетку глядеть почти так же занятно, как и сосать ее.
А сосать можно хоть целый день одну!
Можно было сосать ее без конца, если только не соблазнишься, не раскусишь ее сразу.
Ну, а когда уж раскусил эту сладкую окаменелость, она расползется по всему языку мучнистопаточным нектаром, и через секунду, буквально через секунду, на языке останется только розовый след... да жгучее раскаяние в душе: не удержался, поспешил.
Пять таких великолепных конфет купили мальчики на свой капитал и больше уже не смотрели ни на мятные пряники, засиженные мухами, ни на турецкие рожки цвета сапожного голенища, ни на липкие маковники.
Впереди было еще много удовольствий.
— Пойдем в церковь, поглядим, — предложил Ян, — а то там кончится скоро.
— Нас оттуда прогонят.
— Не прогонят.
— Ну ладно, пойдем.
Они попали в церковь, когда туда уже трудно было протолкнуться.
По одну сторону стояли девушки, пожилые женщины, старухи с букетами цветов, с венками.
Справа толпились мужчины.
Было душно — и от дыхания сотен людей и от запаха цветов.
Многие принесли сюда целые венки из болотных цветов, будто сотканных из желтоватого кружева; цветы эти пахнут нежно, пока не увянут, а потом начинают источать сладкую отраву, от них болит голова.
Гриша быстро оглядел церковь, задрал голову вверх.
Он в первый раз увидел хоры — у самого потолка; и там, на хорах, у самого потолка, густо стояли люди — молодые латышские парни.
На потолке висела, подрагивая хрустальными подвесками, красивая люстра.
Мальчики стали осторожно пробираться вперед.
На них сердито шипели.
Где-то барон со своим Альфредом?
Их не видно сейчас.
Ах, вот почему их не видать: впереди стояли скамьи — верно, для тех, кто был побогаче, им можно было молиться сидя,чтобы ноги не заныли.
Потому их и не видать за спинами стоящих.
А вот и длинный Викентий.
Ну конечно, где-то недалеко от него и Альфред.
Когда мальчики пробрались поближе к первым рядам, они увидели впереди возвышение, убранное цветами и дубовыми ветками.
— Канцеле, — объяснил Ян.
Гриша не понял этого слова, но не стал переспрашивать.
Торжественно играл орган, и вся служба была непонятной.
Потом орган затих.
На возвышение — канцеле — поднялся по ступенькам пастор в длинном черном сюртуке, в золотых очках.
Он поднял глаза к потолку — начал проповедь.
Говорил он громко и властно, ударяя ладонью по краю канцеле в такт словам: он даже смял рукой венок из ромашек, которым был украшен угол канцеле.
Гриша слушал невнимательно.
Он увидел, как Викентий нырнул головой вперед, будто поклонился торопливо кому-то.
И за его наклонившейся головой Гриша заметил кирпичные щеки сидевшего на дубовой скамье старого Тизенгаузена.
Потом Викентий выпрямился и снова закрыл собою барона.
В это время поднялся кругом неясный говор, а в церкви, хоть и нерусской, это не полагается.
Гриша вертел головой во все стороны и никак не мог разобраться, что случилось.
Пастор, повысив голос, почти закричал про царя — многая ему лета, императору всероссийскому.
И тогда раздался такой шум и грохот, что, казалось, обвалились хоры.
Молодые латыши стучали наверху по перилам и кричали без передышки одно и то же:
— Долой!
Долой!!
Долой!!!
Они кричали это по-русски и по-латышски.
Пастор, иссиня-бледный, беззвучно разевал рот — его не было слышно.
Вдруг к канцеле подошел высокий латыш с длинными волосами, в синей рубашке и отстранил рукой пастора.
Кейнин!
Гриша сразу его узнал.
Шум утих.
— Твоя проповедь кончилась, — сказал Кейнин.
Пастор помедлил, отыскал кого-то глазами — барона?
— и, пожав плечами, начал спускаться по ступенькам вниз.
Два совсем юных латыша стали возле канцеле и развернули над своими головами широкое красное знамя.
— Долой самодержавие!
— крикнул чей-то сорвавшийся голос.
И десятки других голосов подхватили:
— Долой!
Долой!!
Долой!!!
Кейнин начал говорить по-латышски.
Не все остались в церкви.
Многие, тревожно переговариваясь, пошли к выходу.
Гриша видел, как Викентий снова наклонился к барону и потом быстро зашагал из церкви.
А барон остался.
Гриша теперь ясно видел его: народу в церкви осталось не так много.
Рядом со старым Тизенгаузеном стоял его сын Альфред.
Без шляпы он казался не столь гордым, как в лесу.
Кейнин говорил про мир, залитый слезами и кровью, про народ, который рано или поздно сокрушит своих врагов.
Он говорил о революции!
Слово это опять сверкнуло перед Гришей, светлое и грозное, как молния...
Красное знамя, чуть вздрагивая, возвышалось над головой Кейнина.
И вдруг душный воздух будто раскололся с оглушительным грохотом.
Барон Тизенгаузен держал в руке пистолет.
Два латыша подскочили к барону, один ударил его по руке...
И снова в церкви прогремел выстрел.
Стекла в узких фигурных окнах ответили пронзительно-тонким стоном, жалобно зазвенела на потолке хрустальная люстра.
Латышей оттолкнули от барона хорошо одетые люди; это, видно, были немцы.
— Охранники!
— неистово крикнул кто-то.
Молодые латыши с яростными лицами хлынули с хоров вниз и смяли охрану барона.
Мелькнуло кирпичное лицо Тизенгаузена и сгинуло.
Кейнин кричал с высоты канцеле, протягивая руку: уговаривал.
Его голоса теперь не было слышно.
Тогда он перестал кричать, молча вытер пот с разгоряченного лица.
Из угла, где кончалась уже свалка, подошел к нему коренастый латыш с простовато-лукавым лицом и поднес ему на ладонях четыре револьвера.
У Гриши холодок прошел по спине: латыш улыбнулся!
Вот какие это были люди!
— Всех обезоружили.
Теперь выбьем их из церкви — и на митинг!
Кейнин, качая головой, посмотрел на револьверы — видно, стычка в церкви ему не понравилась, — потом, глядя на смеющегося парня, тоже улыбнулся и сказал что-то негромко.
Латыши вывели немецкую охрану на паперть.
Каждого немца держали за вывернутые локти.
Избитого барона пронесли на руках.
За ним вели Альфреда...
С паперти было видно,как вскочил на коня Викентий и поскакал по дороге.
Заплывший от огромного синяка глаз Тизенгаузена оживился.
Стоявший возле него латыш кинул ему с недоброй усмешкой:
— Рано радуешься: телеграфные провода перерезаны еще рано утром.
Драгуны не прискачут!
— На осину барона!
— закричал кто-то.
Гриша увидел Кирюшку.
Он пробивался сквозь толпу латышей.
— На осину!
Кейнин поднял руку:
— Нас не интересует отдельный барон.
Пусть отдельный барон едет пока что к себе домой...
Кейнина слушались.
Сухопарый молодой немец из обезоруженной охраны посадил барона в экипаж, растерянный кучер подобрал вожжи, рядом со старым Тизенгаузеном сел Альфред с белым, как бумага, лицом; он испуганно озирался... и вдруг увидел Гришу.
Одно мгновение они разглядывали друг друга...
Потом кучер тронул вожжи, и коляска медленно поехала по дороге сквозь строй крестьян, смотревших на барона с угрюмой ненавистью.
А потом у самой церкви собрались под красным знаменем крестьяне — латыши и русские.
Снова говорил Кейнин.
Он говорил громко, голос его разносился далеко и гулко отдавался в лесу эхом.
Лица окружавших его крестьян словно посветлели.
Гриша увидел широко раскрытые соколиные глаза Комлева, подавшегося вперед Ивана-солдата, увидел латышей, запомнившихся ему после памятных похорон в лесу.
Вот и знакомая седая латышка; она не отрываясь глядит на Кейнина — видно, боится пропустить хоть одно слово.
А вот и Август Редаль.
Откуда он-то взялся?
И старый Винца тут!
Кейнин звал всех — и Гришу Шумова тоже — верить беззаветно в победу.
Народ будет биться за свою долю, и он победит!
Поднялся народ-богатырь, и никому его теперь не осилить — ни черным баронам, ни царским жандармам, никому!
Наступит день — и всей землей будет владеть народ-труженик, одолевший своих вечных врагов.
Этот день придет, уже недолго осталось ждать его.
Придет час победы!
Кейнин кончил говорить, и все, не сговариваясь, запели песню — ее Гриша слышал впервые:
Смело, товарищи, в ногу!
Десятка два молодых парней окружили Кейнина и ушли вместе с ним, размахивая на прощанье шапками.
А через минуту, как будто ровно ничего не случилось, открылся зеленый бал.
На опушке леса разом заиграли флейтист и скрипач, над весело забурлившей толпой понеслись прыгающие звуки польки.
На лужайке у лесной опушки расчистили круг, молодой парень — тот самый, что вручил Кейнину четыре револьвера — схватил румяную девушку и прошелся с ней первым по кругу.
Скоро бал был в разгаре.
Расторопный торговец прикатил на лужайку бочку пива, его подручный тащил некрашеный стол.
По озеру плыли девичьи венки — их было много; может быть, сегодня ни один из них не потонул.
Хорошо было Грише и Яну в веселой толпе!
Бессмысленные лица пьяных попадались еще редко, а все остальные казались друзьями в этот день.
И слышалось среди мужиков хорошее новое слово: «товарищ».
Хорошо было Грише с Яном... пока не увидели они сердитое лицо Августа Редаля.
10
Лесник закричал сыну — и не понять было, сердится он или шутит:
— Полайдны!
Ступай домой, негодник!
Он схватил за руку Яна.
Тот не удержался, сказал отцу по-латышски:
— Ты же позволил...
— Я позволил!
Я не знал, что тут стрелять будут!
— А я знал?
Этот ответ будто и в самом деле рассердил Редаля.
Он схватил сына за руку, и они оба быстро пошли к лесу; лесник шагал огромными шагами, а Ян бежал рысцой рядом с ним.
Гриша побежал за ними.
Лес дышал влажной прохладой, лучи солнца еле пробивались сквозь листья берез и осин.
Так хорошо было в этом зеленом мире, что Редаль незаметно сбавил шаг.
Он обернулся к Грише и после минутного раздумья спросил:
— Кто ж там стрелял все-таки?
Я-то сам в церковь не попал...
— Барон Тизенгаузен.
— В кого?
— Не знаю.
— Негодяй!
— закричал лесник.
Гриша с удивлением поглядел на него: рыжие брови Августа Редаля были сдвинуты, голубые глаза, такие спокойные обычно, сверкали.
Но это продолжалось не больше секунды.
Редаль опустил глаза.
— Негодник!
— закричал он сыну.
— Ты как с отцом разговаривал?
— Он не виноват, — сказал Гриша.
Редаль некоторое время шел молча.
Потом сказал:
— Ну, вы оба будьте умниками и не болтайте о том, что видели в Пеньянах.
И кого видели — не говорить!
Ладно?
— Ладно, — сказал Гриша.
Про кого закричал Редаль «негодяй» в первый раз?
Ох, любят большие хитрить с ребятами!
— Там слышно было несколько выстрелов, — проговорил Август Редаль.
— Два!
— Ну, пусть два; значит, стрелял не один барон.
— Нет, это он стрелял.
— А кроме него кто?
— Не знаю.
Стрелял барон.
А потом у него отобрали револьвер...
— Кто?
Кто отобрал?
— Не знаю...
— растерянно ответил Гриша.
— Ничего ты не знаешь!
— пробормотал Редаль.
— И мой дурень ничего не знает!
А раз не знаете — молчите.
Оба!
Слышите?
— Слышим, — ответил Гриша за себя и за Яна.
— Не то я с тебя шкуру спущу!
— Редаль схватил сына за шиворот, но теперь уже было видно, что это он не всерьез.
— Я, если надо будет, со своего шкуру спущу, а с тебя, Грегор, спустит шкуру твой папаша!
— Мой батя с меня шкуру не спустит, — убежденно ответил Гриша.
— Ну, мать спустит.
Она спустит, я-то ее знаю.
Насчет матери Гриша и сам сомневался: может, она и спустит с него шкуру.
— А ты не говори ей, дядя Август.
— Ишь, умник какой!
Гриша промолчал.
Он сам знал про себя, что он умный.
— Таким умным, как вы оба, надо еще и еще вгонять разум с заднего хода...
Чтобы на чердаке ветер не гулял.
Но ребята уже видели, что Редаль шутит.
Они шли втроем по лесной дороге, и разговор кончился совсем хорошо, когда уже подходили к усадьбе.
Редаль сказал мальчикам:
— Ну ладно!
Будем все втроем молчать.
А проговоритесь — заставлю спеть голосянку.
Голосянку Гриша знал.
Кто-нибудь говорил первый: «Ванька, Ванька, спой голосянку, кто не дотянет, тому уши драть!» И тогда все голосили — кричали в одну ноту — и каждый старался сберечь дыхание как можно дольше.
У кого дыхания не хватало и он останавливался первый, тому драли уши.
Драли крепко, на совесть.
Голосянка часто кончалась слезами.
Взрослые в голосянку всегда выигрывали у ребят — у них дыхание длинней.
Так что играть в эту игру с Редалем — значит наверняка быть выдранным за уши.
Так и не увидел в тот день Гриша ни костров, ни хороводов, ни пылающих на берегу озера смоляных бочек.
Но зато словно шире и дальше увидел он окружавший его мир.
Каких людей узнал он сегодня!
Крепких и смелых, словно добывших уже волшебную воду Железного ручья...
Есть на свете и черные злодеи.
Есть черные бароны.
Есть черная сотня — слышно, совсем недавно громила она и грабила дома беззащитных.
Но есть на земле люди, которые бьются против черного зла, за народ, вместе с народом, бьются до конца, будут биться до победы, не щадя ни своей, ни вражьей жизни!
11
Тревога, смутная тревога чуялась во всем.
Люди иногда начинали почему-то говорить вполголоса, сторожко оглядываясь.
По вечерам Минай, Винца и Трофимов собирались у дальнего амбара и негромко говорили подолгу, дотемна.
Как-то раз пан Пшечинский не вытерпел, закричал Минаю:
— Может, хватит языком работать?
Завтра вставать рано!
Минай сдвинул шапку на брови, ничего не ответил.
И не тронулся с места.
Перфильевна уже с неделю гостила в городе.
А про барона Тизенгаузена рассказывали, что он совсем уехал с семьей.
Шестьдесят возов всякого добра везли за ним из имения в город.
Гришина мать теперь чаще бегала в помещичий дом, на кухню.
И возвращалась оттуда со страшными вестями:
— В городе черная сотня студентам глаза выкалывает шпильками.
Или:
— Всемирная война будет!
Про всемирную войну говорили и раньше, будто бы скоро все начнут убивать друг друга, кто останется в живых — неведомо.
Так написано в старых книгах.
Ну, у ребят свои дела.
Не могут они без конца, по целым дням думать про взрослых.
И взрослые теперь меньше думали о ребятах.
Гриша с Яном скоро поняли это и смелей, безспросу, уходили в поле, в лес.
Нашли в сосновом бору неизвестный овраг: к нему даже тропинок не было, никто там не бывал.
Овраг поднимался к соснам рыжими песчаными краями.
Мальчишки утыкали высокий край оврага колышками и, набрав в лесу камней, забрасывали снизу, со дна оврага, вражеское колышковое войско бомбами.
А потом кидались на приступ, проваливались в зыбком песке, падали, подымались, в рукопашном бою брали крепость.
Случилось в те дни одно событие, которое оставило после себя памятную метку на большом Гришином пальце.
После долгого перерыва (впервые после беды с конем) мальчики встретились в саду с дочками Перфильевны.
Девчонки на этот раз не испугались.
Они тащили к бревну, лежавшему у изгороди, большую доску.
Старшая девочка деловито уложила доску серединой на бревно и скомандовала сестре:
— Садись на тот край, Ирочка!
Ян глядел на Ирочку не отрываясь.
Гриша наконец заметил это и ткнул его в бок.
Ян продолжал глядеть.
Гриша рассердился и сказал громко:
— Ирочка — в носу дырочка!
— Тебя опять выдерут!
— закричала старшая девочка.
— Как в тот раз!
— Она соскочила с доски.
— Уходи отсюда!
Гриша в ответ просунул свою руку под доску:
— Не дам качаться.
Старшая девочка села на один край доски, младшая — на другой.
Гриша не успел выдернуть руку, большой палец остался под доской.
Девочки принялись качаться, как на качелях.
Гриша сжал зубы, молчал.
Первым закричал Ян:
— Что вы делаете?
Когда девочки соскочили с доски, палец у Гриши был раздавлен, из-под синего ногтя зловеще капала кровь.
Он не заплакал.
И сказал Яну:
— Из-за тебя.
Потом ноготь долго слезал с пальца, и Гриша каждый день показывал его Яну и вообще всем желающим, гордясь немножко своим увечьем.
Потом он спросил Яна:
— Зачем ты так долго глядел на нее?
Ян ответил застенчиво:
— Она красивая.
Гриша не стал дразнить друга.
Раздумал.
Ему как-то неловко стало...
...Вернулась из города Перфильевна веселая и громко сказала Пшечинским:
— Риго-Орловская дорога теперь больше не забастует, не-ет!
Теперь сюда сколь хочешь солдат привезут.
Про забастовки Гриша слыхал.
Рабочие говорили «баста» и бросали работу.
Ловчей всего выходило это на железной дороге.
Станут дороги, тогда царь как без рук: ни войск не подвезти, ни пушек, ни муки солдатам...
Беда!
Не продержались, значит, рабочие, кончили бастовать.
Ну, ничего, соберутся с силами — еще забастуют, рано Перфильевна радуется.
Прошло несколько дней — появился и Дамберг с фотографическим аппаратом.
Он снимал семейство помещицы вместе с гувернанткой в саду, у цветочной клумбы, потом на ступеньках крыльца, потом у сажалки.
К отцу приехал из Ребенишек Шпаконский.
Дамберг увидел учителя, долго приглядывался к нему издали и затем уверенно и зло сказал помещице:
— Таких, как он — в синих рубашках, с длинными волосами, — надо немедля сажать в тюрьму.
Разговор Шпаковского с отцом показался Грише на этот раз более ясным, чем обычно.
Они говорили про мужиков, про то, как они и раньше, в старые годы, поднимались против своих врагов.
Воевали.
Шпаковский сказал под конец с раздумьем:
— Опоздали наши мужички, опоздали!
Им бы начать, когда Риго-Орловская дорога стояла, когда в Риге еще не все кончилось...
— Латыши, — ответил Гришин отец, — латыши — народ каменный.
Наших, русских, скорей зажжешь.
Да без латышей-то что ж сделаешь?
— Ты это, Иваныч, к чему?
— настороженно спросил Шпаковский.
— У нас и пугачевщина была — вон какой размах: на Москву мужики шли!
И Разин.
И этот... ты как-то раз про него мне говорил, забыл я имя-то...
— Болотников.
— Ну да, Болотников.
А у латышей?
Не слыхал я про них ничего похожего.
— Не знаешь ты, значит, про их борьбу с немецкими баронами.
Да они сотни лет боролись со своими вековыми врагами, с баронами!
А когда непереносимо тяжко становилось, куда оглядывался латыш-труженик?
На восток, на русский народ.
И про Пугачева латыши слыхали, это я тебе верно говорю!
И тоже бунтовали...
Когда Пугачев собирался на Москву, мужики в Курляндии губернатора Броуна высекли всенародно.
— Ну да!
— Исторический факт.
Отец захохотал оглушительно:
— Нет, это наши!
Наши, русские!
И скорей всего — староверы.
Молятся, молятся, а потом возьмут да губернатора и выдерут.
Хо-хо-хо!
— А латыши не могли бы?
— Нет.
Латыши знаешь что сделали бы с этим губернатором?
Убили бы на месте.
Обязательно убили бы.
А выпороть да потом на волю отпустить — это уж только наши и могли сообразить!
— Что ж, по-твоему, русский мужик добрей, что ли?
— Не в том суть.
Да губернатору порка, может, хуже смерти.
Ну посуди: дворянин — и поротый.
Ему после этого одно остается: самому петлю на шею надеть, жить ему дальше нельзя...
— Ну, вот и ошибся: и Броун остался жить и в Курземе, где это произошло, ни одного русского мужика не было.
Там всё латыши.
Отец задумался.
Потом опять захохотал:
— Нет, ты подумай: выпороть губернатора!
Ох-хо-хо!
А ты не соврал, часом?
— Исторический факт.
В горницу вошла мать, и учитель заговорил про другое:
— Пора тебе, Иваныч, подумать, как сына в училище определить.
Лицо Ивана Шумова затуманилось.
— Хочешь, Гриша, учиться?
— спросил Шпаковский.
— Гимназистом станешь, с ясными пуговицами!
А потом студентом.
Неплохо?
— Не хочу студентом, — ответил Гриша.
— Это почему ж?
— Студентам глаза выкалывают.
Отец со Шпаковским переглянулись.
— Услыхал откуда-то...
В городе был случай.
— Батя, а зачем черная сотня студентам глаза выкалывает?
— И откуда ты наслушался эдакого?
— Батя, а чего я тебе скажу: найдем волшебную воду и тогда черную сотню побьем.
Есть люди, которые уже бьются с ней.
Отец обнял сына:
— Ну что ты все выдумываешь!
Волшебная вода...
А давеча все про бесстрашного старика бормотал.
Экий блажной!
В кого ты такой уродился-то?
Мать сразу же откликнулась:
— В родного батюшку, в кого ж еще!
В избу вбежала кухарка Перфильевны, Анфиса:
— Иваныч!
Хозяйка велит тебе ехать в Ребенишки.
Сей же час.
— С чего это загорелось так-то?
— Будто за семенами садовыми, что ли.
Давеча уговорилась она с Лещовым, ему для нас семена из самого Питера доставили.
Шпаковский поднялся:
— Ну, тогда и я поеду.
Часа через два после их отъезда на большой дороге показалась толпа.
Шли заозерские, пеньянские, ковшинские, граудинские мужики.
Гриша подбежал к плетню.
Он увидел знакомых и незнакомых ему людей.
В первом ряду шагали Кейнин, Иван-солдат, молодой латыш с плутовато-веселым лицом (тот, что отдал револьверы Кейнину), Кирюшка Комлев.
Шел Минаев дед — рядом с совсем древним латышом, согнувшимся, опиравшимся на костыль.
Были и женщины.
Гриша увидел седую латышку, которая пела на кладбище, как молитву: «Слезами залит мир безбрежный!...»
Две девушки шли рядом с ней.
«Затишье» никогда не знало такого многолюдья.
Старый Винца, торопливо подпоясывая на ходу свитку, пробежал трусцой мимо Гриши, стал около Минаева деда, зашагал с ним в ногу, по-солдатски.
Пан Пшечинский подошел к плетню, закричал хрипло, со злобой:
— Идите, идите, дурни!
Мир хцете перевернуть?
Мало вам розума вгоняли в задние ворота!
Никто ему не ответил.
Будто муха прожужжала.
Даже старый Винца не обернулся на слова арендатора.
Черноглазая Тэкля стояла, простоволосая, на крыльце.
Видно, выскочила второпях — тяжелые косы лежали у нее на плечах, свешиваясь до пояса.
Нет, и на нее никто не оглянулся, даже Иван-солдат.
Долго шли молчаливые ряды крестьян мимо «Затишья».
Кто-то рядом с Гришей проговорил вполголоса:
— На Тизенгаузенов поднялись...
И вдруг неистово заорал Пшечинский:
— Куда?
Куда, лайдак?!
Минай, до того бывший где-то в отлучке, бегом догонял земляков своих.
Он оглянулся на крик Пшечинского, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и побежал вперед.
12
К ночи вернулся отец.
Гриша первым кинулся к нему:
— Мужики давеча шли мимо — на Тизенгаузенов поднялись!
Заозерские, пеньянские, ковшинские...
Ну целое войско!
Иван Шумов тяжко вздохнул:
— Вот... началось, значит.
И, будто не видя перед собой, стал шарить по стене рукой — искал что-то, должно быть шапку, только что снятую.
И сейчас же мать закричала пронзительно:
— Не пущу!
На ее крик откликнулся из зыбки маленький Ефимка, заплакал громко и горестно.
Отец шагнул вперед, мать рухнула перед ним на колени, обхватила отцовы сапоги:
— Не пущу!
Сынов...
сынов не губи!
Из чуланчика непривычным для нее скорым шагом вышла бабушка, схватила Гришу трясущимися руками, повела за собой:
— Пойдем, родимый, из избы, пойдем...
Отец с матерью не поладили, нельзя нам на то глядеть, пойдем...
Она вывела Гришу на крыльцо, стала нащупывать ногой ступеньки.
— Бабушка, темно уже, куда мы идем?
— В садик пойдем, в садик.
Сад только поначалу показался темным.
Скоро на листьях яблонь задрожал розоватый отблеск.
Гриша обернулся: где-то далеко молчаливо и грозно подымалось зарево.
Бабушка, крестясь, что-то шептала.
В темноте послышался громкий голос:
— Ну, теперь пошло!
Началось — не удержишь!
Кто-то отозвался — видно, пан Пшечинский:
— Мои дурни ушли...
К черту в пекло!
— И, помолчав:
— От хитрая баба!
Услала в город своих — и Шумова и Редаля.
А мои дурни... им теперь прямая дорога — в тюрьму.
Далекое зарево росло и вдруг, торжествуя, взметнулось кверху, заняло полнеба и разом сникло.
— Должно, хлеб загорелся...
Гриша узнал голос Трофимова.
Долго стояли бабушка с внуком и глядели на далекий пожар.
Да и все «Затишье», должно быть, не спало в ту ночь.
Когда вернулись в избу, мать одетая лежала на кровати, зарыв голову в подушки.
Отец сидел, грузно привалившись плечом к подоконнику.
Гриша долго глядел на него, жалея.
Потом подошел, спросил тихонько:
— Батя... не ушел ты?
Отец поднял тяжелую всклокоченную голову:
— Нет, не ушел, сынок.
Осунулся Иван Шумов после той ночи.
Привез Пшечинский из Ребенишек вести: в соседней волости драгуны засекли четверых мужиков до смерти.
В погорелой усадьбе Тизенгаузенов стояли ингуши, ездили верхом по проселкам — пугали крестьян белками непонятных, нездешних глаз.
К помещикам Новокшоновым прискакал эскадрон драгун: будет расправа с мужиками.
Рано утром провезли мимо «Затишья» на навозной телеге Ивана-солдата, связанного.
По обе стороны гарцевали на рослых конях жандармы с саблями наголо.
Тэкля стояла у плетня с расширенными от ужаса глазами.
Иван обернулся, поглядел на нее смутно, молча.
Она горестно взмахнула руками, закрыла лицо передником.
Потом Винцу арестовали в Ребенишках.
А Минай пропал, про него ничего не было слышно.
Пшечиниха его жалела:
— Вот был человек!..
За троих работал!
— Га!
— отзывался Казимир Пшечинский.
— То не человек был, то медведь.
Он и за четверку коней мог сробить.
Теперь ему — Сибирь...
А солдату Ивану виселица.
За нарушение присяги!
Три самых старых старика из деревни Савны пришли в субботний вечер к крыльцу Перфильевны, долго стояли под окном без шапок, ждали помещицу.
Наконец она вышла и сказала громко, злорадно:
— А-а!
Явились, соколики... взялись за ум-разум!
Старики кланялись низко, говорили о чем-то глухо — Гриша не расслышал.
Потом самый древний из них, с трудом сгибая колени, упал в ноги Перфильевне.
Но тут подошел к крыльцу Иван Шумов, поднял старика и сказал Перфильевне отрывисто:
— Не издевайся над человеком!
— А ты кто — указывать мне взялся?!
Ты что это?!
— закричала помещица.
— В Режицком уезде, слышно, драгуны хор-рошие узоры кой-кому на спине разрисовали!
— Тебе-то, спасибо скажи, савенские ничего не сделали.
— Грозились!
Грозились...
А ты в стороне стоял, глядел!
— Что же, не я один — и другие свидетели найдутся...
Перфильевна прищурилась:
— Ах, ты уж и в свидетели против меня готов записаться?
— А хоть бы и так.
— Иван Шумов тяжело передохнул: — Ну, вот на том пока и порешили.
— И повернулся к старикам: — Ступайте, отцы, по домам.
Не тревожьте себя понапрасну.
Не роняйте себя!
— «Отцы»!
— пронзительно закричала Перфильевна.
— А детки ваши где?
Где Кирюшка Комлев?
Пусть он мне поклонится, тогда и дам свой ответ.
А пока погожу: драгун, сказывали, в городе много, хватит и для «Затишья»...
Иван Шумов обнял двух стариков, повел их в сторону.
Третий пошел следом, еле передвигая ноги: и стар же был человек!
Перфильевна крикнула им вдогонку:
— Куда пошли?!
Не велю!
Я тут хозяйка!
Старики остановились растерянные.
Иван Шумов сказал громко:
— Будет!
Не кланяйтесь больше, идите с богом.
И, побледнев, оборотился к помещичьему крыльцу.
Но Перфильевны там уже не было: ушла домой в ярости.
А на другом крыльце, у завядшей березки, срубленной еще в канун праздника, стояла Гришина мать и, прижав обе руки к груди, глядела с испугом.
Иван Шумов махнул рукой, пошел прочь.
13
Гриша проснулся и увидел незнакомого человека.
Человек ходил по комнате, говорил негромко.
За столом у зажженной лампы с низко прикрученным фитилем сидел, облокотясь, отец и слушал.
— Ну, что ж я на твои вопросы скажу, Иван Иванович?
Будем дальше бороться.
А как же иначе?
Ну, скажем, одного убили, другой смалодушествовал, — а дело-то наше все равно остановиться не может.
Другие люди найдутся.
Не остановится наше дело никак!
Незнакомец подошел к столу ближе, и при чахлом свете лампы Гриша увидал совсем молодое лицо с темными, будто закопченными щеками, с круглой стриженой головой; черные глаза в упор глядели на Гришиного отца.
Похоже было, что гость сердится на что-то, — брови его хмурились.
— Если окажешь мне доверие...
— как-то несмело начал отец.
Но незнакомец перебил:
— А без доверия разве я пришел бы к тебе хорониться?
— Ну, так вот, хотел я спросить еще одно: ты у себя на заводе кого видал?
Таких же мастеровых, как сам.
А помнишь ты про всю нашу Россию, про мужиков неграмотных, темных?
Да грамотные-то...
Меня возьми: я, может, сто книг прочитал, не меньше того.
А вижу я перед собой прямую дорогу?
Нет!
Смутно все кругом меня, а то и вовсе темно.
Одно я знаю: таких, как ты, — горстка малая.
Ну куда вам против войска, против пушек?
Гость заговорил по-прежнему негромко, но с такой особенной, скрытой силой, что Гриша привстал в одной рубашке с постели от непонятного для самого себя волнения.
Гость говорил о кучке людей, идущих по обрывистому и тесному пути...
Идут они, крепко взявшись за руки.
Они окружены со всех сторон врагами и идут под их огнем...
Гриша совсем ясно увидел крутой обрыв, и по его краю идут ночью люди, взявшись за руки.
А далеко в степи горит зловещий огонь.
Наступило долгое молчание.
Иван Шумов спросил шепотом:
— Это ты чьи слова говорил?
— Того, за кем мы идем.
— Вы?
Большевики?
— опять зашептал отец.
— Ну, вот теперь и суди: я тут из мужиков самый грамотный в окружности, а и я толком не знаю, что это название значит...
сердцем, может, и чую, а умом — нет, не разобрался.
Гость помолчал, усмехнулся:
— Слыхал я не так давно в вагоне железной дороги проезжий один толковал: «Большевики — это те, кто народу как можно больше добра хотят, потому и называются так».
Ну, а точнее сказать — это партия рабочего класса, которая в борьбе за счастье народа идет вперед бесстрашно...
И будет идти до конца!
Я тебе тут, Иваныч, книжку одну оставлю, прочитаешь — многое поймешь!
Только от чужих глаз хорони ее.
— Спасибо!
— горячо откликнулся Шумов.
— Схороню!
Гость снова заходил по комнате.
— Видел ты когда-нибудь, Иван Иванович: бурлит ручей, только что разлился, ему бы шире пробивать себе дорогу, — а нет — смотришь, ушел под землю, не видать его.
Пропал?
Нет!
Настанет время, выйдет тот ручей наверх полноводной, могучей рекой!
Гриша, привстав, глядел широко раскрытыми глазами.
И гость, повернувшись, увидел его:
— Смотри, Иваныч: наследник-то твой не спит!
— Да он, если и слыхал что, ничего не понял, — как будто успокаивая гостя, проговорил отец.
— Я все понял!
— сердито сказал Гриша.
Гость засмеялся, подошел к постели ближе:
— «Понял, Ванюшка?» — «Понял, баушка».
— «Что ж ты понял, Ванюшка?» — «А ничего, баушка».
Гриша присказку эту знал.
И повторил сердито:
— Я все понял!
— Не шуми, — откликнулся отец: — проснется мать, тогда вот поймешь!
Гриша второпях, потихоньку, чтобы не разбудить мать, заговорил:
— Вы тут — про ручей... про Железный ручей толковали.
Я давно про него знаю, я, может, сам буду искать его.
Гость все посмеивался, потирая ладонью стриженую голову:
— Ну вот видишь, Иваныч: он и вправду все понял.
От их говора проснулась не мать — та спала крепко, — проснулась бабушка.
Она вышла из своего чуланчика, маленькая, бесшумная; темное ее платье почти не выделялось из полумрака.
И начала завешивать окно.
Гость, заметив ее не сразу, привстал неловко.
Бабка сказала с укором:
— Люди-то увидят: свет ночью горит.
Что подумают?
Время-то какое, ох, господи!
Она завесила окно чем-то темным, должно быть своей старой юбкой, и ушла вздыхая.
Гость беззвучно засмеялся:
— Бабушка-то, а?
Умница!
— Умная, — серьезно подтвердил отец.
— А что, друг, не устал ты с дороги?
— Устал.
Гость крепко потер обеими ладонями щеки, будто умывался, и присел к столу.
Пока отец стелил на пол широкий полосатый сенник, он успел заснуть, уронив на грудь круглую голову.
Три дня прожил слесарь рижского завода «Феникс» Петр Сметков в избе Шумовых.
На четвертый день мать за обедом сказала:
— Похоже, что «сама» узнала про Петра Васильевича.
У Тэкли спрашивала, что за человек.
«Самой» звали Перфильевну.
Гость улыбнулся:
— Ну что ж... сегодня уйду.
Бумаги мне обещались доставить,
думал дождаться.
Ну, ничего.
Гриша после обеда пошел с Яном к оврагу, там стояла в песке загодя приготовленная ими новая неприятельская армия.
Сражались дотемна.
А когда он вернулся домой, гостя уже не было.
14
Гриша слышал, как Перфильевна грозилась рассчитать отца.
Но время шло, лето кончалось, а все оставалось по-старому.
И все-таки Гриша не удержался, похвастался Яну:
— А мы, может, скоро в город уедем.
— В город?
Ян сразу стал серьезным, загрустил.
Это только воодушевило Гришу:
— В городе сад большой!
Там розы всех сортов, тюльпаны и эти... ор-хи-деи.
Называется «Садоводство Франца Бирзнека».
Туда батю давно зовут.
— И скоро вы поедете?
— Должно, скоро.
Вот Перфильевна прогонит нас, тогда и поедем.
Завтра прогонит — завтра и уедем.
Ян стал еще серьезней:
— Давай тогда пойдем в лес сегодня ж ночью.
Помнишь уговор?
Не струсишь?
— Я?!
— Гриша дернул плечом, хоть сердце у него и ёкнуло.
— Смеешься!
— Когда все заснут, вылезай потихоньку через окошко.
Я тебе знак дам.
— Знак?
Какой?
Заклекочи орлом!
— Я не знаю, как орлы клекочут.
Гриша тоже не знал.
— Тогда пропой петухом.
Или лучше — засвищи удалым разбойничьим посвистом.
Про этот посвист Гриша узнал совсем недавно из книги «Богатыри Пересвет и Ослябя».
Ян сказал:
— Нет, я лучше кину в твое окно песком.
Только ты не спи, дожидайся.
Ночью они ушли через сад так тихо, что и Собакевич не слыхал, и совсем не было им страшно, только легкая дрожь била Гришу, но это скорей всего от холода.
Они были в одних рубашках, босиком, а воздух ночью свежий, только земля была теплая, нагретая за день.
— Что у тебя за мешок?
— спросил Гриша Яна, стараясь не стучать зубами.
— С картошкой.
И спички я захватил.
Разложим костер, напечем картошки.
...Ну конечно, дрожь пробирала Гришу только от холода.
Когда развели в лесу большой костер, стало и тепло и не страшно.
Кто, кроме них, пойдет сейчас в лес?
Значит, и бояться некого.
Все спят.
Правда, когда отблески огня заплясали по веткам орешника, стало казаться, что в лесу, совсем неподалеку, притаился кто-то, смотрит, ждет.
Понадобилось подбросить сухих сучьев в костер, и мальчики пошли в темноту за валежником, держась друг за друга, не разминаясь ни на шаг, и снова они стали от этого храбрыми.
Окажись Гриша один в темном лесу, наверное он умер бы от страха.
А вдвоем — ничего.
Они притащили валежнику, навалили его в костер.
Высокий огонь взвился весело и жарко.
Потом дождались углей и положили в горячую золу картошек.
И было совсем хорошо.
Мальчики стали разговаривать смело, громко, даже слишком громко: начали щеголять друг перед другом.
Но только замолкли, как услышали треск сухих сучьев.
Треск приближался, становился громче.
Кто-то шел к ним по лесу, раздвигая кусты, ломая валежник.
Только не бежать!
Страшно бежать в черном ночном лесу, когда под ногами — невидимые, крутыми узлами выпяченные корни деревьев и ноги бессильно слабеют, как в дурном сне.
И не веришь уже себе — все равно упадешь, налетев на дерево, и кто-то огромный настигнет тебя в темноте...
Не бежать!
Мальчики сидели неподвижно, ухватив друг друга за руки, оцепенев.
Все стихло.
Только рыжие лоскутья огня плясали и потрескивали беспечно.
Но вот неслышно раздвинулись освещенные багровым светом ветки орешника, и выглянуло заросшее, с запавшими глазами лицо.
Гриша смотрел не отрываясь — не мог отвести глаз от страшного человека, а сердце бешено колотилось, будто он успел пробежать много верст, спотыкаясь и падая.
К костру шагнул худой человек в лохмотьях и сказал сиплым голосом, почти беззвучно:
— Не бойсь...
Не бойсь, ребята.
Заросшее его лицо дрогнуло; может быть, он хотел улыбнуться.
— Не признал меня, Гриша?
Гриша, не в силах заговорить, качнул головой: нет, не признал.
— Я еще приходил в «Затишье» перед праздником...
Иван я, солдат.
— Он оглядел себя, свои лохмотья: — Теперь-то уж вольный...
Не солдат больше.
Мальчики, все еще подавленные страхом, молчали.
Иван неподвижно смотрел в огонь, в одну точку.
Потом, с усилием глотнув, спросил хрипло:
— А что, мальцы, у вас картошка-то, поди, доспела?
У Гриши постепенно проходил расслабляющий страх, он не столько узнал в оборванном человеке щеголя-солдата, сколько поверил, что это действительно Иван: иначе, как мог бы назвать Гришу по имени?
— Садись снедать, — ответил Гриша, стараясь говорить солидно, как хозяин.
— Ян, давай соли!
Иван присел к костру и начал доставать обгорелой веточкой картошку из горячей золы.
Попробовал было отодрать запекшуюся кожуру, а потом, торопясь, разломил картошку пополам и сунул неочищенную в рот.
Он крякал, дул на обожженные пальцы, на глазах у него выступили слезы.
— М-м-м, — промычал он, — хорошо!
Он съел почти всю картошку и, видно совестясь, спросил:
— А вы что ж не едите, ребята?
Конечно, совсем неплохо бы было втроем — теперь уж в полной безопасности — в таинственном, темном лесу поесть у костра печеной картошки...
Но солдат жевал с таким мучительным наслаждением и так нерешительно остановился, что Гриша сказал:
— Мы не хотим...
Давеча ели.
— Мы не хотим, — откликнулся Ян.
Костер стал никнуть, вот-вот погаснет; надо было набрать новых сучьев.
Мальчики теперь уже не боялись.
Они даже осмелились идти за хворостом врозь, уже не держась друг за друга.
И Гриша первый вернулся со своей охапкой.
Иван молча поманил его пальцем.
— Слухай, — зашептал он тревожно.
— Никому не сказывайте, что видали меня.
А кто этот мальчонка?
Дружок твой?
Не припомню его, не встречал.
— Это ж Ян, — сказал Гриша.
— Ян Редаль, лесников.
Ты его не опасайся, он... ну все равно как я сам.
Он, правда, латыш...
— Латыши меня спасли.
— Иван поглядел на Гришу долгим взглядом запавших воспаленных глаз и проговорил медленно: — Латышам я теперь брат на всю жизнь.
Вернулся к костру Ян.
Он всегда делал все медленней, чем Гриша.
Зато и охапка хвороста была у него добротней, больше.
Иван доел картошку и прилег на траву возле костра:
— А я теперь всех опасаюсь...
Уж такое мое дело.
Брожу вторую неделю по лесу, как волк.
Он вдруг привстал испуганно и зашептал, как в бреду:
— Ребята, слышь, я на вас надеюсь!
Не выдайте, не сказывайте никому, что я тут скрываюсь.
Сурьезное дело!
Меня вешалка ждет, поняли?
И, поглядев с минуту на испуганные лица мальчиков, добавил:
— Повесят меня, если найдут.
Понятно теперь?
Эх, несмышленые, ничего-то вы не понимаете, ничего не знаете!..
Ну, эдак, может, для вас и лучше.
— Мы знаем!
— Гриша заторопился.
— Мы все знаем.
Ты с заозерскими мужиками войной на Тизенгаузенов ходил.
Давеча заозерских восемнадцать человек в тюрьму угнали.
А в Пеньянах до сих пор драгуны стоят.
Кони у них вороные, громадные...
— И про коней знаешь?
— слабо усмехнулся Иван.
— Ну ладно.
Слушай хорошенько: вот папашка твой, Иван Иванович, знаком мне, правильный человек, ну все ж таки и ему, родному отцу, не говори пока что обо мне.
И Редалю, леснику, нельзя.
Слышите?
— Слышим.
— Сурьезное дело, ребята!
Иван долго молчал.
Потом заговорил вполголоса:
— Помнишь, Гриша, увезли меня на телеге в город?
Тэкля еще тогда стояла, глядела, и ты рядом...
Ну, привезли меня в город, кинули в тюрьму.
Военный суд скорый, да, видно,таких, как я, не один оказался.
Судьям работы прибавилось, не управились.
И вот — к ночи дело было, в сумерки — кто-то бросил мне на койку черную шинель.
Кто — и до сихпор не знаю.
Черные шинели конвойные носят.
Не могу понять, к чему бы эта шинель.
Однако молчу.
Приходит ко мне в одиночку — это такая загородка с каменными стенами на одного человека, — приходит надзиратель, старичок, становится ко мне спиной, начинает керосиновую лампу заправлять, — пора, значит, для меня свет зажечь, в темнотемне жить не полагалось.
А лампа там с сеткой такой, или, верней сказать, с решеткой.
Он сетку сымает, кряхтит, лезет за спичками...
И тут меня будто кто толкнул: «Чего ждешь, Иван?» Накинул я на себя черную эту шинель, иду на носках, чуть слышно, в коридор — дверь-то незапертой осталась.
А старичок-надзиратель глуховат был.
Вышел я во двор...
Как-то и не помню толком, что дальше-то было.
Иду я будто по двору — ну, как во сне, а мне кличут: «Куда пошел, за табаком?» А потом через минуту: «Прохорыч, за табаком, спрашиваю?
Э, глухой черт!»
Поручик наш в полку меня за гимнастику хвалил — есть такая солдатская наука.
На козлах я всякие штуки свободно мог выделывать — и так и сяк, и на косяк, и вверх ногами.
И вот, видно, пригодилась мне эта наука.
Пошел я в дальний угол двора, подхожу к стене, подпрыгнул, ухватился в темноте за что-то...
Не помню опять, как это мне удалось, со стены спрыгнул в поле, в глазах черно, иду — хромаю.
Вскорости бежит кто-то, догоняет меня.
Ну, значит, смерть пришла: оружия-то у меня — одни кулаки.
Догоняют меня двое, суют узел: «Переоденешься, солдат».
Говорят по-русски, а по говору слышно — латыши.
К каким-то огородам привели меня, потом вывели к лесу: «Ну, теперь иди, сам себя спасай».
Заговорили друг с другом по-латышски — не понял я о чем.
Развязал узел — там одёжа вольная: пиджак, штаны.
А шинель взяли они у меня обратно.
Спрашиваю: «Братцы, за кого мне бога молить?» Один, сурьезный такой, говорит: «Вас постановила освободить боевая дружина», и еще что-то сказал — тех слов я не запомнил: мудреные.
Ну, подался я в лес, переоделся и вот хожу с той поры от сосны к сосне...
Оголодал, страшное дело!
Неясный свет занялся вверху, предутренний ветер прошумел по верхушкам деревьев.
Иван будто вспомнил что-то:
— А вы как попали сюда, ребята?
Я на огонь шел... постоял за кустами, глянул на вас — что за притча!
Сказать, в ночном мальцы — так коней нету...
Или, неслухи, потихоньку ушли из дому?
— Мы потихоньку и вернемся, никто не узнает, — сказал Гриша.
Иван поднялся:
— Поспешайте, ребята.
А то не миновать березовой каши.
Прощайте.
— Дядя Иван, мы тебе хлеба принесем.
— Ну, спасибо.
Вот уж спасибо!
Только смотри, чтоб никто не видал.
Положи хлеб вот в эти кусты, в орешник, — я приду, возьму.
А меня днем не ищите.
Он обоим им подал руку, как большим.
Мальчишки пошли прежней дорогой к усадьбе, вышли в поле.
Снова свежий ветер прилетел издалека, пошевелил им волосы, приник к лицам, горячим от бессонной ночи, пошептал в траве — исчез.
Льдистый блеск звезд побледнел.
И далеко, в неизмеримой дали, лег узкий зеленый рассвет.
Одна лишь живая душа — Собакевич встретил их в усадьбе, зевая и потягиваясь.
Он дружески обнюхал мальчишек и проводил Гришу до самого дома.
Там он удивленно задрал морду, нюхая шершавые Гришины пятки, — Гриша лез бесшумно в раскрытое окно: это, конечно, был непорядок, и пес брехнул на всякий случай.
Но тут же, пружинно изогнувшись и лязгнув яростно зубами, принялся искать у себя злую блоху.
На брёх никто не отозвался.
Все спали.
Но только добрался Гриша к постели — у хлевов стукнули ведрами.
Ислышно было, как зазвенела в гулкий подойник струя молока.
Только через час после того, не раньше, зашептала в чуланчике бабушка — стала на молитву.
15
С этого времени жизнь мальчишек наполнилась тревогой и счастьем.
Как же иначе, если не счастьем, назвать ту упоительную и опасную тайну, в которой сам живешь и действуешь!
Теперь оба они были постоянно голодны: то и дело Гриша просил хлеба — и после завтрака и перед обедом...
Скоро у них скопился запас — груда ржаных ломтей и четыре куска сахара.
Все это они снесли под вечер в знакомый орешник в лесу, выбрали место посуше, наломали веток, закрыли ими припасы.
И домой после этого идти не хотелось.
Ивана они не видели — не важно!
Они, может, и не увидят его больше.
Но зато с каким жаром они вспоминали: Иван пожал им руки, как большим, — уважительно.
И обсуждали, когда придет он за хлебом: сегодня или завтра — должно, сегодня ночью, — и сразу ль найдет, не много ль они накидали веток сверху.
— А вдруг не увидит?
— Найдет.
Что он, не понимает?
Раз накидали веток, значит было что закрыть...
Раскидает ветки, а там — хлеб.
— А надолго ему хватит?
На два дня?
Или больше?
Гриша задумался: сколько человеку надо хлеба в день?
Три ломтя больших...
но это если еще что-нибудь есть — каша, горох.
Или чай.
Потом еще суп, самая нелюбимая Гришина еда.
А если один хлеб...
Трех ломтей мало.
— Да еще он, погляди, большой какой, Иван-то...
Не миновать завтра опять нести ему хлеба.
— Если б еще сала достать...
— Я у бабки попрошу.
Пока не даст, не отлипну.
...Два раза ходили они к заветному месту в лес и оба раза Ивана не видали.
Но хлеб исчезал, ветки не были раскиданы как попало, а сложены в сторонку кучкой.
Значит, человек брал, не зверь.
Кто же, кроме Ивана?
И все-таки разбирали сомнения.
А вдруг не он?
А что, если ребята деревенские ходили по лесу, да и набрели на кучу ореховых веток?
... Когда в третий раз пришли они в лес (с печеной картошкой в карманах, с хлебом за пазухой), у знакомого орешника перед сизым кругом золы, оставшейся от костра, сиделИван.
Видно, ждал.
— Ребята, — заговорил он сразу, — можете вы одно дело сладить?
Знаешь ты, Гриша, Кирюшку Комлева из Савен?
Ну, он же дружок мой, мы с ним — вот как вы двое!
Найдете мнеКирюшку, тогда я не пропаду, живой останусь.
— А найдем Комлева, что ему сказать?
— Вели ему прийти к тому месту, где пни корчуют.
Он знает.
Завтра о полдень я буду его там ждать.
А нельзя завтра — послезавтра.
И пусть он идет по лесу — песню поет...Он знает какую.
Я на его голос выйду.
Понял, Гриша?
— Понял.
Мы тут тебе хлеба принесли, дядя Иван.
И картошки.
— Ну, ребята, дайте время — я вам за все отслужу!
Постойте-ка...
— Иван виновато усмехнулся:
— А что, если вам прямо отсюда махнуть в Савны к Комлеву?
Мальчишки переглянулись.
— Отсюда до Савен ближе, чем из «Затишья».
Дойдете до корчевья...
— Иван ловил Гришин взгляд.
— Неужто не был там, где пни корчуют?
Ах ты господи!
Ну, отсюда пойдешь вправо — все правей держи, все правей.
Часу не пройдет — доберетесь до болотца.
За болотцем и будет корчевье.
Обойдете корчевье — ступайте тогда прямо.
Выйдете на проселок, а там — вон они, на горке, и Савны!
Ну, пойдете?
Ребята молчали, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали друг на друга.
— Пойдем!
— сказал наконец Гриша.
Иван проводил их немного, но лес скоро начал редеть, и он отстал.
Напоследок крикнул:
— Теперь все правей, все правей забирайте!
Ребята пошли дальше одни и, видно, взяли слишком круто вправо.
Лес редел, редел, как будто началось и болотце — нет, это была поляна, вся в медунице, в лиловых колокольчиках, в шелковых метелках лесных трав.
И опять пошли деревья — голубоватые стволы осин с желтыми копеечками древесного мха, темная ольха, березы...
Скоро мальчики сбились: в какой теперь стороне Савны?
Начали спорить, поругались.
Но, на счастье, встретили женщину.
Была она в длинном, до пят, сарафане — так одевались только в тех семьях, где особенно крепка была старая вера.
И повязана она была платком по-староверски: длинные концы его свешивались на грудь.
Женщина часто нагибалась, срывала что-то, клала в корзинку.
Разогнувшись, она увидела мальчишек:
— Вы, ребятишки, чьи?
— Голос у нее был певучий.
— Не заблудились?
— Мы Савны ищем, — сказал Гриша.
— Савны-и?
— не проговорила — пропела женщина.
— Савны-и-то?
Да вы, думалось, из Савен идете...
Вам теперь назад податься...
Вы ближе к корчевью держитесь...
Знаешь, гдекорчевье-то?
Гриша поглядел на ее корзинку: ягод в лесу еще нет — зачем ей корзинка?
— Что глядишь?
— догадливо спросила женщина, и лицо ее покрылось тоненькими лучиками-морщинками, а была она совсем не старая.
— Я тут травы собираю.
Живот у тебя заболит — приходи, лечить стану.
Ребята пошли назад.
Устали до того, что и ругаться больше не хотелось.
И вот оно наконец, корчевье: деревья срублены, зеленая земля изорвана широкими черными ямами и серые пни свалены кучами; кривые корни торчали оттуда — огромные, похожие на гигантские паучьи лапы.
Рослые латыши — их было немного, Гриша насчитал их всего восемь человек — подрубали топорами у пней мелкие корни; двое закладывали в яму под самый большой пень бревно.
Потом они все вместе навалились на бревно — пень крякнул и приподнялся.
Ребята прошли мимо.
Никто из работавших на них и не глянул.
От корчевья шла тропка.
По ней мальчики вышли в поле.
Тропинка пропала, а проселка-дороги все не было.
Вышли в овсы, пошли дальше межой.
Кончились овсы — опять начался лес: те же осины с горьким запахом листвы, та же ольха и береза.
Совсем притомились, сели отдохнуть.
Отдохнув, начали опять говорить — об Иване.
От них, может быть, зависело его спасение!
И они снова пошли вперед.
Даже усталость как будто прошла через некоторое время — ноги гудели, но не так сильно.
Притерпелись, видно.
Солнце уже стояло косо над землей, когда деревья раздвинулись, и совсем невдалеке на высоком холме привольно открылись соломенные крыши, высокие ветлы у околицы...
Ну конечно, это и была деревня Савны.
Они, петляя по лесу, пришли к ней с другой стороны.
Избу Комлевых найти было нетрудно: вторая у околицы, по левую руку.
Дед, совсем старый — глаза у него были завешены бровями, — отгоняя собак палкой, долго расспрашивал ребят, чьи они, и ничего не понимал.
— Кирюшка?
— кричал он.
— Кирюшки нету.
Он замахивался на собак и опять кричал, тужась:
— Кирюшка-то?
А чего вам от него требуется?
Да вы чьи будете?
Под конец Гриша чуть не заплакал.
Замолчал, перестал спрашивать.
— Вот глупый народ!
— удивился дед.
— И я был малый, ну все ж таки с меня, бывало, чего хочешь спроси.
А у вас слова не вытянешь.
Вот глупые-то!
Кирюшка сейчас в имении у Новокшоновых доски пилит...
Как попасть туда?
Да вон она, дорога.
По дороге и идите до самого Новокшонова...
Ах, глупый народ!
И опять зашагали мальчишки — на этот раз по проселку, такому узкому, что росшие рядом высокие травы были в тележном дегте, и такому пухлому, что отрадно было погружать в мягкую его пыль горевшие от усталости ноги.
Добрались они к имению Новокшоновых под самый вечер.
Невиданно высокий частокол шел вокруг огромного сада — частокол из бревен, тесно пригнанных одно к другому и затесанных кверху, как колья: деревянная крепость.
Мальчики стали пробираться вдоль этой крепостной стены и, конечно, нашли лаз.
В одном месте, у самой земли, бревна были чуть раздвинуты углом — как раз в ширину ребячьих плеч, взрослому тут не пролезть.
За стеной по-солдатски прямо высились в два ряда сумрачные ели — будто тоже, как и бревенчатый частокол, охраняли сад.
Мальчики полежали под широкими лапами елей в теплой сухой хвое — много лет, видно, она накапливалась тут, в полумраке, — притаились, выглядывая, нет ли кого поблизости.
Нет, сад был безлюден.
В некошеной траве просторно стояли яблони, светлые, с побеленными известкой стволами.
В стороне протянулись широкие гряды с клубникой; зоркие глаза мальчишек заметили среди листвы зеленые пупырышки незрелых ягод.
Откуда-то донеслось злое повизгивание пилы.
Не там ли искать Кирюшку?
Осторожно оглядываясь, пригибаясь к траве, Гриша и Ян пошли между яблонями.
Скоро они увидели изгородь — не из бревен, а из серо-голубых крашеных досок.
Доски были резные, на каждой доске затейливо выпилены кружки и сердечки.
Так и шла резьба по всей изгороди — ряд сердечек и ряд кружков.
Гриша подкрался к изгороди, заглянул в одно из сердечек и увидел Кирюшку Комлева: освещенный косыми лучами заката, стоял он на высоченных козлах и кланялся наотмашь в пояс.
С каждым его поклоном пила уходила вниз и косо летели на землю розовые струи опилок.
Внизу, под козлами, стоял, задрав голову, рыжебородый человек — принимал сверкающую пилу и посылал ее обратно Кирюшке.
Какой легкой и веселой казалась со стороны работа пильщиков!
Гриша ухватился за перекладину, нащупал большим пальцем босой ноги резное сердечко, подтянулся кверху.
Перед ним открылись задворки Новокшонова; длинной вереницей тянулись серые, невеселые дома без окон — амбары: это было богатое имение.
За амбарами целился в небо колодезный журавель, совсем такой же, как в «Затишье».
Старухас ведрами прошла к колодцу.
Переждав, Гриша свистнул.
Комлев не услыхал, продолжал пилить.
Гриша крикнул: «Эй!» — и свистнул громче.
Кирюшка разогнулся, придержал пилу, откинул со лба слипшиеся волосы и повернулся в сторону сада.
Гриша махнул ему рукой и сложил у рта ладони: надо, дескать, поговорить.
Кирилл вгляделся, сказал что-то рыжебородому и легко соскочил с козел.
— Никак, Гришутка Шумов!
Какими судьбами?
— спросил он весело, подойдя к изгороди.
— Э, да тут и Ян Редаль!
Вы как сюда забрели?
Гриша сделал страшное лицо, скосил глаза, замахал руками и сполз с забора — назад, в сад.
— Скажи на милость, — посмеиваясь, пробормотал Кирюшка: — секреты!
... Ну и отчаянные, ну и бродяги!
Комлев загрохотал с той стороны забора коваными сапогами — резные доски ходуном заходили под ним.
Он перемахнул через забор в сад, сел на траву рядом с Гришей.
— Ну, что у тебя, сказывай скорей, — велел он, — а то придет сюда Новокшониха, узнаешь тогда, почем нынче березовые веники.
— Дядя Кирюша, — зашептал Гриша, — мы Ивана видели, солдата, он из тюрьмы убежал.
— Брешешь!
... — выдохнул Кирюшка.
— Брешешь!
— Кобель брешет, — с достоинством ответил Гриша.
— Где видали Ивана?
— В Заозерском лесу.
— Говорили с ним?
— Ага.
Он нас к тебе послал.
Кирюшка с минуту глядел молча, широко раскрыв круглые, как у птицы, глаза.
Потом оглянулся по сторонам, хлопнул себя с размаху по коленям и вдруг захохотал:
— Живой?
Неужто живой Иван?
Ведь это что ж такое!
— А чего смеешься?
— строго спросил Ян.
— С радости!
С радости, чудари вы мои дорогие!
Я вам поверил, не врете вы ведь?
Комлев перестал смеяться, сорвал былинку, пожевал ее.
— Иван ходит по лесу голодный — страшное дело!
— сказал Гриша.
— Ну, теперь надо ему помогать, ребята!
— жарко заговорил Кирилл.
— Надо что-то придумать.
— Мы ему хлеб носим.
— Надо.
Надо ему хлеба... и потом — одёжу.
Одёжу подходящую.
— Он теперь в пиджаке, вольный.
Это ему латыши в городе дали.
Пиджак-то драный, одни лохмоты.
— Ну, сказывайте, чего он еще говорил?
— Велел тебе завтра о полдень прийти туда, где пни корчуют.
Не успеешь завтра, тогда послезавтра.
Он тебя будет ждать, спрячется, а ты иди от корчевья по лесу и песнюпой.
Он твой голос узнает — выйдет к тебе.
— Там, где пни корчуют?
Ну как же, знаю я это место.
Приду!
— Кирюшка внимательно поглядел на Гришу, на Яна: — Открылся, значит, вам Иван-то...
Крепко вам верит, что ли?
Али это от нужды горькой?
— Крепко верит нам, — сказал Гриша и покраснел.
Кирилл смотрел на него, и Гриша краснел все больше.
— Ну, добро!
— Кирилл опять смеялся.
— Добро!
Раз краснеешь, значит совесть есть.
А молчать умеешь или не научился еще?
— Умею.
— А Ян?
— И Ян умеет.
Теперь и Ян покраснел и отвернулся.
Он-то умел молчать!
— Одна надея, ребята: что вы болтать не станете.
А проболтаетесь — Ивану тогда конец!
— Ну, ей-богу, маленькие мы, что ли!
Дядя Кирюша, ну что мы, не понимаем?
Но Комлев уже не слушал его.
Он заговорил вполголоса, как бы в раздумье:
— Теперь что ж в первую голову делать?
В первую голову — это взять мне у Новокшоновых расчет.
Все, поди, копеек шестьдесят заработал.
Вы меня дожидайтесь тут, ребята.
И смирно сидите, не дышите!
Комлев перелез через забор, исчез.
Вернулся он не скоро и, видно, страшно злой; губы крепко сжаты, на щеках желваки ходят.
— Обсчитала, ведьма!
... Ну, пошли, ребята.
Он повел мальчишек к проселку новой, незнакомой им дорогой — густой аллеей из плакучих берез.
Зеленые косы их висели до земли.
У самого выхода в поле одна береза стояла без верхушки, с обугленным стволом («Громом ударило», — пояснил Кирилл); на ней под дощатым навесом чернел образ Николая-угодника.
— Богобоязненные!
— угрюмо сказал Комлев, глянув на икону.
— У них, у Новокшоновых, две заботы: богу молиться да с нищих суму драть.
Вот ободрали меня, обсчитали — смотришь, и господа можно возблагодарить, свечу поставить...
— На много ли обсчитала?
— серьезно, как взрослый, спросил Гриша.
— На двугривенный, — так же серьезно ответил Кирюшка и добавил:
— Ну, ничего... когда-нибудь сосчитаемся!
Долго шли молча.
От придорожных кустов легли длинные тени: запах полевых цветов и трав стал слышней...
В дальнем болотце зажглись от заката розовые окна.
Когда вышли на большак, Гриша стал спотыкаться, глаза у него слипались.
— Э, Григорий Иваныч, — засмеялся Комлев, — нырять принялся!
Садись ко мне на закорки.
Он схватил Гришу и одним махом посадил к себе на плечи.
— Ну что это, дядя Кирюша!
— заныл Гриша.
— Ну что, ей-богу, маленький я, что ли?
Он ныл и вертелся на шее у Комлева до тех пор, пока тот не скинул его на дорогу.
Скинул и тут же посадил себе на плечи Яна:
— Этот тоже ныряет...
Уморились ребята!
Ян уселся на плечах у Кирилла спокойно, прочно.
И вид у него стал снисходительный — сверху он глядел на Гришу.
— Ишь, пан какой!
— сказал тогда Гриша, шагая сзади.
— Едет, как барин, а того в толк не возьмет, что человеку, может, тяжело.
Комлев захохотал:
— Ну, какая ж в нем тяжесть!
У вас, ребятишки, кости еще пустые...
да и в голове пусто.
Потому и весу настоящего в вас нету!
Край неба еще догорал, а земля была уже совсем темной, когда они дошли до знакомого поворота в усадьбу «Затишье».
Комлев посадил Яна верхом на белевший в сумерках придорожный столбик и скомандовал:
— Ну, теперь марш домой!
16
Дни после этого потянулись длинные.
Раньше, бывало, не успеешь переделать всех дел за день — и вот уже вечер.
А теперь как будто и дел никаких не стало.
Овраг — место сражений — был мальчиками забыт.
Одно только событие и случилось за это время в усадьбе: к Редалям привели корову — рыжую, крутобокую, с длинными рубчатыми рогами.
Гриша подбежал к ней — она доверчиво дохнула ему в лицо теплым, добрым дыханием.
Собралось много народу.
Смотреть корову пришли и Пшечинские, и Тэкля, и кухарка Анфиса.
Золя Редаль, причитая что-то по-латышски, поглаживая корову по крестцу, стала загонять ее в новый хлев, сколоченный лесником из старых досок.
Гриша так был поглощен всем происходящим, что не сразу обернулся, когда его тронули за плечо.
Его тронули вторично, и он обернулся с досадой.
Позади стоял Кирилл Комлев.
— Отойдем в сторонку, — сказал он тихо Грише: — дело есть.
Эти слова: «дело есть», возвысив Гришу в собственных глазах, сразу заслонили Редалеву корову.
Он поспешно пошел за Кириллом.
У садовой изгороди Комлев остановился и так же тихо сказал:
— Вызови ко мне Шпаковского, учителя.
Я его за амбаром буду ждать.
— Да он же в Ребенишках!
— удивился Гриша.
— Он давно уже не приезжал...
А я-то думал, дядя Кирюша, ты мне про Ивана что-нибудь хочешь сказать.
— Погоди.
Пока ты коровьи рога разглядывал, учитель-то и приехал.
Сейчас у твоего бати сидит.
Гриша глянул: верно, у их крыльца сверкал спицами велосипед.
— Слушай-ка, — продолжал вполголоса Комлев, — ты ему потихоньку, незаметно шепни: ждет, мол, вас один человек.
Понял?
— Понял.
Дяденька Кирюша, а как же Иван?
Видал ты его в лесу?
— Видал.
Потерпи, сейчас нет времени рассказывать.
Ступай к Шпаковскому, я буду ждать за амбарами.
Гриша нехотя направился к дому.
Обернулся:
— А если он не пойдет?
— Пойдет.
— А на что он тебе?
— Нужен.
Ступай, не ленись.
Вот, выходит, и все «дело».
А что Шпаковский зовет Гришу сеньором, за козявку его считает — это Комлеву неинтересно.
Ну как вызовешь учителя на улицу, да еще незаметно!
В горнице сейчас и мать, и отец, да и бабка там же.
— Не ленись, Гриша, не ленись!
— еще раз сказал ему вдогонку Кирилл.
В избе Гриша увидел знакомую картину: за столом сидели отец с учителем, у шкафа мать гремела посудой.
— А, Григорий Иваныч!
— закричал Шпаковский.
— Пожалуйте чаевничать с нами.
— Не хочу, — хмуро ответил Гриша, предвидя новые насмешки.
— Серьезный мужичок!
— подмигнул учитель отцу.
Гриша сел в сторонке, у окна, и стал думать: как ему позвать учителя к амбарам?
А тут еще мать никуда не уходит.
Если б отец был один, при нем еще можно было б подойти к Шпаковскому поближе, да и шепнуть ему на ухо.
А при матери так не сделаешь: свое ухо за это ответит.
Долгие шли минуты; может, прошло уже с полчаса, а может, и больше.
Учитель завел с отцом один из бесконечных разговоров, после которых оба они всегда становились довольными, даже глаза у них светились неизвестно почему.
Гриша перестал и слушать эти разговоры, а сегодня и вовсе уж было не до них.
В отчаянии он выглянул в окно.
Комлев мог, не дождавшись, уйти.
Правда, если он за амбарами, его все равно из окна не увидишь.
Вдруг бабушка позвала из чулана мать слабым своим голосом, и та вышла из горницы.
Не раздумывая, Гриша подскочил к учителю и загудел ему в ухо:
— Ступайте к амбарам скорей!
— Здравствуйте!
— удивился учитель.
— Явление пятое!
— Там вас ждет... один.
— Один?
— просипел в ответ Шпаковский страшным шепотом, передразнивая Гришу и, как всегда, забавляясь.
— Ну, с одним я управлюсь как-нибудь.
— И он потянулся к стакану с чаем.
— Вам всё смешки, — обиделся Гриша, — а там человек уже давно ждет!
Гриша незаметно заговорил в полный голос.
— Да кто ждет-то?
— спросил учитель.
— Говори толком.
Из Ребенишек, что ли?
— Нет.
Деревенский.
— А чего он в избу нейдет?
— спросил отец.
— Не знаю.
Шпаковский внимательно поглядел на взволнованное Гришино лицо и поднялся:
— Ну, пойдем.
Посмотрим, что там за таинственный незнакомец.
Гриша проводил учителя к амбарам.
За старой ветлой стоял Комлев.
Из вежливости Гриша отошел в сторону: может, Кирилл с учителем не хотят, чтобы их кто-нибудь слышал.
Но скоро они сами подошли к нему, и Комлев сказал громко:
— В этом деле нам без Гришутки не обойтись.
Да вы не сомневайтесь: толковый мальчонка.
Он вас лучше меня сведет куда надо.
А мне нельзя.
Да и вам со мной идти не рука.
А тут — с мальчишкой, да еще с сыном приятеля вашего, свободная вещь — прогулка по лесу.
Какие могут быть пересуды?
... Гриша, знаешь, где корчевье, бывал там?
— Был один раз.
— Ну, один раз был, значит и в другой раз найдешь.
И Кирилл начал торопливо прощаться.
Гриша в отчаянии спросил его дрожащим голосом:
— А хлеб-то... надо носить?
— Покамест не надо.
Ты, Гриша, не серчай на меня.
Скоро все узнаешь.
Учитель смотрел в сторону, кусал в волнении усы, Гришиных слов, видно, не слышал — думал о своем.
Потом удержал Комлева за руку и спросил:
— Значит, это поручение Кейнина?
— Его.
Кейнин-то и узнал, что вы в волостном правлении свой человек.
Учитель попрощался с Кириллом и обнял Гришу:
— «Вперед!»
— воскликнул Дон Кихот»!
Он опять начал шутить и повел силком Гришу назад, в избу.
На ступеньках крыльца Гриша уперся и спросил требовательно:
— А про что это вы с Кириллом?
— С Кириллом-то?
Про дела!
— Про какие дела?
— Про всякие-разные.
Гриша выскользнул у него из-под рук, убежал: вот человек — обнимается, а толком разговаривать не хочет.
Учитель пробыл у Шумовых на этот раз недолго.
Солнце стояло еще высоко, а он уже укатил на своей машине в сторону корчмы — значит, к Ребенишкам.
Дни после этого потянулись еще длинней.
Может быть, потому, что Гриша ждал чего-то.
Сам толком не знал — чего.
Были, правда, у него за это время и дела и встречи.
Приехал на неделю Лещов с сыном.
Прасол ушел к помещице — должно быть, опять приторговывать будущий урожай яблок, — а Евлампий, на этот раз одетый в розовую рубашкус синими пуговицами, подошел к Грише и, не здороваясь, спросил:
— Хошь, будем в козла играть?
— Это что — в карты?
— Какое в карты!
В живого козла...
А, сметанная голова!
— закричал он, приметив издали Яна.
— Лети сюда, будем играть.
Ян подошел, остановился, глядя застенчиво.
— Ну, вот ты, к примеру, будешь козел.
Становись!
Вот так.
— Евлампий показал, как надо стать: согнулся, уперся руками в колени.
— А я через тебя буду скакать.
А ты считай: один раз прыгну — это называется: «вилочки козлу», другой раз прыгну — «ложечки козлу».
Потом: «как бы не задеть козла», «как бы не помять козла».
Тут я все время должен скакать через тебя так, чтобы не задеть ногами.
А уж потом: «задел козла».
Я тебя тогда двину ногами.
Под конец: «помять козла» — это значит, я, как хочу, могу на тебя навалиться, хоть на голову сесть.
Понятно?
— Понятно.
— А если я задену раньше времени козла или забуду сказать «вилочки козлу», спутаюсь, скажу сразу «ложечки», ну, тогда я — козел, тогда через меня сигайте.
Ну, становись!
— сказал он Яну.
Ян согнулся, руки, как было показано, упер в колени.
Евлампий сперва прыгал старательно, приговаривая вполголоса с озабоченным видом: «вилочки козлу», «ложечки козлу», а когда выходило: «помять козла» — садился с размаху Яну на шею так, что тот тыкался носом в песок.
Ян вставал, снова терпеливо нагибался, и Евлампий опять прыгал.
Скоро он начал строить Грише рожи, подмигивая в сторону Яна.
Похоже было, что этот опытный игрок так и не собьется: вовремя скажет «вилочки», вовремя заденет козла.
Прошло много времени.
Ян стоял смирно и только от раза к разу все сильнее тыкался носом в землю.
Грише стало не по себе.
Почему козлом оказался Ян, а не Евлампий?
Сбиться со счета «вилочки-ложечки» трудно.
Значит, так Ян и будет стоять, согнувшись, до вечера, а Евлашка будет через него скакать, пока сам не устанет?
Но Евлампий не уставал.
Он скакал и скакал, да еще и подмигивал Грише: вот, мол, дурака нашли — сметанную голову...
Наконец Гриша вспомнил: а «ножички» где же?
«Вилочки козлу», «ложечки козлу», а «ножички»?
Он и сам теперь толком не помнил, что должно идти после «ложечек» и закричал запальчиво:
— «Ножички»!
— Чего «ножички»?
— оглянулся Евлампий и нечаянно задел Яна ногой.
— Задел, задел!
Теперь становись сам!
— Чего задел, где задел?
— Еще не было «задел козла».
Значит, это ты рано...
— «Рано, рано»!
... Рано у барана!
— Но ты ж сбился?
Задел?
— А зачем ты заорал «ножички»?
Какие тебе еще «ножички»?
Ты заорал, я и сбился.
— Сбился — значит, козел.
Становись!
— Становится виноватый.
А я не виновен.
Кто сбил меня своими дурацкими «ножичками», тот и виновен.
— А, так ты не хочешь быть козлом?
— зловеще спросил Гриша, подходя к Евлампию.
— Ты не хочешь по-честному?
— Но, но!
Убери грабли подальше...
Одного такого мы видали, через левую руку кидали!
Гриша близко увидел злые глаза Евлампия, узенькие, карие, в зеленых крапинках.
Не помня себя, он схватил его изо всех сил, пригнул к земле:
— Ян, прыгай через него!
Евлампий ловко вывернулся, с размаху дал Грише подножку, тот покатился на песок, еле успев ухватиться за Евлашину ногу.
Но раз ухватился, то и не выпустил, — Евлампий упал рядом...
Выйдя от Перфильевны, прасол Лещов долго глядел на мальчишек.
Враги самозабвенно катались перед ним по земле.
Верткий Евлампий то и дело оказывался наверху, но каждый раз потом его подминал под себя Гриша: он все-таки был сильнее.
В сытых глазах прасола засветился неподдельный интерес; он даже описал полукруг около дерущихся, стремясь, видно, разглядеть подробности битвы.
Наконец Гриша окончательно уселся на Евлампия и, схватив гореть песку, заорал победно:
— Ешь землю, проси пощады!
И тут увидел перед собой бороду Лещова.
Он вскочил испуганно.
Но прасол только сказал сыну:
— Не умеешь, дурак, сдачи давать!...
И пошел к двуколке.
За ним поплелся и Евлаша, одергивая измятую рубаху и посылая исподтишка Грише и Яну разные посулы — в виде сжатых кулаков, кукишей, высунутого языка; все это чередовалось у него с удивительным проворством.
Гриша с Яном долго обсуждали происшедшее, и воспоминаний об этом, должно быть, хватило бы у них на целый день...
Но тут возник на дороге щеголеватый топот.
Предчувствуя необычайное, мальчики побежали к придорожному плетню.
Скакал эскадрон драгун.
Впереди на золотистом жеребце сидел хмурый офицер; лицо у него было словно забинтовано огромными усами.
Драгуны пропылили мимо «Затишья» не останавливаясь.
Стоявшая с ведрами у колодца кухарка Анфиса проговорила громко:
— Это они солдата ищут...
Гриша спросил у нее осипшим от волнения голосом:
— Какого солдата?
— Беглый солдат, сказывали, в лесу объявился.
— А кто...
Как его зовут?
— Да ты что взвился-то?
Я на его крестинах не была...
Взяв ведра, она пошла к дому.
Гриша на Анфисиных крестинах тоже не был, а как ее зовут, знает.
Но приставать к кухарке с расспросами не решился.
Пробормотав растерянно в сторону Яна: «Погоди, я сейчас», он пошел домой.
В избе была только одна мать.
Гриша начал говорить про драгун, но она закричала:
— А, провались ты!
Уйду вот от вас от всех, тогда спохватитесь, да поздно будет!
Гриша испугался, что мать уйдет.
Она давно грозилась уйти «куда глаза глядят», и каждый раз становилось страшно: а ну как в самом деле уйдет?
Без нее худо будет.
Даже сердце падает, когда подумаешь об этом.
Гриша выскользнул из избы и сам пошел по усадьбе «куда глаза глядят».
И увидел Яна;
тот успел уже заняться делом: сидел у сажалки, налаживал к спуску на воду сухую корягу.
Хорошо плыть на ней к другому берегу!
Ян посмотрел на расстроенное Гришино лицо и сказал уверенно:
— Это Ивана ищут.
И сразу оба забыли про корягу, бросили ее на берегу, пошли в поле и долго ходили — до вечера, говорили про Ивана, про тех, кто его спас, про боевую дружину, которая помогла солдату бежать из тюрьмы.
В дружине ровно двенадцать человек, все — в красных рубашках, в высоких сапогах, с револьверами.
Про многое говорили, мешая услышанноесо своей выдумкой, и выдумки этой не стыдились.
Она ведь не была ложью.
17
...Шли по лесу учитель Шпаковский и Гриша Шумов.
Шпаковский сегодня был серьезен и молчалив.
Только один раз, увидев перед собой непроходимые на вид заросли ельника — там и тропок-то никаких не было видно, — он неудержался, сказал Грише:
— «Сусанин, Сусанин, куда нас ведешь...»
В ельнике было тихо и прохладно.
Огромный рыжий комар плясал на пробившемся сюда тоненьком, как игла, луче солнца.
Лазоревыми космами висел лишайник на темной коре старой ели.
Гриша огляделся.
Лес теперь казался ему знакомым.
И ель эту он будто видел уже раньше, или, может быть, ее сестру, такую же молчаливую и сумрачную.
Он огляделся.
Корчевье где-то неподалеку.
Да вот и стук топора послышался...
Гриша зашагал дальше, за ним учитель.
Они вышли на открытое место.
Толкунчики серым облачком заколыхались над головой: к погоде.
Попалось болотце.
Гриша обошел его стороной, из уважения к штиблетам Шпаковского.
Про это болотце, должно быть, и говорил Иван, когда посылал мальчишек к Кириллу Комлеву.
Иван, Иван...
Грише страшно захотелось рассказать про него учителю: есть, мол, в этом лесу такой человек, которого ищет, подымая пыль по дорогам, целое войско: драгуны...
Можно не называть по имени, а просто сказать: есть в лесу такой человек.
Удержался Гриша, ничего не сказал.
Обойдя стороной болотце, подошли они к корчевью.
На низких пеньках сидели молчаливые женщины в платочках, с узелками, с мешочками в руках, — сидели так, словно ждали кого-то.
Шпаковский остановился в нерешительности.
Но из-за дерева уже показался Кейнин и приветственно махал учителю рукой.
Шпаковский пошел к нему своими журавлиными ногами так поспешно, что Гриша должен был бежать за ним трусцой, чтоб не отстать.
Уже на ходу учитель вынул что-то из кармана, но Кейнин сказал ему повелительно-спокойно:
— Не здесь!
И повел их обоих к соснам, стоявшим неподалеку от корчевья.
По дороге учитель пробормотал:
— Да, да, конечно, осторожность...
Нужна осторожность.
Я и то уж подумал: туда ли попал?
Женщины какие-то на пеньках сидят...
Зачем они тут?
Кейнин засмеялся:
— Женщины?
О, это наше интендантство.
— А-а...
— понимающе протянул Шпаковский.
Но Гриша решил, что учитель сделал это из вежливости, чтоб не расспрашивать дальше; сам-то Гриша слов Кейнина не понял.
Они пришли к соснам, сели на сухой, колкий от хвои бугорок.
Кейнин вопросительно поглядел на учителя.
Тот молча протянул ему что-то.
Гриша удивился.
Это были всего-навсего маленькие, серые снаружи книжечки; Кейнин бережно перелистал одну из них — мелькнули голубоватые страницы с черным орлом, распялившим хищные лапы.
— О, целых четыре!
— с уважением сказал Кейнин.
— Как это вам удалось?
— С помощью пива.
Волостной писарь — большой любитель этого напитка.
— Да как же это он решился?
Так вот взял да и отдал?
Или продал?
Паспорта — дорогой товар.
— Нет, обошлось недорого: писарь спал в это время.
Кейнин помолчал, разглядывая учителя, потом оглушительно захохотал.
Гриша и раньше уже замечал: латышские мужики смеются реже русских, но когда уж захохочут, так будто из пушки ударило.
На этот пушечный раскат и вышли из лесу люди — пятеро.
Трое были с дробовиками...
И один из них — Иван!
Гриша сперва даже как-то задохнулся, замер.
Потом не помня себя кинулся вперед с криком:
— Дядя Ваня!
Иван прислонил дробовик к сосне, бережно взял Гришу, поднял его и поцеловал.
Он изменился: отросшая борода его была аккуратно подстрижена, на голове новый картуз, пиджак залатан и по-военному подпоясан ремнем.
— Дядя Ваня, а с Кирюшкой-то Комлевым видался ты?
Нашел он тебя в лесу?
— Нашел!
И с людьми подходящими свел — вон они.
Гриша глянул: рядом с тремя незнакомыми латышами стоял в городской своей одежде, такой необычной здесь, Петр Сметков.
У него тоже успела отрасти темная бородка.
— Здравствуй, Шумов!
— сказал Сметков, протягивая руку.
Гриша положил в его большую руку свою ладонь и вдруг почувствовал, какой он маленький среди этих людей.
— Ну, как папаня?
Меня он не поминал?
— Нет, не поминал.
Ни разу, — честно ответил Гриша и добавил: — Нас Перфильевна скоро прогонит.
— Прогонит?
— Ага.
Батя тогда в город поедет.
И я с ним!
Кейнин в это время говорил учителю:
— Большая ошибка вышла у нас со списками распорядительного комитета.
Когда крестьяне выбирали комитет — это было в волостном правлении, — секретарь собрания взял да и записал всех выбранных в книгу, в шнуровую книгу волостного правления; революция-то, казалось, победила, чего ж опасаться?
А теперь вот — готовенькие материалы для арестов.
Шпаковский спросил:
— Что надо сделать?
— Если нельзя незаметно расшить книгу...
— Шнур прикреплен сургучной печатью.
— Тогда надо просто вырвать листы с фамилиями.
Правда, это будет грубая работа, но если любитель пива, писарь, опять заснет... А?
— Постараюсь.
— Удивительно еще, как до сих пор книга не попала в руки жандармов.
— Никто, значит, не догадался.
Кому придет в голову читать шнуровую книгу?
И писарь-то берет ее в руки редко: лентяй.
— Так если бы вам удалось...
— Постараюсь, — повторил учитель.
И они оба пошли туда, где стояли Петр Сметков, Гриша, Иван и другие.
Учитель был взволнован, красные пятна выступили у него на щеках.
Кейнин казался спокойным, как всегда.
Он весело закричал Грише:
— Свидание друзей?
За Гришу ответил Иван:
— Угадал.
Это мой кормилец, Гришка Шумов.
Он со своим дружком меня хлебом кормил.
— А, тоже, значит, интендант!
— сказал Кейнин — и будто похвалил непонятным этим словом Гришу.
— Как же доставить вам эти листы с фамилиями-то?
— будто вспомнив что-то, спросил Кейнина учитель.
— А зачем доставлять?
Уничтожьте их на месте...
— Нет, — упрямо сказал Шпаковский, — я вам их доставлю.
Я не член организации, и не так уж хорошо вы меня знаете.
А организации следует быть убежденной, что листы действительно изъяты.
— Достаточно будет вашего слова.
Хранить листы, а потом еще пересылать совсем незачем: мало ли что может случиться.
Как только они попадут вам в руки, уничтожьте сразу же!
Порвите, сожгите!
А меня известите об этом.
Ну, вот через мальчика известите.
Пусть он прибежит сюда и скажет: «Дело сделано».
Если меня не будет, любому из братьев пусть скажет — мне передадут.
Слышишь, мальчик?
— Слышу.
А где ваши братья?
— О, — улыбнулся Кейнин, — у меня братьев много.
Любому рабочему, который будет тут корчевать пни, можешь сказать: «Передай Кейнину — дело сделано».
Понял?
— Понял!
...Когда учитель и Гриша уходили с корчевья, у пней, где час тому назад сидели женщины, уже работали рослые латыши: обрубали топором мелкие корни, а под большие подкладывали бревна.
Женщины — с пустыми мешками, с укладками, в которых были завязаны порожние горшочки, — уходили по тропинке в сторону деревни...
Знакомая картина: жены отнесли мужьям полдник.
По дороге в «Затишье» учитель сказал Грише:
— А ты, брат, конспиратор!
— Чего это?
— Конспиратор — это такой толковый, сноровистый человек.
Он знает, что можно сказать другим, а о чем надо и помолчать, тайну сохранить.
Вишь ты, с Иваном видался в лесу, а никто об этом и не знал...
Или батя знал?
— Нет, и батя не знал.
— Ну как же ты не конспиратор!
От отца родного тайну хоронишь.
— А это не моя тайна.
Если б Иван позволил, я б сказал папане.
А может, и вам сказал бы.
Если б Иван позволил.
— Растолковал.
Спасибо.
— Вы не обижаетесь?
— Нет.
— А что это такое: инти... интентан...
— А... интендантство.
Это ты Кейнина вспомнил?
Как он про женщин сказал?
Интендантство доставляет армии все, что надо, — ну, в первую очередь, конечно, хлеб...
— А бабы работникам полдничать принесли.
— Выходит — не только работникам.
Большая-то часть хлеба да сала пошла в лес, можно сказать — солдатам.
Потому Кейнин и сказал: интендантство.
— Каким солдатам?
— Да ты их только что видел.
Трое еще с ружьями были.
— Это не солдаты.
Из них один Иван — солдат, да и тот теперь вольный.
— Экий ты какой...
Ну, не солдаты.
Можно по-другому назвать...
Народ их зовет лесными братьями.
18
Через два дня учитель снова появился в «Затишье».
Приехал он веселый, довольный.
Отца в избе не было.
Шпаковский, потирая руки, сказал Грише:
— Ну, пойдем поищем его.
Должно быть, в саду, где же еще?
А выйдя во двор, быстро проговорил:
— «Дело сделано».
У Гриши сильно забилось сердце.
— Когда мне идти в лес-то?
— Завтра.
Сегодня уж не успеешь.
— Успею.
Можно мне с Яном?
— А уж это я не знаю.
Уговора с Кейниным не было, чтоб вдвоем...
И Гриша пошел в лес один.
Теперь дорогу к корчевью он знал хорошо.
Те же работники — молчаливые рослые латыши — возились с пнями.
На Гришу они, как и в первый раз, не взглянули.
Он постоял в нерешительности, потом подошел поближе, тронул одного из работников за рукав и сказал:
— Передай Кейнину: «Дело сделано».
Работник поглядел удивленно на Гришу, на своих товарищей.
Потом все вместе, оставив работу, стали глядеть на Гришу.
Он покраснел и сказал упрямо:
— «Дело сделано».
Передайте Кейнину.
Работник помолчал еще с минуту, раздумывая, потом ответил по-латышски:
— Подожди, мальчик.
Посиди тут на пеньке, я сейчас вернусь.
— Лаби (хорошо), — сказал Гриша и сел на пень.
Сидел он довольно долго.
Работники перестали глядеть на него и, не сговариваясь, молча взялись за работу.
Гриша видел теперь совсем близко, как корчуют пни.
Это труд богатырей.
Малорослый, слабый народ для этого не годится.
Латыши просунули бревно под огромный, подрубленный с одного края пень, и все вместе навалились на бревно.
Лица у них налились кровью, пень не двигался, и Гриша испугался, что богатыри не одолеют его.
Но через минуту пень сдался: крякнул, полез кверху, показались темные, покрытые землей корни.
Скоро на месте пня осталась глубокая, с рваными краями яма.
А пень лег в общую кучу, выставив к небу свои корни-рога.
Наконец вернулся работник, усадивший Гришу на пень.
С ним пришел незнакомый латыш с дробовиком за плечами.
Латыш сказал:
— Ты из «Затишья», мальчик?
Передай вот это Августу Редалю.
И он протянул Грише небольшую связку бумаг, перевязанную бечевкой:
— Только никому больше не показывай.
Если не будет Редаля, оставь у него в избе.
Теперь иди.
Ты все понял?
Кому надо передать сверток?
— Августу Редалю.
Чтобы никто не видал.
— Ну, лаби.
Ступай, мальчик, пока не наступил вечер.
Вышло очень удачно: Гриша вернулся в усадьбу, когда уже гнали коров с поля.
И Август Редаль вышел вместе с Золей встречать свою любимицу Розу, рыжую корову с крутымирогами.
Гриша подошел к Редалю и молча сунул ему в руку бумажный сверток.
Он думал, что лесник удивится.
Но тот поглядел на Гришу очень спокойно.
Лицо у него стало даже неподвижней, чем всегда: как из камня высеченное.
На корову, правда, он уже не глядел больше и сейчас же ушел к себе в избу.
С коровой осталась одна Золя.
В тот вечер мать сказала при Грише отцу:
— Миная схватили в городе.
Пшечинские от урядника узнали.
Кто на Тизенгаузенов ходил — всех, говорят, переловят.
Отец молча встал, взял большие ножницы, пустую лейку, ушел в сад.
И долго не возвращался.
19
На следующий день Гриша увидел приклеенный к столбу колодезного сруба большой лист бумаги.
На листе крупными синими буквами было напечатано:
ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Запрещается всем выполнять любые распоряжения, направленные во вред революции...
Имена предателей будут публиковаться в газете «Циня»...
При сборе денег на нужды революции выдавать расписки с соответствующей печатью...
Гриша мало что понял из прочитанного.
Но его охватило волнение: «Постановление» тоже было связано с тайной, а к ней он уже прикоснулся...
Не о таком ли постановлении кричал Кирилл уряднику после лютеранских похорон?
К Грише бежал Ян, размахивая рукой и показывая на амбар.
У амбара стояли Пшечинские, Анфиса, Тэкля.
Они стояли близко у стены и разглядывали что-то.
— Там бумага какая-то, — сказал Ян.
— Пан Пшечинский сердится.
Мальчики побежали к амбару.
А пан Пшечинский уже сдирал с бревенчатой стены бумагу, рвал в лоскуты.
Гриша успел схватить глазами буквы: «ОБЯЗАТ... ПОСТ...»
Это была такая же бумага, что и у колодца.
К амбару неспешно подошел Август Редаль и спросил:
— Что это вы тут делаете, пане Пшечинский?
— Да вот яки-сь лайдаки вывесили...
За это — в тюрьму!
Сивые глаза Пшечинского покрылись сеткой кровавых жилок, усы прыгали.
Редаль взял у него из рук обрывок бумаги и прочел раздельно:
— «Обязательное...
Запрещается всем выполнять...
направленные во вред революции...» Да.
А все ж таки я на вашем месте не рвал бы эту бумагу, пане Пшечинский.
— Га?!
Как так — не рвал бы?
То революционный лист?
— Поэтому я и не рвал бы.
— Га?!
Вам, Редаль, охота в тюрьму лезть?
— Нет, неохота...
А только я думаю, что бумагу надо было оставить до урядника.
— До урядника?
— Пшечинский остановился, ворочая выпуклыми глазами.
— А до той поры пусть читает, кто хцет?
— Не знаю, — вскользь ответил Август Редаль.
— Я только так подумал: ведь это дело полиции.
А вы бумагу порвали.
Лицо у пана Пшечинского стало сизым.
Он сказал упавшим голосом:
— Я дворянин...
мне поверят...
И вы не говорите, Редаль, что это я порвал.
— Хорошо, — ровным голосом сказал Редаль и ушел — такой же спокойный, с каменным лицом.
Пшечинский поглядел растерянно кругом и грузно зашагал к своему дому.
Но, проходя мимо колодца, вдруг остановился и крикнул:
— От!
Опять!!!
Но срывать с колодезного столба «обязательное постановление» теперь уже не стал — ушел, что-то бормоча себе под нос.
Только к вечеру приехал верхом урядник и сразу же прошел к Перфильевне.
А потом начали вызывать к нему, в помещичий дом, всех проживающих в усадьбе по очереди: Пшечинских, Редаля...
Позвали и Гришиного отца.
Он вернулся скоро, а вслед ему кричала с крыльца багровая Перфильевна:
— Завтра ж!
Завтра ж чтоб твоей ноги тут не было...
Смутьян!!!
Отец, не отвечая, быстро прошел к себе в избу и сказал испуганной матери и бабушке:
— Ну, собирайтесь в дорогу!
И тут неожиданно пришел Редаль.
До этого он не бывал у Шумовых ни разу.
Он остановился у порога, вертя шапку в руках.
Бабка, враждебно оглядев его (лба не перекрестил!) ушла к себе в чулан.
Редаль сказал медленно:
— Зря вы это, Иван Иванович.
Не надо было так шуметь.
— А, ты хочешь меня учить?
Чему?
— сердито крикнул отец.
— Смирению?
— Нет, учить я вас не могу...
— А вы все ж таки поучили бы его, Август Францевич!
— вмешалась мать.
— Совсем ведь шалый стал!
Такое место терять!
— Учить не могу.
Я только думаю — не о смирении надо говорить, а о выдержке.
Смирение нам не нужно, а выдержка требуется.
— Э, брось ты!
— уже мирным тоном сказал отец, как всегда быстро остывая.
— Ты поглядел бы на эту бабу Перфильевну, как она со мной разговаривала.
— Она и со мной так же разговаривала.
— Ты ее меньше знаешь.
А я ведь рядом с нею рос, в одной деревне.
Может, потому и терпеть от нее — ну нету моих сил.
Эх, что деньги с человеком делают!..
Не человек капиталом пользуется, а капитал его корежит по-своему!
— С этим я согласный, — спокойно сказал Редаль.
— «Согласный»?
Эх, Редаль премудрый...
— Отец уже смеялся.
— Перфильевна-то за последнее время совсем ошалела.
Услышит: в винной лавке боевая дружина деньги под расписку отобрала — я виноват.
В волости паспортные бланки пропали — меня честит.
Листок какой-то вывесили у колодца — опять я в ответе.
— Ну, это еще надо доказать, кто вывесил, — проговорил Редаль, и что-то в его голосе поразило Гришу.
— Да она меня не за то винит — до того все-таки еще не одурела, знает: не я вывесил, — она винит меня за то, что я в душе-то, мол, не за нее — значит, за тех, кто листки вывешивает, кто винную лавку ограбил...
— Вы раньше сказали: «отобрали под расписку».
— Ну да, сказал.
А она-то говорит по-другому: «ограбили».
И опять я перед ней виноват.
Хо-хо-хо!
— Отец засмеялся раскатисто.
— Смейся, смейся, легкий человек!
— сказала мать с горечью.
— Чем детей-то кормить станешь?
— Чем?
Вот этим!
— И отец протянул вперед огромные, поросшие рыжим волосом руки.
— Не пропадем, мать!
— Куда вы думаете переехать?
— спросил Редаль.
— В город.
— У меня там брат живет.
Я могу дать вам письмо к нему.
— Если тебе надо написать, давай передам.
А я и без твоих родных работу найду, будь спокоен!
Вот если у твоего брата книги есть хорошие...
грамотный он?
— Очень грамотный,
— чуть заметно улыбнулся Редаль.
— Ну, тогда зайду к нему!
— И еще одно: могу я на прощанье совет вам дать?
— Можешь!
Советуй, Редаль премудрый!
— В борьбе нужна большая воля...
— В какой это борьбе?
— встрепенулась мать; она возилась у раскрытого сундука: выбрасывала на пол зимнюю одежду.
— А ты что лопухи развесил?
— накинулась она на Гришу.
— Ступай из избы!
Гриша с трудом оторвал свой взор от Редалева лица и медленно — нога за ногу — вышел на крыльцо.
Вот оно что!
Листы-то, вывешенные у колодца и на стене амбара, были из той же желтоватой и слегка шершавой бумаги, что и связка, которую он принес Редалю из леса...
К крыльцу подошел печальный Ян:
— Я слыхал, вы уезжаете.
Насовсем?
— Уезжаем.
В город!
Слушай, Ян: а твой отец знает лесных братьев?
— Он не говорит.
Я думаю — знает.
На крыльцо вышли Редаль и Гришин отец.
Они стали рядом — почти одного роста и такие разные: Иван Шумов с могутной бородой во всю грудь, похожий на русского богатыря,что смотрит с календарной картинки, прислонив к надлобью руку в кованой рукавице, и латыш Август Редаль, с твердым лицом, с зоркими и строгими голубыми глазами...
— Эх... премудрый!
Обнял бы я тебя на прощанье — может, и не увидимся больше, — да ведь как тебя обоймешь?
Разве камень-гранит обнимают?
Отец захохотал.
Редаль улыбнулся сдержанно:
— Я думаю, увидимся.
Скорей всего — в городе... на будущий год.
Так они и не обнялись.
И только долго изо всех сил жали друг другу руки.
Жали и глядели — глаза в глаза: кто первый сдаст.
Не сдал ни тот, ни другой.
Тогда они расцепили побелевшие от такого рукопожатия пальцы и разошлись в разные стороны.
20
В город поехали вдвоем — отец с Гришей.
Мать решила дожидаться с бабушкой и маленьким Ефимкой в Савнах, у Комлевых, пока отец не снимет в городе подходящее жилье.
По дороге заехали в Ребенишки к Шпаковскому, и тому вдруг дозарезу понадобилось побывать в городе по спешному делу.
— А велосипед?
— прищурившись, спросил отец.
— На велосипеде, небось, скорей докатишь.
— Велосипед в починке.
— Учитель оглядел простую телегу, на которой приехали Шумовы, доброго крестьянского конька, пузатого и низкорослого, и добавил: — Да что я — место просижу в вашей коляске?
Или рысак не потянет?
— Ну собирайся, садись.
И места своими костями не продавишь, и рысак выдюжит.
Шпаковский собирался недолго: захватил только накидку с бронзовой застежкой в виде львиной головы да крохотный чемоданчик и уселся в телегу кузнечиком — высокие коленки к небу.
— Признайся: только для компании и едешь, — сказал ему отец уже в поле, когда конек, поматывая головой, будто извиняясь, пошел шагом по трудной песчаной дороге.
— Не угадал.
Приятеля одного надо по делу видеть, он — учителем в городе-то.
Да кстати узнать, не поможет ли он твоего Гришутку втиснуть в училище.
Не плохо бы, а?
— Чем плохо!
— А кем я буду, когда кончу училище?
— спросил Гриша.
— Генералом, — не моргнув глазом, ответил Шпаковский.
Опять насмешки.
Гриша хотел отвернуться, но его неудержимо влекла к себе бронзовая львиная голова на накидке учителя — она поражала своим богатым блеском и замысловатостью: как такая голова защелкивается?
И для чего при ней цепочка?
Красиво оделся для города Шпаковский...
Чего стоил, например, его плетеный широкий пояс с кожаными карманчиками — один для часов, другой для перочинного ножика!
Генералом Гриша не рассчитывал стать, а вот получить когда-нибудь, в далеком будущем, такой пояс — на это он надеялся.
Скоро от жары, от пыли, от мелькания лошадиного хвоста, отгонявшего неутомимо злобных слепней, от долгой тряски в телеге у Гриши стали слипаться глаза, он начал падать головой в острые коленки Шпаковского и два раза прикусил язык.
Учитель говорил что-то смеясь — Гриша не слушал; толковали о нем — что вот кончит, мол, Гриша городское училище, оттуда перейдет в реальное, потом в университет...
Гриша разлепил глаза: как же, так он и будет учиться всю жизнь до самой смерти!
Сон навалился властно.
В жемчужной мгле поплыли рогатые пни знакомого корчевья, и огромные латыши с лицами, высеченными из камня, подымали зазубренные топоры.
«Гдеже Редаль?» — спросил кто-то громовым голосом.
Гриша открыл глаза.
Город лежал в котловине, к нему надо было спускаться сверху, с гор.
Вернее, это были холмы, а не горы, но с их вершин так круто падали вниз известковые белые оползни среди буйной кудрявой зелени, что горожане называли это место «Ливонской Швейцарией».
Отсюда видны были прорезавшиеся сквозь легкую дымку красные и зеленые крыши домов.
— Соня, приехали!
— закричал учитель.
Внизу, ослепительно дрожа на солнце, широко разливался привольный блеск реки, подковой окружавшей город.
На берегу дрались отчаянные городские мальчишки — секли друг друга кушаками; на кушаках сверкали медные пряжки.
Прогремел высокий деревянный мост, и телега затряслась на городских булыжниках с таким грохотом, что отцу и учителю разговаривать стало невозможно.
Город начался кузницей.
В ее дверях стоял бородатый черный коваль в кожаном фартуке, у столба была привязана оседланная лошадь.
А вот и низенькие деревянные домики с палисадниками, с пыльной сиренью...
Запахло дегтем, бакалеей, незнакомой едкой городской пылью.
Грузный лавочник с оловянным лицом сидел на венском стуле у своей лавки; на вывеске были нарисованы голубые баранки и коричневые колбасы с синим шпигом.
Сутулый человек с длинными пейсами, в ермолке, поравнявшись с телегой, грустно поглядел на Гришу.
Сзади бежали, крича, кудрявые полуодетые ребятишки, похожие на внуков смелого Исаака, совсем маленькие.
Отстали не скоро...
На людном перекрестке возник городовой.
Ничем он не был виднее урядника Мефодия Павлыча: те же чугунные на вид сапоги, такой же оранжевый шнур от револьвера через всю грудь и парусиновая рубаха с пятнами пота у подмышек; хороша была только шашка в черных ножнах со светлыми колечками; от этих колечек шла к плечу длинная портупея.
И резная — винтом — ручка с медным эфесом венчала эту по-настоящему воинскую вещь.
Гриша попробовал было расспросить Шпаковского о городовом, но в оглушающем булыжном грохоте собственный голос показался ему таким бессильным и противно-пискливым, что он замолчал.
Но вот телега остановилась у худого забора, в щели которого пробились ветки акации.
В кособоком приземистом домике, в окне с расписными наличниками видна была круглощекая женщина в пестрой шали.
Увидав телегу, она взмахнула руками, исчезла.
И сейчас же появилась на крылечке — таком же маленьком и хилом, как и весь дом.
— Пожалуйте!
— запела она, кланяясь и прижимая шаль к подбородку.
— Пожалуйте в комнаты...
А коня во двор...
Никифор!
Никифор!
С хрипом раскрылись ворота, в них показался толстогубый парень в рубахе распояской.
— Веди скорей лошадь во двор, разгриба!
— закричала ему женщина и пошла впереди гостей по хлипким ступенькам крылечка в дом.
Комната, в которую Гриша попал, страшно ему понравилась.
Была она низенькая, темноватая, прохладная, окна заставлены фикусами и геранью.
Огромная голландская печь с разноцветными изразцами занимала половину комнаты; по фасаду печи шел узкий карниз уступом, и на карнизе сидел великолепный фарфоровый кот — лиловый, с зелеными глазами.
И воздух в комнате был какой-то необыкновенный, чуть затхлый — пахло травами, полынью, мятой.
У образов старого письма, таких темных, что ни одного лика на них не разобрать, мерцала малиновая лампада.
Шпаковский как вошел в комнату, так и стал сразу прощаться:
— Дела, дела и еще раз дела!
К вечеру забегу.
А на столе уже шумел пузатенький самовар на гнутых ножках, розовели леденцы в стеклянной баночке...
Напрасно ушел Шпаковский...
Прихлебывая чай с синего блюдца, хозяйка — звали ее Ненила Петровна — сказала ленивым голосом:
— Сроду у нас в окружности разбойников не было...
— И замолчала надолго, дуя сложенными сердечком губами на горячий чай.
Наконец вымолвила не спеша: — Теперь объявились.
— Где?
— спросил недоверчиво Иван Шумов.
— Сказано в старых книгах: «и встанут тати в нощи...»
— Где ж они объявились?
— перебил отец.
— Неужто не слыхал?
На неделе казну ограбили под самым городом, у речки.
Стражники деньги везли в банк, полторы тысячи, а они-то, разбойники, из-под мосту и выскочили...
Гриша ясно представил себе высокий мост, по которому они с таким грохотом проехали сегодня, и вымазанных сажей разбойников с длинными ножиками.
— И сражения, сказывают, никакого не было.
Оторопели стражники.
Как увидели Кейнина — это главарь ихний, днем в лесу хоронится, ночью выходит, — так и пали духом: деньги отдали и сами после чуть отдышались...
— Я Кейнина знаю, — сказал Гриша и испугался, замолчал.
— Ну вот видишь: ребята, и те про него слыхали.
Страшное дело: латыш за разбойный промысел взялся!
Сроду этого у латышей не было...
У Гриши пропал к леденцам интерес.
Он отодвинул блюдце с чаем и не отрываясь глядел на круглые, тронутые мелкими оспинками щеки Ненилы Петровны.
— А те полторы тысячи собрали с мужиков, с двенадцати деревень, — штраф за телеграфные столбы: спилили столбы под Пеньянами...
Да это ведь в ваших местах, Иваныч.
Слыхал небось.
Зачем спилили, не умею сказать.
Я этих делов не знаю.
Кто говорит — будто барону Тизенгаузену назло спилили...
Явились стражники в город: расписку кажут...
Дал им ту расписку Кейнин.
С печатью — все, как положено: деньги, мол, получил.
В насмешку над властью, что ли, он это сделал?
Я вот сколько живу на свете, Иван Иваныч, апро этакое не слыхивала.
Гриша толкнул ногою стул, пошел к двери.
Через крохотные сенцы, мимо рассохшейся бочки и хомутов, развешанных по стенам, пробрался он во двор.
Распряженный конек, накотором они приехали в город, стоял, понурясь, над вязанкой сена, а под телегой лежал давешний парень — спал, страдальчески распялив огромный рот.
Гриша поглядел на парня.
Ему стало скучно.
Он пролез сквозь приоткрытые ворота на улицу, пошел по мостовой.
Вот и опять те же голубые баранки на вывеске и городовой на перекрестке.
Гриша обошел его со всех сторон, разглядывая; и вдруг увидел вдали серебряную чешую реки.
Тогда он, не раздумывая, зашагал вперед.
У реки сидел мальчишка, босой, в ситцевой рубахе, резал ножом ивовый прут.
Гриша сел поодаль.
Мальчик кончил резать, спрятал ножик в карман и сказал:
— Хошь биться на саблях?
— А где сабли?
— спросил Гриша.
— Вот.
Он протянул Грише прут.
— Нет, не хочу.
— Слаб!
— сказал мальчик.
— Ты откуда явился?
— Из «Затишья».
А ты?
— Видал кузню?
— Мальчик махнул рукой в сторону, и Гриша увидел в той стороне черную крышу кузницы.
— Мой батька коваль.
Силы страшенной.
Я как вырасту, тоже силы наберусь.
Только я ковалем не буду.
— А кем?
— Солдатом.
Я воевать стану.
Мальчик помолчал, разглядывая Гришу.
Потом спросил:
— Тебя как зовут?
— Гришей.
— Меня — Савкой.
Нырять умеешь?
Ох, и тих ты!
Недаром из «Затишья».
— Я не тихий.
И нырять умею.
Наверное, не хуже тебя.
— А ну, скидывай порты!
Мальчик, не дожидаясь, первый мигом снял рубаху, штаны и, сложив ладошки углом, прыгнул с берега в воду.
Гриша поглядел, как он плавает — и на спине, и боком, и по-лягушечьи — и не утерпел: тоже разделся, полез в воду.
Они долго плавали, ныряли, хвастались друг перед другом — сидели под водой, пока не займется дыхание.
Вылезли на берег синие.
— Батька говорит: второй спас прошел — купаться грех, — проговорил Савка, стуча зубами.
Они оделись, взяли по ивовому пруту; пошли к дороге.
На дороге, у известковых гор, дымилась белая пыль.
— Гляди, гляди!
— торопливо сказал Савка.
Но Гриша и сам видел: скакали к городу двое, и один из них — на гнедой лошадке со стриженой гривой, с коротким, по репицу, хвостом — был Альфред Тизенгаузен.
Позади на большом костистом мерине трясся усатый Викентий.
Альфред был на этот раз в клетчатом картузике, прихваченном лаковым ремешком к подбородку, в желтых сапожках со шпорами.
Подскакав ближе, Альфред остановил лошадь и уставился бледными глазами на Гришу: видно, узнал.
С минуту он как будто раздумывал, потом тронул повод, и лошадь, гарцуя, жеманно перебирая точеными ногами, пошла прямо на Гришу.
Мальчики перепрыгнули через канаву, отбежали.
Викентий на своем мерине остановился у края дороги и смотрел хмуро: ждал.
Савка крикнул Грише:
— Не бойся: конь на человека ни в жисть не пойдет!
Тогда Альфред ударил лошадь шпорами, и она, задрав голову, неистово заплясала у канавы.
Барон изо всех сил дернул повод — лошадь, оскалившись, перескочила канаву.
Савка, осмелев, вытянул ее по крупу своим прутом.
Лошадь взвизгнула, круто повернулась, ударила задними ногами и помчалась галопом к городу.
За Альфредом, трясясь в высоком седле, поскакал Викентий.
Гриша глядел им вслед.
Он не сразу заметил, что Савка лежит на земле иссиня-бледный.
— Ч-черт...
видно, по колену задела подковой.
Он попробовал встать, захромал, охнул.
Помолчал, хотел улыбнуться — скривился:
— Будет мне теперь баня от батьки!
И опять прилег у канавы, стиснув зубы.
Гриша стоял растерянный: что теперь делать?
И вдруг увидел отца: тот шел к ним от моста, непривычно торопливо размахивая руками.
Брови у него были сердито нахмурены.
Подойдя, он спросил сына грозно:
— Ты что это, неслух?
Ишь, куда забрался, постен!
Потом, поглядев на Савку — тот все пытался встать, — спросил:
— Подрались, что ли?
— Нет, не дрались.
Его лошадь ударила, — сказал Гриша.
Отец наклонился, дотронулся до Савкина колена, и тот — в первый раз — вскрикнул.
Иван Шумов покачал головой:
— Ай-ай...
Цела ль кость?
... Ну, давай, парень, отнесем тебя пока что домой.
Где живешь ты?
Он бережно поднял Савку.
Тот простонал:
— Ой, дяденька, батьке не сказывайте!
— Ну как же, дурень, не сказывать: тебе, может, костоправа надо...
Куда нести-то?
— К кузне, — сказал Гриша: — он коваля сын.
Иван Шумов зашагал с Савкой на руках к видневшейся у дороги черной избушке.
В дверях кузницы показался коваль с молотом в руках.
Увидев сына на руках незнакомого бородача, он закричал:
— Доигрался?
И вдруг, поглядев на Савку, бросил молот, подбежал ближе.
Он принял сына из рук Шумова, отнес его в избушку.
Гришин отец спросил с порога, вглядываясь в сумрак кузницы:
— Доктора позвать не надо ль?
— Какие там доктора для нашего брата!
— глухо ответил голос из кузницы.
— Спасибо, добрый человек.
Отлежится.
...Гриша весь день думал о Савке.
А отец и поругать его забыл за самовольный уход.
И когда под вечер Гриша спросил: «Можно, батя, я пойду за ворота?», отец ответил рассеянно: «Далеко не уходи».
Выйдя за ворота, Гриша незаметно для себя опять зашагал к речке — к тому месту, где они купались с Савкой.
Закатное небо было невеселое, грозное.
Свинцовые, с кровью облака кипели на краю неба, и багровый свет зловеще отражался в речной воде.
Гриша пошел вдоль берега.
Тут всюду рос ивняк — чем дальше, тем гуще.
В одном месте кусты оборвались, и Гриша увидел на траве черную фигуру.
Он остановился.
Человек повернул всклокоченную голову, и Гриша узнал кузнеца.
По темному лицу его медленно текли слезы, пропадали в густой бороде.
Вот когда он плакал об искалеченном сыне!
Ах, нехорошее дело, беда — увидеть взрослого человека, мужика, плачущим!
У Гриши болезненно сжалось сердце.
Он стоял, боясь двинуться с места.
Быстро смеркалось, тучи на краю неба темнели...
Сколько мраку, сколько мраку кругом!
Не зная, что делать дальше, он шагнул вперед.
Кузнец поднял голову и сказал глухо, сквозь зубы, будто простонал:
— Уйди!
Уйди!!!
Гриша испугался, побежал не оглядываясь.
Утром Иван Шумов сам начистил праздничные — они ж и единственные — Гришины штиблеты; мази для этого дала Ненила Петровна.
Глядя, как Шумов снаряжает сына, она сказала тусклым голосом:
— Мастеровые опять, говорят, бастовать надумали...
Отец причесал сына, оглядел его:
— Ну, смотри не ударь лицом в грязь.
В училище начальники строгие!
Они вышли на улицу.
Небо было хмурое, налетал ветер, знобил уже по-осеннему.
Шли долго.
Гриша спросил:
— Ты так мне и не сказал: кем я буду?
Отец усмехнулся:
— А я почем знаю?
Вон учитель тебе давеча дал ответ.
— Он смеется: говорит, генералом буду.
Они поравнялись с необыкновенным домом.
Он был весь белый, и у входа стояли высокие каменные столбы с красивыми кудряшками наверху.
— Тут кто живет, батя?
— Это банк, сынок.
Тут деньги лежат.
Если банк такой красивый — какое ж из себя будет училище?
Из переулка показались двое конвойных в черных мундирах, с саблями наголо; между ними шагал огромный человек в крестьянской, порванной на плече свитке.
Минай?!
Гриша остановился, схватил отца за руку.
И в это время раздался хриплый окрик:
— Отойди!
Сбоку от конвойных — немного впереди — шел низкорослый человек с револьвером в руке, с большой книгой под мышкой.
Он был одет так же, как и конвойные солдаты, только на рукаве у него блестел нашитый углом галун: начальник.
— Отойди!
Отец испуганно схватил Гришу, отбежал вместе с ним к раскрытым воротам.
Гриша оглянулся: нет, это был не Минай.
Но как похож на него!
Не родной ли брат?
Солдаты прошли мимо, шашки их смугло поблескивали, а лица были серые, как булыжники мостовой, по которой они шли.
Низкорослый человек с револьвером кричал уже не Шумовым — кому-то другому, зазевавшемуся:
— Отойди!
Гриша удивился: отец тяжко дышал, глядя конвоирам вслед.
Или он так испугался?
Иван Шумов обнял сына и сказал глухо:
— Ты спрашиваешь, кем будешь, сынок?
Он поглядел на Гришу долгим взглядом:
— Человеком будь!
Часть вторая
На Двине-Даугаве
1
Каштаны еще не успели сбросить свою листву, желтую, как ярый воск; сегодня косые лучи солнца ударили в нее, и городской сад — маленький лоскут земли, скованный со всех сторон каменными домами — вспыхнул светлым огнем.
Было что-то упрямо радостное в этом позднем пламени: красота, уже знакомая Грише Шумову и теперь вновь им встреченная...
Как не хотелось уходить отсюда к видневшемуся через ограду крыльцу серого дома!
Крыльцо было неприветливое, казенное, на двух железных столбах под ржавой крышей.
Грузное здание глядело слепо: нижние стекла в окнах были сплошь замазаны белой краской.
Что-то уж очень тихо было сейчас за этими невеселыми окнами...
Опоздал?
Гриша кинулся через улицу, бегом одолел чугунные ступени крыльца и изо всех сил толкнул тяжелую, будто тоже литую из металла, дверь.
Она отворилась беззвучно, туго, нехотя.
За дверью стоял необыкновенно нарядный швейцар, весь в галунах, в медных пуговицах, с пышной бородой, расчесанной на два клина.
Между клиньями висела белая, отменно начищенная медаль.
Никого больше кругом не было.
В просторном помещении застоялась холодная и почему-то пахнувшая известкой тишина.
Чинные ряды вешалок уходили куда-то вдаль, в сумрак.
Широкая каменная лестница вела наверх, в простенке над нею висели громадные — с колесо — часы.
Гриша замер — черные, тараканьи усики стрелок безучастно показывали время: близко к десяти.
Он начал судорожно расстегивать пуговицы еще непривычного длинного — до пят — форменного пальто.
Теперь-то уж ни это пальто, ни фуражка с гербом — желтыми колючими ветками, цепко охватившими витые буквы «ДРУ», — ничто его не утешало.
Раздевшись, беспомощно стоял он перед величественным и равнодушным швейцаром, опустив свою беззащитную смешную, голую, как орех, голову, совсем недавно остриженную у цирюльника.
Длинная стрелка часов обогнала короткую и, подпрыгнув слегка, остановилась на цифре двенадцать.
На верхней площадке лестницы показался бритый старик в длинном сюртуке с голубым стоячим воротником; перегнувшись через перила, он с неожиданной лихостью подмигнул швейцару и затряс над головой колокольчиком.
Гриша съежился, предчувствуя недоброе.
И — угадал: на него обрушилась лавина!
Лавина гулкого топота, говори, криков, визга...
По лестнице скакали высыпавшие откуда-то малыши в черных курточках, ростом куда мельче Гриши.
Некоторые, подогнув ноги, ловко съезжали по скользким перилам вниз.
Чуть потише бежали туго перетянутые кушаками подростки и шли совсем уже взрослые юноши с книжками, щегольски заложенными за борты курток, — новая школьная мода, как потом узнал Гриша.
Потом...
да, потом он узнал о многом.
А теперь вот стоял, не зная, что его ждет, обессилев от навалившейся тревоги: беды можно было ждать отовсюду, даже вот от этого черненького хилого мальчишки, который бежал прямо на него, видно, еще на бегу придумывая каверзу.
Подбежав, мальчишка ткнул пальцем в новенькую пряжкуГришиного пояса и закричал:
— Это что значит?
Всему свету известно было: буквы «ДРУ» означали «Д-е реальное училище».
Гриша, ожидая подвоха, решил на всякий случай промолчать.
— «Дурака Розги Учат», вот что это значит!
— крикнул мальчишка и, показав язык, ускакал.
В это время шум разом схлынул: к лестнице подошел и остановился у перил красавец в синем мундире, в узких штанах, ловко примкнутых штрипками к длинноносым лаковым штиблетам.
Мундир на нем был расстегнут, и пикейный жилет, круглый от плавно выпиравшего живота, блистал белизной и золочеными пуговками.
Это, конечно, был начальник, и скорей всего — самый главный.
Выпуклые глаза начальника глядели задумчиво, полная рука в твердой, как мрамор, манжетке была повелительно поднята.
И крики затихали; ученики, шаркнув на ходу ножкой, старались пройти мимо как можно степенней.
Гриша, спрятавшись за вешалкой, разглядывал красавца — мундир с двумя рядами часто посаженных ясных пуговиц, русую голову, чуть подкрученные кверху усы, треугольный кустик волос на гладком подбородке.
Он так и простоял у вешалки не двигаясь, до тех пор пока снова не зазвенел колокольчик.
Но вот и звонок захлебнулся.
Красавец не спеша ушел по широким ступеням наверх.
Далекие шаги где-то еще звучали, гулко, как в колодце.
Наконец стало совсем тихо.
И Гриша с отчаянием увидел, что сам он опять остается один на один со швейцаром.
Спас его высокий человек, бесшумно появившийся откуда-то из-за вешалок.
Гриша мельком увидел смуглое лицо, большие серые глаза — и тут же потупился, оробел: глаза эти глядели пристально.
— Новичок?
— спросил высокий негромко.
— Ага, — прошептал Гриша.
— Опоздал?
Гриша молчал.
Он мог бы в свое оправдание рассказать, как долго не пускали его в город у железнодорожного переезда: полосатое бревно со звонкой цепью опустилось как раз к его приходу, задержав вместе с ним еще кучу народа — женщин с корзинами, ломовых извозчиков, мастеровых...
Но вот в чем Гришин язык ни за что не повернулся бы признаться: уже после переезда, когда полосатое бревно осталось далеко позади, провел он немало времени у окна писчебумажного магазина «Братья Ямпольские» — никак не мог уйти.
Окно было с деревенский проселок шириной, не меньше.
И чуть не во все это окно висел на шелковом крученом шнуре невиданный карандаш, огромный, граненый, празднично сиявший желтым лаком.
Под богатырским карандашом громоздились щедро насыпанные горки писчих перьев, золотистых и серо-стальных; лежали кирпичиками резинки мышиного цвета с отпечатанными на них черными слонятами; стояли раскрытые веером разноцветные книжки, — Гриша разглядел на их обложках круглощеких детей со стеклянными, как у кукол, глазами.
Потом ноги сами понесли Гришу к другому окну: там были выставлены громадные бутыли в виде груш, одна — налитая зеленой, а другая — желтой водой.
Освещенные снизу лампой, обе они сияли, как драгоценные камни небывалых размеров.
Ну как обо всем этом расскажешь?
— Деревенский житель, — медленно проговорил незнакомец, разглядев новичка.
— А как тебя зовут?
Гриша поднял голову, увидел над собой серые глаза.
Глаза не улыбнулись, а как-то посветлели ему навстречу.
— Шумов Григорий, — ответил он и спросил доверчиво: — А вас?
— А меня Арямов Федор, — ответил незнакомец странным голосом, будто поперхнувшись.
— Я, видишь ли, служу тут.
Преподавателем.
Гриша посмотрел на него: Арямов был одет не в мундир, а в короткую тужурку.
Бородатый швейцар выглядел куда нарядней.
— Однако пора на урок, — сказал Арямов.
— Тебе, Григорий Шумов, в какой класс?
— В приготовительный основной, — ответил Гриша, с особым удовольствием выговаривая слово «основной».
Он и отцу старался втолковать, что основной — значит главный, а параллельный — это сортом похуже, так, с боку припеку.
— В приготовительный?
— удивился Арямов.
— А я думал — во второй!
Рослый же ты удался!
В батюшку?
— Ага.
В батюшку.
Арямов засмеялся:
— Ну, идем, Григорий Шумов!
Они зашагали рядом по уже совсем безлюдному коридору с высокими белыми дверями вдоль всей стены.
В дверях вставлены были рамы; нижние стекла в них, как и в наружных окнах, оказались покрытыми мутной краской.
Теперь-то Гриша уже догадался: это сделано для того, чтобы ученики не глядели из класса на волю, а учились как следует.
Арямов отворил одну из дверей — и тут же раздался дружный, как по команде, деревянный стук: это вскочили с мест ученики, откинув крышки парт.
Арямов в ответ кивнул головой и сказал:
— Павел Павлович, я задержал на минутку Шумова Григория.
Пожалуйста, не взыскивайте с него за опоздание.
Ученики сели с тем же стуком, слишком, пожалуй, старательным и громким.
Гриша остановился растерянный; единственный знакомый ему здесь человек (как-никак, он успел за это время познакомиться с Арямовым) ушел, и он остался один перед таким многолюдием.
Тут, за партами, было мальчишек тридцать, а то и больше...
И все смотрели на него с веселым злорадством.
— Ну?!
Услыхав этот возглас, Гриша повернулся и только теперь заметил у большой черной доски розового курносого человечка с кольцами золотистых волос вокруг гладкой, блестящей, словно полированной лысины.
Голубенькие глазки смотрели на Гришу сердито сквозь стекла, неизвестно как державшиеся на крошечном носу.
— Ну?!
— повторил учитель, подождал немножко и, досадливо отмахнувшись от Гриши, кивнул на парту в переднем ряду.
Там было свободное место, и Гриша сел — рядом с коренастым мальчишкой, который сразу же крепко толкнул его коленом и зашептал:
— Ты почему не поклонился?
У, будет тебе теперь!
Вот посмотришь!
Гриша повернулся и встретился взглядом с зоркими воробьиными глазами.
С таким соседом надо быть начеку.
— Твоя фамилия Шумов?
Ну, значит будут дразнить шумовкой, — зашептал сосед, — вот увидишь.
Учитель взял со стола туго скатанную в трубку глянцевитую бумагу, развернул ее, повесил на школьную доску, и Гриша увидел богато раскрашенную, покрытую лаком картину.
Приклеенная сверху и снизу к двум тоненьким рейкам, она висела ровно, без складок.
И чего только не было на ней нарисовано!
В правом ее углу белел домик с черепичной крышей, весь увитый плющом; с высокого порога сходила наземь девушка, держа кувшинна плече, — видно задумала идти к реке.
Река была тут же, неподалеку; там колыхалась на волнах лодочка под треугольным парусом, а слева возвышалась шоколадного цвета скала; на ней дикая коза пугливо подняла точеную ножку.
Краснощекий охотник, с круглой бородой, в зеленых чулках, в шляпе с перышком, шел к скале — хотел убить козу: за плечами у него висела двустволка.
Крестьяне в коротких штанах возвращались откуда-то с граблями.
Видна была гора, там росло что-то ровными грядками, будто прислонили к горе зеленую гребенку-расческу.
Голуби летали в розовом небе; вдали темными зубцами подымался хвойный лес...
Грише вспомнился знакомый бор, могучие, звонкие под ветром сосны, сыпучий песок глухого оврага, сизый большой круг от догоревшего костра...
и висящая в классе картина с таким редким обилием старательно нарисованных вещей расплылась перед его глазами.
— А почему ты не пришел на закон божий?
— жарко зашептал его сосед.
— У, будет тебе!
— Разве первым уроком был закон?
— ожил Гриша, еще не веря своему счастью: отец толковал, что староверам на этот урок ходить не нужно.
— Ну, а как же!
Ох, поп и сердитый: нос крючком, борода торчком.
— Я старовер, мне православный закон не надобен.
Сосед даже навалился плечом на Гришу и раскрыл рот от непритворной зависти:
— Не надо ходить на уроки попа?
Учитель в это время говорил что-то, орудуя длинной палкой-указкой, тыкал ею в зеленую гребенку на горе.
Вдруг он, такой спокойный с виду, заорал неистово:
— Будете вы слушать или нет, несносные мальчишки?!
Гришин сосед проворно вскочил, сзади зашипели: «Встань, встань!» — и Гриша тоже поднялся.
Учитель, увидев это, сейчас же успокоился и опять стал показывать на гору.
Там, оказывается, рос виноград; это только издали он походил на зеленую расческу.
Но Гриша уже не мог толком слушать...
Завезли его в город, кинули одного.
Не надо ему ни ясных пуговиц, ни этого училища, где на него кричат и толкают коленками...
Если б он знал в ту минуту, что его еще ждет впереди!
2
После урока, на второй перемене, Никаноркин — так звали Гришиного соседа — закричал на весь класс:
— Братцы, слыхали: это Гришка Шумов, столбовер!
Еще не разобрав, в чем дело, кругом с улюлюканьем запрыгали-заскакали мальчишки — иные были по плечо Грише, такая мелкота, — завизжали радостно:
— Столбовер!
Столбовер!
Сзади Гришу больно щелкнули по затылку.
— Постойте, — раздался чей-то голос, — покажем его сначала доктору Мейеру!
— К Мейеру!
К Мейеру, к доктору!
Гришу крепко схватили за руки и повели.
Он не противился: может, это школьная игра, еще неизвестная ему?
По уже знакомому длинному коридору его привели к раскрытой двери, над которой висела дощечка с черной надписью:
1-й параллельный класс
В первом параллельном классе сидел на задней парте рослый мальчуган с широким лицом, сплошь забрызганным золотистыми веснушками, и лениво жевал бублик.
Гришу подвели к нему.
Никаноркин, кланяясь в пояс, сказал:
— Мы привели к вам больного, доктор Мейер.
«Доктор Мейер» встал, сунул недоеденный бублик в парту, вытер ладонью рот и спросил сипло:
— На что жалуетесь?
— Ни на что не жалуюсь, — ответил Гриша.
— Отпирается!
— пискнули рядом.
«Доктор Мейер» неожиданно ловким и быстрым движением сгреб Гришу за шею обеими руками, согнул его книзу и дал кулаком по спине.
Удар был силен!
Гриша почувствовал, как внутри у него все загудело, отдаваясь звоном в ушах.
Он с трудом разогнулся, будто сквозь туман увидел веселые лица и, слепой от ярости, растолкав всех, сжав кулаки, пошел на «доктора Мейера».
Тот, не двигаясь, ждал с радостным удивлением.
Гриша толкнул его изо всех сил, доктор споткнулся об острый угол парты, упал; он, правда, сразу же вскочил, но Гриша Шумов, не помня себя, снова кинулся на него, повалил на пол и схватил за горло.
Кругом раздались боевые клики и свист.
И вдруг все сразу смолкло.
Наступила такая странная тишина, что Гриша опомнился, поднял голову.
Позади стоял красавец начальник и глядел на него не мигая.
Гриша вскочил.
— Фамилия?
— мелодичным голосом проговорил начальник.
— Кто родители?
Гриша Шумов молчал, весь красный, уши у него горели.
— Извинись, извинись!
— зашептали рядом.
— Скажи, что больше не будешь...
Но Гриша продолжал молчать.
— Ты что же, глух?
— слегка повысив голос, спросил начальник.
— Он, видно, недавно из деревни...
старовер, — вполголоса отозвался Никаноркин.
— Из деревни?
— будто удивляясь чему-то, поднял брови начальник и, бережно сняв двумя пальцами пушинку с рукава своего мундира, проговорил:
— Отец кто, крестьянин?
Что ж ты, голубчик, молчишь!
Отец — мужик?
Это слово тебе понятней?
Мужик...
оно и видно.
Прямо разбой какой-то: за горло людей хватать!
Как зовут, спрашиваю!
— Шумов Григорий, — упавшим голосом ответил Гриша.
— Это тебе даром не пройдет, голубчик, я доложу инспектору.
Останешься после занятий, слышишь?
Красавец не спеша ушел, щегольски подрагивая на ходу туго обтянутыми синим сукном полными ляжками.
Ученики молчали, окружив Гришу.
Он спросил шепотом:
— Кто это?
— Надзиратель, — ответил Никаноркин.
— Виктор Аполлонович.
Не бойся.
Эко дело — ну, оставят без обеда...
Он принялся заботливо счищать своим рукавом пыль с Гришиной куртки, а остальные мальчишки — среди них был и «доктор Мейер» — стояли тут же и смотрели добрыми глазами, будто прощались с Гришей навеки.
Все это не сулило ничего хорошего.
Вместе с Никаноркиным Гриша вернулся в свой основной приготовительный класс, сел за парту.
Никто ему теперь не мешал.
Даже Никаноркин сидел молча.
Гриша задумался, уставившись взглядом в черное поле парты, изрезанное ножом вдоль и поперек.
Надо бежать отсюда, пока не поздно.
Еще тепло, можно идти полями, лесами...
Грибы еще не перевелись, он будет их печь на углях, а хлеба дадут в любой деревне.
И тут вспомнился ему Ян, с которым он даже не успел толком попрощаться...
Вот кто емунужен был сейчас!
Парта была вся покрыта затейливо вырезанными вензелями, изображениями стрел и сабель; видно, надо всем этим потрудилось не одно поколение школяров.
Среди рисунковвыделялась крупная надпись: «Сто человек ринулось на него».
Все это немного развлекло Гришу, он даже пожалел, что такие незаурядные, на его взгляд, рисунки были кем-то безжалостно залиты чернилами — видно, нарочно.
Сидевший рядом Никаноркин ткнул его локтем, на этот раз легонько: в класс входил новый учитель, плечистый, рыжеусый, с солдатским лицом.
Начался урок арифметики.
Гриша разглядывал рыжие усы учителя, бархатные петлицы на его воротнике; в петлицах поблескивали шитые серебром звездочки.
А говорил учитель про давно известные вещи: сложение, вычитание.
И все время глядел на Гришу.
Гриша даже забеспокоился, выпрямился, старался сидеть не шелохнувшись.
Не помогло: учитель поманил его пальцем:
— А ну-ка, иди сюда, к доске.
Гриша встал, все еще надеясь, что это ошибка, что не его зовут.
— Ну, иди, иди!
Что это ты...
не то чересчур задумчивый, не то тебя крепко высекли дома.
Гриша нерешительно подошел к доске.
И вдруг сразу успокоился.
Все на свете стало безразличным.
Ну, и пусть беды на него валятся со всех сторон!
Все равно — бежать ему отсюда...
— Бери мел, пиши!
Рыжеусый, посмеиваясь, задал Грише задачу.
Задачка была легкая, прямо на смех: купили три пуда сена...
Гриша уже будто решал такую когда-то раньше.
Учитель удивился: так скоро расправился этот обладатель пылающих, словно надранных, ушей со сложением и вычитанием.
Он продиктовал Грише другую задачу,
тот и ее решил, не задумываясь, и даже почувствовал при этом что-то вроде стыда, будто обманул невзначай людей.
Ему всегда казались соседними слова: «загадка» и «задача».
Они и похожими были, как два брата.
Задачу он понимал как загадку, только чуть потрудней — не сразу найдешь ответ.
Так, отгадывая зимними вечерами задачи, он прошел дома почти весь учебник Евтушевского.
Математик задал Грише еще несколько задач и наконец отпустил его, проговорив с веселым недоумением:
— Что ж, молодец...
Как фамилия-то?
Шумов?
А отчего у тебя, Шумов, уши такие красные?
— Не знаю.
— Кто тебе их надрал?
— Никто.
— Ну, вот и врешь.
Ступай!
Гриша с деревянным, бесчувственным лицом вернулся на свое место.
Никаноркин сразу же зашептал ему в ухо:
— Ох, и везет тебе, малец!
Гриша не ответил.
Ему теперь все равно.
Будь что будет.
— Это ж Лаврентий, слышишь?
Это сам Лаврентий, — жужжал неугомонный сосед.
— Теперь тебе и надзиратель не страшен...
Ты что, очумел?
Я тебе говорю — это Лаврентий Голотский, инспектор!
Гриша продолжал молчать до самого звонка.
После занятий в класс пришел крепыш, видно страшно сильный, в потертой форменной куртке — значит, «старичок», — и еще с порога закричал:
— Который тут Шумов?
Ему с готовностью показали на Гришу.
Крепыш, расправляя плечи, подошел ближе и сказал:
— Это ты победил Дерябина?
Гриша не знал, что отвечать.
«Какого Дерябина?»
Силач подождал, потом воинственно раздул ноздри и спросил:
— Хочешь со мной помериться силой?
И тут раздались со всех сторон пронзительные крики.
Никаноркин выскочил вперед и завопил громче всех:
— Ты усы бреешь!
Я знаю!
Крепыш усов, должно быть, еще не брил.
Однако, самолюбиво закусив нижнюю губу, он сунул руки в карманы, круто повернулся на каблуках и вышел с гордым видом.
— Чего он от меня хотел?
— спросил Гриша.
— Он же сказал: силой помериться.
И как ему не стыдно!
Второклассник, а приходит к нам бороться.
— А про какого это он Дерябина говорил?
— Ну ты просто чумовой какой-то, тебе ничего не втолкуешь!
Сам повалил Дерябина и сам спрашивает, какой Дерябин!
— То ж Мейер был.
— Ну да.
Его зовут доктором Мейером за то, что он лечит новичков.
А фамилия ему — Дерябин.
Ух, он и здоров!
Ты первый ему сдачи дал.
Все стало понемножку проясняться.
Гриша приободрился и даже сказал сипло, по-дерябински:
— Что ж...
эко дело.
Я и второкласснику дал бы!
— Да ему уже двенадцать лет!
Да, двенадцать лет — это, конечно, много.
Это уж действительно старик!
С таким, пожалуй, не поборешься.
Никаноркин собрал свои книги, небрежно сунул их в обшитый телячьей кожей ранец и посоветовал Грише на прощанье:
— Ты смотри не уходи.
Жди надзирателя.
А то хуже будет.
3
Ученики основного приготовительного класса по одному, по двое стали расходиться, шумно переговариваясь, пересмеиваясь, уже забыв про Гришу.
И он остался один среди белых стен, толстых, как в крепости, судя по оконным проемам.
Узкая зеленая панель шла снизу по стенам, в одном месте она была украшена огромной кляксой: видно, какой-то озорник пустил чернильницей.
Над школьной доской, высоко, висела географическая карта: голубые червячки рек, коричневые сороконожки горных отрогов, кружочки городов — веши пока что мало известные Грише.
Вот только в нижнем углу, справа, виднелось синее, похожее на большой изъеденный боб пятно — оно-то Грише было знакомо.
Да и надпись на нем была видная: «Каспийское море».
Отец когда-то был там, на Каспии.
Где он только не бывал, батя!
Гриша слышал, как он рассказывал Шпаковскому, будто горько смеялся над самим собой: «Все по свету ходил, счастья искал».
Гриша опять сел за парту, подпер щеку кулаком — начал жалеть отца: «Не нашел он счастья-то».
И немножко стало жаль самого себя.
Что с ним теперь будет?
Он не знал, что как раз в эту минуту инспектор, он же учитель математики, Лаврентий Лаврентьевич Голотский разговаривал о нем с надзирателем.
— Ах, этот...
Шумов.
Знаю, знаю.
Ну, он деревенщина, надо будет его отесать.
Но — способный.
Задачки решает, как орехи щелкает.
Да нет, что ж сразу так — наказывать.
Пока внушите.
Внушите и отпустите домой.
Гриша этого не знал, а потому все, что случилось потом, так и осталось для него не совсем понятным.
Надзиратель Виктор Аполлонович Стрелецкий вошел в класс, где сиротливо сидел Григорий Шумов, мягко взял его душистой рукой за плечо и сказал:
— На первый раз мы решили, голубчик, не наказывать тебя.
Пойдем, дружок.
Они вместе вышли в коридор, повернули и скоро оказались в тупичке, который кончался маленькой коричневой дверью.
Виктор Аполлонович вынул из кармана связку ключей, любовно позвенел ими, выбрал нужный ему и открыл дверь.
Гриша шагнул вслед за ним через порог и увидел шкаф с пыльным глобусом наверху, рядом, у окна, — раскрытую конторку, а в углу — чучело орла с лысой головой.
Виктор Аполлонович подвел его к конторке.
Там лежали карандаши, резинки, перья, шелковые ленточки — закладки для тетрадей, картинки — печатки для приклеивания закладок.
Картинок было много; на них нарисованы были тигрята с полосатыми мячами, птички с письмом в клюве.
— У тебя все школьные принадлежности имеются?
— Имеются.
— А вот это?
Надзиратель вынул из конторки маленький блестящий предмет, похожий на кончик стрелы, вставил в него неочиненный карандаш и сделал несколько быстрых движений; из-под его пальцев посыпалась на пол тончайшая стружка.
— Машинка для точки карандашей, — объяснил он Грише.
— Не надобно: у меня ножик есть.
— «Не надобно»!
— передразнил Гришу Виктор Аполлонович, ласково, впрочем, улыбнувшись.
— А это?
— И он покачал перед самым носом Григория Шумова лиловой ленточкой.
Григорий молчал.
— Возьми, — великодушно сказал Виктор Аполлонович.
— И еще вот это!
— Он порылся в конторке, вытащил оттуда картинку величиной с пятак и подал ее вместе с ленточкой Грише.
Тот не знал, что делать.
Надзиратель ему помог:
— Поклонись теперь.
Вот так!
Гриша шаркнул ногой — неуклюже, с угрюмым видом.
— Ничего, дружок, мы тебя отшлифуем!
— ободрил его надзиратель.
— Ленточка с печаткой стоит всего шесть копеек.
У тебя нет денег?
Ну, отдашь завтра, но уже — семь копеек.
Понял?
— Понял.
— Если задержишь уплату больше недели — принесешь десять копеек.
Я тебя торопить не буду.
Конечно, до поры до времени, голубчик...
Ну, можешь идти.
До свиданья, дружок!
Нет, не так — ноклонись сперва.
Гриша опять шаркнул ногой и, багровый, вышел в коридор.
Там он внимательно разглядел свою нечаянную покупку.
Муаровая ленточка отливала живым волнистым блеском.
На картинке была птичка неизвестной породы — с зелеными перьями и изумленно вытаращенными коралловыми глазками.
Это были прекрасные вещи — с такой закладкой тетрадь для чистописания будет выглядеть совсем по-другому...
Нет, и ленточка с птичкой не могли его утешить.
Он не думал в ту минуту ни о шести копейках — откуда их взять, — ни о том, как выругали его, обозвав мужиком: что ж, он и вправду мужик и отец у него мужик...
Но сердце у него ныло, ныло от тяжкой обиды: все кругом было чужое, а ему, видно, еще рано жить совсем одному среди чужих...
Он вышел из училища, перешел через мостовую, сырую от недавних дождей, отыскал под знакомыми каштанами скамейку посуше и сел.
И снова стал вспоминать горестное прощанье с отцом и всем сердцем почувствовал, как больше всех на свете нужна ему сейчас мать.
Вспомнив о ней, он даже задохнулся и испуганно оглянулся вокруг: как бы не заплакать.
А ведь он и не подумал о матери ни разу за последнюю неделю, в счастливые дни, когда его водили по магазинам, покупали учебники, обновки — форму реалиста, — стригли в цирюльне и даже прыскали на него душистой водой, должно быть той самой, которой сегодня пахли руки Виктора Аполлоионича.
А под конец подарили необыкновенный ножик, купленный в магазине «Любая вещь за 20 копеек».
Ножик был с двумя лезвиями, с крохотным буравчиком, а ручка у него была нарезная, рубчатая.
И весь этот праздник сразу кончился.
4
Праздник кончился хмурым вечером.
Отец вернулся из города к Нениле Петровне, у которой пока что жил вместе с Гришей, и сказал угрюмо:
— Не поладил я со своим новым хозяином.
Придется мне уезжать, искать другое место.
Ненила Петровна быстро, с колючим любопытством оглядела Ивана Шумова:
— Ну, а мальчонка-то?
Его куда?
Или с собой возьмешь, что ли?
Рано, рано ты его определил в еральное...
Не поладил, значит, с хозяином?
Ай-ай-ай!
— Выжига, грубиян!
— продолжал отец.
— Работы, дескать, в саду сейчас мало, хочет, чтоб я торговал у него в магазине.
Дело для меня неподходящее.
— А отчего неподходящее?
Тут может — очень просто — случиться своя выгода...
если с умом взяться.
Торговал же мой покойник.
— То твой покойник, а то я.
— Загордели вы очень, Иван Иванович!
— Не обессудь, Петровна, сегодня я не в себе.
— Оно и видно, — поджав губы, ответила Ненила Петровна и лебедью выплыла из комнаты.
Отец долго молчал.
Гриша глядел на него со страхом и наконец не вытерпел:
— А как же я, батя?
Иван Шумов поднял тяжелую голову:
— Про тебя-то я все и думаю.
На хозяина мне плевать, я себе работу найду!
Меня на хорошее место кличут.
Да далеко...
За Прейлями.
— Не езди далеко!
— В том-то и беда, что хочешь — не хочешь, а надо ехать.
Последние, видишь ли, деньги убил я на твою одёжу.
— Продадим, — шепнул Гриша.
Отец усмехнулся невесело, привлек сына одной рукой к себе:
— Эх, брат, это мы купили дорого, а продать — гроши дадут.
И в училище за ученье я внес — этих денег и вовсе не вернешь.
В сенях раздался шум, стук, послышался веселый голос Шпаковского.
Отец нахмурился, легонько оттолкнул сына.
Учитель вошел в комнату и еще с порога принялся радоваться:
— Молодец ты, Иван Иванович, ей-богу, молодец!
Он даже руки потирал, до того был доволен.
— Ты про что?
— спросил Иван Шумов.
— Да все про то же!
Теперь Григорию дорога прямая!
Отец угрюмо отвернулся к окну.
Понятно, почему так радовался Шпаковский: вся затея с реальным училищем была делом его рук — для того он, видно, и в город поехал.
...В то памятное утро, когда отец водил Гришу определять в городское училище, вернулись они оба ни с чем.
Заведующий училищем, грузный седоусый человек, похожий на старого рабочего, сказал Шумовым с каким-то даже удовольствием:
— Опоздали.
Все места заняты.
У Ивана Шумова опустились руки:
— Как же так!
Еще только август месяц...
— Да, август месяц.
Ну, а прошений знаете, сударь, сколько поступило?
Еще с весны!
Ого!
Мастеровой народ сынов своих надумал учить, вот оно что.
С прошлого года это началось.
Никогда еще такого наплыва не было.
А в гимназии, в реальном — пожалуйста: свободные вакансии.
— Куда нам в гимназию!
Заведующий развел руками:
— Ничего не могу сделать.
Всю обратную дорогу отец молчал, смотрел себе под ноги, в каменную городскую землю.
А у железнодорожного переезда налетел на них запыхавшийся Шпаковский.
Полы его замечательной накидки развевались.
Он схватил Ивана Шумова за локоть:
— Иваныч, тебя-то я и ищу!
Удача какая!
Встретил я таки своего друга, помнишь — рассказывал тебе о нем.
— Какого еще друга?
— Здрасте!
Я ж сколько раз толковал...
— Не до него мне сейчас!
Гришку в училище не взяли.
— В городское?
— Ну, а в какое ж еще?
— В реальное отдадим!
И Шпаковский, торопясь, с опаской поглядывая на красное, сердитое, упрямое лицо Ивана Шумова, рассказал: друг его, еще по школьной скамье («светлая голова, благороднейший человек»), замолвил где надо словечко — Григория согласны принять в приготовительный класс, хотя занятия уже и начались.
— В изъятие из правил!
— воскликнул учитель, подняв кверху длинный палец.
— Поскольку есть вакансии!
— Реальное не для нас!
— с сердцем сказал Иван Иванович.
— Баламутишь ты все...
У тебя будто ветер на чердаке гуляет, ну нет в тебе обстоятельности!
А нашему брату надо на земле стоять как можно крепче.
— Не стоять надо, а идти!
Идти по земле — вперед!
И отец со Шпаковским поругались.
Учитель кричал Ивану Ивановичу: «Тяжкодум!» А отец гудел в ответ: «Ветряк!»
Они ссорились еще целых два дня: в горнице у Ненилы Петровны, на улице, в городском саду.
Гриша уныло ходил следом за ними по городу, тянул отца за рукав:
— Погляди-ка!
Отец смотрел невнимательно:
— Ну, что там: писчий магазин.
Чего глядеть-то!
— И оборачивался к учителю: — Сбиваешь ты меня с толку бесперечь, спасу от тебя нету, ветрогон!
— Да я ж добра вам обоим хочу!
Гриша опять впутывался:
— А зачем там ободранный человек в окне стоит?
— Анатомическая модель, — отмахивался Шпаковский и кричал отцу:
— Поверни в голове жерновами-то!
И учитель наконец одолел.
Отец вечером при свете керосиновой лампы пересчитал оставшиеся свои деньги — немного их, видно, было — потом снял для чего-то со стены шапку и ударил ею об пол:
— Ну!
Была не была!
Одолел ты меня, ветрогон...
И вот через несколько дней, когда Гриша был уже принят в реальное училище, Шпаковский стоял перед Иваном Шумовым, сияя своими яркими, желтыми какими-то глазами.
А отец молчал отвернувшись.
Наконец учитель насторожился:
— Ты что, Иваныч?
— Уезжать мне отсюда приходится, — с усилием проговорил отец.
— На новое место.
— Опять на новое?
— всплеснул руками Шпаковский.
— Опять?
— Не стрекочи ты, ради бога!
И без тебя тошно!
Я вот и думаю: как тут Гришку одного кинешь?
— Раньше надо было думать!
Столько трудов положено, друга я своего еле упросил...
— Не стрекочи!
Шпаковский обиделся, умолк.
После долгого молчания отец заговорил виновато:
— Посоветуй, как быть.
— Что ж я могу посоветовать?
— Сердишься?
— Ты не маленький, сам смотри.
— Ехать мне — неминуемо.
— А неминуемо, так о чем разговор?
— Разговор о Григории.
Брать его из училища — что ж получится?
За ученье заплатили, в новую форму одели...
А оставить его одного здесь — на кого оставлю?
Учитель скоро перестал сердиться, а посоветовать толком ничего не мог.
Так и ушел, уже поздним вечером: утром ему надо было возвращаться в Ребенишки, в свою школу.
Отец, вздыхая, лег спать рядом с Гришей.
Долго они лежали, прижавшись друг к другу.
И оба не могли заснуть.
Никогда раньше Гриша не чувствовал такой близости к отцу.
Близость эта во много раз была усилена горечью разлуки — неизбежной, как он сейчас понял.
И еще одно он понимал: отец считал себя виноватым...
— Расскажи мне что-нибудь, — попросил Гриша тихонько, как просил когда-то прежде; теперь ему казалось — было это очень давно.
И отец начал вполголоса вспоминать о том, как жилось ему, когда он был Гришиных лет.
Пас он скот, и одна корова зашла в лес, не найти...
Страху-то сколько было!
Потом пошли другие рассказы — про то, как он жил на Кавказе, как рыбу ловил в море...
Иван Шумов повеселел и спросил сына, как равного:
— Поведать тебе про мое самое заветное?
— Поведай, батя.
И отец рассказал.
Живет в одном городе, далеко — посреди России, — садовник-кудесник, плоды земные по-своему переделывает.
Дали ему мертвый пустырь, взрастил он тамнебывалые яблони, и сам дал им новые имена.
Поехать к нему, увидеть его, посмотреть на тот сад — вот это и есть заветная отцова дума.
— А ты поезжай, батя.
Вот будет лето — и поезжай.
— Эх, сынок, не одно уж лето я туда собираюсь!
А нельзя!
— Отчего нельзя?
— Дорога стоит много.
Да и работа — как ее бросишь?
Нельзя.
Отец вздохнул и замолчал надолго.
Не зная, как ему помочь, сын взял в свои ладони огромную отцову руку и сказал:
— Теперь я буду рассказывать.
— Ну-ка, ну, расскажи!
— с притворным оживлением откликнулся отец.
И Гриша начал рассказывать про богатыря, которого давно любил за силу, за смелость, за то, что бился тот с врагами всю свою жизнь и всегда побеждал.
Обступит богатыря вражье войско, некуда ему податься, приклонится он к земле — даст ему родная земля новую силу.
— Ты где ж это читал?
— недоверчиво спросил отец.
— Я такой книжки у тебя не помню.
Должно быть, тебе это старый Винца рассказывал...
Мудрый старик, это он ведь про народ наш сказывал!
Гриша не отвечал.
Иван Шумов заглянул ему в лицо — сын дышал ровно, заснув на полуслове.
Отец посмеялся тихонько, укрыл сына потеплей и сам, согретый его теплом, уснул незаметно.
5
Через день отец, по совету Ненилы Петровны, отвел Гришу к мадам Белковой.
Белкова сдавала комнаты жильцам-нахлебникам, а называлась «мадам» потому, что была чиновницей.
Гриша, разглядев ее, удивился: во рту у мадам была длинная папироса — он никогда не видал до той поры курящих женщин, — левый ее глаз щурился от едкого дыма, платье на ней было особенное — ярко-зеленое, до пят, с кружевными засаленными оборками.
Изогнув брови, что-то уж очень черные, она извинялась перед Иваном Шумовым за свой, как она сказала, «пеньюар».
Отец пробормотал сконфуженно: «Что вы, сударыня!» — и стал расспрашивать об условиях, на которых можно оставить у нее Гришу, хотя бы до весны только.
— У меня годами живут мальчики из лучших семей, — гордо сказала Белкова.
Отец с мадам принялись толковать о припасах, которые надо будет доставить из деревни — это кроме денег, — а Гриша начал размышлять о пеньюаре.
Он сразу разделил его надвое: пень Юар.
Стоит в бору старый пень, оброс бородой — длинным лесным лишайником, — зовут его Юаром.
Когда отец ушел, Гриша решил поделиться с мадам Белковой своими соображениями насчет пня.
Та, выслушав его, кисло сморщилась:
— Какой неразвитой мальчик!
И ушла куда-то, должно быть на кухню.
Оттуда сквозь худую дверь доносился дым, чад и крик Белковой:
— Я барыней была, барыня есть и барыней буду!
...Поздно вечером отец прощался с Гришей в темной прихожей, где стояли пыльные лари и пахло мукой и мышами.
— Вот как у нас вышло, сынок.
Не винишь меня?
Гриша молча приник к его шершавому домотканому кафтану и замер.
— Большое мы с тобой дело задумали.
Осилишь?
— Осилю, — прошептал Гриша; горло у него перехватило.
Потом он увидел себя посреди просторной городской комнаты с оборванными обоями в мелких розовых цветочках, с четырьмя койками у стен, с круглой железной печкой в углу.
На одной из коек, поближе к окну, лежал в полной форме реалиста кудрявый франт лет четырнадцати и читал книгу.
За столом, накрытым рваной пегой клеенкой, сидел мальчик, по виду — Гришин одногодок, и жевал французскую булку.
А мимо него, косясь на булку, ходил лохматый верзилаи беспрерывно гудел:
— Восподи поми-илуй, восподи поми-и...
— Увидев Гришу, он остановился: — Эт-та что за персонаж?
Гриша уже знал, что перед ним — его будущие сожители и что сам он тут — наравне с ними, ничем не хуже.
Поэтому он не ответил на обидный и непонятный вопрос,
молча уселся на стул с продавленным сиденьем.
— Фамилия?
— спросил верзила утробным басом.
— Шумов, — буркнул Гриша, чтобы отвязаться, потянулся к столу, взял с клеенки потрепанную тощую книжку с затейливой, будто из ленточек вырезанной, надписью: «Нива».
Слева от надписи был нарисован бородатый барин.
Он сидел в кресле, заложив нога на ногу, читал.
Рядом с ним стояла нарядная женщина.
А повыше поливал из лейки ржаноеполе голый младенец.
Гриша перевернул страницу, но читать не пришлось.
В дверях показалось багровое лицо, такое веселое и курносое, что Гриша не удержался, засмеялся.
Про такое лицо в деревне сказали бы: «У бога жареное нюхает».
Это была кухарка Настя.
Она поглядела на кудрявого франта, громко фыркнула и, крикнув: «Ужинать!» — исчезла.
Гриша нерешительно пошел за своими сожителями в «столовую».
Там висели по стенам на дубовых досках глиняные петухи и утки.
А обои были такие же рваные, как и в спальне, только цветочки на них были не розовые, а голубые.
Перед ужином франт спросил мадам Белкову, растягивая лениво слова:
— Чем сегодня угощаете?
И стал брезгливо разглядывать свою тарелку, повернув ее к свету.
Мадам Белкова кормила своих квартирантов по-господски: перед каждым стоял отдельный прибор.
— Сегодня беф-строганов, — сказала она поспешно.
— Опять!
Франт протянул Белковой двугривенный:
— Будьте любезны, закажите мне яичницу.
Я не ем жил строганых.
— Ах, Серж!
— укоризненно проговорила мадам, но монету взяла и пошла на кухню.
Принесенную через минуту яичницу Серж разделил по-братски на четыре части и положил каждому по равной доле.
Гриша отпихнул придвинутую ему долю и принялся усердножевать ошметки жилистого мяса с мучной подливкой; их-то, оказывается, и называла мадам Белкова таким мудреным словом.
Он съел много хлеба и к концу ужина был сыт.
Когда выходили из-за стола, Серж спросил Гришу:
— Ты почему дуешься?
— Я не дуюсь.
А тебя почему Сержем дразнят?
— Да это ж мое имя.
— Людей так не зовут.
У баронов Тизенгаузенов, я слышал, охотничьего пса звали...
нет, тот был «Сэр».
— Вот видишь: Сэр, а не Серж.
— А похоже.
— Чудак, откуда ты взялся такой?
Меня зовут Серж; ну, попросту Сергей, Сергей Лехович.
Понял?
Лехович попытался обнять Гришу, тот вывернулся из-под его рук, отошел в сторону.
Скоро он пригляделся к своим сожителям: вреда от них не было.
Гришин одногодок, со странной фамилией Жмиль, оказался совсем безобидным; тихий, кроткий обжора, он всежевал что-нибудь: булку, яблоко, крендель.
Учился он в частной гимназии — была, оказывается, и такая в городе, — платили за него невообразимые деньги: двести рублей в год.
Лохматый юноша — семинарист Зыбин бывал дома мало, приходил к ужину.
Он мечтал стать дьяконом и занят был главным образом упражнением своего голоса: откашливался — как в бочку ухал, потом пускал в нос пробную ноту и запевал: «Во-осподи поми-и...»
На Гришу он больше не обращал внимания.
А Сергей Лехович, наоборот, все приглядывался к новому квартиранту, рассказывал о себе, о своем отце — какой он богатый.
Развалившись на кровати, он говорил:
— Мы ведь не просто Леховичи, а Лех-Леховичи, ну, из тех Лехов, что в родстве со Львом Сапегой...
Грише не было дела ни до Лехов-Леховичей, ни до Льва Сапеги.
Кроме того, он помнил данный ему на прощанье наказ отца: «С богатым не водись».
Не очень-то его тянуло домой, к новым своим сожителям.
Потому он и просидел так долго под каштанами, живо напомнившими ему «Затишье».
Он, возможно, пробыл бы там и еще дольше, если б оставался один.
6
Но скоро к скамейке, на которой сидел Гриша, подошел мальчик в новенькой форме реалиста и остановился в нерешительности.
У него было круглое лицо, светлые лучистые глаза, длинные ресницы, такие густые, что, казалось, слипались на секунду, когда он моргал.
А моргал он часто и как-то растерянно.
— Я т-тебя ждал, Шумов, — сказал наконец мальчик, слегка заикаясь.
Гриша недоверчиво усмехнулся, и мальчик заторопился:
— Я з-знал, что тебя н-накажут, оставят без обеда на час, и я покамест ходил по улице, ждал.
А потом увидел, что ты здесь сидишь.
— Ну, и что тебе от меня надо?
— Я хотел сказать: ты поступил правильно.
— Когда?
— Ты не сказал надзирателю, что Дерябин тебя первый ударил.
— А зачем говорить?
Ему от меня больше досталось.
— Если б ты сказал, что он первый, тогда б тебя не наказали.
— Меня и так не наказали.
— Ах, вот что?
Мальчик как будто был разочарован, глядел с недоумением.
— Чудак!
— разглядев его повнимательней, усмехнулся Гриша.
— Я тебя видал где-то.
— Д-да мы ж в одном классе!
Меня зовут Довгелло Вячеслав, я сижу у самого окна, на второй скамейке.
Он помолчал, страшно вдруг покраснел и сказал несмело:
— Знаешь что?
Давай дружить!
Гриша посмотрел на него: Довгелло Вячеслав походил на девчонку, от такого большой удали не жди...
— Ну что ж, — сказал он нехотя, больше из вежливости, — давай.
— Ты где живешь?
Гриша махнул рукой:
— Там...
за переездом.
— Значит, нам по дороге.
Пошли?
— Пошли.
Они зашагали вдвоем по уже знакомым Грише улицам, мимо магазина «Братья Ямпольские», сияющих аптечных бутылей, добрались к переезду, где дощатый настил был прорезан грозным блеском куда-то бегущих рельсов...
От самого училища до переезда город был почти сплошь каменный, а за железной дорогой тесно толпились деревянные домишки; среди них попадались такие, что им бы и мужицкой избе позавидовать, — хибарки, подпертые бревнышком, похожие на старух с костылем.
И вдруг среди этой нищеты вымахивал ввысь на целых три этажа какой-нибудь домина под железной крышей, с резными наличниками окон, с расписной вывеской, с распахнутой наотмашь дверью торгового заведения.
Это был совсем не тот город, который знал Гриша по книжкам.
Там, на картинках, все казалось празднично-нарядным.
Среди садов заманчиво выглядывали крыши — красные, зеленые, серые.
Дома книжного города особенно хороши были вечером, когда в окнах так приветливо горел янтарный свет; тогда город походил на рождественскую елку, щедро украшенную восковыми свечами, — она тоже была нарисована, наяву Гриша такой не видал ни разу...
А по улицам счастливого города, словно под звуки музыки, беспечно ходили красиво одетые люди.
Ничего похожего на это кругом не было.
Вот разве только вдали — Гриша вгляделся, — там, среди рыжей осенней листвы, высилось невиданное еще им здание; чем-то напоминая забытую картинку, оно походило на два ржавых копья, поднятых из города к небу.
— Костел, — равнодушно ответил Довгелло на Гришин вопрос.
— Я туда каждое воскресенье хожу.
— Зачем?
— Мама велит.
— А отец твой где?
— Отца нет...
Умер.
Гриша посмотрел искоса на своего нового знакомого.
Теперь он вспомнил: Довгелло был сегодня в толпе мальчишек, кричавших «столбовер», но он не шумел вместе с другими, стоял молча и пристально глядел на Гришу, взмахивая по временам — вот как сейчас — своими мохнатыми ресницами.
«Ну совсем девчонка!» — с огорчением подумал Гриша и спросил:
— Хотел бы ты убежать отсюда?
Из города?
Только говори правду.
— Хотел бы, — не задумываясь, ответил Довгелло.
— Куда ж бы ты подался?
— На Дон.
— Почему на Дон?
— Там хорошо!
— Ресницы Довгелло мечтательно слиплись.
— Там казаки живут, смелые люди, особенные.
Я хотел на Запорожскую Сечь убежать, да узнал, что Сечи больше нет.
Уже давно нет.
— И он вздохнул.
Гриша подозрительно глянул на своего спутника и решил:
— Ты врешь все!
— Нет, не вру.
— А не врешь — бежим вместе, хоть сейчас.
— Сейчас нельзя.
Надо подождать до весны.
Тогда и ночевать можно всюду, хоть в поле.
Или в лесу.
— А зачем ты врал про эту...
про Сечь?
Вячеслав Довгелло оглянулся по сторонам, схватил Гришу за руку и заговорил вполголоса:
— Я тебе одну книгу дам.
Прочтешь — узнаешь, вру я или нет.
Только не показывай никому: мама сказала, что мне эту книгу еще рано читать.
Я прочитал ее без позволения.
— Когда дашь?
— Хоть сегодня.
Видишь дом?
Мы с мамой живем там.
Пойдем, я тебе вынесу книгу.
— У тебя мать богатая?
— Гриша внимательно оглядел сшитое по росту, из хорошего сукна пальто Вячеслава.
— Не знаю.
Она говорит, что бьется из последнего.
— Где бьется?
— В земской управе.
Она там письмоводителем служит.
Дом, в котором жил Вячеслав Довгелло, был ветхий с косым, завалившимся набок крыльцом.
Вячеслав и не пошел на это крыльцо, а завернул куда-то в сторону, во двор, и, крикнув Грише: «Подожди тут!» — исчез.
Скоро он вернулся запыхавшийся:
— Вот, держи!
Как удачно вышло: мама еще в управе.
А то она, может, и не дала бы.
Он сунул Грише толстую книгу в картонном переплете; на обложке был нарисован густобровый длинноусый человек в косматой шапке, с кривой саблей на боку.
— Прощай!
Заходи ко мне в воскресенье!
Зайдешь?
— Зайду.
Оставшись один, Гриша пошел вперед, не разбирая дороги.
Скоро за крышами низеньких домишек блеснула река.
Это уже был пригород.
Тут недалеко и кузница, где жил черный коваль с сыном Савкой.
Савка!
Вот кто мог бы стать настоящим другом.
Вячеслав все-таки глядит барином.
С таким бежать — хлопот не оберешься.
Небось, ни костра толком развести не умеет, ни картошки испечь.
А через день к маме запросится...
— Яичница с луком!
Яичница с луком!
Гриша оглянулся.
Ну, конечно, это кричали ему.
Кричали вольные приреченские ребята, рассевшиеся стайкой на огородном тыну.
Пока Гриша не носил формы реалиста, они мало обращали на него внимания.
А теперь сколько обидных прозвищ, улюлюканья и свиста обрушилось на Гришу!
Он понимал почему: на нем были ясные пуговицы и желтые канты на зеленоватой фуражке — отсюда и прозвище «яичница с луком».
Гимназистов звали хуже — «синей говядиной».
Он шел стойко, не оборачиваясь на враждебные выкрики, хотя, конечно, и не мог оставаться к ним равнодушным, и скоро добрался до ворот кузницы.
У ворот стоял в длинном кожаном фартуке молодой парень с клещами в руках.
Щеки у него были измазаны сажей.
— А где коваль?
— спросил его Гриша.
— Перед вами, молодой человек, — с насмешливой вежливостью отвечал парень.
— Нет...
старый коваль.
Сын еще у него...
Савкой зовут.
— Отбыли на родину.
Мы за них!
— На родину...
куда?
— Нам неизвестно.
Гриша вдруг почувствовал, что он словно осиротел.
Как-то бесприютно стало вокруг.
На краю неба уже горел по-осеннему желтый закат.
И, сбившиеся в стаи, с гомоном летели на ночлег галки.
Подул ветер с реки, порывистый, влажный.
Руки озябли.
Гриша сунул их в карманы и нащупал ленточку с печаткой.
Эти вещицы будто мешали ему чем-то, и он без сожаления кинул их в росший неподалеку куст бурьяна.
...Когда он — уже затемно — вернулся к мадам Белковой, та заявила скрипучим голосом:
— Я для всех в отдельности обед разогревать не намерена.
Потом пошла на кухню и громко сказала кухарке:
— Только что из деревни, а уже начал прогулки по закоулкам!
Дай ему каши, хватит с него!
Вот так и началась новая жизнь Григория Шумова: со своими невзгодами, печалями, и немногими радостями.
7
Среди радостей видное место на первых порах заняло то обстоятельство, что Грише не надо было оставаться на уроки закона божия.
В училище имелись: священник — для православных, ксендз — для католиков, пастор — для лютеран.
А для староверов никого не было: религия эта считалась как бы незаконной, а потому Гриша мог гулять по городу среди бела дня.
Гулять, когда другие сидят согнувшись за партами!
Хочешь — иди на реку, хочешь — гуляй в городском саду, хочешь — броди себе по городу, любуйся на все, что выставлено в окнах магазинов...
Удовольствие заметно усиливалось от того, что все Грише страшно завидовали: выпадет же человеку такое счастье в жизни без всяких с его стороны заслуг!
И еще одно утешало Гришу: за ним укрепилась слава силача, а для мальчишек это вещь немаловажная!
Она заслонила даже пятерки, которые с удивившим весь класс постоянством посыпались в Гришин дневник.
Учение давалось ему легко, кроме чистописания, — тут у него дело не ладилось.
Буквы писал он четко, ясно, а красоты настоящей в них не было.
По чистописанию он неизменно получал тройки.
Скоро он совсем освоился в классе.
Особых обид ни от кого больше не было.
Пробовали дразнить «шумовкой» — не прижилось: шумовка маленькая, круглая, а он — вон какой.
Только один раз вышла неприятность, когда Гриша невзначай сказал «засень» вместо «солнце заходит».
Ух, как тогда все обрадовались, закричали хором:
— Засень!
Засень!
Он привык к этому слову с детства, а в городе оно почему-то не годилось.
Покраснев, он выбежал в коридор, за ним летели мальчишки — с добрый десяток — с криками:
— Засень!
И вдруг весь этот табун наткнулся на Арямова.
Федор Иванович расставил навстречу толпе большие свои руки — на всех хватило — и спросил весело:
— Что происходит?
— Шумов говорит «засень».
Он говорит «постен»!
Арямов поглядел на расстроенное лицо Гриши, на ликующих вокруг него мальчишек и, улыбнувшись, сказал:
— Только-то и всего?
Милый, глупый народ!
Разойдись в разные стороны.
А Гришу удержал за руку, пошел не спеша с ним вместе по коридору.
— Ты из каких краев, Шумов?
— Из «Затишья»...
Это под Режицей.
— А отец, дед твой где раньше жили?
— Отец — со мной.
А дед...
про деда говорили, что он у Белого моря жил, в скиту где-то.
— Понятно: староверы, из поморов.
Вот оттуда и «засень»: старина-матушка!
Ну что ж: «сень».
«Лесов таинственная сень...»
А на товарищей не сердись — они ж это не со зла.
Он привел Гришу к самым дверям приготовительного класса, поглядел еще немножко на него, поглядел на других мальчишек, молча сгрудившихся у порога, и ушел.
Тогда все накинулись на Гришу:
— Что он говорил?
Откуда он тебя знает?
— Да уж знает!
— многозначительно ответил Гриша.
— Мы с ним знакомы малость.
Недавние преследователи глядели теперь на Гришу Шумова с уважением: знаком с Арямовым!
К Федору Ивановичу у учеников младших классов было отношение особое — как к человеку, занятому делами загадочными.
Он преподавал только в старших классах, и предмет его назывался «космография».
Даже название было непонятным.
Гришу постепенно перестали дразнить, он стал своим в классе, заняв там далеко не последнее место.
За ним прочно укрепилась слава смельчака и силача.
Вот как это произошло.
Однажды к нему подошел Дерябин и спросил хмуро:
— Хочешь попробовать на кулачки?
— Отчего ж не попробовать!
— ответил Гриша.
На большой перемене они отправились в первый класс.
Опытный Дерябин поставил у порога Никаноркина — сторожить; если вдали покажется надзиратель, Никаноркин должен был крикнуть: «Зекс!»
Это был условный сторожевой крик, предупреждающий об опасности.
Бойцы стали в углу у окна, их со всех сторон окружили ученики первого и приготовительного классов, на этот раз сосредоточенно молчаливые.
Правило было только одно: не бить по лицу и под сердце.
Гриша ударил первый.
Дерябин крякнул и для устрашения поплевал на кулак; пока он плевал, Гриша, не ожидая, нанес новый удар, а дерябинский кулак ловко отшвырнул левым локтем.
— А, ты так!
— Дерябин разъярился, ударил наотмашь, Гриша быстро нагнулся — удар скользнул мимо.
После этого противники замолотили друг друга так часто, что зрители потеряли счет ударам.
Бились долго.
Наконец Дерябин сказал:
— Хватит.
И отошел в сторону с несчастным лицом.
С порога послышалось звонкое:
— Зекс!
В коридоре показался надзиратель, и все разошлись, оборачиваясь, кидая на Гришу лестные для него взгляды.
На следующий день Дерябин снова подошел к Шумову, расстегнул свою куртку и, подняв рубашку, объявил, словно хвастаясь:
— Весь рябой!
И в самом деле: грудь его была усеяна сизо-багровыми синяками.
— У тебя не руки, а железные крюки, с тобой драться — поскучаешь после.
Гриша молчал с достойной скромностью.
Дерябин застегнулся, оглядел Шумова, словно оценивая его со всех сторон, и спросил:
— Тайну умеешь хранить?
— Умею.
— Хочешь, я тебе скажу одну вещь?
— Скажи!
— Только ты меня не выдавай.
— Не выдам.
— Идем!
Дерябин повлек Гришу в гимнастический зал.
Это была длинная комната, похожая на широкий коридор; белый холодный свет лился сюда из огромных, закругленных вверху окон.
Голландские изразцовые печи не могли, видно, нагреть зал, и здесь, пожалуй, было не теплей, чем на улице.
Трое параллельных брусьев, обшитая кожей «кобыла» для прыжков, турник и лестницы помещались в дальнем углу зала.
Видно, предстоял урок гимнастики — рослые шестиклассники толпились вокруг брусьев, сняв, несмотря на холод, куртки.
Укрывшись вместе с Гришей за их спинами, Дерябин, должно быть, почувствовал себя в безопасности и начал рассказывать, все время, впрочем, беспокойно оглядываясь (опасность грозила не со стороны гимнастов — те настолько презирали первоклассников и приготовишек, что сочли бы за большой урон своей чести вслушиваться в их разговоры, — опасаться приходилось своего брата — одноклассников).
И, все время вертя головой, Дерябин говорил на всякий случай вполголоса.
Оказывается, в третьем классе ребята в страшной тайне затеяли новую игру.
На большой перемене они ставят по пятаку на того педагога, который, по соображению игрока,может первым выйти после звонка из учительской.
— Ну, как на бегах.
Понятно?
— Понятно, — ответил Гриша, хотя о бегах имел представление самое смутное.
Охотней всего ставят на ксендза Делюля — в свои дни он чуть ли не всегда первым отправляется на урок, заметая пол длинной, как юбка, сутаной и сладко улыбаясь во всестороны, даже если вблизи него — одни голые стены.
Хорош еще Пал Палыч — редко запаздывает.
— Это лысенький, с кудерьками вокруг лысины?
Со стеклышками?
Мухин.
— Ну да.
А уж на попа, я тебе скажу, ставить — просто гроб!
Поздней всех выползает.
— А пятаки зачем?
— Можно и по три копейки.
Наконец, по копейке можно.
— Да зачем все-таки?
Дерябин оглянулся по сторонам и прошептал:
— То-та-ли-за-тор.
Понял?
Гриша ничего не понял, но кивнул головой, чтобы не уронить себя в глазах человека, который — пусть побежденный в бою — был все-таки куда старше его.
— Можно и по копейке.
Третьеклассники — те ставят по пятаку.
Деньги собирают в кучу, кладут на подоконник.
Скажем, ты поставил пятак на Голотского.
И — ура!
— Голотский раньше всех вышел после звонка в коридор.
Значит, ты и забираешь всю кучу.
Если на Голотского ставили двое, стало быть, делите выигрыш пополам...
Нет, на инспектора двое не поставят, — сказал, подумав с минутку, Дерябин, — а на ксендза желающих много.
Я вот все и думаю: если в третьем классе так играют, почему нельзя в первом?
— А в приготовительном?
— В приготовительном...
нет, там не выйдет.
— Почему?
— Надо, чтоб в классе все ребята хорошо знали друг друга.
Надо прожить вместе, ну, хоть зиму.
А разве ты всех знаешь у себя в приготовительном?
Можешь за любого поручиться?
Руку отдать на отсечение?
— Как это — руку на отсечение?
— А так: если выдаст тот, за кого ты поручился, тебе полагается отсечь руку прочь, начисто!
Понял?
— Понял.
— Теперь слушай.
Иные ребята третьеклассники выигрывают по рублю.
По ру-ублю!
— протянул Дерябин, и глаза у него заблестели.
— Чуешь, до чего это стоящее дело?
Чуешь?
— Щеки у Дерябина пылали.
Гришу рассказ об игре с пятаками не очень увлек, и он отозвался больше из вежливости:
— Чую.
— И — никому ни слова!
Как только я налажу все это у себя в классе — а я уж добьюсь, налажу, — приходи тогда к нам.
Наши мальцы-первоклассники про тебя уж знают, пустят...
Были б деньги — дело пойдет!
8
Нет, не было денег у Гриши.
И изобретенная третьеклассниками игра мало его интересовала.
Дома (если можно было сказать «дома» про квартиру Белковой) он забывал и о Дерябине, и о Никаноркине, и о Довгелло...
и даже о Стрелецком, о своем долге ему.
Вечером он часто оставался один: франтоватый Лехович уходил куда-то, захватив с собой стек — короткую палочку с кожаной петлей на конце — и надев чуть набок особого фасона «кавалерийскую» фуражку.
Зыбин чаще всего возвращался только к ночи, а Жмиль вообще в счет не шел, до того был тих.
Гриша садился тогда к окну, за которым ярко тлел над черными крышами поздний закат, и начинал думать о том, что сейчас делается дома.
А где это — «дома»?
Он знал только адрес, написанный на бумажке очень крупно отцовской рукой: «Местечко Прейли, усадьба г-на Шадурского».
И знал, что это очень далеко, надо ехать по железной дороге, а потом еще на лошадях.
Или — пешком.
Он вспоминал материнскую руку, чуть жесткую, — не часто она гладила его голову, — вспоминал отца, и маленького Ефимку, и бабушку...
И тяжкая тоска медленно, больно, глубоко входила в сердце.
Когда становилось совсем темно, приходила кухарка Настя, зажигала, зевая, пахучую керосиновую лампу и уходила.
А тоскливое чувство заброшенности — чувство, которое он тогда и назвать не сумел бы — оставалось с ним: словно совсем один жил он теперь, безрадостно, на горькой и пустой земле...
В один из таких вечеров он пристроился поближе к тусклой лампе и принялся за книгу, полученную от Вячеслава Довгелло.
Через час он забыл обо всем окружавшем его.
Будто молния озарила перед ним мир, ему неведомый, людей необыкновенных!
Воины-герои в живописных одеждах, храбрые «лыцари» бились с врагом, не щадя жизни, отдавая могучие свои сердца любимой отчизне...
Гриша слышал их речи, не все слова понимал, но он слышал их — под лязг кривых сабель, среди блеска копий.
И дым пожарищ грозно подымался к небу, и Гриша сам был там, вместе с воинами, иначе разве увидал бы он так близко, так ясно Тараса и Остапа?
Книгу эту он читал много дней подряд.
В классе он теперь сидел до того задумчивый, что Голотский спросил его с участием:
— Живот болит, что ли?
Кругом захихикали, но и это его не задело.
После урока его ласково поймал за руку Виктор Аполлонович, отвел в сторону и промурлыкал мелодично:
— За тобой, голубчик, долг.
Ты помнишь?
— А, да, — словно проснувшись, сказал Гриша.
— Помнишь?
Прошло уж достаточно времени...
Ну хорошо, дружок, я еще подожду.
Нет, и эта зловещая ласковость надзирателя не могла отвлечь Гришу от его мыслей.
В первое же воскресенье он сказался больным, лег в постель и опять взялся за полюбившуюся ему книгу.
Какие люди жили на свете, какие люди!
А может быть, и сейчас где-то живут они?
... И живо товарищество?
«Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество...
Нет уз святее товарищества!
... Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей».
Как нужно Грише такое товарищество, такая беззаветная, верная дружба!
Он читал до вечера.
И когда кончил, перевернул последнюю страницу, — заплакал.
Он был один в комнате и не стыдился своих слез.
Не ходить ему по земле с кривой саблей на боку, в широких — с Черное море — шароварах, не летать птицей на лихом коне, не врубаться смело в ряды врагов.
Вот она, его участь: постылая комната с оборванными, в цветочках обоями.
И цветочки-то выдуманные, противные, как розовые прыщи.
А завтра — класс с мутными, замазанными мелом окнами, с лиловой кляксой на стене...
Вырастет он...
пусть даже станет инженером или кем там?
Землемером?
Будет ходить по скучному городу в штанах на штрипках, как у Виктора Аполлоновича, мимо вывесок с синими баранками.
Какая бедная жизнь ждала его — и это после того, как он узнал про Запорожскую Сечь!
А ее уже нету, Сечи.
Ее не вернешь...
Не вернешь, это Довгелло верно сказал.
Через несколько дней Гриша случайно услышал, что Петр Дерябин — сын донского казака.
Об этом говорили (почему-то вполголоса) два первоклассника.
Впрочем, понятно, почему они говорили об этом вполголоса: это было как бы данью уважения Петру Дерябину — донского казака в Прибалтике не на каждом шагу встретишь.
Но почему сам Петр ни разу об этом не обмолвился?
Почему не похвастался своей казацкой кровью?
Нет, первоклассники просто выдумали.
За ними это водится.
У них один второгодник, по фамилии Сементковский-Курилло, рассказывал всем, что он граф.
А оказалось, что никакой он не граф.
Да что тут гадать понапрасну?
Гриша пошел искать самого Дерябина; искать долго не пришлось — тот оказался неподалеку, на лестничной площадке.
Он нетерпеливо глядел на Гришу, взволнованный, веселый, румяный, — должно быть, хотел что-то сказать, но Шумов поспешно заговорил первый:
— Правда, что твой батька — казак?
С Дону?
Петр Дерябин посмотрел на Гришу быстрым взглядом и неожиданно помрачнел, насупился.
Гриша догадался: наврали таки первоклассники!
— Неправда, значит, — проговорил Гриша с обидой, будто Дерябин виноват был в чужой выдумке.
— Правда!
— Тон у Петра сразу стал сердитым.
— Правда!
А тебе что за дело до моего батьки?
— Ты с чего взвился-то?
Мы тут бежать на Дон решили, — сказал Гриша, вспомнив Довгелло, — я...
и еще один.
Я и подумал: может, и ты с нами?
— Нет, я не побегу, — хмуро ответил Петр.
— Тебе и тут хорошо — так, что ли?
— с насмешкой спросил Гриша.
— Нет, мне тут плохо.
Я арифметики не люблю — смерть.
Наверно, я на второй год сяду.
— Тогда бежим...
Вместе!
— А почему на Дон?
Туда пока доберешься, ноги сотрешь.
— Зато там люди особенные.
— Чем же это они особенные?
Есть хорошие, а есть — хуже не бывает!
Я-то лучше знаю.
Ну ладно, бросим это.
Вот что, мне надо с тобой потолковать.
Пойдем сегодня из училища вместе.
Не беда, что нам с тобой в разные стороны, — я тебя провожу.
— Нет, я тебя, — великодушным тоном сказал Гриша.
— Ладно, — так же примиренно закончил разговор Дерябин.
Значит, все-таки он казак!
Гриша с нетерпением ждал конца уроков, а дождавшись, так летел по лестнице в раздевалку, что Стрелецкий остановил его и сказал строго:
— Забыл, где находишься?
Ты многое способен забыть, мой милый, я это заметил!
Гриша хотел было идти дальше — внизу у вешалки стоял уже одетый в пальто Дерябин, — но Виктор Аполлонович снова удержал его:
— А про кондуит ты забыл?
Есть, есть такая уздечка на вашего брата: кто только начнет забываться, того мы — в кондуит.
— За что это он тебя?
— спросил Петр, когда надзиратель был уже далеко.
— За то, говорит, что я забываюсь.
Многое, мол, забыл.
А я и забыл-то всего про шесть копеек, которые задолжал ему.
Да и не забыл, а просто не было их у меня.
— А сейчас есть?
— И сейчас нету.
Мальчики вышли на чугунные ступени.
Погода была мало подходящей для прогулок: искоса сек по лицу мелкий, упрямый дождик, у крыльца скопилась большая лужа.
Старательно обойдя ее, Дерябин спросил:
— Давно ты задолжал «голубчику»?
— Давно.
Петр даже присвистнул:
— Фи-ю!
Попался ты теперь, значит.
— Почему это — попался?
— А потому.
Не знаешь ты еще нашего «голубчика».
А я знаю.
Он тебя теперь записал к себе в тетрадку.
Синенькая такая.
— Зачем?
— Да разве он тебе не говорил?
Завтра, мол, вместо шести копеек с тебя уже будет следовать семь, а через неделю десять, дальше — больше...
Вот он и записывает, чтоб не забыть.
Может, за тобой уже копеек сорок числится.
Гриша обеспокоился:
— А может, больше рубля?
— Нет.
Как только нарастет рубль, «голубчик» тебя настигнет.
— То есть как настигнет?
— Очень просто.
Про кондуит он уже тебе говорил?
— Говорил.
— Ну вот: «за неоднократное нарушение установленных правил...» и так далее.
Дело известное.
Рано или поздно сдашься, заплатишь.
— А если нет денег?
— А ему какое до этого дело?
— Возьму и не буду нарушать правил.
Ни одного!
Что ж он тогда сделает?
— Все равно настигнет.
Видал, как я на большой перемене съехал по перилам в самую раздевалку?
Эх, и ловко получилось!
Видал?
Ну, вот и Стрелецкий видал.
И только пальцем погрозил.
А захотел бы, мог бы «за неоднократное...»
— А если не буду я ездить на перилах?
— На чем-нибудь другом настигнет.
Это уж будьте уверены.
Старшеклассников — тех за папироской ловит.
И как только подкрадется — чисто мышь, ну прямо удивительно!
— Нет у меня денег.
И взять негде.
— Негде?
Дерябин оглянулся по сторонам и заговорил, таинственно понизив голос, хотя хмурым прохожим, должно быть, мало было дела до двух коренастых, но еще совсем маленьких реалистов:
— Слушай-ка, я как раз хотел потолковать с тобой о деле.
Помнишь о тотализаторе?
Ну, так вот завтра мы открываем его у себя в первом классе.
Я уж запас пятак для этого.
— У меня нету пятака.
— Выиграю — тебе одолжу!
— А если не выиграешь?
— Выиграю.
Ну, вот какой получился разговор.
Стоило для этого провожать Дерябина по дождю!
Так хотелось поговорить про Дон, про казаков...
Гриша вдруг рассердился:
— А может он брать вместо шести копеек рубль?
Или хоть сорок копеек?
— «Голубчик»-то?
Может.
— Позволено ему это?
— Стало быть, позволено.
Подслушал я один раз в рисовальном зале разговор.
Я это тебе под секретом говорю.
Не хотел подслушивать, а так случилось.
Ты ж знаешь, в рисовальный зал пускают только со второго класса.
И старше.
А нашему брату туда ходу нет.
Ну, я, конечно, сразу и задумал туда попасть.
Там всякие фигуры стоят из белой глины, гипс называется.
И белые маски висят по стенам — одна будто смеется, другая плачет...
Занятно!
И вот как-то раз вижу: выходит из этого зала Резонов...
Не знаешь развеРезонова?
Ну, учитель рисования, длинный такой и волосы чуть не до плеч.
Он хороший.
Одним только плох: нельзя на него ставить — первый никогда не выйдет на урок, я ужэто заметил.
Ну ладно.
Вышел он в коридор, а ключи в двери оставил.
За дверью, чую, тихо.
Ну, я, конечно, в зал.
Ничего я особенного не хотел: погляжу только, думаю, что зафигуры.
Постукаю: пустые внутри или нет.
И постукал пальцем — пустые, звенят...
Только постукал — возвращается Резонов, а с ним почему-то идет и «голубчик», Стрелецкий.
Я прямо так и сел на пол, позади парт.
Им меня не видать.
Резонов говорит шутя, что ли: «А вы, Виктор Аполлонович, все еще занимаетесь своим ростовщичеством?» Тот посмеивается: «Что вы, за кого вы нас принимаете?» Значит, и впрямь шутят.
А впрочем, не поймешь...
Резонов говорит как будто всерьез: «Ведь вы с бедняков дерете.
Богатенькие-то у Ямпольских всегда могут купить.
А если и задолжают случайно вам, так на другой же день возьмут денег у папеньки, да и отдадут вам, лишней копейкой только и расплатятся».
Стрелецкий на это: «Все делается с ведома господина директора.
Взимание известного штрафа за неаккуратность в платеже дис-ци-пли-ни-рует учащихся.
Мера вполне педагогическая».
Да.
«Ну хорошо, — это Резонов говорит.
— А деньги куда идут?» Стрелецкий — слыхал, как он смеется?
Хе-хе-хе.
«Хе-хе-хе, разве вы не знаете о благотворительной деятельности супруги господина директора, а также госпожи Дзиконской, супруги полицмейстера, и других известных дам нашего города?
Деньги идут исключительно на благотворительные цели».
— «А вы отчитываетесь перед кем-нибудь?» — «Только не перед учителем рисования, хе-хе-хе».
С этим «хе-хе-хе» он и ушел.
Резонов походил-походил по залу, взъерошил волосы.
Бормочет: «Черт знает, что такое!» И вдруг — представляешь себе картину — видит меня за партой, на полу.
Я вскочил: что он теперь обо мне подумает?
А Резонов только засмеялся: «Хорош!
Давал черт грош...
и то пятился».
Ну, я и понял: обошлось.
Да как брызну из зала...
Он ничего, хороший, Резонов-то, только ставить на него нельзя — верный проигрыш.
— Выходит, что Стрелецкому позволено это, деньги идут не ему?
— Выходит, позволено.
А деньги-то все-таки идут ему.
По крайней мере, большая часть.
— А ты откуда знаешь?
— Говорят.
— Ну, говорят...
мало ль что говорят.
— Говорят еще, что ему кой-кто из родителей к именинам букеты посылает.
А в букете — кредитка.
Ну, и уж сынок такого родителя ни в чем дурном целый год замечен не будет.
А на следующий год — еще букет...
— Мало ль что говорят.
— Да вот про Голотского же не говорят!
Он инспектор, ему и кредитку следовало бы покрупней, а вот не слышно про него.
Гриша замолчал, подавленный, со скукой глядя на сетку дождя, которая все темнела, становилась гуще...
Наконец сказал нехотя:
— Хотел я с тобой про Дон...
А ты вон какой разговор завел.
— Да ведь разговор-то с чего начался?
С твоего долга Стрелецкому!
Ну, прощай, я уже дома.
Спасибо, что проводил.
— Не отдам я ему долга.
Я и ленточку-то его выбросил в бурьян!
Нет: шесть копеек отдам.
Что должен, то и верну.
Или — десять копеек.
Гривенник я как-нибудь достану.
— Гривенник он у тебя не возьмет.
Вот как рубль нарастет, тогда он тебя и настигнет.
— Посмотрим, как еще он меня настигнет.
Не дамся!
— Посмотрим.
9
Ждать долго не пришлось.
На другой же день Стрелецкий подошел к Грише и спросил:
— Почему не поклонился мне?
— Когда?
— А тогда, когда встретился со мной.
— Где?
Я...
не видал.
Не заметил.
— Ты меня не заметил, а я тебя заметил.
У меня вас четыреста человек, и я всех вас замечаю.
А ты вот меня не заметил.
Оч-чень странно.
Гриша молчал, беспомощно озираясь.
— Ну, вот что, дружок, — ласково сказал Виктор Аполлонович: — в следующий раз, если ты вздумаешь мне не поклониться при встрече, будешь записан в кондуит.
Мне твой поклон не нужен, голубчик, но таково правило в нашем учебном заведении.
И его надо соблюдать!
Гриша долго глядел вслед уходившему надзирателю.
Обтянутые ляжки Виктора Аполлоновича, как всегда, равномерно подрагивали на ходу.
До чего же противно!
Дерябин-то, выходит, прав.
А вот и сам Петр, почему-то взъерошенный, красный.
Подойдя поспешно к Грише, он раскрыл широкую свою ладонь:
— Бери сколько хочешь.
Хоть половину!
На дерябинской ладони лежала пригоршня медяков и гривенников.
— Целых шестьдесят копеек!
— ликуя, сказал Дерябин.
— Я сегодня на Делюля поставил.
Молодец ксендз — выручил, опять первым вышел на урок.
Ну, что молчишь?
Хочешь теперь сам сыграть?
Гриша задумался.
Отец, помнится, говорил что-то про карточную игру на деньги, ругал ее.
Ну, а про эту он, должно быть, и не слыхал...
И названия-то, конечно, не знал: то-та-ли-за-тор.
— Не хочу, — сказал он с усилием.
— А Стрелецкий?
Да, Стрелецкий, похоже, и в самом деле может настичь любого, кого захочет.
Сегодня — кондуит, завтра — кондуит, а там, смотришь, по поведению плохой балл...
А дальше — вон из училища.
— Лучше убегу отсюда!
— сказал Гриша решительно.
— На Дон?
— сузил глаза Петр.
— Не валяй дурака!
Ну, не хочешь сам, давай я за тебя сыграю.
И со Стрелецким расплатишься.
Только вот Делюль-то уже ушел.
Теперь он будет только в четверг.
На кого тогда ставить?
— Не знаю.
Дерябин призадумался на минутку:
— Разве что на Мухина?
У него сейчас как раз будет урок в пятом классе.
Я узнавал по расписанию.
— Нет, не хочу.
— Да чего ты боишься?
На мои ведь деньги играть будешь.
Эка беда!
Говори, на кого ставить?
И вдруг Грише вспомнилось доброе лицо Арямова.
Не может быть, чтоб такой человек подвел его!
И он сказал:
— Тогда уж на Федора Ивановича.
— На Арямова?
— удивился Дерябин.
— Ага.
— Да я даже не знаю, будут ли у него сегодня уроки.
— Ну вот, когда будут — поставь на него, — упрямо сказал Гриша.
— Твое дело, — недоумевающе проговорил Дерябин и, позвякав монетами, ушел.
А хорошо ли, что он решил поставить именно на Арямова?
Федора Ивановича уважали в училище все, даже малыши, которые и о космографии-то слышали только одно, что это наука о звездах.
А может, потому и уважали: наука-то была необыкновенная.
Грише было неприятно: не подумав, сгоряча согласился он на предложение Дерябина — и вот теперь получается вроде обиды для Федора Ивановича.
Правда, об этой обиде сам Арямов никогда и не узнает.
Все-таки было не по себе.
А дома его настроение еще больше испортилось.
За столом, накрытым знакомой ободранной клеенкой, сидел Лехович и с увлечением рисовал что-то цветными карандашами, даже кончик языка от старания высунул — розовой пуговкой.
Увидав вошедшего Гришу, он таинственно поманил его к себе пальцем.
Гриша подошел нехотя.
Лехович протянул ему квадратный лист плотной бумаги.
На нем был изображен — и очень неплохо — конь, рыжий, щеголеватый, с коротко подстриженным хвостом.
Только голова у него была мухинская, голова Павла Павловича.
— Похож?
— Серж даже покраснел слегка — видно, ждал похвалы.
— Похож!
— Ну, его легко рисовать: лысина, кудри вокруг — это желтым карандашом, пенсне — голубым, и готово: каждый узнает.
Это не штука.
А вот инспектора...
— И Лехович вытащил откуда-то из кипы бумаг еще один рисунок.
Гриша увидел гнедого битюга с мясистой шеей и огромными, как тарелки, копытами.
Голова у битюга была тоже как будто знакомая: короткий солдатский бобрик волос, рыжие усы...
Ну конечно, Голотский!
— А этот?
— спросил Лехович.
Серый в яблоках рысак мчался во весь опор, накрытый попоной с пелеринкой; в ней без труда можно было угадать делюлевскую сутану.
— А лицо никак не схвачу, — с некоторым огорчением проговорил Серж.
— Только по пелерине и догадываются, да и то только те, кто знает про наш тотализатор.
«Ах, вот что!
Тотализатор!»
— Слушай, — спросил Гриша тревожно, — а Федора Ивановича Арямова ты не думаешь нарисовать вот так...
рысаком?
— Арямова?
Ну, зачем же.
Какой же он рысак.
Он никогда первым из учительской не выйдет.
Вряд ли найдется дурак, который на него поставит.
Гриша отошел побагровев.
Он-то и был этим дураком!
— Ты куда?
— удивился Лехович.
— Постой, ты, должно быть, и не знаешь про наш тотализатор?
Или слыхал?
— Слыхал...
— Да, впрочем, о нем все слыхали.
Кроме педагогов, конечно.
Первоклассники от нас переняли — тоже играют.
А вчера гимназистки просили меня показать мои карикатуры — даже они слыхали!
Он тщательно очинил толстый карандаш и снова склонился над столом — начал рисовать.
А Гриша, все еще раскаиваясь, — зачем он велел Дерябину поставить именно на Федора Ивановича!
— подсел к столу с другой стороны и — в который уж раз — взял «Тараса Бульбу».
«...И рванулись снова козаки так, как бы и потерь никаких не потерпели.
Уже три только куренных атамана осталось в живых.
Червонели уже всюду красные реки; высоко гатились мосты из козацких и вражьих тел.
Взглянул Тарас на небо, а уж по небу потянулась вереница кречетов.
Ну, будет кому-то пожива!
А уж там подняли на копье Метелыцю...»
Гриша закрыл глаза.
Перед ним проплыл Тарасов бунчук, малиновые знамена, он снова услышал звон оружия, гул боя...
«Ну!» — сказал Тарас и махнул платком.
Понял тот знак Остап и ударил сильно, вырвавшись из засады...»
Опять Гришино сердце было далеко от унылой комнаты с ободранными обоями.
В который раз он перечитывал «Тараса» — и снова чудесная книга спасала его от тоски и невзгод...
Невзгоды вернулись скоро.
В день, когда по училищному расписанию был урок космографии, Дерябин сказал на перемене Грише:
— Федор Иванович вышел четвертым.
Дурень ты, нашел на кого ставить!
— Ладно, слыхали...
— пробормотал Гриша.
— Хочешь, дам тебе дельный совет?
Сыграй завтра на Мухина.
А в четверг — на Делюля.
Ну, чего задумался?
— Вот теперь я и тебе уже должен.
— Пятак.
— Не хочу я играть в эту игру!
Может, опять проиграю.
— А Стрелецкий?
Да, Стрелецкий.
Как избавиться от этого долга?
Сегодня надзиратель ничего не сказал Грише, но посмотрел на него загадочно, долгим взглядом.
— И чего ты боишься!
— воскликнул Дерябин.
— На Делюля люди играют наверняка.
— Ну ладно, — отмахнулся Гриша.
— Чего «ладно»?
Завтра поставить на Мухина, а в четверг на ксендза?
Так, что ли?
Чудак, я ж тебя от «голубчика» хочу избавить.
Ну, согласен?
Другого выхода не было.
Откуда еще взять денег?
— Согласен, — ответил Гриша.
После этого в приготовительном классе был урок арифметики.
И опять Голотский спросил:
— Ну как, Шумов, все еще болит живот?
Гриша встрепенулся, вскочил.
Инспектор, посмеиваясь, прибавил свое любимое:
— Держи голову в холоде, живот в голоде, подальше от докторов — ну, и будешь здоров.
Нехитрая эта шутка была у инспектора признаком отменно хорошего настроения.
Ученики приготовительного класса — люди, более зоркие, чем о них принято было думать, — давно пригляделись к Лаврентию Лаврентьевичу и научились пользоваться минутами его благодушия: обращались к инспектору с просьбами, разговаривали с ним свободней, чем полагалось.
На этот раз, к удивлению соседей, настроением Голотского решил воспользоваться застенчивый Вячеслав Довгелло.
Он поднял руку, встал и проговорил запинаясь:
— П-позвольте мне пересесть к Шумову.
В классе хихикнули.
Голотский насторожился:
— С какой это радости?
Радость была незавидная.
Довгелло сидел на одной парте с Кобасом, краснощеким квадратным малым.
Они сели вместе в начале года, должно быть, только потому, что оба были литовцы, но скоро не понравились друг другу, начали враждовать.
Вражда эта была известна всему классу.
Она имела свои истоки.
Кобас спросил однажды Вячеслава, кто такой Голотский — русский или поляк.
Довгелло ответил не задумываясь:
— Кальвинист.
Слово это он только накануне прочел в какой-то книге и не знал, что оно значит.
А у него была привычка: пускать в оборот как можно больше непонятных выражений.
— Как ты сказал?
— переспросил Кобас.
— К-каль-ви-нист.
Кобас тоже не захотел скрывать свои новые познания.
Он перехватил Голотского у дверей учительской и сказал, предварительно шаркнув вежливо ножкой:
— Лаврентий Лаврентьевич, я знаю, вы кальвинист!
Голотский изумленно выпучил глаза и прохрипел:
— Стань, дурень, столбом!
И стой тут, не сходя с места, всю перемену.
Кобас решил, что Довгелло коварно подвел его, со злым умыслом.
С того и возникла между соседями распря.
Она возрастала с каждым днем.
Противники открывали друг в друге всё новые изъяны.
Пробовали даже драться — с переменным успехом.
И вот теперь Довгелло стоял взволнованный и под смешки всего класса умоляюще глядел на инспектора.
Тот подозрительно обвел взором класс — смешки стихли.
— Так с какой же радости тебе приспичило к Шумову пересаживаться?
Задачки списывать?
— Н-нет.
Я, Лаврентий Лаврентьевич, просто дружу с ним.
— Ах, вот что.
Нежности какие!
— Настроение у Голотского, видно, уже изменилось к худшему.
— Нет уж, братец.
Я инспектор, а не сваха.
Тебя, видишь ли, с Шумовым надо сосватать, а к Кобасу, может, Персица посадить...
Самуил Персиц, кандидат в первые ученики, покраснел и на всякий случай встал.
В классе опять захихикали.
— А к Никаноркину — кого-нибудь, кто ему приглянулся...
Что ж это получится?
Нет уж, сиди там, где сел.
Не умрешь.
Довгелло и в самом деле не умер.
Но его вражда с Кобасом разгорелась с новой силой.
Поглощенные ею, противники и учиться оба стали хуже, чем раньше.
Томясь от постылого соседства, Довгелло принялся на уроках слишком часто трясти кистью руки у своего уха.
Это был условный знак, означал он вопрос: сколько минут осталось до звонка?
Часы в приготовительном классе были только у Самуила Персица, сына богатого купца.
К нему и обращался Довгелло со своей сигнализацией.
Смысл ее учителям был известен.
Мухин грозился записать Довгелло в кондуит.
Голотский, перехватив сигнал, произносил насмешливо:
— Без четверти три четверти и стрелка на боку.
А учитель чистописания, толстый и равнодушный человек, по фамилии Невинный, сбавил ему балл.
После этого Довгелло еще больше невзлюбил своего соседа.
Гриша, как и весь класс, знал о вражде Кобаса и Довгелло.
Он видел, что Вячеслав все время тянется к нему, с первого же дня, когда они встретились.
Но Грише не хотелось обижать Никаноркина.
Вот и сегодня после урока арифметики Никаноркин спросил сердито:
— Вы сговорились, что Довгелло попросится пересесть к тебе?
— Нет, не сговаривались.
— Ага...
не сговаривались!
Что ж, он один, что ли, надумал?
— Выходит, один.
— Не спрашиваясь у тебя?
— Не спрашиваясь.
— Ах!
Я не так глуп, как вы выглядите.
Никаноркин, впрочем, не был злопамятен.
И, кроме того, у него были причины не ссориться сегодня с Гришей.
В его голове созрел план рискованного предприятия, и ему нужны были сообщники.
Он задумал пробраться на большой перемене в актовый зал.
Для младших классов это место было запретным.
Туда пускали только старшеклассников, да и то с отличными баллами по поведению.
А все остальные могли лишь с порога любоваться гладким, как зеркало, паркетом да завидовать избранным, счастливцам, которые степенно ходили парами взад-вперед по паркету, отражаясь в нем зыбкими тенями.
Однако и избранным не всем удавалось сохранять должную степенность: то и дело, зорко оглядевшись по сторонам — нет ли поблизости надзирателя, — они с двух-трех шагов брали разгон и лихо катили на подошвах по сияющему полу от стены к стене.
Это, конечно, не могло оставить равнодушными тех, кому вход сюда был запрещен.
Не остался равнодушным и Никаноркин.
План свой он обдумывал еще с утра.
Надо было действовать втроем.
Лучше Григория Шумова спутника для опасного дела и не придумаешь.
Ну, а третьим можно взять Довгелло, раз уж оба они такие друзья...
И Никаноркин, забыв о недавней обиде, посвятил Гришу в свой план.
Прежде всего надо было следить за Стрелецким, и когда будет установлено твердо, что надзиратель далеко...
Ну, Гриша понял с двух слов.
Вот это поинтересней тотализатора с игрой на пятаки!
Второпях он позвал Довгелло, рассказал ему обо всем, и трое заговорщиков двинулись из класса вперед.
На беду, как раз в ту минуту, когда они уже подходили к своей цели, на пороге актового зала возник Виктор Аполлонович.
Возник, да так и замер — видно, надолго, — отставив ногу, заложив большой палец правой руки в карманчик жилета: поза картинная, ничего не скажешь.
Он глядел на троих злоумышленников своими выпуклыми глазами, словно говорил: «Знаю, все знаю, голубчики!»
Друзья, понурив головы, прошлись один раз мимо порога в зал, другой...
На сегодня, видно, сорвалось!
В это время мимо Гриши, обдав его крепким запахом табаку и лука, протрусил рысцою школьный сторож Донат, подбежал к надзирателю и, почтительно прикрыв ладонью рот, громко просипел что-то вроде: «К-пр-сс».
Стрелецкий поспешно сошел с порога и, не оглядываясь, зашагал по коридору.
— «К его превосходительству»!
— первым догадался Никаноркин.
— К директору!
Ну, теперь не зевать!
И правда, терять нельзя было ни минуты.
Кабинет директора помещался этажом ниже, возле раздевалок.
Виктор Аполлонович мог пробыть там всю перемену, а мог и вернуться очень скоро.
Трое воспитанников основного приготовительного класса с гулко бьющимися сердцами переступили через запретный порог.
Все сперва шло благополучно: никого из педагогов в зале не было.
Грише удалось беспрепятственно прокатиться до самого конца зала, где висела тяжелая парчовая занавесь.
О ней он уже слыхал.
Говорили, что за ней скрывается алтарь.
Когда нужно, занавесь раздвигают, и зал превращается в церковь.
Ловко придумано!
В конце года тут служат молебен, и директор торжественно вручает окончившим аттестаты.
Потом он говорит речь о верном служении государю императору, а ученики кричат «ура».
В прошлом году — так рассказывал Дерябин — семиклассники кричали вместо «ура» — «дурак».
Директор решил сделать вид, что не расслышал...
Так вот какое это было место!
Гриша пробрался к занавеси поближе; она была заткана золотистыми цветами и листьями, у края ее висела серебряная махровая кисть.
Гришаухватился за кисть: она была чуть колючая, холодная, будто кованная из металла...
У самого своего уха Гриша слышал жаркое дыхание Никаноркина, рядом был и Довгелло.
Это придало ему храбрости, и он смело отодвинул край занавеси.
Вдруг кто-то цепко схватил его сзади за шею железными пальцами.
Никаноркин бежал со всею прытью, на которую способны были его ноги.
Довгелло замер на месте.
А Гришу, не давая ему повернуть шею ни на вершок, вел к выходу неизвестный обладатель железных пальцев.
Вот и порог...
и Григорий Шумов, известный силач и храбрец, с позором был выкинут в коридор.
Только теперь он смог повернуть изрядно помятую шею: в дверях зала стоял бледный угреватый юноша с черными глазами-бусинками и шипел зло:
— Будеш-шь?
Запомниш-ш-шь!
Но тут из-под его локтя выскочил в коридор Довгелло с пронзительным криком:
— Крючок!
Крючок!
Бледный юноша побелел еще больше и рванулся вперед.
Ну конечно, ни Довгелло, ни Шумова, ни тем более Никаноркина он не догнал.
Догнал их Дерябин, когда они были уже в безопасности, в своем классе.
Не обращая внимания на разгоряченное лицо Гриши, он сказал мрачно:
— Мухин вышел вторым.
Проигрыш!
Грише было не до проигрыша.
Все еще тяжело дыша от недавнего бега, он спросил Никаноркина:
— Кто это был?
Он от моей руки все равно не уйдет!
Первоклассник Дерябин посмотрел на приготовишек с осуждением:
— Как маленькие, ей-богу!
Балуетесь всё.
Я тебе, Шумов, про дело говорю.
Завтра ставлю двойную ставку на Делюля.
Слышишь?
— Слышу.
Дерябин недовольно дернул плечом, ушел.
— Кто это был?
— воскликнул снова Гриша.
— Должно быть, шестиклассник?
— Нет, он из седьмого.
Это Дзиконский.
— Ты его знаешь?
— Да он же сын полицмейстера!
Его батьку все в городе знают, ну и его — по отцу.
Ты недавно из деревни, потому и не знаешь.
— Дай срок, — сказал Гриша и крепко стиснул зубы: — он от моей руки не скроется!
Никаноркин посмотрел на него с явным сомнением и даже раскрыл было рот — хотел возразить, но в класс уже вошел Невинный, учитель чистописания, и разговор о Дзиконском пришлось отложить.
10
Ночью Гришу разбудил Лехович.
На стенах зыбко дрожал зловещий красноватый свет.
— Горим?
— сонно, без удивления спросил Гриша и стал одеваться.
Пожары в городе стали делом привычным.
С осени, как только начались долгие и черные ночи, огонь вспыхивал то в одном, то в другом конце города.
Из учебного округа в реальное училище прибыл циркуляр, в котором устанавливалось, что «частые пожары являются бедствием».
На основании этого предлагалось «не чинить препятствий учащимся, выразившим желание помочь властям в тушении огня, пределы каковой помощи определяются на месте бранд-майором или лицами, им на это уполномоченными».
Циркуляр сразу же стал известен всем школьникам города.
Заслышав унылый набат, полуодетые люди выбегали на улицу.
По дамбе неслась, непрерывно звоня в колокол, пожарная колесница.
Тройки сытых коней с круто изогнутыми шеями, с удилами в пене во весь опор мчали сорокаведерные бочки.
В дымном свете факелов блистала римские шлемы пожарных.
Бешеный топот коней, грохот колес, блеск меди, багровые отблески на краю неба — все это неудержимо влекло к себе мальчишеские сердца...
— Скорей одевайся!
— лихорадочно говорил Лехович.
От спешки он сам никак не мог попасть в рукава куртки.
— Скорей!
Должно быть, Приречье горит...
Зыбин, проснувшись от непривычного в этот час шума, заворчал глухо, закутался с головой в одеяло, повернулся к стене и захрапел.
Маленький Жмиль спал тихо, его пухлое лицо было радостно удивленным.
— Ну их!
— с досадой сказал Лехович, бросив враждебный взгляд на широкую спину Зыбина.
— Двинем вдвоем!
Когда, наспех одетые, они выскочили на крыльцо, там уже стояли мадам Белкова и Настя.
Белкова, покрытая теплым платком, мелко крестилась.
Увидав своих постояльцев, она проговорила непривычно кротко:
— Бегите, деточки, бегите.
Узнайте, кого это бог посетил.
В простом платье, испуганная, она почему-то казалась лучше, пригожее, чем всегда.
Улица постепенно становилась людной.
Табунками неслись вольные мальчишки в длинных, не по росту, пиджаках, в кацавейках, а то и просто, несмотря на холод, в рубахах распояской.
В одиночку и парами спешили гимназисты, ученики городского училища, реалисты; тревожно, возбужденными голосами переговариваясь, шли взрослые.
— Плотники жгут, — сказал кто-то негромко в темноте.
О поджогах давно говорили.
Настя слышала на базаре от Ненилы Петровны: жгут город мастеровые — для того, чтобы вдосталь хватило работы и плотникам, и штукатурам, и печникам, и столярам, и малярам...
Этому никто не верил.
Но все пугались.
...Чем дальше шли Шумов с Леховичем, тем становилось многолюдней.
Под конец пришлось им пробиваться сквозь густую толпу.
Едко пахло дымом.
А вот уже видны и яростные языки огня.
Горел деревянный дом с торговой вывеской по всему фасаду.
Вспыхнула разом — высоким костром — дощатая крыша; искры, большие как птицы, метнулись по сторонам — и толпа отхлынула.
Какая-то женщина закричала дурным голосом...
Скрутилась в трубку вывеска — пропала нарисованная на ней сахарная голова; раскаленное докрасна железо с грохотом свалилось наземь.
Пожарные в медных шлемах, в брезентовых куртках натужливо тащили через мостовую тяжелый шланг.
Гриша бросился помогать; на него закричали сердито, прогнали...
Народ раздался в разные стороны: прискакал на паре вороных полицмейстер Дзиконский в накинутой на одно плечо голубой шинели, в лихо заломленной фуражке.
Поставив лакированный сапог на крыло коляски, он принялся кричать — громко, повелительно и бестолково:
— Хвалю!
Так, так...
Вперед!
А багры где?
Баграми захватывай!
При этом он успевал поглаживать свои крутые усы и молодецки поглядывать по сторонам.
Пожарные, не оборачиваясь на крики полицмейстера, делали свое дело споро: разматывали шланг, от которого они только что отогнали Гришу, ставили насос — «помпу»; топорники уже пропали в дыму, в горящем здании.
Пожар бушевал со злым торжеством, будто уже праздновал свою победу.
Какими тонкими были струи воды, брызнувшие наконец из шлангов!
Среди огненного вихря, пышущего на всю улицу нестерпимым жаром, они казались немощными, бессильными.
Рядом с пылавшим домом стояла уже догоревшая сторожка; ее бревенчатые стены превратились в раскаленные угли, а она все еще стояла не рушась, словно литая из золота.
Потом золото начало медленно тускнеть, покрылось сизым налетом...
Гриша услышал возбужденный голос Леховича:
— Ты куда подевался?
Скорей беги сюда!
Сергей стоял, держась за ручку помпы, которую только-только успели поставить пожарные; другая ручка была еще свободна.
Гриша бросился к ней со всех ног.
Теперь ему было уже не до золотой избушки — такая пошла работа!
Сергей Лехович тоже не жалел себя, его необыкновенная кавалерийская фуражка слетела с головы в грязь, в горячий пепел, он и не оглянулся...
Мальчики качали помпу изо всех сил, не чуя усталости.
Рядом какие-то женщины с исплаканными лицами передавали цепочкой полные ведра; розовая при свете пожара вода плескалась из ведер...
Рухнула наконец золотая сторожка — и от этого так едко пахнуло гарью, что в горле запершило, будто там наждаком натерли.
И вдруг щекам стало уж не так жарко, пляшущие на земле отблески казались уже не такими исступленными...
Может, огонь начал сдавать?
Гриша приостановился, чтобы вытереть пот со лба, и вдруг увидел Арямова.
Федор Иванович стоял неподалеку, опираясь на трость, и задумчиво смотрел перед собой — на пляшущее пламя.
Грише стало жаль его: глядеть без дела на чужую беду — хуже нет!
Но раздумывать было некогда, да и слишком много было желающих ухватиться за ручку помпы, — он снова принялся качать воду.
...Он не мог бы потом сказать, сколько времени все это продолжалось: уже и Сергей Лехович уморился, передал свое место пареньку в фуражке городского училища, а сам ушел куда-то.
Уже стихли командирские выкрики охрипшего Дзиконского — видно, он ускакал в своей коляске.
Плечи у Гриши начали наливаться свинцовой тяжестью.
— Ты как сюда попал?
Гриша разогнулся.
Рядом стоял Арямов.
— А я вас видал давеча, Федор Иванович!
— сказал Гриша таким тоном, будто решил обрадовать Арямова.
— «Давеча»!
— передразнил учитель.
— Тебе кто позволил?
— Мы помогать пришли.
— Помощники!
— Разрешено циркуляром учебного округа, — с достоинством сказал вернувшийся откуда-то Лехович, держа в руках свою порядком измазанную кавалерийскую фуражку.
— Грамотные!
— усмехнулся Арямов.
— Помощники-полунощники!
Марш домой!
— Федор Иванович, — заспешил Гриша (ему хотелось подольше поговорить с Арямовым), — а правда, что город жгут плотники?
— Маленький дурачок!
— хмурясь, сказал учитель.
— Не повторяй того, что говорят большие дурни.
— А навряд ли дурни, — раздался неподалеку злой голос: — горят-то большие купецкие дома, застрахованные на ба-альшущие суммы!
Купец страховку получит, новый дом себе выстроит, каменный.
Нет! Про плотников слух пустили не дураки...
Гриша вгляделся: говорил приземистый человек в коротком полупальто, с виду — фабричный.
— Что ж, — нехотя сказал в ответ ему Арямов, — если не дураки, то подлецы.
С вашей поправкой я согласен, пожалуй.
Фабричный внимательно и хмуро глянул на учителя, на его форменную фуражку, потом отвернулся.
И не спеша ушел.
Прилетел откуда-то ветерок, дохнул сквозь горький дым отрадной свежестью.
Гриша поднял голову; небо уже бледнело.
Скоро и утро!
— Марш домой!
— скомандовал Арямов.
И по его голосу Гриша почувствовал: теперь-то уж никуда не денешься, придется послушаться.
Он оглянулся на пожарище.
Огонь ник к земле, укрощенный.
Победили люди, еще недавно казавшиеся среди моря огня черными карликами.
На месте сторожки лежали дымящиеся, уже почерневшие бревна; видно, их растащили баграми пожарные.
Вдалеке с тоскливой угрозой завыл гудок, потом другой.
Значит, рассвет был близок: первыми в городе просыпались заводы.
Грише не хотелось уходить, не сказав Арямову чего-нибудь душевного.
— Вот видите, — начал он, подыскивая слова, — видите, вы один из всех учителей пришли сюда...
Значит, вы не как другие...
— Иди, не разговаривай, кум пожарный!
— строго перебил его Арямов.
— Иди домой — спать.
И Гриша с Леховичем пошли прочь.
Усталость была приятной: она как бы звенела в натруженных руках.
Все-таки недаром они поработали!
Но самодовольное это чувство быстро исчезло: он заметил в сторонке, на мостовой, еще неясные в предутренней мгле фигуры; это были женщины, понуро сидевшие на узлах.
Безрадостная их неподвижность поразила Гришу.
— Откуда они?
— спросил он.
— Горела одна лавка да сторожка...
огонь дальше не пошел.
— Подвальные жители, — отрывисто ответил Лехович и разговаривать больше не стал.
Бледное его лицо было хмуро, измазано сажей.
Не то он сердит, не то устал до отказа.
Некоторое время реалисты шли молча.
Гриша оглянулся.
Позади все еще стлался сизый дым, и кое-где вспыхивали в нем синие угарные огоньки.
И все так же, будто ожидая чего-то, безрадостно сидели посреди мостовой женщины.
Над Приречьем уже светлела чистая полоса неба — видно, день будет ясный.
До восхода солнца было еще далеко, а на улицах уже густо шли люди: на вокзал — к железнодорожным мастерским, в центр — к бумажной фабрике, к реке — на лесопильный завод.
Рабочие шли неторопливым, но спорым шагом.
Казалось, только они одни и владели в тот час улицами города...
11
С тех пор отношения Григория Шумова и Сергея Леховича изменились.
Как-то раз Сергей даже пригласил Гришу прогуляться по дамбе.
Небывалый случай: блестящий третьеклассник хочет пройтись по городу рядом с приготовишкой, как равный.
И Гриша не мог отказаться от такой чести.
Они шли по дамбе и молчали.
Когда Гриша — просто так, чтобы начать разговор — рассказал Сергею про свой долг Стрелецкому, Лехович откликнулся беспечно:
— Пустяки!
Вот на днях пришлет мне папахен монету — я тебя выручу.
— Потом засмеялся: — Я сам побывал не раз в лапах «голубчика».
Сейчас-то я осторожней: если и приходится перехватить у него в долг лист рисовальной бумаги или карандаш, то обязательно отдам дня через два, не затягиваю.
Ну, а приготовишку он редкого упустит, с каждого свою дань получит.
— И много он так получает?
— Во всяком случае, больше жалованья.
Ловкий!
Кстати: ты знаешь, что он раньше служил в сыскном?
Нет, Гриша не знал про это.
И что такое «сыскное», тоже не знал.
Лехович, тот, похоже было, знал все на свете.
Так, по крайней мере, выходило по его рассказам.
А рассказывал он занятно, будто посмеиваясь надо всеми, о ком говорил.
«Может, он это для смеху пошел со мною», — подумал Гриша и решил больше помалкивать.
Был уже вечер.
Двина пылала под лучами заката, и железнодорожный мост чернел на ней чугунным кружевом.
Молчание Гриши было, видно, только на руку Сергею Леховичу.
Сам он теперь говорил без умолку.
В городе он жил уже четвертый год.
Здесь ему были известны не только все улицы с переулками, но и люди, обитавшие на этих улицах.
— Наш город особенный: пестрый, как ситцевое одеяло.
— Одеяло?
— переспросил Гриша.
— Ну да, как старое ситцевое одеяло, из кусочков сшитое.
Тут тебе и латыши, и русские, и поляки, и литовцы, и евреи, и немцы, и эстонцы...
По словам Леховича выходило, что люди в городе были разделены невидимыми перегородками.
Даже гулять они ходят в особицу: поляки гуляют по одной улице, евреи — по другой, немцы ходят по дамбе, больше под вечер — любуются закатом.
Латыши — те даже друг от друга отгораживаются: уроженца Риги или Курземе никогда не сведешь с «чонгалом» из Латгалии.
— А кто это — чонгал?
— Ну, по-нашему — серый, неотесанный...
деревенщина.
Примерно так.
А русские — староверы — гуляют, оказывается, только раз в году: на масленой.
Молодцы в чуйках, в поддевках шагают тогда по Рижской улице навстречу девицам, оглядывая их с ног до головы и отпуская шуточки.
Девицы плывут сплошным косяком.
Это — ежегодная ярмарка невест.
— Тебе, впрочем, рано об этом...
— спохватился Сергей.
— Вот еще!
Что я, маленький?
Может, я уже видал такую ярмарку, почем ты знаешь?
Гриша даже зажмурился на минутку — и ясно увидал несчастных каменнолицых невест и молодцов с разбойничьими глазами, похожих на Евлашку Лещова.
А когда открыл глаза — чуть не споткнулся: навстречу ему медленно шел немец Дамберг с неизменным своим фотоаппаратом на ремне через плечо.
Рядом с ним шагал прыщавый юнец, совсем еще мальчишка, со странно угрюмым лицом, в крохотной, с наперсток, шапочке, еле державшейся на гладко остриженной макушке.
Дамберг скользнул холодным, равнодушным взглядом поверх Гришиной головы и прошел мимо: не узнал, конечно.
Гриша шепнул Сергею:
— Того, с сумкой, я знаю: это — Дамберг.
Ох, он и жох!
— А я случайно другого знаю — Розенберга Альфредку.
Изображает из себя...
фу ты, ну ты!
А сам младше меня.
Он из Риги приехал.
Я слышал, как он хвастался за бильярдом уПознанского.
— Ты бываешь у Познанского?
— с ужасом спросил Гриша.
«Познанский» — это большая пивная с зелено-желтой вывеской, на которой нарисована кружка с колпаком из белой пены, а рядом — два бильярдных шара и длинный, как копье, кий.
— Заглядываю иногда, — небрежно сказал Лехович, — сыграть партию-другую.
И он заговорил теперь о бильярде, о том, что заходить к Познанскому, конечно, рискованное дело: туда может заглянуть и Стрелецкий — он норовит зайти с черного хода.
И кого уж из реалистов поймает, тому не поздоровится.
Но у реалистов с хозяином пивной договоренность: прежде чем впустить надзирателя в черную дверь, он выпускает их через парадную.
Правда, там неподалеку стоит городовой, но он отворачивается, когда из пивной выходят гимназисты и реалисты: у него тоже имеется своя договоренность с Познанским.
Бильярда Гриша не видал ни разу, видел только шары на вывеске.
Он попросил Сергея рассказать, в чем состоит игра, из чего шары сделаны, как по ним бьют кием.
За разговором о бильярде скоро забыли они о только что прошедших мимо немцах: о Дамберге и Альфреде Розенберге, которому суждено было ровно через сорок лет окончить дни свои в Нюрнберге, на виселице.
...С реки потянуло пронзительной прохладой.
Волны Двины уже тускнели, противоположный берег слился в одну темную полосу; порыв ветра донес оттуда запах хвои.
Не сговариваясь, Лехович с Гришей спустились с дамбы вниз.
На берегу ивы тянулись черными ветвями к розовому небу.
Одно дерево нагнулось над водой, почти касаясь ее своим стволом; на стволе, ловко примостившись, сидел кто-то верхом, как в седле.
Подошли ближе — и Гриша узнал Вячеслава Довгелло.
— Ты что тут делаешь?
Вячеслав соскочил на землю.
— П-погляди, — сказал он.
За рекой стоял на берегу двухэтажный дом.
Окна в верхнем этаже блистали багрово, отражая закат.
— А что там глядеть?
Дом и дом.
Самый обыкновенный.
— Н-нет, не обыкновенный.
Там был последний бой лесных братьев с жандармами.
— Откуда ты знаешь про лесных братьев?
— воскликнул Гриша — и даже сердце у него зашлось...
Вячеслав молчал.
За него ответил Лехович:
— Ну, не так давно в городе только и разговору было, что про них.
Ты сам недавно здесь, потому, может, и не слыхал.
— Нет, я слыхал, — ревниво сказал Гриша, — и я видал их!
Своими глазами!
Лехович присвистнул протяжно — видно, не поверил.
И Гриша начал торопливо рассказывать про Кейнина, про лютеранскую церковь в Пеньянах — там тоже был бой, в день «лиго»...
После боя лесные братья ушли неизвестно куда.
И больше их никто не видал.
— Ага, — сказал Сергей Лехович, — значит, последний, кто их видел, это был Шумов Григорий.
Насмешка была явной.
Гриша обиделся.
— А знаешь, почему ты их не любишь?
— спросил он Леховича.
— Ты не любишь лесных братьев потому, что ты богатенький.
А они не за богатых, нет.
Они за тех, кто нужду терпит.
— Спасибо.
Рассудил, — холодновато ответил Лехович.
— А с чего ты взял, что я их не люблю?
— Ты сам сколько раз говорил, что твой отец богатый.
А богачи — ну, там разные помещики, купцы, — они лесных братьев боятся.
— Дурень ты!
— Не глупей тебя.
Перекоряясь, мальчики незаметно очутились около железнодорожного моста.
Длинный — с версту — товарный состав прогремел по его настилу, и чугунные балки долго гудели басовитой струной...
— Ступай один!
— окончательно рассердился Гриша на Сергея Леховича.
— А я пойду вместе с Вячеславом.
— Ах, и дурень!
— Поумней тебя!
Сергей пожал плечами, подумал, глянул на Гришу.
Потом, беспечно посвистывая, помахивая стеком, пошел назад один.
Гриша поглядел ему вслед...
Нет, жалеть не стоит; отец-то понимает людей.
«С богатым не водись».
Довгелло стоял, глубоко засунув руки в карманы, слегка сгорбившись.
— Холодно тебе, что ли?
— сердито спросил Гриша.
— Нет.
— Отчего ж съежился?
— Я не съежился.
Да, с таким, как Довгелло, разговору настоящего не получится.
И все-таки не будет Гриша жалеть о Сергее Леховиче, хоть он и третьеклассник и речист за двоих!
Пусть он свои разговоры разговаривает со Львом Сапегой или с кем там еще из своей компании.
— Ты почему обозвал давеча семиклассника Дзиконского крючком?
— спросил он Вячеслава.
— Д-да ведь всех полицейских так дразнят.
И городового и полицмейстера.
Ну, а его — из-за отца.
— И жандармов так кличут?
— И жандармов тоже.
— Ты расскажешь мне про лесных братьев все, что знаешь?
— Пойдем ко мне.
Расскажу.
Ты так и не зашел.
А обещал.
— Знаешь, почему я к тебе не зашел?
Я сызнова начал перечитывать «Тараса Бульбу».
К тебе идти — значит, надо отнести книгу.
А мне жалко...
— Ничего.
Держи пока что у себя.
— Знаешь что?
— с воодушевлением начал снова Гриша.
— Такой книги еще не было на свете!
И, наверное, не будет больше никогда!
— А ты много книг прочитал?
— Много, — нерешительно ответил Гриша.
— Я про богатырей одних сколько книг знаю.
Ну, «Тарас» еще лучше.
Сравнить нельзя.
...Попав в маленькую, чистенькую и что-то уж очень тихую квартирку из двух комнат, в которой жили Довгелло, Гриша притих.
У матери Вячеслава были такие тревожные глаза на худом лице, что он сразу почувствовал себя виноватым: зачем явился сюда — видно, не вовремя.
Ядвига Осиповна — так звали эту грустную женщину — молча поставила перед мальчиками чай, сухари и сейчас же ушла в другую комнату.
Гриша понемногу огляделся.
Мебель была подстать квартирке: крошечный комод, накрытый зеленой вязаной скатертью, диванчик короче человеческого роста — по-местному «канапка», — круглый столик с никелевой лампой...
И всюду бросались в глаза портреты худого брюнета с усиками: они висели на стеках, стояли на комоде в рамочках, склеенных из ракушек.
— Батька твой?
— догадался Гриша.
— Мой папа, — тихо ответил Довгелло.
Тягостная застенчивость вдруг сковала Гришу снова, а он этого не любил: насупился, замолчал.
Ядвига Осиповна из другой комнаты, конечно, слышала, как он брякнул: «батька».
— Ты что?
— обеспокоился Вячеслав.
— Ничего.
Гриша продолжал молчать, глядя себе под ноги.
К чаю не притронулся.
— Т-ты почему спросил про Дзиконского?
— Захотел и спросил.
— В все-таки?
— Он мой враг.
— Сын или отец?
— Ну, понятно, сын.
Отца я и не знаю совсем.
— Отец Дзиконского...
— начал было Довгелло.
Но Гриша перебил:
— А ну их!
Ну их обоих — и отца и сына!
Ты обещал рассказать мне про лесных братьев.
— Отец Дзиконского сражался против лесных братьев.
А они ему правую руку перешибли.
Не самую руку, а вот здесь, — Вячеслав показал на свое плечо, — вот здесь, ключицу.
И после того рука у него не действует.
Они хотели его совсем убить.
— За то, что он полицмейстер?
— Он тогда еще не был полицмейстером.
Он был жандармом.
Ну, не простым — офицером.
Это уж потом, говорят, в награду его назначили полицмейстером.
— Да что ты все про Дзиконского!
Рассказывай про лесных братьев!
— Н-ночью собрались лесные братья тайно в том доме за рекой, что я показал тебе.
Хочешь, сходим туда завтра...
Перейдем через железнодорожный мост — и в Курляндию.
Согласен?
— Согласен.
— П-поглядим хоть на двор...
хоть на лестницу, по которой они поднимались на верхний этаж!
Они поднялись и заперлись там, ночью.
Завесили окна...
Это я не выдумываю вовсе, мне один знающий человек рассказывал...
Завесили окна, начали печатать.
Они печатали письма к народу, слышишь?
После них нашли целых три одеяла на столе.
Стол громадный, и на нем ватные одеяла: братья ставили на одеяла печатную машину, чтобы не слышно было с улицы, как они печатают.
Машину после не нашли: братья унесли ее, успели!
— Не такая уж тяжелая, значит?
— Ого!
Не поднять!
Ну, а сила знаешь какая у лесных братьев?
— Знаю.
— У жандармов револьверы были у каждого.
И шашки.
А братья оружие свое оставили в лесу.
Не знаю почему.
Против револьверов с голыми руками что сделаешь?
— Эх!
Надо же было так!
А как узнали жандармы, что братья пришли туда?
— Говорят, их выдал хозяин дома.
Ну вот, напечатали за ночь братья всё, что нужно было, а под утро выглянули в окно.
Выглянули — видят: у дверей жандармы.
И под окнамипо жандарму.
Восемь окон — восемь жандармов.
Все с револьверами.
Офицер с ними.
Это и был Дзиконский.
Куда деваться?
В дверь не выйдешь — жандармы сразу ж схватят.
Тогда старший лесной брат...
— Кейнин!
— воскликнул Гриша.
— Не знаю, как его звали.
Он дал команду к бою.
И по этой команде лесные братья прыгнули из окон со второго этажа, каждый на своего жандарма.
Ну, вот тогда и перебили плечо у Дзиконского.
Два жандарма, что стояли у дверей, хотели стрелять — не успели.
Револьверы у них отобрали, вместе с кобурами.
Одни шнуры остались.
— А потом?
— А потом братья опять ушли в лес.
— Есть один человек, — вполголоса начал Гриша, — я тоже не скажу тебе сейчас, как его зовут.
Он спасся от смерти у лесных братьев.
Его жандармы повесить хотели...
В дверях бесшумно появилась мать Вячеслава.
Мальчики замолчали.
Ядвига Осиповна, крепко сцепив худые свои руки, проговорила еле слышно:
— Дети, не надо об этом...
— Потом прошептала, словно вздохнула: — О боже, боже!
— И снова ушла.
Гриша молчал, подавленный.
Потом поднялся решительно:
— Прощай, я пойду!
Вячеслав схватил его за плечи и жарко прошептал у самой щеки:
— Я тебе все объясню потом.
При маме нельзя про это...
Ты не сердишься?
Он печально глядел, как Гриша одевался.
Потом схватил свое пальто, накинул на плечи:
— П-провожу тебя.
На дворе совсем уже стемнело.
Звезд на небе не было.
Ветер рванул хилую дверь дощатого сарая, и она раскачивалась, скрипя и повизгивая, на петлях.
Видно, начиналось ненастье.
Вячеслав повел Гришу по двору, но не к выходу на улицу, а куда-то в сторону, в темень.
И за смутно черневшей поленницей дров, дрожа и задыхаясь, начал рассказывать просвоего отца.
Землемер Довгелло был убит черносотенцами, может быть теми самыми, что в прошлом году выкололи глаза студенту.
Они громили дома беззащитных людей, грабили, а отец Вячеслава бросился на них с палкой — другого оружия у него не было.
Тогда жирный лабазник не спеша ударил его в висок железным ломом.
Тут подоспели рабочие — целая дружина, — но убийцы бежали.
Ни одного из них потом не нашли...
Вячеслав рассказывал шепотом, хотя кругом никого не было на этом унылом дворе.
Ветер улегся.
Начал накрапывать редкий дождь; из темноты, от поленницы дров, потянулогорьким запахом осины.
Гришу стало трясти — не от холода.
Он жадно, будто всем сердцем своим, слушал нового друга — теперь-то он знал, что Вячеслав — его друг, которого он не распознал сначала...
А может, больше друга: может быть, будут они связаны братством на всю жизнь, как Кейнин со Сметковым!
— С мамой не надо об этом...
— Голос у Довгелло сорвался.
— Не плачь, — попросил тихонько Гриша.
— Я не плачу...
Отца убили не здесь — в уезде.
Мы потом уж узнали, через неделю.
Мама сперва все молилась...
все молилась в костеле, потом перестала...
В училище обо всем этом никто не знает, я только тебе...
Когда Гриша распрощался наконец с Вячеславом и остался один, ему снова вспомнился вечер того дня, когда он впервые приехал с отцом в город.
Перед глазами возник свинцово-кровавый блеск на реке, тяжкий мрак кругом, слезы бородатого коваля: Савку, его сына, искалечил Альфред Тизенгаузен безнаказанно...
Кто мог наказать барона?
...Снова открывался перед Григорием Шумовым зловещий мир, темный, жестокий.
Но он уже знал: есть на земле смелые люди — они бьются с этим черным миром, не щадят своей жизни!
12
После прогулки на дамбе Сергей Лехович, видно, всерьез обиделся на Гришу.
Дома он разговаривал теперь только с Зыбиным, по часу толкуя о верховых лошадях в имении своих родных.
Что ж, пусть хвалится, коли есть чем.
Но при этом Лехович почему-то глядел не на Зыбина, а на Гришу — в упор.
Значит, сердится.
Скрытая эта вражда продолжалась долго — до самого ноября.
В ноябре ударили заморозки, выпал снежок.
Он только-только прикрыл землю, а в унылую комнату белковских квартирантов уже проникла непривычная белизна. Стало светло, и даже розовые цветочки на рваных обоях будто исчезли, стены казались выбеленными — с таким праздничным ликованием вошел сюда первый зимний день.
По случаю воскресенья Зыбин еще валялся в постели, маленький Жмиль занимался любимым своим делом, жуя что-то, сидел у окна и сосредоточенно разглядывал прохожих, а Лехович примерял перед обломком зеркала новую фуражку.
Он сшил ее на заказ, после того как старая была попорчена на пожаре.
Сшитая на заказ фуражка, конечно, была признаком богатства: с нарочито маленьким гербом, отдаленно похожим на офицерскую кокарду, с маленькими полями, пухлыми, как пшеничный пирог.
Самая модная в те времена.
Не все, конечно, могли этой моде следовать.
Большинство реалистов носили фуражки обыкновенные — с большими острыми полями, с неуклюжим разлатым гербом; лавровые ветки в нем торчали, как растопыренная пятерня.
Эти заурядные головные уборы горами лежали на прилавках магазинов, даже картонок для них не полагалось.
Такая фуражкабыла и у Гриши Шумова.
Но он не завидовал Леховичу, нет.
Он даже отвернулся от третьеклассника, не хотел глядеть, как любовно тот выправляет красивый локон из-под лакового козырька: высший тон у старшеклассников, которым Лехович подражал.
В это время под окном раздался бойкий стук копыт, заливисто — по-деревенски — заржала лошадь.
Маленький Жмиль испуганно отскочил в сторону.
— Что это ты, мальчик, лошадок боишься?
— спросил насмешливо Лехович.
Жмиль молча глядел перед собой остановившимися глазами.
В дверь громко постучали.
Лехович снял новую фуражку, кинул ее на стол и крикнул протяжно:
— Ан-тре!
В комнату вошел багровый толстяк с большими, закрученными кверху усами, в шершавой верблюжьей куртке, обшитой по швам кожаным кантом, и в охотничьих сапогах с голенищами до самого живота.
Маленький Жмиль торопливо подбежал к нему и поцеловал его красную руку.
Толстяк вопросительно посмотрел на лежавшего в постели Зыбина и пророкотал учтиво:
— Прошу прощения: слишком ранний визит...
Я имею удовольствие видеть пана Леховича?
Зыбин молча затряс головой.
— Это я — Лехович, — отозвался Сергей.
Усач щелкнул каблуками:
— Юзеф Жмиль, рушонский помещик.
Я о вас наслышан, пан Лехович.
Но я не думал, что вы столь молоды.
Он огляделся по сторонам, пыхтя и вытирая лицо платком.
Лехович подставил ему дырявый стул.
Гость уселся — и стул заскрипел жалобно.
— Да, я не полагал, что вы столь юны.
Но все равно.
У меня до вас дело.
Он грозно поглядел на Жмиля-младшего, и тот виновато потупился.
— Видите мухолова?
Займитесь с ним, прошу как благородного человека.
По всем предметам.
Обратите благосклонное внимание: не вылезает из двоек.
Он передохнул после долгой речи.
Потом снова начал:
— Я, пан Лехович, имел честь когда-то учиться в том же учебном заведении, в котором вы...
эк-хм...
преуспеваете с таким блеском.
Но я, правду скажу, я не преуспел.
Дроби!
Дроби, будь они прокляты!
По совести: зачем они Жмилям?
С меня довольно той дроби, что я забиваю на охоте в дуло своего ружья.
Хы-хы-хы!
Ты что?!
— заорал он вдруг сыну, на лице которого появилось подобие несмелой улыбки.
— Стань ровно!
Голову выше!
Мухолов...
Если ты приедешь домой второгодником, другого довольствия, кроме березовой каши, тебе не будет, слышишь?
Лехович стоял вольно, прислонившись спиной к косяку двери; красивый локон спускался у него на левую бровь.
Он даже посмеивался слегка, глядя поочередно на обоих Жмилей.
Но тут Жмиль-отец повернулся к нему всем своим грузным туловищем и принялся рассматривать его бесцеремонно; это не вязалось с недавней галантностью помещика.
— Пан — дворянин?
— спросил он неожиданно.
Лехович вдруг страшно покраснел.
И выговорил с трудом:
— Это разве откосится к делу, которое вы имеете «до меня»?
— Я дворянина узнаю сразу.
Дворянин имеет гонор, честь.
Как благородному человеку признаюсь: я бы и не нанимал моему лодырю репетитора.
Я бы и в гимназию его не отдавал.
Э, Жмили от гимназий мало добра видали.
Но — жена!
Супруга моя — поимейте в виду — окончила институт для благородных девиц.
«Ах, боже!
— кричит мне.
— Оставить сына без достойного дворянину образования!» — «Хорошо, — говорю.
— Оставьте, мадам, вашу визготню.
Дадим мухолову образование».
— Помещик с размаху ударил своими ручищами по голенищам сапог:
— Эт-ть! Так не лезет же в него это образование.
Ну, не лезет!
А там пойдут дроби, будь они прокляты?
Я уж его в частную гимназию...
в реальное и не думал отдавать, знаю, какими там пряниками кормят, — там с шестого класса анализ бесконечно малых проходят.
— Толстяк поднял палец и с ужасом выпучил глаза: — Бесконечно!
Лехович опять усмехнулся.
Жмиль-отец угрожающе налился сизой кровью:
— По рублю!
Предлагаю по рублю за урок.
Попробуете?
Сергей поправил на лбу локон и ответил не сразу:
— Ну, разве что попробовать.
Попробовать можно.
Рушонский помещик вскочил и, сжав обеими ладонями руку Леховича, начал трясти ее так, как будто обрадован был необычайно:
— Главное, лодырь мой будет у вас все время на глазах!
Потому и кладу по рублю за урок!
— Он устремил на сына бычий взгляд: — Слушайся этого молодого человека, пана Леховича, как меня самого!
Как отца родного, понял?
Малыш испуганно кивнул головой.
— Проводишь меня до экипажа.
Помещик щелкнул каблуками, раскланялся с Леховичем, задумчиво посмотрел на Гришу, на Зыбина и, решив после раздумья, что прощаться с ними незачем, ушел в сопровождении сына.
Лехович повалился на свою койку:
— Видали чучело?
Гриша глядел на него с неприязнью: ну и жадный, видно!
«Папахен» ему деньги каждый месяц шлет, так нет, все мало...
Недолго Жмилю пришлось его уговаривать.
Богатый-богатый, а на рубль польстился?
Гриша подошел к окну.
Кухарка Настя выгружала из плетеной повозки бочонки и мешки — видно, с картошкой.
— А зачем тебе деньги?
— раздался хрипловатый бас с зыбинской койки.
— Пригодятся, — коротко ответил Лехович.
— Имение — полная чаша...
Лошади, и скаковые и какие там еще, а тебе, видишь ли, надо уроками заниматься, нервы себе портить!
— Это уж мое дело!
Гриша продолжал глядеть в окно.
Помещик уселся наконец в пустую повозку-плетенку; маленький Жмиль подбежал к нему и снова чмокнул его руку.
Лошадь призывно заржала, и повозка покатила колесами по снежному первопутку, оставляя за собой черные колеи.
После этого Сергей Лехович и с Зыбиным перестал разговаривать.
Уж так, видно, повелось: когда люди живут бок о бок, то либо начинают дружить, либо надоедят друг другу.
Придя из училища и наскоро пообедав, Лехович, ни на кого не глядя, садился за какую-то книжку, которую читал со вниманием необычайным.
Зыбин не один раз окликал его по привычке, Лехович не отзывался.
Тогда Зыбин, задетый таким невниманием к нему, начинал с язвительной медлительностью:
— А, осмелюсь спросить, какой именно породы лошадей изволите держать в своей усадьбе?
Сергей и этих слов не слышал.
Наконец, как будто очнувшись, оглянулся на ухмылявшегося Зыбина, схватил фуражку и ушел в прихожую — одеваться.
После этого исчез надолго, до поздней ночи.
Ночью Гриша проснулся от шепота, лившегося, как ему показалось, в самое ухо.
Кто-то и в самом деле шептал поблизости:
— Спишь?
Это я, Сергей.
— Сплю, — недовольно ответил Гриша.
— А что, опять пожар?
— Нет.
— Так чего ж будишь?
Спать хочу.
— Слушай, — зашептал Сергей.
— Слушай-ка, я решил тебе признаться...
— В чем?
— Я тебе наврал.
Я врал все время.
И об отце, будто он у меня богатый помещик, и о лошадях.
Обо всем.
— А зачем?
— Сам не знаю, зачем.
— А кто ж твой отец?
— Конторщик.
На лесном складе.
Гриша подумал и сказал:
— Вот и опять врешь.
Если б твой отец был конторщиком на лесном складе, все бы знали.
Никаноркин первый, от него не скроешься.
— Мой отец в Вильне служит.
Потому здесь и не знает про него никто...
Когда-то он здесь был, потом его перевели.
Что молчишь?
— А что мне говорить?
— Ругаешь меня в душе?
— Не мое дело, — ответил нехотя Гриша.
— Я б не признался, если б не узнал одного человека.
Я теперь сам стану другим.
Совсем другим, вот увидишь!
Дурацкое это богатство, имение, лошади — все это теперь к черту!
— Да ты ж говоришь, что нет у тебя имения.
И лошадей нету.
— Нету!
— Ну, тогда легко послать к черту.
Если бы имение было на самом деле, тогда б, может, и не послал бы.
— Послал бы!
Клянусь!
— Ну, а какого это ты человека узнал?
— Его зовут Овод.
Это человек необыкновенный, с железной волей!
Стоит жить, чтобы стать таким, как он.
И я стану!
Не веришь?
Гриша помолчал размышляя.
Наконец решил:
— Не верю.
Один раз соврал, соврешь и в другой...
Погоди-ка.
Сколько ж жалованья получает конторщик?
— Пятнадцать рублей в месяц.
— Откуда тогда у тебя все это: стек, кавалерийская фуражка, перчатки лайковые...
Одеваешься ты — дай бог барону Тизенгаузену.
— Я уроки даю.
Сейчас, если считать Жмиля, у меня уже четыре урока.
Хватает.
— Выходит, отец тебе вовсе и не посылает денег?
— Нет.
Наоборот — я посылаю домой.
Матери.
Недавно послал восемь рублей.
У нас в семье пятеро.
Приходится помогать.
Гриша даже заворочался на кровати; дело было непонятное.
— Не возьму в толк: зачем тебе врать-то было?
«Лех-Леховичи...
Со Львом Сапегой...» Зачем?
— Ну, нравилось.
Казалось интересным.
— Что ж интересного, если ничего этого на самом-то деле не было?
— Ну, какой ты!
Вот Тараса Бульбы тоже, скорей всего, не было, а тебе ж интересно про него...
— Как это так — не было Тараса?!
— забыв про все, закричал Гриша.
Проснулся Зыбин, заворчал:
— Кто орет?
Потом — видно, вгляделся в предрассветный сумрак — сказал со злостью:
— Словно институтки — по ночам секретами делятся!
Наступило долгое молчание.
Потом Зыбин снова захрапел самозабвенно, с подвыванием.
— Экая дубина!
— прошептал Сергей.
— Гриш, так, значит, ты мне не веришь?
— Я ж сказал: соврал один раз...
Потом привыкнешь, так и будешь врать.
— Я волю буду в себе закалять!
Не веришь?
Гришу легко было рассердить и легко разжалобить.
Бабушка говорила, что Шумовы все такие: сердитые, да жалостливые, потому и доли им нету.
Ему стало жалко Сергея:
— Ну ладно, верю...
Потом опять задумался: чудак все-таки Лехович.
Сергей тоже молчал.
Потом оба уснули незаметно.
Грише снился ксендз Делюль.
Накрытый конской попоной, он с грохотом и лязгом мчался по сверкающему полу актового зала.
13
Сон был неспроста.
На следующий день Делюль вышел на урок из учительской третьим.
Небывалый случай в истории реального училища!
Оказалось, его задержал по какому-то случаю директор.
И нужно же было этому случаю произойти, когда Дерябин ставил на ксендза две последние ставки: свою и Гришину, больше денег не было ни копейки!
Весь месяц перед этим тянулась полоса неудач.
Опаздывал известный до тех пор своей точностью Мухин.
Первым ни с того ни с сего выходил законоучитель, отец Гавриил.
Все перевернулось!
Дерябин ходил злой, угрюмый.
Не вытерпев, он напал на Гришу:
— Ловок ты, погляжу!
Ходит себе ручки в брючки, а я за него играй!
Тебе и горя мало, не свои проигрываешь.
— Я тебе отдам!
— А откуда возьмешь?
«Да.
Откуда взять денег?»
Гриша замолчал, покраснев от стыда.
— Ты, говорят, зубрила-мученик, — продолжал придираться Дерябин: — на пятерках гонишь.
— Нет, не на пятерках.
По чистописанию у меня тройки.
А деньги я тебе отдам, не бойся!
Дерябин вдруг утих — то ли потому, что по чистописанию у Гриши тройки, то ли от упоминания о деньгах.
— Ну ладно, Гринька.
Я это с досады на того черта в юбке, на Делюля.
Ведь экая подлость!
Кто бы от него ждал?
Ты на меня не сердись.
— Я не сержусь.
Гриша и в самом деле не сердился.
На кого ж сердиться?
На себя?
Дерябин постоял и ушел понурясь.
Откуда взять денег?
Написать домой отцу — нет, не повернется рука.
В это время к Грише подскочил Никаноркин и нарочито писклявым голосом крикнул:
— Держи!
— и сунул что-то Грише в карман.
Гриша вытащил из кармана два двугривенных.
А Никаноркин уже ускакал.
И издали крикнул:
— Я все знаю!
Востроносое его лицо показалось Грише прекрасным.
Гриша забыл в эту минуту и о двугривенных и о тотализаторе...
Не в этом было дело.
Сколько у него теперь друзей!
Довгелло.
Никаноркин.
С некоторой натяжкой к друзьям можно теперь отнести и Сергея Леховича — все-таки он оказался своим человеком, не барином.
Жалко только, что он такой врун.
Потом вспомнился почему-то Арямов.
Ну, этот если и не друг (как может быть другом Гриши такой большой человек?), то добрый знакомый.
В самом деле, Федор Иванович держался с Гришей дружелюбно: при встрече, посмеиваясь, называл его кумом пожарным, а иногда спрашивал, взяв Гришу за плечо: «Как дела, мужичок?»
А Дерябин?
Разве это не друг?
Вспомнив о Петре, Гриша скорей, чтобы успеть до звонка, побежал к нему в первый класс и отдал деньги.
Дерябин обрадовался, подкинул, любуясь, двугривенные на ладони, но не забыл сказать:
— Здесь только сорок копеек.
За тобой еще двадцать.
— Ладно.
— Теперь играю только на Делюля, слышишь?
Верное дело!
— Слышу.
Ладно.
Нет, вышло совсем не ладно.
Дерябин поставил ставку на Делюля — и ксендз вышел опять вторым.
Что за притча!
Дождавшись четверга — это был Делюлев день, — Дерябин упрямо поставил опять на него, и ксендз снова вышел вторым.
Скоро и сорок копеек были проиграны.
Все пропало, все спуталось: теперь Дерябин и не помнил уже толком, сколько он поставил за Гришу, а сколько за себя самого.
А Гриша помнил только одно: из долгов ему теперь не вылезти.
Он был должен Стрелецкому — там, наверное, уже наросло до рубля, — потом Дерябину и, наконец, Никаноркину.
На уроке чистописания он сидел смутный, задумчивый.
— Ты куда пером тычешь?
— сердито прошептал Никаноркин.
Гриша встрепенулся и посадил в тетрадь кляксу.
— Ну вот!
Держишь перо, как полено!
— проворчал Никаноркин.
— А тебе какое дело?
— Да ты что ж, малец, не понимаешь: тебе теперь нужно на круглых пятерках учиться...
Тут к их парте подошел учитель чистописания, и разговор оборвался.
После урока Гриша спросил Никаноркина с обидой:
— Это почему ж я должен на круглых пятерках учиться?
И так уж ребята дразнят: зубрила-мученик!
— Ты-то зубрила?
Знаю, какой ты зубрила.
Ты дома и учебников в руки не берешь...
— Да тебе какое дело, спрашивается?
— Отвечается: соседское.
По-соседски помочь хотел.
— А ты б себе помог.
Сам только по чистописанию и получает пятерки, а по русскому — три с минусом.
— Чумовой!
Ты всегда был чумовой.
Не понимаешь: раз у тебя нет денег расплатиться со Стрелецким, одно тебе спасенье — учиться отлично.
Тогда и надзиратель ничего тебе не сделает.
Стань первым учеником...
— Это ты чумовой, а не я.
— Стань первым учеником — и никто тебе тогда не страшен.
— Сам знаешь: первым будет Персиц.
— У него круглых пятерок нет.
— Зато нет и троек, как у меня.
— Чтоб не было троек — это от тебя зависит.
— Отстань!
Умник нашелся!
Не умею я писать красиво.
— Чистописание труды любит.
Ты привык все на лету схватывать, а тут потрудиться надо.
— Отстань!
Но Никаноркин не отстал:
— Приходи ко мне сегодня вечером.
— Это с какой же радости?
— Будем вместе заниматься.
— Спасибо!
— Ну, орехи будем щелкать.
Согласен?
— Откуда у тебя орехи?
— Да уж найдем.
Приходи, у меня отец в Ригу уехал.
Слова о том, что отец Никаноркина уехал, заинтересовали Гришу больше, чем орехи.
Тоже не сладко сидеть все вечера в квартире Белковой.
Ему почему-то представился совсем пустой дом — отец-то Никаноркина уехал.
В таком доме хоть на голове ходи!
А может, и в самом деле орехи есть...
К вечеру он пошел прогуляться, взяв, впрочем, с собой тетрадку для чистописания, и ноги как-то сами собой принесли его на улицу, где жил Никаноркин.
Вечер был совсем синий, выпавший снег к тому времени лег уже прочно, дома стояли принарядившиеся, с пышными шапками на крышах.
Гриша разыскивал Никаноркина по адресу, который тот записал красивыми буквами на бумажке.
И неожиданно пришел к домику со знакомой вывеской — на вывеске были нарисованы голубые баранки и коричневая колбаса с синим шпигом; здесь проезжал он вместе с отцом и Шпаковским в августе месяце.
Только лавочника с оловянным лицом не было у входа.
Ну, это понятно: в холод оловяннолицый сидит в лавке.
Гриша еще раз сверился с бумажкой: нет, дом был тот самый, ошибки нет!
Он постоял в нерешительности: что ж, значит Никаноркин был сын купца?
Он и не знал...
Никаноркин о себе не рассказывал, а сам про Гришу все знал: и кто его отец и сколько Гриша должен Стрелецкому и Дерябину.
Ну все на свете знал востроносый!
Слегка даже осердясь после этих дум на приятеля, Гриша открыл дверь лавки и шагнул за порог.
Большая лампа под жестяным абажуром горела среди обширного, как лабаз, помещения; на полу стояли какие-то тугие кули, ящики, открытая бочка, на полках — железные и стеклянные банки.
Густо пахло мочалой, керосином, сельдями.
Среди этого богатства и в самом деле сидел оловяннолицый, пил чай — грелся.
Гриша несколько секунд разглядывал лавочника.
Нет, это не отец Никаноркина, тот ведь уехал в Ригу.
Купец с таким же вниманием глядел на него, не отрывая, впрочем, от бороды окутанного паром блюдца.
Тогда Гриша решил поклониться — с той учтивостью, с которой раскланивался обычно при встрече с педагогами.
Лавочник благосклонно кивнул головой, хотел что-то сказать, но тут из-за мучного чувала вынырнул Никаноркин и, схватив Гришу за руку, повел его за собой.
Идти надо было осторожно: под ноги попадались какие-то рогожи, неясно белела куча мела...
Но вот Никаноркин благополучно привел своего гостя в комнату, единственным украшением которой были могучие фикусы, наглухо загородившие низенькое окно.
Посреди комнаты стоял голый сосновый стол, а в сторонке висела ситцевая занавеска.
Гриша, снимая пальто, спросил потихоньку:
— Это кто там сидел, чай пил?
— Нефедов.
А что ты шепчешь, испугался, что ли?
— Чего мне пугаться-то?
— Это Нефедов, хозяин.
Мой батя у него в приказчиках.
— А сам Нефедов тоже тут живет?
— Нет, он во флигеле.
Флигель во дворе громадный, пять комнат.
И сад большой.
А нам Нефедов велел жить при лавке.
Отец-то мой, выходит, днем приказчик, а ночью сторож.
Позавчера Нефедов послал его в Ригу — за товаром.
А ты чему радуешься?
Гриша и в самом деле повеселел: отец Никаноркина уехал, а оловяннолицый сюда тоже не сунется, уйдет к себе во флигель скоро, никто им не будет мешать.
Но им помешали!
Где-то совсем близко послышались шепот, сдавленный смех, даже писк какой-то.
Гриша оглянулся.
Занавеска, разрисованная неправдоподобными зелеными розами, колыхнулась, в образовавшуюся щель выглянули быстрые глаза и сейчас же скрылись.
И опять — смех.
— Наташка, косы оборву!
— сердито крикнул Никаноркин.
И помолчал выжидая.
За занавеской утихли.
— Тетрадь свою принес?
— спросил Никаноркин строго.
— Принес.
— Тогда садись.
Вот сюда.
Бери перо.
Усадив Гришу, Никаноркин сел напротив и поглядел перед собой изменившимися непонятным образом глазами: слегка сонными, будто застланными чем-то, совсем как у преподавателя чистописания Ивана Ивановича Невинного.
Гриша заинтересовался этой переменой и даже отложил перо в сторону.
Но Никаноркин нахмурился и велел:
— Гляди!
Гляди, как я держу вставку.
А ты как держишь?
Гриша осторожно взял ручку (Никаноркин называл ее вставкой — в нее перо вставлялось), сложил пальцы как можно аккуратней — не помогло.
Никаноркин заворчал:
— Это ж не полено!
— Я знаю, что это не полено.
— А знаешь, так и держи, как полагается.
«Вот уж позвал в гости!
— подумал Гриша.
— Угостил орехами!»
— Как полагается!
— продолжал Никаноркин.
— А ты?
— У меня рука такая, — обиженно сказал Гриша, — я не виноват.
— Рука у тебя самая обыкновенная.
Чуть, правда, побольше, чем надо.
Кончилось тем, что Никаноркин сам насильно приладил Гришины пальцы и скомандовал:
— Нажимай легонько!
Да не сразу жми!
Сперва потихоньку, вот так...
а к середине буквы чуть покрепче...
Да куда ты!
Не дергай, говорю!
За занавеской раздалось хихиканье.
— В последний раз, Наташка, слышишь?
— с угрозой прошипел Никаноркин, прислушался к наступившей тишине и опять насел на Гришу: — Вот и испортил все дело!
Смотри теперь, как буду я писать.
Под пером Никаноркина одна за другой стали возникать среди косых голубых клеток буквы — красивые, чуть кудрявые, одного роста, с ровным наклоном.
Ну, такому искусству Гриша никогда не научится!
С испариной на лбу — от старания — он начал: «Лиса в лесу...»
Из-за занавески неожиданно вышли две девочки, зашагали было, взявшись за руки, через комнату, но не выдержали — топоча башмачками, кинулись с полдороги назад.
Никаноркин даже откинулся в изнеможении на спинку стула:
— Видал?
Это у меня сестрицы такие.
Наташка всему заводила!
— И вовсе не я!
— пискнули из-под занавески.
— Замри!
Или я за себя не отвечаю!
Увидишь!
Никаноркин печально поглядел на Гришину «Лису в лесу» и сказал:
— Ну, Шумов, писателя из тебя не выйдет.
— Я и не собираюсь в писатели.
— Не знаю куда ты собираешься, а только, если к концу года не будет у тебя пятерок по всем предметам, узнаешь ты, почем фунт лиха.
— Да что ты пристал?
Ну, а если четверка будет или тройка — что, съедят меня?
— Четверку или тройку тебе Стрелецкий выхлопочет — по поведению...
Ну ладно, пиши теперь дальше!
Гриша с завистью поглядел на раскрытую чистенькую тетрадь Никаноркина:
— Так писать, как ты, я все равно не научусь.
— Ерунда!
Каждый может научиться.
Не надо только лодыря гонять.
— Это я-то лодырь?
— А если не лодырь, значит садись и не стесняйся — трудись!
Такая наука, как чистописание, труды любит.
— Ну, труды трудами, а кроме того, и талант, видно, нужен.
— Меня мой батька научил, вот и весь талант.
Он писарем был на военной службе.
Там уж научат, будьте спокойны!
— Тебе хорошо, тебя батька выучил.
А мой сам плохо пишет.
— Я тебя выучу!
Грише такие слова не понравились.
Тоже еще, учитель нашелся!
— Чего надулся?
— спросил Никаноркин.
— Много учителей вокруг развелось.
Довольно мне одного Невинного — по чистописанию.
— Невинного?!
— Ага.
Ивана Ивановича.
А ты меня учить не можешь.
Сам подрасти сперва.
Помочь — пожалуйста, а учить — это только Невинный может.
— Многому он тебя научил!
В тот вечер они не раз принимались ссориться.
Никаноркин терял терпение, ругал Гришу, бегал за занавеску — усмирять сестер...
Гриша два раза брался за шапку, хотел уйти.
Но Никаноркин говорил яростно:
— Не выпущу из этой комнаты, пока не добьемся толку!
Берись за вставку, пиши!
Он говорил это с таким напором, что Гриша, удивляясь сам себе, с чего он начал слушаться этого востроносого, оставался в конце концов и снова брался за перо.
Трудились оба долго...
Когда у Гриши уж совсем не хватало сил, даже жарко стало, в комнату вошла маленькая женщина в платке, поставила на стол тарелку с орехами, подала Грише негнущуюся ладонь и опять ушла, хорошо, ласково улыбнувшись.
Никаноркин подал пример: первый, раньше гостя, принялся щелкать орехи своими крупными белыми зубами.
Делал он это расторопно, быстро, как и все, за что брался.
Гриша сперва стеснялся, ожидал, что вот-вот за занавеской опять засмеются — над кем?
Над ним, конечно.
Но тут-то как раз и наступила долгожданная тишина: то ли девочки куда-то ушли, то ли истребление без их участия орехов не располагало к веселью.
Уничтожив при слабой Гришиной помощи все орехи, Никаноркин отодвинул тарелку и сказал решительно:
— Ну, за дело!
Гриша подивился его упорству.
И без всякого воодушевления опять взялся за перо.
— Не ленись, братец, не ленись!
— покрикивал Никаноркин, совсем уж входя в роль учителя.
— Привык, что все тебе в рот само валится.
Не ленись!
Теперь возня за занавеской больше не мешала Грише, и дело как будто пошло быстрее.
Никаноркин наконец сказал с удовлетворением:
— Ну, вот теперь у тебя что-то получается.
Все-таки буквы, а не коровьи рога.
И то хлеб.
На стене прохрипели часы-ходики, и Никаноркин без церемонии погнал гостя домой:
— Ступай!
Поздно...
Наскочишь на надзирателя — не поздоровится.
— Ну!
Он в эти края небось и не заглядывает.
— Плохо ты еще знаешь нашего «голубчика».
Говорят, он недавно ловил семиклассников где-то за огородами.
Вон куда забрался, не пожалел ног!
Это у него вроде охоты, без этого скучно ему.
Надевая пальто, Гриша (надоело ему чистописание!) заговорил о делах посторонних:
— Слушай-ка, я думал раньше, что в реальном всё больше баре да богачи учатся, а на самом-то деле смотри: у тебя отец приказчик, у меня — садовник, потом, еще я одного знаю (Гриша вспомнил Леховича) — у того батька, оказывается, конторщиком служит на лесном складе.
— Ну и что ж?
А есть и баре, богачи.
Что ж, разве ты не видал их у нас в классе?
— Не видал.
— А Шебеко?
Он богатый, у него отец тайный советник.
А Самуил Персиц?
У Персицев дом самый большой в городе, в пять этажей.
Ну, Самуил хоть не чванится, а Шебеко, тот —фу ты, ну ты, ножки гнуты!
— А что это такое — тайный советник?
— Чин такой.
Вроде генерала.
Кому этот чин пожалован, тот может самому царю тайные советы давать.
Например, посоветовать секретно, с кем воевать, а с кем лучше не надо.
— Насоветовали царю воевать с Японией, а японцы нас побили.
— Нас?
Нас они не побили.
И не побьют никогда.
Мой отец говорил: «Они не русского солдата побили — нашего солдата им ни за что не осилить, — они царских генералов побили!»
Гришу такой разговор воодушевил — солдат он уважал.
Он тут же хотел было рассказать Никаноркину об Иване-солдате, но в комнату вернулась низкорослая женщина — мать Никаноркина — и приветливо протянула руку:
— Заходите, молодой человек.
За юбкой матери прятались обе девочки.
Потом они осмелели, подошли к Грише и совсем так же, как мать, подали ему негнущиеся маленькие ладашки.
Гриша вдруг почувствовал, что вся семья Никаноркиных ему очень нравится, особенно быстроглазая Наташка.
Что ж, он сюда, пожалуй, будет заходить, пока не получит пятерку по чистописанию.
Лавка была уже заперта и лампа потушена, Никаноркин провожал Гришу со стеариновой свечой в руках.
На прощанье Гриша сказал ему:
— Какая у тебя мать добрая...
— Да, добрая!
Побыл бы ты на моем месте, узнал бы, какая она добрая.
Но эти слова не испортили хорошего настроения Гриши.
За порогом его встретила такая синяя ночь и так густо вызвездило — к морозу — глубокое небо!
... И таким верным другом показал себя Коля Никаноркин — не для себя же он, чудак, старался сегодня, а для Гриши, — таким верным товарищем он оказался, почти как Ян Редаль!
С этими светлыми думами добрался Гриша на квартиру Белковой, тихонько постучался с черного хода.
Открыла ему не мадам, а Настя.
И Настя с ее курносым и смешным лицомтоже была хорошая.
14
Не одни ж Стрелецкие живут на свете!
Есть и такие, как Арямов.
Может, Арямовых даже больше, чем Стрелецких.
Ну нет, пожалуй Федор Иванович — один!
Гришин интерес к Арямову еще больше повысился, с тех пор как самый образованный в классе человек, Самуил Персиц, разъяснил ему однажды, что космографией называетсянаука о звездах.
От подобного разъяснения наука эта не потеряла своей таинственности, наоборот!
Персицу было, кроме того, известно, что Федор Иванович показывает старшеклассникам небо через трубу с увеличительным стеклом.
Труба — вроде бинокля, только большеего.
Намного больше.
Ну, скажем, насколько паровоз больше велосипеда.
И стекло в ней такое, что любая звезда кажется близкой.
В ясные ночи семиклассники — счастливые!
— разглядывают звезды и луну на квартире у самого Арямова, потому что училище в позднее время уже закрыто.
Вот это наука!
Это тебе не чистописание.
Есть еще на свете чудеса!
Звезда, ставшая близкой человеку, разве не чудо?
После раздумий, не очень долгих, Гриша пришел к совершенно ясной мысли: если Арямов показывает звезды старшеклассникам, то ничего ему не стоит показать их и Григорию Шумову.
Надо только попросить как следует Федора Ивановича.
Как знакомого человека.
Он давно знает Гришу — чуть не три месяца.
Удобный случай представился в начале декабря.
Гриша увидел однажды, как Федор Иванович вошел в магазин братьев Ямпольских.
В окне магазина все еще висел саженный карандаш, так никем и не купленный.
Да и кто его купит?
Богатыри повывелись, нет теперь таких людей, которым этот карандаш был бы впору.
Гриша остановился у окна магазина, стал поджидать, когда выйдет Арямов.
Ожидание в гаком месте не в тягость: в окне рядом с резинками и писчими перьями лежали не виданные еще новые книги: на одной обложке человек в маске целился куда-то из черного револьвера, на другой — грозился огромными зубами скелет, а поверх скелета красными, как кровь, буквами было написано: «Преступление в склепе».
И еще там была одна надпись, помельче: «Нат Пинкертон», а рядом с ней, в кружочке, — портрет бритого человека с крепко сжатыми узкими губами и неподвижным взглядом остекленевших рыбьих глаз.
Занятно...
Но вот и Федор Иванович!
Он вышел из магазина с тючком, аккуратно перевязанным бечевкой, и, видно, особенно не торопился: оглядывался не спеша по сторонам, щурился от яркого солнца.
После короткого, но мучительного колебания Гриша шагнул к нему:
— Федор Иванович!
Вы мне звезды в трубу покажете?
— Что такое?
Звезды?
... Ага, звезды.
Ну что ж, покажу.
Натурально.
Надо полагать, лет этак через шесть.
Или семь.
Вот как только перейдешь в седьмой класс, так мы с тобойи займемся.
— Федор Иванович!
— А раньше не выйдет.
Арямов повернулся и зашагал от Ямпольских к центру города.
Гриша — хоть ему и не по дороге было — пошел рядом, стараясь попасть в ногу.
Куда там!
Арямовские шаги оказались огромными.
Гриша перестал стараться, засеменил как попало и от этого сразу показался сам себе маленьким.
Если заговорить сейчас — и голос будет тоненький до жалости.
— Федор Иванович, вы ж показываете небо семиклассникам...
— взмолился Гриша, и голос в самом деле оказался тонкий, прямо никудышный голос.
Мимо шли — дело было после занятий — реалисты.
Они с особой почтительностью снимали перед Арямовым фуражки.
Федор Иванович рассеянно отвечал на поклоны.
Гриша приободрился, задрал голову повыше: какая-то часть уважения падала и на его долю, как спутника Федора Ивановича.
— К вам же ходят семиклассники, — начал он снова, — ну, если и я с ними...
Кому вред от этого?
Никому не помешаю, посижу тихонько.
А когда все поглядят в трубу, ну, тогда уж и я.
Под самый конец.
Последним погляжу, самым последним!
Ладно?
— Нет.
Не ладно.
— Ну почему ж, Федор Иванович!
— Во-первых, нос у тебя не дорос.
Ничего не поймешь ты в небесных обстоятельствах.
— Ну и пусть не пойму!
Я только гляну.
Гляну — и уйду.
— Во-вторых, наблюдать светила можно только когда хорошенько стемнеет.
Ну, а тогда тебе на улицу и носу показать нельзя.
— А семиклассникам можно?
— А семиклассникам можно.
Это им по программе положено.
Они являются ко мне на практические занятия — законное дело.
А тебе ночью из дому выходить строго запрещено.
— Он поглядел на Гришу и усмехнулся: — Вот, кум пожарный.
Это тебе не пожар тушить.
Гриша обиделся, замолчал.
Была б у него у самого такая труба, он не поскупился бы: гляди в нее на звезды кто хочет, хоть весь народ, не жалко!
— Знаешь что?
— спросил Арямов (видно, он хотел все-таки утешить Гришу).
— Приходи ко мне в воскресенье.
Только днем, конечно.
Хочешь?
— Не хочу.
— Э, значит не выутюжил тебя еще Стрелецкий?
— Нет, не выутюжил.
— Да я ж тебя в гости зову, чудак!
В таких случаях не говорят «не хочу», а говорят «спасибо».
— Спасибо.
— Или так: «Спасибо, не могу, я занят, видите ли».
— Я занят, видите ли.
— Дела, дела и еще раз дела?
Так, что ли?
— спросил учитель, видимо забавляясь.
— Так.
Мимо прошел Коля Никаноркин, поклонился Арямову и изумленно поглядел на Гришу.
А пройдя, оглянулся целых три раза.
Изумление приятеля немножко утешило Григория Шумова.
— Значит, выходит так, — продолжал Федор Иванович: — по воскресеньям днем ты занят, а в будни вечером свободен?
Складно ли придумано?
— Складно, Федор Иванович!
— Гриша опять взмолился: — Ну что вам стоит?
— Мне-то ничего не стоит.
Как бы тебе самому дорого не обошлось.
Воспитанник приготовительного класса — на улицах ночного города!
Страшная картина!
Видно было, что Арямов шутит.
А раз шутит, надежда еще не потеряна.
— Федор Иванович!
— Страшная эта картина может кончиться записью в кондуит.
Незаметно они прошли мощенные камнями улицы.
Начались деревянные мостки, скоро и огороды покажутся.
Э, да Федор Иванович живет на самом краю города...
Летом тут, положим, хорошо — как в деревне.
— Федор Иванович, — начал Гриша высоким голосом, — я согласен прийти к вам днем...
— Польщен, — улыбнулся Арямов.
— Но только если я просижу у вас до самого вечера.
А вечером вы мне покажете звезды.
— Дались тебе эти звезды!
Ну, а после этого опять-таки в поздний час пойдешь домой?
И встретишь надзирателя?
Или инспектора?
— Не встречу.
Авось.
— Авось да небось.
Нельзя?
— Можно, Федор Иванович, ей-богу можно!
Арямов остановился:
— Ну, вот тут я и живу.
Гриша кинул вокруг себя быстрый взгляд: дом приметный — со светлицей наверху, над крышей.
«Там он свою трубу и держит», — подумал Гриша.
Улица была ему известна, называлась Ново-Садовой.
«Садовая» — потому что поблизости сады и огороды, а почему «Новая» — это неизвестно.
— Так как же нам с тобой быть, кум пожарный?
— спросил Федор Иванович.
— Надо что-то придумать.
— Надо.
Им обоим теперь было ясно, что после такого долгого разговора простым отказом Арямову не обойтись.
То есть другой человек, может, и обошелся бы, а Федор Иванович — нет, посовестится.
Если не умом, так сердцем Гриша это понял и теперь стоял, ждал.
— Разве вот что...
Закрой-ка рот!
Гриша послушался, даже зубы сжал.
— Вот что: знаешь ты Витола, из седьмого класса?
Ну, Витол, лучший ученик, краса и гордость реального училища!
— Знаю, — ответил Гриша, хотя даже и не слыхал ничего о существовании Витола.
— Если он возьмет тебя с собой, под свою опеку, тогда ладно уж, приходите вместе.
Завтра в восемь вечера.
Если только небо будет ясное.
Понял, кум пожарный?
Значит, два условия: если Витол согласится привести тебя с собой и если на небе не будет облаков.
Постиг?
— Постиг.
— А одному мужчине из приготовительного класса, хотя бы и столь доблестному, как ты, ходить ночью по городу строго воспрещается.
До свиданья!
На другой день погода была ясная.
На небе — с утра ни облачка.
Гриша ликовал, что и было замечено зорким Колей Никаноркиным.
Он спросил придирчиво Гришу:
— По какому это случаю ты шел вчера вместе с Арямовым?
— Так.
Разговор был.
— О чем разговор?
Гриша замялся.
Рассказать обо всем Никаноркину — значит, придется тогда и Никаноркина позвать с собой.
Не позовешь — обидится.
А Федор Иванович двоих не пустит.
Одного-то не хотел, а тут двое явятся!
— Ладно, потом поговорим, — сказал он отворачиваясь.
— Сейчас рассказывай!
— потребовал Никаноркин.
— Да о чем рассказывать-то?
— О чем вы говорили с Арямовым?
— Ну вот...
пристал!
О звездах, конечно.
— Ага.
Ну, и на чем же вы договорились?
Пусть, мол, звезды висят на своем месте?
Гриша молчал.
— Пусть висят?!
— грозно спросил Никаноркин.
— Они не висят, — упавшим голосом ответил Гриша.
— Персиц говорит — они двигаются.
— «Двигаются»!
Добром говорю: рассказывай все по порядку!
И как только Гриша мог забыть про Никаноркина?
Человек копил по две копейки, скопил для него два двугривенных
(правда, они прахом пошли из-за неверного Делюля),
начал учить его чистописанию — да так толково, что у Гриши уже повысились баллы по этому скучнейшему в мире предмету (на этой неделе Невинный поставил ему первую четверку),
— как же мог Гриша после всего этого забыть, не замолвить слово Арямову: дескать, есть у меня друг, зовут его Колей Никаноркиным...
— Молчишь!
— воскликнул Коля Никаноркин.
— Ну, молчи...
Я все равно дознаюсь!
...Вот почему с таким стесненным сердцем шел в тот день Григорий Шумов — еще засветло — на Ново-Садовую улицу.
Дорога была дальняя, и у него хватило времени обдумать, как он напросится прийти к Арямову еще раз — вместе с товарищем.
Но вот и дороге дальней конец, а сумерки только еще начинаются; первая звезда, еще бледная, возникла в небе высоко над светелкой.
В светелке-то Федор Иванович, должно быть, сейчас уже ладит свою трубу.
Гриша принялся терпеливо ждать, спрятавшись за старую яблоню, что росла у самого арямовского дома.
Мороз к вечеру стал злей, пришлось поплясать на снегу, чтобы согреть озябшие в холодных штиблетах ноги.
Через час, не раньше, приветно озарилось окно светелки — чем-то оно напоминало янтарные огни в домах давно знакомого книжного города...
Звезда над крышей стала ярче, налилась живым, переливающимся розовым светом.
Должно быть, наступил заветный час: появились на улице семиклассники.
Их было много, и среди них — рослый Витол.
Гриша еще утром разыскал его в училище, разглядел как следует.
Но навязываться не стал: надо еще семикласснику вести приготовишку за ручку к Арямову!
Да и Грише это не нужно, он ходил с Яном ночью в темный лес — не испугался!
Надо сделать так: как только Витол войдет в дверь, Гриша за ним следом!
Семиклассники для чего-то долго совещались перед домом, где жил Арямов.
Потом один из них, решившись наконец, взялся за висевшую на проволоке деревянную грушу — ручку звонка.
Дверь скоро открылась.
Гриша опрометью перебежал дорогу и проскользнул через порог — вслед за семиклассниками.
Встретил их сам Федор Иванович.
Он был в какой-то особенной куртке со шнурами.
Нарядная вещь, ничего не скажешь.
Ученики, конфузливо суетясь, двинулись за Арямовым, и Гриша попал — за спинами других — в комнату с необыкновенными стульями, обитыми кожей.
И два шкафа там были, снизу доверху уставленные книгами.
На огромном столе красовался бронзовый медведь с рогатиной; он охранял большие чернильницы, а рядом с чернильницами на зеленом сукне лежал для чего-то фарфоровый лапоть.
Все было здесь красиво, и Гриша подумал: вот в таких комнатах и живут ученые люди, которые знают всё про землю и про небо.
Не богачи (Арямов, конечно, не был богатым), а именно умные люди, которым хорошая книга, может, дороже всего на свете.
Отсюда по скрипучей деревянной лестнице все поднялись в светелку, и там-то (Гриша угадал) стояла, направив в окно свое дуло, знаменитая труба.
Потом Гриша забыл обо всем.
Он сидел (его со смехом усадили первым), глядя перед собой в кругленькое стекло, — оно было холодное, если прислониться к нему глазом.
Далеко перед ним (он об этом все время помнил), страшно далеко, может на тысячи-тысячи верст от него, величаво простиралась снежная мерцающая мгла.
Когда это волшебство кончилось, Арямов сказал:
— Ну, теперь вы обязаны выпить со мною чаю!
А семиклассники стеснялись, краснели, подталкивали для чего-то друг друга локтями, пробовали шутить — не совсем удачно, даже Гриша заметил: не очень-то выходило у них это!
Он первым сел за стол: его усадил сам Федор Иванович, рядом с собой.
Тогда уж — делать нечего — сели и остальные.
С шутливой торжественностью Арямов поставил на середину стола плетеную корзинку с печеньем «Эйнем».
Такое печенье Гриша уже пробовал (Персиц однажды угощал на перемене) и вкуса в нем не нашел: будто из сладковатого картона сделано.
Далеко «Эйнему» до медовых пряников!
Но из уважения к Федору Ивановичу он все-таки взял из корзинки белый кружочек, затейливо утыканный дырочками.
И почувствовал себя необычайно хорошо.
Он сидел перед стаканом чая, которого ему совсем не хотелось в ту минуту.
Ему не хотелось ни чая, ни печенья «Эйнем», и даже пряник не доставил бы ему сейчас никакого удовольствия.
Но самое чаепитие рядом с Федором Ивановичем было необыкновенным!
В этой близости к учителю чудилось что-то даже запретное: наверное, Федор Иванович никому из начальства не говорит о том, как он запросто пьет чай с учениками.
Семиклассники осмелели, начали разговаривать очень даже бойко; и печенье ели довольно исправно.
Под конец они принялись наперебой рассказывать Арямову о каких-то своих делах.
Тут уж Гриша не особенно и вслушивался: счастливая мирная тишина покоилась в его сердце, и хорошо бы ничем ее не будить.
Сам Арямов больше молчал, посмеивался и разглядывал своих гостей.
Иногда откликался немногословно:
— Ну-ну?
— Дальше!
— И как же?
Один из семиклассников, в черном пенсне на горбатом носу, провозгласил, будто по книжке прочел, раздельно:
— На долю Вольдемара пал почетный жребий!
Румяный Витол порозовел еще больше и сказал сердито:
— Не болтай лишнего!
— Ну, уж Федору-то Ивановичу можно сказать.
— А зачем?
Просто ты болтлив, как баба!
— Ну, вот тебе, так сразу и баба!
Арямов улыбнулся:
— Половина человечества — бабы.
И это, по-моему, не так уж плохо.
А у вас, Вольдемар, матушка — не баба?
Дама, вероятно?
Витол помолчал, потом смущенно засмеялся:
— Да нет, пожалуй баба.
Вдова железнодорожного кондуктора.
— А почему ж тогда вы Вольдемар?
Как-то звучит «по-господски»...
— Матиасович!
— воскликнул носатый реалист, который толковал перед этим про жребий.
— Вольдемар Матиасович!
— Ах да, ведь вы латыш, я и забыл совсем, — сказал Арямов.
— Вы так чисто говорите по-русски.
Да-да, Витол ведь, конечно, латыш.
Ну, для меня вы по-прежнему будете Володею, хорошо?
— Хорошо!
— Витол расцвел счастливой улыбкой.
— Дальше.
Какой же жребий?
— Выразить публично наше общее презрение одной возмутительной личности.
Назвать личность, Витол?
— Хочешь нарушить слово — назови.
— Слово нарушить?
О!
— Арямов поднял брови.
Он, видно, забавлялся, такие же насмешливые глаза были у него вчера, когда он шел с Гришей на Ново-Садовую.
Реалисты загалдели разом:
— Условились держать в тайне!
— До завтра.
— От Федора Ивановича секреты?
— Федору Ивановичу можно!
— Не в этом совсем дело.
— Погоди, дай же сказать...
Арямов перестал улыбаться:
— Задумали вы какую-то глупость, чувствую.
Общественное презрение...
Хотите поделиться со мной этой глупостью — тогда уж скажите устами самого Витола, раз на него пал жребий.
Витол помолчал, колеблясь.
Потом сказал:
— Нет.
Не стоит.
Все опять загалдели.
Арямов поднял руку:
— Стоп!
Давайте о другом.
Он обвел внимательным взглядом лица учеников.
Все светились — глазами — ему навстречу.
И все пошли бы, конечно, в тот вечер и в огонь и в воду за Федора Ивановича.
А Гриша — первым!
Ему-то, может, больше, чем другим, жившим в родных семьях, нужен был такой человек, как Арямов.
Перед таким человеком можно всю душу открыть, только бы слова найти.
Вот слов-то, пожалуй, и не нашлось бы.
Ну что ж, можно человеку и помолчать, если он не речист.
И Гриша тихо просидел весь вечер, глядя на всех собравшихся за столом преданными глазами.
...Уходили от Арямова поздно — и никак не могли уйти.
Долго разбирали в передней пальто, старались распознать свои перепутавшиеся фуражки.
Федор Иванович стоял у притолоки, терпеливо светил ручной лампой.
Наконец реалисты шумно хлынули с низенького крыльца в морозный сумрак, в темную ночь захолустного пригорода, лишь кое-где проколотую чахлым светом редких фонарей.
Семиклассники заговорили все разом, громко, пожалуй даже слишком громко, среди этой глухой тиши, силясь перекричать друг друга: каждому надо было сказать свое.
Спор вспыхнул яро — и спорили не о светилах небесных, спорили о русской литературе.
— Он был обречен!
— кричал Витол.
— Но можно ли считать его лишним человеком?
В полном смысле слова лишним?
Как-никак, он был застрельщиком...
Он будил мысль!
— Созерцательность Рудина...
— Застрельщик, а не созерцатель!
— А баррикада?
Он погиб на баррикаде!
— И все-таки нужен был не этот акт жертвенности...
Да дайте ж мне сказать!
Ну что это, ей-богу!
Семиклассники кричали о Рудине Тургенева, а Гриша даже и не слыхивал этого имени — Рудин.
Тургенева-то он знал — видал его портрет на открытках в магазине братьев Ямпольских.
Гриша шагал по пятам семиклассников; радость, которую он узнал сегодня вечером у Арямова, не прошла еще.
Он гордился, что шел вместе с такими образованными людьми, которые, судя по их уверенным голосам, с полным знанием дела могли потолковать о самых непонятных вещах.
И тут он вдруг вспомнил: Никаноркин!
За весь вечер он ни разу не подумал о Коле Никаноркине — не удосужился замолвить за него слово перед Арямовым.
Радость в его сердце не то чтобы совсем исчезла, но как-то поникла, а рядом с нею медленно начало расти сиротливое чувство: он плелся позади, и никто из семиклассников ни разу даже не обернулся в его сторону.
И зачем им оглядываться на приготовишку, который не может ни одного слова вставить в их умные речи!
Почувствовав себя одиноким в этой блестящей компании (не потому ли ему и вспомнился Никаноркин?), Гриша понемногу замедлил шаг.
Совсем незнакомой, таинственной даже показалась ему сейчас Ново-Садовая улица.
Влажно сияли над нею частые звезды.
У перекрестков ветер намел косые сугробы, мороз успел сковать их, они так и стояли — косо, набекрень, но не падали, голубые, покрытые сверху волшебной искристой пылью.
Этим затаенным блеском земля как бы отзывалась на алмазное сияние неба.
Местами из окон, неплотно прикрытых ставнями, падали на дорогу длинные иглы желтого света.
Скоро этот свет пропал; потянулись глухие заборы — тут жили огородники.
Хрипло лаяли псы, озадаченные непривычным в этих местах многолюдьем.
Компания реалистов, должно быть, чудилась им огромной толпой неукротимо-горластых забияк.
Где-то далеко-далеко затягивал песню пьяный горемыка:
Эх, судьба ль ты моя, невеселая...
—
и, словно споткнувшись, замолкал надолго.
Гриша совсем отстал от семиклассников, шел один-одинешенек.
Был бы сейчас здесь Никаноркин, шагали бы они оба рядом, нашелся бы у них общий разговор, непонятная грусть не сжимала бы так Гришино сердце...
Безлюдье.
Прохожих совсем не видно.
Нет, показался один.
Гриша оглянулся на него — раз, другой.
Что-то неуловимо знакомое было в походке прохожего.
Шел он как-то по-особенному: то ускорял шаг, то замедлял, то вдруг совсем будто нырял в темноту, исчезал.
Попался немощный фонарь — один на целую версту.
Прохожий зачем-то обошел тусклое пятно света.
Потом поднял воротник пальто и надвинул пониже меховую шапку.
А лица его не разглядеть: ночь все-таки хоть и звездная, но...
Гриша приостановился, приник к забору, начал всматриваться.
Э, не зря Виктор Аполлонович Стрелецкий надел сегодня шапку вместо форменной фуражки!
Гриша торопливо догнал семиклассников и просипел страшным шепотом:
— Зекс!
— Что?
— недовольно откликнулся Витол.
— Что ты еще городишь?
— Зекс!
Реалисты остановились.
После короткого молчания кто-то, самый зоркий, сказал вполголоса:
— «Голубчик».
Он самый.
— Приготовиться!
— скомандовал Витол и первый, расстегнув шинель, накинул ее полы себе на голову.
Остальные последовали его примеру, кроме Гриши, который не знал, для чего все это делается.
Он остался стоять с открытым лицом, в пальто, застегнутом доверху.
И только на всякий случай еще тесней прижался к забору.
Реалисты стали посреди улицы — спиной к Стрелецкому, нагнулись и застыли на месте — длинноногие, с шинельными горбами на плечах.
Стрелецкий приближался (сейчас уже можно было узнать его безошибочно, несмотря на поднятый воротник).
Он приближался не торопясь, сторожко: так подкрадывается охотник к зазевавшейся дичи.
Он был совсем уже недалеко, шагах в пятнадцати, не больше, когда семиклассники, не разгибаясь, начали приплясывать на звонкой, скованной морозом мостовой.
В семнадцать лет можно танцевать, даже согнувшись в три погибели.
Некоторое время слышно было только повизгиванье и скрип снега...
Потом раздался голос Стрелецкого:
— Стойте!
Я вас узнал, голубчики!
Но семиклассники не согласны были стоять.
Наоборот — поскакали галопом по улице.
Надзиратель, слегка задыхаясь, поспешил следом.
Он прошел так близко от Гриши, что тот услышал резкий на морозе, знакомый запах духов.
Впереди кто-то из семиклассников взвизгнул дурашливым, явно измененным голосом:
— Тоже мне еще, Нат Пинкертон нашелся!
Другой глухо пробубнил, видно из-под шинели:
— Брось, Колька, не пересаливай!
— Коля, остановитесь, — сейчас же отозвался надзиратель ласковым тоном.
Реалисты дружно захохотали.
Но каково было положение Гриши.
Положение его было опасное.
В любую минуту Стрелецкий мог вернуться, не догнав семиклассников, — ну где ж ему догнать длинноногих?
Он и сам, видно, не рассчитывал на это, а преследовал виновных просто так, из упрямства или надеялся узнать кого-нибудь по походке, по голосу...
Может быть, фуражку кто обронит в азарте на мостовую.
Мало ли какая случайность может произойти.
Опытный был человек Виктор Аполлонович Стрелецкий.
Вот он и остановился: в глубоком снегу темнело круглое пятно — ну, так и есть, кто-то из семиклассников потерял фуражку!
Фуражка эта спасла Гришу.
Надзиратель возвращался назад, разглядывая свою находку.
Он так был занят этим, что опять не заметил Григория Шумова, приросшего к доскам забора (будь забор чуть пониже, Гриша давно бы перемахнул через него и — милое дело — отсиделся бы на огороде, в мягком сугробе).
Виктор Аполлонович остановился в пяти шагах, мурлыкая:
— Так, так...
головной убор установленного образца...
Сильно поношенный.
А вот тут на подкладочке мы найдем и буквы...
да, да.
Редкий юнец, будь он даже...
будь он даже поклонником господина Чернышевского...
редкий удержится, чтоб не увековечить своих инициалов.
Ну, это мы, однако, разглядим в иной обстановке.
Надзиратель любовно провел рукой по трофейной фуражке, погладил ее и, сунув под мышку, не спеша ушел.
Гриша переждал, пока скрип его шагов не замер окончательно, а потом пошел домой.
Семиклассники исчезли бесследно.
Он шагал один по ночному городу, и не страшны ему были ни хриплый лай сторожевых псов, ни безлюдье пустых улиц, ни возможные встречи с разбойниками, о которых так любила рассказывать курносая Настя, когда мадам Белковой не было дома.
Никого он теперь не боялся.
Даже сразиться ему хотелось сейчас с кем-нибудь — не на жизнь, а на смерть, чтоб показать свою отвагу.
Но показывать было некому и не на ком...
На улице — ни души.
Гриша уже прошел мимо магазина братьев Ямпольских, — окна магазина были наглухо закрыты ставнями из волнистого железа.
А вот и заведение Познанского...
Какая-то фигура осторожно отделилась от двери пивной и неслышно стала удаляться.
Да это Дзиконский!
— Стой!
— неистово завопил Гриша и бросился вслед за врагом.
И семиклассник Дзиконский бежал!
То ли потому он решил скрыться, что боялся огласки (скорей всего, не для похвальных дел оказался он ночью около пивной), то ли вопль Шумова на самом деле его испугал, но сын полицмейстера поскакал так резво, что куда там его догнать!
Ноги-то у него длинные...
Гриша, однако, не отчаивался, летел сам изо всех сил — долго, время от времени грозно крича:
— Стой!
Стой, Дзиконский!
Наконец крикнул:
— Трус!
И остановился.
Не было свидетелей его победы.
Остервенелые псы лаяли в подворотнях в ответ на его крики, да свистнул где-то далеко паровоз, видно маневровый.
Гриша постоял, отдышался малость и повернул домой.
15
На большой перемене к Стрелецкому подошел Витол и спросил вежливо:
— Разрешите вопрос?
И, словно по сигналу, вокруг сразу сгрудилась толпа старшеклассников.
Надзиратель, беспокойно оглядываясь, кинул Витолу:
— Ну-с?
— Говорят, что вы служили в сыскном отделении.
Глаза Виктора Апполлоновича сузились.
— А кто именно это говорит?
Витол стоял выпрямившись, руки по швам.
Карие его глаза на румяном лице смотрели весело.
— Если мой вопрос неуместен, прошу прощения.
Но: я слышал...
— Вот вы и скажите, от кого слышали.
— Если это предосудительно...
— Это более чем предосудительно!
— Голос Виктора Аполлоновича сорвался.
— Что именно предосудительно: служить в сыскном отделении или сказать об этом громко?
— А вам вообще не полагается говорить громко, — прошипел Виктор Аполлонович бледнея.
— Вам потише, потиш-ше надо быть, мой милый!
Думаете, вам все сойдет, как первому ученику?
С плохим баллом по повелению ученики перестают быть первыми, запомните-ка это!
Он быстро — на каблуках — повернулся к собравшимся за его спиной реалистам.
Кроме зрелых семиклассников, сюда успели прибежать ученики из других классов.
Прискакали и приготовишки во главе с Довгелло, Никаноркиным, Шумовым...
Их привлекло необычное многолюдье.
— Эт-то что?
Сборище?
— закричал надзиратель.
— А-а...
все понятно!
Вы их подговорили, своих достойных сообщников, господин Витол?
Подстрекательство!
И толпа отхлынула.
Чей-то молодой басок прогудел недовольно:
— Не то получилось...
— Не то?
Не то получилось?
— прошептал Стрелецкий.
Шея у него вытянулась, плечи поднялись; засунув руки в карманы, он хищно вглядывался в реалистов.
Но перед ним были уже одни только спины
— реалисты поспешно расходились во все стороны.
— Не то получилось, господин Витол!
— Виктор Аполлонович повернулся, но и Витола уже не было вблизи.
Ушли старшие, а за ними и малыши.
Перед надзирателем стоял лишь один Гриша Шумов — этот зазевался, конечно.
Он зазевался, и откровенное любопытство, написанное на его круглом лице с широко раскрытыми глазами, могло рассердить кого угодно, а не только Виктора Аполлоновича Стрелецкого.
Несколько долгих секунд надзиратель разглядывал Шумова.
Потом процедил сквозь зубы:
— А тебе что тут надо, голубчик?
Ступай-ка за мной!
Он зашагал по коридору с быстротой, для него необычной, даже полы его мундира развевались на ходу.
Григорий Шумов еле поспевал за ним.
Грише как будто нечего было опасаться.
Разве что надзиратель заметил все-таки его вчера ночью на Ново-Садовой?
Не может этого быть!
Если б он заметил, задержал бы Гришу на месте.
А может, схитрил?
Нарочно прошел мимо...
Все равно — не страшно теперь.
Гриша на улице не плясал, шинель себе на голову не напяливал, «пинкертон» не кричал.
А что попался он в поздний час — про то знает Федор Иванович.
Он защитит: Гриша был его гостем!
Между тем Виктор Аполлонович привел Шумова в знакомую уже комнату с коричневой дверью.
По-прежнему стоял здесь пыльный глобус на шкафу и орел с лысой головой, сгорбившись, хмуро глядел на вошедших желтыми глазами.
Надзиратель подошел к конторке, вынул истрепанную синюю тетрадку, осторожно поплевал себе на пальцы и начал листать страницы; углы их, порядком замусоленные, уже успели свернуться трубочками.
— Ну вот, голубчики, — бормотал Стрелецкий про себя, — вот она, книга вашего живота.
— И, повернувшись к Грише, сказал громко: — Здесь всё записано!
Всё!
Про тебя тоже, Шумов Григорий.
Виктор Аполлонович взял карандаш, пометил что-то в тетрадке.
— За тобой накопилось уже восемьдесят пять копеек.
Я бы мог подождать, конечно...
Но, к сожалению, сейчас не могу.
Деньги-то эти идут в пользу сирот.
А ты и не знал этого?
Наступает конец года, благотворительный комитет готовит отчет.
Понял?
Нет?
Ну, а что тебе платить полагается, это ты понял?
Что ты должен сейчас же, немедленно внести долг, это-то, я думаю, понятно!
Он откинул щегольские полы своего мундира, заложил руки за спину, прошелся по комнате.
Потом остановился перед Гришей:
— У тебя нет денег?
— Нету.
— «Нету»!
— Сейчас нету.
Я отдам, только не сейчас.
Надзиратель опять походил по комнате, подошел к окну, постоял отвернувшись.
Затем проговорил как бы в раздумье:
— В конце концов я мог бы и не получать с тебя этих денег.
Да, да...
Я мог бы просто внести их вместо тебя.
И я решил оказать тебе эту услугу...
— Он снова повернулся к Грише: — Это ведь услуга, не так ли?
Гриша молчал.
— Но с условием, голубчик: услуга за услугу!
Ты слышал, о чем говорил Витол?
Ну, сегодня, перед тем как подойти ко мне.
Слышал?
— Не слыхал.
— С кем он говорил, видел?
— Не видал.
— Не слыхал, не видал!
Однако ж ты был там все время, я сразу тебя заметил.
Ну хорошо, положим — ты ничего не слыхал и не видал.
Но слухом земля полнится.
Скажи, если бы тебе случайно удалось — ну, скажем, через своих друзей — узнать, с кем и что именно говорил сегодня Витол, ты ведь не скрыл бы этого от меня?
У Гриши сердце забилось медленно и гулко, кровь отхлынула у него от щек...
Стрелецкий, видно, заметил какую то перемену в его лице и заговорил поспешно:
— Пойми меня как следует, дружок.
В сущности, то, что я тебе предлагаю, обязан сделать каждый: и я, и ты, и любой.
Обязан!
Но я говорю не об обязанности, а об услуге.
Об у-слу-ге!
Гриша молчал, все еще не в силах понять до конца слов надзирателя.
И тот снова начал вкрадчиво:
— О, конечно, я говорю об услуге не для себя — зачем она мне нужна?
Нет, ты принес бы пользу учебному заведению, которое...
э-э...
воспитывает тебя.
— Не стану!
— вскрикнул Гриша диким, внезапно охрипшим голосом.
— Тише, ты!
Оказывается, ты так-таки ничего и не понял.
— Не стану!
— Потише, голубчик, потише!
Хорошо, бросим это.
Поговорим о другом: скажи, ты решил совсем не кланяться мне?
Я тебе уже делал замечание и предупреждал...
— Я отдам вам деньги!
— воскликнул Гриша в отчаянии.
— И не восемьдесят пять копеек, а целый рубль!
Надзиратель порозовел и кисло сморщился:
— Ах, милый, не о деньгах сейчас идет речь...
— Отдам!
Скоро!
— У тебя отец кто?
Сапожник?
Ах, садовник.
Трудно, трудно нам воспитывать таких, как ты.
Слушай внимательно: завтра же — слышишь: завтра!
— ты будешь записан в кондуит, если опять соизволишь не поклониться мне при встрече.
— Я надумал, где достать денег!
— О господи!
Да совсем же не о том идет речь.
Речь идет о нарушении школьных правил.
И о наказании, которое налагается за нарушение.
Ну, однако, мне надоело объяснятьтебе без конца вещи, которые ты сам должен был давно понять.
Ты уже не новичок!
Ступай!
Выйдя в коридор, Гриша задумался.
Что же это за сыскное отделение?
Почему Стрелецкий так обозлился на вопрос Витола?
И вот какая удача: навстречу Грише идет по коридору рослый семиклассник — он был вчера у Арямова.
По внешнему виду Гриша знал его и раньше.
Вид у семиклассника был необыкновенно ученый: чего стоило одно пенсне в черной оправе!
И черный же, широкий, как лента, шнурок спускался вниз с колечка оправы.
Такой человек многое должен знать.
И звали семиклассника звучно — Бронислав Грабчинский.
— Что значит слово «сыскное»?
— спросил его торопливо Гриша.
— И верно, что Стрелецкий служил там?
Семиклассник оглядел Гришу сквозь стекла пенсне с ног до головы:
— Э-э...
тебе, собственно, почему потребовалось заговорить об этом?
— Я просто так...
— Ты — простак, это я и сам вижу.
Потому ты и спрашиваешь о том, что понять тебе не дано.
Задавать вопросы без смысла — удел глупцов.
Сказав все это не спеша, внушительным басом, Бронислав Грабчинский удалился с гордо поднятой головой.
А Гриша еще раз познал всю меру презрения семиклассника к приготовишке.
В другое время он крикнул бы, отбежав, конечно, на надежное расстояние: «Зимние рамы надел на нос и воображаешь!» Можно бы и Никаноркина с Дерябиным подговорить крикнуть это чванному семикласснику втроем, хором.
Это всегда хорошо действует.
Семиклассники, несмотря на всю свою солидность, редко остаются равнодушными к подобнымнасмешкам; иногда они с яростными лицами пускаются ловить приготовишек — и всегда безуспешно.
Но теперь Григорию Шумову было не до того.
16
Гриша собрал все свои учебники, начиная с толстой хрестоматии Тихомирова и кончая тощим Евтушевским, и пошел с ними к известному всему городу Былинскому.
На невзрачной вывеске, приютившейся у самого вокзала, Былинский значился букинистом.
Он занимался главным образом перепродажей учебников, которые в трудную минуту своей жизни несли к нему школьники.
Кроме того, он подторговывал старыми ботинками, брюками и выпусками «Ната Пинкертона».
Но это уж был товар подсобный.
Гриша несмело толкнул обитую рваной мешковиной дверь.
В ответ раздался резкий лай подвешенного вверху колокольчика, и он очутился в магазине Былинского.
За прилавком, в едко пахнувшем полумраке, стоял человек в фетровой шляпе, в крахмальном высоком воротничке.
Он надменно протянул руку, не говоря ни слова взял Гришины учебники и подошел с ними к тусклому окну.
Луч солнца пробился сквозь покрытое многолетней пылью окно, и Гриша увидел, что шляпа букиниста была вся в пятнах, а из воротничка торчали истлевшие желтые нитки.
Зевнув, букинист повернулся и с молчаливой печалью стал разглядывать темный потолок.
Молчание продолжалось долго.
Гриша тревожно поглядел наверх: ничего там не было.
Даже самого потолка не было видно — так, что-то темное в паутине.
У Гриши сжалось сердце: не понравились его книжки Былинскому.
Потому и молчит.
Наконец он услышал пренебрежительное, брошенное куда-то в пространство:
— За все рубль восемьдесят.
И тотчас же пухлые веки приоткрылись, мутные глаза глянули пристально и настороженно.
— Ей-богу?
— радостно воскликнул Гриша.
— Что значит — ей-богу?
— Букинист пожал плечами.
— Вы сказали рубль восемьдесят!
Такая сумма Гришу вполне устраивала: рубль — Стрелецкому, два двугривенных — Никаноркину, остальное — Дерябину.
Нет, Дерябину он должен больше; ну, тогда Коля Никаноркин подождет уплаты...
— Я это сказал?
— Былинский опять пожал плечами.
— Ну да, вы сказали!
— Кончено.
Если я это сказал — значит, кончено.
Пусть это будет мой убыток.
Ваш адрес, молодой человек?
Букинист потянул с прилавка толстую книгу в потрепанном переплете и перелистал ее.
— А для чего адрес?
— Ой, неужели непонятно, зачем у людей спрашивают адрес?
Затем, чтобы знать, где они живут.
— А зачем вам это знать?
Букинист скорбно вздохнул:
— Бывает, господа гимназисты приносят продавать не свои книги.
— Я реалист.
— За господами реалистами водятся такие ж дела.
— У меня все учебники свои!
— Бывает, господа учащиеся считают, что это ихние учебники, а папаши с мамашами с ними не согласные.
Говоря все это грустным тоном, букинист тем временем уже перекладывал Гришины книги куда-то под прилавок.
— Погодите!
— воскликнул Гриша.
— Значит, вы мне сейчас не отдадите денег?
— Кто сказал?
— Вы же спрашиваете, где я живу!
— А почему вам не сказать?
— Я скажу!
Но деньги мне нужны сейчас!
— Вам они нужны?
— Голос Былинского зазвучал торжественно.
— Вы их получите!
И он взялся за карандаш — записывать.
Гриша сказал адрес Белковой, и пытка кончилась.
Он выскочил на улицу с целым богатством в кармане!
Как это он раньше не догадался?
Простое дело!
Все, кто побойчее, все так делают.
Будто без учебников нельзя жить на свете.
Не всегда-то они и нужны, а понадобятся, можно одолжить и у Довгелло и у Никаноркина.
Да хоть у того же Жмиля — соседское дело!
Жмиль хоть и гимназист, а учится тоже по Тихомирову да Евтушевскому.
Ну до чего ж все вышло удачно!
Теперь он свободный человек.
Теперь уж Стрелецкому не к чему будет придраться.
Только сейчас Гриша увидел, как светло вокруг.
Особенно это было заметно после темной лавки Былинского.
Уже второй день стоит оттепель, с крыш, с лазоревых, рубчатых, как козьи рога, сосулек падают, сверкая, звонкие капли.
Щедро светит солнце.
Пронизанная его лучами рыжая борода мужика, проехавшего на возу с сеном, вспыхнула на миг лисьим хвостом.
Гриша радостно засмеялся — и ласковому солнцу, и сену, пахнувшему так славно, и бородачу, который глядел добряком и умником, и юрким воробьям, хлопотавшим — совсем по-весеннему — вокруг большой лужи.
Ему со всеми хотелось поделиться своей радостью.
Но он не спешил.
Медленно шагая по деревянным мосткам, кое-где уже обсохшим под ветром и солнцем, добрался он на квартиру мадам Белковой.
Дома были только Лехович и Жмиль.
И занимались они делом: решали задачи.
Сергей ворчал:
— Да это ж пуделю понятно!
Серьезно: нынче в цирках пудели решают подобные задачи.
Грише стало жалко их обоих, бедных узников: в такой день сидят взаперти, за столом, покрытым дырявой клеенкой.
Мешать им, конечно, нельзя.
Но Гриша не удержался и молча показал издали Леховичу свой рубль — мелочь осталась в кармане.
Рубль был загляденье: новенький — и откуда только Былинский достал такой, — величиной чуть поменьше медали, что висела на груди училищного швейцара...
— Ну, чего тебе?
— спросил Лехевич и с досадой отодвинул задачник.
Он, видно, был сердит.
Со Жмилем позанимаешься — будешь сердитый.
С того времени, как Гриша услыхал, что Сергей — сын конторщика на лесной бирже и со Львом Сапегой в родстве не состоит, он успел узнать про него и еще кое-что: оказывается, Лехович известен был в городе как репетитор, «успешно исправляющий тупых и ленивых».
Прием для исправления ленивых был простой.
Сергей Лехович с самого начала уславливался со своим учеником: не приготовит тот урока — он ему задаст к следующему разу вдвое больше, приготовит — задаст вдвое меньше.
Выгода казалась столь очевидной, что самые заядлые лодыри через месяц начинали приносить в своих дневниках четверки.
Впервые этот прием сорвался на кротком Жмиле: безнадежное было дело!
Чтобы развеселить сердитого приятеля, Гриша сделал вид, что хочет сломать свой рубль.
Он знал, что за этим последует.
И действительно, Лехович не удержался, усмехнулся:
— Не ломай дурака!
Немудреную эту шутку пустил в публику знаменитый клоун Дуров, и она в один месяц обошла всю Россию.
Ну как же: можно было обругать дураком царя, изображенного на монете, — и не придерешься.
Говорили, впрочем, что за эту шутку полиция выслала Дурова из Одессы в двадцать четыре часа.
Лехович зевнул, потянулся.
Гриша продолжал смеяться, с удовольствием глядя на него.
Он радовался и своему освобождению от Стрелецкого, и шутке с рублем, и солнцу, которое победно пробивалось даже сюда, в эту унылую комнату.
— Чему радуешься?
— спросил у него Сергей, а Жмилю сурово приказал: — Поди на двор, погуляй с полчаса.
Жмиль проворно кинулся в переднюю — одеваться.
— Учебники сбыл!
— ликуя, объявил Гриша.
— Для Стрелецкого?
— догадался Сергей.
— Ага.
— Хорош!
— Давал черт грош, — ответил Гриша бойким присловьем, которое недавно услышал от Дерябина.
— Я ж тебе сказал, что у меня будут деньги...
— Папахен пришлет?
— не удержался Гриша и захохотал.
— Что ты ржешь, мой конь ретивый?
Видно было, что еще немного — и Сергей обидится.
Человек не врет уже недели три...
Не надо старое поминать.
И Гриша, чтобы не смеяться, стал рассказывать про вчерашний разговор со Стрелецким.
Рассказав все по порядку, спросил:
— Да скажи ты мне наконец, что такое «сыскное»?
Ты мне давеча говорил, когда на дамбе мы гуляли...
— Мерзавец!
— воскликнул Лехович побагровев.
— Нет, каков мерзавец «голубчик»-то наш!
Ты понял, на какое дело он тебя подбивал?
— Понял.
А что значит «сыскное»?
— Сыскное...
Там сыщики служат.
Потому и называется так.
Сыщики, или, короче говоря, шпики.
— Витол спросил его про сыскное, а он даже побледнел от злости, «голубчик»-то.
— Порядочные люди в сыскном не служат.
Это всем известно.
Потому он и рассердился.
— А знаешь, Витол...
погоди, как это?
... Сейчас вспомню.
Витол выразил Стрелецкому пуб-лично об-ще-ственное презрение.
— Семиклассники!
— уважительно, с легкой завистью проговорил Лехович.
— Тонный народ.
Под студентов работают.
«Публичное презрение»...
Ах ты черт, здорово!
Я уже слыхал про это, а быть там, когда Витол выразил презрение, не пришлось.
— На него пал жребий, — сказал Гриша, вспомнив вечер у Арямова.
Сергей посмотрел на него подозрительно:
— Где ты это прочел?
В какой книге?
Да, кстати: с кем, думаешь, был бы сейчас Овод, останься он в живых?
С лесными братьями!
Вот с кем!
Понял?
А ты: «Не любишь лесных братьев»!
И откуда взял только!
... — Да я ж думал, что ты сын помещика, знаешь, из тех Лех-Леховичей, что в родстве с князем Сапегой.
— Кусаешься?
Ну, бог с тобой.
Ох, и зол я на мерзавца «голубчика»!..
Погоди-ка!
Сергей схватил карандаш, склонился над столом.
Гриша, выжидая, взял с клеенки какую-то бумажку, стал разглядывать.
Это был набросок, новое художество Сергея.
Хоть и не сразу, но можно было узнать отца Гавриила, законоучителя.
Только какой же это рысак?
Это был какой то конь-работяга с неправдоподобной длинной гривой.
А сходство имелось, несомненно.
Гриша забеспокоился:
— Ты его рысаком нарисуешь. Стрелецкого?
Неправильно: на уроки он не выходит.
Он же не преподает ничего; у него, говорят, нет среднего образования.
Сергей только отмахнулся с досадой и продолжал орудовать цветными карандашами.
— А я тебе говорю: он в рысаки не годится.
Слышишь?
— снова сказал Гриша.
В дверь заглянул Жмиль.
Сергей закричал ему свирепо:
— Гуляй!
Гуляй, тебе говорят, на дворе!
Жмиль исчез.
Лехович молча трудился еще минут пятнадцать.
И наконец протянул Грише рисунок.
Нельзя было не засмеяться: на листке бумаги красовался козел...
И козел этот был — Виктор Аполлонович.
Даже туловище, даже ноги, хотя они и были с копытами, чем-то неуловимо напоминали надзирателя.
Казалось, вот-вот они начнут подрагивать щеголевато.
— Резонов говорит — у меня талант, — сказал Лехович, искоса следя за выражением Гришиного лица.
Да, рисунок был хорош.
Но что Стрелецкому до этого рисунка?
Он будет себе по-прежнему разгуливать в своем надушенном мундире, в жилете, ловко стягивающем круглый живот...
Лицо Виктора Аполлоновича, его улыбка, походка, даже узкие штаны со штрипками — ну все в нем было теперь ненавистно Грише.
— Ты что?
— насторожился Сергей.
— Ничего.
— Грише уже не хотелось больше смеяться.
— Не нравится рисунок?
— Ты здорово рисуешь.
Должно быть, у тебя и впрямь талант.
Только знаешь что?
Это похоже — кукиш в кармане показывать.
— Кукиш?
В кармане?
Ну нет, брат, не в кармане!
Мои карикатуры по всему городу гуляют.
В женской гимназии они побывали?
Побывали.
Верочку Головкину знаешь?
Ее отец воинский начальник.
Она ему показала моих «рысаков», так он, говорит, чуть не лопнул со смеху — он же толстый такой, — кричит: «Ой, не могу!
А ксендз-то, ксендз!
В попоне!
А Мухин, батюшки!»
Сергей воодушевился и начал так кричать, подражая воинскому начальнику, что крики пробудили любопытство маленького Жмиля.
В дверях появилось его пухлое лицо с широко раскрытым ртом.
— Тебе чего?
— закричал на него Лехович.
— Я уже погулял, — кротко ответил мальчик.
— Погулял?
Садись тогда, переписывай.
Вот это стихотворение.
Да, да, не ленись.
Помолчав, Гриша спросил Сергея вполголоса:
— А тебе не попадет за это?
— За что?
Кто узнает?
— Да вот...
как ее...
Верочка эта, знает же.
— Ну что ж.
Знает.
И не выдаст!
Из гимназисток никто не выдаст.
А уж про нашего брата и говорить нечего.
Ты выдашь?
Гриша даже не ответил на недостойный вопрос.
— А кому знать не надо, тот и не знает, — продолжал Сергей.
— Резонов знает?
— Ни в коем случае.
— А про талант он почему сказал?
— Он другие мои рисунки видел.
Я в прошлом месяце сосну нарисовал.
Позади сосны — солнце заходит.
Ну, вот ему понравилось.
Осенью, говорит, будут выставлены в гимнастическом зале лучшие картины учеников старших классов: он обещает допустить меня на выставку, если я нарисую что-нибудь путное.
Ну, я-то уж нарисую!
— закончил Лехович самоуверенно.
— Скоро на масло перейду.
— Куда, на что перейдешь?
Грише представилось коровье масло.
— На масляные краски.
Холст куплю, летом начну писать маслом.
17
Оттепель, как это часто бывает в Прибалтике, удержалась надолго.
Все так же падали с крыш лазоревые капли, и солнце светило, и издалека, из-за реки, прилетал вольный ветер — пахло свежестью, сосной, талым снегом.
Санный путь потемнел, лужи по обочинам разлились широко — в целые озера, — и в них отражался жемчужный свет высоких облаков.
Мир простой, ясный — и все-таки еще не понятый до конца — мир, полный веселых звучаний и запахов, мир смутно-радостных обещаний раскрывается перед человеком на одиннадцатом году его жизни.
Гриша шагал по солнечной стороне улицы, старательно обходя сверкающие лужи — калош у него не было, — и хотя вдали за голыми каштанами уже возникли стены училища, он по-прежнему чувствовал себя свободным, сильным, смелым.
Вот так, наверное, чувствуют себя люди, отведавшие волшебной воды из Железного ручья!
У ограды городского сада он догнал Колю Никаноркина и сказал ему о своих думах — о железной воде.
Тот подтвердил: верно, есть такая вода, ручей такой есть, — это где-то за Прейлями, там даже лечебницу собирались строить для этих...
как их...
для малокровных.
Экую глупость выдумал Никаноркин!
Разве о таком Железном ручье идет речь?
Но сегодня спорить не хотелось...
И Гриша заговорил об учителе чистописания Невинном.
Справедливым человеком он оказался: кто бы думал — поставил-таки Грише пятерку!
Раз заслужил, значит и получай.
Если б все учителя так делали!
А вот и сам Невинный всходит не спеша на ступеньки училищного крыльца; он в легком пальто с бархатным воротником, в фуражке с двойной кокардой.
А лицо серое, нездоровое...
Мальчики поздоровались с ним по «уставу»: взяв головные уборы за козырьки и приподняв их на расстояние, какое полагалось, — ни больше, ни меньше.
Арямову-то по-другому кланялись — от души!
Да и старику Голотскому, если не от всей души, то с охотой.
А вот поклониться Стрелецкому...
Нет, мимо — не хочется о нем и думать в такой пригожий день.
Ну, сегодня Гриша освободится — отдаст рубль.
Он подойдет к Виктору Аполлоновичу и скажет...
Нет, не хотелось думать об этом!
...В тот день на уроке арифметики случилось событие, из-за которого Гриша чуть было опять не забыл про свой столь удивительным способом разросшийся долг.
Все началось с квадратного Кобаса, который ни с того ни с сего принялся на перемене скакать по залитым солнцем партам.
Видно, человек по-своему хотел выразить радость: весна, скоро весна!
Дежурный Персиц умоляюще сложил руки, метнулся к порогу: не идет ли, на беду, учитель?
А пример Кобаса уже успел заразить других.
Никаноркин вскочил на заднюю парту и раздавил каблуком чернильницу.
Потом на всем скаку сшибся с крепышом Кобасом, и оба покатились на пол.
Буйство охватило весь класс.
Удерживались пока только всем известные тихони, но их было мало, да и они глядели на происходящее со скрытым восторгом.
Шумов, конечно, в подобных историях не оставался позади других.
Нет, он был впереди!
Он прыгнул с первой парты на Довгелло.
Вячеслав, спасаясь, помчался к дверям, и — дзыннь!
— окрашенное в молочный цвет стекло с жалобным звоном брызнуло на пол.
Это уже беда!
Все разом стихли, оторопев.
Не в стекле было дело: оно стоило всего пятнадцать копеек.
Дело было в очевидном для всех — а значит, и для Стрелецкого — нарушении дисциплины.
Разбитое стекло — это не пятнадцать копеек, это улика.
Начнут теперь допрашивать: кто выбил, как, почему?
Где виноватый?
Житейский опытный человек ответил бы на это: «Я нечаянно, споткнулся, ударил локтем, получите с меня, пожалуйста, пятнадцать копеек».
Нет, не было в приготовительном классе житейски опытных людей.
Там были мальчишки, жаждущие всяких событий и борьбы с опасностями.
Итак, беда.
«Кто виноват?» — спросит надзиратель.
И никто не скажет, кто виноват.
Разве что дежурный Персиц?
Нет, и дежурный Персиц не выдаст.
Да и неизвестно, кто виноват: Довгелло?
Шумов?
Или Кобас — он первый принялся очертя голову скакать по партам.
...Когда на пороге возник Стрелецкий, все уже сидели примерно и чинно на своих местах, тише, чем всегда.
С минуту Виктор Аполлонович оставался недвижим: одна нога в лаковом штиблете отставлена в сторону, правая рука повелительно простерта вперед.
Недавно Лехович сказал про любимую позу надзирателя: «Наполеон накануне сражения».
«Наполеон»!
Козел он теперь, а не Наполеон.
После минуты глубокого молчания Виктор Аполлонович воскликнул звучным баритоном:
— Кто?
Класс молчал.
— Кто разбил?
— И он указал своей белой рукой на осколки стекла.
Снова все промолчали.
— Дежурный!
Вперед шагнул бледный Самуил Персиц и замер трепеща.
— Кто разбил стекло?
— Я, Виктор Аполлонович...
я в это время был...
я не видел.
— Второй дежурный!
С четвертой парты поднялся Земмель.
Ну, этот даже среди латышей славился своим спокойствием и упрямством.
По проходам между партами словно вздох пронесся.
Уж Земмель-то не выдаст!
— Кто выбил стекло?
— Не видал.
— Так-с.
Не видал?
И не слыхал?
Земмель помолчал, как бы вспоминая.
Потом поглядел прямо в глаза Стрелецкому и проговорил рассудительно:
— Нет, как же.
Слыхал.
— Что же ты слыхал?
— Звон.
На пороге, рядом с Виктором Аполлоновичем, появился Голотский и сказал благодушно:
— Слышал звон, да не знаешь, откуда он?
Стрелецкий услужливо, с излишней торопливостью посторонился, пропустил инспектора вперед.
Потом прошептал ему что-то на ухо и исчез.
Через минуту явился Донат, осторожно замел в совок осколки стекла.
На этом как будто все могло и закончиться.
Голотский раскрыл классный журнал, разгладил его рукой, поднял к потолку выцветшие глаза: как бы поинтересней начать сегодня урок?
Он любил свой предмет; за это, вероятно, и ученики относились к нему уважительно — охотно прощали ему всякие насмешки и грубости.
Ребята своими еще не защищенными сердцами хорошо чувствуют, когда грубость обидна, а когда она сказана не со зла.
Вот и сейчас — все сидели тихо на уроке и не из страха перед инспектором, а так уж повелось: зачем сердить старика?
Но вдруг в тишине прокатился легкий гул.
Гриша увидел, что Довгелло торопливо перевязывает свою руку носовым платком.
И платок уже весь намок кровью.
— Молчи, молчи!
— предостерегающе шепнул Грише Никаноркин.
— Молчи!
А то Лаврентий заметит.
Вячеслав в это время уже спрятал перевязанную руку под парту.
Лаврентий Лаврентьевич ничего не заметил.
Он со вкусом откашлялся, потер свои руки с набухшими крупными жилами и начал:
— Итак, мы остановились в прошлый раз...
Но тут Довгелло слегка привстал со своего места, побледнел и, вскрикнув, повалился назад.
Испуганный Кобас подхватил его.
Гриша увидел бледное, мертвенное лицо Вячеслава, закрытые синими веками глаза, крикнул отчаянно: «Умирает!» — и кинулся к нему через весь класс.
Все вскочили, зашумели.
Голотский скомандовал непривычно зло:
— По местам!
Шумов — на место!
Кобас — сядь!
И сам подошел к Довгелло, приподнял зачем-то указательным пальцем веко у него на глазу и сказал тем же сердитым тоном:
— Обморок!
Потом распорядился:
— Никаноркин, живо беги вниз за доктором.
Он, должно быть, в канцелярии — сегодня его день.
Да не топай копытами, пучеглазый!
Никаноркин убежал, стараясь ступать на носки.
Инспектор постоял с минуту над Довгелло — у того голова беспомощно лежала на плече...
Голотский пробормотал:
— Да, глубокий обморок.
Встретившись взглядом с глазами Гриши, все еще полными ужаса, он добавил:
— Ну, вот ты, Шумов...
и еще кто?
Персиц!
Несите его вдвоем в коридор, к баку с водой.
Да тише вы!
Побрызгайте ему лицо из кружки, виски смочите...
И — тихо!
Слышите?
Шумов с Персицем осторожно подняли неподвижного Довгелло и на цыпочках понесли его к выходу из класса.
Голова Вячеслава никла, Гриша с болезненно сжавшимся сердцем подхватил ее — и тут же вздохнул с облегчением: шея была теплая.
Живой!
Вдвоем они усадили Вячеслава на табурет возле бака, Персиц взял кружку, и цепь, которой она была прикована к цинковому баку, загремела.
Голотский выглянул из класса, свирепо погрозил Персицу пальцем.
Он, видно, сильно беспокоился: как же, чуть не случился беспорядок на уроке — на его уроке!
Но Персицу с Шумовым было теперь не до инспектора.
Они принялись потихоньку брызгать водой на щеки Вячеслава.
Наконец Довгелло, не открывая глаз, проговорил далеким голосом, как во сне:
— Н-не надо...
я сейчас.
Неожиданно у самого бака появился Стрелецкий.
Прямо из-под земли вырос!
У него на каблуках были резиновые набойки...
Брезгливо, двумя пальцами, как будто перед ним было нечто омерзительное, он взялся за окровавленный платок Довгелло.
— Ах, вот что...
И быстро нырнул гладко причесанной головой к самым губам Довгелло:
— Чем порезал?
Стеклом?
Кто разбил стекло?
Ну, скоренько!
Скоренько скажи мне.
Персиц выронил кружку.
Гриша не отрываясь глядел на затылок Стрелецкого.
Какой белый, холеный, старательно подбритый затылок!
Надзирателю все равно, умрет Довгелло или нет;
даже умирающего он будет допрашивать о разбитом стекле!
Вячеслав прерывисто вздохнул.
— Ты ведь только что говорил: «Не надо».
Значит, можешь говорить?
Ну, скажи!
Быстренько, голубчик: кто разбил?
В это время со стороны лестничной площадки послышался скрип, топот и даже звон, будто в коридор с нижнего этажа вторглось немало народу...
Нет, это всего-навсего шел доктор.
И с ним — Никаноркин.
Но Коля Никаноркин шел беззвучно, еле касаясь половиц носками ботинок.
Шум подымал один доктор.
Краснощекий,чернобородый, веселый, он грузно топал ногами; высокие его сапоги скрипели, а на каблуках звенели шпоры: это был военный врач кавалерийского полка (в училище он приезжал только два раза в неделю), и вся эта воинская красота полагалась ему по уставу.
— Где больной?
Докторский бас звучал жизнерадостно.
На ходу он бодро вытирал белоснежным платком густую бороду.
Стрелецкого он бесцеремонно оттеснил плечом, украшенным узким серебряным погоном:
— Ну-ка, сударь, позвольте!
Надзиратель учтиво отступил на шаг и — увидал лицо Шумова!
Гриша стоял перед ним с горящими глазами, с крепко сжатыми кулаками, весь наклонившийся вперед, будто для прыжка.
Но тут Григория Шумова заслонил Никаноркин.
Он бестолково кинулся помогать доктору, толкнул крышку бака — та загремела на весь коридор, — толкнул в бок Гришу и прошипел свирепо:
— Вылететь из училища захотел?
Доктор оглянулся на них с веселым любопытством:
— Что это вы, молодой человек, шепчете?
Ах, помочь мне хотите!
Будьте любезны...
Стрелецкий хотел что-то сказать, но врач заторопился:
— Нет уж, позвольте, теперь командовать буду я.
Ну, вы, здоровые, несите больного!
В учительскую — там диван подходящий имеется...
Трое здоровых — Персиц, Шумов и Никаноркин — понесли на руках Довгелло.
А следом шли беззвучный Стрелецкий и за десятерых шумный доктор.
В учительской не было никого — все на занятиях.
Пока укладывали Вячеслава на диван, раскрывали форточки, чтобы проветрить комнату, сизую от застоявшегося табачного дыма, пока доктор, вынув золотые часы, считал пульс Довгелло, Гриша чувствовал на себе пристальный взгляд Стрелецкого.
— Ну, он же совсем молодцом!
— сказал доктор, выпустив худенькую руку Вячеслава из своих розовых и поросших густым черным волосом рук.
— Совсем молодцом.
Ну, скажи-ка, молодец, как все это произошло?
Стрелецкий шагнул поближе.
— Испугался крови, так было дело?
Порезал руку слегка — и в глазах потемнело?
Раньше у тебя бывало что-нибудь похожее?
— спросил доктор.
— Нет.
— Ты говори откровенно, не стесняйся.
Сердце у тебя работает неплохо, хорошее сердце.
Значит, нервы.
Вот мне и важно знать: курицу, например, когда режут — тебе дурно делается?
— Доктор обернулся к Стрелецкому: — Впечатлительный очень.
А сердце хорошее.
Надзиратель криво усмехнулся:
— Да, они у нас все впечатлительные.
Можно, я ему задам вопрос?
Где ты, дружок, порезал руку?
В классе, когда разбили стекло?
Доктор с тем же любопытством, с каким смотрел на Никаноркина, взглянул на Стрелецкого.
Потом снова на Довгелло.
Довгелло закрыл глаза.
— Ну, отвечай!
— Не видал.
— Не видал?
— воскликнул Стрелецкий и хищно подался к дивану.
У Гриши опять сами собой сжались кулаки.
Как ненавидел он в это время надзирателя!
— Я никогда не видал, как режут курицу, — сказал Вячеслав.
Доктор захохотал, потирая руки:
— Дипломат!
Впечатлительный дипломат, вот ты кто такой!
Ха-ха ха-ха!
Ну, дипломат, у тебя был легкий обморок, все прошло!
— Разрешите мне еще один вопрос, — проговорил Виктор Аполлонович.
— Не разрешу.
(Стрелецкий просительно, с изящной учтивостью поднял ладони.) Нет, не разрешу!
— вдруг закричал доктор багровея.
— Я врач и не разрешу допросов.
Вот ихтрое — здоровых, забирайте их себе и допрашивайте!
А больного никому не дам, я сам сейчас же отвезу его домой.
Ты, дипломат, где живешь?
Никаноркин восторженно улыбнулся: вот это был человек — доктор!
Стрелецкий бросил на него и Шумова загадочный взгляд:
— Ступайте за мной, голубчики!
И мягко зашагал из учительской.
Никаноркин тотчас же принялся шептать на ходу Шумову:
— Ты скажи, что это ему показалось, слышишь?
Ты кинулся помогать доктору, да я подскочил, помешал, вот как было дело, понял?
А кулаков ты не сжимал, понятно?
Персиц шел позади, слушая этот шепот с тревогой.
И ему, видно, стало невмоготу.
В коридоре он вдруг сказал надзирателю жалобным голосом:
— Мне надо на урок.
Я боюсь...
пропустить: у нас сейчас арифметика.
— И нам надо на урок!
— подхватил нахально Никаноркин.
— Мы тоже боимся.
У нас арифметика.
— Боитесь?
— спросил Стрелецкий, играя цепочкой часов, висевшей из его жилетного кармана.
— Это хорошо, что вы боитесь.
Ступайте пока что, голубчики.
Мы еще поговорим.
Да, по-го-во-рим!
Шумов, зайдешь ко мне после урока!
И Стрелецкий пошел бесшумными своими шагами в конец коридора.
Как-то все не удавалось в последнее время Виктору Аполлоновичу.
Ему, человеку столь опытному и даже по-своему одаренному в расследованиях всяких провинностей — в другом месте он давно бы выдвинулся, — вдруг ему перестали удаваться самые простые дела.
По фуражке, изрядно поношенной, которую он поднял морозной ночью, преследуя старшеклассников, не так уж трудно было разыскать ее владельца.
Правда, никаких букв на подкладке околыша не оказалось.
Редкий случай!
Обычно ученики обязательно вписывают туда либо начальные буквы имени своего и фамилии, либо полностью расписываютсяхимическим карандашом и делают это с любовью к делу, с завитушками, с росчерками...
А тут — ни следа...
Но это Виктора Аполлоновича не смутило.
Он начал розыск.
Во время уроков он медленно прошелся по безлюдной раздевалке.
Верхние крючки вешалок шестого и седьмого классов были все накрыты фуражками.
Надзиратель, впрочем, уже знал: в двух старших классах больных сегодня по журналам не значится.
Следовательно, пришел на уроки и собственник потерянной фуражки.
Наивная хитрость!
Будто неизвестно, что магазин Ямпольских — с отделением головных уборов — открывается рано утром, задолго до уроков!
Ну, так и есть: на вешалке седьмого класса среди поношенных фуражек висит совсем новенькая, с иголочки, даже герб не успел потускнеть.
А скажите, пожалуйста: зачем семикласснику покупать себе новый головной убор?
Не сегодня-завтра он студент; он уже мечтает о голубом околыше или о молоточках путейца, технолога.
Было даже особое франтовство у старшеклассников: чем заношеннее фуражка, тем больше шику — сразу видно, что подходит человеку пора расставаться с училищем.
Кому при этом придет в голову обзаводиться обновкой с надоевшими желтыми кантами?
И вот — пожалуйте: совсем новехонькая!
Надзиратель провел большим пальцем по гербу: на пальце осталось несколько золотистых пылинок.
Теперь оставались две задачи: установить, чья это фуражка, и второе — по ее владельцу выловить остальных безобразников.
А тогда уж посмотрим — Виктор Аполлонович тихо посмеялся, — посмотрим, кто с тройкой по поведению станет путейцем или технологом, хе-хе-хе!
Надо отдать справедливость Виктору Аполлоновичу: за такие расследования он брался совершенно бескорыстно, просто из любви к делу.
Бородатый швейцар, придав себе на всякий случай геройский вид, став «смирно», смотрел почтительно, как прохаживался вдоль вешалок господин надзиратель.
Но вот и звонок.
Конец занятий.
На лестницу хлынула привычная лавина говора, смеха, беготни.
Семиклассники, впрочем, шли с преувеличенной солидностью.
Солидно они и одевались — на виду у надзирателя, — не торопясь и независимо переговариваясь петушиными басками.
Выпуклые глаза Стрелецкого блеснули злорадно: новую фуражку надел небезызвестный Бронислав Грабчинский, рекордист по фигурному катанию на коньках и стойкий троечник по всем предметам, кроме поведения.
«Ну, теперь троечку выведем и по поведению для полноты картины», — подумал Стрелецкий, встретившись взором с Брониславом Грабчинским.
— Новую фуражечку купили?
— спросил надзиратель с преувеличенной ласковостью.
— Совершенно верно изволили заметить, — вежливо ответил Грабчинский.
— Старую потеряли?
Когда, вчера?!
Глаза Стрелецкого впились в лицо рекордиста по фигурному катанию.
Но лицо у того не дрогнуло:
— Да нет, Виктор Аполлонович, закапал случайно стеарином.
Да как густо!
Ну, неприлично было бы в такой фуражке по улице...
вы понимаете...
честь училища...
— Когда купили новую?
— Когда, когда...
— задумчиво протянул семиклассник, как бы вспоминая.
— Сегодня?!
У Ямпольских!
— воскликнул надзиратель.
— Да нет, что вы!
Недели две тому назад, не меньше!
Стрелецкий проговорил, отделяя каждый слог:
— У ме-ня на пальце остался след от герба вашей фуражки!
— Какая недобросовестность!
— Что?!
— Недобросовестная бронзировка герба, — проговорил с сожалением, как бы извиняясь за Ямпольских, семиклассник.
— След от герба только в том случае остается, если фуражка совсем новая!
Грабчинский с тем же видом сожаления пожал плечами:
— Я очень аккуратен.
Я никогда не берусь за герб руками.
Я берусь за козырек.
Вот герб и сохранил свою, правда крайне непрочную, бронзировку.
Надзиратель и ученик снова встретились взглядами.
Все было ясно.
Они понимали друг друга.
— Разговор не кончен, — предупредил Виктор Аполлонович и, круто повернувшись, ушел.
На следующий день надзиратель не пожалел времени — отправился во время уроков на квартиру к отцу Бронислава Грабчинского.
Отец, частный поверенный (были в ту пору такие адвокаты, второсортные, без высшего образования), принял Виктора Аполлоновича с польской любезностью, достал из буфета коньяк, а о фуражке сказал как бы мимоходом:
— А, да.
Сын мой, быдло этакое, проше пана, облил свою шапку чем-то...
Маслом гарным?
Нет, стеарином.
На них, на молодых, ну прямо горит все.
Глаза у адвоката были блеклые, непроницаемые.
«Врет!» — решил Стрелецкий.
— А старую фуражечку куда изволили спрятать?
— Ха!
Спрятать...
В тот же день мой Бронька сбыл ее старьевщику вместе с моими старыми брюками.
«Сговорились, успели!»
Надзиратель закусил губу:
— Не помните ли, какому?
— Какому старьевщику?
— Адвокат расставил руки, подумал; злой огонек вдруг мелькнул в его глазах: — Но, проше пана, я же не сыщик!
Я частный поверенный!
Да, вот так и сорвалось!
При одном воспоминании об этом Стрелецкий бледнел от злобы.
Не промахнулся ли он сам в чем-нибудь?
Нет!
Все было им продумано, как всегда.
Он ни в чем не промахнулся.
Страху в людях не стало, вот в чем все дело.
Раньше — всего год тому назад — этот же самый частный поверенный испугался бы, запутался, заврался...
И попался бы!
Начались бы извинения, мольбы...
А сейчас?
Ну, подождите, голубчики!
Вы еще хлебнете горя.
Теперь еще этот Шумов!
Разбой!
Кулаки вздумал сжимать.
Ну, я тебе сожму!
Я тебя согну!
И другой...
как его...
Никаноркин.
Он похитрей.
Поскрытней, половчей.
Но тоже, видите ли, «из народа».
Рот у Виктора Аполлоновича стал щучий, до того он крепко сжал губы.
Таким бы, как Шумов, Никаноркин, да мало ли их набилось в училище после пятого года, — им бы рогожиплести, дороги мостить, землю ковырять, так нет, «к свету», видите ли, стремятся!
Ну ничего, мы вас просветим.
Будут перемены — и скоро!
Слышно, приедет новое начальство в большом чине, с твердой рукой, верный слуга государев, — он порядок-то наведет, подтянет вожжи!
А это главное: подтянуть вожжи, вернуть людям страх!
Пока Виктор Аполлонович предавался этим думам, трое учеников приготовительного класса возвращались на урок арифметики.
Не очень-то они спешили.
Постояли у окна.
Интересно, чьи это сани у подъезда?
Разглядывая сани — парную упряжку, — Никаноркин не переставал шептать Шумову:
— Не сжимал ты кулаков, слышишь, чумовой?
Можешь меня назвать свидетелем, я видал, как было дело, слышь?
И Персица можешь назвать, он был с самого начала.
Верно, Самуил?
Самуил Персиц судорожно повел шеей и ответил:
— Верно.
Гриша молчал сердито.
Вспомнив про рубль, он сунул руку в карман: монета была на месте — лежала себе рядом с перочинным ножом, среди колких крошек сухого хлеба, неизвестно каким образом туда попавших.
18
Сразу же после урока Гриша пошел к комнатке с коричневой дверью.
По дороге он опять остановился у окна.
Не одного его привлек вид из окна.
Некоторые малыши даже на подоконник взобрались, чтобы лучше было видно.
На улице у самого крыльца стояла запряженная в маленькие сани пара сытых лошадок; на козлах сидел нестроевой сутулый солдат в шинели с синими погонами.
Так, значит,это сани доктора.
Чьи же еще?
Вот какой почет ждал Вячеслава Довгелло!
И действительно, скоро Гриша увидел, как доктор заботливо помог Вячеславу сойти с крыльца, сам усадил его в санки, сел рядом, застегнул меховую полость и крикнул что-то кучеру-солдату.
Солдат шевельнул вожжами, лошадки бойко взяли с места — рысью; широкие струи талой воды брызнули из-под полозьев, сверкнули на солнце.
Небо сияло, голые ветки каштанов казались вышитыми на голубом шелку.
Вольно дышалось сейчас там, за стенами училища!
Счастливый Довгелло!
Ей-богу, стоило малой потерей крови и легким обмороком заработать право прокатиться по всему городу на паре резвых военных коняг!
Гриша, во всяком случае, охотно поменялся бы с Довгелло своей судьбой.
Нет, не поменяешься!
Судьба ждала его неумолимо; Виктор Аполлонович уже появился возле коричневой двери и, обернувшись, устремил на Гришу нетерпеливый взгляд.
Со вздохом оторвался Гриша от окна и пошел вперед.
Вот и опять сутулый орел глядит на Григория Шумова желтыми неподвижными глазами; он как будто еще больше облысел за это время.
Или это солнце сегодня светит ярче?
Все изъяны в комнате Виктора Аполлоновича стали виднее.
За спиной Гриши что-то щелкнуло.
Ого, Стрелецкий замкнул дверь.
Значит, будет разговор!
Как ни странно, Гриша разговора этого ничуть не испугался.
Главное, рубль у него был налицо.
Сейчас он уплатит долг.
И Гриша сунул руки в карманы.
— Эт-то что?
— закричал Стрелецкий.
Еще не слышно было, чтобы он так кричал когда-нибудь.
— А это я достаю деньги.
И Гриша, вынув монету, положил ее на край конторки.
Надзиратель даже и не взглянул в ту сторону.
— Ну, голубчик, теперь мы поговорим!
— Разрешите вопрос, Виктор Аполлонович, — сказал Гриша и даже улыбнулся, радуясь своей смелости.
Помимо рубля, которым он расплатился сейчас, у него в дневнике — круглые пятерки.
И Стрелецкому он сегодня поклонился — свидетели найдутся.
А что он хотел кинутьсяна Виктора Аполлоновича, так ведь не кинулся же!
И никогда бы не кинулся, он в этом теперь был уверен.
— Разрешите вопрос.
— Какие еще там вопросы!
— Вот Витол сказал, что вы служили в сыскном отделении.
А я даже и не знаю толком, что это такое — сыскное?
Мне тут один объяснял, что там сыщики, или...
как они называются...
шпики...
— Молчать!!!
Виктор Аполлонович рывком сложил руки крест-накрест на груди с такой силой, что белые манжеты выскочили из рукавов.
Гриша с интересом поглядел на них: значит, оказывается, они не пришиты к рубашке?
Должно быть, пристегиваются на пуговках, пуговки-то и отскочили...
— Ты что ж, негодный, так глуп?!
— Нет, я не глуп.
А только я не знаю, что это такое — сыскное.
Шумов глядел спокойно.
В этом спокойствии было что-то сверхвозмутительное.
Глаза у надзирателя побелели, как у разозленного гусака.
— Ты что же, значит...
интересуешься этим учреждением?
— Интересуюсь.
— Это учреждение, существующее по воле государя императора!
Это страж порядка, если ты только можешь понять это безмозглой твоей головой...
мужичьей твоей башкой, да!
— Страж — это все равно, что сторож?
— спросил Гриша деревянным голосом.
— Т-ты смотри у меня, Шумов!
Уж я за тебя примусь, голубчик!
Как ты себя вел сегодня в коридоре?
— Когда?
— Полчаса тому назад!
Думаешь, я ничего не заметил?
Я все вижу, голубчик!
— Так мы ж там помогали Довгелло.
И я, и Персиц, и Никаноркин.
Мы хотели привести его в чувство.
— Как бы я тебя самого не привел в чувство!
Стрелецкий быстро зашагал по комнате.
— Вот время-то!
— заговорил он с озлоблением, как бы про себя.
— Вот время-то!
За отцами-разбойниками растут и дети-звереныши.
Но времена меняются!
Скоро опять наступит строгое время!
Да и пора, пора!
Вот ведь каких, — он остановился перед Шумовым, — вот каких обра-зо-вы-вать вздумали!
Как же, образуешь тебя!
Стань по-человечески!
Как стоишь?
Гриша с недоумением оглядел всего себя, стал ровнее.
А страха так и не было.
Хорошо бы еще чем-нибудь подогреть надзирателя.
— Там мне с рубля полагается сдача, — сказал он, снова принявшись разглядывать манжеты Стрелецкого, — так вы ее возьмите себе, ничего.
— Вон!!!
— заорал надзиратель таким голосом, какого и ожидать от него нельзя было.
Гриша с любопытством посмотрел в раскрытый рот Виктора Аполлоновича — в глубине рта что-то поблескивало, — с преувеличенным старанием шаркнул ногой, сам повернулключ в двери и вышел.
— Ну, и чего ты этим добился?
— сердито спросил Никаноркин, когда Гриша рассказал ему о своем разговоре со Стрелецким.
— Выгонят тебя из училища, вот и все.
— За что?
— Вот за это самое!
Не сейчас, так после...
уж найдут случай!
Таких, как ты, всегда выгоняют.
— Ты ж сказал: если я буду первым учеником — не тронут.
А у меня теперь все пятерки.
— По поведению ты свободно получишь тройку.
Думаешь, Стрелецкий простит тебя?
Никогда!
Вот увидишь.
И Гриша действительно увидел.
И довольно скоро.
Однажды Виктор Аполлонович, возникший бесшумно, как всегда, на пороге класса, окликнул его:
— Шумов!
К инспектору!
Гриша с упавшим сердцем — добра ждать было нечего — пошел за надзирателем в учительскую.
Народу там было на перемене много.
Гриша не знал, кому поклониться первому.
И на всякий случай поклонился Голотскому.
Голотский сидел у окна, дымил толстенной папиросой в янтарном мундштуке и, весело смеясь, разговаривал с учителем рисования Резоновым.
Виктор Аполлонович подвел Гришу к инспектору и сам остановился рядом.
Инспектор не сразу перестал смеяться, и у Гриши отлегло на сердце: ну, с Лаврентием Лаврентьевичем все обойдется.
И какой веселый он сегодня!
Гриша тоже улыбнулся —а на лице инспектора начала медленно проступать досада: сперва он нахмурился, потом покраснел слегка, и наконец сивые его глаза стали совсем грозными.
Даже на большой перемене не дадут человеку отдохнуть, покурить как следует, отвлечься!
Вот извольте, занимайтесь скучнейшим делом, распекайте этого пучеглазого.
— Ты чему радуешься?
— спросил он строго.
— Я не радуюсь, — ответил Гриша; улыбка с его лица и в самом деле исчезла.
Подошел маленький Мухин, сказал равнодушно:
— Поймали соколика, — и снова отошел.
За это короткое время Гриша успел собраться с мыслями.
Надо рассказать при всех, как было дело.
И тогда Стрелецкого не похвалят!
Он уже открыл рот, но инспектор перебил:
— Молчи!
Ишь, что придумал: мелом бросаться с лестницы.
Гриша растерянно замер с открытым ртом.
Какой мел?
Что-то речь зашла не о том...
Ошибка?
— Бросался мелом?!
— крикнул Голотский.
— Нет, не бросался.
— Значит, и врешь к тому ж!
Ты в Виктора Аполлоновича попал куском мела и не извинился.
Значит, дважды виноват.
А соврал — трижды виноват.
— Я не вру.
— Выходит, Виктору Аполлоновичу почудилось, что ли?
Нет, ты, братец, я вижу, лгать научился!
Стрелецкий осторожно кашлянул:
— Совершенно справедливо изволили заметить.
Это за ним водится.
Гришу будто ударили с размаху.
Не удержать мыслей, все плывет куда-то неуловимо...
И слов не подобрать...
— Ты что молчишь!
— закричал инспектор.
— Извинись сейчас же перед Виктором Аполлоновичем.
Ну, а за мел да за вранье придется отсидеть два часа без обеда.
— Нет!
— Что «нет»?
— Не извинюсь я перед ним.
Голотский даже встал со стула, разглядывая Шумова в упор.
— Да ты что, ополоумел?
Крита молчал.
— Не извинишься — запишем в кондуит.
Гриша поднял взгляд на Стрелецкого.
У того лицо было, как лицо.
Выпуклые глаза казались затянутыми легкой дымкой — задумчивые глаза.
Гриша повторил громко:
— Нет!
— Виктор Аполлонович, составьте кондуитную запись — построже — за скверное поведение.
И пусть отсидит четыре часа без обеда.
Разделите по два часа на день.
Достаточное наказание?
Стрелецкий помедлил...
Потом вздохнул:
— Что ж... пожалуй, пока что достаточное.
На лице Григория Шумова отразилось такое горестное смятение, что Голотский поглядел на него внимательно:
— Что, недоволен?
Ну, братец, сама себя раба бьет, что нечисто жнет.
Иди!
И он снова грузно уселся на стул, отвернулся.
Ему уже не до Гриши — у инспектора таких, как Шумов, четыреста человек.
Гриша не мог двинуться с места.
Тонкой трелью залился звонок.
Это, значит, Донат шагает по коридору из конца в конец с колокольчиком; он обязательно задержится на лестничной площадке, чтобы подмигнуть своему приятелю — длиннобородому швейцару.
Хорошо живется Донату!
Еще не замолк колокольчик, а ксендз Делюль первым схватил классный журнал и верткой своей походкой заспешил к выходу.
«Все еще ставит на него Дерябин или нет?» Гриша сам удивился своей нелепой мысли.
Разве об этом надо думать сейчас?
Уже и Мухин пошел к дверям.
А вот и Арямов, большой, добрый.
Ему бы рассказать обо всем!
Нет.
Ушел Арямов.
У Гриши перехватило горло.
Держись, Шумов!
Держись изо всех сил.
Слезу у тебя не выбьют!
Вот кряхтя поднялся и Голотский, увидел упрямое, несчастное Гришино лицо и сказал удивленно:
— Ты еще здесь?
Ступай на урок!
А после уроков отсидишь.
Посидишь, добрый молодец, да подумаешь, как на свете жить дурачинушке.
Он опять был в добром настроении, Лаврентий Лаврентьевич.
Не спеша пошел он к выходу под руку с Резоновым — высоким, красивым, кудри до плеч.
Живут на свете счастливые люди, смеются, шутят...
Уходя, Гриша в последний раз взглянул на Виктора Аполлоновича.
Глаза у того по-прежнему были безмятежные.
19
Не только Голотский — свой же брат учащийся не поверил Григорию Шумову!
Никаноркин не поверил:
— Ты в самом деле не бросался мелом?
— И не думал.
— Мне-то можешь сказать правду.
— Говорю: не бросался!
— Может, швырнул ненароком, да и забыл потом?
Гриша замолчал, до того рассердился.
— Не мог же он выдумать?
— продолжал неугомонный Никаноркин.
— Ты что надулся?
Я, что ли, виноват?
Запись в кондуит в приготовительном классе — дело редкое.
Это не то, что во втором или в третьем: там уже имеются — на виду у всех — «отпетые», «чудилы»; есть и «отчаянные» — не сегодня-завтра их исключат из училища.
А откуда «отпетым» взяться среди приготовишек?
На переменах около Гриши собиралась целая толпа.
Были и такие, что советовали ему «признаться» начальству, извиниться, — тогда, может, все кончится отсидкой, а в кондуит не запишут.
Кондуит — дело серьезное: раз запишут, два запишут, а там — тройка по поведению за четверть года.
Раз — тройка по поведению, два — тройка по поведению, а там, глядишь, и выгонят.
— Я бы на твоем месте признался, — сказал Персиц.
Вот!
Свои же не верят!
В отчаянии Гриша подстерег Голотского после уроков на крыльце училища и начал объяснять ему, «как было дело».
Голотский перебил:
— Так чего же ты хочешь?
Чтоб я поверил тебе, а не надзирателю?
Ты только подумай, какая чепуха лезет тебе в голову.
Тридцать пять лет учительствовал Лаврентий Лаврентьевич Голотский и за эти годы не разлюбил своего дела.
А значит, по-своему любил он и своих учеников, которых, правда, не уставал обзывать «дубинами», «лоботрясами», «пучеглазыми», «гололобыми» и другими кличками.
Клички эти не считались обидными: то ли привычны были, то ли тон у Голотского был не злой.
Долгую жизнь прожил человек, и, может быть, прочел он многое во взгляде Григория Шумова: похоже, что взгляд мальчишки не лгал.
Про себя Голотский иначе и не называл Виктора Аполлоновича, как словом «хлюст».
История «хлюста» случайно была ему известна.
Отец Виктора Аполлоновича был богатый петербургский барин.
Он долго и старательно проживал свое огромное состояние и в России и за границей — в Париже, в Ницце...
Ему было не до сына.
Сыну тоже было не до него, но жить он хотел непременно, как отец: рано начал кутить, дальше пятого класса кадетского корпуса не пошел и к тридцати годам оказался в уездном городе, на должности надзирателя в реальном училище: никакого наследства от отца не осталось.
Числилось за ним в прошлом какое-то некрасивое дело, но подробностей Лаврентий Лаврентьевич не знал и узнавать не хотел.
Знал только, что Стрелецкий под судом не был, — значит, и толковать не о чем, тем более что родня у «хлюста» по-прежнему оставалась богатой, многочисленной и влиятельной: такая родня может повредить кому захочет, в том числе и инспектору реального училища.
Еще за одно не любил «хлюста» Лаврентий Лаврентьевич: сам Голотский был сыном захолустного дьячка, и чин статского советника дался ему нелегко; тунеядцев он не любил...
Было время, когда — еще студентом — он и фамилию свою производил от слова «голота», то есть голытьба, беднота.
Да мало ли что приходило ему в голову во времена студенчества!
Давно было дело...
А теперь вот стоит перед ним у крыльца училища мальчишка в мешковатом «на вырост» сшитом пальто, с красными — без перчаток — руками и смотрит доверчивыми, широко раскрытыми глазами.
Чем ответить ему на это доверие?
Ничем не может откликнуться на зов правдивого мальчишеского сердца Лаврентий Лаврентьевич Голотский.
Кто он сам?
Чиновник министерства народного просвещения, маленький винтик в огромной машине...
И у него семья.
И у нею мечта: дослужиться до действительного статского советника, до «штатского генерала», а там и в отставку пора, на хорошую пенсию.
Может все это понять Григорий Шумов, глупый мальчишка с красными руками?
Нет!
Может он понять, что не Лаврентию Голотскому вводить свои правила в учебных заведениях Российской империи?
Нет, не может.
— Ты же никак не можешь понять, дурень, что я обязан — понимаешь, обязан — верить надзирателю!
Он должностное лицо.
«Должностное лицо»...
Значит, один, совсем один на свете Григорий Шумов!
Некому его защитить.
Некому его поддержать.
А день по-прежнему ясный.
И уже в полнеба разлился малиновый зимний закат.
Лужи затянуло тонким, в трещинах льдом.
Лед звенит под ногами, как стекляшки.
Под снежными шапками крыш — розовыми на свету и голубыми в тени — уже засветились там и сям окна...
Не радует больше красота просторного мира Гришу Шумова.
Куда он пойдет?
К кому он пойдет?
Не видно перед ним дорог...
Голотский уже ушел, гремя своими кожаными калошами (резиновых он не признавал) по тротуару.
...Один!
Ну нет, плохо еще знал своих товарищей Григорий Шумов.
Через день прискакал в приготовительный класс Петр Дерябин, крикнул:
— Держись, Гринька!
Петру было некогда, он убежал.
Но все-таки, как умел, он показал сочувствие Грише.
А Никаноркин?
А Никаноркин сказал:
— Не серчай.
Я вот что надумал: надо за дело браться сообща.
В одиночку ничего не выйдет.
Молчишь?
— А что говорить?
Ты мне не веришь.
Никто мне не верит.
Подошедший Довгелло сказал запинаясь:
— В-верим.
Я верю.
И опять вокруг Григория Шумова начала собираться толпа.
Он смотрел угрюмо и молчал — это как раз убедило всех больше, чем слова, которых от него, впрочем, требовали настойчиво.
— Чего молчишь?
Язык проглотил?
Рассудительный Земмель сказал медленно:
— В третьем классе все мычат, как козлы.
Они мычат, когда проходит Стрелецкий.
— Козлы блеют, а не мычат.
— Пусть будет — блеют.
— Ну, и что?
Земмель осторожно оглянулся:
— Ничего.
К концу дня Никаноркин услышал разговор двух пятиклассников.
Они шли по пятам за надзирателем и разговаривали между собой нарочито отчетливыми, неестественно высокими голосами:
— Ты каких животных больше всего любишь?
— Каких?
Да, пожалуй, лошадей.
— А козлов?
— Странный вопрос: за что их любить?
Стрелецкий быстро оглянулся: лица у пятиклассников были вполне невинные.
Никаноркин, вернувшись в свой класс, рассказал новость: Стрелецкий — козел!
Козел, а не «голубчик»!
Гриша знал: это пошел гулять из класса в класс рисунок Леховича.
Однако он решил молчать.
Но Никаноркин не молчал.
Он все подбегал на переменах то к Довгелло, то к Земмелю, шептался с ними, отправлялся деловито в первый класс и вел там какие-то переговоры с Дерябиным.
Одним ухом Гриша слышал:
— Перед уроком закона божия, когда Шумова не будет...
— Надо так сделать, чтоб он к Гришке никак не мог придраться.
— Дерябин говорил мне сегодня...
Никто еще не слышал...
Про Дерябина попозже, но услыхали все в тот же день.
Это он подбил первый класс заблеять хором, когда появится на пороге Стрелецкий.
Со смелыми он советовался.
Пугливых учил, как блеять, не разжимая губ, — тогда никто не узнает.
Да, наконец, всех же тридцать первоклассников не накажешь.
А уличить не смогут ни одного, если умеючи взяться за дело.
Плохо они, однако, знали Виктора Аполлоновича.
Он услышал из первого класса не подобающие учебному заведению звуки и, появившись внезапно, приказал, не теряя ни секунды:
— Дерябин, ко мне!
Дерябин вскочил.
В классе стало тихо.
— За мной, к инспектору.
Петра Дерябина испугать было нелегко.
А уж чтоб он показал свой страх перед классом — об этом и думать было нечего.
Петр вразвалку, независимо пошел за надзирателем.
А на пороге успел обернуться назад, подмигнуть: «Не робей, ребята».
Ребята, однако, на всякий случай затихли.
Не говоря ни слова, Стрелецкий отвел Дерябина к инспектору:
— Вот безобразник!
Я его голос сразу узнал.
— А что он сделал?
— Блеет, как козел.
И других, видно, к тому же подбивает.
У других голоса тоненькие, а уж его-то бас я сразу различил.
— Вырос с лес, а ума не вынес, — с осуждением сказал Голотский.
— Какой же бас!
— вскричал, возмутившись, Дерябин.
— Какой же бас!
Если уж хотите знать правду, Лаврентий Лаврентьевич, я делаю вот так.
— И он завел пронзительно-тонким голосом: — Бе-е-е!
Ну, какой же это бас?
— Баран!
— побагровел инспектор.
— Верно, у меня все как-то по-бараньи выходит.
Козлы — те блеют по-другому.
Но ничего, я еще подучусь...
— Молчать!
Дубина!
Ну, знаешь ли, нахальства я не потерплю.
Шалость прощу, но это не шалость.
— Да я ж шутейно, Лаврентий Лаврентьевич!
— Вот я тебе покажу «шутейно»!
— То есть шуточно!
«Шутейно» это у нас так казаки на Дону говорят.
Хитрый Дерябин знал слабость Голотского: инспектор любил казаков, неизвестно за что.
«Голота» ведь тоже казачье слово.
А от голоты — Голотский.
Тут, однако, инспектор не очень-то подобрел:
— Хоть ты и казак, а дурак!
— Он на весь класс дурно влияет, поимейте в виду, Лаврентий Лаврентьевич.
Я уж докладывал вам перед заседанием педагогического совета.
— А вот мы в следующий раз и поговорим о нем на совете.
Послушаем, что другие преподаватели о нем скажут.
— На круглых двойках учится.
— И не на круглых, — обиженно сказал Дерябин: — по русскому у меня тройка.
А бас вы не могли услышать, Виктор Аполлонович.
Какой же бас?!
— Останешься, дубина, после уроков на два часа!
— сказал инспектор.
— А потом мы подумаем, что с тобой сделать.
Возможно, что самую крутую меру применим, да-да, грудь-то не очень выпячивай!
Таким образом вышло, что Шумов и Дерябин отбывали наказание в один день, только в разных классах.
Ну, для опытного Дерябина это было пустяковое дело.
Он и не заметил, как отсидел два часа, тем более что верный ему Фриденфруг принес к исходу первого часа свежих булочек с кремом — он передал их в форточку.
Такие булочки славились на весь город, и пеклись они в кондитерской Фриденфруга-отца.
Подобные булочки сильно могут укрепить дух человека, когда возраст у него не так-то еще велик.
Трогательно было, что утеху эту доставил именно Фриденфруг, с которым Дерябин совсем недавно поступил беспощадно.
Они давно уже сидели вместе, на одной парте.
Подружились.
Фруг (так для краткости звали все Фриденфруга, хорошенького немчика с фарфоровым лицом) преклонялся перед Дерябиным, восхищался его силой, щупал его мускулы, приносил ему пирожные и бублики.
И это надоело!
Дерябину это опротивело.
А тут еще появился в училище Григорий Шумов.
Подумать только: среди приготовишек — и такой парень...
Упрямый, со смелым и верным сердцем, с крепкой рукой.
Вот какой друг нужен Петру Дерябину.
И Петр объявил Фругу, что он, мол, твердо решил остаться на второй год.
Для чего?
А чтоб встретиться в одном классе с Шумовым — и уже не расставаться с ним до самого выпуска.
А может, и до самой смерти!
Фруг побледнел.
Правда, по всему было видно, что Дерябину все равно не миновать сидеть в первом классе еще одну зиму — это, если по отметкам судить, — так что и жертва его для Шумова как будто не столь велика...
Но он промолчал.
Дерябин будто прочел его мысли и объявил сурово:
— А нашей с тобой дружбе конец.
Весь класс знал о разрыве между Фругом и Дерябиным.
А теперь Фруг стоял на карнизе окна и с риском для себя (узнало бы начальство — сидеть бы ему самому!) переправлял в форточку кулек с булками.
Дерябин кулек принял, гостинец разделил пополам, половину взял себе, а половину уложил обратно в кулек, потом, подумав немного, крикнул Фругу в форточку:
— Подожди!
И сел писать что-то.
Фруг старался разглядеть в окно, что делает Дерябин, но не мог.
Да и боялся, оглядывался по сторонам.
Дерябин сунул ему в форточку потощавший кулек:
— Отнесешь Шумову.
— Да он же на втором этаже сидит!
— Отнесешь Шумову!
— повелительно крикнул Дерябин.
— Что ж, я по водосточной трубе, что ли, полезу?
Дерябин снисходительно оглядел его щуплую фигуру:
— Где тебе — по водосточной трубе!
Передашь через Доната.
— Донат не возьмется.
— Не дашь гривенника — не возьмется, а дашь гривенник — возьмется.
Фруг помолчал, поежился и начал о другом.
— Слушай, перед последним уроком рисунок один передали из третьего класса во второй.
Там козел нарисован, ну не отличишь от Виктора Аполлоновича.
— Ты сам видал?
— Нет, слыхал.
— «Слыхал»!
А к нам в класс попадет этот рисунок?
— Не знаю.
Да, еще я узнал: сегодня гимназистки кричали Стрелецкому в окно: «Козел!» Он оглянулся.
Значит, уже знает, что он козел.
— Конечно, знает.
За это и сижу.
Переданный сторожем кулек удивил Гришу:
— Откуда?
От кого?
Принесший булки Донат ничего не сказал и пальцем погрозил, пугливо оглядываясь назад: молчи, мол.
Это, должно быть, Довгелло прислал.
Или Никаноркин.
Нет, скорее Довгелло.
Гриша развернул бумагу и увидел среди булок записку.
Крупными буквами было написано карандашом:
«Если хоть сто человек ринется на тебя, я стану на защиту!»
И внизу — помельче:
«Пусть все умрут за Г.
Шумова, а Г.
Шумов пусть умрет за всех».
А, Дерябин!
Он любит такие штуки.
Не он ли Гришину парту изрезал год тому назад?
Надо будет спросить.
Но откуда у Дерябина булки?
Есть не хотелось...
Гриша посидел-посидел и вдруг вспомнил: Петр ему сегодня таинственно сунул две тоненькие книжки в мягких обложках и шепнул: «Никому не показывай».
Почему нельзя показывать книжки?
Ну, раз нельзя их показывать, значит самое лучшее прочесть их сейчас.
Гриша вынул дерябинские книжки из ранца.
На обложках были рисунки, будто уже виденные где-то: человек в маске целится из черного револьвера в непонятную какую-то фигуру, одетую в белый балахон.
А, да это Нат Пинкертон!
Гриша уже слыхал про пинкертоновские выпуски (они шли под номерами) и видал их даже в магазине Ямпольских.
А читать не приходилось.
Он отложил булки и принялся за чтение.
Сперва было занятно.
Какой ловкий этот Нат Пинкертон!
Что бы ни случилось, он всегда вывернется.
А противника своего либо убьет, либо наденет на него наручники — это кандалы такие для рук.
Шло незаметно время.
Гриша листал страницу за страницей...
и у него постепенно появилось чувство, похожее на тошноту.
Дешевая, как клюквенный сок, кровь лилась повсюду, где появлялся этот Нат.
Повсюду убийцы, револьверы, пули...
Это переставало быть интересным.
И потом, ведь Нат был сыщиком, служил в сыскном отделении, как Виктор Аполлонович.
Гриша почувствовал к Пинкертону что-то вроде личной неприязни.
Он поглядел на обложку: там — в кружочке — был нарисован сам Нат, франт с рыбьими глазами.
Нет, после «Тараса Бульбы» не станешь читать такую ерунду...
Гриша уже успел прочесть и «Овода» («Тарас» лучше все-таки), и «Рассказы шута Балакирева», и «Осаду Троице-Сергиевской Лавры», и «Деяния Петра Первого», да мало ли еще какие книги он прочел...
Ему их давали и Довгелло, и Лехович, и Персиц.
Персиц до того начитался всяких книг, что сам начал их сочинять.
Жаль только, стихами пишет.
Ничего, складно.
Но только за такой книгой, как «Тарас Бульба», может человек забыть и про себя, и про свои невзгоды, и про все на свете!
Неловко, конечно, сказать Петру Дерябину, что «Приключения Ната Пинкертона» никуда не годятся...
А придется сказать.
...Булки под конец он все-таки съел.
Хорошие были булки!
20
Что могут сделать ученики приготовительного класса для защиты своего товарища?
Как выглядят Гришины друзья — будь их хоть тридцать человек — рядом с великолепным, облеченным властью Виктором Аполлоновичем?
Выглядят они стрижеными козявками, мелкотой.
Так, вероятно, думал и сам Виктор Аполлонович, когда, войдя в приготовительный класс, услышал негромкие, но уже знакомые и ненавистные его уху блеющие звуки.
Он воскликнул:
— Шумов!
Ему ответил хор голосов:
— Шумова нету!
— У него свободный урок!
— Сейчас будет закон божий!
— Шумов от закона освобожден!
Стрелецкий повелительно поднял руку.
Крики стихли.
Ах вот что: Шумов, как старовер, на уроки закона божия не остается.
Ну что ж, тогда...
— Никаноркин!
Никаноркин встал.
— Ты что сейчас делал?
— Повторял молитву.
Перед уроком.
Стрелецкий стоял, зло усмехаясь.
Он-то знал, какую молитву повторял Никаноркин.
Совсем недавно он отвел к инспектору Дерябина из первого класса вот за такую же самую молитву.
Ничего не поделаешь, придется переждать немного: не каждый же день водить в учительскую на расправу учеников за одну и ту же провинность.
Могут пойти разговоры.
Дразнят-то кого?
Кто козел?
Виктор Аполлонович уже как бы слышал голос зловредного Резонова: дескать, конечно, есть сходство, хотя бы и отдаленное...
детская наблюдательность...
и так далее, намеки язвительные и утонченно вежливые.
Но вот идет на урок и отец Гавриил, полный, неторопливый, величественный.
Надзирателю придется пока что уйти.
Но он вернется!
И он вернулся — перед уроком русского языка:
— Шумов!
Ты почему снова — слышишь, с н о в а!
— не поклонился мне?
... Как это «когда»?
Сегодня.
И тут произошло неожиданное.
Поднялся со своего места Земмель и сказал слишком отчетливо, с латышским оттенком выговаривая окончания слов:
— Он поклонился.
Я шел сзади и видел.
— А тебя об этом спрашивают?
— Нет.
Меня не спрашивают.
— Так зачем же ты суешься?
— Затем, чтобы сказать правду.
Стрелецкий беззвучно приблизился к Земмелю.
Тот стоял выпрямившись, выйдя — по правилам — на полшага в проход между партами.
Его широко расставленные глаза смотрели перед собой даже как будто сонно.
— Ты!
— повысил голос надзиратель.
— Ты такой любитель правды?!
— Да.
Я люблю правду.
В классе за спиной надзирателя кто-то проговорил вполголоса, медленно, восхищенно:
— Молодец, Земмель!
Стрелецкий круто повернулся на каблуках:
— Кто?
Кто это сказал?!
Молчание.
Значит, война!
Ему, Стрелецкому, объявили войну вот эти тараканы!
Ну, он справится...
Он скрутит вас, будьте спокойны, голубчики.
Прежде всего надо составить списочек.
И вот понемножку по этому списочку...
— Что вы сегодня такой бледный, Виктор Аполлонович?
Это вошел в класс Мухин, учитель русского языка; сейчас будет его урок.
— Нездоровится?
— Мухин бережно поправил рукой свои золотые кудри вокруг лысины.
По скамьям пробежали смешки.
Стрелецкий нашел в себе мужество под эти смешки галантно раскланяться перед Павлом Павловичем и поблагодарить его за внимание.
На ходу он обернулся и кинул на приготовишек взгляд.
Что это был за взгляд!
Никаноркин потом утверждал, что взгляд этот был направлен на Шумова; Персиц же ясно видел: глядел надзиратель на Земмеля.
Как бы то ни было, решили: Земмелю и Шумову пока что на переменах из класса не выходить, сидеть смирно.
А утром с Шумовым в училище будет ходить Никаноркин — они оба в одной стороне живут.
— Это зачем?
— закричал Гриша.
Ему и обидно было и где-то глубоко в сердце будто оттаивала льдинка: по-своему ребята заботились о нем.
— Затем, чтоб ты и в самом деле кланялся.
А то я тебя знаю!
— сказал Никаноркин.
— Я кланяюсь.
— Зазеваться можешь.
Не заметишь «голубчика», то есть «козла», я хотел сказать.
Тогда — новый кондуит.
— Почему это я зазеваюсь, а ты не зазеваешься?
— Потому.
Ребята, ей-богу не вру — он на облака может заглядеться.
Идет по улице, задрав голову, никого не видит.
— Выдумываешь!
— Один раз булочника Фриденфруга чуть с ног не сшиб.
Хорошо — булочник толстый, пудов на восемь, — устоял.
— Врешь!
— Устоял, но ругался долго.
По-немецки.
Я только половину и понял.
— Половину все-таки понял?
— засмеялся Персиц.
— Ты ж немецкого языка не знаешь.
— «Швейн», говорит.
Вот тебе и «не знаешь».
За шутками, за поддразниванием, подчас бесцеремонным, Гриша чувствовал поддержку товарищей.
Нет, не один он на свете...
И Земмель, и Никаноркин, и Довгелло — ну все за него — горой!
Нет, не все.
Вон на первой парте сидит Шебеко.
Он любил хвастать: его отец — тайный советник, «ваше превосходительство».
Ну, его отучили от этого!
Целые две недели всем классом дразнили: расшаркиваясь, кланялись ему в пояс, величали «присохводительством», делали вид, что не решаются играть с ним — робеют.
На третью неделю Шебеко такого издевательства не вынес, взмолился: «Ну, довольно, ребята!», — чуть не заплакал.
Его оставили в покое — самим надоело.
Теперь Шебеко глядит на Гришу не очень-то понятными глазами.
Завидует, что ли?
Или вот Арбузников, сын богатого купца.
Его привозят в училище на паре рысаков.
Он не хвастает, но сторонится таких, как Шумов или Никаноркин.
Ну и пусть сторонится, ему же хуже...
Скучно живет Арбузников, нет у него настоящих друзей.
А у Гриши они есть!
Пусть не весь класс, но половина — нет, больше половины — за него.
Может быть, верные друзья и не дадут Стрелецкому погубить его?
А Стрелецкий, видно, только об этом и думает: как бы погубить Григория Шумова.
Скоро, однако, события повернулись так, что надзирателю стало не до Григория Шумова.
Учитель рисования Резонов принес в учительскую целую кипу карикатур, которые ему вручила накануне начальница женской гимназии.
Вручая, она сказала с кислой усмешкой:
— Полюбуйтесь, чем занимаются ваши питомцы.
Карикатуры изображали кентавров — коней с человеческими лицами.
И лица эти возмутительным образом походили на известных городу педагогов реального училища.
Кроме кентавров, был еще нарисован козел в белом пикейном жилете — в нем без труда можно было узнать надзирателя Стрелецкого.
Ясно, что все это творчество было делом рукреалиста, хотя рисунки и были найдены классной дамой в одной из парт женской гимназии.
Виновница, Вера Головкина, вызванная к начальству, рыдала, но автора рисунковназвать отказалась.
И теперь Резонов, улыбаясь, раскладывал карикатуры на обширном столе в учительской.
Он, видно, не склонен был придавать всему этому серьезного значения; наоборот —находил забавным.
Но скоро ему пришлось изменить свое мнение.
Голотский, взяв один из рисунков, увидел изображение мясистого битюга со странно-знакомым лицом.
Он побагровел:
— Вас, кажется, это забавляет, молодой человек?
— прохрипел он, обращаясь к Резонову.
«Молодой человек» — это звучало в устах инспектора довольно зловеще.
— Ничуть.
— Резонов стер со своего лица усмешку.
— Ничуть!
Нет, смеха эти карикатуры в учительской не вызвали.
Педагоги рассматривали их по очереди, передавая друг другу.
Делюль, увидев на карикатуре рысака в пелеринке, зарделся нежно, как девушка.
Желающих смеяться не было.
Но просмотр рисунков продолжался долго.
Он был прерван начальническим окриком:
— Безобразие!
Над плечом Голотского склонился директор училища.
Это был нездоровый, страдавший одышкой лысый человек с отечным лицом.
Поговаривали о близкой его отставке.
Он редко поднимался на второй этаж из своего кабинета.
Не сразу разобравшись, что тут такое происходит, директор рассердился от этого еще больше:
— Возмутительно!
Он схватил со стола медный колокольчик и изо всех сил затряс им.
Учителя с опаской смотрели на его полураскрытый, чуть кривой рот: в прошлом году у директора был удар.
Теперь уж всем было ясно — и Резонову в том числе: история с рисунками так просто не кончится...
На звонок прибежал испуганный Донат.
— Господина Стрелецкого ко мне!
Немедленно!
...Началось расследование.
Неведомым путем чутье Виктора Аполлоновича безошибочно привело его к дверям третьего класса.
Автора карикатур он не нашел, но раскрыл тайно действующий тотализатор, без которого, в сущности, не было бы и возмутительных рисунков.
Рисунки же, как оказалось, обошли мужскую гимназию, коммерческое училище, побывали даже в семинарии.
И наконец попали в женскую гимназию, оттуда — в руки Резонова.
А Голотский вспомнил, как, ухмыляясь и подмигивая, говорил ему о каких-то рисунках-пасквилях воинский начальник Головкин, играя с ним в преферанс в клубе Благородного собрания...
Инспектор тогда не придал этому значения.
Между тем дело получило широкую огласку в городе.
Вольные уличные мальчишки при виде ксендза Делюля, которого они и раньше почему-то недолюбливали, кричали теперь по-жеребячьи: «И-го-го-го!» И лягали друг друга ногами в драных отцовых штиблетах.
...Директор подолгу запирался вдвоем со Стрелецким в своем кабинете.
Виновного (или виновных) решено было найти во что бы то ни стало.
21
Отец Петра Дерябина, донской казак, дослужился до офицерского звания — получил чин хорунжего еще во время русско-японской войны.
В Прибалтику он попал со своей сотней к тому времени, когда по латышскому краю уже промчались карательные эскадроны драгун, оставляя после себя угли пожарищ и следы крестьянской крови.
Казакам не пришлось запятнать себя позором, усмиряя бунтовавшие латышские и русские деревни.
Дело карателей втихомолку довершали банды немецких баронов.
И не одних баронов: в окрестностях Двины-Даугавы черной славой покрыла себя дочка пастора Рипке, которая в мужском костюме ездила верхом во главе палачей и сама секла нагайкой безоружных: стариков, детей, женщин.
На кончике нагайки был зашит кусок свинца: дочь пастора норовила стегнуть свою жертву по глазам.
«На память», — хохотала она, шпоря коня.
Отцу Дерябина посчастливилось: его часть недолго пробыла в казармах и скоро была откомандирована на Дон.
Однако за это короткое время вдовый и уже пожилой хорунжий Дерябин успел встретить в аптеке, в той самой, которая поразила Гришу сиянием своих грушевидных бутылей,панну Зосю.
Племянница аптекаря что-то уж очень быстро пленила бравого хорунжего.
Они поженились и уехали.
А вскоре после этого сын хорунжего, Петр Дерябин, оказался вдалеке от Дона — учеником реального училища и воспитанником сестры панны Зоси, старой девы, которая за умеренную плату согласилась беречь Петра и класть ему каждый день в ранец черствую булку.
Так вот почему не хотел Петр говорить про Дон; делать там ему было нечего, он и про отца не любил вспоминать, а про мачеху и подавно.
Отец прислал ему одно-единственное письмо, в котором еще раз путано доказывал, почему Петру лучше жить у тетки: хорунжий решил выйти в отставку, вернуться к себе на хутор; учить сына в Новочеркасске не рука — там нет ни души родной, а в Прибалтике, как-никак, тетка.
«Ее уважай, как меня, хоть она и полька».
Длинное было письмо, туманное; и затуманились глаза Дерябина, когда он долго-долго, чуть не целый день, сидел над отцовским письмом.
Скучал ли он вначале по дому, как Гриша?
Об этом он никому не говорил.
Э, да ему и некогда было скучать.
Он по горло был занят своими собственными делами, к учению имевшими отношение самое отдаленное.
После тотализатора, которому он отдал много душевных сил, он увлекся новым предприятием.
С некоторых пор магазины города стали наводняться книжками, отпечатанными на скверной бумаге, с грубо разрисованными обложками.
«Таинственное убийство», «Труп в корзине», «Преступление в церкви», «Голова казненного» — все эти книжонки, под номерами (выпуск N 28, выпуск N 29...), чередовались на прилавках еженедельно.
Не у всех школьников, прикоснувшихся к отраве этих изделий американского происхождения, хватало денег на покупку очередного выпуска.
И Петр Дерябин придумал комбинацию.
Он затеял широкий обмен новых выпусков на старые: один новый, только что вышедший из печати, на четыре старых.
В чем же была выгода?
Сам Петр по неделям удерживался от чтения выпусков Ната Пинкертона и Ника Картера.
Но были ведь и денежные ребята — тот же, скажем, Фруг...
или Персиц, или Шебеко, — они-то не жалели денег на покупку новинок.
А прочитав какое-нибудь «Преступление в склепе», они уже теряли к этому выпуску всякий интерес и ждалиновой отравы — свежих новостей о похождениях Пинкертона и его соперника Ника Картера.
Тогда перед этими богачами появлялся с таинственным лицом Дерябин и предлагал: последний выпуск, самый свежий, — за четыре старых, никому не нужных!
Потом он читал старые (для него-то они были новыми) выпуски, после чего сбывал их букинисту Былинскому по баснословно дешевой цене — по копейке за штуку.
А набрав таким путем пригоршню копеек, снова покупал новый выпуск.
И снова его менял.
Это была довольно сложная игра на человеческой несообразительности и на жадном интересе некоторых школьников к изобретенной американскими дельцами жалкой и подлой подделке под книги приключений.
Справедливость требует сказать, что мальчишки, уже знакомые с русской литературой или хотя бы с русскими сказками, быстро излечивались от своего увлечения; у них потом оставался только неприятный привкус от всех этих преступлений в склепе, будто от запаха протухшего мяса...
А девочки, те и вовсе не интересовались ни замысловатыми способами убийств, описанными в книжках Ната Пинкертона, ни утомительно однообразной ловкостью Ника Картера.
Дерябин же с его рано ожесточившимся сердцем и умом, далеким от подвигов Тараса Бульбы, увлекся пинкертоновщиной всерьез.
Это и послужило причиной его первой размолвки с Гришей Шумовым.
Размолвка началась с того дня, когда они, два узника, отбывшие по милости Виктора Аполлоновича двухчасовое заключение, возвращались вместе домой.
Возвращение это было особенное: то Гриша провожал Петра до дому, то Петр провожал его назад.
Жили они в разных концах города, и на такие проводы ушло немало времени.
Времени хватило и на то, чтобы условиться о верности друг другу до самой смерти, и на то, чтобы не поладить между собой, да еще как крепко!
Многое их сближало.
Судьба обоих оказывалась схожей во многом.
Оба жили вдалеке от родных.
Дерябину приходилось труднее, чем Грише: у него была мачеха.
Он рассказал о ней нехотя, скупо.
О злых мачехах Гриша знал только по сказкам; это не помешало ему (а может быть, и помогло) всем сердцем пожалеть Петра.
Но вот уж кому не нужно было жалости!
Дерябин подозрительно глянул в опечаленные Гришины глаза и круто повернул разговор совсем в другую сторону.
Прочитал ли Шумовте книжки, что он ему дал сегодня?
Два выпуска Пинкертона.
Не успел, конечно...
— Успел, — ответил Гриша и зябко повел плечами.
— Ну, и как — понравилось?
Я вижу, тебя мороз по коже подрал, как только вспомнил!
Я тебе еще одну книжицу дам — спать потом не будешь!
Жуткое дело!
Гриша промолчал.
Как ему быть?
Человек собирается из-за него на второй год остаться, со Стрелецким воюет — и уже пострадал за это...
Да и книжками этими наделил он Гришу с доброй душой.
Бескорыстно, по дружбе...
И теперь обругать эти самые книжки!
... А как их хвалить?
— Чего молчишь?
— воскликнул Дерябин и произнес раздельно: — «Ты затрепетал при одном воспоминании».
— Что это, — заинтересовался Гриша: — «затрепетал»?
— «Он затрепетал под упорным взглядом незнакомца»!
— Ах, ты из книжки...
— Нет, я про тебя.
Ты затрепетал на моих глазах.
Прямо съежился!
— Да мне холодно стало.
— Ты не виляй!
— закричал Дерябин краснея.
— Говори прямо!
Тебе не понравились книжки, что ли?!
— А ты не кричи, я не глухой.
— Не понравились?!
— Не понравились.
Дерябин был просто-таки оскорблен.
Он даже замолчал на некоторое время, подыскивая слова пообидней и забыв уже, как они с Гришей только что застенчиво и взволнованно толковали о дружбе до гроба.
— Эх, брат, — нашел он наконец обидные слова, — не дорос ты, значит, еще!
— «Не дорос»!
До Тараса Бульбы дорос, а до твоего Пинкертона не дорос?
— Тоже сказал: Тарас Бульба!
Да его по программе проходят.
Я уж сейчас не помню, в каком классе, — во втором, что ли.
— Ну и что ж!
Все равно это хорошая книга.
Я тебе знаешь что скажу?
Таких книг до сих пор не было и, наверное, больше не будет!
Я ее три раза подряд прочитал!
— А я не читал.
Буду я читать то, что по прорамме полагается, и когда еще — во втором классе!
Успеют мне забить голову этим.
Гриша открыл было рот, хотел спорить, но Дерябин не дал — уж это он умел, — принялся кричать без передышки:
— Не дорос!
Не дорос!
Самой сути не понял!
Твои нос курнос — не дорос!
Когда он наконец остановился передохнуть, Гриша успел все-таки вставить:
— Ты говоришь, «сути не понял».
А в чем там суть?
— В чем суть...
— Дерябин призадумался.
Он — удивительное дело — не мог сейчас и вспомнить толком, о чем, в сущности, шла речь в тех двух книжках, которые он передал Грише.
Сам он таких книжек прочитал уже несколько десятков, и прочитанное смешалось в его памяти в пестрый поток: бесчисленные убийцы, выстрелы, преследования, маски, синие скелеты, белые привидения...
Он не нашел ответа на Гришин вопрос и снова сказал убежденно:
— Не дорос!
Этот спор возобновлялся потом не раз.
Однажды Гриша не утерпел, поделился с Дерябиным:
— Я «Следопыта» прочел, сочинение Фенимора Купера.
Мне его Персиц дал...
— Далеко твоему Филимону Куперу до Ника Картера.
— Не Филимон, а Фенимор.
— А ты не учи меня!
— вспыхнул Дерябин сразу, так как вопрос о литературе с некоторых пор стал для него больным.
Хорош тоже товарищ: дал ему Довгелло книгу — и «таких не было еще»!
Дал другую этот зубрила Персиц — у Гришки даже глаза блестят...
А когда дал он, Петр Дерябин, от всего сердца и какие книжки, — не понравились...
— Знаешь, ты лучше не толкуй мне об этом!
— сказал он Грише хмуро.
И они перестали разговаривать о книгах.
Но размолвки продолжались.
Самая короткая и самая решительная ссора произошла в начале весны.
22
Весна!
Полноводная Двина-Даугава быстро, в несколько дней, угнала серые льдины к далекому морю...
И теперь в ее чистой синеве видны только облака, по-весеннему торопливые, по-весеннему светлые, с пронизанными солнцем жемчужными краями.
На старой вербе, у самого берега, уже пробились голубовато-серые лапки с серебристым отливом, цветом похожие на зимний беличий мех и такие же ласково-пушистые; кое-где они еще не успели скинуть клейких красновато-коричневых колпачков: это остатки лопнувших, по воле солнца, почек.
Но скоро они скинут их, потом серебристо-серый мех задымится желтой пыльцой, и чуть слышный медовый запах пронесется струями вдоль берега в еще студеном воздухе...
В дальнем овраге, на другом берегу реки, виден уцелевший пологий сугроб с подтаявшей слюдяной верхушкой и с синими, как небо, тенями по всему склону.
Вокруг сугроба ходят деловитые грачи, наклоняя голову, приглядываясь к земле одним глазом.
Черные их крылья поблескивают на солнце, как металлические.
И шумят, шумят ручьи на бегу к Даугаве.
Резвый и беспечный их звон издали похож на песню жаворонка: скоро и она польется ручьем с высокого неба!
Разве не забудешь тут и Стрелецкого, и кондуитную запись, и тошную скуку голых училищных стен, и оборванные обои в квартире мадам Белковой?
Тем более, что ты не один, а с тобой верный товарищ, Петр Дерябин.
Верный товарищ, стоя рядом, искоса приглядывался к Грише уже не одну минуту: он знал за Шумовым такой грех — надолго задумываться при виде какого-нибудь затейливого облака или даже самого обыкновенного грача, каких можно увидеть тысячи.
Нет, такое занятие не для Петра Дерябина; и он, отойдя к берегу, полез от нечего делать на старую вербу, не добрался до верхушки, сорвался, ободрал ладонь.
Посасывая ободранное место, он опять поглядел на Гришу; тот стоял, заинтересованно разглядывая торчавший из земли камень, уже нагретый, видно, солнцем.
На верхушке камня сидела зеленая, сверкающая, как изумруд, муха.
Она была большая, вполне взрослая, — откуда ж она взялась?
Должно быть, ухитрилась где-нибудь перезимовать, можетбыть в дупле той же вербы.
Муха, отогревшись, полетела, басовито гудя, над землей.
Так вот оно что: Григорию Шумову интересней муха, чем такой человек, как Петр Дерябин...
из которого сейчас течет кровь.
— Опять любоваться принялся?
— строго спросил он Гришу.
— И на что любуешься-то?
— А ты опять сердишься?
— мирно спросил Гриша, не отрывая глаз от улетевшей мухи: очертя голову она полетела через реку.
Глупая!
Не перелетит, утонет.
— Знаешь, после грачей скоро и скворцы появятся.
Вот увидишь.
Дерябин эти слова пропустил мимо ушей, и некоторое время стоял молча.
Молчание его было явно враждебным.
Наконец он сказал:
— Ну, мне так неинтересно.
Пойдем!
— Погоди минутку.
— А мне неинтересно стоять тут, вылупивши глаза.
Я лучше на Невский пойду.
Невским прозвали в городе улицу, которая шла от собора Александра Невского к дамбе; в ней и длины-то было всего два квартала.
Кроме приказчиков, молодых провизоров и щеголеватых гарнизонных писарей, там прогуливались по воскресеньям и в будние вечера ученики гимназии и реального училища.
Появлялись там и гимназистки: те шли всегда гурьбой — для смелости.
От своего многолюдья они и в самом деле набирались храбрости до того, что первые задирали реалистов.
А те, обычно такие бойкие, вдруг теряли всякую уверенность в себе, багровели и молча проходили мимо: подходящие ответы, иногда на редкость остроумные, прямо-таки блестящие ответы, приходили им в голову, когда смех задир-гимназисток звенел уже далеко.
Была, однако, какая-то прелесть во всем этом — да не для одного — двух чудаков, а для многих людей, которые, дойдя до конца коротенькой улицы, сразу же поворачивали назад.
Что касается Гриши, то он считал, что Невский — самое скучное место на земле, а такие прогулки взад-вперед — самое глупое занятие на свете.
Дерябин, ну, тот был другого мнения.
С некоторых пор он принялся приглаживать свои жесткие короткие волосы на косой пробор (без особого в том успеха) и носил теперь в кармане маленькое зеркальце в розовой бумажной рамке.
— Ну, что?
— недовольно проговорил Петр.
— Здесь остаешься торчать?
Тогда я один пойду на Невский!
И он в самом деле ушел!
Ну, уж этого делать не полагалось.
Можно поспорить.
Не поладить можно, поругаться.
Можно, наконец, подраться, раз уж есть из-за чего.
Но уходить одному, когда пришли вместе, — нет, это было не положено по всем законам, правда нигде и никем не написанным.
Да если уж на то пошло — брось жребий.
Ивняку кругом сколько хочешь, сломай две веточки, закрой ладонью; вытащишь длинную — оставаться обоим на реке, вытащишь короткую — идти в город.
Гриша даже не обернулся в сторону уходившего Дерябина.
А тот шел медленно, нога за ногу, останавливался: ему было не по себе.
У самой дамбы оглянулся: смотрит ли ему вслед Шумов.
Шумов не глядел.
Он глядел вдаль, на другой берег реки, на оттаявшие края оврага, на серьезных грачей, все еще прохаживавшихся озабоченно по влажной земле.
Но он их больше не видел: перед глазами висела легонькая туманная дымка — от обиды.
Что ж, в таком случае он останется один.
Но долго оставаться одному ему не пришлось.
На берегу показались вольные мальчишки, судя по всему — из приреченских.
Их было пятеро.
И все разного роста: один — побольше, с Гришу, другие — помельче.
Один — совсем маленький.
Они шли, тесно сгрудившись, сблизив головы: рассматривали что-то на ходу.
Только маленький бежал сбоку, ему не удавалось поглядеть.
Мальчишки подошли к камню-валуну, на котором полчаса тому назад сидела зеленая муха.
Посовещались.
Оглянулись раза два на Гришу.
Потом большой мальчишка сказал недовольно, громким голосом:
— А ну его!
Все равно, давай.
Должно быть, этот камень был им нужен.
В это время из-за старой вербы показалась девочка лет восьми или десяти, в большом, до колен, платке и в худых мужских штиблетах.
— Явилась!
— закричал один из мальчишек.
— Рыжая!
Девочка остановилась и заносчиво подняла голову:
— Что ж...
рыжая!
Я и не скрываю.
— Уйди, не мешай!
Ребята опять потолковали между собой, потом присели в кружок около камня, начали что-то мастерить.
Девочка сняла штиблеты и потихоньку шагнула босыми ногами от вербы поближе к камню.
Мальчишка — тот, что был постарше — крикнул с угрозой:
— С-час же уйди!
Девочка не тронулась с места.
Ребята, присев на корточки, разглядывали что-то.
Потом начали разматывать длинную веревку.
А чтобы Грише не было видно, сели к нему спинами, тесно — плечом к плечу.
Нужны они ему, подумаешь!
Он повернулся, поглядел на дамбу.
Дерябина не было.
Все-таки ушел, окончательно!
В это время на камне метнулось короткое желтое пламя, грохнул взрыв, и сквозь облако дыма, вырвавшегося будто из-под земли, пролетела вперед — прямо на Гришу — рыжая девочка.
Теперь и Гриша уже видел, что она рыжая: платок у нее с головы сбился, волосы растрепались.
Поравнявшись с остолбеневшим реалистом, девочка с разбегу остановилась, стала рядом с ним.
Надеялась на его защиту, что ли?
Но бояться уже было нечего.
Дым рассеялся, и видно стало, как врассыпную, уже далеко от злополучного камня, бежали мальчишки.
Все целые.
— Я вас давно выследила!
— звонко крикнула вслед им девочка.
— От меня не уйдете!
— Ры-ы-жая!
— донеслось издалека.
— Я и не скрываю, — прошептала она.
Платок у нее совсем сбился на плечи, и волосы тонким золотом, сияя на солнце, окружали ее порозовевшее от бега лицо.
— Что они там делали?
— спросил Гриша.
— Патроны взрывали.
Вон тот, что побольше, — братан мой, Васька.
Ух и отчаянный!
Он со стрельбища патроны унес, четыре штуки.
Пустые.
Потом они все впятером набивали патроны серой...
Я все знаю, от меня не уйдешь.
Серу со спичек настригли.
А сейчас вот взорвали.
Меня чуть не убило!
— воскликнула она и поглядела на Гришу.
Он увидел смелые глаза, какие-то особенные, янтарного цвета, с темными ободками вокруг зрачков.
А в руках у нее были уродливые штиблеты: не бросила их, оказывается, в минуту опасности.
Девочка поплясала озябшими ногами, потом разом нырнула ими в штиблеты.
— Простудишься, — сказал Гриша.
— Ну, вот еще!
Она уже не глядела больше на реалиста.
Не отрываясь она следила взглядом за уходившими по берегу мальчишками.
— Ты кто?
— спросил Гриша свысока.
— Нинка Таланова,
— ответила девочка не поворачиваясь.
— Объяснила!
— фыркнул он пренебрежительно.
Когда мальчишки скрылись из виду, девочка пробормотала:
«Все одно, от меня не уйдете»,
— и побежала прочь.
И на Гришу не оглянулась.
Он не раз приходил потом к этому месту.
Там снова были перемены.
Серые лапки на вербах уже покрылись желтой пыльцой, и пчелы гудели над ними.
Плоты плыли по широкой разлившейся реке.
А рыжей девочки не было видно.
Да разве она нужна Грише?
Станет еще он о ней думать!
Приходил он сюда один только потому, что Довгелло болел, с Дерябиным никак не сговоришься — тому гулять бы только по людным улицам, — а Никаноркин теперь был постоянно занят до позднего вечера; отец заваливал его работой, начиная со щепания лучин для самовара и кончая переписыванием каких-то торговых счетов.
Да и над заданными уроками Коля Никаноркин сидел куда больше Гриши, а чтоб оправдаться, твердил одно: «У меня способности средние»...
Это ему Голотский однажды сказал, он и поверил.
Оставался Лехович.
Но и тому было не до прогулок.
23
Приходил Лехович теперь домой поздно.
Директор приказал весь третий класс оставлять без обеда на два часа ежедневно — до тех пор, пока не будет выдан виновный и все его соучастники.
Виновным считался тот, кто нарисовал карикатуры, а что за «соучастники», про это Гриша не знал.
А еще был виноват весь третий класс в том, что в его стенах, как выяснилось, уже три месяца бесперебойно действовал тотализатор.
Дело было серьезное.
Кое-кто мог и вылететь из училища.
Лехович однажды сказал Грише, сверкая глазами:
— К директору вызывали!
— Тебя?
— Меня.
И всех других.
По очереди.
Поодиночке.
И завтра еще будут вызывать.
Не знаю, как другие, а я держался, как скала!
— Молчал?
— Скажешь тоже!
Буду я молчать!
«Не знаю», «не видал», «не слыхал» — другого ничего от меня не услышат.
Пытать будут — ничего не добьются.
Гриша поглядел на Леховича с уважением.
Ему представился пухлый директор с железными щипцами в руках: такие щипцы были нарисованы в книге «Под знаменем башмака» —ими в старые времена пытали немецких крестьян, восставших против своих баронов.
Ну, пытать-то Леховича, пожалуй, и не будут.
Да и директор в палачи явно не годился.
Но все ж таки: Сергей стоял, как скала!
В этом Гриша не сомневался.
— Я даже хотел сар-ка-сти-чески улыбнуться, — сказал Лехович.
— Что?
— Ну, значит — со злой насмешкой: кого, мол, надеетесь вы сломить?
«Как Овод», — отметил про себя Гриша и спросил:
— А что ж директор?
— Его-то под конец я и пожалел.
Он стал задыхаться, посинел — говорят, это у него не от злости. От болезни.
А вот Стрелецкий, тот...
— И Стрелецкий там был?
У директора?
— А как же.
Стоял рядом.
Он не сводил с меня своих змеиных глаз.
Лехович мог говорить об этом часами.
Глядя на него, можно было подумать, что тяжкое наказание, придуманное начальством для третьеклассников, неожиданно обернулосьдля них прямо-таки праздником.
Во всяком случае, жизнь у них пошла куда интересней, чем раньше.
Рассказов, разговоров одних сколько!
На третий класс было теперь обращено внимание всего реального училища.
Даже семиклассники — и те не могли скрыть своего интереса нарочито снисходительными улыбками.
Правда, у очень многих учеников третьего класса отметки пошли хуже: не все успевали готовить уроки как следует.
После двухчасовой отсидки (а после отсидки сколько времени уходило на жаркие беседы о том, кто и как ответил директору, Голотскому, надзирателю...) реалисты провожали друг друга и подолгу стояли потом у ворот — всегданаходилось что-нибудь не рассказанное до конца...
Да, отметки пошли хуже.
А между тем эта мера наказания — оставить без обеда — считалась в то время достижением педагогики.
Карцер был упразднен не так уж давно — в 1905 году.
От этого «достижения» педагогики ученики оставались голодными, часто наживали себе малокровие, учиться начинали хуже за недостатком времени, а поведение у самых тихих начинало почему-то становиться все громче...
— А знают у вас в классе, что это ты рисовал?
— спросил вдруг Гриша.
— Ну...
знает кое-кто.
Многие, должно быть, знают.
А раз многие, значит — все!
— засмеялся Лехович.
— Не выдадут?
— Что ты!
У нас, в третьем, знаешь какой народ!
И все ж таки Сергей задумался на минутку:
— Правда, двоих я знаю...
ненадежных.
Нет, сейчас еще одного вспомнил.
Значит, трое.
Да они не решатся выдать.
Побоятся.
Вся эта история, живо, конечно, интересовавшая Гришу, как и всякого реалиста, в общем мало его касалась.
И вдруг она неожиданно сыграла свою роль в его судьбе.
Стрелецкий про него забыл!
Ну, может, и не совсем забыл, но он так теперь занялся третьим классом, что ему, видно, стало не до Григория Шумова.
Почти все перемены надзиратель проводил с третьеклассниками: с ними же он сидел по два часа после уроков, то уговаривая их «сознаться», то угрожая...
Правда, при встрече с Гришей надзиратель по-прежнему глядел на него загадочно.
И это не сулило в будущем ничего доброго.
Но пока все обходилось благополучно, если не считать четверки по поведению, которая была проставлена в Гришином дневнике, — и это в конце года!
В аттестатах после четверки писалось в скобках буквами: «хорошо».
Но Гриша уже знал, что значит это «хорошо», когда дело касалось поведения.
С четверкой по поведению в аттестате не принимали ни в одно высшее учебное заведение.
Вот тебе и «хорошо»!
Ну, до аттестата Шумову далеко, можно было об этом и не думать долго.
Он и не думал.
По всем предметам (кроме поведения, которое тоже почему-то считалось предметом) у него были теперь круглые пятерки.
К самому концу года выяснилось: первым учеником стал Персиц.
Он и по поведению получил пятерку.
24
Весной дни полетели стремительно.
Утром Гриша просыпался с чувством радости: скоро он увидит своих!
Мать и отца.
И бабушку с Ефимкой.
О побеге он больше не думал.
Радость, просыпавшаяся вместе с ним рано утром, уже не покидала его оттаявшее сердце до самого вечера.
Весна переломилась: не стало дней, когда нет-нет, да и потянет с реки студеной прохладой.
Наступила весна в цвету, со щедрым солнцем, с первым, еще ласковым зноем и с первой городской пылью.
Перед училищем, через дорогу, на широколапых каштанах зажглись бело-розовые свечи.
Туда — в городской сад — реалистов теперь пускали на каждой перемене.
В конце перемены сторож Донат созывал их в классы; он выходил с ярко начищенным колокольчиком на крыльцо, щурился от солнца, и тогда вдруг видно становилось, какое у него доброе лицо.
Семиклассники (а они-то главным образом и заполняли все аллеи) смотрели, однако, на это лицо с ненавистью и остервенело захлопывали учебники: на носу экзамены, и, по установившимся обычаям, выпускники не расставались с книгами даже на переменах, хотя и понимали, что этим делу ничуть не поможешь.
Но обычай есть обычай — отступать от него не полагалось, и рослые реалисты ходили во время перемен, не отрывая глаз от раскрытых учебников.
Гриша сочувствовал им и еще больше радовался за себя; у них впереди — мучение, трудные и долгие экзамены, а он, свободный и счастливый, уедет на днях к своим!
Иногда кто-нибудь из старшеклассников с веселым отчаянием захлопывал учебник:
— Эх!
Перед смертью не надышишься!
И сразу же отовсюду неслись отклики:
— Тебе хорошо говорить, Грабчинский!
— Ты на тройках проедешь!
— Прокатишься лихо!
Это были намеки на неизменные тройки по всем предметам, которые были уделом Бронислава Грабчинского.
— А мне не в путейский подавать, — спокойно отвечал беспечный семиклассник.
— Тебя не только в путейский — тебя и в технологи не возьмут.
И в политехникум тоже.
Куда ж тогда?
В Коммерческий, что ли?
Говорят, есть такой — в Москве.
— Ну, зачем же в Коммерческий.
Я на юридический поступлю.
— А латынь!
В реальных училищах латинский язык не преподавался, а без знания его в университет не принимали.
Но это почему-то мало заботило Грабчинского:
— Буду адвокатом.
Может, на настоящих тройках кататься стану, на гнедых!
— Латынь!
— По настоящему Невскому в Питере прокачусь.
Адвокаты знаешь сколько зарабатывают?
Ого!
— Латынь!!!
Грабчинский сказал щурясь:
— Есть такой кудесник в нашем городе, по фамилии Зыбин.
Семинарист.
Он любого человека за одно лето натаскает по латыни.
Я уже беру у него уроки.
А в августе сдам экзамены при учебном округе.
Гриша, услыхав знакомую фамилию «Зыбин», подошел поближе к старшеклассникам.
Те вдруг понизили голос:
— Тише.
Витол идет...
— Да...
Не повезло бедняге.
— Ну, он-то не считает себя беднягой.
— С виду он гордый!
— А добился-таки Стрелецкий своего.
— Ну, и мы помогли тоже, надо прямо сказать.
— Ах, держите меня!
Какое самобичевание!
— Над этим не смеются, Дзиконский.
Четверку по поведению за одну дерзость в разговоре с надзирателем не ставят.
Слыхал, о чем говорили на педагогическом совете?
— О «демонстрации», которую он будто бы организовал?
Но я в ней не участвовал.
Значит, и бичевать мне себя не за что.
Дурацкая, между прочим, была выходка.
— Дурацкая.
Нам от этого не легче — тем, кто в ней участвовал.
— А вы бы не участвовали.
— Ну, не все ж воспитаны отцами-полицмейстерами.
Дзиконский побледнел, открыл как-то криво рот, но в это время подошел Витол.
Он был румяный и веселый, как всегда.
— Обсуждаете пути-дороги?
— спросил он дружелюбно.
— Да, да!
Вот Грабчинский, оказывается, избрал себе дорогу на юридический.
— Неплохо.
— А ты, Витол?
— Я — в учителя.
Наступило молчание.
Потом кто-то спросил:
— Куда?
В деревню?
— Конечно.
— В Прибалтику куда-нибудь?
— Нет.
В мордовскую деревню.
Семиклассники переглянулись.
Грабчинский заговорил горячо:
— Слушай, Витол, вот мы тут толковали...
Мы перед тобой виноваты.
Все мы...
кроме Дзиконекого, конечно.
Он с язвительной усмешкой поглядел в сторону сына полицмейстера.
Тот откликнулся, зло блеснув глазами-бусинками:
— Не одного Дзиконского!
Я далеко не один, имейте в виду, господин будущий «аблакат»!
— Не пойму, о чем идет речь, — спокойно сказал Витол.
— О нашей вине перед тобой, — снова заговорил Грабчинский.
— Когда мы собрались вокруг тебя — по уговору — и ты обличал Стрелецкого...
Витол смешливо сморщился:
— «Обличал»!
Быть тебе адвокатом, Бронислав!
— На тебя взвалили общую вину!
— Да вины-то и не было.
— Ну, все равно.
Тебя обвинили, что ты подговорил всех нас собраться демонстративно, а мы...
мы тебя не защитили.
— А что бы вы могли сделать?
— Ну, если бы мы все как один...
— Оставь...
«Все как один»!
Вот Дзиконский уже выбывает из «всех».
— Прежде всего я не был там!
Во время этой демонстрации.
— Положим, ты там был, — ответил Витол.
— Я тебя видел.
Да это не важно.
Ты, конечно, подошел случайно.
Но, кроме Дзиконского, — Витол оглянулся, — я мог бы назвать многих...
Несколько семиклассников, слушавших разговор, отошли в сторону с беззаботным видом, но довольно поспешно.
Витол засмеялся:
— Ну вот видите.
И осталось бы вас человек шесть.
Главным образом — из тех, что были у Арямова.
И все шестеро получили бы такой же волчий билет, как и я.
А Федору Ивановичу была бы неприятность.
Только и всего.
— Д-да...
Глупая вышла история, — проговорил Грабчинский.
— Глупая, — подтвердил Витол.
— Дело в том, что мы до самого выпуска так и остались несмышлеными.
А ведь есть люди, слыхал я, которые в нашем возрасте...
— ...руководили забастовками рабочих!
— выпалил кто-то из толпы собравшихся.
— Ти-хо, ти-хо, — с шутливой укоризной сказал Витол и повел бровью.
Дзиконский торопливо ушел.
— Ну, ничего, и мы станем взрослыми.
— Взрослыми свиньями, — сказал Грабчинский дрогнувшим голосом.
— Все-таки у меня такое чувство, что мы... предали тебя...
— Стой!
Довольно!
Стрелецкий идет.
Стрелецкого не было видно.
Но наступила пора расходиться — на крыльце появился Донат и затряс медным колокольчиком.
Гриша увидел Персица и догнал его.
— Что это такое «волчий билет»?
— спросил он второпях.
Персиц знал обо всем на свете.
Он объяснил коротко и толково: это аттестат, с которым человека никуда не примут: как волка, отовсюду будут гнать.
— А Витол собирается учителем ехать в деревенскую школу.
Оттуда его не выгонят?
У Персица и на это был ответ:
— Он покажет там свидетельство только за шесть классов.
Для народной школы этого хватит.
— За что ж все жалеют его?
Разве плохо быть учителем?
Персиц пожал плечами (наверное, хотел походить этим на взрослого, может быть на своего отца):
— Кому плохо, кому нет.
— Я бы пошел в учителя.
Персиц поглядел на него искоса, ничего не ответил.
А Гриша и в классе все еще думал: чего жалеть человека, который идет учителем в деревню?
Будет он там жить, как Шпаковский.
Разве плохая жизнь?
Он и Никаноркину сказал:
— Я бы пошел в учителя.
— Ты-то пошел бы, да тебя бы не взяли, — не задумываясь, ответил Никаноркин.
Дурень!
Не сейчас, конечно.
Но, как-никак, Гриша уже первоклассник.
А там — еще год...
И еще год...
Из шестого класса он уйдет в деревню — учителем.
Решено!
25
За зиму Гриша не один раз бывал на вокзале; видел паровозы, встречал и провожал поезда — местные и дальние, товарные и пассажирские.
Ну как же, теперь это был уже опытный горожанин: такой не растеряется ни перед начальником станции, ни перед кассиром железной дороги, даже билет купит куда надо, неошибется.
На это и рассчитывал Иван Шумов, когда писал сыну, что съездить за ним в город некому, да и обошлось бы это дорого, а пусть Гриша возьмет у Белковой денег на дорогу — ей послано, сколько надо.
И вот Григорий Шумов сидит в первый раз в жизни в вагоне железной дороги.
Вагон был бы просторный, если б не поперечные перегородки, разделявшие его.
К перегородкам были прилажены широкие гладкие лавки.
Стены вагона и лавки были желтые, апотолок — серый.
Пахло краской, железом, гарью.
Пока поезд стоял, Гриша, поминутно ощупывая в кармане железнодорожный билет, обошел все загородки.
Народу было немного.
Дремал притулившийся к стенке рослый латыш, крепко держа обеими руками укутанную рогожей пилу.
Две женщины лупили крутые яйца, жевали не торопясь и разговаривали таинственно, шепотком.
У окна сидел человек в картузе, в пиджаке из тонкого сукна и в забрызганных грязью высоких сапогах.
Гриша сел с другой стороны окна; человек в картузе поглядел на него скучными глазами и, зевнув, отвернулся.
В окно были видны только серые вокзальные сараи — пакгаузы, все одинаковые, одноэтажные, крытые железом.
Пока что веселого было мало.
Но вот возникла кругом какая-то суета, люди с гомоном стали наполнять вагон; с тоскливой угрозой крикнул впереди паровоз, и Гришу так тряхнуло, что он с испугом уцепился за лавку.
Колеса грузно застучали, сперва как будто вразнобой, потом все больше в лад: раз-два-три, раз-два-три...
За окном поплыли, то ныряя вниз, то плавно поднимаясь кверху, струны телеграфных проводов.
Крохотные коровы паслись на изумрудных полянах.
Стреноженная лошадь стояла у канавы, совсем игрушечная.
— Почему это конь такой маленький?
— спросил Гриша скучного человека в картузе.
Тот глянул в окно и нехотя ответил:
— Обыкновенный конь.
Прошел по вагону кондуктор — осанистый, усатый, с витыми жгутами на плечах вместо погон, с какой-то палочкой в лаковых ножнах у пояса.
Он пробил у всех пассажиров билеты коротенькими и светлыми, как серебро, щипцами.
Гриша хорошо знал, что ему надо слезать на четвертой станции, но на всякий случай решил спросить кондуктора, чтоб спокойней было.
И он действительно успокоился, когда кондуктор снисходительным густым басом подтвердил:
— Четвертая станция.
Теперь можно было беззаботно глядеть в окно.
На поляне не спеша закружились сосны, тоненькие, как восковые свечки, совсем как настоящие и все же будто нарисованные на картинке.
Вскоре они сгрудились толпой, пошел низкорослый бор и тут же кончился — поезд летел вперед, сотрясая землю и грозя кому-то паровозным ревом: «Берегись, сомну!»
Еще бы не смять, этакая сила!
Но почему ж все-таки провода то поднимаются к небу, то у каждого телеграфного столба сразу ныряют книзу?
А потом опять поднимаются.
Не повезло Грише на соседа.
Но все-таки делать нечего, надо спросить хоть у него.
— Почему это проволоки сперва ныряют вниз?
... вон, вон, глядите...
а теперь кверху пошли?
... — Какие это проволоки?
— За окном.
— Провода, что ли?
Это телеграф.
Телеграф не может нырять.
Пора бы вам понять это.
Он с осуждением оглядел Гришу, и тот уже больше ни о чем его не расспрашивал.
Вагон опять тряхнуло, под полом, у колес, что-то заскрежетало, — поезд остановился.
И в вагон вошел Лещов!
Гриша его сразу узнал.
Лещов взмахнул руками и закричал таким громким, радостным голосом, что сразу было видно — притворяется:
— Митрий Егорыч!
Куда, какими судьбами!
Гришин сосед чуть повел сонным взглядом и сказал коротко:
— По делам.
Лещов присел к нему на лавку бочком, засмеялся дробным смехом:
— Хе-хе, все яблоком займаетесь?
Садами?
— Садами.
— У нас хлеб отбиваете?
Митрий Егорыч отвернулся к окну, зевнул, помолчал.
Потом вдруг выпрямился и заговорил пронзительным, злым голосом:
— Мы спокон веков садами займаемся!
Ты вот — всячиной: и пенькой, и льном, и пухом-пером.
А теперь яблоками торговать взялся.
Кто ж у кого хлеб отбивает?
— Мелко плаваю, Митрий Егорыч.
Мелко плаваю, потому за все и хватаюсь.
Чтоб не утопнуть, — засмеялся скупщик тоненько.
Он вынул из кармана синий с белым горошком платок и принялся вытирать вспотевшее лицо.
Гриша хотел было сказать, что на мелком месте не тонут, да раздумал: Лещов сам про то знает, да притворяется.
И что будто рад он Митрию Егорычу — тоже притворяется.
От таких мыслей Грише стало так скучно, что он начал клевать носом, задремывать.
Не проспать бы четвертую станцию.
Разлепив глаза, он сказал Лещову:
— А я Гриша Шумов.
Он думал поразить прасола.
Но тот не удивился, скользнул равнодушным взглядом по Гришиной форме и проговорил:
— Ивана Иваныча сынок?
Образовываешься?
Ну, давай бог.
И опять повернулся к Митрию Егорычу.
Они вдвоем заговорили о чем то совершенно неинтересном — о ценах на яблоки в Питере, о стоимости фрахта (Гриша догадался, что речь шла о перевозке), — такие разговоры слушать было ни к чему.
Гриша опять принялся смотреть в окно.
За стеклом снова возникли сосны — теперь они были озарены закатным солнцем, стволы их казались кованными из красной меди.
...Уже под вечер поезд остановился на станции, где надо было сходить Грише.
Не прощаясь с Лещовым, он кинулся к выходу.
Перед ним был крохотный вокзал, окрашенный в желтый вагонный цвет, и не успел Гриша подойти к его дверям, как трижды пробил колокол и поезд ушел.
Куда ж идти?
У висевшего под крышей колокола стоял рослый сутулый жандарм с револьвером на оранжевом шнуре.
Носильщик в белом фартуке нес чемодан, и за ним спешила старушка с черной кружевной наколкой на голове.
По деревянному настилу перед вокзалом пробирался вперед бородатый старичок; он держал кнут в руках и с колючим любопытством разглядывал Гришу.
Гриша остановился в растерянности.
Старичок вдруг подошел к нему поближе, шутя козырнул и сказал знакомым голосом:
— Экипаж подан, ваше благородие!
— Винца!
— обрадовался Гриша.
— Откуда ты?
И почему ты с бородой?
— Ну, вот это непременный разговор — про бороду.
Не про то, как отец-мать живут, а какая у старого Винцы борода.
— Да, скажи, как они?
— Ничего.
В палаце проживают.
Непременно.
Ну, он все такой же балагур, милый Винца.
В палаце — значит, во дворце!
А что ж, и правда, Гриша слыхал, что у Шадурских — каменный дом с колоннами, со львами на воротах, значит в самом деле дворец.
— В самом деле?
Но Винца уже повернулся к нему спиной, на которой виднелась заплата из самодельного сукна, зашагал мимо колокола, жандарма, вывел Гришу на мощенную булыжником площадь и показал на понурую лошаденку, привязанную к чахлой, ободранной акации:
— Вот наш рысак.
Лошаденка была запряжена в простую крестьянскую телегу, щедро накрытую сеном: видно было, что это и подстилка для седока и корм для коня в дальней дороге.
К разгоревшимся щекам Гриши прильнул по-вечернему свежий ветер, донес запах травы, молодых листьев тополя и еще чего-то неуловимого, но знакомого, родного...
Даже от телеги пахло хорошо — дегтем, сеном, конским потом.
— Ты теперь у Шадурских, что ли, работаешь, Винца?
А как ты туда попал?
— радуясь всему вокруг, спросил Гриша.
— Твой папаша за меня похлопотал.
К себе взял.
Я теперь...
как это называется...
помощник главного садовника, вот оно как.
Когда телега с грохотом пересекла мощенную булыжником площадь и железные шины заскрипели по мягкому грунту, Гриша опять спросил:
— Ну, так расскажи, зачем тебе такая борода, Винца?
Ты с ней сразу старый какой стал!
Винца хитро поморгал, посмеялся себе под нос, не торопясь вытащил из кармана коротенькую трубку...
Ну, это дело теперь надолго.
Вот в черных руках Винцы появились два кремня, потом длинный трут...
— Винца!
— строптиво воскликнул Гриша.
Винца молча начал высекать искру.
Долго бил кремнем о кремень.
Наконец сжалился:
— Ладно.
Только сперва ты начинай.
Покажи, какой ты теперь образованный, какие науки узнал.
А тогда и я расскажу про себя.
Непременно.
И длинная дорога станет у нас короткой.
Он поймал высеченную искру на трут, принялся раздувать затлевший уголек.
Теперь скоро можно будет и закурить...
Глядя, как искусно старый Винца управляется с кремнями и трутом — и все это для того, чтобы не потратить денег на спички, — Гриша думал: а что бы такое рассказать Винце про себя?
Про учение?
Винца, должно быть, и не знает, что такое четверки, пятерки...
Если уж рассказывать про науку, так уж про самую лучшую!
Гриша и в самом деле почувствовал себя образованным.
Он начал рассказывать Винце про космографию.
Есть такая наука о звездах.
Пока он толковал — путано и восторженно — о космографии, Винца все похмыкивал и наконец перебил:
— Ну про звезды — это ладно.
А про землю там ничего не учат?
Гришу это не сбило, он с воодушевлением заговорил об Арямове, о самом ученом человеке в городе.
Но вдруг увидел: рассказ у него получается неинтересный.
По совести говоря, он об Арямове знал так же мало, как и о звездах.
Про что ж тогда рассказать Винце?
Надо ж показать, насколько он стал за эту зиму образованней!
Про арифметику сказать, про успехи в чистописании?
Нет, эти науки для хорошего разговора не годились.
И он, отчаявшись, начал рассказывать про Тараса Бульбу.
Винца слушал внимательно, цокал языком, переспрашивал:
— Остап, значит, старший сын?
Так, так.
Наконец Гриша уморился, охрип.
Он откинулся на вязанку сена, что лежала у него за спиной, и потребовал:
— Теперь ты!
— Про бороду?
— Ну, хоть про бороду.
— Борода у меня в тюрьме выросла.
Она меня спасла от каторги.
— Ты сидел в тюрьме?!
— Непременно.
— За что?
— Смотри, Грегор: я тебе говорю как Шумову.
Как сыну Ивана Шумова.
Как верному человеку.
— Я верный человек!
— с жаром воскликнул Гриша.
— Всех, кто поднялся против баронов Тизенгаузенов, — всех бросили в тюрьму.
Потом повели на суд.
Там был...
как это...
главный свидетель — Викентий, баронов холуй.
— Знаю я Викентия.
— Когда мужики палили усадьбу Тизентаузена, он сидел в хлеву у окошечка.
И все видел.
Всех запомнил!
А про меня сказал: «Этого старика там не было».
А я был там.
Был, чтоб черт вобрал всех баронов!
Только у меня тогда не выросла еще седая борода.
А ты помнишь, какой я был без бороды, бритый, с баками?
Ну, гусар, герой!
Гриша помнил Винцу с баками; на гусара он не походил, на героя еще меньше.
Но он сказал:
— Помню.
— Так вот: не узнал меня холуй!
А я мимо хлева, мимо Викентия протащил две вязки корья, — ты знаешь, как хорошо горит сосновая кора, сухая.
Ну, загорелась, как в день «лиго»!
Прямо праздник!
Винца помолчал и закончил:
— После праздника нас всех — в тюрьму.
— И ты не горевал, не жалел потом?
— Жалел.
Поздно спалили бароново имение — вот об Этом и жалел.
Надо было раньше.
Обычная шутливость вдруг оставила Винцу, он заговорил громко, сердито, мешая русскую речь с латышской.
Но Гриша его понимал.
— Надо было браться за это, когда рабочие в городе поднялись.
Не-ет, мы, видишь, всё думали...
Всё раздумывали!
Слушали: откуда гул идет?
— Значит, мужики виноваты?
— Виноватого найдут.
Когда время наступит.
Виноватый тот, из-за кого мы в темноте росли и жили...
Железная дорога забастовала — тут бы и взяться нам за дело, землю делить: войск-то, чтоб нас карать, не на чем было подвезти.
Нет, и тут мы всё прислушивались, куда дело повернет.
Ну ничего ясно не понимали.
Теперь-то поняли!
Теперь уж мужик не тот.
Бароны, правда, опять взяли власть над нами.
Ну, не знаю, надолго ль.
Не знаю!
Гриша, волнуясь, вставил:
— В городе тоже...
у моего товарища, у лучшего друга моего, черносотенцы отца убили!
— Одна банда: черная сотня, бароны, богачи...
Смотри, Грегор: вырастешь, всегда с народом будь!
— Буду!
Это вырвалось как клятва.
И Гриша задохнулся от волнения.
Винца говорил:
— А что, нет в городе таких листов, где б все по правде объясняли народу?
Попадали и нам раньше такие листы, а теперь не видать.
Гриша молчал, и Винца повторил:
— Слышь, не видал там этих листов?
Ну, таких, какие, помнишь, в «Затишье» были наклеены на сарае, на колодце.
Еще урядник тогда приезжал.
Ну, что ж ты молчишь?
... Спать захотел, уморился?
Не до сна было Грише.
«Буду!
Всегда буду с народом!»
Он собрался с силами, чтобы не дрожал голос, и ответил:
— Нет, не видал.
— И в городе, значит, задавили!
Задавили рабочий народ!
Ну, погоди, придет время.
Погоди!
— Винца, — спросил Гриша, — а не слыхал ты про Ивана-солдата?
Где он теперь?
— Слыхал.
Слыхал я про солдата: убежал из тюрьмы.
А теперь, говорят, он далеко, а где непременно, про то не скажу, не знаю.
— А Комлев?
— А Комлев в Питере работает!
— воскликнул Винда, будто удивляясь.
Потом добавил: — Ну, этот не пропадет.
В усадьбу Шадурских приехали уже ночью.
За темной листвой смутно белел дом с колоннами.
Но телега не поехала к дому, а свернула куда-то в сторону; влажные ветки не сильно ударили Гришу по лицу; обдали щеки росой; засветился впереди огонек, послышались голоса, и отцовы руки — Гриша узнал их и в темноте — схватили его.
Потом мать крепко прижала к себе стриженую Гришину голову, так крепко, что он чуть не задохнулся.
Его повели по дорожке, светлевшей среди деревьев, к огоньку, что теплился невдалеке.
Скрипнула дверь...
и голос отца сказал:
— Ну, вот ты и дома.
Знакомый запах обдал Гришу: пахло березовым веником, сухим продымленным деревом и немножко копотью, выветренной гарью.
Вот так «палац»!
Уцелевшая при перевозке лампа-молния — материнская забота — освещала черные бревенчатые стены.
Гриша пригляделся: да это баня!
От черных стен отделилась одетая в темное бабушка, ахнула:
— Да что ж это тебе лоб-то забрили?
Ай в солдаты отдали?
Гриша провел себя по круглой голове, а к нему навстречу уже шел маленький Ефимка, кудрявый, большеглазый...
на полдороге застеснялся, спрятался за бабушку.
Хорошо!
Все-таки хорошо!
Не надо Грише палацев!
26
Быстро пролетело лето.
А как сперва тянулось медленно!
Отец с Винцей по целым дням были на работе; сад был запущен, на яблонях торчали сухие сучья, ограда обвалилась...
Шадурские годами не жили в своем имении.
Вот и в этом году, слышно, отдыхают лето на теплых водах, за границей.
Иван Шумов не позволял сыну помогать себе: одежду испортит.
Сад начинался широкими каменными воротами.
На столбах у ворот лежали львы, видно очень старые: с их угрюмых морд облупилась известка и виден был красный мелкий кирпич.
Сад переходил в парк, яблони сменялись дубами, елями, березами; парк кончался густо заросшим оврагом, на дне которого звенел невидимый ручей.
В барский дом, в «палац», хоть там никто и не жил, Гришу не пускали.
И он шел — один — в парк, ложился на краю оврага, слушал звон ручья, пересвист иволги, деловитое туканье дятла.
Трава в парке, выросшая в тени, без солнца, без вольного ветра, была светлой и мягкой, как шелк.
По всему склону оврага росли ели.
И оттого, что нижние и верхние ряды их туго переплетались лапами, сливаясь в одну стену, казалось, что это деревья-великаны: корни их — на дне оврага, а верхушки уходят в самое небо.
Лежать бы да лежать на мягкой траве, бродить бы да бродить по зеленому раздолью!
... Нет, уже через несколько дней Гриша заскучал.
Ефимка — ему не компания.
Кудрявый, красивый, ясноглазый, он завороженно провожал Гришу глазами, когда тот проходил мимо.
Один раз осмелился он потрогать пальцем медную пряжку на Гришином поясе.
Гриша проходил мимо, бросая Ефимке на ходу покровительственное: «Как дела, орел?», — и забывал о нем.
Как-то раз услышал он разговор Ефимки с бабушкой:
— Баба, а я батин кто?
— Ты у бати соколик ясный.
— А у мамани?
— Колокольчик звонкий.
— А у тебе, баба?
— Ах ты, моя ягодка лесная!
— А Гришин?
— Гришин ты орёлик степной.
Ефимка засиял огромными глазами.
Гриша удивился, вглядевшись в него: таких пригожих среди Шумовых, должно быть, еще и не было.
Но люди в Гришином возрасте не интересуются малыми ребятами.
С Ефимкой ему делать было нечего.
И он опять уходил, слонялся по саду без дела, скучал.
Дни — ясные, солнечные дни — тянулись без толку, нестерпимо медленно.
Вот почему, услыхав однажды ребячьи голоса где-то на дне оврага, он живо спустился по косогору вниз.
Трое босых деревенских мальчишек — хорошего роста, не малолетки, — переговариваясь, старательно вытаскивали со дна ручья обточенные водой камешки, складывали их горкой.
Что-то они надумали: должно быть, запруду решили строить.
— Что вы тут делаете?
— крикнул Гриша.
Увидав его, они выронили камешки, опустили руки.
Никто из них не ответил на вопрос.
— Не понимаете по-русски, что ли?
— И Гриша повторил вопрос по-латышски.
Мальчики переглянулись и несмело улыбнулись.
— Ну, чего молчите?
— Гриша шагнул ближе к ним: — Языки проглотили, что ли?
Ребята стояли молча и подталкивали друг друга локтями.
Потом вдруг кинулись бежать.
На другой стороне оврага росла внизу бузина — она затрещала под локтями и босыми ногами мальчишек.
Потом все стихло: видно, ребята уже поднялись в ельник.
Гриша перепрыгнул через ручей, потрогал вытащенные из воды — видно, недавно — камешки: они были еще мокрые, длинные зеленые нити водорослей опутывали их; пахло тиной.
Ему стало еще скучней.
Не строить же одному запруду.
И домой идти не хотелось.
Он стал подниматься по крутому склону оврага — в ту сторону, куда убежали мальчишки.
Густой ельник не хотел пускать его наверх.
Гриша нагибался под упрямыми ветками, упирался плечом в смолистую кору, полз дальше.
Но зато, когда выбрался он на самый край оврага, какой простор открылся перед ним!
Зеленая рожь струилась атласными волнами под ласковым ветром.
Темнели кудрявой листвой вдаль уходящие полоски клевера.
И совсем близко чуть слышно звенел своими сережками незрелый еще овес.
А по дороге, вьющейся среди этого простора, летели, подымая пыль, мальчишки, удравшие от Гриши.
Они бежали, оглядывались назад и, увидев на опушке ельника Гришу, припустили еще прытче.
Вот кому хорошо живется на свете!
Совсем недавно Гриша сам был такой.
Когда он вернулся домой, мать зорко оглядела его и сказала с укором:
— Это как же тебя угораздило?
Все плечо в смоле вымазал.
Гриша взглянул на свое плечо: маленькое пятнышко, отчистится.
Но после обеда мать неумолимо приказала:
— Снимай, кавалер, форму.
И дала ему ситцевую рубаху и старые, залатанные на коленках штаны.
Э, да Грише только этого и надо!
Он с охотой надел привычное деревенское платье и, босой, легкий — будто на два пуда убавился, — вышел из «палаца»-бани на волю.
За баней сидели на бревне отец с Винцей — пообедали, а теперь отдыхали.
— Батя, мне скучно, — пожаловался Гриша: — нигде людей нет.
Что это за место такое?
Даже сами Шадурские не хотят сюда ехать, дом стоит пустой.
— Разжаловали тебя?
— спросил, усмехаясь, отец.
— Не жалко было форму сымать?
— Нет, не жалко.
— Шадурские сюда не приедут, — проговорил Винца: — они важные.
Сейчас живут на теплых водах.
— Тизенгаузен разве не был важный?
А он все ж таки жил у себя в имении.
— Нет, Шадурский будет поважней.
Что Тизенгаузен перед ним?
Тьфу!
А Шадурский, он... как это... штанмейстерего величества!
Он царю штаны по утрам надевает — вот какой чин.
Самый важный!
— Ты смеешься!
— Чего смеяться?
Над этим нельзя смеяться.
До чего ж приятно было ступать по траве босыми ступнями, натруженными за зиму в тесных ботинках!
Гриша почувствовал себя легким, как птица.
Взмахнешь руками пошире да половчей — и полетишь...
Он побежал, не касаясь земли пятками, по дорожке, потом мимо поваленной ограды, мимо брюзгливых облупленных львов, и снова открылось перед ним зеленое поле.
Только с одного края этого поля торчали унылые какие-то пни, и крапива с репейником буйно росли среди них.
Гриша свернул в другую сторону, дорог теперь перед ним много, выбирай любую.
Через минуту он добрался до проселочной дороги; она была покрыта горячей бархатной пылью.
Разминая ее ногами, он пошел шагом.
И вдруг увидел давешних мальчишек.
Они возвращались, видно, назад после своего бегства.
Чтоб их не испугать снова, Гриша остановился и начал ковырять большим пальцем босой ноги пыль на дороге, будто искал что-то.
Но мальчишки и не собирались бежать.
Когда они поравнялись с Гришей, один из них сказал серьезно, как взрослый:
— Здорово.
— Здорово, — ответил Гриша.
— Почему ж это вы удрали от меня?
Мальчишки все засмеялись разом.
И один — черный, как цыган, с синими белками глаз — сказал:
— Мы думали, ты барин.
— Ну, и что ж?
— Мы с барами не водимся.
— Кто с барином поговорит, тому, глядишь, и нагорит, — сказал другой мальчишка, с выгоревшей на солнце белесой головой.
Он, видно, повторил услышанное от взрослых.
— Складно, — похвалил его Гриша.
— У него дед сказочник.
Он в деда пошел, — проговорил парнишка, похожий на цыгана.
— Как тебя зовут?
— спросил Гриша.
— Елизар Козлов.
А тебя я знаю теперь, как кличут: Шумов Григорий.
Ты сын Ивана Ивановича.
— Откуда ты узнал?
— Да мы давно слыхали, что к Ивану Ивановичу приедет парнишка из города, ученик.
Ну, мы думали — маленький.
А как давеча увидели тебя в овраге, не поймем вначале: ктотакой?
Больно ты велик ростом.
— А откуда вы сами?
Почему батю моего знаете?
— Да мы кругом всех знаем, — ухмыльнулся Елизар.
— А сами мы из деревни, Аудри называется.
— Деревня-то русская?
Отчего ж название такое?
— Соседями живем: половина деревни латыши, половина — русские.
А название такое потому, что тут вся сторона — латышская.
Гриша удивился: что русские деревни были по соседству с латышскими, это он знал, но, чтоб в одной деревне проживали рядом и русские и латыши, про это он слышал в первый раз.
— Приходи к нам завтра!
— предложил вдруг Елизар.
— Завтра у нас толока.
27
...Толока?
Вот что такое толока.
В мае (чаще всего — в конце мая) деревня в один день вывозит весь скопившийся за год навоз на поля, отдыхавшие под паром.
Лошади были не в каждом дворе, а в Аудри они и вообще-то были наперечет.
И вот, по обычаю, аудринцы раз в году работали артелью, вскладчину: кто давал коня, кто телегу с работником, кто только работников — это те, у кого лошади не было.
Хозяйки готовились к толоке загодя.
В одном дворе варили пиво, в другом готовили обед, в третьем блины ставили.
И артельная работа — толока — обращалась в праздник: веселые парни и подростки вскачь, с песнями гнали порожние телеги к хлевам — ко всем по очереди.
Груженые возыдвигались тоже не шагом, а рысью; украшенные разноцветными лентами кони словно заражались удалью возниц.
Хозяева их, конечно, смотрели на такую удаль со скрытой тревогой, но ничего не поделаешь: обычай.
Латышская и русская речь слышалась вперемешку; иногда, стоя на пустой телеге, мчались с поля в обнимку бритый латыш и бородач-старовер, оба уже навеселе от домашнего горького, круто заправленного хмелем пива.
Гриша пришел в Аудри еще по холодку, ранним утром, а его новый знакомец, Елизар, уже гнал на телеге по деревне, лихо размахивая концом вязанных из цветной шерсти праздничных вожжей.
Он увидел Гришу, крикнул на всем ходу:
— Садись!
И нарочно хлестнул коня, чтоб промчаться мимо Гриши, — тот же все равно не сумеет вскочить.
А потом уж Елизар остановится, позволит ему сесть.
Но Григорий Шумов вырос в деревне — он и не подумал садиться с размаху: так и под колеса угодишь.
Он с минуту бежал изо всех сил рядом с телегой, а потом, поравнявшись скоростью с рысью коня, ловко вскочил на передок, стал рядом с Елизаром.
В гриву коня были вплетены красные и зеленые ленты; ветер шумел в ушах.
Ну, все было прямо как на свадьбе!
Только просторная крестьянская телега — вся в коровьем навозе.
Да что за беда!
Вечером предстоит новое удовольствие: все будут обливать друг друга водой.
Отмоются.
Девушки заранее приготовили ведра у колодцев.
Всегда выходило так, что они ловчей окатывали водой кончивших работу парней.
Да так и полагалось: парни измазались, их рубахи теперь все равно стирать — вода этому делу только поможет; а девушки работали по дому, угощали приехавших с поля стаканом пива, пирогом, крупеней, а одевались в этот день нарядно, — не обливать же новую кофту из ведра!
Надо совесть иметь.
И парни делали вид, что промахиваются, лили воду мимо, а то — для смеху — и прямо на себя: все равно, дескать, я мокрый.
Под деревьями стояли накрытые чистыми рушниками столы с квасом, нарезанными ломтями черного хлеба, простоквашей.
В этот день угощения хватало всем.
К вечеру весь навоз из деревни был вывезен.
Коровы, удивленно мыча, входили в чистые, пустые хлева.
Гриша бегал по улице уже весь мокрый, гонялся за обидчиком Елизаром; тот ухитрялся, ловко отскочив в сторону, облить еще раз его с головы до ног.
Они оба даже пива успели хлебнуть.
Гриша отпил из кружки немного: невкусно — горько, как полынь.
— Это от хмеля, — объяснил ему Елизар.
Латышский конец деревни весь был — со двора во двор — украшен высоченными жердями, увитыми хмелем.
Хмель так разросся, что жерди эти казались издали зелеными колоннами.
Хмелем были оплетены и дворовые ограды из ивняка.
В русском конце деревни плетни стояли голые: староверы пива не варили.
Уже вызвездило, когда Гриша бегом, чтоб не озябнуть в непросохшей одежде, вернулся к усадьбе графов Шадурских.
А уходить было жалко: позади звенели по всей деревне Аудри хоровые песни.
Никто дома не заругался на него, измазанного, мокрого.
Всем же понятно, и матери тоже: обычай!
Обычай надо исполнять.
А ситцевую рубаху со штанами нетрудно и постирать.
— Батя, а почему в других местах такого обычая нету?
— Кой-где есть.
— В «Затишье» не было.
Винца вмешался:
— И в усадьбе Шадурских нету.
— Почему?
Весело на толоке...
— «Почему»!
Потому что в конюшне у Шадурских коней хватит.
— Ну, и что ж?
На этих конях — да сразу бы в поле!
С песнями!
— Вот непременно и видно, что в училище тебе толковали больше про звезды.
Да еще про эту...
про арифметику.
А про землю мало.
На земле так: где много бедняков, у которых коней нету, там без толоки не обойтись.
Там надо...
как это...
— Сообща. Артельно, — ответил Иван Шумов.
— Ну вот: непременно артельно.
— А почему тогда и другую работу нельзя делать артельно?
Веселей было б.
Винца вдруг захохотал, закашлялся.
Потом вытер заслезившиеся глаза:
— Э, полайдны!
Ты, брат, далеко забираешься!
Неслышно подошедшая мать послушала разговор и сказала негромко
(теперь она редко кричала на Гришу — гордилась сыном-реалистом):
— Ну как ты не поймешь!
Если, скажем, поле засевать или рожь жать — как тут станешь артельно работать?
Тут у каждого свой кусок земли, он на нем и трудится.
Какая ж тут может быть артельная работа?
Каждый за себя.
На этом земля стоит.
— Ну, а если вот как сегодня — толока?
— Тут уж нужда заставляет, тебе Винца втолковывал.
Не у всех кони есть.
Значит, одни хозяева дают лошадей, другие — работников.
Это от нужды.
— Читал я в книжке одной,
— сказал Иван Шумов,
— помнишь, мать, Петр Васильевич Сметков мне оставил...
читал я в ней, будто по прошествии времени и во всем труде крестьянском...
— Читал ты!
— перебила мать и оглянулась по сторонам.
— Смотри не дочитайся.
Попадешь туда, откуда Винца к нам приехал.
— А Винца для меня хуже не стал оттого, что в тюрьме побыл.
Наоборот...
— Тебе-то он не хуже!
Мне тоже, может, не хуже.
А вот самому Винце, скорей всего, худо там было.
— Мне было худо, — подтвердил Винца, — но я не жалею.
Я там прошел...
как это говорится...
курс наук.
— Чему ж ты научился?
— Я узнал, что наш брат крестьянин должен идти за рабочим.
Как солдат за командиром.
Вот как!
Рабочие тоже знают, за кем им надо идти.
Может быть, за такими, как непременно тот, кто написал книгу, ту, которая была в руках у Иван Иваныча.
Мне уж не читать книг...
Но и без книг мне кой-что с прошлого года стало видней...
— Пойдем, Гриша, — сказала мать решительно и взяла сына за руку, — пойдем, нам пора на ночлег.
А они вдвоем пусть еще помолотят языками, притомятся — тоже спать пойдут.
Гриша пошел нехотя — что-то надо было додумать, спросить, про какую это книгу говорил отец, — но ослушаться матери он не решился.
Как только Гриша вошел в баню, глаза у него сразу стали слипаться.
Он еле успел сменить рубаху, улечься на колючий сенник у черной, пахнущей сажей стены — сон властно одолел его.
28
Ну, теперь время полетело — не оглянуться!
Мало ли занятий у человека в одиннадцать лет, если у него есть во всех делах надежные спутники!
Гриша с Елизаром и другими мальчишками мастерили самодельные удочки, уходили далеко на реку Росицу ловить рыбу, — сидели там по целым дням, запасшись куском хлеба; разгородили ручей в овраге, устроили запруду, вода в ручье поднялась до колен: плавать нельзя, а искупаться можно.
Ходили в местечко, что лежало в котловине невдалеке от усадьбы Шадурских: глянешь сверху — пригоршня худых крыш, деревянных, почерневших.
Жила там еврейская беднота.
Чем она жила, было не известно никому, даже Елизару Козлову, который утверждал, что знает всех жителей на сто верст вокруг.
Про местечковых жителей было ему известно одно: их скоро прогонят.
— Куда прогонят?
— Куда?
Прочь.
Когда была цела дубовая роща под самым имением — видишь, пни остались, — тогда из окон палаца местечка видно не было.
А потом дубы спилили — графу деньги понадобились дозарезу, он и велел свести рощу.
Рощу сегодня свели, а завтра глядит пан Шадурский — прямо из его окон видно — дома не дома, хлевы не хлевы.
«Это что такое?» — «Это местечко, ваше сиятельство, на вашей земле строено».
— «На моей?
Снести!
Жителей вон!
В двадцать четыре часа!» И все такое, так и дальше.
— А что дальше-то?
— А дальше что ж...
граф вот уж четвертый год не ездит в это имение и про евреев, должно быть, забыл.
Ему и без них дел много.
— Он штанмейстер, — вспомнил Гриша.
— Как?
— Штанмейстер.
Царю штаны сымает.
— Вот приедет он в имение, местечковых всех выгонят.
— Куда ж они пойдут?
— Не знаю.
Я слыхал, некуда им идти.
А Шадурскому какое дело?
С той поры внимательней приглядывался Гриша к кудрявым ребятишкам, бледным, большеглазым, похожим на внуков бесстрашного Исаака.
Что ж с ними будет, с ребятишками малыми?
А Елизар уже звал его на новые дела: мастерить самострел для охоты, идти в дальний бор за земляникой...
Да мало ли дел на свете!
В августе удалось славно поработать на уборке ржи.
Дни стояли знойные, зерно начало сыпаться — работали люди в поле с зари до зари.
И деревенские ребята, те, кто повзрослей, а с ними и Григорий Шумов, вязали вместе с бабами снопы, возили возы на ток, а на току даже пробовали браться за цепы — молотить, да мужики цепов не дали: дело серьезное, не ребячье.
Потом ходили ребята серые от ржаной пыли, как мыши.
К осени Гриша с Елизаром так свыкся, что ни одного дня без него провести не мог.
Однажды он доверился новому своему приятелю — рассказал, как ходил он когда-то искать Железный ручей.
Сказки все это, конечно...
Теперь-то он и сам понимает, что это сказки.
Все ж таки подрос немножко с того времени.
— Какие ж сказки?
— серьезно сказал Елизар Козлов.
— Никаких сказок тут нету.
Я сам видал Железный ручей.
Он за Дальним бором течет.
— И пил из него?
— А как же, пил.
Вода — у-у, холодная!
Зубы ломит!
И железом пахнет.
Все это Елизар явно выдумал.
Гриша поглядел уклончиво в сторону и сам почувствовал, как у него лицо стало «косым», недоверчивым, а поделать с ним ничего не мог.
Он проговорил:
— Ну, пойдем тогда вместе к этому Железному ручью.
За день дойдем?
— «За день дойдем?» — передразнил его Елизар, догадавшись, что Гриша не верит, и обидевшись.
— Ты думаешь — вру?
Да оттуда, с ручья этого, теще Шадурского в бочках воду возили, — это когда еще графы жили тут.
Она, теща-то, была хилая, слабая, ходила, палкой подпиралась.
Ее железной водой цельное лето укрепляли, чтоб до времени в землю не легла.
А ты: «За день дойдем?»
— Ну, а все ж таки: сколько туда ходу?
— Ежели утром, чуть свет, подымемся, заполдень будем там.
— Пойдем?
— Пойдем.
— Когда?
— А когда — вот этого уж не скажу.
— Та-ак, — протянул Гриша.
— Чего «так»?
Ты вольная птица, гоняй по всему свету — хошь козу, хошь стрекозу.
А меня батька заставляет по дому работать.
— А если в воскресенье?
— В воскресенье...
Верно.
В воскресенье работать не велят.
Ладно, я дома отпрошусь, скажу — к тебе в гости пошел.
Мой батька Ивана Иваныча уважает.
— Ты и на самом деле приходи к нам.
Знаешь, где мы живем?
В старой бане, за усадьбой.
А потом мы пойдем будто погулять...
В Дальний бор.
По рукам?
— По рукам!
Елизар и в самом деле ударил по Гришиной ладони — и больно.
Здоров был парнишка.
Может, и в самом деле не врет — пил воду из Железного ручья.
— Я тебя в ручей с головой окуну — будешь верить, когда тебе сущую правду говорят.
Не моя привычка врать, запомни, — сказал Елизар.
И вот ранним августовским утром приятели отправились в путь.
Воздух был тихий, но уже с холодком.
Кое-где на деревьях листья ударяли в желтизну.
Долго шли проселком, бороздя босыми ногами пыльную колею.
К полудню пыль стала горячей; солнце сильно припекало плечи путников.
— Ты говорил — заполдень придем.
— Да вот он, Дальний бор.
На горизонте видна была синяя полоска.
Даже издали на нее было отрадно глядеть в такую жару.
Шли к этой полоске по нагретой земле часа два.
Вот тебе и заполдень!
Елизар объяснил: заполдень — это когда полдень миновал, а сколько после этого еще прошло времени, это берется на глаз, как кому покажется.
— А если по часам счесть?
— У нас часов сроду не было.
Я часы и видел-то всего раз, да и то издали: у прасола Лещова.
— У Лещова?
Он и тут бывал?
— В июне был.
А ты его знаешь?
— Знаю.
И сына его знаю.
Парнишка — плут!
— Он приезжал к нам за льном.
Говорил мужикам: Государственную думу опять разогнали, шестьдесят пять человек в Сибирь погнали.
Знаешь Государственную думу?
Ну, та, что при государе думает.
А государь рассердился: не так думает.
Те шестьдесят пять человек бунтари были, Лещов сказывал.
...Бор встретил их уже знакомым Грише величавым шумом.
Ветра не было, а высокие верхушки сосен все-таки покачивались, чуть заметно, — так гибки были стволы, улетающие стрелами ввысь.
От этого покачивания и возникал, видно, в зеленом океане вершин ровный шум, более торжественный, чем тишина в церкви.
И место показалось Грише давнознакомым: да ведь в таком же лесу шли они в прошлом году с Яном и Евлампием!
Нет, тот лес скоро кончился светлой поляной.
А здесь он тянулся бесконечно...
Дорога стала трудной: босые ноги по щиколотку увязали в размолотом колесами, глубоком песке.
Конечно, если б времени в запасе было много, одно бы удовольствие шагать по такой дороге: будто тебя не пускает кто-то в заветное место, а ты борешься с невидимым противником и крепко веришь в свои силы — пробьюсь!
Пусть всего ломит от усталости — нет, пробьюсь все равно!
И Гриша уже начал поглубже зарывать ноги в сыпучий песок, нарочно, — силы хватит!
Но Елизару было не до забав: «заполдень» явно подвел его — солнце стояло уже косо...
А бор велик.
И он сказал с укором:
— Маленький!
Тебе б всё игрушки!
Да, скоро стало не до игрушек.
Они шли и шли вперед, не останавливаясь, голодные, а торбочки с хлебом висели у них за плечами.
Но не до отдыха, не до еды было: похоже, невернуться к ночи им домой.
Чтобы не утопали истомившиеся ноги в песке, Гриша начал выбирать по обочинам места потверже, старался идти лесом, но и тут мешала колкая, сухая хвоя, острые сучки, оброненные соснами, да и сами сосны не пускали его: то и дело сгрудившись, стояли они у дороги толпами, ствол к стволу, и выставляли ему навстречу поднятые над землей могучие свои корни.
Обходить их — дорога станет долгой вдвое.
И Гриша вернулся к Елизару.
Тот шагал, не оглядываясь, спорым мужицким шагом: чуть враскачку, не шибко, но и не гуляючи, — крестьянину ходьба не прогулка, а та же работа.
Для прогулок надобен досуг.
Наконец что-то изменилось вокруг.
Даже щебет птиц стал иным, более звонким.
И чуть слышная прохлада коснулась разгоряченных лиц Елизара и Гриши.
— Ну!
— устало выдохнул Елизар.
— Теперь близко.
Песок кончился, конец и бору; начинался подлесок из елочек, березок, дубняка.
Подлеском дошли путники до старейшины молодых дубков.
Это был великан!
Покрытый толстой, потрескавшейся корой, словно разделенной на продольные панцирные пластины, стоял он, как в броне, не подвластный ни бурям, ни времени...
И у подножия дуба-богатыря увидели мальчики ручей — нет, скорее тихую заводь, покрытую не то широкими листьями, не то какими-то пятнами ржавого цвета.
С одного края заводи светлел чистый круг воды, словно тут пробили прорубь.
Мальчики подбежали ближе, забыв про усталость: в чистом кругу на дне крутился воронками песок — так сильно, ключом, била здесь вода.
— Не пей сразу, — велел Елизар, — нутро застудишь.
Надо сперва передохнуть, остыть.
Он скинул с плеча торбу с хлебом.
Гриша последовал его примеру.
Отдохнув, мальчики сунули босые ноги в воду: куда там!
Ноги сразу заломило от пронзительного холода, пуще, чем от льда, — и минуты не выдержишь.
Тогда они умыли потные лица.
Еще немножко подождали: Елизар все не пускал Гришу пить.
Наконец наступило время отведать железной воды.
Гриша прильнул лицом к источнику, вытянул губы, глотнул.
Вода не только была ледяная — у ней и вкус оказался особенный, непонятный, хотя как будто и знакомый.
А, вспомнил!
Такой вкус был у Гриши во рту, когда он помогал Августу Редалю строить коровник: он держал доски в руках, а гвозди наготове — во рту, — так всегда делали плотники, а ему хотелось походить на них...
Вода была железная!
Гриша не поверил себе, начал пить пригоршнями, из рук.
От этого не так ломило зубы, но железный вкус на языке не пропал.
Наоборот, стал сильней.
Напившись, Гриша спросил:
— Так это и есть Железный ручей?
Ему все еще не верилось...
— Не ручей, а железный ключ.
Он самый!
— Значит, это ключ?
А я говорил про ручей.
— Он самый и есть!
А какой же тебе еще нужен?
— воскликнул Елизар, будто ключ был его собственностью.
— От этого ключа и ручей бежит, только незаметно.
Видишь, на воде будто пятна колышутся?
Это ржавчина от железа.
Ключ ее разгоняет, а где вода потише течет, там ржавчина и колышется поверху...
Гриша молчал, разочарованный.
— Да ты что?
— окончательно рассердился Елизар.
— Опять не веришь?
Тут больницу хотели строить!
Потом рассчитали: нельзя — далеко от железной дороги, выгоды нет.
Теперь, говорят, скоро будут воду отсюда возить в бутылках, продавать в городе по десять копеек.
По гривеннику!
Это десяток яиц по нашим ценам.
Гришу такой поворот дела совсем расстроил.
— Давай поедим хлеба, что ли, — сказал он грустно.
Не нужен ему ручей, вода из которого будет продаваться по десять копеек.
Он хотел искать по свету волшебную воду, такую, чтоб всех людей сделала сальными и смелыми.
И вот — опять неудача.
Да нет, не в том дело.
Просто прошла, видно, для него пора сказок.
29
В городе Гришу ждала новость.
Только и разговоров было: приехал новый директор!
Приехал новый директор, по фамилии Саношко, и, оказывается, он черносотенец.
Говорят, самый настоящий!
Не так давно Гриша считал, что черносотенцы ходят в нагольных вывернутых полушубках, волосы у них всклокочены, а щеки вымазаны сажей, чтобы потом их люди добрые не узнали.
А тут он увидел в школьном коридоре дородного мужчину с окладистой бородой, с лицом, несомненно вымытым добела.
Вот только голова у него почему-то сидела на шее чуть криво; он ее еще и закидывал назад.
Ничего красивого в этом Гриша не нашел.
На воротнике директорского мундира блестели шитые серебром две звезды, — нет, скорей этобыли не звезды, а большие серебристые пятнышки, без лучей.
Гриша уже знал, что такие пятнышки означают чин действительного статского советника, проще сказать — генерала, только штатского.
Штатский генерал шел довольно быстрым шагом в сопровождении Стрелецкого и внимательно поглядывал по сторонам; все, кто был в коридоре, склонялись перед ним в почтительном поклоне.
Гриша еще не решил, уйти ему от греха подальше или достоять до конца (любопытно все ж таки как следует — спереди и сзади — разглядеть штатского генерала); правда, тогда придется поклониться, как другие.
А кланяться Гриша так и не научился.
Но Саношко, не дойдя до него нескольких шагов, круто остановился:
— Как фамилия?
Перед директором стоял ученик четвертого класса Озол.
Гриша его знал.
Озол был очень смирный, бледный, больше молчал, ходил все время с книжкой в руках.
Не дожидаясь ответа, директор вдруг закричал:
— Кто родители?
Озол почему-то — может быть, с испугу — не ответил сразу, но тут Стрелецкий, шагнув вперед, негромко сказал что-то директору.
И снова отступил назад.
— Скажите вашим родителям, — крикнул директор, — чтобы они отпускали вас в училище прилично одетым!
Только теперь Гриша заметил, что на Озоле была куртка с круглой заплатой на рукаве.
Раньше ему и в голову не приходило глядеть на эту заплату: пришитая очень старательно, она была заметна только потому, что сукно ее было черней, чем на курточке.
— Слышите?
Озол покраснел так, что на светлых бровях у него выступили бисеринки пота.
Директор с минуту созерцал смущение Озола, и что-то похожее на удовольствие мелькнуло в его глазах.
— Что же вы молчите?
— спросил он уже тише.
— Не подберете слов?
— У меня нет другой одежды, — проговорил наконец Озол, и голос у него прервался.
Саношко удивленно поднял плечи, повернул их к Стрелецкому (голова у него, видно, не поворачивалась):
— Если у родителей нет средств купить сыну одежду, откуда же у них средства учить его?
Да еще в среднем учебном заведении!
Надзиратель пошевелил пальцами рук, вытянутых по швам, вздохнул и сделал скорбное лицо.
— Разве недостаточно таким людям начального образования?
А?!
— Совершенно справедливо, ваше превосходительство.
— Удивительные люди!
Просто непонятные!
Какое-то странное упрямство: одеться не во что, а вот, пожалуйте, на учение деньги нашлись.
Он так же быстро зашагал дальше.
Гриша забыл поклониться, но директор не заметил этого: он все еще говорил что-то гневное Стрелецкому, а тот, почтительно склоняясь на ходу, поспешно кивал головой.
В тот же день пронеслось из класса в класс новое прозвище директора: «Потап».
Впрочем, вряд ли оно было новое, — скорей всего, оно долетело из Вильны, откуда приехал Саношко.
Или кто-нибудь написал оттуда приятелю в письме.
Как бы то ни было, кличка эта прижилась сразу и крепко.
Почему именно «Потап»?
Ну, на это никто не мог бы дать ответа.
...На доске в первом основном классе появилось написанное мелом стихотворение:
Варили, варили, варили картошку,
Гадали, гадали — прислали Саношку.
Мораль этой басни моей такова:
На полном безлюдье — Потап голова!
Стихотворение было написано почерком Никаноркина — лучшим почерком в классе, но все знали: стихи сочинил Персиц.
Больше некому.
Персиц отрицал это, но его выдавал стыдливый румянец.
Скоро, впрочем, его слава, такая еще молодая, сразу потускнела.
Однажды Земмель, замученный двухнедельной зубной болью, отправился к врачу и там, ожидая своей очереди в приемной, отделанной с роскошью, которая была присуща дантистам города (малиновые плюшевые кресла и картина с красавицей в золоченой раме), углубился в чтение журнальчика, специально положенного на стол для развлечения больных.
В журнальчике среди всякой всячины были напечатаны стихи:
Варили, варили, варили овсянку,
Гадали, гадали — избрали Родзянку.
Мораль этой басни моей такова!
На полном безрыбье — и рак голова.
Нашлись в классе образованные люди, которые знали, со слов родителей, что такое Государственная дума.
О ней часто писалось в «Биржевых ведомостях», а газету эту выписывали многие в городе.
Шебеко знал даже, что Родзянко — это новый председатель Думы.
Первоклассников Дума не интересовала.
Их интересовало то, что Персиц, оказывается, не сам сочинил стихи, а переделал чужие, из журнала.
Какой возник после этого спор!
Никаноркин утверждал, что попробуй-ка переделай, чтоб складно было: вместо Родзянки с овсянкой — Саношка с картошкой.
Для этого все-таки надо быть поэтом.
— Тоже мне еще поэт!
— кричал непримиримый Земмель.
Первоклассники только уж потом сообразили: дорого могла бы обойтись им история со стихами.
Но, как ни странно, окончилась она без особых последствий — и совершенно случайно.
Первым из педагогов увидел надпись на доске Голотский.
Он собственноручно стер ее пыльной губкой и свирепо зашипел на первоклассников:
— Молчать!
Теперь молчать об этом, олухи!
И после этого начал обычным своим тоном, как всегда потирая руки:
— Ну-с.
Итак, на чем же мы остановились в прошлый раз?
Стихи, однако, стали ходить по всему училищу в устной передаче и, конечно, стали известны Стрелецкому.
Впервые Виктор Аполлонович был поставлен в тупик.
Доложить поначальству — как бы огонь директорского гнева не опалил и его.
Оставить виновных без наказания — ну, это просто-таки не могло уложиться в голове надзирателя.
Как же быть?
А директорский гнев и так уже угрожал Стрелецкому.
Саношко узнал о возмутительных карикатурах и на первом же заседании педагогического совета воскликнул, закидывая криво посаженную голову:
— Не понимаю!
До сих пор не обнаружены виновные?
Кому было поручено расследование дела?
Господину Стрелецкому?
Директор с минуту созерцал бледное лицо стоявшего навытяжку Виктора Аполлоновича (тот не был членом педагогического совета и за стол не садился, но «присутствовал») и сказал холодно:
— Закончить это дело в двухнедельный срок.
Слышите?
Иначе...
Он не договорил.
И без того было ясно.
В первый раз Стрелецкий почувствовал, насколько шатко его служебное положение.
Кто он?
Человек без законченного среднего образования...
Пылинка!
Дунуть посильней — и нет пылинки...
А Саношко крут.
Больше того: он щеголяет крутостью своего нрава.
Такие люди самые опасные.
Как член Союза русского народа (так называли в газетах черносотенцев) директор пользовался властью, которая, пожалуй, была повыше директорской.
Такой человек не будет задумываться.
Надзиратель понял: нельзя задумываться и ему самому.
Надо действовать.
Вспомнив, с какой неприязнью глядел директор на заплатанную одежду Озола, Виктор Аполлонович вызвал к себе этого на редкость примерного по поведению ученика и допрашивал его после уроков часа два.
А затем доложил директору, что во всем подозревает Озола.
На следующий день Озола допрашивал у себя в канцелярии сам директор, вернее — не допрашивал, а кричал на него, не слушая ответов.
Озол, бледный до синевы, вернулся в класс и сказал тихим голосом:
— Меня исключают из училища...
30
Гриша еще не знал о судьбе Озола, когда Лехович, вернувшись домой поздно вечером, воскликнул с притворной веселостью:
— Меня выгоняют из реалки!
Жмиль уставился на него с ужасом.
Зыбин прогудел что-то невнятное, а Гриша спросил:
— Кто тебя выдал?
— Сам признался.
Вот тебе и скала!
Вот тебе и «Овод»...
Но мысли Гриши были преждевременны.
Лехович рассказал, что случилось за день.
Озола обвинили в том, что он распространял в классе карикатуры на учителей.
Если это делал не он, пусть назовет виновного.
Озол никого не назвал, и ему пригрозили исключением из училища.
Испуганный четвероклассник все-таки осмелился возразить:
— Но другие тоже не называют...
— И с другими будет то же!
— рявкнул директор и велел Озолу убираться.
Что было делать Леховичу?
Он тут же отправился к директору и признался, что карикатуры рисовал он, а не Озол.
— Почему раньше молчал?
— спросил Саношко.
— Я думал...
думал, что не узнают.
— Ну, вот теперь будете думать по-другому...
когда выйдете из училища со своими документами в кармане.
Стрелецкого ко мне!
— заорал он Донату, дежурившему теперь всегда у дверей канцелярии.
Явившемуся без промедления Виктору Аполлоновичу Саношко сказал язвительно:
— Полюбуйтесь на последствия ваших пси-хо-ло-ги-ческих... приемов.
Я выяснил, что виноват Лехович.
А Озол тут совершенно ни при чем!
— Совершенно верно изволили заметить, ваше превосходительство, — ответил ничуть не растерявшийся надзиратель.
— Я применил психологический прием.
Я привлек невиновного, чтобы сознался виновный.
Директор посмотрел на Стрелецкого внимательно.
Взор его стал благосклоннее:
— М-да, — сказал он неопределенно.
И отослал надзирателя из канцелярии.
Когда Лехович вернулся в класс, он заметил какое-то таинственное перешептывание, какой-то гул.
Оказывается, это потихоньку собирали деньги, чтобы вскладчину купить одежду Озолу.
Лехович сел, ожидая расспросов.
Но никто его не расспрашивал.
Оказывается, все обо всем знали.
— Да как же вы узнали?
— удивился он.
— По беспроволочному телеграфу, что ли?
— Ты не мог не признаться — это ж ясно.
— Не признался бы — мы заставили бы тебя сделать это.
Всем классом!
— Ну, меня не надо заставлять, — надменно ответил Лехович.
— Я знаю законы чести!
— и тут же побледнел, больно закусив губу: так живо представилось ему лицо матери, узнавшей о том, что ее любимца, «старшенького», которым она так гордилась, выгнали из училища.
Но он храбрился.
Внес свою долю на покупку одежды для Озола, попрощался со всеми.
А на следующий день уехал.
Он исчез как-то незаметно и даже таинственно.
Вернувшись из училища, Гриша нашел на столе адресованное ему письмо.
В письме был листок ватманской бумаги с двумя размашисто набросанными строками:
«Будь всегда непоколебимым.
Твой С. Л.»
Через некоторое время вместо Леховича в квартире мадам Белковой появился новый постоялец — гимназист Миловский, тоже щеголь, но совсем в ином роде, чем Сергей.
Он был уже в четвертом классе и с Григорием Шумовым обращался пренебрежительно.
У него была маленькая головка со странно одутловатыми щеками.
О наружности своей, однако, он был мнения высокого; во всяком случае, относился к ней бережно: каждый раз перед сном натирал лицо каким-то кремом из стеклянной банки, на крышке которой была нарисована красавица с распущенными волосами.
После этого он долго лежал на кровати — белый и неподвижный, как покойник.
Гриша однажды не выдержал, громко фыркнул.
Миловский медленно повернул голову и поглядел на него долгим взглядом.
В ответ на это Гриша захохотал.
Ясно, что после этого отношения их стали непоправимо враждебными.
За общим столом у мадам Белковой Миловский стал распространяться о том, что такое хороший тон и какие бывают на свете невоспитанные люди.
При этом он в упор глядел на Гришу.
Гриша, доедая неизменные «жилы строганые», выдержал его взгляд и сказал:
— Бывают дураки малой руки, а бывают дураки большой руки.
— Это ты где услышал, в деревне?
Ты там, говорят, навоз возил?
— Возил!
А ты всегда обижаешься, когда про дураков говорят?
Малые причины иногда вызывают большие события в жизни человека.
Так и этот разговор за обедом у Белковой сказался на перемене в судьбе первоклассника Григория Шумова.
Сам он об этом разговоре скоро забыл, не до того было: к нему нежданно приехала мать.
Ее послали в город за семенами — летом наконец приедет в имение граф Шадурский, — надо подготовить в парнике рассаду для цветников.
Ночевала мать у Ненилы Петровны.
Перед тем как уезжать, она зашла за Гришей, чтоб вместе с ним пойти в город.
Когда сын стал рядом, она сказала удивленно и грустно:
— Ты уже мне по плечо!
— А ты по плечо бате.
Мать не улыбнулась этим словам.
Вздохнула.
Они пошли Приречьем, поднялись на дамбу и там долго глядели на полноводную реку.
Гриша не выдержал молчания и спросил:
— Мам, почему ты всегда такая невеселая?
Она ответила не сразу:
— Откуда мне взять веселья?
Может, дома что случилось!
Нет, у матери глаза были сухие.
Женщины, когда горе, всегда плачут.
Когда они возвращались, встретился им Голотский.
Он ответил на Гришин поклон и почему-то приостановился, внимательно поглядел на них обоих.
А на следующий день, в училище, поймал Гришу за руку и спросил:
— Это матушка твоя была, гололобый?
Я сразу догадался.
Красивая какая!
Северянка!
Красивая?
Гриша удивился.
Покраснел.
И не нашелся, что ответить.
Вечером Миловский спросил Гришу:
— С какой это ты кухаркой шел по дамбе?
Гриша почувствовал, как у него кровь медленно отлила от щек к сердцу.
Он стоял неподвижно, молча, ничего не видя перед собой.
Миловский вдруг испугался, забормотал:
— Ну, ты...
потише, потише!
— и боком поспешно выскользнул из комнаты.
Вовремя!
Вовремя ушел Миловский и вовремя вернулся — когда все уже были в постелях.
Поутру рано, до уроков, Гриша побежал к домику Ненилы Петровны.
Мать собиралась в дорогу в горнице, где по-прежнему стоял на изразцовой печи лиловый фарфоровый кот с зелеными глазами.
Гриша с порога сказал:
— Я у Белковой жить больше не буду.
Он, путаясь, заикаясь, весь багровый, рассказал о Миловском.
Потом замолчал, ожидая с тоской: вот сейчас она будет его ругать.
Будет попрекать, заставлять, чтоб он вернулся к Белковой.
А он не пойдет.
Не может пойти.
Мать стояла молча, опустив руки.
Гриша безотчетно разглядывал темные жилы, вздувшиеся на этих больших рабочих руках.
Ему до боли стало жалко мать.
Пусть ругает его, пусть даже ударит, лишь бы ей самой стало легче.
Но мать не стала браниться.
Сказала, как бы в раздумье:
— Ну что ж, придется мне остаться пока что в городе.
Она подошла к окну, загороженному густой геранью и фикусом, и долго стояла спиной к Грише.
Потом вдруг спохватилась:
— Беги в училище!
А то опоздаешь.
С уроков приходи прямо сюда.
Не заходи уж больше к Белковой.
Гриша и в самом деле не пошел, а побежал.
Не жить больше у Белковой, не видеть ненавистного, намазанного пахучим кремом Миловского, сонного Жмиля, мычащего, как бык, Зыбина!
Один стоящий человек только и был там — Лехович, да уехал неизвестно куда...
Гриша еле дождался конца уроков и поспешил снова к Нениле Петровне.
Мать встретила его спокойно:
— Ну вот, была я у Редаля.
Сговорились.
Он берет тебя на постой.
— У Редаля была?
Какой это Редаль?
— удивленно вскричал Гриша.
— Август?
Откуда ж он...
— Погоди.
Я говорю про брата Августа Францевича.
Он тут слесарем работает.
— Отчего ж мне про него никто не сказал?
— Отцу твоему Август Францевич говорил не один раз.
И как разыскать брата своего, на бумажке написал.
Ну, куда там!
«Я сам работу найду!» Наш батя гордыню с собой бесперечь носит, расстаться с ней никак не может.
— Наш батя правильный человек!
Шею-то тоже нечего гнуть!
— запальчиво сказал Гриша.
— Скорый ты какой на слова!
Ну хорошо — гордыня.
Против барина, купца, богатея — это понять можно.
А против своего ж рабочего человека к чему?
Да погоди ты, скорый!
Дай сказать.
Редаль-слесарь соглашается взять тебя на зиму к себе.
Хороший, видно, человек.
Вот только холостой он, живет один, обедов не варит.
Не знаю, как быть с этим.
Он говорит: «Обойдется».
— Обойдется!
Верно он сказал, обойдется!
— закричал обрадованный Гриша.
— Ну вот: батя, чистый батя!
С неожиданной лаской она привлекла Гришу к себе, и у него сердце будто захлебнулось горькой радостью: редко мать бывает такой...
— Чистый батя: открыл рот — в другую сторону поворот.
Только что сердился, сейчас радуешься.
— Верно, радуюсь!
Все Редали — хорошие люди!
Помнишь Яна?
Я-то его не забыл.
Вот это человек!
Он вдруг увидел в глазах матери такую печаль, что сразу замолк.
Потом тихо спросил:
— Скажи мне лучше все...
беда какая-нибудь у нас дома?
Я ж чую.
— Беды особой нет.
И радости мало.
— А чего печалишься так?
— С тобой расстаюсь...
глупый мой!
— Она глянула на часы-ходики, что громко тикали на стене горницы: — Ну, пора нам.
Скоро слесарь вернется с работы.
И правда, когда они пришли на квартиру к Редалю — на самый край города, — слесарь был уже дома.
Он оказался совсем еще молодым, с гладко выбритым, не то чтобы очень красивым, но, каким-то ладным лицом, с крутым подбородком, с голубыми упрямыми глазами.
Звали егоОттомаром.
Даже имя это понравилось Грише — необыкновенное.
Он огляделся украдкой.
Комната была хорошая, большая, чисто выбеленная.
Только вот кровать в ней стояла одна.
Оттомар Редаль поймал Гришин взгляд и усмехнулся одними глазами:
— Не бойся.
Завтра поставим еще одну кровать.
Слова он выговаривал твердо и не торопясь, будто вглядывался в каждое из них.
— Расходы...
— нерешительно проговорила мать.
— Небольшие.
Я жду кой-кого...
Кровать все равно понадобилась бы.
Он помолчал, поглядел на Шумовых.
И будто прочел что-то в лице Гришиной матери.
— О нет. Не беспокойтесь.
Я жду товарища — вот ему.
Ничего, это будет хороший товарищ.
Пока что они вдвоем поспят на одной кровати...
Не подеретесь?
— спросил он Гришу, снова улыбнувшись одними глазами.
— Вот еще!
— сказал Гриша.
— С чего нам драться?
А кого вы ждете?
— Э, пока это секрет.
Или...
как правильнее сказать?
... сюрприз.
Это будет тебе небольшой сюрприз.
Потом — без перехода — сказал матери:
— Я не курю (у него вышло: «не куру»).
Она махнула рукой: дескать, теперь уж все равно.
— Нет, почему же, — возразил на ее жест Оттомар Редаль: — это вам приятно.
А ему — полезно.
Накуренная комната — это нездорово для маленького.
— Маленького!
— возмутился Гриша.
— Это я-то маленький?
— Нет, ты большой.
Для большого тоже нездорово.
Одним словом, я не курю.
— Он задумчиво почесал бровь, посмотрел внимательно на потолок и наконец закончил: — Правда, иногда друзья ко мне приходят...
Ну, те курят, прямо-таки дымят, как фабричные трубы.
Мы что-нибудь придумаем.
Пусть курят в печку.
Вон какая печка стоит, открой дверцу и пожалуйста, кури сколько...
как правильно сказать?
... сколько влезет!
31
Оставшись наедине с Оттомаром Редалем, Гриша не знал, о чем бы с ним поговорить.
А дядя Оттомар не торопился с разговором.
Он прохаживался по комнате, внимательно поглядывал на Гришу, молчал.
— У меня мать красивая?
— спросил его Гриша.
— Красивая, — не задумываясь, ответил Оттомар.
— Да она ж не молодая.
— Ну, и что ж?
Все равно красивая.
Есть старики красивые.
— Мне учитель сказал...
Есть у нас такой учитель — Голотский.
Я думаю, ему можно верить.
Он говорит: «У тебя мать красивая».
— Ну, ты ж сам говоришь: ему можно верить.
— А вот мне самому до сих пор невдомек было.
— Как?
Что это — «невдомек»?
— Невдомек, что у меня мать — такая пригожая.
— А, да.
Ну, это бывает: мы кой о чем не сразу догадываемся...
«Невдомек...»
Это слово, видно, для него было новое.
Выговаривал он его смешно: «не в домок».
Чтобы сделать ему приятное, Гриша сказал:
— Дядя Оттомар, вы хорошо говорите по-русски.
— Да, — согласился Оттомар Редаль.
— У меня много русских друзей.
Ты их скоро увидишь.
Они прозвали меня — От.
Ты тоже зови меня «дядя От».
Так короче.
Мать сама принесла Гришины вещи от мадам Белковой, прижала на прощанье голову сына к себе и ушла на вокзал.
Гриша не мог ее провожать.
Было восемь часов вечера, реалистам уже нельзя было выходить на улицу, а ему, с четверкой по поведению за год, приходилось быть осторожным.
У матери при расставании глаза были сухие, как всегда.
А Грише дядя От сказал, когда мать ушла:
— Не плачь.
— Разве я плачу?
Гриша провел пальцем по глазам:
— Ну, это они сами.
Погодите.
Сейчас пройдет.
Нет, не прошло.
Оттомар Редаль опять походил по комнате, поглядывая на Гришу, потом проговорил:
— Ну ладно.
Я тебя сейчас утешу.
Не буду откладывать.
Хотел сюрприз сделать...
нежданно, но уж все равно.
Знаешь ты такого молодого человека, по имени Ян Редаль?
— Знаю, — безучастно откликнулся Гриша.
Его всё еще томила дума о матери...
— Он приедет сюда.
Будет у меня жить.
— А отец его где?
Август Редаль?
— Отец...
Ну об отце другой разговор.
Ян приедет один.
— А зачем он уедет от отца?
— Я хотел поставить тут одну кровать, — сказал дядя От, не отвечая на Гришин вопрос, — а теперь вижу — нет.
Вон у тебя плечи какие, на одной кровати вас обоих не уложишь.
Надо поставить две кровати.
— Расходы, — печально сказал Гриша тем же тоном, каким говорила мать.
И дядя От в первый раз за весь вечер засмеялся по-настоящему; Гриша увидел его белые зубы, ровные, один к одному.
— Э, у тебя не только плечи, как у большого, у тебя голова, как у большого.
Но я тебе сейчас дам ответ...
Он пощелкал пальцами, поглядел на потолок:
— Сейчас скажу.
О!
Вот: «Не в деньгах счастье».
— А когда ж приедет Ян?
— спросил Гриша уже окрепшим голосом.
Оттомар Редаль добился все-таки своего: глаза у его гостя понемножку высохли.
— Когда?
Как только его сюда привезет поезд.
— Ну, все ж таки?
Завтра, послезавтра?
— Я думаю: после-послезавтра.
— Через два дня?
— Да.
Гришины мысли постепенно отвлеклись; лицо Яна вспомнилось ему совсем ясно: доброе, несмелое, славное!
— А что он тут будет делать?
Учиться?
— Ну да.
На слесаря.
Я его устрою учеником в железнодорожные мастерские.
— Почему не в училище?
— спросил Гриша, а сам втайне позавидовал Яну.
В железнодорожных мастерских небось жизнь занятней, чем в училище.
И уж такого козла, как Стрелецкий, там не встретишь.
И никого там не укоряют за поношенную куртку.
Нет там таких людей, как Потап.
— Сейчас я тебе отвечу, — сказал дядя От и опять поглядел на потолок.
Через минуту он проговорил старательно:
— «Каж-дый свер-чок знай свой ше-сток».
— А я?
Отчего у меня другой шесток, не такой, как у Яна?
— Понимаю твой вопрос.
Он означает: твой отец — садовник.
Янов отец был лесником.
Ну что ж, тебя вывезло.
— Повезло?
— Нет, вывезло.
Тебя вывез учитель...
Шпаковский его фамилия, да?
Ну, я слыхал про эту историю.
Если б не Шпаковский, ты б в реальное не попал.
— Да там, в реалке, и другие есть такие же, как я.
Там есть такой Озол, его наш директор хотел выгнать из училища за то, что он с заплатами ходит.
— Ваш директор — негодяй!
Саношко?
Грязный негодяй, черная сотня!
Оттомар Редаль еще некоторое время ругался — уже по-латышски.
Глаза его светились такой затаенной яростью, что Гриша загляделся на него.
Потом сказал с уважением:
— Ух, вы и сердитый, дядя От!
И, должно быть, сильный.
Покажите ваши мускулы.
Оттомар Редаль согнул руку, и Гриша нащупал у него между плечом и локтем большой бугор, круглый и крепкий, как камень.
Гриша согнул свою руку: ну, нет.
Жалость одна, если сравнить с редалевским «булыжником».
Он даже загрустил.
Дядя От засмеялся:
— Да ты погоди.
У тебя будут мускулы в два раза больше моих.
— Правда?
— А зачем мне неправду говорить?
Скоро Гриша увидел, что Оттомар Редаль и в самом деле всегда говорит правду.
За все время своего знакомства с дядей Отом — а оно продолжалось не один год — он ни разу не услыхал от него неверного слова.
Он сказал правду и о приезде Яна: ровно через два дня в квартире Оттомара Редаля появился худенький, бледный и какой-то растерянный мальчик, словно бы даже и незнакомый Грише.
Мальчик смотрел на Гришу застенчиво, отчужденно.
Но все же это был, конечно, он, Ян!
— Ты вырос, — проговорил Гриша.
— И ты, — ответил Ян.
Они помолчали.
Что ж им так невесело от этой встречи?
— Где твой отец?
— спросил Гриша.
— В ссылке.
В Вятской губернии.
Гриша стоял молча, пораженный.
— Я думал, ты знаешь, — проговорил Ян.
— За что ж его услали?
— За листовки.
Помнишь, в «Затишье» они расклеены были — на амбаре, у колодца.
И кругом во всех деревнях, говорят, тоже.
— Я знал про это!
— Про что?
— Что твой отец получал листы от лесных братьев.
Я сам один раз принес их из лесу и отдал ему.
— Ты мне ничего об этом не говорил.
— Ну...
Я не знал толком.
Догадывался только.
Я ж тогда еще много чего не понимал.
Вижу: бумага одинаковая, желтоватая такая, шершавая и на тех листках, что кто-то расклеил, и на том свертке, который я принес из лесу.
— А откуда ж ты узнал, что эти листовки мой отец расклеивал?
— Я ж говорю: не узнал, а догадался.
— И никому не говорил об этом?
— Никому.
— Кто-то сказал об этих листках уряднику.
И отца забрали.
Это в ноябре было, вот уже скоро год.
Гриша вдруг покраснел.
— Я никому не говорил.
Я ведь даже и тебе не сказал.
— Это верно.
— Просто я еще не понимал тогда ничего.
И слова такого, «листовки», не знал.
Бумага вот только была одинаковая...
Да я сразу и забыл об этом — несмышлен был.
— Ты как будто оправдываешься.
— Нет.
Я не оправдываюсь.
Ян помолчал.
Потом сказал с трудом, слезы слышались в его голосе:
— Отца моего на три года сослали.
— А мать?
— Мать поступила работать к Новокшоновым — помнишь имение, куда мы ходили искать Кирилла Комлева?
— Ну, как не помнить!
Какими — будто озаренными жарким светом — возникли те часы в памяти Гриши!
Вечер тогда был, и дальние озера блистали под закатным солнцем, как зажженные костры.
...И они сами, Гриша и Ян, оба еще маленькие — это ж было больше года тому назад, — маленькие и храбрые, изо всех сил старались помочь Ивану-солдату.
И Комлев, сам Комлев их похвалил.
Как давно это было!
— Еще бы не помню!
— Вот мать работает там, у Новокшоновых.
А меня она послала сюда — учиться на слесаря.
Я не хотел ехать.
— Ничего, дядя От хороший.
— Хороший.
Это верно.
— А лесные братья — помнишь их?
— воскликнул Гриша.
— Где-то теперь Кейнин?
— Кто ж знает!
— Ну, известно же про твоего отца, где он.
Я узнал про Винцу — он в тюрьме сидел три недели, потом его выпустили.
Про Ивана-солдата знаю — он убежал.
Так его и не нашли нигде.
— А Кейнина совсем нету.
— Как нету?
Убили?
— Нет, фамилии такой нет.
Кейнин по-русски значит «король».
— Ну, и что ж?
— Его прозвали так лесные братья, не знаю за что.
Может, в шутку.
А фамилия у него другая.
Только никто не знает, какая.
И никто не должен знать...
Такие люди, как он, сегодня живут под одной фамилией, а завтра — под другой.
Их тогда не так легко поймать.
— Революционеры?
— шепотом произнес Гриша заветное, недавно узнанное, светлое и грозное слово.
— Да!
— Твой отец — революционер?
Ян задумался.
Потом сказал:
— Я слышал, как дядя От говорил, что настоящий революционер не должен ходить в церковь.
А мой отец ходил.
Он и дома молился, я видал.
— А листовки?
Он же расклеивал их!
— Ну что ж, революционерам весь народ помогал.
Мой отец тоже.
Я слышал, дядя От один раз говорил...
Но тут в комнату вошел сам дядя От.
Он мигом растопил печь, а Ян, не спрашиваясь, начал чистить картошку.
Гриша смотрел на него с завистью: нож был один.
Когда картошка сварилась, Редаль достал бутылку постного масла, тарелку кислой капусты, несколько луковиц.
— Чем обед плох?
— спросил он, ставя чугунок на стол.
— А Голотский, — сказал Гриша, — велит нам: «Держи голову в холоде, живот в голоде, будешь здоров».
— А сам он?
Держит живот в голоде?
— Вот уж этого не знаю, — сознался Гриша.
— Ну, он как хочет, а мы в голоде свой живот держать не согласны.
Ешьте, приятели, досыта.
Все это, как будто самое обыкновенное — и чисто выбеленная комната, и чугун картошки на сосновом столе (вместо господских «жил строганых» у мадам Белковой), и дружелюбный разговор дяди Оттомара, и чуть застенчивый взгляд милого Яна, — все это будто сразу вернуло Гришу в мир своих, родных людей, которым можно верить во всем.
Тут тебе могут пожелать только добра...
32
Это чувство доверия к людям, по которому Гриша, сам не зная о том, тосковал в квартире Белковой, не покинуло его, а даже сильней стало, когда однажды вечером у Оттомара Редаля собрались его друзья, восемь человек.
Среди них были и русские — двое, остальные латыши.
А говорили всё больше по-русски.
Только один — его звали Петерсон, — еще не сняв пальто, затянул вполголоса латышскую песню:
Проснитесь, люди труда...
Но Редаль ударил его по плечу:
— Побереги голос, товарищ!
Петерсон поднял брови:
— Соседи?
— Нет, соседи надежные.
А голос все-таки побереги.
Русень, ты принес свой инструмент?
Чернявый латыш, уже немолодой, вынул из-под полы пальто гитару:
— Вот!
— Ну, раздевайтесь.
Сейчас создадим обстановку.
И Оттомар Редаль вынул из некрашеного шкафчика несколько бутылок пива и тарелку с очищенной селедкой.
— Мальчики, — обратился дядя От к Грише с Яном, — вы пойдите погулять...
Только недалеко от ворот.
Понял, Янис?
— Понял.
Гриша посмотрел на пиво с укором: пьянствовать будут.
Потому и отсылают их с Яном.
Дядя От, видно, разгадал Гришин взгляд по-своему и сказал в раздумье:
— Или так сделаем: ты один пойди, Янис.
Не страшно тебе будет одному?
А Грегор пусть посидит с нами.
Не бойся, Грегор, пивом я тебя поить не буду.
— Я не боюсь.
— Ну вот, лаби!
Оставайся с нами, если ты такой смелый.
— А как насчет языка у мальчишки?
— спросив хрипловатым басом один из гостей, лысый усатый человек.
— Ничего, Никонов, не сомневайся.
Гриша смотрел то на Никонова, то на Редаля — не мог понять, о чем это они.
Но гости, не притрагиваясь к пиву, уже говорили о чем-то совершенно непонятном.
Упоминали про Бебеля, про неизвестных Грише меков и боков...
К этому времени Гриша додумался: «Никонов-то не верит ему, потому и спросил: «А как насчет языка у мальчишки?» А еще русский: своему же брату, Шумову, не верит.
Латыш Редаль верит, а этот нет!
Гриша, рассердившись, поднялся с табуретки:
— Я пойду к Яну.
Оттомару Редалю было уже не до него.
Он отмахнулся:
— Хорошо.
Иди, иди!
Гриша нашел Яна на улице.
Тот стоял у забора, недалеко от ворот, и вглядывался в сумрак, который был еле пронизан тусклым светом керосинового фонаря.
— Ты что тут делаешь?
— спросил Гриша.
— Не видишь разве?
— Вижу, что ничего не делаешь.
— Я караулю.
— Караулишь?!
— Тише!
Мимо них прошли двое — мужчина с женщиной.
Потом через некоторое время проплелся старичок, спотыкаясь и бормоча что-то себе под нос, должно быть подвыпивший.
— Зачем это — тише?
Ян помолчал и, не сдержав досады, сказал вполголоса:
— Ну, какой ты!..
Все спрашиваешь, спрашиваешь без конца.
И говоришь много.
Когда нельзя говорить, все равно всегда что-нибудь скажешь.
— Здрасте!
— вскричал, обидевшись, Гриша.
— Да тише ты!
... Гриша умолк.
Засунул руки в карманы, пошел вдоль улицы.
Но Ян позвал его:
— Поди сюда.
— Здрасте, пожалуйста!
Если тебе надо чего, ты и шагай ко мне.
— Поди сюда!
— Или ноги бережешь?
— Иди сюда!
— велел Ян таким тоном, что Гриша удивился и подошел — просто так, из любопытства: что это попритчилось с парнем?
— Ну?
— Не ходи перед воротами взад-вперед без толку.
— Да ты что...
повздорить со мной вздумал?
— Нет, не вздумал.
А все-таки не ходи.
— Хочу и буду ходить.
И Гриша уже шагнул было в сторону ворот, но Ян опять окликнул его:
— Беды хочешь дяде Оту и его товарищам?
— Ты мне загадки не загадывай!
— окончательно рассердился Гриша.
— О чем ты бормочешь?
Не пойму.
— Не поймешь...
а я думал, ты давно понял.
А еще листовки носил из лесу!
Да подойди ты поближе, я кричать на всю улицу не стану!
Гриша против воли подошел поближе, и Ян зашептал ему торопливо:
— Дядя От оставил тебя в комнате, значит верит тебе.
Я тоже верю.
— Спасибо!
— Гриша опять начал сердиться.
— Погоди немножко...
я объясню тебе.
Он тебя оставил в комнате, чтоб ты не обиделся.
А меня услал.
— Ну да!
Тебя услал!
— Меня услал — караулить, не идет ли сюда кто, без кого лучше бы обойтись...
ну, городовой или хоть и в вольной одежде кто-нибудь ненадежный с виду.
Я скажу так: вдвоем лучше караулить.
Если увидим, что надо бежать к дяде Оту, один останется на месте, а другой сбегает.
Понял?
Дядя От, наверное, и хотел, чтоб так было, а потом увидел: тыобиделся.
Значит, караулить пошел один я.
— Понял, — подавленно ответил Гриша.
Выходило, что Яну доверили большее, чем ему.
Яну велели караулить от полиции собравшихся, а Грише всего-навсего позволили остаться в комнате: все равно, мол, не поймет ничего.
Да еще Никонов: «А как насчет языка у мальчишки?»
Если надо, этот мальчишка будет молчать, как...
как скала!
Ему вспомнился Лехович, увлекающийся всем — и выдуманным своим дворянством и Оводом — человеком с несгибаемой волей...
Славный Сергей, он-то уж верил Грише во всем без оглядки.
— Обиделся?
— спросил Ян.
— Еще чего!
Была нужда...
— Тогда пойди вокруг дома.
Только не шагай взад-вперед, а то сразу видно, что ты высматриваешь, кто идет.
— А по тебе не видно?
— Нет.
Я вышел из дому — просто так, постоять.
— Ну и стой, — сказал Гриша, еще не остывший от обиды.
— Куда мне идти-то?
— Ну, хоть направо.
Не спеша.
Если заметишь что, свистни.
А потом вернись ко мне.
«Командир какой!» — подумал Гриша, но все-таки пошел, куда велел Ян.
Легко командовать, когда знаешь, что к чему.
Сказали бы Грише сразу обо всем, он бы тоже знал, как действовать в такую темную ночь, когда опасности, вполне возможное дело, ждут тебя из-за любого угла.
Вот и за этим деревом, может, уже стоит городовой с наганом наготове.
Гриша обошел кругом толстый ствол вяза; городового там не было.
Гриша прошел вокруг дома, постоял.
Нет, не придется свистать, извещая об опасности!
Он вернулся к воротам...
— А знаешь ты, кто такой Бебель?
— придирчиво спросил он Яна.
— Нет, не знаю.
Вот то-то и оно...
А посмотреть на паренька — подумаешь, все знает.
— А ты знаешь?
— спросил Ян.
— Слыхал...
— уклончиво ответил Гриша и опять зашагал вокруг дома, теперь уж по вольной своей охоте: раз надо, так надо.
Так прошло некоторое время.
Вдруг из окна Редалевой комнаты раздались звонкие переборы гитары, и несколько голосов не очень дружно затянули песенку на бойкий, плясовой лад.
Стены дома были легкие, шитые сосновым тесом — хорошо было слышно.
Потом стало еще слышней; кто-то открыл в комнате форточку.
И сразу же к Грише подошел Ян:
— Ну, теперь пойдем домой.
Теперь можно.
— Погоди, послушаем, — сказал Гриша, становясь поближе к форточке.
— Да, тебе-то хорошо — ты все время ходил, а я стоял на месте.
Мне холодно.
— Ну, коли так, пойдем.
Когда они вернулись в комнату, гости уже одевались.
На столе желтели бутылки с пивом.
— Расходитесь по одному, по двое, — негромко проговорил Редаль.
— От Петра Васильевича весточки не было?
— спросил Никонов, наливая себе пива.
— Если б что было, я сказал бы.
— Да, это верно, конечно.
Первыми ушли Петерсон с Русенем.
Потом, переждав, стал прощаться и Никонов.
Он подал всем руку.
И Грише тоже.
Но все равно, Гриша был на него сердит.
Никонов сказал ему:
— Будь здоров, орел!
— совершенно с таким же выражением, с каким сам Гриша говорил эти слова маленькому Ефимке.
Ну, погодите.
Дайте время.
Григорий Шумов еще покажет, чего он стоит.
Когда все разошлись, дядя От аккуратно поставил бутылки в шкафчик, закрыл форточку и сказал:
— Ну, теперь можно и спать.
Потом подумал, поглядел на Гришу, подошел к нему близко:
— Ну, приятель, значит, так: была у нас...
как это...
вечорка...
вечеринка.
Как лучше сказать по-русски?
Ну, когда люди собираются отдохнуть, спеть песню, выпить...
— В деревне бывают посиделки...
— Э, нет!
— Дядя От хитро прищурился:
— Посиделки — это когда с девушками.
А тут мужская компания...
Вот, нашел слово: пирушка.
Если тебя кто-нибудь спросит, скажешь: у Оттомара Редаля была пирушка.
Пьянствовали, орали песни под гитару.
И других никаких слов не говори.
Понял ты меня?
— Понял.
— Скоро ты все поймешь.
А пока что, без обиды, верь мне.
И своему сердцу.
33
На следующий день шел Григорий Шумов по улице в хороший час — когда солнце стоит еще высоко и никуда не надо торопиться.
И увидел Арямова.
Учитель космографии стоял на углу улицы — может, ждал кого или просто задумался...
Гриша, поклонившись, хотел пройти мимо, но Федор Иванович поймал его за рукав:
— Постой, постой, мужичок.
Я с гобой толком и не поговорил.
Где каникулы проводил?
— В имении графов Шадурских.
— Ого!
— У меня там отец работает.
Садовником.
— Значит, ты в саду жил?
— Нет, в старой бане.
Тут увидели они нечто не совсем обычное.
Дорогу медленно переходил, опираясь на трость, грузный человек в черной шинели с гербовыми пуговицами; ветер отогнул полу шинели, подкладка на ней оказалась ярко-голубого цвета.
Человек этот шел не один.
За ним шагали еще трое, все в форменных фуражках: чиновники или инженеры.
По мостовой трусцой ехал извозчик.
Грузный человек вдруг поднял вверх трость, как жезл.
Извозчик оторопело натянул вожжи, лошаденка его остановилась посреди улицы.
И человек в шинели с голубой подкладкой беспрепятственно прошел со своей свитой через мостовую.
Арямов негромко засмеялся:
— Шут гороховый!
— Кто это?
— Тайный советник Шебеко.
Видел у него подкладку на шинели?
Такую только тайные советники и носят.
— У нас в первом классе есть Шебеко.
— Возможно, родственник...
— А почему он шут гороховый, этот советник?
— Кто ж его знает.
Одни говорят — сызмальства такой, другие — будто это у него от большого чина.
— Ни разу я его не видал.
— Он живет больше в Петербурге, сюда только изредка по делам наезжает.
— А я знаю, почему он в Питере живет.
— Ну-ка?
— Он царю тайные советы дает.
Арямов посмеялся.
Посмотрел на Гришу:
— Теперь он в отставке, не у дел.
— А вы сказали: «Приезжает по делам».
— Ну, это, брат, дела особые.
Тебе не понять.
— Может, пойму.
— Да как же ты, братец, поймешь, когда я сам их не понимаю?
— Вы все смеетесь надо мной, Федор Иванович.
— Вот чудак!
Зачем мне над тобой смеяться?
Шебековы дела я и впрямь не совсем понимаю.
Какие у него дела?
Решил, например, он — да не один, а с компанией — нажить деньги на железистых источниках, что бьют ключами из-под земли где-то в лесу, в нашем уезде.
Вода, в которой растворено железо, надо тебе знать, очень полезна для хилых, малокровных.
Да эти ключи в народе, говорят, давно известны.
Сказки сложены про Железный ручей.
Гришу будто толкнул кто-то.
Тайный советник сразу вылетел из головы, помнился только Железный ручей, его как будто отнимали у Гриши безвозвратно.
Значит, все правда, о чем говорил Елизар Козлов!
Будут железную воду продавать в бутылках по десять копеек.
— Ты что загрустил, мужичок?
И Гриша, сам того не собираясь делать, начал вдруг рассказывать Федору Ивановичу, как он хотел идти в лес искать Железный ручей — вот глупый-то был!
Он думал, что ручей этот особенный, от него сгинут черные злодеи, а добрые люди на всем свете станут сильными и смелыми.
— Ну конечно, несмышлен еще был, — смущенно добавил он.
— В сказки верил...
Арямов помолчал, будто задумался, потом сказал:
— А я думаю, ты все-таки не этот ручей хотел искать, Григорий Шумов.
Не печалься: может, придет время, и найдешь ты свой Железный ручей.
34
Не пора ли и в самом деле забыть Грише Шумову про Железный ручей?
...Школьная жизнь потекла однообразно, день за днем, день за днем.
Учение Грише никогда больших хлопот не приносило: в его дневник опять посыпались пятерки с постоянством, угнетавшим Самуила Персица.
В классе опять оказалось два соперника — кандидаты на звание первого ученика.
Пока что до сих пор, с прошлого года, считался первым Самуил Персиц.
Гришу, впрочем, это заботило мало.
Но что было удивительно: Стрелецкий перестал к нему придираться.
О, Виктору Аполлоновичу было сейчас не до Шумова.
Уже не только в училище, но и в городе узнали, что надзиратель первым после приезда нового директора вступил в черную сотню — в Союз русского народа.
Город был разноплеменный, в нем жило много латышей, литовцев, поляков, евреев; все они не имели особых причин питать теплые чувства к «обожаемому монарху» (так назвал царя Саношко в своей речи, которую он произнес в начале учебного года, после молебна).
Даже немецкие бароны, гордо считавшие себя верноподданными двух императоров — Николая Второго и Вильгельма Второго, — даже они относились к черной сотне с некоторой брезгливостью.
Они хотели, чтобы людей убивали по закону — ведь царские законы давали для этого большой простор.
А черносотенцы этого правила не придерживались.
Но вот, ко всеобщему удивлению, в черносотенный Союз русского народа вступил и немец — доктор Рипке, сын пастора, брат той самой барышни, которая выбивала нагайкой глаза безоружным людям.
Оказалось, что доктор Рипке согласен принять православие.
Потом пошли в черную сотню купцы-староверы, лабазники, барышники.
Рассказывали, что на собраниях Союза русского народа рядом с действительным статским советником Саношко сидит прасол Лещов.
Из педагогов реального училища в черносотенный союз не вступил никто, если не считать Виктора Аполлоновича.
Но зато приехал новый учитель — черносотенец с громкой славой.
Это был преподаватель естествознания, или, как тогда говорили, «естественной истории», со странной фамилией — Ноготь.
Прославился он своими бесчинствами в кабаках Одессы.
В министерстве сочли нужным «для пользы службы» перевести его, с повышением в чине, в Д-е реальное училище.
Стало в училище три черносотенца.
Не так уж много!
И директор Саношко принялся беседовать с учителями, с каждым в отдельности, о благородных задачах Союза русского народа.
Успеха он не имел.
Большинство отвечало, что они чужды политике.
Арямов извинился за то, что он принужден напомнить его превосходительству: беседы с директором на подобные темы не входят в обязанности преподавателя космографии.
Голотский будто бы тоже ответил что-то строптивое и сразу же за это поплатился: его сместили с должности инспектора, оставив только преподавателем математики.
Прошло некоторое время.
Нового инспектора не было.
И вдруг новость: исполняющим обязанности инспектора назначен Виктор Аполлонович Стрелецкий.
Он даже правила стал вывешивать в коридоре, возле учительской, подписывая их: «и. о. инспектора» и дальше — красивый витой росчерк, в котором нельзя было разобрать ни одной буквы.
Ученики четвертого класса, злые на него за Леховича и Озола, кричали ему вслед: «Ио! Ио!» — подражая ишачьим воплям.
Первый и второй классы придерживались старины — уже испытанного в прошлом году козлиного блеяния.
Но теперь бывшего надзирателя все это мало трогало.
Он только изредка останавливался на пороге класса и зло вглядывался по очереди в лицо каждого ученика.
Потом уходил.
Надзирателем вместо него был назначен безобидный старик, Тит Модестович, которому только всего и требовалось — дослужиться до пенсии.
Даже фамилию его никто из учеников толком не запомнил, а все звали по имени-отчеству.
Однако безобидный этот старик потребовал у начальства, чтобы должность его называлась не «надзиратель», а «помощник классного наставника», как это и следует делать согласно циркуляру номер такой-то.
Директор велел разыскать циркуляр.
Верно: в «проклятом» году, как называл Саношко пятый год, высшее начальство велело именовать надзирателей помощниками классного наставника, так как именно это название и было установлено для реальных училищ еще в конце прошлого столетия.
Директор недовольно пожал плечами, но циркуляру подчинился.
Эта крошечная по своему значению история стала каким-то образом известной реалистам, и они с искренним жаром полюбили старика, который, может быть, этого и не заслуживал: никаких других доблестей за ним не числилось.
Как бы то ни было, «Тит» (так его за глаза звали), чувствуя доброе к себе отношение учеников, сам тоже ни в чем не вредил им, а многих, особенно малышей, иногда и вызволял из беды, покрывал их проказы.
Не было никакого вреда от него и Григорию Шумову.
Если добавить к этому, что Стрелецкий стал появляться в классах реже, жизнь у Гриши пошла теперь, можно сказать, спокойная.
Правда, много хлопот доставлял ему оставшийся на второй год Петр Дерябин, с ним пришлось сесть на одну парту в августе месяце.
Перед этим Гриша подробно объяснил Никаноркину, почему следовало поступить так: Дерябин-то сел на второй год в первом классе ради него, ради Гриши!
Тот как будто все понял, объяснение принял мирно, но сказал:
— Ты только подставь шею — он сядет!
Гриша никому шею подставлять не хотел.
Наоборот, он взялся командовать Дерябиным, заставляя того готовить уроки как следует.
Но как раз это-то и оказалось самым трудным.
Дерябин учиться не хотел.
— Ты ж говорил, что остался на второй год из-за меня?
А теперь из-за чего не учишься?
— спрашивал Гриша сердито.
— Отстань!
Мое дело.
— Зачем же я тогда пересел от Никаноркина?
— Вот смола!
Прилип...
Давай задачу, говори толком, как ее решать-то?
Гриша принимался объяснять задачу, а у Петра глаза постепенно становились бессмысленными, похожими на оловянные пуговицы.
— Ты что, опять не понял ничего?
— Задачи эти, — говорил убежденно Дерябин, — сочиняет тот, кто ничего другого делать не умеет.
— Ты зато многое умеешь делать!
— Видал ты, какие я два самострела сделал летом?
Один из них тебе дарю!
А ты говоришь: ничего не умею.
— А когда вырастешь, тоже самострелы станешь делать?
— Вырасту — офицером буду.
Подумаешь, нужны офицеру твои задачи!
«Купец купил три фунта чаю...» Да какой это купец будет покупать три фунта чаю?
Он их тюками привозит, ему за это скидку с цены дают.
На том и зарабатывает...
В таких делах Дерябин разбирался куда лучше, чем в четырех действиях арифметики.
Он по-прежнему глотал «Приключения Ната Пинкертона», но с Гришей про это больше не разговаривал.
В училище Петр скучал, томился.
С тотализатором реалисты покончили — и не из страха перед начальством, а просто так, мода на него прошла.
Дерябин втайне жалел об этом, но что делать?
Не станешь же играть сам с собою!
На Гришино поведение он постепенно привык смотреть с осуждением: о чем, например, разговаривал на переменах Шумов с Довгелло?
О Вальтер Скотте, о неизвестном Петру Оводе, о какой-то не то Мими, не то Муму, — про нее написал писатель Тургенев...
Скучное дело!
И подумать только: ведь из-за Шумова он остался на второй год!
— Не останься на третий!
— усмехнулся Никаноркин, которому Дерябин однажды пожаловался на свою судьбу.
— На третий не оставляют.
Выгонят из училища...
— То-то и оно!
Тогда куда?
К отцу с мачехой поедешь?
Вот!
Вот это одно только и пугало Дерябина.
А так он ничего и никого на свете не боялся, даже нового директора, перед самым носом у которого однажды сбалаганил так, что чуть не прославился на все реальное училище.
Увидев Саношко на улице, Петр не поклонился ему, а, отпечатав навстречу пять шагов по тротуару (так делали приезжие юнкера при встрече с офицерами), шутовски лихо отдал честь.
И тут произошло неожиданное: директор благосклонно приложил два пальца к козырьку фуражки и проследовал дальше.
Весть об этом разнеслась быстро.
Реалисты начали наперебой козырять директору с преувеличенным усердием.
И тому, оказывается, это нравилось.
Больше того — стало известно, что Саношко обратился в учебный округ с ходатайством: ввести в училище военный строй и устраивать по царским дням на Соборной площади парады реалистов, а на шинели нашить им желтые погоны — под цвет кантам.
К ходатайству был приложен любовно нарисованный образец новой формы.
Из округа ответили, что ходатайство о погонах несвоевременно, а военный строй ввести желательно.
В училище пригласили пехотного капитана, маленького, желтого, похожего на японца.
Он и занялся с учениками старших классов наукой, которая в те времена называлась шагистикой.
Две недели на уроках гимнастики со двора училища неслись возгласы:
— Нэпра-оп!
Нэ-ле-оп!
А через две недели ученики шестого и седьмого классов прошли по городу в ногу, с деревянными, нескладными ружьями, к которым были наглухо приклепаны штыки из алюминия.
Уличные мальчишки встретили эту новинку дружными издевательскими воплями:
— Ружья деревянны, штыки оловянны!
— Яишница с луком в поход идет!
35
...Выходит, не прославился Дерябин — хотя бы и ценою двухчасовой отсидки после уроков.
Отдание чести директору стало явлением заурядным, а Дерябин по поведению получил за четверть года пятерку, одиноко стоявшую в его дневнике среди однообразной шеренги двоек.
Всё двойки и двойки...
Надо Григорию Шумову вытаскивать соседа из беды!
Вспомнив, как его самого обучал чистописанию Никаноркин, Гриша стал ходить два раза в неделю к Дерябину, помогать ему осиливать заданные уроки.
Петр приходу Гриши бывал рад, при виде же учебника принимался зевать так, что вот-вот скулы вывернет.
— В конце концов я тебя бить буду!
— рассердился Гриша.
— Еще кто кого.
— Да я ж тебя уже бил.
— Ну...
это когда было.
А теперь погляди, мускулы у меня какие!
Накопил таки за лето...
— Не хочу глядеть.
Садись, решай задачу.
— А все ж таки попробуем побороться.
Я тебя сразу на обе лопатки уложу.
Не хотел учиться Дерябин!
Отчаявшись, Гриша пошел на последнее средство: предложил бороться с условием.
Если он победит Петра, тот выучит на завтра уроки, все до одного.
Если Петр победит его, они отложат учебники в сторону и сядут играть в шашки.
— Идет!
— обрадованно крикнул Дерябин и заранее поставил на стол шашки; потом начал стягивать с себя куртку.
Гриша последовал его примеру, и борьба началась по всем правилам — в обхват, крест-накрест, без подножек.
Ну и здоров был Дерябин!
Потяжелее, поплотней Шумова.
Гриша был костист.
Друзья-противники возились долго...
Осипший Дерябин шипел:
— Так сердце лопнет...
Либо...
либо уж ты меня скорей клади на лопатки, либо...
либо я тебя.
— Да уж лучше я тебя!
Гриша изо всех сил рванул Петра, приподнял, тот затряс потерявшими опору ногами...
и очутился на полу, на обеих лопатках.
— Я сильнее тебя, — не уступал Дерябин, отряхиваясь, — ты только выносливей.
И ловчей...
— Это что ж такое?!
— закричал Гриша запальчиво.
— Так и не будешь учить уроков?
Забыл условие?
Слова не держишь?!
— Слово я сдержу, — ответил Дерябин и с тоской сел за арифметику.
Через три дня Гриша снова пришел к нему, и Петр опять предложил бороться.
— Это что ж, плата за мою помощь?
— спросил Гриша.
— Нет.
Это плата за мои мучения.
Дерябин, смеясь, обхватил Гришу за плечи, и борьба опять началась.
Эта история повторялась каждый раз перед приготовлением уроков.
Так как обычно победителем оставался все-таки Гриша, в дневнике Дерябина начали появляться тройки.
Наконец он получил первую четверку — по географии.
И в его голову проникли честолюбивые мысли: захочет, он сам станет первым учеником.
Он теперь садился за уроки даже и в те дни, когда не ждал к себе Гришу (не мог же тот приходить ежедневно).
А у Гриши за это время так окрепли мускулы, что ему иногда начинало казаться, что теперь они не хуже, чем у Оттомара Редаля: ну прямо железные.
Наконец, после колебаний, смущаясь, он напряг до отказа согнутую руку и показал дяде Оту:
— Ну, как?
— Очень, — ответил тот рассеянно, — очень.
— Крепкие?
— Очень...
Слушай-ка, Грегор, у тебя хороший почерк?
— Нет.
А что?
— Жаль.
— А что?
Дядя От, а что?
— Ну, напиши мне на этой бумажке что-нибудь.
Например: «У меня хороший почерк».
Гриша взял бумажку и начал писать, стараясь, чтобы буквы получались как можно красивей: «У меня хороший почерк».
Оттомар Редаль внимательно поглядел на написанное.
Потом сказал со вздохом:
— Нет.
У тебя нехороший почерк.
А у Яна и у меня самого еще хуже.
— А зачем вам это надо, дядя От?
— Надо было бы мне переписать одну...
одну вещь.
— У меня есть друг.
Никаноркин.
Вот он перепишет — ну, загляденье!
Я ему скажу.
— Нет.
Ты ему не говори.
— Почему?
— Да просто так, не говори.
— Все-таки, дядя От, почему?
— Зачем ты спрашиваешь?
Надо так.
Сказано «не говори», значит не говори.
И все!
Он поглядел на Гришу своими спокойными, широко расставленными глазами и закончил:
— К таким уж людям ты попал.
В такую квартиру.
Ну да, к таким людям, в такую уж квартиру попал Григорий Шумов.
Ничего, люди хорошие.
И квартира ему нравилась, здесь было куда лучше, чем у Белковой.
Взять чисто побеленные стены; на них взглянуть было куда приятней, чем на оборванные обои в белковской квартире.
И еда здесь обыкновенная, человеческая.
Все здесь подходит для Гриши.
Надо только научиться молчать, когда нужно.
Умеет же молчать Ян, а, должно быть, и Яну любопытно узнать кое о чем.
Но он молчит, не спрашивает.
— И я буду, — сказал Гриша вслух.
— Я буду молчать, как...
как скала!
Он покраснел густо: вот так «помолчал»!
— Не надо, как скала, — проговорил Оттомар и положил свои большие руки на плечи Грише.
— Надо, как человек...
как человек с верным сердцем.
36
Ничего не говорил Григорий Шумов о Редале и его товарищах своим одноклассникам, даже Коле Никаноркину.
Даже Вячеславу Довгелло!
И не потому, что не верил им — как раз им-то обоим можно было верить, — но не полагалось говорить.
А раз не полагалось, значит кончено.
С друзьями-одноклассниками он беседовал совсем о другом.
О чем же?
...У магазина Ямпольских Гришу окликнул Никаноркин:
— Стоп!
Знаешь новость?
— И вдруг замолчал.
Гриша посмотрел в ту сторону, куда устремлен был взор Никаноркина.
Навстречу им шла рыжая девочка.
Гриша ее сразу узнал, хотя она и очень изменилась.
В ней произошла просто-таки непонятная перемена.
Вместо безобразных штиблет на ееногах были козловые башмачки, короткий стеганый жакет ладно облегал ее фигурку; жакет был из дешевой грубой материи, но Гриша тогда еще мало разбирался в подобных вещах.
Она прошла мимо, не глядя, надменно подняв нос кверху.
— Ох ты-и!
— восхищенно протянул Коля.
— Ты ее знаешь?
— Ну как же!
Она около нас, по соседству живет.
Это Нинка Таланова, дочка железнодорожного токаря.
В пятом году токаря прогнали с работы — после забастовки, — ух, Талановы и бедовали тогда, страшное дело!
Капусту ели, одеться было не во что...
— А теперь?
— А теперь отец ее подался в Ригу, поступил там на вагоностроительный завод, хорошо зарабатывает.
Прислал денег — и видишь: Нинку одели, как принцессу.
Принцесса не принцесса...
но все-таки эта рыжая девочка была какая-то особенная.
Не поймешь даже, почему, в чем тут дело.
...Значит, она тоже, как Гриша, живет в городе без отца.
А может, и без матери.
Это как-то сближало Гришу с нею.
Но Никаноркин словно угадал его мысли:
— Отец в Риге, а Нинка здесь живет с матерью.
Гриша рассказал, как он прошлой весной в первый раз увидел Нину Таланову, как упрямо она подкрадывалась к мальчикам.
— Ну, озорная!
— словно одобряя ее, отозвался Никаноркин.
— Она всегда была отчаянная, никого на свете не боялась.
— А почему ты с ней не поздоровался, если ты ее знаешь?
— Ну, церемонии какие!
«Здрасте, как поживаете»!
Однако он с сожалением обернулся назад: тоненькая фигурка рыжей девочки повернула за угол, исчезла.
— Красивая!
— вздохнул Никаноркин.
— В чем же это ее красота, в рыжей-то?
— Ну, а ты не видишь, что ли?
Да краше ее нет в городе!
И Никаноркин неожиданно покраснел так, что даже уши у него стали малиновыми.
Не надо придираться к человеку из-за этого.
Не надо дразнить.
Гриша проговорил, чтоб переменить разговор:
— Ты мне какую-то новость хотел сказать.
— А, да!
Знаешь, у нас открывается кинематограф.
На Невском.
— Не может быть!
— Под названием «Гранд-Электро».
— Почему ж никто не знает об этом?
— А я знаю.
Даже программу видел: первая картина — виды Индии, потом — драма, потом — Глупышкин.
— Кто это — Глупышкин?
— Не знаю.
Наверное, клоун.
— Билеты дорогие...
Гриша говорил обо всем этом, а мысли его были далеко от кинематографа (короткое слово «кино» тогда еще не было привычным).
Чудеса экрана он представлял себе очень смутно.
...Через несколько дней он опять увидел Нину Таланову — и ушел от нее на другой тротуар.
После этого она встречалась ему не раз: город-то был не так уж велик.
Взглянув друг на друга, они расходились в разные стороны с неприступными лицами.
Гриша начал ловить себя на том, что он слишком часто вспоминает лицо, окруженное золотым сиянием волос.
Иногда он при этом досадовал на себя, а иногда чувствовал прилив такой беспричинной радости, что не мог удержаться — улыбался всему, что попадалось на пути.
В таком виде встретил его однажды Виктор Аполлонович и, приостановившись, спросил:
— Радуешься?
Ты все радуешься!
Но помни, Шумов, я ничего не забываю!
Ни-че-го!
Понял?
— Понял, — ответил Гриша, жалея об ушедшей радости.
И для чего живут на свете такие люди, как Стрелецкий?
Без них было б куда лучше.
Пусть живут на земле такие, как Редали, как Гришин отец с матерью, как Арямов...
как Нина Таланова.
Кинематограф, отделанный с той же роскошью, что и приемные самых дорогих дантистов, был наполовину пуст: цены были не всем доступны...
В маленьком фойе красовались громадные, не под стать тесному помещению, плюшевые кресла, на которые редко кто садился.
На столиках лежали альбомы с видами княжества Монако и розовые печатные бумажки с ладонь величиной — там мелким шрифтом описывалось все, что сегодня будет показано в картине.
Эти бумажки-либретто знамениты были ужасным своим языком и опечатками, потешавшими всех грамотных людей города.
Вместо «весло» стояло: «весело», вместо «меч» — «мяч».
Недоумевающий посетитель читал: «Он просил врача мячом».
Продираясь сквозь дебри других опечаток, можно было догадаться, что следует читать: «Он пронзил врага мечом».
Такие ошибки объяснялись типографской спешкой и упорным нежеланием хозяина тратиться на корректуру.
Как бы то ни было, зритель получал двойное удовольствие: от картины и от смешных либретто.
А без либретто разобраться в картине было невозможно: герои в них действовали беззвучно.
Немота их скрадывалась аккордами рояля.
Реалисты, получившие от начальства специальное на то разрешение, пришли в «Гранд-Электро» толпой: тут были и Дерябин, и Никаноркин, и Шумов с Довгелло, и Персиц, и Земмель, и ученики из других классов...
Когда раздвинулись пыльные портьеры и мальчики вошли вслед за другими в душный, непроветренный зал, они прежде всего увидели фигуру Стрелецкого, стоявшего в ложе, обитой голубым бархатом.
— Ну вот, и здесь от него не уйдешь!
Толкаясь, они отыскали свой ряд — самый дешевый, — и вдруг оказались в темноте; загремел рояль, и на полотне молочного цвета поплыли волшебные вилы Индии: пальмы, причудливые храмы, пенистый прибой моря, белые чалмы индусов, худых и словно выточенных из темного дерева...
Жалко: слишком быстро картину сменила другая.
В этой расторопно действовал противный брюнетик с усиками, с заученной, фальшивой улыбкой, со стеклышком в одном глазу.
Брюнетик был как будто и смелый и умный и дела свои устраивал ловко, но все это оставалось сплошной выдумкой.
Гриша брюнету не верил.
Уж очень он кривлялся, показывал неестественно белые зубы, и лицо у него было франтовато-потертое.
Грише картина не понравилась.
Но вот появился и Глупышкин; рядом кто-то заржал, должно быть Дерябин.
Глупышкину не везло, он все делал невпопад, на него почему-то лилась вода из пожарной кишки, он падал с водосточной трубы, на которую перед тем взбирался с целями, несовсем понятными зрителям.
Глупышкина били...
И все это под веселые звуки польки, которую выколачивал из рояля старый, морщинистый тапер.
Грише запомнился шум воды, которая лилась на Глупышкина.
Картина была немой, а вода шумела, да так похоже, что Гриша оглядывался кругом — не пролилась ли она в зал.
Как люди достигли такого искусства, было неясно.
Надо будет спросить у Никаноркина, тот все знает.
Наконец утомительно однообразные несчастья Глупышкина кончились.
Вспыхнул свет, тапер устало отшатнулся от рояля, потные люди, толкаясь, полезли из зала в фойе.
Стрелецкий картинно выпрямился в ложе; пора было уходить.
И тут Гриша увидел Нину Таланову.
Она пробиралась из первого ряда к выходу вместе с другой девочкой, и девочка эта была Наташа, сестра Никаноркина!
Та самая, что когда-то мешала ему с Колей заниматься чистописанием.
— Наташка!
— позвал вдруг Коля Никаноркин и метнулся от Гриши к сестре.
Через минуту они уже уходили — втроем — на улицу: Нина Таланова и Никаноркины.
А рядом с Гришей остался один Дерябин.
Да, Дерябин остался и деловито бубнил что-то Грише в самое ухо.
Гриша заставил себя вслушаться: оказывается, по тому же билету можно посмотреть еще один сеанс.
— Да хоть три сеанса сиди, никто не прогонит, — гудел вполголоса Дерябин.
— Билеты ж у нас есть, а мест свободных сколько хочешь.
Останешься?
— Останусь, — упавшим голосом ответил Гриша и высидел еще один сеанс.
Снова он глядел, как кривлялся брюнетик со стеклышком в одном глазу (называется «монокль», объяснил Дерябин), как падал избиваемый, облитый водой Глупышкин...
Вот только Индия, далекая прекрасная Индия с печальными худыми индусами, с белой пеной морского прибоя — она вызвала в тот вечер какой-то отклик в душе Гриши: уехать бы подальше отсюда, поездить бы по свету...
нет, побродить бы пешком, дойти до берега синего моря...
С Никаноркиным он на следующий день и разговаривать не захотел.
Но тот, не заметив этого, сказал с оживлением, дружелюбно:
— Нинка Таланова в прогимназию готовится, ты подумай только!
— Нечего мне думать.
— Надулся?
— Нечего мне дуться.
— А мы тебя вчера целых двадцать минут ждали у входа в «Гранд-Электро».
Куда, думаем, он подевался?
— Ну, и что ж, додумались?
— Додумались: ты еще на один сеанс остался.
С Дерябиным вместе.
Выходит, Гриша сам и виноват был во всем.
Так с ним чаще всего и бывало.
37
Зимой Петр Дерябин начал учиться на тройки (по географии — четыре).
И продолжалось это не какую-нибудь неделю-две — продолжалось это всю четверть года!
Причина тут крылась не только в Гришиной помощи.
Пришло к Петру с Дона, от отца, письмо, в котором тот сообщал: кажется, удастся ему устроить сына с будущего года в кадетский корпус — на казенный счет.
Но, конечно, при условии, если у того успехи будут «удовлетворительные».
И успехи у Дерябина стали удовлетворительные!
Его давно прельщала форма кадетов — они штыки в лаковых ножнах носят у пояса, вот какая это форма!
Никаноркин разочаровал его: штыки носят в корпусе только с пятого класса, а до пятого Петру ползти да ползти...
Как бы то ни было, Гриша теперь мог уже не так часто ходить к Дерябину, и времени у него оставалось много.
Когда у человека много свободного времени, до чего он только не додумается!
Услыхав от Никаноркина, что Нине Талановой купили коньки «Снегурочка» (до того стали баловать дома девчонку!), он, естественно, принялся думать о коньках.
Сколько они могут стоить?
Новые купить и помышлять нечего было.
Он отправился на железный двор, там лежал всякий лом, а из двух корзин даже штыки торчали щетинясь — старые, трехгранные, таких в русской армии давно уже не было: старина матушка!
Конек нашелся только один, ржавый, со смешным круглым носом, и стоил он пятнадцать копеек.
Приказчик железного двора, ухмыльнувшись, сказал:
— Купи, ералист.
Потом подберешь к нему пару, да так покатишь — приходи, кума, радоваться!
Если б он не ухмыльнулся, Гриша купил бы этот конек.
Пятнадцать копеек теперь у него нашлись бы.
Только наглая ухмылка приказчика расстроила сделку.
К концу месяца Никаноркин сказал Грише, что Нинка уже катается на городском катке — по утрам, когда больших там нет.
И берут в утренние часы за вход по три копейки.
Авечером гривенник.
— Но зато вечером там оркестр играет, духовой.
И огни горят вокруг всего катка.
Ох, и красота!
... Гриша промолчал.
Лицо у него было каменное — так, по крайней мере, он думал.
Но попробуй-ка обмани Николая Никаноркина!
Не такой это был человек...
— Гриш, охота тебе прокатиться на коньках?
Гриш, а?
Охота?
— Отстань!
— А мне охота.
Я к батьке прилипну — не отстану, пока не купит мне коньков.
— Пока научишься кататься, сколько раз нос расквасишь.
— Ну, и что ж?
Жалко носа, что ли?
Он у меня свой.
Помолчав, он толкнул Гришу локтем:
— Признайся: охота прокатиться?
А?
Гриша вспомнил Редаля и ответил его словами:
— Я скажу так: «Лучше, когда язык работает меньше, а голова больше».
— Ох, и премудрый ты!
Никак тебе, премудрому, меня, дурака, не обмануть!
Дома Грише вдруг стало горько: Никаноркину есть к кому прилипнуть, чтоб коньки купили, а к кому он, Гриша, прилипнет?
Своим огорчением он поделился с Яном.
Хороший друг Никаноркин, но Яну Гришина душа открывалась охотней...
Может, потому, что тот, как и все латыши, умел молчать.
Умел ли молчать Ян Редаль?
Через день дядя От сказал Грише, как бы между делом:
— Приятель, тебе ведь от отца твоего полагается рубль в месяц.
Так уговорено.
На что ты хотел бы потратить эти деньги?
У Гриши забилось сердце.
— Если б накопить рубля три, я б присмотрел коньки «Снегурочка»...
— А зачем копить?
Я тебе сразу отдам за три месяца.
Иди и покупай свою «Снегурочку».
Ну бывает же, хоть, правда, и редко: свалится на тебя с неба удача!
Гриша невзначай кинул взгляд на Яна.
Тот стоял поодаль и слушал разговор с сияющими глазами...
Всегда ли, однако, умел молчать Ян Редаль?
Часто человек, особенно если лет ему не так уж много, переживая радость, не склонен думать о других.
Так и Гриша, получив коньки, новые, блистающие никелем, с красивыми, изогнутыми в виде запятых носами, совсем забыл про Яна.
Теперь у него была одна забота: с кем учиться кататься?
Не умеючи, на каток не сунешься — засмеют.
Но скоро собственником коньков стал и Никаноркин (недаром, значит, липнул к отцу).
С ним и учиться.
Коля отнесся к своей обновке по-иному, не то что Гриша.
Он озабоченно говорил, что коньки требуют особенного к себе отношения, их надо вовремя отдавать в точку; кроме того, надо покрепче подшить подошвы на ботинках, а то привинтишь коньки, а обувь сразу «каши запросит».
Он повел Гришу покупать стальные пластинки для каблуков, с дырочкой посредине.
А ключ для привинчивания продавался вместе с коньками.
Оттомар сам вырезал в Гришиных каблуках четырехугольные выемки, прикрепил к ним маленькими шурупами пластинки, — все теперь было готово.
И только тут вспомнил Гриша про Яна.
Ян был рад.
Он смотрел на друга добрыми глазами, может быть только немножко, чуть-чуть, растерянными.
— А Яну?
— закричал Гриша, и у него даже глаза защипало от стыда.
— Я, значит, буду кататься, а Ян?
Оттомар улыбнулся:
— Ну, вот этого я и ждал, приятель.
— Без него не буду я кататься!
— Как же тогда быть?
Он приходит из мастерских, а тебе уж нельзя нос показать на улицу в этот час.
— Все равно.
Мне коньки — и ему коньки.
— Ты хорошо рассудил.
А я еще лучше.
Одни коньки — и тебе и ему.
Вы ведь товарищи?
Вот и поделитесь по-братски — одна вещь на двоих.
Ты научишься кататься и Яна научишь.
А потом...
потом придет время, и он получит коньки — в подарок.
Только не скажу, когда.
— А пока что мы с ним вдвоем будем кататься по очереди, ладно?
— Это ваше дело, приятели, — сказал Оттомар, а сам, видно, был доволен.
...В ранних сумерках приходили приреченские ребята смотреть, как два реалиста — Гриша и Никаноркин — учатся кататься на коньках.
От зависти зрители молчали, не дразнились.
Но скоро один из мальчишек явился с коньком.
Не с коньками, а с коньком.
Он довольно сноровисто начал привязывать его веревкой к правому валенку, и Гриша узнал длинноносый конек, который он сам когда-то чуть было не купил на складе железного лома.
Ну, парнишка выжал из одного конька все, что можно было.
Ловко отталкиваясь свободной ногой, он катил по льду куда резвей, чем Гриша или Коля Никаноркин: те долгое время «зарывали картошку», падали носами в сугроб.
Потом сообразили, взялись за руки наперехват — дело пошло легче.
38
Первое, что бросилось Грише в глаза, когда он в первый раз попал на каток, — это большая ель, вся засыпанная снегом, блистающая под электрическим солнцем, алебастровая!
Стояла она как раз напротив голубой раковины, из которой разом победно грянули медные трубы: это вернулись к своему делу отогревшиеся где-то усачи-музыканты.
А вокруг всего катка густо стояли на высокой снеговой стене мелкие елочки, как темные зубцы на белой ограде.
Скользили под звуки вальса пары; возили в большом кресле-санках красивую брюнетку два офицера-артиллериста; посреди катка кружился веретеном на одной ноге великовозрастный гимназист, побежденный в борьбе на приз небезызвестным Брониславом Грабчинским; бегали без затей — на скорость — стайки мальчишек...
Все, казалось, вращалось перед Гришей каруселью, ярко освещенной праздничными огнями.
Он бы растерялся, если б рядом с ним не было Коли Никаноркина.
Коля скороговоркой сообщал ему фамилии офицеров — Гриша тут же забывал их, — восхищался великовозрастным гимназистом, оказывается уже прославившимся на весь город своим искусством, кричал кому-то «Эй, корова на льду!», — словом, чувствовал себя как дома.
Быстро оглядевшись, он схватил Гришу за руку, и они побежали, как и другие мальчишки их возраста, без претензий, лишь бы порезвей вышло...
Бегали они ничуть не хуже иных — не зная устали, до тех пор пока Гриша не споткнулся.
Споткнулся он, увидав Нину Таланову: она каталась под руку — с кем?
С Петром Дерябиным!
Они скользили по льду плавно, лицо у Петра было напряженно-чванливое, у Нины — ее обычное, необыкновенное.
Свет померк вокруг, музыка смолкла!
Оказалось: половину лампочек выключили на время — в знак того, что учащимся, по установленным правилам, пора идти по домам.
А музыканты отложили свои трубы — передохнуть.
Гриша сразу же заспешил к первой попавшейся скамейке — снимать коньки.
Никаноркин последовал за ним безропотно.
Но в то время как Гриша молчал, пряча от друга сумрачное лицо, Коля сердито бормотал без остановки:
— Видал Петьку?
Вот петух!
Как же: кадет будущий!
Кадет, на палочку надет!
Из бормотания Никаноркина Гриша наконец догадался, что тот чувствует примерно то же, что и он сам, только досаду свою выражает иначе.
От этой мысли Грише стало немножко легче.
...На следующий день Петр Дерябин после долгого и многозначительного молчания сказал Грише:
— Я видал тебя вчера. На катке.
— И я тебя видал.
Дерябин вынул из кармана зеркальце и глядясь в него, осторожно потрогал свой пробор.
Пробор был смех один: вокруг него торчали веером рыжеватые жесткие волосы, никак их не пригладишь!
Но Дерябина такая прическа в какой-то степени устраивала, иначе он не вытаскивал бы так часто зеркальце из кармана.
— Ну, как она тебе понравилась?
— спросил Петр снисходительно.
— Кто?
— Та, с которой я катался.
Ее фамилия Таланова.
Знаешь, мне даже ее фамилия нравится.
— А твоя ей?
— Что ж. Дерябин — фамилия известная.
Гриша насмешливо хмыкнул и промолчал.
Петр, поглядывая на него искоса, все порывался сказать что-то.
Наконец не вытерпел:
— Она про тебя спрашивала.
— Что ж она спрашивала?
Но в это время — после звонка, который собеседники пропустили мимо ушей — на пороге показался историк, еще мало знакомый им молодой учитель, недавно приехавший из Петербурга.
У него было надменное горбоносое лицо и щегольские черные баки, похожие на ленточки, приклеенные к щекам.
Ученики еще не пригляделись как следует к Ургапову — так звали молодого учителя — и пока что не делали ему никаких неприятностей, терпеливо сносили его преувеличенную строгость на уроках; пока неизвестно было, что это за человек, — может, и хороший.
— Что ж она спрашивала про меня?
— шепнул Гриша, когда все сели после прихода учителя.
— Шумов Григорий, встаньте!
— сказал в нос Ургапов, у которого был острый слух и отличная память на имена и фамилии.
Шумов встал, возмущенный.
За что?
Класс молча выжидал, как будет вести себя учитель дальше.
Должен был, значит, выждать и Гриша.
И он стал как полагается — ровно, руки по швам.
Но лицо у него было оскорбленное.
Ургапов посмотрел на это оскорбленное лицо долгим взглядом и велел:
— Сядьте!
Класс еле слышно зашелестел: все разом вздохнули.
Что ж, зла от нового учителя пока что не видно.
Встать столбом на две секунды за болтовню на уроке — это наказание подходящее.
Настораживало первоклассников только чрезмерно вежливое обращение Ургапова с ними: что за этим кроется?
Насмешка?
До сих пор полагалось говорить ученикам «вы» не раньше четвертого класса.
Первоклассники не подозревали, что с такой же настороженностью ждал и от них чего-то сам Ургапов, вчерашний студент, сегодняшний педагог.
Как бы не уронить в глазахучащихся свой авторитет — вот о чем напряженно думал молодой историк на каждом уроке.
Это по-своему отразилось потом в его жизни, а в Гришиной жизни послужило причиной того, что он так и не узнал, о чем спрашивала Нина Таланова.
После урока Дерябин говорить об этом уже не захотел.
Сказал только:
— Ты хмыкал и молчал.
Теперь я буду хмыкать и молчать.
— Хмыкай, если охота!
— рассердился Гриша.
Однако пошел за Петром в гимнастический зал и глядел там, как тот с нарочитым усердием скакал через «кобылу».
Когда Дерябин выбился из сил и остановился передохнуть, Гриша спросил:
— Ну?
— Баранку гну!
— Как ты с ней познакомился?
— Спросил: «Девочка, ты тутошняя?» Она говорит: «Тутошняя».
— «Я тоже тутошний, давай вместе кататься».
Вот и все.
Ну разве Гриша мог бы заговорить на катке, среди многолюдья, с такой находчивостью и развязной смелостью?
Да никогда!
Это было так ясно, что он больше в тот день не расспрашивал Дерябина ни о чем.
39
Какими пустяками показались все эти разговоры с Дерябиным, с Никаноркиным по сравнению со встречей, которая случилась в Гришиной жизни в том же году, поближе к весне!
Среди бела дня неподалеку от квартиры Редалей Гриша увидел Сметкова, того самого, что три дня пробыл в «Затишье», скрываясь в избе Шумовых.
Петр Васильевич шел не торопясь, зорко поглядывая по сторонам.
Одет он был в короткое полупальто с барашковым воротником; плюшевая щегольская шляпа сидела на его голове плотно, надвинутая на самые брови.
Все равно, и шляпа не помешала — Гриша сразу его узнал.
— Петр Васильевич!
— закричал он обрадованно.
Сметков, не останавливаясь, быстро метнул взглядом в сторону Гриши и проговорил спокойно:
— Ошибка, молодой человек.
— Да помните же, вы были у нас...
Три дня пробыли...
Вы Сметков!
Взгляд у Петра Васильевича стал настороженным, жестким.
Этим взглядом он точно отодвинул Гришу с дороги, которую тот загородил.
— Говорю: ошибка.
Я не Сметков.
Гриша оторопел и шагнул в сторону.
И долго потом глядел вслед ушедшему...
А может быть, и в самом деле это был не Сметков?
Через несколько дней у Оттомара Редаля снова собрались друзья.
Двое из них были Грише незнакомы.
Гришу с Яном на этот раз почему-то долго не отсылали из комнаты.
Собравшиеся говорили вполголоса, и всё — о вещах обыкновенных, посторонних...
Словно ждали чего-то.
Вдруг, не стучась, в комнату вошел тот, кого Гриша принял за Сметкова.
Он снял шляпу и тряхнул длинными, зачесанными назад волосами.
Они мало походили на ту жесткую щетину, что торчала на стриженой голове Сметкова полтора года назад.
— Вот и Кудинов!
— приветливо воскликнул Редаль.
— Теперь все в сборе.
Гриша с Яном, не дожидаясь, когда им велят, оделись и пошли к воротам — сторожить.
— А ты знаешь этого...
Кудинова?
— спросил Гриша Яна.
— Нет, не знаю.
Слыхал только от дяди, что он из Риги приехал.
И скоро опять уедет.
Гриша не стал больше расспрашивать, пошел в свой, уже обычный для него, обход — кругом дома.
Ходил и думал про Кудинова-Сметкова.
Говорят, и Иван-солдат живет теперь под другой фамилией: ему Кейнин выправил новый паспорт на том бланке, что принес в лес Шпаковский...
Да и сам Кейнин теперь уже не Кейнин.
Это понятно: революционеры скрываются от своих врагов.
Потому и вид у них самый обыкновенный, чтоб никто не догадался, кто они такие.
Посмотришь на Кудинова, на Редаля, на Никонова — и никак не подумаешь, что они революционеры.
Революционеры!
Холодок восторга пробежал по Гришиной спине.
Он охраняет их!
Григорий Шумов с Яном Редалем не пропустят врагов.
Он так увлекся этими мыслями, что забыл сменить продрогшего у ворот Яна, — все шагал и шагал вокруг дома без конца.
А «пирушка» у Оттомара Редаля затянулась надолго.
Когда открылась наконец форточка и в сумрак полился лихой перезвон гитары, мальчики бегом кинулись домой.
Опять бутылки стояли на столе; за столом, облокотясь, сидел Кудинов, длинная прядь волос упала ему на крутой лоб: совсем не похож на Сметкова!
Никонов, сидя у окна, бренчал на гитаре.
Двое гостей уже одевались.
— Застыли, ребятки?
— спросил Кудинов и улыбнулся чуть усталой улыбкой, сразу осветившей его смуглое лицо.
— Ничуть!
— ответил Гриша, отстегивая закоченевшими пальцами пуговицы пальто.
Кудинов поднялся из-за стола:
— Ну, простимся, товарищи.
Завтра я исчезаю.
Помните: с доставкой литературы становится все трудней.
А надо, чтобы на каждом предприятии рабочие знали, как оценивает обстановку наш комитет.
Он каждому пожал руку.
Как обычно, все начали расходиться по одиночке, по двое.
Пришел черед и Кудинова.
Надев свое полупальто, надвинув на глаза шляпу, он вдруг взял Гришу за плечо:
— Как живет Иван Иванович?
— Ничего, — сдержанно ответил Гриша.
— Все там же работает?
— Нет.
Он теперь в имении Шадурских.
Главным садовником.
— Ага.
Знаю я эти места.
Еще не снес Шадурский еврейского местечка с лица земли?
— Нет еще.
Кудинов-Сметков повернулся к Оттомару:
— Вот тебе, Редаль, живой пример того, о чем мы толковали: людей с малыми детьми хотят согнать с земли потому только, что из окон современного рабовладельца вид получился не очень веселый.
Петр Васильевич не спеша попрощался, пожал руку Редалю и Шумову и ушел — неторопливый, может быть даже слишком медлительный с виду человек.
На другой день чуть было не схватили приехавшего из Риги разъездного агента большевистской партии Сметкова-Кудинова, за которым давно охотилось жандармское управление.
Жандармы ворвались в номер одноэтажной захолустной гостиницы, где остановился по приезде Кудинов.
Сметков-Кудинов, улыбаясь, неторопливо пошел им навстречу, ударил одного из жандармов ногой в живот, с размаху выбил оконную раму и без шапки выскочил на улицу.
Там он снял с первого попавшегося прохожего фетровую шляпу, надел на себя, сказал зловеще:
— Тихо!
— и быстро повернул за угол.
Прохожий со страхом и недоумением остановился посреди улицы, потом, очнувшись, побежал было следом, но тут на него неожиданно сзади навалилась гремящая шпорами груда тел.
Двое дюжих жандармов схватили его за локти.
— Врешь, не уйдешь!
— хрипел усатый вахмистр.
— Пшепрашем!
Я сошел с ума или вы сошли с ума?
— Поговори, поговори еще!
— Моя шляпа!
Он унес мою шляпу!
— Не тот, — сказал один из жандармов.
— Тот был без бороды.
Вахмистр потеребил человека без шляпы за бороду — нет, не привязанная — и спросил грозно:
— Кто такой?
— Частный поверенный Грабчинский.
А лайдак, что сорвал с меня шляпу, побежал вон туда.
Жандармы и вместе с ними пан Грабчинский кинулись в проулок.
Но Сметкова-Кудинова там уже не было.
40
Каких только встреч не бывает на свете!
Пришлось встретиться и большевику Оттомару Редалю с черносотенцем Саношко.
Весной Гриша заболел, простудился.
Сам-то он и не посмотрел бы на это — подумаешь, беда какая, охрип немножко, — но дядя От потрогал его горячий лоб и строго велел сидеть дома.
А сам зашел в обеденный перерыв с завода в училище: надо, чтобы причину, по которой Григорий Шумов пропустил занятия, сочли уважительной.
Ему удалось встретить самого директора — у дверей канцелярии.
— Нужно свидетельство врача, — сказал Саношко, не дослушав Редаля, и сразу же вынул из кармана золотые часы, посмотрел на них...
Надо понимать: время директора дорого.
— Мне и в голову не пришло звать доктора...
Ведь это...
как сказать...
ну, небольшая простуда.
И я думал...
— Вы думали, вам пришло в голову!
А я руководствуюсь правилами, и по этим правилам надлежит представить официальное свидетельство.
— Но есть, как я знаю, правило: если свидетельствуют родители или лица, под присмотром которых живут учащиеся...
— Ученик Шумов живет под вашим присмотром?
— Ну да, конечно.
— А разрешение держать на квартире учеников-постояльцев у вас имеется?
— Он не постоялец.
Он мне как родной!
— Родной...
вот как.
Он — Шумов.
Значит, русский.
А вы?
Редаль Оттомар?
Так вы себя назвали?
Значит, инородец.
Оттомар Редаль вспыхнул. Сдержался.
И спокойно сказал:
— Он сын моего товарища.
Вернее, товарища моего брата.
— «Товарища»?
Это слово пора бы вам забыть!
— Почему?
Хорошее слово.
— В девятьсот пятом году оно было «хорошее».
— О нет.
Еще раньше.
Я читал в одной книге: так назвал Петр Первый своих соратников.
— Ну, знаете ли!
То Петр Великий, а то Редаль...
— Редаль малый.
Ну что ж, и все-таки у меня есть товарищи.
Так вот: сын одного моего...
скажем, доброго знакомого живет у меня как родной...
— Ничего к сказанному мною я добавить не могу.
И Саношко, снова взглянув на часы, ушел.
— Как вы стерпели, дядя От?
— воскликнул Гриша, услыхав об этом разговоре.
— Слишком мелкий случай для драки, — коротко ответил Оттомар Редаль.
И, отыскав в шкафчике аккуратно завернутую в белую бумагу книжку, начал читать по ней еще лежавшему в постели Грише...
А к вечеру принесли письмо.
Гриша узнал крупный отцовский почерк.
Обрадовался: вести из дому приходили редко.
На серой бумаге большими, неровными буквами было написано:
«Дорогой сынок, а у нас беда — крепко захворал Ефимка, застудил горло в нашей бане, в ней летом-то хорошо, а зимой дует в каждую щель.
Не знаем, как и быть.
Ты не горюй, а я-то сам пишу тебе с горя: написал — и будто легче стало».
Дальше шли строки о делах повседневных: отец спрашивал, как у сына с обувью, не надо ль денег на починку, передавал поклоны...
Все кругом стало каким-то пустым и серым.
Никак не удавалось собраться с мыслями, беда казалась смутной.
Больше всего жалко было мать.
Как ей-то трудно теперь!
Потом хлынуло на него горькое чувство своей вины перед маленьким братом.
Мало ласки видел от него Ефимка!
«Гришин я кто?» — «Орёлик степной...»
Может, и нет больше на свете орёлика степного, нет колокольчика звонкого!
Вернуть бы лето — целыми днями слушал бы Гриша родной голос.
Неотвязные горькие мысли не покидали его и дома и в училище — он пошел туда, быстро одолев болезнь.
Его записали в кондуит за неявку на уроки без уважительной причины.
Гриша отнесся к этому равнодушно.
Попробовал он поделиться своим горем с соседом — Петр Дерябин спросил с недоумением:
— Ты так любишь брата?
И тут же, словно забыв об этом, озабоченно засунул в парту руки по самый локоть, принялся искать что-то, долго искал и наконец вытащил на свет истрепанную, запачканную чернилами книгу:
— Вот, нашел!
Бывали ссоры у Шумова с Дерябиным, бывали.
Но только теперь — в первый раз — посмотрел Гриша на соседа недобрым взглядом.
Больше никому из товарищей он о Ефимке не рассказывал.
В свободное от уроков время Гриша бродил один по городу, выбирая безлюдные улицы.
Когда возвращался домой, Ян старался утешить его как только мог.
Как-то раз принес он из мастерских шайбу, отшлифованную до зеркального блеска.
Гриша повертел ее в руках и отложил в сторону.
Навестил Гришу на квартире Никаноркин.
Он сидел долго, вздыхая.
Пробовал говорить о мало интересном: о том, что естественник Ноготь, от которого ждали бог знает каких выходок, ведет себя почему-то смирно.
О Саношке рассказывают, что он, когда еще был директором в другом городе, издал распоряжение: «Запрещается ученикам купатьсяв реке под страхом записи в кондуит; а кто утонет, того исключат из реального училища».
Гриша не улыбнулся.
Никаноркин, огорчившись, потоптался неловко и ушел.
Значит, узнал все-таки про письмо.
Каким только образом?
Узнал и по-своему хотел посочувствовать...
...Долгие, невеселые тянулись дни.
Грише все слышался тоненький голос: «Баба, а батин я кто?» — «Соколик ясный.
— «А твой?» — «Ягодка ты моя».
А может, еще и выздоровеет Ефимка?
Шумовы все крепкие.
Нет, не стал бы отец писать такое письмо, если б не было с Ефимкой плохо...
Так прошло две недели.
И вдруг подал Оттомар Редаль Грише телеграмму.
Подумать только, какой путь проделала она — по весеннему бездорожью, на крестьянской телеге до станции, а там уж по телеграфу...
Да она и вовсе не пришла б, если бы за две недели до этого не послал дядя От свой телеграфный запрос в имение Шадурских.
«Ефимка поправляется».
Гриша сразу увидел и сияние солнца, и зеленые почки на старом вязе, что стоял у дороги, и неистовую суету воробьев за окошком.
Этой светлой радостью и вошел в память Григория Шумова конец учебного года.
41
Гриша был уже во втором классе, когда в ясный зимний день на высокой ограде вокзала, на стенах домов и даже на гигантском карандаше братьев Ямпольских появились сине-розовые афиши «КИН».
Приехала труппа актеров!
Разве это не событие в уездном городе?
Пьеса «Кин» считалась классической, шла она в воскресенье, и по этим двум причинам начальство разрешило реалистам посетить спектакль.
Постоянного театра в городе не было; зрелище всякого рода (концерт балалаечников, фокусы заезжего иллюзиониста, французская борьба) происходили обычно в зале правления Риго-Орловской железной дороги.
Благодаря младенческой неосведомленности в искусстве и литературе «и. о. инспектора» разрешение пойти на спектакль получили реалисты всех классов.
И вот одними из первых в тот вечер переступили порог «железнодорожного дома» второклассники Никаноркин, Шумов и Довгелло.
Их встретил запах опилок и хвои: стены в зале еще с утра были украшены гирляндами из свежих еловых веток.
Но в зал мальчиков не пустили: их билеты (по десять копеек) давали право лишь стоять на галерке, за стульями последнего ряда.
Реалисты покорно поднялись наверх по крутой боковой лестнице — и что же?
Места их оказались прекрасными, сидеть было бы куда хуже: за чужими спинами ничего не увидишь.
А тут было видно решительно все: и удивительный малиновый занавес с двумя изображенными на нем пустоглазыми мертвенно-белыми масками и самый зал — оттуда вместе с дыханием хвои уже подымался наверх запах духов и пудры.
Начала собираться публика — сперва понемногу: по одному, по двое.
Проходили в партер, звеня шпорами, офицеры, и среди них — веселый доктор, тот, что когда-то лечил Вячеслава.
Вразвалку переступали с ноги на ногу купчины в долгополых сюртуках.
Пробирался между рядами знакомый провизор в пенсне, серьезный с виду и страшно образованный человек.
Озабоченно разыскивали свои места парадно одетые чиновники.
Явился Голотский с большой — на голову выше его — осанистой старухой.
— Лаврентий с женой, — прошептал Никаноркин.
И даже Тит пришел!
Пришел не пожелавший называться надзирателем помощник классного наставника Тит Модестович с совсем юной, тоненькой девушкой.
— Внучка его, — снова зашептал всезнающий Никаноркин.
— А жены у него нет, он вдовый...
Зал постепенно наполнялся и сдержанно гудел.
Воздух становился гуще.
Особенно это стало заметно после того, как под самым носом у Гриши возникла щедро напомаженная голова приказчика, усевшегося в заднем ряду галерки.
Уже и первый звонок прозвенел...
Но до начала спектакля было еще далеко.
Изредка чуть-чуть раздвигались складки малинового занавеса, и в щелке появлялся чей-то глаз, половина щеки...
— А мама говорит, что эта пьеса не для нашего возраста, — проговорил стоявший рядом с Гришей Довгелло.
— Все, что получше, всегда не для нашего возраста!
— быстро ответил Никаноркин, не отрывая взора от блиставшего огнями партера.
А вот и Саношко!
Он чванливо развалился в кресле первого ряда, по соседству с полицмейстером Дзиконским, который сразу же начал поминутно оглядываться на публику, покручивая геройские свои усы.
В зале закашляли, заговорили громче — и это как будто было сигналом.
Два раза прозвучал звонок, и занавес медленно раздвинулся.
Закачались от сквозняка хилые декорации, и на сцену вышел актер.
Тревога, ожидание, предчувствие необычного охватили Гришу.
По сцене ходил непонятный человек, несчастливый и пленительный, влекущий к себе неизвестно чем.
С первых же слов, сказанных им, темных, неясных по смыслу, он покорил Гришу.
Кин поступал так, как нельзя было поступать, он будто тлел в беспокойном невидимом огне и губил других.
Его самого, быть может, стерегла гибель, несчастья грозили этому человеку, вдруг ставшему дорогим сердцу Гриши.
Кто-то смешил зрителей, сидящий впереди приказчик заржал, закрыв ладонью рот, чтоб не так было слышно.
Красивая женщина — любила ли она Кина?
— хохотала на сцене, закидывая голову и показывая круглое белое горло.
Но все это проходило мимо Гриши.
Он мучился одним: Кину не спастись, худой конец ждал его...
В антрактах Гриша ходил, ничего не видя вокруг себя.
Никиноркин потащил его и Довгелло вниз.
Там они неожиданно наткнулись на Голотского — математик не спеша шел куда-то под руку с женой.
Увидев второклассников, Лаврентий Лаврентьевич выпучил глаза:
— Вас кто сюда пустил?!
Но Грише было не до Голотского.
За него, за всех троих, ответил Никаноркин.
Он вытащил из кармана разрешительную записку Стрелецкого:
— У Шумова и Довгелло такие же.
Лаврентий Лаврентьевич пожал плечами, взглянул на жену:
— Бог знает что такое!
Что ж они могут понять в этой пьесе?
Старуха нехотя улыбнулась и ничего не ответила.
— Отличился наш сын Аполлона, нечего сказать!
— пробурчал про себя Голотский.
На лице Никаноркина появилась понимающая улыбка: значит, верно говорят, не любит Лаврентий Виктора Аполлоновича.
Но Голотский, заметив улыбку, пугнул свирепо:
— Осклабился, гололобый!
И проследовал с женой дальше — в буфет, куда реалистам вход был строго запрещен.
Снова раздвигался занавес, снова начиналась необычная жизнь в чаду волнения, горького и одновременно сладостного, необъяснимого.
Озноб временами охватывал Гришу и вызывал неодолимую дрожь; чтоб как-нибудь унять ее, он изо всех сил стискивал зубы, молчал, не отвечал ни слова на шепот Никаноркина.
И, измученный, принял он наконец, как должное, возглас со сцены:
— Великий Кин сошел с ума.
Все после этого проходило в тумане.
Гриша шел с друзьями по черному ночному городу — до самого переезда через железную дорогу, отвечал невпопад, не заметил насмешки Никаноркина при расставании:
— Очумел наш Шумов!
В Грише произошла какая-то перемена.
Суть ее сначала никто не мог понять по-настоящему.
Изменился человек, а в чем именно — не уловишь.
С ним заговаривали Персиц, Земмель, остро вглядывался в него Никаноркин — нет, не постичь, в чем тут дело.
Что он ходил какой-то слишком задумчивый, это с ним и раньше случалось, этому уж перестали удивляться, хотя и не упускали случая посмеяться.
Наконец все стало ясным благодаря Дерябину.
Петр сказал однажды при всех с досадой:
— Что ты болбочешь в последнее время?
Ну как индюк, ей-богу!
Гриша побагровел.
Скороговоркой, сипловато говорил актер, игравший Кина.
И незаметно для себя, совсем не подражая, просто не в силах удержаться, Гриша начал произносить слова слишком быстро.
Даже голос у него осип немножко — уж, конечно, не по его воле.
Все стало ясно!
— А-а, — понимающе протянул Персиц.
— Куда ни кинь, везде Кин, — ядовито сказал Никаноркин.
— Что вы к нему пристали?
— вмешался Довгелло.
Ну, это еще хуже насмешек — непрошенное заступничество!
Без него обойдется Григорий Шумов.
И, расстроенный, пристыженный до последней степени, будто его уличили чуть ли не в воровстве, Гриша убежал от товарищей, скрылся в дальнем углу гимнастического зала, за спинами шестиклассников.
...А в городе, в витрине Ямпольских, на заборах, на стенах, уже висели новые афиши.
«РАБОЧАЯ СЛОБОДКА»
Ну, на эту-то пьесу никому из реалистов разрешительных записок не давали, тем более что день был будний.
Гриша пошел на спектакль без разрешения.
И — попался.
После первого же действия Стрелецкий извлек его с галерки и велел немедленно убираться домой.
Верный кондуит!
...Гриша продолжал жить в призрачном мире, который еще не вполне был ему понятен.
И в этом было свое очарование, прелесть тайны, которую еще предстояло разгадать.
Когда он и в третий раз пошел в театр без разрешения, упорство его было отмечено начальством и за четверть года он получил по поведению четыре (в скобках — «хорошее»).
И снова первым учеником в классе оказался Самуил Персиц.
42
Через год перевелся в Псковский кадетский корпус Петр Дерябин.
Что ж, тоже событие!
Перед отъездом Петр стал разговаривать со всеми снисходительно, свысока.
К этому времени дружба его с Шумовым сильно пошатнулась.
У Дерябина были ведь свои вкусы.
Увлечение Натом Пинкертоном сменилось у него страстью к кинематографу — он смотрел каждую программу, иногда высиживал за гривенник по три сеанса.
Любимым его героем стал Макс Линдер, тот самый брюнетик с потертым лицом, которого так невзлюбил с первого взгляда Григорий Шумов.
Вообще вкусы у них были всегда разные.
Уже позднее Гриша вспоминал: странно, что же их, в таком случае, сдружило?
Скорей всего жажда самой дружбы, верной и бескорыстной.
Потом уехал Ян — далеко, к своему отцу.
Август Редаль отбыл срок ссылки, вернулся в Прибалтику и через хороших друзей устроился пока что сторожем при складе рижского вагоностроительного завода.
Жена его взяла расчет у Новокшоновых, приехала в Ригу.
Теперь ждали туда Яна, и тогда вся семья будет в сборе.
Поезд на Ригу уходил днем, Оттомар Редаль был на работе, и Гриша один провожал Яна.
Они шли до вокзала пешком — это было далеко, верст пять.
Холщовая сумка висела за спиной у Яна; там было все его имущество.
Гриша силком отнял ее, повесил себе на плечо.
Что еще сделать ему для друга, с которым он, может, больше и не встретится в жизни?
Рига так далеко...
Они молчали дорогой.
Не такой это был народ, чтобы говорить друг другу всякие чувствительные слова.
Но не легко им было расставаться...
Доносившиеся к ним гудки паровоза казались прощально-тоскливыми.
Вот и вокзал, приземистый, закопченный.
Вот и вагон, желтый, пахнущий краской, как две капли воды схожий с тем, в котором ехал Гриша в первый раз в своей жизни.
И так же, как тогда, прозвенел три раза медный колокол.
Так же заливисто-тревожно раздался свисток главного кондуктора, важного, толстого, с витыми жгутами на плечах.
Настоящую печаль Гриша почувствовал, только оставшись один, возвращаясь домой.
Печаль сохранилась надолго — добрый Ян заслужил это.
43
Начиная со средних классов (средними считались в то время четвертый и пятый) возникло среди учеников — не сразу, постепенно — какое-то размежевание: класс разделился на группы, на «компании», а иногда и на лагери, враждебные друг другу.
Это и понятно.
Становилось нагляднее, кто живет богато, а кто — бедно, у кого отец — прокурор или помещик, а у кого — железнодорожный сторож или садовник.
В младших классах мальчишки мало обращали внимания на такие вещи; бывало, что среди них как раз сын сторожа и оказывался верховодом — он и ловчей других, и сильней, и смелей.
И как товарищ верней.
А в четвертом классе — тут уж многое, очень многое менялось...
Сын купца Арбузников ходит в щегольских полуботинках с шелковыми шнурками и поэтому считает возможным разговаривать пренебрежительно с тем, у кого обувь требует починки.
Шебеко любит рассказывать о том, что его отец скоро разбогатеет и купит ему верховую лошадь.
А отцу Персица и богатеть не нужно: он и так был богат.
И совсем иное дело — Никаноркин, Земмель, Шумов, Довгелло...
Скоро произошло небольшое происшествие, которое и показало, что в классе — два лагеря.
В училище был переведен с Кавказа новый преподаватель химии (черносотенец Ноготь был назначен, с повышением в чине, директором гимназии в маленьком городке).
У нового учителя было усталое, измученное лицо.
Вероятно, с ним случилось в жизни что-то тяжкое, но разве мальчишки будут думать об этом?
У него дергалась правая щека, а рука в это время непроизвольно подскакивала кверху: нервный тик.
Нашлись в классе любители открыто передразнивать учителя.
Чем он ответит?
Рассердится?
Сделает вид, что не заметил?
Но произошло неожиданное.
Учитель остановился посреди класса и проговорил спокойно:
— Я приехал к вам умирать.
А теперь можете вести себя как угодно.
Все притихли...
После урока Григорий Шумов заявил:
— Всякий, кто вздумает смеяться над ним, будет иметь дело со мной!
— Эй, не шуми, Шумов!
— закричал со своего места Шебеко, дразнивший химика с особой охотой; сыну тайного советника можно было делать это — все знали, что никакая особая кара его не постигнет.
Гриша Шумов пошел с грозным видом к парте Шебеко, но его опередил быстрый Довгелло.
— В-всем классом, — сказал он, как всегда слегка запинаясь, — всем классом надо решить н-не вредить больному человеку.
А кто не подчинится, того н-наказать.
С годами Гриша, сам того не замечая, привык выслушивать все, что скажет Довгелло, прежде чем начать самому действовать.
Так и сейчас: он приостановился, выжидая, а Шебеко уже отбежал далеко от своей парты и показывал издали длинный «нос», приставив руки одна к другой и нахально поигрывая в воздухе пальцами, — попробуй догони.
— Любопытно!
— захохотал развалившийся на парте Арбузников.
— Как же ты, Довгелло, накажешь, к примеру, меня?
Каким это образом?
— Н-не я, а класс.
Арбузников не ответил и, вынув из кармана носовой платок, принялся заботливо вытирать им свои лаковые полуботинки.
Это означало: делайте что хотите, мне наплевать.
Вернув лаку прежний блеск, он спрятал пыльный платок в карман брюк, сшитых, как у Виктора Аполлоновича, на штрипках.
— Не я, а класс, — повторил Довгелло, и глаза у него сделались еще более упрямыми.
Поднялись споры, шум...
К концу перемены стало ясно, что Шебеко с Арбузниковым и еще несколько зубоскалов из их компании остаются в меньшинстве — ничтожной кучкой.
Они, правда, ухмылялись независимо, всячески показывали, что они сами по себе, как захотят, так и будут поступать, но все знали — придется им подчиниться воле класса.
Яснее становились отношения с педагогами.
Сказать по правде, школа на учителей влияла, пожалуй, больше, чем на учеников.
В самом деле: ученик проводил в училище семь — восемь лет, а педагог оставался там иногда на всю жизнь, а если и переводился в другую школу, то и она оказывалась такой же: частью могущественной чиновничьей машины, подавляющей человека.
...Приехал в училище молодой педагог.
Даже лицом своим он всем нравился: красивый, румяный, с дружелюбными, веселыми карими глазами.
Преподавать он начал не по шаблону: ходил весной и ранней осенью со своими учениками за город, собирал с ними растения для гербариев, незаметно вносил в науку поэзию.
С таких прогулок ученики возвращались в город с песнями.
И песни и «новшества» в преподавании были начальством замечены и одобрения не получили.
Что было делать молодому педагогу?
Взбунтоваться?
Отстаивать свое?
Уйти из училища?
Или подчиниться?
Педагог посердился у себя дома, втихомолку посоветовался со старшими товарищами, с тем же Голотским.
У него была большая семья...
Он подчинился.
Через несколько лет он уже разлюбил свое дело, на уроках зевал, подолгу смотрел в окно, как льет дождь или падает снег.
С учениками стал резок, а потом и груб.
Некоторое время они сносили это: помнили, каким он был всего два — три года тому назад.
Случалось и так: вчерашний студент (скажем, тот же Ургапов, о котором шла уже речь) изо всех сил старается поддержать свой авторитет строгостью.
Это становится у него привычкой.
Ученики кончают курс и уходят — кто в институт, кто в университет, — новая жизнь по-новому влияет на них, а Ургапов остается.
На него влияет все та же обстановка.
Постепенно он втягивается в серую жизнь уездного города, и самым скучным в этой жизни для него становится его предмет, который он преподает по шаблону, из года в год.
Он превращается в педагога-чиновника.
Но Ургапов — надо отдать ему должное — не озлобился.
Реалисты ценили его за строгую справедливость — ей он не изменил ни разу в жизни.
А были и озлобленные.
На кого?
Прежде всего на своих учеников.
Трудно сказать, с чего начиналась вражда между классом и таким педагогом: то ли мальчишки изводили учителя своими выходками, то ли несправедливая придирка озлобленного, а зачастую и больного человека вызывала отпор учеников, но, как бы то ни было, и здесь возникали два лагеря.
И, бывало, противники не щадили друг друга.
О, у мальчишек, особенно у малышей, было свое оружие!
Вспоминаются концерты, которые задавали первоклассники нелюбимым учителям.
На задних партах натягивали струны от мандолин, балалаек.
Весь класс под перебор струн начинал жужжать сквозь зубы вальс «Березку».
Поймать виновного было невозможно: стоило учителю подойти к какой-нибудь парте, как вблизи все стихало.
Но звуки вальса с новой силой вспыхивали в другом конце класса.
Теперь представьте себе, в какое состояние могут прийти нервы человека, когда на его уроках изо дня в день издевательски зудит вальс «Березка»!
Невольно ядовитые мысли о мести приходили в голову самым, казалось бы, почтенным с виду, пожилым, лысым, бородатым людям.
И вот перед вами два лагеря...
Ученики-то, уже покинув училище, начинали понимать, что и они сами и педагоги в равной мере были жертвами бездушной машины — старой школы, убивающей педагогическоемастерство, любовь учителя к своему труду и, наконец, уважение к себе, уважение к человеку.
Удивительным теперь кажется, как вообще могли люди, раздавленные машиной старой школы, сохранить в себе что-то человеческое.
Однако сохранили же человеческие черты такие педагоги, как Голотский (несмотря на всю его грубость и даже некоторую черствость), как Арямов и, наконец, как тот же Ургапов, который до конца своей жизни так и остался рыцарем строгой справедливости.
Надо сказать, что Гриша, несмотря на все невзгоды, которые ему все-таки пришлось перенести в училище, ни от кого из педагогов особых придирок не видал (это, конечно, объяснялось главным образом его успехами по всем предметам).
Исключением, впрочем, был Стрелецкий.
Но разве это педагог?
Однако и от него, начиная со второго класса и до пятого, Гриша никакого вреда не испытывал.
Похоже было — ошибся Дерябин, когда предсказывал, что рано или поздно Стрелецкий Гришу «настигнет».
Однако он таки «настиг» — уже в пятом классе.
44
По крутому откосу дамбы спускался к реке высокий подросток, почти юноша.
Вероятно, ему было лет пятнадцать — шестнадцать, если судить по круглому, совсем еще мальчишескому лицу с сердитыми глазами.
Только рост да широкие плечи, выпиравшие из выцветшей, видно уже отслужившей свой век куртки, не казались мальчишескими.
Он подошел к самой воде, сел на прибрежный камень и, сняв фуражку с желтым кантом, начал старательно выламывать из ее герба медные буквы «ДРУ».
Надо было сделать этотак, чтобы окружавшие их лавровые листья остались на околыше нетронутыми.
Это удалось ему без особого труда.
Тогда он бросил буквы в воду и проследил, как они пошли ко дну.
Ну, вот и все.
Теперь он уже не ученик пятого класса.
Вообще неизвестно, кто он такой с сегодняшнего дня.
— Шумо-ов!
— донеслось издалека.
— Где ты?
— Гри-иша!
Подросток вскочил с камня и быстро пошел прочь, к густому ивняку, росшему вдоль реки.
Забравшись в заросли с еще густой листвой, он приник к самой земле, вдохнул ее терпкую осеннюю сырость, прислушался...
Голоса удалялись.
Теперь он надолго один.
Несколько минут он лежал неподвижно, потом зашевелился беспокойно, пробормотал про себя: «Как глупо, ох, как глупо все вышло!» — и снова затих.
Что скажут отец с матерью, получив невеселую весть?
Что скажет он сам дяде Оту?
Дяде Оту, который нашел в себе силы остаться совершенно спокойным, когда черносотенец Саношко назвал его инородцем.
Его, латыша, родившегося, выросшего на своей родной, латышской земле!
«Как вы стерпели, дядя От?» — воскликнул тогда Григорий Шумов...
«Слишком мелкий случай для драки», — коротко ответил дядя От.
Нет, не похвалит Оттомар Редаль Григория Шумова.
Конечно, не похвалил бы его и Арямов, который теперь, должно быть, уже приехал в далекий Петербург.
Знал ли Федор Иванович о беде, которая настигла Григория Шумова?
И о том, что сам он, учитель физики и космографии, каким-то образом к беде этой причастен?
Нет, он ничего не успел узнать...
Он уехал раньше.
Гриша снова начал перебирать в памяти все, что случилось за последние дни.
Началось с того, что ученикам пятого класса стало известно об уходе из училища Федора Ивановича Арямова.
Передавали в мельчайших подробностях разговор директора с Арямовым.
Подробности были таковы, что знать о них мог только тот, кто сам присутствовал при этом в кабинете Саношко.
Ну, к таким вещам пятиклассники не придирались: важен факт.
Разве не факт, что Арямов вынужден был покинуть училище?
Директор будто бы выразил недовольство излишней популярностью Федора Ивановича среди учащихся.
— Это преступление?
— спросил Арямов.
— Нет.
Но это явление, для нас нежелательное.
— Простите.
Не понимаю почему.
— Не понимаете?
Тогда я вам объясню.
Не так уж для нас важно, чуть лучше или чуть хуже усвоили учащиеся строение вселенной.
Но очень важно, чтобы они не приучались обсуждать действия лиц, выше их стоящих.
Вот это важно!
Что происходит?
Они привыкают сравнивать вас с другими вашими коллегами, которые по той или иной причине не имеют возможности привлекать симпатии учеников.
Допускаю, что и не хотят.
Они не приглашают к себе воспитанников училища на дом, не беседуют с ними в частной обстановке...
— Вы имеете в виду практические занятия по изучению планет?
— Да.
Хотя бы и это.
— Но ведь небо можно изучать только поздно вечером, а училище в эти часы закрыто.
— Я уже об этом подумал.
В известные дни оно теперь будет открыто.
Заменяющий инспектора господин Стрелецкий уполномочен мною оставаться в училище в часы ваших практических занятий и присутствовать на них.
— Полагаю, вследствие особых его познаний в космографии?
— Нет.
Вследствие иных причин.
— Понятно.
Арямов ушел, а на другой день подал прошение об освобождении его от обязанностей преподавателя Д-го реального училища.
Невидимое для постороннего глаза волнение началось после этого в трех классах: в пятом, шестом и седьмом.
Но пятиклассники опередили других.
По чьей-то затее пущено было в ход слово «обструкция» — заманчивое, опасное слово.
Обструкция применялась в политической борьбе, в парламентах: она чаще всего выражалась в невыносимом шуме, когда противнику не давали говорить.
Но существовал еще один способ обструкции — химическая.
Пятиклассники только в этом году начали изучать химию, и наука эта сразу нашла среди них своих сторонников и врагов.
Враги считали ее трудной, сторонников же привлекала зримость самого предмета: сделаешь в пробирке химическую реакцию — и собственными глазами видишь, что именно произошло.
Сторонники-то и узнали, что серная кислота в соединении с железом вызывает запах совершенно непереносимый.
Дело подходящее для «химической обструкции» против тех, кто виновен в уходе Арямова.
Болевший нервным тиком преподаватель химии назначил Шумова своим «ассистентом» на занятиях в физико-химическом кабинете.
По этому случаю Шебеко съязвил: «припадочный» заводит себе любимчиков.
Но все знали, что дело не в этом.
У химика дергалась рука: он боялся разбить пробирки, и ему нужен был помощник.
Он выбрал Шумова как наиболее успевающего по предмету.
Он даже объяснил все это классу, не подозревая, чем кончится недолгая деятельность его «ассистента».
Конечно, было весьма почетным делом — на глазах у всего класса подавать учителю нужные препараты, пробирки, колбы.
И ведать шкафом, где все эти сокровища хранились.
Теперь понятно, почему главным действующим лицом в деле с обструкцией оказался Григорий Шумов.
Кому же, как не ему, отцедить незаметно в стеклянный пузырек нужное количество жидкости из белой фаянсовой бутыли с надписью в траурной рамке «H2 SO4»?
Это было так очевидно, что никому и в голову не пришло сомневаться: конечно, это сделает «ассистент».
Даже Довгелло согласился с этим.
И сам вручил Грише бутылочку из-под валерианки.
Весь класс жадно следил на уроке химии за движениями Шумова, который, как всегда, расположился с пробирками и бутылями на особом столике за спиной учителя.
Но, кроме того, следил за ним еще один человек.
Когда Гриша осторожно отлил в пузырек серную кислоту и поставил фаянсовую бутыль на место, в шкаф, он, обернувшись, неожиданно увидел через стекло дверной рамы лицо Стрелецкого.
устяки!
Что мог увидеть «и. о. инспектора» на таком расстоянии?
Во всяком случае, не стоило из-за этого откладывать обструкцию.
С этим опять-таки были согласны все, вплоть до Шебеко, который против обструкции отнюдь не возражал, — наоборот, ждал ее с нетерпением: вот-то суматоха начнется!
Хорошо будет наблюдать ее с безопасных позиций...
В тот же день пятиклассники разложили по всем плевательницам, в коридоре и в классе, кусочки сернистого железа, добытого неизвестно где расторопным Никаноркиным.
А потом старательно полили их серной кислотой.
Делалось это так: один поливал, а несколько человек загораживали его от внешнего мира, изображая собой группу невинноболтающих о всякой всячине реалистов.
Густой запах сероводорода заполнил весь коридор.
Вот он донесся уже в канцелярию директора...
Снизу прибежал испуганный Донат — открывать форточки.
Но разве этим поможешь?
Из квартиры Саношко принесли хвойную воду и начали брызгать ею, чтобы хоть как-нибудь освежить воздух.
Но главное уже было сделано.
Протест!
Слово «обструкция» произносилось теперь и в учительской: большинство педагогов регулярно читали газеты — «Биржевые ведомости» или «Русское слово», — а там, бывало, хоть и смутно, писалось и про обструкции как средство борьбы.
Саношко срочно созвал педагогический совет.
На нем говорил главным образом он сам.
Никакой обструкции не было!
Он повторял это на разные лады.
Наконец, обессилев, объявил:
— Как ваш начальник я запрещаю вам повторять это слово!
Выражение лиц у педагогов при этих словах стало каким-то неопределенным.
Вот тебе и жесткая рука!
Думали, он начнет рвать и метать, исключит из училища добрый десяток человек, донесет в округ об открытой им крамоле и о собственной энергиив борьбе с нею, а он заговорил совсем по-иному...
Но тут же все и объяснилось.
— Господа, — сказал директор успокоившись, — если все это дойдет до округа, то никаких наград к рождеству не ждите.
Ах, вот оно что!
Просто!
И, пожалуй, разумно.
И спокойней всем, если не было обструкции.
Не было — и слава богу.
Так думало большинство педагогов: некоторые из них, подивившись немного, даже пересмотрели невысокое свое мнение об умственных способностях директора.
Что греха таить: многих, очень многих интересовали наградные к рождеству.
Тут выступил «и. о. инспектора»: обструкции не было, но произведено хищение серной кислоты из физико-химического кабинета.
В самом деле, аптека ведь такой вещи никогда не выдаст.
Откуда же взялась эта жидкость, для...
скажем...
для непозволительной выходки?
Виновный, к счастью, только один: кислоту похитил за спиной учителя пятиклассник Шумов Григорий.
Это видел через стеклянную дверь сам «и. о. инспектора» Стрелецкий,сам, собственными глазами.
Большинством голосов педагогический совет постановил: исключить Григория Шумова из реального училища.
...Нет, не похвалит Гришу Оттомар Редаль...
«Как вы стерпели, дядя От?» — спросил когда-то Гриша, и ему казалось, что он ненавидит черносотенца Саношко куда больше, чем Редаль.
Он сам не стерпел бы...
Нет, теперь-то он знал: ненависть Редаля была сильнее, но Редаль нашел в себе волю сдержаться.
Такой выдержке Гриша Шумов еще не научился.
Он закричал дяде Оту в сердцах:
— Недаром, говорят, латыши не любят нас, русских!
Не верят нам!
Не любят Россию!
А за что им ее любить?
— Погоди, мальчик...
— спокойно сказал Оттомар Редаль.
Он подошел к шкафу, порылся там, вынул бережно завернутую в белую бумагу тетрадку и прочел медленно, видно переводя с латышского:
— «Привет тебе, Россия, привет, Латвия, мой дом, мое сердце, привет вам, мои боевые друзья!
Как бы ни легли мои пути, я клянусь бороться за дело рабочего класса.
Бороться за счастье человечества, пока я жив».
Это сказал, — торжественно произнес дядя От, — лучший из нас, латышей, — Ян Райнис.
Он любил Россию, он любил Латвию.
Ты развене слыхал о нем?
Ну, это наш Горький!
Ян Райнис сказал: «Мы боремся за свободную Латвию в свободной России».
Русский народ — наш старший брат.
Конечно, есть и среди нас, латышей, и среди русских люди, которым выгодно, чтоб два народа-труженика враждовали.
Но ты, мальчик, слушайся лучших, а не худших!
— Дядя От, прочтите еще раз, — попросил Гриша, — и расскажите мне, кем он был, этот Ян... — ...Райнис.
Хорошо, я прочту еще раз.
И Оттомар по-прежнему внятно и раздельно, будто вглядываясь в каждое слово, прочитал то, что сказал неведомый в то время Грише Шумову Ян Райнис.
Потом дядя От воскликнул, будто вспомнив о чем-то:
— Да он из одних мест с тобой, Грегор!
Он «чонгал», из Латгалии.
Там он и имя свое принял — Янис Райнис.
— Как это — принял имя?
— Я скажу об этом.
Жил один молодой человек, его звали Ян Плекшан.
Он был образованный, писал в журналах...
А когда случалось у него свободное время, бродил он с котомкой за плечами по родным полям и лесам, стоял подолгу на берегу глубокого озера, заходил в деревню — к своим землякам.
О, ему это нужно было!
Потом он обо всем, что видел, писал в своих книгах.
И как-то раз увидел он: тащит крестьянин на себе тяжелый воз с песком.
Тащит в гору, постромки сквозь рваную рубаху впились ему в плечи...
Непосильно трудно!
Это ж работа для лошади, не для человека.
Но у бедняка лошади нет.
Значит, надо везти самому.
А зачем песок мужику?
Хлебопашцу нужен чернозем, хорошая земля, чтоб побольше родила хлеба...
Нет, песок нужен не ему.
Песок нужен барону, он завтра приедет в свое имение.
И вот — велено: засыпать песком и гравием все ухабы на дороге, где он проедет
...Плекшан вынул все деньги, которые у него были:
«Брат, возьми это!»
Нет, не взял денег крестьянин:
«Не поможет...»
— «Скажи хоть, как тебя зовут?»
— «Янис Райнис».
И вот взял Плекшан у своего брата, латышского бедняка, его имя и стал подписывать этим именем все, что писал.
И стал он искать — что поможет человеку?
Не пригоршня денег, нет; в этом прав был бедный крестьянин.
Нужно совсем другое, об этом ты уже слыхал от меня, мальчик.
Об этом мы с тобой толковали не раз, потому что оба верим друг другу...
Как много знал Оттомар Редаль, слесарь завода сельскохозяйственных орудий, человек, окончивший двухклассную школу!
Нет, не похвалит он Григория Шумова!
...Солнце уже уходило за край далекого леса.
Становилось зябко.
Гриша Шумов поднялся с земли, отряхнул с одежды палые листья ивняка и медленно пошел к городу.
Вот уж когда торопиться ему было незачем!
Он пошел домой тихим проулком, в обход, чтоб не встретиться, чего доброго, с кем-нибудь из реалистов или педагогов.
Листва сирени, еще густая, хотя уже кончался сентябрь, лежала на белых оградах.
Вечером она казалась тяжелой, словно литой из чугуна.
Зажглись огни в одном особняке, в другом...
Впереди, за деревьями, вдруг распахнулось настежь окно, и из него таким ликующим, нарядным ливнем хлынули звуки рояля, что Гриша приостановился невольно.
Еще тоскливее стало у него на душе...
В этих местах он бывал редко.
Дома здесь стояли чуть в стороне от города.
Это были скорее дачи, богатые зимние дачи — особняки с обширными садами, с газонами, похожими на зеленый ковер, с клумбами, напоминающими кондитерские торты.
Гриша постоял у калитки.
Музыка то замирала — чья-то рука еле слышно перебирала клавиши, — то вновь проливалась сверкающим потоком.
Потом рояль замолк.
Четко простучали каблучки — должно быть, по деревянным ступенькам террасы.
И белое платье мелькнуло за оградой среди темной листвы.
Послышалсягрудной, затаенный смех, и мужской голос воскликнул:
— Нелли!
Гриша нехотя пошел своей дорогой, оглянулся: у калитки высились, как часовые, два пирамидальных тополя: приметное место.
Надо будет вернуться сюда когда-нибудь.
45
Нет, не стал браниться дядя От.
Он внимательно поглядел на угрюмое лицо Гриши и сказал:
— Сделанного не воротишь.
Надо подумать, как быть дальше.
— Поступлю в железнодорожные мастерские.
— Ну, не так-то это просто.
Там и своим уже дают расчет.
— Хоть чернорабочим наймусь!
— И с этим не торопись.
— А чем я буду жить?
На шее у отца с матерью я теперь сидеть не могу.
— Погоди.
Погоди, помолчи.
Я сказал: не торопись.
А главное — не вешай голову.
Дядя От стал готовить ужин.
Гриша — хочешь не хочешь (не до того ему, правда, было) — наколол дров, нащепал лучины.
Растопил печку.
Все это молча.
...После ужина Оттомар Редаль показал на свой лоб и проговорил:
— Я считаю, что тут, на чердаке, у тебя довольно просторно.
Пока что, правда, там иногда ветер гуляет.
Такой, знаешь...
как сказать...
сквознячок!
Но хоть там и сквознячок, а чердак у тебя неплохой, много хороших вещей можно туда уложить.
Вот что: надо тебе готовиться к экзаменам, не бросай этого дела.
Через два — три года ты свободно сдашь экзамены на аттестат.
— На аттестат зрелости?!
— Ну да.
Когда-нибудь ты созреешь, значит надо тогда будет иметь тебе аттестат зрелости.
— Другие ж живут без аттестата.
— И ты проживешь.
Но с аттестатом лучше.
— Мне заработок нужен!
— Будет и заработок.
С этим не торопись.
— Не могу же я на ваши деньги...
— Пустой разговор!
Вот уж не люблю я пустых разговоров!
Помолчи.
Мы всё обдумаем, и всё будет лаби, хорошо.
Дядя От не пытался утешать Гришу.
Вернувшись с работы, он больше молчал, будто обдумывал что-то.
И наконец, обдумав, видно, все как следует, попросил Гришу: пусть он подучит азбуке детей чернорабочих с завода сельскохозяйственных орудий.
— Иначе они вырастут такими же неграмотными, как отцы.
— Не могу сейчас, — безучастно ответил Гриша.
— Как раз сейчас и надо.
— Какой из меня учитель?
— А тут немногое требуется: буквы читать, слоги складывать — первая грамота.
Оттомар Редаль молча поглядел на Гришу, уговаривать не стал, снова зашагал взад-вперед по комнате.
Но Гриша уже знал: придется согласиться.
— А если у меня ничего не выйдет?
— спросил он нерешительно.
— Выйдет!
И скоро в просторной комнате Редаля появились застенчивые ребята, в которых никак нельзя было признать лихих уличных игроков в лапту и неистовых горланов, с издевкой оравших в лицо старшеклассникам-реалистам: «Ружья деревянны, штыки оловянны!»
О, учить их было куда легче, чем Дерябина Петра!
Некоторые из них оказались на редкость смышлеными — вот таким, пожалуй, был и сам Гриша, когда в свое время учился грамоте.
Один мальчишка, сын грузчика, звали его Митей, всегда обгонял других, быстро все запоминал.
И потом сидел, краснея, исподлобья поглядывая на Гришу: ждал похвалы.
Гриша его хвалил.
Митин взгляд, смущенный и в то же время немножко лукавый, напоминал чем-то взгляд Ефимки.
Уроки постепенно увлекли Гришу.
Просто-таки занятно было глядеть, как иногда на лету, а иногда и вспотев от трудов, усваивали ребята премудрости грамоты.
Вот и стал Григорий Шумов учителем!
...После, уже повзрослев, он вспоминал: вот кто был лучшим педагогом в их городе — слесарь Оттомар Редаль.
Занятия-то с ребятами он затеял, больше для него, для Гриши, чтоб легче ему было перенести трудные в его жизни дни.
Время шло...
Гриша учил заводских ребят, сам занимался, проходя по учебникам курс пятого класса, много читал.
Но ему нужен был заработок!
Однажды он встретил Зыбина.
Бывший семинарист шагал по улице — косматый, в широкополой шляпе, с тростью-дубиной в руке.
Гриша остановился, и Зыбин узнал его:
— Юноша!
Почему у вас пуговицы в трауре?
Гриша, после того как выломал из герба буквы «ДРУ», обтянул ясные пуговицы на своей одежде черным сатином.
Так уж полагалось, если у исключенного не было средств на покупку штатского костюма.
— Прогнали, — отрывисто сказал Гриша.
— Из какого класса?
— Из пятого.
— Нуждаешься в монете?
— Нуждаюсь.
— Я тебя устрою.
Я!
— Зыбин ткнул себя пальцем в грудь.
От него пахло пивом.
Гриша недоверчиво усмехнулся.
— Что, не веришь?
Вижу: не веришь.
Порывшись в кармане, он вынул кусочек белого картона.
На нем в красивой рамочке было напечатано косыми буквами:
И. В. ЗЫБИН.
Болотная ул.8.
— Решено!
— заорал бывший семинарист хриплым басом, испугав проходившую мимо даму с болонкой.
— Решено!
Приходи — и убедишься.
Завтра в десять утра.
Хотя Гриша и не поверил ему, но все-таки решил сходить на всякий случай по указанному адресу.
Зыбин встретил его в большой комнате, уставленной рядами скамеек, с классной доской на стене.
На доске было написано мелом:
(х + у)2
— Что это говорит твоему уму, юноша?
— пробасил Зыбин, показывая на доску.
Гриша хмуро промолчал; бывший семинарист был опять вполпьяна.
— Это говорит о пе-да-го-гии.
Ты займешься репетированием.
Под моим руководством.
Я тебе кладу тридцать рублей в месяц.
Тридцать рублей!
Огромная сумма!
Мать Вячеслава Довгелло получала в земской управе двадцать пять.
— Завтра же приступай к урокам.
В них недостатка не будет.
Стой!
Благодарностей не нужно.
Гриша и не собирался благодарить.
Он не верил ни одному слову Зыбина.
И — ошибся.
На следующий день Зыбин ясно и толково, хотя и дыша при этом винным перегаром, объяснил ему, в чем будут состоять его обязанности: двух мальчишек готовить в первый класс, а одного третьеклассника — репетировать.
Скоро явились и ученики.
И один из них был Жмиль!
Да, старый знакомец Жмиль, выросший, потолстевший, безнадежно засидевшийся в третьем классе частной гимназии.
Там можно было оставаться хоть по три года в одном классе, лишь бы родители деньги платили аккуратно.
Через некоторое время число Гришиных учеников увеличилось.
Зыбин привел гимназистку-четвероклассницу, зеленоглазую, с треугольным кошачьим лицом, панну Стасю.
Натерпелся горя с ней Гриша Шумов!
На первом же уроке она спросила:
— Как поживает Вячеслав Довгелло?
— А почему вы меня спрашиваете о нем?
Гриша со своими учениками держался строго — иначе и нельзя было — и всем им говорил «вы», даже Жмилю.
— Я вас часто видела вместе с ним.
— Ну и что же?
Панна Стася вздохнула:
— Он такой интересный!
— Ну, вот что, — сурово сказал Гриша, — прошу говорить со мной только по заданному уроку.
Спрашивать можете только о том, чего не поняли.
Суровость в обращении с ученицей помогла только на короткое время.
Через несколько дней Стася, выслушав гневные Гришины упреки за плохо написанный пересказ, вдругначала тихо смеяться.
— Что с вами?
Гриша был возмущен до глубины души.
Но Стася уже раскусила его: сердит только с виду, а сам — мальчишка еще, пожалуй не старше ее.
Важничает.
Ну, это у него пройдет...
Посмеявшись, она выразила готовность написать пересказ заново.
От Жмиля ежедневно приходилось ждать неприятностей другого рода: он был туп непроходимо.
Его сонные глаза оживлялись только при виде пирожного и панны Стаси, которая отвечала ему непритворным презрением.
Ясно было, что от Жмиля толку в ученье не добьешься.
Зато утешили Гришу два других ученика; скоро, впрочем, их стало трое.
Это были тихие мальчишки из небогатых семей.
Готовились они к поступлению в первый класс.
Гришуони слушали и даже, кажется, боялись.
Тут он ел свой хлеб не даром.
— А со Жмилем — даром.
Ничего из этого помещичьего сынка не выйдет.
Придется от него отказаться.
Гриша сказал об этом Зыбину, который в конце месяца самым аккуратным образом вручил ему тридцать рублей, да еще в красивом голубом конверте.
— Как это так — ничего не выйдет из Жмиля?
— искренне удивился Зыбин.
— Отлично выйдет!
Вышел из него третьеклассник, выйдет — лет этак через пяток — и шестиклассник.
А в свое время выйдет и гусарский корнет!
Вот что, юноша: переговоры с родителями и всякую там дипломатию я беру на себя.
Твое же дело маленькое: давать уроки.
За результаты, за все предприятие в целом отвечает Зыбин, это его фирма.
Предприятие?
Да, это и в самом деле было предприятием.
Известное до тех пор кустарное репетирование в одиночку Зыбин решил заменить иным: он снял помещение, пригласил нескольких наиболее нуждающихся и наиболее успевающих по всем предметам старшеклассников, и они занимались в этой комнате — в разные часы — иногда с целыми группами по пять, по шесть человек в каждой.
Родителям это обходилось дешевле, а заработок Зыбина увеличился.
Сам он преподавал только латынь, которую знал в совершенстве.
У него оставалось много свободного времени, и он проводил его в пивной Познанского, часами играя на бильярде и поглощая напитки в количестве, радующем хозяина этого гостеприимного заведения.
Оттомар Редаль, когда узнал обо всем этом, посмеялся:
— Ну вот, Грегор, из тебя этот господин...
как его...
Зыбин?
... Он выжимает из тебя — ну, и из других юнцов тоже — прибыль.
Нет?
А на какие же капиталы он ведет свой роскошный образ жизни в пивной Познанского?
Гриша был озадачен.
А он-то считал Зыбина чуть ли не доброхотом своим...
— Ничего, приятель!
— утешал его Редаль.
— Из меня ведь тоже выжимает прибыль компания по выпуску сельскохозяйственных орудий.
Как ни обдумывал Гриша слова Редаля — слесарь был прав.
Чем жил Зыбин, сам не работая?
Трудом других!
К пятнадцати годам Григорий Шумов уже кое-что понимал в окружающей жизни.
Чтение книжек, которые давал ему иногда дядя Оттомар, не пропало даром...
Тогда надо отказаться от этих занятий у Зыбина!
— А чего ты этим добьешься?
— спросил его дядя От.
— Подумаешь, обиделся!
Из тебя прибыль выжимают...
Да это будет продолжаться до той самой поры, пока не полетит к черту вся эта лавочка.
Пора тебе это понять.
— Зыбин говорит, что он меня не отпустит к родным на лето.
С мая по август, дескать, начнется у нас самая горячая пора: будет наплыв учеников — многих надо будет готовить к переэкзаменовкам.
— И все ж таки придется тебе согласиться.
Только поставь ему и свое условие.
Пусть тебя Зыбин готовит понемножку к экзамену по латыни.
За два года ты подготовишься.
Гриша привык слушаться во всем Оттомара Редаля.
Не было еще случая, чтобы он потом пожалел об этом.
Да он и не мог уж теперь бросить своих занятий у Зыбина.
Он не отказался даже от уроков с панной Стасей, которая дошла до того, что однажды на уроке арифметики принялась ни с того ни с сего широко раскрывать глаза, а потом щурить их в щелочку.
А под конец улыбнулась ему, да не просто, а с каким-то закатыванием взора — вверх и чуть в сторону.
Гриша следил за ней с беспокойством.
— Это что такое?
— воскликнул он наконец испуганно.
— Я делаю глазки.
— Что?!
— Глазки делаю.
— Ну, знаете ли, я завтра же откажусь от уроков с вами!
— Голубчик, не надо!
— испугалась Стася.
— Противный Зыбин нажалуется моему папе.
Клянусь, я буду вас слушаться!
Недели две она не нарушала клятвы...
46
С бывшими своими одноклассниками Гриша старался не встречаться. Кроме Довгелло.
С Вячеславом он сдружился еще больше.
И произошло это как-то незаметно.
Довгелло стал приносить Грише книги, которые сам читал в таком количестве, что к пятнадцати годам успел уже нажить себе близорукость — носил очки.
Заикаться он стал меньше.
А если и запинался, волнуясь, то, как ни странно, его слова приобретали от этого оттенок какого-то упорства: словно он давал им разгон, и вслед за тем речь его лилась с особой стремительностью.
А с другими одноклассниками Гриша встречаться не любил.
На это были свои причины.
...На рождественские каникулы в город приехал Петр Дерябин.
На него стоило поглядеть!
Это был теперь лихой кадет, в военной фуражке, надетой чуть набекрень, в черной шинели с красными погонами, в буром башлыке, концы которого сходились на груди крест-накрест.
И не штык, а настоящая шашка висела у него на боку.
Он придерживал ее рукой в белоснежной перчатке.
Дерябин шел навстречу Шумову и в и д е л его.
Не только видел, а успел оглядеть его, еще издали, с ног до головы.
Неважно был одет в то время Григорий Шумов: поношенное пальто с пуговицами, обшитыми чем-то черным, выцветшая фуражка без герба...
Хорошо, что и Гриша успел — тоже издали — поймать взгляд Дерябина, а то он чуть было не крикнул от радости: «Петя!»
Нет, Петя был уже не тот, каким он был когда-то, сидя на одной парте с Гришей Шумовым.
Только одно в нем и напоминало прежнего Петра: он рискнул нацепить неизвестно где взятую шашку — кадетам-то ее носить не полагалось.
Не удержался значит, решил блеснуть — даже сверх дозволенного — перед бывшими своими однокашниками.
Гриша насторожился, замедлил шаг, посмотрел прямо в лицо Дерябину.
У Дерябина глаза стали вдруг мутными, как бы застланными чем-то; подобный взор можно было наблюдать у юнкеров Николаевского кавалерийского училища, приезжавших изПетербурга на побывку к родителям, офицерам местного гарнизона.
А юнкера, вероятно, подражали каким-нибудь сумским гусарам или столичным кирасирам.
Это была целая наука — скользнуть по лицам прохожих нарочито бессмысленным, скучающим, высокомерным взглядом.
Достигалось такое умение ценою долгих упражнений перед зеркалом.
И Петр Дерябин этого искусства достиг!
Он прошел мимо Шумова, не узнав его.
Ну, а Григорий Шумов никому навязываться не станет: то ли это у него было отцовское, то ли свое, нажитое...
Но держался он этого крепко!
Они разминулись не поздоровавшись.
Гриша даже не очень обиделся: что ж, того и следовало ждать.
Но встреча эта заставила его задуматься.
Кто он такой — Шумов Григорий?
Человек, исключенный из реального училища со свидетельством за четыре класса.
А бывшие его товарищи?
Они скоро перейдут в шестой класс, и откроется перед ними гладкая, просторная дорога.
Иные после шестого класса уйдут в юнкера.
Другие, такие, как Никаноркин или Земмель, через какие-нибудь два с половиной года будут студентами-технологами, путейцами, политехниками.
Нетрудно им при этом забыть, что Григорий Шумов наказан был не за одного себя; он выполнил только то, что решено было всем классом.
Нет, не хотелось ему встречаться с бывшими своими одноклассниками...
Зато им хотелось!
В один прекрасный день на квартиру Редаля явились Никаноркин, Кобас, Земмель и объявили Грише, что они выжили из реального училища Стрелецкого.
— Отомстили за тебя!
— воскликнул Никаноркин.
Друзья наперебой принялись рассказывать историю своей трехмесячной войны со Стрелецким.
Чего только не делали пятиклассники!
Без бумажного силуэта козла на спине Виктор Аполлонович этой зимой по улице не ходил.
Прохожие оборачиваются, смеются, а он не понимает, в чем дело.
В училище в его присутствии начинали беседы вслух на исторические темы:
«Ты знаешь, в Москве в старое время была слобода, Стрелецкая.
Там жили стрельцы, держали у себя во дворах всякую живность.
Ну, там кур всяких, петухов, коз.
Вот оттуда и пошла порода козлов стрелецких, самых, между прочим, скверных на свете».
Гриша, выслушав, нехотя усмехнулся:
— Мальчишество все это.
— Давно ль ты такой взрослый стал?
— возмутился Никаноркин.
— Мы превратили жизнь Стрелецкого в ад!
— закричал Кобас.
— Ему пришлось уйти от нас в помощники начальника тюрьмы.
— Видно, служба ему показалась там выгодней, вот он и ушел.
— Нет!
— решительно ответил Грише Земмель.
— Там ему не выгоднее.
Ему выгоднее было в реальном училище.
— Мальчишество, мальчишество!
— упрямо повторил Гриша.
Он-то сам успел понять невысокую цену своей ребяческой выходки, обошедшейся ему так дорого.
Он даже не сердился больше на «козла».
Все равно ведь скоро Стрелецкие и Саношко сгинут с лица земли...
— Но, во всяком случае, дуться тебе на нас нечего, — сказал Никаноркин.
— А я и не дуюсь.
— На улице встретимся — не разговариваешь!
— Некогда.
Уроки даю, сам занимаюсь много.
— И важничаешь много.
— Пусть это будет мальчишество с нашей стороны, — заговорил Земмель, — но сделали это мы ради тебя.
— Спасибо!
Все-таки трогательной, конечно, была их забота о нем.
И эта глупая их месть, трехмесячная их война со Стрелецким, беспощадная с обеих сторон.
И все трое так чистосердечно предлагали Шумову свои учебники, расспрашивали, думает ли он держать экзамены экстерном...
Расстались хорошо, дружелюбно.
Но после таких встреч Гриша долго ходил смутный, невеселый.
Однажды, приглядевшись к нему, Оттомар Редаль погнал его на каток:
— Ты станешь сухарь!
Ты будешь как червяк книжный.
О, это не годится.
Бери скорей коньки, айда!
Гриша попробовал возражать — куда там!
Уж если дядя От примется за что-нибудь, так уж все равно поставит на своем.
Не стоит и спорить.
Надо браться за коньки, успевшие слегка заржаветь, и отправляться кудавелят, — другого выхода нет.
Опять сияет электрическое солнце над знакомой алебастровой елью...
Гриша Шумов выписывает на льду сложнейшие фигуры — успел научиться этому искусству.
Местные знатоки спорта уже с прошлого года приглядывались к нему: не будущий ли победитель в состязаниях на приз?
Долго катался Шумов...
Он то плавно резал вензеля, то самозабвенно кружился на одном коньке.
Какое наслаждение, разгорячившись, но не устав — нет, совсем не устав, — полной грудью вдыхать морозный, чуть пахнущий хвоей воздух!
Наконец он остановился...
И увидел Нину Таланову.
Ее уже не назовешь девочкой, рыжей девочкой из Приречья!
Рядом с ней стоял офицер, адъютант кавалерийского полка.
Фамилия его была...
фон...
нет, фамилию Гриша не запомнил.
Адъютант был без коньков.
Он красовался в особенной, «николаевской» шинели до пят, с голубой пелериной, с бобровым воротником.
А на ногах у него были калоши с медными окошечками позади — для шпор.
Он стоял, тихо позванивая шпорой, и глядел черными глазами на Нину Таланову.
Мало того — он говорил ей что-то.
Зрелище было нестерпимым.
Согнувшись до отказа — для бешеного бега, — Гриша помчался прочь.
Он миновал платную часть катка, перебрался через снежный завал и очутился в полумраке на льду, заметенном белыми косыми гребнями.
Это был бесплатный лед, — сухие стебли камыша торчали на нем повсюду, студеный ветер бесприютно свистел в голых кустах...
На бесплатном льду катались только мальчишки-малолетки, каждый об одном коньке, заботливо прикрученном веревками к отцовскому валенку.
Даже эти мальчишки некстати нарушали сейчас Гришино одиночество.
Мешал и Гриша им.
Они опасливо убежали в сторонку, а он, выбирая место поглуше, нашел за черным кустарником примятый сугроб, сел на него, задумался.
До чего все-таки не везет ему — ну ни в чем!
Исключили из реального училища — за пустяк.
Зыбин, которому он так доверился, оказался пройдохой — выжимает из него прибыль.
А главное, без этого пройдохи теперь и не обойдешься...
Уехал лучший друг, — никак не мог забыть Гриша о Яне Редале!
Остался он один.
Как сиротливо все кругом!
А может, во всем виноват он сам, Григорий Шумов?
Во-первых.
Прежде чем отбавлять в пузырек серную кислоту, конечно надо было оглянуться на стеклянную дверь — ну кому ж не известна страсть Виктора Аполлоновича к подсматриванию, к подслушиванию, к шпионажу!
Во-вторых.
Он сам ведь отшатнулся от старых товарищей — ото всех, кроме Довгелло, — кто же виноват в этом?
... В-третьих.
Пятый год он встречает в городе Нину Таланову — и ни разу с ней не заговорил.
...Шла однажды ему навстречу Нина с подругой, и та сказала громко:
— Вот он идет...
Гриша Шумов.
Нина вспыхнула, подняла нос кверху и прошла мимо не глядя.
Ну, и не надо.
Ничего теперь Григорию Шумову не надо...
Свистит, свистит бездомный ветер, шелестит сухими камышами...
Кто-то неслышно тронул Гришу за плечо.
Он вскочил.
Перед ним стояла Нина, тоненькая, рыжая.
— Сидит тут один!
— сказала она сердито.
— Сижу!
— Гриша, чтоб слова не расходились с делом, снова сел на сугроб.
— Сижу, а кому до этого дело?
В смятении он зачем-то принялся снимать коньки.
Таланова постояла, глядя в сторону.
Потом, ничего больше не сказав, быстро заскользила на своих «снегурочках» в ту сторону, где блистали огни и гремела музыка.
47
Однажды по неотложному делу (приехал из уезда помещик Жмиль и хотел поговорить об успехах сына) Гриша пошел искать Зыбина.
Он знал, где его найти: у Познанского.
Зыбин сидел за кружкой пива с каким-то франтом (Гриша заметил котелок, розовый галстук), и беседовали они с таким увлечением, что ни про какого Жмиля не захотели слушать.
Гриша — делать нечего, придется подождать — сел на стул, положил руку на липкую клеенку.
И сразу же отодвинулся брезгливо.
— Ничего, юноша, привыкай!
— захохотал Зыбин и снова обратился к человеку в котелке: — Такие дела окружному суду не подсудны.
Общество прогорело, имущество идет с молотка, акционеры получают все, что будет выручено от продажи.
— Хорошо.
Но Шебеко, говорят, замешан в подобных делах не впервые.
— Не впервые?
И каждый раз выходил сухим из воды?
Это-то и подтверждает мою мысль.
Зыбин со своим собутыльником продолжали с жаром обсуждать дела известного Шебеко, пускались во все тонкости, касающиеся законов, толковали про какие-то акции.
Грише вспомнилось, как в свое время разъяснил ему суть этих акций слесарь Оттомар Редаль.
Было это так.
Встретив в первый раз на улице старого Шебеко, Гриша похвастался дома: вот, видел он сегодня настоящего тайного советника — в шинели с голубой подкладкой.
— Жулик, — неожиданно сказал дядя От.
— Кто?
— удивился Гриша.
— Этот самый Шебеко.
Мошенник.
— Говорят, он какие-то акции выпускает, деньги за них получает.
Как это делается?
— Сейчас.
Погоди, я соберусь с мыслями.
И слова подберу.
Через несколько минут дядя От рассказал:
— Захотел жулик получить большой доход.
А денег у него нет.
Собирает он тогда подходящую себе компанию, и печатают они разными красками — как можно красивей — бумаги.
На бумагах написано: «сто рублей» или «пять рублей», я не знаю точно — это не важно.
Бумаги называются акциями.
Иностранное слово.
Кто купит акцию, тот...
как это...акционист.
Нет — акционер.
Все акционеры вместе — акционерное общество.
Что же делает такое общество?
Оно либо рудники угольные разрабатывает, либо золото из земли добывает, либо вот за лечебную воду берется, как этот Шебеко.
Бывает и так: в руднике угля много, рабочие руки дешевые, железная дорога — возить уголь — под рукой.
Ну что ж, и в самом деле можно нажить большую прибыль.
И поделить ее между всеми, кто на это деньги потратил, кто купил акции.
— Тогда уж это не жульничество?
— Для меня все равно жульничество.
Если не акционеров, так рабочих обжуливают.
Откуда прибыль берется?
С неба падает?
Нет, из труда рабочего ее выжимают.
Ну, а Шебеко, он не только рабочих — он и акционеров своих обманет.
Он старый жулик.
— А разве может тайный советник быть жуликом?
— Может!
— с убеждением ответил Оттомар Редаль.
И вот теперь о делах Шебеко толковали у Познанского два собеседника — люди, видимо вполне сведущие в вопросах подобного рода.
Да что там Зыбин с его собутыльником!
О Шебеко говорил весь город.
Уже года два шли эти разговоры.
— Будто бы он аферист чистейшей воды.
— Что вы!
С ис-сключительной энергией человек.
— Ну, а вы-то сами купите эти его...
бумажки?
— Акции?
Куплю.
Ведь их можно купить даже на пять целковых.
Тут и какая-нибудь бедная вдова рискнет.
А прибыль, говорят, будет рубль на рубль!
— Ловок этот Шебеко.
На пять рублей, конечно, каждый купит.
Рассказывали и про самые акции.
Красивые бумаги: на них был нарисован источник — каскад с золотыми лучами на фоне белого здания.
Такое здание будто бы уже строилось, и очень быстро, в глуши лесов — в Латгалии.
В постройке курорта были заинтересованы самые высокие лица.
Среди них в первую очередь называли графа Шадурского, шталмейстера двора его величества, собственника земли, по которой должна пройти дорога к источнику.
Называлитакже барона Тизенгаузена и еще одного барона — Фредерикса.
И после этого все-таки находились неверующие.
Но их убеждали!
Из публики посерей громко высказался скупщик Лещов, часто теперь бывавший в городе по своим торговым делам.
— Неверное дело, — сказал Лещов об акциях.
— Это почему?
— Я те места знаю, где эти источники.
Туда и дорог путных нет, одни ухабы.
— Дорогу проложат!
— Дорогу проложат — денежки уложат.
Агромадный капитал для такого дела надобен.
— Так вот же и собирают капитал, продают акции.
— Ну, сколько ты, милый человек, соберешь с нашего города?
Да хоть бы и со всего уезда?
— Столичный капитал привлекают...
Граф Шадурский, барон Тизенгаузен...
— Не знаю, не знаю.
Потребовалось вмешательство действительного статского советника Саношко, соседа Лещова по скамье в черносотенном Союзе русского народа.
— Стыдно!
— сказал Потап Лещову на заседании союза.
— Кому же, как не нам, и поддержать энергию господина Шебеко!
И так уж всеми нашими богатствами завладевают иностранцы.
— Завладевают.
Это верно.
Слыхал я про Нобеля.
И про немца Бюлера.
И про француза Жоржа Бормана.
Да, сказывают, и Ленские золотые прииски в английских руках?
— Ну вот видите!
— Только там — верная прибыль.
— А вам кто мешает?
Наоборот, предлагают...
— Мыльный пузырь предлагают.
— Господин Шебеко облечен доверием...
э-э...
свыше.
— Блеснет на солнышке такой мыльный пузырь, ах, красиво!
Лопнет — и до свиданья.
— Так вы что ж, — уже сердясь, спросил Саношко, — открыто выступаете против этого предприятия?
— Ну, уж где мне там открыто...
— Не купите акций?
— Куплю.
Для твоего удовольствия, ваше превосходительство.
Хочу уважить.
— Да мне-то что?
Из-за чего я стараюсь, по-вашему?
Лещов ухмыльнулся:
— Наградой интересуетесь.
— Что?!
— возмутился Потап.
— Какой наградой?
— Вам господин Шебеко обещался в Петербурге похлопотать.
И граф Шадурский посодействует.
Ничего, помогай бог.
Саношко гневно закинул криво посаженную голову: вот до чего докатились, привлекая серых людей в союз, почетным членом которого состоит сам государь-император!
Как же — «черноземная сила», видите ли...
Но в Шебеко сомневались не одни серые люди.
Воинский начальник хрипел за картами в клубе Благородного собрания:
— Кто будет туда железную дорогу строить?
Казна?
Не верю!
— Господин Шебеко облечен высоким доверием, — мягко возражал партнер, крупный банковский чиновник.
— Чьим?
Говорите прямо — чьим?!
Чиновник неопределенно пошевелил пальцами пухлой руки над лысой головой.
Воинский начальник вгляделся в этот жест и просипел:
— Неужели?
— Во всяком случае...
при дворе заинтересованы.
— При дворе?
Значит, стоит, по-вашему, купить акции?
Чиновник пожал плечами:
— Покупают...
И действительно, покупали — мелкие торговцы, чиновники, провизоры, вдовы на пенсии.
А купец Арбузников, картинный бородач, похожий на трефового короля, восклицал в Коммерческом банке, куда зашел по делам:
— Да это ж святое артельное дело!
В пояс надо кланяться господину Шебеко!
— Совершенно верно — артельное дело, — вежливо улыбался тот же банковский чиновник.
— Артель имущих.
В этом — весь смысл акционерного общества.
Бывают артели неимущих — грузчиков, бурлаков.
А это — артель людей состоятельных.
Трефовый король покосился на чиновника веселыми разбойничьими глазами и распрощался, ушел.
Акций он не купил.
И вдруг прошел слух — неизвестно, откуда он взялся: Шебеко отдают под суд.
Судить его будут в Риге.
48
Такой уж выдался тот год: урожай на всякие новости.
Не успели люди как следует поговорить о Шебеко, как появилось новое известие: взяты под домашний арест барон Тизенгаузен, доктор Рипке, некий Дамберг и еще несколько человек.
Оказывается, это группа лиц, давно уже занимавшихся шпионажем в пользу одной иностранной державы.
Какой?
Германии?
Да разве она собирается воевать с нами?
Германский император — близкий родственник царю, как же им воевать друг с другом?
Даже в квартире слесаря Оттомара Редаля говорили о деле Тизенгаузена, Дамберга и Рипке.
— Теперь-то их возьмут за жабры!
— сказал зашедший вечером Никонов.
— Может, возьмут, а может, и нет.
У Тизенгаузена большие...
как это...
связи.
Никонов даже рассердился на Редаля за такие слова.
— «Как это, как это»!
Если б не было доказано, что они шпионы, не стали б тревожить такую персону, как Тизенгаузен.
А если уж доказано, как такое дело спрячешь?
— Захотят — спрячут.
О петербургских связях барона Тизенгаузена говорил не один Оттомар Редаль.
Сила этих связей стала известна всем, когда Тазенгаузен, Рипке и другие ровно через две недели оказались на свободе.
Чуть было не испортил им дела Дамберг: он угостил караулившего его жандарма коньяком, от которого тот уснул на целые сутки, а сам исчез из Прибалтики бесследно.
Лишняя улика для следователя по особо важным делам!
Невиновный человек не станет спасаться бегством.
Кроме того, поступили сведения о гувернантках-немках, которыми руководила некая Ирма Карловна из «Затишья», подчиненная Дамберга.
Но все это теперь не имело значения.
Дело о бароне Тизенгаузене и других было по распоряжению из Петербурга прекращено.
К весне выяснилось, что никакой кары не понес и тайный советник в отставке Шебеко.
Имущество разорившегося акционерного общества — клочок земли в Латгальском бору — продали, общество было объявлено несостоятельным, а Шебеко заново отделал себе особняк в Петербурге.
Разговоры о его скором аресте прекратились так же внезапно, как и возникли.
49
Аресты в городе все же были.
Арестовали троих рабочих по обвинению в подпольной революционной деятельности.
...Вечером Оттомар Редаль говорил Русеню:
— Придется спрятать литературу понадежней.
Что ты скажешь о доме Персица?
— Дом Персица?
— удивился Гриша (разговор происходил при нем — как гордился он таким доверием!).
— Ну да, — спокойно ответил дядя От.
— Русень работает там главноуправляющим.
— Старшим дворником, — поправил Русень.
— Так вот, если спрятать у тебя, не найдут?
— Чтоб найти, надо разобрать каменную лестницу.
— Лестницу?
— Редаль засмеялся и подмигнул Грише: — Этот Русень всегда что-нибудь придумает.
— Старый Персиц очень экономный господин.
Надо было немножко отремонтировать парадный вход, — ну, зачем для этого звать людей со стороны?
Я же старый каменщик.
Персиц заплатил мне два рубля — о, я с благодарностью взял их и починил все, как полагается!
Устроил все что надо.
Ты меня понял?
Теперь под лестницей есть такое местечко, что и домовой про него не узнает.
— Домовой не узнает, а жандармы как примутся шарить...
— Шарить мало.
Я говорю: пришлось бы разломать всю лестницу.
— Ну, поглядите на него!
— воскликнул Редаль, очень довольный.
— Всегда этот Русень выдумает что-нибудь необыкновенное.
— Парадная лестница уж очень на виду, — сказал Гриша и покраснел: он в первый раз позволил себе высказаться о таком серьезном деле.
— Вот это и хорошо.
— Ну как же положить туда литературу, чтоб никто не видел?
И как взять ее снова?
— Так мой же собственный кабинет — под лестницей!
Я ведь не только старший дворник — я швейцар.
Господин Персиц очень экономный человек.
Я там, под лестницей, полный хозяин и днем и ночью.
— Ну, значит решено.
Сегодня попозже все, что можно, переправим к тебе.
Молодец, Русень!
Я всегда говорил, что у тебя министерская голова.
— А я никогда и не отказывался!
— засмеялся наконец и сам Русень.
— Может, меня еще и назначат министром.
Дай только срок.
...В одиннадцатом часу вечера Гриша позвонил у парадного входа в дом Персица.
Дверь, освещенная электрическим фонарем, разукрашенная всякими резными завитушками, сразу же отворилась, и Русень почтительно принял из рук Гриши его потертое пальто, фуражку и большой, тяжелый с виду пакет, завернутый в бумагу.
— Пожалуйте наверх, — сказал он с поклоном.
Гриша поднялся на второй этаж, сказал нарядной горничной с кружевной наколкой на голове:
— Я к Самуилу.
И стал ждать в комнате, где стояли кресла с гнутыми золочеными ножками, а по стенам висели портреты дам и бородатых людей в длинных сюртуках.
Вышел Самуил Персиц, не скрывая своего удивления:
— Какими судьбами?
— Шел мимо.
Удивление на лице Персица было все-таки чрезмерным и не очень-то доброжелательным.
Гриша сказал:
— Я сейчас интересуюсь поэзией.
— Поэзией?
— Удивление Самуила приобрело более благожелательный оттенок.
— Да.
Я слыхал, ты пишешь стихи.
Самуила Персица как будто подменили.
Он забегал по комнате, нервно посмеиваясь, потирая руки.
— Ты тоже слыхал обо мне?
Знаешь, на меня уже эпиграмму сочинили!
— Да?
— Послушай:
О Персиц, ярый сочинитель,
О гениальнейший поэт!
Душою — Феба ты служитель,
А телом — отставной корнет.
Меня уже знают!
— проговорил Персиц самодовольно.
— А почему «корнет»?
— спросил Гриша.
— Ну это, конечно, для рифмы.
Но эпиграмма неплохая — и я бы подписался под такой.
Знаешь, я пишу эпиграммы, сонеты, баллады...
Да!
И баллады — это новый для меня жанр.
Пометавшись по комнате, видимо очень взволнованный, он принялся глуховатым голосом, подвывая, читать свои стихи.
Там действительно были и Феб и его служитель — поэт, были всякие эльфы и ундины.
— Теперь я прочту тебе последнее свое произведение — балладу!
Гриша не знал, как ему наконец уйти отсюда.
Персиц все читал, читал — неутомимо...
Прошло немало времени — Русень уже проверил, конечно, не было ль за пакетом слежки на улице.
Под монотонное завывание Персица Грише захотелось спать, и он встал:
— Я еще зайду к тебе.
— И я к тебе.
И я!
— вскричал благодарный Персиц.
— Знаешь, как приятно встретить понимающего поэзию человека...
Как ты нашел мои стихи?
— Очень.
Очень!
Гриша вспомнил слово, которым, бывало, поощрял его самого Оттомар Редаль.
Ян и Гриша мальчишками — это ж было целых три года тому назад — показывали дяде Оту свои щуплые мускулы: «Ну как?» И дядя От говорил: «Очень, очень!» Что «очень» — неизвестно.
Но все-таки это походило — хотя и с натяжкой — на похвалу.
— Очень.
Очень!
— сказал Гриша и не выдержал — засмеялся.
Внизу Русень прошептал, подавая ему пальто:
— Все в порядке.
И Гриша вышел на улицу.
Накрапывал в темноте непрошеный дождик, журчал в водосточных трубах, — конец зиме, конец зиме!
50
В городе все чаще стали говорить о забастовках.
Рассказывали об арестах на заводе «Феникс» в Риге, о волнениях в Питере, о том, что на юге расстреляли шестнадцать матросов.
И еще глухой, не всем понятный, но нарастающий грозный гул донесся из далекой Сибири.
...Шесть тысяч рабочих на Ленских приисках поднялись против нечеловеческих условий, в которых приходилось им работать.
Шесть тысяч человек забастовали.
Безоружную, мирную толпу бастующих рабочих в упор расстреляли жандармы.
Имя их начальника, ротмистра Терещенко, получило позорную известность на всю Россию.
О нем писали в газетах, даже в такой, как «Речь»: ее хозяева, боящиеся народа, вопили о бунте, «о стихийном бунте».
Черносотенные листки утверждали, что рабочие шли к начальству с палками и камнями, а это — грозное оружие в руках многотысячной толпы!
Но правду скрыть было уже нельзя.
Появились показания очевидцев: «Рабочие шли в апрельский день с табачными кисетами в руках, а не с палками.
В карманах у них были не револьверы, а заявления — об освобождении их арестованных товарищей».
И их встретили пулями.
На запрос в Государственной думе царский министр Макаров, слепо уверенный в безнаказанности — и своей и палача Терещенко, — воскликнул:
— Так было, так будет!
Ночью Оттомар Редаль читал вполголоса...
Но слышно было каждое слово:
— «В Питере и Москве, в Риге и Киеве, в Саратове и Екатеринославе, в Одессе и Харькове, в Баку и Николаеве — везде, во всех концах России, подымают голову рабочие в защиту своих загубленных на Лене товарищей.
Мы живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил!..»
Гриша слушал как будто сдержанные, но полные скрытого огненного накала слова.
И далекий грозный гул становился для него яснее, ближе...
Дочитав, Оттомар Редаль бережно сложил газету с крупным заголовком «Звезда» и сказал:
— Ну что ж, товарищи, времени у нас остается немного...
— Десять дней, — откликнулся Никонов.
— Меньше.
Десять — это до Первого мая.
А нужно еще переписать, тиснуть на камне и заранее доставить железнодорожникам, на завод, в мастерские.
И в гарнизон.
Да, на этот раз — и в гарнизон!
— Значит, садись, Грегор, за работу, — сказал Русень.
Да, теперь уже это была Гришина обязанность, которой он гордился: переписывать листовки клейкими чернилами особого состава.
Все-таки у него почерк был лучше, чем у Русеня или у Редаля с Никоновым.
Иногда текст приходилось писать прямыми печатными буквами — это когда листовки шли в деревню или к солдатам.
...Он писал старательно, от излишних усилий некоторые буквы выходили кривоватыми, и Гришу бросало в жар.
Трудно было писать еще и оттого, что все время близко подходил Редаль, заглядывал в листовку и хвалил:
— Лаби.
— Одно место он отметил и велел:
— Это напиши крупно!
abu
Гриша вывел тщательно, большими печатными буквами:
ЛЕНСКИЕ ВЫСТРЕЛЫ РАЗБИЛИ ЛЕД МОЛЧАНИЯ, И — ТРОНУЛАСЬ РЕКА НАРОДНОГО ДВИЖЕНИЯ. ТРОНУЛАСЬ! ...
Редаль раздельно повторил эти слова вслух.
Тихий обычно Русень вскочил и воскликнул:
— Теперь не остановишь ее!
Когда листовка была переписана и размножена на литографском камне, дядя От велел Грише:
— Отнесешь сегодня в восемь часов вечера к реке Даугаве.
Знаешь то место — у поворота дамбы, где растет такое старое дерево, верба...
она согнулась над водой, — видел ее, наверное, не раз?
— Конечно!
— Ну вот, ровно в восемь ты придешь туда.
Тебя будут ждать.
Ты скажешь: «Тетя Оля уже выздоровела».
И если тебе ответят: «Очень радый.
А как поживает Петр Иванович?» — тогда отдашь вот это.
— И Оттомар Редаль протянул Грише объемистую папку, аккуратно завернутую в газетную бумагу и перевязанную бечевкой.
Гриша, принимая листовки, опустил глаза, чтоб не так было видно, как гордится он этим поручением.
Еще раньше Редаль объяснил ему:
— Это листовки к солдатам.
Передать литературу рабочим — для нас знакомый, испытанный путь.
А с солдатами иметь дело куда трудней!
Теперь нам удалось наладить связь с гарнизоном.
Конечно, такая листовка — только капля.
Но капля долбит камень!
И наступит день, когда солдаты повернут ружья в другую сторону!
Помолчав, он спросил:
— Понял теперь, мальчик, что это очень серьезно?
— Понял, — коротко ответил Гриша.
Щеки у него горели от волнения.
— Поглядывай по сторонам, нет ли кого подозрительного поблизости.
Когда передашь листовки нашему человеку, вы вдвоем пройдитесь немножко по берегу и распрощайтесь у железнодорожного моста.
Ты вернешься в город один.
— Понятно.
Ровно в восемь часов вечера Гриша подходил к старой вербе.
К той самой вербе, на которую пять лет тому назад взбирался в весенний день Петр Дерябин и ободрал себе ладонь.
А вот и камень-валун, с его верхушки слетела тогда изумрудная муха...
Гриша подошел ближе.
— Но что это?
На изогнутом стволе сидела девушка, спиной к Грише, и задумчиво глядела вдаль.
Гриша постоял в нерешительности, подождал.
Потом подошел ближе.
Девушка оглянулась, и Гриша узнал Нину Таланову.
Вот не вовремя!
Уже восемь, скоро придут за листовками...
Гриша прошел мимо.
Уходить, однако, нельзя было.
Через минуту он вернулся.
Начал прохаживаться по берегу взад-вперед, не теряя вербы из виду.
Наконец Нина Таланова встала и спросила неласково:
— В чем дело?
Ее тон задел Гришу:
— Не понимаю сути вопроса.
Мешаю кому-нибудь, что ли?
— Да.
Мне!
Гриша пожал плечами и отошел в сторону.
Странно, однако, что никого больше не было видно на берегу...
Уже половина девятого!
Нина Таланова преспокойно сидела на стволе вербы и уходить, видимо, никуда не собиралась.
И вдруг смутная догадка бросила его в жар.
Но это же дикая мысль!
При чем тут Таланова?
Однако он подошел поближе к вербе и проговорил вполголоса, про себя, упрямо глядя не на Таланову, а на противоположный берег реки:
— Тетя Оля уже выздоровела.
— Очень рада!
— изумленно воскликнула Нина.
— А как поживает Петр Иванович?
Оглянувшись по сторонам, Гриша тоже сел на ствол вербы, а пачку листовок положил между собой и Талановой.
Нина спокойно взяла пачку и потом уже все время держала ее под мышкой, не выпуская.
В ее руках пачка выглядела очень невинно: связка тетрадей или книг, по-ученически старательно завернутых в бумагу.
— Вот уж никак не мог ожидать!
— проговорил наконец Гриша.
— И я.
— Удивительно!
— Это обо мне?
Ну, тут-то как раз удивительного мало.
Дядя мой со стороны матери — военный фельдшер.
Он большевик.
Вот и все.
«Он большевик».
Так вот она какая, Нина Таланова!
— Пройдемся?
— спросила Нина.
— До железнодорожного моста?
— Конечно!
До железнодорожного моста.
Они не спеша пошли по берегу.
— Ты учишься?
— спросил Гриша и удивился, как просто у него получилось это «ты».
— Я окончила прогимназию.
А ты разве не знал об этом?
— Не знал, — виновато ответил Гриша.
— А я вот знаю про тебя все!
Знаю, что тебя исключили из реального училища.
И знаю, за что.
И что уроки даешь, тоже знаю!
— Ты теперь в гимназию поступишь?
— Ну, вряд ли...
— Почему?
— Другие дела найдутся.
Скорей всего, я уеду в Петербург.
— Одна — в Питер?
— Да.
Одна — в Питер.
— Что ж ты там будешь делать?
— У моего отца там двоюродный брат — на Путиловском заводе.
Мы, Талановы, роднёй богаты!
— засмеялась Нина.
— Что ж ты, на заводе хочешь работать?
— Не знаю.
Куда устроят, там и буду работать.
— Отец — в Риге, а ты — в Питере?
— Ну и что ж!
— Таланова знакомым Грише движением заносчиво подняла голову.
— Отец, может, тоже переедет.
Его зовут на Путиловский завод — там есть место токаря.
— Тогда другое дело!
— Гриша засмеялся.
— Так бы и сказала.
А то: «Ну и что ж, одна поеду!»
— Я и одна нигде не пропаду.
Гриша опять засмеялся.
Незаметно они дошли до моста.
Надо было прощаться.
Они крепко, по-товарищески, пожали друг другу руки...
Гриша пошел к городу один, не оборачиваясь.
Дядя От всегда говорил вместо «рад» — «радый».
А может быть, он сказал «очень рада»?
Гриша ослышался?
...Поднявшись на дамбу, Григорий Шумов остановился, осторожно поглядел по сторонам.
Никого подозрительного поблизости не было.
И все же...
И все же лучше будет вернуться домой кружным путем.
Он пошел проулком, где был в последний раз осенью, сразу после исключения из училища.
Время от времени он останавливался у калиток, читая на эмалевых табличках фамилии домовладельцев.
Узнать о слежке за собой, да еще в таком малолюдном месте, нетрудно: нужно только, приостановившись, пропустить не внушающую доверия фигуру вперед, а потом пойти самому дальше и через некоторое время оглянуться.
Если фигура эта теперь маячит где-то сзади — ну, значит, прицепился шпик.
Тогда уж надо придумать, как от него избавиться.
Останавливаясь, разглядывая в еще прозрачных сумерках надписи на табличках, Гриша дошел до знакомых островерхих тополей, что стояли часовыми у одной из калиток.
Здесь в памятный сентябрьский вечер лились такие светлые, ликующие звуки рояля...
На ограде острыми готическими буквами было написано по-немецки и по-русски: «Доктор О. О. Ф. Рипке».
Так вот под какой личиной скрывается иногда логово врага!
Может быть, и белое платье, смутно мелькнувшее тогда в темной листве, была она, фрейлейн Рипке, палач латышских крестьян!
Гриша оглянулся...
Нет, позади никого не было.
Можно было возвращаться домой.
51
В конце апреля был арестован Оттомар Редаль.
На другой день после ареста пришел пожилой, с унылым сизым лицом городовой и велел Грише идти в полицейский участок.
В участке, в просторном грязноватом помещении с пыльным потолком, со стенами, на которых темнели какие-то скверные пятна, сидел за письменным столом толстый пристав.
Он на секунду оторвался от бумаг, которые просматривал, буркнул отрывисто:
— Подожди!
И снова склонился над столом.
Прошло минут десять.
Гриша стоял у двери неподвижно.
У него уже начали затекать ноги, он огляделся было, на чем бы сесть, но вовремя сообразил: садиться ему здесь, конечно, не полагалось.
Воздух в участке был затхлый, тяжелый — должно быть, проветривать это помещение не полагалось; да это и видно было по запыленным окнам, которые вряд ли когда-нибудьоткрывались...
Вдруг в комнату вошел человек в голубом мундире, в лаковых сапогах, на которых чуть слышно, мелодично звенели шпоры: жандармский ротмистр.
Пристав поспешно вскочил из-за стола, взял свои бумаги и ушел.
Ротмистр сел на его место и сказал Грише вкрадчиво:
— Ну-с, молодой человек, расскажите-ка все, что вам известно о Редале.
— А что мне известно о нем?
Ничего особенного.
— Расскажите о неособенном.
Жандарм вынул из рейтуз серебряный портсигар, щелкнул крышкой с золотыми монограммами на ней, вынул папиросу, не спеша закурил.
В комнате запахло приторно сладко.
Табак был, видно, надушен.
— Итак?
— Мне известно, — проговорил Гриша, — что Оттомар Редаль работал слесарем на заводе сельскохозяйственных орудий.
Он латыш.
Поэтому мы с ним мало говорили.
Я по-латышски плохо говорю, а он по-русски тоже не очень-то хорошо.
— Так-так-так.
Ротмистр затянулся поглубже, выпустил дым колечком и внимательно проследил за его полетом к потолку.
Рыжеватые его усы тоже были завиты колечком; голубые — почти одного цвета с мундиром — глаза глядели как будто рассеянно.
— Нам все известно, молодой человек!
Он внезапно вскочил, подбежал, звеня шпорами, к Грише — так близко, что стали видны тоненькие кровавые жилки на белках его выпученных глаз.
— Мы все знаем!
По какой причине исключен из реального училища?
— Взял без позволения серную кислоту в физико-химическом кабинете.
— Для каких целей?
— Хотел вытравить кислотой инициалы у себя на коньках.
— Ах, невинность какая!
Ну прямо ягненочек!
Не лгать!
Отвечай быстро: какие газеты читал Редаль?
— Не знаю.
— То есть как это «не знаю»?
Жил в одной комнате и не знаешь?
— Не интересовался.
— «Не интересовался»...
Допустим.
Но видел!
Газету «Звезда» видел?
— Нет.
— Редаль получал «Звезду» до самых последних дней.
— Не знаю.
Я не видал этой газеты.
— Вот мы и проврались, молодой человек.
«Звезда» выходила на законнейшем основании, с разрешения правительственной цензуры.
Так что и скрывать нечего!
— Я и не скрываю.
Я просто не интересуюсь, кто какие газеты читает.
— О чем говорил с тобой Редаль?
— закричал ротмистр.
— О чем...
я даже затрудняюсь ответить.
— А ты говори правду!
Одну правду, тогда и затруднений не будет.
Затрудняется человек тогда, когда он хочет придумать, как бы половчее соврать.
Так, что ли?
— Нет, я затрудняюсь потому, что мы говорили о вещах, ни для кого не интересных: о том, что надо к ужину картошки начистить, печку растопить...
дров наколоть.
— Но-но-но!
— заорал ротмистр.
— Ты у меня не финти!
Ты не дури со мной, миленький!
Что говорил Редаль о политике?
— Ничего.
— Ни одного слова?
— Нет. Ни одного.
— А откуда ты знаешь?
Может быть, он где-нибудь и говорил о ней?
— При мне ничего не говорил.
— Значит, при других говорил?
А кто эти другие?
Кто у него бывал?
— Бывали его товарищи с завода.
— Фамилии?
Ротмистр вернулся к столу, схватил перо:
— Фамилии?!
— Фамилий я не знаю.
— Не интересовался?
— Не интересовался.
— Э-э, друг милый, — протянул ротмистр и оглядел Гришу с ног до головы, — из тебя же и гусь выйдет со временем!
Я уж вижу, что ты за фрукт.
Он развалился на кресле за письменным столом, вынул из кармана никелевую крохотную пилку — занялся своими ногтями.
Ногти были розовые, крытые лаком.
— Ты, брат, фрукт!
Но меня не проведешь.
Дуракам можешь голову морочить, а мне — нет, не получится.
Ротмистр спрятал пилку, вскочил и заорал неистово, стуча по столу кулаком:
— О чем говорили на сборищах у Редаля?
Быстро!
— Да они больше песни пели, пиво пили...
на гитаре играли.
— Какие песни?
«Проснитесь, люди труда»?
— Нет, другие...
они по-латышски пели — что-то на веселый, плясовый лад.
Да я и не оставался в комнате — когда они начинали пить, я уходил.
Я не пью пива.
— Ах, ягненочек!
— Нет, просто я не люблю пива.
Мне рано его пить.
Я еще несовершеннолетний, господин ротмистр.
— Тонко! Тонко сказано.
Дескать, меня-то вы привлечь к ответственности не можете.
Так?
Ротмистр даже с некоторым любопытством еще раз оглядел Гришу:
— Так?
— Я не понял.
К какой ответственности?
За что?
— За что!
Хотя бы за укрывательство.
Ты не хочешь открыть мне того, что ты обязан, — слышишь?
— обязан открыть без утайки!
— Я не утаиваю ничего.
Я говорю правду.
— Эй, дежурный!
... или кто там!
... В комнату просунулась голова городового.
— Отведи его, пусть посидит, подумает часа четыре.
Может быть, одумается.
А тогда мы еще поговорим с ним.
— Я арестован?
— спросил Гриша.
— Я же сказал: тебе надо подумать.
Вот и посиди, подумай.
— Позвольте...
— Ступай, ступай, — вполголоса проговорил городовой и подтолкнул Гришу к дверям.
...В бесконечно долгие четыре часа, проведенные в каморке с крошечным, тусклым окошечком, Гриша проголодался и устал от ожидания.
Он почти обрадовался, когда его опять ввели в знакомую комнату с письменным столом, за которым снова сидел тот же ротмистр — видно, только что приехавший откуда-то,— с зарумянившимися от свежего ветра щеками, с влажными глазами, словно после хорошей выпивки...
— Надумал?
Гриша промолчал.
— Надумал?!
— А что я должен был надумать?
— Говорить мне всю правду!
— Я это до сих пор и делал.
Но, похоже, что это вам не понравилось.
— Так, так.
Ну, значит, придется с тобой повозиться.
Придется заняться твоей особой.
Ты думаешь: от всего отвертелся, ничего не сказал, никого не выдал.
А ты себя выдал?
Самого себя!
Что молчишь?
Оглох?
— Нет, я не оглох.
Я хорошо слышу.
— Слышишь...
А понимаешь ли?
Соображаешь ли, чем именно ты себя выдал?
Ну-ка, подумай хорошенько.
Ротмистр прошелся по комнате, мелодично звеня шпорами.
Подошел к стеклянной дверце канцелярского шкафа, бережно поправил перед нею, как перед зеркалом, колечко усов и обернулся к Грише:
— Ну?
Не понимаешь!
Да разве мальчишка твоего возраста...
сколько тебе?
Шестнадцать!
Разве мальчишка, ни в чем не искушенный, не виновный ни в чем, станет так держать себя перед жандармским офицером?
Да он затрепещет, он дрожать будет с ног до головы!
А ты?
— Если человек ни в чем не виноват, зачем ему дрожать?
— Затем, что жандармское управление — учреждение серьезное, там не шутят, нет.
Чем меньше виноват человек, тем скорее он задрожит перед лицом власти!
А виноватый —тот уж, конечно, подготовился.
Помилуйте — он все обдумал: что отвечать, как отвечать, о чем промолчать.
Он как бы натренирован всякими там мыслями.
А тебя кто натренировал?
Редаль, кому ж еще!
Что он тебе наговаривал?
«Долой царя, долой правительство, да здравствует свобода рабочего класса!» Так?
— Нет.
Ничего подобного Редаль мне никогда не говорил.
Гриша вдруг почувствовал, что ему делается душно от жаркой ненависти к этому щеголеватому палачу.
Конечно, это палач!
Разве не такие, как он, зверствовали в застенках в пятом году?
Таким же был и Терещенко.
Ему вспомнилось спокойное лицо Оттомара Редаля: «Слишком мелкий случай для драки...» Надо как-нибудь продержаться до конца допроса.
А допрос все продолжался.
Ротмистр то принимался уговаривать Гришу — даже на «вы» переходил: «Не портите своей будущности, молодой человек!», то снова орал исступленно:
— Ты у меня попляшешь!
Гриша не удержался:
— Ну, плясать-то я не стану.
— А я тебе говорю — попляшешь!
И еще как!
А теперь возьми-ка этот листок бумаги и пиши на нем все, что знаешь о Редале: когда его в первый раз увидел, как это было...
одним словом, все, что знаешь о нем.
И подпишись.
Поразборчивей подпишись.
И будет твое показание храниться в бумагах жандармского управления.
Чувствуешь, чем это пахнет?
Тут — впервые за все время допроса — Гриша смутился.
Его подпись будет в жандармском управлении?
Отказаться, не писать ничего...
— Ага!
— торжествующе воскликнул жандарм (он не отрываясь следил за выражением Гришиного лица).
— Коготок увяз — всей птичке пропасть.
Довольно резвиться на тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий!
Сергей Сергеевич!
На этот возглас сейчас же раскрылась боковая дверь, и показался толстый пристав с папкой бумаг под мышкой.
— Сергей Сергеевич, этот субъект напишет сейчас свои показания, не откажите потом переслать мне их.
А сейчас я спешу...
Но мы еще увидимся!
— погрозил он Грише розовым пальцем и ушел, звеня шпорами.
Пристав прошел к письменному столу, буркнув на ходу:
— Сядешь вон там.
И напишешь что следует.
Поживее!
Гриша оглянулся: у стены стоял закапанный стеарином круглый столик, на нем — канделябр с оплывшей свечой, чернильница-мухоловка...
— А могу я отказаться, не писать ничего?
— спросил Гриша.
— Я не знаю ничего, значит и писать не о чем.
— Нет.
Не можешь!
— хрипло отозвался пристав не глядя.
— Мне нечего писать.
— Молчать!
— крикнул пристав.
— Ты где находишься?
Приказано написать, значит исполняй!
Пристав снова уткнулся в свои бумаги, а Гриша сел за круглый, закапанный стеарином столик.
Столик не только был грязен — от него почему-то резко пахло клопами.
Гриша подивился себе: как может он замечать сейчас все эти мелочи?
Надо было обдумать, как ему поступить.
Что, если ничего не писать?
Ничего не знаю, писать не о чем.
Неужели его в тюрьму за это посадят?
Не в чем его обвинять!
Никто не видел, как он относил листовки в дом Персицев.
Никто не знает, зачем он встретился вечером на берегу Двины с Талановой.
Да если и посадят в тюрьму, ну что ж...
он не испугается.
«Слишком мелкий случай для драки»...
Опять возникло перед ним лицо дяди Ота, спокойные глаза с усмешкой...
Нет, надо написать.
Но только то, что он может повторить устно любому жандарму.
И Гриша старательно вывел на листе бумаги:
«Оттомар Редаль работал слесарем на заводе с.-х.орудий.
Я снимал у него койку со столом.
Он приходил с работы вечером усталый.
После ужина сразу ложился спать.
Разговаривать мне с ним приходилось мало, потому что я не очень хорошо знаю латышский язык (понимаю только латгальское наречие, — на нем здесь, в городе, не говорят).
А Редаль неважно говорит по-русски.
Он мало интересовался моими, а я — его делами; знаю только, что работой своей он был доволен и менять ее не собирался.
Иногда к нему приходили знакомые; выпивши они начинали петь латышские песни, и я, чтобы не мешать, старался уйти куда-нибудь.
Больше ничего я добавить не могу.
Г. И. Шумов.
27 апреля 1912 г.»
Кончив писать, Гриша подал листок приставу.
Тот, не читая, буркнул:
— Можешь идти!
52
Куда пойти?
К кому?
После того, как уехал Ян и арестовали дядю Ота, кто оставался самым близким для Гриши человеком в этом городе?
Незаметно Гриша очутился у ворот дома, где жил Довгелло, постоял там, раздумывая, и повернул в сторону — к Даугаве.
Что мог бы ему посоветовать Вячеслав, его однолеток?
Русень!
Вот с кем лучше всего потолковать.
Но для этого нужно дождаться ночи.
...Апрельский влажный ветер дул навстречу.
Полноводная после недавнего ледохода Даугава как бы застыла, разлившись вширь.
Только по воронкам пенной воды, бешено кружившейся кое-где на поворотах, виден был неукротимый бег реки.
Долго стоял Гриша на знакомом берегу.
Совсем один он в этом городе, вдали от родных, и нет у него теперь ни Яна, ни дяди Ота...
Но он не чувствовал себя одиноким и слабым.
Ручьи ищут путей, пробиваются незаметно, с железным упорством к могучей реке народного движения.
Пусть малой каплей станет Гриша в таком ручье — все равно он нашелсвое место в жизни; как же может он чувствовать себя одиноким?
...Затемно позвонил он у знакомого, украшенного лепными гирляндами подъезда, и так же, как в прошлый раз, ему отворил смирный на вид, тихий Русень.
Гриша прошептал:
— Мне надо с вами поговорить.
Русень зорко глянул вверх — хорошо освещенная лестница была безлюдной, — сказал:
— Сейчас!
И вышел на улицу.
Через минуту он вернулся и позвал:
— Айна!
Айна!
Снизу, по лесенке, которая, должно быть, вела в полуподвал, поднялась пожилая женщина с широким приветливым лицом.
Она ласково кивнула Грише, а Русень велел ей по-латышски:
— Айна, побудь здесь у двери вместо меня.
С той же доброй улыбкой женщина остановилась у перил лестницы, а Русень с Гришей спустились по узким ступенькам вниз, повернули направо и через крошечную дверь, согнувшись, проникли в «кабинет» швейцара.
Свежевыбеленный низ парадной лестницы служил здесь потолком.
В каморке была образцовая чистота.
Над накрытой белоснежным покрывалом кроватью темнел большой венок из прошлогодних дубовых листьев, он казался выкованным из легкой бронзы.
Лампочка яркого накала — редкость в уездном городе (электричество было только в немногих домах) — висела на длинном шнуре...
— Быстренько!
— сказал Русечь.
Гриша торопливо рассказал о том, как после ареста Редаля его вызвали в участок и заставили написать показания.
Про арест Оттомара Русеню было уже известно.
О показаниях Гриши он сказал:
— Правильно.
Все правильно.
— А то, что моя подпись осталась у жандармов, ничего?
— Ничего.
Надо разбираться, под чем стоит подпись.
Тебя и еще раз могут вызвать.
Скажут: «Мало написал».
Тогда еще прибавь в таком же роде: как тебе Редаль приказывал картошку чистить, куда ты за дровами ходил...
Только вот что: не дразни гусей.
По твоим словам я вижу: ты все-таки раздразнил этого голубого гусака.
А зачем?
Нам это ник чему.
Я б лучше прикинулся простачком.
Но тебе советовать не стану — может, у тебя и не выйдет, ты еще очень молодой и сердитый.
Но я знаю — ты ничего лишнего не скажешь и не напишешь...
мне Редаль не раз про тебя говорил.
Теперь слушай: ты ни к кому из наших не заходи.
И здесь больше не показывайся; за квартирой Редаля, конечно, следят.
Удивительно еще, как ты сюда шпика за собой не привел.
— Я пришел не из дому, с Даугавы.
— Значит, сообразил.
Хорошо!
Теперь еще одно: кто тебе будет варить обед дома?
— Ну, пустяки какие, дядя Русень!
— Почему бы и о пустяках не подумать?
Обо всем надо думать, о мелочах тоже.
— А я не хочу.
— Слишком молод и сердит.
К тебе зайдет старушка, она для тебя сделает все, что надо по хозяйству.
Она там живет у вас на дворе, ты ее знаешь, наверное: тетушка Ритта...
Никакой тетушки Ритты Гриша не знал и ни про нее, ни про обеды думать не хотел.
Он перебил Русеня:
— Знаете вы Талановых?
— Я знаю Таланова, токаря по металлу.
Он сейчас в Риге.
— А дочку его?
— Видал, кажется.
Я знаю, о чем ты хочешь спросить.
Вся семья Талановых — люди верные.
Но и с ними ты пока не встречайся.
Ну, довольно вопросов, тебе надо идти.
Погоди тут, я подымусь один.
Когда кашляну, выходи и ты.
Оставшись один, Гриша еще раз оглядел чистенькую каморку.
На стене висела полка с книгами, крошечный — с табуретку величиной — стол был накрыт скатертью, вышитой разноцветной шерстью...
Все это, конечно, было дело рук Айны,жены Русеня.
Гулкий кашель донесся сверху, и Гриша поспешил выйти, осторожно прикрыв за собою низенькую дверь.
Навстречу ему уже спускалась по ступенькам Айна, сказала по-латышски «весельс» и пожала мимоходом Гришину руку, крепко, по-мужски, и он почувствовал, какая у нее жесткая, шершавая ладонь.
Бывает же так: встретишь человека впервые — сразу же веришь ему.
Вот таким человеком показалась Грише эта простая латышская женщина...
Да и сам Русень такой же.
Вот он стоит на площадке лестницы, поджидая Гришу, раскрыв перед ним широкую парадную дверь, — тихий и смирный с виду швейцар.
Гриша Шумов снова идет один по ночному городу, по черным, скудно освещенным улицам, и упругий ветер порывами веет ему в лицо.
Идет Шумов один в опустевшую после Редалей комнату...
Но разве он одинок?
Друзья Редаля — Никонов, Петерсон и другие, их фамилий Гриша не знал; Сметков-Кудинов с товарищами, такими же самозабвенно смелыми, как и он сам; не пойманный врагами Кейнин со своими братьями, ушедшими из лесов на фабрики и заводы...
Сколько их, сынов великой партии, — от Балтийского моря до Кавказа, от рабочего Питера до Туруханской тундры, где люди несгибаемой воли, может быть, в эту ночь готовят свой побег — для новой борьбы!
Гриша вспомнил, как Редаль говорил Никонову:
«У нас была «Циня», на Кавказе «Брдзола» — на разных языках, а означают одно: «Борьба».
Какая даль нас разделяет, и все же как мы близки!
Светлее на душе делается, когда думаешь об этом».
Все жарче разгорается незримая борьба...
Сколько времени пройдет?
Год... два... пять — и вспыхнет пламя восстания, на этот раз — непобедимое!
53
Прошло несколько дней.
Григорий Шумов стоял на самом высоком месте дамбы, у поворота, — там, где, защищая город от половодья, насыпь круто подымается вверх.
Отсюда далеко был виден простор реки, сверкающей солнечной рябью.
Узкая каемка плоского берега, на ней — старая верба, островерхий камень-валун...
Знакомые места!
Но Гриша не смотрел в ту сторону.
Он стоял, повернувшись к городу.
Оттуда донеслось многокопытое цоканье подков по булыжникам мостовой.
Знакомым проулком, где среди голых садов белели стены богатых особняков-дач, рысью проскакал отряд конной полиции.
Гриша увидел, как всадники, став по трое в ряд, заняли проходы из проулка к центру города.
А на краю города, среди пустыря, на приземистом здании завода сельскохозяйственных орудий поднялся, огненно вспыхнув на солнце, красный флаг.
И тотчас же, как по сигналу, распахнулись широкие заводские ворота; из них, пересекая серебряные нити подъездной узкоколейки, хлынула быстрым ручьем толпа рабочих.
Ручей повернул к городу, и там — у боковой улицы, что вела в центр, — выпрямился, движение его стало ровным и как будто неторопливым.
Видно было с дамбы, как рабочие строились на ходу в ряды.
Впереди несли флаг с надписью.
Гриша не успел прочесть слов, видел только цифру «1» и догадался: «1 Мая», «Да здравствует 1 Мая!»
Он поспешно спустился с дамбы, пошел навстречу.
Вот и еще одна надпись, ее он прочел уже без труда:
«Мы требуем освободить наших арестованных товарищей!»
Женский голос, сорвавшийся вначале от волнения, окрепнув, высоко взвился над рядами, и сотни других, мужских, бережно подхватили песню:
Вихри враждебные веют над нами...
Гриша уже видел знакомые лица — Петерсона, Никонова, а рядом с ними были незнакомые ему, встреченные впервые, но с этого часа близкие для него — навсегда.
Он ускорил шаг, побежал.
Как гулко, с какой силой билось сердце!
Он успел добежать вовремя: у поворота на главную улицу демонстрация замедлила шаг.
А песня крепла, разрасталась:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут...
Уже стали видны высокие каштаны городского сада...
Вдруг грозная и торжественная песня сменилась криками «ура»: из-за ограды сада показалась новая колонна рабочих, на фуражках у них были молоточки — это шли железнодорожники.
— А за ними — товарищи с лесопилки!
Гриша обернулся на знакомый голос, отыскал в рядах Никонова, подошел ближе.
Никонов, не удивившись, посторонился, и Григорий Шумов стал рядом с ним.
Передние ряды колыхнулись, и снова песня взлетела высоко над крышами города, заглушая несущееся ей навстречу зловещее цоканье подков.
{Коршунов М. П. @ Дом в Черёмушках @ повесть @ ӧтуввез @ 1959 @ Лб. .}
Михаил Коршунов
ДОМ В ЧЕРЁМУШКАХ
Повесть
1
Леонид Аркадьевич Лавров работал в университете — занимался изучением стран Востока.
У него была сестра Женя, а у Жени был сынишка Гарька.
abu
Женя предложила Леониду Аркадьевичу, чтобы взял Гарьку и отправился на лето пожить за город, в лес, в посёлок Черёмушки.
В Черёмушках у Жени небольшой домик, сложенный из сосновых брёвен, под деревянной, покрытой щепой крышей.
Сама Женя поехать в Черёмушки не могла: её проектная мастерская, где она работала архитектором, была занята выполнением срочного заказа и отпуска следовало ждать не раньше осени.
Гарьку тоже никуда нельзя было послать с детским садом: только что переболел свинкой и теперь должен был выдержать три недели карантина.
— Ну хорошо, — сказал сестре Леонид Аркадьевич.
— Отправляй.
Только…
— Всякие «только» потом.
В основном вопрос решён.
Правильно?
— Ну правильно… ну решён, — уступил Леонид Аркадьевич и слабо махнул рукой.
Перечить Жене бесполезно: нравом она упряма и напориста.
— Как с продуктами?
Устроитесь.
В Черёмушках есть магазин.
Из деревни станут носить молоко.
А готовить будет Матрёна Ивановна, она живёт через три двора.
Как приедете, зайдите к ней.
Я послала письмо.
Да и вообще, среди людей не пропадёте.
Дома Леонид Аркадьевич уложил в чемодан свои восточные книги и словари, бутылку с чернилами, полотняные брюки, майку, галстук, запасные косточки-вкладыши, которые употребляются для того, чтобы не мялись концы воротничков у рубашек, круглые резинки для рукавов.
Женя собрала Гарьке тоже чемодан, а в чемодане — бельё, тетрадь для рисования, краски, заводной волчок с сиреной, пара новеньких ботинок.
abu
abu
Леонид Аркадьевич жил отдельно от сестры, жил одиноко, занимался научной работой в университете и с детьми никогда ничего общего не имел.
Дети пугали его той заботой, которой, как ему казалось, они требовали.
А тут предстояло прожить вместе с Гарькой с глазу на глаз почти два месяца.
В день отъезда все трое сошлись на вокзале.
Пока Гарька восседал верхом на одном из чемоданов и старательно сосал леденцовую конфету, гоняя языком от щеки к щеке, Женя негромко говорила брату:
— Ты, Леонид, его воспитывай, не стесняйся.
Принимай меры, какие найдёшь нужными.
— Что, обязательно меры?
— насторожился Леонид Аркадьевич, поглядывая искоса на Гарьку.
Сквозь ворот рубашки видны тоненькие ключицы, на худеньком затылке — ямка, куда уползла косица нестриженых волос, колени и локти по-детски острые.
Ну какие там меры!
— Нет, конечно, не обязательно, — но если расшалится и будет мешать работать…
abu
abu
— Ну хорошо, хорошо, там видно будет, — ответил Леонид Аркадьевич, человек мягкий, вежливый, с застенчивыми близорукими глазами.
К перрону подали пригородный поезд.
Женя обняла и поцеловала сына с карамелькой во рту, потом брата и заторопилась на работу.
Когда Женя отошла уже на порядочное расстояние, Гарька, одолев наконец свою нескончаемую карамель, проговорил со вздохом:
— А ключ от дома…
— Что ключ?
— не понял Леонид Аркадьевич.
— У мамы в сумке остался.
От дома в Черёмушках.
Она просила напомнить.
— Так что ж ты прежде молчал!
— с сокрушением воскликнул Леонид Аркадьевич и от волнения сдёрнул с себя очки.
— Я сам только вспомнил.
Женя ходит быстро, размашисто, и догнать её не просто.
Дядька и племянник закричали на весь перрон:
— Женя!
— Мама!
— Женя!
— Мама!
Женя оглянулась: то ли услышала крики, то ли хотела окончательно удостовериться, что уже отправила брата и сына в Черёмушки.
Леонид Аркадьевич и Гарька беспорядочно замахали руками.
— Погоди!
— Ключ!
Ключ!..
Но вот ключ у Леонида Аркадьевича, и они с Гарькой, успокоенные и примирённые, сидят в вагоне друг против друга у окна.
Над головами в багажных сетках, тоже друг против друга, два чемодана — большой и маленький.
Всё в порядке.
Крикливый, петушиный гудок пригородного поезда. Толчок назад — состав скрипнул, сомкнулась сцепка. Толчок вперёд — состав болтнулся, лязгнул перекидными мостками и стронулся с места.
Отстучали под колёсами сортировочные стрелки, проплыли водонапорные башни и угольные ямы, и поезд заскакал по рельсам лёгкими дачными вагончиками.
Леонид Аркадьевич и Гарька молчали, смотрели в окно.
Густой паровозный дым опадал низко на землю, и козы, привязанные к колышкам на лужайках и в рощах, отворачивались, мотали в неудовольствии головой.
Ребята-пастухи приветственно подкидывали фуражки.
Пересекли узкую речушку, сплошь усыпанную рыболовами.
По шоссе, соревнуясь с поездом, мчалась полуторка.
Леонид Аркадьевич спохватился: Гарька ничего не жуёт.
— Ты есть не хочешь?
— Нет.
А вы?
— Я тоже не хочу.
Ты, когда захочешь, скажи.
— Скажу.
У Леонида Аркадьевича в кармане пиджака два яблока.
Ими надеялся поддержать Гарьку, если тот неожиданно проголодается, пока они устроятся в Черёмушках с едой.
Гарьке о яблоках было известно.
Ещё на вокзале он поинтересовался у дядьки, отчего это у его пиджака так оттопырен один карман.
На ближайшей станции Гарька сказал, увидев, как из шланга поливают платформу водой:
— Я тоже поливал из кишки улицу.
А вы поливали, дядя Лёня?
Леонид Аркадьевич пристально сквозь очки поглядел на платформу и ответил, что как будто никогда прежде не поливал из кишки улицу.
— А яблоки вы как едите?
— неожиданно спросил Гарька.
— Я — вместе с косточками.
Леонид Аркадьевич сказал, что предпочитает есть без косточек, но понял, в чём дело: достал из кармана яблоко и протянул Гарьке.
Гарька взял яблоко, поблагодарил и начал грызть, побалтывая ногами.
Покончив с яблоком, перестал болтать ногами и завёл разговор со стариком соседом: попросил у старика примерить его очки, потому что они были в тяжёлой роговой оправе и имели гораздо более внушительный вид, чем очки Леонида Аркадьевича — маленькие, с тонкой металлической окантовкой.
Старик очки дал.
Гарька напялил их, но ему не понравилось: было мутно видно, а он думал, что будет как в бинокль.
Гарька от безделья пересчитал в вагоне окна, прошёлся между скамейками, внимательно разглядывая пассажиров, успел два раза стукнуться обо что-то головой и в конце концов задремал, привалясь к старику.
На одной из остановок паровоз резко толкнул вагон.
Гарька проснулся, вздохнул и сказал:
— А почему вы яблоки едите без косточек?
Леонид Аркадьевич молча протянул Гарьке второе яблоко.
Солнце заволокла большая туча, и полил дождь.
Вначале заскользил по окну лёгкими косыми каплями, потом отяжелел, выпрямился и ударил по земле гулким частым проливнем.
Вспенились, потекли пузырчатые потоки, пригнулись деревья, легла на землю трава.
Даль исчезла в мутном водяном вихре.
Поезд приближался к Черёмушкам, а ливень ещё не стихал.
Сквозь водяную завесу показались очертания платформы.
Леонид Аркадьевич и Гарька взяли чемоданы, попрощались со стариком и сошли с поезда.
На платформе укрыться от дождя было негде.
— Побежали!
— крикнул Гарька.
— Куда?
— Под дерево!
Леонид Аркадьевич кивнул, и они припустились с платформы к ближайшим деревьям.
Гарька мчался во весь дух, легко, точно кузнечик, перемахивая через лужи.
Леонид Аркадьевич бежал, громко отдуваясь, высоко расплёскивая грязь, а когда перепрыгивал через лужи, то в чемодане у него что-то грюкало.
«Наверно, древние греки», — решил Гарька.
Он знал, что Леонид Аркадьевич вечно копается в старинных и очень увесистых книгах.
Выбрали осину и устроились под ней.
Запахло влажными листьями и подгнившими корневищами.
Дождь шумел в листве дерева, осыпаясь на землю.
abu
Вскоре из-за тучи проглянуло солнце и запалило лес тёплым светом.
Плеснули последние струи дождя.
Деревья, травы, цветы начали пить чистую дождевую воду, вбирать в себя тёплый солнечный свет.
— Теперь грибы полезут, — сказал Гарька и предложил:
— Дядя Лёня, пойдёмте в посёлок напрямик через лес.
— Пойдём, — согласился Леонид Аркадьевич.
Ему самому хотелось надышаться мокрым свежим лесом, хотелось ломиться напрямик через чащу, без дорог и тропинок.
Гарьке первому посчастливилось обнаружить гриб — жёлтую сыроежку, треснутую, словно заячья губа.
Гарька был в восторге.
Леонид Аркадьевич сохранял спокойствие до тех пор, пока сам не нашёл у коряжистой моховины стайку лисичек.
Он поставил чемодан, снял очки, подышал на них, обтёр платком и вновь надел, после чего, поддёрнув брюки, опустился на корточки и выбрал из моха грибы.
С этого момента Леонида Аркадьевича, как говорят охотники, «захватило и повело в угон».
Он обломил себе палку и начал ворошить кучки лежалой листвы, ковыряться среди влажных зарослей папоротника, внимательно осматривать места порубок. Чиркал спички и заглядывал в тёмные густые ельники.
Грибов прибавлялось: подберёзовики, подосиновики.
— Куда складывать?
— растерялся Гарька.
— Сделаем из рубашки мешок?
— Из рубашки не годится, — сказал Леонид Аркадьевич.
— Лучше используем майку.
Он вытащил из своего чемодана майку, низ её завязал узлом, а из плечиков получились ручки, как у кошёлки.
Гарька тащил теперь самодельную кошёлку с грибами, а Леонид Аркадьевич — чемоданы.
Что дядька, что племянник — оба были возбуждённые, всклокоченные. В волосах — старая паутина и хвоя, руки испачканы в земле.
Гарька и Леонид Аркадьевич выбрались на опушку леса. Вновь был синий солнечный день.
— Дядя Лёня, а от вас пар идёт, как от горячей каши!  — засмеялся Гарька.
— И от тебя, братец ты мой, тоже идёт, как от горячей каши!  — ответил Леонид Аркадьевич и тоже засмеялся.
Дядька и племянник дымились, просыхая на солнце.
Улицы в Черёмушках были с глубокими канавами, поросшими чертополохом и лопушником.
Лужи на тропинках стояли прозрачные и согретые. В них видны были корни деревьев, отпечатки велосипедных покрышек, следы босых ребячьих ног.
Гарька ещё издали заприметил знакомый дом, построенный по собственному проекту Жени, с узорными наличниками и расписными коньками на столбцах крыльца.
Но прежде всего зашли к Матрёне Ивановне, и тут случилось непредвиденное: муж Матрёны Ивановны, Яков Данилович, сообщил, что у жены разыгрался приступ аппендицита и её увезли в больницу.
Но ничего, — утешил он Леонида Аркадьевича.
— Ей уже лучше.
Скоро вернётся и будет вам готовить, а пока что просила передать вот это.
— И Яков Данилович протянул Леониду Аркадьевичу большую книгу в кожаном ветхом переплёте с обломанными углами.
Книга называлась: «Подарок молодым хозяйкам, или Средство к уменьшению расходов в домашней кухне».
Леонид Аркадьевич поблагодарил за внимание, взял книгу, и они с Гарькой вышли на улицу.
«Как же быть?
— соображал Леонид Аркадьевич.
— Возвращаться в город — обидно.
Собирались, приехали — и тут же назад!
А может, попробовать, пожить самостоятельно, пока выпишется из больницы Матрёна Ивановна?
Всего несколько дней…»
Гарька догадывался, о чём думал Леонид Аркадьевич. Он сказал:
— А давайте вдвоём.
— Что — вдвоём?
— Жить вдвоём и варить.
Книга у нас есть.
— Ты, пожалуй, прав, — сказал Леонид Аркадьевич и ускорил шаг, как человек, утвердившийся в принятом решении.
— Книга имеется, давай попробуем.
— Будем, как Робинзон Кукуруза.
— Не Кукуруза, а Крузо.
— Ну Крузо.
Мне Колька из нашего двора рассказывал.
Калитка перед домом была прочно закручена проволокой, чтобы во двор не забрели коровы.
Гарька проворно перелез через забор.
Леонид Аркадьевич в раздумье потоптался перед забором, помедлил, огляделся — нет ли кого на улице — и потом тоже перелез.
Отомкнули на дверях замок и прошли в дом.
В комнатах духота, запустение: серые комья слежавшейся пыли, обрывки хрупких, пересохших газет, глиняные горшки из-под рассады, пучки соломы, черенки от лопат.
Леонид Аркадьевич распахнул окна, и сразу приятно повеяло дождём и лесом.
В домике было две комнаты, кухня и кладовка.
В комнатах — кровати без матрацев, наскоро сбитые столы и табуреты, промятый матерчатый диван.
Необходимо было привести в порядок жильё, а для этого, насколько понимал Леонид Аркадьевич, прежде всего следовало подмести и вымыть полы.
— Гарька, — сказал Леонид Аркадьевич бодрым голосом, — где у вас вёдра?
— На чердаке.
— Хорошо.
Карабкайся на чердак.
Лестница на чердак вела из кладовки.
Гарька полез.
Вскоре с чердака долетел его голос:
— Здесь и ящик с инструментами…
А-а-пчхи!..
И дрова и умывальник.
Достать?
А-апчхи!..
И топор и корыто…
— Хорошо, — сказал Леонид Аркадьевич, хотя по-прежнему не знал, что, собственно, «хорошо»: то ли что они сюда приехали, то ли что обнаружено корыто.
Гарька предложил мыть полы так, как моет бухгалтер Станислав Дмитриевич, их сосед по квартире в городе.
У него быстро получается: выльет ведро воды на пол, а потом только ходит выкручивает тряпку — собирает воду обратно в ведро.
Разделись до трусов, быстренько вынесли мусор и выплеснули в комнатах и в кухне по ведру воды.
Начали собирать воду обратно тряпками, но не тут-то было: развелась невообразимая слякоть.
Леонид Аркадьевич и Гарька елозили на коленях по дому, протяжно сопели, сгоняя воду из кухни и комнат уже не в вёдра, как бухгалтер Станислав Дмитриевич, а прямо с крыльца во двор.
Но вода сгонялась плохо: мешали в дверях порожки.
Леонид Аркадьевич устал, вышел из дому, чтобы передохнуть.
В доме раздался стук.
Потом всё смолкло.
Когда Леонид Аркадьевич вернулся, то в комнате, где трудился Гарька, воды не было.
Леонид Аркадьевич очень удивился.
— А я дыру пробил, — сказал Гарька.
— Тут в полу гнилая доска, сразу долотом пробилась.
Может, и в кухне пробить?
— Что ты!
— испугался Леонид Аркадьевич.
— Так весь дом продырявим!
Кое-как покончив с полами, устроили отдых.
Потом Гарька укрепил умывальник и занялся полочкой для зубного порошка и мыла, а Леонид Аркадьевич подступился к печке.
Дом наполнился дымом.
Это из печки, которая у Леонида Аркадьевича долго не разгоралась: не было тяги, он забыл открыть в трубе заслонку.
Но вот столы покрыли бумажными скатертями, которые предусмотрительно сунула Гарьке в чемодан Женя, вкрутили в патроны электрические лампочки, о которых тоже позаботилась Женя, и привели в порядок хозяйство в кухонном шкафу.
В нём оказалось всё необходимое: кастрюли, сковородки, чайник, тарелки, вилки.
Подсохли даже полы.
Наступила очередь подумать о еде.
— Что ж, — сказал Леонид Аркадьевич, — поджарим грибы?
— Поджарим, — согласился Гарька.
— Ты побудь дома, а я схожу в магазин.
Леонид Аркадьевич надел новые полотняные брюки, свежую рубашку и отправился в центр посёлка, где помещались магазины, парикмахерская и пожарная будка.
В магазине попросил масла, хлеба и сахара.
— Только приехали?
— спросила продавщица, оглядывая седоватого человека в клетчатых домашних туфлях.
— Да, сегодня приехали.
— А соль у вас есть?
— Соль?..
Конечно, нет.
Спасибо, что напомнили.
— И пачечку чая возьмите.
— Тоже не повредит.
— А на сдачу я вам спичек дам.
Леонид Аркадьевич кивнул.
Возвращаясь домой, он думал, что жизнь в Черёмушках будет не так уж плоха и что среди людей действительно не пропадёшь.
Женя права.
Когда Леонид Аркадьевич вошёл в дом, увидел — Гарька сидит в кухне на чурбачке, занят чисткой грибов.
Сбоку на полу лежала раскрытая поваренная книга.
— Ты уже приступил?
— Да.
Вот тут написано…
— И Гарька заглянул в книгу и прочитал по складам: — «Пре-жде все-го гри-бы не-об-хо-ди-мо о-чис-тить и по-мыть».
Леонид Аркадьевич выгрузил покупки и подсел на подмогу к племяннику.
Когда грибы очистили и помыли, их нарезали ломтиками и прокипятили в кастрюле.
Потом посолили и обжарили в масле.
Перед окончанием жарения книга рекомендовала добавить чайную ложку муки, положить сметану, посыпать тёртым сыром и запечь.
А при подаче на стол сдобрить зеленью петрушки или укропом.
Но Леонид Аркадьевич и Гарька порешили прекратить готовку своих грибов, когда они попросту окажутся съедобными.
Грибы шкворчали на чугунной сковородке и яростно брызгались маслом. Леонид Аркадьевич, придерживая очки, поминутно отпрыгивал в дальний угол кухни.
Гарька читал поваренную книгу, выискивая, что и из чего можно ещё приготовить.
— «Суп из каш-та-нов».
А каштаны в городе продаются, дядя Лёня?
— Мне не попадались.
— «Клёцки из paков»,
«Жаркое из дикого веп».
А кто такой вепрь?
Птица, да?
— Кабан, — поспешно отвечал Леонид Аркадьевич, загнанный шипящим маслом в угол кухни.
— «Картофельные крокеты»,
«Суп из бычачьих хвостов…»
Дядя Лёня, из хвостов суп!
— Гарька подпрыгнул на чурбачке и уронил книгу.
«Подарок молодым хозяйкам» рассыпался по полу.
Леонид Аркадьевич подумал:
«Суп из бычачьих хвостов?
Чёрт знает что такое!»
— А ну её, эту книгу, — сказал Гарька, складывая листки как придётся: вепри, каштаны, бычачьи хвосты, крокеты… —
Мы и без неё проживём.
Правда, дядя Лёня?
— Правда, — ответил Леонид Аркадьевич.
— Проживём и без неё.
Грибы получились отменные.
Леонид Аркадьевич сам искренне удивился, что они с Гарькой сумели так вкусно приготовить, хотя у них под руками и были только масло, соль и завалявшаяся вялая луковица и совсем не было ложки муки, сметаны, а при подаче на стол отсутствовала зелень петрушки.
После целого дня на лесном воздухе у дядьки и племянника разыгрался аппетит. Они ели молча ложками прямо со сковородки, а хлеб не резали, а ломали кусками.
В печке с шелестом разваливались головёшки. От них отстрекивали угольки и тут же гасли, падая на железный лист, прибитый на полу перед топкой.
Трещала духовка — остывала.
В дом входила ночная тишина, полная трепетных теней от крыльев бабочек-бражников, запаха ещё горячих от солнца ёлок.
В лесу угомонились птицы, только где-то одиноко вскрикивала серая сова-сплюшка: «Сплю… сплю…»
Поужинали и загасили огонь в печке. Улеглись пока что на матерчатом диване.
Гарька уснул, едва прикоснувшись к подушке.
Леонид Аркадьевич кашлял, вставал, пил воду, долго ворочался: ныла поясница после мытья полов, побаливали в плечах руки, которые без привычки отмахал топором, в спину упирались пружины дивана.
Но не беда… Жизнь, кажется, налаживалась.
2
Да, жизнь налаживалась — самостоятельная, трудовая, без Матрёны Ивановны.
И когда Яков Данилович сообщил, что Матрёну Ивановну задержат в больнице, Леонид Аркадьевич и Гарька не отчаялись, не впали в уныние, а окончательно приняли решение: жить в Черёмушках и вершить свои дела по хозяйству без посторонней помощи.
Они докажут заносчивой Жене, на что способны двое сильных духом мужчин.
…День начинался с физзарядки: дыхательные упражнения, прыжки на месте, бег вокруг дома.
Гарька с самого старта легко обходил дядьку.
— Знаете что?
— сказал Гарька.
— Так неинтересно…
Я буду бегать в другую сторону.
— Хорошо, — согласился Леонид Аркадьевич.
— Бегай в другую.
Дядька огибал дом в одном направлении, а племянник — в другом, ему навстречу, да с такой скоростью, что наскакивал на Леонида Аркадьевича из-за каждого угла.
Покончив с зарядкой, завтракали — ели простоквашу, которая, как считал Леонид Аркадьевич, весьма удавалась ему в приготовлении: с вечера он заправлял молоко кусочками чёрного хлеба, и оно быстро прокисало.
(Леонид Аркадьевич узнал об этом из «Подарка молодым хозяйкам», куда заглядывал потихоньку от Гарьки.)
Дни, когда назначалась простокваша, были для Гарьки стихийным бедствием: простоквашу приходилось есть не только во время завтрака, но и за обедом и за ужином.
Леонид Аркадьевич приготовлял её в огромном количестве, как самое несложное блюдо. Загружал простоквашей кастрюли и даже чайник.
В те часы, когда Леонид Аркадьевич обкладывался книгами, для Гарьки наступало томительное одиночество.
Вначале Гарька рисовал пейзажи, пока не израсходовал зелёную краску.
Потом Гарька взялся ремонтировать дом.
Начал с крыльца.
Раздался сотрясающий грохот. У Леонида Аркадьевича попадали со стола карандаши: Гарька вколачивал в порожки строительные гвозди.
— Ты что?
— ужаснулся Леонид Аркадьевич размеру гвоздя.
— Прочно будет, — ответил Гарька.
Закончив ремонт крыльца, Гарька попросил Леонида Аркадьевича купить масляной краски.
— Для чего тебе?
— Буду забор красить.
— Хорошо, — сказал Леонид Аркадьевич и подумал: «Пусть красит забор, пусть красит даже деревья, лишь бы не стучал».
Посоветовавшись с Яковом Даниловичем, Леонид Аркадьевич сходил в нефтяную лавку, которая находилась в центре посёлка, рядом с пожарной будкой, купил оранжевой краски (была только оранжевая), большую кисть и олифу.
Дома развели краску, и Гарька приступил к работе.
Леонид Аркадьевич теперь часто отрывался от книг и словарей, наблюдал, с каким вдохновением Гарька работал.
Как-то Леонид Аркадьевич поддался искушению и вышел поразмяться, попробовать покрасить забор.
abu
Работа была настолько увлекательна — забор на глазах из грязного и линялого превращался в чистый, ярко-оранжевый, — что Леонид Аркадьевич сбегал в лавку и купил себе вторую кисть.
«Не напрасно, значит, ребята, друзья Тома Сойера, — вспомнил Леонид Аркадьевич, — предлагали Тому пару головастиков, одноглазого котёнка и даже оконную раму, чтобы разрешил вместо него белить забор тёткиного дома.
Определённо был смысл».
Забор красили с разных концов, навстречу друг другу.
Вскоре краска кончилась.
Леонид Аркадьевич отправился в нефтелавку, но там сказали, что масляной краски больше нет.
Надо подождать, пока привезут из города.
Леонид Аркадьевич, опечаленный, вернулся к недокрашенному забору, который своим цветом успел уже произвести убедительное впечатление на всех обитателей Черёмушек.
После обеда Гарька и Леонид Аркадьевич часто уходили гулять, осматривать окрестности.
Собирали цветы, наблюдали стрекоз, любовались крепкими, ещё неспелыми шишками на ёлках.
В залитом водой большом карьере, где когда-то добывали песок, пугали лягушек. Лягушки, взбрыкнув задними лапами, шлёпались с берега в воду, а потом притворялись дохлыми — не шевелились, закрывали глаза, растопыривали лапы и колыхались на воде, как зелёные кленовые листья.
Лягушек можно было даже трогать прутиком.
В укромных, затенённых лозой и ивняком излучинах карьера сидели нахохлившиеся мальчишки с кривыми удилищами из орешника.
При появлении Леонида Аркадьевича и Гарьки мальчишки хмурились, просили не шуметь и ни в какие разговоры не вступали.
Позже удалось с ними познакомиться и принять участие в рыбалке, и то в качестве сторонних и безмолвных наблюдателей.
Но сколько Леонид Аркадьевич и Гарька ни проводили времени с мальчишками и их кривыми удочками, ни разу не видели, чтобы кто-нибудь поймал хотя бы плотицу или окунька.
В карьере, кроме лягушек и жуков-ныряльщиков, никто не водился, но мальчишки ни за что не хотели этому верить и продолжали ловить рыбу.
В лесу ели мелкую дикую малину, умывались колкой от холода ключевой водой, караулили у неизвестных норок неизвестных зверьков, которые никогда не появлялись, стучали палками по гнилым, трухлявым пенькам, вспугивая домовитых пауков и сороконожек.
Возвращались из леса усталые, полные впечатлений.
Отужинав, мыли посуду, накопившуюся за день, рубили впрок дрова, натаскивали из колодца воды, после чего Гарька садился читать книжку «Приключения барона Мюнхаузена».
Читал вслух.
Леонид Аркадьевич слышал, как Гарька у себя в комнате монотонно, словно дьячок, гудел над книжкой.
Как-то Леонид Аркадьевич взял посмотреть «Мюнхаузена»: вспомнить собственное детство, когда увлекался подобными книжками.
Вечером Гарька засел за «барона» и, не найдя своей закладки, чуть не разревелся.
— Что вы натворили!
— всхлипывал он.
— Я не знаю, где остановился.
Теперь мне всё сначала начинать…
Леонид Аркадьевич понял, что он «натворил»: Гарька читает по складам и не умеет бегло просматривать текст, чтобы найти место, где остановился.
— А как же ты в поваренной книге о грибах нашёл?
abu
abu
— Картинка с грибами была, а здесь нет никаких картинок.
Пришлось Леониду Аркадьевичу расспрашивать Гарьку:
— Про то, почему барон Мюнхаузен зеленел, когда стыдился или гневался, читал?
— Читал.
— Про слугу Буттерфогеля читал?
— Читал.
— А про шарманщика?
— Тоже читал.
— И про охотника и его дочь читал?
— Нет, не читал.
Место «остановки» было обнаружено.
Гарька забрал книжку и снова монотонно загудел над ней.
В доме установился покой…
Но ненадолго.
Однажды утром в кухонном шкафу было вскрыто хищение: в гостях побывали мыши.
Леонид Аркадьевич предложил куда-нибудь перепрятать продукты.
— Всё равно найдут, — возразил Гарька.
— Мыши — они хитрые.
abu
abu
— Задача... —
призадумался Леонид Аркадьевич.
— А знаете, — оживился Гарька, —
давайте возле шкафа мяукать по очереди!
— Мяукать?
— вначале не сообразил Леонид Аркадьевич.
— А, да-да… мяукать.
Так что ж это, мы все ночи и будем мяукать?
— Нет, зачем все.
Одну ночь.
Мыши подумают, что у нас живёт кот, и уйдут.
— Кот, да.
Нам он действительно необходим.
— А где же его в лесу отыщешь, кота?
— Да, задача…
В этот вечер Гарька уже не бубнил, как дьячок, а мяукал на кухне, пока Леонид Аркадьевич не уложил его спать.
3
Гарьке захотелось поймать сойку, поглядеть на неё вблизи и отпустить.
От кого-то он слышал, что надо взять ящик, приподнять с одного края палочкой, а к палочке привязать бечёвку.
Под ящик насыпать корма.
Птица заприметит корм, подлетит, начнёт клевать, а тут — дёрг за бечёвку!
— палочка выскочит, и ящик захлопнет птицу.
Ящика не оказалось, и его решили заменить корытом.
Сперва Гарька сидел с бечёвкой за углом дома.
Но сойки то ли не замечали кусков хлеба, набросанных на земле, то ли не желали есть их под корытом.
Гарька скучал, томился.
Леонид Аркадьевич тоже принимал участие в ловле: он поминутно высовывался из окна и шёпотом спрашивал:
— Ну как?
— Никого нет, — с грустью вздыхал разомлевший на солнце Гарька.
Но вот начались загадочные явления: стоило Гарьке на минуту отлучиться, как приманка под корытом исчезала.
Гарька пытался дознаться, в чём причина исчезновения приманки, но ему ничего не удавалось выяснить.
Гарьке наскучило бесплодное сидение с верёвкой в руках, и в один из дней он оставил свой пост и пошёл в дом что-нибудь порисовать, где бы не требовалась зелёная краска.
Вдруг железное корыто зазвенело, свалилось с палочки.
Гарька бросил кисточку и вылетел из комнаты:
— Попалась!
Попалась!
Леонид Аркадьевич брился.
Немедленно оставил бритву и выбежал вслед за Гарькой.
С полдороги вернулся за очками и опять устремился во двор.
Гарька и Леонид Аркадьевич почти одновременно навалились на корыто.
Гарька в нетерпении хотел подсунуть под него руку.
Тсс…
Погоди, — остановил Гарьку Леонид Аркадьевич и приложился ухом ко дну корыта.
Но и уха прикладывать не надо было — под корытом кто-то громко, с неудовольствием колотился.
— Наверно, целая ворона поймалась!..  — в восхищении сказал Гарька.
— Тсс… — опять прервал его Леонид Аркадьевич и растянулся животом на траве.
Гарька лёг рядом.
Начали осторожно приподнимать корыто, чтобы заглянуть в щель — кто там такой?
Конечно, со стороны картина была довольно-таки странной, потому что молочница, которая появилась в калитке, так и застыла с бидонами в руках: два человека, из которых один пожилой, намыленный и в очках, лежали на земле и заглядывали под обыкновенное железное корыто.
— Здесь!
— тихо сказал Гарька и от напряжения громко сглотнул.
— Глаза какие, видите?
И нос, видите?
Нюхает.
Это он нас нюхает.
— Вижу, — ответил Леонид Аркадьевич, волнуясь не меньше Гарьки.
На дядьку и племянника из-под корыта, в узкий просвет, глядели чьи-то немигающие круглые глаза, и шевелился, принюхивался маленький нос.
Чем выше приподнимали корыто, тем ниже пригибались глаза и нос.
— Это кот!
— первый догадался Гарька.
— Да, — сказал Леонид Аркадьевич и откинул в сторону корыто.
— По всей видимости, это кот.
На траве, съёжившись, замер пыльный, облысевший кот с необыкновенно большими ушами и тонким, вытертым хвостом.
Внимательно глядел на людей.
Удирать не собирался.
Кот настолько был худ и несимпатичен, что не понравился даже Гарьке.
Леонид Аркадьевич и Гарька, разочарованные, пошли домой покупать у молочницы молоко.
Кот побрёл за ними: очевидно, он прекрасно понимал, что такое молочница.
В кухне Леонид Аркадьевич налил коту большую тарелку молока.
Кот расстелил свой длинный хвост и принялся за молоко.
Вылакав его, отошёл от тарелки и, забравшись под стол, завалился спать.
Живот настолько вздулся, что не было видно даже головы.
— Экая бесцеремонность!
— сказал Леонид Аркадьевич, разглядывая через очки кота.
— Пусть останется пожить, — предложил Гарька. —
Может мышей распугает.
— Хорошо, — ответил Леонид Аркадьевич, снимая очки и готовясь продолжать бритьё.
— Пусть останется.
К вечеру кот вышел из-под стола, дерзко, во весь рот зевнул, потянулся на своих высоких, худых ногах («сделал верблюда») и отправился осматривать дом.
Он обнюхивал мебель, пристально и долго смотрел в поддувало печки, наставив туда усы и брови, дважды прикоснулся носом к метёлке, а когда добрался до комнаты Леонида Аркадьевича, то заглянул в чемодан.
Чемодан стоял на полу, крышка была открыта.
Кот случайно толкнул её, крышка захлопнулась и захватила голову.
Кот заорал, пытаясь освободиться.
На шум прибежали Гарька и Леонид Аркадьевич и вызволили его.
Он весь растопорщился, шипел, ругался и долго брезгливо тряс лапами.
Вообще кот оказался очень крикливым и обидчивым.
За большие уши Леонид Аркадьевич и Гарька окрестили его Ушастиком.
4
Леонида Аркадьевича всё больше увлекала вольная, ни от кого не зависимая жизнь в Черёмушках.
Галстук, резинки для рукавов и даже косточки от воротничков лежали в чемодане нетронутыми:
Леонид Аркадьевич разгуливал в рубашке с расстёгнутым воротом, с подвёрнутыми рукавами.
abu
Восточные книги и словари были оставлены в покое.
Леонид Аркадьевич с любопытством постигал премудрости варки лапши или капустника, приготовления салата из помидоров и огурцов, ухода за керосинкой.
Приятно было плотничать, малярничать, пилить дрова.
Общение с Гарькой пробудило в Леониде Аркадьевиче лучшее, что было когда-то у самого в детстве.
И он теперь часто подумывал о том, что каждый человек до глубокой старости должен сохранять в душе частицу детства, частицу той поэзии и счастья, которое в детстве бывает во всём: в круто посоленном куске житного хлеба, в игре в лапту или чижика, в разгуливании босиком по росистой утренней траве, в кислых, ещё зеленоватых яблоках, в подслушивании в лесу птичьих разговоров…
Леонид Аркадьевич принёс от Якова Даниловича косу и объявил Гарьке:
— Ну-с, молодой человек, идём на косовицу.
— Куда это?
— Траву косить.
— А для чего?
— Набьём матрацы.
Оба в майках вышли на участок перед домом.
За ними вышел Ушастик.
Трава стояла жаркая, высокая, Гарьке по колени.
Леонид Аркадьевич только видел, как косят, но сам пробовал впервые.
Раз!
Широкий замах косой.
Два!
Коса с силой врезается в землю.
Три!
Леонид Аркадьевич с трудом выдёргивает из земли косу.
Опять раз — замах!
Два — ж-ж-жик в землю!
Три — выдёргивает…
Смеётся Гарька, смеётся Леонид Аркадьевич.
Ушастик, пока коса бездействует, осторожно её обнюхивает.
Вдруг через забор с соседнего участка перелетает цветной резиновый мяч, и вслед за мячом между планками забора появляется голова девочки.
Все молча смотрят друг на друга.
— Меня зовут Диля, — говорит девочка.
— А это мой мяч.
Дайте, пожалуйста!
Гарька поднимает мяч и подаёт девочке.
— Спасибо, — кивает девочка.
— А вы давно здесь живёте?
— Давно, — отвечает Гарька.
— А ты?
— А я только приехала с бабушкой.
Очень скучно…
А это ваша кошка?
— Наша.
— У меня тоже есть.
Мы из города привезли.
Хотите, покажу?
— Покажи.
Девочка скрылась среди кустов жимолости.
— А как же, Гарька, твоя свинка?
— призадумался Леонид Аркадьевич.
— А ведь уже прошло три недели.
— Но всё-таки близко к забору не подходи.
Девочка вскоре вернулась.
В руках у неё, перехваченный поперёк живота, телепался большой кот.
— Вот видите какой!
— сказала девочка, просовывая морду кота сквозь забор.
— Это Мамай.
А вашу кошку как зовут?
— Нашу — Ушастик, — ответил Гарька.
Мамай оказался ещё хуже Ушастика: с клочковатой шерстью, какой-то рваный, с мускулистыми лапами и с жадными на драку раскосыми глазами.
Заприметив в траве Ушастика, Мамай съёжился, напружинился и начал вырываться у девочки из рук.
Ушастик прижал уши, вздыбил хвост и тихонько заворчал.
— Диля!
— позвали со двора.
— Я здесь, бабушка.
— Где здесь?
— Ну здесь.
Показалась бабушка.
Леонид Аркадьевич поправил очки, убрал косу за спину и раскланялся.
Когда он раскланивался, из-за спины всё равно высунулась ручка косы.
— Вы, значит, наши соседи, — сказала бабушка.
— Очень приятно!
Хозяйством занимаетесь?
— Да так, понемногу, — ответил Леонид Аркадьевич, всё ещё укрывая за спиной косу.
— Бабушка, — сказала Диля и бросила на землю Мамая, который тотчас повернулся мордой к Ушастику, — можно мне к ним?
— Вы разрешите?
— обратилась бабушка к Леониду Аркадьевичу.
— Извольте, — поспешно сказал Леонид Аркадьевич.
— Но, видите ли, Игорь три недели назад перенёс свинку…
— Свинку?
Диля уже переболела.
Да и три недели — срок для карантина достаточный.
— Вы полагаете?
— Да, вполне.
Мамай и Ушастик по разные стороны забора медленно пятились один от другого, воинственно напрягая лапы.
Было ясно: друзьями не станут.
Диля отыскала в заборе отверстие пошире и пролезла в него.
— Диля, — сказала бабушка, — только, как я позову обедать, иди, не задерживайся.
— Ладно, приду.
abu
Диля была лёгкая, подвижная, с пушистыми светлыми волосами, которые отсвечивали на солнце, как серый дымок.
Платье на ней тоже было лёгкое, широкое, с крылышками вместо рукавов.
Леонид Аркадьевич всё же перестал поминутно вонзаться косой в землю, и ему удалось накосить достаточно травы для двух матрацев.
Диля и Гарька размётывали траву тонким слоем для просушки, выбирали из неё цветы и складывали в букет.
Ушастик, подняв хвост как перо, прохаживался вдоль забора, готовый ко всяким неожиданностям, но Мамай не показывался.
5
Был воскресный день.
Леонид Аркадьевич и Гарька заканчивали зарядку: бегали вокруг дома друг другу навстречу, когда увидели Женю.
Она стояла перед калиткой и с каким-то особым вниманием смотрела на забор.
В руках у Жени был большой арбуз.
Гарька помчался встречать мать.
— На, держи, — сказала Женя, передавая Гарьке арбуз и всё ещё не отрывая взгляда от забора.
— Донесёшь?
— Донесу!
— ответил Гарька, стараясь не показывать виду, что арбуз тяжёлый.
— Мама, где ты его купила?
— На станции…
А что это произошло с забором?
— С забором?
Ничего.
Мы его просто красили и не докрасили.
В лавке краска кончилась.
— А почему он оранжевый?
— Другой краски не было.
— Так.
А на волосах у тебя что?
— Краска.
Ещё не отмылась…
Возле калитки сидел Ушастик, щурился на солнце и грыз травинку.
На лбу и кончиках усов у него тоже была оранжевая краска.
— А это чей такой?
abu
Ваш, конечно, если оранжевый.
— Да, наш.
Под корытом поймали.— 
Подошёл Леонид Аркадьевич.
— Боже мой!
— воскликнула Женя.
— Что случилось? —
взволновался Леонид Аркадьевич.
— И ты тоже…
abu
— Что тоже?
— Оранжевый.
С ума сойти!
Женю удалось успокоить и смягчить лишь после того, как Леонид Аркадьевич и Гарька поведали ей, что Матрёна Ивановна заболела, и что живут они одни — сами готовят еду и в доме убирают, и что, кроме всего, они отремонтировали крыльцо, выровняли и расчистили на участке дорожки и накосили для матрацев сена.
Тогда Женя их похвалила и прошла в дом — навести ревизию в кухне.
— Тарелки жирные: плохо моете.
Ножи потемнели — чистить надо.
А это что?
— спросила Женя, открывая кастрюлю.
— Простокваша, — вздохнул Гарька.
Женя попала в тот горемычный день, когда Леонид Аркадьевич приготовил простоквашу.
Женя поглядела в другую кастрюлю:
— А это?
— Тоже простокваша.
— А это?
— И она подняла крышку чайника.
— И это тоже.
Остатки.
Но, несмотря на избыток простокваши, жирные тарелки и потемневшие ножи, Женя ревизией осталась довольна: Леонид Аркадьевич и Гарька были здоровыми, весёлыми и хотя и оранжевыми, но во всём совершенно самостоятельными людьми.
abu
Арбуз Леонид Аркадьевич предложил остудить в колодце.
Объяснил, что подобным образом поступали древние персы, которые кидали арбузы и вообще различные фрукты в колодцы, чтобы охлаждались.
Гарька тут же поддержал дядьку:
— В колодец!
В колодец!
Древние персы!
— Воля ваша, — сказала Женя.
— Я приехала в гости, так что ухаживайте за мной — кормите простоквашей, вымажьте оранжевой краской, бросайте арбуз в колодец, что хотите делайте!
Когда Леонид Аркадьевич нёс арбуз к колодцу, Гарька поинтересовался:
— А он не разобьётся?
— Собственно, не должен, — ответил Леонид Аркадьевич.
— А чем мы его обратно достанем?
— Чем?
Ведром, пожалуй, и достанем.
Арбуз кинули точно по центру колодца, чтобы не зацепился за стенку и не треснул.
Долетев до воды, арбуз громко ухнул.
Когда брызги осели и вода успокоилась, Леонид Аркадьевич и Гарька с облегчением разглядели сквозь колодезный сумрак, что арбуз жив-здоров и спокойно плавает — охлаждается.
Леонид Аркадьевич сказал:
— Гипотеза о древних персах подтвердилась!
Женя хотела затеять стирку, но Леонид Аркадьевич и Гарька убедили её, что и с этой премудростью управятся собственными силами и что пусть Женя спокойно отдыхает, как настоящая гостья.
Но отдыхать Женя не согласилась и занялась удобрением клубничных гряд торфом.
Леониду Аркадьевичу и Гарьке поневоле пришлось помогать.
Потом Женю понесло на крышу дома — белить трубу.
Леонид Аркадьевич и Гарька попытались воспрепятствовать.
— Что вы мне мешаете!
abu
Вам нравится красить забор?
— Ну нравится.
— А мне нравится белить трубу.
Вслед за Женей на крышу вскарабкался Ушастик.
Женя брызнула на него извёсткой, чтобы не путался под руками.
Оскорблённый Ушастик тут же демонстративно удалился с крыши.
Когда труба была побелена и даже окантована синим, Леонид Аркадьевич и Гарька пригласили Женю на карьер купаться.
Женя с радостью согласилась.
На карьере собралось много народу, потому что был воскресный день.
Присутствовали и мальчишки-рыболовы, знакомые Леонида Аркадьевича и Гарьки.
Сегодня они были без удочек и шумели громче всех.
Женя плавала и одна и с Гарькой, который держался за её плечо.
Леонид Аркадьевич не плавал, а лежал на берегу и загорал, спрятав голову от солнца в небольшую пещерку, которую ему отрыл в песчаном бугре Гарька.
Вскоре всеобщее внимание привлёк толстый человек в жёлтой чесучовой панаме.
Он накачивал насосом на берегу резиновую лодку.
Лодка постепенно вспухала, делалась похожей на тюфяк.
Когда достаточно вспухла, человек в панаме столкнул её в карьер, осторожно сел на корме, где была устроена скамеечка, вытащил блестящее алюминиевое весло и, к всеобщей зависти, поплыл на глубину.
Но не успел проплыть и пяти метров, как нос лодки неожиданно вымахнул из воды, и лодка с громким плюхом перекувырнулась, накрыв хозяина.
Он вынырнул уже без панамы, фыркая и отплёвываясь, сжимая в руке весло.
На помощь поплыли услужливые мальчишки.
Лодку перевернули, но влезть в неё из воды, сколько ни пытались сам владелец и мальчишки, было невозможно: не за что ухватиться.
Лодку отбуксировали к берегу, и только там хозяин с сердитым и решительным видом вторично утвердился на корме.
Но опять ненадолго.
Едва оттолкнулся от берега и взмахнул веслом, как лодка вновь стала на дыбы и мгновенно оказалась плавающей вверх дном.
Зрители торжествовали.
Женя, Гарька и Леонид Аркадьевич не досмотрели до конца единоборство человека с резиновой лодкой: пора было идти обедать.
Дома Женя взялась накрывать на стол, а Гарька и Леонид Аркадьевич подхватили ведро и отправились за арбузом.
Опустив ведро в колодец, начали вылавливать его.
Между досками забора показалась голова Дили.
— Что это вы делаете?
— спросила Диля.
— Уронили ведро и ловите?
— Нет, — ответил Гарька.
— Ловим мы арбуз.
— Арбуз?
В колодце?
— Да.
Мы его сами бросили.
Диля сомнительно подняла брови — не смеются ли над ней?
— и осталась ждать у забора, когда выловят арбуз, который сами бросили в колодец.
После долгих усилий Леонид Аркадьевич, красный, оттого что, перегнувшись, глядел в колодец, выпрямился, успокоительно вздохнул и начал накручивать верёвку на барабан.
Из колодца появилось ведро с арбузом.
Диля покачала головой, сказала:
— И правда арбуз.
Леонид Аркадьевич и Гарька так и понесли его домой в ведре.
Пусть-ка теперь попробует Женя подтрунивать над ними!
Арбуз был таким холодным, что даже скрипел под пальцами, когда его потрогаешь.
Женя уехала в город поздно вечером.
Гарька и Леонид Аркадьевич проводили её на станцию.
На прощание Женя дала последние наставления: сливочное масло, чтобы не распускалось от жары, держать в холодной воде; не кипятить молоко в кастрюле, в которой варят суп; картофель класть в холодную воду, а лапшу в горячую; докрасить забор и больше не соблазняться оранжевой краской и в особенности не соблазняться красной, если именно её привезут в нефтелавку.
6
Ушастик в своём поведении совершенно развинтился.
Обрывал на окнах занавески, качался на шёлковом висячем абажуре, свалил в шкафу и разбил чашку, закатался в липучку для мух, и его потом еле раскатали обратно, лазил по столам, так что в дождливую погоду пятнал не только полы, но и бумажные скатерти.
Приходилось его ловить и вытирать тряпкой лапы.
Но Ушастика, уже с чистыми лапами, снова тянуло во двор — то поохотиться за жуками, то навестить отдушину под домом, то попугать боевым кличем Мамая.
abu
abu
Потом Ушастик начал драть когтями материю дивана.
Леонид Аркадьевич даже наказывал его за это — трепал за уши, но ничто не помогало.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Пугался Ушастик только Гарькиного волчка с сиреной; и даже когда волчок не крутился и не завывал, а просто валялся на полу, Ушастик обходил его стороной.
Иногда Ушастик часами бродил по чердаку, скребя там; урчал, чихал и потом, весь в пыли и паутине, появлялся в доме. Садился, слюнявил лапы и тёр свой и без того лысый затылок: освежался.
В одну из ночей Ушастик и Мамай долго грозно мяукали, перекликались — испытывали характеры.
А наутро Гарька нигде не мог найти Ушастика.
Осмотрел его любимые места — отдушину, чердак, запечье, чемодан Леонида Аркадьевича.
Нет как нет!
Пропал кот.
Леонид Аркадьевич утешал племянника, хотя сам радовался, что в доме наступили тишина и покой.
Вскоре выяснилось, что Ушастик поблизости от дома сидит на вершине сосны.
Едва удалось разглядеть среди ветвей.
Гарька стал звать Ушастика, чтобы спустился вниз.
Кот не двигался.
Только открывал рот, но голоса слышно не было: Ушастик охрип.
Гарька помчался к Леониду Аркадьевичу, который подвязывал куст смородины, спросить, что делать, как снять с дерева Ушастика.
А то ведь может оборваться и убиться.
Леонид Аркадьевич взял тонкое одеяло, и они с Гарькой растянули его под сосной, как растягивают в цирке сетку «для страховки».
Потом Леонид Аркадьевич ласково окликнул:
— Ушастик!
А Ушастик!
— Ну, Ушастик!
— не выдержал и Гарька.
— Слезай с дерева.
Не бойся, если сорвёшься, мы тебя поймаем.
Ушастик ещё попробовал помяукать, пожаловаться, но, убедившись, что окончательно охрип, начал осторожно сползать с дерева.
Посыпались кусочки коры из-под его когтей.
Ушастику было очень страшно, он часто останавливался и опасливо смотрел вниз.
Когда Ушастик наконец спустился, он весь дрожал — безголосый, несчастный, голодный.
Его унесли на кухню и положили на мягкую подстилку.
Сам идти не мог — болели лапы.
Вскоре Ушастик уснул.
А вечером, когда проснулся и попытался подняться, силы ему совершенно изменили, и он в изнеможении повалился на подстилку.
От еды Ушастик наотрез отказался, а только пил воду.
— Он заболел, простудился, — сказал Гарька и загрустил.
Пусть Ушастик и неприглядный кот — худой, лапы у него тонкие, хвост тонкий, а характер не из мягких, уступчивых, — но всё-таки Гарька уже привык к нему, сдружился.
Да и мыши ещё не ушли из дома.
— Надо Ушастику померить температуру, — предложил Гарька.
Принёс из чемодана термометр и подсунул коту под переднюю лапу.
Через десять минут термометр вынули, и то, что он показывал, ошеломило и дядьку и племянника: тридцать восемь градусов и пять десятых.
Ушастик лежал ко всему безучастный, изредка впадая в забытьё, и тогда у него дёргались усы и лапы.
Пришла Диля навестить Ушастика.
Села возле него, ласкала и приговаривала:
— Кошкин-мошкин, сам весь шерстяной, уши кожаные, а нос клеёнчатый.
И зачем ты заболел?
И как тебя теперь лечить?
На следующий день Ушастику лучше не стало.
Температура продолжала оставаться угрожающей — тридцать восемь градусов и пять десятых.
Гарька пожаловался молочнице на болезнь Ушастика.
— А вы б его в поликлинику снесли, — посоветовала молочница.
— В какую поликлинику?
— В ветеринарную.
Там старичок доктор Терентий Артёмович, очень хороший человек и знающий.
— А где эта поликлиника?
— А тут недалеко, в деревне Темрюковке.
Когда молочница ушла, Гарька пристал к Леониду Аркадьевичу, чтобы пойти с Ушастиком к доктору.
Леониду Аркадьевичу и самому было жаль Ушастика, но идти с котом в поликлинику, хоть и в ветеринарную, неловко вроде.
Да и как его нести?
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Решено было укутать в старое полотенце.
Вызвалась сопровождать и Диля.
Ушастик всю дорогу молчал, иногда громко вздыхал.
Диля несла банку с водой, из которой Ушастику давали пить.
Ветеринарная поликлиника была из двух домиков:
в одном принимали крупных животных, в другом — мелких.
Во дворе стояла даже карета «скорой помощи».
У неё был не красный, а синий крест.
Леонид Аркадьевич и ребята вошли в дом для мелких животных.
— Обратитесь в регистратуру, — сказали Леониду Аркадьевичу, когда он просто хотел занять в приёмной очередь к врачу.
Леонид Аркадьевич, покашливая, смущаясь, подошёл к окошку регистратуры.
— У вас кто?
— не поднимая головы, спросила регистраторша.
— У нас, так сказать, кот, — с запинкой ответил Леонид Аркадьевич.
Регистраторша взяла амбулаторную карту и приготовилась заполнять:
— Имя?
— Леонид Аркадьевич.
— Не ваше имя, а кота.
— Гм… Ушастик.
— Фамилия?
— Чья?
— Владельца, конечно.
Леонид Аркадьевич опять откашлялся и ответил:
— Лавров фамилия.
— Так… —
Регистраторша по-прежнему не поднимала голову.
— Ваш домашний адрес?
Леонид Аркадьевич сказал.
— Пока всё.
Занимайте очередь к врачу.
Вам к терапевту или к хирургу?
— Очевидно, к терапевту.
— Кабинет номер семь.
Леонид Аркадьевич, Гарька и Диля нашли кабинет номер семь и сели перед ним на лавку.
Ушастик беззвучно лежал в полотенце на коленях у Леонида Аркадьевича.
— А медведей здесь лечат?
— толкнув Гарьку, тихо спросила Диля.
— Не знаю, — ответил Гарька.
По соседству с Леонидом Аркадьевичем сидел мальчик в картузе с новеньким козырьком, а при мальчике — дворовый пёс с перевязанными шерстяным платком ушами.
Пёс изредка поднимал голову и смотрел на мальчика влажными чёрными глазами.
Напротив сидела женщина, придерживая за ручку огромную соломенную корзину, которая стояла рядом на стуле.
В корзине кто-то шебуршился и грыз солому.
Леониду Аркадьевичу понадобилось протереть очки.
Он положил Ушастика на лавку и полез в карман за носовым платком.
Уголок полотенца отогнулся, и из свёртка вывалился хвост Ушастика.
Дворняга как увидел кошачий хвост, немедля вскинул свою перевязанную голову, засверкал глазами и судорожно, с визгом залаял, точно закудахтал, порываясь цапнуть Ушастика за хвост.
Диля испуганно вскрикнула и убрала под лавку ноги.
Леонид Аркадьевич поспешил схватить полотенце с котом.
У соломенной корзины откинулась крышка. Из корзины быстро выпрямилась шея гусака.
Гусак прицелился и тюкнул в пуговицу пиджака Леонида Аркадьевича.
Леонид Аркадьевич и дворняга остолбенели от неожиданности, а гусак проворно открутил клювом пуговицу и попытался проглотить.
Тут дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился доктор в белом халате.
Гусак выплюнул пуговицу и юркнул к себе в корзину.
— Что, Дёмка, — сказал доктор мальчику в картузе, — снова Цезарь захворал?
— Да, Терентий Артёмович, — ответил мальчик.
— Очередь-то сейчас твоя?
— Моя.
— Ну иди показывай Цезаря.
Опять небось нож от мясорубки проглотил?
— Нет, Терентий Артёмович, уши у него… —
И Дёмка за ремешок потащил в кабинет к доктору Цезаря, который всё удивлённо оглядывался на корзину с гусаком.
После Дёмки с Цезарем наступила очередь гусака.
Из кабинета доктора послышались шипение, удары крыльев, уговоры хозяйки:
— Михей, да смирись ты!
Открой рот, покажи доктору горло.
Нервный он у меня.
Вы уж извините его, Терентий Артёмович.
Может, вы разом капли ему или порошки от нервов пропишете?
— И порошки пропишу и капли, — ответил доктор.
— Каков боярин, а!
— Я тоже боюсь, когда мне горло смотрят, — сказала Диля.
— А я не боюсь, когда горло, — сказал Гарька.
— А вот когда зубы — боюсь.
Но вот доктор вызвал:
— Лавров!
Леонид Аркадьевич, Гарька и Диля прошли в кабинет.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.
Ну, а где больной?
Леонид Аркадьевич раскрыл полотенце.
— Кладите кота на стол, поближе к свету, — показал доктор на чистый белый стол.
Леонид Аркадьевич положил.
— Чей же это кот?
— спросил доктор.
— Твой, наверно?
— И кивнул на Дилю.
— Кот мой, — вмешался Гарька.
— А заболел он через Мамая.
— Мамай?
Кто ж такой Мамай?
— А это её кот.
Он загнал Ушастика на сосну, и там Ушастик простудился.
У него температура очень повышенная — тридцать восемь градусов и пять десятых.
— А ты откуда знаешь?
— Я своим градусником мерил.
Доктор улыбнулся:
— Тридцать восемь и пять — самая нормальная кошачья температура, всё равно что у человека тридцать шесть и шесть.
— Что ж, по-вашему, он симулянт?
— обиделся Гарька.
— Нет, не симулянт…
Терентий Артёмович взял трубку и начал слушать Ушастика.
Потом приподнял веки и заглянул в глаза.
abu
— Доктор, — взволнованно спросила Диля, — он поправится?
— Поправится.
Как выспится, так и поправится.
Значит, Мамай твой драчун?
Доктор отошёл к шкафчику, где стояли пузырьки с лекарствами.
— Да, он драчун.
Его даже бабушка пугается, когда он рычит.
— А ты не пугаешься?
— Я — нет, я не пугаюсь.
Он только на меня рычать, а я ему щёткой в нос!
— В нос, значит, щёткой?
Отважный характер!
Недаром у самой-то нос в крапинках, вроде его воробьи поклевали.
— Терентий Артёмович наклонился к Ушастику с пузырьком и чайной ложкой.
— Смотрите, вот вам лекарство для Ушастика.
Будете давать чайную ложку в день.
— А как он из ложки… —
растерянно сказал Гарька.
— А вот как.
— Доктор наполнил лекарством ложку и влил Ушастику в угол рта, где не было зубов.
— Понятно?
— Понятно.
— Дома положите его на тёплую грелку, и через два-три дня он будет совершенно здоров.
abu
На прощание Диля не утерпела и спросила у Терентия Артёмовича:
— А гусь показал вам горло?
— Какой гусь?
— Ну тот, нервный.
— A-а, Михей-то?..
Показал, как же.
— А медведей вы лечите?
— Лечим.
Даже в больницу можем положить.
Диля покачала головой, но ничего не сказала.
Во дворе просигналила машина: это вернулась с вызова «скорая помощь».
В окно видно было, как из машины вытащили носилки.
На них лежал совсем ещё молоденький жеребёнок, покрытый марлей.
— Несите в перевязочную, — приказал санитарам дежурный доктор.
Санитары понесли.
В регистратуре заплатили за пузырёк с микстурой и отправились в обратный путь, в Черёмушки.
Леонид Аркадьевич опять нёс Ушастика. Гарька — пузырёк с микстурой. Диля — банку с водой.
7
Отпуск Леонида Аркадьевича близился к концу.
Хотя ни одна из восточных книг так и не была переведена, но зато между дядькой и племянником установилось полное взаимопонимание и настоящая дружба.
Подружились они с Дилей, и с Яковом Даниловичем, и с молочницей.
Только Ушастик, который успел выздороветь, и Мамай продолжали враждовать.
Караулили друг друга, нападали из-за угла, а то сходились в открытую на дороге, лоб в лоб, и затевали «рукопашную».
abu
Мелькают хвосты, лапы… шум, крик, пыль, пока Диля не прибежит со щёткой или Гарька с палкой и не разгонят их.
Как-то Леонид Аркадьевич и Гарька пошли на карьер.
Там они застали всё тех же упрямых мальчишек с ореховыми удочками, а самое главное — увидели человека в резиновой лодке.
Он плавал по карьеру: на носу лодки для противовеса лежал камень.
Что ни день, то в совместной жизни Леонида Аркадьевича и Гарьки совершались всё новые и новые победы, которые им были особенно дороги, потому что приходили к ним через их собственный опыт:
полы научились протирать шваброй, а в воду клали траву, и потом долго во всём доме было прохладно и пахло лугом.
Петли дверей смазывали маслом, чтобы не скрипели.
Насушили в духовке белых грибов на зиму.
Выкопали вокруг дома дождевые канавки.
Залили в крыше трещину варом.
Докрасили забор.
И даже простокваши Леонид Аркадьевич готовил теперь только одну кастрюлю!..
Гарька окреп, подрос, почернел на солнце.
Леонид Аркадьевич тоже изменился — перестал жаловаться на поясницу, на одышку, как-то весь подтянулся, помолодел.
Многое в жизни для дядьки и для племянника сделалось понятным, доступным и увлекательным: бродяжничать по лесу, есть картошку, печённую в углях, натыкая её на палочки, чтобы не пожечь пальцы.
Возить на тачке из леса торф для удобрения.
Натрудив лопатой руки, погружать их для отдыха в холодную воду.
Ходить на базар в деревню Темрюковку.
Лежать у открытого окна и слушать, как первый осенний дождь, ещё тёплый и не обложной, стекает с листьев деревьев в траву, как стучит он по дорожкам и по сухим стеблям цветов.
Скоро надо собираться и уезжать в город.
Леонид Аркадьевич пойдёт на работу в университет, Гарька — в школу.
А в сосновом домике с узорными наличниками и расписными коньками замкнут двери, закроют ставни, и останется он пустовать на всю зиму, до следующего лета.
{Коршунов М. П. @ Мы приехали лентяйничать @ повесть @ ӧтуввез @ 1959 @ Лб. .}
Мы приехали лентяйничать
1
Нам с Леной давно хотелось поехать к Черному морю.
Часто по вечерам мы всё говорили и говорили про море: вспоминали, как еще до войны жили в Крыму, вспоминали вековую крепость Зиго-Исар, тысячелетний тис близ Ай-Петри, дачу «Нюра» в Мисхоре, где когда-то отдыхал Горький.
Вспоминали сладкую рыбешку ставридку, летние закаты, когда солнце опускается в море и зажигает его, виноград «тайфи», в котором сквозь дымчатый налет просвечивают розовые косточки, майские теплые и густые, как облака, туманы с моря и бушующее цветение глицинии.
Осыпаются голубые хлопья цветов.
Их подхватывает ветер, сметает в пенистые гребни.
Крепкий запах пропитывает камни, дома, траву, гравий на дорожках, и даже морские туманы начинают пахнуть глицинией.
Мы с Леной решили: поедем в Крым, в Ялту.
Я у себя на работе взял отпуск, Лена — у себя.
abu
abu
abu
abu
Стали думать, выбирать, на чем и как интереснее поехать.
Но долго выбирать не пришлось.
Лена сразу предложила:
— А не отправиться ли на автобусе?
— Конечно, — согласился я, — надо отправиться на автобусе.
От Москвы до Черного моря построена шоссейная дорога — автострада.
abu
abu
Чемодан упакован.
В нем самое важное для путешествия, начиная от стопочки почтовых открыток, которые мы будем присылать из Ялты нашему приятелю — мальчишке Гошке, и кончая махровой простыней для купания, желтой, как цыпленок.
abu
abu
abu
abu
abu
Мы с Леной сидим в автобусе, в мягких широких креслах с кнопками на подлокотниках.
Нажмешь одну кнопку — спинка у кресла откинется, чтобы лежать можно было; нажмешь другую — спинка придвинется, чтобы сидеть и в окно все видеть.
Пассажиры открыли окна.
В автобус влетел ветерок, подхватил на окнах белые занавески.
Помахал наш автобус этими занавесками Москве!
«До свиданья!
До свиданья, милый город, сердце Родины моей!» И мы тронулись в путь.
Выехали из Москвы ночью.
Пассажиры нажали кнопки, откинули у кресел спинки и уснули.
Уснули и мы с Леной.
Уснули недалеко от Москвы, а проснулись уже в городе Туле.
abu
abu
abu
abu
abu
Чем дальше ехали, тем просторнее становились поля, а леса редели.
abu
abu
Чаще всего попадались на дороге белые одинаковые постройки.
Это были гостиницы, бензозаправочные станции, домики линейных мастеров.
Под крышами на высоких чердаках жили веселые, любопытные птицы.
Когда автобус останавливался — набирал воду или бензин, — птицы внимательно нас разглядывали: что за люди?
Куда они едут?
abu
abu
Около каждой деревни, поселка, речки на столбе прикреплена табличка с названием.
Лена затеяла состязание, кто раньше прочтет самое интересное: Ивановские дворики, Озерки, река Плава, река Зуша, село Крапивное.
Побеждала Лена.
Я уставал и лежал в кресле с закрытыми глазами.
А Лена — человек неутомимый: все в окошко глядит.
Высмотрит что-нибудь удивительное, толкает меня:
— «Бутылки»!
— Какие бутылки?
— Деревня так называется.
Правда, смешно?
— Смешно.
— Только странно, почему «Бутылки»?
— Наверное, прежде здесь жили стеклодувы, — пытаюсь догадаться я.
Увлекательно ехать в сумерки.
Вспыхивают в темноте дорожные знаки — паровозы, выложенные рубиновыми стеклышками: «Внимание! Переезд!»; белые и зеленые стрелки: «До поворота 200 м», «До Белгорода 150 км», — вспыхивают и гаснут.
Шофер объяснил, что стеклышки, которыми выложены знаки, состоят из маленьких призмочек.
Они преломляют свет фар, а потом отражают его.
Бежит и бежит дорога навстречу колесам автобуса, то с уклона, то на уклон, то направо свернет, то налево.
А то прямая сделается, точно в край земли упрется.
А мы с Леной говорим о море, о теплоходах, о черном бамбуке, цветущем в Крыму раз в семьдесят лет, о мускате «Красный камень» и «Магарач» — вине, в котором никогда не увядает виноград и не остывает солнце.
Шофер включил радио, и мы услышали голос диктора:
— Девять годин, пятнадцать хвилин.
Тут мы почувствовали, как уже далеко от Москвы.
abu
abu
За окнами автобуса один город сменялся другим: Лозовая, Павлоград, Запорожье, Мелитополь.
Попадались эшелоны грузовиков с ящиками, а в ящиках — фрукты.
Это в Москву.
И мы с Леной радовались, что фрукты едут в Москву.
По обочинам автострады встречались мальчишки в пестрых рубахах и в брюках разной длины.
Когда автобус проезжал мимо мальчишек, они поднимали на вытянутых руках арбузы, предлагали купить.
— Эх вы, чудаки!
— смеялась Лена.
— Ну кто поверит, что арбузы у вас спелые.
Вы всегда торопитесь и все срываете раньше времени!
На второй день мы прибыли в город Симферополь, откуда началась горная дорога на Ялту.
Вечер пах травами и цветами.
Зажглись неяркие сумеречные звезды.
Пробудились в горах вечерние шорохи.
Автобус, переключая третью скорость на вторую, взбирался по крутому шоссе выше и выше, к перевалу через Крымские горы между Шатер-горой и Демерджи.
Чем ближе к перевалу, тем прохладнее, дорога круче.
Автобус менял вторую скорость на первую.
abu
Волновались пассажиры и в особенности моя Лена: за перевалом должно было открыться море.
Наконец добрались до перевала и начали спускаться.
Дорога, настоящая крымская, клеилась гудроном к покрышкам, отчего они громко журчали, тарахтела мелкими камешками по крыльям.
Появились плантации винограда, табака, маслин, теплые смолянистые кипарисы и мохнатые мексиканские сосны.
Лена уже не обращала внимания на названия селений, хотя они здесь были и очень интересные: «Горное солнце», «Пионерское», «Кипарисное».
Лена ждала моря.
И она первая, как того и желала, увидела его. Догадалась, что видит.
Море было туманным, неподвижным и совершенно пустынным — ни паруса, ни дымка.
Лежали на нем сиреневые полосы.
Все искали море внизу, в просветах между скалами, а оно стояло высоко над скалами и над кипарисами. Было выпуклым и отвесным, близким и далеким.
Хотелось поскорее услышать его плеск, перекатывание прибоем гальки, шипение сбегающей пены между валунами.
Почувствовать на лице густой от соли ветер, срывающий с темных волн мелкие белые брызги.
Я не люблю море издалека — молчаливое, застывшее и совсем неживое.
abu
abu
abu
Сумерки плотнее обкладывали горизонт.
Сиреневые полосы на море сделались синими, немного погодя — черными.
Море гасло, чтобы потом, когда наступит полная темнота, принять отблески ночи, огни прибрежных городков и лунную дорогу.
Когда мы приехали в Ялту, было уже совсем темно и на море зажглась лунная дорога.
Мы с Леной выбрались из автобуса. Подошли к перилам набережной, к лунной дороге, по которой спускаются на землю сказки и легенды.
— Постоим немного, — сказала Лена.
— Постоим.
— И помолчим, да?
— И помолчим.
Когда море рядом — хочется молчать.
На бетонном молу то вспыхивала, то меркла лампа маяка-мигуна.
Мы вдыхали запах камней набережной, причальных канатов рыбачьих шаланд, сетей, развешанных на кольях для просушки, запах смолы в ведерках с квачами для засмолки баркасов и лодок.
Все это принадлежало морю.
Далеко покачивались огоньки катера: бортовые — зеленый и красный, и белый — на мачте.
Лена сказала:
— Здравствуй, море Черное!
Точно в ответ, мощно и протяжно загудел пароход.
Парохода видно не было.
Эхо от гудка долго блуждало в ночных горах.
— Пойдем.
Поздно уже.
— Хорошо, пойдем.
— Лена достала из кармана мелкие серебряные деньги и бросила за перила:
— Дань морскому царю, чтобы не было штормов.
abu
Мы отправились на поиски Севастопольской улицы, дома номер шесть.
Такой адрес был обозначен на конверте рекомендательного письма к Елизавете Захаровне Блажко, у которой мы должны остановиться.
Наши московские знакомые, родители Гошки, уже послали Елизавете Захаровне телеграмму, предупредили о приезде.
Улица эта оказалась в противоположном конце города и поднималась от набережной круто в гору, как почти и все улицы Ялты.
Лена обладает удивительной способностью: быстро ориентироваться в незнакомых местах.
abu
Вот и сейчас, хотя номера домов почти не были видны — на улицу выходили сады, в которых в глубине стояли дома, — Лена отыскала шестой номер.
Мы прошли по аллее, обвитой виноградом.
Около дома женщина снимала с веревок белье.
— Скажите, здесь живет Елизавета Захаровна Блажко?
— Здесь.
Поднимитесь на веранду, крайняя дверь налево.
Стучите громче — они, кажется, легли спать.
Мы поднялись на веранду, нашли крайнюю дверь налево.
— Неудобно получается, — сказала Лена.
— Люди уже спят, а мы…
За дверью раздался громкий лай, царапанье, потом кто-то прикрикнул: «На место!» — дверь отворилась, и мы увидели девочку в коротком ситцевом халате, с подвязанными на ночь косами.
Сзади девочки, толкая ее лапами в спину, прыгали две большие собаки.
— Вы из Москвы?
— Да, из Москвы.
— А я слышу — спрашивают маму.
Проходите.
Динка!
Марта!
Кому было сказано — на место!
Мы прошли в комнату.
Девочка зажгла маленькую настольную лампу — гриб-мухомор с красной шляпкой и белыми мушками.
Я поставил в угол комнаты чемодан.
Приблизилась одна из собак, собралась потрогать носом, узнать, с чем пожаловали.
Вторая собака, переминаясь с лапы на лапу, выглядывала из-под стола.
Это были охотничьи псы из породы пойнтеров, коричневой масти.
Девочка предупредила:
— Они не кусаются.
Мы и сами знали, что пойнтеры — псы незлобивые.
Из соседней комнаты вышла молодая женщина, поправляя на ходу прическу.
— Здравствуйте!
С приездом!
— Спасибо.
Лена извинилась за поздний приезд, потому что была уверена, что перед нами Елизавета Захаровна. Передала письмо.
Елизавета Захаровна взяла письмо, сказала:
— Это мы с Татьяной рано улеглись.
А вас мы ожидали.
Кровати давно готовы.
Пожалуйста, располагайтесь.
Собаки не помешают?
А то заберу к себе.
Мы заявили, что собаки не помешают, что мы хотим с ними подружиться.
— Тогда пусть остаются.
Татьяна, покажи, где умывальник.
Мы раскрыли чемодан и достали мохнатую, желтую, как цыпленок, купальную простыню, заменявшую нам в поездках полотенце.
Умывальник оказался во дворе, в саду.
Простыню я зацепил за сучок какого-то дерева.
Приятно было умываться на прохладном воздухе.
Он спустился с остывших влажных гор и пропитался в садах запахами олеандров и гималайских маслин.
Высоко в горах — электрические огни.
А над головой — огни звезд, мигающие точно под ветром.
— Ты доволен, что мы в Ялте?
— спросила Лена.
— Очень доволен!
— сказал я.
Когда мы вернулись, постели были уже разобраны.
Стояли они около широкого окна, которое было открыто в сад.
Комнату разгораживала ширма.
За ширмой слышалась возня собак, их позевывание, протяжные вздохи.
Мы разделись и легли.
Вдруг, тоже из-за ширмы, долетел голос Тани:
— Удобно вам?
— Таня!
abu
Где ты там разместилась?
— На диванчике.
У нас здесь есть.
— А собаки?
— Собаки рядом.
У них своя раскладушка.
Свет гасить?
— Гасить.
Из-за ширмы просунулась тонкая детская рука, повернула на мухоморе рычажок выключателя, и мухомор потух.
2
Утром я проснулся оттого, что собаки, встряхиваясь от сна, начали крутить головами и хлопать длинными ушами.
Было светло.
Солнечные пятна, как большие листья каштанов, бродили по потолку.
Веселые часы-ходики над моей головой показывали семь часов.
Ходики были веселыми, потому что на циферблате была нарисована морда лисенка и в такт движению маятника у лисенка двигались глаза.
— Собарня!
— послышался шепот Тани.
— Лежите еще.
Марта, вытащи нос.
Я кому говорю — вытащи из-под лапы нос и перестань храпеть!
А ты, Динка, подвинься, дай Марте шею вытянуть.
Собаки заворочались, завздыхали.
Вскоре показалась Динка.
Подошла к нам, положила голову на край Лениной кровати.
Лена погладила Динку.
— Вы уже не спите?
— спросила Таня.
— Нет, не спим.
— Это вас собаки разбудили, да?
— Совсем не собаки, мы сами проснулись, — сказал я, хотя, по правде, проснулись мы из-за собак.
— А почему Марта не выходит?
— спросила Лена.
— Она стеснительная.
В окно влетела маленькая, похожая на футбольный мяч, кипарисная шишка. Со звоном ударила по медному тазу для варенья, который стоял на тумбочке.
Динка подошла к шишке, понюхала, взяла в зубы и понесла Тане.
— Ой!
abu
Пора подниматься!
Вы пойдете с нами на море?
Динка, брось шишку, я уже встаю.
— С кем это — с вами?
— Ну, с нами, с ребятами из Дома пионеров, — говорила Таня, а сама одевалась.
— Динка, отстань!
Мы к соревнованиям по плаванию готовимся ко Дню Военно-Морского Флота.
Артековцы в гости приедут на своем «Павлике Морозове».
Это катер так называется.
Сами управляют.
Ну как, идете?
Динка, отдай туфлю, куда потащила?
— Идем, — согласились мы.
— Только вы быстрее одевайтесь, нас уже ждут.
Мы начали быстро одеваться.
Я выглянул в окно и увидел в саду ребят в пионерских галстуках и среди них старшего — очевидно, вожатого.
Так вот откуда появилась кипарисная шишка!
Из своей комнаты вышла Елизавета Захаровна.
— Погодите.
А завтракать?
— Некогда, мама.
Потом, после моря.
— Тогда хоть компоту попейте.
Мы наскоро ополоснулись не в саду, а в коридоре, выпили со сдобой по кружке холодного, настоявшегося компота из груш и собрались к морю.
Таня захватила легкий купальник, красную резиновую шапочку, и мы вышли во двор.
Таня познакомила нас со своими друзьями и с вожатым Гришей.
Из ребят мне сразу запомнились плотный черноглазый Спартак, Вадим и подвижная, красивая, с золотистыми волосами Юля.
Когда мы проходили по аллее, я увидел, что аллея полна смуглых кистей винограда и что простыню я вчера вешал на дерево, усеянное спелым черным инжиром.
Мы вышли на улицу и спустились к морю.
Горы были чистыми, тихими, омытыми за ночь прохладой.
На высоких скалах, сырых еще от росы, на изгибах шоссе, на крышах горных построек сверкало восходящее солнце,
которое вскоре зальет искристым жаром горы от подножий до вершин. Высушит, сделает горячими и знойными.
Море, разбуженное солнцем, светилось у берега и на отмелях светлой зеленой водой.
Дышалось свежо, легко, в полную грудь.
На берегу лежали старые валуны.
Копошились птицы, собирали морских улиток.
Невдалеке от валунов был огорожен бассейн с вышкой для ныряния.
На пляже было много народу. Плавали яхты и моторные лодки.
За одной из лодок гнались стаей чайки, штук сорок.
Громко кричали, садились на воду, что-то торопливо глотали и опять продолжали погоню.
— Что это с чайками?
— спросила Лена.
— Рыбаки кидают мелкую рыбешку, — объяснил Гриша.
— Вот они и кричат, еще требуют.
Не отстанут до самой бухты.
А в бухте рыбаков встретят портовые коты. Тоже будут клянчить кефаль или султанку.
— Нет, вы это серьезно, Гриша?
— Честное слово!
Ребята повели нас к бассейну.
— Мы здесь тренируемся.
— А кто вас тренирует?
— спросил я.
— Гриша.
Я хотел было сказать, что в тренировке Грише может помочь Лена.
Она закончила школу плавания и свободно владела различными стилями — кролем на груди с выносом рук и без выноса, кролем на спине, плавала на боку, плавала брассом.
Но подумал, что это будет нескромно.
Ребята и Гриша сами позовут Лену, если захотят.
По дощатым мосткам прошли к бассейну.
Переоделись в фанерных кабинках.
Таня надела купальник и резиновую шапочку.
Шапочка была высокая, как колпак, потому что в ней помещались косы, и с круглой желтой заплаточкой.
На мостках бассейна было много моряков.
Их большие шлюпки с крутыми высокими бортами стояли поблизости, «на рейде».
Моряки тренировались к празднику — молодые ребята с выносливыми мускулами.
Они наблюдали за плавающей публикой, подшучивали над «санаторскими».
Я решил не идти в воду, потому что плаваю скверно, хотя Лена неоднократно наставляла меня, в особенности в кроле (она больше всего любила этот стиль), что ногами надо «нажимать», на воду вроде рыбьего хвоста, а руки «должны создавать зацепление, что и обеспечит равномерное продвижение вперед».
Слова прямо из учебника!
Но, сколько я ни пробовал, ноги у меня не работали, как рыбий хвост, и зацепления тоже не создавалось — летели брызги, я быстро задыхался, и никакого равномерного продвижения не обеспечивалось тоже.
abu
Лена подошла к краю бассейна — в белом шерстяном купальнике, в белой повязке, придерживающей волосы (шапочку Лена не носила), и в белых резиновых туфельках на плотных маленьких каблуках.
Матросы потеснились, пропуская ее к воде.
С интересом поглядели на Лену.
Но за нее я был спокоен.
Лена присела, отвела руки — прямые, напряженные, — оттолкнулась, без всплеска прорезала воду и ровным, неспешным кролем поплыла в море.
В прозрачной зеленой воде все дальше уходили белые туфельки, чуть-чуть вспенивая воду.
Матросы с одобрением отметили четкость и красоту стиля.
Гриша с ребятами отрабатывали старт.
Лучше всех получалось у Спартака.
Неплохо получалось и у Юли.
У Тани — хуже.
Мне казалось, что Таня сердится и что между ней и Юлей происходит какое-то внутреннее соревнование.
Из-за мола показались два парусника — один большой, синий, другой — поменьше, белый.
Это было совершенно неожиданно.
Откуда взялись фрегаты?
— Ушаковцы приплыли, — сказали моряки.
Я не понял, почему «ушаковцы».
Из истории я, конечно, знал, что в XVIII веке был знаменитый русский флотоводец адмирал Ушаков.
Но при чем тут он и эти фрегаты?
На расстоянии полумили шел морской охотник, вскидывал носом буруны.
С капитанского мостика сигналили флажками парусникам.
— Убрать грот-бом-брамсель, — прочитал один из матросов.
Вскоре из разговоров моряков я понял, что в Ялте происходит съемка кинокартины «Адмирал Ушаков».
Фрегаты назывались: большой, синий — «Дунай», а поменьше, белый — «Товарищ».
Из заплыва вернулась Лена.
Моряки почтительно протянули ей руки, чтобы помочь подняться на мостки бассейна.
Лена села рядом со мной.
Мы разговорились с моряками и узнали, что они тоже снимаются в «Адмирале Ушакове».
Приплыл еще буксир, который тянул баржу, оборудованную как фрегат.
Из люков выглядывали черные пушки.
На флагштоке вился французский флаг.
abu
К нам подсели и пионеры с Гришей: у них была передышка в тренировке.
Ребят заинтересовало, почему на барже поднят французский флаг.
Адмирал Ушаков сражался с французами?
А если сражался, то где?
Моряки рассказали ребятам, что Ушаков сражался с французами в Средиземном море и освободил крепость Корфу.
А у Синопа Ушаков разбил турецкую эскадру, которая хотела захватить Крым.
«Французский фрегат» отцепили от буксира, и начался бой между ним и «Дунаем».
На «Дунае» взвился русский флаг — белый с синим крестом.
Слышно было, как затрубили сигнальные рожки: «Приготовиться к баталии!»
Крышки у люков откинулись, вылезли голые по пояс матросы и протерли шомполами стволы пушек.
«Дунай» разворачивался под ветром, прицеливался.
Раздалась команда: «Фитиль пали!»
— и ударили пушки.
Воздух сдвинулся, качнулся.
В горах заухало, загремело, точно кто-то сбросил пустую железную бочку и она покатилась, грохоча и подскакивая на утесах.
Над морем нависли плотные клубы порохового дыма.
Едко запахло серой.
У «Дуная» обломилась рея, вспыхнул, как бумажный, парус.
У «французов» тоже что-то загорелось: там, видимо, подожгли специально приготовленную паклю.
Дым сделался гуще.
Вода покрылась копотью и пятнами орудийной смазки.
Морской охотник с киноаппаратом не переставал суетиться.
Матросы и мы с ребятами были в восторге — когда бы еще привелось увидеть такое!
А сражение крепчало.
Рявкали бомбами и фугасами чугунные пушки.
Это так казалось, что бомбами и фугасами, потому что настоящих-то бомб и фугасов, конечно, не было.
Отлетали от кораблей щепки, обрывки вант и шлеек, пеньковых тросов.
Обвисли, почернели в дыму паруса.
У «Дуная» срезало кусок бизань-мачты, но зато «французы», охваченные сильным пламенем, начали крениться на борт.
До нас донеслось русское «ура».
Мы тоже повскакали и закричали:
— Ура-а!
— Слава храброму адмиралу!
Когда бой утих и глядеть было не на что, все попрыгали в бассейн.
Началась веселая игра в мяч.
Отказалась играть только Таня.
Она осталась сидеть на берегу, обняла колени и положила на них подбородок.
Мяч был цветной, огромный.
Прыгнул в воду и я.
Пустяки, что плаваю скверно!
Сейчас это незаметно.
Громче всех смеялись и веселились Юля и Спартак.
И тут я понял причину Таниной грусти:
Юля и Спартак всегда вместе, и, когда они вместе, им весело.
А Тане от этого совсем наоборот — ей грустно.
От Юли и Спартака не отставала и моя Лена.
Она кувыркалась, выжимала в воде стойки, вскарабкивалась ко мне на плечи и с громким смехом и брызгами сваливалась в воду, нарочно посильнее оттолкнувшись ногами, чтобы я тоже не устоял и свалился.
Один из матросов нырнул возле Юли и, неожиданно вынырнув, поднял на голове два пучка скрученных волос — получился черт.
Юля засмеялась.
Засмеялись и мы все.
Только Таня не смеялась, продолжала смотреть в море, где медленно рассеивался дым недавнего сражения.
— Жорка!
— крикнул Спартак.
— Ну-ка, я!
Спартак нырнул, долго пыхтел под водой, накручивал чуб, наконец, красный и задыхающийся, вылетел из воды, но рога не получились.
Попытался и Жорка, но у него тоже не получились.
А моряк все нырял и выныривал чертом.
abu
Матросы погрузились в свои высокие шлюпки и поплыли в бухту.
Мы с Гришей и ребятами помахали им на прощание и пошли на берег, на валуны, греться.
А солнце поднималось все выше — жаркое, ослепительное.
Прижмуришься, посмотришь на воду — будто падают на нее с солнца брызги: это так отражается свет на мелких волнах.
В каменных излучинах гор и над скалами закурился желтый зной, задрожали в нем кипарисы и черепичные крыши домов.
abu
abu
Народу в море полно.
Плавают на камерах от автомашин, которые потом катят к дому по тротуару, на смешных надувных рыбах и крокодилах.
Курносый щенок с высунутым сухим языком долго бегал возле моря, никак не мог подступиться.
То он гнался за волной, то волна за ним.
abu
Наконец щенок изловчился и укусил море.
Чихнул, плюнул, потом рассердился и залаял.
Мы загорали, положив на глаза легкие и плоские камешки: это чтоб не напекло солнце.
Когда вдоволь нажарились, то напоследок окунулись, оделись и пошли в палатку пить со льда «богатырь-воду» — нарзан.
Если б о нарзане узнал щенок с сухим языком, он бы, наверное, с радостью к нам присоединился.
Домой возвращались помолодевшие и голодные.
С ребятами договорились о встрече на завтра.
Гриша и ребята попросили Лену помочь в тренировке.
А потренироваться надо было: артековцы — соперники серьезные.
По пути к дому Лена купила плетенную из камыша корзиночку — легкую, прочную.
В нее сложили махровую простыню и купальные костюмы.
Таня шла с нами уже веселая — грусти не осталось и в помине.
Во дворе нас встретила Динка.
От радости визжала и топтала нам ноги.
Марта все еще стеснялась и не подходила.
Динка отобрала у Лены корзинку, крепко закусила ручки и побежала в дом.
И потом дома, когда Лена хотела взять у Динки корзинку, вынуть белье и повесить сушить, Динка отдавать не пожелала.
Сомкнула челюсти и стояла, посапывая и помахивая коротким хвостом.
— Надо что-нибудь дать, — сказала Таня.
— Иначе не отпустит.
Лена дала Динке московский хлебец, который мы привезли с собой.
Динка, не разжимая челюстей, понюхала хлебец, одобрила и только тогда вернула корзинку.
Угостили хлебцем и Марту.
Она подошла к Лене боком, опустив глаза.
Вежливо и аккуратно взяла хлебец из рук.
Первый шаг к знакомству.
3
Так и повелась наша жизнь в Ялте.
По утрам Гриша с ребятами заходили за нами, и мы отправлялись к морю.
Лена стала тренером, строгим и даже деспотичным.
Не то что мягкий и сговорчивый Гриша.
abu
Тренировка начиналась каждый день с упражнения: глубокий вдох, погрузиться в воду с открытыми глазами и выдохнуть через рот, чтобы поднялись крупные пузыри.
Все мы, в том числе и бывший тренер Гриша, сидели в воде и пускали пузыри.
Когда пытались протестовать, Лена укоряла — оказывается, лучшие пловцы ежедневно и помногу проделывают это упражнение.
Оно развивает легкие, дыхание.
А кто не умеет дышать, тот не умеет плавать.
Вот какая горькая истина!
Мы опять покорно лезли в воду и опять пускали пузыри.
Делали мы и такое: всплывали поплавками или ложились на спину и лежали на воде.
И всё по часам и по суровой команде:
— Входи в воду!
— Выходи!
— Сесть!
— Встать!
Люди на пляже отдыхали, веселились, входили в море и выходили, когда им вздумается, а мы — как военное поселение: туда-сюда, кругом-бегом!
Должен был подчиняться муштре и я, хотя совсем не собирался участвовать в соревнованиях с артековцами.
Но Лена заявила, что ей надоело из сезона в сезон возиться со мной, как с новобранцем, и что пора в конце концов в отношении плавания поставить меня на ноги.
Лена завела должность секретаря. Определила на нее Вадима.
Ему вменялось в обязанность носить тетрадь под названием «Дневник тренировок», в которую Лена записывала, кто на какие дистанции плавает, самочувствие, вес, пульс до и после плавания (мой пульс тоже «до» и «после»).
abu
Вечерами мы сидели на набережной под платанами, отдыхали после занятий или прогулок, которые совершали пешком по побережью.
abu
Говорили о Москве, о высотных зданиях со скоростными лифтами и эскалаторами, о новом пресном море, которое будет около Симферополя.
Нравилось нам встречать теплоходы.
В море темно и пустынно, а небо переполнено звездами — похоже, будто там выпал снег.
Вдруг далеко на горизонте приходит в движение созвездие.
Начинает приближаться к Ялте, постепенно отрываясь от горизонта, глубже вплывая в темноту моря.
— Теплоход!
— заявляет Вадим.
— Да, теплоход, — соглашаются остальные и молча ждут приближения теплохода.
Созвездие вытягивается, принимает очертания корабля.
— «Петр Великий», — говорит Жорка.
— Нет, — возражает Юля.
— У «Петра Великого» трубы тонкие и высокие, а у этого — широкие и низкие.
— Тогда «Украина», — уступает Жорка.
— И не «Украина», — вмешивается Спартак, — а электроход «Россия».
Корабль, охваченный огнями, подходит к порту.
Вокруг так покойно — и в море и в горах, — что с корабля долетает музыка.
На носу сильным толчком света загорается прожектор.
Освещает не только порт, а и городские переулки высоко в горах.
Корабль рулит к молу.
Тихий ход!
Стоп машина!
Звенит цепной канат станового якоря, и электроход, пришвартовавшись, роняет в море огни.
Мы наконец разбираем название: «Победа».
Съемка кинокартины «Адмирал Ушаков» продолжалась.
На набережной из дерева и полотна выстроили белую колоннаду с лепным фронтоном и большими ступенями.
По вечерам вспыхивала вольтовая лампа «ДИГ» — дуга интенсивного горения.
Вспыхивали и более тусклые — юпитеры с марлевыми сетками и всевозможные лампы-подсветы — «бебики».
Всем этим хозяйством управляли осветители.
О названиях ламп и о людях, управляющих ими, я узнал позже, и узнал от Тани.
Как и при каких обстоятельствах, я еще расскажу.
В городе поселилась сказка.
По улицам маршировали переодетые кирасирами и гренадерами матросы в треугольных шапках с золотыми кисточками и в белых лосевых ремнях крест-накрест.
У офицеров позвякивали шпаги и кортики, развевались на шляпах плюмажи, сверкали эполеты с красными и серебряными шнурами.
На рукавах были повязаны шелковые банты победителей.
На съемку и со съемки шли женщины и мужчины, одетые турками, креолами, итальянцами:
в ярких шляпах с бахромой, в черных мантильях, в суконных плащах, в тюрбанах, с фальшивыми жемчугами.
Шли украшенные серьгами, монистами, браслетами.
Попадались даже монахи, подпоясанные кокосовыми веревками, с пробритыми головами и с четками из пахучего сандалового дерева.
Гудели бубны и банджо.
На набережной между пальмами и японскими мимозами появились фонари со свечами и жировыми горелками.
На рейде застыла трехмачтовая баркентина.
Возле баркентины стоял клипер с украшенным золотой резьбой форштевнем.
«Динь-динь, динь-динь!» —
звонил тоненький колокольчик у него на юте.
«Донг-донг, донг-донг!» —
отвечал басом двадцатифунтовый колокол на баке.
На клипере и на баркентине сверкали оттертые песчаником и густо промазанные льняным маслом палубы.
Мы с ребятами гуляли по сказочному городу, и нам вспоминались приключения из старинных книг, в которых говорилось о летучих голландцах, о впередсмотрящих, о тайфунах, о смелых невольниках, разбивавших цепи на галерах, о кругосветных путешествиях адмирала Крузенштерна и капитана Головнина.
4
От нашего приятеля Гошки приходили из Москвы директивы.
Во-первых, мы с Леной должны были собирать образцы цветов и листьев и высылать Гошке для гербария.
Во-вторых, ловить бабочек и насекомых для коллекции.
В общем, указания следовали за указаниями: раздобыть моллюсков — мидию и гребешок; узнать, что за щука сарган и кого она ест; уточнить, водятся ли в Черном море раковины-хищники под названием «морские желуди».
Потом был прислан рисунок бабочки «кавалер» — белой с темными хвостами.
Мне и Лене вменялось в обязанность изловить таковую и доставить в Москву. Для чего, писал Гошка, необходимо сделать расправилку и сушилку, с помощью которых обрабатываются бабочки.
Мы пожаловались Тане, что нигде не можем разыскать моллюска и бабочку «кавалер».
Таня посоветовала зайти в магазин «Подарки Крыма».
Какова была радость, когда в «Подарках Крыма» мы обнаружили «кавалера», и даже в готовом виде — расправленного и засушенного.
В этом же магазине удалось еще купить маленького краба.
Он тоже был расправленный и засушенный.
А вот моллюска мидии не было.
Мы с Леной подумали и решили, что краб вполне его заменит.
Гошкина страсть к коллекциям была велика.
Среди друзей он слыл знающим человеком в ботанике и зоологии.
Я, например, не от кого другого, как от Гошки, узнал, что скорпионы не пьют воды и что осы уничтожают мух.
В семье мать и отец поддерживали Гошку, а вот бабушка была против.
Она пугалась загромождения единственной комнаты, в которой жила вся семья, образцами, экземплярами, видами и подвидами из Гошкиных накоплений.
И когда бабушка и внук недавно провели вместе лето в Подмосковье и потом возвращались домой, то бабушка укоряла Гошку:
«Комната двадцать квадратных метров, а ты опять везешь стрекозла!..»
Но Гошка был неумолим.
Мы с Леной побывали в Никитском ботаническом саду, недалеко от Ялты, где набрали для Гошки образцы растений и листьев: пампасскую траву, окант, пробковый дуб, индийскую сирень, секвойю гигантскую, магнолию калифорнийскую.
С образцами пришли на почту, чтобы вложить в конверты и отослать Гошке.
С одним образцом получилась заминка — с листом калифорнийской магнолии.
Лист не помещался в конверт.
Я призадумался: как быть?
Вмешалась Лена.
Она взяла у меня лист и обратилась в окошко к девушке-администратору:
— Можно отправить вот этот лист?
— Как — лист?
— Ну, очень просто — вроде открытки.
Поглядите, он плотнее, чем картон.
— И Лена передала девушке лист.
— Вы понимаете, это необходимо для гербария одному мальчику в Москве.
Очень необходимо!
Мы надпишем на листе адрес, наклеим марку, и готова открытка.
— Марку, адрес, — повторила машинально девушка, разглядывая лист.
— Пройду к начальнику и узнаю, возможно это или нет.
— Узнайте, будьте добры.
Девушка ушла.
— Ну что ты затеяла!
— сказал я Лене.
— Начальник смеяться будет.
Подумает, что тебе солнцем голову напекло.
— Ничего он не подумает.
Я даже в книге об этом читала, еще в детстве.
abu
Только было я хотел спрятаться за колонну — будто никакого отношения к даме с калифорнийским листом не имею, — девушка вернулась и сказала, что начальник разрешил послать.
Лена взглянула на меня, как на трусливого таракана, потом презрительно проговорила:
— Напиши адрес и наклей марку.
Я взял лист, вывел на нем крупными буквами адрес и наклеил в углу марку.
На обороте сообщил Гошке, что это лист с дерева вечнозеленой магнолии и что семена ее впервые были завезены в Крым в 1817 году из Калифорнии.
Так было написано на табличке при дереве в Никитском ботаническом саду.
Мы опустили лист в почтовый ящик, и он поехал в Москву.
5
Таня была девочкой удивительной: она знала уйму загадок, головоломок, шуточных задач, ребусов.
Когда я и Лена укладывались на ночь в кровати, Таня укладывалась на диванчике, а Динка и Марта — на раскладушке, мы, прежде чем потушить мухомор, слушали Таню, которая задавала загадки и головоломки.
— Скажите, как правильно: перепонная барабанка или пирепонная барабанка?
Лена спешит ответить первой:
— Конечно, перепонная.
Таня спокойно возражает:
— А может, барабанная перепонка?
— не выдерживает и хохочет.
Все это тем более смешно, потому что Лена во время войны работала процедурной сестрой в госпитале.
Не выдерживаю и я и тоже хохочу.
Слышно, как у Динки и Марты звякают номерки на ошейниках, — это собаки поднимают головы, стараются понять причину веселья.
Лена почему-то грозит мне пальцем и потом тоже смеется.
— А вот как, по-вашему, — продолжает Таня: — плыли на пароходе два капитана — один сухопутный, другой морской…
Я внимательно слежу за интонациями голоса Тани, пытаюсь уловить тот момент, где она сфальшивит, поторопится — тут-то и кроется в загадке подвох.
Но Таня говорит ровным и даже будто безразличным голосом:
— Значит, один сухопутный капитан, а другой — морской.
А маяк на берегу то погаснет, то потухнет, как у нас в Ялте.
Который из капитанов первый увидит маяк?
Тут уже наступает моя очередь.
Я не выдерживаю и говорю:
— Наверное, морской капитан: у него должен быть бинокль.
За ширмой тишина.
Потом доносится еле сдерживаемый, приглушенный подушкой смех.
— Маяк ведь, — говорит наконец Таня, — то погаснет, то потухнет!
Он и не горит вовсе!
И опять мы все смеемся.
abu
abu
И Динка и Марта тоже, очевидно, смеются, трясут головами, потому что у них беспрерывно звенят ошейники.
А загадкам, скороговоркам, шуточным задачам нет конца.
Что вверх ногами растет?
Оказывается, сосулька.
В какое озеро впадает триста тридцать шесть рек, а вытекает одна?
Выясняется, что это озеро Байкал с рекой Ангарой.
Скажите быстро: «Щетинка у чушки, чешуя у щучки».
А на море гремят выстрелы и отражаются на небе высокими огненными свечками.
— Адмирал Ушаков турок бьет, — говорит Таня.
— Ну что, будем спать?
Тушить свет?
И, как всегда, из-за ширмы просовывается тонкая детская рука и поворачивает выключатель на мухоморе.
6
Я сидел дома один с собаками.
Таня ушла в школу получать тетради и новые учебники для пятого класса.
Лена с камышовой корзинкой отправилась на базар за дынями и виноградом.
Динка и Марта, воспользовавшись отсутствием большой хозяйки — Елизаветы Захаровны и маленькой хозяйки — Татьяны, выманили у меня коржики и остатки печенья.
Потом им показалось этого мало, и они начали требовать халвы, которую недавно купила Таня.
Я сделал вид, что не знаю, где она хранится.
Но Динка лапой поскребла дверцу тумбочки: отворяй — халва здесь.
Покончив с халвой, Динка и Марта сошлись друг с другом, морда к морде, пошептались и опять направились ко мне учинять насилие.
Я решил прикинуться спящим — лег с краю на постель, протяжно задышал.
Собаки долго расталкивали меня носами, повизгивали, тянули за брюки, но я продолжал упорствовать.
Наконец они отчаялись добудиться, залезли под кровать, поворчали на мою неучтивость и задремали.
Я еще немного полежал, потом осторожно встал и прокрался к Таниной этажерке с книгами.
Собаки заснули, кажется, крепко.
Тогда я приободрился и уже смело начал расхаживать вокруг этажерки, выбирать для чтения книгу.
Беляев «Старая крепость», «Русские сказки», Короленко «Слепой музыкант»…
Все это я читал.
Но вот я достал большую книгу — «Первоклассница».
Мне хорошо помнилась кинокартина под таким же названием.
На обложке узнал Наташу Защипину, маленькую актрису, которая исполняла роль первоклассницы Маруси.
Я пролистал книгу.
Из нее выпали фотография и распечатанное письмо.
На фотографии была группа девочек вокруг народной артистки СССР Тамары Федоровны Макаровой.
В «Первокласснице» Тамара Федоровна снималась в роли учительницы Анны Ивановны.
На руках у нее сидела маленькая девочка с худенькими косичками.
Я узнал Таню.
Кого же она играла в кинокартине?
Книга лежала раскрытой.
Я взглянул на иллюстрацию.
Посреди класса стояла смущенная и растерянная девочка в форменном платье и в черном переднике.
И опять я узнал Татьяну.
Под иллюстрацией было написано:
«Когда кончилась большая перемена, все вдруг увидели, что в классе стоит никому не знакомая девочка.
Не успели первоклассницы спросить девочку, кто она такая, как в класс вошла Анна Ивановна.
Увидев Анну Ивановну, незнакомая девочка горько заплакала.
— Что с тобой?
— спрашивает Анна Ивановна.
— Я заблудилась!
— отвечает девочка, громко плача.
— Где мой класс — первый «Б»?
Где мои девочки?
Где моя Любовь Викторовна?
— Ну, ну, не плачь!
— говорит Анна Ивановна ласково.
— Они совсем близко, здесь, за стеной.
Идем, идем, я тебя провожу».
Тут я не удержался и вытащил из конверта письмо.
Конверт-то был раскрыт, и даже уголок письма торчал из него.
Письмо было Тане от Тамары Федоровны.
«Дорогая моя Блошка!
— писала Тамара Федоровна.
— Я получила оба твои письма, которые меня очень обрадовали — и тем, что ты меня помнишь, и тем, что ты уже так хорошо пишешь.
Значит, не зря я вас учила.
Я не могла тебе ответить только потому, что очень занята.
Заканчиваем съемки по картине «Первоклассница».
Снова снимаем лес.
Настоящий — со снегом, морозом и ветром.
Холодно сниматься очень, и все простужаемся.
Вспоминаем милую, теплую Ялту.
В марте ты увидишь себя в кино.
Ты всем нравишься.
И когда меня спрашивают, хорошая ли ты девочка, я говорю — да.
Учится хорошо.
Это ведь правда?
Да?
Напиши мне, как твои успехи в балете.
Целую тебя крепко.
Всем девочкам передай привет.
Макарова».
Тамара Федоровна не ошиблась: Таня хорошо училась, и я могу подтвердить.
Когда мы приехали, я видел ее табель, где стояли пятерки и была только одна четверка по устному русскому языку.
Видел я и похвальную грамоту:
Выдана ученице 4-го класса женской средней школы № 6 г. Ялты, Крымской области БЛАЖКО ТАТЬЯНЕ
За отличные успехи и примерное поведение
31 мая 1952 года
Когда вернулась Таня с тетрадями и учебниками, она застала меня за чтением книги «Первоклассница».
— А-а, вот вы что читаете?
— сказала Таня.
— А-а, — сказал я.
— Значит, ты не только Таня, а еще и Блошка?
— Да.
Меня так называла Тамара Федоровна.
Я была самой маленькой.
И вот тут-то я все и узнал о съемке кино: и про «ДИГ», и про лампы-подсветы, «бебики», и про осветителей, которых артисты в шутку называют «ослепителями», и про то, как Таня вначале робела, когда стояла перед киноаппаратом — камерой и помощник режиссера командовал: «Приготовиться к съемке!
Тишина!
Мотор!»
Это значило, что в камере запускалась пленка, а совсем низко, на штативе, свешивался к самой Тане микрофон.
И все, что теперь бы Таня ни сделала и ни сказала, оставалось на пленке у операторов и на пленке у «звуковиков».
Таня терялась, забывала слова роли.
Тогда раздавался голос помощника режиссера:
«Стоп! Сначала!»
Потом вдруг обнаруживалось, что в кадр откуда-то лезла тень, и тут же раздавался голос оператора:
«Стоп! Каширует!»
Камеру передвигали и брали новый кадр.
Тамара Федоровна, стремясь облегчить положение маленькой Блошки, которая от растерянности все время путала имя учительницы, Любови Викторовны, сказала ей, чтобы она говорила имя и отчество своей мамы: «Где моя Елизавета Захаровна?»
Так имя Елизаветы Захаровны и попало на пленку кинокартины.
Потом я узнал, что Таня снималась еще — в фильме «День чудесных впечатлений».
Этот фильм был посвящен Артеку.
7
Тренировка по плаванию продолжалась.
Секретарь Вадим носил дневник, Лена все детально в него вписывала.
Я, на свое горе, прибавил в весе полтора килограмма, что, по мнению Лены, было противопоказано.
Я тотчас попал под режим усложненных вольных движений и процедуры номер четыре — возлежание на воде в полосе прибоя.
Волны должны были удалить с меня следы постыдного ожирения мышц.
Ведь не напрасно же Лена была когда-то процедурной сестрой.
А что касается «перепонкой барабанки», то я предусмотрительно сохранял молчание, чтобы не быть приписанным к еще каким-нибудь манипуляциям и параграфам дневника тренировок.
Спартак и Юля пропускали занятия.
На них сердились, и больше всех сердилась Таня.
В такие дни она бывала неразговорчивой, с глазами скучными, с опущенными ресницами, или вдруг вся вспыхивала, словно огонек, смеялась и уплывала далеко в море, так что Лене приходилось спешить за ней вдогонку.
Я понимал Ганю.
Ей очень хотелось преодолеть, может быть первое в жизни, чувство боли и огорчения.
И по всему видно было, что такая девочка, как Таня, сумеет это совершить, сумеет отстоять себя перед самой же собой, если это потребуется ей окончательно.
И сделает это без всякой посторонней помощи.
abu
К нашей команде прибавилось еще два человека.
Правда, двое эти не плавали из-за своего малолетства, но всюду присутствовали.
Были они Таниными соседями по квартире.
Звали их Вовками.
Один — из Рязани, другой — из Казани.
Два Вовки, два двоюродных брата.
Оба драчуны и скандалисты с конопатыми, как воробьиные яички, носами, с измазанными зеленкой локтями и коленями.
Ребята во дворе окрестили Вовок Чуком и Геком, потому что Вовки часто дрались между собой и потом долго выли, бесстыдно сваливая вину друг на друга, что и случалось с Чуком и Геком.
Старик Лаврентий, под надзором которого они состояли, день ото дня сокрушался и раздумывал, как раздумывала иногда мать Чука и Гека: «Ну что с таким народом будешь делать?
Поколотить их палкой?
Посадить в тюрьму?
Заковать в кандалы и отправить на каторгу?»
Думал старик Лаврентий ровно три дня и наконец придумал: сдать внуков нам на сохранение.
Вовки приветствовали это восторженным до хрипоты криком.
Вовки поняли, что в их жизни наступит некоторое разнообразие.
И вот теперь за нами повсюду следовали два брата, ни в чем не доверявшие друг другу.
Пока мы занимались тренировкой, они искали обкатанную морем цветную гальку или заводили знакомства с доверчивыми посетителями пляжа и начинали над ними истязания: заставляли сворачивать из газет кульки для собранной гальки, прикладывали к пяткам нагретые солнцем камни, поливали из резиновых шапок водой.
И все это длилось до тех пор, пока я, Лена или Гриша не торопились на выручку к людям, которые лишились свежих, не прочитанных еще газет, были обложены с головы до ног горячими голышами и усердно, как морковные грядки, смочены водой.
Все мы загорели.
Крымское солнце и крымское море выдубили нам носы и подпалили, обесцветили чубы.
Мы ели большущие синеглазые сливы, про которые продавцы на базаре в шутку говорили:
«Есть сливы — черные, как жук, зеленые, как лук».
Срывали с деревьев пьяный от солнца инжир, грызли фисташки, били на камнях твердый миндаль.
Ели мягкие сладкие дыни, от которых потом, если не сполоснешь руки, клеились в доме все дверные ручки.
Ели и талое, теплое мороженое, что ничуть не смущало продавцов-армян, заявлявших:
«Сахарный мороз из Балаклавы приполоз».
8
Праздник Военно-Морского Флота приходился на воскресенье.
В субботу вечером все бегали к метеостанции, около морского вокзала, читать бюллетень погоды — не предвидится ли ветер, похолодание или дождь.
Сводка была благоприятной: обещала спокойное море, без дождя и ветра.
Ранним утром репродукторы всколыхнули Ялту фанфарным маршем.
Проснулись чайки и цветы.
Опали с гор туманы.
Глубоко в синеву ушли последние утренние звезды.
Корабли в бухте подняли флаги навстречу солнцу.
День начался.
В город сошли с кораблей матросы и офицеры.
Таня, Жорка, Спартак, Юля, Вадим появились накрахмаленные и отутюженные.
Артековцы должны были приплыть на «Павлике Морозове» к четырем часам.
Встречать их собралась делегация.
Увязались и Вовки.
Начальник порта разрешил ребятам пройти на мол, где была башня маяка.
На маяке ребят встретил паренек в капитанке и в новеньком кителе.
На окружающих он смотрел снисходительно, почесывая пальцем подбородок, как и полагается моряку, у которого уже «весь нос в ракушках».
Спартак рассказал пареньку, кого они ждут.
«Павлик Морозов» должен был выйти из-за мыса.
Спустя несколько минут, с той стороны выплыл кораблик.
— Может, артековцы?
— спросила Юля.
— Нет, — ответил не спеша паренек, снял свою капитанку, подышал на козырек, протер его рукавом кителя и потом надвинул круче прежнего на правое ухо.
— Это «Альбатрос».
Сегодня со всего побережья гости швартуются.
Дела, да-а…
В огромной зеленой раковине среди гор лежала Ялта, залитая теплом и светом.
На набережной, на балконах домов, в нагорных переулках смешались пестрые платья, газовые косынки, морские воротники-гюйсы, разноцветные майки спортивных обществ.
Над витринами магазинов опустили полосатые тенты, в открытых кафе над каждым столиком раскрыли белые зонты.
Не смолкая гремела праздничная музыка.
Наконец показался «Павлик Морозов».
Сегодня он, как и все большие корабли, тоже был разукрашен вымпелами.
На капитанском мостике красной птицей билось под ветром пионерское знамя.
Ребята выстроились шеренгой у причала.
На левом фланге незаметно подстроились Вовки.
Когда катер причалил, артековцы в белых матросках и бескозырках сбежали на берег и тоже выровнялись в шеренгу.
Были среди них барабанщики и горнисты.
Гриша сказал приветственное слово, и ребята отдали пионерский салют.
Незаметно отсалютовали и Вовки.
Паренек на маяке вежливо козырнул.
Загрохотали упругие серебряные барабаны, вскинулись и затрубили голосистые горны.
Солнце огненными каплями повисло на кистях знамени.
В четком равнении отбивая шаг, двинулась через город сводная колонна пионеров.
Вовки шли сзади колонны.
Потом Вовка из Рязани пошел сбоку.
Вовка из Казани — с другого.
Тогда рязанский Вовка побежал вперед.
И казанский Вовка побежал вперед.
Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут колонна подошла к Дому пионеров.
Распахнулись ворота, пропуская колонну в сад, где высилось здание из белого мрамора и голубого диорита.
Вовка из Рязани держал одну половину ворот. Вовка из Казани — другую.
Стихли барабаны.
Стихли и трубы.
Вовки закрыли ворота.
Соревнования начались в половине пятого.
Около бассейна собрались местные жители, моряки, приезжая публика.
С гор, с виноградников и табачных плантаций приехали на автобусах колхозники.
Они угощали моряков яблоками, виноградом и папиросами с табаком «Дюбек».
На вышку для ныряния забрались мальчишки, свесили ноги и приготовились наблюдать за ходом борьбы.
Но мальчишек с вышки прогнали, потому что они затеяли ссору.
Они посыпались в воду — кто солдатиком, кто вниз головой, кто просто кубарем — и, громко фыркая и шлепая ладонями по воде, потянулись к берегу.
Вокруг стола собралась судейская коллегия.
Председателем был капитан второго ранга, известный всему Черноморью герой, начальник дивизиона летучих торпедных катеров.
Лена давала ребятам последние наставления: взяв старт, заботиться о правильном дыхании.
При кроле увеличивать скорость, когда обращен спиной к противнику.
Обходить его, когда он плывет спиной к тебе.
Дышать, поворачивая голову в обе стороны.
Это позволит наблюдать за другими участниками.
Первым Лена выпустила Вадима.
Помощник судьи объявил:
— На дорожках Вадим Бакшеев — Дом пионеров, и Анатолий Горяев — «Артек»!
Заплыв вольным стилем на двадцать пять метров!
Рядом со мной сидели Вовки.
Один справа, другой слева.
Расположились мы у самого моря, на гальке.
Вадим и Анатолий поднялись на стартовые тумбочки.
Помощник судьи скомандовал:
— Приготовиться!
Ребята присели, отвели назад руки, напрягли мышцы.
— Марш!
Судейские секундомеры начали отщелкивать время.
Я наблюдаю за пловцами и за Леной.
Она стоит на ступеньках вышки, чтобы лучше видеть бассейн.
В руках тоже секундомер.
Вадим плохо начал заплыв: его тянет в сторону, пока он не натыкается на поплавки, которыми разгораживаются дорожки.
Артековец идет равномерно и уверенно брассом.
Вадим проигрывает, отстав на две и четыре десятых секунды.
Как ни странно, проигрывает и Спартак болгарскому пионеру Стефанеку, который плыл, точно верткая щука, быстрыми, резкими нырками.
abu
Таня поскучнела.
Она была уверена в Спартаке.
Он для нее, несмотря на ссору, по-прежнему был самым ловким и сильным.
abu
Лена и Гриша тоже поскучнели.
Внешне Лена как будто продолжает оставаться спокойной. Но это для тех, кто ее не знает.
А я уже по одному тому, как она проводит пальцем по бровям, вижу, что волнуется.
Я тоже начинаю волноваться.
Неужели все наши проиграют?
Ко мне подошла Таня.
Села.
Ее поразило, что Спартак проиграл.
Ей тяжело.
Спартак как вылез из воды, так и остался на противоположной стороне бассейна.
Ему было горько от проигрыша, и он даже не захотел к нам подходить.
За ним пошел Гриша.
Над морем летали чайки.
Таня помолчала и сказала:
— Мартышки рыбу высматривают.
— Мартышки?
— удивился я.
— Ну да.
Крылья темные, видите?
А Спартак проиграл из-за Юльки, — вдруг совсем неожиданно сказала Таня.
— Почему?
— А так…
Из-за Юльки, — упрямо повторила Таня.
— Я знаю.
Она его хвалила, хвалила и захвалила.
Тренировки пропускал, вообразил себя мастером спорта.
Таня выбрала камешек, несколько раз подкинула на ладони, потом забросила в море.
Камешек булькнул, не оставил на поверхности даже кругов.
Таня вздохнула и сказала:
— Я сегодня плыть не буду.
Не хочу.
Я молчал.
Ведь я давно уже догадался, что между Спартаком и Таней существовала дружба, а туг появилась «приезжая» Юлька, бойкая и золотоволосая.
И никто ее вовсе не просил вмешиваться в чужую дружбу, а она вмешалась.
За моей спиной Вовки спорили о чайках: почему мартышки?
Спорили, спорили и закончили спор, как всегда, скандалом.
Начинался заплыв девочек.
Помощник судьи объявил:
— На дорожках Юля Колесникова — Ялта, и Сима Муромцева — «Артек»!
Юля проплыла красиво, чисто и выиграла.
Эта девочка, очевидно, все умела делать красиво, ловко и быстро.
Она первая принесла победу ялтинским пионерам.
Ей аплодировали и наши и артековцы.
abu
abu
Таня вскочила и побежала к Лене.
И тут же в очередном заплыве объявили, что от Ялты будет участвовать Татьяна Блажко.
«Правильно Лена сделала, — подумал я, — что немедленно выпустила Таню».
А как мне хотелось, чтобы Таня вышла победительницей!
Ведь это было ей просто необходимо.
Даже Вовки перестали толкать друг друга локтями и замолкли: как-никак Таня их соседка и до некоторой степени воспитательница.
И Таня выиграла.
На одну секунду, а выиграла!
К ней подошел Спартак и помог подняться из бассейна.
Вовки хлопали и кричали:
— Трах-бах, тук-тук!
Наша взяла!
Хлопать старались один громче другого.
И дохлопались до того, что опять едва не сцепились.
Общий результат соревнований получился таков: по группе мальчиков победили артековцы, по группе девочек — ялтинцы.
Потом начали соревноваться моряки — корабль с кораблем, рыбаки-колхозники — артель на артель, и даже санаторские.
Сумерки потушили солнце и море.
Среди гор, в ущельях и лощинах, показалась легкая влажная дымка, из которой выпадут тихие медовые росы.
На кораблях вспыхнули прожекторы и застыли высокими синими колоннами между морем и небом.
Начался фейерверк — полетели в небо брызги света.
По всему городу — песни, смех, огни, музыка.
В летнем театре-ракушке состоялся концерт пионерской самодеятельности.
Я с Вовками сидел в зрительном зале.
Таня, Спартак, Гриша и даже Лена были за кулисами — готовили артистов к выступлениям: помогали переодеваться, накладывать грим.
Ребята, распорядители торжества, долго таскали по сцене старенькое пианино: поставят его в ближнем правом углу, потом собьются в кучу, поспорят и катят уже в правый дальний.
Один из ребят ходил следом. Носил от пианино ножку, которая вываливалась, и ее надо было подставлять.
Я подумал, что для споров им не хватает наших Вовок: тогда бы пианино кочевало по сцене суток двое.
Первыми выступали гости — артековцы.
Они сплясали матросский танец.
Танец начинался с того, что на сцену вышел мальчик в форме боцмана и продудел в боцманскую, на цепочке, дудку сигнал: «Свистать всех наверх!»
Выбежали тут со всех сторон моряки; гикнули, притопнули, и пошел общий пляс: отбивали ногами различные переборы, ходили на руках, высоко подпрыгивали.
И вдруг, совершенно неожиданно, выскочил из-за кулис маленький поваренок в колпаке, в фартуке и с огромной разливательной ложкой, размером с самого поваренка.
Он схватил свой колпак, стукнул им о землю и включился в танец.
Зал засмеялся.
Вовки тут же занялись разговором: как артековцы сумели незаметно пронести с катера эту разливательную ложку?
Ялтинские пионеры танцевали польку и мазурку.
Ребята, одетые суворовцами, прищелкивали начищенными полуботинками, расправляли плечи и вообще демонстрировали манеры.
Жорка, почти не фальшивя, сыграл на аккордеоне.
Таня вела программу и выходила и уходила со сцены, строго постукивая каблучками новых красных туфелек.
Под конец вечера наши всех удивили: показали кинокартину, которую сами снимали, — поход отряда на Ай-Петри.
В луче киноаппарата летали ночные мотыли.
Кипарисы в горах, пронизанные светом прожекторов, стояли как зеленые факелы.
Под звездами загорались звезды ракет.
После концерта мы провожали гостей до пристани.
Шли без строя, кто с кем.
Вовок удалось отправить домой.
Албанские и болгарские пионеры пели песни на родном языке.
Таня шла со Спартаком.
Когда катер с гостями уплыл, ребята разошлись.
Ушли и Таня со Спартаком, взявшись за руки.
А мы с Леной остались.
Остались у того же места в порту, к которому приехали на автобусе.
И вновь, как и тогда, мы стояли на набережной, облокотившись о чугунные перила.
С набережной опрокинулись в море огни фонарей.
Раскачивались на тихих волнах.
Слышно было, как поскрипывали у лодок и баркасов чалки.
Над морем повис ковш Большой Медведицы.
Казалось, сейчас окунется, зачерпнет теплой сверкающей воды и поднимет к звездам.
Я стоял и думал:
вырастут Вовки и сделаются хорошими людьми.
Вырастет Гошка и сделается зоологом или ботаником.
Вырастут Таня, Спартак, Жорка, Юля, Вадим,
а мы с Леной постареем.
И только море останется таким, каким оно и было.
{Всеволод Кочетов @ Журбины @ роман @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Всеволод Анисимович Кочетов
ЖУРБИНЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Вечером Первого мая, едва в репродукторах смолк праздничный гул московских пушек, участковый инспектор милиции Егоров услышал ружейную стрельбу.
Егоров бросил только что закуренную папиросу, раздавил ее каблуком и, привычным жестом поправив кобуру, через переулок пошел на звук выстрелов.
За распахнутыми окнами в переулке слышались патефоны, гитары, ветер танцев вздувал тюлевые занавески, и от дружного боя каблуков в намытые по-праздничному половицы зыбко вздрагивали стены бревенчатых домиков.
Разрешите поплясать, разрешите топнуть!
Неужели в этом доме полы могут лопнуть?
В другое время участковый, наверное, завернул бы на знакомый голос во дворик Натальи Карповны, весь ископанный под цветочные клумбы; он пошаркал бы уважительно подошвами сапог о пеструю дерюжку, разостланную на крыльце, и дернул бы за деревянную рукоять старинного звонка.
Но выстрелы продолжали греметь...
С шага Егоров перешел на грузный бег и вскоре, придерживая свою кобуру, выскочил из переулка на Якорную.
За решетчатым заборчиком дома номер девятнадцать, в густой вечерней тени от старых тополей и сиреней, шумела многолюдная толпа.
Ничего подозрительного Егоров тут не увидел: просто к Журбиным собрались друзья и соседи и, благо стояла теплынь, разгулялись на открытом воздухе.
Он уже миновал было заборчик Журбиных, когда над головами собравшихся во дворе сверкнули два быстрых огня и вновь ударил гулкий сдвоенный выстрел.
Егоров распахнул калитку.
— Граждане, граждане!
— заговорил он, вмешиваясь в толпу.
— Что такое, граждане?
В чем дело?
— Еще один Журбак со стапеля сошел, товарищ начальник!
— непонятно ответил кто-то из мужчин.
— С какого стапеля?
Куда сошел?
— Егоров тянул носом острую пороховую гарь.
Навстречу ему протискивался сам Журбин, хозяин дома, Илья Матвеевич, с двустволкой в руках.
— Здорово, Кузьмич!
— окликнул Илья Матвеевич еще издали.
— Нарушений никаких у нас нету.
Салют нации.
Рабочий человек родился.
Двадцать один залп!
Он подошел, поставил ружье прикладом на землю, оперся о стволы левой рукой, правой дергал себя за бровь, как бы накручивая седеющую прядь на палец.
— Внука, Кузьмич, принесли мне ребятки в дом.
Так-то, брат!
Знай наших...
В глазах Ильи Матвеевича, вспыхивая, отражались огни уличных фонарей, на лице даже в сумерках была видна самодовольная улыбка.
Он произносил слова вроде «так-то, брат» и «знай наших», потому что радость мешала найти другие, более значительные и веские.
Радость же была большая и неожиданная.
Именно неожиданная, и не потому совсем, что случилась она в праздничный день.
Когда несколько часов назад Илья Матвеевич шагал через город в колонне своего завода, когда вокруг на разные лады гремели оркестры, он всю дорогу помнил о Дуняшке, которую накануне отвезли в больницу.
То услышит Дуняшкину любимую песню, то засмотрится на ребятишек-дошкольников: набились в грузовик и машут флажками, — снова подумает о Дуняшке: как-то она там, молодая мамаша?..
Да и заводские нет-нет спросят о ходе событий большой семейной важности.
Позабыл о семейных делах Илья Матвеевич только на площади, куда сошлись колонны всех семи городских районов.
Сколько раз за треть века ступал он на этот вымощенный брусчаткой огромный квадрат перед зданием обкома партии и областного Совета.
Площадь служила для него как бы зеркалом, в котором дважды в год отражалась жизнь города, — да и одного ли города?
Было время — демонстранты несли на плечах кирки и заступы и прямо с митингов отправлялись на субботники; было время — конные упряжки тащили в колоннах макеты первых зажженных в городе вагранок; за вагранками появились ткацкие станки; несколько лет спустя амовский грузовик повез макет товаро-пассажирского теплохода.
То был радостный год: кончилась на заводе пора ремонтов, начиналась пора нового строительства.
Уже много лет не встречался Илья Матвеевич на площади ни с вагранками, ни с ткацкими станками, — в заводских цехах давным-давно пылают мартены и электроплавильные печи, а текстильные машины превратились в такие мощные агрегаты, что даже втрое уменьшенный макет любой из них не уместился бы и на пятитонном грузовике.
В этот Первомай — почему и забылись вдруг семейные переживания — Илья Матвеевич увидел нечто новое, чего еще осенью не было.
В газетах, конечно, писали и об экскаваторах, и о подъемниках, и о кабеле, о всяческих приборах и механизмах, которые город изготовляет для новостроек на Волге и Днепре.
Но одно дело — слова, другое дело — натура.
Хоть и представлена она в моделях, однако опытный глаз и по моделям может судить о размерах и силе новых машин и сооружений.
К Илье Матвеевичу при виде всего этого пришла мысль, с которой он долго не мог расстаться.
Он подумал о руде, заложенной в печь на плавку.
Медленно, постепенно разгорается она, не сразу ее куски охватит жаром: от одного к другому перебрасывается жар, прежде чем забурлит, заклокочет вся масса, сплавляясь в прочный металл.
Мысль вела Илью Матвеевича дальше...
Вот была в тысяча девятьсот семнадцатом пущена в великую переплавку человеческая руда, раскалялась она от года к году — и забурлила теперь, заклокотала; варится металл, какого еще свет не видывал.
Илья Матвеевич огляделся с опаской по сторонам — не услыхал ли кто его мыслей: «Прямо сочинение сочиняю».
Вспомнил единственную в большой семье дочку Тоню: как писала она зимой сочинение о новых коммунистических чертах советского человека, — тоже складно получалось.
А вспомнив Тоню, вновь подумал о Дуняшке и уже не забывал о ней до самого дома.
Нет, не по времени было неожиданным важное семейное событие — совсем в другом смысле.
Еще неделю назад старая профессорша в консультации подтвердила свое прежнее предположение о том, что у Дуняшки родится ребеночек некрупный и ко всему прочему — девочка.
А взял да и родился мальчишка.
Богатырь, как объяснили в больнице.
Не только из ружья — будь у Ильи Матвеевича пушка, из пушки бы стал палить с такой радости.
Не радость разве?
Всё мальчишки да мальчишки появляются в семье.
Вырастают коренастые, крепкие, хотя и не больно красавцы: в деда идут — лбы большие и глазами злюковатые.
— Да, так-то, Кузьмич!
— повторил он, взял Егорова под руку, повел на крыльцо, где, прислонясь к столбу, изрезанному перочинными мальчишечьими ножами, стояла Агафья Карповна и все еще зажимала уши ладонями.
Агафья Карповна рассеянно смотрела поверх людей, куда-то вдаль, за калитку.
Ее радость была иной, чем радость Ильи Матвеевича.
Илья Матвеевич, узнав о рождении внука, тотчас зарядил централку и устроил еще один праздничный салют — «салют нации», на который сбежались соседи.
Агафья Карповна как встала на крыльце, так и простояла безмолвно, защищая уши от ружейного грохота.
У времени, казалось, не хватало смелости тронуть эту женщину.
Годы шли, прошло их тридцать с лишним в совместной жизни с Ильей Матвеевичем.
Илья Матвеевич огрузнел, седеть начал, погрубее, позлее сделался, а она оставалась все такой же подвижной, тоненькой, легкой на ногу и по-девичьи обидчивой.
Не заглянув в лицо, ее и теперь еще, бывает, окликнут на улице или в магазине: «Девушка!»
И отношение к детям осталось у Агафьи Карповны с того далекого времени, когда родился ее первенец.
Радость была смешана с тревогой.
У них, у этих ребятишек, вечно болят ушки, горлышки; они хватают в рот какие-то гвоздики и пуговки, — того и гляди проглотят; они падают с крыльца, их клюет гусак во дворе и бодает соседский козел.
Все надо предусмотреть, обо всем помнить и все предотвратить.
Трудно, до чего же трудно вырастить человека!
Ей ли не знать этого, Агафье Карповне, вырастившей четверых сыновей и дочку!
И если Илья Матвеевич был прежде всего преисполнен семейной гордости от рождения внука и эта гордость была как бы стержнем его радости, то женская радость Агафьи Карповны, напротив, сама была стержнем, на который навивались предчувствия, предвидения новых забот и волнений о новом человеке.
Занятая думами, Агафья Карповна не заметила Егорова, который ей поклонился, подымаясь на крыльцо, и только сильная рука Ильи Матвеевича, тяжелая, будто кованая, вернула ее к деятельности.
Рука эта легла ей на плечо и позвала в дом.
Тогда Агафья Карповна захлопотала, стала приглашать гостей к наскоро накрытому столу.
Гостем был каждый, кто зашел на «салют» во двор Журбиных.
Егорову хозяин дома поднес стопку тминной. Но Егоров ее отстранил:
— Не могу, Илья Матвеевич, и не проси!
При исполнении служебных обязанностей.
Сам понимаешь.
— Ну портвейнцу тогда.
Как же?
Рабочий человек родился!
Уважить надо?
— Уважить — это да, это верно.
Егоров поколебался, осушил стакан, сказал: «Хватит, хватит, лучше я потом забегу», — и, с сожалением посмотрев на графины, вышел.
Гости Журбиных в этот вечер не столько пили, не столько ели, сколько было у них разговоров за столом.
— Вот ты, Илюша, твердишь: рабочий человек родился, — говорил старый друг Ильи Матвеевича мастер Александр Александрович Басманов.
Он то выставлял вперед острый подбородок, то поглядывал поверх очков.
— А что если вдруг академик или по государственной линии?
— Никакой разницы.
— Косматая бровь накручивалась на палец Ильи Матвеевича чуть ли не с кожей.
— Никакой.
Главное — что?
Главное — рабочий класс.
Ты вот строитель кораблей, и такой строитель, что дай бог каждому из нас на тебя похожим быть...
— Ну, ну, Илюша!
— Александр Александрович протестовал, но был доволен, лицо его, и без того морщинистое, покрылось сплошной сеткой мелких морщинок.
— И ты должен понимать, — продолжал Илья Матвеевич, — да, должен понимать...
Что главное в корабле?
Корпус!
От него плавучесть, от него грузоподъемность, от него скорость хода.
Все от него.
Помнишь, на занятиях проходили?
Есть база, а есть надстройка.
— Вы, наверно, проходили «базис», а не «база», — поправил Илью Матвеевича младший его сын Алексей, менее других пошедший в журбинскую породу — высокий, статный, с темно-каштановыми густыми волосами, только брови у него уже и в двадцать два года косматились, как у деда и отца.
— Допустим, базис, — согласился Илья Матвеевич, не взглянув на Алексея.
— Научно так научно.
Корпус, значит, базис, остальное — надстройки да...
пристройки.
Вот и в обществе у людей...
Рабочий класс — базис, все прочее...
— Путаешь, отец, — снова сказал Алексей.
— Во-первых, класс базисом быть не может.
А во-вторых, как же так?
Там — общественные отношения, тут корабельные конструкции...
— Послушаем!
— Теперь Илья Матвеевич повернулся к сыну, поправил очки; поправил свои очки и Александр Александрович: «Послушаем».
— Некогда мне, — ответил Алексей.
— И так опаздываю.
Без четверти девять.
— Он взял с комода свою «капитанскую» фуражку и ушел.
— И верно, Илья Матвеевич, путаешь, — поддержал Алексея Тарасов, знаменитый на заводе специалист по центровке корабельных валов.
— Корпус без машины — не корабль, а простое корыто.
— А вот на простом корыте первые мореходы и плавали!
— Илья Матвеевич снял чашку с блюдца, поставил на нем торчком чайную ложечку.
— Подымут парус и идут.
— Парус все-таки нужен, значит, — не сдавался Тарасов.
— А что такое парус?
Движитель!
— С вами спорить!
— Илья Матвеевич махнул рукой.
— Возьмите криво сшитый корпус, наворачивайте на него любые движители — посмотрю на ваше плавание.
Нечего из-под меня клинья выколачивать.
Рабочий класс, — он заговорил отчетливо, раздельно, рубя каждое слово, — корпус корабля всей жизни человечества.
Я в международном масштабе объясняю...
Дело ясное, и нечего ко мне цепляться.
Рабочий класс сам себе и паруса какие хочешь сошьет, и машины построит, и рули...
Вот про что говорю, говорил и говорить буду.
Испытал, знаю, верю.
Полное мое убеждение!
— Что-то ты, отец, сегодня того...
— сказал старший сын Ильи Матвеевича Виктор.
— Непонятный спор затеял.
— Почему это — непонятный?
Очень понятный!
— Непонятный, отец.
Кроме рабочего класса, есть еще и крестьянство, есть интеллигенция.
Без них — как же?
— Обыкновенно.
Рабочий класс — он и крестьянство за собой ведет, и интеллигенцию свою народил, и академиков, и государственных людей.
Он — сила.
Понял?
— Понял.
Только ты про Антоново письмо позабыл.
— А чего — позабыл!
Ничего не позабыл.
Как бы ни перестраивали завод — все равно без нас, старых мастеров, не обойдется.
Нет, Витя, не обойдется.
Ты про Петра Титова слыхивал?
— Слыхивал.
— Что ты слышал?
Человек сельской школы не окончил, — об этом ты знаешь?
А тебе известно, что с конкурсом на проект броненосца получилось?
Проектов в морское министерство нанесли гору.
Рассмотрели их...
Первая премия проекту под девизом «Непобедимый», вторая — под девизом «Кремль».
Вскрывают конверт с надписью «Непобедимый», читают фамилию автора...
Титов!
Петр Титов.
Вскрывают другой конверт.
«Кремль».
Опять: Титов.
А кто он такой, Титов?
Рязанский парнишка, рабочий корабельной мастерской Невского завода.
Вот он, рабочий класс!
Академики тогдашние, царские-то, картузы перед ним, перед Титовым, скидовали.
— Все-таки, батя, дело это шестидесятилетней давности.
В те времена рязанскому парнишке до инженерского диплома дойти было, скажем прямо, трудновато.
Но учиться он учился у тех самых академиков, которые, как ты говоришь, впоследствии картузы перед ним скидовали.
— Нутром взял, нутром, опытом!
Талант!
— Нутром!
Что-то наш Антоха, инженером захотел стать, не за нутро ухватился, а за учебники.
— Ну и далеко нашему Антохе до Титова!
— Что он пишет-то, хоть объяснили бы, — сказал Александр Александрович.
— А то говорите меж собой...
— Да вот пишет...
— Илья Матвеевич наколол на вилку маринованный грибок и с безразличным видом принялся его жевать.
Хорошо было рассуждать о руде.
А дело-то поворачивается так, что, поди, и тебя самого возьмут в переплавку.
Время такое...
Те, на демонстрации, новое да новое показывают, а они, корабельные мастера, тот же кораблик на площадь вытащили, что и пять лет назад.
— Пишет, — за отца ответил Виктор, — что закончил вот проект реконструкции нашего завода.
Под руководством профессора Белова работал.
— Белова?
— Александр Александрович поправил очки на переносье.
— Большой силы ученый!
Встречались с ним, приходилось.
В Ленинграде.
А что́ реконструировать будем, не пишет?
— Все пишет, — пробурчал Илья Матвеевич.
— На поток, мол, перейдем.
— Значит, не только за внука палил ты сегодня!
— Тарасов потянулся за бутылкой, чтобы налить вина.
— Дело долгое, — сказал Александр Александрович.
— Наш завод реконструировать — три пятилетки пройдет.
Старый заводик.
Никто ему не возразил, но никто и не поддержал его.
Все промолчали.
Задумались.
Было над чем задуматься.
Новость, о которой Антон сообщал в поздравительном письме, полученном Журбиными накануне Первого мая, касалась каждого из присутствующих.
Если что-то будет меняться в жизни завода, разве ничто не изменится и в их личной жизни?
Был позабыт спор, затеянный Ильей Матвеевичем.
Никто уже и не помнил, из-за чего он возник; никто, кроме Агафьи Карповны, не думал больше о виновнице застольного пиршества — о Дуняшке, которая после мук и мытарств, сопутствующих рождению нового человека, крепко спала в палате родильного отделения, о молодом отце, одном из сыновей Ильи Матвеевича — Косте, который измучился в этот день, пожалуй, не меньше, чем сама Дуняшка, и тоже дремал на диванчике в вестибюле больницы.
— Когда же они там успели, — как бы самому себе задал вопрос Александр Александрович, — проект этот составить?
Тяп-ляп — и вышел кораб, — так, что ли?
— Тяп-ляп!..
— Илья Матвеевич поймал на вилку новый грибок.
— Больше двух лет занимались.
— И никто не знал?..
— Кому надо, тот знал.
В секрете, пишет, держали.
Государственное дело.
А теперь из секрета вышло.
— Ну, а что, что?..
Как?..
На поток — общие слова.
Как оно будет в конкретностях?
— заговорил Александр Александрович.
— Если по примеру новых заводов, — какую стройку надо начинать!
Одни цеха ломай, другие закладывай...
— Так и придется.
Виктор разложил на столе газету, и по ней стали чертить красным карандашом: ломались и закладывались цехи, наново перекраивалась заводская территория.
Но реконструкция — только ли зданий, станков, оборудования она касалась?
Ни Илья Матвеевич, ни Александр Александрович и никто из присутствующих в этот вечер за столом в доме Журбиных не подозревали о том, что принесет каждому из них задуманная Антоном перестройка завода.
2
Выйдя за калитку, Алексей остановился; надо было решить, как побыстрее попасть в клуб.
Клуб еще задолго до войны построили за Веряжкой, на холме, на пологих склонах которого несколько позднее разбили прямые улицы, заложили фундаменты двух десятков многоэтажных зданий, начали возводить стены.
Война прервала стройку в самом разгаре, помешала замыслу архитекторов, по которому Старый поселок должен был исчезнуть с географических карт, а в полутора километрах от него надлежало возникнуть красивым кварталам, которые соединили бы завод с городом.
Котлованы, обведенные бутовой кладкой, залило ржавой подпочвенной водой; в них, как в прудах, по всем законам природы росли мрачные рогозы с подобными шпагам жесткими листьями и каждую весну заводились жизнерадостные головастики.
Только спустя год после войны работы на холме начались вновь.
Домик за домиком разваливались в Старом поселке под топорами плотников, жители переезжали на новоселье за Веряжку.
Была когда-то в Старом поселке Лоцманская улица.
Теперь ее здесь не стало, — она за рекой.
Была Мачтовая, — тоже «уехала» целиком.
Сильно укоротилась и Якорная.
Алексею была видна вся ночная панорама заверяжья, которое, в отличие от Старого поселка, называлось Новым поселком, но уже давно не было ни поселком, ни городком, а составляло окраинную часть Приморского района города.
Яркими огнями были обозначены этажи домов, похожих во мраке на огромные медлительные корабли.
Матросы судов дальнего плавания, стоявших на ремонте в заводских доках, с моряцкой своей насмешливой снисходительностью ко всему сухопутному, так и называли эти дома — сорокатрубными пароходами.
Алексей окинул взглядом ряды огней, которые пестрым ожерельем опоясывали холм, отыскал среди них матовые фонари возле клубного подъезда; через десять минут под один из тех белых шаров придет Катя.
Надо было спешить.
Алексей пошел, почти побежал прямиком через ракитник, которым поросли берега Веряжки.
В кустах было сыро и грязно, хлюпало под ногами.
При иных обстоятельствах Алексей, наверно, пожалел бы новые ботинки и светлый костюм, на котором ветви ракитника оставляли длинные полосы какой-то белой дряни.
Но до костюма ли, до ботинок, когда ты опаздываешь на свидание!
Он и в самом деле опоздал.
Катя, в широком обманчивом пальто, которое делало ее маленькую крепкую фигурку непривычно полной, сиротливо стояла на мокром тротуаре, под фонарем, вся освещенная с головы до ног.
Выбиваясь из-под шляпы, вьющиеся волосы ее сияли золотом.
С рассеянной пристальностью она разглядывала афишу в клубной витрине, затянутой проволочной сеткой.
От волнения, от быстрого бега у Алексея перехватило дыхание.
— Катя...
простите...
пожалуйста.
У нас родился внук!
Лицо у Кати было какой-то необыкновенной чистоты, глаза голубые, губы пухлые, яркие.
Таким глазам и губам только бы улыбаться.
Но они не улыбались.
— Поздравляю, — сказала Катя безразличным тоном.
Она считала этот холодный тон единственно подходящим по отношению к Алексею, который опоздал.
Сама она пришла ровно в девять, и даже не в девять, а несколькими минутами раньше, но выждала до девяти, прячась за трансформаторной будкой.
Пока она снимала в гардеробной пальто и шляпу, пока поправляла прическу и одергивала складки короткого полосатого платьица, Алексей, робея, стоял в сторонке.
Он понимал, что должен бы помочь ей снять пальто, отдать его гардеробщику и спрятать в карман жестяной номерок; понимал, а как сделать это все половчее, не мог придумать.
Чтобы занять время, он то и дело вытаскивал и снова прятал носовой платок, причесывал волосы, и так достаточно причесанные.
Робость и беспокойство Алексея усиливались еще и оттого, что, пригласив Катю на танцы, он вдруг усомнился в своих способностях.
До этого вечера ему приходилось танцевать только дома, с Костиной женой Дуняшкой да с Лидой — женой другого брата, Виктора, которые и были его наставницами по части вальсов и краковяков.
Что если он собьется с такта или отдавит Кате ногу?
И вообще — зачем он затеял такую чепуху: приглашать ее на танцы?
Вечер теплый, тихий, гуляли бы где-нибудь.
Но как было сказать: «Пойдемте гулять со мной, Катя»?
Другое дело — показал билеты, и хотя бормотал что-то не очень внятное, билеты говорили сами за себя.
Катя не спеша — к чему спешить, когда уже опоздали — проделала все, что проделывают девушки перед зеркалом театрального гардероба, даже, послюнив палец, пригладила золотистые брови, которые совсем не надо было приглаживать — пушистые они были куда красивей, — еще раз одернула платье, поправила на нем пояс и повернулась к Алексею, по-прежнему холодная и безразличная.
Музыка в зале гремела.
За приоткрытой дверью мелькали руки, плечи, локти, спины, затылки, раскрасневшиеся лица, тянуло запахом духов и пудры.
— Надо подождать перерыва, — сказала Катя.
— Посидимте пока где-нибудь.
Они зашли в гостиную, которая в клубном указателе, висевшем в вестибюле, называлась «Зимний сад».
О саде здесь ничто не напоминало, кроме двух искусственных пыльных пальм в зеленых кадках да огромного аквариума без воды, в котором на дне были густо набросаны окурки и бумажки от конфет.
Катя присела на диван, стараясь не помять платье.
Возле нее, в некотором отдалении, сел и Алексей.
— Вот не думала, что вы такой старый, — сказала она.
— Уже и внук!
Ей наскучило разыгрывать обиду. Наконец-то улыбнулись эти глаза и губы.
— Да нет, это у брата!
— принялся объяснять обрадованный Алексей.
— Мне — племянник.
— У вас много племянников, дядя Леша?
— Один.
— Наверно, очень беспокойно, когда в доме маленькие дети.
— Наверно, — согласился Алексей и для чего-то подергал себя за галстук.
Трудно вести разговор ни о чем.
А первый разговор при первом свидании, как на грех, всегда ни о чем.
Выручала Катя.
— Я бы не хотела иметь детей, — продолжала она.
— Да и замуж не скоро выйду.
Надо учиться.
Вы знаете, мне не удалось осенью поступить в институт.
Только окончила десятый класс, сдала экзамены, получила аттестат, вдруг, нате вам, — заболела мама!
«Ну и хорошо!»
— чуть было не крикнул Алексей.
Поступи Катя в институт, разве он ее когда-нибудь встретил бы?
— Еще удачно, — говорила Катя, — что я в школе научилась чертить.
Иначе, не знаю, что бы мне и делать.
Чертежница — все-таки квалификация.
Только неинтересная.
— Неинтересная?
— Конечно.
Водишь и водишь целый день карандашом.
Скучно.
У вас другое дело!
Катя вспомнила день — это было еще осенью, — когда она впервые увидела Алексея.
В синей спецовке, с лицом, испачканным ржавчиной, диковатый, глаза злые, он подошел к ее столу, держась позади главного конструктора.
Главный конструктор Корней Павлович сказал: «Товарищ Травникова!
Вот вам эскиз, сделайте, пожалуйста, рабочие чертежи этого приспособления.
Надо помочь молодому человеку».
Корней Павлович ушел.
«Молодой человек» долго и старательно объяснял Кате, что ему нужно, но Катя и без его объяснений разобралась в эскизе.
Не только чертежи, но и само приспособление давно было изготовлено, Алексей же с тех пор хотя бы раз в неделю, в две недели непременно заходил в конструкторское бюро.
Катя чувствовала, что не путаница в чертежах вела клепальщика Журбина к ее столу, где тем но менее терпеливо исправляла в этих чертежах все, чего требовал Алексей.
С нарочито хмурым лицом неотрывно следил он за ее рукой, вооруженной карандашом или прозрачным угольником из целлулоида.
А вчера взял вдруг и принес билеты на вечер танцев.
Боялся: откажется.
Но Катя и не думала отказываться, приглашение приняла.
Первое в ее жизни приглашение на танцы!
И когда Алексей не пришел вовремя к тому фонарю, под которым уговорились встретиться, она почувствовала себя глубоко несчастной.
Мимо нее к подъезду клуба пробегали последние пары опоздавших, она все стояла и стояла, ноги не хотели идти домой: а что если Алексей еще придет?
— Да, Алеша, у вас совсем-совсем другое дело, — повторила она.
— У вас такая интересная работа.
— Клепка — что в ней интересного?
Стучи да стучи.
— Все-таки лучше, чем скучные чертежи.
Клепальщиком мне, конечно, не бывать.
Я хочу быть историком.
Как только мама совсем поправится, сразу же уеду в Москву или в Ленинград, поступлю в университет.
Вы любите историю?
— Любить-то люблю, — ответил Алексей не очень твердо.
— Но если говорить по-честному, отстал, знаю мало.
Времени нет заниматься.
Катя понимающе кивнула.
Разговор становился проще, свободней.
Катя все меньше заботилась о складках платья, Алексей не вытаскивал поминутно носового платка из кармана и не дергал галстук.
Каждый спешил рассказать о себе, о своей жизни и с интересом выслушивал другого.
Они не заметили, как начался перерыв, не замечали знакомых, которые, заходя в гостиную, здоровались с Катей или Алексеем, и, когда в зале вновь грянула музыка, оба рассмеялись.
— Ну вот, — сказала Катя.
— Опять опоздали!
Да и зачем теперь какие-то танцы!
Алексей предложил пойти погулять, храбро подал Кате пальто, но взять ее под руку отваги уже не хватило.
Они ходили по улицам, стояли на мосту, всматриваясь в темную воду, кружили окраиной города, по безмолвному уговору выбирая путь длиннее и безлюдней.
И все говорили, говорили...
Может быть, майское небо в эту ночь и было для кого-нибудь черным, закутанным в сырые плотные тучи, — только не для Алексея.
3
Среди Журбиных были двое, до кого весть о пополнении семьи, несмотря на шумный «салют», в срок не дошла.
Когда гремели залпы Ильи Матвеевича, эти двое сидели за столом в домике на дальнем конце Старого поселка и сражались в шашки.
Один из них приходился братом-погодком Илье Матвеевичу и до того был похож на Илью Матвеевича, что на заводе, их постоянно путали.
Василий Матвеевич тоже лысел, тоже не давал покоя своим бровям, и вокруг его короткой могучей шеи, как и у брата, не сходились воротники покупных рубашек.
Другой — до глаз обросший седой бородищей с остатками прежней смолевой черноты, косматый, потому что в бороде этой ломались любые расчески, — походил на жилистого старого-престарого льва, мудрого, познавшего жизнь.
Это был патриарх, глава семьи, отец братьев Журбиных, Матвей Дорофеевич, дед Матвей.
Каждое воскресенье и каждый праздник он с утра приходил к Василию Матвеевичу и гостил тут до поздней ночи.
Официальной целью таких посещений служила необходимость разузнать, что и как творится на свете.
Василий, дескать, член завкома, с горы ему все видно, все известно.
Но была и другая, за долгие годы ни разу не названная своим именем, тайная — и главная — цель.
Опыт жизни подсказывал деду Матвею, что как бы хорошо ни относились к нему родные, как бы ни берегли его, как бы ни заботились о нем, все-таки их тяготят его стариковские недуги, его капризы и родные устают от него за неделю.
Он уходил к Василию якобы за новостями и разъяснениями, — которые мог получить и дома, — на самом же деле, чтобы дать отдых Илье, Агаше, внукам и их женам.
У Василия Матвеевича деду были всегда рады.
Даже в семьдесят восемь лет он не был тем скучным стариком, какие нагоняют тоску на окружающих.
Он любил поворчать, «поучить» — ну что ж такого!
Зато он знал тысячи удивительных историй.
Даже сердитая и не слишком покладистая жена Василия, Марья Гавриловна, и та затихала, когда он принимался за рассказы.
В самом деле удивишься: годы идут, а рассказы дедовы никогда не повторяются — все новые да новые.
Когда его спрашивали, не сам ли он их выдумывает, дед Матвей отвечал: «Жизнь почище нас с тобой выдумщица».
Деда Матвея не раз приглашали в ремесленное училище: вот, мол, послушайте, ребята, каким трудным путем шел рабочий человек в былые времена!
Дед придет к ребятам, примется вспоминать соломенную деревушку где-то в Тверской губернии, отца своего Дорофея, у которого он был последышем, одиннадцатым по счету, и потому нежеланным: лишний рот.
Вспомнит тот день, когда умерла мать и отец чуть ли не у ее могилы объявил ему решение отправить его в ученье, в город.
Памятное было ученье.
Три года провел он под сводами жестяно-медницкой мастерской «мастера Отто Бисмарка» — как значилось на облезлой вывеске над входом в подвал.
Научился выпиливать в тисках ключи к замкам, паять чайники, лудить самовары и кастрюли.
Но хотя очень полюбилась ему работа, в результате которой из рук его выходили полезные людям вещи, сильно тосковал по ребячьей жизни.
Годам к тринадцати тосковать перестал, ничто как будто Матвея уже не интересовало и никуда его не тянуло.
Однажды соборный дьякон принес в мастерскую необыкновенную штуковину: клетка из бронзовых прутьев, сведенных кверху куполом, и в ней, на жердочке, пичуга ростом со щегла, вся в красных ярких перышках.
Дьякон покрутил ключом внизу клетки, пичуга встрепенулась, пискнула по-живому и опять замерла.
— Вот, — сказал дьякон хозяину, — дальше не идет.
Сломалась.
А как пела, как пела, что кенарь!
Дар матушки, Марии Феликсовны, стрепетовской помещицы.
Бесценный дар.
Дорожу им.
Ничто не утешит, ежели утрачен он навечно.
Взываю, верните, Отто Карлович, к действию, ни перед чем не постою!
Хозяин унес клетку в свою квартиру в надворном флигеле, вдвоем с лучшим мастеровым Иваном Гусевым сидел там, запершись, восемь дней с утра до ночи.
Все эти дни работа валилась из рук Матвея.
Он только и думал о пичуге, поразившей его ребячье воображение.
Неужто человек такое чудо сработал?
Вот-то, поди, мастер!
Он слышал из разговоров, что есть на свете особенные люди, у которых золотые руки.
Не иначе, только руками из чистого золота и можно было смастерить красноперую диковину.
На девятый день хозяин появился в мастерской, швырнул клетку на стол, на который ставились готовые починки, обругал мастеровых, подмастерьев и мальчиков — всех сразу, двинул дверью так, что на верстаках забрякало и зазвякало.
Иван Гусев объяснил:
— Ярится Отка.
Не то, говорит, плохо, что птица не запела и убыток ему, а главное — авторитет фирмы страдает.
Матвея лихорадка брала от желания заглянуть в нутро птицы, развинтить ее, проникнуть в тайну чудесного пения.
К его счастью — а получилось потом к несчастью, — дьякон долго не приходил, клетка стояла и стояла среди кастрюль и самоваров.
И каждую ночь, когда уснут мастеровые в своей казарме, Матвей прокрадывался через окно в мастерскую, зажигал свечу и шестерню за шестерней, пружинку за пружинкой, штифтик за штифтиком разбирал и исследовал птичий механизм.
Бессонные ночи стали сказываться: когда он шел, то покачивался как пьяный, глаза сами закрывались над верстаком.
Ему казалось — еще бы ночь, еще бы две ночи, и тайна птицы будет раскрыта.
Но явился дьякон и унес птицу.
А на другой день снова пришел и накричал на хозяина: птица-де окончательно испорчена.
Один из мастеров предал Матвея, — видел, мол, как тот копался в клетке.
И вот ему объявлено: «Марш куда знаешь!»
А куда «марш»?
Домой, конечно, к отцу.
Шестьдесят верст пешком.
Матвей пошел, но не одолел он и четверти пути — свалился в какой-то деревне и пролежал в доме сердобольной вдо́вой старушки три долгих недели.
Слышал, над ним говорили: «горячка».
Едва встав на ноги после болезни, впервые понял, какую драгоценную кладь унес он из грязной, вонючей мастерской Отто Бисмарка.
Началось с того, что починил замки в избе приютившей его бабуси; затем, когда немного окреп, стали звать старушкины соседи — у них тоже всяческие починки.
Матвей переходил из дома в дом, переезжал из деревни в деревню, собрал помалу в холщовую сумку немудрящий инструментишко, — лудил, паял, точил.
К отцу, к братьям не тянуло.
Матвей Журбин, сам того не зная, стал рабочим, пролетарием, которому нечего терять, потому что все его богатство — руки, трудовые, избитые молотками и разъеденные кислотой руки.
Такие руки в те годы были всюду нужны.
Российская родовая знать отступала перед промышленниками и предпринимателями, на месте перекупленных загородных имений и дворцов строились заводы.
И когда Матвей добрался до Петербурга, его сразу же взяли на корабельную верфь слесарем.
Но долго ему на одном месте не работалось.
Привык к бродячей жизни, такой привольной после мастерской немца.
Переходил Матвей с завода на завод, с фабрики на фабрику, все чего-то искал, а чего — и сам не знал толком.
Он менял профессии, узнал токарный станок, узнал котельное дело, литейное; отправился в дальнее плавание кочегаром, посмотрел заграничные страны — Индию, Японию, был на острове Борнео, в шумном порту Сингапуре, в Южной Америке.
Двадцати лет его забрали в солдаты, в драгунский полк, расквартированный в Польше под Ломжей, на должность — в соответствии со слесарной специальностью — помощника полкового оружейного мастера.
Оружейное дело пришлось Матвею по душе.
Ухватился он за него так, что через год или два уже сам стал мастером.
Приедет инспекция — оружие в полку всегда в полной исправности.
Командир, понятно, доволен, на поощрения оружейнику не скупился, ценил его, потворствовал ему.
И когда случилось происшествие, из-за которого другой бы кто бед не обобрался, Матвеи Журбин вышел из него вполне благополучно.
Об этой поре и вообще о дальнейшей своей жизни старик ребятишкам-ремесленникам не рассказывал, умалчивал о ней; да и как о таком расскажешь?
Повстречался он там, под Ломжей, с молоденькой полячкой, дочерью местного столяра-краснодеревщика, Ядей Лучинской.
Драгун — здоровяк, чернобровый, глазастый.
Полячка — тоненькая, белокурая, синеокая.
Влюбились друг в друга — жизни обоим нет.
И еще оттого жизни нет, что столяр Лучинский просватал дочку за ломжинского учителя пана Скрипку.
Но Матвей не отступил перед паном.
Трудовые годы его многому научили.
Представление у него сложилось определенное: жизнь — борьба, зазеваешься — голову оторвет, напористо будешь действовать, без колебаний, — победишь.
Едва занялось вьюжное пасмурное утро дня свадьбы Яди и пана Скрипки, как перед парадным крыльцом дома Лучинских уже выстроилась вереница возков и санок, чтобы везти жениха, невесту, гостей, родителей, дружек в костел; но в тот же час к заднему крыльцу подлетела тройка полковых драгунских коней, с крыльца прямо в сани бросилась Ядя — как была, в подвенечном платье, фате, белых туфельках с блестками, — и ринулись кони в метель, по лесным занесенным дорогам.
Хватились в доме — невесты и след растаял в снежной круговерти.
Гнали возки туда, сюда; бухали из старинных ружей и пистолетов в белый свет.
А драгунские кони неслись и неслись и вынесли Ядю, закутанную в тулуп, Матвея и двух его солдатских дружков за сорок верст, к далекому селу.
Был поднят с полуденного сна деревенский православный батюшка; напуганный, он наскоро перекрестил невесту из католической веры в православную и тут же совершил обряд венчания.
Событие взволновало всю округу.
По понятиям командира полка, старого кавалериста-рубаки, Матвей сотворил единственно недопустимый проступок: как это так — солдат женился, находясь на службе в полку!
Остальное — не проступок, а молодечество.
— Тебе бы с твоими повадками в ее величества императрицы Марии Федоровны лейб-гвардии гусарах служить, Журбин, — сказал он.
— Ты же, черт возьми, первую красавицу Польши умыкнул, олух царя небесного!
Чуть ли не королевну.
Посидишь-ка, друг любезный, пять суток в карцере!
Дело кое-как замяли, нашили Матвею унтерские лычки, чтобы имел право жить не в казарме, а на вольной квартире, и на том кончилось.
Точнее — кончилось на том, что родители предали дочку проклятию и отказались от нее.
Но ни Ядя, ни тем более Матвей не тужили от родительских анафем.
Ядя оказалась большой искусницей.
Она обшивала полковых дам, которые ее работу ценили выше, чем работу самых модных варшавских портних.
Семья Журбиных в ту пору благоденствовала.
За несколько лет до начала нового века Ядя, с перерывом в год, родила двух сыновей — Илью и Василия.
Третий сын родился в первые дни русско-японской войны.
Событие это совпало с таким несчастьем, которое круто изменило жизнь Матвея и всей семьи.
На пристрелке в руках Матвея разорвало винтовку — вылетел затвор.
Несли солдаты своего оружейника со стрельбища и думали, что он уже мертвый, — не дышит, рана во лбу над глазом огромная, кровь из нее не капает, а льет им на сапоги струями.
Военный хирург сказал Яде, когда она прибежала в лазарет, что муж ее вряд ли выживет, а если и выживет, то навсегда останется калекой.
Полк в скором времени ушел из Польши.
Матвея уволили с военной службы; он выжил, но месяц за месяцем оставался в постели, полуслепой, полуоглохший.
Ядя видела, что предсказание врачей сбывается: Матвей — калека; и все-таки он ей был дорог, она не покинула его.
Мастерица мод, если не было других заказов, не гнушалась шитьем простых мешков, пальцы у нее пухли от иголок и жесткой дерюги.
Она работала день и вечер.
Ночью, когда дети спали, сидела возле Матвея, напевала ему польские песенки и рассказывала сказки.
Под ее говор он задремывал.
Умер младший сын; Ядя унесла его на кладбище и снова работала, чтобы сохранить остальных, чтобы сохранить Матвея.
Она надрывалась так два с половиной года, пока Матвей не встал.
Встав, он увез ее и ребят в Петербург.
Время было смутное, время «черных списков» и «волчьих паспортов», время локаутов и безработицы, время полицейского террора.
С великими трудами удалось Матвею устроиться на корабль кочегаром дальнего плавания.
Он плавал, а семья его нищенствовала, ютилась в общем бараке, на территории торгового порта.
Видя эту нищету, эти страдания жены и ребятишек, Матвей иной раз готов был полоснуть себя бритвой по горлу или прыгнуть вниз головой в воду.
Выручала Матвея его любовь к жене.
Возвращаясь из рейсов, он почти бегом спешил домой; прежде чем обнять детей, хватал на руки ее, Ядю, и носил как ребенка.
Возраст Яди подходил уже к тридцати.
Но красота ее не блекла — пожалуй, еще только вступала в полную силу, и в такую изумляющую силу, что даже грубые портовые грузчики, которым от нечеловеческого труда все было трын-трава, и те как-то светлели при жене кочегара Журбина, неуклюже, но от чистой души произносили какие-то непривычные им «благородные» слова.
Так ли жить, так ли ходить его королевне!
— думал Матвей, когда смотрел на сто раз стиранные и двадцать раз латанные Ядины платья.
Он не гулял в заграничных городах, не пил, не картежничал, как другие, — он выкраивал, выгадывал из кочегарского жалованья каждую копейку, привозил дешевые украшения и побрякушки и однажды собрался с силами, привез из Бомбея вещь, действительно достойную королевны, — огромную кашемировую шаль.
Шаль скрыла все изъяны в Ядиных одеждах.
Ядя ее очень любила и берегла.
В августе тысяча девятьсот четырнадцатого года Матвея призвали матросом на флот.
Он дважды тонул на подорванных немцами кораблях и оба раза так упорно боролся за жизнь, что смерть не смогла его одолеть.
Ядя была ему маяком, на свет которого он выплывал из балтийских пучин.
И когда, под влиянием своих товарищей, матрос стал ходить в тайный кружок, где говорили о том, какими путями пролетарий Матвей Журбин может завоевать хорошую жизнь, он и там думал о своей Яде, для нее мечтал завоевать хорошую жизнь.
Ему было уже сорок с лишним, но он все не мог забыть того, как Ядя отказалась от достатка, который сулил ей пан учитель, того, как доверчиво она, семнадцатилетняя, покинув родной дом, проклятая родителями, отдала свои первые чувства простому русскому солдату, как сидела годами возле его изголовья; в ушах Матвея не умолкали ее нежные песенки.
Ударил выстрел «Авроры».
Под пушечный гул высаживался Матвей Журбин на берег возле Николаевского моста, под винтовочный и револьверный треск швырял с мраморных дворцовых лестниц остервенелых юнкеров, носился по улицам Петрограда, лежа на крыле ревущего грузовика.
Личное — Ядя — постепенно срасталось в его сердце с тем огромным, чем из края в край клокотала восставшая Россия и что касалось без исключения каждого пролетария.
Он и сам не заметил, когда это срастание началось.
С матросскими отрядами ходил он на север, на Волгу, потом вернулся в Петроград, чтобы брать мятежный форт Красную Горку.
Там, за Ораниенбаумом, в прибрежных лесах Матвей встретил сыновей — Илью и Василия, с такими же, как и у него, ленточками на бескозырках: «Балтийский флот».
Все вместе, когда пали форты, пришли Журбины в свой дом.
Ядя лежала в тифу, она умирала.
Не уберегли, не успели завоевать ей хорошую жизнь.
Не нашлось досок для гроба.
Обернул Матвей исхудалое тело жены, легкое, утратившее привычную теплоту, в кашемировую шаль, на руках понес любимую в последний раз.
Ни Илье, ни Василию не доверил, нес один до самой могилы.
Забросал землей, сел возле — заплакал.
Не стало светлого маяка, и впереди все темно.
Утирали слезы и сыновья.
Но нет, не так они любили свою мать, как он ее любил, не могли так любить, молодые и эгоистичные.
У них свои маяки, придет час, зажгутся, а у него уже никогда, угас навеки.
И до того горько стало Матвею, до того жалко себя, одинокого, бесприютного...
Чувства эти достигли такого напряжения, что переросли в злобу, в ярость на тех, кто не убрался вовремя с земли, кого еще надо было громить и рушить, кидать через парапеты мраморных лестниц.
Он поднялся и пошел каменным, тяжелым шагом, с горем и ненавистью в глазах под косматыми бровями.
И еще долго шел — шел по Донбассу, по берегам Черноморья, по Крыму...
Шли своими путями и его сыновья, и вновь сошлись в Петрограде.
Но сыновья были уже не одни.
Илья привел с собой из походов маленькую ивановскую ткачиху Агашу, Агафью Карповну, Василий — Марийку, Марью Гавриловну, дочку богатого тамбовского мужика.
По-разному отнесся Матвей Дорофеевич к молодухам.
С ухмылкой глядел он на купчиху, как он в уме называл Марийку, — хоть бы малой толикой походила она на незабвенную Ядю!
Чем она полюбилась Василию?
Зато Агаша тронула его сердце.
Было, было в ней что-то от Яди, очень немного, но было.
Веселая, любящая, радушная.
И когда по партийному призыву отвоевавшие Журбины всей семьей отправились из Питера на далекую реку Ладу восстанавливать корабельный завод, Матвей Дорофеевич поселился вместе с Ильей и Агашей на Якорной улице, а Василий, чуя отцовскую неприязнь к Марийке, стал жить отдельно.
Но проходили годы, Марийка обтерпелась в рабочей среде, под влиянием Василия характер ее изрядно изменился, кулацкий дух из нее повыветрило — Матвей Дорофеевич мало-помалу привык и к Марийке.
Вот ходит теперь каждое воскресенье гостить к ней и к Василию, чего прежде, лет еще двенадцать назад, не бывало.
Правда, иным словом, кроме «привык», его отношения к жене Василия не назовешь.
Все равно из двух снох люба ему только Агаша.
Бывает, задумается дед Матвей, глядя на Илью и Агашу, и грустит весь день до ночи.
А ночью видит во сне свою Ядю.
Видел же он ее всегда в том белом подвенечном платье, в каком бросилась она в драгунские сани давним-давним пасмурным утром.
4
Воскресный день деда Матвея, когда он гостил у Василия, проходил по распорядку, заведенному еще до войны.
Дед завтракал вместе со всеми, садился после завтрака на кушетку у окна под филодендроном с дырявыми листьями, выращенным в кадушке Марьей Гавриловной; садился напротив него в старое плюшевое кресло Василий Матвеевич, и начиналась долгая беседа.
Дед Матвей курил кривую короткую трубку, от которой в его бородище образовались рыжие подпалины, покашливал; но не дай боже, если Василий Матвеевич вздумает сказать ему о вреде курения в его возрасте.
— Не вяжись!
— начнет сердиться дед.
— Наслышался я про твой никотин от докторов.
А гляжу вот на Уинстошку — тоже мужчина немолодой, — сигару из зубов не выпускает.
Ты пробовал сигару-то, Вася?
То-то, что нет.
И не пробуй, все нутро вывернет.
А он, проходимец брудастый, сосет да сосет чертову отраву, и ничего ему, брудастому, не делается.
Не упомянуть Уинстошку, как он называл одного из главных поджигателей войны, дед Матвей не мог, о чем бы ни шел разговор.
Запомнил его с той далекой поры, когда впервые столкнулся с танками-лоханями, которыми интервенты снабжали Врангеля и Юденича, и ненавидел «брудастого» стойкой стариковской ненавистью.
Он не поверил союзническим заверениям Уинстошки и в дни Отечественной войны, с самого начала не поверил.
«Обманет, продаст, ребята», — говорил на заводе, добавляя слова «расцвечивания».
«Нехорошо так, дед Матвей, — увещевали его, — раз союзник, покорректней надо, сам понимаешь, без выражений».
— Так что он опять замышляет, Вася?
Как говорят?
Вьетнам, Малайя, Индонезия, — Василий Матвеевич, подойдя к большой карте на стене, называл знакомые деду места; происходил подробный и обстоятельный разбор мировых событий.
— С лестниц бы их, с лестниц, сынок!
Чего народ там смотрит?
Дед Матвей задремывал до обеда; Василий Матвеевич уходил в поселок — к брату Илье, к товарищам по заводу.
В обед, если деда не слишком угнетал какой-либо из его старческих недугов и он чувствовал себя бодро, выпивалась стопка столичной.
Сердитые глаза теплели, поблескивали веселыми искрами, дед начинал рассказывать.
Рассказы перемежались песнями, которых никто, кроме деда Матвея, не знал.
Он напевал глухим рыкающим басом; любимая его песня была про морское сражение русских с турками:
Море дымом покрылося черным;
Ядра рвутся, и волны ревут.
В бой-атаку трубят трубы-горны,
Корабли полным ходом идут.
В тот день, когда у него родился правнук, дед Матвей не чувствовал почти никаких недомоганий, был бодр и потому выпил не только за обедом, но и в ужин.
Они сели с Василием Матвеевичем за шашки.
По шашкам дед Матвей был в поселке полным гроссмейстером; но и Василий Матвеевич немногим ему уступал.
Борьба шла упорная.
То наступало длительное молчание, то вдруг возгласы:
«Ага, в дамках!», «Мазло, профукал!»
И если «профукал» Василий Матвеевич, а он, дед Матвей, пробрался в дамки, косматый стратег принимался победно гудеть: «В бой-атаку трубят трубы-горны...»
Как известно, в шашечном сражении мало уничтожить противника, съесть все его шашки: высшее одоление — хоть одну из них да прижать в уголке и не выпустить.
Такое положение Василий Матвеевич называл весьма деликатно: «туалет», «запер противника в туалете».
Дед Матвей иносказаниями не пользовался, он применял термины, общепринятые у любителей шашек, простые и определенные.
Ему здо́рово везло в праздничный вечер.
Он выиграл партий пятнадцать, проиграв только две; Василий Матвеевич не вылезал из «туалетов».
— Хватит!
— сказал в конце концов дед, отодвигая шашечную доску.
— Не годишься ты мне, Вася, в противники.
Не дорос отца бить.
— Он подымил трубкой, покашлял, снова заговорил: — Антоново-то письмо читал?
— Читал.
— Ну и как смотришь?
— А что смотреть!
Работать, батя, надо.
— Вот и я говорю: работать.
Как работать?
Антоха пишет — на поток, дескать...
Ладно, на поток...
Что это обозначает?
Сборка крупными секциями, в цехах.
Полная сварка, никакой клепки.
Что же, Вася, клепальщики делать будут?
Куда тебе в немолодые годы подаваться?
Куда Алешке идти?
Чеканщикам, сверловщикам куда?..
И Илье туговато, думаю...
— Да ведь еще ничего, батя, не известно, как оно там получится, — перебил Василий Матвеевич.
— Проект!
А если получится, кто против этого пойдет?
Мы с тобой, что ли?
Нужны корабли нам, батя, нужны.
Морская держава!
Должно получиться, на то и живем, чтобы получилось!
Ну, может, некоторые и слетят с круга.
У кого поджилки слабые.
Законно, батя.
Всегда так, когда по лестнице идешь да на новую ступеньку подымаешься: у одного ноги выдержат, у другого нет.
Особенно, если подъем крутой.
— Верно, Вася.
Верно, сынок.
Голова у тебя светлая.
Лестниц много мы одолели.
Крутые были лестницы, трудные.
И эту, значит, одолеем?
— Морская, говорю, держава.
На улицу дед Матвей вышел в боевом настроении.
Его не провожали, он этого не терпел.
Шел тяжело, по-стариковски, подволакивая простреленную под Харьковом ногу, но не переставая гудел: «Ядра рвутся, и волны ревут...
На углу Пушкарской и Чугунного его встретил Егоров.
— Поздравляю, Матвей Дорофеевич!
— сказал участковый.
— Тебя, братец, так же.
С праздником, — не останавливаясь, ответил дед Матвей.
— «Море дымом покрылося черным...»
— Да я не про то, Матвей Дорофеевич.
С правнуком вас поздравляю.
— Ишь ты!
— Дед остановился на перекрестке.
— Уже!
Ну, значит, правильно я тебе сказал, Кузьмич.
И тебя оно касается.
С новым, братец, человеком на земле!
С новым строителем кораблей!
Морская держава!
Дед Матвей, как только мог шире, расправил грудь и весело ткнул Егорова кулаком в плечо, отчего сам же и зашатался.
Егоров поспешил его поддержать.
— Ты брось!
— отстранил его дед.
— Я еще крепкий, будь ты в мои годы таким, желаю.
Дед Матвей побрел дальше.
Правнук!
Того гляди и праправнуков патриарх дождется.
От этих мыслей боевое настроение усилилось.
Дед Матвей стукнул в освещенное окно разметчика Петьки Кузнецова — Кузнецову было за шестьдесят, но для деда Матвея он по-прежнему оставался Петькой — и, припадая на ногу, поспешил, как мальчишка, побыстрее убраться за угол.
Оттуда выглянул.
На крыльцо вышла Петькина старуха.
— Филюганы!
— грозила она в темноту.
— Ужо ж вас!
Оборву вот ухи...
Постояв за углом, пока Кузнечиха грозила «филюганам», дед двинулся дальше, к дому.
В своем дворе, на стальной штанге, прилаженной меж стеной дровяника и специально вкопанным столбом, увидел Алексея.
Посмотрел, как внук ловко делает скобки и перевороты, окликнул:
— Чего не спишь, Лешка?
Час-то поздний.
— А ты чего не спишь, дедушка?
— Алексей спрыгнул на землю.
— У меня дела всякие.
— Ну и у меня дела.
— Иди, иди!
— Дед Матвей подтолкнул Алексея к крыльцу.
По себе знал, какие дела повели молодого парня ломаться на турнике среди ночи,
— Сердечную болезнь прихватил?
Не промахнись, Лешка, в докторше.
Промахнешься — искалечит.
Спроси у батьки своего...
Был у него дружок в молодости, Оська Сумской.
Крутила ему юбчонка голову, крутила, до того докрутила — взял, горюн, да и убил и ее и себя из нагана.
А не промахнешься, в точку попадешь, тогда...
Что будет тогда, дед Матвей не договорил.
Задумчиво погладил Алексея по спине и снова подтолкнул его к крыльцу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Когда Журбины собирались по утрам на работу, в доме бывало так шумно, такая поднималась толчея, будто на корабле во время аврала.
Первыми вставали дед Матвей и Агафья Карповна.
Дед — от стариковской бессонницы, Агафья Карповна — по хозяйским обязанностям: готовить завтрак на всю, как она говорила, бригаду.
Бригада была не маленькая.
Приехав после гражданской войны на Ладу, Журбины — Матвей Дорофеевич, сын его Илья, Агаша и первенец Ильи с Агашей годовалый Витька — поселились вот тут, на Якорной, 19, все вместе в одной из комнат барака, в котором размещались три семьи, подобные семье Журбиных.
Появлялись новые дети, вырастали, женились, и постепенно Журбины заняли весь дом, перепланировали его, переоборудовали, поделили перегородками неуклюжие комнаты и выкроили из них три уютные квартирки.
Квартирное деление имело условный смысл: дабы предоставить молодым невесткам Агафьи Карповны волю устраивать семейную жизнь по их вкусу.
А по сути дела жили все Журбины сообща, одним семейством; общее хозяйство вела Агафья Карповна.
По утрам дед Матвей щепал лучину, растоплял плиту, садился на скамеечку перед раскрытой дверцей; Агафья Карповна с привычной ловкостью управляла сложной системой кастрюль и сковородок.
Это были, пожалуй, самые мирные, самые тихие минуты в доме Журбиных.
Получасом позже начинался аврал.
Вставал Илья Матвеевич, вставали Костя с Дуняшкой, Виктор с Лидой, Тоня, которая заканчивала девятый класс; толпились возле умывальника, спорили, кому мыться первому.
Без споров место у крана уступалось только Илье Матвеевичу.
Он, как того требовала его должность, уходил из дому раньше всех.
Последним вскакивал Алексей, даже зимой бросался во двор на турник, а если дело было летом, то во дворе же с головы до ног окатывался водой из ушата, который для этой цели был подвешен на цепи под крышей сарая, — потянешь за веревку, привязанную к рычагу, — ушат опрокинется.
Когда «бригада» садилась за стол, Илья Матвеевич уже подымался из-за него, брал кепку с вешалки, наскоро гладил Агафью Карповну по неседеющей белокурой голове и уходил.
Агафья Карповна неизменно, из года в год, изо дня в день, следовала за ним до калитки и смотрела вслед, пока он не скроется за углом.
Уходил Илья Матвеевич всегда в одно и то же время, точно — минута в минуту, и точно — минута в минуту, когда он равнялся с голубым домиком на Канатной, с крыльца этого домика, застегивая узкое длинное пальто, его приветствовал мастер Басманов: «Илье Матвеевичу!»
— «Александру Александровичу!»
Александр Александрович уже долгие годы был правой рукой Ильи Матвеевича.
Илья Матвеевич — начальник стапельного участка; Александр Александрович — мастер по сборке кораблей.
Он был потомственным судостроителем.
Отец его строил знаменитую «Аврору», снаряжал броненосцы Тихоокеанской эскадры в русско-японскую войну,
и именно в то время, когда Петербурга достигла весть о сражении в Цусимском проливе, началась трудовая жизнь Александра Александровича.
Отец привел его на завод четырнадцатилетним мальчишкой.
Через четверть века мальчишка стал мастером.
Лесовозы «Сакко» и «Ванцетти», роскошные черноморские теплоходы «Аджария» и «Абхазия», быстроходные крейсеры Балтики, многие-многие пассажирские, грузовые, военные корабли, уходя в море, несли в своих корпусах и броне труд Александра Александровича Басманова.
Знакомство Ильи Матвеевича и Александра Александровича возникло еще в гражданскую войну, под Царицыном.
Подружились они в боях.
Своего старого друга лет пятнадцать-шестнадцать назад Илья Матвеевич переманил из Ленинграда на Ладу.
С тех пор они неразлучны, каждый день встречаются на Канатной, каждый день идут вместе до своей конторки на пирсе возле стапелей.
Илья Матвеевич — коренастый, широкий, в любую погоду в кепчонке с пуговкой, в короткой тужурке, летом — синей, диагоналевой, с морскими блестящими пуговицами, зимой — бобриковой, с меховым воротником; Александр Александрович — худой и необыкновенно длинный из-за одежд, которые были ему всегда слишком узки и тесны по довольно странной причине: он уверял, что не терпит, когда в рукавах и по спине гуляет ветер.
Илья Матвеевич посмеивался над ветробоязнью старого друга:
«Бросай стапеля, Саня, действуй по конторской линии.
Или в стеклянном колпаке ходи».
— «А что?
Надоест людям терпеть эту чертовщину, и построят колпак над всем стапелем».
Под чертовщиной подразумевался ненавистный Александру Александровичу ветер, от которого, особенно зимой и осенью, на стапелях не было спасения.
Местность, где стоял завод, имела своеобразный характер.
На участке, который ныне занимал огромный литейный цех, два предприимчивых инженера заложили в последней четверти прошлого века заводик чугунного литья.
Пришлось это в самом устье Лады, при впадении ее в залив, или, как местные старожилы называли, в бухту, в двух километрах ниже уездного города.
Заводик отливал садовые решетки и кладбищенские ограды, доход с него был невелик, инженеры прогорели.
Литейню у них купил какой-то немец, расширил, стал выпускать сначала оборудование для паровых мельниц, потом локомобили.
С течением времени предприятие перешло в казну, лет за двадцать разрослось в крупный механический завод, который построил несколько колесных пароходов для Лады, а в первую мировую войну — две или три морские канонерки.
Берега бухты, у которой стоял завод, были в песчаных дюнах, поросших соснами; дюны и сосны защищали рабочий поселок от морских ветров, в поселке было всегда тихо.
На самой же Ладе, прорываясь с моря через бухту, зимой и осенью в период штормов ветры буйствовали, как в узком коридоре, в обоих концах которого настежь распахнуты двери.
Особенно доставалось от этих ветров тем, кто работал на достройке кораблей у причальных стенок и на стапелях.
Колпак из небьющегося прозрачного материала, например из плексигласа, был бы над стапелями, по мнению Александра Александровича, весьма и весьма кстати.
По пути на завод Илья Матвеевич с Александром Александровичем успевали обсудить множество вопросов.
Прежде всего — известия, переданные по радио.
За мировыми событиями шли по порядку семейные новости, потом общезаводские, и, наконец, обсуждался предстоящий рабочий день: что и как надо делать, о чем не забыть, на кого «нажать», где что «вырвать».
Путь занимал минут двадцать — двадцать пять, в зависимости от того, как оборачивался разговор; если возникало взаимное несогласие, замедляли шаг, останавливались, тыча в грудь друг другу пальцами, доказывали свою правоту, и тогда набегало лишнее время; если несогласий не было, «график движения» выдерживался в пределах двадцати минут.
Когда начальник и мастер добирались до своей конторки, из-за стола вставали и другие Журбины.
После небольшой толчеи у вешалок, после розысков неведомо куда запропастившихся шапок, шарфов, тужурок и плащей семейство выходило на улицу.
Тут единение рушилось.
Тоня отправлялась за Веряжку, в школу.
Алексей, Костя, Дуняшка оставляли далеко позади себя деда Матвея, который двигался медленно и чаще всего в сопровождении Виктора.
До калитки Агафья Карповна ходила провожать только Илью Матвеевича, остальным она махала рукой с крыльца и тут же возвращалась в опустевший дом.
У нее было множество забот и хлопот.
В шестом часу все вернутся — к этому времени должен быть готов обед, и такой обед, который бы пришелся на разные вкусы; к этому времени надо прибрать в комнатах, навести в них порядок и чистоту, чем славился дом Журбиных.
Кроме того, Агафья Карповна ежегодно разводила огород, что тоже требовало трудов.
Мужчины снисходили только до копки гряд, невесток можно было заставить лишь прополоть межи, повыдергать лебеду; но как они пололи!
Лучше бы и не надо их помощи, лучше бы самой все делать.
Агафья Карповна сажала огурцы, помидоры, сеяла морковь и свеклу и непременно фасоль, которая цвела яркими, огненными цветами.
В семье никто не любил фасоли, за обедом дружно выбрасывали из супов желтые стручки и пятнистые зерна, и все-таки Агафья Карповна продолжала сеять фасоль.
Ее привлекали эти яркие цветы, собранные в гроздья, подобные языкам пламени.
А раз цветы — будут и стручья; раз стручья — то их надо же куда-то девать, по-хозяйски использовать, — не пропадать добру.
Но добро пропадало, фасоль вылавливали ложками из тарелок и выбрасывали, к величайшему огорчению Агафьи Карповны.
Не всегда Агафья Карповна хозяйствовала в одиночестве.
Когда невестки брали отпуск, они ей помогали в доме — Лида и Дуняшка.
Лида, жена старшего сына Виктора, была женщиной тихой, склонной к долгим раздумьям, — все свободное время она читала книги.
Усядется с книгой в руках где-нибудь в углу комнаты или на лавочке в палисаднике среди клумб, перекинет на грудь косу, которую носит вот почти до тридцати лет, начнет водить концом ее по лицу, будто кисточкой, водит так — и читает, читает.
Агафья Карповна подозревала, что Лида несчастлива с Виктором.
Вышла за него совсем-совсем девчонкой, появилась в доме неслышная, что мышка, поначалу всего пугалась: ее, Агафьи Карповны, ворчания, грозных бровей Ильи Матвеевича, бородищи деда Матвея, строгих домашних правил, установленных в семье Журбиных.
Агафья Карповна понимала состояние молоденькой жены сына, — сама она, помнится, побаивалась отца Ильи — Матвея Дорофеевича.
Но что́ там дед, когда у нее была Илюшина любовь.
Лиду тоже любовь как будто не обошла.
Виктор наглядеться на нее не мог; уж до чего берегли ее в семье, каких только нарядов ей не покупали в ту пору, изменив всем правилам строгости и бережливости.
Ну как же!
— первая невестушка, первого внука принесет.
Нет, что там говорить, была, была у Лидии любовь — да вот не впрок пошла.
У нее, у Агафьи Карповны, сила, гордость, уверенность в себе, вера в будущее вырастали с годами от суровой и сильной любви Ильи Матвеевича.
А у Лидии?
— годы идут, никаких новых сил не заметно что-то.
Заговори с ней теперь — отмалчивается, отнекивается, того и гляди, заплачет.
Дуняшка, Костина жена, та совсем другая.
Та вошла позапрошлой весной в дом Журбиных шумно; сразу же сдружилась с дедом Матвеем, с Ильей Матвеевичем, с Тоней, с Алексеем.
Курносая, зеленоглазая, бойкая, она привораживала к себе всех, как русалка.
Она не отказывалась выпить рюмочку и даже стопочку, когда подносили; она вместе с дедом пела о ядрах и трубах-горнах и сама знала множество песен.
Бывает, разойдется на семейном торжестве, схватит гитару, ударит по струнам:
Мой чудный, мой милый, мой золотой,
Хочу уснуть в твоих объятьях.
Ты позабудешь в счастии со мной
И об отце, и матери, и братьях.
«Зело вольно, — скажет, посмеиваясь, Илья Матвеевич.
— Ты, брат Костюха, посматривай за женой».
— «Настоящая девка!
— Дед Матвей даже ногой притопнет, глядя на Дуняшку веселыми, одобряющими глазами.
— Чего за ней присматривать!
Это за тихими присмотр нужен!
Ай, Дуняха!
Ну еще чего-нибудь там, такого, позаковыристей!»
И если Лида сидела регистраторшей в заводской поликлинике, то Дуняшка избрала самую что ни на есть мужскую профессию, пошла в науку к деду — в разметчицы.
Костя и протестовать против такого выбора не пытался, махнул рукой.
Была у Агафьи Карповны еще одна невестка — Вера.
Она появлялась в поселке летом, на неделю, на две, приезжая в отпуск вместе со вторым, после старшего, Виктора, сыном — Антоном.
Антон — единственный, кто отделился от семьи.
Он окончил кораблестроительный институт в Ленинграде и на Ладу, на родной завод, уже не возвратился.
С Верой Антон встретился случайно в Одессе, куда ездил лечить грязями свои тяжелые раны, полученные в боях Отечественной войны.
У Веры была печальная судьба.
Работница московского завода резиновых изделий, она проявила в клубном кружке большое дарование драматической актрисы.
На одном из всесоюзных смотров самодеятельности ей присудили первую премию за исполнение роли Катерины в «Грозе», и она получила приглашение в труппу известного в стране театра.
Но в эту же счастливую для нее пору девушка начала слепнуть.
Слепота прогрессировала, и врачи посоветовали поехать в Одессу, в знаменитую клинику.
Выходила она из гостиницы в дымчатых очках и всегда под вечер.
Однажды случилось, что в городе почему-то погасли огни.
Темнота застала Веру внезапно на улице.
Вера шла, придерживаясь рукой за железную ограду бульвара, и наткнулась в этом, казавшемся ей непроницаемом, мраке на встречного.
Оба вежливо извинились, уже разошлись было, когда Вера сообразила, что без посторонней помощи она, пожалуй, свою гостиницу не найдет.
«Товарищ!
— негромко и не очень уверенно окликнула она.
— Товарищ!..»
Прохожий вернулся.
«Извините, — сказала Вера, вдруг напуганная своей, по ее мнению, назойливостью. — Извините ради бога, я нечаянно».
Но он уже все понял по неуверенной походке, по темным очкам — и не оставил ее одну на улице.
Так познакомились Антон Журбин и Вера Барабина.
Сначала их сблизило то, что они в шутку, но не без горечи называли своей неполноценностью.
А потом нашлось так много общего в характерах, в интересах, что пришла большая, настоящая любовь.
Вера покинула театр.
Медицина не могла пока что вернуть ей зрение в такой мере, как это было необходимо для сцены.
И когда она приезжала в гости на Ладу, то всегда носила дымчатые очки, чтобы не огорчать родных Антона своим подслеповатым прищуром глаз.
Она понравилась в семье за простоту, а Илье Матвеевичу и Агафье Карповне еще и за любовь к Антону, которую они не могли не видеть.
С приездом Веры даже Лида оживлялась.
Она часами сидела возле актрисы и расспрашивала ее о театральной жизни, о поездках по стране, о труде актеров, по мнению Лиды, таком праздничном, веселом, легком.
«Ошибаешься, — терпеливо разъясняла Вера.
— Театр — это труд, очень тяжелый, напряженный, нервный.
Конечно, если в него вкладывать всю душу».
Агафья Карповна слушает-слушает разговор невесток, не выдержит, отзовет Веру в сторонку, шепнет: «Брось, Верочка, с ней спорить.
Идем, ватрушечкой угощу.
Свеженькие, горяченькие.
Идем».
Оставаясь одна, Агафья Карповна вспоминала всех своих сынов, невесток, раздумывала о том, как пойдет их жизнь дальше, какими путями-дорогами.
Много, много о чем надо было подумать Агафье Карповне.
О внуке, которого на днях принесла домой Дуняшка, о самой Дуняшке, — ничего-то не понимает в материнских делах.
Об Антоше тоже как не подумать?
Этакое волнение внес в семью своим письмом.
Раз десять мужчины перечли его письмо.
Большая, говорят, ломка может получиться, серьезные для всех последствия.
А что за последствия? — сразу-то и не разберешься.
2
Александр Александрович сидел за столом в конторке из листовой стали, изнутри обитой большими квадратами толстого картона, снаружи окрашенной под светлое серебро.
Конторка примостилась на самом краю пирса, рядом со стапелем, на котором, подобно отвесной скале, возвышался корабль — черная громада, обнесенная многоэтажными лесами из металлических рыжих труб.
По сравнению с кораблем крошечное сооруженьице казалось не то елочной игрушкой, не то ящиком для слесарного инструмента, в лучшем случае — газетным киоском.
Перед Александром Александровичем лежала пачка нарядов, их надо было подписать, но Александр Александрович даже и за перо не брался.
Он слышал ровный плеск воды под полом, меж свай, на которых стоял пирс, слышал отрывистый стук пневматических молотков на корабле, похожий на стрельбу то одного, то сразу нескольких пулеметов — в зависимости от того, сколько молотков работало одновременно.
Порой до слуха доносился густой шмелиный гуд: вдоль корабля полз стапельный портальный кран — огромный самодвижущийся мост, который подымал тяжести в пятьдесят тонн весом, — гудели его моторы.
По этим звукам Александр Александрович, не выходя из конторки, мог безошибочно определить, как обстоят дела на участке.
Замолкли молотки в торцовой части стапеля, — так и есть, корпусная мастерская подвела, не выдала скуловых листов, надо принимать срочные меры.
Загудел, грузно пошел стапельный кран, — устанавливают на корабль машины; никакие меры не нужны: машины — дело механиков, а не корпусников.
Сила всплесков под пирсом свидетельствовала об уровне воды в Ладе, который часто колебался и, случалось, создавал угрозу наводнения.
На этот раз трудовые гулы и шумы сливались в размеренный привычный ритм и, как все привычное, не затрагивали сознания.
Александр Александрович смотрел через квадратное окно на Ладу, на ее зеленоватые волны, которые становились тем круче и злей, чем резче был ветер с моря; смотрел и раздумывал, зачем вызвали Илью Матвеевича к директору.
Небось когда дело идет хорошо, не вызывают: спасибо, дескать, разрешите пожать вашу рабочую руку.
Нет, этого в будни не дождешься, чествуют только по большим праздникам да в юбилеи; а в будни одна накачка.
Александр Александрович ждал долго, не дождался, сидеть в конторке надоело, он пошел на корабль, поднялся по дощатым трапам на палубу.
Корабль уже почти вырос на полную свою океанскую высоту.
С его верхней палубы далеко были видны окрестности.
Извилистая Веряжка, через дюны пробившая себе путь к Ладе ниже завода.
Старый поселок, клуб на холме, зеленая городская окраина.
К центру города вдоль берега Лады шел недавно заасфальтированный широкий проспект, обсаженный тополями.
По проспекту, искря бугелем, на полной скорости мчался синий с желтым троллейбус — вот-вот столкнется со встречным красным автобусом.
Среди тополей мелькнула серая «Победа», пустила лиловый дымок.
Старый мастер последовательно проделал те движения, какие он неизменно проделывал, когда с кем-нибудь спорил: сначала выставил вперед острый колючий подбородок, а затем, поправив очки, взглянул поверх стекол.
В эту минуту он спорил, видимо, сам с собой, доказывая самому себе необходимость приобрести вот такую же серую «Победу».
Александр Александрович не мог равнодушно смотреть на легковые автомобили.
До войны он упорно копил деньги, чтобы купить «эмку».
Деньги наконец были накоплены, в наркомате ему помогли достать наряд, и как-то субботним вечером Александр Александрович прикатил в Старый поселок на собственной, сверкающей черным лаком машине.
Он кружил по улицам, катал ныне покойную жену, соседей, знакомых, всех желающих; включал фары, гудел, давал задний ход.
Если его спрашивали, зачем ему понадобилась машина — на завод ездить?
— завод рядом, пешком скорее дойдешь; в город?
— автобус есть, а в ту пору, до троллейбуса, и трамвай был, — Александр Александрович сердился на того, кто задавал ему такой глупый вопрос.
«Ухмыляешься!
А ну, пошел вон из машины!
Давай-давай, освобождай место...»
С наступлением сумерек «эмка» была поставлена в дровяной сарай.
Александр Александрович долго еще ходил вокруг нее, влажной тряпкой стирал малейшую пылинку с лакированного кузова, с толстых стекол; спать он лег счастливейшим человеком в мире.
Утром началась война.
Александр Александрович побежал на завод записываться в добровольцы.
На заводе еще не знали, как быть, что делать, никого никуда не записывали.
Сотни рабочих, и вместе с ними Александр Александрович, отправились в военный комиссариат.
Возле здания военного комиссариата стояла толпа.
К военкому без повесток не пускали; но старый, заслуженный мастер все-таки прорвался.
«Пиши, товарищ комиссар, во флот, в пехоту — куда знаешь».
— «Как ваша фамилия?
Басманов?
Мастер судосборки?
Никуда я вас писать не буду, — сухо ответил военком.
— Возвращайтесь на завод.
Дела вам будет там, пожалуй, больше, чем на фронте.
И вообще, когда человеку пятьдесят с лишним, какой из него солдат?»
— «Какой?
А вот такой!
Я министров-капиталистов под замок сажал!»
У военкома было много работы в тот горячий день, большая ответственность лежала на этом пожилом человеке, который хоть и не сажал под замок министров-капиталистов, но прошел не одну войну.
Он с интересом взглянул на взъерошенного корабельного мастера, просьбам же его так и не внял, крикнул в дверь: «Следующий!»
Александр Александрович вернулся домой разъяренный.
Он жаловался в партийный комитет, в завком, директору.
«Ничего не можем поделать!
— отвечали ему.
— Сам видишь, как туго берут с нашего завода.
Правительству видней, кому где быть в такое время».
— «Значит — что?
Сиди и в тылу прохлаждайся?
Не согласен с такой политикой!»
Неожиданно Александра Александровича осенило.
«Ну, теперь я тебя прижму!»
— погрозил он кому-то, сел в машину и погнал ее в город.
«Изволь, товарищ, — так заговорил он, вновь появляясь в кабинете комиссара, — прими!
Если не я, пусть машина послужит в армии».
Жаль было расставаться с «эмкой», но что это за расставание!
Матери с сыновьями расставались, жены мужей обнимали, может быть, в последний раз.
Без всяких колебаний произнес Александр Александрович свое «прими».
Комиссар встал из-за стола, пожал ему руку: «Спасибо».
— «Разве я за благодарность?
— обиделся Александр Александрович.
— А ну тебя!»
Года через полтора он вновь навестил военкома.
«Интересуюсь: как и где мой драндулет действует?»
Военком был сильно озадачен этим вопросом, но быстро сообразил, какой линии ему держаться.
Он достал из несгораемого шкафа якобы очень секретную бумажку.
«Номер вашей машины, товарищ Басманов?
— заговорил он, водя пальцем по строчкам старой инструкции по учету лошадей.
— Двадцать — сорок три?
Так-так...
Двадцать — сорок три, значит.
Вот она.
Знаменитого танкового генерала возит», — и назвал первую пришедшую на ум фамилию.
Александр Александрович был доволен.
Его машина возила прославленного комдива!
На самом же деле ее искореженные, опаленные пламенем останки давно ржавели где-то в придорожной канаве.
В дни штурма Берлина Александр Александрович прочел в газете очерк о подвиге генерала Соколова, который геройски погиб в бою.
Александр Александрович поехал в военкомат, вошел к военкому, сел против него на стул.
«Своей машиной интересуетесь?
— спросил военком.
Он решил довести до логического конца невинную и даже, по его мнению, святую ложь.
— Разбита, товарищ Басманов, чуть ли не при штурме самого рейхстага...» — «Что ты мне, товарищ, о машине!
— ответил Александр Александрович.
— Тьфу — эта машина!
Какой человек погиб!
Эх, комиссар, комиссар...»
Военком не помнил, какую он назвал когда-то фамилию, и искренне погоревал вместе с Александром Александровичем о генерале Соколове.
Несколько лет назад, когда Александр Александрович впервые увидел «Победу», у него с новой силой возникло желание иметь собственную машину.
На «Победу» он по мог смотреть равнодушно.
И теперь он провожал взглядом быструю серую машину до тех пор, пока она не скрылась за домами, и только тогда пошел по гулкой палубе в кормовую, наклоненную к воде часть корабля.
Сборочные работы на корабле приближались к завершению.
Сварщики варили узлы палубных надстроек.
Александр Александрович остановился возле Кости Журбина.
Невдалеке стоял трансформатор на кривых ножках с колесиками; толстые и черные, как змеи, кабельные шнуры тянулись от него к электрододержателю, которым ловко действовал Костя.
Разбрызгивая белые искры, электрод оставлял позади себя рубчатый шов спекшейся стали.
Костя не поднял головы, не оглянулся, но, краем глаза увидев рыжие, из толстой кожи, башмаки мастера, крикнул сквозь гром пневматических молотков: «Привет Александру Александровичу!»
Александр Александрович знал, что затевать разговор бесполезно: Костя его не поддержит.
У Кости был неменяемый трудовой режим.
Получив вечером рабочий листок, он шел на корабль, осматривал все, что надо было сделать завтра, продумывал маршрут сварки, проверял трансформатор и только тогда отправлялся домой.
Зато в работе у него не было ни простоев, ни перебоев, ни лишней траты времени на всякие увязки и согласования.
Час варит, пять-семь минут перекурка; снова час работы — и опять перекурка не дольше семи минут...
«Знают Журбаки свое дело, знают, черти!»
— думал Александр Александрович, глядя на крепкую шею Кости, на его широкие плечи, туго обтянутые брезентовой курткой, на прожженную кепку.
Он простоял за Костиной спиной до тех пор, пока его не тронул за локоть Илья Матвеевич:
— Пойдем-ка, Александр Александрович, где потише.
Они ушли на самую корму, сели там на груду досок, достали портсигары и закурили.
Илья Матвеевич молчал.
Александр Александрович ждал, когда же он заговорит, не дождался, заговорил сам:
— Ручку небось не пожали?
— Почему не пожали?
Пожали.
Поздравили.
С внуком поздравили.
А в общем-то крутой был разговорчик.
По графику когда мы должны спустить «коробку» на воду?
Не забыл?
Ну вот, получен приказ: чтобы она была у достроечной стенки не позже Октябрьских праздников.
— Протестовал?
Доказывал?
— А что доказывать!
Приказ министром подписан.
Выполнять, Саня, положено.
Мы люди маленькие.
Солдаты армии труда!
— Илья Матвеевич усмехнулся и бросил окурок за борт.
— Не случись этой обшивки, выполнили бы.
Зарежет она нас, кто только ее придумал!
— Прочность, прочность, Саня, повышать надо.
Вот и придумали.
Наш советский корабль знаешь каким должен быть?
— Глаза Ильи Матвеевича смотрели хитро и весело, будто и не было никакого приказа о сокращении сроков постройки корабля в такой неподходящий момент, когда затерло с дополнительной обшивкой.
— Не чета скороспелым «Либертишкам».
«Либертишки» — военная надобность.
Война пришла и ушла.
А мы с тобой для мира работаем.
Не на месяц, не на год.
— Это верно, — согласился Александр Александрович.
— Только я тебе скажу, Илюша, и другое.
Зря такую переконструкцию на ходу затеяли.
Вот у нас в Петербурге было.
Заложили перед первой мировой войной два здоровенных дредноута.
Пока строили да переконструировали, они и устарели.
Не сходя со стапелей устарели.
Разобрать пришлось.
— Вот перейдем с клепки на сварку...
— Илья Матвеевич сказал это как бы мимоходом, как бы не придавая особого значения своим словам; только крутой наклон его головы вполоборота к Александру Александровичу выдавал напряжение, с каким он ждал ответа.
— Варить корпус такого тоннажа?
— спросил Александр Александрович.
— Ага.
— Илья Матвеевич не изменил позы.
— Я по сварке не профессор, но кое-что маракую, — подумав, заговорил Александр Александрович.
— Ты сам твердишь: «Корпус — главное в корабле, корпус должен быть прочным».
А какую прочность даст обшивка, если она вся будет в швах?
Ведь что получается при сварке?
Металл вязкость теряет?
Теряет.
И вот представь — корабль попадает в шторм баллов на десять-двенадцать.
Тут его и на изгиб, и на излом, и на скручивание берет волна в испытание.
Цельный металл, понятно, выдержит такую нагрузку, а сваренное место — бац! — и треснет.
— Он и по клепаному шву может разойтись, если так.
— Э, нет, Илюша!
Заклепка — она что пружинка.
Она придает корпусу эластичность.
Случись что в наборе корабля, клепаные узлы встанут, как щиты, как рессоры.
А цельносварной корпус затрещит по всем швам.
— Ну, ведь вот же варили тральщики, варим вон те коробки...
— Илья Матвеевич указал рукой вниз, в сторону слипа — наклонной плоскости, на которой стояли два небольших корабля.
— Про малый тоннаж не говорю.
Их вари, пожалуйста.
Про средний — тоже.
А наши, океанские...
Проблема.
Я так понимаю.
Видимо, и Илья Матвеевич понимал так же.
Он долго молчал; выкурил еще одну папироску.
Потом поднялся с досок, заходил по настилу палубы.
Поднялся и Александр Александрович.
Они сошлись возле борта, минуту-две постояли друг перед другом; Илья Матвеевич, засунув руки в карманы куртки, раскачивался с пяток на носки, с носков на пятки и насвистывал мотив старой солдатской песенки «Солдатушки, бравы ребятушки».
— А вот, Саня, — сказал он, — для того и срок нам сокращают, чтобы после этого заложить цельносварную океанскую коробочку.
И строить ее будем мы!
Новость ошеломила Александра Александровича.
В первый момент он не нашел что и ответить.
— Мы?!
— переспросил наконец и приблизился к Илье Матвеевичу вплотную почти грудь в грудь.
— Мы, говоришь?
— Да, мы.
— Нет, не мы, Илюша, а ты!
Согласился, сам и строй.
Один строй!
Я авантюр не уважаю.
Я честность люблю.
Ты честности испугался, язык у тебя приморозило к зубам.
— Товарищ Басманов!..
— Товарищ Журбин!..
Они жгли друг друга такими глазами, такой огонь метали эти глаза, что, пожалуй, их огнем можно было варить самую прочную корабельную сталь.
Устроив перекурку, Костя застал начальника участка и мастера в позиции бойцовых петухов перед броском.
Они не ответили на Костин вопрос, в чем дело и что случилось, они еще раз опалили уничтожающими взглядами один другого, усмехнулись и разошлись в разные стороны.
3
Часто рабочие семьи имеют свой «семейный профиль»: отец токарь — и дети токари, отец литейщик — и дети литейщики, отец столяр — и дети пилят, строгают точат древесину.
Иной раз преемственность профессия идет не только от отца, но и от деда и даже прадеда.
У Журбиных такого «семейного профиля» не было, или, вернее, он не определялся узко одной профессией, он охватывал чуть ли не все судостроение целиком.
В семье были разметчики, столяры-модельщики, судосборщики, клепальщики, сварщики — представители всех главных специальностей, необходимых при постройке корабля.
Когда на завод приезжали корреспонденты газет, директор так им и говорил: «Журбиными поинтересуйтесь.
Одни могут корабль построить.
Даже технолога своего имеют».
Называя технолога, директор имел в виду Антона.
Не изменил этому широкому «семейному профилю» и Алексей.
В разгар войны, когда младший из сыновей Ильи Матвеевича еще учился в шестом классе, на заводе создалось трудное положение из-за недостатка кадров.
А работать было надо, и работать ничуть не меньше, чем в мирные времена.
«Алексей, — сказал однажды отец, — как посмотришь, если, например, тебе придется уйти из школы?
Как тебя насчет учения — крепко тянет или не очень?»
Алексей никогда не задумывался — хочется ему ходить в школу или не хочется.
Заведен порядок: все ребята учатся, — и порядок казался нерушимым.
Вопрос отца удивил Алексея.
Он промолчал.
«Я не к тому, чтобы вовсе не учиться, — продолжал отец, не зная, как истолковать его молчание.
— Я к тому, чтобы тебе пока поработать на заводе, подсобить нам маленько.
Голова если на плечах есть, потом доучишься».
Для такого разговора отец, словно нарочно, уселся за круглый столик, который ко дню его рождения год назад изготовил в школьной мастерской Алексей.
Ножка у столика была точеная, столешница с красивым набором из ясеня, клена и карельской березы.
Даже Виктор, столяр-краснодеревец высшей квалификации, одобрил Алексееву работу, когда столик был принесен домой.
«Мастерство тебе дается, — говорил отец, постукивая пальцем в столешницу.
— Ну, а по какой линии пойти — по столярной или еще по какой, давай думать вместе».
Ошеломленный возможной переменой в его жизни, Алексей продолжал молчать.
В его сознании давно и прочно укоренилась мысль о том, что до семнадцати лет он будет писать диктовки и решать задачки, а дальше...
об этом «дальше» он еще не задумывался.
Он еще был мальчишкой, и интересы его были мальчишечьи.
И вдруг представился случай стать рабочим — таким же, как Виктор и Костя, как дядя Вася, как дед Матвей.
Он будет ходить в промасленной спецовке на завод, получать два раза в месяц получку, свою собственную получку!
На равных правах будет участвовать за вечерним чаем в общих разговорах о заводских делах.
Все это куда интересней, чем зубрить немецкие глаголы и заучивать путаные химические формулы.
Алексей молчал, обрадованный и взволнованный.
Стать самостоятельным рабочим — да кто же от этого откажется?
!
Но Илья Матвеевич по-своему истолковал молчание сына.
Молчит — значит, нужно повлиять на его сознательность, напомнить парню, что такое рабочий класс, о котором Илья Матвеевич любил поговорить и говорил всегда с величайшей гордостью.
«Пойми, Алеха, — продолжал он проникновенно, — мир держится на рабочем и на крестьянине.
Все, что ты видишь вокруг себя, — дом этот, столы, стулья, одежда, швейная машина, лампочки, выключатели, хлеб — все дело рабочих и крестьянских рук.
И куда ни взгляни — паровозы, автобусы, корабли, целые города, — всё они и они, трудовые руки, сделали.
Рабочий класс — творец, потому он и самый главный, потому и вожди революции всегда на него опирались».
Все это Алексей слышал уже не раз, в школе уже узнал начала политической грамоты, узнал, что и в революциях и в мирном строительстве рабочий класс должен идти в союзе с трудовым крестьянством, но молчал, боясь рассердить отца в такую решительную минуту.
«Я бы хотел по металлу, — сказал он, чтобы не затягивать разговора и не дать отцу опомниться: а то еще передумает.
— По дереву не больно нравится».
— «Ну и иди, сынок, по металлу!
— оживился отец.
— Дело твое».
Так Алексей пришел на завод в обучение к старым мастерам.
Сначала он пробовал токарничать, по вскоре его привлекла судосборка и особенно клепка.
Освоив пневматический молоток под руководством своего дяди, Василия Матвеевича, он клепал медленно, но очень тщательно.
Головки заклепок у него получались ровные, красивые.
«По-нашему работает твой младший», — говорили Илье Матвеевичу старые клепальщики при встречах.
Когда Алексей получил первую получку, он всю ее, до копейки, принес домой и отдал матери.
Едва вернулся с завода Илья Матвеевич, Агафья Карповна выложила перед ним на стол пачку десяток.
В глазах ее были и гордость и слезы — всё вместе.
Илья Матвеевич пересчитал деньги, подергал себя за бровь, сказал: «Вот, Алешка, ты и могильщик капитала!
Хозяин земного шара».
На следующий день после работы, выхлопотав в отделе рабочего снабжения ордер, он повел Алексея в универмаг и, якобы на его первую получку, купил ему самый дорогой, какой только нашелся в универмаге, самый лучший бостоновый костюм.
«Хозяин должен и ходить по-хозяйски.
Понял?»
Алексей быстро поднимался по трудовой лестнице.
Лицом он походил на свою, известную ему только по фотографиям, бабушку Ядю, а характером выдался в деда, каким тот был в молодости, — немножко замкнутый, сосредоточенный, как говорят, себе на уме.
Через пять лет он достиг мастерства, какое старым клепальщикам давалось десятилетиями.
А полгода назад произвел чуть ли не переворот на стапелях.
Он реконструировал пневматический молоток, ускорил действие его ударного механизма, затем перестроил бригаду, и выработка бригады возросла в несколько раз.
На досках Почета — на заводе и в городе — появились его портреты, появились портреты в заводской и областной газетах, в иллюстрированных журналах; о нем писали, рассказывали по радио; его избирали в президиумы торжественных заседаний.
Молодая голова кружилась.
И если прежде была дума продолжить когда-нибудь ученье, по примеру Антона пойти в институт, то постепенно эта дума ослабевала, ее начало заслонять мнение, что и без науки он, Алексей, достиг такого места на заводе, какого за всю их долгую жизнь не смогли достичь ни дед, ни отец, ни дядя, ни те старики, у которых он поначалу учился клепке.
Растерялся Алексей только перед Катей.
Перед маленькой чертежницей он утрачивал все свое напускное величие, становился простым влюбленным парнишкой, каким и был на самом деле.
Все портреты, все пространные статьи о нем в газетах и радиопередачи «с рабочего места знатного стахановца» он готов был, не задумываясь, променять на одно Катино слово, на одно еле ощутимое ее прикосновение к его руке.
После первомайского вечера в клубе они встретились еще раза два-три.
Для Алексея встречи с Катей не были случайностью: по окончании работы он поджидал ее возле заводской проходной, притворяясь, что читает газету, наклеенную на доске.
Потом они шли до того места, где путь разветвлялся: ему в Старый поселок, ей — в Новый.
Шли медленно.
Алексей рассказывал о своих производственных успехах, — других тем на ходу что-то не найти было.
Время от времени он испуганно спрашивал: «Вам это, наверно, не интересно?»
— «Что вы, что вы, Алеша!
Очень интересно!»
— восклицала Катя с жаром.
Алексей в этот жар не совсем верил.
«Из вежливости так говорит, — думал он, разглядывая Катины длинные ресницы, пушистые брови, ямочки на ее щеках, на которые смотрел бы да смотрел.
— Не больно-то нужна ей вся эта болтовня про клепку».
Катя говорила о более интересном.
«Если бы вы, Алеша, со своим реконструированным воздушным молотком очутились в каменном веке, — весело фантазировала она, — вы бы стали самым могущественным божеством.
Вы бы легко выдалбливали в скалах пещеры для жилья, легко и просто высекали огонь из камней, как громовержец насмерть поражали бы огромных мамонтов...»
Алексей, пожалуй, и согласился бы вернуться в каменный век — при том условии, если там будет и она, Катя.
Но, на беду, Катю так далеко не тянуло.
Катя с увлечением говорила о раскопках в древнем Хорезме, о таинственных мертвых городах каких-то сказочных государств — Камбоджи и Лаоса, затерянных в тропических джунглях.
Алексею было стыдно оттого, что он о таких государствах даже и не слыхивал.
Как-то после разговора с Катей он отправился к дяде Василию Матвеевичу.
«Камбоджа и Лаос?
— переспросил Василий Матвеевич.
Он надел очки и раскрыл толстенный географический атлас.
— Вот они, братец, гляди, где!..
Тут, возле Вьетнама, между Бирмой и Вьетнамом.
Все это бывший Индокитай, пожелавший, Алексей Ильич, самоопределиться, жить свободной, самостоятельной жизнью.
Представители этих государств собрались на специальную конференцию, договорились действовать сообща против французов-колонизаторов единым народным фронтом».
О древнем прошлом Камбоджи и Лаоса, выяснилось, дядя тоже не знал.
Не поехать ли, появлялись мысли, в город, в Центральную библиотеку, не потребовать ли нужных книг?
Да, перед маленькой чертежницей Алексей Журбин терялся.
Правда, за месяц, минувший после майских праздников, он познакомился с Катей ближе и заговаривал с нею значительно смелее, чем прежде.
В тот день, когда Илья Матвеевич и Александр Александрович крупно поговорили об электросварке, Алексей, встретив Катю возле буфетной стойки в столовой, набрался мужества и пригласил ее пойти вечером погулять.
Со страхом ожидал он отказа.
Но Катя сказала, что погулять пойдет.
Сдав Александру Александровичу работу, он переоделся, оставил в дощатом шкафчике спецовку и пошел со стапеля.
Только что пролился шумный июньский дождь.
Было тепло и влажно.
Ветер над асфальтом Морского проспекта, как называли широкий проезд от проходной до стапелей, клубил испарения,
из разметанных туч, звонко булькая, падали в лужи на мостовой последние тяжелые капли.
Алексей с тревогой подумал о том, как бы погода не испортила вечер, — и увидел Костю.
Костя куда-то спешил.
— Куда?
— окликнул Алексей.
— Пошли домой!
— Вызвали, — ответил Костя.
— Главный технолог всех сварщиков собирает.
Совещание.
Холодная капля угодила Алексею за воротник.
Поеживаясь, он проводил брата взглядом.
В том же направлении, куда и Костя, шли отец с Александром Александровичем.
Заводские шумы и гулы умолкли ровно в пять часов вместе с гудком, который хриплым басом протрубил конец дневной смены.
Редкие удары пневматической бабы копра на строительстве нового стапеля только подчеркивали наступившую тишину, в ней отчетливо были слышны голоса.
Илья Матвеевич с Александром Александровичем говорили о каких-то талях и цепях, говорили спокойно, мирно, будто и не стояли они несколько часов назад друг перед другом, как петухи, будто и не было меж ними никакой ссоры.
Ссоры и в самом деле не было.
Подобное тому, что Костя видел на верхней палубе корабля, случалось часто.
Чуть ли не каждый день сталкивались начальник участка и мастер грудь в грудь, жгли друг друга огненными взглядами, оглушали громовыми окриками: «Товарищ Басманов!», «Товарищ Журбин!»
Расходились в разные стороны с такими презрительными улыбочками, словно расходятся на веки вечные.
А через полчаса мирились.
Точнее — делали вид, что вообще между ними ничего не произошло; снова — «Саня», снова — «Илюша».
Может быть, стычки происходили между ними оттого, что они давным-давно уже не могли обходиться один без другого и подсознательно на это досадовали.
Тали и цепи Алексея не интересовали, он миновал доску Почета, взглянул на свой портрет под стеклом и через проходную вышел на площадь.
На площади, выплескивая из луж мутную воду, разворачивался троллейбус.
Обогнув памятник Ленину, троллейбус остановился перед самыми воротами завода.
Из троллейбуса выскочила высокая худенькая девушка в распахнутом пальто.
Мелкими быстрыми шажками она подошла к Алексею, спросила, как ей найти отдел кадров завода.
Девушка была, видимо, нездешняя, приезжая, но держалась она уверенно и разговаривала решительно.
Алексей ответил точно и коротко, весь разговор длился не более полминуты.
Когда девушка энергично зашагала к высокому серому зданию возле проходной, Алексей невольно посмотрел ей вслед.
На мокрой щебенке, посыпанной песком, остались отпечатки ее маленьких узких туфель; особенно глубоко вдались в песок тонкие каблучки.
«Вот это строчит!»
— подумал Алексей.
4
Они шли по обрывам над Ладой.
Сколько раз бывал здесь Алексей, но никогда знакомые места не казались ему такими красивыми, как в этот вечер.
Катя вдруг остановилась, схватила его за руку:
— Смотрите, Алеша, смотрите!..
Он смотрел.
Багровое огромное солнце погружалось в далекий залив, вода в заливе, в устье реки была как текучее пламя; огненным паром казался дымок над трубой лесопильного завода, огненные стояли окрест длинностволые сосны.
Жутковато делалось при виде пылающей в сумерках земли.
— А вот сюда взгляните!
— вновь воскликнула Катя.
Алексей повернулся спиной к солнцу.
Две длинные тени уходили из-под их ног к обрыву, спускались вкось по влажному песку туда, где на береговой кромке чернели горбатые днища рыбачьих челнов.
Ветер нес оттуда запахи сапог и рыбы.
И в какую бы сторону ни указывала Катя, везде перед Алексеем открывались картины одна красивей другой.
Среди них, этих картин природы, хотелось молчать.
Но молчать, оставаясь вдвоем, могут только старые друзья.
Отношения Алексея и Кати были еще очень неясны, и, пока они не выяснятся, надо говорить и говорить.
— Я читала одну очень интересную книгу о происхождении жизни, — сказала Катя.
— Там были рисунки в красках...
Вот эти сосны похожи на первобытный лес, как он показан в книге.
С них во время пожаров в песок капала смола.
Потом те места заливало море, смола за миллионы лет становилась каменной.
— За миллионы?
— А как же!
Я говорю про янтарь.
Он очень древний.
Ему тридцать миллионов лет.
— Шу́тите!
— Алексея поразила цифра, названная Катей.
— Правда, Алеша.
У мамы есть янтарные бусы, и в одной бусинке, если смотреть на свет, видна мушка, крохотная, меньше комарика.
Когда я на нее гляжу, у меня у самой мороз по коже идет, так удивительно: мушка эта жила тридцать миллионов лет назад.
Может быть, она кусала какого-нибудь ихтиозавра и видела то, о чем мы теперь и догадаться не можем.
— Тридцать миллионов лет!
— Алексей не мог успокоиться.
По сравнению с этим чудовищным временем его двадцатидвухлетняя жизнь казалась такой пылинкой, какую не разглядишь и под самым мощным микроскопом.
Катины мысли походили на мысли Алексея, но были они определенней.
— При виде этой мушки, — продолжала она, — я всегда думаю о том, как же человек должен жить, чтобы его короткие годы не пропадали зря?
И ни до чего не могу додуматься.
Потому что не знаю, что такое «зря» и что такое «не зря».
А вы знаете, Алеша?
Алексей остановился, вытащил портсигар, закурил.
— Я, наверно, тоже не знаю, — сознался он.
— Может быть, надо стать очень знаменитым, чтобы люди навсегда тебя запомнили?
— А что такое знаменитый?
— Катя стояла перед ним и внимательно смотрела в его лицо.
— Был Герострат, который сжег храм Артемиды в Эфесе.
Были страшные короли-убийцы вроде Ричарда Третьего.
Был Гитлер, он сжег уже не один храм, он людей сжигал в печах.
Всех этих чудовищ человечество тоже запомнило навсегда.
«Знаменитые»!
— Да, вы историю здо́рово знаете, — сказал Алексей с завистью.
— Я не про таких знаменитостей, я про других...
которые своими руками...
своей работой...
— А вам, Алеша, очень бы хотелось стать знаменитым?
— простодушно спросила Катя.
Алексею думалось, что он и так достаточно знаменит, и ему стало обидно: разве Катя об этом не знает или знает, да не хочет признавать его славы?
Молча они прошли через ельник до вырубленной поляны.
Среди пней росла одинокая молодая рябинка, пышно распустившая перистую листву.
Алексей тряхнул ее, и на них обоих брызнул дождь крупных капель.
Катя вскрикнула.
Алексей рассмеялся.
Неожиданный душ изменил настроение.
Какие тысячелетия, какая слава, когда Алексею хотелось обнять Катю и гладить, целовать ее золотистые волосы...
Хотелось подхватить ее на руки и нести...
неизвестно куда.
— Катя!
— промолвил он, не зная еще, что будет сказано дальше.
И дальше не было сказано ничего.
Они шли и шли, потеряв направление; сумерки сгустились, небо чернело, в лесу уже властвовала ночь.
— Я боюсь, — сказала Катя.
— Волков?
— Всего.
— Со мной не бойтесь.
Эх вы, Катя, Катя...
— Ну что, что — «Катя»?
— Да так, ничего.
Ничего вы не знаете.
— Скажите, узнаю.
— Раз сами не хотите понять, зачем говорить.
Ноги были мокрые до колен, но Алексей этого не замечал.
Он мог бы брести и по грудь в воде и тоже не чувствовал бы никакого холода.
Сделав крутую петлю, вышли на шоссе, с которого были видны огни Нового поселка.
Вот Алексей проводит Катю до подъезда дома, Катя подаст ему руку — и всё.
И на этот раз Алексей не скажет тех слов, которые он давно приготовил.
Он не выдержал.
— Катя!
— сказал вдруг грубовато.
— Вы, наверно, смеетесь надо мной?
Серый человек...
ничего не знает.
Ни про историю, ни про землю.
Так ведь, так?
— Алешенька, что вы?
— Катя чувствовала, как взволнован, расстроен Алексей.
Неужели она его обидела?
— Алешенька, я сама ничего не знаю.
Я не хотела...
Я не думала...
Алеша!..
Их обоих охватило волнение.
Алексей уже решился обнять Катю, он шагнул к ней, сердце у него стучало так, будто в грудь на полную мощь бил молоток клепальщика.
Но с шумом промчался троллейбус, обдал их на миг ярким светом, и они, испуганные, отшатнулись друг от друга.
Решимость к Алексею больше не возвращалась.
Когда он пришел домой, все Журбины, кроме деда Матвея, уже спали.
Далеко отставив от глаз, к самой лампе, дед читал какую-то книгу.
— Ты где шляешься?
— спросил он, снимая очки.
— Без тебя тут целый совет заседал.
Слыхал, сварной корабль будут закладывать?
— А мне-то что?
— ответил Алексей, в эту минуту далекий от всех кораблей мира.
— Как это — что!
Событие, дурень!
Переворот.
abu
Алексей разделся, развесил намокшую одежду возле теплой печки и залез в постель, приготовленную ему Агафьей Карповной, как всегда, на диване.
— А есть-то чего же не ешь?
— Не хочу.
— Эх, парень, парень!
Опять говорю: гляди не промахнись.
Не услышав ответа, дед Матвей загородил газетой лампу, чтобы не мешала внуку, и снова раскрыл книгу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Директор усадил Зину в кресло и попросил у нее разрешения дописать несколько строчек очень, как он сказал, спешного письма.
Кресло было неудобное — слишком податливое и глубокое, Зинин подбородок приходился почти вровень с чернильным прибором из черного камня с бронзой.
Позиция эта вынуждала Зину смотреть на директора снизу вверх, раздражала ее и даже угнетала: при такой позиции совершенно невозможен разговор в том резком и требовательном тоне, в каком, по мнению Зины, его следовало бы вести.
Директор торопливо писал; в такт размашистым движениям руки на щеке у него дергался косой шрамик.
Зина разглядывала этот шрамик удивленными и несколько негодующими глазами.
Такими глазами она разглядывала все на свете, потому что все на свете делалось совсем не так, как должно было делаться, как того требовала, по ее мнению, сама наша жизнь — время великих замыслов и свершений.
Зине не хватало быстроты, скорости в окружавшей ее жизни.
Всякую потерю времени Зина ненавидела.
Она вся как бы рвалась вперед и вперед; и доже походка у нее была какая-то рвущаяся, стремительная.
В институте студенты шутили: «Зинка никогда не выйдет замуж.
Чтоб объясниться ей в чувствах, надо прежде стать мастером спорта по бегу.
Иначе просто не угонишься».
— Ну вот, — сказал директор, нажимая кнопку звонка рядом с телефонным аппаратом, — я к вашим услугам, товарищ Иванова.
Отдав вошедшей секретарше исписанные листки, он принялся набивать, а затем раскуривать трубку.
— С заводом познакомились?
«Ни с чем я не познакомилась, — хотела крикнуть Зина.
— Три дня сижу без дела, три дня не могут дать работы.
Три дня хожу сюда вот с такими бумажками!»
Она выхватила бы из карманчика жакета талон разового пропуска.
Но вместо всего этого пришлось сдержанно ответить:
— Нет еще.
Никто не хочет со мной поговорить.
— Я виноват, товарищ Иванова, я.
Простите, пожалуйста.
Непрерывно совещаемся.
Нам, видите ли, поручили постройку крупного корабля с цельносварным корпусом.
Как раз по этому поводу я и писал сейчас письмо министру.
Дело для нашего завода не то чтобы новое, но и не такое уж старое.
До сего времени варили мелкие корабли.
Возникло множество самых неожиданных вопросов.
Взять хотя бы сталь...
Каких марок?
Он смотрел на Зину и думал: «Девушка, девушка!..
Как случилось, что твои родители разрешили тебе пойти в кораблестроение, в трудную, не женскую отрасль промышленности?
Да знаешь ли ты, что тебя ждет?»
А Зина сказала:
— Назначьте меня на этот корабль!
Я технолог-корпусник.
Трубка директора, как часто случается с ними, с трубками, стала пищать, в ней булькало и хрипело.
Директор выколотил табак в пепельницу, взял медную проволочку и занялся чисткой мундштука.
Известно, что занятие это нудное и кропотливое.
Зина не выдержала:
— Вы, наверно, обо мне забыли?
— Нет, не забыл.
Помню.
Директор не сказал, а только подумал, что министерство, прислав на завод эту девушку, задало ему трудную задачу.
Обычная история: девчоночья романтика, неумение соразмерить свои силы, правильно выбрать профессию.
Технолог-корпусник!
Разве такие, круглоглазые, с черными бантиками в косах, должны работать на стапеле?
Перед мысленным взором директора один за другим возникали бывалые корабельщики: Басманов, Журбины — деды, сыновья и внуки — с лицами, опаленными ветром, с загрубелыми красными руками, с ледяными сосульками в усах и обметанными инеем бровями.
Никак невозможно было поставить с ними в ряд «товарища Иванову»; не хватало решимости отправить ее на леса, где осенью непрерывно свищут ветры, в холодные корабельные отсеки, где зимой даже сталь скрипит от мороза.
Директор Иван Степанович Сергеев сам был отцом двух таких же вот худеньких девчушек с бантиками в косах.
— Да, помню, — повторил он.
— Но как быть с вами, честное слово, не знаю.
— В путевке министерства это написано!
— Написано?
— Иван Степанович снова раскуривал трубку.
— А скажите: тот, кто подписывал вашу путевку, он с вами разговаривал, он видел вас?
— Не понимаю!
— Зина встала.
Сидя она такой разговор продолжать не могла.
Иван Степанович тоже встал из-за стола.
Большой, массивный, он прошелся по ковру до двери, повернул обратно.
— Кто вы для работника отдела кадров министерства, который выдал вам путевку?
— заговорил он серьезно.
— Как он вас себе представляет?
Да никак.
Не сомневаюсь, он очень внимательно просмотрел ваш диплом.
Диплом инженера-технолога.
А мы, пожилые люди, которые корабельную премудрость начали познавать с клепальщиков и слесарей, видим в вас не только дипломированную абстракцию, но еще и нечто иное.
Перед нами юная девушка, с косичкой, с бантиком...
Лицо и шея Зины мгновенно покраснели.
Она торопливо развязала бант и сняла его с косы:
— Если это мешает...
— Да не бант мешает.
И не в укор я вам о нем говорю.
Совсем напротив.
Мне только кажется, что вы еще очень плохо знаете жизнь, еще хуже знаете ту профессию, которую себе избрали, вернее — условия труда, связанные с этой профессией.
Допустим, вы бывали на практике, но практика всегда летом, в самое благоприятное время года.
Ни за что, собственно говоря, вы еще не отвечали.
И вот, думаю, прежде чем будет подписан приказ о вашем назначении, вам следует очень внимательно, очень серьезно и трезво продумать свое будущее.
— Я много думала!
— Еще подумайте.
И походите по заводу, ознакомьтесь со всем процессом постройки кораблей.
Может быть, не стапель, а какой-либо иной участок...
— За время практики походила по очень многим заводам, — перебила его Зина.
— Хочу работать только на стапеле.
И пожалуйста, не вздумайте отправлять меня обратно!
Никуда отсюда я не уеду!
Она комкала в руках черную шелковую ленту.
Иван Степанович добродушно посмеивался, снова нажимая кнопку звонка, а у Зины дрожали губы.
Она с трудом сдерживала себя, чтобы не броситься на диван с деревянными львами, которые держали в зубах медные кольца, и не зареветь от обиды и злости.
Еще никогда-никогда в жизни никто не устраивал над ней такого издевательства.
Ладно, порой не очень легко было жить без родителей в детском доме, пусть и трудности институтских лет не всегда проходили бесследно; но теперь, теперь, когда она инженер, когда у нее диплом, самые лучшие отзывы и характеристики, когда она самостоятельный человек, кто имеет право мешать ей на жизненном пути, посмеиваться над ней, называть девчонкой!
Вошедшей секретарше Иван Степанович сказал, чтобы она вызвала инженера Скобелева из бюро технической информации.
— Дальше дело будет обстоять так, Зинаида Павловна...
— сказал он.
— Инженер Скобелев познакомит вас с заводом, покажет все цехи, все участки, мастерские, склады, отделы.
А вы, как я уже вам советовал, еще разик подумайте, где бы вам хотелось работать.
— Я уже вам объяснила где.
На стапелях!
В кабинете появился человек лет тридцати—тридцати пяти, тщательно выбритый, надушенный, в модном костюме, с пестрым галстуком, и сощурил на Зину холодные глаза фаталиста, который всецело и полностью вверил себя судьбе.
— Зинаида Павловна Иванова...
Евсей Константинович Скобелев...
— познакомил их Иван Степанович.
— Инженеры.
Инженеры переглянулись и не понравились друг другу.
Зине не поправился весь вид Скобелева, его прищуренные безразличные глаза, замедленные, вялые движения.
А Скобелев обозлился на Зину за то, что она, сама обозленная и расстроенная разговором с директором, не приняла его протянутой руки.
Чтобы выйти из глупого положения, ему пришлось проделать этой рукой еще более глупые жесты в воздухе и сложными путями отправить ее в карманчик пиджака за карандашом, нужды в котором никакой не было.
От директорского поручения — «показать Зинаиде Павловне завод» — неприязнь Скобелева к растрепанной девчонке, как он мысленно окрестил Зину, усилилась.
Таскайся теперь с ней день, два, а то и три по цехам, лазай черт знает куда...
Но Евсей Константинович Скобелев считал себя человеком в высшей степени культурным и воспитанным.
Он не дал воли чувствам, с должностной вежливостью поклонился Зине и распахнул перед нею дверь:
— Итак, в вояж!
После них в кабинет вошел высоченный хмурый человек с черными усами.
— Здоро́во, директор!
— сказал он и уселся в кресло.
— Опять, понимаешь, тригонометрия.
Иван Степанович смотрел на Горбунова веселыми глазами.
Он искренне любил этого усача, которого на заводе любили все; в этом отношении директор не был исключением.
И так любили, что минувшей осенью в который уже раз опять избрали председателем завкома.
— С косинусами тригонометрия?
— спросил Иван Степанович.
— Хуже, — с обычной для него мрачностью ответил Горбунов.
— Дед Матвей-то плох.
— То есть как плох?
— Не может работать.
Народ жалуется — путает в разметке.
— На пенсию надо отпускать, Петрович.
На отдых.
— Уже и решение вынес!
— Горбунов досадливо хлопнул себя по коленям.
— Легко сказать — на пенсию, на отдых!
Я не о том.
Пенсию он и без нас получает.
Я о другом.
Заботы человек требует.
— О таких людях государство заботится.
— Государство?
А мы с тобой что — не государство?
— Теоретический спор.
— Нет, практический!
Шестьдесят пять лет человек работает, работает и работает.
Вели ему идти домой, на печку, — срежет это его, как бритвой.
Что тут государство может сделать?
Оно на нас с тобой надеется, нам поручает найти правильное решение.
Я с Василием Матвеевичем толковал сегодня в завкоме.
Нельзя, говорит, оставлять деда без работы.
И на разметке не оставишь.
Внимательность потерял, устает, больше помех от него, чем пользы.
— Давай думать.
— Давай.
Оба сидели несколько минут молча.
Иван Степанович курил, посапывала его прокуренная трубка; Горбунов хмурым взглядом рассматривал модель ледокола в стеклянном футляре, поставленном на подоконнике за спиной директора.
— В вахтеры, может быть?
В сторожа?
— не то себе, не то Горбунову сказал Иван Степанович.
— Обидим, — не меняя позы, ответил Горбунов.
— Обернись, погляди на тот кораблик позади тебя...
Кто гребные винты для него размечал?
— Вот, черт возьми!
Действительно тригонометрия, Петрович.
А сам-то он что говорит?
— Да ничего.
И спрашивать боязно.
Так директор с председателем завкома и не смогли решить судьбу деда Матвея.
Горбунов ушел.
Иван Степанович еще долго сидел в одиночестве.
Он раздумывал о жизни, о старом разметчике, о себе.
Когда Матвей Журбин с сыновьями и снохами приехал из Петрограда на завод, он, Иван Степанович, двадцатилетний слесарь в сатиновой косоворотке, был секретарем только что созданной заводской ячейки комсомола.
Проходили годы, менялись люди в цехах и на стапелях, сам Иван Степанович за эти годы успел окончить рабфак и институт, поработал в нескольких проектных организациях и даже в наркомате, женился, вырастил двух дочерей, поседел, вновь вернулся в годы войны на Ладу, уже директором, а старый Журбин все продолжал делать свое дело разметчика, — был он живой биографией родного для Ивана Степановича завода.
Завод не мыслился без деда Матвея.
Но что поделаешь, жизнь так устроена, таков ее закон: одно уходит, на смену ему приходит другое, новое, молодое.
Пусть это случайно, что в тот же самый день, когда на завод приехала девушка с бантиком и с дипломом инженера, возник вдруг вопрос, как быть с дедом Матвеем, — случайно, но закономерно.
И может быть, не так уж далек иной день, когда у кого-то возникнет вопрос — а как быть с ним самим, с Иваном Степановичем Сергеевым?
Стар-де и тоже путает в работе.
Невольно вспомнились строчки из недавнего письма товарища по институту.
Тот писал: «Умер Никита Седлецкий.
Инфаркт.
Снаряды, Ваня, ложатся все ближе и ближе...» Похоже, что это именно так.
Года два назад не стало Карюкина, с которым Иван Степанович когда-то уезжал на рабфак, а вот ушел и Никита Седлецкий, тоже ровесник.
Да, снаряды ложатся все ближе.
Боевой устав пехоты учит бойца: когда ты попадешь в полосу губительного огня, ты должен выходить из-под него только броском вперед.
Именно вперед, и ни в каких иных направлениях.
Значит, не надо думать о сужающейся «вилке», надо не останавливаться, надо идти и идти, и сто раз прав Горбунов — не так просто решить вопрос с дедом Матвеем.
Бросить работу — для старого Журбина равносильно остановке под огневым шквалом.
Снаряды тут же накроют его.
И еще есть великая правда в том, что для человека бросок вперед — это воспитание нового поколения, которое продолжит начатое им дело.
«Зинаида Павловна, — подумал Иван Степанович, — мы еще будем с вами друзьями.
Не сомневаюсь».
Он увидел черную ленту, забытую Зиной на спинке кресла, тщательно разгладил ее, сложил в несколько раз и спрятал в ящик стола.
2
Второй день длился «вояж» Зины и Скобелева по заводу.
Никто бы не сказал, что к поручению директора Скобелев отнесся формально.
Он добросовестно водил Зину из цеха в цех.
Любому другому человеку Зина была бы благодарна за обстоятельную экскурсию — только не Скобелеву.
Скобелев ее возмущал и оскорблял своей манерой давать объяснения.
— Это плаз, — заговорил он вялым, скучающим топом, когда они из конструкторского бюро поднялись на второй этаж административного здания и вошли в громаднейший зал.
— Двести десять метров длины. Около шестидесяти — ширины.
Стеклянная кровля, яркие лампы.
Пол набран из толстых брусков.
Подобие паркета, но прошпаклеван и окрашен.
Как грифельная доска.
Изрядная досточка!
Можно играть в футбол, не правда ли?
Или кататься на роликах.
Но здесь не стадион, здесь не играют, здесь святая святых завода.
Все, что касается корпуса корабля, точнее — его теоретический чертеж, созданный конструкторами, на этом полу воспроизводится в натуральную величину.
Как?
Если вы окончили кораблестроительный институт, должны знать сами.
С помощью гибких реек — прави́л, которые в нужных точках закрепляются специальными гвоздями или «крысами» — вот этими чугунными утюгами.
С помощью стальных рулеток, транспортиров, угольников, циркулей линии наносятся карандашом, потом берется в руки рейсфедер, и они обводятся краской.
Вам понятно?
— Да, — сухо ответила Зина, разглядывая людей, Которые, как муравьи, ползали на гладком сером полу, по размерам равном чуть ли не площади Маяковского в Москве.
— Так, повторяю, в натуральную величину, — продолжал Скобелев, — на плаз наносится теоретический чертеж будущего корабля в трех проекциях: корпус, бок и полуширота.
Для ясности я бы сказал: создается выкройка корабля.
По ней затем кроят корпусную сталь.
Вопросы есть?
Нет?
Пройдемте сюда, в эту дверь направо.
За дверью направо пахло деревом и клеем.
— Мы видели выкройку, — все тем же ровным тоном говорил Скобелев, — а теперь видим и манекены.
Здесь изготовляются различные модели.
Вот, например, блок-модель, то есть модель половины корпуса в масштабе один к пятидесяти.
По ней разбиваются пазы и стыки наружной обшивки, шпангоуты и стрингеры — поперечные и продольные связи корпуса корабля, его палубы, переборки, забортные отверстия и прочее.
На модели, вот тут, будет вычерчен каждый лист обшивки.
Скобелев длинным ногтем коснулся гладкой поверхности кленовой доски.
— Блок-модель — это как бы главный манекен, — продолжал он.
— Есть и дополнительные.
Вот шаблон для гнутья шпангоутов...
Вот для бимсов...
А вот объемный шаблон вентиляционной трубы.
Без шаблонов — только на теоретических расчетах — мы пока обойтись не можем.
Бог ее знает, как, скажем, эта труба расположится в отведенном для нее помещении.
А на месте, вот когда она существует, хоть и из фанеры, в натуральную величину, — все видно.
Зина слушала Скобелева молча, не задавая ни одного вопроса.
Он разжевывал такие истины, которые были известны ей еще на третьем курсе института.
Так же пространно, в расчете на невежду, разъяснял Скобелев и процесс разметки на разметочных столах.
— Прежде чем раскроить сукно для пальто или юбки, — кричал он в самое ухо Зине, потому что несколько рабочих одновременно стучали молотками по кернам, — материю по выкройке расчерчивают мелом.
Так и здесь...
Что́ «так и здесь» — Зина не дослышала, да и не хотела слышать.
Она внимательно следила за молодой круглолицей женщиной в синих брюках, белой блузке и пестром платочке, затянутом на затылке хвостиками.
Женщина была тонкая, легкая; полумужской костюм только подчеркивал красивые линии ее фигуры.
Она склонилась возле седого волосатого деда, который сидел на стальном листе и обводил на нем круглые отверстия для будущих заклепок.
Дед, видимо, что-то путал, потому что женщина несколько раз брала его руку вместе с мелом и, как учительница, занимающаяся с неспособным учеником, сама водила ею по металлу.
Дед задумывался на минуту, пристально всматриваясь в то, что совместно изобразили их руки, — в знак согласия кивал львиной головой.
Невозможно было представить себе, что этот дед — ученик или практикант, что он на склоне лет только-только приобщается к искусству разметки.
Но в чем же тогда дело?
Чем объяснить такое странное содружество, в котором главенствующая роль явно принадлежит не старшему, а младшему, не деду, а — сопоставляя возраст — внучке?
Вот об этом Зина спросила бы Скобелева, но ей не хотелось затевать с ним разговор.
Перед Зиной какие-то светлые, чистые человеческие отношения.
А разве может рассказать о них чисто и светло скучный заведующий скучного бюро технической информации?
Она засмотрелась на удивительную пару.
Тем временем дед и его внучка, как мысленно назвала их Зина, покончили с отверстиями для заклепок; дед отодвинулся в сторону и закурил короткую трубку, а внучка, взяв у него мел, принялась писать на листе: «верх», «низ», «корма», «нос», «строгать под чеканку с этой стороны», «гнуть на эту сторону»...
Зина знала, что на листе будут проставлены и фамилии разметчиков — таков порядок в кораблестроении, она хотела дождаться этой минуты, но Скобелев торопил, и они пошли дальше.
В корпусообрабатывающей мастерской, или в корпусном цехе, где листовая и фасонная сталь обретает те формы и конфигурации, в каких она затем поступит на сборку, на стапель, Скобелев продолжал переслаивать технические термины терминами домашнего обихода.
— Ну вот и закроечная, — сказал он, засунув руки в карманы.
В цехе было сумрачно, багровое пламя нагревательных печей бросало тревожные отсветы на строй массивных станков, на стеклянные кабины мостовых кранов, которые гудели и ползали под кровлей.
Толкая перед собой платформу с металлом, пронзительно кричал похожий на самовар паровозик; вспыхивали ослепительные огни газовых резательных аппаратов; с хрустом жевал сталь мощный пресс-гильотина.
«Закроечная»!
Зину передернуло.
Под этими сводами, озаренными пламенем, по чертежам конструкторов, по разбивке плазовщиков, по линиям и маркам разметчиков люди строгали, резали, сверлили, гнули корабельную сталь, как из воска, лепили из нее ребра океанских теплоходов, их обшивку, кили, палубы и переборки.
Корабль — не вельветовая толстовка, не костюмчик из шевиота.
Он даже не дом, он город, плавучий город, с электростанциями, телефонами, радио, центральным отоплением, банями, библиотеками — со всем, что есть в большом, отлично благоустроенном индустриальном центре.
С первой институтской лекции Зина запомнила слова «корабельного бога», знаменитого академика, который говорил новичкам-студентам, что современный корабль — мерило технического уровня, да, пожалуй, и всей культуры страны.
В корабле, как в фокусе, в одну точку собираются достижения национальной техники.
Нет такого уголка в государстве, где бы люди не работали для кораблей.
А здесь, в корпусном цехе, кузнецы, резчики, строгальщики закладывают основу корабля, его фундамент, подготавливая все до единой детали корпуса.
От того, как будет построен корпус, будут в конечном счете зависеть и все мореходные качества корабля.
Вот что хотелось бы Зине высказать, выкрикнуть в равнодушное лицо Скобелева, когда он сказал:
«Закроечная»,
но Зина снова промолчала, — ей неинтересно было разговаривать с этим человеком.
Так прошел первый день Зининого знакомства с заводом.
Зина переночевала в комнате для приезжих в Новом поселке, перед сном терпеливо выслушав пространный рассказ изголодавшейся по свежему слушателю сторожихи о ее, сторожихиной, жизни.
Второй день начался с того, что Скобелев предложил изменить маршрут.
— Не пойти ли нам сначала по механическим и заготовительным цехам?
— сказал он, поглядывая на пасмурное небо, которое предвещало затяжной дождь.
— А стапеля и достроечный бассейн отложим на завтра.
И вот были осмотрены большой и малый механические цехи, где строились главные и вспомогательные корабельные механизмы; модельная мастерская, сталелитейная и меднолитейная; малая кузница и болтозаклепочный цех; лесопилка, столярно-мебельная мастерская.
Второй день наполовину прошел, когда Зина и Скобелев добрались до стапелей.
Стоя перед торцовой, поднятой почти до кровли административного здания частью железобетонного стапеля, Скобелев сказал:
— На этой наклонной плоскости шьют и тачают корпус.
Пневматический молоток — швейная машина, каждая заклепка — как бы стежок ниткой.
Зина привезла в своем портфельчике на Ладу диплом технолога-корпусника не случайно.
Ее специализация и увлечение стапельными работами начались со второго курса института, когда она впервые попала на практику на Черное море.
Там восемнадцатилетняя девушка работала наравне с ребятами из ремесленного училища.
Она орудовала гаечным ключом, закрепляя болтами листы обшивки; она стояла за горновщицу и разогревала заклепки; она сама научилась клепать, как заправский клепальщик.
Вначале товарищи однокурсники, вместе с Зиной проходившие практику, потешались над тем, как после работы пневматическим молотком у нее дрожат руки, как она расплескивает суп из ложки и ложка звякает о зубы.
Через месяц уже Зина потешалась над однокурсниками, которые предпочли проходить практику в конструкторском отделе, в турбинном цехе, на плазу.
Руки Зины так развились и окрепли, что от ее «дружеских» рукопожатий ребята морщились, а Сеня Карпов, лохматый меланхолик в очках, тот просто кричал: «Прекрати, Зинка, эти шутки, или я тебе вообще никогда не буду подавать руки!»
Зина полюбила стапеля с их шумом, с напряженным трудовым темпом; на стапелях она чувствовала себя как дома, если возможно подобное сравнение для человека, который не помнил родителей и не знал, что такое дом в житейском значении этого слова.
И она, два дня терпеливо сносившая портняжные сравнения Скобелева, предназначенные, конечно же, только для нее, не вытерпела, когда пневматический молоток был назван швейной машиной, а заклепка — стежком нитки.
— Послушайте!
— сказала она, оборачиваясь к Скобелеву.
— Вы разговариваете со мной, как с белошвейкой или шляпницей.
В чем дело?
— Ее лицо и шея покраснели так же мгновенно, как это было два дня назад в кабинете директора.
— А чем, простите, советская белошвейка или модистка хуже инженера?
— спросил Скобелев преувеличенно вежливо.
— Я не говорю — хуже.
Но для этого не надо шесть лет учиться в институте.
— Смотря как учиться и чему научиться.
— Скобелев отвернулся, с безразличным видом он разглядывал стапельный кран, по верху которого полз вспомогательный краник — «петушок».
Отношения обострялись.
Глухая взаимная неприязнь начинала у обоих выступать наружу.
— Вы не утруждаете себя выбором выражений, — ответила Зина, стараясь говорить как можно спокойней.
Скобелев поклонился.
Они смотрели друг на друга в упор.
Скобелев щурился; Зина, широко раскрыв негодующие глаза, краснела и задыхалась от волнения.
— Я не нуждаюсь больше в вашей помощи!
— сказала она и, размахивая полами пальто, побежала по дощатому трапу на стапель.
Она едва не столкнулась с коренастым человеком в синем кителе и кепке блином, который стоял на верхней площадке и, задумчиво глядя на бегущую ему навстречу девушку, крутил пальцем косматую бровь.
— Что так быстро и куда?
— Его руки загородили ей дорогу.
— Откуда такая стрекозиха?
Как ни странно, но «стрекозиха» нисколько не обидела Зину.
Напротив, на душе у нее вдруг посветлело.
Что-то очень хорошее, теплое прозвучало в этом слове и в тоне, каким было произнесено слово.
— Я не стрекозиха.
Я инженер.
— Пожалуй, впервые за последние дни обид и разочарований Зина улыбнулась.
— Здравствуйте!
Мне нужен начальник участка.
— Здравствуйте, товарищ инженер.
Он и есть перед вами, начальник.
Старик Журбин, Илья, сын Матвеев.
Чем услужу?
3
Самое скверное, что только могло произойти в Зининой жизни, произошло.
Зина сидела за бесконечно длинным столом в похожей на коридор узкой и сумрачной комнате.
По сторонам стола были расставлены стулья, обитые холодной черной клеенкой.
На столе, покрытом зеленой, в чернильных пятнах материей, лежали толстые альбомы.
В двух шкафах за стеклами располагались на полках пневматические молотки разных систем, с набором обжимок, зубил, крейцовок и чеканов, электросверла, электросварочные и газорезательные аппараты.
Эти же инструменты, но в виде отдельных деталей, были представлены на щитах из фанеры, развешанных по стенам.
Зина смотрела на щиты, на соседствующие с ними диаграммы — частокол разноцветных столбиков, круги, подобные плоскостным изображениям детских полосатых мячей, — и машинально скоблила ногтем обложку одного из альбомов, стараясь сковырнуть с нее каплю присохшего клея.
Несколько часов назад был новый разговор с директором — неприятный, трудный разговор, в результате которого появился приказ номер сто.
На веки вечные запомнилась Зине эта цифра: ее пули прошли по Зининому сердцу, как чугунные скаты дорожной трамбовочной машины, и раздавили все то светлое и радостное, что возникло в сердце от посещения стапелей.
Илья Матвеевич водил Зину под днище корабля, установленного на кильблоках и клетках из пахучих сосновых брусьев, которые слезились прозрачной смолой.
Он подымался вместе с ней на верхнюю палубу, спускался в железные глубины трюмов, машинных отделений и в тесные коридоры гребных валов.
Все это было знакомо и вместе с тем ново, — ново потому, что окончена институтская практика, институтская опека, начиналась самостоятельная работа. Самостоятельная!
Зина расспрашивала обо всем, что только видели ее глаза.
Илья Матвеевич отвечал обстоятельно и без обидной снисходительности.
Он с интересом поглядывал на странную девушку, которая решила строить корабли.
Некоторые ее вопросы просто удивляли старого корабельщика.
«Стрекозиха» кое в чем разбиралась.
— Вот ведь штука, — заговорил он, останавливаясь, чтобы закурить.
В голосе его слышалась досада.
— Мы работаем, работаем, накапливаем опыт, где-то его, этот опыт, соберут в кучу, преподнесут ребятишкам в готовеньком виде — и на́ тебе!
За пять-шесть лет науки получается специалист не хуже нас, бородачей, по четверть, по полвека проведших на стапелях.
— Что́ вы, Илья Матвеевич!
— горячо запротестовала Зина.
— «Не хуже»!
В сто тысяч раз хуже!
Мне казалось — приду сюда, и сразу у меня получится, как надо, как в институте учили.
А вот походила с вами — страшновато становится.
До чего же много знать надо.
Клепать могу, чеканить могу, варить швы — тоже, а все строительство, в целом, не охватывается.
— Охватится, — подбодрил Илья Матвеевич.
— Когда меня начальником поставили — было это, не соврать бы, лет пятнадцать-шестнадцать назад, — я тоже испугался: клепать могу, чеканить могу...
Зина рассмеялась:
— Пятнадцать лет!
Ну и утешили!
Столько ждать.
— А как же иначе!
Иначе не выйдет.
Каждому лестно: соскочить со школьной скамейки да и стать сразу большим мастером или ученым.
Не получается так в жизни, товарищ инженер.
Человек созреть должен.
А на это годы нужны, годы...
Илью Матвеевича кто-то окликнул, он ушел; Зина осталась одна на палубе.
Ветер разнес тучи, Лада сверкала под солнцем, дымка поднималась над бухтой и над окрестными лесами.
По горячей палубе прыгали воробьи.
Зина смотрела на них и думала.
До чего же горек этот неумолимый закон жизни: нужны годы!
Не первый раз она слышала о нем.
Еще меланхоличный Сеня Карпов говорил, что спешить студенту некуда.
Все равно зрелости человек достигает только к тридцати, к сорока годам.
«Мы ершимся и петушимся, — философствовал Сеня, — а жизнь-то, науку, технику, прогресс двигают они, которым не меньше тридцати и сорока».
— «Что же остается нам, которым нет тридцати?»
— негодовала Зина.
«Любовь и учеба, — уныло заключал Сеня.
— Учеба и любовь».
То же самое, не поминая, правда, любви, сказал и Илья Матвеевич.
Человек созреть должен.
Долгая, скучная песня, и никакая любовь ее не скрасит.
Воробьи улетели.
Илья Матвеевич не возвращался.
Может быть, он забыл о Зине?
Зина сама отправилась его разыскивать.
Она шла по лесам вдоль борта и дошла до клепальщиков, которые клепали обшивку в носовой части корабля.
Засмотрелась на то, как ловко и быстро орудовал своим молотком один из бригадиров.
Зина видела его в профиль.
Он был в синей спортивной майке, с обнаженными мускулистыми руками, по которым уже прошелся первый весенний загар.
Чтобы не мешать ему, Зина поднялась на следующий ярус подмостей, откуда были видны и сам бригадир, и его подручный, и горновщицы, которые находились внутри корпуса корабля.
Обычно бригада клепальщиков состоит из бригадира, одного подручного и одной горновщицы.
Тут Зина увидела двух горновщиц и сразу поняла — почему их столько.
Подручный едва поспевал хватать у них раскаленные стержни и вколачивать их ручником в отверстия, просверленные в листах обшивки.
Бригадир, как только перед ним вспыхивал малиновый глазок заклепки, мгновенно приставлял к нему обжимку молотка — слышалась сначала глухая, затем, по мере остывания металла, звонкая пулеметная дробь, а в соседнем отверстии уже загорался новый жаркий глазок.
Быстрота работы захватила Зину.
Она не могла оторвать взгляда от рук бригадира.
Каждое их движение было настолько точно рассчитано, будто руки и молоток составляли единое целое.
Перед Зиной как бы текла стремительная лента конвейера.
Пожилые горновщицы по очереди выхватывали щипцами из горнов заклепки, ударом по чугунному бруску сбивали с них окалину и шлак, передавали подручному, подручный взмахивал ручником, приставлял к закладным головкам заклепок поддержку, бригадир стучал и стучал молотком, и на соединении двух листов обшивки все удлинялся шахматный шов.
У бригадира не было времени смахнуть с густых бровей каштановую прядь волос.
Она мелко дрожала в такт дробному бою молотка.
Ему же не тридцать и не сорок.
Ему не больше, чем ей, Зине, но разве он не опытный мастер?
Зине хотелось поговорить с бригадиром, просто необходимо было с ним поговорить.
Но никогда, казалось, не остановит он ленту сумасшедшего конвейера.
Зина решила все-таки дождаться перерыва.
Не могут же они без отдыха работать все восемь часов!
И она дождалась.
Бригадир резко выключил молоток.
Нагревальщицы тотчас принялись чистить горны, подручный с ключом в руке выбрался на наружные подмостья и стал отвинчивать гайки сборочных болтов; бригадир, откинув со лба назойливую прядь, сделал несколько гимнастических движений, широко разводя руки и распрямляя грудь.
Он увидел Зину, спускавшуюся к нему, и смутился как мальчишка, который хочет казаться взрослым, но попадается на какой-нибудь очень мальчишеской выходке.
Они узнали друг друга.
— Здравствуйте!
— обрадованно сказала Зина, подходя, и подала руку.
— Ну как, нашли отдел кадров?
— спросил Алексей, все еще смущаясь.
— Найти-то нашла, да толку мало.
Работы не дают.
— Чего это они?
Сами объявления везде развесили: нужны люди, — а канителят.
У вас какая специальность?
Зине было приятно, что он разговаривает с ней так, как, наверно, стал бы разговаривать со своими горновщицами или с той девушкой, машинистом крана, которая выглядывает из стеклянной будочки на ажурной башне.
Она подумала, что, пожалуй, не стоит говорить: «инженер» — вдруг разговор потеряет непринужденность, — и ответила:
— Вот, например, могу клепать.
— Это бросьте!
— Алексей усмехнулся.
— Я вправду спрашиваю.
— А я вправду и говорю.
— Она подняла молоток с подмостей, осмотрела его: система знакомая.
— Боитесь — что-нибудь испорчу?
— Руки себе испортите.
А больше — что же?
— Ну, тогда пусть разогревают!
Зина не сомневалась в своем умении клепать.
Она смело нажала курок, но, когда молоток затрепетал, забился в ее руках, как большая тяжелая рыбина, — растерялась.
Конец стержня заклепки пополз куда-то в сторону; будто масло, он размазывался по листу, и вместо аккуратной замыкающей головки получилась отвратительная лепешка.
— Что такое, в чем дело?
— Зина поспешно выключила воздух и, перепуганная, взволнованная, оглянулась на Алексея.
— Я не виновата, виноват ваш молоток...
Фу, ерунда какая!
— При чем тут молоток?
— начал было Алексей, но понял, что и в самом деле не девушка, пожалуй, повинна в неудаче, а именно молоток, а еще точнее — он сам, Алексей.
— Верно, — сказал он и протянул руку, чтобы дернуть себя за галстук; галстука не было.
— Верно.
Не предупредил.
Молоток у меня переустроенный.
Кое-что я тут изменил в конструкции.
— Вы мне не говорите «кое-что»!
— запальчиво перебила Зина, раздосадованная неудачей.
— Говорите определенно — что!
Она снова нажала на курок — и вторая заклепка пошла в брак.
За второй — третья.
— Не беда, — утешал Алексей, — срубим.
Четвертую, пятую, десятую он расклепал сам в своем стремительном темпе.
Зина не отходила от него ни на шаг.
Самолюбие ее было сильно уязвлено.
Так их, почти прижавшихся плечом к плечу, и застал Илья Матвеевич.
— С рабочим классом знакомитесь?
— сказал он, когда Алексей выключил воздух.
— Правильно, товарищ инженер, с этого и начинать надо.
При слове «инженер» Алексей удивленно и, как Зине показалось, неприязненно взглянул на нее.
Глаза у него были хмурые.
Зина почувствовала себя виноватой перед ним.
Ее шутку по поводу специальности он расценил, наверно, как обман, как средство втереться к нему в доверие.
Она не терпела недомолвок и недоумений, поэтому тут же попыталась объяснить Алексею, как и для чего возник этот, пустяковый в сущности, обман, но Алексей, постучав в стальной лист, уже подал знак бригаде, и слов стало не слышно за трескотней молотка.
Илья Матвеевич повел Зину в конторку, знакомиться с Александром Александровичем, о котором он сказал: «Знаменитый мастер!»
На пирсе Зина удержала его за рукав.
— Илья Матвеевич, я, кажется, обидела вашего бригадира.
Вы не заметили?
— Какого бригадира?
— Ну вот, с которым мы сейчас клепали.
— Это же Алешка!
Мой сын!
С чего ему обижаться?
Молод — зелен.
После вечернего гудка Зина, радостная, возбужденная, влетела в кабинет директора:
— Все, Иван Степанович!
Завод осмотрен, еще раз подумано — буду работать на стапельном участке.
И только там!
Начался разговор, который привел Зину в эту похожую на коридор, мрачную, неуютную комнату с длинным столом.
Иван Степанович говорил долго, серьезно и убедительно.
Он говорил о том, что молодой, энергичный, инициативный инженер заводу нужен, но не на стапелях, где специалистов вполне достаточно, а в бюро технической информации, которому руководители завода придают чрезвычайно важное значение, особенно теперь, в новых условиях.
— Я говорю это вам, Зинаида Павловна, как старший товарищ.
Я прошу вас так поднять и поставить техническую информацию, чтобы в ваших руках сосредоточились все новинки кораблестроения, и не только судосборки, а и литейного дела, кузнечного, холодной обработки металлов, большой и малой механизации.
Скобелев, буду откровенен, пока не обеспечивает такой работы.
Бюро информации нуждается в сильном катализаторе.
Этим катализатором, я уверен, явитесь вы.
Недостаток вашего опыта восполнится избытком вашей энергии.
Каждое его слово было для Зины словом панихиды по ее несбывшимся мечтам.
И вместе с тем, они, эти слова, льстили самолюбию: с нею разговаривали как с подлинным инженером, которому поручали ответственную задачу и на которого надеялись.
Она еще мотала протестующе головой, хотя уже чувствовала, что не устоит перед напором доводов Ивана Степановича и пойдет в бюро к Скобелеву — не навсегда, конечно, на время, но все же пойдет.
Даже и на время нелегко расставаться с мечтой.
Зина сидела возле длинного стола, разглядывала шкафы и щиты с инструментами, старалась сковырнуть неподатливый клей с коленкоровой обложки альбома и почти не слышала того, что говорил Скобелев, который, заложив руки за спину, расхаживал по комнате.
— Я всегда удивлялся и удивляюсь, — говорил он скучно и назидательно, — тем извилистым путям, по которым судьба ведет человека.
Вот вы, Зинаида Павловна Иванова, гордо заявили мне, Евсею Константиновичу Скобелеву, что у вас никакой потребности в моем обществе нет.
Это было вчера.
Сегодня же все переменилось.
Вам не только придется терпеть мое общество, но и выполнять мои приказания.
Вы моя подчиненная, я — ваш начальник.
Вам это понятно, надеюсь?
Зина медленно подняла голову и посмотрела на Скобелева долгим изучающим взглядом.
Чтобы не видеть ее удивленных глаз, Скобелев сел за стол и принялся рыться в ящиках.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Поезд медленно вползал в ажурный тоннель железнодорожного моста.
Чемоданы давно были уложены, шляпы надеты, пассажиры стояли возле окон.
Река горела внизу, озаренная вечерним солнцем.
По ее сверкающей воде, наперерез поезду, шел буксир и тянул две осадистые баржи с кирпичом.
Обгоняя поезд, к противоположному берегу мчался белый катер.
— Ну, вот и наш городишко!
— сказал Антон, кивком указывая на дальний берег.
Спутник Антона быстро повернул голову, хохолок над его лбом, седой и задорный, как у Суворова, дрогнул, лицо приняло строгое выражение.
За рекой открывалась панорама большого города.
Белые здания, кроны деревьев, заводские дымы...
Новая, незнакомая жизнь.
Сколько раз за пятьдесят лет он, этот немолодой уже человек, въезжал вот в такие незнакомые города!
Вспомнился вид Сталинграда с Волги, Ростова с южного берега Дона, Киева с низменной левобережной поймы, Новосибирска через Обь...
Много, много было городов, но каждый раз, завидев из окна вагона или с пароходной палубы такую панораму в седых дымах, Жуков чувствовал волнение.
Он никогда но был экскурсантом, всегда в новый город он ехал работать и всегда — по заданию партии.
— Михаил Васильевич!
— окликнул Жуков, оборачиваясь к распахнутой двери купе.
— Приехали!
— Уже?
— ответил худощавый человек с лицом бронзовым, как у рыбака, поспешно запихивая в портфель папки с бумагами.
— Сейчас выйду.
Над этими папками, разбирая, рассматривая эти бумаги, Антон Журбин, парторг ЦК Жуков и профессор Белов провели весь путь от Москвы до Лады — почти двое суток.
В других купе играли в карты, в домино, пели песни, даже отпраздновали день рождения черноглазой девушки-студентки, ехавшей домой на летние каникулы, а в купе номер четыре только листали бумаги и рассматривали чертежи.
Жуков встретился с Беловым и Журбиным в кабинете министра, приехал в министерство прямо из Центрального Комитета партии.
В ушах его еще звучали слова секретаря ЦК: «Надеюсь, вы понимаете, какая ответственность ложится на коллектив завода?»
Министр почти повторил слова секретаря ЦК.
Он сказал: «Познакомьтесь, товарищи...
Вам предстоит помочь заводу выполнить чрезвычайно серьезное задание.
Ответственнейшее задание. Вы, конечно, сами понимаете это...»
Они выехали на Ладу вместе, всю дорогу профессор Белов и Антон рассказывали Жукову о планах реконструкции завода, лишь изредка отрываясь от бумаг, чтобы посмотреть в окна.
За окнами грохотали встречные товарные эшелоны; составами из красных вагонов и платформ были заняты пути всех станций и полустанков.
На вагонах, на контейнерах то мелом, то черной краской было выведено: «Волго-Дон», «Куйбышевгидрострой», «Каховка»...
Старые названия недавно зазвучали по-новому.
Волгу и Дон отделяла теперь друг от друга не горячая степь, а только короткая черточка.
Точнее, она их соединяла.
За этой черточкой уже угадывались трасса будущего канала, простор будущего Цимлянского моря и огромный труд огромной армии строителей, для которых железнодорожные эшелоны везли лес, массивные ящики с машинными частями, северный гранит, цемент.
Долго всматривался Жуков в надпись «Каховка».
Он помнил Каховку такою, как воспета она в песнях, — в горячем звоне пуль.
Поезд остановился рядом с товарным составом, и Жуков окликнул молодого парня, который, сняв рубашку, загорал на платформе, груженной досками.
— В Каховку, товарищ?
— В Каховку, — охотно ответил парень.
— Издалека?
— Из Архангельска.
Послали сопровождать продукцию.
Это нам вроде премии за работу.
Четверых выбрали, а просились...
весь завод.
В завкоме говорят: как же, пошли вас, вы там и останетесь.
Дела такие.
abu
abu
— Как тут не вспомнишь Кирова!
— сказал Жуков, проводив взглядом эшелон с досками.
— «Хочется жить и жить».
— Вы насчет чего это?
— спросил удивленный Белов, входя в купе с бутылкой нарзана в руках.
— Какую-нибудь колхозную электростанцию в окне увидели?
Аллею вдоль дороги?..
Паровоз новой серии?..
Хорошо, что я не лирик, иначе...
Не знаю, что́ было бы иначе.
Наверно, я непрерывно болел бы ангинами, гриппами, воспалениями легких...
Потому что, скажу вам откровенно, лирику в наше время трудно оторваться от вагонного окна.
Последние два года мне пришлось много путешествовать — с севера на юг, с юга на север, на восток, на запад...
Потрясает!
Да, потрясает.
На твоих глазах меняется, знаете ли, все — от ландшафта до человека.
— Ну вот, — рассмеялся Жуков, — только что утверждали: не лирик!
А заговорили, как настоящий поэт.
— Никаких поэтов!
— Белов резким взмахом спросил очки на диван.
На переносье выступила красная полоска, глаза прищурились.
— Никаких лириков!
Я, как меня называют мои товарищи, черствый сухарь.
Любой рифме я предпочту цифру.
Да вот, пожалуйста!..
— Белов вновь надел очки, остро посмотрел по очереди на Жукова и на Антона.
— Вы утром слышали, по радио передавали песнопение?
«Левый берег, берег правый соревнуются на славу...» Что вы из этого поняли?
А это же о Сталинграде.
О Сталинграде!
И рядом с такой словесностью — вот вам!
— Он развернул газету, ногтем, как ножом, полоснул по заголовку статьи: «Сегодня на Волге».
Это была не статья, а запись беседы с начальником строительства Сталинградского гидроузла; состояла она сплошь из цифр.
Но Белов принялся читать эти цифры, что называется, с выражением; он со вкусом их комментировал, азартно восклицал: «Ну что это, по-вашему, — кубометры, километры?
Или человек, работающий там, на правом и левом берегах?»
— Нашу эпоху никакими рифмами не передашь!
— сказал он, закончив чтение статьи.
— Это эпоха поэзии цифр, эпоха поэзии масштаба.
Разрешу себе привести еще один пример.
У меня в портфеле — вот она!
— хранится газетная вырезка.
Главное статистическое управление сообщает о том, как выполнен народнохозяйственный план прошлого года.
Рассмотрим — как?
Белов называл цифры и принимался рассуждать о том, какими путями советская черная металлургия, советское автокраностроение, советская лесная промышленность достигли этих показателей, что́ скрывается за этими цифрами.
Он говорил о конвейерах, о трелевочных тракторах, о рационализаторских предложениях рабочих, о соревновании бригад, о содружестве производственников с учеными, о могучей волне творчества, вдохновения, которая, разрастаясь, захватывает страну от границы к границе.
— Убили вы меня, Михаил Васильевич, — сказал Антон не то в шутку, не то всерьез.
— Я, грешный, тоже, случается, стихи сочиняю.
— Да что вы, Антон Ильич!
— Белов смотрел на Антона не только с удивлением, но, пожалуй, еще и с некоторым испугом.
— Верно.
Хотите, прочитаю стишок-другой?
Антон прочел коротенькие стихотвореньица о зимнем дне на стапелях, о клепальщике, молоток которого сравнивался с пулеметом, о старом мастере, который ушел на пенсию, но каждый день является посидеть на лавочке возле заводской проходной.
Стихи были простые, и все в них было знакомо Белову; не только знакомо — близко.
— Ну, знаете, Антон Ильич!
— развел он руками.
— Это же почти цифры!
Жуков громко засмеялся.
Белов тотчас понял причину его смеха и, смущенный, поспешил пояснить:
— Не в смысле сухости — нет!..
Ни в коем случае.
В смысле точности, в смысле поэзии...
Все эти споры остались позади, впереди был новый для Жукова город; под мостом, через который шел поезд, текла новая река.
Антон указал рукой вдаль:
— Завод.
Видите три трубы?..
Самая окраина, почти у залива.
Трубы медлительно дымили, вокруг них сплетались в серые кружева фермы подъемных кранов, мачты кораблей и прожекторные башни.
2
В тот день, когда Тоне выдали табель, в котором было написано: «Журбина Антонина по постановлению школьного совета переводится в десятый класс», ей исполнилось семнадцать лет.
— Ну что, большая стала?
— грубовато сказал Алексей.
Он возвращался с работы и встретил сестру возле калитки.
— Замуж скоро выскочишь...
— Пока не найду такого, как ты, не выскочу!
— Тоня хотела его обнять, но Алексей отстранился.
— Шаблон, значит, нашла — всех своих женихов по мне мерить?
— Конечно.
Ты самый лучший, ты самый умный, ты самый красивый!
— Вот дурашливая!
— усмехнулся Алексей.
— Ну получай, если так...
— Он протянул ей сверток, который держал под мышкой.
— Что тут, Алеша?
— Посмотришь.
Тоня, подпрыгивая, побежала к скамейке.
Алексей присел с ней рядом, искоса поглядывая, как она торопливо развертывает бумагу.
В семье Журбиных все жили дружно, семья считалась одной из наиболее крепких в Старом поселке.
Но и в ней, в этой крепкой семье, относились друг к другу неодинаково, и даже Агафья Карповна, любящая мать, любила своих детей по-разному.
До войны самые нежные материнские чувства она отдавала первенцу Виктору и Алексею.
После того как Антон вернулся с фронта с тяжелыми ранами, эти чувства Агафьи Карповны распространились и на него.
Любила она, конечно, и Костю с Тоней, — пожалуй, не меньше любила, — но все же не так, как Виктора, Алексея и Антона.
И никогда не могла бы объяснить, почему не так.
Может быть, потому, что Костя рос дерзким, своевольным пареньком, на него в школьные годы жаловались учителя, жаловались соседи; Агафья Карповна терпела из-за Кости много неприятностей.
А Тоня с ее мальчишеским характером сама не очень льнула к матери, скрытничала перед ней, поверяла свои тайны только Алексею да еще отцу, Илье Матвеевичу.
С Алексеем у Тони сложились особые отношения.
Когда Тоня была маленькой, Алексей мог заниматься с ней целыми днями.
Он возил ее на себе верхом, скакал с ней через веревочку, играл в камешки и в «школу мячиков», чертил «классы» с «котлом» и «адом».
Десяти лет Тоня с помощью Алексея научилась бегать на коньках и на лыжах, пятнадцати лет — стрелять из отцовского дробовика, ставить переметы и жерлицы, крутиться на турнике и прыгать через «козла».
И только к этому времени Алексей перестал стесняться своих дружеских отношений с сестрой.
Прежде он играл с ней в глубокой тайне от взрослых и особенно от приятелей-мальчишек.
«Классы» чертили за дровяным сараем, игра в камешки происходила в зарослях бузины и малины.
Стоило появиться вблизи постороннему — Алексей тотчас из равноправного Тониного партнера превращался в ее сурового старшего брата.
Делал, словом, такой вид, будто там, за сараем или в малиннике, он очутился только для того, чтобы по поручению матери присмотреть за сопливой девчонкой.
А Тоня, напротив, никогда не скрывала своих чувств к брату, он был для нее самым высоким авторитетом на свете, — пожалуй, более высоким, чем отец, Илья Матвеевич.
На внешние знаки внимания к сестре братец был не слишком щедр.
Впервые так случилось, что он снизошел до подарка ко дню ее рождения.
— Алеша, милый!
Да ты дурачок!
— Тоня развернула сверток и так стремительно бросилась брату на шею, что на этот раз он не успел отстраниться.
Он только по мальчишеской привычке отер ладонью щеку там, где ее коснулись Тонины губы.
С этого дня в Тониной жизни начались перемены.
Поставив подарок Алексея — красивую большую коробку, обтянутую голубым шелком, — на комод, перед круглым зеркалом в раме из деревянных, черных от времени роз и листьев, Тоня почувствовала себя взрослой.
Такие же коробки с флаконами духов и пестрыми пудреницами — но, конечно же, конечно, менее красивые!
— были и у Лиды, и у Дуняшки.
Тоня вырастала в собственных глазах.
— Антонина Ильинична Журбина!
— сказала она своему отражению в зеркале.
— Вы вступаете в жизнь.
Будьте счастливы, Антонина Ильинична.
— Что верно, то верно.
Будь, внучка, счастлива.
Тоня повернулась на каблуках.
Позади нее стоял дед Матвей, тихо подошедший в валенках.
Смущенная, она уткнулась лицом в его куртку, от грубой ткани которой пахло железом, смолой, суриком — кораблями.
Дед Матвей поцеловал Тоню в голову, погладил по плечам:
— Много его, счастья-то, прошло мимо людей, не каждому оно доставалось.
Дедова солдатская койка стояла в углу за платяным шкафом.
Откинув угол одеяла из разноцветных лоскутьев, он опустился перед нею на колено и выдвинул из подкроватной тьмы зеленый сундучок с гремучей, из железного прута, скобой на крышке.
Сундучок этот был очень старый, он сопровождал деда Матвея во всех его морских походах по дальним странам, и тот, кто его открывал, на внутренней стороне крышки видел жуткую картину в красках, которая называлась «Последний день Помпеи».
Вырезав когда-то картину из журнала «Нива», дед приклеил ее хлебным клейстером — и то, с чем не справился разбушевавшийся вулкан, довершили прожорливые корабельные тараканы.
Они отгрызли руки полуобнаженным помпеянкам, мечущимся в багровых отсветах под градом камней и дождем пепла, жадно въелись в торсы и бедра жилистых мужей.
От тараканьего вмешательства страшная картина стала просто ужасающей.
Никто в семье не дотрагивался до этого заветного сундучка.
Только Алексей, когда Тоне было лет пять-шесть, подзовет иной раз ее к дедовой постели, вытащит сундучок, распахнет крышку и крикнет:
«Ага!..»
Тоня пугалась и ревела.
Дед порылся в сундучке, согнутой спиной заслоняя его содержимое от Тониных глаз, вытащил квадратную корзиночку, сплетенную не то из тонкой соломы, не то из каких-то желтых волокон, подержал ее молча в руках и подал Тоне.
В корзиночке, свернутое кольцом, лежало ожерелье из голубых и розовых раковин.
Прошло чуть ли не полвека с того дня, когда Матвей Журбин купил его на базаре в Порт-Саиде, но тонкие, нежные краски, рожденные в глубинах южных морей, не потускнели.
Царапая кожу жесткими, как напильники, пальцами, дед Матвей сам надел на Тонину шею ожерелье и защелкнул медный замочек.
— Совсем цыганка!
— воскликнула Тоня, взглянув на себя в зеркало.
Она обняла деда и шепнула ему на ухо: — Это бабушкино?
Дед Матвей присел на постель, поставив большие свои непослушные ноги рядом с закрытым сундуком — последним вместилищем того, что осталось у него на земле от его королевны, — пожевал губами и не ответил.
Начиналось лето, дни стояли теплые, солнечные — гулять бы да гулять; но повзрослевшая Тоня не знала, куда девать свободное время.
Подруги разъехались — кто к тете в деревню, кто к замужней сестре в Москву; несколько девочек отправились в туристский поход по Военно-Грузинской дороге.
Рыбачить не хотелось, да и не с кем было: Алексей день работает, а вечером до самой ночи пропадает со своей Катюшкой.
Эта Катюшка!..
Тоня всей душой ревновала к ней Алексея.
Разве не обидно, не горько: вот была, была такая хорошая дружба, вдруг появилась беленькая чертежница — и всей дружбе конец.
Как будто у Алеши и сестры уже не стало.
Несправедливо, глупо, бессмысленно!
Не отнимешь, конечно, она хорошенькая, Катюшка, и даже коричневое пятнышко на щеке ее не портит; но что из того — хорошенькая!
Нельзя же из-за каждой хорошенькой девчонки голову терять.
Тоня ревновала, скучала, слонялась, по выражению Агафьи Карповны, как неприкаянная, по дому, вокруг дома, над Веряжкой; иногда ходила через дюны к бухте, где на песчаный берег день и ночь шли и шли, откатываясь, тяжелые зеленые волны.
Под их шум хорошо было мечтать.
Но в это лето и мечталось-то совсем не так, как бывало прежде.
Однажды Тоня собралась в город.
Она любила город с его музеями, театрами, магазинами.
Она могла ходить по городским улицам часами, до тех пор пока не отказывали ноги.
Было воскресенье, и в троллейбусе ехало много знакомых.
На одном из передних сидений, расправив широкую юбку, по-хозяйски расположилась Наталья Карповна — Тонина тетка, которую лет двадцать назад Агафья Карповна с согласия Ильи Матвеевича выписала со своей родины, из Иванова.
Наталья Карповна была полная, белокурая, любила сладкие наливки и очень трогательно, высоким голосом пела грустные песни.
Овдовев в войну, она пошла на завод, долго выбирала себе профессию, выбрала наконец профессию крановщицы, работала на самом мощном, на портальном, кране.
Наталья Карповна разговаривала с какой-то девушкой, на которую Тоня вначале не обратила внимания.
Видела только теткину аккуратную прическу, ее гладкую шею, розовое плечо, с которого сползла снежной белизны блузка, и удивлялась, почему тетка — такая еще молодая и красивая — не выходит замуж.
В троллейбусе все шумно разговаривали, смеялись, спорили, и тетка смеялась, то и дело склоняясь к самому уху соседки.
Вдруг на одной из остановок в троллейбус вскочил Алексей.
Тоня хотела его окликнуть, но он быстро прошел вперед и сел позади тетки Натальи.
И только тогда Тоня узнала девушку, с которой разговаривала тетка.
Это была она — Катюшка.
Катюшка не заметила Алексея.
Алексей сидел позади и неотрывно на нее смотрел.
«Какая гадость, какая гадость!
— думала Тоня.
— Как ему не стыдно!»
Но Алеше, видимо, нисколько не было стыдно.
Когда троллейбус остановился в центре города, он сошел следом за Катюшкой, догнал ее, и они пошли рядом.
Тоня вышла расстроенная и отправилась в магазины; ничего не покупала, только рассматривала, потому что у Ильи Матвеевича с Агафьей Карповной было суровое правило: до тех пор, пока дети не вышли на самостоятельную дорогу, все, что детям надо, купят родители.
А чего не купят, того, следовательно, им и не надо.
После магазинов Тоня зашла в городской сад посидеть в прохладе возле фонтана с круглым бассейном из гранита.
И пока сидела, раскрошила голубям захваченную из дома булочку.
Голуби суетились возле самых ее ног.
Они были доверчивые и простодушные; булочки им мало досталось, все расхватали воробьи.
Тоня злилась на воробьев, шикала, но ее шиканье пугало не воробьев, а голубей.
Взлетая, они поднимали крыльями ветер.
Под полосатым тентом летнего кафе Тоня взобралась на вращающийся табурет у высокой стойки и попросила своего любимого, земляничного, мороженого.
— А ведь мы с вами знакомы, — услышала она тихий голос.
Рядом с ней сидел и тоже ел мороженое Игорь Червенков.
Конечно, Тоня была с ним знакома.
Два года назад на областной математической олимпиаде школьников она заняла только шестое место, а Игорь — первое.
Тогда все пожимали плечами и говорили: «Ничего удивительного, если папаша у него знаменитый профессор».
— Вы по-прежнему увлекаетесь математикой?
— Игорь отодвинул блюдечко с мороженым и повернулся к Тоне.
— Даже и не знаю, — ответила Тоня.
— В седьмом классе, когда была олимпиада, я по математике получала одни пятерки.
А сейчас...
сейчас и тройки есть.
А вы?
— Я школу окончил.
— Теперь в институт?
— Да...
да, — сказал он не совсем твердо и склонил черноволосую голову с белым и ровным, как нитка, пробором.
Остаток дня они провели вместе.
Выяснилась странная подробность биографии Игоря: он не захотел идти ни в какой институт, поступил на днях к ним на завод в разметочную и уже познакомился и с дедушкой Матвеем, и с Дуняшкой, и об Алексее читал на доске Почета.
— Как это можно!
— возмущалась Тоня.
— Получить среднее образование и не учиться дальше...
С вашими способностями!..
— В этом все и дело, что я не знаю своих способностей.
И выбора никакого еще не сделал.
Математика?
Стать ученым схоластом?
— Почему схоластом?
Разве ваш папа схоласт?
О нем говорят, что он светило, и его труды очень ценят.
— Ну, папа, папа!
Вот так все меня попрекают папой.
При чем тут папа!
— Игорь сердился, смотрел на Тоню черными глубокими глазами, которые под высоким большим лбом казались еще глубже.
— У отца свой путь, у меня свой.
Вы читали когда-нибудь о древнем Китае?
— Господи!
Вот вопрос!
— Я не о том, — нетерпеливо прервал ее Игорь.
— В древнем Китае, когда ребенку исполнялось несколько месяцев, ему делали испытание.
Брали поднос, размещали на нем модельки всяческих земледельческих и ремесленных орудий, оружия и так далее и ставили все это перед ребенком.
Глаза у парнишки разбегутся, он что-то схватит, и вот судьба!
Схватил мотыгу — значит, обрабатывай землю.
Схватил молот — будь кузнецом.
Схватил саблю — солдат.
С этого дня во всю жизнь его будут учить будто бы им же самим избранной профессии.
Хорошо?
Ничего хорошего.
Конечно, мастер из него выйдет, может быть, и недурной — столько учиться!
А по способностям?
Вот уж и нет!
И когда мне говорят: должен стать математиком, — это получается как у древних китайцев: схватил случайно отцовский карандаш или тетрадку с записями...
— Но, Игорь, — недоумевала Тоня, — можно ведь и не математиком быть.
Столько разных институтов!
Учись на кого хочешь.
— Я же сказал: не знаю, на кого учиться, выбора не сделал.
Идти, что ли, в строительный, потом убедиться, что строительство не твоя стихия, и с помощью папаши перекочевать в горный, а из горного — в институт киноинженеров?
— Путаница, Игорь, у вас в голове.
— Никакой путаницы.
Путаница у тех, кто целыми днями листает справочники для поступающих в вузы.
Тоня спорила с Игорем, возражала ему, и он ей нравился.
— Мы еще продолжим наш спор, — сказала она, когда они уже стояли на кольце троллейбуса.
— Приходите к нам.
Старый поселок, Якорная, девятнадцать.
— И приду, — ответил он с очень серьезным лицом.
Тоня шагнула было к подошедшему троллейбусу, но услышала оклик:
«Сестренка! Антонина!»
Она оглянулась: возле тротуара остановился черный большой ЗИС, распахивая дверцу, из него смотрел на нее Антон, манил к себе, улыбался.
— Антоша!
— Тоня бросилась к машине, позабыв об Игоре.
— А мы тебя ждали только через неделю.
Как хорошо!
— Моя сестра, — сказал Антон, откидывая для Тони запасное сиденье.
— Садись, сестренка, садись!
— Неужели тоже кораблестроительница?
— спросил Жуков, который уже знал от Антона о «семейном профиле» Журбиных.
Иван Степанович сидел рядом с шофером, он обернулся и сказал:
— Еще какая!
Тоня засмеялась.
Она понимала, что́ имеет в виду директор завода, говоря: еще какая!
Бывало, в те дни, когда готовились к спуску очередного корабля, Илья Матвеевич почти не приходил домой, и Тоня бегала тогда к проходной, терпеливо стояла у входа, держа узелок с ужином, приготовленным Агафьей Карповной.
Однажды, лет шесть или семь назад, ее впервые пропустили на заводской двор, и с тех пор она бывала там часто.
Принесет свой узелок, обежит все закоулки вокруг стапеля, попрощается с отцом, сделает вид, что уходит домой, а сама примется лазить по складским дворам — среди чугунных болванок, стальных заготовок, бочек с цементом, заглянет в цехи, в кочегарку.
Был случай, зашла даже в кабинет к Ивану Степановичу.
«Ты кто же такая?»
— удивился Иван Степанович странной посетительнице.
«Я?
Тоня.
Ильи Матвеевича дочка».
— «Скажи пожалуйста!»
Девочка очень понравилась Ивану Степановичу.
Он показал ей расставленные на длинных столах модели кораблей, паровых машин, котлов, заставил огромные часы бить раньше времени басовым гулким боем, подарил толстенный трехцветный карандаш и на прощанье сказал:
«Заходи почаще, не стесняйся.
Даже если та тетя за дверью не будет пускать, все равно заходи.
Ну, то-то!
Будь здорова».
Заходила она к директору редко: «тетя за дверью», или, вернее, перед дверью, ее все-таки к нему не пускала — то совещание, скажет, то занят, то вышел на производство.
Но Иван Степанович Тоню запомнил и уверил себя в том, что у Ильи Матвеевича в семье растет еще один строитель кораблей.
Тоня хотела теперь ответить, что Иван Степанович ошибся, что корабли строить она не будет, но старик, сидевший рядом с Антоном, помешал ей.
Он сказал:
— Девушке в кораблестроении трудно.
Пока трудно.
Суровое производство.
Со временем на судостроительном заводе труд будет упрощен и облегчен, как на конфетной фабрике.
— И корабли будут выпускаться в целлофановой обертке!
— Иван Степанович рассмеялся, вытащил платок, утер лицо.
— Далеко до этого времени.
Начался разговор о переустройстве и перепланировке цехов.
О Тоне забыли.
Тоня присутствовала при первом знакомстве Ивана Степановича с новым парторгом ЦК на заводе Жуковым и профессором Беловым, которых Иван Степанович встретил на вокзале.
Белов и тут был верен себе, — его интересовали только цифры; в окна машины он не смотрел, смотрел в крепкий затылок директора.
Жуков успевал и поддерживать разговор, и внимательно осматриваться по сторонам.
Мелькали строящиеся здания, липовые аллеи, газоны; дорога пошла вдоль Лады, по бесконечно длинному прямому проспекту, и чем дальше, тем сильнее ощущалась близость моря.
Низко, над самой машиной, кружились чайки; резкий ветер выламывал им узкие длинные крылья.
Возле набережных дымили закопченные грузовые пароходы, клубы густого дыма катились через дорогу, и машина время от времени исчезала в них, как в черном тумане.
Впереди раскрывалась панорама завода, уже виденная из окна вагона.
Она шла вразмах, становилась шире и шире; можно было подумать, что завод занимает всю западную, приморскую часть города.
Округлые и островерхие кровли цехов, длинные строгие трубы, мачты множества кораблей, фермы кранов, цепи, тросы — они вблизи совсем не были хрупкими.
Стекла крыш отражали солнце, ослепительные лучи скользили по этим мачтам и фермам, оживляли их, приводили в движение; плескались флаги на кораблях.
И завод, город в городе, махина, тоже, казалось, был кораблем неслыханных размеров.
Он медленно и величаво, незнакомый и таинственный, плыл навстречу Жукову.
3
В доме Журбиных всегда было шумно, всегда было людно, всегда тут по вечерам бывали гости.
Множество нитей связывало семью с жизнью завода и поселка, и кого только эти нити не приводили на Якорную, 19!
Об Илье Матвеевиче говорить нечего: к нему являлись инженеры, мастера, бригадиры: не хватило времени днем договориться о чем-либо, договаривались вечером; нередко при этом по столу раскидывали видавшие виды листы «синек», заводили спор, дело доходило до крика, до грохота кулаками в столешницу.
Бывало и так, что никаких «синек», никаких споров.
Дружно налаживали снасти — удочки, переметы, сачки — и отправлялись в ночь на рыбалку.
С иными интересами в дом Журбиных приходили гости старшего сына — Виктора.
Они говорили об электрических фуганках, о сушке дерева токами высокой частоты, о каких-то мгновенно высыхающих красках и лаках.
Костины друзья таскали на себе неимоверные тяжести — пуды парусины, толстенные мачты, металлические кили яхт.
Это были заводские яхтсмены, любители парусного спорта, которым увлекался Костя.
Костя еще занимался и велосипедным спортом, поэтому на плечах у тех, кто его, бывало, окликал с улицы через забор палисадника, Агафья Карповна, выглянув в окно или выйдя на крыльцо, могла видеть рамы, согнутые восьмерками ободья колес, рули, покрышки.
К Алексею забегали торопливые парни; быстро о чем-то сговаривались, не рассиживаясь, тотчас уходили.
После их ухода Агафья Карповна могла найти под подушкой у младшего сына пугавшие ее огромные, с ее точки зрения уродливые, перчатки для бокса, или, как она называла, мордобойные рукавицы; под кроватью — какие-то тяжеленные ботинки на железных шипах, деревянные гранаты, диски, чугунные ядра, тугие связки изрядно подержанных книг, о которых Илья Матвеевич говорил: «Опять сыщицкие приключения!»
А Алексей злился: «Не сыщицкие приключения, а Джек Лондон», или: «Брет Гарт».
— «Ну, вот я и говорю: бред, бред».
Даже к деду Матвею ходили люди.
То корреспонденты газет или журналов — порасспросить о прошлом, давно минувшем, то какие-то монтеры — справиться: не помнит ли он, Матвей Дорофеевич, где в тысяча девятьсот двадцать восьмом году проложили параллельный кабель электропередачи к турбинной мастерской?
Дескать, схема затерялась.
То еще кто-нибудь.
Чего только не наслушается Агафья Карповна за вечер, каких только не почерпнет сведений!
Пожалуй, ничего не известного ей на заводе уже и не было.
Не было неизвестного для нее и в поселке, и даже в городе.
Потому что, кроме мужчин, в дом заходили Дуняшкины подруги, Тонины девчонки; а соседок сколько!..
Еще более людно, еще шумнее сделалось с приездом Антона.
К Антону — повидать его, поговорить с ним, разузнать у него новости, касающиеся предстоящей реконструкции завода, — шли не только все его старые приятели, шли даже те, кто с ним когда-то был едва знаком.
При открытом, общительном характере Антона дом Журбиных в эти дни превратился в настоящий клуб.
Илья Матвеевич необыкновенно гордился тем вниманием, какое привлекал к себе его сын.
«Не ошибся я в тебе, не ошибся, Антоша, — раздумывал он, слушая, как Антон объяснял кому-нибудь новые принципы организации производства в судостроении.
— Молодец!»
Антон правился Илье Матвеевичу своей целеустремленностью, настойчивостью.
В ту пору, когда он был бригадиром на заводе, его бригаду называли «нервной» — так и говорили: «Нервная бригада».
Получив задание, Антонова бригада сравнительно долго занималась подготовительными операциями, ее тем временем обгоняли другие судосборщики.
Но затем наступал резкий перелом, работа шла в таком стремительном темпе, что часто не хватало материалов, стали, готовых конструкций.
Антон, как и он, Илья Матвеевич, в таких случаях отправлялся в корпусообрабатывающую мастерскую и строго требовал дать ему эти материалы.
В итоге бригада оказывалась впереди.
До того как Антон стал бригадиром, Илья Матвеевич считал его легкомысленным парнем.
Ну что такое, в самом деле!
— только и думает о футболе, о клубных спектаклях, стишки печатает в городской газете.
Назначили бригадиром — переменился.
Потому, видимо, переменился, что бригадирство пришло к нему очень рано, в девятнадцать лет, и ошеломило ответственностью, множеством непривычных забот и обязанностей.
Самолюбие не позволяло быть хуже других бригадиров, а чтобы не быть хуже их — хочешь не хочешь, отложи стишки в сторону.
Уйдя на фронт, в первые же месяцы войны, в боях под Москвой, он потерял ногу.
После госпиталя вернулся домой и крепко загрустил.
abu
С протезом не полезешь в тесные отсеки, не спрыгнешь, как бывало, с одной палубы на другую сквозь узкий люк, не пройдешь по обледенелым лесам.
Долго тогда думали, как быть, долго совещались, и семейный совет порешил в конце концов: учиться Антону, и если уж учиться, то непременно на инженера.
Все силы вложил Антон в ученье.
Вечером он посещал школу взрослых, днем учителя приходили к нему на дом.
Через полтора года Антон выдержал экзамен на аттестат зрелости и уехал в Ленинград, где поступил в кораблестроительный институт.
В институте учился легко: знал практику судостроения, и это сочетание практических знаний с теоретическими, чего не было у большинства других студентов, закономерно привело к тому, что после защиты дипломного проекта молодого инженера взяли на работу в научно-исследовательский институт, и вот он теперь — один из ведущих технологов судостроения.
Как отцу не гордиться таким сыном!
Антон был веселый, жизнерадостный человек.
Все домашние не отходили от него, когда он начинал о чем-нибудь рассказывать; даже Тоня, которую Антон в шутку называл тезкой, забывала свои дела, слушая Антона, хотя далеко не все, о чем он рассказывал, было ей понятно.
Она позабыла даже об Игоре, которого в день приезда Антона пригласила в гости на Якорную.
И вдруг Игорь пришел.
Он пришел в следующее воскресенье.
День был жаркий и душный.
Ласточки носились над самой землей, пронзительный писк их врывался в распахнутые окна, и Агафья Карповна еще утром сказала, что быть грозе и не ходил бы, мол, дед к Василию и сидели бы все дома.
Но дед Матвей не послушался.
Ушел и Виктор — в клуб, на слет стахановцев, и Алексей ушел — неизвестно куда; и Костя с Дуняшкой, захватив своего первенца, отправились в дюны.
Тоня хотела пойти с ними, но ее задержала Лида и увела в беседку, давным-давно сколоченную Ильей Матвеевичем из реек и такую обветшалую, что, казалось, не обвивай ее так густо дикий виноград, она неминуемо завалилась бы набок.
В беседке было таинственно и прохладно.
Сквозь узорчатые листья винограда виднелось окно, из которого выплывали клубы табачного дыма.
Там, в общей семейной столовой, сидели Илья Матвеевич, Александр Александрович и Антон.
Дымили они над какими-то расчетами и чертежами.
Водя по лицу кончиком переброшенной на грудь великолепной косы, Лида говорила:
— Счастливая ты, Тонечка.
У тебя молодость.
А что у меня?
Ничего.
Мне скоро тридцать.
Пойми: тридцать!
И вот сижу, сижу и сижу.
Чего-то жду — а чего?
Сама не знаю...
Виктор мой...
ну что о нем говорить!
Мне кажется, любая доска для него интересней, чем я.
Он живет этими досками и бревнами, он пропах стружками и клеем и ничего больше вокруг себя не замечает.
Все считают меня ненормальной, а мне думается, он ненормальный.
Ну подумай только!
Вскочит среди ночи, лампу зажжет и что-то рисует.
Посмотришь утром — какие-то колеса с зубьями.
Зачем они?
Он же столяр.
И мало ему дня, вечера, — нет, и ночью его не чувствую, не вижу.
Чужой, посторонний, неласковый.
Соломенная вдова я, Тонечка.
Не может, не может так жить человек!
Что мне делать, скажи хоть ты?
— Лида крепко сжала запястье Тониной руки, зашептала ей прямо в лицо: — Ну что, что?
До беды ведь дойдешь.
За мной один человек ухаживает...
— Тетя Лида!
Зачем вы это говорите?
— Тоня отшатнулась от нее.
— Что́ вы говорите?
Ей стало страшно.
Она рванулась, убежала бы, но Лида снова усадила ее рядом с собой на скамью.
— У вас меня не любят...
— Она усмехнулась.
— Вот я говорю «у вас», а ведь двенадцать лет прожила в семье.
— Тетечка Лидочка!
Пошли бы вы работать в какой-нибудь цех.
В поликлинике скучно.
Идите на завод.
Там народу сколько...
— Завод!
Провались он, весь этот завод!
Для вас, Журбиных, только завод и существует.
— Тоня-а!..
— протяжно позвала с крыльца Агафья Карповна.
Известно, что ни за чем хорошим родители своих детей не зовут.
В магазин сходи, и непременно за хлебом и за керосином сразу, или к соседям отправляйся — проси, какой-нибудь противень или щепотку перца взаймы.
На этот раз Тоня готова была идти куда угодно, только бы не оставаться дольше с Лидой.
— Я здесь, мамочка!
— откликнулась она, выбегая из беседки.
— Здесь, здесь, а кавалер дожидается чуть ли не полчаса.
Возле крыльца стоял Игорь.
Нисколько не смущенный тем, что его назвали кавалером, он пошел Тоне навстречу, пожал ей руку и сказал:
— Совсем не полчаса.
Тридцать секунд.
Тоня в душе ликовала, и не только в душе, лицо ее и глаза не могли скрыть радости оттого, что Игорь пришел.
Она и не пыталась ничего скрывать.
Ей, воспитанной Алексеем в «мужском духе», была чужда игра в «барышню».
О Лиде Тоня уже позабыла.
— Игорь, вот хорошо!
Мы сейчас пойдем гулять.
Пойдем в дюны, к бухте...
— Какие дюны?
Гляди, что творится!
— Агафья Карповна указала на небо.
В небе, сплетаясь в косы, неслись клочья туч; за воротами взметывалась пыль и катилась клубами к заводу; ветер гнул тополя, повсюду шумели листья, на крыльцо упали большие, с брызгами, капли дождя.
Пока Тоня растерянно разглядывала небо, дождь ударил потоком, и хлестнула, ломаясь и рокоча, длинная молния.
Вбежали в дом.
Тоня повела Игоря в свою комнатку.
Проходя через столовую, Игорь поздоровался.
К нему обернулся только Александр Александрович.
— А?..
— Старый мастер посмотрел недоуменно, поверх очков, да так и не понял, в чем тут дело и чего от них хочет черноглазый молодой человек.
Тонина комната была тесная, узкая — боковушка рядом со столовой.
В нее доносилось каждое слово, сказанное Ильей Матвеевичем, Александром Александровичем или Антоном.
Игорь и Тоня говорили шепотом, сдерживали смех.
— Мне у вас нравится, — сказал Игорь, разглядывая на стене фотографии Тониных подруг.
— Ну и живи у нас, если нравится.
— Тоня не заметила, как стала ему говорить «ты».
— Да, живи!
Шутки шутками: ни отцу, ни маме еще неизвестно, что я на заводе работаю.
Они думают: с товарищами к экзаменам в институт готовлюсь.
Хотя уже начинают подозревать что-то неладное.
Очень рано встаю.
И потом так: я в цехе переодеваюсь, конечно, моюсь-моюсь — все равно от меня железом пахнет.
Мама спрашивает: почему это?
Духами, что ли, начать прыскаться?
— Духами?
— Тоня выбежала из комнаты и принесла с комода коробку, подаренную Алексеем.
Она еще ни разу не открывала плоских, перевязанных ленточками флаконов.
— Вот духи, хочешь?
Игорь с видом знатока понюхал пробки флаконов:
— Хорошие духи.
Подарок?
— Подарок.
— Ну и дурак.
— Кто дурак?
— Тоня так и застыла посреди комнаты.
— Тот, кто такие подарки дарит.
Настоящий мужчина подобной чепухой заниматься не будет.
Я бы...
— Игорь, знаешь...
В общем, ладно...
За такие слова, в общем, дерутся.
А я просто скажу тебе словечко, и ты сам себя побьешь.
Мне это подарил брат, Алеша, тот самый, о котором ты читал на доске Почета.
Игорь смутился.
— Извините, — сказал он, в замешательстве вновь обращаясь к Тоне на «вы».
В комнате стемнело.
Белый свет молний вспыхивал внезапно, и тогда на стеклах закрытого окна были видны струистые водяные полосы.
Дом вздрагивал от раскатов грома.
Игорь и Тоня притихли.
— Мы ведь ка́к с Александром Александровичем думаем, — говорил в столовой Илья Матвеевич.
— Мы думаем, как бы поскорее, подешевле да точнее сделать.
Вот и предполагаем — корпусная мастерская такой совет дает — поджать снизу и через оба листа сверлами...
Как смотришь?
— Это, по-вашему, будет поскорее и подешевле?
Игорь с Тоней не видели лица Антона, но он так сказал «поскорее и подешевле», что они почувствовали: смеется.
— Это каменный век, товарищи начальники и мастера!
— продолжал он.
— Надо положение отверстий с одного листа перенести на другой с помощью точного математического расчета.
— Так ведь допустимый предел ошибки...
— заговорил Илья Матвеевич.
— Доли миллиметра?
— Крохотные доли.
И главное — выяснится, ошиблись мы или нет, только когда лист будет обработан и все отверстия рассверлены.
Игорь прислушивался.
Он узнал из дальнейшего разговора, что корабль, который строился на стапеле Ильи Матвеевича, по первоначальному проекту был предназначен для грузового плавания в северных широтах.
Среди зимы, когда основные узлы корпуса уже были собраны, министерство потребовало изменить конструкцию корабля, сделать ее более прочной.
Конструкторское решение нашли: одним из его элементов была дополнительная обшивка.
Но сборщики стали в тупик — как эту обшивку осуществить?
Рассверлить в корпусе уже поставленные заклейки, — конечно, пустяк.
Взял электрическое сверло и рассверливай.
А дальше?
Как сделать, чтобы эти отверстия совпали с отверстиями в новых листах?
Корпусная мастерская, как Илья Матвеевич и рассказал Антону, предлагала поджать дополнительные листы к днищу и сверлить сразу через два листа изнутри корпуса.
Так бы, наверно, и сделали, да Илья Матвеевич засомневался: не долгая ли это будет песня, и решил посоветоваться с Антоном.
— Лист корабельной стали, Антоша, — говорил он, — дорогая штука.
В копеечку обойдется твой эксперимент в случае неудачи.
Лучше уж делать, как корпусная мастерская советует: сверлить изнутри.
Точность — куда тебе!
Отверстия, старые и новые, факт, совпадут.
Сболчивай, вставляй заклепки и клепай.
— Да ведь стыдно так работать в наше время!
— убеждал Антон.
— Сверловщик там, в междудонном пространстве, где высоты менее метра да продольных, поперечных пересечений сколько, — в крюк согнуться должен.
Предположим, наши ребята и на это пойдут.
Но мы-то, руководители, на такие дедовские приемы идти не имеем права.
— Работа кропотливая, согласен.
Зато безошибочная, — продолжал свое Илья Матвеевич.
— Безошибочная!
На что безошибочней летать на аэроплане днем: землю видно, не собьешься.
А вот надо, так летают и ночью.
Если одних безошибочных, как ты говоришь, способов держаться, далеко мы не уедем, отец.
— Хорошо, — согласился Илья Матвеевич зло.
— Я безошибочных способов не держусь.
Берешься сделать расчеты — делай!
— Значит, так, — заговорил Антон, шурша карандашом по бумаге.
— Имеем точку на плоскости...
Ее надо перенести на другую плоскость, с тем чтобы...
— Не спеши, — остановил его Илья Матвеевич.
— Во-первых, плоскости нет, лист с погибью...
— Вот это задача!
— прошептал Игорь Тоне, которая вместе с ним прислушивалась к разговору в столовой.
— А ты говоришь: схоластика!
— тоже шепотом ответила Тоня.
Они снова начали спор о том, правильно или неправильно поступил Игорь, бросив учебу.
Неожиданно, испугав обоих, в комнату вошла Лида.
Она так промокла, что платье прилипло и тело просвечивало сквозь тонкую летнюю ткань.
— Зря ты убежала, — сказала она Тоне.
— До чего дождик хороший!
— Она повернулась и вышла, оставив на полу мокрые следы.
— Кто это?
— спросил Игорь.
— Жена старшего брата.
— Красивая.
— Да.
Была еще красивей.
— Тоня сняла с полочки альбом в синем бархате и раскрыла на середине.
Лида в купальном костюме стоит среди дюн под соснами, стройная, на плече маленький пестрый зонтик.
Возле нее копает лопаткой песок девочка в полосатых трусиках.
— А это я, — указала на девочку Тоня.
— Тогда мне было шесть лет, все говорили, что я тоже буду красивой.
Ничего не получилось.
— Да?
— Игорь взглянул на ее лицо в веснушках, на мальчишеский, опаленный солнцем нос и улыбнулся.
Тоня захлопнула альбом.
Улыбка Игоря ее обидела, она даже не могла понять почему.
Она подошла к окошку, распахнула его.
Комнату заполнил запах свежей земли и вымытых тополей.
Небо как бы устало от грозового напряжения, дождь падал медленно, затихая с каждой минутой.
В палисаднике смеялась Дуняшка.
Она босиком, держа туфли в руках, бежала от калитки к крыльцу.
За ней шумно шлепал по лужам сандалиями Костя.
Он нес Сашку, завернутого с головой в пиджак!
— Шальные!
Ребенка хотите застудить!
— заворчала Агафья Карповна, встречая их на крыльце.
Потом какие-то слова о здоровье внука сказал и Илья Матвеевич, по Тоне казалось, что отец недоволен совсем не Сашкиным купаньем: наверно, расчеты с отверстиями так и не удались.
Она сказала об этом Игорю.
Игоря пригласили обедать.
За столом Антон все время спорил со стариками, к их спорам присоединился и Костя.
Дуняшка была занята ребенком, который лежал у нее на коленях и мешал ей есть.
С Игорем заговаривали только Агафья Карповна да изредка Лида.
Он им вежливо отвечал, но большей частью невпопад, потому что продолжал прислушиваться к разговорам мужчин.
Тоня молчала.
Она не пошла провожать Игоря до троллейбуса, сказав, что на улице мокро.
В самом деле, лужи во дворе были громадные.
Тоня вернулась к себе в комнату, легла на постель и, пожалуй, впервые за последние годы, заплакала.
Она ведь ждала его прихода, ждала.
Он пришел...
И что же, собственно, произошло?
Ничего как будто бы.
Ничего, если не считать непонятной улыбочки и странного, очень странного «да?».
Но разве можно их не считать, эту улыбочку и это «да?».
В них звучали насмешка, ирония, пренебрежение.
Игорь потускнел для Тони, и ее сердце, которое все дни ожидания волновалось при каждом скрипе калитки, вдруг замерло и похолодело.
Игорь стал ей неинтересен и безразличен.
Она в нем ошиблась.
Всякая ошибка горька, а такая, когда ошибаешься в человеке, горька тем более.
Вечером к ней зашел Алексей и, щелкнув выключателем, зажег свет.
— Ты что это раскисла?
— спросил он, заметив ее слезы.
— А ничего!
— зло ответила Тоня, не подымая головы с подушки и щурясь от яркого света.
— Сам знаешь — что!
Тонины чувства совершили крутой поворот.
Уже не Игорь был виноват, а белобрысая глупая Катька, которая кружила голову Алексею.
— Ничего я не знаю, — ответил он удивленно.
— Захворала?
— Ты захворал, а не я.
Ты!
В кухне распевала Дуняшка:
Если сердцу грустно станет,
Знай, что песня тебя не обманет...
Тоня слушала пение Дуняшки, остро ненавидела Катьку и думала об Игоре.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Скобелев напрасно стращал Зину: ни терпеть его общество, ни выполнять его приказания ей не приходилось.
Он появлялся в бюро только утром, выкуривал папиросу, щелкал замками стола и исчезал на весь день.
Тетя Лиза, уборщица, сказала однажды Зине:
— Шли бы гулять, барышня.
Что тут сидеть в сырости да в потемках!
— Я работать приехала, а не гулять, — ответила Зина, перелистывая только что принесенные с почты журналы.
— Оно верно, — тетя Лиза стояла перед Зиной, опираясь на швабру, — работать надо.
Да без начальства какая работа!
Мучаетесь, гляжу на вас.
Начальство ваше, Евсей Константинович, тот обожает жизнь вольную.
И в буфете попрохлаждается, и в поликлинике потрется — глазки регистраторше строит...
Как ни мрачно было на душе у Зины, она чуть не рассмеялась: возможно ли — Скобелев строит кому-то свои рыбьи глазки!..
— А больше всего, — продолжала тетя Лиза, — сидит Евсей Константинович с заведующим клубом, с Вениамином Семеновичем, да ногой качает.
Уж до чего не терплю я эту привычку!
Качает, значит...
и тот качает...
Оба качают.
Мы народ вроде и маленький, незаметный — обслуживающий персонал.
Нас в расчет не берут.
А мы все видим, все понимаем, каждому свою цену даем.
Идите, говорю, гуляйте, пока молодая.
Будет время, еще наработаетесь, жизнь впереди.
Совет тети Лизы никак не вязался со словами директора о том, что она, Зинаида Павловна Иванова, должна стать катализатором в бюро технической информации.
Катализатор из нее не вышел и не мог выйти по причине крайней малочисленности штата бюро: Скобелев да она, Зина.
Первые дни Зина просто не знала, за что взяться, с чего начинать; ее тянуло прочь из сумрачной комнаты, туда, к стапелям.
Скобелев если и давал какие-нибудь поручения, то самые пустяковые: отнести в цех новую брошюрку, сходить на почту, подклеить в альбом вырезки из газет и журналов.
Зина готова была сложить чемодан и бежать с завода, где ее так скверно приняли.
Она пошла к директору, чтобы высказать ему все-все, что у нее накопилось на душе.
Но директор не принял, у него шло совещание, а после совещания он сразу же уехал в областной комитет партии.
Проходя мимо Зины, которая упрямо дожидалась его в приемной, он на нее не взглянул, — кажется, даже и не узнал, отмахнулся: занят, занят, завтра прошу.
Зина поняла, что и завтра и послезавтра ею заниматься никто не будет, у всех свое дело, свои заботы; ей тоже определили дело, о котором отныне она должна заботиться, и с нее за это дело потребуют ответа, когда придет час.
Вот так всегда.
Поручают что-нибудь трудное человеку, говорят бодрые слова: поможем, не оставим, а потом оказывается — и не помогли, и оставили, и забыли, — поступай как знаешь, отвечай как умеешь.
Ее удивляло, почему никто и никогда не приходит в бюро и не требует никаких справок.
Для чего тогда все альбомы, щиты, диаграммы?
Нужны ли они вообще, соответствуют ли уровню техники, существующему на заводе, отвечают ли техническим запросам инженеров и рабочих?
Зина предприняла поход по цехам, чтобы выяснить, в какой информации там нуждаются.
«Подумать надо, — нехотя отвечали ей начальники, инженеры, мастера.
— С кондачка не скажешь».
Зина чувствовала, что дело не в кондачке, — просто люди не верят в силы и возможности бюро, не видят от него пользы, а многие о нем и вовсе не знают.
Когда она, решив проверить это предположение, спрашивала у случайно встреченных рабочих, как ей найти свое бюро, четверо или пятеро недоуменно пожали плечами и только один ответил: «За точность не ручаюсь.
Кажется, оно в главном здании».
Можно ли с этим мириться!
Зина составила и разослала во все цехи, мастерские и отделы анкету.
Что вам надо, товарищи?
Обращайтесь, требуйте, — почти умоляла она.
И литературу подберем, и любой институт запросим, и даже в командировку куда угодно пошлем.
Но и на анкету никто не отозвался.
— Знаете, товарищ Скобелев, — сказала однажды Зина своему начальнику, — наше бюро надо закрывать!
— Закрывайте,
— ответил Скобелев безразличным тоном, надел кепку и пошел к дверям, чтобы по обыкновению исчезнуть на весь день.
Но Зина загородила дорогу.
Скобелев почтительно приподнял кепку:
— К вашим услугам, Зинаида Павловна.
— Никаких услуг мне не надо!
Вы обязаны работать, а не разгуливать неизвестно где!
— Видите ли, — с наигранной дружеской проникновенностью заговорил он.
— Если верить уборщицам, то я, конечно, разгуливаю.
Если же смотреть правде в глаза, то я не разгуливаю, а тяну лямку.
Будем откровенны.
Лет семь назад я, подобно вам, приехал сюда с намерением работать как лев.
Но меня, как и вас, послали не в цех, где я мог бы стать и мастером, и сменным инженером, а посадили в контору, потом запихнули вот в это бюро.
Тоже, знаете, составлял и рассылал анкетки.
Но вовремя понял, что всяк сюда входящий оставь надежды.
И я оставил все надежды, кроме одной — дождаться, когда начальство сообразит закрыть пашу лавочку за ненадобностью, и тогда я получу работу согласно моему диплому: механизатора сборочных работ.
Вопросы имеются?
— Да, имеются.
Вы говорили об этом директору, сообщили ему мнение о бюро?
— С директором, допустим, я не на слишком короткой ноге.
Но многие другие мое мнение знают.
— Заведующий клубом, например...
Скобелев снова приподнял кепку и, обогнув Зину, направился к выходу.
Прикрывая за собой дверь, он обернулся:
— Прошу и впредь консультироваться только с тетей Лизой.
Надежнейший источник информации.
Зина вновь ощутила острое желание отправиться к директору, влететь в его кабинет и во что бы то ни стало отделаться от своей бездарной деятельности, вернее — бездеятельности в бюро.
Но она была упрямая, это желание уступило в ней новому, еще более сильному желанию: «доказать» Скобелеву.
Что доказать — там будет видно, главное — доказать.
К ее радости, в комнате появился посетитель, первый за бесконечно долгие десять дней.
— Понимаете, какое дело, — заговорил он, присаживаясь к столу.
Посетитель был сильный, большой; стул под ним скрипнул.
На плечах его куртки, в волосах, на ботинках, за отворотами брюк — всюду Зина видела опилки.
— Мне бы с вашим начальником потолковать.
— Заведующего сейчас нет.
Но я тоже инженер.
Пожалуйста, слушаю вас.
— Инженер?
— Он почесал пальцем переносье, и Зина в этом жесте прочла обидное недоверие к ней, к ее возрасту, к ее инженерному диплому.
Она разволновалась, уронила со стола какую-то бумажку, стала подымать, — непонятные силы притягивали бумажку к полу, будто магнитом, под ноготь воткнулась заноза.
Зина потянула палец в рот, как того требовал детский опыт; было нестерпимо обидно: первый, единственный посетитель, и такой неуклюжий прием!
Но посетитель улыбнулся, поднял бумажку.
— Ну-ка покажите, что у вас там?
— сказал он, взяв Зинину руку в свои крепкие пальцы.
— Не беда, сейчас вытащим.
За отворотом его куртки нашлась булавка, он прокалил ее на спичке, и заноза была извлечена.
— Познакомились, значит.
— Посетитель снова улыбнулся.
— Журбин.
— Журбин!
Сколько же на заводе Журбиных?
Я здесь недавно, но уже знаю начальника стапельного участка Журбина, знаю клепальщика Журбина...
— Еще многих узнаете.
Сейчас перед вами столяр Журбин, модельщик.
Мы получили вашу бумажку.
И вот я пришел.
Нуждаюсь в книгах по малой механизации столярных работ.
Но книги — что́...
Хочется иметь полный обзор этого дела.
Скажу вам прямо — появилась у меня идейка...
Сейчас объясню.
О столярных работах представление имеете?
Слабое?
Ничего, поймете.
Столярное ремесло все равно что гончарное, — не совру, если скажу: самое древнее ремесло.
У наших столяров вы и сейчас увидите инструмент ну точь-в-точь такой, каким еще Петр Первый мастерил.
Рубанки, рейсмусы, долота, стамески, лучковые пилы...
Движение, понятно, есть.
Рубанки стали электрические, с мотором.
Циркульные пилы — тоже с мотором.
Если по отдельным операциям работать, то многие из них механизировать не так и трудно.
Но модельщик по операциям не работает, он мастерит иной раз такие сложные финтифлюги, что и во сне не увидишь.
Тут он должен подпилить, тут подстрогать, тут выдолбить, отшлифовать.
Вручную — кропотливо, долго и дорого.
Вот я и хочу построить такой станочек, на котором бы можно было выполнять все, какие только существуют, столярные операции.
Идея есть, конструкция понемножку складывается.
Нужен обзор достижений во всесоюзном масштабе, чтобы снова не изобрести самовар или велосипед.
Зина слушала с напряженным вниманием.
Всей душой она желала помочь этому человеку.
Помощь ему будет для нее вступлением в заводскую жизнь.
— А давно у вас появилась эта идея?
— спросила она.
— Как сказать?
Вертится в голове очень давно, с тех примерно пор, когда начали работать электроинструментом.
Объединить бы, мол, все это в единый агрегат...
Но вплотную берусь только теперь.
Прижало нас.
Завалили модельную заказами.
Не справляемся.
Ничего официально не сказано, а моделей понадобилось — как бывает, когда новый тип корабля запускается в производство.
И все — давай, давай, срочно, побыстрей.
Я-то понимаю, в чем тут штука.
Братишка приехал, рассказал.
Интересные задуманы дела.
Зина пообещала сделать все, что только возможно, и в тот же день написала десятка три писем: во Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний, в Дома техники различных городов, директорам известных ей крупных заводов, в институты, в конструкторские бюро.
На следующий день она листала книги, журналы, информационные бюллетени, по страничкам, по строчкам собирая все, что как-либо касалось механизации столярных работ.
Она тоже понимала, почему модельную завалили заказами.
Уже давно среди инженерно-технических работников ходил слух о предстоящей реконструкции цехов, о переходе на крупносекционную сборку, о том, что для завода на Ладе разработан новый тип корабля, а если новый тип корабля, то, конечно, нужны для него и новые модели.
Зину эти слухи очень волновали.
Такие предстоят интересные события!
Неужели же ей суждено стоять в стороне от них?
С крупносекционной сборкой она была знакома главным образом по учебникам, практически видела ее только на одном из новых заводов страны.
На старых заводах территориальная теснота ограничивала размеры секций, собираемых предварительно; перед старыми заводами возникали десятки серьезнейших проблем, не разрешив которые невозможно было перейти к новым методам постройки кораблей.
И вот здесь начинается большая работа по разрешению подобных проблем.
Какая бы это была великолепная школа для нее, для Зины!
Неправильно относятся к молодым кадрам, неправильно!
Никто не желает им помогать.
Ну ладно, пусть не хотят помочь ей, зато она во что бы то ни стало поможет модельщику Журбину, она приложит для этого все силы.
Вскоре Зина начала получать ответы на свои письма, к письмам прилагались инструкции, отпечатанные на машинках и стеклографах, копии заявок заводских изобретателей, объемистые тома и тонкие брошюрки местных изданий, «стахановские листки» — накапливалась литература, необходимая Виктору Ильичу, как Зина уже называла нового знакомого.
С каждым полученным письмом она немедленно спешила в модельную.
— Толково, толково, — говорил Виктор, прочитывая добытые ею материалы.
— Думаю, не промахнемся мы с вами, Зинаида Павловна, велосипед не изобретем.
Это «мы с вами» было для Зины дороже всяких наград и благодарностей.
Беспокойная, стремительная по натуре, увлекающаяся, она развила такую деятельность, что этой деятельностью заинтересовался даже Скобелев.
В одно прекрасное утро, выкурив непременную папиросу, он не ушел, как обычно, из бюро, а остался за своим столом и долго перебирал бумаги в толстой папке, на которой острым Зининым почерком было написано: «Для В. И. урбина».
— Вот чем надо бы мне заниматься!
— сказал он.
— Рационализацией, изобретениями...
живым делом.
А я гнию здесь с вами.
В очередном номере заводской многотиражки Зина прочла его заметку о том, как бюро технической информации помогает стахановцам и новаторам; приводился пример с Виктором Журбиным, для которого работники бюро собирают материалы со всех концов Советского Союза.
Поступок Скобелева Зину возмутил.
Она побежала с газетой к Виктору:
— Вы только взгляните, Виктор Ильич, какой нахал этот человек!
Ведь пальцем о палец не ударил, а пишет!
Но Виктор, не зная сути разногласий между Зиной и Скобелевым, посмотрел на заметку с другой стороны.
— Плохо, когда звонят раньше времени, — сказал он.
— Может, еще ничего у нас и не выйдет.
В дураках окажемся.
Как ни странно это было для Зины, после опубликования заметки Скобелева к ней в бюро пришло еще несколько рабочих.
Одному понадобились последние данные о резцах с отрицательными углами заточки, другому — о насадке турбинных лопаток; третий просто так забрел, посмотреть, что́ за бюро появилось на заводе.
Прислал с курьером записку главный технолог.
Просил подобрать ему материалы об электросварке.
Тогда расхрабрилась и Зина.
Она два дня сочиняла пространную статью о том, как ей мыслится работа по технической информации, обо всем, что помогло бы этой работе и что ей мешает.
Она не пощадила Скобелева, упомянула и дирекцию, которая создала бюро, да и позабыла о нем.
Зина очень удивилась, когда статья была напечатана.
Удивилась искусству, с каким работники редакции, сократив статью в добрых пять раз, сумели оставить в ней все главное, о чем хотела сказать Зина.
Ее вызвал директор, Иван Степанович.
Она была уверена, что получит от него нагоняй за критику, нисколько этого не испугалась и приготовилась не к обороне, а к нападению.
Но Иван Степанович принял Зину, как и прежде, приветливо, поднялся ей навстречу, усадил и только тогда сел сам.
В его кабинете, оказывается, уже был и Скобелев, которого тоже вызвали.
— Поговорим, товарищи, чего же вы хотите от директора?
— Иван Степанович раскуривал трубку.
— Кстати, Зинаида Павловна, разве я вам обещал помогать?
Так, кажется, здесь написано?
— Он склонился над развернутой газетой.
— Да, именно: «обещал помощь и поддержку»...
Когда же это было?
— Вы обязаны оказывать помощь и поддержку без всяких обещаний!
— смело ответила Зина.
— Согласен.
Так бы прямо и сказали.
Зачем же давать вещам косые повороты.
— Для остроты, — резонерски вставил Скобелев.
— Остроты достаточно уже в том, что дирекция и в самом деле предала ваше бюро забвению.
Какой у вас штат?
— Весь перед вами, — заговорил Скобелев, — причем работает одна Зинаида Павловна, а я напрасно занимаю место.
Начальник — синекура.
Иван Степанович даже с кресла привстал, так его поразил ответ Скобелева.
Зина вовсе окаменела, — ни разу в жизни она не слыхивала подобной самокритики.
— Что же вас сделало синекурой?
— спросил после удивленного молчания Иван Степанович.
— Ваше равнодушие, товарищ директор.
Когда-то и я восседал в том самом кресле, где сидит сейчас Зинаида Павловна, и вы мне говорили, что больше, чем инженер-механизатор, заводу нужен инженер в бюро технической информации.
— Предположим.
— Ну, человек согласился под нажимом, пошел туда, в бюро, о нем забыли, он и закис там.
Мертвое дело!
— Не дело — душа у вас мертвая.
Почему Зинаида Павловна работает, а вам не интересно?
— Не хочу.
— Захотите.
Заставим захотеть!
Будете работать!..
— Иван Степанович начинал повышать голос.
— А не будете, придется расстаться!
— Сделайте одолжение!
Возможно, Иван Степанович подумал, что перед ним человек не совсем вменяемый.
Он сказал не менее спокойно, чем Скобелев, но обращаясь только к Зине:
— Будем считать, Зинаида Павловна, инцидент между дирекцией и бюро технической информации исчерпанным.
Действуйте смелей, громите все и вся, мешающее вам в работе, не стесняйтесь.
Евсея Константиновича возьмите в оборот покрепче.
Его такое...
как бы это выразиться...
несколько приподнятое состояние, думаю, скоро пройдет.
А помощь и поддержка...
Полно вам, Зинаида Павловна!
Это мы, мы нуждаемся в вашей помощи.
Зина и Скобелев вышли на Морской проспект, который перед войной был заасфальтирован, обсажен вдоль тротуаров липами; липы выросли, разветвились и бросали на тротуары густую тень.
Скобелев держался тени и, засунув руки в карманы пиджака, насвистывал что-то лирическое.
Он вел себя так странно и непривычно, что Зина подумала: не пьян ли ее начальник?
Нет, Зинин начальник не был пьян, он вообще не пил и не любил компаний, где непременно надо пить.
Собственная натура привела Скобелева в состояние, удивившее Ивана Степановича и Зину.
Встречаются — и нередко — люди инертные, вялые, у которых нет ни определенных целей в жизни, ни твердой воли.
Они, эти люди, чаще всего существуют середнячками-обывателями, мирятся с таким существованием, привыкают к нему.
Но вот приходит активная сила, решительно встряхивает их, и тогда они способны проявить себя с самой неожиданной стороны, порой с очень положительной.
К таким натурам принадлежала и натура Скобелева.
Силой, которая нарушила его привычное существование, явилась Зина.
Скобелев, конечно, этого не сознавал, об этом не думал, получилось все само собой, стихийно.
Он и Зина оказались, в сущности, в совершенно одинаковом положении.
Но почему-то она, девчонка, не примирилась с атмосферой бездеятельности, установившейся в бюро, а он примирился.
Вот что день за днем подтачивало устои его философии выжидания лучших времен.
Окончательно же Скобелев взорвался, когда увидел, с каким достоинством, с какой независимостью Зина села в кресло возле директорского стола против него, Скобелева, изрядно перепуганного неожиданным вызовом.
Но его бесшабашная храбрость в разговоре с Иваном Степановичем была храбростью минутной.
Когда они возвратились в свое бюро, Скобелев был так бледен, что Зина невольно предложила ему воды, налив в стакан из графина.
— Вам худо, Евсей Константинович?
— Очень.
2
— А вдруг не сойдутся все эти детали?
Вдруг мы напутали?
Зина отбросила лекало и карандаш, распрямила спину.
Три часа непрерывной работы над чертежной доской!
Ничего более нудного, чем черчение, придумать было невозможно.
С черчением соперничало только вышивание платочков, которым в детском доме увлекались Зинины подруги.
Прежде Зина никогда не взялась бы за подобную работу добровольно.
— Почему же не сойдутся?
Виктор четвертый вечер подряд простаивал возле стола на ногах.
По-ребячьи прикусив кончик языка, он сопровождал взглядом каждое движение Зининого карандаша.
Чертежи получались строгие, ясные, ничего лишнего — совсем как те, которые ему приносят конструкторы.
— Должны сойтись.
На модели подгоним в случае чего.
Мы ее сначала всю из дерева изготовим.
В отдалении, на мягком диванчике, сидела Лида.
Она то снимала с длинного тонкого пальца старинное колечко с голубым камнем — свадебный подарок тетки, то вновь надевала его и молчаливо завидовала худенькой девушке, которую Виктор привел в их дом.
С какой готовностью он предупреждает каждое ее движение!
Тряпочку — вытереть рейсфедер — яростно рвет носовые платки; воды надо — спешит на кухню, несет целый кувшин; уронит сероглазая линейку, сдвинув ее локтем со стола, или резинку — на лету подхватывает.
Витенька, так же заботливо ты относился к другой девушке, когда ей было шестнадцать.
Ты на руках ее носил.
Вспомнить те времена — сердце замирает.
Почему же все с годами переменилось?
Что же такое произошло?
Неужели только то, что ей, Лидии, стало тридцать, а не шестнадцать?
Ведь не перегорела же твоя душа: вон как зажегся, повстречав молодую.
Карандашики, линеечки...
И с той, шестнадцатилетней, ты начал с пустяков: помог через канавку перескочить.
Не отняла вовремя руку, оставила в твоей дольше, чем следовало, — и началось.
Что ж, теряй голову, Витенька, — твое дело, твое.
Насильно мил не будешь, да и кому нужны они, чувства через силу?
Знала бы Зина, какие мысли мучают жену Виктора, она, пожалуй, к Журбиным бы и не пришла.
Все дело в том, что, когда настало время изложить созревшую идею на бумаге, произвести расчеты, изготовить чертежи, она и Виктор задумались, где же этим заниматься?
В бюро?
Там пасмурно, неуютно, да и не совсем удобно оставаться в служебном помещении после работы.
У Зины?
В ожидании, когда достроят новый дом, в котором ей обещали дать комнату, Зина все еще ночевала в общежитии для приезжих.
И вот Виктор привел ее к себе.
В такой семье, как семья Журбиных, прожившей четверть века на одном месте, можно найти что угодно — от старинного граммофона до фотографического аппарата «ФЭД» и велосипеда с бензиновым моторчиком.
Нашлись и чертежная доска, и готовальня, и набор лекал из пластмассы, и шрифтовые трафаретки.
Первый вечер ушел на знакомство, на потчеванье гостьи мучными изделиями Агафьи Карповны, на чаевничанье.
За столом Зина увидела всю знаменитую семью.
Она узнала деда Матвея и Дуняшку, которым удивлялась когда-то в разметочной, узнала Илью Матвеевича и припомнила ему «стрекозиху», увидела электросварщика Костю, познакомилась с гостеприимной Агафьей Карловной, с Лидой, с Тоней, с Антоном, которого в шутку здесь называли академиком; Дуняшка даже доверила ей подержать своего Александра Константиновича.
Александр Константинович, покинув руки матери, оглушительно заорал,
и растерявшаяся Зина чуть было его не уронила.
Он, конечно, никуда не упал бы — столько рук сразу метнулось, чтобы подхватить крикуна.
Но Зина, как она мысленно себе сказала, зареклась «тютюшкать» чужих младенцев.
Ее обстоятельно расспросили о родителях, об отце — паровозном машинисте, о ткачихе-матери, причем Агафья Карповна не преминула сказать, что и она в молодости работала на ткацкой фабрике; интересовались причинами смерти родителей, жизнью в детдоме, учением в институте, планами Зины на будущее.
После чаевничанья, встав из-за стола, Агафья Карповна обняла Зину — Зина в ее глазах была сироткой, которую следовало жалеть, — поцеловала и прослезилась:
— Почаще к нам приходи.
Хоть в чужой семье, а все лучше, чем одной-то.
Одинокому зябко на свете.
— Не слушайте вы, товарищ инженер, бабья, — в своей манере пошутил Илья Матвеевич.
— Кого хочешь растрогают тетки.
Мокроглазый народ.
Пошибче двигаться надо, вот и не будет зябко.
В работу влезешь — не то что зябко — пар с загривка повалит.
— Слова-то, слова!..
— покачала головой Агафья Карповна.
— На подбор для девичьего уха.
— А уж такое дело, гражданки дорогие.
Или корабли строить, или кавалерские слова изучать.
Суровая профессия.
— Скажите, — спросила Зина, — а где тот ваш сын, с которым мы тогда клепали?
— В секретном отсутствии, — ответил Илья Матвеевич.
— О местонахождении не докладывает.
Приступили к работе.
Сначала за спинами Виктора и Зины толпилась вся семья, кроме Антона, который только первые дни после приезда сидел вечерами дома; теперь он почти не уходил с завода; потом молчаливым соглядателем при них осталась одна Лида.
Она была свидетельницей всех удач, когда они чуть ли не хлопали друг друга по плечам, всех неудач, когда оба долго и бестолково говорили о невозможности смонтировать на станке ленточную пилу, о фрезе, которая будет выглядеть неуклюже, о том, как бы добиться изменения числа оборотов мотора, иначе не поставишь шнуровочное приспособление.
С этим изменением числа оборотов у них и затерло.
Они уже не задумывались, сойдутся или не сойдутся теоретически рассчитанные узлы агрегата, — окончательной подгонке и в самом деле поможет модель.
Но обороты, обороты...
Что с ними делать?
Типовой моторчик дает скорость вращения до трех тысяч оборотов в минуту, а чтобы поставить ленточную пилу и шкуровку, надо не более пятисот.
Помощь пришла от человека, от которого Зина не ожидала вообще никакой помощи.
Зинин телефонный разговор с главным конструктором по поводу мотора услышал Скобелев.
После вызова к директору он если и не работал в бюро активно, то, во всяком случае, и не отказывался от работы, когда Зина, взявшая инициативу в свои руки, ему что-то поручала.
Он ходил в цехи, собирал заявки на информацию, беседовал с мастерами и стахановцами, писал письма.
Вяло все делал, лениво, нехотя, но что-то делал.
И вот Скобелев, выслушав ее разговор с главным конструктором, неожиданно сказал:
— Зачем, Зинаида Павловна, беспокоить такие высокие инстанции?
Разве нельзя обойтись без них?
Разрешили бы вы мне вникнуть в проекты Журбина.
Допустим, вы считаете меня сапогом, драным валенком, галошей и так далее.
Но почему не допустить, что Евсей Скобелев шесть лет отбарабанил в институте, специализировался по механизации сборочных работ и кое-какие сведения по этой части все-таки почерпнул?
— Евсей Константинович, пожалуйста!
Журбин будет только рад!
Зина очень сомневалась в радостных чувствах Виктора от вмешательства Скобелева в его работу, да и сама их не испытывала,
но у нее не хватило решимости ответить отказом на просьбу, высказанную таким заунывным тоном.
Скобелев появился в доме Журбиных.
С его приходом Лида покинула свою комнату.
Скобелев был единственным человеком, который знал об ее отношениях с заведующим клубом Вениамином Семеновичем.
Собственно, никаких особых отношений не существовало, просто раза два или три Лида ходила с Вениамином Семеновичем гулять к заливу, в дюны, да один раз случайно встретилась с ним в городе, и он пригласил ее в кино.
О чем он с ней говорил?
О том, что она здесь первая женщина, с которой он так откровенен.
Почему откровенен — он сам себе не может дать отчета: есть в ней что-то такое, что располагает его к откровенности.
Сухощавый, подтянутый, он выглядел бы совсем молодо, если бы не очки в необыкновенной восьмигранной оправе; стоило заведующему клубом их снять, как лицо его преображалось.
Он называл себя человеком «романтического склада», добавляя с усмешкой: «Хотя это, может быть, и смешно в мои годы».
Его беспокойная натура помешала ему целиком отдаться искусству, которое он страстно любит, и всю жизнь бросала его из одного конца страны в другой.
Если бы он в тридцать пятом году остался в Москве!
Ведь как уговаривали!
Перед ним открывались широкие перспективы театральной работы, еще был жив ныне покойный Константин Сергеевич Станиславский...
Не послушался, махнул на Урал — в Магнитогорск, на стройку: его влекла и влечет бурная жизнь, бурные события, он враг застоя...
Еще Вениамин Семенович говорил о том, как рвался на Ладу, в самую гущу рабочей жизни, желая принести сюда свои знания, свой опыт, свое мастерство.
И в самом деле, в областной газете время от времени появлялись за его подписью рецензии на театральные постановки, а однажды даже была напечатана большая статья — о чем?
— Лида читала, но позабыла.
Да, рвался, рвался...
и вот снова бесперспективность, снова разочарование...
— Уйду, Лидия Ивановна, из клуба, непременно уйду.
И вообще уеду отсюда.
Мог бы преподавать в институтах, мог бы работать в печати.
Но это же прозябание!
История имеет жестокое свойство географического перемещения.
В наши дни она переместилась в районы великих строек.
Туда же обязан стремиться каждый энергичный, думающий человек, если он не хочет отстать от хода истории, если он не хочет остаться на ее задворках.
— Как бы мне тоже хотелось туда, на стройки!
— горячо воскликнула Лида.
— Говорят, что наш город очень много делает для этих строек, иди и работай, и ты, мол, будешь в них участвовать.
Разве это не так?
— Отчасти, Лидия Ивановна, и так, — пожав плечами, ответил Вениамин Семенович.
— Конечно, ваш город кое-что для новостроек делает.
Но он именно для них только делает.
А там...
там их строят!
— Я ведь была когда-то комсомолкой, — задумчиво сказала Лида.
— Выбыла механически, состарилась.
Переросток.
— Ну что вы!
— возмущенно перебил Вениамин Семенович.
— Вот я действительно постарел.
А когда-то, когда-то...
Еще и еще рассказывал он о Магнитогорске, о Сталинградском тракторном, о Комсомольске-на-Амуре, в строительстве которых участвовал.
Лида слушала не перебивая, позабыв о своей косе, коса пышным жгутом лежала у нее на груди.
— Вернутся ко мне мои крылья!
— сказал в заключение Вениамин Семенович.
— Сегодня я встретил человека, который поможет мне их вернуть.
Лида сидела теперь то у Дуняшки, то в столовой, то в палисаднике на любимом месте возле клумбы, вспоминала этот разговор, и у нее путалось в голове.
Виктор, корабли, Вениамин Семенович, Комсомольск-на-Амуре, Волго-Донской канал...
В самом деле, как это случилось, что она переросток?
Неужели только ребенок помешал ей приобрести настоящую специальность?
Ну, а потом, после смерти ребенка?..
Один за другим вспоминала она трудные разговоры с Виктором — и давние и недавние.
Вот тогда, после смерти ребенка, она сказала Виктору, что хотела бы уехать из Старого поселка, что ей здесь тяжело: сын снится каждую ночь.
Виктор и слушать не хотел, злился.
Иди, говорит, на завод, приобретай специальность, — все забудешь в работе.
Он-то и в самом деле забыл; а как горевал, когда мальчика похоронили, — даже почернел от горя.
Не тогда ли, не в то ли время прошел между ними первый холод?
Не тогда ли возникло первое непонимание?
Может быть, не старайся он так в ту пору ее, избалованную вниманием всей семьи, отправить на производство, кто знает, не была ли бы она сейчас разметчицей, вроде Дуняшки, или крановщицей, как тетка Наталья.
А получилось что?
Ушла в поликлинику, от обиды туда ушла.
До чего же, помнится, изумились родители Виктора.
Агафья Карповна, та повздыхала, повздыхала: мое, дескать, дело сторона, не могу встревать в вашу семейную жизнь, а все-таки, как вы там хотите, обидно молодую женщину видеть за таким занятием: бумажками заведует.
Илья же Матвеевич прямо сказал: «Не выдержишь, Лидия, сама оттуда сбежишь».
Но она, Лидия, не сбежала.
Со временем все более острым становился ее конфликт с заводом.
Она упорно не желала ничего знать о заводских делах Виктора, она хотела доказать ему, что не там, не в модельной мастерской, среди досок и стружек, его счастье, а результат получился совсем противоположный.
Виктор с детских лет видел, как уважительно Илья Матвеевич рассказывал по вечерам Агафье Карповне о том, что произошло у него на заводе за день.
Илья Матвеевич, конечно, знал, что далеко не все в его рассказах понятно человеку, не искушенному в стапельных делах, и, конечно же, далеко не все, о чем он рассказывал, Агафья Карповна понимала.
Тем не менее он рассказывал, Агафья Карповна внимательно слушала.
Они оба понимали одно — и для них это было самым главным, — что нельзя в семье делить интересы: это — твой интерес, это — мой.
А Лида вот принялась делить,
и чем больше она ожесточалась против увлечения Виктора его профессией, желая вернуть прежнее его внимание к ней, к Лиде, чем упорнее демонстрировала свою полнейшую незаинтересованность его заводскими делами, тем дороже эти дела становились Виктору.
Лида это видела; видела, что жизнь ее с Виктором не ладится; на беду еще и детей больше нет.
Может быть, и в самом деле надо было пойти тогда на завод?
А теперь?..
Куда же теперь, когда вот-вот ей тридцать стукнет.
С годами она как-то свыклась со своим тусклым существованием.
Вениамин Семенович растревожил ее, разворошил старое.
Вот она сидела теперь в палисаднике под окном и старалась уловить, о чем там говорят Виктор и молоденькая инженерша.
Но слышала только голос Скобелева.
— Да это же просто, товарищи!
— восклицал Скобелев бодро.
— Редуктор, редуктор!
При посредстве редуктора изменим число ваших оборотов.
В чем дело?
Смотрите сюда...
3
Очень походило на то, что Скобелев увлекся работой над станком Виктора.
Он являлся к Журбиным каждый вечер, с его помощью удалось найти место на станке и для фрезы, и даже для токарного приспособления.
Он умел рассуждать стройно, логично, последовательно, без сумбурных, быстро сменяющихся Зининых восторгов и сомнений, без длительных раздумий Виктора.
Скобелев оказался таким ценным помощником, что Зина уже готова была примириться с отрицательными чертами его характера; Виктор, который Скобелева раньше не знал, был просто от души ему благодарен.
Бывая у Журбиных, Зина подружилась с Тоней.
В минуту откровенности Тоня рассказала ей со всеми подробностями об Игоре Червенкове, о его насмешливом «да?», об улыбочке.
— Тонечка!
— рассмеялась Зина.
— Какая же вы еще девочка!
Какой вздор вы придумали!
— Вздор?
— Тоня хмурилась, не разделяя Зининого веселья.
— Почему же тогда он больше не приходит?
— Придет.
И в самом деле, Игорь вскоре пришел.
— Илья Матвеевич дома?
— спросил он, едва было покончено с формальностями, какими Тоня облекла процедуру его знакомства с Зиной.
— Дома, но читает газету.
Тш-ш!..
Он не любит, когда ему в это время мешают.
Тоня смотрела на Игоря сияющими глазами.
Куда только подевались все ее сомнения, мысли о том, что Игорь стал ей безразличен и неинтересен!
А он, озабоченный, деловитый, смело, несмотря на предостережение, направился в комнату, где после обеда отдыхал глава семьи.
— Илья Матвеевич, — сказал Игорь, — простите, пожалуйста, что мешаю.
Я принес вам формулы расчетов.
— Каких расчетов?
— Илья Матвеевич отложил газету, поднял очки на лоб.
— Помните, вы тут разговаривали о дополнительной обшивке?
— Помню.
— Ну вот, все готово, по этим формулам можно переносить места отверстий с днища на дополнительные листы.
— Покажи, покажи!
Илья Матвеевич долго рассматривал тетрадку, которую ему подал Игорь, длинные ряды алгебраических знаков и цифр, сказал:
— В математике я, конечно, слабоват.
А что касается обшивки, Антон Ильич все нам рассчитал.
Уже клепаем.
Но, в общем, спасибо, парень.
Кораблестроитель из тебя выйдет, поверь слову.
Зацепило тебя за душу наше дело.
С кем же ты решал эти формулы?
Один или как?
— Один, — ответил Игорь упавшим голосом.
Его удручало то, что он опоздал, что обошлись без него, без его помощи.
А ему так хотелось помочь Илье Матвеевичу!
В этот вечер в палисаднике Журбиных было еще шумнее, чем в день рождения Сашки.
Началось с того, что Зина, Тоня и Игорь затеяли игру в камешки.
Игра эта испокон веков считалась девчоночьей, но ни Зина, ни Тоня не могли тягаться с Игорем.
Он мог и в щелканцы, когда камешки непременно должны щелкнуть друг о друга, и в молканцы, когда они щелкать не должны, и кучками, и россыпью, — как угодно.
Круглые, гладкие, они словно сами липли к его рукам, ни один не пролетал мимо ладоней.
Отдав Сашку Агафье Карповне, присоединилась к молодым и Дуняшка.
Уже смеркалось, играть в камешки стало трудно.
Дуняшка предложила спеть.
Игорь отнекивался, говорил, что в школе по пению у него всегда были двойки; праздник — если тройка с минусом.
Но когда Дуняшка затянула да подхватили Тоня с Зиной, он тоже принялся басить — не совсем в лад.
Ему прощали.
Вышел на песню дед Матвей, вынес венский стул, уселся напротив певцов, слушал.
Вдруг сказал:
— Да...
пела одна девка деревенская, а ей жук в рот влетел.
Проглотила, дура, с перепугу.
Резали.
Высказывание было до того странное, что от неожиданности все замолчали.
— Чего вы?
— спросил дед Матвей.
— Пойте.
Я это к примеру.
Поглядел, летучие мыши вьются, подумал — а ну кому в волосы брякнет.
Про жука и вспомнил.
— Что ты, дедушка, страхи какие разводишь!
Убежим, — сказала Тоня.
— Сидите, сам с вами спою.
Он шевельнул бородой, но не запел, а закашлялся.
Потом заговорил:
— Каждый поет по своей причине.
Женщины — те от легкости мысли.
Мужчины — от хмеля.
А что такое хмель?
Хмель, он — молодость.
Молодой всегда как во хмелю, возраст ему в голову шибает.
А старый за молодостью в бутылку лезет, хватит стаканчик — помолодел.
Поет.
Не поняли?
Ну вас!
Вынесла стул и Лида, села возле деда Матвея.
Вышла с Сашкой на руках Агафья Карповна.
Налег на подоконник, выглядывая из дому, Илья Матвеевич.
— Витя!
— Тоня постучала в окно.
— Вышел бы и ты, сыграл бы...
Смотри, какой самодеятельный ансамбль собрался!
Виктору, занятому своим станком, было не до игры, но разве откажешь, когда люди просят музыки, которую он сам очень любит.
Вышел на крыльцо с мандолиной.
Тоня уступила ему место на скамейке, встала рядом с Игорем.
Виктор сел между Зиной и Дуняшкой и заиграл.
Ни Зина, ни Игорь не знали песни, которую все — и Илья Матвеевич и Агафья Карповна — запели под мандолину:
В холодных чужих океанах
Под огненным флагом плывут корабли.
Во всех пристают они странах,
Вдали от отцовской земли.
Слова припева подтягивал даже дед Матвей:
Наш труд, нашу гордость святую,
Как дети, покинув очаг,
Несут в непогоду любую,
Машинами ровно стуча.
Агафья Карповна наклонилась к уху Зины, заговорила вполголоса:
— Антоша, сынок, сочинил.
На войне.
Прислал нам, помню, под Новый год.
А Витя мотив придумал.
Он, Витя-то, если бы учить его с детства, такой бы музыкант был!
Да кто в те годы детей музыке учил?
Мы же рабочие, Зиночка, как и твои папаша с мамашей, царство им небесное.
У нас с государством одна дорога.
Оно было бедное, и мы были бедные, оно богаче стало, и мы приободрились.
Ну, а теперь, сама видишь...
Ведь это же какие тыщи вся-то бригада в получку приносит!
Были бы мы завистливые, как некоторые, у нас не то что рояли — люстры бы в каждой комнате висели из хрусталя.
А мы этого шику-блеску не любим.
Нам давно велят в новую квартиру переезжать, за Веряжку.
Отец не хочет, и дед против.
Обжились, говорят, старого гнезда жалко.
Не красна изба углами...
Агафья Карповна говорила это все так просто, с такой непосредственностью, что Зина готова была слушать ее и слушать, но Сашка заворочался, запищал, и Агафья Карповна принялась ходить вокруг клумбы, качая его и баюкая.
В первом часу ночи Тоня и Дуняшка пошли провожать гостей — сначала Игоря до троллейбуса, потом Зину в Новый поселок.
На мосту встретили в потемках Алексея.
Он шагал легким шагом спортсмена.
— Алеша!
— окликнула его Тоня.
Но он не остановился.
То ли не услышал ее, то ли не захотел услышать.
Ложась спать, Зина думала о Журбиных, о людях, У которых свои семейные песни, свои музыканты, свои изобретатели, своя гордость.
Она попыталась припомнить их песню — и слова и мотив упорно от нее ускользали; она задумалась об авторе этой песни, об инженере Антоне, с которым на днях встретилась в мастерской у Виктора.
Виктор пригласил ее помочь ему снять уточненные размеры деталей станка.
Он подгонял эти детали, подпиливал, подтачивал, подклеивал; столярный клей всегда дымился у него под руками в паровой клееварке.
Зина поразилась, увидев деревянную модель станка в собранном виде.
Когда Виктор, осыпанный опилками, впервые пришел в бюро и рассказывал о своем замысле, этот станок представлялся Зине мощным агрегатом, который способен пережевывать целые бревна.
Работа над расчетами и чертежами приблизила Зину к действительности, и все же Зина была сильно удивлена, увидав на столярном верстаке нечто подобное не то машине, на которой сапожные мастера тачают голенища, не то приспособлению, с помощью которого в гастрономических магазинах режут ветчину.
— И это все?
— с тревогой спросила она.
— То есть как все?
— ответил Виктор.
— Только теперь и начнется самое главное.
Глядите сюда.
Каждому ясно, что в этом месте нужен специальный прилив, иначе ленточную пилу не установишь.
Или вот тут...
Шпиндель тихого хода мы перетолщили, дубина получилась, а не шпиндель.
Как, опять же, быть с подручником и задней бабкой для токарного приспособления?
— Я не о том, я о размерах.
Таким маленьким он и будет, ваш станок?
Точить игрушки или шахматы, а что еще?
— Вот уж, видно, не знаете вы столярных дел, Зинаида Павловна!
— Виктор не отрывал взгляда от своего детища, то подходил к нему ближе, то отдалялся, щурил глаз — совсем как художник, оценивающий картину.
Виктору картина явно нравилась.
Необходимость каких-то дополнительных мазков и штрихов, каких-то переделок и доделок только усиливала его интерес к ней.
В разгар их молчаливой работы в модельную вошел Антон.
Зина уже встречалась с ним в доме Журбиных, но разговаривать с ним ей не приходилось.
Она видела, что Виктор и Антон ведут себя как два хороших старых товарища.
Виктор родился двумя годами раньше Антона; этой разницы братья никогда не ощущали, вместе ходили в школу, вместе рыбачили, лазили в чужие сады за яблоками.
Отец знал: во всем, что натворил Антон, непременно есть и Викторова доля, а проделки Виктора не могли обойтись без участия Антона.
Найти истинного виновника было невозможно, мальчишки все равно не выдадут друг друга: если не успели сговориться, будут молчать как глухонемые; если сговорились, примутся врать с безудержным вдохновением.
И поэтому за проступок одного Илья Матвеевич для верности наказывал обоих.
Они мужественно переносили и отеческие порки, и стояния в углах; сознание того, что один страдает за другого, вносило в их отношения особую романтику и, конечно, еще больше сближало.
Бывает, что с годами, когда все резче и резче определяется разница в характерах или когда расходятся жизненные пути, мальчишеская дружба исчезает.
У Виктора с Антоном так не случилось.
Сколько лет прошло со времени последнего набега на сад инженера Лебедева и последней отцовской взбучки!
И инженер Лебедев давно умер, и давно братья женились, а по-прежнему встретились два друга.
Зина смотрела на них и завидовала.
Ни сестер, ни братьев у нее не было.
А друзья?..
В детском доме, в школе все как будто бы дружили, в институте тоже, а вот послала она письмо институтской подруге Вале Котиковой, та даже и не ответила.
Может быть, роман закрутила и не до Зины ей?
Валя — она такая, увлекающаяся, бесшабашная.
— Ну-ка покажи свое изобретение, — сказал Антон.
— А то одни разговоры да разговоры слышу.
Дай взглянуть.
— Не на что еще глядеть.
Пока — деревяги.
Смотри, если хочешь.
Основание...
Мотор...
Корпус...
Шпинделя большого и малого хода...
Сменный инструмент.
Рассчитано на восемнадцать операций.
— Здорово!
— Чего там здорово!
Если на конвейер у сборщиков дело перейдет, понадобятся ли столяры-то на заводе?
Может, и модели побоку?
— Ты о себе не хлопочи.
Столяр столяром и останется.
Вот за дядю Васю с Алешкой не поручусь.
Нелегко им будет...
Зина сказала, что, пожалуй, пойдет, что ей надо на стапель.
— Вместе пойдем, — удержал ее Антон.
— Мне тоже туда надо.
Шли они, Антон и Зина, по Морскому проспекту; шли медленно.
И не из-за протеза — протез, казалось, совсем не был Антону в тягость, — а из-за бесконечных встреч и остановок под липами.
С Антоном здоровались, заговаривали.
Едва от него отходили одни, как немедленно появлялись другие.
Когда они добрались наконец-то до стапелей, там разгорелся жестокий спор.
Начал его Александр Александрович, который снова отстаивал клепку, говорил об эластичности клепаных конструкций, о пружинках, которыми в корпусе корабля являются заклепки, о хрупкости сварных швов.
— Отстал ты, дядя Саня, — спокойно возражал старику Антон.
— Твои речи были бы простительны во времена Бенардоса, а не теперь, когда прочность электросварки испытана в боях Отечественной войны.
— Что ты мне про Бенардоса какого-то!
Знать не знал и знать не хочу!
Хрупка будет коробка, и все тут!
— Нет, не все тут, и про Бенардоса тебе знать следует.
Ты о нем не слыхал, значит?
А про Царь-колокол слыхивал?
— Еще про Царь-пушку да про Ивана Великого спроси.
— Они ни к чему.
А Царь-колокол — к чему.
Колокол этот, как известно, лопнул во время пожара.
Раскалился, заливать стали, он от холодной воды и лопнул.
Николай Николаевич Бенардос, первый электросварщик в мире, решил его в прошлом веке заварить.
У него не вышло.
Вот вы бы с ним в мнениях сошлись.
Бенардосовский шов не выдержал не только солидного напряжения — просто щелчка.
А почему?
Потому что для получения электрической дуги Бенардос пользовался угольными стержнями, металл от них углеродился — вот и хрупкость.
Теперь этой штуки нет.
Теперь даже кислород с азотом из воздуха не подают к месту сварки, — они тоже ослабляли вязкость металла.
Флюс их не пропускает.
Теперь что шов, что цельный металл — одинаковая прочность.
— Дьявол с тобой, пусть будет так!
— почти кричал Александр Александрович.
— А как ты потолочные швы варить будешь?
— Как люди варят.
Построим кондуктор, вместе с которым будет вращаться секция, повернем ее — и потолок станет полом.
— Ну вот и верти!
Тебе что́ — прикатил в командировку, наговорил три короба и улетел.
А вертеть-то, вертеть мы, мы должны!
Поверти, говорю, поверти сам!
— А что же, и поверчу.
Меня прислали на все время постройки цельносварного корабля.
Он будет моей диссертацией на кандидата технических наук, дядя Саня.
Вместе с тобой повертим.
— С батькой со своим верти!
Он тоже вроде тебя, горячий.
Хлопнув дверью, Александр Александрович вышел из конторки на пирс.
Вышла за ним и Зина.
— Александр Александрович!
Почему вы так против электросварки, против сборки секциями?
— спросила она, присаживаясь рядом с ним на скамейку.
— Ведь это же упростит, удешевит, ускорит работу.
Александр Александрович долго разглядывал водоросли, которые зелеными хвостами тянулись из-под пирса по течению Лады.
Меж ними ходили уклейки с черными спинками, играя, взблескивали ярко, как обрезки светлой жести.
— Зинаида Павловна, — ответил он, не отрывая глаз от реки, — скажу вам прямо: мне ли не верить в технику, когда я сам полвека занимаюсь техникой и за эти полвека увидел весь ее ход?
Ведь галоши мы строили, а не корабли, по сравнению с теперешними.
Веры нет у меня в самого себя: выдержу ли такую ломку?
Сами слышите: гудит корабль, гремит, грохочет — живет.
А тогда что будет?
Одно электрическое шипение.
Мертвя́чина.
Поздно мне ломать себя наново.
Ильи-то Матвеевича я старше лет этак на четырнадцать.
Про стариков говорят: рутинеры они, косные люди.
И верно, правильно говорят.
Старик держится за то, что было его молодостью, цепляется за него, будто кошка, которую хотят в воду бросить.
— Неправда, Александр Александрович!
— возразила Зина.
— Разве Мичурин, Циолковский, Павлов держались за старое?
Для них молодостью было движение науки вперед.
— Про тех не скажу, не знаю.
А вот был у нас тут один старый инженер, хороший инженер, передовой.
И что ты думаешь?
В церковку похаживал, в ту самую, где будто бы венчался.
В бога, что ли, верил?
Пусть кому другому рассказывают!
Что же тогда?
Молодость, молодость звала его к тому аналою, возле которого стоял он когда-то, счастливый, рядом с невестой, обряженной в фату.
Вот как я понимаю его.
А вот мой аналой!
— Он поднял взгляд на корабль, который гудел, грохотал — и в самом деле жил.
Вглядываясь в темноту, нависшую над ее постелью в этот поздний час, Зина видела их всех — и Журбиных, и Басманова, их друзей, товарищей по труду.
В сравнении с ними она показалась себе маленькой, ничтожной, жалкой, действительно попрыгуньей-стрекозихой, которая только шумит, волнуется, а муравьи в это время работают и работают, кладут камень на камень, возводят здание и для себя, и для нее, и даже для Скобелева.
Они вправе так петь: «Наш труд, нашу гордость святую несут в непогоду любую».
Сколько кораблей создано их трудом!
А где он, тот корабль, который построит Зина?
4
Скобелев рылся у себя в столе, перебирая старые бумаги: Зина, разграфив страничку общей тетради, четким почерком переписывала набело личный план работы на ближайшие две недели.
Надо было не забыть о статье, обещанной редактору многотиражки, о множестве дел, которые она начала в последнее время, — о заводском стахановском листке, о цеховых досках технических новинок, о задуманных докладах и лекциях.
Этих дел набиралось столько, что без плана с ними уже и не справишься, — просто все забудешь или перепутаешь.
Неожиданно в комнату вошел невысокий, худощавый, очень подвижный человек.
Зина узнала парторга Жукова.
— Здравствуйте, товарищи!
— сказал Жуков.
— Покажите-ка свое знаменитое бюро.
Что у вас тут делается?
Он прошелся вдоль щитов и диаграмм, полистал альбомы, потом сел за стол и довольно строго посмотрел по очереди на обоих инженеров, взволнованных его неожиданным посещением.
— Почему такая грусть на лицах?
— спросил он.
— Я не инспектор и не контролер.
Чем обременены?
Журбину помогаете, а еще что?
Какие планы?
Кто мешает?
Давайте говорить откровенно, как инженеры с инженером.
Партийные?
Скобелев помолчал.
— Я комсомолка, — ответила Зина.
— Хорошо.
Так что же, планов особых нет?
Плохо.
А главную задачу завода знаете?
— Знаем, — сказала Зина.
— Строить корабли быстро, прочно и дешево.
— Слишком общо.
— По лицу Жукова прошла улыбка.
— Мы обязаны все делать быстро и прочно.
Главная задача завода сегодня — перейти на новый метод сборки, а значит, и всесторонне освоить сварку — автоматическую, полуавтоматическую...
Об этом слышали?
Не только клепка, но даже и ручная сварка — вчерашний день судостроения.
Что вы сделали для сегодняшнего, для завтрашнего?
Не только Скобелев, но и Зина растерялась перед вопросами Жукова.
Он был значительно старше их, несомненно знал многое такое, о чем они никогда даже и не слышали.
Они чувствовали себя перед парторгом ЦК мальчишкой и девчонкой, краснели и не находили слов для ответа.
Ничего, о чем он спрашивал, бюро не делало, оно еще только собиралось кое-что сделать.
Скобелев оробел, в душе Зины росло чувство стыда.
— Мы немножко больше, чем следовало, увлеклись работой Журбина...
— заговорила она.
— Это хорошо, — прервал ее Жуков.
— У него получится превосходная машина.
Скажу вам больше, товарищи.
У машины Журбина огромное будущее.
Не только в модельных мастерских — она найдет себе применение везде, где только имеют дело с обработкой дерева.
Ее с руками будут рвать столяры колхозов и машинно-тракторных станций.
Как же!
Эта штука способна заменить инструментарий целой столярной мастерской.
Она упростит, удешевит труд, сделает его продуктивней...
Кстати, лить детали станка надо не из стали, — сказал он, подумав, — а из алюминиевых сплавов.
Да, так я полностью разделяю ваш энтузиазм по отношению к агрегату Журбина.
Но никак не могу согласиться с тем, что помощью Журбину должна ограничиться вся работа технической информации.
Где же информация?
Не надо бить в набат, шуметь и греметь, — этого не надо.
Однако... однако, товарищи, о всех новых методах в судостроении обязан знать весь заводской коллектив.
Обеспечить это знание обязаны вы.
Если у вас нет никакого плана, придвигайтесь, пожалуйста, ближе, все сейчас обсудим и вместе набросаем главное.
За составлением плана родилась мысль: а что если Скобелеву поехать на лучшие судостроительные заводы и собрать там весь, какой уже существует в практике, опыт по автоматизации электросварки?
Жуков обещал поговорить с директором.
Когда парторг ЦК уходил, он уже не казался Зине таким страшным, как вначале.
Просто, по ее мнению, он был совсем другим человеком, чем Иван Степанович.
Иван Степанович, как ей думалось, заботится о впечатлении, которое он производит на окружающих.
Жуков, видимо, нисколько не думал о том, нравится он своим товарищам но заводу или нет, — вряд ли кому могли понравиться его строгость и сухость в обращении, — и тем не менее многое в Жукове Зину привлекало.
Если ей когда-нибудь придется стать руководителем, го она постарается быть похожей именно на Жукова: ни лишней суеты, ни лишнего балагурства.
Жуков вызывал уважение, а есть ли что-нибудь еще более важное для руководителя, чем уважение к нему со стороны руководимых?
Разные руководители по-разному понимают пути к сердцам людей.
Одни хотят, чтобы их непременно любили, они заигрывают, держатся простачками, со всеми подчиненными на короткой ноге, похлопывают их по плечам, называют «голубами» и «дорогушами», и все это фальшь, и, как всякая фальшь, отталкивает.
Другие считают, что начальника должны или уважать, или бояться.
Не удалось завоевать уважение — нагоню страху.
Но страх — плохое средство для объединения коллектива.
Слабые душой превращаются в подхалимов, в неискренних служак-исполнителей, а те, кто посильней, покрепче, вступают в борьбу со своим руководителем; на эту борьбу уходят душевные силы, энергия, дорогое время.
Подлинные же руководители не думают ни о любви к ним, ни о страхе или уважении, они поступают и держатся так, как им повелевает их долг.
Долг и их собственное беззаветное увлечение общим делом.
Человек труда и долга всегда вызывает к себе уважение, а уважение — мать любви.
Зина чувствовала скованность в присутствии Жукова только вначале и только потому, что ее мучила совесть за плохо исполняемый долг.
На прощание она спросила, почему Жуков считает, что узлы станка Виктора следует делать не из стали, а из сплавов алюминия.
— Очень просто, — ответил он.
— Я уже сказал: у станка большое будущее.
И чтобы оно стало еще большим, станок надо делать как можно легче по весу.
Он должен весить пуд-полтора и укладываться в обычный дорожный чемодан.
Быть, словом, не стационарной установкой на верстаке в мастерской, а свободно носимым инструментом.
Пусть столяр несет его с собой на корабль, на тридцатый этаж московского небоскреба, в колхозный полевой стан.
Не так ли?
Жукову было уже за пятьдесят.
Кроме седого боевого хохолка, да, может быть, еще глаз — быстрых, черных, всегда выразительных и серьезных, — ничего особенного в его внешности не было.
Такое выражение глаза Жукова сохранили с юношеских лет.
Его отца убили в четырнадцатом году, в августе, в самые первые дни мировой войны, и молодой Жуков пошел работать туда же, где до мобилизации работал отец, — на соляной рудник возле Бахмута.
Удивительный это был рудник.
Под землей лежали мощные пласты каменной соли, чистой и прозрачной, как стекло.
Любители вытачивали из нее призмы, кубики, разные фигурки; в ней пробили штольни и штреки, в ней был устроен показной кабинет управляющего.
Все в этом кабинете — и стол, и кресла, и чернильный прибор — было тоже из соли, сказочно сверкавшей при свете ламп.
Работалось на соляных копях значительно легче, чем в соседних шахтах, где добывали донецкий уголь, — не было ни рудничного газа, ни подземной воды, ни обвалов.
Зато всюду была соль, которая — казалось бы, такая безобидная, красивая — разъедала кожу и малейшую ранку превращала в страшную язву.
Юный Жуков работал откатчиком под землей, мать была уборщицей в конторе.
Оба они жили в Бахмуте, вместе подымались чуть свет, вместе шли за несколько километров на рудник, вместе возвращались.
Откатка изматывала силы четырнадцатилетнего подростка, он так уставал за день, что потерял всякий интерес к мальчишеским делам, бросил ходить на ставок в Кутейниково за линями и карпами, бросил городки, бросил козны.
Только по воскресеньям выходил он к ближнему ставку, в котором почти не было рыбы и в котором бахмутцы купались.
Он сидел там на берегу, следя за проносящимися над водой утками, за купающимися ласточками, за водяными курочками в камышах.
Ставок был зеленым оазисом; немного отступая от него, лежала выжженная солнцем сухая степь, на которой даже полынь и чернобыльник звенели, как жесть.
Вдали, к югу, дымили трубы Никитовки, Константиновских заводов.
Их дым сливался с еще более дальними дымами Краматорской и Юзовки.
Дым всегда висел над Донбассом тучей, застилая солнце.
Произошло Октябрьское восстание в Петрограде, в Москве, революция прокатилась по России грозной волной.
Немецкие армии вступили на украинскую землю, приближались к Донбассу.
Горняки поднимались навстречу врагу, организовывались боевые отряды.
Руководил ими Артем.
Жуков послушал, как товарищ Артем говорил на митинге:
«Зрелище неорганизованных масс для меня невыносимо», не очень понял, что это значит, но в один из таких отрядов записался, чтобы вместе с другими шахтерами встретить немецкие войска огнем и штыками.
abu
Затем началась гражданская война.
Жуков воевал на Украине, на Кубани, на Волге, он вступил в комсомол, потом в партию.
Демобилизовался в Москве.
Его отправили на один из заводов секретарем комсомольской ячейки.
Он учился на рабфаке, потом в институте.
Но едва получил диплом инженера, как снова взяли на партийную работу.
Переезжал со стройки на стройку — куда пошлет партия.
Перед Отечественной войной он работал секретарем партийного комитета на одном из южных судостроительных заводов; на войну ушел комиссаром стрелкового полка.
По окончании войны его взяли в аппарат Центрального Комитета партии.
Приехав на новое место работы, теперь уже на Ладу, он прежде всего принялся знакомиться с людьми.
Он уже составил себе представление об Иване Степановиче как о человеке большой преданности своему делу, очень трудолюбивом, но излишне мягком.
Он узнал прямого, честного Горбунова, многих руководящих инженеров.
Жизненный опыт, однако, подсказывал бывалому партийному работнику, что всякая армия — это прежде всего солдаты.
Хочешь изучить армию, изучай ее солдат.
Жукова тянуло к солдатам завода — к рабочим, мастерам, в цехи, в мастерские, на участки.
Его еще мало кто знал в лицо, одевался он как большинство людей, связанных с морем: синий диагоналевый китель, фуражка.
На него особого внимания рабочие не обращали: моряков на заводе всегда много — с тех судов, которые стоят на ремонте.
Жуков сколько угодно мог наблюдать за работой бригад, никого не смущая своим присутствием.
Часто он ходил вместе с Иваном Степановичем, и еще чаще с Горбуновым, особенно когда решил познакомиться со Старым поселком; председатель завкома знал там каждый дом и каждого жителя.
Где только они не побывали вдвоем с Горбуновым!
Заходили в ясли, в детский сад, в портновское ателье; часа два провели в клубе.
Заведующий клубом Вениамин Семенович водил их из аудитории в аудиторию, из гостиной в гостиную, подробно говорил о каких-то своих неосуществленных замыслах.
Жуков молчал и хмурился.
Зашли они однажды вечером даже в фирменную пивную пивоваренного завода «Белый медведь», посидели там за мраморным столиком.
К ним подсаживались кораблестроители, чокались кружками о кружку Жукова, поздравляли его с прибытием к ним на завод, добродушно посмеивались, говорили:
«Уж как-нибудь не обидим».
В конце концов Горбунов предложил Жукову сходить на рыбалку к Желтой яме:
«Тогда, как говорится, наша жизнь будет вам представлена со всех сторон».
Заводской народ знал множество мест удачливой рыбной ловли.
Одни, большей частью ребятишки, садились на камни возле моста через Веряжку и таскали плотвичек.
Другие седлали гнилые сваи заброшенных пирсов на Ладе, под которыми водились крупные окуни.
Третьи переезжали Ладу на лодке и с плотов, возле лесопилки, ставили многокрючковые снасти — переметы или отпуска.
Четвертые ходили под парусами далеко в залив.
Самым неудачливым местом считалась так называемая Желтая яма.
Но как раз именно она, эта Желтая яма, сильнее всего манила к себе заядлых удильщиков.
Желтая яма имела почти километр длины и до пятисот метров ширины; берега ее уходили под воду крутыми обрывами, отвесными, как стены.
Когда-то — эти времена помнили только старики — здесь был песчаный карьер.
Его забросили еще до первой мировой войны, в течение нескольких лет он наполнился водой чуть ли не вровень с берегами, стал глубоким озером, возле которого, врастая в землю, ржавели железные сочленения драг и экскаваторов.
Как попали туда карпы и когда — никто не знал; но в Желтой яме они водились с давних пор.
Прошлым летом слесарь Бабашкин вытащил карпа в пуд весом.
Лобную кость огромной рыбины, обернутую носовым платком, Бабашкин носил в кармане несколько месяцев, и, кому бы ни показывал, каждому задавал один и тот же вопрос: «Как думаешь, чья?»
Подкидывали на ладони, определяли тяжесть, пробовали на ощупь, говорили: баранья, свинячья, — чья угодно, только не рыбья, настолько могуча и несокрушима была эта костяная плитка.
Пудовая добыча случалась редко — в три, в четыре года раз.
Но нелегко было выудить и самого рядового карпенка, сплошь да рядом рыболовы уходили от Желтой ямы с пустыми руками, не только без добычи — даже и без снастей.
И все-таки в следующую субботу вновь шли на злосчастное место.
Самозабвенных завсегдатаев Желтой ямы — в том числе и самого себя — главный конструктор завода Корней Павлович называл «карпинистами».
Поймать карпа было для «карпинистов» то же самое, что для авиатора перевернуться через крыло, скользнуть в штопор и затем раз десяток подряд проделать петлю Нестерова.
Чего только не выдумывали любители ловли карпов, лишь бы овладеть высшим пилотажем удильщика!
Они изобретали свои собственные приманки и насадки, скрывая рецепт в глубокой тайне даже от самых лучших друзей.
Они варили пшенные, овсяные, рисовые каши, цементировали это варево крупчаткой, сдабривали его подсолнечным или ореховым маслом.
Они разводили мучных червей, жирных и тупорылых.
Они плели лески чуть ли не из скрипичных струн.
Они хитрили на каждом шагу.
Но карпы были еще хитрей.
Карпы тяжело бухали, играли, плескались посреди озера, а на крючок не шли.
В первое послевоенное лето был такой случай.
Председатель правления артели «Приморский обувщик» решил перехитрить сразу всех — и карпов, и «карпинистов».
В один прекрасный день предприимчивый руководитель артели прибыл к озеру на грузовике, с бригадой своих мастеров, с лодкой и с неводом.
Под возмущенную брань удильщиков невод был заведен, и, когда он охватил добрую половину озера, на берегах наступила напряженная тишина.
Удильщикам казалось, что отныне все кончено, злая воля отнимает у них самое дорогое, самое заветное — почти кусок жизни.
Невод между тем шел, шел, делая свое черное дело, крылья его смыкались...
И вдруг тишину нарушил тяжелый всплеск — грузная, большая рыбина рывком перебросилась через линию деревянных поплавков.
За ней вторая, третья...
и на озере началось нечто подобное рукопашному бою, вода клокотала и пенилась.
Карпы уходили через верх невода.
Глядя на то, как маневрировали их мудрые рыбьи деды, посыпалась через поплавки и карпиная мелочь.
Сосны, со всех сторон обступившие Желтую яму, никогда не слыхивали таких победных кликов, какие гремели под ними в эти минуты решительного перелома битвы на озере.
Обычно под береговыми соснами люди ходили на цыпочках и говорили шепотом.
А тут даже дед Матвей, в ту пору еще хаживавший на рыбалку с Ильей Матвеевичем, — даже он кричал вслед карпам: «Наша берет!
Что, выкусили?!»
Последние слова относились уже не к карпам, а к «приморским обувщикам», которые огромнейшей своей сетью вытащили два-три десятка каких-то заблудших озерных недорослей и, посрамленные, вскоре уехали в город.
К Желтой яме по субботам сходились одни и те же удильщики.
Они давным-давно друг друга знали — и по заводу, и по рыбалке.
Они оставались тут на всю ночь, жгли в отдалении от берега костры, ужинали, завтракали.
Было на озере нечто вроде клуба под открытым небом или однодневного дома отдыха, у которого ни стен, ни крыши, зато почти каждый отдыхающий — он же и затейник.
До Желтой ямы было километров шесть.
Жуков и Горбунов шли медленно, пришли позднее основной массы «карпинистов», которые, закинув удочки, уже сидели у воды — такие тихие-тихие и недвижные, будто это были не люди, а камни, раскиданные вокруг озера.
Только в отдалении, под соснами, где курился костерок — для разгона комаров, собралась небольшая группа человек в десять-двенадцать, — тоже, видимо, опоздавшие.
Они яростно о чем-то спорили.
Жуков с Горбуновым подошли.
Внимания на них никто не обратил.
— Ничего смешного нету!
— сердито говорил сухой, длинный старик.
— Александр Александрович Басманов, мастер, — шепнул Жукову Горбунов.
Жуков кивнул головой.
Он уже знал и Александра Александровича, и его начальника, Илью Матвеевича.
— Да, ничего смешного!
— повторил Александр Александрович.
— А ты бы, дядя Саня, согласился вместо санатория сено, например, косить или картошку окучивать?
— со смехом спросил средних лет человек в распахнутом кителе, под которым виднелась татуировка, покрывавшая грудь.
Горбунов догадался, о чем шла речь.
— Был у нас случай, — зашептал он почти в самое ухо Жукову.
— Один инженер поехал на курорт, да не доехал, слез по дороге в рыбачьем колхозе и там провел весь отпуск.
— Болтовню болтаешь!
— еще злее ответил Александр Александрович.
— Такие поступки по расписанию не делаются.
Они происходят от душевного расположения.
— «Душа», «душевное расположение»...
Да ты, дядя Саня, идеалист, оказывается, — продолжал обладатель татуировки.
— Главное все-таки не душа, а разум.
Душа, как говорится, — мистика.
— И полушки не дам за голый разум!
От голого разума одно зло идет...
если душа его не подправляет.
Ты мне ответь: разве мог бы душевный человек чумных блох выдумать?
Нет у него, сук-киного сына, никакой души, только разум...
и не нужен мне такой разум, будь он неладен!..
— Хватит, хватит, — вмешался Илья Матвеевич.
— Доспоритесь, время прозеваем.
— Он заметил Жукова, поздоровался с ним, предложил идти вместе искать местечко.
Пошли на другую сторону озера.
Илья Матвеевич вел расходившегося старика под руку, тот руку у него вырывал.
Закинув удочку, Жуков вспоминал детство, ставок под Бахмутом, со стороны внимательно следил за начальником и мастером стапельного участка.
Оба не спеша размотали удочки, не спеша их закинули.
Меж сосен сгущался предзакатный лиловый сумрак, и в темной раме леса завечеревшее озеро казалось сказочным окном в какой-то светлый, ясный и голубой мир, — в воде отражалось небо, почти не тронутое вечерними тенями.
В отраженной этой голубизне стояли веерами пестрые поплавки.
Жуков услышал, как Илья Матвеевич вполголоса сказал:
— А ты не прав, Саня.
Разум все-таки лучше глупости, даже самой доброй-раздоброй.
От разума — движение, от глупости...
— Ни лешего ты, Илья, не понял.
Разве я за глупость стою?
Тьфу тебя!..
До чего ты наловчился каждое слово наизнанку вывертывать!
— Зря кипятишься, Саня, — ответил Илья Матвеевич.
— Не такой уж я бестолковый, кое-что понял.
Надо уметь главное отделять от второстепенного.
Разум — всегда есть разум.
Не бывает он ни злой, ни добрый.
Те же блохи возьми...
Ученые, которые открыли бацилл да микробов, — разве от злобы или от доброты они их открывали?
Оттого, что разум того достиг!
А чтобы расплодить микробов да нашпиговать ими блох — никакого разума и не требуется.
Опять тебе говорю — различай: разум-то разум, а кому, главное, он служит?
Все, что он вырабатывает, и на зло повернуть можно, и на добро, — смотря в чьи руки выработанное разумом попадет.
abu
abu
abu
abu
abu
Жуков услышал раздраженный плевок в воду.
Александр Александрович злился.
Солнце ушло, лиловый сумрак с берегов расползся по всему озеру, вода из голубой стала темно-синей, и в ней, рядом с поплавками, так же настороженно, как поплавки, замерли первые звезды.
Они дрогнули, закачались от плевка.
Жуков постепенно терял нить беседы двух друзей.
Его увлекла настороженная слежка за поплавками, он позабывал о своих годах, ему казалось, что вновь он на берегу ставка, там, в родном Донбассе: вот встанет, побежит домой, неся матери десяток крохотных карасиков.
— Илюша!
— с удивлением услышал он тревожный голос.
— Где же четвертая удочка?
Я четыре ставил.
— А вон она, вон...
Левее...
Видишь, плывет?
— Илья Матвеевич указывал рукой на озеро, туда, где метрах в пятнадцати от берега, почти торчком, как перископ, сам собой двигался толстый конец бамбукового удилища.
Но спокойствие Ильи Матвеевича длилось не более секунды.
В следующую секунду и он и Александр Александрович закричали:
— Селиванов!..
Селиванов!..
Уже не первый год было известно, в каких случаях «карпинисты» зовут монтера воздуходувки Селиванова.
Поэтому, прежде чем появился сам Селиванов с вытатуированными якорями и спасательными кругами на груди, к месту происшествия сбежалось десятка полтора удильщиков:
— Видать, здоров!
Прет, как подлодка...
— Сплоховал, дядя Саня.
Эх ты!
— Селиваське подвезло...
Селиванов пришел, таща на спине резиновую лодку.
Стукнув носком ботинка по упругой резине, он проверил, хорошо ли лодка надута, спустил ее на воду и на одном, коротком, будто поварешка, весле поплыл туда, где мелькало, то подскакивая, то погружаясь, удилище Александра Александровича.
Было уже темно, на берегу больше догадывались, чем видели, что среди озера делает Селиванов, но почти каждый считал нужным подать ему какой-либо совет.
Кричали, и эхо из конца в конец носило крики над водой:
«Ай-ай — ай-ай... ить-ить — ить-ить».
Вернулся Селиванов минут через сорок и выбросил из лодки на берег толстую, как полено, и тяжелую, измученную рыбину.
Было в ней сантиметров восемьдесят длины и килограммов десять весу.
Таких карпов Александр Александрович никогда еще не лавливал.
Он опустился рядом с рыбиной на корточки и не мог наглядеться; дергал за плавники, подымал ногтем жаберные крышки; вздрагивал, готовый упасть на нее, когда рыбина делала движение ленивым хвостом, — боялся, не ушла бы в воду.
Волновались, переживали событие и все остальные, кто только был на берегу.
Один Селиванов оставался спокойным, будто событие его-то и не касалось.
Что ему волноваться, когда многолетний неписаный закон Желтой ямы гласил: «Спасенная снасть — владельцу; добыча, снятая со снасти, — тому, кто достал снасть».
Каждую субботу Селиванов уходит на озеро без всяких удочек, только с лодкой, и каждое воскресенье он возвращается домой с рыбой.
Под утро, когда утомленные рыболовы клюют носами в коленки, карпы утаскивают у них не одну удочку.
Что же Селиванову волноваться: ловил не он, а получит все равно он, — закон никогда еще не нарушался.
Но в этот раз поднялась целая буря.
— Такую рыбину брать не имеешь права!
— Кузнец Рыжов встал перед Селивановым и развернул богатырскую грудь.
— Не то мы тебя самого туда отправим!
— кричал расходившийся, обычно очень тихий, вахтер дядя Коля Горохов.
— Отдать это Селиваське?..
Не вздумай, Александр Александрович!
— грозил чемпион по карпам слесарь Бабашкин.
— Плохо тебе будет, честно говорю...
Александр Александрович молча сматывал удочки.
Никогда в жизни не совершил он поступка, подсказанного ему только «голым разумом», ненавистным разумом без души.
И разве мог он взять своего редкостного карпа у Селиванова, хотя разум требовал сделать именно так?
Жуков наскоро посовещался с Горбуновым.
— Товарищи!
— сказал он, удерживая за рукав Александра Александровича.
— Совершенно безобразный вы установили тут порядок.
И напрасно мастер Басманов думает, что этот порядок справедлив, и так безропотно отдает свою добычу человеку, который на нее никакого права не имеет.
Помочь товарищу в беде и требовать платы...
Куда же это годится!
Не по-коммунистически получается, а по-капиталистически.
Предлагаю такое безобразие отменить.
Со следующей субботы тут будет резиновая лодка общего пользования.
Завком обещает приобрести.
Так, товарищ Горбунов?
— Будет, ребята, лодка, — подтвердил Горбунов.
— Что же вы раньше не требовали?
Развели тут частнокапиталистический сектор!
Жуков удочек уже не закидывал.
Он сидел у костра, к нему подходили на перекурку, разговоры не прекращались почти до самого утра.
Что касается Александра Александровича, то старика с великим трудом уговорили забрать своего карпа, и то лишь благодаря тому, что все удильщики проголосовали за отмену установленной Селивановым монополии.
5
Катя вышла из Дома печати — так назывался двухэтажный книжный магазин в центре города.
В букинистическом отделе она купила книгу о декабристах, автором которой был известный советский историк.
В прошлом году историк приезжал на Ладу и читал публичную лекцию в зале филармонии.
Сидя в третьем ряду, Катя ловила каждое слово лектора, она убеждала себя в том, что по окончании подойдет к нему, поговорит с ним, попросит у него совета, над чем и как ей работать, чтобы не разбрасываться по всем эпохам и странам.
Но по мере приближения лекции к концу убеждение ее стало вдруг ослабевать, и Катя с грустью призналась себе, что струсила, что разговаривать она не будет, что у нее для этого не хватит мужества.
Она ограничилась запиской, в которой просила историка назвать все книги, какие он написал.
Перед лектором на столике лежала груда записок.
Катя боялась, что ее записка затеряется среди них, что лектор ей не ответит.
Но он ответил, и Катя торопливо записала в блокноте десятка полтора названий.
В течение года она терпеливо и упорно собирала эти книги в магазинах.
Не хватало вот только работы о декабристах.
Как хорошо, что она догадалась оставить в Доме печати заявку.
Вчера букинистический отдел прислал ей открытку: книга есть.
Катя зашла в городской парк и села на укромную скамеечку, скрытую кустами жасмина.
Вечерело, под деревьями сгущались тени, читать было трудно.
Катя напрягала зрение, но оторваться от книги не могла.
Она так увлеклась, что даже не заметила, как кто-то сел на соседнюю скамейку, и только знакомый голос заставил ее поднять голову.
Возле нее сидели Лидия Ивановна Журбина и заведующий заводским клубом Вениамин Семенович.
Заложив ногу за ногу, Вениамин Семенович покачивал кончиком ботинка, на лице у него было выражение строгое и вместе с тем мечтательное.
Он говорил:
— В наше время на мелочи размениваться нельзя.
И я вас прекрасно понимаю, Лидия Ивановна, я полностью разделяю ваше стремление к жизни широкой, содержательной.
Узкий специалист подобен флюсу, — сказано когда-то Козьмой Прутковым.
Вы живете в окружении хотя и очень уважаемых, но чрезвычайно узких специалистов.
И отсюда ваша неудовлетворенность жизнью.
Что ж, флюс должен прорваться в таком случае.
Лида обмахнула лицо кончиком косы, ответила серьезно и озабоченно:
— Знать бы, как это делается.
Она машинально взглянула в сторону Кати, узнала ее и тотчас умолкла.
Катя поздоровалась.
— Катюша!
— сказала Лида.
— Ты что здесь?
— Она была смущена и поспешно искала выхода из неловкого положения.
Катя, как поговаривают, невеста Алексея, все ему расскажет, в семье узнают, и может получиться очень скверно.
— Иди-ка сюда, иди к нам!
— позвала Лида.
— Вы не знакомы?
Это Катя Травникова, а это Вениамин Семенович.
Вениамин Семенович поднялся навстречу Кате, крепко пожал руку:
— Кажется, не встречались.
— А я вас знаю, — ответила Катя, присаживаясь на скамейку.
— В клубе видела.
Вениамин Семенович улыбнулся и непринужденно, точно они с Катей старые друзья, взял книгу у нее из рук.
— Знакомый автор, знакомый.
Общались с ним.
Бывало, вот так же, как мы сейчас с вами, с ним сиживали.
У меня его дарственная надпись есть.
— Да что вы!
— воскликнула Катя.
— Как раз именно эту книгу он мне и подарил.
Катя с восхищением и завистью смотрела на Вениамина Семеновича, будто перед ней сидел сам знаменитый историк.
Лида тем временем раздумывала, как же все-таки объяснить Кате то, что она оказалась с заведующим клубом в городском саду.
Решила ни в какие объяснения не пускаться, сделать вид, что встреча случайна и ничего особенного в ней нет.
— Катя — будущий историк, — сказала она.
— И, кажется, моя будущая родственница.
Катя смутилась.
Зачем это говорить, никому не интересно, и кто это выдумал?
Стыд какой!
Катя поспешно заговорила о Рылееве, Бестужеве, о России начала девятнадцатого века.
Вениамин Семенович внимательно слушал, разглядывал Катино лицо, глаза, руки.
Потом заговорил сам, и говорил так интересно, что Катя вполне убедилась в его дружбе с автором книги о декабристах.
Вениамин Семенович знал эту книгу, по-видимому, не хуже, чем сам автор.
Он говорил и говорил, и Катины познания в истории по сравнению с его познаниями показались ей ничтожными.
Тени под деревьями стали еще гуще.
Лида сказала, что пора домой, и, когда все поднялись, успела шепнуть Кате:
— Совсем сегодня загулялась.
Бегала по магазинам да вот еще Вениамина Семеновича встретила.
Сказал: провожу вас.
Правда, интересный человек?
— Очень, — также шепотом ответила Катя.
Сойдя с троллейбуса возле завода, она хотела попрощаться и бежать домой, но получилось как-то странно.
Вениамин Семенович попрощался с Лидой и пошел вдруг с ней, с Катей.
Он задумчиво молчал, шагая рядом.
Молчать было очень трудно, и Катя не выдержала.
— Вы, наверно, тоже историк?
— спросила она.
— Историк?
— Вениамин Семенович как бы очнулся от забытья.
— Нет, я представитель вымирающей категории людей.
Я романтик.
Вот вы интересовались, знаком ли я с автором этой книги.
А спросите, с кем я не знаком!
С кем я не встречался!
Мне приходилось бывать у Алексея Максимовича Горького, у Алексея Николаевича Толстого, встречался я и с Маяковским...
Он продолжал называть людей, одни имена которых приводили Катю в восторг.
— Однажды Алексей Николаевич Толстой...
это было до войны, в Детском Селе...
черкая на полях моего рассказа...
Катя была потрясена: какой удивительный человек работает на их заводе!
Разве подумаешь, глядя на него со стороны?
Никто, наверно, и не знает его как следует.
Ну да, он же сам сказал, что только с ней так откровенен.
Почему бы это?
Не считает ли он ее глупенькой девчонкой, которой можно говорить что угодно, все равно она не поймет?
А может быть, она ему понравилась своей серьезностью и он ей доверяет?
Они уже дошли до Катиного дома, но Катя не спешила подать руку Вениамину Семеновичу, — ей не хотелось домой, ей хотелось еще с ним говорить, слушать его, расспрашивать.
На прощанье Вениамин Семенович сказал:
— Будет грустно, заходите ко мне в клуб.
Покажу свои книги, что-нибудь почитаю.
Только условие: если будет грустно.
Для веселья я плохой товарищ.
Я уже старый, и не об увеселениях мне думать, Катюша.
Он снял очки, глаза его от этого сощурились, сделались добрыми, печальными.
Кате стало очень жалко Вениамина Семеновича.
6
Директор Иван Степанович только что вернулся из Москвы и привез новое задание правительства.
Наконец-то все слухи, все разговоры в курилках перестали быть слухами и разговорами!..
В обеденный перерыв рабочие толпились в цеховых конторках, окружали парторгов, мастеров, ловили на ходу инженеров.
Был атакован и Илья Матвеевич.
— К директору вызывали?
— Вызывали.
— Рассказывай, товарищ начальник!
— требовали бригадиры, заполнив голубую конторку на пирсе.
Стальная, она гудела от голосов.
— Чего вы хотите, ребята?
— отбивался Илья Матвеевич.
— Индивидуального каждому разъяснения?
Дело немыслимое.
Народу у нас тысячи.
На митинге все будет сказано.
Главное — потерпеть.
Осталось четыре часа.
abu
abu
abu
abu
abu
Илья Матвеевич утирал потное лицо платком: в конторке становилось жарко; хитро усмехался.
— Упрямый ты человек!
— с досадой и злостью сказал старый клепальщик с желтыми, как охра, вислыми усами.
— Правительство задание дает народу, а он в молчанку играет.
Ну погоди!
В партком пойду!
Звякнув железной дверью, он вышел из конторки.
В партийный комитет идти не понадобилось.
На пирсе в толпе стоял Александр Александрович и, терпеливо объясняя по нескольку раз одно и то же — каждому вновь подошедшему сначала, — пересказывал все, что час назад узнал от Ильи Матвеевича.
После гудка несколько тысяч кораблестроителей собрались в корпусном цехе.
На железную площадку винтовой лестницы взошли директор Иван Степанович, парторг ЦК Жуков, председатель завкома Горбунов, ведущие инженеры, среди них и Антон Журбин.
Не сразу улегся шум в гулком цехе.
Ивану Степановичу пришлось довольно долго постоять в молчании, держась за поручень.
— Дорогие товарищи!
— заговорил он.
— На тихой нашей Ладе начинаются громкие дела.
Родине нужен большой, отличный флот.
И нам с вами в решении этой всенародной задачи предстоит принять гораздо более значительное участие, чем было до сих пор.
В самые ближайшие годы мы обязаны утроить выпуск кораблей.
Утроить!
Зыбкая железная лестница дрогнула от аплодисментов, — так дрожала она, когда близ нее работал воздушный молот в сто тонн.
Иван Степанович рассказывал о перестройке и реконструкции цехов, о новой технологии, о новых методах труда, без чего такую задачу не решить.
После него выступил Антон.
— Правильно говорит Иван Степанович!
— сказал он не очень громко, не надрывая горла, но в цехе была акустика, которой могли бы позавидовать лучшие концертные залы, и Антона услышали даже самые дальние.
— Совершенно правильно.
В наше время, чтобы выиграть сражение, надо насытить войска техникой, надо выработать тактику в полном соответствии с местностью, данными разведки и поставленной задачей, надо достичь тесного взаимодействия родов оружия и наладить четкое управление боем.
Как это перевести на наш рабочий язык?
Антона слушали внимательно.
Каких-нибудь десять лет назад Антоха Журбин бегал по строительным лесам с гаечным ключом в руке, играл в заводской футбольной команде правым нападающим, печатал смешные стишки в многотиражке и в клубном драмколлективе здо́рово изображал малосознательных пареньков, которых надо было воспитывать на протяжении всей пьесы.
И вот как переменилось дело за эти недолгие годы!
Как ловко человек говорит — до каждого доходит!
И как не дойти сравнению с боем до людей, среди которых многие — давно ли?
— носили погоны то ли рядовых, то ли сержантов, а то и капитанов, майоров, подполковников.
— На наш рабочий язык это переводится очень просто, — продолжал Антон.
— Максимальная механизация производства — раз.
Его организация — два.
И три — самая что ни на есть разносторонняя подготовка войск к бою.
Имеется в виду техническая учеба.
Я был мальчишкой во времена авральщины, но я авральщину помню.
Выполняли план?
Выполняли.
Но как?
Случалось, без выходных работали.
Случалось, по двенадцать, по пятнадцать часов не покидали рабочее место.
Можно таким способом увеличить выпуск кораблей?
Можно.
Процентов на десять, допустим, даже на пятьдесят.
Но нам не эти проценты нужны.
Нам надо тройное увеличение программы.
И никакими сверхурочными, никакой мускульной силой этого увеличения не достигнуть.
Те стройки на Волге, в Крыму, на Украине, которые народ называет стройками коммунизма, — разве они осуществимы мускульной силой в сроки, установленные правительством?
Антон передохнул.
Председатель завкома Горбунов воспользовался короткой паузой, отыскал глазами Илью Матвеевича в толпе и поманил его к себе наверх.
— Мы выходим на дорогу к коммунизму, — говорил Антон, и, пока он это говорил, Илья Матвеевич взбирался по лестнице, подталкивая перед собой грузного краснолицего человека в белом кителе и в морской фуражке с белым верхом — многим на заводе известного капитана дальнего плавания Соловьева Павла Ивановича, пароход которого стоял на ремонте в заводском доке.
— Мы открываем замечательную эпоху, — слышал над собой голос сына Илья Матвеевич, — эпоху, когда рабочий превратится в техника, в инженера и будет управлять совершенными механизмами.
Он уже ими управляет.
Машинист шагающего экскаватора один выполняет работу тысяч землекопов.
Точно так же, с такой же производительностью труда, мы должны строить корабли!
Антон закончил под аплодисменты, под крики: «Правильно!
Молодец, Журбин!» — отступил от поручня и столкнулся с отцом, которому Горбунов предоставил слово.
— Корабли нам нужны, нечего и говорить.
— Илья Матвеевич кашлянул, подумал с полминуты и подозвал к себе поближе Соловьева.
Капитан стоял рядом с ним, сосредоточенно и деловито дымя трубкой.
— Вот Павел Иванович...
— Илья Матвеевич посмотрел на Соловьева.
Тот слегка кивнул головой.
— Он тридцать лет плавает по морям и океанам.
Он что говорит?
Не хватает нам флота на сегодняшний день.
— Соловьев снова кивнул.
— У нас, у советских людей, задача ведь какая?
Не только о себе думать.
К нам народы тянутся, что дети к отцу с матерью.
На нас глядят, от нас помощи ждут.
Вот, допустим, развивается наше сельское хозяйство, невиданные урожаи земля дает, а ученые и колхозники обещают еще больших урожаев,
— хлеба-то одного сколько намечается!
Разве его съешь?
Да мы его другим народам повезем!
Мы не пушки повезем, не бомбы, а хлеб, дорогие товарищи, хлеб!
Соловьев наклонился к Илье Матвеевичу, вынул трубку изо рта, что-то шепнул на ухо и снова задымил.
— Павел Иванович говорит: уже возим, — объявил Илья Матвеевич.
— Кормим, говорит, народы.
И лес возим, и машины возим.
А кораблей мало.
Не то что мало, — не хватает, в общем, согласно развороту дружбы.
Друзей-то сколько у нас!
Тут тебе и польский народ, и чехословацкий, и румынский, и венгерский, и болгарский.
Глядишь, и еще прибавится.
Обо всех забота, обо всех дума...
Может быть, я не в свое дело лезу.
Может быть, про это министрам иностранных дел да внешней торговли толковать положено...
Илья Матвеевич оглянулся на Жукова.
Снизу было видно, как Жуков сделал движение рукой: то́, то́, дескать, продолжай.
И Илья Матвеевич продолжал:
— Получается, следовательно, нужен флот первейший в мире.
И конечно, не только по количеству, а и по качеству.
Мы должны строить его не только быстро, но и прочно.
Умеем строить прочно?
Умеем.
Павел Иванович не даст соврать...
Двадцать три года плавает он на своей «Чайке».
Велика ли посудинка...
пяти тысяч тонн водоизмещения нет.
Невелика, а в скольких штормах побывала, в скольких океанах — и в Атлантическом, и в Тихом, и в Индийском.
О морях уж молчу.
И вот спрашивается, может Павел Иванович пожаловаться на «Чайку»?
Соловьев развел руками: какие, мол, жалобы!
— Сами видите, что человек говорит: не может.
— Илья Матвеевич вполне был удовлетворен этим жестом.
— А еще спрашивается: кто строил «Чайку»?
Мы, товарищи, строили ее, мы.
Первенец нашего завода.
Долго, конечно, строили, месяцев тридцать.
Но ведь четверть века с той поры прошло.
И мы, и техника переменились.
Громадины за такой срок теперь строим.
И все равно это для нас нестерпимо долгие сроки.
Будем-ка сокращать их, как партия требует.
Но не за счет качества, снова говорю.
Помните, после войны к нам в гости на завод приезжали из американского профсоюза судостроителей?
Кто-то — запамятовал...
вроде Александр Александрович Басманов — спросил их: правда ли, что на верфях «Кайзера и компании» транспорты типа «Либерти» за шесть недель строятся?
Что американец ответил?
Правда, говорит, есть такое дело.
Но мы, говорит, плыть через океан предпочли на судне с более длительным сроком постройки.
Попрочней которое.
Вот вам и обратная сторона медали!
Нам такая медаль не подходит!
abu
abu
Илья Матвеевич стукнул при этих словах кулаком по железному поручню.
Примерно то же сделал Соловьев, и оба одновременно покинули ораторское место.
Когда они вновь протиснулись в толпу клепальщиков, сборщиков, автогенщиков, такелажников, слесарей, аплодисменты еще гремели в цехе.
Потный Соловьев обмахивался фуражкой.
У него был такой вид, будто не Илья Матвеевич, а он сам произнес речь о большом флоте страны.
И это было недалеко от истины, потому что старый моряк мысленно повторял ее за Ильей Матвеевичем слово в слово.
Митинг окончился.
Рабочие расходились группами, одни по Морскому проспекту — к воротам, другие — в цехи.
Загудел гудок на вечернюю смену, грохнул в корпусном цехе молот, засвистел паровозик, завизжала пила на лесном складе.
И в заводских шумах, и в тишине поселков люди весь вечер обсуждали новость, привезенную директором из Москвы.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Только в середине августа кончилось время дождей, обычных для этих мест в первую половину лета; на Ладе установились дни без ветров, без туч — без перемен.
Корабельных дел мастера проводили свободные часы и воскресенья на рыбалках — рыба в эту пору клевала вовсю, — в лесах, где появилось много грибов и ягод, на своих огородах, в последний раз окучивая капусту и собирая огурцы.
Агафья Карповна варила варенье из черной смородины, солила рыжики и сушила, нанизывая на нитку, боровики, полные корзины которых ей приносили то Костя с Дуняшкой, то сам Илья Матвеевич.
Нитки с грибами висели по всему двору: и на стенах дровяника, и на крыльце, и на веревках для белья.
В супы Агафьи Карповны с необыкновенным упорством стала проникать ненавистная всей семье фасоль, и, когда ее выбрасывали ложками, Агафья Карповна изображала на лице изумление: «Ах, батюшки!
Как же она в кастрюлю-то попала?»
В эту пору стало известно о том, что Алексей собирается жениться.
Он сам сказал об этом Агафье Карповне, та передала Илье Матвеевичу и Дуняшке;
Илья Матвеевич, в свою очередь, сообщил о предстоящих переменах в семье Александру Александровичу, а Дуняшка прибежала с новостью к Тоне.
Тоня едва дождалась Алексея.
— Алеша, это правда?
— спросила она, встретив его на крыльце.
— Что, смотря, имеется в виду?
— Ты поженишься с Катюшкой?
— А тебе какая забота?
— Эх, Алеша, Алеша...
Ничего иного Тоня сказать не могла.
Разве выскажешь словами чувство горечи, какое вызвала в ней никому, по ее мнению, не нужная Алексеева выдумка жениться.
Не он, нет, не Алеша это придумал.
Все устроила, конечно, она, Катюшка, противная, хитрая.
Тоня пойдет к Катюшке, пойдет, скажет толстой дуре, что дур в их семье не любят, что она будет лишней, что никто ее не ждет и пусть лучше сидит дома.
Но никуда Тоня не пошла, и события развивались своим чередом.
Агафья Карповна бродила по комнатам и сокрушалась: раздвинуть стены дома было невозможно, а не раздвинув их, невозможно найти хоть какой-нибудь угол для будущих молодоженов, — вот-то разрослась семья!
Виктору с Лидой нужны их две комнаты?
Нужны.
Костю с Дуняшкой не потеснишь?
Не потеснишь: во второй комнате нет отдельного хода, и к тому же такая она крохотная, только новорожденному в ней квартировать.
Тоньку тоже не тронешь.
Да и им, Агафье Карповне с Ильей Матвеевичем, где-то надо жить; уйти из старой своей спальни, будь даже такая возможность, Илья не согласится, хоть земля трясись от землетрясения.
А в столовой, где, соседствуя с дедом, спит Алексей?..
Деда в дровяной сарай или на чердак не отправишь.
Вот и гадай тут!
— Может, и верно, переселиться нам, Илюша, за реку?
— сказала Агафья Карповна Илье Матвеевичу.
— Новую-то квартиру давно ведь сулят.
— Не о том думаешь, Агаша, — ответил Илья Матвеевич.
— Не о квартирах, о человеке думать надо.
Про невесту говорю.
Как у них с Алексеем дела-то?
Прочно?
На то ты и мать, чтобы разобраться.
— А чего мне разбираться!
Катя — девушка скромная, умная.
Дочка учительницы.
Маргарита Степановна всех наших ребят учила.
— Опять не про то говоришь!
Сам знаю и Катерину, и ее мамашу.
Ну, а Алексей, Алексей?
— Ты его отец, ты и гляди.
— Тьфу тебя, Агафья!
Крутишь вокруг да около!
— Не пойму, чего от меня хочешь.
— Полного знания обстоятельств, вот чего.
Мне в эти дела вникать времени нету.
Ты вникай.
Серьезно ли у них, обоюдно, согласно?
Или так — кружение головы?
Пойдет разлад в семье...
— Вот и надо в общей квартире жить, а не делиться.
Чтоб разладов не было.
— Не спасенье, — сказал Илья Матвеевич.
— На такую роту, как у нас, не квартира — целый этаж понадобится.
Только с места тронься — полный развал произойдет.
Кто на первом этаже жить будет, а кто на пятом.
А еще, гляди, и в разных домах.
— Советуй тогда сам.
Дело не шуточное.
— Не шуточное, — значит, и говорить о нем по-серьезному надо.
Я считаю так: пусть он один туда, за реку, переселяется.
Стребуем квартиру — стахановец, все такое!
Дадут!
— Родное дитя из дома гоним...
Всегда твердый, непреклонный, Илья Матвеевич не нашел тут что ответить, не возразил.
Сидели оба, поглядывали друг на друга.
Тридцать с лишним лет радовались они тому, как растут вширь Журбины, ревниво держали возле себя своих детей.
— Такая штука жизнь, Агаша.
— Илья Матвеевич заговорил нарочито грубо, чтобы не поддаваться сердечным чувствам.
— Дело родителей — вырастить ребят, поставить их на путь, а ходить по этому пути — пускай сами ходят.
Трудно иначе, да и неправильно.
Остановится жизнь, если ребята до старости за родительские штаны-юбки держаться будут.
— Не то, Илья, говоришь.
Кто держится?
Витя?
Антоша?
Костя?
— Не то, ну и ладно!
— Илья Матвеевич сам знал, что высказывания его неубедительны, и рассердился.
Отцовская мысль об отдельной квартире дошла до Алексея.
У него не возникло сомнений и колебаний, как у родителей.
Алексею важно было устроить свою жизнь, а где это будет — под родительской ли кровлей, под иной — не все ли равно в конце-то концов.
Под иной — еще и лучше.
Стремления детей и родителей расходятся.
Родители готовы на что угодно, лишь бы дети всегда оставались с ними, а дети всегда рвутся в самостоятельный полет.
В семье Журбиных сложилась традиция не покидать родительского крова: под ним хватало места всем и никто никого не принуждал поступать против воли.
По этой нерушимой традиции и Алексей, пожалуй, не стал бы раздумывать об уходе из семьи.
С милой, как известно, рай и в шалаше, и если в доме не было свободных комнат, то еще были кладовушки и чуланчики, которые после небольших переустройств шалаш-то, во всяком случае, вполне бы заменили.
Нет, сам Алексей не помышлял об отдельной квартире.
Эту мысль высказал отец, а высказанная, она запала и в голову Алексея.
На квартиру он не надеялся, хотя бы комнату дали, и то хорошо.
С чего только начинать хлопоты?
Алексей решил посоветоваться с дядей Васей.
Как член завкома, дядя Вася такие дела должен знать.
— Возможности есть, — сказал Василий Матвеевич.
— Два новых дома заселяем.
Видал, напротив клуба?
Что ж, подавай заявление, мотивируй просьбу.
Если достоин — дадим, не достоин — не дадим.
Арифметика простая.
А ты как думал?
Каждому жениху — квартирка на блюдечке?
Жених, понятно, в социалистическом обществе — фигура достойная.
Порядочного жениха у нас уважают.
Но именно порядочного.
Кроме загсовской бумажки, товарищ жених, будь любезен еще и трудовые показатели на стол положить.
А ты, Алешка, сказать прямо, за последнее время показателями не сверкаешь.
Жениховство тебя сбило с толку или что?
Разговор даже был, не снять ли твою личность с доски Почета?
— Не понимаю, чего вы так взъелись, дядя Вася, — ответил Алексей.
— Как — чего!
Привыкли к тому, что у Журбина-младшего выработка всегда не меньше двухсот.
А тут глядим: и сто восемьдесят, и сто сорок...
— Поставьте компрессорную на ремонт.
На таком давлении она мой молоток не обеспечивает.
— Алешка, кто тебя учил клепке?
— Вы, дядя Вася.
Что из этого?
— А я учил тебя хныкать?
— Никто и не хнычет.
— Ну захнычешь еще, погоди!
— Василий Матвеевич расстегнул пуговку тугого воротничка.
— Куда ты подашься, когда клепку сваркой заменят?
Задумались оба.
Вот жизнь пошла, — не только методы труда, целые профессии отмирают или до того меняются, даже не угадаешь, что это такое.
Кузнец в корпусной — разве он кузнец?
Помнил Василий Матвеевич прежних кузнецов: грудь — наковальня, руки — клещи, рванет молотом — стены дрожат.
А теперь?
Человек как человек, телосложения обыкновенного, при галстуке.
Дай ему кувалду в руки, он и знать не будет, что с ней, с дурой, делать.
Кузнец стал машинистом при паровом или гидравлическом молоте.
Со всеми профессиями это случилось.
Все меньше и меньше они нуждаются в физической силе рабочего и все большего требуют от него ума.
— Да, Алешка, хочешь не хочешь, сойдем мы с тобой, клепальщики, на нет.
— Не сойдем.
— Дурень!
Говоришь сам не знаешь что.
Можешь ты, например, представить себе, каким будет наш завод лет этак через пяток-десяток?
— Чего мне представлять!
Все и так понятно.
Удивительного ничего нет.
— Тебя удивишь!
Ты привык к новой технике, другой и видеть не видывал.
А я видывал.
Не то что пневматическим — вручную мы клепали, когда молодые были.
Вручную корпусный металл гнули, вручную сверловка, чеканка производились — все вручную.
Куда техника ни прыгай вперед, тебе нипочем, — так, дескать, и надо.
А мы, старики, через ее движение видим весь наш ход развития...
Не до таких теоретических рассуждений было Алексею.
Его волновала мысль — не рано ли он сказал матери о своей женитьбе, не поспешил ли.
С Катей о женитьбе они еще даже и не говорили.
Гулять она с ним гуляет, вечера с ним проводит, а начни намекать на свои чувства, делает вид, будто бы ничего не поняла.
Хитрит, что ли, как все девчонки?
Надо, надо, пора объяснить ей все.
Вот надо, а не скажешь, — до чего же это трудно.
Ладно, получит он комнату, непременно пойдет и скажет.
Непременно.
Главное теперь — поспешить с заявлением, попросить комнату.
Прочитав его заявление, председатель завкома Горбунов сказал:
— У тебя, друже, вид не жениховский, а вроде ты диссертацию писать собрался.
Неподступный вид.
От такого типа и невеста сбежит.
В общем, где надо, согласуем, приходи в четверг на завком.
В четверг на завкоме Алексея долго, но деликатно журили за снижение выработки, расспрашивали — в чем же дело, почему начал ни с того ни с сего отставать?
Может быть, помощь нужна, говори, примем меры, окажем и помощь.
— Какая, товарищи, помощь!
— Иван Степанович взял со стола заявление Алексея.
— Тут все сказано — человек женится.
Я из-за такого события, помнится, чуть было дипломный проект не завалил.
Журбин пока ничего не завалил, маленько сдал в темпах.
Обеспечим ему бытовые условия — нагонит, поправится.
Правда, Журбин?
Алексей ответил не сразу.
Он сидел потупясь, комкал в руках капитанскую фуражку, светлый его чуб свисал на лоб, на глаза.
«Черт с ними, — думал Алексей зло.
— Не дадут, и не надо.
Не пропадем».
Ему даже хотелось, чтобы отказали в просьбе.
Тогда он устроит все по-своему, не будучи никому и ничем обязан.
Подумаешь, комнатенку выделить, и то какое разбирательство затеяли!
А потом, случись что, попрекать начнут: мы о тебе заботились, шли навстречу, а ты...
и так далее.
Он поднял голову, посмотрел на Ивана Степановича, который, улыбаясь, ждал от него ответа, сказал твердо:
— Я не за комнаты работаю, товарищ директор.
Иван Степанович только руками развел:
— Журбинский характерец!
— Погоди, погоди...
— заговорил Горбунов.
— А за что же ты, приятель, работаешь?
Комнат тебе не надо, зарплату, поди, тоже можете не платить, так, что ли?
Широкая натура!
Да мы для того, чтобы тебе сегодня комнату дать, революцию делали, с винтовкой в обнимку на голой земле спали.
А ты...
Отмахнулся!
Барин!
— Я не барин.
Я рабочий.
— Алексей поднялся, шагнул к двери.
— Не то что за комнаты — за целые города работаю и хвалиться этим через тридцать лет ни перед кем не стану.
— Молод указания делать!
— крикнул Горбунов.
Но Алексей не слышал, он уже был на лестнице.
Кати в этот вечер на условленном месте не оказалось.
Алексей напрасно прождал в потемках часа полтора и пошел к ее дому.
В окнах горел свет.
Может быть, Катя захворала?
Вчера она вела себя как-то странно.
Отвечала невпопад, оглядывалась по сторонам, будто кого-то или чего-то ждала.
Ему показалось, что ее знобило.
Конечно, Катя больна.
Надо ее навестить, увидеть, посидеть возле Катиной постели.
Он поднялся на второй этаж, позвонил.
Дверь отворила Маргарита Степановна.
— Катя дома?
— спросил Алексей.
— Катя?
— Взгляд у Маргариты Степановны был удивленный.
— Как дома?
Разве вы с ней не пошли в театр?
— В театр?
— Теперь удивился уже Алексей.
— В какой театр?
— Значит, она мне солгала, — Алеша, — заговорила Маргарита Степановна.
— Она сказала, что идет с тобой на спектакль.
Как же так!
Алексей вышел на улицу.
Надо было бы присесть, отдохнуть, ноги едва носили его.
Но он не присел, а все ходил и ходил вдоль тротуара перед подъездом.
Он решил дождаться Катю, когда бы и откуда бы она ни вернулась.
Не дождался.
Домой пришел в первом часу ночи, мрачный, встревоженный, ожесточенный.
Провалялся на постели до шести, встал вместе с дедом и, не позавтракав, отправился на завод.
— Ты чего в такую рань?
— удивился вахтер, дядя Коля Горохов.
— Рекорд ставить хочешь?
Алексей молча кивнул головой.
Своим вопросом дядя Коля напомнил ему одно мартовское утро, когда бригада собралась на корабле вот так же рано, все подготовила на полные восемь часов бесперебойной работы и к вечеру преподнесла выработку, от которой ахнули и самые бывалые клепальщики: вместо ста восьмидесяти заклепок — тысячу с лишним.
Пятьсот пятьдесят процентов нормы.
Нет, не то было настроение у Алексея, чтобы ставить новые рекорды.
Он поднялся на палубу.
В тишине и безлюдье палуба гудела под ногами; поскрипывали у причалов баржи с углем.
Звуки, ясные, отчетливые, далеко разносились над водой.
Каркнула ворона.
Она сидела на вершине башенного крана и, широко разевая клюв, выгибая спину, орала на Алексея.
Алексей нагнулся, чтобы подобрать гайку, но ворона не стала дожидаться, когда этот парень запустит в нее железиной, и улетела.
Алексей швырнул гайку в воду, распугав уклеек.
Ему было тоскливо и зябко, и он пожалел, что пришел на завод, — лучше бы Катю встречал на мосту.
Как он не подумал об этом раньше?
Теперь поздно.
Вон уже тетка Наталья в широком комбинезоне взбирается по железным лесенкам на кран — что медведь.
Вон хлопнула дверца машины — вышел главный конструктор Корней Павлович.
А там, под липами, и отец с Александром Александровичем шагают, останавливаются, тычут друг другу в грудь пальцами.
— Алеха!
Здоро́во!
— По трапу подымался Володька Петухов.
— Ты что тут один кукуешь?
Стариковской бессонницей страдать стал?
А я минуток пятьсот сорок отхватил.
Никак не могу проснуться, понимаешь.
Будильник не обеспечивает.
Хочу приспособить ходики.
Чтобы гиря опускалась на кнопку электрического звонка.
Будет звону, а?
abu
Володьке можно было только завидовать, такой он нес в себе заряд бодрости, здоровья, энергии.
Вместе с ним Алексей проходил бригадное ученичество, вместе с ним пришел на стапеля, вместе они осваивали клепальное дело.
Но вначале Володька отставал от Алексея, а теперь стал нажимать; теперь иной раз и Алексей отстает от Володьки, который тоже реконструировал свой молоток и перестроил бригаду.
— Договорчик-то оформим?
— Володька подмигнул, вытащил из кармана яблоко и, ловко разломив его, подал половину Алексею.
— Не хочу, — отстранил яблоко Алексей.
— Незрелое...
abu
abu
abu
abu
abu
abu
— Страдаешь?
— Володька снова подмигнул.
abu
abu
— В женатики, говорят, собрался.
— Кто говорит?
— Да все.
abu
Зашипел, захрипел, медленно вступая в силу, гудок, и, когда он забасил в полный голос, Алексей и Володька разошлись по своим местам.
Алексей работал ровно, как всегда, но не было в его движениях той свободы, которая поразила однажды Зину, не было органической слитности рук и молотка.
Алексей почти не думал о том, что он делает, все заслоняла Катя, и к обеду бригада едва выполнила четырехчасовую норму.
Алексей побежал в чертежную.
Катя сидела в опустевшей комнате у окна и рассеянно отщипывала кусочки от бутербродов, разложенных на газете.
— Катюша!
Она вздрогнула.
— Напугал!
Разве так можно?
— Катюша, почему ты не пришла?
Катя принялась завертывать бутерброды и, не глядя на Алексея, ответила:
— Заболела Нина Бабочкина, моя школьная подруга.
Она теперь на другом конце города, на Северном шоссе живет.
Родители на курорт уехали.
Одна лежит.
Прислала записку, я и поехала.
— А твоя мамаша сказала: ты в театре.
— В каком театре?
— В обыкновенном, да еще и со мной.
— А...
это я ей так сказала, чтобы не беспокоилась.
Наконец-то разъяснился этот проклятый вопрос с театром.
— Значит, сегодня встретимся, обо всем поговорим?
— Нет, Алеша.
— Катя продолжала возиться со свертком.
— И сегодня придется к Нине съездить.
У нее ангина, все горло распухло.
Температура тридцать девять.
— Вместе поедем.
— Что ты, что ты, Алеша!
Еще заразишься.
Лучше мы встретимся завтра.
Сразу после работы.
Хочешь?
— Ладно, — согласился Алексей.
— Только разговор у нас будет очень важный.
— Хорошо.
— Катя потупилась.
Алексей выскочил на улицу и сразу столкнулся с Горбуновым.
— Зайди к заместителю директора по хозчасти, — сказал Горбунов, — получишь ордер.
— Комнату дали?
— Дали.
— Ну спасибо, Петрович!
— Алексей схватил руку Горбунова, сжал ее изо всех сил.
— Вовек не забуду.
— То-то.
— Горбунов свирепо поглядел на него.
— Не болтай другой раз лишнего.
Сам, мол, с усам.
Усы еще вырастить надо.
А въезжать в квартиру, между прочим, побыстрей въезжай.
Не тяни.
Желающих много.
После обеда молоток Алексея сыпал бешеную дробь.
Горновщицы и подручный едва поспевали за бригадиром.
Все переменилось.
И в сон Алексея уже не клонило, и то разбирательство на завкоме не казалось обидным; правильно, в общем, проработали: неважные показатели давала бригада последнее время.
Алексей даже принялся напевать, сам не слыша своего голоса: «В холодных чужих океанах...» Подожди же, Володька, подожди!
Ты еще запросишь пощады.
Бросишь спать по пятьсот сорок минуток.
2
Алексей въехал в новую квартиру.
Именно в квартиру.
Ему дали не комнату, а две маленькие уютные комнатки, с отдельным ходом, с ванной, кухней, какими-то кладовушками и шкафами, вделанными в стены.
— Директор распорядился, — объяснил Василий Матвеевич.
— Задирист, мол, говорит, все это верно.
Но отличный работник.
Отличному работнику не то что квартиру — дворец не жалко.
Вот до каких небес тебя подымают!
Ценил бы!
В переезде Алексея принимала участие вся женская половина семьи Журбиных, кроме Тони.
Тоня грустила и в этих делах участвовать не хотела: Алеша уходил, и уже ничем тут не поможешь.
Зато Агафья Карповна развила кипучую деятельность.
Ореховый шкаф, ковровая оттоманка, один из столов, плюшевое кресло, несколько венских старинных стульев и множество других вещей стали вдруг, по ее мнению, совершенно лишними в доме, их надо было немедленно грузить на машину и везти в новое Алексеево жилище.
Она заставила Алексея сходить к коменданту, взять ключи, вместе с ним осмотрела квартиру, все ее закоулки.
Квартира Агафье Карповне очень понравилась: и светлая, и сухая.
«Что ж, Алешенька, — говорила она, когда в распахнутые ворота палисадника въехал задом заводской грузовик и шофер с грохотом откинул тяжелый борт, — не за тридевять земель будешь жить, рядышком.
Захотелось к родным, мостик перешел — и тут».
Ей казалось, что она утешает Алексея, на самом же деле утешала себя.
В суматохе, в хлопотах Агафья Карповна забывала о том часе, когда впервые Алексей не вернется ночевать домой, когда подойдет она к его продавленному дивану в столовой, сядет и, не стесняясь деда Матвея, заплачет — тихо и оттого особенно горько.
Но этот час еще не пришел, еще было множество дел, о горестях и не вспомнишь — поспевай управляйся.
Управляться Агафье Карповне помогали Дуняшка с Лидой.
Они натерли паркетные полы, расставили мебель по своему вкусу, прибили над окнами карнизы, навесили занавески.
Дуняшка трудилась самозабвенно, серьезно, истово.
Лида — как бы оказывая великое одолжение.
Она иронически кривила губы: «Неизвестно еще, что у них будет.
Поживут полгода, да и разойдутся.
Сколько угодно таких случаев.
Молодые всегда ошибаются».
— «Типун тебе на язык!
— сердилась Агафья Карповна.
— У Журбиных такого не бывало и, даст господь, не будет.
Экая ты вещунья у нас, Лидия...»
Делом Алексея было только написать заявление и сходить в завком.
Остальное взяли на себя другие: подхватили Журбина-младшего, забросили его на четвертый этаж незнакомого, чужого ему дома и оставили одного на постели, в гулких необжитых комнатах, где время от времени потрескивало, поскрипывало, будто по свежим паркетам кто-то ходил.
На потолке, подобно маятнику, от стены к стене медленно ползали тени оконных переплетов: ветер лениво и однообразно раскачивал уличный фонарь.
Да, Алексей въехал в новую квартиру.
Но что от этого изменилось в его жизни?
Катя не приходила.
Она присылала ему записки, в которых уверяла, что подруга все еще больна и нуждается в ее помощи.
В обеденный перерыв она не сидела, как прежде, со своими бутербродами у окна, а куда-то исчезала на весь час.
И в город она не ездила.
Это Алексей установил, выйдя сразу после работы к троллейбусу и прождав на остановке несколько часов.
А дома?
Дома на звонок отворяла Маргарита Степановна и смотрела на него грустными глазами.
Неужели Катя почему-то от него прячется?
Но почему?
В тысячный раз задавая себе этот вопрос, Алексей даже радовался тому, что он не на Якорной, что он один и ни перед кем не надо скрывать свое настроение; не надо через силу отвечать на шутки Антона, объяснять матери, что́ с ним такое, не захворал ли часом, не надо опускать глаза под назойливым взглядом Тони и огрызаться на Лиду с ее туманными намеками на обманчивость счастья.
И в то же время хотелось, чтобы пришел к нему сюда кто-нибудь такой, кто бы помог разобраться во всей этой страшной путанице, кто бы ответил — почему прячется Катя.
Конечно, можно было поступить так, как поступил его дед.
Но дед знал, был уверен в том, что бабка его любит и готова на все во имя любви.
А он, Алексей, разве уверен в Катиных чувствах?
Он может говорить только о себе, о своих чувствах.
И он говорил о них с самим собой.
На этажерке с книгами перед ним стояла фотографическая карточка Кати.
Алексей долго рассматривал знакомые черты и глаза по-девичьи серьезные.
Походил по комнате, включил приемник, настроил его на Москву.
Динамик пошипел, гулко выстрелил, и тогда стал слышен женский голос.
— Проклятый мир!
— страстно говорил голос за пестрой желтой шторкой.
— Страшные люди!
Мне тяжелы ваши цепи.
Я хочу воли, воли, слышите вы?
— Смирись.
Уйми гордыню, — ответил другой голос, скрипучий голос старой ханжи.
Алексей прислушивался к тому, о чем повествовала старинная драма, и никак не мог понять, почему она так привлекает его внимание.
У него было ощущение, будто он что-то позабыл и напрасно силится вспомнить.
Если бы Алексей в эту полночь был дома, на Якорной, ему не пришлось бы ломать голову над причиной своего странного беспокойства.
Журбины тоже не ложились и тоже слушали радио.
Антон, получив утром телеграмму из Москвы, спрятал ее и объявил, что в пять минут первого будет передаваться по радио нечто очень интересное.
На завод он ушел радостный.
Вечером ругал отсутствующего Алексея за то, что тот унес на новую квартиру свой радиоприемник, проверял, подкручивал, подвинчивал старенький репродуктор в столовой.
К половине двенадцатого расставил перед ним стулья полукружьем.
Всей семьей прослушали последние известия, которые по обыкновению комментировал дед Матвей:
— Видал я их, негров-то.
Плечистые ребята.
Кулаки килограммов по восемь.
Чего они там издевку над собой такую терпят, не пойму!
Уж и не пой, выходит, и рта не разевай, ежели ты черный.
— В Индии что́ плохо?
Босиком народ ходит.
Босому всегда легче на ногу наступить.
Хотя как сказать: босой — он злее обутого.
Начнет чесать направо и налево, держись тогда эти, как их, колонизаторы.
— А он толковый, английский батюшка, соборный-то настоятель.
Вот вроде и духовной специальности человек, а мыслит правильно.
Деда Матвея не перебивали.
Слушали отрывистые гудки автомобилей на Красной площади, бой часов, торжественную мелодию гимна.
Наступила пауза.
Из репродуктора несся ровный свистящий шорох — шорох времени, которое стремительно летело над огромными пространствами советской земли, над городами и селами, над лесами и нивами, над волжскими стройками, над уральскими домнами, над Кремлем, над Ладой, над крышами Старого поселка.
Антон заметно волновался.
Он шагал по комнате, поскрипывал его протез.
В пять минут первого началось то, что в радиопрограммах называется: «Театр у микрофона».
Ведущая объявила название пьесы, которая давалась в отдельных сценах, и состав исполнителей.
— Верочка!
— воскликнула Агафья Карповна, услышав фамилию «Барабина».
— Что же ты молчал, Антоша?
Замерли Дуняшка, Лида, устремив глаза на репродуктор: подперев голову ладонями, шевелил бородой дед Матвей; черенком позабытого на столе ножа вычерчивал на скатерти восьмерки Костя; Виктор следил за однообразными движениями Костиной руки, — эти движения мешали ему слушать; Антон стоял позади Агафьи Карповны и чуть ли не при каждом слове Веры касался плеча матери: слышишь, мама, слышишь?..
Тоня глядела на Антона, вместе с ним улыбалась, вместе с ним хмурилась, вместе с ним была счастлива.
Илья Матвеевич сидел, сцепив на животе пальцы и закрыв глаза.
— Молодец!
— сказал он, когда передача была окончена.
Все видели, как сильно растроган отец.
— Пошли ей завтра телеграмму, объясни: слушали, мол, — продолжал он, подымаясь со стула.
— Поклон передай...
— Понимаешь, — словно оправдываясь, заговорил Антон, — жалко было смотреть, как мучилась без настоящего дела.
И вот, кажется, нашла его.
Это первое ее выступление по радио.
Дебют.
— Правильно сделала, правильно, Антоша.
Миллион народу ее слушало сейчас.
— А что?
— Дед Матвей поднял голову.
— Воли-то она достигла.
Не сдалась.
На другой день, выйдя на площадь после работы, Алексей остановился возле памятника Ленину, рассматривал цветы, окружавшие пестрой клумбой гранитный постамент.
Куда идти?
Прямо, через Веряжку, в свою квартиру, или налево, на Якорную?
О встрече с Катей можно было уже не думать.
Давно убежала домой, спряталась.
Мимо Алексея проходили знакомые и незнакомые.
Вот не прошла, а промчалась инженер Зина Иванова.
Она его не заметила.
Вот председатель завкома Горбунов, высокий, сутулый, на ходу рассуждает сам с собой.
«Не выйдет так, товарищ директор!»
— услышал Алексей, но что́ не выйдет — не разобрал.
Вот где-то в толпе засмеялась тетка Наталья, — ее смех не перепутаешь ни с чьим другим.
Площадь пустела, Алексей все стоял перед клумбой.
И он увидел Катю.
Она быстро шла прямо на него.
Алексей рванулся ей навстречу — наконец-то!
Но что произошло?
Катя вдруг резко повернула в сторону, бросилась бежать к троллейбусной остановке и, расталкивая очередь, вскочила в троллейбус.
Алексей так и замер на полушаге.
Значит, она спешила не к нему и встреча с ним ее испугала?
Значит, все правда: избегает, не хочет видеть?
Алексей снял фуражку, и ветер с моря, как гребень, скользнул по его волосам, смахнул со лба мягкую прядь.
Впервые в жизни в душе Алексея властно шевельнулась возмущенная мужская гордость.
«Не выйдет так, товарищ директор!..»
— бессознательно повторил он слова Горбунова, надел фуражку и, не взглянув на троллейбус, который увез Катю, быстро зашагал к Якорной.
Вся любовь, вся нежность к Катюшке, которыми Алексей был только что переполнен, разлетелись, как туман под ветром, и вновь перед ним открылся мир, долгое время затянутый этим туманом.
На Ладе начинаются громкие дела, быть в них Алексею одним из первых — последними Журбины в больших делах никогда не бывали, — а тут девчонка, маменькина дочка...
«Нет, не выйдет, не выйдет!..»
Алексей вспомнил слова деда Матвея о каком-то дружке отца Оське Сумском, которому, как сказал дед, крутила голову юбчонка и который убил и ее и себя из нагана.
Вспомнил и зло усмехнулся: много чести, Екатерина Алексеевна Травникова!
Он вошел в родительский дом как ни в чем не бывало, показал Тоне фокус со спичками — из шести спичек построил четыре треугольника, подразнил ее Игорем, повертелся на турнике.
Сели ужинать.
Было видно, что Агафью Карповну гнетет какой-то вопрос, — она поглядывала на Алексея, подходила к нему, отходила, вновь подходила, добавляла жареной рыбы и картошки в тарелку.
Набралась-таки решимости, спросила:
— Свадьбу-то когда праздновать будем, сынок?
— Когда невесту найдете, — небрежно ответил Алексей.
Агафья Карповна приняла его слова за шутку.
— В общем, жениться я, мама, не буду, и незачем на эту тему говорить.
— Алексей продолжал держаться того же бодрого тона.
— Объяснись, — сказал Илья Матвеевич, откладывая в сторону вилку.
— Натворил что или как?
— Ничего никто не натворил.
Непонятные вопросы.
Ну, гуляли, гуляли, а характерами не сошлись.
Не бывает так, что ли?
Илья Матвеевич разглядывал Алексея долгим, тяжелым взглядом.
— Бывать всякое бывает.
— Он встал из-за стола.
— А ну-ка пойдем ко мне, приятель, поговорим.
— И грузно зашагал по коридору в свою комнату.
Алексей пожал плечами и пошел следом за отцом.
В столовую Илья Матвеевич вернулся минут через пятнадцать один.
— Плетет ахинею, — сказал он, ни к кому не обращаясь.
— Ни слову не верю.
Дело ясное: обманул девчонку, а теперь крутит про характеры.
Как так — не сошлись!
— Илья Матвеевич стукнул кулаком по столу, плеснулся чай из стаканов и чашек.
— Кто воспитал его?
Ты, мать?
Нет тебе славы за это!
Не водилось до него подлецов среди Журбиных.
— Успокойся, отец, — сказал Антон.
— Так просто о сердечных делах судить нельзя.
— Да разве у него сердечные дела?
Паскудные у него дела!
Тоня тихо встала и выскользнула в коридор, побежала искать Алексея.
Она нашла его на огороде, куда он вылез через окно.
Алексей жевал стручки сладкого гороха.
— Орет?
— спросил он.
— Очень сердится.
— Понимаешь, еще и за ухо дернул.
Погляди-ка, красное?
— Нисколько, — соврала Тоня.
Ее почему-то очень радовало событие, такое тягостное для отца.
И не почему-то, а совершенно определенно почему: любовь у Алексея с Катькой разладилась, Алексей понял, что Катька ему не пара, и жениться он не будет.
Как ни старалась Катька, ничего у нее не вышло.
— Алеша, я тебя очень люблю, очень!
— Тоня обняла Алексея.
abu
— Хорошая ты девчонка.
Только не лезь целоваться.
— Алексей снял ее руки со своей шеи.
— Всю щеку обслюнявила...
— Что бы нам придумать?
— Тоня была так рада возвращению прежних дружеских чувств Алексея к ней, что даже об Игоре забыла.
Для нее существовал в эти минуты только Алешенька.
— А знаешь что — пойдем на рыбалку, а?
— предложила она.
— Вот правильно придумала!
— Алексей оживился.
— Посидим зорьку.
Неси лопату и банки для червей.
Полчаса спустя они взобрались на гнилые обломки старых речных пирсов выше завода, под которыми в ямах стояли крупные прожорливые окуни.
abu
Синяя вечерняя Лада могуче несла свою прозрачную воду в залив.
Крутились быстрые воронки на стремнинах, ломая отражения редких розовых облаков и проходящих буксирных пароходов.
На заводе ухала паровая баба копра и тарахтели пневматические молотки на кораблях.
В достроечном бассейне корабли стояли тесно, как стадо гусей на деревенском пруду, и были похожи именно на гусей.
Одни — еще без мачт — будто опустили под воду свои головы и выискивали пищу в донной тине, их голые палубы блестели в отсветах закатного солнца, подобно гладким спинам птиц.
Другие горделиво задрали шеи мачт к небу и посматривали на окружающее с гусачьей важностью.
Третьи, пришедшие в ремонт, уже наполовину разоруженные, общипанные, выглядели жалко, — в птичьей стае всегда есть такие, которых все клюют.
Сравнение кораблей с гусями пришло в голову Тоне.
Тоня сказала об этом Алексею.
Алексей обернулся в сторону завода, огромного, как город, с трубами, башнями и даже дворцами — так выглядело главное здание, в окнах которого на третьем этаже, где был расположен плаз, уже зажглись огни, — и засмеялся:
— Хороши гуси!
Подожди, на будущий год стадо прибавится.
Он стал рассказывать о новом правительственном задании.
Тоне было интересно то, о чем рассказывал Алексей, — рабочие семьи исстари жили интересами завода, и все, волновавшее взрослых, в той или иной мере волновало и детей.
Когда Тоня была маленькая, когда носила Илье Матвеевичу обед в узелке, в ту пору не только директор Иван Степанович, а и в семье думали, что она тоже пойдет по корабельной части.
Она и сама так думала, но год назад увлеклась трудами Мичурина и поняла, что быть ей не кораблестроителем, а биологом.
Но интересы семьи оставались по-прежнему и ее интересами, увлечение биологией их не могло заслонить.
— Значит, и народу прибавится, — сказала она, выслушав Алексея.
— Зачем?
Сами справимся.
— И он вновь подумал: как мелко и незначительно то, что по отношению к нему сделала Катя, в сравнении с будущими, предстоящими ему делами.
Подумал и помрачнел.
Напрасно Тоня пыталась его о чем-то спрашивать, что-то ему рассказывать — он, казалось, ее и не слышал.
Тоне вновь стало очень грустно.
Противная Катюшка!
Конечно, она, она во всем виновата; конечно, о ней думает Алеша.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Живет человек, ходит изо дня в день, из года в год на службу или на работу, исполняет привычные обязанности — хорошо исполняет, кажется, лучше уж и нельзя, и как бы уже достиг он предела своих возможностей, занял то место в жизни, которое определено ему его способностями.
Но вот в какой-то день выдвигают его на другую должность, поручают более сложное, более ответственное дело.
Отличного токаря ставят мастером, инженера из цеха приглашают быть главным инженером завода, рядового пахаря избирают председателем колхоза, рядового учителя физики берут заведовать районным или городским отделом народного образования.
Происходит крутой жизненный поворот.
Новые, до того дня скрытые и неизвестные не только окружающим, но даже и ему самому качества пробуждаются в человеке.
Изменяется весь ритм его жизни — и рабочий, и служебный, и домашний.
Необходимы новые знания, новые навыки, новые книги, возникают новые знакомства, раздвигаются, становятся шире интересы.
Человек делает шаг вперед, а всякий шаг — независимо от того, большой он или маленький, — требует напряжения, требует усилий, энергии; энергия, в свою очередь, порождает творчество, потому что истинное творчество возможно только в движении.
Так бывает не только с отдельным человеком, но и с группой людей, с коллективом, перед которым поставлены новые задачи.
Так произошло и с целым заводом на Ладе.
Каждое утро в город, к вокзалу, мчались грузовики и возвращались с людьми, которые неторопливо, деловито складывали на площади возле памятника Ленину сундучки и видавшие виды, перевязанные толстыми веревками чемоданы, закуривали, осматривались, ожидая работников отдела кадров и комендантов общежитий.
Не впервой приходилось им приезжать в незнакомые места.
Вот так же, степенно покуривая, сидели они когда-то на своих сундучках среди горячих просторов Южного Урала, — после их отъезда там, в степях, оставались новые города и домны.
Так же окидывали опытным глазом днепровские берега, которые им предстояло соединить плотиной Днепрогэса, так же появлялись на Севере, на Алтае, в пустынях Прибалхашья, на Амуре, — и советские картографы, придя в эти места после них, вынуждены были переделывать и перепечатывать географические карты страны.
На заводские дворы пришли каменщики, арматурщики, плотники, бетонщики.
К пирсам причаливали баржи с кирпичом, с бочками цемента, с грудами гравия и песка, с пакетами досок и бревен, с грузом арматурного железа и тавровых тяжелых балок.
Возникали дощатые помосты для камнедробилок и бетономешалок.
Своим присутствием строители как бы предупреждали корабельных дел мастеров: завтра вы должны будете работать иначе, учитесь этому сегодня.
Уже миновала пора, когда Александр Александрович спорил с Ильей Матвеевичем по поводу электросварки и отстаивал клепку.
Александр Александрович понял, что не только клепке пришел конец...
Готовилось что-то такое, чего душа старого мастера не принимала, и это «что-то», как ни обидно, возглавил Антон, Антоха, который азам кораблестроительной науки учился у него, у Александра Александровича.
Но мог ли Антон Журбин принимать в расчет чувства и привязанности старого Басманова?
Отправляясь на Ладу, Антон уже знал о том, что правительство готовит решение о новой программе заводу, о реконструкции завода и о том, что в основу огромной работы будет положен проект, в составлении которого он участвовал под руководством профессора Белова.
Два с половиной года он только и жил этим проектом.
Он был всем сердцем привязан к заводу, на котором вырос и возмужал.
Он ни на минуту не забывал его стареньких цехов — ни в боях, ни в госпитале, когда сочинял песню о кораблях, плывущих в холодных чужих океанах под огненным флагом, ни в институте.
Он любил бывать в «голубятне» тетки Натальи — в кабине стапельного крана, куда его подымал элеватор.
Любил смотреть оттуда на завод, на стапеля, на которых, окруженные лесами, стояли корпуса кораблей — вот-вот сорвутся с места и по стапельным дорожкам скользнут в воду; смотреть на Морской проспект в липах; на стеклянные кровли, по гребням которых ходили пожарные и из брандспойтов смывали копоть с толстых стекол; на квадраты складов леса и корпусной стали; на бетонные стенки причалов, зеленые от водорослей у воды и коричневые поверху от мазута и машинного масла.
Всюду гром, гул, вспышки электрических дуг и автогенных огней.
Вот так одним сентябрьским днем стоял Антон в теткиной «голубятне» и неотрывно рассматривал картину, виденную-перевиденную, но всегда для него новую и прекрасную.
Он прикидывал на глаз изменения в планировке территории, которые произойдут в результате осуществления проекта.
Хаотичность расположения цехов, оставшаяся от прошлого как следствие стихийного роста завода в различные периоды его истории, исчезнет.
Параллельно Морскому проспекту появится новый проспект.
Он пойдет ко второй паре стапелей; они уже строятся.
Корпусный цех будет раздвинут, каменщики уже тянут фундаменты на восток и на запад; заготовительные цехи и мастерские встанут в линию, через них пройдут пути непрерывного потока материалов, заготовок, собранных секций...
— Здо́рово будет, тетя Наташа!
— сказал он.
— И так здо́рово.
Чего тебе еще?
Не понимала тетка его восторгов.
У нее были свои заботы.
Клавдия Наметкина, крановщица с башенного крана, начинала в последнее время брать над ней, Натальей Карповной, верх.
Обидно же!
Клавке до двадцати лет целого года не хватает, девчонка, а дерет свой веснушчатый носишко что герой труда, еще и в газете хвалится успехами.
Осадить бы такую надо, на должное место поставить, яйца курицу не учат.
Антон переменил тему разговора; поговорить было можно — кран стоял без дела уже более получаса.
Наталья Карповна злилась:
— Всегда так спланируют.
То вертись, успевай, а то сиди, песни пой.
Паршиво вы, начальники, планируете.
— Потерпи, тетечка, лучше будем планировать.
Дай срок.
— Будет вам и белка, будет и свисток.
Так, что ли?
— Приблизительно.
Ты мне вот что скажи лучше...
Почему замуж не выходишь?
— Уж и не знаю даже почему...
— Тетка вздохнула.
— Только, видно, никогда и не выйду.
После Пети моего никого знать не хочу.
Попеть, поплясать, наливочкой потешиться — это я...
пожалуйста.
Компанию люблю, всегда ей рада, если компаньоны по душе.
А сердечными делами кидаться — это пусть другие.
Вот весь мой тебе ответ.
Понял теперь?
— Понял, тетя Наташа.
Прости, что заговорил об этом.
— Нечего прощать.
Дело житейское.
У Алешки тоже, смотри, какая ерунда получилась.
Вот-вот, думали, женится.
А дура эта, Травниковой дочка, с заведующим клубом вдруг загуляла.
И винить ли ее — не поймешь.
— Разве так?
— удивился Антон.
— Дома у нас иначе считают.
Говорят, сам Алексей накуролесил.
— Послушать ваших!
Они у тебя вроде святых, ничего вокруг не замечают.
Знаю я вас, Журбиных.
Шагают все вместе косяком, держат друг друга плечами, а кто устроен по-другому, такого и понимать не хотят.
Разве только Василий...
тот умеет заглянуть в человеческую душу.
Марья его какая была?
А пожила с ним годик, второй, третий — и другим человеком стала...
А вы...
Антон хотел что-то возразить, но только усмехнулся и смолчал.
— Да, да, ты со мной про Алексея не спорь.
«Сам накуролесил!»
— продолжала Наталья Карповна.
— «Сам»!
Я-то знаю, мне можешь верить, как себе.
Отбил невесту у Алешки этот дядя.
Ничего удивительного: мужчина бывалый, опытный, трудно ли такому молодцу задурить девчонкину голову?
В «голубятне» зазвонил телефон.
Наталья Карповна сняла трубку с крючка аппарата.
— Тебя, — сказала она.
— Директор ищет.
Антон вошел в кабину элеватора и помчался вниз.
Рассказанное теткой не выходило у него из головы.
«Молодец Алешка, — думал он о брате.
— Такая беда у парня, а держится.
Другой бы крылья опустил».
Помочь Антон никому ничем не мог — ни брату, ни тетке, — в этих делах помощи со стороны нет;
будут ли они счастливы или несчастливы, зависит только от них самих.
abu
abu
Когда Антон вошел в кабинет директора, все места там на диванах, в креслах, на стульях были заняты.
Он увидел главного инженера, главного конструктора, главного технолога, начальников цехов, сменных инженеров, мастеров, Зину Иванову, которая была среди них единственной женщиной.
Главный конструктор Корней Павлович потеснился на диване, Антон сел рядом с ним.
— Антон Ильич, — сказал Иван Степанович, — полагаю, что и вам будет интересно послушать нашего товарища.
Он ездил на юг и вот вернулся, хочет доложить о результатах поездки.
Ваше слово, товарищ Скобелев...
Все, кажется, собрались...
Скобелев, загорелый, в светлом костюме, в белой шелковой рубашке с расстегнутым воротом, выглядел так, будто он два месяца провел не в командировке, а на курорте, где-нибудь в Сочи или в Гаграх.
Он откинулся поудобней в кресле, заложил ногу за ногу и перелистнул несколько страниц толстой тетради в черном коленкоре.
— Значит, так...
Предупреждаю: ничего особо нового вы, товарищи, от меня не услышите.
Применение электросварки у нас на заводе и на других заводах различно только в масштабах и в организации дела.
Мы варим палубные настилы, часть набора, палубные надстройки, мачты, переборки.
Они варят весь набор и обшивку корпуса судов.
И то не везде и не всех тоннажей.
Полагаю, мы одними из первых беремся за цельносварные конструкции кораблей крупного тоннажа, какой определен профилем нашего завода.
— Почему же одними из первых?
Это не точно, — перебил Скобелева Антон и на память привел названия нескольких океанских кораблей, построенных на советских заводах целиком с помощью сварки.
— Да?
Возможно, — ответил Скобелев и вновь углубился в свои записи.
— Во всяком случае, впереди у нас большие трудности.
Возьмем потолочные швы.
Таких автоматических аппаратов, которые ходили бы по потолку, в природе еще нет.
Способностью ходить по потолку обладают пока только насекомые, да и то не все.
Антон Ильич Журбин меня, наверное, перебьет и скажет, что существуют кондукторы и что на них секцию, поставленную под сварку, можно вертеть в любых направлениях и потолок делать полом.
Но как, Антон Ильич, быть, когда мы перенесем готовые секции на стапель, где вертеть их уже нельзя?
Как мы там станем соединять?
— Шланговые полуавтоматы, — сказал Антон.
— Ага!
Вот о них-то я и поговорю подробней, о шланговых полуавтоматах.
Они, в известной степени, новинка.
— А мы эту новинку освоили довольно успешно еще полгода назад, — заметил главный технолог.
— Тем лучше.
— Скобелев держался с достоинством.
Ничего иного ему и не оставалось.
В командировку он уезжал под свежим впечатлением от разговора с Жуковым, преисполненный самых благих намерений собрать все, какие только есть в стране, кораблестроительные новшества, уже вошедшие или входящие в практику родственных предприятий.
Он искренне к этому стремился, хотя бы только потому, чтобы показать людям, недовольным его работой, что они в нем ошибаются, что он вовсе не такой, каким они его считают.
Но, приехав на Черное море в нестерпимую летнюю жарищу, в пору фруктов и курортников, он сбился с пути, определенного ему командировочным удостоверением, его увлекла беспечная пляжная жизнь, пароходные экскурсии на побережье Крыма и Кавказа; заводы были позабыты.
Так прошло полтора месяца.
Скобелев обеднял, распродал свои галстуки, рубашки, именуемые на галантерейном языке бобочками, зеленую велюровую шляпу, португальские подтяжки, добрался до золотых часов, которые достались ему в наследство от отца.
Все ресурсы были исчерпаны, и тогда он бросился на один завод, на другой, промчался по ним метеором; проезжая через Москву, забежал в министерство, посидел в технической библиотеке, на какой-то выставке попросил, чтобы ему продемонстрировали работу сварочных аппаратов, вооружился там же брошюрками и по дороге на Ладу, в вагоне, сочинил доклад.
Он понимал, что докладец его жидкий, уязвимый со всех сторон, и чем яснее это понимал, тем становился самоуверенней и невозмутимей.
Двум смертям, дескать, не бывать, а одной не миновать.
Но изо всех сил старался избегнуть и одной смерти.
Защищался.
О похождениях Скобелева никто, конечно, не знал, никто не подозревал его в недобросовестности, всем казалось: напрасно, мол, в такую ответственную командировку послали такого некомпетентного человека.
Инженеры и мастера переглядывались, вертели в руках карандаши и автоматические ручки, их блокноты и записные книжки были давно закрыты.
— Н-да...
— сказал вдруг Корней Павлович и зевнул.
Заядлый рыболов, он так же однажды сбился с пути, определенного ему, правда, не командировочным удостоверением, а санаторной путевкой.
Корней Павлович пересел в Жданове с поезда на пароход, чтобы Азовским морем переплыть в Керчь, а затем машиной махнуть через крымские степи в Ялту.
Но ни в Керчи, ни в крымских степях Корнея Павловича не увидели.
Взошел человек на пароход, да и сгинул посреди мелководных азовских зыбей.
Чуть ли не все деньги, какие он оставил семье на месяц жизни, жена истратила на телеграммы.
Она телеграфировала всюду — вплоть до уголовных розысков Симферополя и Ялты.
Неизвестность длилась до тех пор, пока беглый супруг не соблаговолил сам открыть свое местопребывание.
А пребывал он под косыми, дочерна просмоленными парусами рыбачьих байд и каюков в колхозе на Ахтарийском побережье.
Сошел с парохода во время стоянки, увидел в садках двадцатипудовых белуг, у которых, как в районной газете было написано, «одной паюсной икры килограммов пятьдесят», и позабыл о Ялте, санатории, путевке и даже о семье.
Зевок Корнея Павловича как бы послужил знаком Скобелеву.
Он закончил доклад.
— У кого есть вопросы?
Кто хочет высказаться?
— спросил Иван Степанович.
— Какие же вопросы?
— ответил за всех Корней Павлович.
— А высказываться?..
Собственно говоря, высказываться не о чем.
Все, что мы здесь выслушали сейчас, можно найти в любой памятке электросварщика.
Иван Степанович хмуро согласился:
— Ошиблись, товарищи, ошиблись мы.
Не специалист в этом деле Евсей Константинович.
Ну а что́ было делать?
Одному предлагаю поехать, другому...
Отнекиваются, отказываются: работы по горло, не справляюсь, и так далее.
Товарищ Скобелев, надо отдать ему должное, не крутился и не вертелся, поехал с большим желанием.
И не он в конце-то концов виноват, если не так, как надо, вышло.
Мы с вами виноваты.
И я лично.
Полиберальничал.
— Стыдно, Евсей Константинович!
— сказала Зина, спускаясь вниз за Скобелевым по лестнице.
— За вас стыдно!
— Не специалист, — уныло ответил Скобелев словами директора.
Ему тоже было нестерпимо стыдно.
Пусть бы лучше его изругали, он бы сумел тогда ответить.
А то переглянулись с какой-то обидной жалостью...
Скобелев разошелся с Зиной под липами и побрел по заводу.
И от того, что он видел вокруг себя, ему становилось еще хуже на душе.
Каменщики в холщовых, испачканных известью фартуках, мускулистые арматурщики, коренастая курносая девчушка возле бетономешалки на помосте, шофер самосвала, выглядывающий из кабинки, — все они захвачены делом, все они издалека, может быть, из-под Владимира, из-под Вязьмы, из Кирова приехали на Ладу перестраивать завод кораблей, которых ждет страна.
А он...
что сделал он?
Скобелевым овладело уныние.
Он подумал о той поре, когда вместе с Виктором и Зиной работал над станком.
Хорошая была пора!
Он искренне увлекся изобретением Виктора, были минуты, когда Скобелев ощущал это изобретение как свое собственное.
Скобелева потянуло туда, где до отъезда в злосчастную командировку он испытал лучшие минуты в своей жизни, — в мастерскую к Виктору.
Он вошел в нее, остановился возле двери.
На верстаке сверкал полировкой станок, изготовленный уже из металла.
Возле станка хлопотали Виктор и — как только поспевшая сюда?
— Зина.
Значит, и от этого дела его отстранили, — и так отстранили, что даже и не вспомнили о нем, когда дело было завершено.
Он сжался, будто от удара, когда, заметив его, Виктор воскликнул:
— Евсей Константинович!
Приехал!
Угадал вовремя.
Сейчас испытывать будем!
Виктор так крепко стиснул руку Скобелева, как стискивают только очень хорошим друзьям, которым очень рады.
Было заметно, что он волнуется.
Его детищу предстояло совершить первый шаг: для этого надо было лишь поворотом буковой рукоятки включить мотор.
Он повернул рукоятку.
Мотор заработал.
Со звоном пошла, помчалась дисковая пила, сливаясь в зыбкий сверкающий круг.
Зина, которая минуту назад недовольно смотрела на Скобелева, как бы спрашивая: зачем тебя сюда принесло, кому ты нужен?
— закричала:
— Победа, Виктор Ильич, победа!
Полная победа!
Скобелев даже забыл о своем докладе.
Он схватил двухдюймовую доску, двинул ее под зубья пилы, и доска почти мгновенно распалась надвое.
Виктор нетерпеливо оттеснил его от станка.
Виктор менял инструмент за инструментом, запускал дрель, фуганок, шнуровочную машину, токарное приспособление, фрезу, с помощью которой на соединение двух досок в шпунт уходили минуты, а не часы, как бывает при ручной работе.
Виктор строгал, вытачивал, выпиливал; на верстаке и под верстаком росли груды обрезков, завитушек из пахучего дерева, многоугольников, фигурных балясин, гладких, обработанных шнуровкой шаров и шариков.
Он давал своему станку задания одно сложнее другого; он испытывал все возможности станка.
Почти год только они и заполняли его существование.
В последние месяцы Виктор едва-едва справлялся с дневными нормами, и его имя исчезло с цеховой доски передовиков.
Он шел, как ледокол через торосы: движение медленное, машины перенапрягаются, расход топлива огромный и, с первого взгляда, непроизводительный.
Но как же непроизводительный, если впереди открытая вода и свободное большое плавание, если ты не один выбьешься на простор, а проложишь дорогу другим?
Вот она, эта дорога!
Виктор опустился на табурет и, забыв пожарные правила, закурил среди опилок и стружек.
Руки его дрожали.
— Поздравляю, Виктор Ильич!
— сказал Скобелев.
— Отличная машина.
Столяры Советского Союза ее оценят.
— И вас поздравляю, товарищи!
— ответил Виктор.
— Работа совместная.
— Значит, и мы пахали?..
— На лице Скобелева Зина увидела непривычную для него улыбку, какую-то грустную и растерянную.
2
Илья Матвеевич перед зеркалом повязывал галстук.
Плетеная пестрая полоска сопротивлялась, не уступала его пальцам, будто была не из мягких шерстяных ниток, а из упрямого арматурного железа.
Она свертывалась в неуклюжие кривые узлы.
Обычно Илья Матвеевич носил под пиджаком просторные косоворотки из холста или толстый синий свитер — в зависимости от времени года.
На беду ему сшили этот костюм...
Слов нет, в новом костюме Илья Матвеевич и стройней, и осанистей, и вообще вроде как бы моложе.
Но как с таким роскошным пиджаком совместишь свитер или косоворотку?
Да и Агафья с Тонькой в одну дуду дудят: в театр без галстука нельзя; раз в полгода собрался, покажись людям в достойном виде.
Он топтался перед комодом, на котором стояло зеркало, мял, дергал, крутил галстук, слышал, как в кухне Тоня говорила подруге: «Не могу, Валечка, сегодня.
Мы с папой, с мамой на „Фауста“ едем.
Московский театр ставит».
— Антонина!
— окликнул он свирепо.
— Есть, папочка, Антонина!
— Тоня появилась на пороге.
— Какого лешего тут делать надо — объясняй!
Никуда, видно, не поеду.
— Как — какого лешего?
Очень же все просто.
Сначала вот так...
потом — вправо...
потом — влево...
и наконец сюда.
— «Вправо-влево» и без тебя известно.
А куда «сюда»?
Ну куда, куда?
Илья Матвеевич вновь сорвал галстук.
Надулись жилы на могучей шее, с треском отлетела перламутровая пуговка от воротничка.
— Езжайте одни с матерью!
Мефистофель!
— Илья Матвеевич шевелил бровями.
— Опера про черта.
Придумают же!
— Что ты, папочка!
Это гениальная поэма.
Ее Гёте написал.
Великий поэт.
— Великий поэт?
А почему ты больше отца знаешь?
Отсталый он у тебя?
— Илья Матвеевич усмехнулся.
— Папочка, неправда!
— Тоня замотала головой,
— Все, что знаю я, каждый может узнать очень легко.
Мои знания в двух десятках школьных учебников.
А твои!..
Мне сто лет надо прожить, чтобы узнать столько!
— До чего же хитрая ты, дочка!
Ну, давай показывай снова: куда налево, куда направо?
Пуговку потом пришьем.
Вошла Дуняшка, положила на подоконник большую желтую тыкву, смеющимися глазами смотрела на Илью Матвеевича, на его костюм, ботинки, галстук.
— Гардеробом занимаетесь, — сказала она.
— А у нас гость в огороде ходит.
— Что еще за гость?
— Посмотрите сами.
Чего я вам буду говорить, когда вы злой хуже тигра.
В огороде Илья Матвеевич увидел профессора Белова.
Старик, удивительно похожий на Александра Александровича, худой, седенький и задиристый, рассматривал тыкву, на которой летом Тоня выцарапала булавкой свое имя, и теперь эта надпись разрослась, стала огромной.
— Сестренка себя увековечила, — смеясь, объяснял Антон.
— Та самая?
Кораблестроительница?
— Та...
Илья Матвеевич и Белов уже были знакомы, — Антон знакомил их на стапелях на второй день после приезда из Москвы.
Тогда же выяснилось, что Белов прекрасно помнит Александра Александровича.
Профессор и мастер долго сидели на пирсе, вспоминали Ленинград, какие-то лесовозы, которые они строили вместе.
Илья Матвеевич смотрел на них со стороны, прислушивался к их разговору и думал:
«А он вроде бы и нашей компании, этот профессор».
Белов ткнул носком ботинка в бок розовой, как поросенок, тыквы, осведомился:
«Пудика полтора-два, наверно?»
Увидев Илью Матвеевича, приподнял шляпу:
— Добрый день, добрый день!
Вникаю в суть огородных таинств.
Между прочим, совершенно неосновательно вы обижаете вашу супругу, отвергая фасоль.
Прекраснейший пищевой продукт, с богатейшим содержанием белка.
Довольная Агафья Карповна чуть заметно кивала головой при каждом слове Белова о фасоли.
— Разная точка зрения на предмет, — сказал Илья Матвеевич.
Он уже позабыл о злосчастном галстуке, был рад приходу Антонова начальника, как он мысленно называл Белова.
На дворе задувал порывистый ветер с моря, нес какой-то пух с отцветших трав и цепкую паутину.
Илья Матвеевич пригласил гостя в дом.
abu
Антон задержался с Агафьей Карповной.
В столовой Белов сел в кресло деда Матвея.
Оно пришлось ему, видимо, впору, профессор откинулся в нем, как бы отдыхая после долгого пути.
— Уезжаю, — заговорил он, поблескивая очками.
— Зашел попрощаться.
Конечно, еще не раз придется побывать в ваших краях.
Но сейчас здесь нужды во мне пока что — или, вернее, уже — нет.
Антон Ильич будет представлять наш институт на заводе.
Да, Илья Матвеевич, не в порядке комплимента скажу: вырастили вы талантливого инженера.
Илья Матвеевич кашлянул, сурово посмотрел в окно, будто хотел увидеть там того, о ком шел разговор.
— Не молод ли?
— Все наше государство молодо, Илья Матвеевич.
Однако молодость эта нам не в упрек.
— То государство, а тут человек.
Человек созреть должен.
— Что значит созреть?
— возразил Белов.
— Он не тыква.
Не числом прожитых лет определяется созревание человека.
— Ну это еще как сказать!
— Илья Матвеевич нахмурился, забарабанил пальцами по столу.
— А опыт-то, он что?
Он разве не годами дается?
— Опыт?..
Да, опыт — великая ценность.
Но опыт еще далеко не все, что надо хорошему специалисту, особенно в наше время.
Необходимы громаднейшие теоретические знания.
Вот недавно я осматривал автоматический завод в Москве.
Представьте себе, целый завод, на котором двое или трое рабочих.
Он выпускает поршни для автомобилей.
Все операции автоматически выполняют машины — от литья до упаковки готовых изделий в ящики.
Какой же, спрашивается, был опыт у людей, создававших этот завод?
Где до этого существовал такой завод?
Нет, не опыт, а творческая фантазия, основанная на теоретических знаниях, породила первый в мире завод-автомат.
Его же надо было сначала увидеть в уме.
А увидеть его можно было только сквозь тысячи тысяч цифр и сложнейших расчетов.
Сквозь теорию.
Да, теорию!
Илья Матвеевич хмурился все больше, все больше мрачнел.
— Между прочим, — сказал он, — если приводить примеры, приведу их и я.
В кораблестроительном деле был человек...
теории он не знал, потому что даже сельской школы не окончил.
А знаменитый получился из него инженер.
Про Титова слышали, конечно?
— Петра Акиндиновича?
— Белов пристально и хитро посмотрел на Илью Матвеевича, поднял очки на лоб, прищурился.
— Правильно, правильно.
Замечательный практик.
Самородок.
Но его путь был трудный и долгий, Илья Матвеевич.
Зачем в наше время ходить такими путями?
Еще когда — в прошедшем веке — великий русский поэт сказал: «Учись, мой сын.
Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни».
Кстати, о Титове я вам кое-что расскажу несколько позже.
Сейчас продолжим разговор принципиальный.
На днях я был до крайней степени возмущен.
В вашем городе живет мой друг детства, учились вместе в гимназии, теперь он профессор математики.
Его сын, окончив десять классов, поступил к вам на завод рабочим.
Что же это такое?
Причем отец занимает какую-то примиренческую позицию.
Что́, говорит, я могу поделать?
Пусть мальчик сам выбирает себе дорогу, — ему жить.
А я бы взял да и выпорол этого мальчика!
Мы, отцы, обязаны руководить поступками своих детей.
— Извиняюсь.
— Илья Матвеевич решительно перебил Белова.
— А что же тут неладного, если парень поварится в рабочем котле?
— Как что!
После десяти лет школы — и что-то паять!
Да через пять-шесть лет из него мог бы получиться прекрасный инженер.
Он, негодяй, время теряет.
На него государство народные деньги тратило, а он...
— Получается, по-вашему, — Илья Матвеевич усмехнулся, — человек становится рабочим только потому, что у него нету способностей.
— Я этого не говорил.
Странный у вас вывод.
— Нет, сказали, сказали, чего там!
Уж вы обождите, закончу свое...
А ведь ваше такое мненьице крепко ошибочное.
Полагаю, газеты читаете?
Читали, к примеру, весной о лауреатах Сталинской премии?
Там тебе токарь-скоростник, там тебе слесарь-лекальщик, там тебе сварщик из депо...
Они не только паяют, — Илья Матвеевич покрутил бровь, — они новые станки создают, новые приспособления, новые методы труда.
— Значит, я прав!
— сказал Белов.
— Ваши примеры свидетельствуют о том, что этим людям уже не рабочими надо быть, а техниками, инженерами.
— Почему это сразу техниками да инженерами?
Пусть поработают.
— Илья Матвеевич снова начал мрачнеть.
— Вот они, руки!
— Он показал свои большие, в рубцах и шрамах, широкие ладони.
— Я ими без малого десяток крупных кораблей построил.
Мелких и не сосчитать.
И скажу: не я, рабочий, к инженерам, а инженеры ко мне, к рабочему, советоваться ходят.
Белов кашлянул.
Этот осторожный, в руку, кашель показался Илье Матвеевичу почему-то очень обидным.
Илья Матвеевич услышал в нем недоверие к своим словам, будто профессор не кашлял, а говорил: «Не хвастаете ли вы, товарищ Журбин?»
Илья Матвеевич рассердился на все сразу: и на Белова, и на себя, и на дурацкий галстук, который глупо свешивался с комода, и на Агафью Карповну с Тоней, зачем придумали этот театр.
Не торчал бы тогда битый час перед зеркалом, а ушел бы к Александру Александровичу, и не надо было бы с этим профессором заниматься словесной путаницей.
— И копейки весь спор не сто́ит,
— заговорил он зло.
— Чего спорить!
Хочет этот парень быть рабочим, — значит, призвание такое, значит, понял место рабочего класса на земле.
Что такое рабочий класс?
Он все классы ведет за собой.
Он все может.
Он — главная сила.
Вы, товарищ профессор, боитесь за сына вашего приятеля: пропадет, назад начнет двигаться...
Нет, в рабочей семье он не пропадет, он сил наберется, а после из него может такой специалист получиться, что всех нас удивит.
Про Антона говорите: талантливый!
А он — что?
Он сначала судосборщиком был.
Пропал?
Нет, не пропал.
— Не могу, не могу, Илья Матвеевич, никак не могу с вами согласиться.
Абсолютно неправильно это — окончив десять классов, не учиться дальше.
Заскок какой-то у всех у вас — и у вас лично, и у моего друга Червенкова, и у его сына.
— У Червенкова?
— спросил Илья Матвеевич удивленно.
— Значит, это про Игоря?
— Вы его знаете?
— А как же!
Толковый парень.
Вошел, прихрамывая, Антон.
Илья Матвеевич и Белов посмотрели на него невидящими глазами — каждый из них думал свое, — разговор, в котором никто уступать не собирался, прекратили.
Илья Матвеевич проводил Белова до калитки, а когда возвратился в дом, вспомнил, что гость хотел рассказать ему о Титове, да вот не рассказал, — и разбушевался.
И тыквы оказались не там, где надо, сложены, и обед запоздал, и ботинки жмут — пересушили их, что ли?
— сколько раз учил, не ставьте на печку, — и вообще по театрам он не ходок.
Никто не перечил.
В семье был опыт: не уговаривать отца, помалкивать — от уговоров пуще разойдется.
Главное — предоставить все времени.
Предоставили.
Расколол одну тыкву, швырнул ботинки под диван, за обедом сидел в носках, ни на кого не глядя, свирепо посапывал.
Потом ушел и заперся в своей комнате.
Тоня тоскливо посматривала на часы.
В семь часов Илья Матвеевич появился уже в ботинках — нашел какие-то посвободней — и при галстуке, повязанном вполне прилично, причесанный и даже надушенный.
— Ну сколько вас ждать?
— сказал ворчливо.
— Копаетесь!
Ждать ему не пришлось.
Агафья Карповна и Тоня давно собрались.
Они предвидели, что буря, затеянная главой семьи, закончится именно так.
И не дай боже, если бы Илья Матвеевич застал их врасплох, — буря могла вспыхнуть с новой силой, перерасти в ураган — ни о каком театре тогда больше и не заикайся.
Сколько подводных камней на пути семейного корабля, как зорко следить надо за ними, с виду иной раз ничтожными, но опасными.
Команда такого корабля должна быть очень дружной, и каждый в ней обязан владеть лоцманским искусством.
3
На Ладе начиналось то отвратительное время, которое ненавидел Александр Александрович, — время дождей и ветров, холодных, пасмурных дней.
Осенью Александр Александрович опоясывался поверх пальто широким солдатским ремнем и носил брезентовый жесткий плащ с капюшоном.
Капюшон был откинут на спину, и в нем скапливалась дождевая вода.
Старый мастер зяб, ворчал, его тянуло в конторку к чугунной печке; но, как бы ни свирепствовали ненавистные ветры, весь рабочий день Александра Александровича проходил не у печки, а на стапелях.
От ветра страдали судосборщики, клепальщики, сварщики, вахтеры, инженеры.
Главный конструктор Корней Павлович, приходя на стапель, говорил: «Я совершенно балдею на таком юру, делаюсь как пьяный.
У меня пищит за ушами и теряется равновесие».
В эту пору вновь возник вопрос: что же делать с дедом Матвеем?
На разметке его оставлять уже было нельзя, Дуняшка работала за двоих — за себя и за деда.
Вновь председатель завкома пришел к директору, сел в кресло, достал портсигар, постучал по нему мундштуком папиросы.
— Ну, что будем делать-то со стариком?
Решай.
Иван Степанович не ответил.
Посасывая трубку, он следил за ходом маятника похожих на шкаф, громоздких часов в углу кабинета.
Маятник с медным упорством настаивал: реш-шай, реш-шай.
Мысленно Иван Степанович перебирал все, как ему казалось, сколько-нибудь подходящие для деда Матвея должности.
Вахтер, сторож, истопник...
Истопник!
Возможно ли, чтобы «живая биография завода» закончила свой век возле печной дверцы?
Нет, эти должности начальнику славного рода Журбиных явно не годились.
Что же тогда ему годится?
Неожиданно пришла мысль, такая, по мнению Ивана Степановича, великолепная, что он, обрадованный, швырнул на стол свою дымившуюся трубку и засмеялся.
— Петрович, идея!
Посадим его ночным дежурным здесь, в директорском кабинете.
Пост, объясним, почетный, ответственный.
Вот несгораемый шкаф с секретными документами, вот телефон для разговоров с Москвой.
Не каждому такой пост доверишь.
На деле получится что?
Будет старик мирно спать в тепле и тишине на диване, допустим, часиков с десяти вечера до девяти утра или до скольких там захочет.
Полное решение вопроса!
Как считаешь?
Горбунова эта идея тоже обрадовала.
Через несколько дней, поздним вечером, дед Матвей появился в кабинете директора.
— Здравствуй, Иван Степанович, — заговорил он, со стариковской осторожностью опускаясь в кресло.
— Ты еще здесь?
А я в должность пришел вступать.
— Как здоровье, Матвей Дорофеевич?
— спросил Иван Степанович.
— Давай-ка чайку со мной за компанию...
— Чайку?
Чайку можно.
Чай, понятно, не водка, его, как известно...
да я и водки много не выпью.
Чего там про здоровье?
Здоров.
Ты объясни: что тут делать мне, чем заведовать?
Иван Степанович заговорил о секретных документах, которыми якобы набит его сейф, — на самом деле секретные документы хранились, конечно, в более надежном месте, а в сейфе лежали только пустой портфель да несколько папок с бумагами третьестепенного значения.
Но Иван Степанович отомкнул сейф, для большей убедительности показал эти папки деду.
Потом показал телефонный аппарат, связанный прямым проводом с Москвой, — дескать, толковый ответ надо дать, если из министерства позвонят.
Из министерства же звонили по ночам только в самых редких случаях, и то обычно на квартиру директора.
Об этом Иван Степанович умолчал.
Дед Матвей внимательно слушал, а сам думал: «Хитры вы, братцы, хитры, да не больно.
Сажаете человека сторожем, а плетете ему невесть что, вроде как в министры определяете.
Ну хитрите, тешьтесь, ладно».
Слишком большой опыт жизни нес на своих угловатых плечах дед Матвей, чтобы можно было его, старого Журбина, обмануть этими директорскими россказнями.
Он отлично понимал, что его рабочей жизни пришел конец, что отныне он сторож, самый обыкновенный сторож, но противиться этому не мог, не мог дольше висеть на шее у Дуняшки, которая каждый день переделывала всю его работу.
И то ладно, что хоть на заводе оставили, не спровадили домой, в бабью компанию.
— Посидишь тут, Матвей Дорофеевич, полгодика — узнаешь, какова директорская должность, — заговорил Иван Степанович, когда буфетчица принесла чай и они оба дружно забрякали в стаканах ложечками.
— Трудная должность.
Сколько синяков тебе да шишек ставят!
Откуда и не ждешь.
— Слыхал, — ответил дед Матвей.
— Ребята наши говорили, как тебя на партийной конференции пропесочили.
— Вчера-то?
Да.
Вот видишь — работаю, работаю, а как собрание, непременно директора бьют по лысине.
— Неправильно, Иван Степанович, судишь.
Кто тебя бьет?
Тебя учат.
За что учат?
За то, что для всех хорошим быть хочешь.
Для всех хорошим быть нельзя.
Ты для дела будь хорош.
— И ты, значит, меня критикуешь?
— А чего?
Начальника критиковать надо.
Народ тебя поставил начальником, народ тебя и критикует.
Не критиковать — потворство.
А как вожди-то наши, руководители, про потворство говорят?
Это, говорят, нетребовательность.
Помнится, ты же на одном собрании той зимой выступал.
Надо, мол, учиться у великих людей, как жить, как работать, как соблюдать себя.
Дед Матвей отхлебнул глоток, посмаковал: «Крепкий чаек».
— Выступать выступаешь...
А у вождей учишься?
— продолжал он.
— С одного боку — и требовательности у тебя нету, с другого боку — и в простоте не живешь.
С чего это парикмахерша тебя в кабинете бреет?
— Ты мне, Матвей Дорофеевич, всю заводскую конференцию решил повторить?
— Иван Степанович начал сердиться на слишком уж откровенные высказывания Деда.
— Про парикмахершу на конференции не говорили, — ответил дед Матвей.
— От себя про нее говорю.
А вот известно, как Владимир Ильич зашел раз в парикмахерскую.
Все, кто был там, в один голос упрашивали, чтобы сел он да побрился без очереди.
Соображаешь?
А тебя кто-нибудь просил вызывать парикмахершу?
Ты бы обождал, когда попросят.
А два автомобиля казенных тебе зачем?
На одном, значит, сам, на другом жена по базарам да по магазинам, так, что ли?
А бензин на это дело — государственный.
— Полно тебе, Матвей Дорофеевич!
— перебил Иван Степанович, раздражаясь все больше.
— Крохоборничать на бензине — все равно что на спичках экономить.
Бензину у нас много.
— Много, так его и транжирить можно?
Не по-государственному судишь.
Ты на казенной-то машине по казенным делам езди, лишний бензинчик тракторам в село отправь, хлеба больше уродится.
А на футбол кататься — свою, на собственные денежки, машину заимей.
Никто слова не скажет.
Дед Матвей долго говорил о том, что не на словах надо учиться у тех, кто совершил революцию, а делами, всем поведением доказывать, как учишься; рассказывал интереснейшие истории.
Может быть, сам дед их сочинил, но Иван Степанович заслушался, даже злость прошла.
— Откуда ты все это знаешь, Матвей Дорофеевич?
— спросил он.
— А уж знаю.
Народ все знает.
Ты вот на коммунистов обиделся: по лысине бьют.
А скажи-ка: сколько народу тебя на конференции критиковало?
— Почти все, кто выступал.
Человек двадцать.
— Вишь — двадцать!
Да, поди, и в зале были такие, которые кричали: «Правильно!»
— Были.
— А голосовать тайно стали, что в ящике получилось?
Единогласно выбрали тебя в партийный комитет!
Теперь и подумай, какой народ вокруг тебя.
Цени его, а не жалуйся: «По лысине бьют!»
Уважает, значит, наш заводской народ своего директора, а критикует, чтоб помочь тебе твои недостатки исправить.
Не чужой ты человек на заводе.
Свой.
Дед Матвей вспомнил те времена, когда Иван Степанович, Ванюшка Сергеев, бегал по цехам в кепочке, устраивал комсомольские субботники, выступал на митингах.
Растрогались оба.
Попрощались друзьями.
Уже возле дверей Иван Степанович обернулся на часы:
— Поздновато, Матвей Дорофеевич.
И дождик идет.
Что делать?
Дед Матвей понял шутку.
— Ладно, — ответил он, разглаживая бороду.
— Кати на машине.
С казенного дела домой — можно.
Он остался один в теплом, до глухоты тихом, огромном кабинете.
Сел за стол в кресло директора, прочитал список телефонов под стеклом, потрогал по очереди трубки телефонных аппаратов, подул в них; заслышав гудок станции, опускал на место.
«Московский» телефон он не тронул, только почтительно оглядел его со всех сторон.
Потом нажал черную кнопку — в пустой приемной за дверью прозвучал резкий звонок.
Все директорское хозяйство было в порядке, все действовало.
Дел никаких не предвиделось.
Дед Матвей перебрался на диван, испробовал пружины — мягкие; подумал, что завтра, пожалуй, надо будет принести с собой одеяло да подушку, а то и простыни, — прятать их тут где-нибудь на день.
Пока лег так.
Но и так лежать было мягко и удобно.
Постукивали часы, билась под потолком большая муха — синяя, наверно, и жирная; булькала вода в батареях центрального отопления.
Да, кончилась рабочая его жизнь, кончилась.
Вот и все, что он будет видеть и слышать отныне: телефоны, столы, стулья, часы и сонные мухи.
Вот и все, что осталось ему делать: валяться на казенном диване и ждать.
Чего ждать?
Экие мысли в голову лезут!..
Жалко, Иван Степанович ушел.
Собеседника деду Матвею явно не хватало.
Он покосился на книжный шкаф, встал, потрогал дверцы — заперто, и ключа нет.
Завтра потребует ключ, с книжками-то все веселей.
А не то и из дому какую поинтересней принесет.
Снова лег.
«Эх, елки-палки, не заснешь тут, бока отлежишь, сна дожидаючись.
Оно вроде бы и не годится спать на службе, деньги-то за что идут?»
Подумал так и разом уснул, уснул на почетном, ответственном посту, который не каждому можно доверить.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
За окном было пасмурно; Алексей видел, как по стеклу, смывая остатки летней пыли, бежали струйки дождя — длинные, мутные извилины.
Вставать не хотелось.
Но вставать было надо: в девять придет фоторепортер, молодой, одних лет с Алексеем, человек в кожаной куртке с «молниями» и с «лейкой» на груди.
Алексей сбросил одеяло, сунул ноги в туфли из войлока, включил сначала радиоприемник, затем электрический чайник.
Под команду давно знакомого по голосу инструктора он проделал привычную серию гимнастических упражнений, и, пока их проделывал, пока мылся под душем в ванной, чайник закипел.
Часы показывали без четверти девять.
Пора было накрывать на стол.
Занятие довольно противное, но необходимое.
Алексей небрежно, как попало, расставил тарелки с закусками, купленными вчера вечером, переложил из банки в вазочку какое-то густое черное варенье, ткнул вазочку тоже куда попало, меж тарелками.
Душа его, однако, тотчас запротестовала против такого беспорядка.
Переставил иначе, симметрично, красиво.
Сервировка получилась вполне пристойная.
Смущало одно.
Надо ли выставлять графин со старкой?
Сам Алексей водки не любил; если и выпивал иной раз, то лишь кагор, причем в глубокой тайне от товарищей, чтобы не высмеяли: кораблестроитель, а пьет церковное.
Но тут дело другое.
Фоторепортер сказал, что имеет задание от редакции журнала — показать выходной день знатного стахановца.
Допустим, вино — признак обеспеченной жизни.
Но, одновременно, не признак ли это некой умственной ограниченности?
abu
Алексей оставил графин в шкафу за полной неясностью вопроса.
Он подошел к окну.
Десятый час, чайник перекипел, а на дороге пусто.
Только на мосту над Веряжкой, как всегда, торчат промокшие ребятишки и удят ершей.
Над всеми тремя трубами завода едва курится сизый дымок, недвижные башенные краны, как серые голенастые птицы, обступили стапеля, и кажется, что они с удивлением разглядывают корабли, выросшие у них под ногами.
За Веряжкой, над черными кровлями, взвилась стайка голубей, кружится над домом Журбиных.
Вчера Алексей побывал у матери, взял посуду, ту самую, которая сейчас на столе, взял скатерть, варенье.
Мать допытывалась, кого это он ждет в гости.
Алексей рассказал про фоторепортера, про день знатного стахановца, только просил отцу и братьям ничего не говорить об этом.
Вот появятся портреты в журнале, тогда сами увидят.
«Ну, рада за тебя, рада, — сказала Агафья Карповна.
— Снова в гору пошел.
А то уж и клевать начали...
Хорошо работай, Алешенька, хорошо.
Счастье еще придет к тебе, ты молодой, придет, не печалься.
И нас, гляди, не забывай, родителей».
Зачем она это сказала: не забывай?
Разве он их забывает?
Разве не тянет его туда, в старый родительский дом, к отцу, к матери, к братьям?
Живет он тут отшельником, никто к нему, кроме Агафьи Карповны да Тони, не заходит.
Порой бывает так, что запер бы двери своей новой квартиры в новом доме, снес бы ключи коменданту, да и обратно — на Якорную.
Скверно все получилось с Катюшей, с планами на будущее.
И Катюши у него нет, и от семьи оторвался...
Тоскливо стало на душе Алексея — то ли от дождливой погоды, то ли оттого, что репортер опаздывал, то ли от мыслей о доме, а вернее всего — от воспоминаний о Катюше.
Сел в плюшевое кресло, заштопанное хлопотливыми руками Агафьи Карповны, задумался, закрыл глаза — и вся жизнь пошла перед ним.
Вспомнились школьные годы, игры с сестренкой, обучение у старых клепальщиков, вспомнился день первой получки, которую мать пересчитала с умилением, а отец — с гордостью.
Вспомнился первый костюм, купленный ему отцом.
И, конечно, вновь предстала перед ним Катюша.
Обманула она его.
Пряталась, пряталась, да вот и вышла замуж за директора клуба.
Только в самый первый день, после того как Алексей узнал об этом, у него молоток не держался в руках.
На второй день он сжал его рукоятку, как рукоятку пулемета.
«Пожалеет еще, пожалеет», — думал он тогда.
abu
Хотелось доказать, доказать Катюше, чтобы поняла, почувствовала, кого она оттолкнула, чтобы жалела потом всю жизнь.
Володька Петухов ни за что не захотел заниматься с фоторепортером.
«Как у меня выходной пройдет?
— объяснял он вчера на стапеле.
— Очень просто.
Поеду на рыбалку, да и просижу до вечера над поплавками».
А он, Алексей, разработал целую программу встречи с фотографом.
С утра угостит его, потом отправится с ним на стадион, покажет всякие фокусы на турнике и на брусьях.
После обеда зайдет в библиотеку, — там хорошо сниматься за столиком среди книг.
Есть еще городской Дворец культуры, есть радио, театр...
И вот он предстанет на страницах журнала во всех видах, известный всему Советскому Союзу, и пошлет журнал по почте Катюше.
Хорошая программа — ничего не скажешь, да только дождь, кажется, все сорвет.
Алексей сидел и злился.
До еды, в ожидании фоторепортера, он еще не дотронулся,
вот уже хотел было съесть бутерброд с икрой, но помешал звонок в передней.
Поправил галстук, одернул пиджак, взглянув в зеркало, и не спеша пошел отворять.
Не репортер, а отец и Александр Александрович стояли за дверью.
Оба в намокших плащах с откинутыми капюшонами.
Старики вошли, сняли плащи, вылили воду из капюшонов, а когда увидели накрытый стол, изобразили на лицах восхищение.
— Вот, Саня, — сказал Илья Матвеевич, — полюбуйся, как сынок батьку встречает.
Садись-ка, подкрепимся.
А квартирка-то, квартирка!
Ты ведь тут еще не бывал, не видел Алешкиных хором.
Илья Матвеевич уселся к столу.
Сел напротив него и Александр Александрович.
— Можно и подкрепиться, — согласился он.
— Время, в общем-то, к обеду.
А этого... самого... как его?..
Александр Александрович проделал пальцами какие-то непонятные движения.
Но Илья Матвеевич понял:
— Этого самого, Саня?
Попробуй загляни в шкаф.
Александр Александрович по-хозяйски раскрыл дверцы шкафа, нашел графин; вынув пробку, безошибочно определил марку его содержимого.
— Годится.
Хорошая штука.
Старики закусывали, пили, особого внимания на хозяина квартиры не обращали.
Алексея начинала обижать подчеркнутая бесцеремонность отца, именно отца, а не Александра Александровича.
Александр Александрович был ни при чем.
Затащил его сюда, конечно, отец, а зачем — кто знает?
Не без цели, ясно, — без цели отец ничего не делает.
Алексей отошел в сторонку и мрачно следил, с какой скоростью опустошались тарелки с его припасами.
Если репортер придет, угощать будет уже нечем.
— Итак, Саня, — заговорил Илья Матвеевич, — затей свадьбу, и ты новую квартирку получишь.
— Зачем?
Мне и на старой неплохо живется.
— Да нет, — не унимался Илья Матвеевич, — ты, главное, свадьбу затей.
Завком растрогается, постановят — и дадут.
А невесте можно и от ворот поворот показать.
— Брось, отец, — не выдержал Алексей.
— Не знаешь — не говори.
— А чего это я не знаю, чего?
— Старый Журбин всем туловищем резко повернулся к Алексею.
— Что Катюшка тебе не парой стала, крутоносому, этого не знаю?
Что тебе теперь хоть артистка, хоть профессорша — все нипочем?
Королем себя вообразил.
Король!
Где твое королевство?
Что у тебя за душой, кроме фасону?
— Ну, батя...
— Чего «ну, батя»!
Слыхал, слыхал вчера в завкоме, какую петрушку затеял ты с выходным днем знатного стахановца.
И вот пришел.
Хочу сам, лично, родительскими глазами видеть этот знатный день.
Нет, Саня, — Илья Матвеевич входил в азарт и уже не на Алексея, а на Александра Александровича метал молнии, — ты мне, Саня, желваки на скулах не показывай.
Я правильно ему, мальчишке, толкую.
Мальчишка он, зазнайка!
Слушаю тут на днях по радио: лекция Алексея Журбина!
Что болтает?
«Я взял...
я устроил...
я подумал...
Модернизированный молоток...
Скоростная клепка...»
Опять «я» да «я».
А кто тебя, Алешка, надоумил про этот молоток?
С кем ты советовался насчет этой скоростной клепки?
Куда ты Корнея Павловича подевал, почему от Александра Александровича отмахнулся?
Налей-ка еще по одной, Саня.
В горле сохнет от такого разговора.
Илья Матвеевич даже бровь свою не вспомнил, положил локти на стол, молчал.
Чувствовалось, что разговор этот и в самом деле ему в тягость.
— Что ж, верно, — сказал Александр Александрович.
— Рабочая слава, Алешенька, ведь она как растет?
Ее не в одиночку — сообща выращивают.
Вокруг тебя орлы — тогда и ты орел.
А если, предположим, одни свиристелки тебя окружают, и ты среди них высоких полетов не увидишь.
Это я к примеру говорю.
И еще к примеру.
Вот твой батька...
Он таких, как ты, не одну сотню на ноги поставил.
А ты, сынок, кого и чему научил?
Помалкиваешь?
Вот корень славы где сидит!
— Вы меня прорабатывать пришли?
— только и ответил Алексей.
— Ага, Алешенька, прорабатывать.
— Александр Александрович миролюбиво покивал головой.
— Никто же тебе такого, кроме нас, не скажет.
Ни профсоюз, ни комсомол, ни администрация.
Они тебя до небес вздымают.
А мы-то, старые, мы всякие полеты видывали.
Мы-то чуем, кто как летает.
Чуем, кто и впрямь крепко держится в выси, а кого этак попутный ветерок взметнул.
Знаешь, фейерверк — он яркий, блесткий, коротко светит.
После него еще темней в глазах.
А большие огни разгораются постепенно.
Разгорятся — не погасишь, далеко вокруг светят.
— Через год о тебе и помину не будет!
— резко бросил Илья Матвеевич.
— Одни журнальчики останутся в сундуке.
Любуйся тогда.
— Рабочий класс, — снова заговорил Александр Александрович, — он, Алеша, особенный.
Он, понимаешь, плечом к плечу по земле идет.
На нем ответственность какая!
Знаешь ты ее, эту ответственность, или нет?
Знаешь.
Ну ладно.
В наши с твоим батькой молодые времена плакат такой в клубах висел: земной шар — весь в цепях, а рабочий по этим цепям кроет с маху кувалдой, только брызги железные летят.
Затем и живем, за то бьемся — сорвать эту оплетку с земного шара.
А квартирки, патефончики, портретики...
Вот наш с тобой портрет: с кувалдой в руках — да по цепям, по цепям!..
Александр Александрович даже встал со стула, жилистый, решительный.
Алексею почудилось на миг, что у старого мастера и в самом деле в руках молот и старик сейчас грохнет им по столу, по тарелкам с остатками кексов и ветчины.
Это был такой старик!
Из рук пятерых белогвардейцев вырвал он тяжело раненного Илью Матвеевича.
Да разве только те пятеро составляли его боевой счет гражданской войны!
Посуду Александр Александрович бить, однако, не стал.
— Пора нам, Илюша, — сказал он уже другим, будничным тоном.
— Загостевались, пойдем.
Они вновь накинули свои плащи, надели галоши, побурчали о чем-то меж собой в передней; Александр Александрович уже откидывал крючок на дверях, когда Илья Матвеевич сказал:
— А в общем-то, Алексей, мы поздравить тебя приходили.
Заводское радио передавало сегодня, что ты октябрьское задание на пятьсот двадцать выполнил.
Старики потолкали Алексея в бока и вышли.
На лестнице гудели и посмеивались.
Алексей долго смотрел вслед им через окно.
«Поздравили, — размышлял он обозленно.
— Стукнули кувалдой и рады.
С чего это отец бесится?»
Алексей думал: «бесится», — потому что не знал истинного состояния души Ильи Матвеевича.
Беситься Илья Матвеевич не бесился, но из равновесия в последние дни вышел.
В эти дни он начал ощущать, что ему чего-то сильно не хватает, что заводские дела вершатся как-то без него.
Идут совещания, заседания, на них говорят, и говорят главным образом инженеры, то самые инженеры, которые совсем недавно работали у него, Ильи Матвеевича, мастерами, практикантами, у него учились, слушались каждого его слова, но теперь он их почему-то не очень понимает.
Или он поглупел, или они поумнели так, что дальше некуда?
На совещаниях сиди да помалкивай.
Просто нечего сказать.
Не прав ли профессор Белов со своими разговорами насчет теории, которая всему начало и без которой нет специалиста?
Илья Матвеевич негодовал против этой мысли.
Он схватывался с профессором в воображаемых жарких диспутах.
Снова приводил в пример Антона, который стал большим человеком в судостроении.
Но тут же начинал поминать лешего: Антон-то ведь окончил институт!
Были еще в запасе технолог Карцев и начальник турбинного цеха Сухоруков — старые товарищи Ильи Матвеевича.
Тоже специалисты — дай бог!
Но опять, будь они неладны, оба окончили заочно институты — Сухоруков еще до войны, а Карцев года два назад.
Оставался он сам, Илья Матвеевич.
Но вот тут-то и запятая: почему он перестает понимать инженеров, не то что старых, опытных, — мальчишек!
Они с лету в курсе всех дел; он мозгами, что маховиками, ворочает, а все равно толку мало.
«Значит, — сказал самому себе Илья Матвеевич, — есть какой-то изъян в этой затее с потоком, раз я в нее вникнуть не могу».
Сказать сказал, а не утешило это, потому что чувствовал: со злости говорит, неправильно говорит.
И тогда стал злиться на Белова еще сильней: расхлопотался, забегал!
Приятелев-де сынок в рабочие пошел, а не в ученые!..
А почему, спрашивается, его, Ильи Журбина, дети клепать да строгать обязаны?
Да, в самом деле, почему?
Ответа на этот вопрос он не находил, вернее — давно нашел, но ответ был не в его пользу.
Дома он начал кричать на Виктора с Костей: неучи, баклушники, за длинным рублем гонитесь, а вперед поглядеть — вас нету.
Спокойный Виктор только пожимал плечами, Костя — тот на крик отвечал криком:
— Галдишь, батя, а чего галдишь, и сам не знаешь!
Можем за рублями не гнаться.
Вкалывай один, а мы в университет пойдем с великим удовольствием.
Ты что думаешь?
Дошла очередь и до Алексея.
Ну, что он, Алешка?
Вот зарежут клепку, и сядет на мель.
Будет по цехам болтаться, профессии менять.
Он-то отстанет, он-то непременно отстанет; поди, и до лудильщика дойдет.
Окончательно Илью Матвеевича обозлила задуманная Алексеем канитель с этим выходным днем.
Знатный стахановец!
Голова закружилась!
Пришел, разнес, все помянул, даже Катюшку, но под конец обмяк.
Пятьсот двадцать процентов месячного задания — кто угодно поймет, что это значит.
Даже самый свирепый отец не останется к этому равнодушным.
Молодец, в общем-то, Алешка.
Такие, как он, помогли, здорово помогли начальнику стапельного участка закончить сборку корабля к сроку.
Шестого ноября, в канун праздника, корабль сойдет на воду.
Ничего, что происходило в душе отца, Алексей не знал.
Он следил взглядом за тем, как Илья Матвеевич и Александр Александрович тесно, бок о бок, шагали под дождем по дороге, как поднялись на мост, постояли там, тыча друг друга в грудь пальцами, и начал ощущать в себе нечто очень похожее на зависть.
Вот люди, которых не собьешь с пути, вот люди, которые не растеряются ни перед чем, для них все ясно, из любого положения они найдут выход.
Не было еще случая, чтобы отец или дядя Саня падали духом, разменивались на мелочи, поступали нечестно, стремились красоваться среди других.
Почему же так нескладно получилось с их приходом, почему не поговорили по-хорошему, почему он, Алексей, все время злился и молчал?
Не потому ли, что он и они думали о разном?
Его заботила затея, придуманная фоторепортером, а их волновали те пять трудовых месячных норм, которые он вложил в октябрьскую программу завода.
Насколько велики или мелки причины поступков человека, настолько велики или мелки и сами поступки.
От такой мысли Алексею сделалось жарко.
Он рывком расстегнул тугую жилетку, почти сорвал с шеи галстук.
«Так что́, по-вашему, я мельчаю?»
— хотел крикнуть вслед отцу и его другу, но те уже свернули с моста на прямую тропинку к Якорной, исчезли в кустах.
Алексей был похож в эту минуту на того Александра Александровича, который только что изображал здесь портрет рабочего.
Тоже вдруг стал каким-то жилистым, решительным, разъяренным.
Тоже вот-вот грохнет молотом по банкам и склянкам, натащенным вчера в дом.
Таким его и застал фоторепортер — молодой человек в кожаной куртке с молниями.
Съемка не состоялась.
— Ничего не выйдет, — мрачно сказал Алексей, отворив фоторепортеру дверь.
— Извиняюсь, конечно.
2
В ночь на шестое ноября Илья Матвеевич сидел в своей конторке.
Он вернулся в нее сразу после ужина, — дома не смог бы скрыть то беспокойство, которое все нарастало по мере приближения минуты, когда корабль подвергнется первому испытанию водой — испытанию нелицеприятному и беспощадному.
«Объект 641» — так в технической и отчетной документации именовалась стальная океанская громада — был отнюдь не первым крупным «объектом», сооруженным Ильей Матвеевичем; но, даже и восьмой по счету, он принес с собой те же тревоги, какие Илья Матвеевич переживал и полтора десятка лет назад.
Говорят, архитекторы и прорабы не спят ночами перед сдачей зданий, которые они построили.
Но здания, где они поставлены, там и будут стоять, никто их не стронет с места, никакие внезапные силы не обрушатся на их фундаменты, стены, перекрытия.
А корабль — тоже многоэтажное здание, с фундаментом, стенами и перекрытиями, — чтобы достроить окончательно, надо спихнуть с берега на воду не постепенно, не миллиметр за миллиметром — единым броском.
Сейчас он на стапеле, неподвижный, угрюмая глыба мертвого металла, — через пять минут скользит по воде, легкий, стройный, оживший.
Да, пять минут, иногда и меньше.
Но за такие минуты «архитектор» и «прораб» корабля, если они еще молоды, могут поседеть; если уже седы — пусть опасаются за свое сердце.
Сколько опасностей поджидает корабль на его пути от стапеля до воды!
Начать с того, что корабль может не сдвинуться с места, — слишком густой окажется насалка на спусковых дорожках, или она застынет в холодное время года, или произойдет перекос полозьев и они заклинятся между спусковыми брусьями, или какой-нибудь ничтожный кусок металла попадет под полозья.
И даже если корабль благополучно сошел на открытую воду, строители еще не спокойны: не завалится ли он набок вследствие ошибки в расчетах, не даст ли течь.
Нет, не спалось Илье Матвеевичу в последнюю неделю.
По пятнадцать часов в сутки проводил он на корабле, не мог покинуть его, не мог от него уйти.
При Илье Матвеевиче насаливали спусковые дорожки фундамента стапеля — наносили на них слои жира и зеленого мыла; при нем под днище корабля подводились спусковые салазки — полозья из толстых сосновых брусьев, подбрюшник, на который ложится корпус, копылья, подпирающие корму и носовую часть; при нем устанавливали спусковые курки, стрелы, пеньковые задержники, гидравлические толкачи.
Илья Матвеевич осмотрел, ощупал каждый паз, каждый стык наружной обшивки, облазил каждый отсек внутри.
Минувшим днем провели то, что в театре называется генеральной репетицией, — расставили людей по местам, проверили сигнализацию, все спусковые устройства.
Илья Матвеевич смотрел в окно.
Он видел десятки ярких ламп под днищем корабля, при свете которых работали маляры.
Окрашенное суриком днище отражало огненно-красный свет, и было это похоже на костры лесного бивака.
Вокруг костров плясали длинные тени, тоже вспыхивали на миг багровым огнем и тотчас снова становились черными — совсем как в сказке о подземном царстве.
Звонок телефона ударил так неожиданно и резко, что Илья Матвеевич вздрогнул.
В трубке гудел голос отца.
Дед Матвей спрашивал:
— Как, Илюша?
Сидишь?
— Сижу, батя.
— Вода не поднялась ли?
Ветер крепкий.
— Вода на месте.
— Ну, сиди.
Мы тут с директором объясняемся.
Он тоже сидит.
Трубку просит.
Поговорили с Иваном Степановичем, тоже почему-то о воде, — ни о чем ином не говорилось, обо всем было давно переговорено, и только внутреннее напряжение строителей кораблей заставляло их вновь и вновь браться в эту ночь за трубки телефонных аппаратов.
Едва Илья Матвеевич опустил трубку на рычаг, в конторку вошла Зина.
— Простите, если помешала.
Не спится.
Уже легла, поворочалась, поворочалась — встала, да и на завод.
Холодновато, знаете, на улице.
— Зина поежилась.
— Сало бы не застыло.
— Ну вот — застынет!
— недовольно ответил Илья Матвеевич.
— Зимой спускаем — не застывает.
— Сама не знаю отчего, но, честно говоря, волнуюсь.
Никогда не бывала на спуске кораблей, первый раз.
Поэтому, может быть, и про сало говорю, Илья Матвеевич.
Вы на меня не сердитесь.
— А я и не сержусь.
Дело понятное.
— Илья Матвеевич, — заговорила Зина, присаживаясь к столу, — когда новый корабль будете закладывать, возьмите меня к себе.
Возьмите, Илья Матвеевич!
Не пожалеете, даю вам слово.
— Себя мне жалеть не приходится,
— Илья Матвеевич добродушно посмотрел на нее.
— Вас жалко.
Собачья работка.
И грипп тут с нами схватите, и кашель всякий...
насморк.
— Вы шутите, Илья Матвеевич.
А для меня, где работать, — вопрос жизни.
Грипп, насморк — отговорка.
Вы просто в меня не верите.
Вы боитесь, что со мной нянчиться надо будет.
— Не скрою, и такое соображение есть.
— Вот видите!
Как же я стану хорошим, надежным работником, если вы все сговорились не допускать меня до настоящей работы?
Вам, наверно, не говорили про коклюш и ангину.
Почему же ко мне такое бездушие, такое пренебрежение?
Неужели только потому, что я в юбке, а не в брюках?
Могу надеть брюки.
Илья Матвеевич засмеялся.
— Хорошая вы девушка, Зинаида Павловна.
Но, думаю, брюки вас не спасут.
Видите ли, какое дело, — он заговорил серьезно.
— На разных бывал я заводах в командировках, здесь работаю четверть века с лишним, и сроду не видал на стапелях женщин, кроме как при горнах да крановщиц...
Ну, может быть, еще подсобниц или вахтеров.
Спроста это?
Нет, неспроста.
Выдержка нужна в нашем деле, характер.
А у женщин выдержки мало и характер не тот.
Вы про насалку высказались.
Я, может, и сам о ней думаю, — не застыла бы, да разве скажу кому об этом?
Зачем говорить и нервы другим подкручивать, они и так у нас сейчас на последнем взводе.
Не лучше ли пойти да молчком лишний раз проверить?
А если и задашь вопрос, то так, вроде между делом, без особого как бы значения: дай-де прикурить, дружище, спички позабыл в новом пиджаке.
— Я научусь сдерживать себя.
Я могу не задавать лишних вопросов.
— Да разве в одних вопросах дело?
А решение быстро принять?
Ответственность взять на себя?
Нет уж, работайте, Зинаида Павловна, в информации.
Она вам дается, пользу заводу вы и там приносите большую.
Никто на вас пожаловаться не может.
Все хвалят.
Зина встала, выпрямилась.
Будь на месте Ильи Матвеевича кто-нибудь другой, она наговорила бы злых слов.
Но с той первой встречи, когда она, оскорбленная пренебрежительным отношением Скобелева, столкнулась с Ильей Матвеевичем на трапе и когда он назвал ее стрекозихой, Зина хранила в душе чувство большой благодарности к этому человеку, хорошее, теплое чувство.
— До свиданья, — сказала она, стремительно бросаясь к двери.
С минуту каблучки ее были слышны на пирсе.
За железным шкафом, за которым стояла «дежурная» койка на тот случай, если кто-нибудь из мастеров или инженеров оставался ночевать в конторке, началась возня; койка скрипнула, и с нее поднялся Александр Александрович.
— Ты откуда взялся, Саня?
— удивленно спросил Илья Матвеевич.
— Когда пришел?
— А я и не уходил.
Поужинал в буфете, да и залег.
Освежился, видишь?
— Вижу.
Перья-то вынь из головы.
Как индеец.
— Подушка лезет.
Ну что там?..
— Ответа на этот вопрос не требовалось, Александр Александрович его и не ожидал.
Он добавил: — Зачем девушку обидел?
— Слышал?
— Слышал.
Не одобряю.
С чего уперлись вы все, будто бугаи!
Хочет на стапель, пусть идет.
Рвется же сюда...
Не у каждого такое рвение.
Я эту девчонку, по чести сказать, уважаю.
Ни отца у нее, ни матери.
На дорогу вышла, не сбилась.
Упрямая, на своем постоять может.
В жизнь летит что выстреленная из пушки.
Несправедливый вы народ, Илья.
Не видите людей, не понимаете их.
— Тебе бы, Саня, только в суде выступать.
Второй Плевако.
До чего красно говорил — отпетого бандюка судят, а Плевако его распишет, разрисует — агнец да и только, жертва несправедливости.
— Пошел чесать!
Александр Александрович сказал это без цели остановить словоизлияния Ильи Матвеевича, — просто так.
Он знал, что на заводе в эту ночь осталось множество народу и все не спят, все отвлекают себя от мыслей о корабле посторонними разговорами.
Бойцы перед боем не говорят о предстоящем бое.
Разговоры велись не только в конторке на пирсе; группа конструкторов собралась в своем бюро — кто-то рассказывал о первом своем путешествии на самолете.
Смеялись.
Собрались инженеры и мастера у главного механика.
Двое играли в шахматы, остальные мешали им советами и комментариями.
Даже у начальника бюро пропусков шло совещание вахтеров и пожарных по вопросу выращивания табака-самосада; каждый из участников этого совещания демонстрировал табачные сокровища «своей фабрики», звучали роскошные названия: «Самсун», «Турецкий», «Жемчужина Крыма», а в воздухе густо пахло самой обыденной рыбацкой махрой.
Был народ и в директорском кабинете.
Кроме Ивана Степановича и деда Матвея, туда пришли главный конструктор, главный инженер, парторг, председатель завкома.
— Хоть в преферанс играй, — сказал Иван Степанович, когда часы пробили четыре.
— Я однажды ехал во Владивосток в одном купе с преферансистами.
Они даже и не заметили, как девять тысяч километров пролетели, зато меня измотали.
— Для меня эта премудрость непостижима, — заметил главный конструктор Корней Павлович.
— Учили, так и не научили.
— Это когда «раз» да потом «пас»?
— вступил в разговор дед Матвей.
— Было у нас на корабле, было такое дело...
На «Славе» я тогда служил.
В германскую.
В Ревеле стояли.
Командир был игрок первой статьи.
Приехал с берега адмирал, позвали двух старших офицеров, уселись за зеленый стол.
Режутся.
Вот, значит, один «пас», другой «пас», и адмирал «пас».
И тут возьми да и еще кто-то брякни: «Раз-пас.
Дураки!»
Адмирал аж синий сделался.
«Что за безобразие?
Кто смеет?..»
— «Попугай, ваше превосходительство, — командир-то наш объясняет.
— В клетке, извольте взглянуть, висит.
Птица».
— «Какого она черта?
Терпеть не могу, когда не в свое дело вмешиваются.
Пусть даже птицы».
— Вы на «Славе» служили?
— заинтересовался Жуков.
— Линкор, кажется?
Знаменитый корабль!
— По-теперешнему — линкор, — ответил дед Матвей.
— Тогда его то броненосцем, то дредноутом звали.
А что касается — «знаменитый», сколько боев мы на нем выстояли!..
И каких боев!..
Вот, помню, в пятнадцатом году противник задумал захватить Рижский залив.
Большая эскадра пришла.
Одних дредноутов штук восемь да столько же крейсеров.
Миноносцы, тральщики...
А нас было — ей-богу, не совру — четыре канонерки, четыре подводных лодки, миноносцев сколько-то, из крупных кораблей одни мы — «Слава».
Ну и что думаешь, товарищ Жуков?
Противник жарит со всех орудий но нам, ихние тральщики Ирбенский пролив тралят.
А мы тоже по ним огоньку даем.
Наши мины действие оказывают.
Глядим, один тральщик подорвался, ко дну пошел.
Крейсер — туда же, миноносец еще...
Гидропланы наши налетели, мы со «Славы» поднажали.
И вот эдакая эскадрища дала деру.
— Да, да, читал, — кивнул Жуков.
— Великолепная была операция.
— А через месяц, в августе, — снова заговорил дед Матвей, — они опять в залив полезли.
На этот раз кораблей у них собралось больше сотни.
Начали минные заграждения с утра тралить.
В полдень мы на «Славе» подошли, и вот, товарищ Жуков, что придумали!..
Чтоб дальность боя увеличить, заполнили отсеки правого борта водой, наклон дали, — угол, значит, возвышения у орудий больше стал.
Орудия-то двенадцатидюймовые, комендоры у нас — орлы!
И пошло, и пошло!..
Что снаряд, то в цель, что снаряд, то в цель!
И на этот раз отстояли залив.
Выиграли сражение.
— А когда русский флот их проигрывал, морские сражения?
— буркнул Горбунов, оглаживая свои усы.
— Цусима...
— вполголоса сказал кто-то из инженеров.
— Цусима?
— ответил Иван Степанович.
— Цусима — другое дело.
Тогда самодержавие проиграло бой, не народ.
За двести пятьдесят лет со времен Петра одно проигранное сражение, а двадцать четыре выигранных!
Двадцать четыре крупнейшие в морской истории битвы флотов!
Соотношение...
— Не о соотношениях надо говорить, — возразил Жуков, посмотрев на недавно появившуюся в кабинете директора модель нового боевого корабля;
Ивану Степановичу прислал ее в подарок его товарищ по институту, главный конструктор одного из ведущих конструкторских бюро страны.
Для модели еще не изготовили стеклянного футляра.
Сверкая лаком, кораблик стоял на специальном столе рядом с моделями ледоколов, лесовозов, рефрижераторов и выглядел среди них так, как, наверно, выглядел бы могучий орел среди фазанов и лебедей.
Те просто красивы, а он красив и могуч вместе.
— Нет, не о соотношениях.
— Жуков встал и принялся шагать по кабинету.
— О другом.
О том, что ни о каких проигрышах, даже мелких, не то что крупных, забывать не следует.
Чтобы не повторились.
— С таким выводом согласен.
— Иван Степанович тоже пристально рассматривал модель нового корабля.
Время по-прежнему шло не спеша.
И в директорском кабинете, и в заводской проходной, и в конторке на пирсе часы, будильники, ходики показывали пять.
Впереди еще несколько долгих-долгих часов ожидания.
Дуняшкин сын и тот, пожалуй, рождался в меньших муках, чем сын завода — корабль для северных морей.
Тогда страдала одна Дуняшка, томилась ожиданием одна семья — не сотни.
— А не хватить ли нам, Саня, по стопочке?
— предложил Илья Матвеевич, когда стрелки ходиков приблизились к половине восьмого.
— Для бодрости.
У меня тут в шкафу припасена маленькая.
— Не хочу, — рассеянно ответил Александр Александрович.
— Пей сам.
Схожу пройдусь.
На воздухе-то лучше.
Но и Илья Матвеевич пить не хотел.
Он тоже взял со стола свою старенькую кепчонку с пуговкой.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Бетонная поверхность стапеля, какой ее увидел Илья Матвеевич после праздников, была загромождена по краям брусьями разобранных кильблоков, подпор, трубчатыми звеньями металлических лесов, досками, обрывками пеньковых и стальных тросов; и вместе с тем она казалась Илье Матвеевичу пустынной, мертвой, невообразимо унылой.
Так бывало каждый раз после спуска корабля.
Долгие месяцы, а то и годы, изо дня в день приходил Илья Матвеевич к кораблю, привыкал к нему, как бы роднился с ним, и никогда, пока строился корпус, до последней предпусковой ночи, не думал о неизбежном прощании со своим детищем.
Прощание наступало, и как торжественно его ни обставляй, с какими празднествами — заводскими и семейными — ни связывай, оно было все же прощанием.
Корабль — не трактор, не автомобиль; те все — как близнецы; десятками, сотнями проходят они в день через руки сборщиков и мастеров, их и не запомнишь.
Разве только увидев порядковый номер когда-то выпущенной твоим заводом машины, можешь задуматься: да, кажется, это было в таком-то году...
А корабль!
Его узнаешь и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет, узнаешь без всяких номеров и названий; встретишься с ним, как со старым другом, и не только о нем будут в тот час твои мысли, — о всех, с кем ты его строил, о той поре, когда ты его строил, о твоих товарищах, о твоих родных, обо всех событиях, больших и малых, какие произошли в ту пору.
Обычно после спуска корабля у Ильи Матвеевича не было времени для долгих раздумий и тем более — хмурых.
Разбирали строительный хаос на стапеле и сразу же несли сюда чертеж постановки нового судна; начиналась разметка положения будущего корпуса; вновь — кильблоки, вновь — шергеня́, ватерпасы; вновь — укладка листов горизонтального киля; первый лист всегда укладывал сам Илья Матвеевич.
Уложат, и начинается...
Гудят краны, стучат молотки, шипят электрические дуги, выкрикивают свое «майнай» и «вирай» стропальщики; крановщицы их криков, конечно, не слышат, — они следят за взмахами рук, одетых в брезентовые рукавицы.
Илью Матвеевича зовут в корму, в носовую часть, перед ним раскидывают листы «синек», захватанных пальцами...
Чьи только «указательные» тут не отпечатались, на этой синей бумаге рабочих чертежей!
— и бригадиров, и мастеров, и конструкторов, и директора, который требовал не дожидаться полной отделки второго днища, на что, так же, как и директор, тыча пальцем в чертеж, Александр Александрович возражал: «Что же получится?
Не козырек к кепке, а кепку к козырьку пришивать будем?!»
От Ильи Матвеевича ждут ответов на вопросы, требуют каких-то очень срочных мер, жалуются ему друг на друга.
Требуют от него новой спецодежды, вызывают его в партком, в дирекцию, на склад заготовок, в корпусную мастерскую; к нему идут из завкома по поводу норм и расценок; сварщики швыряют ему на стол куски электродной проволоки, ругают электродную лабораторию; клепальщик приведет с собой свою горновщицу, возмущается:
«Ну что, что с ней делать?
Жгет и жгет заклепки».
Курносая, в веснушках, девчоночка стоит за спиной бригадира, расстроенная, смущенная.
Дело ясное, зазевалась у горна, вспомнила вчерашний вечер, какого-нибудь Васю или Петю — и вот, пережгла.
Во всем должен разобраться Илья Матвеевич, должен уладить все конфликты, разъяснить все вопросы, чтобы только ни на час, ни на минуту не приостанавливался рост корабля на стапеле.
День пролетит — и не заметишь его.
На этот раз все идет иначе.
Правда, как и всегда после спуска корабля, разбирают остатки кильблоков и лесов, как и всегда, гребут железными лопатами насалку со спусковых дорожек.
Но никто не несет, и не скоро, видно, принесет, чертеж постановки нового корабля.
Как его будут ставить, где его будут ставить?
И когда это будет?
По проекту вместо тысяч и тысяч стальных заготовок Илья Матвеевич получит сто тридцать восемь огромных секций, которые сначала соберут в цехах.
Вот и думай, раздумывай, как с ними быть, как ими распоряжаться.
С моря медленно ползли рыхлые, как туман, тучи, из них сеялся мелкий неслышный дождь.
Брезентовый плащ намок, отяжелел, на косматых бровях Ильи Матвеевича, будто иней, тесно уселись белесые дождинки, с кепки бежало за воротник.
Пойти бы в конторку, под крышу...
А что там делать?
Все сделано.
Илья Матвеевич обернулся, посмотрел в сторону достроечного бассейна, — вон там, у стенки, его корабль.
Попал в другие руки.
От него, Ильи Матвеевича, требуется теперь только одно — дослать им грот-мачту.
Испортили ее сварщики.
Что ж, сварят новую, сварят и дошлют.
Мачта — это уже мелочь.
Илья Матвеевич вытащил из кармана платок, смахнул влагу с лица, вытер руки и принялся скручивать козью ножку.
Случались в его жизни такие минуты, когда папиросами он накуриться не мог, тогда извлекалась жестяная коробочка с махоркой.
— Что, батя? Грустишь?
— послышался позади веселый голос.
По стапелю шли Антон и Зина, оба в клеенчатых длинных пальто.
— С чего это ты, братец, вздумал?
— ответил Илья Матвеевич, слюнявя бумагу.
— Ну как же — проводил!..
— Антон кивнул в ту сторону, куда только что смотрел его отец.
— Я и тебя, было время, провожал, — помолчав, ответил Илья Матвеевич.
— В жизнь провожать — не на погост.
Ну что там у вас слышно?
— переменил он тему разговора.
— Двигается дело?
— Медленно, батя.
Главное — зима подходит.
— Это верно.
Зимой строить трудней.
— Илья Матвеевич снова помолчал и усмехнулся.
— Получается, не я, а ты грустишь-то.
Зима!..
Испугался.
Мы, когда завод после гражданской разрухи восстанавливали — и тоже зимой, в сорокаградусный, — землю кирками долбили, голыми руками скребли.
Кирпич к ладоням примораживало, с кожей, с кровью укладывали его в стены.
— Другие времена, батя.
Волго-Донской канал голыми руками не проскребешь.
— Надо будет — проскребем.
— Пустив клубы табачного дыма, Илья Матвеевич исподлобья посматривал на Зину.
Он ждал, что и она заговорит, примется с ним спорить.
Молодые всегда молодых поддерживают.
Зина и в самом деле заговорила, но совсем не так, как он предполагал.
— Илья Матвеевич, — сказала она, убирая мокрые пряди волос под клеенку капюшона, — вы бы рассказали нам когда-нибудь о тех днях.
Это же так интересно!
Мы о них только в книгах читаем.
А Антон Ильич, кстати, не прав.
Времена, конечно, другие.
Но разве люди изменились?
Разве они побоятся трудностей, и если так будет надо...
— Нет, он прав!
— С внезапной резкостью Илья Матвеевич почти выкрикнул эти слова.
— Прав ваш Антон Ильич!
Никто не будет теперь ладони к кирпичам примораживать и землю ногтями скрести.
Машину заставят, машину, Зинаида Павловна.
Люди-то трудностей не побоятся, да трудности стали другие.
Подошел Александр Александрович, остановился возле Ильи Матвеевича, протер мокрые очки, спросил:
— К примеру, Илюша?..
— К примеру?
Обожди, сам их увидишь, примеры.
Илья Матвеевич швырнул окурок в лужу на бетоне и, шурша дождевиком, зашагал прочь от стапеля.
Он думал об этих молодых инженерах, о своем сыне Антоне и о Зине Ивановой.
Они удивительно легко сговариваются меж собой, с полуслова понимают друг друга.
Все для них просто.
Нашли трудность — зима!..
А главных-то, главных трудностей, которые в самом человеке сидят, и не замечают, о тех и не думают.
Сказав так мысленно себе о трудностях, скрытых в человеке, Илья Матвеевич с огорчением вспомнил день спуска корабля, точнее — вечер того дня.
Нехороший получился вечер.
Поначалу было вроде бы и ничего.
Вся семья, кроме захворавшей Лидии, побывала на заводе, — издавна такой обычай повелся.
Вернулись домой — стол накрыт: графинчики, закуски.
Агафья Карповна поспешила раньше всех прибежать, разогрела что следовало, нарезала, разложила по тарелкам.
Хлопотала, беспокоилась.
— Лидия-то, Лидия!
— восклицала она.
— Прихожу домой — постель пустая.
Да разве улежишь в постели, — такое событие!..
И про болезнь позабыла.
Пока мылись под краном измазавшиеся на корабле Илья Матвеевич, Костя и Алексей, пока переодевались в сухую одежду Антон, Дуняшка, Тоня, Виктор, народу в доме еще прибавилось.
Василий Матвеевич с Марьей Гавриловной нагрянули: «Гостей принимаете?»
Александр Александрович постучался в окно, прижал нос к стеклу.
«Впустите или нет?
Может, лишний буду?»
Вошел он тоже не один — с теткой Натальей, которую встретил на крыльце.
— Иду мимо, пирогами пахнет, — принялась кокетничать тетка Наталья.
— Не вытерпела против такого соблазну.
Дай, думаю, полакомлюсь да спляшу с молодежью.
— Рассказывай!
— ответил ей Илья Матвеевич.
— Пирогов сегодня нету, а молодежь...
Александр Александрович разве?
На рюмашку рассчитываешь, знаю тебя.
— А что ж, в такой холод и рюмашка не повредит!
— Правильно, — поддержал тетку Наталью Александр Александрович.
— Рюмка полагается.
Чокнуться надо.
— Помалкивал бы!
— на ходу говорила Агафья Карповна, поднося из кухни блюда и закуски.
— Поди, уже успел...
— Где же успеть?
Я на производстве был.
На производстве нельзя, на производстве — дисциплина.
— Что-то от тебя, старый, не дисциплиной пахнет, — не сдавалась Агафья Карповна.
— Вроде винцом?
— Может, и винцом.
У меня, Агаша, есть с чего закуролесить.
Ты в том виновата: родила такого погромщика.
— Александр Александрович указал рукой на Антона.
— Теперь все вверх колесами пойдет.
Куда мне велишь деваться?
Тебя спрашиваю, уважаемый Антон Ильич.
Ну, говори!
— Никуда, на стапелях останешься, дядя Саня.
Стапеля не отменяются.
— Не останусь, брошу все, уеду от вас!
На север уеду или на юг.
— И там то же самое найдешь.
Нет у нас такого места, где бы назад двигались, везде — только вперед.
Сели за стол.
— А Лидии-то нету, — сказала Агафья Карповна, взглянув на Виктора.
В голосе ее звучала тревога.
Виктор не ответил, ковырнул маринованный грибок, грибок ускользнул, — поднес ко рту пустую вилку.
Агафья Карповна вздохнула.
И с этой минуты пошло неладное.
— Вот бестолковая!
— заговорил Илья Матвеевич.
— То сидит, из дому не выгонишь, то загуляет, будто с цепи сорвется.
Учить таких надо!
Старорежимным способом.
— Ох, горяч до чего!
— засмеялась Наталья Карповна.
— Жену лаской привораживают, обходительностью.
— Вожжами!
— Это не наука, — поддержала Наталью Карповну Марья Гавриловна, крупная, пышная, с сердитыми глазами.
— Мой отец так-то что ни день за вожжи брался, а матушка все равно по его науке не жила.
Не перечила, боялась, но тишком делала по-своему.
— Твой отец кулак был, — не глядя на Марью Гавриловну, сказал Илья Матвеевич.
— Вот и брался за вожжи.
— Вы же сами говорите...
— Ну и говорю!
А ты слушай да понимай!
Антон попытался переменить опасный разговор — не удалось.
Настроение у всех заметно падало.
Виной этому была, конечно, Лида.
Она не возвращалась.
В двенадцатом часу Виктор пошел ее искать.
Отправились и Костя с Алексеем.
По соседям побежала Тоня.
Искали, наводили справки.
Василий Матвеевич предложил заявить в милицию.
— Еще чего не хватало!
— разозлился Илья Матвеевич.
— Чтобы Журбиных милиция разыскивала?
— А вдруг несчастье случилось?
Всякое бывает...
и с Журбиными.
Так ее, Лидию, и не нашли.
Ночь прошла в бессоннице, праздники получились комом, беспокойные, нерадостные.
Все ждали: вернется, вернется...
Не возвращалась.
Кого ни спроси — никто ее и видеть не видывал.
А вот сегодня сидит, как ни в чем не бывало, на своем месте в поликлинике.
Домой, говорит, не пойду, и не зовите.
Стыд и срам!
Что у них там с Виктором получилось?..
До чего же непонятное среди людей происходит иной раз.
Работать бы людям да работать, жить в полную силу, разворачиваться, горами двигать, — а поглядишь, не всегда и не у каждого так получается.
Кто, что мешает?
Поди разберись в неурядице между Виктором и Лидией!
А мешает им эта неурядица?
Мешает.
Ну вот и пожалуйста, — вот она внутренняя трудность.
Другая бывает трудность — лодырь человек, лентяй.
Откуда в нем такое?
abu
Третий и работает неплохо, да только общее дело мало его интересует, за высокую получку бьется, получил — и сидит дома в шлепанцах да в пижаме: иди всё мимо него, не коснись.
Скажут — это пятна капитализма, они сходят, их немного осталось.
Ладно, пусть пятна...
А теряться перед затруднениями, перед ответственностью?..
Откуда это идет?
С засученными рукавами человек должен жить!
Илья Матвеевич дошел до пирса, до своей конторки, сбросил возле нее на скамью дождевик с кепкой и, как бы желая подтвердить свою мысль действием, высоко засучил рукава кителя.
Дождь орошал его крепкую шею, — он неторопливо, старательно мыл руки под краном бака.
2
Бесшумно распахнулась обитая коричневым гранитолем высокая дверь.
Секретарь областного комитета партии Ковалев встретил представителей завода на пороге своего кабинета.
Он пригласил их в кабинет, но руки никому не подал, только показывал ладони и растопыренные пальцы: они были измазаны, как у слесаря из починочной мастерской.
— Прошу заходить, товарищи!
Прошу!
— повторил несколько раз.
— Располагайтесь тут, пожалуйста.
Я сейчас...
— И вышел.
Иван Степанович, держа на коленях портфель, тотчас уселся в кресле возле покрытого зеленой материей длинного стола для заседаний.
На столе были три черных пепельницы и два графина с водой.
Горбунов тоже сел, хотя и менее решительно, чем Иван Степанович, и налил себе в стакан из графина.
Жуков подошел к одному из окон, за которым открывалась панорама города.
Антон и другие инженеры, впервые попавшие в этот кабинет, стояли под люстрой, на ковре, и осматривались.
Бывает так, что в кабинетах секретарей обкомов представлены в моделях, в отдельных образцах все основные виды продукции, вырабатываемой на предприятиях области.
Зная промышленность родного города и окрестных районов, Антон мог ожидать, что в кабинете Ковалева увидит модели четырехосных железнодорожных платформ и думпкаров, экскаваторов, подъемных кранов, автомобильных шин, прицепных тракторных орудий для обработки почвы, образцы изоляторов для высоковольтных линий, различного инструмента, приборов, приспособлений.
Но взамен всего этого на рабочем столе Ковалева стояла маленькая яркая моделька товаро-пассажирского теплохода того типа, какие судостроительный завод выпускал еще до войны, а на столике возле окна, на толстом листе плексигласа, были разбросаны части какого-то прибора.
Кабинет был большой и немножко пустынный, в нем гулко слышались голоса.
Инженеры переговаривались почти шепотом.
Ковалев вернулся с полотенцем на плече.
Он подошел к столику, на котором лежали части прибора, и, старательно вытирая руки, заговорил с веселым недоумением:
— Наши отечественные умельцы — это, знаете ли, товарищи, совершенно непостижимые люди.
Вот перед вами приборчик...
очень точный измерительный масляный приборчик...
очень важный и необходимый для строителей двигателей внутреннего сгорания.
Вручную — пожалуйста!
Вручную его отлично вырабатывают эти умельцы.
А массовое производство наладить пока не можем.
— В чем же сложность?
— спросил Корней Павлович, подойдя к столику.
— В чем? В том, что поршенек должен быть подогнан к этому цилиндрику с таким минимальным зазором, через который на испытаниях не проникал бы даже керосин, не то что масло, и даже под давлением в десять атмосфер.
— Ого!
— сказал Корней Павлович.
— Практически это означает полное отсутствие зазора.
— Да!
И вот на часовом заводе нашлись мастера — правда, и там их всего двое, — которые добиваются необходимой точности; причем точность обработки поверхностей цилиндрика и поршня они определяют...
не поверите!..
— Ковалев обвел всех смеющимся взглядом.
— Даю слово, не поверите.
Определяют они эту точность...
пальцами!
Ковалев повесил полотенце в шкаф и вновь пригласил всех располагаться вокруг стола, покрытого зеленым.
— Ну, докладывайте!
— сказал он.
— С чем пришли?
Слушаю вас, товарищи кораблестроители.
— Пришли мы к вам, Дмитрий Дмитриевич, вот с чем.
— Иван Степанович, вытащив из портфеля, развертывал на столе большую карту СССР.
Инженеры помогали ему разглаживать ладонями складки плотной бумаги, наклеенной на полотно.
— Видите, стрел сколько начертили, кружков, квадратиков...
Прямо план предстоящего боя.
Месяц назад вот в этом кабинете, на бюро обкома, нас обязали в точные сроки, по точно определенным этапам осуществлять реконструкцию цехов, постройку поточных линий и вместе с тем поставить производственную деятельность завода так, чтобы день пуска главного потока был днем закладки корабля и с того бы дня начался ритмичный, бесперебойный выпуск судов.
Мы наметили мероприятия, которые обеспечат выполнение решений обкома, обдумали, обсудили их в цехах.
Но вот предстоит бой и на другом фронте.
С заводами-поставщиками придется драться.
Помощи просим, Дмитрий Дмитриевич.
— Точнее.
— Точнее?
Точнее будет так, — продолжал Иван Степанович.
— Обкому это не хуже нас известно — мы во многом, очень во многом зависим от поставщиков.
Ново-Краматорский завод...
«Электросталь»...
«Уралмаш»...
— При каждом слове он пальцем проводил линию от Лады к Донбассу, Подмосковью, Уралу, Петрозаводску, Ташкенту, Днепропетровску, ко многим и многим городам, краям, областям страны и говорил: — Здесь — крупное литье.
Там — спецсталь.
А вот — турбинные лопатки...
Электрооборудование...
Телефонные станции...
Карельская береза...
Цветное литье...
Бук...
Трубы...
Если бы эти пояснения Ивана Степановича слышал кто-либо посторонний, он мог бы подумать, что все города Советского Союза, все его заводы, фабрики, большие и малые предприятия только и заняты тем, что работают для кораблей, которые строятся где-то на Ладе.
И этот случайный слушатель был бы не так уж далек от истины.
На Ладу слали никель с Кольского полуострова, медь из Прибалхашья, джут из Средней Азии, всевозможные приборы из Ленинграда...
Не было в стране уголка, где бы не работали для кораблей, строившихся на Ладе.
— И если до сего дня, — говорил Иван Степанович, — мы так или иначе могли мириться с тем, что те или иные поставки на месяц — на два задерживались, то теперь, когда завод перейдет на сборку крупными секциями, на поток, на выпуск кораблей сериями, задержка не то что на месяц — на неделю, на день!
— уже сорвет нам работу, уже отразится на производственном ритме завода.
Мы хотим, чтобы наш обком связался с другими обкомами, чтобы поставлен был вопрос...
— Иван Степанович, — перебил его Ковалев, — а я думаю, что другие обкомы и без нас с тобой этот вопрос поставят.
Мы же не дожидаемся ниоткуда специальных писем, когда требуем от наших предприятий строгого и своевременного выполнения планов.
Чтобы государственные планы выполнялись, в этом заинтересована любая партийная организация, не только наша.
Что там — заинтересована!
Любая партийная организация отвечает за выполнение государственных планов.
— Так-то оно так...
— Иван Степанович все еще стоял над своей густо разрисованной картой.
— Но и напомнить о себе не мешает.
— Письма мы, конечно, можем написать всем партийным организациям областей, где есть ваши поставщики...
напишем.
Но не это главное, товарищи.
Уверяю вас, не это.
Главное находится не за тридевять земель.
Оно ближе.
Оно здесь, на вашем заводе.
Вот вы перейдете на сборку секциями...
Электросварка, следовательно, почти полностью вытеснит клепку.
А вы позаботились о том, чтобы в один прекрасный день ваши клепальщики не оказались не только без работы, но и без профессии?
А вы проверили — достаточной ли квалификации ваши сварщики и достаточно ли их самих?
Хорошо ли они знают автоматическую сварку?
Достаточной ли квалификации мастера?
Ковалев выжидательно посматривал то на Ивана Степановича, то на Жукова, то на инженеров.
Все молчали, все думали — мысленно производили проверку заводских кадров.
— Когда я знакомился с планом реконструкции завода, — снова заговорил Ковалев, — меня знаете что поразило?
Перемены, какие должны у нас произойти, внешне кажутся не очень значительными.
Расширили один цех, передвинули другой, построили третий...
Ничего как будто бы коренного.
Но это ошибочное мнение.
Перемены будут огромные, и не столько с внешней стороны, сколько в самых сокровенных глубинах заводской жизни.
Могут случиться неслыханные неожиданности.
Их же надо предвидеть, предугадать, чтобы вовремя направить коллектив на преодоление трудностей и препятствий, на устранение опасности всяческих заминок, застоя.
Обком не сомневается в том, что вы умеете смотреть вперед, — вот вы увидели возможность осложнений со стороны поставщиков.
И это правильно.
Но пример с электросварщиками и клепальщиками — а таких примеров поискать, найдутся десятки, — говорит о том, что и в вашем собственном доме есть над чем задуматься.
Иван Степанович воспользовался паузой.
abu
— Насчет кадров, Дмитрий Дмитриевич...
Вот вы говорили о тех умельцах...
— Он указал в сторону столика у окна.
— А у нас разве таких умельцев нету?
У нас в каждом цехе, на любом участке...
— Прости, перебью!
— Ковалев поднял руку, как бы желая остановить Ивана Степановича.
— Не договаривай.
Знаю, что скажешь.
И умельцев ваших знаю.
Давай их беречь.
— Он умолк на секунду и вдруг спросил: — Кто-нибудь из вас бывал, товарищи, в Павловском дворце под Ленинградом?
А вы помните, Корней Павлович, там, в небольшом зальце, похожем на восьмерку, до войны висели два бронзовых фонаря?
Казалось, они были сделаны не из металла, а из кружев.
Они ничем не отличались друг от друга.
Но один из них был сделан в Париже и подарен французским королем российскому императору, а второй, в пару ему, был изготовлен русскими крепостными мастерами.
Причем русские мастера заявили: не будь заморского образца, мы бы соорудили покрасивей.
И в самом деле, они «сооружали» удивительные металлические цветы, стебли которых были покрыты ворсинками, такими тонкими, что с ними можно было сравнить разве только те гвозди, которыми тульский Левша подковал английскую блоху.
Но...
прошу обратить внимание на это «но».
Такие изделия требовали долгих, долгих месяцев работы.
Я восхищаюсь искусством кудесников с нашего часового завода.
— Ковалев тоже сделал жест в сторону столика, на котором были разбросаны латунные детальки.
— Однако, чтобы на изготовление одного такого прибора уходило не девяносто шесть часов, как сегодня, а час-полтора, как того требует моторостроительная промышленность, — над этим работают сейчас три научно-исследовательских института и два завода.
И сказать вам откровенно, и я вот третий день пачкаю руки керосином.
Вспомнил старую свою специальность.
Ковалев весело улыбнулся.
Улыбка скользнула по лицу, и тотчас оно вновь стало серьезным.
— Эти кудесники — что они делают?
— продолжал он.
— Они вручную, час за часом, сидят и шлифуют, шлифуют на самых тонких шлифовальных кругах.
Прежде чем приступить к работе, они измеряют температуру в собственных пальцах.
Пальцы не должны быть ни холодными, ни горячими, иначе металл в них или сожмется, или расширится.
Столько всяческого колдовства!
А нам надо, чтоб изготавливались приборы машинным способом.
Самое трудное тут не изготовление, а определение точных размеров.
Бьемся, ищем такой мерительный инструмент, на который не влияли бы изменения температур.
Жуков, пока говорил Ковалев, остро отточенным карандашом делал пометки в записной книжке.
Когда Ковалев умолк, чтоб отпить глоток воды, он сказал:
— Вы совершенно правы.
Сегодня для нас очень важно, что мы делаем.
Но не менее важно, и как делаем.
А завтра это будет самым главным требованием в промышленности.
Когда-то, бывало в истории, люди тоже возводили гигантские сооружения.
Пирамида Хеопса, например.
Сколько десятилетий она строилась!
Далеко ходить нечего.
Исаакиевский собор в Петербурге строили сорок лет.
Здание же Московского государственного университета когда заложено?
Года три назад на Ленинских горах я видел только экскаваторы да самосвалы.
А вот сегодня это сооружение, высотой более чем в два Исаакиевских собора, готово.
Или, например, четвертая очередь метро в Москве...
Жуков приводил один пример за другим.
У него этих примеров труда по-новому, по-коммунистически было великое множество.
Антон сидел и с интересом слушал.
Он думал о том, что весь план реконструкции завода именно и пронизан стремлением перевести труд кораблестроителей в новое качество, которое было бы созвучно эпохе великих строек коммунизма.
И правильно говорят Ковалев и Жуков — надо умело подготовить рабочих, мастеров, инженеров к переходу на новую, более высокую ступень организации и производительности труда.
— Да, повторяю, — слышал он голос Ковалева, — умельцев надо беречь, берегите их, товарищи!
Но растите и новых умельцев — мастеров коммунистического труда, мастеров владения машинами и механизмами!
Ковалев поднялся, пошел к своему письменному столу, порылся в папках и принес небольшой фотографический снимок.
На снимке была изображена роза.
Казалось, ее только что срезали с куста: свежие тонкие лепестки, тончайшие острые шильца шипов, мохнатый от ворсинок стебель, зубчатые, в прожилках, листья будто еще хранили на себе сверкающую утреннюю росу.
— Красиво?
— спросил Ковалев, когда фотография обошла по кругу все руки.
— Великолепно!
— ответил Корней Павлович.
— Метод точного литья.
Стальная роза.
В прошлом году на одном из уральских заводов я видел ее в натуре.
— Не уступит ни тем кружевным фонарям, — продолжал Ковалев, — ни бронзовым или чугунным цветам крепостных мастеров.
Но не месяцы ушли на ее изготовление, а секунды, и не руки кудесников ее изготовили, а наша техника.
Вот так мы с вами обязаны строить и корабли.
Техника должна решать дело, техника, доведенная до степени высочайшего искусства.
В такой мы вступили век!
3
Люди, увлеченные своей профессией, отдавшие ей много лет жизни, очень часто и на все окружающее смотрят с точки зрения этой профессии.
Иной раз стоишь в коридорчике вагона перед окном, тут же полковник или генерал с тремя, с четырьмя планками орденских лент на кителе; по сторонам поезда бегут орловские или курские бугристые поля, овраги, жидкие лесочки, желтеют на косогорах подсолнечники, машут серебристыми метелками стебли кукурузы.
Сосед рассматривает все это рассеянно, прищурив глаза, и думает будто бы о чем-то другом, далеком, чего за окнами вагона не видно.
Вдруг взгляд его метнется через овраги, через подсолнечники...
Посмотришь и ты туда же: высотка, перед ней равнина, пересеченная шоссейной дорогой, дорога идет из березовых туманных рощ к зеленым кущам старинного городка, над которым торчат белые колоколенки.
Ничего особенного, пейзаж, какими богат любой уголок средней России.
Почему же так оживился офицер, почему так энергично перебрасывает взгляд свой с высотки на дальние рощи, от рощ к окраинам города и вновь на высотку?
Не потому ли, что высотка господствует над шоссейной дорогой, с высотки контролируется каждый шаг по этой дороге, и недавний комбат — ныне командир полка или дивизии — роет тут окопы, ходы сообщения, стрелковые ячейки, — он увидел местность, удобную для решения интереснейшей тактической задачи, он развертывает на ней свои подразделения для удара по противнику.
Мы с вами думали, что это овраг, но это совсем не овраг, а почти готовые огневые позиции для минометной батареи; мы любовались рощей, но это не роща, а укрытие для живой силы и техники; и дорога не дорога — коммуникации, и колокольня нечто иное, как ориентир;
и подсолнухи с кукурузой в любой момент из полевых растений превратятся в подручные материалы для маскировки.
О Викторе Журбине нельзя было сказать, что он не замечал суровой красоты вековых сосен, могучими колоннадами тянувшихся вдоль побережья бухты, не слышал веселого шума молодых березок и дубков в новом парке за Веряжкой, никогда не любовался лиственницами и ясенями на городских улицах, не останавливался перед кедрами возле Исторического музея.
Но вот стоит он так, разглядывая таежных обитателей, лет двадцать назад завезенных на Ладу, их прямые стволы, длинные иглы, собранные на ветвях в пучки, отчего темные кроны кедров всегда кажутся взъерошенными, всклокоченными, и вместе с тем видит нечто иное, скрытое от глаз человека не его профессии.
Стволы, шершавая их кора в прозрачных каплях смолы, переплетение ветвей — это же только внешность дерева!
Виктор Журбин больше любовался его «душой».
Кедр — могуч, красив, он царь тайги.
А Виктор этому красавцу предпочтет скромненькую старушку грушу.
За эффектной внешностью кедра мы не видим того, что его желтовато-коричневая мелкослойная древесина менее прочна, чем у лиственницы или даже обычной сосны, что кедр очень плохо полируется, в то время как груша, с ее бледно-розовой древесиной, по прочности превосходит дуб, полируется великолепно, до зеркального блеска, не коробится от влаги, плотна почти как бакаут — самое тяжелое и твердое из всех пород дерево на земном шаре.
Перед Виктором распахнуты «души» берез, грабов, ольх, чинар, пихт, пальм, деревьев, которые называются: красное, розовое, черное, палисандровое...
Сколько в этих «душах» потемок!
Там таятся кривизна, трещины, косослой, гниль, грибковая синева, наплывы, суковатость.
Каждый из этих пороков имеет множество разновидностей.
Суковатость, например.
Есть роговые сучки, они почти всегда выпадают, и мы в таком месте доски видим ровно очерченную дырку.
Есть ивлевые сучки, окруженные по своим границам белой пылью; этими сучками страдает милая нам всем береза.
Существуют еще табачный и крапивный сучки.
Табачный рассыпается в порошок, а крапивный гниет и заражает гнилью всю древесину вокруг себя.
Гниль опасней всяких других пороков.
Но и косослой тоже плохо.
Иной раз бьешься, бьешься над поленом, и не толстое как будто, а не расколоть, топор идет в него винтом, — волокна древесины пошли в стволе дерева по спирали, винтообразно.
Доску из такого косослойного дерева ни на палубный настил не употребишь, ни на изготовление трапов, дверей, мебели.
Другое дело — свилеватость.
Тоже порок — волокна тут располагаются волнообразно, — но для ореха, для карагача или березы этот порок вдруг оборачивается очень ценным качеством: свилеватость дает красивое строение слоев древесины; отполируй — получится рисунок, из-за которого цена изделия возрастает во много раз.
Все эти премудрости столяров-краснодеревщиков были отлично известны и Виктору.
Он сам был краснодеревщиком до того, как начал работать над моделями.
А начал он работать над ними в войну, в ту пору, когда на завод приходили для ремонта боевые корабли.
На отделку кают и салонов тогда обращали внимания куда меньше, чем на скорость ремонтных работ.
Часто, вместо того чтобы составить чертежи, сразу же на месте изготовляли модели, лишь бы сократить срок пребывания корабля у причальной стенки, лишь бы поскорее вернуть его в море.
Тогда-то Виктор неожиданно для себя и стал модельщиком, увлекся модельным делом, полюбил его, возвращаться к салонам, шкафам, креслам, панелям не захотел.
Прежде он знал корабль только со стороны внешней, парадной; став модельщиком, узнал корабельный организм, как Виктор сам говорил, со стороны рабочей.
Чаще всего он изготовлял модели такого оборудования, таких механизмов, которые в технических проектах обрисовываются общими чертами, а точные их размеры, точные их конфигурации надо определять на месте.
Виктор вместе с конструкторами лазал в трюмы, в машинные отсеки, в коридоры гребных валов, в тесные, узкие, мрачные корабельные ущелья и пещеры, о существовании которых даже и моряки-то не все знают, не то что не моряки.
И сколько всяческих уникальных деталей было изготовлено в цехах завода не по чертежам, а по моделям Виктора!
Станок, изобретенный им, помог ему работать гораздо продуктивнее.
Виктор мог теперь не ходить по нескольку раз в день на корабль и назад, в модельную.
Благодаря тому, что последовали совету Жукова и отлили части не из стали, а из сплавов алюминия, можно было носить станок с собой, устанавливать его где угодно и там, на месте, вносить необходимые изменения в модель.
Это была истинная победа, как правильно сказала Зинаида Павловна при испытании станка.
Но вот в момент наивысшего душевного взлета, когда Виктор чувствовал себя победителем, произошла эта непонятная, путаная и скверная история с Лидой.
Каких только предположений о причинах исчезновения Лидии не высказали в семье!
Дед Матвей решил даже, что она уехала на Алдан золото искать.
«Выдумаешь тоже, старый!
— рассердилась тогда Агафья Карповна.
— Горе какое, а он шуточки шутит».
— «Чего плакать?
— ответил дед Матвей.
— Баб на земле мало?
Допустим, одна уехала, — на другой Витька женится».
Никто его не слушал, никто ему не верил, все знали, что говорит он слова, какие всегда говорятся в подобных случаях, не свои, чужие слова, ходячие.
Сам-то он в них тоже не верил, сам-то он верил в то, что, сколько бы ни было женщин на земле, только одна из них напрочно войдет в жизнь мужчины.
Другое дело, была ли убежавшая Лидия этой «одной» для Виктора?
Не сразу такую встретишь.
Нет, не сразу.
И где ее искать, как?
Разве кто знает?
На гуляньях, на танцах иные ищут, за выпивкой по сторонам озираются: не «она» ли та, смазливенькая, не «она» ли другая, бойкая на язык?
Иные совет дают: смотри, какая она работница, есть ли ее портрет на доске Почета.
По-всякому ищут, по-разному, да, бывает, не ту и найдут.
Виктор при разговорах родных молчал, чувствовал себя в чем-то виноватым, раздумывал, и чем больше раздумывал, тем яснее ему становилось, что не так, как надо бы, шла их жизнь с Лидией, с самого начала не сдружились они по-настоящему.
Любовь тогда, вначале, была, это верно, а дружбы не получилось.
А потом?..
Если разобраться, никаких общих дел у них и не нашлось.
Что ему ее поликлиника, ее регистрационные карточки с описанием болезней жителей Старого и Нового поселков?
Что ей его доски, брусья и фанера?
И все-таки привык, привязался к жене Виктор, и все-таки по-своему была она ему дорога.
Присутствия ее как будто бы не замечал, но отсутствие стал ощущать на каждом шагу.
Увидел Виктор Лиду только после праздников, на ее обычном месте, в поликлинике.
— Напрасно искал, — сказала ему Лида холодно, как чужая.
— Домой я больше не приду.
Не было у меня дома никогда и нет.
Сам знаешь.
Да, Виктор знал, что мать Лидии умерла, когда девочке исполнилось семь или восемь лет, что жила она у тетки, что, встретив его, тотчас вышла замуж, лишь бы не оставаться в семье, которую не любила.
— Но почему, почему это все, Лидия?
— спрашивал он растерянно, стоя перед окошечком регистратуры.
Лида ответила, что она не желает никаких разговоров, тем более что худшего места, чем поликлиника, и худшего времени, чем рабочее, для этого не найти.
Разговор все же состоялся.
Виктор встретил Лидию вечером у подъезда.
Они ходили по улицам часа три, и Лида высказала ему много такого, о чем он слышал впервые.
— Вы все — и ты, и ты!
— эгоисты, — говорила она с непривычной для нее горячностью, с раздражением, даже со злобой.
— Вы думаете только о заводе, вы заботитесь только о кораблях!
Только о том, что интересно вам.
Вам!
Это и есть эгоизм!
А если у меня другие интересы, значит, на меня плевать!..
Да, плевать?..
— Что ты говоришь, Лида?!
Кто плюет?
— Кто?
Ты, вы все!
Вспомни шестое ноября!
Виктор не понял было, при чем тут шестое ноября, но тотчас почувствовал стыд.
Как он мог забыть, что именно шестого ноября день их свадьбы!
Двенадцать лет подряд этот день отмечался в семье небольшим торжеством: с утра дарили подарки Лиде, пекли пироги, вечером пировали.
Лучший подарок всегда дарил он, Виктор.
Как же случилось, что на тринадцатый год об этом позабыли?
Пироги пекли, но не во имя Лидиного вступления в семью Журбиных.
Не только о подарках — поздравить утром и то не подумали...
Корабль, корабль — он во всем виноват.
Права Лида.
О нем думали, о нем и беспокоились, все иное было забыто.
— У меня есть школьная подруга, живет за ипподромом, — сказала Лида с неожиданной для Виктора твердостью.
— И с ней я отпраздновала шестое ноября.
Но не как день свадьбы.
Он уговаривал ее пойти домой, обещал постараться стать другим; обещал, видимо, не очень горячо, не очень убежденно, потому что не представлял себе, каким другим он должен стать и как это делается.
Уговоры на Лиду не подействовали, она продолжала держаться твердо, хотя в глазах у нее временами блестели слезы.
Потом она села в троллейбус и уехала.
Виктор рассказал дома об этой встрече.
— Эх, Витя, Витя!
— Илья Матвеевич только головой покачал.
— Не ты ли, друг мой, виноват?
Поглядел бы на Костю с Дуняшкой.
И в кино они, и на залив...
Веселье у них, смешки, шуточки.
На нас с матерью тоже гляди.
Старые — под руку прогуливаемся, в театр вот ездили, оперу слушали.
А у вас что?
Она — сама по себе, ты — сам по себе.
Схимником заделался, и от нее схимы требуешь.
Женщине-то, еще молодой да красивой, твои монастырские уставы не по силам.
Через край ее винить не могу, тебя виню больше, сынок.
— Себя, Илья, вини.
Никого другого, — сказал Василий Матвеевич, зашедший в тот вечер на Якорную.
— Почему это себя?
— Илья Матвеевич насторожился.
— Не сумел в собственном доме порядок навести, допустил до того, что живой человек у вас вроде как на отшибе оказался.
Не вникаешь, брат мой, в семейные дела.
Что у вас творится?
С Алексеем происшествие.
С Виктором...
А семья — она ячейка государства.
К ней шаляй-валяй относиться никто из нас не имеет права.
Поссорились, поругались, крик был страшный; били в стол кулаками; больше, конечно, бил Илья Матвеевич, Василий Матвеевич только сдержанно тискал кулаком столешницу.
— Кто ее затирал, кто?
— кричал Илья Матвеевич.
— Пожалуйста, развивайся, делай что знаешь!
— А интересовались, что она делать-то хочет?
Свое дудите тут с утра до ночи...
— Пусть и она дудит свое.
Кто мешает!
По-разному смотрели на жизнь, на человека братья Илья и Василий.
Илья требовал от каждого активности, он любил напористых, умеющих добиваться своего.
Василий готов был учить людей этой активности, помогать ей пробуждаться.
Для Ильи человек, остановившийся на распутье, не нашедший своего пути, просто не существовал.
Василий считал, что на такого человека надо обращать самое большое внимание: «чтобы не забрел куда не следует, чтобы шел вместе с нами».
4
— Товарищи члены завкома, — говорил Горбунов, поглаживая под столом колени, — наш клуб — имею данные — лучший клуб по всему министерству.
В смысле помещений и оборудования — красавец клуб!
А по работе он, ей-богу, худший!
Ну никак не понять — почему?
Никак!
— По очень простой причине, — сказал Жуков.
— Это не клуб, а заштатное кино и танцевальная площадка.
— Вы забыли о библиотеке, — добавил Вениамин Семенович.
С раскрытым блокнотом в руке он сидел в углу возле шкафа, чисто выбритый, в полувоенном костюме, в желтых кожаных крагах.
— В ней шестьсот пятьдесят постоянных читателей!
— Вениамин Семенович поправил на переносье свои внушительные очки в восемь граней.
— Библиотека, танцевальная площадка, кино — это еще не клуб, — ответил Жуков.
— Вы назовите число постоянных посетителей кружков, кабинетов, комнат отдыха.
Вы назовите нам такие мероприятия клуба, которые помогали бы заводу в его борьбе за реконструкцию, за выполнение новой программы, помогали бы воспитывать нового человека.
Вот что вы нам назовите.
— Что касается кружков...
в кружке, например, кройки и шитья регулярно занимаются двадцать шесть человек.
— Вениамин Семенович перевернул страничку блокнота.
— В музыкальном кружке было...
— Почему «было», а не «есть»?
— Руководитель уехал, нового найти не можем.
Я лично не музыкант.
— Вениамин Семенович отвечал с улыбкой человека, уверенного в своей правоте.
— Но вы лично, — Жуков сделал ударение на этом «лично», — как мне известно, в прошлом режиссер.
Чем же объяснить, что не работает не только музыкальный кружок, но и драматический?
— Спросите об этом у товарища Горбунова, Николай Родионович.
— Вениамин Семенович сверкнул очками.
— Не могу, — сказал Горбунов, подымая глаза от бумаг, — не могу согласиться на такие условия, товарищи члены завкома.
За руководство драматическим кружком Вениамин Семенович требует тысячу двести рублей!
Получается: за клуб тысячу да за кружок тысячу двести...
— Это же искусство!
— перебил Вениамин Семенович.
— Как вы не понимаете?
Искусство требует всех сил человека.
А если человек отдает все силы, то ему...
— Что за парламентские дебаты?
— вступил в разговор Иван Степанович.
— Клуб должен работать, должен!
Взглянуть только на это здание — дворец!
На его постройку ушло...
— Иван Степанович назвал такую внушительную цифру, что сам же побагровел от возмущения.
— Замороженные средства.
Не клуб, а мертвый дом!
Я настаиваю на самых решительных мерах.
— Вероятно, предложите меня снять, — вот, кажется, и все решительные меры, какие тут принимаются со дня открытия клуба.
— Вениамин Семенович пожал плечами и, закрыв блокнот, сунул его в карман френча; все, мол, ясно, старая песня.
— Клуб существует четырнадцать лет, — добавил он, — а заведующих в нем сменилось пятнадцать.
Могу назвать фамилии, если угодно.
Он ошеломил собравшихся.
Никто никогда таких подсчетов не вел.
Заведующие приходили и уходили, почти не оставляя памяти о себе.
О большинстве из них можно было сказать, что все они на одно лицо, все работали одинаково плохо, до крайности незаметно сменяли один другого.
Ну, думалось, пять их было, шесть, — только не пятнадцать.
Невозможно теперь и вспомнить, когда, кого из них, за что и почему снимали.
Некоторые возглавляли клуб по два-три месяца, а кто — всего пять-шесть дней.
Дольше всех держался Вениамин Семенович — два с половиной года.
Это был честолюбивый человек.
В четырнадцать лет он написал первое стихотворение, а когда ему исполнилось семнадцать, областная молодежная газета напечатала одно из множества его стихотворных сочинений.
Каких-нибудь восемь строчек.
Но и их Вениамину Семеновичу, или, как его тогда ласкательно называли, Венику, оказалось достаточно, чтобы покорить сердце соученицы по литературному университету.
Так у него появилась жена, а затем и дочка с мудреным именем Тайгина, произведенным от слова «тайга».
Учиться стало трудно, приходилось зарабатывать Тайгине на манную кашку.
Он поступил затейником на какую-то базу однодневного отдыха, через несколько месяцев написал брошюру о затейничестве, ее издали.
Брошюра открыла ему двери в редакции газет.
Но беда в том, что те качества Вениамина Семеновича, за которые его в детстве колачивали мальчишки — крикливость и хвастовство, — с годами дополнились непреодолимой страстью к склочничеству.
Из-за них он не мог удержаться ни в одной редакции.
Но он не унывал.
Было время больших строек — строились первые домны, металлургические комбинаты, тракторные заводы.
Вениамин Семенович правду говорил Лиде с Катей — он и в самом деле порхал тогда с одной строительной площадки на другую, что-то писал в редакциях многотиражек и радиоузлов.
Поступив в клуб Сталинградского тракторного, он сошелся с актрисой такого возраста, что ее сын уступал ему лишь двумя годами.
Актриса крепко взяла Вениамина Семеновича в руки.
Он ушел от Тайгины и ее матери.
Он их «перерос».
Актриса устроила его помощником заведующего литературной частью в местный театр.
Потом он стал помощником режиссера, потом добрался и до самостоятельной режиссуры.
Но снова старая история: страсть к склокам не позволяла ему удерживаться в одном театре хотя бы год.
Вениамин Семенович объяснял это интригами против него, завистью, непониманием его творческого метода.
Нет худа без добра.
Калейдоскопическая перемена мест была ему в немалой мере на пользу.
Исполнительные судебные документы, которые мать Тайгины посылала по адресам очередных театров, неизменно опаздывали: Вениамин Семенович уже выбывал в неизвестном направлении.
Время шло, актриса старела, Тайгина где-то росла, училась; все менялось, не менялся только он, Вениамин Семенович.
Мало отразилась на нем и Отечественная война, бо́льшую часть которой он провел где-то в Средней Азии.
После войны снова замелькали театры, лектории, редакции.
Наконец судьба занесла его на Ладу.
Поначалу он взялся за дело горячо: в клубе работали кружки, устраивались интересные лекции.
Вениамин Семенович нажимал на все педали, — поговаривали о том, что заводу будет разрешено отметить семьдесят пять лет существования, а это значило, что последует награждение орденами.
Орден был очень нужен Вениамину Семеновичу: во время войны он его не заслужил.
Но юбилей прошел, орденами наградили кого угодно — всяких клепальщиков и слесарей, даже уборщиц и вахтеров, — только не Вениамина Семеновича.
Вениамин Семенович обиделся, и работа у него пошла так же, как шла и у большинства его предшественников.
Зачем тут лезть из кожи?
Ни почета, ни славы, ни богатства.
Его не первый раз вызывали в завком, не первый раз требовали улучшить работу.
Он держался всегда независимо, потому что привык к бродячей цыганской жизни, втянулся в нее, она его нисколько не страшила.
Ну что ему могут сделать?
Уволят?
Советский Союз велик.
Клубов, газет, театров, лекториев в нем тысячи и тысячи — не пропадет Вениамин Семенович, найдет себе место, и не такое — получше, где его оценят, в конце концов поймут.
Почести, почести!
— они дороже всяких денег.
Сам бы рад платить деньги за них, да и денег нет, жалеют, скряги, лишнюю тысячу...
А чего-то требуют.
— Снимайте с заведования, — сказал он.
— Берите семнадцатого.
— Так и сделаем, — спокойно ответил Жуков.
— Займитесь кружками.
— Поздно мне быть кружковцем.
Через год собираюсь сорокалетний юбилей справлять.
— Товарищ Жуков правильно говорит, — сказал Горбунов.
— Где шестнадцать, там пусть будет и семнадцать.
Не выходит ничего у Вениамина Семеновича.
— Кое-что выходит!
— вымолвил «король» гребных валов дядя Миша Тарасов.
Он сидел рядом с Василием Матвеевичем.
— Жену взял в два раза моложе себя.
Боевой, знать, где не надо.
— Это мое личное дело.
— Вениамин Семенович посмотрел на Тарасова надменно и так холодно, будто хотел его заморозить.
— Прошу личную жизнь не затрагивать.
Надеюсь, она не подконтрольна завкому.
— Завкому нет, а общественному мнению — да, — сказал Жуков.
Горбунов видел, что все относятся к Вениамину Семеновичу с явной неприязнью, и сам чувствовал в себе эту неприязнь.
Дай ей волю, от Вениамина Семеновича только пух да перья полетят, и о цели заседания никто не вспомнит.
Чтобы этого не случилось, он поспешил спросить:
— Какие же будут предложения?
Заведующего снять, а дальше что?
— Нового поставить.
— Кого?
— Я так думаю...
— Тарасов поднялся, огладил усы, кашлянул.
— Бьемся, бьемся — толку нет, кого только не нанимали.
Предлагаю взять хорошего производственника...
Ну, конечно, еще и такого, чтоб он был и хорошим общественником...
Да и сказать ему: «Вот, брат, тебе задание от всего заводского коллектива.
Двигай!»
Знаю такого человека...
— Разрешите, — попросил слова Вениамин Семенович и, не дожидаясь разрешения, продолжал: — Мое мнение для завкома, может быть, ничто.
Но не могу промолчать, когда предлагают подобные нелепости.
Всякая культурная работа имеет специфические особенности, тем более — работа клубная.
Придет не знающий этих особенностей человек...
Что получится, товарищи?
Кустарщина, отсебятина, чепуха.
— Головы нам дурите особенностями!
— обозлился Тарасов.
— Какие такие особенности?
— Они есть, конечно, дядя Миша, — сказал Жуков.
— Тому товарищу, кого мы поставим, с ними посчитаться придется.
Пусть поучится.
Кого же вы предлагаете?
— Его!
— Тарасов указал рукой на Василия Матвеевича.
— Василия Журбина.
— Что?!
— Василия Матвеевича подняло со стула будто пружиной.
— Прошу поаккуратней предложения вносить.
Шутки шутишь, а люди всерьез примут.
— А я всерьез и предлагаю.
Тебе, как никому другому, быть в клубе.
И производственник, и общественник, и университет по марксизму-ленинизму посещаешь...
— Сам, сам иди, если такое рвение имеешь!
— еще яростней запротестовал Василий Матвеевич.
Вениамин Семенович засмеялся.
— Нелегкое, оказывается, дело клубом заведовать, — сказал он.
— А что, Василий Матвеевич, — заговорил Горбунов.
— Берись-ка, не трусь.
Поможем.
Человек ты — дай боже — с характером, напористый...
Правление клуба выберем новое.
А то Вениамин Семенович совсем его размагнитил: сам, дескать, да сам.
Они и успокоились.
— Работал, работал...
— Василий Матвеевич, потрясенный предложением Тарасова, не слышал того, что говорил Горбунов.
— Нет, — сказал он, — не пойду!
Что вздумали?
Жуков предложил отложить решение о новом заведующем клубом на недельку, — пусть каждый подумает о возможной кандидатуре.
В эту неделю он разговаривал с Василием Матвеевичем чуть ли не ежедневно.
Василий Матвеевич стоял на своем.
Нет и нет.
На помощь мужу поднялась и жена — Марья Гавриловна.
Она пришла к Горбунову, приблизилась вплотную к столу, злая, взвинченная.
— Это что же такое!
— заговорила, почти закричала, перегибаясь через календари и чернильницы.
— Рабочего человека, мастера — в служащие!
Я в Москву, Сталину писать буду.
Где такие права — людьми кидаться?
— Никто не кидается.
Повышение хотим ему дать.
— Провалились бы вы с вашим повышением!
С девками да с парнями старику велят прыгать.
Срам на седую голову!
Вся семья — на заводе, он — на танцульках да на экскурсиях...
на утренниках.
Не поедет Василий, слышишь, Петрович, не пойдет!
Марья Гавриловна побывала у Жукова, у директора, на всех накричала: не позволит рабочего человека позорить — и все тут.
Дед Матвей, увидев ее такой разъяренной, немало удивился:
«Марья-то, Марья за рабочую честь, что лев, кидается.
Вот Василий научил бабу понимать, что такое рабочая честь!»
Положение изменилось внезапно.
Изменилось оно именно в тот момент, когда Жуков уже совсем было решил отступиться от Василия Матвеевича.
В заключение одного из разговоров он сказал ему:
— Что ж, силой вас в клуб не потащим, товарищ Журбин.
Ответственности боитесь, киваете на соседа.
Василий Матвеевич насупился, его уязвили слова парторга, обидели, оскорбили.
— Я?
Боюсь?
— проговорил он медленно и грозно.
— На соседа киваю?
Нет у нас этого!
Пойду, провались он, чертов клуб, со всеми потрохами!
С завода он отправился прямо в клуб, через Веряжку, в Новый поселок.
Он ходил по бесчисленным гостиным, аудиториям, кабинетам, залам, коридорам, вдыхал затхлый воздух пустующих помещений, злобно плюнул в сухой аквариум...
Подымаясь по какой-то лестнице, чуть не ударился лбом о зеркало — оно было похоже на дверь, — увидел себя: взъерошенный, свирепый, не человек — туча с градом.
Вышел на балкон.
Завод дымил, окутанный мглистым вечерним туманом.
Тучи с градом висели низко, почти касаясь кранов.
От них тянуло ледяным холодом.
Что же теперь будет?
Завод там, а он, Василий Матвеевич, здесь?
Веряжка разделит их навсегда?
Казалось, ледяной холод проникал прямо в сердце от этой мысли.
Зачем он согласился: «Пойду!»
Почему не выстоял перед Жуковым?
Не выстоял, ну и злись теперь, горюй.
Слово сказано, слова обратно не берут.
— Новое хозяйство изучаете?
— услышал он позади себя.
Оглянулся — Вениамин Семенович.
— Вы не теряйтесь, — покровительственно продолжал Вениамин Семенович.
— Помогу.
Василий Матвеевич промолчал.
В воздухе летел какой-то белый лепесток.
Он протянул руку, поймал его на ладонь: снежинка!
Вторая летит, третья...
Снег обрадовал Василия Матвеевича: окончилось долгое ожидание зимы, зима пришла.
Повеселев, посмотрел себе под ноги.
Снежинки мягко ложились на цементный пол балкона и не таяли.
Их становилось все больше, в несколько минут балкон побелел.
Побелели крыши соседних домов, побелела земля.
Она устала от летних забот и хлопот, она уходила на покой, на отдых — до весны, до нового лета.
Перед тем как покинуть клуб, Василий Матвеевич сказал смещенному заведующему, отныне своему работнику:
— Послезавтра приду ровно в девять.
— В двадцать один ноль-ноль?
— пытался шутить Вениамин Семенович.
— В девять, в девять!
Без всяких нулей.
И чтоб все были на месте.
Василий Матвеевич стоял вполоборота к Вениамину Семеновичу, почти спиной к нему.
Зубы стиснул, глаза сузил, смотрел в одну точку.
Что он там видел?
Не вспоминал ли он грязную пивнушку, темный трактирчик на одной из улиц возле Петербургского порта?
Не вспомнил ли ту пору, когда он, пятнадцатилетний парнишка, стоял часовым, охраняя вход в заднее помещение трактира, заставленное бочками?
Да как не вспомнишь о том времени!
У дворян тогда свои были клубы — дворянские собрания, у офицеров свои — офицерские собрания, у маклаков тоже какие-то «деловые» клубы.
У всех по клубу.
А у рабочего класса?
Вот эта пивнушка, этот трактир.
Но в ней, в этой пивнушке, в заднем ее помещении, среди бочек, — какие люди бывали!
В трактирных конурах составлялись планы забастовок, охватывавших весь порт, планы политических выступлений; в трактирных конурах портовики встречались с подпольщиками-революционерами.
Подумать только!
— в тесных, темных клетушках вызревали идеи, потрясшие весь мир.
А тут дворец!
— и что в нем?..
Танцульки да радиолы.
Завоевали право иметь такие дворцы, кровью за это право заплатили, жизнью, тяжелым трудом первых лет после революции...
Василий Матвеевич даже кулаки сжал.
— Чтоб все были на месте!
— повторил он.
— Та́к вот!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Заводу было очень трудно в ту зиму.
И не только потому, что зима стояла на редкость суровая, трескучая, с бешеными ветрами.
Уже в первых числах декабря Ладу сковало так, что она свободно держала трехтонные грузовики.
Снег лежал на льду неровно, гребнями, уплотненными, отполированными, блестел под солнцем, как рыбья чешуя.
Люди мерзли, зазеваешься — мороз тотчас прихватит щеку или подбородок.
Топлива уходило много, сверх всяких норм, и все равно холод проникал в цехи, в конторки, в мастерские; лопались водопроводные трубы, иней шапками нарастал на каждом гвозде.
Но не в капризах природы заключалась главная трудность.
Главное заключалось в том, что в этих условиях надо было строить, строить быстро, по графику, который ни в чем не уступал графикам военного времени, когда завод в сроки вдвое, втрое меньше обычных ремонтировал эсминцы и крейсеры.
И строить не только корабли, а самый завод.
К весне должны быть готовы основные линии главного потока.
Это означало не только расширить, удлинить или передвинуть здания цехов, но и создать множество новых механизмов, приспособлений, реконструировать крановое хозяйство.
Иван Степанович, которого часто винили за мягкосердечие к людям и потворство их слабостям, во многих иных чертах характера мог служить примером даже самым строгим и требовательным своим критикам.
Он был хорошим специалистом и неплохим, в сущности, организатором, который стремится влиять на подчиненных не строгостью, а убеждением, проникновением в душу человека, добрым словом, добрым поступком.
Плохо это или хорошо — кто возьмет на себя ответственность решить такой вопрос в категорической форме?
На фронте, в боевых условиях, где иной раз от минуты, от секунды зависит исход боя, — там надо приказать и любыми средствами требовать выполнения приказа.
Но в условиях мирной жизни, в условиях мирного труда, — разве в этих условиях нет времени убедить человека, добраться до его души, сказать, найти для него проникновенное слово?
Иван Степанович, в белых высоких бурках, в теплой шапке, завязанной на подбородке, с поднятым барашковым воротником, добрую половину дня проводил среди строителей, на морозе.
Беседовал с ними, курил, шутил.
Сам принимался класть кирпичи в тепляках — у него получалось, каменщики одобряли директорскую кладку.
Отесывал топором бревно — тоже получалось, только сильно и шумно выдыхал воздух при каждом ударе: начинал сказываться возраст.
Для строителей оборудовали теплые общежития, заботились о зимней одежде для них, о валенках, ватниках, меховых рукавицах.
Не случалось прорывов в снабжении строительными материалами: как ни трудно было Ивану Степановичу этого добиваться, он все же добивался.
И пошла о нем слава среди плотников, бетонщиков, арматурщиков, каменщиков: хороший директор, у такого можно поработать на совесть.
Ходил Иван Степанович по заводу и часто встречался в цехах с Антоном Журбиным.
Антона он знал с мальчишек.
Но познакомился с ним по-настоящему только теперь, в эту лютую зиму.
В начале работ по реконструкции, когда профессор Белов оставил Антона полномочным представителем института на заводе, Иван Степанович мало интересовался этим молодым инженером: инженер как инженер, только пошел вот не на производство, а в науку, — таких тысячи.
С течением времени мнение свое Ивану Степановичу пришлось переменить.
Может быть, инженеров, подобных Антону, и тысячи, но внимания они, однако, заслуживают, и немалого.
Однажды он заговорил с Антоном о своей довоенной поездке на английские судостроительные верфи.
Антон внимательно его выслушал и тоже заговорил об этих верфях.
Иван Степанович был изрядно удивлен.
Сын Ильи Матвеевича, недавний парнишка-судосборщик, знал кораблестроительную технологию англичан не хуже Ивана Степановича, пожалуй, даже лучше, хотя в Англии никогда не бывал.
Слушая Антона, Иван Степанович вспоминал виденное на Британских островах и поражался: Антон как бы заставлял своего слушателя увидеть то, что много лет назад ускользнуло от его внимания.
Иван Степанович, попав в Англию, изучал только новое, интересовался только новым, передовым — его только и видел.
Антон знал и это некогда новое, передовое, и вместе с тем ему было известно все, что мешает полному, широкому применению передовой технологии на верфях Англии, все, что отдельным достижениям английских конструкторов и технологов не позволяет слиться в единое целое, свое, национальное, новаторское, неповторимое.
В дальнейшем Иван Степанович убедился в том, что Антон прекрасно знал кораблестроительную литературу — отечественную, иностранную, новую, старую и даже петровских и допетровских времен, что знал он историю постройки чуть ли не каждого сколько-нибудь значительного корабля — в любой стране, в любом веке, знал организацию производства на большинстве крупных заводов и верфей мира; тут же на первом попавшемся под руку листке бумаги он мог вычертить план каждого из этих предприятий и дать ему обстоятельную критическую оценку.
С Антоном можно было говорить о заклепках, о гребных винтах, о турбинах, о запасе плавучести корабля, об остойчивости — о чем угодно; обо всем он имел свое, определенное, точное суждение.
В его возрасте Иван Степанович не обладал таким запасом знаний, такой эрудицией.
Почему?
Не потому ли, что и возраст Советской страны двадцать — двадцать пять лет назад был иным, не потому ли, что и советская наука в ту пору была куда как моложе и советская практика куда как беднее опытом?
И не потому ли, что таков закон жизни: одни поколения расчищают путь другим, и те, другие, уже не спотыкаются о камни, по которым прошли старшие?
Антон рассказал Ивану Степановичу, как он учился в институте:
— С девяти утра до десяти вечера сидел на лекциях и в библиотеке.
Тринадцать часов в сутки.
Из них надо исключить час на обед.
Значит, двенадцать.
И так шесть лет, считая работу над дипломным проектом.
Перемножим...
Двенадцать на триста шестьдесят пять — число дней в году, и еще на шесть — число лет.
Получается более двадцати шести тысяч учебных часов.
Ну, несколько меньше: летом — в июле, августе — я работал менее яростно.
Округлим.
Допустим, двадцать пять тысяч часов.
Можно за такое время кое-что сделать?
Можно, Иван Степанович.
Гору свернуть можно.
— Надо обладать дьявольским упорством.
Молодого человека и в кино тянет, и на вечеринку, и в театр, и с девушкой поболтать.
Себя помню, пять часов занятий в день — потолок!
Упорство необходимо фантастическое.
— У нас в группе было трое таких упрямцев.
Все — фронтовики.
— Познали люди цену времени, цену часу и минуте.
— Главное, Иван Степанович, познали цену жизни.
Слишком она короткая, чтобы можно было ее тратить зря.
— Да, — задумчиво произнес Иван Степанович, — и цели наши слишком велики, чтобы идти к ним вразвалочку.
Так и тянет броситься бегом.
По себе знаю: буквально страдаешь, изо дня в день видя корабль на стапеле.
Какая медленная, кропотливая работа!
День за днем крепло уважение Ивана Степановича к Антону.
К тому самому мальчишке, который как-то незаметно вырос и вот встал в ряд с командирами советского кораблестроения, плечом к плечу с ним, с Иваном Степановичем, пятидесятилетним, седеющим человеком.
Иван Степанович звал его к себе в трудных случаях, когда надо было посоветоваться.
Сам ходил к нему.
«Великая сила — Журбины», — говорил иной раз он самому себе,
но, поминая Журбиных, думал о чем-то таком, что невозможно ограничить рамками одной семьи, о чем-то огромном, гигантском, что владеет судьбами мира, судьбами всего человечества.
Как-то часов в восемь вечера Иван Степанович зашел в цех.
Он увидел там Антона, профорга участка, председателя цехового комитета и Горбунова.
— Ну что я могу сделать, товарищи?
Кто я такой для его?
— спрашивал Антон.
— Как кто?
Брат!
— доказывал председатель цехкома.
— Брат!
— Что случилось?
— поинтересовался Иван Степанович.
Профорг участка указал рукой на переплетение металлических конструкций в среднем пролете.
Это был кондуктор для сборки секций корабля.
На одной из балок кондуктора сидел электросварщик, лицо его закрывала защитная маска.
abu
Работал он быстро, ловко, притом спокойно; и никак нельзя было понять, что так взволновало профсоюзных работников.
— Не ушел после дневной смены, Иван Степанович, — объяснил Горбунов.
— Придется акт писать.
— Кто он, как фамилия?
— Антона Ильича брат, Константин Журбин.
— И хотят, чтобы я его стащил оттуда за шиворот, — со смехом сказал Антон.
— Я ему брат дома, здесь мы с ним равны.
Освободите, товарищи, от непосильного труда.
Не могу я заниматься перевоспитанием своих братьев.
— Журбин!
— крикнул Иван Степанович.
— Журбин!
Слезать давай, слезать!
Что за безобразие!
— Вот кончу — слезу, — ответил Костя, не оборачиваясь.
— Журбин!
— снова окрикнул Иван Степанович.
— Ты понимаешь, что делаешь?
— А что именно?
— Костя выключил аппарат, поднял щиток с лица.
— Что именно?
Вот что.
Если «Би-би-си» или «Голос Америки» узнают о твоей выходке, они же на весь мир о принудительном труде заблажат.
— И так блажат, товарищ директор.
Все равно врать будут, хоть три часа в день работай.
На них равняться!..
На понедельник это оставлять, что ли?
Да у меня воскресенье тогда пропадет.
— Как пропадет?
— Очень просто.
Дела осталось на копейку, а висеть над тобой будет.
Не люблю, когда недоделано.
— Слезай!
— Не надо, Иван Степанович.
— Антон взял директора под руку.
— Ничего не выйдет.
abu
abu
Но Иван Степанович не успокоился.
После выходного дня он вызвал Костю к себе в кабинет, принялся отчитывать.
— «Би-би-си» — ладно, как-нибудь стерпим, — сказал он.
— Хуже — когда сверхурочные часы тень на весь завод бросают.
Не военное время.
Не умеем, скажут о нас, работать ритмично, по графику, по плану, штурмовщину насаждаем.
Понял?
— Не понял, — ответил Костя смело.
— Какая же это штурмовщина!
Нас отец чему учил с детства?
И за обедом все доедать, не оставлять ни кусочка, и работу на полдороге не бросать.
— Норму ты до гудка выполнил?
— На сто сорок.
— Где же полдороги, Журбин?
Полторы дороги!
— Не хотелось оставлять на понедельник.
— Твоего хотения не спрашивают.
Есть дисциплина, есть трудовой распорядок, ему и подчиняйся.
— Снова непонятно, Иван Степанович.
Я что у вас — батрак?
Я рабочий!
Так они и не сговорились — директор и рабочий.
Иван Степанович после ухода Кости вспомнил те времена, когда он, комсомольский руководитель, боролся с лодырями, летунами, прогульщиками, когда вот так же вызывал к себе молодых ребят и доказывал им необходимость трудиться по-новому, сознательно, по-социалистически.
И часто ничего не добивался.
«Ты хозяин завода», — объяснял он.
«Какой же я хозяин!
— ухмылялся парень.
— Хозяин — директор.
Наше дело вкалывать и денежки получать».
abu
abu
Вступив в зрелый возраст, Иван Степанович любил мысленно обозревать путь, какой на его глазах прошла страна и какой он тоже прошел вместе с нею.
Он считал, что человеку полезно смотреть не только в будущее, но и в пережитое.
Иначе не с чем сравнивать достигнутое, а без сравнения невозможно и оценить.
Этот Костя Журбин, он твердо знает, что человек в Советском Союзе имеет право на труд — так сказано в Конституции; и не только на труд — на свободное творчество.
Но знает ли Костя, что в то время, когда он родился, еще существовала биржа труда и возле нее неделями стояли очереди людей, желавших получить хоть какую-нибудь работу?
Биржа исчезла лишь с началом индустриализации страны.
Тогда на воротах каждого завода, на заборе каждой строительной площадки появились объявления: «Требуются...» с длинными перечнями всех, какие только существуют на свете, производственных профессий.
Эти объявления Костя видит и сегодня, а о бирже он наверняка и не знает.
Так прочно она позабыта народом.
Знает ли Костя о зажигалках, о кражах инструмента, о порче станков?
Может быть, знает по рассказам, по книгам, по хрестоматиям, как знает об Азефе, о Гришке Распутине, — не больше.
Знает ли Костя, как трудно было первым ударникам, как их освистывали те, кому они становились поперек дороги, как их тайно преследовали, швыряли в них булыжниками из-за угла?
Ему известен только почет, каким окружены сегодня стахановцы.
Нет, Костя многого не знает, очень многого.
А Иван Степанович через все это прошел, все испытал.
У него есть с чем сравнивать новый день родины.
И когда он перед собой ставит рядом того парня, который говорил: «Какой я хозяин?
Хозяин — директор», — и Костю, он волнуется, — значит, он не просто прожил столько-то лет, а вступил в другую эпоху.
abu
abu
abu
abu
Любил Иван Степанович порассуждать так сам с собой.
После этого лучше работалось, меньше угнетали трудности, прибавлялось сил.
Огромны силы, скрытые в человеке, но далеко не всегда они отмобилизованы, далеко не всегда и не все приведены в движение.
Степень мобилизации их зависит от цели, какая поставлена перед человеком, от сознания того, насколько человек уже продвинулся к этой цели.
Иван Степанович подсчитывал достигнутое страной, как считают ступеньки, подымаясь на неведомые, нехоженые лестницы.
Он искренне уважал людей, вместе с которыми шел по этим лестницам и у которых была цель, была идея.
Антон Журбин казался ему именно таким человеком.
Антон жил своей идеей.
Он сказал Ивану Степановичу однажды:
«То, что у нас будет после реконструкции, это еще далеко не идеал.
Я мечтаю о настоящем конвейере.
Как на тракторных или на автомобильных заводах».
«Слишком велика разница между автомобилем и кораблем, Антон Ильич».
«Почему же?
Если абсолютно все узлы, все агрегаты и машины до мельчайших деталей стандартизировать, хотя бы для одного типа кораблей, и готовить корабли сериями, — конвейер возможен.
Он необходим.
Иначе рост нашего флота будет отставать от наших потребностей.
На штучном способе не уедешь.
Смотрите, как стремительно автомобилизируется страна!
Благодаря конвейеру.
А мы, кораблестроители, все еще штучники.
А кораблей нам надо, пожалуй, не меньше, чем автомобилей.
Пятьдесят тысяч километров морских границ!..»
2
Последним крупным кораблем, построенным по старой технологии, был корабль, который спустили в канун Октябрьских праздников.
Теперь за ним должны будут пойти цельносварные океанские рефрижераторы.
Они существовали уже но только в чертежах, а и на плазу, в моделях, в заготовках.
Над ними давно работали конструкторы и технологи — подготавливали техническую документацию; работали модельщики и разметчики.
Только на стапельных участках получилась пауза.
Пустовали и старые стапеля и новые, недавно сданные отделом капитального строительства.
Чтобы заполнить эту паузу, министерство поручило заводу выпустить серию небольших морских рыболовных траулеров.
Такие суда завод строил два года назад, сохранил все чертежи, документы, шаблоны, поэтому заказ не содержал в себе ничего сложного.
На старом стапеле и на одном из новых закладывали сразу по три корабля.
Снова на участок Ильи Матвеевича вернулись его мастера, бригадиры-судосборщики, электросварщики, переброшенные было на ремонт и на достройку.
После сдачи кондуктора для главного потока вернулся и Костя.
Лишь сверловщики, клепальщики, чеканщики оставались в цехах и в достроечном бассейне.
С передовых позиций судостроения их все дальше и дальше оттесняла победоносно шествующая электрическая дуга.
Алексей после успеха, какого он вновь достиг осенью, чувствовал себя чуть ли не тем подсобником, который подносит горновщицам заклепки со склада.
Подклепывая новые листы обшивки у ветхого пароходика ближнего каботажа, он осматривал иной раз свой молоток, принесший ему славу.
Можно, пожалуй, еще что-нибудь изменить, улучшить в этом молотке.
Но кому это надо?
Кто станет совершенствовать лопату землекопа, когда есть экскаватор, или ломать голову над реконструкцией сохи, когда есть многокорпусный тракторный плуг?
Вот учился он, Алексей, стал бригадиром, мечтал о большем, — к чему пришел?
К тому, чтобы все начинать сначала.
А что, собственно, начинать, за что браться?
Что он знает еще, что умеет?
Немножко токарничать, немножко слесарничать.
Стать слесарем?
Токарем?
Расстаться с кораблями?
Не подходит.
Кто строил корабли, ничего иного строить уже не будет.
Корабль держит человека возле себя всю жизнь.
Не случайно же так прочно оседают кадры на судостроительных заводах.
Алексей решил изучить электросварку.
Он отлично понимал, что за ней будущее кораблестроения.
Для начала он пошел посмотреть, как работает Костя.
Это было в то время, когда сваривали кондуктор в цехе.
Варили они вдвоем — Костя и его ученик Игорь Червенков.
Варили вручную.
У Игоря движения были точные, рассчитанные и такие отчетливые, будто их ограничивал невидимый шаблон.
Так примерно разговаривают иностранцы, хорошо изучившие чужой язык, но еще не способные выйти за пределы книжных знаний.
Алексей вспомнил недавно слышанную по радио лекцию о философском понимании свободы.
В лекции говорилось, что свобода воли человека — это не что иное, как способность принимать решения с полным знанием дела.
Свобода определяется знанием, а знание дает уверенность в том, что ты принимаешь правильное решение и поступаешь так, как необходимо.
Незнание же несет с собой и неуверенность, невольное подчинение тому предмету, который человек собрался подчинить себе, а вот не может.
Игорь знал, видимо, только главные основы электросварки, в их пределах он и действовал, они его и ограничивали, как речь иностранца ограничивается книжным знанием чужого языка.
Тонкостей Костин ученик еще не постиг.
А Костя...
Костя держался, как держится знаменитый скрипач.
Он не смотрел в ноты.
Он работал легко, свободно.
Алексей даже подумал: «С вариациями».
За его движениями было невозможно уследить, они не отделялись одно от другого.
Есть такие учебно-физкультурные кинофильмы.
Показывают в них, например, пловца, который прыгает с вышки.
Прыгнул, пролетел ласточкой, скользнул в воду — и не поймешь, что он там делал, чтобы совершить такой красивый прыжок.
Но вот эти же кадры идут перед тобой в замедленном темпе, ты видишь, как пловец собирает каждый мускул, как он подскакивает на носках, как раскидывает в воздухе руки, как изгибает тело, — все видишь.
Может быть, Игорь это и есть замедленный Костя, и не у Кости, а у Игоря стоит сначала поучиться?
«Нет уж, — сказал Алексей себе, — учиться, так учиться у настоящих мастеров.
Подмастерья натаскают, а не научат».
— Что, дружище?
— окликнул его Костя.
— Хлеб у нас отбить хочешь?
— Вроде бы.
Когда занимаетесь, по каким дням?
Зайду.
— Не ходи.
Мы за высший пилотаж беремся, потолочные швы варим.
Ничего не поймешь.
С тобой индивидуально надо.
Опоздал.
Плати полсотни в час, как профессору, — возьмусь за тебя, нагоним.
— Дерешь!
— ответил Алексей.
— Ищи учителя подешевле.
Игорь не мог понять, серьезно говорят братья или в шутку.
Через несколько дней Алексей пришел на Якорную.
С Костей они заперлись в комнате Тони.
Разговор об электросварке возобновился.
— Первое дело, Алексей, которое ты должен запомнить, если и верно хочешь учиться, это...
— Костя ловко закинул в рот фиолетовый леденец.
С того дня, когда Дуняшка принесла домой сына, он пытался бросить курить: Дуняшка заявила, что табачный дым вреден маленькому Саньке.
В ходе бесплодной борьбы Костя и курил и грыз леденцы, от которых еще больше тянуло на курево.
— Это, — повторил он, загнав леденец за щеку, — не смотреть на дугу без щитка.
— Знаю, — сказал Алексей.
— Глаза портит и так далее.
— Не спеши, — обиделся Костя.
— «Знаю»!
А ты знаешь, что свет электрической дуги в десять тысяч раз сильнее того, какой наши глаза выносят без вреда?
Вот поваляешься денек-другой в постели да повоешь волком, тогда говори: знаю.
Я, если помнишь, с этого и начинал.
Второе дело — внимательность.
Алексей уже не перебивал брата.
Хочет профессора из себя изображать, пусть изображает, только бы учил, стерпеть его назидания можно.
Костя рассказывал о сварочных машинах, сварочных аппаратах — ручных и автоматических, об электродах.
— Электроды, понимаешь, для чего обмазываются специальным составом?..
Ну, для получения устойчивости дуги — раз.
А главное — на кораблях, например, где вязкость шва должна быть не хуже вязкости основного металла, — для этой самой вязкости.
Обмазка не допускает воздух к шву, и металл не окисляется.
Не понял?
Вот я же тебе говорю: как происходит сварка?
К шву подносят электрод, между ним и свариваемым металлом образуется электрическая дуга страшной силы, электрод плавится, металл с него переходит в шов, как бы каплями — кап-кап — штук тридцать в секунду.
Воздух на эти капли кинулся бы, что тигр.
Но шалишь!
Обмазка тоже плавится, образует газ и шлак, они окружают каплю, и воздуху дороги к ней нету.
«Насколько же электросварка сложнее клепки, — думал Алексей, почувствовав после часового Костиного рассказа, что в голове у него начинается путаница.
— Да в ней и за полгода не разберешься!»
— Хватит, — сказал Костя.
— Вижу, ты задурел маленько.
Начнем практически, все станет ясно.
Пока вот тебе, почитаешь.
— Он снял с полки несколько книжек и брошюр.
— Не посей.
У меня по сварке полная библиотека.
По электрической, по газовой, по термитной, по кузнечной — по какой хочешь.
Дома Алексей не очень-то с большой охотой раскрыл Костины книги, но, к своему удивлению, зачитался ими.
Особенно его увлекла история дела.
Он прочел о Бенардосе — о русском инженере, первом электросварщике на земле, об инженере Славянове, который усовершенствовал сварку, заменив угольный электрод Бенардоса металлическим.
Прочел, как русское открытие перехватили иностранцы, как спустя двадцать семь лет после Славянова на его «электроотливке металла» нажилась Америка.
Объявив в тысяча девятьсот семнадцатом году войну Германии, Соединенные Штаты задержали в своих портах множество немецких кораблей.
Но немецкие командиры успели сильно попортить свои корабли.
Машины, валы, главные механизмы были на них поломаны так, что хоть выбрасывай и ставь новые.
А поставить новые — значит, надо их изготовить; значит, потребуется немалое время.
И вот американцы взялись за славяновскую электросварку.
Через несколько месяцев все корабли вступили в строй действующего флота Америки.
Срок ремонта был сокращен на добрый год.
Америка сохранила в своем кармане не меньше двадцати миллионов долларов.
После этого случая капиталистический мир зашумел, электросварка потребовала себе достойного места в промышленности.
На свою родину она возвратилась только после Октябрьской революции.
Но зато уж и разворот получила в полную мощь.
В какую мощь — это Алексей сам видит, даже вся его профессия гибнет перед ее натиском.
Варят домны, мосты, паровозы, железнодорожные цистерны, самолеты, плуги, каркасы зданий в тридцать этажей.
Интересная у Кости специальность — ничего не скажешь.
Костя, если что пообещает, никогда не станет тянуть с выполнением обещания.
Пообещав заняться с Алексеем практически, он сам позвал его на такое занятие.
— Ну, не передумал?
— спросил он в обеденный перерыв.
— Приходи после гудка в корпусный.
Алексей пришел.
Костя показал ему аппараты для ручной и автоматической сварки, трансформатор, электроды, объяснил их устройство.
Надел шлем, дал Алексею щиток.
— Теперь смотри, наблюдай.
— Костя начал сваривать два обрезка корпусной стали.
Братья швыряли их потом на чугунную плиту, били тяжелой болванкой.
Листы схватило прочным швом навечно.
— Пробуй сам теперь!..
Алексей пробовал, электрод в его руке тыкался мимо шва, рукам было жарко.
Он вспомнил Зину, которая взялась однажды клепать его молотком; вспомнил, как у нее ползли и плющились в лепешку головки заклепок...
Ему тогда было смешно, а Зина растерялась.
Теперь сам он теряется, но Костя не смеется над ним.
Костя говорит:
— У всех так вначале.
Не обращай внимания.
Понахальней действуй.
Алексей действовал и «понахальней» и «повежливей».
Устал.
Сели покурить.
Алексей сразу взялся за папиросу, Костя сначала погрыз леденец, выплюнул его и тогда только закурил.
— Мне один парень говорил, — сказал он, — в отделе главного механика работает...
будто сейчас изобретают в Киеве такой автомат, который по стенам, по потолку, где хочешь, сам пойдет.
А то потолочные швы варить — горя натерпишься.
— Как же он пойдет?
— Будто бы с магнитами.
Магниты его присосут к металлу.
День за днем, после гудка, братья ходили в корпусный цех и где-нибудь в углу, чтобы не мешать вечерней смене, сваривали не убранный вовремя металлический лом и хлам.
Они наткнулись на длинную трубу, сваренную из нескольких частей уменьшающихся диаметров.
— Батькина мачта, — сказал Костя.
— Вот тебе наглядный пример брака.
Помню, как ее запороли прошлой весной.
Батя орал на все стапеля.
Дорогая штука, сколько тысяч стоит!
А кто виноват?
Тот, кто сваривал.
Сейчас я тебе прочитаю лекцию.
Ты видел на железной дороге зазор между рельсами?
— Видел.
— Для чего он?
— Известно, для чего.
Чтобы, когда солнце нагреет, не порвало костыли да не погнуло рельсы.
— Ну точно.
От температуры каждый металл расширяется.
А электрическая дуга дает температуру в несколько тысяч градусов.
В том месте, где варишь, металл расширяется, в таком виде ты его и прихватил.
Потом, когда остынет, поглядишь — что такое?
Все покоробилось, перекосилось.
Остывая, это место сжимается.
Понял?
Усаживается, по-нашему, ну и тянет к себе соседние участки, коробит их.
Кто варил эту мачту, не подумал как следует об усадке, и мачту испортил.
— Переделать нельзя разве?
Доктора из кишки желудок делают, — сказал Алексей.
— А тут не кишка.
— Попробуй переделай!
«Не кишка»!
— Костя ходил вдоль мачты, осматривал швы, выстукивал их молотком.
— Тут, видишь, непровар, по звуку слышно, как битый горшок — звону нет!
А тут пережог...
Сам сварщик, должно быть, хватился, думал перекос выправить.
Давно пора было идти домой, но Костя все крутился возле мачты и рассуждал о невозможности ее исправить.
3
Виктор, впадавший в тяжелое раздумье дома, оживал в своей мастерской.
Ему не хотелось после гудка уходить с завода.
Пока он в труде, все иное забыто, — забыто, что от него ушла жена, что он и не холост и не женат, что он бобыль и что виноват в этом сам.
Каждый раз он искал повода остаться на заводе хотя бы на час, на два.
Вскоре надобность во всяких поводах для этого отпала сама собой.
Как-то раз в модельную пришло несколько молодых ребят из шлюпочной мастерской: «Виктор Ильич!
Дядя Витя!
Расскажите, пожалуйста, о своем станке, о своем методе!»
Рассказывал один вечер, рассказывал второй, третий.
Слушателей прибывало, и само собой случилось так, что молодые столяры, а с ними и часть старых стали собираться два раза в неделю на инструктаж к Виктору.
Организовалась школа столяров-скоростников.
Виктора очень увлекла работа в этой школе.
Он видел, что молодежь легко осваивает его станок, что станок нравится столярам, и старался собрать в свою школу как можно больше народу.
Однажды Виктора вызвал к себе главный инженер завода.
— Мы составили полную техническую документацию на ваш станок, товарищ Журбин, — сказал он.
— Пожалуйста, прочтите.
Если что не так, сделайте пометки на полях, вместе исправим.
И еще прошу...
у станка нет названия.
Не задумывались случайно над названием?
— Как не задумывался!
Название есть:
«Жускив-один».
— «Жускив»?
Что же это означает?
— Сокращенно.
По фамилии тех, кто работал над станком.
Полно это получится так: «Универсальный столярный станок системы Журбина, Скобелева, Ивановой, модель первая».
— Позвольте.
При чем тут Скобелев и Иванова?
Кто сконструировал станок?
— Все вместе, втроем.
— Загадочная история!
Впервые слышу.
Мне известно, что эти товарищи вам кое в чем помогали, а...
— Во всем помогали.
Вместе работали, — твердо сказал Виктор.
Он прочел документы, ошибок в них никаких не было, да и не могло быть — составляла документацию станка Зина, — и ушел.
Но едва он открыл дверь мастерской, как ему сказали, что его зовет директор.
— Что выдумываешь-то, что?
— заговорил Иван Степанович, встречая его на пороге кабинета.
— Какие они тебе соавторы?
Иванова — девчушка еще, ей учиться надо — не изобретать, Скобелев?..
Несерьезный разговор, Виктор Ильич.
Ну, помогали, помогали.
Каждый инженер обязан помогать новаторам.
По должности обязан, ему деньги за это платят.
— Неправильно, Иван Степанович!
Не за деньги люди работали.
Каждый вечер мы вместе занимались.
Я не уступлю.
Станок будет назван «Жускив» или как хотите, не в названии дело, — дело в том, что авторов у него трое.
Вы из меня мошенника думаете сделать?
Да мне после такой штуки в глаза товарищам стыдно будет глядеть!
— Пойми, Виктор Ильич, мы тебя на Сталинскую премию выдвигаем.
Тебя, тебя, рабочего-изобретателя, а не Скобелева, не дорос он до такой чести!
— На Сталинскую премию?
— Виктор вытащил платок из кармана, вытер зачем-то лицо, словно оно было мокрое.
— Да что вы, Иван Степанович!
Не надо.
— Министерство поддержит.
Ценное изобретение.
— Я не о том...
— А о чем же?
Иван Степанович подошел к телефону, набрал номер.
— Товарищ Жуков?
Если есть время, очень прошу зайти ко мне.
Нужна поддержка.
Когда Жуков пришел, Иван Степанович сказал Виктору:
— Ну-ка, объясни парторгу Центрального Комитета партии, почему не надо.
— А тут нечего и объяснять.
Станочек наш — такой крохотный винтик в советской технике, что его в увеличительное стекло надо рассматривать.
Вот и все объяснение.
— Впервые слышу подобную критику собственной работы!
Что же, станок плохой?
— Нет, он хороший.
Да разве же за такие штуки премии надо давать!
Иван Степанович стоял рядом, разводил руками.
— Вот средство против какой-нибудь зловредной болезни, касающейся всего народа, это да, оно достойно, — продолжал Виктор.
— Новый метод труда для миллионов людей — он тоже достоин.
Новый тип корабля, паровоза — и так далее.
А то, мой дед рассказывает, один огородник тяпку изобрел, ручку, что ли, длиннее сделал или лезвие с двух сторон, не знаю точно.
Так он тоже себе за эту тяпку Сталинскую премию требует.
Во все организации заявления пишет.
— Но у вас не тяпка!
— Недалеко от нее.
Я же, товарищ Жуков, член партии.
Я не могу на дело только со своей колокольни смотреть.
Я люблю станок, здо́рово люблю, но как взглянешь на него по-государственному: не канал Волга — Дон, не Московское метро.
— Рассуждение неправильное, товарищ Журбин.
— Жуков смотрел в окно, за окном густо падал крупный снег, снежинки подлетали к стеклу, какое-то мгновение толклись перед ним, подобно бабочкам, и вдруг уносились в сторону.
— Иногда простой винтик важней Днепрогэса.
Смотря что за винтик.
Не масштабами, не размерами определяется ценность сооружения, изобретения или открытия.
Определяется она теми зернами будущего, которые в этих открытиях заложены.
Объясню.
Можно создать сверхмощный молот — паровой, воздушный, гидравлический.
И все-таки он не будет шагом вперед.
Это будет простое увеличение масштабов существующего.
А вот один ленинградский кузнец, может быть, вы читали в газетах, заменил свободную ковку прессовкой, молот — прессом.
Это шаг вперед, большой шаг.
Поковка, или, как ее теперь назвать, — попрессовка, что ли?
— получается абсолютно точной, по заданным чертежам, металл не деформируется под ударами, не сотрясаются стены цехов, соседствующее с молотом оборудование.
— Вот за это я бы дал премию!
— воскликнул Виктор.
— Ее и дали.
— Значит, правильно я определяю, за что следует, за что не следует.
— Ваш станочек — тоже шаг вперед, шаг к полной механизации пока еще очень слабо механизированных столярных работ, особенно модельных.
А моделей при поточном методе понадобится много, очень много.
— Шаг!
— ответил Виктор.
— Какой шаг?
Первый шажок.
Когда шагну второй раз да третий, тогда и разговор будет о премиях, товарищ Жуков.
— Разве в таких делах спрашивают согласия автора?
— сказал Жуков.
Виктор ушел, нисколько не поколебленный в своем мнении.
О том, что он был у директора и у парторга, о содержании их разговора с ним узнал Скобелев.
Тот страшно взволновался.
Теперь уже никто не скажет, что у него, Скобелева, нет ничего за душой.
У него есть изобретение, оригинальная конструкция, он не рядовой, заштатный инженер, он соавтор изобретателя, он новатор, творец!
Но состояние приподнятости не удержалось и трех дней.
Возникли сомнения: начнут заседать, разбирать, доберутся до истины, и тогда...
тогда каждый мальчишка будет пальцем указывать: примазался к чужой работе, потолкался возле нее, поплевал в ладони — и уже изобретатель!
Скобелев приуныл.
Вся жизнь его проходила как на качелях — то подлетит, то снова вниз.
Он принялся подводить обоснование под необходимость пойти и самому заявить о своей непричастности к авторским правам на станок Виктора Журбина, не ожидая, когда это сделают без него.
Он пришел к Ивану Степановичу, объяснил цель прихода.
— Ошалели вы все!
— закричал Иван Степанович.
— С вами мозги вывихнешь.
Не завод, а институт благородных девиц!
Разбирайтесь с Журбиным сами.
Я отказываюсь.
Самому разбираться в таких делах, когда чувства твои раздваиваются, нелегко.
Вот уже что-то пришло, дается в руки — важное, значительное; оно может изменить жизнь, упрочить твое общественное положение — и ты же сам должен доказывать, что это важное, значительное тебе не принадлежит, ты не имеешь на него права.
Грубый ответ директора ожесточил Скобелева.
В его неустойчивом мышлении произошли быстрые перемены.
— Вы отказываетесь, — сказал он.
— Так имейте в виду, что я не откажусь от защиты интересов изобретателя.
Я буду их защищать!
Я считаю это долгом советского гражданина.
Роль защитника чьих-то интересов необыкновенно понравилась Скобелеву, — в такой роли он выступал впервые.
Он принялся надоедать Жукову, Горбунову, везде и всюду болтал о том, что его-де хотят подсунуть в соавторы Виктору Журбину, но он этого не допустит, он не позволит обкрадывать талантливого человека.
В это самое время к нему в бюро пришел один из молодых электросварщиков.
— Вот, слышал, вы за Журбина болеете.
А за меня никто не болеет.
Один кручусь.
Конечно, я не изобретатель, я только диаметр шестеренок прошу изменить.
Все отмахиваются.
— Пошли!
— решительно сказал Скобелев, выслушав смысл предложения.
Ведя изобретателя за собой, он ворвался к главному технологу.
— У нас на заводе рационализаторскую мысль зажимают!
Безобразие!
Вот товарищ третий месяц не может добиться толку.
Предлагает реконструировать сварочный аппарат.
Увеличивается скорость варения.
— Надо посмотреть.
— Давно это следовало сделать!
— Но я только сейчас слышу о предложении этого товарища.
С кем вы разговаривали, товарищ?
Кто и в чем вам отказывает?
— Мастеру говорил, технику по аппаратам.
Ты, говорит, в аппараты лазить не имеешь права.
И вообще эта система устарела — новые получаем.
А зачем обязательно новые?
Диаметр шестеренок изменить — и эти будут работать не хуже новых.
— Хорошо, займемся, я сегодня же пришлю на участок инженера, посоветуйтесь с ним.
А вам, товарищ Скобелев, спасибо за горячее участие.
Только не надо так нервно, поспокойней, пожалуйста.
— Будешь нервным.
Шагу шагнуть человек не может, чтобы в бюрократических рогатках не увязнуть.
Всякая необходимость делать то, что он обязан был делать, давила Скобелева, повергала в уныние, в апатию.
Теперь перед ним открылось поле деятельности, лежавшее вне пределов его должностных обязанностей: это поле влекло, манило, пробуждало энергию.
Скобелев превращался в борца.
Он перестал сидеть в бюро, ходил целыми днями по цехам, мастерским, участкам, беседовал с рабочими, с бригадирами, с мастерами, от него не ускользало ни одно, даже самое маленькое рационализаторское предложение.
Он являлся с этими предложениями к главному технологу, к главному конструктору, к главному механику, требовал, доказывал, горячился.
Он не достиг еще того, чтобы стучать кулаками по столам начальников, но и прежней трусоватости в нем уже было значительно меньше.
Не за себя борется, за других, — сознание этого придавало ему смелости.
Однажды он зашел и в модельную мастерскую:
— Привет, Виктор Ильич, привет!
Слышал, ущемить вас хотели, соавторов приплели.
Я не позволю.
Можете на меня положиться.
— Не приплели, — ответил Виктор, пожимая ему руку.
— Наоборот, не признавать вас с Зинаидой Павловной вздумали.
Я, конечно, дал отпор.
— И зря.
Разве мы с Зинаидой Павловной соавторы?
Так, помощнички в меру сил и возможностей.
Вы, вы создатель этой машины!
— Скобелев погладил рукой полированную станину «Жускива», с нежностью погладил, снова вспомнив хорошую, светлую пору совместной работы.
4
Снег в это утро был похож на соль.
Сухой и твердый, он хлестал по афише возле заводских ворот.
Люди останавливались, рассматривали два желтых шара, изображенных на большом листе серого картона, читали черные надписи — вкось через желтое:
ЛИМОНЫ
Как их выращивать в комнатных условиях
Начало в 8 ч. вечера
Лектор В. В. Лобанов
В сознании как-то не совмещались январская стужа, ледяной снег и тропические плоды.
Люди пожимали плечами и бежали к проходной.
Но и в проходной, на досках объявлений в цехах и мастерских, на стенах строительных, обитых толем, тепляков, в коридорах заводоуправления — всюду перед ними мелькали желтые шары и четкие черные надписи.
Деться было некуда от этих шаров.
Видно, у самого у него, у нового заведующего клубом, у Василия Матвеевича Журбина, шарики в голове не работают; тоже придумал: лимоны!
О лимонах говорили весь день, над ними смеялись, смеялись и над Василием Матвеевичем, острословили.
Техник компрессорной станции Поликарпов позвонил в завком Горбунову — осведомился: не собирается ли клуб переделывать природу на Ладе?
Когда Василия Матвеевича назначили заведовать клубом, Горбунов сказал ему: «Надо составить план работы.
Помозгуйте вместе с Вениамином Семеновичем и несите сюда, посмотрим, утвердим».
Василий Матвеевич помозговал, да только без Вениамина Семеновича, один.
Он долго мозговал, больше месяца.
Горбунов напоминал, поторапливал, в ответ неизменно слышал:
«Сначала помещение в порядок приведу.
Долго ждали.
Еще обождете».
В конце концов план был составлен.
Василий Матвеевич принес его в завком — три странички, исписанные крупным почерком, сел возле Горбунова на стул:
— Читай, Петрович, знакомься да утверждай.
Горбунов читал, и его охватывало беспокойство.
— Откуда ты взял эти лимоны, Василий Матвеевич?
— спросил он.
— А тут городской садовник, Лобанов, приезжал...
ну, который заводскую территорию озеленять будет.
Разговорились, то да се, ко мне домой зашел, увидел Марьины фикусы да лимончик в горшке и объяснил — урожай получать можно. Интересная штука.
— Штука-то, может, и интересная, но как-то, знаешь...
А байдарки — кому они нужны?
Кружок рыболовный?..
Не боевой план.
— Что значит — не боевой?
— сердясь заговорил Василий Матвеевич.
— Самый боевой!
— Не то что не боевой...
А не думается ли тебе, что он маленечко аполитичный?
— Ты мне про аполитичность, Петрович, моралей не читай.
Сам знаю, что политично, а что нет.
Будь на месте Василия Матвеевича его брат, Илья Матвеевич, или Александр Александрович, те бы тотчас припомнили и Красную Горку, и Царицын, и кронштадтский лед — все бои, в которых они учились политике.
Но Василий Матвеевич, более сдержанный, добавил только:
— За этот план несу полную ответственность.
Не справлюсь когда — снимайте, гоните.
А пока — я заведующий!
Я в ответе.
Они смотрели друг на друга и были недовольны друг другом: что это ты, брат, гордый такой и несговорчивый?
От Горбунова Василий Матвеевич сразу же пошел к Жукову.
Парторгу лимоны тоже не очень поправились.
— План довольно живой, интересный, — сказал он.
— Возражений особых не имею.
Своеобразный, конечно.
Что ж, попробуем так поработать.
Только кое-что давайте все-таки добавим, товарищ Журбин.
Вы, полагаю, сами чувствуете, чего тут не хватает?
— Жуков взял красный карандаш.
— В центре внимания не только нашего народа, народов всего мира — наши громадные стройки.
Впишем?
Впишем.
О преобразовании природы, о техническом прогрессе...
Только поярче, поживей об этом надо говорить.
Разве можно сухо рассказывать о делах, которых история человечества еще не знала?
Как вы думаете?
— Так и думаю: нельзя!
И не желаю сухие мероприятия устраивать.
По сих пор, — Василий Матвеевич провел пальцем по горлу, — накормили нас ими шестнадцать-то заведующих.
И вот, к большой тревоге Горбунова, клуб расклеил эту афишу с желтыми шарами.
Горбунов не мог ни усидеть в завкоме, ни пойти домой в тот день, на который была назначена лекция.
Он явился в клуб.
Он давно знал обо всех переделках, произведенных в клубе Василием Матвеевичем.
Председатель завкома сам утверждал эти переделки, сам следил за ними, но и его поразили строгий порядок и та чистота, какие представились теперь глазу, когда были зажжены все лампы в вестибюле, в коридорах, в гостиных, в комнатах отдыха.
Василий Матвеевич выбросил из «зимнего сада» обвитые войлоком сосновые жерди с пучками грязных листьев наверху, называемые пальмами, и привез из города несколько настоящих финиковых пальм.
Аквариум наполнили водой; в центре его, раскидывая веером тонкие струйки, бил ленивый фонтанчик; под фонтанчиком, среди водорослей, плавали степенные рыбки — вуалехвосты.
Из диванов выбили многолетнюю пыль.
На одном из них сидела полная женщина в зеленой шляпе и следила за рыбками в аквариуме.
Неужели и жена Ивана Степановича интересуется лимонами!
Возле дверей в конференц-зал, где должна была состояться лекция, Горбунов увидел мастера Тарасова и двоих ребят из ремесленного.
Тарасов говорил:
— Можно и семечком.
Только плодов из семечка пятнадцать лет прождешь.
Отростком надо, отростком.
От привитого дерева.
Главный конструктор Корней Павлович прохаживался по коридору и рассматривал картины на стенах.
— Кто это придумал?
— спросил он у Горбунова.
— Не помню, — ответил Горбунов.
— Давно здесь висят.
С самой постройки.
— Я не о картинах.
Кто, говорю, лимоны эти придумал?
— А что — плохо?
— Почему плохо!
По крайней мере, интересно.
Я давно занимаюсь лимонами, выписывал когда-то трехлетки из Мичуринска.
Те плодоносили.
Но в войну сохранить их не удалось, холодно было в квартире.
Завел новые — никакого толку.
— Из семечек вырастили, Корней Павлович?
— осведомился Горбунов.
— Из отростков надо, люди говорят.
— Из отростков, из семечек — по-всякому пробовал.
А вы тоже любитель?
Прозвенел звонок.
Из гостиных, из коридоров в конференц-зал мимо Горбунова потянулись судосборщики, токари, конструкторы, пожилые бухгалтерши, ремесленники, домохозяйки, настройщики станков, столяры, — почти всех Горбунов знал в лицо, по фамилиям, по именам, по производственным показателям; все было известно председателю завкома об этих людях, не знал он только об их пристрастии к лимонам.
Расселись по местам.
Зал, рассчитанный на сто пятьдесят человек, был почти заполнен.
Горбунов устроился в сторонке, у боковых дверей.
В последнюю минуту, когда на лекторской кафедре из полированной корабельной фанеры появился городской садовник Валериан Валерианович, вошел Жуков и сел в последнем ряду.
Валериан Валерианович нисколько не был похож на садовника.
О нем скорее подумаешь: кузнец или здоровяк-каталь.
Стал на кафедру, кафедра ему едва до пояса.
Руки длинные, крепкие, плечи широкие.
Седые с прочернью волосы.
Повернется, переступит с ноги на ногу — кафедра поскрипывает.
— Не знаю, дорогие товарищи, — поглаживая подбородок ладонью, заговорил он басом, по-северному окая.
— Не знаю, когда это будет, только верю, что будет: в нашем городе зацветут на улицах тропические растения.
Выйдет человек из дому и под собственным окном сорвет на ходу апельсин или персик.
По залу пронесся веселый шумок.
— Да, верю, крепко в это верю, — продолжал Валериан Валерианович.
— Триста лет стоит наш город на Ладе, двести девяносто шесть лет росли в нем одни боярышники, тополи да сосна, на двести девяносто седьмом я срезал в своем саду первую кисть винограда, а на двести девяносто девятом, то есть в прошлом году, сорвал первый персик.
Значит, разговор мой не о пустом мечтании, не бабушкины это сказки, хотя и сказок знаю немало, — бабушка, как и у всех у вас, у меня, понятно, была.
Валериан Валерианович вынул из кармана платок, поприкладывал его к лицу, будто промокашку: в зале было жарко, Василий Матвеевич распорядился пустить отопление в тот день на полный ход.
— Идут южные гости на север.
Приближаются к нашим местам.
Человек ведет их, за ручку ведет, что малых ребятишек.
Будут они не гостями тут вскорости, а коренными жителями.
Лектор рассказал о работах Мичурина, о мичуринских сортах теплолюбивых растений, которые под воздействием человека постепенно утрачивают свою любовь к теплу и привыкают довольствоваться умеренными температурами.
Говорил он об арбузах и дынях под Москвой, о черешне под Ленинградом, говорил о планах преобразования природы, о великих каналах и лесных посадках, и чем больше говорил, тем легче и спокойнее становилось на душе у Горбунова.
Валериан Валерианович рассказывал как будто о персиках и черешнях, а перед слушателями возникал образ человека-творца, который на своей родной советской земле совершает чудесные превращения, который все может, всего добьется, лишь бы он не жалел сил и трудов.
«Со смыслом получается, — думал Горбунов.
— Ну никак не ожидал!»
Ему невдомек было, что Василий Матвеевич за то время, когда составлялся план, не только ремонтировал клубные помещения, — он ходил по цехам, толковал со старыми приятелями, с молодежью, допытывался — чего, мол, хотят они от своего клуба, что их интересует.
Интересов у заводских рабочих оказалось хоть отбавляй.
Даже дед Матвей высказался:
— Ты устрой там, Вася, такое помещение, чтоб и старикам было где посидеть, чтоб не затолкал нас там молодняк.
Придем, посидим, побеседуем, кружечку пивка выпьем.
И чтоб шуму не было.
Не вздумай радио туда проводить или, чего доброго, баяниста не посади.
Я вот, помнишь, на курорт когда под Ригу ездил, третьим годом, так в ресторан пошел.
«Лида» называется.
С одним доменщиком из Донбасса.
Тоже дед.
Давай, говорит, спаржи поедим, Дорофеич, никогда не пробовал, деликатес!
Принесли.
Тюря.
Горькая, еще и с мочалкой внутри.
Белые такие финтифлюшки.
Да, я про другое...
Главное, джазбанда в «Лиде» в этой до того старалась — тарелки прыгали по столу.
Сидишь и дребезжишь весь.
Язык вилкой уколол от такой вибрации организма.
Вот и объясняю тебе, Вася, не вздумай про баянистов.
Беседу вести да пиво пить — тишина нужна.
О лимонах Василию Матвеевичу сказала старушка Селезенкина, уборщица из завкома.
Интересует ее-де, как сделать, чтобы не сохли и лист не роняли.
«Никогда не была в клубе, а за таким делом непременно приду».
И вот пришла, верно, в первом ряду сидит.
Устроили перерыв.
Слушатели обступили Валериана Валериановича, и он, кому и перерыв-то нужен был только для того, чтобы выйти покурить, так и не покурил, все пятнадцать минут отвечал на вопросы.
— Кто не поленится, — продолжал он после перерыва, — пусть приезжает ко мне домой, покажу дерево, в человеческий рост оно, большое.
С этого дерева снимаю штук по пятьдесят плодов.
Каждый может вырастить такое дерево, у каждого всегда будут к чаю свои лимоны.
Знаю, что и среди вас есть специалисты, у которых лимонные деревья плодоносят.
Что надо делать, чтобы они у всех плодоносили?
Вот и подумаем вместе.
Валериан Валерианович рассказывал сам, просил выступать желающих.
Горбунов окончательно успокоился.
Он пробрался потихоньку к Жукову, сел рядом с ним, зашептал:
— А ведь неплохо получается.
— А что у рабочих получается плохо?
— коротко ответил Жуков.
«Что он мне о рабочих толкует!
— подумал Горбунов.
— Я сам рабочий.
Мне эти лимоны, может быть, тоже по душе.
А вот не сразу разберешься — нужны они или не нужны в современный момент.
Жестокий бой идет на белом свете.
Силы мира растут, крепнут, но и поджигатели не сдаются, на рожон лезут.
Рука тянется в набат бить: в опасности мир!
Вот и сообразуешь с этим каждый свой поступок, каждое слово.
Где тут о лимонах рассуждать!»
После беседы часть слушателей ушла, но часть осталась.
Валериана Валериановича увели в «зимний сад» и еще долго мытарили вопросами.
Жуков, за которым последовал и Горбунов, отыскал Василия Матвеевича.
Василий Матвеевич на лекции не был, он сидел в своем кабинете и «прорабатывал» бывшего заведующего клубом, который упорно отказывался руководить драматическим кружком.
Вениамин Семенович прямо не заявлял этого.
Он ссылался на то, что в кружок записываться не хотят, а кто и записался, никаких сценических способностей не имеет.
— Сам соберу народ, докажу тебе!
— сердился Василий Матвеевич.
— Что значит — сценических способностей не имеет!
У моего племянника жена галошницей была на резиновом заводе, галоши клеила.
А знаменитой артисткой стала, по радио выступает.
И на сцене выступала.
Способности отыскивать надо, не ждать, когда они к тебе придут.
Они и вовсе могут не прийти к таким ленивым, как мы с тобой.
— Словами кидаетесь, товарищ Журбин!
Я не ленивый.
Но и усердия не по разуму не признаю.
В этот момент и вошли Жуков с Горбуновым.
— Отличная лекция, Василий Матвеевич, — весело сказал Жуков.
— Давно такой не приходилось слышать.
Хорошо придумали, хорошо начинаете.
— Он посмотрел на Вениамина Семеновича.
— Вот как работать надо, товарищ режиссер!
— Таких лекций я мог бы вам организовать тысячу, — ответил Вениамин Семенович.
— От меня не пустячков требовали, а мероприятий целеустремленных, направленных.
— Это были танцульки?
Это было прокручивание старых кинокартин?
Этого от вас требовали?..
Кстати, вы как-то сказали, что собираетесь справлять сорокалетний юбилей.
Чем вы его отметите?
Чего вы достигли за сорок лет?
Впервые Вениамин Семенович не находил достойного ответа.
А Жуков продолжал:
— Недавно я получил письмо от вашей дочери.
Она пишет, чтобы мы не считали вас ее отцом, что она переменила имя и фамилию.
— Как же теперь ее зовут?
— воскликнул Вениамин Семенович, побледнев.
— Вы подумали о том, что сказали?
— Жуков посмотрел на него с удивлением.
— Вы у постороннего человека спрашиваете имя своей дочери.
Отец!
Вениамин Семенович по очереди посмотрел на всех, усмехнулся, взял со стола лист бумаги и стал писать:
«Заявление.
Прошу...
по собственному желанию...»
Закончив, он протянул заявление Василию Матвеевичу, тот повертел листок в руках и расписался вкось на уголке: «Согласен».
Горбунов, тоже молча, в другом уголке вывел: «Освободить».
Вениамин Семенович, увидев эти надписи, пожал плечами и вышел.
— Нет, — заговорил Жуков после некоторого молчания, — не удалась у товарища жизнь.
— Если бы мне, — отозвался, насупясь, Василий Матвеевич, — сказали бы: не нужен ты никому, Журбин, — я бы тут же и провалился сквозь пол.
На что мне и жить тогда?
— И я бы за тобой — под пол!
— мрачно пошутил Горбунов.
— Думал, между прочим, что через эти лимоны мы с тобой как раз такой маршрутик и проделаем.
5
Услышав гудок автомобиля, дед Матвей не спеша надел пальто, шапку с ушами, рукавицы и вышел из дому.
Возле калитки стоял черный директорский ЗИС.
Шофер распахнул дверцу:
— Матвею Дорофеевичу!
— Здоро́во, Митя!
— Дед уселся поудобней, прикрыл колени полами пальто.
— А тепло у тебя в драндулете!
— Печку сегодня установил.
Дает жару!
Машина проваливалась в снежные колеи, шла тяжело, освещая крутые сугробы по сторонам.
— Электрическая печка-то?
— Нет, от мотора.
— Вот бы рыбакам нашим что-нибудь такое придумать.
Зябнут ребята.
Иду в субботу в баню через Веряжку.
Сидит над прорубью этот...
знаешь, машинист с паровоза, Самохин?
Ну, такой...
лицо оспой побито.
Застыл — морозюга крепкий.
Щека бабьим платком обвязана.
«Что, — кричу ему с моста, — вовсе, гляжу, ума рехнулся: с флюсом на реку пришел?»
А он, бедняга, хочет подняться, на ноги встать — и не может: пальтишко ко льду приморозило.
Чистая беда.
От тепла тоже бывает неладное.
Случилось раз с тыквой...
Здоровенная, пуда в три.
Привезли ее по морозцу, положили в теплом помещении на выставку.
Она полежала полчасика, да ка-ак долбанет, что бомба.
Посетителей побила страх сколько!
Кому коркой в ухо, кому семечком в глаз, а кому жидкой хлябью, внутри которая, по всей физиономии этак смазала.
Ученые объяснили — воздух в ней нагрелся и разорвал.
Ты, Митя, с тыквами полегче.
Остерегайся.
На укропчик налегай, на сельдерюшку.
Мирный овощ, без подвохов.
С наступлением морозов Иван Степанович приказал возить деда Матвея на машине.
И не только потому, что заботился о дедовом здоровье.
Были и другие причины.
После вступления в новую должность дед Матвей поневоле свыкался с мыслью о том, что рабочая жизнь его кончилась, что дел отныне у него никаких, что должность ему выдумана «для блезиру».
Он принес в директорский кабинет подушку, одеяло, простыни, вытребовал у Ивана Степановича ключ от книжного шкафа.
Придвинет после ухода директора настольную лампу к дивану — приделал к ней длинный шнур, — уляжется и читает.
Больше всего по душе ему пришлась энциклопедия.
Сначала он читал подряд — с буквы «а» и дальше страницу за страницей.
Но от такого чтения ничего, кроме путаницы, в голове не оставалось.
Тогда стал читать только медицинское.
Бросил и медицину: спалось от нее плохо.
Саркома да рак снятся, хвостатые какие-то, с рогами.
Выдумал игру — читать, где раскроется.
Вот тут-то и пошло самое интересное.
Раскроет, например: «Тайвань».
Слышал, конечно, сто раз — китайский остров, Чан Кай-ши на нем засел да его американские покровители, а что оно такое «Тайвань» наглядно — кто его знает.
Оказывается, благодатный край, и рис там, и ананасы, и сладкая картошка — батат — растут, и климат что в раю — теплый, мягкий, и народ боевой на Тайване проживает.
Или рядом: «Тамара».
Подумать только, грузинская эта царица, про которую россказней сколько всяких рассказывается, была женой русского князя!
Как он жил с ней, бедняга?
Натерпелся, поди.
«Тори» раскрылось.
Английские аристократы.
Уинстошка-то, Уинстошка, факельщик, — тоже их породы!
Ну та́к он, дед Матвей, и знал: ясно, аристократ. Прощелыга.
Начитается, уснет; утром книги в шкаф под ключ — и пошел домой.
Однажды в самый разгар интересного чтения позвонил телефон.
Никогда еще не было, чтобы подняли деда Матвея с дивана среди ночи.
Подошел к аппарату, взял трубку.
— Чего там?
Кому не спится?
— спросил ворчливо.
— Товарищ директор?
— Какой директор!
До утра он тебе сидеть будет?
Утром звони.
— Утром поздно, товарищ!
Это десятник Черноклюев говорит, товарищ.
Трубы лопнули, вода хлещет!
Всюду названиваю, никто не отвечает.
— Какие трубы-то?
— осведомился дед Матвей.
— На бетономешалках.
— А ты выключи воду.
Возле механического ваши бетономешалки?
Отсчитай, значит, от входа в цех пятнадцать шагов по метру...
Ты часом не коротконогий?
Ну вот отсчитай, — там тебе колодец будет...
А водопроводчики у тебя есть?
Они пусть и лезут.
Вентиль перекрыть надо.
Сообразил?
Чего — спасибо!
А потом пусть трубы меняют.
Чего же ты не отеплил их?
Войлочком, войлочком обернул бы.
На складе войлок есть.
Завтра чтобы обернул.
Не лето.
Следующей ночью дед Матвей сам позвонил строителям:
— Черноклюева к телефону, десятника!
Черноклюев?
Журбин с тобой говорит, от директора.
Как вода у тебя?
Трубы-то отеплил?
Гляди, брат, чтоб никаких аварий.
Ты нам плановую задачу не срывай.
Еще раз позвонили: дежурный из транспортного отдела.
Семь вагонов лесу пришло, железнодорожное начальство требует, чтобы немедленно разгружали, порожняк обратно нужен.
Дежурный спрашивал, разгружать или ждать до утра.
— До утра — они нам простой запишут, — сказал дед Матвей.
— Народные денежки.
Разгружай, и никаких!
— А у меня людей сейчас нету столько — на семь вагонов.
— Нету?
— Дед Матвей задумался.
Трудное положение!
Начальство будить?
А чего будить, подумаешь — семь вагонов!
Не пожар и не потоп.
— Ты мне...
как тебя зовут-то?
Мартьянов?
Ты мне, Мартьянов, позвони минуток через десять.
Решение скажу.
Дед Матвей положил трубку, постоял возле аппаратов, сел в директорское кресло.
Народу на заводе ночью мало.
Дежурные монтеры да механики, кочегары, вахтеры.
Их с места не сорвешь, они при своем деле.
Строители?
Вот, пожалуй, строители!
— Черноклюев?
— гудел он в трубку через минуту.
— Прораб твой где?
Один помощник?
Давай его сюда!
Товарищ помощник, тебе лес нужен?
До зарезу?
Есть семь вагонов...
Я и говорю: хорошо.
Вот, значит, разгрузить надо быстренько.
Кто, кто!
Журбин звонит, Журбин.
Мобилизуй подсобников.
Часика через три справлюсь.
Когда позвонил Мартьянов, дед Матвей ему сказал:
— Нажми на строительного помощника.
Крути по тридцать девятому номеру.
Он подсобников даст.
Я распорядился.
И доложи-ка мне потом, как дело пойдет.
В эту ночь дед Матвей на диван не укладывался и книжный шкаф не отмыкал.
Он звонил по телефонам, справлялся о ходе разгрузки, расхаживал по кабинету — руки за спину, бубнил про трубы-горны.
«А не простая штука заводом-то руководить!
— рассуждал он сам с собой.
— Кто не знает — тому она легкая.
Со стороны все легко, а покрутись, пораспоряжайся — узнаешь!»
Утром дед ушел, оставив на столе Ивана Степановича записку с кратким описанием ночных событий, с докладом о своем решении и о том, что на заре завод вернул порожняк железной дороге; никакого простоя не получилось, денежки сохранены.
Вечером он подровнял бороду ножницами, поужинал, стал натягивать валенки.
Вошел шофер Митя.
— Каким ветром занесло?
— спросил его Илья Матвеевич, отрываясь от газеты.
— Или срочное что?
— За Матвеем Дорофеевичем, — сказал Митя.
— То есть как?
— Илья Матвеевич удивился.
— Обыкновенно, на «ЗИСе».
Директор велел.
Все переглянулись: не нагоняй ли деду ожидается?
Не накуролесил ли?
И самого деда Матвея взяло беспокойство, что, если он неправильно нараспоряжался?
Не много ли принял на себя сторож директорского кабинета?
Всю дорогу до завода он скреб за ухом; там почему-то чесалось, и коленка чесалась, и у ступни; только нос никакие силы не беспокоили — не в рюмку, знать, везут смотреть, нет, не в рюмку, — в глаза своей вине.
Но Иван Степанович встретил деда Матвея крепким рукопожатием и прочитал приказ: деду объявлялась благодарность за инициативные действия.
— Приказ приказом, — добавил Иван Степанович, — еще и от меня тебе, Матвей Дорофеевич, особое, личное спасибо.
— На одном деле стоим с тобой, Иван Степанович.
Ты за него, и я за него.
С того дня и отдал Иван Степанович распоряжение — возить деда Матвея на завод и обратно в машине.
— Дедушка!
— воскликнула тогда Тоня.
— Да ты совсем как директор стал!
— А что, ребятки?
— Дед Матвей усмехнулся.
— Я их...
как их...
с лестниц-то в революцию кидал...
которые...
Ну и вот...
Достигайте и вы.
Кому что положено, то он и получает.
Теперь, уходя домой, Иван Степанович, случалось, поручал деду Матвею что-нибудь проверить ночью, о чем-нибудь напомнить строителям или механикам; давал эти задания он устно или письменно, дед выполнял их со стариковской придирчивой требовательностью.
Ночью на заводе был, конечно, диспетчер.
Но диспетчер занимался вопросами, непосредственно связанными с производством, — координировал ночную работу цехов, именно цехов.
А в связи с развернувшимся строительством возникали порой такие неожиданные вопросы, на которые никакой диспетчер не ответит.
На помощь приходил дед Матвей.
Он знал завод до самых глухих закоулков, знал его подземное хозяйство, без всяких планов и схем — по памяти — мог рассказать, где проходят электрические кабели, старые и новые линии труб от воздуходувки, где и каких сортов сложен строительный лес.
Ему звонили, к нему обращались за справками и советами.
Кто первый сказал это слово — неизвестно, но деда Матвея стали называть не иначе как «ночной директор».
Где уж теперь было спать!
Едва приляжешь, едва раскроешь книжку — названивают: дед Матвей!
Матвей Дорофеевич!
Так, мол, и так.
В отличие от дневного директора ночной директор отзывался на каждый звонок.
Секретарши у него не было, никакие переключатели ночью не действовали — попадали все прямо к нему, без капители и бюрократизма: что да кто, по какому вопросу?
Дед Матвей забросил ватник, в котором вначале ходил на дежурство, стал носить пиджак, надевавшийся прежде только по воскресеньям, чаще подстригал свою львиную гриву и старательно расчесывал, холил бородищу.
Он уже не был сторожем, и заводские дела волновали его не только ночью; на завод деда Матвея тянуло и днем.
Выспится к полудню — стариковский сон недолог, — придет, шаркает валенками по строительным подмостьям, ворчит: «Лед бы скололи с досок, убиться народ может...»
«На „козе“ кирпич таскаете?
Этак при царе Горохе рабатывали».
Прораб или десятник ответят ему: «Много ли его, кирпича-то, Матвей Дорофеевич!
Простенок заложить — тысчонки полторы».
— «А и полторы — зачем горб ломать?
Моторный кран стребуйте».
Обойдет стройки, складские дворы — вечером рассуждает с Иваном Степановичем обо всем, что видел и что не понравилось ему.
Глядишь, и лед скалывают, и мотокран пригнали, и отделочный лес дорогих пород из снега перетаскивают под крышу.
Дедовы зоркие глаза подмечали многое из того, что ускользало от внимания директора.
И сегодня, приехав на завод, дед Матвей заговорил о неполадках на строительстве:
— Понимаешь, Иван Степанович, гравий не моют.
Морозно, объясняют, — корка получается.
А гравий тот грязный, пыльный.
Как его в бетон пускать!
Надо мыть, в тепляке мыть.
— Смотрю я на тебя, Матвей Дорофеевич, — сказал Иван Степанович, — а не мог бы ты директора заменить?
Как думаешь?
— Старый, старый я для этого дела.
Силенок не хватит, Иван Степанович.
Да и неученый.
Это, конечно, неученый — не главное.
Главное — старый.
Был бы помоложе — на ученье мог бы и поднажать.
— Образование, силенки, они, считаешь, нужны?
А вот мне один товарищ говорил...
На заводе, говорит, где все налажено, где крепкий рабочий коллектив, где хороший инженерно-технический персонал, там, дескать, и директор ни к чему, без него обойдутся.
— Загнул твой товарищ, — подумав, ответил дед Матвей.
— Это он соображает так: вроде духового оркестра.
Планы, графики, нормы — они заместо нот.
Катай по ним — и вся музыка?
А оркестр без этого самого, как его...
— Капельмейстер?
Дирижер?
— Во-во!
Без капельмейстера-то и оркестр с толку собьется.
Тебе один товарищ говорил, а мне другой рассказывал.
Про оркестр рассказывал.
Без руководителя, если оркестр большой, что получится?
То они, музыканты, равняясь друг на друга, все быстрей да быстрей играть начнут, под конец понесутся вроде взбесившихся жеребцов, а то всё медленней да медленней, на заупокойную съедут.
Капельмейстер следит вроде бы за каждым в отдельности, а получается — за всю музыку враз он болеет.
В нотах, конечно, все написано, да ведь ноты — они бумага.
Если только в бумагу глядеть, неважно получится.
Человеку человеческое руководство надобно, человеческое объяснение.
— И проверка.
— И проверка, как же!
Кто как действует.
Наша партия, Иван Степанович, раздумаюсь, бывает, она что?
Она тоже решение на бумаге напишет.
Хорошее решение, всякому понятное.
Распечатай на машинке его, это решение, раздай каждому: действуйте, мол, по написанному, все тут сказано.
Ан нет, не так получается.
Собрание будет партийное, обсудят все, обдумают, каждому особое дело определят.
Партийный комитет — на ноги, к народу пойдут, объясняют.
Парторг рукава засучивает.
Опять соберутся, кто как выполняет партийное решение, посмотрят.
Хорошо человек выполняет — еще лучше попросят.
Худо выполняет — поднажмут на него или помогут...
смотря что там и отчего.
Неверно говорю?
— Верно, верно, Матвей Дорофеевич.
Не первый раз дед Матвей заставлял задумываться Ивана Степановича.
Дедовы слова о том, что даже в самых, казалось бы, мелких поступках надо брать пример с великих людей, сказанные осенью, прозвучали тогда для Ивана Степановича укоризной.
Иван Степанович отдавал заводу все силы, все свое время, ничто иное, кроме завода, для него не существовало.
Он не ездил в театр, почти не бывал в кино, читал только техническую литературу.
От семьи оторвался, домой приезжал пообедать да переночевать.
Он думал, что так и надо.
Но дед Матвей наговорил таких слов, что Иван Степанович не мог их забыть.
Кто такой дед Матвей?
Представитель народа, частица народа!
И во многом-многом прав был старик.
Ведь и на партийной конференции говорилось о том, что Иван Степанович иной раз либеральничает по отношению к лентяям, к тем, кто не слишком-то добросовестно выполняет свой долг.
Часто в таких случаях ограничивается только «личным внушением».
Да, пожалуй, это так.
Сам рабочий, сам инженер, Иван Степанович считал своей обязанностью «входить в положение» каждого рабочего и каждого инженера и понимал эту обязанность в непомерно широком смысле.
Ему казалось, что дед Матвей, старейший производственник, должен был одобрить, поддержать действия директора, которые касаются защиты рабочих интересов.
Но дед, как выяснилось тогда, в подобной защите нисколько не нуждался.
Он говорил, что защищать рабочего — это прежде всего защищать свое Советское государство.
И вот снова Иван Степанович задумался — над тем, как же прав дед Матвей в его рассуждениях о жизни, о роли руководителя, о партии.
Он ничего не сказал деду на прощанье, только крепко пожал руку.
Телефоны в эту ночь молчали.
Дед Матвей посидел за столом над книгами, да и задремал в кресле.
Его разбудил звонок.
Снял трубку с аппарата — гудок станции.
Что такое?
Снял со второго аппарата, с городского.
Тоже гудок.
А звонки звонят.
И вдруг дед Матвей понял, что зовет его к себе московский телефон, на отдельном круглом столике, всегда таинственно тихий, загадочный.
Брать или не брать?
Дед растерялся.
Может, Ивану Степановичу брякнуть, пусть сам едет, разговаривает?
Но аппарат звал настойчиво, нетерпеливо; надо было браться за трубку.
— Алё!
— сказал дед Матвей осипшим голосом.
— Алё!
— Завод?
Кто у телефона?
— спросил его далекий, но отчетливо ясный голос.
— Матвей Журбин, — ответил он.
— Дежурный.
— Сейчас будете разговаривать с Николаем Васильевичем.
Кто такой Николай Васильевич — дед Матвей не знал, но оттого, что названо было самое простое, обыкновенное имя, страх и замешательство его стали проходить.
— Ну давай, давай, — сказал он значительно бодрее.
— Слушаю.
— Товарищ Журбин?
— заговорил в трубке другой голос.
— А директор где?
— Отдыхает директор, товарищ Николай Васильевич.
За день-то накрутился, набегался.
Поспать человеку положено.
Что надо, сам скажу.
Про строительство, что ли?
— Как с траулерами дело?
В каком состоянии?
Сегодня Совет Министров предложил нам сдать их к Первому мая.
— Все шесть?
— осведомился дед Матвей.
— Значит, что — не на плаву достраивать?
На плаву ведь не выйдет.
Лада наша поздно вскрывается.
Полную отделку на стапелях давать?
— Да, на стапелях.
— Это можно.
Дело такое.
Суда мелкие.
Постараемся, Николай Васильевич.
Так министрам и скажите: постараемся.
Народ на заводе крутой.
Бывали у нас?
Нет еще?
Милости просим.
Да я, как его...
Ребята вот смеются: ночной директор.
А в общем-то старый рабочий, Матвей Журбин.
Все передам, в точности.
Утром приедет — и передам.
Здоров, здоров!
И вы бывайте здоровы.
В трубке умолкло, но дед Матвей долго еще держал ее в руке, рассматривал.
Разговор с Москвой ему понравился.
Обходительный парень этот Николай Васильевич.
Здоровьем поинтересовался, директора будить не велел.
А разбудить хотелось, тут же сказать о тральщиках, которых ждет Совет Министров.
Дед заходил по кабинету, по огромному ковру, волоча простреленную ногу и досадливо притопывая валенком на поворотах.
Утром он узнал от Ивана Степановича о том, что «обходительный парень» Николай Васильевич уже и к директору на квартиру позвонил, и есть он не кто иной, как министр их судостроительной промышленности.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
В конторку Ильи Матвеевича принесли из заводоуправления толстый пакет со множеством разноцветных марок, почтовых штемпелей, туго перетянутый прочной бечевкой.
Илья Матвеевич прикинул его на ладони: граммов пятьсот-шестьсот; надев очки, прочел адрес отправителя.
Скажите пожалуйста!
— Москва, какая-то Потылиха, М.
В.
Белов!
Вспомнил, как начальник Антона приходил к ним на огород, как поспорили и ни до чего не доспорились.
Вскрывать пакет не спешил, раздумывал над ним, потому что это только кажется: ни до чего не доспорились, — заронил профессор сомнение в душу Ильи Матвеевича.
Уж так ли прочно он, Илья Матвеевич, стоит на стапелях со своим опытом?
Никогда он не держался за старое.
Все новшества кораблестроения — новшества, касающиеся оборки корпусов, прежде всего испытывались и применялись на его участке.
Но какие новшества?
Те, которые не выходили за пределы десятилетиями и даже столетиями вырабатывавшейся технологии.
А эта технология твердила: корабль в основном строится на стапеле.
Именно здесь, здесь, на стапеле, собирают, склепывают, оснащают его в возможных пределах и затем сталкивают на воду.
Что с течением лет менялось на глазах у Ильи Матвеевича?
Все больше механизировалась подача материалов сборщикам, совершеннее становилось крановое хозяйство: ручную клепку заменили пневматической; в последние годы почти все механизмы на корабле монтировались в стапельный период его жизни, чем значительно сокращался срок достройки корабля на плаву.
В пределах этой технологии Илья Матвеевич был тем «мастером доброй пропорции», о каких говорилось так еще во времена Петра.
Он был но просто мастером, но еще и отличным хозяином.
Его участок не знал случая, когда бы не хватило материалов или заготовок.
Илья Матвеевич умел создавать запасы — небольшие, не бросающиеся в глаза, но вполне надежные.
— Как дела?
— спросит его директор при встрече.
— Плохи, Иван Степанович.
— А что такое?
— Материалов дня на два осталось.
Не дальше как в пятницу хоть садись да закуривай.
Корпусная мастерская задерживает.
Материалов было, конечно, не на два дня, а на неделю или на несколько недель, но Илья Матвеевич считал своим долгом «подвинтить» директора: пусть тот, в свою очередь, подвинчивает начальников цехов.
Начальники цехов знали, что не выполнить в срок заказы для Журбина — значит навлечь на себя уйму неприятностей.
Такой тарарам подымется — беги с завода.
Да и как не выполнить, когда еще задолго до срока Илья Матвеевич с кем-нибудь из своих мастеров или бригадиров появляется в цехе.
Идет, посматривает, все до мелочи замечает: как дисциплинка, как труд организован, а главное — не запустил ли начальник цеха чужой заказ вне очереди.
И чуть что не так — откуда еще возьмутся журбинские помощнички!
— такое объясненьице затеют, свету невзвидишь.
Александр Александрович не раз говаривал Илье Матвеевичу:
— Рабочий ты человек, Илья...
А погляжу, бывает, — кулак кулаком.
Все бы только тебе да тебе.
— Надо разницу понимать, Саня.
Кулак себе тащит, я — для дела.
Каждый должен драться за дело, на которое поставлен.
Иначе он шляпа.
Я шляпой быть не желаю.
И за электросварку наружной обшивки Илья Матвеевич ратовал как хозяин.
Его представление о судосборке она не меняла.
Что ж, не будет клепки — будет сварка, срок пребывания корабля на стапеле сократится.
Остальное как было, так и будет.
Но вот подуло таким ветром, что кораблю отныне строиться в цехе, по кускам.
На стапеле куски эти только сметывай, соединяй — да в воду, да в воду!
Сузилась, сжалась, маленькой стала задача стапельного участка, а вместе с нею и роль Ильи Матвеевича.
Натура Ильи Матвеевича не позволяла ему ходить ни в последних, ни даже в середнячках.
Место ему только в первом ряду.
А для этого, получается, надо учиться, — так, что ли?
Смешно сказать — человеку чуть ли не под шестьдесят — и учиться!
Нет, это уж пусть они, другие, которые помоложе.
Снова подкинул на ладони пакет — что еще он, этот профессор, придумал?
— и решительно надорвал оберточную бумагу.
В пакете была книга.
По синему коленкору ее переплета шла надпись: «Академик А.
П.
Крылов.
Воспоминания и очерки».
Крылов!
Кто не знает Крылова!
Алексея Николаевича, академика!
Илья Матвеевич читал его статьи в журналах, в сборниках, о нем самом читал, лекции о его жизни и трудах слушал.
И об этой книге слыхивал, да руки до нее не доходили.
В библиотеке пять экземпляров — всегда кто-нибудь читает.
И вообще — ну что там разные воспоминания и очерки?
Много ли от них пользы в практической работе?..
Развлекательство.
Илья Матвеевич раскрыл книгу.
Тут, на внутренней стороне обложки, на белом листе было написано мелким, но очень четким — будто напечатано — почерком Белова:
«Уважаемый Илья Матвеевич!
При нашем последнем разговоре Вы ссылались на П. А. итова.
Да, это был выдающийся инженер-практик.
Но только ли практик?
Прочтите страницы 106–113.
Если они Вам уже известны, прошу извинить.
С уважением Ваш М. Б.».
Хотел отложить чтение до вечера — не выдержал, отыскал страницу сто шестую.
Ну и что же.
Правильно...
С двенадцати лет подручный у своего отца — машиниста на пароходах Петрозаводской линии; шестнадцати лет пошел в корабельную мастерскую Невского завода в Петербурге — так, все так.
А вот уже чертежник, дальше — плазовый мастер, помощник корабельного мастера...
и, наконец, пожалуйте, — корабельный инженер, у которого в кармане не то что инженерного диплома, даже свидетельства сельской школы — и того не было!
Илья Матвеевич с увлечением, с азартом читал о новшествах, какие ввел в кораблестроение «подручный пароходного машиниста».
Было их немало, этих новшеств.
Они касались разметочных, сверловочных, сборочных работ, клепки, чеканки, изготовления чертежей, проектирования.
Петр Акиндинович умел охватить своим умом весь огромный и сложный процесс кораблестроения.
Весело усмехнулся Илья Матвеевич над тем, как Н. Е.
Кутейников, в те времена самый образованный русский корабельный инженер, пытался проверять правильность тех или иных размеров, которые Титов назначал на глаз...
Поймать Титова никогда не удавалось.
Расчеты, произведенные по всем правилам науки, только подтверждали точность титовского глаза.
Вот ведь каков был человек!
Вот что значит опыт, практика!
Но что такое, что пишет академик Крылов?!
Возможно ли, чтобы Титов мог сказать: «Обучи ты меня этой цифири, сколько ее для моего дела нужно»?..
Да сказал бы — еще ладно.
Возвратясь с завода, он садился за задачник и до поздней ночи решал задачу за задачей.
«Так, — читал Илья Матвеевич дальше, — мы в два года прошли элементарную алгебру, тригонометрию, начало аналитической геометрии, начало дифференциального и интегрального исчисления, основания статики, основания учения о сопротивлении материалов и начало теории Корабля.
Титову было тогда 48–49 лет».
Рабочий день давно кончился, в конторке стояла тишина, тикали ходики, под полом плескалось.
Можно было без помех пораздумывать о человеке, по возрасту немногим моложе его, Ильи Матвеевича, — всего несколькими годами, — но который сел за учебник.
Неужели вот так все в этот учебник и упрется?
Учиться!
А где учиться?
И как?
И чему?
По десять лет люди в школе сидят, по пять, по шесть в институтах...
Это что же, если начинать все сначала, — до могилы доучишься, а полную науку так и не осилишь.
С кем бы поговорить об этом, с кем посоветоваться?
Антон?
Антон сказать полезное слово может, но в семье надо авторитет держать и виду не показывать, что зашатался.
К директору сходить, к парторгу?
Еще не так поймут, скажут — слабнуть стал, к старости дело, не подыскать ли ему работенку полегче да попроще?
Кого-нибудь из старых инженеров пригласить на рюмку водки да порасспрашивать?
Получится ли как надо?
Старые инженеры — Илья Матвеевич не раз в этом убеждался — давно позабыли все школьные науки.
А без тех наук — куда же двинешься!
Ведь вот и Титов элементарную алгебру да геометрию проходил.
Нет, старые инженеры ему в таком деле не советчики.
Кто же тогда?
Разик да другой в мыслях, когда перебирал всех инженеров, мелькнула Зина Иванова — Тонина приятельница.
Не придал этому особого значения — вроде перелистывает книжку с картинками, и вот разные физиономия попадаются.
Молоденькая инженерша снова мелькнула в мыслях.
Припомнилось ее первое появление на стапеле, разговор с ней...
Второй разговор вспомнился, ночью, в конторке, перед спуском корабля.
Как просила, как настаивала, рвалась на производство, на сборку.
Правильно сказал тогда Александр Александрович: ценить такое рвение надо.
Оно города берет.
И Виктор одобрительно о ней отзывался: толковая, мол.
А Виктор зря слова не обронит.
В конце концов Илья Матвеевич остановился на том, что он пойдет и побеседует с девушкой.
Так, между делом, конечно, не раскрывая секретов и намерений.
Просто выпытает, чему и как положено учиться, чтобы корабельная наука тебя не переросла.
Долго тянул Илья Матвеевич с осуществлением своего намерения.
Однажды собрался и пошел.
Вечером пошел, в потемках. Чтобы на Алешку часом не нарваться.
Зине дали квартирку в том же доме, где и Алешке, только по другой лестнице.
Вот и нарвешься.
Подумает еще, балбес, что-нибудь не то, что следует.
Зина дара слова лишилась, увидев у себя такого гостя.
Уж кого-кого она могла ожидать, только не Илью Матвеевича, знаменитого Журбина, перед которым готова была благоговеть.
Хозяйка усадила Илью Матвеевича на крохотную — не детскую ли?
— кушеточку.
Вся мебель у Зины была скромная, простенькая — дирекция помогла приобрести в рассрочку.
Илья Матвеевич огляделся — чистота в комнате, что в музее, увидел на полу мокрое пятно: таял снег, налипший на его ботинки; почувствовал, что недоволен собой.
— Набезобразничал, — сказал он с виноватой ухмылкой.
— Что вы, что вы, Илья Матвеевич!
Пожалуйста!
— поспешила успокоить его Зина, накрывая стол к чаю.
— Пустяки!
— Зачем чай?
Я на минутку.
Вот зашел...
взглянуть, как живет молодежь.
С каждым его словом Зина все больше смущалась.
Она не могла понять, почему зашел Илья Матвеевич.
Конечно, не за тем, чтобы посмотреть, как живет молодежь.
У Зины была библиотека; книги размещались на небольшой этажерке, на которой нашлось место еще и зеркалу, и флаконам с духами, и школьному альбомчику в потертом бархате.
Илья Матвеевич подошел к этажерке, взял самую толстую книгу — «Технология кораблестроения», раскрыл на середине, полистал — все тут было знакомо, понятно, в какую страницу ни укажи пальцем.
Подготовка стапеля, пробивка базовых линий, сборка, сверловочные работы, клепальные, чеканные, сварочные...
Но вот он наткнулся на страницу, испещренную цифрами и различными значками.
Речь шла о разметке корпусной стали без применения шаблонов, по расчетам, с помощью начертательной геометрии.
Илья Матвеевич прочел объяснение.
Будь оно неладно!
Тут как раз то, над чем они бились, когда ставили дополнительную обшивку.
Вот эти формулы...
Наверно, они.
Какие же еще?
Зина тоже заглянула в книгу.
— Способ инженера Челнокова?
— заговорила она, вытирая полотенцем чашки.
— Этот способ, я думаю, уже немножко устарел.
А вы как думаете, Илья Матвеевич?
Практически Илья Матвеевич разметку знал, сам на ней когда-то работал с отцом — дедом Матвеем, по шаблонам, конечно; о способе инженера Челнокова слышал краем уха.
— Чего же ему стареть?
Книга новая.
Сорок шестого года.
— Ну, с сорок шестого мы далеко ушли!
Смотрите, как много надо считать.
Теперь проще делается и точнее.
— А ну-ка посчитайте, посчитайте, Зинаида Павловна!
— оживился Илья Матвеевич.
— С чаем успеется.
Потом чай.
Давно разметкой не занимался, мое дело сборка, позабыл все.
Зине показалось, что он ее хочет проверить, проэкзаменовать.
Она взяла тетрадку, карандаш и стала объяснять так, будто отвечала профессору, громко, по-институтски отчетливо, со всеми подробностями.
— На среднем шпангоуте данного листа, — она провела кривую линию, — берем точку O в середине его дуги.
Вот...
Эта точка принимается за среднюю точку строевой линии AB.
— Правильно, строевой, — подтвердил Илья Матвеевич.
— Которая, — продолжала ободренная его замечанием Зина, — проводится по способу средних нормалей к шпангоутам.
Параллельно строевой AB, на расстоянии примерно в триста миллиметров вверх и вниз от нее, проводятся...
тут не хватит бумаги, Илья Матвеевич.
— Ничего.
Главное — теоретически.
— Ну вот, вверх и вниз от нее проводятся две вспомогательные строевые: A-прим, B-прим и A-второе, B-второе.
Зина в конце концов написала такую длинную и страшную формулу, что Илья Матвеевич не выдержал, засмеялся:
— Здо́рово! Ну и здо́рово!
— А правильно?
Он ничего не понял, но сказал уверенно:
— Точка в точку!
Еще какую-нибудь задачку, может, решим?
— Какую же?
— с готовностью спросила Зина.
— Допустим, про то, как два купца шли навстречу и где они сойдутся.
— Это школьная задача, и не про купцов, а про пешеходов.
Купцы каким-то сукном торговали, у них что-то такое вышло, забыла что.
— А вот школьную и решайте, Зинаида Павловна.
Или не вспомните?
— Постараться — вспомню.
Я по математике хорошо училась.
— А других бы вы, например, могли учить?
— Не пробовала, не знаю.
Я очень нетерпеливая.
Кричать буду на учеников.
— А если ученики смирные, выносливые?
— Не знаю, Илья Матвеевич, не знаю.
Почему вы это спрашиваете?
Может быть, меня хотят в ремесленное училище отправить, учительницей?
— Да нет, просто так, любопытствую.
А это вот и есть начертательная геометрия?
— Илья Матвеевич раскрыл другую книгу.
— Сколько всего разных наук-то пришлось пройти?
— Технологию, теорию сопротивления материалов, механику, эту самую начерталку, черчение...
Зина говорила и упорно раздумывала: зачем пришел начальник стапельного участка?
Может быть, они там с директором переменили свое решение держать ее на задворках, может быть, хотят взять на сборку, и Илья Матвеевич задумал проверить ее знания?
Какое было бы счастье!
Илья Матвеевич слушал и тоже раздумывал, хмурился.
Вот ее бы теорию да его опыт — какой инженер мог получиться!
Но вся и беда в том — у одного опыта много, теории не хватает, у другого теории на пятерых, опыта мало.
Поглядеть на Антона.
Повезло Антону.
Оттого и в гору идет быстро — опытишко получил еще мальчишкой, науки проходил в зрелом возрасте, без гульбы, без пустозвонства, серьезно.
Упорством взял.
У него, у Ильи Матвеевича, упорства, пожалуй, побольше, чем у Антона.
Что бы пораньше-то спохватиться, лет на пятнадцать!
Теперь поздновато, поздновато.
Антонина говорит — ее знания в двух десятках книг.
А на эти книги, чтобы пройти их, десять лет человек тратит.
Вот тебе и два десятка, стопочка невеликая!..
— Да-а...
— Он покрутил бровь.
В Зининых глазах возникло выражение тревоги: неужели недоволен, неужели провалила экзамен?
Не зря ли столько наболтала, построже бы держаться надо, посолидней.
Не получалось солидней, — Илья Матвеевич подавлял ее своим авторитетом.
Она знала, что у него нет инженерского диплома, что он практик, самородок.
Но самородок — это же давно известно — всегда большой талант.
Само слово «самородок» притягивает.
О золоте когда говорят: брусок, слиток, — никак его не представляешь: нечто ровное, гладкое, с правильными гранями.
Скажут: самородок, — видишь угловатое, неотделанное, но яркое, сверкающее, поистине драгоценное.
А что она?
«Рядовой инженер!»
— сказала Зина о себе мысленно, и ей стало грустно.
Чаю Илье Матвеевичу не хотелось, он не любил чай, любил кофе, который варила Агафья Карповна; отпил полчашки и распрощался, ушел, убежденный в том, что науку ему во веки веков не осилить.
Путь его лежал мимо фирменной пивной завода «Белый медведь», на углу Барочной и Канатной.
Дверь пивной распахнулась, когда Илья Матвеевич поравнялся с нею; на улицу вышел здоровенный парень — шапка на затылке, ворот расстегнут; во весь рот он гаркнул в морозном воздухе, словно желая очистить легкие от табачного дыма:
— Не нужен мне бе-ррег турецкий, вся Африка мне не нужна!
— А что тебе нужно?
— спросил Илья Матвеевич.
— Ты чей?
— Чей?
Женкин казначей.
— Казна-то, поди, пустая?
— Зато жизнь густая.
Вот, батя, держи пять!
Брови у тебя красивые, что у филина, торчком.
Люблю филинов, шикарно поют.
Мой батька в клетке держал, мать со страху к стрелочнику на железную дорогу сбежала.
Я от него и родился.
— От кого?
От филина, от отца или от стрелочника?
— От филина?
Ты что!
— Парень постоял, покачался на нетвердых ногах и повернулся к двери.
— Эй, послушай!
— окликнул его Илья Матвеевич, удерживая за рукав.
— Тебе бы, дураку, над задачником сейчас сидеть, а не здесь, среди бутылок.
Люди в пятьдесят лет учатся, не чета тебе люди, пообразованней.
А ты горланишь без всякого соображения.
Рабочий или кто?
Парень ответил довольно миролюбиво: лохматые брови Ильи Матвеевича, суровый взгляд действовали на него отрезвляюще.
— Токарь, — сказал он.
— Откуда?
— С этого...
с механического...
— Видишь, токарь, рабочий, ведущий класс, а держишь себя будто нэпман.
Разложился.
— Я, батя, не разложился, ты извини меня.
Шестой разряд сегодня получил...
Понимаешь, комиссию прошел.
Ребят угощаю.
Гуляем.
Завтра, вот тебе слово, вкалывать начну по шестому.
Это же знаешь — шестой!
Вроде как токарный институт, кончаю, а?
Седьмой дадут — полный профессор!
— Дурак ты, а не профессор!
— Илья Матвеевич плюнул с досады.
Придя домой, он выпил стопочку водки и четыре стакана кофе, разгулялся, позвал Костю.
— Костька, по пивным шляешься?
— Чего я там забыл!
— А берег турецкий?
— Какой берег!
Привязываешься!
— Отец не привязывается, отец учит.
Берег турецкий и вся Африка — они нам не нужны, объяснил мне один певец.
А ты как считаешь?
— Мне тоже.
— Тоже!
И что мелет!
Кто живет в Африке и на турецком берегу?
Угнетенные народы!
Желаем мы им добра?
Желаем.
Желаем, чтобы стали они свободными и с нами в дружбе жили?
А ты что поешь?
— А берег, папочка, кажется, не турецкий, а тунисский, — сказала Тоня, отрываясь от книг.
Она готовила уроки.
— Когда поют, не разобрать.
— И ты эту песню знаешь?
— Знаю.
Очень хорошая песня.
Хочешь послушать?
Я сейчас к Вале сбегаю, пластинку принесу.
— Да ну тебя...
— Илья Матвеевич продолжал смотреть на Костю.
— Я тебя не затем позвал, — заговорил он зло.
— Ты что там с грот-мачтой моей затеял?
— Алешку учу, — безразличным тоном ответил Костя.
— Ты на чем другом учи.
Она еще сгодится, эта мачта.
— Да мы ее уже сожгли.
— Как сожгли?
Вещь денег стоит!
Под суд отдать за такое безобразие!
— Илья Матвеевич так ткнул вилкой в стол, что она впилась в дерево и обратно не вытаскивалась.
Костя, пока отец бушевал, не смотрел на него, прятал глаза, едва сдерживая смех.
— Чего там — под суд!
— заговорил он в тон Илье Матвеевичу, зло и громко.
— Получай свою мачту!
— Выхватил из кармана акт технического контроля и бросил его через чашки и сахарницы.
Илья Матвеевич надел очки, прочел акт, сложил его аккуратно и опустил в свой карман.
Посмотрел на Костю искоса, хмыкнул, еще раз хмыкнул:
— Ну и что?
Хвалить, думаешь, буду, лобызать?..
За уши — вот хочешь?
— отдеру!
В глазах Ильи Матвеевича вспыхивали горячие огни, но он напускал на себя суровость.
Агафья Карповна огней этих не увидела.
— Что ж ты, Илья, так строго, — сказала она.
— Костенька старался...
— Поздно расстарался.
Раз мог это сделать, должен был сделать раньше.
— Никто не просил, — вставил Костя.
— Ага, тебя просить, значит, надо, в пояс кланяться!
Осчастливьте, Константин Ильич, облагодетельствуйте!
Сам должен прийти, если видишь, что нужен!
Так у нас рассуждают, а не «просили»!
— Я и пошел.
— А как ее...
стоять-то она будет?
— помолчав, спросил Илья Матвеевич.
— Акт у тебя в кармане.
— Мне не акт на корабль ставить — мачту.
— Постоит.
— Считай, приятель, кружка пива за мной.
— За мачту — кружка!
Ну и размахнулся, батя!
Да ты же и не велишь пить.
— С отцом можно.
2
Дед Матвей шел домой с Василием Матвеевичем пешком.
Стояла хорошая морозная погода, ехать на машине не захотел.
С тех пор как он превратился в «ночного директора», его отношения с сыновьями изменились.
Другими стали и темы разговоров.
Реже дед рассказывал бесчисленные свои истории, — больше всего говорилось о заводских делах.
Теперь не только Василий Матвеевич, но и сам дед Матвей «вращался в кругах» и тоже кое-что ему было видно «с горы».
Первым в семье он узнавал содержание приказов министра, был осведомлен о переменах в производственной программе.
Казалось, возраст его пошел на попятный.
Совсем еще недавно, когда его корили в ошибках на разметке, к нему подкрадывалось прежде неведомое чувство: непонятно почему, он начинал смотреть на сыновей и даже на внуков снизу вверх, будто его укоротили наполовину.
Теперь к деду Матвею вернулся его прежний богатырский рост.
Он снова загудел уверенным басом, не заботясь о том, как воспримут его слова, не страшась того, что над ним посмеются.
Он прямил согнутую спину, показывал боевые и трудовые ордена, которые вынул из заветного своего сундучка и привинтил к пиджаку.
Он сходил с Тоней в универмаг, купил две зефировые сорочки и черный с белыми горошинками галстук.
Были еще куплены роскошная пыжиковая шапка и фетровые валенки с галошами.
«Не годится мне в подшитых ходить, не годится, Тонюшка, — рассуждал дед.
— Не то что валенки, бурки бы надо, как у Ивана Степановича, белые с кожей.
Да в бурках скользко, брякнусь еще где, кости поломаю».
Шуба у деда была хорошая, старинного, но прочного сукна, подбитая хорьком.
Он разоделся в новые покупки, распахнул шубу.
— Ну как?
— спросил.
— Силен дедка?
— Или профессор, или артист!
— воскликнула восторженно Тоня.
— Поп!
— ответил дед Матвей, рассматривая себя в магазинном зеркале.
— Служитель культа.
Гряди, гряди, голубица!
К Василию Матвеевичу он приходил важный, спрашивал: «Провертываешь, Вася, мероприятия?
Тебя народ хвалит.
Старайся.
Ужо соберусь к тебе на постановку.
Ложа чтоб была».
С Марьей Гавриловной заигрывал: «Добреешь, Марья?
Директорский-то харч послаще клепальщицкого?
Чем же ты недовольна?
Мужик в гору идет.
Может, он начальником ансамбля станет.
Как вдарют в сорок липовых ложек да в тридцать глиняных соловьев засвистят — дух замлеет».
В этот вечер, осторожно ступая на тротуары — хотя они и были посыпаны песком, — дед рассуждал:
— Ну так, значит, Вася, тральщики сдадим, стапеля-то и освободятся.
Антоха говорит: поток к началу лета пойдет.
Работка у нас начнется!
Пароходов наплодим на все океаны.
Я знаешь про что думаю?
Соединят Волгу с Доном, получится путь с Балтийского и с Черного морей на Каспий, оттуда на Арал, да по дороге новых морей сколько будет...
Кораблики-то особенные понадобятся, такие, чтоб и для речного и для морского плавания годились.
Вот и думаю: нам бы заказ такой взять.
Лестно.
В Сормове, говоришь, строят?
Одно Сормово не управится, ты что!
Ты, Вася, как-то легко смотришь.
Василий Матвеевич шел вместе с дедом Матвеем на Якорную — провожать Антона.
С главным инженером завода и с главным инженером отдела капитального строительства Антон уезжал ночным поездом в Москву.
Их вызывали в министерство на доклад о ходе реконструкции.
В доме была суматоха.
— Верочку за нас поцелуй, сынок, — говорила свое Агафья Карповна.
— Бедная, она там одна, без родных.
Бросил жену, как не совестно?
— Совестно, мама, очень совестно.
Так вот и получается: то мать бросишь, то жену бросишь.
Но ведь как в песне поется?
«Жена найдет себе другого, а мать сыночка — никогда».
— Не греши о ней, нехорошо.
— А что — не греши?
— заговорил Илья Матвеевич.
— Жизнь, мать, жизнь!
Одно потеряешь, другое найдешь.
Не терял бы старого — и нового бы не находил.
Вот диалектика.
— Диалектика!
Слова-то пошли!
До чего заработался, лысый.
Был тут при этих сборах и Алексей.
Он пришел попрощаться с Антоном.
Он видел, с какой радостью едет тот в Москву, — его ждет там Вера Игнатьевна.
Антон шутит, разговаривает, а самого уже здесь и нету, там он, в Москве, с женой.
Разве не видно, что только она у него сейчас в мыслях?
Разве не позавидуешь ему?
Наблюдая за тем, как плотно Антон укладывает в чемодан свои мыльницы, зубные щетки, полотенца, папки с бумагами, Алексей раздумывал: да, счастливый, счастливый человек.
К нему подсел Василий Матвеевич:
— Как дела, племянник?
— Помаленьку, дядя Вася.
— А мы этого типа, бывшего-то зава, уволили.
Если бы Алексей не держался так спокойно, если бы всем своим видом, всем поведением не показывал, что происшедшее с Катей для него совершенно безразлично, Василий Матвеевич, конечно, не заговорил бы с ним на подобную тему.
— Плохо работал?
— спросил Алексей, чувствуя, как к его лицу приливает кровь.
— Уж куда хуже!
Темная личность.
От него родная дочка отказалась.
Катюшкиного возраста.
— Да что ты, дядя Вася?!
— Алексей ощутил острую жалость к Катюше.
На улице затрубил в три длинных трубы заводский черный «ЗИС».
Все присели на минутку перед дорогой, потом накинули шубы, платки, жакеты, двинулись к воротам.
Алексей нес чемодан.
Агафья Карповна тайком крестила в темноте широкую Антонову спину.
Антон уехал.
Вернулись в дом.
Разошлись по своим комнатам.
Остались в столовой дед, Василий Матвеевич и Алексей.
— Скажу вам, ребята, — заговорил дед Матвей, — будет Антоха наш министром.
Голова!
Тебе, Лешка, тянуться за ним да тянуться.
Может, и дотянешься.
Только не скоро.
Задумчивый ты, смурый.
А жизнь напористых любит, веселых.
— А я, отец, напористый?
— спросил Василий Матвеевич.
— Ты, Вася?
Ты напористый.
Только в министры все равно опоздал.
Время твое для этого ушло.
Но горевать не горюй.
Свое, сынок, сделал.
Сколько кораблей построил, хороших кораблей, на долгую память.
Вот, Лешка, и ты так старайся, чтобы память на земле оставить.
Когда увидишь, что много наработал, — ноги тверже станут.
Человек делами своими крепок.
Дело крепче — и он крепче.
Бывает, навалятся напасти на человека, — пропадай человек?
Нет, не пропадай.
Дело подпирает его, поддерживает.
Простые слова говорил дед, самые обыкновенные, но они полностью соответствовали мыслям Алексея.
Миновала пора, когда Алексей только и думал о славе.
У него как будто бы уже была слава, а что она ему принесла?
Чего он достиг через эту славу?
Катюшка на нее и не посмотрела.
Надо жить, как Антон живет.
Славы не ищет, а все необходимей, все нужнее становится людям.
— Дело-то человека поддерживает, — сказал Василий Матвеевич.
— Да и сам он дело это из рук выпускать не должен.
Не то одолеет оно его, подомнет под себя.
— Правильно, Вася, — ответил дед Матвей.
— Всю душу измотает недоделанное дело.
Раз задумал — добивайся, не отступай, держи характер.
3
Ночью морозило.
Заборы трещали от стужи.
Но утром, когда взошло солнце, стало капать с крыш, на карнизах росли сверкающие сосульки; под ними, в снегу, образовались лужицы, в которых, приседая и топыря крылышки, брызгались прокопченные за зиму, грязные воробьи.
— Товарищи!
— сказал Илья Матвеевич, выйдя к завтраку и оглядывая по очереди всех женщин, сидевших за столом.
— Поздравляю с вашим Международным днем!
— Он обнял Агафью Карповну, поцеловал ее в лоб.
— И вас также, — добавил, оборачиваясь к остальным.
Было восьмое марта.
Миллионы мужчин на земном шаре в этот день поздравляли своих подруг с их праздником.
В школьных классах подымались с парт ученики и ученицы, чтобы дружно прокричать слова привета любимым учительницам.
Молодые люди, забежав на почту, торопливо черкали на телеграфных бланках: «Обнимаю, целую» — или поскромнее: «Разрешите пожелать вам счастья, удачи, успехов».
abu
abu
Завод дымил, как всегда, величественно; как всегда, гудели цехи; как всегда, трещало и лязгало в достроечном бассейне; как всегда, выполнялись и перевыполнялись нормы; и только одно было против обычая — женщины покинули свои рабочие места за два часа до гудка.
Они разошлись по домам раньше мужчин, чтобы переодеться, стать понарядней и встретиться вечером в клубе.
У входа в клуб висела афиша:
НАШИ ЖЕНЩИНЫ
Рассказы самих женщин.
Василий Матвеевич сильно волновался: никакого доклада не будет.
Он настоял, чтобы его не было.
Зачем доклад?
Пусть женщины сами поговорят.
Но они-то поговорят — желающих нашлось много, — а что из этого получится?
Вдруг разговорятся о всяких личных своих делах, о заводских недостатках?
Женщины — они такие, в них одна критика сидит, никакой самокритики.
Народ необъективный, руководствуется больше чувствами, чем разумом.
Заведующий клубом, одетый в новый костюм, выбритый, помолодевший, встречал гостей в вестибюле, поздравлял их.
Гремел оркестр, и женщины понимали, что музыка эта — в их честь, входили торжественные, горделивые, по-хозяйски ведя за собой мужей, братьев, знакомых.
Пришли Агафья Карповна с Ильей Матвеевичем.
Увидев брата, Илья Матвеевич развел руками, указывая на Агафью Карповну: притащила, дескать, как ни упирался.
Выскочили из-за колонны Дуняшка с Костей.
Дуняшка смеялась, Костя за что-то ей выговаривал.
— Наследника-то куда подевали?
— спросил Василий Матвеевич.
— Соседям подбросили!
— ответила Дуняшка, и они умчались по коридору.
Не без тревоги посмотрел Василий Матвеевич на Елизавету Серебрякову — могучую монтажницу электрооборудования.
Серебрякова плавала на кораблях в морские испытания, не раз бывала за границей.
Она славилась прямотой суждений и дерзостью языка.
Тоже будет выступать сегодня...
Проходя мимо Василия Матвеевича, Серебрякова слегка толкнула его в бок пальцем.
Василий Матвеевич качнулся.
— Не балуй!
— сказал сердито.
— Мужик побьет.
— Мужик в командировке.
Вольная я.
Подсыплю вам перцу, начальнички дорогие.
Вот она, речь!
— Серебрякова хлопнула ладонью по карману жакета.
Так Василий Матвеевич и знал: кроме перцу, от нее ничего не дождешься.
Народу прибывало.
Расходились по фойе, по гостиным, стояли в широких светлых коридорах перед портретами стахановок завода, перед фотовитринами.
Фотовитрины последовательно изображали рост завода за годы Советской власти.
Василию Матвеевичу, чтобы отыскать все эти документы истории, пришлось переворошить сотни папок в заводском и городском архивах.
Он нашел даже такую фотографию, на которой узнал самого себя: молодой парень вручную склепывал листы пароходного котла.
Не только Василий Матвеевич — многие увидели тут свою молодость.
Инженеры узнавали себя в учениках-фабзайчатах, пожилые матери семейств указывали на каких-то тоненьких девчоночек — то ли с косичками, то ли стриженых, горновщиц или табельщиц — и восклицали: «А ведь это я!
Посмотрите внимательней».
Интересно посмотреть, как выглядел ты двадцать — двадцать пять лет назад, но куда интересней увидеть то, что сделано тобой за эти годы.
А сделано: корабли, корабли, корабли...
«Рабочий», «Партизан», «Заря», «Чайка», «Богатырь»...
Десятки иных судов, больших и малых.
Люди медленно двигались вдоль витрин, переговаривались, что-то вспоминали, улыбались.
А витрины вели их все дальше, вели в завтрашний день завода — к огромным планам новых цехов, сухих доков, которые в недалеком будущем придут на смену стапелям, к рисункам остекленных эллингов — тех гигантских колпаков, о которых в ветреные дни мечтает Александр Александрович, к схемам автоматических поточных линий.
В коридорах, в гостиных становилось все тесней и тесней.
С улицы всё шли и шли.
Шли старые, шли молодые, шли степенные, шли смеющиеся.
Пришла жена, Марья Гавриловна.
В директорскую ложу вести постеснялся, отвел ее в седьмой ряд, к Агафье с Ильей.
Позади них сидели Виктор, Тоня и Зина Иванова.
Виктор не хотел идти в клуб, — ему бы лучше на завод, в свою модельную или на корабль.
Но Тоня сказала, что и она в клуб не пойдет и тоже останется дома, а если и пойдет, то только с ним.
Тоня считала подлым оставить брата одного после того, что произошло.
Ей было его очень жалко.
Лида-то ведь так домой и не вернулась.
Но и это еще не все.
Она пожила-пожила у какой-то подруги, походила недели две в свою поликлинику — да и вовсе исчезла из города.
Виктор получил от нее коротенькую записочку.
Было в записочке сказано: «Вот я и убедилась, что врозь нам быть лучше.
Поэтому — не ищи.
Да ты и не станешь.
Разве есть у тебя настоящее чувство ко мне?..»
Ходит теперь Витя молчаливый, грустный.
Нет, нельзя его оставлять дома в одиночестве.
С Зиной они встретились уже здесь, в клубе.
Сели все вместе.
Зина тоже знала, что произошло у Виктора с женой, и ей тоже было его очень, очень жалко.
Она завела речь о заводских делах, о станке, — знала, что об этом Виктор всегда охотно разговаривает и такой разговор, конечно, отвлечет его от мрачных мыслей.
Когда дали звонок, большой театральный зал был заполнен до отказа, сидели даже на приставных стульях, на ступеньках амфитеатра, на коленях друг у друга.
Торжественное заседание открыла член завкома Анна Логинова, старая работница плаза.
Выбрали президиум.
Ни одного мужчины за длинным столом, накрытым красной материей.
Рядом с лысеющей бабушкой Любой, которая когда-то шила паруса для рыбацких шхун, сидела беленькая крановщица Клава Наметкина.
Заняв место возле общественницы, жены главного конструктора Корнея Павловича, Софьи Михайловны, технолог Коломейцева сразу же принялась показывать на свою грудь, на плечи, на рукава — объясняла, видимо, как застрочены складки ее нового платья.
Среди всех высилась Елизавета Серебрякова.
Она хозяйственно переставила на столе лампу и графин — чтобы лучше видеть зал.
— Докладчика, товарищи, у нас сегодня нету, — снова заговорила Логинова.
— Будем по-домашнему, поговорим — кто как умеет.
Какие корабли строим, какие проводим каналы, какие выпускаем машины!
Скажем хорошее, правдивое слово о самих себе.
У меня по записи первой идет Настя Семенова.
Прошу, Настенька.
Народ просит!
Высокая стройная женщина с черными косами поднялась из рядов и быстро прошла к сцене.
Когда она встала на трибуне лицом к залу, у нее на груди увидели два ордена.
Кто она такая?
Работала Семенова, кажется, в шлюпочной мастерской, и, кажется, нормировщицей.
На заводе ее плохо знали.
— Когда началась война, — заговорила она негромким приятным голосом, — я была шестнадцатилетней девочкой.
Я немедленно пошла на фронт.
Семенова рассказывала не о себе — о бойцах, о солдатах, об офицерах, об их мужестве, героизме, но перед слушателями вставал образ юной патриотки, которая под ураганным огнем выносила раненых бойцов с поля боя и тоже сражалась за Родину.
— Да, товарищи, — закончила Семенова, — я поняла, что война — это тяжелая, трудная работа, это великое бедствие.
Я не хочу новой войны, как не хотите ее и все вы, но я не забыла свою военную специальность.
Товарищи мужчины, запомните мою специальность.
Я — санинструктор.
Я перевязываю раны.
Зал загудел, загрохотал.
Товарищи мужчины знали, что такое санинструктор на фронте.
Если бы они сбросили пиджаки и сорочки, у многих из них на толе открылись бы следы ран, когда-то перевязанных заботливыми девичьими руками.
— Все вы знаете о том, что я была на конгрессе сторонников мира, — заговорила, выйдя вслед за Семеновой, Ксения Михайлова, формовщица из меднолитейного цеха.
— Я рассказывала вам о нем.
Но я вам не рассказала, дорогие товарищи, о своей встрече с черной женщиной из Африки, из страны, которая называется Берегом Слоновой Кости, — с Элизабет Литл...
по-русски: с маленькой Елизаветой.
Разговорились через переводчика.
Она меня спросила, чем я занимаюсь.
Корабли, говорю, строю.
Улыбается: «Корабли?
Видела ваши корабли с красным флагом.
Много раз видела».
Интересно, думаю: а не приходилось ли ей видеть корабли нашего завода?
Спрашиваю, называю разные названия.
И что вы думаете!
«Заря» там была у них.
Наша «Заря» дошла до Африки!
Вот и хочу сказать: все, что мы делаем с вами, далеко видно, друзьям нашим видно, во всем мире.
Радует оно их, ободряет.
Когда сознаешь это, работается лучше.
Как же!
Построим новый корабль — он не просто корабль, в трюме у которого хлеб или машины, — он вестник свободы для наших друзей, весенняя ласточка.
— Это очень, очень правильно!
— прошептала Зина.
— Правда ведь, Виктор Ильич?
Виктор посмотрел на нее, улыбнулся и ответил:
— Ну а как же!
Корабль — такое дело.
Не то что наш с вами станочек.
— Со станком не шутите, Виктор Ильич.
Мы в бюро каждый день получаем письма о нем со всех концов страны.
Прочли, понимаете ли, в газетах, вот и пишут.
Одна за другой выходили тем временем на трибуну женщины.
Слушали их в глубокой тишине.
Сколько раз праздновали день восьмого марта, но никогда еще не было таких волнующих рассказов, никогда так полно не раскрывались в этом зале женские души и сердца.
— Тетки-то, тетки у нас какие!
— Александр Александрович подталкивал в бок Илью Матвеевича.
— Ходят в платочках да в комбинезонах, и не подумаешь, что орлицы они...
Не один Александр Александрович был удивлен тем, какие замечательные женщины работают на заводе, как много каждая из них пережила, перевидела, испытала.
И как было не удивляться!
Нашлись среди них матери-героини, нашлись женщины, которые, подобно Семеновой, были на фронте, которые побывали в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии, на Сахалине; которые рыбачили с отцами, были красноармейцами в гражданскую войну, сортировали уголь в шахтах, строили Днепрогэс.
К удивлению и радости Василия Матвеевича, все благополучно обошлось и с Елизаветой Серебряковой.
Должно быть, сообразила, что день для критики неподходящий, и даже свою речь «с перцем» из кармана не вынула, рассказывала о загранице, о заграничных порядках, о бесправном положении женщин в западных странах Европы.
Только в одиннадцатом часу Логинова объявила о том, что список желающих выступить окончен.
После клубного вечера Журбины сошлись дома, взволнованные, в приподнятом настроении.
Все весело разговаривали, пили наливку — излюбленный женский напиток.
Зина, которую тоже привели на Якорную, отпив глоток, замахала руками:
— Ой, не люблю я сладкое!
— Горькое есть в запасе, — сказал Илья Матвеевич.
— Это мы сегодня ради вас, женщин, такую муку мученическую принимаем.
Из солидарности.
— И горькое не люблю.
— Шампанское, значит?
— Шампанское?
Конечно, шампанское.
Лучше всех вин.
— Не догадались купить.
— И зря не догадались, — вставила Дуняшка.
— От него весело, легко.
— Тебе и так, гляжу, не тяжко, — Илья Матвеевич усмехнулся.
— Сына бросила, по концертам бегает.
Раньше-то по-другому бывало.
— А чего хорошего-то раньше?
— заговорила Агафья Карповна.
— Сиди дома да дома с ребятами, ровно клуша.
— Зато, мать, ребят каких вырастила!
Вот и есть ты героиня.
Материнское геройство проявила.
Зина бы тоже шутила вместе со всеми.
Но ее смущало упорное молчание Виктора.
Конечно, ему очень трудно.
Зина, как ни старалась, не могла понять, почему Лида ушла от него.
Неужели Лиде стало скучно?
Как может быть скучно с таким умным, хорошим человеком?
Ей, Зине, например, с Виктором никогда не было скучно.
Он, правда, немножко медлительный и молчаливый.
Что ж из этого?
Он ведь и старше, скажем, ее, Зины, лет на восемь.
Ему уже не полагается скакать и прыгать, трещать, как чечетка.
Нет, Виктор Ильич очень, очень интересный человек.
— А что о нем пишут-то?
— вдруг спросил Виктор, неожиданно возвращаясь к разговору в клубе.
— Что?
Где его взять, спрашивают, да нельзя ли сделать самим, нет ли у нас свободных чертежей.
— Интересно!
Может быть, мы с вами еще поработаем, Зинаида Павловна.
Я новую машинку обдумываю.
Что-то такое мне представляется вроде автомата, который сам будет выполнять модельные операции.
С клавишами.
Нажал — строгает, нажал — точит, нажал — сверлит.
Когда Зина собралась уходить, Виктор надел пальто и шапку.
— Поздно, — сказал он, — третий час.
Провожу вас.
Пошла провожать и Тоня.
Было морозно, но в воздухе пахло натаявшими за день лужами, весной.
Лед в лужах трещал под ногами.
Виктор и Тоня взяли Зину под руки.
Возле моста через Веряжку кто-то из них поскользнулся, сбил с ног остальных.
Поднялись, отряхивали друг друга, смеялись.
Зине стало так хорошо, как бывает только среди родных.
До ее дома дошли незаметно.
Прежде чем отворить дверь подъезда, Зина взглянула на угловые окна четвертого этажа.
Она знала, что это окна Алексея.
Там горел свет.
4
Алексей сидел за столом.
Он в клуб не пошел, он решал трудные тригонометрические задачи,
он так увлекся ими, что позабыл обо всем на свете.
Он с усилием давил карандашом на бумагу, как давят ножом на консервную банку, вскрывал тайны тригонометрии, переполнявшие задачник.
Но объяснений, объяснений, которые даются в школе, в институте, в задачнике почти не было.
Приходилось додумываться, ломать голову.
Игоря Червенкова бы сюда!
Да и с Игорем немногим легче.
Пока Игорь объясняет — все понятно, уйдет — ничего не понятно.
Распутываешь эту путаницу, распутываешь — и запутаешься сам.
Другой бы давно бросил непосильное занятие.
Другой — только не Алексей.
Когда становилось совсем трудно, он подходил к зеркалу, рассматривал свое побледневшее лицо, злые глаза и резко спрашивал:
— Что, скис?
— Нет, не скис!
— отвечал ему тот Алексей, из зеркала, поворачивался спиной и снова возвращался к столу.
Время шло, один месяц сменялся другим, но Алексей все не мог позабыть о Катюшке.
Случилась однажды такая пора, что он меньше думал о ней, — в те самые дни, когда с Костей варили мачту.
Костины хождения вокруг мачты и его причитания — испорчена, дескать, вчистую — закончились тем, что Костя сказал:
— А исправить-то можно.
Будешь помогать?
— Буду, — ответил Алексей.
На следующий день Костя договорился с начальником цеха.
«Брата учу.
Можно ту мачту, которая за вальцами, испортить?»
— «Порти, она брошенная.
Все равно резать будем, так и так».
Костя примеривал, прицеливался, переваривал швы; он рассчитывал усадки металла, искусно давал им нужное направление.
Алексей завидовал ему — вот это свобода так свобода!
— забывая о том, что сам он был так же, как и Костя, свободен, когда брался за свой молоток.
Через несколько дней Костя позвал мастера из отдела технического контроля.
Мачту краном вытащили из угла, ощупали калибрами, проверили ее прямизну специальными приборами; подвешивая тяжелый груз, испытали на излом.
Мачта выдержала все.
После совместной работы над мачтой уроки Кости с Алексеем вскоре закончились: недели через две Костя объявил:
— Дальше я тебе, Алешка, не учитель.
Дальше на ошибках учись, как говорится, на опыте.
Иди сдавай на разряд и прощайся со своим молотком.
Не жалко?
— Жалко.
Привык.
Экзаменовали Алексея двое мастеров и техник по безопасности.
Пожали руку, поздравили:
— Вот тебе четвертый разряд.
Работай, как на клепке работал.
Желаем твои портреты на заводской доске видеть.
Вечером к нему пришел Володька Петухов.
— Слыхал про тебя, — сказал Володька, — бросаешь клепку?
— Он сел в кресло, растирал ладонями щеки с мороза.
— Ну и дерет!
Шел, посмотрел на аптеке — градусник вовсе сжался.
Двадцать семь ниже нуля.
Бросаешь, значит?
— Бросаю.
— А честно это?
— Соревноваться тебе не с кем будет?
— Соревноваться с кем — найду.
Нет, ты, Алешка, скажи — честно от своей профессии отказываться?
Ты же вроде дезертира.
Все ребята так считают.
— И ты?
— И я.
Говорят знаешь как?
Привык Журбин тысячи загребать, на сотни съехал — и тягу.
Алексей походил по комнате, посмотрел на Володьку по-отцовски, исподлобья.
— Слушай, Вовка, — заговорил он.
— Не такие мы серые, чтобы только о тысячах думать.
Володька засмеялся, показав золотой зуб — предмет своей гордости.
— Тысячи — это бытие, — сказал он.
— Лучше живешь — лучше работаешь, а лучше работаешь — лучше живешь.
— Ну и я тебе отвечу, если ты меня политграмотой побить хочешь.
Что в книгах по такому поводу сказано.
В книгах прямо сказано: чтобы не ошибиться, надо смотреть вперед, а не назад.
Смотреть на то, что растет, а не на то, что отживает.
Что же, мы с тобой в отсталых дураках через год окажемся?
Будем ходить в дирекцию да в завком и плакаться в жилетку?
Были передовиками, а стали поденщиками: придумайте, будьте любезны, нам работку.
Этого хочешь?
— Видишь, какое дело, Алексей, — сказал Володька.
— Я к тебе не по теоретическим вопросам пришел.
У меня по ним консультант есть, инженер Маштаков.
Ты мне практически ответь: по-комсомольски это — от ребят потихоньку смываться?
О чем я говорю?
Да все о том.
Это каждому известно, что клепка свой век отжила.
Но почему ты один, не по-товарищески, в сторону от нас вильнул?
Почему не предложил заниматься вместе?
Не у каждого имеется такой братишка, как у тебя.
— Курсы зато есть.
Объявляли о них?
Объявляли.
— Чего же ты сам на курсы не пошел?
— И пошел бы, да они давно занимаются.
Не догонишь.
— А ребята — догоняй?
Так, Алешка, рассуждать не дело.
Я тебе насчет тысяч и сотен нарочно закрутил.
Ребята иначе считают: проработать тебя как следует на собрании.
— За что же, интересно?
За то, что вторую профессию без отрыва от производства освоил?
— За индивидуализм!
Но у тебя есть возможность оправдаться.
— И не подумаю оправдываться.
— Подумаешь, — сказал Володька с уверенностью,
— Семенов, Лебедев, Нарышкин и я — тоже хотим на электросварщиков учиться.
Будешь учить!
— Как же я буду вас учить, если сам еще плаваю?
— Вместе и поплывем.
Братишку позовешь.
Выкручивайся как знаешь.
На бюро решили.
— Меня бы сначала спросить надо.
— Вот я и спрашиваю.
На собрании твой ответ объявим.
Алексей никогда еще никого и ничему не учил.
Учить других — в этом было что-то страшноватое и вместе с тем заманчивое.
Заманчивое: выходишь к ребятам, объясняешь им, ребята внимательно слушают, задают вопросы, с достоинством отвечаешь; потом о них заговорят: ученики Алексея Журбина!
Перестанет Александр Александрович укорять: «Вот твой батька!
Он таких, как ты, не одну сотню на ноги поставил.
А ты, сынок, кого и чему научил?»
Алексей согласился.
Но первый урок начался совсем не так, как он его себе представлял.
Молодые клепальщики явились к нему домой, расселись на стульях, на диване, одновременно закурили папиросы.
— Ну, давай рассказывай!
Что рассказывать, с чего начинать?
Вспомнил Костю и начал так:
— Первое дело, ребята, которое вы должны запомнить, это не смотреть на дугу без щитка.
— Знаем!
На плакатах читали.
— А что знаете?
А вот, например, что свет электрической дуги в десять тысяч раз сильнее обыкновенного, — это вы знаете?
Ну, нечего и кричать!
— Строгий дядька!
Объясняй дальше.
Объяснял.
На прощанье дал каждому по книге.
— Только чтобы не посеять.
Костина библиотека.
Голову оторвет.
Вскоре начались затруднения, которых Алексей не предвидел.
Ребята стали задавать вопросы не по его знаниям.
Они спрашивали об устройстве генераторов, об отличии переменного тока от постоянного, о том, почему при постоянном токе трансформатор не действует, как изменить силу тока; лезли в физику, в металлургию, в химию — во все то, о чем слышали когда-то в школе, в мастерских ремесленного училища, о чем где-нибудь вычитали, но в чем толком не разобрались.
— Я не университет, — сердился Алексей и на них и на себя.
— Вынь да положь!
Электросварка так электросварка.
А вы целый вуз хотите устроить.
Перед каждым занятием он копался в книгах, перетащил к себе Тонины учебники — от седьмого класса до десятого, зубрил по ним — и все равно путался.
Это сильно ущемляло самолюбие Алексея: он не мог мириться с положением незнайки или полузнайки.
— Алешенька, — рассудительно посоветовала ему Тоня, когда он рассказал ей о своей беде, — а ты бы спрашивал у кого-нибудь.
У Антоши, например.
Расспроси, а потом и ребятам передай.
Ничего стыдного.
У нас учитель химии знаешь как говорит?
«Спросить — стыд минуты, не знать — стыд всей жизни».
Но Антон, когда Алексей пришел к нему, ответил: «Предположим, братишка, я тебе объясню одно, разъясню другое, третье.
На такой кустарщине далеко не уедешь.
Нужны фундаментальные знания».
Словом, отмахнулся.
Алексей мрачнел от непрерывных обид, и чем их становилось больше, тем сильнее в нем разгоралось желание добиться своего.
Только Костя, резкий, но добрый Костя, поддерживал Алексея.
Костя вел с Алексеевыми учениками практические занятия, за которые Алексей, конечно же, не взялся бы, потому что он только еще выходил на самостоятельную дорогу, — ему поручали варить самые простые узлы на траулерах.
В те трудные для себя дни, едва забыв о Катюшке, он вновь почувствовал, как сильно недостает ему друга, — таким другом Алексей в мыслях всегда видел Катюшку.
Как глубоко она вошла в его жизнь, и как ему без нее тяжко!
А она?
Встретил ее раз на заводе, проскользнула мимо, не взглянув, глаза в землю, торопливая, испуганная.
Что она переживает?
Встретил другой раз, загородил дорогу.
«Не надо, Алеша, — шепотом сказала она.
— Не надо.
Пусти...» И снова не взглянула.
Но что бы ни происходило в душе Алексея, на работе это никогда не сказывалось.
Все свободней владел он сварочным аппаратом, приобрел легкость, своеобразную грацию в новом труде, — как было раньше на клепке.
Помогал ребятам, вел с ними занятия.
Ходил к Косте на инструктаж.
Подружился с Игорем Червенковым.
Игорь оказался хорошим парнем, компанейским, веселым.
Одно было непонятно Алексею: как это, окончив десять классов, можно было не пойти учиться дальше?
Одно дело, когда его самого отец снял с учебы.
Но тогда была война, надо было помогать заводу, и не десять классов, а шесть окончил к тому времени Алексей.
Спорили по этому поводу с Игорем, ругались.
По воскресеньям они брали лыжи и дотемна ходили среди сосен над Ладой, в тех местах, где Алексей бывал когда-то с Катюшкой, где Катюшка рассказывала ему об истории, о древних веках.
Алексей уже и сам узнал о тех веках, он прочел о них, и, пожалуй, Катюшка удивилась бы теперь его познаниям.
Она удивилась бы тому упорству, с каким Алексей сидел над книгами.
Книги стали его друзьями.
Они раскрывали перед ним мир, огромный, трудный для познания, величественный.
Но Катюшки не было, и удивляться было некому.
5
В этот поздний час бодрствовал и дед Матвей.
Сидел за столом в кабинете директора и нетерпеливо нажимал на кнопки телефонных аппаратов:
— Гараж мне, гараж!
Отъедини, барышня, — кто там разболтался.
Срочно машина нужна, барышня!
На столе перед ним лежала только что доставленная телеграмма министра:
«Слушайте радио зпт читайте завтра газетах тчк Модельщику Виктору Ильичу Журбину присуждена Сталинская премия третьей степени тчк Поздравляю Журбина зпт весь коллектив высокой наградой тчк».
— Гараж?
— кричал взволнованный дед Матвей.
— Гони живенько машину!
Зпт, понимаешь.
Внук лауреат!
Домой слетаю.
Ладно, и от тебя передам.
Через пятнадцать минут он грохотал в дверь так, что проснулись Тоня, Дуняшка, Илья Матвеевич и Агафья Карповна.
Поднялись, стали одеваться; думали — пожар, тем более что взошла полная луна и на улице было светло и желто.
— Где он?
— загудел дед Матвей, когда ему отомкнули.
— Спит, дурень!
Сам себя не понимает!
Дед ворвался в комнату Виктора, сдернул одеяло.
Все недоумевали: что случилось с дедом, не тронулся ли часом?
— Вставай, бродяга!
Вставай!
Дай обниму.
— Сонное лицо Виктора исчезло в дедовой бородище.
— Ну вот, теперь на́ — читай!
Виктор взял у него телеграфный бланк.
— Мама!
— сказал он мальчишеским голосом.
— Мамочка!
Мне Сталинскую премию дали.
— Сынок!
— Агафья Карповна охнула и опустилась на Викторову теплую постель.
— Что ж теперь нам делать-то?
Витенька!
Тоня бросилась на шею Виктору, ее оттолкнул Илья Матвеевич.
Босиком пришлепал Костя.
Все обнимали Виктора, тискали.
Он терпел и счастливо улыбался.
— Что же делать-то, что?
— повторяла Агафья Карповна.
К ее ногам твердость еще не возвратилась.
— Водку пить!
— выкрикнул Илья Матвеевич и так хлопнул Виктора по плечу, что тот тоже повалился на кровать.
— Потише ты!
Зашибешь лауреата!
— рассердился дед Матвей.
И сам стукнул Виктора по спине.
— Изобьют всего, дурные!
— Агафья Карповна заслонила собой сына.
— Взбесились!
Лупят и лупят.
Общая радость замутила головы, как хмель.
Ждали ее, ждали, но пришла она все равно будто и нежданная, ударила внезапно, подобно выстрелу.
Виктор знал, что его все-таки представили на премию, что представили одного: Зина и Скобелев написали заявление и, приложив к нему документы, Викторовы наброски, эскизы, расчеты, доказали, что Виктор — единственный автор станка.
Все Виктор знал.
Одного не знал — как велика будет его радость.
— Ладно, лупите, — говорил он отцу, деду и Косте.
— Стерплю, чего там!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Антон вовремя вернулся: к самым великим в жизни семьи торжествам.
Привез с собой Веру.
Она взяла отпуск до завершения работы Антона, до пуска потока.
— Я устала одна, — сказала Вера Агафье Карповне.
— Не в таком уже мы возрасте с Антошей, чтобы расставаться надолго.
Хочется быть вместе, всегда вместе.
Но зачем невестка говорит это, когда всякому видно, что не только желание быть всегда вместе с Антоном привело ее на Ладу, в семью Журбиных, — она ждет ребенка.
Агафья Карповна обрадовалась.
Она давно в душе горевала о том, что Антон и Вера, как и Виктор с Лидой, не имеют детей: бог их знает, не навеки ли так останется.
Нет, не осталось.
Еще один внук!
А может быть, внучка?
Хотелось бы внучку.
Но пусть будет внук, пусть и Илья порадуется.
Ему мальчишки нужны из принципа, из упрямства.
Ладно, пускай внук.
Лучше бы, конечно, внучку...
Празднество по поводу Сталинской премии, которую получил Виктор, началось с того, что был заводский митинг, было торжественное заседание завкома с активом.
Виктора чествовали.
Виктору приходилось отвечать на приветствия.
Отвечал он неуклюже, краснея, стесняясь, забывая самое главное, что надо было бы сказать, но искренне, от всей души.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Когда прежде Виктор рассматривал в газетах портреты лауреатов Сталинских премий, они, эти люди, казались ему какими-то особенными, как бы специально рожденными для высокой чести, недосягаемыми в своих успехах.
Он им не завидовал, потому что человек редко завидует тому, на что он, по его мнению, неспособен.
Редко портной позавидует всемирно известному астроному.
Редко зоотехник позавидует машинисту врубовой машины, как бы ни гремело в газетах имя этого машиниста.
Редко токарь станет завидовать доменщику.
Зависть чаще всего приходит тогда, когда тебя обгоняет равный тебе по силам и способностям, когда токаря обгоняет токарь.
Но если человек шагнул вместе со всей страной вперед, если шагает он в коммунизм с открытой душой, эта зависть заставит его тянуться за товарищем, догонять товарища, работать так, чтобы тоже добиться успеха.
На людей, портреты которых он видел в газетах, Виктор смотрел с уважением, изумлялся могучим их силам, их творческой смелости, их дарованию.
И вот собственный портрет видит в газете.
Помещен он в одном ряду с народной артисткой, с конструктором нового автомобиля и с профессором медицины, открывшим средство борьбы с тяжелой болезнью.
Ошибка это или не ошибка?
Кругом утверждают, что никакой ошибки нет, что премию он, Виктор, заслужил по праву.
Значит, и они, те ученые, артисты, изобретатели, — обыкновенные работящие люди; значит, и они были когда-то обыкновенными мальчишками и девчонками и тоже стреляли из рогаток, тоже лазили в чужие сады.
Виктор получал множество поздравительных телеграмм от каких-то совсем ему незнакомых людей.
Он каждый день ходил на почту, отправлял ответы.
Только на одну телеграмму Виктор не ответил.
На телеграмму Лиды.
Ее: «Поздравляю, дорогой Витя.
Хочу тебя повидать.
Может быть, осенью приеду.
Не сердись.
Лидия» — не вызвало в нем никакой радости.
Приедет?
Ну пусть приезжает, пусть живет, дом большой, места всем хватит.
Перечитывая телеграфные строки, он думал о Лиде не как о жене, а просто как об одном из членов семьи Журбиных — привычном, знакомом, и только.
Он сам удивлялся этому.
Еще несколько дней назад, вспоминая о ней, он думал, что и Лиде где-то там, далеко, тоже одиноко и грустно.
Но она бодро написала: «Не сердись», и это короткое слово развеяло всю грусть Виктора.
Да он и не сердится, с чего она взяла!
Дело было, конечно, не в том или ином слове.
Виктор, сам того не сознавая, уже пережил Лидин уход.
Тонкая нить, которая их связывала, — долголетняя привычка — оборвалась.
Лида уже могла не приезжать, по возвращаться в дом.
Куда дороже Лидиной телеграммы были Виктору слова, сказанные Зиной в то утро, когда радио объявило о премиях.
Зина прибежала к нему в модельную, протиснулась сквозь толпу поздравляющих, сжала крепко руку и воскликнула:
«Вы не знаете, не знаете, Виктор Ильич, как я за вас рада!»
И по глазам, по всему лицу ее было видно, что она действительно рада успеху Виктора.
С Зиной происходило что-то для нее непонятное.
А что?
— она задумалась над этим только в тот день, когда вот так влетела в модельную и выкрикнула: «Вы не знаете, не знаете, Виктор Ильич!..»
Задумалась, и ей стало страшно: куда она идет, и что же из всего этого получится?
Первой мыслью ее было — подать заявление директору, сложить чемодан и уехать с Лады.
С такой мыслью она пришла вечером домой, испуганная, несчастная.
Она села на свой детский диванчик и неподвижно сидела так до сумерек, сжавшаяся, какая-то маленькая.
«Надо ехать, ехать, ехать!
Бежать, бежать, бежать!»
— шептала она, кутая плечи теплым платком.
Куда подевалась та девушка, о которой студенты говорили: «Чтобы объясниться ей, надо прежде стать мастером спорта по бегу.
Иначе просто не догонишь».
Звонок в прихожей заставил ее вздрогнуть.
Зина отворила.
Нежданно-негаданно пришли Алексей с Тоней.
Зина им очень обрадовалась.
Как же не радоваться: ей было бесконечно дорого все, что сколько-нибудь касалось Виктора.
А тут были его родные брат и сестра.
— Не радуйся, Зиночка, — сказала Тоня.
— Мы по делу к тебе.
Алеша не хотел идти, упирался.
Привела за руку.
Он взялся решать такие задачи, какие у нас даже в десятом не проходят.
По институтскому задачнику.
Может быть, поможешь?
— Конечно!
Давайте, Алексей Ильич, свой задачник.
Садитесь, посмотрим.
— Зина раскрыла учебник.
— Вот эта, которая подчеркнута?
— Она.
— Имеется шар, в него вписана четырехгранная усеченная пирамида...
Ой-ой, трудновато и мне!
Зина сидела возле Алексея, над ухом у нее дышала Тоня.
Зине было тепло, хорошо среди этих почти родных ей людей.
Не будет она подавать никакого заявления Ивану Степановичу, и чемодан пусть стоит на месте в передней.
Никуда она с Лады не побежит.
Все сообща, втроем, они распутывали тригонометрические головоломки.
— А вы неплохо знаете предмет, — сказала Зина, когда Алексей напомнил ей забытую формулу: — Чувствуется, вы с кем-то занимались...
— Он с Игорем Червенковым занимается, — вместо Алексея ответила Тоня.
— Но Игорь за десятилетку хорошо знает математику, а наш Алеша уже дальше пошел.
Игорь ему теперь не учитель.
Ты знаешь, какой Алеша!
— Вижу — какой!
— Зина смеялась.
— В институт будете поступать?
— Еще чего!
Никуда я поступать не буду.
Не хватало мне в двадцать три года с ребятишками за партой сидеть!
Часа три позанимались — отложили книги и карандаши в сторону.
Зина поставила чай.
Тоня толкала Алексея кулачком в бок и что-то шептала ему на ухо.
Алексей отнекивался.
Тогда Тоня рассердилась:
— Давай деньги!
Сама схожу.
— Куда схожу?
Какие деньги!
— Зина встревожилась.
— У меня все есть.
Никуда ходить не надо.
Что вы, что вы!
— Раз ты его, злюку, учила, пусть он нас тортом угощает, — ответила Тоня.
— Не идет, такой упрямый!
Ему всегда все стыдно.
Я не знаю, как он мне духи покупал в подарок.
Наверно, спиной к прилавку подходил, чтобы никто не видел, что Алексей Ильич Журбин ерундой интересуется.
Да, Алеша?
Спиной?
Зина хотела удержать Тоню, но Тоня вырвалась и все-таки убежала за тортом.
Остались вдвоем.
— Алексей Ильич, — спросила Зина, — а вы помните, как мы встретились с вами в первый раз?
— У ворот?
Или на стапелях?
— На стапелях.
— Обманул я вас тогда, с молотком-то?
— А я вас обманула с профессией.
— Часто обманываете?
— Очень редко.
— Это хорошо, Зинаида Павловна.
Среди вас есть непонятный народ: на словах одно, а на деле другое.
Зина поняла, кого и что Алексей имеет в виду.
— Не оскорбляйте всех, — сказала она.
— Я, например, на такой обман неспособна.
— Кто знает.
— Я знаю, я, Алексей Ильич!
— А интересно, как можно все о себе знать вперед?
Вдруг увидишь, что ошибся, — что же?
Продолжать ошибку или исправить?
— Не надо ошибаться.
— Не встречал таких, которые никогда не ошибаются.
Они, пожалуй, рассорились бы, если бы не подоспела Тоня с тортом.
За чаем говорили о детстве, о рыбной ловле, об электросварке, о том, что Тоня осенью уедет в Ленинград и поступит на биологический факультет университета, о Зининой мечте работать на стапелях.
Тоня и Алексей ушли поздно.
Зина оставила на столе немытые чашки.
Легла.
После подъема, вызванного приходом брата и сестры Виктора, она снова почувствовала упадок сил.
Вот они ушли, им хорошо, весело, они родные, они поддержат друг друга в трудную минуту.
А кто поддержит ее, Зину Иванову?
В черные окна ломился весенний ветер, упругий, тугой, громыхал по крышам.
Со звоном падали на тротуар подтаявшие сосульки.
Капало, хлюпало — убаюкивало.
Тянуло в сон и тянуло в неведомые дали.
Молодые, мы бродили такой тревожной порой по платформам железнодорожных станций в своих городках, вдыхали запах вагонной смазки, смотрели на сверкающие под солнцем рельсы.
Нам представлялось, как они бегут и бегут через поля, через леса, через горы и реки — куда-то, где необыкновенно хорошо.
Захватывало дыхание от проносящихся гулких поездов.
Манили обшитые деревом, лакированные спальные вагоны, а еще сильнее — платформы с таинственными угловатыми ящиками, испещренными черными надписями, с ворохами тусклого угля и кипами досок.
Взобраться бы на эти доски — они непременно теплые, пахучие, — лечь и мчаться — куда привезет поезд.
Зине казалось, что и ее мчит куда-то неведомый поезд.
Куда он ее привезет?
2
Василий Матвеевич пришел на Якорную.
Все видели, что пришел он по делу, но по какому — не говорит, ввязывается в любой разговор, будто вся цель его прихода — убить время.
— Беда с тобой, Вася!
— сказал ему Илья Матвеевич.
— Прижимистый мужик.
Ты, гляди-гляди, всех нас в кулак зажмешь со своим клубом.
Народ поговаривает — клубу такое внимание стало, что вроде он и не клуб, а главный цех завода.
— Правильно.
По затратам он не дешевле корпусной мастерской обошелся.
Правильно — цех!
— Начальник, значит, клубного цеха?
— А что ты думаешь!
К тому же — главного цеха!
В тех цехах с металлом, с деревом имеют дело.
В моем — с человеком.
Василий Матвеевич, пожалуй, не преувеличивал.
Клуб у него и в самом деле превратился в своеобразный цех завода.
Лимоны были только началом, поисками путей к такой работе, которая смогла бы захватить, увлечь, заинтересовать как можно больше судостроителей.
Лимоны заинтересовали одних, беседа о том, как построить охотничью байдарку, — других; всезаводский шахматно-шашечный турнир привлек более трехсот участников и столько же болельщиков.
В цехах ежедневно вывешивались результаты упорной борьбы, публиковались они и в многотиражке.
abu
За ними следили, следили за тем, как один за другим отсеивались потерпевшие поражение, как выявлялись свои «мастера» и «гроссмейстеры».
Постепенно установилось мнение о том, что «в клубе интересно».
Василий Матвеевич приглашал лекторов, докладчиков, он говорил рабочим в цехах, инженерам, мастерам: «Вы, товарищи, не стесняйтесь.
К нам придет любой ученый, любой специалист.
Требуйте от меня — приглашу.
Отказа еще не было.
Каждый, кто понимает задачу нашего завода, готов помочь нам ее выполнить».
И в самом деле, в каком бы учреждении города ни появлялся заведующий клубом судостроительного завода, всюду немедленно откликались на его просьбы прислать лектора «особо высокой квалификации».
Клуб все шире и шире развертывал свою работу.
Этой работой охватывались уже не только сами судостроители, но и семьи, и не только взрослые в этих семьях, а и маленькие.
В заводских домах стало слышно сквозь окна, как старательные детские пальцы выстукивали на черных и белых клавишах первые ноты песенок: «Жили у бабуси два веселых гуся» и «На зеленом лугу».
Это Василий Матвеевич пригласил двух девушек, оканчивающих музыкальный техникум, и они начали учить музыке малышей.
Одно не удавалось Василию Матвеевичу: не мог он никак наладить работу драмкружка, не мог найти хорошего руководителя.
И вот, сказав о своем «главном цехе», он пристально посмотрел на Веру.
— Вера Игнатьевна!
— заговорил проникновенно.
— Сильно нуждаюсь в помощи.
Сел на мель и не знаю, как с нее сойти.
Кручусь и так и эдак — ни с места дело.
— В чем же оно заключается, Василий Матвеевич?
— спросила Вера.
Зрение ее постепенно крепло, она уже не носила ни темных, ни светлых очков.
Родным Антона открылись ее большие серые глаза в густых каштановых ресницах.
— Оно заключается...
драмкружок-то...
Время, между прочим, идет...
— Ах, вот что!
Меня хотите эксплуатировать?
Трудно мне, дорогой Василий Матвеевич.
В другую б пору...
— Вера улыбнулась.
— Знаю: трудно.
А мне легко?
Взялся сам с ребятами пьесу читать.
Пока читаем, вроде все на должном месте.
Один или одна, допустим, говорит, другой отвечает.
Это пока сидим за столом.
На сцене не просидишь все действие, двигаться надо.
Кому куда двигаться?
Полная неразбериха.
Ребята пристают:
«Как, извините, трактовать данную роль?»
Откуда я знаю — как.
Как написано...
Там, между прочим, ни черта не написано.
Нескладно пишутся пьесы, скажу вам.
Никаких объяснений, одни разговоры.
Вера рассмеялась.
— Режиссер вам нужен, товарищи, режиссер!
— Режиссер?
Был режиссер.
Что толку?
Все равно кружок не работал.
Настоящий человек нужен, с душой, а не режиссер.
Вера еще веселей рассмеялась.
— Вот у нас на заводе, — сказала она, — где я занималась в кружке, был и режиссер, и он же человек настоящий.
— Согласились бы вы, между прочим...
— Как же я соглашусь?
Как приду к молодежи такая...
толстая, неуклюжая.
Не могу.
— Знаю: не могу.
Что же делать-то?..
Согласились бы, а?
— Отстань, Василий!
— В разговор вмешалась Агафья Карповна.
— Уговаривать ты мастер, и телеграфный столб уговоришь сплясать вприсядку, не то что человека.
Уж так пристанет, так пристанет!
— Мое дело общественное.
— Зажмет, зажмет всех в кулак, — снова сказал Илья Матвеевич.
— Держись, невестушка, не уступай ему.
— Сговорились не уступать, не уступайте, — продолжал свое Василий Матвеевич.
— А что, например, приведу я к вам, Вера Игнатьевна, одного паренька?
Интересуется и, прямо скажем, неплохо соображает, что кому на сцене делать.
— Это кто же, дядя Вася?
— спросил Костя.
— Не Володька ли Петухов?
— Ну, Володька.
Что из того?
— Ничего.
Он смешить здоров.
Директора изобразит — лопнешь со смеху.
Дуняха, помнишь, показывал нам Ивана Степановича?
— Обсмеялись, — подтвердила Дуняшка.
— Или тебя, дядя Вася, — продолжал Костя.
— Надуется, шею в плечи, глазами ворочает.
— А ты видишь, — вставил дед Матвей, — над родным дядей надсмехаются, — в ухо дай.
— Он вовсе и не насмехается.
Дружеский шарж.
Как в стенгазете.
— В стенгазете?
В ней тоже нарисуют — не все терпи.
— Дед говорил будто бы и всерьез, а глаза у него смеялись.
— Директоршу столовой нарисовали раз, она к редактору пришла, чернильницы ему перебила кулаком.
Не то, говорит, обидно, что вы из человека корову сделали.
Главное — старуха какая-то, а не я.
Где у меня такие морщины?
Да за мной еще трое видных мужчин ухаживают.
Муж ее — тот с редактором и по сей день не здоровается.
Дружеский шарж — он тоже разный бывает.
— Загудел, дед!
Тебя послушать...
— Ума прибавится.
— Как же будет-то, Вера Игнатьевна?
— нетерпеливо перебил деда и Костю Василий Матвеевич.
— Вести Володьку или окончательно — нет?
Вера вздохнула.
Василий Матвеевич понял ее вздох по-своему: сдалась.
Он привел Володьку.
Володька явился с книгами под мышкой, бросил их на стол.
Вера увидела записки Станиславского и Юрьева.
— Читаете?
— спросила она.
— Читаю.
Все по-разному пишут.
Один — одно, другой — другое.
Запутался.
— Таких рецептов, как в аптеке, искусство не любит, — сказала Вера.
— Искусство — это творчество, и каждый творит по-своему.
— Понятно.
Володька был парень смелый.
Он сел напротив Веры, дерзко ее разглядывал: первый раз сидел так близко возле настоящей артистки.
Ничего особенного, женщина как женщина.
Да еще и...
в положении.
— Дядя Вася думает, — продолжал он, — что я в режиссеры гожусь.
А я не гожусь.
Я в постановках играть люблю.
В ремесленном учился — играл.
Играть буду, режиссером не хочу.
— Кого же вы играли?
— поинтересовалась Вера.
— Кого?
Разных.
В «Ревизоре» Хлестаковым был, Иван Александровичем.
Чичикова могу, Павла Ивановича, в инсценировке.
— Неужели?
— удивилась Вера.
— Ну, пожалуйста, Володя, покажите мне человека, у которого радостно на душе, которому что-то удалось значительное, который получил хорошее известие.
Ну, например, девушка ответила ему на признание в любви.
— Жениха, значит, изобразить?
Можно.
Володька подумал с полминуты, и неожиданно в столовой Журбиных появился совсем иной человек.
Это не Володька Петухов, это настоящий жених, с пьяноватыми от счастья глазами, восторженный, море ему по колено.
— Отлично!
— воскликнула Вера.
— Ну, пожалуйста, теперь человека с большим горем.
Но не сломленного этим горем.
Мужественно его переживающего.
Володька медленно поднялся на ноги.
Что он сделал со своим туловищем, с головой, с лицом?
Ничего как будто бы не сделал.
Но перед Верой стоял скорбный и вместе с тем гордый, сильный герой.
Не так ли стояли советские воины над пепелищами родных хат, над могилами близких, давая клятву мстить врагу без пощады?
— Василий Матвеевич, — спросила Вера, — у вас много таких кружковцев?
— Сколько угодно.
Уезжая из Москвы на Ладу, Вера никак не думала, что она там выйдет на сцену.
Она ждала тихой весны, рождения ребенка, затем тихого лета, после чего они уже втроем, да, втроем, вернутся в Москву...
Но вот — вышла на сцену, явилась в клуб.
Спектакль был подготовлен к концу апреля, к праздничным дням, и прошел при полном зале.
Руководительница кружка на нем не присутствовала.
Ее уже отвезли в больницу.
Тайные надежды Агафьи Карповны не оправдались.
Родился, конечно, внук, а не внучка.
До чего злая журбинская порода, не терпит женского пола — да и только!
Снова, как и год назад, стрелял Илья Матвеевич из централки, снова сбежались к палисаднику соседи, снова гуляли за столом, снова говорили о Журбаке, который «сошел со стапеля», спорили о его будущем.
Лейтенант милиции Егоров, услышав звук выстрелов, догадался, что это «салют» в честь рождения рабочего человека, на Якорную не пошел, да и не мог пойти: он собрал в тот вечер женщин и затеял с ними беседу о поведении детей на улице.
— Такое дело, — говорил он, — к троллейбусам цепляются.
У нас, конечно, не Москва, движение потише.
А без ног и у нас остаться могут.
Вам что — инвалидов растить интересно?
Воспитывать, гражданки, ребят надо, внушать им уважение к транспорту.
Не может транспорт на ребят на ваших равняться, пусть они на него равняются.
Или другая сторона.
Идешь по любой деревне, ребятишки навстречу бегут, обязательно здороваются: здравствуйте, дяденька, здравствуйте, тетенька.
А у нас как?
И глядеть на тебя не хотят.
На меня-то, допустим, глядят, со мной здороваются.
Я для них вроде грозного явления природы.
А, скажем, вас, Мария Степановна, Александры Потаповны детишки приветствуют?..
Приветствуют?!
Что это они!
В общем, всех взрослых должны приветствовать.
Взрослые для их будущей жизни стараются.
Вот как рассуждать полагается.
Егоров делал большое, важное дело, повседневно беседуя с домохозяйками, заботясь о здоровье и жизни их ребятишек, о чистоте во дворах, о порядке на улицах.
Он говорил женщинам: «Вы живите в полном со мной контакте.
Чуть беда какая — ко мне!..
Обсудим, разберемся, решение найдем.
Поэта Маяковского знаете?
Что сказал поэт Маяковский?
„Моя милиция меня бережет“.
А он понимал, что к чему.
Он был великий поэт нашей эпохи».
Егорова уважали и любили.
Услышав выстрелы, он прервал речь об уважении к транспорту и сказал:
— Прибавленьице семейства у Журбиных!
— Еще один уличный нарушитель родился, — ответила Марья Степановна, с которой, к удивлению Егорова, здоровались дети Александры Потаповны.
И все засмеялись.
Засмеялся и Егоров:
— Он в Москву уедет.
Там с порядком построже, чем у нас.
Воспитают.
3
В последних числах апреля вскрылась Лада.
Трое суток шел тяжелый зеленый лед.
Бился в причальные стенки, лез пластами на пороги стапелей, выбрасывался на берега.
Он прошел, и в канун праздника, тридцатого числа, спустили на воду траулеры, все шесть в один день.
— Ну вот, и отработали мы с тобой, Илюша, — сказал Александр Александрович, когда они с Ильей Матвеевичем, продрогшие, вернулись со стапелей в свою конторку, к печке.
В окно были видны пустынные, нежилые стапели, в беспорядке заваленные брусьями кильблоков, досками, трубчатыми звеньями металлических лесов.
— Отработали, отработали, — повторил Александр Александрович.
— Как то есть отработали?
Еще поработаем, — ответил Илья Матвеевич.
— Ты, может быть, поработаешь.
А я отработал.
Тебе эти новшества, вижу, по душе.
Мне — не очень.
Уйду от тебя в док, по ремонту...
— Ты упрямый или дурной?
Не пойму.
— И дурной и упрямый, Илюша.
Ты моложе меня, потому ничего и не понимаешь.
А я вроде твоего батьки скоро сделаюсь, вроде деда Матвея.
На стапелях по новой методе гонка начинается.
Где же мне, старому, в этой гонке участвовать?
— Не жар ли у тебя, Саня?
Не захворал ли?
— Захворал, захворал.
Сроду не был Добрыней Никитичем по здоровью.
На жилах держался, они у меня сухие, хвороба не брала.
Теперь ослабли.
Не видишь, что ли, толчея какая поднялась на заводе?
Устоишь разве в этой толчее на моих ногах?
Молодняк прет.
Ты вот ершишься, а и по твоим корням уже тюкают топориками.
Сухое дерево, червяком изъеденное, — его из лесу вон, на дрова.
Нам с тобой время на печку.
— Для меня печка еще не построена, — ответил задиристо Илья Матвеевич.
— Еще и глины на кирпич для моей печки не накопали.
— Ну, а для моей накопали.
Александру Александровичу казалось, что новая техника, новая технология сомнут его, из почтенного, прославленного мастера он превратится в подмастерье, которого будут терпеть на стапелях только во имя его прежних заслуг, во имя его старости.
Потерпят, потерпят — не век же терпеть!
— и дадут отставку.
Стоит ли дожидаться этого?
Не уйти ли подобру-поздорову работать в док, где ремонтируют старые корабли?
Там клепка, там все привычное, знакомое, родное.
Там его не затолкают, там, там место старому мастеру — со старыми кораблями.
Старики меж собой поладят.
— Еще передумаешь, — сказал Илья Матвеевич.
— А не передумаешь — начнешь потом рвать на себе волосенки.
— Мне рвать нечего!
— Александр Александрович дернул себя за жиденькую седую прядку над виском.
— Я тебя не отпущу!
— по-другому заговорил Илья Матвеевич.
— Такой мастер — и на ремонт!
Кто позволит?
— Иван Степанович позволит.
Он понимает.
— Как рассуждаешь!
Хочешь дезертировать с трудового фронта?
Ты, коммунист!
— И коммунисты, Илюша, стареют.
И вообще, я по-коммунистически рассуждаю.
Старое должно уступать дорогу новому.
— Старое — когда оно уже отжило, когда мешает.
Ты отжил, что ли?
— Отжил не отжил, а место свое понимаю.
Как ты его не поймешь, удивляюсь.
Умный ведь человек.
Александр Александрович ожидал, видимо, что Илья Матвеевич скажет ему: «Правильно, Саня.
Старики мы.
Пойдем вместе на ремонт.
Никогда не разлучались, и теперь нас не разлучат.
Мы еще себя покажем.
Наша слава еще не погасла».
Но слова его произвели совсем другое действие.
Илью Матвеевича возмутили намеки на то, что он должен уйти со стапелей.
— Раскаркался, что ворона перед дождем!
— ответил Илья Матвеевич, глядя в окно.
— Противно слушать.
Они не встали друг перед другом боевыми петухами, не вскричали: «Товарищ Басманов!»
«Товарищ Журбин!», после чего опять пришли бы в согласие и дружбу.
Они даже не шевельнулись, не повысили голоса.
Так тихо, без шума они еще никогда не спорили.
Александр Александрович поднялся, сказал: «Пока, Илюша. Будь здоров!» — и вышел из конторки.
Илья Матвеевич положил перед собой пачку нарядов — последних нарядов на работу по-старому, по старой технологии.
Эта работа была завершена, окончена.
Осталось только подписать листки.
А что будет потом?
Будет новая работа, грозно хмурясь, подумал Илья Матвеевич, и этой новой работой будет руководить по-прежнему он, Илья Журбин.
Напрасно вы каркаете, товарищ Басманов!
Он посидел-посидел за столом да и вышел на пирс.
Александр Александрович расхаживал по стапелю среди того ералаша, который остается после спуска корабля.
Длинный, тощий, в узком своем пальто, старый мастер напоминал восклицательный знак, с маху поставленный острым пером.
Глядя на него, Илья Матвеевич вспомнил день, когда началась их дружба...
Он израсходовал все патроны, а казаки лезли и лезли на бруствер окопа.
Илью Матвеевича прострелили из нагана — он держался; полоснули плечо шашкой — держался, тоже выскочил на бруствер, бил направо и налево, штыком, прикладом.
Хватили чем-то сзади по голове, упал, солнце почернело, думал: все, отвоевал, отжил — сейчас прикончат...
Но над ним возник вдруг яростный этот восклицательный знак — и в ту пору тощий, и в ту пору длинный — и разметал беляков.
И еще вспомнил Илья Матвеевич — не гражданскую войну, а Великую Отечественную.
Приехали они с бригадой ремонтников за несколько сотен километров от Лады на стоянку боевых кораблей.
Надо было заделать огромную пробоину, которую немецкая торпеда разворотила в подводной части бортовой обшивки крейсера.
Зима подходила к концу, вокруг кораблей лежал толстый лед, а на расстоянии выстрела дальнобойной пушки был враг.
Военные моряки еще с осени установили на пробоину деревянный кессон, но произвести ремонт своими силами не смогли.
Илья Матвеевич и Александр Александрович спустились в кессон.
Он стоял непрочно, его заливало ледяной водой.
Пробоина была серьезная, броня, разорванная торпедой, висела лоскутьями.
Работа предстояла большая.
Выйдя из кессона, оба задумались.
Рабочих спускать в этот шаткий дощатый ящик опасно: хлынет вода — пропадут ребята, не выдержат.
Делать новый — долго.
А морское командование просит закончить ремонт как можно скорей.
— Я думаю так, — сказал тогда Илья Матвеевич.
— Полезем-ка мы, Саня, с тобой вдвоем...
Старые зубры.
Если справимся с заданием, значит, выстояли боевую вахту.
А кости если сложим, ну что же — война!
Как смотришь?
— Обыкновенно смотрю.
Пойдем, Илюша.
Несколько суток они провели подо льдом, в кессоне.
Сами были и разметчиками, и газорезчиками, и сварщиками.
Противник обстреливал стоянку.
В кессон при близких ударах снарядов врывалась вода, и тогда они работали почти по пояс в воде, пока ее не откачают.
Однажды снаряд упал рядом с крейсером, кессон залило так, что моряки вытащили их без сознания, захлебнувшихся; поили спиртом, растирали сапожными щетками, суконками.
Когда обсушились, обогрелись, — снова пошли под лед.
Стояли вахту дальше.
Вспомнив те времена, Илья Матвеевич мысленно выругался:
«Поди ты к лешему со своими ссорами!»
— и зашагал на стапель.
Увидев его, Александр Александрович сделал какой-то зигзаг между разобранными кильблоками и исчез, скрылся.
«Хорошо, — сказал обозленный Илья Матвеевич.
— Упрямствуй.
А еще о справедливости болтаешь.
Где же твоя справедливость?»
Он догадывался, как теперь пойдет дело.
Александр Александрович закончит уборку стапеля, наведет там полный порядок и отправится к директору.
Иван Степанович будет растроган стариковскими сетованиями, размякнет — Александра Александровича переведут на ремонтные работы.
Останется Илья Матвеевич один.
Не в буквальном смысле слова один — у него есть еще трое мастеров, двое из них инженеры, — но в смысле дружеской поддержки.
Разве только дома, в личной жизни, нужна человеку дружеская поддержка?
На работе она необходима не меньше, а, пожалуй, еще больше.
Не с каждым посоветуешься, не каждому выскажешь свои сомнения.
Иной неправильно истолкует твое слово, не так поймет тебя, не разделит с тобой твои мысли.
С Александром Александровичем они делили все — и удачи и неудачи, и успехи и промахи, и любые начинания.
И вот старый леший вздумал бросить его, Илью Матвеевича, трудностей испугался, захотел податься туда, где полегче, попроще.
Не ожидал, не ожидал Илья Матвеевич такой трусости от тебя, товарищ Басманов.
Валяй, иди к директору; ремонтируй старые галоши.
Илья Матвеевич лезть следом за тобой на печку и не подумает.
Если понадобится, другого мастера найдет.
Но при мысли о другом мастере Илья Матвеевич затосковал.
Придет чужой человек, незнакомый, непонятый...
Да хоть и знакомый — кто может заменить Саню?
Снова поискал взглядом Александра Александровича.
На стапеле его не было.
Окончательно обозлился.
На другой день они, как всегда, встретились возле калитки Александра Александровича, по всю дорогу до завода шли молча — ни один не заговаривал, ожидая от другого первых слов примирения.
Не дождались.
Разговор о печках, о возрасте, о необходимости уступить дорогу молодым больше не возобновлялся.
Александр Александрович сделал по-своему; через несколько дней он заявил, что Иван Степанович разрешил ему уйти работать в док.
Следующим утром Илья Матвеевич, идя на завод, на Канатную улицу со своей Якорной не сворачивал.
Он тяжело переживал то, что называл изменой Александра Александровича.
Теперь у него не было привычной поддержки, отныне он везде и всюду должен за все отвечать сам и рассчитывать только на себя.
Вновь он задумался о Титове — не о том, каким Илья Матвеевич представлял себе талантливого кораблестроителя, не о практике Титове — нет, о другом, изображенном в книге академика Крылова.
Он ужо давно следовал примеру крыловского Титова и не первый месяц тайком от Агафьи Карповны, когда она уснет, просиживал по ночам над учебниками Тони.
Но поступал он не во всем по примеру Титова.
Титов не стеснялся обращаться за помощью к инженерам — он, Илья Матвеевич, ни к кому еще не обращался.
И получается: география, история, биология — просто, читай да запоминай, а математика и физика — их сам не больно раскусишь, помощь нужна.
Вот и задумался о Петре Акиндиновиче.
Пошел бы тот к Зинаиде Павловне или нет?
А отчего не пойти, в конце концов?
Пусть погоняет его по учебникам.
Она вроде бы скромница, болтать о том, что начальник стапельного участка заделался школьником, не будет.
Он нашел Зину в бюро технической информации.
Там только что закончилось какое-то совещание, было накурено.
Зина открывала форточки.
Илья Матвеевич принялся рассматривать на столе электросварочный автомат незнакомой ему марки.
— Самый новый, — сказала Зина, — на днях получили.
Собрала вот мастеров, ознакомила.
Остались довольны.
Говорят: хороший.
Садитесь, Илья Матвеевич, пожалуйста.
— Некогда рассиживаться.
Я на минутку.
— Он не думал, что так трудно будет вести этот разговор.
— У меня такое дело...
как бы объяснить похитрей?..
Ну, в общем, кто я есть с точки зрения науки?
Зина удивленно расширила глаза в золотистых ресницах.
— Вижу: вопрос непонятный, — продолжал Илья Матвеевич.
— Скажу иначе.
Не довелось мне учиться за школьной партой.
На стапелях учился.
Наука эта прочная, да только узкая — полного обзора не дает.
Кое-что, конечно, сам делаю, грызу помаленьку, но не все разгрызаю, не все по зубам...
И снова никак не высказать было главное — зачем пришел.
— Вы хотите, чтобы я вам помогла?
— спросила Зина, не веря себе; глаза ее раскрылись еще шире.
— А что — не выйдет?
— Не в том дело...
Не знаю...
— Зина растерялась.
— Смогу ли я?
Вы такой человек!..
— Возьмем да и попытаем.
По рукам, что ли?
— Я-то согласна, я с радостью!
Будете ли вы довольны — боюсь.
— Ну значит, договорились?
Когда приходить?
— Куда приходить?
Я сама к вам приду.
— Нет, это не годится — вам ходить.
Я ученик, я и ходи.
Только так, Зинаида Павловна...
— Илья Матвеевич помялся и добавил не без смущения: — Такой уговор, между прочим...
никому про это ни-ни, ни слова.
Ни домашним моим, ни чужим.
Будто бы и нет никаких занятий.
Не молоденький, совестно.
— Учиться совестно?
Неправда это, Илья Матвеевич!
Неправда!
— Правда ли, неправда, а вот совестно — и все тут.
Договорились, что заниматься они будут два раза в неделю, условились о днях.
Илья Матвеевич ушел.
Зина разволновалась.
Кого она взялась учить, и разве она учительница для Ильи Матвеевича?
Надо было отказаться.
Но как откажешься?
Отказать такому человеку в такой просьбе — по меньшей мере подло.
Нет, она постарается, постарается сделать для Ильи Матвеевича все, что в ее силах.
Удивительные вещи творятся на этой Ладе!
Ты — инженер, имеешь диплом, но тебе не доверяют самостоятельную серьезную работу.
Требуют от тебя опыта.
А человек с опытом, большой специалист, идет к тебе за школьными знаниями.
Может быть, не только на Ладе, — везде в жизни такое?
Еще плохо она, Зина, знает жизнь.
Занятия пошли совсем не так, как представляла себе Зина, пошли для нее трудно.
Взялись, например, за физику; Илья Матвеевич почти ничего не знал о газах, мало знал об электричестве, надо было проходить с ним все сначала.
Зато его познаниям в механике мог позавидовать любой выпускник института.
Взялись за математику.
Илья Матвеевич уверенно производил сложнейшие тригонометрические построения, но такими приемами, по таким формулам, о которых и слыхом не слыхивали в институте.
Это были приемы и формулы практиков.
Они имели сходство с народной медициной, с народными способами предсказывать погоду, основанными на многовековом опыте.
Если бы Зина вздумала изобразить познания Ильи Матвеевича графически, на бумаге получилась бы причудливая кривая с резкими взлетами острых пиков и с глубочайшими провалами до нулевой линии.
Ей, Зине, предстояло заполнить эти провалы, выровнять кривую.
Она работала с Ильей Матвеевичем, проявляя небывалое для нее терпение.
Она даже прочла несколько брошюр по педагогике.
Но напрасно: то, что годилось для ребят, к Илье Матвеевичу никак не подходило.
Его не надо было ни заставлять, ни подгонять, ему надо было просто объяснять.
Кажется, дело нехитрое?
Но вот нехитрое, а поди справься с ним.
Объясняешь одно — твердит: не понимаю.
Начинаешь объяснять другое, ничуть не менее сложное, — скажет: чего жвачку-то жевать, время тратить, без объяснений ясно, не солома в голове.
Еще и обижается.
Трудно было Зине, очень трудно, и все-таки она ни разу не пожалела о том, что взялась заниматься с Ильей Матвеевичем.
Слишком наглядны были результаты этих занятий.
Упрямец во всем, Илья Матвеевич оставался упрямцем и в учении.
Неторопливо, без скачков, но с удивительной основательностью он накапливал знания; он как бы строил прочное здание, пригонял камень к камню плотно, без всяких зазоров, и, только уложив один ряд, принимался за другой.
«Так он и корабли строит, — думала, следя за ним, Зина.
— С тщательностью часовщика».
Илья Матвеевич занимался с Зиной весь май.
Он приходил к ней в понедельник и четверг.
Дома говорил, что идет на курсы мастеров, в баню или на рыбалку.
Когда говорил: в баню — приносил к Зине веник и чемоданчик; когда на рыбалку — удочки и жестянку с червями.
Агафья Карповна удивлялась, почему он так долго моется; получалось, конечно, слишком долго, потому что после урока Илья Матвеевич и в самом деле шел в баню: надо же белье переменить и голову показать влажную.
«На полке залежался, — отвечал он бодро.
— Пар хорош!»
— «Так залежишься — не дай бог, не встанешь, — сетовала Агафья Карповна.
— Не молоденький — сердце трепать».
Удивлялись в семье и тому, что рыба вдруг перестала клевать.
Куда бы ни шел Илья Матвеевич — на Ладу, на Веряжку, — возвращался с пустыми руками или приносил десяток ершей: покупал их на мосту у мальчишек.
Хитрил всячески, не хотел, чтобы знали, куда он ходит.
Однажды Илья Матвеевич пропустил занятие.
В четверг было партийное собрание, закончили поздно, в одиннадцатом часу.
Пришел Илья Матвеевич к Зине в пятницу — авось да свободна она.
Не хотелось терять дорогое время: в субботу не уйдешь из дому — с гостями сиди, в воскресенье — и подавно закрутишься.
До понедельника, значит, ждать?
Долго.
Пришел он с удочками.
Зина была дома, но почему-то сильно покраснела, открыв ему дверь.
«Уж не на кавалера ли наскочил?
— подумал Илья Матвеевич, когда увидел, как она смущена.
— Вот оказия!»
Он потоптался в прихожей, заглянул в комнату.
Ну и штука!
За столом сидел Алексей.
Куда нашел дорогу, — ну и ходок.
Внимательно посмотрели друг на друга;
Алексей что-то смахнул со стола себе на колени, спросил:
— Батя?
— Ага, я,
— Илья Матвеевич вошел в комнату.
— Ты что тут?
— Так просто.
— Просто?
Ну вот, получается, оба мы просто.
Мне с Зинаидой Павловной об информации потолковать надо.
Под столом-то что прячешь?
Зина не знала, как ей быть, расстроилась.
Вдруг Илья Матвеевич поссорится с Алексеем?
Что тогда?
Ужас!
— Под столом?
— ответил Алексей.
— Под столом книжка.
Вот она!
— Он бросил на стол учебник физики.
Илья Матвеевич увидел свой учебник, недовольно посмотрел на Зину.
Неужели выдала секрет?
И кому?
Алешке.
Разболтает теперь.
— Зачем взял?
— спросил он.
— Посмотреть.
А что — нельзя?
— Почему нельзя?
Моя, что ли?
Смотри.
— Батя, — сказал Алексей с улыбкой.
— А книжка-то ведь как раз твоя.
— Он раскрыл учебник, на титульном листе стояла подпись: «И. Журбин».
Илья Матвеевич пробурчал что-то невнятное.
— Батя, — снова проговорил Алексей, — не напускай туману.
— Какого еще туману?
— Вообще.
— Вот дам тебе сейчас «вообще» по затылку!
— Ну дай, не жалко, дай!
Только не напускай туману.
Я же тебя каждый понедельник и четверг из окошка вижу, как идешь к Зинаиде Павловне.
С веником сегодня или с удочками?
Озадаченный Илья Матвеевич с силой дернул за бровь, поморщился.
— С удочками, — ответил он, и в глазах у него сверкнули веселые огоньки.
— А ты с чем ходишь?
— Ни с чем.
Мне прятаться не надо.
Перебежал из подъезда в подъезд — и тут.
На урок, значит, пришел, батя?
Может, мне уйти?
Илья Матвеевич не мог не оценить поведения сына по достоинству: знал, паршивец, но молчал, не проболтался.
— Сиди, — сказал он, — вместе уйдем.
Начнем, что ли, Зинаида Павловна?
— А ты что, батя, проходишь?
— Поучись вместе со мной — узнаешь.
Польза будет.
Зина обрадовалась: все обошлось, скандала не получилось.
Журбины не поссорились.
Пока Зина и Илья Матвеевич занимались, Алексей сидел и слушал.
Когда занятие было закончено, он сказал:
— А я тебя, батя, обогнал!
— То есть как?
— Ну, дальше, дальше прошел по учебникам.
— Докуда же, братец?
Отец принялся экзаменовать сына, сын отвечал отцу тем же.
«А ну, реши эту!»
— говорил один, указывая на номер задачи.
Другой решал и тоже требовал: «А ты реши-ка попробуй эту!»
Придирались друг к другу, как ни один учитель не придирается к своему ученику.
— Где же ты учишься?
— спросил Илья Матвеевич.
— В вечерней школе, в десятом классе.
Как учился Антон.
Ходил бы и ты туда, а?
Зинаиде-то Павловне, наверно, трудно.
Со мной было занималась, с тобой теперь.
Учебно-курсовой комбинат!
Зина горячо запротестовала, она сказала, что такие разговоры ее обижают.
Пора было уходить.
В передней, увидев удочки, Алексей рассмеялся:
— Чудак-рыбак, батя!
— Понесешь их.
До дому проводишь.
Попрощались с Зиной, ушли.
По дороге Илья Матвеевич спросил:
— А ты что?
Так учишься, для интересу, или со значением?
— Со значением.
Хочу на заочное в вуз поступить.
— Правильно, правильно соображаешь.
Куда подашь-то?
— Куда же иначе?
Где и Антон учился.
Я узнал: у них заочное есть.
— Подавай, подавай!
Если трудно будет, можешь и работу бросить.
— Нет, батя, работу я не брошу.
Я без работы не проживу.
— То есть как не проживешь?
Отец прокормит, полагаю.
— Не про кормежку говорю.
Знаешь, сказано: труд — естественная потребность человека.
— Знаю.
Еще один к тебе вопросик, Алексей.
Ты, того-этого, не амуры ли крутишь с Зинаидой Павловной?
Не серчай, по-отцовски спрашиваю.
— Выдумал, батя!
— Ничего не выдумал.
Девушка она симпатичная, достойная, дай бог каждому такую невесту.
— Сказать тебе, батя, правду?
Только чтобы дальше не пошло?
— Отцу условия?
— Дело-то серьезное, вот и условия.
Понимаешь, батя, наблюдаю второй месяц...
и только одно от нее слышу: Виктор Ильич да Виктор Ильич...
— Болтай больше!
— Илья Матвеевич даже остановился на тропинке среди кустов.
— Как же это?
А он что?
— Он?
Он ничего.
Сам по себе.
— Плохо, Алешка!
Крепко плохо.
Женатый человек.
— Да какой он женатый!
Жена сбежала.
— Какой ни есть, а женатый.
Ты ее отговори.
Беда ей будет.
Одни огорчения.
— Отговори!
Попробуй сам поотговаривай.
Кто, интересно, тебя слушать будет?
Илья Матвеевич до самой Якорной шел молча.
Возле калитки сказал:
— Ну озадачил ты меня. Озадачил.
Еще не хватало.
А может, ошибаешься?
Так, в голову взбрело?
— Думаю, что не ошибаюсь.
— Смотри помалкивай про это, языком зря не чеши.
И еще помалкивай, что мы с тобой школьники.
Понял?
— Понял.
— Пойдем-ка ужинать.
Что врать-то будем?
Опять рыбы нету.
Илья Матвеевич толкнул калитку.
За ней стояла Агафья Карповна.
Она все слышала, но ничего не поняла.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Скобелев сидел на решетчатой скамье в скверике у вокзала, поворотясь спиной к вечернему солнцу, чтобы не слепило глаза.
Недавно прошел теплый дождь, пахло молодой зеленью, отцветающей сиренью и землей.
Возле ног Скобелева полз большой бледный червяк.
Скобелев нацелился тросточкой, вдавил червяка в мокрый песок и перерезал надвое.
Более толстая половина поползла в сторону, более тонкая осталась извиваться на месте.
«Интересно, — подумал Скобелев, — что тут получилось: два червяка или один укороченный?
Очень худо, когда ты раздвоен, еще хуже, когда тебя укоротят».
Отнюдь не червяк был причиной заунывной философии Скобелева.
Днем он крупно поговорил с Антоном Журбиным.
Если точнее, то поговорил не он о Антоном, а Антон с ним, и не слишком крупно, просто сказал несколько слов.
Но каких слов!
Журбин явно зазнался.
Скобелев ходил по цехам, где заканчивают монтаж главной поточной линии.
Останавливался, смотрел: интересно же!
Не один он ходит туда смотреть, весь завод ходит.
Что в этом плохого?
Настроение было хорошее, весеннее.
Но появился знаменитый Антон и, вместо того чтобы поздороваться, вдруг спросил:
«Разрешите полюбопытствовать, товарищ Скобелев, где вы работаете, кем вы работаете, что вы работаете?»
— «Надеюсь, Антон Ильич, вам это известно», — ответил он, Скобелев.
«Ничего мне не известно.
Я вижу только, что вы постоянно прогуливаетесь по заводу с видом экскурсанта.
Сейчас время рабочее.
На экскурсию прошу прийти попозже.
Мешаете.
Поберегитесь!»
Скобелев шатнулся в сторону, мимо его головы проплыл в воздухе тяжелый гак мостового крана.
«Видите, — продолжал Антон, — как опасно быть без дела.
Зашибить могут».
— «Я, извините, не без дела.
У меня есть дело».
— «Ну какое у вас дело!
Я же не случайно спросил, где вы работаете.
Не то в бюро информации, не то в БРИЗе.
А вернее — нигде.
Ни за что не отвечать, заниматься любительством вроде ловли бабочек сачком или разведения тритонов в банке, это не работа».
— «Антон Ильич, вы несправедливы, — ответил Скобелев с запальчивым достоинством.
— Сила обстоятельств...
Меня засунули в эту информацию вопреки моему желанию».
— «Если у человека есть какое-то желание, если человек в чем-то убежден, он своего непременно добьется.
Меня, например, не заставят подшивать бумаги.
Добивайтесь, а не разгуливайте руки в брюки.
Осторожно!..»
Теперь уже не пустой гак, а тяжелая станина кузнечного пресса нависла над головой Скобелева.
Он выскочил из цеха.
Настроение было испорчено.
Он был убежден в том, что не шатается по заводу руки в брюки.
Он помог многим рационализаторам добиться признания их изобретений, их технических новшеств.
К нему ходят люди, в нем нуждаются.
Кто дал такую волю Журбину, кто дал ему право так разговаривать?
Что — он старый, опытный, заслуженный специалист?
Молодой инженерик, моложе его, Скобелева.
Скобелев придумывал веские, внушительные ответы Антону, но было поздно, смертоносные возражения повисали в воздухе, годились теперь только «для внутреннего потребления».
Расстроенный, обиженный, он отправился под вечер в город — развлечься.
Бродил по улицам в шляпе, с тросточкой, усики подстрижены; напускал на себя загадочный вид.
Когда-то в Череповце, откуда он был родом, эти приемы изрядно влияли на сентиментальные девичьи сердца.
Усики, тоскующий взгляд, тросточка с костяным набалдашником в виде мертвой головы делали свое дело.
Но времена прошли, он напрасно щурил глаза и надвигал на брови широкополую шляпу, — никакого восхищенного шепота.
Только дважды позади него довольно громко сказали:
«Псих!»
— и кто сказал!
Милые белокуренькие девушки, стройные, веселые, для которых как раз и предназначалась вся эта бутафория.
Дождь загнал Скобелева в кафе.
Он сел за столик, попросил стакан чаю, непременно крепкого и непременно с молоком.
Пожалел, что не пьет вина, — согрело бы душу.
В открытое окно было видно, как дождь хлещет по асфальтовым тротуарам, накаленным за день солнцем.
Тротуары дымились, и пахло горелой резиной.
Когда туча уползла за реку, Скобелев снова походил по городу, хотел зайти в кино, но билеты были уже проданы, — отправился к вокзалу.
Он любил железные дороги и поезда с детства: в Череповце перед приходом вечернего поезда на перроне устраивались гулянья.
Перечитал в зале для пассажиров все таблицы с ценами на билеты, «правила пользования вокзалами».
Делать на вокзале больше было нечего, вышел в сквер и уселся на сырой скамье.
Раздавил червяка.
Пофилософствовал.
Снова нечего делать.
Стал оглядываться по сторонам и увидел бывшего заведующего заводским клубом Вениамина Семеновича.
Вениамин Семенович сошел с троллейбуса, посмотрел на вокзальные часы и не спеша пересекал площадь, огибая сквер.
В одной руке он нес, видимо, очень тяжелый чемодан — весь изогнулся; через другую руку были перекинуты пальто и плащ.
Солнце еще не скрылось, очки Вениамина Семеновича вспыхивали ярко, как стекляшки на свалке мусора.
По мнению Скобелева, это был неплохой парень.
Начитанный, знающий, водки тоже не пил.
Несколько раз они встречались, каждый раз говорили всласть, не слушая один другого.
Понимая, что оба врут, мешать взаимному вранью и не думали.
Отчасти друг друга даже уважали.
Скобелев окликнул.
Ему показалось, что Вениамин Семенович вздрогнул.
Вениамин Семенович и в самом деле вздрогнул, но, увидев, кто его зовет, весело улыбнулся, крикнул:
— Добрый вечер, Евсей Константинович!
Какими судьбами?
Он перешагнул через деревянный бордюрчик сквера, подтащил к скамейке чемодан, сел, принялся утирать платком потное лицо.
— Я-то что!
Я гуляю, — ответил Скобелев.
— А вы какими судьбами?
Вениамин Семенович снова посмотрел на вокзальные часы:
— Рано приехал.
Еще сорок минут до поезда.
Не беда, посидим.
Он был весел, как человек, вырвавшийся из-под гнета, из неволи, и вместе с тем несколько встревожен, как человек, который еще не совсем избежал опасности.
— В командировку?
— спросил Скобелев.
— В какую командировку?
Кто меня пошлет в командировку?
Я безработный.
Наверно, единственный безработный во всем Советском Союзе.
Хотел в театр устроиться — подходящего места нет.
В газету писал...
Один очерк напечатали, второй не напечатали.
Вы, говорят, поставили редакцию в неудобное положение, вы насочиняли чего и не было.
Не понимают, что художественная правда выше фактографии.
Провинциалы!
Скобелев понимающе и утвердительно покивал головой.
Но развязный тон Вениамина Семеновича ему не совсем понравился.
Особенно не поправилось высказывание о провинциалах.
Скобелев никогда не жил в столице, в Ленинграде только учился, а рос, работал и работает в таких вот местах, как здесь, на Ладе.
Значит, что же — и он, если послушать Вениамина Семеновича, провинциал?
Хотел возразить, но не набрался смелости.
— Куда же теперь?
— поинтересовался он.
— Куда глаза глядят.
— Глаза Вениамина Семеновича в третий раз уставились на часы.
Видимо, очень рвался он поскорее уехать отсюда, с Лады, от «провинциалов».
— Идите в кассу, — сказал Скобелев.
— А то скоро закроют.
— Билет у меня еще позавчера куплен, на городской станции, — бодро ответил Вениамин Семенович.
— Ну, а семья как?
— продолжал любопытствовать Скобелев.
— Потом вызовете?
— Сложный вопрос с этой семьей, Евсей Константинович.
Надеюсь, вы меня поймете.
Теща — как будто бы культурный человек, учительница, но мещанка.
— Я не о теще говорю, — о Катюше.
Она ведь...
как это...
ребенка ожидает.
— В том-то и дело!
— воскликнул Вениамин Семенович, уверенный в сочувствии единственного симпатичного ему на Ладе человека.
— В том-то и дело!
Я просил принять какие-нибудь меры.
Не хочет, отказывается.
А мне уже сорок лет.
В сорок лет писк, визг, пеленки — это не так весело.
Это, знаете ли, болото, которое засосет.
— Что же все-таки будет с Катей?
— Скобелев настаивал.
Он ощущал непонятную для него тревогу.
— Ничего сверхобычного.
— Вениамин Семенович пожал плечами.
Утер лицо.
Платок он из рук не выпускал.
— Буду посылать ей деньги.
Я человек честный.
Все, что в моих силах, сделаю.
А что не в силах...
— Он развел руками.
Скобелев уже был уверен в том, что Вениамин Семенович сбежал от Кати тайком, поэтому приехал так рано, поэтому через каждую минуту смотрит на часы, поэтому — от спешки — он обливается потом, поэтому Катя его не провожает.
Скобелев хорошо знал эту розовощекую, скромную, тихонькую чертежницу, с золотистой прической, полненькую, миловидненькую, очень, наверно, любящую, преданную, терпеливую.
Ему стало ее жаль.
— Так нельзя, — сказал он осторожно.
— Нет, Вениамин Семенович, нельзя.
Вы губите девушку.
— А что прикажете делать?
Спасать девушку и губить себя?
— Надо было думать раньше.
— Раньше!
Кто о таких вещах думает раньше!
Жизнь, жизнь, дружище!
Не одни розы у нас под ногами.
Больше шипов, чем цветочков.
Так-то!
— Вот и ходите сами по шипам.
— Что это значит?
— Это значит — надо вернуться.
— Скобелев оказал мрачно, о нарастающей решительностью.
Его охватывало негодование.
Может быть, он и правда разгуливает по заводу руки в брюки, что, кстати, еще надо доказать; может быть, он не прочь состроить глазки скучающим дамам, но он не подлец, не последний негодяй.
Он никогда так хладнокровно в цинично не рассуждал о чужой судьбе, о чужой жизни, как рассуждает Вениамин Семенович,
он никогда так не поступал и никогда не поступит.
У него есть понятие и о чести, и о совести, и о долге.
— Вернуться надо!
— повторил он сквозь зубы.
— Это что же — моралитэ?
— Вениамин Семенович усмехнулся, откинулся на спинку скамьи и закачал ногой.
— От кого слышу?
Вы меня удивляете, Евсей Константинович.
Вы — романтик.
Я тоже был когда-то таким.
Но жизнь — великая мельница.
Она всех нас перемалывает на муку, всех со временем делает одинаковыми.
— С вами одинаковым я быть не желаю!
— Вы думаете, я желаю?
— Вениамин Семенович наглел.
— Нет уж, увольте.
Быть похожим на вас!
На человека без хребта!
У Скобелева позеленело в глазах.
— Без хребта?
— выкрикнул он.
— При чем тут хребет?
Вы мне ответьте — вернетесь или не вернетесь?..
Или я немедленно позову милиционера.
— Я, кажется, ничего не украл, чтобы звать милиционера.
Зовите.
Вениамин Семенович усмехался.
Он встал, поднял свой чемодан; в чемодане были все пожитки, которые непризнанный гений накопил за сорок лет: десяток книг, заштопанные Катей носки, чугунный Будда, утащенный из реквизиторской какого-то театра, пачка писем той, которую когда-то звали Тайгиной, бритвенный прибор, поношенные костюмы, дуэльный пистолет с отломанным курком — настенное украшение всех комнат, в каких жил когда-либо Вениамин Семенович; поднял и пошел не оглядываясь, — до отхода поезда оставалось меньше пятнадцати минут.
За ним неотступно следовал Скобелев, повторяя:
— Это же подлость, подлость!
Вернитесь, в последний раз вам говорю!
Вениамин Семенович не обращал на него никакого внимания.
Это было обидно, оскорбительно.
Скобелев не знал, что и делать, как вести себя.
Позвать милиционера?
В самом деле, Вениамин Семенович ничего не украл, никого не убил, он чист перед законом, как агнец.
И в то же время он негодяй, он преступник перед маленькой чертежницей, которая, может быть, только сейчас вернулась домой и только сейчас увидела, что нет ни носков, заштопанных ею, ни пистолета на стене, ни самого хозяина пистолета.
Скобелев представлял себе эту страшную картину: Катя, изумленная, испуганная, окаменевшая от горя, — и его тянуло ударить кулаком по сутулой спине Вениамина Семеновича, по оттопыренному шляпой уху, по восьмигранным очкам.
Так, гуськом, они вышли на перрон, дошли до вагона.
Вениамин Семенович предъявил билет проводнице, поднялся в тамбур.
Через минуту он появился в открытом окне.
— Поучитесь-ка жить сначала, потом читайте морали, — сказал он и положил локти на опущенную раму.
— Поучусь!
— ответил Скобелев, цепенея.
Он уже не раздумывал, как ему быть, звать или не звать милиционера.
Он изо всех сил хлестнул ладонью по влажной щеке Вениамина Семеновича.
Звук был как выстрел.
Вокруг него зашумели, закричали:
«Безобразие! Хулиганство!»
Подошел сержант железнодорожной милиции:
— Гражданин!
Это вы ударили пассажира?
— Я!
— громко и радостно выкрикнул Скобелев.
— Я, товарищ милиционер.
Кто же еще?
— Он дрожал от волнения, что-то говорил, объяснял окружающим.
— Придется составить акт.
Где потерпевший?
— Не выйдет он, ваш потерпевший!
— смеялся Скобелев.
— Не выйдет!
Сержант ожидал, что из вагона выскочит взбешенный, разъяренный человек.
Но никто не вышел.
— Говорю, не выйдет!
— Скобелев встал на цыпочки, просунул голову в окно.
— Вон он, в углу сидит.
Тащите его оттуда!
abu
Сержант вошел в вагон.
— Вы не видите, что он сумасшедший, — доказывал ему Вениамин Семенович.
— Сумасшедшему место в психиатрической лечебнице.
Никуда я не пойду, сейчас поезд тронется.
Какие акты!
Он боялся остаться в ненавистных ему местах еще на сутки.
Впереди была свобода, позади — одни неприятности.
Сержант с трудом уговорил его выйти на перрон.
Но едва Вениамин Семенович вышел, поезд тронулся, и он снова вскочил на площадку.
Он уехал.
В отделении железнодорожной милиции составили акт.
Скобелев рассказал там всю известную ему историю Вениамина Семеновича и Кати.
Лейтенант милиции говорил о недопустимости решать конфликты таким способом, каким вздумал их решать Скобелев; Скобелев с ним соглашался, по в душе чувствовал свою правоту.
Он даже сказал: «Если бы этот негодяй три рубля украл, вы бы его задержали?
Ну вот!
А тут жизнь, молодость украдены у человека...»
Час спустя он снова шагал по городу в свете уличных фонарей, зажженных с наступлением сумерек.
Глаз не щурил, шляпу на брови не надвигал.
Шагал гордо.
Он был собой доволен.
«Что ж, — думал он, — общественность разберется.
Пусть даже не одобрят, взыщут, зато все увидят: Скобелев поступил честно, как ему подсказывала совесть.
Есть она, совесть, у Скобелева, есть; есть у него сознание долга.
Это и Антон Журбин увидит и не пожалеет ли о несправедливых своих словах, сказанных в цехе: „Руки в брюки!..»
Возникла мысль: а что если для Антона Журбина он, Скобелев, все равно как для него, Скобелева, Вениамин Семенович?
Почему Антон Журбин заговорил с ним грубо и откровенно?
Ясно — почему.
Не уважает, презирает.
С точки зрения Антона он, Скобелев, ведет себя так же, как с точки зрения его, Скобелева, ведет себя Вениамин Семенович.
Один подло сбежал от обманутого им человека, другой — ну не подло, конечно, нельзя этого сказать — избегает порученной ему работы, берется за всякую другую, только не за свою.
Мысль эта встревожила Скобелева.
«Извините!»
— подумал он.
«Пожалуйста»,
— ответил кто-то из прохожих.
Значит, он подумал вслух.
Скобелев обогнул вежливого прохожего, продолжая думать о том, что, дескать, извините, товарищи, упрощенно судите.
Он бы работал, отлично работал, но не в бюро технической информации.
А что же ты, Скобелев, не добиваешься другой работы или добиваешься, да слишком вяло, неэнергично?
Не прав ли Антон Журбин, говоря: «Если у человека есть какое-то желание, если человек в чем-то убежден, он своего непременно добьется»?
Вступившись за Катю, Скобелев впервые в жизни почувствовал себя настоящим мужчиной.
Чувство мужества было для Скобелева непривычным чувством, оно наполняло его гордостью; он шел не прежней своей кошачьей мягкой походочкой, а твердо и громко ступая по тротуару.
На площади перед заводом Скобелев так резко выскочил из троллейбуса, что чуть не угодил под встречную машину.
Машина затормозила — это был директорский «ЗИС», — из нее высунулся дед Матвей.
— Чего кидаешься?
— сказал дед.
— Жизнь надоела?
— Нисколько, Матвей Дорофеевич.
Хорошая жизнь!
— А с чего ты веселый такой, заложил, что ли?
Слыхал — непьющий.
С непривычки и развезло?
Не заложил?
А вот попробуй, хвати шкалик, пуще взбодришься.
Ну, пусти с дороги, некогда мне тут с тобой...
Скобелев бродил по улицам в надежде встретить кого-нибудь из знакомых.
Очень хотелось рассказать о подлости бывшего заведующего клубом, о пощечине.
Знакомые не попадались.
Но даже и попадись они, Скобелев все равно смолчал бы.
Он думал: рассказать расскажешь, а как же Катя?
И так ей, бедняжке, несладко, еще и всякая болтовня вокруг начнется.
Ее навестить, что ли, проведать, подбодрить!
Не очень знакомы для таких поздних визитов.
Отправился домой.
Долго расхаживал по комнате.
Все в ней ему не нравилось, впервые не правилось, — и паутина под потолком, и еще с прошлого лета засиженная мухами лампочка, и не знавший года полтора мастики, и щетки пол, и окна без занавесок, унылые какие-то, черные, и арестантская железная койка.
Наведет порядок, наведет, вот возьмется и наведет...
Пока что он напишет заявление директору.
Сел к столу, написал: «Категорически настаиваю...» Он настаивал так категорически, что даже стукнул кулаком по бумаге.
Написанное размазалось, чернильные буквы в обратном порядке отпечатались на ребре ладони: юавиатсан иксечирогетак.
Прочитал марсианские слова с интересом и обозлился на себя: вся беда в том, что он несерьезный человек.
Все у него получается несерьезно, включая и эту драку.
Потому с ним и не считаются, и прощают многое, и разговаривают как с мальчишкой.
Довольно, довольно!
Он не мальчишка.
Завтра утром директор в этом убедится.
Хватит.
Надоела грязная комната, надоели десятые роли, надоело положение зяблика, которому была бы ветка — он чирикает на любой.
2
Жуков давно освоился с заводом, с заводским коллективом, прочно в него вошел.
Он был своеобразный человек.
Несмотря на свои пятьдесят лет, он как будто не старел, оставался комсомольцем боевых революционных лет, по-прежнему горячим, увлекающимся, только прибавилось опыта, жизненных наблюдений, знания людей.
Комсомольцем остался Жуков и в личной жизни.
Он привез с собой на Ладу жену и двоих сыновей, старшую дочь оставив в Москве; она училась в университете.
Ему временно отвели небольшую квартирку из двух комнат.
«Временно» превратилось в «постоянно».
Заселяли новые дома, Жукову приносили ордер на новое жилище — просторней, удобней, но он отказывался.
Он даже серьезно поспорил по этому поводу с Иваном Степановичем.
Иван Степанович сказал: «Не понимаю, товарищ Жуков, вашей позиции.
Человек, который столько работает, как вы, который выполняет задачу, поставленную Центральным Комитетом партии, вправе он претендовать на хорошие жилищные условия или нет?»
— «Да, вправе, — ответил Жуков.
— Но мы с вам, товарищ Сергеев, капитаны.
Завтра, если партия потребует, станем матросами.
Но сегодня капитаны.
Капитан, как известно, уходит с корабля последним».
— «Что вы этим хотите сказать?»
— «Только то, что на новую квартиру я перееду, лишь когда все до единого наши рабочие будут расселены из общежитий и дедовских домишек Старого поселка.
Прошу на эту тему со мной больше не заговаривать».
Он принес с собой на завод тот стиль работы и поведения, о котором твердил Ивану Степановичу дед Матвей.
Был Жуков прост во всем, и главное — в отношениях с людьми.
От него никогда не слышали расплывчатых, неопределенных ответов: подумаем, обсудим, посмотрим.
Он говорил только «да» или «нет».
«Так можно и ошибиться», — сказал ему однажды Иван Степанович.
«Можно, — ответил Жуков.
— Тогда надо ошибку исправить.
Но тянуть, крутить, ничего не решать — это худшая из ошибок.
На войне, например, она часто совсем неисправима».
На заводе к Жукову относились по-разному.
Были и такие, которым его резкий и четкий стиль работы не нравился.
Этот стиль исключал неопределенность, пустое времяпрепровождение, замаскированное внешней деловитостью и напускной озабоченностью.
Можешь иметь какой угодно вид, можешь мчаться с папками под мышкой из цеха в цех, — ни напускное величие, ни мелкая суета Жукова не обманут, о тебе он судит по тому, как идет твое дело.
Естественно, что хорошие работники Жукова полюбили, плохие или не любили, или просто боялись, потому что от него не укроешься.
Он говорил человеку в глаза все, что думал о его работе, и этого же требовал от каждого.
Дед Матвей очень любил беседы с Жуковым, приходил к нему в кабинет запросто, «обменяться мнениями».
Ходили к Жукову многие рабочие.
И не только в кабинет, а и домой, и не только по заводским делам, но и по личным.
Рабочие его приглашали в гости, снова звали на рыбалку.
От рыбалки Жуков отказывался.
«Какой я рыбак, товарищи!
— говорил он.
— Тридцать пять лет не рыбачил.
Червя насаживаю с хвоста».
Однажды домой к Жукову пришел Александр Александрович — вскоре после того, как расстался с Ильей Матвеевичем.
Семья Жуковых сидела за столом.
Был вечер, пили чай.
Поставили стакан и перед Александром Александровичем.
Но тот от чая отказался, спросил:
— Время у вас, товарищ Жуков, есть?
— Есть.
— Выйдем со мной на улицу — что покажу.
Они вышли.
На улице, у подъезда, стояла сверкающая лаком и стальными частями серая «Победа», вокруг которой толпились ребятишки.
— Вот, товарищ Жуков!
— торжественно заговорил Александр Александрович.
— Приобрел!
Старый стал, может, и жить уже недолго.
Побалуюсь.
Как смотрите?
— Замечательная машина, товарищ Басманов!
Поздравляю.
— А если прокатимся, а?
— Александр Александрович отомкнул ключом дверцу.
— Вы вроде почетный пассажир.
Первый!
— Почетным быть не хочу, а первым — с удовольствием.
В канаву не влетим?
— Этого не бойтесь.
Поехали по гравийной плотной дороге вдоль залива, вдоль дюн, меж соснами.
Александр Александрович умело вел машину, сидел за рулем сосредоточенный, серьезный, никак и ничем не проявляя своей радости.
Он упорно откладывал на сберегательную книжку деньги и долго в мыслях гонял по этим дорогам.
Сбылось, свершилось!
Покупка машины ускорилась размолвкой с Ильей Матвеевичем.
Обидел Илья Матвеевич своей заносчивостью: ты, мол, валяй на ремонт, а я еще в тираж выходить не собираюсь.
Тебе, мол, вроде и дела всего что старые галоши ремонтировать, а только мне одному всюду главенствовать.
Все может, все одолеет!
Назло Илье Матвеевичу, может быть и на зависть, поспешил обзавестись машиной.
Пусть видит, живу — не тужу.
Жуков с интересом рассматривал новые для него места, в которых ни разу еще не бывал за год работы на заводе.
Попросил остановиться возле ручья.
Ручей бежал через лесные мхи к заливу, размывая песчаный берег; на дне его оголились круглые гранитные валуны.
Жуков прыгнул на один из них.
Ветер с моря был свежий, прохладный и, как всякий морской ветер, непростудный.
— Ну и воздух!
— сказал Жуков.
— Понимаю теперь, почему рыбаки такие здоровые.
— Воздух хороший, — согласился Александр Александрович и закурил.
— Зачем же курить, товарищ Басманов?
Лучше подышать.
— Жуков развел руки, вдохнул всей грудью.
— Вы, мне кажется, курите слишком много.
Уговаривать бросить не собираюсь.
Я не врач, который сам курит, а требует, чтобы другие не курили.
Но и так много курить тоже нельзя.
Сколько вам лет?
— Десятков шесть с половиной.
— Удивительно, как в такие годы можно ссориться по-мальчишески, из-за пустяка, без серьезных причин!
— Это вы про нас с Ильей?
Дело внутреннее, — уклончиво ответил Александр Александрович.
— И не ссора вовсе, а несогласие.
— А я в него и не намерен вмешиваться, в это дело.
Просто удивлен.
Взрослые люди, большие мастера, коммунисты...
Весь завод смеется.
— То есть как смеется?
— Александр Александрович навострил подбородок на Жукова.
— Да говорит народ: Журбин с Басмановым игрушки не поделили.
— Что значит — игрушки!
Не игрушки.
По-разному на дело смотрим.
Я что говорю?
Я говорю: мы, Илья, старые, на заводе по-новому дело пойдет, отодвинемся, друг, в сторонку, дадим дорогу молодым.
Не то мешать им будем, болтаться у них под ногами со своим гонором.
Неправильно разве?
— Неправильно, товарищ Басманов.
А как считает Журбин?
— Он считает, что дороги не уступит, что он — кровь из носу — главным будет и на потоке.
— Молодец Журбин!
Помиритесь-ка с ним, пожалуйста, и оба держитесь главными.
— Пусть сам идет мириться.
Я постарше его.
Жуков спорить не стал.
Поехали дальше; повернули вскоре обратно.
— Довольны машиной?
— спросил Жуков.
— Вы на спидометр взгляните, — сказал Александр Александрович.
— Восемьдесят километров легко берет.
Могу и сто, и сто двадцать выжать.
— Избави от лукавого!
Не надо.
— Жуков засмеялся, вспомнив чьи-то слова насчет игрушек, какими увлекается человек в зависимости от возраста.
В пятнадцать лет он мечтает о перочинном ноже, который, если его раскрыть, ощетинится шильями, консервными ключами, вилками, ложками, отвертками — четырьмя десятками в высшей степени практически бесполезных предметов.
Мечта двадцатилетнего — фотоаппарат «лейка», патефон, велосипед.
Тридцатилетний стремится к мотоциклу и телевизору.
В сорок лет наступает очередь автомобилей.
— Все-таки постарайтесь помириться с Журбиным, — сказал на прощанье Жуков, когда Александр Александрович довез его до дому.
— Пусть сам, пусть сам!
— упрямо повторил Александр Александрович.
К Жукову решил сходить и Скобелев, хотя как раз Скобелев и принадлежал к тем, кто Жукова побаивался.
Он уже побывал у Ивана Степановича, подал ему свое категорическое заявление.
Но Иван Степанович не очень поверил Скобелеву, не очень вник в суть его просьбы: для Ивана Степановича Скобелев не был значительным явлением в судостроительной промышленности.
— Оставьте, — сказал он, — подумаем, — и положил заявление под толстую папку на столе.
В кабинет Жукова Скобелев постарался войти с видом скромным, но мужественным.
Иван Степанович, у которого он был два дня назад, о происшествии на вокзале еще не знал, но два дня прошло, на завод о Скобелеве сообщили, и Жуков сразу же спросил:
— С кем вы там подрались?
Что это за выходки, товарищ инженер?
Скобелев рассказал подробно все, что знал о Вениамине Семеновиче, о Кате, об Алексее Журбине.
Он никому об этом не рассказывал, храня Катину тайну.
Парторгу ЦК рассказать, конечно, было можно.
— Знаете что, — сказал Жуков, когда выслушал длинную речь Скобелева, — я вас по-человечески понимаю.
Такие люди заслуживают оплеухи.
— Он помолчал, подумал и неожиданно добавил: — Хорошие были времена, товарищ Скобелев, — каменный век.
Берет человек дубину и шагает к соседу выяснять отношения.
Скобелев покраснел.
— Ну так, — продолжал Жуков, — отношения выяснены.
Что еще?
— Еще у меня просьба.
Не подумайте, что я пришел жаловаться.
Я не жалуюсь, я прошу у вас совета, а если можно, то и помощи.
Не могу, товарищ Жуков, больше работать в информации!
Не могу!
— Почему же?
— Не подходит эта работа для меня.
Пустое дело.
Никаких результатов.
— Неправда, очень важная работа, и результаты есть.
— В общем, не могу.
Вы, например, стали бы делать то, что вам отвратительно и неинтересно?
— Меня в пример брать не стоит, товарищ Скобелев.
Далеко не всегда я делал в своей жизни только то, что было интересно лично для меня.
Правда, отвратительного, как вы сказали, партия мне никогда ничего не поручала.
Где же вы хотите работать?
— В БРИЗе.
Мне это нравится.
Вот, понимаете, говорят: «Вкус к работе»...
К работе с заводскими рационализаторами у меня и есть вкус.
— Ну что же, я не директор, такие вопросы решает директор, но помочь вам обещаю.
Скобелев все не уходил.
Ему было приятно сидеть тут с парторгом Центрального Комитета партии на заводе, разговаривать с ним, чувствовать, что парторг его понимает, готов поддержать.
Внезапно к Скобелеву пришла мысль — а что было бы, как бы с ним стал разговаривать Жуков, если бы знал о его, Скобелева, похождениях во время прошлогодней командировки на юг?
Ему показалось, что Жуков начинает догадываться, о чем он думает.
Он снова покраснел, встал, наскоро попрощался и вышел.
Проводив Скобелева, Жуков тоже вышел на завод.
День был теплый, но ветреный; над Морским проспектом, как всегда, летали чайки, ветер бросал их то вверх, то вниз; пахло морем, оно шумело где-то далеко, за дюнами.
Жуков, как и Антон, любил иногда подниматься в будочку стапельного крана.
Кран в эти дни стоял на ремонте — перед большой работой, элеватор не действовал, пришлось взбираться по железным маршам узкой лестницы.
Натальи Карповны в будочке не было.
Жуков сел на ее высокий винтовой стул и загляделся на знакомую картину.
Она заметно изменилась с прошлого года.
В полтора раза длиннее стала корпусообрабатывающая мастерская, соединенная с огромнейшим цехом секционной сборки.
Исчезла шлюпочная мастерская, придвинувшаяся было к самым стапелям.
Между цехом секционной сборки и стапельными участками лежало открытое пространство.
Через него вели рельсовые пути, по которым, подавая секции на стапель, будут ходить специальные катучие площадки и краны.
Вдали тоже видны были свежая кирпичная кладка, новые пути, новые строения.
Экскаватор с длинной стрелой и землесос рыли котлован, отгороженный от реки.
Когда он будет готов, перестанут собирать корабли на стапеле, их не надо будет сталкивать в воду, не надо будет судостроителям не спать ночей перед спуском, волноваться.
Под корабль, собранный в этом котловане, который превратится в док, пустят воду, корабль всплывет и спокойно выйдет на простор Лады.
Жуков смотрел на кровли цехов, на крыши старого поселка и городских кварталов, подступивших к заводу, но видел не кровли, не крыши, а людей, которые под ними трудились и обитали.
За год он узнал многих из них, но сколько тут ему еще и неизвестных.
Они изобретают, они любят, они бьются над тем, чтобы облегчить труд, увеличить его производительность.
Они рожают новых людей — себе на помощь, на смену, они разводят огороды, ходят на рыбалку, они учатся, они затевают ссоры и даже вот дерутся.
Все разные, самобытные, со своим норовом, со своими характерами, мыслями, стремлениями.
Но вместе они составляют коллектив, могучую силу, которая строит не просто корабли — нечто более значительное и великое.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Стены квартиры Алексея были завешаны множеством рисунков и чертежей.
Он вырезывал их из журналов, перерисовывал из книг, из альбомов; он проводил над ними почти все то вечернее время, какое оставалось после занятий в школе рабочей молодежи и приготовления уроков.
Тоня ему говорила иной раз: «Шел бы ты, Алеша, гулять.
Ты так захвораешь».
Отрываясь от чертежной доски, на которой был приколот кнопками лист бумаги для очередного рисунка, Алексей только насвистывал в ответ мотив марша французских докеров.
Тоня не выдерживала, тоже начинала напевать: «Мы легионы труда...»
Она подходила к Алексею, становилась за его спиной и смотрела на то, как его рука — сначала из карандашных штрихов, затем из туши и акварельных красок — строила на ватмане то ли барк с тремя, с четырьмя мачтами, то ли семимачтовую шхуну, то ли смешной иол, у которого, кроме грот-мачты, торчит на корме, позади головы руля, еще и маленькая бизанька.
Тоня спросила однажды:
— Алеша, зачем тебе эти парусники?
На них корсары когда-то плавали.
Бриги, бригантины, тендеры!
Где ты их теперь увидишь?
Кто их строит?
— Во-первых, — заговорил Алексей, — если ты не видала морских парусников, это еще ничего не значит.
До сих пор некоторые заграничные торговые компании возят с Цейлона в Европу чай только на парусниках.
Считают, что за время долгого пути во влажном морском воздухе чай становится лучше.
Во-вторых, в условиях капитализма парусный флот кое-где изо всех сил конкурирует с паровым и дизельным.
Дешевле берет за перевозки.
Вот видишь ту семимачтовку, да?
Шхуна, пять тысяч двести регистровых тонн.
Этих шхун сколько угодно.
Спросишь — где?
В Америке, сестренка, в Соединенных Штатах, о которых думают, что у них давным-давно нет парусного флота.
А в-третьих, парусники — азы кораблестроения, его таблица умножения.
Не зная азбуки, не зная, что получится, если два умножить на два, далеко не уедешь.
Он «строил» свои иолы и шхуны, за ними — лесовозы, танкеры, товаро-пассажирские корабли, лайнеры.
На стенах появлялись поперечные и продольные разрезы новых и новых судов.
Под ними было столько всяческих пояснительных подписей, что Тоня, которая раньше слышала только названия самых основных частей корабля — днище, борт, палуба, форштевень, ахтерштевень, трюм, — теперь уже различала и таранную переборку — первую от форштевня водонепроницаемую поперечную стену, и коффердам — узкий отсек, устраиваемый для того, чтобы нефтепродукты не попадали в соседнее помещение; различала форпик — крайний носовой отсек судна, ахтерпик — крайний кормовой отсек;
могла объяснить, что такое «длина между перпендикулярами», считаемая по грузовой ватерлинии от задней кромки форштевня до передней кромки ахтерштевня.
Тоня удивлялась упорству, с каким учился Алексей.
У нее шли экзамены, решающие экзамены, после которых школа останется позади и откроется дорога в институт.
Казалось бы, в такие дни нельзя терять ни минуты.
Однако она теряла не только минуты — целые часы.
И в кино сбегает, и просто с девочками погуляет, и с Игорем поспорит о чем-нибудь.
А этот Алеша...
будто он из камня — с места его не стронешь.
Если бы Тоня задумала отыскать в жизни брата тот день, с которого все это началось, она с удивлением увидела бы, что началось это, когда Алексей принес домой под мышкой Костины книги по электросварке, когда он прочел о Бенардосе, о Славянове, об их удивительных открытиях, об их труде, о том, как совершенствовалась электросварка, как сварные конструкции пришли на смену клепаным, литым, кованым, как ученые разрабатывают все более совершенные сварочные аппараты.
Так были прочитаны первые технические книги.
Еще больше пришлось Алексею прочесть за время занятий с ребятами.
Занятия длились недели две-три, после чего ребята перешли в стахановские школы тех цехов, куда их назначили работать,
но чтение технической и научной литературы стало для Алексея потребностью.
И странное дело, Алексей заметил, что в эту пору начали меняться его отношения с Антоном.
Прежде он как-то стеснялся оставаться с Антоном наедине, не о чем было говорить со старшим братом.
Алексей любил его, уважал, но робел перед ним.
Теперь эта робость прошла, для разговоров с Антоном у Алексея отныне была неисчерпаемая тема: кораблестроение.
Алексей решил, что он пойдет той же дорогой, которой шел и Антон, — он будет инженером-судостроителем.
Он уже легко находил общий язык с Антоном в разговорах о судостроении.
Однажды решился расспросить его о принципах реконструкции завода, о перспективах на будущее.
Антон привел его к себе, в тесную комнатушку возле конструкторского бюро, разложил на столе чертежи и стал подробно объяснять.
Он понимал, что не праздное любопытство толкает Алексея на эти расспросы, он видел, с каким интересом Алексей всегда слушает каждое его слово.
— Понимаешь, Алеша, — говорил, перелистывая чертежи, Антон, — корабль будет строиться, что называется, заводским, фабричным способом.
На наших заводах уже давно предварительно собирают целые переборки, секции днищевого, бортового и палубного наборов, секции носовой и кормовой оконечностей, шахты, дымоходы, секции надстроек.
Но вот ты видишь, как мы переставляем на сборочных площадках крановое оборудование, какие изготовили сборочно-сварочные станды, поворотные столы, кантовальные площадки, какие кондукторы для сборки.
Для чего?
Для того, чтобы собирать не мелкие, а большие, крупные секции.
Я тебе скажу так: корабли запроектированных для нас типов будут разбиты примерно на сто двадцать, на сто сорок отдельных, в большинстве своем объемных, секций.
Например: двойное дно — десять секций, переборки до нижней палубы — тоже десять секций, туннель гребного вала — четыре, и так далее.
Все эти сто двадцать частей, из которых состоит корабль, будут собираться предварительно.
И как, где собираться?
В цехе, под крышей.
Ни мороз, ни солнце не повлияют там на качество электросварки,
тебе говорю об электросварке, потому что в ней ты понимаешь.
— А вот про позиционный метод я слышал — он что такое?
— спросил Алексей.
— Позиционный?
Поточно-позиционный.
Вот для чего нас и организуется большой поток.
Секция как будет собираться?
В максимальной степени готовности, так, чтобы на стапеле оставалось соединить секции — и корабль готов.
Например, секции трюмных и палубных помещений будем собирать со всеми трубопроводами и арматурой, с выгородками, фундаментами и вспомогательными механизмами.
Секция палубной надстройки получит в цехе полное наружное и внутреннее оборудование: вентиляторные раструбы, световые люки, двери, трапы, местную мебель.
Я же тебе говорю — готовый кусок корабля!
И вот что такое поточно-позиционный метод.
На одном станде над секцией работает бригада сборщиков и сварщиков.
Закончили.
Секция подается на другой станд.
За нее принимается бригада, скажем, арматурщиков, трубопроводчиков.
На третьем — орудуют монтажники механизмов.
Понял?
— Понял.
— Это и есть сборка по отдельным позициям.
Поток!
Одна секция сошла со станда, с позиции — на ее месте уже другая.
Один корабль собирается на стапеле, а в цехе, частями, готов уже второй, готовятся третий, четвертый.
Стапель не будет гулять ни одного дня.
Вот мощь какая!
Кораблей пятнадцать — двадцать начнем выпускать в год, а не четыре или шесть, как теперь.
Воодушевление Антона передавалось Алексею.
Алексей по-новому смотрел на свой завод.
Романтика трудностей, обожествления мастеров-умельцев, их «секретов» сменялась в представлении Алексея романтикой индустрии, размаха, гигантских масштабов.
— И ты это все сам-один придумал?
— спросил он Антона.
— Как один?
— Антон даже рассмеялся.
— Весь Советский Союз это придумал, все наши судостроители.
Чудак!
В одиночку можно было только каменный топор придумать.
Уронил наш лохматый предок обломок нефрита на орех, орех раскололся: молоток, значит.
Попробовал этим обломком сук перешибить — легче, чем голыми руками: топор, значит.
И то до деревянной рукоятки додумался уже другой предок, а шлифовкой топора занялся третий.
В одиночку!
Ну и скажешь!
Весь институт работал.
Да и другие институты помогали.
Еще шире развернулись перед Алексеем горизонты будущего.
Какие огромные там, впереди, предстоят ему дела!
В каких величественных деяниях суждено ему участвовать!
Катюша, почему не захотела ты идти туда, в будущее, вместе с ним?
Он не забыл тебя, он о тебе очень тоскует.
Ведь вот и ты мечтала учиться.
А получилось что?
Говорят, что-то скверное произошло в твоей жизни.
Говорят, что ты осталась одна, что тебе тяжело и горько.
Алексею, после того как он услышал, что Катя осталась одна, очень захотелось повидать ее, поговорить с ней.
Но Катя, оказалось, с завода ушла, работает где-то в другом месте, а где — никто не знает; говорят даже, что и в городе она уже не живет.
Да, вот тебе и университет, вот тебе и история!
Задумав повидать Катю, он решил отыскать ее во что бы то ни стало.
Идти к ее матери, к Маргарите Степановне, казалось ему почему-то неудобным.
Он нашел на лесном складе бракеровщицу, которая жила на одной лестничной площадке с Травниковыми.
Может быть, она знает что-нибудь о Катюше?
— Как не знать!
Знаю.
Все знаю, — ответила Катина соседка.
— Ушла Катька из дому тихо, без ссоры.
Взяла и ушла.
Работает в подсобном хозяйстве.
Кем — точно не скажу, будто бы табельщицей.
И живет вроде бы там же, при подсобном.
Гордая девушка.
Алексей поехал в подсобное хозяйство.
Четыре километра автобус вез его по шоссе, затем остановился возле деревянной арки с надписью «Приморье».
Вечерело.
В воздухе, предвещая хорошую погоду на завтра, толкалась мошкара.
Где-то далеко в поле слышалась песня; пели складно и грустно, как поют такими вечерами в деревнях.
Алексей зашел в контору.
Застал там старичка, который длинным сухим пальцем гонял костяшки на счетах.
— Травникову?
— переспросил старичок.
— Новенькую-то?
Она там, все там.
— Он указал в сторону плаката на стене, объяснявшего, как бороться с проволочным червем.
— На поле.
Брюкву сажают.
Полная мобилизация.
Алексей зашагал по утоптанной шинами грузовиков полевой дороге.
Песня была для него ориентиром.
Он уже видел телегу с бочкой, в которой подвозили воду для поливки брюквы, видел женщин, мужчин, ребятишек.
Они ходили вдоль борозд, нагибались, что-то быстро делали, вновь разгибались.
Алексей остановился, — он искал взором среди этих людей Катю.
Он увидел ее.
Катя стояла возле телеги, груженной корзинками и ящиками.
Алексей смотрел на Катю и не мог двинуться дальше.
Он ехал, шел сюда с твердым намерением поговорить с Катей; намерение утратило твердость, стало совершенно невыполнимым.
Ну что он ей скажет, о чем?
О любви?
Зачем Кате его любовь?
Выскажет сожаление?
Кто его об этом просит?
Но увидеть Катю хотелось неотвратимо.
Алексей свернул с дороги в кусты и подкрался так близко к телеге, что Катя была теперь от него в каких-нибудь пятнадцати шагах.
Женщины подходили к ней, подхватывали на плечи корзины с рассадой и уходили.
Катины пальцы быстро перебирали зеленые ростки, глаза были опущены к ним.
Алексей не видел глаз, но видел лицо — не такое румяное, как прежде, похудевшее, привычной улыбки на нем не было.
И все же она оставалась для Алексея все той же милой Катюшей, без которой не будет у него счастья на земле.
Алексей простоял в кустах не меньше часа.
Солнце совсем опустилось к горизонту, стало сумеречно.
Огородницы собирали тяпки, лопаты, лейки, складывали их возле дороги.
Возчик выпряг лошадь из телеги с бочкой, вскочил верхом и зарысил к усадьбе.
Катя сбросила серый халат, в котором работала, свернула в узел, осталась в знакомом Алексею стареньком полосатом платьице.
Оно ей было узко...
Алексей почувствовал, как у него замерло сердце, как захватило дыхание и по спине прошел холод.
Он давным-давно уже не думал, можно или нет исправить что-нибудь в его отношениях с Катей, — конечно же, нет.
И шел сюда он совсем не для каких-то исправлений, просто повидать ее, и больше ничего.
Но почему же стало теперь так тоскливо, так черно, так безнадежно на душе, как никогда не бывало?
Неужели в нем еще жили до сих пор тайные мечты, и только в эту минуту, когда Катя сняла свой просторный халатик, мечты его были окончательно похоронены?
Катя пошла тоже к усадьбе, поле опустело, остались на нем бочка с водой, тяпки и лейки и телега с остатками рассады, накрытая брезентом.
Алексей подошел к телеге, стал на то место, где только что стояла Катя, поднял брезент, потрогал ростки, которые трогала Катя, и устало опустился на грязный ящик, сброшенный на землю.
Он просидел на ящике до темноты и только тогда ушел с поля.
Проходя через усадьбу, он всматривался в освещенные, задернутые занавесками окна.
За которым из них живет Катя, что она сейчас делает?
Дома он застал Тоню, как всегда, над книгами.
Тоже взял в руки книгу, прилег с нею на диван, но не читал, смотрел на сестру и думал: вот единственный, кроме матери, человек, который его по-настоящему любит.
А он не ценит этой любви, даже чурается ее.
— Сестренка, — спросил он грустно, — как ты думаешь, что со мной будет?
— Какой-то ты, Алеша, странный сегодня, — с удивлением ответила Тоня.
— И вопросы задаешь странные, почему с тобой должно что-то быть?
— Потому, сестренка, потому...
Он рассказал Тоне все, что увидел в подсобном хозяйстве, что думал по этому поводу, — обо всем.
— Я знала, давно знала.
Только не хотела тебе говорить.
— Тоня присела поближе к Алексею, на диван.
— А разве тебя это еще волнует, Алеша?
— Как ты думаешь?
— Думаю, что да, если ты переживаешь.
Не надо, Алеша.
Зачем?
— Смешная девчонка — «зачем?».
2
Скобелев страдал напрасно; напрасно он хранил тайну Катюши Травниковой.
Тайны никакой не было, и вообще все было совсем не так, как он полагал.
Случайно встретив Вениамина Семеновича с Лидой в городском саду, Катя и не подозревала тогда, что когда-нибудь станет его женой.
Но уже в тот день он удивил ее, заинтересовал.
Катю восхитили его знакомства, его намерения, вся его необыкновенная жизнь.
Влюбленная в историю, Катя всегда жила в несколько романтическом, ею же самою и созданном мире.
Когда она училась школе, ее кумирами были люди, сыгравшие в истории выдающуюся роль, — такие, как пламенный Рылеев или Чернышевский — человек стоической жизни.
Она искала вокруг себя похожих на них, и тогда ей очень нравился учитель физики, который, как однажды писали в газете, во время ледохода спас из воды женщину с семилетней девочкой.
Это был Катин герой детских лет.
Человек разносторонний, человек больших убеждений, человек воли, упорно идущий вперед, — вот кого увидела она в Вениамине Семеновиче с первого раза.
И ее потянуло к нему, точнее — к тому миру, в котором он жил, к тем интересам, которые были его интересами.
Воспользовавшись приглашением Вениамина Семеновича почаще заходить в клуб, Катя вскоре предстала перед дверью с дощечкой «Заведующий клубом».
Открыть эту дверь, обитую клеенкой, она, пожалуй бы, и не решилась — ее характер был совсем не такой, как у тех людей, которых она избирала себе в кумиры, — но открывать дверь и не понадобилось, — Вениамин Семенович сам увидел ее в коридоре.
Через несколько минут она уже рассматривала книгу знаменитого историка с дарственной надписью: «Дорогому другу на добрую память».
Надпись, правда, была безыменная.
Но подпись, подпись!..
Кто мог сомневаться в подлинности этой подписи!
Она читала затем письмо какой-то артистки, которая очень хвалила режиссерские способности Вениамина Семеновича и восклицала в конце: «Только от зависти они обвиняют тебя в формализме.
Держись, не сдавайся.
Это все интриги».
Началась какая-то ослепительная жизнь.
Вениамин Семенович не давал Кате опомниться, он водил ее в театр, он приносил ей книги, он непрестанно говорил, все рассказывал, рассказывал, на каждом шагу, каждым словом демонстрируя благородство мыслей и стремлений.
У Кати захватывало дыхание.
Катя уже не сомневалась в том, что Вениамин Семенович — ее герой.
Откуда ей было знать, что книгу с надписью знаменитого историка Вениамин Семенович стащил у другого известного человека, когда, будучи корреспондентом одной из газет, приходил к нему брать интервью; что автор хвалебного письма — та самая актриса, к которой Вениамин Семенович ушел от матери Тайгины; что все его обширнейшие знакомства выдуманы.
Книга существовала, письмо существовало, людей, о которых он рассказывал, Катя знала по книгам, по газетам, и все это поражало Катино воображение.
Вениамин Семенович к тому же не скупился на обещания, он говорил, что со всеми этими людьми он познакомит и ее, надо только поехать в Москву, в Ленинград, в Киев.
Он преподнес ей однажды стихотворение.
Откуда было знать Кате, что оно много лет назад, когда Катя еще не родилась, преподносилось матери Тайгины и теперь только заново переписано на другой бумаге, другими чернилами; стихотворение существовало, оно было посвящено ей.
Вениамин Семенович показывал Кате брошюры, книжки, выходившие когда-то из-под его пера, свои вырезанные из газет и журналов статьи.
У Кати не оставалось времени думать об Алексее.
Блеск талантов Вениамина Семеновича ослепил Катю, как в свое время этот блеск ослепил мать Тайгины.
Не мог Вениамин Семенович ослепить только Катину мать, Маргариту Степановну.
Маргарите Степановне заведующий клубом не нравился с первого же дня его появления в их доме.
«Что это за знакомство?
— спрашивала она Катю.
— Где Алеша?
Почему ты ему солгала?»
А когда Маргарита Степановна поняла, что это за знакомство, она запротестовала против него открыто и откровенно:
«Катя, я тебе не позволю!
Катерина, прекрати свои безумства!»
Она готова была бежать к Алексею, к его родителям, просить их вмешаться, но события надвигались с неотвратимой последовательностью,
и Маргарита Степановна оказалась перед ними бессильной.
Вениамин Семенович вошел в ее дом уже не как гость, а как зять.
Тайком она часто плакала.
Став женой Вениамина Семеновича, Катя принялась мечтать о поездках по стране — на Кавказ, в Среднюю Азию, в таинственные древние города, на пароходе по Волге, — там она увидит начала великих плотин; мечтала об университете, где она непременно будет учиться, когда они переселятся в Москву или в Ленинград.
Вениамин Семенович продолжал всячески поддерживать ее мечтания, говорил, что они вот-вот сбудутся, он ждет приглашения на очень интересную работу.
Катя возмутилась, когда его освободили от заведования клубом, она негодовала, требовала: «Давай немедленно отсюда уедем.
Немедленно!»
Но Вениамин Семенович никуда ехать не спешил.
Ему нравилось у Травниковых.
Мамаша, правда, смотрит косо, но что из того!
Мало ли кто на него смотрел косо.
Всякое бывало.
Зато уже много-много лет не жил он так уютно, в атмосфере такого обожания, каким окружила его Катюша.
«Не надо спешить, не надо», — отвечал он Кате и уверял, что один из московских журналов заказал ему большую литературоведческую статью.
Он вырядился в старый халат Катиного отца, в его войлочные, расшитые линялым сутажом туфли и с утра до вечера читал — до полудня в постели, с полудня на диване или за Катиным письменным столиком, загораживая книгу рукой.
Рядом с книгой лежали блокнот и карандаш, но пометок в блокноте Вениамин Семенович никаких не делал.
Книги у него были толстые, многотомные.
Вениамин Семенович прятал их в свой чемодан, под замок: библиографическая редкость!
Но как бы он их ни загораживал, как бы ни прятал, Маргарита Степановна с глубоким огорчением отмечала в уме появление каждой очередной книги.
«Агасфер», «Граф Монте-Кристо», «Жиль Блаз» прошли перед нею за какой-нибудь месяц.
Вениамин Семенович воистину отдыхал от бурной своей жизни.
Никаких планов на дальнейшее у него, как видно, не было.
Когда за «Жиль Блазом» настал черед похождений Антона Кречета, Маргарита Степановна решила поговорить с Катей.
Но с Катей сговориться было невозможно.
Катя, оказывается, знала, почему Вениамин Семенович читает такие книги: он должен написать для журнала статью как раз о старом романе.
Почему мама этого не хочет понять?
А что уволили из клуба — это интриги.
Искусство требует жертв.
Оно никогда никому легко не давалось.
И сколько так бывало: сегодня человека не понимают — завтра поймут, сегодня он не признан — завтра признают.
— Искусство, Катюша, — говорила Маргарита Степановна, — это значит работать, гореть, служить народу, а не выжидать, когда тебя призна́ют.
И ты жестоко ошибаешься: от чтения «Антона Кречета» искусство стоит где-то очень далеко.
В доме было худо, в доме возникало напряжение; среди этого напряжения свободно и привольно чувствовал себя только Вениамин Семенович: он благоденствовал.
Катя вновь и вновь звала его уехать.
Она хотела уехать еще и по другой причине.
К ней почему-то стал прокрадываться страх перед возможными встречами с Алексеем.
Она боялась этих встреч, избегала их, ждала каждую минуту, поэтому стала домоседкой.
Быстро бежит на завод, быстро бежит домой, нигде и ни с кем не задерживаясь.
Тем не менее встречи время от времени происходили, были они страшные, — Катя не могла поднять на Алексея глаз, ее охватывал ужас, она проскакивала мимо, подавленная, дрожащая всем телом, как в сильной простуде.
Скорей бы, скорей подальше от Лады, от завода, от этих мест, где живет Алексей!
Пока он рядом, Катя не будет никогда спокойна и полностью счастлива.
Странно — почему?
Будто Алексей имеет над нею какую-то власть?
Случился такой день, когда благоденствие Вениамина Семеновича было поставлено под удар.
В этот день Катя осторожно, намеками, сообщила ему о том, что у них будет ребенок.
Вениамин Семенович ответил: «Поздравляю».
Он походил по комнате, усмехнулся и добавил: «Вот и ягодки.
Всегда так.
Невозможно жить одними цветами».
К удивлению Кати, радости он никакой не выразил, ни в одном из его слов не было ничего иного, кроме досады.
Неделю спустя он сказал, чтобы она поговорила с Маргаритой Степановной, — надо-де непременно найти акушерку и принимать меры.
Катя не поняла, о каких мерах он говорит.
Вениамин Семенович объяснил резко и грубо.
Она заплакала, замотала головой.
Ей от всего этого стало страшно.
Ей казалось, что она все еще девочка, девочка — и вдруг над ней нависло что-то очень нехорошее, стыдное, о чем она слышала только в разговорах взрослых женщин.
А самое страшное было в том, что на ее глазах Вениамин Семенович начал неожиданно меняться.
— Ты, может быть, считаешь это преступлением?
— говорил он, сдерживая крик, отчего злобно шипел.
— Да, по-твоему, это преступление?
Чепуха!
Пойми простую вещь: преступление — все то, что тебя ограничивает, все, что тебе мешает.
Что некрасиво, то и неморально.
Ничего красивого в твоем состоянии нет.
Катя даже вздрогнула, услышав эти слова.
Год назад она листала какую-то книгу, кажется, том «История гражданской войны», и там прочла именно эти слова.
Их произносил человек с лицом эстетствующего бандита, державший в одной руке бомбу, в другой — цветок.
— Зачем же повторять слова Бориса Савинкова?
— сказала Катя.
— Я чужих слов повторять не люблю.
Я не знаю, о чем болтал Савинков.
Я высказываю свои мысли.
Что ни день, то «мысли» Вениамина Семеновича становились пошлей, отвратительней, гаже.
Он видел: будет ребенок, который прикует Катю к нему, к отцу, прочной цепью.
Деваться ей уже некуда, разливаться соловьем перед ней, непрерывно играть благородного рыцаря нужды уже нет.
В конце концов Катиного героя не стало.
Был щупловатый сорокалетний человек, с редеющими, зализанными волосами, в восьмигранных очках, — и больше ничего.
Катя не могла с ним оставаться дольше, он сделался ей противен.
Сказать Маргарите Степановне она ничего не могла.
Как скажешь об этом матери, которая как раз и предупреждала, что так случится?
К удивлению Кати, у нее появилось совершенно неожиданное утешение — будущий ребенок.
Она будет растить его и воспитывать, они будут любить друг друга, и никого больше им не надо.
В какие-то короткие дни Катя повзрослела, из девочки превратилась в женщину.
Зачем вечно хмурится мама?
Зачем изощряется в пошлостях Вениамин Семенович?
Разве все это трогает ее, Катю?
Нет, Кате теперь не страшны даже встречи с Алексеем.
И он, и Вениамин Семенович перестали для нее существовать.
Катя поняла, что дома ей жить нельзя.
Она думала, думала и наконец придумала, как поступить.
Она пошла к заместителю директора по хозяйственной части и попросила перевести ее в подсобное хозяйство, — там есть общежитие, там далеко от Вениамина Семеновича и вообще от всех глаз.
Заместитель директора принял самое деятельное участие в устройстве Катиной судьбы.
Он даже сказал, что уходить с завода ей совсем не обязательно, что завод может дать отдельную комнату, если она не желает жить в прежней квартире.
Но Катя настаивала на том, чтобы ее перевели в подсобное хозяйство.
И заместитель директора согласился. Катю приняли на должность табельщицы, поселили в маленькой комнатке.
К ней часто приезжала Маргарита Степановна.
Плакала.
Катя утешала: «Ну что ты, мамочка, что ты?
Все будет хорошо.
Не горюй».
Явился один раз и Вениамин Семенович, но Катя разговаривать с ним не захотела, велела ему немедленно уйти.
Вскоре она узнала, что он исчез, уехал из города, собрал все свои вещи и потихоньку сбежал.
Маргарита Степановна тотчас приехала сообщить об этом Кате и увезти ее домой.
Но Катя заявила, что в подсобном хозяйстве ей хорошо, никуда она отсюда не поедет до тех пор, пока не родится ребенок.
Катя добросовестно выполняла нетрудную обязанность табельщицы и ждала ребенка.
Никто из окружающих не досаждал ей соболезнованиями, — все были заняты своим делом, никто не осуждал, не подсмеивался.
Напротив, просто, по-человечески заботились.
Женщины давали всевозможные практические советы: «Ты молоденькая.
Тебе надо это знать, милая».
Когда старичок бухгалтер сказал ей, что накануне ее спрашивал какой-то молодой человек, она никак не могла догадаться, кто же это такой?
— Неужто не нашел?
— сокрушался бухгалтер.
— Травникову, мол, ему надо.
Я объяснил: в поле, говорю, в поле.
Как же он не нашел, чудило!
Дорога прямая.
Катя раздумывала.
Не Вениамин ли Семенович вернулся?
Где ему вернуться!
Маргарита Степановна откуда-то узнала, что он устроился в театре то ли в Куйбышеве, то ли в Саратове — словом, далеко-далеко от Лады — на Волге.
Но если не Вениамин Семенович — кто же тогда?
По описаниям бухгалтера Катя никак не могла предположить, что приходил Алексей, тем более что о нем она уже давно не думала и ждать его не ждала.
Но часто к тебе является именно тот, кого не ждешь.
Разве могла Катя ждать к себе Тоню Журбину, сестру Алексея?
Они никогда не были с Тоней приятельницами.
Учились, правда, в одной школе, но в разных классах, — Катя на два класса старше Тони; видели друг друга на переменах, вместе выступали однажды на школьной сцене — вот и все знакомство.
Тоня прошлым летом возненавидела Катю; к этой ненависти ее привела девчоночья ревность сестры к брату.
Катя отнимала у нее брата Алешу, который из-за этой чертежницы совсем потерял голову.
Позже и ревность и ненависть остыли, — Катя вышла замуж и вновь стала безразлична Тоне.
Но вот Алеша снова заговорил о Кате.
«Он любит эту Катьку, любит!
За что — такую противную и путаную?»
Говорила Тоня о Кате злые слова, а чувства за этими словами были совсем другие.
Она знала о Катином несчастье, можно было бы и позлорадствовать; но в семье никто никогда не злорадствовал над чужой бедой, не было такого обычая у старых Журбиных, не учили они и детей своих злорадству.
После разговора с Алексеем Тоня задумалась над Катиной жизнью.
В сущности, очень несчастная она, Катька.
Ей бы еще учиться, она же историком хотела быть, какие хорошие доклады по истории делала в школе!
Зачем вышла замуж за негодного человека?
А еще ребеночек будет...
Бедная, бедная!
И Алеша бедный, бедный...
Вот как все испортила Катька и себе и ему.
Тоня сдала экзамены, получила аттестат.
Вместе с Игорем они написали заявления — она в университет, он в институт; отправили документы ценными пакетами.
На душе было так отлично, как у человека, который стоит где-нибудь на высоком берегу моря и дышит всей грудью.
Шел он, шел трудно, много-много лет, наконец дошел до моря.
Теперь его ждет там корабль, белый, светлый, прекрасный корабль самостоятельной жизни.
Счастье может так переполнить человека, что он спешит поделиться им с другими.
Что же касалось Тони, то ее еще и любопытство одолевало.
Тоня решила навестить Катю, посмотреть, что с ней сталось.
Приехала в подсобное хозяйство.
Катя встретила ее с недоумением.
Тоня тоже немного растерялась: о чем говорить?
Но женщины в таких случаях находчивей мужчин.
— Как ты поживаешь, Катюша?
— спросила Тоня.
— Да так вот, поживаю.
— Может быть, на месте Кати другая бы ответила с напускной гордостью: хорошо, отлично, великолепно.
Обиженные люди или не в меру жалуются, или не в меру заносятся.
Катя оставалась сама собой.
— Много работы?
— продолжала Тоня, осматривая маленькую Катину комнатку, где нечего было и осматривать: постель, тумбочка с зеркалом и флаконом одеколона, квадратный стол — как в столовых, два стула.
— Не очень много.
Справляюсь.
Еще время остается.
В поле хожу помогать.
— А разве тебе можно?
— Тоня смотрела на Катю серьезно и участливо.
Катя в таком положении была для Тони носительницей великих тайн.
— Почему же?
Конечно, можно.
А ты как поживаешь?
— Я?
Я послала документы в университет.
Жду не дождусь ответа.
Допустят или нет до экзаменов?
— Вот смешно — не допустят!
Даже и думать нечего.
— Катя помолчала.
— Завидую тебе, — заговорила снова.
— Я тоже так хотела в университет, так хотела!
— Поедем вместе, Катюша?
— Ты говоришь — и даже не думаешь, что говоришь.
Разве я могу?
Я, Тонечка, теперь отучилась.
Я теперь буду мамой, я буду стирать пеленки, нянчить.
Мне все вокруг говорят, что только из этого и состоит жизнь матери.
Как ты думаешь, правда это?
— Не знаю, Катюша.
— Тоне хотелось приласкать ее, обнять, поцеловать, так за нее стало грустно, обидно и горько.
— Катюша, — сказала она неожиданно для себя, — а про тебя Алексей часто-часто спрашивает.
Катя опустила глаза, промолчала.
— Он к тебе приезжал недавно, — снова сказала Тоня.
— Приезжал?
Он?
— Катя покраснела, забеспокоилась.
— Зачем?
— Так.
Повидать.
Он тебя очень любит.
— Не говори, Тоня.
Не говори.
Не хочу слышать.
— Катя зажала на миг уши ладонями и тотчас спросила: — Он тебе все рассказывает, да?
— Да, все.
Он очень хороший.
Перед Катей вдруг встало ее прошлое — тихое, светлое и огромное.
Как сидели они с Алексеем в «зимнем саду», пропустив танцы, как бродили над Ладой в соснах после дождя, как вместе думали о будущем каждого из них.
Она опустила голову на стол, на холодную клеенку и заплакала.
Зачем, зачем пришла Тоня, зачем напомнила о том, чего уже никогда не будет?
Испуганная Тоня бросилась к ней, обняла за плечи, прижалась щекой к ее голове:
— Катя, милая, хорошая, Катюшенька, прости!
Не надо было ничего говорить?
Катюша, а Катюша?
— Почему же?
Говори, Тонечка, говори.
— Катя тоже обняла Тоню, тоже прижалась к ней.
— Говори.
Мучай меня.
Ведь я во всем виновата, я.
Вот, значит, вот почему так боялась всегда она, Катя, встреч с Алексеем.
Потому, что знала, что во всем виновата она — виновата в том, что не оценила по-настоящему чувств Алексея, не разобралась, запуталась в своих.
Катя впервые ощутила всю громадность и непоправимость случившегося.
Кто такой был этот Вениамин Семенович?
Откуда он взялся?
Кто его любил?
Она?
Катя?
Не может быть!
Нет же, она его не любила, ей казалось, что она любит, — только казалось.
Она не его любила.
Нет, совсем нет,
она любила ту жизнь, которая виделась ей почему-то непременно рядом с ним.
Она любила знаменитых друзей Вениамина Семеновича, которые дарили ему книжки с надписями, любила Кавказ, куда она должна была с ним поехать, волжские плотины, синие горы и горячие пески, Москву, Ленинград, театры...
Все это рухнуло, развалилось, и где он там, под обломками выдуманного счастья!
Катя плакала все сильней.
Невольно, не замечая этого, заплакала вместе с ней и Тоня.
На плач пришла соседка.
— Что случилось, девочки?
Что такое?
— спросила она.
Тоня только махнула рукой, и соседка ушла, поняв, что она тут лишняя и ничем помочь не может.
— Поедем, Катюша, к нам, — уговаривала Тоня, когда все немножко улеглось и успокоилось.
— Нельзя тебе жить одной.
Страшно одной.
Поедем, Катюша?
И мама будет рада, и все.
Тоня совсем не знала, будет ли рада Агафья Карповна, если она привезет с собой Катю, но ей хотелось помочь Кате.
— Что ты, Тонечка!
— ответила Катя.
— Спасибо тебе за хорошие слова, но я отсюда никуда не поеду.
Могла бы ведь к маме, но не хочу, не хочу.
Осталась одна, так одна и буду жить.
— Нет, не одна!
— запальчиво воскликнула Тоня.
— Нет, ты не будешь одна.
Не будешь!
3
В одно из июльских воскресений к Зине зашел Алексей.
В белом, первый раз надетом кителе, в «капитанке», тоже с белым по-летнему верхом, в начищенных до зеркального блеска ботинках, загорелый,
он показался Зине таким красивым, что она смотрела на него во все глаза, даже и не скрывая своего восхищения.
— Вам бы только на капитанском мостике стоять, Алексей Ильич!
— сказала она.
— Капитан Журбин!
— Как вы насчет футбола, Зинаида Павловна?
— спросил польщенный Алексей.
— У меня билеты есть.
— Вот уж не знаю, как я насчет футбола.
Никогда не была на футболе.
Только по радио слушала.
Очень смешно...
— По радио игру мастеров передают.
К нам ездят лишь команды по классу «Б».
Сегодня наши заводские с калининградской командой играют.
Пойдемте.
Места хорошие, на центральной трибуне.
— С удовольствием, Алексей Ильич.
Вот спасибо вам!
А то я совсем не знала, что мне сегодня делать, чем заняться.
Зина затворилась в другой комнате, где у нее была спальня, и вышла оттуда нарядная не менее Алексея.
Высокая пышная прическа, пестрое в неярких цветах платье, новые туфли на тонких каблучках, подобно кителю Алексея надетые в первый раз.
Алексей увидел вдруг то, чего никогда не замечал: глаза у Зины голубые, а Зининой фигуре может позавидовать даже Костина Дуняшка.
Он хотел сказать: «Какая вы красивая, Зинаида Павловна!», подумал о Кате и не сказал, — Катя была красивей.
На городской стадион можно было попасть двумя путями.
Один — ехать троллейбусом до центра и там пересесть на трамвай или на автобус.
Или же идти пешком, окраинными полевыми дорогами — километра два от Веряжки.
Времени оставалось немного, и Алексей сказал, что все-таки лучше идти пешком, быстрее.
Они пошли.
Зина спрашивала по дороге:
— А вы играете в футбол, Алексей Ильич?
— Нет.
Я гимнастикой занимаюсь.
На снарядах.
У нас в семье только один футболист: Антон.
Он здо́рово играл до войны.
Теперь, конечно, не может, из-за ноги.
У нас все разные.
Костя — тому яхты подавай, велосипеды.
Один раз он поехал на велосипеде с лыжного трамплина.
Ему тогда шестнадцать лет было.
— Зимой поехал?
— Нет, почему зимой?
Летом.
Еле жив остался.
Мама, как узнала про это, — сломаю, кричит, велосипед, выброшу на помойку.
А батя только посмеивается.
Батя любит смелых.
Он говорит: мужчина должен быть мужчиной, а не ба... извините, Зинаида Павловна... а не женщиной.
Он сам плавать нас всех учил, даже Тоньку.
Кинет в воду, как щенка, и будь здоров!
— А Виктор Ильич?
Он тоже занимается физкультурой?
— Виктор?
— Алексей вспомнил наказ отца отговорить Зину от увлечения Виктором.
— Нет, — сказал он, презрительно махнув рукой.
— Виктор у нас шляпа.
Он в неаполитанском оркестре играл вместо физкультуры.
— Этого Алексею показалось мало.
Он добавил: — Шляпа и растяпа.
— Неправда!
— воскликнула Зина.
— Неправда.
— Я-то лучше знаю.
Я ему брат.
— Значит, худой брат, если так говорите!
Зина насупилась.
Она не могла позволить, чтобы оскорбляли Виктора Ильича, чтобы говорили о нем плохо.
Вскоре выяснилось к тому же, что новые туфли жмут, с каждым шагом идти в них становилось все больней.
Но Зина не показывала Алексею своих страданий и шла по-прежнему быстро,
а то еще и о ней скажет: шляпа и растяпа.
Они поднялись на трибуну, на них оглядывались: пара была слишком заметная, чтобы не оглянуться.
«Алешка-то Журбин, — перешептывались, перемигивались заводские ребята, — инженершу подцепил!
Ловкий парень».
Ловкий парень, а с ним и Зина слышали эти шепотки, но Зине было не до них.
Зина только и думала о том, как избавиться от нестерпимой боли.
Она придумала.
Одернула платье пониже, сняла туфли и спрятала их под скамью.
Наступило такое блаженство, что Зина даже зажмурилась и только после этого стала осматривать зеленое поле, трибуны, заполненные зрителями, своих соседей.
— Какой хороший стадион!
— сказала она.
— Я бывала на физкультурных парадах, когда в институте училась, на ленинградском стадионе «Динамо».
Почти такой же.
Над головами щелкало от ветра голубое полотнище флага, ветер пролетал по трибунам, летний, теплый, развевал платки, ленты шляп.
Зина мысленно снова поблагодарила Алексея за то, что он пригласил ее сюда.
Она не знала, что это Тонина выдумка, что именно Тоня заставила Алексея повести Зину на футбол.
«Ей скучно, — говорила Тоня утром.
— Сидит одна да одна.
Как не стыдно, Алеша, только о себе думать».
Алексей сопротивлялся: «Пойди сама».
— «Пошла бы, да ты же знаешь, куда мне надо ехать».
Алексей знал: в подсобное хозяйство, навестить Катю.
Футболисты выбежали двумя цепочками — в голубых и в красных майках, выстроились кру́гом в центре поля, о чем-то там поговорили; потом, тоже бегом, рассыпались по всему полю, в воротах встали вратари: один, весь в черном, длинный, мрачный, застыл на месте, скрестив руки; другой, маленький, шустрый, заметался от штанги к штанге, он прыгал и суетился, даже когда мяч был возле ворот противника.
Зина не сразу разобралась — кто и куда должен был гнать мяч.
Но когда разобралась, игра стала для нее интересней, она то и дело хватала Алексея за локоть, за плечо: «Это же неправильно, Алексей Ильич!
Тот, справа, ударил рукой, а судья не видит!..
Алексей Ильич, за что нашим штрафной?
Играли как полагается.
Не понимаю».
Вокруг кричали: «Судья подсуживает динамовцам!», «Тама!»
— ревели мальчишки, когда мяч оказывался в сетке.
«Коля, Коля, жми, родной!
Эх, мазила!»
Алексей не шумел, не кричал, только по лицу его, напряженному, непрерывно менявшему выражение, было видно, что и он не на скамье зрителей, а на поле, среди защитников, полузащитников и нападающих.
Если бы с помощью какого-нибудь аппарата можно было делать видимыми мысли болельщиков, а тела их невидимыми, то оказалось бы, что трибуны во время футбольного матча стоят пустые, зато на поле вокруг мяча происходит невероятная свалка, в которой участвует несколько тысяч мужчин, женщин, ребятишек — директоров, милиционеров, бухгалтеров, слесарей, хлебопеков, часовщиков, пяти- и десятиклассников.
Были в этой свалке и Зина с Алексеем.
В перерыве Зина не пошла гулять, — боялась надеть туфли.
Сказала Алексею, что хочет посидеть, устала.
Алексей принес ей мороженое в бумажном стаканчике.
Но если можно было не трогаться с места во время перерыва, то когда матч окончился, хочешь не хочешь, а встать и идти надо.
Зина попробовала надеть туфли — не могла.
Алексей понял, в чем дело.
Он сказал:
— Снимайте чулки и шагайте босиком.
— Неудобно.
— В таких железных сапогах ходить — действительно неудобно.
Босиком очень удобно.
Хотите, тоже разуюсь, из солидарности?
Пока они выясняли, как же быть, трибуны опустели.
— Нет, я все-таки попробую идти, как все люди ходят.
— Зина, морщась и прикусывая губы, всунула ноги в туфли.
Кое-как они спустились с трибуны.
Алексей поддерживал Зину под руку.
Дошли до гимнастического городка.
Зина остановилась:
— Не могу, Алексей Ильич.
Идите один.
Я потом.
— На предательство толкаете?
— Алексей улыбнулся.
— Разувайтесь, ей-богу, ну что вы, Зинаида Павловна!
В своем отечестве.
— Дайте передохнуть.
Сейчас пойдем.
— Ладно, отдыхайте.
А я пока попробую вас развлечь.
Алексей снял китель, подпрыгнул и крепко ухватился за перекладину турника.
Белая майка плотно облегала его грудь, на бронзовых от загара сильных руках выступил каждый мускул.
Алексей подтянулся, перекинул тело через перекладину, сделал какие-то быстрые движения, встал на руки вертикально, задержался так секунду-две, и затем все его тело махнулось вниз, снова вскинулось над перекладиной, — он крутил «солнце», описывая круг за кругом.
«Пятнадцать», — насчитала Зина, когда Алексей спрыгнул на землю.
Ну что же, Виктор Ильич, пожалуй, не умеет и не умел крутить «солнце», не играет он и в футбол — и это хорошо.
Зине с ее непоседливым, вспыльчивым характером, с ее торопливостью должен был нравиться и нравился человек уравновешенный.
Зину привлекало в Викторе то, чего не хватало ей, — способность спокойно обдумывать любое жизненное положение, не выходить, как говорят, из себя, не теряться и в то же время не слишком увлекаться, способность анализировать каждую вещь и каждое явление.
— Ну как?
— спросил Алексей, надевая китель.
— Очень хорошо!
Они прошли еще шагов пятьсот — до того места, где стояла небольшая, но плотная группа молчаливых, сосредоточенных людей.
— Что они там делают, Алексей Ильич?
— Штангу выжимают, — ответил Алексей небрежно.
— Медвежий спорт.
Он взял Зину под руку, хотел провести ее мимо штангистов, потому что узнал того, кто находился в центре группы.
Но Зина тоже увидела — там был Виктор.
Она подошла ближе и долго наблюдала, как Виктор то одной рукой, то двумя руками, то медленно, то рывком поднимал с земли и выжимал над головой стальную ось с надетыми на концы чугунными дисками; ему добавляли диск, два, три, и он выжимал.
— Могуч Журбин!
— сказал кто-то.
— А вы что говорили о Викторе Ильиче?
— Зина с укоризной оглянулась на Алексея.
— Зачем же вы?
— Все равно он мешок у нас.
— Алексей не нашел лучшего ответа.
Виктор бросил штангу на землю — земля дрогнула; распустил рукава сорочки, закатанные до локтя, утер влажный лоб.
Вставляя запонки в петли манжет, он заметил Алексея с Зиной.
Приветливо улыбнулся Зине, вышел из круга.
— Футбол смотрели?
— Да.
— Зина протянула руку, но Виктор показал ей свою испачканную ладонь:
— Извините, Зинаида Павловна, маленько не того...
Грязноват наш Витя бедный.
Пойдем вместе или у вас своя компания?
— Какая компания!
— заговорил Алексей.
— Придется нам с тобой, Витя, нести Зинаиду Павловну на руках.
Туфельки жмут.
— Туфельки?
Ну что ж, понесем, — весело согласился Виктор.
— Как носят раненых.
Возьмемся вот так...
Давай, Алешка, руку...
Понесем.
Зина отказалась, сбросила проклятые туфли, потом попросила Виктора и Алексея отвернуться, сняла чулки.
— Загорать надо, Зинаида Павловна, — сказал Алексей, когда увидел ее белые ноги.
— С такими ногами только виноград давить на винных заводах, как раньше делали, а не корабли строить.
Они шли не по дороге, а полем, тропинкой, которая извивалась в молодом, едва в рост человека, березнячке.
— Сколько веников!
— сказал Алексей.
Срывая на ходу листья, он думал: «Наверно, ей хочется, чтобы меня тут не было.
И в самом деле, чего я путаюсь между ними?
Батькину инструкцию выполняю?
Выполняй-ка, папаша, сам.
Я тебе не надзиратель».
Алексей сделал вид, что у него развязался шнурок ботинка.
Он сел на траву, принялся перешнуровывать.
— Вы идите, догоню.
Зина беспокойно оглядывалась.
Алексея уже не было видно за березками.
Она окликнула его.
— Не потеряется, — сказал Виктор.
— А вы знаете, Зинаида Павловна, я начальство теперь.
Вчера на мастера сдал.
Мастер модельной мастерской.
Как вам это нравится?
— Очень!
— Зина старалась не смотреть на Виктора.
Ей казалось, что глаза выдадут ее: они, наверно, влюбленные и глупые.
— А еще, — продолжал Виктор, — завод электроинструментов взял мой станок и запускает в производство.
— Как хорошо, Виктор Ильич!
Это большая радость.
— Зина оглянулась, Алексея все не было.
— Где же Алеша?
— Что вам Алеша?
Говорю, найдется.
А то я подумаю, что вы со мной от скуки пропадаете.
— Не надо так думать, Виктор Ильич.
Просто непонятно, куда он делся.
А про скуку не надо говорить.
Вы же сами знаете, с какой радостью я помогала вам подбирать материалы, чертила для вас.
— То была работа, Зинаида Павловна.
Часто и так бывает: на работе у тебя одни друзья, за воротами завода — другие.
Разве неправда?
— Мне кажется, неправда.
Мне кажется, это не очень хорошие друзья, которые или только на заводе, или только за воротами.
И дружба плохая, если ее можно отгородить заводским забором.
— Я тоже так считаю.
Но бывает, в жизни всякое бывает.
Почему, например, когда со станком все покончено, вы перестали к нам ходить?
А часто ходили.
Зина видела, что разговор идет по опасному для нее руслу, необходимо предотвратить опасность, но сил для этого не было, ничего поделать она с собой не могла.
— Во-первых, Виктор Ильич, вы ошибаетесь.
Я ходила к вам всю зиму, а не только когда мы работали над станком.
Во-вторых, вы правы — в жизни всякое бывает.
Может быть, у меня есть причина, которая мешает мне взять и прийти к вам, к Журбиным.
— Не вижу никакой логики, Зинаида Павловна.
С Тоней дружите, Тоня — Журбина.
С Алешкой даже на футбол пошли.
Алешка — Журбин...
Выходит так, что только со мной вам не очень приятно.
— Не в этом дело, не в этом дело, Виктор Ильич!
— Зина запуталась.
— Я не знаю, в чем дело.
Понимаете, не знаю.
— Ну та́к порешим: никто из нас ничего не знает, а поэтому мы видеть друг друга не хотим.
Только ко мне этот вывод не относится.
Я всегда рад вас видеть.
Я никогда не забуду, как вы поддерживали меня, ободряли, какую большую оказывали помощь.
Вам это, конечно, неинтересно, что я говорю.
Ясно одно: вы что-то против меня затаили.
— Если бы вы знали, Виктор Ильич, как несправедливо все, что вы говорите!
— Зина даже швырнула на землю туфли, которые несла в руках.
— Что, что я могла затаить?
— Вот и я интересуюсь — что?
Виктор поднял туфли.
Дошли уже до клубного сада, близко был Зинин дом.
И только тут позади появился Алексей.
— Ящерицу ловил, — сказал он.
— Хотел преподнести Зинаиде Павловне вместо брошки.
Удрала.
— Алексей видел, что Зина расстроена, что Виктор почему-то несет ее туфли.
Он отобрал их у Виктора:
— Тебе, Витя, нельзя.
Ты отец семейства.
А я... мне по штату положено: кавалер.
Зина выхватила свои злосчастные «лодочки» у Алексея.
— Мне нужны друзья, а не кавалеры!
— сказала она резко и побежала к подъезду дома.
— Ты не знаешь, Алешка, что с Зинаидой Павловной?
— спросил Виктор.
— Не ты ли, братец, виноват?
Не любовные ли осложнения?
Алексей остолбенел от удивления: как может обернуться дело!
Сказка, да и только!
— Ну, Витя, — ответил он, — ты попал в самую точку...
Объяснил бы я тебе все, да не имею полномочий.
— От кого полномочий?
— От батьки.
— При чем тут батька?
— Теперь изумился Виктор.
— Батька при чем?
Батька, ты же знаешь, главный блюститель нравственности.
— Какой нравственности?
— Обыкновенной.
Человеческой, Витя.
Хочешь, конечно, — я тебе скажу.
Разве сам-то ты не замечаешь?
— Чего не замечаю?
Говори или не говори... что-нибудь одно.
А то крутишь на серединке.
— Вот здесь оно все крутится, здесь!
Не на серединке, а слева.
— Алексей поводил пальцем по своему кителю напротив того места, где у человека сердце.
— Кто — я?
— Виктор догадался, что обозначает этот жест.
— Она.
— Зинаида Павловна?
— Да, Зинаида Павловна.
Заместитель заведующего бюро технической информации завода.
— Осел ты, Алексей, осел!
— Виктор даже плюнул от досады и раздражения, настолько нелепым показалось ему то, о чем говорил Алексей.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
Тоня сдержала обещание.
Катя больше не была одинокой.
Каждый вечер, каждое воскресенье к ней в подсобное хозяйство приезжала или сама Тоня, или Тонины подруги.
Кате их постоянные посещения были приятны и вместе с тем тягостны.
Выпускницы десятого класса, в сущности еще девочки, они не умели скрывать свое сожаление к бывшей соученице по школе.
Они заботились о ней, как об очень больной и немощной, — спешили подать стул, поддерживали под руки, если шли гулять; то и дело восклицали: «Не нагибайся!
Не поднимай!
Тебе это нельзя!»
При них Катя не имела права ни ступить с дороги в поле, ни сорвать василек; послушать девочек — она должна только лежать или сидеть.
А Кате хотелось двигаться, рвать васильки, играть в лапту.
Катя чувствовала себя совершенно здоровой и плохо представляла то, что вскоре должно было с ней произойти.
Произошло это ночью.
Девочки давно уехали.
Катя лежала в постели, но не спала.
Большая луна спокойно и холодно смотрела в окно.
Кате было не до луны, она ощущала во всем своем теле какие-то незнакомые ей тревожные движения.
Ей становилось страшно.
Она жалела, что находится не дома, что возле нее нет мамы.
Зачем, зачем она не попросила маму побыть с ней?
Маргарита Степановна приезжала два дня назад, говорила о том, что у нее началась конференция, но она готова и конференцию пропустить, если Катюше это надо.
Катя и слушать не хотела, она знала, что городские учительские конференции бывают каждое лето, что Маргарита Степановна непременно выступает там с каким-нибудь докладом, — только в прошлом году не выступала, потому что болела.
Катя ответила:
«Не беспокойся, мамочка, я чувствую себя прекрасно.
Все еще не скоро, и все будет хорошо».
— «Ну, смотри, смотри.
В случае чего немедленно сообщи мне.
Ах, как это нескладно получилось, что ты здесь, а не дома!..»
И вот настала эта ночь, началась эта тревога...
Что же делать, что?
Когда пришла внезапная боль, Катя решилась, — она забарабанила кулаком в стену, оклеенную пестрыми обоями.
Вошла соседка, зажгла свет, увидела испуганные Катины глаза.
— Время, значит, доченька, время, — заговорила она.
— Дело не страшное, обыкновенное.
Женская доля.
Ты одевайся пока, схожу к дежурному, пускай подводу дают или машину.
Дежурный, или попросту сторож дядя Митя, спал в конторе на скамейке, подложив под бок шубу, а под голову валенки.
— Вот беда-то, вот беда-то!
— запричитал он, узнав, по какому делу к нему пришли.
— Где же ее, подводу, брать?
Будить начальство или как?
Конюхов подымать?
Искать шофера?
— Пока проищешь их, поздно будет.
Звони в «Скорую помощь», а то в завод.
— «Скорую» — где ее номер!
Я в завод брякну.
Дядя Митя вызвал заводский коммутатор:
— Соедини, барышня, с главным!
Кто там главный?
Спешное, барышня, происшествие.
В больницу надо.
Главным, как всегда в ночную пору, оказался дед Матвей.
— Журбин слушает, — услышал дядя Митя хриплый бас.
— Матвей Дорофеевич, что ли?
Здоро́во, Матвей Дорофеевич!
Матвей Дорофеевич, родит тут у нас одна.
Молоденькая.
— А я что — повитуха?
У меня производство.
— Матвей Дорофеевич, рассуди: конюхов будить, шофера искать...
А человек на свет божий просится.
Ему ждать некогда.
— Ладно.
Ты...
как тебя — Зайцев?
— Лагуткин.
— Ты, Лагуткин, покороче.
Порядкам меня не учи.
Вели ей потерпеть.
Уговори там, слышь?
Как фамилия?
— Травникова.
От вас которая, с завода.
Табельщица.
— Ну, ну, исполняй должность!
Выйди, встреть машину.
К восьми часам утра все было кончено.
Измученная, разбитая, Катя уснула и спала до глубокого вечера.
Когда проснулась, первое, что увидела, — огромный и лохматый букет георгинов на тумбочке возле кровати.
Она много раз слышала о цветах, которые приносят родившим женщинам.
Их всегда приносят, непременно.
Но кто мог принести цветы ей?
Тоня?
Девочки?
Наверно, они.
Спасибо, девочки.
Но не девочки, а дед Матвей распорядился отправить Кате букет.
Дед Матвей не ограничился тем, что послал в подсобное хозяйство машину, он счел своим долгом позвонить утром в больницу и справиться, как дела у молодой роженицы,
а возвратясь домой, сказал Агафье Карповне;
— Травниковой-то дочка...
того...
у самой дочка.
Вели Дуняшке, когда придет, цветков нарезать.
Не скупись, Агаша, нельзя: человек родился.
Кате было приятно, что и у нее цветы, а не только у той женщины, которая лежит возле окна.
Даже еще лучше, чем у той, букет.
Но она недолго любовалась цветами.
Лишь на несколько секунд они отвлекли ее от мысли о ребенке.
Катя смотрела на цветы, а думала о том, кто у нее родился, и представлялся он ей не как девочка или мальчик, — просто ребенок: ее, Катин, ребенок.
Совсем это неважно — девочка или мальчик.
Лишь бы красивый.
Катя увидела ребенка только на следующее утро.
Белый кулечек с красным личиком оказался девочкой, некрасивой: лысенькой, курносой, глаз почти не видно, вместо них узкие щелки.
Через десять дней с этим кулечком на руках, осторожно, боясь оступиться, Катя спустилась в вестибюль больницы.
Там ее ждали девочки и Агафья Карповна, которую Тоня уговорила пойти с ними: «Мамочка, ты нам очень нужна.
Ты объяснишь, что и как полагается делать.
Пойдем, мамочка, пожалуйста!»
— «У нее своя мать, зачем же я пойду?»
— «Маргарита Степановна не знает, что Катя сегодня выписывается, она думает, что завтра.
Катя ей не сказала про сегодня.
Катя ведь очень гордая.
Она говорит: когда все устроится, тогда позовет Маргариту Степановну.
Катя хочет все делать сама, без помощи, понимаешь?»
— «Нет, не понимаю», — ответила Агафья Карповна, снимая с вешалки свое летнее пальтецо из льняного выцветшего полотна.
Снова были цветы, снова заводская машина, и Катя вернулась в свою комнатку.
По-прежнему она не хотела покидать подсобное хозяйство.
— Керосинку надо или плитку, — сказала Агафья Карповна, осмотрев Катино хозяйство.
— Кастрюльки.
Водичку греть.
— Она распеленала ребенка.
— Как назовешь-то?
Или уже назвала?
— Назвала, Агафья Карповна, — смущенно улыбаясь, ответила Катя.
— Мариной.
— Марина Вениаминовна!
— сказала одна из девочек, пощекотав пальцем Катину дочку.
— Нет, — поправила Катя, — Алексеевна.
— И густо покраснела.
— Как же это?
— Агафья Карповна тоже покраснела.
— Нельзя так, — сказала она, от волнения не находя других слов.
— Нельзя, нельзя!
— Почему, Агафья Карповна?
— почти шепотом опросила Катя, волнуясь не меньше ее.
— Почему нельзя?
Мы же были не зарегистрированы, он не хотел.
А я не хочу, чтобы оставалась от него память.
Не хочу, Агафья Карповна, не хочу!
— Нельзя, говорю, чужое имя брать!
— Оно не чужое, Агафья Карповна.
Это имя моего папы.
— По Катиным щекам светлой цепочкой побежали мелкие слезинки.
Девочки тоже волновались.
Они не совсем ясно представляли сущность разногласий между Тониной мамой и Катей; они были, конечно, на стороне Кати.
Если Катя так хочет, пусть будет «Марина Алексеевна» — еще красивей.
— Глупые вы, глупые!
— сказала им Агафья Карповна.
— «Хочет»!
Одного хотения мало.
— Ее немножко успокоило то, что, давая отчество маленькой, Катя имела в виду своего отца, которого Агафья Карповна хорошо знала.
Она снова поразглядывала Катину дочку, сказала: «Вылитая ты», — и уехала расстроенная.
2
Каждое воскресенье на целый день в подсобное хозяйство приезжала Маргарита Степановна, которая очень волновалась оттого, что Катя не хотела возвращаться в город.
Иной раз она урывала время и появлялась среди недели по вечерам.
Часто гостили у Кати девочки.
Среди них, правда, уже не было Тони.
Вскоре после Катиных родов Тоня уехала в Ленинград держать экзамены в университет.
Она обещала писать часто-часто.
«Смотри отвечай, Катюша!»
Нет, Катю не забывали, Катю не оставляли одну.
Но Катя была уверена в том, что единственное существо, которому она необходима по-настоящему, — Маринка.
Маринка не могла прожить без нее и часу.
Проснется — сразу кричит, зовет.
Агафья Карповна сказала правду, теперь уже каждый мог видеть, на кого похожа Маринка.
Это была вторая Катя, какой ее сохранили любительские фотографии отца.
«Никого нам с тобой не надо, — шептала Катя, баюкая Маринку.
— Нам и вдвоем хорошо.
Будем жить дружно, весело.
Расти только, пожалуйста, скорей».
Она уверяла себя, что никто ей больше не нужен, но в мыслях у нее все чаще и чаще возникал Алексей.
Она его обманула, обидела, оскорбила, а он ходит, расспрашивает о ней, он ее не забыл, помнит.
Алеша такой, какие встречаются редко.
«Вот, Маринушка, что натворила твоя бедная глупая мама».
Пришел срок, и Катя снова вернулась на работу.
Уносила утром Маринку в ясли, в положенные часы ходила ее кормить и вечером приносила домой.
Права оказалась Маргарита Степановна, — ей было очень трудно, времени свободного ни минуты.
Катя крепилась, сама удивляясь, откуда у нее берутся силы и терпение.
Она похудела, осунулась, но унылой ее никто никогда не видел.
Однажды, оставив Маринку у соседок, Катя поехала в город, в магазин.
Доехав на автобусе до ближайшего магазина в Новом поселке и быстро купив все, что было надо, она возвращалась к остановке.
Дорогу ей загородил Алексей.
— Как хорошо, что мы встретились, — сказал он.
— Я хотел к тебе ехать сегодня.
Вот шел к автобусу.
— Зачем?
— тихо сказала Катя.
— Навестить.
Посмотреть, как ты живешь.
Катя подумала о пеленках, раскиданных по комнате, о кастрюлях, ванночке, о Маринке...
— У меня худо, Алеша.
Не надо ко мне ездить.
— Катя заговорила еще тише.
— И я...
и я...
сама худая.
— Неправда, хорошая, — сказал Алексей, тоже переходя на шепот.
— Я пойду.
— Вместе пойдем.
Я тебя провожу.
— Не надо, Алеша.
— Надо.
Алексей сидел рядом с Катей в автобусе.
Он не поворачивался к ней, но все равно видел каждое ее движение.
До подсобного хозяйства доехали молча.
— Теперь я пойду одна, — сказала Катя, останавливаясь у ворот.
— Нет, и я пойду.
Я хочу видеть, как ты живешь.
Как ни протестовала Катя, как ни упрашивала его уехать, Алексей вошел в ее комнату, осмотрелся.
Поднял руку и достал до потолка:
— Тесно тебе, Катюша.
Катя тоже стояла, тоже зачем-то осматривала давно все виденное.
Надо было бежать к Маринке, — Маринка кричала за стеной.
Но не двигались ноги.
Кате казалось, что Маринку необходимо скрывать от Алексея, что Алексею будет неприятно ее видеть.
И она ждала, когда же Алексей уйдет.
Скорей бы уж, скорей.
Зачем эти мученья?
Зачем он пришел?
Зачем они встретились?
И в то же время всей душой она желала, чтобы Алексей не уходил, чтобы еще побыл возле нее.
Маринка продолжала кричать.
Катя извинилась и побежала к соседке.
Когда она вернулась, Алексея уже не было.
Только на столе лежала записка — листок бумаги, вырванный из блокнота.
«Катюша, — прочла она, чувствуя, как у нее слабеют ноги, — я люблю тебя, Катюша, еще больше.
Алексей».
Алексей вернулся домой, в пустые комнаты, расхаживал по ним, волнуясь и негодуя на самого себя.
Он понимал, что должен принять какое-то решение.
Жить в такой неопределенности он больше не мог.
«Или — или!..»
— говорил он себе, а вот что означало каждое из этих двух «или» — не знал.
Среди ночи он пришел в кабинет директора.
Дед Матвей, по обыкновению, сидел там за столом и читал.
— Дедушка, — сказал Алексей, — у меня очень трудный вопрос.
— Трудные вопросы, Леша, решаются разом, чик — и готово.
И когда решают такой вопрос, вперед глядеть надо: что получится не сегодня, а, понимаешь, завтра.
Если ты за завтра уверен — решай и действуй.
Если тебе это дело только сегодня приспичило, подожди его решать до завтра.
Мне один строитель-каменщик, то ли из Ташкента, то ли из Ашхабада, такую поговорку объяснил, прямо клад нам с тобой.
Я ему сказал про что-то: утро, дескать, вечера мудреней.
А он и объяснил:
«У нас, говорит, по-другому, по-восточному.
У нас говорит, так: утром мы смеемся над тем, что делали вечером».
Понял, верно как?
Значит, жди утра.
Нельзя ждать — подумай: не станешь ли смеяться над собой завтра, то есть в будущей жизни.
Ну, а вопрос-то какой, говори.
Обмозгуем.
— Спасибо, дед.
Ты все сказал, что нужно.
Алексей ушел, так и промолчав о том деле, за которым приходил.
Дед Матвей нисколько не удивился: он догадывался, что́ гоняет внука по ночам, что́ не дает ему покоя, поэтому и начал не с дела, а с общих рассуждений.
Дед Матвей знал: в таком деле, как Алешкино, никто не разберется, кроме самого Алешки, но натолкнуть его на то, как размышлять надо, все-таки следует.
На свою записку, оставленную на столе в Катиной комнате, Алексей ответа не ждал.
Он послал Кате письмо, в котором высказал все свои чувства.
Катя не ответила и на письмо.
С работой в эту пору Алексей еле успевал справляться.
Работы было так много, как, пожалуй, еще не бывало никогда.
Главные поточные линии в основном были смонтированы, но, чтобы пустить их, надо было завершить тысячи всяческих мелочей.
Заводы строятся медленно, почти как города; труден процесс и их реконструкции.
Большой поток был только началом работ, рассчитанных на три года, но таким началом, которое не могло не повлечь за собой ускорения этих работ.
Большой поток заставил быстрее создавать потоки во всех цехах, он потребовал материалов, готовых конструкций, механизмов, он впитывал их жадно, как впитывает влагу пересохшая почва.
Завод работал в небывалом темпе.
Этот темп захватывал Алексея, был ему по душе, вызывал азартное чувство, подобное тому, какое Алексей испытывал, когда с Костей ходил на яхте в открытое море.
Яхта летит по волнам, шипит вода под бортами, парус гудит от натуги, от напряжения.
Огромная скорость, замираешь на взлетах волн, а все хочется, чтобы волна была круче и скорость больше.
Алексей вступил в соревнование уже не с Володькой Петуховым — Володьке электросварка давалась нелегко, — а с самим Костей, своим учителем.
«Мальчик — со мной соревноваться!»
— говорил Костя, но видел, что Алешка не такой уж мальчик и почти наступает ему на пятки.
Этот волнующий темп труда привел Алексея к желанному решению.
Впервые выполнив за день две с половиной нормы, он узнал от Зины, что Костя в тот день на четверть нормы от него отстал...
Костя отстал!
Нет, Алексея голыми руками не возьмешь!
Он понимает батькину гордость — Журбины ни перед чем не сгибаются, стоят твердо и шатают большими шагами.
Когда стемнело, возбужденный Алексей пришел к Александру Александровичу:
— Дядя Саня, машина твоя на ходу?
— Новая машина, с чего ей быть не на ходу!
— Дай, пожалуйста, дядя Саня!
Очень нужна.
На полчасика.
— Спать хочу, Алешка.
Что вздумал, на ночь глядя?
— Спи.
Сам водить умею.
— Дудки — «сам»!
— Первое увлечение, когда Александр Александрович катал на «Победе» каждого желающего, прошло,
лишний раз садиться за руль не хотелось, но Алексей был как шальной — шуток не понимает; видать, стряслось что-нибудь.
И Александр Александрович добавил: — Куда ехать-то?
Поедем.
Выехали за город, свернули вскоре под арку подсобного хозяйства.
Фары осветили домик, в котором жила Катя.
Александр Александрович выключил их.
В Катином окне было темно.
«Неужели спит?
Рановато.
Устает, наверно», — подумал Алексей и, войдя в коридор, осторожно постучал в дверь;
— Да!
— откликнулась Катя.
— Мария Ивановна?
Сейчас открою.
Она появилась перед Алексеем в коротком халатике.
— Прилегла отдохнуть, — говорила она, все еще думая, что пришла соседка.
Но увидела Алексея и вскрикнула: — Алеша?
Что же это такое?
Зачем ты здесь?
— Собирайся, Катюша!
— твердо сказал Алексей, входя в комнату.
— Ты отсюда уезжаешь.
— Куда я уезжаю?
Никуда я не уезжаю.
— Уезжаешь.
Обратно, в город.
— Алексей сгреб с кровати ее постель вместе с волосяным матрацем, простынями, одеялом, подушками и отнес в машину.
Вернулся за чемоданами.
— Алеша, Алеша!
— Катя ходила за ним следом.
— Что такое?
Что такое?
Я ничего не понимаю.
— Потом поймешь.
Забирай ребенка.
А это, — он окинул взглядом кухонную утварь, — здесь оставь.
Хлам!
— Я не могу никуда ехать,
с ума ты сошел, Алеша!
Мне завтра на работу.
— Договорились насчет работы.
Можешь не беспокоиться.
Никто ни с кем не договаривался, но Алексей чувствовал в себе такую силу, такую энергию, так был взвинчен, что море ему казалось по колено.
О чем там раздумывать: договорится, разбудит, поднимет с постели директора подсобного хозяйства, сходит с утра в отдел кадров завода — и все будет сделано.
— Бери ребенка, Катюша.
Пошли!
Алексей накинул на Катины плечи, поверх халатика, пальто и подтолкнул ее к двери:
— Пошли!
Натиск был так стремителен, так неожидан, что Катя опомнилась только в машине, с Маринкой на руках.
— Куда вы меня везете?
— крикнула она, когда машина понеслась к городу.
— Ты взбесился, Алексей, — сказал Александр Александрович.
— Не волнуйся, Катюша, — успокаивал Алексей Катю.
— Только не волнуйся.
Все будет хорошо.
Возле своего подъезда он снова сгреб Катины постель и чемоданы, сложил их на мостовой.
— Я не выйду, не выйду, — говорила Катя.
И вышла.
— Спасибо, дядя Саня, — сказал Алексей.
— Ни в чем не сомневайся.
Ты меня знаешь.
Уезжай, дядя Саня.
Теперь разберемся сами.
Александр Александрович удивленно пожал плечами.
Он не мог понять, надо ли ему вмешиваться или не надо, договорился Алексей с Катей или не договорился; бывает, вмешаешься не в свое дело, сам в дураках останешься.
— Ну вот, Катюша, мы приехали.
— Алексей поднял чемоданы, вошел в подъезд.
Катя колебалась.
Маринка тем временем захлебывалась от крика.
В окно высовывались люди, спрашивали: «Переезжает кто, что ли?»
Алексей отомкнул дверь своей квартиры, ввел Катю в комнату, зажег везде свет и спустился за остальными вещами.
Когда вернулся, заговорил:
— Катюша, ты будешь жить здесь.
— Я не могу, Алеша.
Это невозможно.
Катя боролась с собой.
Она хранила в кармане жакета письмо и записку Алексея.
Она по нескольку раз в день их перечитывала, радовалась и плакала над ними.
Но разве можно вот так, сразу все и решить!
Может быть, Алеша ошибается, может быть, он будет жалеть о своем порыве, и тогда к ней придет новое несчастье, новое горе, еще более горькое, чем было.
— Не могу, Алеша, не могу,
— повторяла она, качая Маринку.
— Ты не знаешь, что делаешь.
— Я все знаю.
Она, наверно, есть хочет.
— Он кивнул на Маринку.
— Я выйду пока.
— Он ушел в кухню и сидел там на табурете до тех пор, пока Маринка не уснула и пока Катя сама не пришла за ним.
— Алеша, пойми, не могу, — снова сказала она, едва удерживая слезы.
— Не можешь или не хочешь?
— спросил он.
Катя промолчала.
Она стояла перед ним маленькая, несчастная, растерянная, с широко раскрытыми глазами, в которых были тоска, и страх, и любовь — все вместе.
— Ты не думай, — заговорил Алексей, — это не моя квартира, теперь она будет твоя.
Слышишь, Катюша, твоя.
Я сейчас уйду к нашим, на Якорную.
А ты живи здесь.
Тебе здесь лучше, и девочке твоей лучше.
Здесь просторно, тепло, сухо.
Слышишь?
Чем больше он говорил, тем сильнее Катя бледнела.
В глазах ее уже не было ни тоски, ни страха.
Алексею показалось, что она вот-вот упадет в обморок.
Он двинулся к ней, чтобы поддержать, но Катя отступила на шаг.
— Слышу, — ответила она.
— Слышу, Алеша.
Значит, это жертва?
Мне жертв не надо.
Ты пожалел меня.
Не хочу никакой жалости.
Перед Алексеем был совсем другой человек.
Не несчастный и маленький, а гордый и оскорбленный.
— Немедленно увези меня обратно!
Или я уйду пешком.
— Хорошо, ты уйдешь.
Я тебя отвезу.
Но скажи, почему ты не ответила на мое письмо?
— Только потому, что знала: ты же написал его из жалости.
И вот не ошиблась.
— Только потому?
— Да, потому.
— Если так, Катюша, то я сказал тебе неправду.
Я привез тебя совсем не для того, чтобы уходить.
Я думал, ты захочешь остаться со мной.
Я хочу быть с тобой, Катюша.
Я не могу без тебя...
— Боюсь верить, Алеша...
— Катя зашептала, как было там, на площади возле завода.
— Боюсь...
Алексей сделал шаг к ней, Катя не отступила; шагнул еще.
Третий раз переменилось выражение Катиных глаз.
Там были теперь тревожное ожидание и готовая вспыхнуть радость.
Алексей не увидел этой радости, потому что Катя крепко, всем лицом вдруг прижалась к его груди и обхватила руками его плечи.
3
Антон с волнением следил за стальной махиной, под звуки музыки медленно плывшей в воздухе.
Катучая площадка подала ее через раздвинутые во всю ширь ворота цеха, краны подхватили и понесли на стапель.
Через час, через два площадка подаст к стапелю следующую махину весом в сто тонн, снова краны подхватят ее...
Сто двадцать, сто тридцать таких подхватов, и на стапель из цехов будет перетащен весь корабль.
Он там давно заготовлен.
Одновременно с перестройкой цехов в них продолжалась и производственная работа.
Корпусообрабатывающая мастерская производила заготовки.
На специально оборудованных площадках сваривались узлы и секции.
Все четыре стапеля после спуска тральщиков тоже были приведены в полную готовность к приему секций.
Антон стоял среди большой группы гостей.
Вот министр.
В руке он еще держит ножницы, которыми только что перерезал красную ленточку у выхода из главного цеха сборки секций.
Рядом с министром — товарищ из Центрального Комитета партии, который когда-то разговаривал с Антоном о проекте.
Дальше секретарь обкома.
За ним несколько академиков и профессоров, среди которых и Михаил Васильевич, наставник и учитель Антона.
Все они почему-то одновременно и дружно протирают платочками стекла своих очков.
Вот делегаты других заводов, которые тоже строят корабли.
Старый завод на Ладе привлек всеобщее внимание, потому что из старого он превращался в новый, вступал в совсем иную для него жизнь.
Антон стоял и волновался: в том, что его родной завод вступал в иную жизнь, была немалая доля и его, Антонова, труда.
В институте, слушая курс технологии кораблестроения, Антон все, что слышал, непременно переносил мысленно на свой завод.
Он вспоминал отца с инеем на косматых бровях, Александра Александровича, который проклинал ветер; вспоминал себя, своих друзей на этом ветру, в эти морозы.
Почему, думал он, корабль должен год, а то и год с лишним простаивать на стапеле?
Почему на их заводе чуть ли не каждый лист обшивки, каждый угольник и швеллер ставятся на место только на стапеле, а если и собираются предварительно в секции, то в какие секции?
В небольшие, незначительные — флоры, бракеты, шпангоуты, бимсы.
На передовые заводы пришла новая технология, а на их заводе все держат и держат корабль месяцами на стапеле, на суше, не пускают в море.
И когда настало время распределения тем дипломных проектов, Антон взял себе давно им выбранную тему — проект реконструкции завода на Ладе.
Он включил в этот проект все судостроительные новшества — и уже апробированные практикой, и едва наметившиеся в научно-исследовательских институтах.
Антон работал над своим проектом с таким жаром и вдохновением, с таким трудолюбием, с таким упорством, что его работу оценили на «отлично», и даже с особым примечанием, в котором говорилось: может стать основой для последующей защиты диссертации на степень кандидата технических наук.
Антона взяли работать в научно-исследовательский институт, и, когда министерство поручило институту подготовить для правительства материалы о возможностях реконструкции завода на Ладе, профессор Белов сказал: «Антон Ильич, мне думается, ваш дипломный проект нам пригодится.
Вытаскивайте-ка его на свет божий!»
Торжественно трубили трубы оркестра.
В их голосе Антон, с волнением следя за плывущей в воздухе махиной, слышал: «Дело, для которого ты сюда приехал, сделано.
Можно и уезжать».
Не можно, а должно.
Министр сказал вчера, что его, Антона Журбина, ждет командировка на Балтику, где еще один старый завод надо сделать молодым.
Большой поток начинается во всем судостроении отечества.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Большой поток пошел, и в тот же день многие на заводе поняли, что в их жизни совершаются крутые изменения.
Пусть неплохо они работали, пусть даже хорошо, но уже и «хорошо» не годится, надо «отлично».
Илья Матвеевич, когда на подготовленные кильблоки опускалась первая секция нового корабля, думал о том, что за ней точно в срок, час в час, минута в минуту, придет вторая, что ходить по стапелю да рассуждать, как бывало, нельзя, что проволочки, подобные той, какая случилась у них с Александром Александровичем по поводу дополнительной обшивки, совершенно недопустимы.
Прежде корабль мог простоять на стапеле лишних два-три месяца, а цехи все равно работали с полной нагрузкой — готовили материалы, оборудование и механизмы для следующих кораблей.
Теперь застрять со оборкой на стапеле — значит остановить большой поток — главную заводскую артерию.
Саня, Саня!
Не прав ли ты, старый друг?
Не сойдет ли он, Илья Матвеевич, с круга?
Сможет ли расстаться с привычками практика-умельца, сумеет ли приобрести другие навыки взамен старых, навыки не выбиваться из общего ритма?
День прошел быстро.
Журбины собрались дома к обеду.
Агафья Карповна положила в суп молодых стручков фасоли, но фасоль никто из тарелок не выбрасывал, — ее не замечали, так были заняты знаменательным событием.
— Уедешь теперь, Антошенька, — сказала Агафья Карповна, когда, переговорив об всем, за столом замолчали.
— Надолго, поди, а?
— Надолго, мама.
— По таким делам накоротко не ездят!
— добавил Илья Матвеевич.
— Журбины везде надобны.
— Да они, отец, и так везде есть, — ответил Антон весело.
— Только фамилии у них разные.
Один — Алексеев, другой — Васильев, третий — Степанов.
— Встречал?
— Встречал.
— Семейной гордости у тебя нет, сынок.
— Она у меня немножко пошире.
За всех Журбиных сразу: и за тех, которые Степановы, и за тех, которые Васильевы.
— Дипломат ты!
Увернулся в сторону от главного.
Почему князья да графы всякие своими фамилиями могли гордиться, а мы не можем?
— Вот их и прогнали.
— Прогнали!
Дело ясное, прогнали.
Потому и прогнали, что, кроме фамилий, у них ничего за душой не было.
— Получается, следовательно: дело-то не в фамилии.
— Вот дипломат!
Ну и дипломат!
Загнал отца родного в щель что таракана.
Ну и называйся как знаешь: Васильевым или Степановым.
— Зачем же?
Буду называться Журбиным.
— Нравится фамилия?
— Вполне.
— Крышка дипломату!
Сдался!
В то время, когда Илья Матвеевич и Антон спорили так — полушутя, полусерьезно, домой к Зине пришла курьерша из заводоуправления.
Зину срочно вызывал директор.
Зачем?
— раздумывала она, переодеваясь перед зеркалом.
Может быть, министр чем-нибудь недоволен?
Может быть, хотят, чтобы она рассказала о своем бюро?
На улице она столкнулась с Алексеем.
— Куда вы, Зинаида Павловна?
— спросил Алексей.
— К директору вызывают.
Наверно, попадет за что-нибудь.
— Сегодня не попадет.
Сегодня вроде праздника.
Провожу вас.
Постою там за дверью.
В случае чего — заступлюсь.
Они шли и тоже говорили о пущенном потоке, потому что все и на заводе, и в поселке, и в городе говорили только о нем.
— Не знаю, как я это перенесу, — сказала Зина.
— Весь завод начинает работать по-новому, только в нашем несчастном бюро ничто не изменилось.
— А у меня изменилось.
Дают полуавтомат, буду секции сваривать.
— На стапеле?
— Конечно, на стапеле.
Где же?
Мне в цехе не усидеть.
Привык к стапелям.
— Счастливый до чего человек!
К удивлению Зины, в кабинете директора не было ни министра, ни представителя ЦК.
Один Иван Степанович.
— Садитесь, Зинаида Павловна, — заговорил он.
— Буквально несколько слов.
— Мы так редко встречаемся, Иван Степанович, что нескольких слов мало.
— Зина пыталась шутить, а сама все ждала: вдруг разнос, вдруг разнос?
— Вы на меня в обиде?
— Иван Степанович смотрел на нее с усмешкой.
— В обиде.
— Надоела информация?
— Ужасно.
Иван Степанович встал, отомкнул сейф, — в руках его появилась черная шелковая лента.
— Возьмите, Зинаида Павловна, и наденьте свой бант, — сказал он, улыбаясь во все лицо.
— Тогда, только тогда сообщу вам нечто очень для вас важное.
— Нельзя ли без бантиков?
Я их давно не ношу.
— Никак нельзя.
Просто невозможно.
Зина пожала плечами, вышла из кабинета и через несколько минут вернулась.
Черный бант большой бабочкой сидел у основания ее волнистой косы — совсем так, как сидел он, когда она впервые появилась на заводе.
— Ну вот, теперь я вам скажу.
— Иван Степанович держал перед собой лист бумаги, исписанный карандашом.
— Вы, отлично помню, сняли этот бантик и оставили тут в кресле.
Вам казалось, что так вы расстались со своей институтской неопытностью.
Нам казалось иначе.
Нам казалось, что вы расстаетесь с ней, работая в бюро информации, изучая завод, производство, участвуя в заводской жизни, помогая своими институтскими знаниями нашим практикам.
Настало время, и я, тот самый отвратительный директор-бюрократ, который помешал вам пойти на стапель, говорю: товарищ Иванова, согласны ли вы быть мастером на стапельном участке номер один, у Журбина?
— Иван Степанович!
— Зина вскочила с кресла, прижала кулачки к груди.
— Вы не шутите, Иван Степанович?
Если это шутка, я умру!
— Умирать не надо.
Так не шутят.
— Спасибо, Иван Степанович!
Вы не знаете, какое вам спасибо!
— Не мне спасибо — Журбину.
— Илье Матвеевичу?
— Кому же?
Он поймал меня сегодня на стапеле и при министре, при товарище из ЦК учинил скандал: почему, дескать, ему на участок не дают молодых инженеров.
Вот есть Иванова, старательная, знающая, рвется на стапеля, а директор не пускает.
Иван Степанович умолчал о том, что Илья Матвеевич только опередил его, что он уже сам задумывался: не пора ли доверить Зине производственную работу, к которой она так стремится и право на которую вполне завоевала?
— Так вы согласны, не боитесь?
— переспросил он.
— Не растеряетесь?
Журбин потребовал, чтобы вы завтра же были у него.
Боится ли Зина?
Ничего она не боится, а растеряться Илья Матвеевич не даст, Илья Матвеевич поддержит.
Милый Илья Матвеевич!
Ничего не говорил, молчал, и вдруг вот какая неожиданность, какая радость!
— Завтра, завтра буду на стапеле, Иван Степанович!
— Зина вспомнила вдруг о своем бюро.
— А как же информация?
— спросила она.
— Один Евсей Константинович останется?
— Посмотрим.
Вчера приехал специалист по таким делам.
Евсей Константинович, может быть, уйдет в БРИЗ.
О нем хлопочет парторг.
Вы, кстати, помогите Скобелеву ознакомить нового товарища с заводом, ввести в курс деятельности бюро.
— В нерабочее время, Иван Степанович!
Только в нерабочее.
На стапель уйду утром!
Зина выскочила на улицу и чуть не бросилась обнимать Алексея.
— Говорил, — сказал Алексей, узнав, в чем дело, — говорил, что сегодня вроде праздника у всех.
А вы не верили.
Что это у вас за бантик такой?
Шли на завод — не было.
— Мой бант.
Иван Степанович в сейфе хранил с прошлого года.
Зина рассказала о первой встрече с директором.
Алексей смеялся.
— Алексей Ильич, — попросила Зина, — сходимте на Якорную, хочу Илью Матвеевича поблагодарить.
И о работе договориться надо.
Журбины сидели в палисаднике, на скамейках, на стульях, на табуретах, — вокруг клумбы, на которой цвели красные и желтые георгины.
Дед Матвей, разморенный свежим воздухом, дремал.
Агафья Карповна качала самого юного Журбина, которого в честь деда Вера и Антон назвали Матвеем, чем дед был необыкновенно обрадован.
Год назад в это время на руках Агафьи Карповны пищал Сашка.
Теперь Сашка уже лез в клумбу, замахивался на кота, пытался прыгать и падал, не успев подпрыгнуть.
Костя и Антон играли в шахматы, разложив доску на табурете.
Дуняшка вышивала цветными нитками какую-то салфетку.
Илья Матвеевич читал газету.
Зина стремительно подошла, почти подбежала к нему и, ко всеобщему удивлению, крепко обняла, смяв газету.
— Что такое?
Что такое?
— Илья Матвеевич поднял очки на лоб, в прищуренных глазах сверкнули веселые огни.
— Молодые девчата на шею бросаются.
Слышь мать!
А ты говоришь: старый да старый.
За что такие чувства?
— Сами знаете!
— ответила Зина.
— Завтра же приду к вам!
Расскажите, пожалуйста, что мне делать?
— Придете, и поговорим.
Ишь какая спешка-нетерпение.
— Год ждала, Илья Матвеевич!
Больше года!
— Будьте, граждане, знакомы, — объявил Илья Матвеевич.
— Новый мастер!
Зашумели, стали поздравлять.
Агафья Карповна недоумевала: какой же это мастер — девчонка!
Хорошая, душевная, порядочная, но девчонка.
Неодобрительно посматривала то на Илью Матвеевича, то на Зину: может быть, шутки шутят?
Не было похоже на шутки: говорили о базовых линиях, шергенях, укосинах и шпациях.
Агафья Карповна знала — это главные слова Ильи.
В шутку он никогда их не говорит.
— Зинуша!
— крикнула Тоня, появляясь из беседки.
— Иди сюда.
Что ты со стариками?
— Не «Зинуша», а «товарищ мастер», — поправила Тоню Дуняшка.
— Говори уважительно, с почтением.
Пока Тоня выясняла, почему «товарищ мастер», а не «Зинуша», из беседки вышел Виктор.
Зина смутилась, от смущения сказала, наверно, не то, что следовало.
Она сказала:
— Вот я и пришла, Виктор Ильич.
Виктор молча и очень осторожно пожал ей руку, будто боялся раздавить.
— Мастер?
— Дед Матвей неожиданно открыл глаза.
Он все слышал, о чем тут говорилось.
— Ну и что?
Будет мастером.
Я в женскую силу верю.
Упрямые.
Возьмутся — за свое постоят.
Правильно Иван Степанович решил, одобряю.
Держись, Павловна, не сдавайся.
Может, конечно, лучше бы и не соглашаться тебе на такое дело, — трудное оно.
Ну, взялась — не сдавайся.
— Вы святые слова говорите, дедушка, — сказала Вера.
— В силу женщины нельзя не верить.
Все говорят, разрешите и мне высказаться.
Она стала читать из «Русских женщин» Некрасова, — читала негромко, просто, как рассказывала; рассказывала о женщинах неисчерпаемых душевных сил, высокого подвига, подвига долготерпения, любви, преданности, материнства.
— Это был пассивный подвиг, — сказала Тоня, когда Вера закончила.
Антон засмеялся и поднял голову от шахмат:
— До чего же ты дотошная, сестренка!
Виктор, вернувшийся в беседку, заиграл на мандолине.
Умолкли.
Звук мандолины сливался с гудением вечерних жуков, которые с размаху падали в клумбу; один угодил на шахматную доску, другой запутался у Дуняшки в волосах.
Вера отцепила его, подержала на ладони.
Он расправил жесткие синие надкрылья и улетел, набирая высоту, тяжело, как бомбардировщик.
Не хотелось думать о том, что где-то есть настоящие бомбардировщики, для которых приготовлены бомбы, ужасные — атомные, водородные, с чумой и удушливым газом, что где-то живут люди, которые лютой ненавистью ненавидят эту мирную семью Журбиных — и деда Матвея, и Антона, и Дуняшку, и правнука Матвея — всех.
Бомбы могут оборвать жизнь деда, лишить жизни Дуняшку, Антона, маленьких, одного из которых баюкает на руках Агафья Карповна; но какие бомбардировщики, какие бомбы завалят могилу, которую вырыли и с каждым днем углубляют для хозяев тех бомбардировщиков Журбины!
Эти мысли при виде жуков пришли в голову Илье Матвеевичу.
— А здо́рово, — заговорил он, — сказала та женщина, забыл фамилию, из шлюпочной мастерской, на вечере восьмого марта:
«Товарищи мужчины, запомните мою специальность.
Я перевязываю раны».
Вот они какие наши женщины: они и в мирной жизни возле тебя, и когда эти, как их...
когда раны.
Поработаем, Зинаида Павловна, поработаем.
А вы раны перевязывать умеете?
— Умею, Илья Матвеевич.
Училась в санитарном кружке.
Зина собралась уходить, попрощалась, еще раз сказала Илье Матвеевичу, что придет завтра на стапель.
Тогда из беседки вышел Виктор:
— По дороге нам.
Надо за папиросами сходить.
— И ты пойди, — сказала Агафья Карповна Тоне.
Она чувствовала что-то тревожное в отношениях Виктора и Зины, хотя ей об этих отношениях никто не рассказывал.
Женским чутьем чуяла.
— Пойди, пойди!
— повторила она.
— Никуда я не пойду, — ответила Тоня.
— И так все ноги сегодня стерла.
— Ну, Алексей, пойди!
— настаивала Агафья Карповна.
— Я-то пойду, только в другую сторону.
Виктор и Зина вышли за калитку вдвоем.
Шли по улице медленно, их долго было видно в сумерках.
— Два мастера, — оказала им вслед Дуняшка.
— Такая быстрая...
Как она терпит Викторову походочку?
— Шальной ты, Илья, — заворчала Агафья Карповна.
— Сменял сокола на воробьиху.
После Александра-то Александровича — девчонка мастер!
До седой бороды дожил...
— Вот бесу-то в ребро и время!
— весело ответил Илья Матвеевич.
— А бороды у меня, мать, нету, с дедом спутала.
— Он погладил подбородок, старательно выбритый утром специально к пуску большого потока.
4
Агафья Карповна собирала огурцы в огороде.
Ранний заморозок побил листья, они сморщились и почернели, будто опаленные огнем.
Огурцы лежали среди них на виду — то крупные, желтые, перезревшие, то маленькие, колючие, согнутые крючком.
Агафья Карповна наполняла ими плетеную кошелку и раздумывала о жизни.
Агафье Карповне было о чем подумать.
Столько всяких событий произошло в семье.
Уехал Антон.
Хорошо с ним было, весело, время пролетело — и не заметили.
Давно ли приехал, а вот уже и уехал.
Надолго теперь, жди — не дождешься.
За ним уехала Вера с маленьким Матвеем.
Тоня уехала, — приняли в университет.
Уехала вместе с Игорем Червенковым.
Вот и он тоже решил учиться.
Сначала все его ругали, что не учится дальше, а потом сам, говорит, увидел: в производстве шагу нельзя ступить без математики.
Особенно Алексей стыдил его.
У Алексея тоже какие события — просто диву даешься!
Женился-таки на своей Катерине.
Дед Матвей хвалит его: «Молодец парень!
По-мужски поступил.
Что трудно дается, то сердцу навсегда мило; что легко добыто, с тем и расставание легкое.
Добрую долю предсказываю».
И верно, жаловаться нельзя, дружно живут, душа в душу.
Алексей учится к тому же.
На заочное приняли в институт; сдал в городе экзамены профессорам, и отметки отправили в Ленинград, туда, где Антон учился.
Алексей объявил: что за пять лет проходят — за три пройду.
И Катюша, дескать, с ним учиться будет, тоже на заочном, только не на кораблестроителя, понятно, а на историка.
Всегда мечтала.
А пока снова вернется на завод.
У всех судьба ясная, прямая, — не поймешь только Витю.
Награды всякие получает, а в семейной жизни сбился с дороги.
Ну, допустим, Зина эта, инженерша...
Хорошие они оба, сердечные, душевные.
Что бы раньше-то им повстречаться...
А теперь как же?
Лидия-то — куда ее подеваешь?
Хоть и укатила из города — все равно жена.
Спокойное это занятие — возиться в огороде, среди грядок.
Обо всем передумаешь, все решишь.
Одна беда — в огороде решаешь так, а в жизни получается иначе.
Агафья Карповна уже наполняла огурцами вторую кошелку, когда ее неожиданно кто-то обнял за шею и поцеловал в щеку.
Разогнула спину и увидела перед собой загорелую женщину в кожаном желтом пальто нараспашку.
— Лидия!
— воскликнула Агафья Карповна и уронила кошелку на землю.
Лида снова кинулась обниматься, огурцы хрустели у нее под ногами.
— Лидия!
— повторила Агафья Карповна.
— Да что же это?!
Как же ты?!
Откуда?
— Оттуда, мама, из-за тридевяти земель!
— Лида махнула рукой в сторону востока.
— Вижу, не рады мне.
— Пойдем в дом-то, пойдем.
Как же не рады!
Говоришь пустые слова.
Родной ведь человек!
Подожди, Витя с работы вернется...
Все придут...
Вот радость будет!
Лида умылась, сбросила костюм, помятый в поездах, достала из чемодана голубое с белыми узорами вязаное платье, переоделась.
И без того была всегда красивой, а теперь стала — просто засмотришься.
Стройная, затянутая, ноги тонкие, сильные, шея точеная, зубы покажет — что снег.
Только загар не женский — мужской.
Очень уж загорела, что плотовщица.
— Ну, рассказывай, рассказывай!
— Агафья Карповна хлопотала, накрывала на стол — закусить, попить чайку с дороги.
— Скоро год, как не видались.
Беды ты натворила, Лидия.
Горевали мы, сильно горевали.
— Мне кажется, мама, что не беду я сотворила, а доброе дело — и для себя, и для Виктора, и для всех нас.
Ну, об этом мы поговорим с Виктором.
Лидия держалась уверенно, спокойно и с достоинством знающего себе цену человека.
Она положила ногу на ногу, откинулась в дедовом кресле, смотрела на Агафью Карповну с улыбкой, с какой смотрит человек, после долгих лет разлуки возвратившийся в те места, где он родился, где вырос: родные они, милые сердцу — и вместе с тем уже далекие, отошедшие в прошлое.
В этом взгляде — и любование, и грусть, и сожаление, и превосходство.
— Что же вам рассказать, мама?
— оказала она.
— Я, например, геолог, коллектор.
Работа у меня страшно интересная.
Зимой я училась на курсах, а все лето пробыла в экспедиции.
Вы всегда думали, что я клуша, только бы мне сидеть в беседке да в палисаднике.
А «клуша» в иной день выхаживала пешком по шестьдесят километров, переправлялась по шею в воде через речки.
За спиной к тому же рюкзак килограммов на двадцать.
— Матушки-светы!
— Ездила верхом, взбиралась на скалы, тонула в болотах, спала прямо на земле, пухла от комаров и мошек.
— И ничего, не хворала?
— Не чихнула ни разу.
— Героиня ты, Лидия!
— Какая же героиня?
Все геологи так работают.
Некоторым экспедициям еще труднее приходится.
Агафья Карповна тоже принялась рассказывать — о домашних делах, об Алексее, о Тоне, об Антоне с Верой — обо всем, что обдумывала в огороде.
Только о Викторе ни слова не проронила.
Не спрашивала о нем и Лида.
Агафье Карповне очень хотелось знать, что Лида думает делать дальше, как намерена жить.
Но спросить об этом боялась: слишком уверенно и независимо держала себя Лидия.
Агафью Карповну тревожила предстоящая встреча Лиды и Виктора.
Что из этой встречи получится — поладят или не поладят?
Если поладят, то надолго ли?
Пришел дед Матвей — он в дровяном сарае чинил бочку под капусту.
Увидев Лиду, дед шевельнул бровями и сказал будничным голосам, будто Лида не за тридевятые земель пропадала и не год, а на час или на два уезжала в город, в магазин:
— Вернулась?
— Здравствуйте, дедушка!
— ответила Лида, быстро подымаясь с кресла.
Тут Агафья Карповна увидела странные перемены, какие произошли вдруг с Лидой.
Лида как-то вся сжалась перед дедом, вылиняла, будто бы даже и загар с нее сошел, и на вязаном ее платье, которое только что было новым, обнаружилась штопка, и в глазах не гордость, не усмешка, а тревога, затаенное ожидание, усталость.
— Здравствуй, здравствуй.
— Дед Матвей обниматься не стал, сложил инструменты в ящик, расчесал бороду.
— Ну и как она — жизнь-то?
Золото искать ездила или жар-птицу?
— Железо, дедушка.
— Нашла?
— Много нашли.
Богатые залежи.
Лет на триста хватит.
— Лида стояла перед дедом Матвеем как школьница, не зная, куда девать руки, трепала кончик вязаного пояска.
— Кто же ты теперь?
— спрашивал дед.
— Помогаю геологам в разведке, дедушка.
— Ну, это хорошо.
Я про тебя хуже думал.
Хорошо.
Польза, значит.
Зачем только не по-хорошему ушла из дому?
Не старые времена.
Если душа куда просится, удерживать бы не стали.
По-человечески договориться обо всем можно.
Мальчишки раньше из дому бегали к индейцам да жулики от полиции.
— Виновата, дедушка, очень виновата.
Сама понимаю.
Прощения просить за это у вас приехала.
— Какое же прощение!
Железо нашла, вот тебе и прощение!
Это если во всенародном масштабе.
А в нашем, в семейном, как еще придется, — ты же нам в картуз наплевала.
Про это думала, когда тягу собиралась давать?
Нет?
Человек должен жить с открытой душой.
Приди, скажи: жизнь ваша, товарищи дорогие, не по мне.
Желаю размахов, желаю воли, а вы тут копаетесь что муравьи.
— Я не имела права так говорить, дедушка.
— Ну, по-другому говори: ошиблась, муж не тот попался.
Бывает.
Чего не бывает.
Говори все, не таясь, не носи камень за кофтой.
Люди какую хочешь правду стерпят, пусть самую злую.
Не стерпят они обмана.
Агафья Карповна со страхом ждала возвращения Виктора.
Она увидела его первая.
Виктор пришел с Костей и с Дуняшкой.
Они стояли в палисаднике и о чем-то рассуждали.
Лида, видимо, очень боялась деда Матвея, его откровенных высказываний, боялась встретиться с Виктором при нем: наговорит бог знает еще чего.
Она вышла на крыльцо и вполголоса окликнула:
— Виктор!
Через окно Агафья Карповна увидела, как Виктор обернулся.
Она ожидала, что он вскрикнет, как вскрикнула сама в огороде; на крайний случай — растеряется.
Но Виктор удивленно смотрел в сторону крыльца; шагнув Лиде навстречу, спросил не как дед Матвей: «Вернулась?», а — «Приехала?»
Вот и встретились, подали друг другу руки.
Не муж и жена — обыкновенные знакомые.
Агафья Карповна вздохнула, отошла от окна.
Надо было накрывать на стол к обеду, — скоро придет Илья.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Сборка корабля на стапеле шла полным ходом.
Это был первый для Зины корабль.
Долгожданная работа вновь вернула Зине ее энергию, ее характер, требовавший во всем быстроты, скорости.
Илья Матвеевич все больше убеждался, что он не совершил никакой ошибки, попросив Зину мастером на свой участок.
Илья Матвеевич решил взять ее к себе на участок по соображению, над которым задумывался неоднократно.
Во время занятий с Зиной он всегда видел, как отлично его учительница знает теорию, как много уже почерпнула практических сведений за время работы на заводе, как горячо она любит корабли, как предана делу, которому и он, Илья Матвеевич, посвятил всего себя.
Что ж, соединить его опыт, его осмотрительность и ее теоретические познания, ее горячность — неплохие могут получиться результаты.
А главное — ей, ей польза.
Поработает под его руководством, с годами настоящим специалистом может стать.
В первые дни Зининой работы на стапеле он смотрел на нее как на девочку, как на студентку, все ей объяснял, втолковывал, следил за каждым ее шагом.
Ему было немножко обидно за Александра Александровича, место которого заняла Зина.
Такой мастер, такой мастер!
И вот пришла девчушка и воображает, что сможет этого мастера заменить.
Годами, десятилетиями идут люди до мастерства, подобного мастерству Александра Александровича.
Но проходили недели, и Илья Матвеевич начинал менять свое мнение о Зине.
Пожалуй, и Александр Александрович не бывал так предусмотрителен, как Зина.
Она умела видеть и весь корабль в целом, и каждый его отдельный узел; она умела заблаговременно подготовить все для скоростного соединения секций.
А это было очень, очень важно — заранее подготовить бесперебойную сборку.
Поток требовал ровного, четкого, сильного пульса в работе стапеля.
«Нет, что ни говори, великое дело образование, — размышлял Илья Матвеевич.
— Ведь вот же кого научили кораблестроению — девчушку!»
С каждым днем он все меньше опекал Зину, все больше давал ей самостоятельности, все больше оказывал доверия.
«Не подведет, пожалуй, стрекозиха, не подведет.
А построит один-два корабля — и вовсе грамотная станет».
Зине нравилось работать с Ильей Матвеевичем.
Про себя она его называла «папашей».
Папаша сказал, папаша просил, папаша распорядился.
Но не со всем, что сказал и насчет чего распорядился папаша, Зина соглашалась.
Она, правда, с ним не спорила, стеснялась спорить, — делала просто по-своему,
и, когда дело было сделано, Илье Матвеевичу ничего не оставалось, как согласиться с Зиной.
Только один раз Илья Матвеевич обозлился на нее.
Она разрешила Алексею ускорить сварку одного из внутренних швов, и в результате получился непровар.
— Кто распорядился?
— спросил Илья Матвеевич.
— Я распорядилась, — ответила Зина.
— Чего не знаете, Зинаида Павловна, спросите у меня, — продолжал он.
— Я отвечаю за корабль, я.
С меня опросят, а не с вас.
— Почему только с вас?
— Зина вспыхнула.
— Я тоже отвечаю за корабль!
Она оказала это так твердо и убежденно, что Илья Матвеевич сдержал себя и решил ее не разубеждать, — пусть отвечает: больше ответственности — больше толку.
Скажи человеку, что не он, а кто-нибудь другой за него в ответе, — человек так и работать будет, надеясь на другого.
В конце концов оказалось, что Зина была все-таки права.
Скорость работы надо было и можно было увеличить, но для этого пришлось перейти и на другой тип сварочного аппарата, и на другой, повышенный, режим варения.
С каждым днем все увереннее держалась она на стапелях, все крепче входила в коллектив строителей кораблей.
Еще год, даже полгода назад примерно так в ее представлении выглядело полное человеческое счастье.
За эти год, полгода Зинино представление о счастье несколько изменилось.
Она все сильнее и сильнее любила Виктора.
Ее тянуло к нему, она вновь часто бывала на Якорной, вновь заходила иногда в модельную, где Виктор работал над станком, который он называл модельным автоматом, — станок у него пока не получался.
Она боялась надеяться и вместе с тем надеялась, что когда-нибудь настанет такое время...
ну, такое, такое, — зачем уточнять!
Вначале она все время помнила о Лиде.
Лида, даже и отсутствующая, стояла между нею и Виктором, была таким препятствием, которое не преодолеешь.
Зина в ту пору дала себе слово никогда и ничем не выказывать своих чувств Виктору.
Но постепенно она позабыла о Лиде, о Лидином существовании.
И вдруг Лида приехала.
Лида существует.
О ее приезде Зине сообщил Алексей.
— У нас в семействе крупное происшествие, Зинаида Павловна,
— сказал он ей на следующий день.
— Викторова жена приехала.
Он сказал это намеренно: пусть сразу узнает, что надеяться ей не на что, — и сказал в шутливом тоне, стараясь смягчить, затушевать значение своих слов, страшное для Зины.
Алексей сочувствовал Зине, — он-то ее прекрасно понимал.
— Кто?
Лида?
— переспросила Зина.
Казалось, она не очень тронута таким известием.
— Откуда приехала?
Зина не слышала, что ответил Алексей.
Она ушла под корму корабля, на самый край стапеля, где никого не было, и опустилась на сосновый брус.
Неужели все кончено?
Она качала головой в такт своим мыслям и вся раскачивалась, как человек, которому очень больно.
Перед ней бежала, блестела под осенним солнцем зеленая вода, от воды веяло холодом.
Зина мерзла, но не подымалась с бруса: идти никуда не хотелось.
Может быть, ее ищет Илья Матвеевич, ищут бригадиры?
Им нужен мастер.
Пусть ищут.
Какой она мастер!
Она женщина, у нее горе, горше которого не бывает.
— Товарищ Иванова!
Зина подняла лицо, стиснутое ладонями.
Возле нее стоял бригадир сборщиков.
— Зубы болят?
— спросил он участливо.
— Что?
Зубы?
Да, зубы, — ответила Зина.
— Вы ко мне?
— К вам.
Надстройку подали, сорок шестую секцию.
Надо ставить.
— Конечно, надо.
Пойдемте!
Зина поднялась по трапам, взошла по ним своим стремительным, энергичным шагом.
— Товарищ бригадир!
— спросила она на ходу.
— Когда подали?
— А уж полчаса как.
— Почему не позвали меня сразу?
— Да не могли найти.
Искали.
— Плохо искали!
Безобразие!
Зина почти взбежала на палубу, такая рассерженная, что Володька Петухов от нее отшатнулся.
Она распоряжалась, давая, как всегда, очень точные и правильные указания.
Никакой тут девушки Зины не было: была инженер Зинаида Павловна Иванова, мастер стапельного участка, помощник Ильи Матвеевича Журбина, которому она когда-то давала обещание научиться сдерживать свои чувства и который говорил ей: «Выдержка нужна в нашем деле, характер...»
2
Дед Матвей по временам отводил взгляд от книги прислушивался к вою и грохоту ветра за окнами.
Ветер проникал сквозь оконную замазку, шевеля шторы, тонко пищал где-то на потолке, тяжело ступал по кровлям.
Дед послушает-послушает и снова читает.
Небольшая книга, но дед сидел над ней долгие ночи, перелистнет страницу — и раздумывает...
Вся его жизнь проходила по этим страницам, длинная: без двадцати лет — век.
Он прочел немало книг — про всякие века: и про те, когда торговали людьми, как скотом, и про те, когда людей травили в римских цирках голодными львами, и про те, когда людей за науку жгли на кострах.
Не было еще, пока существует человек на земле, такого века, какой выпал на долю деда Матвея, в какой довелось ему жить.
С сотворения мира не знал простой человек отечества.
Какое же это отечество, если тебя и в соху запрягут, и ноздри тебе вырвут, и на кол посадят, а и не посадят — все одно по-собачьи будешь жить до скончания дней.
Куда ни ступи, получалось: с сильным не борись, с богатым не судись.
Вот пишут: не одно тысячелетие прожил человек не по-человечески, и только в дедов век нарушились, поломались эти порядки.
Повезло, посчастливилось ему: угодил родиться в такое время.
Проживешь жизнь — не пожалеешь: в книги попал, прочитают когда-нибудь о тебе другие люди, позавидуют.
Дед бурчал над книгой, разговаривал с собой вслух; то снимет очки, то вновь наденет.
В кабинет зашел Жуков.
— Директора нет?
— спросил он.
— Уже уехал?
Противная погодка, товарищ Журбин.
— Жуков сел напротив деда Матвея.
— Это не опасно?
— Ветер-то?
Может беды натворить.
У нас вроде как в Ленинграде.
С залива вода нажмет, с верховьев тоже жмет — течение.
Лада и вспухнет, подымется.
В девятьсот восьмом году, говорят, на заводе котельная взорвалась.
Не погасили вовремя, водой захватило — котлы и ахнули.
Давнее дело, понятно.
Нынче берега выше стали, насыпали их и котельную перенесли.
Бывает, поплещется водичка по причалам, да и уйдет.
— Корабли бы не опрокинула.
— Не случалось.
— А вы что читаете?
— Жуков взял книгу у деда Матвея, посмотрел на обложку:
— «В помощь изучающим историю партии»?
Усваиваете?
— Меня один инженер опрашивал тоже, — ответил дед, — впервые, мол, партийную историю проходите?
Я и говорю: с пеленок начал проходить, всю прошел.
Как же я, товарищ Жуков, не усвою?
Про меня тут, куда ни посмотри.
Вот дай-кось книжку, вот...
что говорится?
Отменили, значит, крепостное право, помещики начали откупные драть, и пошло-поехало: крестьянин разоряется, нищает, идет в город, заработков ищет.
Дешевая сила фабриканту.
До того дешевая — дальше ехать некуда.
Мне сколько немец Бисмарк платил?
Четвертную в год!
Двадцать пять рублей!
И то не с первого года, а со второго.
В первый год — шиш тебе, одна баланда.
Свинья дороже обходится, чем я обходился хозяину.
Все точно написано: обсчитывали рабочего, штрафовали, в их лавчонках гнилье нам по талонам в долг давали, на рубль двугривенный накидывали.
Это уж после, не у Бисмарка, — в Петербург когда приехал.
Ну, понятно: кто о тебе позаботится?
С тебя шкуру дерут.
Заботься о себе сам.
Для партии-то пашня и появилась, мы то есть, рабочий класс.
— Правильно, товарищ Журбин.
Дед Матвей неторопливо полистал страницы.
— Или вот, — продолжал он, — про Столыпина.
Мне то время в самом сердце застряло.
После болезни поднялся с постели, на ногах не держусь.
Куда податься?
Жена, ребятишки...
Ты ребятишек моих знаешь — Илью да Василия.
Есть хотят.
Туда сунусь — не берут, в другое место — опять не берут.
«Черные списки», погромы...
Страшное дело!
Про расценки и не говори — урезали, рабочий день прибавили, штрафы — будь здоров — на каждом шагу.
Как тут Ленина не вспомнишь!
Не по мелочам требовать надо, а всю машину трясти.
Не то она, маленько нажмешь на нее — вроде сдаст, уступку сделает, а потом духу наберется и завинтит пуще прежнего.
— Совершенно точно!
— Жуков старался не перебивать деда Матвея.
Впервые он принимал такой своеобразный экзамен по истории партии.
А дед увлекся, листал и листал страницы.
— Я, конечно, теперь так складно объясняю.
Тогда еще серый был, про свое только заботился.
Просветлел в самую революцию, когда служил на «Авроре».
Ильича когда послушал.
Приказ когда нам объявили: крой буржуев и временных, пришел наш праздник!
Двинули мы из носового орудия, да и на берег, на берег — к Зимнему!
Потом эти полезли, интервенты.
Уинстошка...
— Какой Уинстошка?
— спросил Жуков.
— Один есть Уинстошка!..
Поджигатель.
Дед Матвей задумался, подперев голову рукой.
Мелькали в голове воспоминания о гражданской войне, о первых годах жизни на Ладе.
Была семья Журбиных в центре этой жизни.
Матросы, питерские рабочие, своими руками делавшие революцию, они держались тесной кучкой с кадровыми металлистами завода, отбивали атаки на партию, на Советскую власть и восстанавливали завод.
Он нужен был Советской власти.
— Приехали мы сюда, на Ладу, моих ребят партия мобилизовала на трудовой фронт.
Засучили рукава, работаем, восстанавливаем.
Мазурики всякие — тут сказано: троцкисты, а мы их называли «лёвкины подручные» — воду мутят.
Нечего, мол, заниматься такими пустяками — восстанавливаем, все равно плохо нам будет, в Германии революцию задушили, в Болгарии тоже, и мы погибнем, не выдержит Советская власть.
Мы тут одного на заводском митинге чуть в люке не утопили, — вздумал нам письмо Троцкого читать.
Илья мой ему по уху смазал.
Илья горячий был смолоду, не то что Василий.
Василий соблюдал себя.
abu
abu
Ветер грянул по кровлям с новой силой.
Оба прислушались, и, когда затихло за окнами, Жуков спросил:
— Почему вы, товарищ Журбин, в партию не вступили?
Немножко даже странно для вашей биографии.
— Чего странного!
Странного нет.
До революции-то, говорю, серый был, сам по себе, а в революцию мне уже стало под пятьдесят.
Гляжу, ребята мои в партию записываются, и крутом все партийные — молодежь.
Неловко, думаю, старому среди них путаться, да так сроки и пропустил, еще старее сделался.
«Подам, подам заявление», — собирался.
И не собрался.
Что за партийный из меня?
Силы от года к году меньше, не вскочишь этак, не схватишься за пиджак, как бывало, если тебя партия куда потребует.
А раз не можешь на первое слово отозваться, в партию-то и не лезь, не мешай ей своими немощами.
Партия же, товарищ Жуков...
Вот, скажем, идет войско, — она вроде головная застава, первая на себя всякий удар принимает.
Крепкий там народ, в головной заставе, должен быть.
— Но вы, наверно, слышали, товарищ Журбин, о Николае Островском, о писателе?
— Который, как сталь закаляется, написал?
Читал.
Знаю, что скажете.
В постели, мол, лежал, а партии великую пользу принес, вся ребятня на его книжке воспитывается.
Пример мне неподходящий, товарищ Жуков.
Я ведь кто?
Рабочий.
Я, лежа в постели, корпусную сталь размечать не могу.
Так?
Так.
Я на заводе показать себя должен, на производстве.
Рабочий, если он партийный, он работает по-стахановски.
Обыкновенно — почему.
Головной отряд!
Тут, в книге, что о стахановцах говорится?
Стахановец ломает старые нормы, работает по-новому, выжимает из техники все, на что она способна.
Мне не то что в семьдесят, а и в шестьдесят не угнаться было за молодняком.
Вот и не получился бы из меня стахановец.
А стахановца нет — нет и коммуниста.
Стахановец-то — кто он?
Он — который бьется за такую работу, которая к коммунизму ведет.
Он, значит, и есть коммунист.
А я...
Чего там говорить!
Опоздал в стахановцы, вот и в коммунисты опоздал.
— Интересно вы рассуждаете, товарищ Журбин.
С одной стороны — очень правильно, с другой стороны — совсем неправильно.
Конечно, рабочий-коммунист должен быть передовиком.
Но мне известно, что до самой войны, в преклонном уже возрасте, вы были одним из лучших разметчиков завода.
— Был, был, — прервал Жукова дед Матвей.
— Только по качеству.
Количество не получалось.
Уже сдавал.
И главное — не по-новому работал, как нынче работают, а по старинке, вот, что называется, действительно по-дедовски.
— Он усмехнулся и замолчал.
Было поздно, часы ударили двенадцать раз.
Жуков поднялся.
— Значит, не опасно, думаете?
— переспросил он.
— Вода-то?
Кто ее знает?
В девятьсот восьмом накуролесила.
Жуков попрощался и ушел.
Дед Матвей закрыл книгу и лег на диван: устала спина от сидения в кресле.
Он уснул, и снилось ему, что снова позвонил министр, снова говорили о заводских делах, желали друг другу здоровья.
Но разговору все время мешал звонок, будто телефон взбесился: люди говорят, а он названивает.
Дед Матвей подумал, что надо вызвать монтера, пусть-ка исправит, и проснулся.
Телефон звонил наяву.
— Матвей Дорофеевич!
— говорил вахтер с пирса.
— Докладываю: сто десять.
— Чего сто десять?
— Дед Матвей не понял.
— Сто десять выше ординара.
Вот передо мной водомер.
Сто десять!
Недаром беспокоился Жуков, — вода поднимается.
Дед Матвей представил себе водомерную рейку, черными и красными линиями расчерченную на сантиметры.
Она была прибита к сваям напротив конторки Ильи.
В забытых всеми инструкциях по борьбе с наводнением, о которых помнил на заводе, пожалуй, только он, дед Матвей, сказано, что критической точкой считается сто восемьдесят пять выше ординара, и тогда объявляется тревога.
Но до ста восьмидесяти еще далеко.
— Слушай, — сказал дед.
— Если будет прибавляться, звони про каждые десять сантиметров.
Обязательно чтоб звонил.
Соображаешь?
Дед Матвей размышлял о том, что трезвонить по начальству нужды еще никакой нет.
Бывало, и на сто пятнадцать подымалась вода и на сто сорок, — тревог не устраивали.
Обходилось.
Да к тому же и инструкция, вполне возможно, устарела.
Берега (каждый год перед войной землесос-рефулер работал) насыпали, обвели их бетонными стенками.
Вот разве стапельные участки...
Под корабли если хлынет вода да развалит кильблоки...
Корабль Ильи готов почти полностью.
Второй корабль заканчивается.
Скоро и третьему спуск.
Теперь до весны ждать не станут, придет морской ледокол и перед спуском будет ломать лед на реке.
В феврале освободится четвертый стапель, а на первом к тому времени наполовину соберут уже новый корабль.
С такой скоростью пошла сборка, только успевай подсчитывай заводскую продукцию.
Не хватало, чтобы вода вмешалась в дело.
За ночь такого натворит, проклятая, — за год не разберешься.
Известно, что в Ленинграде было в тысяча девятьсот двадцать четвертом году.
Стихия, да и только!
Через несколько минут вахтер с пирса снова позвонил:
— Сто двадцать один, Матвей Дорофеевич!
Прет, глядеть страшно.
Волны вроде как в океане.
— В океане!
Был ты в океане!
Звони еще.
Следующий звонок поднял деда Матвея на ноги.
Вахтер кричал.
Видимо, на пирсе ветер ревел еще сильнее, и вахтеру казалось, что дед не услышит его слов:
— Сто сорок!
Вода прибывала с неимоверной быстротой.
Происходило те, о чем дед Матвей говорил Жукову:
встретились ветер с залива и течение Лады, ветер брал верх, Лада вспухала.
Не более как через час вахтер выкрикнул в трубку:
— Сто восемьдесят три!
Дед Матвей, услышав это, вызвал квартиру директора.
Ивана Степановича дома не было, жена сказала:
«На заводе».
Позвонил Жукову — тоже ответили: на заводе.
Пока названивал так, вахтер сообщил:
— Сто восемьдесят семь!
Дед встал за столом, выпрямился, заложил руки за спину, вскинул бороду, посмотрел на часы: половина третьего, глубокая ночь, люди спят.
Он один отвечает за все последующее, он один должен решить, поднимать ли их с постелей.
А вдруг все обойдется, вдруг напрасно подымет?
Что тогда?
Сорвется рабочий день, не смогут невыспавшиеся, неотдохнувшие люди работать в полную силу.
Какой вред причинит преждевременная тревога!
А если не подымет вовремя, опоздает — еще хуже, вред будет в тысячи раз больший.
Эти же люди, его товарищи, никогда не простят ему такой оплошности.
И к тому же всеми забытая инструкция требовала немедленных действий.
Дед Матвей потянул руку к трубке телефонного аппарата.
— Котельную...
— сказал он телефонистке.
— Котельная?
Говорит Журбин.
Объявляю...
— и тотчас зажал трубку ладонью.
В кабинет, резко распахнув дверь, стремительно вошел Иван Степанович в залитом дождем пальто из черной кожи.
— Матвей Дорофеевич!
— заговорил он прямо с порога.
— Вызывай котельную.
Объявляем тревогу.
— Объявляем тревогу!
— повторил дед Матвей в трубку, отняв от нее ладонь.
— Давай гудок.
По личному приказанию...
— По решению «тройки», — поправил его Иван Степанович.
Через минуту-две в кабинете директора собралось ужо человек пятнадцать.
Пришел Жуков, за ним явился Горбунов с главным механиком, потом еще инженеры, начальники, коменданты.
Все мокрые.
Они уже побывали и у водомерных реек, и на пирсах, и в цехах.
Гудок взревывал коротко, тревожно.
Затрещали звонки телефонов.
Деда, полагая, что он один в директорском кабинете, спрашивали мастера, рабочие, работники партийного комитета, служащие; всех волновало — что случилось, почему тревога; некоторые кричали: идем, едем; другие молча вешали трубку.
Еще раз позвонил вахтер, на рейке было за двести.
Ветер грохотал так, что сотрясались толстые стены старинного здания; в окна хлестал дождь.
Деда тянуло туда, к пирсам, к стапелям, но он не мог уйти со своего поста.
Иван Степанович распорядился оповестить всех ответственных работников.
Несколько человек село к телефонам.
Не отходил от аппарата и дед Матвей.
Он чувствовал себя в эти минуты чуть ли не капитаном на корабле, который попал в жестокий шторм.
Он звонил пожарным, в поликлинику, звонил в милицию.
Объявлялся аврал, потому что волны уже захлестнули водомерную рейку и вода в обход бетонных стенок пробиралась к цехам со стороны устья Веряжки.
Гудок ревел, телефоны звонили, — люди просыпались, вскакивали с постелей, и каждый вел себя в полном соответствии со своим характерам.
— Я так и предполагал еще с вечера!
Вода!
— воскликнул главный конструктор Корней Павлович.
Он ринулся по лестнице с пятого этажа без пальто, в одном пиджаке.
Жена догнала его уже во дворе и на ходу помогла надеть брезентовый дождевик.
Она бежала рядом с мужем почти до моста и, только когда Корней Павлович скрылся в темноте, увидела в своих руках его фуражку.
Скобелев поднялся не сразу.
Пораздумывал.
Не мог понять, в чем дело.
Думал: погудит гудок, да и перестанет.
Гудок не переставал.
Пришлось подняться, позвонить на завод.
Вода, вот еще не хватало!
Неприятность большая.
Но что, собственно, изменится, если он, Скобелев, придет на завод?
Воду он не остановит — тогда зачем идти?
Он рассуждал, с его точки зрения, трезво, последовательно, логично.
Логика оставалась логикой, но, кроме нее, были еще чувства; они заставили Скобелева все-таки одеться и выйти в коридор общей квартиры, по которому носились поднятые с постелей мужчины и женщины — соседи Скобелева.
На улице ветер валил его с ног, хлестал по лицу и за шиворот дождем.
Скобелев пытался защищаться от дождя, высоко, до ушей, поднимал воротник пальто, застегивая его под подбородком.
Но когда понял, что все равно уже вымок и вымокнет еще больше, до нитки, до костей, плюнул на все, в мыслях появилась некая бесшабашность, желание преодолеть этот проклятый ветер; незаметно для себя он прибавил шагу и в конце концов побежал.
Он столкнулся в потемках с Зиной.
Ее бросило ветром прямо на него.
Мокрые с головы до ног, они не узнали друг друга, не сказали ни слова, почти даже и не заметили этого столкновения.
Тревогу объявили не только на судостроительном.
На многих предприятиях города заработали «тройки»; засветились недавно погасшие окна в зданиях обкома и горкома партии, областного и городского Советов.
По улицам мчались пожарные и санитарные машины, катили грузовики, бежали люди.
Движение это было как будто бы и хаотичным, но так только казалось, — людской водоворот разбивался на ручейки, устремленные по определенным руслам.
На проспект, который шел вдоль Лады, со всех концов города стекались судостроители и двигались к своему заводу.
В доме Журбиных первым услышал тревогу Виктор и пошел в комнату отца.
— Батя!
— Он потрогал Илью Матвеевича за плечо.
— Завод гудит, батя.
— Что там стряслось?
— Илья Матвеевич вылез из-под одеяла и схватился за ботинки.
— Чего же ты молчал раньше?
Раньше надо было будить.
Пока он одевался, Дуняшка успела сбегать за ворота, встретила там Егорова, которого вызвали по телефону в отделение, и вернулась с полными сведениями:
— Вода на два метра!
— Пошли, ребята, пошли, — торопил Илья Матвеевич.
— Худо дело.
Он мысленно видел свой корабль, который, конечно, стоит на стапеле прочно, высоко, но сила воды известна — двинет по кормовым упорам, вышибет их, корма и повиснет.
Был случай на одном заводе, не водой — льдинами своротило упоры, корабль и завалился набок.
Хорошо что речной был пароход, легкий, краны его подняли.
А тут махина на двенадцать тысяч тонн водоизмещения.
Какие краны помогут?
Журбины вышли за ворота.
Агафья Карповна провожала их далеко, до самой Канатной.
Они ушли, она осталась под дождем, напуганная, переполненная тревогой.
Ее толкали бегущие, перекликающиеся люди.
Она уже давно потеряла из виду своих родных, — но была с ними; ей все еще казалось, что она их видит.
Они не бегут, идут твердым шагом, тесной маленькой толпой.
Илья, Витя, Костя, Дуняшка.
Где-то там, наверно, уже и Алеша...
Гудок все ревел, и что там делалось, куда ушли ее родные, одному богу было известно.
Ветер сорвал платок с головы Агафьи Карповны, унес в темноту.
Не стала разыскивать — до платков ли?
— медленно пошла обратно, навстречу ветру, который бил ее по ногам мокрым подолом.
— Агаша!
— услышала оклик с дороги.
Там по щиколотку в воде, шлепая резиновыми ботами, шла Наталья Карповна.
— И ты туда же?
— спросила Агафья Карповна.
— Одна-то, баба?
Мешать только будешь.
— Одинокая баба — все равно что мужик, — ответила Наталья Карповна.
— Иди домой, Агаша, простынешь.
Простоволосая зачем вышла?
Агафья Карповна вернулась в дом.
Сашка спал, не проснулся ни от гудка, ни от суматохи.
Было их теперь только двое в доме — он да она.
Что бы стала тут делать Лидия, если бы не уехала две недели назад снова в далекие края?
Навсегда расстались они с Виктором, по-хорошему расстались, дружески, пожелали друг другу счастья.
Агафья Карповна вспомнила, как после сухой, нерадостной встречи, постояв среди двора, Виктор и Лида пошли в беседку, багряную от осенних листьев винограда.
Знать бы, о чем они там говорили?
Они сели напротив за круглый стол об одной ноге и долго не начинали трудного разговора.
Виктор помнил телеграмму, в которой Лида обещала приехать осенью, но он в эти обещания не очень верил и не ожидал, что она когда-нибудь приедет.
Он посмотрел на нее как на знакомую, никаких чувств к ней у него не было.
Было только чувство досады на то, что надо в чем-то объясняться, а объясняться совсем не хотелось.
В чем объясняться, и главное — зачем?
Все прошло, все отболело.
«Виктор, — решила заговорить Лида, зная, что он мог промолчать так и час, и два, и до самого вечера.
— Виктор, пойми, я не могла поступить иначе.
Виктор, мы плохо с тобой жили».
— «Кто виноват в этом, я?»
— «Не знаю, Виктор, не знаю.
Зачем об этом говорить?
Может быть, ты, может быть, я, — разве так важно найти виновных?
Важнее то, что ты — я это вижу — меня разлюбил.
Я ехала с надеждой вернуть прежнее, оно у нас было, было когда-то.
Но глаза твои мне сказали все.
Пожалуй, это к лучшему.
Мы уже давно шли с тобой врозь душой и чувствами.
Мой отъезд ничего, по существу, не изменил в наших отношениях.
Но для меня он изменил все.
У меня ведь есть сила, я в ней теперь убедилась.
Хочешь, покажу характеристики на меня, выписки из приказов?»
— «Зачем?
Я верю».
Лида выговорилась, боевое, приподнятое настроение, с которым она приехала, прошло: она поняла, что напрасно приехала.
Никому — ни ей, ни Виктору — не нужна затеянная ею экскурсия в прошлое;
Лиде стало грустно, но только грустно — не больше.
«Витя, а что если я сегодня же уеду обратно?
— спросила она просто.
— Как ты думаешь, ваших это не обидит?»
— «Ты устала.
Зачем сегодня?
Отдохни».
От этих простых вопросов и ответов обоим стало легко.
Пока Лида не без драматических ноток говорила о минувшей любви, об утраченном, Виктор чувствовал раздражение; заговорила об отъезде — раздражение прошло, появился вдруг интерес к ее новой жизни.
Виктор расспрашивал Лиду о тайге, о геологической разведке, о Лидиных обязанностях в поисковой группе.
Лида рассказывала, и он понял, что ей очень, очень тяжело там, в тайге, но она увлечена своей работой и ради нее готова многое перенести.
abu
Перед Виктором сидел новый для него, совершенно ему незнакомый человек.
Выйдя на крыльцо, Агафья Карповна услышала голос Виктора: «Не понимаю!
Люди имеют такую отличную аппаратуру, самолеты — и все еще тюкают молотком!»
Виктор и Лида разговаривали дружески, совсем позабыв, что они муж и жена.
Они уже не были ни мужем, ни женой, сами собой исчезли причины взаимного недовольства, и ничто не препятствовало их дружеским отношениям.
Да, что бы стала делать в такой час Лидия?
Год назад, случись эта беда на заводе, и с места бы не тронулась.
«Не люблю ваш завод, не пойду». И только.
Теперь-то, кто ее знает, может быть, тоже кинулась бы со всеми вместе.
Ходит же где-то по горам, через реки перебирается.
Чудно́: вот взрослые люди, не ребятишки, которые что глина — лепи из них любую фигуру, а тоже меняются.
Сегодня был один человек, завтра — будто его подменили...
Не могла Агафья Карповна ни прилечь, ни даже сесть.
Погасив свет в комнате, чтобы лучше было видно, стояла у окна и всматривалась во мрак, туда, где была калитка.
Ветер драл крышу, будто когтями, ломил деревья в палисаднике, сирень стучала голыми ветками в стекло.
Пронеслась по улице машина, осветила дорогу — дороги не видать, одна вода.
Может быть, санитарная машина, «скорая помощь», может быть...
Нет, страшно думать об этом, не будет так думать Агафья Карповна.
Но все равно думала, как из века в век думают матери, когда долго не возвращаются домой их дети, даже если нет ни бури, ни наводнения, даже если тихая летняя ночь.
Гудок осекся и замолчал.
Спокойней от этого не стало, стало еще страшней.
3
Обогнуть административное здание было нелегко.
Только высунешься из-за угла — ветер отбрасывает обратно, опрокидывает, валит на землю.
Алексей шел с усилием, плечом вперед, всем телом нажимая на ветер, как нажимают на туго отворяющуюся дверь или на задок застрявшей в грязи подводы.
Когда люди сотнями врывались в заводские ворота, казалось, все смешается, никто не будет знать, что ему делать.
Но получалось так, что каждый спешил к тому месту, на тот участок, где он работал днем, — к своему станку, к своей площадке, к своим инструментам.
А там были начальники цехов и мастера, были парторги, профорги, бригадиры.
И Алексей пришел не куда-либо, а именно на стапель, где было всего опасней и страшней.
Зажгли все прожекторы, какие были на заводе, осветили линию причалов, достроечный бассейн, стапельные места, корабли.
Проливной дождь рассекал световые лучи:
они как будто дымились.
Волны ухали через бетон, и клочья их летели вдоль Морского проспекта;
лязгала, пронзительно скрипела обшивка кораблей, прижатых к стенкам.
Срывались с лесов доски, ветер швырял их, как спички, они падали на землю, но звука не было слышно за грохотом урагана.
Илья Матвеевич стоял под днищем своего корабля и кричал в морской мегафон — трубу из белой жести:
— Скобы, скобы!
Вода все выше поднималась на стапель, клокотала вокруг кормовых клеток и кильблоков.
Алексей понял, что отец требует укрепить клетки дополнительными железными скобами.
Он увидел Виктора, который по колено в воде возился под кормовым подзором, освещенным сбоку прожектором.
К Виктору с охапкой тяжелых скоб бежал Костя.
В будке стапельного крана горела яркая лампочка, подобно одинокой звезде в черном небе.
Неужели там сидит тетка Наталья?
— Что делать, батя?
— спросил Алексей.
— Помогай ребятам, помогай, Алешка!
— ответил Илья Матвеевич.
— Спасать корму надо.
Вода добрасывалась до его ног, грязная — со щепками, с травой, с мусором, смытым с берегов.
Она шипела, клубилась;
Виктор и Костя по временам исчезали в ее рыжих яростных клубах.
Алексей тоже ринулся под корму, прихватив тяжелую кувалду.
Вдоль причальных стенок, от одной чугунной тумбы к другой, такелажники тянули пеньковые канаты — леера, чтобы не сбросило людей в реку, чтобы они могли за эти леера держаться.
Всюду крепили, опутывали тросами, приваривали, приколачивали, поднимали талями.
Все знали свое место, всем нашлось дело.
Только Скобелев метался от цеха к цеху, не находя, за что бы ему взяться.
Он прибежал на завод с намерением совершить подвиг, но подвиг совершал каждый рабочий на своем участке, — а где участок Скобелева?
Комната БРИЗа?
Папки, столы, пишущую машинку можно не спасать, они на втором этаже, вода до них не дойдет.
Скобелева занесло на земляную перемычку, насыпанную в шпунтовых стенках вокруг котлована будущего сухого дока.
Перемычку размывало, и десятки людей подвозили по узким доскам тачки с песком, опрокидывали их; другие люди подхватывали песок лопатами, швыряли его в размывы, прыгали в засасывающую жижу, утаптывали ее ногами.
Скобелев хотел им помочь, — не было лопаты, потоптался в воде и понял, что на перемычке он не нужен.
Кто-то крикнул:
«Воздуходувка!
На воздуходувку людей!»
Помчался к воздуходувке — к компрессорной станции, которая подавала сжатый воздух для пневматических инструментов.
В кирпичном низком здании, кроме техника Поликарпова, было несколько ребят из ремесленного училища.
Они отвинчивали ключами гайки болтов, которыми крепились на фундаментах электромоторы.
На полу здесь уже плескалась вода в радужных масляных пятнах.
— Где народ?
— крикнул один из ребятишек.
— Подымать надо.
Дядя, действуй!
Жми, дяденька!
Над каждым электромотором с бетонного потолка свисали подвешенные на крюках цепи талей.
Скобелев ухватился за цепь и стал быстро перебирать ее руками.
Он работал изо всех сил, цепи натянулись, напряглись, мотор качнулся, но подымался он невыносимо медленно, вода уже подступала к его жизненным частям.
Рядом тянули цепи соседних талей, тянули ничуть не быстрее Скобелева, но ему казалось, что его обгоняют, что он отстает.
Он заработал руками еще яростнее, он помнил только о моторе, под который подхлестывала вода.
Его увлек этот поединок: кто кого?
Когда вода дошла почти до колен Скобелева, мотор находился от ее поверхности уже на расстоянии полуметра.
Скобелев вытер ладонью испарину со лба, сердце у него стучало от непривычной нагрузки, как швейная машина, — часто и отрывисто.
Дверь воздуходувки распахнуло сокрушительным ударом ветра, она пустила перед собой волну по полу; Скобелева, как языком, облизнул холодный поток косого дождя.
Ветер не утихал.
Он сломал железную трубу кочегарки, труба рухнула на крышу шлюпочной мастерской и разрезала мастерскую надвое.
Он сорвал с причалов нефтяную баржу; два буксирных катера гонялись за ней по Ладе; баржа кидалась на них, подобно морскому зверю, катера шарахались от нее и кричали тонкими испуганными голосами.
Погас прожектор на решетчатой башне, и под кораблем на стапеле стало непроницаемо черно.
Зине, которая распоряжалась установкой стальных оттяжек для укрепления лесов, показалось, что она ослепла.
Зина не испытывала никакого страха за себя.
Она работала вместе с такелажниками, которые ставили оттяжки.
Их бригадир то и дело кричал ей в ухо: «Тросов не хватит, товарищ инженер.
Пошлите на склад!..
Да и рабочих еще надо.
Не справимся одни».
Зина посылала на склад, Зина искала рабочих, Зина тоже, как Илья Матвеевич, командовала в мегафон, от которого стыло вокруг губ.
Может быть, хоть на минуту, на секунду подкрадывалось к ней раскаяние в том, что она выбрала себе такую ужасную профессию?
Нет, конечно нет, тысячу раз нет!
Она ни о чем не жалела, она хотела только одного: удержать корабль, сберечь, не дать волнам повредить ее, Зинин, первый корабль.
Что-то свистнуло, грохнуло рядом с Зиной.
«Трос лопнул!»
— услышала она голос бригадира такелажников.
Снова команда в мегафон, снова бежать к телефонному аппарату — звонить на склад.
Ползет мимо медвежья лапа крана, — он тащит бревна для подпор, туда, к корме, к Виктору, там центр борьбы за корабль, на который идут атакой волны залива и взбесившейся Лады.
И оттуда порой долетает далекий-далекий крик Ильи Матвеевича: «Витя, Витя!
Подклинь левую клетку.
Подклинь, Витя!»
Зина знает, где эта клетка — самая ближняя к воде; и у нее замирает сердце от страха за Виктора.
Наконец-то вспыхнул прожектор.
Зина увидела, как там, за кормой, по пояс в воде, держась за леера, доски, брусья, друг за друга, метались люди; они взмахивали руками, раскрывали рты, но у них не было мегафонов, и Зина не могла разобрать, что они кричали.
Они смотрели в сторону Лады, одни из них толкали навстречу волнам длинную доску.
Зина различила Костю, — он кидал тонкий и прочный джутовый конец, нахлестывал его на что-то, как нахлестывают аркан, но аркан этот свивало ветром, относило, швыряло Косте в лицо.
Зина увидела и Илью Матвеевича.
Он стоял над водой, на клетке, и тоже смотрел в сторону Лады.
Рядом с ним был Алексей.
Алексей торопливо сбрасывал китель, за кителем рубашку, брюки.
Он остался на ледяном ветру в майке и трусах, в ослепительном луче прожектора.
Зина вспомнила стадион, турник.
Ни о чем больше она подумать не успела, — Алексей согнул ноги, распрямился и прыгнул в воду головой.
Он выскочил далеко в волнах, и только тогда Зина поняла, что случилось несчастье.
Загребая одной рукой, Алексей толкал впереди себя ту длинную доску, которую до него пытались толкать люди под кормой.
Ее заворачивало к берегу, Алексей тоже заплывал в сторону, выравнивал доску и продолжал гнать туда, где кончалась полоса света.
Илья Матвеевич слез с клетки, грузно пробежал по воде и пошел вверх по стапелю.
— Что произошло, Илья Матвеевич, что?
— Зина перехватила его на пути, крепко вцепилась ему в рукав тужурки.
— Люди гибнут, — ответил он, не останавливаясь.
— Кто, кто, Илья Матвеевич?
— Зина трясла рукав, не слыша, как трещит под ее пальцами намокшая ткань.
— Зубарева смыло.
Плотника.
— Какой ужас!
А где Виктор Ильич?
Я не вижу его.
— Там. Тоже.
Надо катер вызывать.
У Зины дрогнули ноги.
Илья Матвеевич скрылся в будке вахтеров, где был телефонный аппарат, — она хотела броситься туда, где был Виктор, но почувствовала чью-то руку у себя на плече.
Оглянулась.
Бригадир такелажников говорил ей:
— Поставили тросы, товарищ инженер.
Держатся.
Теперь по левому борту опасно.
Может, еще одну оттяжку, возле сорокового шпангоута, поставить?
4
Дождь утихал.
Радио объявляло по всему заводу о положении воды.
Рупоры кричали каждые пять минут: «Сто девяносто один...
сто семьдесят девять...
сто шестьдесят пять...» Люди уходили с перемычки, с причалов, из-под кораблей; их потянуло к огню, теплу.
Только теперь они начинали чувствовать холод, обнаруживали раны, ссадины, ушибы.
Вышли из дока Александр Александрович с Василием Матвеевичем.
У Александра Александровича под глазом темнел огромный синяк, глаз опух, — старый мастер ударился лицом о чугунную тумбу; у Василия Матвеевича сзади была разодрана куртка от воротника до полы — зацепило крюком лебедки, по спине ходил ветер, Василий Матвеевич зябнул.
— Цистерну бы сюда со спиртом, сколько бы здоровья людям сохранили.
Скобелев, выйдя из воздуходувки, встретил деда Матвея.
Дед стоял посредине Морского проспекта и смотрел на небо, в котором сквозь тучи пробивался свет луны.
Это был хороший признак — к тихой погоде, к быстрому спаду воды.
— Наработался, молодой человек?
— спросил дед Матвей у Скобелева.
— Моторы подымал?
Герой.
На-ка хлебни!
— Он вытащил из кармана пальто плоскую бутылку.
— Хлебни, не бойся!
Чаек.
Видишь, желтенький какой.
Пей, говорят!
— прикрикнул он, когда Скобелев стал отказываться.
— Простуду задумал схватить?
Скобелев понюхал горлышко, понял, что это водка, которую называют «старкой», зажмурил глаза и, запрокинув голову, сделал несколько торопливых глотков.
— Эй, Вася!
— уже позабыв о Скобелеве, подзывал кого-то другого дед Матвей.
— Ты с кем, с Александром Александровичем?
Нате, ребята, хлебните и вы.
— Гляди, Василий!
— воскликнул Александр Александрович.
— Только подумать успели — оно и тут!
Сохранение здоровья.
Завком, что ли, заботится?
— Чего там завком!
— сказал дед.
— «Тройка» распорядилась.
Народ-то прозяб, промок.
Эй, Володька!
Шагай сюда, лечись, братец, лечись.
В медицинском пункте еще сто граммов получишь.
Скобелев, дойдя до самых ворот, почувствовал в теле приятное тепло и бодрость.
Уходить с завода вдруг не захотелось, потянуло обратно, к деду Матвею, — поговорить.
Но деда на прежнем месте уже не было.
Скобелев отправился на медпункт, где выдавали водку.
Простая водка на вкус была куда противнее «старки».
Но от нее, против ожидания, вовсе не тошнило, а все прибавлялось и прибавлялось бодрости.
Медицинский пункт работал вовсю.
Там перевязывали, мазали йодом, вытаскивали занозы, пускали капли в глаза.
Нескольких рабочих принесли на носилках, дежурные машины «скорой помощи» тотчас помчались в центральную городскую больницу.
Слышались слова: немедленная операция, кислородную подушку...
Нелегко сдавалась вода, с ней пришлось выдержать тяжелый, смертный бой.
Скобелев больше не раздумывал: изменилось что-либо в этом бою от его, Скобелева, участия?
Что там раздумывать!
Он поднял, спас от воды электромотор воздуходувки.
Нет, Скобелев раздумывал совсем о другом, — он раздумывал о том, что долгое-долгое время его угнетало, что мешало ему окончательно расправить спину и развернуть плечи.
Ему вот поручили руководство БРИЗом, о его работе в БРИЗе отзываются хорошо, — значит, и о нем самом думают хорошо.
И Иван Степанович так думает, и Жуков, и все...
Но ведь он может стать еще лучше!
Он может в полной мере оправдать такое мнение о себе.
Совсем иные мысли занимали Зину.
Работая с такелажниками, она пропустила тот момент, когда подошел катер, когда тонувших вытаскивали из воды, и не знала теперь, что с ними со всеми, что с Алексеем, с Виктором.
Не ранен ли Виктор, здоров ли?
После отбоя ей еще долго пришлось пробыть на стапеле, осматривать леса, подпоры, крепления.
Только час спустя она пришла к конторке, возле которой на пирсе уже было устроено нечто вроде прачечной, — выжимали, скручивали вдвоем пиджаки, куртки, гимнастерки, шлепали кепками и фуражками о поручень парапета, выливали воду из сапог и ботинок.
В самой конторке растапливали печь, сгоняли веником остатки воды с пола.
Илья Матвеевич стоял среди рабочих, без кителя, в синих подтяжках, с которых краска перешла пятнами на сорочку.
— Все благополучно?
— спросила Зина.
— Да вот, обошлось.
Зубарев воды нахлебался.
Алешка цел и невредим.
Один Виктор маленько пострадал.
Сухожилия в руке растянул да голову расшиб.
Прыгнул Зубарева вытаскивать, когда того смыло, о бревно и ударился.
Пустяки!
Зачем Илья Матвеевич говорит: пустяки?
Зина хотела бы немедленно бежать, разыскивать Виктора.
Но мастер не имел права никуда бежать, мастер еще был нужен на участке.
Еще никто не уходил с завода.
Опасность, борьба, напряжение спаяли, сроднили людей: люди держались друг возле друга, рассказывали, пересказывали виденное, слышанное, совершенное, сушились возле батарей, времянок, электрических каминов.
Многим не верилось, что сражение с водой закончено, они еще чего-то ждали, взвинченные нервы требовали еще действий.
Все проверяли свои рабочие места, свои станки, механизмы, которыми они заведовали, инструмент; начали монтировать поднятое с фундаментов оборудование, разбирали хлам, занесенный на заводские дворы водой.
Нет и нет, не могла Зина искать сейчас Виктора.
Ну, а если она пойдет и разыщет его где-нибудь на медпункте, — что тогда будет?
О чем она ему скажет?
И для чего?
Илья Матвеевич пристально смотрел на нее, молчаливую, встревоженную, подошел, взял руку, крепко пожал.
— С боевым крещением, Зинаида Павловна.
Теперь уж полностью верю — кораблестроитель из вас выйдет.
Да.
Уже рассвело, когда Зина шла по Морскому проспекту к заводским воротам.
Ветер, не ураганный, а все же еще студеный, резкий, разбрасывал полы ее пальто, старался сорвать платок с головы.
Зине было холодно, ее знобило так, что начали постукивать зубы.
И вдруг она забыла о холоде.
Возле проходной стояли Василий Матвеевич, Алексей и он, Виктор — неуклюжие в новых, сухих ватниках.
Голова у Виктора была в бинтах, рука на перевязи.
Он улыбнулся, заговорил:
— Вас ждем, Зинаида Павловна.
Пойдемте-ка к нам, на Якорную, чай пить.
Озябли?
Сбрасывайте пальто, сбрасывайте.
Все мокрое...
Зина почувствовала на своих плечах широкий ватник.
5
В тот день, когда на восстановленном после гражданской войны заводе построили первый морской пароход, при спуске его на воду присутствовало почти все население Старого поселка.
Не только строители корабля, не только их семьи, но были тогда среди них — старые рабочие это помнят — и участковый детский врач, и работники аптеки, и парикмахеры, и продавцы из кооператива...
А еще из города сколько приехало народу!
Когда спускали второй пароход, ни парикмахеров, ни продавцов из кооператива к стапелю уже не пустили; но родственников не допустить было просто невозможно.
Они лезли в завод через заборы, пробирались по прибрежным камням вдоль Лады, подъезжали к пирсам на лодках...
Кое-кого заводская охрана задержала — главным образом старух и ребятишек.
Старух — потому что те никаких запретов признавать не желали и с гордостью рабочих матерей, не таясь, пришли на самые почетные, на самые видные места к стапелю; ребятишек — исключительно из-за их ребячьей беспечности.
Задержать задержали, да тут же и отпустили.
Руководство завода увидело: складывается традиция, по которой день спуска корабля становится не только праздником на заводе, но и праздником в поселке.
Нельзя было этого не понять.
Корабль построен — перевернута еще одна страница жизни кораблестроителя, а следовательно, жизни и всей его семьи.
Корабль — детище, корабль — кормилец и поилец, корабль — дело доблести и славы, прекрасное, совершенное создание рук мужа, сына, отца, — разве могут жена, мать, дочь остаться равнодушными и усидеть дома в такой день, когда это создание двинется в первое для него плавание?
Только во время Отечественной войны, когда приходили ремонтироваться боевые корабли, традиция была нарушена, и все понимали: так надо — надо беречь, хранить военную тайну.
Но после войны на спуск очередного корабля вновь шли семьями, шли по именным пригласительным билетам, которые служили пропусками и в которых было написано: «Уважаемая Мария Гавриловна» или: «Уважаемая Агафья Карповна!
Дирекция, партийный комитет и комитет профессионального союза работников судостроительной промышленности приглашают Вас...» Шли в лучших одеждах, как на первомайскую демонстрацию.
В который раз за свою жизнь, показав вот так пропуск вырядившемуся в парадную форму вахтеру, дяде Коле Горохову, выходила Агафья Карповна на заводский Морской проспект.
Погода была скверная, как всегда в позднюю ноябрьскую пору.
Моросил дождь, колючий, противный.
Но Агафья Карповна надела свое выходное плюшевое пальто, повязалась белым оренбургским платком.
Она шла в толпе одна, хотя в этот день на заводе были все ее родные — и Илья, ушедший из дому еще вчера утром, и дед Матвей, тоже не ночевавший на своей постели, и Алеша с Катей, и Витя, и Костя с Дуняшкой, которая потащила сюда и маленького Сашку, и Василий с Марьей, и сестра Наталья.
Жалко, Антоши нет, не смог приехать, звонил по телефону, просил написать ему подробно-подробно, как спустят корабль.
Ведь вот думал, что о постройке этого корабля напишет научную диссертацию, а получилось — без него тут построили, он на другом заводе поток налаживает.
«Ну что ж, — говорит, отца с матерью утешает, — поточный метод буду защищать».
Агафья Карповна шла, осматривалась: что натворило наводнение?
И не видно ничего, как будто ничего и не было.
В проходах меж цехами прибрано, чистенько, порядок; стекла всюду сверкают — где новые вставили, где старые помыли.
Следов наводнения Агафья Карповна так и не нашла, зато удивлялась она на каждом шагу тем переменам, какие случились на заводской территории за последний год.
И цехов прибавилось — до чего же длиннющие и высоченные стены сложили каменщики, какие воротища распахнули!
И кранов стало больше, в какую сторону ни глянь — краны.
А мелкие постройки — куда только они подевались?
Вновь подумала было об Антоше, да тут же стала думать совсем о другом: не любила, не терпела, стыдилась хвастовства даже в мыслях.
Агафью Карповну знали все старые рабочие и инженеры завода.
С ней здоровались, ее пропускали вперед.
Усач Бабашкин, кузнец, пожал руку, Сказал: «Так и не подросла еще, Агаша?
Затолкают тебя, махонькую-то.
К трибуне, к трибуне держи курс».
Но у Агафьи Карповны было любимое место — на фундаменте башенного крана.
Она пробралась туда, встала на бетон и во всей красе увидела наделавший столько хлопот, вызвавший столько тревог и волнений, наклоненный к воде корабль с красным, как жаркий огонь, днищем, и возле корабля — крохотную фигурку, которую сразу узнала в тысячной толпе.
Илья Матвеевич размахивал рукой: не выспался, старый, изнервничался, а распоряжается как ни в чем не бывало.
Он исчез ненадолго с глаз Агафьи Карповны и появился уже на капитанском мостике корабля; не видит он ее, даже не смотрит в эту сторону, захлопотался.
Там же, на корабле, расхаживает по палубе Алексей; передвигает какой-то ящик Костя.
Агафье Карповне было известно, что родные ее взобрались на корабль совсем не из любопытства, а на тот случай, если на воде обнаружится течь или еще какая-нибудь неисправность, — сразу чтобы отвести беду, где надо — заварить, зачеканить.
У всех тут свои места.
Вон и те, которые стоят внизу у кормы, у носа, под днищем, — все, как солдаты, на боевом посту.
Дождик утихал, крепче становился ветер с моря, пестрые мокрые флаги на башнях кранов щелкали, будто из ружей.
Народ шумел, гудел, перекликался.
И вот все сразу смолкло и замерло.
С деревянной трибунки возле стапеля Иван Степанович махнул платком, наклонился, сказал что-то человеку в серой барашковой шапке.
Тот пошел на командный мостик — и в громкоговорителях послышалось:
— Кильблоки долой!
Под кораблем завозились, заспешили; растаскивались в стороны деревянные клетки, маляры поставили стремянки, замазывают красным черный металл, где эти брусья подпирали днище.
Стало еще тише.
Зашипел, набирая голос, заводский гудок: двенадцать.
Агафья Карповна тянулась, чтобы ничего не упустить, все увидеть, подымалась на цыпочки.
По одному, по два, группами выходили рабочие из-под корабля к носовой его части, где был командный мостик.
На мостике стоял тот человек в барашковой шапке, — должно быть, главный инженер; не узнать его: шапку, что ли, купил новую?
Подходили к нему, докладывали, он согласно кивал.
— Кормовые стрелы долой!
— крикнуло в рупорах.
«Ой-ой!»
— полетело над Ладой.
Там, у воды, нижней части стапеля, ударили кувалдами.
— Носовые стрелы долой!
Снова глухие звуки кувалд.
Агафья Карповна, которая только что тянулась, подымалась на носки, сжалась при этих ударах, сделалась еще ниже, меньше.
Только ли Илья Матвеевич думал в это мгновение — пойдет или не пойдет корабль?
Только ли мастера, инженеры стапелей думали об этом с тревогой?
Все, кто был вокруг Агафьи Карповны, тоже как бы пригнулись к земле, будто ожидая выстрела.
И этот выстрел грянул:
— Задержники ру-у-би!
Ударили топоры, пеньковые канаты были перерублены, ничто не удерживало корабль на стапеле, но он стоял, не двигался, время же летело со страшной скоростью.
Думалось, десять минут прошло в ожидании, пятнадцать...
на самом деле только несколько коротких секунд, и корабль не стоял, он полз на салазках к воде — заканчивал свое сухопутное существование.
Это движение первой заметила Зина, — она дежурила возле рисок «фискала» — двух черточек, нанесенных красной краской на полоз салазок и направляющий брус.
Когда эти черточки отошли одна от другой, Зина подняла руку.
Кому подавался сигнал?
Видимо, всем.
Агафья Карповна внутренне улыбнулась: прежде на том месте, где теперь Зина, бывал Александр Александрович.
По старому обычаю, он тайком кидал в днище двинувшегося корабля бутылку вина.
Ему, конечно, только казалось, что он это делает тайком, все видели его проделку, все видели, как мастер чокался с кораблем.
Конец пришел чоканью...
Не успела Агафья Карповна подумать это, как Зина взмахнула рукой, — в напряженной тишине послышался далекий хруст и звон разбитого стекла.
«Светики родимые!
— сказала сама себе Агафья Карповна.
— Неужто и верно из нее мастер получается?»
Стальная красно-серая махина ползла тем временем меж двух шеренг кранов все быстрее и быстрее.
Перед кормой, которой она врезалась в воду, взметнулись зеленые с белым буруны, и тогда покатилось, загрохотало «ура»; оно едва не заглушило оркестр, игравший Гимн Советского Союза.
Корабль соскользнул со стапеля, медленно и тяжело качнулся с кормы на нос, потом еще медленнее снова на корму, и так, кланяясь тем, кто дал ему жизнь, удалялся к фарватеру Лады, могучий, величественный, спокойный.
Ни Ильи Матвеевича, ни сыновей Агафьи Карповны на его палубе уже не было, они лазили в отсеках, между днищами.
Упали якоря, корабль, дрогнув, остановился.
К нему подходил буксир с медной, до блеска начищенной трубой и с пронзительным, требовательным голосом.
Буксир отведет громаду к достроечной стенке.
Громада будет ему послушна, потому что еще мертвы ее недомонтированные турбины, ее котлы, ее электростанции, валы, через которые сила турбин передается гребным винтам.
Несколько месяцев спустя все это встанет на места, и тогда океанская громада покажет свою мощь этим меднотрубым крикливым работягам.
Труд Журбиных, Басмановых, Тарасовых, Кузнецовых пойдет в далекие моря, в далекие страны, понесет людям мир.
Во имя мира стоит жить, бороться, работать, ведь мир — это грядущее счастье человечества.
Для человечества живут Журбины, ему отдают свое умение они, честные, строгие люди открытой души.
Слушая речь парторга Жукова, Агафья Карповна думала о своем Илье, о своих сыновьях.
Жуков говорил, конечно, и о других мужьях, и о других детях, но Агафья Карповна воспринимала его слова по-своему.
Пусть они, ее родные, и не больно ласковы, и грубоватые порой, и ворчливые, и у каждого разные фантазии в голове, — но какое великое дело они делают!
Разве им не простишь за это дело все домашние неурядицы и ссоры, разве не будешь все терпеть, все улаживать, все сносить ради их труда, такого нужного народу?
Но что это?
Что она слышит?
— Им тоже всем спасибо и поклон, — говорил Жуков, комкая в руках фуражку.
— Спасибо матерям и женам, наставницам, подругам и советчицам.
За дружбу и за ласку, за то, что нам уютно дома и тепло, за верность в трудную минуту, за поддержку, — за все спасибо!
Где-то на краю неба солнце прорвало тучи, лучи его выбились на простор, медная труба буксира на Ладе ослепительно вспыхнула; заблестело, тоже слепя глаза, салона стапеле, по которому прошел к воде корабль; яркие, трепетали флаги расцвечивания на кранах.
Оркестр гремел во всю свою мощь, весело и торжественно.
Позади себя Агафья Карповна услышала разговор:
— А вот когда не со стапеля корабль пойдет, когда его в доке водой подымать станут, тогда такой красоты уже не увидишь, не будет ее.
— Зато кораблей будет больше!
ЭПИЛОГ
Июньским вечером Илья Матвеевич и Александр Александрович шли за Веряжку к Алексею.
Алексей в тот день должен был вернуться с очной сессии института.
Он пробыл в Ленинграде целый месяц.
Отцу не терпелось повидать заочника, расспросить об успехах, об отметках.
Он пригласил с собой старого друга Саню.
Они покончили со своим «несогласием» несколько месяцев назад, в конце зимы, когда Илья Матвеевич заканчивал сборку второго корабля.
Александр Александрович пришел к нему на пирс, обломил сосульки с усов, сел, навострил подбородок, побарабанил пальцами по столу.
— Долго упрямого козла из себя будешь строить?
— спросил он со злостью.
— Товарищ Басманов!
— ответил Илья Матвеевич, встал и вышел на середину конторки.
— Товарищ Журбин!
— встал и Александр Александрович.
Они постояли друг перед другом, почти грудь в грудь; смотрели оба свирепо.
Илья Матвеевич раскачивался с пяток на носки, с носков на пятки.
Разошлись к противоположным окнам, показав спины один другому.
Помолчали.
— Ну что тебе?
— спросил Илья Матвеевич, не поворачиваясь.
— А ничего, пообщаться пришел.
Как дела-то?
— Сам знаешь.
Как твои?
— Мои?
Плохи мои дела, Илюша.
— Что так?
Они вернулись к столу.
Александр Александрович достал папиросу, долго разминал ее в пальцах.
— А вот что, — заговорил он.
— Ремонт мне осточертел.
— Не уходил бы.
Чего тебя туда понесло?
— Да ведь как, Илюша, рассуждал человек, я то есть?
Привык по-старому работать...
клепка...
все такое.
Привычка.
А что такое она, привычка?
Вторая, говорят, натура.
Попробуй переломи свою натуру!
Она откуда?
Из практики берется, из жизни.
Возьми-ка ты, куришь всю жизнь, брось курево.
Не выйдет.
Разве что к гипнотизеру пойдешь.
— Владеть собой, Саня, надо, — ответил Илья Матвеевич как можно спокойней и рассудительней.
— Владеть!
Тогда и натуру переломишь.
— Ну-ну, переломи, ежели бойкий.
— И переломлю.
Хочешь, курить брошу?
— Мечтаю!
— Вот гляди, что твердый человек может сделать!
— Илья Матвеевич открыл форточку и швырнул в нее полированный, из темной карельской березы портсигар.
Александр Александрович видел, как портсигар, описав дугу, шлепнулся на лед, скользнул дальше и скрылся в полынье, пробитой ледоколом.
— Выбросил!
— усмехнулся он.
— Это пока деревяшка, а не привычка.
Привычку выбрось!
Посмотрю я, как ты через часок-другой стрелять начнешь у ребят...
— За меня не беспокойся, Саня, — сказал Илья Матвеевич и тут же почувствовал, что неминуемо умрет, если немедленно не закурит.
Он обозлился на себя за необдуманный, явно глупый поступок, обозлился на Александра Александровича, который подбил его на этот поступок, раскричался, разнес старика за бегство со стапелей.
— Чего, чего ты достиг?
— спрашивал он.
— Вот ничего и не достиг.
Потому и говорю, что плохие мои дела, — довольно мирно отвечал Александр Александрович.
— Ушел, думал — клепка там будет, кукиш получил: тоже на сварку переходим.
Тогда уж лучше новое строить, чем галоши-то чинить.
У тебя как — место есть свободное?
— Э-э, нет!
Дезертиров не берем.
— Илья Матвеевич повеселел.
— Не берем, не берем, — повторил он.
— Не берете — не надо.
Сам не пойду к тебе.
Нарочно, для растравки сказал про это.
Меня, Илюша, на третий стапель зовут.
Во как!
Дела-то мои хороши, а не плохи.
Понял?
Александр Александрович ушел на третий стапель.
Но он каждый день заходил в конторку к Илье Матвеевичу справиться:
— Не закурил еще?
Предсказание Александра Александровича не оправдалось.
Ни через час-другой, ни назавтра, ни через месяц он так и не увидел папиросы в руках Ильи Матвеевича.
Сам стал уговаривать: «Не страдай ты, Илюша, попусту.
Ну, поговорили, поспорили, а зачем из-за пустого разговора устраивать себе египетскую казнь?
На, закури!..»
— «Финтить теперь нечего, Саня.
Слово сказано, должно и дело делаться».
С завода они уходили порознь, но на завод снова шли всегда вместе, снова встречались у калитки Александра Александровича, снова беседовали по дороге обо всех заводских и мировых событиях.
В этот день ушли и с завода вместе.
Александр Александрович нес под мышкой какой-то сверток.
Илья Матвеевич еще вчера сказал:
— Алешка приедет.
Сходим завтра, посмотрим на орла?
Студентом ведь, леший, стал!
До того зубрит крепко — пар от затылка валит.
У Алексея уже сидели Агафья Карповна, Дуняшка, Зина и Виктор.
Катя накрывала на стол.
Она была с обновкой: Алексей привез ей золотые часы.
Но не столько часам радовалась Катюша, сколько той небольшой книжечке, которую первым делом подал ей ее Алеша, разбирая вещи в чемодане.
Это была программа испытаний для поступающих в Ленинградский государственный университет.
— Говори отметки!
— Илья Матвеевич шлепнул Алексея ладонью по спине.
— Отличился?
Или завалил?
— Что отметки!
— ответил Алексей.
— Сдал, батя, и все.
Первого курса как не бывало.
И от второго две трети осталось.
На́-ка тебе!
— Алексей протянул Илье Матвеевичу громадную, как бухгалтерская книга, коробку, на верхней крышке которой были изображены запорожцы, пишущие письмо турецкому султану.
Но когда Илья Матвеевич уже взял и с любопытством осматривал подарок, Алексей засмеялся:
— Забыл, батя, что ты не куришь.
Совсем забыл.
Илья Матвеевич поднял крышку.
Под ней двумя рядами лежали внушительные, крупные и красивые папиросы.
— Жалость какая!
Закурить, что ли?
— Кури, конечно, — сказал Александр Александрович.
— Нет, брат Саня, кури сам.
Бери ее себе.
— Илья Матвеевич отдал папиросы ему.
— Наслаждайся.
Меня на провокацию не возьмешь.
Сели за стол.
Алексей рассказывал о жизни в Ленинграде, об институте, где все преподаватели знают Антона, о Тоне с Игорем, которые скоро приедут на каникулы, о зачетах; по рукам ходила его зачетная книжка.
— «Хор» да «отл», — говорил Илья Матвеевич, перелистывая ее странички.
— А помнишь, Алешенька, — сказал Александр Александрович, — как мы к тебе в «знатный» день приходили?
— Ну и вспомнил, дядя Саня!
— Алексей смущенно покосился на Катю.
— Нашел, что вспоминать.
— А как же не вспомнить?
За портретами, парень, гнался.
Книжонка-то эта про тебя лучше говорит, чем портреты.
В разгар пиршества пришли дед Матвей и Костя.
— Объясняй, — заговорил дед Матвей, — как там у вас в университете?
Меня по заочному примут?
— Тебя — не знаю, — ответил Алексей шутливо, в тон ему, — а вот...
— Он посмотрел на Илью Матвеевича — тот сидел серьезный, покручивал бровь, — и Алексей не закончил.
Зина молча слушала разговоры, всматривалась в каждого из Журбиных.
Они любят пошутить, но разве от этих шуток семейная поступь становится менее твердой?
Упрямо идут Журбины своими путями.
Вот Алексей...
он закончил первый курс института.
Вот Костя...
он ходит три раза в неделю в вечерний техникум...
Его Дуняшка тем временем занимается на курсах мастеров.
Вот Илья Матвеевич — по-прежнему ее, Зинин, студент.
Он учится, не рассчитывая ни на какие дипломы, — «для себя», чтобы не отставать от жизни, от техники, от молодых, чтобы идти вместе с ними, с молодыми, до глубокой старости.
Вот ее Виктор.
Он тоже не думает пока ни о каких дипломах, но сколько книг перечел!
Историю, литературу он знает, пожалуй, лучше Зины, окончившей десятилетку и институт.
Он никогда не хвастается, не щеголяет этими знаниями, они у него для понимания людей, жизни, событий.
С каждым днем Зина раскрывает в Викторе все новые и новые качества, с каждым днем любит его все больше.
А когда есть любовь — как хорошо жить и работать, насколько легче с любовью в сердце преодолеваешь трудности, которые возникают на твоем пути!
— Алексей Ильич, — заговорила Зина, — я вижу вас уже главным инженером или директором нашего завода.
— Кем он там будет, покажет время, — ответил Зине Александр Александрович.
— А пока что выпьем-ка за его отметочки, за «хоры» да «отлы».
— Старый мастер извлек из своего свертка две бутылки.
— Водчонка — тому, кто покрепче, нам, значит, с Ильей, винишко — слабакам разным: дамскому полу да студентам...
— Обожди ты с выпивкой этой!
— рассердилась Агафья Карповна.
— Дай по душам-то поговорить!
— По душам?
— Улыбка сошла с лица Александра Александровича.
— Ну, по душам так по душам.
— Он снова взялся за сверток.
— Вот для такого случая я ему принес тут одну картинку, вроде подарок на радостях, за успешное учение.
Кнопки у вас в доме имеются?
Катя подала мелкие гвоздики и молоток.
Александр Александрович развернул большой лист пожелтевшей, обтрепанной по краям бумаги и стал прибивать его к стене.
— Вот, Алексей, портрет твой!
— сказал Александр Александрович в торжественной тишине.
— Храни его.
Я хранил с двадцатых годов.
Это был старый плакат — плакат первых лет революции.
Рабочий, в мужественных чертах лица которого, в сильной фигуре, в яростном взмахе рук читалось общее и с Алексеем, и с Виктором, и с Антоном, и с Костей, и с Ильей Матвеевичем, с тысячами тысяч простых тружеников, бьет тяжелым молотом по цепям, опутывающим земной шар.
Он бьет со всего маху,
он устремлен вперед,
он ни перед чем не отступит.
Он бьет — и рвутся, падают железные звенья.
Гудят материки от этих могучих ударов.
1950–1952
{Любовь Космодемьянская @ Повесть о Зое и Шуре @ повесть @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Любовь Тимофеевна Космодемьянская
Повесть о Зое и Шуре
ВСТУПЛЕНИЕ
Апрель 1949 года.
Огромный зал Плейель в Париже.
Конгресс защитников мира.
Флаги всех наций украшают трибуну, и за каждым флагом — пароды и страны, человеческие надежды и человеческие судьбы.
Алый флаг нашей страны.
На нем — серп и молот, символ мирного труда, нерушимого союза между теми, кто работает, строит, созидает.
abu
Мы, члены советской делегации, все время ощущаем, что нас окружает горячая любовь участников конгресса.
Нас встречают так сердечно, нас приветствуют так радостно!
И каждый взгляд, каждое рукопожатие словно говорит:
«Мы верим в вас.
Мы надеемся на вас.
Мы никогда не забудем того, что вы сделали...»
Как велик мир!
Это с особенной, поражающей силой чувствуешь здесь, в просторном, высоком зале, глядя на белые, желтые, оливково-смуглые лица, лица всех цветов и оттенков — от молочно-белого до черного.
Две тысячи человек со всех концов земли собрались сюда, чтобы от имени народа сказать свое слово в защиту мира, в защиту демократии и счастья.
Я смотрю в зал.
Тут много женщин.
На их лицах страстное, неотступное внимание.
Да и может ли быть иначе!
abu
Призыв к миру несется поистине со всех концов земли, и в нем — надежда всех жен и матерей.
Сколько услышала я здесь рассказов о людях, которые пожертвовали жизнью для того, чтобы победить фашизм, чтобы минувшая война закончилась победой света над тьмой, благородного над подлым, человеческого над бесчеловечным!
И я думаю: неужели кровь наших детей пролилась напрасно?
Неужели мир, добытый ценою жизни наших детей, ценою наших слез — слез матерей, вдов и сирот, — будет вновь нарушен по воле злобных и гнусных сил?
На трибуну конгресса поднимается наш делегат — Герой Советского Союза Алексей Маресьев.
Его встречают бурей аплодисментов.
Для всех присутствующих Алексей Маресьев олицетворяет русский народ, его мужество и стойкость, его беззаветную отвагу и выдержку.
abu
— Каждый человек должен спросить себя:
«Что я делаю сегодня в защиту мира?» — несутся в зал слова Алексея Маресьева.
— Нет сейчас более почетной, более благородной, более высокой цели, чем борьба за мир.
Это обязанность каждого человека...
Я слушаю его и спрашиваю себя: что же я могу сделать сегодня для дела мира?
И отвечаю себе: да, я тоже могу вложить свою долю в это великое дело.
Я расскажу о своих детях.
О детях, которые родились и росли для счастья, для радости, для мирного труда — и погибли в борьбе с фашизмом, защищая труд и счастье, свободу и независимость своего народа.
Да, я расскажу о них...
ОСИНОВЫЕ ГАИ
На севере Тамбовской области есть село Осиновые Гаи.
«Осиновый гай» значит «осиновый лес».
Старики рассказывали, что когда-то здесь и вправду росли дремучие леса.
Но в пору моего детства лесов уже не было и в помине.
Кругом далеко-далеко расстилались поля, засеянные рожью, овсом, просом.
А у самого села земля была изрезана оврагами; с каждым годом их становилось все больше, и казалось — крайние избы вот-вот сползут на дно по крутому, неровному откосу.
abu
В детстве я побаивалась зимними вечерами выходить из дому: все холодно, неподвижно, всюду снег, снег без конца и края, и далекий волчий вой — то ли он слышится на самом деле, то ли мерещится настороженному детскому слуху...
Зато весной как преображалось все вокруг!
Зацветали луга, земля покрывалась нежной, словно светящейся зеленью, и всюду алыми, голубыми, золотыми огоньками вспыхивали полевые цветы, и можно было целыми охапками приносить домой ромашки, колокольчики, васильки.
Село наше было большое — около пяти тысяч жителей.
Почти из каждого двора кто-нибудь уходил на заработки в Тамбов, Пензу, а то и в Москву клочок земли не мог прокормить бедняцкую крестьянскую семью.
Я росла в большой и дружной семье.
Мой отец, Тимофей Семенович Чуриков, был волостной писарь, человек без образования, но грамотный и даже начитанный.
Он любил книгу и в спорах всегда ссылался на прочитанное.
— А вот, помнится, — говорил он собеседнику, — пришлось мне прочитать одну книгу, так там насчет небесных светил объяснено совсем по-другому, чем вы рассуждаете...
Три зимы я ходила в земскую школу, а осенью 1910 года отец отвез меня в город Кирсанов, в женскую гимназию.
Более сорока лет прошло с тех пор, но я помню все до мелочей, словно это было вчера.
Меня поразило двухэтажное здание гимназии — у нас в Осиновых Гаях не было таких больших домов.
Крепко держась за руку отца, я вошла в вестибюль и остановилась в смущении.
Все было неожиданно и незнакомо: просторный вход, каменный пол, широкая лестница с решетчатыми перилами.
Здесь уже собрались девочки со своими родителями.
Они-то и смутили меня больше всего, больше даже, чем непривычная, показавшаяся мне роскошной обстановка.
Кирсанов был уездным купеческим городом, и среди этих девочек, пришедших, как и я, держать экзамены, мало было крестьянских детей.
Мне запомнилась одна, по виду настоящая купеческая дочка — пухлая, розовая, с ярко-голубой лентой в косе.
Она презрительно оглядела меня, поджала губы и отвернулась.
Я прижалась к отцу, а он погладил меня по голове, словно говоря:
«Не робей, дочка, все будет хорошо».
Потом мы поднялись по лестнице, и нас стали одну за другой вызывать в большую комнату, где за столом сидели три экзаменатора.
Помню, что я ответила на все вопросы, а под конец, забыв все свои страхи, громко прочла:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу...
Внизу меня ждал отец.
Я выбежала к нему, не помня себя от радости.
Он сразу поднялся, пошел мне навстречу, и лицо у него было такое счастливое...
Так начались мои гимназические годы.
Я сохранила о них теплое благодарное воспоминание.
Математику у нас ярко, интересно преподавал Аркадий Анисимович Белоусов, русский язык и литературу — его жена, Елизавета Афанасьевна.
В класс она всегда входила улыбаясь, и устоять перед улыбкой ее мы не могли — такая она была живая, молодая и приветливая.
Елизавета Афанасьевна садилась за свой стол и, задумчиво глядя на нас, без всякого вступления начинала:
Роняет лес багряный свой убор...
Мы могли слушать ее без конца.
Она хорошо рассказывала, увлекаясь и радуясь красоте того, о чем говорила.
abu
Слушая Елизавету Афанасьевну, я поняла: учительский труд — большое искусство.
Чтобы стать хорошим, настоящим учителем, надо иметь живую душу, ясный ум и, конечно, надо очень любить детей.
Елизавета Афанасьевна любила нас.
Она никогда не говорила об этом, но мы это знали без всяких слов — по тому, как она смотрела на нас, как иной раз сдержанно и ласково клала руку на плечо, как огорчалась, если кого-нибудь из нас постигала неудача.
И нам все нравилось в ней: ее молодость, красивое вдумчивое лицо, ясный, добрый характер и любовь к своему труду.
Много позже, уже став взрослой и воспитывая своих детей, я не раз вспоминала любимую учительницу и старалась представить себе, что сказала бы она мне, что посоветовала бы в трудную минуту.
И еще одним памятна мне кирсановская гимназия: учитель рисования нашел у меня способности к живописи.
Рисовать я очень любила, но даже себе боялась признаться, что хотела бы стать художницей.
Сергей Семенович Помазов однажды сказал мне:
— Вам надо учиться, непременно надо учиться: у вас большие способности.
Он, как и Елизавета Афанасьевна, очень любил свой предмет, и мы на его уроках узнавали не только о цвете, линиях, пропорциях, о законах перспективы, но и о том, что составляет душу искусства — о любви к жизни, об умении видеть ее повсюду, во всех ее проявлениях.
Сергей Семенович первый познакомил нас с творениями Репина, Сурикова, Левитана — у него был большой альбом с прекрасными репродукциями.
Тогда в моей душе зародилась еще одна мечта: поехать в Москву, побывать в Третьяковской галерее...
Но как ни хотелось мне учиться дальше, я понимала: нельзя.
Семья едва сводила концы с концами, надо было помогать родителям.
Окончив гимназию, я вернулась в Осиновые Гаи,
НОВАЯ ЖИЗНЬ
Весть об Октябрьской революции застала меня еще в Кирсанове.
Признаться, тогда я не очень поняла, что произошло.
Помню только одно радостное ощущение: настал большой народный праздник.
Город шумит и ликует, плещутся на ветру красные флаги.
На митингах выступают простые люди солдаты, рабочие.
Когда я вернулась в родное село, брат Сергей, друг моего детства и старший товарищ, сказал мне:
— Начинается новая жизнь, Люба, понимаешь, совсем новая!
Пойду добровольцем в Красную Армию, не хочу оставаться в стороне.
Сергей был всего двумя годами старше меня, во я рядом с ним была еще совсем девчонкой.
Он больше знал, лучше разбирался в происходящем.
И я видела, что решение он принял твердое.
— Сережа, а мне что делать?
— спросила я.
— Учительствовать!
Конечно, учительствовать, — ни секунды не колеблясь, ответил брат.
— Знаешь, теперь, школы начнут расти как грибы.
Думаешь, в Осиновых Гаях по-прежнему будет только две школы на пять тысяч жителей?
Ну нет!
Все учиться будут, вот увидишь.
Народ больше без грамоты жить не станет.
Через два дня после моего приезда он ушел в Красную Армию, а я, не откладывая дела в долгий ящик, пошла в отдел народного образования и тут же получила назначение: в деревню Соловьянку, учительницей начальных классов.
Соловьянка была в трех верстах от Осиновых Гаев: бедная, неприглядная деревенька, убогие избы, крытые соломой.
Немного утешила меня школа.
Бывший барский дом стоял на краю деревни, утопая в зелени.
Листва деревьев уже была тронута желтизной, но еще издали так весело и приветливо алели кисти рябины, вытянувшейся перед самыми окнами, что я невольно повеселела.
Дом оказался довольно крепким и вместительным.
Кухонька, прихожая и две комнаты: одна, побольше, — класс, другая — маленькая, с железными ставнями, — предназначалась мне.
Я тут же разложила на столе привезенные с собой тетради, буквари и задачники, карандаши, ручки и перья, поставила бутыль с чернилами и пошла по деревне.
Надо было переписать всех ребятишек школьного возраста — мальчиков и девочек.
Я заходила подряд во все избы.
Встречали меня в первую минуту с недоумением, но потом разговаривали приветливо.
— Учительница, стало быть?
Ну, учи, учи!
— сказали мне высокая худая старуха с густыми и, показалось мне, сердито сдвинутыми бровями.
— А только девчонок напрасно записываешь.
Не к чему им учиться.
Ткать да прясть, а там и замуж — для чего тут грамота?
Но я твердо стояла на своем.
— Теперь не прежнее время.
Теперь совсем новая жизнь начинается, сказала я словами брата Сергея.
— Учиться всем надо.
... На другой день класс был битком набит — пришли все тридцать ребят, записанных мною накануне.
В крайнем ряду, у окон, сидели малыши — первоклассники, в среднем ряду — ученики второго класса, с другого края, у стены, — самые старшие, четырнадцатилетние, их было всего четверо.
На первой парте, передо мной, сидели две девочки, обе светловолосые, веснушчатые и голубоглазые, в одинаковых цветастых платьях.
Они были самые младшие, звали их Лида и Маруся Глебовы.
Четыре старших мальчика у стены чинно встали, за ними поднялись и остальные.
— Здравствуйте, Любовь Тимофеевна!
— услышала я нестройный хор детских голосов.
— С приездом вас!
— Здравствуйте.
Спасибо!
— ответила я.
Так начался мой первый урок, а потом дни пошли за днями.
Мне было очень трудно справляться одновременно с тремя разными классами.
Пока малыши старательно писали палочки, а старшие решали задачи на именованные числа, я рассказывала среднему ряду, отчего день сменяется ночью.
Потом я проверяла задачку у больших, а вторая группа писала существительные женского рода с мягким знаком после шипящих.
Тем временем малыши уставали выводить свои палочки, я возвращалась к ним, и они начинали читать, во все горло выкликая по складам:
«Ау, ма-ма!»
Или:
«Ма-ша е-ла ка-шу!»
Я с головой ушла в работу.
Мне было весело и хорошо с моими ребятами.
Дни пролетали незаметно.
Раза два приходил ко мне из соседней деревни учитель, у которого был огромный, по моим тогдашним понятиям, опыт: он преподавал в школе уже целых три года!
Он сидел у меня на уроках, слушал, а потом давал советы и на прощанье всегда говорил, что дела мои идут хорошо.
— Детишки любят вас, — пояснял он, — а это самое главное.
СНОВА ДОМА
В Соловьянке я учительствовала одну зиму.
С нового учебного года меня перевели в Осиновые Гаи.
Жалко мне было расставаться с соловьянскими ребятишками — мы успели привыкнуть друг к другу, — но переводу я обрадовалась: хорошо быть снова дома, среди родных!
Вернувшись в Осиновые Гаи, я снова встретилась с товарищем детства Толей Космодемьянским.
Он был моим сверстником, но казался много взрослее: по серьезности, по жизненному опыту я не могла равняться с ним.
Анатолий Петрович около года служил в Красной Армии, а теперь заведовал в Осиновых Гаях избой-читальней и библиотекой.
Тут же, в избе-читальне, собирался на репетиции драматический кружок: молодежь Осиновых Гаев и окрестных деревень, школьники и учителя ставили «Бедность не порок».
Я играла Любовь Гордеевну, Анатолий Петрович — Любима Торцова.
Он был и нашим руководителем и режиссером.
Объяснения он давал весело, интересно.
Если кто-нибудь путал, перевирал слова Островского или начинал вдруг кричать не своим голосом, неестественно таращить глаза и размахивать руками, Анатолий Петрович так остроумно, хоть и беззлобно, передразнивал его, что у того сразу пропадала охота становиться на ходули.
Смеялся он громко, весело, неудержимо — ни у кого больше я не слышала такого искреннего, радостного смеха.
Вскоре мы с Анатолием Петровичем поженились, и я переселилась в дом Космодемьянских.
Анатолий Петрович жил с матерью — Лидией Федоровной — и с младшим братом Федей.
Другой брат — Алексей — служил в Красной Армии.
Жили мы с Анатолием Петровичем хорошо, дружно.
Он был человек сдержанный, не щедрый на ласковые слова, но я в каждом его взгляде и поступке чувствовала постоянную заботу обо мне, и понимали мы друг друга с полуслова.
Очень обрадовались мы, узнав, что у нас будет ребенок.
«Непременно будет сын!» — решили мы и вместе придумывали мальчугану имя, гадали о его будущем.
— Ты только подумай, — вслух мечтал Анатолий Петрович, — как это интересно: впервые показать ребенку огонь, звезду, птицу, повести его в лес, на речку...
а потом повезти к морю, в горы...
понимаешь, впервые!
И вот родился он, наш малыш.
— С дочкой вас, Любовь Тимофеевна, — сказала ходившая за мной старушка.
— А вот и сама она голос подает.
В комнате раздался звонкий плач.
Я протянула руки, и мне показали крошечную девочку с белым личиком, темноволосую и синеглазую.
В эту минуту мне показалось, что я вовсе никогда и не мечтала о сыне и всегда хотела и ждала именно ее, вот эту самую девочку.
— Назовем дочку Зоя, — сказал Анатолий Петрович.
И я согласилась.
Было это 13 сентября 1923 года.
ДОЧКА
Может быть, тому, у кого никогда не было детей, кажется, что все младенцы на один лад: до поры до времени они ничего не понимают и умеют только плакать, кричать и мешать старшим.
Это неправда.
Я была уверена, что узнаю свою девочку из тысячи новорожденных, что у нее особенное выражение лица, глаз, свой, не похожий на других голос.
Я могла бы, кажется, часами было бы только время!
— смотреть, как она спит, как сонная вытаскивает ручонку из одеяла, в которое я ее туго завернула, как открывает глаза и пристально смотрит прямо перед собою из-под длинных густых ресниц.
А потом — это было удивительно!
— каждый день стал приносить с собой что-то новое, и я поняла, что ребенок действительно растет и меняется «не по дням, а по часам».
Вот девочка стала даже среди самого громкого плача умолкать, услышав чей-нибудь голос.
Вот стала улавливать и тихий звук, и поворачивать голову на тиканье часов.
Вот начала переводить взгляд с отца на меня, с меня на бабушку или на «дядю Федю» (так мы после рождения Зои стали шутя называть двенадцатилетнего брата Анатолия Петровича).
Пришел день, когда дочка стала узнавать меня — это был хороший, радостный день, он запомнился мне навсегда.
Я наклонилась над люлькой.
Зоя посмотрела на меня внимательно, подумала и вдруг улыбнулась.
Меня все уверяли, будто улыбка эта бессмысленная, будто дети в этом возрасте улыбаются всем без разбору, но я-то знала, что это не так!
Зоя была очень маленькая.
Я ее часто купала — в деревне говорили, что от купанья ребенок будет расти быстрее.
Она много бывала на воздухе и, несмотря на то что приближалась зима, спала на улице с открытым личиком.
На руки мы ее попусту не брали — так советовали и моя мать, и свекровь Лидия Федоровна: чтоб девочка не разбаловалась.
Я послушно следовала этому совету, и, может быть, именно поэтому Зоя крепко спала по ночам, не требуя, чтобы ее укачивали или носили на руках.
Она росла очень спокойной и тихой.
Иногда к ней подходил «дядя Федя» и, стоя над люлькой, упрашивал:
«Зоенька, скажи: дя-дя!
Дай!
Ну, говори же: ма-ма!
Ба-ба!»
Его ученица широко улыбалась и лепетала что-то совсем не то.
Но через некоторое время она и в самом деле стала повторять, сперва неуверенно, а потом все тверже:
«дядя», «мама»...
Помню, следующим ее словом после «мама» и «папа» было странное слово «ап».
Она стояла на полу, совсем крошечная, потом вдруг приподнялась на цыпочки и сказала:
«Ап!»
Как мы после догадались, это означало:
«Возьми меня на руки!»
ГОРЬКАЯ ВЕСТЬ
Стояла зима, такая жестокая и морозная, какой не помнили старики.
В моей памяти этот январь остался леденяще холодным и темным: так изменилось и потемнело все вокруг, когда мы узнали, что умер Владимир Ильич.
Ведь он был для нас не только вождь, великий, необыкновенный человек.
Нет, он был словно близкий друг и советчик для каждого; все, что происходило в нашем селе, у нас дома, было связано с ним, все шло от него — так понимали и чувствовали все.
Прежде у нас было всего две школы, а теперь их больше десяти — это сделал Ленин.
Прежде бедно и голодно жил народ, а теперь он поднялся на ноги, окреп, зажил совсем по-другому, — кого же, как не Ленина, благодарить нам за это?
Появилось кино.
Учителя, врачи и агрономы беседовали с крестьянами, читали им лекции: полно народу было в избе-читальне и в Народном доме.
Быстро росло село, светлее и радостнее становилась жизнь.
Кто не умел грамоте — научился; кто овладел грамотой — подумывает о дальнейшем ученье.
Откуда же все это, кто принес нам эту новую жизнь?
На этот вопрос у всех был один ответ, одно дорогое и светлое имя: Ленин.
И вдруг нет его...
Это не укладывалось в сознании, с этим нельзя было примириться.
Каждый вечер крестьяне заходили к Анатолию Петровичу, чтобы поделиться горем, которое остро и глубоко переживали все.
— Какой человек умер!..
Ильичу бы жить да жить, до ста лет жить, а он умер...
— говорил старик Степан Корец.
abu
abu
abu
abu
Через несколько дней в Осиновые Гаи приехал рабочий Степан Забабурин, наш бывший деревенский пастух.
Он рассказал о том, как со всех концов страны потянулись люди к гробу Владимира Ильича.
— Мороз, дыханье стынет, — говорил он, — ночь на дворе, а народ все идет, все идет, краю не видно.
И детишек с собой взяли, чтоб посмотрели в последний раз.
— А мы вот не увидим его, и Зоюшка не увидит, — с грустью сказал Анатолий Петрович.
Мы не знали тогда, что у вечной Кремлевской стены будет выстроен Мавзолей и еще через много лет можно будет прийти и увидеть Ильича.
abu
abu
СЫН
Анатолий Петрович любил, сидя за столом, брать Зою к себе на колени.
За обедом он обычно читал, а дочка сидела совсем тихо, прижавшись головой к его плечу, и никогда ему не мешала.
Как и прежде, она была маленькая, хрупкая.
Ходить она стала к одиннадцати месяцам.
Окружающие любили ее, потому что она была очень приветлива и доверчива.
Выйдя за калитку, она улыбалась прохожим, и если кто-нибудь говорил шутя:
«Пойдем ко мне в гости?» — она охотно протягивала руку и шла за новым знакомым.
К двум годам Зоя уже хорошо говорила и часто, вернувшись «из гостей», рассказывала:
— А я была у Петровны.
Знаешь Петровну?
У нее есть Галя, Ксаня, Миша, Саня и старый дед.
И корова.
И ягнята есть.
Как они прыгают!
Зое не было еще и двух лет, когда родился ее младший братишка, Шура.
Мальчуган появился на свет с громким, заливистым криком.
Он кричал басом, очень требовательно и уверенно.
Был он гораздо крупнее и здоровее Зои, но такой же ясноглазый и темноволосый.
После рождения Шуры Зое часто стали говорить:
«Ты старшая. Ты большая».
За столом она сидела вместе со взрослыми, только на высоком стуле.
К Шуре относилась покровительственно: подавала ему соску, если он ронял ее; покачивала его колыбель, если он просыпался, а в комнате никого не было.
И я теперь нередко просила ее помочь мне, сделать что-нибудь.
— Зоя, принеси пеленку, — говорила я.
— Дай, пожалуйста, чашку.
Или:
— Ну-ка, Зоя, помоги мне убрать: убери книжку, поставь стул на место.
Она делала все очень охотно и потом всегда спрашивала:
— А еще что сделать?
Когда ей было года три, а Шуре шел второй год, она брала его за руку и, захватив бутылочку, отправлялась к бабушке за молоком.
Помню, раз я доила корову.
Шура вертелся рядом.
С другой стороны стояла Зоя с чашкой в руках, дожидаясь парного молока.
Корову донимали мухи; потеряв терпение, она махнула хвостом и хлестнула меня.
Зоя быстро отставила чашку, одной рукой схватила корову за хвост, а Другой стала прутиком отгонять мух, приговаривая:
— Ты зачем бьешь маму?
Ты маму не бей!
— Потом посмотрела на меня и прибавила, не то спрашивая, не то утверждая: — Я помогаю тебе!
Забавно было видеть их вместе: хрупкую Зою и толстого увальня Шуру.
О Шуре на селе говорили:
«У нашей учительницы мальчонка поперек себя шире: что на бок положи, что на ноги поставь — все одного роста».
И впрямь: Шура был толстый, крепко сбитый и в свои полтора года много сильнее Зои.
Но это не мешало ей заботиться о нем, как о маленьком, а иногда и строго покрикивать на него.
Зоя сразу стала говорить чисто, никогда не картавила.
Шура же лет до трех не выговаривал «р».
Зою это очень огорчало.
— Ну, Шура, скажи: ре-ше-то, — просила она.
— Лешето, — повторял Шура.
— Нет, не так!
Повтори; «ре».
— Ле.
— Не «ле», а «ре»!
Какой ты бестолковый мальчишка!
Давай снова: режь.
— Лежь.
— Корова.
— Колова.
Раз, выйдя из терпения, Зоя вдруг стукнула брата ладонью по лбу,
но двухлетний ученик был куда сильнее четырехлетней учительницы: он возмущенно тряхнул головой и оттолкнул Зою.
— Отстань!
— крикнул он сердито.
— Чего делешься!
Зоя посмотрела на него удивленно, но не заплакала.
А немного погодя я уже снова слышала:
— Ну, скажи: кровать.
И Шуркин голос покорно повторял:
— Кловать.
Не знаю, понимал ли Шура, что он младший в семье, но только с самых ранних пор он умел этим пользоваться.
«Я маленький!» — то и дело жалобно говорил он в свою защиту.
«Я маленький!» — требовательно кричал он, если ему не давали чего-нибудь, что он непременно хотел получить.
«Я маленький!» гордо заявлял он иногда без всякого повода, но с сознанием собственной правоты и силы.
Он знал, что его любят, и хотел всех — и Зою, и меня, и отца, и бабушку — подчинить своей воле.
Стоило ему заплакать, как бабушка говорила:
— А кто обидел моего Шурочку?
Поди ко мне скорей, дорогой!
Вот я что дам своему маленькому внучку!
И Шура с веселой, плутоватой мордочкой забирался на колени к бабушке.
Если ему в чем-нибудь отказывали, он ложился на пол и начинал оглушительно реветь, бить ногами или жалобно стонать, всем своим видом ясно говоря:
«Вот я, бедный маленький Шура, и никто меня не пожалеет, не приголубит!..
«Однажды, когда Шура начал кричать и плакать, требуя, чтобы ему дали киселя до обеда, мы с Анатолием Петровичем вышли из комнаты.
Шура остался один.
Сначала он продолжал громко плакать и выкрикивал время от времени:
«Дай киселя!
Хочу киселя!»
Потом, видно, решил не тратить так много слов и кричал просто:
«Дай!
Хочу!»
Плача, он не заметил, как мы вышли, но, почуяв тишину, поднял голову, огляделся и перестал кричать: стоит ли стараться, если никто не слушает!
Он подумал немного и стал что-то строить из щепочек.
Потом мы вернулась.
Увидев нас, он снова попробовал покричать, но Анатолий Петрович строго сказал:
— Если будешь плакать, мы оставим тебя одного, а сами жить с тобой не будем.
Понял?
И Шура замолчал.
В другой раз он заплакал и из-под ладошки поглядывал одним глазом: сочувствуем мы его слезам или нет?
Но мы не обращали на него никакого внимания: Анатолий Петрович читал книгу, я проверяла тетради.
Тогда Шура потихоньку подобрался ко мне и влез на колени, как будто ничего не произошло.
Я потрепала его по волосам и, спустив на пол, продолжала заниматься своим делом, и Шура больше мне не мешал.
Эти два случая его вылечили: капризы и крики прекратились, как только мы перестали им потакать.
Зоя очень любила Шуру.
Она часто с серьезным видом повторяла слова, сказанные кем-нибудь из взрослых:
«Нечего ребенка баловать, пускай поплачет — беда невелика».
Выходило это у нее очень забавно.
Но, оставшись одна с братишкой, она была с ним неизменно ласкова.
Если он падал и начинал плакать, она подбегала, брала его за руку и старалась поднять нашего толстяка.
Она вытирала ему слезы подолом своего платья и уговаривала:
— Не плачь, будь умным мальчиком.
Вот так, молодец!..
Вот, держи кубики.
Давай построим железную дорогу, хочешь?..
А вот журнал.
Хочешь, покажу тебе картинки?
Вот, посмотри...
Любопытно: если Зоя чего-нибудь не знала, она сразу честно признавалась в этом.
Шура же был необычайно самолюбив, и слова «не знаю» просто не шли у него с языка.
Чтоб не признаться, что он чего-нибудь не знает, он готов был на любые уловки.
Помню, купил Анатолий Петрович большую детскую книжку с хорошими, выразительными картинками: тут были нарисованы самые разные животные, предметы, люди.
Мы с детьми любили перелистывать эту книгу, и я, показывая на какой-нибудь рисунок, спрашивала Шуру:
«А это что?»
Знакомые вещи он называл тотчас, охотно и с гордостью, но чего только не изобретал, чтобы увернуться от ответа, если не знал его!
— Что это?
— спрашиваю я, показывая на паровоз.
Шура вздыхает, томится и вдруг говорит с хитрой улыбкой:
— Скажи лучше сама!
— А это что?
— Курочка, — быстро отвечает он.
— Правильно.
А это?
На картинке — незнакомое, загадочное животное: верблюд.
— Мама, — просит Шура, — ты переверни страницу и покажи что-нибудь другое!
Мне интересно, какие еще отговорки он изобретет.
— А это что?
— говорю я коварно, показывая ему бегемота.
— Вот сейчас поем и скажу, — отвечает Шура и жует так долго, так старательно, словно вовсе не собирается кончить.
Тогда я показываю ему картинку, на которой изображена смеющаяся девочка в голубом платье и белом фартучке, и спрашиваю:
— Как зовут эту девочку, Шурик?
И Шура, лукаво улыбнувшись, отвечает:
— А ты спроси у нее сама!
БАБУШКА
Дети очень любили ходить в гости к бабушке Мавре Михайловне.
Она встречала их весело, поила молоком, угощала лепешками.
А потом, улучив свободную минуту, играла с ними в их любимую игру, которая у них так и называлась:
«Репка».
— Посадила бабка репку, — задумчиво начинала бабушка, — и говорит:
«Расти, репка, сладкая, крепкая, большая-пребольшая».
Выросла репка большая, сладкая, крепкая, круглая, желтая.
Пошла бабка репку рвать: тянет-потянет, вытянуть не может...
(Тут бабушка показывала, как она тянет упрямую репку.)
Позвала бабка внучку Зою
(тут Зоя хваталась за бабушкину юбку):
Зоя за бабку, бабка за репку — тянут-потянут, вытянуть не могут.
Позвала Зоя Шуру
(Шура только того и ждал, чтобы уцепиться за Зою):
Шурка за Зою, Зоя за бабку, бабка за репку — тянут-потянут
(на лицах у ребят — восторженное ожидание)...
вытянули репку!
И тут в руках у бабушки появлялось неведомо откуда взявшееся яблоко, или пирожок, или настоящая репка.
Ребята с визгом и смехом повисали на Мавре Михайловне, и она вручала им гостинец.
— Баба, потянем репку!
— просил Шура, едва переступив бабушкин порог.
Когда года через два кто-то попытался рассказать ребятам эту сказку, начав ее обычными словами:
«Посадил дед репку...» — оба они дружно запротестовали:
— Бабка посадила!
Не дед, а бабка!
... Всю свою жизнь моя мать работала от зари до зари.
На руках у нее было все хозяйство — дом, поле, шестеро ребят; всех надо было одеть, умыть, накормить, обшить, и мама гнула спину, не жалея себя.
С нами, ребятами, а позднее с внуками, она всегда была неизменно ровна и ласкова.
Она не говорила просто:
«Уважайте старших», — она всегда старалась, чтобы мысль ее стала понятна детям, дошла до ума и до сердца.
«Вот мы в дому живем, говорила она Зое и Шуре, — его старики построили.
Вот печь нам Петрович какую хорошую сложил!
Петрович — старый, умный, руки у него золотые.
Как же старых-то не уважать?»
Мать была очень добра.
Бывало, еще в дни моего детства увидит странника — в ту пору много ходило бездомных людей, непременно зазовет, напоит, накормит, даст какую-нибудь старую одежду.
Однажды отец полез в сундук, долго рылся в нем, а потом спросил:
— Мать, а где же моя голубая рубашка?
— Не сердись, отец, — смущенно ответила мама, — я ее Степанычу отдала
(Степаныч был старик-бобыль, неухоженный и хворый, мать навещала его и помогала чем могла.)
Отец только рукой махнул.
Теперь, через долгие-долгие годы, я часто вспоминаю, какая выносливая, терпеливая, сильная духом женщина была моя мать.
Раз случилось — увели у нас корову.
Всякий знает, какое это горе для крестьянской семьи.
Но мать ни словом не пожаловалась, не пролила ни слезинки.
В другой год, помню, случился пожар, и у нас все сгорело дотла.
Отца это совсем пришибло.
Он сидел на поваленном дереве, безнадежно опустив руки, и с отчаянием глядел в землю.
— Наживем, отец, ничего!
— сказала мама, подходя к нему.
Подошла, постояла и добавила еще: — Не горюй смотри, справимся!
Мать моя была совсем неграмотная, до самой своей смерти не знала ни одной буквы, но грамоту очень ценила и уважала.
Именно благодаря ее заботам мы, дети, стали грамотными людьми: она настояла, чтобы нас отдали в школу, а потом и в гимназию.
Семью нашу нередко посещала нужда, и, помню, когда стало совсем худо, отец решил взять моего брата Сергея из четвертого класса гимназии.
Мать и слышать об этом не хотела.
Она готова была на все — ходила к начальству, унижалась, просила принять сына в гимназию на казенный счет, — лишь бы он продолжал учиться.
— Ты, мать, ни одной буквы не знаешь, а вот живешь же, обходишься, хмуро говорил отец.
Мама не спорила, но упорно стояла на своем.
«Верно говорят; ученье свет, неученье — тьма», — любила она повторять.
Она по опыту знала, как темно живется тому, кто не учен.
— Пойдете в школу, смотрите учитесь хорошенько, — наставляла она Зою и Шуру.
— Станете умнее, знать будете много — и вам хорошо, и другим около вас легче будет.
Бабушка была мастерица рассказывать сказки.
Она знала их великое множество и умела рассказывать, ни на минуту не оставляя своего дела: вяжет, чистит картошку или месит тесто, а сама приговаривает спокойно, неторопливо, точно думая вслух!
— Бежит лиса по лесу, видит — на дереве сидит тетерев, и говорит:
«Терентий, Терентий!
Я в городе была».
«Бу-бу-бу!
Была так была».
«Терентий, Терентий!
Я указ добыла!»
«Бу-бу-бу!
Добыла так добыла».
«Чтобы вам, тетеревам, не сидеть по деревам, а все бы гулять по зеленым лугам».
«Бу-бу-бу!
Гулять так гулять».
«Терентий, Терентий!
А кто там едет?»
«Бу-бу-бу!
Мужик».
«Терентий, Терентий!
А за мужиком кто бежит?»
«Бу-бу-бу!
Жеребенок».
«Терентий, Терентий!
А какой у него хвост-то?»
«Крючком!»
«Ну, так прощай, Терентий, недосуг мне с тобой лясы точить!»
Зоя с Шурой сидят рядом на низкой скамеечке и не сводят с бабушки глаз.
А она кончит сказку — и тут же начинает новую: про серого волка, про лакомку-медведя, про трусливого зайца и опять про хитрую лису...
БРАТ И СЕСТРА
С Шурой Зое разрешалось играть только у самого дома, в палисаднике, чтобы не ушибла лошадь или корова, которые свободно паслись возле дома, на лужке.
А вот с девочками постарше — Маней и Тасей — она уходила далеко, на огороды и на речку, мелкую, но веселую, где можно было купаться целыми днями, не боясь утонуть.
Летом Зоя часами бегала с сачком за бабочками, собирала цветы, потом снова купалась и даже сама — в пять лет!
— стирала в речке свое белье, высушивала и в чистом приходила домой.
— Посмотри, мама, — говорила она, внимательно глядя мне в лицо, хорошо я выстирала?
Ты меня не будешь ругать?
Как сейчас вижу ее пятилетнюю — загорелую, румяную, с ясными серыми глазами.
Только что прошел быстрый летний дождь — и снова жарко светит солнце, с высокого неба ветром сметает куда-то далеко за горизонт последние облака, с ветвей еще падают крупные капли, и Зоя бежит ко мне босая по теплым лужам и смеется, показывая, как промокло ее платье...
А как хорошо было поехать на дальний луг за сеном (пусть на тряской, скрипучей телеге, которую нескладной рысцой везет плохонькая лошаденка — что за беда!) и возвратиться на высоком возу, а потом вместе со взрослыми раскидывать и ворошить душистое сено, чтоб досохло за сараем, всласть кувыркаться и прыгать в нем, как в волнах, и, наконец, уснуть от блаженной усталости, свернувшись в комочек тут же, на сене!..
А как весело лазить по деревьям!
Забраться повыше, так, чтобы страшновато было взглянуть вниз, чтобы сердце немножко сжималось, когда попадается под рукой тонкая ветка...
И потом потихоньку слезать, нащупывая босой ногой сучья и стараясь не изорвать платье.
А еще лучше забраться на крышу сарая или на колокольню — любимый наблюдательный пункт всех ребятишек.
Все село перед тобой как на ладони, а там — поля, поля и в полях окрестные деревни...
А за ними что?
Далеко-далеко?..
Возвращаясь домой, Зоя подсаживалась ко мне и спрашивала:
— Мама, а за Осиновыми Гаями что?
— Село такое — «Спокойные хутора» называется.
— А потом?
— Соловьянка.
— А за Соловьянкой что?
— Павловка, Александровка, Прудки.
— А потом?
А за Кирсановом что?
А за Тамбовом Москва?
— И вздыхала: Вот бы туда поехать!
Когда отец был свободен, она взбиралась к нему на колени и забрасывала самыми разнообразными и подчас неожиданными вопросами.
И, как самую увлекательную сказку, слушала его рассказы обо всем, что делается на белом свете: о высоких горах, синих морях и дремучих лесах, о далеких больших городах и о людях, которые там живут.
В такие минуты Зоя вся превращалась в слух: рот ее приоткрывался, глаза блестели, мгновениями она, кажется, даже забывала дышать.
И, случалось, утомленная новизной услышанного, она под конец так и засыпала на руках у отца.
Четырехлетний Шура — озорной, шумный, ему все нипочем.
— У Шуры карман шевелится!
— слышу я изумленный Зоин голос.
И в самом деле шевелится!
Что за чудеса?
— Что у тебя там?
Все очень просто: карман полон майских жуков — они трепыхаются, пытаются выползти, но Шура зажимает карман в кулак.
Бедные жуки!
Чего только я не нахожу по вечерам в этих карманах!
Рогатка, кусок стекла, крючки, камешки, жестянки, строго-настрого запрещенные спички всего не перечтешь.
И постоянно у Шуры на лбу шишка, ноги и руки в ссадинах и царапинах, коленки разбиты.
Сидеть на одном месте для него самое тяжелое наказание.
Он бегает, прыгает, скачет с самого раннего утра и до часа, когда я зову детей домой ужинать и спать.
Не раз я видела, как после дождя он бегает по двору и бьет палкой по лужам.
Брызги взлетают искристыми фонтанами выше его головы, он весь вымок, но, кажется, даже не замечает этого — все сильнее размахивает палкой и во все горло распевает песню собственного сочинения.
Я не могу разобрать слов, слышится только какое-то воинственное и ликующее:
«Трам-ба-бам!
Барам-бам!»
Но все понятно: надо же Шуре излить свой восторг перед всем, что его окружает, надо выразить, как радуют его и солнце, и деревья, и теплые глубокие лужи!
Зоя была постоянным товарищем Шуры во всех его играх, бегала и скакала так же шумно, весело и самозабвенно.
Но она умела и подолгу молча сидеть и слушать, и глаза у нее при этом были внимательные, темные брови слегка сдвигались.
Иногда я заставала ее на поваленной березе неподалеку от дома: она сидела, подперев лицо ладонями, и сосредоточенно смотрела прямо перед собой.
— Ты что так сидишь?
— спрашивала я.
— Я задумалась, — отвечала Зоя.
Из тех далеких, слившихся друг с другом дней я вспоминаю один.
Мы с Анатолием Петровичем собрались в гости к моим старикам и захватили с собой детей.
Едва мы пришли, дедушка Тимофей Семенович сказал Зое:
— А ты что же, озорница, мне вчера неправду сказала?
— Какую неправду?
— Я тебя спросил, куда ты мои очки девала, а ты говоришь:
«Не знаю».
А потом я их под лавкой нашел — уж верно, ты их туда кинула, больше некому.
Зоя исподлобья посмотрела на деда и ничего не ответила.
Но, когда нас немного спустя позвали к столу, она сказала:
— Я не сяду.
Раз мне не верят, я есть не стану.
— Ну чего там, дело прошлое.
Садись, садись!
— Нет, не сяду.
Так и не села.
И я видела, что дед почувствовал себя неловко перед пятилетним ребенком.
На обратном пути я пожурила ее, но Зоя, глотая слезы, повторяла одно:
«Не трогала я его очков.
Я правду сказала, а он мне не верит».
abu
Зоя очень дружила с отцом.
Она любила бывать с ним даже тогда, когда он занимался своим делом и не мог разговаривать с нею.
И она не просто ходила вслед за ним, а примечала.
— Смотри, папа все умеет делать, — говорила она Шуре.
И правда, Анатолий Петрович умел справиться с любым делом.
Это признавали все.
Старший сын в семье, рано потерявший отца, он сам пахал, сеял, убирал хлеб.
При этом успевал много работать в избе-читальне и в библиотеке.
Односельчане очень любили и уважали Анатолия Петровича, доверяли ему, советовались с ним по семейным и иным делам, а уж если надо было выбрать надежного человека в ревизионную комиссию — проверить работу кооперации или кредитного товарищества, неизменно говорили:
«Анатолия Петровича!
Его не проведешь, он во всем разберется».
Еще одно привлекало к нему людей: он был на редкость правдив и прямодушен.
Если кто-нибудь приходил к нему за советом и он видел, что человек этот неправ, он не задумываясь говорил!
— Неправильно ты поступил, я на твою сторону не стану...
«Анатолий Петрович никогда душой не покривит», — нередко слышала я от самых разных людей.
При этом он был очень скромен, никогда не кичился своими знаниями.
К нему охотно шли за советом люди гораздо старше его, даже старики, уважаемые люди на селе.
В самом деле, его можно было спросить решительно обо всем, и он на все умел дать ответ.
Он очень много читал и хорошо, понятно рассказывал о прочитанном.
Зоя подолгу сиживала в избе-читальне, слушая, как он читал крестьянам газеты и рассказывал о событиях, которые тогда переживала наша страна, о гражданской войне, о Ленине.
Всякий раз слушатели засыпали его градом вопросов:
— Анатолий Петрович, вот ты говорил про электричество, а теперь скажи про трактор — это, верно, еще почудней будет?
Где же такой махине повернуться на ваших полосках?..
А вот еще: неужели и вправду есть такая машина, что и жнет, и молотит, и чистое зерно в мешок ссыпает?..
Однажды Зоя спросила меня:
— А почему папу все так любят?
— Ну, а ты как думаешь?
Зоя промолчала, а вечером того же дня, когда я укладывала ее, сказала мне шепотом:
— Папа умный, все знает.
И добрый...
«ЛЮДЕЙ ПОСМОТРЕТЬ, МИР ПОВИДАТЬ!»
Когда Зое исполнилось шесть лет, мы с мужем решили поехать в Сибирь.
«Людей посмотреть, мир повидать!» — как говорил Анатолий Петрович.
И вот дети впервые поехали на лошади до станции, впервые увидели паровоз, услышали неумолчный говор колес под полом вагона — беспокойную и задорную песню дальнего пути.
За окном мелькали деревни и села, стада на лугах, реки и леса, проплывала широкая степь.
Путешествие наше продолжалось целую неделю, и все это время нам с Анатолием Петровичем отбою не было от вопросов:
«А это что?
А это зачем?
Почему?
Отчего?»
В дороге обычно хорошо спится, но ребята были так полны всем виденным, что днем их невозможно было уложить.
Шура все-таки уставал к вечеру и засыпал сравнительно быстро, но Зою и вечером нельзя было оторвать от окна.
Только когда стекло заливала сплошная синяя тьма, девочка со вздохом поворачивалась к нам.
— Не видно уже ничего...
одни огоньки...
— с сожалением говорила она и соглашалась наконец улечься.
На седьмой день мы приехали в город Канск, Енисейского округа.
Городок был маленький, дома одноэтажные, деревянные, и тротуары тоже деревянные.
Ребят мы отвели в гостиницу, а сами отправились в отдел народного образования, чтобы выбрать село, где мы могли бы учительствовать вместе, в одной школе.
Нам дали назначение в село Шиткино, и мы решили сразу, не теряя времени, двинуться туда.
С этим решением мы и вернулись в гостиницу — и видим: Шура на полу мастерит что-то из кубиков, а Зои нет.
— Где Зоя, Шурик?
— А Зоя сказала:
«Ты посиди тут, а я на базар пойду, серы куплю.
Тут все серу жуют».
Я так и ахнула и кинулась на улицу.
Городок маленький, до леса рукой подать — что, если девочка забрела туда?!
Не помня себя, мы с Анатолием Петровичем обходили улицу за улицей, заглядывали во все дворы, расспрашивали всех встречных, побывали и на базаре...
Зои нигде не было.
— Вот что, — сказал наконец Анатолий Петрович, — иди в гостиницу и жди меня там.
Я уж боюсь, как бы и с Шуркой чего не случилось.
А я пойду в милицию.
Я вернулась в гостиницу, взяла сынишку на руки и снова вышла на улицу ждать в комнате не было сил.
Так мы с ним простояли с полчаса.
И вдруг Шура закричал:
— Папа!
Зоя!
Я кинулась к ним навстречу.
Зоя вся раскраснелась и смотрела смущенно и чуть испуганно.
В руке она держала какой-то темный комок.
— Вот, — сказала она таким тоном, как будто мы расстались всего минут пять назад.
— Это сера.
Только она невкусная...
Оказалось, она и в самом деле пошла на базар, купила серу, а дорогу назад, к гостинице, забыла и не знала, как спросить.
Она пошла наугад, совсем не в ту сторону, и добрела чуть не до самого леса.
Тут ее заметила какая-то чужая женщина («большая такая, в платке») взяла за руку и отвела в милицию.
Здесь и застал ее Анатолий Петрович.
Зоя сидела за столом, как гостья, пила чай и спокойно, серьезно отвечала на вопросы: как ее зовут, откуда она приехала и с кем, как зовут папу, маму и братишку.
Она сразу объяснила, что ей надо поскорее вернуться к брату, потому что он еще маленький.
— Как же ты оставила Шуру одного?
— с упреком спросила я.
— Ведь ты большая, ты старшая, мы на тебя надеялись...
Зоя стояла рядом с отцом и, слегка закинув голову, чтобы лучше видеть, переводила глаза с него на меня:
— Я думала, я сразу вернусь.
Я думала, тут, как в Осиновых Гаях, я все сразу найду.
Ты не сердись, я больше не буду.
— Ладно, — пряча улыбку, сказал Анатолий Петрович.
— На первый раз прощается, но только в другой раз никуда не уходи без спросу.
Видишь, как мама перепугалась?
В СИБИРИ
Наш дом в Шиткине стоял на высоком берегу, а мимо текла река — широкая, быстрая.
Смотришь — и голова кружится, и кажется, сама плывешь куда-то.
А рядом, в нескольких шагах, — лес.
И какой лес!
Громадные кедры, такие высокие, что, запрокинув голову, не увидишь вершины; густые, пушистые пихты, лиственницы, ели — в тени их широких лапчатых ветвей темно, как в каком-то таинственном шатре.
А тишина какая!
Только хрустнет сучок под ногой да изредка крикнет потревоженная птица — и снова глубокая, ничем не нарушаемая тишина, словно в сказочном сонном царстве.
Помню нашу первую прогулку по лесу.
Мы пошли все вчетвером и сразу же забрели в густую чащу.
Шура остановился как вкопанный под огромным, в два обхвата, кедром.
Мы прошли дальше, окликнули его — он не отозвался.
Мы обернулись.
Наш мальчуган, маленький и одинокий, стоял все там же, под кедром, широко открыв глаза и словно прислушиваясь к шепоту леса.
Он был зачарован, ничего больше не видел и не слышал — и не мудрено: никогда прежде, за всю свою короткую жизнь, он не видывал такого леса.
Ведь в Осиновых Гаях каждое деревцо было на счету!
Кое-как мы растормошили Шуру.
Но и после, бродя с нами по лесу, он оставался непривычно тихим и молчаливым: лес будто околдовал его.
Вечером, перед сном, Шура долго стоял у окна.
— Ты что, Шура?
Почему спать не идешь?
— спросил Анатолий Петрович.
— Я говорил деревьям «спокойной ночи», — ответил Шура.
... И Зоя тоже полюбила лес.
Гулять по лесу стало для нее самым большим, ни с чем не сравнимым удовольствием.
Захватив корзинку для ягод, она весело сбегала с крыльца.
— Не ходи далеко, — напутствовала я ее.
— Ты слышала, что соседи говорят?
Тут в лесу волки, медведи!
И правда, небезопасно было ходить по малину: медведь — лакомка, с ним не диво повстречаться в густом малиннике.
Зато и малина была крупная, сочная, сладкая как мед, и ходили за ней с ведрами, большой гурьбой, и обычно сборщиков сопровождал кто-нибудь из мужчин с ружьем, на случай встречи с мишкой.
Собирали сибиряки и чернику и черемуху, на всю зиму запасались грибами — всей этой лесной благодати было великое изобилие, и Зоя тоже всегда возвращалась из своих странствий гордая, с полной корзинкой.
Ходили они с Шурой и на реку за водой — это Зоя тоже любила.
Аккуратно зачерпнет воды небольшим ведерком, постоит на берегу, посмотрит на светлые быстрые волны.
И потом, стоя на крыльце или у окна, еще подолгу задумчиво смотрит вниз.
Однажды Анатолий Петрович решил научить Зою плавать.
Он отплыл от берега, взяв ее с собою, а потом вдруг оставил.
Зоя захлебнулась, вынырнула, снова погрузилась в воду...
Я стояла на берегу ни жива ни мертва.
Правда, Анатолий Петрович плыл рядом; правда, он был превосходным пловцом и уж конечно, нечего было бояться, что девочка утонет, а все-таки страшно было смотреть, как она захлебывается, то и дело уходя с головой под воду.
Но, помню, не крикнула она ни разу — барахталась и плескалась изо всех сил, но молча.
Потом отец подхватил ее и выплыл с ней на берег.
— Молодец!
Раза через два поплывет, — уверенно сказал он.
— Страшно было?
— спросила я, насухо вытирая ее.
— Страшно, — призналась она.
— А еще поплывем?
abu
— Поплывем!
abu
ЗИМОЙ
Наступила снежная сибирская зима.
Лед сковал реку, морозы доходили до пятидесяти семи градусов, но ветра не было, и потому ребята легко переносили холод.
Помню, как радовались они первому снегу: без устали играли в снежки; точно в сене, кувыркались в мягких, пушистых сугробах, которые разом выросли вокруг дома; вылепили большую, выше Зои ростом, снежную бабу.
Я с трудом дозвалась их к обеду — они пришли румяные, разгоряченные, усталые и с небывалым аппетитом накинулись на кашу с молоком и черный хлеб.
Мы купили ребятам теплые пимы, Анатолий Петрович смастерил отличные салазки, и каждый день Зоя с Шурой подолгу катались: то возили друг друга, то садились вдвоем — Зоя впереди, Шура сзади, ухватившись за сестру толстыми короткими руками в красных варежках, — и во весь дух летели с горы.
Целый день мы с мужем были заняты.
По утрам, уходя из дому, я наставляла Зою:
— Не забудь: каша в печке, молоко в крынке.
Следи, чтоб Шура вел себя хорошо.
Пускай не садится за стол, а то упадет, расшибется, станет плакать.
Будьте умными, играйте и не ссорьтесь.
И вечером, когда мы возвращались из школы, Зоя встречала нас словами:
— У нас все хорошо, мы были умными!
В комнате — полнейший беспорядок, зато лица у детей такие веселые и довольные, что не хватает духу бранить их.
Из стульев сооружен двухэтажный дом, какие-то ящички и коробочки нагромождены друг на друга, все это завешено одеялом.
В самых неподходящих местах попадаются самые неожиданные вещи: я едва не наступаю на зеркальце, перед которым всегда бреется Анатолий Петрович, а он через минуту спотыкается о перевернутый чугунок.
Посреди комнаты — нехитрые ребячьи игрушки: оловянный солдатик, лошадка на колесах с наполовину оторванной гривой, однорукая кукла, какие-то бумажки, тряпочки, чурбачки, тут же чашки и тарелка.
— Сегодня мы ничего не разбили и не пролили, — докладывает Зоя.
Только Шура опять расцарапал Манюшке обе щеки, она немножко поплакала, а я угостила ее вареньем, и она замолчала.
Мам, ты скажи Шуре — пусть больше не дерется, а то мы с ним играть не будем.
Шура, который и вправду растет забиякой, смотрит на меня виновато.
— Я не буду больше...
Это я ее нечаянно поцарапал, — говорит он без особой уверенности.
Долгие вечера мы проводили все вместе, вокруг стола или возле печки, где жарко и весело трещал огонь.
Хорошие это были вечера!
Надо сказать, что и эти часы мы не могли целиком отдавать детям: у меня, а особенно у Анатолия Петровича, оставалось на вечер еще много дел.
И слово «работа» рано стало понятным для наших ребят:
— Мама работает...
Папа работает...
Это значит: полная тишина, которую нельзя нарушить ни вопросом, ни ссорой, ни стуком и беготней.
Иногда дети забирались под стол и тихо играли там — их часами не было слышно.
Как когда-то в Соловьянке, за окном завывала метель, свистела в ветвях густой сосны, росшей у самого дома, уныло и жалобно пело что-то в трубе...
Но в Соловьянке я была одна, а тут рядом сидел Анатолий Петрович, сосредоточенно склонившись над книгой или проверяя ученические тетради, тихонько копошились и шептались Зоя и Шура, и нам было хорошо и тепло всем вместе.
Много лет спустя, уже став школьниками, мои ребята любили вспоминать эти вечера в далеком сибирском селе.
Правда, Шура в пору нашей жизни в Шиткине был слишком мал — ему было всего четыре с половиной года, — и воспоминания его сливались во что-то смутное, хотя и приятное.
Но в Зоиной памяти эти вечера запечатлелись отчетливо и ярко.
Покончив с делами или отложив их на время, когда дети уснут, я подсаживалась поближе к огню — тут-то и начинался «настоящий» вечер.
— Расскажи что-нибудь, — просили ребята.
— Что же рассказывать?
Все сказки вы знаете наизусть.
— Все равно, расскажи!
И начиналось: петушок — золотой гребешок, колобок, серый волк и Иван-царевич, сестрица Аленушка и братец Иванушка, Хаврошечка и Кузьма Скоробогатый — кто только не побывал у лас в гостях в эти долгие зимние вечера!
Но самой любимой, самой желанной всегда была сказка о Василисе Прекрасной.
— В некотором царстве, в некотором государстве...
— начинала я чуть ли не в сотый раз, а Зоя и Шура смотрели на меня так, словно слышали эту историю впервые.
Иногда и Анатолий Петрович отрывался от работы и вступал в разговор, и его рассказы дети слушали с особенным интересом.
Чаще всего это бывало неожиданно.
Иной раз ребята, кажется, вовсе забудут о нас, старших: сидят в уголке и тихонько толкуют о чем-то своем — и вдруг Анатолий Петрович прислушается, отодвинет книги, подойдет к печке, усядется на низкой скамеечке, Шуру возьмет на одно колено, Зою — на другое и скажет не спеша:
— А я вот что вспомнил на этот счет...
И сразу лица у ребят станут счастливые, любопытные и нетерпеливые: что-то расскажет отец?
Помню один такой случай.
Ребята много слышали разговоров о том, что весной река разольется.
В этих местах полая вода не шутит: смывает дома, уносит скотину, затопляет на несколько дней целые деревни.
Нам, новичкам, немало рассказывали о грозных здешних наводнениях.
— Что мы тогда будем делать?
— спросил как-то Шура Зою, наслушавшись таких рассказов.
— Уйдем из дому.
Сядем в лодку и поплывем.
Или убежим в горы.
Помолчали.
— Вода придет, все затопит, — поеживаясь, словно от холода, сказала Зоя.
— Шур, ты боишься?
— А ты?
— Я нет.
— Ну и я нет.
Шура встал, неторопливо прошелся по комнате, подражая отцу, и уже совсем воинственно добавил:
— Пускай вода приходит!
Я не боюсь.
Я ничего не боюсь!
И тут Анатолий Петрович промолвил обычное:
«А я вот что вспомнил на этот счет...» — и рассказал такую историю.
— Сидели на кусте воробьи и спорили: кто из зверей самый страшный?
«Всех страшнее рыжий кот», — сказал бесхвостый воробей.
Прошлой осенью его кот чуть было не зацапал — еле успел воробей увернуться, а хвоста все-таки лишился.
«Мальчишки хуже, — сказал другой воробей, — гнезда разоряют, из рогаток стреляют...»
«От мальчишек улететь можно, — заспорил третий воробей, — а вот от коршуна никуда не спрячешься.
Он всех страшнее!»
И тут совсем молоденький, желторотый воробышек чирикнул (Анатолий Петрович заговорил тонким голосом):
«А я ничего не боюсь!
И кот мне нипочем, и мальчишки, и коршуны!
Я сам их всех съем!»
И пока он так чирикал, над кустом пролетела какая-то большая птица и громко крикнула.
Воробьи помертвели от страха: кто стремглав улетел, кто спрятался под листом, а храбрый воробышек крылышки опустил и не помня себя побежал по траве.
Тут большая птица как щелкнет клювом, как кинется на воробышка, а он, бедный, из последних сил рванулся и нырнул в хомячью нору.
А в норе, свернувшись, спал старый хомяк.
Воробышек еще пуще испугался, но решил:
«Не я съем, так меня съедят!» — и как подскочит да как клюнет хомяка в нос!
«Что такое?
— удивился хомяк и открыл один глаз (Анатолий Петрович прищурился, зевнул и продолжал басом).
— А, это ты?
Голодный, верно?
На, поклюй зернышек».
Очень стыдно стало воробышку, и он пожаловался хомяку:
«Черный коршун хотел меня съесть!»
«Ишь разбойник!
— сказал хомяк.
— Ну-ка, пойдем потолкуем с ним».
И хомяк полез из норы, а воробышек запрыгал следом.
Страшно было ему, и жалко себя, и досадно; зачем он храбрился?
Вылез хомяк из норки, высунул за ним нос воробышек да так и обмер: прямо перед ним сидела большая черная птица и грозно на него смотрела.
Воробышек глянул да тут же и упал со страху.
А черная птица ка-ак каркнет, а все воробьи кругом как засмеются!
Потому что был это вовсе не коршун, а старая тетка...
— Ворона!
— в один голос закричали Зоя и Шура.
— Ворона, само собой, — продолжал Анатолий Петрович.
— «Что, хвастунишка, — сказал хомяк воробышку, — надо бы тебя посечь за хвастовство!
Ну да ладно, принеси мне побольше зерен да шубу зимнюю — что-то прохладно стало».
Надел хомяк шубу и стал песенки насвистывать.
Только воробышку было невесело — он не знал, куда деваться от стыда, и забился в кусты, в самую густую листву...
— Так-то, — прибавил, помолчав, Анатолий Петрович.
— А теперь пейте-ка молоко и ложитесь спать.
Ребята неохотно поднялись.
— Это ты про меня рассказывал?
— смущенно спросил Шура.
— Зачем про тебя?
Про воробья, — улыбаясь одними глазами, ответил отец.
abu
abu
НЕИЗГЛАДИМЫЙ СЛЕД
— Мама, — спросила однажды Зоя, — почему у Бурмакина и дом такой большой, и овец много, и лошади, и коровы?
Зачем одному человеку так много всего?
А у Руженцовых сколько детей и бабушка с дедушкой, а домик плохой, и коровы нет, и даже овец нет?
Это был наш с Зоей первый разговор о том, что такое бедность, богатство и несправедливость.
Нелегко мне было ответить на такой вопрос шестилетней девочке.
Чтобы объяснить ей все это всерьез, пришлось бы говорить о многих вещах, которые она еще не могла понять.
Но жизнь заставила нас вернуться к этому разговору.
Это было в 1929 году.
В нашем районе кулаки убили семерых сельских коммунистов.
Весть об этом быстро разнеслась по Шиткину.
Я стояла на крыльце, когда семь гробов везли по улице.
Следом шел оркестр, медленно и сурово играя «Вы жертвою пали в борьбе роковой».
А дальше сплошным потоком шли люди, и на всех лицах были горе и гнев.
И вдруг я невольно оглянулась на наше окно.
К стеклу прильнуло побледневшее Зоино лицо, она испуганно смотрела на улицу.
Через секунду она выбежала на крыльцо, схватила меня за руку и, крепко прижавшись ко мне, долго смотрела вслед похоронной процессии.
— За что их убили?
Кто такие кулаки?
А ты коммунист?
А папа коммунист?
А вас не убьют?
А нашли тех, кто убил?
Не только Зоя, но и маленький Шура не уставал задавать эти вопросы.
Похороны семерых коммунистов оставили в нашей памяти неизгладимый след.
... И еще одно незабываемое воспоминание.
В сельском шиткинском клубе часто показывали кинофильмы, и время от времени я водила туда Зою с Шурой.
Но и меня и ребят привлекали в клуб не картины.
Всякий раз, когда зал наполнялся народом, кто-нибудь непременно говорил вопросительно, нараспев, упирая на «о»:
— Споем?
И всегда сразу несколько голосов откликалось:
— Споем!
Пели удивительно: с воодушевлением, со страстью, и все больше старинные сибирские песни и песни времен гражданской войны.
Далекие дни оживали в этих протяжных, широких и вольных напевах, грозные события, суровые и смелые люди вставали перед нами.
Голоса были глубокие, сильные.
Над большим, дружным хором разливался высокий молодой тенор или волной раскатывался могучий, низкий поистине таежный бас, за сердце хватая такой неподдельной задушевностью, что иной раз слезы навертывались на глаза.
Зоя и Шура пели вместе со всеми.
Особенно любили мы одну песню.
Всех слов ее я теперь не припомню, в памяти осталась мелодия да последние четыре строки:
Ночь прошла.
Веял ласковый ветер.
День весенний и яркий настал.
И на солнечном теплом рассвете
Молодой партизан умирал.
Низкие мужские голоса протяжно, печально повторяли:
И на солнечном теплом рассвете
Молодой партизан умирал.
В ПУТЬ-ДОРОГУ
Прошел год.
Наводнения весной не случилось, и ребята, кажется, были немало разочарованы, узнав, что в горы им бежать не придется.
В глубине души они надеялись, что река смоет и потопит все, а они — на лодке ли, пешком ли по горам — пустятся куда глаза глядят, навстречу всяким приключениям.
Снова оделась зеленью земля, запестрели цветы в густой, высокой траве.
В мае я получила письмо из Москвы от сестры Ольги и брата Сергея.
«Приезжайте в Москву, — писали они, — поживете пока с нами, — а потом подыщете работу и жилье.
Скучаем по вас, хотим видеть и не устанем звать к себе».
Мы тоже соскучились по родным местам и лицам и, как только кончился учебный год, уехали из Сибири.
Ребят решили на время завезти в Осиновые Гаи, к дедушке с бабушкой.
И вот опять знакомая широкая дорога, поля, засеянные рожью, овраг на краю села, одинокие ветлы в огородах и густые кусты сирени, старая, дуплистая береза и стройный ясень у отцовского дома.
И, глядя на все это, такое родное и памятное, я поняла, как много значит год в жизни малышей: и наш старый дом, и луг перед окнами, и речушка, и люди — все было забыто, со всем пришлось породниться заново.
— Какие большие стали!
— любовно повторяла бабушка, разглядывая ребят.
— Помните меня, сибиряки?
— Помним, — неуверенно отвечали они, стараясь все-таки держаться поближе ко мне.
Шура, впрочем, освоился быстро: вскоре после приезда он уже носился по улице с ватагой прежних приятелей.
А Зоя еще долго дичилась и ходила за мной по пятам.
Когда к осени мы с Анатолием Петровичем собирались уезжать, она спросила о отчаянием:
«Без нас?!» — в этом возгласе были испуг, недоумение, упрек.
Первое расставание все мы переносили тяжело.
Но мы не решались везти ребят в Москву, пока сами там не устроились, не нашли квартиру.
И пришлось разлучиться.
ГОД СПУСТЯ
— Зоя, Шура!
Где вы запропастились?
Идите скорее, мама приехала!
слышу я чей-то встревоженный и радостный голос.
— Мы уж думали — не дождемся, — говорит бабушка Мавра Михайловна, обнимая меня.
— Ребята соскучились.
Особенно Зоя.
Большая стала — не узнаешь.
Беспокойная такая, все боялась, что ты не приедешь.
— Ну, как доехали?
— спрашивает отец, обращаясь не то ко мне, не то к вознице, распрягавшему лошадь.
— Доехали хорошо, да только всю дорогу нас дождик поливал.
Вот Любовь Тимофеевна и вымокла малость.
А уж лошадь я гнал вовсю, старался вашу дочку поскорее доставить.
Так что с тебя, Тимофей Семенович, угощение.
Пока добродушный и разговорчивый возница распрягал лошадь, отец развязывал мой нехитрый багаж, а соседский мальчонка помчался отыскивать Зою и Шуру.
Бабушка уже поставила самовар и суетилась у стола.
Услыхав, что к Тимофею Семеновичу приехала из Москвы дочка — та самая, которая деревенских ребятишек учила в школе, — пришли к соседи:
— Как жизнь в Москве?
Как вы сами, живы-здоровы?
Анатолий Петрович как?..
А мы теперь в колхозе, почти все село.
Единоличником мало кто остался, а то все колхозники.
— И как живете?
— Да хорошо.
Коли работать будем, так и с хлебом будем!
Новости так и сыплются, я не успеваю удивляться каждой в отдельности.
До чего же все изменилось!
Я едва успела переступить порог отцовского дома, а как много нового услышала!
Появились трактора, о которых здесь совсем недавно слушали, как о чуде, и даже комбайн.
В первый день, говорят, все село вышло смотреть на работу новых, невиданных машин.
— Такие машины, что не нарадуешься!
— слышу я
— Шутка ли сказать — с ними в один день с поля убрались!
— Ну, вы все с новостями, дали бы человеку с дороги отдохнуть!
ревниво вмешивается отец.
— И правда, отдыхайте, Любовь Тимофеевна, мы вас в другой раз навестим, потолкуем, — сконфуженно откликается кто-то.
Я, признаться, и в самом деле плохо слушаю новости, как они ни удивительны.
Меня гложет нетерпение: где же мои ребята?
Куда они запропастились?
Я выхожу в палисадник, где каждая ветка, каждый лист то и дело вздрагивает и роняет одинокие запоздалые капли после недавнего дождя.
Стою, смотрю по сторонам, вспоминаю...
Старый наш дом в 1917 году сгорел, а этот, новый, считался самым красивым на селе.
Он был обшит тесом, выкрашен темно-вишневой краской, окна и высокое крыльцо украшены резьбой.
Он казался особенно высоким, наш дом, потому что стоял на пригорке и у крыльца было целых десять ступенек.
За последние годы палисадник разросся, и теперь чуть выцветшие стены едва проглядывали из-за кустов акации и сирени.
По бокам еще выше, чем прежде, поднялись мои любимые тополя и березы.
Сейчас они стояли нарядные, дочиста вымытые дождем.
Выглянуло солнце — и в последних каплях, повисших на кончиках листьев, вспыхнули радужные огоньки.
Эту сирень и акацию я сама поливала лет тринадцать назад, когда была совсем девчонкой.
Теперь их не узнать — кусты стоят сплошной стеной.
И я уже взрослая, у меня двое детей...
Да где же они, наконец, мои ребята?
И тут я увидела их.
По дороге неслась целая ватага ребятишек, впереди Зоя, а позади всех едва поспевал Шура.
Зоя первая увидела меня.
— Мама!
Мама приехала!
— крикнула она и кинулась ко мне.
Мы крепко обнялись.
Потом я обернулась к Шуре.
Он стоял чуть поодаль под деревцом и смотрел на меня во все глаза.
Встретив мой взгляд, он вдруг обеими руками схватился за ствол молоденького ясеня и изо всех сил стал трясти его.
На нас посыпались дождевые капли.
Тут Шура совсем растерялся и, оставив деревцо, обхватил меня обеими руками и уткнулся лицом в мое платье.
Нас плотным кольцом обступили румяные, загорелые девочки и мальчики черноволосые и с волосами, как лен, веснушчатые и без веснушек, с исцарапанными руками и ногами.
Сразу видно было, что это боевой, неугомонный народ, любители побегать, поплавать, полазить по деревьям.
Все это были соседские ребятишки — Шура Подымов, Саня и Володя Филатовы, толстушка Шура Кожаринова и ее братишка Васек, Ежик и Ванюшка Полянские.
И все они застенчиво и с любопытством разглядывали меня.
— Я сегодня больше не играю!
Потому что мама приехала!
— торжественно объявила Зоя.
И детишки вереницей, как гуси, направились к калитке.
Взяв Зою и Шуру за руки, я пошла с ними в дом к дедушке и бабушке, которые уже ждали нас за столом.
... Когда живешь постоянно со своими детьми, перемены, происходящие в них, не так заметны, не так поражают.
Но теперь, после долгой разлуки, я не могла наглядеться на своих ребят и поминутно открывала в них что-нибудь новое.
Зоя очень выросла.
Она стала совсем худенькая, большие серые глаза точно светились на смуглом лице.
Шура тоже вытянулся и похудел, он был очень силен для своих шести лет: он без труда приносил воду из колодца, помогал бабушке, когда она стирала, — носил к речке таз с бельем.
— Он у нас богатырь, — сказала она мне, с гордостью поглядывая на внука.
В первые дни дети ходили за мною повсюду, не отпуская меня ни на минуту.
— Мы с тобой уедем, да?
Ты нас больше не оставишь?
— спрашивали они меня по десяти раз на день, заглядывая в глаза.
— Да разве вам плохо тут?
— Хорошо, только без тебя скучно.
И без папы.
Нет, уж ты нас больше не оставляй!
Забери с собой, ладно?
Заберешь?
Зимой Зоя и Шура болели скарлатиной.
Около трех месяцев они совсем не встречались со сверстниками; единственным их обществом были дедушка с бабушкой.
Неудивительно, что ребята переняли «взрослую» манеру рассуждать.
Забавно было слышать, как солидно и вразумительно разговаривала Зоя.
— Маленьким курить не годится, — веско, с расстановкой, совсем как бабушка, сказала она как-то соседским мальчикам, — долго ли до беды, еще пожар наделаете!
В другой раз я слышала, как она наставляла подругу:
— Параня, ты зачем говоришь по-рязански:
«ня знаю», «ничаво»?
Ты послушай, как другие говорят:
«не знаю», «ничего».
Как-то Шура разбил чашку, но не сознался.
Зоя посмотрела на него в упор и нахмурилась.
— Зачем говоришь неправду?
Врать нельзя!
— строго сказала она со всей убежденностью своих неполных восьми лет.
... Мы не расставались в то лето.
Вместе ходили в поле, на речку, вместе помогали бабушке по хозяйству и даже спали рядом.
И никак не могли наговориться.
— Я пойду осенью в школу?
— спрашивала Зоя.
— В московскую?
А меня не засмеют, что я читаю плохо?
Скажут: вот, деревенская, как читает!
Ты им скажешь, что я всю зиму болела?
Ты не забудь, скажи!
— И я тоже в школу пойду, — повторял Шура.
— Я один не хочу.
Я с Зоей хочу.
Они еще больше подружились за этот год.
И прежде они редко жаловались друг на друга, а теперь этого никогда не случалось: все свои споры и размолвки они решали между собой, без старших; повздорив, быстро сами, мирились и всегда горой стояли друг за друга.
Бабушка рассказала мне такой случай.
Незадолго до моего приезда в Осиновых Гаях гостила жена брата Сергея со своими детьми, Ниной и Валерием.
Дни стояли жаркие, ночи душные, и решено было, что Анна Владимировна вместе со своими ребятами будет ночевать на сеновале.
Туда же отправились Зоя с Шурой.
Легли.
И вдруг Шуре, лежавшему с краю, вздумалось напугать гостей.
Он укрылся с головой, уткнулся носом в сено...
и в ночной тишине послышалось какое-то таинственное шипенье.
— Мам, слышишь, змея!
— прошептала испуганная Нина.
— Какая еще тебе змея, глупости!
Шура прыснул, подождал немного и снова зашипел.
Сообразив, в чем дело, тетя Аня сказала строго:
— Шура, ты нам мешаешь спать!
Уходи в комнату и там лежи и шипи, если тебе хочется.
Шура послушно отправился в дом.
Вслед за ним поднялась и Зоя.
— Зоенька, а ты куда?
Ты оставайся.
— Нет, раз вы Шуру услали, так и я не останусь, — ответила Зоя.
И так было всегда: они неизменно заступались друг за друга.
Но это не мешало Шуре иной раз сердито кричать, когда Зоя делала ему замечание:
— Уйди!
Отстань!
Хочу и буду!
— А вот не будешь, я не велю!
— спокойно и уверенно отвечала Зоя.
ВСЕ ВМЕСТЕ
В конце августа мы приехали в Москву.
Анатолий Петрович встречал нас на вокзале.
Ребята чуть не первыми выскочили из вагона и со всех ног кинулись к отцу, но не добежали и остановились: ведь целый год не видались, как не растеряться!
Но Анатолий Петрович понял их растерянность и нерешительность, сгреб обоих в охапку и, всегда сдержанный, скупой на ласку, крепко расцеловал ребят, погладил по стриженым головам и сказал так, словно они расстались только вчера:
— Ну, сейчас я покажу вам Москву.
Поглядим: похожа она на наши Осиновые Гаи?
Мы сели в трамвай — какое это было испытание храбрости и любопытства!
и с грохотом и звонками понеслись по Москве, мимо высоких домов, мимо блестящих автомобилей, мимо спешащих куда-то пешеходов.
Ребята так и прилипли носами к оконному стеклу.
Шура был совершенно потрясен тем, что на улицах такое множество народу.
«Куда они идут?
Где они живут?
Зачем их столько?» — кричал он, позабыв обо всем и вызывая улыбки пассажиров.
Зоя молчала, но у нее на лице читалось такое же страстное нетерпение: скорее, скорее!
Все увидеть, все разглядеть, все понять в этом новом, огромном, удивительном городе!
И вот наконец окраина Москвы, небольшой домик близ Тимирязевской академии.
Мы поднимаемся на второй этаж и входим в маленькую комнату: стол, кровати, неширокое окно...
Вот мы и дома!
... Из всех памятных дней в жизни человека день, когда он впервые ведет своего ребенка в школу, — один из самых хороших.
Наверно, все матери помнят его.
Помню и я.
Это первое сентября тридцать первого года было такое ясное, безоблачное, деревья Тимирязевки стояли все в золоте.
Сухие листья шуршали под ногами, нашептывая что-то таинственное и ободряющее — должно быть, о том, что с этого часа начинается для моих ребят совсем новая жизнь.
Я вела детей за руки.
Они шли торжественные, сосредоточенные и, пожалуй, немного испуганные.
Зоя крепко сжимала свободной рукой сумку, в которой лежали букварь, тетради в клетку и в косую линейку, пенал с карандашами.
Шуре очень хотелось самому нести эту замечательную сумку, но она досталась Зое — по старшинству.
Через тринадцать дней Зое должно было исполниться восемь лет, а Шуре едва пошел седьмой год.
Что и говорить, Шура был еще мал — и, однако, мы решили отдать его в школу.
Он очень привык к сестре и даже представить себе не мог, как это Зоя пойдет в школу, а он останется дома.
Да нам и не с кем было оставлять его: и я и Анатолий Петрович работали.
Первой школьной учительницей моих детей была я сама.
Я вела в тот год подготовительный, «нулевой» класс, и заведующий школой определил Зою и Шуру ко мне.
И вот мы вошли в класс.
Тридцать таких же малышей — девочек и мальчиков — поднялись нам навстречу.
Я усадила Зою и Шуру на одну парту, неподалеку от доски, и начала урок...
Помню, в первые дни один мальчуган принялся скакать вокруг Зои на одной ножке, распевая:
«Зойка, Зойка, упала в помойку!»
Он выкрикивал этот стишок с настоящим упоением.
Зоя слушала молча, с невозмутимым видом, а когда мальчуган умолк на мгновение, чтобы перевести дух, сказала спокойно:
— Я даже и не знала, что ты такой глупый.
Мальчуган недоуменно моргнул, повторил дразнилку еще раза два, но уже без прежнего воодушевления, а потом и совсем отошел от Зои.
Однажды, когда Зоя была дежурная, кто-то разбил в классе стекло.
Я совсем не собиралась наказывать виновника: мне думается, невозможно найти такого человека, который в жизни не разбил бы хоть одного стекла, без этого детства не бывает.
Мой Шура, например, разбил столько стекол, что с лихвой хватило бы еще на двоих.
Но мне хотелось, чтобы виновный сознался сам.
Я медлила войти в класс и стояла в коридоре, обдумывая, как начать разговор с ребятами.
И тут я услышала из-за двери Зоин голос:
— Кто разбил?
Я тихо заглянула в класс.
Зоя стояла на стуле, вокруг толпились ребята.
— Кто разбил, говори!
— требовательно повторила Зоя.
— Все равно я по глазам узнаю, — добавила она с глубочайшим убеждением.
Наступило короткое молчание, и потом курносый, толстощекий Петя Рябов, один из первых озорников в нашем классе, сказал со вздохом:
— Это я разбил...
Как видно, он вполне поверил, что Зоя может узнавать по глазам самые сокровенные мысли.
Она и впрямь говорила так, словно ни капли не сомневалась в этой своей способности, но объяснялось это очень просто.
Бабушка Мавра Михайловна обычно говорила внучатам, когда им случалось напроказить:
«Это кто натворил?
Ну-ка, погляди мне в глаза, я по глазам все узнаю!» — и Зоя хорошо запомнила бабушкино чудесное средство узнавать правду.
... Вскоре Зою и Шуру пришлось перевести из моего класса в другой, и вот почему.
Зоя вела себя очень сдержанно и никак не проявляла своих родственных отношений.
Иногда она даже говорила:
«Любовь Тимофеевна», подчеркивая, что в классе она такая же ученица, как и все, и я для нее, как для всех, учительница.
А вот Шура вел себя совсем иначе.
Во время урока, дождавшись минуты полной тишины, он вдруг громко окликал меня:
«Мама!» — и при этом лукаво поглядывал по сторонам.
Шурины выходки неизменно вызывали в классе суматоху: учительница, Любовь Тимофеевна, и вдруг — мама!
Это очень веселило детей, но мешало работать.
И через месяц пришлось перевести моих ребят в параллельный класс, к другой учительнице.
Школа, школьные занятия завладели Зоей безраздельно.
Придя домой и поев, она тотчас садилась за уроки.
Напоминать ей об этом никогда не приходилось.
Учиться — это было теперь для нее самое важное, самое увлекательное, об этом были все ее мысли.
Каждую букву, каждую цифру она выводила с чрезвычайной старательностью, тетради и книги брала в руки так бережно и осторожно, как будто они были живые.
Учебники мы всегда покупали новые — Анатолий Петрович считал, что это очень важно.
— Плохо, когда ребенку в руки попадает грязная, неопрятная книга, говорил он, — такую и беречь не захочется...
Когда ребята собирались сесть за уроки, Зоя спрашивала строго:
— Шура, а руки у тебя чистые?
Сначала он пробовал бунтовать:
— А тебе какое дело?
Ну тебя! Отстань!
Но потом смирился и, прежде чем взяться за учебники, уже сам, без напоминаний, мыл руки.
Надо признаться, предосторожность была не лишняя: набегавшись с ребятами, наш Шура обычно возвращался со двора перемазанный до ушей; иной раз просто понять нельзя было, как это он умудрился выпачкаться, словно по очереди вывалялся в песке, в угле, известке и толченом кирпиче...
Дети готовили уроки за обеденным столом.
Зоя подолгу просиживала над книгой.
У Шуры терпения хватало на полчаса кряду, не больше.
Ему хотелось поскорее убежать опять на улицу, к ребятам.
И он то и дело тяжело вздыхал, косясь на дверь.
Однажды он притащил ворох кубиков и спичечных коробков и старательно выложил их в ряд, перегородив стол пополам.
— Это твоя половина, а это моя, — объявил он Зое.
— Ко мне не смей переходить!
— А букварь как же?
А чернильница
— в недоумением спросила Зоя.
Шура не растерялся:
— Букварь тебе, а чернильница мне!
— Будет тебе баловать!
— строго сказала Зоя и решительно сняла кубики со стола.
Но Шуре было скучно просто так, без затей, готовить уроки, и он всякий раз старался превратить занятия в игру.
Что поделаешь!
Ему ведь не было и семи лет.
ПРАЗДНИК
Седьмого ноября мои ребята поднялись ни свет ни заря: отец обещал взять их с собой на демонстрацию, и они ждали этого дня с огромным нетерпением.
С завтраком они справились необычайно быстро.
Анатолий Петрович стал бриться.
Ребята никак не могли дождаться, пока он кончит.
Они пробовали заняться чем-нибудь, но это им плохо удавалось.
Даже излюбленная «тихая» игра (в крестики и нолики) не шла на ум.
Наконец мы оделись и вышли на улицу.
День был ветреный, неприветливый, шел мелкий дождь пополам со снегом.
Но не прошли мы и десяти шагов, как впереди зазвучал шум праздника: музыка, песни, говор, смех».
Чем ближе к центру, тем шумней, веселей, радостней становилось на улицах.
На счастье, скоро и дождь перестал, а серого неба не замечали ни ребята, ни взрослые столько алых, горячих знамен, столько ярких красок было вокруг.
Увидев первые колонны демонстрантов, Шура и Зон пришли в совершенный восторг и уже не переставали восхищаться и радоваться до конца демонстрации.
Они громко, хоть и не без запинки, читали каждый плакат, подпевали каждому хору, начинали приплясывать под звуки каждого оркестра.
Они не шли — их несло теплой, широкой волной праздника.
Раскрасневшиеся, с блестящими глазами, с шапками, сползающими на затылок (надо было все время смотреть вверх!), они не разговаривали связно, а только вскрикивали:
— Смотри, смотри!
Как украшено!
Звезда какая!
А там, там!
А вон шары летят!
Смотри скорее!
Когда мы подошли к Красной площади, ребята притихли, повернули головы направо и уже не сводили глаз с Мавзолея.
abu
abu
abu
abu
abu
... Красная площадь!
Сколько мыслей, сколько чувств было связано с этими словами!
Как мы мечтали в Осиновых Гаях о дне, когда увидим ее!
abu
abu
Год назад, впервые приехав в Москву, я пришла на Красную площадь.
Сколько я слышала о ней, сколько читала — и все же не представляла ее себе такой простой и такой величавой.
Теперь, в торжественный час, она казалась мне совсем новой.
Я вижу зубцы и башни Кремлевской стены, суровые и задумчивые ели у могил борцов революции, бессмертное имя — ЛЕНИН — на мраморных плитах.
Бескрайний людской поток течет и течет, жаркой волной омывая простые и строгие стены Мавзолея.
И кажется мне, что вся вера, вся надежда и любовь человечества бесконечным прибоем хлынули сюда, к великому маяку, указывающему путь в грядущее.
abu
abu
abu
Мощное «ура» прокатилось по площади.
Шура уже не шел, а почти плясал рядом со мной.
Зоя тоже бежала вприпрыжку, крепко держась за руку отца.
abu
Мы спустились к набережной.
Из-за туч вдруг выглянуло солнце, в реке отразились кремлевские башни и купола, задрожали золотые блестки.
У моста мы увидали продавца воздушных шаров.
Анатолий Петрович подошел к нему и купил три красных и два зеленых — получилась красивая пестрая гроздь.
Он вручил один шар Зое, другой — Шуре.
— А с остальными что будем делать?
— спросил он.
— Отпустим на волю!
— воскликнула Зоя.
И Анатолий Петрович на ходу стал пускать один шар за другим.
Они взлетали вверх плавно, неторопливо.
— Постоим, постоим!
— разом закричали Зоя и Шура.
Остановились и другие люди, взрослые и дети.
И долго мы стояли, закинув головы, и следили, как улетали в прояснившееся небо наши яркие, веселые шары, как они становились все меньше и меньше и, наконец, исчезли из глаз.
ВЕЧЕРОМ...
Несколько лет назад мне пришлось прочитать письмо человека, который потратил много внимания и заботы на своих детей, а когда они уже стали взрослыми, вдруг понял, что воспитал он их плохо.
«В чем я ошибся?» спрашивал он, перебирая в памяти прошлое.
И вспоминал эти ошибки: не обратил внимания на вспыхнувшую между ребятами ссору; сделал за ребенка то, что тот с успехом мог сделать сам; принося подарки, говорил:
«Это тебе, а это тебе», а ведь лучше было сказать:
«Это вам обоим»; подчас легко прощал неправду, недобросовестность и придирчиво наказывал за пустячную провинность.
«Как видно, пропустил я ту минуту, когда у ребят только зарождалось себялюбие, желание освободиться от трудного дела, — писал этот человек.
— И вот из пустяков, из мелочей вышло большое зло: дети мои выросли совсем не такими, какими я хотел их видеть: они грубы, эгоистичны, ленивы, между собой не дружат».
«Что же делать?
— спрашивает он под конец.
— Переложить дальнейшее на общество, на коллектив?
Но ведь, выходит, общество должно тратить лишние силы на исправление моих ошибок — это раз.
Во-вторых, самим ребятам придется в жизни трудно.
А в-третьих, где же я сам?
Что я сделал?»
Это письмо было напечатано в одной из наших больших газет, кажется в «Правде».
Помню, долго я сидела тогда над этими горькими строками и думала, вспоминала...
Анатолий Петрович был хорошим педагогом.
Я никогда не слышала, чтоб он читал ребятам длинные нотации, чтоб подолгу им выговаривал.
Нет, он воспитывал их своим поведением, своим отношением к работе, всем своим обликом.
И я поняла: это и есть лучшее воспитание.
«У меня нет времени воспитывать ребят, я целый день на работе», — слышу я нередко.
И я думаю: да разве в семье надо отводить какие-то особые часы на воспитание детей?
Анатолий Петрович научил меня понимать: воспитание — в каждой мелочи, в каждом твоем поступке, взгляде, слове.
Все воспитывает твоего ребенка: и то, как ты работаешь, и как отдыхаешь, и как разговариваешь с друзьями и недругами, каков ты в здоровье и в болезни, в горе и радости, — все замечает твой ребенок и во всем станет тебе подражать.
А если ты забываешь о нем, о его зорких, наблюдательных глазах, постоянно ищущих в каждом твоем поступке совета и примера, если ребенок растет рядом с тобою сыт, обут, одет, но одинок, — тогда ничто не поможет правильно воспитывать его: ни дорогие игрушки, ни совместные увеселительные прогулки, ни строгие и разумные наставления.
Ты должен быть со своим ребенком постоянно, и он должен во всем чувствовать твою близость и никогда в ней не сомневаться.
Мы с Анатолием Петровичем были очень заняты и совсем мало времени могли проводить с детьми.
Учительствуя в начальной школе, я одновременно сама училась в Педагогическом институте.
Анатолий Петрович работал в Тимирязевской академии, учился на курсах стенографии и усиленно готовился к поступлению в заочный технический институт — это была его давнишняя мечта.
Часто мы приходили домой так поздно, что заставали ребят уже спящими.
Но тем радостнее были выходные дни и вечера, которые мы проводили вместе.
Как только мы появлялись в дверях, дети со всех ног кидались к нам и наперебой выкладывали все, что накопилось за день.
Выходило не очень связно, зато шумно и с чувством:
— А у Акулины Борисовны щенок в чулан залез и суп пролил!
— А я уже стихотворение выучила!
— А Зойка ко мне приставала!
— Да, а почему он задачку не решает?
— Посмотрите, что мы вырезали.
Правда, красиво?
— А я щенка учил лапу подавать, он уже почти совсем выучился!..
Анатолий Петрович быстро разбирался, что к чему.
Он выяснял, почему не решена задача, выслушивал выученное стихотворение, расспрашивал про щенка и, словно мимоходом, замечал:
— Грубо разговариваешь, брат Шура.
Что это за выражение:
«Зойка приставала»?
Терпеть не могу, когда так разговаривают!
Потом мы все вместе ужинаем, дети помогают мне убрать со стола — и наступает наконец долгожданная минута...
Казалось бы, чего тут было ждать?
Все очень обыкновенно, буднично.
Анатолий Петрович расшифровывает свои стенографические записи, я готовлюсь к завтрашним урокам, перед Зоей и Шурой — альбом для рисования.
Лампа освещает только стол, вокруг которого мы сидим; а вся комната — в полутьме.
Поскрипывает стул под Шурой, шуршат листы альбома.
Зоя рисует дом с высокой зеленой крышей.
Из трубы идет дым.
Рядом яблоня, а на ней круглые яблоки, каждое величиной с пятак.
Иногда тут же птицы, цветы и в небе, по соседству с солнцем, пятиконечная звезда...
По страницам Шуриного альбома мчатся во всех направлениях лошади, собаки, автомобили и самолеты.
Карандаш в руке Шуры никогда не дрожит — он проводит ровные, уверенные линии.
Я давно поняла, что Шура будет хорошо рисовать.
Так мы сидим, занимаемся каждый своим делом и ждем, когда Анатолий Петрович скажет:
— Ну, а теперь отдохнем!
Это значит, что сейчас мы все вместе во что-нибудь поиграем.
Играем чаще всего в домино: Зоя с отцом против нас с Шурой.
Шура азартно следит за каждым ходом, горячится, спорит, а проигрывая, краснеет, сердится и готов заплакать.
Зоя тоже волнуется, но молча: закусывает губу или крепко сжимает свободную руку в кулак.
Иногда мы играем в игру, которая называется «Вверх и вниз».
Тут уж ничто не зависит от вашего умения, а только от того, какой стороной ляжет подброшенный белый кубик с черными точками по бокам — от одной до шести.
Если вам повезет, вы взлетите на самолете вверх, прямо к цели пестрому куполу, а не повезет — покатитесь вниз и проиграете.
Нехитро, но как увлекательно!
И как ребята хлопают в ладоши, когда им посчастливится залететь вверх, минуя сразу десяток клеток на пестрой доске!
Очень любили Зоя и Шура игру моего изобретения, которая называлась у нас попросту «каляки»: кто-нибудь из них чертил на чистом листе бумаги любой зигзаг, кривую линию, загогулину — словом, «каляку», и я должна была в этой бессмысленной закорючке найти зерно будущей картины.
Вот Шура вывел на бумаге что-то вроде длинного яйца.
Я смотрю, думаю полминуты, потом пририсовываю плавники, хвост, чешую, глаз, и перед нами...
— Рыба!
Рыба!
— в восторге кричат дети.
А вот Зоя посадила на листе самую обыкновенную чернильную кляксу, и я делаю из нее красивый цветок: мохнатую лиловую хризантему.
Когда дети немного подросли, мы поменялись ролями: я чертила «каляку», а они придумывали, что из нее можно сделать.
Шура был неистощимо изобретателен: из маленькой закорючки у него вырастал сказочный терем, из нескольких крапинок — лицо, из кривой линии — большое ветвистое дерево.
Но больше всего мы любили, когда Анатолий Петрович брал в руки гитару и начинал играть.
Не знаю даже, хорошо ли он играл, но мы очень любили его слушать -и совсем забывали о времени, когда он играл одну за другой русские песни.
Пусть такие вечера выдавались редко, но они освещали нам все остальные дни, о них с удовольствием вспоминали.
Замечание, упрек, сделанные детям в эти часы, оставляли в их душе глубокий след, а похвала и ласковое слово делали счастливыми.
— Что ж ты, Шура, сам сел на удобный стул, а маме поставил с поломанной спинкой!
— сказал как-то Анатолий Петрович, и после этого я уже никогда не замечала, чтобы Шура выбрал себе вещь получше, поудобнее, оставив другим то, что похуже.
Однажды Анатолий Петрович пришел хмурый, поздоровался с детьми сдержанней обычного.
— За что ты сегодня поколотил Анюту Степанову?
— спросил он Шуру.
— Девчонка...
пискля...
— угрюмо ответил Шура, не поднимая глаз.
— Чтоб больше я о таком не слышал!
— раздельно и резко произнес Анатолий Петрович, помолчав, прибавил чуть мягче: — Большой мальчишка, скоро восемь лет будет, а задираешь девочку!
Не стыдно тебе?
Зато как сияли лица детей, когда отец хвалил Шуру за хороший рисунок, Зою — за аккуратную тетрадку, за чисто прибранную комнату!
Когда мы приходили поздно, дети ложились спать, не дождавшись нас, и оставляли на столе свои раскрытые тетради, чтобы мы могли посмотреть, как сделаны уроки.
И пусть мы немного часов могли уделить ребятам, но мы всегда знали обо всем, чем они жили, что занимало и волновало их, что случалось с ними без нас.
А главное, все, что мы делали вместе — будь то игра, занятия или работа по хозяйству, — сближало нас с детьми, и дружба наша становилась все более глубокой и сердечной.
ПО ДОРОГЕ В ШКОЛУ
Мы жили на старом шоссе.
От дома да школы было не меньше трех километров.
Я вставала пораньше, готовила завтрак, кормила детей, и мы выходила из дому еще затемно.
Путь наш лежал через Тимирязевский парк.
Деревья стояли высокие, неподвижные, точно выведенные тушью на синем, медленно светлеющем небе.
Снег поскрипывал под ногами, воротники понемногу покрывались инеем от дыхания.
Мы шли втроем — Анатолий Петрович выходил из дому позже.
Сначала шагали молча, но понемногу остатки недавнего сна словно истаивали вместе с темнотой, и завязывался какой-нибудь неожиданный и интересный разговор.
— Мама, — спросила раз Зоя, — почему так: деревья чем старше, тем красивее, а человек, когда старый, становится соврем некрасивый?
Почему?
Я не успела ответить.
— Неправда!
— горячо возразил Шура.
— Вот бабушка старая, а разве некрасивая?
Красивая!
Я вспоминаю свою маму.
Нет, сейчас никто не назовет ее красивой: у нее такие усталые глаза, впалые, морщинистые щеки...
Но Шура, словно подслушав мою мысль, говорит:
— Я кого люблю, тот для меня и красивый.
— Да, правда, — подумав, соглашается Зоя.
... Однажды, когда мы шли втроем вдоль шоссе, нас нагнала грузовая машина и вдруг затормозила.
— В школу?
— коротко спросил шофер, выглянув из окошка.
— В школу, — удивленно ответила я.
— Ну-ка, давайте сюда ребятишек.
Не успела я опомниться, как Зоя с Шурой оказались в кузове, и под их восторженный крик машина покатила дальше.
С того дня до самой весны в один и тот же час нас нагонял на дороге этот грузовик и, захватив ребят, довозил их почти до самой школы.
Там, на углу, они вылезали, а машина мчалась дальше.
Мы никогда не дожидались «нашей машины», нам нравилось вдруг услышать за спиной знакомый басовитый гудок и такой же густой, низкий оклик:
«Ну-ка, забирайтесь в кузов!»
Конечно, добродушному шоферу просто было с нами по дороге, но ребята почти поверили, что он нарочно приезжает за ними.
Очень приятно было так думать!
НОВОСЕЛЬЕ
Через два года после приезда детей в Москву Анатолию Петровичу дали другую комнату, более просторную и удобную, в доме No 7 по Александровскому проезду.
Теперь Александровского проезда не узнать: по обе стороны выросли новые большие дома, тротуары и мостовая залиты ровным, гладким асфальтом.
А в те времена здесь едва набралось бы с десяток домишек совсем деревенского вида, за ними тянулись какие-то грядки, огороды, а дальше — большой, неуютный пустырь.
Наш домик стоял совсем одиноко, как говорится, — на отшибе, и, возвращаясь с работы, я видела его еще издали, как только выходила из трамвая.
Жили мы во втором этаже.
Новая комната была куда лучше нашего прежнего жилья: теплее, светлее, просторнее.
Ребята очень радовались новоселью.
Они любили всё новое, и переезд доставил им большое удовольствие.
Немало времени они потратили на сборы.
Зоя бережно складывала книги, тетради, вырезанные из журналов картинки.
Шура тоже деловито собирал и упаковывал свое хозяйство: стеклышки, камешки, крючки, железки, согнутые гвозди и еще множество предметов, назначение которых оставалось для меня загадкой.
В новой комнате мы отвели ребятам угол, поставили туда небольшой стол, повесили полку для учебников и тетрадей.
Увидев стол, Шура немедленно закричал:
— Левая сторона, чур, моя!
— А правая — моя, — охотно согласилась Зоя, и, как бывало не раз, повод для спора исчез сам собой.
Наша жизнь потекла по-прежнему: день шел за днем, мы работали, учились.
По воскресеньям «открывали» какой-нибудь новый кусок Москвы: ездили то в Сокольники, то в Замоскворечье, то катались в трамвае «6 по Садовому кольцу, то гуляли по Нескучному саду.
Анатолий Петрович хорошо знал Москву, и старую и новую, и немало мог порассказать нам о ней.
— А где же мост?
— спросил однажды Шура, когда мы проходили по Кузнецкому мосту, и в ответ выслушал интересный рассказ о том, как здесь в старину был настоящий мост и как речка Неглинка ушла под землю.
Так мы узнали, откуда взялись в Москве всякие «валы», «ворота», Столовый, Скатертный, Гранатный переулки, Бронные улицы, Собачья площадка.
Анатолий Петрович рассказывал, почему Пресня называется Красная, почему есть Баррикадная улица и площадь Восстания.
И страница за страницей раскрывалась перед ребятами история нашего чудесного города,
ГОРЕ
Однажды в конце февраля были взяты билеты в цирк.
В кино, в цирк мы водили детей не часто, зато каждый такой поход был настоящим праздником.
Ребята ждали воскресного дня с нетерпением, которое ничем нельзя было укротить: они мечтали о том, как увидят дрессированную собаку, умеющую считать до десяти, как промчится по кругу тонконогий конь с крутой шеей, украшенный серебряными блестками, как ученый тюлень станет перебираться с бочки на бочку и ловить носом мяч, который кинет ему дрессировщик...
Всю неделю только и разговоров было что о цирке.
Но в субботу, вернувшись из школы, я с удивлением увидела, что Анатолий Петрович уже дома и лежит на кровати.
— Ты почему так рано?
И почему лежишь?
— испуганно спросила я.
— Не беспокойся, пройдет.
Просто неважно себя почувствовал...
Не могу сказать, чтобы меня это успокоило: я видела, что Анатолий Петрович очень бледен и как-то сразу осунулся, словно он был болен уже давно и серьезно.
Зоя к Шура сидели подле и с тревогой смотрели на отца.
— Придется вам в цирк без меня пойти, — сказал он, заставляя себя улыбнуться.
— Мы без тебя не пойдем, — решительно ответила Зоя.
— Не пойдем!
— отозвался Шура.
На другой день Анатолию Петровичу стало хуже.
Появилась острая боль в боку, стало лихорадить.
Всегда очень сдержанный, он не жаловался, не стонал, только крепко закусил губу.
Надо было пойти за врачом, но я боялась оставить мужа одного.
Постучала к соседям — никто не отозвался, должно быть, вышли погулять: ведь было воскресенье.
Я вернулась растерянная, не зная, как быть.
— Я пойду за доктором, — сказала вдруг Зоя, и не успела я возразить, как она уже надела пальтишко и шапку.
— Нельзя...
далеко...
— с трудом проговорил Анатолий Петрович.
— Нет, пойду, я пойду...
Я знаю, где он живет!
Ну, пожалуйста!
— И, не дожидаясь ответа, Зоя почти скатилась о лестницы.
— Ну, пусть...
девочка толковая...
найдет...
— прошептал Анатолий Петрович и отвернулся к стене, чтобы скрыть серое от боли лицо.
Через час Зоя вернулась с врачом.
Он осмотрел Анатолия Петровича и сказал коротко:
«Заворот кишок.
Немедленно в больницу.
Нужна операция».
Он остался с больным, я побежала за машиной, и через полчаса Анатолия Петровича увезли.
Когда его сносили вниз по лестнице, он застонал было и тотчас смолк, увидев расширенные от ужаса глаза детей.
... Операция прошла благополучно, но легче Анатолию Петровичу не стало.
Всякий раз, как я входила в палату, меня больше всего пугало его безучастное лицо: слишком привыкла я к общительному, веселому характеру мужа, а теперь он лежал молчаливый, и лишь изредка приподнимал слабую, исхудалую руку, клал ее на мою и все так же молча слабо пожимал мои пальцы.
5 марта я пришла, как обычно, навестить его.
— Подождите, — сказал мне в вестибюле знакомый санитар, как-то странно взглянув на меня.
— Сейчас сестра выйдет.
Или врач.
— Да я к больному Космодемьянскому, — напомнила я, думая, что он меня не узнал.
— У меня постоянный пропуск.
— Сейчас, сейчас сестра выйдет, подождите, — повторил он.
Через минуту поспешно вошла сестра.
— Присядьте, пожалуйста, — сказала она, избегая моего взгляда.
И тут я поняла.
— Он умер?
— выговорила я невозможные, невероятные слова.
Сестра молча кивнула.
* * *
... Тяжело, горько терять родного человека и тогда, когда задолго до конца знаешь, что болезнь его смертельна и потеря неизбежна.
Но такая внезапная, беспощадная смерть — ничего страшнее я не знаю...
Неделю назад человек, никогда с детства не болевший, был полон сил, весел, жизнерадостен — и вот он в гробу, не похожий на себя, безответный, безучастный...
Дети не отходили от меня: Зоя держала за руку, Шура цеплялся за другую.
— Мама, не плачь!
Мамочка, не плачь!
— повторяла Зоя, глядя на неподвижное лицо отца сухими покрасневшими глазами.
... В холодный, сумрачный день мы стояли втроем в Тимирязевском парке, ожидая моих брата и сестру: они должны были приехать на похороны.
Стояли мы под каким-то высоким, по-зимнему голым деревом, нас прохватывало холодным, резким ветром, и мы чувствовали себя одинокими, осиротевшими.
Не помню, как приехали мои родные, как пережили мы до конца этот холодный, тягостный, нескончаемый день.
Смутно вспоминается только, как шли на кладбище, потом как вдруг отчаянно, громко заплакала Зоя — и стук земли о крышку гроба...
БЕЗ ОТЦА
С той поры моя жизнь круто изменилась.
Прежде я жила, чувствуя и зная, что рядом — дорогой, близкий человек, что я всегда могу опереться на его надежную руку.
Я привыкла к этой спокойной, согревающей уверенности и даже представить себе не могла, как может быть иначе.
И вдруг я осталась одна, и ответственность за судьбу наших двоих детей и за самую их жизнь безраздельно легла на мои плечи.
Шура все-таки был еще мал, и ужас случившегося не вполне дошел до его сознания.
Ему словно казалось, что отец просто где-то далеко, как бывало во время прежних наших разлук, и еще вернется когда-нибудь...
Но Зоя приняла наше горе, как взрослый человек.
Она почти не заговаривала об отце.
Видя, что я задумываюсь, она подходила ко мне, заглядывала в глаза и тихонько предлагала:
— Хочешь, я тебе почитаю?
Или просила:
— Расскажи что-нибудь!
Как ты была маленькая...
Или просто садилась рядом и сидела молча, прижавшись к моим коленям.
Она старалась, как умела, отвлечь меня от горьких мыслей.
Но иногда по ночам я слышала, что она плачет.
Я подходила, гладила ее по волосам, спрашивала тихо:
— Ты о папе?
И она неизменно отвечала:
— Нет, это я, наверно, во сне.
... Зое и прежде часто говорили:
«Ты старшая, смотри за Шурой, помогай маме».
Теперь эти слова наполнились новым смыслом: Зоя действительно стала моей помощницей и другом.
Я начала преподавать еще в одной школе и еще меньше, чем прежде, могла быть дома.
С вечера я готовила обед.
Зоя разогревала его, кормила Шуру, убирала комнату, а когда чуть подросла, стала и печь сама топить.
— Ох, спалит нам Зоя дом!
— говорили иной раз соседи.
— Ведь ребенок еще!
Но я знала: на Зою можно положиться спокойнее, чем на иного взрослого.
Она все делала вовремя, никогда ни о чем не забывала, даже самую скучную и маловажную работу не выполняла кое-как.
Я знала: Зоя не бросит непогашенную спичку, вовремя закроет вьюшку, сразу заметит выскочивший из печки уголек.
Однажды я вернулась домой очень поздно, с головной болью и такая усталая, что не было сил приниматься за стряпню.
«Обед завтра сготовлю,
подумала я.
— Встану пораньше...»
Я уснула, едва опустив голову на подушку, и...
проснулась на другой день не раньше, не позже обычного, через каких-нибудь полчаса надо было уже выходить из дому, чтобы не опоздать на работу.
— Вот ведь беда!
— сказала я, совсем расстроенная.
— Как же это я заспалась!
Придется вам сегодня обедать всухомятку.
Вернувшись вечером, я спросила еще с порога:
— Ну что, совсем голодные?
— А вот и не голодные, а вот и сытые!
— победоносно закричал Шура, прыгая передо мной.
— Садись скорее обедать, мама, у нас сегодня жареная рыба!
торжественно объявила Зоя.
— Рыба?
Какая рыба?
На сковородке и в самом деле дымилась аппетитно поджаренная рыбка.
Откуда она?
Дети наслаждались моим изумлением.
Шура продолжал прыгать и кричать, а Зоя, очень довольная, наконец объяснила:
— Понимаешь, мы, когда шли в школу мимо пруда, заглянули в прорубь, а там рыба.
Шура хотел поймать ее рукой, а она очень скользкая.
Мы в школе у нянечки попросили консервную банку, положили в мешок для калош, а когда шли домой, задержались на часок возле пруда и наловили...
— Мы бы и побольше поймали, да нас какой-то дядя оттуда прогнал, говорит: утонете или руки отморозите.
А мы и не отморозили!
— перебил Шура.
— Мы много наловили, — продолжала Зоя.
— Пришли домой, зажарили, сами поели и тебе оставили.
Вкусно, правда?
В тот вечер мы с Зоей готовили обед вдвоем: она аккуратно начистила картошку, вымыла крупу и внимательно смотрела, сколько чего я кладу в кастрюлю.
... Впоследствии, вспоминая те первые месяцы после смерти Анатолия Петровича, я не раз думала, что именно тогда утвердилась в Зоином характере ранняя серьезность, которую замечали в ней даже малознакомые люди.
НОВАЯ ШКОЛА
Вскоре после смерти мужа я перевела ребят в 201-ю школу; до прежней было слишком далеко ходить, и я побаивалась отпускать детей одних.
Сама же я там больше не работала: я стала преподавать в школе для взрослых.
Новая школа детям понравилась сразу, безоговорочно — они с первого дня полюбили ее и просто не находили слов, чтобы выразить свое восхищение.
В самом деле, прежде они учились в небольшом деревянном доме, напоминавшем школу в Осиновых Гаях.
А эта школа была большая, просторная, и рядом строилось новое великолепное здание в три этажа, с огромными, широкими окнами...
Сюда они переселятся в будущем учебном году.
Хозяйственная Зоя быстро оценила Николая Васильевича Кирикова, директора 201-й школы.
— Ты бы видела, мама, какой у нас будет зал!
— говорила она с увлечением.
— А библиотека!
Книг сколько!
Я столько никогда не видала: полки по всем стенам, с полу до потолка, и ни одного свободного места...
Яблоку упасть негде, — подумав, прибавила она (и я опять услышала бабушку — это было ее выражение).
— Николай Васильевич нас водил на стройку, все показывал.
Он говорит: у нас большой сад будет, сами посадим.
Увидишь, мама, какая будет наша школа: лучше во всей Москве не найдешь!
Шура был захвачен всем, что делалось в новой школе, но больше всего ему нравились уроки физкультуры.
Мальчуган без конца мог рассказывать о том, как он подтянулся на трапеции, как перепрыгнул через «козла», как научился попадать мячом в баскетбольную «корзинку».
Новая учительница, Лидия Николаевна Юрьева, сразу пришлась обоим по сердцу.
Это я видела по тому, как охотно они шли каждый день в школу, какие оживленные и довольные возвращались, как старались слово в слово пересказать мне все, что говорила учительница, — все, до мелочей, было для них важно и полно значения.
— По-моему, ты оставляешь слишком большие поля, — сказала я однажды Зое, просматривая ее тетрадь.
— Нет, нет!
— вспыхнув, торопливо ответила Зоя.
— Лидия Николаевна велит такие, меньше нельзя!
Так было во всем: раз Лидия Николаевна сказала, значит, только так и должно быть.
И я знала: это хорошо, это значит, что учительницу любят и уважают, именно потому старательно и охотно выполняют любую ее просьбу, любое приказание.
И Зоя и Шура всегда принимали близко к сердцу все, что происходило в классе.
— Сегодня Борька опоздал и говорит:
«У меня мама заболела, я ходил в аптеку!»
— с жаром рассказывал Шура.
— Ну, раз мама больна, что тут делать.
Лидия Николаевна и говорит ему:
«Садись на свое место».
А после уроков как раз приходит Борькина мать — она с ним хотела куда-то прямо из школы ехать, — а смотрим, она здоровая и совсем даже не больная.
Лидия Николаевна покраснела, рассердилась и говорит Борьке:
«Я больше всего не люблю, когда говорят неправду.
У меня такое правило: если сам сознался, не соврал...
не солгал, то есть, — поспешно поправляется Шура, чувствуя, что начинает слишком вольно передавать речь учительницы, — значит, полвины долой».
А я спросил:
«Почему, если сознался, полвины долой?»
А Лидия Николаевна отвечает:
«Если человек сам сказал, значит, он понял свою вину, и незачем его сильно наказывать.
abu
А если отпирается, говорит неправду — ну, значит, ничего он не понимает и в другой раз опять так сделает, и, значит, надо его наказать...»
Если класс плохо справлялся с контрольной работой, Зоя приходила домой с таким печальным лицом, что вечером я с тревогой спрашивала:
— У тебя «неудовлетворительно»?
— Нет, — грустно отвечала она, — у меня «хорошо», я все решила, а вот у Мани все неправильно сделано.
И у Нины тоже.
Лидия Николаевна сказала:
«Мне очень жаль, но придется вам поставить неудовлетворительную отметку»...
Однажды я вернулась с работы раньше обычного.
Детей дома не оказалось.
Встревоженная, я пошла в школу, отыскала Лидию Николаевну и спросила, не знает ли она, где Зоя.
— По-моему, все уже разошлись, — ответила она.
— А впрочем, давайте заглянем в класс.
Мы подошли к дверям класса и заглянули в стекло.
У доски стояли Зоя и еще три девочки: две — повыше Зои, с одинаковыми тоненькими косичками; третья — маленькая, толстая и кудрявая.
Все были очень серьезны, а кудрявая даже рот приоткрыла.
— Что же ты делаешь?
— негромко и внушительно говорила ей Зоя.
— Когда складывают карандаши с карандашами, так и получаются карандаши.
А ты складываешь метры с килограммами.
Что же у тебя получается?
В это время слева, в глубине класса, мелькнуло что-то белое.
Я покосилась в ту сторону: на последней парте сидел Шура и безмятежно пускал бумажных голубей.
Мы отошли от дверей.
Я попросила Лидию Николаевну немного погодя послать Зою домой и больше не позволять ей подолгу задерживаться в школе после уроков.
Вечером я и сама сказала Зое, чтобы она, когда кончаются занятия, сразу шла домой.
— Видишь, я постаралась сегодня освободиться пораньше, хотела побыть с вами, а вас нет, — сказала я ей.
— Ты уж, пожалуйста, не задерживайся в школе понапрасну...
Зоя выслушала меня молча, но потом, уже после ужина, вдруг сказала:
— Мама, разве помогать девочкам — напрасное дело?
— Почему же напрасное?
Очень хорошо, когда человек помогает товарищу.
— А что же ты говоришь:
«Не задерживайся понапрасну»?
Я закусила губу и в сотый раз подумала: до чего осторожно надо выбирать слова в разговоре с детьми!
— Просто я хотела побыть с вами, я ведь очень редко освобождаюсь рано.
— Но, ведь-ты сама говоришь: дело прежде всего.
— Это верно.
Но ведь твое дело и в том, чтобы Шура был сыт, а он сидел в школе голодный и ждал, пока ты освободишься.
— Нет, я не сидел голодный, — вступился Шура.
— Зоя захватила большущий завтрак.
На другое утро, уходя в школу, Зоя спросила:
— Можно, я сегодня опять позанимаюсь с девочками?
— Только не задерживайся надолго, Зоя.
— На полчасика!
— ответила она.
И я знала: это будет действительно полчаса, и ни минутой больше.
ГРЕЧЕСКИЕ МИФЫ
Мне очень хотелось сохранить в нашей жизни обычаи, которые завел Анатолий Петрович.
По выходным дням мы, как и при нем, гуляли по Москве, но прогулки эти стали для нас горькими: мы все время думали об отце.
По вечерам не клеились наши игры — не хватало отца, его шуток и смеха...
Как-то в свободный вечер, возвращаясь домой, мы задержались возле ювелирного магазина.
Ярко освещенная витрина была ослепительна: алые, голубые, зеленые, фиолетовые огоньки вспыхивали и переливались в драгоценных камнях.
Тут были ожерелья, броши, какие-то блестящие безделушки.
Перед самым стеклом на широкой бархатной подушке рядами лежали кольца, и в каждом тоже сверкал какой-нибудь камешек и, казалось, от каждого камешка, словно из-под точильного колеса или от дуги трамвая, отлетают и брызжут в глаза колючие разноцветные искры.
Незнакомая сверкающая игра камней привлекла ребят.
И вдруг Зоя сказала:
— Мне папа обещал объяснить, почему в кольцах всегда камешки, да так и не объяснил...
— Она так же внезапно умолкла и крепко сжала мою руку, словно прося прощения за то, что напомнила вслух об отце.
— Мам, а ты знаешь, почему в кольцах камешки?
— вмешался Шура.
— Знаю.
Мы пошли дальше, и по дороге я рассказала ребятам историю Прометея.
Ребята шли, заглядывая с двух сторон мне в лицо, ловя каждое слово и едва не наталкиваясь на прохожих.
Древняя легенда о храбреце, который ради людей пошел на небывалый подвиг и на жестокую муку, сразу завладела их воображением.
— ... И вот однажды к Прометею пришел Геркулес, необыкновенно сильный и добрый человек, настоящий герой, — рассказывала я.
— Он никого не боялся, даже самого Зевса.
Своим мечом он разрубил цепи, которыми Прометей был прикован к скале, и освободил его.
Но осталось в силе повеление Зевса, что Прометей никогда не расстанется со своей цепью: одно звено ее с осколком камня так и осталось на его руке.
С тех пор в память о Прометее люди носят на пальце кольцо с камешком.
Через несколько дней я принесла ребятам из библиотеки греческие мифы и стала читать их вслух.
И странное дело: несмотря на весь свой интерес к Прометею, они сначала слушали меня не очень охотно.
Видимо, полубоги, чьи имена так трудно запоминались, казались им какими-то холодными, далекими, чужими.
То ли дело старые приятели: мишка-лакомка, Лиса Патрикеевна, простофиля-волк, польстившийся на рыбу и оставивший полхвоста в проруби, и другие старые знакомцы из русских народных сказок!
Но постепенно герои мифов тоже проложили дорогу к ребячьим сердцам: Шура и Зоя стали говорить о Персее, Геракле, Икаре, как о живых людях.
Помню, Зоя пожалела Ниобею, а Шура сказал запальчиво:
— А зачем она хвастала?
Я знала: еще многие герои книг станут дороги и близки моим детям.
Может быть, поэтому мне очень запомнился еще один короткий разговор.
— Большая, а плачешь...
— задумчиво и удивленно сказала Зоя, застав меня за перечитыванием «Овода».
— Посмотрю я, как ты будешь читать эту книжку, — ответила я.
— А когда я ее прочту?
— Когда тебе будет лет четырнадцать.
— У-у, это еще не скоро, — протянула Зоя.
Ясно было, что такой срок кажется ей ужасно долгим, почти невозможным,
ЛЮБИМЫЕ КНИГИ
Теперь, если у меня выдавался свободный вечер, мы уже не играли в домино; мы читали вслух, вернее — читала я, а дети слушали.
Чаще всего читали мы Пушкина.
Это был совсем особый и очень любимый мир, прекрасный и радостный.
Пушкинские строки запоминались совсем легко, и Шура мог без устали декламировать про белку, которая
... песенки поет
Да орешки все грызет;
А орешки не простые,
Все скорлупки золотые,
Ядра — чистый изумруд...
И, хотя дети много знали на память, они снова и снова просили:
— Мама, ну пожалуйста, про золотую рыбку...
про царя Салтана...
Как-то я начала читать им «Детство Тёмы».
Мы дошли до того места, где рассказывается, как отец высек Тёму за сломанный цветок.
Ребятам очень хотелось знать, что будет дальше, но было уже поздно, и я отослала их спать.
Вышло так, что ни на неделе, ни в следующее воскресенье я не смогла дочитать им историю Тёмы: набралось много работы — непроверенных тетрадей, незаштопанных чулок.
Под конец Зоя не вытерпела, взялась за книжку и дочитала ее сама.
С этого началось: она стала читать запоем все, что попадало под руку, будь то газета, сказка или учебник.
Она словно проверяла свое умение читать, как большая: не просто заданную страницу из учебника, но целую книгу.
Только если я говорила:
«Это тебе рано читать, подрасти еще», она не настаивала и откладывала книгу в сторону.
Любимцем нашим стал Гайдар.
Меня всегда удивляло его умение говорить в детской книге о самых главных, самых важных вещах.
Он разговаривал с детьми всерьез, без скидки на возраст, как с равными.
Он знал, что дети ко всему подходят с самой большой меркой: смелость любят беззаветную, дружбу безоглядную, верность — без оговорок.
Пламя высокой мысли освещало страницы его книг.
Как и Маяковский, он каждой строкой поднимал своего читателя, звал не к маленькому, комнатному, своему собственному счастью, но к счастью большому, всенародному, которое строится в нашей стране, — звал и учил бороться за это счастье, строить его своими руками.
Сколько разговоров бывало у нас после каждой книжки Гайдара!
Мы говорили и о том, какая справедливая наша революция, и о том, как не похожа царская гимназия на нашу школу, и о том, что такое храбрость и дисциплина.
У Гайдара эти слова наполнялись удивительно близким, осязаемым смыслом.
Помню, особенно потрясло Зою и Шуру то, как Борис Гориков невольно погубил своего старшего друга, Чубука, только потому, что в разведке забыл об осторожности и самовольно ушел купаться.
— Нет, ты только подумай: купаться ему захотелось, а Чубука схватили!
горячился Шура.
— И ведь Чубук подумал, что Борис его предал!
Ты представь, как Борис потом мучился!
Я даже не понимаю, как тогда жить, если знаешь, что из-за тебя товарища расстреляли!
Мы читали и перечитывали «Дальние страны», «Р.В.С.», «Военную тайну».
Как только выходила новая книжка Гайдара, я добывала ее и приносила домой.
И вам всегда казалось, что он разговаривает с нами о том, что волнует нас сегодня, вот в эту самую минуту.
— Мама, Гайдар где живет?
— спросила как-то Зоя.
— Кажется, в Москве.
— Вот бы посмотреть на него!
НОВОЕ ПАЛЬТО
Любимым Шуриным развлечением была игра с мальчишками в «казаки-разбойники».
Зимой в снегу, летом в песке они рыли пещеры, разводили костры и с воинственными криками носились по улицам.
Однажды под вечер в передней раздался ужасающий грохот, дверь распахнулась, и на пороге появился Шура.
Но в каком виде!
Мы с Зоей даже вскочили со своих мест.
Шура стоял перед нами с головы до ног перемазанный в глине, взлохмаченный, потный от беготни — но все это нам было не в диковину.
Страшно было другое: карманы и пуговицы его пальто были вырваны с мясом, вместо них зияли неровные дыры с лохматыми краями.
Я похолодела и молча смотрела на него.
Пальто было совсем новое, только что купленное.
Все еще не говоря ни слова, я сняла с Шуры пальто и принялась его чистить.
Шура стоял пристыженный, и в то же время на лице его появилось выражение какой-то упрямой независимости.
«Ну и пусть!» — словно говорил он всем своим видом.
На него иногда находил такой стих, и тогда с ним трудно было сладить.
Кричать я не люблю, а спокойно говорить не могла, поэтому я больше не смотрела на Шуру и молча приводила пальто в порядок.
В комнате было совсем тихо.
Прошло каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут, они показались мне часами.
— Мама, прости, я больше не буду, — скороговоркой пробормотал у меня за спиной Шура.
— Мама, прости его!
— как эхо, повторила Зоя.
— Хорошо, — ответила я, не оборачиваясь.
До поздней ночи я просидела за починкой злополучного пальто.
... Когда я проснулась, за окном было еще темно.
У изголовья моей кровати стоял Шура и, видимо, ждал, когда я открою глаза.
— Мама...
прости...
я больше никогда не буду, — тихо и с запинкой выговорил он.
И хотя это были те же слова, что вчера, но сказаны они были совсем по-другому; с болью, с настоящим раскаянием.
— Ты говорила с Шурой о вчерашнем?
— спросила я Зою, когда мы с ней остались одни в комнате.
— Говорила, — не сразу и, как видно, с чувством неловкости ответила она.
— Что же ты ему сказала?
— Сказала...
сказала, что ты работаешь одна, что тебе трудно...
что ты не просто рассердилась, а задумалась: как же теперь быть, если пальто совсем разорвалось?
«ЧЕЛЮСКИН»
— Помнишь, Шура, папа рассказывал тебе про экспедицию Седова?
— говорю я.
— Помню.
— Помнишь, как Седов говорил перед отъездом:
«Разве с таким снаряжением можно идти к полюсу!
Вместо восьмидесяти собак у нас только двадцать, одежда износилась, провианта мало...»
Помнишь?..
А вот, смотри, отправляется в Арктику ледокольный пароход.
Чего там только нет!
Ничего не забыли, обо всем подумали — от иголки до коровы.
— Что-о?
Какая корова?
— А вот смотри: на борту двадцать шесть живых коров, четыре поросенка, свежий картофель и овощи.
Уж, наверное, моряки в пути голодны не будут.
— И не замерзнут, — подхватывает Зоя, заглядывая через мое плечо в газету.
— Смотри, сколько у них всего: и меховая одежда всякая, и спальные мешки — они тоже меховые, и уголь, и бензин, и керосин...
— И лыжи!
— немного невпопад добавляет Шура.
— Нарты — это такие сани, да?
И научные приборы всякие.
Вот снарядились!..
Ух, ружья!
Это они будут белых медведей стрелять и тюленей.
Я никак не могла подумать, что «Челюскин» скоро станет главной темой наших разговоров.
Газетные сообщения о его походе были не так уж часты, а может, они не попадались мне на глаза — только известие, с которым однажды примчался Шура, оказалось для меня совершенно неожиданным.
— Мама, — еще с порога закричал встрепанный, разгоряченный Шура, «Челюскин»-то!
Пароход, помнишь?
Ты еще мне рассказывала...
Я сейчас сам слышал!..
— Да что?
Что случилось?
— Раздавило его!
Льдом раздавило!
— А люди?
— Всех выгрузили.
Прямо на льдину.
Только один за борт упал...
Я с трудом поверила.
Но оказалось, что Шура ничего не спутал — об этом уже знала вся страна.
13 февраля («Вот, не зря говорят: тринадцатое — число несчастливое!» — горестно сказал Шура) льды Арктики раздавили пароход: их мощным напором разорвало левый борт, и через два часа «Челюскин» скрылся под водой.
За эти два часа люди выгрузили на лед двухмесячный запас продовольствия, палатки, спальные мешки, самолет и радиостанцию.
По звездам определили, где находятся, связались по радио с полярными станциями чукотского побережья и тотчас начали сооружать барак, кухню, сигнальную вышку...
Вскоре радио и газеты принесли и другую весть: создана комиссия по спасению челюскинцев.
И в спасательных работах немедля приняла участие вся страна: спешно ремонтировались ледоколы, снаряжались в путь дирижабли, аэросани.
На мысе Северном, в Уэлене и в бухте Провидения самолеты готовились вылететь на место катастрофы.
Из Уэлена двинулись к лагерю собачьи упряжки.
Через океан вокруг света пошел «Красин».
Два других парохода поднялись до таких параллелей; где еще не бывал в зимнее время ни один пароход, и доставили самолеты на мыс Олюторский.
Не думаю, чтобы в те дни нашелся в стране человек, который не волновался бы, не следил затаив дыхание за судьбой челюскинцев.
Но Зоя и Шура были поглощены ею безраздельно.
Я могла бы не слушать радио, не читать газет — дети знали все до мельчайших подробностей и целыми часами горячо и тревожно говорили только об одном: что делают сейчас челюскинцы?
Как себя чувствуют?
О чем думают?
Не боятся ли?
На льдине было сто четыре человека, в том числе двое детей.
Вот кому неистово завидовал Шура!
— И почему им такое счастье?
Ведь они ничего не понимают: одной и двух лет нет, а другая и вовсе в пеленках.
Вот если бы мне!..
— Шура, одумайся!
Какое же это счастье?
У людей такая беда, а ты говоришь — «счастье»!
Шура в ответ только машет рукой.
Он вырезает из газет каждую строчку, относящуюся к челюскинцам.
Рисует он теперь только Север: льды и лагерь челюскинцев — такой, каким он ему представляется.
Мы знали, что застигнутые страшной, внезапной катастрофой, челюскинцы не испугались и не растерялись.
Это были мужественные, стойкие, настоящие советские люди.
Ни у одного не опустились руки, все работали, продолжали вести научные наблюдения, и недаром газета, которую они выпускали, живя во льдах, называлась «Не сдадимся!».
Они мастерили из железных бочек камельки, из консервных банок сковородки и лампы, из остатков досок вырезали ложки, окна в их бараке были сделаны из бутылей — на все хватало и изобретательности, и смётки, и терпения.
А сколько тонн льда перетаскали они не спине, расчищая аэродром!
Сегодня расчистят, а назавтра снова повсюду вздыбятся ледяные хребты — и от упорной, тяжелой работы не останется следа.
Но челюскинцы знали: страна не оставит их в беде, им непременно придут на помощь.
И вот в начале марта («Прямо к Женскому дню!» — воскликнула при этом известии Зоя) самолет Ляпидевского совершил посадку на льдине и перенес женщин и детей на твердую землю.
«Вот молодец Ляпидевский!» — то и дело слышала я.
Имя «Молоков» Зоя и Шура произносили с благоговением.
В самом доле, дух захватывало при одной мысли о том, что делал этот удивительный летчик.
Чтобы ускорить спасение челюскинцев, он помещал людей в прикрепленную к крыльям люльку для грузовых парашютов.
Он делал по нескольку рейсов в день.
Он один вывез со льдины тридцать девять человек!
— Вот бы посмотреть на него!
— вслух мечтал Шура.
Правительственная комиссия дополнительно отправила на спасение челюскинцев самолеты с Камчатки и из Владивостока.
Но тут же стало известно, что лед вокруг лагеря во многих местах треснул.
Образовались полыньи, появились новые широкие трещины, лед перемещался, торосился.
В ночь после того, как улетели женщины и дети, разломило деревянный барак, в котором они жили.
Самолет Ляпидевского поспел вовремя!
Вскоре новая беда: ледяным валом снесло кухню, разрушило аэродром, на котором стоял самолет Слепнева.
Опасность подступала вплотную и с каждым днем, с каждым мгновением становилась все более грозной.
Весна брала свое.
Шура встречал теплые дни просто с ненавистью:
«Опять это солнце!
Опять с крыш Капает!» — возмущался он.
Но все меньше людей оставалось на льдине, и наконец 13 апреля она совсем опустела — никого не осталось, никого!
Последние шесть челюскинцев были вывезены на материк.
— Ну что, несчастливое число тринадцать?
Несчастливое, да?!
торжествующе кричала Зоя.
— Ух, я только сейчас и отдышался!
— от души сказал Шура.
Я уверена: если бы это их самих вывезли со льдины, они не могли бы радоваться больше.
Кончились два месяца напряженного ожидания: ведь за жизнь каждого из тех, кто оставался на льдине, непрестанно тревожились все живущие в безопасности на твердой земле.
... Я много читала об арктических экспедициях.
Анатолий Петрович интересовался Севером, и у него было немало книг об Арктике — романов и повестей.
И я помнила из книг, прочитанных в детстве: если в повести рассказывалось о людях, затерявшихся во льдах, частыми их спутниками были озлобление, недоверие друг к другу, даже ненависть и звериное стремление прежде всего спасти свою жизнь, сохранить свое здоровье, хотя бы ценою жизни и здоровья недавних друзей.
Моим ребятам, как и всем советским детям, такое и в голову прийти не могло.
Единственно возможным, единственно мыслимым было для них то, как жили долгих два месяца сто челюскинцев, затерянных во льдах: их мужество и стойкость, их товарищеская забота друг о друге.
Да и могло ли быть иначе!
... В середине июня Москва встречала челюскинцев.
Небо было пасмурное, но я не помню более яркого, более сияющего дня!
Ребята с самого утра потащили меня на улицу Горького.
Казалось, сюда сошлись все москвичи: на тротуарах негде было ступить.
В небе кружили самолеты, отовсюду — со стен домов, из окон и огромных витрин — смотрели ставшие такими знакомыми и дорогими лица: портреты героев-челюскинцев и их спасителей — летчиков.
Повсюду алые и голубые полотнища, горячие слова приветствий и цветы, цветы без конца.
И вдруг со стороны Белорусского вокзала показались машины.
В первую секунду даже нельзя было догадаться, что это автомобили: приближались какие-то летящие сады, большие яркие цветники на колесах!
Они пронеслись к Красной площади.
Ворох цветов, огромные букеты, гирлянды роз — среди всего этого едва различаешь смеющееся, взволнованное лицо, приветственный взмах руки.
А с тротуаров, из окон, с балкона и крыш люди бросают еще и еще цветы, и в воздухе, как большие бабочки, кружатся сброшенные с самолета листовки и сплошным шелестящим слоем покрывают мостовую.
— Мама...
мама...
мама...
— как заклинание, твердил Шура.
Какой-то высокий загорелый человек подхватил его и посадил на свое крепкое, широкое плечо, и оттуда, сверху, Шура кричал, кажется, громче всех.
— Какой счастливый день!
— задыхающимся голосом сказала Зоя, и, думаю, это были те самые слова, которые про себя или вслух произносили в эти минуты все.
СТАРШАЯ И МЛАДШИЙ
Зоя всегда разговаривала о Шурой, как старшая с младшим, и ему частенько от нее доставалось:
— Шура, застегнись!..
Где же пуговица?
Опять оторвал?
На тебя не напришиваешься.
Ты их нарочно отрываешь, что ли?
Придется тебе самому научиться пуговицы пришивать.
Шура был в полном ее ведении, и она заботилась о нем неутомимо, но строго.
Иногда, рассердившись на него за что-нибудь, она называла его «Александр» — это звучало гораздо внушительнее, чем обычное «Шура»:
— Александр, опять у тебя коленки продрались?
Сними чулки сейчас же!
Александр покорно снимал чулки, и Зоя сама штопала все дырки.
Брат и сестра были неразлучны: в одно время ложились спать, в один час вставали, вместе шли в школу и вместе возвращались.
Хотя Шура был без малого на два года моложе Зои, они были почти одного роста.
При этом Шура был сильнее: он рос настоящим крепышом, а Зоя так и оставалась тоненькой и с виду хрупкой.
По совести говоря, она подчас надоедала ему своими замечаниями, но бунтовал он редко, и ему даже в самом бурном споре в голову не приходило толкнуть или ударить ее.
Почти всегда и во всем он слушался ее беспрекословно.
Когда они перешли в четвертый класс, Шура сказал:
— Ну, теперь всё.
Больше я с тобой на одну парту не сяду.
Хватит мне сидеть с девчонкой!
Зоя спокойно выслушала и ответила твердо:
— Сидеть ты будешь со мной.
А то еще начнешь на уроках пускать голубей, я тебя знаю.
Шура еще пошумел, отстаивая свою независимость.
Я не вмешивалась.
Вечером 1 сентября я спросила:
— Ну, Шура, с кем из мальчиков ты теперь сидишь?
— Того мальчика зовут Зоя Космодемьянская,
— хмурясь и улыбаясь, ответил Шура.
— Разве ее переспоришь!
... Меня очень интересовало, какова Зоя с другими детьми.
Я видела ее только с Шурой да по воскресеньям с малышами, которых немало бегало по нашему Александровскому проезду.
Малыши тоже, как Шура, любили ее и слушались.
Когда она возвращалась из школы, они издали узнавали ее по быстрой походке, по красной шерстяной шапочке и бежали навстречу с криками, в которых можно было разобрать только:
«Почитай!
Поиграй!
Расскажи!»
Зоя передавала портфель с книгами Шуре и, веселая, оживленная, с проступившим от ходьбы и мороза румянцем на смуглых щеках, широко раскидывала руки, стараясь забрать в охапку побольше теснящихся к ней детишек.
Иногда, выстроив их по росту, она маршировала с ними и пела песню, которой выучилась в Осиновых Гаях: «Смело, товарищи, в ногу», или другие песни, которые пели в школе.
Иногда играла с малышами в снежки, но снисходительно, осторожно, как старшая.
Шура за игрой в снежки забывал все на свете: лепил, кидал, увертывался от встречных выстрелов, снова бросался в бой, не давая противникам ни Секунды передышки.
— Шура, — кричала Зоя, — они же маленькие!..
Уходи отсюда!
Ты не понимаешь, с ними нельзя так.
Потом она катала малышей на салазках и всегда следила, чтобы каждый был как следует застегнут и укутан, чтобы никому не задувало в уши и снег не набивался в валенки.
А летом, возвращаясь с работы, я раз увидела ее у пруда, окруженную гурьбой детишек.
Она сидела, обхватив руками колени, задумчиво глядела на воду и что-то негромко рассказывала.
Я подошла ближе.
— ... Солнце высоко, колодец далёко, жар поднимает, пот выступает, услышала я.
— Смотрят — стоит козье копытце, полно водицы.
Иванушка и говорит:
«Сестрица Аленушка, напьюсь я из копытца!»
— «Не пей, братец, козленочком станешь»...
Я тихонько отошла, стараясь не хрустнуть веткой, не потревожить детей: они слушали так серьезно, на всех лицах было такое горестное сочувствие непослушному, незадачливому Иванушке, и Зоя так точно и выразительно повторяла печальные интонации бабушки Мавры Михайловны...
Но какова Зоя со сверстниками?
Одно время она ходила в школу с Леной, девочкой из соседнего дома.
И вдруг я увидела, что они уходят и возвращаются порознь.
— Ты поссорилась с Леной?
— Нет, не поссорилась.
Только я дружить с ней не хочу.
— Отчего же?
— Знаешь, она мне все говорит:
«Неси мой портфель».
Я иногда носила, а потом раз сказала:
«Сама неси, у меня свой есть».
Понимаешь, если бы она больная была или слабая, я бы понесла, мне не трудно.
А так зачем же?
— Зоя правильно говорит: Ленка — барыня, — скрепил Шура.
— Ну, а с Таней почему перестала дружить?
— Она очень много врет, что ни скажет, потом все окажется неправда.
Я ей теперь ни в чем не верю.
А как же можно дружить, если не веришь?
И потом, она несправедливая.
Играем мы в лапту, а она жульничает.
И когда считаемся, так подстраивает, чтоб не водить.
— А ты бы ей сказала, что так нехорошо делать.
— Да Зоя ей сколько раз говорила!
— вмешивается Шура.
— И все ребята говорили, и даже Лидия Николаевна, да разве ей втолкуешь!
Меня беспокоило, не слишком ли Зоя строга к другим, не сторонится ли она детей.
Выбрав свободный час, я зашла к Лидии Николаевне.
— Зоя очень прямая, очень честная девочка, — задумчиво сказала, выслушав меня, Лидия Николаевна.
— Она всегда напрямик говорит ребятам правду в глаза.
Сначала я побаивалась, не восстановит ли она против себя товарищей.
Но нет, этого не случилось.
Она любит повторять:
«Я за справедливость», — и ребята видят, что она и в самом деле отстаивает то, что справедливо...
Знаете, — с улыбкой добавила Лидия Николаевна, — на днях меня один мальчик во всеуслышание спросил:
«Лидия Николаевна, вот вы говорите, у вас любимчиков нет, а разве вы Зою Космодемьянскую не любите?»
Я, признаться, даже опешила немного, а потом спрашиваю его:
«Тебе Зоя помогала решать задачи?» — «Помогала», — отвечает.
Обращаюсь к другому:
«А тебе?»
«И мне помогала».
— «А тебе?
А тебе?»
Оказалось, почти для всех Зоя сделала что-нибудь хорошее.
«Как же ее не любить?» — спрашиваю.
И они все согласились со мной...
— Нет, они ее любят...
И, знаете, уважают, а это не про всякого скажешь в таком возрасте.
Лидия Николаевна еще помолчала.
— Очень упорная девочка, — снова заговорила она.
— Ни за что не отступит от того, что считает правильным.
И ребята понимают: она строга со всеми, но и с собой тоже; требовательна к ним, но и к себе.
А дружить с нею, конечно, не легко.
Вот с Шурой другое дело, — Лидия Николаевна улыбнулась, у того много друзей.
Только вот заодно пожалуюсь: не дает проходу девочкам и дразнит и за косы дергает.
Вы с ним об этом непременно поговорите.
СЕРГЕЙ МИРОНОВИЧ
В траурной рамке — лицо Кирова.
Мысль о смерти несовместима с ним такое оно спокойное, открытое, ясное.
abu
Горе было поистине всеобщим, народным — такое Зоя и Шура видели и переживали впервые.
Все это глубоко потрясло их и надолго запомнилось:
неиссякаемая человеческая река, медленно и скорбно текущая к Дому Союзов, и слова любви и горя, которые мы слышали по радио, и исполненные горечи газетные листы, и голоса и лица людей, которые могли в эти дни говорить и думать только об одном...
— Мама, — спрашивает Зоя, — а помнишь, в Шиткине убили коммунистов?
И я думаю: ведь она права.
Права, что вспомнила Шиткино и гибель семи деревенских коммунистов.
Старое ненавидит новое лютой ненавистью.
Вражеские силы и тогда сопротивлялись, били из-за угла — и вот сейчас они ударили подло в спину.
Ударили по самому дорогому и чистому.
Убили человека, которого уважал и любил весь народ.
Ночью я долго лежала с открытыми глазами.
Было очень тихо.
И вдруг я услышала шлепанье босых ног и шепот:
— Мама, ты не спишь?
Можно к тебе?
— Можно, иди.
Зоя примостилась рядом и затихла.
Помолчали.
— Ты почему не спишь?
— спросила я.
— Поздно уже, наверно, второй час.
Зоя ответила не сразу, только крепче сжала мою руку.
Потом сказала:
— Мама, я напишу заявление, чтобы меня приняли в пионеры.
— Напиши, конечно.
— А меня примут?
— Примут непременно.
Тебе уже одиннадцать лет.
— А Шура как же?
— Ну что ж, Шура поступит в пионеры немного погодя.
Опять помолчали.
— Мама, ты мне поможешь написать заявление?
— Лучше сама напиши.
А я проверю, нет ли ошибок.
И снова она лежит совсем тихо и думает о чем-то, и я слышу только ее дыхание.
В ту ночь она так и уснула рядом со мной.
Накануне того дня, когда Зою должны были принимать в пионеры, она опять долго не могла уснуть.
— Опять не спишь?
— спросила я.
— Я думаю про завтрашний день, — негромко отозвалась Зоя.
Назавтра (я как раз рано пришла домой и за столом проверяла тетради) она прибежала из школы взволнованная, раскрасневшаяся и тотчас ответила на мой безмолвный вопрос:
— Приняли!
«А КТО У НАС БЫЛ!»
Прошло некоторое время, и однажды, вернувшись с работы, я застала Зою и Шуру в необычном возбуждении.
По их лицам я сразу поняла, что произошло что-то из ряда вон выходящее, но не успела ничего спросить.
— А кто у нас был!..
Молоков!
Молоков к нам в школу приезжал!
наперебой закричали они.
— Понимаешь, Молоков, который челюскинцев спасал!
Он больше всех спас, помнишь?
Наконец Шура начал рассказывать более связно:
— Понимаешь, сначала он был на сцене, и все было торжественно, но как-то не так...
не так хорошо...
А потом он сошел вниз, и мы все его окружили, и тогда получилось очень-очень хорошо!
Он знаешь как говорил?
Просто, ну совсем просто!
Он знаешь как сказал?..
«Многие мне пишут по такому адресу:
«Москва, Молокову из Арктики».
А я вовсе не из Арктики, я живу в селе Ирининском, а в Арктику летал только за челюскинцами».
И потом еще сказал:
«Вот вы думаете, что есть такие, какие-то особенные герои-летчики, ни на кого не похожие.
А мы самые обыкновенные люди.
Посмотрите на меня — разве я какой-нибудь особенный?»
И правда, он совсем-совсем простой...
Но все равно необыкновенный!
— неожиданно закончил Шура.
И добавил с глубоким вздохом: — Вот и Молокова повидал!
И видно было: человек дождался часа, когда сбылась его заветная мечта.
ЧУДЕСНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Уже давно мы встречаем на улице юношей и девушек в перепачканных землей и рыжей подсыхающей глиной спецовках, в резиновых сапогах и широкополых шахтерских шляпах.
Это строители метро.
Они озабоченно перебегают от шахты к шахте или после смены неторопливо шагают посреди улицы.
И, глядя на них, не замечаешь запачканных мешковатых спецовок, а видишь только лица удивительные лица, на которых сквозь усталость светятся радость и гордость.
На людей в таких спецовках смотрят с уважением и интересом: первые строители метрополитена — это не шутка!
Наверно, не только в Москве, но и в Осиновых Гаях и в далеком Шиткине люди каждый день ищут в газете сообщения о том, как строится наше метро.
И вот помню, в весенние дни 1935 года мы узнали: метро готово!
— Мама, мы в воскресенье всем отрядом пойдем смотреть метро!
— сообщила Зоя.
— Пойдешь с нами?
В воскресенье утром я выглянула в окно: лил дождь.
Я была уверена, что экскурсию в метро отложат, но ребята вскочили и стали торопливо собираться.
Ясно было, что им в голову не приходит отказаться от затеянного.
— А погода?
— нерешительно сказала я.
— Подумаешь, дождик!
— беспечно отозвался Шура.
— Польет, польет и перестанет.
У трамвайной остановки уже собралось много ребят.
Дождь, по-моему, даже веселил их: они кричали, шумели и весело приветствовали нас.
Потом мы все забрались в трамвай — в вагоне сразу стало шумно и тесно и вскоре были уже у Охотного ряда.
Ступив на мраморный пол вестибюля, ребята тотчас притихли, словно по команде: тут уж некогда было даже разговаривать — так много надо было рассмотреть!
Мы чинно спустились по широким ступеням и невольно приостановились: дальше начинались настоящие чудеса!
Еще секунда — и мы с Зоей и Шурой первыми ступаем на убегающую вниз рубчатую ленту.
Шура шумно вздыхает.
Нас неуловимо, плавно сносит куда-то.
Рядом скользят черные, чуть пружинящие под рукой перила.
А за ними, за гладким блестящим барьером бежит живая дорожка другого эскалатора, но уже не вниз, а вверх — навстречу нам.
Так много людей, и все улыбаются.
Кто-то машет нам рукой, кто-то окликает нас, но мы едва замечаем их: мы слишком поглощены своим путешествием.
И вот под ногами снова твердый пол.
Как красиво кругом!
Там, наверху, хлещет холодный дождь, а здесь...
Я как-то слышала об одной старой сказительнице: всю свою жизнь она прожила в родной деревне — и вот ее привезли в Москву, она увидела трамваи, автомобили, самолеты.
Окружающие были уверены, что все это поразит ее.
Но нет, она все приняла как должное.
Ведь она давно свыклась со сказочным ковром-самолетом и сапогами-скороходами, и то, что она увидела, было для нее просто осуществлением сказки.
Нечто похожее случилось и с ребятами в метро.
Восхищение, но вовсе не удивление было написано на их лицах, как если бы они воочию увидели знакомую и любимую сказку.
Мы вышли на платформу — и вдруг в конце ее, в полумраке туннеля, возник глухой, нарастающий гул, вспыхнули два огненных глаза...
Еще секунда — и у платформы мягко останавливается поезд: длинные светлые вагоны с красной полосой по нижней кромке широких зеркальных окон.
Сами собою открываются двери, мы входим, садимся и едем.
Нет, не едем — мчимся!
Шура приникает к окну и считает огоньки, мгновенно проносящиеся мимо.
Потом поворачивается ко мне.
— Ты не бойся, — говорит он, — в метро аварий не бывает.
Об этом даже написано в «Пионерской правде».
Тут есть такие автостопы и светофоры — они называются «электрические сторожа»...
И я понимаю: этими словами он успокаивает не только меня, но немножко самую малость!
— и себя тоже.
Мы побывали в этот день на всех станциях.
Всюду мы выходили, поднимались на эскалаторе наверх и потом снова спускались.
Мы смотрели и не могли насмотреться: аккуратные плитки изразцов, точно пчелиные соты, на станции имени Дзержинского, огромный подземный дворец Комсомольской площади, серый, золотистый, коричневый мрамор — все было чудесно.
— Смотри, мама!
Тут и правда красные ворота сделаны!
— воскликнул Шура, указывая на ниши в стене станции «Красные ворота».
Нас с Зоей совершенно покорили наполненные светом колонны на станции «Дворец Советов»!
вверху, сливаясь с потолком, они раскрывались, как какие-то удивительные, гигантские лилии.
Никогда я не думала, что камень может казаться таким мягким и излучать столько света!
Вместе с нами был темноглазый круглолицый мальчик.
(«Вожатый первого звена», — пояснила Зоя, заметив, как я прислушиваюсь к тому, что он рассказывает.)
Сразу чувствовалось, что он из тех ребят, которые интересуются всем на свете, запоминают слово в слово все, о чем читают.
— Тут мрамор со всей страны, — сообщает он.
— Вот это — крымский, а это — карельский.
А на Кировской станции эскалатор в шестьдесят пять метров.
Давайте сосчитаем, сколько времени мы спускаемся.
Они с Шурой тут же поднялись наверх и снова спустились.
— Давайте еще сосчитаем, сколько человек спускается зараз!
— предложил Шура.
Минуту они стояли неподвижно, сосредоточенно наморщив лбы и беззвучно шевеля губами.
— У тебя сколько получилось?
Сто пятьдесят?
А у меня сто восемьдесят.
Считай, что сто семьдесят.
Десять тысяч человек в час — вот это здорово!
А если бы он был неподвижный?
Вот давка была бы!
А за постройку эскалатора иностранцы знаете сколько спрашивали?
— без передышки говорил вожатый первого звена.
— Я забыл сколько, только очень много — по-нашему миллион золотых рублей.
А мы взяли и сделали сами, на наших заводах.
Знаете, какие заводы работали?
Московский Владимира Ильича, в Ленинграде Кировский, потом еще в Горловке, в Краматорске...
... Мы вернулись домой под вечер, едва не падая от усталости, но полные впечатлений, и еще несколько дней всё вспоминали чудесное подземное царство.
Прошло не так уж много времени — и метро стало привычным.
То и дело слышалось:
«Поеду на метро», «Встретимся у метро».
И все же, завидев в вечерних сумерках рубиновую светящуюся букву «М», я вспоминаю день, когда мы с детьми побывали в метро впервые,
«ВЗВЕЙТЕСЬ КОСТРАМИ, СИНИЕ НОЧИ!»
Обычно, когда начинались летние каникулы, Зоя и Шура уезжали в пионерский лагерь.
Они писали оттуда восторженные письма: о том, как ходят в лес по ягоды, как купаются в полноводной и быстрой реке, как учатся стрелять.
Помню, раз Шура даже прислал мне свою мишень.
«Видишь, как я научился?
— писал он с гордостью.
— Ты не смотри, что не все пули в яблочке.
Это не беда.
Главное, кучность хорошая.
Видишь, как легли тесно, в кучку!»
И в каждом письме они просили:
«Мама, приезжай, посмотри, как мы живем».
Однажды я приехала к ним в воскресенье утром, а уехала последним поездом — ребята не отпускали меня.
Они водили меня по лагерю, показывали все свое хозяйство: грядки с огурцами и помидорами, цветочные клумбы, «гигантские шаги», волейбольную площадку.
Шуру то и дело тянуло поближе к большой белой палатке, в которой жили старшие мальчики: младшие спали в доме, и это безмерно его огорчало.
— Никакого самолюбия у него нет!
— неодобрительно сказала мне Зоя.
Куда Витя Орлов, туда и он...
Витя Орлов оказался председателем совета отряда.
Это был рослый энергичный мальчик, на которого наш Шура смотрел почти с благоговением: Витя лучше всех играл в баскетбол, лучше всех стрелял, отлично плавал и обладал еще многими достоинствами...
Не один Шура — десятка два малышей так и ходили за Витей по пятам.
А у Вити для каждого находилось какое-нибудь важное поручение.
«Сходи к дежурному, скажи, что можно горнить на обед», — говорил он.
Или:
«Ну-ка, подмети дорожки.
Смотри, как насорили!»
Или:
«Полей клумбы.
Третье звено воды пожалело — погляди, цветам жарко».
И малыш со всех ног кидался исполнять поручение.
Шура очень хотелось побыть со мной — мы так давно не видались: ведь родителям разрешалось приезжать только раз в месяц.
Но в то же время ему не хотелось отставать от Вити.
— он явно был одним из первых Витиных адъютантов.
— Понимаешь, — с жаром рассказывал он, — Витя, когда стреляет, всегда только в яблочко попадает!
Понимаешь, пуля в пулю!
Это он меня стрелять научил.
А плавает как!
Ты бы видела: и брассом, и кролем, и сажёнками — ну, как ты только хочешь!
Ребята сводили меня на речку, и я с удовольствием увидела, что оба они стали хорошо плавать.
Шура «выставлялся» передо мной как только мог: долго лежал на воде без движения, потом плыл, работая только одной рукой, потом держа в руке «гранату».
Для его десяти лет это было, по совести, совсем неплохо.
Потом были соревнования в беге, и Зоя пробежала расстояние в сто метров быстрее всех: она бежала легко, стремительно и как-то очень весело, словно это были не настоящие соревнования со строгим судьей и отчаянными болельщиками, а просто игра.
Минута наивысшего торжества настала для Шуры, когда стемнело.
— Шура!
Космодемьянский!
— раздался голос Вити Орлова.
— Пора зажигать костер!
И я не успела оглянуться, как Шуру, только что сидевшего рядом, точно ветром сдуло.
Один из самых младших, Шура тем не менее был в лагере костровым.
Разжигать костер его давно, еще в Гаях, научил отец, и он владел этим искусством в совершенстве: сучья находил самые сухие, укладывал их как-то особенно ловко, так что занимались они мгновенно и горели жарко и весело.
Но небольшой костер, который Шура иногда разводил неподалеку от нашего дома, конечно, не мог сравниться с тем, который должен был вспыхнуть сейчас на большой лагерной площадке.
Шура весь ушел в работу.
Тут уж он забыл и о моем приезде и обо всем на свете.
Он таскал сучья, укладывал, готовил запас, чтоб был под рукой.
И когда совсем стемнело и ребята уселись вокруг, он, по знаку Вити, чиркнул спичкой.
Тотчас послушно вспыхнули тонкие сухие ветки, по черному ломкому хворосту с неуловимой быстротой поползли огненные змейки — и вдруг, далеко отбрасывая обнимавшую нас темноту, вскинулось вверх ослепительно-яркое пламя.
Мне давно надо было уехать, почти никого из родителей уже не осталось в лагере,
но Зоя крепко держала меня за руку, повторяя:
— Ну пожалуйста, останься!
Подожди, посиди еще.
Костер — это так хорошо!
Вот сама увидишь.
Ведь до станции близко, и дорога прямая.
Мы тебя проводим всем звеном, нам Гриша позволит.
И я осталась.
Я сидела вместе с детьми у костра и смотрела то на огонь, то на лица ребят, освещенные розовым отблеском смеющегося, неугомонного пламени.
— Ну, о чем сегодня поговорим?
— сказал вожатый, которого все ребята называли просто Гришей.
И я сразу поняла: тут не готовят особой программы для костра, тут просто беседуют, разговаривают по душам, потому что когда же и поговорить, как не в этот тихий час, когда за плечами, чутко прислушиваясь, стоит прозрачная синь теплого летнего вечера, и нельзя отвести глаз от костра, и смотришь, смотришь, как наливаются расплавленным золотом угли и вновь тускнеют под пеплом, и летят, и гаснут несчетные искры...
— Я вот что думаю, — предложил Гриша, — давайте сегодня попросим Надиного отца рассказать нам...
Я не расслышала, о чем именно рассказать — последние слова Гриши заглушил хор голосов.
«Да, да!
Расскажите!
Просим!» — неслось со всех сторон, и я поняла, что рассказчика ребята любят, его не раз слушали и готовы слушать еще и еще.
— Это отец Нади Васильевой, — быстро пояснила мне Зоя.
— Он, мама, замечательный!
Он в дивизии у Чапаева был.
И Ленина слушал.
— Я уж столько вам рассказывал, надоело, наверно, — услышала я добродушный низкий голос.
— Нет, нет!
Не надоело!
Еще расскажите!
Надин отец придвинулся поближе к огню, и я увидела круглую бритую голову, загорелое широкое лицо и широкие, должно быть, очень сильные а добрые руки, и на гимнастерке — потускневший от времени орден Красного Знамени.
Рыжеватые подстриженные усы не скрывали добродушной усмешки; глаза из-под густых выцветших бровей смотрели зорко и весело.
Он был из первых комсомольцев, Надин отец.
Он слышал речь Ленина на Третьем съезде комсомола и, когда стал рассказывать об этом, вокруг стало так тихо, что был слышен малейший шорох, треск каждой ветки, рассыпавшейся в костре.
— Владимир Ильич нам не доклад читал.
Он с нами разговаривал просто, как с друзьями.
Он нас заставил подумать о том, что нам тогда и в голову не приходило.
Как сейчас помню, спросил он:
«Что сейчас самое главное?»
И мы стали ждать ответа.
Мы думали, он скажет: воевать!
Разбить врага!
Ведь двадцатый год был.
Мы все были кто в шинелях, кто в бушлатах, с оружием в руках: одни — Только что из боя, другие — завтра в бой!
И вдруг он говорит:
«Учиться!
Самое главное — учиться!»
В голосе Надиного отца звучали и нежность и удивление, словно он снова переживал ту далекую минуту.
Он рассказывал о том, как тогда взрослые, двадцатилетние люди сели за парту, взялись за букварь, чтобы выполнить наказ Ленина.
Рассказывал о том, как прост и скромен был Ильич, как дружески, тепло беседовал с делегатами, как умел разрешить простым и ясным словом самые недоуменные вопросы, осветить человеку самое заветное, зажечь, наполнить силой для самого трудного дела, раскрыть глаза на самое прекрасное — на грядущий день человечества, ради которого надо было и воевать и учиться...
— Владимир Ильич говорил, что то поколение, которому сейчас пятнадцать лет, и увидит коммунистическое общество и само будет строить это общество...
И важно, чтобы каждый из вас постоянно, изо дня в день делал свое дело пусть маленькое, пусть самое простое, — но чтобы это была часть общего великого дела...
... Не раз, глядя на своих ребят, я думала: как сложилась бы их жизнь прежде, в то глухое, темное время, когда росла я сама?
С каким трудом давалось бы все, как тяжело было бы мне воспитывать детей!
А теперь воспитываю их не одна я, мать: воспитывает все, что они видят и слышат вокруг.
И кто знает, в какое пламя разгорится в будущем искра от этого лагерного костра?
Какие чувства, какие стремления посеял сегодня вечером в сердцах ребят этот человек, знавший Чапаева, слушавший Ленина?
Неторопливо он рассказывал обо всем, что припомнилось ему из далекого и славного прошлого, а потом вдруг сказал:
— А теперь давайте споем!
Ребята зашевелились, словно очнувшись, потом наперебой стали предлагать:
— «Юность»!
— Чапаевскую!
И вот полилась в темноту задумчивая мелодия песни, которую в те дни пели повсюду;
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молния блистала,
И непрерывно гром гремел...
Потом запели песню первых пионерских лет;
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы, — пионеры, дети рабочих.
Близится эра светлых годов,
Клич пионера — «Всегда будь готов!».
И еще и еще — песня за песней.
Зоя тесно прижалась к моему плечу и изредка посматривала в лицо мне взглядом заговорщицы:
«Не жалеешь, что осталась?
Видишь, как хорошо!»
Незадолго до того, как ребятам надо было строиться на вечернюю линейку, Зоя потянула Шуру за руку:
— Пора!
Идем...
Зашептались и еще мальчики и девочки, сидевшие неподалеку, и тихо, по одному стали отходить от костра.
Я тоже хотела подняться, но Зоя прошептала:
«Нет, нет, ты сиди.
Это только наше звено.
Вот увидишь, что будет».
Немного погодя все ребята строем пошли на линейку.
Я шла следом и вдруг услыхала:
— Вот молодцы!
Кто это сделал?
Как красиво!
Посреди линейки, у подножья мачты с флагом светилась большая пятиконечная звезда.
Я не сразу поняла, как это сделано, но тут же услышала:
— Из светляков выложили.
Видишь — зеленые огоньки!
Вожатые звеньев отдали рапорты:
«День прошел спокойно!»
Флаг спустили, и горн протяжно запел:
«Спа-а-ать, спа-ать по пала-аткам!»
Зоя и Шура подошли ко мне, лица у обоих сияли.
— Это наше звено придумало со звездой.
Правда, красиво?
Только знаешь, мамочка, Гриша говорит, чтобы мы тебя не провожали.
Надин папа тоже идет на поезд, тебе с ним не страшно будет.
Я распрощалась с ними, и мы с Надиным отцом пошли на станцию.
Огни ее видны были от самого лагеря, дорога и в самом деле прямая и короткая, и страшно мне действительно не было.
— Хороший народ!
— сказал мой спутник.
— Люблю с ними разговаривать, замечательно слушают...
Издали нас окликнул паровозный гудок, и мы ускорили шаги.
... Пламя лагерного костра потом освещало ребятам всю зиму.
Нет-нет и снова вспомнится лагерь, беседа у огня, звезда из светляков.
Эти воспоминания вспыхивали и в школьных тетрадках, в сочинениях на вольную тему.
«У костра хорошо думается, — писала Зоя в 1935 году в сочинении, которое называлось «Как я провела лето».
— Хорошо у костра слушать рассказы, а потом петь песни.
После костра еще больше понимаешь, как славно жить в лагере, и еще больше хочешь дружить с товарищами».
ДНЕВНИКИ
Кто из нас в детстве не вел дневника!
Вел его и девятилетний Шура.
Но я никак не могла читать этот дневник без смеха.
Обычно Шура писал так:
«Сегодня встал в восемь часов.
Поел, попил и пошел на улицу.
Подрался с Петькой».
Или:
«Сегодня встал, поел, попил и пошел гулять.
Сегодня ни с кем не дрался».
Разница была только в заключении:
«Подрался с Петькой», «Подрался о Витькой», «Ни с кем не дрался».
В остальном записи походили друг на друга как две капли воды.
Зоя относилась к дневнику добросовестно и серьезно, как ко всякому делу, за которое бралась: записывала часто и события излагала подробно.
У меня сохранился ее дневник за весну и лето 1936 года.
Я уже говорила: на время летних каникул дети уезжали в пионерский лагерь.
Им было там интересно и весело, но навещать их мне приходилось редко, и мы, как всегда, расставаясь, скучали друг без друга.
И поэтому мечтали о том, как соберемся и поедем на лето к дедушке с бабушкой в Осиновые Гаи.
Нас давно звали туда, и нам так хотелось провести лето всем вместе!
В 1936 году наша мечта сбылась:
думать о поездке в Гаи мы стали еще весной.
Вот от этой поры и сохранилась у меня тонкая ученическая тетрадка Зоин дневник.
«1 Мая — праздник веселого счастья!
Утром, полвосьмого, мама пошла на демонстрацию.
Погода была солнечная, но дул ветер.
Когда я проснулась, у меня было хорошее настроение.
Быстро убралась, покушала и пошла к трамваю смотреть на демонстрантов, которые идут на Красную площадь.
Целый день была на улице, ходила в магазин за конфетами, на поляне бегала и играла.
Потом пошел дождь.
Когда мама пришла с демонстрации, начался наш детский вечер.
На нем раздавали подарки.
3 мая.
Мама сегодня не работала, и я была очень рада.
В школе по диктанту получила «хорошо».
Но зато по литературе и арифметике — «отлично».
Вообще день прошел хорошо.
12 мая.
В девятом часу утра пошла в магазин за молоком и хлебом.
Мама купила этажерку.
В комнате сразу стало светло и красиво.
Этажерка сделана из прутиков, и она красивая.
Она мне сразу понравилась.
Настроение у меня было странное, хотелось гулять по улице, бегать, шалить.
Но вот, к вечеру стали делить огород.
Мне досталась земля под нашим окном.
Я свой огород вспахала.
И мечта моя: мама купит разных семян цветочных и овощных, и тогда будет мой огород на славу!
24 мая.
Завтра начнутся испытания.
Было теплое, свежее утро.
Мама сказала, что купить в магазине, и ушла на работу.
Я встала, убрала всю комнату, но тут пришла мама: она быстро освободилась нынче.
И мы пошли за молоком, потом за керосином.
Мы любим ходить вместе за чем-нибудь.
К полудню стало еще жарче.
Нельзя было нигде сидеть — только в тени.
Принесли мою «Пионерку», как я называю «Пионерскую правду».
Нет времени читать книги, но читать «Пионерку» я нахожу время.
Сегодня в ней напечатано, что в Ростове открылся Дворец пионеров.
Очень хороший.
В самом лучшем здании.
Там восемьдесят комнат — куда хочешь, туда и иди.
Там есть игрушечная телефонная станция.
А в другой комнате включишь рубильник и два трамвая понесутся по кругу.
Трамваи, конечно, игрушечные, но совсем как настоящие.
И еще в «Пионерке» сказано, что скоро во Дворце будет маленькое метро, как московское, но только маленькое.
И тогда те ребята, которые никогда не были в Москве, все-таки смогут увидеть метро.
И, конечно, в «Пионерке» много про испытания.
Написано:
«Отвечайте спокойно, уверенно, четко!»
Испытания!
Испытания!..
Я только и думаю о них.
Учу уроки и готовлюсь.
Главное, не бояться учителя и ассистентов, которые будут присутствовать.
И я сдам, непременно сдам испытания на «отлично» и не ниже «хорошо».
11 июня.
Ой, сегодня нам скажут, кто как сдал испытания, выдадут табели и будут премировать...
Встала я в половине девятого и пошла на утренник.
Все ребята чистенькие и нарядно одетые.
И вот начался торжественный доклад нашего заведующего учебной частью.
В зале тишина.
На столе, покрытом красным полотнищем, лежат красивые книги.
Их дадут отличникам.
И вот вызывают меня: испытания я сдала по русскому и арифметике «отлично», по естествознанию и географии «хорошо».
У Шуры отметки тоже хорошие.
Меня вызывают и дарят мне самую хорошую книгу — басни Крылова!
12 июня.
В 10 часов 30 минут мы поехали в сад имени Зуева.
Дождались автобуса и поехали.
А приехав, пошли смотреть замечательный кинофильм «Родина зовет».
abu
abu
Был у нас и спектакль.
Потом мы гуляли по саду, катались с гор, ходили в библиотеку.
Потом нас угостили пирожным, и мы поехали домой.
26 июня.
С самого утра не хотелось ничего делать.
Кое-как встала и принялась за дело.
Мама работала за полночь и еще спала.
Чтобы не мешать ей отдохнуть, мы с Шурой пошли гулять.
Был ветер, но сильно грело солнышко.
Вода в пруду была как парное молоко, теплая, чистая и приятная.
Искупавшись, мы вылезли на берег и стали сушиться на травке.
После купанья нам захотелось чего-то кисленького, и мы пошли в сад.
Там мы стали собирать маленькие кислушки-яблоки.
Вдруг часов в семь-восемь приехал Слава — наш двоюродный брат.
Он на пять лет старше меня, но мы с ним дружим.
Я показала ему басни И.
Крылова, которые мне подарили в школе.
И еще показывала ему папку с Шуриными рисунками.
Он очень их хвалил.
Все дни я только и думаю о деревне.
И наконец это сбылось.
2 июля.
Весь вчерашний день прошел в приготовлениях, и мы даже не спали всю ночь.
И вот в половине пятого утра мы (то есть я, Шура, Слава и мама) пошли к трамвайной остановке.
Мне как-то было грустно, что с нами не едет мама, и в то же время весело, что я еду в деревню.
Я ведь в ней не была пять лет!
На поезде мы ехали целые сутки.
На станции сели на лошадь и поехали в Гаи (так называется наша деревня).
Когда мы приехали, то Слава постучался в дверь, а дедушка сказал:
«Входи уж!»
Он думал, что это тракторист Васятка зашел в гости.
У бабушки было колотье, но когда мы приехали, то она была очень рада и боль перестала.
Она нас кормила блинами и кислым и пресным молоком.
После этого я ходила купаться, играла с девочками, а вечером в избе-читальне встретила свою давно знакомую и хорошую подругу Маню.
День прошел хорошо: мы весело играли и дышали чистым воздухом.
Легла спать в кухне на дедушкиной кровати.
7 июля.
Я гуляю, бегаю, помогаю бабушке в работе.
Мне приятно выполнять ее указания.
Я хожу смотреть за курами на пшеницу, купаюсь три раза в день, хожу в библиотеку.
Прочла много интересных книг:
«Гулливер у лилипутов», «Ревизор» Гоголя, «Бежин луг» Тургенева и много других.
Бабушка нас очень вкусно кормит: яйцами, жареными цыплятами, блинами; на базаре мы покупаем огурцы, ягоды — смородину, вишню.
Но бывают у нас и неприятности.
Однажды (не помню какого числа) Шура потерял свою куртку.
Ходили искать, да не нашли.
А иной раз пойду я на речку и опоздаю домой.
И тогда бабушка сердится.
15 июля.
Когда нет работы, то как-то скучно и тоскливо.
Но здесь, в деревне, в особенности скучно без работы.
И я решила еще больше помогать бабушке.
Когда я встала, то мне в голову пришла мысль: мыть пол.
Я с охотой вымыла его.
Потом я сделала из красного шелка себе ленты.
Вышли хорошие, не хуже моих голубеньких.
Весь день прошел хорошо, но вечером была сильная гроза с мелким дождем.
То и дело на небе показывалась сверкающая полоса — молния.
Гроза пугает животных: наша маленькая козочка отбилась от стада, и ее насилу нашла бабушка на чужом огороде.
Сегодня писала письма в Москву: маме и своей подруге Ире.
23 июля.
Сегодня смотрю — по пшенице (которая посажена на выгоне) идет Нина (двоюродная сестра) с братом Леликом и мамой.
Они живут не очень далеко — в деревне Вельможке (36 километров от Гаев).
Я и все мы были очень обрадованы их приездом.
26 июля.
Когда приехала Нина, то я очень была рада.
Мы вместе играли, беседовали, читали книги, веселились.
Бабушка дала нам шашки и лото, и мы с увлечением играли.
Но сегодня я с Ниной не поладила.
Но потом мы помирились, и я решила никогда больше с ней не ссориться.
30 июля.
Мы спали в сенях.
Когда бабушка подошла и разбудила нас с Шурой, мы сразу вспомнили, что будем прощаться с Ниной, Леликом, тетей Аней.
Они уезжали в Вельможку.
Подъехала телега.
Солнце медленно пускало свои ясные лучи на просыпавшуюся землю.
Мы попрощались, и они уехали.
Мне очень жалко, что они уехали.
Днем помогала бабушке кое-какие дела делать: гладила белье, ходила за водой и другое.
31 июля.
Полдень.
Очень жарко.
Про жару ходят даже такие слухи: как будто бы в воскресенье будет вода в речке кипеть.
Начинает спадать жара, вечереет.
Я иду за козами.
Их пять: Майка, Черноморка, Барон, Зорька, а одна без имени — просто коза.
Бабушка их доит.
Я отношу молоко в погреб.
Мы ложимся спать.
1 августа.
Косички у меня совершенно маленькие.
Но с тех пор как я сюда приехала, бабушка стала мне их крепко заплетать, и они стали понемногу расти.
Бабушка у меня очень добрая.
К вечеру нам пришло письмо от мамочки.
Она пишет, что больна.
И, может, приедет сюда.
Мне ее очень жалко, что она болеет.
Отпуск у нее с 15 августа, и тогда она приедет к нам!
2 августа.
На этот раз бабушка меня оставила за хозяйку.
Она истопила печку и ушла.
Я и нахозяйничала.
Бабушка сварила лапшу и велела накрошить в нее яйца.
Я хотела поставить чугунок с лапшой на скамью.
Чугунок поставила на рогач, он у меня перевернулся, и лапша моя полетела!
Я скорей притерла пол и заварила новую лапшу.
К вечеру мы с бабушкой ходили купаться.
Ходили слухи, что сегодня будет жара и вода в речке будет кипеть.
Но это неправда.
День был очень жаркий, но вода в речке не кипела.
5 августа.
Сегодня я помогала бабушке:
мыла пол, окна, скамейки.
Гладила и катала белье.
Я очень беспокоюсь о маме.
11 августа.
Дождей здесь очень мало.
Как бы не сгорел урожай!
У бабушки на огороде растут огурцы, тыквы, дыни, капуста, табак, помидоры и конопля.
На выгоне — картофель, опять же тыква, помидоры.
Своих подсолнечников нет.
Бабушка не знала, что мы приедем, и не сажала.
Очень жарко.
Сильный, горячий ветер тащит пыль и хлещет в глаза.
13 августа.
Мы было уже собрались чай пить, как пришло письмо от мамы.
Она пишет, что приедет в субботу, то есть завтра вечером...
Когда мы прочли письмо, то были очень-очень рады.
Она приедет сюда и хоть немного, но отдохнет.
Дедушка уехал в Тамбов.
15 августа.
Рано утром в дверь тихонько постучали.
Я, и Шура, и бабушка сразу вскочили — это приехала мама.
Какова была наша радость!
Бабушка стала печь блины, а мама привезла гостинцы.
Тетя Оля сама не могла приехать, но тоже много прислала.
17 августа.
Мы пошли с мамой и Шурой в огород и сорвали там тыкву и семь маленьких (в кулак) дынь.
Из тыквы бабушка сделала кашу и насушила тыквенных зерен.
К вечеру мы с Шурой и мамой ходили купаться.
Как здесь хорошо!
А с мамой — втрое!
19 августа.
Прошел дождик.
Бабушка дала мне разные лоскутки, и я хочу сделать себе одеяльце.
22 августа.
Утро было пасмурное.
Я и Шура что-то раскапризничались.
И решили, что больше сердить маму не будем.
24 августа.
Когда я утром встала, мне бабушка подарила старинную расписную коробочку, а дедушка — свою карточку.
Этим подаркам я была очень рада.
Они мне будут на память.
Думаем о Москве».
«БЕЛАЯ ПАЛОЧКА»
Да, это было славное лето — такое светлое, беззаботное!
Зоя и Шура теперь были уже совсем большие, но, как и пять лет назад, когда я приехала за ними из Москвы, они ходили за мной по пятам, словно боялись, что я могу вдруг исчезнуть или убежать от них.
Время, которое я пробыла с ними, слилось для меня в один долгий счастливый день, в котором ничего в отдельности не различишь.
И только один случай я помню отчетливо и ясно, словно это было вчера.
То ли Слава научил ребят этой игре, то ли они прочли о ней в «Пионерской правде», но только увлеклись они ею необычайно.
Называлась она «белая палочка».
Играть в эту игру надо было вечером, когда смеркалось настолько, что темные предметы сливались с землей и глаз различал только светлое или блестящее.
Ребята — мои и соседские — разбивались на две команды и выбирали судью.
Судья — он же и метальщик — кидал как можно дальше белую палочку, и все участники игры устремлялись на поиски ее.
Кто найдет, сразу бежит отдавать судье.
Но сделать это надо было хитро, незаметно, чтобы не увидел противник.
Игрок передавал свою находку товарищу по команде, тот другому, чтобы запутать след и не дать противнику догадаться, у кого палочка.
Если удастся передать палочку судье незаметно, команда получает два очка.
Если противник заметит нашедшего и осадит его, тогда у каждой команды по очку.
Играли до тех пор, пока одна из команд не набирала десять очков.
Зоя и Шура страшно увлекались этой игрой и просто уши мне прожужжали, уверяя, что она необыкновенно интересная.
А Слава добавлял:
«И полезная.
Приучает к дружбе.
Чтоб не Каждый за себя, а один за всех и все за одного».
Шура часто бывал судьей: у него была сильная рука, и он метал палочку далеко и ловко — так, что найти ее было нелегко.
Однажды вызвалась метать палочку Зоя.
— Это не девчонское дело!
— сказал кто-то из мальчиков.
— Не девчонское?
А вот дай попробую!
Зоя схватила палочку, размахнулась, кинула...
и палочка упала совсем близко.
Зоя вспыхнула, закусила губу и пошла домой.
— Ты что же ушла?
— спросил у нее Слава, когда они с Шурой вернулись после игры.
Зоя молчала.
— Обиделась?
Зря.
Раз не можешь метать, пускай другой будет судьей, кто метать умеет.
А ты играй со всеми.
Обижаться нечего.
Самолюбие хорошо в меру, а если чересчур — плохо.
Зоя опять не ответила, но на следующий вечер присоединилась к играющим как ни в чем не бывало.
Ребята ее любили, и никто не напомнил о вчерашнем.
Я уже и забыла об этом происшествии, но однажды Слава вошел в избу и поманил меня за собой.
Мы обогнули дом, прошли подальше, за палисадник.
— Посмотри-ка, тетя Люба, — шепнул Слава.
Поодаль спиной к нам стояла Зоя.
Я не сразу поняла, что она делает: она замахнулась, кинула что-то, побежала поднимать.
Подняла, вернулась на прежнее место и снова кинула.
Тут я разглядела: это был небольшой деревянный брусок.
Мы стояли за деревом, и Зоя не видела нас, а мы довольно долго молча смотрели, как неутомимо она кидает брусок, бежит, поднимает и снова размахивается.
Сначала она делала взмах только рукой.
Потом стала откидываться и подаваться вперед всем телом, словно сама летела вслед за бруском, — и забрасывала его все дальше и дальше.
Мы со Славой тихонько ушли, а вскоре вернулась домой и Зоя.
Она раскраснелась, капельки пота блестели у нее на лбу.
Зоя умылась и принялась за шитье: она мастерила тогда из лоскутков одеяло.
Мы со Славой переглянулись, и он засмеялся.
Зоя подняла глаза:
— Чего ты?
Но Слава не стал объяснять.
Еще два дня кряду я выходила из дому в один и тот же час и смотрела, как Зоя кидает то камень, то палку.
А дней десять спустя, уже незадолго до отъезда, я услышала, как Зоя предлагает собравшимся около нашего крыльца ребятам:
— Давайте в «белую палочку»!
Чур, я судья!
— Опять за свое?
— удивился Шура.
Но Зоя без слов размахнулась, кинула — вокруг только ахнули: палка мелькнула в воздухе и упала где-то очень далеко.
— Вот зелье-девчонка!
— сказал за ужином дедушка.
— Ну что тебе далась эта палка?
Ведь не ради дела, а ради спора?
Зоя хотела ответить, но бабушка опередила ее:
— Есть присловье:
«Уж что ни будет, а поставлю на своем!» — и добавила с улыбкой: — А мне это по сердцу.
Не стерпела душа, на простор пошла правда, внучка?
Зоя уткнулась в тарелку, помолчала и вдруг, улыбнувшись, ответила тоже присловьем (недаром она была внучкой Мавры Михайловны!):
— Крут бережок, да рыбка хороша!
И все за столом засмеялись.
«ОВОД».
Весна.
Порою налетает теплый ветер, -полный запаха свежести и влажной земли.
Хорошо подышать весной!
Я раньше времени выхожу из душного трамвая до дому недалеко, дойду пешком.
Не только меня радует весна: чаще видишь улыбку на лицах встречных, ярче глаза, громче, оживленнее звучат голоса.
— ... у Кордовы республиканцы успешно наступают, — ловлю я обрывок фразы.
— А в провинции Эстремадура...
Да, Испания сейчас у всех в сердце и на устах, мысль о ней владеет нами.
Крылатые слова Долорес Ибаррури:
«Лучше умереть стоя, чем жить на коленях» — облетели весь мир, запали в душу каждому честному человеку.
Поутру, едва проснувшись, Зоя бежит к почтовому ящику за газетой: что сегодня на фронтах Испании?
А Шура?..
Неполные тринадцать лет — вот что мучает его, вот что не дает сейчас же, немедля, оказаться под Мадридом.
Каждый вечер он возвращается к этому разговору: то он прочитал в газете о девочке, которая храбро сражается в рядах республиканцев, то слышал по радио об испанском юноше, которого родные не отпускали на фронт, а он все-таки пошел.
— ... и таким молодцом оказался!
Один раз фашистский снаряд разорвал их окоп и разбил противотанковую пушку.
А этот парень — Эмутерио Корнехо его зовут — схватил гранату и как выскочит из окопа!
Побежал навстречу танкам и как кинет гранату в танк!..
Она разорвалась под гусеницей, танк так и завертелся на одном месте!
Тут другие подтащили ящик с гранатами.
Корнехо стал кидать одну за другой.
Смотрят — второй танк свалился набок, потом третий, а остальные повернули обратно.
Вот видите!
А уж, кажется, страшнее танка ничего нет.
— Сколько же лет этому Корнехо?
— спрашиваю я.
— Семнадцать, — отвечает Шура.
— А тебе?
С моей стороны жестоко задавать такой вопрос.
Шура молча вздыхает...
— Мама!
— выводит меня из раздумья звонкий голос совсем рядом.
— Почему так поздно?
Мы заждались!
— Разве поздно?
Я обещала в семь.
— А теперь без десяти восемь.
Я уж начала беспокоиться.
Зоя берет меня под руку и примеряется, чтобы попасть в ногу.
Мы идем рядом.
Она очень выросла за последние два года; скоро, очень скоро она будет одного роста со мной.
Иногда мне даже странно, что у меня такая взрослая дочь.
Юбка ей уже коротка, и вышитая блузка тоже становится мала; пора подумать о новом...
С 1931 года, с тех пор как я привезла ребят в Москву, мы почти не разлучались.
Даже ненадолго уходя из дому, каждый из нас непременно говорил, куда идет и когда вернется.
Пообещав прийти с работы не позже восьми, я стараюсь сдержать слово.
Если меня что-нибудь задерживает, Зоя начинает беспокоиться, выходит мне навстречу к трамвайной остановке и ждет — вот как сегодня.
Если Шура, придя домой, не заставал сестру, то его первый вопрос был:
— А где Зоя?
Куда ушла?
Почему ее так долго нет?
— Где Шура?
— спрашивала Зоя, едва переступив порог комнаты.
И я, когда случалось прийти домой раньше детей, чувствовала себя странно и неприютно, пока не раздавались на лестнице знакомые шаги.
А весной иной раз становилась у открытого окна и ждала...
Словно сейчас вижу: вот они идут, почти всегда вместе, о чем-то горячо разговаривая, — и сразу тепло становится у меня на сердце...
... Зоя мягко отнимает у меня портфель и сумку:
— Ты устала, давай я понесу.
Мы идем медленно, радуясь славному весеннему вечеру, и рассказываем друг другу обо всем, что случилось за день.
— Ты читала?
Испанских ребятишек привезли в Артек, — говорит Зоя.
Фашисты чуть не потопили пароход, на котором они ехали.
Вот бы посмотреть на этих ребят!..
Подумай, после бомбежки, после всего — оказаться вдруг в Артеке!
А там хорошо сейчас?
Не холодно?
— Нет, в апреле на юге уже совсем тепло.
Розы цветут.
Да посмотри на себя: ты и в Москве ухитрилась загореть, нос-то лупится.
— Так ведь мы уже начали сажать вокруг школы сад.
Полдня на воздухе вот и загорела.
Знаешь, каждый должен посадить дерево.
Я, пожалуй, посажу тополь — люблю, когда тополевый снег идет.
И запах у тополя славный, правда?
Свежий-свежий и немножко горький...
Ну, вот мы и дома!
Скорей умывайся, я сейчас подогрею обед.
Я умываюсь, но, и не глядя, знаю, что делает Зоя.
Она зажигает керосинку, чтобы подогреть суп, бесшумно ходит в своих тапочках по комнате, быстро и ловко накрывая на стол.
В комнате — чистота, недавно вымыт пол, пахнет свежестью.
На окне, в высоком стакане, две веточки вербы, на которой словно уснули серебристые мохнатые шмели.
Чистота и уют в нашем доме — дело Зоиных рук.
На ней лежит все хозяйство: уборка, покупка продуктов.
Зимой она еще и печь топит.
У Шуры тоже есть кое-какие обязанности: он носит воду, колет дрова и ходит за керосином.
Но «мелочами» он не занимается; как многие мальчики, он берется только за «мужские» дела и убежден, что полы подметать и по магазинам бегать ему не к лицу:
«Это может каждая девчонка».
А вот и он!
Дверь не просто открывается — она с треском распахивается, и на пороге — Шура: румянец во всю щеку, руки по локоть в грязи, под глазом, увы, опять синяк.
— Была игра!
— весело объясняет он.
— Добрый вечер, мама!
Уже умылась?
Вот твой стул.
Сейчас и я умоюсь.
Он долго плещется, фыркает и одновременно рассказывает о футболе с таким увлечением, словно, кроме футбола, ничего на свете не существует.
— А перевод с немецкого когда будет?
— спрашивает Зоя.
— Поем — переведу.
Я принимаюсь за свой поздний обед, дети ужинают.
Сейчас все разговоры о том, каков будет школьный сад.
Я слушаю и понимаю: ребята готовы посадить вокруг своей школы все деревья, какие им только известны.
— Почему ты говоришь, что пальма не будет расти?
Вот я в «Огоньке» видел фото: пальмы, а кругом снег.
Значит, они отлично переносят холод.
— Что же ты сравниваешь крымскую зиму и нашу, — спокойно возражает Зоя.
Потом поворачивается ко мне: — Мама, а ты мне что-нибудь почитать принесла?
Я молча достала из портфеля «Овод».
Зоя краснеет от удовольствия.
— Вот спасибо!
— говорит она и, не в силах удержаться, начинает бережно перелистывать книгу, но тут же откладывает в сторону.
Потом быстро убирает со стола, перемывает посуду и садится за уроки.
Рядом с нею, вздохнув и поворчав немного
(«Завтра с утра времени нет, что ли!»), усаживается Шура.
Зоя начинает с того, что ей дается труднее всего, — с математики.
Шура открывает учебник немецкого языка, оставляя задачи напоследок: они ему даются легко.
Через полчаса Шура захлопывает учебник и с громом отодвигает стул:
— Кончил!
А задачки — завтра утром.
Зоя даже не поворачивает головы.
Она вся ушла в работу.
Рядом лежит «Овод» — книга, которую она давно уже просила меня принести, но я знаю: пока Зоя не покончит с уроками, читать она не станет.
— Дай-ка я посмотрю твой перевод, Шура, — говорю я.
— Так...
Это разве дательный падеж?
Взгляни-ка сюда.
— Да...
соврал.
— Ну вот...
А тут надо не «u», a «ü».
И вот еще: Garten ведь существительное, почему же с маленькой буквы?
Три ошибки.
Садись, пожалуйста, и перепиши все заново.
Шура со вздохом выглядывает из окошка: на крыльце сидят его приятели и ждут, не выйдет ли он.
Время не такое позднее, еще можно бы разок сыграть...
Но факты — вещь упрямая: три ошибки...
с этим не поспоришь!
И Шура со вздохом снова садится к столу.
... Ночью я просыпаюсь со смутным ощущением: в комнате что-то не так, как всегда.
Так и есть: зажжена и прикрыта газетой настольная лампа;
Зоя, подперев кулаками щеки, склонилась над «Оводом».
И щеки, и руки, и, кажется, страница мокры от слез.
Почувствовав мой взгляд, она поднимает глаза и молча улыбается сквозь слезы.
Мы ничего не говорим друг другу, но обе вспоминаем тот день, когда Зоя с укором сказала мне:
«Большая, а плачешь!»
ДЕВОЧКА В РОЗОВОМ
По-весеннему яркое небо, на фоне его — голые черные ветви и скворечник...
Больше ничего нет на этой картинке, но я долго смотрю на нее, и где-то внутри горячей волной поднимается радость и надежда.
Тут не просто нарисованы дерево, небо, скворечник — тут есть главное, без чего невозможна живопись: настроение, мысль, умение видеть природу и понимать ее.
А вот другой рисунок: мчатся кони, воинственно вскинуты шашки в руках лихих кавалеристов.
Тут всё в стремительном, жарком движении...
Вот снова пейзаж: знакомый заросший прудик в Тимирязевском парке.
А вот Осиновые Гаи высокая, сочная трава на прибрежном лугу и серебряная рябь нашей маленькой веселой речки...
Ребят нет, я одна дома, и на коленях у меня пухлая папка с Шуриными рисунками.
Шура с каждым годом рисует все лучше.
Мы часто бываем в Третьяковской галерее: мне хочется, чтобы он не только учился рисовать, но знал и понимал живопись.
Памятно мне наше первое посещение Третьяковки.
Мы медленно переходили из зала в зал.
Я пересказывала детям исторические сюжеты, мифы, вдохновлявшие художников.
Ребята слушали, без конца задавали вопросы.
Все им нравилось, все удивляло их.
Зою поразило, что Врубелева гадалка не сводит с нее глаз, куда бы она ни отошла.
Огромные черные глаза, нерадостные и знающие, провожали нас неотступным взглядом.
Потом мы попали в зал Серова.
Шура подошел к «Девочке с персиками» — и застыл.
Темноволосая девочка с нежным румянцем на щеках задумчиво смотрела на нас.
Так спокойно лежали на белой скатерти ее руки.
Позади нее за окном угадывался огромный тенистый сад со столетними липами, с заросшими дорожками, уводящими бог весть в какую глушь...
Мы долго молча стояли и смотрели.
Наконец я легонько тронула Шуру за плечо.
— Пойдем, — тихо сказала я.
— Еще немножко, — так же тихо ответил он.
Иногда с ним так бывало: если что-нибудь глубоко и сильно поражало его, он словно весь замирал и не мог двинуться с места.
Так было когда-то в Сибири, когда четырехлетний Шура впервые увидел настоящий лес.
Так было и теперь.
Я стояла рядом с сыном, смотрела на спокойную, задумчивую девочку в розовом и думала: что так поразило Шуру?
Его рисунки всегда полны движения и шума — если можно сказать, что кисть и карандаш передают шум: скачут кони, мчатся поезда, стремительно проносятся в небе самолеты.
И сам Шура озорник, страстный футболист, любитель побегать и покричать.
Что пленило его в девочке Серова, в этой картине, где стоит такая светлая и недвижимая тишина?
Почему он застыл перед нею, такой присмиревший, каким я его давно не видела?..
В тот день мы больше ничего не стали смотреть.
Мы пошли домой, и Шура всю дорогу расспрашивал: когда жил Серов?
Рано ли он начал рисовать?
Кто его учил?
Репин?
Тот, который написал «Запорожцев»?
Это было давно, Шуре едва исполнилось десять лет.
С тех пор мы не раз бывали в Третьяковской галерее, видели и другие картины Серова, видели и Сурикова: угрюмого Меншикова в Березове, вдохновенного Суворова, боярыню Морозову, светлые, задушевные пейзажи Левитана — словом, все, что только там есть.
Но именно после первого знакомства с серовской девочкой в рисунках Шуры появился пейзаж, и тогда же он в первый раз попытался нарисовать Зою.
— Посиди пожалуйста, — непривычно мягко просил он сестру.
— Я попробую тебя нарисовать.
Зоя сидела подолгу, терпеливо, почти не шевелясь.
И даже в тех первых портретах, сделанных еще неумелой рукой, было сходство — правда, едва уловимое, неясное, а все-таки с листа смотрели несомненно Зоины глаза: пристальные, серьезные, вдумчивые...
И вот я перебираю Шурины рисунки.
Кем же он станет, когда вырастет?
Шура, бесспорно, прекрасный математик, он унаследовал от отца любовь к технике, и у него ловкие и быстрые, действительно золотые руки: он все умеет, за что ни возьмется, — все у него спорится.
Меня не удивляет, что ему хочется быть инженером.
Он все свои карманные деньги тратит на журнал «Наука и техника» и не только прочитывает каждый номер, но постоянно мастерит что-нибудь по совету журнала.
Работает Шура всегда горячо, с душой.
Как-то я зашла к ним в школу взглянуть на сад.
Работа была в разгаре: вскапывали землю, сажали кусты и молодые деревца, воздух звенел от громких ребячьих голосов.
Зоя, раскрасневшаяся, с растрепавшимися волосами, на секунду опустила лопату и издали помахала мне рукой.
Шура в паре с мальчуганом постарше тащил носилки.
Трудно было представить себе, как умещается на этих носилках такая груда земли!
— Осторожнее, Космодемьянский, надорвешься!
— крикнула ему вслед высокая белокурая девушка, по виду несомненно спортсменка.
И я слышала, как Шура, замедлив шаг, весело ответил:
— Ну нет!
Мне еще дед говорил: когда работаешь на совесть, не надорвешься.
Работа сутулит, когда ее боишься, а если сил не жалеть — еще сильнее станешь!
В тот день, за ужином, он сказал не то шутя, не то серьезно:
— Мам, а может, мне после школы в Тимирязевку пойти?
Сады буду сажать, в земле копаться.
Как ты думаешь?
Кроме того, Шуре хочется быть спортсменом-профессионалом.
Зимой они с Зоей катаются на коньках, ходят на лыжах, летом купаются в Тимирязевском пруду.
Шура — богатырь: в тринадцать лет он выглядит пятнадцатилетним.
Зимой он натирается снегом, купаться начинает весною раньше всех, а кончает поздней осенью, когда самых отважных купальщиков дрожь пробирает при взгляде на воду.
А о футболе и говорить нечего: из-за футбола Шура готов забыть и о еде и об уроках.
И все же...
все же, кажется, больше всего Шура хочет быть художником.
В последнее время он каждую свободную минуту отдает рисованию.
Из библиотеки приносит и меня просит приносить биографии Репина, Серова, Сурикова, Левитана.
— Знаешь, — с уважением говорит он, — Репин с девяти лет рисовал каждый день, за всю жизнь ни разу не пропустил!
Ты только подумай: каждый день!
А когда у него заболела левая рука и он не мог держать палитру, он привязал ее к себе и все-таки работал.
Вот это я понимаю!
... Я перебираю Шурины рисунки и узнаю то нашу любимую скамейку в парке, то куст боярышника, растущий неподалеку от нашего дома, — под ним Шура любит лежать в жаркие летние вечера.
Вот наше крыльцо, где он допоздна засиживается с товарищами после игры, а вот и лужок — их футбольное поле.
Сейчас Шура все время рисует Испанию: неслыханной голубизны небо, серебристые оливы, рыжие горы, обожженная солнцем земля, изрытая траншеями, истерзанная взрывами, залитая жаркой кровью республиканских бойцов...
Мне кажется, когда зимой в Третьяковке открылась выставка Сурикова, Шура бегал туда несколько раз еще и ради испанских акварелей: словно Суриков стал ближе ему потому, что путешествовал по Испании, видел и рисовал эту далекую землю.
А это что?..
Фасад высокого здания со множеством окон кажется мне знакомым.
Да это 201-я школа!
А вокруг — будущий сад: березы, клены, дубы и... пальмы!
ПАРИ
Зоя и Шура становились уже совсем большими.
Но иногда, напротив, они казались мне совсем маленькими.
... Я быстро уснула в тот вечер и проснулась вдруг, как от толчка: мне послышалось, будто кто то целыми пригоршнями кидает в стекло мелкие камешки.
Это дождь так и хлестал в окно, так и барабанил по стеклу.
Я села на кровати и увидела, что Шура тоже не спит.
— Где Зоя?
— спросили мы оба разом.
Зоина кровать была пуста.
Но тут же, словно в ответ нам, на лестнице послышались приглушенные голоса и смех, и дверь нашей комнаты тихо отворилась!
на пороге стояли Зоя и Ира — ее сверстница, жившая в маленьком домике по соседству.
— Где вы были?
Откуда вы?
Зоя молча сняла пальто, повесила его и принялась стаскивать разбухшие, насквозь мокрые туфли.
— Да где вы были?
— взорвался Шура.
И тогда Ира, взволнованная до того, что, даже когда она смеялась, по щекам ее текли слезы, стала рассказывать.
Часов в десять вечера к ней в окно постучала Зоя.
И когда Ира вышла, Зоя сообщила ей, что поспорила, с девочками.
Они уверяли, что Зоя в такой темный осенний вечер побоится пройти через весь Тимирязевский парк, а Зоя утверждала:
«Не побоюсь».
И они заключили пари: девочки поедут на трамвае до остановки «Тимирязевская академия», а Зоя пойдет туда пешком.
«Я буду делать на деревьях заметки», — сказала Зоя.
«Мы тебе и так верим», — ответили девочки.
Но в последнюю минуту они сами испугались и стали уговаривать Зою отменить пари: очень холодно и темно было на улице, и уже начинался дождь.
— ... Но она только больше раззадорилась, — смеясь и плача, рассказывала Ира.
— И пошла.
А мы поехали на трамвае.
Ждем, а ее нет и нет.
А потом смотрим — она идет...
и смеется...
Я с удивлением смотрела на Зою.
Она все так же молча развешивала у печки мокрые чулки.
— Ну, знаешь, не ждала я от тебя этого, — сказала я.
— Такая большая и такая...
— ... глупая?
— улыбаясь, докончила Зоя.
— Да, уж извини, но, конечно, это не слишком умно!
— Если б еще это сделал я, тогда понятно, — вырвалось у Шуры.
— Так ведь она и обратно хотела пешком, — пожаловалась Ира.
— Насилу мы ее уговорили, чтоб ехала с нами на трамвае.
— Да раздевайся же, Ира!
— опомнилась я.
— Грейся скорей, ты тоже совсем промокла!
— Нет, я домой...
там мама тоже будет сердиться...
— призналась Ира.
Оставшись одни, мы некоторое время молчали.
Зоя весело улыбалась, но разговора не начинала, а спокойно сушилась и грелась у печки.
— Ладно, пари ты выиграла, — сказал наконец Шура.
— А что же тебе за это полагается?
— Ой, я об этом и не подумала!
— отозвалась Зоя.
— Мы просто поспорили, а на что — не условились...
— И на лице ее отразилось искреннее огорчение.
— Эх, ты!
— воскликнул Шура.
— Хоть бы обо мне подумала: дескать, если я выиграю, гоните Шурке новый футбольный мяч.
Нет того, чтобы о родном брате позаботиться!
— Он укоризненно покачал головой.
Потом добавил серьезно: — А все-таки я от тебя этого не ожидал.
С чего ты стала таким способом доказывать свою храбрость?
Даже я понимаю, что это неправильно.
— А я, думаешь, не понимаю?
— сказала Зоя.
— Но только мне очень хотелось попугать девочек: шла-то по лесу я, а боялись-то ведь они!
Она засмеялась, и мы с Шурой поневоле присоединились к ней.
ТАТЬЯНА СОЛОМАХА
Очень рано я стала решать наши денежные дела сообща с детьми.
Помню, в 1937 году мы завели сберегательную книжку и торжественно положили на нее первые семьдесят пять рублей.
Всякий раз, когда к концу месяца удавалось сэкономить немного денег, Зоя относила их в сберкассу, даже если сумма была невелика: пятнадцать — двадцать рублей.
Сейчас у нас появилась еще одна статья расхода: в банке существует счет No 159782, на него граждане СССР пересылают деньги, собранные для женщин и детей республиканской Испании.
Делаем это и мы.
Мысль эта принадлежит не мне, ее первым высказал Шура:
— Мы с Зоей можем меньше тратить на завтрак.
— Нет, — сказала я, — завтрак трогать не будем.
А вот не пойти разок-другой на футбол — это даже полезно...
Потом мы составляем список самых необходимых вещей: у Зои нет варежек, у Шуры совсем развалились башмаки, у меня порвались галоши.
Кроме того, у Шуры кончились краски, а Зое нужны нитки для вышиванья.
Тут случается и поспорить: ребята всегда настаивают на том, чтобы прежде всего покупалось то, что нужно мне.
Но самая любимая статья наших расходов — книги.
Какое это удовольствие — прийти в книжный магазин, порыться в том, что лежит на прилавке, потом издали, привставая на цыпочки и наклоняя голову набок, чтоб было удобнее, читать названия на корешках книг, вплотную уставивших полки, потом долго листать, советоваться...
и возвратиться домой с аккуратно перевязанным тяжелым пакетиком!
День, когда наша этажерка (она стояла в углу, у изголовья Зоиной кровати) украшалась новой книжкой, был у нас праздничным, мы снова и снова заговаривали о своей покупке.
Читали новую книгу по очереди, а иногда по воскресным вечерам и вслух.
Одной из таких сообща прочитанных книг был сборник очерков, назывался он «Женщина в гражданской войне».
Помню, я сидела и штопала чулки, Шура рисовал, а Зоя раскрыла книгу, собираясь читать.
Неожиданно Шура сказал:
— Знаешь, ты не читай подряд.
— А как же?
— удивилась Зоя.
— Да так: ты открой наугад; какой откроется, с того и начнем.
Право, не знаю, почему это ему пришло в голову, но так и порешили.
Первым открылся очерк «Татьяна Соломаха».
Помнится, там были отрывки из трех тетрадей: сначала о сельской учительнице Татьяне Соломахе рассказывал ее брат, потом — ученик и, наконец, — младшая сестренка.
Брат рассказывал о детстве Тани, о том, как она росла, училась, как любила читать.
Тут было место, дойдя до которого Зоя на секунду остановилась и взглянула на меня: строки о том, как Таня прочла вслух «Овод».
Поздно ночью Таня дочитала книгу и сказала брату:
«А ты думаешь, я не знаю, зачем живу?..
Мне кажется, что я по каплям отдала бы всю свою кровь, только чтоб людям жилось лучше».
Кончив гимназию, Таня стала учительствовать в кубанской станице.
Перед революцией она вступила в подпольную большевистскую организацию, а во время гражданской войны — в красногвардейский отряд.
В ноябре 1918 года белые ворвались в село Козьминское, где в тифу лежала Таня.
Больную девушку бросили в тюрьму и пытали, в надежде, что она выдаст товарищей.
Гриша Половинко писал о том, как он и другие ребята, которые учились у Тани в школе, побежали к тюрьме — им хотелось увидеть свою учительницу, чем-нибудь помочь ей.
Они видели, как избитую, окровавленную Таню вывели во двор и поставили у стены.
Мальчика поразило ее спокойное лицо: в нем не было ни страха, ни мольбы о пощаде, ни даже боли от только что перенесенных истязаний.
Широко открытые глаза внимательно оглядывали собравшуюся толпу.
Вдруг она подняла руку и громко, отчетливо сказала:
«Вы можете сколько угодно избивать меня, вы можете убить меня, но Советы не умерли — Советы живы.
Они вернутся».
Урядник ударил Таню шомполом и рассек плечо, пьяные казаки стали избивать ее ногами и прикладами.
«Я тебя еще заставлю милости просить!» кричал ей палач-урядник, и Таня, вытирая струившуюся по лицу кровь, ответила:
«А ты не жди: у вас просить я ничего не буду».
И Зоя читала дальше: о том, как снова и снова, день за днем пытали Таню.
Белые мстили ей за то, что она не кричала, не просила пощады, а смело смотрела в лицо палачам...
Зоя положила книгу, отошла к окну и долго стояла не оборачиваясь.
Она редко плакала и не любила, чтобы видели ее слезы.
Шура, давно уже отложивший свой альбом и краски, взял книгу и стал читать дальше.
Рая Соломаха рассказывала о гибели сестры:
«Вот что я узнала о ее смерти.
На рассвете 7 ноября казаки ввалились в тюрьму.
Арестованных начали прикладами выгонять из камеры.
Таня у двери обернулась назад, к тем, кто оставался.
— Прощайте, товарищи!
— раздался ее звонкий, спокойный голос.
— Пусть эта кровь на стенах не пропадет даром!
Скоро придут Советы!
В раннее морозное утро белые за выгоном порубили восемнадцать товарищей.
Последней была Таня...
Верная своему слову, она не просила пощады у палачей».
Помню: сила и чистота, которой дышал облик Тани, заставили в тот вечер плакать не одну только Зою.
ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК
Как-то вечером нас навестил мой брат.
Напившись чаю и поболтав с ребятами, которые всегда от души радовались ему, он вдруг примолк, потянулся за своим объемистым, туго набитым портфелем и многозначительно посмотрел на нас.
Мы сразу поняли: это неспроста.
— Что у тебя там, дядя Сережа?
— спросила Зоя.
Он ответил не сразу: заговорщицки подмигнув ей, не спеша открыл портфель, достал пачку чертежей и стал перебирать их.
Мы терпеливо ждали.
— Вот чертежи, — сказал наконец Сергей.
— Их надо скопировать.
У тебя, Шура, какая отметка по черчению?
— У него «отлично», — ответила Зоя.
— Так вот, брат Шура, получай работу.
Дело хорошее, мужское, семье поможешь.
Вот тебе готовальня.
Это моя, старая, она мне еще в институтские годы послужила, но работает хорошо, все в исправности.
Тушь, надо полагать, у тебя есть?
— И калька есть, — вставила Зоя.
— Вот и превосходно!
Подите-ка поближе, я объясню, что к чему.
Работа несложная, но требует большой точности и аккуратности, зевать и мазать тут не приходится.
Зоя подсела к дяде.
Шура, стоявший у печки, не тронулся с места и не произнес ни слова.
Сергей мельком покосился на него и, склонившись над чертежами, стал давать объяснения.
Я, как и брат, сразу поняла, в чем дело.
Одна черта в характере Шуры всегда очень беспокоила меня: необычайное упрямство.
Например, Шура любит музыку, у него хороший слух, и он давно уже играет на отцовской гитаре.
Случается ему, конечно, и не уловить сразу какую-нибудь мелодию.
Скажешь ему:
«Ты тут фальшивишь, это не так поется, вот как надо».
Шура выслушает, преспокойно ответит:
«А мне так больше нравится», — и продолжает играть по-своему.
Он прекрасно знает, что я права, и в следующий раз возьмет верную ноту, но только не сейчас.
У него порядок твердый: все решения, большие и малые, он принимает самостоятельно, никто не должен подсказывать ему.
Он взрослый, он мужчина, он все знает и понимает сам!
Как видно, предложение дяди показалось Шуре покушением на его самостоятельность, на право распоряжаться собой, которое он так ревниво оберегал.
И пока Сергей объяснял, что и как надо сделать, Шура издали внимательно слушал, но так и не произнес ни слова.
А Сергей больше и не взглянул в его сторону.
Уже в дверях брат сказал, ни к кому в отдельности по обращаясь:
— Чертежи мне понадобятся ровно через неделю.
После его ухода Зоя раскрыла учебник физики.
Я, как всегда, проверяла тетради.
Шура взялся за книжку.
Некоторое время в комнате было тихо.
Но вот Зоя встала, потянулась, тряхнула головой (была у нее такая привычка — резким движением отбрасывать темную прядь, постоянно сползавшую на лоб и правую бровь).
Я поняла, что с уроками покончено.
— Что же, пора за дело, — сказала она.
— До ночи с половиной справлюсь,
abu
— и стала раскладывать чертежи на столе.
Шура оторвался от книги, покосился на сестру и сказал хмуро:
— Сиди, читай свои «университеты»...
(Зоя в те дни читала автобиографическую трилогию Горького.)
Я черчу лучше.
И без тебя управлюсь.
Но Зоя не послушалась.
Вдвоем они заняли чертежами весь стол, и мне пришлось передвинуться со своими тетрадками на самый край.
Вскоре ребята уже углубились в работу.
И вот, как часто бывало за шитьем, за стряпней или уборкой — за делом, требующим не всего человека без остатка, а только верности глаза и руки, — Зоя негромко запела:
Расшумелся ковыль, голубая трава,
Голубая трава-бирюза.
Та далекая быль
Не забыта, жива,
Хоть давно отгремела гроза!..
Шура сначала слушал молча, потом тихонько подтянул, потом запел громче...
оба голоса слились, зазвучали чисто и дружно.
Они допели песню о девушке-казачке, погибшей в бою с атаманами, и Зоя запела другую, которую все мы любили и которую когда-то пел Анатолий Петрович:
Ревет и стонет Днепр широкий,
Сердитый ветер листья рвет,
До долу клонит лес высокий
И волны грозные несет...
Так они работали и пели, а я и слушала и не слушала их: не слова доходили до меня, а мелодия и чувство, с каким они пели, и так хорошо мне было...
Через неделю Шура отнес дяде выполненную работу и вернулся счастливый, с новой пачкой чертежей.
— Сказал: хорошо!
Через неделю будут деньги.
Слышишь, мама?
Наши с Зоей деньги, заработанные!
— А больше дядя Сережа ничего не говорил?
— спросила я.
Шура внимательно посмотрел на меня и засмеялся:
— Он еще сказал:
«Так-то лучше, брат Шура!»
А еще через неделю, проснувшись утром, я увидела рядом, на стуле, две пары чулок и очень красивый белый шелковый воротничок — это дети купили мне в подарок из своего первого заработка.
Тут же в конверте лежали остальные деньги.
... Теперь, возвращаясь вечерами домой, я нередко еще на лестнице слышала — поют мои ребята.
И тогда я знала: они опять углубились в свои чертежи.
ВЕРА СЕРГЕЕВНА
Жизнь наша шла ровно, без каких-либо заметных событий — так показалось бы всякому, кто посмотрел бы со стороны.
Каждый новый день был похож на предыдущий: школа и работа, изредка — театр или концерт, и опять уроки, книги, короткий отдых — и все.
Но на самом деле это было далеко не все.
В жизни юноши, подростка важен каждый час.
Перед ним непрестанно открываются новые миры.
Он начинает самостоятельно мыслить и ничего не принимает на веру, в готовом виде.
Он все передумывает и решает заново: что хорошо, что плохо?
Что высоко, благородно и что подло и низко?
Что такое настоящая дружба, верность, справедливость?
Какая у меня цель в жизни?
Не напрасно ли я живу?..
Жизнь ежечасно, ежеминутно пробуждает у молодого существа всё новые вопросы, заставляет искать, думать; каждая мелочь воспринимается необычайно остро и глубоко.
Книга давно уже не просто отдых или развлечение.
Нет, она — друг, советчик, руководитель.
«То, что в книгах, то всегда правда», — говорила Зоя, когда была маленькая.
Теперь она подолгу думает над книгой, спорит с ней, ищет в книге ответа на то, что ее волнует.
После очерка о Тане Соломахе была прочитана та незабываемая повесть, что не проходит бесследно ни для одного подростка, — повесть о Павле Корчагине, о его светлой и прекрасной жизни.
И она оставила глубокий след в сознании и сердце моих детей.
И каждая новая книга для них событие; обо всем, что в ней рассказано, дети говорят, как о подлинной жизни; о ее героях горячо спорят, их любят или осуждают.
Встреча с хорошей книгой — умной, сильной, честной — это так важно в юности!
А встреча с новым человеком нередко определяет весь твой дальнейший путь, все твое будущее.
В жизни моих детей всегда много значила школа.
Они любили и уважали своих учителей и особенно тепло говорили о заведующем учебной частью Иване Алексеевиче Язеве.
— Он очень хороший человек и очень справедливый учитель, — не раз повторяла Зоя.
— А садовод какой!
Мы его Мичуриным зовем.
Шура всегда с удовольствием рассказывал об уроках математики, о том, как Николай Васильевич заставляет думать, искать и всегда уличит того, кто отвечает наобум или просто механически заучивает правило.
— Ох, и не любит зубрил, попугаев всяких!
Но уж если видит, что человек понимает, — дело другое.
Даже и поплывешь иной раз, а он только скажет:
«Ничего, ты не торопись, подумай».
И правда, от этого как-то сразу лучше соображаешь!
И Зоя и Шура необыкновенно ласково говорили всегда о своей классной руководительнице Екатерине Михайловне:
— Такая добрая, скромная!
И всегда заступается за нас перед директором.
И верно, не раз я слышала, набедокурит, провинится кто-нибудь в классе, первый заступник — Екатерина Михайловна.
Она преподавала немецкий язык.
Никогда не повышала голоса, но сидели у нее всегда очень тихо.
Она была снисходительна, но никому из ребят в голову не приходило плохо приготовить ее урок.
Она любила ребят, они отвечали ей тем же, и этого достаточно было, чтобы никогда не вставал вопрос ни о дисциплине на ее уроках, ни об успеваемости по ее предмету.
Но совсем новая полоса началась в жизни Зои и Шуры с того дня, когда у них в классе стала преподавать русский язык и литературу Вера Сергеевна Новоселова.
И Зоя и Шура очень сдержанно, даже осторожно проявляли свои чувства.
По мере того как они подрастали, эта черта в характере обоих становилась все определеннее.
Они как огня боялись всяких высоких слов.
Оба были скупы на выражение любви, нежности и восторга, гнева и неприязни.
О таких чувствах, о том, что переживают ребята, я узнавала скорее по их глазам, по молчанию, по тому, как Зоя ходит из угла в угол, когда она огорчена или взволнована.
Как-то — Зое было тогда лет двенадцать — на улице перед нашим домом один мальчишка мучил и дразнил собаку; кидал в нее камнями, тянул за хвост, потом подносил к самому ее носу огрызок колбасы и, едва она собиралась схватить лакомый кусок, тотчас отводил руку.
Зоя увидела все это в окно, и, как была, даже не накинув пальтишка (дело было поздней, холодной осенью), выбежала на улицу.
У нее было такое лицо, что я побоялась: она сейчас накинется на мальчишку с криком, может быть, даже с кулаками.
Но она не закричала и даже не замахнулась на него.
— Перестань!
Ты не человек, ты людишка, — выбежав на крыльцо, сказала Зоя.
Она сказала это негромко, но с таким безмерным презрением, что мальчишка поежился и как-то боком, неловко пошел прочь, не ответив ни слова...
— Он хороший человек, — говорила о ком-нибудь Зоя, и этого было достаточно — я знала: она очень уважает того, о ком так отзывается.
Но о Вере Сергеевне и Зоя и Шура говорили с нескрываемым восторгом.
— Если бы ты только знала, какая она!
— повторяла Зоя.
— Ну, какая?
Что тебе так по душе в ней?
— Я даже не могу объяснить...
Нет, могу.
Понимаешь, вот она входит в класс, начинает рассказывать — и мы все понимаем: она не просто ведет урок, потому что он у нее по расписанию.
Нет, ей самой это важно и интересно — то, что она рассказывает.
И видно — ей не нужно, чтобы мы просто заучили всё, нет, она хочет, чтоб мы думали и понимали.
Ребята говорят, что она отдает нам литературных героев «на растерзание».
И правда, она говорит:
«Он нравится вам?
А почему?
А как, по-вашему, он должен был поступить?»
И мы даже не замечаем, как она умолкает, а говорит весь класс: то один вскочит, то другой...
Мы спорим, сердимся, а потом, когда все выскажутся, она заговорит сама — так просто, негромко, как будто нас тут не тридцать человек, а трое.
И все сразу станет ясно: кто прав, кто ошибся.
И так хочется все прочитать, о чем она говорит!
Когда ее послушаешь, потом совсем по-новому читаешь книгу — видишь то, чего прежде никогда не замечала...
А потом — ведь это ей надо сказать спасибо за то, что мы теперь по-настоящему знаем Москву.
Она на первом же уроке спросила нас:
«В толстовском музее были?
В Останкине были?»
И так сердито:
«Эх вы, москвичи!»
А теперь — где мы только с ней не побывали, все музеи пересмотрели!
И каждый раз она заставляет над чем-нибудь раздумывать.
— Нет, правда, она очень хорошая, очень!
— поддерживал Шура.
Он все-таки стеснялся таких чувствительных слов и почему-то, чтобы скрыть смущение или чтобы тверже прозвучало, всегда хвалил учительницу басом, что ему еще плохо удавалось.
Зато глаза его и выражение лица говорили ясно и без колебаний:
«Хорошая, очень хорошая!»
Но по-настоящему я поняла, что такое разбуженный интерес к литературе, к писателю, к истории, когда в классе начали читать Чернышевского.
ВЫСОКАЯ МЕРА
— Ваша дочь учится в институте?
— спросила как-то библиотекарша, у которой я брала книги по Зоиному списку.
Списки всегда были длинные и разнообразные.
Чего только не прочла Зоя, готовясь к докладу о Парижской коммуне!
Тут были и серьезные исторические работы и переводы из французских рабочих поэтов — Потье, Клемана.
А сколько было прочитано об Отечественной войне 1812 года!
Зоя бредила именами Кутузова и Багратиона, описаниями сражений, с упоением повторяла наизусть целые страницы из «Войны и мира».
Готовясь к докладу об Илье Муромце, она составила длинный список редких книг, которые я с трудом разыскивала в различных библиотеках.
Да, для меня не было новостью, что Зоя умеет работать серьезно, добираться до самых глубоких источников, до самой сути дела, умеет уходить в свою тему с головой.
Но так безраздельно она не отдавалась еще ни одному делу.
Встреча с Чернышевским стала одной из самых важных в жизни Зои.
Придя с урока, на котором Вера Сергеевна познакомила ребят с биографией Чернышевского, Зоя сказала решительно:
— Я хочу знать о нем все.
Понимаешь, мамочка?
А в школе есть только «Что делать?».
Ты уж, пожалуйста, спроси, что есть в вашей библиотеке.
Мне хочется иметь большую, полную биографию, переписку и воспоминания современников.
Хочу представить себе, каким он был в жизни.
Эти слова были только началом, и оставаться в стороне я уже не могла.
Обычно не щедрая на слова, Зоя вдруг стала разговорчива — видно, ей необходимо было поделиться каждой мыслью, каждой своей находкой, каждой новой искрои, вспыхнувшей в часы раздумья над прочитанным.
— Смотри, — говорила она, показывая мне какую-то старую биографию Николая Гавриловича, — тут сказано, что в первые студенческие годы он ничем не интересовался, кроме занятий.
А вот взгляни, какие латинские стихи он давал тогда переводить своему двоюродному брату:
«Пусть восторжествует справедливость или погибнет мир!»
Или вот еще:
«Пусть исчезнет ложь или рушатся небеса!»
Неужели же это случайно?..
А вот из письма к Пыпину:
«Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества — что может быть выше и вожделеннее этого?»
Мама, я больше не буду тебе мешать, но только ты послушай еще одно место.
Это запись в дневнике:
«Для торжества своих убеждений я нисколько не подорожу жизнью!
Для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты и порока.
Если бы только убежден был, что мои убеждения справедливы и восторжествуют они, даже не пожалею, что не увижу дня торжества и царства их, и сладко будет умереть, а не горько, если только буду в этом убежден».
Ну, ты подумай: разве после этого можно говорить, что он интересовался только своими занятиями?
Раз начав читать «Что делать?», Зоя уже не могла оторваться — она была так поглощена книгой, что, кажется, впервые в жизни не подогрела обед к моему приходу.
Она едва заметила, как я вошла:
на секунду подняла на меня далекие, неузнающие глаза и тотчас снова углубилась в чтение.
Я не стала тревожить ее, разожгла керосинку, поставила суп и взялась за ведро, чтобы налить воды в умывальник.
Тут только Зоя спохватилась, вскочила и отняла у меня ведро:
— Что ты, мама!
Я сама!
Кончился ужин, Шура лег спать, позже легла и я, уснула, потом проснулась, полежала немного с открытыми глазами, снова уснула и снова проснулась уже глубокой ночью, — а Зоя все читала.
Тогда я поднялась, молча взяла у нее книгу, закрыла и положила на этажерку.
Зоя посмотрела на меня виновато и умоляюще.
— Мне трудно спать при свете, а завтра надо рано вставать, — сказала я, понимая, что только это и прозвучит для нее убедительно.
Поутру Шура не удержался, чтоб не подразнить сестру:
— Знаешь, мама, она вчера как пришла из школы, так и утонула в книжке.
Читает — и ничего не видит и не слышит.
По-моему, она скоро начнет спать на гвоздях, как Рахметов!
Зоя промолчала, но вечером принесла из школы книжку, в которой были приведены слова Георгия Димитрова о Рахметове — о том, как герой русского писателя стал когда-то любимым образом для молодого болгарского рабочего, делавшего первые шаги в революционном движении.
Димитров вспоминал, что тогда, в юности, он стремился стать таким же твердым, волевым, закаленным, как Рахметов, так же подчинить свою личную жизнь великому делу — борьбе за освобождение трудящихся.
Зоя взяла для сочинения тему «Жизнь Чернышевского».
Она без конца читала, неутомимо разыскивала всё новые материалы и подчас добиралась до фактов, о которых я прежде не знала.
О гражданской казни Чернышевского Зоя рассказала коротко, скупо, но выразительно.
Немногими словами она описала пасмурное, дождливое утро, эшафот и на нем — черный столб с цепями и черную доску с надписью белыми буквами:
«Государственный преступник», которую надели на шею Чернышевскому.
Потом — три месяца тяжкого, изнурительного пути, сотни, тысячи долгих, немеряных верст.
И, наконец, Кадая — глушь, каторга, где царское правительство пыталось угасить «яркий светоч науки опальной».
Зоя нашла в какой-то книге рисунок тушью, вернее, набросок, сделанный одним из политических ссыльных: домик, в котором жил Николай Гаврилович.
Шура — его тоже не могло не захватить Зоино увлечение — перерисовал этот набросок в ее тетрадь, причем сумел уловить и передать главное: уныние, сковавшее пустынный, холодный край.
Жесткая черта горизонта, болото, песок, хилый, низкорослый лес, кресты над могильными холмами, и все словно придавлено нависшим, угрюмым небом, и придавлен страшной тяжестью маленький домик, за стенами которого не угадываешь ни тепла, ни уюта, ни радости...
Тянутся годы и годы в одиночестве — мучительная, безотрадная жизнь.
И невероятными кажутся письма, которые пишет Николай Гаврилович жене и детям, — письма, полные тепла, света, нежности и любви; они месяцами идут сквозь ночь, сквозь снег.
Так проходят долгие семь лет.
И вот Чернышевский накануне освобождения.
Какое письмо пишет он своей жене, Ольге Сократовне!
«Милый мой друг. Радость моя, единственная любовь и мысль моя...
пишу в день свадьбы нашей.
Милая радость моя, благодарю тебя за то, что озарена тобою жизнь моя...
10-го августа кончается мне срок оставаться праздным, бесполезным для тебя и детей.
К осени, думаю, устроюсь где-нибудь в Иркутске или около Иркутска и буду уж иметь возможность работать по-прежнему...
Скоро все начнет поправляться.
С нынешней же осени...»
Каждое слово дышит уверенностью в скором свидании, надеждой на встречу.
А вместо этого — ссылка в Вилюйск и еще долгие, бесконечные тринадцать лет одиночества.
Холодная, суровая зима тянется полгода, вокруг — болота, тундра.
Это самая тяжелая пора заключения, даже не освещенная надеждой на освобождение.
Ничего впереди.
Одиночество, ночь, снег...
И вот тогда к Чернышевскому приезжает полковник Винников и передает ему предложение правительства: подать прошение о помиловании.
В награду обещано освобождение, возвращение на родину.
«В чем же я должен просить помилования?
— говорит в ответ Чернышевский.
— Это вопрос...
Мне кажется, я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?
Благодарю вас за труды...
От подачи прошения я положительно отказываюсь...»
И снова медленно тянется время.
День за днем, год за годом уходит жизнь.
У него деятельный, могучий ум, который так жаждет работы и творчества, так умеет предвидеть!
Рука, написавшая гневные и страстные прокламации, обращенные к русским крестьянам.
Голос, который призывал Герцена, чтоб его «Колокол» не благовестил, а звал Русь к топору.
Всю свою жизнь он посвятил одному, стремился к одной цели: чтобы угнетенный народ обрел свободу.
Он и невесте сказал когда-то:
«Я не принадлежу себе, я избрал такой путь, который грозит мне тюрьмой и крепостью».
И этот человек обречен на самую страшную для него муку — на бездействие.
Он не может даже пожать руку умирающему другу, сказать ему прощальное слово.
Некрасов умирал.
Весть об этом была для Чернышевского жестоким ударом.
«Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет дышать, — пишет он Пыпину, — скажи ему, что я горячо любил его, как человека, что я благодарю его за доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов.
Я рыдаю о нем...»
Три месяца шло это письмо и застало Некрасова еще живым.
«Скажите Николаю Гавриловичу, — просил умирающий, — что я очень благодарю его.
Я теперь утешен: его слова дороже мне, чем чьи-либо слова...»
После двадцати лет каторги и ссылки Чернышевский наконец возвращается на родину.
Он весь — нетерпение, весь — порыв, он мчится не останавливаясь, не давая себе в этом длинном и тяжком пути ни часу отдыха.
Наконец он в Астрахани.
И тут снова жестокий удар: Чернышевский лишен возможности работать.
Кто же, какой журнал станет печатать статьи «политического преступника»?
И опять бездействие, опять вокруг безмолвие и пустота...
Незадолго до смерти Чернышевского с ним виделся Короленко.
Николай Гаврилович не позволял жалеть себя, вспоминает Короленко:
«Он всегда отлично владел собою и если страдал — а мог ли он не страдать очень жестоко!
— то всегда страдал гордо, один, ни с кем не делясь своей горечью».
... Зоя прочла нам свое сочинение вслух.
Мы оба — и я и Шура — сказали то, что думали:
«Очень хорошо!»
— Знаешь, — добавил Шура, шагая по комнате, — я когда-нибудь непременно напишу большую картину.
Она будет называться:
«Гражданская казнь Чернышевского».
— А Герцен ведь так и писал, — быстро сказала Зоя.
— Знаешь, он писал: неужели никто не нарисует такой картины — Чернышевский у позорного столба?
Он говорил, что этот холст обличит...
как это он сказал?..
обличит тупых злодеев, привязывающих человеческую мысль к позорному столбу.
— Я все вижу, — едва дослушав ее, продолжал Шура.
— И девушку, которая бросила ему цветы, и офицера, который крикнул:
«Прощай!»
И Чернышевского вижу...
Знаешь, в ту минуту, когда палач переломил у него над головой шпагу, Чернышевского поставили на колени, но все равно — лицо у него такое...
понимаешь, сразу видно, что он не покорен и никогда не покорится!
На другой день, едва я появилась в дверях, Шура закричал:
— Мама, Вера Сергеевна вызывала Зою!
И ты только подумай: спросила как раз про жизнь и деятельность Чернышевского!
— И что же?
— Отлично!
Отлично!
Весь класс прямо заслушался, даже я — уж на что мне все это знакомо!
И Вера Сергеевна была очень довольна.
За сочинение Зоя тоже получила «отлично».
— Заслуженная отметка, — сказала я.
— Еще бы!
— откликнулся Шура.
Казалось бы, «отлично» за сочинение — вот завершение Зоиной работы.
Но это было не так.
Встреча с Чернышевским, знакомство с его судьбой и с его книгами значили очень много для Зои.
Его жизнь стала для нее высокой мерой поступков и мыслей.
Таков был настоящий итог Зоиной работы над сочинением по литературе.
«ОТЛИЧНО» ПО ХИМИИ
Зоя училась очень хорошо, хотя многие предметы давались ей с трудом.
Над математикой и физикой она просиживала иногда до глубокой ночи и ни за что не хотела, чтобы Шура ей помог.
Сколько раз бывало так: вечер, Шура давно приготовил уроки, а Зоя все еще за столом.
— Ты что делаешь?
— Алгебру.
Задача не выходит.
— Дай я тебе покажу.
— Нет, я сама додумаюсь.
Проходит полчаса, час.
— Я иду спать!
— сердито говорит Шура.
— Вот решение.
Смотри, я кладу сюда.
Зоя даже не поворачивает головы.
Шура, с досадой махнув рукой, укладывается спать.
Зоя сидит долго.
Если ее одолевает сон, она ополаскивает лицо холодной водой и снова садится к столу.
Решение задачи лежит рядом, стоит только руку протянуть, но Зоя и не глядит в ту сторону.
На другой день она получает по математике «отлично», и это никого в классе не удивляет.
Но мы-то с Шурой знаем, чего ей стоят эти «отлично».
... Шура, способный и все схватывающий быстро, часто готовил уроки небрежно и, случалось, приносил домой «посредственно».
И каждая посредственная отметка брата огорчала Зою сильнее, чем его самого:
— Это работа твоя, понимаешь?
Ты не имеешь права недобросовестно относиться к своей работе!
Шура только морщился и охал, слушая ее, потом не выдерживал:
— Что же, по-твоему, я не способен понять всю эту премудрость?
— Если способен — докажи!
Перелистал книжку и бросил?
Нет, ты начал, так дойди до конца!
Тогда скажешь: способен.
Не люблю я, когда делают кое-как.
Это просто отвратительно!
* * *
— Зоя, ты почему такая хмурая?
— Получила «отлично» по химии, — нехотя отвечает Зоя.
На моем лице такое изумление, что Шура не выдерживает и громко хохочет.
— Тебя огорчает отличная отметка?
— спрашиваю я, не веря своим ушам и глазам.
— Сейчас я тебе все объясню, — говорит Шура, потому что Зоя упорно молчит.
— Она, видишь ли, считает, что отметка незаслуженная, что она химию на «отлично» не знает.
В голосе Шуры неодобрение.
Зоя опускает подбородок в ладони и переводит невеселые, потемневшие глаза с Шуры на меня.
— Ну да, — говорит она.
— Никакой радости мне это «отлично» не доставило.
Я ходила-ходила, думала-думала, потом подошла к Вере Александровне и говорю:
«Я ваш предмет на «отлично» не знаю».
А она посмотрела на меня и отвечает:
«Раз вы так говорите, значит, будете знать.
Будем считать, что «отлично» я вам поставила авансом».
— И уж наверно подумала, что ты притворяешься!
— сердито говорит Шура.
— Нет, она так не подумала!
— Зоя резко выпрямляется, горячий румянец заливает ее щеки.
— Если Вера Александровна справедливый и умный человек и если она хоть немного знает своих учеников, она о Зое так не подумает, — вступаюсь я, видя, как задели и огорчили Зою Шурины слова.
... В тот же вечер, когда Зоя зачем-то ушла из дому, Шура опять заговорил о происшествии с отметкой по химии.
— Мам, я ведь не зря сегодня Зою ругал, — начал он с необычайной серьезностью.
Он стоял спиной к окну, упираясь обеими руками в край подоконника, сдвинув брови; между бровями появилась косая сердитая морщинка.
abu
— Ты пойми, мам: Зоя иной раз поступает так, что никто не может этого понять.
Вот с этой отметкой.
Любой в классе был бы рад получить «отлично», и никто бы даже не подумал рассуждать, заслуженная отметка или не заслуженная.
Химичка поставила — и все.
Нет, Зоя какая-то уж через меру строгая!
Или вот, смотри: на днях Борька Фоменков написал сочинение — хорошее, умное.
Но он за собой знает: у него всегда много ошибок.
Так он взял и приписал в конце:
«Без грамматической ошибки я русской речи не люблю».
Все смеялись, а Зоя осуждала.
Это, говорит, его работа, его дело, и тут не место шуткам...
Мне что обидно, — горячо продолжал Шура, — ведь она же понимает шутки и посмеяться любит, а вот в школе об этом, по-моему, даже никто не догадывается.
Стоит кому-нибудь набузить...
ну, в общем, наозорничать, поправился он, заметив мой взгляд, — и даже не сильно, а совсем немножко — и Зоя уже сразу читает нотацию.
Или тоже вчера — ты даже не знаешь, какой шум поднялся в классе!
Был диктант.
Одна девочка спрашивает у Зои, как пишется:
«в течение» или «в течении».
И Зоя ей не ответила, ты подумай только!
В переменку весь класс разделился — половина на половину — чуть не в драку: одни кричат, что Зойка плохой товарищ, другие — что она принципиальная...
— А ты что кричал?
— Я-то ничего не кричал.
Но только имей в виду: я бы на ее месте никогда не отказал товарищу.
С минуту мы оба молчали.
— Послушай, Шура, — заговорила я, — когда у Зои не выходит задача, а у тебя все решено, Зоя просит тебя помочь ей?
— Нет, не просит.
— Помнишь, как она раз просидела до четырех часов утра, а все-таки сама решила ту запутанную задачу по алгебре?
— Помню.
— Я думаю, что человек, который так требовательно, так строго относится к самому себе, имеет право требовательно относиться и к другим.
Я знаю, ребята считают так: подсказка — дело святое.
У нас в гимназии это было законом.
Но это старый плохой закон.
Я не уважаю тех, кто живет на подсказках и шпаргалках.
И я уважаю Зою за то, что у нее есть мужество сказать об этом прямо.
— Ну да, некоторые ребята тоже так говорили, что, мол, Зоя прямой человек и говорит то, что думает.
Вот Петька сказал так:
«Если я не понимаю, она мне всегда все объясняет, никогда не отказывается, а во время контрольной подсказывать нечестно».
Но все-таки...
— Что же «все-таки»?
— Все-таки это не по-товарищески!
— Знаешь, Шура, если бы Зоя отказывалась помочь, объяснить — вот это было бы не по-товарищески.
А отказать в подсказке, — по-моему, это и есть честный поступок.
Я видела, что мои слова не убедили Шуру.
Он долго еще стоял у окна, не читая перелистывал книгу, и я понимала, что спор с самим собой продолжается.
* * *
Кое-что в рассказе Шуры растревожило и меня.
Зоя — живая, веселая девушка.
Она любит театр и, если смотрит какой-нибудь спектакль без нас, всегда так выразительно и горячо рассказывает о виденном и слышанном, что нам с Шурой кажется, будто мы сами видели пьесу.
Сквозь ее постоянную серьезность нередко прорывается неудержимый юмор, унаследованный от отца, и тогда мы весь вечер смеемся, вспоминая разные забавные случаи.
Иногда Зоя разговаривает своим обычным тоном и вдруг едва заметно изменит голос, выражение лица...
Сама она при этом никогда не улыбнется, а мы с Шурой хохочем до слез, узнавая человека, о котором зашла речь.
Вот Зоя чуть согнулась, поджала губы и говорит степенно, с долгими паузами:
— А я, милые мои, вот что вам скажу, уж вы не обессудьте...
Вы, молодые, не верите, а только уж если кошка перебежит дорогу — быть беде...
И перед нами, как живая, встаёт старушка — соседка по прежней квартире.
— Верно, верно: Акулина Борисовна!
— кричит Шура.
Вот Зоя нахмурилась и произносит строго, отрывисто:
— Почему непорядок?
Немедленно прекратить!
Иначе буду принужден принять меры!
И мы со смехом узнаем школьного сторожа в Осиновых Гаях.
Чувство юмора редко покидает ее, и она умеет говорить смешные вещи, оставаясь серьезной.
Зоя любит гостей.
Когда к нам заходит дядя Сережа, или моя сестра Ольга, или кто-нибудь из моих товарищей по работе, Зоя не знает, куда усадить, чем накормить.
Она оживленно хлопочет, непременно угостит своей стряпней, всегда огорчается, если у гостя нет времени посидеть подольше.
Она хорошо, легко чувствует себя среди взрослых.
Но вот в школе, среди сверстников, Зоя часто кажется замкнутой и необщительной.
И это тревожит меня.
— Почему ты ни с кем не дружишь?
— как-то спросила я.
— А ты разве мне не друг?
abu
А Шура не друг?
Да и с Ирой мы в дружбе.
Зоя помолчала и добавила с улыбкой: — Это у Шуры полкласса друзей.
А я так не могу.
НАЕДИНЕ С СОБОЙ
— Зоя, ты что пишешь?
— Просто так.
Это значит: Зоя сидит за дневником.
Толстая тетрадь в клетку, в коленкоровом переплете.
Зоя достает ее изредка, записывает немного.
— Дай почитать,
— просит Шура.
Зоя качает головой.
— Ну ладно же!
Родному брату не показываешь?
Шура чуть-чуть играет: его сердитый, грозный тон, конечно, шутка, но в этой шутке невольно сквозит и настоящая обида.
— Родной брат прочитает, а потом будет смеяться, знаю я тебя, отвечает Зоя.
А потом говорит мне тихо: — Тебе можно.
... Это был странный дневник.
Он совсем не походил на тот, что вела Зоя в двенадцать лет.
Она не излагала в нем никаких событий.
Иногда она записывала только несколько слов, иногда — фразу из книги, иногда стихотворную строчку.
Но за чужими словами, за чужими стихами было видно, о чем думает, чем тревожится моя девочка.
Среди других я нашла такую запись:
«Дружба — это значит делиться всем, всем!
Иметь общие Мысли, общие помыслы.
Делиться радостью и горем.
Мне кажется, неправду пишут в книгах, что дружат люди только противоположных характеров.
Это неверно: чем больше общего, тем лучше.
Я хотела бы иметь такого друга, которому могла бы поверять все.
Я дружу с Ирой, но мне все кажется, что она моложе меня, хоть мы и однолетки».
Были в дневнике строчки Маяковского:
Но мне
люди,
и те, что обидели,
вы мне всего дороже и ближе.
А потом слова Николая Островского:
«Самое дорогое у человека — это жизнь.
Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...
и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».
Были и такие слова (не знаю, принадлежали они Зое или она их где-нибудь вычитала):
«Кто не мнит о себе слишком много, тот гораздо лучше, чем думает».
abu
«Уважай себя, не переоценивай.
Не запирайся в свою скорлупу и не будь однобокой.
Не кричи, что тебя не уважают, не ценят.
Больше работай над собой, и больше будет уверенности».
Я закрыла тетрадь со странным и сложным чувством.
На этих страницах пробивались еще очень юная, не сложившаяся, ищущая мысль — словно человек искал дорогу, выходил на верную тропу, а потом снова сбивался, плутал и опять выбирался на правильный путь.
Это было большое, чистое зеркало, где отражалось каждое движение ума и сердца.
И я решила: не буду больше читать Зоин дневник.
Полезно человеку побыть наедине с самим собой, заглянуть в себя, подумать обо всем подальше от постороннего глаза, даже если это глаз матери.
— Спасибо, что веришь мне, — сказала я Зое.
— Но дневник — твой, и никому его читать не надо.
abu
Летом 1938 года Зоя стала готовиться к вступлению в комсомол.
Она достала устав, снова и снова читала его, а потом Шура проверял, все ли она запомнила и усвоила.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
«САМО СОБОЙ РАЗУМЕЕТСЯ»
Осенью, когда начались занятия, Шура сказал мне:
— Теперь я вижу, что наши ребята уважают Зою.
Там еще некоторые готовятся в комсомол, так они все время к ней: объясни, да расскажи, да как это понять.
И потом, комитет комсомола дал ей такую характеристику, как никому: и добросовестная, и надежная, и достойная, и все, что тебе угодно.
И на общем собрании было очень торжественно.
Зоя вышла, рассказала биографию, потом ей задавали всякие вопросы, а потом стали обсуждать ее кандидатуру.
И все, ну, просто в один голос говорили: честная, прямая, хороший товарищ, всю общественную работу выполняет, отстающим помогает...
Помню, Зоя писала автобиографию.
Вся она уместилась на одной страничке, и Зоя очень сокрушалась.
— Совсем не о чем писать, — повторяла она.
— Ну, родилась, ну, поступила в школу, ну, учусь...
А что сделала?
Ничего!
... В тот день Шура волновался, по-моему, не меньше, чем сама Зоя.
Не помню, когда еще я видела его таким.
Он ждал Зою у райкома.
Вступавших в тот вечер было много, а Зою вызвали одной из последних.
«Едва дождался!» рассказывал он после.
Я тоже не могла дождаться.
То и дело смотрела в окно — не идут ли они, но за окном сгустилась ночная тьма, и в ней ничего нельзя было различить.
Тогда я вышла на улицу и медленно пошла в ту сторону, откуда должны были прийти ребята.
Не успела я сделать несколько шагов, как они налетели на меня, задыхающиеся, возбужденные.
— Приняли!
Приняли!
На все вопросы ответила!
— кричали они наперебой.
Мы снова поднялись к себе, и Зоя, раскрасневшаяся, счастливая, стала рассказывать все, как было:
— Секретарь райкома такой молодой, веселый.
Задавал много вопросов: что такое комсомол, потом про события в Испании, потом спросил, какие труды Маркса я знаю.
Я сказала, что читала только «Манифест Коммунистической партии».
А под конец он говорит:
«А что самое важное в уставе, как по-твоему?»
Я подумала и говорю:
«Самое главное: комсомолец должен быть готов отдать Родине все свои силы, а если нужно — и жизнь».
Ведь правда же это самое главное?..
Тогда он и говорит:
«Ну, а хорошо учиться, выполнять комсомольские поручения?»
Я удивилась и отвечаю:
«Ну, это само собой разумеется».
Тогда он отдернул занавеску, показал на небо и говорит:
«Что там?»
Я, опять удивилась, отвечаю:
«Ничего нет».
— «А видишь, говорит, сколько звезд?
Красиво?
Ты их даже не заметила сразу, а все потому, что они сами собой разумеются.
И еще одно запомни: все большое и хорошее в жизни складывается из малого, незаметного.
Ты об этом не забывай!»
Хорошо сказал, да?
— Очень хорошо!
— в один голос ответили мы с Шурой.
— Потом он спросил, — продолжала Зоя, — «Ты читала речь Ленина на Третьем съезде комсомола?» — «Конечно!» — отвечаю.
«А хорошо ее помнишь?» — «По-моему, наизусть».
— «Ну, если наизусть, скажи самое памятное место».
И я сказала:
«И вот, поколение, которому теперь 15 лет и которое через 10-20 лет будет жить в коммунистическом обществе, должно все задачи своего учения ставить так, чтобы каждый день в любой деревне, в любом городе молодежь решала практически ту или иную задачу общего труда, пускай самую маленькую, пускай самую простую».
— Зоя, а ты не помнишь, когда ты в первый раз услышала о том, что говорил Владимир Ильич на Третьем съезде?
— спросила я, почти уверенная, что она не сумеет ответить.
Но я ошиблась.
— Нам рассказывали летом, в лагере, — не задумываясь, ответила Зоя.
Помнишь, у костра...
Потом мы сидели и пили чай, и Зоя вспоминала всё новые и новые подробности того, как ее принимали.
А собираясь спать, сказала:
— Мне кажется, что в чем-то я теперь стала другая, новая...
— Ну что ж, давай познакомимся, — ответила я о невольной улыбкой, но по Зоиным глазам увидела, что она в этот час не примет шутку, и прибавила: Понимаю, Зоя.
ДОМ ПО СТАРОПЕТРОВСКОМУ ПРОЕЗДУ
Герцен сказал как-то:
«Ничто так не облагораживает юность, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес».
Когда я вспоминаю, как воспитывались мои дети и их школьные друзья, я вижу: да, это делало их юность одухотворенной и прекрасной.
Все, что совершалось в стране и за ее пределами, касалось их непосредственно, было их личным делом.
Страна крепла, строилась, росла, а вместе с нею росли Зоя и Шура — не зрители, а деятельные участники всего, что творилось вокруг.
И вновь выстроенный завод, и смелая мысль советского ученого, и успехи советских музыкантов на международном конкурсе — все это было частью и их жизни, было неотделимо и от их личной судьбы.
Все это было важно, близко моим ребятам, на все они откликались всем сердцем, обсуждали в школе, дома, снова и снова возвращались к этому мыслью, на этом воспитывались.
Беседа с секретарем райкома комсомола не просто запомнилась Зое, она действительно врезалась ей в память, и каждое слово, сказанное им в тот день — день ее второго рождения, — стало для нее законом.
Зоя всегда, на удивленье точно и добросовестно, выполняла свои обязанности.
Но теперь в каждое порученное ей дело она вкладывала все силы и всю душу.
Словно теперь она заново поняла: ее работа — часть той великой общей задачи, о которой говорил когда-то Владимир Ильич.
Очень скоро после ее вступления в комсомол Зою избрали групоргом.
Она тотчас же составила список комсомольских поручений:
«Каждый должен что-нибудь делать, иначе какие же мы комсомольцы?»
Она расспросила, кто чем интересуется, кто какую работу хочет вести.
«Тогда лучше будет работать», справедливо заметила она в разговоре со мною.
Впрочем, она и прежде внимательно присматривалась к товарищам по классу и хорошо знала, кто на что способен и кто что может.
Список поручений получился длинный и подробный: один отвечал за учебную работу, другой — за физкультурную, третий — за стенную газету...
Дело нашлось всем.
Зоя и еще несколько комсомольцев должны были обучать неграмотных женщин в одном из домов по Старопетровскому проезду.
— Это трудно, — сказала я, — очень трудно.
Да и далеко ходить, а бросить будет неловко.
Ты подумала об этом?
— Ну что ты!
— вспыхнула Зоя.
— «Бросить»!
Уж если мы взялись...
В первый же свободный вечер Зоя отправилась в Старопетровский проезд.
Вернувшись, она рассказала, что ее ученица — пожилая женщина, которая совсем не умеет ни читать, ни писать и очень хочет научиться грамоте.
— Подумай, даже подписать свое имя как следует не умеет!
— говорила Зоя.
— У нее дел по горло — и хозяйство и дети, но учиться она станет, я уверена.
Меня встретила приветливо, называла дочкой...
Зоя взяла у меня книгу по методике обучения грамоте и просидела над ней до поздней ночи.
Дважды в неделю она стала ходить к своей ученице, и ничто ни дождь, ни снег, ни усталость — не могло ей помешать.
— Если случится землетрясение, она все равно пойдет.
Будет пожар — она все равно скажет, что не может подвести свою Лидию Ивановну, — говорил Шура.
И хоть в голосе его подчас звучали и досада и насмешка, однако он часто выходил встречать Зою после ее уроков, потому что осень стояла дождливая, ненастная, и мы беспокоились, как Зоя станет возвращаться в темноте, по грязи.
Шуре это даже нравилось: пойти за сестрой, проводить ее.
Пусть Зоя чувствует, что значит брат — защитник, опора, мужчина в семье!
Шура был теперь выше Зои, широкоплечий, сильный.
— Смотрите, какие мускулы!
— любил он повторять.
И Зоя с радостной гордостью, с удивлением говорила:
— Правда, мама, потрогай, какие мускулы, — как железо!
... Однажды я принесла билеты на концерт в Большой зал Консерватории.
Исполнялась Пятая симфония Чайковского.
Зоя очень любила ее, не раз слышала и уверяла, что каждый раз слушает с новым наслаждением.
— Чем музыку больше слушаешь, тем сильнее она действует.
Я уж сколько раз в этом убеждалась, — сказала она однажды.
Зоя очень обрадовалась билетам, но вдруг как будто внутренне ахнула, поднесла к губам и слегка прикусила указательный палец, как делала всегда, когда спохватывалась, внезапно вспоминая о чем-то нечаянно забытом.
— Мама, а ведь это в четверг!
— огорченно сказала она.
— Я не могу пойти.
Ведь я по четвергам у Лидии Ивановны.
— Что за чепуха!
— возмутился Шура.
— Ну, не придешь один раз, какая трагедия!
— Что ты!
Нет, ничего не выйдет.
Не могу же я, чтоб она меня напрасно ждала.
— Я пойду и предупрежу, чтобы не ждала.
— Нет, не могу.
Взялся за гуж — так не говори, что не дюж.
Она меня ждет заниматься, а я пойду на концерт?
Нет, нельзя.
Так Зоя и не пошла слушать Чайковского.
— Ну и характер!
Ну и характер!
— твердил Шура и в этом возгласе смешивались возмущение и невольное уважение к сестре.
ПОД НОВЫЙ ГОД...
Наступил новый, 1939 год.
Придя из школы, Зоя рассказала, что девочки в классе пишут друг другу новогодние пожелания.
Записку с пожеланием надо сжечь, а пепел проглотить, как только кремлевские часы пробьют двенадцать.
— Ну, уж и выдумали!
— фыркнул Шура.
— Глотать-то я, пожалуй, не стану, — засмеялась Зоя, — вряд ли это вкусно, а прочитать — прочту.
Она достала из кармана тщательно свернутую и заклеенную записочку, надорвала и прочла вслух:
— «Зоенька, не суди людей так строго.
Не принимай все так близко к сердцу.
Знай, что все почти люди эгоисты, льстецы, неискренние и полагаться на них нельзя.
Слова, сказанные ими, оставляй без внимания.
Таково мое пожелание к Новому году».
С каждым словом Зоя все больше хмурилась, а дочитав, резко отбросила записку.
— Если так думать о людях, то зачем жить?
— сказала она.
... К новогоднему школьному балу-маскараду Зоя готовилась с увлечением.
Девочки решили нарядиться в костюмы национальностей, населяющих Советский Союз.
Мы долго думали, кем нарядиться Зое.
— Украинкой, — предложил Шура.
— Глаза хорошие, брови подходящие — чем не чернобровая дивчина?
Вышитая кофточка есть, юбка есть, надо только ленты и бусы.
А позже, улучив минуту, когда мы с ним остались вдвоем, Шура сказал мне:
— Вот что, мам: надо Зое купить новые туфли.
У всех девочек в классе туфли на каких-то там каблуках — не очень высоких, а все-таки...
— Это называется на венском каблуке, — подсказала я.
— Ну да.
А у Зои какие-то мальчиковые.
— В этом месяце не удастся, Шурик.
— Тогда мне не нужно новой рубашки.
Я в этой прохожу.
И не надо шапки.
— Твоя шапка уже давно ни на что не похожа.
— Мама, но ведь я мальчишка, а Зоя девочка.
Девушка даже.
Для нее это важнее.
И верно, для нее это было важно.
Помню, раз, придя домой, я застала Зою перед зеркалом в моем платье.
Услышав шаги, она быстро обернулась.
— Идет мне?
— спросила она со смущенной улыбкой.
Она любила примерять мои платья и очень радовалась каждой пустяковой обновке.
Никогда она не просила купить ей новое, всегда удовлетворялась тем, что я сама ей шила, но Шура был прав: ей это не могло быть безразлично.
Мы выкроили нужную сумму, и, горячо поспорив с нами, Зоя все же пошла и купила себе новые черные туфельки — свои первые туфли на том самом венском каблуке.
Новогодний наряд мы тоже «дотянули»: были и бусы и ленты.
Шуре выстирали и выгладили рубашку, повязали новый галстук.
И мои ребята пошли в школу нарядные и оживленные.
Я долго стояла у окна и смотрела им вслед.
Вечер был удивительно светлый и тихий.
За окном медленно, нехотя опускались пушистые хлопья.
Я знала, что, пройдя сквозь эту снежную тишину, Зоя и Шура с головой окунутся в пестрое, шумное молодое веселье, и от всей души желала, чтобы весь новый год был для них таким же светлым, ярким, счастливым.
... Вернулись они только под утро: в школе был большой маскарад, музыка и «танцы до упаду», как сообщил Шура.
— И знаешь, мам, мы играли в почту, и какой-то чудак все время писал Зое, что у нее красивые глаза.
Правда, правда!
Под конец даже стихами разразился!
Вот послушай...
Шура стал в позу и, еле удерживаясь от смеха, продекламировал:
Ты такая ясноокая
Даже сердце замирает.
Вся душа твоя глубокая
Под ресницами сияет!
И мы все трое неудержимо расхохотались.
... К концу зимы выяснилось, что та самая девочка, которая в новогоднем пожелании написала Зое о людском эгоизме и неверности и о том, что на людей нельзя полагаться, перестала учить свою «подшефную» домохозяйку грамоте.
— Очень далеко ходить, — объяснила она групоргу Зое.
— И уроков так много задают, я не успеваю.
Назначь кого-нибудь другого.
У Зои от гнева глаза были совсем черные, когда она мне рассказывала об этом.
— Я этого даже понять не могу!
Нет, ты послушай: взяла и бросила!
И даже не подумала, что этим она подводит всех, не одну себя.
Какая же она комсомолка?
Да, вдруг она встретит эту женщину — как она ей в глаза посмотрит?
И всем в классе?
Сама Зоя за всю зиму не пропустила занятий ни разу.
В какой-то из четвергов у нее отчаянно разболелась голова, но она превозмогла себя и все-таки пошла.
Мы с Шурой немедленно и в подробностях узнавали о каждом успехе Зоиной ученицы:
— Лидия Ивановна уже помнит все буквы...
— Лидия Ивановна уже читает по складам...
— Лидия Ивановна уже бегло читает!
— наконец с торжеством сообщила Зоя.
— Помнишь, она даже подписаться не умела.
А теперь у нее и почерк становится хороший.
В тот вечер, ложась спать, Зоя сказала:
— Знаешь, мама, всю неделю хожу и думаю: что такое хорошее случилось?
И сразу вспоминаю: Лидия Ивановна читать умеет.
Теперь я понимаю, почему ты стала учительницей.
Это и вправду очень хорошо!
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
Осень 1940 года неожиданно оказалась для нас очень горькой...
Зоя мыла полы.
Она окунула тряпку в ведро, нагнулась — и вдруг потеряла сознание.
Так, в глубоком обмороке, я и нашла ее, придя с работы домой.
Шура, вошедший в комнату одновременно со мною, кинулся вызывать карету «скорой помощи», которая и увезла Зою в Боткинскую больницу.
Там поставили диагноз: менингит.
Для нас с Шурой наступило тяжелое время.
Долгие дни и ночи мы могли думать только об одном: выживет ли Зоя?..
Жизнь ее была в опасности.
У профессора, лечившего ее, во время разговора со мной лицо было хмурое, встревоженное.
Мне казалось, что надежды нет.
Шура по нескольку раз на день бегал в Боткинскую больницу.
Лицо его, обычно открытое, ясное, становилось все более угрюмым и мрачным.
Болезнь Зои протекала очень тяжело.
Ей делали уколы в спинной мозг — это была мучительная и сложная операция.
Как-то мы с Шурой после одного из таких уколов пришли справиться о состоянии Зои.
Медицинская сестра внимательно посмотрела на нас и сказала:
— Сейчас к вам выйдет профессор.
Я похолодела.
— Что с ней?
— спросила я, должно быть, уж очень страшным голосом, потому что вышедший в эту минуту профессор бросился ко мне со словами:
— Что вы, что вы, все в порядке!
Я хотел вас повидать, чтобы успокоить: все идет на лад.
У девочки огромная выдержка, она все переносит без стона, без крика, очень мужественно и стойко.
— И, взглянув на Шуру, он спросил добродушно: — А ты тоже такой?
В тот день меня впервые пустили к Зое.
Она лежала пластом, не могла поднять головы.
Я сидела рядом, держа ее за руку, и не чувствовала, что по моему лицу текут слезы.
— Не надо плакать, — тихо, с усилием сказала Зоя.
— Мне лучше.
И правда, болезнь пошла на убыль.
Мы с Шурой сразу почувствовали огромное облегчение, как будто боль, цепко державшая нас в эти нескончаемо долгие недели, вдруг отпустила.
И вместе с тем пришла огромная, ни с чем не сравнимая усталость.
За время Зоиной болезни мы устали, как не уставали за все последние годы.
Было так, словно страшная тяжесть, которая надолго придавила нас, вдруг исчезла и мы еще не в силах распрямиться, перевести дыхание.
Несколько дней спустя Зоя попросила:
— Принеси мне, пожалуйста, что-нибудь почитать.
Через некоторое время врач и в самом деле разрешил мне принести книги, и Зоя почувствовала себя совсем счастливой.
Говорила она еще с трудом, быстро уставала, но все-таки читала.
Я принесла ей тогда «Голубую чашку» и «Судьбу барабанщика» Гайдара.
— Какая чудесная, светлая повесть!
— сказала она о «Голубой чашке».
Ничего там не происходит, ничего не случается, а оторваться нельзя!
Выздоровление шло медленно.
Сначала Зое разрешили сидеть и только некоторое время спустя — ходить.
Она подружилась со всеми, кто был в ее палате.
Пожилая женщина, лежавшая на соседней койке, сказала мне однажды:
— Жалко нам будет расставаться с вашей дочкой.
Она такая ласковая, даже самых тяжелых больных умеет подбодрить.
А доктор, лечивший Зою, не раз шутил:
— Знаете что, Любовь Тимофеевна?
Отдайте-ка мне Зою в дочки!
Сестры тоже были приветливы с Зоей, давали ей книги, а профессор сам приносил ей газеты, которые она, немного поправившись, читала вслух соседкам по палате.
А однажды к Зое пустили Шуру.
Они давно не виделись.
Зоя при виде брата приподнялась на кровати, и лицо ее залил горячий румянец.
А с Шурой случилось то, что всегда с ним бывало, когда он попадал в общество незнакомых людей: он испуганно оглядывался на Зоиных соседок, покраснел до испарины на лбу, вытер лицо платком и наконец остановился посреди палаты, не зная, куда ступить дальше.
— Да иди же, иди сюда, садись вот тут, — торопила Зоя.
— Рассказывай скорей, что в школе.
Да не смущайся ты, — добавила она шепотом, — никто на тебя не смотрит.
Шура кое-как справился с собой и в ответ на повторенный Зоей вопрос:
«Как там в школе?
Рассказывай скорей!» — вынул из нагрудного кармана маленькую книжку с силуэтом Ильича.
Такую же получила Зоя в феврале 1939 года.
— Комсомольский билет!
— воскликнула Зоя.
— Ты комсомолец?
— Я тебе не говорил, чтоб был сюрприз.
Я знал, что ты обрадуешься.
И, позабыв о непривычной обстановке, Шура принялся со всеми подробностями рассказывать сестре, какие вопросы задавали ему на общем собрании, о чем с ним говорили в райкоме и как секретарь райкома спросил:
«Ты брат Космодемьянской?
Помню ее.
Смотри не забудь, передай ей привет!»
ДОМОЙ
Во время Зоиной болезни Шура набрал очень много чертежной работы.
Он чертил до поздней ночи, а иногда и по утрам, до ухода в школу.
Потом он отнес чертежи и получил деньги, но не отдал их мне, как делал обычно.
Я не стала спрашивать, потому что знала: он и сам скажет, что хочет сделать с ними.
Так и вышло.
Накануне того дня, когда надо было идти в больницу за Зоей, Шура сказал:
— Вот, мам, деньги.
Это Зое на новое платье.
Я хотел купить материал, да уж лучше пускай она сама.
Пускай выберет, что ей по вкусу.
... Зоя вышла к нам побледневшая, похудевшая, но глаза у нее так и сияли.
Она обняла меня и Шуру, который при этом, конечно, испуганно оглянулся, не видит ли кто.
— Пойдемте, пойдемте, хочу домой!
— торопила Зоя, как будто ее могли вернуть в палату.
И мы пошли, очень тихо, изредка приостанавливаясь: боялись утомить ее.
А Зое хотелось идти быстрее.
Она на все глядела с жадностью человека, который долго пробыл взаперти.
Иногда она поднимала лицо к солнцу — оно было холодное, но яркое — и жмурилась и улыбалась.
А снег так славно поскрипывал под ногами, деревья стояли мохнатые от инея, в воздухе словно дрожали веселые колючие искорки.
Зоины щеки слегка порозовели.
Дома она медленно прошла по всей комнате и потрогала каждую вещь: погладила свою подушку, провела рукой по столу, по ребру шкафа, перелистала книги — словно заново знакомилась со всеми этими, такими привычными, вещами.
И тут к ней подошел серьезный и немного смущенный Шура.
— Это тебе на новое платье, — сказал он, протягивая деньги.
— Большое спасибо, — серьезно ответила Зоя.
Она не спорила и не возражала, как обыкновенно делала, когда речь заходила о какой-нибудь обновке для нее.
И на лице ее было большое, искреннее удовольствие.
— А теперь ложись, ты устала!
— повелительно сказал Шура, и Зоя все так же послушно и с видимым удовольствием прилегла.
... Пока я хлопотала о путевке в санаторий, где Зоя могла бы окончательно поправиться, она в школу не ходила — сидела дома и понемножку занималась.
— Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась на второй год, — сказала я осторожно.
— Тебе еще нельзя всерьез заниматься.
— Ни в коем случае!
— упрямо тряхнув головой, ответила Зоя.
— Я после санатория буду заниматься, как зверь (она мимолетно улыбнулась тому, что у нее сорвалось это Шурино словечко), и летом буду заниматься.
Непременно догоню.
А то еще, чего доброго, Шура — моложе, а окончит школу раньше меня.
Нет, ни за что!
... Зоя радовалась жизни, как радуется человек, ускользнувший от смертельной опасности.
Она все время пела: причесываясь перед зеркалом, подметая комнату, вышивая.
Часто пела она бетховенскую «Песенку Клерхен», которую очень любила:
Гремят барабаны, и флейты звучат.
Мой милый ведет за собою отряд.
Копье поднимает, полком управляет.
Ах, грудь вся горит, и кровь так кипит!
Ах, если бы латы и шлем мне достать,
Я стала б отчизну свою защищать!
Прошла бы повсюду за ними вослед...
Уж враг отступает пред нашим полком.
Какое блаженство быть храбрым бойцом!
Зоин голос так и звенел: радость жить — вот что звучало в нем.
И даже грустные строки «Горных вершин» в ее исполнении тоже казались задумчиво-радостными, полными надежды:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
В эти дни Шура часто рисовал Зою, усаживая ее у окна.
— Знаешь, — задумчиво сказал он однажды, — я читал, что Суриков с детства любил вглядываться в лица: как глаза расставлены, как черты лица складываются.
И все думал: почему это так красиво?
И потом решил: красивое лицо то, где черты гармонируют друг с другом.
Понимаешь, пусть нос курносый, пусть скулы, а если все гармонично, то лицо красивое.
— А разве у меня нос курносый?
Ведь ты это хочешь сказать?
— смеясь, спросила Зоя.
— Нет, — ответил Шура застенчиво, с непривычной для него лаской в голосе.
— Я хочу сказать, что у тебя лицо гармоничное, все подходит друг к другу: и лоб, и глаза, и рот...
АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ
Вскоре Зоя уехала в санаторий.
Находился он недалеко, в Сокольниках, и в первый свой свободный день я приехала ее навестить.
— Мама!
— крикнула Зоя, бросаясь мне навстречу и едва успев поздороваться.
— Знаешь, кто тут отдыхает?
— Кто же?
— Гайдар!
Писатель Гайдар!
Да вот он идет.
Из парка шел высокий широкоплечий человек с открытым, милым лицом, в котором было что-то очень детское.
— Аркадий Петрович!
— окликнула Зоя.
— Это моя мама, познакомьтесь.
Я пожала крепкую большую руку, близко увидела веселые, смеющиеся глаза — и мне сразу показалось, что именно таким я всегда представляла себе автора «Голубой чашки» и «Тимура».
— Очень давно, когда мы с детьми читали ваши первые книги, Зоя все спрашивала: какой вы, где живете и нельзя ли вас увидеть?
— сказала я.
— Я — самый обыкновенный, живу в Москве, отдыхаю в Сокольниках, и видеть меня можно весь день напролет!
— смеясь, отрапортовал Гайдар.
Потом кто-то позвал его, и он, улыбнувшись нам, отошел.
— Знаешь, как мы познакомились?
— сказала Зоя, ведя меня куда-то по едва протоптанной снежной дорожке.
— Иду я по парку, смотрю — стоит такой большой, плечистый дядя и лепит снежную бабу.
Я даже не сразу поняла, что это он.
И не как-нибудь лепит, а так, знаешь, старательно, с увлечением, как маленький: отойдет, посмотрит, полюбуется...
Я набралась храбрости, подошла поближе и говорю:
«Я вас знаю, вы писатель Гайдар.
Я все ваши книги знаю».
А он отвечает:
«Я, говорит, тоже вас знаю, и все ваши книги знаю: алгебру Киселева, физику Соколова и тригонометрию Рыбкина!»
Я посмеялась.
Потом Зоя сказала:
— Пройдем еще немножко, я тебе покажу, что он построил: целую крепость.
И правда, это походило на крепость: в глубине парка стояли, выстроившись в ряд, семь снежных фигур.
Первая была настоящий великан, остальные всё меньше и меньше ростом; самая маленькая снежная баба сидела в вылепленной из снега палатке, а перед ней на прилавке лежали сосновые шишки и птичьи перья.
— Это вражеская крепость, — смеясь, рассказывала Зоя, — и Аркадий Петрович обстреливает ее снежками, и все ему помогают.
— И ты?
— Ну и я, конечно!
Тут не устоишь, такой шум подымается...
Знаешь, мама, — несколько неожиданно закончила Зоя, — я всегда думала: человек, который пишет такие хорошие книги, непременно и сам очень хороший.
А теперь я это знаю.
Аркадий Петрович и Зоя подружились: катались вместе на коньках, ходили на лыжах, вместе пели песни по вечерам и разговаривали о прочитанных книгах.
Зоя читала ему свои любимые стихи, и он сказал мне при следующей встрече:
«Она у вас великолепно читает Гёте».
— А мне он знаешь что сказал, послушав Гёте?
— удивленно говорила потом Зоя.
— Он сказал:
«На землю спускайтесь, на землю!»
Что это значит?
В другой раз, незадолго до отъезда из санатория, Зоя рассказала:
— Знаешь, мама, я вчера спросила:
«Аркадий Петрович, что такое счастье?
Только, пожалуйста, не отвечайте мне, как Чуку и Геку: счастье, мол, каждый понимает по-своему.
Ведь есть же у людей одно, большое, общее счастье?»
Он задумался, а потом сказал:
«Есть, конечно, такое счастье.
Ради него живут и умирают настоящие люди.
Но такое счастье на всей земле наступит еще не скоро».
Тогда я сказала:
«Только бы наступило!»
И он сказал:
«Непременно!»
Через несколько дней я приехала за Зоей.
Гайдар проводил нас до калитки.
Пожав нам на прощанье руки, он с серьезным лицом протянул Зое книжку:
— Моя.
На память.
На обложке дрались два мальчика: худенький — в голубом костюме и толстый — в сером.
Это были Чук и Гек.
Обрадованная и смущенная, Зоя поблагодарила, и мы с нею вышли за калитку.
Гайдар помахал рукой и еще долго смотрел нам вслед.
Оглянувшись в последний раз, мы увидели, как он неторопливо идет по дорожке к дому.
Вдруг Зоя остановилась:
— Мама, а может быть, он написал мне что-нибудь!
И, помедлив, словно не решаясь, она открыла книжку.
На титульном листе были крупно, отчетливо написаны хорошо нам знакомые слова:
«Что такое счастье — это каждый понимал по-своему.
Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной».
— Это он мне опять отвечает, — тихо сказала Зоя.
... Через несколько дней после возвращения из санатория Зоя пошла в школу.
О том, чтобы остаться на второй год, она и слышать не хотела.
ОДНОКЛАССНИКИ
— Знаешь, — сказала Зоя задумчиво, — меня очень хорошо встретили в школе.
Даже как-то удивительно хорошо...
как-то бережно.
Как будто я после болезни стала стеклянная и вот-вот разобьюсь...
Нет, правда, было очень приятно видеть, что мне рады, — добавила она после небольшого молчания.
В другой раз Зоя вернулась из школы в сопровождении круглолицей, краснощекой девушки.
Она была воплощением здоровья — крепкая, румяная.
Про таких говорят:
«наливное яблочко».
Это была Катя Андреева, одноклассница моих ребят.
— Здравствуйте, добрый день!
— сказала она, улыбаясь и пожимая мне руку.
— Катя вызвалась подогнать меня по математике, — сообщила Зоя.
— А почему Шуре не подогнать тебя?
Зачем Катю затруднять?
— Видите ли, Любовь Тимофеевна, — серьезно сказала Катя, — у Шуры нет педагогических способностей.
Зоя много пропустила, и ей надо объяснить пройденное очень постепенно и систематично.
А Шура...
Я слышала, как он объясняет: раз-раз и готово.
Это не годится.
— Ну, раз нет педагогических способностей, тогда конечно...
— Нет, ты не смейся, — вступилась Зоя.
— Шура и вправду так не умеет объяснять.
А вот Катя...
Катя и в самом деле объясняла умело и толково: не спеша, не переходя к дальнейшему, пока не убедится, что Зоя все поняла и усвоила.
Я слышала, как Зоя сказала ей однажды:
— Ты столько времени на меня тратишь...
И Катя горячо возразила:
— Да что ты!
Ведь пока я объясняю тебе, я так хорошо все сама усваиваю, что мне не приходится дома повторять.
Вот одно на одно и выходит.
Зоя быстро утомлялась.
Катя замечала и это.
Она отодвигала книгу и говорила:
— Что-то я устала.
Давай немножко поболтаем.
Иногда они выходили на улицу, гуляли, потом возвращались и опять садились заниматься.
— Может, ты собираешься стать учительницей?
— пошутил как-то Шура.
— Собираюсь, — очень серьезно ответила Катя.
Не одна Катя навещала нас.
Забегала Ира, приходили мальчики: скромный, застенчивый Ваня Носенков, страстный футболист и горячий спорщик Петя Симонов, энергичный, веселый Олег Балашов — очень красивый мальчик с хорошим, открытым лбом.
Иногда заглядывал Юра Браудо — высокий, худощавый юноша с чуть ироническим выражением лица, ученик параллельного класса.
И тогда наша комната наполнялась шумом и смехом, девочки отодвигали учебники, и начинался разговор сразу обо всем.
— А знаете, сейчас Анну Каренину играет не только Тарасова, но и Еланская, — сообщала Ира, и тотчас вспыхивал жаркий спор о том, какая артистка правильнее и глубже поняла Толстого.
Как-то Олег, мечтавший стать летчиком, пришел к нам прямо из кино, где он смотрел фильм о Чкалове.
Он был полон виденным.
— Вот человек!
— повторял он.
— Не только необыкновенный летчик, но и человек удивительный.
И юмор такой милый.
Знаете, когда он в тридцать седьмом году перелетел через Северный полюс в Америку, там репортеры спросили его:
«Вы богаты, господин Чкалов?» — «Да, отвечает, очень.
У меня сто семьдесят миллионов».
Американцы так и ахнули:
«Сто семьдесят миллионов?!
Рублей?
Долларов?»
А Чкалов в ответ так спокойно:
«Сто семьдесят миллионов человек, которые работают на меня, так же, как я работаю на них».
Ребята смеются.
В другой раз Ваня прочитал стихи под названием «Генерал», посвященные памяти Мате Залки, павшего в боях с фашистами на полях Испании.
Я помню этот вечер: Ваня сидел за столом, задумчиво глядя перед собой, а остальные примостились кто на кровати, кто на подоконнике и слушали:
В горах этой ночью прохладно.
В разведке намаявшись днем,
Он греет холодные руки
Над желтым походным огнем.
В кофейнике кофе клокочет,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой...
Ваня читал очень просто, без пафоса, но все мы слышали, как в чеканных, сдержанных строчках со страстной силой бьется большое человеческое сердце.
И Ванин взгляд стал непривычно твердым, напряженным, словно юноша скорбно и гордо всматривался во мрак той далекой арагонской ночи.
... Давно уж он в Венгрии не был,
Но где бы он ни был, над ним
Венгерское синее небо,
Венгерская почва под ним,
Венгерское красное знамя
Его освещает в бою.
И где б он ни бился, он всюду
За Венгрию бьется свою.
Недавно в Москве говорили,
Я слышал от многих, что он
Осколком немецкой гранаты
В бою под Уэской сражен.
Но я никому не поверю:
Он должен еще воевать,
Он должен в своем Будапеште
До смерти еще побывать.
Пока еще в небе испанском
Германские птицы видны,
Не верьте: ни письма, ни слухи
О смерти его неверны.
Он жив.
Он сейчас под Уэской,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Ваня умолк.
Никто не шевельнулся, не произнес ни слова.
На нас, как горячим ветром, дохнуло волненьем тех дней, когда все мы жили испанскими событиями, когда слова «Мадрид», «Гвадалахара», «Уэска», звучали как свои, родные, и от каждой вести с тех далеких фронтов быстрей билось сердце.
— Ох, хорошо как!
— выдохнул Шура.
И сразу со всех сторон посыпались вопросы:
— Чьи стихи?
Откуда?
— Они написаны еще в тридцать седьмом году, я их недавно нашел в журнале.
Правда, хорошие?
— Дай переписать!
— хором попросили ребята.
— Испания...
С тех пор еще только одно так ударило — падение Парижа, сказал Ваня.
— Да, — подхватила Зоя, — я очень хорошо помню этот день...
летом...
Принесли газету, а там — Париж взят.
И так страшно, так позорно это было!..
— Я тоже помню этот день, — тихо сказал Ваня.
— Просто нельзя было поверить, представить нельзя: фашисты шагают по Парижу.
Париж под немецким сапогом.
Париж коммунаров!
— Хотел бы я быть там!
Я бы дрался за Париж, как наши в Испании, — до последней капли крови!
— негромко сказал Петя Симонов, и никто не удивился его словам.
abu
abu
В ту зиму я близко познакомилась с одноклассниками Зои и Шуры и узнавала в них черты своих ребят.
И думала: так оно и должно быть.
Семья не замкнутый сосуд.
И школа — не замкнутый сосуд.
Семья, школа и дети живут тем же, что волнует, тревожит и радует всю нашу страну, и все происходящее вокруг воспитывает наших ребят.
Ну вот, например: сколько тружеников — творцов прекрасных открытий — в прошлом остались безвестными!
А теперь каждый, кто работает умно, ярко, талантливо, становится знатным человеком.
И всякий, кто созидает, окружен уважением и любовью народа.
Вот девушка-текстильщица изобрела способ выпускать во много раз больше, чем прежде, красивой и прочной ткани — и ее пример воодушевил всех текстильщиц по всему Советскому Союзу.
Вот трактористка — она работает так умно и толково, что вчера еще никому не известное имя ее стало любимо и уважаемо всеми.
Вот новая книга для ребят это «Тимур и его команда», повесть о чести, о дружбе, о нежности к другу, об уважении к человеку.
Вот новый фильм — это «Зори Парижа»: о французском народе, о польском патриоте Домбровском, который боролся за свободу и счастье своей родины на баррикадах Парижа.
И ребята жадно впитывают все хорошее, честное, смелое, доброе, чем полны эти книги, фильмы, чем полон каждый день нашей жизни.
И я видела: для моих детей и для их товарищей нет ничего дороже родной страны, но им дорог и весь большой мир.
Франция для них не родина Петэна и Лаваля, но страна Стендаля и Бальзака, страна коммунаров; англичане потомки великого Шекспира; американцы — это те, у кого были Линкольн и Вашингтон, Марк Твен и Джек Лондон.
И хотя они видели уже, что немцы навязали миру чудовищную, разрушительную войну, захватили Францию, топтали Чехословакию, Норвегию, — настоящая Германия была для них не та, что породила Гитлера и Геббельса, а страна, где творили Бетховен, Гёте, Гейне, где родился великий Маркс и боролся замечательный революционер Эрнст Тельман.
В них воспитывали глубокую и горячую любовь к своей родине и уважение к другим народам, ко всему прекрасному, что создано всеми нациями, населяющими земной шар.
Все, что видели дети вокруг себя, все, чему учили их в школе, воспитывало в них подлинный гуманизм, человечность, горячее желание строить, а не разрушать, созидать, а не уничтожать.
И я глубоко верила в их будущее, в то, что все они станут счастливыми и жизнь их будет хорошей и светлой.
«ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ»
Дни шли за днями.
Зоя теперь была здорова, совсем окрепла, перестала быстро утомляться, — а это было так важно для нас!
Она понемногу догнала класс, и в этом ей очень помогли товарищи.
Зоя, всегда такая чуткая к дружескому, доброму слову, очень дорожила этим.
Помню, раз она сказала мне:
— Ты ведь знаешь, я всегда любила школу, но сейчас...
— Она замолчала, и в этом молчании было такое большое чувство, какого не выскажешь словами.
Чуть погодя она добавила:
— И знаешь, я, кажется, подружилась с Ниной Смоляновой.
— С Ниной?
С какой Ниной?
— Она учится не в нашем, а в параллельном классе.
Она очень мне по душе.
Такая серьезная.
И прямая...
Мы как-то разговорились с ней в библиотеке о книгах, о ребятах.
И у нас одинаковые взгляды на все.
Я тебя с ней непременно познакомлю.
Через несколько дней после этого разговора я встретилась на улице с Верой Сергеевной Новоселовой.
— Ну как?
— спросила я.
— Как у вас там моя Зоя?
— По моему предмету она давно уже догнала.
Это и неудивительно: ведь она так много читала...
Нас радует, что она поправилась, окрепла.
Я постоянно вижу ее среди товарищей.
И мне кажется, что она подружилась с Ниной.
Они чем-то похожи — обе очень прямые, обе серьезно относятся ко всему: к занятиям, к людям.
Я проводила Веру Сергеевну до школы.
Возвращаясь домой, я думала:
«Как она знает ребят!
Как умеет видеть все, что происходит с ними!..»... Незаметно подошла весна — дружная, зеленая.
Уж не помню, чем провинился тогда девятый «А», но только ребята всем классом пришли к своему директору с повинной головой и просили не наказывать, а просто дать им самый трудный участок школьного двора, который решено озеленить.
Николай Васильевич согласился и действительно поблажки не дал: поручил им и впрямь самое тяжелое место — то, где недавно закончили пристройку к школе трехэтажного корпуса.
Все вокруг было завалено всяким строительным мусором.
В тот день Зоя и Шура вернулись домой поздно и наперебой стали рассказывать, как поработали.
Вооружившись лопатами и носилками, девятый «А» выравнивал и расчищал площадку, убирал щебень, рыл ямы для деревьев.
Вместе со школьниками работал и Николай Васильевич — таскал камни, копал землю.
И вдруг к ребятам подошел высокий худощавый человек.
«Здравствуйте», — сказал он.
«Здравствуйте!» — хором ответили ему.
«Скажите; где тут у вас можно найти директора?»
«Это я», — отозвался Кириков, оборачиваясь к незнакомцу и вытирая черные, покрытые землей руки...
— Понимаешь, — смеясь, рассказывала Зоя, — стоит грязный, с лопатой, как ни в чем не бывало, как будто директор для того и существует, чтоб сажать деревья со своими учениками!
Худощавый оказался корреспондентом «Правды».
Это был Лев Кассиль.
Он сначала удивился, услышав, что плечистый землекоп в косоворотке и есть директор 201-й школы, потом рассмеялся и больше уже не уходил с участка, хоть и пришел в школу по каким-то другим делам.
Он осмотрел молодой фруктовый сад, посаженный руками учеников, густой малинник, розовые кусты.
«Как хорошо!..
— говорил он задумчиво.
— Ты был, допустим, в средних классах, когда сам, своими руками, посадил яблоню в школьном саду.
Она росла вместе с тобой, ты бегал смотреть на нее во время перемен, окапывал ее, опрыскивал, уничтожал вредителей.
И вот ты кончаешь школу, а твоя яблоня уже дает первые плоды...
Хорошо!»
— Хорошо!
— мечтательно повторяла и Зоя.
— Хорошо!
Вот я в девятом классе и сегодня посадила липу.
Будем расти вместе...
Моя липа третья запомни, мама.
А четвертая липа — Кати Андреевой.
А через несколько дней в «Правде» появился рассказ о том, как девятиклассники озеленили школьный двор.
И кончался этот рассказ такими словами:
«Заканчиваются выпускные испытания.
Из школы уходят молодые люди, получившие тут верную прививку, хорошо подросшие, не боящиеся ни заморозков, ни ветров под открытым небом.
Питомцы школы уйдут работать, учиться, служить в Красной Армии...
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!..»
БАЛ
А 21 июня был вечер, посвященный выпуску десятого класса.
Девятый «А» решил явиться на этот вечер в полном составе.
— Во-первых, потому, что мы любим наших выпускников, — сказал Шура.
Там чудесные ребята, один Ваня Белых чего стоит!..
— А во-вторых, — подхватила Катя, — мы посмотрим, как у них получится, и в будущем году устроим еще лучше!
Они готовились к выпускному балу как гости, как участники и как соперники, которые через год намерены устроить такой ослепительный бал, какой еще и не снился ни одному выпуску.
Они украшали школу.
Им помогал в этом учитель-художник Николай Иванович.
У него было то, что так высоко ценили и уважали в 201-й школе, — умелые, золотые руки.
Он всегда украшал школу изящно и просто и всякий раз — к годовщине Октября, к Новому году, к майским дням — придумывал что-нибудь новое, необычное.
И ребята с восторгом, с увлечением выполняли его указания.
— А сейчас он сам себя превзойдет!
— уверял Шура.
... Вечер был теплый и светлый.
Я вернулась домой поздно, часам к десяти, и не застала ребят — они уже ушли на бал.
Немного погодя я снова вышла на улицу, села на крыльцо и долго сидела спокойно и бездумно — просто отдыхала, наслаждаясь тишиной и свежим запахом листвы.
Потом поднялась и не спеша пошла к школе.
Мне захотелось хоть издали взглянуть на то, как «превзошел себя» Николай Иванович, как веселятся ребята...
Да я и не отдавала себе отчета, зачем иду: гуляю — вот и все.
— Вы не знаете, где тут двести первая школа?
— услышала я глуховатый женский голос.
— Кириковская?
— отозвался кто-то густым добродушным басом, прежде чем я успела обернуться.
— Да так прямо и идите, а вон у того дома — видите?
повернете, там она и есть.
Слышите, музыка?
Да, и я слышала музыку и уже издали увидела школу, всю залитую светом.
Окна были распахнуты настежь.
Я тихо вошла, огляделась и стала медленно подниматься по лестнице.
Да, Николай Иванович сделал самое хорошее: он дал лету ворваться в школу.
Всюду были цветы и зелень.
В вазах, в кадках и горшках, на полу, на стенах и на окнах, в каждом углу и на каждом шагу — букеты роз и темные гирлянды еловых веток, охапки сирени и кружевные ветви березы, и еще цветы, цветы без конца...
Я пошла туда, откуда неслись музыка, смех и шум.
Подошла к распахнутым дверям зала и остановилась, ослепленная: столько света, столько молодых лиц, улыбок, блестящих глаз...
Я узнала Ваню — того самого, о котором не раз восторженно и уважительно рассказывал Шура: он был председатель учкома, прекрасный комсомолец, хороший ученик, сын штукатура и сам мастер по штукатурной части, тоже — золотые руки и светлая голова...
Увидела я Володю Юрьева, сына Лидии Николаевны, которая учила Зою и Шуру в младших классах.
Этот ясноглазый, высоколобый мальчик всегда удивлял меня каким-то очень серьезным выражением лица, но сейчас он осыпал пригоршнями конфетти пролетавшие мимо пары и весело смеялся...
Потом я отыскала глазами Шуру; он стоял у стены, белокурая девушка, смеясь, приглашала его на вальс, а он только застенчиво улыбался и мотал головой...
А вот и Зоя.
На ней красное с черными горошинками платье — то самое, что было куплено на деньги, подаренные Шурой.
Платье ей очень шло.
Шура, увидев его впервые, сказал с удовольствием:
«Оно тебе очень, очень к лицу».
Зоя разговаривала о чем-то с высоким смуглым юношей, имени которого я не знала.
Глаза ее светились улыбкой, лицо разгорелись...
Вальс кончился, пары рассыпались.
Но тут же раздался веселый зов:
— В круг!
В круг!
Все становитесь в круг!
И снова замелькали перед глазами голубые, розовые, белые платья девушек, смеющиеся, раскрасневшиеся лица...
Я тихонько отошла от дверей.
Выйдя из школы, я остановилась еще на секунду — такой взрыв веселого смеха долетел до меня.
Потом я медленно пошла по улице, глубоко, всей грудью вдыхая ночную прохладу.
Мне вспомнился тот день, когда я впервые повела маленьких Зою и Шуру в школу.
«Какие выросли...
Вот бы отцу поглядеть!» подумала я.
... Коротки летние ночи в Москве, и тишина их непрочная.
Звонко простучат по асфальту запоздалые шаги, прошуршит неизвестно откуда взявшийся автомобиль, далеко разнесется над спящим городом хрустальный перезвон кремлевских курантов...
А в эту июньскую ночь тишины, пожалуй, и не было.
То тут, то там неожиданно раздавались голоса, взрывы смеха, быстрые, легкие шаги, вдруг вспыхивала песня.
Из окон удивленно выглядывали разбуженные в неурочный час люди, и тут же на их лицах появлялась улыбка.
Никто не спрашивал, почему в эту ночь на улицах столько неугомонной молодежи, почему юноши и девушки, взявшись под руки, по десять — пятнадцать человек шагают прямо посреди мостовой, почему у них такие оживленные, радостные лица и им никак не сдержать ни песни, ни смеха.
Незачем спрашивать, все знали: это молодая Москва празднует школьный выпуск.
Наконец я вернулась домой и легла.
Проснулась, когда в окне чуть забрезжил рассвет: эта ночь на 22 июня была такой короткой...
Шура стоял подле своей постели.
Должно быть, это его приглушенные, осторожные шаги разбудили меня.
— А Зоя?
— спросила я.
— Она пошла еще немножко погулять с Ирой.
— Хороший был вечер, Шурик?
— Очень!
Очень!
Но мы ушли пораньше, оставили выпускников одних с учителями.
Из вежливости, понимаешь?
Чтоб не мешать им прощаться, и все такое.
Шура лег, и мы некоторое время молчали.
Вдруг за открытым окном послышались тихие голоса.
— Зоя с Ирой...
— прошептал Шура.
Девочки остановились под самым нашим окном, горячо о чем-то разговаривая.
— ... это когда ты самый счастливый человек на свете, — донеслись до нас слова Иры.
— Это так.
Но я не понимаю, как можно любить человека, не уважая его, сказала Зоя.
— Ну как ты можешь так говорить!
— огорченно воскликнула Ира.
— Ведь ты прочла столько книг!
— Потому и говорю, что знаю: если я не буду уважать человека, то не смогу его любить.
— Но в книгах о любви говорится иначе.
В книгах любовь — это счастье...
это совсем особенное чувство...
— Да, конечно.
Но ведь...
Голоса стали глуше.
— Пошла провожать Иру, — тихо сказал Шура.
И озабоченно, как старший, добавил: — Ей будет трудно жить.
Она ко всему относится как-то по-особенному.
— Ничего, — сказала я.
— Она только растет.
Все будет хорошо, Шурик.
И сейчас же на лестнице зазвучали осторожные шаги.
Зоя едва слышно приотворила дверь.
— Вы спите?
— шепотом спросила она.
Мы не отозвались.
Неслышно ступая, Зоя подошла к окну и еще долго стояла, глядя на светлеющее небо.
ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮНЯ
Как запомнилась мне каждая минута этого дня!
В воскресенье 22 июня я должна была принимать последние экзамены в военной школе.
Ясным, солнечным утром я спешила к трамваю.
Зоя провожала меня.
Она шла рядом со мной — совсем взрослая девушка, стройная, высокая, с ярким и чистым румянцем на щеках.
И улыбка у нее была славная, ясная: она улыбалась солнцу, разлитой вокруг свежести, запаху щедро цветущей липы.
Я вошла в трамвай.
Зоя помахала мне рукой, постояла секунду на остановке и повернула к дому.
От нас до моей школы чуть не час езды.
Я всегда читаю в трамвае, но это утро было такое хорошее, что я вышла на площадку, чтобы за дорогу вдохнуть побольше ласкового летнего ветра.
Не признавая никаких правил, он на ходу врывался в трамвай, трепал волосы веселой молодежи, заполнявшей площадку.
Попутчики мои то и дело менялись.
У Тимирязевской академии сошли студенты и разбрелись по факультетам: горячая экзаменационная пора не знает воскресений.
У памятника Тимирязеву, на скамьях, среди пестрых цветников тоже виднелись группы юношей и девушек: должно быть, готовятся, а некоторые счастливцы, пожалуй, уже и сдали.
А на следующей остановке и площадку и вагон заполнили школьники в парадных костюмах, в красных галстуках.
Очень молодая и очень строгая учительница в очках зорко следила, чтобы ребята не шумели, не стояли на подножке, не высовывались в окна.
— Марья Васильевна, — взмолился широкоплечий крепыш, — как же так: и в классе не шуми и здесь не разговаривай...
Ведь у нас теперь каникулы!
Учительница ни слова не возразила, только посмотрела на мальчугана, но так, что он со вздохом опустил глаза и умолк.
Ненадолго в вагоне стало совсем тихо.
Потом девочка с волосами, как огонь, озорными глазами и веселыми веснушками по всему лицу толкнула локтем подругу, что-то шепнула ей на ухо — и разом все зашушукались, засмеялись, вагон снова зажужжал и загудел, как улей.
Я сошла с трамвая.
До начала экзаменов оставалось еще полчаса, и я не торопясь шла по широкой улице, заглядывая в окна книжных магазинов.
Надо сказать Шуре, чтобы приехал сюда, купил книги для десятого класса и географические карты.
Пусть все будет готово заранее: ведь предстоит последний, самый серьезный школьный год...
А вот художественная выставка, сюда мы на днях пойдем все вместе...
Я подошла к школе и поднялась на второй этаж.
Всюду было как-то не по-экзаменационному пустынно и безлюдно.
В учительской меня встретил директор.
— Сегодня экзаменов не будет, Любовь Тимофеевна, — сказал он.
Учащиеся не явились, причина пока неизвестна.
Еще ничего не подозревая, я ощутила где-то глубоко внутри странный холодок.
Наши учащиеся — военные, люди образцовой аккуратности.
Какая же причина могла задержать их в день экзаменов?
Что случилось?..
Этого пока никто не знал.
Когда я снова вышла на улицу, мне показалось, что стало душно, а на всех лицах появилось неспокойное, напряженное выражение.
Куда девались утренняя свежесть, беззаботное, шумное веселье праздничной московской толпы?
Все словно ждали чего-то, и ожидание это было томительно, точно перед грозой.
Трамваи проходили переполненные, почти всю обратную дорогу я прошла пешком.
Ближе к дому наконец села в трамвай и поэтому не слышала радио.
Но первое олово, которым встретили меня дома, было то, каким для всех нас разразилась предгрозовая духота этого памятного утра.
— Война!
Мама, война!
— Дети кинулись ко мне, едва я переступила порог, и заговорили разом: — Ты знаешь, война!
Германия на нас напала!
Без объявления войны!
Просто перешли границу и открыли огонь!
У Зои было гневное лицо, и говорила она горячо, не сдерживая возмущения.
Шура старался казаться спокойным.
— Ну что ж, этого надо было ждать, — сказал он задумчиво.
— Разве мы не понимали, что такое фашистская Германия?
Мы помолчали.
— Да, теперь вся жизнь пойдет по-другому, — сквозь зубы, негромко, словно про себя, сказала Зоя.
Шура стремительно повернулся к ней:
— Может, и ты собираешься воевать?
— Да!
— почти зло ответила Зоя.
Потом быстро повернулась и вышла из комнаты.
... Мы знали: война — это смерть, которая унесет миллионы человеческих жизней.
Мы знали, что война — это разрушение, несчастье и горе.
Но в тот далекий первый день мы даже и представить себе не могли всего, что принесет нам война.
Мы еще не знали бомбежек, не знали, что такое щель и бомбоубежище, — скоро нам самим пришлось их устраивать.
Мы еще не слышали свиста и разрыва фугасных бомб.
Мы не знали, что от воздушной волны вдребезги разбиваются оконные стекла и слетают с петель запертые на замок двери.
Мы не знали, что такое эвакуация и эшелоны, переполненные детьми, эшелоны, которые враг спокойно и методично расстреливает с самолета.
Мы еще ничего не слышали о сожженных дотла селах и разрушенных городах.
Мы не знали о виселицах, пытках и муках, страшных рвах и ярах, где находят могилу десятки тысяч людей — женщины, больные, глубокие старики, младенцы на руках у матерей.
Мы ничего не знали о печах, где тысячами, сотнями тысяч сжигают людей, сначала надругавшись над ними.
Мы не знали о душегубках, о сетках из человеческих волос, о переплетах из человеческой кожи...
Мы еще очень многого не знали.
Мы привыкли уважать человеческое в человеке, любить детей и видеть в них свое будущее.
Мы еще не знали, что звери, по виду не отличимые от людей, могут бросить грудного ребенка в огонь.
Мы не знали, сколько времени продлится эта война...
Да, мы еще многого тогда не знали...
ВОЕННЫЕ БУДНИ
Первым из нашего дома проводили на фронт Юру Исаева.
Я видела, как он вышел на улицу.
Он шагал рядом с женой, а чуть позади, вытирая глаза то платком, то фартуком, брела мать.
Пройдя немного, Юра оглянулся.
Должно быть, в каждой квартире, как и у нас, кто-нибудь стоял у открытого окна и смотрел ему вслед.
И, видно, таким милым показался Юре этот двухэтажный домик среди разросшихся зеленых кустов и все люди в нем — такими родными и близкими...
Он увидел нас с Зоей в окне, улыбнулся и помахал фуражкой.
— Счастливо оставаться!
— крикнул он.
— Счастливо возвратиться!
— ответила Зоя.
Юра еще несколько раз оглядывался, словно хотел вернее запомнить все, что оставлял, каждую черточку в облике дома, как в лице родного человека, и эти открытые окна, и кусты вокруг...
Вскоре призвали Сергея Николина.
Он уходил один: жена работала на заводе и не могла проводить его.
Отойдя немного, Сергей, так же, как и Юра, оглянулся на дом.
Они были разные люди и внешне совсем не походили друг на друга, но глаза их в эту прощальную минуту показались мне совсем одинаковыми: оба словно обнимали взглядом все, что могли охватить, и столько любви и тревоги было в этом взгляде!
... Жизнь стала совсем иной, суровой и неспокойной.
Изменился и облик нашей Москвы.
Окна были перечеркнуты бумажными полосами: у одних решительно, крест-накрест, у других — каким-нибудь несмелым узором.
Витрины магазинов забиты фанерой, заложены мешками с песком.
Казалось, все дома смотрят исподлобья, хмуро и настороженно.
Во дворе нашего дома рыли щель.
Люди несли из сараев доски, чтобы сделать в убежище настил.
Один из жильцов громче всех доказывал, что ничего нельзя жалеть для общего дела, но почему-то забыл открыть свой сарай вместо этого он вдруг накинулся на игравших во дворе ребятишек (отец их был на фронте, мать — на работе) и с криком потребовал, чтобы они сейчас же, немедленно притащили доски.
Зоя подошла к нему и спокойно, раздельно сказала:
— Вот что: сейчас вы откроете свой сарай и дадите доски, а пока мы будем работать, придет с работы мать этих детей и тоже сделает все, что надо.
На малышей легко кричать!
... В первые же дни войны к нам забежал проститься мой племянник Слава.
Он был в лётной форме с крылышками на рукаве.
— Еду на фронт!
— сообщил он.
Лицо у него было такое радостное, словно он собирался на праздник.
— Не поминайте лихом!
Мы крепко обняли его, и он ушел, пробыв у нас едва полчаса.
— Как плохо, что девушек не берут в армию!
— сказала Зоя, глядя ему вслед.
И столько горечи и силы было в этих словах, что даже Шура не решился, по своему обыкновению, пошутить или заспорить.
... Мы никогда не ложились спать, не прослушав по радио сводку Информбюро.
А в те первые недели невеселые это были сообщения.
Зоя слушала их, сдвинув брови, сжав зубы, и часто отходила от репродуктора, не говоря ни слова.
Но однажды у нее вырвалось:
— Какую землю топчут!
Это был первый и единственный крик боли, который я слышала от Зои за всю ее жизнь.
ОТЪЕЗД
1 июля под вечер к нам постучали.
— Можно Шуру?
— спросил кто-то, не заходя в комнату.
— Петя?
Симонов?
— удивилась Зоя, вставая из-за стола и приотворяя дверь.
— Зачем тебе Шура?
— Надо, — таинственно ответил Петя.
В эту минуту явился сам Шура, выходивший зачем-то из комнаты, кивнул товарищу и, не говоря ни слова, вышел с ним.
Мы выглянули в окно: внизу ждали несколько подростков, все — одноклассники и приятели.
Они о чем-то потолковали вполголоса, потом всей гурьбой пошли прочь.
— В школу, — задумчиво, про себя сказала Зоя.
— Что у них там за секреты?
Шура вернулся поздно вечером.
Вид у него был такой же серьезный и озабоченный, как перед тем у Пети.
— Что случилось?
— спросила Зоя.
— Почему такая таинственность?
Зачем тебя вызывали?
— Не могу сказать, — решительно ответил Шура.
Зоя слегка пожала плечами, но промолчала.
На другое утро она чуть свет убежала в школу и возвратилась взволнованная.
— Мальчики уезжают, — сказала она мне.
— Куда и зачем — не говорят.
Девочек не берут.
Если б ты знала, как я уговаривала их взять меня!
Ведь стрелять я умею.
И я сильная.
Ничего не помогло!
Сказали: берут одних мальчиков.
По лицу Зои, по глазам я видела, сколько горячности вложила она в эти тщетные уговоры.
Шура вернулся поздно и сказал спокойно, словно о чем-то совсем обычном:
— Мам, собери мне, пожалуйста, пару белья.
И еды на дорогу.
Только много не надо.
Знает ли он, куда их отправляют, — этого мы добиться не могли.
— Если я с первого шага начну болтать, какой же я буду военный?
сказал он твердо.
Зоя молча отвернулась.
Сборы были несложные.
Зоя купила Шуре на дорогу сухарей, конфет, колбасы.
Я приготовила белье и увязала все в один небольшой узелок.
А во второй половине дня мы пошли провожать Шуру.
В Тимирязевском парке было уже много ребят из разных школ.
Сначала они все перемешались, потом постепенно сгруппировались по школам.
Матери и сестры стояли в стороне с узелками, чемоданчиками, заплечными мешками, которые они держали за лямки, точно сумку.
Отъезжающие — почти все рослые, широкоплечие, но с мальчишескими веселыми лицами — делали вид, будто разлучаться с домом и с родными для них привычное дело.
Кое-кто уже успел сбегать к пруду искупаться, другие ели мороженое, шутили, смеялись.
Но невольно они все чаще поглядывали на часы.
Те, от кого не отходили мать или сестра, немного смущались: едем на важное, серьезное дело — и вдруг с мамой, как маленькие!
Я знала, что и Шура будет стесняться, поэтому мы с Зоей отошли в сторону и сели на скамейку в тени.
Часам к четырем на круг пришло много пустых трамвайных вагонов, и началась посадка.
Ребята торопливо прощались с родными, шумно занимали места.
У тех, чьи матери плакали, были сумрачные, грустные лица.
Мне не хотелось омрачать последние минуты, которые мы были вместе, и я не заплакала — только обняла Шуру и крепко сжала ему руку.
Он был взволнован, хоть и старался не показать виду.
— Не ждите, пока мы двинемся, идите домой!
Береги маму, Зоя!
— С этими словами Шура вскочил в вагон, потом помахал нам из окошка и снова сделал знак:
не ждите, мол.
Но уйти, пока Шура был еще здесь, у нас не хватало духу.
Стоя поодаль, мы видели, как дрогнули вагоны, как один за другим со звоном и грохотом они двинулись в путь, — и очнулись только тогда, когда последний трамвай скрылся из глаз.
Парк, только что такой людный и шумный, сразу опустел и затих.
Под дубами-великанами стояли скамейки, но никого на них не было.
Пруд лежал широкий, прохладный, чуть подернутый рябью, но никто не купался в нем.
Ни голоса, ни смеха, ни звука быстрых, размашистых шагов.
Тихо. Слишком тихо...
Мы медленно шли по дорожке...
Лучи солнца с трудом пробивались сквозь густую листву над головой.
Не сговариваясь, мы подошли к скамье у самого пруда и сели.
— Как красиво!
— сказала вдруг Зоя.
— Знаешь, Шура часто приходил сюда рисовать.
Вон тот мостик рисовал, видишь?
Она обращалась ко мне и в то же время как будто говорила для одной себя — тихо, медленно, углубленно.
— Пруд широкий.
А Шура переплывал его много раз, — вслух вспоминала она.
— Знаешь, как один раз вышло?
Давно еще, Шуре тогда было лет двенадцать.
Он, как всегда, начал весной купаться раньше всех.
Вода холодная.
И вдруг ему свело ногу, а до берега еще далеко.
Он работал одной ногой, другая совсем онемела.
Еле доплыл.
Он меня так просил, чтоб я тебе ничего не говорила!
Я и не сказала тогда.
А теперь уже можно.
— И, конечно, на другой день он опять поплыл?
— спросила я.
— Конечно.
Утром и вечером плавал, во всякую погоду, чуть не до самой зимы.
А вот там, около кустов, зимою всегда прорубь.
Мы там ловили рыбешку помнишь?
Сначала консервной банкой ловили, а после сачком.
Помнишь, как мы тебя угощали жареной рыбой?
— Хорошая моя!
— сказала я вместо ответа и тихо погладила ее загорелую руку.
И вдруг под моей ладонью ее тонкие сильные пальцы сжались в кулак.
— Какая я хорошая!
— Зоя порывисто встала, и я поняла, что мучило ее все время.
— Какая я хорошая, если осталась здесь?
Ребята поехали, может быть, воевать, а я осталась дома.
Да как же можно сейчас ничего не делать?!
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
ПЕРВЫЕ БОМБЫ
Мы сидим с Зоей за столом.
Перед нами — зеленая грубая материя: мы шьем из нее вещевые мешки.
Для фронта.
А еще мы делаем петлички для военных.
Пусть это простая работа, пусть это не такое уж важное дело, но это для фронта.
Эти петлички — бойцу, тому, кто защищает нас от врага.
Этот мешок тоже для бойца: он положит туда свои вещи, мешок пригодится ему, послужит в походах...
Мы работаем молча, не отрываясь.
Изредка я опускаю шитье и разгибаю спину — она у меня побаливает.
И смотрю на Зою.
Ее тонкие загорелые руки проворны и неутомимы.
Работа так и горит в них.
Сознание, что и она делает что-то нужное для фронта, если и не освободило Зою от мучительных мыслей, то все-таки помогло обрести какое-то внутреннее равновесие.
Она даже внешне преобразилась: не так сумрачно смотрят глаза, порою и улыбка трогает губы...
Однажды, когда мы сидели за шитьем, дверь отворилась и вошел Шура.
Вошел подчеркнуто спокойно, словно просто вернулся из школы, скинул с плеч дорожный мешок и только тогда поздоровался.
Мы уже знали, что он был на трудовом фронте.
Но и сейчас, в день возвращения, как и в день отъезда, он ничего не стал нам рассказывать.
— Важно, что я опять с вами, — решительно сказал он, когда мы попытались о чем-то спросить.
— А рассказывать мне просто нечего.
Очень много работал, вот и все.
— И, хитро прищурясь, добавил: — Я просто вернулся, чтоб справить дома день своего рождения.
Надеюсь, вы не забыли про двадцать седьмое июля?
Как-никак шестнадцать исполнится.
А умывшись и сев за стол, он сказал Зое:
— Я знаю, что мы с тобой сделаем.
Пойдем на «Борец» учениками-токарями.
Ладно?
Зоя опустила шитье на колени и посмотрела на брата.
Потом, снова принимаясь за работу, сказала:
— Ладно.
Это будет настоящее дело.
Шура вернулся 22 июля, а вечером этого дня вражеские самолеты впервые прорвались к Москве.
Впервые немецкие бомбы падали на столицу.
Шура держался совсем спокойно, уверенно распоряжался, настоял на том, чтобы женщины и дети спустились в убежище.
«Только своих женщин никак не ушлю», — пожаловался он мимоходом, а сам все время бомбежки провел на улице.
Зоя не отходила от него ни на шаг.
Спать нам в эту ночь не пришлось.
А под утро по нашему двору разнеслась весть: бомба попала в школу.
— В нашу?
В двести первую?!
— в один голос крикнули Зоя и Шура.
Я не успела и слова сказать, как они оба сорвались с места и бросились к школе.
Я едва поспевала за ними, но остаться дома просто не могла.
Мы шли быстро, молча и, только увидев издали здание школы, вздохнули с облегчением: она стояла цела и невредима.
Невредима?
Нет, это только так показалось.
Подойдя ближе, мы увидели: бомба упала напротив школьного здания, и, видно, воздушной волной вышибло все окна — вокруг, куда ни глянь, стекло, стекло, стекло...
Оно холодно поблескивало всюду, хрустело под ногами.
Школа стояла ослепленная.
Какой-то беспомощностью веяло от этого большого, всегда такого спокойного здания: точно огромный и сильный человек вдруг ослеп.
Мы невольно приостановились, потом тихо поднялись на крыльцо.
И вот я иду по тем коридорам, где была месяц назад, в вечер выпускного бала.
Тогда тут звучала музыка, звенел смех, все было полно молодости и веселья.
Теперь двери выворочены, под ногами стекло, штукатурка...
Нам встретилось еще несколько старшеклассников, и Шура побежал с ними куда-то — кажется, в подвал.
Я машинально шла за Зоей, и через минуту мы стояли на пороге библиотеки.
Вдоль стен высились пустые полки: та же взрывная волна, как огромная злобная лапа, смахнула с них книги и как попало расшвыряла по полу, по столам.
Книги валялись повсюду: глаз выхватывал из хаоса то светло-желтый корешок академического издания Пушкина, то синие переплеты Чехова.
Я едва не наступила на помятый томик Тургенева, нагнулась, чтобы поднять его, и увидела рядом, под слоем известковой пыли, том Шиллера.
А со страниц большой распахнувшейся книги на меня смотрело удивленное лицо Дон-Кихота.
На полу посреди этого хаоса сидела немолодая женщина и плакала.
— Мария Григорьевна, встаньте, не плачьте!
— побелевшими губами сказала Зоя, наклоняясь к ней.
Я поняла, что это заведующая школьной библиотекой Мария Григорьевна: мне не раз говорила о ней Зоя, приходя домой с новой интересной книжкой.
Эта женщина любила и знала книгу, она посвятила книге всю свою жизнь.
А теперь она сидела на полу среди раскиданных, смятых, изорванных книг — тех книг, которые она привыкла брать в руки так бережно и любовно.
— Давайте соберем, давайте приведем все в порядок, — настойчиво повторяла Зоя, помогая Марии Григорьевне встать.
Я снова нагнулась и стала подбирать книги.
— Мама, смотри!
— вдруг услышала я.
Я удивленно вскинула голову, и заплаканная Мария Григорьевна, осторожно ступая среди книг, тоже подошла к нам — так странно, словно торжествующе прозвучал голос Зои.
Она протянула мне раскрытый томик Пушкина.
— Смотрите!
— все с той же странной радостью, с торжеством в голосе повторила Зоя.
Быстрым движением она смахнула пыль со строк, и я прочла:
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
«ЧЕМ ТЫ ПОМОГ ФРОНТУ?»
А 27 июля, в день своего шестнадцатилетия, Шура сообщил:
— Ну вот, теперь ты — мать двух токарей!
... Они поднимались чуть свет, возвращались с работы поздно, но никогда не жаловались на усталость.
Вернувшись из ночной смены,; ребята не сразу ложились: приходя домой, я заставала их спящими, а комнату — чисто прибранной.
... Воздушные налеты на Москву продолжались.
Вечерами мы слышали напряженно-спокойный голос диктора:
— Граждане, воздушная тревога!
И ему вторили надрывный вой сирен, угрожающий рев паровозных гудков.
Ни разу Зоя и Шура не спустились в убежище.
К ним приходили их сверстники — Глеб Ермошкин, Ваня Скородумов и Ванюшка Серов, все трое, как на подбор, крепкие, коренастые, — и они впятером отправлялись дежурить: обходили дом, стояли на посту на чердаке.
И дети и взрослые — все мы жили тем новым, грозным, что вторглось в нашу жизнь, и ни о чем другом не могли думать.
Осенью учащиеся старших классов, а с ними и Зоя, « уехали на трудовой фронт: надо было в совхозе спешно убрать картофель, чтобы уберечь его от морозов.
Уже начались заморозки, выпадал снег, и я беспокоилась за здоровье Зои.
Но она уезжала с радостью.
Захватила она с собою только смену белья, чистые тетрадки и кое-какие книги.
Через несколько дней я получила от нее письмо, потом другое:
«Мы помогаем убирать урожай.
Норма выработки — 100 килограммов.
Второго октября собрала 80.
Это мало.
Непременно буду собирать 100!
Как ты себя чувствуешь?
Я все время о тебе думаю и беспокоюсь.
Очень скучаю, но теперь уже скоро вернусь: как только уберем картошку.
Мамочка, прости меня, работа очень грязная и не особенно легкая, я порвала галоши.
Но ты, пожалуйста, не беспокойся: вернусь цела и невредима.
Все вспоминаю тебя и все думаю: нет, мало я похожа на тебя.
Нет у меня твоей выдержки!
Целую тебя.
3оя».
Я долго думала над этим письмом, над последними строчками.
Что скрывается за ними?
Почему Зоя вздумала упрекать себя в невыдержанности?
Уж, наверно, это неспроста.
Прочитав вечером письмо, Шура сказал уверенно:
— Все ясно:
не поладила с ребятами.
Знаешь, она часто говорила, что ей недостает выдержки, терпения к людям.
Она говорила:
«К человеку надо уметь подойти, нельзя сразу сердиться на него, а мне это не всегда удается».
В одной из своих открыток Зоя писала:
«Дружу я с Ниной, о которой я тебе говорила».
«Значит, права была Вера Сергеевна», — подумалось мне.
Поздним октябрьским вечером я вернулась домой немного раньше обыкновенного, открыла дверь — и сердце у меня так и подпрыгнуло: за столом сидели Зоя и Шура.
Наконец-то дети со мною, наконец мы опять все вместе!
Зоя вскочила, подбежала к дверям и обняла меня.
— Опять вместе, — сказал и Шура, словно услышав мои мысли.
Всей семьей мы сидели за столом, пили чай, и Зоя рассказывала о совхозе.
Не дожидаясь моего вопроса о странных строчках из письма, она рассказала нам вот что:
— Работать было трудно.
Дожди, грязь, галоши вязнут, ноги натирает.
Смотрю — трое ребят работают быстрее меня: я долго копаюсь на одном месте, а они двигаются быстро.
Тогда я решила проверить, в чем дело.
Отделилась и стала работать на своем отрезке.
Они обиделись, говорят: единоличница.
А я отвечаю:
«Может быть, и единоличница, а вы нечестно работаете...»
Ты понимаешь, что получилось: они работали быстро потому, что собирали картошку поверху, лишь бы побыстрее, и много оставляли в земле.
А ведь та, которая лежит поглубже, самая хорошая, крупная.
А я рыла глубоко, чтоб действительно всю вырыть.
Вот почему я им сказала про нечестную работу.
Тогда они мне говорят:
«Почему же ты сразу не сказала, почему отделилась?»
Я отвечаю:
«Хотела проверить себя».
А ребята говорят:
«Ты и нам должна была больше верить и сразу сказать...»
И Нина сказала:
«Ты поступила неправильно».
В общем, много было споров, шума.
— Зоя покачала головой и докончила тише: Знаешь, мама, тогда я поняла, что хоть я и права, а такта мне не хватает.
Надо было сначала поговорить с ребятами, объяснить.
Может быть, тогда и отделяться бы не пришлось.
Шура пристально смотрел на меня, и в его взгляде я прочла:
«Ведь я тебе говорил!»
* * *
А Москва с каждым днем становилась все суровее, все настороженней.
Дома притаились за маскировкой.
По улицам проходили стройные ряды военных.
Удивительны были их лица.
Плотно сжатые губы, прямой и твердый взгляд из-под сведенных бровей...
Сосредоточенное упорство, гневная воля — вот что было в этих лицах, в этих глазах.
Проносились по улицам санитарные машины, с грохотом и лязгом проходили танки.
Вечерами, в густой тьме, не нарушаемой ни огоньком окна, ни светом уличного фонаря, ни быстрым лучом автомобиля, надо было ходить почти ощупью, настороженно и вместе с тем торопливо, и такими же осторожными и торопливыми шагами проходили мимо люди, чьи лица нельзя было увидеть.
А потом — тревоги, дежурства у подъезда, небо, разорванное вспышками, изрезанное лучами прожекторов, озаренное багровым отблеском далекого пожара...
Было нелегкое время.
Враг стоял на подступах к Москве.
... Однажды мы с Зоей шли по улице, и со стены какого-то дома, с большого листа, на нас глянуло суровое, требовательное лицо воина.
Пристальные, спрашивающие глаза смотрели на нас в упор, как живые, и слова, напечатанные внизу, тоже зазвучали в ушах, точно произнесенные вслух живым, требовательным голосом:
«Чем ты помог фронту?»
Зоя отвернулась.
— Не могу спокойно проходить мимо этого плаката, — сказала она с болью.
— Ведь ты же еще девочка и ты была на трудовом фронте — это тоже работа для страны, для армии.
— Мало, — упрямо ответила Зоя.
Несколько минут мы шли молча, и вдруг Зоя сказала совсем другим голосом, весело и решительно:
— Я счастливая: что бы ни задумала, все выходит так, как хочу!
«Что же ты задумала?» — хотела я спросить — и не решилась.
Только медленно и больно сжалось сердце.
ПРОЩАНЬЕ
— Мамочка, — сказала Зоя, — решено: я иду на курсы медсестер.
— А завод как же?
— Отпустят.
Ведь это для фронта.
В два дня она достала все необходимые справки.
Теперь она была оживленная, радостная, как всегда, когда находила решение.
А пока мы с ней шили мешки, рукавицы, шлемы.
Во время воздушных налетов она, как и прежде, дежурила на крыше или на чердаке и завидовала Шуре, который у себя на заводе потушил уже не одну зажигалку.
Накануне того дня, когда Зое нужно было идти на курсы, она рано ушла из дому и не возвращалась до позднего вечера.
Мы с Шурой обедали одни.
Он работал в эти дни в ночной смене и сейчас, собираясь уходить, что-то рассказывал мне, а я едва слушала — неотвязная, пугающая тревога вдруг овладела мною.
— Мам, да ты не слушаешь!
— с упреком сказал Шура.
— Прости, Шурик.
Это потому, что я не могу понять, куда девалась Зоя.
Он ушел, а я проверила затемнение на окнах, села у стола, не в силах приняться ни за какое дело, и снова стала ждать.
Зоя пришла взволнованная, щеки у нее горели.
Она подошла ко мне, обняла и сказала, глядя мне прямо в глаза:
— Мамочка, это большой секрет: я ухожу на фронт, в тыл врага.
Никому не говори, даже Шуре.
Скажешь, что я уехала к дедушке в деревню.
Боясь разрыдаться, я молчала.
А надо было ответить.
Зоя смотрела мне в лицо блестящими, радостными и ожидающими глазами.
— А по силам ли тебе это будет?..
— сказала я наконец.
— Ты ведь не мальчик.
Она отошла к этажерке с книгами и оттуда по-прежнему пристально, внимательно смотрела на меня.
— Почему непременно ты?
— продолжала я через силу.
— Если бы тебя призвали, тогда другое дело...
Зоя снова подошла и взяла меня за руки:
— Послушай, мама: я уверена, если бы ты была здорова, ты сделала бы то же, что и я.
Я не могу здесь оставаться.
Не могу!
— повторила она.
Потом добавила тихо: — Ты сама говорила мне, что в жизни надо быть честной и смелой.
Как же мне быть теперь, если враг уже рядом?
Если бы они пришли сюда, я не смогла бы жить...
Ты же знаешь меня, я не могу иначе.
Я хотела что-то ответить, но она снова заговорила, просто и деловито:
— Я еду через два дня.
Достань мне, пожалуйста, красноармейскую сумку и мешок, который мы с тобой сшили.
Остальное я сама добуду.
Да, еще: смену белья, полотенце, мыло, щетку, карандаш и бумагу.
Вот и все.
Потом она легла, я осталась сидеть у стола, чувствуя, что не смогу ни уснуть, ни читать.
Все было решено — это я видела.
Но как же быть?
Ведь она еще девочка...
Мне никогда не приходилось искать слов в разговоре со своими детьми, мы всегда сразу понимали друг друга.
А теперь мне казалось, что я стою перед стеной, которую мне не одолеть.
Ах, если бы жив был Анатолий Петрович!..
Но нет: все, что я ни скажу, будет напрасно.
И никто — ни я, ни отец, будь он жив, — не удержит Зою...
В тот день Шура впервые после целой недели работал в утренней смене.
Он пришел усталый и грустный и поел как-то нехотя.
— Зоя твердо решила ехать в Гаи?
— спросил он.
— Да, — коротко ответила я.
— Ну что ж, — сказал Шура задумчиво, — это хорошо, что она уезжает.
Девочкам сейчас в Москве не место...
Голос его прозвучал неуверенно.
— Может быть, и ты поедешь?
— добавил он, чуть помедлив.
— Там тебе будет спокойнее.
Я молча покачала головой.
Шура вздохнул, поднялся из-за стола и вдруг сказал:
— Знаешь, я лягу.
Что-то я устал сегодня.
Я прикрыла лампу газетным листом.
Шура некоторое время лежал молча, с открытыми глазами и, кажется, сосредоточенно думал о чем-то.
Потом повернулся к стене и вскоре уснул.
* * *
Зоя вернулась поздно.
— Я так и знала, что ты не спишь, — сказала она тихо.
И добавила еще тише:
— Я еду завтра, — и, словно желая ослабить силу удара, погладила мою руку.
Тут же, не откладывая, она еще раз проверила вещи, которые надо было взять с собой, и аккуратно уложила в дорожный мешок.
Я молча помогала ей.
Так буднично просты были эти сборы, когда стараешься сложить каждую вещь, чтоб она занимала поменьше места, и деловито засовываешь в свободный уголок кусок мыла или запасные шерстяные носки...
А ведь это были наши последние, считанные минуты вместе.
Надолго ли мы расстаемся?
Какие опасности, какие тяготы, едва посильные порою и мужчине, солдату, ждут мою Зою?..
Я не могла заговорить, я знала, что не имею права заплакать, и только все стоял в горле горький комок.
— Ну вот, — сказала Зоя,
— кажется, все.
Потом выдвинула свой ящик, достала дневник и тоже хотела положить в мешок.
— Не стоит, — с усилием выговорила я.
— Да, ты права.
И, прежде чем я успела остановить ее, Зоя шагнула к печке и бросила тетрадь в огонь.
Потом присела тут же на низкую скамеечку и тихонько, по-детски попросила:
— Посиди со мной.
Я села рядом, и, как в былые годы, когда дети были маленькие, мы стали смотреть прямо в веселое, яркое пламя.
Но тогда я рассказывала что-нибудь, а разрумянившиеся от тепла Зоя и Шура слушали.
Теперь я молчала.
Я знала, что не смогу вымолвить ни слова.
Зоя обернулась, взглянула в сторону спящего Шуры, потом мягко взяла мои руки в свои и едва слышно заговорила:
— Я расскажу тебе, как все было...
Только ты никому-никому, даже Шуре...
Я подала заявление в райком комсомола, что хочу на фронт.
Ты знаешь, сколько там таких заявлений?
Тысячи.
Прихожу за ответом, а мне говорят:
«Иди в МК комсомола, к секретарю МК».
Я пошла.
Открыла дверь.
Он сразу внимательно-внимательно посмотрел мне в лицо.
Потом мы разговаривали, и он то и дело смотрел на мои руки.
Я сначала все вертела пуговицу, а потом положила руки на колени и уже не шевелила ими, чтобы он не подумал, что я волнуюсь...
Он сначала спросил биографию.
Откуда?
Кто родители?
Куда выезжала?
Какие районы знаю?
Какой язык знаю?
Я сказала: немецкий.
Потом про ноги, сердце, нервы.
Потом стал задавать вопросы по топографии.
Спросил, что такое азимут, как ходить по азимуту, как ориентироваться по звездам.
Я на все ответила.
Потом:
«Винтовку знаешь?»
— «Знаю».
— «В цель стреляла?!»
— «Да».
— «Плаваешь?»
— «Плаваю».
«А с вышки в воду прыгать не боишься?»
— «Не боюсь».
— «А с парашютной вышки не боишься?»
— «Не боюсь».
— «А сила воли у тебя есть?»
Я ответила:
«Нервы крепкие.
Терпеливая».
— «Ну что ж, говорит, война идет, люди нужны.
Что, если тебя на фронт послать?» — «Пошлите!» — «Только, говорит, это ведь не в кабинете сидеть и разговаривать...
Кстати, ты где бываешь во время бомбежки?» — «Сижу на крыше.
Тревоги не боюсь.
И бомбежки не боюсь.
И вообще ничего не боюсь».
Тогда он говорит:
«Ну хорошо, пойди в коридор и посиди.
Я тут с другим товарищем побеседую, а потом поедем в Тушино делать пробные прыжки с самолета».
Я пошла в коридор.
Хожу, думаю, как это я стану прыгать — не сплоховать бы.
Потом опять вызывает:
«Готова?» — «Готова».
И тут он начал пугать...
(Зоя крепче сжала мою руку.)
Ну, что условия будут трудные...
И мало ли что может случиться...
Потом говорит:
«Ну, иди подумай.
Придешь через два дня».
Я поняла, что про прыжок с самолета он сказал просто так, для испытания.
Прихожу через два дня, а он и говорит:
«Мы решили тебя не брать».
Я чуть не заплакала и вдруг стала кричать:
«Как так не брать?
Почему не брать?»
Тогда он улыбнулся и сказал:
«Садись.
Ты пойдешь в тыл».
Тут я поняла, что это тоже было испытание.
Понимаешь, я уверена: если бы он заметил, что я невольно вздохнула с облегчением или еще что-нибудь такое, он бы ни за что не взял...
Ну, вот и все.
Значит, первый экзамен выдержала...
Зоя замолчала.
Весело потрескивали дрова в печке, теплые отсветы дрожали на Зоином лице.
Больше света в комнате не было.
Долго еще мы сидели так и смотрели в огонь.
— Жаль, что дяди Сережи нет в Москве, — задумчиво сказала Зоя.
— Он поддержал бы тебя в такое трудное время, хотя бы советом...
Потом Зоя закрыла печку, постелила себе и легла.
Немного погодя легла и я, но уснуть не могла.
Я думала о том, что Зоя не скоро еще будет снова спать дома, на своей кровати.
Да спит ли она?..
Я тихонько подошла.
Она тотчас шевельнулась.
— Ты почему не спишь?
— спросила она, и по голосу я услышала, что она улыбается.
— Я встала посмотреть на часы, чтобы не проспать, — ответила я.
— Ты спи, спи.
Я снова легла, но сон не шел.
Хотелось опять подойти к ней, спросить: может, она раздумала?
Может, лучше эвакуироваться всем вместе, как нам уже не раз предлагали?..
Что-то душило меня, дыхания не хватало...
Это последняя ночь.
Последняя минута, когда я еще могу удержать ее.
Потом будет поздно...
И опять я встала.
Посмотрела при смутном предутреннем свете на спящую Зою, на ее спокойное лицо, на плотно сжатые, упрямые губы — и в последний раз поняла: нет, не передумает.
Шура рано уходил на завод.
— До свиданья, Шура, — сказала Зоя, когда он стоял уже в пальто и шапке.
Он пожал ей руку.
— Обними деда, — сказал он.
— И бабушку.
Счастливого тебе пути!..
Знаешь, нам будет скучно без тебя.
Но я рад: в Гаях тебе будет спокойнее.
Зоя улыбнулась и обняла брата.
Потом мы с нею выпили чаю, и она стала одеваться.
Я дала ей теплые зеленые варежки с черной каемкой, которые сама связала, и свою шерстяную фуфайку.
— Нет, нет, не хочу!
Как же ты будешь зимой без теплого?
запротестовала Зоя.
— Возьми, — сказала я тихо.
Зоя взглянула на меня и больше не возражала.
Потом мы вышли вместе.
Утро было пасмурное, ветер дул в лицо.
— Давай я понесу твой мешок, — сказала я.
Зоя приостановилась:
— Ну зачем ты так?
Посмотри на меня...
Да у тебя слезы?
Со слезами провожать меня не надо.
Посмотри на меня еще.
Я посмотрела: у Зои было счастливое, смеющееся лицо.
Я постаралась улыбнуться в ответ.
— Вот так-то лучше.
Не плачь...
Она крепко обняла меня, поцеловала и вскочила на подножку отходящего трамвая.
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
Дома каждая вещь сохраняла тепло недавнего Зоиного прикосновения.
Книги стояли на этажерке так, как она их расставила.
Белье в шкафу, стопка тетрадей на столе были уложены ее руками.
И аккуратно замазанные на зиму окна, и ветки с сухими осенними листьями в высоком стакане — все, все помнило ее и напоминало о ней.
Дней через десять пришла открытка, всего несколько строк:
«Дорогая мамочка!
Я жива и здорова, чувствую себя хорошо.
Как-то ты там?
Целую и обнимаю тебя.
Твоя 3оя».
Шура долго держал в руках эту открытку, читал и перечитывал номер полевой почты, словно хотел затвердить его наизусть.
— Мам?!
— сказал он только, и в этом возгласе было все; удивление, упрек, горькая обида на нас за наше молчание.
Самолюбивый и упрямый, он ни о чем не хотел меня спрашивать.
Его поразило и безмерно обидело, что Зоя не поделилась с ним, ни слова ему не сказала.
— Но ведь и ты, когда уезжал в июле, тоже Зое ничего не сказал.
Ты тогда не имел права рассказывать, и она тоже.
И он ответил мне словами, каких я никогда не слышала от него (я и не думала, что он может так сказать):
— Мы были с Зоей одно.
— И, помолчав, с силой добавил: — Мы должны были уйти вместе!
Больше мы об этом не говорили.
... «Не нахожу себе места» — вот когда я поняла, что значат эти слова!
Каждый день до глубокой ночи я сидела за шитьем военного обмундирования и думала, думала:
«Где ты сейчас?
Что с тобой?
Думаешь ли ты о нас?..»
Однажды у меня выдалась свободная минута, и я стала приводить в порядок ящик стола: мне хотелось освободить место для Зоиных тетрадей, чтобы они не пылились напрасно.
Сначала мне попались листки, густо исписанные Зоиным почерком.
Я прочла их: это были разрозненные страницы ее сочинения об Илье Муромце, по-видимому, черновик.
Начиналось сочинение так:
«Безграничны просторы русской земли.
Три богатыря хранят ее покой.
Посредине, на могучем коне, Илья Муромец.
Тяжелая булава в его руке готова обрушиться на врага.
По бокам — товарищи верные: Алеша Попович с лукавыми глазами и красавец Добрыня».
Мне вспомнилось, как Зоя читала былины об Илье, как принесла однажды репродукцию со знаменитой картины Васнецова и долго, сосредоточенно рассматривала ее.
Описанием этой картины она и начала сочинение.
На другом листке стояло:
«Народ относится к нему ласково, жалеет, когда он ранен в бою, называет Иленькой и Илюшенькой:
«Ножка у Иленьки подвернулася».
Когда его одолевает злой «нахвальщик», то сама земля русская вливает в него силы:
«Лежичи, у Ильи втрое силы прибыло».
И на обороте:
«И вот спустя столетия чаяния и ожидания народные сбылись: у нашей земли есть свои достойные защитники из народа — Красная Армия.
Недаром поется в песне:
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Мы делаем былью чудесную сказку, и поет народ о своих героях с такой же глубокой любовью, как пел он когда-то об Илье Муромце».
Я бережно вложила эти листки в одну из Зоиных тетрадей и увидела, что в этой тетради сочинение об Илье Муромце, уже исправленное, переписано начисто, а в конце его рукою Веры Сергеевны отчетливо выведено:
«Отлично».
Потом я стала укладывать всю стопку в ящик и почувствовала, что в самом углу что-то мешает.
Протянула руку, нащупала что-то твердое и вытащила маленькую записную книжку.
Я открыла ее.
На первых страничках были записаны имена писателей и названия произведений, против многих стояли крестики: значит, прочтено.
Тут были Жуковский, Карамзин, Пушкин, Лермонтов, Толстой, Диккенс, Байрон, Мольер, Шекспир...
Потом шли несколько листков, исписанных карандашом, полустершиеся, почти неразборчивые строки.
И вдруг — чернилами, бисерно мелким, но четким Зоиным почерком:
«В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли» (Чехов).
«Быть коммунистом — значит дерзать, думать, хотеть, сметь» (Маяковский).
На следующей страничке я увидела быструю запись карандашом:
«В «Отелло» — борьба человека за высокие идеалы правды, моральной чистоты и духовной искренности.
Тема «Отелло» — победа настоящего, большого человеческого чувства!»
И еще:
«Гибель героя в шекспировских произведениях всегда сопровождается торжеством высокого морального начала».
Я листала маленькую, уже чуть потрепанную книжку, и мне казалось, что я слышу голос Зои, вижу ее пытливые, серьезные глаза и застенчивую улыбку.
Вот выдержка из «Анны Карениной» о Сереже:
«Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу».
Я читала — и мне казалось, что это сказано о самой Зое.
Все время, из-за каждой строчки, это она смотрела на меня.
«Маяковский — человек большого темперамента, открытый, прямой.
Маяковский создал новую жизнь в поэзии.
Он — поэт-гражданин, поэт-оратор».
«Сатин:
«Когда труд — удовольствие, жизнь — хороша!
Когда труд обязанность, жизнь — рабство!»
«... Что такое — правда?
Человек — вот правда!»
«... Ложь — религия рабов и хозяев...
Правда — бог свободного человека!..
Человек!
Это — великолепно!
Это звучит...
гордо!..
Надо уважать человека!
Не жалеть...
не унижать его жалостью...
уважать надо!..
Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми.
Не в этом дело!..
Человек — выше!
Человек — выше сытости!»
(Горький, «На дне».)
Новые странички — новые записи:
«Мигуэль де Сервантес Сааведра.
«Хитроумный идальго Дон-Кихот Ламанчский».
Дон-Кихот — воля, самопожертвование, ум».
«Книга, быть может, наиболее сложное и великое чудо из всех чудес, сотворенных человечеством на пути его к счастью и могуществу будущего» (М. Горький).
«Впервые прочел хорошую книгу — словно приобрел большого, задушевного друга.
Прочел читанную — словно встретился вновь со старым другом.
Кончаешь читать хорошую книгу — словно расстаешься с лучшим другом, и кто знает, встретишься ли с ним вновь» (китайская мудрость).
«Дорогу осилит идущий».
«В характере, в манерах, стиле, во всем самое прекрасное — это простота» (Лонгфелло).
И снова, как в тот день, когда я читала Зоин дневник, мне казалось, что я держу в руках живое сердце — сердце, которое страстно хочет любить и верить.
Я все перелистывала книжку, подолгу задумываясь над каждой страничкой, и мне чудилось: Зоя рядом, мы снова вместе.
И вот последние листки.
Дата: октябрь 1941.
«Секретарь Московского комитета — скромный, простой.
Говорит кратко, но ясно.
Его тел.
К 0-27-00, доб.
1-14».
А потом — большие выписки из «Фауста» и целиком — хор, славящий Эвфориона:
Лозунг мой в этот миг
Битва, победный крик.
............................
Пусть!
На крылах своих
Рвусь туда!
Рвусь в боевой пожар,
Рвусь я к борьбе.
«Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России» (Салтыков-Щедрин).
И вдруг, на последней странице, как удар в сердце, — слова из «Гамлета»:
«Прощай, прощай и помни обо мне!»
«ТАНЯ»
Вспоминать прошлое мне было и радостно и горько.
Я вспоминала — и мне казалось, что я снова качаю колыбель маленькой Зои, снова держу на руках трехлетнего Шуру, снова вижу их вместе, моих детей, — живыми, полными надежд.
Но чем меньше остается рассказывать, тем мне тяжелее, тем зримее близкий, неотвратимый конец, тем труднее находить нужные слова...
Дни после ухода Зои я помню отчетливо, до мелочей.
Она ушла — и наша с Шурой жизнь вся превратилась в ожидание.
Прежде, придя домой и не застав сестру, Шура всегда спрашивая:
«Где Зоя?»
Теперь его первые слова были:
«Письма нет?»
Потом он перестал спрашивать вслух, в только в его глазах я неизменно читала этот вопрос.
Но однажды он вбежал в комнату взволнованный и счастливый и, чего никогда не случалось, крепко обнял меня.
— Письмо?
— сразу догадалась я.
— Еще какое!
— воскликнул Шура.
— Слушай:
«Дорогая мама!
Как ты сейчас живешь, как себя чувствуешь, не больна ли?
Мамочка, если есть возможность, напиши хоть несколько строчек.
Вернусь с задания, приеду навестить домой.
Твоя Зоя».
— От какого числа?
— спросила я.
— Семнадцатого ноября.
Значит, ждем Зою домой!
И мы снова стали ждать, но теперь уже не так тревожно, с радостной надеждой.
Мы ждали постоянно, ежечасно, ждали днем и ночью, всегда готовые вскочить на стук открывшейся двери, ежеминутно готовые стать счастливыми.
Но прошел ноябрь, прошел декабрь, подходил к концу январь...
Ни писем, ни других вестей больше не было.
Мы с Шурой оба работали.
Все домашние заботы он взял на себя, и я видела: он старается во всем заменить Зою.
Придя домой первым, он спешил подогреть к моему возвращению еду.
Я слышала, как он поднимался ночью и укрывал меня потеплее, потому что с дровами стало трудно и мы экономили как могли.
Однажды — это было в конце января — я возвращалась домой поздно.
Как часто бывает, когда очень устанешь, машинально слушала обрывки разговоров.
В этот вечер на улице то и дело слышалось:
— Читали сегодня «Правду»?
— Читали статью Лидова?
И в трамвае молодая женщина с огромными глазами на исхудалом лице говорила своему спутнику:
— Какая потрясающая статья!..
Какая девушка!..
Я поняла, что в газете сегодня что-то необычное.
— Шурик, — сказала я Дома, — ты читал сегодня «Правду»?
Говорят, там очень интересная статья.
— Да, — сдержанно ответил Шура, не глядя на меня.
— О чем же?
— О молодой партизанке Тане.
Ее повесили гитлеровцы.
В комнате было холодно, мы привыкли к этому.
Но тут мне показалось, что и внутри у меня все похолодело и сжалось.
«Тоже чья-то девочка, — подумалось мне.
— И ее ждут дома, и о ней тревожатся...»
Позже я услышала радио.
Сообщения о боях, вести с трудового фронта.
И вдруг диктор сказал:
— Передаем статью Лидова «Таня», напечатанную в «Правде» сегодня, двадцать седьмого января.
Скорбный и гневный голос стал рассказывать о том, как в первых числах декабря в селе Петрищеве фашисты казнили партизанку-комсомолку по имени Таня.
— Мама, — вдруг сказал Шура, — можно, я выключу?
Мне завтра рано вставать.
Я удивилась: Шура всегда спал крепко, обычно ему не мешали ни громкий разговор, ни радио.
Мне хотелось дослушать, но я выключила громкоговоритель, сказав только:
«Ну что ж, спи...»
Назавтра я пошла в райком комсомола: может быть, там что-нибудь знают о Зое?
— Задание секретное, писем может не быть еще долго, — сказал мне секретарь райкома.
Прошло еще несколько томительных, нескончаемых дней и 7 февраля — это число я запомнила навсегда, — вернувшись домой, я нашла на столе записку:
«Мамочка, тебя просили зайти в райком ВЛКСМ».
«Наконец-то!
— подумала я.
— Конечно, какое-нибудь известие от Зои, может быть, письмо!»
Я мчалась в райком, как на крыльях.
Вечер был темный, ветреный, трамваи не шли, но я почти бежала, спотыкалась, скользила, падала и снова бежала, и ни одной сторонней горькой мысли не было у меня — я не ждала никаких плохих вестей, я только хотела узнать: когда я увижу Зою?
Скоро ли она вернется?
— Вы разминулись.
Идите обратно домой, к вам поехали из МК комсомола, сказали мне в райкоме.
«Скорее, скорее узнать, когда приедет Зоя!»
И я не пошла, а побежала домой.
Я распахнула дверь и остановилась на пороге.
Из-за стола навстречу мне поднялись двое: заведующий Тимирязевским отделом народного образования и незнакомый молодой человек с серьезным, чуть напряженным лицом.
Изо рта у него шел пар: в комнате было холодно, никто не снял пальто.
Шура стоял у окна.
Я посмотрела на его лицо, глаза наши встретились, и вдруг я все поняла...
Он рванулся ко мне, что-то опрокинув по дороге, а я не могла двинуться, ноги словно приросли к полу.
— Любовь Тимофеевна, вы читали в «Правде» о Тане?
— услышала я.
— Это ваша Зоя...
На Днях мы поедем в Петрищево.
Я опустилась на пододвинутый кем-то стул.
У меня не было ни слез, ни дыхания.
Хотелось только скорее остаться одной, и в мозгу стучало одно только слово:
«Погибла...
погибла...»
* * *
Шура уложил меня в кровать и всю ночь просидел рядом.
Он не плакал.
Он смотрел перед собой сухими глазами и крепко сжимал обеими руками мою руку.
— Шура...
как же мы теперь?
— сказала я наконец.
И тут Шура рухнул на постель и громко, отчаянно разрыдался.
— Я давно уже знаю...
все знаю, — глухо, сдавленно повторял он.
— Ведь тогда в «Правде» была фотография...
с веревкой на шее...
Имя другое...
Но я понял, что это она...
я знал, что это она...
Я не хотел тебе говорить...
думал — может, ошибся...
Уверял себя, что ошибся.
Не хотел верить.
Но я знал...
я знал...
я знал...
— Покажи, — сказала я.
— Нет!
— ответил он сквозь слезы.
— Шура, — сказала я, — мне еще многое предстоит.
Мне предстоит увидеть ее.
Я прошу тебя...
Шура вытащил из внутреннего кармана пиджака свою записную книжку; я чистой странице был приклеен четырехугольник, вырезанный из газеты.
И я увидела ее лицо — родное, милое, страдальчески застывшее.
Шура что-то говорил мне, я не слышала, и вдруг до меня дошли его слова:
— Знаешь, почему она назвалась Таней?
Помнишь Татьяну Соломаху?
Тогда я вспомнила и сразу поняла все.
Да, конечно, это о той далекой, давно погибшей девушке думала она, когда назвала себя Таней...
В ПЕТРИЩЕВЕ
Через несколько дней я поехала в Петрищево.
Плохо помню, как это было.
Помню только, что асфальтированная дорога к Петрищеву не подходит и машину почти пять километров тащили волоком.
В село мы пришли замерзшие, оледенелые.
Меня привели в какую-то избу, но отогреться я не могла: холод был внутри.
Потом мы пошли к Зоиной могиле.
Девочку уже вырыли, и я увидела ее...
Она лежала, вытянув руки вдоль тела, запрокинув голову, с веревкой на шее.
Лицо ее, совсем спокойное, было все избито, на щеке — темный след удара.
Все тело исколото штыком, на груди — запекшаяся кровь.
Я стояла на коленях подле нее и смотрела...
Отвела прядь волос с ее чистого лба — и опять поразило меня спокойствие этого истерзанного, избитого лица.
Я не могла оторваться от нее, не могла отвести глаз.
И вдруг ко мне подошла девушка в красноармейской шинели.
Она мягко, но настойчиво взяла меня за руку и подняла.
— Пойдемте в избу, — сказала она.
— Нет.
— Пойдемте.
Я была с Зоей в одном партизанском отряде.
Я вам расскажу...
Она привела меня в избу, села рядом со мной и стала рассказывать.
С трудом, как сквозь туман, я слушала ее.
Кое-что мне уже было знакомо по газетам.
Она рассказывала, как группа комсомольцев-партизан перешла через линию фронта.
Две недели они жили в лесах на земле, занятой гитлеровцами.
Ночью выполняли задания командира, днем спали где-нибудь на снегу, грелись у костра.
Еды они взяли на пять дней, но растянули запас на две недели.
Зоя делилась с товарищами последним куском, каждым глотком воды...
Эту девушку ввали Клава.
Она рассказывала и плакала.
... Потом пришла им пора возвращаться.
Но Зоя все твердила, что сделано мало.
Она попросила у командира разрешения проникнуть в Петрищево.
Она подожгла занятые фашистами избы и конюшню воинской части.
Через день она подкралась к другой конюшне на краю села, там стояло больше двухсот лошадей.
Достала из сумки бутылку с бензином, плеснула из нее и уже нагнулась, чтобы чиркнуть спичкой, — и тут ее сзади схватил часовой.
Она оттолкнула его, выхватила револьвер, но выстрелить не успела.
Гитлеровец выбил у нее из рук оружие и поднял тревогу...
Клава замолчала.
Тогда хозяйка избы, глядя в огонь печи, вдруг сказала:
— А я могу рассказать, что дальше было...
Если хотите...
Я выслушала и ее.
Но говорить об этом я не могу.
Я сделаю так: пусть здесь будет рассказ Петра Лидова.
Он первый написал о Зое, он первый пришел в Петрищево, он по свежим следам узнал и расспросил о том, как ее мучили и как она погибла...
КАК ЭТО БЫЛО
«... И вот ввели Зою, указали на нары.
Она села.
Против нее на столе стояли телефоны, пишущая машинка, радиоприемник и были разложены штабные бумаги.
Стали сходиться офицеры.
Хозяевам дома (Ворониным) было велено выйти.
Старуха замешкалась, и офицер прикрикнул:
«Матка, фьють!» — и подтолкнул ее в спину.
Командир 332-го пехотного полка 197-й дивизии подполковник Рюдерер сам допрашивал Зою.
Сидя на кухне, Воронины все же могли слышать, что происходит в комнате.
Офицер задавал вопросы, и Зоя (тут она и назвалась Таней) отвечала на них без запинки, громко и дерзко.
— Кто вы?
— спросил подполковник.
— Не скажу.
— Это вы подожгли конюшню?
— Да, я.
— Ваша цель?
— Уничтожить вас.
Пауза.
— Когда вы перешли через линию фронта?
— В пятницу.
— Вы слишком быстро дошли.
— Что ж, зевать, что ли?
Зою спрашивали о том, кто послал ее и кто был с нею.
Требовали, чтоб выдала своих друзей.
Через дверь доносились ответы:
«нет», «не знаю», «не скажу», «нет».
Потом в воздухе засвистели ремни, и слышно было, как стегали по телу.
Через несколько минут молоденький офицерик выскочил из комнаты в кухню, уткнул голову в ладони и просидел так до конца допроса, зажмурив глаза и заткнув уши.
Не выдержали даже нервы фашиста...
Четверо дюжих мужчин, сняв пояса, избивали девушку.
Хозяева дома насчитали двести ударов, но Зоя не издала ни одного звука.
А после опять отвечала:
«нет», «не скажу»; только голос ее звучал глуше, чем прежде...
Унтер-офицер Карл Бауэрлейн (позже попавший в плен) присутствовал при пытках, которым подверг Зою Космодемьянскую подполковник Рюдерер.
В своих показаниях он писал:
«Маленькая героиня вашего народа осталась тверда.
Она не знала, что такое предательство...
Она посинела от мороза, раны ее кровоточили, но она не сказала ничего».
Два часа провела Зоя в избе Ворониных.
После допроса ее повели в избу Василия Кулика.
Она шла под конвоем, по-прежнему раздетая, ступая по снегу босыми ногами.
Когда ее вводили в избу Кулика, на лбу у нее было большое иссиня-черное пятно и ссадины на ногах и руках.
Она тяжело дышала, волосы ее растрепались, и черные пряди слиплись на высоком, покрытом каплями пота лбу.
Руки девушки были связаны сзади веревкой, губы искусаны в кровь и вздулись.
Наверно, кусала их, когда пытками хотели вырвать признание.
Она села на лавку.
Немецкий часовой стоял у двери.
Сидела спокойно и неподвижно, потом попросила пить.
Василий Кулик подошел было к кадушке с водой, но часовой опередил его, схватил со стола лампу и поднес Зое ко рту.
Он хотел этим сказать, что напоить надо керосином, а не водой.
Кулик стал просить за девушку.
Часовой огрызнулся, но потом нехотя уступил и разрешил подать Зое напиться.
Она жадно выпила две большие кружки.
Солдаты, жившие в избе, окружили девушку и громко потешались.
Одни шпыняли кулаками, другие подносили к подбородку зажженные спички, а кто-то провел по ее спине пилой.
Вдосталь натешившись, солдаты ушли спать.
Тогда часовой вскинул винтовку наизготовку и велел Зое подняться и выйти из дома.
Шел по улице сзади, почти вплотную приставив штык к ее спине.
Потом крикнул:
«Цурюк!» — и повел девушку в обратную сторону.
Босая, в одной белье, ходила она по снегу до тех пор, пока мучитель сам не продрог и не решил, что пора вернуться под теплый кров.
Этот часовой караулил Зою с десяти часов вечера до двух часов ночи и через каждый час выводил ее на улицу на пятнадцать — двадцать минут...
Наконец на пост встал новый часовой.
Несчастной разрешили прилечь на лавку.
Улучив минутку, Прасковья Кулик заговорила с Зоей.
— Ты чья будешь?
— спросила она.
— А вам зачем это?
— Сама-то откуда?
— Я из Москвы.
— Родители есть?
Девушка не ответила.
Она пролежала до утра без движения, ничего не сказав более и даже не застонав, хотя ноги ее были отморожены и, видимо, сильно болели.
Поутру солдаты начали строить посреди деревни виселицу.
Прасковья снова заговорила с девушкой:
— Позавчера — это ты была?
— Я...
Немцы сгорели?
— Нет.
— Жаль.
А что сгорело?
— Кони ихние сгорели.
Сказывают — оружие сгорело...
В десять часов утра пришли офицеры.
Один из них снова спросил Зою:
— Скажите: кто вы?
Зоя не ответила...
abu
abu
Продолжения допроса хозяева дома не слышали: их вытолкнули из дому и впустили, когда допрос уже был окончен.
Принесли Зоины вещи: кофточку, брюки, чулки.
Тут же был ее вещевой мешок, и в нем — спички и соль.
Шапка, меховая куртка, пуховая вязаная фуфайка и сапоги исчезли.
Их успели поделить между собой унтер-офицеры, а рукавицы достались рыжему повару с офицерской кухни.
Зою одели, и хозяева помогли ей натягивать чулки на почерневшие ноги.
На грудь повесили отобранные у нее бутылки с бензином и доску с надписью:
«Поджигатель».
Так и вывели на площадь, где стояла виселица.
Место казни окружали десятеро конных с саблями наголо, больше сотни немецких солдат и несколько офицеров.
Местным жителям было приказано собраться и присутствовать при казни, но их пришло немного, а некоторые, придя и постояв, потихоньку разошлись по домам, чтобы не быть свидетелями страшного зрелища.
Под спущенной с перекладины петлей были поставлены один на другой два ящика.
Девушку приподняли, поставили на ящик и накинули на шею петлю.
Один из офицеров стал наводить на виселицу объектив своего кодака.
Комендант сделал солдатам, выполнявшим обязанность палачей, знак подождать.
Зоя воспользовалась этим и, обращаясь к колхозникам и колхозницам, крикнула громким и чистым голосом:
— Эй, товарищи!
Чего смотрите невесело?
Будьте смелее, боритесь, бейте фашистов, жгите, травите!
Стоявший рядом фашист замахнулся и хотел то ли ударить ее, то ли зажать ей рот, но она оттолкнула его руку и продолжала:
— Мне не страшно умирать, товарищи!
Это счастье — умереть за свой народ!
Фотограф снял виселицу издали и вблизи и теперь пристраивался, чтобы сфотографировать ее сбоку.
Палачи беспокойно поглядывали на коменданта, и тот крикнул фотографу:
— Абёр дох шнеллер!
* Поскорее!
Тогда Зоя повернулась в сторону коменданта и крикнула ему и немецким солдатам:
— Вы меня сейчас повесите, но я не одна.
Нас двести миллионов, всех не перевешаете.
Вам отомстят за меня.
Солдаты!
Пока не поздно, сдавайтесь в плен: все равно победа будет за нами!
Палач подтянул веревку, и петля сдавила Зоино горло.
Но она обеими руками раздвинула петлю, приподнялась на носках и крикнула, напрягая все силы:
— Прощайте, товарищи!
Боритесь, не бойтесь...
abu
abu
Палач уперся кованым башмаком в ящик, который заскрипел по скользкому, утоптанному снегу.
Верхний ящик свалился вниз и гулко стукнулся оземь.
Толпа отшатнулась.
Раздался и замер чей-то вопль, и эхо повторило его на опушке леса...»
РАССКАЗ КЛАВЫ
«Дорогая Любовь Тимофеевна!
Меня зовут Клава, я была с Вашей Зоей в одном партизанском отряде.
Я знаю, когда мы встретились с Вами в Петрищеве, Вам было трудно слушать меня.
Но я знаю и другое:
Вам важно и дорого знать о каждой минуте, которую Зоя провела без Вас.
А читать, наверно, легче, чем слушать.
Поэтому я постараюсь рассказать Вам в этом письме обо всем, что я знаю и помню.
В середине октября я вместе с другими комсомольцами ждала в коридорах Московского комитета комсомола той минуты, когда меня примет секретарь.
Я, как и другие, хотела, чтоб меня направили в тыл врага.
Среди большой толпы я заметила смуглую сероглазую девушку.
Она была в коричневом пальто с меховым воротником и с такой же меховой оторочкой внизу.
Она ни с кем не разговаривала и, видно, никого не знала вокруг.
Из кабинета секретаря она вышла с блестящими, радостными глазами, улыбнулась тем, кто стоял у дверей, и быстро пошла к выходу.
Я с завистью посмотрела ей вслед: было ясно, что ее признали достойной.
Потом побывала на приеме и я.
А 31 октября — этот день я никогда не забуду — я пришла к кинотеатру «Колизей».
Оттуда большую группу московских комсомольцев должны были отправить в часть.
Моросил мелкий дождик, было холодно, сыро.
У входа в «Колизей» я опять заметила сероглазую девушку.
«Вы в кино?» спросила я.
«Да», — ответила она, улыбаясь одними глазами.
Стали подходить еще и еще девушки и ребята.
«Вы в кино?» — спрашивали мы приходящих, и все отвечали:
«Да».
Но когда касса кино открылась, никто не стал покупать билетов.
Мы поглядели друг на друга, и все засмеялись.
Тогда я подошла к сероглазой девушке и спросила:
«Как вас зовут?»
И она ответила:
«Зоя».
Потом Зоя и еще одна девушка, Катя, принесли из магазина миндальные зерна и стали всех оделять.
«Чтоб не скучно было смотреть кино», — улыбаясь, говорила Зоя.
Вскоре мы все перезнакомились.
А потом подъехала машина, мы уселись и поехали через всю Москву к Можайскому шоссе.
Ехали и пели:
Дан приказ: ему — на запад,
Ей — в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну...
Мы миновали последние московские дома и выехали на Можайское шоссе.
Там женщины и подростки строили укрепления.
И, наверное, все мы подумали об одном: никому не взять нашу Москву; ведь вот все москвичи, и старый и малый, готовы укреплять и защищать ее!
Часам к шести вечера мы приехали в свою часть.
Она была расположена за Кунцевом.
Сразу же после ужина началось ученье.
Мы изучали личное оружие наган, маузер, парабеллум: разбирали, собирали, проверяли друг друга.
Зоя очень быстро осваивалась с тем, что нам объясняли.
«Вот бы сюда моего брата, — сказала она мне.
— У него хорошие руки, он любой механизм мигом разберет и соберет, даже без всякого объяснения».
В комнате нас было десять девушек.
Мы все едва знали друг друга по именам, но, когда надо было выбрать старосту, сразу несколько голосов сказали «Зою».
И я поняла, что и другим, не только мне, она пришлась по сердцу.
На другое утро нас подняли в шесть часов.
В семь уже должны были начаться занятия.
Зоя подошла к моей кровати и сказала шутливо:
«Скорей вставай, а то устрою холодный душ!»
А другой девушке, которая немножко завозилась, она сказала:
«Какой же ты солдат?
Раз подъем, значит, сразу вскакивай!»
Во время еды она тоже торопила нас, и кто-то ей сказал:
«Да что ты все командуешь?»
Я подумала: вот сейчас она скажет что-нибудь резкое.
Но Зоя только в упор посмотрела на ту девушку и сказала:
«Сами меня выбирали.
А уж если выбрали — слушайтесь».
После я не раз слышала, как о Зое говорили:
«Она никогда не ругается, но уж как посмотрит...»
Занимались мы не в классе, не за партой.
Свое ученье мы проходили в лесу.
Учились ходить к цели по компасу, ориентироваться на местности, упражнялись в стрельбе.
Захватив с собой ящики с толом, учились подрывному делу — «рвали деревья», как говорил наш преподаватель.
Занимались все дни напролет, почти без отдыха.
Потом пришел день, когда нас по одному стал вызывать к себе майор Спрогис и снова спрашивал:
«Не боишься?
Не струсишь?
Еще есть возможность уйти, отказаться.
Но это — последняя возможность, потом будет поздно».
Зоя вошла к нему одной из первых и вышла почти мгновенно — значит, ответила сразу и решительно.
Потом нам выдали личное оружие и разделили на группы.
4 ноября мы выехали под Волоколамск, где должны были перейти линию фронта и углубиться в тыл врага: вам предстояло заминировать Волоколамское шоссе.
К Волоколамску шли две группы — наша и Константина П.
Уходили мы в разных направлениях.
В группе Кости были две девушки — Шура и Женя.
Прощаясь, они сказали:
«Девушки, выполнять задание будем по-геройски, а если умирать, так тоже как герои».
И Зоя ответила:
«А как же иначе?»
Линию фронта мы перешли глубокой ночью, Очень тихо, без единого выстрела.
Потом меня с Зоей направили в разведку.
Мы двинулись в путь с радостью, нам очень хотелось поскорее приняться за дело.
Но едва мы прошли несколько шагов, как, откуда ни возьмись, мимо промчались два мотоцикла, и так близко, что можно было бы дотянуться до них рукой.
Тут мы поняли, что об осторожности забывать нельзя.
И сразу же условились: живыми не попадаться.
Потом поползли.
Осенние листья отяжелели, шуршат, и каждый звук кажется таким громким.
А все-таки Зоя ползла быстро и почти бесшумно и как-то очень легко, словно для этого не требовалось никаких усилий.
Так мы с ней проползли вдоль шоссе километра три.
Потом вернулись на опушку, чтоб сказать нашим, что путь свободен.
Ребята разошлись по двое и начали устанавливать мины — шоссейные мины всегда надо ставить вдвоем.
А мы — четыре девушки — стояли в боевом охранении.
Не успели ребята кончить, как мы услыхали вдалеке гул машин, сперва еле слышный, потом все громче, ближе.
Мы предупредили ребят и все вместе, пригибаясь, побежали в лес.
Едва перевели дыхание, как раздался взрыв.
Сразу стало светло.
И потом наступила такая тишина, как будто все вокруг вымерло.
Даже лес перестал шуметь.
А потом второй взрыв, третий, выстрелы, крики...
Мы ушли в глубь леса.
Когда совсем рассвело, объявили привал.
И поздравили друг друга с праздником, потому что было 7 Ноября.
В полдень мы с Зоей отправились на большак, по которому шли машины, и разбросали колючие рогатки — они прокалывали шины у автомобилей.
И я заметила одно, в чем потом с каждым днем убеждалась все больше:
с Зоей не страшно.
Она все делала очень точно, спокойно, уверенно.
Может быть, поэтому все наши любили ходить с нею в разведку.
Вечером того дня мы вернулись «домой», в часть.
Рапортовали о выполнении задания, вымылись в бане.
Помню, после этого мы с Зоей в первый раз заговорили о себе.
Мы сидели на кровати.
Зоя обхватила руками колени.
Коротко стриженная, раскрасневшаяся после бани, она показалась мне совсем девочкой.
И вдруг она спросила:
— Слушай, а ты кем была до прихода в часть?
— Учительницей.
— Тогда, значит, я должна называть тебя на «вы» и по имени-отчеству!
воскликнула Зоя.
А надо Вам сказать, что Зоя всем девушкам говорила «ты», а ребятам «вы».
И они тоже все стали обращаться к ней на «вы».
Но тут у нее это так забавно вышло, что я невольно засмеялась: сразу почувствовалось, что Зоя и в самом деле еще девочка, что ей едва восемнадцать лет и пришла она сюда прямо со школьной скамьи.
— Что это тебе пришло в голову — на «вы» и по имени-отчеству!
— сказала я.
— Я только на три года тебя старше.
Зоя задумалась, потом спрашивает:
— А ты комсомолка?
— Да.
— Ну, тогда буду говорить «ты».
У тебя родители есть?
— Есть.
И сестра.
— А у меня мамочка и брат.
Мой отец умер, когда мне было десять лет.
Мама сама нас вырастила.
Вот когда вернемся с задания, всю группу повезу в Москву, к маме.
Увидишь, какая она.
И маме вы все очень понравитесь.
Я к вам ко всем привыкла и до конца войны буду с вами.
В первый раз мы так откровенно поговорили.
На другой день мы получили новое задание.
Состав группы совсем изменился, но девушки остались прежние: Зоя, Лида Булгина, Вера Волошина и я.
Мы все очень подружились.
Нашего нового командира звали Борис.
Он был очень выдержанный, спокойный, немного резковатый, но никогда не ругался и другим не разрешал.
Зоя любила повторять его слова:
«Выругаешься — и сам умнее не станешь и другого умнее не сделаешь».
Обвешанные бутылками с горючей жидкостью и гранатами, пошли мы в тыл врага.
На этот раз прорвались с боем, но все остались целы.
А на следующий день получили настоящее боевое крещение: нас взяли с трех сторон в перекрестный огонь.
— Братцы, ложись!
— крикнула Вера.
Легли, вжались в землю.
Когда огонь стих, отползли метров на восемьсот, и тогда оказалось, что троих наших товарищей не хватает.
— Разрешите, я вернусь, посмотрю, нет ли раненых, — сказала Зоя командиру.
— Кого возьмете с собой?
— спросил Борис.
— Одна.
— Погодите, пускай сперва немцы успокоятся.
— Нет, тогда будет поздно.
— Хорошо, идите.
Зоя поползла.
Ждём, ждем, а она не возвращается.
Прошел час, другой, третий...
Во мне росла страшная уверенность: Зоя погибла.
Иначе нельзя понять, почему ее так долго нет.
Но, когда забрезжил рассвет, она вернулась.
Она была увешана оружием, руки в крови, лицо серое от усталости.
Трое товарищей погибли.
Зоя подползла к каждому, у всех взяла оружие.
Из кармана Веры взяла фотографическую карточку ее матери и маленькую книжку со стихами, у Коли — письма.
Первый костер мы разожгли в глубине леса, из сухого лапника — он не дымит.
Костер был маленький: он весь уместился бы на тарелке.
Разжечь большой мы боялись.
Мы грели руки, разогревали консервы.
Зима начиналась совсем бесснежная, воды негде было взять, и нас очень мучила жажда.
Меня послали в предварительную разведку.
Только я залегла в мелком ельнике, как подошли несколько гитлеровцев, остановились совсем рядом и стали разговаривать.
Говорят, смеются.
Прошло около часа.
Ноги у меня совсем закоченели, губы пересохли.
Еле я дождалась, пока они ушли, и ни с чем вернулась из своей неудачной разведки.
Встретила меня Зоя.
Она ни о чем не стала спрашивать, только повязала мне шею своим шарфом и усадила поближе к огню.
Потом ушла куда-то, возвратилась с кружкой в руках и говорит:
— Я тут для тебя припасла сосулек, вот — растопилось немного воды.
Пей.
— Я этого никогда не забуду, — сказала я.
— Пей, пей, — ответила Зоя.
Потом наш отряд опять двинулся в путь.
Мы с Зоей как разведчики шли на сто метров впереди, за нами — остальные, гуськом, метра на полтора друг от друга.
И вдруг Зоя остановилась и подняла руку, давая сигнал остановиться всей группе.
Оказалось, на земле перед Зоей лежит убитый красноармеец.
Мы осмотрели его.
У него были прострелены ноги и висок.
В кармане мы нашли заявление:
«От лейтенанта противотанкового истребительного батальона Родионова.
Прошу считать меня коммунистом».
Зоя сложила этот листок и сунула во внутренний карман своего ватника.
Лицо у нее было суровое, брови сдвинулись, и я в ту минуту подумала, что она больше похожа не на девочку, а на бойца, который будет мстить врагу без пощады.
Мы продвигались к Петрищеву, где сосредоточились большие силы противника.
По пути мы резали связь.
Ночью подошли к Петрищеву.
Лес вокруг села густой.
Мы отошли вглубь и развели настоящий огонь.
Командир послал одного из ребят в охранение.
Остальные сели вокруг костра.
Луна взошла круглая, желтая.
Уже несколько дней падал снег.
Громадные густые ели стояли вокруг нас, покрытые снегом.
— Вот бы такую елку на Манежную площадь!
— сказала Лида.
— Только в том же самом наряде!
— подхватила Зоя.
Потом Борис стал делить последний паек.
Каждому досталось по полсухаря, по куску сахару и маленькому кусочку воблы.
Ребята сразу всё проглотили, а мы откусывали понемножку, стараясь растянуть удовольствие.
Зоя посмотрела на своего соседа и говорит:
— Я наелась, не хочу больше.
На, возьми, — и протянула ему сухарь и сахар.
Он сперва отказался, а потом взял.
Помолчали.
Лида Булгина сказала:
— Как жить хочется!
Не забыть, как прозвучали эти слова!
abu
И тут Зоя стала читать на память Маяковского.
Я никогда прежде не слышала, как она читает стихи.
Это было необыкновенно: ночь, лес весь в снегу, костер горит, и Зоя говорит тихо, но звучно и с таким чувством, с таким выражением:
По небу тучи бегают,
дождями сумрак сжат,
под старою телегою
рабочие лежат.
И слышит шепот гордый
вода и под и над:
«Через четыре года
здесь будет город-сад!»
Я тоже люблю Маяковского и стихи эти знала хорошо, но тут как будто в первый раз их услышала.
Свела промозглость корчею
неважный мокр уют,
сидят впотьмах рабочие,
подмокший хлеб жуют.
Но шепот громче голода
он кроет капель спад:
«Через четыре года
здесь будет город-сад!»
Я оглянулась, смотрю — все сидят, не шелохнутся и глаз не сводят с Зои.
А у нее опять лицо порозовело, и голос все крепче, все звонче:
Я знаю — город будет,
я знаю — саду цвесть,
когда такие люди
в стране в советской есть!
— Еще!
— в один голос сказали мы, когда она кончила.
И Зоя стала читать подряд все, что знала наизусть Маяковского.
А знала она много.
Помню, с каким чувством прочитала она отрывок из поэмы «Во весь голос»;
... Я подыму, как большевистский партбилет,
все сто томов моих партийных книжек.
Так и запомнилась нам эта ночь: костер, Зоя, стихи Маяковского...
— Вы, наверно, его очень любите?
— спросил Борис.
— Очень!
— ответила Зоя.
— Поэтов много «хороших и разных», но Маяковский — один из самых моих любимых.
После того как была разведана местность, Борис стал распределять обязанности.
Я слышала, как между ним и Зоей произошел короткий разговор:
— Вы останетесь дежурить, — сказал Борис.
— Я прошу послать меня на задание.
— На задание пойдут только ребята.
— Трудности надо делить пополам.
Я прошу вас!
Это «прошу» у нее прозвучало как требование.
И командир согласился.
Я шла в разведку, Зоя — на задание, к Петрищеву.
Перед тем как уйти, она сказала мне:
— Давай поменяемся наганами.
Мой лучше.
А я и своим и твоим владею одинаково.
Она взяла у меня простой наган и дала мне свой самовзвод.
Он и сейчас у меня — No12719, Тульского завода, выпуск 1935 года.
Я с ним не расстанусь до самого конца войны.
С задания Зоя вернулась преображенная — иначе не скажешь.
Она подожгла конюшню, дом и надеялась, что там погибли гитлеровцы.
— Совсем другое чувство, когда делаешь настоящее дело!
— сказала она.
— Да разве ты до сих пор ничего не делала?
В разведку ходишь, связь рвешь...
— Не то!
— прервала меня Зоя.
— Этого очень мало!
С разрешения командира она пошла в Петрищево еще раз.
Мы ждали ее три дня.
Но она не вернулась.
Остальное Вы знаете.
Зоя говорила мне, что вы в своей семье жили очень дружно, почти не расставались.
И я решила, что Вам дорого будет и то немногое, что я сумею Вам рассказать.
И, хотя я знала Зою всего месяц, она стала для меня, как и для других членов нашего отряда, одним из самых светлых, самых чистых людей, каких мы только знали.
Когда Вы приезжали в Петрищево, я видела и Вашего сына Шуру.
Он стоял рядом с Вами у Зоиной могилы.
Зоя мне как-то сказала:
«Мы с братом совсем не похожи, характеры у нас очень разные».
А я смотрела на Шуру и понимала, что характеры очень похожие.
Как сейчас вижу — стоит он, смотрит на Зою, губу закусил и не плачет.
Слов утешения у меня нет.
Да их и не может быть.
Я понимаю, нет таких слов на свете, чтоб можно было утешить Вас в Вашем горе.
Но я хочу Вам сказать: память о Зое никогда не умрет, не может умереть.
Она живая среди нас.
Она многих еще поднимет на борьбу, многим осветит путь своим подвигом.
И наша любовь, любовь Ваших дочерей и сыновей, по всей нашей земле всегда с Вами, дорогая Любовь Тимофеевна.
Клава».
* * *
Через несколько дней после моей поездки в Петрищево радио принесло известие о том, что Зое посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
... Ранним утром в начале марта я шла в Кремль получать Зоину грамоту.
Теплый весенний ветер дул в лицо.
Я думала о том, что стало для нас с Шурой горько привычным, что вторило каждой нашей мысли и каждому шагу:
«Зоя этого не увидит.
Никогда.
Она любила весну.
А теперь Зои нет.
И по Красной площади она больше не пройдет.
Никогда».
Ждать мне пришлось недолго.
Вскоре меня провели в большую, высокую комнату.
Я не сразу огляделась, не сразу поняла, где нахожусь, — и вдруг увидела, что из-за стола поднялся человек.
«Калинин...
Михаил Иванович...» — вдруг поняла я.
Да, это Михаил Иванович шел мне навстречу.
Его лицо было так знакомо мне по портретам, не раз я видела его на трибуне Мавзолея.
И всегда его добрые, чуть прищуренные глаза улыбались.
А теперь они были строгие и печальные.
Он совсем поседел, и лицо его показалось мне таким усталым...
Обеими руками он пожал мою руку и тихо, удивительно ласково пожелал мне здоровья и сил.
Потом протянул мне грамоту.
— На память о высоком подвиге вашей дочери, — услышала я.
... Месяц спустя тело Зои перевезли в Москву и похоронили на Ново-Девичьем кладбище.
На могиле ее поставлен памятник, и на его черном мраморе высечены слова Николая Островского — слова, которые Зоя когда-то, как девиз, как завет, вписала в свою записную книжку и которые она оправдала своей короткой жизнью и своей смертью:
«Самое дорогое у человека — это жизнь.
Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь, все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».
ШУРА
Тяжкие дни настали для нас с Шурой.
Мы перестали ждать, мы знали, что ждать нечего.
Прежде вся наша жизнь была полна надеждой на встречу, верой в то, что мы снова увидим и обнимем нашу Зою.
Подходя к почтовому ящику, мы с надеждой смотрели на него: он мог принести нам весть о Зое.
Теперь мы проходили мимо него не глядя; мы знали — там ничего для нас нет.
Ничего, что принесло бы нам радость.
Очень горькое письмо пришло из Осиновых Гаев от моего отца.
Он был потрясен смертью Зои.
«Не пойму я.
Как же это так?
Я, старик, живу, а ее нет...» — писал он, а таким смятением, таким безутешным горем веяло от этих строк!
Все письмо было в пятнах от слез, некоторых слов я так и не могла разобрать.
— Жаль стариков...
— тихо сказал Шура, прочитав письмо Деда.
Шура был теперь моей поддержкой, им я жила.
Он старался как можно больше времени проводить со мной.
Он, прежде как огня боявшийся всяких «нежностей», был теперь со мною мягок и ласков.
«Мамочка», — неизменно говорил он, чуть ли не с пяти лет не произносивший этого слова.
Он стал видеть и замечать то, что прежде ускользало от него.
Я начала курить, и он заметил:
если я закуриваю, значит, слезы близко.
Увидит, что я разыскиваю папиросы, вглядится в лицо, подойдет:
— Что ты?
Не надо.
Ну, пожалуйста...
прошу тебя...
По ночам он всегда чувствовал, если я не спала.
Он подходил, садился на край моей постели и молча гладил мою руку.
Когда он уходил, я чувствовала себя покинутой и беспомощной.
Старшим в семье стал Шура.
После уроков (в школе возобновились занятия) он сразу приходил домой и, если не было воздушной тревоги, садился за книгу.
Но, и читая, он не забывал обо мне.
Иногда просто окликал тихонько:
— Мама!
— Да, Шурик...
И он снова углублялся в книгу.
А время от времени говорил:
— Ты не спишь?
Вот послушай...
посмотри, как хорошо сказано, — и читал мне вслух особенно понравившиеся строки.
Один раз, читая письма Крамского, он сказал:
— Смотри, как это верно:
«Драгоценнейшее качество художника — сердце».
Хорошо, да?
Я так понимаю: умей не только видеть — этого мало, надо понимать и чувствовать...
Эх, мама!
— вдруг воскликнул он.
— А после войны как я буду учиться, если бы ты только знала!..
— Ты не спишь?
— спросил он в другой раз.
— Можно, я включу радио?
Там, кажется, музыка.
Я кивнула.
И вдруг звуки вальса из Пятой симфонии Чайковского заполнили комнату.
Все было в те дни испытанием для нас, и это оказалось тоже испытанием: Пятую симфонию больше всего любила Зоя.
Мы молча слушали, боясь вздохнуть погромче, боясь, что это кончится, прорвется тревогой, что не удастся дослушать...
А когда отзвучал финал, Шура сказал с глубоким убеждением:
— Вот увидишь, в День Победы непременно будут исполнять финал Пятой симфонии.
Как по-твоему?
... Дни шли за днями.
Врага отбросили от Москвы, но он сопротивлялся упорно и жестоко.
Он захватил большую часть Украины, Белоруссию, сдавил в кольце блокады Ленинград, рвался к Волге.
Он жег и истреблял все на своем пути.
Он мучил, пытал, вешал, душил.
Все прежние понятия о зверстве, о жестокости померкли перед тем, что пришлось нам узнать в эту войну.
Газетный лист обжигал руки и сердце, радио приносило такие вести, что останавливалось дыхание.
Слушая сводки Совинформбюро, Шура скрипел зубами и потом подолгу молча ходил по комнате, сведя брови, сжав кулаки.
Изредка к нам заходили его товарищи: худенький Володя Юрьев, сын Лидии Николаевны, которая учила Зою и Шуру в четвертом классе;
Юра Браудо, с которым я была уже знакома;
Володя Титов и еще мальчик, имени которого я не помню, со странной фамилией Неделько.
Теперь они стали заходить чаще, но когда я заставала их у нас, они сразу замолкали и спешили уйти.
— Почему мальчики уходят, как только я прихожу?
— Не хотят мешать, — уклончиво ответил Шура.
СО ВСЕХ КОНЦОВ СТРАНЫ
Однажды, когда я вынимала из ящика газету, к моим ногам упало несколько писем.
Я подняла их и развернула первое попавшееся — чуть потертый на сгибах фронтовой треугольник без марки.
«Дорогая мать...» — прочла я и заплакала.
Это писали незнакомые люди, бойцы Черноморского флота.
Они старались поддержать меня в моем горе, называли Зою сестрой и обещали мстить за нее.
И вот каждое утро почта стала приносить мне письма.
Откуда только не приходили они!
Со всех фронтов, со всех концов страны столько теплых, дружеских рук протянулось к нам с Шурой, столько сердец обратилось к нам.
Писали и дети, и взрослые, матери, потерявшие своих детей на войне, ребята, у которых фашисты убили родителей, и те, кто в это время был на поле боя.
И все они словно хотели принять на себя часть нашего горя.
Мы с Шурой были слишком тяжко ранены, и эту рану ничто не могло залечить.
Но — не знаю, какими словами выразить это, — любовь и участие, которыми дышало каждое письмо, согревали нас.
Мы не были одиноки в своей беде.
Столько людей старались утешить нас, облегчить наше горе сердечным словом — и это было так дорого, так поддерживало нас!
Вскоре после того как я получила первое письмо, в дверь нашей комнаты несмело постучали, и вошла незнакомая девушка.
Она была высокая, худенькая; смуглое лицо, короткая стрижка и большие глаза — только не серые, а синие напомнили мне Зою.
Она стояла передо мною смущенная и неловко теребила в руках платок.
— Я с военного завода, — сказала она, запинаясь и робко поглядывая на меня из-под ресниц.
— Я...
наши комсомольцы, мы все очень просим вас:
приходите к нам на комсомольское собрание...
и выступите.
Мы очень-очень просим вас, очень!
Я понимаю, вам это трудно, но мы...
Я сказала, что выступать не могу, но на собрание приду.
На другой день к вечеру я пошла на завод.
Он находился на окраине Москвы; многие строения вокруг были полуразрушены.
— Фугаска упала.
Пожар был, — кратко пояснила провожатая, отвечая на мой безмолвный вопрос.
Когда мы вошли в красный уголок, собрание уже началось.
Первое, что я увидела, — лицо Зои, смотревшее на меня со стены за столом президиума.
Я тихо села в стороне и стала слушать.
Говорил юноша, почти подросток.
Он говорил о том, что план уже второй месяц не выполняется, говорил сердито, горячо.
Потом выступил другой, постарше, и сказал, что опытных рук в цехе становится все меньше и меньше, вся надежда на ремесленников.
— А холод какой!
Цех не лучше погреба!
Руки к металлу примерзают!
раздался голос с места.
— Не стыдно тебе!
— крикнула моя спутница, резко обернувшись в ту сторону.
— Посовестись!
Неожиданно для себя я встала и попросила слова.
Меня пригласили пройти на невысокую трибуну, и пока я шла, Зоины глаза с портрета смотрели мне прямо в глаза.
Теперь портрет Зои был за мною, немного сбоку, как будто она стояла за моим плечом и смотрела на меня.
Но я не говорила о ней.
— Ваши братья, ваши сестры на фронте каждый день, каждый час жертвуют жизнью, — сказала я.
— Ленинград голодает...
Каждый день от вражеских снарядов гибнут люди...
Нет, не стану пытаться передать то, что я сказала тогда.
Я не помню слов.
Но глаза молодежи, устремленные на меня, подтвердили: я говорю то, что нужно.
Потом они отвечали мне — коротко, решительно.
— Мы будем работать еще злее, — сказал тот, кто выступил первым.
— Мы назовем нашу бригаду именем Зои, — сказал другой.
... Через месяц мне позвонили с того завода.
— Любовь Тимофеевна, мы теперь перевыполняем план, — услышала я.
И я поняла: дать горю сломить себя — значит оскорбить память Зои.
Нельзя сдаться, упасть, нельзя умереть.
Я не имею права на отчаяние.
Надо жить.
abu
Выступать перед людьми, говорить с большой аудиторией мне было очень трудно.
Но я не могла отказать, когда меня просили приехать, а это бывало все чаще.
Не смела отказать потому, что поняла: если мое слово помогает, если оно доходит до людей, до молодежи, если я могу внести хоть небольшую долю в великую борьбу с врагом — значит, я должна это сделать,
«ПОЖЕЛАЙ МНЕ ДОБРОГО ПУТИ!»
— Где ты был, Шура?
Почему так задержался?
— Ох, мамочка, прости, пожалуйста.
Так уж вышло.
С каждым днем Шура приходил все позже.
Он чем-то встревожен, о чем-то все время сосредоточенно думает.
О чем?
Почему он не говорит мне?
У нас не в обычае расспрашивать друг друга.
Если хочешь поделиться тем, что у тебя на душе, — скажи сам.
Так оно и бывало всегда.
Почему же сейчас он молчит?
Что случилось?
Что у нас может еще случиться?
Может быть, пришло письмо из Гаев?
Здоровы ли старики?..
Вот вернется сегодня Шура, и я сама его обо всем спрошу.
И вдруг, убирая со стола, я нечаянно смахнула какой-то забытый листок.
Нагнувшись, подняла.
На листке рукою Шуры были переписаны стихи о водителе танка, который, как капитан Гастелло, в последний миг повел на врага свою охваченную пламенем машину:
Вот он по рытвинам крутым
Идет неудержимо,
И вьются по ветру за ним
Густые космы дыма.
Он возникает тут и там,
Как мститель, в самой гуще,
И настигает по пятам
Идущих и бегущих.
Дымится в поле снежный прах
На узком перекрестке,
Трещат у танка на зубах
Обозные повозки
Он через рвы летит вперед,
В глазах мелькают пятна,
И землю ту, что он берет,
Он не отдаст обратно...
Ты различишь его в огне
По свету славы вечной,
По насеченной на броне
Звезде пятиконечной.
Я прочитала эти стихи и вдруг поняла то, о чем боялась думать все это время: Шура уйдет.
Уйдет на фронт, и ничто, ничто его не остановит.
Он еще ничего не сказал мне, ни словом не обмолвился, ему еще семнадцати не исполнилось, но я знала: так будет.
И я не ошиблась.
Как-то вечером, вернувшись домой, я еще в коридоре услышала шумный разговор и, открыв дверь, увидела: сидят впятером — Шура, Володя Юрьев, Володя Титов, Неделько и Юра Браудо; у каждого в зубах папироса, комната полна табачного дыма.
До этой минуты я никогда не видела, чтобы Шура курил.
— Зачем это ты?
— спросила я только.
— Нас сам генерал и то угощал, — быстро, словно решившись, ответил Шура.
— Мы...
знаешь, мы едем в Ульяновское танковое училище.
Нас уже приняли.
Я молча опустилась на стул...
— Мамочка, — говорил Шура ночью, присев ко мне на кровать, — ты только пойми.
Ну пожалуйста!
Чужие люди пишут тебе:
«Мы будем мстить за Зою».
А я, родной брат, останусь дома?
Да как же я посмотрю в глаза людям?
Я молчала.
Если тогда я не нашла слов, которые остановили бы Зою, какие слова найду я теперь?..
1 мая 1942 года Шура уехал.
— Их не будут провожать, — сказал он про своих друзей.
— И меня не надо, хорошо?
А то им обидно станет.
А ты пожелай мне доброго пути!
Я боялась, что голос мне изменит, и только молча кивнула.
Сын еще раз обнял меня, крепко поцеловал и вышел из комнаты.
Дверь захлопнулась, и на этот раз я осталась совсем одна.
... А через несколько дней пришло письмо из Осиновых Гаев: умерла моя мать.
«Не смогла она пережить Зоиной гибели», — писал отец.
ВЕСТИ ИЗ УЛЬЯНОВСКА
Шура писал мне почти каждый день.
Он попал со своими товарищами в одно отделение и шутя называл его «Ульяновским филиалом десятого класса 201-й московской школы».
«Эх, мама, — писал он в одном из первых писем, — ничего-то я не умею!
Даже ходить в строю толком не умею; сегодня, например, отдавил товарищу пятку.
Командиров приветствовать тоже не умею.
И меня за это по головке не гладят».
Время шло — и в другом письме он писал:
«Устаю, недосыпаю, но работаю, как зверь.
Уже хорошо изучил винтовку, гранату, наган.
На днях мы ездили на полигон, где стреляли из танка.
Мои результаты для начала нормальные: по стрельбе из танка на дистанцию 400 и 500 метров из пушки и пулемета я поразил цели на «хорошо».
Ты теперь меня не узнаешь: командиров хорошо приветствую и в ногу хожу молодцом».
Когда дело стало подходить к экзаменам, Шура в каждом письме начал меня умолить:
«Мама, если можешь, то достань мне широкий ремень; если можешь, то о портупеей».
И через несколько дней снова:
«Мама, поищи получше!
Какой я буду офицер, если ремень у меня совсем никуда не годится».
Сквозь эти строки на меня смотрели отчаянные глаза маленького Шуры.
Точно так же, почти теми же словами, он просил в детстве, когда ему чего-нибудь очень хотелось.
Вот передо мною сто Шуриных писем, от самого первого до последнего, и, перечитывая их, я вижу, как рос, как мужал мой мальчик.
Однажды я получила от него такое письмо:
«Мама, мои занятия в училище близятся к концу — 1 ноября начинаются экзамены.
Я устаю, недосыпаю, но работаю много.
Сказалось, что я нахожусь здесь почти вдвое меньше времени, чем другие.
Отстал.
Экзамены эти будут самыми главными в моей жизни.
Я напрягу все свои силы, все внимание, потому что страна должна получить хорошо подготовленного танкиста-лейтенанта, именно лейтенанта, а не младшего лейтенанта и не старшего сержанта.
Ты пойми — это не честолюбие, не тщеславие; просто я должен сделать все, что смогу, чтобы быть нужнее, полезнее.
Я читаю о том, как фашисты жгут наши города и села, как они мучают детей и женщин, я вспоминаю о том, как замучили Зою, и хочу только одного: скорее на фронт».
И другое письмо:
«Мама, слушай: госэкзамены закончились.
По технике — «отлично», по огневой подготовке — «отлично», по тактике и военной топографии «отлично»...»
А в конце этого гордого, праздничного письма — приписка:
«Получил письмо от дедушки — он болен и одинок».
... Однажды в теплый осенний вечер я сидела у окна и смотрела на улицу.
Передо мною лежали письма, на которые надо было ответить, а я все не могла отвести взгляда от светлого, безоблачного неба.
И вдруг на глаза мне легли широкие теплые ладони.
— Шурик!..
— только и могла я сказать.
— Ты не слыхала ни стука, ни того, как мне открыли, ничего!
— смеясь, говорил он.
— Я стою в дверях, смотрю на тебя, а ты все сидишь и сидишь!
И, снова закрыв мне глаза рукой (словно думал, что так мне легче будет выслушать это), сказал: — Я приехал проститься.
Завтра уезжаю на фронт.
Он возмужал, стал еще шире в плечах, но синие глаза смотрели все так же по-мальчишески весело и открыто.
И опять была трудная, горькая ночь.
Шура крепко спал, положив ладонь под щеку, а я то и дело вставала взглянуть на него и не могла наглядеться.
Мне страшно было думать, что эта ночь кончится.
Но в урочный час пришел рассвет, Шура вскочил, быстро умылся и оделся, наскоро выпил чаю и, подойдя ко мне, сказал уже привычное:
— Не провожай.
Береги себя.
А за меня не беспокойся.
— Будь честным...
и стойким...
пиши чаще...
— с трудом ответила я.
ВОЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
Шура уехал, и писем от него не было.
Прошел месяц.
Я боялась подходить к почтовому ящику — мне все казалось, что я найду в нем беспощадное известие...
Это были очень тяжкие дни, полные такого давящего, такого мучительного ожидания, какого я не испытывала даже после ухода Зои.
Ведь тогда я еще не знала, что значит потерять ребенка.
Теперь я знала это.
Иногда тревога становилась такой неотвязной, что я пыталась бежать от нее, как будто можно бежать от самой себя, от мыслей...
Я ходила по улицам, стараясь устать так, чтобы, придя домой, уснуть.
Но это редко удавалось мне.
Сколько бы улиц я ни исколесила, сколько бы километров ни прошла, все равно потом почти всю ночь, до рассвета, лежала с открытыми глазами.
Часто я пешком ходила на Новодевичье кладбище, на Зоину могилу.
Однажды, подходя к могиле, я увидела возле нее широкоплечего военного.
Когда я подошла ближе, он обернулся.
Это был человек лет тридцати пяти, с открытым, славным лицом и прямым, проницательным взглядом серых глаз.
Мне показалось, будто он хочет что-то сказать.
Я вопросительно посмотрела на него, но он, помедлив секунду, отошел.
Я забыла о нем.
Но, уходя, я снова увидела его на повороте дорожки; он шел мне навстречу.
— Любовь Тимофеевна?
— спросил он нерешительно.
— Да, — удивленно ответила я.
И тогда он назвал себя!
— Лидов.
Я не забыла это имя: ведь им были подписаны те памятные строки в «Правде»!
— рассказ о том, как погибла партизанка Таня...
Я крепко пожала руку Лидову...
Мы медленно пошли по дорожке к выходу.
— Я рада познакомиться с вами, — сказала я от всей души.
— Мне давно хотелось повидать вас...
И мы стали разговаривать так, словно были знакомы долгие годы.
Он рассказал мне о том, как он впервые услышал о Зое.
Он ночевал в маленькой полуразрушенной избушке под Можайском.
Когда почти все уснули, в избушку зашел погреться какой-то старик.
Он прилег на полу рядом с Лидовым.
— Слышу я, — рассказывал Петр Александрович, — старику не спится.
Охает, стонет, не по себе ему.
«Куда идешь, отец?
— спрашиваю.
— Что ты все охаешь?»
И тут старик рассказал Лидову, что он слышал о девушке, которую повесили гитлеровцы в селе Петрищеве.
Никаких подробностей он не знал.
Он только повторял:
«Ее вешали, а она речь говорила...»
Лидов тотчас пошел в Петрищево.
И с этой ночи он десять дней кряду неутомимо разузнавал обо всем, что касалось гибели неизвестной девушки, назвавшей себя Таней.
Он брал только факты, потому что был убежден: их голос прозвучит громче, чем все, что мог бы сказать журналист от себя.
— Почему вы ни разу не пришли ко мне?
— спросила я.
— Боялся, что вам будет тяжело, — просто ответил он.
— Вы давно на фронте?
Тут он впервые улыбнулся — эта открытая улыбка удивительно красила его лицо.
— На фронте я с первого часа войны, — сказал он.
— Тогда в Москве о войне еще не знали!
Двадцать второе июня застало меня в Минске, я был там корреспондентом «Правды»...
Это было любопытно, — задумчиво прибавил он и с улыбкой вспомнил о том, как в подвале телеграфа, куда он забежал во время сильной бомбежки, ему передали телеграмму из Москвы, посланную накануне.
Это была совсем мирная телеграмма:
редакция просила Лидова написать о подготовке к уборочной кампании.
Он спрятал телеграмму в карман и помчался на своей машине в часть, которая готовилась к оборонительным боям.
Улицы Минска уже были охвачены пламенем, и бомбежка не прекращалась.
Тогда же, в этот первый день, Лидов передал корреспонденцию в «Правду», но она не касалась уборочной кампании...
Он рассказывал обо всем этом очень просто, немногословно.
А я шла, слушала его и думала:
«Вот бывает — знаешь человека годами и ничего не можешь сказать о нем.
А тут я и часу не провела с Петром Александровичем и совсем немного рассказал он о себе, но я знаю о нем очень много, знаю самое главное.
Знаю, что он прям и честен, отважен и спокоен, умеет держать себя в руках, никогда не теряется.
Знаю, что в трудной фронтовой обстановке не словами, а делом, всем своим поведением он учит окружающих спокойствию и выдержке».
— Я сегодня снова на фронт, — сказал он мне на прощанье и прибавил негромко: — А после войны я непременно напишу книгу о Зое.
Большую, хорошую книгу.
ПЯТЬ ФОТОГРАФИЙ
День 24 октября 1943 года принес мне новое испытание.
В газете были помещены пять фотографий: их нашли у гитлеровского офицера, убитого советским бойцом под деревней Потапово, близ Смоленска.
Фашист сфотографировал убийство Зои, ее последние минуты.
Я увидела виселицу на снегу, увидела мою Зою, мою девочку среди гитлеровцев...
доску с надписью «Поджигатель» на ее груди...
— и тех, кто пытал и мучил ее.
С того часа, как я узнала о гибели моей девочки, я всегда, днем и ночью, неотступно мучилась одним: о чем думала она, когда шла в свой последний, страшный путь?
Что чувствовала?
О чем вспоминала?..
Бессильная тоска охватывала меня:
я не была с нею тогда, когда была ей, должно быть, всего нужнее; я не могла облегчить ей последние минуты ни словом, ни взглядом...
И пять фотографий словно провели меня Зоиным смертным путем.
Теперь я своими глазами видела, как ее казнили, сама была при этом, но слишком поздно...
Эти снимки, казалось, кричали:
«Смотри, как ее мучили!
Смотри и будь молчаливым свидетелем ее гибели, переживи снова всю боль, всю муку — ее и свою...»
Вот идет она одна, истерзанная, безоружная, но сколько силы и гордости в ее опущенной голове!
Должно быть, в эти минуты она даже не замечает палачей вокруг, О чем она думает?
Готовится умереть?
Вспоминает всю свою короткую светлую жизнь?..
Я не могу говорить об этой...
Пусть тот, кто прочтет ату книгу, вспомнит страшный немецкий снимок, лицо Зои.
И он увидит: Зоя победительница.
Ее убийцы — ничто перед нею.
С нею — все высокое, прекрасное, святое, все человеческое, вся правда и чистота мира.
Это не умирает, не может умереть.
А они — в них нет ничего человеческого.
Они не люди.
Они даже не звери — они фашисты.
Они заживо мертвы.
Сегодня, завтра, через тысячу лет их имена, самые их могилы будут ненавистны и омерзительны людям.
«Я ОЧЕНЬ ХОЧУ ЖИТЬ!»
... А писем от Шуры все не было.
И вдруг, еще через несколько дней, развернув «Правду», я увидела на третьей странице сообщение:
«Действующая армия.
27 октября (по телеграфу).
Части энского соединения добивают в ожесточенных боях остатки 197-й немецкой пехотной дивизии, офицеры и солдаты которой в ноябре 1941 года в деревне Петрищево замучили и убили отважную партизанку Зою Космодемьянскую.
Опубликованные в «Правде» пять немецких фотоснимков расправы над Зоей вызвали новую волну гнева у наших бойцов и офицеров.
Здесь отважно сражается и мстит за сестру брат Зои — комсомолец-танкист, гвардии лейтенант Космодемьянский.
В последнем бою экипаж танка «KB» под командованием тов. Космодемьянского первым ворвался во вражескую оборону, расстреливая и давя гусеницами гитлеровцев.
Майор Г. Вершинин».
Шура жив!
И мстит за сестру.
abu
И снова я стала получать письма, но уже не из мирного Ульяновска, а из самого пекла войны.
А 1 января 1944 года меня разбудил громкий звонок.
— Кто бы это?
— вслух удивилась я, открыла дверь и окаменела от неожиданности: передо мной стоял Шура.
Он показался мне настоящим великаном — стройный, широкоплечий, в длинной, пахнущей морозом шинели.
Лицо его порозовело от ветра и быстрой ходьбы, на густых бровях и ресницах таяли снежинки, глаза весело блестели.
— Что так смотришь, не узнала?
— спросил он, смеясь.
— Смотрю — Илья Муромец пришел!
— ответила я.
Это был самый нежданный и самый драгоценный новогодний подарок.
Шура тоже был бесконечно рад.
Он не отходил от меня ни на шаг и, если хотел выйти на улицу — за папиросами или просто немного пройтись, — просил, как маленький:
— Пойдем со мной!
Он несколько раз в день заговаривал все об одном:
— Расскажи, как ты живешь.
— Да ведь я писала тебе...
— Что писала!
Ты расскажи.
Тебе по-прежнему пишут?
Покажи письма...
Давай я помогу тебе ответить...
Это было не лишнее: письма по-прежнему текли без счета, рекою.
Люди писали мне, писали в школу, где училась Зоя, в редакции газет, в райкомы комсомола.
«Когда я стою на посту, мне кажется, что Зоя — рядом со мной», — писала мне с Волги девушка-воин, Зоина сверстница Октябрина Смирнова.
«Даю клятву: буду честно служить народу, буду такой же, как Зоя», писала девушка-москвичка, сверстница Зои, в Таганский райком ВЛКСМ, прося послать ее на фронт.
«Я буду воспитывать своих школьников так, чтобы они походили на Зою, на смелую, чудесную Вашу дочку», — писала мне молодая учительница из Башкирии.
«Это горе — наше, это горе — народное», — писали ученики новосибирской школы.
И еще и еще шли искренние, сердечные письма, клятвы, стихи из Сибири, Прибалтики, с Урала, из Тбилиси.
Приходили письма из-за рубежа — из Индии, Австралии, Америки...
Шура перечитал их все.
Потом снова взял в руки одно, пришедшее из Англии.
Вот что было в этом письме:
«Дорогой товарищ Любовь Космодемьянская!
Мы с женой живем в маленькой квартире под Лондоном.
Только что мы прочли о Вашей милой, храброй дочке.
Ее предсмертные слова вызвали у нас слезы: сколько храбрости, сколько мужества в такой юной девушке!
В начале будущего года мы ожидаем нашего первого ребенка, и, если это будет девочка, мы назовем ее именем Вашей дочери — дочери великого народа первого социалистического государства.
С безграничным восхищением мы слышим и читаем о вашей великой борьбе.
Но мало восхищаться, мы хотим бороться рядом с вами — не слова, а дела, вот что сейчас нужно.
Мы уверены, что недалек тот час, когда наконец мы увидим гибель гнусного фашизма, который мы ненавидим так же, как и вы.
Ваш народ войдет в историю как народ, чья отвага, мужество и стойкость сделали возможной победу над фашизмом.
Английский народ хорошо понимает, что он в неоплатном долгу перед Россией, и у нас часто говорят:
«Что стало бы с нами, если бы не русские!»
abu
Кончаем письмо пожеланием: за победу и за нашу вечную дружбу — в войне и мире!
Да здравствует советский народ и его славная Красная Армия!
С братским приветом — Мэйбл и Дэвид Риз».
— Ты ответила им?
— спросил Шура.
— Это хорошо.
По-моему, написано от сердца, правда?
Видно, они понимают, что мы воюем не только за себя, но и за всех.
Только бы они этого не забыли!
... Вечером пришел мои брат Сергей.
Шура очень обрадовался ему.
Они уселись за столом друг против друга и проговорили до поздней ночи.
Я хозяйничала, то и дело выходила на кухню, и до меня долетали только обрывки разговора.
— ... Вот ты писал раз, что оторвался от колонны и врезался в тыл врага, — говорил Сергей.
— Зачем?
Это не храбрость, это молодечество.
abu
Надо быть смелым, но лихачом — зачем?
— Если думать о своей безопасности, тогда о храбрости надо забыть!
слышала я горячий ответ.
— А разве ты не отвечаешь за жизнь своих солдат?
Ведь ты — командир...
— Скажи, только не обижайся, — услышала я немного погодя, — как ты с подчиненными?
С молодыми это бывает: строят из себя больших начальников...
— Нет, я своим товарищ.
Знал бы ты, какие они!..
И снова голос брата:
— А насчет храбрости...
Знаешь, перечитай рассказ Толстого «Набег».
Там хорошо про это сказано.
Коротко и точно...
Шура рассказывал мало и скупо.
Он стал сдержанней, чем прежде, и словно взвешивал каждое слово.
В этот его приезд я почувствовала, что он очень изменился.
Это трудно было определить словами.
Быть может, я и ошибаюсь, но мне кажется: кто хоть раз побывал в бою, кто хоть раз прошел по этой узкой тропинке, где с одной стороны Жизнь, а с другой — смерть, тот не любит многословно рассказывать о войне, об опасностях, которым он подвергался.
Я понимала: Шура много видел и пережил, должно быть, поэтому он стал гораздо взрослее, собранней и суровей и вместе с тем — мягче, нежнее.
На другой день Шура пошел в госпиталь навестить раненого товарища.
Когда он вернулся, у него было совсем другое лицо, я едва узнала вчерашнего веселого богатыря.
Он побледнел, осунулся.
Я тревожно всматривалась в это родное, такое еще юное лицо: в нем сразу как-то заметнее стали скулы, челюсти, сдвинулись брови с морщинкой между ними и плотно сжались губы.
— Что сделали фашисты с человеком!
— сказал он с болью.
— Знаешь, это мой большой друг.
У него была не простая жизнь.
Ему года не было, когда он остался сиротой.
Нелегко приходилось, а вырос человеком.
Кончил военное училище, потом выдержал блокаду в Ленинграде, получил ограничение второй степени, но отказался от него и опять пошел на фронт.
И вот совсем недавно все сразу: осколок в легкое, в область сердца, в руку, и ранение в живот, и контузия.
Не говорил, не двигался, не слышал — подумай только!..
Коля Лопоха его зовут.
Видела бы ты, как он мне обрадовался!..
Шура отошел к окну и, не оборачиваясь ко мне, вдруг сказал с силой, страстно, как заклинание:
— Я непременно вернусь!
Без ног, без рук, ослепну — все равно буду жить!
Я очень, очень хочу жить!
... А на третий день после приезда он сказал:
— Не будь в обиде, мамочка, но я уеду раньше срока.
Мне трудно тут.
Там люди гибнут...
abu
abu
abu
— Побудь еще, милый!..
Ведь это твой законный отдых...
— Не могу.
Все равно для меня это не отдых.
Я все равно ни о чем думать не могу, только о фронте... о товарищах.
И, если можно, мамочка, на этот раз проводи меня, хорошо?
Я хочу подольше побыть с тобой.
Я проводила его на Белорусский вокзал.
Был тихий морозный вечер.
Далеко над путями в прозрачном зеленоватом небе мерцала низкая звезда.
И таким странным казалось мне это спокойствие в час, когда я провожала сына и знала, что скоро его снова охватит вихрь огня и смерти...
Мы взяли билет в мягкий вагон.
Шура прошел туда, чтобы положить на место свой чемоданчик, и выскочил сам не свой.
— Ох, мама, знаешь, там генерал!..
— сказал он, смущенный и растерянный, как мальчишка.
— Эх ты, воин!
— пошутила я.
— Как же так: на фронт едешь, а своего генерала испугался?
Я простояла с Шурой на платформе до последней секунды.
Поезд тронулся, и я пошла рядом с вагоном, а Шура стоял на подножке и махал мне рукой.
Потом я уже не могла поспевать и только смотрела вслед.
Грохот колес оглушал меня, стремительный воздушный поток едва не сбивал с ног, глаза застлало слезами.
Потом на перроне вдруг стало тихо и пусто, а мне все казалось, что я вижу лицо сына и прощальный взмах его руки.
ОТ ВСЕГО СЕРДЦА
Я снова осталась одна.
Но сейчас мне было не так тяжело и не так одиноко, как прежде: помогала работа.
Мне всегда хотелось от всего сердца поблагодарить тех, кто поддержал меня в те дни своими письмами, своим участием, теплом своей души.
Всех тех, что приходил ко мне, говорил настойчиво и твердо:
«Непременно приезжайте к нам на завод.
Вы должны поговорить с нашими комсомольцами».
Я знаю: когда человеку очень плохо, его может спасти только одно сознание, что он нужен людям, что жизнь его не бесполезна.
Когда невыносимое несчастье обрушилось на меня, мне помогли поверить в то, что я нужна не только Шуре, но еще многим и многим людям.
И когда он уехал, мне не дали, не позволили остаться одной — это было очень трудно для меня, но это меня спасло: я была нужна.
Кругом было много работы.
Работа, которая требовала любящих рук и любящего сердца: война лишила сотни и тысячи детей крова, семьи.
«Сирота» это почти забытое у нас слово — сурово и требовательно напомнило о себе.
И надо было сделать так, чтобы дети, у которых война отняла родителей, не чувствовали себя осиротевшими, одинокими.
Надо было вернуть им тепло родительского очага, тепло и любовь семьи.
Я стала работать.
Как можно больше детских домов — хороших, по-настоящему уютных, всем обеспеченных!
Как можно больше настоящих воспитателей, умных и любящих!
Детям нужны обувь, одежда, питание.
И, может быть, еще необходимее — любовь, тепло, сердечность.
Детские дома возникали повсюду — во всех городах, при заводах, при колхозах.
Всем хотелось сделать что-нибудь для детей тех, кто пал в бою.
И для меня было так важно, что и я могу принять участие в этой работе!
Мне пришлось много ездить тогда: я побывала в Тамбове, Рязани, Курске, Иванове, потом в Белоруссии и на Украине, на Алтае, в Томске, Новосибирске.
Всюду непочатый край дела, всюду осиротевшие дети — им надо было дать пристанище: в новой семье или в детском доме.
И везде меня встречали глаза, полные доверия и тепла.
И я непрестанно училась: училась мужеству и стойкости у своего народа.
Еще в конце 1944 года Общество Красного Креста командировало меня в Ленинград.
На постаментах, где прежде трепетали и рвались из рук бронзовых юношей чудесные кони Клодта, теперь стояли ящики с цветами, чтобы не оскорбляла глаз непривычная пустота.
Со стен еще предостерегали надписи:
«Эта сторона опаснее при артиллерийском обстреле», но ленинградцы, окруженные заботой и помощью всей страны, давно уже ремонтировали дома, вставляли стекла, выравнивали и заливали асфальтом мостовые.
Со мною шла немолодая женщина, сварщица завода «Электросила».
Она рассказывала: во время блокады они с мужем работали рядом, на соседних станках.
Работали обессиленные, истощенные, преодолевая слабость одной только волей, упрямым желанием: не сдаваться.
Однажды, обернувшись, чтобы взглянуть на мужа, она увидела его на полу бездыханным.
Она подошла к нему, постояла и потом продолжала работать.
Работала, а муж лежал рядом, у станка, от которого он не отошел до последнего дыхания.
Остановить работу — значило уступить врагу, а она не хотела уступать.
Я слышала в Ленинграде об одном архитекторе: в самые тяжкие, самые трудные дни блокады он проектировал арку Победы.
Мне рассказывали о матерях, чьи дети погибли, защищая Ленинград: они, эти матери, не щадя последних сил, старались спасти чужих детей от голодной смерти.
Я слушала эти рассказы и снова и снова говорила себе:
«Я не имею права отдаться горю.
Эти люди пережили великое несчастье, их страдания и утраты безмерно тяжелы, как и моя утрата.
Они живут и работают.
Должна жить и работать и я».
И еще одно я знала: имя Зои стало любимо народом.
С ее именем наши люди, ее и мои товарищи, шли в бой, работали на заводах и на полях, о ней услышал краснодонский мальчик Олег Кошевой и рассказал своим друзьям, и они повторили ее подвиг и стали с ней рядом, как родные братья и сестры, дети одной великой и любимой Родины.
Я чувствовала: жива и трепетна память о Зое.
Не для меня одной она родная.
Народ помнит ее живой, отважной, непреклонной.
И это тоже помогало мне жить.
ПИСЬМА
С фронта мне писал племянник Слава, воевавший с самых первых дней.
Стал писать после того, как мы познакомились у Зоиной могилы, Петр Лидов.
Чаще всего это были несколько слов привета, и они мне были очень дороги, эти несколько слов.
Открывая газету, я всегда искала сообщения с фронта, подписанные Лидовым.
Обо всем он умел рассказать так просто, спокойно и мужественно.
Это был особый дар.
В этой простоте, в этом спокойствии была огромная сила.
А когда подолгу не появлялась в «Правде» знакомая подпись, мне становилась не по себе; я тревожилась о нем, как о родном, близком человеке.
И каждые несколько дней приходили письма от Шуры.
«... Настроение хорошее, особенно после последней атаки.
В этом бою я не вылезал из танка больше двух суток.
Чудом уцелел, вокруг все горело и содрогалось от взрывов, танк бросало во все стороны, как спичечную коробку.
В общем, мама, за меня не беспокойся».
«... Сейчас я получаю новый экипаж и новую боевую машину «KB».
Это у меня уже третья: одна подбита, другая сгорела, сам еле успел из нее спикировать...
Из моего старого экипажа Джигирис убит, остальные ранены...
Я написал деду, пиши и ты.
Он болен и одинок».
«... Я был ранен, но не покидал поле боя.
Перевязал рану и вступил снова в строй.
Сейчас у меня все затянулось и поджило.
В одном из боев выбыл мой старший командир, я принял командование на себя и вместе с товарищами ворвался в расположение противника.
И утром Орша была наша.
Сейчас я жив и здоров, так же как и мой экипаж.
Получил письмо от деда.
Трудно ему.
Все вспоминает Зою и бабушку.
Я ответил ему, постарался поласковее».
«... Местные жители тепло встречают нас.
Им все интересно, все кажется необычным.
В одной избе я показал книжку о Зое.
И меня долго расспрашивали и очень просили, чтобы я оставил им книжку.
Я не мог — она у меня одна.
Поэтому прошу: если можешь, пошли им — г. Орша, Перекопская улица, дом 69».
«... В Белоруссии настал желанный час освобождения.
Люди встречают нас цветами, угощают молоком.
Старушки со слезами рассказывают о мучениях, которые им пришлось перенести.
Но все это позади.
И воздух кажется особенно чистым, а солнце особенно ярким.
Мама, мама, скоро победа!»
«... Передай отдельно мой привет дяде Сереже, скажи, что я помню все, что он мне говорил.
Пишет ли тебе дедушка?
У меня от него давно нет писем».
«... Ты спрашиваешь, в каком я звании, какова моя должность.
Отвечу тебе словами одного большого начальника, который сказал про меня так:
«Не смотрите на его звание и должность: этот человек создан не для чинов, а для боевых действий».
«... Спасибо за поздравление, я действительно получил золотой орден орден Отечественной войны 1-й степени.
У меня на руках находится и приказ о моем награждении орденом Красного Знамена.
Не думай про меня, будто я изменился.
Характер у меня остался тот же.
Но только стал я сильнее, тверже».
«... Мама, мама, Петр Лидов погиб!
Мама, как это страшно, что он погиб так незадолго до победы!
Накануне победы погибать — это так обидно.
Он погиб на аэродроме под Полтавой: выбежал из укрытия, чтоб увидеть тех людей, которые отражают налет вражеской авиации.
Он хотел написать о них — он все хотел видеть собственными глазами.
Это был настоящий военный корреспондент и настоящий человек...»
«... Мы идем на запад, по земле врага.
Вот уже полмесяца, как я непрерывно в боях, потому и не писал.
Но письму твоему я так рад, так рад это было письмо с родной земли, от родной матери.
Сейчас, когда я пишу тебе, в воздухе сплошной гул, моя машина содрогается, земля так и пляшет от разрывов.
Через несколько минут наши ребята пойдут в атаку, в глубь немецкой земли».
(Это письмо написано карандашом, крупным, торопливым почерком: Шура тоже спешил в бой.)
«... Здравствуй, милая, дорогая моя мама!
Прошло уже больше месяца, как я нахожусь в тяжелых наступательных боях.
Знаешь, у меня не было времени не только писать, но даже читать полученные мною письма...
Тут и ночные форсированные марши, и танковые бои, напряженные, бессонные ночи в тылу врага, огненные свистящие снаряды «фердинандов»...
Случалось быть молчаливым свидетелем гибели товарищей, видеть, как танк соседа взлетает на воздух со всем экипажем.
Приходилось только молча сжимать зубы.
От напряжения и бессонницы люди вылезают из машин, как пьяные.
И все же настроение у всех самое счастливое, самое праздничное: мы идем по вражеской земле.
Мы мстим за сорок первый год, за боль, за слезы, за все унижение, которому фашисты подвергли людей.
Мы скоро увидимся в Москве, в знакомой обстановке».
«... Не воюю, жду приказа о наступлении.
Стоим в обороне.
День за днем проходят в однообразной тишине и томительном ожидании.
Живем в немецких домах.
Всюду разрушенные серые здания.
Огромные воронки от бомб заставляют сворачивать с мрачного асфальтированного шоссе.
День и ночь рвутся снаряды, наш дом дрожит и покачивается.
Фашисты сопротивляются в яростной злобе, они цепляются за каждый кусок своей земли.
Вот и сейчас они начинают обстреливать свой поселок...
В последнем бою меня малость поцарапало, теперь все прошло, но грудь еще болит...»
«... Дожди, дожди.
Вода в море холодная, серая, так и Beet ненастьем.
Мрачно, холодно тут.
Хочу домой, и, надеюсь, это скоро исполнится.
Береги себя, береги свое здоровье и почаще пиши.
За меня не беспокойся.
Целую тебя.
Твой единственный сын Александр».
На этом письме стояла пометка:
«Восточная Пруссия», и дата — «1 апреля 1945».
Я ждала следующего письма — оно не приходило.
Я боялась думать, я просто ждала.
Я не думала о катастрофе — слишком живым и жизнелюбивым был мой мальчик, и в памяти моей звучали его полные веры слова:
«Я непременно вернусь!»
СМЕРТЬЮ ГЕРОЯ
29 апреля я нашла в почтовом ящике письмо.
На конверте был номер Шуриной полевой почты, но адрес был написан не его рукой.
Я долго стояла неподвижно, держа в руках письмо и боясь распечатать его.
Потом распечатала, прочла первые строки.
В глазах потемнело.
Я перевела дыхание, снова начала и снова не могла читать дальше.
Потом изо всех сил стиснула зубы и дочитала до конца.
«14 апреля 1945.
Дорогая Любовь Тимофеевна!
Тяжело Вам писать.
Но я прошу: наберитесь мужества и стойкости.
Ваш сын гвардии старший лейтенант Александр Анатольевич Космодемьянский погиб смертью героя в борьбе с ненецкими захватчиками.
Он отдал свою молодую жизнь во имя свободы и независимости нашей Родины.
Скажу одно: Ваш сын — герой, и Вы можете гордиться им.
Он честно защищал Родину, был достойным братом своей сестры.
Вы отдали Родине самое дорогое, что имели, — своих детей.
В боях за Кенигсберг самоходная установка Саши Космодемьянского 6 апреля первой форсировала водный канал в 30 метров и открыла огонь по противнику, уничтожив артиллерийскую батарею противника, взорвала склад с боеприпасами и истребила до 60 гитлеровских солдат и офицеров.
8 апреля он со своей установкой первым ворвался в укрепленный фронт Кениген Луизен, где было взято 350 пленных, 9 исправных танков, 200 автомашин и склад с горючим.
В ходе боев Александр Космодемьянский вырос из командира установки в командира батареи.
Несмотря на свою молодость, он успешно командовал батареей и образцово выполнял все боевые задания.
Он погиб вчера в боях за населенный пункт Фирбруденкруг, западнее Кенигсберга.
Населенный пункт был уже в наших руках.
В числе первых Ваш сын ворвался и в этот населенный пункт, истребил до 40 гитлеровцев и раздавил 4 противотанковых орудия.
Разорвавшийся вражеский снаряд навсегда оборвал жизнь дорогого и для нас Александра Анатольевича Космодемьянского.
Война и смерть — неотделимы, но тем тяжелее переносить каждую смерть накануне нашей Победы.
Крепко жму руку.
Будьте мужественной.
Искренне уважающий и понимающий Вас гвардии подполковник Легеза».
... 30 апреля я вылетела в Вильнюс, оттуда добиралась до Кенигсберга на машине.
Пусто, разрушено было все вокруг.
Камня на камне не осталось.
И безлюдье — нигде ни души.
Потом потянулись вереницы немцев: они шли, толкая перед собою тачку или тележку со скарбом, и не смели голову поднять, взглянуть в глаза...
А потом нахлынул поток наших людей — они возвращались на Родину: ехали на конях, на машинах, шли пешком, и у всех были такие веселые, такие счастливые лица!
По всему было видно: Победа не за горами.
Она близка.
Она рядом.
Сколько раз Шура спрашивал:
«Мама, как ты представляешь себе День Победы?
Как ты думаешь, когда это будет?
Ведь правда же — весной?
Непременно весной!
А если даже зимой, то все равно снег растает и расцветут цветы!»
И вот Победа приближалась.
Это был уже канун Победы.
Канун счастья.
А я сидела у гроба своего мальчика.
Он лежал, как живой: лицо было спокойное, ясное.
Не думала я, что мы так свидимся.
Это было больше, чем могло вынести обыкновенное человеческое сердце...
В какую-то минуту, подняв глаза от лица Шуры, я увидела другое молодое лицо.
Я смотрела на него и не могла понять, где я видела его прежде: трудно было думать, вспоминать.
— Я — Титов, Володя, — тихо сказал юноша.
И мне сразу вспомнился апрельский вечер, когда, вернувшись домой, я застала Шуру и его товарищей за оживленным разговором.
«Нас сам генерал угощал папиросами...
Мы едем в Ульяновское училище...» — снова услышала я голос сына.
— А остальные?
— с усилием спросила я.
И Володя сказал мне, что Юра Браудо и Володя Юрьев погибли.
Погибли, как и Шура, не дождавшись Победы...
Сколько молодых, сколько славных погибло, не дождавшись этого дня!..
... Я не могла бы связно и подробно рассказать об этих двух днях в Кенигсберге.
Но помню, с какой любовью, с каким уважением все говорили о Шуре.
— Отважный...
— долетало до меня.
— Скромный.
А товарищ какой!..
Молод, а командир был настоящий...
Никогда его не забуду!
А потом обратный путь.
Провожал меня наводчик Шуриного танка Саша Фесиков.
Он ухаживал за мной, как за больной.
По-сыновнему заботился обо мне: не спрашивая, угадывал, что нужно делать.
... 5 мая похоронили Шуру на Ново-Девичьем кладбище.
Напротив Зоиной могилы вырос новый могильный холм.
В смерти, как и в жизни, они снова были вместе.
Это было за четыре дня до Победы.
А 9 Мая я стояла у своего окна и смотрела, как текла мимо людская река: шли дети и взрослые, все — как одна семья, ликующие, счастливые.
День был такой яркий, такой солнечный!
Мои дети уже никогда не увидят ни голубого неба, ни цветов, они никогда больше не встретят весну.
Они отдали свою жизнь за других детей — за тех, что шли в этот долгожданный час мимо меня.
ОНИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМИ!
... Я люблю бывать здесь.
Ходить по милым, знакомым коридорам школы, где учились мои дети, школы, которая носит сейчас Зоино имя.
Я захожу в классные комнаты.
Поднимаюсь на третий этаж и подхожу к двери, возле которой есть надпись:
«В этом классе учились Герои Советского Союза Зоя и Шура Космодемьянские».
Я вхожу в этот класс, и со стены смотрят на меня портреты моих детей.
Вот вторая парта в среднем ряду — тут сидела Зоя.
Сейчас за этой партой учится другая девочка, такая же ясноглазая.
А вот последняя парта в другом ряду — это Шурино место.
Сейчас на меня пристально смотрят оттуда глаза девочки-подростка.
Она в коричневом платье с белым воротничком, в черном фартуке, и у нее такое вдумчивое, серьезное лицо...
Я спускаюсь вниз, к малышам.
Сажусь за низкую парту рядом с маленькой девочкой и раскрываю хрестоматию для первого класса.
На обложке — золотые колосья, голубое небо, сосны: мирная, любимая с колыбели картина родной природы; она словно олицетворяет то, о чем рассказывают страницы хрестоматии.
Каждая страница этой книги — гимн мирному труду, родной земле, нашим лесам и водам, нашим людям.
Наша страна распрямила плечи, она строит и созидает, сеет хлеб, льет сталь, возрождает из пепла сожженные города и села.
И она растит новых прекрасных людей.
Вот эту девочку, что сидит рядом со мной, и всех ее подруг, и всех детей по всей Советской стране учат самому светлому, самому разумному любить свой народ, любить свою Родину.
Их учат уважать труд и братство народов, уважать и ценить все прекрасное, что создано всеми народами земли.
Они должны быть счастливыми!
Они будут счастливы!
Так много крови пролито, так много жизней отдано ради того, чтобы они были счастливы, чтобы новая война не искалечила их будущее...
Да, много погибло молодых, чистых и честных.
Погибли Зоя и Шура.
Сложил свою голову на поле боя ученик 201-й школы, славный летчик Олег Балашов.
Погиб Ваня Носенков, читавший когда-то у нас стихи о Мате Залке.
Погиб горячий спорщик Петя Симонов, отдали свою жизнь Юра Браудо и Володя Юрьев.
В первые месяцы войны был убит писатель Аркадий Петрович Гайдар.
Совсем незадолго до Победы погиб Петр Лидов, военный корреспондент «Правды»...
Столько родных, милых людей, столько горьких утрат!..
Но павшие в этой великой и жестокой битве проложили своим подвигом, своей отвагой, своей смертью путь к Победе и Счастью.
А те, что живы, работают, строят, творят.
Вот по школьному коридору идет мне навстречу молодая женщина с милым, приветливым лицом.
Это Катя Андреева: она, как и собиралась, стала учительницей и преподает в своей школе, в той, где училась она вместе с Зоей и Шурой.
И другие одноклассники моих детей — теперь инженеры, врачи, учителя; они живут и работают, они продолжают то дело, ради которого отдали свою жизнь их товарищи.
... Я иду по знакомому коридору.
Дверь библиотеки открыта.
Полки, полки по стенам, и книги, несметное множество книг.
— До войны у нас было двадцать тысяч томов, а теперь — сорок тысяч, говорит мне Катя.
Я выхожу на улицу.
Вокруг школы все зелено: вот они, деревья, посаженные руками детей.
И мне кажется, я слышу голос Зои:
«Моя липа третья — запомни, мама».
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
{Леонид Савельев @ Штурм Зимнего @ повесть @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Леонид Савельев
ШТУРМ ЗИМНЕГО
Письма Ленина
В июле 1917 года Временное правительство отдало приказ об аресте Ленина.
Большевикам было ясно: если Ленина арестуют, с ним тут же расправятся на месте.
Большевистская партия и трудящиеся всего мира лишатся своего великого вождя.
Во что бы то ни стало нужно спасти жизнь Ленина!
Партия решила: Ленин должен немедленно уехать из Петрограда.
Вечером одиннадцатого июля к Ленину пришел Сталин.
Обсудили, что делать.
Владимир Ильич присел к столу перед маленьким зеркальцем, быстро сбрил себе бороду, наголо постригся.
Теперь его трудно было узнать.
Затем вместе со Сталиным пошел он на вокзал.
Вокзальные часы показывали полночь, когда Ленин сел в поезд, в последний вагон.
Паровоз загудел, поезд тронулся.
Владимир Ильич вышел на площадку вагона, окинул глазами вокзал: Сталин все еще стоял на перроне.
Молча, одним только взглядом, простились они друг с другом.
Быстрее и быстрее стучали колеса, унося поезд в темноту.
Прошла минута — и последний вагон исчез из виду...
Около трех месяцев скрывался Ленин.
Все это время Ленин и Сталин не могли видеться.
Их разделяли теперь десятки километров — леса и поля, озера и болота.
И все же они были как бы вместе: Ленин писал письма, они доставлялись тайком в Петроград, в Центральный комитет большевистской партии, Сталину.
О чем писал Ленин, о чем советовался он со Сталиным?
Ленин писал о вооруженном восстании.
Ленин обсуждал со Сталиным план восстания рабочих и крестьян против буржуазии, против контрреволюционного Временного правительства.
Владимир Ильич в подполье на станции Разлив.
Осенью 1917 года
«За нами верная победа,
— писал Ленин,
— ибо народ совсем уже близок к отчаянию, а мы даем всему народу верный выход...»
Да, народ был действительно близок к отчаянию: уже полгода прошло с тех пор, как народ сверг царскую власть,
— а намного ли лучше стала его жизнь за это время?
В феврале 1917 года, после свержения царской власти, в Петрограде, Москве, по всей стране были созданы Советы рабочих и солдатских депутатов.
Это была народная власть, и она должна была повести народ к окончательной победе над буржуазией.
Но получилось так, что вначале большинство мест в Советах заняли враги революции — меньшевики и эсеры.
Капиталистам, с помощью меньшевиков и эсеров, удалось тогда обмануть народ: они захватили власть в свои руки, поставили на место царского правительства буржуазное Временное правительство.
Что же дало это правительство народу?
Рабочие требовали от правительства, чтобы оно обуздало фабрикантов, установило на заводах и фабриках рабочий контроль.
Но Временное правительство на это не шло: оно защищало интересы фабрикантов.
Крестьянам не хватало земли; они требовали, чтобы им отдали помещичьи земли.
Но Временное правительство не соглашалось и на это: оно стояло за помещиков.
С 1914 года шла кровопролитная мировая война; солдаты не хотели больше участвовать в грабительской войне, они требовали мира.
Временное правительство не шло и на это: буржуазии выгодна была такая война, и поэтому правительство затягивало ее.
А чем дальше затягивалась война, тем труднее, тяжелее жилось рабочим и крестьянам, тем сильнее становились разруха и голод.
Народ начинал понимать: от Временного правительства и от меньшевиков и эсеров, которые поддерживают его, ничего хорошего ждать нельзя.
Это правительство ведет страну к гибели...
Многому научился народ за это время.
Полгода назад ему казалось, что самое главное — избавиться от царской власти, остальное придет само собой.
А теперь он видел на деле, что правы оказались Ленин и большевики: главные бои были впереди, самое важное — освободиться от власти капиталистов.
Осенью 1917 года рабочие, крестьяне, солдаты стали тысячами вступать в большевистскую партию.
И если прежде в Советах сидели главным образом меньшевики и эсеры, то теперь народ стал выбирать в Советы большевиков, потому что верил теперь только им.
Осенью 1917 года крестьяне начали силой захватывать помещичьи земли.
Рабочие бросали работу на фабриках и заводах, объявляли забастовки.
Солдаты отказывались выполнять приказания офицеров и уходили с фронта...
Все это видели Ленин и Сталин.
И они понимали: теперь медлить нельзя.
Нужно начинать восстание.
Но чтобы восстание было удачным, чтобы оно принесло народу победу, нужно было к нему тщательно подготовиться.
Клад
Безлунной сентябрьской ночью, когда все в городе уже спали, на Выборгской стороне встретились в глухом месте два человека.
Один из них был слесарь завода Эриксон, старый большевик.
Другой служил кочегаром на этом же заводе.
Молча, не перекинувшись ни словом друг с другом, пошли они рядом по пустой улице.
Время от времени путники останавливались и прислушивались: не идет ли кто за ними?
Но все было спокойно, ничьи шаги не нарушали тишины ночи.
Тогда, убедившись, что их никто не выслеживает, они снова пускались в путь.
Вот они свернули с дороги, перелезли через какой-то забор.
Перед ними чернело теперь железнодорожное полотно.
Тускло горели на далеком расстоянии друг от друга фонари стрелок, где-то вдали маячил красный огонек семафора, ровно и мрачно гудели телеграфные провода.
Они пересекли рельсы.
И сразу же стало еще темнее: они попали в березовую рощу.
Причудливыми очертаниями выступали из темноты белесые искривленные стволы деревьев.
— Найдем ли?
— сказал вдруг кочегар, совсем еще молодой парень, почти мальчик на вид.
Он тронул своего спутника за рукав.
Видно, ему стало жутко в темноте.
— С закрытыми глазами найду,
— уверенно ответил старик.
— Да я и бумажку на всякий случай захватил, на ней все отмечено.
Он остановился у пня.
— А ну, Федя, покажи свое искусство,
— сказал он вдруг.
Кочегар приложил руку ко рту и прокричал три раза, подражая гудку паровоза.
Прошло несколько секунд.
Откуда-то издалека донесся ответный троекратный гудок.
Вскоре послышались в темноте скрип колес, тяжелое дыхание лошади.
У самого пня остановилась подвода.
Несколько человек с лопатами и веревками спрыгнули с нее.
— Все в порядке?
— спросил один из них.
— Не нашли еще клада?
— Клад!
— усмехнулся в ответ старик.
— А что же, чем не клад?
Еще получше!
Он развернул бумажку, прикинул что-то в уме и уверенно повел всех по узкой, едва приметной тропе.
— А вот и знак!
— сказал он вдруг, направив луч карманного фонаря на дерево.
И все увидели ясно высеченный на коре косой крест.
— Отсюда ровно двадцать шагов будет.
Они прошли еще двадцать шагов.
— Стоп!
— сказал старик.
— Копать тут!
И лопаты разом вонзились в землю.
Комки глины так и летели во все стороны.
Под ногами зияла уже глубокая яма.
— Не видно что-то,
— вздохнул кочегар.
— Может, не там роем.
Как раз в эту минуту раздался стук: лопаты уперлись во что-то твердое.
— Он, он самый!
— закричали радостно рабочие.
Они стали поднимать из ямы огромный ящик.
Одна из его досок отстала, в щель высунулось дуло винтовки.
— Живее, товарищи, живее,
— торопил старик-слесарь.
— До свету надо управиться.
Еще два ящика осталось откопать.
Одни продолжали рыть землю, другие волокли ящик к телеге.
— Ну, и тяжелый же!
— восхищался кочегар, помогая тащить ящик.
— Не поздоровится теперь буржуям!..
Так безлунной сентябрьской ночью рабочие-эриксоновцы выкопали из земли давно припрятанное ими оружие.
Они добыли его еще в феврале, когда свергли царскую власть.
Потом, когда Временное правительство стало отнимать у рабочих оружие, они решили схоронить его на всякий случай в земле.
И там оно пролежало целых три месяца.
Теперь рабочие готовились под руководством большевиков к новому, решительному бою.
И теперь им снова нужно было оружие...
По указанию Сталина, большевики начали устраивать военные сборы рабочих-красногвардейцев.
Эти сборы, эти военные ученья проводились по вечерам на пустырях или в глухих закоулках.
А для командиров Красной гвардии созданы были особые курсы, где они обучались стрельбе и военной тактике.
Но не только рабочих,
— и солдат и матросов тоже нужно было подготовить к восстанию.
Среди них, особенно среди солдат, много было таких, которые плохо разбирались в событиях, им нужно было объяснить, почему народ должен восстать против Временного правительства.
Очень важно было, чтобы солдаты пошли, когда начнется восстание, вместе с рабочими, а не против них.
Большевики требовали от рабочих каждого завода, чтобы они тесно связались с каким-либо полком, находившимся в Петрограде.
Большевики вели пропаганду среди солдат, издавали для них особые газеты.
Большевики старались через Советы рабочих и солдатских депутатов спаять рабочих и солдат воедино.
К началу октября почти все уже было готово к восстанию.
7 октября 1917 года в Петроград вернулся Ленин.
Ночное заседание
Поезд только что прибыл в Петроград.
Пассажиры торопливо покидали вагоны.
Внезапно их окружили юнкера и стали проверять документы: юнкера искали Ленина.
abu
abu
В это самое время паровоз поезда отцепился от вагонов и быстро покатил назад.
Потом он вдруг остановился.
Со ступеньки паровоза соскочил невысокий седой человек в очках.
Надвинув на лоб свою широкополую черную шляпу, быстро пошел он через рельсы.
Это был Ленин.
Для него уже приготовлена была партией секретная квартира — в доме № 4 по Сампсоньевскому проспекту.
Владимиру Ильичу была отведена комната с балконом.
Около балкона проходила водосточная труба.
Это было удобно: в случае внезапной опасности можно было спуститься по трубе вниз, во двор.
А в заборе, которым огорожен был двор, нарочно выломали одну из досок: получился как бы запасный ход.
Все было предусмотрено заранее.
В этой квартире и поселился Ленин 7 октября 1917 года.
На другой день Ленин увиделся со Сталиным.
Четыре часа продолжалось это свидание.
Сталин рассказывал Владимиру Ильичу о том, как идет подготовка к восстанию.
А 10 октября вечером Ленин, впервые после трехмесячного перерыва, пришел на заседание Центрального комитета партии.
В тот вечер была ненастная погода.
Шел холодный косой дождь.
Порывами налетал ветер, гнул голые деревья к земле, бился в окна домов.
Было сыро, холодно и темно.
Так темно, что в нескольких шагах нельзя было различить человека.
Никому из редких прохожих, шедших в тот вечер по набережной реки Карповки, не могло притти в голову, что здесь, в доме № 32, собрались большевики, что они принимают сейчас решение, которое изменит весь ход истории человечества.
Ленин сидел в углу комнаты за маленьким столиком, у печки.
Как и во все эти дни, он был в седом парике.
Рядом с Лениным сидели Сталин и Свердлов.
Вот Ленин взял слово и начал свою речь.
Это была удивительная речь.
Точно полководец накануне решительного сражения, Ленин подсчитывал силы, на которые могут опереться большевики.
Он учил, как нужно распределить эти народные силы, куда двинуть их, чтобы добиться победы.
Это была речь революционера, полководца, ученого.
Ленин говорил — и всем казалось, что они слышат голос не одного человека, а голос всего многомиллионного народа, видят биение его сердца, узнают его самые глубокие желания, его несокрушимую волю...
Центральный комитет был согласен с Лениным: восстание пора начинать.
Но нашлись двое, кто выступил против Ленина, против его плана восстания.
Это были Зиновьев и Каменев — трусы и предатели.
Эти люди только прикидывались революционерами: на самом деле они были тайными пособниками капиталистов.
— Не надо поднимать восстания,
— твердили Зиновьев и Каменев.
Ленин и Сталин дали отпор изменникам, разгромили их.
Центральный комитет принял предложение Ленина.
Была уже ночь, когда после речей Ленина, Сталина и других товарищей заседание закрылось и члены Центрального комитета начали поодиночке расходиться.
На улице все еще шел косой дождь, было так же холодно и темно, как и прежде.
Совсем безлюдно было кругом, ни в одном окне не горел свет, все уже спали.
Никто в городе, никто во всем мире не знал, что этой ночью большевики, приняв решение о восстании, начали самое смелое, самое великое за всю человеческую историю дело!
На следующем заседании Центрального комитета — 16 октября — большевики договорились о сроке восстания.
Был выбран Партийный центр по руководству восстанием во главе с товарищем Сталиным.
В него вошли также Свердлов, Дзержинский и Урицкий.
Партийный центр являлся руководящим ядром Военно-революционного комитета Петроградского совета.
Военно-революционный комитет должен был осуществить план восстания, принятый большевиками, он должен был руководить восстанием.
Владимир Ильич беседует с товарищем Сталиным.
План восстания
Кто составил план восстания?
И в чем состоял этот план?
Ленин заранее, вместе со Сталиным, наметил этот план.
Изложил его Ленин в своих письмах в Центральный комитет партии.
Вот что писал Ленин в одном из писем:
«Комбинировать наши три главные силы: флот, рабочих и войсковые части — так, чтобы непременно были заняты и ценой каких угодно потерь были удержаны: а) телефон, б) телеграф, в) железнодорожные станции, г) мосты — в первую голову».
Стоит хорошенько вдуматься в эти краткие слова: в них действительно заключен целый план.
Почему Ленин считал нужным в первую голову захватить мосты?
Потому, что все главные учреждения, в том числе Зимний дворец, в котором находилось Временное правительство, расположены были в центре Петрограда; рабочие же жили на окраинах города.
Если восставшие не захватят сразу же мосты, враг успеет их развести, и тогда рабочим не удастся проникнуть в центр города.
Почему Ленин считал необходимым захват железнодорожных станций, вокзалов?
Потому, что по железным дорогам неприятель мог подвозить в Петроград войска для подавления восстания.
Если же железные дороги будут в руках восставших, враг не получит подкрепления, у него будет меньше сил.
Почему Ленин настаивал на том, чтобы восставшие заняли непременно телефонную станцию и главный телеграф?
Потому, что по телефонным и телеграфным проводам неприятель может передавать свои приказания всему городу, всей стране.
Если же телефонной станцией и телеграфом завладеют восставшие, они не позволят врагу пользоваться проводами.
Временное правительство не будет знать, что делается кругом, оно будет отрезано от мира, оно окажется как бы запертым в Зимнем дворце.
Чтобы выполнить все это, надо хорошо вооружить народ.
Ленин указывал: нужно непременно захватить как можно скорее Петропавловскую крепость: в арсенале крепости хранятся сто тысяч винтовок, которые необходимы восставшим рабочим.
Захватить мосты и крепость; устремить разом в центр города со всех сторон восставших рабочих, матросов и солдат; завладеть телефонной станцией, телеграфом и вокзалами; окружить кольцом Зимний дворец; взять его штурмом и арестовать Временное правительство — так представлял себе Ленин ход восстания.
Таков был ленинский план восстания, единственно правильный план, обещавший победу.
Это был очень смелый план, и выполнить его было нелегко.
В самом деле, каждому ясно: в начале восстания все преимущества на стороне неприятеля.
Ведь в это время и мосты, и железные дороги, и телефонная станция, и телеграф еще находятся в его распоряжении.
У него хорошо обученная армия, огромные запасы оружия.
Восставшим придется надеяться только на самих себя, на свою смелость и напористость.
Малейшее промедление, минутное колебание грозит им гибелью.
Если они будут стоять на месте и ждать, пока враг, собравшись с силами, нападет на них, они непременно проиграют.
Им нужно, наоборот, самим сразу же напасть на неприятеля: напрячь все свои силы и непременно двигаться вперед, наступать.
«Раз восстание начато,
— указывал Ленин,
— надо действовать с величайшей решительностью и непременно, безусловно переходить в наступление».
Ленинский план восстания требовал от большевиков железной дисциплины, организованности, решительности и бесстрашия!
Измена
По мысли Ленина, восстание должно было начаться внезапно, так, чтобы застать врага врасплох.
Все меры были к этому приняты.
И, однако, это не удалось.
Зиновьев и Каменев выдали буржуазии партийную тайну, разгласили накануне восстания его срок.
Эти люди, издавна боровшиеся против Ленина, пытались сбить большевистскую партию с правильного пути, отколоть ее от Ленина.
Всеми силами старались они сорвать восстание.
И когда они увидели, что из их усилий ничего не выходит, что партия все же идет за Лениным и готовится к восстанию, тогда они решились на последнее средство— на измену.
18 октября в меньшевистской газете Зиновьев и Каменев напечатали заявление, в котором раскрыли перед врагами решение Центрального комитета о восстании.
Возмущение, негодование, ярость охватили рабочих, когда они узнали об этом подлом поступке.
Действительно, что может быть подлее: рабочие идут, рискуя своей жизнью, на бой, под пули, а в это время изменники готовят им тайно ловушку, выдают их с головой врагу!
«Я говорю прямо,
— писал Владимир Ильич,
— что товарищами их обоих больше не считаю и всеми силами и перед ЦК и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии».
Помогал врагам народа и Троцкий: он стремился оттянуть восстание и тем самым обречь его на неудачу.
А в одной из своих речей он выболтал срок восстания, назвал день, к которому большевики приурочили начало восстания.
Вред от всего этого был очень большой: предатели помогли капиталистам, дали им время подготовиться к отпору.
Состоялось под председательством Керенского секретное заседание Временного правительства в Зимнем дворце.
За длинным столом сидели шестнадцать министров и обсуждали, что нужно им предпринять, чтобы подавить восстание в самом же начале и разгромить руководящий штаб революции — партию большевиков.
Вот что они решили:
Закрыть все большевистские газеты.
Развести мосты, соединяющие центр города с его окраинами.
Вызвать на Дворцовую площадь2 отряды юнкеров, броневые части, пулеметчиков и поручить им охрану Зимнего дворца.
abu
Во всех важных учреждениях поставить усиленные воинские караулы.
Вызвать в Петроград войска из Петергофа, Царского Села и других окрестностей.
Двинуть войска к Смольному, занять его и арестовать большевистских вождей.
Разгром типографии
Сырой и туманный вставал над городом день 24 октября.
Уже вышли из парка, загромыхали по улицам первые трамваи.
Уже заревели пронзительно фабричные гудки, тысячи людей двинулись на работу.
Уже у дверей лавок начали выстраиваться под моросящим дождем длинные очереди.
Все шло, как обычно.
Никому не приходило в голову, что этот день будет первым днем великой борьбы.
Только на Кавалергардской улице, видно, что-то случилось: здесь около одного из домов собралась толпа.
В этом доме помещалась большевистская типография.
Сюда рано утром приходили газетчики за свежими газетами.
Но сегодня газетчики стояли с пустыми сумками: большевистские газеты не вышли.
Дверь типографии была заперта.
Пожилой рабочий, наборщик типографии, стоял на панели — в пальто, но без шапки.
Капли дождя падали ему на голову.
Но он этого не замечал.
Взволнованно рассказывал он о том, как в типографию на рассвете ворвались юнкера, как они помешали рабочим печатать газету, а часть отпечатанных уже экземпляров газеты сожгли...
— А вы что же глядели?
— заговорили в толпе.
— Схватили бы юнкеров за загривок да так их трахнули...
— С голыми руками не пойдешь против юнкеров,
— перебил наборщик.
— Мы не давали, так они нас отгоняли штыками.
— А что там было, в газете?
— спросил кто-то из толпы.
— Там было...
— начал наборщик и запнулся.
— Там были статьи Ленина и Сталина.
Все замолчали.
Наборщик растерянным взглядом обвел толпу.
В глазах у него стояли слезы.
— Юнкера ушли или еще здесь?
— спросил вдруг молодой рабочий-красногвардеец, стоявший в толпе и внимательно слушавший рассказ наборщика.
— Юнкера?
— переспросил наборщик.
— Там они,
— и он показал на запертую дверь.
— У них во дворе караул стоит.
А что?
Красногвардеец ничего не ответил.
Быстро пошел он по улице, завернул за угол, вошел в аптеку.
— Мне нужно позвонить в больницу,
— сказал он, направляясь прямо к телефону.
Но позвонил он не в больницу, а в районный комитет большевистской партии.
Оттуда тотчас же дали знать о случившемся Сталину.
Сталин находился в это время в Смольном.
Он сразу понял всю важность происшедших событий.
На выручку типографии он послал отряд революционных солдат.
И сейчас же, не теряя времени, он созвал на совещание членов Центрального комитета партии.
ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КОМИТЕТ
Итак, день битвы настал!
Теперь действительно каждая минута дорога: во что бы то ни стало нужно опередить неприятеля, вырвать из его рук инициативу, сразу же перейти в наступление.
Ведь через несколько часов задуманные Временным правительством меры будут уже осуществлены, и тогда бороться с ним станет гораздо тяжелее.
И все это случилось из-за того, что несколько предателей выдали партийную тайну.
Неужели вред, нанесенный ими, непоправим, врага уже не удастся опередить?
Нет, большевики все же перейдут в наступление, сразу же начнут бои!
Тут-то и стало совершенно ясно, как предусмотрительны были большевики, когда они заранее, еще до восстания, создали Военно-революционный комитет.
Этот комитет, руководимый Сталиным, проделал за последние дни огромную работу и успел подготовить народ к бою.
Еще 20 октября комитет провел по всему Петрограду многолюдные митинги; на этих митингах рабочие и солдаты поклялись: как только Военно-революционный комитет их призовет, они сейчас же выйдут с оружием в руках на улицу.
На другой день, 21 октября, комитет назначил во все петроградские воинские части и на военные корабли своих комиссаров.
Комиссары сразу же принялись за работу: подбирали революционных солдат и составляли из них боевые отряды, брали на учет все оружие, следили за действиями офицеров и тех из них, кто шел против Советов, отстраняли от руководства солдатами.
На следующий день, 22 октября, комитет вызвал в Смольный представителей всех полков, стоявших в Петрограде, и договорился с ними: солдаты не будут больше выполнять распоряжений Временного правительства, они будут подчиняться только Военно-революционному комитету.
И, наконец, 23 октября комитет поставил на всех заводах и фабриках свои караулы, привел в боевую готовность Красную гвардию, установил круглосуточные дежурства красногвардейцев у заводских телефонов.
Так, действуя планомерно и решительно, выхватывали большевики власть из рук Временного правительства, из рук буржуазии.
Огромные массы людей были приведены в движение, и никакая сила уже не могла их остановить: они ждали только последнего приказа, чтобы ринуться в бой...
Все это и дало возможность большевикам утром 24 октября сразу же перейти в наступление.
ИДТИ ДО КОНЦА!
Заседание, созванное Сталиным, было недолгим: все знали, что нужно делать.
Нужно было выполнить ленинский план.
А для этого необходимо было прежде всего мобилизовать все силы революции, призвать к бою рабочих, матросов и солдат.
Центральный комитет вынес необходимые, предложенные Сталиным решения, а Военно-революционный комитет немедленно же стал проводить их в жизнь.
Прежде всего во все районы Петрограда послали связистов с приказом: приготовиться к выступлению.
Связистов послали и в штабы Красной гвардии и во все воинские части.
В это же самое время снеслись с комиссаром Петропавловской крепости.
Комиссар сообщил, что гарнизон крепости стоит за большевиков.
Комиссару приказали подготовить крепость к бою, выставить на стенах крепости пулеметы, не впускать в нее никого, кроме тех, кто предъявит пропуск Военно-революционного комитета.
Кроме того, комиссару предписали сейчас же начать выдачу рабочим оружия из крепостных складов.
Затем было намечено, какие именно отряды должны направиться к каким мостам, для того чтобы их захватить.
И еще — были вызваны вооруженные силы для охраны Смольного.
Не прошло и часу, как к Смольному начали подъезжать один за другим грузовики с красногвардейцами и солдатами.
Командиры отрядов спрыгивали с машин и спешили за инструкциями в одну из комнат Смольного, туда, где помещался Военно-революционный комитет.
Штаб восстания — Смольный.
В нижнем этаже раздался тяжелый топот ног и грохот металла: солдаты втаскивали наверх пулеметы.
На дворе сваливали дрова, строили из них баррикады.
Под деревьями тарахтели броневики.
Тут же выдавали оружие и патроны.
У всех входов уже были выставлены часовые, проверявшие пропуска.
Члены Центрального комитета решили не расходиться из Смольного, не покидать его, как бы опасно тут ни стало.
И если даже неприятелю удастся взять Смольный, все равно борьба будет продолжаться: они перейдут тогда в Петропавловскую крепость и оттуда станут руководить боем.
Они твердо помнили указание Ленина:
«Никогда не играть с восстанием, а, начиная его, знать твердо, что надо итти до конца».
Большевики понимали, что теперь их ждет либо победа, либо смерть.
И они готовы были итти до конца.
РАДИО «АВРОРЫ»
Большевики, конечно, не знали о ночном заседании Временного правительства, не знали, какие решения были на этом заседании приняты.
Но в этом-то и состоит искусство полководца, чтобы по разным мелким признакам суметь догадаться о замыслах врага и вовремя пресечь их.
Большевики, руководившие восстанием,— Ленин, Сталин, Свердлов, Дзержинский и Урицкий, — сумели разгадать планы неприятеля.
Они не сомневались в том, что Временное правительство вызвало уже на подмогу полки из окрестностей Петрограда, что оно ждет с часу на час прибытия подкреплений.
Большевики решили во что бы то ни стало остановить эти полки в пути, не подпустить их к Петрограду.
Но для этого надо было непременно связаться с этими полками, объяснить солдатам, что им незачем поддерживать буржуазное правительство, заставить их повернуть назад.
Как же это сделать?
Воспользоваться для этого телефоном?
Но телефонная станция находилась еще в руках врага.
Так что по телефону этого сделать было нельзя.
Воспользоваться телеграфом?
Но и телеграф еще в руках неприятеля.
Так что и этого сделать нельзя.
Отправить в окрестности Петрограда представителей Военно-революционного комитета?
Но, пока они доберутся до места, уйдет много времени, полки уже подойдут к Петрограду.
Нет, и это не годится.
Казалось, выхода нет.
И все же большевики нашли выход.
Большевики знали, что в устье Невы стоит на якоре военный корабль, крейсер «Аврора».
На крейсере имеется своя радиостанция.
А команда крейсера подчиняется комиссару Военно-революционного комитета.
Большевики решили воспользоваться корабельной радиостанцией.
И вот днем 24 октября «Аврора» передала по радио распоряжение Военно-революционного комитета всем Советам ближайших к Петрограду городов:
«... Не допускать в Петроград ни одной войсковой части, о которой не было бы известно, какое положение приняла она по отношению к нынешним событиям.
Навстречу каждой части надо выслать несколько десятков агитаторов, которые должны выяснить им, направляющимся в Петроград, что их желают натравить на народ...
Надо действовать строго и осторожно и, где окажется нужным, применить силу.
О всех передвижениях войск немедленно сообщать в Смольный институт в Петрограде, Военно-революционному комитету...»
Военно-революционный комитет знал, что на местах найдутся большевики, которые выполнят его распоряжение.
В КРОНШТАДТ
По ленинскому плану, в восстании должны были принять участие рабочие, солдаты, матросы.
Но матросов в Петрограде почти не было: матросы жили в Кронштадте.
Как известить кронштадтских матросов о том, что восстание началось, как вызвать их в Петроград?
В этом случае радио уже не могло пригодиться.
Радиограмме нельзя доверять военных секретов: ее легко может перехватить неприятель.
А приказ о вызове матросов в Петроград был военным секретом, его нужно было непременно сохранить в строжайшей тайне.
Тут надо было придумать что-то другое...
Едва только над городом спустились сумерки, как из Смольного вышли два человека в морской форме.
Быстро пошли они по направлению к Неве.
Там их ждал уже небольшой буксирный катер.
Они сейчас же отчалили.
Тот, который был постарше, взял на себя работу штурмана.
Младший стоял у руля.
Это были два большевика, два матроса.
Военно-революционный комитет поручил им пробраться в Кронштадт.
Они везли с собой обращение Военно-революционного комитета к кронштадтским матросам, приказ немедленно выступать...
Катер шел по Неве, не зажигая огней, без единого гудка.
Он несся вперед, темный и беззвучный.
Штурман стоял рядом с рулевым и напряженно вглядывался в даль.
Вот они благополучно миновали Литейный мост.
Вот и Троицкий остался позади.
Еще два моста впереди: Дворцовый и Николаевский.
Неужели им не удастся пройти, неужели катер все-таки задержат?
Дворцовый мост счастливо пройден.
Остается последний — Николаевский.
Все так же напряженно вглядывался штурман в темноту.
Неясно виднеется вдали, сквозь туман и снег, Николаевский мост; черной дугой вознесся он над Невой.
И вот штурман замечает: мост разведен.
Это зловещий признак: мост могли развести только юнкера.
И, значит, тут стоят они настороже, тут их застава.
— Слушай,
— говорит штурман и кладет руку на плечо рулевому: — что бы ни случилось, не останавливаться.
Если меня убьют, бумагу передашь ты.
И он вытаскивает из-за пазухи сложенную вчетверо бумагу — приказ Военно-революционного комитета.
Рулевой кивает головой.
Катер несется вперед, темный, молчаливый.
Ровно и глухо стучит его машина.
Мост все ближе и ближе.
И вдруг сверху, с моста, доносится окрик:
— Стой!
Кто идет?
— Свои!
— отвечает громко и спокойно штурман.
Он, конечно, знает, что ему не поверят на слово.
Но он и не надеется на это.
Все, что ему нужно,
— это выгадать время, хоть пару секунд.
Успеть бы хоть немного, хоть чуточку отойти от моста.
Катер несется стрелой вперед.
— Стой!
— кричат сверху.
— Пароль!
Вместо ответа штурман наклоняется к трубе и командует: полный ход!
Весь вздрогнув, рванулся катер вперед.
И сейчас же затрещали выстрелы.
Юнкера стреляли по уходящему катеру из винтовок и пулемета.
Пули так и сыпались в воду, царапали корму и борт.
А катер несется по реке, точно птица.
Быстро-быстро, изо всех сил стучит его машина.
Темнота смыкается за ним...
Постепенно выстрелы стали звучать реже.
Юнкера, очевидно, не могли уже различить в темноте катер и стреляли теперь просто так, наугад.
Наконец стихли и эти запоздалые выстрелы.
Штурман вынул платок и вытер поте лица.
— Проскочили!
— сказал он и радостно улыбнулся.
Ночью катер пришел в Кронштадт.
Приказ Военно-революционного комитета сейчас же был передан Кронштадтскому совету.
Кронштадтские матросы стали готовить корабли к отплытию в Петроград...
В то же самое время петроградские большевики отправили телеграмму в Гельсингфорс: в Гельсингфорсе стоял в это время Балтийский флот, там находилось много матросов.
Телеграмма была очень короткая, всего из двух слов:
«Высылай устав».
О восстании в телеграмме ничего не говорилось, в ней как будто не было ничего подозрительного.
Поэтому ее и приняли на петроградском телеграфе.
Но когда в Гельсингфорсе получили эту телеграмму, там сейчас же пробили тревогу на всех кораблях и стали готовиться к отплытию: матросы-большевики хорошо помнили, что в свой последний приезд в Петроград они договорились с Военно-революционным комитетом об этой условной телеграмме, о том, что она будет означать.
«Высылай устав» — это значило:
«Высылай миноносцы и пять тысяч матросов на помощь рабочим Петрограда.
Восстание началось...»
ЮНКЕРА ИЩУТ ЛЕНИНА
В то самое время, когда застава юнкеров пыталась задержать у моста катер, другой отряд юнкеров двигался по темным, плохо освещенным улицам Выборгской стороны.
Отряду этому поручено было захватить Ленина.
Начальник отряда не знал, где именно скрывается Ленин.
Всего вернее, думал он, Ленин находится в редакции большевистской газеты.
Поэтому он и повел свой отряд к большому дому на Финляндском проспекте: тут, в одной из комнат, помещалась редакция «Правды».
Заодно решили разгромить редакцию, захватить все находящиеся в ней рукописи.
Юнкера подошли к дому и оцепили его.
Большевики, работавшие в редакции, заметили из окна юнкеров.
Сейчас же из редакции позвонили по телефону в ближайший штаб Красной гвардии.
Оттуда обещали срочно прислать отряд красногвардейцев.
Отряд должен был притти минут через десять.
Надо было как-нибудь продержаться своими силами десять минут, задержать на это время юнкеров.
Тогда большевики прибегли к такой хитрости: они спешно сняли номера над комнатами и развесили их в новом, ином порядке.
Комната редакции оказалась, таким образом, под другим номером, чем прежде.
Дом был большой, в нем было много лестниц, комнат, коридоров.
Юнкера в этом доме прежде никогда не бывали.
Им был известен только номер, под каким нужно искать редакцию.
Но, когда они подошли к этой комнате, к их удивлению и досаде, редакции тут не оказалось.
Они стали бродить по коридорам в поисках исчезнувшей комнаты.
А в это время как раз подоспели красногвардейцы.
Они окружили юнкеров и забрали их в плен.
Ленин идет в Смольный
Вечером 24 октября Ленин послал одного товарища, большевика-рабочего, в Смольный, чтобы узнать, как там идет дело, все ли готово к восстанию.
Сам он остался совсем один в квартире.
Вдруг он услышал дальние, заглушенные выстрелы: восстание началось!
Владимир Ильич задумался.
Потом он вынул из стола спрятанный там седой парик, надел его на голову.
Повязал лицо платком, как будто у него болят зубы.
Надел очки.
Взял пальто и надвинул поглубже, на самые глаза, кепку.
Владимир Ильич решил итти в Смольный.
В это время вернулся рабочий.
Напрасно стал он просить Ленина не выходить на улицу, говорил о смертельной опасности, которая грозит ему.
Ленин был непоколебим.
Тогда рабочий решил проводить Владимира Ильича до Смольного.
На всякий случаи он захватил с собой револьвер.
Если что-нибудь случится в пути, надо будет отвлечь юнкеров выстрелами, отдать свою жизнь, лишь бы спасти жизнь Ленина.
Вместе вышли они на улицу и вскочили в первый попавшийся трамваи.
Владимир Ильич решил заговорить с кондукторшей, чтобы узнать, как широко успела уже распространиться весть о восстании.
— Куда едем?
— спросил Ленин.
— В парк,
— ответила кондукторша.
— Почему так рано в парк?
— А ты кто такой?
— спросила в свою очередь кондукторша.
— Рабочий,
— ответил Ленин.
— Тоже рабочий!
— сказала с возмущением кондукторша.
— Почему да куда — не знает сам, что делается.
Буржуев бить будем!
Вот куда едем...
Владимир Ильич был рад: он узнал то, что ему было нужно.
Трамвай повернул в парк.
Ленин и сопровождавший его рабочий двинулись пешком по длинной Шпалерной улице...
И тут чуть было не случилось несчастье: из-за угла выехал конный неприятельский патруль.
— Куда идете?
Предъявите пропуска!
— крикнул начальник патруля.
— Идите вперед, товарищ Ленин,
— шепнул рабочий.
— А я попробую занять их разговором.
Пошатываясь, точно пьяный, вышел он на середину улицы и стал переругиваться с патрулем.
А сам держал в это время руку в кармане, где был спрятан револьвер.
Патрульным некогда было связываться с пьяным.
Начальник махнул рукой, и патруль поскакал дальше...
Через полчаса Ленин был уже в Смольном.
— Мне нужно сейчас же видеть Сталина!
— сказал он первому повстречавшемуся в коридоре красногвардейцу.
НА ЗАВОДАХ
Неприятель воспользовался тем, что телефонная станция находилась в его руках: он выключил все телефоны Смольного.
Казалось, теперь связь между Военно-революционным комитетом и восставшим народом прервется, рабочие и солдаты останутся без руководства, не будут знать, что им делать.
Но большевики предвидели заранее этот выпад врага и успели принять свои меры.
Поздно вечером из ворот Смольного выехал многочисленный отряд мотоциклистов.
На площади они сейчас же разъехались в разные стороны, каждый направился по своему маршруту.
Это ехали гонцы Военно-революционного комитета, вестники восстания.
Они устремились на заводы и в казармы.
Все они везли с собой один и тот же приказ: пора выступать!
Пора выступать!
Пора пробиваться в центр города!
Пора окружить Зимний!..
Была уже ночь, когда один из мотоциклистов остановился у Путиловского завода.
Он поручил свою машину часовому-красногвардейцу, а сам направился в штаб Красной гвардии.
Тут он передал начальнику приказ о выступлении и инструкцию, в которой было указано, куда именно нужно итти путиловцам, какие боевые задачи на них возложены.
Сразу завыла тревожно и громко заводская сирена, призывая рабочих всех трех смен.
Тысячи людей, заполняя улицы, стали стекаться к заводу.
В одном из обширных заводских помещений уже выдавали оружие, гранаты, патроны; рабочие выходили отсюда опоясанные пулеметными лентами, с винтовками в руках.
На дворе при свете костров происходила торопливая перекличка.
Затем отряды выстраивались и молча, быстрым шагом выходили из ворот.
Работницы повязывали рукав лентой с красным крестом и несли с собой ящики с бинтами и лекарствами; они тоже шли в бой — помогать своим братьям и мужьям.
Такие же тревожные гудки раздавались в это время и на других заводах.
Оттуда тоже в строгом порядке выходили из ворот красногвардейские отряды и скрывались в ночной темноте.
Далеко от Петрограда, в Гельсингфорсе, шагая в ногу, двигались бесконечными рядами по пустым ночным улицам матросы.
Они шли к вокзалу.
Оттуда с короткими перерывами, один за другим, отходили переполненные матросами поезда — в Петроград.
А из гельсингфорской гавани тихо, с притушенными огнями, выходили в море военные корабли — миноносцы.
На них развевались красные флаги с надписью:
«Вся власть Советам!»
Миноносцы шли в Петроград.
В СМОЛЬНОМ
Была полночь.
Город тонул в густом мраке.
Только в Смольном горели огни, весь он сиял своими бесчисленными ярко освещенными окнами.
Сквозь осенний холодный туман здание его казалось необычайно величественным.
К подъезду Смольного прибывали всё новые и новые автомобили, повозки, грузовики, шли со всех сторон вереницы людей.
Стоял не прерывающийся ни на минуту слитный гул тысяч голосов, звон железа и рев машин.
Смольный в ту ночь походил на огромную узловую станцию.
Как к станции подходят все время прибывающие издалека поезда, чтобы отсюда, после короткой передышки, пуститься снова в путь, разойтись в разные стороны, каждый по своему маршруту, — так сюда, к Смольному, спешили отовсюду, изо всех районов города, вооруженные отряды и, получив здесь боевое задание, отправлялись вновь в путь, шагая в ночной темноте, каждый по указанному ему маршруту.
В одной из комнат Смольного находился Военно-революционный комитет.
Здесь было сосредоточено руководство восстанием.
Здесь подписывали ордера на выдачу оружия, намечали, куда двинуть какие отряды, учитывали время их движения и наносили на карту Петрограда их маршруты.
Отсюда воля Ленина и Сталина, воплощающая в себе волю народа, распространялась по всему городу, по всей стране, вносила порядок в движение тысяч и тысяч людей, вела их в бой.
Ленинский план восстания осуществился на деле.
Петропавловская крепость находилась в руках восставших.
Уже захвачены были все мосты, кроме Дворцового и Николаевского.
Уже получены были известия: большевики Петергофа, Царского Села, Выборга сумели выполнить свой долг: остановить полки, вызванные Временным правительством.
Эти полки не пройдут теперь в Петроград.
Утренняя радиограмма «Авроры» сделала свое дело!
Ленин в Смольном дает распоряжения по телефону.
ПАВЛОВСКОЕ ВОЕННОЕ УЧИЛИЩЕ
Поздно вечером в казарму Гренадерского полка на Петроградской стороне вбежал, запыхавшись, весь забрызганный грязью, незнакомый солдат.
Он потребовал, чтобы его сейчас же провели к комиссару полка.
Вот что он рассказал комиссару.
Он — один из солдат обслуживающей команды Павловского военного училища на Петроградской стороне.
В этом училище учатся юнкера, а обслуживают их и убирают помещение солдаты.
И вот солдаты узнали: юнкера получили приказ Временного правительства немедленно прибыть к Зимнему дворцу.
Солдаты понимают, что юнкеров надо непременно задержать.
Но как это сделать?
Пока прибывший рассказывал все это комиссару полка, в Павловском училище происходили такие события.
Солдаты обслуживающей команды нашли в училище пулемет и потихоньку вытащили его на улицу.
Они направили пулемет на двери здания.
И когда двери распахнулись и в них показались юнкера, солдаты закричали им:
— Ни шагу дальше, будем стрелять!
Юнкера остановились; но скоро они рассчитали: солдат совсем мало, а их, юнкеров, много.
И тогда они стали готовиться к бою.
Солдаты тоже видели, что силы неравные.
Все же они решили не отступать.
— Умрем тут, а не пустим вас к Зимнему!
— кричали они юнкерам.
Плохо пришлось бы солдатам, если бы в эту минуту не выехал из-за угла автомобиль.
Из автомобиля выскочил комиссар Гренадерского полка.
Он подбежал к юнкерам и сказал им: весь Гренадерский полк выйдет против них, если они сейчас же не вернутся назад.
Итти против целого полка юнкера не решались.
Посовещавшись между собой, они вернулись в училище.
Так они и не выполнили приказа правительства — не явились к Зимнему...
И в других районах города было задержано несколько юнкерских отрядов.
Так что к Зимнему пришло меньше юнкеров, чем рассчитывало Временное правительство.
А из казачьих частей, которые тоже получили приказ правительства, к Зимнему не пришла ни одна.
Между тем Военно-революционный комитет уже двинул свои силы в центр города.
Ленин и Сталин беседуют с красногвардейцами в Смольном.
ЗАХВАТ ТЕЛЕФОННОЙ СТАНЦИИ
Это была удивительная борьба: почти бесшумная и невидимая, перекидывающаяся из одного места в другое.
Это была борьба за то, кому владеть городом и всей страной: капиталистам или рабочим и крестьянам.
То тут, то там появлялись внезапно красногвардейские отряды, вылетали вдруг из темноты грузовики с вооруженными рабочими и солдатами.
Восставшие быстро окружали намеченное здание, устремлялись по лестницам наверх, обезоруживали его охрану.
Большевики наносили неприятелю неожиданные, молниеносные удары.
В пять часов вечера они одержали первую победу: овладели зданием Главного телеграфа.
Неприятель очень скоро почувствовал свою потерю: телеграфный провод, тянувшийся от Зимнего к Главному телеграфу, тот самый провод, который связывал Временное правительство со всей страной, перестал вдруг работать.
В час ночи восставшие захватили телефонную станцию.
В половине второго ночи в руки восставших перешел Главный почтамт.
В два часа ночи — электростанция и вокзалы.
Еще через несколько часов — Государственный банк.
На рассвете восставшие овладели тюрьмой «Кресты», в которой были заключены арестованные Временным правительством большевики.
Они томились здесь уже четвертый месяц.
И вот теперь двери камер распахнулись, узников выпустили на свободу.
Они выходили бледные, похудевшие, целовались с освободившими их товарищами.
И сейчас же требовали себе винтовки и шли на улицы вместе с остальными — в бой.
В Военно-революционный комитет приходили известия о новых и новых успехах.
Но эти успехи и победы давались нелегко.
Каждая из них требовала смелости, находчивости, решительности.
Большевики действовали в каждом случае по-разному.
Когда против них выступали обманутые Временным правительством солдаты, большевики старались убедить их, привлечь на свою сторону.
Против упорных защитников буржуазии, против юнкеров, большевики применяли силу, а иногда прибегали и к хитрости.
Вот, например, как была взята телефонная станция.
Когда восставшие ворвались в ворота телефонной станции, они увидали во дворе большой отряд юнкеров.
Юнкера бежали им навстречу, готовясь стрелять.
Они бежали рассыпным строем, а восставшим некуда было податься, они сгрудились толпой: проход во двор был узок.
Было ясно: восставшие попали как бы в ловушку, их сейчас всех перебьют.
Спасения, казалось, не было.
И все же большевики не повернули назад, не побежали.
В этот опасный момент они не растерялись.
— Юнкера!
— крикнул один из них громко, четко и отрывисто, так, как обычно отдавали команду офицеры,
— Юнкера, стой!
Вынь патроны!
Юнкера остановились в удивлении.
В пылу атаки, на бегу они не разобрали, откуда донесся этот уверенный, властный голос.
Некоторые стали нерешительно разряжать винтовки.
Другие искали глазами своего начальника: он ли это отдал такое странное приказание?
Всего несколько секунд продолжалось замешательство.
Но эти-то секунды и решили судьбу боя.
Восставшие успели выбежать из узкого прохода во двор и окружить юнкеров.
Через несколько минут они уже обезоружили их.
Так была взята телефонная станция.
И сразу же телефоны Смольного были вновь включены в сеть, а все телефоны Зимнего были выключены.
Враг был теперь лишен всех видов связи.
«Аврора» идет к Николаевскому мосту
Центр города был уже в руках восставших.
Теперь нужно было выполнить последнее указание Ленина: захватить Зимний дворец и арестовать Временное правительство во главе с Керенским.
Военно-революционный комитет решил прежде всего перерезать главный путь, ведущий к Дворцовой площади: Невский проспект.
Сюда были посланы сильные революционные отряды.
Здесь, у Казанского собора, были выставлены ночью патрули, они никого дальше не пропускали.
Ночью же революционные солдаты перерезали другой путь к Зимнему — Миллионную улицу.
Они устроили тут заставу и стали задерживать все автомобили, ехавшие к Зимнему или из Зимнего.
Так им удалось, например, захватить грузовик, который вез к Зимнему гранаты.
Постепенно прибывали все новые и новые революционные отряды.
Они располагались по набережным Мойки и Зимней Канавки.
Вокруг Зимнего вырастало живое кольцо революционных войск.
Но, чтобы оцепить Зимний со всех сторон, нужно было непременно овладеть Николаевским и Дворцовым мостами.
Мосты эти были еще в руках неприятеля: там стояли сильные юнкерские отряды; выбить их оттуда было очень трудно.
Военно-революционный комитет отдал такой приказ: крейсеру «Аврора» подойти к самому Николаевскому мосту, навести на юнкеров свои пушки и, высадив на берег десант, прогнать юнкеров и свести мост.
Но командир крейсера отказался вести корабль к мосту.
— Крейсер сидит глубоко в воде,
— сказал он комиссару Военно-революционного комитета,
— а на пути мели.
Мы только поломаем винты.
К мосту нам никак не пройти.
Комиссар задумчиво прошелся по палубе.
Затем он остановился и приказал вызвать к себе матроса-сигнальщика.
Комиссар сказал сигнальщику всего несколько слов.
— Так точно,
— отвечал сигнальщик,
— будет исполнено.
И он побежал вниз.
— Помни,
— крикнул ему вслед комиссар,
— если попадетесь на глаза юнкерам, они вас перестреляют...
Через несколько минут с крейсера спустили на воду шлюпку.
В нее сели восемь матросов и сигнальщик.
Послышался взмах весел, и лодка ушла в темноту...
Была глубокая ночь.
Совсем темно было вокруг лодки, темно и тихо, только слышно было, как плещет под веслами вода.
Легкий туман стелился над Невой, так что прибрежные огни были еле видны.
Матросы молча гребли, а сигнальщик измерял в это время лотом глубину реки.
Он все ждал, когда же он нащупает лотом мель.
Но ее все еще не было.
И вдруг он увидел: совсем уже недалеко впереди — Николаевский мост.
А около моста на берегу — юнкера.
Юнкера ясно видны с лодки: они были на свету.
Лодка же, к счастью, не видна: она сливалась с темнотой.
Но вот мелькнул где-то невдалеке прожектор, чуть не задел лодку своим лучом.
Терять времени было нельзя, надо было поскорее возвращаться назад.
На обратном пути измерять глубину было уже не нужно.
Матросы гребли изо всех сил.
Лодка мчалась в темноте, как ночная птица,
— вниз по течению легко грести.
Только видно, как весла, точно крылья, взлетают в воздух, только слышно, как всплескивает вода...
Когда лодка причалила к крейсеру, сигнальщик первый взобрался на палубу и доложил: мели нет, корабль может итти к мосту!
Раздался отрывистый звонок корабельного телеграфа, загрохотали тяжелые якорные цепи— крейсер двинулся.
В половине четвертого утра матросы завладели Николаевским мостом.
В семь часов утра совместными усилиями моряков и красногвардейцев захвачен был последний мост — Дворцовый.
И по обоим мостам хлынули с Васильевского острова рабочие-красногвардейцы к Зимнему.
В ЗИМНЕМ
В ту ночь в Зимнем никто не спал, там тоже шли приготовления к бою.
Под покровом темноты сюда успели в начале ночи подойти несколько отрядов юнкеров.
Юнкера располагались в самом дворце, в его широких коридорах и на мраморных лестницах.
Затем, оставив винтовки в помещении, прислонив их к перилам лестницы, юнкера выходили на площадь.
И тут они принимались за работу.
Они выносили со двора длинные тяжелые бревна и складывали их рядами на площади, шагах в двадцати от дворца.
Бревно наваливалось на бревно,
перед Зимним вырастала толстая деревянная стена.
Она опоясывала Зимний, прикрывала все входы во дворец.
В разных местах бревенчатой стены оставлены были маленькие окошки — дыры.
Из дыр торчали дула пулеметов.
Окошечки были расположены так, что из них можно было обстреливать и площадь и прилегающие к дворцу улицы.
Юнкера спешили превратить Зимний в неприступную крепость.
Пока юнкера возводили укрепления, во дворце шло непрерывное заседание министров под председательством Керенского.
Говорил сам Керенский, говорил без передышки.
Чего только не было в его речи: и угрозы большевикам, и хвастливые уверения, и рассуждения о том, что он будет делать после подавления восстания.
Длинная бестолковая речь человека, который растерялся перед опасностью, но ни за что не хочет в этом сознаться!
Наконец Керенский замолчал.
Он встал, оперся спиной о колонну и, скрестив руки на груди, гордо огляделся вокруг.
И тогда заговорил заместитель Керенского — министр промышленности Коновалов, фабрикант тканей, один из самых богатых людей в России.
Этот человек не тратил лишних слов.
Он знал, чего хотел.
Он хотел, чтобы фабриканты сохранили свои фабрики и заводы, помещики — свои земли.
Он требовал, чтобы большевиков перестреляли всех до единого, чтобы рабочим устроили такую кровавую баню, которую они запомнили бы навеки.
Но для всего этого нужно было войско, много войска.
А войска,
— он видел это,
— у Временного правительства почти не было.
И вот, с трудом скрывая свое бешенство, Коновалов спрашивал Керенского напрямик: на какие вооруженные силы может опереться Временное правительство, какие полки придут ему на помощь?
Тот же вопрос задал и сахарозаводчик Терещенко, министр иностранных дел во Временном правительстве.
Керенский не мог дать на это ясного ответа.
Заседание продолжалось.
А Керенский пошел в свои комнаты.
Комнаты эти помещались тут же, в Зимнем дворце, в них прежде жил царь.
Окна их выходили на Неву.
Керенский стал у окна.
Было семь часов утра, светало.
И при смутном свете Керенский вдруг увидел: Дворцовый мост, который недавно еще был разведен, теперь уже сведен.
По мосту двигаются к Зимнему красногвардейские и матросские отряды.
Этого Керенский не ожидал.
Ему все казалось, что восставшие далеко, что у него еще есть время обдумать, что делать.
А они, оказывается, совсем уже близко, рядом с дворцом...
Страх напал на него.
Теперь ему придется ответить за все, что он сделал в последние месяцы, за все свои преступления перед народом.
Надо сейчас же бежать.
Но куда бежать, как спастись?
Ведь дворец уже, наверное, окружен со всех сторон, восставшие узнают и не выпустят.
Тут ему пришло в голову, что можно воспользоваться чужим флагом, например американским.
Он заметался по дворцу, засуетился, раздобыл автомобиль из американского посольства.
И так, в закрытом автомобиле под чужим флагом, скрылся он из дворца.
ПОСЛЕДНЕЕ ПРИБЕЖИЩЕ
Настал день 25 октября.
Почти весь город был в руках восставших, только Зимним дворцом и площадью перед ним владел неприятель.
Во дворце, в последнем своем прибежище, спряталось Временное правительство вместе со всеми своими войсками, со всеми своими вооруженными силами.
Во что бы то ни стало нужно было его выбить отсюда, захватить Зимний дворец.
Но взять Зимний было необычайно трудно.
С севера дворец окружен водой: Невой и Зимней Канавкой.
Отсюда на него нельзя было напасть.
Оставалась, значит, южная сторона.
Но тут перед дворцом — огромная площадь.
Восставшим негде укрыться, спрятаться от пуль.
А из дворца обстреливать площадь было очень удобно.
К тому же, юнкера успели возвести бревенчатые укрепления перед дворцом.
Стоило восставшим двинуться в атаку, как они сразу попали бы под пулеметный огонь.
А юнкера оставались бы в это время за прикрытием, почти в безопасности.
К этому присоединилось еще одно преимущество неприятеля: пользуясь переходами внутри дворца, враг мог быстро и незаметно сосредотачивать силы то в одном, то в другом месте, делать неожиданные вылазки.
Все это знало Временное правительство.
И поэтому оно считало: в Зимнем можно продержаться до прибытия подкреплений — не только несколько дней, а, если понадобится, даже несколько недель; ведь патронов у юнкеров вполне достаточно.
В Зимнем одних только лестниц — сто семнадцать, а комнат и зал — больше тысячи.
Тут хватало места и для размещения войск, и для складов оружия, и для запасов продовольствия.
Стены Зимнего толсты и прочны, они могли выдержать долговременную осаду.
Да, Зимний был почти неприступен!
И все же большевики решили взять Зимний в тот же день, 25 октября: вечером или, в крайнем случае, к ночи.
ПЕРЕД ШТУРМОМ
В продолжение всего дня Военно-революционный комитет посылал к Зимнему всё новые отряды революционных солдат и рабочих.
В середине дня на помощь красногвардейцам и солдатам прибыли матросы.
Тысячи матросов с винтовками за плечами, с пулеметными лентами, перекрещивающими грудь, высадились с пароходов на берег и стали тут строиться в колонны...
В это же время шли последние приготовления к бою в Петропавловской крепости.
Комиссар крепости вместе со своим помощником пошли в крепостной арсенал.
В огромном полутемном зале стояли пушки — всего около двухсот.
Комиссар шел между рядами пушек и тщательно осматривал их.
Но все пушки, как назло, оказались негодными.
Точно кто-то заранее постарался испортить орудия, сделать их непригодными к бою.
Так оно и было на самом деле: еще две недели назад Временное правительство, опасаясь восстания, распорядилось о том, чтобы снять с пушек необходимые для стрельбы приспособления и тайком вывезти из крепости.
И вот теперь комиссар и его помощник тщетно искали хоть одну пригодную пушку среди этого кладбища артиллерийских орудий.
Наконец выбрали несколько полевых трехдюймовых орудий, как будто исправных на вид.
Комиссар распорядился вынести из арсенала эти пушки, поставить их на отмели перед крепостной стеной и направить на Зимний.
Революционные моряки прибыли в Петроград.
УЛЬТИМАТУМ
Настал вечер.
Зимний дворец был окружен со всех сторон!
От Адмиралтейства до Марсова поля все улицы были заняты восставшими.
Темнота сгущалась.
Становилось все холоднее.
То тут, то там в темноте стали вспыхивать огненные точки: восставшие разводили костры.
Вскоре все Марсово поле осветилось неровным светом костров.
Солдаты и рабочие располагались тесными кучками у костров, грели руки, сушили отсыревшие от дождя и мокрого снега шинели.
Некоторые прохаживались быстрым шагом, чтобы не застыть на холодном ветру.
Другие, опершись о винтовки, смотрели задумчиво в огонь.
Они знали, что скоро начнется бой и для некоторых из них этот час окажется последним в жизни.
Ветер налетал порывами, то вздымая пламя вверх, то пригибая его к самой земле.
И от этого тени людей меняли свои очертания: то сжимались, то вдруг, вытягиваясь по земле, страшно вырастали.
— Товарищи!
— звонким голосом говорил у одного из костров молодой солдат.
— Знаете ли вы, чего мы хотим, на что мы сегодня идем?
— Знаем!
— отвечали ему из темноты голоса солдат.
— А если знаете,
— продолжал солдат,
— то вам всем понятно, что этой ночью решается наша судьба: или жить свободными гражданами, или умереть.
Да здравствует Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!
Да здравствует Ленин!
Ура!
— Ура!
— закричали в ответ солдаты и, схватив винтовки, двинулись уже было по направлению к Зимнему дворцу.
Но начальник отряда удержал их.
— Ждать распоряжения Военно-революционного комитета,
— сказал он.
И солдаты вернулись на свои прежние места.
Такие же разговоры происходили по всему огромному пространству от Летнего сада до Адмиралтейства.
Всюду красногвардейцы, матросы, солдаты, устав ждать, стремились поскорее начать бои.
И всюду они продолжали терпеливо ждать приказа Военно-революционного комитета.
А Военно-революционный комитет еще не давал сигнала к бою.
Военно-революционный комитет послал в Зимний свой ультиматум: последнее решительное требование — предложение сдаться без боя.
Военно-революционный комитет дал противнику двадцать минут на размышление.
Пока эти двадцать минут не истекли, боя начинать было нельзя.
Но вот наконец прошло двадцать минут.
И в последнюю, двадцатую минуту пришел ответ противника.
Что же он решил?
Оказывается, он еще ничего не решил.
Он просит еще десять минут на обдумывание ответа.
Военно-революционный комитет дает еще десять минут.
Медленно тянутся минуты одна за другой.
Но вот и они прошли.
Что же ответит теперь враг?
Он ничего не отвечает, он молчит.
Становится ясно, что враг все это время хитрил.
Временное правительство обманывает восставших: оно просто затягивает дело, старается выиграть время.
Оно все еще надеется, что с часу на час должны притти на помощь ему войска с фронта.
Тогда Военно-революционный комитет решает начать штурм.
Сигнал к началу боя известен всем начальникам революционных отрядов: над Петропавловской крепостью загорится красный фонарик; после этого крепость начнет стрелять по дворцу из пушек.
Вот высоко на шпиле Петропавловской крепости вспыхивает красный фонарик.
Вот, увидев этот сигнал, дает холостой выстрел крейсер «Аврора».
Теперь Петропавловская крепость должна начать стрельбу боевыми снарядами.
Уже в Зимнем погасили разом во всех окнах огни.
Площадь перед дворцом и прилегающие улицы стали темными, черными.
Уже рабочие, солдаты, матросы подняли свои винтовки.
Уже за бревенчатым укрытием юнкера прильнули к пулеметам.
Но пушки Петропавловской крепости почему-то не стреляют.
Мерцает красный фонарик высоко над крепостью, но сама крепость молчит, оттуда не доносится ни звука.
Никто не знает, отчего гарнизон крепости не сдержал своего обещания.
Наверное, там произошло что-то неожиданное.
В такой решительный момент пушки Петропавловской крепости не помогают восставшим...
Несмотря на это, красногвардейцы, матросы и солдаты начинают бой.
БОЙ У ЗИМНЕГО
Бой начался одновременно в трех разных концах площади: у Морской, у Александровского сада и у Миллионной.
Крики людей перемешивались с пулеметным треском и тонким свистом пуль.
Воздух над площадью, казалось, мерцал от вспышек непрерывных выстрелов.
Красногвардейцы то залегали, стараясь укрыться за выступами домов, то вскакивали и бежали вперед, чтобы спустя несколько мгновений снова прижаться к земле.
Так, короткими перебежками, понемногу продвигались они вперед.
В это время неприятель послал к Морской улице свой броневой автомобиль.
Броневик не спеша двинулся навстречу восставшим.
Толстая стальная броня покрывала его со всех сторон, защищала сидевших в нем юнкеров.
Напрасно стреляли в него восставшие: пули не могли пробить броню.
Медленно вращая свою башню, броневик направлял свои пулеметы то влево, то вправо, осыпая пулями красногвардейцев.
Казалось, нет спасения от этой тяжеловесной, спокойно и беспощадно работающей машины.
Тогда на помощь красногвардейцам бросились матросы.
Они знали, что на войне по броневикам стреляют обычно из пушек.
Но если пушек нет, остается еще другой способ борьбы — способ, правда, очень опасный, требующий необычайной ловкости и полного хладнокровия: надо связать вместе несколько ручных гранат и, подобравшись как можно ближе к броневику, бросить всю связку ему под колеса — тут самое уязвимое место броневика.
Скинув шинели, стали матросы подкрадываться к броневику с разных сторон.
Это напоминало охоту на огромного страшно опасного зверя.
Броневик полз, поворачивая во все стороны свою круглую башню, точно стальную голову.
Некоторые матросы падали раненные, остальные продолжали подкрадываться к нему.
Вот одному из матросов удалось подойти к броневику довольно близко.
Размахнувшись, изо всей силы метнул он связку гранат и попал прямо под колеса.
Раздался взрыв.
Броневик замер на месте, поврежденный, искалеченный, неспособный больше к бою...
Между тем у Миллионной и у Александровского сада шла упорная борьба.
Революционные отряды решились напрячь разам все свои силы, перебежать находящуюся под обстрелом площадь и проникнуть во дворец.
Но так силен был обстрел, что только немногим удалось пересечь площадь, прорваться через укрепления, возведенные юнкерами, и ворваться в ворота дворца.
Всего пятьдесят красногвардейцев и солдат, пятьдесят героев, проникли в ворота.
Оглянувшись, они увидели, что остальные не поспели за ними, остались по ту сторону бревен.
Они поняли, что сейчас юнкера сомкнутся и они — прорвавшиеся — окажутся отрезанными от своих.
И все же эти пятьдесят не побежали назад, не попытались спастись.
Они продолжали двигаться вперед и, отогнав от дверей юнкеров, попали в Темный подвал.
Они бросились наверх по лестнице, надеясь прорваться в ту комнату, где спряталось Временное правительство.
Но тут их ждала засада.
Неожиданно спереди и сзади выскочили юнкера и окружили их со всех сторон.
Сопротивляться было невозможно: они попали в ловушку.
Ни один из этих пятидесяти не вырвался из подвала, не вернулся к своим...
Так кончилась неудачей первая атака.
Бой продолжался, но выстрелы теперь звучали реже.
Юнкерам не удалось отогнать восставших от площади, но и восставшим не удалось захватить дворец.
В ЭТО ВРЕМЯ В ЗИМНЕМ ДВОРЦЕ ...
В этот вечер министры Временного правительства заседали в огромном, пышно отделанном Малахитовом зале Зимнего дворца.
Когда раздались первые выстрелы, все они бросились прочь из зала: окна выходили на улицу, и министры боялись, что пули могут пробить стекло и залететь в зал.
Придерживая руками свои портфели, они пошли искать безопасного места.
Наконец они нашли такое место: одну из внутренних комнат дворца, с окнами во двор.
Тут они расположились за длинным столом и стали продолжать заседание.
Время от времени заседание прерывалось.
В комнату входили представители юнкеров и спрашивали: скоро ли прибудут войска с фронта?
Министры и сами этого не знали: уже прошло много времени, а войска до сих пор не пришли; наверное, они совсем не придут.
Но сказать это юнкерам министры не решались.
Они обнадеживали юнкеров, уверяя их, что войска уже двинулись к Петрограду, их надо ждать совсем скоро, с часу на час.
Представители юнкеров шли назад, на площадь.
Через полчаса или час они снова возвращались в комнату и спрашивали опять: ну, что же, скоро ли придут войска?
Все нетерпеливее становились юнкера.
Наконец один из юнкерских отрядов заявил, что он не хочет больше ждать.
В полном составе отряд покинул поле боя, ушел с площади назад, в свое училище.
Заседание продолжалось.
Потом оно снова прервалось на минуту: неожиданно зазвонил так долго молчавший телефон.
Министры переглянулись друг с другом, и один из них подошел к телефону.
— Откуда говорят?
Зимний?
— раздался голос в трубке.
— Да, да!
— закивал головой министр.
— В чем дело?
— Опрашивают из Литовского полка,
— продолжал неизвестный голос.
— Что, товарищ, Зимний уже взят, буржуазные министры уже арестованы?
— Нет,
— хмуро отвечал министр,
— мы еще не арестованы.
— Еще нет?
— удивился тот, кто говорил из казарм Литовского полка.
— А мы-то думали...
Ну, ладно, все равно вас скоро арестуют.
Прощайте!
Больше телефон не звонил.
Очевидно, на телефонной станции сразу же заметили ошибку и поспешили выключить Зимний из сети.
В ЭТО ВРЕМЯ В СМОЛЬНОМ ...
В тот вечер в Смольном собрался II Всероссийский Съезд советов.
Большой, весь белый зал Смольного был переполнен народом.
Съехавшиеся со всей страны делегаты — рабочие, крестьяне, солдаты, матросы — сидели на скамьях, на стульях, на подоконниках, стояли между колоннами.
Зал был нетоплен.
Делегаты не снимали с себя шинелей, овчин, кожаных тужурок.
Всего приехало на съезд шестьсот пятьдесят делегатов.
Из них большевиков было почти четыреста.
Меньшевиков и эсеров было всего около полутораста.
Но довольно много было таких делегатов, которые хотя и сочувствовали большевикам, но не решались итти за ними, считали, что у рабочих и крестьян вряд ли хватит сил и умения захватить власть и сохранить ее за собой.
На этих-то делегатов и рассчитывали меньшевики и эсеры.
Они старались запугать колеблющихся, перетянуть их на свою сторону, на сторону буржуазии.
Съезд открылся в 10 часов 45 минут, в то самое время, когда на площади перед Зимним дворцом шел бой.
Первым взял слово меньшевик — офицер с козлиной бородкой.
Тряся бородкой и напрягая изо всех сил голос, он стал грозить большевикам.
— От имени армейских комитетов Второй, Третьей, Четвертой, Пятой, Шестой, Седьмой, Восьмой, Девятой, Десятой, Одиннадцатой, Двенадцатой, Особой и Кавказской армии,
— кричал он, все повышая голос, так что лицо его наконец побагровело,
— от имени их я говорю вам: мы, армия, придем сюда и будем с вами бороться уже не словами, а оружием!
В зале на минуту настала тишина.
И в это время какой-то солдат в длинной, забрызганной грязью шинели крикнул:
— Товарищи, не верьте ему!
Я сам только что с фронта: армия ждет только сигнала, чтобы двинуться на помощь революции, на бой с буржуазией!
Жители окопов требуют свержения Временного правительства и с нетерпением ждут передачи власти Советам!
Тогда снова выступил представитель меньшевиков.
Он заявил, что восстание все равно, не сейчас, так позднее, будет подавлено.
И чтобы все знали, что меньшевики стояли в стороне и не принимали в нем никакого участия, они, меньшевики, решили сейчас же уйти с заседания съезда.
Стрелка часов перешла уже за одиннадцать, когда кучка меньшевиков и эсеров стала пробираться через зал.
Путаясь между рядами скамей, спешили они к выходу.
А весь зал кругом грохотал, свистел, топал, кричал.
— Дезертиры!
Предатели!
— неслось из одного угла.
— Скатертью дорога!
— неслось из другого.
— Торопитесь, торопитесь, а то мы сами вас выгоним!
Но скоро меньшевики и эсеры вернулись, чтобы прокричать новые угрозы.
После этого они ушли во второй раз.
И только успели они уйти вновь, как вдруг послышались глубокие, низкие звуки, точно подземные удары.
Задрожали стекла в окнах, зазвенела тяжелая хрустальная люстра под потолком.
Все поняли: это стреляли пушки.
И все разом повернулись к большим темным, покрытым изморозью окнам, стали смотреть туда, где находился невидимый за домами Зимний; где шел сейчас бой.
И в эту минуту в зал снова вошли меньшевики и эсеры.
С искаженными от злобы и ужаса лицами они вопили:
— Прекратить стрельбу!
Распорядитесь, чтобы сейчас же перестали стрелять!
Увидев, что никто им не отвечает, они опять, в третий раз, пошли к выходу.
Остановившись перед дверью, они сказали торжественно:
— Знайте: мы уходим!
Никто не топал, не свистел на этот раз — все смеялись.
— Сколько раз вы еще будете уходить?
— крикнул кто-то вдогонку.
— Уходили бы уж разом!
Теперь в зале остались только большевики и сочувствующие им.
Равномерно, один за другим доносились всё новые гулкие выстрелы пушек.
Съезд советов продолжал свою работу.
В ЭТО ВРЕМЯ В ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ ...
Почему же Петропавловская крепость не поддержала своими пушками восставших, когда те двинулись в бой?
И что это за пушки начали стрелять потом, уже в двенадцатом часу ночи?
В то самое время, когда красногвардейцы, матросы и солдаты, окружавшие Дворцовую площадь, готовились к бою, а спрятавшиеся в Зимнем министры обсуждали присланный им ультиматум, комиссар Петропавловской крепости отдал приказ: зарядить пушки.
До истечения срока ультиматума и, значит, до начала боя оставалось всего восемь минут.
И вдруг дверь в комнату комиссара распахнулась, туда вошел солдат:
— Товарищ комиссар, артиллеристы отказываются стрелять!
Комиссар вскочил и отправился сам на отмель к артиллеристам — узнать, в чем дело.
Шел мелкий дождь.
Держа в руке фонарь, комиссар пробирался по отмели между наваленными там мусорными кучами.
Издалека, с того берега Невы, доносились первые ружейные выстрелы:
у Зимнего дворца уже начался бой.
Шлепая по лужам, проваливаясь по колено в какие-то ямы, комиссар спешил к пушкам.
Навстречу ему вышел командир роты, офицер.
— Орудия изъедены ржавчиной,
— сказал он.
— При первом же выстреле их разорвет вдребезги, и тогда всех нас, находящихся тут, убьет.
Комиссар, нащупывая рукой револьвер, смотрел офицеру прямо в лицо.
— Даю вам честное слово офицера,
— продолжал тот хриплым, сдавленным голосом,
— что это так.
Любой артиллерист подтвердит, что стрелять из этих орудий невозможно...
— он запнулся,
— очень опасно.
Комиссар круто повернулся и сказал сопровождавшему его солдату:
— Вызвать немедленно с морского полигона матросов-артиллеристов.
Было уже около одиннадцати часов ночи, когда прибыли с полигона моряки-артиллеристы, а вместе с ними и несколько красногвардейцев.
Комиссар повел их на отмель, к орудиям.
Тут бушевал ветер, раскачивая фонари, по реке метались их отражения, и волны то подкатывали почти к самым пушкам, то откатывали назад.
Один из матросов склонился над орудиями и стал их осматривать.
Остальные столпились кругом и молчали.
— Предохранителей нет,
— донесся сквозь ветер голос матроса.
— И выбрасывателей тоже нет.
Затворы испорчены.
Ржавчина...
Резьба в канале сорвана...
Все это было плохо, очень плохо.
Но всё же матросы и красногвардейцы отвечали: стрелять можно.
— В компрессорах совсем нет масла,
— сказал вдруг матрос, осматривавший орудия, и выпрямился.
Это было самое страшное.
И на этот раз никто ему ничего не ответил, все молчали.
Молчание прервал комиссар.
— Выдержат или разорвутся?
— опросил он.
— Наверное сказать нельзя,
— отвечал матрос.
— Может быть, выдержат, а может быть, разорвутся.
— Так как же,
— спросил комиссар:
— будете стрелять или нет?
Вы же сами знаете...
— Знаем,
— прервал матрос,
— что тут говорить: раз нужно, так нужно.
Стрелять будем.
Через несколько минут пушки были заряжены и готовы к выстрелу.
Матросы и красногвардейцы на всякий случаи простились друг с другом.
Комиссар стоял тут же, подле одной из пушек: если пушка не выдержит, его убьет вместе с матросами.
Грянул выстрел...
Пушки выдержали, не разорвались.
Снаряды полетели прямо через Неву, в Зимний.
Матросы торопливо готовили пушки уже к новому выстрелу.
ШТУРМ
Как только Петропавловская крепость начала обстреливать Зимний, сейчас же красногвардейцы, матросы, солдаты на площади стали продвигаться вперед, и бой разгорелся с новой силой.
Это был невидимый бой: все тонуло во мраке, все сливалось, нельзя было различить ни зданий, ни людей.
Вслепую стреляли юнкера, целясь наугад в темноту, в ту сторону, откуда наступали революционные отряды.
И так же наугад отвечали им выстрелами красногвардейцы, матросы и солдаты.
Только отдельные части Зимнего выступали внезапно из тьмы и начинали светиться бледным светом, когда на них попадали лучи прожекторов:
«Аврора» направляла с Невы свои прожектор на дворец, скользила по его стенам и по крыше голубоватым лучом, выхватывая из темноты то один кусок дворца, то другой.
Площадь тонула в темноте.
И эта тревожная темнота была полна звуков.
Непрерывный шум, напоминающий гул моря, стоял над площадью.
Все тут сливалось воедино: бесчисленные голоса людей, треск ружейных и пулеметных выстрелов, пение пуль, грохот пушечных снарядов.
Среди мрака и шума революционные отряды завоевывали площадь шаг за шагом, продвигались вперед.
В это время несколько десятков революционных солдат решились на отчаянно смелую попытку: они попробовали проникнуть в Зимний через лазарет.
Лазарет, в котором лежали раненые бойцы, прибывшие с фронта, расположен был в той части дворца, которая выходила к Адмиралтейству.
Солдатам легко было сговориться с ранеными.
Те приоткрыли дверь, ведущую в лазарет, и солдаты потихоньку поодиночке стали проникать сюда.
А отсюда они проскальзывали во внутренние помещения дворца, смешивались тут с неприятельскими войсками.
Солдаты рассчитывали на то, что по одежде их нельзя будет отличить от тех, кто сражается на стороне Временного правительства: ведь они носили ту же форму, те же шинели серого, защитного цвета.
Так в самый разгар боя появилось во дворце несколько десятков «красных агитаторов».
Рискуя своей жизнью, повели они тут свою опасную работу: заводили разговоры с юнкерами, убеждали их прекратить сопротивление, сеяли в войсках противника неуверенность, смуту и страх.
А революционные отряды не прекращали наступления, подходили все ближе к дворцу.
Было уже заполночь, когда они бросились снова в атаку.
Вдруг смолкли ружейные и пушечные выстрелы.
Утих гул голосов.
Все точно замерло.
И в тишине с трех сторон — с Морской, с Миллионной и от Александровского сада — через площадь ринулись к дворцу революционные отряды.
В это время заговорили снова неприятельские пулеметы.
Со страшной быстротой пускали они навстречу свои пули.
Рассекая воздух, полетели ручные гранаты.
А цепи красногвардейцев, матросов, солдат стремительно неслись вперед, бежали прямо на неприятеля, к дворцу.
На секунду луч прожектора, метнувшись, осветил неприятельские укрепления, напряженные лица юнкеров, их застывшие от ужаса глаза.
Затем все слилось в один темный клубок.
Еще мгновение — и торжествующий, победный крик раздался уже по ту сторону наваленных бревен.
Юнкера были смяты, опрокинуты, оттеснены.
Красногвардейцы разбрасывали бревна, выламывали двери, наваливались на ворота, карабкались по ним вверх.
И вот огромные железные ворота дрогнули, обе их половины стали медленно и плавно расходиться.
Точно лавина, устремились во дворец революционные отряды.
Перед ними открылась сияющая белизной широкая лестница, просторный коридор, уставленный мраморными статуями, увешанный картинами.
Юнкера стреляли сверху, прячась за перилами лестницы.
Они притаились за колоннами и статуями и оттуда разили наступавших.
Враг был везде и нигде: он укрылся, стал незаметным, как в дремучем лесу.
Он давал о себе знать внезапными выстрелами со всех сторон.
Приходилось продвигаться вперед осторожно, тщательно очищая от юнкеров одно помещение за другим.
Около полутора часов длилась эта битва во дворце.
Наконец революционные отряды достигли той комнаты, где заседали министры.
У дверей стоял отряд юнкеров с ружьями наизготовку.
Красногвардейцы вырвали у них из рук винтовки и вошли в комнату.
В два часа ночи министры были арестованы.
Временное правительство перестало существовать.
Штурм Зимнего дворца.
РЕЧЬ ЛЕНИНА
26 октября II Съезд советов собрался на свое второе заседание.
Снова зал был переполнен рабочими, крестьянами, солдатами, матросами.
Снова сияла огромная люстра, окруженная как бы легким туманом: зал был нетоплен, и пар от дыхания поднимался вверх.
Снова из конца в конец прокатывался неясный шум, похожий на рокот моря: говор тысячи людей.
И вдруг все смолкло.
Все смотрели не отрываясь в одну и ту же сторону, на трибуну.
На трибуне стоял тот человек, за которым охотилось все эти месяцы Временное правительство, тот человек, который создал план восстания, тот человек, который сплотил народ и привел его к победе.
На трибуне стоял Ленин.
Рядом с ним стояли его соратники, его испытанные друзья: Сталин, Свердлов, Дзержинский.
И вот весь зал задрожал от рукоплесканий, от криков восторга.
Ленин поднял руку, и все стихло.
— Теперь,
— сказал Ленин,
— мы приступаем к строительству социалистического порядка.
Это было сказано совсем просто, это было понятно каждому.
И вместе с тем этими словами было выражено самое важное, самая суть того, что произошло.
Ведь первый раз за всю человеческую историю рабочие и крестьяне взяли власть в свои руки.
И теперь им нужно переделать все в стране, навести в ней свой, социалистический порядок.
Ленин продолжал говорить.
Он говорил о тех задачах, которые встанут перед новой властью, о тех трудностях, которые придется преодолеть.
И, как всегда, слушавшим Ленина казалось, что они слышат голос не одного человека, а голос всего народа, что это сам народ говорит голосом Ленина.
После Ленина говорили другие товарищи.
Говорили коротко: по три минуты каждый.
Надо было спешить: впереди так много работы!
Один за другим приняты были три декрета, три первых закона победившего народа.
Декрет о власти: Съезд советов постановил, что отныне сам народ будет править нашей страной, сам народ, через избранные им Советы.
Декрет о мире: Съезд советов предложил всем народам прекратить захватническую войну, начатую их правительствами, начатую капиталистами.
Декрет о земле: Съезд советов передал всю землю в стране тем, кто на ней работает, — крестьянам.
А затем, когда эти законы были приняты, приступили к выборам нового, советского правительства.
И прежде всего выбрали в правительство тех, кто руководил восстанием, кто освободил народ и повел его к социализму, — Ленина и Сталина...
Так прошел этот день, первый день Советской республики.
{Максим Горький @ В людях @ роман @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Горький Максим.
В людях
I
Я — в людях, служу «мальчиком» при магазине «модной обуви», на главной улице города.
Мой хозяин — маленький, круглый человечек; у него бурое, стёртое лицо, зелёные зубы, водянисто-грязные глаза.
Он кажется мне слепым,
и, желая убедиться в этом, я делаю гримасы.
— Не криви рожу,
— тихонько, но строго говорит он.
Неприятно, что эти мутные глаза видят меня, и не верится, что они видят,
— может быть, хозяин только догадывается, что я гримасничаю?
— Я сказал — не криви рожу,
— ещё тише внушает он, почти не шевеля толстыми губами.
— Не чеши рук,
— ползет ко мне его сухой шопот.
— Ты служишь в первоклассном магазине на главной улице города, это надо помнить!
Мальчик должен стоять при двери, как статуй...
Я не знаю, что такое статуй, и не могу не чесать рук,
— обе они до локтей покрыты красными пятнами и язвами, их нестерпимо разъедает чесоточный клещ.
— Ты чем занимался дома?
— спрашивает хозяин, рассматривая руки.
Я рассказываю, он качает круглой головой, плотно оклеенной серыми волосами, и обидно говорит:
— Ветошничество — это хуже нищенства, хуже воровства.
Не без гордости я заявляю:
— Я ведь и воровал тоже.
Тогда, положив руки на конторку, точно кот лапы, он испуганно упирается пустыми глазами в лицо мне и шипит:
— Что-о?
Как это воровал?
Я объясняю — как и что.
— Ну, это сочтём за пустяки.
А если ты у меня украдёшь ботинки али деньги, я тебя устрою в тюрьму до твоих совершенных лет...
Он сказал это спокойно, я испугался и ещё больше невзлюбил его.
Кроме хозяина, в магазине торговал мой брат, Саша Яковлев, и старший приказчик — ловкий, липкий и румяный человек.
Саша носил рыженький сюртучок, манишку, галстук, брюки навыпуск, был горд и не замечал меня.
Когда дед привёл меня к хозяину и просил Сашу помочь мне, поучить меня,
— Саша важно нахмурился, предупреждая:
— Нужно, чтоб он меня слушался!
Положив руку на голову мою, дед согнул мне шею.
— Слушай его, он тебя старше и по годам и по должности...
А Саша, выкатив глаза, внушил мне:
— Помни, что дедушка сказал!
И с первого же дня начал усердно пользоваться своим старшинством.
— Каширин, не вытаращивай зенки,
— советовал ему хозяин.
— Я — ничего-с,
— отвечал Саша, наклоняя голову, но хозяин не отставал:
— Не бычись, покупатели подумают, что ты козёл...
Приказчик почтительно смеялся, хозяин уродливо растягивал губы, Саша, багрово налившись кровью, скрывался за прилавком.
Мне не нравились эти речи, я не понимал множества слов, иногда казалось, что эти люди говорят на чужом языке.
Когда входила покупательница, хозяин вынимал из кармана руку, касался усов и приклеивал на лицо своё сладостную улыбку; она, покрывая щёки его морщинами, не изменяла слепых глаз.
Приказчик вытягивался, плотно приложив локти к бокам, а кисти их почтительно развешивал в воздухе, Саша пугливо мигал, стараясь спрятать выпученные глаза, я стоял у двери, незаметно почесывая руки, и следил за церемонией продажи.
Стоя перед покупательницей на коленях, приказчик примеряет башмак, удивительно растопырив пальцы.
Руки у него трепещут, он дотрагивается до ноги женщины так осторожно, точно он боится сломать ногу, а нога — толстая, похожа на бутылку с покатыми плечиками, горлышком вниз.
Однажды какая-то дама сказала, дрыгая ногой и поёживаясь:
— Ах, как вы щекочете...
— Это-с — из вежливости,
— быстро и горячо объяснил приказчик.
Было смешно смотреть, как он липнет к покупательнице, и чтобы не смеяться, я отворачивался к стеклу двери.
Но неодолимо тянуло наблюдать за продажей,
— уж очень забавляли меня приемы приказчика, и в то же время я думал, что никогда не сумею так вежливо растопыривать пальцы, так ловко насаживать башмаки на чужие ноги.
Часто, бывало, хозяин уходил из магазина в маленькую комнатку за прилавком и звал туда Сашу; приказчик оставался глаз на глаз с покупательницей.
Раз, коснувшись ноги рыжей женщины, он сложил пальцы щепотью и поцеловал их.
— Ах, — вздохнула женщина,
— какой вы шалунишка!
А он надул щеки и тяжко произнес:
— Мм-ух!
Тут я расхохотался до того, что, боясь свалиться с ног, повис на ручке двери, дверь отворилась, я угодил головой в стекло и вышиб его.
Приказчик топал на меня ногами, хозяин стучал по голове моей тяжёлым золотым перстнем, Саша пытался трепать мои уши, а вечером, когда мы шли домой, строго внушал мне:
— Прогонят тебя за эти штуки!
Ну, что тут смешного?
И объяснил: если приказчик нравится дамам — торговля идёт лучше.
— Даме и не нужно башмаков, а она придёт да лишние купит, только бы поглядеть на приятного приказчика.
А ты — не понимаешь!
Возись с тобой...
Это меня обидело, — никто не возился со мной, а он тем более.
По утрам кухарка, женщина больная и сердитая, будила меня на час раньше, чем его; я чистил обувь и платье хозяев, приказчика, Саши, ставил самовар, приносил дров для всех печей, чистил судки для обеда.
Придя в магазин, подметал пол, стирал пыль, готовил чай, разносил покупателям товар, ходил домой за обедом; мою должность у двери в это время исполнял Саша и, находя, что это унижает его достоинство, ругал меня:
— Увалень!
Работай вот за тебя...
Мне было тягостно и скучно, я привык жить самостоятельно, с утра до ночи на песчаных улицах Кунавина, на берегу мутной Оки, в поле, и в лесу.
Не хватало бабушки, товарищей, не с кем было говорить, а жизнь раздражала, показывая мне свою неказистую, лживую изнанку.
Нередко случалось, что покупательница уходила, ничего не купив, — тогда они, трое, чувствовали себя обиженными.
Хозяин прятал в карман свою сладкую улыбку, командовал:
— Каширин, прибери товар!
И ругался:
— Ишь нарыла, свинья!
Скушно дома сидеть дуре, так она по магазинам шляется.
Была бы ты моей женой — я б тебя...
Его жена, сухая, черноглазая, с большим носом, топала на него ногами и кричала, как на слугу.
Часто, проводив знакомую покупательницу вежливыми поклонами и любезными словами, они говорили о ней грязно и бесстыдно, вызывая у меня желание выбежать на улицу и, догнав женщину, рассказать, как говорят о ней.
Я, конечно, знал, что люди вообще плохо говорят друг о друге за глаза, но эти говорили обо всех особенно возмутительно, как будто они были кем-то признаны за самых лучших людей и назначены в судьи миру.
Многим завидуя, они никогда никого не хвалили и о каждом человеке знали что-нибудь скверное.
Как-то раз в магазин пришла молодая женщина, с ярким румянцем на щеках и сверкающими глазами, она была одета в бархатную ротонду с воротником черного меха, — лицо её возвышалось над мехом, как удивительный цветок.
Сбросив с плеч ротонду на руки Саши, она стала ещё красивее: стройная фигура была туго обтянута голубовато-серым шёлком, в ушах сверкали брильянты,
— она напоминала мне Василису Прекрасную, и я был уверен, что это сама губернаторша.
Её приняли особенно почтительно, изгибаясь перед нею, как перед огнём, захлёбываясь любезными словами.
Все трое метались по магазину, точно бесы; на стёклах шкапов скользили их отражения, казалось, что всё кругом загорелось, тает и вот сейчас примет иной вид, иные формы.
А когда она, быстро выбрав дорогие ботинки, ушла, хозяин, причмокнув, сказал со свистом:
— С-сука...
— Одно слово — актриса,
— с презрением молвил приказчик.
И они стали рассказывать друг другу о любовниках дамы, о её кутежах.
После обеда хозяин лёг спать в комнате за магазином, а я, открыв золотые его часы, накапал в механизм уксуса.
Мне было очень приятно видеть, как он, проснувшись, вышел в магазин с часами в руках и растерянно бормотал:
— Что за оказия?
Вдруг часы вспотели!
Никогда этого не бывало вспотели!
Уж не к худу ли?
Несмотря на обилие суеты в магазине и работы дома, я словно засыпал в тяжёлой скуке, и всё чаще думалось мне: что бы такое сделать, чтоб меня прогнали из магазина?
Снежные люди молча мелькают мимо двери магазина,
— кажется, что они кого-то хоронят, провожают на кладбище, но опоздали к выносу и торопятся догнать гроб.
Трясутся лошади, с трудом одолевая сугробы.
На колокольне церкви за магазином каждый день уныло звонят — великий пост; удары колокола бьют по голове, как подушкой: не больно, а глупеешь и глохнешь от этого.
Однажды, когда я разбирал на дворе, у двери в магазин, ящик только что полученного товара, ко мне подошел церковный сторож, кособокий старичок, мягкий, точно из тряпок сделан, и растрепанный, как будто его собаки рвали.
— Ты бы, человече божий, украл мне калошки, а?
— предложил он.
Я промолчал.
Присев на пустой ящик, он зевнул, перекрестил рот и снова:
— Украдь, а?
— Воровать нельзя!
— сообщил я ему.
— А воруют, однако.
Уважь старость!
Он был приятно не похож на людей, среди которых я жил; я почувствовал, что он вполне уверен в моей готовности украсть, и согласился подать ему калоши в форточку окна.
— Вот и ладно,
— не радуясь, спокойно сказал он.
— Не омманешь?
Ну, ну, уж я вижу, что не омманешь...
Посидел с минуту молча, растирая грязный, мокрый снег подошвой сапога, потом закурил глиняную трубку и вдруг испугал меня:
— А ежели я тебя омману?
Возьму эти самые калоши, да к хозяину отнесу, да и скажу, что продал ты мне их за полтину?
А?
Цена им свыше двух целковых, а ты — за полтину!
На гостинцы, а?
Я немотно смотрел на него, как будто он уже сделал то, что обещал, а он всё говорил тихонько, гнусаво, глядя на свой сапог и попыхивая голубым дымом.
— Если окажется, напримерно, что это хозяин же и научил меня: иди испытай мне мальца — насколько он вор?
Как тогда будет?
— Не дам я тебе калоши,
— сказал я сердито.
— Теперь уж нельзя не дать, коли обещал!
Он взял меня за руку, привлёк к себе и, стукая холодным пальцем по лбу моему, лениво продолжал:
— Как же это ты ни с того, ни с сего, — на, возьми?!
— Ты сам просил.
— Мало ли чего я могу попросить!
Я тебя попрошу церкву ограбить, как же ты — ограбишь?
Разве можно человеку верить?
Ах ты, дурачок...
И, оттолкнув меня, он встал.
— Калошев мне не надо краденых, я не барин, калошей не ношу.
Это я пошутил только...
А за простоту твою, когда пасха придёт, я те на колокольню пущу, звонить будешь, город поглядишь...
— Я знаю город.
— С колокольни он краше...
Зарывая носки сапог в снег, он медленно ушёл за угол церкви, а я, глядя вслед ему, уныло, испуганно думал: действительно пошутил старичок или подослан был хозяином проверить меня?
Идти в магазин было боязно.
На двор выскочил Саша и закричал:
— Какого чорта ты возишься!
Я замахнулся на него клещами, вдруг взбесившись.
Я знал, что он и приказчик обкрадывают хозяина: они прятали пару ботинок или туфель в трубу печи, потом, уходя из магазина, скрывали их в рукавах пальто.
Это не нравилось мне и пугало меня,
— я помнил угрозу хозяина.
— Ты воруешь?
— спросил я Сашу.
— Не я, а старший приказчик,
— объяснил он мне строго,
— я только помогаю ему.
Он говорит — услужи!
Я должен слушаться, а то он мне пакость устроит.
Хозяин!
Он сам вчерашний приказчик, он всё понимает.
А ты молчи!
Говоря, он смотрел в зеркало и поправлял галстук теми же движениями неестественно растопыренных пальцев, как это делал старший приказчик.
Он неутомимо показывал мне своё старшинство и власть надо мною, кричал на меня басом, а приказывая мне, вытягивал руку вперёд отталкивающим жестом.
Я был выше его и сильнее, но костляв и неуклюж, а он — плотненький, мягкий и масляный.
В сюртуке и брюках навыпуск он казался мне важным, солидным, но было в нём что-то неприятное, смешное.
Он ненавидел кухарку, бабу странную,
— нельзя было понять, добрая она или злая.
— Лучше всего на свете люблю я бои,
— говорила она, широко открыв чёрные, горячие глаза.
— Мне всё едино, какой бой: петухи ли дерутся, собаки ли, мужики — мне это всё едино!
И если на дворе дрались петухи или голуби, она, бросив работу, наблюдала за дракою до конца её, глядя в окно, глухая, немая.
По вечерам она говорила мне и Саше:
— Что вы, ребятишки, зря сидите, подрались бы лучше!
Саша сердится:
— Я тебе, дуре, не ребятишка, а второй приказчик!
— Ну, этого я не вижу.
Для меня, покуда не женат, ребёнок!
— Дура, дурья голова...
— Бес умён, да его бог не любит.
Её поговорки особенно раздражали Сашу,
он дразнил её, а она, презрительно скосив на него глаза, говорила:
— Эх ты, таракан, богова ошибка!
Не однажды он уговаривал меня намазать ей, сонной, лицо ваксой или сажей, натыкать в её подушку булавок или как-нибудь иначе «подшутить» над ней, но я боялся кухарки, да и спала она чутко, часто просыпаясь; проснётся, зажжёт лампу и сидит на кровати, глядя куда-то в угол.
Иногда она приходила ко мне за печку и, разбудив меня, просила хрипло:
— Не спится мне, Лексейка, боязно чего-то, поговори-ка ты со мной.
Сквозь сон я что-то рассказывал ей, а она сидела молча и покачивалась.
Мне казалось, что горячее тело её пахнет воском и ладаном и что она скоро умрёт.
Может быть, даже сейчас вот ткнётся лицом в пол и умрёт.
Со страха я начинал говорить громко, но она останавливала меня:
— Шш!
А то сволочи проснутся, подумают про тебя, что ты любовник мой...
Сидела она около меня всегда в одной позе: согнувшись, сунув кисти рук между колен, сжимая их острыми костями ног.
Грудей у неё не было, и даже сквозь толстую холстину рубахи проступали рёбра, точно обручи на рассохшейся бочке.
Сидит долго молча и вдруг прошепчет:
— Хоть умереть бы, что ли, такая всё тоска...
Или спросит кого-то:
— Вот и дожила — ну?
— Спи!
— говорила она, прерывая меня на полуслове, разгибалась и, серая, таяла бесшумно в темноте кухни.
— Ведьма!
— звал её Саша за глаза.
Я предложил ему:
— А ты в глаза скажи ей это!
— Думаешь, побоюсь?
Но тотчас же сморщился, говоря:
— Нет, в глаза не скажу!
Может, она вправду ведьма...
Относясь ко всем пренебрежительно и сердито, она и мне ни в чём не мирволила,
— дёрнет меня за ногу в шесть часов утра и кричит:
— Буде дрыхнуть-то!
Тащи дров!
Ставь самовар!
Чисти картошку!..
Просыпался Саша и ныл:
— Что ты орёшь?
Я хозяину скажу, спать нельзя...
Быстро передвигая по кухне свои сухие кости, она сверкала в его сторону воспалёнными бессонницей глазами:
— У, богова ошибка!
Был бы ты мне пасынок, я бы тебя ощипала.
— Проклятая,
— ругался Саша и по дороге в магазин внушал мне:
— Надо сделать, чтоб её прогнали.
Надо, незаметно, соли во всё подбавлять,
— если у неё всё будет пересолено, прогонят её.
А то керосину!
Ты чего зеваешь?
— А ты?
Он сердито фыркнул:
— Трус!
Кухарка умерла на наших глазах: наклонилась, чтобы поднять самовар, и вдруг села на пол, точно кто-то толкнул её в грудь, потом молча свалилась на бок, вытягивая руки вперёд, а изо рта у нее потекла кровь.
Мы оба тотчас поняли, что она умерла, но, стиснутые испугом, долго смотрели на неё, не в силах слова сказать.
Наконец Саша стремглав бросился вон из кухни, а я, не зная, что делать, прижался у окна, на свету.
Пришёл хозяин, озабоченно присел на корточки, пощупал лицо кухарки пальцем, сказал:
— Действительно умерла...
Что такое?
И стал креститься в угол, на маленький образок Николы Чудотворца, а помолившись, скомандовал в сени:
— Каширин, беги, объяви полиции!
Пришёл полицейский, потоптался, получил на чай, ушёл; потом снова явился, а с ним — ломовой извозчик; они взяли кухарку за ноги, за голову и унесли её на улицу.
Заглянула из сеней хозяйка, приказала мне:
— Вымой пол!
А хозяин сказал:
— Хорошо, что она вечером померла...
Я не понял, почему это хорошо.
Когда ложились спать, Саша сказал мне необычно кротко:
— Не гаси лампу!
~ Боишься?
Он закутал голову одеялом и долго лежал молча.
Ночь была тихая, словно прислушивалась к чему-то, чего-то ждала, а мне казалось, что вот в следующую секунду ударят в колокол и вдруг все в городе забегают, закричат в великом смятении страха.
Саша высунул нос из-под одеяла и предложил тихонько:
— Давай ляжем на печи, рядом?
— Жарко на печи.
Помолчав, он сказал:
— Как она — сразу, а?
Вот тебе и ведьма...
Не могу уснуть...
— И я не могу.
Он стал рассказывать о покойниках, как они, выходя из могил, бродят до полуночи по городу, ищут, где жили, где у них остались родные.
— Покойники помнят только город,
— тихонько говорил он,
— а улицы и дома не помнят уж...
Становилось всё тише, как будто темнее.
Саша приподнял голову и спросил:
— Хочешь, посмотрим мой сундук?
Мне давно хотелось узнать, что он прячет в сундуке.
Он запирал его висячим замком, а открывал всегда с какими-то особенными предосторожностями и, если я пытался заглянуть в сундук, грубо спрашивал:
— Чего тебе надо?
Ну?
Когда я согласился, он сел на постели, не спуская ноги на пол, и уже тоном приказания велел мне поставить сундук на постель, к его ногам.
Ключ висел у него на гайтане, вместе с нательным крестом.
Оглянув тёмные углы кухни, он важно нахмурился, отпер замок, подул на крышку сундука, точно она была горячая, и, наконец приподняв её, вынул несколько пар белья.
Сундук был до половины наполнен аптечными коробками, свёртками разноцветной чайной бумаги, жестянками из-под ваксы и сардин.
— Это что?
— А вот увидишь...
Он обнял сундук ногами и склонился над ним, напевая тихонько:
— Царю небесный...
Я ожидал увидеть игрушки: я никогда не имел игрушек и относился к ним с наружным презрением, но не без зависти к тому, у кого они были.
Мне очень понравилось, что у Саши, такого солидного, есть игрушки; хотя он и скрывает их стыдливо, но мне понятен был этот стыд.
Открыв первую коробку, он вынул из неё оправу от очков, надел её на нос и, строго глядя на меня, сказал:
— Это ничего не значит, что стёкол нет, это уж такие очки!
— Дай мне посмотреть!
— Тебе они не по глазам.
Это для тёмных глаз, а у тебя какие-то светлые,
— объяснил он и по-хозяйски крякнул, но тотчас же испуганно осмотрел всю кухню.
В коробке из-под ваксы лежало много разнообразных пуговиц,
— он объяснил мне с гордостью:
— Это я всё на улице собрал!
Сам.
Тридцать семь уж...
В третьей коробке оказались большие медные булавки, тоже собранные на улице, потом — сапожные подковки, стёртые, сломанные и цельные, пряжки от башмаков и туфель, медная дверная ручка, сломанный костяной набалдашник трости, девичья головная гребёнка, «Сонник и оракул» и ещё множество вещей такой же ценности.
В моих поисках тряпок и костей я легко мог бы собрать таких пустяковых штучек за один месяц в десять раз больше.
Сашины вещи вызвали у меня чувство разочарования, смущения и томительной жалости к нему.
А он разглядывал каждую штучку внимательно, любовно гладил её пальцами, его толстые губы важно оттопырились, выпуклые глаза смотрели умилённо и озабоченно, но очки делали его детское лицо смешным.
— Зачем это тебе?
Он мельком взглянул на меня сквозь оправу очков и спросил ломким дискантом:
— Хочешь, подарю что-нибудь?
— Нет, не надо...
Видимо, обиженный отказом и недостатком внимания к богатству его, он помолчал минуту, потом тихонько предложил:
— Возьми полотенце, перетрём всё, а то запылилось...
Когда вещи были перетёрты и уложены, он кувырнулся в постель, лицом к стене.
Дождь пошёл, капало с крыши, в окна торкался ветер.
Не оборачиваясь ко мне, Саша сказал:
— Погоди, когда в саду станет суше, я тебе покажу такую штуку ахнешь!
Я промолчал, укладываясь спать.
Прошло ещё несколько секунд, он вдруг вскочил и, царапая руками стену, с потрясающей убедительностью заговорил:
— Я боюсь...
Господи, я боюсь!
Господи помилуй!
Что же это?
Тут и я испугался до онемения: мне показалось, что у окна во двор, спиной ко мне, стоит кухарка, наклонив голову, упираясь лбом в стекло, как стояла она живая, глядя на петушиный бой.
Саша рыдал, царапая стену, дрыгая ногами.
Я с трудом, точно по горячим углям, не оглядываясь, перешёл кухню и лёг рядом с ним.
Наревевшись до утомления, мы заснули.
Через несколько дней после этого был какой-то праздник, торговали до полудня, обедали дома, и, когда хозяева после обеда легли спать, Саша таинственно сказал мне:
— Идём!
Я догадался, что сейчас увижу штуку, которая заставит меня ахнуть.
Вышли в сад.
На узкой полосе земли, между двух домов, стояло десятка полтора старых лип, могучие стволы были покрыты зелёной ватой лишаёв, чёрные голые сучья торчали мёртво.
И ни одного вороньего гнезда среди них.
Деревья — точно памятники на кладбище,
кроме этих лип, в саду ничего не было, ни куста, ни травы; земля на дорожках плотно утоптана и черна, точно чугунная; там, где из-под жухлой прошлогодней листвы видны её лысины, она тоже подёрнута плесенью, как стоячая вода ряской.
Саша прошёл за угол, к забору с улицы, остановился под липой и, выкатив глаза, поглядел в мутные окна соседнего дома.
Присел на корточки, разгрёб руками кучу листьев,
— обнаружился толстый корень и около него два кирпича, глубоко вдавленные в землю.
Он приподнял их
— под ними оказался кусок кровельного железа, под железом — квадратная дощечка, наконец предо мною открылась большая дыра, уходя под корень.
Саша зажёг спичку, потом огарок восковой свечи, сунул его в эту дырку и сказал мне:
— Гляди!
Не бойся только...
Сам он, видимо, боялся: огарок в руке его дрожал, он побледнел, неприятно распустил губы, глаза его стали влажны, он тихонько отводил свободную руку за спину.
Страх его передался мне, я очень осторожно заглянул в углубление под корнем,
— корень служил пещере сводом,
— в глубине её Саша зажёг три огонька, они наполнили пещеру синим светом.
Она была довольно обширна, глубиною как внутренность ведра, но шире, бока её были сплошь выложены кусками разноцветных стёкол и черепков чайной посуды.
Посредине, на возвышении, покрытом куском кумача, стоял маленький гроб, оклеенный свинцовой бумагой, до половины прикрытый лоскутом чего-то похожего на парчовый покров, из-под покрова высовывались серенькие птичьи лапки и остроносая головка воробья.
За гробом возвышался аналой, на нём лежал медный нательный крест, а вокруг аналоя горели три восковые огарка, укреплённые в подсвечниках, обвитых серебряной и золотой бумагой от конфет.
Острия огней наклонялись к отверстию пещеры; внутри её тускло блестели разноцветные искры, пятна.
Запах воска, тёплой гнили и земли бил мне в лицо, в глазах переливалась, прыгала раздробленная радуга.
Всё это вызвало у меня тягостное удивление и подавило мой страх.
— Хорошо?
— спросил Саша.
— Это зачем?
— Часовня,
— объяснил он.
— Похоже?
— Не знаю.
— А воробей — покойник!
Может, мощи будут из него, потому что он невинно пострадавший мученик...
— Ты его мёртвым нашёл?
— Нет, он залетел в сарай, а я накрыл его шапкой и задушил.
— Зачем?
— Так...
Он заглянул мне в глаза и снова спросил:
— Хорошо?
— Нет!
Тогда он наклонился к пещере, быстро прикрыл её доской, железом, втиснул в землю кирпичи, встал на ноги и, очищая с колен грязь, строго спросил:
— Почему не нравится?
— Воробья жалко.
Он посмотрел на меня неподвижными глазами, точно слепой, и толкнул в грудь, крикнув:
— Дурак!
Это ты от зависти говоришь, что не нравится!
Думаешь, у тебя в саду, на Канатной улице, лучше было сделано?
Я вспомнил свою беседку и уверенно ответил:
— Конечно, лучше!
Саша сбросил с плеч на землю свой сюртучок и, засучивая рукава, поплевав на ладони, предложил:
— Когда так, давай драться!
Драться мне не хотелось, я был подавлен ослабляющей скукой, мне неловко было смотреть на озлобленное лицо брата.
Он наскочил на меня, ударил головой в грудь, опрокинул, уселся верхом на меня и закричал:
— Жизни али смерти?
Но я был сильнее его и очень рассердился; через минуту он лежал вниз лицом, протянув руки за голову, и хрипел.
Испугавшись, я стал поднимать его, но он отбивался руками и ногами, всё более пугая меня.
Я отошёл в сторону, не зная, что делать, а он, приподняв голову, говорил:
— Что, взял?
Вот буду так валяться, покуда хозяева не увидят, а тогда пожалуюсь на тебя, тебя и прогонят!
Он ругался, угрожал; его слова рассердили меня, я бросился к пещере, вынул камни, гроб с воробьём перебросил через забор на улицу, изрыл всё внутри пещеры и затоптал её ногами.
— Вот тебе, видел?
Саша отнёсся к моему буйству странно: сидя на земле, он, приоткрыв немножко рот и сдвинув брови, следил за мною, ничего не говоря, а когда я кончил, он, не торопясь, встал, отряхнулся и, набросив сюртучок на плечи, спокойно и зловеще сказал:
— Теперь увидишь, что будет, погоди немножко!
Это ведь я нарочно сделал для тебя, это — колдовство!
Ага?..
abu
Я так и присел, точно ушибленный его словами, всё внутри у меня облилось холодом.
А он ушёл, не оглянувшись, ещё более подавив спокойствием своим.
Я решил завтра же убежать из города, от хозяина, от Саши с его колдовством, от всей этой нудной, дурацкой жизни.
На другой день утром новая кухарка, разбудив меня, закричала:
— Батюшки!
Что у тебя с рожей-то?..
«Началось колдовство!
» — подумал я угнетённо.
Но кухарка так заливчато хохотала, что я тоже улыбнулся невольно и взглянул в её зеркало: лицо у меня было густо вымазано сажей.
— Это — Саша?
— А то я!
— смешливо кричала кухарка.
Я начал чистить обувь, сунул руку в башмак,
— в палец мне впилась булавка.
«Вот оно — колдовство!»
Во всех сапогах оказались булавки и иголки, пристроенные так ловко, что они впивались мне в ладонь.
Тогда я взял ковш холодной воды и с великим удовольствием вылил её на голову ещё не проснувшегося или притворно спавшего колдуна.
Но всё-таки я чувствовал себя плохо: мне всё мерещился гроб с воробьём, серые, скрюченные лапки и жалобно торчавший вверх восковой его нос, а вокруг — неустанное мелькание разноцветных искр, как будто хочет вспыхнуть радуга — и не может.
Гроб расширялся, когти птицы росли, тянулись вверх и дрожали, оживая.
Бежать я решил вечером этого дня, но перед обедом, разогревая на керосинке судок со щами, я, задумавшись, вскипятил их, а когда стал гасить огонь, опрокинул судок себе на руки, и меня отправили в больницу.
Помню тягостный кошмар больницы: в жёлтой, зыбкой пустоте слепо копошились, урчали и стонали серые и белые фигуры в саванах, ходил на костылях длинный человек с бровями, точно усы, тряс большой чёрной бородой и рычал, присвистывая:
— Пре-освященному донесу!
Койки напоминали гробы, больные, лёжа кверху носами, были похожи на мёртвых воробьёв.
Качались жёлтые стены, парусом выгибался потолок, пол зыбился, сдвигая и раздвигая ряды коек, всё было ненадёжно, жутко, а за окнами торчали сучья деревьев, точно розги, и кто-то тряс ими.
В двери приплясывал рыжий, тоненький покойник, дергал коротенькими руками саван свой и визжал:
— Мне не надо сумасшедших!
А человек на костылях орал в голову ему:
— Пре-освящен-ному-с...
Дед, бабушка да и все люди всегда говорили, что в больнице морят людей,
— я считал свою жизнь поконченной.
Подошла ко мне женщина в очках и тоже в саване, написала что-то на чёрной доске в моём изголовье,
— мел сломался, крошки его посыпались на голову мне.
— Тебя как зовут?
— спросила она.
— Никак.
— У тебя же есть имя?
— Нет.
— Не дури, а то высекут!
Я и до неё был уверен, что высекут, а потому не стал отвечать ей.
Она фыркнула, точно кошка, и кошкой, бесшумно, ушла.
Зажгли две лампы, их жёлтые огни повисли под потолком, точно чьи-то потерянные глаза, висят и мигают, досадно ослепляя, стремясь сблизиться друг с другом.
В углу кто-то сказал:
— Давай в карты играть?
— Как же я без руки-то?
— Ага, отрезали тебе руку!
Я тотчас сообразил: вот — руку отрезали за то, что человек играл в карты.
А что сделают со мной перед тем, как уморить меня?
Руки мне жгло и рвало, словно кто-то вытаскивал кости из них.
Я тихонько заплакал от страха и боли, а чтобы не видно было слёз, закрыл глаза, но слёзы приподнимали веки и текли по вискам, попадая в уши.
Пришла ночь, все люди повалились на койки, спрятавшись под серые одеяла, с каждой минутой становилось всё тише, только в углу кто-то бормотал:
— Ничего не выйдет, и он — дрянь, и она — дрянь...
Написать бы письмо бабушке, чтобы она пришла и выкрала меня из больницы, пока я еще жив, но писать нельзя: руки не действуют и не на чём.
Попробовать — не удастся ли улизнуть отсюда?
Ночь становилась всё мертвее, точно утверждаясь навсегда.
Тихонько спустив ноги на пол, я подошёл к двери, половинка её была открыта,
— в коридоре, под лампой, на деревянной скамье со спинкой, торчала и дымилась седая ежовая голова, глядя на меня тёмными впадинами глаз.
Я не успел спрятаться.
— Кто бродит?
Подь сюда!
Голос не страшный, тихий.
Я подошёл, посмотрел на круглое лицо, утыканное короткими волосами,
— на голове они были длиннее и торчали во все стороны, окружая её серебряными лучиками, а на поясе человека висела связка ключей.
Будь у него борода и волосы длиннее, он был бы похож на апостола Петра.
— Это — варёны руки?
Ты чего же шлёндаешь ночью?
По какому закону?
Он выдул в грудь и лицо мне много дыма, обнял меня тёплой рукой за шею и привлёк к себе.
— Боишься?
— Боюсь!
— Здесь все боятся вначале.
А бояться нечего.
Особливо со мной — я никого в обиду не дам...
Курить желаешь?
Ну, не кури.
Это тебе рано, погоди года два...
А отец-мать где?
Нету отца-матери!
Ну, и не надо — без них проживём, только не трусь!
Понял?
Я давно уже не видал людей, которые умеют говорить просто и дружески, понятными словами,
— мне было невыразимо приятно слушать его.
Когда он отвёл меня к моей койке, я попросил:
— Посиди со мной!
— Можно,
— согласился он.
— Ты — кто?
— Я?
Солдат, самый настоящий солдат, кавказский.
И на войне был, а как же иначе?
Солдат для войны живёт.
Я с венграми воевал, с черкесом, поляком — сколько угодно!
Война, брат, бо-ольшое озорство!
Я на минуту закрыл глаза, а когда открыл их, на месте солдата сидела бабушка в тёмном платье, а он стоял около неё и говорил:
— Поди-ка померли все, а?
В палате играло солнце,
— позолотит в ней всё и спрячется, а потом снова ярко взглянет на всех, точно ребёнок шалит.
Бабушка наклонилась ко мне, спрашивая:
— Что, голубок?
Изувечили?
Говорила я ему, рыжему бесу...
— Сейчас я всё сделаю по закону,
— сказал солдат, уходя, а бабушка, стирая слёзы с лица, говорила:
— Наш солдат, балахонский, оказался...
Я всё ещё думал, что сон вижу, и молчал.
Пришёл доктор, перевязал мне ожоги, и вот я с бабушкой еду на извозчике по улицам города.
Она рассказывает:
— А дед у нас — вовсе с ума сходит, так жаден стал — глядеть тошно!
Да ещё у него недавно сторублёвую из псалтиря скорняк Хлыст вытащил, новый приятель его.
Что было — и-и!
Ярко светит солнце, белыми птицами плывут в небе облака, мы идём по мосткам через Волгу, гудит, вздувается лёд, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты.
Встретилась широкорожая баба с охапкой атласных веток вербы в руках — весна идёт, скоро пасха!
Сердце затрепетало жаворонком.
— Люблю я тебя очень, бабушка!
Это её не удивило, спокойным голосом она сказала мне:
— Родной потому что, а меня, не хвастаясь скажу, и чужие любят, слава тебе, богородица!
Улыбаясь, она добавила:
— Вот — обрадуется она скоро, сын воскреснет!
А Варюша, дочь моя...
И замолчала...
II
Дед встретил меня на дворе,
— тесал топором какой-то клин, стоя на коленях.
Приподнял топор, точно собираясь швырнуть его в голову мне, и, сняв шапку, насмешливо сказал:
— Здравствуйте, преподобное лицо, ваше благородие!
Отслужили?
Ну, уж теперь как хотите живите, да!
Эх вы-и...
— Знаем, знаем,
— торопливо проговорила бабушка, отмахиваясь от него, а войдя в комнату и ставя самовар, рассказывала:
— Теперь — начисто разорился дедушка-то; какие деньги были, всё отдавал крестнику Николаю в рост, а расписок, видно, не брал с него,
— уж не знаю, как это у них сталось, только — разорился, пропали деньги.
А всё за то, что бедным не помогали мы, несчастных не жалели, господь-то и подумал про нас: для чего же я Кашириных добром оделил?
Подумал да и лишил всего...
Оглянувшись, она сообщила:
— Уж я все стараюсь господа задобрить немножко, чтобы не больно он старика-то пригнетал,
— стала теперь от трудов своих тихую милостыню подавать по ночам.
Вот, хошь, пойдём сегодня — у меня деньги есть...
Пришёл дед, сощурился и спросил:
— Жрать нацелились?
— Не твое,
— сказала бабушка.
— А коли хочешь, садись с нами, и на тебя хватит.
Он сел к столу, молвив тихонько:
— Налей...
Всё в комнате было на своём месте, только угол матери печально пустовал, да на стене, над постелью деда, висел лист бумаги с крупной подписью печатными буквами:
«Исусе Спасе едино живый!
Да пребудет святое имя твоё со мною по вся дни и часы живота моего».
— Это кто писал?
Дед не ответил, бабушка, подождав, сказала с улыбкой:
— Этой бумаге сто рублей цена!
— Не твоё дело!
— крикнул дед.
— Всё чужим людям раздам!
— Раздавать-то нечего, а когда было — не раздавал,
— спокойно сказала бабушка.
— Молчать!
— взвизгнул дед.
Здесь всё в порядке, всё по-старому.
В углу на сундуке, в бельевой корзинке, проснулся Коля и смотрел оттуда; синие полоски глаз едва видны из-под век.
Он стал ещё более серым, вялым, тающим; он не узнал меня, отвернулся молча и закрыл глаза.
На улице меня ждали печальные вести:
Вяхирь помер — его на страстной неделе «ветряк задушил»;
Хаби — ушёл жить в город,
у Язя отнялись ноги, он не гулял.
Сообщив мне всё это, черноглазый Кострома сердито сказал:
— Уж очень скоро мрут мальчишки!
— Да ведь помер только Вяхирь?
— Всё равно: кто ушёл с улицы, тоже будто помер.
Только подружишься, привыкнешь, а товарища либо в работу отдадут, либо умрёт.
Тут на вашем дворе, у Чеснокова, новые живут — Евсеенки; парнишка — Нюшка, ничего, ловкий!
Две сестры у него; одна ещё маленькая, а другая хромая, с костылём ходит, красивая.
Подумав, он добавил:
— Мы, брат, с Чуркой влюбились в неё, всё ссоримся!
— С ней?
— Зачем?
Промежду себя.
С ней — редко!
Я, конечно, знал, что большие парни и даже мужики влюбляются, знал и грубый смысл этого.
Мне стало неприятно, жалко Кострому, неловко смотреть на его угловатое тело, в чёрные сердитые глаза.
Хромую девушку я увидел вечером, в тот же день.
Сходя с крыльца на двор, она уронила костыль и беспомощно остановилась на ступенях, вцепившись в струну перил прозрачными руками, тонкая, слабенькая.
Я хотел поднять костыль, но забинтованные руки действовали плохо, я долго возился и досадовал, а она, стоя выше меня, тихонько смеялась:
— Что это с руками у тебя?
— Сварил.
— А вот я — хромаю.
Ты с этого двора?
Долго в больнице лежал?
А я лежала там до-олго!
Вздохнув, она прибавила:
— Очень долго!
На ней было белое платье с голубыми подковками, старенькое, но чистое, гладко причёсанные волосы лежали на груди толстой, короткой косой.
Глаза у неё — большие, серьёзные, в их спокойной глубине горел голубой огонёк, освещая худенькое, остроносое лицо.
Она приятно улыбалась, но — не понравилась мне.
Вся её болезненная фигурка как будто говорила:
«Не трогайте меня, пожалуйста!»
Как могли товарищи влюбиться в неё?
— Я — давно хвораю,
— рассказывала она охотно и словно хвастаясь.
Меня соседка заколдовала, поругалась с мамой и заколдовала меня, назло ей...
В больнице страшно?
— Да...
С нею было неловко, я ушёл в комнату.
Около полуночи бабушка ласково разбудила меня.
— Пойдём, что ли?
Потрудишься людям — руки-то скорее заживут...
Взяла меня за руку и повела во тьме, как слепого.
Ночь была чёрная, сырая, непрерывно дул ветер, точно река быстро текла, холодный песок хватал за ноги.
Бабушка осторожно подходила к тёмным окнам мещанских домишек, перекрестясь трижды, оставляла на подоконниках по пятаку и по три кренделя, снова крестилась, глядя в небо без звёзд, и шептала:
— Пресвятая царица небесная, помоги людям!
Все — грешники пред тобою, матушка!
Чем дальше уходили мы от дома, тем глуше и мертвее становилось вокруг.
Ночное небо, бездонно углублённое тьмой, словно навсегда спрятало месяц и звёзды.
Выкатилась откуда-то собака, остановилась против нас и зарычала, во тьме блестят её глаза; я трусливо прижался к бабушке.
— Ничего,
— сказала она,
— это просто собака, бесу — не время, ему поздно, петухи-то ведь уже пропели!
Подманила собаку, погладила её и советует:
— Ты смотри, собачонка, не пугай мово внучонка!
Собака потёрлась о мои ноги, и дальше пошли втроём.
Двенадцать раз подходила бабушка под окна, оставляя на подоконниках «тихую милостыню»; начало светать, из тьмы вырастали серые дома, поднималась белая, как сахар, колокольня Напольной церкви; кирпичная ограда кладбища поредела, точно худая рогожа.
— Устала старуха,
— говорила бабушка,
— домой пора!
Проснутся завтра бабы, а ребятишкам-то их припасла богородица немножко!
Когда всего не хватает, так и немножко — годится!
Охо-хо, Олёша, бедно живёт народ, и никому нет о нём заботы!
Богатому о господе не думается,
О Страшном суде не мерещится,
Бедный-то ему ни друг, ни брат,
Ему бы всё только золото собирать
А быть тому злату в аду угольями!
Вот оно как!
Жить надо — друг о дружке, а бог — обо всех!
А рада я, что ты опять со мной...
Я тоже спокойно рад, смутно чувствуя, что приобщился чему-то, о чём не забуду никогда.
Около меня тряслась рыжая собака с лисьей мордой и добрыми виноватыми глазами.
— Она будет с нами жить?
— А что ж?
Пускай живёт, коли хочет.
Вот я ей крендель дам, у меня два осталось.
Давай сядем на лавочку, что-то я устала...
Сели у ворот на лавку, собака легла к ногам нашим, разгрызая сухой крендель, а бабушка рассказывала:
— Тут одна еврейка живет, так у ней — девять человек, мал мала меньше.
Спрашиваю я её: «Как же ты живешь, Мосевна?
» А она говорит: «Живу с богом со своим — с кем иначе жить?
Я прислонился к тёплому боку бабушки и заснул.
Жизнь снова потекла быстро и густо, широкий поток впечатлений каждый день приносил душе что-то новое, что восхищало и тревожило, обижало, заставляло думать.
Вскоре я тоже всеми силами стремился как можно чаще видеть хромую девочку, говорить с нею или молча сидеть рядом, на лавочке у ворот,
— с нею и молчать было приятно.
Была она чистенькая, точно птица пеночка, и прекрасно рассказывала о том, как живут казаки на Дону: там она долго жила у дяди, машиниста маслобойни, потом отец её, слесарь, переехал в Нижний.
— А ещё дядя, второй, так тот служит при самом царе.
Вечерами, по праздникам, всё население улицы выходило «за ворота».
парни и девушки отправлялись на кладбище водить хороводы, мужики расходились по трактирам, на улице оставались бабы и ребятишки.
Бабы рассаживались у ворот прямо на песке или на лавочках и поднимали громкий галдёж, ссорясь и судача;
ребятишки начинали играть в лапту, в городки, в «шар-мазло».
— матери следили за играми, поощряя ловких, осмеивая плохих игроков.
Было оглушительно шумно и незабвенно весело;
присутствие и внимание «больших», возбуждая нас, мелочь, вносило во все игры особенное оживление, страстное соперничество.
Но как бы сильно ни увлекались игрою мы трое — Кострома, Чурка и я, — всё-таки нет-нет да тот или другой бежит похвастаться перед хроменькой девушкой.
— Видела, Людмила, как я все пять чушек из города вышиб?
Она ласково улыбалась, кивая головой несколько раз кряду.
Раньше наша компания старалась держаться во всех играх вместе, а теперь я видел, что Чурка и Кострома играют всегда в разных партиях, всячески соперничая друг с другом в ловкости и силе, часто — до слёз и драки.
Однажды они подрались так бешено, что должны были вмешаться большие, и врагов разливали водою, как собак.
Людмила, сидя на лавочке, топала о землю здоровой ногой, а когда бойцы подкатывались к ней, отталкивала их костылём, боязливо вскрикивая:
— Перестаньте!
Лицо у неё было досиня бледное, глаза погасли и закатились, точно у кликуши.
Другой раз Кострома, позорно проиграв Чурке партию в городки, спрятался за ларь с овсом у бакалейной лавки, сел там на корточки и молча заплакал,
— это было почти страшно: он крепко стиснул зубы, скулы его высунулись, костлявое лицо окаменело, а из чёрных, угрюмых глаз выкатываются тяжёлые, крупные слёзы.
Когда я стал утешать его, он прошептал, захлёбываясь слезами:
— Погоди...
я его кирпичом по башке...
увидит!
Чурка стал заносчив, ходил посредине улицы, как ходят парни-женихи, заломив картуз набекрень, засунув руки в карманы; он выучился ухарски сплёвывать сквозь зубы и обещал:
— Скоро курить выучусь.
Уж я два раза пробовал, да тошнит.
Всё это не нравилось мне.
Я видел, что теряю товарища, и мне казалось, что виною этому Людмила.
Как-то раз вечером, когда я разбирал на дворе собранные кости, тряпки и всякий хлам, ко мне подошла Людмила, покачиваясь, размахивая правой рукой.
— Здравствуй,
— сказала она, трижды кивнув головой.
— Кострома с тобой ходил?
— Да.
— А Чурка?
— Чурка с нами не дружится.
Это всё ты виновата, влюбились они в тебя и — дерутся...
Она покраснела, но ответила насмешливо:
— Вот ещё!
Чем же я виновата?
— А зачем влюбляешь?
— Я их не просила влюбляться!
— сказала она сердито и пошла прочь, говоря:
— Глупости всё это!
Я старше их, мне четырнадцать лет.
В старших девочек не влюбляются...
— Много ты знаешь!
— желая обидеть её, крикнул я.
— Вон лавочница, Хлыстова сестра, совсем старая, а как путается с парнями-то!
Людмила воротилась ко мне, глубоко всаживая свой костыль в песок двора.
— Ты сам ничего не знаешь,
— заговорила она торопливо, со слезами в голосе, и милые глаза её красиво разгорелись.
— Лавочница — распутная, а я — такая, что ли?
Я ещё маленькая, меня нельзя трогать и щипать, и всё...
ты бы вот прочитал роман «Камчадалка».
, часть вторая, да и говорил бы!
Она ушла, всхлипывая.
Мне стало жаль её — в словах её звучала какая-то неведомая мне правда.
Зачем щиплют её товарищи мои?
А ещё говорят влюблены...
На другой день, желая загладить вину свою перед Людмилой, я купил на семишник леденцов «ячменного сахара», любимого ею, как я уже знал.
— Хочешь?
Она насильно сердито сказала:
— Уйди, я с тобой не дружусь!
Но тотчас взяла леденцы, заметив мне:
— Хоть бы в бумажку завернул,
— руки-то грязные какие.
~ Я мыл, да уж не отмываются.
Она взяла мою руку своей, сухой и горячей, посмотрела.
— Как испортил...
— А у тебя пальцы истыканы...
— Это — иголкой, я шью много...
Через несколько минут она предложила мне, оглядываясь:
— Слушай, давай спрячемся куда-нибудь и станем читать «Камчадалку» хочешь?
Долго искали, куда спрятаться, везде было неудобно.
Наконец решили, что лучше всего забраться в предбанник: там — темно, но можно сесть у окна — оно выходит в грязный угол между сараем и соседней бойней, люди редко заглядывают туда.
И вот она сидит, боком к окну, вытянув больную ногу на скамье, опустив здоровую на пол, сидит и, закрыв лицо растрёпанной книжкой, взволнованно произносит множество непонятных и скучных слов.
Но я — волнуюсь.
Сидя на полу, я вижу, как серьёзные глаза двумя голубыми огоньками двигаются по страницам книжки, иногда их овлажняет слеза, голос девочки дрожит, торопливо произнося незнакомые слова в непонятных соединениях.
Однако я хватаю эти слова и, стараясь уложить их в стихи, перевёртываю всячески, это уж окончательно мешает мне понять, о чём рассказывает книга.
На коленях у меня дремлет собака, я зову её — Ветер, потому что она мохнатая, длинная, быстро бегает и ворчит, как осенний ветер в трубе.
— Ты слушаешь?
— спрашивает девочка.
Я молча киваю головой.
Сумятица слов всё более возбуждает меня, всё беспокойнее моё желание расставить их иначе, как они стоят в песнях, где каждое слово живёт и горит звездою в небе.
Когда стало темно, Людмила, опустив побелевшую руку с книгой, спросила:
— Хорошо ведь?
Вот видишь...
С этого вечера мы часто сиживали в предбаннике.
Людмила, к моему удовольствию, скоро отказалась читать «Камчадалку».
Я не мог ответить ей, о чём идёт речь в этой бесконечной книге, — бесконечной потому, что за второй частью, с которой мы начали чтение, явилась третья; и девочка говорила мне, что есть четвертая.
Особенно хорошо было нам в ненастные дни, если ненастье не падало на субботу, когда топили баню.
На дворе льёт дождь, — никто не выйдет на двор, не заглянет к нам, в тёмный наш угол.
Людмила очень боялась, что нас «застанут».
— Знаешь, что тогда подумают?
— тихонько спрашивала она.
Я знал и тоже опасался, как бы не «застали».
Мы просиживали целые часы, разговаривая о чём-то, иногда я рассказывал бабушкины сказки, Людмила же — о жизни казаков на реке Медведице.
— Ой, как там хорошо!
— вздыхала она.
— Здесь — что?
Здесь только нищим жить...
Я решил, что, когда вырасту, непременно схожу посмотреть реку Медведицу.
Скоро мы перестали нуждаться в предбаннике:
мать Людмилы нашла работу у скорняка и с утра уходила из дому, сестрёнка училась в школе, брат работал на заводе изразцов.
В ненастные дни я приходил к девочке, помогая ей стряпать, убирать комнату и кухню, она смеялась:
— Мы с тобой живём, как муж с женой, только спим порознь.
Мы даже лучше живём — мужья женам не помогают...
Если у меня были деньги, я покупал сластей, мы пили чай, потом охлаждали самовар холодной водой, чтобы крикливая мать Людмилы не догадалась, что его грели.
Иногда к нам приходила бабушка, сидела, плетя кружева или вышивая, рассказывала чудесные сказки, а когда дед уходил в город, Людмила пробиралась к нам, и мы пировали беззаботно.
Бабушка говорила:
— Ой, хорошо мы живем!
Свой грош — строй что хошь!
Она поощряла нашу дружбу.
— Мальчику с девочкой дружиться — это хорошее дело! Только баловать не надо...
И простейшими словами объясняла, что значит «баловать».
Говорила она красиво, одухотворённо, и я хорошо понял, что не следует трогать цветы, пока они не распустились, а то не быть от них ни запаху, ни ягод.
«Баловать» не хотелось, но это не мешало мне и Людмиле говорить о том, о чём принято молчать.
Говорили, конечно, по необходимости, ибо отношения полов в их грубой форме слишком часто и назойливо лезли в глаза, слишком обижали нас.
Отец Людмилы, красивый мужчина лет сорока, был кудряв, усат и как-то особенно победно шевелил густыми бровями.
Он был странно молчалив,
— я не помню ни одного слова, сказанного им.
Лаская детей, он мычал, как немой, и даже жену бил молча.
Вечерами, по праздникам, одев голубую рубаху, плисовые шаровары и ярко начищенные сапоги, он выходил к воротам с большой гармоникой, закинутой на ремне за спину, и становился точно солдат в позиции «на караул».
Тотчас же мимо наших ворот начиналось «гулянье»: уточками шли одна за другой девицы и бабы, поглядывая на Евсеенка прикрыто, из-под ресниц, и открыто, жадными глазами, а он стоит, оттопырив нижнюю губу, и тоже смотрит на всех выбирающим взглядом тёмных глаз.
Было что-то неприятно-собачье в этой безмолвной беседе глазами, в медленном, обречённом движении женщин мимо мужчины,
— казалось, что любая из них, если только мужчина повелительно мигнёт ей, покорно свалится на сорный песок улицы, как убитая.
— Выпялился козёл, бесстыжая харя!
— ворчит мать Людмилы.
Тонкая и высокая, с длинным, нечистым лицом, с коротко остриженными — после тифа волосами, она была похожа на изработанную метлу.
Рядом с нею сидит Людмила и безуспешно старается отвлечь внимание её от улицы, упрямо расспрашивает о чём-нибудь.
— Отстань, назола, урод несчастный!
— бормочет мать, беспокойно мигая; её узкие монгольские глаза светлы и неподвижны,
— задели за что-то и навсегда остановились.
— Ты не сердись, мамочка, всё равно уж,
— говорит Людмила.
— Ты погляди-ка, как рогожница разоделась!
— Я бы получше оделась, кабы вас троих не было, сожрали вы меня, слопали,
— безжалостно и точно сквозь слёзы отвечает мать, вцепившись глазами в большую, широкую вдову рогожника.
Она похожа на маленький дом, грудь у неё выпятилась, подобно крыльцу; красное лицо, прикрытое и срезанное зелёным платком, напоминает слуховое окно, в час, когда стёкла его отражают солнце.
Евсеенко, перекинув гармонию на грудь, играет.
На гармонии множество ладов, звуки её неотразимо тянут куда-то, со всей улицы катятся ребятишки, падают к ногам гармониста и замирают в песке, восхищённые.
— Погоди, свернут тебе башку,
— обещает Евсеенко мужу.
Он молча косится на неё.
А рогожница камнем села неподалеку, на скамью у Хлыстовой лавки, и, склонив голову на плечо, слушает, пылая.
В поле, за кладбищем, рдеет вечерняя заря, по улице, как по реке, плывут ярко одетые большие куски тела, вихрем вьются дети, тёплый воздух ласков и пьян.
Чем-то острым дышит нагретый за день песок, особенно слышен жирный, сладковатый запах боен — запах крови; а со дворов, где живут скорняки, солоно и едко пахнет мездрой.
Бабий говор, пьяный рёв мужиков, звонкие крики детей, пение басовитой гармоники — всё сливается густым гулом, мощно вздыхает неутомимо творящая земля.
Всё — грубо, обнажённо и внушает большое, крепкое чувство доверия к этой чёрной жизни, бесстыдно-животной.
Хвастаясь своими силами, она тоскливо и напряжённо ищет, куда излить их.
И сквозь шум порою доходят до сердца, навсегда укрепляясь в памяти, какие-то особенно жуткие слова:
— Одного всем сразу нельзя бить — надо по очереди...
— Кто нас пожалеет, коли сами себя не жалеем...
— Али бог бабу на смех родил?..
Ночь близко; свежее воздух, тише гул, деревянные дома пухнут, растут, одеваются тенями.
Детей растащили по дворам — спать, иные заснули тут же под заборами, у ног и на коленях матерей.
Ребятишки побольше становятся к ночи смирнее, мягче.
Евсеенко незаметно исчез, точно растаял, рогожницы тоже нет, басовитая гармоника играет где-то далеко, за кладбищем.
Мать Людмилы сидит на лавке, скорчившись, выгнув спину, точно кошка.
Бабушка моя ушла пить чай к соседке, повитухе и сводне, большой, жилистой бабе с утиным носом и золотой медалью «за спасение погибавших» на плоской, мужской груди.
Вся улица боится её, считая колдуньей; про неё говорят, что она вынесла из огня, во время пожара, троих детей какого-то полковника и его больную жену.
У бабушки с нею — дружба; встречаясь на улице, обе они ещё издали улыбаются друг другу как-то особенно хорошо.
Кострома, Людмила и я сидим у ворот на лавке;
Чурка вызвал брата Людмилы бороться, — обнявшись, они топчутся на песке и пылят.
— Перестаньте!
— боязливо просит Людмила.
Скосив на неё чёрные глаза, Кострома рассказывает про охотника Калинина, седенького старичка с хитрыми глазами, человека дурной славы, знакомого всей слободе.
Он недавно помер, но его не зарыли в песке кладбища, а поставили гроб поверх земли, в стороне от других могил.
Гроб чёрный, на высоких ножках, крышка его расписана белой краской, — изображены крест, копьё, трость и две кости.
Каждую ночь, как только стемнеет, старик встаёт из гроба и ходит по кладбищу, всё чего-то ищет вплоть до первых петухов.
— Не говори о страшном!
— просит Людмила.
— Пусти!
— кричит Чурка, освобождаясь от объятий брата её, и насмешливо говорит Костроме:
— Что врёшь?
Я сам видел, как зарывали гроб, а сверху — пустой, для памятника...
А что ходит покойник — это пьяные кузнецы выдумали...
Кострома, не глядя на него, сердито предложил:
— Поди переспи на кладбище, коли так!
Они начали спорить, а Людмила, скучно покачивая головой, спрашивала:
— Мамочка, покойники по ночам встают?
— Встают,
— повторила мать, точно издали отозвалось эхо.
Подошёл сын лавочницы, Валёк, толстый, румяный парень лет двадцати, послушал наш спор и сказал:
— Кто из трёх до света пролежит на гробу — двугривенный дам и десяток папирос, а кто струсит — уши надеру, сколько хочу, ну?
Все замолчали, смутясь, а мать Людмилы сказала:
— Глупости какие!
Разве можно детей подбивать на этакое...
— Давай рубль — пойду!
— угрюмо предложил Чурка.
Кострома тотчас же ехидно спросил:
— А за двугривенный — трусишь?
— И сказал Вальку:
— Дай ему рубль, всё равно не пойдет, форсит только...
— Ну, бери рубль!
Чурка встал с земли и молча, не торопясь, пошёл прочь, держась близко к забору.
Кострома, сунув пальцы в рот, пронзительно свистнул вслед ему, а Людмила тревожно заговорила:
— Ах, господи,
хвастунишка какой...
что же это!
— Куда вам, трусы!
— издевался Валёк.
— А ещё первые бойцы улицы считаетесь, котята...
Было обидно слушать его издёвки; этот сытый парень не нравился нам, он всегда подстрекал ребятишек на злые выходки, сообщал им пакостные сплетни о девицах и женщинах; учил дразнить их; ребятишки слушались его и больно платились за это.
Он почему-то ненавидел мою собаку, бросал в неё камнями; однажды он дал ей в хлебе иглу.
Но ещё обиднее было видеть, как уходит Чурка, съёжившись, пристыженный.
Я сказал Вальку:
— Давай рубль, я пойду...
Он, посмеиваясь и пугая меня, отдал рубль Евсеенковой, но женщина строго сказала:
— Не хочу, не возьму!
И сердито ушла.
Людмила тоже не решилась взять бумажку; это ещё более усилило насмешки Валька.
Я уже хотел идти, не требуя денег, но подошла бабушка и, узнав, в чём дело, взяла рубль, а мне спокойно сказала:
— Пальтишко надень да одеяло возьми, а то к утру холодно станет...
Её слова внушили мне надежду, что ничего страшного не случится со мною.
Валёк поставил условием, что я должен до света лежать или сидеть на гробе, не сходя с него, что бы ни случилось, если даже гроб закачается, когда старик Калинин начнёт вылезать из могилы.
Спрыгнув на землю, я проиграю.
— Гляди же,
— предупредил Валёк,
— я за тобой всю ночь следить буду!
Когда я пошёл на кладбище, бабушка, перекрестив меня, посоветовала:
— Ежели что померещится — не шевелись, а только читай богородицу дево радуйся...
Я шёл быстро, хотелось поскорее начать и кончить всё это.
Меня сопровождали Валёк, Кострома и ещё какие-то парни.
Перелезая через кирпичную ограду, я запутался в одеяле, упал и тотчас вскочил на ноги, словно подброшенный песком.
За оградой хохотали.
Что-то ёкнуло в груди, по коже спины пробежал неприятный холодок.
Спотыкаясь, я дошёл до чёрного гроба.
С одной стороны он был занесён песком, с другой — его коротенькие, толстые ножки обнажились, точно кто-то пытался приподнять его и пошатнул.
Я сел на край гроба, в ногах его, оглянулся: бугроватое кладбище тесно заставлено серыми крестами, тени, размахнувшись, легли на могилы, обняли их щетинистые холмы.
Кое-где, заплутавшись среди крестов, торчат тонкие, тощие берёзки, связывая ветвями разъединённые могилы; сквозь кружево их теней торчат былинки — эта серая щетина самое жуткое!
Снежным сугробом поднялась в небо церковь, среди неподвижных облаков светит маленькая, истаявшая луна.
Язёв отец — Дрянной Мужик — лениво бьёт в сторожевой колокол; каждый раз, когда он дёргает верёвку, она, задевая за железный лист крыши, жалобно поскрипывает, потом раздаётся сухой удар маленького колокола,
— он звучит кратко, скучно.
«Не дай господь бессонницу»,
— вспоминается мне поговорка сторожа.
Жутко.
И почему-то — душно, я обливаюсь потом, хотя ночь свежая.
Успею ли я добежать до сторожки, в случае если старик Калинин начнёт вылезать из могилы?
Кладбище хорошо знакомо мне, десятки раз я играл среди могил с Язём и другими товарищами.
Вон там, около Церкви, похоронена мать...
Ещё не всё уснуло, со слободы доносятся всплески смеха, обрывки песен.
На буграх, в железнодорожном карьере, где берут песок, или где-то в деревне Катызовке верещит, захлёбываясь, гармоника, за оградою идёт всегда пьяный кузнец Мячов и поёт
— я узнаю его по песне:
А у нашей маменьки
И грехи-то маленьки,
Она не любя никого,
Только тятю одного...
Приятно слышать последние вздохи жизни, но после каждого удара колокола становится тише, тишина разливается, как река по лугам, все топит, скрывает.
Душа плавает в бескрайней, бездонной пустоте и гаснет, подобно огню спички во тьме, растворяясь бесследно среди океана этой пустоты, где живут, сверкая, только недосягаемые звёзды, а всё на земле исчезло, ненужно и мёртво.
Закутавшись в одеяло, я сидел, подобрав ноги, на гробнице лицом к церкви, и, когда шевелился, гробница поскрипывала, песок под нею хрустел.
Что-то ударило о землю сзади меня раз и два, потом близко упал кусок кирпича,
— это было страшно, но я тотчас догадался, что швыряют из-за ограды Валёк и его компания — хотят испугать меня.
Но от близости людей мне стало лучше.
Невольно думалось о матери...
Однажды, застав меня, когда я пробовал курить папиросы, она начала бить меня, а я сказал:
— Не трогай, и без того уж мне плохо, тошнит очень...
Потом, наказанный, я сидел за печью, а она говорила бабушке:
— Бесчувственный мальчишка, никого не любит...
Обидно было слушать это.
Когда мать наказывала меня, мне было жалко её, неловко за неё: редко она наказывала справедливо и по заслугам.
И вообще — очень много обидного в жизни, вот хотя бы эти люди за оградой,
— ведь они хорошо знают, что мне боязно одному на кладбище, а хотят напугать ещё больше.
Зачем?
Хотелось крикнуть им:
«Подите к чорту!»
Но это было опасно,
— кто знает, как отнесётся к этому чорт?
Он, наверное, где-нибудь близко.
В песке много кусочков слюды, она тускло блестела в лунном свете, и это напоминало мне, как однажды я, лёжа на плотах на Оке, смотрел в воду,
вдруг, почти к самому лицу моему всплыл подлещик, повернулся боком и стал похож на человечью щеку,
потом взглянул на меня круглым птичьим глазом, нырнул и пошёл в глубину, колеблясь, как падающий лист клёна.
Память работала всё напряжённее, воскрешая различные случаи жизни, точно защищаясь ими против воображения, упрямо создававшего страшное.
Вот катится ёж, стуча по песку твёрдыми лапками: он напоминает домового — такой же маленький, встрёпанный.
Вспоминаю, как бабушка, сидя на корточках перед подпечком, приговаривала:
— Ласковый хозяин, выведи тараканов...
Далеко за городом — не видным мне — становилось светлее, утренний холодок сжимал щёки, слипались глаза.
Я свернулся калачиком, окутав голову одеялом,
— будь что будет!
Разбудила меня бабушка
— стоит рядом со мной и, стаскивая одеяло, говорит:
— Вставай!
Не озяб ли?
Ну, что — страшно?
— Страшно, только ты не говори никому про это, ребятишкам не говори!
— А почто молчать?
— удивилась она.
— Коли не страшно, так и хвалиться нечем...
Пошли домой, и дорогой она ласково говорила:
— Всё надо самому испытать, голуба душа, всё надо самому знать...
Сам не поучишься — никто не научит...
К вечеру я стал «героем» улицы, все спрашивали меня:
— Да неужто не страшно?
И когда я говорил: «Страшно!» — качая головами, восклицали:
— Ага!
Вот видишь?
Лавочница же громко и убеждённо заявила:
— Стало быть, врали, что Калинин встаёт.
Кабы вставал, — разве испугался бы мальчишки?
Да он бы его смахнул с кладбища и не видать куда.
Людмила смотрела на меня с ласковым удивлением, даже дед был, видимо, доволен мною, всё ухмылялся.
Только Чурка сказал угрюмо:
— Ему — легко, у него бабушка — ведьма!
III
Незаметно, как маленькая звезда на утренней заре, погас брат Коля.
Бабушка, он и я спали в маленьком сарайчике, на дровах, прикрытых разным тряпьём; рядом с нами, за щелявой стеной из горбушин, был хозяйский курятник; с вечера мы слышали, как встряхивались и клохтали, засыпая, сытые куры; утром нас будил золотой горластый петух.
— О, чтоб тебя ро'зорвало!
— ворчала бабушка, просыпаясь.
Я уже не спал, наблюдая, как сквозь щели дровяника пробиваются ко мне на постель лучи солнца, а в них пляшет какая-то серебряная пыль,
— эти пылинки — точно слова в сказке.
В дровах шуршат мыши, бегают красненькие букашки с чёрными точками на крыльях.
Иногда, уходя от душных испарений куриного помета, я вылезал из дровяника, забирался на крышу его и следил, как в доме просыпались безглазые люди, огромные, распухшие во сне.
Вот высунулась из окна волосатая башка лодочника Ферманова, угрюмого пьяницы; он смотрит на солнце крошечными щёлками заплывших глаз и хрюкает, точно кабан.
Выбежал на двор дед, обеими руками приглаживая рыженькие волосёнки,
— спешит в баню обливаться холодной водой.
Болтливая кухарка домохозяина, остроносая, густо обрызганная веснушками, похожа на кукушку, сам хозяин — на старого, ожиревшего голубя, и все люди напоминают птиц, животных, зверей.
Утро такое милое, ясное, но мне немножко грустно и хочется уйти в поле, где никого нет,
— я уж знаю, что люди, как всегда, запачкают светлый день.
Однажды, когда я лежал на крыше, бабушка позвала меня и негромко сказала, кивнув головой на свою постель:
— Помер Коля-то...
Мальчик съехал с кумача подушки и лежал на войлоке, синеватый, голенький, рубашка сбилась к шее, обнажив вздутый живот и кривые ножки в язвах, руки странно подложены под поясницу, точно он хотел приподнять себя.
Голова чуть склонилась набок.
— Слава богу, отошёл,
— говорила бабушка, расчёсывая волосы свои.
Что бы он жил, убогонький-то?
Притопывая, точно танцуя, явился дед, осторожно потрогал пальцем закрытые глаза ребёнка; бабушка сердито сказала:
— Что трогаешь немытыми-то руками?
Он забормотал:
— Вот — родили...
жил, ел...
ни то ни сё...
— Проснись,
— остановила его бабушка.
Он слепо взглянул на неё и пошёл на двор, говоря:
— Мне хоронить не на что, как хошь сама...
— Тьфу ты, несчастный!
Я ушёл и вплоть до вечера не возвращался домой.
Хоронили Колю утром другого дня; я не пошёл в церковь и всю обедню сидел у разрытой могилы матери, вместе с собакой и Язёвым отцом.
Он вырыл могилу дёшево и всё хвастался этим передо мной.
— Это я только по знакомству, а то бы — рубль...
Заглядывая в жёлтую яму, откуда исходил тяжелый запах, я видел в боку её чёрные, влажные доски.
При малейшем движении моём бугорки песку вокруг могилы осыпались, тонкие струйки текли на дно, оставляя по бокам морщины.
Я нарочно двигался, чтобы песок скрыл эти доски.
— Не балуй,
— сказал Язёв отец, покуривая.
Бабушка принесла на руках белый гробик, Дрянной Мужик прыгнул в яму, принял гроб, поставил его рядом с чёрными досками и, выскочив из могилы, стал толкать туда песок и ногами и лопатой.
Трубка его дымилась, точно кадило.
Дед и бабушка тоже молча помогали ему.
Не было ни попов, ни нищих, только мы четверо в густой толпе крестов.
Отдавая деньги сторожу, бабушка сказала с укором:
— А ты всё-таки потревожил Варину-то домовину...
— Как иначе!
И то я чужой земли прихватил.
Это — ничего!
Бабушка поклонилась могиле до земли, всхлипнула, взвыла и пошла, а за нею — дед, скрыв глаза под козырьком фуражки, одёргивая потёртый сюртук.
— Сеяли семя в непахану землю,
— сказал он вдруг, убегая вперёд, точно ворон по пашне.
Я спросил бабушку:
— Чего он?
— Бог с ним!
У него свои мысли,
— ответила она.
Было жарко, бабушка шла тяжело, ноги её тонули в тёплом песке, она часто останавливалась, отирая потное лицо платком.
Я спросил её, понатужась:
— Чёрное-то в могиле — это материн гроб?
— Да,
— сказала она сердито.
— Пёс неумный...
Года ещё нет, а сгнила Варя-то!
Это всё от песку,
— он воду пропускает.
Кабы глина была, лучше бы...
— Все гниют?
— Все.
Только святых минует это...
— Ты — не сгниешь!
Она остановилась, поправила картуз на моей голове и серьёзно посоветовала:
— Не думай-ка про это, не надо.
Слышишь?
Но я думал: «Как это обидно и противно — смерть.
Вот гадость!
»
Мне было очень плохо.
Когда пришли домой, дед уже приготовил самовар, накрыл на стол.
— Попьём чайку, а то — жарко,
— сказал он.
— Я уж своего заварю.
На всех.
Подошёл к бабушке и похлопал её по плечу.
— Что, матъ, а?
Бабушка махнула рукой.
— Что уж тут!
— То-то вот!
Прогневался на нас господь, отрывает кусок за куском...
Кабы семьи-то крепко жили, как пальцы на руке...
Давно не говорил он так мягко и миролюбиво.
Я слушал его и ждал, что старик погасит мою обиду, поможет мне забыть о жёлтой яме и чёрных, влажных клочьях в боку её.
Но бабушка сурово остановила его:
— Перестань-ка, отец!
Всю жизнь говоришь ты эти слова, а кому от них легче?
Всю жизнь ел ты всех, как ржа железо...
Дед крякнул, взглянул на неё и замолчал.
Вечером, у ворот я с тоскою поведал Людмиле о том, что увидел утром, но это не произвело на неё заметного впечатления.
— Сиротой жить лучше.
Умри-ка у меня отец с матерью, я бы сестру оставила на брата, а сама — в монастырь на всю жизнь.
Куда мне ещё?
Замуж я не гожусь, хромая — не работница.
Да ещё детей тоже хромых нарожаешь...
Она говорила разумно, как все бабы нашей улицы, и, должно быть, с этого вечера я потерял интерес к ней; да и жизнь пошла так, что я всё реже встречал подругу.
Через несколько дней после смерти брата дед сказал мне:
— Ложись сегодня раньше, на свету разбужу, в лес пойдем за дровами...
— А я — травок пособираю,
— заявила бабушка.
Лес, еловый и берёзовый, стоял на болоте, верстах в трёх от слободы.
Обилен сухостоем и валежником, он размахнулся в одну сторону до Оки, в другую — шёл до шоссейной дороги на Москву, и дальше, за дорогу.
Над его мягкой щетиной чёрным шатром высоко поднималась сосновая чаща — «Савёлова Грива».
Все это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо;
кунавинское мещанство смотрело на него как на своё, собирало валежник, рубило сухостой, не брезгуя при случае и живым деревом.
По осени, запасая дрова на зиму, в лес снаряжались десятки людей с топорами и верёвками за поясом.
Вот и мы трое идём на рассвете по зелёно-серебряному росному полю; слева от нас, за Окою, над рыжими боками Дятловых гор, над белым Нижним-Новгородом, в холмах зелёных садов, в золотых главах церквей, встаёт не торопясь русское ленивенькое солнце.
Тихий ветер сонно веет с тихой, мутной Оки, качаются золотые лютики, отягчённые росою, лиловые колокольчики немотно опустились к земле, разноцветные бессмертники сухо торчат на малоплодном дёрне, раскрывает алые звезды «ночная красавица» — гвоздика...
Тёмною ратью двигается лес навстречу нам.
Крылатые ели — как большие птицы; берёзы — точно девушки.
Кислый запах болота течёт по полю.
Рядом со мною идет собака, высунув розовый язык, останавливается и, принюхавшись, недоумённо качает лисьей головой.
Дед, в бабушкиной кацавейке, в старом картузе без козырька, щурится, чему-то улыбается, шагает тонкими ногами осторожно, точно крадётся.
Бабушка, в синей кофте, в чёрной юбке и белом платке на голове, катится по земле споро — за нею трудно поспеть.
Чем ближе лес, тем оживлённее дед;
потягивая воздух носом, покрякивая, он говорит вначале отрывисто, невнятно, потом, словно пьянея, весело и красиво:
— Леса — господни сады.
Никто их не сеял, один ветер божий, святое дыхание уст его...
Бывало, в молодости, в Жигулях, когда я бурлаком ходил...
Эх, Лексей, не доведётся тебе видеть-испытать, что мною испытано!
На Оке леса — от Касимова до Мурома, али — за Волгой лес, до Урала идёт, да!
Всё это безмерно и пречудесно...
Бабушка смотрит на него искоса и подмигивает мне, а он, спотыкаясь о кочки, дробно сыплет сухонькие слова, засевая ими мою память.
— Вели мы из Саратова расшиву с маслом к Макарию на ярмарку, и был у нас приказчик Кирилло, из Пуреха, а водоливом — татарин касимовский, Асаф, что ли...
Дошли до Жигуля, а хватил ветер верховой в глаза нам — выбились из силушки, встали на мёртвую, закачались, — сошли на берег кашу варить.
А — май на земле, Волга-то морем лежит, и волна по ней стайно гуляет, будто лебеди, тысячами, в Каспий плывут.
Горы-то Жигули, зелёные по-вешнему, в небо взмахнули, в небушке облака белые пасутся, солнце тает на землю золотом.
Отдыхаем, любуемся, подобрели все друг ко другу; на реке-то сиверко, холодно, а на берегу — тепло, душисто!
Под вечер Кирилло наш суровый был мужчина и в летах — встал на ноги, шапку снял, да и говорит: «Ну, ребята, я вам боле не начальник, не слуга, идите — сами, а я в леса отойду!»
Мы все встряхнулись
— как да что?
Нам ведь без ответного перед хозяином человека нельзя — без головы люди не ходят!
Оно хоть и Волга, а и на прямом пути сбиться можно.
Народ — зверь безумный, ему — чего жалко?
Испугались.
А он — своё: «Не хочу боле этак жить, пастухом вашим, уйду в леса!
» Мы было — которые — собрались бить его да вязать, а — которые задумались о нём, кричат: «Стойте!»
А водолив-татарин тоже кричит:
«И я ухожу!»
Совсем беда.
Ему, татарину, за две путины хозяином не плачено, да полпути в третьи сделал — большие деньги по той поре!
Кричали, кричали до самой ночи, а к ночи семеро ушло от нас, остались мы — не то шестнадцать, не то — четырнадцать.
Вот те и лес!
— Они — в разбойники ушли?
— Может — в разбойники, а может — в отшельники,
— в ту пору не очень разбирали эти дела...
Бабушка крестится.
— Пресвятая матерь божия!
Как подумаешь про людей-то, так станет жалко всех.
— Всем дан один разум,
— знай, куда бес тянет...
Входим в лес по мокрой тропе, среди болотных кочек и хилого ельника.
Мне кажется, что это очень хорошо — навсегда уйти в лес, как ушел Кирилло из Пуреха.
В лесу нет болтливых людей, драк, пьянства, там забудешь о противной жадности деда, о песчаной могиле матери, обо всём, что, обижая, давит сердце тяжёлой скукой.
На сухом месте бабушка говорит:
— Надо закусить, сядемте-ка!
В лукошке у неё ржаной хлеб, зелёный лук, огурцы, соль и творог в тряпицах; дед смотрит на всё это конфузливо и мигает.
— А я ничего не взял еды-то, ох, мать честная...
— Хватит на всех...
Сидим, прислонясь к медному стволу мачтовой сосны; воздух насыщен смолистым запахом, с поля веет тихий ветер, качаются хвощи; тёмной рукой бабушка срывает травы и рассказывает мне о целебных свойствах зверобоя, буквицы, подорожника, о таинственной силе папоротника, клейкого иван-чая, пыльной травы-плавуна.
Дед рубит валежник, а я должен сносить нарубленное в одно место, но я незаметно ухожу в чащу, вслед за бабушкой,
— она тихонько плавает среди могучих стволов и, точно ныряя, всё склоняется к земле, осыпанной хвоей.
Ходит и говорит сама с собою:
— Рано опята пошли — мало будет гриба!
Плохо ты, господи, о бедных заботишься, бедному и гриб — лакомство!
Я иду за нею молча, осторожно, заботясь, чтобы она не замечала меня: мне не хочется мешать её беседе с богом, травами, лягушками...
Но она видит меня.
— Сбежал от деда-то?
И, кланяясь чёрной земле, пышно одетой в узорчатую ризу трав, она говорит о том, как однажды бог, во гневе на людей, залил землю водою и потопил всё живое.
— А премилая мать его собрала заранее все семена в лукошко, да и спрятала, а после просит солнышко: осуши землю из конца в конец, за то люди тебе славу споют!
Солнышко землю высушило, а она её спрятанным зерном и засеяла.
Смотрит господь: опять обрастает земля живым — и травами, и скотом, и людьми!..
Кто это, говорит, наделал против моей воли?
Тут она ему покаялась, а господу-то уж и самому жалко было видеть землю пустой, и говорит он ей: это хорошо ты сделала!
Мне нравится рассказ, но я удивлён и пресерьёзно говорю:
— Разве так было?
Божья-то матерь родилась долго спустя после потопа.
Теперь бабушка удивлена.
— Это кто тебе сказал?
— В училище, в книжках написано...
Это её успокаивает, она советует мне:
— А ты брось-ка, забудь это, книжки все; врут они, книжки-то!
И смеётся тихонько, весело.
— Придумали, дурачки!
Бог — был, а матери у него не было, эко!
От кого же он родился?
— Не знаю.
— Вот хорошо!
До «не знаю» доучился!
— Поп говорил, что божья матерь родилась от Иоакима и Анны.
— Марья Якимовна, значит?
Бабушка уже сердится,
— стоит против меня и строго смотрит прямо в глаза мне:
— Если ты эдак будешь думать, я тебя так-то ли отшлёпаю!
Но через минуту объясняет мне:
— Богородица всегда была, раньше всего!
От неё родился бог, а потом...
— А Христос — как же?
Бабушка молчит, смущённо закрыв глаза.
— А Христос...
да, да, да?
Я вижу, что победил, запутал её в тайнах божьих, и это мне неприятно.
Уходим всё дальше в лес, в синеватую мглу, изрезанную золотыми лучами солнца.
В тепле и уюте леса тихонько дышит какой-то особенный шум, мечтательный и возбуждающий мечты.
Скрипят клесты, звенят синицы, смеётся кукушка, свистит иволга, немолчно звучит ревнивая песня зяблика, задумчиво поёт странная птица — щур.
Изумрудные лягушата прыгают под ногами между корней; подняв золотую головку, лежит уж и стерёжет их.
Щёлкает белка, в лапах сосен мелькает её пушистый хвост; видишь невероятно много, хочется видеть всё больше, идти всё дальше.
Между стволов сосен являются прозрачные, воздушные фигуры огромных людей и исчезают в зелёной густоте; сквозь неё просвечивает голубое, в серебре, небо.
Под ногами пышным ковром лежит мох, расшитый брусничником и сухими нитями клюквы, костяника сверкает в траве каплями крови, грибы дразнят крепким запахом.
— Пресвятая богородица, ясный свет земной,
— вздыхая, молится бабушка.
Она в лесу — точно хозяйка и родная всему вокруг,
— она ходит медведицей, всё видит, всё хвалит и благодарит.
От неё — точно тепло течёт по лесу, и когда мох, примятый её ногой, расправляется и встаёт — мне особенно приятно это видеть.
Идёшь и думаешь: хорошо быть разбойником, грабить жадных, богатых, отдавать награбленное бедным,
— пусть все будут сыты, веселы, не завистливы и не лаются друг с другом, как злые псы.
Хорошо также дойти до бабушкина бога, до её богородицы и сказать им всю правду о том, как плохо живут люди, как нехорошо, обидно хоронят они друг друга в дрянном песке.
И сколько вообще обидного на земле, чего вовсе не нужно.
Если богородица поверит мне, пусть даст такой ум, чтоб я мог всё устроить иначе, получше как-нибудь.
Пусть бы люди слушали меня с доверием,
— уж я бы поискал, как жить лучше!
Это ничего, что я маленький,
— Христос был всего на год старше меня, а уж в то время мудрецы его слушали...
Однажды, ослеплённый думами, я провалился в глубокую яму, распоров себе сучком бок и разорвав кожу на затылке.
Сидел на дне, в холодной грязи, липкой, как смола, и с великим стыдом чувствовал, что сам я не вылезу, а пугать криком бабушку было неловко.
Однако я позвал её.
Она живо вытащила меня и, крестясь, говорила:
— Слава те господи!
Ну, ладно что пустая берлога, а кабы там да хозяин лежал?
И заплакала сквозь смех.
Потом повела меня к ручью, вымыла, перевязала раны своей рубашкой, приложив каких-то листьев, утоливших боль, и отвела в железнодорожную будку,
— до дому я не мог дойти, сильно ослабев.
Я стал почти каждый день просить бабушку:
— Пойдём в лес!
Она охотно соглашалась, и так мы прожили все лето, до поздней осени, собирая травы, ягоды, грибы и орехи.
Собранное бабушка продавала, и этим кормились.
— Дармоеды!
— скрипел дед, хотя мы совершенно не пользовались его хлебом.
Лес вызывал у меня чувство душевного покоя и уюта; в этом чувстве исчезали все мои огорчения, забывалось неприятное, и в то же время у меня росла особенная настороженность ощущений: слух и зрение становились острее, память — более чуткой, вместилище впечатлений — глубже.
И всё более удивляла меня бабушка, я привык считать её существом высшим всех людей, самым добрым и мудрым на земле, а она неустанно укрепляла это убеждение.
Как-то вечером, набрав белых грибов, мы, по дороге домой, вышли на опушку леса; бабушка присела отдохнуть, а я зашёл за деревья — нет ли ещё гриба?
Вдруг слышу её голос и вижу: сидя на тропе, она спокойно срезает корни грибов, а около неё, вывесив язык, стоит серая, поджарая собака.
— А ты иди, иди прочь!
— говорит бабушка.
— Иди с богом!
Незадолго перед этим Валёк отравил мою собаку; мне очень захотелось приманить эту, новую.
Я выбежал на тропу, собака странно изогнулась, не ворочая шеей, взглянула на меня зелёным взглядом голодных глаз и прыгнула в лес, поджав хвост.
Осанка у неё была не собачья, и, когда я свистнул, она дико бросилась в кусты.
— Видал?
— улыбаясь, спросила бабушка.
— А я вначале опозналась, думала — собака, гляжу — ан клыки-то волчьи, да и шея тоже!
Испугалась даже: ну, говорю, коли ты волк, так иди прочь!
Хорошо, что летом волки смиренны...
Она никогда не плутала в лесу, безошибочно определяя дорогу к дому.
По запахам трав она знала, какие грибы должны быть в этом месте, какие — в ином, и часто экзаменовала меня.
— А какое дерево рыжик любит?
А как ты отличишь хорошую сыроежку от ядовитой?
А какой гриб любит папоротник?
По незаметным царапинам на коре дерева она указывала мне беличьи дупла, я влезал на дерево и опустошал гнездо зверька, выбирая из него запасы орехов на зиму; иногда в гнёздах их было фунтов до десяти...
И однажды, когда я занимался этим делом, какой-то охотник всадил мне в правую сторону тела двадцать семь штук бекасиной дроби; одиннадцать бабушка выковыряла иглой, а остальные сидели в моей коже долгие годы, постепенно выходя.
Бабушке нравилось, что я терпеливо отношусь к боли.
— Молодец,
— хвалила она,
— есть терпение, будет и уменье!
Каждый раз, когда у неё скоплялось немножко денег от продажи грибов и орехов, она раскладывала их под окнами «тихой милостыней»,
а сама даже по праздникам ходила в отрепье, в заплатах.
— Хуже нищей ходишь, срамишь меня,
— ворчал дед.
— Ничего, я тебе — не дочь, я ведь не в невестах...
Их ссоры становились всё более частыми.
— Я не более других грешен,
— обиженно кричал дед,
— а наказан больше!
Бабушка поддразнивала его:
— Черти знают, кто чего стоит.
И говорила мне с глазу на глаз:
— Боится старик мой чортушек-то!
Вон как стареет быстро, со страху-то...
Эх, бедный человек...
Я очень окреп за лето и одичал в лесу, утратив интерес к жизни сверстников, к Людмиле,
— она казалась мне скучно-умной...
Однажды дед пришёл из города мокрый весь — была осень, и шли дожди встряхнулся у порога, как воробей, и торжественно сказал:
— Ну, шалыган, завтра сбирайся на место!
— Куда ещё?
— сердито спросила бабушка.
— К сестре твоей Матрёне, к сыну её...
— Ох, отец, худо ты выдумал!
— Молчи, дура!
Может, его чертёжником сделают.
Бабушка молча опустила голову.
Вечером я сказал Людмиле, что ухожу в город, там буду жить.
— И меня скоро повезут туда,
— сообщила она задумчиво.
— Папа хочет, чтобы мне вовсе отрезали ногу, без ноги я буду здоровая.
За лето она похудела, кожа лица её стала голубоватой, а глаза выросли.
— Боишься?
— спросил я.
— Боюсь,
— сказала она, беззвучно заплакав.
Нечем было утешить её — я сам боялся жизни в городе.
Мы долго сидели в унылом молчании, прижавшись друг к другу.
Будь лето, я уговорил бы бабушку пойти по миру, как она ходила, будучи девочкой.
Можно бы и Людмилу взять с собой,
— я бы возил её в тележке...
Но была осень, по улице летел сырой ветер, небо окутано неиссякаемыми облаками, земля сморщилась, стала грязной и несчастной...
IV
Я снова в городе, в двухэтажном белом доме, похожем на гроб, общий для множества людей.
Дом — новый, но какой-то худосочный, вспухший, точно нищий, который внезапно разбогател и тотчас объелся до ожирения.
Он стоит боком на улицу, в каждом этаже его по восемь окон, а там, где должно бы находиться лицо дома,
— по четыре окна; нижние смотрят в узенький проезд, на двор, верхние — через забор, на маленький домик прачки и в грязный овраг.
Улицы, как я привык понимать её,
— нет; перед домом распластался грязный овраг, в двух местах его перерезали узкие дамбы.
Налево овраг выходит к арестантским ротам, в него сваливают мусор со дворов и на дне его стоит лужа густой, тёмно-зелёной грязи; направо, в конце оврага, киснет илистый Звездин пруд, а центр оврага — как раз против дома; половина засыпана сором, заросла крапивой, лопухами, конским щавелём, в другой половине священник Доримедонт Покровский развёл сад; в саду — беседка из тонких дранок, окрашенных зелёною краской.
Если в эту беседку бросать камни — дранки с треском лопаются.
Место донельзя скучное, нахально грязное; осень жестоко изуродовала сорную глинистую землю, претворив её в рыжую смолу, цепко хватающую за ноги.
Я никогда ещё не видал так много грязи на пространстве столь небольшом, и, после привычки к чистоте поля, леса, этот угол города возбуждал у меня тоску.
За оврагом тянутся серые, ветхие заборы, и далеко среди них я вижу бурый домишко, в котором жил зимою, будучи мальчиком в магазине.
Близость этого дома ещё более угнетает меня.
Почему мне снова пришлось жить на этой улице?
Хозяина моего я знаю, он бывал в гостях у матери моей вместе с братом своим, который смешно пищал:
— Андрей-папа', Андрей-папа'.
Они оба такие же, как были: старший, горбоносый, с длинными волосами, приятен и, кажется, добрый; младший, Виктор, остался с тем же лошадиным лицом и в таких же веснушках.
Их мать — сестра моей бабушки — очень сердита и криклива.
Старший — женат, жена у него пышная, белая, как пшеничный хлеб, у неё большие глаза, очень тёмные.
В первые же дни она раза два сказала мне:
— Я подарила матери твоей шёлковую тальму, со стеклярусом...
Мне почему-то не хотелось верить, что она подарила, а мать приняла подарок.
Когда же она напомнила мне об этой тальме ещё раз, я посоветовал ей:
— Подарила, так уж не хвастайся.
Она испуганно отскочила от меня.
— Что-о?
Ты с кем говоришь?
Лицо её покрылось красными пятнами, глаза выкатились, она позвала мужа.
Он пришёл в кухню с циркулем в руках, с карандашом за ухом, выслушал жену и сказал мне:
— Ей и всем надо говорит — вы.
А дерзостей не надо говорить!
Потом нетерпеливо сказал жене:
— Не беспокой ты меня пустяками!
— Как — пустяки!
Если твоя родня...
— Чорт её возьми, родню!
— закричал хозяин и убежал.
Мне тоже не нравилось, что эти люди — родня бабушке; по моим наблюдениям, родственники относятся друг к другу хуже чужих: больше чужих зная друг о друге худого и смешного, они злее сплетничают, чаще ссорятся и дерутся.
Хозяин понравился мне, он красиво встряхивал волосами, заправляя их за уши, и напоминал мне чем-то Хорошее Дело.
Часто, с удовольствием смеялся, серые глаза смотрели добродушно, около ястребиного носа забавно играли смешные морщинки.
— Довольно вам ругаться, звери-курицы!
— говорил он жене и матери, обнажая мягкой улыбкой мелкие, плотные зубы.
Свекровь и сноха ругались каждый день; меня очень удивляло, как легко и быстро они ссорятся.
С утра, обе нечёсаные, расстёгнутые, они начинали метаться по комнатам, точно в доме случился пожар: суетились целый день, отдыхая только за столом во время обеда, вечернего чая и ужина.
Пили и ели много, до опьянения, до усталости, за обедом говорили о кушаньях и ленивенько переругивались, готовясь к большой ссоре.
Что бы ни изготовила свекровь, сноха непременно говорила:
— А моя мамаша делает это не так.
— Не так, значит — хуже!
— Нет — лучше!
— Ну, и ступай к своей мамаше.
— Я здесь — хозяйка!
— А я кто?
Вмешивался хозяин:
— Довольно, звери-курицы!
Что вы-с ума сошли?
В доме всё было необъяснимо странно и смешно: ход из кухни в столовую лежал через единственный в квартире маленький, узкий клозет; через него вносили в столовую самовары и кушанье, он был предметом весёлых шуток и часто — источником смешных недоразумений.
На моей обязанности лежало наливать воду в бак клозета, а спал я в кухне, против его двери и у двери на парадное крыльцо: голове было жарко от кухонной печи, в ноги дуло с крыльца; ложась спать, я собирал все половики и складывал их на ноги себе.
В большой зале, с двумя зеркалами в простенках, картинами-премиями «Нивы» в золотом багете, с парой карточных столов и дюжиной венских стульев, было пустынно и скучно.
Маленькая гостиная тесно набита пёстрой мягкой мебелью, горками с «приданым», серебром и чайной посудой; её украшали три лампы, одна другой больше.
В тёмной, без окон, спальне, кроме широкой кровати, стояли сундуки, шкапы, от них исходил запах листового табаку и персидской ромашки.
Эти три комнаты всегда были пусты, а хозяева теснились в маленькой столовой, мешая друг другу.
Тотчас после утреннего чая, в восемь часов, хозяин с братом раздвигали стол, раскладывали на нём листы белой бумаги, готовальни, карандаши, блюдца с тушью и принимались за работу, один на конце стола, другой против него.
Стол качался.
Он загромождал всю комнату, и когда из детской выходила нянька с хозяйкой, они задевали углы стола.
— Да не шляйтесь вы тут!
— кричал Виктор.
Хозяйка обиженно просила мужа:
— Вася, скажи ему, чтоб он на меня не орал!
— А ты не тряси стол,
— миролюбиво советовал хозяин.
— Я — беременная, тут — тесно...
— Ну, мы уйдем работать в залу.
Но хозяйка кричала, негодуя:
— Господи, кто же в зале работает?
Из двери клозета высовывается злое, раскалённое огнем печи лицо старухи Матрёны Ивановны, она кричит:
— Вот, Вася, гляди: ты работаешь, а она в четырёх комнатах отелиться не может.
Дворянка с Гребешка, умишка ни вершка!
Виктор ехидно смеётся, а хозяин кричит:
— Довольно!
Но сноха, облив свекровь ручьями ядовитейшего красноречия, валится на стул и стонет:
— Уйду!
Умру!
— Не мешайте мне работать, чорт вас возьми!
— орёт хозяин, бледный от натуги.
— Сумасшедший дом — ведь для вас же спину ломаю, вам на корм!
О, звери-курицы...
Сначала эти ссоры пугали меня, особенно я был испуган, когда хозяйка, схватив столовый нож, убежала в клозет и, заперев обе двери, начала дико рычать там.
На минуту в доме стало тихо, потом хозяин упёрся руками в дверь, согнулся и крикнул мне:
— Лезь, разбей стекло, сними крючок с пробоя!
Я живо вскочил на спину его, вышиб стекло над дверью, но когда нагнулся вниз — хозяйка усердно начала колотить меня по голове черенком ножа.
Я всё-таки успел отпереть дверь, и хозяин, с боем вытащив супругу в столовую, отнял у неё нож.
Сидя в кухне и потирая избитую голову, я быстро догадался, что пострадал зря: нож был тупой, им даже хлеба кусок трудно отрезать, а уж кожу — никак не прорежешь; мне не нужно было влезать на спину хозяина, я мог бы разбить стекло со стула и, наконец, удобнее было снять крючок взрослому — руки у него длиннее.
После этой истории — ссоры в доме больше уже не пугали меня.
Братья пели в церковном хоре; случалось, что они начинали тихонько напевать за работой, старший пел баритоном:
Кольцо души девицы
Я в мо-ре ур-ронил...
Младший вступал тенором:
И с тем кольцом я счастье
Земное погубил.
Из детской раздавался тихий возглас хозяйки:
— Вы с ума сошли?
Ребёнок спит...
Или:
— Ты, Вася, женат, можно и не петь о девицах, к чему это?
Да скоро и ко всенощной ударят...
— Ну, так мы — церковное...
Но хозяйка внушала, что церковное вообще неуместно петь где-либо, а тут ещё...
— и она красноречиво показала рукой на маленькую дверь.
— Надо будет переменить квартиру, а то — чорт знает что!
— говорил хозяин.
Не менее часто он говорил, что надо переменить стол, но он говорил это на протяжении трех лет.
Слушая беседы хозяев о людях, я всегда вспоминал магазин обуви — там говорили так же.
Мне было ясно, что хозяева тоже считают себя лучшими в городе, они знают самые точные правила поведения и, опираясь на эти правила, неясные мне, судят всех людей безжалостно и беспощадно.
Суд этот вызывал у меня лютую тоску и досаду против законов хозяев, нарушать законы — стало источником удовольствия для меня.
Работы у меня было много: я исполнял обязанности горничной, по средам мыл пол в кухне, чистил самовар и медную посуду, по субботам — мыл полы всей квартиры и обе лестницы.
Колол и носил дрова для печей, мыл посуду, чистил овощи, ходил с хозяйкой по базару, таская за нею корзину с покупками, бегал в лавочку, в аптеку.
Моё ближайшее начальство — сестра бабушки, шумная, неукротимо гневная старуха, вставала рано, часов в шесть утра; наскоро умывшись, она, в одной рубахе, становилась на колени перед образом и долго жаловалась богу на свою жизнь, на детей, на сноху.
— Господи!
— со слезами в голосе восклицает она, прижав ко лбу пальцы, сложенные щепотью.
— Господи, ничего я не прошу, ничего мне не надо,
— дай только отдохнуть, успокой меня, господи, силой твоею!
Её вопли будили меня; проснувшись, я смотрел из-под одеяла и со страхом слушал жаркую молитву.
Осеннее утро смутно заглядывает в окно кухни, сквозь стекла, облитые дождём; на полу, в холодном сумраке, качается серая фигура, тревожно размахивая рукою; с её маленькой головы из-под сбитого платка осыпались на шею и плечи жиденькие светлые волосы, платок всё время спадал с головы; старуха, резко поправляя его левой рукой, бормочет:
— А, чтоб те ро'зорвало!
С размаху бьёт себя по лбу, по животу, плечам и шипит:
— А сноху — накажи, господи, меня ради; зачти ей всё, все обиды мои!
И открой глаза сыну моему,
— на неё открой и на Викторушку!
Господи, помоги Викторушке, подай ему милостей твоих...
Викторушка спит тут же в кухне, на полатях; разбуженный стонами матери, он кричит сонным голосом:
— Мамаша, опять вы орёте спозаранку!
Это просто беда!
— Ну, ну, спи себе,
— виновато шепчет старуха.
Минуту, две качается молча и вдруг снова мстительно возглашает:
— И чтоб постреляло их в кости, и ни дна бы им ни покрышки, господи...
Так страшно даже дедушка мой не молился.
Помолясь, она будила меня:
— Вставай, будет дрыхнуть, не затем живешь!..
Ставь самовар, дров неси,
— лучины-то не приготовил с вечера?
У!
Я стараюсь делать всё быстро, только бы не слышать шипучего шопота старухи, но угодить ей — невозможно; она носится по кухне, как зимняя вьюга, и шипит, завывая:
— Тише, бес!
Викторушку разбудишь, я те задам!
Беги в лавочку...
По будням к утреннему чаю покупали два фунта пшеничного хлеба и на две копейки грошовых булочек для молодой хозяйки.
Когда я приносил хлеб, женщины подозрительно осматривали его и, взвешивая на ладони, спрашивали:
— А привеска не было?
Нет?
Ну-ка, открой рот!
— и торжествующе кричали:
— Сожрал привесок, вон крошки-то в зубах!
... Работал я охотно,
— мне нравилось уничтожать грязь в доме, мыть полы, чистить медную посуду, отдушники, ручки дверей;
я не однажды слышал, как в мирные часы женщины говорили про меня:
— Усердный.
— Чистоплотен.
— Только дерзок очень.
— Ну, матушка, кто ж его воспитывал!
И обе старались воспитывать во мне почтение к ним, но я считал их полоумными, не любил, не слушал и разговаривал с ними зуб за зуб.
Молодая хозяйка, должно быть, замечала, как плохо действуют на меня некоторые речи, и поэтому всё чаще говорила:
— Ты должен помнить, что взят из нищей семьи!
Я твоей матери шёлковую тальму подарила.
Со стеклярусом!
Однажды я сказал ей:
— Что же, мне за эту тальму шкуру снять с себя для вас?
— Батюшки, да он поджечь может!
— испуганно вскричала хозяйка.
Я был крайне удивлен: почему — поджечь?
Они обе то и дело жаловались на меня хозяину, а хозяин говорил мне строго:
— Ты, брат, смотри у меня!
Но однажды он равнодушно сказал жене и матери:
— Тоже и вы хороши!
Ездите на мальчишке, как на мерине,
— другой бы давно убежал али издох от такой работы...
Это рассердило женщин до слёз; жена, топая ногою, кричала исступлённо:
— Да разве можно при нём так говорить, дурак ты длинноволосый!
Что же я для него, после этих слов?
Я женщина беременная.
Мать выла плачевно:
— Бог тебя прости, Василий, только — помяни мое слово — испортишь ты мальчишку!
Когда они ушли, в гневе, — хозяин строго сказал:
— Видишь, чортушка, какой шум из-за тебя?
Вот я отправлю тебя к дедушке, и будешь снова тряпичником!
Не стерпев обиды, я сказал:
— Тряпичником-то лучше жить, чем у вас!
Приняли в ученики, а чему учите?
Помои выносить...
Хозяин взял меня за волосы, без боли, осторожно и, заглядывая в глаза мне, сказал удивлённо:
— Однако ты ёрш!
Это, брат, мне не годится, не-ет...
Я думал — меня прогонят, но через день он пришёл в кухню с трубкой толстой бумаги в руках, с карандашом, угольником и линейкой.
— Кончишь чистить ножи — нарисуй вот это!
На листе бумаги был изображён фасад двухэтажного дома со множеством окон и лепных украшений.
— Вот тебе циркуль!
Смеряй все линии, нанеси концы их на бумагу точками, потом проведи по линейке карандашом от точки до точки.
Сначала вдоль — это будут горизонтальные, потом поперёк — это вертикальные.
Валяй!
Я очень обрадовался чистой работе и началу учения, но смотрел на бумагу и инструменты с благоговейным страхом, ничего не понимая.
Однако тотчас же, вымыв руки, сел учиться.
Провёл на листе все горизонтальные, сверил — хорошо!
Хотя три оказались лишними.
Провёл все вертикальные и с изумлением увидал, что лицо дома нелепо исказилось: окна перебрались на места простенков, а одно, выехав за стену, висело в воздухе, по соседству с домом.
Парадное крыльцо тоже поднялось на воздух до высоты второго этажа, карниз очутился посредине крыши, слуховое окно — на трубе.
Я долго, чуть не со слезами, смотрел на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять, как они совершились.
И, не поняв, решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду дома на всех карнизах и на гребне крыши ворон, голубей, воробьёв, а на земле перед окном — кривоногих людей, под зонтиками, не совсем прикрывшими их уродства.
Затем исчертил всё это наискось полосками и отнёс работу учителю.
Он высоко поднял брови, взбил волосы и угрюмо осведомился:
— Это что же такое?
— Дождик идёт,
— объяснил я.
— При дожде все дома кажутся кривыми, потому что дождик сам — кривой всегда.
Птицы — вот это всё птицы спрятались на карнизах.
Так всегда бывает в дождь.
А это — люди бегут домой, вот — барыня упала, а это разносчик с лимонами...
— Покорно благодарю,
— сказал хозяин и, склонясь над столом, сметая бумагу волосами, захохотал, закричал:
— Ох, чтоб тебя вдребезги разнесло, зверь-воробей!
Пришла хозяйка, покачивая животом, как бочонком, посмотрела на мой труд и сказала мужу:
— Ты его выпори!
Но хозяин миролюбиво заметил:
— Ничего, я сам начинал не лучше...
Отметив красным карандашом разрушения фасада, он дал мне ещё бумаги.
— Валяй ещё раз!
Будешь чертить это, пока не добьёшься толку.
Вторая копия у меня вышла лучше, только окно оказалось на двери крыльца.
Но мне не понравилось, что дом пустой, и я населил его разными жителями: в окнах сидели барыни с веерами в руках, кавалеры с папиросами, а один из них, некурящий, показывал всем длинный нос.
У крыльца стоял извозчик и лежала собака.
— Зачем же ты опять напачкал?
— сердито спросил хозяин.
Я объяснил ему, что без людей — скучно очень, но он стал ругаться.
— К чорту всё это!
Если хочешь учиться — учись!
А это — озорство...
Когда мне наконец удалось сделать копию фасада похожей на оригинал, это ему понравилось.
— Вот видишь, сумел же!
Этак, пожалуй, мы с тобой дойдём до дела скоро...
И задал мне урок:
— Сделай план квартиры: как расположены комнаты, где двери, окна, где что стоит.
Я указывать ничего не буду — делай сам!
Я пошёл в кухню и задумался — с чего начать?
Но на этой точке и остановилось моё изучение чертёжного искусства.
Подошла ко мне старуха хозяйка и зловеще спросила:
— Чертить хочешь?
Схватив за волосы, она ткнула меня лицом в стол так, что я разбил себе нос и губы, а она, подпрыгивая, изорвала чертёж, сошвырнула со стола инструменты и, уперев руки в бока, победоносно закричала:
— На, черти'!
Нет, это не сойдется!
Чтобы чужой работал, а брата единого, родную кровь — прочь?
Прибежал хозяин, приплыла его жена, и начался дикий скандал: все трое наскакивали друг на друга, плевались, выли, а кончилось это тем, что, когда бабы разошлись плакать, хозяин сказал мне:
— Ты покуда брось всё это, не учись — сам видишь, вон что выходит!
Мне было жалко его — такой он измятый, беззащитный и навеки оглушён криками баб.
Я и раньше понимал, что старуха не хочет, чтобы я учился, нарочно мешает мне в этом.
Прежде чем сесть за чертёж, я всегда спрашивал её:
— Делать нечего?
Она хмуро отвечала:
— Когда будет — скажу, торчи знай за столом, балуйся...
И через некоторое время посылала меня куда-нибудь или говорила:
— Как у тебя парадная лестница выметена?
В углах — сорьё, пыль!
Иди мети...
Я шёл, смотрел — пыли не было.
— Ты спорить против меня?
— кричала она.
Однажды она облила мне все чертежи квасом, другой раз опрокинула на них лампаду масла от икон,
— она озорничала, точно девчонка, с детской хитростью и с детским неумением скрыть хитрости.
Ни прежде, ни после я не видал человека, который раздражался бы так быстро и легко, как она, и так страстно любил бы жаловаться на всех и на всё.
Люди вообще и все любят жаловаться, но она делала это с наслаждением особенным, точно песню пела.
Её любовь к сыну была подобна безумию, смешила и пугала меня своей силой, которую я не могу назвать иначе, как яростной силой.
Бывало, после утренней молитвы, она встанет на приступок печи и, положив локти на крайнюю доску полатей, горячо шипит:
— Случайный ты мой, божий, кровинушка моя горячая, чистая, алмазная, ангельское перо лёгкое!
Спит,
— спи, робёнок, одень твою душеньку весёлый сон, приснись тебе невестушка, первая раскрасавица, королевишна, богачка, купецкая дочь!
А недругам твоим — не родясь издохнуть, а дружкам — жить им до ста лет, а девицы бы за тобой — стаями, как утки за селезнем!
Мне нестерпимо смешно: грубый и ленивый Виктор похож на дятла — такой же пёстрый, большеносый, такой же упрямый и тупой.
Шопот матери иногда будил его, и он бормотал сонно:
— Подите вы к чорту, мамаша, что вы тут фыркаете прямо в рожу мне!..
Жить нельзя!
Иногда она покорно слезала с приступка, усмехаясь:
— Ну, спи, спи...
грубиян!
Но бывало и так: ноги её подгибались, шлепнувшись на край печи, она, открыв рот, громко дышала, точно обожгла язык, и клокотали жгучие слова:
— Та-ак?
Это ты мать к чорту послал, сукин сын?
Ах ты, стыд мой полуночный, заноза проклятая, дьявол тебя в душу мою засадил, сгнить бы тебе до рождения!
Она говорила слова грязные, слова пьяной улицы — было жутко слышать их.
Спала она мало, беспокойно, вскакивая с печи иногда по нескольку раз в ночь, валилась на диван ко мне и будила меня.
— Что вы?
— Молчи,
— шептала она, крестясь, присматриваясь к чему-то в темноте.
— Господи...
Илья пророк...
Великомученица Варвара...
сохрани нечаянныя смерти...
Дрожащей рукой она зажигала свечу.
Её круглое носатое лицо напряжённо надувалось, серые глаза, тревожно мигая, присматривались к вещам, изменённым сумраком.
Кухня — большая, но загромождена шкафами, сундуками; ночью она кажется маленькой.
В ней тихонько живут лунные лучи, дрожит огонёк неугасимой лампады пред образами, на стене сверкают ножи, как ледяные сосульки, на полках — чёрные сковородки, чьи-то безглазые рожи.
Старуха слезала с печи осторожно, точно с берега реки в воду, и, шлёпая босыми ногами, шла в угол, где над лоханью для помоев висел ушастый рукомойник, напоминая отрубленную голову; там же стояла кадка с водой.
Захлёбываясь и вздыхая, она пила воду, потом смотрела в окно, сквозь голубой узор инея на стёклах.
— Помилуй мя, боже, помилуй мя,
— просит она шопотом.
Иногда, погасив свечу, опускалась на колени и обиженно шипела:
— Кто меня любит, господи, кому я нужна?
Влезая на печь и перекрестив дверцу в трубе, она щупала, плотно ли лежат вьюшки; выпачкав руки сажей, отчаянно ругалась и как-то сразу засыпала, точно её пришибла невидимая сила.
Когда я был обижен ею, я думал: жаль, что не на ней женился дедушка,
— вот бы грызла она его!
Да и ей доставалось бы на орехи.
Обижала она меня часто, но бывали дни, когда пухлое, ватное лицо её становилось грустным, глаза тонули в слезах и она очень убедительно говорила:
— Ты думаешь — легко мне?
Родила детей, нянчила, на ноги ставила — для чего?
Вот — живу кухаркой у них, сладко это мне?
Привёл сын чужую бабу и променял на неё свою кровь — хорошо это?
Ну?
— Нехорошо,
— искренне говорил я.
— Ага?
То-то...
И она начинала бесстыдно говорить о снохе:
— Бывала я с нею в бане, видела её!
На что польстился?
Такие ли красавицами зовутся?..
Об отношениях мужчин к женщинам она говорила всегда изумительно грязно; сначала её речи вызывали у меня отвращение, но скоро я привык слушать их внимательно, с большим интересом, чувствуя за этими речами какую-то тяжкую правду.
— Баба — сила, она самого бога обманула, вот как!
— жужжала она, пристукивая ладонью по столу.
— Из-за Евы все люди в ад идут, на-ка вот!
О силе женщины она могла говорить без конца, и мне всегда казалось, что этими разговорами она хочет кого-то напугать.
Я особенно запомнил, что «Ева — бога обманула».
На дворе нашем стоял флигель, такой же большой, как дом;
из восьми квартир двух зданий в четырёх жили офицеры, в пятой — полковой священник.
Весь двор был полон денщиками, вестовыми, к ним ходили прачки, горничные, кухарки; во всех кухнях постоянно разыгрывались романы и драмы, со слезами, бранью, дракой.
Дрались солдаты друг с другом, с землекопами, рабочими домохозяина; били женщин.
На дворе постоянно кипело то, что называется развратом, распутством,
— звериный, неукротимый голод здоровых парней.
Эта жизнь, насыщенная жестокой чувственностью, бессмысленным мучительством, грязной хвастливостью победителей, подробно и цинично обсуждалась моими хозяевами за обедом, вечерним чаем и ужином.
Старуха всегда знала все истории на дворе и рассказывала их горячо, злорадно.
Молодая слушала эти рассказы, молча улыбаясь пухлыми губами.
Виктор хохотал, а хозяин, морщась, говорил:
— Довольно, мамаша...
— Господи, уж и слова мне нельзя сказать!
— жаловалась рассказчица.
Виктор поощрял её:
— Валяйте, мамаша, чего стесняться!
Всё свои ведь...
Старший сын относился к матери с брезгливым сожалением, избегал оставаться с нею один на один, а если это случалось, мать закидывала его жалобами на жену и обязательно просила денег.
Он торопливо совал ей в руку рубль, три, несколько серебряных монет.
— Напрасно вы, мамаша, берёте деньги, не жалко мне их, а — напрасно!
— Я ведь для нищих, я — на свечи, в церковь...
— Ну, какие там нищие!
Испортите вы Виктора вконец.
— Не любишь ты брата, великий грех на тебе!
Он уходил, отмахиваясь от неё.
Виктор обращался с матерью грубо, насмешливо.
Он был очень прожорлив, всегда голодал.
По воскресеньям мать пекла оладьи и всегда прятала несколько штук в горшок, ставя его под диван, на котором я спал;
приходя от обедни, Виктор доставал горшок и ворчал:
— Не могла больше-то, гвозди-козыри!
— А ты жри скорее, чтобы не увидали...
— Я нарочно скажу, как ты для меня оладьи воруешь, вилки в затылке!
Однажды я достал горшок и съел пару оладей,
— Виктор избил меня за это.
Он не любил меня так же, как и я его, издевался надо мною, заставлял по три раза в день чистить его сапоги, а ложась спать на полати, раздвигал доски и плевал в щели, стараясь попасть мне на голову.
Должно быть, подражая брату, который часто говорил «звери-курицы», Виктор тоже употреблял поговорки, но все они были удивительно нелепы и бессмысленны.
— Мамаша — кругом направо!
— где мои носки?
Он преследовал меня глупыми вопросами:
— Алёшка, отвечай: почему пишется — синенький, а говорится — финики?
Почему говорят — колокола, а не — около кола?
Почему — к дереву, а не где пл'ачу?
Мне не нравилось, как все они говорят; воспитанный на красивом языке бабушки и деда, я вначале не понимал такие соединения несоединимых слов, как «ужасно смешно», «до смерти хочу есть», «страшно весело»; мне казалось, что смешное не может быть ужасным, весёлое — не страшно и все люди едят вплоть до дня смерти.
Я спрашивал их:
— Разве можно так говорить?
Они ругались:
— Какой учитель, скажите?
Вот — нарвать уши...
Но и «нарвать уши» казалось мне неправильным: нарвать можно травы, цветов, орехов.
Они пытались доказать мне, что уши тоже можно рвать, но это не убеждало меня, и я с торжеством говорил:
— А всё-таки уши-то не оторваны!
Крутом было так много жестокого озорства, грязного бесстыдства неизмеримо больше, чем на улицах Кунавина, обильного «публичными домами», «гулящими» девицами.
В Кунавине за грязью и озорством чувствовалось нечто, объяснявшее неизбежность озорства и грязи: трудная, полуголодная жизнь, тяжёлая работа.
Здесь жили сытно и легко, работу заменяла непонятная, ненужная сутолока, суета.
И на всём здесь лежала какая-то едкая, раздражающая скука.
Плохо мне жилось, но ещё хуже чувствовал я себя, когда приходила в гости ко мне бабушка.
Она являлась с чёрного крыльца, входя в кухню, крестилась на образа, потом в пояс кланялась младшей сестре, и этот поклон, точно многопудовая тяжесть, сгибал меня, душил.
— А, это ты, Акулина,
— небрежно и холодно встречала бабушку моя хозяйка.
Я не узнавал бабушки: скромно поджав губы, незнакомо изменив всё лицо, она тихонько садилась на скамью у двери, около лохани с помоями, и молчала, как виноватая, отвечая на вопросы сестры тихо, покорно.
Это мучило меня, и я сердито говорил:
— Что ты где села?
Ласково подмигнув мне, она отзывалась внушительно:
— А ты помалкивай, ты здесь не хозяин!
— Он всегда суется не в свое дело, хоть бей его, хоть ругай, начинала хозяйка свои жалобы.
Нередко она злорадно спрашивала сестру:
— Что, Акулина, нищенкой живешь?
— Эка беда...
— И всё — не беда, коли нет стыда.
— Говорят — Христос тоже милостыней жил...
— Болваны это говорят, еретики, а ты, старая дура, слушаешь!
Христос не нищий, а сын божий, он придёт, сказано, со славою судить живых и мёртвых — и мертвых, помни!
От него не спрячешься, матушка, хоть в пепел сожгись...
Он тебе с Василием отплатит за гордость вашу, за меня, как я, бывало, помощи просила у вас, богатых!
— Я ведь посильно помогала тебе,
— равнодушно говорила бабушка.
— А господь нам отплатил, ты знаешь...
— Мало вам!
Мало...
Сестра долго пилила и скребла бабушку своим неутомимым языком, а я слушал её злой визг и тоскливо недоумевал: как может бабушка терпеть это?
И не любил её в такие минуты.
Выходила из комнат молодая хозяйка, благосклонно кивала головою бабушке.
— Идите в столовую, ничего, идите!
Сестра кричала вослед бабушке:
— Ноги оботри, деревня еловая, на болоте строена!
Хозяин встречал бабушку весело:
— А, премудрая Акулина, как живёшь?
Старичок Каширин дышит?
Бабушка улыбалась ему своей улыбкой из души.
— Всё гнёшься, работаешь?
— Всё работаю!
Как арестант.
С ним бабушка говорила ласково и хорошо, но — как старшая.
Иногда он вспоминал мою мать:
— Да-а, Варвара Васильевна...
Какая женщина была — богатырь, а?
Жена его обращалась к бабушке и вставляла слово:
— Помните, я ей тальму подарила, чёрную, шёлковую, со стеклярусом?
— Как же...
— Совсем ещё хорошая тальма была...
— Да-да,
— бормотал хозяин,
— тальма, пальма, а жизнь — шельма!
— Что это ты говоришь?
— подозрительно спрашивала его жена.
— Я?
Так себе...
Дни весёлые проходят, люди хорошие проходят...
— Не понимаю я, к чему это у тебя?
— беспокоилась хозяйка.
Потом бабушку уводят смотреть новорождённого, я собираю со стола грязную чайную посуду, а хозяин говорит мне негромко и задумчиво:
— Хороша старуха, бабушка твоя...
Я глубоко благодарен ему за эти слова, а оставшись глаз на глаз с бабушкой, говорю ей, с болью в душе:
— Зачем ты ходишь сюда, зачем?
Ведь ты видишь, какие они...
— Эх, Олёша, я всё вижу,
— отвечает она, глядя на меня с доброй усмешкой на чудесном лице, и мне становится совестно: ну, разумеется, она всё видит, всё знает, знает и то, что живёт в моей душе этой минутою.
Осторожно оглянувшись, не идет ли кто, она обнимает меня, задушевно говоря:
— Не пришла бы я сюда, кабы не ты здесь,
— зачем они мне?
Да дедушка захворал, провозилась я с ним, не работала, денег нету у меня...
А сын, Михаила, Сашу прогнал, поить-кормить надо его.
Они обещали за тебя шесть рублей в год давать, вот я и думаю — не дадут ли хоть целковый?
Ты ведь около полугода прожил уж...
— И шепчет на ухо мне:
— Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят.
Уж ты бы, голуба душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь!
Потерпи, а?
Я обещал терпеть.
Это очень трудно.
Меня давит эта жизнь, нищая, скучная, вся в суете, ради еды, и я живу, как во сне.
Иногда мне думается: надо убежать!
Но стоит окаянная зима, по ночам воют вьюги, на чердаке возится ветер, трещат стропила, сжатые морозом, куда убежишь?
Гулять меня не пускали, да и времени не было гулять: короткий зимний день истлевал в суете домашней работы неуловимо быстро.
Но я обязан был ходить в церковь; по субботам — ко всенощной, по праздникам — к поздней обедне.
Мне нравилось бывать в церквах; стоя где-нибудь в углу, где просторнее и темней, я любил смотреть издали на иконостас — он точно плавится в огнях свеч, стекая густозолотыми ручьями на серый каменный пол амвона; тихонько шевелятся тёмные фигуры икон; весело трепещет золотое кружево царских врат, огни свеч повисли в синеватом воздухе, точно золотые пчёлы, а головы женщин и девушек похожи на цветы.
Всё вокруг гармонично слито с пением хора, всё живёт странною жизнью сказки, вся церковь медленно покачивается, точно люлька, — качается в густой, как смола, тёмной пустоте.
Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от земли, чтобы жить особенною, ни на что не похожею жизнью.
Вероятно, это ощущение было вызвано у меня рассказом бабушки о граде Китеже, и часто я, дремотно покачиваясь вместе со всем окружающим, убаюканный пением хора, шорохом молитв, вздохами людей, твердил про себя певучий, грустный рассказ:
Обложили окаянные татарове
Да своей поганой силищей,
Обложили они славен Китеж-град
Да во светлый час, заутренний...
Ой ли, господи, боже наш,
Пресвятая богородица!
Ой, сподобьте вы рабей своих
Достоять им службу утренню,
Дослушать святое писание!
Ой, не дайте татарину
Святу церкву на глумление,
Жён, девиц — на посрамление,
Малых детушек — на игрище,
Старых старцев на смерть лютую!
А услышал господь Саваоф,
Услыхала богородица
Те людские воздыхания,
Христианские жалости.
И сказал господь Саваоф.
Свет архангеле Михаиле:
— А поди-ка ты, Михайло,
Сотряхни землю под Китежем,
Погрузи Китеж во озеро;
Ин пускай там люди молятся
Без отдыху да без устали
От заутрени до всенощной
Все святы службы церковные
Во веки и века веков!
В те годы я был наполнен стихами бабушки, как улей медом: кажется, я и думал в форме её стихов.
В церкви я не молился,
— было неловко пред богом бабушки повторять сердитые дедовы молитвы и плачевные псалмы; я был уверен, что бабушкину богу это не может нравиться, так же как не нравилось мне, да к тому же они напечатаны в книгах,
— значит, бог знает их на память, как и все грамотные люди.
Поэтому в церкви, в те минуты, когда сердце сжималось сладкой печалью о чём-то или когда его кусали и царапали маленькие обиды истекшего дня, я старался сочинять свои молитвы; стоило мне задуматься о невесёлой доле моей — сами собою, без усилий, слова слагались в жалобы:
Господи, господи — скушно мне!
Хоть бы уж скорее вырасти!
А то — жить терпенья нет,
Хоть удавись,
— господи прости!
Из ученья — не выходит толку.
Чортова кукла, бабушка Матрёна,
Рычит на меня волком,
И жить мне — очень солоно!
Много «молитв» моих я и до сего дня помню,
— работа ума в детстве ложится на душу слишком глубокими шрамами — часто они не зарастают всю жизнь.
В церкви было хорошо, я отдыхал там так же, как в лесу и поле.
Маленькое сердце, уже знакомое со множеством обид, выпачканное злой грубостью жизни, омывалось в неясных, горячих мечтах.
Но я ходил в церковь только в большие морозы или когда вьюга бешено металась по городу, когда кажется, что небо замёрзло, а ветер распылил его в облака снега, и земля, тоже замерзая под сугробами, никогда уже не воскреснет, не оживёт.
Тихими ночами мне больше нравилось ходить по городу, из улицы в улицу, забираясь в самые глухие углы.
Бывало, идёшь — точно на крыльях несёшься; один, как луна в небе; перед тобою ползёт твоя тень, гасит искры света на снегу, смешно тычется в тумбы, в заборы.
Посредине улицы шагает ночной сторож, с трещоткой в руках, в тяжёлом тулупе, рядом с ним — трясётся собака.
Неуклюжий человек похож на собачью конуру,
— она ушла со двора и двигается по улице, неизвестно куда, а огорчённая собака — за нею.
Иногда встретятся весёлые барышни и кавалеры — я думаю, что и они тоже убежали от всенощной.
Порою, сквозь форточки освещённых окон, в чистый воздух прольются какие-то особенные запахи — тонкие, незнакомые, намекающие на иную жизнь, неведомую мне; стоишь под окном и, принюхиваясь, прислушиваясь, догадываешься: какая это жизнь, что за люди живут в этом доме?
Всенощная, а они — весело шумят, смеются, играют на каких-то особенных гитарах, из форточки густо течёт меднострунный звон.
Особенно интересовал меня одноэтажный, приземистый дом на углу безлюдных улиц — Тихоновской и Мартыновской.
Я наткнулся на него лунною ночью, в ростепель, перед масленицей; из квадратной форточки окна, вместе с тёплым паром, струился на улицу необыкновенный звук, точно кто-то очень сильный и добрый пел, закрыв рот; слов не слышно было, но песня показалась мне удивительно знакомой и понятной, хотя слушать её мешал струнный звон, надоедливо перебивая течение песни.
Я сел на тумбу, сообразив, что это играют на какой-то скрипке, чудесной мощности и невыносимой — потому что слушать её был почти больно.
Иногда она пела с такой силой, что — казалось — весь дом дрожит и гудят стёкла в окне.
Капало с крыши, из глаз у меня тоже закапали слёзы.
Незаметно подошёл ночной сторож и столкнул меня с тумбы, спрашивая:
— Ты чего тут торчишь?
— Музыка,
— объяснил я.
— Мало ли что!
Пошёл...
Я быстро обежал кругом квартала, снова воротился по окно, но в доме уже не играли, из форточки бурно вытекал на улицу весёлый шум, и это было так не похоже на печальную музыку, точно я слышал её во сне.
Почти каждую субботу я стал бегать к этому дому, но только однажды, весною, снова услышал там виолончель — она играла почти непрерывно до полуночи; когда я воротился домой, меня отколотили.
Ночные прогулки под зимними звёздами, среди пустынных улиц города, очень обогащали меня.
Я нарочно выбирал улицы подальше от центра: на центральных было много фонарей, меня могли заметить знакомые хозяев,
тогда хозяева узнали бы, что я прогуливаю всенощные.
Мешали пьяные, городовые и «гулящие» девицы; а на дальних улицах можно было смотреть в окна нижних этажей, если они не очень замёрзли и не занавешены изнутри.
Много разных картин показали мне эти окна: видел я, как люди молятся, целуются, дерутся, играют в карты, озабоченно и беззвучно беседуют,
— предо мною, точно в панораме за копейку, тянулась немая, рыбья жизнь.
Видел я в подвале, за столом, двух женщин, — молодую и постарше; против них сидел длинноволосый гимназист и, размахивая рукой, читал им книгу.
Молодая слушала, сурово нахмурив брови, откинувшись на спинку стула; а постарше — тоненькая и пышноволосая — вдруг закрыла лицо ладонями, плечи у неё задрожали, гимназист отшвырнул книгу, а когда молоденькая, вскочив на ноги, убежала — он упал на колени перед той, пышноволосой, и стал целовать руки её.
В другом окне я подсмотрел, как большой бородатый человек, посадив на колени себе женщину в красной кофте, качал её, как дитя, и, видимо, что-то пел, широко открывая рот, выкатив глаза.
Она вся дрожала от смеха, запрокидывалась на спину, болтая ногами, он выпрямлял её и снова пел, и снова она смеялась.
Я смотрел на них долго и ушёл, когда понял, что они запаслись весельем на всю ночь.
Много подобных картин навсегда осталось в памяти моей, и часто, увлечённый ими, я опаздывал домой.
Это возбуждало подозрения хозяев, и они допрашивали меня:
— В какой церкви был?
Какой поп служил?
Они знали всех попов города, знали, когда какое евангелие читают, знали всё — им было легко поймать меня во лжи.
Обе женщины поклонялись сердитому богу моего деда,
— богу, который требовал, чтобы к нему приступали со страхом; имя его постоянно было на устах женщин,
— даже ругаясь, они грозили друг другу:
— Погоди!
Господь тебя накажет, он те скрючит, подлую!..
В воскресенье первой недели поста старуха пекла оладьи, а они всё подгорали у неё; красная от огня, она гневно кричала:
— А, черти бы вас взяли...
И вдруг, понюхав сковороду, потемнела, швырнула сковородник на пол и завыла:
— Ба-атюшки, сковорода-то скоромная, поганая, не выжгла ведь я её в чистый-то понедельник, го-осподи!
Встала на колени и просила со слезами:
— Господи-батюшка, прости меня, окаянную, ради страстей твоих!
Не покарай, господи, дуру старую...
Выпечённые оладьи отдали собакам, сковородку выжгли, а невестка стала в ссорах упрекать свекровь:
— Вы даже в посте на скоромных сковородах печёте...
Они вовлекали бога своего во все дела дома, во все углы своей маленькой жизни — от этого нищая жизнь приобретала внешнюю значительность и важность, казалась ежечасным служением высшей силе.
Это вовлечение бога в скучные пустяки подавляло меня, и невольно я всё оглядывался по углам, чувствуя себя под чьим-то невидимым надзором, а ночами меня окутывал холодным облаком страх,
— он исходил из угла кухни, где перед тёмными образами горела неугасимая лампада.
Рядом с полкой — большое окно, две рамы, разъединённые стойкой; бездонная синяя пустота смотрит в окно, кажется, что дом, кухня, я — всё висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, всё сорвётся в синюю, холодную дыру и полетит куда-то мимо звёзд, в мёртвой тишине, без шума, как тонет камень, брошенный в воду.
Долго я лежал неподвижно, боясь перевернуться с боку на бок, ожидая страшного конца жизни.
Не помню, как я вылечился от этого страха, но я вылечился скоро; разумеется, мне помог в этом добрый бог бабушки, и я думаю, что уже тогда почувствовал простую истину: мною ничего плохого ещё не сделано, без вины наказывать меня — не закон, а за чужие грехи я не ответчик.
Прогуливал я и обедни, особенно весною,
— непоборимые силы её решительно не пускали меня в церковь.
Если же мне давали семишник на свечку — это окончательно губило меня: я покупал бабок, всю обедню играл и неизбежно опаздывал домой.
А однажды ухитрился проиграть целый гривенник, данный мне на поминание и просфору, так что уж пришлось стащить чужую просфору с блюда, которое дьячок вынес из алтаря.
Играть хотелось страстно, и я увлекался играми до неистовства.
Был достаточно ловок, силён и скоро заслужил славу игрока в бабки, в шар и в городки в ближних улицах.
Великим постом меня заставили говеть, и вот я иду исповедоваться к нашему соседу, отцу Доримедонту Покровскому.
Я считал его человеком суровым и был во многом грешен лично перед ним; разбивал камнями беседку в его саду, враждовал с его детьми, и вообще он мог напомнить мне немало разных поступков, неприятных ему.
Это меня очень смущало, и, когда я стоял в бедненькой церкви, ожидая очереди исповедоваться, сердце моё билось трепетно.
Но отец Доримедонт встретил меня добродушно ворчливым восклицанием:
— А, сосед...
Ну, вставай на колени!
В чём грешен?
Он накрыл голову мою тяжёлым бархатом, я задыхался в запахе воска и ладана, говорить было трудно и не хотелось.
— Старших слушаешься?
— Нет.
— Говори — грешен!
Неожиданно для себя я выпалил:
— Просвиры своровал.
— Это — как же?
Где?
— спросил священник, подумав и не спеша.
— У Трёх Святителей, у Покрова, у Николы...
— Ну-ну, по всем церквам!
Это, брат, нехорошо, грех, — понимаешь?
— Понимаю.
— Говори — грешен!
Несуразный.
Воровал-то, чтобы есть?
— Когда ел, а то — проиграю деньги в бабки, а просвиру домой надо принести, я и украду...
Отец Доримедонт начал что-то шептать, невнятно и устало, потом задал ещё несколько вопросов и вдруг строго спросил:
— Не читал ли книг подпольного издания?
Я, конечно, не понял вопроса и переспросил:
— Чего?
— Запрещённых книжек не читал ли?
— Нет, никаких...
— Отпускаются тебе грехи твои...
Встань!
Я удивлённо взглянул в лицо ему — оно казалось задумчивым и добрым.
Мне было неловко, совестно: отправляя меня на исповедь, хозяева наговорили о ней страхов и ужасов, убедив каяться честно во всех прегрешениях моих.
— Я в вашу беседку камнями кидал,
— заявил я.
Священник поднял голову и сказал:
— И это нехорошо!
Ступай...
— И в собаку кидал...
— Следующий!
— позвал отец Доримедонт, глядя мимо меня.
Я ушёл, чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в страхе исповеди, а всё вышло не страшно и даже не интересно!
Интересен был только вопрос о книгах, неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего в подвале книгу женщинам, и вспомнил Хорошее Дело,
— у него тоже было много чёрных книг, толстых, с непонятными рисунками.
На другой день мне дали пятиалтынный и отправили меня причащаться.
Пасха была поздняя, уже давно стаял снег, улицы просохли, по дорогам курилась пыль; день был солнечный, радостный.
Около церковной ограды азартно играла в бабки большая компания мастеровых; я решил, что успею причаститься, и попросил игроков:
— Примите меня!
— Копейку за вход в игру,
— гордо заявил рябой и рыжий человек.
Но я не менее гордо сказал:
— Три под вторую пару слева!
— Деньги на кон!
И началась игра!
Я разменял пятиалтынный, положил три копейки под пару бабок в длинный кон; кто собьёт эту пару — получает деньги, промахнётся — я получу с него три копейки.
Мне посчастливилось: двое целились в мои деньги, и оба не попали,
— я выиграл шесть копеек со взрослых, с мужиков.
Это очень подняло дух мой...
Но кто-то из игроков сказал:
— Гляди за ним, ребята, а то убежит с выигрышем...
Тут я обиделся и объявил сгоряча, как в бубен ударил:
— Девять копеек под левой крайней парой!
Однако это не вызвало у игроков заметного впечатления, только какой-то мальчуган моих лет крикнул, предупреждая:
— Глядите,
— он счастливый, это чертёжник со Звездинки, я его знаю!
Худощавый мастеровой, по запаху скорняк, сказал ехидно:
— Чертёнок?
Хар-рошо...
Прицелившись налитком, он метко сбил мою ставку и спросил, нагибаясь ко мне:
— Ревёшь?
Я ответил:
— Под крайней правой — три!
— И сотру,
— похвастался скорняк, но проиграл.
Больше трёх раз кряду нельзя ставить деньги на кон,
— я стал бить чужие ставки и выиграл ещё копейки четыре да кучу бабок.
Но когда снова дошла очередь до меня, я поставил трижды и проиграл все деньги, как раз вовремя обедня кончилась, звонили колокола, народ выходил из церкви.
— Женат?
— спросил скорняк, намереваясь схватить меня за волосы, но я вывернулся, убежал и, догнав какого то празднично одетого паренька, вежливо осведомился:
— Вы причащались?
— Ну, так что?
— ответил он, осматривая меня подозрительно.
Я попросил его рассказать мне, как причащают, что говорит в это время священник и что должен был делать я.
Парень сурово избычился и устрашающим голосом зарычал:
— Прогулял причастье, еретик?
Ну, а я тебе ничего не скажу — пускай отец шкуру спустит с тебя!
Я побежал домой, уверенный, что начнут расспрашивать и неизбежно узнают, что я не причащался.
Но, поздравив меня, старуха спросила только об одном:
— Дьячку за теплоту — много ли дал?
— Пятачок,
— наобум сказал я.
— И три копейки за глаза ему, а семишник себе оставил бы, чучело!
... Весна.
Каждый день одет в новое, каждый новый день ярче и милей; хмельно пахнет молодыми травами, свежей зеленью берёз, нестерпимо тянет в поле слушать жаворонка, лёжа на тёплой земле вверх лицом.
А я — чищу зимнее платье, помогаю укладывать его в сундук, крошу листовой табак, выбиваю пыль из мебели, с утра до ночи вожусь с неприятными, ненужными мне вещами.
В свободные часы мне совершенно нечем жить; на убогой нашей улице пусто, дальше — не позволено уходить; на дворе сердитые, усталые землекопы, растрёпанные кухарки и прачки, каждый вечер — собачьи свадьбы,
— это противно мне и обижает до того, что хочется ослепнуть.
Я иду на чердак, взяв с собою ножницы и разноцветной бумаги, вырезаю из неё кружевные рисунки и украшаю ими стропила...
Всё-таки пища моей тоске.
Мне тревожно хочется идти куда-то, где меньше спят, меньше ссорятся, не так назойливо одолевают бога жалобами, не так часто обижают людей сердитым судом.
... В субботу на пасхе приносят в город из Оранского монастыря чудотворную икону Владимирской божией матери; она гостит в городе до половины июня и посещает все дома, все квартиры каждого церковного прихода.
К моим хозяевам она явилась в будни утром; я чистил в кухне медную посуду, когда молодая хозяйка пугливо закричала из комнаты:
— Отпирай парадную — Оранскую несут!
Я бросился вниз, грязный, с руками в сале и тёртом кирпиче, отпер дверь,
— молодой монах с фонарём в одной руке и кадилом в другой тихонько проворчал:
— Дрыхнете?
Помогай...
Двое обывателей вносили по узкой лестнице тяжёлый киот, я помогал им, поддерживая грязными руками и плечом край киота, сзади топали тяжёлые монахи, неохотно распевая густыми голосами:
— «Пресвятая богородице, моли бога о на-ас...»
Я подумал с печальной уверенностью:
«Обидится на меня она за то, что я, грязный, несу её, и отсохнут у меня руки...»
Икону поставили в передний угол на два стула, прикрытые чистой простынёй, по бокам киота встали, поддерживая его, два монаха, молодые и красивые, подобно ангелам — ясноглазые, радостные, с пышными волосами.
Служили молебен.
— «О, всепетая мати»,
— высоким голосом выводил большой поп и всё щупал багровыми пальцами припухшую мочку уха, спрятанного в пышных волосах.
— «Пресвятая богородице, помилуй на-ас»,
— устало пели монахи.
Я любил богородицу; по рассказам бабушки, это она сеет на земле для утешения бедных людей все цветы, все радости — всё благое и прекрасное.
И, когда нужно было приложиться к ручке её, не заметив, как прикладываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в губы.
Кто-то могучей рукой швырнул меня к порогу, в угол.
Непамятно, как ушли монахи, унося икону, но очень помню: хозяева, окружив меня, сидевшего на полу, с великим страхом и заботою рассуждали — что же теперь будет со мной?
— Надо поговорить со священником, который поучёнее,
— говорил хозяин и беззлобно ругал меня:
— Невежа, как же ты не понимаешь, что в губы нельзя целовать?
А ещё...
в школе учился...
Несколько дней я обречённо ждал — что же будет?
Хватался за киот грязными руками, приложился незаконно,
— уж не пройдёт мне даром это, не пройдёт!
Но, видимо, богородица простила невольный грех, вызванный искреннею любовью.
Или же наказание её было так легко, что я не заметил его среди частых наказаний, испытанных мною от добрых людей.
Иногда, чтобы позлить старую хозяйку, я сокрушённо говорил ей:
— А богородица-то, видно, забыла наказать меня...
— А ты погоди,
— ехидно обещала старуха.
— Ещё поглядим...
... Украшая стропила чердака узорами из розовой чайной бумаги, листиками свинца, листьями деревьев и всякой всячиной, я распевал на церковные мотивы всё, что приходило в голову, как это делают калмыки в дороге:
Сижу я на чердаке,
С ножницами в руке.
Режу бумагу, режу...
Скушно мне, невеже!
Был бы я собакой
Бегал бы где хотел,
А теперь орёт на меня всякой:
Сиди да молчи, пострел,
Молчи, пока цел!
Старуха, разглядывая мою работу, усмехалась, качала головой.
— Ты бы вот этак-то кухню украсил...
Однажды на чердак пришел хозяин, осмотрел содеянное мною, вздохнул и сказал:
— Забавен ты, Пешков, чорт тебя возьми...
Фокусник, что ли, выйдет из тебя?
Не догадаешься даже...
Он дал мне большой николаевский пятак.
Я укрепил монету лапками из тонкой проволоки и повесил её, как медаль, на самом видном месте среди моих пёстрых работ.
Но через день монета исчезла, вместе с лапками,
— я уверен, что это старуха стащила её!
V
Весною я всё-таки убежал:
пошёл утром в лавочку за хлебом к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору с женой, ударил её по лбу гирей;
она выбежала на улицу и там упала;
тотчас собрались люди,
женщину посадили в пролётку, повезли её в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился на набережной Волги, с двугривенным в руке.
Ласково сиял весенний день.
Волга разлилась широко, на земле было шумно, просторно,
— а я жил до этого дня, точно мышонок в погребе.
И я решил, что не вернусь к хозяевам и не пойду к бабушке в Кунавино,
— я не сдержал слова, было стыдно видеть её, а дед стал бы злорадствовать надо мной.
Дня два-три я шлялся по набережной, питаясь около добродушных крючников, ночуя с ними на пристанях; потом один из них сказал мне:
— Ты, мальчишка, зря треплешься тут, вижу я!
Иди-ка на «Добрый», там посудника надо...
Я пошёл; высокий, бородатый буфетчик, в чёрной шёлковой шапочке без козырька, посмотрел на меня сквозь очки мутными глазами и тихо сказал:
— Два рубля в месяц.
Паспорт.
Паспорта у меня не было, буфетчик подумал и предложил:
— Мать приведи.
Я бросился к бабушке, она отнеслась к моему поступку одобрительно, уговорила деда сходить в ремесленную управу за паспортом для меня, а сама пошла со мною на пароход.
— Хорошо,
— сказал буфетчик, взглянув на нас.
— Идём.
Привёл меня на корму парохода, где за столиком сидел, распивая чай и одновременно куря толстую папиросу, огромный повар в белой куртке, в белом колпаке.
Буфетчик толкнул меня к нему.
— Посудник.
И тотчас пошёл прочь, а повар, фыркнув, ощетинил чёрные усы и сказал вслед ему:
— Нанимаете всякого беса, або дешевле...
Сердито вскинул большую голову в чёрных, коротко остриженных волосах, вытаращил тёмные глаза, напрягся, надулся и закричал зычно:
— Кто ты такой?
Мне очень не понравился этот человек,
— весь в белом, он всё-таки казался чумазым, на пальцах у него росла шерсть, из больших ушей торчали волосы.
— Я хочу есть,
— сказал я ему.
Он мигнул, и вдруг его свирепое лицо изменилось от широкой улыбки, толстые, калёные щёки волною отошли к ушам, открыв большие лошадиные зубы, усы мягко опустились — он стал похож на толстую, добрую бабу.
Выплеснув за борт чай из своего стакана, налил свежего, подвинул мне непочатую французскую булку, большой кусок колбасы.
— Лопай!
Отец-мать есть?
Воровать умеешь?
Ну, не бойся, здесь все воры — научат!
Говорил он, точно лаял.
Его огромное, досиня выбритое лицо было покрыто около носа сплошной сетью красных жилок, пухлый багровый нос опускался на усы, нижняя губа тяжело и брезгливо отвисла, в углу рта приклеилась, дымясь, папироса.
Он, видимо, только что пришёл из бани — от него пахло берёзовым веником и перцовкой, на висках и на шее блестел обильный пот.
Когда я напился чаю, он сунул мне рублёвую бумажку.
— Ступай, купи себе два фартука с нагрудниками.
Стой,
— я сам куплю!
Поправил колпак и пошёл, тяжело покачиваясь, щупая ногами палубу, точно медведь.
... Ночь, ярко светит луна, убегая от парохода влево, в луга.
Старенький рыжий пароход, с белой полосой на трубе не торопясь и неровно шлёпает плицами по серебряной воде, навстречу ему тихонько плывут тёмные берега, положив на воду тени, над ними красно светятся окна изб, в селе поют, — девки водят хоровод, и припев «ай-люли» звучит, как аллилуйя...
За пароходом на длинном буксире тянется баржа, тоже рыжая; она прикрыта по палубе железной клеткой, в клетке — арестанты, осуждённые на поселение и в каторгу.
На носу баржи, как свеча, блестит штык часового; мелкие звёзды в синем небе тоже горят, как свечи.
На барже тихо, её богато облил лунный свет, за чёрной сеткой железной решётки смутно видны круглые серые пятна,
— это арестанты смотрят на Волгу.
Всхлипывает вода, не то плачет, не то смеётся робко.
Всё вокруг какое-то церковное, и маслом пахнет так же крепко, как в церкви.
Смотрю на баржу и вспоминаю раннее детство, путь из Астрахани в Нижний, железное лицо матери и бабушку — человека, который ввёл меня в эту интересную, хотя и трудную жизнь — в люди.
А когда я вспоминаю бабушку, всё дурное, обидное уходит от меня, изменяется, всё становится интереснее, приятнее, люди — лучше и милей...
Меня почти до слёз волнует красота ночи, волнует эта баржа — она похожа на гроб и такая лишняя на просторе широко разлившейся реки, в задумчивой тишине тёплой ночи.
Неровная линия берега, то поднимаясь, то опускаясь, приятно тревожит сердце,
— мне хочется быть добрым, нужным для людей.
Люди на пароходе нашем — особенные, все они — старые и молодые, мужчины и женщины — кажутся мне одинаковыми.
Наш пароход идет медленно, деловые люди садятся на почтовые, а к нам собираются всё какие-то тихие бездельники.
С утра до вечера они пьют, едят и пачкают множество посуды, ножей, вилок, ложек; моя работа — мыть посуду, чистить вилки и ножи, я занимаюсь этим с шести часов утра и почти вплоть до полуночи.
Днём, между двумя и шестью часами, и вечером от десяти до полуночи, работы у меня меньше,
— пассажиры, отдыхая от еды, только пьют чай, пиво, водку.
В эти часы свободна вся буфетная прислуга — моё начальство.
За столом около отвода пьют чай повар Смурый, его помощник Яков Иваныч, кухонный посудник Максим и официант для палубных пассажиров Сергей, горбун, со скуластым лицом, изрытым оспой, с масляными глазами.
Яков Иваныч рассказывает разные мерзости, посмеиваясь рыдающим смешком, показывая зелёные, гнилые зубы.
Сергей растягивает до ушей свой лягушечий рот, хмурый Максим молчит, глядя на них строгими глазами неуловимого цвета.
— Аз-зиаты!
Мор-рдва!
— изредка гулким голосом произносит старший повар.
Эти люди не нравятся мне.
Толстый, лысенький Яков Иваныч говорит только о женщинах и всегда — грязно.
Лицо у него пустое, в сизых пятнах, на одной щеке бородавка с кустиком рыжих волос, он их закручивает в иголку.
Когда на пароход является податливая, разбитная пассажирка, он ходит около неё как-то особенно робко и пугливо, точно нищий, говорит с нею слащаво и жалобно, на губах у него появляется мыльная пена, он то и дело слизывает её быстрым движением поганого языка.
Мне почему-то кажется, что вот такими жирненькими должны быть палачи.
— Бабу надо уметь накалить,
— учит он Сергея и Максима; они слушают его внимательно и надуваются, краснеют.
— Азиаты,
— брезгливо бухает Смурый, тяжело встаёт и командует мне:
Пешк'ов — марш!
В каюте у себя он суёт мне книжку в кожаном переплёте и ложится на койку, у стены ледника.
— Читай!
Я сажусь на ящик макарон и добросовестно читаю:
— «Умбракул, распещрённый звёздами, значит удобное сообщение с небом, которое имеют они освобождением себя от профанов и пороков»...
Смурый, закурив папироску, фыркает дымом и ворчит:
— Верблюды!
Написали...
— «Оголение левой груди означает невинность сердца»...
— У кого — оголение?
— Не сказано.
— То значит — у баб...
Э, распутники.
Он закрывает глаза и лежит, закинув руки за голову, папироса чуть дымится, прилепившись к углу губ, он поправляет её языком, затягивается так, что в груди у него что-то свистит, и огромное лицо тонет в облаке дыма.
Иногда мне кажется, что он уснул, я перестаю читать и разглядываю проклятую книгу — надоела она мне до тошноты.
Но он хрипит:
— Читай!
— «Венерабль отвечает: посмотри, любезный мой фрер Сюверьян»...
— Северьян...
— Напечатано — Сюверьян...
— Ну?
Вот чертовщина!
Там в конце стихами написано, катай оттуда...
Я катаю:
Профаны, любопытствующие знать наши дела
Никогда слабые ваши очи не узрят оных.
Вы и того не узнаете, как поют фреры.
— Стой,
— говорит Смурый,
— да это ж не стихи!
Дай книгу...
Он сердито перелистывает толстые, синие страницы и суёт книгу под тюфяк.
— Возьми другую...
На моё горе у него в чёрном сундуке, окованном железом, много книг тут: «Омировы наставления», «Мемории артиллерийские», «Письма лорда Седенгали», «О клопе насекомом зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов против сопутствующих ему»; были книги без начала и конца.
Иногда повар заставлял меня перебирать эти книги, называть все титулы их, — я читал, а он сердито ворчал:
— Сочиняют, ракалии.
Как по зубам бьют, а за что — нельзя понять.
Гервасий!
А на чорта он мне сдался, Гервасий этот!
Умбракул...
Странные слова, незнакомые имена надоедливо запоминались, щекотали язык, хотелось ежеминутно повторять их — может быть, в звуках откроется смысл?
А за окном неустанно пела и плескала вода.
Хорошо бы уйти на корму там, среди ящиков товара, собираются матросы, кочегары, обыгрывают пассажиров в карты, поют песни, рассказывают интересные истории.
Хорошо сидеть с ними и, слушая простое, понятное, смотреть на берега Камы, на сосны, вытянутые, как медные струны, на луга, где от половодья остались маленькие озёра и лежат, как куски разбитого зеркала, отражая синее небо.
Наш пароход отъединён от земли, убегает прочь от неё, а с берега, в тишине уставшего дня, доносится звон невидимой колокольни, напоминая о сёлах, о людях.
На волне качается лодка рыбака, похожая на краюху хлеба; вот на берегу явилась деревенька, куча мальчишек полощется в реке, по жёлтой ленте песка идёт мужик в красной рубахе.
Издали, с реки, всё кажется приятным, всё — точно игрушечное, забавно мелко и пёстро.
Хочется крикнуть на берег какие-то ласковые, добрые слова, — на берег и на баржу.
Эта рыжая баржа очень занимала меня, я целый час мог, не отрываясь, смотреть, как она роет тупым носом мутную воду.
Пароход тащил её, точно свинью; ослабевая, буксир хлестал по воде, потом снова натягивался, роняя обильные капли, и дёргал баржу за нос.
Мне очень хотелось видеть лица людей, зверями сидевших в железной клетке.
В Перми, когда их сводили на берег, я пробирался по сходням баржи;
мимо меня шли десятки серых человечков, гулко топая ногами, звякая кольцами кандалов, согнувшись под тяжестью котомок;
шли женщины и мужчины, старые и молодые, красивые и уродливые, но совсем такие же, как все люди, только иначе одетые и обезображенные бритьём.
Конечно, это — разбойники, но бабушка так много говорила хорошего о разбойниках.
Смурый, более других похожий на свирепого разбойника, угрюмо поглядывая на баржу, ворчал:
— Избави боже такой судьбины!
Как-то раз я спросил его:
— Почему это — вы стряпаете, а другие убивают, грабят?
— Я не стряпаю, а готовлю, стряпают — бабы,
— сказал он, усмехаясь; подумав, прибавил:
— Разница меж людьми — в глупости.
Один умнее, другой меньше, третий — совсем дурак.
А чтобы поумнеть, надо читать правильные книги, чёрную магию и — что там ещё?
Все книги надо читать, тогда найдешь правильные...
Он постоянно внушал мне:
— Ты — читай!
Не поймёшь книгу — семь раз прочитай, семь не поймешь прочитай двенадцать...
Со всеми на пароходе, не исключая и молчаливого буфетчика, Смурый говорил отрывисто, брезгливо распуская нижнюю губу, ощетинив усы,
— точно камнями швырял в людей.
Ко мне он относился мягко и внимательно, но в этом внимании было что-то пугавшее меня немножко; иногда повар казался мне полоумным, как сестра бабушки.
Иногда он говорил мне:
— Подожди читать...
И долго лежит, закрыв глаза, посапывая носом; колышется его большой живот, шевелятся сложенные на груди, точно у покойника, обожжённые, волосатые пальцы рук,
— вяжут невидимыми спицами невидимый чулок.
И вдруг начнёт ворчать:
— Да.
Вот тебе — разум, иди и живи!
А разума скупо дано и не ровно.
Коли бы все были одинаково разумны, а то — нет...
Один понимает, другой не понимает, и есть такие, что вовсе уж не хотят понять, на!
Спотыкаясь на словах, он рассказывал истории из своей солдатской жизни,
— смысла этих историй я не мог уловить, они казались мне неинтересными, да и рассказывал он не с начала, а что на память приходило.
— Призывает того солдата полковой командир, спрашивает: «Что тебе говорил поручик?
» Так он отвечает всё, как было,
— солдат обязан отвечать правду.
А поручик посмотрел на него, как на стену, и отвернулся, опустил голову.
Да...
Повар сердится, дышит дымом и ворчит:
— Разве же я знаю, что можно говорить, чего нельзя?
Тогда поручика засудили в крепость, а матушка его говорит...
а, боже мой!
Я же не учёный ничему...
Жарко.
Всё вокруг тихонько трясётся, гудит, за железной стенкой каюты плещет водой и бухает колесо парохода, мимо иллюминатора широкой полосой течёт река, вдали видна полоска лугового берега, маячат деревья.
Слух привык ко всем звукам,
— кажется, что вокруг тихо, хотя на носу парохода матрос заунывно воет:
— Се-емь, се-емь...
Не хочется принимать участия ни в чём, не хочется слушать, работать, только бы сидеть где-либо в тени, где нет жирного, горячего запаха кухни, сидеть и смотреть полусонно, как скользит по воде эта тихонькая, уставшая жизнь.
— Читай!
— сердито приказывает повар.
Его боятся даже классные официанты, да и смиренный, скупой на слова буфетчик, похожий на судака, тоже, видимо, боится Смурого.
— Эй ты, свинья!
— кричит он на буфетную прислугу.
— Поди сюда, вор!
Азиаты...
Умбракул...
Матросы и кочегары относятся к нему почтительно, заискивающе,
— он давал им вываренное бульонное мясо, расспрашивал о деревне, о семьях.
Масленые и копчёные кочегары-белоруссы считались на пароходе низшими людьми, их звали одним именем — ягуты, и дразнили:
— Ягу, бягу, на берягу...
Когда Смурый слышал это, он, ощетинясь, налившись кровью, орал кочегару:
— Ты что позволяешь смеяться над собой, лыковая харя?
Бей кацапа в морду!
Как-то раз боцман, красивый и злой мужик, сказал ему:
— Ягут да хохол — одна вера!
Повар схватил его за шиворот, за пояс, поднял на воздух и начал трясти, спрашивая:
— Хочешь — расшибу?
Ссорились часто, иногда до драки, но Смурого не били,
— он обладал нечеловечьей силищей, а кроме этого, с ним часто и ласково беседовала жена капитана, высокая, дородная женщина с мужским лицом и гладко, как у мальчика, остриженными волосами.
Он жестоко пил водку, но никогда не пьянел.
Начинал пить с утра, выпивая бутылку в четыре приёма, и вплоть до вечера сосал пиво.
Лицо у него постепенно бурело, тёмные глаза изумлённо расширялись.
Бывало, вечером, сядет он на отводе, огромный, белый, и часами сидит молча, хмуро глядя в текучую даль.
В этот час все особенно боялись его, а я — жалел.
Выходил из кухни Яков Иваныч, потный, раскалённый; стоял, почёсывая голый череп, и, махнув рукою, скрывался или говорил издали:
— Стерлядь уснула...
— Ну, в солянку...
— А если уху закажут или паровую?
— Готовь.
Сожрут.
Иногда я решался подойти к нему, он тяжело передвигал глаза на меня.
— Что?
— Ничего...
— Добре...
Я всё-таки спросил его в один из таких часов:
— Зачем вы пугаете всех, ведь вы — добрый?
Против ожидания, он не рассердился.
— Это я только к тебе добрый.
Но тотчас же добавил, простодушно и задумчиво:
— А пожалуй, верно, я ко всем добрый.
Только не показываю этого, нельзя это показывать людям, а то они замордуют.
На доброго всякий лезет, как бы на кочку в болоте...
И затопчут.
Иди, принеси пива...
Выпив бутылку, стакан за стаканом, он обсосал усы и сказал:
— Будь ты, птица, побольше, то я бы многому тебя научил.
Мне есть что сказать человеку, я не дурак...
Ты читай книги, в них должно быть всё, что надо.
Это не пустяки, книги!
Хочешь пива?
— Я не люблю.
— Добре.
И не пей.
Пьянство — это горе.
Водка — чортово дело.
Будь я богатый, погнал бы я тебя учиться.
Неучёный человек — бык, его хоть в ярмо, хоть на мясо, а он только хвостом мотае...
Капитанша дала ему том Гоголя, я прочитал «Страшную месть», мне это очень понравилось, но Смурый сердито крикнул:
— Ерунда, сказка!
Я знаю — есть другие книги...
Отнял у меня книгу, принёс от капитанши другую и угрюмо приказал:
— Читай Тараса...
как его?
Найди.
Она говорит — хорошо...
Кому хорошо?
Ей хорошо, а мне, може, и нехорошо?
Волосы остригла себе, на!
А что ж уши не остригла?
Когда Тарас вызвал Остапа драться, повар густо засмеялся.
— Это — так!
А что ж!
Ты — учён, а я — силён!
Что печатают!
Верблюды...
Он слушал внимательно, но часто ворчал:
— А, ерунда!
Нельзя же человека разрубить с плеча до сиденья, нельзя!
И на пику нельзя поднять — переломится пика!
Я ж сам солдат...
Измена Андрия вызвала у него отвращение.
— Подлое чадо, а?
Из-за бабы!
Тьфу...
Но когда Тарас пристрелил сына, повар, спустив ноги с койки, упёрся в неё руками, согнулся и заплакал,
— медленно потекли по щекам слёзы, капая на палубу; он сопел и бормотал:
— А, боже мой...
боже мой...
И вдруг заорал на меня:
— Да читай же, чортова кость!
Он снова заплакал и — ещё сильнее и горше, когда Остап перед смертью крикнул: «Батько!
Слышишь ли ты?»
— Всё погибло,
— всхлипывал Смурый,
— всё, а!
Уже — конец?
Эх, проклятое дело!
А были люди, Тарас этот — а?
Да-а, это — люди...
Взял у меня из рук книгу и внимательно рассмотрел её, окапав переплёт слезами.
— Хорошая книга!
Просто — праздник!
Потом мы читали «Ивангоэ»,
— Смурому очень понравился Ричард Плантагенет.
— Это настоящий король!
— внушительно говорил он.
Мне книга показалась скучной.
Вообще мы не сходились во вкусах,
— меня очень увлекала «Повесть о Томасе Ионесе» — старинный перевод «Истории Тома Джонса, найдёныша», а Смурый ворчал:
— Хлупость!
Что мне до него, до Томася?
На что он мне сдался?
Должны быть иные книги...
Однажды я сказал ему, что мне известно — есть другие книги, подпольные, запрещённые; их можно читать только ночью, в подвалах.
Он вытаращил глаза, ощетинился.
— Ш-шо такое?
Шо ты врешь?
— Я не вру, меня про них поп на исповеди спрашивал, а до того я сам видел, как их читают и плачут...
Повар, угрюмо глядя в лицо мне, спросил:
— Кто плачет?
— Барыня, которая слушала.
А другая убежала даже со страху...
— Проснись, бредишь,
— сказал Смурый, медленно прикрывая глаза, а помолчав, забормотал:
— Конечно, где-нибудь есть...
что-нибудь скрытое.
Не быть его — не может...
Не таковы мои годы, да и характер мой тож...
Ну, а однако ж...
Он мог говорить столь красноречиво целый час...
Незаметно для себя я привык читать и брал книгу с удовольствием; то, о чём рассказывали книги, приятно отличалось от жизни,
— она становилась всё тяжелее.
Смурый, тоже увлекаясь чтением всё больше, часто отрывал меня от работы.
— Пешков, иди читать.
— У меня немытой посуды много.
— Максим вымоет.
Он грубо гнал старшего посудника на мою работу, тот со зла бил стаканы, а буфетчик смиренно предупреждал меня:
— Ссажу с парохода.
Однажды Максим нарочно положил в таз с грязной водой и спитым чаем несколько стаканов, а я выплеснул воду за борт, и стаканы полетели туда же.
— Это моя вина!
— сказал Смурый буфетчику.
— Запишите мне.
Буфетная прислуга стала смотреть на меня исподлобья, мне говорили:
— Эй ты, книгочей!
Ты за что деньги получаешь?
И старались дать мне работы возможно больше, зря пачкая посуду.
Я понимал, что всё это плохо кончится для меня, и не ошибся.
Под вечер с какой-то маленькой пристани к нам на пароход села краснорожая баба с девицей в жёлтом платке и розовой новой кофте.
Обе они были выпивши,
— баба улыбалась, кланялась всем и говорила на 'о, точно дьякон:
— Простите, родные, выпила я немножко!
Судили меня, оправдали, вот я на радостях и выпила...
Девушка тоже смеялась, глядя на людей мутными глазами, и толкала бабу:
— А ты иди, чумовая, иди знай...
Они поместились около рубки второго класса, против каюты, где спали Яков Иванович и Сергей.
Баба скоро куда-то исчезла, а к девушке подсел Сергей, жадно растягивая лягушечий рот.
Ночью, когда я, кончив работу, ложился спать на столе, Сергей пришёл ко мне и схватил меня за руку.
— Иди, мы тебя женим...
Он был пьян.
Я попытался вырвать руку, но он ударил меня.
— Иди-и!
Подбежал Максим, тоже пьяный, и вдвоём они потащили меня по палубе к своей каюте, мимо спящих пассажиров.
Но у дверей каюты стоял Смурый, в двери, держась за косяки, — Яков Иваныч, а девица колотила его по спине кулаками, пьяным голосом кричала:
— Пуститя...
Смурый выдернул меня из рук Сергея и Максима, схватил их за волосы и, стукнув головами, отшвырнул, — они оба упали.
— Азиат!
— сказал он Якову, захлопнув дверь на нос ему, и загудел, толкая меня:
— Ступай прочь!
Я убежал на корму.
Ночь была облачная, река — чёрная; за кормою кипели две серые дорожки, расходясь к невидимым берегам; между этих дорожек тащилась баржа.
То справа, то слева являются красные пятна огней и, ничего не осветив, исчезают за неожиданным поворотом берега; после них становится ещё более темно и обидно.
Пришёл повар, сел рядом со мною, вздохнул тяжко и закурил папиросу.
— Они тебя к этой тащили?
Эт, поганцы!
Я же слышал, как они посягали...
— Вы отняли её у них?
— Её?
— Он грубо обругал девицу и продолжал тяжёлым голосом:
— Тут все гады.
Пароходишко этот — хуже деревни.
В деревне жил?
— Нет.
— Деревня — насквозь беда!
Особенно зимой...
Бросив окурок за борт, он помолчал и заговорил снова:
— Пропадёшь ты в свином стаде, жалко мне тебя, кутёнок.
И всех жалко.
Иной раз не знаю, что сделал бы...
даже на колени бы встал и спросил: «Что же вы делаете, сукины сыны, а?
Что вы, слепые? Верблюды...
Пароход протяжно загудел, буксир шлёпнулся в воду; в густой темноте закачался огонь фонаря, указывая, где пристань, из тьмы спускались ещё огни.
— Пьяный Бор,
— ворчал повар.
— И река есть — Пьяная.
Был каптенармус — Пьянков...
И писарь Запивохин...
Пойду на берег...
Крупные камские бабы и девки таскали с берега дрова на длинных носилках.
Изгибаясь под лямками, упруго пританцовывая, пара за парой они шли к трюму кочегарни и сбрасывали полсажени поленьев в чёрную яму, звонко выкрикивая:
— Трушша!
Когда они шли с дровами, матросы хватали их за груди, за ноги, бабы визжали, плевали на мужиков; возвращаясь назад, они оборонялись от щипков и толчков ударами носилок.
Я видел это десятки раз — каждый рейс: на всех пристанях, где грузили дрова, было то же самое.
Мне казалось, что я — старый, живу на этом пароходе много лет и знаю всё, что может случиться на нём завтра, через неделю, осенью, в будущем году.
Уже светало.
На песчаном обрыве выше пристани обозначился мощный сосновый лес.
В гору, к лесу, шли бабы, смеялись и пели, подвывая; вооружённые длинными носилками, они были похожи на солдат.
Хотелось плакать, слёзы кипели в груди, сердце точно варилось в них; это было больно.
Но плакать — стыдно, и я стал помогать матросу Бляхину мыть палубу.
Это был незаметный человек, Бляхин.
Весь какой-то линючий, блёклый, он всё прятался по углам, поблёскивая оттуда маленькими глазками.
~ По-настоящему прозвище мне не Бляхин, а...
Потому, видишь ты,
— мать у меня была распутной жизни.
Сестра есть, так и сестра тоже.
Такая, стало быть, назначена судьба обеим им.
Судьба, братаня, всем нам — якорь.
Ты б пошёл, ан — погоди...
И теперь, шаркая шваброй по палубе, он говорил мне тихонько:
— Видал, как бабов забижают!
То-то вот!
И сырое полено долго поджигать — загорится!
Не люблю я этого, братаня, не уважаю.
И родись я бабой утопился бы в чёрном омуте, вот тебе Христос святой порукой!..
И так воли нет никому, а тут ещё — зажигают!
Скопцы-то, я те скажу, не дурак народ.
Про скопцов — слыхал?
Умный народ, очень правильно догадался: напрочь все мелкие вещи, да и служи богу, чисто...
Мимо нас прошла по лужам капитанша, высоко подбирая юбки; она всегда вставала рано.
Высокая, стройная, и такое простое, ясное лицо у неё...
Захотелось побежать за нею и просить всей душой:
«Скажите мне что-нибудь, скажите!..»
Пароход медленно отвалил от пристани, а Бляхин сказал, крестясь:
— Поехали...
VI
В Сарапуле Максим ушёл с парохода,
— ушёл молча, ни с кем не простясь, серьёзный и спокойный.
За ним, усмехаясь, сошла весёлая баба, а за нею девица, измятая, с опухшими глазами.
Сергей же долго стоял на коленях перед каютой капитана, целовал филёнку двери, стукался в неё лбом и взывал:
— Простите меня, я не виноват!
Это — Максимка...
Матросы, буфетная прислуга, даже некоторые пассажиры знали, что он врёт, но поощрительно советовали:
— Валяй, валяй — простит!
Капитан гнал его прочь, даже толкнул ногой, так что Сергей опрокинулся, но всё-таки простил.
И Сергей тотчас же забегал по палубе, разнося подносы с посудой для чая, по-собачьи искательно заглядывая людям в глаза.
На место Максима взяли с берега вятского солдатика, костлявого, с маленькой головкой и рыжими глазами.
Помощник повара тотчас послал его резать кур; солдатик зарезал пару, а остальных распустил по палубе; пассажиры начали ловить их,
— три курицы перелетели за борт.
Тогда солдатик сел на дрова около кухни и горько заплакал.
— Ты что, дурак?
— изумлённо спросил его Смурый.
— Разве солдаты плачут?
— Я — нестроевой роты,
— тихонько сказал солдат.
Это погубило его,
через полчаса все люди на пароходе хохотали над ним; подойдут вплоть к нему, уставятся глазами прямо в лицо, спросят:
— Этот?
И затрясутся в судорогах обидного, нелепого смеха.
Солдат сначала не видел людей, не слышал смеха; собирая слёзы с лица рукавом ситцевой старенькой рубахи, он словно прятал их в рукав.
Но скоро его рыжие глазки гневно разгорелись, и он заговорил вятской сорочьей скороговоркой:
— Што вылупили шары-то на меня?
Ой, да чтобы вас р'озорвало на кусочки...
Это ещё более развеселило публику, солдата начали тыкать пальцами, дёргать за рубаху, за фартук, играя с ним, точно с козлом, и так травили его до обеда, а пообедав, кто-то надел на ручку деревянной ложки кусок выжатого лимона и привязал за спиной солдата к тесёмкам его фартука; солдат идёт, ложка болтается сзади него, все хохочут, а он — суетится, как пойманный мышонок, не понимая, что вызывает смех.
Смурый следит за ним молча, серьёзно, лицо у повара сделалось бабьим.
Мне стало жалко солдата, я спросил повара:
— Можно сказать ему про ложку?
Он молча кивнул головой.
Когда я объяснил солдату, над чем смеются, он быстро нащупал ложку, оторвал её, бросил на пол, раздавил ногой и — вцепился в мои волосы обеими руками; мы начали драться, к великому удовольствию публики, тотчас окружившей нас.
Смурый расшвырял зрителей, рознял нас и, натрепав уши сначала мне, схватил за ухо солдата.
Когда публика увидала, как этот маленький человек трясёт головой и танцует под рукою повара, она неистово заорала, засвистала, затопала ногами, раскалываясь от хохота.
— Ура, гарнизон!
Дай повару головой в брюхо!
Эта дикая радость стада людей возбуждала у меня желание броситься на них и колотить по грязным башкам поленом.
Смурый выпустил солдата и, спрятав руки за спину, пошёл на публику кабаном, ощетинившись, страшно оскалив зубы.
— По местам — марш!
Аз-зиаты...
Солдат снова бросился на меня, но Смурый одной рукой схватил его в охапку, снёс на отвод и начал качать воду, поливая голову солдата, повёртывая его тщедушное тело, точно куклу из тряпок.
Прибежали матросы, боцман, помощник капитана, снова собралась толпа людей; на голову выше всех стоял буфетчик, тихий и немой, как всегда.
Солдат, присев на дрова около кухни, дрожащими руками снял сапоги и начал отжимать онучи, но они были сухи, а с его жиденьких волос капала вода,
— это снова рассмешило публику.
— Всё едино,
— сказал солдат тонко и высоко,
— убью мальчишку!
Придерживая меня за плечо, Смурый что-то говорил помощнику капитана, матросы разгоняли публику, и, когда все разошлись, повар спросил солдата:
— Что же с тобой делать?
Тот промолчал, глядя на меня дикими глазами и весь странно дергаясь.
— Смир-рно, кликуша!
— сказал Смурый.
Солдат ответил:
— Дудочки, это тебе не в роте.
Я видел, что повар сконфузился, его надутые щёки дрябло опустились, он плюнул и пошёл прочь, уводя меня с собою; ошалевший, я шагал за ним и всё оглядывался на солдата, а Смурый недоуменно бормотал:
— Эт, цаца какая, а?
Извольте вам...
Нас догнал Сергей и почему-то шопотом сказал:
— Он зарезаться хочет!
— Где?
— рявкнул Смурый и побежал.
Солдат стоял в двери каюты для прислуги, с большим ножом в руках, этим ножом отрубали головы курам, кололи дрова на растопку, он был тупой и выщерблен, как пила.
Перед каютой стояла публика, разглядывая маленького смешного человечка с мокрой головой; курносое лицо его дрожало, как студень, рот устало открылся, губы прыгали.
Он мычал:
— Мучители...
му-учители...
Вскочив на что-то, я смотрел через головы людей в их лица — люди улыбались, хихикали, говорили друг другу:
— Гляди, гляди...
Когда он стал сухонькой детской ручкой заправлять в штаны выбившуюся рубаху, благообразный мужчина рядом со мною сказал, вздохнув:
— Умирать собрался, а штаны поправляет...
Публика смеялась громче.
Было ясно: никто не верит, что солдат может зарезаться,
— не верил и я, а Смурый, мельком взглянув на него, стал толкать людей своим животом, приговаривая:
— Пошёл прочь, дурак!
Он называл дураком многих сразу,
— подойдёт к целой кучке людей и кричит на них:
— По местам, дурак!
Это было тоже смешно, однако казалось верным: сегодня с утра все люди — один большой дурак.
Разогнав публику, он подошёл к солдату, протянул руку.
— Дай сюда нож...
— Всё едино,
— сказал солдат, протягивая нож острием; повар сунул нож мне и толкнул солдата в каюту.
— Ляг и спи!
Ты что такое, а?
Солдат молча сел на койку.
— Он тебе есть принесет и водки,
— пьёшь водку?
— Немножко пью...
— Ты смотри, не трогай его — это не он посмеялся над тобой, слышишь?
Я говорю — не он...
— А зачем меня мучили?
— тихонько спросил солдат.
Смурый не сразу и угрюмо отозвался:
— Ну, а я знаю?
Идя со мною в кухню, он бормотал:
— Н-на...
действительно, привязались к убогому!
Видишь — как?
То-то!
Люди, брат, могут с ума свести, могут...
Привяжутся, как клопы, и — шабаш!
Даже куда там — клопы!
Злее клопов...
Когда я принёс солдату хлеба, мяса и водки, он сидел на койке, покачивался взад и вперед и плакал тихонько всхлипывая, как баба.
Поставив тарелку на столик, я сказал:
— Ешь...
— Затвори дверь.
— Темно будет.
— Затвори, а то они опять прилезут...
Я ушёл.
Солдат был неприятен мне, он не возбуждал сострадания и жалости у меня.
Это было неловко,
— бабушка многократно поучала меня:
«Людей надо жалеть, все несчастны, всем трудно...»
— Отнёс?
— спросил меня повар.
— Ну, что он там?
— Плачет...
— Эт...
мешок!
Какой он солдат?
— Мне его жалко.
— Ну?
Что такое?
— Людей надо жалеть...
Смурый взял меня за руку, подтянул к себе и внушительно сказал:
— Насильно не пожалеешь, а врать не годится,
— понял?
Ты не привыкай кисели разводить, знай сам себя...
И, оттолкнув, прибавил угрюмо:
— Не место тебе здесь!
На, покури...
Я был глубоко взволнован, весь измят поведением пассажиров, чувствуя нечто невыразимо оскорбительное и подавляющее в том, как они травили солдата, как радостно хохотали, когда Смурый трепал его за ухо.
Как могло нравиться им всё это противное, жалкое, что тут смешило их столь радостно?
Вот они снова расселись, разлеглись под низким тентом,
— пьют, жуют, играют в карты, мирно и солидно беседуя, смотрят на реку, точно это не они свистели и улюлюкали час тому назад.
Все они такие же тихие, ленивые, как всегда; с утра до вечера они медленно толкутся на пароходе, как мошки или пылинки в лучах солнца.
Вот десяток людей, толкаясь у сходен и крестясь, уходит с парохода на пристань, а с пристани прямо на них лезут ещё такие же люди, так же согнули спины под тяжестью котомок и сундуков, так же одеты...
Эта постоянная смена людей ничего не изменяет в жизни парохода, новые пассажиры будут говорить о том же, о чём говорили ушедшие: о земле, о работе, о боге, о бабах, и теми же словами.
— Положено господом богом терпеть, и — терпи, человек!
Ничего не поделаешь, такая наша судьба...
Эти слова скучно слушать, и они раздражают: я не терплю грязи, я не хочу терпеть злое, несправедливое, обидное отношение ко мне; я твердо знаю, чувствую, что не заслужил такого отношения.
И солдат не заслужил.
Может быть — он сам хочет быть смешным...
Прогнали с парохода Максима — это был серьёзный, добрый парень, а Сергея, человека подлого, оставили.
Всё это — не так.
А почему эти люди, способные затравить человека, довести его почти до безумия, всегда покорно подчиняются сердитым окрикам матросов, безобидно выслушивают ругательства?
— Чего навалились на борт?
— кричит боцман, прищурив красивые, но злые глаза.
— Пароход накренили, разойдись, черти драповые...
Черти смиренно переваливаются на другой борт, а оттуда их снова гонят, как баранов.
— А, окаянные...
Жаркими ночами, под раскалённым за день железным тентом, — душно; пассажиры тараканами расползаются по всей палубе, ложатся где попало; перед пристанью матросы будят их пинками.
— Эй, чего растянулись на дороге!
Пошли прочь, на места...
Они встают и сонно двигаются туда, куда их толкают.
Матросы такие же, как они, только иначе одеты, но командуют ими, как полицейские.
Тихое, робкое и грустно-покорное заметно в людях прежде всего, и так странно, страшно, когда сквозь эту кору покорности вдруг прорвётся жестокое, бессмысленное и почти всегда невесёлое озорство.
Мне кажется, что люди не знают, куда их везут, им всё равно, где их высадят с парохода.
Где бы они ни сошли на берег, посидев на нём недолго, они снова придут на этот или другой пароход, снова куда-то поедут.
Все они какие-то заплутавшиеся, безродные, вся земля чужая для них.
И все они до безумия трусливы.
Однажды за полночь что-то лопнуло в машине, выстрелив, как из пушки.
Палуба сразу заволоклась белым облаком пара, он густо поднимался из машинного трюма, курился во всех щелях; кто-то невидимый кричал оглушительно:
— Гаврило, сурик, войлок...
Я спал около машинного трюма, на столе, на котором мыл посуду, и когда проснулся от выстрела и сотрясения, на палубе было тихо, в машине горячо шипел пар, часто стучали молотки.
Но через минуту все палубные пассажиры разноголосно завыли, заорали, и сразу стало жутко.
В белом тумане — он быстро редел — метались, сшибая друг друга с ног, простоволосые бабы, встрёпанные мужики с круглыми рыбьими глазами, все тащили куда-то узлы, мешки, сундуки, спотыкаясь и падая, призывая бога, Николу Угодника, били друг друга; это было очень страшно, но в то же время интересно; я бегал за людьми и всё смотрел — что они делают?
Первый раз я видел ночную тревогу и как-то сразу понял, что люди делали её по ошибке: пароход шёл не замедляя движения, за правым бортом, очень близко, горели костры косарей, ночь была светлая, высоко стояла полная луна.
А люди носились по палубе всё быстрее, выскочили классные пассажиры, кто-то прыгнул за борт, за ним — другой, и ещё; двое мужиков и монах отбивали поленьями скамью, привинченную к палубе; с кормы бросили в воду большую клетку с курами; среди палубы, около лестницы на капитанский мостик, стоял на коленях мужик и, кланяясь бежавшим мимо него, выл волком:
— Православные, грешен...
— Лодку, дьяволы!
— кричал толстый барин, в одних брюках, без рубашки, и бил себя в грудь кулаком.
Бегали матросы, хватая людей за шиворот, колотили их по головам, бросали на палубу.
Тяжело ходил Смурый, в пальто, надетом на ночное бельё, и гулким голосом уговаривал всех:
— Да постыдитесь!
Чего вы, рехнулись?
Пароход же стоит, встал, ну!
Вот — берег!
Дураков, что попрыгали в воду, косари переловили, повытаскивали, вон они,
— видите две лодки?
А людей третьего класса он бил кулаками по головам, сверху вниз, и они мешками, молча, валились на палубу.
Ещё суматоха не утихла, как на Смурого налетела дама в тальме, со столовой ложкой в руке, и, размахивая ложкой под носом у него, закричала:
— Как ты смеешь?
Мокрый господин, удерживая её, обсасывал усы и с досадой говорил:
— Оставь его, болвана...
Смурый, разводя руками, сконфуженно мигал и спрашивал меня:
— Что такое, а?
За что она меня?
Здравствуйте!
Да я же её в первый раз вижу!..
А какой-то мужичок, сморкаясь кровью, вскрикивал:
— Ну, люди! Ну, разбойники!..
За лето я дважды видел панику на пароходе, и оба раза она была вызвана не прямой опасностью, а страхом перед возможностью её.
Третий раз пассажиры поймали двух воров,
— один из них был одет странником,
— били их почти целый час потихоньку от матросов, а когда матросы отняли воров, публика стала ругать их:
— Вор вора кроет, известно!
— Сами вы жульё, вот и мирволите жуликам...
Жулики были забиты до бесчувствия, они не могли стоять на ногах, когда их сдавали полиции на какой-то пристани...
И много было такого, что, горячо волнуя, не позволяло понять людей злые они или добрые?
смирные или озорники?
И почему именно так жестоко, жадно злы, так постыдно смирны?
Я спрашивал об этом повара, но он, окружая лицо своё дымом папиросы, говорил нередко с досадой:
— Эх, что тебя щекотит!
Люди, ну, и люди...
Один — умный, другой дурак.
Ты читай книжки, а не бормочи.
В книжках, когда они правильные, должно быть всё сказано...
Церковных книг и житий он не любил.
— Ну, это для попов, для поповых сынов...
Мне захотелось сделать ему приятное — подарить книгу.
В Казани на пристани я купил за пятачок «Предание о том, как солдат спас Петра Великого», но в тот час повар был пьян, сердит, и я не решился отдать ему подарок и сначала сам прочитал «Предание».
Оно мне очень понравилось,
— всё так просто, понятно, интересно и кратко.
Я был уверен, что эта книга доставит удовольствие моему учителю.
Но, когда я поднёс ему книгу, он молча смял её ладонями в круглый ком и швырнул за борт.
— Вот как твою книгу, дурень!
— сказал он угрюмо.
— Я ж тебя учу, как собаку, а ты всё хочешь дичь жрать, а?
Топнул ногой и заорал:
— Это — какая книга?
Я глупости все уж читал!
Что в ней написано правда?
Ну, говори!
— Не знаю.
— Так я знаю!
Когда человеку отрубить голову, он упадёт с лестницы вниз, и другие уж не полезут на сеновал — солдаты не дураки!
Они бы подожгли сено и — шабаш!
Понял?
— Понял.
— То-то ж!
Я знаю про царя Петра
— этого с ним не было!
Пошёл прочь...
Я понимал, что повар прав, но книжка всё-таки нравилась мне: купив ещё раз «Предание», я прочитал его вторично и с удивлением убедился, что книжка действительно плохая.
Это смутило меня, и я стал относиться к повару ещё более внимательно и доверчиво, а он почему-то всё чаще, с большей досадой говорил:
— Эх, как бы надо учить тебя!
Не место тебе здесь...
Я тоже чувствовал — не место.
Сергей относился ко мне отвратительно; я несколько раз замечал, что он таскает у меня со стола чайные приборы и продаёт их пассажирам потихоньку от буфетчика.
Я знал, что это считается воровством,
— Смурый не однажды предупреждал меня:
— Смотри, не давай официантам чайной посуды со своего стола!
Было и ещё много плохого для меня, часто мне хотелось убежать с парохода на первой же пристани, уйти в лес.
Но удерживал Смурый: он относился ко мне всё мягче,
— и меня страшно пленяло непрерывное движение парохода.
Было неприятно, когда он останавливался у пристани, и я всё ждал — вот случится что-то, и мы поплывем из Камы в Белую, в Вятку, а то — по Волге, я увижу новые берега, города, новых людей.
Но этого не случилось — моя жизнь на пароходе оборвалась неожиданно и постыдно для меня.
Вечером, когда мы ехали из Казани к Нижнему, буфетчик позвал меня к себе, я вошёл, он притворил дверь за мною и сказал Смурому, который угрюмо сидел на ковровой табуретке:
— Вот.
Смурый грубо спросил меня:
— Ты даёшь Серёжке приборы?
— Он сам берёт, когда я не вижу.
Буфетчик тихонько сказал:
— Не видит, а — знает.
Смурый ударил себя по колену кулаком, потом почесал колено, говоря:
— Постойте, успеете...
И задумался.
Я смотрел на буфетчика, он — на меня, но казалось, что за очками у него нет глаз.
Он жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом.
Иногда его выцветшая борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали.
Перед сном он долго стоял в буфете на коленях у образа с неугасимой лампадой,
— я видел его сквозь глазок двери, похожей на червонного туза, но мне не удалось видеть, как молится буфетчик: он просто стоял и смотрел на икону и лампаду, вздыхая, поглаживая бороду.
Помолчав, Смурый спросил:
— Серёжка давал тебе денег?
— Нет.
— Никогда?
— Никогда.
— Он не соврёт,
— сказал Смурый буфетчику, а тот негромко ответил:
— Всё равно.
Пожалуйста.
— Идём!
— крикнул мне повар, подошел к моему столу и легонько щёлкнул меня пальцем в темя.
— Дурак!
И я — дурак!
Мне надо было следить за тобой...
В Нижнем буфетчик рассчитал меня: я получил около восьми рублей первые крупные деньги, заработанные мною.
Смурый, прощаясь со мною, угрюмо говорил:
— Н-ну, вот...
Теперь гляди в оба — понимаешь?
Рот разевать нельзя...
Он сунул мне в руку пёстрый бисерный кисет.
— На-ка, вот тебе!
Это хорошее рукоделье, это мне крестница вышила...
Ну, прощай!
Читай книги — это самое лучшее!
Взял меня под мышки, приподнял, поцеловал и крепко поставил на палубу пристани.
Мне было жалко и его и себя; я едва не заревел, глядя, как он возвращается на пароход, расталкивая крючников, большой, тяжёлый, одинокий...
Сколько потом встретил я подобных ему добрых, одиноких, отломившихся от жизни людей!..
VII
Дед и бабушка снова переехали в город.
Я пришёл к ним, настроенный сердито и воинственно, на сердце было тяжело,
— за что меня сочли вором?
Бабушка встретила меня ласково и тотчас ушла ставить самовар; дед насмешливо, как всегда, спросил:
— Много ли золота накопил?
— Сколько есть — всё моё,
— ответил я, садясь у окна.
Торжественно вынул из кармана коробку папирос и важно закурил.
— Та-ак,
— сказал дед, пристально всматриваясь в мои действия,
— вот оно что.
Чортово зелье куришь?
Не рано ли?
— Мне вот даже кисет подарили,
— похвастал я.
— Кисет!
— завизжал дедушка.
— Ты что, дразнишь меня?
Он бросился ко мне, вытянув тонкие, крепкие руки, сверкая зелёными глазами; я вскочил, ткнул ему головой в живот,
— старик сел на пол и несколько тяжёлых секунд смотрел на меня, изумлённо мигая, открыв тёмный рот, потом спросил спокойно:
— Это ты меня толкнул, деда?
Матери твоей родного отца?
— Довольно уж вы меня били,
— пробормотал я, поняв, что сделал отвратительно.
Сухонький и лёгкий, дед встал с пола, сел рядом со мною, ловко вырвал папиросу у меня, бросил её за окно и сказал испуганным голосом:
— Дикая башка, понимаешь ли ты, что это тебе никогда богом не простится, во всю твою жизнь?
Мать,
— обратился он к бабушке,
— ты гляди-ка, он меня ударил ведь?
Он!
Ударил.
Спроси-ка его!
Она не стала спрашивать, а просто подошла ко мне и схватила за волосы, начала трепать, приговаривая.
— А за это — вот как его, вот как...
Было не больно, но нестерпимо обидно, и особенно обижал ехидный смех деда,
— он подпрыгивал на стуле, хлопая себя ладонями по коленям, и каркал сквозь смех:
— Та-ак, та-ак...
Я вырвался, выскочил в сени, лёг там в углу, подавленный, опустошённый, слушая, как гудит самовар.
Подошла бабушка, наклонилась надо мной и чуть слышно шепнула:
— Ты меня прости, ведь я не больно потрепала тебя, я ведь нарочно!
Иначе нельзя,
— дедушка-то старик, его надо уважить, у него тоже косточки наломаны, ведь он тоже горя хлебнул полным сердцем,
— обижать его не надо.
Ты не маленький, ты поймешь это...
Надо понимать, Олёша!
Он — тот же ребёнок, не боле того...
Слова её омывали меня, точно горячей водой, от этого дружеского шопота становилось и стыдно и легко, я крепко обнял её, мы поцеловались.
— Иди к нему, иди, ничего!
Только не кури при нём сразу-то, дай привыкнуть...
Я вошёл в комнату, взглянул на деда и едва удержался от смеха — он действительно был доволен, как ребёнок, весь сиял, сучил ногами и колотил лапками в рыжей шерсти по столу.
— Что, козёл?
Опять бодаться пришёл?
Ах ты, разбойник!
Весь в отца!
Фармазон, вошёл в дом — не перекрестился, сейчас табак курить, ах ты, Бонапарт, цена-копейка!
Я молчал.
Он истёк словами и тоже замолчал устало, но за чаем начал поучать меня:
— Страх перед богом человеку нужен, как узда коню.
Нет у нас друга, кроме господа!
Человек человеку — лютый враг!
Что люди — враги, в этом я чувствовал какую-то правду, а всё остальное не трогало меня.
— Теперь опять иди к тётке Матрёне, а весной — на пароход.
Зиму-то проживи у них.
А не сказывай, что весной уйдёшь от них...
— Ну, зачем же обманывать людей?
— сказала бабушка, только что обманув деда притворной трёпкой, данной мне.
— Без обмана не проживёшь,
— настаивал дед,
— ну-ка скажи — кто живёт без обмана?
Вечером, когда дед сел читать псалтырь, я с бабушкой вышел за ворота, в поле; маленькая, в два окна, хибарка, в которой жил дед, стояла на окраине города, «на задах» Канатной улицы, где когда-то у деда был свой дом.
— Вот куда заехали!
— посмеиваясь, говорила бабушка.
— Не может старик места по душе себе найти, всё переезжает.
И здесь нехорошо ему, а мне хорошо!
Перед нами раскинулось версты на три скудное дёрновое поле, изрезанное оврагами, ограниченное гребнем леса, линией берёз казанского тракта.
Из оврагов высунулись розгами ветки кустарника, лучи холодного заката окрасили их кровью.
Тихий вечерний ветер качал серые былинки; за ближним оврагом тоже, как былинки, — маячили тёмные фигуры мещанских парней и девиц.
Вдали, направо, стояла красная стена старообрядческого кладбища, его звали «Бугровский скит», налево, над оврагом, поднималась с поля тёмная группа деревьев, там — еврейское кладбище.
Всё вокруг бедно, всё безмолвно прижималось к израненной земле.
Маленькие домики окраины города робко смотрели окнами на пыльную дорогу, по дороге бродят мелкие, плохо кормленные куры.
У Девичьего монастыря идёт стадо, мычат коровы; из лагеря доносится военная музыка — ревут и ухают медные трубы.
Идёт пьяный, жестоко растягивая гармонику, спотыкается и бормочет:
— Я дойду до тебя...
обязательно...
— Дурачок,
— щурясь на красное солнце, говорит бабушка,
— куда тебе дойти?
Упадёшь скоро, уснёшь, а во сне тебя оберут...
И гармония, утеха твоя, пропадёт...
Я рассказываю ей, как жил на пароходе, и смотрю вокруг.
После того, что я видел, здесь мне грустно, я чувствую себя ершом на сковороде.
Бабушка слушает молча и внимательно, так же, как я люблю слушать её, и, когда я рассказал о Смуром, она, истово перекрестясь, говорит:
— Хороший человек, помоги ему богородица, хороший!
Ты, гляди, не забывай про него!
Ты всегда хорошее крепко помни, а что плохо — просто забывай...
Мне очень трудно было рассказать ей, почему меня рассчитали, но, скрепя сердце, я рассказал.
Это не произвело на неё никакого впечатления, она только заметила равнодушно:
— Мал ты ещё, не умеешь жить...
— Вот все говорят друг другу: не умеешь жить,
— мужики, матросы, тётка Матрёна — сыну, а что надо уметь?
Поджав губы, она покачала головой.
— Уж этого я не знаю!
— А тоже говоришь!
— Отчего не сказать?
— спокойно молвила бабушка.
— Ты не обижайся, ты еще маленький, тебе и не должно уметь.
Да и кто умеет?
Одни жулики.
Вон дедушка-то и умён и грамотен, а тоже ничего не сумел...
— Ты сама-то хорошо жила?..
— Я?
Хорошо.
И плохо жила — всяко...
Мимо нас не спеша проходили люди, влача за собою длинные тени, дымом вставала пыль из-под ног, хороня эти тени.
Вечерняя грусть становилась всё тяжелей, из окон изливался ворчливый голос деда:
— «Господи, да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене...»
Бабушка сказала, улыбаясь:
— Надоел же он богу-то, поди!
Каждый вечер скулит, а о чём?
Ведь уж старенький, ничего не надо, а всё жалуется, всё топорщится...
Бог-от, чай, прислушается к вечерним голосам да и усмехнётся: опять Василий Каширин бубнит!..
Пойдём-ка спать...
Я решил заняться ловлей певчих птиц; мне казалось, что это хорошо прокормит: я буду ловить, а бабушка — продавать.
Купил сеть, круг, западни, наделал клеток, и вот, на рассвете, я сижу в овраге, в кустах, а бабушка с корзиной и мешком ходит по лесу, собирая последние грибы, калину, орехи.
Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи то гаснут в облаках, то серебряным веером падают в овраг ко мне.
На дне оврага ещё сумрачно, оттуда поднимается белёсый туман; крутой глинистый бок оврага тёмен и гол, а другая сторона, более пологая, прикрыта жухлой травой, густым кустарником в жёлтых, рыжих и красных листьях; свежий ветер срывает их и мечет по оврагу.
На дне, в репьях, кричат щеглята, я вижу в серых отрепьях бурьяна алые чепчики на бойких головках птиц.
Вокруг меня щёлкают любопытные синицы; смешно надувая белые щеки, они шумят и суетятся, точно молодые кунавинские мещанки в праздник; быстрые, умненькие, злые, они хотят всё знать, всё потрогать — и попадают в западню одна за другою.
Жалко видеть, как они бьются, но моё дело торговое, суровое; я пересаживаю птиц в запасные клетки и прячу в мешок,
— во тьме они сидят смирно.
На куст боярышника опустилась стая чижей, куст облит солнцем, чижи рады солнцу и щебечут ещё веселей; по ухваткам они похожи на мальчишек-школьников.
Жадный, домовитый сорокопут запоздал улететь в тёплые края, сидит на гибкой ветке шиповника, чистит носом перья крыла и зорко высматривает добычу чёрными глазами.
Вспорхнул вверх жаворонком, поймал шмеля, заботливо насадил его на шип и снова сидит, вращая серой, вороватой головкой.
Бесшумно пролетела вещая птица щур, предмет жадных мечтаний моих, — вот бы поймать!
Снегирь, отбившийся от стаи, сидит на ольхе, красный, важный, как генерал, и сердито поскрипывает, качая чёрным носом.
Чем выше солнце, тем больше птиц и веселее их щебет.
Весь овраг наполняется музыкой, её основной тон — непрерывный шелест кустарника под ветром; задорные голоса птиц не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум,
— я слышу в нём прощальную песнь лета, он нашёптывает мне какие-то особенные слова, они сами собою складываются в песню.
А в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
Откуда-то сверху кричит бабушка:
— Ты — где?
Она сидит на краю оврага, разостлала платок, разложила на нём хлеб, огурцы, репу, яблоки; среди всей этой благостыни стоит, блестя на солнце, маленький, очень красивый гранёный графин, с хрустальной пробкой — головой Наполеона, в графине — шкалик водки, настоянной на зверобое.
— Хорошо-то как, господи!
~ благодарно говорит бабушка.
— А я песню сложил!
— Да ну?
Я говорю ей что-то, похожее на стихи:
Всё ближе зима, всё заметнее,
Прощай, моё солнышко летнее!..
Но она, не дослушав меня, перебивает:
— Такая песня — есть, только она — лучше!
И нараспев говорит:
Ой, уходит солнце летнее
В тёмные ночи, за далёкие леса!
Эх, осталася я, девушка,
Без весенней моей радости, одна...
Выйду ль утром за околицу,
Вспомню майские гулянки мои,
Поле чистое нерадостно глядит,
Потеряла я в нём молодость свою.
Ой, подруженьки, любезные мои!
Уж как выпадет да первый лёгкий снег,
Выньте сердце из белой моей груди,
Схороните моё сердце во снегу!..
Мое авторское самолюбие нимало не страдает, мне очень нравится песня и очень жалко девушку.
А бабушка говорит:
— Вот как горе поется!
Это, видишь, девица сложила: погуляла она с весны-то, а к зиме мил любовник бросил её, может, к другой отошёл, и восплакала она от сердечной обиды...
Чего сам не испытаешь — про то хорошо-верно не скажешь, а она, видишь, как хорошо составила песню!
Когда она впервые продала птиц на сорок копеек, это очень удивило её.
— Гляди-ка ты!
Я думала ~ пустое дело, мальчишья забава, а оно вон как обернулось!
— Дёшево ещё продала...
— Да ну?
В базарные дни она продавала на рубль и более, и всё удивлялась: как много можно заработать пустяками!
— А женщина целый день стирает бельё или полы моет по четвертаку в день, вот и пойми!
А ведь нехорошо это!
И птиц держать в клетках нехорошо.
Брось-ка ты это, Олёша!
Но я очень увлекся птицеловством, оно мне нравилось и, оставляя меня независимым, не причиняло неудобств никому, кроме птиц.
Я обзавёлся хорошими снастями; беседы со старыми птицеловами многому научили меня,
— я один ходил ловить птиц почти за тридцать вёрст, в Кстовский лес, на берег Волги, где, в мачтовом сосняке, водились клесты и ценимые любителями синицы-аполлоновки — длиннохвостые белые птички редкой красоты.
Бывало — выйдешь с вечера и всю ночь шлёпаешь по казанскому тракту, иногда — под осенним дождём, по глубокой грязи.
За спиною обшитый клеёнкой мешок, в нём садки и клетки с приманочной птицей.
В руке солидная ореховая палка.
Холодновато и боязно в осенней тьме, очень боязно!..
Стоят по сторонам дороги старые, битые громом берёзы, простирая над головой моей мокрые сучья; слева, под горой, над чёрной Волгой, плывут, точно в бездонную пропасть уходя, редкие огоньки на мачтах последних пароходов и барж, бухают колёса по воде, гудят свистки.
С чугунной земли встают избы придорожных деревень, подкатываются под ноги сердитые, голодные собаки, сторож бьёт в било и пугливо кричит:
— Кто идёт?
Кого черти носят — не к ночи будь сказано?
Я очень боялся, что у меня отнимут снасти, и брал с собой для сторожей пятаки.
В деревне Фокиной сторож подружился со мной и всё ахал:
— Опять идёшь?
Ах ты, бесстрашный, непокойный житель ночной, а?
Звали его Нифонт, был он маленький, седенький, похожий на святого, часто он доставал из-за пазухи репу, яблоко, горсть гороху и совал мне в руки, говоря:
— На-ка, друг, я те гостинцу припас, покушай в сладость.
И провожал меня до околицы.
— Айда, с богом!
В лес я приходил к рассвету, налаживал снасти, развешивал манков, ложился на опушке леса и ждал, когда придёт день.
Тихо.
Всё вокруг застыло в крепком осеннем сне; сквозь сероватую мглу чуть видны под горою широкие луга; они разрезаны Волгой, перекинулись через неё и расплылись, растаяли в туманах.
Далеко, за лесами луговой стороны, восходит, не торопясь, посветлевшее солнце, на чёрных гривах лесов вспыхивают огни, и начинается странное, трогающее душу движение: всё быстрее встаёт туман с лугов и серебрится в солнечном луче, а за ним поднимаются с земли кусты, деревья, стога сена, луга точно тают под солнцем и текут во все стороны, рыжевато-золотые.
Вот солнце коснулось тихой воды у берега, — кажется, что вся река подвинулась, подалась туда, где окунулось солнце.
Восходя всё выше, оно, радостное, благословляет, греет оголённую, озябшую землю, а земля кадит сладкими запахами осени.
Прозрачный воздух показывает землю огромной, бесконечно расширяя её.
Всё плывет вдоль и манит дойти до синих краёв земли.
Я видел восход солнца в этом месте десятки раз и всегда предо мною рождался новый мир, по-новому красивый...
Я как-то особенно люблю солнце, мне нравится самое имя его, сладкие звуки имени, звон, скрытый в них; люблю, закрыв глаза, подставить лицо горячему лучу, поймать его на ладонь руки, когда он проходит мечом сквозь щель забора или между ветвей.
Дедушка очень почитает «князь Михаила Черниговского и болярина Фёдора, не поклонившихся солнцу», — эти люди кажутся мне чёрными, как цыгане, угрюмыми, злыми, и у них всегда большие глаза, как у бедной мордвы.
Когда солнце поднимется над лугами, я невольно улыбаюсь от радости.
Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зелёных лап капли росы; в тени, под деревьями, на узорных листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка.
Порыжевшая трава примята дождями, склонённые к земле стебли неподвижны, но когда на них падает светлый луч заметен лёгкий трепет в травах, быть может, последнее усилие жизни.
Проснулись птицы; серые московки пуховыми шариками падают с ветки на ветку, огненные клесты крошат кривыми носами шишки на вершинах сосен, на конце сосновой лапы качается белая аполлоновка, взмахивая длинными рулевыми перьями, чёрный бисерный глазок недоверчиво косится на сеть, растянутую мной.
И как-то вдруг слышишь, что уже весь лес, за минуту важно задумчивый, налился сотнями птичьих голосов, наполнен хлопотами живых существ, чистейших на земле,
— по образу их человек, отец красоты земной, создал в утешение себе эльфов, херувимов, серафимов и весь ангельский чин.
Мне немножко жалко ловить пичужек, совестно сажать их в клетки, мне больше нравится смотреть на них, но охотничья страсть и желание заработать денег побеждают сожаление.
Птицы смешат меня своими хитростями: лазоревая синица внимательно и подробно осмотрела западню, поняла, чем она грозит ей, и, зайдя сбоку, безопасно, ловко таскает семя сквозь палочки западни.
Синицы очень умны, но они слишком любопытны, и это губит их.
Важные снегири — глуповаты: они идут в сеть целой стаей, как сытые мещане в церковь; когда их накроешь, они очень удивлены, выкатывают глаза и щиплют пальцы толстыми клювами.
Клёст идёт в западню спокойно и солидно; поползень, неведомая, ни на кого не похожая птица, долго сидит перед сетью, поводя длинным носом, опираясь на толстый хвост; он бегает по стволам деревьев, как дятел, всегда сопровождая синиц.
В этой дымчатой пичужке есть что-то жуткое, она кажется одинокой, никто её не любит, и она никого.
Он, как сорока, любит воровать и прятать мелкие блестящие вещи.
К полудню я кончаю ловлю, иду домой лесом и полями,
— если идти большой дорогой, через деревни, мальчишки и парни отнимут клетки, порвут и поломают снасть,
— это уж было испытано мною.
Я прихожу к вечеру усталый, голодный, но мне кажется, что за день я вырос, узнал что-то новое, стал сильнее.
Эта новая сила даёт мне возможность слушать злые насмешки деда спокойно и беззлобно; видя это, дед начинал говорить толково, серьёзно:
— Бросай пустые-то дела, брось!
Через птиц никто в люди не выходил, не было такого случая, я знаю!
Избери-ка ты себе место и расти на нём свой разум.
Человек не для пустяков живёт, он — богово зерно, он должен дать колос зёрен добрых!
Человек — вроде рубля: перевернулся в хорошем обороте три целковых стало!
Думаешь, легко жить-то?
Нет, очень не легко!
Мир человеку — темная ночь, каждый сам себе светить должен.
Всем дано по десятку пальцев, а всякий хочет больше взять своими-то руками.
Надо явить силу, а нет силы — хитрость; кто мал да слаб, тот — ни в рай, ни в ад!
Живи будто со всеми, а помни, что — один; всякого слушай, никому не верь; на глаз поверишь, криво отмеришь.
Помалкивай,
— дома да города строят не языком, а рублём да топором.
Ты не башкирец, не калмык, у коих всё богатство — вши да овцы...
Он мог говорить этими словами целый вечер, и я знал их на память.
Слова нравились мне, но к смыслу их я относился недоверчиво.
Из его слов было ясно, что человеку мешают жить, как он хочет, две силы: бог и люди.
Сидя у окна, бабушка сучила нитки для кружев; жужжало веретено в её ловких руках, она долго слушала дедову речь молча и вдруг говорила:
— Всё будет так, как матерь божия улыбнётся.
— Чего это?
— кричал дед.
— Бог!
Я про бога не забыл, я бога знаю!
Дура старая, что — бог-то дураков на землю посеял, что ли?
... Мне казалось, что лучше всех живут на земле казаки и солдаты; жизнь у них — простая, весёлая.
В хорошую погоду они рано утром являлись против нашего дома, за оврагом, усеяв голое поле, точно белые грибы, и начинали сложную, интересную игру:
ловкие, сильные, в белых рубахах, они весело бегали по полю с ружьями в руках, исчезали в овраге и вдруг, по зову трубы, снова высыпавшись на поле, с криками «ура», под зловещий бой барабанов, бежали прямо на наш дом, ощетинившись штыками, и казалось, что сейчас они сковырнут с земли, размечут наш дом, как стог сена.
Я тоже кричал «ура» и самозабвенно бежал с ними; злая трель барабана вызывала у меня кипучее желание разрушить что-нибудь, изломать забор, бить мальчишек.
Во время отдыха солдаты угощали меня махоркой, показывали тяжёлые ружья, иногда тот или другой, направив штык в живот мне, кричал нарочито свирепо:
— Коли таракана!
Штык блестел, казалось, что он живой, извивается, как змея, и хочет ужалить,
— это было немножко боязно, но больше приятно.
Мордвин-барабанщик учил меня колотить палками по коже барабана; сначала он брал кисти моих рук и, вымотав их до боли, совал мне палки в намятые пальца.
— Стучи — рас-дува, рас-дува!
Трам-та-та-там!
Стучи ему — левы — тиха, правы — шибка, трам-та-та-там!
— грозно кричал он, расширяя птичьи глаза.
Я бегал по полю с солдатами вплоть до конца учения и потом провожал их через весь город до казарм, слушая громкие песни, разглядывая добрые лица, всё такие новенькие, точно пятачки, только что отчеканенные.
Плотная масса одинаковых людей весело текла по улице единою силою, возбуждавшей чувство приязни к ней, желание погрузиться в неё, как в реку, войти, как в лес.
Эти люди ничего не боятся, на всё смотрят смело, всё могут победить, они достигнут всего, чего захотят, а главное — все они простые, добрые.
Но однажды, во время отдыха, молодой унтер дал мне толстую папиросу.
— Покури!
Она у меня — этакая, никому бы не дал, да уж больно ты парень хорош!
Я закурил.
Он отодвинулся на шаг, и вдруг красное пламя ослепило меня, обожгло мне пальцы, нос, брови; серый солёный дым заставил чихать и кашлять; слепой, испуганный, я топтался на месте, а солдаты, окружив меня плотным кольцом, хохотали громко и весело.
Я пошёл домой,
— свист и смех катились за мной, что-то щёлкнуло, точно кнут пастуха.
Болели обожжённые пальцы, саднило лицо, из глаз текли слёзы, но меня угнетала не боль, а тяжёлое, тупое удивление: зачем это сделано со мной?
Почему это забавляет добрых парней?
Дома я залез на чердак и долго сидел там, вспоминая всё необъяснимо жестокое, что так обильно встречалось на пути моём.
Особенно ярко и живо вспомнился мне маленький солдатик из Сарапула, — стоит предо мной и, словно живой, спрашивает:
— Что?
Понял?
Вскоре мне пришлось пережить ещё нечто более тяжёлое и поразительное.
Я стал бегать в казармы казаков,
— они стояли около Печёрской слободы.
Казаки казались иными, чем солдаты, не потому, что они ловко ездили на лошадях и были красивее одеты,
— они иначе говорили, пели другие песни и прекрасно плясали.
Бывало, по вечерам, вычистив лошадей, они соберутся в кружок около конюшен, и маленький рыжий казак, встряхнув вихрами, высоким голосом запоёт, как медная труба; тихонько, напряжённо вытягиваясь, заведёт печальную песню про тихий Дон, синий Дунай.
Глаза у него закрыты, как закрывает их зорянка-птица, которая часто поёт до того, что падает с ветки на землю мёртвой, ворот рубахи казака расстёгнут, видны ключицы, точно медные удила, и весь этот человек — литой, медный.
Качаясь на тонких ногах, точно земля под ним волнуется, разводя руками, слепой и звонкий, он как бы перестал быть человеком, стал трубою горниста, свирелью пастуха.
Иногда мне казалось, что он опрокинется, упадёт спиною на землю и умрёт, как зорянка,
— потому что истратил на песню всю свою душу, всю её силу.
Спрятав руки в карманы и за широкие спины, вокруг него венком стоят товарищи, строго смотрят на его медное лицо, следят за рукою, тихо плавающей в воздухе, и поют важно, спокойно, как в церкви на клиросе.
Все они — бородатые и безбородые — были в эту минуту похожи на иконы: такие же грозные и отдалённые от людей.
Песня длинна, как большая дорога, она такая же ровная, широкая и мудрая; когда слушаешь её, то забываешь — день на земле или ночь, мальчишка я или уже старик, забываешь всё!
Замрут голоса певцов, — слышно, как вздыхают кони, тоскуя по приволью степей, как тихо и неустранимо двигается с поля осенняя ночь; а сердце растёт и хочет разорваться от полноты каких-то необычных чувств и от великой, немой любви к людям, к земле.
Маленький, медный казак казался мне не человеком, а чем-то более значительным — сказочным существом, лучше и выше всех людей.
Я не мог говорить с ним.
Когда он спрашивал меня о чём-нибудь, я счастливо улыбался и молчал смущённо.
Я готов был ходить за ним молча и покорно, как собака, только бы чаще видеть его, слышать, как он поёт.
Однажды я видел, как он, стоя в углу конюшни, подняв к лицу руку, рассматривает надетое на пальце гладкое серебряное кольцо; его красивые губы шевелились, маленькие рыжие усы вздрагивали, лицо было грустное, обиженное.
Но как-то раз, тёмным вечером, я пришёл с клетками в трактир на Старой Сенной площади, трактирщик был страстный любитель певчих птиц и часто покупал их у меня.
Казак сидел около стойки, в углу, между печью и стеной; с ним была дородная женщина, почти вдвое больше его телом, её круглое лицо лоснилось, как сафьян, она смотрела на него ласковыми глазами матери, немножко тревожно; он был пьян, шаркал вытянутыми ногами по полу и, должно быть, больно задевал ноги женщины,
— она, вздрагивая, морщилась, просила его тихонько:
— Не дурите...
Казак с великим усилием поднимал брови, но они вяло снова опускались.
Ему было жарко, он расстегнул мундир и рубаху, обнажив шею.
Женщина, спустив платок с головы на плечи, положила на стол крепкие белые руки, сцепив пальцы докрасна.
Чем больше я смотрел на них, тем более он казался мне провинившимся сыном доброй матери; она что-то говорила ему ласково и укоризненно, а он молчал смущённо,
— нечем было ответить на заслуженные упрёки.
Вдруг он встал, словно уколотый, неверно — низко на лоб — надел фуражку, пришлёпнул её ладонью и, не застегиваясь, пошёл к двери; женщина тоже поднялась, сказав трактирщику:
— Мы сейчас воротимся, Кузьмич...
Люди проводили их смехом, шутками.
Кто-то сказал густо и сурово:
— Вернётся лоцман,
— он ей задаст!
Я ушёл вслед за ними; они опередили меня шагов на десять, двигаясь во тьме, наискось площади, целиком по грязи, к откосу, высокому берегу Волги.
Мне было видно, как шатается женщина, поддерживая казака, я слышал, как чавкает грязь под их ногами; женщина негромко, умоляюще спрашивала:
— Куда же вы?
Ну, куда же?
Я пошёл за ними по грязи, хотя это была не моя дорога.
Когда они дошли до панели откоса, казак остановился, отошёл от женщины на шаг и вдруг ударил её в лицо; она вскрикнула с удивлением и испугом:
— Ой, да за что же это?
Я тоже испугался; подбежал вплоть к ним, а казак схватил женщину поперёк тела, перебросил её через перила под гору, прыгнул за нею, и оба они покатились вниз, по траве откоса, чёрной кучей.
Я обомлел, замер, слушая, как там, внизу, трещит, рвётся платье, рычит казак, а низкий голос женщины бормочет, прерываясь:
— Я закричу...
закричу...
Она громко, болезненно охнула, и стало тихо.
Я нащупал камень, пустил его вниз,
— зашуршала трава.
На площади хлопала стеклянная дверь кабака, кто-то ухнул, должно быть, упал, и снова тишина, готовая каждую секунду испугать чем-то.
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху,
— я различаю женщину.
Она идёт на четвереньках, как овца, мне видно, что она по пояс голая, висят её большие груди, и кажется, что у неё три лица.
Вот она добралась до перил, села на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне её тела ясно видны тёмные пятна грязи;
она плачет, стирает слёзы со щёк движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает:
— Господи — кто это?
Уйди, бесстыдник!
Я не могу уйти, окаменев от изумления и горького, тоскливого чувства,
— мне вспоминаются слова бабушкиной сестры:
«Баба — сила, Ева самого бога обманула...»
Женщина встала и, прикрыв грудь обрывками платья, обнажив ноги, быстро пошла прочь, а из-под горы поднялся казак, замахал в воздухе белыми тряпками, тихонько свистнул, прислушался и заговорил весёлым голосом:
— Дарья!
Что?
Казак всегда возьмёт что надо...
ты думала — пьяный?
Не-е, это я тебе показался...
Дарья!
Он стоит твердо, голос его звучит трезво и насмешливо.
Нагнувшись, он вытер тряпками свои сапоги и заговорил снова:
— Эй, возьми кофту...
Дашк!
Да не ломайся...
И казак громко произнёс позорное женщине слово.
Я сижу на куче щебня, слушая этот голос, одинокий в ночной тишине и такой подавляюще властный.
Перед глазами пляшут огни фонарей на площади;
справа, в чёрной куче деревьев, возвышается белый институт благородных девиц.
Лениво нанизывая грязные слова одно на другое, казак идёт на площадь, помахивая белым тряпьём, и наконец исчезает, как дурной сон.
Внизу, под откосом, на водокачке пыхтит пароотводная трубка, по съезду катится пролётка извозчика, вокруг — ни души.
Отравленный, я иду вдоль откоса, сжимая в руке холодный камень,
— я не успел бросить его в казака.
Около церкви Георгия Победоносца меня остановил ночной сторож, сердито расспрашивая — кто я, что несу за спиной в мешке.
Я подробно рассказал ему о казаке
— он начал хохотать, покрикивая:
— Ловко-о!
Казаки, брат, дотошный народ, они не нам чета!
А бабёнка-то сука...
Он подавился смехом, а я пошёл дальше, не понимая — над чем же он смеётся?
И думал в ужасе: а что, если бы такое случилось с моей матерью, с бабушкой?
VIII
Когда выпал снег, дед снова отвёл меня к сестре бабушки.
— Это не худо для тебя, не худо,
— говорил он мне.
Мне казалось, что за лето я прожил страшно много, постарел и поумнел, а у хозяев в это время скука стала гуще.
Всё так же часто они хворают, расстраивая себе желудки обильной едой, так же подробно рассказывают друг другу о ходе болезней, старуха так же страшно и злобно молится богу.
Молодая хозяйка после родов похудела, умалилась в пространстве, но двигается столь же важно и медленно, как беременная.
Когда она шьёт детям бельё, то тихонько поёт всегда одну песню:
Спиря, Спиря, Спиридон,
Спиря, братик мой родной;
Сама сяду в саночки,
Спирю — на запяточки...
Если войти в комнату, она тотчас перестаёт петь и сердито кричит:
— Чего тебе?
Я уверен, что она не знала ни одной песни, кроме этой.
Вечером хозяева зовут меня в комнату и приказывают:
— Ну-ка, расскажи, как ты жил на пароходе!
Я сажусь на стул около двери уборной и говорю; мне приятно вспоминать о другой жизни в этой, куда меня сунули против моей воли.
Я увлекаюсь, забываю о слушателях, но — ненадолго; женщины никогда не ездили на пароходе и спрашивают меня:
— А всё-таки поди-ка боязно?
Я не понимаю — чего бояться?
— А вдруг он свернёт на глубокое место да и потонет!
Хозяин хохочет, а я — хотя и знаю, что пароходы не тонут на глубоких местах,
— не могу убедить в этом женщин.
Старуха уверена, что пароход не плавает по воде, а идёт, упираясь колёсами в дно реки, как телега по земле.
— Коли он железный, как же он плывёт?
Небось топор не плавает...
— А ковш ведь не тонет в воде?
— Сравнил!
Ковш — маленький, пустой...
Когда я говорю о Смуром и его книгах, они смотрят на меня подозрительно; старуха говорит, что книги сочиняют дураки и еретики.
— А псалтирь?
А царь Давид?
— Псалтирь — священное писание, да и то царь Давид прощенья просил у бога за псалтирь.
— Где это сказано?
— На ладони у меня,
— я те вот хвачу по затылку, и узнаешь — где!
Она всё знает, обо всём говорит уверенно и всегда — дико.
— На Печорке татарин помер, так душа у него горлом излилась, чёрная, как дёготь!
— Душа — дух,
— говорю я, но она презрительно кричит:
— У татарина-то?
Дурак!
Молодая хозяйка тоже боится книг.
— Это очень вредно книжки читать, а особенно — в молодых годах,
говорит она.
— У нас на Гребешке одна девица хорошего семейства читала-читала, да — в дьякона и влюбилась.
Так дьяконова жена так срамила её — ужас даже!
На улице, при людях...
Иногда я употреблял слова из книг Смурого; в одной из них, без начала и конца, было сказано: «Собственно говоря, никто не изобрел пороха; как всегда, он явился в конце длинного ряда мелких наблюдений и открытий».
Не знаю почему, но мне очень запомнилась эта фраза, особенно же полюбилось сочетание двух слов: «собственно говоря»; я чувствовал в них силу,
— много они принесли горя мне, смешного горя.
Есть такое.
Однажды, на предложение хозяев рассказать им ещё что-нибудь о пароходе, я ответил:
— Мне уж нечего рассказывать, собственно говоря...
Это их изумило, они закаркали:
— Как?
Как ты сказал?
И все четверо начали дружно хохотать, повторяя:
— Собственно говоря, а — ба-атюшки!
Даже хозяин сказал мне:
— Плохо ты выдумал, чудак!
С той поры они долго звали меня:
— Эй, собственно говоря!
Иди-ка подотри пол за ребенком, собственно говоря...
Это бестолковое издевательство не обижало, но очень удивляло меня.
Я жил в тумане отупляющей тоски и, чтобы побороть её, старался как можно больше работать.
Недостатка в работе не ощущалось, — в доме было двое младенцев, няньки не угождали хозяевам, их постоянно меняли; я должен был возиться с младенцами, каждый день мыл пелёнки и каждую неделю ходил на Жандармский ключ полоскать бельё,
— там меня осмеивали прачки.
— Ты что за бабье дело взялся?
Иногда они доводили меня до того, что я шлёпал их жгутами мокрого белья, они щедро платили мне тем же, но с ними было весело, интересно.
Жандармский ключ бежал по дну глубокого оврага, спускаясь к Оке, овраг отрезал от города поле, названное именем древнего бога — Ярило.
На этом поле, по семикам, городское мещанство устраивало гулянье; бабушка говорила мне, что в годы её молодости народ ещё веровал Яриле и приносил ему жертву: брали колесо, обвёртывали его смолёной паклей и, пустив под гору, с криками, с песнями, следили — докатится ли огненное колесо до Оки.
Если докатится, бог Ярило принял жертву: лето будет солнечное и счастливое.
Прачки были, в большинстве, с Ярила, всё бойкие, зубастые бабы; они знали всю жизнь города, и было очень интересно слушать их рассказы о купцах, чиновниках, офицерах, на которых они работали.
Полоскать бельё зимою, в ледяной воде ручья — каторжное дело; у всех женщин руки до того мёрзли, что трескалась кожа.
Согнувшись над ручьём, запертым в деревянную колоду, под стареньким, щелявым навесом, который не защищал от снега и ветра, бабы полоскали бельё; лица их налиты кровью, нащипаны морозом; мороз жжёт мокрые пальцы, они не гнутся, из глаз текут слёзы, а женщины неуёмно гуторят, передавая друг другу разные истории, относясь ко всем и ко всему с какой-то особенной храбростью.
Лучше всех рассказывала Наталья Козловская, женщина лет за тридцать, свежая, крепкая, с насмешливыми глазами, с каким-то особенно гибким и острым языком.
Она пользовалась вниманием всех подруг, с нею советовались о разных делах и уважали её за ловкость в работе, за аккуратную одежду, за то, что она отдала дочь учиться в гимназию.
Когда она, сгибаясь под тяжестью двух корзин с мокрым бельём, спускалась с горы по скользкой тропе, её встречали весело, заботливо спрашивали:
— Как дочка-то?
— Ничего, спасибо, учится, слава богу!
— Гляди — барыней будет?
— А того ради и учу.
Откуда баре, холёные хари?
Все из нас, из черноты земной, а откуда ещё-то?
Чем больше науки, тем длинней руки, больше возьмут; а кем больше взято, у того дело и свято...
Бог посылает нас сюда глупыми детьми, а назад требует умными стариками, значит — надо учиться!
Когда она говорила, все молчали, внимательно слушая складную, уверенную речь.
Её хвалили в глаза и за глаза, удивлялись её выносливости, разуму, но — никто не подражал ей.
Она обшила себе рукава кофты рыжей кожей от голенища сапога, — это позволяло ей не обнажать рук по локти, не мочить рукава.
Все говорили, что она хорошо придумала, но никто не сделал этого себе, а когда сделал я — меня осмеяли:
— Эх ты, у бабы разуму учишься?
Про дочь её говорили:
— Эко важное дело!
Ну, одной барыней больше будет, легко ли?
Да, может, ещё и не доучится, помрёт...
— Тоже ведь и учёные не сладко живут: вон у Бахилова дочь-то училась-училась, да и сама в учительши пошла, ну, а коли учительша, значит — вековуша...
— Конешно!
Замуж-то и без грамоты возьмут, было бы за что взять...
— Бабий ум не в голове...
Было странно и неловко слушать, что они сами о себе говорят столь бесстыдно.
Я знал, как говорят о женщинах матросы, солдаты, землекопы, я видел, что мужчины всегда хвастаются друг перед другом своей ловкостью в обманах женщин, выносливостью в сношениях с ними;
я чувствовал, что они относятся к «бабам» враждебно, но почти всегда за рассказами мужчин о своих победах, вместе с хвастовством, звучало что-то, позволявшее мне думать, что в этих рассказах хвастовства и выдумки больше, чем правды.
Прачки не рассказывали друг другу о своих любовных приключениях, но во всём, что говорилось ими о мужиках, я слышал чувство насмешливое, злое и думал, что, пожалуй, это правда: баба — сила!
— Как ни кружись, с кем ни дружись, а к бабе придёшь, не минуешь,
сказала однажды Наталья, и какая-то старуха простуженным голосом крикнула ей:
— А куда кроме?
От бога и то к нам уходят, монахи-те, отшельники-те...
Эти разговоры под плачущий плеск воды, шлёпанье мокрых тряпок, на дне оврага, в грязной щели, которую даже зимний снег не мог прикрыть своим чистым покровом, эти бесстыдные, злые беседы о тайном, о том, откуда все племена и народы, вызывали у меня пугливое отвращение, отталкивая мысль и чувство в сторону от «романов», назойливо окружавших меня;
с понятием о «романе» у меня прочно связалось представление о грязной, распутной истории.
Но всё-таки в овраге, среди прачек, в кухнях у денщиков, в подвале у рабочих-землекопов было несравнимо интереснее, чем дома, где застывшее однообразие речей, понятий, событий вызывало только тяжкую и злую скуку.
Хозяева жили в заколдованном кругу еды, болезней, сна, суетливых приготовлений к еде, ко сну; они говорили о грехах, о смерти, очень боялись её, они толклись, как зёрна вокруг жернова, всегда ожидая, что вот он раздавит их.
В свободные часы я уходил в сарай колоть дрова, желая побыть наедине с самим собою, но это редко удавалось,
— приходили денщики и рассказывали о жизни на дворе.
Чаще других ко мне являлись в сарай Ермохин и Сидоров.
Первый длинный, сутулый калужанин, весь свитый из толстых и крепких жил, малоголовый, с мутными глазами.
Он был ленив, досадно глуп, двигался медленно, неловко, а когда видел женщину, то мычал и наклонялся вперед, точно хотел упасть в ноги ей.
Все на дворе удивлялись быстроте его побед над кухарками, горничными, завидовали ему, боялись его медвежьей силы.
Сидоров, тощий и костлявый туляк, был всегда печален, говорил тихонько, кашлял осторожно, глаза его пугливо горели, он очень любил смотреть в тёмные углы; рассказывает ли что-нибудь вполголоса, или сидит молча, но всегда смотрит в тот угол, где темнее.
— Ты что смотришь?
— А может, мыша выбежит...
Люблю мышей, такие, катаются, тихонькие...
Я писал денщикам письма в деревни, записки возлюбленным, мне это нравилось; но было приятнее, чем для других, писать письма для Сидорова, он аккуратно каждую субботу посылал письма сестре в Тулу.
Пригласив меня к себе в кухню, он садился за стол рядом со мною, крепко растирал ладонями стриженую голову и шептал в ухо мне:
— Ну, валяй!
Сначала — как надо: любезнейшая моя сестрица, здравствуй на много лет — как надо!
Теперь пиши: рубль я получил, только этого не надо и благодарю.
Мне ничего не надо, мы живём хорошо,
— мы живём вовсе не хорошо, а как собаки, ну, ты про то не пиши, а пиши — хорошо!
Она маленькая, ей четырнадцать лет всего — зачем ей знать?
Теперь пиши сам, как тебя учили...
Он наваливался на меня с левого бока, горячо и пахуче дышал в ухо мне и шептал настойчиво:
— Чтоб она не давала парням обниматься с нею и трогать её за груди и никак!
Пиши: если кто говорит ласково, ты ему не верь, это он хочет обмануть вас, испортить...
От усилий сдержать кашель серое лицо его наливалось кровью, он надувал щёки, на глазах выступали слёзы, он ёрзал по стулу и толкал меня.
— Ты мешаешь!
— Ничего, пиши!..
Господам не верь больше всего, они обманут девушку в один раз.
Он знает свои слова и всё может сказать, а как ты ему поверила, то — тебя в публичный дом.
А если накопишь рубль, так отдай попу, он и сохранит, когда хороший человек.
А лучше зарывай в землю, чтоб никто не видел, и помни — где.
Было очень грустно слушать этот шопот, заглушаемый визгом жестяного вертуна форточки.
Я оглядываюсь на закопчённое чело печи, на шкаф с посудой, засиженный мухами,
— кухня невероятно грязна, обильна клопами, горько пропахла жареным маслом, керосином, дымом.
На печи, в лучине, шуршат тараканы, уныние вливается в душу, почти до слёз жалко солдата, его сестру.
Разве можно, разве хорошо жить так?
Я пишу что-то, уже не слушая шопот Сидорова, пишу о том, как скучно и обидно жить, а он, вздыхая, говорит мне:
— Много пишешь, спасибо!
Теперь она будет знать, чего надо бояться...
— Ничего не надо бояться,
— сердито говорю я, хотя сам боюсь многого.
Солдат смеётся прикашливая:
— Чудачок!
Как же не бояться?
А — господа, а — бог?
Да мало ли!
Получив письмо от сестры, он беспокойно просил:
— Читай, пожалуйста, скорее...
И заставлял меня прочитывать написанное каракулями, обидно краткое и пустое письмо по три раза.
Был он добрый, мягкий, но к женщинам относился так же, как все, по-собачьи грубо и просто.
Вольно и невольно наблюдая эти отношения, часто с поразительной и поганой быстротой развивающиеся на моих глазах с начала до конца, я видел, как Сидоров возбуждал у бабы доброе чувство жалобами на свою солдатскую жизнь, как он опьяняет её ласковой ложью, а после всего, рассказывая Ермохину о своей победе, брезгливо морщится и плюёт, точно принял горького лекарства.
Это меня било по сердцу, я сердито спрашивал солдата — зачем все они обманывают баб, лгут им, а потом, издеваясь над женщиной, передают её один другому и часто — бьют?
Он только тихонько усмехался и говорил:
— Тебе не надо интересоваться этими делами, это всё плохо, это — грех!
Ты — маленький, тебе рано...
Но однажды я добился ответа более определённого и очень памятного мне.
— Думаешь — она не знает, что я её обманываю?
— сказал он, подмигнув и кашляя.
— Она — зна-ет!
Она сама хочет, чтобы обманули.
Все врут в этом деле, это уж такое дело, стыдно всем, никто никого не любит, а просто баловство!
Это больно стыдно, вот, погоди, сам узнаешь!
Нужно, чтоб было ночью, а днём — в темноте, в чулане, да!
За это бог из рая прогнал, из-за этого все несчастливы...
Он говорил так хорошо, так грустно, покаянно, что это немного примирило меня с его романами; я относился к нему более дружественно, чем к Ермохину, которого ненавидел и всячески старался высмеять, раздражить — это мне удавалось, и частенько он бегал за мной по двору с недобрыми намерениями, которые только по неловкости редко удавались ему.
— Это — запрещено,
— говорил Сидоров.
Что запрещено — я знал, но что от этого люди несчастны — не верилось.
И видел, что несчастны, а не верил потому, что нередко наблюдал необычное выражение в глазах влюбленных людей, чувствовал особенную доброту любящих; видеть этот праздник сердца всегда было приятно.
Но всё-таки жизнь, помню, казалась мне всё более скучной, жёсткой, незыблемо установленной навсегда в тех формах и отношениях, как я видел её изо дня в день.
Не думалось о возможности чего-либо лучшего, чем то, что есть, что неустранимо является перед глазами каждый день.
Но однажды солдаты рассказали мне историю, сильно взволновавшую меня.
В одной из квартир жил закройщик лучшего портного в городе, тихий, скромный, нерусский человек.
У него была маленькая, бездетная жена, которая день и ночь читала книги.
На шумном дворе, в домах, тесно набитых пьяными людьми, эти двое жили невидимо и безмолвно, гостей не принимали, сами никуда не ходили, только по праздникам в театр.
Муж с утра до позднего вечера был на службе, жена, похожая на девочку-подростка, раза два в неделю днём выходила в библиотеку.
Я часто видел, как она, покачиваясь, словно прихрамывая, мелкими шагами идёт по дамбе, с книгами в ремнях, словно гимназистка, простенькая, приятная, новая, чистая, в перчатках на маленьких руках.
Лицо у неё птичье, с быстрыми глазками, вся она красивенькая, как фарфоровая фигурка на подзеркальнике.
Солдаты говорили, что у неё не хватает ребра в правом боку, оттого она и качается так странно на ходу, но мне это казалось приятным и сразу отличало её от других дам на дворе — офицерских жён; эти, несмотря на их громкие голоса, пёстрые наряды и высокие турнюры, были какие-то подержанные, точно они долго и забыто лежали в тёмном чулане, среди разных ненужных вещей.
Маленькая закройщица считалась во дворе полоумной, говорили, что она потеряла разум в книгах, дошла до того, что не может заниматься хозяйством, её муж сам ходит на базар за провизией, сам заказывает обед и ужин кухарке, огромной, нерусской бабе, угрюмой, с одним красным глазом, всегда мокрым, и узенькой розовой щелью вместо другого.
Сама же барыня — говорили о ней — не умеет отличить буженину от телятины и однажды позорно купила вместо петрушки — хрен!
Вы подумайте, какой ужас!
Все трое, они были чужими в доме, как будто случайно попали в одну из клеток этого большого садка для кур, напоминая синиц, которые, спасаясь от мороза, влетают через форточку в душное и грязное жилище людей.
И вдруг денщики рассказали мне, что господа офицеры затеяли с маленькой закройщицей обидную и злую игру:
они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки, в которых пишут о любви к ней, о своих страданиях, о её красоте.
Она отвечает им, просит оставить её в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить её.
Получив такую записку, офицеры читают её все вместе, смеются над женщиной и вместе же составляют письмо к ней от лица кого-либо одного.
Рассказывая мне эту историю, денщики тоже смеялись, ругали закройщицу.
— Дура несчастная, кривуля,
— говорил Ермохин басом, а Сидоров тихонько поддерживал его:
— Всякая баба хочет, чтоб её обманули.
Она всё знает...
Не поверил я, что закройщица знает, как смеются над нею, и тотчас решил сказать ей об этом.
Выследив, когда её кухарка пошла в погреб, я вбежал по чёрной лестнице в квартиру маленькой женщины, сунулся в кухню там было пусто, вошёл в комнаты — закройщица сидела у стола, в одной руке у неё тяжёлая золочёная чашка, в другой — раскрытая книга; она испугалась, прижала книгу к груди и стала негромко кричать:
— Кто это?
Августа!
Кто ты?
Я начал быстро и сбивчиво говорить ей, ожидая, что она бросит в меня книгой или чашкой.
Она сидела в большом малиновом кресле, одетая в голубой капот с бахромою по подолу, с кружевами на вороте и рукавах, по её плечам рассыпались русые волнистые волосы.
Она была похожа на ангела с царских дверей.
Прижимаясь к спинке кресла, она смотрела на меня круглыми глазами, сначала сердито, потом удивлённо, с улыбкой.
Когда я сказал всё, что хотел, и, потеряв храбрость, обернулся к двери, она крикнула мне:
— Постой!
Ткнула чашку на поднос, бросила книгу на стол и, сложив ладошки, заговорила густым голосом взрослого человека:
— Какой ты странный мальчик...
Подойди поближе!
Я подвинулся очень осторожно, она взяла мою руку и, гладя её маленькими холодными пальцами, спросила:
— Тебя никто не научил сказать мне это, нет?
Ну, хорошо, я вижу, верю — ты сам придумал...
Выпустив мою руку, она закрыла глаза и тихонько, протяжно сказала:
— Так об этом говорят грязные солдаты!
— Вы бы съехали с квартиры-то,
— солидно посоветовал я.
— Зачем?
— Одолеют они вас.
Она приятно засмеялась, потом спросила:
— Ты учился?
Книжки читать любишь?
— Некогда мне читать.
— Если бы любил, нашлось бы время.
Ну — спасибо!
Она протянула мне щепотью сложенные пальцы и в них серебряную монету,
— было стыдно взять эту холодную вещь, но я не посмел отказаться от неё и, уходя, положил её на столбик перил лестницы.
Я унёс от этой женщины впечатление глубокое, новое для меня; предо мною точно заря занялась, и несколько дней я жил в радости, вспоминая просторную комнату и в ней закройщицу в голубом, похожую на ангела.
Вокруг всё было незнакомо красиво, пышный золотистый ковёр лежал под её ногами, сквозь серебряные стёкла окон смотрел, греясь около неё, зимний день.
Мне захотелось взглянуть на неё ещё раз,
— что будет, если я пойду, попрошу у неё книжку?
Я сделал это и снова увидал её на том же месте, также с книгой в руках, но щека у неё была подвязана каким-то рыжим платком, глаз запух.
Давая мне книгу в чёрном переплёте, закройщица невнятно промычала что-то.
Я ушёл с грустью, унося книгу, от которой пахло креозотом и анисовыми каплями.
Книгу я спрятал на чердак, завернув её в чистую рубашку и бумагу, боясь, чтобы хозяева не отняли, не испортили её.
Они, получая «Ниву» ради выкроек и премий, не читали её, но, посмотрев картинки, складывали на шкаф в спальне, а в конце года переплетали и прятали под кровать, где уже лежали три тома «Живописного обозрения».
Когда я мыл пол в спальне, под эти книги подтекала грязная вода.
Хозяин выписывал газету «Русский курьер» и вечерами, читая её, ругался:
— Чорт их поймёт, зачем они пишут всё это!
Скучища же...
В субботу, развешивая на чердаке бельё, я вспомнил о книге, достал её, развернул и прочитал начальную строку: «Дома — как люди: каждый имеет свою физиономию».
Это удивило меня своей правдой,
— я стал читать дальше, стоя у слухового окна, и читал, пока не озяб, а вечером, когда хозяева ушли ко всенощной, снёс книгу в кухню и утонул в желтоватых, изношенных страницах, подобных осенним листьям;
они легко уводили меня в иную жизнь, к новым именам и отношениям, показывая мне добрых героев, мрачных злодеев, непохожих на людей, приглядевшихся мне.
Это был роман Ксавье де Монтепэна, длинный, как все его романы, обильный людьми и событиями, изображавший незнакомую, стремительную жизнь.
Всё в романе этом было удивительно просто и ясно, как будто некий свет, скрытый между строк, освещал доброе и злое, помогая любить и ненавидеть, заставляя напряжённо следить за судьбами людей, спутанных в тесный рой.
Сразу возникло настойчивое желание помочь этому, помешать тому, забывалось, что вся эта неожиданно открывшаяся жизнь насквозь бумажная;
всё забывалось в колебаниях борьбы, поглощалось чувством радости на одной странице, чувством огорчения на другой.
Я зачитался до того, что, когда услыхал звонок колокольчика на парадном крыльце, не сразу понял, кто это звонит и зачем.
Свеча почти догорела, подсвечник, только что утром вычищенный мною, был залит салом; светильня лампадки, за которою я должен был следить, выскользнула из держальца и погасла.
Я заметался по кухне, стараясь скрыть следы моих преступлений, сунул книгу в подпечек и начал оправлять лампадку.
Из комнат выскочила нянька.
— Оглох?
Звонят!
Я бросился отпирать двери.
— Дрых?
— сурово спросил хозяин; жена его, тяжело поднимаясь по лестнице, жаловалась, что я её простудил, старуха ругалась.
В кухне она сразу увидала сожжённую свечу и начала допрашивать меня — что я делал.
Я молчал, точно свалившись откуда-то с высоты, весь разбитый, в страхе, что она найдёт книгу, а она кричала, что я сожгу дом.
Пришёл хозяин с женой ужинать, старуха пожаловалась им:
— Вот, глядите, всю свечу сжёг и дом сожгёт...
Ужиная, они все четверо пилили меня своими языками, вспоминая вольные и невольные проступки мои, угрожая мне погибелью, но я уже знал, что всё это они говорят не со зла и не из добрых чувств, а только от скуки.
И было странно видеть, какие они пустые и смешные по сравнению с людьми из книги.
Вот они кончили есть, отяжелели, устало разошлись спать; старуха, потревожив бога сердитыми жалобами, забралась на печь и примолкла.
Тогда я встал, вынул книгу из подпечка, подошёл к окну; ночь была светлая, луна смотрела прямо в окно, но мелкий шрифт не давался зрению.
А читать хотелось мучительно.
Взяв с полки медную кастрюлю, я отразил ею свет луны на книгу стало ещё хуже, темнее.
Тогда я забрался на лавку, в угол, к образам, начал читать стоя, при свете лампады, и, утомлённый, заснул, опустясь на лавку, а проснулся от крика и толчков старухи.
Держа книгу в руках, она больно стучала ею по плечам моим, красная со зла, яростно вскидывая рыжей головою, босая, в одной рубахе.
С полатей выл Виктор:
— Мамаша, да не орите вы!
Жить нельзя...
«Пропала книга, изорвут»,
— думал я.
За утренним чаем меня судили.
Хозяин строго спрашивал:
— Где ты взял книгу?
Женщины кричали, перебивая друг друга, Виктор подозрительно нюхал страницы и говорил:
— Духами пахнет, ей-богу...
Узнав, что книга принадлежит священнику, они все ещё раз осмотрели её, удивляясь и негодуя, что священник читает романы, но всё-таки это несколько успокоило их, хотя хозяин ещё долго внушал мне, что читать — вредно и опасно.
— Вон они, читатели-то, железную дорогу взорвали, хотели убить...
Хозяйка сердито и пугливо крикнула мужу:
— Ты с ума сошёл.
Что ты ему говоришь?
Я отнёс Монтепэна солдату, рассказал ему, в чём дело,
— Сидоров взял книгу, молча открыл маленький сундучок, вынул чистое полотенце и, завернув в него роман, спрятал в сундук, сказав мне:
— Не слушайся их — приходи ко мне и читай, я никому не скажу!
А если придёшь — нет меня, ключ висит за образом, отопри сундук и читай...
Отношение хозяев к книге сразу подняло её в моих глазах на высоту важной и страшной тайны.
То, что какие-то «читатели» взорвали где-то железную дорогу, желая кого-то убить, не заинтересовало меня, но я вспомнил вопрос священника на исповеди, чтение гимназиста в подвале, слова Смурого о «правильных книгах» и вспомнил дедовы рассказы о чернокнижниках-фармазонах:
«А при Благословенном государе Александре Павлыче дворянишки, совратясь к чернокнижию и фармазонству, затеяли предать весь российский народ римскому папе, езуиты!
Тут Аракчеев-генерал изловил их на деле да, невзирая на чины-звания, — всех в Сибирь в каторгу, там они и исхизли, подобно тле...»
Вспоминался «умбракул, распещрённый звёздами», «Гервасий» и торжественные, насмешливые слова:
«Профаны, любопытствующие знать наши дела!
Никогда слабые ваши очи не узрят оных!
Я чувствовал себя у порога каких-то великих тайн и жил, как помешанный.
Хотелось дочитать книгу, было боязно, что она пропадёт у солдата или он как-нибудь испортит её.
Что я скажу тогда закройщице?
А старуха, зорко следя, чтобы я не бегал к денщику, грызла меня:
— Книжник!
Книжки-то вон распутству учат, вон она, книгочея, до чего дошла, — на базар сама сходить не может, только с офицерами путается, днём принимает их, я зна-аю!
Мне хотелось закричать:
«Это неправда!
Она не путается...»
Но я боялся защищать закройщицу — вдруг старуха догадается, что книга-то её?
Несколько дней мне жилось отчаянно плохо; мною овладела рассеянность, тревожная тоска, я не мог спать, в страхе за судьбу Монтепэна, и вот однажды кухарка закройщицы, остановив меня на дворе, сказала:
— Принеси книгу!
Я выбрал время после обеда, когда хозяева улеглись отдыхать, и явился к закройщице сконфуженный, подавленный.
Она встретила меня такая же, какою я её встретил в первый раз, только одета иначе: в серой юбке, чёрной бархатной кофте, с бирюзовым крестом на открытой шее.
Она была похожа на самку снегиря.
Когда я сказал ей, что не успел прочитать книгу и что мне запрещают читать, у меня от обиды и от радости видеть эту женщину глаза налились слезами.
— Ф-фу, какие глупые люди!
— сказала она, сдвинув тонкие брови.
— А ещё у твоего хозяина такое интересное лицо.
Ты погоди огорчаться, я подумаю.
Я напишу ему!
Это меня испугало, я объявил ей, что солгал хозяевам, сказал, что книга взята не у неё, а у священника.
— Не надо, не пишите!
— просил я её.
— Они будут смеяться над вами, ругать вас.
Вас ведь никто не любит во дворе, все осмеивают, говорят, что вы дурочка и у вас не хватает ребра...
Выпалив всё это, я тотчас понял, что сказал лишнее и обидное для неё,
— она закусила верхнюю губу и хлопнула себя по бедру, как будто сидела верхом на лошади.
Я смущённо опустил голову, желая провалиться сквозь землю, но закройщица навалилась на стул и весело захохотала, повторяя:
— Ой, как глупо...
как глупо!
Но что же делать?
— спросила она сама себя, пристально разглядывая меня, а потом, вздохнув, сказала:
— Ты — очень странный мальчик, очень...
Взглянув в зеркало рядом с ней, я увидал скуластое, широконосое лицо, с большим синяком на лбу, давно не стриженные волосы торчали во все стороны вихрами, — вот это и называется «очень странный мальчик»?..
Не похож странный мальчик на фарфоровую тонкую фигурку...
— Ты не взял тогда денежку, которую я дала.
Почему?
— Мне не надо.
Она вздохнула.
— Ну, что ж делать!
Если тебе позволят читать, приходи, я тебе дам книги...
На подзеркальнике лежали три книги; та, которую я принёс, была самая толстая.
Я смотрел на неё с грустью.
Закройщица протянула мне маленькую розовую руку.
— Ну, прощай!
Я осторожно дотронулся до её руки и быстро ушёл.
А пожалуй, верно говорят про неё, что она ничего не знает,
— вот, двугривенный назвала денежкой, точно ребёнок.
Но это мне нравилось...
IX
И грустно и смешно вспоминать, сколько тяжёлых унижений, обид и тревог принесла мне быстро вспыхнувшая страсть к чтению!
Книги закройщицы казались страшно дорогими, и, боясь, что старая хозяйка сожжёт их в печи, я старался не думать об этих книгах, а стал брать маленькие разноцветные книжки в лавке, где по утрам покупал хлеб к чаю.
Лавочник был очень неприятный парень — толстогубый, потный, с белым дряблым лицом, в золотушных шрамах и пятнах, с белыми глазами и коротенькими, неловкими пальцами на пухлых руках.
Его лавка являлась местом вечерних собраний для подростков и легкомысленных девиц улицы; брат моего хозяина тоже почти каждый вечер ходил к нему пить пиво и играть в карты.
Меня часто посылали звать его к ужину, и я не однажды видел в тесной, маленькой комнатке за лавкою придурковатую румяную жену лавочника сидевшей на коленях Викторушки или другого парня.
Это, видимо, не обижало лавочника; не обижался он и тогда, когда его сестру, которая помогала ему торговать в лавке, крепко обнимали певчие, солдаты и все, кому это нравилось.
Товару в лавочке было немного, он объяснял это тем, что дело у него новое, — он не успел наладить его, хотя лавка была открыта ещё осенью.
Он показывал гостям и покупателям грязные картинки, давал — желающим — списывать бесстыдные стихи.
Я читал пустые книжонки Миши Евстигнеева, платя по копейке за прочтение каждой; это было дорого, а книжки не доставляли мне никакого удовольствия.
«Гуак, или Непреоборимая верность», «Франциль Венециан», «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга» и вся литература этого рода тоже не удовлетворяла меня, часто возбуждая злую досаду: казалось, что книжка издевается надо мною, как над дурачком, рассказывая тяжёлыми словами невероятные вещи.
«Стрельцы», «Юрий Милославский», «Таинственный монах», «Япанча, татарский наездник» и подобные книги нравились мне больше — от них что-то оставалось; но ещё более меня увлекали жития святых — здесь было что-то серьёзное, чему верилось и что порою глубоко волновало.
Все великомученики почему-то напоминали мне Хорошее Дело, великомученицы — бабушку, а преподобные — деда, в его хорошие часы.
Читал я в сарае, уходя колоть дрова, или на чердаке, что было одинаково неудобно, холодно.
Иногда, если книга интересовала меня или надо было прочитать её скорее, я вставал ночью и зажигал свечу, но старая хозяйка, заметив, что свечи по ночам умаляются, стала измерять их лучинкой и куда-то прятала мерки.
Если утром в свече недоставало вершка или если я, найдя лучинку, не обламывал её на сгоревший кусок свечи, в кухне начинался яростный крик, и однажды Викторушка возмущённо провозгласил с полатей:
— Да перестаньте же лаяться, мамаша!
Жить нельзя!
Конечно, он жгёт свечи, потому что книжки читает, у лавочника берёт, я знаю!
Поглядите-ка у него на чердаке...
Старуха сбегала на чердак, нашла какую-то книжку и разодрала её в клочья.
Это, разумеется, огорчило меня, но желание читать ещё более окрепло.
Я понимал, что, если в этот дом придет святой,
— мои хозяева начнут его учить, станут переделывать на свой лад; они будут делать это от скуки.
Если они перестанут судить людей, кричать, издеваться над ними — они разучатся говорить, онемеют, им не видно будет самих себя.
Для того чтобы человек чувствовал себя, необходимо, чтобы он как-то относился к людям.
Мои хозяева не умели относиться к ближним иначе, как учительно, с осуждением, и если бы начать жить так же, как они,
— так же думать, чувствовать,
— всё равно они осуждали бы и за это.
Уж такие люди.
Я всячески исхитрялся читать, старуха несколько раз уничтожала книги, и вдруг я оказался в долгу у лавочника на огромную сумму в сорок семь копеек!
Он требовал денег и грозил, что станет отбирать у меня за долг хозяйские, когда я приду в лавку за покупками.
— Что тогда будет?
— спрашивал он меня, издеваясь.
Был он нестерпимо противен мне и, видимо, чувствуя это, мучил меня разными угрозами, с наслаждением особенным: когда я входил в лавку, его пятнистое лицо расплывалось, и он спрашивал ласково:
— Долг принёс?
— Нет.
Это его пугало, он хмурился.
— Как же?
Что же мне — к мировому подавать на тебя, а?
Чтобы тебя описали да — в колонию?
Мне негде было взять денег — жалованье моё платили деду, я терялся, не зная — как быть?
А лавочник, в ответ на мою просьбу подождать с уплатою долга, протянул ко мне масленую, пухлую, как оладья, руку и сказал:
— Поцелуй — подожду!
Но когда я схватил с прилавка гирю и замахнулся на него, он, приседая, крикнул:
— Что, что ты, что ты — я шучу!
Понимая, что он не шутит, я решил украсть деньги, чтобы разделаться с ним.
По утрам, когда я чистил платье хозяина, в карманах его брюк звенели монеты, иногда они выскакивали из кармана и катились по полу, однажды какая-то провалилась в щель под лестницу, в дровяник; я позабыл сказать об этом и вспомнил лишь через несколько дней, найдя двугривенный в дровах.
Когда я отдал его хозяину, жена сказала ему:
— Вот видишь?
Надо считать деньги, когда оставляешь в карманах.
Но хозяин сказал, улыбаясь мне:
— Он не украдет, я знаю!
Теперь, решив украсть, я вспомнил эти слова, его доверчивую улыбку и почувствовал, как мне трудно будет украсть.
Несколько раз я вынимал из кармана серебро, считал его и не мог решиться взять.
Дня три я мучился с этим, и вдруг всё разрешилось очень быстро и просто; хозяин неожиданно спросил меня:
— Ты что, Пешк'ов, скучный стал, нездоровится, что ли?
Я откровенно рассказал ему все мои печали; он нахмурился.
— Вот видишь, к чему они ведут, книжки-то?
От них — так или эдак непременно беда...
Дал полтинник и посоветовал строго:
— Смотри же, не проболтайся жене али матери — шум будет!
Потом, добродушно усмехаясь, сказал:
— Настойчив ты, чорт тебя возьми!
Ничего, это хорошо.
Однако — книжки брось!
С Нового года я выпишу хорошую газету, вот тогда и читай...
И вот, вечерами, от чая до ужина, я читаю хозяевам вслух «Московский листок» — романы Вашкова, Рокшанина, Рудниковского и прочую литературу для пищеварения людей, насмерть убиенных скукой.
Мне не нравится читать вслух, это мешает мне понимать читаемое; но мои хозяева слушают внимательно, с некоторою как бы благоговейною жадностью, ахают, изумляясь злодейству героев, и с гордостью говорят друг другу:
— А мы-то живём — тихо, смирно, ничего не знаем, слава те, господи!
Они путают события, приписывают поступки знаменитого разбойника Чуркина ямщику Фоме Кручине, путают имена; я поправляю ошибки слушателей, это очень изумляет их.
— Ну, и память же у него!
Нередко в «Московском листке» встречаются стихи Леонида Граве, мне они очень нравятся, я списываю некоторые из них в тетрадку, но хозяева говорят о поэте:
— Старик ведь, а стихи сочиняет.
— Пьяница, полоумный, ему всё равно.
Нравятся мне стихи Стружкина, графа Мементо-Мори, а женщины, и старая и молодая, утверждают, что стихи — балаганство.
— Это только петрушки да актёры стихами говорят.
Тяжёлые были мне эти зимние вечера на глазах хозяев, в маленькой, тесной комнате.
Мёртвая ночь за окном;
изредка потрескивает мороз, люди сидят у стола и молчат, как мороженые рыбы.
А то — вьюга шаркает по стёклам и по стене, гудит в трубах, стучит вьюшками; в детской плачут младенцы, хочется сесть в тёмный угол и, съёжившись, выть волком.
В одном конце стола сидят женщины, шьют или вяжут чулки; за другим Викторушка, выгнув спину, копирует, нехотя, чертежи и время от времени кричит:
— Да не трясите стол!
Жить нельзя, гвозди-козыри, собаки на мышах...
В стороне, за огромными пяльцами, сидит хозяин, вышивая крестиками по холстине скатерть; из-под его пальцев появляются красные раки, синие рыбы, жёлтые бабочки и рыжие осенние листья.
Он сам составил рисунок вышивки и третью зиму сидит над этой работой,
— она очень надоела ему, и часто, днём, когда я свободен, он говорит мне:
— Ну-ко, Пешк'ов, садись за скатерть, действуй!
Я сажусь и действую толстой иглой,
— мне жалко хозяина и всегда, во всём хочется посильно помочь ему.
Мне всё кажется, что однажды он бросит чертить, вышивать, играть в карты и начнёт делать что-то другое, интересное, о чём он часто думает, вдруг бросая работу и глядя на неё неподвижно удивлёнными глазами, как на что-то незнакомое ему; волосы его спустились на лоб и щёки, он похож на послушника в монастыре.
— Ты о чём думаешь?
— спрашивает его жена.
— Так,
— отвечает он, принимаясь за работу.
Я молча удивляюсь: разве можно спрашивать, о чём человек думает?
И нельзя ответить на этот вопрос,
— всегда думается сразу о многом: обо всём, что есть перед глазами, о том, что видели они вчера и год тому назад; всё это спутано, неуловимо, всё движется, изменяется.
Фельетонов «Московского листка» не хватало на вечер, я предложил читать журналы, лежавшие в спальне под кроватью, молодая хозяйка недоверчиво сказала:
— Чего же там читать?
Там только картинки...
Но под кроватью, кроме «Живописного обозрения», оказался ещё «Огонёк», и вот мы читаем Салиаса «Граф Тятин-Балтийский».
Хозяину очень нравится придурковатый герой повести, он безжалостно и до слёз хохочет над печальными приключениями барчука и кричит:
— Нет, это забавная штука!
— Враньё поди-ка,
— говорит хозяйка, ради оказания самостоятельности своего ума.
Литература из-под кровати сослужила мне великую службу: я завоевал право брать журналы в кухню и получил возможность читать ночами.
На моё счастье, старуха перешла спать в детскую,
— запоем запила нянька.
Викторушка не мешал мне.
Когда все в доме засыпали, он тихонько одевался и до утра исчезал куда-то.
Огня мне не давали, унося свечку в комнаты, денег на покупку свеч у меня не было; тогда я стал тихонько собирать сало с подсвечников, складывал его в жестянку из-под сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню из ниток, зажигал по ночам на печи дымный огонь.
Когда я перевёртывал страницу огромного тома, красный язычок светильни трепетно колебался, грозя погаснуть, светильня ежеминутно тонула в растопленной пахучей жидкости, дым ел глаза, но все эти неудобства исчезали в наслаждении, с которым я рассматривал иллюстрации и читал объяснения к ним.
Эти иллюстрации раздвигали предо мною землю всё шире и шире, украшая её сказочными городами, показывая мне высокие горы, красивые берега морей.
Жизнь чудесно разрасталась, земля становилась заманчивее, богаче людьми, обильнее городами и всячески разнообразнее.
Теперь, глядя в заволжские дали, я уже знал, что там нет пустоты, а прежде, бывало, смотришь за Волгу, становится как-то особенно скучно: плоско лежат луга, в тёмных заплатах кустарника, на конце лугов зубчатая чёрная стена леса, над лугами — мутная, холодная синева.
Пусто на земле, одиноко.
И сердце тоже пустеет, тихая грусть щекочет его, все желания исчезают, думать — не о чём, хочется закрыть глаза.
Ничего не обещает унылая пустота, высасывая из сердца всё, что там есть.
Объяснения к иллюстрациям понятно рассказывали про иные страны, иных людей, говорили о разных событиях в прошлом и настоящем; я многого не могу понять, и это меня мучит.
Иногда в мозг вонзаются какие-то странные слова «метафизика», «хилиазм», «чартист», — они нестерпимо беспокоят меня, растут чудовищно, всё заслоняют, и мне кажется, что я никогда не пойму ничего, если мне не удастся открыть смысл этих слов,
— именно они стоят сторожами на пороге всех тайн.
Часто целые фразы долго живут в памяти, как заноза в пальце, мешая мне думать о другом.
Помню, я прочитал странные стихи:
В сталь закован, по безлюдью,
Нем и мрачен, как могила,
Едет гуннов царь, Аттила,
за ним чёрною тучею идут воины и кричат:
Где же Рим, где Рим могучий?
Рим — город, это я уже знал, но кто такие — гунны?
Это необходимо знать.
Выбрав хорошую минуту, я спрашиваю хозяина.
— Гунны?
— удивлённо повторяет он.
— Чорт знает, что это такое!
Ерунда, наверное...
И неодобрительно качает головою.
— Чепуха кипит в голове у тебя, это плохо, Пешк'ов!
Плохо ли, хорошо ли, но я хочу знать.
Мне кажется, что полковому священнику Соловьёву должно быть известно что такое гунны, и, поймав его на дворе, я спрашиваю.
Бледный, больной и всегда сердитый, с красными глазами, без бровей, с жёлтой бородкой, он говорит мне, тыкая в землю чёрным посохом:
— А тебе какое дело до этого, а?
Поручик Нестеров на мой вопрос свирепо ответил:
— Что-о?
Тогда я решил, что о гуннах нужно спросить в аптеке у провизора; он смотрит на меня всегда ласково, у него умное лицо, золотые очки на большом носу.
— Гунны,
— сказал мне провизор Павел Гольдберг,
— были кочевым народом, вроде киргизов.
Народа этого больше нет, весь вымер.
Мне стало грустно и досадно — не потому, что гунны вымерли, а оттого, что смысл слова, которое меня так долго мучило, оказался столь простым и ничего не дал мне.
Но я очень благодарен гуннам, — после столкновения с ними слова стали меня меньше беспокоить, и благодаря Аттиле я познакомился с провизором Гольдбергом.
Этот человек знал простой смысл всех мудрых слов, у него были ключи ко всем тайнам.
Поправив очки двумя пальцами, он пристально смотрел сквозь толстые стёкла в глаза мне и говорил, словно мелкие гвозди вбивая в мой лоб.
— Слова, дружище, это — как листья на дереве, и, чтобы понять, почему лист таков, а не иной, нужно знать, как растёт дерево, нужно учиться!
Книга, дружище, — как хороший сад, где всё есть: и приятное и полезное...
Я часто бегал к нему в аптеку за содой и магнезией для взрослых, которые постоянно страдали «изжогой», за бобковой мазью и слабительными для младенцев.
Краткие поучения провизора внушали мне всё более серьёзное отношение к книгам, и незаметно они стали необходимыми для меня, как пьянице водка.
Они показывали мне иную жизнь — жизнь больших чувств и желаний, которые приводили людей к подвигам и преступлениям.
Я видел, что люди, окружавшие меня, не способны на подвиги и преступления,
они живут где-то в стороне от всего, о чём пишут книги, и трудно понять ~ что интересного в их жизни?
Я не хочу жить такой жизнью...
Это мне ясно,
— не хочу...
Из пояснений к рисункам я знал, что в Праге, Лондоне, Париже нет среди города оврагов и грязных дамб из мусора, там прямые, широкие улицы, иные дома и церкви.
Там нет шестимесячной зимы, которая запирает людей в домах, нет великого поста, когда можно есть только квашеную капусту, солёные грибы, толокно и картофель, с противным льняным маслом.
Великим постом нельзя читать книг,
— у меня отобрали «Живописное обозрение», и эта пустая, постная жизнь снова подошла вплоть ко мне.
Теперь, когда я мог сравнить её с тем, что знал из книг, она казалась мне ещё более нищей и безобразной.
Читая, я чувствовал себя здоровее, сильнее, работал спорно и ловко, у меня была цель: чем скорее кончу, тем больше останется времени для чтения.
Лишённый книг, я стал вялым, ленивым, меня начала одолевать незнакомая мне раньше болезненная забывчивость.
Помнится, именно в эти пустые дни случилось нечто таинственное:
однажды вечером, когда все ложились спать, вдруг гулко прозвучал удар соборного колокола,
он сразу встряхнул всех в доме,
полуодетые люди бросились к окнам, спрашивая друг друга:
— Пожар?
Набат?
Было слышно, что и в других квартирах тоже суетятся, хлопают дверями; кто-то бегал по двору с лошадью в поводу.
Старая хозяйка кричала, что ограбили собор, хозяин останавливал её:
— Полноте, мамаша, ведь слышно же, что это не набат!
— Ну, так архиерей помер...
Викторушка слез с полатей, одевался и бормотал:
— А я знаю, что случилось, знаю!
Хозяин послал меня на чердак посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно на крышу — зарева не было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилёг к земле; во тьме бежали, поскрипывая снегом, невидимые люди, взвизгивали полозья саней, и всё зловещее охал колокол.
Я воротился в комнаты.
— Зарева нет.
— Фу ты, господи!
— сказал хозяин, одетый в пальто и шапку, приподнял воротник и стал нерешительно совать ноги в калоши.
Хозяйка умоляла его:
— Не ходи!
Ну, не ходи же...
— Ерунда!
Викторушка, тоже одетый, дразнил всех:
— А я знаю...
Когда братья ушли на улицу, женщины, приказав мне ставить самовар, бросились к окнам, но почти тотчас с улицы позвонил хозяин, молча вбежал по лестнице и, отворив дверь в прихожую, густо сказал:
— Царя убили!
— Убили-таки!
— воскликнула старуха.
— Убили, мне офицер сказал...
Что ж теперь будет?
Позвонил Викторушка и, неохотно раздеваясь, сердито сказал:
— А я думал — война!
Потом все они сели пить чай, разговаривали спокойно, но тихонько и осторожно.
И на улице стало тихо, колокол уже не гудел.
Два дня они таинственно шептались, ходили куда-то, к ним тоже являлись гости и что-то подробно рассказывали.
Я очень старался понять — что случилось?
Но хозяева прятали газету от меня, а когда я спросил Сидорова — за что убили царя, он тихонько ответил:
— Про то запрещено говорить...
И всё это быстро стёрлось, затянулось ежедневными пустяками, и я вскоре пережил очень неприятную историю.
В одно из воскресений, когда хозяева ушли к ранней обедне, а я, поставив самовар, отправился убирать комнаты, — старший ребёнок, забравшись в кухню, вытащил кран из самовара и уселся под стол играть краном.
Углей в трубе самовара было много, и, когда вода вытекла из него, он распаялся.
Я ещё в комнатах услыхал, что самовар гудит неестественно гневно, а войдя в кухню, с ужасом увидал, что он весь посинел и трясётся, точно хочет подпрыгнуть с пола.
Отпаявшаяся втулка крана уныло опустилась, крышка съехала набекрень, из-под ручек стекали капли олова, — лиловато-синий самовар казался вдребезги пьяным.
Я облил его водою, он зашипел и печально развалился на полу.
Позвонили на парадном крыльце, я отпер двери и на вопрос старухи готов ли самовар, кратко ответил:
— Готов.
Это слово, сказанное, вероятно, в смущении и страхе, было принято за насмешку и усугубило наказание.
Меня избили.
Старуха действовала пучком сосновой лучины, это было не очень больно, но оставило под кожею спины множество глубоких заноз; к вечеру спина у меня вспухла подушкой, а в полдень на другой день хозяин принуждён был отвезти меня в больницу.
Когда доктор, длинный и тощий до смешного, осмотрел меня, он сказал спокойно глухим басом:
— Здесь нужно составить протокол об истязании.
Хозяин покраснел, зашаркал ногами и стал что-то тихо говорить доктору, а тот, глядя через голову его, кратко отвечал:
— Не могу.
Нельзя.
Но потом спросил меня:
— Жаловаться хочешь?
Мне было больно, но я сказал:
— Не хочу, лечите скорее.
Меня отвели в другую комнату, положили на стол, доктор вытаскивал занозы приятно холодными щипчиками и балагурил:
— Превосходно отделали кожу тебе, приятель, теперь ты станешь непромокаемый...
Когда он кончил работу, нестерпимо щекотавшую меня, он сказал:
— Сорок две щепочки вытащено, приятель, запомни, хвастаться будешь!
Завтра в этот час приходи на перевязку.
Часто бьют?
Я подумал и ответил:
— Раньше — чаще били...
Доктор захохотал басом.
— Всё к лучшему идёт, приятель, всё!
Когда он вывел меня к хозяину, то сказал ему:
— Извольте получить, починен!
Завтра пришлите, перевяжем.
На ваше счастье — комик он у вас...
Сидя на извозчике, хозяин говорил мне:
— И меня, Пешк'ов, тоже били — что поделаешь?
Били, брат!
Тебя всё-таки хоть я жалею, а меня и жалеть некому было, некому!
Людей везде теснота, а пожалеть — нет ни одного сукина сына!
Эх, звери-курицы...
Он всю дорогу ругался, мне было жалко его, и я был очень благодарен ему, что он говорит со мною по-человечески.
Дома меня встретили, как именинника, женщины заставили подробно рассказать, как доктор лечил меня, что он говорил, — слушали и ахали, сладостно причмокивая, морщась.
Удивлял меня этот их напряжённый интерес к болезням, к боли и ко всему неприятному!
Я видел, как они довольны мною, что я отказался жаловаться на них, и воспользовался этим, испросив у них разрешения брать книги у закройщицы.
Они не решились отказать мне, только старуха удивлённо воскликнула:
— Ну и бес!
Через день я стоял перед закройщицей, а она ласково говорила:
— А мне сказали, что ты болен, отвезён в больницу,
— видишь, как неверно говорят?
Я промолчал.
Стыдно было сказать правду — зачем ей знать грубое и печальное?
Так хорошо, что она не похожа на других людей.
Снова я читаю толстые книги Дюма-отца, Понсон-де-Террайля, Монтепэна, Законнэ, Габорио, Эмара, Буагобэ,
— я глотаю эти книги быстро, одну за другой, и мне — весело.
Я чувствую себя участником жизни необыкновенной, она сладко волнует, возбуждая бодрость.
Снова коптит мой самодельный светильник, я читаю ночи напролет, до утра, у меня понемногу заболевают глаза, и старая хозяйка любезно говорит мне:
— Погоди, книгожора, лопнут зенки-то, ослепнешь!
Однако я очень скоро понял, что во всех этих интересно запутанных книгах, несмотря на разнообразие событий, на различие стран и городов, речь всё идет об одном: хорошие люди — несчастливы и гонимы дурными, дурные всегда более удачливы и умны, чем хорошие, но в конце концов что-то неуловимое побеждает дурных людей и обязательно торжествуют хорошие.
Надоела «любовь», о которой все мужчины и женщины говорили одними и теми же словами.
Это однообразие становилось не только скучным, но и возбуждало смутные подозрения.
Бывало, уже с первых страниц начинаешь догадываться, кто победит, кто будет побеждён, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою своей фантазии.
Перестав читать книгу, думаешь о ней, как о задаче из учебника арифметики, и всё чаще удается правильно решить, кто из героев придёт в рай всяческого благополучия, кто будет ввергнут во узилище.
Но за всем этим я вижу проблески живой и значительной для меня правды, черты иной жизни, иных отношений.
Мне ясно, что в Париже извозчики, рабочие, солдаты и весь «чёрный народ» не таков, как в Нижнем, в Казани, в Перми,
— он смелее говорит с господами, держится с ними более просто и независимо.
Вот — солдат, но он не похож ни на одного из тех, кого я знаю,
— ни на Сидорова, ни на вятича с парохода, ни, тем более, на Ермохина; он больше человек, чем все они.
В нём есть нечто общее со Смурым, но он не так звероват и груб.
Вот — лавочник, и он также лучше всех известных мне лавочников.
И священники в книгах не такие, каких я знаю,
— они сердечнее, более участливо относятся к людям.
Вообще вся жизнь за границей, как рассказывают о ней книги, интереснее, легче, лучше той жизни, которую я знаю: за границею не дерутся так часто и зверски, не издеваются так мучительно над человеком, как издевались над вятским солдатом, не молятся богу так яростно, как молится старая хозяйка.
Особенно заметно, что, рассказывая о злодеях, людях жадных и подлых, книги не показывают в них той необъяснимой жестокости, того стремления издеваться над человеком, которое так знакомо мне, так часто наблюдалось мною.
Книжный злодей жесток деловито, почти всегда можно понять, почему он жесток, а я вижу жестокость бесцельную, бессмысленную, ею человек только забавляется, не ожидая от неё выгод.
С каждой новой книгой эта несхожесть русской жизни с жизнью иных стран выступает предо мною всё яснее, возбуждая смутную досаду, усиливая подозрение в правдивости жёлтых, зачитанных страниц с грязными углами.
И вдруг мне попал в руки роман Гонкура «Братья Земганно», я прочитал его сразу, в одну ночь, и, удивлённый чем-то, чего до этой поры не испытывал, снова начал читать простую, печальную историю.
В ней не было ничего запутанного, ничего внешне интересного, с первых страниц она казалась серьёзной и сухой, как жития святых.
Её язык, такой точный и лишённый прикрас, сначала неприятно удивил меня, но скупые слова, крепко построенные фразы так хорошо ложились на сердце, так внушительно рассказывали о драме братьев-акробатов, что у меня руки дрожали от наслаждения читать эту книгу.
Я плакал навзрыд, читая, как несчастный артист со сломанными ногами ползёт на чердак, где его брат тайно занимается любимым искусством.
Отдавая эту славную книгу закройщице, я просил её дать мне ещё такую же.
— Как это такую же?
— спросила она, усмехаясь.
Эта усмешка смутила меня, и я не сумел объяснить, чего мне хочется, а она говорила:
— Это — скучная книга, вот, подожди, я тебе принесу другую, интереснее...
Через несколько дней она дала мне Гринвуда «Подлинную историю маленького оборвыша»; заголовок книги несколько уколол меня, но первая же страница вызвала в душе улыбку восторга,
— так с этою улыбкою я и читал всю книгу до конца, перечитывая иные страницы по два, по три раза.
Так вот как трудно и мучительно даже за границею живут иногда мальчики!
Ну, мне вовсе не так плохо, значит — можно не унывать!
Много бодрости подарил мне Гринвуд, а вскоре после него мне попалась уже настоящая «правильная» книга — «Евгения Гранде».
Старик Гранде ярко напомнил мне деда, было обидно, что книжка так мала, и удивляло, как много в ней правды.
Эту правду, очень знакомую мне и надоевшую в жизни, книга показывала в освещении совершенно новом незлобивом, спокойном.
Все ранее прочитанные мною книги, кроме Гонкура, судили людей так же строго и крикливо, как мои хозяева, очень часто они вызывали симпатию к преступнику и чувство досады на добродетельных людей.
Всегда было жалко видеть, что, при огромной затрате разума и воли, человек всё-таки не может достичь желаемого,
— добродетельные люди стоят перед ним с первой до последней страницы незыблемо, точно каменные столбы.
Хотя об эти столбы неизбежно разбиваются все злые намерения порока, но — камни не возбуждают симпатии.
Ведь как бы ни была красива и крепка стена, но, когда хочешь сорвать яблоко с яблони за этой стеной, — нельзя любоваться ею.
А мне уже казалось, что наиболее ценное и живое спрятано где-то за добродетелью...
У Гонкура, Гринвуда, Бальзака — не было злодеев, не было добряков, были просто люди, чудесно живые; они не позволяли сомневаться, что всё сказанное и сделанное ими было сказано и сделано именно так и не могло быть сделано иначе.
Таким образом я понял, какой великий праздник «хорошая, правильная» книга.
Но как найти её?
Закройщица не могла помочь мне в этом.
— Вот хорошая книга,
— говорила она, предлагая мне Арсена Гуссэ «Руки, полные роз, золота и крови», романы Бэло, Поль де Кока, Поль Феваля, но я читал их уже с напряжением.
Ей нравились романы Марриета, Вернера, — мне они казались скучными.
Не радовал и Шпильгаген, но очень понравились рассказы Ауэрбаха.
Сю и Гюго тоже не очень увлекали меня, я предпочитал им Вальтер-Скотта.
Мне хотелось книг, которые волновали бы и радовали, как чудесный Бальзак.
Фарфоровая женщина тоже всё меньше нравилась мне.
Являясь к ней, я надевал чистую рубаху, причёсывался, всячески стараясь принять благообразный вид, — едва ли это удавалось мне, но я всё ждал, что она, заметив моё благообразие, заговорит со мною более просто и дружески, без этой рыбьей улыбки на чистеньком, всегда праздничном лице.
Но она, улыбаясь, спрашивала усталым и сладким голосом:
— Прочитал?
Понравилось?
— Нет.
Чуть приподняв тонкие брови, она смотрела на меня и, вздыхая, знакомо говорила в нос:
— Но почему же?
— Я уж читал об этом.
— О чём — об этом?
— О любви...
Прищурясь, она смеялась сахарным смешком.
— Ах, но ведь во всех книгах пишут о любви!
Сидя в большом кресле, она болтает маленькими ножками в меховых туфлях, позёвывая, кутается в голубой халатик и стучит розовыми пальцами по переплёту книги на коленях у неё.
Мне хочется спросить:
«Что же вы не съезжаете с квартиры?
Ведь офицеры всё пишут записки вам, смеются над вами...»
Но не хватает смелости сказать ей это, и я ухожу, унося толстую книгу о «любви» и печальное разочарование в сердце.
На дворе говорят об этой женщине всё хуже, насмешливее и злее.
Мне очень обидно слышать эти россказни, грязные и, наверное, лживые; за глаза я жалею женщину, мне боязно за неё.
Но когда, придя к ней, я вижу её острые глазки, кошачью гибкость маленького тела и это всегда праздничное лицо, жалость и страх исчезают, как дым.
Весною она вдруг уехала куда-то, а через несколько дней и муж её переменил квартиру.
Когда комнаты стояли пустые, в ожидании новых насельников, я зашёл посмотреть на голые стены с квадратными пятнами на местах, где висели картины, с изогнутыми гвоздями и ранами от гвоздей.
По крашеному полу были разбросаны разноцветные лоскутки, клочья бумаги, изломанные аптечные коробки, склянки от духов и блестела большая медная булавка.
Мне стало грустно, захотелось ещё раз увидать маленькую закройщицу, сказать, как я благодарен ей...
Х
Ещё до отъезда закройщицы под квартирою моих хозяев поселилась черноглазая молодая дама с девочкой и матерью, седенькой старушкой, непрерывно курившей папиросы из янтарного мундштука.
Дама была очень красивая; властная, гордая, она говорила густым, приятным голосом, смотрела на всех вскинув голову, чуть-чуть прищурив глаза, как будто люди очень далеко от неё и она плохо видит их.
Почти каждый день к крыльцу её квартиры черный солдат Тюфяев подводил тонконогого рыжего коня, дама выходила на крыльцо в длинном, стального цвета, бархатном платье, в белых перчатках с раструбами, в жёлтых сапогах.
Держа в одной руке шлейф и хлыст с лиловым камнем в рукоятке, она гладила маленькой рукой ласково оскаленную морду коня,
— он косился на неё огненным глазом, весь дрожал и тихонько бил копытом по утоптанной земле.
— Робэр, Ро-обэр,
— негромко говорила она и крепко хлопала коня по красиво выгнутой шее.
Потом, поставив ногу на колено Тюфяева, дама ловко прыгала на седло, и конь, гордо танцуя, шёл по дамбе; она сидела на седле так ловко, точно приросла к нему.
Красива она была той редкой красотой, которая всегда кажется новой, невиданною и всегда наполняет сердце опьяняющей радостью.
Глядя на неё, я думал, что вот таковы были Диана Пуатье, королева Марго, девица Ла-Вальер и другие красавицы, героини исторических романов.
Её постоянно окружали офицеры дивизии, стоявшей в городе, по вечерам у неё играли на пианино и скрипке, на гитарах, танцевали и пели.
Чаще других около неё вертелся на коротеньких ножках майор Олесов, толстый, краснорожий, седой и сальный, точно машинист с парохода.
Он хорошо играл на гитаре и вёл себя, как покорный, преданный слуга дамы.
Так же счастливо красива, как мать, была и пятилетняя девочка, кудрявая, полненькая.
Её огромные синеватые глаза смотрели серьёзно, спокойно ожидающим взглядом, и было в этой девочке что-то недетски вдумчивое.
Бабушка с утра до вечера занята хозяйством вместе с Тюфяевым, угрюмо немым, и толстой, косоглазой горничной; няньки у ребенка не было, девочка жила почти беспризорно, целыми днями играя на крыльце или на куче брёвен против него.
Я часто по вечерам выходил играть с нею и очень полюбил девочку, а она быстро привыкла ко мне и засыпала на руках у меня, когда я рассказывал ей сказку.
Заснёт, а я её отнесу в постель.
Скоро дошло до того, что, ложась спать, она непременно требовала, чтобы я пришел проститься с нею.
Я приходил, она важно протягивала мне пухлую ручку и говорила:
— Прощай до завтра!
Бабушка, как нужно сказать?
— Храни тебя господь,
— говорила бабушка, выпуская изо рта и острого носа сизые струйки дыма.
— Храни тебя господь до завтра, а я уж буду спать,
— повторяла девочка, кутаясь в одеяло, обшитое кружевом.
Бабушка внушала ей:
— Не до завтра, а — всегда!
— А разве завтра не всегда бывает?
Она любила слово «завтра» и всё, что нравилось ей, переносила в будущее; натыкает в землю сорванных цветов, сломанных веток и говорит:
— Завтра это будет сад...
— Когда-нибудь завтра я тоже куп'ю себе ошадь и поеду верхом, как мама...
Она была умненькая, но не очень весёлая,
— часто во время оживлённой игры вдруг задумается и спросит неожиданно:
— Зачем у священников во'осы, как у женщинов?
Обожглась крапивой и, грозя ей пальцем, сказала:
— Смотри, я помо'юсь богу, так он сде'ает тебе очень п'охо.
Бог всем может сде'ать п'охо — он даже маму может наказать...
Иногда на неё спускалась тихая, серьёзная печаль; прижимаясь ко мне, глядя в небо синими, ожидающими глазами, она говорила:
— Бабушка бывает сердитая, а мама никогда не бывает, она тойко смеется.
Её все юбят, потому что ей всегда некогда, всё приходят гости, гости, и смотрят на неё, потому что она красивая.
Она — ми'ая, мама.
И 0'есов так говорит: ми'ая мама!
Мне страшно нравилось слушать девочку,
— она рассказывала о мире, незнакомом мне.
Про мать свою она говорила всегда охотно и много,
— предо мною тихонько открывалась новая жизнь, снова я вспоминал королеву Марго, это ещё более углубляло доверие к книгам, а также интерес к жизни.
Однажды вечером, когда я сидел на крыльце, ожидая хозяев, ушедших гулять на Откос, а девочка дремала на руках у меня, подъехала верхом её мать, легко спрыгнула на землю и, вскинув голову, спросила:
— Что это она — спит?
— Да.
— Вот как...
Выскочил солдат Тюфяев, принял коня, дама сунула хлыст за кушак и сказала, протянув руки:
— Дай мне её!
— Я сам отнесу!
— Но!
— крикнула дама на меня, как на лошадь, и топнула ногою о ступень крыльца.
Девочка проснулась, мигая, посмотрела на мать и тоже протянула к ней руки.
Они ушли.
Я привык, чтобы на меня кричали, но было неприятно, что эта дама тоже кричит,
— всякий послушает её, если она даже и тихо прикажет.
Через несколько минут меня позвала косоглазая горничная,
— девочка капризничает, не хочет идти спать, не простясь со мною.
Я, не без гордости перед матерью, вошёл в гостиную,
— девочка сидела на коленях матери, дама ловкими руками раздевала её.
— Ну, вот,
— сказала она,
— вот он пришёл, это чудовище!
— Это не чудовище, а мой майчик...
— Вот как?
Очень хорошо.
Давай же подарим что-нибудь твоему мальчику.
Хочешь?
— Да, хочу!
— Прекрасно, я это сделаю, а ты иди спать.
— Прощай до завтра,
— сказала девочка, протянув мне руку.
— Храни тебя господь до завтра...
Дама удивлённо воскликнула:
— Кто это тебя научил — бабушка?
— Да-а...
Когда она ушла, дама поманила меня пальцем.
— Что же тебе подарить?
Я сказал, что мне ничего не надо дарить, а не даст ли она мне какую-нибудь книжку?
Она приподняла мой подбородок горячими, душистыми пальцами, спрашивая с приятной улыбкой:
— Вот как, ты любишь читать, да?
Какие же книги ты читал?
Улыбаясь, она стала ещё красивее; я смущённо назвал ей несколько романов.
— Что же в них нравится тебе?
— спрашивала она, положив руки на стол и тихонько шевеля пальцами.
От неё исходил сладкий, крепкий запах каких-то цветов, с ним странно сливался запах лошадиного пота.
Она смотрела на меня сквозь длинные ресницы задумчиво-серьёзно,
— до этой минуты никто ещё не смотрел на меня так.
От множества мягкой и красивой мебели в комнате было тесно, как в птичьем гнезде; окна закрывала густая зелень цветов, в сумраке блестели снежно-белые изразцы печи, рядом с нею лоснился чёрный рояль, а со стен в тусклом золоте рам смотрели какие-то тёмные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре тёмная, большая печать.
Все вещи смотрели на эту женщину так же покорно и робко, как я.
Я объяснил ей, как умел, что жить очень трудно и скучно, а читая книги, забываешь об этом.
— Да-а, вот как?
— сказала она, вставая.
— Это — недурно, это, пожалуй, верно...
Ну, что ж?
Я стану давать тебе книги, но сейчас у меня нет...
А впрочем, возьми вот это...
Она взяла с дивана истрёпанную книжку в жёлтой обложке.
— Прочитаешь — дам вторую часть, их четыре...
Я ушёл, унося с собой «Тайны Петербурга» князя Мещерского, и начал читать эту книгу с большим вниманием, но с первых же страниц мне стало ясно, что петербургские «тайны» значительно скучнее мадридских, лондонских и парижских.
Забавною показалась мне только басня о Свободе и Палке.
«Я выше тебя,
— сказала Свобода,
— потому что умнее».
Но Палка ответила ей:
«Нет, я выше тебя, потому что я — сильней тебя».
Спорили, спорили и подрались;
Палка избила Свободу, и Свобода помнится мне — умерла в больнице от побоев.
В книге шла речь о нигилисте.
Помню, что — по князю Мещерскому нигилист есть человек настолько ядовитый, что от взгляда его издыхают курицы.
Слово нигилист показалось мне обидным и неприличным, но больше я ничего не понял и впал в уныние: очевидно, я не умею понимать хорошие книги!
А что книга хорошая, в этом я был убежден: ведь не станет же такая важная и красивая дама читать плохие!
— Ну, что же, понравилось?
— спросила она, когда я возвратил ей жёлтый роман Мещерского.
Мне было очень трудно ответить — нет, я думал, что это её рассердит.
Но она только рассмеялась, уходя за портьеру, где была её спальня, и вынесла оттуда маленький томик в переплёте синего сафьяна.
— Это тебе понравится, только не пачкай!
Это были поэмы Пушкина.
Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь, попадая в невиданное красивое место, всегда стремишься обежать его сразу.
Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернётся пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце.
Минуту смотришь на неё очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким травам плодородной земли тихо радует.
Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать её было неловко.
Пролог к «Руслану» напоминал мне лучшие сказки бабушки, чудесно сжав их в одну, а некоторые строки изумляли меня своей чеканной правдой.
Там, на неведомых дорожках,
Следы невиданных зверей,
— мысленно повторял я чудесные строки и видел эти, очень знакомые мне, едва заметные тропы, видел таинственные следы, которыми примята трава, ещё не стряхнувшая капель росы, тяжёлых, как ртуть.
Полнозвучные строки стихов запоминались удивительно легко, украшая празднично всё, о чём говорили они; это делало меня счастливым, жизнь мою — лёгкой и приятной, стихи звучали, как благовест новой жизни.
Какое это счастье — быть грамотным!
Великолепные сказки Пушкина были всего ближе и понятнее мне; прочитав их несколько раз, я уже знал их на память; лягу спать и шепчу стихи, закрыв глаза, пока не усну.
Нередко я пересказывал эти сказки денщикам; они, слушая, хохочут, ласково ругаются, Сидоров гладит меня по голове и тихонько говорит:
— Вот славно, а?
Ах, господи...
Возбуждение, охватившее меня, было замечено хозяевами, старуха ругалась:
— Зачитался, пострел, а самовар четвёртый день не чищен!
Как возьму скалку...
Что — скалка?
Я оборонялся против неё стихами:
Душою черной зло любя,
Колдунья старая...
Дама ещё выше выросла в моих глазах,
— вот какие книги читает она!
Это — не фарфоровая закройщица...
Когда я принёс ей книгу и с грустью отдал, она уверенно сказала:
— Это тебе понравилось!
Ты слыхал о Пушкине?
Я что-то уже читал о поэте в одном из журналов, но мне хотелось, чтобы она сама рассказала о нём, и я сказал, что не слыхал.
Кратко рассказав мне о жизни и смерти Пушкина, она спросила, улыбаясь, точно весенний день:
— Видишь, как опасно любить женщин?
По всем книжкам, прочитанным мною, я знал, что это действительно опасно, но и — хорошо.
Я сказал:
— Опасно, а все любят!
И женщины тоже ведь мучаются от этого...
Она взглянула на меня, как смотрела на всё, сквозь ресницы, и сказала серьёзно:
— Вот как?
Ты это понимаешь?
Тогда я желаю тебе — не забывай об этом!
И начала спрашивать, какие стихи понравились мне.
Я стал что-то говорить ей, размахивая руками, читая на память.
Она слушала меня молча и серьёзно, потом встала и прошлась по комнате, задумчиво говоря:
— Тебе, милейший зверь, нужно бы учиться!
Я подумаю об этом...
Твои хозяева — родственники тебе?
И, когда я ответил утвердительно, она воскликнула:
О!
— как будто осуждая меня.
Она дала мне «Песни Беранже», превосходное издание, с гравюрами, в золотом обрезе и красном кожаном переплете.
Эти песни окончательно свели меня с ума странно тесною связью едкого горя с буйным весельем.
С холодом в груди я читал горькие слова «Старого нищего»:
Червь зловредный — я вас беспокою?
Раздавите гадину ногою!
Что жалеть?
Приплюсните скорей!
Отчего меня вы не учили,
Не дали исхода дикой силе?
Вышел бы из червя — муравей!
Я бы умер, братьев обнимая,
А бродягой старым умирая,
Призываю мщенье на людей!
А вслед за этим я до слёз хохотал, читая «Плачущего мужа».
И особенно запомнились мне слова Беранже:
Жизни весёлой наука
Не тяжела для простых!..
Беранже возбудил у меня неукротимое веселье, желание озорничать, говорить всем людям дерзкие, острые слова, и я, в краткий срок, очень преуспел в этом.
Его стихи я тоже заучил на память и с великим увлечением читал денщикам, забегая в кухни к ним на несколько минут.
Но скоро я должен был отказаться от этого, потому что строки:
А девушке в семнадцать лет
Какая шапка не пристанет!
вызвали отвратительную беседу о девушках,
— это оскорбило меня до бешенства, и я ударил солдата Ермохина кастрюлей по голове.
Сидоров и другие денщики вырвали меня из неловких рук его, но с той поры я не решался бегать по офицерским кухням.
Гулять на улицу меня не пускали, да и некогда было гулять, — работа всё росла; теперь, кроме обычного труда за горничную, дворника и «мальчика на посылках», я должен был ежедневно набивать гвоздями на широкие доски коленкор, наклеивать на него чертежи, переписывать сметы строительных работ хозяина, проверять счета подрядчиков, — хозяин работал с утра до ночи, как машина.
В те годы казённые здания ярмарки отходили в частную собственность торговцев; торговые ряды торопливо перестраивались; мой хозяин брал подряды на ремонт лавок и на постройку новых.
Он составлял чертежи «на переделку перемычек, пробить в крыше слуховое окно» и т. п.; я носил эти чертежи к старенькому архитектору, вместе с конвертом, куда пряталась двадцатипятирублевая бумажка, — архитектор брал деньги и подписывал:
Чертёж с натурою верен, и надзор за работами принял Имярек».
Разумеется, натуры он не видал, а надзора за работами не мог принять, ибо по болезни вовсе не выходил из дома.
Я же разносил взятки смотрителю ярмарки и ещё каким-то нужным людям, получая от них «разрешительные бумажки на всякое беззаконие», как именовал хозяин эти документы.
За всё это я получил право дожидаться хозяев у двери, на крыльце, когда они вечерами уходили в гости.
Это случалось не часто, но они возвращались домой после полуночи, и несколько часов я сидел на площадке крыльца или на куче бревен, против него, глядя в окна квартиры моей дамы, жадно слушая весёлый говор и музыку.
Окна открыты.
Сквозь занавеси и сети цветов я видел, как по комнатам двигаются стройные фигуры офицеров, катается круглый майор, плавает она, одетая удивительно просто и красиво.
Я назвал её про себя — Королева Марго.
«Вот та самая весёлая жизнь, о которой пишут во французских книгах», думал я, глядя в окна.
И всегда мне было немножко печально: детской ревности моей больно видеть вокруг Королевы Марго мужчин, — они вились около неё, как осы над цветком.
Реже других к ней приходил высокий, невесёлый офицер, с разрубленным лбом и глубоко спрятанными глазами; он всегда приносил с собою скрипку и чудесно играл,
— так играл, что под окнами останавливались прохожие, на брёвнах собирался народ со всей улицы, даже мои хозяева — если они были дома — открывали окна и, слушая, хвалили музыканта.
Не помню, чтобы они хвалили ещё кого-нибудь, кроме соборного протодьякона, и знаю, что пирог с рыбьими жирами нравился им всё-таки больше, чем музыка.
Иногда офицер пел и читал стихи глуховатым голосом, странно задыхаясь, прижимая ладонь ко лбу.
Однажды, когда я играл под окном с девочкой и Королева Марго просила его петь, он долго отказывался, потом чётко сказал:
Только песне нужна красота,
Красоте же — и песни не надо...
Мне очень понравились эти стихи, и почему-то стало жалко офицера.
Мне было приятнее смотреть на мою даму, когда она сидела у рояля, играя, одна в комнате.
Музыка опьяняла меня, я ничего не видел, кроме окна и за ним, в жёлтом свете лампы, стройную фигуру женщины, гордый профиль её лица и белые руки, птицами летавшие по клавиатуре.
Смотрел я на неё, слушал грустную музыку и бредил: найду где-то клад и весь отдам ей,
— пусть она будет богата!
Если б я был Скобелевым, я снова объявил бы войну туркам, взял бы выкуп, построил бы на Откосе — лучшем месте города — дом и подарил бы ей,
— пусть только она уедет из этой улицы, из этого дома, где все говорят про неё обидно и гадко.
И соседи и вся челядь нашего двора, — а мои хозяева в особенности, все говорили о Королеве Марго так же плохо и злобно, как о закройщице, но говорили более осторожно, понижая голоса и оглядываясь.
Боялись её, может быть, потому, что она была вдовою очень знатного человека,
— грамоты на стенах комнаты её были жалованы дедам её мужа старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим,
— это сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший евангелие.
Может быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
Но слова вполголоса были не лучше громко сказанных слов; моя дама жила в облаке вражды к ней, вражды непонятной мне и мучившей меня.
Викторушка рассказывал, что, возвращаясь домой после полуночи, он посмотрел в окно спальни Королевы Марго и увидел, что она в одной рубашке сидит на кушетке, а майор, стоя на коленях, стрижёт ногти на её ногах и вытирает их губкой.
Старуха, ругаясь, плевалась, молодая хозяйка визжала, покраснев:
— Виктор, фу!
Какой бесстыжий!
Ах, какие пакостники эти господа!
Хозяин молчал, улыбался,
— я был очень благодарен ему за то, что он молчит, но со страхом ждал, что и он вступится сочувственно в шум и вой.
Взвизгивая, ахая, женщины подробно расспрашивали Викторушку, как именно сидела дама, как стоял на коленях майор — Виктор прибавлял всё новые подробности.
— Рожа красная, язык высунул...
Я не видел ничего зазорного в том, что майор стрижёт ногти даме, но я не верил, что он высунул язык, это мне показалось обидною ложью, и я сказал Викторушке:
— Если это нехорошо, так зачем вы в окошко-то смотрели?
Вы — не маленький...
Меня изругали, конечно, но ругань не обижала меня, мне только одного хотелось — сбежать вниз, встать на колени перед дамой, как стоял майор, и просить её:
«Пожалуйста, уезжайте из этого дома!»
Теперь, когда я знал, что есть другая жизнь, иные люди, чувства, мысли, этот дом, со всеми его жителями, возбуждал во мне отвращение всё более тяжёлое.
Весь он был оплетён грязною сетью позорных сплетен, в нём не было ни одного человека, о котором не говорили бы злостно.
Полковой поп, больной, жалкий, был ославлен как пьяница и развратник; офицеры и жёны их жили, по рассказам моих хозяев, в свальном грехе; мне стали противны однообразные беседы солдат о женщинах, и больше всего опротивели мне мои хозяева — я очень хорошо знал истинную цену излюбленных ими, беспощадных суждений о людях.
Наблюдения за пороками людей — единственная забава, которою можно пользоваться бесплатно.
Мои хозяева только забавлялись, словесно истязуя ближних, и как бы мстили всем за то, что сами живут так благочестиво, трудно и скучно.
Когда о Королеве Марго говорили пакостно, я переживал судорожные припадки чувств не детских, сердце мое набухало ненавистью к сплетникам, мною овладевало неукротимое желание злить всех, озорничать, а иногда я испытывал мучительные приливы жалости к себе и ко всем людям,
— эта немая жалость была ещё тяжелее ненависти.
Я знал о Королеве больше, чем знали они, и я боялся, чтобы им не стало известно то, что я знаю.
По праздникам, когда хозяева уходили в собор к поздней обедне, я приходил к ней утром; она звала меня в спальню к себе, я садился на маленькое, обитое золотистым шёлком кресло, девочка влезала мне на колени, я рассказывал матери о прочитанных книгах.
Она лежала на широкой кровати, положив под щёку маленькие ладошки, сложенные вместе, тело её спрятано под покрывалом, таким же золотистым, как и всё в спальне, тёмные волосы, заплетённые в косу, перекинувшись через смуглое плечо, лежали впереди её, иногда свешиваясь с кровати на пол.
Слушая меня, она смотрит в лицо моё мягкими глазами и, улыбаясь чуть заметно, говорит:
— Вот как?
Даже благожелательная улыбка её была, в моих глазах, только снисходительной улыбкой королевы.
Она говорила густым ласкающим голосом, и мне казалось, что она говорит всегда одно:
«Я знаю, что я неизмеримо лучше, чище всех людей, и никто из них не нужен мне».
Иногда я заставал её перед зеркалом, — она сидела на низеньком кресле, причёсывая волосы; концы их лежали на коленях её, на ручках кресла, спускались через спинку его почти до полу, — волосы у неё были так же длинны и густы, как у бабушки.
Я видел в зеркале её смуглые, крепкие груди, она надевала при мне лиф, чулки, но её чистая нагота не будила у меня ощущений стыдных, а только радостное чувство гордости за неё.
Всегда от неё исходил запах цветов, защищавший её от дурных мыслей о ней.
Я был здоров, силён, хорошо знал тайны отношений мужчины к женщине, но люди говорили при мне об этих тайнах с таким бессердечным злорадством, с такой жестокостью, так грязно, что эту женщину я не мог представить себе в объятиях мужчины, мне трудно было думать, что кто-то имеет право прикасаться к ней дерзко и бесстыдно, рукою хозяина её тела.
Я был уверен, что любовь кухонь и чуланов неведома Королеве Марго, она знает какие-то иные, высшие радости, иную любовь.
Но однажды, перед вечером, придя в гостиную, я услыхал за портьерой спальни звучный смех дамы моего сердца и мужской голос, просивший:
— Подожди же...
Господи!
Не верю...
Мне нужно было уйти, я понимал это, но — не мог уйти...
— Кто там?
— спросила она.
— Ты?
Войди...
В спальне было душно от запаха цветов, сумрачно, окна были занавешены...
Королева Марго лежала на постели, до подбородка закрывшись одеялом, а рядом с нею, у стены, сидел в одной рубахе, с раскрытой грудью, скрипач-офицер,
— на груди у него тоже был шрам, он лежал красной полосою от правого плеча к соску и был так ярок, что даже в сумраке я отчетливо видел его.
Волосы офицера были смешно встрёпаны, и впервые я видел улыбку на его печальном, изрубленном лице,
— улыбался он странно.
А его большие, женские глаза смотрели на Королеву так, как будто он только впервые разглядел красоту её.
— Это мой друг,
— сказала Королева Марго, не знаю — мне или ему.
— Чего ты так испугался?
— услыхал я, точно издали, её голос.
— Поди сюда...
Когда я подошёл, она обняла меня за шею голой, горячей рукой и сказала:
~ Вырастешь — и ты будешь счастлив...
Иди!
Я положил книгу на полку, взял другую и ушёл, как во сне.
Что-то хрустнуло в сердце у меня.
Конечно, я ни минуты не думал, что моя Королева любит, как все женщины, да и офицер не позволял думать так.
Я видел перед собою его улыбку, — улыбался он радостно, как улыбается ребёнок, неожиданно удивлённый, его печальное лицо чудесно обновилось.
Он должен был любить её — разве можно её не любить?
И она тоже могла щедро одарить его любовью своей — он так чудесно играл, так задушевно умел читать стихи...
Но уже потому, что я должен был найти эти утешения, для меня ясно было, что не всё хорошо, не всё верно в моём отношении к тому, что я видел, и к самой Королеве Марго.
Я чувствовал себя потерявшим что-то и прожил несколько дней в глубокой печали.
... Однажды я буйно и слепо наозорничал, и, когда пришёл к даме за книжкой, она сказала мне очень строго:
— Однако ты отчаянный шалун, как я слышала!
Не думала я этого...
Я не стерпел и начал рассказывать, как мне тошно жить, как тяжело слушать, когда о ней говорят плохо.
Стоя против меня, положив руку на плечо мне, она сначала слушала мою речь внимательно, серьёзно, но скоро засмеялась и оттолкнула меня тихонько.
— Довольно, я всё это знаю — понимаешь?
Знаю!
Потом взяла меня за обе руки и сказала очень ласково:
— Чем меньше ты будешь обращать внимания на все эти гадости, тем лучше для тебя...
А руки ты плохо моешь...
Ну, этого она могла бы и не говорить; если б она чистила медь, мыла полы и стирала пелёнки, и у неё руки были бы не лучше моих, я думаю.
— Умеет жить человек — на него злятся, ему завидуют; не умеет — его презирают,
— задумчиво говорила она, обняв меня, привлекая к себе и с улыбкой глядя в глаза мои.
— Ты меня любишь?
— Да.
— Очень?
— Да.
— А — как?
— Не знаю.
— Спасибо; ты — славный!
Я люблю, когда меня любят...
Она усмехнулась, хотела что-то сказать, но, вздохнув, долго молчала, не выпуская меня из рук своих.
— Ты — чаще приходи ко мне; как можешь, так и приходи...
Я воспользовался этим и много получил доброго от неё.
После обеда мои хозяева ложились спать, а я сбегал вниз и, если она была дома, сидел у неё по часу, даже больше.
— Читать нужно русские книги, нужно знать свою, русскую жизнь,
поучала она меня, втыкая ловкими розовыми пальцами шпильки в свои душистые волосы.
И, перечисляя имена русских писателей, спрашивала:
— Ты запомнишь?
Она часто говорила задумчиво и с лёгкой досадой:
— Тебе нужно учиться, учиться, а я всё забываю об этом!
Ах, боже мой...
Посидев у неё, я бежал наверх с новой книгой в руках и словно вымытый изнутри.
Я уже прочитал «Семейную хронику» Аксакова, славную русскую поэму «В лесах», удивительные «Записки охотника», несколько томиков Гребёнки и Соллогуба, стихи Веневитинова, Одоевского, Тютчева.
Эти книги вымыли мне душу, очистив её от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности; я почувствовал, что такое хорошая книга, и понял её необходимость для меня.
От этих книг в душе спокойно сложилась стойкая уверенность: я не один на земле и — не пропаду!
Приходила бабушка, я с восторгом рассказывал ей о Королеве Марго, бабушка, вкусно понюхивая табачок, говорила уверенно:
— Ну, ну, вот и хорошо!
Хороших-то людей много ведь, только поищи найдёшь!
И однажды предложила:
— Может, сходить к ней, сказать спасибо за тебя?
— Нет, не надо...
— Ну и не надо...
Господи, господи, хорошо-то все как!
Жить я согласна — веки вечные!
Королеве Марго не удалось позаботиться о том, чтобы я учился,
— на троицу разыгралась противная история и едва не погубила меня.
Незадолго перед праздниками у меня страшно вспухли веки и совсем закрылись глаза, хозяева испугались, что я ослепну, да и сам я испугался.
Меня отвели к знакомому доктору-акушеру Генриху Родзевичу, он прорезал мне веки изнутри, несколько дней я лежал с повязкой на глазах, в мучительной, чёрной скуке.
Накануне троицы повязку сняли, и я снова встал на ноги, точно поднялся из могилы, куда был положен живым.
Ничего не может быть страшнее, как потерять зрение; это невыразимая обида, она отнимает у человека девять десятых мира.
В весёлый день троицы я, на положении больного, с полудня был освобождён от всех моих обязанностей и ходил по кухням, навещая денщиков.
Все, кроме строгого Тюфяева, были пьяны; перед вечером Ермохин ударил Сидорова поленом по голове, Сидоров без памяти упал в сенях, испуганный Ермохин убежал в овраг.
По двору быстро разбежался тревожный говор, что Сидоров убит.
Около крыльца собрались люди, смотрели на солдата, неподвижно растянувшегося через порог из кухни в сени головой; шептали, что надо позвать полицию, но никто не звал и никто не решался дотронуться до солдата.
Явилась прачка Наталья Козловская, в новом сиреневом платье, с белым платком на плечах, сердито растолкала людей, вошла в сени, присела на корточки и сказала громко:
— Дураки — он жив!
Воды давайте...
Её стали уговаривать:
— Не совалась бы не в своё дело-то!
— Воды, говорю!
— крикнула она, как на пожаре; деловито приподняв новое своё платье выше колен, одёрнула нижнюю юбку и положила окровавленную голову солдата на колено себе.
Публика неодобрительно и боязливо разошлась; в сумраке сеней я видел, как сердито сверкают на круглом белом лице прачки глаза, налитые слезами.
Я принёс ведро воды, она велела лить воду на голову Сидорова, на грудь и предупредила:
— Меня не облей,
— мне в гости идти...
Солдат очнулся, открыл тупые глаза, застонал.
— Поднимай,
— сказала Наталья, взяв его под мышки и держа на вытянутых руках, на весу, чтобы не запачкать платья.
Мы внесли солдата в кухню, положили на постель, она вытерла его лицо мокрой тряпкой, а сама ушла, сказав:
— Смачивай тряпку водой и держи на голове, а я пойду, поищу того дурака.
Черти, так и жди, что до каторги допьются.
Ушла, спустив с ног на пол и швырнув в угол испачканную нижнюю юбку, заботливо оправив шумящее, помятое платье.
Сидоров, потягиваясь, икал, охал, с головы его на мою босую ступню падала тёмными каплями тяжёлая кровь,
— это было неприятно, но со страху я не решался отодвинуть ногу из-под этой капели.
Было горько; на дворе сияет праздничный день, крыльцо дома, ворота убраны молодыми берёзками; к каждой тумбе привязаны свежесрубленные ветки клёна, рябины, вся улица весело зазеленела, всё так молодо, ново; с утра мне казалось, что весенний праздник пришёл надолго и с этого дня жизнь пойдёт чище, светлее, веселее.
Солдата стошнило, душный запах тёплой водки и зелёного лука наполнил кухню, к стёклам окна то и дело прилипают какие-то мутные, широкие рожи с раздавленными носами, ладони, приложенные к щекам, делают эти рожи безобразно ушастыми.
Солдат бормотал, вспоминая:
— Это — как же я?
Упал?
Ермохин?
Хор-рош товарищ...
Потом стал кашлять, заплакал пьяными слезами и заныл:
— Сестричка моя...
сестрёнка...
Встал на ноги, скользкий, мокрый и вонючий, пошатнулся и, шлёпнувшись на койку, сказал, странно ворочая глазами:
— Совсем убили...
Мне стало смешно.
— Кто, чорт, смеётся?
— спросил солдат, тупо глядя на меня.
— Как ты смеёшься?
Меня убили навсегда...
Он стал отталкивать меня обеими руками и бормотал:
— Первый срок — Илья пророк, второй — Егорий на коне, а третий — не ходи ко мне!
Пошёл прочь, волк...
Я сказал:
— Не дури!
Он нелепо рассердился, заорал, зашаркал ногами.
— Меня убили, а ты...
И тяжело, вялой, грязной рукою ударил меня по глазам,
— я взвыл, ослеп и кое-как выскочил на двор, навстречу Наталье; она вела за руку Ермохина и покрикивала:
— Иди, лошадь!
Ты что?
— поймав меня, спросила она.
— Дерётся...
— Дерётся-а?
— с удивлением протянула Наталья и, дёрнув Ермохина, сказала ему:
— Ну, леший, значит — благодари бога своего!
Я промыл глаза водою и, глядя из сеней в дверь, видел, как солдаты мирились, обнимаясь и плача, потом оба стали обнимать Наталью, а она колотила их по рукам, вскрикивая:
— Прочь лапы, псы!
Что я вам — потаскушка из ваших?
Валитесь дрыхнуть, пока бар ваших дома нет, — ну, живо!
А то беда будет вам!
Она уложила их, как малых детей, одного — на полу, другого на койке, и, когда они захрапели, вышла в сени.
— Измазалась я вся, а — в гости одета!
Ударил он тебя?..
Ишь ведь дурак какой!
Вот она, водочка-то.
Не пей, паренёк, никогда не пей...
Потом я сидел с нею у ворот на лавочке и спрашивал, как это она не боится пьяных.
— Я и тверёзых не боюсь, они у меня — вот где!
— Она показала туго сжатый, красный кулак.
— У меня муженёк, покойник, тоже заливно пьянствовал, так я его, бывало, пьяненького-то, свяжу по рукам, по ногам, а проспится — стяну штаны с него да прутьями здоровыми и отхлещу: не пей, не пьянствуй, коли женился — жена тебе забава, а не водка!
Да.
Вспорю до устали, так он после этого как воск у меня...
— Сильная вы,
— сказал я, вспомнив о женщине Еве, которая даже бога обманула.
Наталья сказал, вдохнув:
— Бабе силы надо больше, чем мужику, ей на двоих силы-то надо бы, а господь обделил её!
Мужик — человек неровный.
Она говорила спокойно, беззлобно, сидела, сложив руки на большой груди, опираясь спиною о забор, печально уставив глаза на сорную, засыпанную щебнем дамбу.
Я заслушался умных речей, забыл о времени и вдруг увидал на конце дамбы хозяйку под руку с хозяином; они шли медленно, важно, как индейский петух с курицей, и пристально смотрели на нас, что-то говоря друг другу.
Я побежал отпереть дверь парадного крыльца, отпер; подымаясь по лестнице, хозяйка ядовито сказала мне:
— С прачками любезничаешь?
Научился обхождению у нижней-то барыни?
Это было до того глупо, что даже не задело меня; более обидным показалось, что хозяин, усмехнувшись, молвил:
— Что ж — пора!..
На другой день утром, спустившись в сарай за дровами, я нашёл у квадратной прорези для кошек, в двери сарая, пустой кошелёк; я десятки раз видел его в руках Сидорова и тотчас же отнёс ему.
— А где же деньги?
— спросил он, исследуя пальцем внутренность кошелька.
— Рубль тридцать?
Давай сюда!
Голова у него была в чалме из полотенца; жёлтый, похудевший, он сердито мигал опухшими глазами и не верил, что я нашел кошелёк пустым.
Пришёл Ермохин и начал убеждать его, кивая на меня:
— Это он украл, он, веди его к хозяевам!
Солдат у солдата не украдёт!
Эти слова подсказали мне, что украл именно он, он же и подбросил кошелёк в сарай ко мне,
— я тотчас крикнул ему в глаза:
— Врёшь, ты украл!
И окончательно убедился, что я прав в своей догадке,
— его дубовое лицо исказилось страхом и гневом, он завертелся и завыл тонко:
— Докажи!
Чем бы я доказал?
Ермохин с криком вытащил меня на двор, Сидоров шёл за нами и тоже что-то кричал, из окон высунулись головы разных людей; спокойно покуривая, смотрела мать Королевы Марго.
Я понял, что пропал в глазах моей дамы, и — ошалел.
Помню — солдаты держали меня за руки, а хозяева стоят против них, сочувственно поддакивая друг другу, слушают жалобы, и хозяйка говорит уверенно:
— Конечно, это его дело!
То-то он вчера с прачкой у ворот любезничал: значит, были деньги, от неё без денег ничего не возьмёшь...
— Так точно!
— кричал Ермохин.
Подо мною пол заходил, меня опалила дикая злоба, я заорал на хозяйку и был усердно избит.
Но не столько побои мучили меня, сколько мысль о том, что теперь думает обо мне Королева Марго.
Как оправдаюсь я перед ней?
Солоно мне было в эти сквернейшие часы.
На моё счастье, солдаты быстро разнесли эту историю по всему двору, по всей улице, и вечером, лёжа на чердаке, я услыхал внизу крик Натальи Козловской:
— Нет, зачем я буду молчать!
Нет, голубчик, иди-ка, иди!
Я говорю иди!
А то я к барину пойду, он тебя заставит...
Я сразу почувствовал, что этот шум касается меня.
Кричала она около нашего крыльца, голос её звучал всё более громко и торжествующе.
— Ты вчера сколько мне показывал денег?
Откуда они у тебя — расскажи.
Задыхаясь от радости, я слышал, как Сидоров уныло тянет:
— Ай-яй, Ермохин...
— А мальчишку ославили, избили, а?
Мне хотелось сбежать вниз на двор, плясать от радости, благодарно целовать прачку, но в это время,
— должно быть, из окна,
— закричала моя хозяйка:
— Мальчишку за то били, что он ругается, а что он вор — никто этого не думал, кроме тебя, халда!
— Вы сами, сударыня, халда, корова вы этакая, позвольте вам сказать.
Я слушал эту брань, как музыку, сердце больно жгли горячие слёзы обиды и благодарности Наталье, я задыхался в усилиях сдержать их.
Потом на чердак медленно поднялся по лестнице хозяин, сел на связь стропил около меня и сказал, оправляя волосы:
— Что, брат, Пешк'ов, не везёт тебе?
Я молча отвернулся от него.
— А всё-таки ругаешься ты безобразно,
— продолжал он, а я тихо объявил ему:
— Когда встану — уйду от вас...
Он посидел, помолчал, куря папироску, и, внимательно разглядывая конец её, сказал негромко:
— Что же, твоё дело!
Ты уж не маленький, сам гляди, как будет лучше для тебя...
И ушёл.
Как всегда — было жалко его.
На четвёртые сутки после этого — я ушёл из дома.
Мне нестерпимо хотелось проститься с Королевой Марго, но у меня не хватило смелости пойти к ней, и, признаться, я ждал, что она сама позовёт меня.
Прощаясь с девочкой, я попросил:
— Скажи маме, что я очень благодарю её, очень!
Скажешь?
— Скажу,
— обещала она, ласково и нежно улыбаясь.
— Прощай до завтра, да?
Я встретил её лет через двадцать, замужем за офицером-жандармом.
XI
Я снова посудником на пароходе «Пермь», белом, как лебедь, просторном и быстром.
Теперь я «чёрный» посудник, или «кухонный мужик», я получаю семь рублей в месяц, моя обязанность — помогать поварам.
Буфетчик, круглый и надутый спесью, лыс, как мяч; заложив руки за спину, он целые дни тяжело ходит по палубе, точно боров в знойный день ищет тенистый угол.
В буфете красуется его жена, дама лет за сорок, красивая, но измятая, напудренная до того, что со щёк её осыпается на яркое платье белая липкая пыль.
В кухне воеводит дорогой повар Иван Иванович, по прозвищу Медвежонок, маленький, полненький, с ястребиным носом и насмешливыми глазами.
Он щёголь, носит крахмальные воротнички, ежедневно бреется, щёчки у него синие, тёмные усы подкручены вверх; в свободные минуты он непрерывно беспокоит усы, поправляя печёными красными пальцами, и всё смотрит в круглое ручное зеркальце.
Самый интересный человек на пароходе — кочегар Яков Шумов, широкогрудый, квадратный мужик.
Курносое лицо его плоско, точно лопата, медвежьи глазки спрятаны под густыми бровями, щёки — в мелких колечках волос, похожих на болотный мох, на голове эти волосы свалялись плотной шапкой, он с трудом просовывает в них кривые пальцы.
Он ловко играл в карты на деньги и удивлял своим обжорством; как голодная собака, он постоянно тёрся около кухни, выпрашивая куски мяса, кости, а по вечерам пил чай с Медвежонком и рассказывал про себя удивительные истории.
Смолоду он был подпаском у городского пастуха в Рязани, потом прохожий монах сманил его в монастырь; там он четыре года послушничал.
— И быть бы мне монахом, чёрной божьей звездой,
— скороговоркой балагурил он,
— только пришла к нам в обитель богомолочка из Пензы забавная такая, да и сомутила меня: экой ты ладной, экой крепкой, а я, бает, честная вдова, одинокая, и шёл бы ты ко мне в дворники, у меня, бает, домик свой, а торгую я птичьим пухом и пером...
— Ладно-о, она меня — в дворники, я к ней — в любовники, и жил около её тёплого хлеба года с три время...
— Смело врёшь,
— прерывает его Медвежонок, озабоченно разглядывая прыщики на своём носу.
— Кабы за ложь деньги платили — быть бы тебе в тысячах!
Яков жуёт, по слепому его лицу двигаются сивые колечки волос, шевелятся мохнатые уши; выслушав замечание повара, он продолжает так же мерно и быстро:
— Была она меня старше, стало мне с ней скушно,
стало мне нудно, и связался я с племянницей ейной, а она про то узнала да по шее меня со двора-то...
— Это тебе награда — лучше не надо,
— говорит повар так же легко и складно, как Яков.
Кочегар продолжает, сунув за щёку кусок сахара:
— Проболтался я по ветру некоторое время и приснастился к старичку володимерцу, офене, и пошли мы с ним сквозь всю землю: на Балкан-горы ходили, к самым — к туркам, к румынам тоже, ко грекам, австриякам разным все народы обошли, у того — купишь, этому — продашь.
— А воровали?
— серьёзно спрашивает повар.
— Старичок — ни-ни!
И мне сказал: в чужой земле ходи честно, тут, дескать, такой порядок, что за пустяки башку оторвут.
Воровать я — верно пробовал, только — неутешно вышло: затеял я у купца коня свести со двора, ну — не сумел, поймали, начали, конешное дело, бить, били-били — в полицию оттащили.
А было нас — двое, один-то настоящий, законный конокрад, а я так себе, из любопытства больше.
А у купца этого я работал, печь в новой бане клал, и начал купец хворать, тут я ему во сне приснился нехорошо, испугался он и давай просить начальство: отпустите его,
— это меня, значит, а то-де он во сне снится: не простишь ему, бает, не выздоровеешь, колдун он, видно — это я, стало быть, колдун!
Н-ну, купец он знатный, отпустили меня...
— Тебя бы не отпустить, а в воду опустить дня на три, чтобы из тебя дурь вымокла,
— вставил повар.
Яков тотчас подхватил его слова:
— Правильно, дури во мне много, прямо сказать — на целую деревню дури во мне...
Запустив палец за тугой воротничок, повар сердито оттягивает его, мотая головой и жалуясь с досадой:
— Какова чушь!
Живёт на земле вот такой арестант, жрёт, пьёт, шляется, а — к чему?
Ну, скажи, зачем ты живёшь?
Чавкая, кочегар отвечает:
— Это мне неизвестно.
Живу и живу.
Один — лежит, другой — ходит, чиновник сиднем сидит, а есть — всякий должен.
Повар ещё более сердится.
— То есть, какая ты свинья, что даже — невыразимо!
Прямо — свиной корм...
— Чего ты ругаешься?
— удивляется Яков.
— Мужики — все одного дуба жёлуди.
Ты — не ругайся, я ведь с этого лучше никак не стану...
Этот человек сразу и крепко привязал меня к себе; я смотрел на него с неизбывным удивлением, слушал разинув рот.
В нём было, как я думал, какое-то своё, крепкое знание жизни.
Он всем говорил «ты», смотрел на всех из-под мохнатых бровей одинаково прямо, независимо, и всех — капитана, буфетчика, важных пассажиров первого класса — как бы выравнивал в один ряд с самим собою, с матросами, прислугой буфета и палубными пассажирами.
Бывало — стоит он перед капитаном или машинистом, заложив за спину свои длинные обезьяньи руки, и молча слушает, как его ругают за лень или за то, что он беспечно обыграл человека в карты, стоит — и видно, что ругань на него не действует, угрозы ссадить с парохода на первой пристани не пугают его.
В нём есть что-то всем чужое — как это было в Хорошем Деле, он, видимо, и сам уверен в своей особенности, в том, что люди не могут понять его.
Я никогда не видал этого человека обиженным, задумавшимся, не помню, чтобы он долго молчал, — из его мохнатого рта всегда и даже как будто помимо его желания непрерывным ручьём текли слова.
Когда его ругают или он слушает чей-либо интересный рассказ, губы его шевелятся, точно он повторяет про себя то, что слышит, или тихонько продолжает говорить своё.
Каждый день, кончив вахту, он вылезал из люка кочегарни, босой, потный, вымазанный нефтью, в мокрой рубахе без пояса, с раскрытой грудью в густой кудрявой шерсти, и тотчас по палубе растекался его ровный, однозвучный, сиповатый голос, сеялись слова, точно капли дождя.
— Здорово, мать!
Куда едешь?
В Чистополь?
Знаю, бывал там, у богатого татарина батраком жил.
А звали татарина Усан Губайдулин, о трёх жёнах был старик, ядрёный такой, морда красная.
А одна молодуха, за-абавная была татарочка, я с ней грех имел...
Он везде — был, со всеми женщинами на своём пути имел грех; он рассказывал обо всём беззлобно, спокойно, как будто никогда в жизни своей не испытал ни обиды, ни поругания.
Через минуту его речь звучала где-то на корме.
— Честной народ, которые — в карты играют!
В стуколку, в три листика, в ремешок, эй!
Утешное дело — карта, сидя можно деньги взять, купеческое занятие...
Я заметил, что он редко говорит: хорошо, плохо, скверно, но почти всегда: забавно, утешно, любопытно.
Красивая женщина для него — забавная бабочка, хороший солнечный день — утешный денёк.
А чаще всего он говорил:
— Наплевать!
Все считали его лентяем, а мне казалось, что он делает свою трудную работу перед топкой, в адской, душной и вонючей жаре, так же добросовестно, как все, но я не помню, чтобы он жаловался на усталость, как жаловались другие кочегары.
Однажды у старухи пассажирки кто-то вытащил кошель с деньгами; было это ясным, тихим вечером, все люди жили добродушно и мирно.
Капитан дал старухе пять рублей, пассажиры тоже собрали между собою сколько-то; когда деньги отдали старухе, она, крестясь и кланяясь в пояс людям, сказала:
— Родимые — тут на три целковых с гривенником лишку вышло противу моих-то!
Кто-то весело крикнул:
— Бери всё, бабка, чего зря звонить?
Трёшница никогда не лишняя...
Кто-то складно сказал:
— Деньги — не люди, лишними не будут...
А Яков подошёл к старухе и предложил серьёзно:
— Давай мне лишнее-то, я в карты сыграю!
Публика засмеялась, думая, что кочегар шутит, но он стал настойчиво уговаривать смущенную старуху:
— Давай, бабка!
На кой тебе деньги?
Тебе завтра — на погост...
Его прогнали, изругав; он, покачивая головою, говорил мне с удивлением:
— Чудак народ!
Чего бы путаться в чужое дело?
Ведь она сама объявила деньги ей лишние!
А меня бы трёшка утешила...
Деньги, должно быть, очень забавляли его своей внешностью, разговаривая, он любил чистить серебро и медь о штаны, а высветлив монету до блеска и пошевеливая бровями, разглядывал её, держа в кривых пальцах перед курносым лицом.
Но он был не жаден на деньги.
Однажды он предложил мне играть с ним в стуколку, я не умел.
— Не умеешь?
— удивился он.
— Как же ты?
А ещё грамотен!
Надо тебя обучить.
Давай играть внарошку, на сахар...
Он выиграл у меня полфунта пилёного сахару и всё прятал куски за мохнатую щёку, потом, найдя, что я умею уже играть, предложил:
— Теперь давай всерьез играть, на деньги!
Есть деньги?
— Есть пять рублей.
— А у меня два с гаком.
Разумеется, он живо обыграл меня.
Желая отыграться, я поставил на кон поддёвку в пять рублей и — проиграл, поставил новые сапоги в трёшницу тоже проиграл.
Тогда Яков сказал мне недовольно, почти сердито:
— Нет, ты играть не можешь, больно горяч — сейчас поддевку долой, сапоги!
Это мне не надо.
На-ко, возьми обратно одёжу и деньги возьми, четыре целковых, а рубль — мне за науку...
Ладно ли?
Я был очень благодарен ему.
— Наплевать!
— сказал он в ответ на мои благодарности.
— Игра — это игра, забава, значит, а ты словно в драку лезешь.
Горячиться и в драке не надо — бей с расчётом!
Чего там горячиться?
Ты — молодой, должен держать себя крепко.
Раз — не удалось, пять — не удалось, семь — плюнь!
Отойди.
Простынешь — опять валяй!
Это — игра!
Мне он всё более нравился и не нравился.
Иногда его рассказы напоминали бабушку.
Было в нём много чего-то, что привлекало меня, но резко отталкивало его густое, видимо, на всю жизнь устоявшееся, равнодушие к людям.
Как-то раз, на закате солнца, пьяный пассажир второго класса, дородный купец-пермяк, упал за борт и, барахтаясь, поплыл по красно-золотой водной дороге.
Машину быстро застопорили, пароход остановился, пустив из-под колёс облако пены, красные лучи заката окровавили её; в этой кипящей крови, уже далеко за кормой, бултыхалось тёмное тело, раздавался по реке дикий крик, потрясавший душу.
Пассажиры тоже орали, толкаясь, наваливаясь на борта, сгрудившись на корме.
Товарищ утопавшего — тоже пьяный, рыжий и лысый — бил всех кулаками, прорываясь к борту, и рычал:
— Прочь!
Я его сейчас достигну...
Уже двое матросов бросились в воду и саженками плыли к утопавшему, с кормы спускали шлюпку, а среди криков команды, визга женщин спокойной и ровной струйкой растекался сиповатый голос Якова:
— Уто-онет, всё едино утонет, потому — поддёвка на нём!
В длинной одежде — обязательно утонешь.
Напримерно — бабы, отчего они скорее мужика тонут?
От юбок.
Баба, как попала в воду, так сейчас и на дно, гирей-пудовкой...
Глядите — вот и потонул, я зря не скажу...
Купец действительно потонул, его искали часа два и не нашли.
Товарищ его, отрезвев, сидел на корме и, отдуваясь, жалобно бормотал:
— Ну, вот, доехали-и!
Как теперь быть, а?
Что родным-то скажу, а?
Родные у него...
Яков встал перед ним, спрятав руки за спину, и начал утешать:
— Ничего, купец!
Никто ведь не знает, где ему заказано помереть.
Иной человек поест грибов, да хвать — и помер!
Тыщи людей грибы едят на здоровье, а один — на смерть!
А — что грибы?
Широкий, крепкий, он жерновом стоял перед купцом и сыпал на него слова, как отруби.
Сначала купец молча плакал, отирая слёзы с бороды широкими ладонями, но, прислушавшись, взвыл:
— Леший!
Что ты из меня душеньку тянешь?
Православные, уберите его, а то — грех будет!
Яков, спокойно отходя, сказал:
— Чудак народ!
К нему — с добром, а он — колом...
Иногда кочегар казался мне дурачком, но чаще я думал, что он нарочно притворяется глупым.
Мне упрямо хотелось выспросить его о том, как он ходил по земле, что видел, но это плохо удавалось; закидывая голову вверх, чуть приоткрыв медвежьи тёмные глаза, он гладил рукою мшистое свое лицо и тянул, вспоминая:
— Народишку везде, браток, как муравья!
И там народ, и тут,
— суета, я те скажу!
Боле всего, конешно, крестьян,
— прямо засыпана земля мужиком, как осенним листом, скажем.
Болгаре?
Видал болгаров, и греков тоже, а то сербей, румынцев тоже и всяких цыган,
— много их, разных!
Какой народ?
Да ведь какой же?
В городах — городской, в деревнях — деревенской, совсем как у нас.
Схожести много.
Которые даже говорят по-нашему, только плохо, как, напримерно, татаре али мордва.
Греки не могут по-нашему, они лопочут как попало, говорят будто слова, а что к чему — нельзя понять.
С ними надо на пальцах говорить.
А старичок мой — он прикидывался, что будто и греков понимает, бормочет — карамара да калимера.
Хитрый был старичок, здорово калил их!..
Опять ты спрашиваешь — какие?
Чудак, какие же люди могут быть?
Ну, конешно, чёрные они, и румыне тоже чёрные, это одна вера.
Болгаре тоже чёрные, ну, эти веруют по-нашему.
А греки — это вроде турков...
Мне казалось, что он говорит не всё, что знает; есть у него ещё что-то, о чём он не хочет сказать.
По картинам журналов я знал, что столица Греции Афины — древнейший и очень красивый город, но Яков, сомнительно покачивая головой, отвергал Афины.
— Это тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть — Афон, только это не город, а гора, и на ней — монастырь.
Боле ничего.
Называется: святая гора Афон, такие картинки есть, старик торговал ими.
Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке, вроде Ярославля алибо Нижнего.
Города у них неказисты, а вот деревни — другое дело!
Бабы тоже, ну, бабы просто до смерти утешны!
Из-за одной я чуть не остался там,
— как бишь её звали?
Он крепко трёт ладонями слепое лицо, жёсткие волосы тихонько хрустят, в горле у него, глубоко где-то, звучит смех, напоминая бряканье разбитого бубенчика.
— Забывчив человек!
А ведь как мы с ней, бывало...
Прощалась она плакала, и я плакал даже, ей-бо-о...
Он со спокойным бесстыдством начинал поучать меня, как нужно обращаться с женщинами.
Мы сидим на корме, тёплая лунная ночь плывёт навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают жёлтые огни, какие-то звёзды, пленённые землёю.
Всё вокруг движется, бессонно трепещет, живёт тихою, но настойчивой жизнью.
В милую, грустную тишину падают сиповатые слова:
— Бывало, раскинет руки, распнется...
Рассказ Якова бесстыден, но не противен, в нём нет хвастовства, в нём нет жестокости, а звучит что-то простодушное и немножко печали.
Луна в небе тоже бесстыдно гола и так же волнует, заставляя грустить о чём-то.
Вспоминается только хорошее, самое лучшее — Королева Марго и незабвенные своею правдой стихи:
Только песне нужна красота,
Красоте же — и песни не надо...
Стряхивая с себя это мечтательное настроение, как лёгкую дремоту, я снова выспрашиваю кочегара об его жизни, о том, что он видел.
— Чудак ты,
— говорит он,
-— чего же тебе сказать?
Я всё видел.
Спроси: монастыри видел?
Видел.
А трактиры?
Тоже видел.
Видел господскую жизнь и мужицкую.
Жил сыто, жил и голодно...
Медленно, точно переходя глубокий ручей по зыбкому, опасному мосту, он вспоминает:
— Ну, вот, напримерно, сижу я в части, за конокрадство — будет мне Сибирь, думаю!
А квартальный — ругается, печи у него дымят в новом доме.
Я говорю: «Это дело я, ваше благородие, могу поправить».
Он — на меня: «Молчать!
Тут, бает, самолучший мастер ничего не мог...
А я ему: «Случается, что и пастух умнее генерала»,
— я тогда осмелел очень ко всему, всё едино — впереди Сибирь!
Он говорит: «Валяй, ну, говорит, если ещё хуже буде — я те кости в дробь истолку!
» В двое суток я ему дело наладил удивляется квартальный, кричит: «Ах ты, дурак, болван!
Ведь ты — мастер, а ты коней крадешь, как это?»
Я ему баю: «Это, мол, ваше благородие, просто глупость.»
— «Верно, говорит, глупость, жалко, говорит, мне тебя!»
Да.
Жалко, дескать.
Видал?
Полицейский человек, по должности своей безжалостный, а вот пожалел...
— Ну, и что же?
— спрашиваю я.
— Ничего.
Пожалел.
А чего еще?
— Чего ж тебя жалеть, ты вон какой камень!
Яков добродушно смеется:
— Ч-чудак!
Камень, говорит, а?
А ты и камень сумей пожалеть, камень тоже своему месту служит, камнем улицы мостят.
Всякой материал жалеть надо, зря ничего не лежит.
Что есть песок?
А и на нем растут былинки...
Когда кочегар говорит так, мне особенно ясно, что он знает что-то непостижимое для меня.
— Что ты думаешь о поваре?
— спрашиваю я.
— Про Медвежонка-то?
— равнодушно говорит Яков.
— Что про него думать?
Тут думать вовсе нечего.
Это верно.
Иван Иванович такой строго правильный, гладкий, что мысль не может зацепиться за него.
В нем интересно только одно: он не любит кочегара, всегда ругает его и — всегда приглашает пить чай.
Однажды он сказал ему:
— Кабы стояло крепостное право да был бы я твой барин — я бы те, дармоеда, каждую неделю по семи раз порол!
Яков серьезно заметил:
— Семь разов — многонько!
Ругая кочегара, повар зачем-то кормит его всякой всячиной; грубо сунет ему кусок и скажет:
— Жри!
Яков, не торопясь, жует и говорит:
— Множество силы накоплю я через тебя, Иван Иваныч!
— А куда тебе, лентяю, сила?
— Как куда?
Жить буду долго...
— Да зачем тебе жить? Леший!
— И леший живет.
Али, скажешь, не забавно жить-то?
Жить, Иван Иваныч, утешно очень...
— Экой едиот!
— Чего это?
— Е-ди-от.
— Вона какое слово,
— удивляется Яков, а Медвежонок говорит мне:
— Вот, сообрази: мы кровь сочим, кости сушим в адовой жаре у плиты, а он — на́ вот, жует себе, как боров!
— Всякому своя судьба,
— говорит кочегар, пережевывая пищу.
Я знаю, что перед топкой тяжелее и жарче работать, чем у плиты, я несколько раз по ночам пытался «шуровать» вместе с Яковом, и мне странно, что он почему-то не хочет указать повару на тяжесть своего труда.
Нет, этот человек знает что-то особенное...
Его все ругали — капитан, машинист, боцман — все, кому не лень, и было странно: почему его не рассчитают?
Кочегары относились к нему заметно лучше других людей, хотя и высмеивали за болтовню, за игру в карты.
Я спрашивал их:
— Яков — хороший человек?
— Яков-то?
Ничего.
Он — безобидный, с ним что хошь делай, хоть каленые угли за пазуху ему клади...
При тяжелом труде у котлов и при его лошадином аппетите, кочегар спал очень мало — сменится с вахты и, часто не переодеваясь, потный, грязный, торчит всю ночь на корме, беседуя с пассажирами или играя в карты.
Он стоял предо мною, как запертый сундук, в котором, я чувствовал, спрятано нечто необходимое мне, и я упрямо искал ключа, который отпер бы его.
— Чего ты, браток, добиваешься, не могу я понять?
— справлялся он, разглядывая меня невидимыми из-под бровей глазами.
— Ну, земля, ну, действительно, что обошел я ее много, а еще что?
Ч-чудак!
Я те, вот лучше послушай, расскажу, что однова со мной было.
И рассказывает: жил-был в уездном городе молодой судья, чахоточный, а жена у него — немка, здоровая, бездетная.
И влюбилась немка в краснорядца-купца; купец — женатый, жена — красивая, трое детей.
Вот купец заметил, что немка влюбилась в него, и затеял посмеяться над нею:
позвал ее к себе в сад ночью, а сам пригласил двоих приятелей и спрятал их в саду, в кустах.
— Чудесно!
Ну, пришла немка, то да се, я — вот она, дескать, вся тут!
А он ей говорит: я тебе, барыня, не могу отвечать, я — женатый, а вот припас я для тебя двух приятелев, так они — один вдов, другой холост.
Немка — ах!
— да как хлобыснет его по харе, он — опрокинулся через скамью, а она его, в морду-то, башмаком да каблуком!
А я ее провожал, — я дворником был у судьи; гляжу в щель, сквозь забор — вижу, кипит похлебка.
Тут выскочили приятели на нее да — за косы, а я перемахнул через забор, растолкал их,
этак, баю, нельзя, господа купцы!
Барыня к нему со всей душой, а он придумал срамно.
Увел ее, а они мне кирпичом голову прошибли...
Затосковала она, ходит по двору сама не своя и говорит мне: «Уеду я к своим, к немцам, Яков, как только муж помрет, — уеду!
» Я говорю: «Конешно, надо уезжать!
» Номер судья, и уехала она.
Ласковая была, разумная такая.
И судья тоже ласковый был, упокой господи...
Недоумевая, не понимая смысла этой истории, я молчу.
Чувствую в этом что-то знакомое, безжалостное, нелепое, но — что сказать?
— Хороша история?
— спрашивает Яков.
Я что-то говорю, возмущенно ругаюсь, но он спокойно объясняет:
— Люди сытые, всем довольны; ну, иной раз хочется пошутить, а не выходит у них шутка, не умеют будто.
Люди серьезные, торговые, конешно.
Торговля требует немалого ума; умом жить, поди-ка, скушно, вот и захочется побаловать.
За кормою, вся в пене, быстро мчится река, слышно кипение бегущей воды, черный берег медленно провожает ее.
На палубе храпят пассажиры, между скамей — между сонных тел — тихо двигается, приближаясь к нам, высокая сухая женщина в черном платье, с открытой седой головою,
— кочегар, толкнув меня плечом, говорит тихонько:
— Гляди — тоскует...
И мне кажется, что чужая тоска забавляет его.
Рассказывал он много, я слушал его жадно, хорошо помню все его рассказы, но не помню ни одного веселого.
Он говорил более спокойно, чем книги, — в книгах я часто слышал чувство писателя, его гнев, радость, его печаль, насмешку.
Кочегар не смеялся, не осуждал, ничто не обижало его и не радовало заметно; он говорил, как равнодушный свидетель перед судьей, как человек, которому одинаково чужды обвиняемые, обвинители, судьи...
Это равнодушие вызывало у меня всё более злую тоску, будило чувство сердитой неприязни к Якову.
Жизнь горела перед ним, как огонь в топке под котлами, он стоял перед топкой с деревянным молотком в корявой медвежьей лапе и тихонько стучал по крану форсунки, убавляя или прибавляя топлива.
— Обижали тебя?
— Кто ж меня обидит?
Я ведь сильный, как дам раза!..
— Я не про побои, а душу — обижали?
— Душу нельзя обидеть, душа обиды не принимает,
— говорит он.
— Души человеческой никак не коснешься, ничем...
Палубные пассажиры, матросы, все люди говорили о душе так же много и часто, как о земле, работе, о хлебе и женщинах.
Душа — десятое слово в речах простых людей, слово ходовое, как пятак.
Мне не нравится, что слово это так прижилось на скользких языках людей, а когда мужики матерщинничают, злобно или ласково, поганя душу,
— это бьет меня по сердцу.
Я очень помню, как осторожно говорила бабушка о душе, таинственном вместилище любви, красоты, радости, я верил, что после смерти хорошего человека белые ангелы относят душу его в голубое небо, к доброму богу моей бабушки, а он ласково встречает ее:
— Что, моя милая, что, моя чистая, — настрадалась, намаялась?
И дает душе серафимовы крылья — шесть белых крылий.
Яков Шумов говорит о душе так же осторожно, мало и неохотно, как говорила о ней бабушка.
Ругаясь, он не задевал душу, а когда о ней рассуждали другие, молчал, согнув красную бычью шею.
Когда я спрашиваю его, что такое душа,
— он отвечает:
— Дух, дыхание божие...
Мне мало этого, я спрашиваю еще о чем-то, тогда кочегар, наклонив голову, говорит:
— О душе, браток, и попы мало понимают, это дело закрытое...
Он держит меня в постоянных думах о нем, в упорном напряжении понять его, но это напряжение безуспешно.
Кроме его, я ничего не вижу, он всё заслоняет от меня своей широкой фигурой.
Ко мне подозрительно ласково относится буфетчица,
— утром я должен подавать ей умываться, хотя это обязанность второклассной горничной Луши, чистенькой и веселой девушки.
Когда я стою в тесной каюте, около буфетчицы, по пояс голой, и вижу ее желтое тело, дряблое, как перекисшее тесто, вспоминается литое, смуглое тело Королевы Марго, и — мне противно.
А буфетчица всё говорит о чем-то, то жалобно и ворчливо, то сердито и насмешливо.
Смысл ее речей не доходит до меня, хотя я как бы издали догадываюсь о нем, — это жалкий, нищенский, стыдный смысл.
Но я не возмущаюсь — я живу далеко от буфетчицы и ото всего, что делается на пароходе, я — за большим мохнатым камнем, он скрывает от меня весь этот мир, день и ночь плывущий куда-то.
— Совсем влюбилась в тебя наша Гавриловна,
— как сквозь сон слышу я насмешливые слова Луши.
— Разевай рот, лови счастье...
Не только она высмеивает меня, вся буфетная прислуга знает о слабости хозяйки, а повар говорит, морщась:
— Всего баба покушала — пирожного захотела, безе!
Н-народ...
Гляди, Пешко́в, в оба, а зри — в три...
И Яков тоже внушает мне отечески деловито:
— Конешно, ежели бы ты был лета на два старше, ну — я бы те сказал иначе как, а теперь, при твоих годах, — лучше, пожалуй, не сдавайся!
А то — как хошь...
— Брось,
— говорю я,
— пакость это...
Он соглашается:
— Конешно...
Но тотчас же, пытаясь растрепать пальцами свалявшиеся волосы на голове, сеет свои кругленькие слова:
— Ну, тоже и ее дело надо понять, — это дело — скудное, дело зимнее...
И собака любит, когда ее гладят, того боле — человек!
Баба живет лаской, как гриб сыростью.
Ей, поди, самой стыдно, а — что делать?
Тело просит холи и — ничего боле...
Я спрашиваю, с напряжением глядя в его неуловимые глаза:
— Тебе — жалко ее?
— Мне-то?
Мать она мне, что ли?
Матерей не жалеют, а ты...
чудак!
Он смеется негромко, разбитым бубенчиком.
Иногда я, глядя на него, как бы проваливаюсь в немую пустоту, в бездонную яму и сумрак.
— Вот все женятся, а ты, Яков, почему не женишься?
— А на што?
Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто...
Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал.
Воротился брательник из солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове.
Кровь пролил.
Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог.
А жена его утешная молодуха была...
да что говорить!
Женился — значит сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
— Ты богу молишься?
— Ч-чудак!
Конешно, молюсь...
— А как?
— Всяко.
— Ты какие молитвы читаешь?
— Молитвов я не знаю.
Я, братец, просто: господи Исусе, живого — помилуй, мертвого — упокой, спаси, господи, от болезни...
Ну, еще что-нибудь скажу...
— Что?
— А так!
Ему — что ни скажи, всё дойдет!
Он относится ко мне ласково, с любопытством, как к неглупому кутенку, который умеет делать забавные штуки.
Бывало, сидишь с ним ночью, от него пахнет нефтью, гарью, луком,
— он любил лук и грыз сырые луковицы, точно яблоки; вдруг он спросит:
— Ну-кося, Олеха, ероха-воха, скажи стишок!
Я знаю много стихов на память, кроме того, у меня есть толстая тетрадь, где записано любимое.
Читаю ему «Руслана», он слушает неподвижно, слепой и немой, сдерживая хрипящее дыхание, потом говорит негромко:
— Утешная, складная сказочка!
Сам, что ли, придумал?
Пушкин?
Есть такой барин Мухин-Пушкин, видал я его...
— Не тот, того давно убили!
— За што?
Я рассказываю теми краткими словами, как рассказывала мне Королева Марго.
Яков слушает, потом спокойно говорит:
— Из-за баб очень достаточно пропадает народа...
Часто я передаю ему разные истории, вычитанные из книг; все они спутались, скипелись у меня в одну длиннейшую историю беспокойной, красивой жизни, насыщенной огненными страстями, полной безумных подвигов, пурпурового благородства, сказочных удач, дуэлей и смертей, благородных слов и подлых деяний.
Рокамболь принимал у меня рыцарские черты Ля-Моля и Аннибала Коконна; Людовик XI — черты отца Гранде; корнет Отлетаев сливается с Генрихом IV.
Эта история, в которой я, по вдохновению, изменял характеры людей, перемещал события, была для меня миром, где я был свободен, подобно дедову богу, — он тоже играет всем, как хочет.
Не мешая мне видеть действительность такою, какова она была, не охлаждая моего желания понимать живых людей, этот книжный хаос прикрывал меня прозрачным, но непроницаемым облаком от множества заразной грязи, от ядовитых отрав жизни.
Книги сделали меня неуязвимым для многого: зная, как любят и страдают, нельзя идти в публичный дом; копеечный развратишко возбуждал отвращение к нему и жалость к людям, которым он был сладок.
Рокамболь учил меня быть стойким, не поддаваться силе обстоятельств, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному, великому делу.
Любимым героем моим был веселый король Генрих IV, мне казалось, что именно о нем говорит славная песня Беранже:
Он мужику дал много льгот
И выпить сам любил;
Да — если счастлив весь народ,
С чего бы царь не пил?
Романы рисовали Генриха IV добрым человеком, близким своему народу; ясный, как солнце, он внушал мне убеждение, что Франция — прекраснейшая страна всей земли, страна рыцарей, одинаково благородных в мантии короля и одежде крестьянина: Анж Питу такой же рыцарь, как и ДАртаньян.
Когда Генриха убили, я угрюмо заплакал и заскрипел зубами от ненависти к Равальяку.
Этот король почти всегда являлся главным героем моих рассказов кочегару, и мне казалось, что Яков тоже полюбил Францию и «Хенрика».
— Хороший человек был Хенрик-король — с ним хоть ершей ловить, хоть что хошь,
— говорил он.
Он не восхищался, не перебивал моих рассказов вопросами, он слушал молча, опустив брови, с лицом неподвижным, — старый камень, прикрытый плесенью.
Но если я почему-либо прерывал речь, он тотчас осведомлялся:
— Конец?
— Нет еще.
— А ты не останавливайся!
О французах он говорил, вздыхая:
— Прохладно живут...
— Как это?
— А вот мы с тобой в жаре живем, в работе, а они — в прохладе.
И делов у них никаких нет, только пьют да гуляют, — утешная жизнь!
— Они и работают.
— Не видать этого по историям-то по твоим, — справедливо заметил кочегар, и мне вдруг стало ясно, что огромное большинство книг, прочитанных мною, почти совсем не говорит, как работают, каким трудом живут благородные герои.
— Ну-кось, посплю я немножко,
— говорил Яков, опрокидываясь на спину там, где сидел, и через минуту мерно свистал носом.
Осенью, когда берега Камы порыжели, деревья озолотились, а косые лучи солнца стали белеть,
— Яков неожиданно ушел с парохода.
Еще накануне этого он говорил мне:
— Послезавтрея прибудем мы с тобой, ероха-воха, в Пермь, сходим в баню, попаримся за милую душу, а оттолева — засядем в трактире с музыкой, — утешно!
Люблю я глядеть, как машина играет.
Но в Сарапуле сел на пароход толстый мужчина, с дряблым бабьим лицом без бороды и усов.
Теплая длинная чуйка и картуз с наушниками лисьего меха еще более усиливали его сходство с женщиной.
Он тотчас же занял столик около кухни, где было теплее, спросил чайный прибор и начал пить желтый кипяток, не расстегнув чуйки, не сняв картуза, обильно потея.
Осенние тучи неугомонно сеяли мелкий дождь, и казалось, что, когда этот человек вытрет клетчатым платком пот с лица, дождь идет тише, а по мере того, как человек снова потеет, — и дождь становится сильнее.
Скоро около него очутился Яков, и они стали рассматривать карту в календаре, — пассажир водил по ней пальцем, а кочегар спокойно говорил:
— Что ж!
Ничего.
Это мне — наплевать...
— И хорошо, — тоненьким голосом сказал пассажир, сунув календарь в приоткрытый кожаный мешок у своих ног.
Тихонько разговаривая, они начали пить чай.
Перед тем, как Яков пошел на вахту, я спросил его, что́ это за человек.
Он ответил, усмехаясь:
— Видать, будто голубь, скопец, значит. Из Сибири, дале-еко!
Забавный, по планту живет...
Он пошел прочь от меня, ступая по палубе черными пятками, твердыми, точно копыта, но снова остановился, почесывая бок.
— Я к нему в работники нанялся; как в Перму приедем, слезу с парохода, прощай, ероха-воха!
По железной дороге ехать, потом — по реке да на лошадях еще, — пять недель будто ехать надо, вона, куда человек забился...
— Ты его знаешь?
— спросил я, удивленный неожиданным решением Якова
— Отколе?
И не видывал николи, я в его местах не жил ведь...
Наутро Яков, одетый в короткий сальный полушубок, в опорках на босую ногу, в изломанной, без полей, соломенной шляпе Медвежонка, тискал мою руку чугунными пальцами и говорил:
— Вали со мной, а?
Он возьмет и тебя, голубь-то, ежели сказать ему; хошь — скажу?
Отрежут тебе лишнее, денег дадут.
Им это — праздник, человека изуродовать, они за это наградят...
Скопец стоял у борта с беленьким узелком под мышкой, упорно смотрел на Якова мертвыми глазами, грузный, вспухший, как утопленник.
Я негромко обругал его, кочегар еще раз тиснул мою ладонь.
— Пускай его, наплевать!
Всяк своему богу молится, нам — что?
Ну, прощай!
Живи на счастье!
И ушел Яков Шумов, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь, оставив в сердце моем нелегкое, сложное чувство, — было жалко кочегара и досадно на него, было, помнится, немножко завидно, и тревожно думалось: зачем пошел человек неведомо куда?
И — что же это за человек, Яков Шумов?
XII
Позднею осенью, когда рейсы парохода кончились, я поступил учеником в мастерскую иконописи, но через день хозяйка моя, мягкая и пьяненькая старушка, объявила мне владимирским говором:
— Дни теперя коротенькие, вечера длинные, так ты с утра будешь в лавку ходить, мальчиком при лавке постоишь, а вечерами — учись!
И отдала меня во власть маленького быстроногого приказчика, молодого парня с красивеньким, приторным лицом.
По утрам, в холодном сумраке рассвета, я иду с ним через весь город по сонной купеческой улице Ильинке на Нижний базар; там, во втором этаже Гостиного двора, помещается лавка.
Приспособленная из кладовой, темная, с железною дверью и одним маленьким окном на террасу, крытую железом, лавка была тесно набита иконами разных размеров, киотами, гладкими и с «виноградом», книгами церковнославянской печати, в переплетах желтой кожи.
Рядом с нашей лавкой помещалась другая, в ней торговал тоже иконами и книгами чернобородый купец, родственник староверческого начетчика, известного за Волгой, в керженских краях; при купце — сухонький и бойкий сын, моего возраста, с маленьким серым личиком старика, с беспокойными глазами мышонка.
Открыв лавку, я должен был сбегать за кипятком в трактир; напившись чаю — прибрать лавку, стереть пыль с товара и потом — торчать на террасе, зорко следя, чтобы покупатели не заходили в лавку соседа.
— Покупатель — дурак,
— уверенно говорил мне приказчик.
— Ему всё едино, где купить, лишь бы дешево, а в товаре он не понимает!
Быстро щелкая дощечками икон, хвастаясь тонким знанием дела, он поучал меня:
— Мстёрской работы — товар дешевый, три вершка на четыре — себе стоит...
шесть вершков на семь — себе стоит...
Святых знаешь?
Запомни: Вонифатий — от запоя;
Варвара Великомученица — от зубной боли, нечаянныя смерти;
Василий Блаженный — от лихорадки, горячки...
Богородиц знаешь?
Гляди: Скорбящая, Троеручица, Абалацкая-Знамение, Не рыдай мене, мати, Утоли моя печали, Казанская, Дейсус, Покрова, Семистрельная...
Я быстро запомнил цены икон по размерам и работе, запомнил различия в иконах богородиц, но запомнить значение святых было нелегко.
Задумаешься, бывало, о чем-нибудь, стоя у двери лавки, а приказчик вдруг начнет проверять мои знания:
— Трудных родов разрешитель — кто будет?
Если я ошибаюсь, он презрительно спрашивает:
— Для чего у тебя голова?
Еще труднее было зазывать покупателей; уродливо написанные иконы не нравились мне, продавать их было неловко.
По рассказам бабушки я представлял себе богородицу молодой, красивой, доброй; такою она была и на картинках журналов, а иконы изображали ее старой, строгой, с длинным, кривым носом и деревянными ручками.
В базарные дни, среду и пятницу, торговля шла бойко, на террасе то и дело появлялись мужики и старухи, иногда целые семьи, всё — старообрядцы из Заволжья, недоверчивый и угрюмый лесной народ.
Увидишь, бывало, как медленно, точно боясь провалиться, шагает по галерее тяжелый человек, закутанный в овчину и толстое, дома валянное сукно,
— становится неловко перед ним, стыдно.
С великим усилием встанешь на дороге ему, вертишься под его ногами в пудовых сапогах и комаром поешь:
— Что вам угодно, почтенный?
Псалтири следованные и толковые, Ефрема Сирина книги, Кирилловы, уставы, часословы — пожалуйте, взгляните!
Иконы все, какие желаете, на разные цены, лучшей работы, темных красок!
На заказ пишем кого угодно, всех святых и богородиц!
Именную, может, желаете заказать, семейную?
Лучшая мастерская в России!
Первая торговля в городе!
Непроницаемый и непонятный покупатель долго молчит, глядя на меня, как на собаку, и вдруг, отодвинув меня в сторону деревянной рукою, идет в лавку соседа, а приказчик мой, потирая большие уши, сердито ворчит:
— Упустил, тор-рговец...
В лавке соседа гудит мягкий, сладкий голос, течет одуряющая речь:
— Мы, родимый, не овчиной торгуем, не сапогом, а — божьей благодатью, которая превыше сребра-злата, и нет ей никакой цены...
— Ч-чёрт!
— шепчет мой приказчик с завистью и восхищением.
— Здорово заливает глаза мужику!
Учись!
Учись!
Я учился добросовестно,
— всякое дело надо делать хорошо, коли взялся за него.
Но я плохо преуспевал в заманивании покупателей и в торговле, — эти угрюмые мужики, скупые на слова, старухи, похожие на крыс, всегда чем-то испуганные, поникшие, вызывали у меня жалость к ним, хотелось сказать тихонько покупателю настоящую цену иконы, не запрашивая лишнего двугривенного.
Все они казались мне бедными, голодными, и было странно видеть, что эти люди платят по три рубля с полтиной за Псалтырь — книгу, которую они покупали чаше других.
Они удивляли меня своим знанием книг, достоинств письма на иконах, а однажды седенький старичок, которого я загонял в лавку, кротко сказал мне:
— Неправда это будет, малый, что ваша мастерская по иконам самолучшая в России, самолучшая-то — Рогожина, в Москве!
Смутясь, я посторонился, а он тихонько пошел дальше, не зайдя и в лавку соседа.
— Съел?
— ехидно спросил меня приказчик.
— Вы мне не говорили про мастерскую Рогожина...
Он начал ругаться:
— Шляются вот эдакие тихони и всё знают, анафемы, всё понимают, старые псы...
Красивенький, сытый и самолюбивый, он ненавидел мужиков и в добрые минуты жаловался мне:
— Я — умный, я чистоту люблю, хорошие запахи — ладан, одеколон, а при таком моем достоинстве должен вонючему мужику в пояс кланяться, чтоб он хозяйке пятак барыша дал!
Хорошо это мне?
Что такое мужик?
Кислая шерсть, вошь земная, а между тем...
Он огорченно умолкал.
Мне мужики нравились, в каждом из них чувствовалось нечто таинственное, как в Якове.
Бывало, влезет в лавку грузная фигура в чапане, надетом сверху полушубка, снимет мохнатую шапку, перекрестится двумя перстами, глядя в угол, где мерцает лампада, и стараясь не задевать глазами неосвященных икон, потом молча пощупает взглядом вокруг себя и скажет:
— Дай-кось Псалтирь толковую!
Засучив рукава чапана, он долго читает выходной лист, шевеля землистыми, до крови потрескавшимися губами.
— Подревнее — нет?
— Древние — тысячи целковых стоят, как вы знаете...
— Знаем.
Помуслив палец, мужик перевертывает страницу,
— там, где он коснулся ее, остается темный снимок с пальца.
Приказчик, глядя в темя покупателя злым взглядом, говорит:
— Священное писание всё одной древности, господь слова своего не изменял...
— Знаем, слыхали!
Господь не изменял, да Никон изменил.
И, закрыв книгу, покупатель молча уходит.
Иногда эти лесные люди спорили с приказчиком, и мне было ясно, что они знают писание лучше, чем он.
— Язычники болотные,
— ворчал приказчик.
Я видел также, что, хотя новая книга и не по сердцу мужику, он смотрит на нее с уважением, прикасается к ней осторожно, словно книга способна вылететь птицей из рук его.
Это было очень приятно видеть, потому что и для меня книга — чудо, в ней заключена душа написавшего ее; открыв книгу, я освобождаю эту душу, и она таинственно говорит со мною.
Весьма часто старики и старухи приносили продавать древнепечатные книги дониконовских времен или списки таких книг, красиво сделанные скитницами на Иргизе и Керженце;
списки миней, не правленных Дмитрием Ростовским;
древнего письма иконы, кресты и медные складни с финифтью, поморского литья, серебряные ковши, даренные московскими князьями кабацким целовальникам; всё это предлагалось таинственно, с оглядкой, из-под полы.
И мой приказчик и наш сосед очень зорко следили за такими продавцами, стараясь перехватить их друг у друга; покупая древности за рубли и десятки рублей, они продавали их на ярмарке богатым старообрядцам за сотни.
Приказчик поучал меня:
— Ты следи за этими лешими, за колдуньями, во все глаза следи!
Они счастье с собой приносят.
Когда являлся такой продавец, приказчик посылал меня за начетчиком Петром Васильичем, знатоком старопечатных книг, икон и всяких древностей.
Это был высокий старик, с длинной бородою Василия Блаженного, с умными глазами на приятном лице.
Плюсна одной ноги у него была отрублена, он ходил прихрамывая, с длинной палкой в руке, зиму и лето в легкой, тонкой поддевке, похожей на рясу, в бархатном картузе странной формы, похожем на кастрюлю.
Бодрый, прямой, он, входя в лавку, опускал плечи, изгибал спину, охал тихонько, часто крестился двумя перстами и всё время бормотал молитвы, псалмы.
Это благочестие и старческая слабость сразу внушали продавцу доверие к начетчику.
— В чем дела-то выпачканы у вас?
— спрашивал старик.
— Вот икона продается, принес человек, говорит — строгановская.
— Чего?
— Строгановская.
— Ага...
Плохо слышу, заградил господь ухо мое от мерзости словес никонианских...
Сняв картуз, он держит икону горизонтально, смотрит вдоль письма, сбоку, прямо, смотрит на шпонку в доске, щуря глаза, и мурлычет:
— Безбожники никониане, любовь нашу к древнему благообразию заметя и диаволом научаемы преехидно фальшам разным, ныне и святые образа подделывают ловко, ой, ловко!
С виду-те образ будто и впрямь строгановских али устюжских писем, а то — суздальских, ну, а вглядись оком внутренним фальша!
Если он говорит «фальша».
, значит — икона дорогая и редкая.
Ряд условных выражений указывает приказчику, сколько можно дать за икону, за книгу; я знаю, что слова «уныние и скорбь» значат — десять рублей, «Никон-тигр» — двадцать пять; мне стыдно видеть, как обманывают продавца, но ловкая игра начетчика увлекает меня.
— Никониане-то, черные дети Никона-тигра, всё могут сделать, бесом руководимы,
— вот и левкас будто настоящий, и доличное одной рукой написано, а лик-то, гляди,
— не та кисть, не та!
Старые-то мастера, как Симон Ушаков,хоть он еретик был,
— сам весь образ писал, и доличное и лик, сам и чку строгал и левкас наводил, а наших дней богомерзкие людишки этого не могут!
Раньше-то иконопись святым делом была, а ныне — художество одно, так-то, боговы!
Наконец он осторожно кладет икону на прилавок и, надев картуз, говорит:
— Грехи.
Это значит — покупай!
Утопленный в реке сладких ему слов, пораженный знаниями старика, продавец уважительно спрашивает:
— Как же, почтенный, икона-то?
— Икона — никонианской руки.
— Быть того не может!
На нее деды, прадеды молились...
— Никон-от пораньше прадеда твоего жил.
Старик подносит икону к лицу продавца и уже строго внушает:
— Ты гляди, какая она веселая, али это икона?
Это — картина, слепое художество, никонианская забава,
— в этой вещи духа нет!
Буду ли я неправо говорить?
Я — человек старый, за правду гонимый, мне скоро до бога идти, мне душой кривить — расчета нет!
Он выходит из лавки на террасу, умирающий от старческой слабости, обиженный недоверием к его оценке.
Приказчик платит за икону несколько рублей, продавец уходит, низко поклонясь Петру Васильичу; меня посылают в трактир за кипятком для чая; возвратясь, я застаю начетчика бодрым, веселым; любовно разглядывая покупку, он учит приказчика:
— Гляди — икона — строгая, писана тонко, со страхом божиим, человечье — отринуто в ней...
— А чье письмо?
— спрашивает приказчик, сияя и подпрыгивая.
— Это тебе рано знать.
— А сколько дадут знатоки?
— Это мне неизвестно.
Давай, кое-кому покажу...
— Ох, Петр Васильич...
— А если продам — тебе полсотни, а что сверх того — мое!
— Ох...
— Да ты не охай...
Они пьют чай, бесстыдно торгуясь, глядя друг на друга глазами жуликов.
Приказчик весь в руках старика, это ясно; а когда старик уйдет, он скажет мне:
— Ты, смотри, не болтай хозяйке про эту покупку!
Условившись о продаже иконы, приказчик спрашивает:
— А что новенького в городе, Петр Васильич?
Расправив бороду желтой рукой, обнажив масленые губы, старик рассказывает о жизни богатых купцов: о торговых удачах, о кутежах, о болезнях, свадьбах, об изменах жен и мужей.
Он печет эти жирные рассказы быстро и ловко, как хорошая кухарка блины, и поливает их шипящим смехом.
Кругленькое лицо приказчика буреет от зависти и врсторга, глаза подернуты мечтательной дымкой; вздыхая, он жалобно говорит:
— Живут люди!
А я вот...
— У всякого своя судьба,
— гудит басок начетчика.
— Одному судьбу ангелы куют серебряными молоточками, а другому — бес обухом топора...
Этот крепкий, жилистый старик всё знает — всю жизнь города, все тайны купцов, чиновников, попов, мещан.
Он зорок, точно хищная птица, в нем смешалось что-то волчье и лисье; мне всегда хочется рассердить его, но он смотрит на меня издали и словно сквозь туман.
Он кажется мне окруженным бездонною пустотой; если подойти к нему ближе — куда-то провалишься.
И я чувствую в нем нечто родственное кочегару Шу-мову.
Хотя приказчик в глаза и за глаза восхищается его умом, но есть минуты, когда ему так же, как и мне, хочется разозлить, обидеть старика.
— А ведь обманщик ты для людей,
— вдруг говорит он, задорно глядя в лицо старика.
Старик, лениво усмехаясь, отзывается:
— Один господь без обмана, а мы — в дураках живем; ежели дурака не обмануть — какая от него польза?
Приказчик горячится:
— Не все же мужики — дураки, ведь купцы-то из мужиков выходят!
— Мы не про купцов беседу ведем.
Дураки жуликами не живут.
Дурак свят, в нем мозги спят...
Старик говорит всё более лениво, и это очень раздражает.
Мне кажется, что он стоит на кочке, а вокруг него — трясина.
Рассердить его нельзя, он недосягаем гневу или умеет глубоко прятать его.
Но часто бывало, что он сам начинал привязываться ко мне, — подойдет вплоть и, усмехаясь в бороду, спросит:
— Как ты французского-то сочинителя зовешь — Понос?
Меня отчаянно сердит эта дрянная манера коверкать имена, но, сдерживаясь до времени, я отвечаю:
— Понсон де Террайль.
— Где теряет?
— А вы не дурите, вы не маленький.
— Верно, не маленький.
Ты чего читаешь?
— Ефрема Сирина.
— А кто лучше пишет: гражданские твои али этот?
Я молчу.
— Гражданские-то о чем больше пишут?
— не отстает он.
— Обо всем, что в жизни случается.
— Стало быть, о собаках, о лошадях,
— это они случаются.
Приказчик хохочет, я злюсь.
Мне очень тяжело, неприятно, но, если я сделаю попытку уйти от них, приказчик остановит:
— Куда?
А старик пытает меня:
— Ну-ка, грамотник, разгрызи задачу: стоят перед тобой тыща голых людей, пятьсот баб, пятьсот мужиков, а между ними Адам, Ева — как ты найдешь Адам-Еву?
Он долго допрашивает меня и, наконец, с торжеством объявляет:
— Дурачок, они ведь не родились, а созданы, значит — у них пупков нет!
Старик знает бесчисленное множество таких «задач», он может замучить ими.
Первое время дежурств в лавке я рассказывал приказчику содержание нескольких книг, прочитанных мною, теперь эти рассказы обратились во зло мне: приказчик передавал их Петру Васильеву, нарочито перевирая, грязно искажая.
Старик ловко помогал ему в этом бесстыдными вопросами; их липкие языки забрасывали хламом постыдных слов Евгению Гранде, Людмилу, Генриха IV.
Я понимал, что они делают это не со зла, а со скуки, но мне от этого было не легче.
Сотворив грязь, они рылись в ней, как свиньи, и хрюкали от наслаждения мять и пачкать красивое — чужое, непонятное и смешное им.
Весь Гостиный двор, всё население его, купцы и приказчики жили странной жизнью, полною глуповатых по-детски, но всегда злых забав.
Если приезжий мужик спрашивал, как ближе пройти в то или иное место города, ему всегда указывали неверное направление,
— это до такой степени вошло у всех в привычку, что уже не доставляло удовольствия обманщикам.
Поймав пару крыс, связывали их хвостами, пускали на дорогу и любовались тем, как они рвутся в разные стороны, кусают друг друга; а иногда обольют крысу керосином и зажгут ее.
Навязывали на хвост собаке разбитое железное ведро; собака в диком испуге, с визгом и грохотом мчалась куда-то, люди смотрели и хохотали.
Было много подобных развлечений, казалось, что все люди — деревенские в особенности — существуют исключительно для забав Гостиного двора.
В отношении к человеку чувствовалось постоянное желание посмеяться над ним, сделать ему больно, неловко.
И было странно, что книги, прочитанные мною, молчат об этом постоянном, напряженном стремлении людей издеваться друг над другом.
Одна из таких забав Гостиного двора казалась мне особенно обидной и противной.
Внизу, под нашей лавкой, у торговца шерстью и валяными сапогами был приказчик, удивлявший весь Нижний базар своим обжорством; его хозяин хвастался этой способностью работника, как хвастаются злобой собаки или силою лошади.
Нередко он вызывал соседей по торговле на пари:
— Кто идет на десять целковых?
Стою на том, что Мишка сожрет в два часа времени десять фунтов окорока!
Но все знали, что Мишка способен сделать это, и говорили:
— Пари не держим, а ветчины можно купить, пускай жрет, мы поглядим.
— Только — чтобы чистого мяса дать, без костей!
Поспорят немного и лениво, и вот из темной кладовой вылезает тощий, безбородый, скуластый парень в длинном драповом пальто, подпоясанный красным кушаком, весь облепленный клочьями шерсти.
Почтительно сняв картуз с маленькой головы, он молча смотрит мутным взглядом глубоко ввалившихся глаз в круглое лицо хозяина, налитое багровой кровью, обросшее толстым, жестким волосом.
— Батман окорока сожрешь?
— В какое время-с?
— тонким голосом деловито спрашивает Мишка.
— В два часа.
— Трудно-с!
— Чего там — трудно!
— Позвольте парочку пива-с!
— Валяй,
— говорит хозяин и хвастается:
— Вы не думайте, что он натощак, нет, он поутру фунта два калача смял да в полдень обедал, как полагается...
Приносят ветчину, собираются зрители, всё матерые купцы, туго закутанные в тяжелые шубы, похожие на огромные гири, люди с большими животами, а глаза у всех маленькие, в жировых опухолях и подернуты сонной дымкой неизбывной скуки.
Тесным кольцом, засунув руки в рукава, они окружают едока, вооруженного ножом и большой краюхой ржаного хлеба; он истово крестится, садится на куль шерсти, кладет окорок на ящик, рядом с собою, измеряет его пустыми глазами.
Отрезав тонкий ломоть хлеба и толстый мяса, едок аккуратно складывает их вместе, обеими руками подносит ко рту,
— губы его дрожат, он облизывает их длинным собачьим языком, видны мелкие острые зубы,
— и собачьей ухваткой наклоняет морду над мясом.
— Начал!
— Глядите на часы!
Все глаза деловито направлены на лицо едока, на его нижнюю челюсть, на круглые желваки около ушей; смотрят, как острый подбородок равномерно падает и поднимается, вяло делятся мыслями:
— Чисто — медведь мнет!
— А ты видал медведя за едой?
— Али я в лесу живу?
Это говорится так — жрет, как медведь.
— Говорится — как свинья.
— Свинья свинью не ест...
Неохотно смеются, и тотчас кто-то знающий поправляет:
— Свинья всё жрет — и поросят и свою сестру...
Лицо едока постепенно буреет, уши становятся сизыми, провалившиеся глаза вылезают из костяных ям, дышит он тяжко, но его подбородок двигается всё так же равномерно.
— Навались, Михаиле, время!
— поощряют его.
Он беспокойно измеряет глазами остатки мяса, пьет пиво и снова чавкает.
Публика оживляется, всё чаще заглядывая на часы в руках Мишкина хозяина, люди предупреждают друг друга:
— Не перевел бы часы-то он назад — возьмите у него!
За Мишкой следи: не спускал бы в рукава кусков!
— Не сожрет в срок!
Мишкин хозяин задорно кричит:
— Держу четвертной билет!
Мишка, не выдай!
Публика задорит хозяина, но никто не принимает пари.
А Мишка всё жует, жует, лицо его стало похоже на ветчину, острый, хрящеватый нос жалобно свистит.
Смотреть на него страшно, мне кажется, что он сейчас закричит, заплачет:
«Помилуйте...»
Или — заглотается мясом по горло, ткнется головою в ноги зрителям и умрет.
Наконец он всё съел, вытаращил пьяные глаза и хрипит устало:
— Испить дайте...
А его хозяин, глядя на часы, ворчит.
— Опоздал, подлец, на четыре минуты...
Публика дразнит его:
— Жаль, не шли на спор с тобой, проиграл бы ты!
— А все-таки зверь-парень!
— Н-да, его бы в цирк...
— Ведь как господь может изуродовать человека, а?
— Айдате чай пить, что ли?
И плывут, как баржи, в трактир.
Я хочу понять, что сгрудило этих тяжелых, чугунных людей вокруг несчастного парня, почему его болезненное обжорство забавляет их?
Сумрачно и скучно в узкой галерее, тесно заваленной шерстью, овчинами, пенькой, канатом, валяным сапогом, шорным товаром.
От панели ее отделяют колонны из кирпича; неуклюже толстые, они обглоданы временем, обрызганы грязью улицы.
Все кирпичи и щели между ними, наверное, мысленно пересчитаны тысячи раз и навсегда легли в памяти тяжкой сетью своих уродливых узоров.
По панели не спеша идут пешеходы; по улице не торопясь двигаются извозчики, сани с товаром; за улицей, в красном кирпичном квадрате двухэтажных лавок, — площадь, заваленная ящиками, соломой, мятой оберточной бумагой, покрытая грязным, истоптанным снегом.
Всё это, вместе с людями, лошадьми, несмотря на движение, кажется неподвижным, лениво кружится на одном месте, прикрепленное к нему невидимыми цепями.
Вдруг почувствуешь, что эта жизнь — почти беззвучна, до немоты бедна звуками.
Скрипят полозья саней, хлопают двери магазинов, кричат торговцы пирогами, сбитнем, но голоса людей звучат невесело, нехотя, они однообразны, к ним быстро привыкаешь и перестаешь замечать их.
Похоронно гудят колокола церквей,
— этот унылый звон всегда в памяти уха;
кажется, что он плавает в воздухе над базаром непрерывно, с утра до ночи, он прослаивает все мысли, чувства, ложится пригнетающим медным осадком поверх всех впечатлений.
Скука, холодная и нудная, дышит отовсюду: от земли, прикрытой грязным снегом, от серых сугробов на крышах, от мясного кирпича зданий; скука поднимается из труб серым дымом и ползет в серенькое, низкое, пустое небо; скукой дымятся лошади, дышат люди.
Она имеет свой запах — тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот запах жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачиваясь в грудь, вызывает странное опьянение, темное желание закрыть глаза, отчаянно заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену.
Я всматриваюсь в лица купцов, откормленные, туго налитые густой, жирной кровью, нащипанные морозом и неподвижные, как во сне.
Люди часто зевают, расширяя рты, точно рыбы, выкинутые на сухой песок.
Зимою торговля слабая, и в глазах торгашей нет того настороженного, хищного блеска, который несколько красит, оживляет их летом.
Тяжелые шубы, стесняя движения, пригибают людей к земле; говорят купцы лениво, а когда сердятся — спорят; я думаю, что они делают это нарочно, лишь бы показать друг другу: мы — живы!
Мне очень ясно, что скука давит их, убивает, и только безуспешной борьбой против ее всепоглощающей силы я могу объяснить себе жестокие и неумные забавы людей.
Иногда я беседую об этом с Петром Васильевым.
Хотя вообще он относится ко мне насмешливо, с издевкой, но ему нравится мое пристрастие к книгам, и порою он разрешает себе говорить со мною поучительно, серьезно.
— Не нравится мне, как живут купцы,
— говорю я.
Намотав прядь бороды на длинный палец, он спрашивает:
— А откуда бы тебе знать, как они живут?
Али ты в гости часто ходишь к ним?
Здесь, парень, улица, а на улице человеки не живут, на улице они торгуют, а то — прошел по ней скоренько да и — опять домой!
На улицу люди выходят одетые, а под одежей не знать, каковы они есть; открыто человек живет у себя дома, в своих четырех стенах, а как он там живет — это тебе неизвестно!
— Да ведь мысли-то у него одни, что здесь, что дома?
— А кто может знать, какие у соседа мысли?
— строго округляя глаза, говорит старик веским баском.
— Мысли — как воши, их не сочтеши,
— сказывают старики.
Может, человек, придя домой-то, падет на колени да и заплачет, бога умоляя: «Прости, господи, согрешил во святой день твой!»
Может, дом-от для него — монастырь и живет он там только с богом одним?
Так-то вот!
Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала тебя...
Когда он говорит серьезно, голос звучит еще ниже, басовитее, как бы сообщая важные тайны.
— Ты вот рассуждаешь, а рассуждать тебе — рано, в твои-то годы не умом живут, а глазами!
Стало быть, гляди, помни да помалкивай.
Разум — для дела, а для души — вера!
Что книги читаешь — это хорошо, а во всем надо знать меру: некоторые зачитываются и до безумства и до безбожия...
Он казался мне бессмертным,
— трудно было представить, что он может постареть, измениться.
Ему нравилось рассказывать истории о купцах, о разбойниках и фальшивомонетчиках, которые становились именитыми людями; я уже много слышал таких историй от деда, и дед рассказывал лучше начетчика.
Но смысл рассказов был одинаков: богатство всегда добывалось грехом против людей и бога.
Петр Васильев людей не жалел, а о боге говорил с теплым чувством, вздыхая и пряча глаза.
— Так вот и обманывают бога-то, а он, батюшко Исус, всё видит и плачет: люди мои, люди, горестные люди, ад вам уготован!
Раз я осмелился напомнить ему:
— Ведь вы тоже обманываете мужиков...
Это его не обидело.
— Велико ли мое дело?
— сказал он.
— Слизну трешницу, пятишницу — вот и вся недолга.
Заставая меня за чтением, он брал из моих рук книгу, придирчиво спрашивал о прочитанном и, недоверчиво удивляясь, говорил приказчику:
— Ты гляди-ко,
— понимает книги-то, шельмец!
И толково, памятно поучал:
— Слушай слова мои, это тебе годится!
Кириллов — двое было, оба епископы; один — александрийской, другой — ерусалимской.
Первый ратоборствовал супро-ти окаянного еретика Нестория, который учил похабно, что-де богородица — человек есть, а посему — не имела бога родить, но родила человека же, именем и делами Христа, сиречь — спасителя миру; стало быть, надо ее называть не богородица, а христородица,
— понял?
Это названо — ересь!
Ерусалимской же Кирилл боролся против Ария-еретика...
Меня очень восхищало его знание церковной истории, а он, потрепывая бороду холеной поповской рукой, хвастался:
— Я на этом деле — генерал; я в Москву к Троице ездил на словесное прение с ядовитыми учеными никонианами, попами и светскими; я, малый, даже с профессорами беседы водил, да!
Одного попа до того загонял словесным-то бичом, что у него ажно кровь носом пошла, — вот как!
Щеки у него покрывались румянцем, глаза расцветал.
Кровотечение из носа противника он, видимо, считал высшим пунктом своего успеха, самым ярким рубином в златом венце славы своей и рассказывал об этом сладострастно.
— Кра-асивый попище, здоровенный!
Стоит он пред аналоем, а из носу-то кап, кап!
И не видит сраму своего.
Лют был поп, аки лев пустынный, голосище — колокол!
А я его тихонько, да всё в душу, да между ребер ей словами-то своими, как шильями!..
Он же прямо, как печь жаркая, накаляется злобой еретической...
Эх, бывали дела-а!
Нередко приходили еще начетчики: Пахомий, человек с большим животом, в засаленной поддевке, кривой на один глаз, обрюзглый и хрюкающий;
Лукиян, маленький старичок, гладкий, как мышь, ласковый и бойкий, а с ним большой мрачный человек, похожий на кучера, чернобородый, с мертвым лицом, неприятным, но красивым, с неподвижными глазами.
Почти всегда они приносили продавать старинные книги, иконы, кадильницы, какие-то чаши; иногда приводили продавцов — старуху или старика из-за Волги.
Кончив дела, усаживались у прилавка, точно вороны на меже, пили чай с калачами и постным сахаром и рассказывали друг другу о гонениях со стороны никонианской церкви, там — сделали обыск, отобрали богослужебные книги; тут — полиция закрыла молельню и привлекла хозяев ее к суду по 103 статье.
Эта 103 статья чаще всего являлась темой их бесед, но они говорили о ней спокойно, как о чем-то неизбежном, вроде морозов зимою.
Слова — полиция, обыск, тюрьма, суд, Сибирь, — слова, постоянно звучавшие в их беседах о гонении за веру, падали на душу мне горячими углями, разжигая симпатию и сочувствие к этим старикам; прочитанные книги научили меня уважать людей, упорных в достижении своих целей, ценить духовную стойкость.
Я забывал всё плохое, что видел в этих учителях жизни, чувствовал только их спокойное упорство, за которым — мне казалось — скрыта непоколебимая вера учителей в свою правду, готовность принять за правду все муки.
Впоследствии, когда мне удалось видеть много таких и подобных хранителей старой веры, и в народе и в интеллигенции, я понял, что это упорство — пассивность людей, которым некуда идти с того места, где они стоят, да и не хотят они никуда идти, ибо, крепко связанные путами старых слов, изжитых понятий, они остолбенели в этих словах и понятиях.
Их воля неподвижна, неспособна развиваться в направлении к будущему и, когда какой-либо удар извне сбрасывает их с привычного места, они механически катятся вниз, точно камень с горы.
Они держатся на своих постах у погоста отживших истин мертвою силою воспоминаний о прошлом и своей болезненной любовью к страданию, угнетению, но, если отнять у них возможность страдания, они, опустошенные, исчезают, как облака в свежий ветреный день.
Вера, за которую они не без удовольствия и с великим самолюбованием готовы пострадать, — это, бесспорно, крепкая вера, но напоминает она заношенную одежду, — промасленная всякой грязью, она только поэтому малодоступна разрушающей работе времени.
Мысль и чувство привыкли к тесной, тяжелой оболочке предрассудков и догматов и хотя обескрылены, изуродованы, но живут уютно, удобно.
Эта вера по привычке — одно из наиболее печальных и вредных явлений нашей жизни; в области этой веры, как в тени каменной стены, всё новое растет медленно, искаженно, вырастает худосочным.
В этой темной вере слишком мало лучей любви, слишком много обиды, озлобления и зависти, всегда дружной с ненавистью.
Огонь этой веры — фосфорический блеск гниения.
Но для того, чтобы убедиться в этом, мне пришлось пережить много тяжелых лет, многое сломать в душе своей, выбросить из памяти.
А в то время, когда я впервые встретил учителей жизни среди скучной и бессовестной действительности,
— они показались мне людьми великой духовной силы, лучшими людьми земли.
Почти каждый из них судился, сидел в тюрьме, был высылаем из разных городов, странствовал по этапам с арестантами; все они жили осторожно, все прятались.
Однако я видел, что, жалуясь на «утеснение духа» никонианами, старцы и сами охотно очень, даже с удовольствием, утесняют друг друга.
Кривой Пахомий, выпивши, любил хвастаться своей поистине удивительной памятью, — некоторые книги он знал «с пальца», — как еврей-ешиботник знает Талмуд, — ткнет пальцем в любую страницу, и с того слова, на котором остановится палец, Пахомий начинает читать дальше наизусть, мягоньким гнусавым голоском.
Он всегда смотрит в пол, и его единственный глаз бегает по полу так тревожно, точно ищет нечто потерянное, очень ценное.
Чаще всего он показывал этот фокус на книге князя Мышецкого «Виноград Российский»,
— он особенно хорошо знал «многотерпеливые и многомужественные страдания дивных и всехрабрых страдальцев», а Петр Васильев всё старался поймать его на ошибках.
— Врешь!
Это не с Киприаном Благоюродивым было, а с Денисом Целомудрым.
— Какой еще Денис?
Дионисий речется...
— Ты за слово не цепляйся!
— А ты меня не учи!
Через минуту оба они, раздутые гневом, глядя в упор друг на друга, говорят:
— Чревоугодник ты, бесстыжая рожа, вон какое чрево наел...
Пахомий отвечает, точно на счетах считая:
— А ты — любострастник, козел, бабий прихвостень.
Приказчик, спрятав руки в рукава, ехидно улыбается и поощряет хранителей древнего благочестия, словно мальчишек:
— Та-ак его!
А ну-ка, еще!
Однажды старцы подрались.
Петр Васильев, с неожиданной ловкостью отшлепав товарища по щекам, обратил его в бегство и, устало отирая пот с лица, крикнул вслед бегущему:
— Смотри — это на тебя грех ляжет!
Ты, окаянный, длань мою во грех-то ввел, тьфу тебе!
Он особенно любил упрекать всех товарищей своих, что они недостаточно тверды верой и все впадают в «нетовщину».
— Это всё Алексаша вас смущает,
— какой ведь петух запел!
Нетовщина раздражала и, видимо, пугала его, но на вопрос: в чем суть этого учения?
— он отвечал не очень вразумительно:
— Нетовщина — еретичество самое горькое, в нем — один разум, а бога нет!
Вон в козаках, чу, ничего уж и не почитают, окромя Библии, а Библия это от немцев саратовских, от Лютора, о коем сказано: «имя себе прилично сочета: воистину бо — Лютор, иже лют глаголется, люте бо, любо люто!
» Называются не-товцы шалопутами, а также штундой, и всё это — от Запада, от тамошних еретиков.
Притопывая изуродованной ногой, он говорил холодно и веско:
— Вот кого новообрядствующей-то церкви надо гнать, вот кого зорить да жечь!
А не нас, мы — искони Русь, наша вера истинная, восточная, корневая русская вера, а это всё — Запад, искаженное вольнодумство!
От немцев, от французов — какое добро?
Вон они в двенадцатом-то году...
Увлекаясь, он забывал, что перед ним мальчишка, крепкой рукою брал меня за кушак и, то подтягивая к себе, то отталкивая, говорил красиво, взволнованный, горячо и молодо:
— Блуждает разум человеч в дебрях вымыслов своих, подобно лютому волку блуждает он, диаволу подчиненный, истязуя душеньку человечью, божий дар!
Что выдумали, бесовы послушники?
Богомилы, через которых вся нетовщина пошла, учили: сатана-де суть сын господень, старшой брат Исуса Христа,
— вот куда доходили!
Учили также: начальство — не слушать, работу — не работать, жен, детей — бросить; ничего-де человеку не надо, никакого порядка, а пускай человек живет как хочет, как ему бес укажет.
Вон опять явился Алексашка этот, о, черви...
Случалось, что в это время приказчик заставлял меня что-либо делать, я отходил от старика, но он, оставаясь один на галерее, продолжал говорить в пустоту вокруг себя:
— О бескрылые души, о котята слепорожденные,
— камо бегу от вас?
И потом, откинув голову, упираясь руками в колени, долго молчал, пристально и неподвижно глядя в зимнее, серое небо.
Он стал относиться ко мне более внимательно и ласково; заставая меня за книгой, гладил по плечу и говорил:
— Читай, малый, читай, годится!
Умишко у тебя будто есть; жаль старших не уважаешь, со всеми зуб за зуб, ты думаешь — это озорство куда тебя приведет?
Это, малый, приведет тебя не куда иначе, как в арестантские роты.
Книги — читай, однако помни — книга книгой, а своим мозгом двигай!
Вон у хлыстов был наставник Данило, так он дошел до мысли, что-де ни старые, ни новые книги не нужны, собрал их в куль да — в воду!
Да...
Это, конечно, тоже — глупость!
Вот и Алексаша, песья голова, мутит...
Он всё чаще вспоминал про этого Алексашу и однажды, придя в лавку озабоченный, суровый, объявил приказчику:
— Александра Васильев здесь, в городе, вчера прибыл!
Искал, искал его — не нашел.
Скрывается!
Посижу, поди-ка заглянет сюда...
Приказчик недружелюбно отозвался:
— Я ничего не знаю, никого!
Кивнув головою, старик сказал:
— Так и следует: для тебя — все люди покупатели да продавцы, а иных нет!
Угости-ка чайком...
Когда я принес большой медный чайник кипятку, в лавке оказались гости: старичок Лукиян, весело улыбавшийся, а за дверью, в темном уголке, сидел новый человек, одетый в теплое пальто и высокие валяные сапоги, подпоясанный зеленым кушаком, в шапке, неловко надвинутой на брови.
Лицо у него было неприметное, он казался тихим, скромным, был похож на приказчика, который только что потерял место и очень удручен этим.
Петр Васильев, не глядя в его сторону, что-то говорил, строго и веско, а он судорожным движением правой руки всё сдвигал шапку: подымет руку, точно собираясь перекреститься, и толкнет шапку вверх, потом — еще и еще, а сдвинув ее почти до темени, снова туго и неловко натянет до бровей.
Этот судорожный жест заставил меня вспомнить дурачка Игошу Смерть в Кармане.
— Плавают в мутной нашей речке разные налимы и всё больше мутят воду-то,
— говорил Петр Васильев.
Человек, похожий на приказчика, тихо и спокойно спросил:
— Это ты — про меня, что ли?
— Хоть бы и про тебя...
Тогда человек еще спросил, негромко, но очень задушевно:
— Ну, а про себя как ты скажешь, человек?
— Про себя я только богу скажу — это мое дело...
— Нет, человек, и мое тоже,
— сказал новый торжественно и сильно.
— Не отвращай лица твоего от правды, не ослепляй себя самонамеренно, это есть великий грех пред богом и людьми!
Мне нравилось, что он называет Петра Васильева человеком, и меня волновал его тихий, торжественный голос.
Он говорил так, как хорошие попы читают «Господи, Владыко живота моего», и всё наклонялся вперед, съезжая со стула, взмахивая рукою пред своим лицом...
— Не осуждай меня, я не грязнее тебя во грехе...
— Закипел самовар, зафыркал,
— пренебрежительно выговорил старый начетчик, а тот продолжал, не останавливаясь на его словах:
— Только богу известно, кто боле мутит источники духа свята, может, это — ваш грех, книжные, бумажные люди, а я не книжный, не бумажный, я простой, живой человек...
— Знаю я простоту твою, слыхал довольно!
— Это вы путаете людей, вы ломаете прямые-то мысли, вы, книжники и фарисеи...
Я — что говорю, скажи?
— Ересь!
— сказал Петр Васильев, а человек, двигая ладонью перед лицом своим, точно читая написанное на ней, жарко говорил:
— Вы думаете, перегнав людей из одного хлева в другой,
— лучше сделаете им?
А я говорю — нет!
Я говорю — освободись, человек!
К чему дом, жена и всё твое перед господом?
Освободись, человек, ото всего, за что люди бьют и режут друг друга,
— от злата, сребра и всякого имущества, оно же есть тлен и пакость!
Не на полях земных спасение души, а в долинах райских!
Оторвитесь ото всего, говорю я, порвите все связки, веревки, порушьте сеть мира сего это плетение антихристово...
Я иду прямым путем, я не виляю душой, темного мира не приемлю...
— А хлеб, воду, одёжу — приемлешь?
Это ведь, гляди, мирское!
— ехидно сказал старик.
Но и эти слова не коснулись Александра, он продолжал всё более задушевно, и, хотя голос его звучал негромко, казалось, что он трубит в медную трубу.
— Что дорого тебе, человек?
Только бог един дорог; встань же пред ним — чистый ото всего, сорви путы земные с души твоей, и увидит господь: ты один, он — один!
Так приблизишься господу, это — един путь до него.
Вот в чем спасение указано — отца-мать, брось, указано, всё брось и даже око, соблазняющее тебя, — вырви!
Бога ради истреби себя в вещах и сохрани в духе, и воспылает душа твоя на веки и веки...
— Ну-ко тебя ко псам смердящим,
— сказал Петр Васильев, вставая.
— Я было думал, что ты с прошлого году-то умнее стал, а ты — хуже того...
Старик, покачиваясь, вышел из лавки на террасу; это встревожило Александра, он удивленно и торопливо спросил:
— Уходишь?
А...
как же?
Но ласковый Лукиян, подмигнув успокоительно, проговорил:
— Ничего...
ничего...
Тогда Александр опрокинулся на него:
— Вот и ты, хлопотун наземный, тоже сеешь хламные слова, а — что толку?
Ну — трегубая аллилуйя, ну — сугубая...
Лукиян улыбнулся ему и тоже пошел на террасу, а он, обращаясь к приказчику, сказал уверенно:
— Не могут они терпеть духа моего, не могут!
Исчезают, яко дым от лица огня...
Приказчик взглянул на него исподлобья и сухо заметил:
— Я в эти дела не вникаю.
Человек как будто сконфузился, надвинул шапку, пробормотал:
— Как же можно не вникать?
Это дела такие...
они требуют, чтобы вникали...
Посидел с минуту молча, опустив голову; потом его позвали старики, и все трое они, не простясь, ушли.
Этот человек вспыхнул предо мною, словно костер в ночи, ярко погорел и угас, заставив меня почувствовать какую-то правду в его отрицании жизни.
Вечером, выбрав время, я с жаром рассказал о нем старшему мастеру иконописной, тихому и ласковому Ивану Ларионовичу; он выслушал меня и объяснил:
— Бегун, видно, это есть такие сектари — не признают ничего.
— Как же они живут?
— В бегах живут, всё странствуют по земле, затем и дано им нарицание бегуны.
Земля и всё прилагаемое к ней — чужое для нас, говорят они, а полиция считает их вредными, ловит...
Хотя мне жилось горько, но я не понимал: как это можно бежать ото всего?
В жизни, окружавшей меня тою порой, было много интересного, дорогого мне, и скоро Александр Васильев поблек в моей памяти.
Но время от времени, в тяжелые часы, он являлся предо мною: идет полем, по серой дороге, к лесу, толкает шапку судорожным движением белой; нерабочей руки и бормочет:
— Я иду путем правильным, я ничего не приемлю!
Связки-те, веревки-те порви...
Рядом с ним вспоминался отец, как бабушка видела его во сне: с палочкой ореховой в руке, а следом за ним пестрая собака бежит, трясет языком...
XIII
Иконописная мастерская помещалась в двух комнатах большого полукаменного дома; одна комната о трех окнах во двор и двух — в сад; другая — окно в сад, окно на улицу.
Окна маленькие, квадратные, стекла в них, радужные от старости, неохотно пропускают в мастерскую бедный, рассеянный свет зимних дней.
Обе комнаты тесно заставлены столами, за каждым столом сидит, согнувшись, иконописец, за иными — по двое.
С потолка спускаются на бечевках стеклянные шары; налитые водою, они собирают свет лампы, отбрасывая его на квадратную доску иконы белым, холодным лучом.
В мастерской жарко и душно; работает около двадцати человек «богомазов» из Палеха, Холуя, Мстёры; все сидят в ситцевых рубахах с расстегнутыми воротами, в тиковых подштанниках, босые или в опорках.
Над головами мастеров простерта сизая пелена сожженной махорки, стоит густой запах олифы, лака, тухлых яиц.
Медленно, как смола, течет заунывная владимирская песня:
Какой нынче стал бессовестный народ
При народе мальчик девочку прельстил...
Поют и другие песни, тоже невеселые, но эту — чаще других.
Ее тягучий мотив не мешает думать, не мешает водить тонкой кисточкой из волос горностая по рисунку иконы, раскрашивая складки «доличного», накладывая на костяные лица святых тоненькие морщинки страдания.
Под окном стучит молоточком чеканщик Гоголев — пьяный старик, с огромным синим носом; в ленивую струю песни непрерывно вторгается сухой стук молотка — словно червь точит дерево.
Иконопись никого не увлекает; какой-то злой мудрец раздробил работу на длинный ряд действий, лишенных красоты, не способных возбудить любовь к делу, интерес к нему.
Косоглазый столяр Панфил, злой и ехидный, приносит выстроганные им и склеенные кипарисовые и липовые доски разных размеров; чахоточный парень Давидов грунтует их; его товарищ Сорокин кладет «левкас»;
Миляшин сводит карандашом рисунок с подлинника; старик Гоголев золотит и чеканит по золоту узор; доличники пишут пейзаж и одеяние иконы, затем она, без лица и ручек, стоит у стены, ожидая работы личников.
Очень неприятно видеть большие иконы для иконостасов и алтарных дверей, когда они стоят у стены без лица, рук и ног, — только одни ризы или латы и коротенькие рубашечки архангелов.
От этих пестро расписанных досок веет мертвым; того, что должно оживить их, — нет, но кажется, что оно уже было и чудесно исчезло, оставив только свои тяжелые ризы.
Когда «тельце» написано личником, икону сдают мастеру, который накладывает по узору чеканки «финифть»; надписи пишет тоже отдельный мастер, а кроет лаком сам управляющий мастерскою, Иван Ларионыч, тихий человек.
Лицо у него серое, бородка тоже серая, из тонких шёлковых волос, серые глаза как-то особенно глубоки и печальны.
Он хорошо улыбается, но ему не улыбнешься, неловко как-то.
Он похож на икону Симеона Столпника — такой же сухой, тощий, и его неподвижные глаза так же отвлеченно смотрят куда-то вдаль, сквозь людей и стены.
Через несколько дней после того, как я поступил в мастерскую, мастер по хоругвям, донской казак Ка-пендюхин, красавец и силач, пришел пьяный и, крепко сцепив зубы, прищурив сладкие, бабьи глаза, начал молча избивать всех железными кулаками.
Невысокий и стройный, он метался по мастерской, словно кот в погребе среди крыс; растерявшиеся люди прятались от него по углам и оттуда кричали друг другу:
— Бей!
Личнику Евгению Ситанову удалось ошеломить взбесившегося буяна ударом табурета по голове.
Казак сел на пол, его тотчас опрокинули и связали полотенцами, он стал грызть и рвать их зубами зверя.
Тогда взбесился Евгений — вскочил на стол и, прижав локти к бокам, приготовился прыгнуть на казака; высокий, жилистый, он неизбежно раздавил бы своим прыжком грудную клетку Капендюхина, но в эту минуту около него появился Ларионыч в пальто и шапке, погрозил пальцем Ситанову и сказал мастерам тихо и деловито:
— Вынести его в сени, пусть отрезвеет...
Казака вытащили из мастерской, расставили столы, стулья и снова уселись за работу, перекидываясь краткими замечаниями о силе товарища, предрекая, что его когда-нибудь убьют в драке.
— Убить его трудно,
— сказал Ситанов очень спокойно, как говорят о деле, хорошо знакомом.
Я смотрел на Ларионыча, недоуменно соображая: почему эти крепкие, буйные люди так легко подчиняются ему?
Он всем показывал, как надо работать, даже лучшие мастера охотно слушали его советы;
Капендюхина он учил больше и многословнее, чем других.
— Ты, Капендюхин, называешься — живописец, это значит, ты должен живо писать, итальянской манерой.
Живопись маслом требует единства красок теплых, а ты вот подвел избыточно белил, и вышли у богородицы глазки холодные, зимние.
Щечки написаны румяно, яблоками, а глазки — чужие к ним.
Да и неверно поставлены — один заглянул в переносье, другой на висок отодвинут, и вышло личико не свято-чистое, а хитрое, земное.
Не думаешь ты над работой, Капендюхин.
Казак, слушая, кривит лицо, потом, бесстыдно улыбаясь бабьими глазами, говорит приятным голосом, немножко сиплым от пьянства:
— Эх, Ив-ан Ларионыч, отец,
— не мое это дело.
Я музыкантом родился, а меня — в монахи!
— Усердием всякое дело можно одолеть.
— Нет, что такое я?
Мне бы в кучера да тройку борзых, э...
И, выгнув кадык, он отчаянно затягивает:
Э, и-ах за-апрягу я тройку борзых
Темно-карих лошадей,
Ох, да и помчуся в ноченьку морозну
Да прямо — ой, прямо к любушке своей!
Иван Ларионович, покорно улыбаясь, поправляет очки на сером, печальном носу и отходит прочь, а десяток голосов дружно подхватывают песню, сливаясь в могучий поток, и, точно подняв на воздух всю мастерскую, мерными толчками качает ее.
По привычке — кони знают,
Где сударушка живет...
Ученик Пашка Одинцов, бросив отливать желтки яиц, держа в руках по скорлупе, великолепным дискантом ведет подголосье.
Опьяненные звуками, все забылись, все дышат одной грудью, живут одним чувством, искоса следя за казаком.
Когда он пел, мастерская признавала его своим владыкой; все тянулись к нему, следя за широкими взмахами его рук,он разводил руками, точно собираясь лететь.
Я уверен, что если бы он, вдруг прервав песню, крикнул:
«Бей, ломай всё!»
— все, даже самые солидные мастера, в несколько минут разнесли бы мастерскую в щепы.
Пел он редко, но власть его буйных песен была всегда одинаково неотразима и победна; как бы тяжело ни были настроены люди, он поднимал и зажигал их, все напрягались, становясь в жарком слиянии сил могучим органом.
У меня эти песни вызывали горячее чувство зависти к певцу, к его красивой власти над людьми; что-то жутко волнующее вливалось в сердце, расширяя его до боли, хотелось плакать и кричать поющим людям:
«Я люблю вас!»
Чахоточный, желтый Давидов, весь в клочьях волос, тоже открывал рот, странно уподобляясь галчонку, только что вылупившемуся из яйца.
Веселые, буйные песни пелись только тогда, когда их заводил казак, чаще же пели унылые и тягучие о «бессовестном народе», «Уж как под лесом-лесочком» и о смерти Александра I: «Как поехал наш Лександра свою армию смотреть».
Иногда, по предложению лучшего личника нашей мастерской Жихарева, пробовали петь церковное, но это редко удавалось.
Жихарев всегда добивался какой-то особенной, только ему одному понятной стройности и всем мешал петь.
Это был человек лет сорока пяти, сухой, лысый, в полувенце черных курчаво-цыганских волос, с большими, точно усы, черными бровями.
Острая густая бородка очень украшала его тонкое и смуглое, нерусское лицо, но под горбатым носом торчали жесткие усы, лишние при его бровях.
Синие глаза его были разны: левый — заметно больше правого.
— Пашка!
— кричал он тенором моем товарищу, ученику,
— ну-ко, заведи: «Хвалите!»
Народ, прислушайся!
Вытирая руки о передник, Пашка заводил:
— «Хва-алите...»
— «...и-имя господне»,
— подхватывало несколько голосов, а Жихарев тревожно кричал:
— Евгений — ниже!
Опусти голос в самые недра души...
Ситанов глухо, точно в бочку бьет, взывает:
— «Р-раби господа...»
— Не то-о!
Тут надо так хватить, чтобы земля сотряслась и распахнулись бы сами собою двери, окна!
Жихарев весь дергался в непонятном возбуждении, его удивительные брови ходят по лбу вверх и вниз, голос у него срывается, и пальцы играют на невидимых гуслях
— Рабы господа — понимаешь?
— многозначительно говорит он.
— Это надо почувствовать до зерна, сквозь всю шелуху.
Р-рабы, хвалите господа!
Как же вы, народ живой, не-понимаете?
— Это у нас никогда не выходит, как вам известно,
— вежливо говорит Ситанов.
— Ну, оставим!
Жихарев обиженно принимается за работу.
Он лучший мастер, может писать лица по-византийски, по-фряжски и «живописно», итальянской манерой.
Принимая заказы на иконостасы, Ларионыч советуется с ним,
— он тонкий знаток иконописных подлинников, все дорогие копии чудотворных икон — Феодоровской, Смоленской, Казанской и других — проходят через его руки.
Но, роясь в подлинниках, он громко ворчит:
— Связали нас подлиннички эти...
Надо сказать прямо: связали!..
Несмотря на важное свое положение в мастерской, он заносчив менее других, ласково относится к ученикам — ко мне и Павлу; хочет научить нас мастерству — этим никто не занимается, кроме него.
Его трудно понять; вообще — невеселый человек, он иногда целую неделю работает молча, точно немой; смотрит на всех удивленно и чуждо, будто впервые видя знакомых ему людей.
И хотя очень любит пение, но в эти дни не поет и даже словно не слышит песен.
Все следят за ним, подмигивая на него друг другу.
Он согнулся над косо поставленной иконой, доска ее стоит на коленях у него, середина упирается на край стола, его тонкая кисть тщательно выписывает темное, отчужденное лицо, сам он тоже темный и отчужденный.
Вдруг он говорит, четко и обиженно:
— Предтеча — что такое?
Течь, по-древнему, значит — идти.
Предтеча предшественник, а — не иное что...
В мастерской становится тихо, все косятся в сторону Жихарева, усмехаясь, а в тишине звучат странные слова:
— Его надо не в овчине писать, а с крыльями...
— Ты — с кем говоришь?
— спрашивают его.
Он молчит, не слышит вопроса или не хочет ответить, потом — снова падают в ожидающую тишину его слова:
— Жития надо знать, а кто их знает — жития?
Что мы знаем?
Живем без окрыления...
Где — душа?
Душа — где?
Подлиннички...
да!
— есть.
А сердца нет...
Эти думы вслух вызывают у всех, кроме Ситанова, насмешливые улыбки; почти всегда кто-нибудь злорадно шепчет:
— В субботу — запьет...
Длинный, жилистый Ситанов, юноша двадцати двух лет, с круглым лицом без усов и бровей, печально и серьезно смотрит в угол.
Помню, закончив копию Феодоровской божией матери, кажется, в Кунгур, Жихарев положил икону на стол и сказал громко, взволнованно:
— Кончена матушка!
Яко чаша ты,
— чаша бездонная, в кою польются теперь горькие, сердечные слезы мира людского...
И, накинув на плечи чье-то пальто, ушел — в кабак.
Молодежь засмеялась, засвистала; люди постарше завистливо вздохнули вслед ему, а Ситанов подошел к работе, внимательно посмотрел на нее и объяснил:
— Конечно, он запьет, потому что жалко сдавать работу.
Эта жалость не всем доступна...
Запои Жихарева начинались всегда по субботам.
Это, пожалуй, не была обычная болезнь алкоголика-мастерового; начиналось это так: утром он писал записку и куда-то посылал с нею Павла, а перед обедом говорил Ларионычу:
— Я сегодня — в баню!
— Надолго ли?
— Ну, господи...
— Уж, пожалуйста, не позже, как до вторника!
Жихарев согласно кивал голым черепом, брови у него дрожали.
Возвратясь из бани, он одевался франтом, надевал манишку, косынку на шею, выпускал по атласному жилету длинную серебряную цепь и молча уезжал, приказав мне и Павлу
— К вечеру приберите мастерскую почище; большой стол вымыть, выскоблить!
У всех являлось праздничное настроение, все подтягивались, чистились, бежали в баню, наскоро ужинали; после ужина являлся Жихарев, с кульками закусок, с пивом и вином, а за ним — женщина, преувеличенная во всех измерениях почти безобразно.
Ростом она была вершков двенадцати сверх двух аршин, все наши стулья и табуретки становились перед нею игрушечными, даже длинный Ситанов — подросток обок с нею.
Она очень стройная, но ее грудь бугром поднята к подбородку, движения медленны, неуклюжи.
Ей за сорок лет, но круглое, неподвижное лицо ее, с огромными глазами лошади, свежо и гладко, маленький рот кажется нарисованным, как у дешевой куклы.
Жеманно улыбаясь, она совала всем широкую теплую ладонь и говорила ненужные слова:
— Здравствуйте.
Морозно сегодня.
Как у вас густо пахнет.
Это краской пахнет.
Здравствуйте.
Смотреть на нее, спокойную и сильную, как большая полноводная река, приятно, но в речах ее — что-то снотворное, все они не нужны и утомляют.
Перед тем, как сказать слово, она надувалась, еще более округляя почти багровые щеки.
Молодежь, ухмыляясь, шепчется:
— Вот так машина!
— Колокольня!
Сложив губы бантиком, а руки под грудями, она садится за накрытый стол, к самовару, и смотрит на всех по очереди добрым взглядом лошадиных глаз.
Все относятся к ней почтительно, молодежь даже немножко боится ее,смотрит юноша на это большое тело жадными глазами, но когда с его взглядом встретится ее тесно обнимающий взгляд, юноша смущенно опускает свои глаза.
Жихарев тоже почтителен к своей гостье, говорит с нею на «вы», зовет ее кумушкой, угощая, кланяется низко.
— Да вы не беспокойтесь,
— сладко тянет она,
— какой вы беспокойный, право!
Сама она живет не спеша, руки ее двигаются только от локтей до кисти, а локти крепко прижаты к бокам.
От нее исходит спиртной запах горячего хлеба.
Старик Гоголев, заикаясь от восторга, хвалит красоту женщины — точно дьячок акафист читает, она слушает, благосклонно улыбаясь, а когда он запутается в словах — она говорит о себе:
— А в девицах мы вовсе некрасивой были, это всё от женской жизни прибавилось нам.
К тридцати годам сделались мы такой примечательной, что даже дворяне интересовались, один уездный предводитель коляску с парой лошадей обещали...
Капендюхин, выпивший, встрепанный, смотрит на нее ненавидящим взглядом и грубо спрашивает:
— Это — за что же обещал?
— За любовь нашу, конешно,
— объясняет гостья.
— Любовь,
— бормочет Капендюхин, смущаясь,
— какая там любовь?
— Вы, такой прекрасный молодец, очень хорошо знаете про любовь,
говорит женщина просто.
Мастерская трясется от хохота, а Ситанов ворчит Капендюхину:
— Дура, коли не хуже!
Эдакую можно любить только от великой тоски, как всем известно...
Он бледнеет от вина, на висках у него жемчужинами выступил пот, умные глаза тревожно горят.
А старик Гоголев, покачивая уродливым носом, отирает слезы с глаз пальцами и спрашивает:
— Деток у тебя сколько было?
— Дитя у нас было одно...
Над столом висит лампа, за углом печи — другая.
Они дают мало света, в углах мастерской сошлись густые тени, откуда смотрят недописанные, обезглавленные фигуры.
В плоских серых пятнах, на месте рук и голов, чудится жуткое, — больше, чем всегда, кажется, что тела святых таинственно исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала.
Стеклянные шары подняты к самому потолку, висят там на крючках, в облаке дыма, и синевато поблескивают.
Жихарев беспокойно ходит вокруг стола, всех угощая, его лысый череп склоняется то к тому, то к другому, тонкие пальцы всё время играют.
Он похудел, хищный нос его стал острее; когда он стоит боком к огню, на щеку его ложится черная тень носа.
— Пейте, ешьте, друзья,
— говорит он звонким тенором.
А женщина поет хозяйственно:
— Что вы, куманек, беспокоитесь?
У всякого своя рука, свой аппетит;
больше того, сколько хочется, — никто не может съесть!
— Отдыхай, народ!
— возбужденно кричит Жихарев.
— Друзья мои, все мы рабы божьи, давайте споем «Хвалите имя»...
Песнопение не удается; все уже размякли, опьянев от еды и водки.
В руках Капендюхина — двухрядная гармония, молодой Виктор Салаутин, черный и серьезный, точно вороненок, взял бубен, водит по тугой коже пальцем, кожа глухо гудит, задорно брякают бубенчики.
— Р-русскую!
— командует Жихарев.
— Кумушка, пожалуйте!
— Ах,
— вздыхает женщина, вставая,
— как вы беспокоитесь!
Выходит на свободное место и стоит на нем прочно, как часовня.
На ней широкая коричневая юбка, желтая батистовая кофта и алый платок на голове.
Задорно вопит гармоника, звонят ее колокольчики, брякают бубенцы, кожа бубна издает звук тяжелый, глухо вздыхающий; это неприятно слышать: точно человек сошел с ума и, охая, рыдая, колотит лбом о стену.
Жихарев не умеет плясать, он просто семенит ногами, притопывает каблуками ярко начищенных сапог, прыгает козлам н всё не в такт разымчивой музыке.
Ноги у него — точно чужие, тело некрасиво извивается, он бьется, как оса в паутине или рыба в сети,
— это невесело.
Но все, даже пьяные, смотрят на его судороги внимательно, все молча следят за его лицом и руками.
Лицо Жихарева изумительно играет, становясь то ласковым и сконфуженным, то вдруг гордым, и — сурово хмурится; вот он чему-то удивился, ахнул, закрыл на секунду глаза, а открыв их, — стал печален.
Сжав кулаки, он крадется к женщине и вдруг, топнув ногой, падает на колени перед нею, широко раскинув руки, подняв брови, сердечно улыбаясь.
Она смотрит на него сверху вниз с благосклонной улыбкой и предупреждает спокойно:
— Устанете вы, куманек!
Она пытается умильно прикрыть глаза, но эти глаза, объемом в трехкопеечную монету, не закрываются, и ее лицо, сморщившись, принимает неприятное выражение.
Она тоже не умеет плясать, только медленно раскачивает свое огромное тело и бесшумно передвигает его с места на место.
В левой руке у нее платок, она лениво помахивает им; правая рука уперта в бок — это делает ее похожею на огромный кувшин.
А Жихарев ходит вокруг этой каменной бабы, противоречиво изменяя лицо,
— кажется, что пляшет не один, а десять человек, все разные: один тихий, покорный; другой — сердитый, пугающий; третий — сам чего-то боится и, тихонько охая, хочет незаметно уйти от большой неприятной женщины.
Вот явился еще один — оскалил зубы и судорожно изгибается, точно раненая собака.
Эта скучная, некрасивая пляска вызывает у меня тяжелое уныние, будит нехорошие воспоминания о солдатах, прачках и кухарках, о собачьих свадьбах.
В памяти тихие слова Сидорова:
«В этом деле все — врут, это уж такое дело — стыдно всем, никто никого не любит, а просто — баловство...»
Я не хочу верить, что «все врут в этом деле»,
— как же тогда Королева Марго?
И Жихарев не врет, конечно.
Я знаю, что Ситанов полюбил «гулящую» девицу, а она заразила его постыдной болезнью, но он не бьет ее за это, как советуют ему товарищи, а нанял ей комнату, лечит девицу и всегда говорит о ней как-то особенно ласково, смущенно.
Большая женщина всё качается, мертво улыбаясь, помахивая платочком,
Жихарев судорожно прыгает вокруг ее, я смотрю и думаю: неужели Ева, обманувшая бога, была похожа на эту лошадь?
У меня возникает чувство ненависти к ней.
Безликие иконы смотрят с темных стен, к стеклам окон прижалась темная ночь.
Лампы горят тускло в духоте мастерской; прислушаешься, и — среди тяжелого топота, в шуме голосов выделяется торопливое падение капель воды из медного умывальника в ушат с помоями.
Как всё это не похоже на жизнь, о которой я читал в книгах!
Жутко не похоже.
Вот, наконец, всем стало скучно.
Капендюхин сует гармонику в руки Салаутина и кричит:
— Делай!
С дымом!
Он пляшет, как Ванька Цыган, — точно по воздуху летает; потом задорно и ловко пляшет Павел Одинцов, Сорокин; чахоточный Давидов тоже двигает по полу ногами и кашляет от пыли, дыма, крепкого запаха водки и копченой колбасы, которая всегда пахнег плохо дубленной кожей.
Пляшут, поют, кричат, но каждый помнит, что он — веселится, и все точно экзамен сдают друг другу,
— экзамен на ловкость и неутомимость
Выпивший Ситанов спрашивает то того, то другого:
— Разве можно любить такую женщину, а?
Кажется, что он сейчас заплачет.
Ларионыч, приподняв острые кости плеч, отвечает ему:
— Женщина как женщина,
— чего тебе надо?
Те, о ком говорят, незаметно исчезли.
Жихарев явится в мастерскую дня через два-три, сходит в баню и недели две будет работать в своем углу молча, важный, всем чужой.
— Ушли?
— спрашивает Ситанов сам себя, осматривая мастерскую печальными синевато-серыми глазами.
Лицо у него некрасивое, какое-то старческое, но глаза — ясные и добрые.
Ситанов относится ко мне дружески,
— этим я обязан моей толстой тетради, в которой записаны стихи.
Он не верит в бога, но очень трудно понять — кто в мастерской, кроме Ларионыча, любит бога и верит в него: все говорят о нем легкомысленно, насмешливо, так же, как любят говорить о хозяйке.
Однако, садясь обедать и ужинать, — все крестятся, ложась спать молятся, ходят в церковь по праздникам.
Ситанов ничего этого не делает, и его считают безбожником.
— Бога нет,
— говорит он.
— Откуда же всё?
— Не знаю...
Когда я спросил его: как же это — бога нет?
— он объяснил:
— Видишь ли: Бог — Высота!
И поднял длинную руку над своей головой, а потом опустил ее на аршин от пола и сказал:
— Человек — Низость!
Верно?
А сказано: «Человек создан по образу и подобию божию», как тебе известно!
А чему подобен Гоголев?
Это меня опрокидывает: грязный и пьяный старик Гоголев, несмотря на свои годы, грешит грехом Онана; я вспоминаю вятского солдатика Ермохина, сестру бабушки,
— что в них богоподобного?
— Люди — свиньи, как это известно,
— говорит Ситанов и тотчас же начинает утешать меня:
— Ничего, Максимыч, есть и хорошие, есть!
С ним было легко, просто.
Когда он не знал чего-либо, то откровенно говорил:
— Не знаю, об этом не думал!
Это — тоже необыкновенно: до встречи с ним я видел только людей, которые всё знали, обо всем говорили.
Мне было странно видеть в его тетрадке, рядом с хорошими стихами, которые трогали душу, множество грязных стихотворений, возбуждавших только стыд.
Когда я говорил ему о Пушкине, он указывал на «Гав-рилиаду», списанную в его тетрадке...
— Пушкин — что?
Просто — шутник, а вот Бенедиктов — это, Максимыч, стоит внимания!
И, закрыв глаза, тихонько читал:
Взгляни: вот женщины прекрасной
Обворожительная грудь...
И почему-то особенно выделял три строки, читая их с гордой радостью:
Но и орла не могут взоры
Сквозь эти жаркие затворы
Пройти — и в сердце заглянуть...
— Понимаешь?
Мне очень неловко было сознаться, что — не понимаю я, чему он радуется.
XIV
Мои обязанности в мастерской были несложны утром, когда еще все спят, я должен был приготовить мастерам самовар, а пока они пили чай в кухне, мы с Павлом прибирали мастерскую, отделяли для красок желтки от белков, затем я отправлялся в лавку.
Вечером меня заставляли растирать краски и «присматриваться» к мастерству.
Сначала я «присматривался» с большим интересом, но скоро понял, что почти все, занятые этим раздробленным на куски мастерством, не любят его и страдают мучительной скукой.
Вечера мои были свободны, я рассказывал людям о жизни на пароходе, рассказывал разные истории из книг и, незаметно для себя, занял в мастерской какое-то особенное место — рассказчика и чтеца.
Я скоро понял, что все эти люди видели и знают меньше меня; почти каждый из них с детства был посажен в тесную клетку мастерства и с той поры сидит в ней.
Из всей мастерской только Жихарев был в Москве, о которой он говорил внушительно и хмуро:
— Москва слезам не верит, там гляди в оба!
Все остальные бывали только в Шуе, Владимире; когда говорили о Казани, меня спрашивали:
— А русских много там?
И церкви есть?
Пермь для них была в Сибири; они не верили, что Сибирь — за Уралом.
— Судаков-то уральских и осетров откуда привозят, — с Каспийского моря?
Значит — Урал на море!
Иногда мне думалось, что они смеются надо мною, утверждая, что Англия — за морем-океаном, а Бонапарт родом из калужских дворян.
Когда я рассказывал им о том, что сам видел, они плохо верили мне, но все любили страшные сказки, запутанные истории; даже пожилые люди явно предпочитали выдумку — правде; я хорошо видел, что чем более невероятны события, чем больше в рассказе фантазии, тем внимательнее слушают меня люди.
Вообще действительность не занимала их, и все мечтательно заглядывали в будущее, не желая видеть бедность и уродство настоящего.
Это меня тем более удивляло, что я уже довольно резко чувствовал противоречия между жизнью и книгой; вот предо мною живые люди, и в книгах нет таких: нет Смурого, кочегара Якова, бегуна Александра Васильева, Жихарева, прачки Натальи...
В сундуке Давидова оказались потрепанные рассказы Голицинского, «Иван Выжигин» Булгарина, томик барона Брамбеуса; я прочитал всё это вслух, всем понравилось, а Ларионыч сказал:
— Чтение отметает ссоры и шум — это хорошо!
Я стал усердно искать книг, находил их и почти каждый вечер читал.
Это были хорошие вечера; в мастерской тихо, как ночью, над столами висят стеклянные шары — белые, холодные звезды, их лучи освещают лохматые и лысые головы, приникшие к столам; я вижу спокойные, задумчивые лица, иногда раздается возглас похвалы автору книги или герою.
Люди внимательны и кротки не похоже на себя; я очень люблю их в эти часы, и они тоже относятся ко мне хорошо; я чувствовал себя на месте.
— С книгами у нас стало как весной, когда зимние рамы выставят и первый раз окна на волю откроют,
— сказал однажды Ситанов.
Трудно было доставать книги; записаться в библиотеку не догадались, но я все-таки как-то ухитрялся и доставал книжки, выпрашивая их всюду, как милостыню.
Однажды пожарный брандмейстер дал мне том Лермонтова, и вот я почувствовал силу поэзии, ее могучее влияние на людей.
Помню, уже с первых строк «Демона» Ситанов заглянул в книгу, потом — в лицо мне, положил кисть на стол и, сунув длинные руки в колени, закачался, улыбаясь.
Под ним заскрипел стул.
— Тише, братцы,
— сказал Ларионыч и, тоже бросив работу, подошел к столу Ситанова, за которым я читал.
Поэма волновала меня мучительно и сладко, у меня срывался голос, я плохо видел строки стихов, слезы навертывались на глаза.
Но еще более волновало глухое, осторожное движение в мастерской, вся она тяжело ворочалась, и точно магнит тянул людей ко мне.
Когда я кончил первую часть, почти все стояли вокруг стола, тесно прислонившись друг ко другу, обнявшись, хмурясь и улыбаясь.
— Читай, читай,
— сказал Жихарев, наклоняя мою голову над книгой.
Я кончил читать, он взял книгу, посмотрел ее титул и, сунув под мышку себе, объявил:
— Это надо еще раз прочитать!
Завтра опять прочитаешь.
Книгу я спрячу.
Отошел, запер Лермонтова в ящик своего стола и принялся за работу.
В мастерской было тихо, люди осторожно расходились к своим столам;
Ситанов подошел к окну, прислонился лбом к стеклу и застыл, а Жихарев, снова отложив кисть, сказал строгим голосом:
— Вот это — житие, рабы божий...
да!
Приподнял плечи, спрятал голову и продолжал:
— Деймона я могу даже написать: телом черен и мохнат, крылья огненно-красные — суриком, а личико, ручки, ножки — досиня белые, примерно, как снег в месячную ночь.
Он вплоть до ужина беспокойно и несвойственно ему вертелся на табурете, играл пальцами и непонятно говорил о Демоне, о женщинах и Еве, о рае и о том, как грешили святые.
— Это всё правда!
— утверждал он.
— Ежели святые грешат с грешными женщинами, то, конешно, Демону лестно согрешить с душой чистой...
Его слушали молча; должно быть, всем, как и мне, не хотелось говорить.
Работали неохотно, поглядывая на часы, а когда пробило девять — бросили работу очень дружно.
Ситанов и Жихарев вышли на двор, я пошел с ними.
Там, глядя на звезды, Ситанов сказал:
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил...
— этого не выдумаешь!
— Я никаких слов не помню,
— заметил Жихарев, вздрагивая на остром холоде.
— Ничего не помню, а его — вижу!
Удивительно это — человек заставил чёрта пожалеть?
Ведь жалко его, а?
— Жалко,
— согласился Ситанов.
— Вот что значит — человек!
— памятно воскликнул Жихарев.
В сенях он предупредил меня:
— Ты, Максимыч, никому не говори в лавке про эту книгу: она, конешно, запрещенная!
Я обрадовался: так вот о каких книгах спрашивал меня священник на исповеди!
Ужинали вяло, без обычного шума и говора, как будто со всеми случилось нечто важное, о чем надо упорно подумать.
А после ужина, когда все улеглись спать, Жихарев сказал мне, вынув книгу:
— Ну-ка, еще раз прочитай это!
Пореже, не торопись...
Несколько человек молча встали с постелей, подошли к столу и уселись вокруг него раздетые, поджимая ноги.
И снова, когда я кончил читать, Жихарев сказал, постукивая пальцами по столу:
— Это — житие!
Ах, Демон, Демон...
вот как, брат, а?
Ситанов качнулся через мое плечо, прочитал что-то и засмеялся,говоря:
— Спишу себе в тетрадь...
Жихарев встал и понес книгу к своему столу, но остановился и вдруг стал говорить обиженно, вздрагивающим голосом:
— Живем, как слепые щенята, что к чему — не знаем, ни богу, ни демону не надобны!
Какие мы рабы господа?
Иов — раб, а господь сам говорил с ним!
С Моисеем тоже.
Моисею он даже имя дал: Мой-сей, значит — богов человек.
А мы — чьи?..
Запер книгу и стал одеваться, спросив Ситанова:
— Идешь в трактир?
— Я к своей пойду,
— тихо ответил Ситанов.
Когда они ушли, я лег у двери на полу, рядом с Павлом Одинцовым.
Он долго возился, сопел и вдруг тихонько заплакал.
— Ты что?
— Жалко мне всех до смерти,
— сказал он,
— я ведь четвертый год с ними живу, всех знаю...
Мне тоже было жалко этих людей; мы долго не спали, шёпотом беседуя о них, находя в каждом добрые хорошие черты и во всех что-то, что еще более усугубляло нашу ребячью жалость.
Я очень дружно жил с Павлом Одинцовым; впоследствии из него выработался хороший мастер, но его ненадолго хватило, к тридцати годам он начал дико пить, потом я встретил его на Хитровом рынке в Москве босяком и недавно слышал, что он умер в тифе.
Жутко вспомнить, сколько хороших людей бестолково погибли на моем веку!
Все люди изнашиваются и — погибают, это естественно; но нигде они не изнашиваются так страшно быстро, так бессмысленно, как у нас, на Руси...
Тогда он был круглоголовым мальчонком, года на два старше меня, бойкий, умненький и честный, он был даровит: хорошо рисовал птиц, кошек и собак и удивительно ловко делал карикатуры на мастеров, всегда изображая их пернатыми Ситанова — печальным куликом на одной ноге, Жихарева — петухом, с оторванным гребнем, без перьев на темени, больного Давидова — жуткой пигалицей.
Но всего лучше ему удавался старый чеканщик Гоголев, в виде летучей мыши с большими ушами, ироническим носом и маленькими ножками о шести когтях каждая.
С круглого темного лица смотрели белые кружки глаз, зрачки были похожи не зерна чечевицы и стояли поперек глаз,
— это давало лицу живое и очень гнусное выражение.
Мастера не обижались, когда Павел показывал карикатуры, но карикатура Гоголева у всех вызвала неприятное впечатление, и художнику строго советовали.
— Ты лучше порви-ка, а то старик увидит, пришибет тебя!
Грязный и гнилой, вечно пьяный, старик был назойливо благочестив, неугасимо зол и ябедничал на всю мастерскую приказчику, которого хозяйка собиралась женить на своей племяннице и который поэтому уже чувствовал себя хозяином всего дома и людей.
Мастерская ненавидела его, но боялась, поэтому боялась и Гоголева.
Павел неистово и всячески изводил чеканщика, точно поставил целью своей не давать Гоголеву ни минуты покоя.
Я тоже посильно помогал ему в этом, мастерская забавлялась нашими выходками, почти всегда безжалостно грубыми, но предупреждала нас:
— Попадет вам, ребята!
Вышибет вас Кузька-жучок!
Кузька-жучок — это прозвище приказчика, данное ему мастерской.
Предостережения не пугали нас, мы раскрашивали сонному чеканщику лицо; однажды, когда он спал пьяный, вызолотили ему нос, он суток трое не мог вывести золото из рытвин губчатого носа.
Но каждый раз, когда нам удавалось разозлить старика, я вспоминал пароход, маленького вятского солдата, и в душе у меня становилось мутно.
Несмотря на возраст, Гоголев был все-таки так силен, что часто избивал нас, нападая врасплох; изобьет, а потом пожалуется хозяйке.
Она — тоже пьяненькая каждый день и потому всегда добрая, веселая старалась испугать нас, стучала опухшими руками по столу и кричала:
— Опять вы, беси, озорничаете?
Он — старенький, его уважать надо!
Кто это ему в рюмку вместо вина — фотогену налил?
— Это мы...
Хозяйка удивлялась:
— А, батюшки, да они еще и сознаются!
А, окаянные...
Стариков уважать надо!
Она выгоняла нас вон, а вечером жаловалась приказчику, и тот говорил мне сердито:
— Как же это ты: книжки читаешь, даже священное писание, и — такое озорство, а?
Гляди, брат!
Хозяйка была одинока и трогательно жалка; бывало, напьется сладких наливок, сядет у окна и поет:
Никто меня не пожалеёт,
И никому меня не жаль,
Никто тоски моёй не знаёт,
Кому скажу мою печаль!
И, всхлипывая, тянет старческим дрожащим голосом:
— Ю-у-у...
Однажды я видел, как она, взяв в руки горшок топленого молока, подошла к лестнице, но вдруг ноги ее подогнулись, она села и поехала вниз по лестнице, грузно шлепаясь со ступеньки на ступеньку и не выпуская горшка из рук.
Молоко выплескивалось на платье ей, а она, вытянув руки, сердито кричала горшку:
— Что ты, лешой?
Куда ты?
Не толстая, но мягкая до дряблости, она была похожа на старую кошку, которая уже не может ловить мышей, а, отягченная сытостью, только мурлычет, сладко вспоминая о своих победах и удовольствиях.
— Вот,
— говорил Ситанов, задумчиво хмурясь,
— было большое дело, хорошая мастерская, трудился над этим делом умный человек, а теперь всё хинью идет, всё в Кузькины лапы направилось!
Работали-работали, а всё на чужого дядю!
Подумаешь об этом, и вдруг в башке лопнет какая-то пружинка ничего не хочется, наплевать бы на всю работу да лечь на крышу и лежать целое лето, глядя в небо...
Павел Одинцов тоже усвоил эти мысли Ситанова и, раскуривая папиросу приемами взрослого, философствовал о боге, о пьянстве, женщинах и о том, что всякая работа исчезает, одни что-то делают, а другие разрушают сотворенное, не ценя и не понимая его.
В такие минуты его острое, милое лицо морщилось, старело, он садился на постель на полу, обняв колени, и подолгу смотрел в голубые квадраты окон, на крышу сарая, притиснутого сугробами снега, на звезды зимнего неба.
Мастера храпят, мычат во сне, кто-то бредит, захлебываясь словами, на полатях выкашливает остатки своей жизни Давидов.
В углу, телом к телу, валяются окованные сном и хмелем «рабы божий» Капендюхин, Сорокин, Першин; со стен смотрят иконы без лиц, без рук и ног.
Душит густой запах олифы, тухлых яиц, грязи, перекисшей в щелях пола.
— До чего же мне жалко всех!
— шепчет Павел.
— Господи!
Эта жалость к людям и меня всё более беспокоит.
Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими людьми, а жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна.
В дни зимних вьюг, когда все на земле дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила людей, умерщвляя в них всё живое, вытаскивая в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
В такие вечера — книги не помогали, и тогда мы с Павлом старались развлечь людей своими средствами: мазали рожи себе сажей, красками, украшались пенькой и, разыгрывая разные комедии, сочиненные нами, героически боролись со скукой, заставляя людей смеяться.
Вспомнив «Предание о том, как солдат спас Петра Великого», я изложил эту книжку в разговорной форме, мы влезали на полати к Давидову и лицедействовали там, весело срубая головы воображаемым шведам; публика — хохотала.
Ей особенно нравилась легенда о китайском чёрте Цинги Ю-Тонге;
Пашка изображал несчастного чёрта, которому вздумалось сделать доброе дело, а я всё остальное: людей обоего пола, предметы, доброго духа и даже камень, на котором отдыхал китайский чёрт в великом унынии после каждой из своих безуспешных попыток сотворить добро.
Публика хохотала, а я удивлялся, как легко можно было заставить ее смеяться,
— эта легкость неприятно задевала меня.
— Ах, паяцы!
— кричали нам.
— Ах, супостаты!
Но чем дальше, тем более назойливо думалось мне, что душе этих людей печаль ближе радости.
Веселье у нас никогда не живет и не ценится само по себе, а его нарочито поднимают из-под спуда как средство умерить русскую сонную тоску.
Подозрительна внутренняя сила веселья, которое живет не само по себе, не потому, что хочет, просто — хочет жить, а является только по вызову печальных дней.
И слишком часто русское веселье неожиданно и неуловимо переходит в жестокую драку.
Пляшет человек, словно разрывая путы, связавшие его, и вдруг, освобождая в себе жесточайшего зверя, в звериной тоске бросается на всех и всё рвет, грызет, сокрушает...
Это натужное веселье, разбуженное толчками извне, раздражало меня, и, до самозабвения возбужденный, я начинал рассказывать и разыгрывать внезапно создавшиеся фантазии,
— уж очень хотелось мне вызвать истинную, свободную и легкую радость в людях!
Чего-то я достигал, меня хвалили, мне удивлялись, но тоска, которую мне как будто удавалось поколебать, снова медленно густела и крепла, пригнетая людей.
Серый Ларионыч ласково говорил:
— Ну, и забавник ты, господь с тобой!
— Утешитель,
— поддерживал его Жихарев.
— Ты, Максимыч, направляй себя в цирк али в театр, из тебя должен выйти хо-ороший паяц!
Изо всей мастерской в театр ходили, на святках и на масленице, только двое — Капендюхин и Ситанов; старшие мастера серьезно советовали им смыть этот грех купаньем в крещенской проруби на иордани.
Ситанов особенно часто убеждал меня:
— Брось всё, учись на актера!
И, волнуясь, рассказывал печальную «Жизнь актера Яковлева».
— Вот что может быть!
Он любил рассказывать о королеве Марии Стюарт, называя ее «шельмой».
, а особенно восхищался «Испанским дворянином».
— Дон Сезар де Базан — это, Максимыч, благороднейший человек!
Удивительный!
В нем самом было что-то от «Испанского дворянина»: однажды на площади перед каланчой трое пожарных, забавляясь, били мужика; толпа людей, человек в сорок, смотрела на избиение и похваливала солдат.
Ситанов бросился в драку, хлесткими ударами длинных рук посшибал пожарных, поднял мужика и сунул его к людям, крикнув:
— Уведите!
А сам остался, один против троих; пожарный двор был в десятке шагов, солдаты могли позвать помощь и Ситанова избили бы, но, на его счастье, пожарные, испугавшись, убежали во двор.
— Собаки!
— крикнул он вслед им.
По воскресеньям молодежь ходила на кулачные бои к лесным дворам за Петропавловским кладбищем, куда собирались драться против рабочих ассенизационного обоза и мужиков из окрестных деревень.
Обоз ставил против города знаменитого бойца — мордвина, великана, с маленькой головой и больными глазами, всегда в слезах.
Вытирая слезы грязным рукавом короткого кафтана, он стоял впереди своих, широко расставя ноги, и добродушно вызывал:
— Выходите, что ли, а то — зябко!
Против него с нашей стороны выступал Капендюхин, и всегда мордвин бил его.
Но, окровавленный, задыхающийся, казак упрямо твердил:
— Жив быть не хочу, а — одолею мордву!
Это, наконец, стало целью его жизни, он даже отказался пить водку, перед сном вытирал тело снегом, ел много мяса и, развивая мускулы, каждый вечер многократно крестился двухпудовой гирей.
Но и это не помогало ему.
Тогда он зашил в рукавицы куски свинца и похвастался Ситанову:
— Теперь — конец мордве!
Ситанов строго предупредил его:
— Брось, а то я тебя выдам перед боем!
Капендюхин не поверил ему, но когда пришли на бой, Ситанов вдруг сказал мордвину:
— Отступись, Василий Иваныч, сначала я с Капен-дюхиным схвачусь!
Казак побагровел и заорал:
— Я с тобой не буду, уйди!
— Будешь,
— сказал Ситанов и пошел на него, глядя в лицо казака пригибающим взглядом.
Капендюхин затоптался на месте, сорвал рукавицы с рук, сунул их за пазуху и быстро ушел с боя.
И наша и вражья сторона были неприятно удивлены, какой-то почтенный человек сказал Ситанову сердито:
— Это, братец мой, вовсе не закон, чтобы домашние дела на мирском бою решать!
На Ситанова лезли со всех сторон, ругая его,
он долго молчал, но наконец сказал почтенному человеку:
— А ежели я убийство отвел?
Почтенный человек сразу догадался и даже снял картуз, говоря:
— Тогда с нашей стороны тебе — благодарность!
— Только ты, дядя, не звони!
— Зачем?
Капендюхин — редкий боец, а неудачи злят человека, мы понимаем!
А рукавички его теперь смотреть станем перед боем-то.
— Ваше дело!
Когда почтенный человек отошел, наша сторона стала ругать Ситанова:
— Дернуло тебя, оглобля!
Побил бы казак-то, а теперь вот мы будем битыми ходить...
Ругали долго, привязчиво, с удовольствием.
Ситанов вздохнул и сказал:
— Эх вы, шантрапа...
И неожиданно для всех вызвал мордвина на единоборство — тот встал в позицию, весело помахивая кулаками и балагуря
— Побьемся, погреемся...
Несколько человек, схватившись за руки, опрокинулись спинами на тех, кто сзади,
— образовался широкий, просторный круг.
Бойцы зорко присматриваясь друг ко другу, переминались правые руки вперед, левые — у грудей.
Опытные люди тотчас заметили, что у Ситанова рука длиннее, чем у мордвина.
Стало тихо, похрустывал снег под ногами бойцов.
Кто-то не выдержал напряжения, пробормотал жалобно и жадно:
— Начинали бы уж...
Ситанов замахнулся правой рукой, мордвин приподнял левую для защиты и получил прямой удар под ложечку левой рукою Ситанова, крякнул, отступил и с удовольствием сказал:
— Молодой, а не дурак!
Они начали прыгать друг на друга, с размаха бросая в грудь один другому тяжелые кулаки; через несколько минут и свои и чужие возбужденно кричали.
— Прытче, богомаз!
Расписывай его, чекань!
Мордвин был много сильнее Ситанова, но значительно тяжелей его, он не мог бить так быстро и получал два и три удара за один.
Но битое тело мордвина, видимо, не очень страдало, он всё ухал, посмеивался и вдруг, тяжким ударом вверх, под мышку — вышиб правую руку Ситанова из плеча.
— Разводи — ничья!
— крикнуло сразу несколько голосов, и, сломав круг, люди развели бойцов.
Мордвин добродушно говорил:
— Не велико силен, а ловок, богомаз!
Хороший боец будет, это я говорю на весь народ.
Подростки начали общий бой, я повел Ситанова к фельдшеру-костоправу; его поступок еще больше возвысил его в моих глазах, увеличил симпатию и уважение к нему.
Он был вообще очень правдив, честен и считал это как бы должностью своей, но размашистый Капендю-хин ловко подсмеивался над ним:
— Эх, Женя, напоказ живешь!
Начистил душу, как самовар перед праздником, и хвастаешься — вот светло блестит!
А душа у тебя — медная, и очень скучно с тобой...
Ситанов спокойно молчал, усердно работая или списывая в тетрадку стихи Лермонтова; на это списывание он тратил всё свое свободное время, а когда я предложил ему:
«Ведь у вас деньги-то есть, вы бы купили книгу!»
— он ответил:
— Нет, лучше списать своей рукой!
Написав страницу красивым мелким почерком, с фигурными росчерками, ожидая, когда высохнут чернила, он тихонько читал:
Без сожаленья, без участья
Смотреть на землю будешь ты,
Где нет ни истинного счастья.
Ни долговечной красоты...
И говорил, зажмурив глаза:
— Это — правда!
Эх, и здорово он правду знает!
Меня очень удивляли отношения Ситанова с Капен-дюхиным — выпивши, казак всегда лез драться к товарищу, Ситанов долго уговаривал его:
— Отстань!
Не лезь...
А потом начинал жестоко бить пьяного, так жестоко, что мастера, относившиеся к междоусобным дракам как ко зрелищу, ввязывались в эту драку и разводили друзей.
— Не останови Евгенья вовремя — до смерти убьет и себя не пожалеет,
говорили они.
Трезвый, Капендюхин тоже неутомимо издевался над Ситановьм, высмеивая его страсть к стихам и его несчастный роман, грязно, но безуспешно возбуждая ревность.
Ситанов слушал издевки казака молча, безобидно, а иногда даже сам смеялся вместе с Капен-дюхиным.
Спали они рядом и по ночам долго шёпотом беседовали о чем-то.
Эти беседы не давали мне покоя — хотелось знать, о чем могут дружески говорить люди, так непохожие один на другого?
Но, когда я подходил к ним, казак ворчал:
— Тебе чего надо?
А Ситанов точно не видел меня.
Но однажды они позвали меня, и казак спросил:
— Максимыч, ежели бы ты был богат, что бы сделал?
— Книг купил бы.
— А еще?
— Не знаю.
— Эх,
— с досадой отвернулся от меня Капен дюхин, а Ситанов спокойно сказал:
— Видишь — никто не знает, ни старый, ни малый!
Я тебе говорю: и богатство само по себе — ни к чему!
Всё требует какого-нибудь приложения...
Я спросил:
— О чем вы говорите?
— Спать неохота, вот и говорим,
— ответил казак.
Позднее, прислушавшись к их беседам, я узнал, что они говорят по ночам о том же, о чем люди любят говорить и днем: о боге, правде, счастье, о глупости и хитрости женщин, о жадности богатых и о том, что вся жизнь запутана, непонятна.
Я всегда слушал эти разговоры с жадностью, они меня волновали, мне нравилось, что почти все люди говорят одинаково: жизнь — плоха, надо жить лучше!
Но в то же время я видел, что желание жить лучше ни к чему не обязывает, ничего не изменяет в жизни мастерской, в отношениях мастеров друг ко другу.
Все эти речи, освещая предо мною жизнь, открывали за нею какую-то унылую пустоту, и в этой пустоте, точно соринки в воде пруда при ветре, бестолково и раздраженно плавают люди, те самые, которые говорят, что такая толкотня бессмысленна и обижает их.
Рассуждая много и охотно, всегда кого-нибудь судили, каялись, хвастались, и, возбуждая злые ссоры из-за пустяков, крепко обижали друг друга.
Пытались догадаться о том, что будет с ними после смерти, а у порога мастерской, где стоял ушат для помоев, прогнила половица, из-под пола в эту сырую, гнилую, мокрую дыру несло холодом, запахом прокисшей земли, от этого мерзли ноги; мы с Павлом затыкали эту дыру сеном и тряпками.
Часто говорили о том, что надо переменить половицу, а дыра становилась всё шире, во дни вьюг из нее садило, как из трубы, люди простужались, кашляли.
Жестяной вертун форточки отвратительно визжал, его похабно ругали, а когда я его смазал маслом, Жихарев, прислушавшись, сказал:
— Не визжит форточка, и — стало скушней...
Приходя из бани, ложились в пыльные и грязные постели — грязь и скверные запахи вообще никого не возмущали.
Было множество дрянных мелочей, которые мешали жить, их можно было легко извести, но никто не делал этого.
Часто говорили:
— Никто людей не жалеет, ни бог, ни сами себя...
Но когда мы, я и Павел, вымыли изъеденного грязью и насекомыми, умирающего Давидова, нас подняли на смех, снимали с себя рубахи, предлагая нам обыскать их, называли банщиками и вообще издевались так, как будто мы сделали что-то позорное и очень смешное.
С Рождества вплоть до великого поста Давидов лежал на полатях, затяжно кашляя, плевал вниз шматками пахучей крови, не попадая в ушат с помоями, кровь шлепалась на пол; по ночам он будил людей бредовыми криками.
Почти каждый день говорили:
— Надо бы его в больницу свезти!
Но сначала у Давидова оказался просроченным паспорт, потом ему стало лучше, а под конец решили:
— Всё равно скоро умрет!
Он и сам обещал:
— Я — скоро!
Он был тихий юморист и тоже всегда старался разогнать злую скуку мастерской шуточками,
— свесит вниз темное костлявое лицо и свистящим голосом возглашает:
— Народ, слушай голос вознесенного на полати...
И складно говорил грустную чепуху:
На полатях я живу,
Просыпаюсь рано,
И во сне и наяву
Едят меня тараканы...
— Не унывает!
— восхищалась публика.
Иногда я с Павлом забирался к нему, — он шутил натужно:
— Чем потчевать, дорогие гости?
Паучка свеженького — не желаете?
Умирал он медленно, и это очень надоело ему; он говорил с искренней досадой:
— Никак не могу помереть, просто беда!
Его бесстрашие перед смертью очень пугало Павла, он будил меня по ночам и шептал:
— Максимыч, кажись, помер он...
Вот помрет ночью, а мы будем лежать под ним, ах, господи!
Боюсь я покойников...
Или говорил:
— Ну, что жил, зачем?
Двадцать лет не минуло, а уж умирает...
Однажды, лунною ночью, он разбудил меня и, глядя испуганно вытаращенными глазами, сказал:
— Слушай!
На полатях хрипел Давидов, торопливо и четко говоря:
— Дай-ко сюда, да-ай...
Потом начал икать.
— Умирает, ей-богу, вот увидишь!
— волновался Павел.
Я весь день возил на себе снег со двора в поле, очень устал, мне хотелось спать, но Павел просил меня:
— Не спи, пожалуйста, Христа ради, не спи!
И вдруг, вскочив на колени, неистово закричал:
— Вставайте, Давидов помер!
Кое-кто проснулся, с постелей поднялось несколько фигур, раздались сердитые вопросы.
Капендюхин влез на полати и удивленно сказал:
— В сам-деле умер будто...
хоша — тепленький...
Стало тихо.
Жихарев перекрестился и, кутаясь в одеяло, сказал:
— Ну что ж, царство ему небесное!
Кто-то предложил:
— В сени бы его вынести...
Капендюхин слез с полатей, поглядел в окно.
— Пускай полежит до утра, он и живой не мешал никому...
Павел, спрятав голову под подушку, рыдал.
А Ситанов — не проснулся.
XV
Таяли снега в поле, таяли зимние облака в небе, падая на землю мокрым снегом и дождем; всё медленнее проходило солнце свой дневной путь, теплее становился воздух, казалось, что пришло уже весеннее веселье, шутливо прячется где-то за городом в полях и скоро хлынет на город.
На улицах рыжая грязь, около панелей бегут ручьи, на проталинах Арестантской площади весело прыгают воробьи.
И в людях заметна воробьиная суетливость.
Над весенним шумом, почти непрерывно с утра до вечера, течет великопостный звон, покачивая сердце мягкими толчками,
— в этом звоне, как в речах старика, скрыто нечто обиженное, кажется, что колокола обо всем говорят с холодным унынием:
«Было-о, было это, было-о...»
В день моих именин мастерская подарила мне маленький, красиво написанный образ Алексия — божия человека, и Жихарев внушительно сказал длинную речь, очень памятную мне.
— Кто ты есть?
— говорил он, играя пальцами, приподняв брови.
— Не больше как мальчишка, сирота, тринадцати годов от роду, а я — старше тебя вчетверо почти и хвалю тебя, одобряю за то, что ты ко всему стоишь не боком, а лицом!
Так и стой всегда, это хорошо!
Говорил он о рабах божьих и о людях его, но разница между людьми и рабами осталась непонятной мне, да и ему, должно быть, неясна была.
Он говорил скучно, мастерская посмеивалась над ним, я стоял с иконою в руках, очень тронутый и смущенный, не зная, что мне делать.
Наконец Капендюхин досадливо крикнул оратору:
— Да перестань отпевать его, вон у него даже уши посинели.
Потом, хлопнув меня по плечу, тоже похвалил:
— Хорошо в тебе то, что ты всем людям родня, — вот что хорошо!
И не то что бить тебя, а и обругать — трудно, когда и есть за что!
Все смотрели на меня хорошими глазами, ласково высмеивая мое смущение, еще немножко — и я бы, наверное, разревелся от неожиданной радости чувствовать себя человеком, нужным для этих людей.
А как раз в это утро в лавке приказчик сказал Петру Васильеву, кивая на меня головой:
— Неприятный мальчишка и ни к чему не способный!
Как всегда, я с утра ушел в лавку, но после полудня приказчик сказал мне:
— Иди домой, свали снег с крыши амбара и набивай погреб...
О том, что я именинник, он не знал; я был уверен, что и никто не знает об этом.
Когда кончилась церемония поздравлений в мастерской, я переоделся, убежал на двор и залез на крышу сарая сбрасывать плотный, тяжелый снег, обильный в эту зиму.
Но, взволнованный, я позабыл отворить дверь погреба и завалил ее снегом.
Соскочив на землю и видя эту ошибку, я тотчас принялся откидывать снег от двери; сырой, он крепко слежался; деревянная лопата с трудом брала его, железной не было, и я сломал лопату как раз в тот момент, когда в калитке появился приказчик; оправдалась русская пословица: «За радостью горе по пятам ходит».
— Та-ак,
— насмешливо сказал приказчик, подходя ко мне.
— Эх ты, работник, чёрт бы тебя побрал!
Вот хвачу тебя по безумной твоей башке...
Он замахнулся на меня стержнем лопаты, я отодвинулся и сказал сердито:
— Да ведь я не в дворники нанялся к вам...
Он швырнул палкой в ноги мне, я схватил ком снега и угодил ему в лицо; он убежал, фыркая, а я, бросив работу, ушел в мастерскую.
Через несколько минут сверху сбежала его невеста, вертлявая девица в прыщах на пустом лице.
— Максимыча наверх!
— Не пойду,
— сказал я.
Ларионыч спросил тихо и удивленно:
— Как это — не пойдешь?
Я сообщил ему, в чем дело; озабоченно нахмурившись, он пошел наверх, сказав мне вполголоса:
— Экой ты, брат, дерзкой...
Мастерская загудела, поругивая приказчика;
Ка-пендюхин сказал:
— Ну, теперь тебя вышибут!
Это меня не пугало.
Мои отношения с приказчиком давно уже стали невыносимы,
— он ненавидел меня упрямо и всё более остро, я тоже терпеть его не мог, но я хотел понять, почему он так нелепо относится ко мне.
Он разбрасывал по полу лавки серебряные монеты; подметая пол, я находил их и складывал на прилавке в чашку, где лежали гроши и копейки для нищих.
Когда я догадался, что значат эти частые находки, я сказал приказчику:
— Вы напрасно подбрасываете мне деньги!
Он вспыхнул и неосторожно закричал:
— Не смей учить меня, я знаю, что делаю!
Но тотчас поправился:
— Как это — напрасно подбрасываю?
Они сами падают...
Он запретил мне читать в лавке книги, сказав:
— Это не твоего ума дело!
Что ты — в начетчики метишь, дармоед?
Он не прекращал своих попыток поймать меня двугривенными, и я понимал, что если в то время, как метешь пол, монета закатится в щель — он будет убежден, что я украл ее.
Тогда я ему еще раз предложил оставить эту игру, но в тот же день, возвращаясь из трактира с кипятком, я услыхал, как он внушает недавно нанятому приказчику соседа:
— Ты научи его Псалтырь украсть — скоро мы Псалтыри получим, три короба...
Я понял, что речь идет обо мне,
— когда я вошел в лавку, они оба смутились, но, и кроме этого признака, у меня были основания подозревать их в дурацком заговоре против меня.
Приказчик соседа уже не в первый раз служил у него; он считался ловким торговцем, но страдал запоем; на время запоя хозяин прогонял его, а потом опять брал к себе этого худосочного и слабосильного человека с хитрыми глазами.
Внешне кроткий, покорный каждому жесту хозяина, он всегда улыбался в бородку себе умненькой улыбочкой, любил сказать острое словцо, и от него исходил тот дрянной запах, который свойствен людям с гнилыми зубами, хотя зубы его были белы и крепки.
Однажды он меня страшно удивил: подошел ко мне, ласково улыбаясь, но вдруг сбил с меня шапку И схватил за волосы.
Мы стали драться, с галереи он втолкнул меня в лавку и всё старался повалить на большие киоты, стоявшие на полу,
— если бы это удалось ему, я перебил бы стекла, поломал резьбу и, вероятно, поцарапал бы дорогие иконы.
Он был очень слаб, и мне удалось одолеть его, но тогда, к великому изумлению моему, бородатый мужчина горько заплакал, сидя-на полу и вытирая разбитый нос.
А на другое утро, когда наши хозяева ушли куда-то и мы были одни, он дружески сказал мне, растирая пальцем опухоль на переносье и под самым глазом:
— Думаешь — это я по своей воле и охоте навалился на тебя?
Я — не дурак, я ведь знал, что ты меня побьешь, я человек слабый, пьющий.
Это мне хозяин велел, дай, говорит, ему выволочку, да постарайся, чтоб он у себя в лавке побольше напортил во время драки, все-таки — убыток им!
А сам я — не стал бы, вон ты как мне рожу-то изукрасил...
Я поверил ему, и мне стало жаль его, я знал, что он живет впроголодь, с женщиной, которая колотит его.
Но я все-таки спросил его:
— А если тебя заставят отравить человека — отравишь?
— Он заставит,
— сказал приказчик тихонько, с жалкой усмешечкой.
— Он может...
Вскоре после этого он спросил меня:
— Слушай, у меня ни гроша, дома жрать нечего, баба — лается, стащи, друг, у себя в кладовой какую-нибудь иконку, а я продам ее, а?
Стащи?
А то — Псалтырь?
Я вспомнил магазин обуви, церковного сторожа, мне подумалось: выдаст меня этот человек!
Но трудно было отказать, и я дал ему икону, но стащить Псалтырь, стоивший несколько рублей, не решился, это казалось мне крупным преступлением.
Что поделаешь?
В морали всегда скрыта арифметика; святая наивность «Уложения о наказаниях уголовных» очень ясно выдает эту маленькую тайну, за которой прячется великая ложь собственности.
Когда я услышал, как мой приказчик внушает этому жалкому человеку научить меня украсть Псалтырь,
— я испугался.
Было ясно, что мой приказчик знает, как я добр за его счет, и что приказчик соседа рассказал ему про икону.
Мерзость доброты на чужой счет и эта дрянная ловушка мне — всё вместе вызывало у меня чувство негодования, отвращения к себе и ко всем.
Несколько дней я жестоко мучился, ожидая, когда придут короба с книгами; наконец они пришли, я разбираю их в кладовой, ко мне подходит приказчик соседа и просит дать ему Псалтырь.
Тогда я спрашиваю его:
— А ты сказал моему про икону?
— Сказал,
— ответил он унылым голосом.
— Я, брат, ничего не могу скрыть...
Это меня ошеломило, я сел на пол и вытаращил на него глаза, а он начал поспешно бормотать, сконфуженный, отчаянно жалкий:
— Видишь ли, твой сам догадался, то есть это мой хозяин догадался и сказал твоему...
Мне показалось, что я пропал,
— подсидели меня эти люди, и теперь мне уготовано место в колонии для малолетних преступников!
Когда так — всё равно!
Уж если тонуть, так на глубоком месте.
Я сунул в руки приказчика Псалтырь, он спрятал его под пальто и пошел прочь, но тотчас повернулся, и — Псалтырь упал к моим ногам, а человек зашагал прочь, говоря:
— Не возьму!
Пропадешь с тобой...
Я не понял этих слов,
— почему со мной пропадешь?
Но я был очень доволен тем, что он не взял книги.
После этого мой маленький приказчик стал смотреть на меня еще более сердито и подозрительно.
Всё это я вспомнил, когда Ларионыч пошел наверх; он пробыл там недолго и воротился еще более подавленно тихим, чем всегда, а перед ужином, с глазу на глаз, сказал мне:
— Хлопотал, чтоб тебя освободили от лавки, отдали бы в мастерскую.
Не вышло это!
Кузьма не хочет.
Очень ты не по душе ему...
В доме у меня был тоже враг — невеста приказчика, чрезмерно игривая девица; с нею играла вся молодежь мастерской, поджидая ее в сенях, обнимая; она не обижалась на это, а только взвизгивала тихонько, как маленькая собачка.
С утра до вечера она жевала, ее карманы всегда были набиты пряниками, лепешками, челюсти неустанно двигались,
— смотреть на ее пустое лицо с беспокойными серенькими глазками было неприятно.
Мне и Павлу она предлагала загадки, всегда скрывавшие какое-нибудь грубенькое бесстыдство, сообщала нам скороговорки, сливавшиеся в неприличное слово.
Однажды кто-то из пожилых мастеров сказал ей:
— А и бесстыдница ты, девушка!
Она бойко ответила словами зазорной песни:
Коли девушка стыдится,
Она в бабы не годится...
Я в первый раз видел такую девицу, она была противна мне и пугала меня, грубо заигрывая, а видя, что эти заигрывания не сладки для меня, становилась всё назойливее.
Как-то раз, на погребе, когда я с Павлом помогал ей парить кадки из-под кваса и огурцов, она предложила нам:
— Хотите, мальчики, я вас научу целоваться?
— Я умею получше тебя,
— ответил ей Павел, смеясь, а я сказал ей, чтобы она шла целоваться к жениху, и сказал это не очень любезно.
Она рассердилась.
— Ах, какой грубиян!
Барышня с ним любезничает, а он нос воротит; скажите, фря какая!
И добавила, погрозив пальцем:
— Ну, погоди, я тебе это припомню!
Павел тоже сказал ей, поддерживая меня:
— Задаст тебе жених-то, коли узнает про твое озорство.
Она презрительно сморщила прыщеватое лицо.
— Не боюсь я его!
С моим приданым я десяток найду, получше гораздо.
Девке только до свадьбы и побаловать.
И она начала баловать с Павлом, а я с той поры приобрел в ней неутомимую ябедницу.
В лавке становилось всё труднее, я прочитал все церковные книги, меня уже не увлекали более споры и беседы начетчиков,
— говорили они всё об одном и том же.
Только Петр Васильев по-прежнему привлекал меня своим знанием темной человеческой жизни, своим умением говорить интересно и пылко.
Иногда мне думалось, что вот таков же ходил по земле пророк Елисей, одинокий и мстительный.
Но каждый раз, когда я говорил со стариком откровенно о людях, о своих думах, он, благожелательно выслушав меня, передавал сказанное мною приказчику, а тот или обидно высмеивал меня, или сердито ругал.
Однажды я сказал старику, что иногда записываю его речи в тетрадь, где у меня уже записаны разные стихи, изречения из книг; это очень испугало начетчика, он быстро покачнулся ко мне и стал тревожно спрашивать:
— Это зачем же ты?
Это, малый, не годится!
Для памяти?
Нет, ты это брось!
Экой ты какой ведь!
Ты дай-кось мне записки-то эти, а?
Он долго и настойчиво убеждал меня, чтобы я отдал ему тетрадь или сжег ее, а потом стал сердито шептаться с приказчиком.
Когда мы шли домой, приказчик строго сказал мне:
— Ты какие-то записки делаешь — так чтобы этого не было!
Слышал?
Этим занимаются только сыщики.
Я неосторожно спросил:
— А как же Ситанов?
Он тоже записывает.
— Тоже?
Дурак длинный...
Долго помолчав, он необычно мягко предложил:
— Слушай, покажи мне свою тетрадь и Ситанова тоже — я тебе полтину дам!
Только так сделай, чтобы Ситанов не знал, тихонько...
Должно быть, он был уверен, что я исполню его желание, и, не сказав ни слова больше, побежал впереди меня на коротких ножках.
Дома я рассказал Ситанову о предложении приказчика, Евгений нахмурился.
— Это ты напрасно проболтался...
Теперь он научит кого-нибудь выкрасть тетради у меня и у теб.
Дай-ка мне твою, я спрячу...
А тебя он скоро выживет, гляди!
Я был убежден в этом и решил уйти, как только бабушка вернется в город,
— она всю зиму жила в Балах-не, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев.
Дед снова жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня.
Однажды мы столкнулись на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил:
— А, это ты...
ты богомаз теперь, да, да...
Ну, иди, иди!
Отодвинул меня с дороги и всё так же важно и медленно пошел дальше.
Бабушку я видел редко; она работала неустанно, подкармливая деда, который заболевал старческим слабоумием, возилась с детьми дядьев.
Особенно много доставлял ей хлопот Саша, сын Михаила, красивый парень, мечтатель и книголюб.
Он работал по красильным мастерским, часто переходя от одного хозяина к другому, а в промежутках сидел на шее бабушки, спокойно дожидаясь, когда она найдет ему новое место.
На ее же шее висела сестра Саши, неудачно вышедшая замуж за пьяного мастерового, который бил ее и выгонял из дома.
Встречаясь с бабушкой, я всё более сознательно восхищался ее душою, но — я уже чувствовал, что эта прекрасная душа ослеплена сказками, не способна видеть, не может понять явлений горькой действительности и мои тревоги, мои волнения чужды ей.
— Терпеть надо, Олеша!
Это — всё, что она могла сказать мне в ответ на мои повести о безобразиях жизни, о муках людей, о тоске — обо всем, что меня возмущало.
Я был плохо приспособлен к терпению, и если иногда проявлял эту добродетель скота, дерева, камня — я проявлял ее ради самоиспытания, ради того, чтобы знать запас своих сил, степень устойчивости на земле.
Иногда подростки, по глупому молодечеству, по зависти к силе взрослых, пытаются поднимать и поднимают тяжести, слишком большие для их мускулов и костей, пробуют хвастливо, как взрослые силачи, креститься двухпудовыми гирями.
Я тоже делал всё это в прямом и переносном смысле, физически и духовно, и только благодаря какой-то случайности не надорвался насмерть, не изуродовал себя на всю жизнь.
Ибо ничто не уродует человека так страшно, как уродует его терпение, покорность силе внешних условий.
И если в конце концов я все-таки лягу в землю изуродованным, то — не без гордости — скажу в свой последний час, что добрые люди лет сорок серьезно заботились исказить душу мою, но упрямый труд их не весьма удачен.
Всё более часто меня охватывало буйное желание озорничать, потешать людей, заставлять их смеяться.
Мне удавалось это; я умел рассказывать о купцах Нижнего базара, представляя их в лицах; изображал, как мужики и бабы продают и покупают иконы, как ловко приказчик надувает их, как спорят начетчики.
Мастерская хохотала, нередко мастера бросали работу, глядя, как я представляю, но всегда после этого Ларионыч советовал мне:
— Ты бы лучше после ужина представлял, а то мешаешь работать...
Кончив «представление», я чувствовал себя легко, точно сбросил ношу, тяготившую меня; на полчаса, на час в голове становилось приятно пусто, а потом снова казалось, что голова у меня полна острых мелких гвоздей, они шевелятся там, нагреваются.
Вокруг меня вскипала какая-то грязная каша, и я чувствовал, что потихоньку развариваюсь в ней.
Думалось:
«Неужели вся жизнь — такая?
И я буду жить так, как эти люди, не найду, не увижу ничего лучше?»
— Сердит становишься, Максимыч,
— говорил мне Жихарев, внимательно поглядывая на меня.
Ситанов часто спрашивал:
— Ты что?
Я не умел ответить.
Жизнь упрямо и грубо стирала с души моей свои же лучшие письмена, ехидно заменяя их какой-то ненужной дрянью, — я сердито и настойчиво противился ее насилию, я плыл по той же реке, как и все, но для меня вода была холоднее, и она не так легко держала меня, как других, — порою мне казалось, что я погружаюсь в некую глубину.
Люди относились ко мне всё лучше, на меня не орали, как на Павла, не помыкали мною, меня звали по отчеству, чтобы подчеркнуть уважительное отношение ко мне.
Это — хорошо, но было мучительно видеть, как много люди пьют водки, как они противны пьяные, и как болезненно их отношение к женщине, хотя я понимал, что водка и женщина — единственные забавы в этой жизни.
Часто вспоминалось с грустью, что сама умная, смелая Наталья Козловская тоже называла женщину забавой.
Но как же тогда бабушка?
И Королева Марго?
О Королеве я вспоминал с чувством, близким страху, — она была такая чужая всему, точно я ее видел во сне.
Я слишком много стал думать о женщинах и уже решал вопрос: а не пойти ли в следующий праздник туда, куда все ходят?
Это не было желанием физическим,
— я был здоров и брезглив, но порою до бешенства хотелось обнять кого-то ласкового, умного и откровенно, бесконечно долго говорить, как матери, о тревогах души.
Я завидовал Павлу, когда он по ночам говорил мне о своем романе с горничною из дома напротив.
— Вот, брат, штука: месяц тому назад я в нее снегом швырял, не нравилась мне она, а теперь сидишь на лавочке, прижмешься к ней — никого нет дороже!..
— О чем вы говорите?
— Обо всем, конешно.
Она мне — про себя, а я ей — тоже про себя.
Ну, целуемся...
Только она — честная...
Она, брат, беда какая хорошая!..
Ну, куришь ты, как старый солдат!
Я курил много; табак, опьяняя, притуплял беспокойные мысли, тревожные чувства.
Водка, к счастью моему, возбуждала у меня отвращение своим запахом и вкусом, а Павел пил охотно и, напившись, жалобно плакал:
— Домой хочу я, домой!
Отпустите меня домой...
Он был, помнится мне, сирота; мать и отец давно умерли у него, братьев, сестер — не было, лет с восьми он жил по чужим людям.
В этом настроении тревожной неудовлетворенности, еще более возбуждаемой зовами весны, я решил снова поступить на пароход и, спустившись в Астрахань, убежать в Персию.
Не помню, почему именно — в Персию, может быть, только потому, что мне очень нравились персияне-купцы на Нижегородской ярмарке: сидят этакие каменные идолы, выставив на солнце крашеные бороды, спокойно покуривая кальян, а глаза у них большие, темные, всезнающие.
Наверное, я и убежал бы куда-то, но на пасхальной неделе, когда часть мастеров уехала домой, в свои села, а оставшиеся пьянствовали,
— гуляя в солнечный день по полю над Окой, я встретил моего хозяина, племянника бабушки.
Он шел в легком сером пальто, руки в карманах брюк, в зубах папироса, шляпа на затылке; его приятное лицо дружески улыбалось мне.
У него был подкупающий вид человека свободного, веселого, и, кроме нас двоих, в поле никого не было.
— А, ПешкОв, Христос воскресе!
Похристосовались, он спросил, каково мне живется, и я откровенно рассказал ему, что мастерская, город и всё вообще — надоело мне и я решил ехать в Персию.
— Брось,
— сказал он серьезно.
— Какая там, к чёрту, Персия?
Это, брат, я знаю, в твои годы и мне тоже хотелось бежать ко всем чертям!..
Мне нравилось, что он так ухарски швыряется чертями; в нем играло что-то хорошее, весеннее, весь он был — набекрень.
— Куришь?
— спросил он, протягивая мне серебряный портсигар с толстыми папиросами.
Ну, это уж окончательно победило меня!
— Вот что, Пешков, иди-ка ты опять ко мне!
— предложил он.
— Я, брат, в этом году взял подрядов на ярмарке тысяч этак на сорок — понимаешь?
Вот я и прилажу тебя на ярмарку; будешь ты у меня вроде десятника, принимать всякий материал, смотреть, чтоб всё было вовремя на месте и чтоб рабочие не воровали, — идет?
Жалованье — пять в месяц и пятак на обед!
Бабы тебя не касаются, с утра ты ушел, вечером пришел; бабы — мимо!
Только ты не говори им, что мы виделись, а просто приходи в воскресенье на фоминой и — шабаш!
Мы расстались друзьями, на прощанье он пожал мне руку и даже, уходя, издали приветливо помахал шляпой.
Когда я сказал в мастерской, что ухожу, — это сначала вызвало у большинства лестное для меня сожаление, особенно взволновался Павел.
— Ну, подумай,
— укоризненно говорил он,
— как ты будешь жить с мужиками разными после нас?
Плотники, маляры...
Эх ты!
Это называется — из дьяконов в пономари...
Жихарев ворчал:
— Рыба ищет — где глубже, добрый молодец — что хуже...
Проводы, устроенные мне мастерской, были печальны и нудны.
— Конечно, надо испробовать и то и это,
— говорил Жихарев, желтый с похмелья.
— А лучше сразу да покрепче зацепиться за одно что-нибудь...
— И уж на всю жизнь,
— тихо добавил Ларионыч.
Но я чувствовал, что они говорят с натугой и как бы по обязанности,нить, скрепляющая меня с ними, как-то сразу перегнила и порвалась.
На полатях ворочался пьяный Гоголев и хрипел:
— 3-захочу — все в остроге будут!
Я — секрет знаю!
Кто тут в бога верует?
Аха-а...
Как всегда, у стен прислонились безликие недописанные иконы, к потолку прилипли стеклянные шары.
С огнем давно уже не работали, шарами не пользовались, их покрыл серый слой копоти и пыли.
Всё вокруг так крепко запомнилось, что, и закрыв глаза, я вижу во тьме весь подвал, все эти столы, баночки с красками на подоконниках, пучки кистей с держальцами, иконы, ушат с помоями в углу, под медным умывальником, похожим на каску пожарного, и свесившуюся с полатей голую ногу Гоголева, синюю, как нога утопленника.
Хотелось поскорее уйти, но на Руси любят затягивать грустные минуты; прощаясь, люди точно заупокойную литургию служат.
Жихарев, сдвинув брови, сказал мне:
— А книгу эту, Демона, я не могу тебе отдать — хочешь двугривенный получить за нее?
Книга была моей собственностью,
— старик брандмейстер подарил мне ее, мне было жалко отдавать Лермонтова.
Но когда я, несколько обиженный, отказался от денег, Жихарев спокойно сунул монету в кошелек и непоколебимо заявил:
— Как хочешь, а я не отдам книги!
Эта книга — не для тебя, это такая книга, что с ней недолго и греха нажить...
— Да ее же в магазине продают, я видел!
Но он сугубо убедительно сказал мне:
— Это ничего не значит, в магазинах и пистолеты продают...
Так и не отдал мне Лермонтова.
Идя наверх, прощаться с хозяйкой, я столкнулся в сенях с ее племянницей, она спросила:
— Говорят — уходишь ты?
— Ухожу.
— Кабы не ушел, так бы выгнали,
— сообщила она мне не очень любезно, но вполне искренно.
А пьяненькая хозяйка сказала:
— Прощай, Христос с тобой!
Ты — нехороший мальчик, дерзкий!
Хоть я плохого от тебя ничего не видала, а все говорят — нехороший ты!
И вдруг заплакала, говоря сквозь слезы:
— Был бы жив покойник, муженек мой сладкий, милая душенька, дал бы он тебе выволочку, накидал бы тебе подзатыльников, а — оставил бы, не гнал!
А нынче всё пошло по-другому,
чуть что не так — во-он, прочь!
Ох, и куда ты, мальчик, денешься, к чему прислонишься?
XVI
Я еду с хозяином на лодке по улицам Ярмарки, среди каменных лавок, залитых половодьем до высоты вторых этажей.
Я — на веслах, хозяин, сидя на корме, неумело правит, глубоко запуская в воду кормовое весло, лодка неуклюже юлит, повертывая из улицы в улицу по тихой, мутно задумавшейся воде.
— Эх, высока нынче вода, чёрт ее возьми!
Задержит она работы,
— ворчит хозяин, покуривая сигару; дым ее пахнет горелым сукном.
— Тише!
— испуганно кричит он.
— На фонарь едем!
Справился с лодкой и ругается:
— Ну и лодку дали, подлецы!..
Он показывает мне места, где, после спада воды, начнутся работы по ремонту лавок.
Досиня выбритый, с подстриженными усами и сигарой во рту, он не похож на подрядчика.
На нем кожаная куртка, высокие до колен сапоги, через плечо — ягдташ, в ногах торчит дорогое двухствольное ружье Лебеля.
Он то и дело беспокойно передвигает кожаную фуражку — надвинет ее на глаза, надует губы и озабоченно смотрит вокруг; собьет фуражку на затылок, помолодеет и улыбается в усы, думая о чем-то приятном,
— и не верится, что у него много работы, что медленная убыль воды беспокоит его,
— в нем гуляет волна каких-то, видимо, неделовых дум.
А я подавлен чувством тихого удивления: так странно видеть этот мертвый город, прямые ряды зданий с закрытыми окнами,
— город, сплошь залитый водою и точно плывущий мимо нашей лодки.
Небо серое.
Солнце заплуталось в облаках, лишь изредка просвечивая сквозь их гущу большим серебряным, по-зимнему, пятном.
Вода тоже сера и холодна; течение ее незаметно; кажется, что она застыла, уснула вместе с пустыми домами, рядами лавок, окрашенных в грязно-желтый цвет.
Когда сквозь облака смотрит белесое солнце, всё вокруг немножко посветлеет, вода отражает серую ткань неба,
— наша лодка висит в воздухе между двух небес; каменные здания тоже приподнимаются и чуть заметно плывут к Волге, Оке.
Вокруг лодки качаются разбитые бочки, ящики, корзины, щепа и солома, иногда мертвой змеей проплывет жердь или бревно.
Кое-где окна открыты, на крышах рядских галерей сушится белье, торчат валяные сапоги; из окна на серую воду смотрит женщина, к вершине чугунной колонки галерей причалена лодка, ее красный борт отражен водою жирно и мясисто.
Кивая головой на эти признаки жизни, хозяин объясняет мне:
— Это — ярмарочный сторож живет.
Вылезет из окна на крышу, сядет в лодку и ездит, смотрит — нет ли где воров?
А нет воров — сам ворует...
Он говорит лениво, спокойно, думая о чем-то другом.
Вокруг тихо, пустынно и невероятно, как во сне.
Волга и Ока слились в огромное озеро; вдали, на мохнатой горе пестро красуется город, весь в садах, еще темных, но почки деревьев уже набухли, и сады одевают дома и церкви зеленоватой теплой шубой.
Над водою стелется густо пасхальный звон, слышно, как гудит город, а здесь — точно на забытом кладбище.
Наша лодка вертится между двух рядов черных деревьев, мы едем Главной линией к Старому собору.
Сигара беспокоит хозяина, застилая ему глаза едким дымом, лодка то и дело тычется носом или бортом о стволы деревьев,
— хозяин раздраженно удивляется:
— Этакая подлая лодка!
— Да вы не правьте.
— Как же можно?
— ворчит он.
— Если в лодке двое, то всегда — один гребет, другой правит.
Вот — смотри: Китайские ряды...
Я давно знаю Ярмарку насквозь; знаю и эти смешные ряды с нелепыми крышами; по углам крыш сидят, скрестив ноги, гипсовые фигуры китайцев; когда-то я со своими товарищами швырял в них камнями, и у некоторых китайцев именно мною отбиты головы, руки.
Но я уже не горжусь этим...
— Ерунда,
— говорит хозяин, указывая на ряды.
— Кабы мне дали строить это...
Он свистит, сдвигая фуражку на затылок.
А мне почему-то думается, что он построил бы этот каменный город так же скучно, на этом же низком месте, которое ежегодно заливают воды двух рек.
И Китайские ряды выдумал бы...
Утопив сигару за бортом, он сопроводил ее плевком отвращения и говорит:
— Скушно, Пешков!
Скушно.
Образованных людей — нет, поговорить — не с кем.
Захочется похвастать — а перед кем?
Нет людей.
Всё плотники, каменщики, мужики, жулье...
Он смотрит вправо, на белую мечеть, красиво поднявшуюся из воды, на холме, и продолжает, словно вспоминая забытое:
— Начал я пиво пить, сигары курю, живу под немца.
Немцы, брат, народ деловой, т-такие звери-курицы!
Пиво — приятное занятие, а к сигарам — не привык еще!
Накуришься, жена ворчит: «Чем это от тебя пахнет, как от шорника?»
Да, брат, живем, ухитряемся...
Ну-ка, правь сам...
Положив весло на борт, он берет ружье и стреляет в китайца на крыше,китаец не потерпел вреда, дробь осеяла крышу и стену, подняв в воздухе пыльные дымки.
— Не попал,
— без сожаления сознается стрелок и снова вкладывает в ружье патрон.
— Ты как насчет девчонок — разговелся?
Нет?
А я в тринадцать лет уже влюблялся...
Он рассказывает, как сон, историю своей первой любви к горничной архитектора, у которого он жил учеником.
Тихонько плещет серая вода, омывая углы зданий, за собором тускло блестит водная пустыня, кве-где над нею поднимаются черные прутья лозняка.
В иконописной мастерской часто певали семинарскую песню:
Море синее,
Море бурное...
Скука смертельная, должно быть, это синее море...
— Ночей не спал,
— говорит хозяин.
— Бывало, встану с постели и стою у дверей ее, дрожу, как собачонка,
— дом холодный был!
По ночам ее хозяин посещал, мог меня застать, а я — не боялся, да...
Он говорил задумчиво, точно рассматривая старое, изношенное платье можно надеть еще раз или нет?
— Заметила она меня, пожалела, распахнула дверь и зовет: «Иди, дурачок...»
Я много слышал таких рассказов, надоели они мне, хотя в них была приятная черта,
— о первой своей «любви» почти все люди говорили без хвастовства, не грязно, а часто так ласково и печально, что я понимал: это было самое лучшее в жизни рассказчика.
У многих, кажется, только это и было хорошо.
Смеясь и качая головой, хозяин восклицает удивленно:
— А жене этого не скажешь, ни-ни!
Ну, что тут та-кого?
А не расскажешь!
Вот история...
Он рассказывает не мне, а себе самому.
Если бы он молчал, говорил бы я,
— в этой тишине и пустоте необходимо говорить, петь, играть на гармонии, а то навсегда заснешь тяжким сном среди мертвого города, утонувшего в серой, холодной воде.
— Первое — не женись рано!
— поучает он меня.
— Женитьба — это, брат, дело громаднейшей важности!
Жить можно где хочешь и как хочешь,
— твоя воля!
Живи в Персии — магометашкой, в Москве — городовым, горюй, воруй,
— всё можно поправить!
А жена — это, брат, как погода, ее не поправишь...
нет!
Это, брат, не сапог — снял да бросил...
Лицо у него изменилось, он смотрел на серую воду, прихмурив брови, тер пальцем горбатый нос и бормотал:
— Н-да, брат...
Гляди в оба!
Положим — ты во все стороны гнешься, а всё прямо стоишь...
ну, однако — всякому свой капкан поставлен...
Мы въезжаем в кусты Мещерского озера, оно слилось с Волгой.
— Тише греби,
— шепчет хозяин, направляя ружье в кусты.
Застрелив несколько тощих куликов, он командует:
— Едем в Кунавино!
Я останусь там до вечера, а ты скажешь дома, что я с подрядчиками задержался...
Высадив его на одной из улиц слободы, тоже утопленной половодьем, я возвращаюсь Ярмаркой на Стрелку, зачаливаю лодку и, сидя в ней, гляжу на слияние двух рек, на город, пароходы, небо.
Небо, точно пышное крыло огромной птицы, всё в белых перьях облаков.
В синих пропастях между облаками является золотое солнце и одним взглядом на землю изменяет всё на ней.
Всё вокруг движется бодро и надежно, быстрое течение реки легко несет несчетные звенья плотов; на плотах крепко стоят бородатые мужики, ворочают длинные весла и орут друг на друга, на встречный пароход.
Маленький пароход тащит против течения пустую баржу, река сносит, мотает его, он вертит носом, как щука, и пыхтит, упрямо упираясь колесами в воду, стремительно бегущую встречу ему.
На барже, свесив ноги за борт, сидят плечо в плечо четыре мужика — один в красной рубахе — и поют песню; слов не слышно, но я знаю ее.
Мне кажется, что здесь, на живой реке, я всё знаю, мне всё близко и всё я могу понять.
А город, затопленный сзади меня, — дурной сон, выдумка хозяина, такая же малопонятная, как сам он.
Досыта насмотревшись на всё, я возвращаюсь домой, чувствую себя взрослым человеком, способным на всякую работу.
По дороге я смотрю с горы кремля на Волгу,
— издали, с горы, земля кажется огромной и обещает дать всё, чего захочешь.
Дома у меня есть книги; в квартире, где жила Королева Марго, теперь живет большое семейство: пять барышень, одна красивее другой, и двое гимназистов,
— эти люди дают мне книги.
Я с жадностью читаю Тургенева и удивляюсь, как у него всё понятно, просто и по-осеннему прозрачно, как чисты его люди и как хорошо всё, о чем он кротко благовестит.
Читаю «Бурсу» Помяловского и тоже удивлен: это странно похоже на жизнь иконописной мастерской; мне так хорошо знакомо отчаяние скуки, перекипающее в жестокое озорство.
Хорошо было читать русские книги, в них всегда чувствовалось нечто знакомое и печальное, как будто среди страниц скрыто замер великопостный звон,
— едва откроешь книгу, он уже звучит тихонько.
«Мертвые души» я прочитал неохотно; «Записки из мертвого дома» — тоже; «Мертвые души», «Мертвый дом», «Смерть», «Три смерти», «Живые мощи» — это однообразие названий книг невольно останавливало внимание, возбуждая смутную неприязнь к таким книгам.
«Знамение времени», «Шаг за шагом», «Что делать?», «Хроника села Смурина» — тоже не понравились мне, как и все книги этого порядка.
Но мне очень нравились Диккенс и Вальтер Скотт, этих авторов я читал с величайшим наслаждением, по два-три раза одну и ту же книгу.
Книги В.
Скотта напоминали праздничную обедню в богатой церкви,
— немножко длинно и скучно, а всегда торжественно;
Диккенс остался для меня писателем, пред которым я почтительно преклоняюсь,
— этот человек изумительно постиг труднейшее искусство любви к людям.
По вечерам на крыльце дома собиралась большая компания: братья К.
, их сестры, подростки; курносый гимназист Вячеслав Семашко; иногда приходила барышня Птицына, дочь какого-то важного чиновника.
Говорили о книгах, о стихах,
— это было близко, понятно и мне; я читал больше, чем все они.
Но чаще они рассказывали друг другу о гимназии, жаловались на учителей; слушая эти рассказы, я чувствовал себя свободнее товарищей, очень удивлялся силе их терпения, но все-таки завидовал им — они учатся!
Мои товарищи были старше меня, но я казался сам себе более взрослым, более зрелым и опытным, чем они; это несколько смущало меня — мне хотелось чувствовать себя ближе к ним.
Я приходил домой поздно вечером, в пыли и грязи, насыщенный впечатлениями иного порядка, чем их впечатления, в сущности — очень однообразные.
Они много говорили о барышнях, влюблялись то в одну, то в другую, пытались сочинять стихи; нередко в этом деле требовалась моя помощь, я охотно упражнялся в стихосложении, легко находил рифмы, но почему-то стихи у меня всегда выходили юмористическими, а барышню Птицыну, которой чаще других назначались стихотворения, я обязательно сравнивал с овощами — с луковицей.
Семашко говорил мне:
— Какие же это стихи?
Это — сапожные гвозди.
Не желая ни в чем отставать от них, я тоже влюбился в барышню Птицыну.
Не помню, чем это выражалось у меня, но кончилось — плохо; по гнилой зеленой воде Звездина пруда плавала половица, и я предложил покатать барышню на этой доске.
Она согласилась, я подвел доску к берегу и встал на нее,
— одного меня она держала хорошо.
Но когда пышно одетая барышня, вся в кружевах и лентах, грациозно встала на другом конце доски, а я гордо оттолкнулся палкой от земли, проклятая половица завиляла под нами, и барышня нырнула в пруд.
Я рыцарски бросился за нею, быстро извлек ее на берег,
— испуг и зеленая тина пруда уничтожили красоту моей дамы!
Грозя мне мокрым кулачком, она кричала:
— Это ты нарочно утопил меня!
И, не поверив искренности моих оправданий, с той поры стала относиться ко мне враждебно
В общем в городе жилось не очень интересно; старая хозяйка относилась ко мне неприязненно, как раньше; молодая смотрела на меня подозрительно;
Викторушка, еще более порыжевший от веснушек, фыркал на всех, чем-то неизлечимо обиженный.
Чертежной работы у хозяина было много; не успевая одолеть ее вдвоем с братом, он пригласил в помощники вотчима моего.
Однажды я пришел с Ярмарки рано, часов в пять, и, войдя в столовую, увидал забытого мною человека у чайного стола, рядом с хозяином.
Он протянул мне руку.
— Здравствуйте...
Я ошалел от неожиданности, сразу пожаром вспыхнуло прошлое, обожгло сердце.
— Испугался даже,
— крикнул хозяин.
Вотчим смотрел на меня с улыбкой на страшно худом лице; его темные глаза стали еще больше, весь он был потертый, раздавленный.
Я сунул руку в его тонкие горячие пальцы.
— Ну вот, снова встретились,
— сказал он, покашливая.
Я ушел, ослабев, как избитый.
Между нами установились какие-то осторожные и неясные отношения — он называл меня по имени и отчеству, говорил со мною как с равным.
— Когда пойдете в лавку, пожалуйста, купите мне четверть фунта табаку Лаферм, сотню гильз Викторсон и фунт вареной колбасы...
Деньги, которые он давал мне, всегда были неприятно нагреты его горячей рукой.
Было ясно, что он — чахоточный и не жилец на земле.
Он знал это и говорил спокойным баском, закручивая острую черную бородку:
— У меня болезнь почти неизлечимая.
Впрочем, если много употреблять мяса, то — можно поправиться.
Может быть, я поправлюсь.
Ел он невероятно много, ел и курил папиросы, выпуская их изо рта только во время еды.
Я каждый день покупал ему колбасу, ветчину, сардины, но сестра бабушки уверенно и почему-то злорадно говорила:
— Смерть закусками не накормишь, ее не обманешь, нет!
Хозяева относились к вотчиму с обидным вниманием, упорно советовали ему попробовать то или иное лекарство, но за глаза высмеивали его.
— Дворянин!
Крошки, говорит, надобно чаще сметать со столов, мухи, дескать, разводятся от крошек,
— рассказывала молодая хозяйка, а старуха ей вторила:
— Как же, дворянин!
Сюртучишко-то весь протерся, залоснился, а он его всё еще щеткой шаркает.
Привередник, чтобы — ни пылинки!
А хозяин точно утешал их:
— Погодите, звери-курицы, умрет он скоро!..
Это бессмысленное враждебное отношение мещан к дворянину невольно сближало меня с вотчимом.
Мухомор — тоже поганый гриб, да хоть красив!
Задыхавшийся среди этих людей, вотчим был похож на рыбу, случайно попавшую в куриный садок,
— нелепое сравнение, как нелепа была вся эта жизнь.
Я стал находить в нем черты Хорошего Дела — человека, незабвенного для меня; его и Королеву я украшал всем лучшим, что мне давали книги, им отдавал я чистейшее мое, все фантазии, порожденные чтением.
Вотчим — такой же чужой и нелюбимый человек, как Хорошее Дело.
Он держался со всеми в доме ровно, никогда не заговаривал первый, отвечал на вопросы как-то особенно вежливо и кратко.
Мне очень нравилось, когда он учил хозяина: стоит у стола, согнувшись вдвое, и, постукивая сухим ногтем по толстой бумаге, спокойно внушает:
— Здесь необходимо связать стропила ключом.
Это пресечет силу давления на стены, иначе стропила будут распирать стены...
— Верно, чёрт возьми!
— бормотал хозяин, а жена говорила ему, когда вотчим уходил:
— Просто удивляюсь, как ты позволяешь учить себя!
Ее почему-то особенно раздражало, когда вотчим после ужина чистил зубы и полоскал рот, выгибая острый кадык.
— По-моему,
— кислым голосом говорила она,
— вам, Евгений Васильевич, вредно так загибать голову.
Он, вежливо улыбаясь, спрашивал:
— Почему же?
— Да...
так уж...
Он начинал чистить костяной палочкой свои синеватые ногти.
— Скажите, ногти еще чистит!
— волновалась хозяйка.
— Умирает, а туда же...
— Эхе-хе!
— вздыхал хозяин.
— Сколько на вас, звери-курицы, глупости наросло...
— Да ты что это говоришь?
— возмущалась супруга.
А старуха по ночам пылко жаловалась богу:
— Господи, вот повесили мне на шею гнилого этого, а Викторушка — опять в стороне...
Викторушка стал подражать манерам вотчима, его медленной походке, уверенным движениям барских рук, его уменью как-то особенно пышно завязывать галстук и ловко, не чавкая, есть.
Он то и дело грубо спрашивал:
— Максимов, как по-французски — колено?
— Меня зовут Евгений Васильевич,
— спокойно напоминал вотчим.
— Ну, ладно!
А — грудь?
За ужином Викторушка командовал матери:
— Ма мер, донне муазанкор* солонины!
---------* Мамаша, дайте мне еще (искаж.франц.).
— Ах ты, французик,
— умилялась старуха.
Вотчим невозмутимо, как глухонемой, жевал мясо, ни на кого не глядя.
Однажды старший брат сказал младшему:
— Теперь, Виктор, когда ты по-французски выучился, тебе надо любовницу завести...
Это был единственный раз, когда, я помню, вотчим молча улыбнулся.
А хозяйка возмущенно бросила ложку на стол и закричала мужу:
— Как тебе не стыдно пакости при мне говорить!
Иногда вотчим приходил ко мне в черные сени; там, под лестницей на чердак, я спал; на лестнице, против окна, читал книги.
— Читаете?
— спрашивал он, выдыхая дым, в груди у него шипели головни.
— Что это?
Я показывал книгу.
— Ах,
— говорил он, взглянув на титул,
— это я, кажется, читал!
Хотите курить?
Курили, поглядывая в окно на грязный двор; он говорил:
— Очень жаль, что вы не можете учиться, у вас, кажется, есть способности...
— Вот я учусь, читаю...
— Этого мало, нужна — школа, система...
Хотелось сказать ему:
«У вас, сударь мой, и школа и система была, а — что толку?»
Но он, как бы подозревая мои мысли, добавлял:
— При наличии характера — школа хорошо воспитывает.
Жизнь могут двигать только очень грамотные люди...
Не однажды он советовал мне:
— Вы бы лучше ушли отсюда, не вижу здесь смысла и пользы для вас...
— Мне нравятся рабочие.
— А...
Чем же?
— Интересно с ними.
— Может быть...
А однажды он сказал:
— Какая, в сущности, дрянь эти наши хозяева, дрянь...
Вспомнив, как и когда произнесла это слово моя мать, я невольно отодвинулся от него,
— он спросил, улыбаясь:
— Вы не так думаете?
— Так.
— Ну да...
Я это вижу.
— Хозяин все-таки нравится мне...
— Да, он, пожалуй, добрый мужик...
Но — смешной.
Мне хотелось говорить с ним о книгах, но он, видимо, не любил книг и не однажды советовал:
— Вы — не увлекайтесь, в книгах всё очень прикрашено, искажено в ту или иную сторону.
Большинство пишущих книги — это люди вроде нашего хозяина, мелкие люди.
Подобные суждения казались мне смелыми и подкупали меня.
Как-то раз он спросил меня:
— Вы читали Гончарова?
— «Фрегат «Паллада».
— Это очень скучно, «Паллада».
Но вообще Гончаров — самый умный писатель в России.
Советую прочитать его роман «Обломов».
Это наиболее правдивая и смелая книга у него.
И вообще в русской литературе — лучшая книга...
О Диккенсе он говорил:
— Это — чепуха, уверяю вас...
А вот в приложениях к газете «Новое время» печатается весьма интересная вещь «Искушение святого Антония» — это вы прочитайте!
Вы, кажется, любите церковь и всё это, церковное?
«Искушение» вам будет полезно...
Он сам принес мне пачку приложений, я прочитал мудрую работу Флобера; она напомнила мне бесчисленные жития святых, кое-что из историй, рассказанных начетчиком, но особенно глубокого впечатления не вызвала; гораздо более мне понравились напечатанные рядом с нею «Мемуары Упилио Файмали, укротителя зверей».
Когда я сознался в этом вотчиму, он спокойно заметил:
— Значит — вам еще рано читать такие вещи!
Но — не забывайте об этой книге...
Иногда он долго сидел со мною, не говоря ни слова, только покашливая и непрерывно исходя дымом.
Его красивые глаза жутко горели.
Я тихонько смотрел на него и забывал, что этот человек, умирающий так честно и просто, без жалоб, когда-то был близок моей матери и оскорблял ее.
Я знал, что он живет с какой-то швейкой, и думал о ней с недоумением и жалостью: как она не брезгует обнимать эти длинные кости, целовать этот рот, из которого тяжко пахнет гнилью?
Так же, как, бывало, Хорошее Дело, вотчим неожиданно говорил что-то очень свое:
— Я люблю гончих собак, они — глупые, но я их люблю.
Очень красивы.
Красивые женщины часто бывают глупы...
Я не без гордости думал:
«Знал бы ты — Королеву Марго!»
— У всех людей, которые долго живут в одном доме, лица становятся одинаковыми,
— сказал он однажды; я записал это в свою тетрадь.
Я ждал этих изречений, как благостыни,
— приятно было слышать необычные сочетания слов в доме, где все говорили бесцветным языком, закостеневшим в истертых, однообразных формах.
Вотчим никогда не говорил со мною о матери, даже, кажется, имени ее не произнес никогда; это очень нравилось мне, возбуждая чувство, близкое уважению к нему.
Как-то раз я спросил его о боге,
— не помню, что именно: он взглянул на меня и очень спокойно сказал:
— Не знаю.
Я в бога не верю.
Я вспомнил Ситанова и рассказал о нем, а вотчим, внимательно выслушав меня, заметил всё так же спокойно:
— Он рассуждает, а рассуждающий все-таки верит во что-то...
Я просто не верю!
— А разве это можно?
— Почему же нельзя?
Вот видите — не верю...
Я видел одно — он умирает.
Едва ли я жалел его, но впервые почувствовал острый и естественный интерес к умирающему ближнему, к тайне смерти.
Вот — сидит человек, касаясь меня коленом, горячий, думающий; уверенно расставляет людей по линиям своих отношений к ним; говорит обо всем, как имущий власть судить и разрешать,
— в нем есть нечто нужное мне или нечто, оттеняющее ненужное для меня.
Это — существо непостижимой сложности, вместилище бесконечного вихря мыслей; как бы я ни относился к нему, он является частью меня самого, живет где-то во мне, я о нем думаю, и тень души его лежит на моей душе.
Завтра он весь исчезнет, весь, со всем, что скрыто в его голове, сердце, что я — мне кажется — умею читать в его красивых глазах.
Когда он исчезнет — порвется одна из живых нитей, связующих меня с миром, останется воспоминание, но — оно целиком во мне, навсегда ограничено, неизменно.
А живое, изменяющееся — уйдет...
Но это — мысли, а за ними лежит то невыразимое словом, что родит и питает их, что, властно понуждая всматриваться в явления жизни, от каждого из них требует ответа — зачем?
— Кажется, я скоро лягу, знаете,
— сказал вотчим однажды, в дождливый день.
— Такая глупая слабость!
И ничего не хочется...
На другой день за вечерним чаем он особенно тщательно сметал со стола и с колен крошки хлеба, отстранял от себя что-то невидимое, а старуха-хозяйка, глядя на него исподлобья, говорила снохе шёпотом:
— Гляди — ощипывается, чистится...
Дня через два он не пришел работать, а потом старая хозяйка сунула мне большой белый конверт, говоря:
— На-ко, вчера еще бабенка принесла, Ополдень, да забыла я отдать.
Миленькая бабенка-то, а уж как она тебе приходится — не знаю, право!
В конверте, на листе бумаги с бланком больницы, было написано крупными буквами:
«Будете иметь свободный час — придите повидаться.
Я в Мартыновской.
Е. М.»
На другой день, утром, я сидел в больничной палате, на койке вотчима; он был длиннее койки, и ноги его, в серых, сбившихся носках, торчали сквозь прутья спинки.
Красивые глаза, мутно плутая по желтым стенам, останавливались на моем лице и на маленьких руках девушки, сидевшей на табурете у изголовья.
Она положила руки на подушку, и вотчим терся щекой о них, открыв рот.
Девушка была полненькая, в темном гладком платье; по ее овальному лицу медленно стекали слеза; мокрые голубые глаза, не отрываясь, смотрели в лицо вотчима, на острые кости, большой заострившийся нос и темный рот.
— Священника бы,
— шептала она,
— а он не велит...
не понимает ничего...
И, сняв руки с подушки, она прижала их к груди, точно молясь.
На минуту вотчим пришел в себя, посмотрел в потолок, серьезно нахмурясь и словно вспоминая что-то, потом подвинул ко мне свою тощую руку.
— Вы?
Спасибо.
Вот, видите...
Чувствую очень глупо...
себя...
Это его утомило, он закрыл глаза; я погладил его длинные холодные пальцы с синими ногтями, девушка тихо попросила.
— Евгений Васильевич, согласитесь, пожалуйста!
— Вот — познакомьтесь,
— проговорил он, указав на нее глазами.
— Милый человек...
Замолчал, всё шире открывая рот, и вдруг вскрикнул хрипло, точно ворон; завозился на койке, сбивая одеяло, шаря вокруг себя голыми руками; девушка тоже закричала, сунув голову в измятую подушку.
Умер вотчим быстро; умер и тотчас похорошел.
Я вышел из больницы под руку с девушкой.
Она качалась, как больная, плакала.
В руке у нее был сжатый в ком платок; поочередно прикладывая его к глазам, она свертывала платок всё туже и смотрела на него так, как будто это было самое драгоценное «и последнее ее.
Вдруг остановилась, прижавшись ко мне, говоря с упреком:
— И до зимы не дожил...
Ах, господи, господи, что же это такое?
Потом протянула мне руку, мокрую от слез.
— Прощайте.
Он вас очень хвалил.
Хоронить — завтра.
— Проводить вас до дому?
Она оглянулась.
— Зачем же?
Теперь — день, не ночь.
Из-за угла переулка я посмотрел вслед ей,
— шла она тихонько, как человек, которому некуда торопиться.
Был август, уже с деревьев падал лист.
У меня не нашлось времени проводить вотчима на кладбище, и я никогда больше не видел эту девушку...
XVII
Каждое утро, в шесть часов, я отправлялся на работы, на Ярмарку.
Там меня встречали интересные люди: плотник Осип, седенький, похожий на Николая Угодника, ловкий работник и острослов; горбатый кровельщик Ефимушка; благочестивый каменщик Петр, задумчивый человек, тоже напоминавший святого; штукатур Григорий Шишлин, русобородый, голубоглазый красавец, сиявший тихой добротой.
Я знал этих людей во второй период жизни у чертежника; каждое воскресенье они, бывало, являлись в кухню, степенные, важные, с приятною речью, с новыми для меня, вкусными словами.
Все эти солидные мужики тогда казались мне насквозь хорошими; каждый был по-своему интересен, все выгодно отличались от злых, вороватых и пьяных мещан слободы Кунавина.
Больше всех мне нравился тогда штукатур Шишлин, я даже просился в артель к нему, но он, почесывая золотую бровь белым пальцем, мягко отказал мне:
— Рано для тебя, наша работа — нелегкая, погоди год-другой...
Потом, взметнув красивой головою, спросил:
— Али не ладно живется?
Ну, ничего, потерпи, сожмись крепче в самом себе, тогда — стерпишь!
Не знаю, что дал мне этот добрый совет, но я благодарно запомнил его.
Они и теперь приходили к моему хозяину утром каждого воскресенья, рассаживались на скамьях вокруг кухонного стола и, ожидая хозяина, интересно беседовали.
Хозяин шумно и весело здоровался с ними, пожимая крепкие руки, садился в передний угол.
Появлялись счеты, пачка денег, мужики раскладывали по столу свои счета, измятые записные книжки
начинался расчет за неделю
Шутя и балагуря, хозяин старался обсчитать их, а они — его; иногда крепко ссорились, но чаще — дружно смеялись.
— Эх, милый человек, а и жуликом ты родился!
— говорили мужики хозяину.
Он отвечал, сконфуженно посмеиваясь:
— Ну, и вы, звери-курицы, тоже довольно жуликоваты!
— Да ведь как иначе, друг?
— сознавался Ефи-мушка, а серьезный Петр говорил:
— Тем и жив, что украдешь, а что выработаешь — богу да царю...
— Вот и мне охота объегорить вас!
— смеялся хозяин.
Они добродушно поддерживали его:
— Поддедюлить, значит?
— Подкузьмить?
Григорий Шишлин, прижимая руками к груди пышную бороду, певуче просил:
— Братцы, а давайте просто дела делать, без обмана?
Ведь ежели честно жить,
— так ведь как хорошо, спокойно, а?
Народ родной, а?
Голубые глаза его темнели, увлажнялись; был он в эти минуты удивительно хорош; всех как будто немножко смущала его просьба, все сконфуженно отворачивались от него.
— Мужик на много не омманет,
— вздыхая, ворчал благообразный Осип, как бы жалея мужика.
Темный каменщик, согнув над столом сутулую спину, густо говорил:
— Грех — что болото: чем дале, тем вязче!
И в тон речам их хозяин бормочет:
— Я — что же?
Откликаюсь, как аукнется...
Пофилософствовав; снова пытаются надуть друг друга, а рассчитавшись, потные и усталые от напряжения, идут в трактир пить чай, пригласив с собою и хозяина.
На Ярмарке я должен был следить, чтобы эти люди не воровали гвоздей, кирпича, тесу; каждый из них, кроме работы у моего хозяина, имел свои подряды, и каждый старался стащить что-нибудь из-под носа у меня на свое дело.
Они встретили меня ласково, а Шишлин сказал:
— Помнишь, ты просился в артель ко мне?
А теперь — эвон куда тебя вознесло, будешь надо мной начальником, а?
— Ну, ну,
— балагурил Осип,
— стереги да береги, бог тебе помоги!
Петр недружелюбно заметил:
— Нарядили молодого журавля управлять старыми мышами...
Мои обязанности жестоко смущали меня; мне было стыдно перед этими людьми,
— все они казались знающими что-то особенное, хорошее и никому, кроме них, неведомое, а я должен смотреть на них как на воров и обманщиков.
Первые дни мне было трудно с ними, но Осип скоро заметил это и однажды, с глазу на глаз, сказал мне:
— Вот что, паренек, ты не надувайся, это ни к чему — понял?
Я, конечно, ничего не понял, но почувствовал, что старик понимает нелепость моего положения, и у меня быстро наладились с ним отношения откровенные.
Он поучал меня где-нибудь в уголке:
— Середь нас, коли хочешь знать, главный вор — каменщик Петруха; он человек многосемейный, жадный.
За ним — гляди в оба, он ничем не брезгует, ему всё годится: фунт гвоздей, десяток кирпича, мешок известки — всё подай сюда!
Человек он — хороший, богомол, мыслей строгих и грамотен, ну, а воровать — любит!
Ефимушка — в баб живет, он — смирный, он для тебя безобидный.
Он тоже умный, горбатые — все не дураки!
А вот Григорий Шишлин — этот придурковат, ему не то что чужое взять, абы свое — отдать!
Он работает вовсе впустую, его всяк может оммануть, а он — не может!
Без ума руководится...
— Он — добрый?
Осип посмотрел на меня как-то издали и сказал памятные слова:
— Верно, добрый!
Ленивому добрым быть — самое простое; доброта, парень, ума не просит...
— Ну, а сам ты?
— спросил я Осипа.
Он усмехнулся и ответил:
— Я — как девушка, — буду бабушкой, тогда про себя и скажу, ты погоди покуда!
А то — своим умом поищи, где я спрятан,
— поищи-ка вот!
Он опрокидывал все мои представления о нем и его друзьях.
Мне трудно было сомневаться в правде его отзывов,
— я видел, что Ефимушка, Петр, Григорий считают благообразного старика более умным и сведущим во всех житейских делах, чем сами они.
Они обо всем советовались с ним, выслушивали его советы внимательно, оказывали ему всякие знаки почтения.
— Сделай милость, посоветуй ты нам,
— просили они его; но после одной из таких просьб, когда Осип отошел, каменщик тихо сказал Григорию:
— Еретик.
А Григорий, усмехаясь, добавил:
— Паяц.
Штукатур дружески предупреждал меня:
— Ты гляди, Максимыч, — со стариком надо жить осторожно, он тебя в один час вокруг пальца обернет!
Этакие вот старички едучие — избави боже до чего вредны!
Я ничего не понимал.
Мне казалось, что самый честный и благочестивый человек — каменщик Петр; он обо всем говорил кратко, внушительно, его мысль чаще всего останавливалась на боге, аде и смерти.
— Эх, ребята-братцы, как ни бейся, на что ни надейся, а гроба да погоста никому не миновать стать!
У него постоянно болел живот, и бывали дни, когда он совсем не мог есть; даже маленький кусочек хлеба вызывал у него боли до судорог и мучительную тошноту.
Горбатый Ефимушка казался тоже очень добрым и честным, но всегда смешным, порою — блаженным, даже безумным, как тихий дурачок.
Он постоянно влюблялся в разных женщин и обо всех говорил одними и теми же словами:
— Прямо скажу: не баба, а цветок в сметане, ей-бо-о!
Когда бойкие кунавинские мещанки приходили мыть полы в лавках, Ефимушка спускался с крыши и, становясь где-нибудь в уголок, мурлыкал, прищурив серые живые глаза, растягивая большой рот до ушей.
— Экую бабочку ядреную привел мне господь; этакая радость низошла до меня; ну, и что же это за цветок в сметане, да и как же мне судьбу благодарить за этакий подарок?
Да я от такой красоты жив — сгорю!
Сначала бабы смеялись над ним, покрикивая одна другой:
— Глядите-ко, как горбатый тает, а — батюшки!
Насмешки нимало не задевали кровельщика, его скуластое лицо становилось сонным, он говорил, точно в бреду, сладкие слова текли пьяным потоком и заметно опьяняли женщин.
Наконец какая-нибудь, постарше, говорила удивленно подругам:
— Вы послушайте, как мужик мается, чисто молодой парень!
— Птицей поет...
— Али нищим на паперти,
— не сдавалась упрямая.
Но Ефимушка не был похож на нищего; он стоял крепко, точно коренастый пень, голос его звучал всё призывнее, слова становились заманчивей, бабы слушали их молча.
Он действительно как бы таял ласковой, дурманной речью.
Кончалось это тем, что во время паужина или после шабаша он, покачивая тяжелой, угловатой головою, говорил товарищам изумленно:
— Ну, и какая же бабочка сладкая да милая,
— первОй раз в жизни коснулся эдакой!
Рассказывая о своих победах, Ефимушка не хвастался, не насмешничал над побежденной, как всегда делали другие, он только радостно и благодарно умилялся, а серые глаза его удивленно расширялись.
Осип, покачивая головою, восклицал:
— Ах ты, неистребимый мужчина!
Который тебе годок пошел?
— А годов мне — четыре на сорок.
Да это — ничего!
Я сегодня лет на пяток помолодел, как в реке искупался, в живой воде, оздоровел весь, на сердце — покойно!
Нет — ведь какие женщины бывают, а?
Каменщик сурово говорил ему:
— Как шагнешь за пятый десяток, гляди,
— горько-солоны будут тебе похабные привычки твои!
— Бесстыдник ты, Ефимушка,
— вздыхал Григорий Шишлин.
А мне казалось, что красавец завидует удаче горбатого.
Осип смотрел на всех из-под ровненько закрученных серебряных бровей и балагурил:
— У всякой Машки — свои замашки, эта любит чашки да ложки, а другая пряжки да сережки, а — все Машки будут бабушки...
Шишлин был женат, но жена у него оставалась в деревне,
он тоже засматривался на поломоек.
Все они были легко доступны, каждая «прирабатывала»;
к этому роду заработка в головной слободе относились так же просто, как ко всякой иной работе.
Но красавец мужик не трогал женщин, он только смотрел на них издали особенным взглядом, точно жалея кого-то, себя или их.
А когда они сами начинали заигрывать с ним, соблазняя его, он, сконфуженно посмеиваясь, уходил прочь.
— Ну вас...
— Что ты, чудачок?
— удивлялся Ефимушка.
— Разве можно случай терять?
— Я — женатый,
— напоминал Григорий.
— Да разве жена узнает?
— Жена всегда узнает, ежели нечестно жил, ее, брат, не обманешь!
— Да как узнает?
— Это мне неизвестно — как, а — должна узнать, ежели сама она честно живет.
А ежели я честно живу, а она согрешит — я про нее узнаю...
— Да как?
— кричит Ефимушка, но Григорий спокойно повторяет:
— Это мне неизвестно.
Кровельщик возмущенно разводит руками.
— Вот — пожалуйте!
Честно, неизвестно...
Эх ты, голова!
Рабочие Шишлина, семь человек, относились к нему просто, не чувствуя в нем хозяина, а за глаза называли его теленком.
Являясь на работу и видя, что они ленятся, он брал соколок, лопату и артистически принимался за дело сам, ласково покрикивая:
— Наддай, ребятки, наддай!
Однажды, исполняя сердитое поручение хозяина моего, я сказал Григорию:
— Плохие у тебя работники...
Он как будто удивился:
— Да ну?
— Эту работу надо бы еще вчера до полудня кончить, а они и сегодня не успеют...
— Это верно — не успеют,
— согласился он и, помолчав, осторожно сказал:
— Я, конешно, вижу, да совестно подгонять их — ведь всё свои, из одной деревни со мной.
Опять же и то возьми: наказано богом — в поте лица ешь хлеб, так что — для всех наказано, для тебя, для меня.
А мы с тобой мене их трудимся, ну — неловко будто подгонять-то их...
Он жил задумчиво; идет по пустым улицам Ярмарки и вдруг, остановясь на одном из мостов Обводного канала, долго стоит у перил, глядя в воду, в небо, в даль за Оку.
Настигнешь его, спросишь:
— Ты что?
— А?
— просыпаясь, смущенно улыбается он.
— Это я так...
пристал, поглядел немножко...
— Хорошо, брат, устроено всё у бога,
— нередко говорил он.
— Небушко, земля, реки текут, пароходы бежат!
Сел на пароход, и — куда хошь: в Рязань али в Рыбинской, в Пермь, до Астрахани!
В Рязани я был, ничего городок, а скушнее Нижнего-то;
Нижний у нас — молодец, веселый!
И Астрахань — скушнее.
В Астрахани, главное, калмыка много, а я этого не люблю.
Не люблю никакой мордвы, калмыков этих, персиян, немцев и всяких народцев...
Он говорит медленно, слова его осторожно нащупывают согласно мыслящего и всегда находят его в каменщике Петре.
— Не народцы они, а — мимородцы,
— уверенно и сердито говорит Петр,мимо Христа родились, мимо Христа идут...
Григорий оживляется, сияет.
— Так ли, нет ли, а я, братцы, люблю чистый народ, русский, чтобы глаз был прямой!
Жидов я тоже не люблю и даже не понимаю — зачем богу народцы?
Премудро устроено...
Каменщик добавляет сумрачно:
— Премудро, а быдто лишнего многонько!..
Прислушавшись к их речам, вступает Осип, насмешливо и едко:
— Лишнее — есть, вот речи эти ваши — вовсе лишние!
Эх вы, сехта,
пороть бы вас всех-то.
Осип держится сам по себе, но нельзя понять — с чем он согласен, против чего будет спорить.
Иногда кажется, что он равнодушно согласен со всеми людьми, со всеми их мыслями; но чаще видишь, что все надоели ему, он смотрит на людей как на малоумных и говорит Петру, Григорию, Ефимушке:
— Эх вы, щенки свинячьи...
Они усмехаются, не очень весело и охотно, а все-таки усмехаются.
Хозяин выдавал мне на хлеб пятачок в день; этого не хватало, я немножко голодал; видя это, рабочие приглашали меня завтракать и поужинать с ними, а иногда и подрядчики звали меня в трактир чай пить.
Я охотно соглашался, мне нравилось сидеть среди них, слушая медленные речи, странные рассказы; им доставляла удовольствие моя начитанность в церковных книгах.
— Наклевался ты книжек досыта, набил зоб туго,
— говорил Осип, внимательно глядя на меня васильковыми глазами; трудно уловить их выражение
— зрачки у него всегда точно плавятся, тают.
— Ты береги это, прикапливай, годится; вырастешь — иди в монахи народ словесно утешать, а то — в миллионеры...
— Миссионеры,
— поправляет каменщик почему-то обиженным голосом.
— Ась?
— спрашивает Осип.
— Миссионеры говорится, ведь знаешь!
И не глух ты...
— Ну, ладно, в миссионеры, с еретиками спорить.
А то в самые еретики запишись,
— тоже должность хлебная!
При уме и ересью прожить можно...
Григорий сконфуженно смеется, а Петр говорит в бороду:
— Вот колдуны тоже не плохо живут, безбожники разные...
Но Осип тотчас возражает:
— Колдун грамотен не живет, грамота колдуну не ко двору...
И рассказывает мне:
— Вот, погляди, послушай: жил в нашей волости бобылек один, Тушкой звали, захудящий мужичонко, пустой; жил — пером, туда-сюда, куда ветер дует, а — ни работник, ни бездельник!
Вот пошел он единожды, от нечего делать, на богомолье и плутал года с два срока, а после вдруг объявился в новом виде: волосья — до плеч, на голове — скуфеечка, на корпусе рыженькая ряска чёртовой кожи; глядит на всех окунем и предлагает упрямо: покайтесь, треклятые!
Чего ж не покаяться, а особливо — бабам?
И пошло дело на лад: Тушка сыт, Тушка пьян, Тушка бабами через меру доволен...
Каменщик сердито перебивает:
— Да разве в том дело, что сыт да пьян?
— В чём ино?
— Дело — в слове!
— Ну, в слова его я не вникал,
— словами я и сам преизбыточно богат...
— Мы Тушникова, Дмитрия Васильича, довольно хорошо знаем,
— обиженно говорит Петр, а Григорий молча опустил голову и смотрит в свой стакан.
— Я — не спорю,
— примирительно заявляет Осип.
— Это вот я всё Максимычу нашему говорю про разные пути-дороги до куска...
— По иным дорогам и в острог попадают...
— Редко ли!
— соглашается Осип.
— Не со всякой тропы попадешь в попы, надо знать, где свернуть...
Он всегда немножко поддразнивает благочестивых людей — штукатура и каменщика; может быть, он не любит их, но ловко скрывает это.
Его отношение к людям вообще неуловимо.
На Ефимушку он смотрит как будто мягче, добрее.
Кровельщик не вступает в беседы о боге, правде, сектах, о горе жизни человеческой — любимые беседы его друзей.
Поставив стул боком к столу, чтобы спинка стула не мешала горбу, — он спокойно пьет чай, стакан за стаканом, но вдруг настораживается, оглядывая дымную комнату, вслушиваясь в несвязный шум голосов, вскакивает и быстро исчезает.
Это значит, что в трактир пришел кто-то, кому Ефимушка должен, а кредиторов у него — добрый десяток, и — так как некоторые бьют его — он бегает от греха.
— Сердются, чудаки,
— недоумевает он,
— да ведь кабы я имел деньги, али бы не отдал я?
— Ах, сухостой горький...
— напутствует его Осип.
Иногда Ефимушка долго сидит задумавшись, ничего не видя, не слыша; скуластое лицо смягчается, добрые глаза смотрят еще добрее.
— О чем задумался, служивый?
— спрашивают его.
— Думаю,
— быть бы мне богатому, эх — женился бы на самой настоящей барыне, на дворянке бы, ей-богу, на полковницкой дочери, примерно, любил бы ее — господи!
Жив сгорел бы около нее...
Потому что, братцы, крыл я однова крышу у полковника на даче...
— И была у него дочь вдовая,
— слыхали мы это!
— недружелюбно прерывает Петр.
Но Ефимушка, растирая ладонями колена, покачивается, долбя горбом воздух, и продолжает:
— Бывало, выйдет она в сад, вся белая да пышная, гляжу я на нее с крыши, и — на что мне солнышко, и — зачем белый день?
Так бы голубем под ноги ей и слетел!
Просто — цветок лазоревый в сметане!
Да с этакой бы госпожой хоть на всю жизнь — ночь!
— А жрать чего стали бы?
— сурово спрашивает Петр, но это не смущает Ефимушку.
— Господи!
— восклицает он.
— Да много ли нам надобно?
К тому же она богатая...
Осип смеется:
— И когда ты, Ефимушка, расточишь себя в делах этих, расточитель?
Кроме женщин, Ефимушка ни о чем не говорит, и работник он неровный то работает отлично, споро, то у него не ладится, деревянный молоток клеплет гребни лениво, небрежно, оставляя свищи.
От него всегда пахнет маслом, ворванью; но у него есть свой запах, здоровый и приятный, он напоминает запах свежесрубленного дерева.
С плотником интересно говорить обо всем; интересно, но не очень приятно, его слова всегда тревожат сердце, и трудно понять, когда он говорит серьезно, когда шутит.
С Григорием же всего лучше говорить о боге, он любит это и в этом тверд.
— Гриша,
— спрашиваю я,
— а знаешь: есть люди, которые не верят в бога?
Он спокойно усмехается:
— Как это?
— Говорят: нет бога!
— О!
Вона что!
Это я знаю.
И, отмахиваясь рукою от невидимой мухи, говорит:
— Еще царем Давидом, помнишь, сказано:
«Рече безумен в сердце своем: несть бог».
— вон когда еще говорили про это безумные!
Без бога — никак нельзя обойтись...
Осип как будто соглашается с ним:
— Отними-ка у Петрухи бога-то — он те покажет кузькину мать!
Красивое лицо Шишлина становится строгим; перебирая бороду пальцами с засохшей известью на ногтях, он таинственно говорит:
— Бог вселен в каждую плоть; совесть и всё внутреннее ядро — от бога дано!
— А — грехи?
— Грехи — от плоти, от сатаны!
Грехи — это снаружи, как воспа, не более того!
Грешит всех сильней тот, кто о грехе много думает; не поминай греха — не согрешишь!
Мысли о грехе — сатана, хозяин плоти, внушает...
Каменщик сомневается:
— Что-то не так будто бы...
— Так!
Бог — безгрешен, а человек — образ и подобие его.
Грешит образ, плоть; а подобие грешить не может, оно — подобие, дух...
Он победно улыбается, а Петр ворчит:
— Это будто бы не так...
— А по-твоему,
— спрашивает Осип каменщика,
— не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься?
— Так-то надежнее будто!
Чёрта забудешь — бога разлюбишь, говорили старики...
Шишлин непьющий, он пьянеет с двух рюмок; тогда лицо его становится розовым, глаза детскими, голос поет.
— Братцы мои, как всё это хорошо!
Вот живем, работаем немножко, сыты, слава богу,
— ах, как хорошо!
Он плакал, слезы стекали ему на бороду и светились на шёлке волос стеклянными бусами.
Его частые похвалы жизни и эти стеклянные слезы были неприятны мне,
бабушка моя хвалила жизнь убедительнее, проще, не так навязчиво.
Все эти разговоры держали меня в постоянном напряжении, возбуждая смутную тревогу.
Я уже много прочитал рассказов о мужиках и видел, как резко не похож книжный мужик на живого.
В книжках все мужики несчастны; добрые и злые, все они беднее живых словами и мыслями.
Книжный мужик меньше говорит о боге, о сектах, церкви,
— больше о начальстве, о земле, о правде и тяжестях жизни.
О женщинах он говорит тоже меньше, не столь грубо, более дружелюбно.
Для живого мужика баба — забава, но забава опасная, с бабой всегда надо хитрить, а то она одолеет и запутает всю жизнь.
Мужик из книжки или плох или хорош, но он всегда весь тут, в книжке, а живые мужики ни хороши, ни плохи, они удивительно интересны.
Как бы перед тобою ни выболтался живой мужик, всегда чувствуется, что в нем осталось еще что-то, но этот остаток — только для себя, и, может быть, именно в этом несказанном, скрытом — самое главное.
Изо всех книжных мужиков мне наибольше понравился Петр «Плотничьей артели»; захотелось прочитать этот рассказ моим друзьям, и я принес книгу на Ярмарку.
Мне часто приходилось ночевать в той или другой артели, иногда потому, что не хотелось возвращаться в город по дождю, чаше — потому, что за день я уставал и не хватало сил идти домой.
Когда я сказал, что вот у меня есть книга о плотниках, это всех живо заинтересовало, а Осипа — особенно.
Он взял книгу из рук у меня, перелистал ее, недоверчиво покачивая иконописною головой.
— А и впрямь будто про нас написано!
Ишь ты, шельмы!
Кто писал барин?
Ну, я так и подумал.
Баре да чиновники на всё горазды!
Где господь не догадается, там чиновник домыслит; на то они и живы есть...
— Неосторожно ты, Осип, про бога говоришь,
— заметил Петр.
— Ничего!
Для господа мое слово — меньше, как мне на лысину снежинка али капля дождевая.
Ты — не сумневайся, нам с тобой до бога не дотронуться...
Он вдруг беспокойно заиграл, разбрасывая, словно кремень искры, острые словечки, состригая ими, как ножницами, всё, что противоречило ему.
Несколько раз в течение дня он спрашивал:
— Читаем, Максимыч?
Ну, дело, дело!
Это ладно придумано.
Пошабашив, пошли ужинать к нему в артель, а после ужина явились Петр со своим работником Ардальоном и Шишлин с молодым парнем Фомою.
В сарае, где артель спала, зажгли лампу, и я начал читать; слушали молча, не шевелясь, но скоро Ардальон сказал сердито:
— Ну, с меня довольно!
И ушел.
Первым заснул Григорий, удивленно открыв рот, за ним заснули плотники, но Петр, Осип и Фома, пододвинувшись ко мне, слушали с напряжением.
Когда я кончил читать, Осип тотчас погасил лампу,
— по звездам было уже около полуночи.
Петр спросил во тьме:
— К чему ж это написано?
Против кого?
— Теперь — спать!
— сказал Осип, снимая сапоги.
Фома молча отодвинулся в сторону.
Петр повторил требовательно:
— Я говорю — супроти кого написано это?
— Уж они знают!
— выговорил Осип, укладываясь спать на подмостки.
— Ежели против мачех, так это совсем пустое дело: от этого мачехи лучше не станут.
— настойчиво говорил каменщик.
— А против Петра — тоже зря:
его грех — его ответ!
За убийство — в Сибирь, больше ничего!
Книжка лишняя в таком грехе...
лишняя будто, ась?
Осип молчал.
Тогда каменщик добавил:
— Делать им нечего, вот и разбирают чужие дела!
Вроде баб на посиделках.
Прощайте ин, спать надо...
Он на минуту задержался в синем квадрате открытой двери и спросил:
— Осип, ты как думаешь?
— Ой?
— сонно отозвался плотник.
— Ну, ладно, спи...
Шишлин свалился на бок там, где сидел.
Фома лег на измятой соломе рядом со мною.
Слобода спала, издали доносился свист паровозов, тяжелый гул чугунных колес, звон буферов.
В сарае разноголосо храпели.
Мне было неловко — я ждал каких-то разговоров, а — ничего нет...
Но вдруг Осип заговорил тихо и четко:
— Вы, ребята, не верьте ничему этому, вы — молодые, вам долго жить, копите свой разум!
Свой ум — чужим двум!
Фома, спишь?
— Нет,
— охотно отозвался Фома.
— То-то!
Вы оба грамотны, так вы — читайте, а веры ничему не давайте.
Они всё могут напечатать, это дело — в ихних руках!
Он спустил ноги с подмостков, уперся руками в край доски и, наклонясь к нам, продолжал:
— Книжку — ее как надо понимать?
Это — доноше-ние на людей, книжка!
Дескать, глядите, каков есть человек, плотник али кто другой, а вот барин, так — иной человек!
Книжка — не зря пишется, а во чью-нибудь защиту...
Фома густо сказал:
— Петр правильно убил подрядчика-то!
— Ну, это — напрасно, человека убивать никогда не правильно.
Я знаю, ты Григорья не любишь, только эти мысли ты брось.
Мы все — люди небогатые, сегодня — я хозяин, завтра — опять работник...
— Я не про тебя, дядя Осип...
— Это всё едино...
— Ты — справедливый.
— Погоди, я те расскажу, к чему написано сочинение,
— перебил Осип сердитые слова Фомы,
— это очень хитрое сочинение!
Вот те — барин без мужика, вот — мужик без барина!
Теперь гляди: и барину — плохо, и мужику не хорошо.
Барин ослаб, одурел, а мужик стал хвастун, пьяница, хворый, стал обиженный — вот оно как!
А в крепости у бар было, дескать, лучше: барин за мужика прятался, мужик — за барина, и кружились оба спокойно, сытые...
Я не спорю, верно, при господах было спокойнее жить — господам не к выгоде, коли мужик беден;
им хорошо, коли он богат, да не умен, вот что им на руку.
Я это знаю, я ведь сам в крепости господской почти сорок лет прожил, у меня на шкуре много написано.
Я вспомнил, что вот так же говорил о господах извозчик Петр, который зарезался, и мне было очень неприятно, что мысли Осипа совпадают с мыслями того злого старика.
Осип потрогал ногой мою ногу, продолжая:
— Книжки и всякие сочинения надо понимать!
Зря никто ничего не делает, это одна видимость, будто зря И книжки не зря пишутся,
— а чтобы голову мутить.
Все творится с умом, без ума — ни топором тяпать, ни ковырять лапоть...
Говорил он долго, ложился и снова вскакивал, разбрасывая тихонько свои складные прибаутки,» во тьме и тишине.
— Говорится: господа мужику чужие люди.
И это — неверно.
Мы — тех же господ, только — самый испод; конешно, барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у барина белее задница — тут и вся разница.
Не-ет, парни, пора миру жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить!
Пускай каждый спросит себя: я — кто?
Человек.
А он кто?
Опять человек.
Что же теперь: али бог с него на семишник лишнего требует?
Не-ет, в податях мы оба пред богом равны...
Наконец под утро, когда рассвет погасил все звезды, Осип сказал мне:
— Видал, как я сочинять могу?
Вот чего наговорил — чего и не думал никогда!
Вы, ребята, не давайте мне веры, это я больше от бессонницы, чем всурьез.
Лежишь-лежишь да и придумаешь чего-нибудь для забавы: во время оно жила-была ворона, летала с поля до горы, от межи до межи, дожила до своей поры, господь ее накажи: издохла ворона и засохла!
Какой тут смысел?
Нету никакого смысла...
Нуте-ко — поспим: скоро вставать пора...
XVIII
Как в свое время кочегар Яков,
— Осип в моих глазах широко разросся и закрыл собою от меня всех людей.
В нем было что-то очень близкое кочегару, но в то же время он напоминал мне деда, начетчика Петра Васильева, повара Смурого, и, напоминая всех людей, цепко укрепившихся в моей памяти, он оставлял в ней свой глубокий узор, въедался в нее, точно окись в медь колокола.
Заметно было, что у него два порядка мыслей: днем, за работой, на людях, его бойкие простые мысли деловиты и более понятны, чем те, которые являются у него во время отдыха, по вечерам, когда он идет со мною в город, к своей куме, торговке оладьями, и ночами, когда ему не спится.
У него есть особенные, ночные мысли, многосторонние, как огонь в фонаре.
Они хорошо светятся, но — где у них настоящее лицо, которая сторона той или другой мысли ближе и дороже Осипу?
Он казался мне гораздо умнее всех людей, когда-либо встреченных мною, я ходил вокруг него в таком же напряжении, как вокруг кочегара Якова,
хочется узнать, понять человека, а он скользит, извивается и — неуловим.
В чем скрыта его правда?
Чему можно верить в нем?
Я вспоминаю, как он сказал мне:
«Сам поищи, где я спрятан, поищи-ка вот!»
Мое самолюбие задето, но во мне задето больше, чем самолюбие,
— для меня жизненно необходимо понять старика.
При всей его неуловимости он — тверд.
Казалось, что проживи он еще сто лет, а всё останется таким же, непоколебимо сохранит себя среди поразительно неустойчивых людей.
Начетчик вызывал у меня такое же впечатление стойкости, но оно было не очень приятно мне;
стойкость Осипа иная, она более приятна.
Шаткость людей слишком резко бросается в глаза, их фокусные прыжки из одного положения в другое опрокидывали меня;
я уже уставал удивляться этим необъяснимым прыжкам, и они потихоньку гасили мой живой интерес к людям, смущали мою любовь к ним.
Однажды, в начале июля, к месту, где мы работали, стремглав подъехала развинченная пролетка;
на козлах сидел, мрачно икая, пьяный извозчик, бородатый без шапки и с разбитой губой;
в пролетке развалился пьяненький Григорий Шишлин, его держала под руку толстая, краснощекая девица в соломенной шляпке с алым бантом и стеклянными вишнями, с зонтиком в руке и в резиновых калошах на босую ногу.
Размахивая зонтиком, раскачиваясь, она хохотала и кричала:
— Да, черти!
Ярмарка не открыта, нету ярмарки, а они меня на ярмарку!
Григорий, измятый, растерзанный, сполз с пролетки, сел на землю и со слезами объявил нам, зрителям:
— Н-на коленях стою — премного согрешил!
Подумал и согрешил — вот!
Ефимушка говорит:
Гриша! Гриша, говорит...
Он это верно говорит, а вы простите меня!
Я всех вас могу угостить.
Он верно говорит, один раз живем...
более одного разу — нельзя...
Девица, заливаясь смехом, топала ногами, теряла калоши, а и-звозчик угрюмо кричал:
— Едем скорей дальше!
Харламы — едем, лошадь не стоит!
Лошадь, старая разбитая кляча, вся в мыле, стояла как вкопанная, а всё вместе было невыносимо смешно.
Рабочие Григория так и покатывались, глядя на хозяина, его нарядную даму и ошалелого возницу.
Не смеялся только Фома, стоял в дверях лавки рядом со мною и бормотал:
— Сорвало свинью...
А дома у него — жена, кра-аси-вая баба!
Извозчик всё торопил ехать, девица спустилась с пролетки, приподняла Григория и, уложив его в ноги себе, крикнула, взмахнув зонтом:
— Поехали!
Добродушно издеваясь над хозяином, завидуя ему, люди принялись за работу по окрику Фомы; видимо, ему было неприятно видеть Григория смешным.
— Называется — хозяин!
— бормотал он.
— Меньше месяца осталось работать, в деревню уедем...
Не дотерпел...
Мне было досадно за Григория, — эта девица с вишнями так обидно нелепа была рядом с ним.
Я нередко думал: почему Григорий Шишлин — хозяин, а Фома Тучков работник?
Крепкий белый парень, кудрявый, с ястребиным носом и серыми умными глазами на круглом лице, Фома был не похож на мужика, — если бы его хорошо одеть, он сошел бы за купеческого сына из хорошей семьи.
Это был человек сумрачный, говорил мало, деловито.
Грамотный, он вел счета подрядчика, составлял сметы, умел заставить товарищей работать успешно, но сам работал неохотно.
— Всю работу вовеки не сделаешь,
— спокойно говорил он.
О книгах отзывался пренебрежительно:
«Напечатать всё можно, я тебе что хошь выдумаю, это — пустяки...»
Но он ко всему внимательно прислушивался и, если его что-нибудь интересовало, расспрашивал подробно и настойчиво, всегда думая о своем о чем-то, всё измеряя своей мерой.
Раз я сказал Фоме, что вот ему бы надо быть подрядчиком,
— он лениво отозвался:
— Кабы сразу тыщами ворочать — ну, еще туда-сюда...
А из-за грошей с народом возиться — это из пустого в порожнее.
Нет, я вот погляжу-погляжу да в монастырь уйду, в Оранки.
Я — красивый, могутной, авось какой-нибудь купчихе понравлюсь, вдове!
Бывает этак-то,
— один сергацкой парень в два года счастья достиг да еще на девице женился, здешней, городской; носили икону по домам, а она его и высмотрела...
Это у него было обдумано,
— он знал много рассказов о том, как послушничество в монастырях выводило людей на легкую дорогу.
Мне его рассказы не нравились, не нравилось и направление ума Фомы, но я был уверен, что он уйдет в монастырь.
Открылась ярмарка, и Фома, неожиданно для всех, поступил в трактир половым.
Не скажу, чтобы это удивило его товарищей, но все они стали относиться к парню издевательски; по праздникам, собираясь пить чай, говорили друг другу, усмехаясь:
— Айда к своему шестерке!
А приходя в трактир, хозяйски кричали:
— Эй, половик!
Кудрявенький, поди сюда!
Он подходил и спрашивал, приподнимая голову:
— Что прикажете?
— Не узнал знакомых?
— Узнавать некогда мне...
Он чувствовал, что товарищи презирают его, хотят позабавиться над ним, и смотрел на них скучно ожидающими глазами; лицо у него становилось деревянным, но, казалось, оно говорит:
«Ну, скорее, смейтесь, что ли...»
— На чаишко-то дать?
— спрашивали его; нарочно долго рылись в кошельках и не давали ни копейки.
Я спросил Фому: как же это он — собирался в монахи, а пошел в лакеи?
— В монахи я не собирался,
— ответил он,
— а в лакеи — ненадолго пошел...
Года четыре спустя я встретил его в Царицыне, всё еще половым в трактире; а потом прочитал в газете, что Фома Тучков арестован за покушение на кражу со взломом.
Особенно меня поразила история каменщика Ардальона — старшего и лучшего работника в артели Петра.
Этот сорокалетний мужик, чернобородый и веселый, тоже невольно возбуждал вопрос:
почему не он — хозяин, а — Петр?
Водку он пил редко и почти никогда не напивался допьяна; работу свою знал прекрасно, работал с любовью, кирпичи летали в руках у него, точно красные голуби.
Рядом с ним больной и постный Петр казался совершенно лишним человеком в артели; он говорил о работе:
— Строю для людей дома каменные на гроб себе деревянный...
Ардальон, с веселой яростью укладывая кирпичи, покрикивал:
— Эхма, работай, ребята, во славу божию!
И рассказывал всем, что будущей весною он уедет в Томск, там у него зять взял большой подряд — строить церковь — и зовет его к себе десятником.
— Это у меня дело решенное.
Церквы строить — это я люблю!
— говорил он и предлагал мне:
— Айда со мной!
В Сибири, брат, грамотному очень просто, там грамота — козырь!
Я соглашался, и Ардальон победительно кричал:
— Ну, вот!
Это дело, а не шутки...
К Петру и Григорию он относился с добродушной насмешкой, как взрослый к детям, и говорил Осипу:
— Хвастуны, всё разум свой друг другу показывают, словно в карты играют.
Один — у меня-ста вот какая масть, другой — а у меня, дескать, вот они, козыри!
Осип неопределенно замечает:
— А как иначе?
Хвастовство дело человечье, все девицы вперед грудью ходят...
— Всё — ох да ох, бог да бог, а сами — деньги копят!
— не унимался Ардальон.
— Ну, Гриша не накопит...
— Я — про своего.
Шел бы, с богом-то, в лес, в пустыню...
Эх, надоело мне здесь, двинусь я весною в Сибирь...
Рабочие, завидуя Ардальону, говорили:
— Кабы у нас эдакая зацепка, вроде зятя, мы бы тоже Сибири не испугались...
И вдруг Ардальон пропал.
В воскресенье ушел из артели, и дня три никто не знал, где он.
Тревожно догадывались:
— Может, кто-нибудь пришиб его?
— А то — купался да утонул?
Но пришел Ефимушка и объявил, сконфуженный:
— Загулял Ардальон!
— Что врешь?
— недоверчиво крикнул Петр.
— Загулял, запил.
Просто — как овин загорелся с самой середки.
Будто любезная жена померла...
— Он вдовый!
Где он?
Петр сердито отправился спасать Ардальона, но тот избил его.
Тогда Осип, крепко поджав губы, глубоко засунул руки в карманы и объявил:
— Пойду-ка я погляжу — отчего такое?
Мужик хороший...
Я увязался с ним.
— Вот он, человек,
— говорил Осип дорогой.
— живет-живет, всё будто хорошо, а вдруг — хвост трубой и пошел катать по всем пустырям.
Гляди, Максимыч, учись...
Мы пришли в один из дешевеньких домов «развеселого Кунавина села»,
нас встретила вороватая старушка.
Осип пошептался с нею, и она провела нас в пустую маленькую комнату, темную и грязную, как стойло.
На койке спала, разметавшись, большая толстая женщина; старуха толкнула ее кулаком в бок и сказала:
— Выдь!
Эй, лягуха, выдь!
Женщина испуганно вскочила, растирая лицо ладонями, спрашивая:
— Господи!
Кто это?
Что это?
— Сыщики пришли,
— сурово сказал Осип; охнув, женщина исчезла, а он плюнул вслед ей и объяснил мне:
— Сыщиков они боятся хуже чертей...
Сняв со стены маленькое зеркало, старуха приподняла кусок обоев.
— Глядите — этот ли?
Осип поглядел в щель переборки.
— Самый он!
Выгони девицу оттуда...
Я тоже посмотрел в щель: в такой же тесной конуре, как та, в которой мы были, на подоконнике окна, плотно закрытого ставнями, горела жестяная лампа, около нее стояла косоглазая голая татарка, ушивая рубаху.
За нею, на двух подушках постели, возвышалось взбухшее лицо Ардальона, торчала его черная спутанная борода.
Татарка вздрогнула, накинула на себя рубаху, пошла мимо постели и вдруг явилась в нашей комнате.
Осип поглядел на нее и снова плюнул:
— У, бесстыдница!
— Сама старий дурак,
— ответила она, смеясь.
И Осип засмеялся, грозя ей пальцем.
Мы перешли в конуру татарки, старик сел на постель в ногах Ардальона и долго безуспешно будил его, а тот бормотал:
— Ну, ладно, ладно...
погоди, пойдем...
Наконец проснулся, дико поглядел на Осипа, на меня и, закрыв красные глаза, промычал:
— Ну, ну...
— Ты что это?
— сказал Осип спокойно, без упрека, но невесело.
— Закрутил,
— хрипя и кашляя, объяснил Ар-дальон.
— Что так?
— Да так уж...
— Не ладно будто...
— Чего хорошего...
Ардальон взял со стола початую бутылку водки и стал пить из горлышка, потом предложил Осипу:
— Хошь?
Тут и закуска должна быть...
Старик налил в рот себе вина, проглотил, сморщился и стал внимательно жевать кусочек хлеба, а мутный Ардальон вяло говорил:
— Вот — с татаркой связался.
Это всё — Ефимушка, татарка, говорит, молодая, сирота из Касимова, на ярмарку собралась.
Из стены весело сказали ломаным языком:
— Татарка — лучи!
Как молодой куриса.
Гони ему вон, это не отес твоя...
— Вот эта самая,
— пробормотал Ардальон, тупо глядя в стену.
— Я видел,
— сказал Осип.
Ардальон обратился ко мне:
— Вот как я, брат...
Я ожидал, что Осип станет упрекать Ардальона, учить его, а тот будет смущенно каяться.
Но ничего подобного не было,
— они сидели рядом, плечо в плечо, и разговаривали спокойно, краткими словами.
Очень грустно было видеть их в этой темной грязной конуре; татарка говорила в щель стены смешные слова, но они не слушали их.
Осип взял со стола воблу, поколотил ее об сапог и начал аккуратно сдирать шкуру, спрашивая:
— Деньги-то все ухнул?
— За Петрухой есть...
— Гляди, оправишься ли?
Ехать бы теперь в Томской-то...
— Да что ж, в Томской...
— Али раздумал?
— Кабы чужие звали.
— А что?
— А то — сестра, зять...
— Ну?
— Не больно радошно к своим под начал идти...
— Начал везде одинаков.
— Все-таки...
Они говорили так дружески серьезно, что татарка перестала дразнить их, вошла в комнату, молча сняла со стены платье и исчезла.
— Молодая,
— сказал Осип.
Ардальон поглядел на него и без досады проговорил:
— Всё — Ефимушка, смутьян.
Ничего, кроме баб, не знает...
А татарка веселая, дурит всё...
— Гляди — не вывернешься,
— предупредил его Осип и, дожевав воблу, стал прощаться.
Дорогой назад я спросил Осипа:
— Зачем ты ходил к нему?
— А поглядеть.
Человек знакомый.
Мно-ого я эдаких случаев видел живет-живет человек да вдруг как из острога вырвется,
— повторил он уже сказанное раньше.
— Водочки надо остерегаться!
Но через минуту сказал:
— А без нее — скушно!
— Без водки?
— Ну да!
Выпьешь — словно по другой земле пойдешь...
Ардальон — не вывернулся.
Спустя несколько дней он пришел на работу, но вскоре снова исчез, а весною я встретил его среди босяков,
— он окалывал лед вокруг барж в затоне.
Мы хорошо встретились и пошли в трактир пить чай, а за чаем он хвастался:
— Помнишь, каков я работник был, а?
Прямо скажу: в своем деле — химик!
Сотни мог заработать...
— Однако — не заработал.
— А — не заработал!
— с гордостью крикнул он.
— Наплевать мне на работу!
Он держался размашисто, люди в трактире прислушивались к его задорным словам со вниманием.
— Помнишь, что тихий вер Петруха про работу говорил?
Людям — дом каменный, себе — гроб деревянный.
Вот те и вся работа!
Я сказал:
— Петруха — больной, он смерти боится.
Но Ардальон закричал:
— Я тоже больной, у меня, может, душа не на месте!
По праздникам я частенько спускался из города в Миллионную улицу, где ютились босяки, и видел, как быстро Ардальон становится своим человеком в «золотой роте».
Еще год тому назад — веселый и серьезный, теперь Ардальон стал как-то криклив, приобрел особенную, развалистую походку, смотрел на людей задорно, точно вызывая всех на спор и бой, и всё хвастался:
— Ты гляди, как меня люди принимают,
— я тут вроде атамана!
Не жалея заработанных денег, он угощал босяков, становился в драках на сторону слабого и часто взывал:
— Ребята, неправильно!
Надо правильно поступать!
Его так и прозвали — Правильный, это очень нравилось ему.
Я усердно присматривался К людям, тесно набитым в старый и грязный каменный мешок улицы.
Всё это были люди, отломившиеся от жизни, но казалось, что они создали свою жизнь, независимую от хозяев и веселую.
Беззаботные, удалые, они напоминали мне дедушкины рассказы о бурлаках, которые легко превращались в разбойников и отшельников.
Когда не было работы, они не брезговали мелким воровством с барж и пароходов, но это не смущало меня,
— я видел, что вся жизнь прошита воровством, как старый кафтан серыми нитками, и в то же время я видел, что эти люди иногда работают с огромным увлечением, не щадя сил, как это бывало на спешных паузках, на пожарах, во время ледохода.
И вообще они жили более празднично, чем все другие люди.
Но Осип, заметив мою дружбу с Ардальоном, отечески предупредил меня:
— Вот что, душа моя, горький сухостой, ты чего это с Миллионной больно плотно приятельствуешь?
Гляди, не получи себе вреда...
Я сказал ему как умел, что мне нравятся эти люди, — живут без работы, весело.
— Яко птицы небесные,
— перебил меня он, усмехаясь.
— Это они потому так, что — лентяи, пустой народ, работа им — горе!
— Да ведь что же — работа?
Говорится: от трудов праведных не нажить домов каменных!
Мне легко было сказать так, я слишком часто слышал эту поговорку и чувствовал ее правду.
Но Осип рассердился на меня и закричал:
— Это — кто говорит?
Дураки да лентяи, а тебе, кутенок,
— не слушать бы этого!
Ишь ты!
Эти глупости говорятся завистниками, неудачниками, а ты сперва оперись, потом — ввысь!
А про дружбу твою я хозяину доложу — не обессудь!
И — доложил.
Хозяин при нем же сказал мне:
— Ты, ПешкОв, Миллионную оставь!
Там — воры, проститутки, и дорога оттуда — в острог, в больницу.
Брось!
Я стал скрывать мои посещения Миллионной, но скоро был вынужден отказаться от них.
Как-то раз я сидел с Ардальоном и товарищем его Робенком на крыше сарая, во дворе одной из ночлежек;
Робенок забавно рассказывал нам, как он пробирался пешком из Ростова-на-Дону в Москву.
Это был солдат-сапер, георгиевский кавалер, хромой,
— в турецкую войну ему разбили колено.
Низенький, коренастый, он обладал страшною силой в руках, — силой, бесполезной ему, работать он не мог по своей хромоте.
От какой-то болезни у него вылезли волосы на черепе и на лице — голова его действительно напоминала голову новорожденного.
Поблескивая рыжими глазами, он говорил:
— Ну, вот: Серпухов; сидит поп в палисаднике; батюшка, говорю, подайте турецкому герою...
Покачивая головою, Ардальон говорит:
— Ну, ври, ври...
— Чего же я вру?
— не обижаясь, спрашивает Робе-нок, а мой приятель поучительно и лениво ворчит:
— Неправильный ты человек!
Тебе в сторожа проситься, хромые всегда сторожами живут, а ты шатаешься зря и всё врешь...
— Да ведь я — чтобы посметься, я — для веселости вру...
— Тебе над собой смеяться надо...
На дворе, темном и грязном, хотя погода стояла сухая, солнечная, появилась женщина и крикнула, встряхивая какою-то тряпкой:
— Кто юбку купит?
Эй, подруги...
Из щелей дома полезли женщины, тесно окружая продавщицу; я сразу узнал ее — это прачка Наталья!
Я соскочил с крыши, но она, отдав юбку за первую цену, уже тихонько уходила со двора.
— Здравствуйте!
— догнав ее за воротами, радостно поздоровался я.
— А дальше что скажешь?
— спросила она, искоса взглянув на меня, и вдруг остановилась, сердито крикнув:
— Господи помилуй!
Ты чего тут?..
Меня тронуло и смутило ее испуганное восклицание; я понял, что она испугалась за меня: страх и удивление так ясно выразились на ее умном лице.
Наскоро я объяснил ей, что не живу в этой улице, а только иногда прихожу посмотреть.
— Посмотреть?!
— насмешливо и сердито воскликнула она.
— Это чего же, куда же ты смотришь?
Прохожим в карманы да бабам за пазухи?
Лицо у нее было измятое, под глазами лежали густые тени, губы вяло опустились.
Остановясь у дверей трактира, она сказала:
— Идем, чаем напою!
Одет — чистенько, не по-здешнему, а не верю я тебе что-то...
Но в трактире она как будто поверила мне и, разливая чай, стала скучно говорить о том, что она только час тому назад проснулась и еще не пила, не ела.
— А вчера легла — пьяна-пьянехонька, уж и не помню: где пила, с кем?
Мне было жалко ее, неловко перед нею и хотелось спросить — где же ее дочь?
А она, выпив водки и горячего чаю, заговорила знакомо бойко, грубо, как все женщины этой улицы; но когда я спросил ее о дочери, сразу отрезвев, она крикнула:
— А тебе зачем знать это?
Нет, милый, дочь мою ты не достанешь, нет!
Выпила еще и рассказала:
— Дочери со мной делать нечего.
Я — кто?
Прачка.
Какая я мать ей?
Она — образованная, ученая.
То-то, брат!
И уехала от меня к богатой подруге, в учительницы будто...
Помолчав, она негромко спросила:
— Вот как!
Прачка — вам не угодна?
А гулящая баба — угодна?
Что она «гулящая».
, я, конечно, сразу видел это,
— иных женщин в улице не было.
Но когда она сама сказала об этом, у меня от стыда и жалости к ней навернулись слезы, точно обожгла она меня этим сознанием — она, еще недавно такая смелая, независимая, умная!
— Эх ты,
— сказала она, взглянув на меня и вздыхая.
— Иди-ка ты отсюда!
И прошу я тебя и советую — не суся сюда, пропадешь!
Потом тихонько и как бы сама себе она начала отрывисто говорить, наклоняясь над столом и что-то рисуя пальцем на подносе:
— А что тебе мои просьбы и советы?
Если дочь родная не послушала.
Я кричу ей: не можешь ты родную мать свою бросить, что ты?
А она: удавлюсь, говорит.
В Казань уехала, учиться в акушерки хочет.
Ну, хорошо...
Хорошо...
А как же я?
А я — вот так...
К чему мне прижаться?..
А — к прохожему...
Замолчав, она долго думала о чем-то, беззвучно шевеля губами, и, видимо, забыла обо мне.
Углы губ опустились, рот изогнулся серпом, и было мучительно смотреть, как вздрагивает кожа на губах и безмолвно говорят о чем-то трепетные морщинки.
Лицо у нее было детское, обиженное.
Из-под платка выбилась прядь волос и лежала на щеке, загибаясь за маленькое ухо.
В чашку остывшего чая капнула слеза; женщина, заметив это, отодвинула чашку и крепко прикрыла глаза, выжав еще две слезинки, потом вытерла лицо платком.
У меня не хватило терпенья сидеть с нею дольше, я тихонько встал.
— Прощайте!
— А?
Иди, иди к чёрту!
— отмахнулась она, не глядя на меня, должно быть, забыв, кто с ней.
Я воротился на двор, к Ардальону,
— он хотел идти со мною ловить раков, а мне хотелось рассказать ему об этой женщине.
Но его и Робенка уже не было на крыше; пока я искал их по запутанному двору, на улице начался шум скандала, обычный для нее.
Я вышел из ворот и тотчас столкнулся с Натальей,
— всхлипывая, отирая головным платком разбитое лицо, оправляя другою рукой встрепанные волосы, она слепо шла по панели, а за нею шагали Ардальон и Ро-бенок;
Робенок говорил;
— Дай ей еще раз, дай!
Ардальон настиг женщину, помахивая кулаком; она обернулась грудью к нему; лицо у нее было страшное, глаза горели ненавистью.
— Н-на, бей!
— крикнула она.
Я вцепился в руку Ардальона, он удивленно взглянул на меня.
— Чего ты?
— Не трогай,
— едва мог сказать я ему.
Он захохотал.
— Она тебе — любовница?
Ай да Наташка — сожрала монашка!
Робенок тоже хохотал, хлопая себя по бедрам, и они долго поджаривали меня в горячей грязи,
— это было мучительно!
Но пока они занимались этим, Наталья ушла, а я, не стерпев, наконец, ударил головою в грудь Робенка, опрокинул его и убежал.
С того дня я долго не заглядывал в Миллионную, но еще раз видел Ардальона,
— встретил его на пароме.
— Ты — где пропал?
— радостно спросил он.
Когда я сказал ему, что мне противно вспомнить, как он избил Наталью и грязно обидел меня, Ардальон добродушно засмеялся.
— Да разве это — всерьез?
Это мы шутки ради помазали тебя!
А она — да что же ее не бить, коли она — гулящая?
Жен бьют, а таких и подавно не жаль!
Только это всё — баловство одно!
Я ведь понимаю — кулак не наука!
— Да чему тебе учить ее?
Чем ты лучше?..
Он обнял меня за плечи и, встряхивая, сказал с насмешкой:
— В том и безобразие наше, что никто никого не лучше...
Я, брат, всё понимаю, и снаружи, и с изнанки, всё!
Я — не деревня...
Он был немножко выпивши, веселый; смотрел на меня с ласковым сожалением доброго учителя к бестолковому ученику...
... Иногда я встречал Павла Одинцова; он стал еще бойчее, одевался щеголем, говорил со мною снисходительно и всё упрекал:
— За какую ты работу взялся — пропадешь!
Мужики эти...
Потом грустно рассказывал новости из жизни мастерской.
— Жихарев всё путается с коровой этой;
Ситанов, видно, горюет: пить стал через меру.
А Гоголева — волки съели;
поехал он на святки домой, а там его, пьяного, волки и сожрали!
И, заливаясь веселым смехом, Павел смешно сочинял:
— Съели и — тоже все пьяные!
Веселые стали,
— ходят по лесу на задних лапах, как ученые собаки, воют, а через сутки — подохли все!..
Я слушал и тоже смеялся, но чувствовал, что мастерская со всем, что я пережил там,
— далеко от меня.
Это было немножко грустно.
XIX
Зимою работы на Ярмарке почти не было; дома я нес, как раньше, многочисленные мелкие обязанности: они поглощали весь день, но вечера оставались свободными, я снова читал вслух хозяевам неприятные мне романы из «Нивы», из «Московского листка», а по ночам занимался чтением хороших книг и пробовал писать стихи.
Однажды, когда женщины ушли ко всенощной, а хозяин по нездоровью остался дома, он спросил меня:
— Виктор смеется, что ты будто, Пешков, стихи пишешь, верно, что ли?
Ну-ко, почитай!
Отказать было неловко, я прочитал несколько стихотворений; они, видимо, не понравились ему, но он все-таки сказал:
— Валяй, валяй!
Может, Пушкиным будешь; читал Пушкина?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
В его пору еще верили в домовых, ну, сам-то он, поди, не верил, а просто шутил!
Да-а, брат,
— задумчиво протянул он,
— надо бы тебе учиться, а опоздал ты!
Чёрт знает, как ты будешь жить...
Тетрадь-то свою подальше прячь, а то привяжутся бабы — засмеют...
Бабы, брат, любят это — за сердце задеть...
С некоторого времени хозяин стал тих, задумчив и всё опасливо оглядывался, а звонки пугали его; иногда вдруг болезненно раздражался из-за пустяков, кричал на всех и убегал из дома, а поздней ночью возвращался пьяным...
Чувствовалось, что в его жизни произошло что-то, никому кроме него неведомое, подорвало ему сердце, и теперь он жил не уверенно, не охотно, а как-то так, по привычке.
По праздникам, от обеда до девяти часов, я уходил гулять, а вечером сидел в трактире на Ямской улице;
хозяин трактира, толстый и всегда потный человек, страшно любил пение, это знали певчие почти всех церковных хоров и собирались у него;
он угощал их за песни водкой, пивом, чаем.
Певчие народ пьяный и малоинтересный;
пели они неохотно, только ради угощения, и почти всегда церковное, а так как благочестивые пьяницы считали, что церковному в трактире не место, хозяин приглашал их к себе в комнату, а я мог слушать пение только сквозь дверь.
Но нередко в трактире певали деревенские мужики, мастеровые,
— трактирщик сам разыскивал певцов по городу, расспрашивал о них в базарные дни у приезжих крестьян и приглашал к себе.
Певец всегда садился на стул у стойки буфета, под бочонком водки,голова его рисовалась на дне бочонка, как в круглой раме.
Лучше всех — и всегда какие-то особенно хорошие песни — пел маленький, тощий шорник Клещов, человек мятый, жеваный, в клочьях рыжих волос; носишко у него блестел, точно у покойника, крошечные сонные глаза были неподвижны.
Бывало, закроет он их, прислонится Ко дну бочонка затылком и, выпятив грудь, тихим, но всепобеждающим тенорком заведет скороговоркой:
Эх, уж как пал туман на поле чистое,
Да призакрыл туман дороги дальние...
Тут он вставал, опираясь поясницей на стойку, изогнувшись назад, и задушевно выводил, подняв лицо к потолку:
Эх, я ку-да, куда пойду,
Где до-орогу я широкую найду?
Голос у него был маленький, но неутомимый; он прошивал глухой, Отемный гомон трактира серебряной струной, грустные слова, стоны и выкрики побеждали всех людей,
— даже пьяные становились удивленно серьезны, молча смотрели в столы перед собою, а у меня надрывалось сердце, переполненное тем мощным чувством, которое всегда будит хорошая музыка, чудесно касаясь глубин души.
В трактире становилось тихо, как в церкви, а певец — словно добрый священник.
Он не проповедует, а действительно всей душой честно молится за весь род людской, честно, вслух думает о всех горестях бедной человечьей жизни.
Отовсюду на него смотрят бородатые люди, на звериных лицах задумчиво мигают детские глаза; иногда кто-нибудь вздохнет, и это хорошо подчеркивает победительную силу песни.
В такие минуты мне всегда казалось, что все люди живут фальшивой, надуманной жизнью, а настоящая человечья жизнь — вот она!
Сидит в углу толсторожая торговка Лысуха, баба отбойная, бесстыдно гулящая; спрятала голову в жирные плечи и плачет, тихонько моет слезами свои наглые глаза.
Недалеко от нее навалился на стол мрачный ок-тавист Митропольский, волосатый детина, похожий на дьякона-расстригу, с огромными глазами на пьяном лице; смотрит в рюмку водки перед собою, берет ее, подносит ко рту и снова ставит на стол, осторожно и бесшумно,
— не может почему-то выпить.
И все люди в трактире замерли, точно прислушиваясь к давно забытому, что было дорого и близко им.
Когда Клещов, кончив песню, скромно опускался на стул, трактирщик, подавая ему стакан вина, говорил с улыбкой удовольствия:
— Ну, конешно, хорошо!
Хоша ты не столь поешь, сколько рассказываешь, однако — мастер, что и говорить!
Иного — никто не скажет...
Клещов, не торопясь, пил водку, осторожно крякал и тихо говорил:
— Спеть всякий может, у кого голос есть, а показать, какова душа в песне,
— это только мне дано!
— Ну, не хвастай, однако!
— Кому — нечем, тот не хвастает,
— всё так же тихо, но более упрямо говорил певец.
— Заносчив ты, Клещов!
— с досадой восклицает трактирщик.
— Выше своей души не заношусь...
А в углу рычал мрачный октавист:
— Что понимаете в пении сего безобразного ангела вы, черви, вы, плесень?
Он всегда и со всеми был не согласен, против всех спорил, всех обличал, и почти каждый праздник его жестоко били за это и певчие и все, кто мог, кто хотел.
Трактирщик любит песни Клещова, но терпеть не может самого певца; жалуется всем на него и явно ищет унизить шорника, посмеяться над ним; это знают и завсегдатаи трактира и сам Клещов.
— Хорош певец, да кичлив, и надо его одернуть,
— говорит он, и некоторые гости соглашаются с ним.
— Это — верно, заносчив парень!
— Чем заносится?
Голос — от бога, не сам нажил!
Да и велик ли голос-то?
— упрямо твердит трактирщик.
Согласная публика вторит ему:
— Верно, тут не голос, а больше — уменье.
Однажды, когда певец, остыв, ушел, трактирщик стал уговаривать Лысуху:
— Вот тебе бы, Марья Евдокимовна, побаловать с Клещовым-то, помотала бы ты его маленько, а?
Чего тебе стоит?
— Кабы я помоложе была,
— усмехаясь, сказала торговка.
Трактирщик горячо и громко закричал:
— Что молодые умеют?
А ты — возьмись!
Поглядеть бы, как он завился вокруг тебя!
В тоску бы его вогнать, вот он запел бы, а?
Возьмись, Евдокимовна, поблагодарю, эй?
Но она не бралась.
Большая, дебелая, она, опустив глаза и перебирая пальцами бахрому платка на груди, однообразно и лениво говорила:
— Тут — молодую надо.
Кабы я моложе была, ну — не задумалась бы...
Почти всегда трактирщик старался напоить Клещова, но тот, спев две-три песни и выпив за каждую по стакану, тщательно окутывал горло вязаным шарфом, туго натягивал картуз на вихрастую голову и уходил.
Нередко трактирщик выискивал соперников Клещову; споет шорник песню, а он, похвалив его, говорит, волнуясь:
— Тут, кстати, еще один поющий пришел!
Нуте-кась, пожалуйте, покажите себя!
Поющий иногда показывал хороший голос, но я не знаю случая, чтобы кто-нибудь из соперников Клещова спел так же просто и задушевно, как умел петь этот маленький, неказистый шорник...
— Н-нда,
— не без сожаления говорил трактирщик,
— это, конешно, хорошо-о!
Главное — голос тут, а вот — душа-то...
Публика посмеивалась:
— Нет, шорника не одолеть, видно!
А Клещов, поглядывая на всех из-под рыжих клочковатых бровей, спокойно и вежливенько говорил трактирщику:
— Балуете вы.
Супротив меня не найти вам певца, как у меня дарование от бога...
— Мы все — от бога!
— Разоритесь на вине, а не найдете...
Трактирщик багровел и бормотал:
— Как знать, как знать...
А Клещов настойчиво доказывал ему:
— Еще я скажу вам, что пение — это, например, не петушиный бой...
— Да знаю я!
Чего ты пристаешь?
— Я не пристаю, я только доказываю: коли песня — забава, это уж — от лукавого!
— Да будет!
Лучше спой еще...
— Петь я всегда могу, хоть во сне даже,
— соглашался Клещов, осторожно покашливая, и начинал петь.
И все пустяки, вся дрянь слов и намерений, всё пошлое, трактирное чудесно исчезало дымом; на всех веяло струей иной жизни — задумчивой, чистой, полной любви и грусти.
Я завидовал этому человеку, напряженно завидовал его таланту, его власти над людьми,
— он так чудесно пользовался этой властью!
Мне хотелось познакомиться с шорником, о чем-то долго говорить с ним, но я не решался подойти к нему,
— Клещов смотрел на всех белесыми глазами так странно, точно не видел перед собою никого.
И было в нем нечто неприятное мне, мешавшее полюбить его,
— а хотелось любить этого человека не тогда только, когда он пел.
Неприятно было смотреть, как он, по-стариковски, натягивает на голову картуз и как, всем напоказ, кутает шею красным вязаным шарфом, о котором он говорил:
— Это мне милашка моя связала, девчонка одна...
Если он не пел, то важно надувался, потирал пальцем мертвый, мороженый нос, а на вопросы отвечал односложно, нехотя.
Когда я подсел к нему и спросил о чем-то, он, не взглянув на меня, сказал:
— Поди прочь, парнишка!
Гораздо больше нравился мне октавист Митрополь-ский; являясь в трактир, он проходил в угол походкой человека, несущего большую тяжесть, отодвигал стул пинком ноги и садился, раскладывая локти по столу, положив на ладони большую, мохнатую голову.
Молча выпив две-три рюмки, он гулко крякал; все, вздрогнув, повертывались к нему, а он, упираясь подбородком в ладони, вызывающе смотрел на людей; грива нечесаных волос дико осыпала его опухшее бурое лицо.
— Что смотрите?
Что видите?
— вдруг спрашивал он бухающими словами.
Иногда ему отвечали:
— Лешего видим!
Бывали вечера, когда он пил молча и молча же уходил, тяжко шаркая ногами, но несколько раз я слышал, как он обличал людей, подражая пророку:
— Аз есмь бога моего неподкупный слуга и се обличаю вы, яко Исайя!
Горе граду Ариилу, иде же сквернавцы и жулики и всякие мрази безобразнии жительствуют в грязи подлых вожделений своих!
Горе корабельным крилам земли, ибо несут они по путям вселенной людишек препакостных,
— разумею вас, пияницы, обжоры, отребие мира сего,
— несть вам числа, окаяннии, и не приемлет вас земля в недра своя!
Голос его гудел так, что даже стекла в окнах звенели,
— это очень нравилось публике, и она похваливала пророка:
— Здорово лупит, косматый пес!
С ним легко было познакомиться,
— стоило только предложить ему угощение; он требовал графин водки и порцию бычачьей печенки с красным перцем, любимое его кушанье; оно разрывало рот и все внутренности.
Когда я попросил его сказать мне, какие нужно читать книги, он свирепо и в упор ответил мне вопросом:
— Зачем читать?
Но, умягченный моим смущением, прогудел:
— Екклезиаста — читал?
— Читал.
— Екклезиаста читай!
Больше — ничего.
Там вся мудрость мира, только одни бараны квадратные не понимают ее — сиречь никто не понимает...
Ты кто таков — поешь?
— Нет.
— Почему?
Надо петь.
Это самое нелепое занятие.
С соседнего стола спросили его:
— А ты сам-от — поешь?
— Да, я — бездельник!
Ну?
— Ничего.
— Не новость.
Всем известно, что у тебя в башке ничего нет.
И никогда ничего не будет.
Аминь!
В этом тоне он говорил со всеми и со мною, конечно; хотя после двух-трех угощений стал относиться ко мне мягче и даже однажды сказал с оттенком удивления:
— Гляжу я на тебя и не понимаю: что ты, кто ты и зачем ты?
А впрочем чёрт тебя возьми!
К Клещову он относился непонятно: слушал его с явным наслаждением, даже иногда с ласковой улыбкой, но не знакомился с ним и говорил о нем грубо, презрительно:
— Это — болван!
Он умеет дышать, он понимает, о чем поет, а все-таки осёл!
— Почему?
— По природе своей.
Мне хотелось поговорить с ним, когда он трезв, но трезвый он только мычал, глядя на всё отуманенными, тоскливыми глазами.
От кого-то я узнал, что этот на всю жизнь пьяный человек учился в Казанской академии, мог быть архиереем,
— я не поверил этому.
Но однажды, рассказывая ему о себе, я упомянул имя епископа Хрисанфа; октавист тряхнул головою и сказал:
— Хрисанф?
Знаю.
Учитель мой и благожелатель.
В Казани, в академии, помню!
Хрисанф значит — златой цвет, как верно сказано у Памвы Берынды.
Да, он был златоцветен, Хрисанф!
— А кто это Памва Берында?
— спросил я, но Митропольский кратко ответил:
— Не твое дело.
Дома я записал в тетрадь свою: «Непременно читать Памву Берынду», — мне показалось, что именно у этого Берынды я и найду ответы на множество вопросов, тревоживших меня.
Певчий очень любил употреблять какие-то неведомые мне имена, странные сочетания слов; это очень раздражало меня.
— Жизнь — не Анисья!
— говорил он.
Я спрашивал:
— Кто это — Анисья?
— Полезная,
— отвечал он, и мое недоумение забавляло его.
Эти словечки и то, что он учился в академии, заставляли меня думать, что он знает много, и было очень обидно, что он не хочет ни о чем говорить, а если говорит, то непонятно.
А может быть, я не умел спросить его?
Но все-таки он оставлял нечто в душе моей; мне нравилась пьяная смелость его обличений, построенных под пророка Исайю.
— О, нечисть и смрад земли!
— рычал он.
— Худшие у вас — во славе, а лучшие — гонимы; настанет грозный день, и покаетесь в этом, но поздно будет, поздно!
Слушая этот рев, я вспоминал Хорошее Дело, прачку Наталью, погибшую так обидно и легко, Королеву Марго в туче грязных сплетен,
— у меня уже было что вспомнить...
Мое краткое знакомство с этим человеком кончилось курьезно.
Весною я встретил его в поле, около лагерей, он шагал, как верблюд, покачивая головой, одинокий, опухший.
— Гуляешь?
— спросил он хрипло.
— Идем вместе.
Я тоже гуляю.
Я, братец мой, болен, да...
Несколько шагов мы прошли молча и вдруг в яме от палатки увидали человека: он сидел на дне ямы, склонясь набок, опираясь плечом на стенку окопа, пальто у него с одной стороны взъехало выше ушей, точно он хотел снять его и не мог.
— Пьяный,
— решил певчий, остановясь.
Но под рукою человека валялся на молодой траве большой револьвер, недалеко от него — фуражка, а рядом с нею едва початая бутылка водки,
— ее пустое горлышко зарылось в зеленых травинках.
Лицо человека было стыдливо спрятано под пальто.
С минуту мы стояли молча, потом Митропольский, широко расставив ноги, сказал:
— Застрелился.
Я сразу понял, что человек не пьян, а — мертв, но это было так неожиданно, что не хотелось верить.
Помню, я не чувствовал ни страха, ни жалости, глядя на большой, гладкий череп, высунувшийся из-под пальто, и на синее ухо,
— не верилось, что человек мог убить себя в такой ласковый весенний день
Октавист крепко растирал ладонью свои небритые щеки, точно ему было холодно, и хрипел.
— Пожилой.
Жена сбежала или чужие деньги промотал...
Он послал меня в город за полицией, а сам присел на край ямы, опустив в нее ноги, зябко кутаясь в потертое пальто.
Известив о самоубийстве городового, я быстро прибежал назад, но за это время октавист допил водку покойника и встретил меня, размахивая пустой бутылкой.
— Вот что погубило его!
— рычал он и, яростно ударив бутылкой о землю, вдребезги разбил ее.
Вслед за мною прибежал городовой, заглянул в яму, снял фуражку и, нерешительно перекрестясь, спросил певчего:
— Ты кто таков?
— Не твое дело...
Полицейский подумал и спросил более вежливо:
— Как же это вы
— тут мертвый, а вы — пьяный?
— Я двадцать лет пьян!
— с гордостью сказал певчий, ударив себя ладонью в грудь.
Я был уверен, что его арестуют за выпитую водку.
Из города бежали люди, приехал на дрожках строгий квартальный, спустился в яму и, приподняв пальто самоубийцы, заглянул ему в лицо.
— Кто первый увидел?
— Я,
— сказал Митропольский.
Квартальный поглядел на него и зловеще протянул:
— А-а, здравствуй, сударь мой!
Собрались зрители, десятка полтора; запыхавшиеся, оживленные, заглядывали в яму, кружась над нею; кто-то крикнул:
— Это с нашей улицы чиновник, я его знаю!
Октавист, покачиваясь, стоял перед квартальным, сняв картуз, и спорил с ним, невнятно, глухо выкрикивая какие-то слова; потом квартальный толкнул его в грудь, он покачнулся, сел; тогда полицейский, не торопясь, выяул из кармана веревочку, связал ею руки певчего, привычно и покорно спрятанные им за спину, а квартальный начал сердито кричать на зрителей:
— Прочь!
Р-рвань...
Прибежал еще старенький городовой, с мокрыми красными глазами, с разинутым от усталости ртом, взял в руку конец веревочки, которой был связан октавист, и тихонько повел его в город.
Я тоже пошел с поля, удрученный; в памяти гулким эхом звучали карающие слова
«Горе граду Ариилу!..»
А перед глазами — тягостная картина: полицейский не спеша вытягивает из кармана шинели своей веревочку, а грозный пророк покорно заложил красные волосатые руки за спину и скрестил кисти их так привычно, умело...
Вскоре я у знал, что пророка выслали из города по этапу.
А за ним исчез Клещов — женился выгодно и переехал жить в уезд, где открыл шорную мастерскую.
... Я так усердно расхваливал песни шорника хозяину, что он сказал однажды:
— Надо сходить, послушать...
И вот он сидит за столиком против меня, изумленно подняв брови, широко открыв глаза.
По дороге в трактир он высмеивал меня и в трактире первые минуты все издевался надо мной, публикой и удушливыми запахами.
Когда шорник запел, он насмешливо улыбнулся и стал наливать пиво в стакан, но налил до половины и остановился, сказав:
— Ого...
черт!
Рука его задрожала, он тихонько поставил бутылку и стал напряженно слушать.
— Д-да, брат,
— сказал он, вздыхая, когда Клещов кончил петь,
действительно — поет...
черт его возьми!
Даже жарко стало...
Шорник снова запел, вскинув голову, глядя в потолок:
По дороге из богатого села
Чистым полем молодая девка шла...
— Поет,
— пробормотал хозяин, качая головой и усмехаясь.
А Клещов заливается, как свирель:
Отвечает красна девица ему:
— Сирота я, не нужна я никому..
— Хорошо,
— шепчет хозяин, мигая покрасневшими глазами,
— ф-фу, черт...
хорошо!
Я смотрю на него и радуюсь; а рыдающие слова песни, победив шум трактира, звучат всё сильнее, краше, задушевнее:
Нелюдимо на селе у нас живут,
Меня, девку, на вечорки не зовут,
Ой, бедна я да одета не к лицу,
Не годна я, знать, удалу молодцу...
Сватал вдовый, во работницу себе
Не хочу я покориться той судьбе!..
Хозяин мой бесстыдно заплакал,
— сидит, наклонив голову, и шмыгает горбатым носом, а на колени ему капают слезы.
После третьей песни он сказал, взволнованный и словно измятый:
— Не могу больше сидеть тут
— задыхаюсь, запахи же, чёрт...
Едем домой!..
Но на улице он предложил:
— Айда, Пешков, в гостиницу, закусим и всё...
Не хочется домой!..
Не торгуясь, сел в сани извозчика и всю дорогу молчал, а в гостинице, заняв столик в углу, сразу начал вполголоса, оглядываясь, сердито тоскуя:
— Разбередил меня этот козел...
такую грусть нагнал...
Нет, ты вот читаешь, рассуждаешь, а ты скажи — что за дьявольщина?
Живешь, живешь, сорок лет прожито, жена, дети, а поговорить не с кем.
Иной раз — так бы развернул душу, так бы заговорил обо всем, — а не с кем!
С ней заговоришь, с женой — не доходит до нее...
Да что — она?
У ней — дети...
ну, хозяйство, свое дело!
Она моей душе чужая.
Жена — друг до первого ребенка...
как водится.
Да она у меня, вообще...
ну, ты сам видишь...
ни в дудку, ни поплясать...
неодушевленное мясо, чёрт вас возьми!
Тоска, брат...
Он судорожно выпил холодное горькое пиво, помолчал, взбивая длинные волосы, и снова заговорил:
— Вообще, брат, люди — сволочь!
Вот ты там с мужиками говоришь, то да се...
я понимаю, очень много неправильного, подлого — верно, брат...
Воры всё!
А ты думаешь, твоя речь доходит?
Ни перчинки!
Да.
Они — Петр, Осип жулье!
Они мне всё говорят — и как ты про меня выражаешься, и всё...
Что, брат?
Я молчал, удивленный.
— То-то!
— сказал хозяин, усмехаясь.
— Ты правильно в Персию собирался, там хоть ничего не поймешь — чужой язык!
А на своем языке — одни подлости!
— Осип рассказывает про меня?
— спросил я.
— Ну да!
А ты — что думал?
Он больше всех говорит, болтун.
Он, брат, хитрая штука...
Нет, Пешков, слова не доходят.
Правда?
А на кой чёрт она?
Это всё равно как снег осенью — упал на грязь и растаял.
Грязи стало больше.
Ты — лучше молчи...
Он пил пиво стакан за стаканом и, не пьянея, говорил всё более быстро, сердито:
— Пословица говорит: слово — не долото, а молчание — золото.
Эх, брат, тоска, тоска...
Верно он пел: «Нелюдимо на селе у нас живут».
Сиротство человечье...
Оглянувшись, он понизил голос и сказал:
— Вот — нашел было я себе... сердечного друга — женщина тут одна встретилась, вдова, мужа у нее в Сибирь осудили за фальшивые деньги — сидит здесь, в остроге.
Познакомился я с ней...
денег у нее ни копейки, ну, она и того, знаешь...
сводня меня познакомила с ней...
Присматриваюсь — что за милый человек!
Красавица, знаешь, молодая...
просто — замечательно!
Раз, два...
потом я ей и говорю: как же это, говорю, муж у тебя — жулик, сама ты себя нечестно держишь — зачем же ты в Сибирь за ним?
А она, видишь ли, за ним идет, на поселение, да-а...
И вот она говорит мне: каков, говорит, он ни есть, а я его люблю, для меня он хорош!
Может, он это из-за меня согрешил?
А я с тобою грешу — для него, ему, говорит, деньги нужны, он дворянин и привык жить хорошо.
Кабы, говорит, я одна была, я бы жила честно.
Вы, говорит, тоже хороший человек и нравитесь мне очень, но только не говорите со мной про это...
Чёрт!..
Отдал я ей всё, что было с собой восемьдесят рублей с чем-то, — и говорю: извините, говорю...
я не могу больше с вами, не могу!
Ушел, да — вот...
Помолчав и вдруг опьянев, опустившись, он пробормотал:
— Шесть раз был у нее...
Ты не можешь понять, что это такое!
Я, может быть, еще шесть раз к ее квартире подходил...
войти — не решался...
не мог!
Теперь она — уехала...
Он положил руки на стол и шёпотом, двигая пальцами, сказал:
— Не дай бог опять встречу ее... не дай бог!
Тогда — всё к чёрту!
Идем домой...
идем!
Пошли; он пошатывался и ворчал:
— Вот как, брат...
Меня не удивила история, рассказанная им, — мне давно казалось, что с ним случится что-нибудь необычное.
Но я был очень подавлен всем, что он сказал о жизни, особенно его словами про Осипа.
XX
Три лета прожил я «десятником» в мертвом городе, среди пустых зданий, наблюдая, как рабочие осенью ломают неуклюжие каменные лавки, а весною строят такие же.
Хозяин очень заботился, чтобы я хорошо заработал его пять рублей.
Если в лавке перестилали пол — я должен был выбрать со всей ее площади землю на аршин в глубину; босяки брали за эту работу рубль, я не получал ничего, но, занятый этой работой, я не успевал следить за плотниками, а они отвинчивали дверные замки, ручки, воровали разную мелочь.
И рабочие и подрядчики всячески старались обмануть меня, украсть что-нибудь, делая это почти открыто, как бы подчиняясь скучной обязанности, и нимало не сердились, когда я уличал их, но, не сердясь, удивлялись:
— Стараешься ты за пять-то целковых, как за двадцать, глядеть смешно!
Я указывал хозяину, что, выигрывая на моем труде рубль, он всегда теряет в десять раз больше, но он, подмигивая мне, говорил:
— Ладно, притворяйся!
Я понимал, что он подозревает меня в пособничестве воровству, это вызвало у меня чувство брезгливости к нему, но не обижало; таков порядок: все воруют, и сам хозяин тоже любит взять чужое.
Осматривая после ярмарки лавки, взятые им в ремонт, и увидав забытый самовар, посуду, ковер, ножницы, а иногда ящик или штуку товара, хозяин говорил, усмехаясь:
— Составь список вещей и снеси всё в кладовую!
А из кладовой он возил вещи домой к себе, заставляя меня по нескольку раз переправлять опись их.
Я не люблю вещей, мне ничего не хотелось иметь, даже книги стесняли меня.
У меня ничего не было, кроме маленького томика Беранже и песен Гейне; хотелось приобрести Пушкина, но единственный букинист города, злой старичок, требовал за Пушкина слишком много.
Мебель, ковры, зеркала и всё, что загромождало квартиру хозяина, не нравилось мне, раздражая своей грузной неуклюжестью и запахами краски, лака; мне вообще не нравились комнаты хозяев, напоминая сундуки, набитые ненужным, излишним.
И было противно, что хозяин таскает из кладовой чужие вещи, всё увеличивая лишнее вокруг себя.
В комнатах Королевы Марго было тоже тесно, но зато — красиво.
Жизнь вообще казалась мне бессвязной, нелепой, в ней было слишком много явно глупого.
Вот мы перестраиваем лавки, а весною половодье затопит их, выпятит полы, исковеркает наружные двери; спадет вода — загниют балки.
Из года в год на протяжении десятилетий вода заливает Ярмарку, портит здания, мостовые; эти ежегодные потопы приносят огромные убытки людям, и все знают, что потопы эти не устранятся сами собою.
Каждую весну ледоход срезает баржи, десятки мелких судов, люди поохают и — строят новые суда, а ледоход снова ломает их.
Что за нелепая толчея на одном и том же месте!
Я спрашиваю об этом Осипа, он удивляется и хохочет.
— Ах ты, цапля, гляди, как цапнул!
Да тебе какое дело до этого до всего?
Тебе-то что, а?
Но тут же говорит более серьезно, не угашая, однако, огонька насмешки в голубых, не по-старчески ясных глазах:
— Это ты дельно приметил!
Положим, ни к чему оно тебе, а может, и годится!
Ты вот еще что приметь...
И рассказывает сухонькими словами, щедро присыпая их прибаутками, неожиданными сравнениями и всяким балагурством:
— Вот — жалуются люди: земли мало, а Волга весною рвет берега, уносит землю, откладывает ее в русле своем мелью; тогда другие жалуются: Волга мелеет!
Весенние потоки да летние дожди овраги роют,
— опять же земля в реку идет!
Он говорит без жалости, без злобы, а как бы наслаждаясь своим знанием жалоб на жизнь, и хотя слова его согласно вторят моим мыслям,
— мне неприятно слушать их.
— А еще приметь — пожары...
Я вспоминаю, что, кажется, не было лета, когда бы за Волгою не горели леса; каждогодно в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое солнце, потеряв лучи, смотрит на землю, как больное око.
— Леса — пустое дело,
— говорит Осип,
— это имение барское, казенное; у мужика лесов нет.
Города горят — это тоже не великое дело,
— в городах живут богатые, их жалеть нечего!
Ты возьми села, деревни,
— сколько деревень за лето сгорит!
Может — не меньше сотни, вот это — убыток!
Он тихонько смеется:
— Есть именье, да нет уменья!
И выходит у тебя со мной, что будто не на себя человек работает, не на землю, а на огонь да воду!
— Что же ты смеешься?
— А что?
Пожар слезой не потушишь, а половодье со слез мощней будет.
Я знаю, что этот благообразный старик — самый умный человек изо всех, кого я видел, но что же он любит, что ненавистно ему?
Я думаю об этом, а он продолжает подкладывать в мой костер сухие словечки.
— А ты погляди, как мало люди силу берегут, и свою и чужую, а?
Как хозяин-то мотает тебя?
А водочка чего стоит миру?
Сосчитать невозможно, это выше всякого ученого ума...
Изба сгорит — другую можно сбить, а вот когда хороший мужик пропадает зря — этого не поправишь!
Ардальон, примерно, али бы Гриша — гляди, как мужик вспыхнул!
Глуповатый он, а душевный мужик, Гриша-то!
Дымит, как сноп соломы.
Бабы-то напали на него, подобно червям на убитого в лесу.
Я спрашиваю его — безобидно, с любопытством:
— Зачем ты рассказываешь хозяину мои мысли?
Спокойно и даже ласково он объясняет:
— А чтоб он знал, какие у тебя вредные мысли; надо, чтоб он тебя учил; кому тебя поучить, кроме хозяина?
Я не со зла говорю ему, а по моей жалости к тебе.
Парнишко ты не глупый, а в башке у тебя бес мутит.
Украдь — я смолчу, к девкам ходи — тоже смолчу, и выпьешь — не скажу!
А про дерзости твои всегда передам хозяину, так и знай...
— Не буду я с тобой говорить!
Он помолчал, отковыривая ногтем смолу с ладони, потом, взглянув на меня ласковыми глазами, сказал:
— Врешь, будешь!
С кем тебе еще говорить-то?
И не с кем...
Чистенький, аккуратный, Осип вдруг кажется мне похожим на кочегара Якова, равнодушного ко всему.
Иногда он напоминает начетчика Петра Васильева, иногда — извозчика Петра, порою в нем является что-то общее с дедом — он так или иначе похож на всех стариков, виденных мною.
Все они были удивительно интересные старики, но я чувствовал, что жить с ними нельзя,
— тяжело и противно.
Они как бы выедают душу, их речи — умные речи, — покрывают сердце рыжею ржавчиною.
Осип — добрый?
Нет.
Злой?
Тоже нет.
Он умный, вот что ясно мне.
Но, удивляя своею гибкостью, этот ум мертвил меня, и в конце концов я стал чувствовать, что он мне всячески враждебен,
В душе моей вскипали черные мысли:
«Все люди — чужие друг другу, несмотря на ласковые слова и улыбки, да и на земле все — чужие; кажется, что никто не связан с нею крепким чувством любви.
Одна только бабушка любит жить и всё любит.
Бабушка и великолепная Королева Марго».
Иногда эти и подобные мысли сгущались темною тучей, жить становилось душно и тяжко, а — как жить иначе, куда идти?
Даже говорить не с кем, кроме Оси-па.
И я всё чаще говорил с ним.
Он выслушивал мою горячую болтовню с явным интересом, переспрашивал меня, чего-то добиваясь, и спокойно говорил:
— Упрям дятел, да не страшен, никто его не боится!
Душевно я советую тебе: иди-ка ты в монастырь, поживешь там до возраста — будешь хорошей беседой богомолов утешать, и будет тебе спокойно, а монахам — доход!
Душевно советую.
К мирским делам ты, видно, не способен, что ли...
В монастырь не хотелось, но я чувствовал, что запутался и верчусь в заколдованном круге непонятного.
Было тоскливо.
Жизнь стала похожа на осенний лес,
— грибы уже сошли, делать в пустом лесу нечего, и кажется, что насквозь знаешь его.
Я не пил водки, не путался с девицами,
— эти два вида опьянения души мне заменяли книги.
Но чем больше я читал, тем более трудно было жить так пусто и ненужно, как, мне казалось, живут люди.
Мне только что минуло пятнадцать лет, но иногда я чувствовал себя пожилым человеком; я как-то внутренно разбух и отяжелел от всего, что пережил, прочитал, о чем беспокойно думалось.
Заглянув внутрь себя, я находил свое вместилище впечатлений подобным темному чулану, который тесно и кое-как набит разными вещами.
Разобраться в них не было ни сил, ни уменья.
И все тяжести, несмотря на их обилие, лежали непрочно, качались и пошатывали меня, как вода не крепко стоящий сосуд.
Я брезгливо не любил несчастий, болезней, жалоб; когда я видел жестокое,
— кровь, побои, даже словесное издевательство над человеком,
— это вызывало у меня органическое отвращение; оно быстро перерождалось в какое-то холодное бешенство, и я сам дрался, как зверь, после чего мне становилось стыдно до боли.
Иногда так страстно хотелось избить мучителя-человека и я так слепо бросался в драку, что даже теперь вспоминаю об этих припадках отчаяния, рожденного бессилием, со стыдом и тоскою.
Во мне жило двое: один, узнав слишком много мерзости и грязи, несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично страшного, начинал относиться к жизни, к людям недоверчиво, подозрительно, с бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому.
Этот человек мечтал о тихой, одинокой жизни с книгами, без людей, о монастыре, лесной сторожке, железнодорожной будке, о Персии и должности ночного сторожа где-нибудь на окраине города.
Поменьше людей, подальше от них...
Другой, крещенный святым духом честных и мудрых книг, наблюдая победную силу буднично страшного, чувствовал, как легко эта сила может оторвать ему голову, раздавить сердце грязной ступней, и напряжен но оборонялся, сцепив зубы, сжав кулаки, всегда готовый на всякий спор и бой.
Этот любил и жалел деятельно и, как надлежало храброму герою французских романов, по третьему слову, выхватывая шпагу из ножен, становился в боевую позицию.
Был у меня в ту пору ядовитый враг, дворник одного из публичных домов Малой Покровской улицы.
Я познакомился с ним однажды утром, идя на Ярмарку; он стаскивал у ворот дома с пролетки извозчика бесчувственно пьяную девицу; схватив ее за ноги в сбившихся чулках, обнажив до пояса, он бесстыдно дергал ее, ухая и смеясь, плевал на тело ей, а она, съезжая толчками с пролетки, измятая, слепая, с открытым ртом, закинув за голову мягкие и словно вывихнутые руки, стукалась спиною, затылком и синим лицом о сиденье пролетки, о подножку, наконец упала на мостовую, ударившись головою о камни.
Извозчик, хлестнув лошадь, поехал прочь, а дворник впрягся в ноги девицы и, пятясь задом, поволок ее на тротуар, как мертвую.
Я обезумел, побежал и, на мое счастье, на бегу, сам бросил или нечаянно уронил саженный ватерпас, что спасло дворника и меня от крупной неприятности.
Ударив его с разбегу, я опрокинул дворника, вскочил на крыльцо, отчаянно задергал ручку звонка; выбежали какие-то дикие люди, я не мог ничего объяснить им и ушел, подняв ватерпас.
У съезда догнал извозчика; он, поглядев на меня с высоты козел, одобрительно сказал:
— Ловко ты его двинул!
Я сердито спросил его: как же это он позволил дворнику издеваться над девицей,
— он сказал спокойно, брезгливо;
— А мне — пес их возьми!
Мне господа заплатили, когда сажали ее в пролетку,
— какое мне дело, кто кого бьет?
— А убили бы ее?
— Ну да — скоро убьешь этакую,
— сказал извозчик так, как будто он неоднократно пробовал убивать пьяных девиц.
С того дня я почти каждое утро видел дворника; иду по улице, а он метет мостовую или сидит на крыльце, как бы поджидая меня.
Я подхожу к нему, он встает, засучивая рукава, и предупредительно извещает:
— Ну, сейчас я тебя обломаю!
Ему было лет за сорок; маленький, кривоногий, с животом беременной женщины, он, усмехаясь, смотрел на меня лучистыми глазами, и было до ужаса странно видеть, что глаза у него — добрые, веселые.
Драться он не умел, да и руки у него были короче моих,
— после двух-трех схваток он уступал мне, прижимался спиною к воротам и говорил удивленно:
— Ну, погоди же, хват!..
Эти сражения надоели мне, и я сказал ему однажды:
— Послушай, дурак, отвяжись ты от меня, пожалуйста!
— А ты зачем бьешься?
— спросил он укоризненно.
Я тоже спросил его, зачем он так гадко издевался над девицей.
— А тебе что?
Жалко ее?
— Жалко, конечно.
Он помолчал, вытер губы и спросил:
— А кошку жалко тебе?
— Ну, и кошку жалко...
Тогда он сказал мне:
— Ты сам дурак, жулик!
Погоди, я те покажу...
Я не мог не ходить по этой улице — это был самый краткий путь.
Но я стал вставать раньше, чтобы не встречаться с этим человеком, и все-таки через несколько дней увидел его — он сидел на крыльце и гладил дымчатую кошку, лежавшую на коленях у него, а когда я подошел к нему шага на три, он, вскочив, схватил кошку за ноги и с размаху ударил ее головой о тумбу, так что на меня брызнуло теплым,
— ударил, бросил кошку под ноги мне и встал в калитку, спрашивая:
— Что?
Ну, что же тут делать!
Мы катались по двору, как два пса; а потом, сидя в бурьяне съезда, обезумев от невыразимой тоски, я кусал губы, чтобы не реветь, не орать.
Вот вспоминаешь об этом и, содрогаясь в мучительном отвращении, удивляешься — как я не сошел с ума, не убил никого?
Зачем я рассказываю эти мерзости?
А чтобы вы знали, милостивые государи,
— это ведь не прошло, не прошло!
Вам нравятся страхи выдуманные, нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически страшное приятно волнует вас.
А я вот знаю действительно страшное, буднично ужасное, и за мною неотрицаемое право неприятно волновать вас рассказами о нем, дабы вы вспомнили, как живете и в чем живете.
Подлой и грязной жизнью живем все мы, вот в чем дело!
Я очень люблю людей и не хотел бы никого мучить, но нельзя быть сентиментальным и нельзя скрывать грозную правду в пестрых словечках красивенькой лжи.
К жизни, к жизни!
Надо растворить в ней всё, что есть хорошего, человечьего в наших сердцах и мозгах.
... Меня особенно сводило с ума отношение к женщине; начитавшись романов, я смотрел на женщину как на самое лучшее и значительное в жизни.
В этом утверждали меня бабушка, ее рассказы о богородице и Василисе Премудрой, несчастная прачка Наталья и те сотни, тысячи замеченных мною взглядов, улыбок, которыми женщины, матери жизни, украшают ее, эту жизнь, бедную радостями, бедную любовью.
Славу женщине пели книги Тургенева, и всем, что я знал хорошего о женщинах, я украшал памятный мне образ Королевы
— Гейне и Тургенев особенно много давали драгоценностей для этого.
Возвращаясь вечером с Ярмарки, я останавливался на горе, у стены кремля, и смотрел, как за Волгой опускается солнце, текут в небесах огненные реки, багровеет и синеет земная, любимая река.
Иногда в такие минуты вся земля казалась огромной арестантской баржей; она похожа на свинью, и ее лениво тащит куда-то невидимый пароход.
Но чаще думалось о величине земли, о городах, известных мне по книгам, о чужих странах, где живут иначе.
В книгах иноземных писателей жизнь рисовалась чище, милее, менее трудной, чем та, которая медленно и однообразно кипела вокруг меня.
Это успокаивало мою тревогу, возбуждая упрямые мечты о возможности другой жизни.
И всё казалось, что вот я встречу какого-то простого, мудрого человека, который выведет меня на широкий, ясный путь.
Однажды, когда я сидел на скамье под стеною кремля, рядом со мною очутился дядя Яков.
Я не заметил, как он подошел, и не сразу узнал его; хотя в течение нескольких лет мы жили в одном городе, но встречались редко, случайно и мельком.
— Эк тебя вытянуло,
— шутливо сказал он, толкнув меня, и мы стали разговаривать, как чужие, но давно знакомые люди.
По рассказам бабушки я знал, что за эти годы дядя Яков окончательно разорился, всё прожил, прогулял, служил помощником смотрителя на этапном дворе, но служба кончилась плохо, смотритель заболел, а дядя Яков начал устраивать в квартире у себя веселые пиры для арестантов.
Это стало известно, его лишили места и отдали под суд, обвиняя в том, что он выпускал арестантов по ночам в город «погулять».
Никто из арестантов не убежал, но один был пойман как раз в ту минуту, когда он усердно душил какого-то дьякона.
Долго тянулось следствие, однако до суда дело не дошло,
— арестанты и надзиратели сумели выгородить доброго дядю из этой истории.
Теперь он жил без работы, на средства сына, который пел в церковном хоре Рукавишникова, знаменитом в то время.
О сыне он говорил странно:
— Он у меня серьезный стал, важный!
олист.
Не успеешь вовремя самовар подать али одежду вычистить — сердится!
Аккуратный парень.
И чистоплотен...
Сам дядя сильно постарел, весь загрязнился, облез и обмяк.
Его веселые кудри сильно поредели, уши оттопырились, на белках глаз и в сафьяновой коже бритых щек явилась густая сеть красных жилок.
Говорил он шутливо, но казалось, что во рту у него что-то лежит и мешает языку, хотя зубы его были целы.
Я обрадовался возможности поговорить с человеком, который умел жить весело, много видел и много должен знать.
Мне ярко вспомнились его бойкие, смешные песни, и прозвучали в памяти дедовы слова о нем:
«По песням — царь Давид, а по делам — Авессалом ядовит!»
По бульвару мимо нас ходила чистая публика: пышные барыни, чиновники, офицеры; дядя был одет в потертое осеннее пальто, измятый картуз, рыженькие сапоги и ежился, видимо, стесняясь своим костюмом.
Мы ушли в один из трактиров Почаинского оврага и заняли место у окна, открытого на рынок.
— Помните, как вы пели:
Нищий вывесил онучи сушить,
А другой нищий онучи украл...
Когда я произнес слова песни, я вдруг и впервые почувствовал ее насмешливый смысл, и мне показалось, что веселый дядя зол и умен.
Но он, наливая водку в рюмку, задумчиво сказал:
— Да, пожил я, почудил, а — мало!
Песня эта — не моя, ее составил один учитель семинарии, как, бишь, его звали, покойника?
Забыл.
Жили мы с ним приятелями.
Холостой.
Спился и — помер, обморозился.
Сколько народу спилось на моей памяти — сосчитать трудно!
Ты не пьешь?
Не пей, погоди.
Дедушку часто видишь?
Невеселый старичок.
С ума будто сходит.
Выпив, он оживился, расправился, помолодел и стал говорить бойчее.
Я спросил его про историю с арестантами.
— Ты слышал?
— осведомился он, оглянувшись, и, понизив голос, заговорил:
— Что ж, арестанты?
Я ведь не судья им.
Вижу — люди, как люди, и говорю: братцы, давайте жить дружно, давайте весело жить; есть, говорю, такая песня:
Судьба веселью не помеха!
Пускай она в дугу нас гнет,
Мы будем жить для ради смеха,
Дурак, кто иначе живет!..
Он засмеялся, взглянул в окно на потемневший овраг, уставленный по дну торговыми ларями, и продолжал, поправляя усы:
— Они, конешно, рады, скучно в тюрьме-то.
Ну, вот, кончим проверку, сейчас — ко мне; водка, закуска; когда — от меня, когда — от них, и закачалась, заиграла матушка Русь!
Я люблю песни, пляску, а между ними отличные певцы и плясуны, до удивления!
Иной — в кандалах; ну, а в них не спляшешь, так я разрешал снимать кандалы, это правда.
Они, положим, сами умеют снять, без кузнеца, ловкий народ, до удивления!
А что я их в город на грабеж выпускал — ерунда, это даже не доказано осталось...
Он замолчал и посмотрел в окно, в овраг, где старьевщики запирали свои лари; там гремело железо засовов, визжали ржавые петли, падали какие-то доски, гулко хлопая.
Потом, весело подмигнув мне, негромко продолжал:
— Если правду говорить, так один действительно уходил по ночам, только это не кандальник, а просто вор здешний, нижегородский; у него неподалеку, на Печор-ке, любовница жила.
Да и с дьяконом случилась история по ошибке: за купца приняли дьякона.
Дело было зимой, ночь, вьюга, все люди — в шубах, разбери-ка второпях-то, кто купец, кто дьякон?
Это мне показалось смешным, он тоже засмеялся, говоря:
— Да ей-богу!
Чёрт их разберет...
Тут дядя неожиданно и странно легко рассердился, оттолкнул тарелку с закуской, брезгливо сморщил лицо и, закурив папиросу, пробормотал глухо:
— Воруют друг у друга, потом друг друга ловят, в тюрьмы прячут, в Сибирь, в каторгу, ну, а я тут при чем?
Наплевать мне на всех...
У меня своя душа!
Предо мною встал мохнатый кочегар — он тоже часто говорил «наплевать».
И звали его Яковом.
— Ты о чем думаешь?
— мягко спросил дядя.
— Жалко вам было арестантов?
— Их легко пожалеть, такие есть ребята, до удивления!
Иногда смотришь и думаешь: а ведь я ему в подметки не гожусь, хоть и начальник над ним!
Умные, черти, ловкие...
Вино и воспоминания снова приятно возбудили его; облокотясь о подоконник, помахивая желтой рукою с окурком между пальцев, он оживленно заговорил:
— Один, кривой, гравер и часовых дел мастер, за фальшивые деньги судился и бежал, так послушал бы ты, как он говорил!
Огонь!
Просто поет, как солист.
Объясните, говорит, почему казна может печатать деньги, а я не могу?
Объясните!
Никто не может объяснить ему это.
Никто, и я тоже не могу.
А я — начальник над ним!
Другой — знаменитый московский вор, тихонький такой, щеголь, чистюля — тот вежливо говорил: люди, говорит, работают до отупения, а я этого не хочу.
Я, говорит, это испытал: работаешь, работаешь, станешь с устатку дураком, на грош напьешься, семишник в карты проиграешь, пятачок бабе за ласку, потом — снова голоден, беден.
Нет, говорит, я в эту игру не играю...
Дядя Яков наклонился к столу и продолжал, покраснев до макушки, возбужденный так, что даже его маленькие уши вздрагивали:
— Они, брат, не дураки, они правильно судят!
Ну ее к чёрту, всю эту канитель.
Например: как я жил?
Вспомнить стыдно — всё урывками, украдкой, горе — свое, а веселье — краденое!
То отец кричит — не смей, то жена — не моги, то, бывало, сам боишься целковому голову свернуть.
Вот и прозевал жизнь, а на старости лет сыну своему лакеем служу.
Что скрывать?
Служу, брат, смирненько, а он на меня покрикивает барином этаким.
Говорит — отец, а я слышу — лакей!
Что же я, для этого родился, для этого мотался, чтобы сыну служить?
Да хоть бы и не было этого,
— зачем жил, много ли удовольствия получено мною?
Я слушал его невнимательно.
Неохотно и не надеясь на ответ, все-таки сказал:
— Я вот тоже не знаю, как мне жить...
Он усмехнулся.
— Ну...
Кто это знает?
Не видал я таких, чтобы знали!
Так, живут люди, кто к чему привык...
И снова заговорил обиженно и сердито:
— Был у меня, за насилие, один человек из Орла, дворянин, отличнейший плясун, так он, бывало, всех смешил, пел про Ваньку:
Ходит Ванька по погосту
Это — очень просто!
Ах ты, Ванька, высунь нос-то
Подальше погоста!..
Так я думаю, что это вовсе не смешно, а — правда!
Как ни вертись, дальше погоста не заглянешь.
А тогда — мне всё равно: арестантом жить али смотрителем над арестантами...
Он устал говорить, выпил водку и заглянул по-птичьи, одним глазом, в пустой графин, молча закурил еще папиросу, пуская дым в усы.
«Как ни бейся, на что ни надейся, а гроба да погоста никому не миновать стать», — нередко говаривал каменщик Петр совершенно непохожий на дядю Якова.
Сколько уже знал я таких и подобных поговорок!
Больше ни о чем не хотелось спрашивать дядю.
Грустно было с ним, и жалко было его; всё вспоминались бойкие песни и этот звон гитары, сочившийся радостью сквозь мягкую грусть.
Не забыл я и веселого Цыгана, не забыл и, глядя на измятую фигуру дяди Якова, думал невольно:
«Помнит ли он, как задавили Цыгана крестом?»
Не хотелось спросить об этом.
Я смотрел в овраг, до краев налитый сыроватой августовской тьмою.
Из оврага поднимался запах яблок и дынь.
По узкому въезду в город вспыхивали фонари, всё было насквозь знакомо.
Вот сейчас загудит пароход на Рыбинск и другой — в Пермь...
— Однако надо идти,
— сказал дядя.
У двери трактира, встряхивая мою руку, он шутливо посоветовал:
— Ты не хандри; ты как будто хандришь, а?
Плюнь!
Ты молоденький еще.
Главное, помни: «Судьба — веселью не помеха»!
Ну, прощай, мне — к Успенью!
Веселый дядя ушел, оставив меня еще более запутанным его речами.
Я поднялся в город, вышел в поле.
Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень.
Обойдя город полем, я пришел к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю.
Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки.
Всё вокруг полуспит, всё так приглушено, всё движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
И так хочется дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы всё и сам я — завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни — красивой, бодрой, честной...
Думалось:
«Надобно что-нибудь делать с собой, а то — пропаду...
Хмурыми осенними днями, когда не только не видишь, но и не чувствуешь солнца, забываешь о нем,
— осенними днями не однажды случалось плутать в лесу.
Собьешься с дороги, потеряешь все тропы, наконец, устав искать их, стиснешь зубы и пойдешь прямо чащей, по гнилому валежнику, по зыбким кочкам болота — в конце концов всегда выйдешь на дорогу!
Так я и решил.
Осенью этого года я уехал в Казань, тайно надеясь, что, может быть, пристроюсь там учиться.
1915-1916 гг.
{Максим Горький @ Мои университеты @ роман @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Максим Горький.
Мои университеты
Итак — я еду учиться в казанский университет, не менее этого.
Мысль об университете внушил мне гимназист Н.
Евреинов, милый юноша, красавец с ласковыми глазами женщины.
Он жил на чердаке в одном доме со мною, он часто видел меня с книгой в руке, это заинтересовало его, мы познакомились, и вскоре Евреинов начал убеждать меня, что я обладаю «исключительными способностями к науке».
— Вы созданы природой для служения науке, — говорил он, красиво встряхивая гривой длинных волос.
Я тогда ещё не знал, что науке можно служить в роли кролика, а Евреинов так хорошо доказывал мне: университеты нуждаются именно в таких парнях, каков я.
Разумеется, была потревожена тень Михаила Ломоносова.
Евреинов говорил, что в Казани я буду жить у него, пройду за осень и зиму курс гимназии, сдам «кое-какие» экзамены — он так и говорил: «кое-какие», в университете мне дадут казённую стипендию, и лет через пять я буду «учёным».
Всё — очень просто, потому что Евреинову было девятнадцать лет и он обладал добрым сердцем.
Сдав свои экзамены, он уехал, а недели через две и я отправился вслед за ним.
Провожая меня, бабушка советовала:
— Ты — не сердись на людей, ты сердишься всё, строг и заносчив стал!
Это — от деда у тебя, а — что он, дед?
Жил, жил, да в дураки и вышел, горький старик.
Ты — одно помни: не бог людей судит, это — чорту лестно!
Прощай, ну...
И, отирая с бурых, дряблых щёк скупые слёзы, она сказала:
— Уж не увидимся больше, заедешь ты, непоседа, далеко, а я — помру...
За последнее время я отошёл от милой старухи и даже редко видел её, а тут, вдруг, с болью почувствовал, что никогда уже не встречу человека, так плотно, так сердечно близкого мне.
Стоял на корме парохода и смотрел, как она там, у борта пристани, крестится одной рукою, а другой — концом старенькой шали — отирает лицо своё, тёмные глаза, полные сияния неистребимой любви к людям.
И вот я в полутатарском городе, в тесной квартире одноэтажного дома.
Домик одиноко торчал на пригорке, в конце узкой, бедной улицы, одна из его стен выходила на пустырь пожарища, на пустыре густо разрослись сорные травы, в зарослях полыни, репейника и конского щавеля, в кустах бузины возвышались развалины кирпичного здания, под развалинами — обширный подвал, в нём жили и умирали бездомные собаки.
Очень памятен мне этот подвал, один из моих университетов.
Евреиновы — мать и два сына — жили на нищенскую пенсию.
В первые же дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого мяса достаточное количество хорошей пищи для трёх здоровых парней, не считая себя самоё?
Была она молчалива; в её серых глазах застыло безнадёжное, кроткое упрямство лошади, изработавшей все силы свои: тащит лошадка воз в гору и знает — не вывезу, — а всё-таки везёт!
Дня через три после моего приезда, утром, когда дети ещё спали, а я помогал ей в кухне чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила меня:
— Вы зачем приехали?
— Учиться, в университет.
Её брови поползли вверх вместе с жёлтой кожей лба, она порезала ножом палец себе и, высасывая кровь, опустилась на стул, но, тотчас же вскочив, сказала:
— О, чорт...
Обернув носовым платком порезанный палец, она похвалила меня:
— Вы хорошо умеете чистить картофель.
Ну, ещё бы не уметь!
И я рассказал ей о моей службе на пароходе.
Она спросила:
— Вы думаете — этого достаточно, чтоб поступить в университет?
В ту пору я плохо понимал юмор.
Я отнёсся к её вопросу серьёзно и рассказал ей порядок действий, в конце которого предо мною должны открыться двери храма науки.
Она вздохнула:
— Ах, Николай, Николай...
А он, в эту минуту, вошёл в кухню мыться, заспанный, взлохмаченный и, как всегда, весёлый.
— Мама, хорошо бы пельмени сделать!
— Да, хорошо, — согласилась мать.
Желая блеснуть знанием кулинарного искусства, я сказал, что для пельменей мясо — плохо, да и мало его.
Тут Варвара Ивановна рассердилась и произнесла по моему адресу несколько слов настолько сильных, что уши мои налились кровью и стали расти вверх.
Она ушла из кухни, бросив на стол пучок моркови, а Николай, подмигнув мне, объяснил её поведение словами:
— Не в духе...
Уселся на скамье и сообщил мне, что женщины вообще нервнее мужчин, таково свойство их природы, это неоспоримо доказано одним солидным учёным, кажется — швейцарцем.
Джон Стюарт Милль, англичанин, тоже говорил кое-что по этому поводу.
Николаю очень нравилось учить меня, и он пользовался каждым удобным случаем, чтобы втиснуть в мой мозг что-нибудь необходимое, без чего невозможно жить.
Я слушал его жадно, затем Фукс, Ларошфуко и Ларошжаклен сливались у меня в одно лицо, и я не мог вспомнить, кто кому отрубил голову: Лавуазье — Дюмурье, или — наоборот?
Славный юноша искренно желал «сделать меня человеком», он уверенно обещал мне это, но — у него не было времени и всех остальных условии для того, чтоб серьёзно заняться мною.
Эгоизм и легкомыслие юности не позволяли ему видеть, с каким напряжением сил, с какой хитростью мать вела хозяйство, ещё менее чувствовал это его брат, тяжёлый, молчаливый гимназист.
А мне уже давно и тонко были известны сложные фокусы химии и экономии кухни, я хорошо видел изворотливость женщины, принуждённой ежедневно обманывать желудки своих детей и кормить приблудного парня неприятной наружности, дурных манер.
Естественно, что каждый кусок хлеба, падавший на мою долю, ложился камнем на душу мне.
Я начал искать какой-либо работы.
С утра уходил из дома, чтоб не обедать, а в дурную погоду — отсиживался на пустыре, в подвале.
Там, обоняя запах трупов кошек и собак, под шум ливня и вздохи ветра, я скоро догадался, что университет — фантазия и что я поступил бы умнее, уехав в Персию.
А уж я видел себя седобородым волшебником, который нашёл способ выращивать хлебные зерна объёмом в яблоко, картофель по пуду весом и вообще успел придумать не мало благодеяний для земли, по которой так дьявольски трудно ходить не только мне одному.
Я уже научился мечтать о необыкновенных приключениях и великих подвигах.
Это очень помогало мне в трудные дни жизни, а так как дней этих было много, — я всё более изощрялся в мечтаниях.
Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось волевое упрямство, и чем труднее слагались условия жизни — тем крепче и даже умнее я чувствовал себя.
Я очень рано понял, что человека создаёт его сопротивление окружающей среде.
Чтобы не голодать, я ходил на Волгу, к пристаням, где легко можно было заработать пятнадцать — двадцать копеек.
Там, среди грузчиков, босяков, жуликов, я чувствовал себя куском железа, сунутым в раскалённые угли, каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих впечатлений.
Там предо мною вихрем кружились люди оголённо жадные, люди грубых инстинктов, — мне нравилась их злоба на жизнь, нравилось насмешливо враждебное отношение ко всему в мире и беззаботное к самим себе.
Всё, что я непосредственно пережил, тянуло меня к этим людям, вызывая желание погрузиться в их едкую среду.
Брет-Гарт и огромное количество «бульварных» романов, прочитанных мною, ещё более возбуждали мои симпатии к этой среде.
Профессиональный вор Башкин, бывший ученик учительского института, жестоко битый, чахоточный человек, красноречиво внушал мне:
— Что ты, как девушка, ёжишься, али честь потерять боязно?
Девке честь — всё её достояние, а тебе — только хомут.
Честен бык, так он — сеном сыт!
Рыженький, бритый, точно актёр, ловкими, мягкими движениями маленького тела Башкин напоминал котёнка.
Он относился ко мне учительно, покровительственно, и я видел, что он от души желает мне удачи, счастья.
Очень умный, он прочитал немало хороших книг, более всех ему нравился «Граф Монте-Кристо».
— В этой книге есть и цель и сердце, — говорил он.
Любил женщин и рассказывал о них, вкусно чмокая, с восторгом, с какой-то судорогой в разбитом теле; в этой судороге было что-то болезненное, она возбуждала у меня брезгливое чувство, но речи его я слушал внимательно, чувствуя их красоту.
— Баба, баба!
— выпевал он, и жёлтая кожа его лица разгоралась румянцем, тёмные глаза сияли восхищением.
— Ради бабы я — на всё пойду.
Для неё, как для чорта, — нет греха!
Живи влюблён, лучше этого ничего не придумано!
Он был талантливый рассказчик и легко сочинял для проституток трогательные песенки о печалях несчастной любви, его песни распевались во всех городах Волги, и — между прочими — ему принадлежит широко распространённая песня:
Не красива я, бедна,
Плохо я одета,
Никто замуж не берёт
Девушку за это...
Хорошо относился ко мне тёмный человек Трусов, благообразный, щеголевато одетый, с тонкими пальцами музыканта.
Он имел в Адмиралтейской слободе лавочку с вывеской «Часовых дел мастер», но занимался сбытом краденого.
— Ты, Пешков, к воровским шалостям не приучайся!
— говорил он мне, солидно поглаживая седоватую свою бороду, прищурив хитрые и дерзкие глаза.
— Я вижу: у тебя иной путь, ты человечек духовный.
— Что значит — духовный?
— А — в котором зависти нет ни к чему, только любопытство...
Это было неверно по отношению ко мне, завидовал я много и многому; между прочим, зависть мою возбуждала способность Башкина говорить каким-то особенным, стихоподобным ладом с неожиданными уподоблениями и оборотами слов.
Вспоминаю начало его повести об одном любовном приключении:
«Мутноокой ночью сижу я — как сыч в дупле — в номерах, в нищем городе Свияжске, а — осень, октябрь, ленивенько дождь идёт, ветер дышит, точно обиженный татарин песню тянет; без конца песня: о-о-о-у-у-у...
... И вот пришла она, лёгкая, розовая, как облако на восходе солнца, а в глазах — обманная чистота души.
«Милый, — говорит честным голосом, — не виновата я против тебя».
Знаю — врёт, а верю — правда!
Умом — твёрдо знаю, сердцем — не верю, никак!»
Рассказывая, он ритмически покачивался, прикрывал глаза и часто мягким жестом касался груди своей против сердца.
Голос у него был глухой, тусклый, а слова — яркие, и что-то соловьиное пело в них.
Завидовал я Трусову, — этот человек удивительно интересно говорил о Сибири, Хиве, Бухаре, смешно и очень зло о жизни архиереев, а однажды таинственно сказал о царе Александре III:
— Этот царь в своём деле мастер!
Трусов казался мне одним из тех «злодеев», которые в конце романа неожиданно для читателя — становятся великодушными героями.
Иногда, в душные ночи, эти люди переправлялись через речку Казанку, в луга, в кусты, и там пили, ели, беседуя о своих делах, но чаще — о сложности жизни, о странной путанице человеческих отношений, особенно много о женщинах.
О них говорилось с озлоблением, с грустью, иногда — трогательно и почти всегда с таким чувством, как будто заглядывая во тьму, полную жутких неожиданностей.
Я прожил с ними две, три ночи под тёмным небом с тусклыми звёздами, в душном тепле ложбины, густо заросшей кустами тальника.
Во тьме, влажной от близости Волги, ползли во все стороны золотыми пауками огни мачтовых фонарей, в чёрную массу горного берега вкраплены огненные комья и жилы — это светятся окна трактиров и домов богатого села Услон.
Глухо бьют по воде плицы колёс пароходов, надсадно, волками воют матросы на караване барж, где-то бьёт молот по железу, заунывно тянется песня, тихонько тлеет чья-то душа, — от песни на сердце пеплом ложится грусть.
И ещё грустнее слушать тихо скользящие речи людей, — люди задумались о жизни и говорят каждый о своём, почти не слушая друг друга.
Сидя или лёжа под кустами, они курят папиросы, изредка — не жадно — пьют водку, пиво и идут куда-то назад, по пути воспоминаний.
— А вот со мной был случай, — говорит кто-то, придавленный к земле ночною тьмой.
Выслушав рассказ, люди соглашаются:
— Бывает и так, — всё бывает...
«Было», «бывает», «бывало» — слышу я, и мне кажется, что в эту ночь люди пришли к последним часам своей жизни, — всё уже было, больше ничего не будет!
Это отводило меня в сторону от Башкина и Трусова, но всё-таки нравились мне они, и по всей логике испытанного мною было бы вполне естественно, если б я пошёл с ними.
Оскорблённая надежда подняться вверх, начать учиться — тоже толкала меня к ним.
В часы голода, злости и тоски я чувствовал себя вполне способным на преступление не только против «священного института собственности».
Однако романтизм юности помешал мне свернуть с дороги, идти по которой я был обречён.
Кроме гуманного Брет-Гарта и бульварных романов, я уже прочитал немало серьёзных книг, они возбудили у меня стремление к чему-то неясному, но более значительному, чем всё, что я видел.
И в то же время у меня зародились новые знакомства, новые впечатления.
На пустырь, рядом с квартирой Евреинова, собирались гимназисты играть в городки, и меня очаровал один из них — Гурий Плетнёв.
Смуглый, синеволосый, как японец, с лицом в мелких чёрных точках, точно натёртым порохом, неугасимо весёлый, ловкий в играх, остроумный в беседе, он был насыщен зародышами разнообразных талантов.
И, как почти все талантливые русские люди, он жил на средства, данные ему природой, не стремясь усилить и развить их.
Обладая тонким слухом и великолепным чутьём музыки, любя её, он артистически играл на гуслях, балалайке, гармонике, не пытаясь овладеть инструментом более благородным и трудным.
Был он беден, одевался плохо, но его удальству, бойким движениям жилистого тела, широким жестам очень отвечали: измятая, рваная рубаха, штаны в заплатах и дырявые, стоптанные сапоги.
Он был похож на человека, который после длительной и трудной болезни только что встал на ноги, или похож был на узника, вчера выпущенного из тюрьмы, — всё в жизни было для него ново, приятно, всё возбуждало в нём шумное веселье — он прыгал по земле, как ракета-шутиха.
Узнав, как мне трудно и опасно жить, он предложил поселиться с ним и готовиться в сельские учителя.
И вот я живу в странной, весёлой трущобе «Марусовке», вероятно, знакомой не одному поколению казанских студентов.
Это был большой полуразрушенный дом на Рыбнорядской улице, как будто завоёванный у владельцев его голодными студентами, проститутками и какими-то призраками людей, изживших себя.
Плетнёв помещался в коридоре под лестницей на чердак, там стояла его койка, а в конце коридора у окна: стол, стул, и это — всё.
Три двери выходили в коридор, за двумя жили проститутки, за третьей — чахоточный математик из семинаристов, длинный, тощий, почти страшный человек, обросший жёсткой рыжеватой шерстью, едва прикрытый грязным тряпьём; сквозь дыры тряпок жутко светилась синеватая кожа и рёбра скелета.
Он питался, кажется, только собственными ногтями, объедая их до крови, день и ночь что-то чертил, вычислял и непрерывно кашлял глухо бухающими звуками.
Проститутки боялись его, считая безумным, но, из жалости, подкладывали к его двери хлеб, чай и сахар, он поднимал с пола свёртки и уносил к себе, всхрапывая, как усталая лошадь.
Если же они забывали или не могли почему-либо принести ему свои дары он, открывая дверь, хрипел в коридор:
— Хлеба!
В его глазах, провалившихся в тёмные ямы, сверкала гордость маниака, счастливого сознанием своего величия.
Изредка к нему приходил маленький горбатый уродец с вывернутой ногою, в сильных очках на распухшем носу, седоволосый, с хитрой улыбкой на жёлтом лице скопца.
Они плотно прикрывали дверь и часами сидели молча, в странной тишине.
Только однажды, поздно ночью, меня разбудил хриплый яростный крик математика:
— А я говорю — тюрьма!
Геометрия — клетка, да!
Мышеловка, да!
Тюрьма!
Горбатый уродец визгливо хихикал, многократно повторял какое-то странное слово, а математик вдруг заревел:
— К чорту!
Вон!
Когда его гость выкатился в коридор, шипя, повизгивая, кутаясь в широкую разлетайку, — математик, стоя на пороге двери, длинный, страшный, запустив пальцы руки своей в спутанные волосы на голове, хрипел:
— Эвклид — дурак!
Дур-рак...
Я докажу, что бог умнее грека!
И хлопнул дверью настолько сильно, что в его комнате что-то с грохотом упало.
Вскоре я узнал, что человек этот хочет — исходя от математики доказать бытие бога, но он умер раньше, чем успел сделать это.
Плетнёв работал в типографии ночным корректором газеты, зарабатывая одиннадцать копеек в ночь,
и, если я не успевал заработать, мы жили, потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три сахара.
А у меня не хватало времени для работы, — нужно было учиться.
Я преодолевал науки с величайшим трудом, особенно угнетала меня грамматика уродливо узкими, окостенелыми формами, я совершенно не умел втискивать в них живой и трудный, капризно гибкий русский язык.
Но скоро, к удовольствию моему, оказалось, что я начал учиться «слишком рано» и что, даже сдав экзамены на сельского учителя, не получил бы места — по возрасту.
Плетнёв и я спали на одной и той же койке, я — ночами, он — днём.
Измятый бессонной ночью, с лицом ещё более потемневшим и воспалёнными глазами, он приходил рано утром, я тотчас бежал в трактир за кипятком, самовара у нас, конечно, не было.
Потом, сидя у окна, мы пили чай с хлебом.
Гурий рассказывал мне газетные новости, читал забавные стихи алкоголика-фельетониста Красное Домино и удивлял меня шутливым отношением к жизни, — мне казалось, что он относится к ней так же, как к толстомордой бабе Галкиной, торговке старыми дамскими нарядами и сводне.
У этой бабы он нанимал угол под лестницей, но платить за «квартиру» ему было нечем, и он платил весёлыми шутками, игрою на гармонике, трогательными песнями; когда он, тенорком, напевал их, в глазах его сияла усмешка.
Баба Галкина в молодости была хористкой оперы, она понимала толк в песнях, и нередко из её нахальных глаз на пухлые, сизые щёки пьяницы и обжоры обильно катились мелкие слезинки,
она сгоняла их с кожи щёк жирными пальцами и потом тщательно вытирала пальцы грязным платочком.
— Ах, Гурочка, — вздыхая, говорила она, — артист вы!
И будь вы чуточку покрасивше — устроила бы я вам судьбу!
Уж сколько я молодых юношев пристроила к женщинам, у которых сердце скучает в одинокой жизни!
Один из таких «юношев» жил тут же, над нами.
Это был студент, сын рабочего-скорняка, парень среднего роста, широкогрудый, с уродливо узкими бёдрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного отломлен, — ступни ног студента маленькие, точно у женщины.
И голова его, глубоко всаженная в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос, а на белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые глаза.
С великим трудом, голодая, как бездомная собака, он, вопреки воле отца, исхитрился кончить гимназию и поступить в университет, но у него обнаружился глубокий, мягкий бас, и нему захотелось учиться пению.
Галкина поймала его на этом и пристроила к богатой купчихе лет сорока, сын её был уже студент на третьем курсе, дочь — кончала учиться в гимназии.
Купчиха была женщина тощая, плоская, прямая, как солдат, сухое лицо монахини-аскетки, большие серые глаза, скрытые в тёмных ямах, одета она в чёрное платье, в шёлковую старомодную головку, в её ушах дрожат серьги с камнями ядовито-зелёного цвета.
Иногда, вечерами или рано по утрам, она приходила к своему студенту, и я не раз наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в ворота, шла по двору решительным шагом.
Лицо её казалось страшным, губы так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты, обречённо, тоскливо смотрят вперёд, но — кажется, что она слепая.
Нельзя было сказать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение, уродующее её, как бы растягивая её тело и до боли сжимая лицо.
— Смотри, — сказал Плетнёв, — точно безумная!
Студент ненавидел купчиху, прятался от неё, а она преследовала его, точно безжалостный кредитор или шпион.
— Сконфуженный человек я, — каялся он, выпивши.
— И — зачем надо мне петь?
С такой рожей и фигурой — не пустят меня на сцену, не пустят!
— Прекрати эту канитель!
— советовал Плетнёв.
— Да.
Но жалко мне её!
Не выношу, а — жалко!
Если бы вы знали, как она — эх...
Мы — знали, потому что слышали, как эта женщина, стоя на лестнице, ночью, умоляла глухим, вздрагивающим голосом:
— Христа ради...
голубчик, ну — Христа ради!
Она была хозяйкой большого завода, имела дома, лошадей, давала тысячи денег на акушерские курсы и, как нищая, просила милостыню ласки.
После чая Плетнёв ложился спать, а я уходил на поиски работы и возвращался домой поздно вечером, когда Гурию нужно было отправляться в типографию.
Если я приносил хлеба, колбасы или варёной «требухи», мы делили добычу пополам, и он брал свою часть с собой.
Оставаясь один, я бродил по коридорам и закоулкам «Марусовки», присматриваясь, как живут новые для меня люди.
Дом был очень набит ими и похож на муравьиную кучу.
В нём стояли какие-то кислые, едкие запахи и всюду по углам прятались густые, враждебные людям тени.
С утра до поздней ночи он гудел; непрерывно трещали машины швеек, хористки оперетки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко декламировал спившийся, полубезумный актёр, истерически орали похмелевшие проститутки, и — возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос:
«Зачем всё это?»
Среди голодной молодёжи бестолково болтался рыжий, плешивый, скуластый человек с большим животом, на тонких ногах, с огромным ртом и зубами лошади, — за эти зубы прозвали его Рыжий Конь.
Он третий год судился с какими-то родственниками, симбирскими купцами, и заявлял всем и каждому:
— Жив быть не хочу, а — разорю их вдребезг!
Нищими по миру пойдут, три года будут милостыней жить, — после того я им ворочу всё, что отсужу у них, всё отдам и спрошу : «Что, черти?
То-то!»
— Это — цель твоей жизни, Конь?
— спрашивали его.
— Весь я, всей душой нацелился на это и больше ничего делать не могу!
Он целые дни торчал в окружном суде, в палате, у своего адвоката, часто, вечерами, привозил на извозчике множество кульков, свёртков, бутылок и устраивал у себя, в грязной комнате с провисшим потолком и кривым полом, шумные пиры, приглашая студентов, швеек — всех, кто хотел сытно поесть и немножко выпить.
Сам Рыжий Конь пил только ром, напиток, от которого на скатерти, платье и даже на полу оставались несмываемые тёмнорыжие пятна, выпив, он завывал:
— Милые вы мои птицы!
Люблю вас — честный вы народ!
А я — злой подлец и кр-рокодил, — желаю погубить родственников и — погублю!
Ей-богу!
Жив быть не хочу, а...
Глаза Коня жалобно мигали, и нелепое, скуластое лицо орошалось пьяными слезами, он стирал их со щёк ладонью и размазывал по коленям, — шаровары его всегда были в масляных пятнах.
— Как вы живёте?
— кричал он.
— Голод, холод, одёжа плохая, — разве это — закон?
Чему в такой жизни научиться можно?
Эх, кабы государь знал, как вы живёте...
И, выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал:
— Кому денег надо?
Берите, братцы!
Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он хохотал, говоря:
— Да это — не вам!
Это — студентам.
Но студенты денег не брали.
— К чорту деньги!
— сердито кричал сын скорняка.
Он сам однажды, пьяный, принёс Плетнёву пачку десятирублёвок, смятых в твёрдый ком, и сказал, бросив их на стол:
— Вот — надо?
Мне — не надо...
Лёг на койку нашу и зарычал, зарыдал, так что пришлось отпаивать и отливать его водою.
Когда он уснул, Плетнёв попытался разгладить деньги, но это оказалось невозможно — они были так туго сжаты, что надо было смочить их водою, чтоб отделить одну от другой.
В дымной, грязной комнате, с окнами в каменную стену соседнего дома, тесно и душно, шумно и кошмарно.
Конь орёт всех громче.
Я спрашиваю его:
— Зачем вы живёте здесь, а не в гостинице?
— Милый — для души!
Тепло душе с вами...
Сын скорняка подтверждает:
— Верно, Конь!
И я — тоже.
В другом месте я бы пропал...
Конь просит Плетнёва:
— Сыграй!
Спой...
Положив гусли на колени себе, Гурий поёт:
Ты взойди-ко, взойди, солнце красное...
Голос у него мягкий, проникающий в душу.
В комнате становится тихо, все задумчиво слушают жалобные слова и негромкий звон гусельных струн.
— Хорошо, чорт!
— ворчит несчастный купчихин утешитель.
Среди странных жителей старого дома Гурий Плетнёв, обладая мудростью, имя которой — веселье, играл роль доброго духа волшебных сказок.
Душа его, окрашенная яркими красками юности, освещала жизнь фейерверками славных шуток, хороших песен, острых насмешек над обычаями и привычками людей, смелыми речами о грубой неправде жизни.
Ему только что исполнилось двадцать лет, по внешности он казался подростком, но все в доме смотрели на него как на человека, который в трудный день может дать умный совет и всегда способен чем-то помочь.
Люди получше — любили его, похуже — боялись, и даже старый будочник Никифорыч всегда приветствовал Гурия лисьей улыбкой.
Двор «Марусовки» — «проходной», поднимаясь в гору, он соединял две улицы: Рыбнорядскую со Старо-Горшечной, на последней, недалеко от ворот нашего жилища, приткнулась уютно в уголке будка Никифорыча.
Это — старший городовой в нашем квартале; высокий, сухой старик, увешанный медалями, лицо у него — умное, улыбка — любезная, глаза — хитрые.
Он относился очень внимательно к шумной колонии бывших и будущих людей; несколько раз в день его аккуратно вытесанная фигура являлась на дворе, шёл он не торопясь и посматривал в окна квартир взглядом смотрителя зоологического сада в клетки зверей.
Зимою в одной из квартир были арестованы однорукий офицер Смирнов и солдат Муратов, георгиевские кавалеры, участники Ахал-Текинской экспедиции Скобелева; арестовали их — а также Зобнина, Овсянкина, Григорьева, Крылова и ещё кого-то — за попытку устроить тайную типографию, для чего Муратов и Смирнов, днём, в воскресенье, пришли воровать шрифты в типографию Ключникова на бойкой улице города.
За этим делом их и схватили.
А однажды ночью в «Марусовке» был схвачен жандармами длинный, угрюмый житель, которого я прозвал Блуждающей Колокольней.
Утром, узнав об этом, Гурий возбуждённо растрепал свои чёрные волосы и сказал мне:
— Вот что, Максимыч, тридцать семь чертей, беги, брат, скорее...
Объяснив, куда нужно бежать, он добавил:
— Смотри — осторожнее!
Может быть, там сыщики...
Таинственное поручение страшно обрадовало меня, и я полетел в Адмиралтейскую слободу с быстротой стрижа.
Там, в тёмной мастерской медника, я увидал молодого кудрявого человека с необыкновенно синими глазами, он лудил кастрюлю, но — был не похож на рабочего.
А в углу, у тисков, возился, притирая кран, маленький старичок с ремешком на белых волосах.
Я спросил медника:
— Нет ли работы у вас?
Старичок сердито ответил:
— У нас — есть, а для тебя — нет!
Молодой, мельком взглянув на меня, снова опустил голову над кастрюлей.
Я тихонько толкнул ногою его ногу, — он изумлённо и гневно уставился на меня синими глазами, держа кастрюлю за ручку и как бы собираясь швырнуть ею в меня.
Но увидав, что я подмигиваю ему, сказал спокойно:
— Ступай, ступай...
Ещё раз подмигнув ему, я вышел за дверь, остановился на улице; кудрявый, потягиваясь, тоже вышел и молча уставился на меня, закуривая папиросу.
— Вы — Тихон?
— Ну, да!
— Петра арестовали.
Он нахмурился сердито, щупая меня глазами.
— Какого это Петра?
— Длинный, похож на дьякона.
— Ну?
— Больше ничего.
— А какое мне дело до Петра, дьякона и всего прочего?
— спросил медник, и характер его вопроса окончательно убедил меня: это не рабочий.
Я побежал домой, гордясь тем, что сумел исполнить поручение.
Таково было моё первое участие в делах «конспиративных».
Гурий Плетнёв был близок к ним, но в ответ на мои просьбы ввести меня в круг этих дел, говорил:
— Тебе, брат, рано!
Ты — поучись...
Евреинов познакомил меня с одним таинственным человеком.
Знакомство это было осложнено предосторожностями, которые внушили мне предчувствие чего-то очень серьёзного.
Евреинов повёл меня за город, на Арское поле, предупреждая по дороге, что знакомство это требует от меня величайшей осторожности, его надо сохранить в тайне.
Потом, указав мне вдали небольшую серую фигурку, медленно шагавшую по пустынному полю, Евреинов оглянулся, тихо говоря:
— Вот он!
Идите за ним и, когда он остановится, подойдите к нему, сказав: «Я приезжий...»
Таинственное — всегда приятно, но здесь оно показалось мне смешным: знойный, яркий день, в поле серою былинкой качается одинокий человечек, вот и всё.
Догнав его у ворот кладбища, я увидал пред собою юношу с маленьким, сухим личиком и строгим взглядом глаз, круглых, как у птицы.
Он был одет в серое пальто гимназиста, но светлые пуговицы отпороты и заменены чёрными, костяными, на изношенной фуражке заметен след герба, и вообще в нём было что-то преждевременно ощипанное, — как будто он торопился показаться самому себе человеком вполне созревшим.
Мы сидели среди могил, в тени густых кустов.
Человек говорил сухо, деловито и весь, насквозь, не понравился мне.
Строго расспросив меня, что я читал, он предложил мне заниматься в кружке, организованном им, я согласился, и мы расстались, — он ушёл первый, осторожно оглядывая пустынное поле.
В кружке, куда входили ещё трое или четверо юношей, я был моложе всех и совершенно не подготовлен к изучению книги Джон Стюарта Милля с примечаниями Чернышевского.
Мы собирались в квартире ученика учительского института Миловского, — впоследствии он писал рассказы под псевдонимом Елеонский и, написав томов пять, кончил самоубийством, — как много людей, встреченных мною, ушло самовольно из жизни!
Это был молчаливый человек, робкий в мыслях, осторожный в словах.
Жил он в подвале грязного дома и занимался столярной работой для «равновесия тела и души».
С ним было скучно.
Чтение книги Милля не увлекало меня, скоро основные положения экономики показались очень знакомыми мне, я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и мне показалось, что не стоило писать толстую книгу трудными словами о том, что совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои ради благополучия и уюта «чужого дяди».
С великим напряжением высиживал я два, три часа в яме, насыщенной запахом клея, рассматривая, как по грязной стене ползают мокрицы.
Однажды вероучитель опоздал придти в обычный час, и мы, думая, что он уже не придёт, устроили маленький пир, купив бутылку водки, хлеба и огурцов.
Вдруг мимо окна быстро мелькнули серые ноги нашего учителя; едва успели мы спрятать водку под стол, как он явился среди нас, и началось толкование мудрых выводов Чернышевского.
Мы все сидели неподвижно, как истуканы, со страхом ожидая, что кто-нибудь из нас опрокинет бутылку ногою.
Опрокинул её наставник, опрокинул и, взглянув под стол, не сказал ни слова.
Ох, уж лучше бы он крепко выругался!
Его молчание, суровое лицо и обиженно прищуренные глаза страшно смутили меня.
Поглядывая исподлобья на багровые от стыда лица моих товарищей, я чувствовал себя преступником против вероучителя и сердечно жалел его, хотя водка 6ыла куплена не по моей инициативе.
На чтениях было скучно, хотелось уйти в Татарскую слободу, где живут какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные, ласковые люди; они говорят смешно искажённым русским языком; по вечерам с высоких минаретов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, — мне думалось, что у татар вся жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже на то, что я знаю и что не радует меня.
Меня влекло на Волгу к музыке трудовой жизни; эта музыка и до сего дня приятно охмеляет сердце моё; мне хорошо памятен день, когда я впервые почувствовал героическую поэзию труда.
Под Казанью села на камень, проломив днище, большая баржа с персидским товаром; артель грузчиков взяла меня перегружать баржу.
Был сентябрь, дул верховый ветер, по серой реке сердито прыгали волны, ветер, бешено срывая их гребни, кропил реку холодным дождём.
Артель, человек полсотни, угрюмо расположилась на палубе пустой баржи, кутаясь рогожами и брезентом; баржу тащил маленький буксирный пароход, задыхаясь, выбрасывая в дождь красные снопы искр.
Вечерело.
Свинцовое, мокрое небо, темнея, опускалось над рекою.
Грузчики ворчали и ругались, проклиная дождь, ветер, жизнь, лениво ползали по палубе, пытаясь спрятаться от холода и сырости.
Мне казалось, что эти полусонные люди не способны к работе, не спасут погибающий груз.
К полуночи доплыли до переката, причалили пустую баржу борт о борт к сидевшей на камнях; артельный староста, ядовитый старичишка, рябой хитрец и сквернослов, с глазами и носом коршуна, сорвав с лысого черепа мокрый картуз, крикнул высоким, бабьим голосом:
— Молись, ребята!
В темноте, на палубе баржи, грузчики сбились в чёрную кучу и заворчали, как медведи, а староста, кончив молиться раньше всех, завизжал:
— Фонарей!
Ну, молодчики, покажи работу!
Честно, детки!
С богом начинай!
И тяжёлые, ленивые, мокрые люди начали «показывать работу».
Они, точно в бой, бросились на палубу и в трюмы затонувшей баржи, — с гиком, рёвом, с прибаутками.
Вокруг меня с лёгкостью пуховых подушек летали мешки риса, тюки изюма, кож, каракуля, бегали коренастые фигуры, ободряя друг друга воем, свистом, крепкой руганью.
Трудно было поверить, что так весело, легко и споро работают те самые тяжёлые, угрюмые люди, которые только что уныло жаловались на жизнь, на дождь и холод.
Дождь стал гуще, холоднее, ветер усилился, рвал рубахи, закидывая подолы на головы, обнажая животы.
В мокрой тьме при слабом свете шести фонарей метались чёрные люди, глухо топая ногами о палубы барж.
Работали так, как будто изголодались о труде, как будто давно ожидали удовольствия швырять с рук на руки четырёхпудовые мешки, бегом носиться с тюками на спине.
Работали играя, с весёлым увлечением детей, с той пьяной радостью делать, слаще которой только объятие женщины.
Большой бородатый человек в поддёвке, мокрый, скользкий, — должно быть, хозяин груза или доверенный его, — вдруг заорал возбуждённо:
— Молодчики — ведёрко ставлю!
Разбойнички — два идёт!
Делай!
Несколько голосов сразу со всех сторон тьмы густо рявкнули:
— Три ведра!
— Три пошло!
Делай, знай!
И вихрь работы ещё усилился.
Я тоже хватал мешки, тащил, бросал, снова бежал и хватал, и казалось мне, что и сам я и всё вокруг завертелось в бурной пляске, что эти люди могут так страшно и весело работать без устатка, не щадя себя, — месяцА, годА, что они могут, ухватясь за колокольни и минареты города, стащить его с места куда захотят.
Я жил эту ночь в радости, не испытанной мною, душу озаряло желание прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания.
За бортами плясали волны, хлестал по палубам дождь, свистел над рекою ветер, в серой мгле рассвета стремительно и неустанно бегали полуголые, мокрые люди и кричали, смеялись, любуясь своей силой, своим трудом.
А тут ещё ветер разодрал тяжёлую массу облаков, и на синем, ярком пятне небес сверкнул розоватый луч солнца — его встретили дружным рёвом весёлые звери, встряхивая мокрой шерстью милых морд.
Обнимать и целовать хотелось этих двуногих зверей, столь умных и ловких в работе, так самозабвенно увлечённых ею.
Казалось, что такому напряжению радостно разъярённой силы ничто не может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть всю землю в одну ночь прекрасными дворцами и городами, как об этом говорят вещие сказки.
Посмотрев минуту, две на труд людей, солнечный луч не одолел тяжкой толщи облаков и утонул среди них, как ребёнок в море, а дождь превратился в ливень.
— Шабаш!
— крикнул кто-то, но ему свирепо ответили:
— Я те пошабашу!
И до двух часов дня, пока не перегрузили весь товар, полуголые люди работали без отдыха, под проливным дождём и резким ветром, заставив меня благоговейно понять, какими могучими силами богата человеческая земля.
Потом перешли на пароход и там все уснули, как пьяные, а приехав в Казань, вывалились на песок берега потоком серой грязи и пошли в трактир пить три ведра водки.
Там ко мне подошёл вор Башкин, осмотрел меня и спросил:
— Чего тобой делали?
Я с восторгом рассказал ему о работе, он выслушал меня и, вздохнув, сказал презрительно:
— Дурак.
И — хуже того — идиёт!
Посвистывая, виляя телом, как рыба, он уплыл среди тесно составленных столов, — за ними шумно пировали грузчики, в углу кто-то, тенором, запевал похабную песню:
Эх, было это дельце ночною порой,
Вышла прогуляться в садик барыня — эй!
Десяток голосов оглушительно заревел, прихлопывая ладонями по столам:
Сторож город сторожит,
Видит — барыня лежит...
Хохот, свист, и гремят слова, которым, по отчаянному цинизму, вероятно, нет равных на земле.
Кто-то познакомил меня с Андреем Деренковым, владельцем маленькой, бакалейной лавки, спрятанной в конце бедной, узенькой улицы, над оврагом, заваленным мусором.
Деренков, сухорукий человечек, с добрым лицом в светлой бородке и умными глазами обладал лучшей в городе библиотекой запрещенных и редких книг, — ими пользовались студенты многочисленных учебных заведений Казани и различные революционно настроенные люди.
Лавка Деренкова помещалась в низенькой пристройке к дому скопца-менялы; дверь из лавки вела в большую комнату, ее слабо освещало окно во двор; за этой комнатой — продолжая ее — помещалась тесная кухня; за кухней в темных сенях, между пристройкой и домом, в углу прятался чулан, и в нем скрывалась злокозненная библиотека.
Часть ее книг была переписана пером в толстые тетради, — таковы были «Исторические письма» Лаврова, «Что делать?» Чернышевского, некоторые статьи Писарева, «Царь-голод», «Хитрая механика», — все эти рукописи были очень зачитаны, измяты.
Когда я впервые пришел в лавку, Деренков, занятый с покупателями, кивнул мне на дверь в комнату; я вошел туда и вижу: в сумраке, в углу, стоит на коленях, умиленно молясь, маленький старичок, похожий на портрет Серафима Саровского.
Что-то неладное, противоречивое почувствовал я, глядя на старичка.
О Деренкове мне говорили, как о «народнике»; в моем представлении народник — революционер, а революционер не должен веровать в бога, богомольный старичок показался мне лишним в этом доме.
Кончив молиться, он аккуратно пригладил белые волосы головы и бороды, присмотрелся ко мне и сказал:
— Отец Андрея.
А вы кто будете?
Вот как?
А я думал — переодетый студент.
— Зачем же студенту переодеваться?
— спросил я.
— Ну, да, — тихо отозвался старик, — ведь как ни переоденься — бог узнает!
Он ушел в кухню, а я, сидя у окна, задумался и вдруг услыхал возглас:
— Вот он какой!
У косяка двери в кухню стояла девушка, одетая в белое; ее светлые волосы были коротко острижены, на бледном, пухлом лице сияли, улыбаясь, синие глаза.
Она была очень похожа на ангела, как их изображают дешевые олеографии.
— Отчего вы испугались?
Разве я такая страшная?
— говорила она тонким, вздрагивающим голосом и осторожно, медленно подвигалась ко мне, держась за стену, точно она шла не по твердому полу, а по зыбкому канату, натянутому в воздухе.
Это неумение ходить еще больше уподобляло ее существу иного мира.
Она вся вздрагивала, как будто в ноги ей впивались иглы, а стена жгла ее детски пухлые руки.
И пальцы рук были странно неподвижны.
Я стоял пред нею молча, испытывая чувство странного смятения и острой жалости.
Все необычно в этой темной комнате.
Девушка села на стул так осторожно, точно боялась, что стул улетит из-под нее.
Просто, как никто этого не делает, она рассказала мне, что только пятый день начала ходить, а до того почти три месяца лежала в постели — у нее отнялись руки и ноги.
— Это — нервная болезнь такая, — сказала она улыбаясь.
Помню, мне хотелось, чтобы ее состояние было объяснено как-то иначе; нервная болезнь — это слишком просто для такой девушки и в такой странной комнате, где все вещи робко прижались к стенам, а в углу, пред иконами слишком ярко горит огонек лампады и по белой скатерти большого, обеденного стола беспричинно ползает тень ее медных цепей.
— Мне много говорили о вас, — вот я и захотела посмотреть какой вы, слышал я детски тонкий голос.
Эта девушка разглядывала меня каким-то невыносимым взглядом, что-то проницательно читающее видел я в синих глазах.
С такой девушкой я не мог не умел — говорить.
И молчал, рассматривая портреты Герцена, Дарвина, Гарибальди.
Из лавки выскочил подросток одних лет со мною, белобрысый, с наглыми глазами, он исчез в кухне, крикнув ломким голосом:
— Ты зачем вылезла, Марья?
— Это мой младший брат, — Алексей, — сказала девушка.
— А я — учусь на акушерских курсах, да вот, захворала.
Почему вы молчите?
Вы — застенчивый?
Пришел Андрей Деренков, сунув за пазуху свою сухую руку, молча погладил сестру по мягким волосам, растрепал их и стал спрашивать — какую работу я ищу?
Потом явилась рыжекудрая, стройная девица с зеленоватыми глазами, строго посмотрела на меня и, взяв белую девушку под руки, увела ее, сказав:
— Довольно, Марья!
Имя не шло девушке, было грубо для нее.
Я тоже ушел, странно взволнованный, а через день, вечером, снова сидел в этой комнате, пытаясь понять — как и чем живут в ней?
Жили — странно.
Милый, кроткий старик Степан Иванович, беленький и как бы прозрачный, сидел в уголке и смотрел оттуда, шевеля темными губами, тихо улыбаясь, как будто просил:
— Не трогайте меня!
В нем жил заячий испуг, тревожное предчувствие несчастия, — что было ясно мне.
Сухорукий Андрей, одетый в серую куртку, замазанную на груди маслом и мукою до твердости древесной коры, ходил по комнате как-то боком, виновато улыбаясь, точно ребенок, которому только что простили какую-то шалость.
Ему помогал торговать Алексей — ленивый, грубый парень.
Третий брат — Иван, учился в Учительском институте и, живя там в интернате, бывал дома только по праздникам, — это был маленький, чисто одетый, гладко причесанный человечек, похожий на старого чиновника.
Больная Мария жила где-то на чердаке и редко спускалась вниз, а когда она приходила, я чувствовал себя неловко, точно меня связывало невидимыми путами.
Хозяйство Деренковых вела сожительница домохозяина-скопца, высокая худощавая женщина с лицом деревянной куклы и строгими глазами злой монахини.
Тут же вертелась ее дочь, рыжая Настя, — когда она смотрела зелеными глазами на мужчин — ноздри ее острого носа вздрагивали.
Но действительными хозяевами в квартире Деренковых были студенты Университета, Духовной академии, Ветеринарного института, — шумное сборище людей, которые жили в настроении забот о русском народе, в непрерывной тревоге о будущем России.
Всегда возбужденные статьями газет, выводами только что прочитанных книг, событиями в жизни города и университета, они по вечерам сбегались в лавочку Деренкова со всех улиц Казани для яростных споров и тихого шопота по углам.
Приносили с собою толстые книги и, тыкая пальцами в страницы их, кричали друг на друга, утверждая истины, кому какая нравилась.
Разумеется, я плохо понимал эти споры, истины терялись для меня в обилии слов, как звездочки жира в жидком супе бедных.
Некоторые студенты напоминали мне стариков начетчиков сектантского Поволжья, но я понимал, что вижу людей, которые готовятся изменить жизнь к лучшему, и хотя искренность их захлебывалась в бурном потоке слов, но — не тонула в нем.
Задачи, которые они пытались решать, были ясны мне, и я чувствовал себя лично заинтересованным в удачном решении этих задач.
Часто мне казалось, что в словах студентов звучат немые думы, и я относился к этим людям почти восторженно, как пленник, которому обещают свободу.
Они смотрели на меня точно столяры на кусок дерева, из которого можно сделать не совсем обыкновенную вещь.
— Самородок!
— рекомендовали они меня друг другу с такой же гордостью, с какой уличные мальчишки показывают один другому медный пятак, найденный на мостовой.
Мне почему-то не нравилось, когда меня именовали «самородком» и «сыном народа», — я чувствовал себя пасынком жизни и, порою, очень испытывал тяжесть силы, руководившей развитием моего ума.
Так, увидав в окне книжного магазина книгу, озаглавленную неведомыми мне словами «Афоризмы и максимы», я воспылал желанием прочитать ее и попросил студента Духовной академии дать мне эту книгу.
— Здравствуйте!
— иронически воскликнул будущий архиерей, человек с головою негра, — курчавый, толстогубый, зубастый.
— Это, брат, ерунда.
Ты читай, что дают, а в область, тебе не подобающую, — не лезь!
Грубый тон учителя очень задел меня.
Книгу я, конечно, купил, заработав часть денег на пристанях, а часть заняв у Андрея Деренкова.
Это была первая серьезная книга, купленная мною, она до сей поры сохранилась у меня.
Вообще — со мною обращались довольно строго: когда я прочитал «Азбуку социальных наук», мне показалось, что роль пастушеских племен в организации культурной жизни преувеличена автором, а предприимчивые бродяги, охотники обижены им.
Я сообщил мои сомнения одному филологу, — а он, стараясь придать бабьему лицу своему выражение внушительное, целый час говорил мне о «праве критики».
— Чтоб иметь право критиковать, надо верить в какую-то истину, — во что верите вы?
— спросил он меня.
Он читал книги даже на улице, — идет по панели, закрыв лицо книгой, и толкает людей.
Валяясь у себя на чердаке в голодном тифе, он кричал:
— Мораль должна гармонически совмещать в себе элементы свободы и принуждения, — гармонически, гар-гар-гарм...
Нежный человек, полубольной от хронического недоедания, изнуренный упорными поисками прочной истины, он не знал никаких радостей, кроме чтения книг, и когда ему казалось, что он примирил противоречия двух сильных умов, его милые, темные глаза детски счастливо улыбались.
Лет через десять после жизни в Казани, я снова встретил его в Харькове; он отбыл пять лет ссылки в Кемь и снова учился в университете.
Он показался мне живущим в муравьиной куче противоречивых мыслей, — погибая от туберкулеза, он старался примирить Ницше с Марксом, харкал кровью и хрипел, хватая мои руки холодными липкими пальцами
— Без синтеза — невозможно жить!
Он умер на пути в университет в вагоне трамвая.
Немало видел я таких великомучеников разума ради, — память о них священна для меня.
Десятка два подобных людей собирались в квартире Деренкова; среди них был даже японец, студент Духовной академии Пантелеймон Сато.
Порою являлся большой, широкогрудый человек, с густою окладистой бородищей и по-татарски бритой головою.
Он казался туго зашитым в серый казакин, глухо застегнутый на крючки до подбородка.
Обыкновенно он сидел где-нибудь в углу, покуривая трубку и глядя на всех серыми, спокойно читающими глазами.
Его взгляд часто и пристально останавливался на моем лице, я чувствовал, что серьезный этот человек мысленно взвешивает меня, и, почему-то, опасался его.
Его молчаливость удивляла меня, все вокруг говорили громко, много, решительно, и чем более резко звучали слова, тем больше, конечно, они нравились мне, я очень долго не догадывался, как часто в резких словах прячутся мысли жалкие и лицемерные.
О чем молчит этот бородатый богатырь?
Его звали «Хохол» и, кажется, никто, кроме Андрея, не знал его имени.
Вскоре мне стало известно, что человек этот недавно вернулся из ссылки, из Якутской области, где он прожил десять лет.
Это усилило мой интерес к нему, но не внушило мне смелости познакомиться с ним, хотя я не страдал ни застенчивостью, ни робостью, а, напротив, болел каким-то тревожным любопытством, жаждой все знать и как можно скорее.
Это качество всю жизнь мешало мне серьезно заняться чем-либо одним.
Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием к себе чувствовал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти люди.
Для них народ являлся воплощением мудрости, духовной красоты и добросердечия, существом почти богоподобным и единосущным, вместилищем начал всего прекрасного, справедливого, величественного.
Я не знал такого народа.
Я видел — плотников, грузчиков, каменщиков; знал — Якова, Осипа, Григория; а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже его, в зависимость от его воли.
Мне же казалось, что именно эти люди воплощают в себе красоту и силу мысли, в них сосредоточена и горит добрая, человеколюбивая воля к жизни, к свободе строительства ее по каким-то новым канонам человеколюбия.
Именно человеколюбия не наблюдал я в человечках, среди которых жил до той поры, а здесь оно звучало в каждом слове, горело в каждом взгляде.
Освежающим дождем падали на сердце мое речи народопоклонников, и очень помогла мне наивная литература о мрачном житии деревни, о великомученике-мужике.
Я почувствовал, что только очень крепко, очень страстно любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую силу для того, чтоб найти и понять смысл жизни.
Я перестал думать о себе и начал внимательнее относиться к людям.
Андрей Деренков доверчиво сообщил мне, что скромные доходы его торговли целиком идут на помощь людям, которые верят: «счастье народа прежде всего».
Он вертелся среди них, точно искренно верующий дьячок за архиерейской службой, не скрывая восторга пред бойкой мудростью книгочеев; счастливо улыбаясь, засунув сухую руку за пазуху, дергая другою рукой во все стороны мягкую бородку свою, он спрашивал меня:
— Хорошо?
То-то же!
И когда против народников еретически возражал ветеринар Лавров, обладатель странного голоса, подобного гоготу гуся. — Деренков, испуганно закрывая глаза, шептал:
— Какой смутьян!
Его отношение к народникам было сродно моему, но отношение студенчества к Деренкову казалось мне грубоватым и небрежным отношением господ к работнику, трактирному лакею.
Сам он этого не замечал.
Часто, проводив гостей, он оставлял меня ночевать; мы чистили комнату и потом, лежа на полу, на войлоках, долго дружеским шопотом беседовали во тьме, едва освещенной огоньком лампады.
С тихой радостью верующего он говорил мне:
— Накопятся сотни, тысячи таких хороших людей, займут в России все видные места и сразу переменят всю жизнь.
Он был лет на десять старше меня, и я видел, что рыжеволосая Настя очень нравится ему, он старался не смотреть в ее задорные глаза, при людях говорил с нею суховато, командующим голосом хозяина, но провожал ее тоскующим взглядом, а говоря наедине с нею, смущенно и робко улыбался, дергая бородку.
Его маленькая сестренка наблюдала словесные битвы тоже из уголка; детское лицо ее смешно надувалось напряжением внимания, глаза широко открывались, а когда звучали особенно резкие слова, — она шумно вздыхала, точно на нее брызнули ледяной водой.
Около нее солидным петухом расхаживал рыжеватый медик, он говорил с нею таинственным полушопотом и внушительно хмурил брови.
Все это было удивительно интересно.
Но — наступила осень, жизнь без постоянной работы стала невозможна для меня.
Увлеченный всем, что творилось вокруг, я работал все меньше и питался чужим хлебом, а он всегда очень туго идет в горло.
Нужно было искать на зиму «место», и я нашел его в крендельной пекарне Василия Семенова.
Этот период жизни очерчен мною в рассказах: «Хозяин», «Коновалов», «Двадцать шесть и одна».
Тяжелое время!
Однако — поучительное.
Тяжело было физически, еще тяжелее — морально.
Когда я опустился в подвал мастерской, между мною и людьми, видеть и слушать которых стало уже необходимо для меня, выросла «стена забвения».
Никто из них не ходил ко мне в мастерскую, а я, работая четырнадцать часов в сутки, не мог ходить к Деренкову в будни, в праздничные же дни или спал, или же оставался с товарищами по работе.
Часть их с первых же дней стала смотреть на меня как на забавного шута, некоторые отнеслись с наивной любовью детей к человеку, который умеет рассказывать интересные сказки.
Чорт знает, что я говорил этим людям, но, разумеется, все, что могло внушить им надежду на возможность иной, более легкой и осмысленной жизни.
Иногда это удавалось мне, и, видя как опухшие лица освещаются человеческой печалью, а глаза вспыхивают обидой и гневом, — я чувствовал себя празднично и с гордостью думал, что «работаю в народе», «просвещаю» его.
Но, разумеется, чаще приходилось мне испытывать мое бессилие, недостаток знаний, неумение ответить даже на простейшие вопросы жизни, быта.
Тогда я чувствовал себя сброшенным в темную яму, где люди копошатся, как слепые черви, стремясь только забыть действительность и находя это забвение в кабаках, да в холодных объятиях проституток.
Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получки заработка; об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливого дня, а прожив его — долго рассказывали друг другу об испытанных наслаждениях.
В этих беседах цинически хвастались половой энергией, жестоко глумились над женщинами, говорили о них брезгливо отплевываясь.
Но — странно!
— за всем этим я слышал — мне чудилось — печаль и стыд.
Я видел, что в «домах утешения», где за рубль можно было купить женщину на всю ночь, мои товарищи вели себя смущенно, виновато, — это казалось мне естественным.
А некоторые из них держались слишком развязно, с удальством, в котором я чувствовал нарочитость и фальшь.
Меня жутко интересовало отношение полов, и я наблюдал за этим с особенной остротою.
Сам я еще не пользовался ласками женщины, и это ставило меня в неприятную позицию: надо мною зло издевались и женщины, и товарищи.
Скоро меня перестали приглашать в «дома утешения», заявив откровенно:
— Ты, брат, с нами не ходи.
— Почему?
— Так, уж!
Не хорошо с тобой.
Я цепко ухватился за эти слова, чувствуя в них что-то важное для меня, но не получил объяснения более толкового.
— Экой, ты!
Сказано тебе — не ходи.
Скушно с тобой...
И только Артем сказал, усмехаясь:
— Вроде, как при попе, али при отце.
Девицы сначала высмеивали мою сдержанность, потом стали спрашивать с обидой:
— Брезгуешь?
Сорокалетняя «девушка» пышная и красивая полька Тереза Борута «экономка», глядя на меня умными глазами породистой собаки, сказала:
— Оставимте ж его, подруги, — у него обязательно невеста есть — да?
Такой силач обязательно невестой держится, больше ничем.
Алкоголичка, она пила запоем и пьяная была неописуемо отвратительна, а в трезвом состоянии удивляла меня вдумчивым отношением к людям и спокойным исканием смысла в их деяниях.
— Самый же непонятный народ — это обязательно студенты Академии, да!
рассказывала она моим товарищам.
— Они такое делают с девушками: велят помазать пол мылом, поставят голую девушку на четвереньки, руками — ногами на тарелки и толкают ее в зад — далеко ли уедет по полу?
Так — одну, так и другую.
Вот.
Зачем это?
— Ты врешь!
— сказал я.
— Ой, нет!
— воскликнула Тереза не обижаясь, спокойно, и в спокойствии этом было что-то подавляющее.
— Ты выдумала это.
— Как же такое можно выдумать девушке?
Разве я — сумасшедшая?
спросила она, вытаращив глаза.
Люди прислушивались к нашему спору с жадным вниманием, а Тереза все рассказывала об играх гостей бесстрастным тоном человека, которому нужно только одно: понять — зачем это?
Слушатели с отвращением отплевывались, дико ругали студентов, а я, видя, что Тереза возбуждает вражду к людям уже излюбленным мною, — говорил, что студенты любят народ, желают ему добра.
— Так то студенты с Воскресной улицы, штатские, с университета, я ж говорю о духовных, с Арского поля!
Они, духовные, — сироты все, а сирота растет обязательно вором или озорником, плохим человеком растет, он же ни к чему не привязан, сирота!
Спокойные рассказы «экономки» и злые жалобы девушек на студентов, чиновников, и вообще на «чистую публику», вызывали в товарищах моих не только отвращение и вражду, но почти радость, она выражалась словами:
— Значит, образованные-то хуже нас!
Мне тяжело и горько было слышать эти слова.
Я видел, что в полутемные, маленькие комнаты стекается, точно в ямы, грязь города; вскипает на чадном огне и, насыщенная враждою, злобой, снова изливается в город.
Я наблюдал, как в этих щелях, куда инстинкт и скука жизни забивают людей, создаются из нелепых слов трогательные песни о тревогах и муках любви, как возникают уродливые легенды о жизни «образованных людей», зарождается насмешливое и враждебное отношение к непонятному, — и видел, что «дома утешения» являются университетами, откуда мои товарищи выносят знания весьма ядовитого характера.
Смотрел я, как по грязному полу двигаются, лениво шаркая ногами, «девушки для радости», как отвратительно трясутся их дряблые тела под назойливый визг гармоники, или под раздражающий треск струн разбитого пианино, смотрел — и у меня зарождались какие-то неясные, но тревожные мысли.
От всего вокруг истекала скука, отравляя душу бессильным желанием куда-то уйти, где-то спрятаться.
Когда в мастерской я начинал рассказывать о том, что есть люди, которые бескорыстно ищут путей к свободе, к счастью народа, — мне возражали:
— А, вот, девки не то говорят про них!
И нещадно, с цинической злостью высмеивали меня, а я был задорным кутенком, чувствовал себя не глупее и смелее взрослых собак, — я тоже злился.
Начиная понимать, что думы о жизни — не менее тяжелы, чем сама жизнь, я, порою, ощущал в душе вспышки ненависти к упрямо терпеливым людям, с которыми работал.
Меня особенно возмущала их способность терпеть, покорная безнадежность, с которой они подчинялись полубезумным издевательствам пьяного хозяина.
И — как нарочно — именно в эти тяжелые дни мне довелось познакомиться с идеей совершенно новой и хотя органически враждебной мне, но все-таки очень смутившей меня.
В одну из тех вьюжных ночей, когда кажется, что злобно воющий ветер изорвал серое небо в мельчайшие клочья и они сыплются на землю, хороня ее под сугробами ледяной пыли, и кажется, что кончилась жизнь земли, солнце погашено, не взойдет больше, — в такую ночь, на Масленой неделе я возвращался в мастерскую от Деренковых.
Шагал, закрыв глаза, против ветра, сквозь мутное кипение серого хаоса и вдруг — упал, наскочив на человека, лежавшего поперек панели.
Мы оба выругались, я — по-русски, он — на французском языке:
— О, дьявол...
Это возбудило мое любопытство, я поднял его, поставил на ноги, — он был маленького роста, легкий.
Толкая меня, он гневно кричал:
— Моя шапка, чорт вас возьми!
Отдайте шапку!
Я — замерзну!
Найдя в снегу шапку, я встряхнул ее, надел на его ершистую голову, но он сорвал шапку и, махая ею на меня, ругался на двух языках, гнал меня:
— Прочь!
Вдруг бросился вперед и утонул в кипящей кашице.
Идя дальше, я снова увидал его — он стоял, обняв руками деревянный столб погашенного фонаря, и убедительно говорил:
— Лена, я погибаю...
о, Лена...
Видимо, он был пьян и, пожалуй, замерз бы, оставь я его на улице.
Я спросил, где он живет.
— Какая это улица?
— закричал он со слезами в голосе.
— Я не знаю, куда итти.
Я обнял его за талию и повел, допрашивая, где он живет.
— На Булаке, — бормотал он, вздрагивая.
— На Булаке...
там — бани, дом...
Шагал он неверно, сбивчиво и мешал мне итти; я слышал, как стучали его зубы:
— Си тю савэ, — бормотал он, толкая меня.
— Что вы говорите?
Он остановился, поднял руку и сказал внятно, — с гордостью, как показалось мне:
— Си тю савэ у же те мен...
И сунул пальцы руки в рот себе, качаясь, почти падая.
Присев, я взял его на спину себе и понес, а он, упираясь подбородком в череп мой, ворчал:
— Си тю савэ у...
Но я замерзаю, о, боже...
* Если бы ты знал, куда я тебя веду... (Франц. )
На Балаке я с трудом добился у него — в каком доме он бивет; наконец, мы влезли в сени маленького флигеля, спрятанного в глубине двора и вихрях снега.
Он нащупал дверь, осторожно постучал и зашипел:
— Шш!
Тише...
Дверь открыла женщина в красном капоте, с зажженой свечей в руке; уступив нам дорогу, она молча отошла в сторону и, вынув откуда-то лорнет, стала рассматривать меня.
Я сказал ей, что у человека, кажется, застыли руки и его необходимо раздеть, уложить в постель.
— Да?
— спросила она звучно и молодо.
— Руки нужно опустить в холодную воду...
Она молча указала лорнетом в угол, там, на мольберте стояла картина, река, деревья.
Я удивленно взглянул в лицо женщины странно неподвижное, а она отошла в угол комнаты, к столу, на котором горела лампа под розовым абажуром, села там и, взяв со стола валета червей, стала рассматривать его.
— У вас нет водки?
— громко спросил я.
Она не ответила, раскладывая по столу карты.
Человек, которого я привел, сидел на стуле, низко наклонив голову, свесив вдоль туловища красные руки.
Я положил его на диван и стал раздевать, ничего не понимая, живя как во сне.
Стена предо мною, над диваном была сплошь покрыта фотографиями, среди них тускло светился золотой венок в белых бантах ленты, на конце ее золотыми буквами было напечатано:
«Несравненной Джильде».
— Чорт побери — тише!
— застонал человек, когда я начал растирать его руки.
Женщина озабоченно и молча раскладывала карты.
Лицо у нее остроносое, птичье, его освещают большие, неподвижные глаза.
Вот она руками девочки-подростка взбила седые свои волосы, пышные, точно парик, и спросила тихо, но звучно:
— Ты видел Мишу, Жорж?
Жорж оттолкнул меня, быстро сел и торопливо сказал:
— Но, ведь, он уехал в Киев...
— Да, в Киев, — повторила женщина, не отводя глаз от карт, и я заметил, что голос ее звучит однотонно, не выразительно.
— Он скоро приедет...
— Да?
— О, да!
Скоро.
— Да?
— повторила женщина.
Полураздетый Жорж соскочил на пол и в два прыжка встал на колено у ног женщины, говоря ей что-то по-французски.
— Я спокойна, — по-русски ответила она.
— Я — заплутался, знаешь?
Метель, страшный ветер, я думал замерзну. Мы немного пили, — торопливо рассказывал Жорж, гладя ее руку, лежавшую на колене.
Ему было лет сорок, красное толстогубое лицо его с черными усами казалось испуганным, тревожным, он крепко потирал седую щетину волос на своем круглом черепе и говорил все более трезво.
— Мы завтра едем в Киев, — сказала женщина, не то — спрашивая, не то утверждая.
— Да, завтра!
И тебе нужно отдохнуть.
Почему ты не ляжешь?
Уже очень поздно...
— Он не приедет сегодня — Миша?
— О, нет!
Такая метель...
Идем, ляг...
Он увел ее в маленькую дверь за шкафом книг, взяв лампу со стола.
Я долго сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос.
Мохнатые лапы шаркали по стеклам окна.
В луже растаявшего снега робко отражалось пламя свечи.
Комната была тесно заставлена вещами, теплый странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
Вот Жорж явился, пошатываясь, держа в руках лампу, абажур ее дробно стучал о стекло.
— Легла.
Поставил лампу на стол, задумчиво остановился среди комнаты и заговорил, не глядя на меня:
— Ну, что же?
Без тебя, вероятно, я бы погиб...
Спасибо!
Ты кто?
Он склонил голову на-бок, прислушиваясь к шороху в соседней комнате и вздрагивая.
— Это ваша жена?
— тихонько спросил я.
— Жена.
Все.
Вся жизнь!
— раздельно, не громко, глядя в пол, сказал этот человек и снова начал крепко растирать голову ладонями.
— Чаю выпить, — а?
Он рассеянно пошел к двери, но остановился, вспомнив, что прислуга объелась рыбой и ее отправили в больницу.
Я предложил поставить самовар, он согласно кивнул головой и, видимо, забыв, что полураздет, шлепая босыми ногами по мокрому полу, отвел меня в маленькую кухню.
Там, прислонясь спиной к печке, он повторил:
— Без тебя я бы замерз, — спасибо!
И вдруг, вздрогнув, уставился на меня испуганно расширенными глазами.
— Что же было бы с нею тогда?
О, господи...
Быстро, шопотом, глядя в темную дыру двери, он сказал:
— Ты видишь, — она больная.
У нее застрелился сын, музыкант, в Москве, а она все ждет его, вот уже два года, почти...
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, не обычными словами рассказал, что женщина — помещица, он — учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона, — пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей жизнь.
Рассказывал он, как будто читая неясно написанное, прищурив глаза, напряженно присматриваясь к чему-то в полутьме грязной кухни, с прогнившим у печки полом.
Обжигался, прихлебывая чай, лицо его морщилось, круглые глаза пугливо мигали.
— Ты — кто?
— еще раз спросил он.
— Да, — крендельщик, рабочий.
Странно, не похоже.
Что это значит?
Слова его звучали беспокойно, он смотрел на меня недоверчиво, взглядом затравленного.
Я кратко рассказал о себе.
— Вот как?
— тихо воскликнул он.
— Да, вот как...
И вдруг оживился, спрашивая:
— Ты знаешь сказку о «Гадком утенке»?
Читал?
Лицо его исказилось, он начал говорить с гневом, изумляя меня неестественными — до визга — повышениями сиповатого голоса.
— Эта сказка — соблазняет!
В твои годы я тоже подумал — не лебедь ли я?
И — вот...
Должен был итти в академию — пошел в университет.
Отец священник — отказался от меня.
Изучал — в Париже — историю несчастий человечества, историю прогресса.
Писал, да.
О, как все это...
Он подскочил на стуле, прислушался и затем сказал мне:
— Прогресс — это выдумано для самоутешения!
Жизнь — неразумна, лишена смысла.
Без рабства — нет прогресса, без подчинения большинства меньшинству — человечество остановится на путях своих.
Желая облегчить нашу жизнь, наш труд, мы только усложняем ее, увеличиваем труд.
Фабрики и машины для того, чтобы делать еще и еще машины, это — глупо.
Все больше становится рабочих, а необходим только крестьянин, производитель хлеба.
Хлеб — это все, что надо взять трудом у природы.
Чем меньше нужно человеку — тем более он счастлив, чем больше желаний — тем меньше свободы.
Быть может — не в этих словах, но именно эти оглушающие мысли впервые слышал я, да еще в такой резкой, оголенной форме.
Человек, взвизгнув от возбуждения, боязливо останавливал взгляд на двери, открытой во внутренние комнаты, минуту слушал тишину и снова шептал почти с яростью.
— Пойми, — каждому нужно немного: кусок хлеба и женщину...
Заговорив о женщине таинственным шопотом, словами, которых я не знал, стихами, которых не читал, — он вдруг стал похож на вора Башкина.
— Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, — шептал он имена незнакомые мне и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою.
— Любовь и голод правят миром, — слышал я горячий шопот и вспомнил, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-голод», — это придавало им в моих мыслях — особенно веское значение.
— Люди ищут забвения, утешения, а не — знания!
Эта мысль окончательно поразила меня.
Я ушел из кухни утром, — маленькие часы на стене показывали шесть с минутами.
Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели и вспоминая яростные взвизгивания разбитого человека; чувствовал, что его слова остановились где-то в горле у меня, душат.
Не хотелось итти в мастерскую видеть людей, — и, таская на себе кучу снега, я шатался по улицам Татарской слободы до поры, когда стало светло и среди волн снега начали нырять фигуры жителей города.
Больше я никогда не встречал учителя и не хотел встретить его.
Но впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни и бесполезности труда, — их говорили безграмотные странники, бездомные бродяги, «толстовцы» и высоко-культурные люди.
Говорил об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог, — неовиталист и многие еще.
Но эти идеи уже не влияли на меня так ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними.
И только, вот, года два тому назад — спустя более тридцати лет после первой беседы на эту тему — я неожиданно услышал те же мысли и почти в тех же словах от старого знакомого моего, рабочего.
Однажды у меня с ним завязалась беседа «по душе» и этот человек, невесело усмехаясь, сказал мне с тою бесстрашной искренностью, которой обладают, кажется, только русские люди.
— А. М., — милый, — ничего не надо, никуда все это: академии, науки, аэропланы, — лишнее!
Надобно только угол тихий и — бабу, чтоб я ее целовал, когда хочу, а она мне честно — душой и телом — отвечала, — вот!
Вы — по интеллигентски рассуждаете, вы — уж не наш, а — отравленный человек, для вас идея выше людишек, вы по-еврейски думаете: человек — для субботы?
— Евреи не думают так...
— Чорт их знает, как они думают, — народишко темный, — ответил он, бросив окурок папиросы в реку и следя за ним.
Мы сидели на набережной Невы, на гранитной скамье, лунной ночью осени, оба истерзанные днем бесполезных волнений, упрямого, но безуспешного желания сделать что-то доброе, полезное.
— Вы с нами, а — не наш, вот что я говорю, — продолжал он вдумчиво, тихо.
— Интеллигентам приятно беспокоиться, они издаля веков присовокупились к бунтам.
Как Христос был идеалистом и бунтовал для надземных целей, так и вся интеллигенция бунтует для утопии.
Бунтует идеалист, а с ним никчемность, негодяйство, сволочь, и все — со зла: видят они, что места в жизни нет для них.
Рабочий восстает для революции, — ему нужно добиться правильного распределения орудий и продуктов труда.
Захватив власть окончательно, — думаете, согласится он на государство?
Ни за что.
Все разойдутся, и каждый, за свой страх, устроит себе спокойный уголок...
— Техника, говорите?
Так она еще туже затягивает петлю на шее нашей, еще крепче вяжет нас.
Нет, надо освободиться от лишнего труда.
Человек покоя хочет.
Фабрики да науки покоя не дадут.
Одному — немного надо.
Зачем я буду город громоздить, когда мне только маленький домик нужен?
Где кучей живут, там — и водопроводы, и канализация, и электричество.
А попробуйте без этого жить, — как легко будет!
Нет, много лишнего у нас, и все это — от интеллигенции.
Потому я и говорю: интеллигенция — вредная категория.
Я сказал, что никто не умеет так глубоко и решительно обессмысливать жизнь, как это делаем мы, русские.
— Самый свободный народ по духу, — усмехнулся мой собеседник.
Только, — вы не сердитесь, я правильно рассуждаю, так миллионы наши думают, да — сказать не умеют...
Жизнь надо устроить проще, тогда она будет милосерднее к людям...
Человек этот никогда не был «толстовцем», не обнаруживал склонности к анархизму, — я хорошо знаю историю его духовного развития.
После беседы с ним я невольно подумал: а что, если, действительно, миллионы русских людей только потому терпят тягостные муки революции, что лелеют в глубине души надежду освободиться от труда?
Минимум труда, максимум наслаждения, это очень заманчиво и увлекает, как все неосуществимое, как всякая утопия.
И мне вспомнились стихи Генрика Ибсена:
Я консерватор?
О нет!
Я все тот же, кем был всю жизнь,
Не люблю перемещать фигуры,
Но — хотел бы смешать всю игру.
Помню только одну революцию,
Она была умнее последующих
И могла бы все разрушить
Разумею, конечно, Всемирный потоп.
Но — и тогда Дьявола надули!
Вы знаете — Ной стал диктатором.
О, если это можно сделать честнее,
Я не откажусь помочь вам,
Вы хлопочете о Всемирном потопе,
Я же, с радостью, суну торпеду под ковчег.
Лавка Деренкова давала ничтожный доход, а количество людей и «делишек», нуждавшихся в материальной помощи, — все возрастало.
— Надо придумать что-нибудь, — озабоченно пощупывая бородку, говорил Андрей и виновато улыбался, тяжко вздыхал.
Мне казалось, что этот человек считает себя осужденным на бессрочную каторгу помощи людям и, хотя примирился с наказанием, но все-таки порою оно тяготит его.
Не однажды, разными словами, я спрашивал:
— Почему вы делаете это?
Он, видимо не понимая моих вопросов, отвечал на вопрос — для чего?
говорил книжно и невразумительно о тяжелой жизни народа, о необходимости просвещения, знания.
— А — хотят, ищут люди знания?
— Ну, как же!
Конечно!
Ведь вы — хотите?
Да, я — хотел.
Но — я помнил слова учителя истории:
«Люди ищут забвения, утешения, а не — знания».
Для таких острых идей — вредна встреча с людьми семнадцати лет от роду; идеи притупляются от этих встреч, люди тоже не выигрывают.
Мне стало казаться, что я всегда замечал одно и то же: людям нравятся интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час времени тяжелую, но привычную жизнь.
Чем больше «выдумки» в рассказе, тем жаднее слушают его.
Наиболее интересна та книга, в которой много красивой «выдумки».
Кратко говоря — я плавал в чадном тумане.
Деренков придумал открыть булочную.
Помню, — было совершенно точно высчитано, что это предприятие должно давать не менее тридцати пяти процентов на каждый оборот рубля.
Я должен был работать «подручным» пекаря и, как «свой человек», следить, чтоб оный пекарь не воровал муку, яйца, масло и выпеченный товар.
И вот я переселился из большого грязного подвала в маленький, почище, — забота о чистоте его лежала на моей обязанности.
Вместо артели в сорок человек предо мною был один, — у него седые виски, острая бородка, сухое, копченое лицо, темные, задумчивые глаза и странный рот: маленький — точно у окуня, губы пухлые, толстые и сложены так, как будто он мысленно целуется.
И что-то насмешливое светится в глубине глаз.
Он, конечно, воровал, — в первую же ночь работы он отложил в сторону десяток яиц, фунта три муки и солидный кусок масла.
— Это — куда пойдет?
— А это пойдет одной девченочке, — дружески сказал он и, сморщив переносье, добавил: — Ха-арошая девченка!
Я попробовал убедить его, что воровство считается преступлением.
Но или у меня не хватило красноречия, или я сам был недостаточно крепко убежден в том, что пытался доказать, — речь моя не имела успеха.
Лежа на ларе теста и глядя в окно на звезды, пекарь удивленно забормотал:
— Он меня — учит!
Первый раз видит и — готово! — учит.
А сам втрое моложе меня.
Смешно...
Осмотрел звезды и спросил:
— Будто видел я тебя где-то, — ты у кого работал?
У Семенова?
Это где бунтовали?
Так.
Ну, значит, я тебя во сне видел...
Через несколько дней я заметил, что человек этот может спать сколько угодно и в любом положении, даже стоя, опершись на лопату.
Засыпая, он приподнимал брови и лицо его странно изменялось, принимая иронически удивленное выражение.
А любимой темой его были рассказы о кладах и снах.
Он убежденно говорил:
— Землю я вижу насквозь, и вся она, как пирог, кладами начинена: котлы денег, сундуки, чугуны везде зарыты.
Не раз бывало: вижу во сне знакомое место, скажем, баню, — под углом у ней сундук серебряной посуды зарыт.
Проснулся и пошел ночью рыть, аршина полтора вырыл, — гляжу — угли и собачий череп.
Вот оно, — нашел!..
Вдруг — трах!
— окно вдребезги, и баба какая-то орет неистово: — Караул, воры!
Конечно — убежал, а то бы — избили.
Смешно.
Я часто слышу это слово: смешно!
— но Иван Лутонин не смеется, а только, улыбчиво прищурив глаза, морщит переносицу, расширяя ноздри.
Сны его — не затейливы, они так же скучны и нелепы, как действительность, и я не понимаю: почему он сны свои рассказывал с увлечением, а о том, что живет вокруг него — не любит говорить?
Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно выданная замуж дочь богатого торговца чаем.
За гробом ее шла толпа молодежи, несколько тысяч человек, над могилой студенты говорили речи, полиция разгоняла их.
В маленьком магазине рядом с пекарней все кричат об этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам в подвал доносятся возбужденные голоса, резкие слова.
— Косы ей драли мало, девице этой, — говорит Лутонин, и вслед за этим сообщает:
— Ловлю, будто, я карасей в пруде, вдруг — полицейский: стой, как ты смеешь?
Бежать некуда, нырнул я в воду и — проснулся.
Но, хотя действительность протекала где-то за пределами его внимания, — он скоро почувствовал, что в булочной есть что-то необычайное: в магазине торгуют девицы, неспособные к этому делу, читающие книжки — сестра хозяина и подруга ее, большая, розовощекая, с ласковыми глазами.
Приходят студенты, долго сидят в комнате за магазином, и кричат или шепчутся о чем-то.
Хозяин бывает редко, а я — «подручный» — являюсь, как будто, управляющим булочной.
— Родственник ты хозяину?
— спрашивает Лутонин.
— А, может, он тебя в зятья прочит?
Нет.
Смешно.
А — зачем студенты шляются?
Для барышень...
Н-да.
Ну, это может быть...
Хотя барышни незначительно вкусно-красивы...
Студентишки-то, наверно, больше — едят булки, чем для барышень стараются...
Почти ежедневно в пять, шесть часов утра, на улице, у окна пекарни является коротконогая девушка; сложенная из полушарий различных размеров, она похожа на мешок арбузов.
Спустив голые ноги в яму перед окном, она, позевывая, зовет:
— Ваня!
На голове у нее пестрый платок, из-под него выбиваются курчавые, светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее красные, мячами надутые щеки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза.
Она лениво отмахивает волосы с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно у новорожденного ребенка.
Интересно — о чем можно говорить с такой девицей.
Я бужу пекаря, он спрашивает ее:
— Пришла?
— Видишь.
— Спала?
— Ну, а как же?
— Что видела во сне?
— Не помню...
Тихо в городе.
Впрочем — где-то шаркает метла дворника, чирикают только что проснувшиеся воробьи.
В стекла окон упираются тепленькие лучи восходящего солнца.
Очень приятны мне эти задумчивые начала дней.
Вытянув в окно волосатую руку, пекарь щупает ноги девицы, она подчиняется исследованию равнодушно, без улыбки, мигая овечьими глазами.
— Пешков, вынимай сдобное, пора.
Я вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них десяток плюшек, слоек, саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую плюшку с ладони на ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы, обжигается и сердито стонет, мычит.
Любуясь ею, пекарь говорит:
— Опусти подол, бесстыдница...
А когда она уходит, он хвастается предо мною:
— Видал?
Как ярочка, вся в кудряшках.
Я, брат, чистоплотный: с бабами не живу, только с девицами.
Это у меня — тринадцатая.
Никифорычу — крестная дочь.
Слушая его восторги, я думаю:
— И мне — так жить?
Вынув из печи весовой белый хлеб, я кладу на длинную доску десять, двенадцать короваев, и поспешно несу их в лавочку Деренкова, а возвратясь назад, набиваю двухпудовую корзину булками и сдобными, и бегу в Духовную академию, чтоб поспеть к утреннему чаю студентов.
Там, в обширной столовой, стою у двери, снабжая студентов булками «на книжку» и «за наличный расчет», — стою и слушаю их споры о Толстом; — один из профессоров академии — Гусев — яростный враг Льва Толстого.
Иногда у меня в корзине под булками лежат книжки, я должен незаметно сунуть их в руки того или другого студента, иногда — студенты прячут книги и записки в корзину мне.
Раз в неделю я бегаю еще дальше — в «Сумасшедший дом», где читал лекции психиатр Бехтерев, демонстрируя больных.
Однажды он показывал студентам больного манией величия: когда в дверях аудитории явился этот длинный человек, в белом одеянии, в колпаке, похожем на чулок, я невольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со мною, взглянул в лицо мне, и я отскочил, — как будто он ударил в сердце мое черным, но огненным острием своего взгляда.
И все время, пока Бехтерев, дергая себя за бороду, почтительно беседовал с больным, я тихонько ладонью гладил лицо свое, как будто обожженное горячей пылью.
Больной говорил глухим басом, он чего-то требовал, грозно вытягивая из рукава халата длинную руку с длинными пальцами, мне казалось, что все его тело неестественно вытягивается, бесконечно растет, что этой темной рукою он, не сходя с места, достигнет меня и схватит за горло.
Угрожающе и властно блестел из темных ям костлявого лица пронизывающий взгляд черных глаз.
Десятка два студентов рассматривают человека в нелепом колпаке, немногие — улыбаясь, большинство — сосредоточенно и печально, их глаза подчеркнуто обыкновенны, в сравнении с его обжигающими глазами.
Он страшен, и что-то величественное есть в нем, — есть.
В рыбьем молчании студентов отчетливо звучит голос профессора, каждый вопрос его вызывает грозные окрики глухого голоса, он исходит как будто из-под пола, из мертвых, белых стен, движения тела больного архиерейски медленны и важны.
Ночью я писал стихи о маниаке, называя его «владыкой всех владык, другом и советником бога», и долго образ его жил со мною, мешая мне жить.
Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал, и мог читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив хлеб в печь.
По мере того, как я постигал тайны ремесла, пекарь работал все меньше, он меня «учил», говоря с ласковым удивлением:
— Ты — способный к работе, — через год, два — будешь пекарем.
Смешно.
Молодой ты, не будут слушать тебя, уважать не будут...
К моему увлечению книгами он относился неодобрительно:
— Ты бы не читал, а спал, — заботливо советовал он, но никогда не спрашивал, какие книги читаю я.
Сны, мечты о кладах и круглая, коротенькая девица совершенно поглощали его.
Девица нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени на мешки муки, или — если было холодно — говорил мне, сморщив переносье:
— Выдь на полчасика.
— Я уходил, думая: как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой пишут в книгах...
В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для нее самовары, но старался возможно реже видеть ее — неловко было мне с нею.
Ее детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым взглядом, как при первых встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку и мне казалось, что это насмешливая улыбка.
От избытка сил я был очень неуклюж, пекарь, наблюдая как я ворочаю и таскаю пятипудовые мешки, говорил, сожалея:
— Силы у тебя — на троих, а ловкости нет.
И, хоша ты длинный, а все-таки — бык...
Несмотря на то, что я уже немало прочитал книг, любил читать стихи и сам начинал писать их, — говорил я «своими словами».
Я чувствовал, что они тяжелы, резки, но мне казалось, что только ими я могу выразить глубочайшую путаницу моих мыслей.
А иногда я грубил нарочито, из протеста против чего-то чуждого мне и раздражавшего меня.
Один из учителей моих, студент математик, упрекал меня:
— Чорт вас знает, как говорите вы.
Не словами, а — гирями!
Вообще — я не нравился себе, как это часто бывает у подростков; видел себя смешным, грубым.
Лицо у меня — скуластое, калмыцкое, голос — не послушен мне.
А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе и мне казалось, что легкость ее движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее.
Что-то неверное есть в ее жестах и походке, что-то нарочное.
Голос ее звучит весело, она часто смеется и, слыша этот звонкий смех, я думаю: ей хочется, чтоб я забыл о том, какою я видел ее в первый раз.
А я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно было знать, что оно возможно, существует.
Иногда она спрашивала меня:
— Что вы читаете?
Я отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее:
— А вам зачем знать это?
Однажды пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом:
— Выдь на минутку.
Эх, шел бы ты к хозяйской сестре, чего зеваешь?
Ведь студенты...
Я обещал разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь такое же, и ушел в сени, на мешки.
В щель неплотно прикрытой двери слышу голос Лутонина:
— Зачем я буду сердиться на него?
Он насосался книг и — вроде сумасшедшего живет...
В сенях пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица.
Я вышел на двор; там лениво, почти бесшумно сыплется мелкий дождь, но все-таки душно, воздух насыщен запахом гари — горят леса.
Уже далеко за полночь.
В доме напротив булочной открыты окна; в комнатах, не ярко освещенных, поют:
Сам Варламий святой
С золотой головой,
Сверху глядя на них,
Улыбается...
Я пытаюсь представить себе Марию Деренкову лежащей на коленях у меня, — как лежит на коленях пекаря его девица — и всем существом моим чувствую, что это невозможно, даже страшно.
И всю ночь, напролет,
Он и пьет, и поет,
И еще-о!..
кое-чем
Занимается...
Задорно выделяется из хора густое, басовое — о.
Согнувшись, упираясь руками в колени, я смотрю в окно; сквозь кружево занавески мне видно квадратную яму, серые стены ее освещает маленькая лампа под голубым абажуром, перед нею, лицом к окну, сидит девушка и пишет.
Вот — подняла голову и красной вставкой для пера поправила прядь волос на виске.
Глаза ее прищурены, лицо улыбается.
Она медленно складывает письмо, заклеивает конверт, проводя языком по краям его и, бросив конверт на стол, грозит ему маленьким пальцем, — меньше моего мизинца.
Но — снова берет письмо, хмурясь, разрывает конверт, читает, заклеивает в другой конверт, пишет адрес, согнувшись над столом, и размахивает письмом в воздухе как белым флагом.
Кружась, всплескивая руками, идет в угол, где ее постель, потом выходит оттуда, сняв кофточку — плечи у нее круглые, как пышки — берет лампу со стола и скрывается в углу.
Когда наблюдаешь, как ведет себя человек наедине сам с собою, — он кажется безумным.
Я хожу по двору, думая о том, как странно живет эта девушка, когда она одна в своей норе.
А когда к ней приходил рыжеватый студент и пониженным голосом, почти шопотом, говорил ей что-то, она вся сжималась, становясь еще меньше, смотрела на него, робко улыбаясь, и прятала руки за спину или под стол.
Не нравился мне этот рыжий.
Очень не нравился.
Пошатываясь, кутаясь в платок, идет коротконогая и урчит:
— Иди в пекарню...
Пекарь, выкидывая тесто из ларя, рассказывает мне, как утешительна и неутомима его возлюбленная, а я — соображаю:
— Что же будет со мною дальше?
И мне кажется, что где-то близко, за углом, меня ожидает несчастие.
Дела булочной идут так хорошо, что Деренков ищет уже другую, более обширную пекарню и решил нанять еще подручного.
Это — хорошо, у меня слишком много работы, я устаю до отупения.
— В новой пекарне ты будешь старшим подручным, — обещает мне пекарь.
Скажу, чтоб положили тебе десять рублей в месяц.
Да.
Я понимаю, что ему выгодно иметь меня старшим, он — не любит работать, а я работаю охотно, усталость полезна мне, она гасит тревоги души, сдерживает настойчивые требования инстинкта пола.
Но — не позволяет читать.
— Хорошо, что ты бросил книжки, — крысы бы съели их!
— говорит пекарь.
— А — неужто ты снов не видишь?
Наверно — видишь, только — скрытен ты.
Смешно.
Ведь сны рассказывать — самое безвредное дело, тут опасаться нечего...
Он очень ласков со мною, кажется, — даже уважает меня.
Или — боится, как хозяйского ставленника, хотя это не мешает ему аккуратно воровать товар.
Умерла бабушка.
Я узнал о смерти её через семь недель после похорон, из письма, присланного двоюродным братом моим.
В кратком письме — без запятых — было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви и упав, сломала себе ногу.
На восьмой день «прикинулся антонов огонь».
Позднее я узнал, что оба брата и сестра с детьми — здоровые, молодые люди сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею.
У них не хватило разума позвать доктора.
В письме было сказано:
«Схоронили её на Петропавловском где все наши провожали мы и нищие они её любили и плакали.
Дедушка тоже плакал нас прогнал а сам остался на могиле мы смотрели из кустов как он плакал он тоже скоро помрёт».
Я — не плакал, только — помню — точно ледяным ветром охватило меня.
Ночью, сидя на дворе, на поленнице дров, я почувствовал настойчивое желание рассказать кому-нибудь о бабушке, о том, какая она была сердечно-умная, мать всем людям.
Долго носил я в душе тяжёлое желание, но рассказать было некому, так оно, невысказанное, и перегорело.
Я вспомнил эти дни много лет спустя, когда прочитал удивительно правдивый рассказ А. П. Чехова про извозчика, который беседовал с лошадью о смерти сына своего.
И пожалел, что в те дни острой тоски не было около меня ни лошади, ни собаки и что я не догадался поделиться горем с крысами, — их было много в пекарне, и я жил с ними в отношениях доброй дружбы.
Около меня начал коршуном кружиться городовой Никифорыч.
Статный, крепкий, в серебряной щетине на голове, с окладистой, заботливо постриженной бородкой, он, вкусно причмокивая, смотрел на меня, точно на битого гуся перед рождеством.
— Читать любишь, слышал я?
— спрашивал он.
— Какие же книги, например?
Скажем — жития святых али библию?
И библию читал я, и четьи-минеи, — это удивляло Никифорыча, видимо, сбивая его с толка.
— М-да?
Чтение — законно полезное!
А — графа Толстого сочинений не случалось читывать?
Читал я и Толстого, но — оказалось — не те сочинения, которые интересовали полицейского.
— Это, скажем так, обыкновенные сочинения, которые все пишут, а, говорят, в некоторых он против попов вооружился, — их бы почитать!
«Некоторые», напечатанные на гектографе, я тоже читал, но они мне показались скучными, и я знал, что о них не следует рассуждать с полицией.
После нескольких бесед на ходу, на улице, старик стал приглашать меня:
— Заходи ко мне на будку, чайку попить.
Я, конечно, понимал, что он хочет от меня, но — мне хотелось идти к нему.
Посоветовался с умными людьми, и было решено, что если я уклонюсь от любезности будочника, — это может усилить его подозрения против пекарни.
И вот — я в гостях у Никифорыча.
Треть маленькой конуры занимает русская печь, треть — двуспальная кровать за ситцевым пологом, со множеством подушек в кумачовых наволоках, остальное пространство украшает шкаф для посуды, стол, два стула и скамья под окном.
Никифорыч, расстегнув мундир, сидит на скамье, закрывая телом своим единственное маленькое окно, рядом со мною — его жена, пышногрудая бабёнка лет двадцати, румяноликая, с лукавыми и злыми глазами странного, сизого цвета; яркокрасные губы её капризно надуты, голосок сердито суховат.
— Известно мне, — говорит полицейский, — что в пекарню к вам ходит крестница моя Секлетея, девка распутная и подлая.
И все бабы — подлые.
— Все?
— спрашивает его жена.
— До одной!
— решительно подтверждает Никифорыч, брякая медалями, точно конь сбруей.
И, выхлебнув с блюдца чай, смачно повторяет:
— Подлые и распутные от последней уличной...
и даже до цариц!
Савская царица к царю Соломону пустыней ездила за две тысячи вёрст для распутства.
А также царица Екатерина, хоша и прозвана Великой...
Он подробно рассказывает историю какого-то истопника, который в одну ночь с царицей получил все чины от сержанта до генерала.
Его жена, внимательно слушая, облизывает губы и толкает ногою под столом мою ногу.
Никифорыч говорит очень плавно, вкусными словами и, как-то незаметно для меня, переходит на другую тему:
— Например: есть тут студент первого курса Плетнёв.
Супруга его, вздохнув, вставила:
— Некрасивый, а — хорош!
— Кто?
— Господин Плетнёв.
— Во-первых — не господин, господином он будет, когда выучится, а покамест просто студент, каких у нас тысячи.
Во-вторых — что значит хорош?
— Весёлый.
Молодой.
— Во-первых — паяц в балагане тоже весёлый...
— Паяц — за деньги веселится.
— Цыц!
Во-вторых — и кобель кутёнком бывает...
— Паяц — вроде обезьяны...
— Цыц, сказал я, между прочим!
Слышала?
— Ну, слышала.
— То-то...
И Никифорыч, укротив жену, советует мне:
— Вот — познакомься-ко с Плетнёвым, — очень интересный!
Так как он видел меня с Плетнёвым на улице, вероятно, не один раз, я говорю:
— Мы знакомы.
— Да?
Так...
В его словах звучит досада, он порывисто двигается, брякают медали.
А я — насторожился: мне было известно, что Плетнёв печатает на гектографе некие листочки.
Женщина, толкая меня ногою, лукаво подзадоривает старика, а он, надуваясь павлином, распускает пышный хвост своей речи.
Шалости супруги его мешают мне слушать, и я снова не замечаю, когда изменился его голос, стал тише, внушительнее.
— Незримая нить — понимаешь?
— спрашивает он меня и смотрит в лицо моё округлёнными глазами, точно испугавшись чего-то.
— Прими государь-императора за паука...
— Ой, что ты!
— воскликнула женщина.
— Тебе — молчать!
Дура, — это говорится для ясности, а не в поношение, кобыла!
Убирай самовар...
Сдвинув брови, прищурив глаза, он продолжает внушительно:
— Незримая нить — как бы паутинка — исходит из сердца его императорского величества государь-императора Александра Третьего и прочая, — проходит она сквозь господ министров, сквозь его высокопревосходительство губернатора и все чины вплоть до меня и даже до последнего солдата.
Этой нитью всё связано, всё оплетено, незримой крепостью её и держится на веки вечные государево царство.
А — полячишки, жиды и русские подкуплены хитрой английской королевой, стараются эту нить порвать где можно, будто бы они за народ!
Грозным шопотом он спрашивает, наклоняясь ко мне через стол:
— Понял?
То-то.
Я тебе почему говорю?
Пекарь твой хвалит тебя, ты, дескать, парень умный, честный и живёшь — один.
А к вам, в булочную, студенты шляются, сидят у Деренковой по ночам.
Ежели — один, понятно.
Но когда много?
А?
Я против студентов не говорю — сегодня он студент, а завтра — товарищ прокурора.
Студенты — хороший народ, только они торопятся роли играть, а враги царя — подзуживают их!
Понимаешь?
И ещё скажу...
Но он не успел сказать — дверь широко распахнулась, вошёл красноносый, маленький старичок с ремешком на кудрявой голове, с бутылкой водки в руке и уже выпивший.
— Шашки двигать будем?
— весело спросил он и тотчас весь заблестел огоньками прибауток.
— Тесть мой, жене отец, — с досадой, угрюмо сказал Никифорыч.
Через несколько минут я простился и ушёл, лукавая баба, притворяя за мною дверь будки, ущипнула меня, говоря:
— Облака-то какие красные — огонь!
В небе таяло одно маленькое, золотистое облако.
Не желая обижать учителей моих, я скажу всё-таки, что будочник решительнее и нагляднее, чем они, объяснил мне устройство государственного механизма.
Где-то сидит паук, и от него исходит, скрепляя, опутывая всю жизнь, «незримая нить».
Я скоро научился всюду ощущать крепкие петельки этой нити.
Поздно вечером, заперев магазин, хозяйка позвала меня к себе и деловито сообщила, что ей поручено узнать — о чём говорил со мной будочник?
— Ах, боже мой!
— тревожно воскликнула она, выслушав подробный доклад, и забегала, как мышь, из угла в угол комнаты, встряхивая головою.
— Что, пекарь не выспрашивает вас ни о чём?
Ведь его любовница — родня Никифорыча, да?
Его надо прогнать.
Я стоял, прислонясь у косяка двери, глядя на неё исподлобья.
Она как-то слишком просто произнесла слово «любовница» — это не понравилось мне.
И не понравилось её решение прогнать пекаря.
— Будьте очень осторожны, — говорила она, и, как всегда, меня смущал цепкий взгляд её глаз, казалось — он спрашивает меня о чём-то, чего я не могу понять.
Вот она остановилась предо мною, спрятав руки за спину.
— Почему вы всегда такой угрюмый?
— У меня недавно бабушка умерла.
Это показалось ей забавным; улыбаясь, она спросила:
— Вы очень любили её?
— Да.
Больше вам ничего не нужно?
— Нет.
Я ушёл и ночью написал стихи, в которых, помню, была упрямая строка:
«Вы — не то, чем хотите казаться».
Было решено, чтоб студенты посещали булочную возможно реже.
Не видя их, я почти потерял возможность спрашивать о непонятном мне в прочитанных книгах и стал записывать вопросы, интересовавшие меня, в тетрадь.
Но однажды, усталый, заснул над нею, а пекарь прочитал мои записки.
Разбудив меня, он спросил:
— Что это ты пишешь?
«Почему Гарибальди не прогнал короля?» Что такое Гарибальди?
И — разве можно гонять королей?
Сердито бросил тетрадь на ларь, залез в приямок и ворчал там:
— Скажи пожалуйста — королей гонять надобно ему!
Смешно.
Ты эти затеи — брось.
Читатель!
Лет пять тому назад в Саратове таких читателей жандармы ловили, как мышей, да.
Тобой и без этого Никифорыч интересуется.
Ты оставь королей гонять, это тебе не голуби!
Он говорил с добрым чувством ко мне, а я не мог ответить ему так, как хотелось бы, — мне запретили говорить с пекарем на «опасные темы».
В городе ходила по рукам какая-то волнующая книжка, её читали и ссорились.
Я попросил ветеринара Лаврова достать мне её, но он безнадежно сказал:
— Э, нет, батя, не ждите!
Впрочем — кажется, её на-днях будут читать в одном месте, может быть, я сведу вас туда...
В полночь успеньева дня я шагаю Арским полем, следя, сквозь тьму, за фигурой Лаврова, он идёт сажен на пятьдесят впереди.
Поле — пустынно, а всё-таки я иду «с предосторожностями», — так советовал Лавров, насвистываю, напеваю, изображая «мастерового под хмельком».
Надо мною лениво плывут чёрные клочья облаков, между ними золотым мячом катится луна, тени кроют землю, лужи блестят серебром и сталью.
За спиною сердито гудит город.
Путеводитель мой останавливается у забора какого-то сада за духовной академией, я торопливо догоняю его.
Молча перелезаем через забор, идём густо заросшим садом, задевая ветви деревьев, крупные капли воды падают на нас.
Остановясь у стены дома, тихо стучим в ставень наглухо закрытого окна,
— окно открывает кто-то бородатый, за ним я вижу тьму и не слышу ни звука.
— Кто?
— От Якова.
— Влезайте.
В кромешной тьме чувствуется присутствие многих людей, слышен шорох одежд и ног, тихий кашель, шопот.
Вспыхивает спичка, освещая моё лицо, я вижу у стен на полу несколько тёмных фигур.
— Все?
— Да.
— Занавесьте окна, чтобы не видно было свет сквозь щели ставен.
Сердитый голос громко говорит:
— Какой это умник придумал собрать нас в нежилом доме?
— Тише!
В углу зажгли маленькую лампу.
Комната — пустая, без мебели, только — два ящика, на них положена доска, а на доске — как галки на заборе — сидят пятеро людей.
Лампа стоит тоже на ящике, поставленном «попом».
На полу у стен ещё трое и на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный.
Кроме его и бородача, я знаю всех.
Бородатый басом говорит, что он будет читать брошюру «Наши разногласия», её написал Георгий Плеханов, «бывший народоволец».
Во тьме на полу кто-то рычит:
— Знаем!
Таинственность обстановки приятно волнует меня; поэзия тайны — высшая поэзия.
Чувствую себя верующим за утренней службой во храме и вспоминаю катакомбы, первых христиан.
Комнату наполняет глуховатый бас, отчётливо произнося слова.
— Ер-рунда, — снова рычит кто-то из угла.
Там в темноте загадочно и тускло блестит какая-то медь, напоминая о шлёме римского воина.
Догадываюсь, что это отдушник печи.
В комнате гудят пониженные голоса, они сцепились в тёмный хаос горячих слов, и нельзя понять, кто что говорит.
С подоконника, над моей головой, насмешливо и громко спрашивают:
— Будем читать или нет?
Это говорит длинноволосый бледный юноша.
Все замолчали, слышен только бас чтеца.
Вспыхивают спички, сверкают красные огоньки папирос, освещая задумавшихся людей, прищуренные или широко раскрытые глаза.
Чтение длится утомительно долго, я устаю слушать, хотя мне нравятся острые и задорные слова, легко и просто они укладываются в убедительные мысли.
Как-то сразу, неожиданно пресекается голос чтеца, тотчас же комната наполнилась возгласами возмущения:
— Ренегат!
— Медь звенящая!..
— Это — плевок в кровь, пролитую героями.
— После казни Генералова, Ульянова...
И снова с подоконника раздается голос юноши:
— Господа, — нельзя ли заменить ругательства серьёзными возражениями, по существу?
Я не люблю споров, не умею слушать их, мне трудно следить за капризными прыжками возбуждённой мысли, и меня всегда раздражает обнажённое самолюбие спорящих.
Юноша, наклонясь с подоконника, спрашивает меня:
— Вы Пешков, булочник?
Я — Федосеев.
Нам надо бы познакомиться.
Собственно здесь делать нечего, шум этот — надолго, а пользы в нём мало.
Идёмте?
О Федосееве я уже слышал как об организаторе очень серьёзного кружка молодёжи, и мне понравилось его бледное, нервное лицо с глубокими глазами.
Идя со мною полем, он спрашивал, есть ли у меня знакомства среди рабочих, что я читаю, много ли имею свободного времени, и, между прочим, сказал:
Слышал я об этой булочной вашей, — странно, что вы занимаетесь чепухой.
Зачем это вам?
С некоторой поры я и сам чувствовал, что мне это не нужно, о чём и сказал ему.
Его обрадовали мои слова; крепко пожав мне руку, ясно улыбаясь, он сообщил, что через день уезжает недели на три, а возвратясь, даст мне знать, как и где мы встретимся.
Дела булочной шли весьма хорошо, лично мои — всё хуже.
Переехали в новую пекарню, и количество обязанностей моих возросло ещё более.
Мне приходилось работать в пекарне, носить булки по квартирам, в академию и в «институт благородных девиц».
Девицы, выбирая из корзины моей сдобные булки, подсовывали мне записочки, и нередко на красивых листочках бумаги я с изумлением читал циничные слова, написанные полудетским почерком.
Странно чувствовал я себя, когда весёлая толпа чистеньких, ясноглазых барышень окружала корзину и, забавно гримасничая, перебирала маленькими розовыми лапками кучу булок, — смотрел я на них и старался угадать — которые пишут мне бесстыдные записки, может быть, не понимая их зазорного смысла?
И, вспоминая грязные «дома утешения», думал:
«Неужели из этих домов и сюда простирается «незримая нить»?»
Одна из девиц, полногрудая брюнетка, с толстой косою, остановив меня в коридоре, сказала торопливо и тихо:
— Дам тебе десять копеек, если ты отнесёшь эту записку по адресу.
Её тёмные, ласковые глаза налились слезами, она смотрела на меня, крепко прикусив губы, а щёки и уши у неё густо покраснели.
Принять десять копеек я благородно отказался, а записку взял и вручил сыну одного из членов судебной палаты, длинному студенту с чахоточным румянцем на щеках.
Он предложил мне полтинник, молча и задумчиво отсчитав деньги мелкой медью, а когда я сказал, что это мне не нужно, — сунул медь в карман своих брюк, но — не попал, и деньги рассыпались по полу.
Растерянно глядя, как пятаки и семишники катятся во все стороны, он потирал руки так крепко, что трещали суставы пальцев, и бормотал, трудно вздыхая:
— Что же теперь делать?
Ну, прощай!
Мне нужно подумать...
Не знаю, что он выдумал, но я очень пожалел барышню.
Скоро она исчезла из института, а лет через пятнадцать я встретил её учительницей в одной крымской гимназии, она страдала туберкулёзом и говорила обо всём в мире с беспощадной злобой человека, оскорблённого жизнью.
Кончив разносить булки, я ложился спать, вечерком работал в пекарне, чтоб к полуночи выпустить в магазин сдобное, — булочная помещалась около городского театра, и после спектакля публика заходила к нам истреблять горячие слойки.
Затем шёл месить тесто для весового хлеба и французских булок, а замесить руками пятнадцать, двадцать пудов — это не игрушка.
Снова спал часа два, три и снова шёл разносить булки.
Так — изо дня в день.
А мною овладел нестерпимый зуд сеять «разумное, доброе, вечное».
Человек общительный, я умел живо рассказывать, фантазия моя была возбуждена пережитым и прочитанным.
Очень немного нужно было мне для того, чтоб из обыденного факта создать интересную историю, в основе которой капризно извивалась «незримая нить».
У меня были знакомства с рабочими фабрик Крестовникова и Алафузова; особенно близок был мне старик ткач Никита Рубцов, человек, работавший почти на всех ткацких фабриках России, беспокойная, умная душа.
— Пятьдесят и семь лет хожу я по земле, Лексей ты мой Максимыч, молодой ты мои шиш, новый челночок!
— говорил он придушенным голосом, улыбаясь больными, серыми глазами в тёмных очках, самодельно связанных медной проволокой, от которой у него на переносице и за ушами являлись зелёные пятна окиси.
Ткачи звали его Немцем за то, что он брил бороду, оставляя тугие усы и густой клок седых волос под нижней губой.
Среднего роста, широкогрудый, он был исполнен скорбной весёлостью.
— Люблю в цирк ходить, — говорил он, склоняя на левое плечо лысый, шишковатый череп.
— Лошадей — скотов — как выучивают, а?
Утешительно.
Гляжу на скот с почтением, — думаю: ну, значит, и людей можно научить пользоваться разумом.
Скота — сахаром подкупают циркачи, ну, мы, конечно, сахар в лавочке купить способны.
Нам — для души сахар нужно, а это будет ласка!
Значит, парень, лаской надо действовать, а не поленом, как установлено промежду нас, — верно?
Сам он был не ласков с людьми, говорил с ними полупрезрительно и насмешливо, в спорах возражал односложными восклицаниями, явно стараясь обидеть совопросника.
Я познакомился с ним в пивной, когда его собирались бить и уже дважды ударили, я вступился и увёл его.
— Больно ударили вас?
— спросил я, идя с ним во тьме, под мелким дождём осени.
— Ну, — так-ли бьют?
— равнодушно сказал он.
— Постой-ка, — почему это ты со мной на «вы» говоришь?
С этого и началось наше знакомство.
Вначале он высмеивал меня остроумно и ловко, но когда я рассказал ему, какую роль в жизни нашей играет «незримая нить», он задумчиво воскликнул:
— А ты — не глуп, нет!
Ишь ты?..
— И стал относиться ко мне отечески ласково, даже именуя меня по имени и отчеству.
— Мысли твои, Лексей ты мой Максимыч, шило моё милое, — правильные мысли, только никто тебе не поверит, невыгодно...
— Вы верите?
— Я — пёс бездомный, короткохвостый, а народ состоит из цепных собак, на хвосте каждого репья много: жёны, дети, гармошки, калошки.
И каждая собачка обожает свою конуру.
Не поверят.
У нас — у Морозова на фабрике было дело!
Кто впереди идёт, того по лбу бьют, а лоб — не задница, долго саднится.
Он стал говорить несколько иначе, когда познакомился со слесарем Шапошниковым, рабочим Крестовникова, — чахоточный Яков, гитарист, знаток библии поразил его яростным отрицанием бога.
Расплёвывая во все стороны кровавые шматки изгнивших лёгких, Яков крепко и страстно доказывал:
— Первое: создан я вовсе не «по образу и подобию божию», — я ничего не знаю, ничего не могу и, притом, не добрый человек, нет, не добрый!
Второе: бог не знает, как мне трудно, или знает, да не в силе помочь, или может помочь, да — не хочет.
Третье: бог не всезнающий, не всемогущий, не милостив, а — проще — нет его!
Это — выдумано, всё выдумано, вся жизнь выдумана, однако — меня не обманешь!
Рубцов изумился до немоты, потом посерел от злости и стал дико ругаться, но Яков торжественным языком цитат из библии обезоружил его, заставил умолкнуть и вдумчиво съёжиться.
Говоря, Шапошников становился почти страшен.
Лицо у него было смуглое, тонкое, волосы курчавые и чёрные, как у цыгана, из-за синеватых губ сверкали волчьи зубы.
Тёмные глаза его неподвижно упирались прямо в лицо противника, и трудно было выдержать этот тяжёлый, сгибающий взгляд — он напоминал мне глаза больного манией величия.
Идя со мною от Якова, Рубцов говорил угрюмо:
— Против бога предо мной не выступали.
Этого я никогда не слыхал.
Всякое слышал, а такого — нет.
Конечно, человек этот не жилец на земле.
Ну, — жалко!
Раскалился добела...
Интересно, брат, очень интересно.
Он быстро и дружески сошёлся с Яковом и весь как-то закипел, заволновался, то и дело отирая пальцами больные глаза.
— Та-ак, — ухмыляясь, говорил он, — бога, значит, в отставку?
Хм!
Насчёт царя у меня, шпигорь ты мой, свои слова: мне царь не помеха.
Не в царях дело — в хозяевах.
Я с каким хошь царём помирюсь, хошь с Иван Грозным: на, сиди, царствуй, коли любо, только — дай ты мне управу на хозяина, — во-от!
Дашь — золотыми цепями к престолу прикую, молиться буду на тебя...
Прочитав «Царь-Голод», он сказал:
— Всё — обыкновенно правильно!
Впервые видя литографированную брошюру, он спрашивал меня:
— Кто это тебе написал?
Чётко пишет.
Ты скажи ему — спасибо.
Рубцов обладал ненасытной жадностью знать.
С величайшим напряжением внимания он слушал сокрушительные богохульства Шапошникова, часами слушал мои рассказы о книгах и радостно хохотал, закинув голову, выгибая кадык, восхищаясь:
— Ловкая штучка умишко человечий, ой, ловкая!
Сам он читал с трудом, — мешали больные глаза, но он тоже много знал и нередко удивлял меня этим:
— Есть у немцев плотник необыкновенного ума, — его сам король на советы приглашает.
Из расспросов моих выяснилось, что речь идёт о Бебеле.
— Как вы это знаете?
— Знаю, — кратко отвечал он, почёсывая мизинцем шишковатый череп свой.
Шапошникова не занимала тяжкая сумятица жизни, он был весь поглощён уничтожением бога, осмеянием духовенства, особенно ненавидя монахов.
Однажды Рубцов миролюбиво спросил его:
— Что ты, Яков, всё только против бога кричишь?
Он завыл ещё более озлобленно:
— А что ещё мешает мне, ну?
Я почти два десятка лет веровал, в страхе жил пред ним.
Терпел.
Спорить — нельзя.
Установлено сверху.
Жил связан.
Вчитался в библию — вижу: выдумано!
Выдумано, Никита!
И, размахивая рукою, точно разрывая «незримую нить», он почти плакал:
— Вот — умираю через это раньше время!
Было у меня ещё несколько интересных знакомств, нередко забегал я в пекарню Семёнова к старым товарищам, они принимали меня радостно, слушали охотно.
Но — Рубцов жил в Адмиралтейской слободе, Шапошников — в Татарской, далеко за Кабаном, верстах в пяти друг от друга, я очень редко мог видеть их.
А ко мне ходить — невозможно, негде было принять гостей, к тому же новый пекарь, отставной солдат, вёл знакомство с жандармами; задворки жандармского управления соприкасались с нашим двором, и солидные «синие мундиры» лазили к нам через забор — за булками для полковника Гангардта и хлебом для себя.
И ещё: мне было рекомендовано не очень «высовываться в люди», дабы не привлекать к булочной излишнего внимания.
Я видел, что работа моя теряет смысл.
Всё чаще случалось, что люди, не считаясь с ходом дела, выбирали из кассы деньги так неосторожно, что иногда нечем было платить за муку.
Деренков, теребя бородку, уныло усмехался:
— Обанкротимся.
Ему жилось тоже плохо: рыжекудрая Настя ходила «не порожней» и фыркала злой кошкой, глядя на всё и на всех зелёным, обиженным взглядом.
Она шагала прямо на Андрея, как будто не видя его; он, виновато ухмыляясь, уступал ей дорогу и вздыхал.
Иногда он жаловался мне:
— Несерьёзно всё.
Все всё берут, — без толку.
Купил себе полдюжины носков — сразу исчезли!
Это было смешно — о носках, — но я не смеялся, видя, как бьётся скромный, бескорыстный человек, стараясь наладить полезное дело, а все вокруг относятся к этому делу легкомысленно и беззаботно, разрушая его.
Деренков не рассчитывал на благодарность людей, которым служил, но — он имел право на отношение к нему более внимательное, дружеское и не встречал этого отношения.
А семья его быстро разрушилась, отец заболевал тихим помешательством на религиозной почве, младший брат начинал пить и гулять с девицами, сестра вела себя, как чужая, и у неё, видимо, разыгрывался невесёлый роман с рыжим студентом, я часто замечал, что глаза её опухли от слёз, и студент стал ненавистен мне.
Мне казалось, что я влюблен в Марию Деренкову.
Я был влюблен также в продавщицу из нашего магазина Надежду Щербатову, дородную, краснощёкую девицу, с неизменно ласковой улыбкой алых губ.
Я вообще был влюблен.
Возраст, характер и запутанность моей жизни требовали общения с женщиной, и это было скорее поздно, чем преждевременно.
Мне необходима была женская ласка или хотя бы дружеское внимание женщины, нужно было говорить откровенно о себе, разобраться в путанице бессвязных мыслей, в хаосе впечатлений.
Друзей у меня — не было.
Люди, которые смотрели на меня как на «материал, подлежащий обработке», не возбуждали моих симпатий, не вызывали на откровенность.
Когда я начинал говорить им не о том, что интересовало их, — они советовали мне:
— Бросьте это!
Гурия Плетнёва арестовали и отвезли в Петербург, в «Кресты».
Первый сказал мне об этом Никифорыч, встретив меня рано утром на улице.
Шагая навстречу мне задумчиво и торжественно, при всех медалях, — как будто возвращаясь с парада, — он поднял руку к фуражке и молча разминулся со мной, но тотчас остановясь, сердитым голосом сказал в затылок мне:
— Гурия Александровича арестовали сегодня ночью...
И, махнув рукою, добавил потише, оглядываясь:
— Пропал юноша!
Мне показалось, что на его хитрых глазах блестят слёзы.
Я знал, что Плетнёв ожидал ареста, он сам предупредил меня об этом и советовал не встречаться с ним ни мне, ни Рубцову, с которым он так же дружески сошёлся, как и я.
Никифорыч, глядя под ноги себе, скучно спросил:
— Что не приходишь ко мне?..
Вечером я пришёл к нему, он только что проснулся и, сидя на постели, пил квас, жена его, согнувшись у окошка, чинила штаны.
— Так-то вот, — заговорил будочник, почёсывая грудь, обросшую енотовой шерстью, и глядя на меня задумчиво.
— Арестовали.
Нашли у него кастрюлю, он в ней краску варил для листков против государя.
И, плюнув на пол, он сердито крикнул жене:
— Давай штаны!
— Сейчас, — ответила она, не поднимая головы.
— Жалеет, плачет, — говорил старик, показав глазами на жену.
— И мне жаль.
Однако — что может сделать студент против государя?
Он стал одеваться, говоря:
— Я, на минуту, выйду...
Ставь самовар, ты.
Жена его неподвижно смотрела в окно, но когда он скрылся за дверью будки, она, быстро повернувшись, протянула к двери туго сжатый кулак, сказав, с великой злобой, сквозь оскаленные зубы:
— У, стерво старое!
Лицо у неё опухло от слёз, левый глаз почти закрыт большим синяком.
Вскочила, подошла к печи и, наклонясь над самоваром, зашипела:
— Обману я его, так обману — завоет!
Волком завоет.
Ты — не верь ему, ни единому слову не верь!
Он тебя ловит.
Врёт он, — никого ему на жаль.
Рыбак.
Он — всё знает про вас.
Этим живёт.
Это охота его — людей ловить...
Она подошла вплоть ко мне и голосом нищенки сказала:
— Приласкал бы ты меня, а?
Мне была неприятна эта женщина, но её глаз смотрел на меня с такою злой, острой тоской, что я обнял её и стал гладить жестковатые волосы, растрёпанные и жирные.
— За кем он теперь следит?
— На Рыбнорядской, в номерах за какими-то.
— Не знаешь фамилию?..
Улыбаясь, она ответила:
— Вот я скажу ему, про что ты спрашиваешь меня!
Идёт...
Гурочку-то он выследил...
И отскочила к печке.
Никифорыч принёс бутылку водки, варенья, хлеба.
Сели пить чай.
Марина, сидя рядом со мною, подчёркнуто ласково угощала меня, заглядывая в лицо моё здоровым глазом, а супруг её внушал мне:
— Незримая эта нить — в сердцах, в костях, ну-ко — вытрави, выдери её?
Царь — народу — бог!
И неожиданно спросил:
— Ты вот начитан в книгах, евангелие читал?
Ну, как, по-твоему, всё верно там?
— Не знаю.
— По-моему — приписано лишнее.
И — не мало.
Например — насчёт нищих: блаженны нищие, — чем же это блаженны они?
Зря немножко сказано.
И вообще, насчёт бедных — много непонятного.
Надо различать: бедного от обедневшего.
Беден — значит — плох!
А кто обеднел — он несчастлив, может быть.
Так надо рассуждать.
Это — лучше.
— Почему?
Он, пытливо глядя на меня, помолчал, а потом заговорил отчётливо и веско, видимо — очень продуманные мысли.
— Жалости много в евангелии, а жалость — вещь вредная.
Так я думаю.
Жалость требует громадных расходов на ненужных и вредных даже людей.
Богадельни, тюрьмы, сумасшедшие дома.
Помогать надо людям крепким, здоровым, чтоб они зря силу не тратили.
А мы помогаем слабым, — слабого разве сделаешь сильным?
От этой канители крепкие слабеют, а слабые — на шее у них сидят.
Вот чем заняться надо — этим!
Передумать надо многое.
Надо понять — жизнь давно отвернулась от евангелия, у неё — свой ход.
Вот, видишь — из чего Плетнёв пропал?
Из-за жалости.
Нищим подаём, а студенты пропадают.
Где здесь разум, а?
Впервые слышал я эти мысли в такой резкой форме, хотя и раньше сталкивался с ними, — они более живучи и шире распространены, чем принято думать.
Лет через семь, читая о Ницше, я очень ярко вспомнил философию казанского городового.
Скажу кстати: редко встречались мне в книгах мысли, которых я не слышал раньше, в жизни.
А старый «ловец человеков» всё говорил, постукивая в такт словам пальцами по краю подноса.
Сухое лицо его строго нахмурилось, но смотрел он не на меня, а в медное зеркало ярко вычищенного самовара.
— Идти пора тебе, — дважды напоминала ему жена, — он не отвечал ей, нанизывал слово за словом на стержень своей мысли, и — вдруг она, неуловимо для меня, потекла по новому пути.
— Ты — парень неглупый, грамотен, разве пристало тебе булочником быть?
Ты мог бы не меньше деньги заработать и другой службой государеву царству...
Слушая его, я думал, как предупредить незнакомых людей на Рыбнорядской улице о том, что Никифорыч следит за ними?
Там, в номерах, жил недавно возвратившийся из ссылки, из Ялуторовска, Сергей Сомов, человек, о котором мне рассказывали много интересного.
— Умные люди должны жить кучей, как, примерно, пчёлы в улье или осы в гнёздах.
Государево царство...
— Гляди — девять часов, — сказала женщина.
— Чорт!
Никифорыч встал, застёгивая мундир.
— Ну, ничего, на извозчике поеду.
Прощай, брат!
Заходи, не стесняйся...
Уходя из будки, я твёрдо сказал себе, что уже никогда больше не приду в «гости» к Никифорычу, — отталкивал меня старик, хотя и был интересен.
Его слова о вреде жалости очень взволновали и крепко въелись мне в память.
Я чувствовал в них какую-то правду, но было досадно, что источник её полицейский.
Споры на эту тему были нередки, один из них особенно жестоко взволновал меня.
В городе явился «толстовец», — первый, которого я встретил, — высокий, жилистый человек, смуглолицый, с чёрной бородой козла и толстыми губами негра.
Сутулясь, он смотрел в землю, но, порою, резким движением вскидывал лысоватую голову и обжигал страстным блеском тёмных, влажных глаз, — что-то ненавидящее горело в его остром взгляде.
Беседовали в квартире одного из профессоров, было много молодёжи и между нею — тоненький, изящный попик, магистр богословия, в чёрной шёлковой рясе; она очень выгодно оттеняла его бледное красивое лицо, освещённое сухонькой улыбкой серых, холодных глаз.
Толстовец долго говорил о вечной непоколебимости великих истин евангелия; голос у него был глуховатый, фразы коротки, но слова звучали резко, в них чувствовалась сила искренней веры, он сопровождал их однообразным, как бы подсекающим жестом волосатой левой руки, а правую держал в кармане.
— Актёр, — шептали в углу рядом со мною.
— Очень театрален, да...
А я незадолго перед этим прочитал книгу — кажется, Дрепера — о борьбе католицизма против науки, и мне казалось, что это говорит один из тех яростно верующих во спасение мира силою любви, которые готовы, из милосердия к людям, резать их и жечь на кострах.
Он был одет в белую рубаху с широкими рукавами и какой-то серенький, старый халатик поверх её, — это тоже отделяло его от всех.
В конце проповеди своей он вскричал:
— Итак — со Христом вы или с Дарвином?
Он бросил этот вопрос, точно камень, в угол, где тесно сидела молодёжь и откуда на него со страхом и восторгом смотрели глаза юношей и девушек.
Речь его, видимо, очень поразила всех, люди молчали, задумчиво опустив головы.
Он обвёл всех горящим взглядом и строго добавил:
— Только фарисеи могут пытаться соединить эти два непримиримых начала и, соединяя их, постыдно лгут сами себе, развращают ложью людей...
Встал попик, аккуратно откинул рукава рясы и заговорил плавно, с ядовитой вежливостью и снисходительной усмешкой:
— Вы, очевидно, придерживаетесь вульгарного мнения о фарисеях, оно же суть не токмо грубо, но и насквозь ошибочно...
К великому изумлению моему, он стал доказывать, что фарисеи были подлинными и честными хранителями заветов иудейского народа и что народ всегда шёл с ними против его врагов.
— Читайте, например, Иосифа Флавия...
Вскочив на ноги и подсекая Флавия широким, уничтожающим жестом, толстовец закричал:
— Народы и ныне идут с врагами своими против друзей, народы не по своей воле идут, их гонят, насилуют.
Что мне ваш Флавий?
Попик и другие разодрали основную тему спора на мельчайшие частицы, и она исчезла.
— Истина — это любовь, — восклицал толстовец, а глаза его сверкали ненавистью и презрением.
Я чувствовал себя опьянённым словами, не улавливал мысли в них, земля подо мною качалась в словесном вихре, и часто я с отчаянием думал, что нет на земле человека глупее и бездарнее меня.
А толстовец, отирая пот с багрового лица, свирепо закричал:
— Выбросьте евангелие, забудьте о нём, чтоб не лгать!
Распните Христа вторично, это — честнее!
Предо мною стеной встал вопрос: как же?
Если жизнь — непрерывная борьба за счастье на земле, — милосердие и любовь должны только мешать успеху борьбы?
Я узнал фамилию толстовца — Клопский, узнал, где он живёт, и на другой день вечером явился к нему.
Жил он в доме двух девушек-помещиц, с ними он и сидел в саду за столом, в тени огромной старой липы.
Одетый в белые штаны и такую же рубаху, расстёгнутую на тёмной волосатой груди, длинный, угловатый, сухой, — он очень хорошо отвечал моему представлению о бездомном апостоле, проповеднике истины.
Он черпал серебряною ложкой из тарелки малину с молоком, вкусно глотал, чмокал толстыми губами и, после каждого глотка, сдувал белые капельки с редких усов кота.
Прислуживая ему, одна девушка стояла у стола, другая — прислонилась к стволу липы, сложив руки на груди, мечтательно глядя в пыльное, жаркое небо.
Обе они были одеты в лёгкие платья сиреневого цвета и почти неразличимо похожи одна на другую.
Он говорил со мною ласково и охотно о творческой силе любви, о том, что надо развивать в своей душе это чувство, единственно способное «связать человека с духом мира» — с любовью, распылённой повсюду в жизни.
— Только этим можно связать человека!
Не любя — невозможно понять жизнь.
Те же, которые говорят: закон жизни — борьба, это — слепые души, обречённые на гибель.
Огонь непобедим огнём, так и зло непобедимо силою зла!
Но когда девушки ушли, обняв друг друга, в глубину сада, к дому, человек этот, глядя вслед им прищуренными глазами, спросил:
— А ты — кто?
И, выслушав меня, начал, постукивая пальцами по столу, говорить о том, что человек — везде человек и нужно стремиться не к перемене места в жизни, а к воспитанию духа в любви к людям.
— Чем ниже стоит человек, тем ближе он к настоящей правде жизни, к её святой мудрости...
Я несколько усомнился в его знакомстве с этой «святой мудростью», но промолчал, чувствуя, что ему скучно со мной; он посмотрел на меня отталкивающим взглядом, зевнул, закинул руки за шею себе, вытянул ноги и, устало прикрыв глаза, пробормотал, как бы сквозь дрёму:
— Покорность любви...
закон жизни...
Вздрогнув, взмахнул руками, хватаясь за что-то в воздухе, уставился на меня испуганно:
— Что?
Устал я, прости!
Снова закрыл глаза и, как от боли, крепко сжал зубы, обнажив их; нижняя губа его опустилась, верхняя — приподнялась, и синеватые волосы редких усов ощетинились.
Я ушёл с неприязненным чувством к нему и смутным сомнением в его искренности.
Через несколько дней я принёс рано утром булки знакомому доценту, холостяку, пьянице, и ещё раз увидал Клопского.
Он, должно быть, не спал ночь, лицо у него было бурое, глаза красны и опухли, — мне показалось, что он пьян.
Толстенький доцент, пьяный до слёз, сидел в нижнем белье и с гитарой в руках, на полу среди хаоса сдвинутой мебели, пивных бутылок, сброшенной верхней одежды, сидел, раскачиваясь, и рычал:
— Милосер-рдия...
Клопский резко и сердито кричал:
— Нет милосердия!
Мы сгинем от любви или будем раздавлены в борьбе за любовь, — всё едино: нам суждена гибель...
Схватив меня за плечо, ввёл в комнату и сказал доценту:
— Вот — спроси его — чего он хочет?
Спроси: нужна ему любовь к людям?
Тот посмотрел на меня слезящимися глазами и засмеялся:
— Это — булочник!
Я ему должен.
Покачнулся, сунув руку в карман, вынул ключ и протянул мне:
— На, бери всё!
Но толстовец, взяв у него ключ, махнул на меня рукою.
— Ступай?
После получишь.
И швырнул булки, взятые у меня, на диван в углу.
Он не узнал меня, и это было приятно мне.
Уходя, я унёс в памяти его слова о гибели от любви и отвращение к нему в сердце.
Скоро мне сказали, что он признался в любви одной из девушек, у которых жил, и, в тот же день, — другой.
Сёстры поделились между собою радостью, и она обратилась в злобу против влюблённого; они велели дворнику сказать, чтоб проповедник любви немедля убрался из их дома.
Он исчез из города.
Вопрос о значении в жизни людей любви и милосердия — страшный и сложный вопрос — возник предо мною рано, сначала — в форме неопределённого, но острого ощущения разлада в моей душе, затем — в чёткой форме определённо ясных слов:
«Какова роль любви?»
Всё, что я читал, было насыщено идеями христианства, гуманизма, воплями о сострадании к людям, — об этом же красноречиво и пламенно говорили лучшие люди, которых я знал в ту пору.
Всё, что непосредственно наблюдалось мною, было почти совершенно чуждо сострадания к людям.
Жизнь развёртывалась предо мною как бесконечная цепь вражды и жестокости, как непрерывная, грязная борьба за обладание пустяками.
Лично мне нужны были только книги, всё остальное не имело значения в моих глазах.
Стоило выйти на улицу и посидеть час у ворот, чтоб понять: все эти извозчики, дворники, рабочие, чиновники, купцы — живут не так, как я и люди, излюбленные мною, не того хотят, не туда идут.
Те же, кого я уважал, кому верил, — странно одиноки, чужды и — лишние среди большинства, в грязненькой и хитрой работе муравьёв, кропотливо строящих кучу жизни; эта жизнь казалась мне насквозь глупой, убийственно скучной.
И нередко я видел, что люди милосердны и любвеобильны только на словах, на деле же незаметно для себя подчиняются общему порядку жизни.
Очень трудно было мне.
Однажды ветеринар Лавров, жёлтый и опухший от водянки, сказал мне, задыхаясь:
— Жестокость нужно усилить до того, чтоб все люди устали от неё, чтоб она опротивела всем и каждому, как вот эта треклятая осень!
Осень была ранняя, дождлива, холодна, богата болезнями и самоубийствами.
Лавров тоже отравился цианистым кали, не желая дожидаться, когда его задушит водянка.
— Скотов лечил — скотом и подох!
— проводил труп ветеринара его квартирохозяин, портной Медников, тощенький, благочестивый человечек, знавший на память все акафисты божией матери.
Он порол детей своих девочку семи лет и гимназиста одиннадцати — ремённой плёткой о трёх хвостах, а жену бил бамбуковой тростью по икрам ног и жаловался:
— Мировой судья осудил меня за то, что я будто у китайца перенял эту системочку, а я никогда в жизни китайца не видал, кроме как на вывесках да на картинах.
Один из его рабочих, унылый, кривоногий человек, по прозвищу Дунькин Муж, говорил о своём хозяине:
— Боюсь я кротких людей, которые благочестивые!
Буйный человек сразу виден, и всегда есть время спрятаться от него, а кроткий ползёт на тебя невидимый, подобный коварному змею в траве, и вдруг ужалит в самое открытое место души.
Боюсь кротких...
В словах Дунькина Мужа, кроткого, хитрого наушника, любимого Медниковым, — была правда.
Иногда мне казалось, что кроткие, разрыхляя, как лишаи, каменное сердце жизни, делают его более мягким и плодотворным, но чаще, наблюдая обилие кротких, их ловкую приспособляемость к подлому, неуловимую изменчивость и гибкость душ, комариное их нытьё, — я чувствовал себя, как стреноженная лошадь в туче оводов.
Об этом я и думал, идя от полицейского.
Вздыхал ветер, и дрожали огни фонарей, а казалось — дрожит тёмносерое небо, засевая землю мелким, как пыль, октябрьским дождём.
Мокрая проститутка тащила вверх по улице пьяного, держа его под руку, толкая, он что-то бормотал, всхлипывал.
Женщина утомлённо и глухо сказала:
— Такая твоя судьба...
«Вот, — подумал я, — и меня кто-то тащит, толкает в неприятные углы, показывая мне грязное, грустное и странно пёстрых людей.
Устал я от этого».
Может быть, не в этих словах было подумано, но именно эта мысль вспыхнула в мозгу, именно в тот печальный вечер я впервые ощутил усталость души, едкую плесень в сердце.
С этого часа я стал чувствовать себя хуже, начал смотреть на себя самого как-то со стороны, холодно, чужими и враждебными глазами.
Я видел, что почти в каждом человеке угловато и несложенно совмещаются противоречия не только слова и деяния, но и чувствований, их капризная игра особенно тяжко угнетала меня.
Эту игру я наблюдал и в самом себе, что было ещё хуже.
Меня тянуло во все стороны — к женщинам и книгам, к рабочим и весёлому студенчеству, но я никуда не поспевал и жил «ни в тех ни в сех», вертясь, точно кубарь, а чья-то невидимая, но сильная рука жарко подхлёстывала меня невидимой плёткой.
Узнав, что Яков Шапошников лёг в больницу, я пошёл навестить его, но там криворотая, толстая женщина в очках и белом платочке, из-под которого свисали красные, варёные уши, сухо сказала:
— Помер.
И, видя, что я не ухожу, а молча торчу пред нею, рассердилась, крикнула:
— Ну?
Что ещё?
Я тоже рассердился и сказал:
— Вы — дура.
— Николай, — гони его!
Николай вытирал тряпкой какие-то медные прутья, крякнул и хлестнул меня прутом по спине.
Тогда я взял его в охапку, вынес на улицу и посадил в лужу воды у крыльца больницы.
Он отнёсся к этому спокойно, посидел минуту молча, вытаращив на меня глаза, а потом встал, говоря:
— Эх ты, собака!
Я ушёл в Державинский сад, сел там на скамью у памятника поэту, чувствуя острое желание сделать что-нибудь злое, безобразное, чтоб на меня бросилась куча людей и этим дала мне право бить их.
Но, несмотря на праздничный день, в саду было пустынно и вокруг сада — ни души, только ветер метался, гоняя сухие листья, шурша отклеившейся афишей на столбе фонаря.
Прозрачно-синие, холодные сумерки сгущались над садом.
Огромный бронзовый идолище возвышался предо мною, я смотрел на него и думал: жил на земле одинокий человек Яков, уничтожал, всей силой души, бога и умер обыкновенной смертью.
Обыкновенной.
В этом было что-то тяжёлое, очень обидное.
«А Николай идиот; он должен был драться со мною или позвать полицию и отправить меня в участок...»
Пошёл к Рубцову, он сидел в своей конуре у стола, пред маленькой лампой и чинил пиджак.
— Яков помер.
Старик поднял руку с иглой, видимо, желая перекреститься, но только отмахнулся рукою и, зацепив за что-то нитку, тихо матерно выругался.
Потом — заворчал:
— Между прочим — все помрём, такое у нас глупое обыкновение, — да, брат!
Он вот помер, а тут медник был один, так его тоже — долой со счёта.
В то воскресенье, с жандармами.
Меня с ним Гурка свёл.
Умный медник!
Со студентами несколько путался.
Ты слышал, бунтуются студенты, — верно?
На-ко, зашей пиджак мне, не вижу я ни чорта...
Он передал мне свои лохмотья, иглу с ниткой, а сам, заложив руки за спину, стал шагать по комнате, кашляя и ворча:
— То — здесь, то — инде вспыхнет огонёк, а чорт дунет, и — опять скука!
Несчастливый этот город.
Уеду отсюда, пока ещё пароходы ходят.
Остановился и, почёсывая череп, спросил:
— А — куда поедешь?
Везде бывал.
Да.
Везде ездил, а только себя изъездил.
Плюнув, он добавил:
— Ну — и жизнь, сволочь!
Жил, жил, а — ничего не нажил, ни душе, ни телу...
Он замолчал, стоя в углу у двери и как будто прислушиваясь к чему-то, потом решительно подошёл ко мне, присел на край стола:
— Я тебе скажу, Лексей ты мой Максимыч, — зря Яков большое сердце своё на бога истратил.
Ни бог, ни царь лучше не будут, коли я их отрекусь, а надо, чтоб люди сами на себя рассердились, опровергли бы свою подлую жизнь, — во-от!
Эх, стар я, опоздал, скоро совсем слеп стану — горе, брат!
Ушил?
Спасибо...
Пойдём в трактир, чай пить...
По дороге в трактир, спотыкаясь во тьме, хватая меня за плечи.
он бормотал:
— Помяни моё слово: не дотерпят люди, разозлятся когда-нибудь и начнут всё крушить — в пыль сокрушат пустяки свои!
Не дотерпят...
В трактир мы не попали, наткнувшись на осаду матросами публичного дома, — ворота его защищали алафузовские рабочие.
— Каждый праздник здесь драка!
— одобрительно сказал Рубцов, снимая очки, и, опознав среди защитников дома своих товарищей, немедленно ввязался в битву, подзадоривая, науськивая:
— Держись, фабрика!
Дави лягушек!
Глуши плотву!
И — эхма-а!
Странно и забавно было видеть, с каким увлечением и ловкостью действовал умный старик, пробиваясь сквозь толпу матросов-речников, отражая их кулаки, сбивая с ног толчками плеча.
abu
abu
— Бей плешивого воеводу!
На крышу дома забрались двое и складно, бойко пели:
Мы не воры, мы не плуты, не разбойники,
Судовые мы ребята, рыболовники!
Свистел полицейский, в темноте блестели медные пуговицы, под ногами хлюпала грязь, а с крыши неслось:
Мы закидываем сети по сухим берегам,
По купеческим домам, по амбарам, по клетям...
— Стой!
Лежачего не бьют...
— Дедушка — держи скулу крепче!
Потом Рубцова, меня и ещё человек пять, врагов или друзей, повели в участок, и успокоенная тьма осенней ночи провожала нас бойкой песней:
Эх, мы поймали сорок щук,
Из которых шубы шьют!
— До чего же хорош народ на Волге!
— с восхищением говорил Рубцов, часто сморкаясь, сплёвывая, и шептал мне:
— Ты — беги!
Выбери минуту и беги!
Зачем тебе в участок лезть?
Я и какой то длинный матрос, следом за мною, бросились в проулок, перескочили через забор, другой, и — с этой ночи я больше не встречал милейшего умницу Никиту Рубцова.
Вокруг меня становилось пусто.
Начинались студенческие волнения, смысл их был не понятен мне, мотивы — не ясны.
Я видел весёлую суету, не чувствуя в ней драмы, и думал, что ради счастья учиться в университете можно претерпеть даже истязания.
Если б мне предложили: «Иди, учись, но за это, по воскресеньям, на Николаевской площади мы будем бить тебя палками!» — я, наверное, принял бы это условие.
Зайдя в крендельную Семёнова, я узнал, что крендельщики собираются идти к университету избивать студентов:
— Гирями будем бить!
— говорили они с весёлой злобой.
Я стал спорить, ругаться с ними, но вдруг почти с ужасом почувствовал, что у меня нет желания, нет слов защищать студентов.
Помню, я ушёл из подвала, как изувеченный, с какой-то необоримой, насмерть уничтожающей тоскою в сердце.
Ночью сидел на берегу Кабана, швыряя камни в чёрную воду, и думал тремя словами, бесконечно повторяя их:
«Что мне делать?»
С тоски начал учиться играть на скрипке, пилил по ночам в магазине, смущая ночного сторожа и мышей.
Музыку я любил и стал заниматься ею с великим увлечением, но мой учитель, скрипач театрального оркестра, во время урока, — когда я вышел из магазина, — открыл не запертый мною ящик кассы, и, возвратясь, я застал его набивающим карманы свои деньгами.
Увидав меня в дверях, он вытянул шею, подставил скучное, бритое лицо и тихо сказал:
— Ну — бей!
Губы у него дрожали, из бесцветных глаз катились какие-то масляные слёзы, странно крупные.
Мне хотелось ударить скрипача; чтоб не сделать этого, я сел на пол, подложив под себя кулаки, и велел ему положить деньги в кассу.
Он разгрузил карманы, пошёл к двери, но, остановясь, сказал идиотски высоким и страшным голосом:
— Дай десять рублей!
Деньги я ему дал, но учиться на скрипке бросил.
В декабре я решил убить себя.
Я пробовал описать мотив этого решения в рассказе «Случай из жизни Макара».
Но это не удалось мне — рассказ вышел неуклюжим, неприятным и лишённым внутренней правды.
К его достоинствам следует отнести — как мне кажется — именно то, что в нём совершенно отсутствует эта правда.
Факты — правдивы, а освещение их сделано как будто не мною, и рассказ идёт не обо мне.
Если не говорить о литературной ценности рассказа — в нём для меня есть нечто приятное, — как будто я перешагнул через себя.
Купив на базаре револьвер барабанщика, заряженный четырьмя патронами, я выстрелил себе в грудь, рассчитывая попасть в сердце, но только пробил лёгкое, и через месяц, очень сконфуженный, чувствуя себя донельзя глупым, снова работал в булочной.
Однако — недолго.
В конце марта, вечером, придя в магазин из пекарни, я увидал в комнате продавщицы Хохла.
Он сидел на стуле у окна, задумчиво покуривая толстую папиросу и смотря внимательно в облака дыма.
— Вы свободны?
— спросил он, не здороваясь.
— На двадцать минут.
— Садитесь, поговорим.
Как всегда, он был туго зашит в казакин из «чортовой кожи», на его широкой груди расстилалась светлая борода, над упрямым лбом торчит щетина жёстких, коротко остриженных волос, на ногах у него тяжёлые, мужицкие сапоги, от них крепко пахнет дёгтем.
— Нуте-с, — заговорил он спокойно и негромко, — не хотите ли вы приехать ко мне?
Я живу в селе Красновидове, сорок пять вёрст вниз по Волге, у меня там лавка, вы будете помогать мне в торговле, это отнимет у вас не много времени, я имею хорошие книги, помогу вам учиться — согласны?
— Да.
— В пятницу приходите в шесть утра к пристани Курбатова, спросите дощаник из Красновидова, — хозяин Василий Панков.
Впрочем — я уже буду там и увижу вас.
До свидания!
Встал, протянув мне широкую ладонь, а другой рукой вынул из-за пазухи тяжёлую, серебряную луковицу-часы и сказал:
— Кончили в шесть минут!
Да — моё имя — Михайло Антонов, а фамилия Ромась.
Так.
Он ушёл не оглядываясь, твёрдо ставя ноги, легко неся тяжёлое, богатырски литое тело.
Через два дня я поплыл в Красновидово.
Волга только что вскрылась, сверху, по мутной воде, тянутся, покачиваясь, серые, рыхлые льдины, дощаник перегоняет их, и они трутся о борта, поскрипывая, рассыпаясь от ударов острыми кристаллами.
Играет верховый ветер, загоняя на берег волну, ослепительно сверкает солнце, отражаясь яркобелыми пучками от синевато-стеклянных боков льдин.
Дощаник, тяжело нагруженный бочками, мешками, ящиками, идёт под парусом, — на руле молодой мужик Панков, щеголевато одетый в пиджак дублёной овчины, вышитый на груди разноцветным шнурком.
Лицо у него — спокойное, глаза холодные, он молчалив и мало похож на мужика.
На носу дощаника, растопырив ноги, стоит с багром в руках батрак Панкова, Кукушкин, растрёпанный мужичонка в рваном армяке, подпоясанном верёвкой, в измятой поповской шляпе, лицо у него в синяках и ссадинах.
Расталкивая льдины длинным багром, он презрительно ругается:
— Сторонись...
Куда лезешь...
Я сижу рядом с Ромасём под парусом на ящиках, он тихо говорит мне:
— Мужики меня не любят, особенно — богатые!
Нелюбовь эту придётся и вам испытать на себе.
Кукушкин, положив багор поперёк бортов, под ноги себе, говорит с восхищением, обратив к нам изувеченное лицо:
— Особо тебя, Антоныч, поп не любит...
— Это верно, — подтверждает Панков.
— Ты ему, псу рябому, кость в горле!
— Но есть и друзья у меня, — будут и у вас, — слышу я голос Хохла.
Холодно.
Мартовское солнце ещё плохо греет.
На берегу качаются тёмные ветви голых деревьев, кое-где в щелях и под кустами горного берега лежит снег кусками бархата.
Всюду на реке — льдины, точно пасётся стадо овец.
Я чувствую себя, как во сне.
Кукушкин, затискивая в трубку табак, философствует:
— Положим, ты попу не жена, однако, по должности своей, он обязался любить всякую тварь, как написано в книгах.
— Кто это тебя избил?
— спрашивает Ромась, усмехаясь.
— Так, какие-то тёмных должностей люди, наверно — жулики, презрительно говорит Кукушкин.
И — с гордостью:
— Нет, меня, однова, антиллеристы били, это — действительно!
Даже и понять нельзя — как я жив остался.
— За что били?
— спрашивает Панков.
— Вчера?
Али — антиллеристы?
— Ну — вчера?
— Да — разве можно понять, за что бьют?
Народ у нас вроде козла, чуть что — сейчас и бодается!
Должностью своей считают это — драку!
— Я думаю, — говорит Ромась, — за язык бьют тебя, говоришь ты неосторожно...
— Пожалуй, так!
Человек я любопытного характера, навык обо всём спрашивать.
Для меня — радость, коли новенькое что услышу.
Нос дощаника сильно ткнулся о льдину, по борту злобно шаркнуло.
Кукушкин, покачнувшись, схватил багор.
Панков с упрёком говорит:
— А ты гляди на дело, Степан!
— А ты меня не разговаривай!
— отпихивая льдины, бормочет Кукушкин.
Не могу я за один раз и должность мою исполнять и беседу вести с тобой...
Они беззлобно спорят, а Ромась говорит мне:
— Земля здесь хуже, чем у нас, на Украине, а люди — лучше.
Очень способный народ!
Я слушаю его внимательно и верю ему.
Мне нравится его спокойствие и ровная речь, простая, веская.
Чувствуется, что этот человек знает много и что у него есть своя мера людей.
Мне особенно приятно, что он не спрашивает — почему я стрелялся?
Всякий другой, на его месте, давно бы уже спросил, а мне так надоел этот вопрос.
И — трудно ответить.
Чорт знает, почему я решил убить себя.
Хохлу я, наверное, отвечал бы длинно и глупо.
Да мне и вообще не хочется вспоминать об этом, — на Волге так хорошо, свободно, светло.
Дощаник плывёт под берегом, влево широко размахнулась река, вторгаясь на песчаный берег луговой стороны.
Видишь, как прибывает вода, заплёскивая и качая прибрежные кусты, а встречу ей по ложбинам и щелям земли шумно катятся светлые потоки вешних вод.
Улыбается солнце, желтоносые грачи блестят в его лучах чёрной сталью оперения, хлопотливо каркают, строя гнёзда.
На припёке трогательно пробивается из земли к солнцу яркозелёная щетинка травы.
Телу — холодно, а в душе — тихая радость и тоже возникают нежные ростки светлых надежд.
Очень уютно весною на земле.
К полудню доплыли до Красновидова; на высокой, круто срезанной горе стоит голубоглазая церковь, от неё, гуськом, тянутся по краю горы хорошие, крепкие избы, блестя жёлтым тёсом крыш и парчовыми покровами соломы.
Просто и красиво.
Сколько раз любовался я этим селом, проезжая мимо его на пароходах.
Когда, вместе с Кукушкиным, я начал разгружать дощаник, Ромась, подавая мне с борта мешки, сказал:
— Однако — сила у вас есть!
И, не глядя на меня, спросил:
— А грудь — не болит?
— Нимало.
Я был очень тронут деликатностью его вопроса, — мне особенно не хотелось, чтоб мужики знали о моей попытке убить себя.
— Силёнка — имеется, можно сказать — свыше должности, — болтал Кукушкин.
— Какой губернии, молодчик?
Нижегородской?
Водохлёбами дразнят вас.
А ещё — «Чаи, примечай, отколе чайки летят» — это тоже про вас сложено.
С горы, по съезду, по размякшей глине, среди множества серебром сверкающих ручьёв, широко шагал, скользя и покачиваясь, длинный, сухощавый мужик, босый, в одной рубахе и портах, с курчавой бородою, в густой шапке рыжеватых волос.
Подойдя к берегу, он сказал звучно и ласково:
— С приездом.
Оглянулся, поднял толстую жердь, другую, положил их концами на борта и, легко прыгнув в дощаник, скомандовал:
— Упрись ногами в концы жердей, чтоб не съехали с борта, и принимай бочки.
Парень, иди сюда, помогай.
Он был картинно красив и, видимо, очень силён.
На румяном лице его, с прямым, большим носом, строго сияли голубоватые глаза.
— Простудишься, Изот, — сказал Ромась.
— Я-то?
Не бойся.
Выкатили бочку керосина на берег.
Изот, смерив меня глазами, спросил:
— Приказчик?
— Поборись с ним, — предложил Кукушкин.
— А тебе опять рожу испортили?
— Что с ними сделаешь?
— С кем это?
— А — которые бьют...
— Эх ты!
— сказал Изот, вздохнув, и обратился к Ромасю: — Телеги сейчас спустятся.
Я вас издали увидал, — плывут.
Хорошо плыли.
Ты — иди, Антоныч, я послежу тут.
Было видно, что человек этот относился к Ромасю дружески и заботливо, даже — покровительственно, хотя Ромась был старше его лет на десять.
Через полчаса я сидел в чистой и уютной комнате новенькой избы, стены её ещё не утратили запаха смолы и пакли.
Бойкая, остроглазая баба накрывала стол для обеда.
Хохол выбирал книги из чемодана, ставя их на полку у печки.
— Ваша комната на чердаке, — сказал он.
Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нём крыши бань, среди кустов.
За оврагом — сады и чёрные поля; мягкими увалами они уходили к синему гребню леса, не горизонте.
Верхом на коньке крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на Волгу, вниз.
Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи.
Из ворот избы вышла старуха, вся в чёрном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко:
— Издохнуть бы вам!
Двое мальчишек, деловито заграждавшие путь ручью камнями и грязью, услыхав голос старухи, стремглав бросились прочь от неё, а она, подняв с земли щепку, плюнула на неё и бросила в ручей.
Потом, ногою в мужицком сапоге, разрушила постройку детей и пошла вниз, к реке.
Как-то я буду жить здесь?
Позвали обедать.
Внизу за столом сидел Изот, вытянув длинные ноги с багровыми ступнями, и что-то говорил, но — замолчал, увидя меня.
— Что ж ты?
— хмуро спросил Ромась.
— Говори.
— Да уж и нечего, всё сказал.
Значит — так решили: сами, дескать, управимся.
Ты ходи с пистолетом, а то — с палкой потолще.
При Баринове — не всё говорить можно, у него да у Кукушкина — языки бабьи.
Ты, парень, рыбу ловить любишь?
— Нет.
Ромась заговорил о необходимости организовать мужиков, мелких садовладельцев, вырвать их из рук скупщиков.
Изот, внимательно выслушав его, сказал:
— Окончательно мироеды житья не дадут тебе.
— Увидим.
— Да уж — так!
Я смотрел на Изота и думал:
«Наверное, — вот с таких мужиков пишут рассказы Каронин и Златовратский...»
Неужели удалось мне подойти к чему-то серьёзному и теперь я буду работать с людьми настоящего дела?
Изот, пообедав, говорил:
— Ты, Михайло Антонов, не торопись, хорошо — скоро не бывает.
Легонько надо!
Когда он ушёл, Ромась сказал задумчиво:
— Умный человек, честный.
Жаль — малограмотен, едва читает.
Но упрямо учится.
Вот — помогите ему в этом!
Вплоть до вечера он знакомил меня с ценами товаров в лавке, рассказывая:
— Я продаю дешевле, чем двое других лавочников села, конечно — это им не нравится.
Делают мне пакости, собираются избить.
Живу я здесь не потому, что мне приятно или выгодно торговать, а — по другим причинам.
Это — затея вроде вашей булочной...
Я сказал, что догадываюсь об этом.
— Ну, да...
Надо же учить людей уму-разуму, — так?
Лавка была заперта, мы ходили по ней с лампою в руках, и на улице кто-то тоже ходил, осторожно шлёпая по грязи, иногда тяжко влезая на ступени крыльца.
— Вот — слышите?
— ходит!
Это — Мигун, бобыль, злое животное, он любит делать зло, точно красивая девка кокетничать.
Вы будьте осторожны в словах с ним да и — вообще...
Потом, в комнате, закурив трубку, прислонясь широкой спиною к печке и прищурив глаза, он пускал струйки дыма в бороду себе и, медленно составляя слова в простую, ясную речь, говорил, что давно уже заметил, как бесполезно трачу я годы юности.
— Вы человек способный, по природе — упрямый и, видимо, с хорошими желаниями.
Вам надо учиться, да — так, чтоб книга не закрывала людей.
Один сектант, старичок, очень верно сказал: «Всякое научение — от человека исходит».
Люди учат больнее, — грубо они учат, наука их крепче въедается.
Говорил он знакомое мне, о том, что прежде всего надо будить разум деревни.
Но и в знакомых словах я улавливал более глубокий, новый для меня смысл.
— Там у вас студенты много балакают о любви к народу, так я говорю им на это: народ любить нельзя.
Это — слова, любовь к народу...
Усмехнулся в бороду, пытливо глядя на меня, и начал шагать по комнате, продолжая крепко, внушительно:
— Любить — значит: соглашаться, снисходить, не замечать, прощать.
С этим нужно идти к женщине.
А — разве можно не замечать невежества народа, соглашаться с заблуждениями его ума, снисходить ко всякой его подлости, прощать ему зверство?
Нет?
— Нет.
— Вот видите!
У вас там все Некрасова читают и поют, ну, знаете, с Некрасовым далеко не уедешь!
Мужику надо внушать: «Ты, брат, хоть и не плох человек сам по себе, а живёшь плохо и ничего не умеешь делать, чтоб жизнь твоя стала легче, лучше.
Зверь, пожалуй, разумнее заботится о себе, чем ты, зверь защищает себя лучше.
А из тебя, мужика, разрослось всё, — дворянство, духовенство, учёные, цари — все это бывшие мужики.
Видишь?
Понял?
Ну учись жить, чтоб тебя не мордовали...»
Уйдя в кухню, он велел кухарке вскипятить самовар, а потом стал показывать мне свои книги, — почти все научного характера: Бокль, Ляйель, Гартполь Лекки, Леббок, Тэйлор, Милль, Спенсер, Дарвин, а из русских Писарев, Добролюбов, Чернышевский, Пушкин, «Фрегат «Паллада"» Гончарова, Некрасов.
Он гладил их широкой ладонью, ласково, точно котят, и ворчал почти умилённо:
— Хорошие книги!
А это — редчайшая: её сожгла цензура.
Хотите знать, чтО есть государство, — читайте эту!
0н подал мне книгу Гоббса «Левиафан».
— Эта — тоже о государстве, но легче, веселее!
Весёлая книга оказалась «Государем» Маккиавели.
За чаем он кратко рассказал о себе:
сын черниговского кузнеца, он был смазчиком поездов на станции Киев, познакомился там с революционерами, организовал кружок самообразования рабочих, его арестовали, года два он сидел в тюрьме, а потом — сослали в Якутскую область на десять лет.
— Вначале — жил там с якутами, в улусе, думал — пропаду.
Зима там, чорт побери, такая, знаете, что в человеке застывает мозг.
Да и лишний разум там.
Потом вижу: то — здесь, то — тут торчит русский, натыкано их не густо, а всё-таки — есть!
И, чтоб не скучали, новых к ним заботливо добавляют.
Хорошие люди были.
Был студент Владимир Короленко, — он теперь тоже воротился.
Я с ним хорошо жил, потом — разошлись.
Мы оказались во многом похожи один на другого, а на сходстве дружба не ладится.
Но это серьёзный, упрямый человек, способен ко всякой работе.
Даже иконы писал, это мне не нравилось.
Теперь, говорят, хорошо пишет в журналах.
Долго, до полуночи, беседовал он, видимо, желая сразу прочно поставить меня рядом с собою.
Впервые мне было так серьёзно хорошо с человеком.
После попытки самоубийства моё отношение к себе сильно понизилось, я чувствовал себя ничтожным, виноватым пред кем-то, и мне было стыдно жить.
Ромась, должно быть, понимал это и, человечно, просто открыв предо мною дверь в свою жизнь, — выпрямил меня.
Незабвенный день.
В воскресенье мы открыли лавку после обедни, и тотчас же к нашему крыльцу стали собираться мужики.
Первым явился Матвей Баринов, грязный, растрёпанный человек, с длинными руками обезьяны и рассеянным взглядом красивых, бабьих глаз.
— Что слышно в городе?
— спросил он, поздоровавшись, и, не ожидая ответа, закричал встречу Кукушкину:
— Степан!
Твои кошки опять петуха сожрали!
И тотчас рассказал, что губернатор поехал из Казани в Петербург к царю хлопотать, чтоб всех татар выселили на Кавказ и в Туркестан.
Похвалил губернатора:
— Умный!
Понимает своё дело...
— Ты сам выдумал всё это, — спокойно заметил Ромась.
— Я?
Когда?
— Не знаю...
— До чего ты мало веришь людям, Антоныч, — сказал Баринов с упрёком, сожалительно качая головою.
— А я — жалею татар.
Кавказ требует привычки.
Осторожно подошёл маленький, сухощавый человек, в рваной поддёвке с чужого плеча; серое лицо его искажала судорога, раздёргивая тёмные губы в болезненную улыбку; острый левый глаз непрерывно мигал, над ним вздрагивала седая бровь, разорванная шрамами.
— Почёт Мигуну!
— насмешливо сказал Баринов.
— Чего ночью украл?
— Твои деньги — звучным тенором ответил Мигун, сняв шапку пред Ромасём.
Вышел со двора хозяин нашей избы и сосед наш Панков, в пиджаке, с красным платочком на шее, в резиновых галошах и с длинной, как вожжи, серебряной цепочкой на груди.
Он смерил Мигуна сердитым взглядом:
— Если ты, старый чорт, будешь в огород ко мне лазить, я тебя — колом по ногам!
— Начинается обыкновенный разговор, — спокойно заметил Мигун и, вздыхая, добавил: — Как жить, коли — не бить?
Панков стал ругать его, а он прибавил:
— Какой же старый я?
Сорок шесть годов...
— А на святках тебе пятьдесят три было, — вскричал Баринов.
— Сам говорил — пятьдесят три!
Зачем врёшь?
Пришёл солидный, бородатый старик Суслов* и рыбак Изот, так собралось человек десять.
Хохол сидел на крыльце, у двери лавки, покуривая трубку, молча слушая беседу мужиков; они уселись на ступенях крыльца и на лавочках, по обе стороны его.
* Плохо помню фамилии мужиков и, вероятно, перепутал или исказил их.
День был холодный, пёстрый, по синему, вымороженному зимою небу быстро плыли облака, пятна света и теней купались в ручьях и лужах, то ослепляя глаза ярким блеском, то лаская взгляд бархатной мягкостью.
Нарядно одетые девицы павами плыли вниз по улице, к Волге, шагали через лужи, поднимая подолы юбок и показывая чугунные башмаки.
Бежали мальчишки с длинными удилищами на плечах, шли солидные мужики, искоса оглядывая группу у нашей лавки, молча приподнимая картузы и войлочные шляпы.
Мигун с Кукушкиным миролюбиво разбирались в неясном вопросе: кто больнее дерётся — купец или барин?
Кукушкин доказывал — купец, Мигун защищал помещика, и его звучный тенорок одолевал растрёпанную речь Кукушкина.
— Господина Фингерова папаша Наполеон Бонапарта за бороду драл.
А господин Фингеров, бывало, ухватит двоих за овчину на затылках, разведёт ручки свои да и треснет лбами — готово!
Оба лежат недвижимы.
— Эдак — ляжешь!
— согласился Кукушкин, но добавил: — Ну, зато купец ест больше барина...
Благообразный Суслов, сидя на верхней ступени крыльца, жаловался:
— Не крепок становится мужик на земле, Михайло Антонов.
При господах не дозволялось зря жить, каждый человек был к делу прикреплён...
— А ты подай прошение, чтобы крепостное право опять завели, — ответил ему Изот.
Ромась молча взглянул на него и стал выколачивать трубку о перила крыльца.
Я ждал: когда же он заговорит?
И, внимательно слушая несвязную беседу мужиков, пытался представить — что именно скажет Хохол?
Мне казалось, что он уже пропустил целый ряд удобных моментов вмешаться в беседу мужиков.
Но он равнодушно молчал и сидел идольски неподвижно, следя, как ветер морщит воду в лужах и гонит облака, стискивая их в густосерую тучу.
На реке гудел пароход, снизу возносилась визгливая песня девиц, подыгрывала гармоника.
Икая и рыча, вниз по улице шагал пьяный, размахивая руками, ноги его неестественно сгибались, попадая в лужи.
Мужики говорили всё медленнее, уныние звучало в их словах, и меня тоже тихонько трогала печаль, потому что холодное небо грозило дождём, и вспоминался мне непрерывный шум города, разнообразие его звуков, быстрое мелькание людей на улицах, бойкость их речи, обилие слов, раздражающих ум.
Вечером, за чаем, я спросил Хохла: когда же он говорит с мужиками?
— О чём?
— Ага, — сказал он, внимательно выслушав меня, — ну, знаете, если бы я говорил с ними об этом, да ещё на улице, — меня бы снова отправили к якутам...
Он натискал табака в трубку, раскурил её, сразу окутался дымом и спокойно, памятно заговорил о том, что мужик — человек осторожный, недоверчивый.
Он — сам себя боится, соседа боится, а особенно — всякого чужого.
Ещё не прошло тридцати лет, как ему дали волю, каждый сорокалетний крестьянин родился рабом и помнит это.
Что такое воля — трудно понять.
Рассуждая просто — воля, это значит: живу как хочу.
Но — везде начальство, и все мешают жить.
У помещиков отнял крестьянство царь, стало быть, теперь царь единый господин надо всем крестьянством.
И снова: а что ж такое воля?
Вдруг придёт день, когда царь объяснит, что она значит.
Мужик очень верит в царя, единого господина всей земли и всех богатств.
Он отнял крестьян у помещиков, — может отнять пароходы и лавки у купцов.
Мужик — царист, он понимает: много господ — плохо, один — лучше.
Он ждёт, что наступит день, когда царь объявит ему смысл воли.
Тогда — хватай кто что может.
Этого дня все хотят и каждый — боится, каждый живёт настороже внутри себя: не прозевать бы решительный день всеобщей делёжки.
И — сам себя боится: хочет много, и есть что взять, а — как возьмёшь?
Все точат зубы на одно и то же.
К тому же везде — неисчислимое количество начальства, явно враждебного мужику да и царю.
Но — и без начальства нельзя, все передерутся, перебьют друг друга.
Ветер сердито плескал в стёкла окон обильным вешним дождём.
Серая мгла изливалась по улице; в душе у меня тоже стало серовато и скучно.
Спокойный, негромкий голос раздумчиво говорил:
— Внушайте мужику, чтобы он постепенно научался отбирать у царя власть в свои руки, говорите ему, что народ должен иметь право выбирать начальство из своей среды — и станового, и губернатора, и царя...
— Это — на сто лет!
— А вы думали всё сделать к троицыну дню?
— серьёзно спросил Хохол.
Вечером он ушёл куда-то, а часов в одиннадцать я услышал на улице выстрел, — он хлопнул где-то близко.
Выскочив во тьму, под дождь, я увидал, что Михаил Антонович идёт к воротам, обходя потоки воды неторопливо и тщательно, большой, чёрный.
— Вы — что?
Это я выпалил...
— В кого?
— А тут какие-то с кольями наскочили на меня.
Я говорю: «Отстаньте, стрелять буду», — не слушают.
Ну, тогда я выстрелил в небо, — ему не повредишь...
Он стоял в сенях, раздеваясь, отжимая рукой мокрую бороду, и фыркал, как лошадь.
— А сапоги чортовы, оказывается, худые у меня!
Надо переобуться.
Вы умеете револьвер чистить?
Пожалуйста, а то заржавеет.
Смажьте керосином...
Восхищало меня его непоколебимое спокойствие, тихое упрямство взгляда его серых глаз.
В комнате, расчёсывая бороду перед зеркалом, он предупредил меня:
— Вы ходите по селу осторожней, особенно — в праздники, вечерами, вас, наверное, тоже захотят бить.
Но палку с собой не носите, это раздражает драчунов и может внушить им мысль, что вы — боитесь.
А бояться — не надо!
Они сами народ трусоватый...
Я начал жить очень хорошо, каждый день приносил мне новое и важное.
С жадностью стал читать книги по естествознанию,
Ромась учил меня:
— Это, Максимыч, прежде всего и всего лучше надо знать, в эту науку вложен лучший разум человечий.
Вечерами, трижды в неделю, приходил Изот, я учил его грамоте.
Сначала он отнёсся ко мне недоверчиво, с легонькой усмешкой, но после нескольких уроков добродушно сказал:
— Хорошо объясняешь!
Тебе бы, парень, учителем быть...
И — вдруг предложил:
— Ты будто сильный, ну-ка, давай на палке потянемся?
Взяли из кухни палку, сели на пол и, упёршись друг другу ступнями в ступни ног, долго старались поднять друг друга с пола, а Хохол, ухмыляясь, подзадоривал нас:
— А — ну?
Уть!
Изот поднял меня, и это, кажется, ещё более расположило его в мою пользу.
— Ничего, ты — здоров!
— утешил он меня.
— Жаль, рыбу не любишь ловить, а то ходил бы со мной на Волгу.
Ночью на Волге — царствие небесное!
Учился он усердно, довольно успешно и — очень хорошо удивлялся; бывало, во время урока, вдруг встанет, возьмёт с полки книгу, высоко подняв брови, с натугой прочитает две-три строки и, покраснев, смотрит на меня, изумлённо говоря:
— Читаю ведь, мать его курицу!
И повторяет, закрыв глаза:
Словно как мать над сыновней могилой,
Стонет кулик над равниной унылой...
— Видал?
Несколько раз он, вполголоса, осторожно спрашивал:
— Объясни ты мне, брат, как же это выходит всё-таки?
Глядит человек на эти чёрточки, а они складываются в слова, и я знаю их — слова живые, наши!
Как я это знаю?
Никто мне их не шепчет.
Ежели бы это картинки были, ну, тогда понятно.
А здесь как будто самые мысли напечатаны, — как это?
Что я мог ответить ему?
И моё «не знаю» огорчало человека.
— Колдовство!
— говорил он, вздыхая, и рассматривал страницы книги на свет.
Была в нём приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное, детское; он всё более напоминал мне славного мужика из тех, о которых пишут в книжках.
Как почти все рыбаки, он был поэт, любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную жизнь.
Смотрел на звёзды и спрашивал:
— Хохол говорит — и там, может, кое-какие жители есть, в роде нашем, как думаешь, верно это?
Знак бы им подать, спросить — как живут?
Поди-ка лучше нас, веселее...
В сущности, он был доволен своей жизнью, он сирота, бобыль и ни от кого не зависим в своём тихом, любимом деле рыбака.
Но к мужикам относился неприязненно и предупреждал меня:
— Ты не гляди, что они ласковы, это — хитряга народ, фальшивый, ты им не верь!
Сейчас они с тобою — так, а завтра — иначе.
Каждому только сам он виден, а общественное дело — каторгой считают.
И с ненавистью, странной в человеке такой мягкой души, он говорил о «мироедах»:
— Они — почему богаче других?
Потому что — умнее.
Так ты, сволочь, помни, если умный: крестьянство должно жить стадом, дружно, тогда оно сила!
А они расщепляют деревню, как полено на лучину, ведь вот что!
Сами себе враги.
Это — злодейский народ.
Вот как Хохол мается с ними...
Красивый, сильный, он очень нравился женщинам, и они одолевали его.
— Конечно, в этом я избалован, — добродушно каялся он.
— Для мужьёв обидно это, я сам бы обижался на ихом месте.
Однако баб нельзя не пожалеть, баба — она вроде как вторая твоя душа.
Живёт она — без праздников, без ласки; работает, как лошадь, и больше ничего.
Мужьям любить некогда, а я свободный человек.
Многих, в первый же год после свадьбы, мужья кулаками кормят.
Да, я в этом — грешен, балуюсь с ними.
Об одном прошу: вы, бабы, только не сердитесь друг на друга, меня хватит на всех!
Не завидуйте одна другой, все вы мне одинаковы, всех жалею...
И, конфузливо усмехаясь в бороду, он рассказал:
— Я даже чуть-чуть с барыней одной не пошалил, — на дачу приехала из города барыня.
Красавица, белая, как молоко, а волосья — лён.
И глазёнки синеваты, добрые.
Я ей рыбу продавал и всё, бывало, гляжу на неё.
«Ты что?»
— спрашивает.
«Сами знаете»,
— говорю.
«Ну, хорошо, говорит, я к тебе ночью приду, жди!»
И — верно!
Пришла.
Только — комаров она стеснялась, закусали её комары, ну, и не вышло у нас ничего.
«Не могу, говорит, кусают очень», а сама чуть не плачет.
Через сутки к ней муж прибыл, судья какой-то.
Да, вот они какие, барыни-то, — с грустью и упрёком кончил он.
Комары им жить мешают...
Изот очень хвалил Кукушкина:
— Вот, приглядись к мужику, — хорошей души этот!
Не любят его, ну напрасно!
Болтун, конечно, так ведь — у всякого скота своя пестрота.
Кукушкин был безземелен, женат на пьяной бабе-батрачке, маленькой, но очень ловкой, сильной и злой.
Избу свою он сдал кузнецу, а сам жил в бане, работая у Панкова.
Он очень любил новости, а когда их не было — сам выдумывал разные истории, нанизывая их всегда на одну нить.
— Михайло Антонов — слыхал ты?
Тиньковский урядник в монахи идёт, от своей должности, — не желаю, бает, мужиков мордовать, — шабаш!
Хохол серьёзно говорил:
— Вот так всё начальство и разбежится от вас.
Вытаскивая из нечёсанных русых волос на голове соломинки, сено, куриный пух, Кукушкин соображает:
— Все — не убегут, а которые совесть имеют — им, конечно, тяжко на своих должностях.
Не веришь ты, Антоныч, в совесть, вижу я.
А ведь без совести и при большом уме не проживёшь!
Вот, послушай случай...
И рассказывает о какой-то «умнейшей» помещице:
— Такая злодейка была, что даже губернатор, не взирая на высокую свою должность, в гости к ней приехал.
«Сударыня, говорит, будьте осторожнее на всякий случай, слухи, говорит, о вашей подлости злодейской даже в Петербург достигли!»
Она, конечно, наливкой угостила его, а сама говорит:
«Поезжайте с богом, не могу я переломить характер мой!»
Прошло три года с месяцем, и вдруг она собирает мужиков:
«Вот, говорит, вам вся моя земля и прощайте, и простите меня, а я...»
— В монастырь, — подсказывает Хохол.
Кукушкин, внимательно глядя на него, подтверждает:
— Верно, в игуменьи!
Значит — и ты слыхал про неё?
— Никогда не слыхал.
— А — откуда же знаешь?
— Я — тебя знаю.
Фантазёр бормочет, покачивая головой:
— До чего ты не верующий людям...
И так — всегда: плохие, злые люди его рассказов устают делать зло и «пропадают без вести», но чаще Кукушкин отправляет их в монастыри, как мусор на «свалку».
У него являются неожиданные и странные мысли, — он вдруг нахмурится и заявляет:
— Напрасно мы татар победили, — татары лучше нас!
А о татарах никто не говорил, говорили в это время об организации артели садовладельцев.
Ромась рассказывает о Сибири, о богатом сибирском крестьянине, но вдруг Кукушкин задумчиво бормочет:
— Если селёдку года два, три не ловить, она может до того разродиться, что море выступит из берегов и будет потоп людям.
Замечательно плодущая рыба!
Село считает Кукушкина пустым человеком, а рассказы и странные мысли его раздражают мужиков, вызывая у них ругань и насмешки, но слушают они его всегда с интересом, внимательно, как бы ожидая встретить правду среди его выдумок.
— Пустобрёх, — зовут его солидные люди, и только щёголь Панков говорит серьёзно:
— Степан — человек с загадкой...
Кукушкин очень способный работник, он бондарь, печник, знает пчёл, учит баб разводить птицу, ловко плотничает, и всё ему удаётся, хотя работает он копотливо, неохотно.
Любит кошек, у него в бане штук десять сытых зверей и зверят, он кормит их воронами, галками и, приучив кошек есть птицу, усилил этим отрицательное отношение к себе: его кошки душат цыплят, кур, а бабы охотятся за зверьём Степана, нещадно избивают их.
У бани Кукушкина часто слышен яростный визг огорчённых хозяек, но это не смущает его.
— Дуры, кошка — охотничий зверь, она ловчее собаки.
Вот я их приучу к охоте на птицу, разведём сотни кошек — продавать будем, доход вам, дурёхи!
Он знал грамоту, но — забыл, а вспомнить — не хочет.
Умный по природе своей, он быстрее всех схватывает существенное в рассказах Хохла.
— Так, так, — говорит он, жмурясь, как ребёнок, глотающий горькое лекарство, — значит — Иван-то Грозный мелкому народу не вреден был...
Он, Изот и Панков приходят к нам вечерами и нередко сидят до полуночи, слушая рассказы Хохла о строении мира, о жизни иностранных государств, о революционных судорогах народов.
Панкову нравится французская революция.
— Вот это — настоящий поворот жизни, — одобряет он.
Он два года тому назад отделился от отца, богатого мужика с огромным зобом и страшно вытаращенными глазами,
взял — «по любви» — замуж сироту, племянницу Изота, держит её строго, но одевает в городское платье.
Отец проклял его за строптивость и, проходя мимо новенькой избы сына, ожесточённо плюёт на неё.
Панков сдал Ромасю в аренду избу и пристроил к ней лавку против желания богатеев села, и они ненавидят его за это, он же относится к ним внешне равнодушно, говорит о них пренебрежительно, а с ними — грубо и насмешливо.
Деревенская жизнь тяготит его:
— Знай я ремесло — жил бы в городе...
Складный, всегда чисто одетый, он держится солидно и очень самолюбив; ум его осторожен, недоверчив.
— Ты от сердца али по расчету за такое дело взялся?
— спрашивает он Ромася.
— А — как думаешь?
— Нет — ты скажи.
— По-твоему — как лучше?
— Не знаю!
А — по-твоему?
Хохол упрям и в конце концов заставляет мужика высказаться.
— Лучше — от ума, конечно!
Ум без пользы не живёт, а где польза — там дело прочное.
Сердце — плохой советчик нам.
По сердцу, я бы такого наделал — беда!
Попа обязательно поджёг бы, — не суйся куда не надо!
Поп, злой старичок, с мордочкой крота, очень насолил Панкову, вмешавшись в его ссору с отцом.
Сначала Панков относился ко мне неприязненно и почти враждебно, даже хозяйски покрикивал на меня, но скоро это исчезло у него, хотя, я чувствовал, осталось скрытое недоверие ко мне, да и мне Панков был неприятен.
Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с бревенчатыми стенами.
Окна плотно закрыты ставнями, на столе, в углу, горит лампа, перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой бородою, он говорит:
— Суть жизни в том, чтобы человек всё дальше отходил от скота...
Трое мужиков слушают внимательно, у всех хорошие глаза, умные лица.
Изот сидит всегда неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то отдалённому, что слышит только он один.
Кукушкин вертится, точно его комары кусают, а Панков, пощипывая светлые усики, соображает тихо:
— Значит, — все-таки была нужда народу разбиться на сословия.
Мне очень нравится, что Панков никогда не говорит грубо с Кукушкиным, батраком своим, и внимательно слушает забавные выдумки мечтателя.
Кончится беседа, — я иду к себе, на чердак, и сижу там, у открытого окна, глядя на уснувшее село и в поля, где непоколебимо властвует молчание.
Ночная мгла пронизана блеском звёзд, тем более близких земле, чем дальше они от меня.
Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль растекается в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село.
Неподвижность, тишина.
Мглистая пустота, тепло обняв меня, присасывается тысячами невидимых пиявок к душе моей, и постепенно я чувствую сонную слабость, смутная тревога волнует меня.
Мал и ничтожен я на земле...
Жизнь села встаёт предо мною безрадостно.
Я многократно слышал и читал, что в деревне люди живут более здорово и сердечно, чем в городе.
Но — я вижу мужиков в непрерывном, каторжном труде, среди них много нездоровых, надорвавшихся в работе и почти совсем нет весёлых людей.
Мастеровые и рабочие города, работая не меньше, живут веселее и не так нудно, надоедливо жалуются на жизнь, как эти угрюмые люди.
Жизнь крестьянина не кажется мне простой, она требует напряжённого внимания к земле и много чуткой хитрости в отношении к людям.
И не сердечна эта бедная разумом жизнь, заметно, что все люди села живут ощупью, как слепые, все чего-то боятся, не верят друг другу, что-то волчье есть в них.
Мне трудно понять, за что они так упрямо не любят Хохла, Панкова и всех «наших», людей, которые хотят жить разумно.
Я отчётливо вижу преимущества города, его жажду счастья, дерзкую пытливость разума, разнообразие его целей и задач.
И всегда, в такие ночи, мне вспоминаются двое горожан:
«Ф. Калугин и З. Небей
Часовых дел мастера, а также принимают в починку разные аппараты, хирургические инструменты, швейные машины, музыкальные ящики всех систем и прочее».
Эта вывеска помещается над узенькой дверью маленького магазина, по сторонам двери пыльные окна, у одного сидит Ф.
Калугин, лысый, с шишкой на жёлтом черепе и с лупой в глазу; круглолицый, плотный, он почти непрерывно улыбается, ковыряя тонкими щипчиками в механизме часов, или что-то распевает, открыв круглый рот, спрятанный под седою щёткой усов.
У другого окна — З.
Небей, курчавый, чёрный, с большим, кривым носом, с большими, как сливы, глазами и остренькой бородкой; сухой, тощий, он похож на дьявола.
Он тоже разбирает и слаживает какие-то тоненькие штучки и, порою, неожиданно кричит басом:
— Тра-та-там, там, там!
За спинами у них хаотически нагромождены ящики, машины, какие-то колёса, аристоны, глобусы, всюду на полках металлические вещи разных форм, и множество часов качают маятниками на стенах.
Я готов целый день смотреть, как работают эти люди, но моё длинное тело закрывает им свет, они строят мне страшные рожи, машут руками — гонят прочь.
Уходя, я с завистью думаю:
«Какое счастье уметь всё делать!»
Уважаю этих людей и верю, что они знают тайны всех машин, инструментов и могут починить всё на свете.
Это — люди!
А деревня не нравится мне, мужики — непонятны.
Бабы особенно часто жалуются на болезни, у них что-то «подкатывает к сердцу», «спирает в грудях» и постоянно «резь в животе», — об этом они больше и охотнее всего говорят, сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги.
Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга.
Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню.
Такие драки почти каждую неделю.
Парни относятся к девицам откровенно цинично и озорничают над ними: поймают девок в поле, завернут им юбки и крепко свяжут подолы мочалом над головами.
Это называется «пустить девку цветком».
По пояс обнажённые снизу девицы визжат, ругаются, но, кажется, им приятна эта игра, заметно, что они развязывают юбки свои медленнее, чем могли бы.
В церкви за всенощной парни щиплют девицам ягодицы, кажется, только для этого они и ходят в церковь.
В воскресенье поп с амвона говорил:
— Скоты!
Нет разве иного места для безобразия вашего?
— На Украине народ, пожалуй, более поэт в религии, — рассказывает Ромась, — а здесь, под верою в бога, я вижу только грубейшие инстинкты страха и жадности.
Такой, знаете, искренней любви к богу, восхищения красотою и силой его — у здешних нет.
Это, может быть, хорошо: легче освободятся от религии, она же — вреднейший предрассудок, скажу вам!
Парни хвастливы, но — трусы.
Уже раза три они пробовали побить меня, застигая ночью на улице, но это не удалось им, и только однажды меня ударили палкой по ноге.
Конечно, я не говорил Ромасю о таких стычках, но, заметив, что я прихрамываю, он сам догадался, в чём дело.
— Эге, всё-таки — получили подарок?
Я ж говорил вам!
Хотя он и не советует мне гулять по ночам, но всё же иногда я выхожу огородами на берег Волги и сижу там под вётлами, глядя сквозь прозрачную завесу ночи вниз, за реку, в луга.
Величественно медленное течение Волги, богато позолоченное лучами невидимого солнца, отражёнными мёртвой луною.
Я не люблю луну, в ней есть что-то зловещее, и, как у собаки, она возбуждает у меня печаль, желание уныло завыть.
Меня очень обрадовало, когда я узнал, что она светит не своим светом, что она мертва и нет и не может быть жизни на ней.
До этого я представлял её населённой медными людьми, они сложены из треугольников, двигаются, как циркули, и уничтожающе, великопостно звонят.
На ней всё — медное; растения, животные — всё непрерывно, приглушённо звенит враждебно земле, замышляет злое против неё.
Мне было приятно узнать, что она — пустое место в небесах, но всё-таки хотелось бы, чтоб на луну упал большой метеор с силою, достаточной для того, чтоб она, вспыхнув от удара, засияла над землёй собственным светом.
Глядя, как течение Волги колеблет парчовую полосу света и, зарождённое где-то далеко во тьме, исчезает в чёрной тени горного берега, — я чувствую, что мысль моя становится бодрее и острей.
Легко думается о чём-то неуловимом словами, чуждом всему, что пережито днём.
Владычное движение водной массы почти безмолвно.
По тёмной, широкой дороге скользит пароход чудовищной птицей в огненном оперении, мягкий шум течёт вслед за ним, как трепет тяжёлых крыльев.
Под луговым берегом плавает огонёк, от него, по воде, простирается острый красный луч — это рыбак лучит рыбу, а можно думать, что на реку опустилась с неба одна из его бесприютных звёзд и носится над водою огненным цветком.
Вычитанное из книг развивается в странные фантазии, воображение неустанно ткёт картины бесподобной красоты, и точно плывёшь в мягком воздухе ночи вслед за рекою.
Меня находит Изот, ночью он кажется ещё крупнее, ещё более приятен.
— Ты опять тут?
— спрашивает он и, садясь рядом, долго, сосредоточенно молчит, глядя на реку и в небо, поглаживая тонкий шёлк золотистой бороды.
Потом — мечтает:
— Выучусь, начитаюсь — пойду вдоль всех рек и буду всё понимать!
Буду учить людей!
Да.
Хорошо, брат, поделиться душой с человеком!
Даже бабы некоторые — если с ними говорить по душе — и они понимают.
Недавно одна сидит в лодке у меня и спрашивает: «Что с нами будет, когда помрём?
Не верю, говорит, ни в ад, ни в тот свет».
Видал?
Они, брат, тоже...
Не найдя слова, он помолчал и наконец добавил:
— Живые души...
Изот был ночной человек.
Он хорошо чувствовал красоту, хорошо говорил о ней тихими словами мечтающего ребёнка.
В бога он веровал без страха, хотя и церковно, представляя его себе большим, благообразным стариком, добрым и умным хозяином мира, который не может побороть зла только потому, что «не поспевает он, больно много человека разродилось.
Ну — ничего, он — поспеет, увидишь!
А вот Христа я не могу понять — никак!
Ни к чему он для меня.
Есть бог, ну и — ладно.
А тут — ещё один!
Сын, говорят.
Мало ли что — сын?
Чай бог-то не помер...»
Но чаще Изот сидит молча, думая о чём-то, и лишь порою говорит, вздохнув:
— Да, вот оно как...
— Что?
— Это я про себя...
И снова вздыхает, глядя в мутные дали.
— Хорошо это — жизнь!
Я соглашаюсь:
— Да, хорошо!
Могуче движется бархатная полоса тёмной воды, над нею изогнуто простерлась серебряная полоса Млечного Пути, сверкают золотыми жаворонками большие звёзды, и сердце тихо поёт свои неразумные думы о тайнах жизни.
Далеко над лугами из красноватых облаков вырываются лучи солнца, и вот оно распустило в небесах свой павлиний хвост.
— Удивительно это — солнце!
— бормочет Изот, счастливо улыбаясь.
Яблони цветут, село окутано розоватыми сугробами и горьким запахом, он проникает всюду, заглушая запахи дёгтя и навоза.
Сотни цветущих деревьев, празднично одетые в розоватый атлас лепестков, правильными рядами уходят от села в поле.
В лунные ночи, при лёгком ветре, мотыльки цветов колебались, шелестели едва слышно, и казалось, что село заливают золотисто-голубые, тяжёлые волны.
Неустанно и страстно пели соловьи, а днём задорно дразнились скворцы и невидимые жаворонки изливали на землю непрерывный нежный звон свой.
По праздникам, вечерами, девки и молодухи ходили по улице, распевая песни, открыв рты, как птенцы, и томно улыбались хмельными улыбками.
Изот тоже улыбался, точно пьяный, он похудел, глаза его провалились в тёмные ямы, лицо стало ещё строже, красивей и — святей.
Он целые дни спал, являясь на улице только под вечер, озабоченный, тихо задумчивый.
Кукушкин грубо, но ласково издевался над ним, а он, смущённо ухмыляясь, говорил:
— Молчи, знай.
Что поделаешь?
И восхищался:
— Ой, сладко жить!
И ведь как ласково жить можно, какие слова есть для сердца!
Иное — до смерти не забудешь, воскреснешь — первым вспомнишь!
— Смотри — побьют тебя мужья,
— предупреждал его Хохол, тоже ласково усмехаясь.
— И — есть за что, — соглашался Изот.
Почти каждую ночь, вместе с песнями соловьёв, разливался в садах, в поле, на берегу реки высокий, волнующий голос Мигуна, он изумительно красиво пел хорошие песни, за них даже мужики многое прощали ему.
Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось всё больше народа и неизбежно — старик Суслов, Баринов, кузнец Кротов, Мигун.
Сидят и задумчиво беседуют.
Уйдут одни, являются другие, и так — почти до полуночи.
Иногда скандалят пьяные, чаще других солдат Костин, человек одноглазый и без двух пальцев на левой руке.
Засучив рукава, размахивая кулаками, он подходит к лавке шагом бойцового петуха и орёт натужно, хрипло:
— Хохол, вредная нация, турецкая вера!
Отвечай — почему в церковь не ходишь, а?
Еретицкая душа!
Смутьян человечий!
Отвечай — кто ты таков есть?
Его дразнят:
— Мишка, — ты зачем пальцы себе отстрелил?
Турка испугался?
Он лезет драться, но его хватают и со смехом, с криками сталкивают в овраг, — катясь кубарем по откосу, он визжит нестерпимо:
— Караул!
Убили...
Потом вылезает, весь в пыли, и просит у Хохла на шкалик водки.
— За что?
— За потеху, — отвечает Костин.
Мужики дружно хохочут.
Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и вышла на двор, а я был в лавке, — в кухне раздался сильный вздох, лавка вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые стёкла, забарабанило по полу.
Я бросился в кухню, из двери её в комнату лезли чёрные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало, — Хохол схватил меня за плечо:
— Стойте...
В сенях завыла кухарка.
— Э, дура...
Ромась сунулся в дым, загремел чем-то, крепко выругался и закричал:
— Перестань!
Воды!
На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина, лежали кирпичи, в чёрном жерле печи было пусто, как выметено.
Нащупав в дыму ведро воды, я залил огонь на полу и стал швырять поленья обратно в печь.
— Осторожней!
— сказал Хохол, ведя за руку кухарку, и, втолкнув её в комнату, скомандовал:
— Запри лавку!
Осторожнее, Максимыч, может, ещё взорвёт...
— И, присев на корточки, он стал рассматривать круглые, еловые поленья, потом начал вытаскивать из печи брошенные мною туда.
— Что вы делаете?
— А — вот!
Он протянул мне странно разорванный кругляш, и я увидал, что внутренность его была высверлена коловоротом и странно закоптела.
— Понимаете?
Они, черти, начинили полено порохом.
Дурачьё!
Ну, — что можно сделать фунтом пороха?
И, отложив полено в сторону, он начал мыть руки, говоря:
— Хорошо, что Аксинья ушла, а то ушибло бы её...
Кисловатый дым разошёлся, стало видно, что на полке перебита посуда, из рамы окна выдавлены все стёкла, а в устье печи — вырваны кирпичи.
В этот час спокойствие Хохла не понравилось мне, — он вёл себя так, как будто глупая затея нимало не возмущает его.
А по улице бегали мальчишки, звенели голоса:
— У Хохла пожар!
Горим!
Причитая, выла баба, а из комнаты тревожно кричала Аксинья:
— В лавку ломятся, Михайло Антоныч!
— Ну, ну, тихо!
— говорил он, вытирая полотенцем мокрую бороду.
В открытые окна комнаты смотрели искажённые страхом и гневом волосатые рожи, щурились глаза, разъедаемые дымом, и кто-то возбуждённо, визгливо кричал:
— Выгнать их из села!
Скандалы у них бесперечь!
Что такое, господи?
Маленький рыжий мужичок, крестясь и шевеля губами, пытался влезть в окно и — не мог; в правой руке у него был топор, а левая, судорожно хватаясь за подоконник, срывалась.
Держа в руке полено, Ромась спросил его:
— Куда ты?
— Тушить, батюшка...
— Так нигде же не горит...
Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Ромась вышел на крыльцо лавки и, показывая полено, говорил толпе людей:
— Кто-то из вас начинил этот кругляш порохом и сунул его в наши дрова.
Но пороха оказалось мало, и вреда никакого не вышло...
Я стоял сзади Хохла, смотрел на толпу и слышал, как мужик с топором пугливо рассказывает:
— Как он размахнётся на меня поленом...
А солдат Костин, уже выпивший, кричал:
— Выгнать его, изувера!
Под суд...
Но большинство людей молчало, пристально глядя на Ромася, недоверчиво слушая его слова:
— Для того, чтоб взорвать избу, надо много пороха, пожалуй — пуд!
Ну, идите же...
Кто-то спрашивал:
— Где староста?
— Урядника надо!
Люди разошлись не торопясь, неохотно, как будто сожалея о чём-то.
Мы сели пить чай, Аксинья разливала, ласковая и добрая как никогда, и, сочувственно поглядывая на Ромася, говорила:
— Не жалуетесь вы на них, вот они и озорничают.
— Не сердит вас это?
— спросил я.
— Времени не хватит сердиться на каждую глупость.
Я подумал: «Если б все люди так спокойно делали своё дело!»
А он уже говорил, что скоро поедет в Казань, спрашивая, какие книги привезти.
Иногда мне казалось, что у этого человека на месте души действует как в часах — некий механизм, заведённый сразу на всю жизнь.
Я любил Хохла, очень уважал его, но мне хотелось, чтоб однажды он рассердился на меня или на кого-нибудь другого, кричал бы и топал ногами.
Однако он не мог или не хотел сердиться.
Когда его раздражали глупостью или подлостью, он только насмешливо прищуривал серые глаза и говорил короткими, холодными словами что-то, всегда очень простое, безжалостное.
Так, он спросил Суслова:
— Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а?
Жёлтые щёки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, казалось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос.
— Ведь — нет для вас пользы в этом, а уважение вы потеряете.
Суслов, опустив голову, согласился:
— Верно — нет пользы!
И потом говорил Изоту:
— Это — душеводитель!
Вот эдаких бы подобрать в начальство...
... Кратко, толково Ромась внушает, что и как я должен делать без него, и мне кажется, что он уже забыл о попытке попугать его взрывом, как забывают об укусе мухи.
Пришёл Панков, осмотрел печь и хмуро спросил:
— Не испугались?
— Ну, чего же?
— Война!
— Садись чай пить.
— Жена ждёт.
— Где был?
— На рыбалке.
С Изотом.
Он ушёл и в кухне ещё раз задумчиво повторил:
— Война.
Он говорил с Хохлом всегда кратко, как будто давно уже переговорив обо всём важном и сложном.
Помню, выслушав историю царствования Ивана Грозного, рассказанную Ромасём, Изот сказал:
— Скушный царь!
— Мясник, — добавил Кукушкин, а Панков решительно заявил:
— Ума особого не видно в нём.
Ну, перебил он князей, так на их место расплодил мелких дворянишек.
Да ещё чужих навёз, иноземцев.
В этом — нет ума.
Мелкий помещик хуже крупного.
Муха — не волк, из ружья не убьёшь, а надоедает она хуже волка.
Явился Кукушкин с ведром разведённой глины и, вмазывая кирпичи в печь, говорил:
— Удумали, черти!
Вошь свою перевести — не могут, а человека извести пожалуйста!
Ты, Антоныч, много товару сразу не вози, лучше — поменьше да почаще, а то, гляди, подожгут тебя.
Теперь, когда ты эту штуку устроишь, жди беды!
«Эта штука», очень неприятная богатеям села, — артель садовладельцев.
Хохол почти уже наладил её при помощи Панкова, Суслова и ещё двух-трёх разумных мужиков.
Большинство домохозяев начало относиться к Ромасю благосклонней, в лавке заметно увеличивалось количество покупателей, и даже «никчемные» мужики — Баринов, Мигун — всячески старались помочь всем, чем могли, делу Хохла.
Мне очень нравился Мигун, я любил его красивые, печальные песни.
Когда он пел, то закрывал глаза, и его страдальческое лицо не дёргалось судорогами.
Жил он тёмными ночами, когда нет луны или небо занавешено плотной тканью облаков.
Бывало, с вечера зовёт меня тихонько:
— Приходи на Волгу.
Там, налаживая на стерлядей запрещённую снасть, сидя верхом на корме своего челнока, опустив кривые, тёмные ноги в тёмную воду, он говорит вполголоса:
— Измывается надо мной барин, — ну, ладно, могу терпеть, пёс его возьми, он — лицо, он знает неизвестное мне.
А — когда свой брат, мужик, теснит меня — как я могу принять это?
Где между нами разница?
Он — рублями считает, я — копейками, только и всего!
Лицо Мигуна болезненно дёргается, прыгает бровь, быстро шевелятся пальцы рук, разбирая и подтачивая напильником крючки снасти, тихо звучит сердечный голос:
— Считаюсь я вором, верно — грешен!
Так ведь и все грабежом живут, все друг дружку сосут да грызут.
Да.
Бог нас — не любит, а чорт — балует!
Чёрная река ползёт мимо нас, чёрные тучи двигаются над нею, лугового берега не видно во тьме.
Осторожно шаркают волны о песок берега и замывают ноги мои, точно увлекая меня за собою в безбрежную, куда-то плывущую тьму.
— Жить-то надо?
— вздыхая, спрашивает Мигун.
Вверху, на горе, уныло воет собака.
Как сквозь сон, я думаю:
«А зачем надо жить таким и так, как ты?»
Очень тихо на реке, очень черно и жутко.
И нет конца этой тёплой тьме.
— Убьют Хохла.
И тебя, гляди, убьют, — бормочет Мигун, потом неожиданно и тихо запевает песню:
Меня-а мамонька любила-а.
Говорила:
— Эх-ма, Яша, эх ты, милая душа,
Живи тихо-о...
Он закрывает глаза, голос его звучит сильнее и печальней, пальцы, разбирая бечёвку снасти, шевелятся медленнее.
Не послушал я родимой,
Эх, — не послушал...
У меня странное ощущение: как будто земля, подмытая тяжёлым движением тёмной, жидкой массы, опрокидывается в неё, а я — съезжаю, соскальзываю с земли во тьму, где навсегда утонуло солнце.
Кончив петь так же неожиданно, как начал, Мигун молча стаскивает челнок в воду, садится в него и почти бесшумно исчезает в черноте.
Смотрю вслед ему и думаю:
«Зачем живут такие люди?»
В друзьях у меня и Баринов, безалаберный человек, хвастун, лентяй, сплетник и непоседливый бродяга.
Он жил в Москве и говорит о ней, отплёвываясь:
— Адов город!
Бестолочь.
Церквей — четырнадцать тысяч и шесть штук, а народ — сплошь жулик!
И все — в чесотке, как лошади, ей-богу!
Купцы, военные, мещане — все, как есть, ходят и чешутся.
Действительно, царь-пушка есть там, струмент громадный!
Пётр Великий сам её отливал, чтобы по бунтарям стрелять; баба одна, дворянка, бунт подняла против него, за любовь к нему.
Жил он с ней ровно семь лет, изо дня в день, потом бросил с троими ребятами.
Разгневалась она и — бунт!
Так, братец ты мой, как он бабахнет из этой пушки по бунту — девять тысяч триста восемь человек сразу уложил!
Даже — сам испугался: «Нет, — говорит Филарет-митрополиту, — надо её, сволочь, заклепать от соблазну!»
Заклепали...
Я говорю ему, что всё это ерунда, он — сердится:
— Гос-споди боже мой!
Какой у тебя характер скверный!
Мне эту историю подробно учёный человек сказывал, а ты...
Ходил он в Киев «ко святым» и рассказывал:
— Город этот — вроде нашего села, тоже на горе стоит, и — река, забыл однако какая.
Против Волги — лужица!
Город путаный, надо прямо сказать.
Все улицы — кривые и в гору лезут.
Народ — хохол, не такой крови, как Михайло Антонов, а — полупольской, полутатарской.
Балакает, — не говорит.
Нечёсанный народ, грязный.
Лягушек ест, — лягушки у них фунтов по десяти.
Ездит на быках и даже пашет на них.
Быки у них — замечательные, самый маленький — вчетверо больше нашего.
Восемьдесят три пуда весом.
Монахов там — пятьдесят семь тысяч и двести семьдесят три архиерея...
Ну, чудак!
Как же ты можешь спорить?
Я — сам всё видел, своими глазами, а ты — был там?
Не был.
Ну, то-то же!
Я, брат, точность больше всего люблю...
Он любил цифры, выучился у меня складывать и умножать их, но терпеть не мог деления.
Увлечённо умножал многозначные числа, храбро ошибался при этом и, написав длинную линию цифр палкой на песке, смотрел на них поражённо, вытаращив детские глаза, восклицая:
— Такую штуку никто и выговорить не может!
Он — человек нескладный, растрёпанный, оборванный, а лицо у него почти красивое, в курчавой, весёлой бородке, голубые глаза улыбаются детской улыбкой.
В нём и Кукушкине есть что-то общее, и, должно быть, поэтому они сторонятся друг от друга.
Баринов дважды ездил на Каспий ловить рыбу и — бредит:
— Море, братец мой, ни на что не похоже.
Ты перед ним — мошка!
Глядишь ты на него, и — нет тебя!
И жизнь там сладкая.
Туда сбегается всякий народ, даже архимандрит один был: ничего — работал!
Кухарка тоже была одна, жила она у прокурора в любовницах — ну, чего бы ещё надо?
Однако — не стерпела:
«Очень ты мне, прокурор, любезен, а всё-таки — прощай!»
Потому — кто хоть раз видел море, его снова туда тянет.
Простор там.
Как в небе — никакой толкотни!
Я тоже уйду туда навеки.
Не люблю я народ, вот что!
Мне бы отшельником жить, в пустынях, ну — не знаю я пустынь порядочных...
Он болтался в селе, как бездомная собака, его презирали, но слушали рассказы его с таким же удовольствием, как песни Мигуна.
— Ловко врёт!
Занятно!
Его фантазии иногда смущали разум даже таких положительных людей, как Панков, — однажды этот недоверчивый мужик сказал Хохлу:
— Баринов доказывает, что про Грозного не всё в книгах написано, многое скрыто.
Он будто оборотень был, Грозный, орлом оборачивался, — с его времени орлов на деньгах и чеканят — в честь ему.
Я замечал — который раз?
— что всё необычное, фантастическое, явно, а иногда я плохо выдуманное, нравится людям гораздо больше, чем серьёзные рассказы о правде жизни.
Но когда я говорил об этом Хохлу, он, усмехаясь, говорил:
— Это пройдёт!
Лишь бы люди научились думать, а до правды они додумаются.
И чудаков этих — Баринова, Кукушкина — вам надо понять.
Это, знаете, — художники, сочинители.
Таким же, наверное, чудаком Христос был.
А — согласитесь, что ведь он кое-что неплохо выдумал...
Удивляло меня, что все эти люди мало и неохотно говорят о боге, только старик Суслов часто и с убеждением замечал:
— Всё — от бога!
И всегда я слышал в этих словах что-то безнадёжное.
Очень хорошо жилось с этими людьми, и многому научился я от них в ночи бесед.
Мне казалось, что каждый вопрос, поставленный Ромасём, пустил, как мощное дерево, корни свои в плоть жизни, а там, в недрах её, корни сплелись с корнями другого, такого же векового дерева, и на каждой ветви их ярко цветут мысли, пышно распускаются листья звучных слов.
Я чувствовал свой рост, насосавшись возбуждающего мёда книг, увереннее говорил, и уже не раз Хохол, усмехаясь, похваливал меня:
— Хорошо действуете, Максимыч!
Как я был благодарен ему за эти слова!
Панков иногда приводил жену свою, маленькую женщину с кротким лицом и умным взглядом синих глаз, одетую «по-городскому».
Она тихонько садилась в угол, скромно поджав губы, но через некоторое время рот её удивлённо открывался и глаза расширялись пугливо.
А иногда она, слыша меткое словцо, смущённо смеялась, закрывая лицо руками.
Панков же, подмигнув Ромасю, говорил:
— Понимает!
К Хохлу приезжали осторожные люди, он уходил с ними на чердак ко мне и часами сидел там.
Туда Аксинья подавала им есть и пить, там они спали, невидимые никому, кроме меня и кухарки, по-собачьи преданной Ромасю, почти молившейся на него.
По ночам Изот и Панков отвозили этих гостей в лодке на мимо идущий пароход или на пристань в Лобышки.
Я смотрел с горы, как на чёрной — или посеребрённой луною — реке мелькает чечевица лодки, летает над нею огонёк фонаря, привлекая внимание капитана парохода, — смотрел и чувствовал себя участником великого, тайного дела.
Приезжала из города Мария Деренкова, но я уже не нашёл в её взгляде того, что смущало меня, — глаза её показались мне глазами девушки, которая счастлива сознанием своей миловидности и рада, что за нею ухаживает большой, бородатый человек.
Он говорил с нею так же спокойно и немножко насмешливо, как со всеми, только бороду поглаживал чаще, да глаза его сияли теплее.
А её тонкий голосок звучал весело, она была одета в голубое платье, голубая лента на светлых волосах.
Детские руки её были странно беспокойны как будто искали, за что бы схватиться?
Она почти непрерывно напевала что-то, не открывая рта, и обмахивала платочком розоватое, тающее лицо.
Было в ней что-то волновавшее меня по-новому, неприязненно и сердито.
Я старался возможно меньше видеть её.
В средине июля пропал Изот.
Заговорили, что он утонул и дня через два подтвердилось: верстах в семи ниже села к луговому берегу прибило его лодку с проломленным дном и разбитым бортом.
Несчастие объяснили тем, что Изот, вероятно, заснул на реке и лодку его снесло на пыжи трёх барж, стоявших на якорях, верстах в пяти ниже села.
Ромась был в Казани, когда случилось это.
Вечером ко мне в лавку пришёл Кукушкин, уныло сел на мешки, помолчал, глядя на ноги себе, потом, закуривая, спросил:
— Когда Хохол воротится?
— Не знаю.
Он начал крепко растирать ладонью битое своё лицо, тихонько ругаясь матерными словами, рыча, как подавившийся костью.
— Что ты?
Он взглянул на меня, кусая губы.
Глаза его покраснели, челюсть дрожала.
Видя, что он не может говорить, я тревожно ждал чего-то печального.
Наконец, выглянув на улицу, он с трудом выговорил, заикаясь:
— Ездил я с Мигуном.
Лодку смотрели Изотову.
Топором дно-то прорублено — понял?
Значит — убит Изотушка!
Не иначе...
Встряхивая головою, он стал нанизывать матерные слова одно на другое, всхлипывал сухим, горячим звуком, а потом, замолчав, начал креститься.
Нестерпимо было видеть, как этот мужик хочет заплакать и — не может, не умеет, дрожит весь, задыхаясь в злобе и печали.
Вскочил и ушёл, встряхивая головою.
На другой день вечером мальчишки, купаясь, увидали Изота под разбитой баржею, обсохшей на берегу немного выше села.
Половина днища баржи была на камнях берега, половина — в воде, а под нею, у кормы, зацепившись за изломанные полости руля, распласталось, вниз лицом, длинное тело Изота с разбитым, пустым черепом, — вода вымыла мозг из него.
Рыбака ударили сзади, затылок его был точно стёсан топором.
Течение колебало Изота, забрасывая ноги его к берегу, двигая руками рыбака, казалось, что он напрягает силы свои, пытаясь выкарабкаться на берег.
Угрюмо, сосредоточенно на берегу стояло десятка два мужиков-богачей, бедняки ещё не воротились с поля.
Суетился, размахивая посошком, вороватый, трусливый староста, шмыгал носом и отирал его рукавом розовой рубахи.
Широко расставив ноги, выпятив живот, стоял кряжистый лавочник Кузьмин, глядя — по очереди — на меня и Кукушкина.
Он грозно нахмурил брови, но его бесцветные глаза слезились и рябое лицо показалось жалким.
— Ой, озорство!
— причитал староста, семеня кривыми ногами.
— Ох, мужики, нехорошо!
Дородная молодуха, сноха его, сидя на камне, тупо смотрела в воду и крестилась дрожащей рукой, губы её шевелились, и нижняя, толстая, красная, как-то неприятно, точно у собаки, отвисала, обнажая жёлтые зубы овцы.
С горы цветными комьями катились девки, ребятишки, поспешно шагали пыльные мужики.
Толпа осторожно и негромко гудела:
— Занозистый был мужик.
— Чем это?
— Это вон Кукушкин занозист...
— Зря извели человека...
— Изот — смирно жил...
— Смирно-о?
— завыл Кукушкин, бросаясь к мужикам.
— Так за что же вы его убили, а?
Сволочь!
А?
Вдруг истерически захохотала какая-то баба, и хохот кликуши точно плетью ударил толпу, мужики заорали, налезая друг на друга, ругаясь, рыча, а Кукушкин, подскочив к лавочнику, с размаха ударил его ладонью по шероховатой щеке:
— На, животный!
Размахивая кулаками, он тотчас же выскочил из свалки и почти весело крикнул мне:
— Уходи, драться будут!
Его уже ударили, он плевал кровью из разбитой губы, но лицо его сияло удовольствием...
— Видал, как я Кузьмина шарахнул?
К нам подбежал Баринов, пугливо оглядываясь на толпу у баржи, она сбилась тесной кучей, из неё вырывался тонкий голос старосты:
— Нет, ты докажи — кому я мирволю?
Ты — докажи!
— Уходить надо отсюда мне, — ворчал Баринов, поднимаясь в гору.
Вечер был зноен, тягостная духота мешала дышать.
Багровое солнце опускалось в плотные, синеватые тучи, красные отблески сверкали на листве кустов; где-то ворчал гром.
Предо мною шевелилось тело Изота, и на разбитом черепе волоса, выпрямленные течением, как будто встали дыбом.
Я вспоминал его глуховатый голос, хорошие слова:
«В каждом человеке детское есть, — на него и надо упирать, на детское это!
Возьми Хохла: он будто железный, а душа в нём — детская!»
Кукушкин, шагая рядом со мною, говорил сердито:
— Всех нас вот эдак...
Господи, глупость какая!
Хохол приехал дня через два, поздно ночью, видимо, очень довольный чем-то, необычно ласковый.
Когда я впустил его в избу, он хлопнул меня по плечу.
— Мало спите, Максимыч!
— Изота убили.
— Что-о?
Скулы у него вздулись желваками и борода задрожала, точно струясь, стекая на грудь.
Не снимая фуражку, он остановился среди комнаты, прищурив глаза, мотая головой.
— Так.
Неизвестно — кто?
Ну, да...
Медленно прошёл к окну и сел там, вытянув ноги.
— Я же говорил ему...
Начальство было?
— Вчера.
Становой.
— Ну, что же?
— спросил он и сам себе ответил:
— Конечно — ничего!
Я сказал ему, что становой, как всегда, остановился у Кузьмина и велел посадить в холодную Кукушкина за пощёчину лавочнику.
— Так.
Ну, что же тут скажешь?
Я ушёл в кухню кипятить самовар.
За чаем Ромась говорил:
— Жалко этот народ, — лучших своих убивает он!
Можно думать — боится их.
«Не ко двору» они ему, как здесь говорят.
Когда шёл я этапом в Сибирь эту, — каторжанин один рассказал мне: занимался он воровством, была у него целая шайка, пятеро.
И вот один начал говорить:
«Бросимте, братцы, воровство, всё равно — толку нет, живём плохо!»
И за это они его удушили, когда он пьяный спал.
Рассказчик очень хвалил мне убитого: «Троих, говорит, прикончил я после того — не жалко, а товарища до сего дня жалею, хороший был товарищ, умный, весёлый, чистая душа».
— «Что же вы убили его, спрашиваю, боялись — выдаст?» Даже обиделся: «Нет, говорит, он бы ни за какие деньги не выдал, ни за что!
А — так как-то, неладно стало дружить с ним, все мы — грешны, а он будто праведник.
Нехорошо».
Хохол встал и начал шагать по комнате, заложив руки за спину, держа в зубах трубку, белый весь, в длинной татарской рубахе до пят.
Крепко топая босыми подошвами, он говорил тихо и задумчиво:
— Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из жизни хорошего человека.
Два отношения к таким людям: либо их всячески уничтожают, сначала затравив хорошенько, или — как собаки — смотрят им в глаза, ползают пред ними на брюхе.
Это — реже.
А учиться жить у них, подражать им — не могут, не умеют.
Может быть — не хотят?
Взяв стакан остывшего чая, он сказал:
— Могут и не хотеть!
Подумайте, — люди с великим трудом наладили для себя какую-то жизнь, привыкли к ней, а кто-то один — бунтует: не так живёте!
Не так?
Да мы же лучшие силы наши вложили в эту жизнь, дьявол тебя возьми!
И — бац его, учителя, праведника.
Не мешай!
А всё же таки живая правда с теми, которые говорят: не так живёте!
С ними правда.
И это они двигают жизнь к лучшему.
Махнув рукою на полку книг, он добавил:
— Особенно — эти!
Эх, если б я мог написать книгу!
Но — не гожусь на это, — мысли у меня тяжёлые, нескладные.
Он сел за стол, облокотился и, сжав голову руками, сказал:
— Как жалко Изота...
И долго молчал.
— Ну, давайте ляжем спать...
Я ушёл к себе, на чердак, сел у окна.
Над полями вспыхивали зарницы, обнимая половину небес; казалось, что луна испуганно вздрагивает, когда по небу разольётся прозрачный, красноватый свет.
Надрывно лаяли и выли собаки, и, если б не этот вой, можно было бы вообразить себя живущим на необитаемом острове.
Рокотал отдалённый гром, в окно вливался тяжёлый поток душного тепла.
Предо мною лежало тело Изота, на берегу, под кустами ивняка.
Синее лицо его было обращено к небу, а остеклевшие глаза строго смотрели внутрь себя.
Золотистая борода слиплась острыми комьями, в ней прятался изумлённо открытый рот.
«Главное, Максимыч, доброта, ласка!
Я пасху люблю за то, что она самый ласковый праздник!»
К синим его ногам, чисто вымытым Волгой, прилипли синие штаны, высохнув на знойном солнце.
Мухи гудели над лицом рыбака, от его тела исходил одуряющий, тошнотворный запах.
Тяжёлые шаги на лестнице; согнувшись в двери, вошёл Ромась и сел на мою койку, собрав бороду в горсть.
— А я, знаете, женюсь!
Да.
— Трудно будет здесь женщине...
Он пристально посмотрел на меня, как будто ожидая: что ещё скажу я?
Но я не находил, что сказать.
Отблески зарниц вторгались в комнату, заливая её призрачным светом.
— Женюсь на Маше Деренковой...
Я невольно улыбнулся: до этой минуты мне не приходило в голову, что эту девушку можно назвать — Маша.
Забавно.
Не помню, чтоб отец или братья называли её так — Маша.
— Вы что смеётесь?
— Так.
— Думаете — стар я для неё?
— О, нет!
— Она сказала мне, что вы были влюблены в неё.
— Кажется — да.
— А теперь?
Прошло?
— Да, я думаю.
Он выпустил бороду из пальцев, тихо говоря:
— В ваши годы это часто кажется, а в мои — это уж не кажется, но просто охватывает всего, и ни о чём нельзя больше думать, нет сил!
И, оскалив крепкие зубы усмешкой, он продолжал:
— Антоний проиграл цезарю Октавиану битву при Акциуме потому, что, бросив свой флот и командование, побежал на своём корабле вслед за Клеопатрой, когда она испугалась и отплыла из боя, — вот что бывает!
Встал Ромась, выпрямился и повторил, как поступающий против своей воли:
— Так вот как — женюсь!
— Скоро?
— Осенью.
Когда кончим с яблоками.
Он ушёл, наклонив голову в двери ниже, чем это было необходимо, а я лёг спать, думая, что, пожалуй, лучше будет, если я осенью уйду отсюда.
Зачем он сказал про Антония?
Не понравилось это мне.
Уже наступала пора снимать скороспелые сорта яблок.
Урожай был обилен, ветви яблонь гнулись до земли под тяжестью плодов.
Острый запах окутал сады, там гомонили дети, собирая червобоину и сбитые ветром жёлтые и розовые яблоки.
В первых числах августа Ромась приплыл из Казани с дощаником товара и другим, гружённым коробами.
Было утро, часов восемь буднего дня.
Хохол только что переоделся, вымылся и, собираясь пить чай, весело говорил:
— А хорошо плыть ночью по реке...
И вдруг, потянув носом, спросил озабоченно:
— Как будто — гарью пахнет?
В ту же минуту на дворе раздался вопль Аксиньи:
— Горим!
Мы бросились на двор, — горела стена сарая со стороны огорода, в сарае мы держали керосин, дёготь, масло.
Несколько секунд мы оторопело смотрели, как деловито жёлтые языки огня, обесцвеченные ярким солнцем, лижут стену, загибаются на крышу.
Аксинья притащила ведро воды.
Хохол выплеснул его на цветущую стену, бросил ведро и сказал:
— К чорту!
Выкатывайте бочки, Максимыч!
Аксинья — в лавку!
Я быстро выкатил на двор и на улицу бочку дёгтя и взялся за бочку керосина, но, когда я повернул её, — оказалось, что втулка бочки открыта, и керосин потёк на землю.
Пока я искал втулку, огонь — не ждал, сквозь дощатые сени сарая просунулись острые его клинья, потрескивала крыша, и что-то насмешливо пело.
Выкатив неполную бочку, я увидал, что по улице отовсюду с воем и визгом бегут бабы, дети.
Хохол и Аксинья выносят из лавки товар, спуская его в овраг, а среди улицы стоит чёрная, седая старуха и, грозя кулаком, кричит пронзительно:
— А-а-а, дьяволы!..
Снова вбежав в сарай, я нашёл его полным густейшего дыма, в дыму гудело, трещало, с крыши свешивались, извиваясь, красные ленты, а стена уже превратилась в раскалённую решётку.
Дым душил меня и ослеплял, у меня едва хватило сил подкатить бочку к двери сарая, в дверях она застряла и дальше не шла, а с крыши на меня сыпались искры, жаля кожу.
Я закричал о помощи, прибежал Хохол, схватил меня за руку и вытолкнул на двор.
— Бегите прочь!
Сейчас взорвёт...
Он бросился в сени, а я за ним и — на чердак, там у меня лежало много книг.
Вышвырнув их в окно, я захотел отправить вслед за ними ящик шапок, окно было узко для него, тогда я начал выбивать косяки полупудовой гирей, но — глухо бухнуло, на крышу сильно плеснуло, я понял, что это взорвалась бочка керосина, крыша надо мною запылала, затрещала, мимо окна лилась, заглядывая в него, рыжая струя огня, и мне стало нестерпимо жарко.
Бросился к лестнице, — густые облака дыма поднимались навстречу мне, по ступенькам вползали багровые змеи, а внизу, в сенях, так трещало, точно чьи-то железные зубы грызли дерево.
Я — растерялся.
Ослеплённый дымом, задыхаясь, я стоял неподвижно какие-то бесконечные секунды.
В слуховое окно над лестницей заглянула рыжебородая, жёлтая рожа, судорожно искривилась, исчезла, и тотчас же крышу пронзили кровавые копья пламени.
Помню, мне казалось, что волосы на голове моей трещат, и кроме этого, я не слышал иных звуков.
Понимал, что — погиб, отяжелели ноги.
и было больно глазам, хотя я закрыл их руками.
Мудрый инстинкт жизни подсказал мне единственный путь спасения — я схватил в охапку мой тюфяк, подушку, связку мочала, окутал голову овчинным тулупом Ромася и выпрыгнул в окно.
Очнулся я на краю оврага, предо мною сидел на корточках Ромась и кричал:
— Что-о?
Я встал на ноги, очумело глядя, как таяла наша изба, вся в красных стружках, чёрную землю пред нею лизали алые, собачьи языки.
Окна дышали чёрным дымом, на крыше росли, качаясь, жёлтые цветы.
— Ну, что?
— кричал Хохол.
Его лицо, облитое потом, выпачканное сажей, плакало грязными слезами, глаза испуганно мигали, в мокрой бороде запуталось мочало.
Меня облила освежающая волна радости — такое огромное, мощное чувство!
— потом ожгла боль в левой ноге, я лёг и сказал Хохлу:
— Ногу вывихнул.
Ощупав ногу, он вдруг дёрнул её — меня хлестнуло острой болью, и через несколько минут, пьяный от радости, прихрамывая, я сносил к нашей бане спасённые вещи, а Ромась, с трубкой в зубах, весело говорил:
— Был уверен, что сгорите вы, когда взорвало бочку и керосин хлынул на крышу.
Огонь столбом поднялся, очень высоко, а потом в небе вырос эдакий гриб и вся изба сразу окунулась в огонь.
Ну, думаю, пропал Максимыч!
Он был уже спокоен, как всегда, аккуратно укладывал вещи в кучу и говорил чумазой, растрёпанной Аксинье:
— Сидите тут, стерегите, чтоб не воровали, а я пойду гасить...
В дыму под оврагом летали белые куски бумаги.
— Эх, — сказал Ромась, — жалко книг!
Родные книжки были...
Горело уже четыре избы.
День был тихий, огонь не торопился, растекаясь направо и налево, гибкие крючья его цеплялись за плетни и крыши как бы неохотно.
Раскалённый гребень чесал солому крыш, кривые, огненные пальцы перебирали плетни, играя на них, как на гуслях, в дымном воздухе разносилось злорадно ноющее, жаркое пение пламени и тихий, почти нежно звучавший треск тающего дерева.
Из облака дыма падали на улицу и во дворы золотые «галки», бестолково суетились мужики и бабы, заботясь каждый о своём, и непрерывно звучал воющий крик:
— Воды-ы!
Вода была далеко, под горой, в Волге.
Ромась быстро сбил мужиков в кучу, хватая их за плечи, толкая, потом разделил на две группы и приказал ломать плетни и службы по обе стороны пожарища.
Его покорно слушались, и началась более разумная борьба с уверенным стремлением огня пожрать весь «порядок», всю улицу.
Но работали всё-таки боязливо и как-то безнадёжно, точно делая чужое дело.
Я был настроен радостно, чувствовал себя сильным, как никогда.
В конце улицы я заметил кучку богатеев со старостой и Кузьминым во главе, они стояли, ничего не делая, как зрители, кричали, размахивая руками и палками.
С поля, верхами, скакали мужики, взмахивая локтями до ушей, вопили бабы встречу им, бегали мальчишки.
Загорались службы ещё одного двора, нужно было как можно скорее разобрать стену хлева, она была сплетена из толстых сучьев и уже украшена алыми лентами пламени.
Мужики начали подрубать колья плетня, на них посыпались искры, угли, и они отскочили прочь, затирая ладонями тлеющие рубахи.
— Не трусь!
— кричал Хохол.
Это не помогло.
Тогда он сорвал шапку с кого-то, нахлобучил её на мою голову:
— Рубите с того конца, а я — здесь!
Я подрубил один, два кола, — стена закачалась, тогда я влез на неё, ухватился за верх, а Хохол потянул меня за ноги на себя, и вся полоса плетня упала, покрыв меня почти до головы.
Мужики дружно выволокли плетень на улицу.
— Обожглись?
— спросил Ромась.
Его заботливость увеличивала мои силы и ловкость.
Хотелось отличиться пред этим, дорогим для меня, человеком, и я неистовствовал, лишь бы заслужить его похвалу.
А в туче дыма всё ещё летали, точно голуби, страницы наших книг.
С правой стороны удалось прервать распространение пожара, а влево он распространялся всё шире, захватывая уже десятый двор.
Оставив часть мужиков следить за хитростями красных змей, Ромась погнал большинство работников в левую; пробегая мимо богатеев, я услыхал чьё-то злое восклицание:
— Поджог!
А лавочник сказал:
— В бане у него поглядеть надо!
Эти слова неприятно засели мне в память.
Известно, что возбуждение, радостное — особенно, увеличивает силы; я был возбуждён, работал самозабвенно и наконец «выбился из сил».
Помню, что сидел на земле, прислоняясь спиною к чему-то горячему. Ромась поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив нас, почтительно бормотали:
— Силёнка у ребёнка!
— Этот — не выдаст...
Я прижался головою к ноге Ромася и постыднейше заплакал, а он гладил меня по мокрой голове, говоря:
— Отдохните!
Довольно.
Кукушкин и Баринов, оба закоптевшие, как черти, повели меня в овраг, утешая:
— Ничего, брат!
Кончилось.
— Испугался?
Я не успел ещё отлежаться и придти в себя, когда увидал, что в овраг, к нашей бане, спускается человек десять «богачей», впереди их — староста, а сзади его двое сотских ведут под руки Ромася.
Он — без шапки, рукав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нахмурено и страшно.
Солдат Костин, размахивая палкой, неистово орёт:
— В огонь, еретицкую душу!
— Отпирай баню...
— Ломайте замок — ключ потерян, — громко сказал Ромась.
Я вскочил на ноги, схватил с земли кол и встал рядом с ним.
Сотские отодвинулись, а староста визгливо, испуганно сказал:
— Православные, — ломать замки не позволено!
Указывая на меня, Кузьмин кричал:
— Вот этот ещё...
Кто таков?
— Спокойно, Максимыч, — говорил Ромась.
— Они думают, что я спрятал товар в бане и сам поджёг лавку.
— Оба вы!
— Ломай!
— Православные...
— Отвечаем!
— Наш ответ...
Ромась шепнул:
— Встаньте спиной к моей спине!
Чтобы сзади не ударили...
Замок бани сломали, несколько человек сразу втиснулось в дверь и почти тотчас же вылезли оттуда, а я, тем временем, сунул кол в руку Ромася и поднял с земли другой.
— Ничего нет...
— Ничего?
— Ах, дьяволы!
Кто-то робко сказал:
— Напрасно, мужики...
И в ответ несколько голосов буйно, как пьяные:
— Чего — напрасно?
— В огонь!
— Смутьяны...
— Артели затевают!
— Воры!
И компания у них — воры!
— Цыц!
— громко крикнул Ромась.
— Ну, — видели вы, что в бане у меня товар не спрятан, — чего ещё надо вам?
Всё сгорело, осталось — вот: видите?
Какая польза была мне поджигать своё добро?
— Застраховано!
И снова десять глоток яростно заорали:
— Чего глядеть на них?
— Будет!
Натерпелись...
У меня ноги тряслись и потемнело в глазах.
Сквозь красноватый туман я видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов на них и едва сдерживал злое желание бить этих людей.
А они орали, прыгая вокруг нас.
— Ага-а, колья взяли.
— С кольями?!
— Оторвут они бороду мне, — говорил Хохол, и я чувствовал, что он усмехается.
— И вам попадёт, Максимыч, — эх!
Но — спокойно — спокойно...
— Глядите, у молодого топор!
У меня за поясом штанов действительно торчал плотничный топор, я забыл о нём.
— Как будто — трусят, — соображал Ромась.
— Однако вы топором не действуйте, если что...
Незнакомый, маленький и хромой мужичонка, смешно приплясывая, неистово визжал:
— Кирпичами их издаля!
Бей в мою голову!
Он действительно схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил его мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, свалился на него Кукушкин, и они, обнявшись, покатились в овраг.
За Кукушкиным прибежал Панков, Баринов, кузнец, ещё человек десять, и тотчас же Кузьмин солидно заговорил:
— Ты, Михайло Антонов, человек умный, тебе известно: пожар мужика с ума сводит...
— Идёмте, Максимыч, на берег, в трактир, — сказал Ромась и, вынув трубку изо рта, резким движеньем сунул её в карман штанов.
Подпираясь колом, он устало полез из оврага, и когда Кузьмин, идя рядом с ним, сказал что-то, он, не взглянув на него, ответил:
— Пошёл прочь, дурак!
На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине её стояла печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок.
Торчали докрасна раскалённые прутья койки, точно ноги паука.
Обугленные вереи ворот стояли у костра чёрными сторожами, одна верея в красной шапке углей и в огоньках, похожих на перья петуха.
— Сгорели книги, — сказал Хохол, вздохнув.
— Это досадно!
Мальчишки загоняли палками в грязь улицы большие головни, точно поросят, они шипели и гасли, наполняя воздух едким беловатым дымом.
Человек, лет пяти от роду, беловолосый, голубоглазый, сидя в тёплой, чёрной луже, бил палкой по измятому ведру, сосредоточенно наслаждаясь звуками ударов по железу.
Мрачно шагали погорельцы, стаскивая в кучи уцелевшую домашнюю утварь.
Плакали и ругались бабы, ссорясь из-за обгоревших кусков дерева.
В садах за пожарищем недвижимо стояли деревья, листва многих порыжела от жары, и обилие румяных яблок стало виднее.
Мы сошли к реке, выкупались и потом молча пили чай в трактире на берегу.
— А с яблоками мироеды проиграли дело, — сказал Ромась.
Пришёл Панков, задумчивый и более мягкий, чем всегда.
— Что, брат?
— спросил Хохол.
Панков пожал плечами:
— У меня изба застрахована была.
Помолчали, странно, как незнакомые, присматриваясь друг ко другу щупающими глазами.
— Что теперь будешь делать, Михаил Антоныч?
— Подумаю.
— Уехать надо тебе отсюда.
— Посмотрю.
— У меня план есть, — сказал Панков, — пойдём на волю, поговорим.
Пошли.
В дверях Панков обернулся и сказал мне:
— А — не робок ты!
Тебе здесь — можно жить, тебя бояться будут...
Я тоже вышел на берег, лёг под кустами, глядя на реку.
Жарко, хотя солнце уже опускалось к западу.
Широким свитком развернулось предо мною всё пережитое в этом селе — как будто красками написано на полосе реки.
Грустно было мне.
Но скоро одолела усталость, и я крепко заснул.
— Эй, — слышал я сквозь сон, чувствуя, что меня трясут и тащат куда-то.
— Помер ты, что ли?
Очнись!
За рекой над лугами светилась багровая луна, большая, точно колесо.
Надо мною наклонился Баринов, раскачивая меня.
— Иди, Хохол тебя ищет, беспокоится!
Идя сзади меня, он ворчал:
— Тебе нельзя спать где попало!
Пройдёт по горе человек, оступится спустит на тебя камень.
А то и нарочно спустит.
У нас — не шутят.
Народ, братец ты мой, зло помнит.
Окроме зла, ему и помнить нечего.
В кустах на берегу кто-то тихонько возился, — шевелились ветви.
— Нашёл?
— спросил звучный голос Мигуна.
— Веду, — ответил Баринов.
И, отойдя шагов десять, сказал, вздохнув:
— Рыбу воровать собирается.
Тоже и Мигуну — не легка жизнь.
Ромась встретил меня сердитым упрёком:
— Вы что же гуляете?
Хотите, чтоб вздули вас?
А когда мы остались одни, он сказал хмуро и тихо:
— Панков предлагает вам остаться у него.
Он хочет лавку открыть.
Я вам не советую.
А вот что, я продал ему всё, что осталось, уеду в Вятку и через некоторое время выпишу вас к себе.
Идёт?
— Подумаю.
— Думайте.
Он лёг на пол, повозился немного и замолчал.
Сидя у окна, я смотрел на Волгу.
Отражения луны напоминали мне огни пожара.
Под луговым берегом тяжко шлёпал плицами колёс буксирный пароход, три мачтовых огня плыли во тьме, касаясь звёзд и порою закрывая их.
— Сердитесь на мужиков?
— сонно спросил Ромась.
— Не надо.
Они только глупы.
Злоба — это глупость.
Слова его не утешали, не могли смягчить мое ожесточение и остроту обиды моей.
Я видел пред собою звериные, волосатые пасти, извергавшие злой визг:
«Кирпичами издаля!»
В это время я ещё не умел забывать то, что не нужно мне.
Да, я видел, что в каждом из этих людей, взятом отдельно, не много злобы, а часто и совсем нет её.
Это, в сущности, добрые звери, — любого из них нетрудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет слушать с доверием ребёнка рассказы о поисках разума и счастья, о подвигах великодушия.
Странной душе этих людей дорого всё, что возбуждает мечту о возможности лёгкой жизни по законам личной воли.
Но когда на сельских сходах или в трактире на берегу эти люди соберутся серой кучей, они прячут куда-то всё своё хорошее и облачаются, как попы, в ризы лжи и лицемерия, в них начинает играть собачья угодливость пред сильными, и тогда на них противно смотреть.
Или — неожиданно их охватывает волчья злоба, ощетинясь, оскалив зубы, они дико воют друг на друга, готовы драться — и дерутся — из-за пустяка.
В эти минуты они страшны и могут разрушить церковь, куда ещё вчера вечером шли кротко и покорно, как овцы в хлев.
У них есть поэты и сказочники, — никем не любимые, они живут на смех селу, без помощи, в презрении.
Не умею, не могу жить среди этих людей.
И я изложил все мои горькие думы Ромасю в тот день, когда мы расставались с ним.
— Преждевременный вывод, — заметил он с упрёком.
— Но — что же делать, если он сложился?
— Неверный вывод!
Неосновательно.
Он долго убеждал меня хорошими словами в том, что я не прав, ошибаюсь.
— Не торопитесь осуждать!
Осудить — всего проще, не увлекайтесь этим.
Смотрите на всё спокойно, памятуя об одном: всё проходит, всё изменяется к лучшему.
Медленно?
Зато — прочно!
Заглядывайте всюду, ощупывайте всё, будьте бесстрашны, но — не торопитесь осудить.
До свидания, дружище!
Это свидание состоялось через пятнадцать лет в Седлеце, после того, как Ромась отбыл по делу «народоправцев» ещё одну десятигодовую ссылку в Якутской области.
Меня свинцом облила тоска, когда он уехал из Красновидова, я заметался по селу, точно кутёнок, потерявший хозяина.
Я ходил с Бариновым по деревням, работали у богатых мужиков, молотили, рыли картофель, чистили сады.
Жил я у него в бане.
— Лексей Максимыч, воевода без народа, — как же, а?
— спросил он меня дождливой ночью.
— Едем, что ли, на море завтра?
Ей-богу!
Чего тут?
Не любят здесь нашего брата, эдаких.
Ещё — того, как-нибудь, под пьяную руку...
Не впервые говорил это Баринов.
Он тоже почему-то затосковал, его обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно заплутавшийся в лесу.
В окно бани хлестал дождь, угол её подмывал поток воды, бурно стекая на дно оврага.
Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы.
Баринов тихо спрашивал:
— Едем, а?
Завтра?
Поехали.
... Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней ночью, сидя на корме баржи, у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головою, — водит, топая по палубе тяжёлыми ногами, и густо вздыхает:
— О-уп!..
О-рро-у...
За кормой шёлково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безбрежная.
Над рекою клубятся чёрные тучи осени.
Всё вокруг — только медленное движение тьмы, она стёрла берега, кажется, что вся земля растаяла в ней, превращена в дымное и жидкое, непрерывно, бесконечно, всею массой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни солнца, ни луны, ни звёзд.
Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый буксирный пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его.
Три огонька — два над водою и один высоко над ними — провожают его; ближе ко мне под тучами плывут, точно золотые караси, ещё четыре, один из них — огонь фонаря на мачте нашей баржи.
Я чувствую себя заключённым внутри холодного, масляного пузыря, он тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка.
Мне кажется, что движение постепенно замирает и близок момент, когда оно совсем остановится, — пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как надписи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
И большой человек в рваном овчинном тулупе, в лохматой бараньей шапке, шагающий у руля, остановится недвижимо, заколдованный навеки, не будет рычать:
— Орр-оп!
О-урр...
Я спросил его:
— Как тебя звать?
— А зачем тебе знать?
— глухо ответил он.
На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого человека, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое.
Становясь к рулю, он вылил в деревянный ковш бутылку водки, выпил её в два приёма, как воду, и закусил яблоком.
А когда буксир дёрнул баржу, человек, вцепившись в рычаг руля, взглянул на красный круг солнца и, тряхнув башкой, сказал строго:
— Благослови осподь!
Пароход ведёт из Нижнего, с ярмарки, в Астрахань четыре баржи, гружённые штучным железом, бочками сахара и какими-то тяжёлыми ящиками, всё это для Персии.
Баринов постучал по ящикам ногою, понюхал, подумал и сказал:
— Не иначе — ружья, с Ижевского завода...
Но рулевой ткнул его кулаком в живот и спросил:
— Тебе какое дело?
— В мыслях моих...
— А — в морду — хочешь?
За проезд на пассажирском пароходе нам нечем платить, мы взяты на баржу «из милости», и, хотя мы «держим вахту», как матросы, все на барже смотрят на нас, точно на нищих.
— А ты говоришь — народ, — упрекает меня Баринов.
— Тут — просто: кто на ком сел верхом...
Тьма так плотна, что барж не видно, видишь только освещённые огнями фонарей острия мачт на фоне дымных туч.
Тучи пахнут нефтью.
Меня раздражает угрюмое молчание рулевого.
Я назначен боцманом «вахтить» на руле в помощь этому зверю.
Следя за движением огней, на поворотах, он тихо говорит мне:
— Эй, берись!
Вскакиваю на ноги и ворочаю рычаг руля.
— Ладно, — ворчит он.
Я снова сажусь на палубу.
Разговориться с этим человеком — не удаётся, он отвечает вопросами:
— А тебе что за дело?
О чём он думает?
Когда проходили место, где жёлтые воды Камы вливаются в стальную полосу Волги, он, посмотрев на север, проворчал:
— Сволочь.
— Кто?
Не ответил.
Где-то далеко, в пропастях тьмы, воют и лают собаки.
Это напоминает о каких-то остатках жизни, ещё не раздавленных тьмою.
Это кажется недосягаемо далёким и ненужным.
— Собаки тут плохие, — неожиданно говорит человек у руля.
— Где — тут?
— Везде.
У нас собака — настоящий зверь...
— Ты — откуда?
— Вологодской.
И, точно картофель из прорванного мешка, покатились серые, тяжёлые слова:
— Это — кто с тобой — дядя?
Дурак он, по-моему.
А у меня дядя умный.
Лихой.
Богач.
В Симбирском пристань держит.
Трактир.
На берегу.
Выговорив всё это медленно и как бы с трудом, человек уставился невидимыми глазами на мачтовый фонарь парохода, следя, как он ползёт в сетях тьмы золотым пауком.
— Берись, ну...
Грамотный?
Не знаешь — кто законы пишет?
Не дождавшись ответа, он продолжает:
— Разно говорят: одни — царь, другие — митрополит Сенат.
Кабы я наверно знал — кто, сходил бы к нему.
Сказал бы: ты пиши законы так, чтобы я замахнуться не мог, а не то что ударить!
Закон должен быть железный.
Как ключ.
Заперли мне сердце, и шабаш!
Тогда я — отвечаю!
А так — не отвечаю!
Нет.
Он бормотал для себя, всё более тихо и бессвязно, пристукивая кулаком по дереву рычага.
С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же излишен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной ночью.
У бортов парохода по чёрной воде жёлтыми масляными пятнами плывут отсветы огней и тают, бессильные осветить что-либо.
А над нами точно ил течёт, так вязки и густы тёмные, сочные облака.
Мы всё глубже скользим в безмолвные недра тьмы.
Человек угрюмо жаловался:
— К чему довели меня?
Сердце не дышит...
Безразличие овладело мною, безразличие и холодная тоска.
Захотелось спать.
Осторожно, с трудом продираясь сквозь тучи, подкрался рассвет без солнца, немощный и серый.
Окрасил воду в цвет свинца, показал на берегах жёлтые кусты, железные, ржавчиной покрытые сосны, тёмные лапы их ветвей, вереницу изб деревни, фигуру мужика, точно вырубленную из камня.
Над баржой пролетела чайка, свистнув кривыми крыльями.
Меня и рулевого сменили с вахты, я залез под брезент и уснул, но вскоре — так показалось мне — меня разбудил топот ног и крики.
Высунув голову из-под брезента, я увидал, что трое матросов, прижав рулевого к стенке «конторки», разноголосно кричат:
— Брось, Петруха!
— Господь с тобой, — ничего!
— А ты — полно!
Скрестив руки, вцепившись пальцами в плечи себе, он стоял спокойно, прижимая ногою к палубе какой-то узел, смотрел на всех по очереди и хрипло уговаривал:
— Дайте от греха уйти!
Он был бос, без шапки, в одной рубахе и портах, тёмная куча нечёсанных волос торчала на его голове, они спускались на упрямый, выпуклый лоб, под ним видно было маленькие глаза крота, налитые кровью, они смотрели умоляюще, тревожно.
— Утонешь!
— говорили ему.
— Я?
Никак.
Пустите, братцы!
Не пустите — убью его!
Как приплывём в Симбирской, так и...
— Да перестань!
— Эх, братцы...
Он медленно, широко развёл руки, опустился на колени и, касаясь руками «конторки», точно распятый, повторил:
— Дайте от греха бежать!
В голосе его, странно глубоком, было что-то потрясающее, раскинутые руки, длинные, как вёсла, дрожали, обращены ладонями к людям.
Дрожало и его медвежье лицо в косматой бороде, кротовые, слепые глаза тёмными шариками выкатились из орбит.
Казалось, что невидимая рука вцепилась в горло ему и душит.
Мужики молча расступились пред ним, он неуклюже встал на ноги, поднял узел, сказал:
— Вот — спасибо!
Подошёл к борту и с неожиданной лёгкостью прыгнул в реку.
Я тоже бросился к борту и увидал, как Петруха, болтая головою, надел на неё шапкой — свой узел и поплыл, наискось течения, к песчаному берегу, где, встречу ему, нагибались под ветром кусты, сбрасывая в воду жёлтые листья.
Мужики говорили:
— Одолел себя всё-таки!
Я спросил:
— Он — сошёл с ума?
— Зачем?
Нет, это он — души спасенья ради...
Петруха уже выплыл на мелкое место, встал по грудь в воде и взмахнул над головою узлом.
Матросы закричали:
— Проща-ай!
Кто-то спросил:
— А как же без пачпорта он?
Рыжий, кривоногий матрос рассказывал мне с удовольствием:
— У него, в Симбирске, дядя живёт, злодей ему и разоритель, вот он и затеял убить дядю, да однако пожалел сам себя, отскочил от греха.
Зверь мужик, а — добрый!
Он — хороший...
А хороший мужик уже шагал по узкой полосе песка, против течения реки, и — вот он исчез в кустах.
Матросы оказались добрыми ребятами, все они были земляки мне, исконные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них.
Но на другой день заметил, что они смотрят на меня угрюмо, недоверчиво.
Я тотчас догадался, что чорт дёрнул Баринова за язык и этот фантазёр что-то рассказал матросам.
— Рассказал?
Улыбаясь бабьими глазами, смущённо почёсывая за ухом, он сознался:
— Рассказал немножко!
— Да — я ж тебя просил молчать?
— Ведь я и молчал, да уж больно история интересна.
Хотели в карты играть, а рулевой захватил карты, — скушно!
Я и того...
Из расспросов моих оказалось, что Баринов, скуки ради, сплёл весьма забавную историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги, рубились топорами с толпой мужиков.
Бесполезно было сердиться на него, — он видел правду только вне действительности.
Однажды, когда я с ним, по пути на поиски работы, сидел на краю оврага в поле, он убеждённо и ласково внушал мне:
— Правду надобно выбирать по душе!
Вон, за оврагом, стадо пасётся, собака бегает, пастух ходит.
Ну, так что?
Чем мы с тобой от этого попользуемся для души?
Милый, ты взгляни просто: злой человек — правда, а добрый — где?
Доброго-то ещё не выдумали, да-а!
В Симбирске матросы очень нелюбезно предложили нам сойти с баржи на берег.
— Вы нам люди неподходящие, — сказали они.
Свезли нас в лодке к пристаням Симбирска, и мы обсохли на берегу, имея в карманах тридцать семь копеек.
Пошли в трактир пить чай.
— Что будем делать?
Баринов уверенно сказал:
— Как — что?
Надо ехать дальше.
До Самары доехали «зайцами» на пассажирском,
в Самаре нанялись на баржу, через семь дней почти благополучно доплыли до берегов Каспия и там пристроились к небольшой артели рыболовов на калмыцком грязном промысле Кабанкул-бай.
{Максим Горький @ Детство @ роман @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Максим Горький
Детство
Сыну моему посвящаю
I
В полутёмной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его весёлые глаза плотно прикрыты чёрными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.
Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачёсывая длинные, мягкие волосы отца со лба на затылок чёрной гребёнкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, её серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слёз.
Меня держит за руку бабушка — круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся чёрная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дёргает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за неё; мне боязно и неловко.
Я никогда ещё не видал, чтобы большие плакали, и не понимал слов, неоднократно сказанных бабушкой:
— Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он, голубчик, не в срок, не в свой час...
Я был тяжко болен, — только что встал на ноги; во время болезни — я это хорошо помню — отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила бабушка, странный человек.
— Ты откуда пришла?
— спросил я её.
Она ответила:
— С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала!
По воде-то не ходят, шиш!
Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые, крашеные персияне, а в подвале старый, жёлтый калмык продавал овчины.
По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадёшь, скатиться кувырком,это я знал хорошо.
И при чём тут вода?
Всё неверно и забавно спутано.
— А отчего я шиш?
— Оттого, что шумишь, — сказала она, тоже смеясь.
Она говорила ласково, весело, складно.
Я с первого же дня подружился с нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее ушла со мною из этой комнаты.
Меня подавляет мать; её слёзы и вой зажгли во мне новое, тревожное чувство.
Я впервые вижу её такою, — она была всегда строгая, говорила мало; она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у неё жёсткое тело и страшно сильные руки.
А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрёпана, всё на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой шапкой, рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их, заплетённая в косу, болтается, задевая уснувшее отцово лицо.
Я уже давно стою в комнате, но она ни разу не взглянула на меня, — причёсывает отца и всё рычит, захлёбываясь слезами.
В дверь заглядывают чёрные мужики и солдат-будочник.
Он сердито кричит:
— Скорее убирайте!
Окно занавешено тёмной шалью; она вздувается, как парус.
Однажды отец катал меня на лодке с парусом.
Вдруг ударил гром.
Отец засмеялся, крепко сжал меня коленями и крикнул:
— Ничего не бойся, Лук!
Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; её слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом:
— Дверь затворите...
Алексея — вон!
Оттолкнув меня, бабушка бросилась к двери, закричала:
— Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите Христа ради!
Это не холера, роды пришли, помилуйте, батюшки!
Я спрятался в тёмный угол за сундук и оттуда смотрел как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит ласково и радостно:
— Во имя отца и сына!
Потерпи, Варюша!..
Пресвятая мати божия, заступница:
Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеётся.
Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой чёрный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребёнок.
— Слава тебе, господи!
— сказала бабушка.
— Мальчик!
И зажгла свечу.
Я, должно быть, заснул в углу, — ничего не помню больше.
Второй оттиск в памяти моей — дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, — две уже взобрались на жёлтую крышку гроба.
У могилы — я, бабушка, мокрый будочник и двое сердитых мужиков с лопатами.
Всех осыпает тёплый дождь, мелкий, как бисер.
— Зарывай, — сказал будочник, отходя прочь.
Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка.
Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно.
— Отойди, Лёня, — сказала бабушка, взяв меня за плечо; я выскользнул из-под её руки, не хотелось уходить.
— Экой ты, господи, — пожаловалась бабушка, не то на меня, не то на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сровнялась с землёй, а она всё ещё стоит.
Мужики гулко шлёпали лопатами по земле; налетел ветер и прогнал, унёс дождь.
Бабушка взяла меня за руку и повела к далёкой церкви, среди множества тёмных крестов.
— Ты что не поплачешь?
— спросила она, когда вышла за ограду.
Поплакал бы!
— Не хочется, — сказал я.
— Ну, не хочется, так и не надо, — тихонько выговорила она.
Всё это было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли; отец всегда смеялся над моими слезами, а мать кричала:
— Не смей плакать!
Потом мы ехали по широкой, очень грязной улице на дрожках, среди тёмнокрасных домов; я спросил бабушку:
— А лягушки не вылезут?
— Нет, уж не вылезут, — ответила она.
— Бог с ними!
Ни отец, ни мать не произносили так часто и родственно имя божие.
Через несколько дней я, бабушка и мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой Максим умер и лежал на столе в углу, завёрнутый в белое, спеленатый красною тесьмой.
Примостившись на узлах и сундуках, я смотрю в окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня; за мокрым стеклом бесконечно льётся мутная, пенная вода.
Порою она, вскидываясь, лижет стекло.
Я невольно прыгаю на пол.
— Не бойся, — говорит бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы.
Над водою — серый, мокрый туман; далеко где-то является тёмная земля и снова исчезает в тумане и воде.
Всё вокруг трясётся.
Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислоняясь к стене, твёрдо и неподвижно.
Лицо у неё тёмное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.
Бабушка не однажды говорила ей тихо:
— Варя, ты бы поела чего, маленько, а?
Она молчит и неподвижна.
Бабушка говорит со мною шёпотом, а с матерью — громче, но как-то осторожно, робко и очень мало.
Мне кажется, что она боится матери.
Это понятно мне и очень сближает с бабушкой.
— Саратов, — неожиданно громко и сердито сказала мать.
— Где же матрос?
Вот и слова у неё странные, чужие: Саратов, матрос.
Вошёл широкий седой человек, одетый в синее, принёс маленький ящик.
Бабушка взяла его и стала укладывать тело брата, уложила и понесла к двери на вытянутых руках, но — толстая — она могла пройти в узенькую дверь каюты только боком и смешно замялась перед нею.
— Эх, мамаша, — крикнула мать, отняла у неё гроб, и обе они исчезли, а я остался в каюте, разглядывая синего мужика.
— Что, отошёл братишка-то?
— сказал он, наклонясь ко мне.
— Ты кто?
— Матрос.
— А Саратов — кто?
— Город.
Гляди в окно, вот он!
За окном двигалась земля; тёмная, обрывистая, она курилась туманом, напоминая большой кусок хлеба, только что отрезанный от каравая.
— А куда бабушка ушла?
— Внука хоронить.
— Его в землю зароют?
— А как же?
Зароют.
Я рассказал матросу, как зарыли живых лягушек, хороня отца.
Он поднял меня на руки, тесно прижал к себе и поцеловал.
— Эх, брат, ничего ты ещё не понимаешь!
— сказал он.
— Лягушек жалеть не надо, господь с ними!
Мать пожалей, — вон как её горе ушибло!
Над нами загудело, завыло.
Я уже знал, что это — пароход, и не испугался, а матрос торопливо опустил меня на пол и бросился вон, говоря:
— Надо бежать!
И мне тоже захотелось убежать.
Я вышел за дверь.
В полутёмной узкой щели было пусто.
Недалеко от двери блестела медь на ступенях лестницы.
Взглянув наверх, я увидал людей с котомками и узлами в руках.
Было ясно, что все уходят с парохода, — значит и мне нужно уходить.
Но когда вместе с толпою мужиков я очутился у борта парохода, перед мостками на берег, все стали кричать на меня:
— Это чей?
Чей ты?
— Не знаю.
Меня долго толкали, встряхивали, щупали.
Наконец явился седой матрос и схватил меня, объяснив:
— Это астраханский, из каюты...
Бегом он снёс меня в каюту, сунул на узлы и ушёл, грозя пальцем:
— Я тебе задам!
Шум над головою становился всё тише, пароход уже не дрожал и не бухал по воде.
Окно каюты загородила какая-то мокрая стена; стало темно, душно, узлы точно распухли, стесняя меня, и всё было нехорошо.
Может быть, меня так и оставят навсегда одного в пустом пароходе?
Подошёл к двери.
Она не отворяется, медную ручку её нельзя повернуть.
Взяв бутылку с молоком, я со всею силой ударил по ручке.
Бутылка разбилась, молоко облило мне ноги, натекло в сапоги.
Огорчённый неудачей, я лёг на узлы, заплакал тихонько и, в слезах, уснул.
А когда проснулся, пароход снова бухал и дрожал, окно каюты горело, как солнце.
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашёптывая.
Волос у неё было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, чёрные, отливая синим.
Приподнимая их с пола одною рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы её кривились, тёмные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
Сегодня она казалась злою, но когда я спросил, отчего у неё такие длинные волосы, она сказала вчерашним тёплым и мягким голосом:
— Видно, в наказание господь дал, — расчеши-ка вот их, окаянные!
Смолоду я гривой этой хвасталась, на старости кляну!
А ты спи!
Ещё рано,солнышко чуть только с ночи поднялось...
— Не хочу уж спать!
— Ну, ино не спи, — тотчас согласилась она, заплетая косу и поглядывая на диван, где вверх лицом, вытянувшись струною, лежала мать.
— Как это ты вчера бутыль-то раскокал?
Тихонько говори!
Говорила она, как-то особенно выпевая слова, и они легко укрепля — лись в памяти моей, похожие на цветы, такие же ласковые, яркие, сочные.
Когда она улыбалась, её тёмные, как вишни, зрачки расширялись, вспыхивая невыразимо приятным светом, улыбка весело обнажала белые, крепкие зубы, и, несмотря на множество морщин в тёмной коже щёк, всё лицо казалось молодым и светлым.
Очень портил его этот рыхлый нос с раздутыми ноздрями и красный на конце.
Она нюхала табак из чёрной табакерки, украшенной серебром.
Вся она тёмная, но светилась изнутри — через глаза — неугасимым, весёлым и тёплым светом.
Она сутула, почти горбатая, очень полная, а двигалась легко и ловко, точно большая кошка, — она и мягкая такая же, как этот ласковый зверь.
До неё как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет, связала всё вокруг меня в непрерывную нить, сплела всё в разноцветное кружево и сразу стала на всю жизнь другом, самым близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком, — это её бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни.
Сорок лет назад пароходы плавали медленно; мы ехали до Нижнего очень долго, и я хорошо помню эти первые дни насыщения красотою.
Установилась хорошая погода; с утра до вечера я с бабушкой на палубе, под ясным небом, между позолоченных осенью, шелками шитых берегов Волги.
Не торопясь, лениво и гулко бухая плицами по серовато-синей воде, тянется вверх по течению светлорыжий пароход, с баржой на длинном буксире.
Баржа серая и похожа на мокрицу.
Незаметно плывёт над Волгой солнце; каждый час вокруг всё ново, всё меняется; зелёные горы — как пышные складки на богатой одежде земли; по берегам стоят города и сёла, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывёт по воде.
— Ты гляди, как хорошо-то!
— ежеминутно говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у неё радостно расширены.
Часто она, заглядевшись на берег, забывала обо мне: стоит у борта, сложив руки на груди, улыбается и молчит, а на глазах слёзы.
Я дёргаю её за тёмную, с набойкой цветами, юбку.
— Ась?
— встрепенётся она.
— А я будто задремала да сон вижу.
— А о чём плачешь?
— Это, милый, от радости да от старости, — говорит она, улыбаясь.
— Я ведь уж старая, за шестой десяток лета-вёсны мои перекинулись-пошли.
И, понюхав табаку, начинает рассказывать мне какие-то диковинные истории о добрых разбойниках, о святых людях, о всяком зверье и нечистой силе.
Сказки она сказывает тихо, таинственно, наклонясь к моему лицу, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками, точно вливая в сердце моё силу, приподнимающую меня.
Говорит, точно поёт, и чем дальше, тем складней звучат слова.
Слушать её невыразимо приятно.
Я слушаю и прошу:
— Ещё!
— А ещё вот как было: сидит в подпечке старичок-домовой, занозил он себе лапу лапшой, качается, хныкает:
«Ой, мышеньки, больно, ой, мышата, не стерплю!»
Подняв ногу, она хватается за неё руками, качает её на весу и смешно морщит лицо, словно ей самой больно.
Вокруг стоят матросы — бородатые, ласковые мужики, — слушают, смеются, хвалят её и тоже просят:
— А ну, бабушка, расскажи ещё чего!
Потом говорят:
— Айда ужинать с нами!
За ужином они угощают её водкой, меня — арбузами, дыней; это делается скрытно: на пароходе едет человек, который запрещает есть фрукты, отнимает их и выбрасывает в реку.
Он одет похоже на будочника — с медными пуговицами — и всегда пьяный; люди прячутся от него.
Мать редко выходит на палубу и держится в стороне от нас.
Она всё молчит, мать.
Её большое, стройное тело, тёмное, железное лицо, тяжёлая корона заплетённых в косы светлых волос — вся она, мощная и твёрдая, вспоминается мне как бы сквозь туман или прозрачное облако; из него отдалённо и неприветливо смотрят прямые серые глаза, такие же большие, как у бабушки.
Однажды она строго сказала:
— Смеются люди над вами, мамаша!
— А господь с ними!
— беззаботно ответила бабушка.
— А пускай смеются, на доброе им здоровье!
Помню детскую радость бабушки при виде Нижнего.
Дёргая за руку, она толкала меня к борту и кричала:
— Гляди, гляди, как хорошо!
Вот он, батюшка Нижний-то!
Вот он какой, богов!
Церкви-те, гляди-ка ты, летят будто!
И просила мать, чуть не плача:
— Варюша, погляди, чай, а?
Поди, забыла ведь!
Порадуйся!
Мать хмуро улыбалась.
Когда пароход остановился против красивого города, среди реки, тесно загромождённой судами, ощетинившейся сотнями острых мачт, к борту его подплыла большая лодка со множеством людей, подцепилась багром к спущенному трапу, и один за другим люди из лодки стали подниматься на палубу.
Впереди всех быстро шёл небольшой сухонький старичок, в чёрном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелёными глазками.
— Папаша!
— густо и громко крикнула мать и опрокинулась на него, а он, хватая её за голову, быстро гладя щёки её маленькими, красными руками, кричал, взвизгивая:
— Что-о, дура?
Ага-а!
То-то вот...
Эх вы-и...
Бабушка обнимала и целовала как-то сразу всех, вертясь, как винт; она толкала меня к людям и говорила торопливо:
— Ну, скорее!
Это — дядя Михайло, это — Яков...
Тётка Наталья, это братья, оба Саши, сестра Катерина, это всё наше племя, вот сколько!
Дедушка сказал ей:
— Здорова ли, мать?
Они троекратно поцеловались.
Дед выдернул меня из тесной кучи людей и спросил, держа за голову:
— Ты чей таков будешь?
— Астраханский, из каюты...
— Чего он говорит?
— обратился дед к матери и, не дождавшись ответа, отодвинул меня, сказав:
— Скулы-те отцовы...
Слезайте в лодку!
Съехали на берег и толпой пошли в гору, по съезду, мощённому крупным булыжником, между двух высоких откосов, покрытых жухлой, примятой травой.
Дед с матерью шли впереди всех.
Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла.
За ними молча двигались дядья: чёрный гладковолосый Михаил, сухой, как дед, светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие.
Я шёл с бабушкой и маленькой тёткой Натальей.
Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала:
— Ой, не могу!
— На што они тревожили тебя?
— сердито ворчала бабушка.
— Эко неумное племя!
И взрослые и дети — все не понравились мне, я чувствовал себя чужим среди них, даже и бабушка как-то померкла, отдалилась.
Особенно же не понравился мне дед; я сразу почуял в нём врага, и у меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство.
Дошли до конца съезда.
На самом верху его, прислоняясь к правому откосу и начиная собой улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязнорозовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами.
С улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких, полутёмных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьёв метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах.
Я очутился на дворе.
Двор был тоже неприятный: весь завешан огромными мокрыми тряпками, заставлен чанами с густой разноцветной водою.
В ней тоже мокли тряпицы.
В углу, в низенькой полуразрушенной пристройке, жарко горели дрова в печи, что-то кипело, булькало, и невидимый человек громко говорил странные слова:
— Сандал — фуксин — купорос...
II
Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь.
Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением.
Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что все было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть, — слишком обильна жестокостью темная жизнь «неумного племени».
Но правда выше жалости, и ведь не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил — да и по сей день живёт — простой русский человек.
Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие.
Впоследствии из рассказов бабушки я узнал, что мать приехала как раз в те дни, когда ее братья настойчиво требовали у отца раздела имущества.
Неожиданное возвращение матери еще более обострило и усилило их желание выделиться.
Они боялись, что моя мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли.
Дядья считали, что это приданое должно быть поделено между ними.
Они тоже давно и жестоко спорили друг с другом о том, кому открыть мастерскую в городе, кому — за Окой, в слободе Кунавине.
Уже вскоре после приезда, в кухне, во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол, стали выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко — петухом — закричал:
— По миру пущу!
Болезненно искривив лицо, бабушка говорила:
— Отдай им все, отец, — спокойней тебе будет, отдай!
— Цыц, потатчица!
— кричал дед, сверкая глазами, и было странно, что, маленький такой, он может кричать столь оглушительно.
Мать встала из-за стола и, не торопясь отойдя к окну, повернулась ко всем спиною.
Вдруг дядя Михаил ударил брата наотмашь по лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь.
Заплакали дети; отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила её куда-то, взяв в охапку; весёлая рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем.
Вытянув шею, дядя терся редкой черной бородой по полу и хрипел страшно, а дедушка, бегая вокруг стола, жалобно вскрикивал:
— Братья, а!
Родная кровь!
Эх, вы-и...
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова;
он плакал и топал ногами, а она говорила тяжёлым голосом:
— Окаянные, дикое племя, опомнитесь!
Дед, натягивая на плечо изорванную рубаху, кричал ей:
— Что, ведьма, народила зверья?
Когда дядя Яков ушел, бабушка сунулась в угол, потрясающе воя:
— Пресвятая мати божия, верни разум детям моим!
Дед встал боком к ней и, глядя на стол, где все было опрокинуто, пролито, тихо проговорил:
— Ты, мать, гляди за ними, а то они Варвару-то изведут, чего доброго...
— Полно, бог с тобой!
Сними-ка рубаху-то, я зашью...
И, сжав его голову ладонями, она поцеловала деда в лоб; он же маленький против неё — ткнулся лицом в плечо ей.
— Надо, видно, делиться, мать...
— Надо, отец, надо!
Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать ногой по полу, как петух перед боем, грозил бабушке пальцем и громко шептал:
— Знаю я тебя, ты их больше любишь!
А Мишка твой — езуит, а Яшка-фармазон!
И пропьют они добро моё, промотают...
Неловко повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он шлёпнулся в лохань с помоями.
Дед прыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в лицо мне так, как будто видел меня впервые.
— Кто тебя посадил на печь?
Мать?
— Я сам.
— Врёшь.
— Нет, сам.
Я испугался.
Он оттолкнул меня, легонько ударив ладонью в лоб.
— Весь в отца!
Пошел вон...
Я был рад убежать из кухни.
Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелёными глазами, и боялся его.
Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз.
Мне казалось, что дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.
— Эх, вы-и!
— часто восклицал он; долгий звук «и-и», всегда вызывал у меня скучное, зябкое чувство.
В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожжёнными купоросом, с повязанными тесёмкой волосами, все похожие на тёмные иконы в углу кухни, — в этот опасный час дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними.
Весь он был складный, точёный, острый.
Его атласный, шитый шелками глухой жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие заплаты, а всё-таки он казался одетым и чище и красивей сыновей, носивших пиджаки, манишки и шелковые косынки на шеях.
Через несколько дней после приезда он заставил меня учить молитвы.
Все другие дети были старше и уже учились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы её были видны из окон дома.
Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть все сзади её головы.
Я любил смотреть в глаза ей подолгу, не отрываясь, не мигая; она щурилась, вертела головою и просила тихонько, почти шёпотом:
— Ну, говори, пожалуйста:
«Отче наш, иже еси...»
И если я спрашивал:
«Что такое — яко же?»
— она, пугливо оглянувшись, советовала:
— Ты не спрашивай, это хуже!
Просто говори за мною:
«Отче наш...»
Ну?
Меня беспокоило: почему спрашивать хуже?
Слово «яко же» принимало скрытый смысл, и я нарочно всячески искажал его:
— «Яков же», «я в коже»...
Но бледная, словно тающая тетка терпеливо поправляла голосом, который все прерывался у неё:
— Нет, ты говори просто:
«яко же»...
Но и сама она и все слова её были не просты.
Это раздражало меня, мешая запомнить молитву.
Однажды дед спросил:
— Ну, Олёшка, чего сегодня делал?
Играл!
Вижу по желваку на лбу.
Это не велика мудрость желвак нажить!
А «0тче наш» заучил?
Тётка тихонько сказала:
— У него память плохая.
Дед усмехнулся, весело приподняв рыжие брови.
— А коли так, — высечь надо!
И снова спросил меня:
— Тебя отец сёк?
Не понимая, о чём он говорит, я промолчал, а мать сказала:
— Нет. Максим не бил его, да и мне запретил.
— Это почему же?
— Говорил, битьем не выучишь.
— Дурак он был во всем, Максим этот, покойник, прости господи!
сердито и четко проговорил дед.
Меня обидели его слова.
Он заметил это.
— Ты что губы надул?
Ишь ты...
И, погладив серебристо-рыжие волосы на голове, он прибавил:
— А я вот в субботу Сашку за напёрсток пороть буду.
— Как это пороть?
— спросил я.
Все засмеялись, а дед сказал:
— Погоди, увидишь...
Притаившись, я соображал: пороть — значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и бить — одно и то же, видимо.
Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники бьют персиян, — это я видел.
Но я никогда не видал, чтоб так били маленьких, и хотя здесь дядья щёлкали своих то по лбу, то по затылку, — дети относились к этому равнодушно, только почёсывая ушибленное место.
Я не однажды спрашивал их:
— Больно?
И всегда они храбро отвечали:
— Нет, нисколечко!
Шумную историю с напёрстком я знал.
Вечером, от чая до ужина, дядья и мастер сшивали куски окрашенной материи в одну «штуку» и пристёгивали к ней картонные ярлыки.
Желая пошутить над полуслепым Григорием, дядя Михаил велел девятилетнему племяннику накалить на огне свечи напёрсток мастера.
Саша зажал напёрсток щипцами для снимания нагара со свеч, сильно накалил его И, незаметно подложив под руку Григория, спрятался за печку, но как раз в этот момент пришёл дедушка, сел за работу и сам сунул палец в калёный напёрсток.
Помню, когда я прибежал в кухню на шум, дед, схватившись за ухо обожженными пальцами, смешно прыгал и кричал:
— Чьё дело, басурмане?
Дядя Михаил, согнувшись над столом, гонял напёрсток пальцами и дул на него; мастер невозмутимо шил; тени прыгали по его огромной лысине; прибежал дядя Яков и, спрятавшись за угол печи, тихонько смеялся там; бабушка терла на терке сырой картофель.
— Это Сашка Яковов устроил, — вдруг сказал дядя Михаил.
— Врешь!
— крикнул Яков, выскочив из-за печки.
А где-то в углу его сын плакал и кричал:
— Папа, не верь.
Он сам меня научил!
Дядья начали ругаться.
Дед же сразу успокоился, приложил к пальцу тертый картофель и молча ушел, захватив с собой меня.
Все говорили — виноват дядя Михаил.
Естественно, что за чаем я спросил — будут ли его сечь и пороть?
— Надо бы, — проворчал дед, искоса взглянув на меня.
Дядя Михаил, ударив по столу рукою, крикнул матери:
— Варвара, уйми своего щенка, а то я ему башку сверну!
Мать сказала:
— Попробуй, тронь...
И все замолчали.
Она умела говорить краткие слова как-то так, точно отталкивала ими людей от себя, отбрасывала их, и они умалялись.
Мне было ясно, что все боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею не так, как с другими — тише.
Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями:
— Моя мать — самая сильная!
Они не возражали.
Но то, что случилось в субботу, надорвало моё отношение к матери.
До субботы я тоже успел провиниться.
Меня очень занимало, как ловко взрослые изменяют цвета материй: берут жёлтую, мочат её в чёрной воде, и материя делается густо-синей — «кубовой»; полощут серое в рыжей воде, и оно становится красноватым — «бордо».
Просто, а — непонятно.
Мне захотелось самому окрасить что-нибудь, и я сказал об этом Саше Яковову, серьезному мальчику; он всегда держался на виду у взрослых, со всеми ласковый, готовый всем и всячески услужить.
Взрослые хвалили его за послушание, за ум, но дедушка смотрел на Сашу искоса и говорил:
— Экой подхалим!
Худенький, темный, с выпученными, рачьими глазами, Саша Яковов говорил торопливо, тихо, захлебываясь словами, и всегда таинственно оглядывался, точно собираясь бежать куда-то, спрятаться.
Карие зрачки его были неподвижны, но когда он возбуждался, дрожали вместе с белками.
Он был неприятен мне.
Мне гораздо больше нравился малозаметный увалень Саша Михайлов, мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать.
У него были некрасивые зубы, они высовывались изо рта и в верхней челюсти росли двумя рядами.
Это очень занимало его; он постоянно держал во рту пальцы, раскачивая, пытаясь выдернуть зубы заднего ряда; он покорно позволял щупать их каждому, кто желал.
Но ничего более интересного я не находил в нем.
В доме, битком набитом людьми, он жил одиноко, любил сидеть в полутемных углах, а вечером у окна.
С ним хорошо было молчать — сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются — мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасаюшее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собой пустоту.
Когда смотришь на это, говорить ни о чем не хочется и приятная скука наполняет грудь.
А Саша дяди Якова мог обо всём говорить много и солидно, как взрослый.
Узнав, что я желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую праздничную скатерть и окрасить её в синий цвет.
— Белое всегда легче красить, уж я знаю!
— сказал он очень серьёзно.
Я вытащил тяжёлую скатерть, выбежал с нею во двор, но когда опустил край её в чан с «кубовой», на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая её широкими лапами, крикнул брату, следившему из сеней за моей работой:
— Зови бабушку скорее!
И, зловеще качая чёрной, лохматой головой, сказал мне:
— Ну и попадет же тебе за это!
Прибежала бабушка, заохала, даже заплакала, смешно ругая меня:
— Ах ты, пермяк, солёны уши!
Чтоб те приподняло да шлёпнуло!
Потом стала уговаривать Цыганка:
— Уж ты, Ваня, не сказывай дедушке-то!
Уж я спрячу дело; авось, обойдётся как-нибудь...
Ванька озабоченно говорил, вытирая мокрые руки разноцветным передником:
— Мне что?
Я не скажу; глядите, Сашутка не наябедничал бы!
— Я ему семишник дам, — сказала бабушка, уводя меня в дом.
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо.
Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя.
Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, не похожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху.
Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала:
— Ра-ад...
мучитель...
Саша Яковов, сидя на стуле среди кухни, тер кулаками глаза и не своим голосом, точно старенький нищий, тянул:
— Простите христа-ради...
Как деревянные, стояли за стулом дети дяди Михаила, брат и сестра, плечом к плечу.
— Высеку — прощу, — сказал дедушка, пропуская длинный влажный прут сквозь кулак.
— Ну-ка, снимай штаны-то!..
Говорил он спокойно, и ни звук его голоса, ни возня мальчика на скрипучем стуле, ни шарканье ног бабушки, — ничто не нарушало памятной тишины в сумраке кухни, под низким закопченным потолком.
Саша встал, расстегнул штаны, спустил их до колен и, поддерживая руками, согнувшись, спотыкаясь, пошёл к скамье.
Смотреть, как он идет, было нехорошо, у меня тоже дрожали ноги.
Но стало ещё хуже, когда он покорно лёг на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил чёрными руками ноги его у щиколоток.
— Лексей, — позвал дед, — иди ближе!..
Ну, кому говорю?
Вот, гляди, как секут...
Раз!..
Невысоко взмахнув рукой, он хлопнул прутом по голому телу.
Саша взвизгнул.
— Врешь, — сказал дед, — это не больно!
А вот эдак больней!
И ударил так, что на теле сразу загорелась, вспухла красная полоса, а брат протяжно завыл.
— Не сладко?
— спрашивал дед, равномерно поднимая и опуская руку.
— Не любишь?
Это за наперсток!
Когда он взмахивал рукой, в груди у меня все поднималось вместе с нею; падала рука — и я весь точно падал.
Саша визжал страшно тонко, противно:
— Не буду-у...
Ведь я же сказал про скатерть...
Ведь я сказал...
Спокойно, точно псалтирь читая, дед говорил:
— Донос — не оправданье!
Доносчику первый кнут.
Вот тебе за скатерть!
Бабушка кинулась ко мне и схватила меня на руки, закричав:
— Лексея не дам!
Не дам, изверг!
Она стала бить ногою в дверь, призывая:
— Варя, Варвара!
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке.
Я бился в руках у него, дергая рыжую бороду, укусил ему палец.
Он орал, тискал меня и, наконец, бросил на лавку, разбив мне лицо.
Помню дикий его крик:
— Привязывай!
Убью!
Помню белое лицо матери и ее огромные глаза.
Она бегала вдоль лавки и хрипела:
— Папаша, не надо!..
Отдайте...
Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой в углу перед киотом со множеством икон.
Дни нездоровья были для меня большими днями жизни.
В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное.
С тех дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой.
Прежде всего меня очень поразила ссора бабушки с матерью: в тесноте комнаты бабушка, чёрная и большая, лезла на мать, заталкивая ее в угол, к образам, и шипела:
— Ты что не отняла его, а?
— Испугалась я.
— Эдакая-то здоровенная!
Стыдись, Варвара!
Я — старуха, да не боюсь!
Стыдно!..
— Отстаньте, мамаша: тошно мне...
— Нет, не любишь ты его, не жаль тебе сироту!
Мать сказала тяжело и громко:
— Я сама на всю жизнь сирота!
Потом они обе долго плакали, сидя в углу на сундуке, и мать говорила:
— Если бы не Алексей, ушла бы я, уехала!
Не могу жить в аду этом, не могу, мамаша!
Сил нет...
— Кровь ты моя, сердце моё,
— шептала бабушка.
Я запомнил: мать — не сильная; она, как все, боится деда.
Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить.
Это было очень грустно.
Вскоре мать, действительно, исчезла из дома.
Уехала куда-то гостить.
Как-то вдруг, точно с потолка спрыгнув, явился дедушка, сел на кровать, пощупал мне голову холодной, как лёд, рукою:
— Здравствуй, сударь...
Да ты ответь, не сердись!..
Ну, что ли?..
Очень хотелось ударить его ногой, но было больно пошевелиться.
Он казался еще более рыжим, чем был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене.
Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он положил всё это на подушку, к носу моему.
— Вот, видишь, я тебе гостинца принес!
Нагнувшись, поцеловал меня в лоб; потом заговорил, тихо поглаживая голову мою маленькой, жёсткой рукою, окрашенной в жёлтый цвет, особенно заметный на кривых птичьих ногтях.
— Я тебя тогда перетово, брат.
Разгорячился очень; укусил ты меня, царапал, ну, и я тоже рассердился!
Однако не беда, что ты лишнее перетерпел — взачет пойдет!
Ты знай: когда свой, родной бьет — это не обида, а наука!
Чужому не давайся, а свой ничего!
Ты думаешь, меня не били?
Меня, Олёша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь.
Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел — плакал!
А что вышло?
Сирота, нищей матери сын, я вот дошёл до своего места, — старшиной цеховым сделан, начальник людям.
Привалившись ко мне сухим, складным телом, он стал рассказывать о детских своих днях словами крепкими и тяжелыми, складывая их одно с другим легко и ловко.
Его зеленые глаза ярко разгорелись, и, весело ощетинившись золотым волосом, сгустив высокий свой голос, он трубил в лицо мне:
— Ты вот пароходом прибыл, пар тебя вез, а я в молодости сам своей силой супротив Волги баржи тянул.
Баржа — по воде, я по бережку, бос, по острому камню, по осыпям, да так от восхода солнца до ночи!
Накалит солнышко затылок-то, голова, как чугун, кипит, а ты, согнувшись в три погибели, — косточки скрипят, — идешь да идешь, и пути не видать, глаза потом залило, а душа-то плачется, а слеза-то катится, — эх-ма, Олеша, помалкивай!
Идешь, идешь, да из лямки-то и вывалишься, мордой в землю — и тому рад; стало быть, вся сила чисто вышла, хоть отдыхай, хоть издыхай!
Вот как жили у бога на глазах, у милостивого господа Исуса Христа!..
Да так-то я трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, — в это многие тысячи верст!
А на четвертый год уж и водоливом пошел, — показал хозяину разум свой!..
Говорил он и — быстро, как облако, рос передо мною, превращаясь из маленького, сухого старичка в человека силы сказочной, — он один ведет против реки огромную серую баржу...
Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и, весь удивительный, еще более густо, крепко говорил:
— Ну, зато, Олеша, на привале, на отдыхе, летним вечером, в Жигулях, где-нибудь под зеленой горой, поразложим, бывалоче костры — кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, — аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, — так бы, чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков.
И всякое горе — как пыль по ветру; до того люди запевались, что, бывало, и каша вон из котла бежит; тут кашевара по лбу половником надо бить: играй, как хошь, а дело помни!
Несколько раз в дверь заглядывали, звали его, но я просил:
— Не уходи!
Он, усмехаясь, отмахивался от людей:
— Погодите там...
Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, я знал, что дедушка не злой и не страшен.
Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог.
Посещение деда широко открыло дверь для всех, и с утра до вечера кто-нибудь сидел у постели, всячески стараясь позабавить меня; помню, что это не всегда было весело и забавно.
Чаще других бывала у меня бабушка; она и спала на одной кровати со мной; но самое яркое впечатление этих дней дал мне Цыганок.
Квадратный, широкогрудый, с огромной кудрявой головой, он явился под вечер, празднично одетый в золотистую шелковую рубаху, плисовые штаны и скрипучие сапоги гармоникой.
Блестели его волосы, сверкали раскосые весёлые глаза под густыми бровями и белые зубы под чёрной полоской молодых усов, горела рубаха, мягко отражая красный огонь неугасимой лампады.
— Ты глянь-ка, — сказал он, приподняв рукав, показывая мне голую руку, до локтя в красных рубцах, — вон как разнесло!
Да ещё хуже было, зажило много!
Чуешь ли: как вошёл дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать!
Ну, прут не переломился, гибок, моченый!
А все-таки тебе меньше попало, — видишь, насколько?
Я, брат, жуликоватый!..
Он засмеялся шелковым, ласковым смехом, снова разглядывая вспухшую руку, и, смеясь, говорил:
— Так жаль стало мне тебя, аж горло перехватывает, чую!
Беда!
А он хлещет...
Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он стал говорить что-то про деда, сразу близкий мне, детски простой.
Я сказал ему, что очень люблю его, — он незабвенно просто ответил:
— Так ведь и я тебя тоже люблю, — за то и боль принял, за любовь!
Али я стал бы за другого за кого?
Наплевать мне...
Потом он учил меня, тихонько, часто оглядываясь на дверь:
— Когда тебя вдругорядь сечь будут, ты гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, — чуешь?
Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было, — киселем лежи!
И не надувайся, дыши во всю, кричи благим матом, — ты это помни, это хорошо!
Я спросил:
— Разве еще сечь будут?
— А как же?
— спокойно сказал Цыганенок.
— Конечно, будут!
Тебя, поди-ка, часто будут драть...
— За что?
— Уж дедушка сыщет...
И снова озабоченно стал учить:
— Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, — ну тут лежи спокойно, мягко, а ежели он с оттяжкой сечет, — ударит, да к себе тянет лозину, чтобы кожу снять, — так и ты виляй телом к нему, за лозой, понимаешь?
Это легче!
Подмигнув темным, косым глазом, он сказал:
— Я в этом деле умнее самого квартального!
У меня, брат, из кожи хоть голицы шей!
Я смотрел на его весёлое лицо и вспоминал бабушкины сказки про Ивана-царевича, про Иванушку-дурачка.
III
Когда я выздоровел, мне стало ясно, что Цыганок занимает в доме особенное место: дедушка кричал на него не так часто и сердито, как на сыновей, а за глаза говорил о нём, жмурясь и покачивая головою:
— Золотые руки у Иванка, дуй его горой!
Помяните мое слово: не мал человек растет!
Дядья тоже обращались с Цыганком ласково, дружески и никогда не «шутили» с ним, как с мастером Григорием, которому они почти каждый вечер устраивали что-нибудь обидное и злое: то нагреют на огне ручки ножниц, то воткнут в сиденье его стула гвоздь вверх острием или подложат, полуслепому, разноцветные куски материи, — он сошьёт их в «штуку», а дедушка ругает его за это.
Однажды, когда он спал после обеда в кухне на полатях, ему накрасили лицо фуксином, и долго он ходил смешной, страшный: из серой бороды тускло смотрят два круглых пятна очков, и уныло опускается длинный багровый нос, похожий на язык.
Они были неистощимы в таких выдумках, но мастер все сносил молча, только крякал тихонько да, прежде чем дотронуться до утюга, ножниц, щипцов или наперстка, обильно смачивал пальцы слюною.
Это стало его привычкой; даже за обедом, перед тем как взять нож или вилку, он муслил пальцы, возбуждая смех детей.
Когда ему было больно, на его большом лице являлась волна морщин и, странно скользнув по лбу, приподняв брови, пропадала где-то на голом черепе.
Не помню, как относился дед к этим забавам сыновей, но бабушка грозила им кулаком и кричала:
— Бесстыжие рожи, злыдни!
Но и о Цыганке за глаза дядья говорили сердито, насмешливо, порицали его работу, ругали вором и лентяем.
Я спросил бабушку, отчего это.
Охотно и понятно, как всегда, она объяснила мне:
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник!
Это они врут, хитрят.
А ещё боятся, что не пойдёт к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то невыгодно будет, понял?
Она тихонько засмеялась:
— Хитрят всё, богу на смех!
Ну, а дедушка хитрости эти видит да нарочно дразнит Яшу с Мишей:
«Куплю, говорит, Ивану рекрутскую квитанцию, чтобы его в солдаты не забрали: мне он самому нужен!»
А они сердятся, им этого не хочется, и денег жаль, — квитанция-то дорогая!
Теперь я снова жил с бабушкой, как на пароходе, и каждый вечер перед сном она рассказывала мне сказки или свою жизнь, тоже подобную сказке.
А про деловую жизнь семьи — о выделе детей, о покупке дедом нового дома для себя — она говорила посмеиваясь, отчуждённо, как-то издали, точно соседка, а не вторая в доме по старшинству.
Я узнал от неё, что Цыганок — подкидыш; раннею весной, в дождливую ночь, его нашли у ворот дома на лавке.
— Лежит, в запон обёрнут, — задумчиво и таинственно сказывала бабушка, — еле попискивает, закоченел уж.
— А зачем подкидывают детей?
— Молока у матери нет, кормить нечем; вот она узнает, где недавно дитя родилось да померло, и подсунет туда своего-то.
Помолчав, почесавши голову, она продолжала, вздыхая, глядя в потолок:
— Бедность всё, Олёша; такая бывает бедность, что и говорить нельзя!
И считается, что незамужняя девица не смей родить, — стыдно-де!
Дедушка хотел было Ванюшку-то в полицию нести, да я отговорила: возьмём, мол, себе; это бог нам послал в тех место, которые померли.
Ведь у меня восемнадцать было рожено; кабы все жили — целая улица народу, восемнадцать-то домов!
Я, гляди, на четырнадцатом году замуж отдана, а к пятнадцати уж и родила; да вот полюбил господь кровь мою, всё брал и брал ребятишек моих в ангелы.
И жалко мне, а и радостно!
Сидя на краю постели в одной рубахе, вся осыпанная чёрными волосами, огромная и лохматая, она была похожа на медведицу, которую недавно приводил на двор бородатый, лесной мужик из Сергача.
Крестя снежно-белую, чистую грудь, она тихонько смеётся, колышется вся:
— Получше себе взял, похуже мне оставил.
Очень я обрадовалась Иванке, — уж больно люблю вас, маленьких!
Ну, и приняли его, окрестили, вот он и живёт, хорош.
Я его вначале Жуком звала, — он, бывало, ужжал особенно, совсем жук, ползёт и ужжит на все горницы.
Люби его — он простая душа!
Я и любил Ивана и удивлялся ему до немоты.
По субботам, когда дед, перепоров детей, нагрешивших за неделю, уходил ко всенощной, в кухне начиналась неописуемо забавная жизнь: Цыганок доставал из-за печи чёрных тараканов, быстро делал нитяную упряжь, вырезывал из бумаги сани, и по жёлтому, чисто выскобленному столу разъезжала четвёрка вороных, а Иван, направляя их бег тонкой лучиной, возбуждённо визжал:
— За архереем поехали!
Приклеивал на спину таракана маленькую бумажку, гнал его за санями и объяснял:
— Мешок забыли.
Монах бежит, тащит!
Связывал ножки таракана ниткой; насекомое ползло, тыкаясь головой, а Ванька кричал, прихлопывая ладонями:
— Дьячок из кабака к вечерней идёт!
Он показывал мышат, которые под его команду стояли и ходили на задних лапах, волоча за собою длинные хвосты, смешно мигая чёрненькими бусинами бойких глаз.
С мышами он обращался бережно, носил их за пазухой, кормил изо рта сахаром, целовал и говорил убедительно:
— Мышь — умный житель, ласковый, её домовой очень любит!
Кто мышей кормит, тому и дед-домовик мирволит...
Он умел делать фокусы с картами, деньгами, кричал больше всех детей и почти ничем не отличался от них.
Однажды дети, играя с ним в карты, оставили его «дураком» несколько раз кряду, — он очень опечалился, обиженно надул губы и бросил игру, и потом жаловался мне, шмыгая носом:
— Знаю я, они уговорились!
Они перемигивались, карты совали друг другу под столом.
Разве это игра?
Жульничать я сам умею не хуже...
Ему было девятнадцать лет, и был он больше всех нас четверых, взятых вместе.
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера; когда дед и дядя Михаил уходили в гости, в кухне являлся кудрявый, встрёпанный дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала чай с обильной закуской и водкой в зелёном штофе с красными цветами, искусно вылитыми из стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком приходил мастер, сверкая тёмными стёклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и толстая, точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным голосом; иногда присутствовали волосатый успенский дьячок и ещё какие-то тёмные, скользкие люди, похожие на щук и налимов.
Все много пили, ели, вздыхая тяжко, детям давали гостинцы, по рюмке сладкой наливки, и постепенно разгоралось жаркое, но странное веселье.
Дядя Яков любовно настраивал гитару, а настроив, говорил всегда одни и те же слова:
— Ну-с, я начну-с!
Встряхнув кудрями, он сгибался над гитарой, сгибал шею, точно гусь; круглое, беззаботное лицо его становилось сонным; живые, неуловимые глаза угасали в масленом тумане, и, тихонько пощипывая струны, он играл что-то разымчивое, невольно поднимавшее на ноги.
Его музыка требовала напряжённой тишины; торопливым ручьём она бежала откуда — то издали, просачивалась сквозь пол и стены и, волнуя сердце, выманивала нпонятное чувство, грустное и беспокойное.
Под эту музыку становилось жалко всех и себя самого, большие казались тоже маленькими, и все сидели неподвижно, притаясь в задумчивом молчании.
Особенно напряжённо слушал Саша Михайлов; он всё вытягивался в сторону дяди, смотрел на гитару, открыв рот, и через губу у него тянулась слюна.
Иногда он забывался до того, что падал со стула, тыкаясь руками в пол, и, если это случалось, он так уж и сидел на полу, вытаращив застывшие глаза.
И все застывали, очарованные; только самовар тихо поёт, не мешая слушать жалобу гитары.
Два квадрата маленьких окон устремлены во тьму осенней ночи, порою кто-то мягко постукивает в них.
На столе качаются жёлтые огни двух сальных свеч, острые, точно копья.
Дядя Яков всё более цепенел; казалось, он крепко спит, сцепив зубы, только руки его живут отдельной жизнью: изогнутые пальцы правой неразличимо дрожали над тёмным голосником, точно птица порхала и билась; пальцы левой с неуловимою быстротой бегали по грифу.
Выпивши, он почти всегда пел сквозь зубы голосом, неприятно свистящим, бесконечную песню:
Быть бы Якову собакою
Выл бы Яков с утра до ночи:
Ой, скушно мне!
Ой, грустно мне!
По улице монахиня идёт;
На заборе ворона сидит.
Ой, скушно мне!
За печкою сверчок торохтит,
Тараканы беспокоятся.
Ой, скушно мне!
Нищий вывесил портянки сушить,
А другой нищий портянки украл!
Ой, скушно мне!
Да, ох, грустно мне!
Я не выносил этой песни и, когда дядя запевал о нищих, буйно плакал в невыносимой тоске.
Цыганок слушал музыку с тем же вниманием, как все, запустив пальцы в свои чёрные космы, глядя в угол и посапывая.
Иногда он неожиданно и жалобно восклицал:
— Эх, кабы голос мне, — пел бы я как, господи!
Бабушка, вздыхая, говорила:
— Будет тебе, Яша, сердце надрывать!
А ты бы, Ванятка, поплясал...
Они не всегда исполняли просьбу её сразу, но бывало, что музыкант вдруг на секунду прижимал струны ладонью, а потом, сжав кулак, с силою отбрасывал от себя на пол что — тоневидимое, беззвучное и ухарски кричал:
— Прочь, грусть-тоска!
Ванька, становись!
Охорашиваясь, одёргивая жёлтую рубаху, Цыганок осторожно, точно по гвоздям шагая, выходил на середину кухни; его смуглые щёки краснели и, сконфуженно улыбаясь, он просил:
— Только почаще, Яков Васильич!
Бешено звенела гитара, дробно стучали каблуки, на столе и в шкапу дребезжала посуда, а среди кухни огнём пылал Цыганок, реял коршуном, размахнув руки, точно крылья, незаметно передвигая ноги; гикнув, приседал на пол и метался золотым стрижом, освещая всё вокруг блеском шёлка, а шёлк, содрогаясь и струясь, словно горел и плавился.
Цыганок плясал неутомимо, самозабвенно, и казалось, что если открыть дверь на волю, он так и пойдёт плясом по улице, по городу, неизвестно куда...
— Режь поперёк!
— кричал дядя Яков, притопывая.
И пронзительно свистел и раздражающим голосом выкрикивал прибаутки:
Эхма!
Кабы не было мне жалко лаптей,
Убежал бы от жены и детей!
Людей за столом подёргивало, они тоже порою вскрикивали, подвизгивали, точно их обжигало; бородатый мастер хлопал себя по лысине и урчал что-то.
Однажды он, наклонясь ко мне и покрыв мягкой бородою плечо моё, сказал прямо в ухо, обращаясь словно к взрослому:
— Отца бы твоего, Лексей Максимыч, сюда, — он бы другой огонь зажёг!
Радостный был муж, утешный.
Ты его помнишь ли?
— Нет.
— Ну?
Бывало он да бабушка, — стой-ко, погоди!
Он поднялся на ноги, высокий, измождённый, похожий на образ святого, поклонился бабушке и стал просить её необычно густым голосом:
— Акулина Ивановна, сделай милость, пройдись разок!
Как, бывало, с Максимом Савватеевым хаживала.
Утешь!
— Что ты, свет, что ты, сударь Григорий Иваныч?
— посмеиваясь и поёживаясь, говорила бабушка.
— Куда уж мне плясать?
Людей смешить только...
Но все стали просить её, и вдруг она молодо встала, оправила юбку, выпрямилась, вскинув тяжёлую голову, и пошла по кухне, вскрикивая:
— А смейтесь, ино, на здоровье!
Ну-ка, Яша, перетряхни музыку-то!
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее;
Цыганок на минуту остановился и, подскочив, пошёл вприсядку кругом бабушки, а она плыла по полу бесшумно, как по воздуху, разводя руками, подняв брови, глядя куда-то вдаль тёмными глазами.
Мне она показалась смешной, я фыркнул; мастер строго погрозил мне пальцем, и все взрослые посмотрели в мою сторону неодобрительно.
— Не стучи, Иван!
— сказал мастер, усмехаясь;
Цыганок послушно отскочил в сторону, сел на порог, а нянька Евгенья, выгнув кадык, запела низким, приятным голосом:
Всю неделю, до субботы,
Плела девка кружева,
Истомилася работой,
Эх, просто чуть жива!
Бабушка не плясала, а словно рассказывала что-то.
Вот она идёт тихонько, задумавшись, покачиваясь, поглядывая вокруг из-под руки, всё её большое тело колеблется нерешительно, ноги щупают дорогу осторожно.
Остановилась, вдруг испугавшись чего-то, лицо дрогнуло, нахмурилось и тотчас засияло доброй, приветливой улыбкой.
Откачнулась в сторону, уступая кому-то дорогу, отводя рукой кого-то; опустив голову, замерла, прислушиваясь, улыбаясь всё веселее, — и вдруг её сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом, и уже нельзя было глаз отвести от неё — так буйно красива и мила становилась она в эти минуты чудесного возвращения к юности!
А нянька Евгенья гудела, как труба:
В воскресенье от обедни
До полуночи плясала.
Ушла с улицы последней,
Жаль — праздника мало!
Кончив плясать, бабушка села на своё место к самовару; все хвалили её, а она, поправляя волосы, говорила:
— А вы полноте-ка!
Не видали вы настоящих-то плясуний.
А вот у нас в Балахне была девка одна, — уж и не помню чья, как звали, — так иные, глядя на её пляску, даже плакали в радости!
Глядишь, бывало, на неё, — вот тебе и праздник, и боле ничего не надо!
Завидовала я ей, грешница!
— Певцы да плясуны — первые люди на миру!
— строго сказала нянька Евгенья и начала петь что-то про царя Давида, а дядя Яков, обняв Цыганка, говорил ему:
— Тебе бы в трактирах плясать, — с ума свёл бы ты людей!..
— Мне голос иметь хочется!
— жаловался Цыганок.
— Ежели бы голос бог дал, десять лет я бы попел, а после — хоть в монахи!
Все пили водку, особенно много — Григорий.
Наливая ему стакан за стаканом, бабушка предупреждала:
— Гляди, Гриша, вовсе ослепнешь!
Он отвечал солидно:
— Пускай!
Мне глаза больше не надобны, — всё видел я...
Пил он не пьянея, но становился всё более разговорчивым и почти всегда говорил мне про отца:
— Большого сердца был муж, дружок мой, Максим Савватеич...
Бабушка вздыхала, поддакивая:
— Да, господне дитя...
Всё было страшно интересно, всё держало меня в напряжении, и от всего просачивалась в сердце какая-то тихая, неутомляющая грусть.
И грусть и радость жили в людях рядом, нераздельно почти, заменяя одна другую с неуловимой, непонятной быстротой.
Однажды дядя Яков, не очень пьяный, начал рвать на себе рубаху, яростно дёргать себя за кудри, за редкие белесые усы, за нос и отвисшую губу.
— Что это такое, что?
— выл он, обливаясь слезами.
— Зачем это?
Бил себя по щекам, по лбу, в грудь и рыдал:
— Негодяй и подлец, разбитая душа!
Григорий рычал:
— Ага-а!
То-то вот!..
А бабушка, тоже нетрезвая, уговаривала сына, ловя его руки:
— Полно, Яша, господь знает, чему учит!
Выпивши, она становилась ещё лучше: тёмные её глаза, улыбаясь, ищливали на всех греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче говорила:
— Господи, господи!
Как хорошо всё!
Нет, вы, глядите, как хорошо-то всё!
Это был крик её сердца, лозунг всей жизни.
Меня очень поразили слёзы и крики беззаботного дяди.
Я спросил бабушку, отчего он плакал и ругал и бил себя.
— Всё бы тебе знать!
— неохотно, против обыкновения, сказала она.
Погоди, рано тебе торкаться в эти дела...
Это ещё более возбудило моё любопытство.
Я пошёл в мастерскую и привязался к Ивану, но и он не хотел ответить мне, смеялся тихонько, искоса поглядывая на мастера, и, выталкивая меня из мастерской, кричал:
— Отстань, отойди!
Вот я тебя в котёл спущу, выкрашу!
Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными в неё тремя котлами, помешивал в них длинной чёрной мешалкой и, вынимая её, смотрел, как стекают с конца цветные капли.
Жарко горел огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пёстрого, как риза попа.
Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к двери, по двору носился сухой позёмок.
Мастер взглянул на меня из-под очков мутными, красными глазами и грубо сказал Ивану:
— Дров!
Али не видишь?
А когда Цыганок выбежал во двор, Григорий, присев на куль сандала, поманил меня к себе:
— Подь сюда!
Посадил на колени и, уткнувшись тёплой, мягкой бородой в щёку мне, памятно сказал:
— Дядя твой жену насмерть забил, замучил, а теперь его совесть дёргает, — понял?
Тебе всё надо понимать, гляди, а то пропадёшь!
С Григорием — просто, как с бабушкой, но жутко, и кажется, что он из-под очков видит всё насквозь.
— Как забил?
— говорит он не торопясь.
— А так: ляжет спать с ней, накроет её одеялом с головою и тискает, бьёт.
Зачем?
А он поди и сам не знает.
И, не обращая внимания на Ивана, который, возвратясь с охапкой дров, сидит на корточках перед огнём, грея руки, мастер продолжает внушительно:
— Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно.
Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют!
Ты вот спроси-ка бабушку, как они отца твоего со света сживали.
Она всё скажет — она неправду не любит, не понимает.
Она вроде святой, хоть и вино пьёт, табак нюхает.
Блаженная как бы.
Ты держись за неё крепко...
Он оттолкнул меня, и я вышел на двор, удручённый, напуганный.
В сенях дома меня догнал Ванюшка, схватил за голову и шепнул тихонько:
— Ты не бойся его, он добрый; тыгляди прямо в глаза ему, он это любит.
Всё было странно и волновало.
Я не знал другой жизни, но смутно помнил, что отец и мать жили не так: были у них другие речи, другое веселье, ходили и сидели они всегда рядом, близко.
Они часто и подолгу смеялись вечерами, сидя у окна, пели громко; на улице собирались люди, глядя на них.
Лица людей, поднятые вверх, смешно напоминали мне грязные тарелки после обеда.
Здесь смеялись мало, и не всегда было ясно, над чем смеются.
Часто кричали друг на друга, грозиличем-то один другому, тайно шептались в углах.
Дети были тихи, незаметны; они прибиты к земле, как пыль дождём.
Я чувствовал себя чужим в доме, и вся эта жизнь возбуждала меня десятками уколов, настраивая подозрительно, заставляя присматриваться ко всему с напряжённым вниманием.
Моя дружба с Иваном всё росла; бабушка от восхода солнца до поздней ночи была занята работой по дому, и я почти весь день вертелся около Цыганка.
Он всё так же подставлял под розги руку свою, когда дедушка сёк меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне:
— Нет, это всё без толку!
Тебе — не легче, а мне — гляди-ка вот!
Больше я не стану, ну тебя!
И в следующий раз снова принимал ненужную боль.
— Ты ведь не хотел?
— Не хотел, да вот сунул...
Так уж как-то, незаметно...
Вскоре я узнал про Цыганка нечто, ещё больше поднявшее мой интерес к нему и мою любовь.
Каждую пятницу Цыганок запрягал в широкие сани гнедого мерина Шарапа, любимца бабушки, хитрого озорника и сластёну, одевал короткий, до колен, полушубок, тяжёлую шапку и, туго подпоясавшись зелёным кушаком, ехал на базар покупать провизию.
Иногда он не возвращался долго.
Все в доме беспокоились, подходили к окнам и, протаивая дыханием лёд на стёклах, заглядывали на улицу.
— Не едет?
— Нет!
Больше всех волновалась бабушка.
— Эхма, — говорила она сыновьям и деду, — погубите вы мне человека и лошадь погубите!
И как не стыдно вам, рожи бессовестные?
Али мало своего?
Ох, неумное племя, жадюги, — накажет вас господь!
Дедушка хмуро ворчал:
— Ну, ладно.
Последний раз это...
Иногда Цыганок возвращался только к полудню; дядья, дедушка поспешно шли на двор; за ними, ожесточённо нюхая табак, медведицей двигалась бабушка, почему-то всегда неуклюжая в этот час.
Выбегали дети, и начиналась весёлая разгрузка саней, полных поросятами, битой птицей, рыбой и кусками мяса всех сортов.
— Всего купил, как сказано было?
— спрашивал дед, искоса острыми глазами ощупывая воз.
— Всё как надо, — весело отзывался Иван и, прыгая по двору, чтобы согреться, оглушительно хлопал рукавицами.
— Не бей голиц, за них деньги даны, — строго кричал дед.
— Сдача есть?
— Нету.
Дед медленно обходил вокруг воза и говорил негромко:
— Опять что-то много ты привёз.
Гляди, однако, — не без денег ли покупал?
У меня чтобы не было этого.
И уходил быстро, сморщив лицо.
Дядья весело бросались к возу и, взвешивая на руках птицу, рыбу, гусиные потроха, телячьи ноги, огромные куски мяса, посвистывали, одобрительно шумели.
— Ну, ловко отобрал!
Дядя Михаил особенно восхищался: пружинисто прыгал вокруг воза, принюхиваясь ко всему носом дятла, вкусно чмокая губами, сладко жмуря беспокойные глаза, сухой, похожий на отца, но выше его ростом и чёрный, как головня.
Спрятав озябшие руки в рукава, он расспрашивал Цыганка:
— Тебе отец сколько дал?
— Пять целковых.
— А тут на пятнадцать.
А сколько ты потратил?
— Четыре с гривной.
— Стало быть, девять гривен в кармане.
Видал, Яков, как деньги ростят?
Дядя Яков, стоя на морозе в одной рубахе, тихонько посмеивался, моргая в синее холодное небо.
— Ты нам, Ванька, по косушке поставь, — лениво говорит он.
Бабушка распягала коня.
— Что, дитятко?
Что, котёнок?
Пошалить охота?
Не, побалуй, богова забава!
Огромный Шарап, взмахивая густою гривой, цапал её белыми зубами за плечо, срывал шёлковую головку с волос, заглядывал в лицо её весёлым глазом и, встряхивая иней с ресниц, тихонько ржал.
— Хлебца просишь?
Она совала в зубы ему большую краюху, круто посоленную, мешком подставляла передник под морду и смотрела задумчиво, как он ест.
Цыганок, играючи тоже, как молодой конь, подскочил к ней.
— Уж так, бабаня, хорош мерин, так умён...
— Поди прочь, не верти хвостом!
— крикнула бабушка, притопнув ногою.
Знаешь, что не люблю я тебя в этот день.
Она объяснила мне, что Цыганок не столько покупает на базаре, сколько ворует.
— Даст ему дед пятишницу, он на три рубля купит, а на десять украдёт, — невесело говорила она.
— Любит воровать, баловник!
Раз попробовал — ладно вышло, а дома посмеялись, похвалили за удачу, он и взял воровство в обычай.
А дедушка смолоду бедности=горя досыта отведал — под старость жаден стал, ему деньги дороже детей кровных, он рад даровщине!
А Михайло с Яковом...
Махнув рукой, она замолчала на минуту, потом, глядя в открытую табакерку, прибавила ворчливо:
— Тут, Лёня, дела-кружева, а плела их слепая баба, где уж нам узор разобрать!
Вот поймают Иванку на воровстве — забьют до смерти...
И ещё, помолчав, она тихонько сказала:
— Эхе-хе!
Правил у нас много, а правды нет...
На другой день я стал просить Цыганка, чтоб он не воровал больше.
— А то тебя будут бить до смерти...
— Не достигнут, — вывернусь: я ловкий, конь резвый!
— сказал он, усмехаясь, но тотчас грустно нахмурился.
— Ведь я знаю: воровать нехорошо и опасно.
Это я так себе, от скуки.
И денег я не коплю, дядья твои за неделю-то всё у меня выманят.
Мне не жаль, берите!
Я сыт.
Он вдруг взял меня на руки, потряс тихонько.
— Лёгкий ты, тонкий, а кости крепкие, силач будешь.
Ты знаешь что: учись на гитаре играть, проси дядю Якова, ей-богу!
Мал ты ещё, вот незадача!
Мал ты, а сердитый.
Дедушку-то не любишь?
— Не знаю.
— А я всех Кашириных, кроме бабани, не люблю, пускай их демон любит!
— А меня?
— Ты — не Каширин, ты — Пешков, другая кровь, другое племя...
И вдруг, стиснув меня крепко, он почти застонал:
— Эх, кабы голос мне певучий, ух ты, господи!
Вот ожёг бы я народ...
Иди, брат, работать надо...
Он спустил меня на пол, всыпал в рот себе горсть мелких гвоздей и стал натягивать, набивать на большую квадратную доску сырое полотнище чёрной материи.
Вскоре он погиб.
Случилось это так: на дворе, у ворот, лежал, прислонён к забору, большой дубовый крест с толстым суковатым комлем.
Лежал он давно.
Я заметил его в первые же дни жизни в доме, — тогда он был новее и желтей, но за осень сильно почернел под дождями.
От него горько пахло морёным дубом, и был он на тесном, грязном дворе лишний.
Его купил дядя Яков, чтобы поставить над могилою своей жены, и дал обет отнести крест на своих плечах до кладбища в годовщину смерти её.
Этот день наступил в субботу, в начале зимы; было морозно и ветрено, с крыш сыпался снег.
Все из дома вышли на двор, дед и бабушка с тремя внучатами ещё раньше уехали на кладбище служить панихиду; меня оставили дома в наказание за какие-то грехи.
Дядья, в одинаковых чёрных полушубках, приподняли крест с земли и встали под крылья;
Григорий и какой-то чужой человек, с трудом подняв тяжёлый комель, положили его на широкое плечо Цыганка; он пошатнулся, расставил ноги.
— Не сдюжишь?
— спросил Григорий.
— Не знаю.
Тяжело будто...
Дядя Михаил сердито закричал:
— Отворяй ворота, слепой чёрт!
А дядя Яков сказал:
— Стыдись, Ванька, мы оба жиже тебя!
Но Григорий, распахивая ворота, строго посоветовал Ивану:
— Гляди же, не перемогайся!
Пошли с богом!
— Плешивая дура!
— крикнул дядя Михаил с улицы.
Все, кто был на дворе, усмехнулись, заговорили громко, как будто всем понравилось, что крест унесли.
Григорий Иванович, ведя меня за руку в мастерскую, говорил:
— Может, сегодня дедушка не посечёт тебя, — ласково глядит он...
В мастерской, усадив меня на груду приготовленной в краску шерсти и заботливо окутав ею до плеч, он, понюхивая восходивший над котлами пар, задумчиво говорил:
— Я, милый, тридцать семь лет дедушку знаю, в начале дела видел и в конце гляжу.
Мы с ним раньше дружки-приятели были, вместе это дело начали, придумали.
Он умный, дедушка!
Вот он хозяином поставил себя, а я не сумел.
Господь, однако, всех нас умнее: он только улыбнётся, а самый премудрый человек уж и в дураках мигает.
Ты ещё не понимаешь, что к чему говорится, к чему делается, а надобно тебе всё понимать.
Сиротское житьё трудное.
Отец твой, Максим Савватеевич, козырь был, он всё понимал, — за то дедушка и не любил его, не признавал.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели её видны голубые ленты неба.
Ветер стал тише, где — то светит солнце, весь двор словно стеклянной пылью посыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьётся из труб дома, лёгкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Длинный, костлявый Григорий, бородатый, без шапки, с большими ушами, точно добрый колдун, мешает кипящую краску и всё учит меня:
— Гляди всем прямо в глаза; собака на тебя бросится, и ей тоже, отстанет...
Тяжёлые очки надавили ему переносье, конец носа налился синей кровью и похож на бабушкин.
— Стой-ко?
— вдруг сказал он, прислушиваясь, потом прикрыл ногою дверцу печи и прыжками побежал по двору.
Я тоже бросился за ним.
В кухне, среди пола, лежал Цыганок, вверх лицом; широкие полосы света из окон падали ему одна на голову, на грудь, другая — на ноги.
Лоб его странно светился; брови высоко поднялись; косые глаза пристально смотрели в чёрный потолок; тёмные губы, вздрагивая, выпускали розовые пузыри; из углов губ, по щекам, на шею и на пол стекала кровь; она текла густыми ручьями из-под спины.
Ноги Ивана неукюже развалились, и видно было, что шаровары мокрые; они тяжело приклеились к половицам.
Пол был чисто вымыт с дресвою.
Он солнечно блестел.
Ручьи крови пересекали полосы света и тянулись к порогу, очень яркие.
Цыганок не двигался, только пальцы рук, вытянутых вдоль тела, шевелились, царапаясь за пол, и блестели на солнце окрашенные ногти.
Нянька Евгенья, присев на корточки, вставляла в руку Ивана тонкую свечу;
Иван не держал её, свеча падала, кисточка огня тонула в крови; нянька, подняв её, отирала концом запона и снова пыталась укрепить в беспокойных пальцах.
В кухне плавал качающий шёпот; он, как ветер, толкал меня с порога, но я крепко держался за скобу двери.
— Споткнулся он, — каким-то серым голосом рассказывал дядя Яков, вздрагивая и крутя головою.
Он весь был серый, измятый, глаза у него выцвели и часто мигали.
— Упал, а его и придавило, — в спину ударило.
И нас бы покалечило, да мы вовремя сбросили крест.
— Вы его и задавили, — глухо сказал Григорий.
— Да, — как же...
— Вы!
Кровь всё текла, под порогом она уже собралась в лужу, потемнела и как будто поднималась вверх.
Выпуская розовую пену, Цыганок мычал, как во сне, и таял, становился всё более плоским, приклеиваясь к полу, уходя в него.
— Михайло в церковь погнал на лошади за отцом, — шептал дядя Яков, — а я на извозчика навалил его да скорее сюда уж...
Хорошо, что не сам я под комель-то встал, а то бы вот...
Нянька снова прикрепляла свечу к руке Цыганка, капала на ладонь ему воском и слезами.
Григорий громко и грубо сказал:
— Да ты в головах к полу прилепи, чуваша!
— И то.
— Шапку-то сними с него!
Нянька стянула с головы Ивана шапку;
он тупо стукнулся затылком.
Теперь голова его сбочилась, и кровь потекла обильней, но уже с одноц стороны рта.
Это продолжалось ужасно долго.
Сначала я ждал, что Цыганок отдохнёт, поднимется, сядет на полу и сплюнув, скажет:
— Ф-фу, жарынь...
Так делал он, когда просыпался по воскресеньям, после обеда.
Но он не вставал, всё таял.
Солнце уже отошло от него, светлые волосы укоротились и лежали только на подоконниках.
Весь он потемнел, уже не шевелил пальцами, и пена на губах исчезла.
За теменем и около ушей его торчали три свечи, помахивая золотыми кисточками, освещая лохматые, досиня чёрные волосы, жёлтые зайчики дрожали на смуглых щеках, светился кончик острого носа и розовые губы.
Нянька, стоя на коленях, плакала, пришёптывая:
— Голубчик ты мой, ястребёнок утешный...
Было жутко, холодно.
Я залез под стол и спрятался там.
Потом в кухню тяжко ввалился дед, в енотовой шубе, бабушка в салопе с хвостами на воротнике, дядя Михаил, дети и много чужих людей.
Сбросив шубу на пол, дед закричал:
— Сволочи!
Какого вы парня зря извели!
Ведь ему бы цены не было лет через пяток...
На пол валилась одежда, мешая мне видеть Ивана; я вылез, попал под ноги деда.
Он отшвырнул меня прочь, грозя дядьям маленьким красным кулаком:
— Волки!
И сел на скамью, упёршись в неё руками, сухо всклипывая, говоря скрипучим голосом:
— Знаю я — он вам поперёк глоток стоял...
Эх, Ванюшечка...
дурачок!
Что поделаешь, а?
Что — говорю — поделаешь?
Кони — чужие, вожжи — гнилые.
Мать, невзлюбил, нас господь за последние года, а?
Мать?
Распластавшись на полу, бабушка щупала руками лицо, голову, грудь Ивана, дышала в глаза ему, хватала за руки, мяла их и повалила все свечи.
Потом она тяжело поднялась на ноги, чёрная вся, в чёрном блестящем платье, страшно вытаращила глаза и сказала негромко:
— Вон, окаянные!
Все, кроме деда, высыпались из кухни.
... Цыганка похоронили незаметно, непамятно.
IV
Я лежу на широкой кровати, вчетверо окутан тяжёлым одеялом, и слушаю, как бабушка молится богу, стоя на коленях, прижав одну руку к груди, другою неторопливо и нечасто крестясь.
На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные — во льду — стёкла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая тёмные глаза фосфорическим огнём.
Шёлковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, тёмное платье шевелится, струится с плеч, расстилаясь по полу.
Кончив молитву, бабушка молча разденется, аккуратно сложит одежду на сундук в углу и подойдёт к постели, а я притворяюсь, что крепко уснул.
— Ведь врёшь, поди, разбойник, не спишь?
— тихонько говорит она.
— Не спишь, мол, голуба душа?
Ну-ко, давай одеяло!
Предвкушая дальнейшее, я не могу сдержать улыбки; тогда она рычит:
— А-а, так ты над бабушкой-старухой шутки шутить затеял!
Взяв одеяло за край, она так ловко и сильно дёргает его к себе, что я подскакиваю в воздухе и, несколько раз перевернувшись, шлёпаюсь в мягкую перину, а она хохочет:
— Что, редькин сын?
Съел комара?
Но иногда она молится очень долго, я действительно засыпаю и уже не слышу, как она ложится.
Долгие молитвы всегда завершают дни огорчений, ссор и драк; слушать их очень интересно; бабушка подробно рассказывает богу обо всём, что случилось в доме; грузно, большим холмом стоит на коленях и сначала шепчет невнятно, быстро, а потом густо ворчит:
— Ты, господи, сам знаешь, — всякому хочется, что получше.
Михайло-то старшой, ему бы в городе-то надо остаться, за реку ехать обидно ему, и место там новое, неиспытанное, что будет — неведомо.
А отец — он Якова больше любит.
Али хорошо — неровно-то детей любить?
Упрям старик — ты бы, господи, вразумил его.
Глядя на тёмные иконы большими светящимися глазами, она советует богу своему:
— Наведи-ко ты, господи, добрый сон на него, чтобы понять ему, как надобно детей-то делить!
Крестится, кланяется в землю, стукаясь большим лбом о половицу, и, снова выпрямившись, говорит внушительно:
— Варваре-то улыбнулся бы радостью какой!
Чем она тебя прогневала, чем грешней других?
Что это: женщина молодая, здоровая, а в печали живёт.
И вспомяни, господи, Григорья, — глаза-то у него всё хуже.
Ослепнет — по миру пойдет, нехорошо!
Всю свою силу он на дедушку истратил, а дедушка разве поможет...
О, господи, господи...
Она долго молчит, покорно опустив голову и руки, точно уснула крепко, замёрзла.
— Что еще?
— вслух вспоминает она, приморщив брови.
— Спаси, помилуй всех православных; меня, дуру окаянную, прости, — ты знаешь: не со зла грешу, а по глупому разуму.
И, глубоко вздохнув, она говорит ласково, удовлетворенно:
— Все ты, родимый, знаешь, все тебе, батюшка, ведомо.
Мне очень нравился бабушкин бог, такой близкий ей, и я часто просил ее:
— Расскажи про бога!
Она говорила о нём особенно: очень тихо, странно растягивая слова, прикрыв глаза и непременно сидя; приподнимется, сядет, накинет на простоволосую голову платок и заведет надолго, пока не заснешь:
— Сидит господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом; нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут, так и цветут неустанно, в радость угодникам божьим.
А около господа ангелы летают во множестве, — как снег идёт али пчелы роятся, — али бы белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всем богу сказывают про нас, про людей.
Тут и твой, и мой, и дедушкин — каждому ангел дан, господь ко всем равен.
Вот твой ангел господу приносит:
«Лексей дедушке язык высунул!»
А господь и распорядится:
«Ну, пускай старик посечёт его!»
И так всё, про всех, и всем он воздаёт по делам — кому горем, кому радостью.
И так все это хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и поют ему бесперечь:
«Слава тебе, господи, слава тебе!»
А он, милый, только улыбается им — дескать, ладно уж!
И сама она улыбается, покачивая головою.
— Ты это видела?
— Не видала, а знаю!
— отвечает она задумчиво.
Говоря о боге, рае, ангелах, она становилась маленькой и кроткой, лицо её молодело, влажные глаза струили особенно теплый свет.
Я брал в руки тяжёлые атласные косы, обертывал ими шею себе и, не двигаясь, чутко слушал бесконечные, никогда не надоедавшие рассказы.
— Бога видеть человеку не дано — ослепнешь; только святые глядят на него во весь глаз.
А вот ангелов видела я; они показываются, когда душа чиста.
Стояла я в церкви у ранней обедни, а в алтаре и ходят двое, как туманы, видно сквозь них всё, светлые, светлые, и крылья до полу, кружевные, кисейные.
Ходят они кругом престола и отцу Илье помогают, старичку: он поднимет ветхие руки, богу молясь, а они локотки его поддерживают.
Он очень старенький был, слепой уж, тыкался обо всё и поскорости после того успел, скончался.
Я тогда, как увидала их, — обмерла от радости, сердце заныло, слезы катятся, — ох, хорошо было!
Ой, Ленька, голуба душа, хорошо все у бога на небе и на земле, так хорошо...
— А у нас хорошо разве?
Осенив себя крестом, бабушка ответила:
— Слава пресвятой богородице, — все хорошо!
Это меня смущало: трудно было признать, что в доме всё хорошо; мне казалось, в нем живётся хуже и хуже.
Однажды, проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно:
— Господи, прибери меня, уведи меня...
Молитва ее была мне понятна, и я понимал Григория, когда он ворчал:
— Ослепну, по миру пойду, и то лучше будет...
Мне хотелось, чтобы он ослеп скорее, — я попросился бы в поводыри к нему, и ходили бы мы по миру вместе.
Я уже говорил ему об этом; мастер, усмехаясь в бороду, ответил:
— Вот и ладно, и пойдём!
А я буду оглашать в городе: это вот Василья Каширина, цехового старшины, внук, от дочери!
Занятно будет...
Не однажды я видел под пустыми глазами тетки Натальи синие опухоли, на жёлтом лице её — вспухшие губы.
Я спрашивал бабушку:
— Дядя бьет ее?
Вздыхая, она отвечала:
— Бьет тихонько, анафема проклятый?
Дедушка не велит бить её, так он по ночам.
Злой он, а она — кисель...
И рассказывает, воодушевляясь:
— Все-таки теперь уж не бьют так, как бивали!
Ну, в зубы ударит, в ухо, за косы минуту потреплет, а ведь раньше-то часами истязали!
Меня дедушка однова бил на первый день Пасхи от обедни до вечера.
Побьёт устанет, а отдохнув — опять.
И вожжами н всяко.
— За что?
— Не помню уж.
А вдругорядь он меня избил до полусмерти да пятеро суток есть не давал, — еле выжила тогда.
А то еще...
Это удивляло меня до онемения: бабушка была вдвое крупнее деда, и не верилось, что он может одолеть её.
— Разве он сильнее тебя?
— Не сильнее, а старше!
Кроме того — муж!
3а меня с него бог спросит, а мне заказано терпеть...
Интересно и приятно было видеть, как она оттирала пыль с икон, чистила ризы; иконы были богатые, в жемчугах, серебре и цветных каменьях по венчикам; она брала ловкими руками икону, улыбаясь смотрела на неё и говорила умиленно:
— Эко милое личико!..
Перекрестясь, целовала.
— Запылилася, окоптела, — ах ты, мать всепомощная, радость неизбывная!
Гляди, Леня, голуба душа, письмо какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит.
Зовется это Двенадцать праздников, в середине же божия матерь Феодоровская, предобрая.
А это вот — Не рыдай мене, мати, зряще во гробе...
Иногда мне казалось, что она так же задушевно и серьезно играет в иконы, как пришибленная сестра Катерина — в куклы.
Она нередко видала чертей, во множестве и в одиночку.
— Иду как-то великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома; ночь лунная, молосная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы, сидит чёрный, нагнул рогатую-то голову над трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый.
Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает.
Я перекрестила его:
«Да воскреснет бог и расточатся врази его», — говорю.
Тут он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, — расточился!
Должно, скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясь...
Я смеюсь, представляя, как черт летит кувырком с крыши, и она тоже смеётся, говоря:
— Очень они любят озорство, совсем как малые дети!
Вот однажды стирала я в бане, и дошло время до полуночи; вдруг дверца каменки как отскочит!
И посыпались оттуда они, мал мала меньше, красненькие, зелёные, черные, как тараканы.
Я — к двери, — нет ходу; увязла средь бесов, всю баню забили они, повернуться нельзя, под ноги лезут, дёргают, сжали так, что и окститься не могу!
Мохнатенькие, мягкие, горячие, вроде котят, только на задних лапах все; кружатся, озоруют, зубёнки мышиные скалят, глазишки-то зелёные, рога чуть пробились, шишечками торчат, хвостики поросячьи — ох ты, батюшки!
Лишилась памяти ведь!
А как воротилась в себя — свеча еле горит, корыто простыло, стиранное на пол брошено.
Ах вы, думаю, раздуй вас горой!
Закрыв глаза, я вижу, как из жерла каменки, с её серых булыжников густым потоком лъются мохнатые, пёстрые твари, наполняют маленькую баню, дуют на свечу, высовывают озорниковато розовые языки.
Это тоже смешно, но и жутко.
Бабушка, качая головою, молчит минуту и вдруг снова точно вспыхнет вся.
— А то, проклятых, видела я; это тоже ночью, зимой, вьюга была.
Иду я через Дюков овраг, где, помнишь, сказывала, отца-то твоего Яков да Михайло в проруби в пруде хотели утопить?
Ну, вот, иду; только скувырнулась по тропе вниз, на дно, ка-ак засвистит, загикает по оврагу!
Гляжу, а на меня тройка вороных мчится, и дородный такой чёрт в красном колпаке колом торчит, правит ими, на облучок встал, руки вытянул, держит вожжи из кованых цепей.
А по оврагу езды не было, и летит тройка прямо в пруд, снежным облаком прикрыта.
И сидят в санях тоже всё черти; свистят, кричат, колпаками машут, — да эдак-то семь троек проскакало, как пожарные, и все кони вороной масти, и все они — люди, проклятые отцами-матерьми; такие люди чертям на потеху идут, а те на них ездят, гоняют их по ночам в свои праздники разные.
Это я, должно, свадьбу бесовскую видела...
Не верить бабушке нельзя — она говорит так просто, убедительно.
Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как богородица ходила по мука земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву не бить, не грабить русских людей; стихи про Алексея божия человека, про Ивана-воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника; сказок, былей и стихов она знала бесчисленно много.
Не боясь ни людей, ни деда, ни чертей, ни всякой иной нечистой силы, она до ужаса боялась чёрных тараканов, чувствуя их даже на большом расстоянии от себя.
Бывало, разбудит меня ночью и шепчет:
— Олёша, милый, таракан лезет, задави, Христа ради!
Сонный, я зажигал свечу и ползал по полу, отыскивая врага; это не сразу и не всегда удавалось мне.
— Нет нигде, — говорил я, а она, лёжа неподвижно, с головой закутавшись одеялом, чуть слышно просила:
— Ой, есть!
Ну, поищи, прошу тебя!
Тут он, я уж знаю...
Она никогда не ошибалась — я находил таракана где-нибудь далеко от кровати.
— Убил?
Ну, слава богу!
А тебе спасибо...
И, сбросив одеяло с головы, облегчённо вздыхала, улыбаясь.
Если я не находил насекомое, она не могла уснуть; я чувствовал, как вздрагивает её тело при малейшем шорохе в ночной, мёртвой тишине, и слышал, что она, задерживая дыхание, шепчет:
— Около порога он...
под сундук пополз...
— Отчего ты боишься тараканов?
Она резонно отвечала:
— А непонятно мне — на что они?
Ползают и ползают, чёрные.
Господь всякой тле свою задачу задал: мокрица показывает, что в доме сырость; клоп — значит, стены грязные; вошь нападает — нездоров будет человек, — всё понятно!
А эти — кто знает, какая в них сила живёт, на что они насылаются?
Однажды, когда она стояла на коленях, сердечно беседуя с богом, дед, распахнув дверь в комнату, сиплым голосом сказал:
— Ну, мать, посетил нас господь, — горим!
— Да что ты!
— крикнула бабушка, вскинувшись с пола, и оба, тяжко топая, бросились в темноту большой парадной комнаты.
— Евгенья, снимай иконы!
Наталья, одевай ребят!
— строго, крепким голосом командовала бабушка, а дед тихонько выл:
— И-и-ы...
Я выбежал в кухню; окно на двор сверкало, точно золотое; по полу текли-скользили жёлтые пятна; босой дядя Яков, обувая сапоги, прыгал на них, точно ему жгло подошвы, и кричал:
— Это Мишка поджег, поджег да ушел, ага!
— Цыц, пёс, — сказала бабушка, толкнув его к двери так, что он едва не упал.
Сквозь иней на стёклах было видно, как горит крыша мастерской, а за открытой дверью её вихрится кудрявый огонь.
В тихой ночи красные цветы его цвели бездымно; лишь очень высоко над ними колебалось темноватое облако, не мешая видеть серебряный поток Млечного Пути.
Багрово светился снег, и стены построек дрожали, качались, как будто стремясь в жаркий угол двора, где весело играл огонь, заливая красным широкие щели в стене мастерской, высовываясь из них раскалёнными кривыми гвоздями.
По тёмным доскам сухой крыши, быстро опутывая её, извивались золотые, красные ленты; среди них крикливо торчала и курилась дымом гончарная тонкая труба; тихий треск, шёлковый шелест бился в стёкла окна; огонь всё разрастался; мастерская, изукрашенная им, становилась похожа на иконостас в церкви и непобедимо выманивала ближе к себе.
Накинув на голову тяжёлый полушубок, сунув ноги в чьи-то сапоги, я выволокся в сени, на крыльцо и обомлел, ослеплённый яркой игрою огня, оглушённый криками деда, Григория, дяди, треском пожара, испуганный поведением бабушки: накинув на голову пустой мешок, обернувшись попоной, она бежала прямо в огонь и сунулась в него, вскрикивая:
— Купорос, дураки!
Взорвет купорос...
— Григорий, держи ее!
— выл дедушка.
— Ой, пропала...
Но бабушка уже вынырнула, вся дымясь, мотая головой, согнувшись, неся на вытянутых руках ведёрную бутыль купоросного масла.
— Отец, лошадь выведи!
— хрипя, кашляя, кричала она.
— Снимите с плеч-то, — горю, али не видно!..
Григорий сорвал с плеч её тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в руках, дед бежал около бабушки, бросая в неё снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям, говорила:
— Амбар, соседи, отстаивайте!
Перекинется огонь на амбар, на сеновал, — наше всё дотла сгорит и ваше займётся!
Рубите крышу, сено — в сад!
Григорий, сверху бросай, что ты на землю-то мечешь!
Яков, не суетись, давай топоры людям, лопаты!
Батюшки-соседи, беритесь дружней, — бог вам на помочь.
Она была так же интересна, как и пожар: освещаемая огнем, который словно ловил её, чёрную, она металась по двору, всюду поспевая, всем распоряжаясь, всё видя.
На двор выбежал Шарап, вскидываясь на дыбы, подбрасывая деда; огонь ударил в его большие глаза, они красно сверкнули; лошадь захрапела, упёрлась передними ногами; дедушка выпустил повод из рук и отпрыгнул, крикнув:
— Мать, держи!
Она бросилась под ноги взвившегося коня, встала пред ним крестом; конь жалобно заржал, потянулся к ней, косясь на пламя.
— А ты не бойся!
— басом сказала бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод.
— Али я тебя оставлю в страхе этом?
Ох ты, мышонок...
Мышонок, втрое больший её, покорно шёл за нею к воротам и фыркал, оглядывая красное её лицо.
Нянька Евгенья вывела из дома закутанных, глухо мычавших детей и закричала:
— Василий Васильич, Лексея нет...
— Пошла, пошла!
— ответил дедушка, махая рукой, а я спрятался под ступени крыльца, чтобы нянька не увела и меня.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зелёные, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами.
В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под ноги бабушке.
— Уйди!
— крикнула она.
— Задавят, уйди...
На двор ворвался верховой в медной шапке с гребнем.
Рыжая лошадь брызгала пеной, а он, высоко подняв руку с плеткой, орал; грозя:
— Раздайсь!
Весело и торопливо звенели колокольчики, всё было празднично красиво.
Бабушка толкнула меня на крыльцо:
— Я кому говорю?
Уйди!
Нельзя было не послушать её в этот час.
Я ушел в кухню, снова прильнул к стеклу окна, но за тёмной кучей людей уже не видно огня, — только медные шлемы сверкают среди зимних чёрных шапок и картузов.
Огонь быстро придавили к земле, залили, затоптали, полиция разогнала народ, и в кухню вошла бабушка.
— Это кто?
Ты-и?
Не спишь, боишься?
Не бойся, всё уже кончилось...
Села рядом со мною и замолчала, покачиваясь.
Было хорошо, что снова воротилась тихая ночь, темнота; но и огня было жалко.
Дед вошёл, остановился у порога и спросил:
— Мать?
— Ой?
— Обожглась?
— Ничего.
Он зажёг серную спичку, осветив синим огнём своё лицо хорька, измазанное сажей, высмотрел свечу на столе и, не торопясь, сел рядом с бабушкой.
— Умылся бы, — сказала она, тоже вся в саже, пропахшая едким дымом.
Дед вздохнул:
— Милостив господь бывает до тебя, большой тебе разум дает...
И, погладив её по плечу, добавил, оскалив зубы:
— На краткое время, на час, а дает!..
Бабушка тоже усмехнулась, хотела что-то сказать, но дед нахмурился.
— Григория рассчитать надо — это его недосмотр!
Отработал мужик, отжил!
На крыльце Яшка сидит, плачет, дурак...
Пошла бы ты к нему...
Она встала и ушла, держа руку перед лицом, дуя на пальцы, а дед, не глядя на меня, тихо спросил:
— Весь пожар видел, с начала?
Бабушка-то как, а?
Старуха ведь...
Бита, ломана...
То-то же!
Эх вы-и...
Согнулся и долго молчал, потом встал и, снимая нагар со свечи пальцами, снова спросил:
— Боялся ты?
— Нет.
— И нечего бояться...
Сердито сдернув с плеч рубаху, он пошёл в угол, к рукомойнику, и там, в темноте, топнув ногою, громко сказал:
— Пожар — глупость!
За пожар кнутом на площади надо бить погорельца; он — дурак, а то — вор!
Вот как надо делать, и не будет пожаров!..
Ступай спи.
Чего сидишь?
Я ушел, но спать в эту ночь не удалось: голько что лёг в постель меня вышвырнул из нее нечеловеческий вой; я снова бросился в кухню; среди нее стоял дед без рубахи, со свечой в руках; свеча дрожала, он шаркал ногами по полу и, не сходя с места, хрипел:
— Мать, Яков, что это?
Я вскочил на печь, забился в угол, а в доме снова началась суетня, как на пожаре; волною бился в потолок и стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой.
Ошалело бегали дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то;
Григорий грохотал дровами, набивая их в печь, наливал воду в чугуны и ходил по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.
— Да ты затопи сначала печь-то!
— командовала бабушка.
Он бросился за лучиной, нащупал мою ногу и беспокойно крикнул:
— Кто тут?
Фу, испугал...
Везде ты, где не надо...
— Что это делается?
— Тетка Наталья родит, — равнодушно сказал он, спрыгнув на пол.
Мне вспомнилось, что мать моя не кричала так, когда родила.
Поставив чугуны в огонь, Григорий влез ко мне на печь и, вынув из кармана глиняную трубку, показал мне её.
— Курить начинаю, для глаз!
Бабушка советует: нюхай, а я считаю лучше курить...
Он сидел на краю печи, свесив ноги, глядя вниз, на бедный огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха на боку изорвана, я видел его рёбра, широкие, как обручи.
Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно рана.
Набнвая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного:
— Бабушка-то обожглась-таки.
Как она принимать будет?
Ишь как стенает тётка!
Забыли про неё; она, слышь, ещё в самом начале пожара корчиться стала — с испугу...
Вот оно как трудно человека родить, а баб не уважают!
Ты запомни: баб надо уважать, матерей то есть..
Я дремал и просыпался от возни, хлопанья дверей, пьяных криков дяди Михаила; в уши лезли странные слова:
— Царские двери отворить надо...
— Дайте ей масла лампадного с ромом да сажи: полстакана масла, полстакана рому да ложку столовую сажи...
Дядя Михаило назойливо просил:
— Пустите меня поглядеть...
Он сидел на полу, растопырив ноги, и плевал перед собою, шлёпая ладонями по полу.
На печи стало нестерпимо жарко, я слез, но когда поравнялся с дядей, он поймал меня за ногу, дёрнул, и я упал, ударившись затылком.
— Дурак, — сказал я ему.
Он вскочил на ноги, снова схватил меня и взревел, размахнувшись мною:
— Расшибу об печку...
Очнулся я в парадной комнате, в углу, под образами, на коленях у деда; глядя в потолок, он покачивал меня и говорил негромко:
— Оправдания же нам нет, некому...
Над головой его ярко горела лампада, на столе, среди комнаты, — свеча, а в окно уже смотрело мутное зимнее утро.
Дед спросил, наклонясь ко мне:
— Что болит?
Всё болело: голова у меня была мокрая, тело тяжёлое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и ещё много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды, где-то близко.
У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину.
Дед сказал ему:
— На-ко, отведи этого спать...
Дядя поманил меня пальцем и пошёл на цыпочках к двери бабушкиной комнаты, а когда я влез на кровать, он шепнул:
— Умерла тетка-то Наталья...
Это не удивило меня — она уже давно жила невидимо, не выходя в кухню, к столу.
— А где бабушка?
— Там, — ответил дядя, махнув рукою, и ушел всё так же на пальцах босых ног.
Я лежал на кровати, оглядываясь.
К стеклам окна прижались чьи-то волосатые, седые, слепые лица; в углу, над сундуком, висит платье бабушки, — я это знал, — но теперь казалось, что там притаился кто-то живой и ждет.
Спрятав голову под подушку, я смотрел одним глазом на дверь; хотелось выскочить из перины и бежать.
Было жарко, душил густой тяжёлый запах, напоминая, как умирал Цыганок и по полу растекались ручьи крови; в голове или сердце росла какая-то опухоль; всё, что я видел в этом доме, тянулось сквозь меня, как зимний обоз по улице, и давило, уничтожало...
Дверь очень медленно открылась, в комнату вползла бабушка, притворила дверь плечом, прислонилась к ней спиною и, протянув руки к синему огоньку неугасимой лампады, тихо, по-детски жалобно, сказала:
— Рученьки мои, рученьки больно...
V
К весне дядья разделились;
Яков остался в городе, Михаил уехал за реку, а дед купил себе большой интересный дом на Полевой улице, с кабаком в нижнем каменном этаже, с маленькой уютной комнаткой на чердаке и садом, который опускался в овраг, густо ощетинившийся голыми прутьями ивняка.
— Розог-то!
— сказал дед, весело подмигнув мне когда, осматривая сад, я шел с ним по мягким, протаявшим дорожкам.
— Вот я тебя скоро грамоте начну учить, так они годятся...
Весь дом был тесно набит квартирантами; только в верхнем этаже дед оставил большую комнату для себя и приёма гостей, а бабушка поселилась со мною на чердаке.
Окно его выходило на улицу, и, перегнувшись через подоконник, можно было видеть, как вечерами и по праздникам из кабака вылезают пьяные, шатаясь, идут по улице, орут и падают.
Иногда их выкидывали на дорогу, словно мешки, а они снова ломились в дверь кабака; она хлопала, дребезжала, взвизгивал блок, начиналась драка, — смотреть на всё это сверху было очень занятно.
Дед с утра уезжал в мастерские сыновей, помогая им устраиваться; он возвращался вечером усталый, угнетенный, сердитый.
Бабушка стряпала, шила, копалась в огороде и в саду, вертелась целый день, точно огромный кубарь, подгоняемый невидимой плёткой, нюхала табачок, чихала смачно и говорила, отирая потное лицо:
— Здравствуй, мир честнОй, вО веки веков!
Ну, вот, Олёша, голуба душа, и зажили мы тихо-о!
Слава те, царица небесная, уж так-то ли хорошо стало всё!
А мне не казалось, что мы живем тихо; с утра до позднего вечера на дворе и в доме суматошно бегали квартирантки, то и дело являлись соседки, все куда-то торопились и, всегда опаздывая, охали, всё готовились к чему-то и звали:
— Акулина Ивановна!
Всем улыбаясь одинаково ласково, ко всем мягко внимательная, Акулина Ивановна заправляла большим пальцем табак в ноздри, аккуратно вытирала нос и палец красным клетчатым платком и говорила:
— Против вошей, сударыня моя, надо чаще в бане мыться, мятным паром надобно париться; а коли вошь подкожная — берите гусиного сала, чистейшего, столовую ложку, чайную сулемы, три капли веских ртути, разотрите всё это семь раз на блюдце черепочком фаянсовым и мажьте!
Ежели деревянной ложкой али костью будете тереть — ртуть пропадет; меди, серебра не допускайте,вредно!
Иногда она задумчиво советовала:
— Вы, матушка, в Печёры, к Асафу-схимнику сходите, — не умею я ответить вам.
Она служила повитухой, разбирала семейные ссоры и споры, лечила детей, сказывала наизусть «Сон богородицы», чтобы женщины заучивали его «на счастье», давала хозяйственные советы:
— Огурец сам скажет, когда его солить пора; ежели он перестал землей и всякими чужими запахами пахнуть, тут вы его и берите.
Квас нужно обидеть, чтобы ядрён был, разъярился; квас сладкого не любит, так вы его изюмцем заправьте, а то сахару бросьте, золотник на ведро.
Варенцы делают разно: есть дунайский вкус и гишпанский, а то еще — кавказский...
Я весь день вертелся около неё в саду, на дворе, ходил к соседкам, где она часами пила чай, непрерывно рассказывая всякие истории; я как бы прирос к ней и не помню, чтоб в эту пору жизни видел что-либо иное, кроме неугомонной, неустанно доброй старухи.
Иногда, на краткое время, являлась откуда-то мать; гордая, строгая, она смотрела на всё холодными серыми глазами, как зимнее солнце, и быстро исчезала, не оставляя воспоминаний о себе.
Однажды я спросил бабушку:
— Ты — колдунья?
— Ну, вот еще выдумал!
— усмехнулась она и тотчас же задумчиво прибавила:
— Где уж мне: колдовство — наука трудная.
А я вот и грамоты не знаю — ни аза; дедушка-то вон какой грамотей едучий, а меня не умудрила богородица.
И открывала предо мною ещё кусок своей жизни:
— Я ведь тоже сиротой росла, матушка моя бобылка была, увечный человек; ещё в девушках её барин напугал.
Она ночью со страха выкинулась из окна да бок себе и перебила, плечо ушибла тоже, с того у неё рука правая, самонужная, отсохла, а была она, матушка, знатная кружевница.
Ну, стала она барам не надобна, и дали они ей вольную, — живи-де, как сама знаешь, — а как без руки-то жить?
Вот она и пошла по миру, за милостью к людям, а в тА пора люди-то богаче жили, добрее были, — славные балахонские плотники да кружевницы, — всё напоказ народ!
Ходим, бывало, мы с ней, с матушкой, зимой-осенью по городу, а как Гаврило-архангел мечом взмахнёт, зиму отгонит, весна землю обымет, — так мы подальше, куда глаза поведут.
В Муроме бывали, и в Юрьевце, и по Волге вверх, и по тихой Оке.
Весной-то да летом хорошо по земле ходить, земля ласковая, трава бархатная; пресвятая богородица цветами осыпала поля, тут тебе радость, тут ли сердцу простор!
А матушка-то, бывало, прикроет синие глаза да как заведёт песню на великую высоту, — голосок у ней не силен был, а звонок, — и всё кругом будто задремлет, не шелохнется, слушает её.
Хорошо было Христа ради жить!
А как минуло мне девять лет, зазорно стало матушке по миру водить меня, застыдилась она и осела на Балахне; кувыркается по улицам из дома в дом, а на праздниках — по церковным папертям собирает.
А я дома сижу, учусь кружева плести, тороплюсь-учусь, хочется скорее помочь матушке-то; бывало, не удаётся чего — слезы лью.
В два года с маленьким, гляди-ка ты, научилась делу, да и в славу по городу вошла: чуть кому хорошая работа нужна, сейчас к нам; ну-ка, Акуля, встряхни коклюшки!
abu
abu
А я и рада, мне праздник!
Конечно, не мое мастерство, а матушкин указ.
Она хоть и об одной руке, сама-то не работница, так ведь показать умела.
А хороший указчик дороже десяти работников.
Ну, тут загордилась я: ты, мол, матушка, бросай по миру собирать, теперь я тебя одна-сама прокормлю!
А она мне:
«Молчи-ка знай, это тебе на приданое копится».
Тут вскоре и дедушка насунулся, заметный парень был: двадцать два года, а уж водолив!
Высмотрела меня мать его, видит: работница я, нищего человека дочь, значит смирной буду, н-ну...
А была она калашница и злой души баба, не тем будь помянута...
Эхма, что нам про злых вспоминать?
Господь и сам их видит; он их видит, а беси любят.
И она смеётся сердечным смешком, нос ее дрожит уморительно, а глаза, задумчиво светясь, ласкают меня, говоря обо всем еще понятнее, чем слова.
Помню, был тихий вечер; мы с бабушкой пили чай в комнате деда; он был нездоров, сидел на постели без рубахи, накрыв плечи длинным полотенцем, и, ежеминутно отирая обильный пот, дышал часто, хрипло.
Зелёные глаза его помутнели, лицо опухло, побагровело, особенно багровы были маленькие острые уши.
Когда он протягивал руку за чашкой чая, рука жалобно тряслась.
Был он кроток и не похож на себя.
— Что мне сахару не даешь?
— капризным тоном балованного ребенка спрашивал он бабушку.
Она отвечала ласково, но твердо:
— С мёдом пей, это тебе лучше!
Задыхаясь, крякая, он быстро глотал горячий чай и говорил:
— Ты гляди, не помереть бы мне!
— Не бойся, догляжу.
— То-то!
Теперь помереть — это будет как бы вовсе и не жил, — всё прахом пойдет!
— А ты не говори, лежи немо!
С минуту он молчал, закрыв глаза, почмокивая тёмными губами, и вдруг, точно уколотый, встряхивался, соображал вслух:
— Яшку с Мишкой женить надобно как можно скорей; может, жёны да новые дети попридержат их — а?
И вспоминал, у кого в городе есть подходящие невесты.
Бабушка помалкивала, выпивая чашку за чашкой; я сидел у окна, глядя, как рдеет над городом вечерняя заря и красно сверкают стёкла в окнах домов, — дедушка запретил мне гулять по двору и саду за какую-то провинность.
В саду, вокруг берез, гудя, летали жуки, бондарь работал на соседнем дворе, где-то близко точили ножи; за садом, в овраге, шумно возились ребятишки, путаясь среди густых кустов.
Очень манило на волю, вечерняя грусть вливалась в сердце.
Вдруг дедушка, достав откуда-то новенькую книжку, громко шлёпнул ею по ладони и бодро позвал меня:
— Ну-ка, ты, пермяк, солёны уши, поди сюда!
Садись, скула калмыцкая.
Видишь фигуру?
Это — аз.
Говори: аз!
Буки!
Веди!
Это — что?
— Буки.
— Попал!
Это?
— Веди.
— Врешь, аз!
Гляди: глаголь, добро, есть, — это что?
— Добро.
— Попал!
Это?
— Глаголь.
— Верно!
А это?
— Аз.
Вступилась бабушка:
— Лежал бы ты, отец, смирно...
— Стой, молчи!
Это мне в пору, а то меня мысли одолевают.
Валяй, Лексей!
Он обнял меня за шею горячей, влажной рукою и через плечо моё тыкал пальцем в буквы, держа книжку под носом моим.
От него жарко пахло уксусом, потом и печеным луком, я почти задыхался, а он, приходя в ярость, хрипел и кричал в ухо мне:
— Земля!
Люди!
Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им:
«земля» походила на червяка, «глаголь» — на сутулого Григория, «я» — на бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки.
Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая и в ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я вспотел и кричал во всё горло.
Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу и хрипел:
— Мать, ты гляди, как взвился, а?
Ах, лихорадка астраханская, чего ты орешь, чего?
— Это вы кричите...
Мне весело было смотреть на него и на бабушку: она, облокотясь о стол, упираясь кулаком в щёки, смотрела на нас и негромко смеялась, говоря:
-Да будет вам надрываться-то!..
Дед объяснял мне дружески:
— Я кричу, потому что я нездоровый, а ты чего?
И говорил бабушке, встряхивая мокрой головою:
— А неверно поняла покойница Наталья, что памяти у него нету; память, слава богу, лошадиная!
Вали дальше, курнос!
Наконец он шутливо столкнул меня с кровати.
— Будет!
Держи книжку.
Завтра ты мне всю азбуку без ошибки скажешь, и за это я тебе дам пятак...
Когда я протянул руку за книжкой, он снова привлёк меня к себе и сказал угрюмо:
— Бросила тебя мать-то поверх земли, брат...
Бабушка встрепенулась:
— Ай, отец, почто ты говоришь эдак?..
— Не сказал бы — горе нудит...
Эх, какая девка заплуталась...
Он резко оттолкнул меня.
— Иди гуляй!
На улицу не смей, а по двору да в саду...
Мне именно и нужно было в сад: как только я появлялся в нём, на горке, — мальчишки из оврага начинали метать в меня камнями, а я с удовольствием отвечал им тем же.
— Бырь пришёл!
— кричали они, завидя меня и поспешно вооружаясь.
Лупи его!
Я не знал, что такое «бырь», и прозвище не обижало меня, но было приятно отбиваться одному против многих, приятно видеть, когда метко брошенный тобою камень заставляет врага бежать, прятаться в кусты.
Велись эти сражения беззлобно, кончались почти безобидно.
Грамота давалась мне легко, дедушка смотрел на меня все внимательнее и всё реже сёк, хотя, по моим соображениям, сечь меня следовало чаще прежнего: становясь взрослее и бойчей, я гораздо чаще стал нарушать дедовы правила и наказы, а он только ругался да замахивался на меня.
Мне подумалось, что, пожалуй, раньше-то он меня напрасно бил, и я однажды сказал ему это.
Легким толчком в подбородок он приподнял голову мою и, мигая, протянул:
— Чего-о?
И дробно засмеялся, говоря:
— Ах ты, еретик!
Да как ты можешь сосчитать, сколько тебя сечь надобно!
Кто может знать это, кроме меня?
Сгинь, пошел!
Но тотчас же схватил меня за плечо и снова, заглянув в глаза, спросил:
— Хитер ты али простодушен, а?
— Не знаю...
— Не знаешь?
Ну, так я тебе скажу: будь хитер, это лучше, а простодушность — та же глупость, понял?
Баран простодушен.
Запомни!
Айда, гуляй...
Вскоре я уже читал по складам Псалтырь; обыкновенно этим занимались после вечернего чая, и каждый раз я должен был прочитать псалом.
— Буки-люди-аз-ла-бла; живе-те-иже-же блаже; наш-ер-блажен,выговаривал я, водя указкой по странице, и от скуки спрашивал:
— Блажен муж, — это дядя Яков?
— Вот я тресну тебя по затылку, ты и поймешь, кто блажен муж!
сердито фыркая, говорил дед, но я чувствовал, что он сердится только по привычке, для порядка.
И почти никогда не ошибался: через минуту дед, видимо, забыв обо мне, ворчал:
— Н-да, по игре да песням он — царь Давид, а по делам — Авессалом ядовит!
Песнотворец, словотёр, балагур...
Эх вы-и!
«Скакаше, играя веселыми ногами», а далеко доскачете?
Вот — далеко ли?
Я переставал читать, прислушиваясь, поглядывая в его хмурое, озабоченное лицо; глаза его, прищурясь, смотрели куда-то через меня, в них светилось грустное, тёплое чувство, и я уже знал, что сейчас обычная суровость деда тает в нём.
Он дробно стучал тонкими пальцами по столу, блестели окрашенные ногти, шевелились золотые брови.
— Дедушка!
— Ась?
— Расскажите что-нибудь.
— А ты читай, ленивый мужик!
— ворчливо говорил он, точно проснувшись, протирая пальцами глаза.
— Побасенки любишь, а Псалтырь не любишь...
Но я подозревал, что он и сам любит побасенки больше Псалтыря; он знал его почти весь на память, прочитывая, по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви читают часослов.
Я усердно просил его, и старик, становясь все мягче, уступал мне.
— Ну, ин ладно!
Псалтырь навсегда с тобой останется, а мне скоро к богу на суд идти...
Отвалившись на вышитую шерстями спинку старинного кресла и всё плотнее прижимаясь к ней, вскинув голову, глядя в потолок, он тихо и задумчиво рассказывал про старину, про своего отца: однажды приехали в Балахну разбойники грабить купца Заева, дедов отец бросился на колокольню бить набат, а разбойники настигли его, порубили саблями и сбросили вниз из-под колоколов.
— Я о ту пору мал ребенок был, дела этого не видел, не помню; помнить себя я начал от француза, в двенадцатом году, мне как раз двенадцать лет минуло.
Пригнали тогда в Балахну нашу десятка три пленников; все народ сухонькой, мелкой; одеты кто в чем, хуже нищей братии, дрожат, а которые и поморожены, стоять не в силе.
Мужики хотели было насмерть перебить их, да конвой не дал, гарнизонные вступились, — разогнали мужиков по дворам.
А после ничего, привыкли все; французы эти — народ ловкой, догадливый; довольно даже весёлые — песни, бывало, поют.
Из Нижнего баре приезжали на тройках глядеть пленных; приедут и одни ругают, кулаками французам грозят, бивали даже; другие — разговаривают мило на ихнем языке, денег дают и всякой хурды-мурды теплой.
А один барин-старичок закрыл лицо руками и заплакал: вконец — говорит — погубил француза злодей Бонапарт!
Вот, видишь, как: русский был, и даже барин, а добрый: чужой народ пожалел...
С минуту он молчит, закрыв глаза, приглаживая ладонями волоса, потом продолжает, будя прошлое с осторожностью.
— Зима, метель метет по улице, мороз избы жмет, а они, французы, бегут, бывало, под окошко наше, к матери, — она калачи пекла да продавала,стучат в стекло, кричат, прыгают, горячих калачей просят.
Мать в избу-то не пускала их, а в окно сунет калач, так француз схватит да за пазуху его, с пылу, горячий — прямо к телу, к сердцу; уж как они терпели это — нельзя понять!
Многие поумирали от холода, они — люди тёплой стороны, мороз им непривычен.
У нас в бане, на огороде, двое жили, офицер с денщиком Мироном; офицер был длинный, худущий, кости да кожа, в салопе бабьем ходил, так салоп по колени ему.
Очень ласков был и пьяница; мать моя тихонько пиво варила-продавала, так он купит, напьется и песни поет.
Научился по-нашему, лопочет, бывало: ваш сторона нет белый, он — чёрный, злой!
Плохо говорил, а понять можно, верно это: верховые края наши неласковы, ниже-то во Волге теплей земля, а по-за Каспием будто и вовсе снегу не бывает.
В это можно поверить: ни в Евангелии, ни в деяниях, ни того паче во Псалтыри про снег, про зиму не упоминается, а места жития Христова в той стороне...
Вот Псалтырь кончим, начну я с тобой Евангелие читать.
Он снова молчит, точно задремал; думает о чем-то, смотрит в окно, скосив глаза, маленький и острый весь.
— Рассказывайте, — напоминаю я тихонько.
— Ну, вот, — вздрогнув, начинает он, — французы значит!
Тоже люди, не хуже нас, грешных.
Бывало, матери-то кричат: мадама, мадама, — это стало быть, моя дама, барыня моя, — а барыня-то из лабаза на себе мешок муки носила по пяти пудов весу.
Силища была у неё не женская, до двадцати годов меня за волосья трясла очень легко, а в двадцать-то годов я сам неплох был.
А денщик этот, Мирон, лошадей любил: ходит по дворам и знаками просит, дали бы ему лошадь почистить!
Сначала боялись: испортит, враг; а после сами мужики стали звать его: айда, Мирон!
Он усмехнётся, наклонит голову и быком идет.
Рыжий был даже докрасна, носатый, толстогубый.
Очень хорошо ходил за лошадьми и умел чудесно лечить их; после здесь, в Нижнем, коновалом был, да сошел с ума, и забили его пожарные до смерти.
А офицер к весне чахнуть начал и в день Николы Вешнего помер тихо: сидел, задумавшись, в бане под окном да так и скончался, высунув голову на волю.
Мне его жалко было, я даже поплакал тихонько о нём; нежным он был, возьмёт меня за уши и говорит ласково про что-то свое, и непонятно, а хорошо!
Человечью ласку на базаре не купишь.
Стал было он своим словам учить меня, да мать запретила, даже к попу водила меня, а поп высечь велел и на офицера жаловался.
Тогда, брат, жили строго, тебе уж этого не испытать, за тебя другими обиды испытаны, и ты это запомни!
Вот я, примерно, я такое испытал...
Стемнело.
В сумраке дед странно увеличился; глаза его светятся, точно у кота.
Обо всем он говорит негромко, осторожно, задумчиво, а про себя горячо, быстро и хвалебно.
Мне не нравится, когда он говорит о себе, не нравятся его постоянные приказы:
— Запомни!
Ты это запомни!
Многое из того, что он рассказывал, не хотелось помнить, но оно и без приказаний деда насильно вторгалось в память болезненной занозой.
Он никогда не рассказывал сказок, а всё только бывалое, и я заметил, что он не любит вопросов; поэтому я настойчиво расспрашивал его:
— А кто лучше: французы или русские?
— Ну, как это знать?
Я ведь не видал, каково французы у себя дома живут, — сердито ворчит он и добавляет:
— В своей норе и хорёк хорош...
— А русские хорошие?
— Со всячинкой.
При помещиках лучше были; кованый был народ.
А теперь вот все на воле — ни хлеба, ни соли!
Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено; не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься!
А иной и барин, да дурак, как мешок, — что в него сунут, то и несёт.
Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а узнаешь — скорлупа одна, ядра-то нет, съедено.
Надо бы нас учить, ум точить, а точила тоже нет настоящего...
— Русские сильные?
— Есть силачи, да не в силе дело — в ловкости; силы сколько ни имей, а лошадь всё сильней.
— А зачем французы нас воевали?
— Ну, война — дело царское, нам это недоступно понять!
Но на мой вопрос, кто таков был Бонапарт, дед памятно ответил:
— Был он лихой человек, хотел весь мир повоевать, и чтобы после того все одинаково жили, ни господ, ни чиновников не надо, а просто: живи без сословия!
Имена только разные, а права одни для всех.
И вера одна.
Конечно, это глупость: только раков нельзя различить, а рыба — вся разная: осётр сому не товарищ, стерлядь селедке не подруга.
Бонапарты эти и у нас бывали — Разин Степан Тимофеев, Пугач Емельян Иванов; я те про них после скажу...
Иногда он долго и молча разглядывал меня, округлив глаза, как будто впервые заметив.
Это было неприятно.
И никогда не говорил со мною об отце моем, о матери.
Нередко на эти беседы приходила бабушка, тихо садилась в уголок, долго сидела там молча, невидная, и вдруг спрашивала мягко обнимавшим голосом:
— А помнишь, отец, как хорошо было, когда мы с тобой в Муром на богомолье ходили?
В каком бишь это году?..
Подумав, дед обстоятельно отвечал:
— Точно не скажу, а было это до холеры, в год, когда олончан ловили по лесам.
— А верно!
Ещё боялись мы их...
— То-то.
Я спрашивал: кто такие олончане и отчего они бегали по лесам, — дед не очень охотно объяснял:
— Олончане — просто мужики, а бегали из казны, с заводов, от работы.
— А как их ловили?
— Ну, как?
Как мальчишки играют: одни — бегут, другие — ловят, ищут.
Поймают, плетями бьют, кнутом; ноздри рвали тоже, клейма на лоб ставили для отметки, что наказан.
— За что?
— За спрос.
Это — дела неясные, и кто виноват: тот ли, кто бежит, али тот, кто ловит, — нам не понять...
— А помнишь, отец, — снова говорит бабушка, — как после большого пожара...
Любя во всём точность, дед строго спрашивает:
— Которого большого?
Уходя в прошлое, они забывали обо мне.
Голоса и речи их звучат негромко и так ладно, что иногда кажется, точно они песню поют, невеселую песню о болезнях, пожарах, избиении людей, о нечаянных смертях и ловких мошенничествах, о юродивых Христа ради, о сердитых господах.
— Сколько прожито, сколько видано!
— тихонько бормотал дед.
— Али плохо жили?
— говорила бабушка.
— Ты вспомни-ка, сколь хороша началась весна после того, как я Варю родила!
— Это — в сорок восьмом году, в самый венгерский поход: кума-то Тихона на другой день после крестин и погнали...
— И пропал, — вздыхает бабушка.
— И пропал, да!
С того года божья благостыня, как вода на плот, в дом нам потекла.
Эх, Варвара...
— А ты полно, отец...
Он сердился, хмурился.
— Чего полно?
Не удались дети-то, с коей стороны ни взгляни на них.
Куда сок-сила наша пошла?
Мы с тобой думали — в лукошко кладём, а господь-от вложил в руки нам худое решето...
Он вскрикивал и, точно обожженный, бегал по комнате, болезненно покрякивая, ругая детей, грозя бабушке маленьким сухим кулаком.
— А все ты потакала им, татям, потатчица!
Ты, ведьма!
В горестном возбуждении доходя до слезливого воя, совался в угол, к образам, бил с размаху в сухую, гулкую грудь:
— Господи, али я грешней других?
За что-о?
И весь дрожал, обиженно и злобно сверкая мокрыми, в слезах, глазами.
Бабушка, сидя в темноте, молча крестилась, потом, осторожно подойдя к нему, уговаривала:
— Ну, что уж ты растосковался так?
Господь знает, что делает.
У многих ли дети лучше наших-то?
Везде, отец, одно и то же — споры, да распри, да томаша.
Все отцы-матери грехи свои слезами омывают, не ты один...
Иногда эти речи успокаивали его, он молча, устало валился в постель, а мы с бабушкой тихонько уходили к себе на чердак.
Но однажды, когда она подошла к нему с ласковой речью, он быстро повернулся и с размаху хряско ударил её кулаком в лицо.
Бабушка отшатнулась, покачалась на ногах, приложив руку к губам, окрепла и сказала негромко, спокойно:
— Эх, дурак...
И плюнула кровью под ноги ему, а он дважды протяжно взвыл, подняв обе руки:
— Уйди, убью!
— Дурак, — повторила бабушка, отходя от двери; дед бросился за нею, но она, не торопясь, перешагнула порог и захлопнула дверь пред лицом его.
— Старая шкура, — шипел дед, багровый, как уголь, держась за косяк, царапая его пальцами.
Я сидел на лежанке ни жив ни мёртв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нём — такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня.
А он всё стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался.
Вдруг вышел на середину комнаты, встал на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками в грудь:
— Ну, господи...
Я съехал с тёплых изразцов лежанки, как по льду, бросился вон; наверху бабушка, расхаживая по комнате, полоскала рот.
— Тебе больно?
Она отошла в угол, выплюнула воду в помойное ведро и спокойно ответила:
— Ничего, зубы целы, губу разбил только.
— За что он?
Выглянув в окно на улицу, она сказала:
— Сердится, трудно ему, старому, неудачи всё...
Ты ложись с богом, не думай про это...
Я спросил её еще о чем-то, но она необычно строго крикнула:
— Кому я говорю — ложись?
Неслух какой...
Села у окна и, посасывая губу, стала часто сплёвывать в платок.
Раздеваясь, я смотрел на неё: в синем квадрате окна над черной её головою сверкали звёзды.
На улице было тихо, в комнате — темно.
Когда я лёг, она подошла и, тихонько погладив голову мою, сказала:
— Спи спокойно, а я к нему спущусь...
Ты меня не больно жалей, голуба душа, я ведь тоже поди-ка и сама виновата...
Спи!
Поцеловав меня, она ушла, а мне стало нестерпимо грустно, я выскочил из широкой, мягкой и жаркой кровати, подошёл к окну и, глядя вниз на пустую улицу, окаменел в невыносимой тоске.
VI
Снова началось что-то кошмарное.
Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы с дедом сели за Псалтырь, а бабушка начала мыть посуду, в комнату ворвался дядя Яков, растрёпанный, как всегда, похожий на изработанную метлу.
Не здоровавшись, бросив картуз куда-то в угол, он скороговоркой начал, встряхиваясь, размахивая руками:
— Тятенька, Мишка буянит неестественно совсем!
Обедал у меня, напился и начал безобразное безумие показывать: посуду перебил, изорвал в клочья готовый заказ — шерстяное платье, окна выбил, меня обидел, Григория.
Сюда идет, грозится: отцу, кричит, бороду выдеру, убью!
Вы смотрите...
Дед, упираясь руками в стол, медленно поднялся на ноги, лицо его сморщилось, сошлось к носу; стало жутко похоже на топор.
— Слышишь, мать?
— взвизгнул он.
— Каково, а?
Убить отца идет, чу, сын родной!
А пора!
Пора, ребята...
Прошёлся по комнате, расправляя плечи, подошёл к двери, резко закинул тяжёлый крюк в пробой и обратился к Якову:
— Это вы всё хотите Варварино приданое сцапать?
Нате-ка!
Он сунул кукиш под нос дяде; тот обиженно отскочил.
— Тятенька, я-то при чем?
— Ты?
Знаю я тебя!
Бабушка молчала, торопливо убирая чашки в шкап.
— Я же защитить вас приехал...
— Ну?
— насмешливо воскликнул дед.
— Это хорошо!
Спасибо, сынок!
Мать, дай-кось лисе этой чего-нибудь в руку — кочергу, хоть, что ли, утюг!
А ты, Яков Васильев, как вломится брат — бей его в мою голову!
Дядя сунул руки в карманы и отошёл в угол.
— Коли вы мне не верите...
— Верю?
— крикнул дед, топнув ногой — Нет, всякому зверю поверю собаке, ежу, — а тебе погожу!
Знаю: ты его напоил, ты научил!
Ну-ко, вот бей теперь!
На выбор бей: его, меня...
Бабушка тихонько шепнула мне:
— Беги наверх, гляди в окошко, а когда дядя Михайло покажется на улице, соскочи сюда, скажи!
Ступай, скорее...
И вот я, немножко напуганный грозящим нашествием буйного дяди, но гордый поручением, возложенным на меня, торчу в окне, осматривая улицу; широкая, она покрыта густым слоем пыли, сквозь пыль высовывается опухолями крупный булыжник.
Налево она тянется далеко и, пересекая овраг, выходит на Острожную площадь, где крепко стоит на глинистой земле серое здание с четырьмя башнями по углам — старый острог; в нем есть что-то грустно красивое, внушительное.
Направо, через три дома от нашего, широко развёртывается Сенная площадь, замкнутая жёлтым корпусом арестантских рот и пожарной каланчой свинцового цвета.
Вокруг глазастой вышки каланчи вертится пожарный сторож, как собака на цепи.
Вся площадь изрезана оврагами, в одном на дне его стоит зеленоватая жижа, правее — тухлый Дюков пруд, куда, по рассказу бабушки, дядья зимою бросили в прорубь моего отца.
Почти против окна — переулок, застроенный маленькими пёстрыми домиками; онупирается в толстую, приземистую церковь Трёх Святителей.
Если смотреть прямо — видишь крыши, точно лодки, опрокинутые вверх дном в зеленых волнах садов.
Стёртые вьюгами долгих зим, омытые бесконечными дождями осени, слинявшие дома нашей улицы напудрены пылью; они жмутся друг к другу, как нищие на паперти, и тоже, вместе со мною, ждут кого-то, подозрительно вытаращив окна.
Людей немного, двигаются они не спеша, подобно задумчивым тараканам на шестке печи.
Душная теплота поднимается ко мне; густо слышны не любимые мною запахи пирогов с зелёным луком, с морковью; эти запахи всегда вызывают у меня уныние.
Скучно; скучно как-то особенно, почти невыносимо; грудь наполняется жидким, тёплым свинцом, он давит изнутри, распирает грудь, рёбра; мне кажется, что я вздуваюсь, как пузырь, и мне тесно в маленькой комнатке, под гробообразным потолком.
Вот он, дядя Михаил: он выглядывает из переулка, из-за угла серого дома; нахлобучил картуз на уши, и они оттопырились, торчат.
На нём рыжий пиджак и пыльные сапоги до колен, одна рука в кармане клетчатых брюк, другою он держится за бороду.
Мне не видно его лица, но он стоит так, словно собрался перепрыгнуть через улицу и вцепиться в дедов дом чёрными мохнатыми руками.
Нужно бежать вниз, сказать, что он пришёл, но я не могу оторваться от окна и вижу, как дядя осторожно, точно боясь запачкать пылью серые сапоги, переходит улицу, слышу, как он отворяет дверь кабака, — дверь визжит, дребезжат стёкла.
Я бегу вниз, стучусь в комнату деда.
— Кто это?
— грубо спрашивает он, не открывая.
— Ты?
Ну?
В кабак зашёл?
Ладно, ступай!
— Я боюсь там...
— Потерпишь!
Снова я торчу в окне.
Темнеет; пыль на улице вспухла, стала глубже, чернее; в окнах домов масляно растекаются жёлтые пятна огней; в доме напротив — музыка, множество струн поют грустно и хорошо.
И в кабаке тоже поют; когда отворится дверь, на улицу вытекает усталый, надломленный голос; я знаю, что это голос кривого нищего Никитушки, бородатого старика с красным углём на месте правого глаза, а левый плотно закрыт.
Хлопнет дверь и отрубит его песню, как топором.
Бабушка завидует нищему: слушая его песни, она говорит, вздыхая:
— Экой ведь благодатной, — какие стихи знает.
Удача!
Иногда она зазывает его во двор; он сидит на крыльце, опираясь на палку, и поёт, сказывает, а бабушка — рядом с ним, слушает, расспрашивает.
— Погоди-ка, да разве божия матерь и в Рязани была?
И нищий говорит басом, уверенно:
— Она везде была, по всем губерниям...
Невидимо течёт по улице сонная усталость и жмёт, давит сердце, глаза.
Как хорошо, если б бабушка пришла!
Или хотя бы дед.
Что за человек был отец мой, почему дед и дядья не любили его, а бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о нем так хорошо?
А где мать моя?
Я всё чаще думаю о матери, ставя её в центр всех сказок и былей, рассказанных бабушкой.
То, что мать не хочет жить в своей семье, всё выше поднимает её в моих мечтах; мне кажется, что она живёт на постоялом дворе при большой дороге, у разбойников, которые грабят проезжих богачей и делят награбленное с нищими.
Может быть, она живёт в лесу, в пещере, тоже, конечно, с добрыми разбойниками, стряпает на них и сторожит награбленное золото.
А может, ходит по земле, считая её сокровища, как ходила «князь-барыня» Енгалычева вместе с божией матерью, и богородица уговаривает мать мою, как уговаривала «князь-барыню»:
Не собрать тебе, раба жадная,
Со всея земли злата, серебра;
Не прикрыть тебе, душа алчная,
Всем добром земли наготу твою...
И мать отвечает ей словами «князь-барыни», разбойницы:
Ты прости, пресвятая богородица,
Пожалей мою душеньку грешную.
Не себя ради мир я грабила,
А ведь ради сына единого!..
И богородица, добрая, как бабушка, простит её, скажет:
Эх ты, Марьюшка, кровь татарская,
Ой ты, зла-беда христианская!
А иди, ино, по своему пути
И стезя твоя, и слеза твоя!
Да не тронь хоть народа-то русского,
По лесам ходи да мордву зори,
По степям ходи, калмыка гони!...
Вспоминая эти сказки, я живу, как во сне, меня будит топот, возня, рёв внизу, в сенях, на дворе; высунувшись в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют по рукам, в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав летит в пыль улицы.
Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Полежав немного, дядя приподнимается, весь оборванный, лохматый, берёт 6улыжник и мечет его в ворота; раздаётся гулкий удар, точно по дну бочки.
Из кабака лезут тёмные люди, орут, храпят, размахивают руками; из окон домов высовываются человечьи головы — улица оживает, смеётся, кричит.
Все это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
И вдруг всё сотрётся, все замолчат, исчезнут.
... У порога, на сундуке, сидит бабушка, согнувшись, не двигаясь, не дыша; я стою пред ней и глажу её теплые, мягкие, мокрые щеки, но она, видимо, не чувствует этого и бормочет угрюмо:
— Господи, али не хватило у тебя разума доброго на меня, на детей моих?
Господи, помилуй...
Мне кажется, что в доме на Полевой улице дед жил не более года — от весны до весны, но и за это время дом приобрел шумную славу; почти каждое воскресенье к нашим воротам сбегались мальчишки, радостно оповещая улицу:
— У Кашириных опять дерутся!
Обыкновенно дядя Михайло являлся вечером и всю ночь держал дом в осаде, жителей его в трепете; иногда с ним приходило двое-трое помощников, отбойных кунавинских мещан, они забирались из оврага в сад и хлопотали там во всю ширь пьяной фантазии, выдёргивая кусты малины и смородины; однажды они разнесли баню, переломав в ней всё, что можно было сломать: полок, скамьи, котлы для воды, а печь разметали, выломали несколько половиц, сорвали дверь, раму.
Дед, тёмный и немой, стоял у окна, вслушиваясь в работу людей, разорявших его добро; бабушка бегала где-то по двору, невидимая в темноте, и умоляюще взывала:
— Миша, что ты делаешь, Миша!
Из сада в ответ ей летела идиотски гнусная русская ругань, смысл которой, должно быть, недоступен разуму и чувству скотов, изрыгающих ее.
За бабушкой не угнаться в эти часы, а без неё страшно; я спускаюсь в комнату деда, но он хрипит встречу мне:
— Вон, ан-нафема!
Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз бабушку, боюсь, что её убьют, и кричу, зову.
Она не идёт, а пьяный дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
Однажды в такой вечер дед был нездоров, лежал в постели и, перекатывая по подушке обвязанную полотенцем голову, крикливо жалобился:
— Вот оно, чего ради жили, грешили, добро копили!
Кабы не стыд, не срам, позвать бы полицию, а завтра к губернатору...
Срамно!
Какие же это родители полицией детей своих травят?
Ну, значит, лежи, старик.
Он вдруг спустил ноги с кровати, шатаясь пошёл к окну, бабушка подхватила его под руки:
— Куда ты, куда?
— Зажги огонь!
— задыхаясь, шумно всасывая воздух, приказал он.
А когда бабушка зажгла свечу, он в взял подсвечник в руки и, держа его пред собою, как солдат ружьё, закричал в окно насмешливо и громко:
— Эй, Мишка, вор ночной, бешеный пёс шелудивый!
Тотчас же вдребезги разлетелось верхнее стекло окна и на стол около бабушки упала половинка кирпича.
— Не попал!
— завыл дед и засмеялся или заплакал.
Бабушка схватила его на руки, точно меня, и понесла на постель, приговаривая испуганно:
— Что ты, что ты, Христос с тобою!
Ведь эдак-то — Сибирь ему; ведь разве он поймёт, в ярости, чтО Сибирь!..
Дед дрыгал ногами и рыдал сухо, хрипуче:
— Пускай убьёт...
За окном рычало, топало, царапало стену.
Я взял кирпич со стола, побежал к окну; бабушка успела схватить меня и, швырнув в угол, зашипела:
— Ах ты, окаянный...
В другой раз дядя, вооружённый толстым колом, ломился со двора в сени дома, стоя на ступенях чёрного крыльца и разбивая дверь, а за дверью его ждали дедушка, с палкой в руках, двое постояльцев, с каким-то дрекольем, и жена кабатчика, высокая женщина, со скалкой; сзади их топталась бабушка, умоляя:
— Пустите вы меня к нему!
Дайте слово сказать...
Дед стоял, выставив ногу вперёд, как мужик с рогатиной на картине «Медвежья охота»; когда бабушка подбегала к нему, он молча толкал её локтем и ногою.
Все четверо стояли, страшно приготовившись; над ними на стене горел фонарь, нехорошо, судорожно освещая их головы; я смотрел на всё это с лестницы чердака, и мне хотелось увести бабушку вверх.
Дядя ломал дверь усердно и успешно, она ходуном ходила, готовая соскочить с верхней петли, — нижняя была уже отбита и противно звякала.
Дед говорил соратникам своим тоже каким-то звякающим голосом:
— По рукам бейте, по ногам, пожалуйста, а по башке не надо...
Рядом с дверью в стене было маленькое окошко — только голову просунуть, дядя уже вышиб стекло из него, и оно, утыканное осколками, чернело, точно выбитый глаз.
Бабушка бросилась к нему, высунула руку на двор и, махая ею, закричала:
— Миша, Христа ради уйди!
Изувечат тебя, уйди!
Он ударил её колом по руке; было видно, как, скользнув мимо окна, на руку ей упало что-то широкое, а вслед за этим и сама бабушка осела, опрокинулась на спину, успев еще крикнуть:
— Миш-ша, беги...
— А, мать?
— страшно взвыл дед.
Дверь распахнулась, в чёрную дыру её вскочил дядя и тотчас, как грязь лопатой, был сброшен с крыльца.
Кабатчица отвела бабушку в комнату деда; скоро и он явился туда, угрюмо подошёл к бабушке.
— Кость цела?
— Ох, переломилась, видно, — сказала бабушка, не открывая глаз.
— А с ним что сделали, с ним?
— Уймись!
— строго крикнул дед.
— Зверь, что ли, я?
Связали, в сарае лежит.
Водой окатил я его...
Ну, зол!
В кого бы это?
Бабушка застонала.
— За костоправкой я послал, — ты потерпи!
— сказал дед, присаживаясь к ней на постель.
— Изведут нас с тобою, мать; раньше сроку изведут!
— Отдай ты им все...
— А Варвара ?
Они говорили долго; бабушка — тихо и жалобно, он — крикливо, сердито.
Потом пришла маленькая старушка, горбатая, с огромным ртом до ушей; нижняя челюсть у неё тряслась, рот был открыт, как у рыбы, и в него через верхнюю губу заглядывал острый нос.
Глаз её было не видно; она едва двигала ногами, шаркая по полу клюкою, неся в руке какой-то гремящий узелок.
Мне показалось, что это пришла бабушкина смерть; я подскочил к ней и заорал во всю силу:
— Пошла вон!
Дед неосторожно схватил меня и весьма нелюбезно отнёс на чердак...
VII
Я очень рано понял, что у деда — один бог, а у бабушки — другой.
Бывало — проснётся бабушка, долго, сидя на кровати, чешет гребнем свои удивительные волосы, дёргает головою, вырывает, сцепив зубы, целые пряди длинных чёрных шелковинок и ругается шёпотом, чтоб не разбудить меня:
— А, пострели вас!
Колтун вам, окаянные...
Кое-как распутав их, она быстро заплетает толстые косы, умывается наскоро, сердито фыркая, и, не смыв раздражения с большого, измятого сном лица, встаёт перед иконами, — вот тогда и начиналось настоящее утреннее омовение, сразу освежавшее всю её.
Выпрямив сутулую спину, вскинув голову, ласково глядя на круглое лицо Казанской божией матери, она широко, истово крестилась и шумно, горячо шептала:
— Богородица преславная, подай милости твоея на грядущий день, матушка!
Кланялась до земли, разгибала спину медленно и снова шептала всё горячей и умилённее:
— Радости источник, красавица пречистая, яблоня во цвету!..
Она почти каждое утро находила новые слова хвалы, и это всегда заставляло меня вслушиваться в молитву её с напряженным вниманием.
— Сердечушко моё чистое, небесное!
Защита моя и покров, солнышко золотое, мати господня, охрани от наваждения злого, не дай обидеть никого, и меня бы не обижали зря!
С улыбкой в тёмных глазах и как будто помолодевшая, она снова крестилась медленными движениями тяжёлой руки.
— Исусе Христе, сыне божий, буди милостив ко мне, грешнице, матери твоея ради...
Всегда её молитва была акафистом, хвалою искренней и простодушной.
Утром она молилась недолго; нужно было ставить самовар, — прислугу дед уже не держал; если бабушка опаздывала приготовить чай к сроку, установленному им, он долго и сердито ругался.
Иногда он, проснувшись раньше бабушки, всходил на чердак и, заставая её за молитвой, слушал некоторое время её шёпот, презрительно кривя тонкие, тёмные губы, а за чаем ворчал:
— Сколько я тебя, дубовая голова, учил, как надобно молиться, а ты всё своё бормочешь, еретица!
Как только терпит тебя господь!
— Он поймёт, — уверенно отвечала бабушка.
— Ему что ни говори — он разберёт...
— Чуваша проклятая!
Эх вы-и...
Её бог был весь день с нею, она даже животным говорила о нём.
Мне было ясно, чти этому богу легко и покорно подчиняется всё: люди, собаки, птицы, пчёлы и травы; он ко всему на земле был одинаково добр, одинаково близок.
Однажды балованный кот кабатчицы, хитрый сластёна и подхалим, дымчатый, золотоглазый, любимец всего двора, притащил из сада скворца; бабушка отняла измученную птицу и стала упрекать кота:
— Бога ты не боишься, злодей подлый!
Кабатчица и дворник посмеялись над этими словами, но бабушка гневно закричала на них:
— Думаете — скоты бога не понимают?
Всякая тварь понимает это не хуже вас, безжалостные...
Запрягая ожиревшего, унылого Шарапа, она беседовала с ним:
— Что ты скучен, богов работник, а?
Старенький ты...
Конь вздыхал, мотая головою.
И всё-таки имя божие она произносила не так часто, как дед.
Бабушкин бог был понятен мне и не страшен, но пред ним нельзя было лгать, стыдно.
Он вызывал у меня только непобедимый стыд, и я никогда не лгал бабушке.
Было просто невозможно скрыть что-либо от этого доброго бога. и, кажется, даже не возникало желания скрывать.
Однажды кабатчица, поссорившись с дедом, изругала заодно с ним и бабушку, не принимавшую участия в ссоре, изругала злобно и даже бросила в неё морковью.
— Ну, и дура вы, сударыня моя, — спокойно сказала ей бабушка, а я жестоко обиделся и решил отомстить злодейке.
Я долго измышлял, чем бы уязвить больнее эту рыжую толстую женщину с двойным подбородком и без глаз.
По наблюдениям моим над междоусобицами жителей я знал, что они, мстя друг другу за обиды, рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись ночью в погреб врага, наливают керосин в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из бочек, но — всё это мне не нравилось, нужно было придумать что-нибудь более внушительное и страшное.
Я придумал: подстерег, когда кабатчица спустилась в погреб, закрыл над ней творило, запер его, сплясал на нём танец мести и, забросив ключ на крышу, стремглав прибежал в кухню, где стряпала бабушка.
Она не сразу поняла мой восторг, а поняв, нашлёпала меня, где подобает, вытащила на двор и послала на крышу за ключом.
Удивлённый её отношением, я молча достал ключ и, убежав в угол двора, смотрел оттуда, как она освобождала пленную кабатчицу и как обе они, дружелюбно посмеиваясь, идут по двору.
— Я-а тебя, — погрозила мне кабатчица пухлым кулаком, но её безглазое лицо добродушно улыбалось.
А бабушка взяла меня за шиворот, привела в кухню и спросила:
— Это ты зачем сделал?
— Она в тебя морковью кинула...
— Значит, это ты из-за меня?
Так!
Вот я тебя, брандахлыст, мышам в подпечек суну, ты и очнёшься!
Какой защитник — взгляньте на пузырь, а то сейчас лопнет!
Вот скажу дедушке — он те кожу-то спустит!
Ступай на чердак, учи книгу...
Целый день она не разговаривала со мною, а вечером, прежде чем встать на молитву, присела на постель и внушительно сказала памятные слова:
— Вот что, Лёнька, голуба душа, ты закажи себе это: в дела взрослых не путайся!
Взрослые — люди порченые; они богом испытаны, а ты ещё нет, и живи детским разумом.
Жди, когда господь твоего сердца коснётся, дело твоё тебе укажет, на тропу твою приведёт, — понял?
А кто в чём виноват — это дело не твоё.
Господу судить и наказывать.
Ему, а — не нам!
Она помолчала, понюхала табаку и, прищурив правый глаз, добавила:
— Да поди-ка и сам-от господь не всегда в силе понять, где чья вина...
— Разве бог не всё знает?
— спросил я, удивлённый, я она тихонько и печально ответила:
— Кабы всё-то знал, так бы многого поди люди-то не делали бы.
Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-то на землю, на всех нас, да в иную минуту как восплачет, да как возрыдает:
«Люди вы мои, люди, милые мои люди!
Ох, как мне вас жалко!»
Она сама заплакала и, не отирая мокрых щёк, отошла в угол молиться.
С той поры её бог стал ещё ближе и понятней мне.
Дед, поучая меня, тоже говорил, что бог — существо вездесущее, всеведущее, всевидящее, добрая помощь людям во всех делах, но молился он не так, как бабушка.
Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причёсывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одёрнув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шёл к образам.
Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как солдат.
Потом, прямой и тонкий, внушительно говорил:
— «Во имя отца и сына и святаго духа!»
Мне казалось, что после этих слов в комнате наступала особенная тишина, — даже мухи жужжат осторожнее.
Он стоит, вздернув голову; брови у него приподняты, ощетинились, золотистая борода торчит горизонтально; он читает молитвы твёрдо, точно отвечая урок: голос его звучит внятно и требовательно.
— «Напрасно судия приидет, и коегождо деяния обнажатся...»
Не шибко бьёт себя по груди кулаком и настойчиво просит:
— «Тебе единому согреших, — отврати лице твоё от грех моих...»
Читает «Верую», отчеканивая слова; правая нога его вздрагивает, словно бесшумно притопывая в такт молитве; весь он напряжённо тянется к образам, растёт и как бы становится всё тоньше, суше, чистенький такой, аккуратный и требующий:
— «Врача родшая, уврачуй души моея многолетние страсти!
Стенания от сердца приношу ти непрестанно, усердствуй, владычице!»
И громко взывает, со слезами на зелёных глазах:
— «Вера же вместо дел да вменится мне, боже мой, да не взыщеши дел, отнюдь оправдывающих мя!»
Теперь он крестится часто, судорожно, кивает головою, точно бодаясь, голос его взвизгивает и всхлипывает.
Позднее, бывая в синагогах, я понял, что дед молился, как еврей.
Уже самовар давно фыркает на столе, по комнате плавает горячий запах ржаных лепёшек с творогом, — есть хочется!
Бабушка хмуро прислонилась к притолоке и вздыхает, опустив глаза в пол; в окно из сада смотрит весёлое солнце, на деревьях жемчугами сверкает роса, утренний воздух вкусно пахнет укропом, смородиной, зреющими яблоками, а дед всё ещё молится, качается, взвизгивает:
— «Погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен!»
Я знаю на память все молитвы утренние и все на сон грядущий, — знаю и напряжённо слежу: не ошибётся ли дед, не пропустит ли хоть слово?
Это случалось крайне редко и всегда возбуждало у меня злорадное чувство.
Кончив молиться, дед говорил мне и бабушке:
— Здравствуйте!
Мы кланялись и наконец садились за стол.
Тут я говорил деду:
— А ты сегодня «довлеет» пропустил!
— Врёшь?
— беспокойно и недоверчиво спрашивает он.
— Уж пропустил!
Надо:
«Но та вера моя да довлеет вместо всех», а ты и не сказал «довлеет».
— На ко вот!
— восклицает он, виновато мигая глазами.
Потом он чем-нибудь горько отплатит мне за это указание, не пока, видя его смущённым, я торжествую.
Однажды бабушка шутливо сказала:
— А скушно поди-ка богу-то слушать моленье твоё, отец, — всегда ты твердишь одно да всё то же.
— Чего-о это?
— зловеще протянул он
— Чего ты мычишь?
— Говорю, от своей-то души ни словечка господу не подаришь ты никогда, сколько я ни слышу!
Он побагровел, затрясся и, подпрыгнув на стуле, бросил блюдечко в голову ей, бросил и завизжал, как пила на сучке:
— Вон, старая ведьма!
Рассказывая мне о необоримой силе божией, он всегда и прежде всего подчёркивал её жестокость: вот, согрешили люди и — потоплены, ещё согрешили и — сожжены, разрушены города их; вот бог наказал людей голодом и мором, и всегда он — меч над землёю, бич грешникам.
— Всяк, нарушающий непослушанием законы божии, наказан будет горем и погибелью!
— постукивая костями тонких пальцев по столу, внушал он.
Мне было трудно поверить в жестокость бога.
Я подозревал, что дед нарочно придумывает всё это, чтобы внушить мне страх не пред богом, а пред ним.
И я откровенно спрашивал его:
— Это ты говоришь, чтобы я слушался тебя?
А он так же откровенно отвечал:
— Ну, конешно!
Ещё бы не слушался ты?!
— А как же бабушка?
— Ты ей, старой дуре, не верь!
— строго учил он.
— Она смолоду глупа, она безграмотна и безумна.
Я вот прикажу ей, чтобы не смела она говорить с тобой про эти великие дела!
0твечай мне: сколько есть чинов ангельских?
Я отвечал и спрашивал:
— А кто такие чиновники?
— Эк тебя мотает!
— усмехался он, пряча глаза, и, пожевав губами, объяснял неохотно:
— Это бога не касаемо, чиновники, это — человеческое!
Чиновник суть законоед, он законы жрёт.
— Какие законы?
— Законы?
Это значит — обычаи, — веселее и охотнее говорил старик, поблескивая умными, колючими глазами.
— Живут люди, живут и согласятся: вот эдак — лучше всего, это мы и возьмём себе за обычай, поставим правилом, законом!
Примерно: ребятишки, собираясь играть, уговариваются, как игру вести, в каком порядке.
Ну, вот уговор этот и есть закон!
— А чиновники?
— А чиновник озорнику подобен, придёт и все законы порушит.
— Зачем?
— Ну, этого тебе не понять!
— строго нахмурясь, говорит он и снова внушает:
— Надо всеми делами людей — господь!
Люди хотят одного, а он другого.
Всё человечье — непрочно,
дунет господь, — и всё во прах, в пыль!
У меня было много причин интересоваться чиновниками, и я допытывался:
— А вон дядя Яков поёт:
Светлы ангелы — божии чины,
А чиновники — холопи сатаны!
Дед приподнял ладонью бородку, сунул её в рот и закрыл глаза.
Щёки у него дрожали.
Я понял, что он внутренне смеётся.
— Связать бы вас с Яшкой по ноге да пустить по воде!
— сказал он.
Песен этих ни ему петь, ни тебе слушать не надобно.
Это — кулугурские шутки, раскольниками придумано, еретиками.
И, задумавшись, устремив глаза куда-то через меня, он тихонько тянул:
— Эх вы-и...
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников.
Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их.
Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
Иногда дед мечтал:
— Помог бы господь продать домишко этот, хоть с пятьюстами пользы отслужил бы я молебен Николе Угоднику!
Бабушка, посмеиваясь, говорила мне:
— Так ему, старому дураку, Никола и станет дома продавать, — нет у него, Николы-батюшки, никакого дела лучше-то!
У меня долго хранились дедовы святцы, с разными надписями его рукою,
в них, между прочим, против дня Иоакима и Анны было написано рыжими чернилами и прямыми буквами:
«Избавили от беды, милостивци».
Я помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад.
Кто-то донёс на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском.
Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.
Перед ужином он читал со мною Псалтырь, часослов или тяжёлую книгу Ефрема Сирина, а поужинав, снова становился на молитву, и в тишине вечерней долго звучали унылые, покаянные слова:
— «Что ти принесу или что ти воздам, великодаровитый бессмертный царю...
И соблюди нас от всякого мечтания...
Господи, покрый мя от человек некоторых...
Даждь ми слёзы и память смертную...»
А бабушка нередко говаривала:
— Ой, как сёдни устала я!
Уж, видно, не помолясь лягу...
Дед водил меня в церковь: по субботам — ко всенощной, по праздникам к поздней обедне.
Я и во храме разделял, когда какому богу молятся: всё, что читают священник и дьячок, — это дедову богу, а певчие поют всегда бабушкину.
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов бог вызывал у меня страх и неприязнь: он не любил никого, следил за всем строгим оком, он, прежде всего, искал и видел в человеке дурное, злое, грешное.
Было ясно, что он не верит человеку, всегда ждёт покаяния и любит наказывать.
В те дни мысли и чувства о боге были главной пищей моей души, самым красивым в жизни, — все же иные впечатления только обижали меня своей жестокостью и грязью, возбуждая отвращение и грусть.
Бог был самым лучшим и светлым из всего, что окружало меня, — бог бабушки, такой милый друг всему живому.
И, конечно, меня не мог не тревожить вопрос: как же это дед не видит доброго бога?
Меня не пускали гулять на улицу, потому что она слишком возбуждала меня, я точно хмелел от её впечатлений и почти всегда становился виновником скандалов и буйств.
Товарищей у меня не заводилось, соседские ребятишки относились ко мне враждебно; мне не нравилось, что они зовут меня Кашириным, а они, замечая это, тем упорнее кричали друг другу:
— Кощея Каширина внучонок вышел, глядите!
— Валяй его!
И начиналась драка.
Был я не по годам силён и в бою ловок, — это признавали сами же враги, всегда нападавшие на меня кучей.
Но всё-таки улица всегда била меня, и домой я приходил обыкновенно с расквашенным носом, рассечёнными губами и синяками на лице, оборванный, в пыли.
Бабушка встречала меня испуганно, соболезнуя:
— Что, редькин сын, опять дрался?
Да что же это такое, а?
Как я тебя начну, с руки на руку...
Мыла мне лицо, прикладывала к синякам бодягу, медные монеты или свинцовую примочку и уговаривала:
abu
abu
— Ну, что ты всё дерёшься?
Дома смирный, а на улице ни на что не похож!
Бесстыдник.
Вот скажу дедушке, чтоб он не выпускал тебя...
Дедушка видел мои синяки, но никогда не ругался, только крякал и мычал:
— Опять с медалями?
Ты у меня, Аника-воин, не смей на улицу бегать, слышишь!
Меня и не тянула улица, если на ней было тихо, но когда я слышал весёлый ребячий гам, то убегал со двора, не глядя на дедов запрет.
Синяки и ссадины не обижали, но неизменно возмущала жестокость уличных забав,жестокость, слишком знакомая мне, доводившая до бешенства.
Я не мог терпеть, когда ребята стравливали собак или петухов, истязали кошек, гоняли еврейских коз, издевались над пьяными нищими и блаженным Игошей Смерть в Кармане.
Это был высокий, сухой и копчёный человек, в тяжёлом тулупе из овчины, с жёсткими волосами на костлявом, заржавевшем лице.
Он ходил по улице согнувшись, странно качаясь, и молча, упорно смотрел в землю под ноги себе.
Его чугунное лицо, с маленькими грустными глазами, внушало мне боязливое почтение — думалось, что этот человек занят серьёзным делом, он чего-то ищет, и мешать ему не надобно.
Мальчишки бежали за ним, лукая камнями в сутулую спину.
Он долго как бы не замечал их и не чувствовал боли ударов, но вот остановился, вскинул голову в мохнатой шапке, поправил шапку судорожным движением руки и оглядывается, словно только что проснулся.
— Игоша Смерть в Кармане!
Игош, куда идешь?
Гляди — смерть в кармане!
— кричат мальчишки.
Он хватался рукою за карман, потом, быстро наклонясь, поднимал с земли камень, чурку, ком сухой грязи и, неуклюже размахивая длинной рукою, бормотал ругательство.
Ругался он всегда одними и теми же тремя погаными словами, — в этом отношении мальчишки были неизмеримо богаче его.
Иногда он гнался за ними, прихрамывая; длинный тулуп мешал ему бежать, он падал на колени, упираясь в землю чёрными руками, похожими на сухие сучки.
Ребятишки садили ему в бока и спину камни, наиболее смелые подбегали вплоть и отскакивали, высыпав на голову его пригоршни пыли.
Другим и, может быть, ещё более тяжким впечатлением улицы был мастер Григорий Иванович.
Он совсем ослеп и ходил по миру, высокий, благообразный, немой.
Его водила под руку маленькая серая старушка; останавливаясь под окнами, она писклявым голосом тянула, всегда глядя куда-то вбок:
— Подайте, Христа ради, слепому, убогому...
А Григорий Иванович молчал.
Чёрные очки его смотрели прямо в стену дома, в окно, в лицо встречного; насквозь прокрашенная рука тихонько поглаживала широкую бороду, губы его были плотно сжаты.
Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня.
Я не мог подойти к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его, бежал домой и говорил бабушке:
— Григорий ходит по улице!
— Ну?
— беспокойно и жалостно восклицала она.
— На-ко, беги, подай ему!
Я отказывался грубо и сердито.
Тогда она сама шла за ворота и долго разговаривала с ним, стоя на тротуаре.
Он усмехался, тряс бородой, но сам говорил мало, односложно.
Иногда бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила.
Как-то раз он спросил: где я?
Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах.
Не мог я подойти к нему — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что бабушке — тоже стыдно.
Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив голову.
Я подошел к ней, взял её руку.
— Ты что же бегаешь от него?
— тихо спросила она.
— Он тебя любит, он хороший ведь...
— Отчего дедушка не кормит его?
— спросил я.
— Дедушка-то?
Она остановилась, прижала меня к себе и почти шёпотом, пророчески сказала:
— Помяни моё слово: горестно накажет нас господь за этого человека!
Накажет...
Она не ошиблась: лет через десять, когда бабушка уже успокоилась навсегда, дед сам ходил по улицам города нищий и безумный, жалостно выпрашивая под окнами:
— Повара мои добрые, подайте пирожка кусок, пирожка-то мне бы!
Эх вы-и...
Прежнего от него только и осталось, что это горькое, тягучее, волнующее душу:
— Эх вы-и...
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная баба Ворониха.
Она появлялась в праздники, огромная, растрёпанная, пьяная.
Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и орала похабные песни.
Все встречные прятались от неё, заходя в ворота домов, за углы, в лавки, — она точно мела улицу.
Лицо у неё было почти синее, надуто, как пузырь, большие, серые глаза страшно и насмешливо вытаращены.
А иногда она выла, плакала:
— Деточки мои, где вы?
Я спрашивал бабушку: что это?
— Нельзя тебе знать!
— ответила она угрюмо, но всё-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот её увёз куда-то, и два года она дома не жила.
А когда воротилась, дети её — мальчик и девочка — померли уже, муж проиграл казённые деньги и сидел в тюрьме.
И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить.
Каждый праздник к вечеру её забирает полиция...
Нет, дома было лучше, чем на улице.
Особенно хороши были часы после обеда, когда дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а бабушка, сидя у окна, рассказывала мне интересные сказки, истории, говорила про отца моего.
Скворцу, отнятому ею у кота, она обрезала сломанное крыло, а на место откушенной ноги ловко пристроила деревяшку и, вылечив птицу, учила её говорить.
Стоит, бывало, целый час перед клеткой на косяке окна — большой такой, добрый зверь — и густым голосом твердит переимчивой, чёрной, как уголь, птице:
— Ну, проси: скворушке — кашки!
Скворец, скосив на неё круглый, живой глаз юмориста, стучит деревяшкой о тонкое дно клетки, вытягивает шею и свистит иволгой, передразнивает сойку, кукушку, старается мяукнуть кошкой, подражает вою собаки, а человечья речь — не даётся ему.
— Да ты не балуй!
— серьёзно говорит ему бабушка.
— Ты говори: скворушке — кашки!
Чёрная обезьяна в перьях оглушительно орёт что-то похожее на слова бабушки, — старуха смеётся радостно, даёт птице просяной каши с пальца и говорит:
— Я тебя, шельму, знаю; притворяшка ты — всё можешь, всё умеешь!
И ведь выучила скворца: через некоторое время он довольно ясно просил каши, а завидя бабушку, тянул что-то похожее на — «Дра-астуй...»
Сначала он висел в комнате деда, но скоро дед изгнал его к нам, на чердак, потому что скворец выучился дразнить дедушку; дед внятно произносит слова молитв, а птица, просунув восковой жёлтый нос между палочек клетки, высвистывает:
— Тью, тью, тью-иррь, ту-иррь, ти-и-ррь, тью-уу!
Деду показалось обидным это; однажды он, прервав молитву, топнул ногой и закричал свирепо:
— Убери его, дьявола, — убью!
Много было интересного в доме, много забавного, но порою меня душила неотразимая тоска, весь я точно наливался чем-то тяжким и подолгу жил, как в глубокой тёмной яме, потеряв зрение, слух и все чувства, слепой и полумертвый...
VIII
Дед неожиданно продал дом кабатчику, купив другой, по Канатной улице; немощёная, заросшая травою, чистая и тихая, она выходила прямо в поле и была снизана из маленьких, пёстро окрашенных домиков.
Новый дом был нарядней, милей прежнего; его фасад покрашен тёплой и спокойной тёмно-малиновой краской; на нём ярко светились голубые ставни трёх окон и одинарная решётчатая ставня чердачного окна; крышу с левой стороны красиво прикрывала густая зелень вяза и липы.
На дворе и в саду было множество уютных закоулков, как будто нарочно для игры в прятки.
Особенно хорош сад, небольшой, но густой, и приятно запутанный; в одном углу его стояла маленькая, точно игрушка, баня; в другом была большая довольно глубокая яма; она заросла бурьяном, а из него торчали толстые головни, остатки прежней, сгоревшей бани.
Слева сад ограждала стена конюшен полковника Овсянникова, справа — постройки Бетленга; в глубине он соприкасался с усадьбой молочницы Петровны, бабы толстой, красной, шумной, похожей на колокол; её домик, осевший в землю, тёмный и ветхий, хорошо покрытый мхом, добродушно смотрел двумя окнами в поле, исковырянное глубокими оврагами, с тяжёлой синей тучей леса вдали; по полю целый день двигались, бегали солдаты; в косых лучах осеннего солнца сверкали белые молнии штыков.
Весь дом был тесно набит невиданными мною людями: в передней половине жил военный из татар, с маленькой, круглой женою; она с утра до вечера кричала, смеялась, играла на богато украшенной гитаре и высоким, звонким голосом пела чаще других задорную песню:
Одна любишь — не рада,
Искать другую надо!
Умей её найти.
И ждёт тебя награда,
На верном сём пути!
О-о, са-ладкая нагр-рада-а!
Военный, круглый, как шар, сидя у окна, надувал синее лицо и, весело выкатывая какие-то рыжие глаза, непрерывно курил трубку, кашлял странным, собачьим звуком:
— Вух, вух-вух-хх...
В тёплой пристройке над погребом и конюшней помещались двое ломовых извозчиков: маленький, сивый дядя Петр, немой племянник его Стёпа, гладкий, литой парень, с лицом, похожим на поднос красной меди, — и невесёлый, длинный татарин Валей, денщик.
Всё это были люди новые, богатые незнакомым для меня.
Но особенно крепко захватил и потянул меня к себе нахлебник Хорошее Дело.
Он снимал в задней половине дома комнату рядом с кухней, длинную, в два окна — в сад и на двор.
Это был худощавый, сутулый человек, с белым лицом в чёрной раздвоенной бородке, с добрыми глазами, в очках.
Был он молчалив, незаметен и, когда его приглашали обедать, чай пить, неизменно отвечал:
— Хорошее дело.
Бабушка так и стала звать его в глаза и за глаза.
— Лёнька, кричи Хорошее Дело чай пить!
Вы, Хорошее Дело, что мало кушаете?
Вся комната его была заставлена и завалена какими-то ящиками, толстыми книгами незнакомой мне гражданской печати; всюду стояли бутылки с разноцветными жидкостями, куски меди и железа, прутья свинца.
С утра до вечера он, в рыжей кожаной куртке, в серых клетчатых штанах, весь измазанный какими-то красками, неприятно пахучий, встрёпанный и неловкий, плавил свинец, паял какие-то медные штучки, что-то взвешивал на маленьких весах, мычал, обжигал пальцы и торопливо дул на них, подходил, спотыкаясь, к чертежам на стене и, протерев очки, нюхал чертежи, почти касаясь бумаги тонким и прямым, странно белым носом.
А иногда вдруг останавливался среди комнаты или у окна и долго стоял, закрыв глаза, подняв лицо, остолбеневший, безмолвный.
Я влезал на крышу сарая и через двор наблюдал за ним в открытое окно, видел синий огонь спиртовой лампы на столе, тёмную фигуру; видел, как он пишет что-то в растрёпанной тетради, очки его блестят холодно и синевато, как льдины; колдовская работа этого человека часами держала меня на крыше, мучительно разжигая любопытство.
Иногда он, стоя в окне, как в раме, спрятав руки за спину, смотрел прямо на крышу, но меня как будто не видел, и это очень обижало.
Вдруг отскакивал к столу и, согнувшись вдвое, рылся на нём.
Я думаю, что я боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи, штаны — в пятнах и заплатах, на босых ногах — стоптанные туфли.
Бедные — не страшны, не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним бабушки и презрительное — со стороны деда.
Никто в доме не любил Хорошее Дело; все говорили о нём посмеиваясь; весёлая жена военного звала его «меловой нос», дядя Пётр — аптекарем и колдуном, дед — чернокнижником, фармазоном.
— Чего он делает?
— спросил я бабушку.
Она строго откликнулась:
— Не твоё дело; молчи знай...
Однажды, собравшись, с духом, я подошёл к его окну и спросил, едва скрывая волнение:
— Ты чего делаешь?
Он вздрогнул, долго смотрел на меня поверх очков и, протянув мне руку в язвах и шрамах ожогов, сказал:
— Влезай...
То, что он предложил войти к нему не через дверь, а через окно, ещё более подняло его в моих глазах.
Он сел на ящик, поставил меня перед собой, отодвинул, придвинул снова и наконец спросил негромко:
— Ты откуда?
Это было странно: я четыре раза в день сидел в кухне за столом около него!
Я ответил:
— Здешний внук...
— Ага, да, — сказал он, осматривая свой палец, и замолчал.
Тогда я счёл возможным пояснить ему:
— Я не Каширин, а — ПешкОв...
— ПЕшков?
— неверно повторил он.
— Хорошее дело.
Отодвинул меня в сторону, поднялся и, уходя к столу сказал:
— Ну, сиди смирно...
Я сидел долго-долго, наблюдая, как он скоблит рашпилем кусок меди, зажатый в тиски; на картон под тисками падают золотые крупинки опилок.
Вот он собрал их в горсть, высыпал в толстую чашку, прибавил к ним из баночки пыли, белой, как соль, облил чем-то из тёмной бутылки, — в чашке зашипело, задымилось, едкий запах бросился в нос мне, я закашлялся, замотал головою, а он, колдун, хвастливо спросил:
— Скверно пахнет?
— Да!
— То-то же!
Это, брат, весьма хорошо!
«Чем хвастается!»
— подумалось мне, и я строго сказал:
— Если скверно, так уж не хорошо...
— Ну?
— воскликнул он, подмигивая.
— Это, брат, не всегда, однако!
А ты в бабки играешь?
— В козны?
— В козны, да?
— Играю.
— Хочешь — налиток сделаю?
Хорошая битка будет!
— Хочу.
— Неси давай бабку.
Он снова подошел ко мне, держа дымящуюся чашку в руке, заглядывая в неё одним глазом, подошел и сказал:
— Я тебе налиток сделаю; а ты за это не ходи ко мне, — хорошо?
Это меня прежестоко обидело.
— Я и так не приду никогда...
Обиженный, я ушел в сад;
там возился дедушка, обкладывая навозом корни яблонь;
осень была, уже давно начался листопад.
— Ну-ко, подстригай малину, — сказал дед, подавая мне ножницы.
Я спросил его:
— Хорошее Дело чего строит?
— Горницу портит, — сердито ответил он.
— Пол прожёг, обои попачкал, ободрал.
Вот скажу ему — съезжал бы!
— Так и надо, — согласился я, принимаясь остригать сухие лозы малинника.
Но я — поспешил.
Дождливыми вечерами, если дед уходил из дома, бабушка устраивала в кухне интереснейшие собрания, приглашая пить чай всех жителей: извозчиков, денщика; часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже весёлая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал Хорошее Дело.
Немой Стёпа играл с татарином в карты;
Валей хлопал ими по широкому носу немого и приговаривал:
— Аш-шайтан!
Дядя Пётр приносил огромную краюху белого хлеба и варенье «семечки» в большой глиняной банке, резал хлеб ломтями, щедро смазывал их вареньем и раздавал всем эти вкусные малиновые ломти, держа их на ладони, низко кланяясь.
— Пожалуйте-ко милостью, покушайте!
— ласково просил он, а когда у него брали ломоть, он внимательно осматривал свою тёмную ладонь и, заметя на ней капельку варенья, слизывал его языком.
Петровна приносила вишнёвую наливку в бутылке, весёлая барыня — орехи и конфетти.
Начинался пир горой, любимое бабушкино удовольствие.
Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер.
Сыпался и хлюпал неуёмный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену,
— в кухне было тепло, уютно, все сидели близко друг ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а бабушка на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.
Она сидела на краю печи, опираясь ногами о приступок, наклонясь к людям, освещенным огнём маленькой жестяной лампы; уж это всегда, если она была в ударе, она забиралась на печь, объясняя:
— Мне сверху надо говорить, — сверху-то лучше!
Я поместился у ног её, на широком приступке, почти над головою Хорошего Дела.
Бабушка сказывала хорошую историю про Ивана-воина и Мирона-отшельника; мерно лились сочные, веские слова:
Жил-был злой воевода Гордион,
Чёрная душа, совесть каменная;
Правду он гнал, людей истязал,
Жил во зле, словно сыч в дупле.
Пуще же всего невзлюбил Гордион
Старца Мирона-отшельника,
Тихого правды защитника,
Миру добродея бесстрашного.
Кличет воевода верного слугу,
Храброго Иванушку-воина:
— Подь-ка, Иванко, убей старика,
Старчища Мирона кичливого!
Подь да сруби ему голову,
Подхвати её за сиву бороду,
Принеси мне, я собак прокормлю!
Пошёл Иван, послушался.
Идет Иван, горько думает:
«Не сам иду — нужда ведёт!
Знать, такая мне доля от господа»
Спрятал вострый меч Иван под полу,
Пришёл, поклонился отшельнику:
— Всё ли ты здоров, честной старичок?
Как тебя, старца, господь милует?
Тут прозорливец усмехается,
Мудрыми устами говорит ему:
— Полно-ка, Иванушко, правду-то скрывать!
Господу богу — всё ведомо.
Злое и доброе — в его руке!
Знаю ведь, пошто ты пришел ко мне!
Стыдно Иванке пред отшельником,
А и боязно Ивану ослушаться.
Вынул он меч из кожаных ножон,
Вытер железо широкой полой.
— Я было, Мироне, хотел тебя убить
Так, чтобы ты и меча не видал.
Ну, а теперь — молись господу,
Молись ты ему в останний раз
За себя, за меня, за весь род людской,
А после я тебе срублю голову!..
Стал на коленки старец Мирон,
Встал он тихонько под дубок молодой,
Дуб перед ним преклоняется.
Старец говорит, улыбаючись:
— Ой, Иван, гляди — долго ждать тебе!
Велика молитва за весь род людской!
Лучше бы сразу убить меня,
Чтобы тебе лишнего не маяться!
Тут Иван сердито прихмурился,
Тут он глупенько похвастался:
— Нет, уж коли сказано — так сказано!
Ты знай молись, я хоть век подожду!
Молится отшельник до вечера,
С вечера он молится до утренней зари,
С утренней зари он вплоть до ночи,
С лета он молится опять до весны.
Молится Мироне год за годом,
Дуб-от молодой стал до облака,
С жёлудя его густо лес пошёл,
А святой молитве всё нет конца!
Так они по сей день и держатся:
Старче всё тихонько богу плачется,
просит у бога людям помощи,
У преславной богородицы — радости,
А Иван-от воин стоит около,
Меч его давно в пыль рассыпался,
Кованы доспехи съела ржавчина,
Добрая одёжа поистлела вся.
Зиму и лето гол стоит Иван,
Зной его сушит — не высушит,
Гнус ему кровь точит — не выточит,
Волки, медведи — не трогают,
Вьюги да морозы — не для него.
Сам-от он не в силе с места двинуться,
Ни руки поднять и ни слова сказать,
Это, вишь, ему в наказанье дано:
Злого бы приказу не слушался,
За чужую совесть не прятался!
А молитва старца за нас, грешников,
И по сей добрый час течёт ко господу,
Яко светлая река в окиян-море!
Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щёки, как сильно вспотевший.
Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел:
— Шш!
А когда бабушка замолчала, он бурно вскочил и, размахивая руками, как-то неестественно закружился, забормотал:
— Знаете, это удивительно, это надо записать, непременно!
Это страшно верное, наше...
Теперь ясно было видно, что он плачет, — глаза его были полны слёз; они выступали сверху и снизу, глаза купались в них; это было странно и очень жалостно.
Он бегал но кухне, смешно, неуклюже подпрыгивая, размахивал очками перед носом своим, желая надеть их, и всё не мог зацепить проволоку за уши.
Дядя Пётр усмехался, поглядывая на него, все сконфуженно молчали, а бабушка торопливо говорила:
— Запишите, что же, греха в этом нету; я и ещё много знаю эдакого...
— Нет, именно это!
Это — страшно русское, — возбуждённо выкрикивал нахлебник и, вдруг остолбенев среди кухни, начал громко говорить, рассекая воздух правой рукою, а в левой дрожали очки.
Говорил долго, яростно, подвизгивая и притопывая ногою, часто повторяя одни и те же слова:
— Нельзя жить чужой совестью, да, да!
Потом вдруг как-то сорвался с голоса, замолчал, поглядел на всех и тихонько, виновато ушёл, склонив голову.
Люди усмехались, сконфуженно переглядываясь, бабушка отодвинулась глубоко на печь, в тень, и тяжко вздыхала там.
Отирая ладонью красные, толстые губы, Петровна спросила:
— Рассердился будто?
— Не, — ответил дядя Петр.
— Это он так себе...
Бабушка слезла с печи и стала молча подогревать самовар, а дядя Петр, не торопясь, говорил:
— Господа все такие — капризники!
Валей угрюмо буркнул:
— Холостой всегда дурит!
Все засмеялись, а дядя Пётр тянул:
— До слёз дошел.
Видно — бывало, щука клевала, а ноне и плотва едва...
Стало скучно; какое-то уныние щемило сердце.
Хорошее Дело очень удивил меня, было жалко его, — так ясно помнились его утонувшие глаза.
Он не ночевал дома, а на другой день пришёл после обеда — тихий, измятый, явно сконфуженный.
— Вчера я шумел, — сказал он бабушке виновато, словно маленький.
— Вы не сердитесь?
— На что же?
— А вот, что я вмешался, говорил?
— Вы никого не обидели...
Я чувствовал, что бабушка боится его, не смотрит в лицо ему и говорит необычно — тихо слишком.
Он подошёл вплоть к ней н сказал удивительно просто:
— Видите ли, я страшно один, нет у меня никого!
Молчишь, молчишь, — и вдруг — вскипит в душе, прорвёт...
Готов камню говорить, дереву...
Бабушка отодвинулась от него.
— А вы бы женились...
— Э!
— воскликнул он, сморщившись, и ушёл, махнув рукой.
Бабушка, нахмурясь, поглядела вслед ему, понюхала табаку и потом строго сказала мне:
— Ты, гляди, не очень вертись около него; бог его знает, какой он такой...
А меня снова потянуло к нему.
Я видел, как изменилось, опрокинулось его лицо, когда он сказал «страшно один»;
в этих словах было что-то понятное мне, тронувшее меня за сердце, и я пошёл за ним.
Заглянул со двора в окно его комнаты, — она была пуста и похожа на чулан, куда наскоро, в беспорядке, брошены разные ненужные вещи, — такие же ненужные и странные, как их хозяин.
Я пошёл в сад и там, в яме, увидал его; согнувшись, закинув руки за голову, упираясь локтями в колени, он неудобно сидел на конце обгоревшего бревна; бревно было засыпано землёю, а конец его, лоснясь углем, торчал в воздухе над жухлой полынью, крапивой, лопухом.
И то, что ему было неудобно сидеть, ещё более располагало к этому человеку.
Он долго не замечал меня, глядя куда-то мимо, слепыми глазами филина, потом вдруг спросил как будто с досадой:
— За мной?
— Нет.
— А что же?
— Так.
Он снял очки, протёр их платком в красных и черных пятнах и сказал:
— Ну, полезай сюда!
Когда я сел рядом с ним, он крепко обнял меня за плечи.
— Сиди...
Будем сидеть и молчать
— ладно?
Вот это самое...
Ты упрямый?
— Да.
— Хорошее дело!
Молчали долго.
Вечер был тихий, кроткий, один из тех грустных вечеров бабьего лета, когда всё вокруг так цветисто и так заметно линяет, беднеет с каждым часом, а земля уже истощила все свои сытные, летние запахи, пахнет только холодной сыростью, воздух же странно прозрачен и в красноватом небе суетно мелькают галки, возбуждая невеселые мысли.
Всё немотно и тихо; каждый звук — шорох птицы, шелест упавшего листа — кажется громким, заставляет опасливо вздрогнуть, но, вздрогнув, снова замираешь в тишине она обняла всю землю и наполняет грудь.
В такие минуты родятся особенно чистые, лёгкие мысли, но они тонки, прозрачны, словно паутина, и неуловимы словами.
Они вспыхивают и исчезают быстро, как падающие звёзды, обжигая душу печалью о чём-то, ласкают её, тревожат, и тут она кипит, плавится, принимая свою форму на всю жизнь, тут создаётся её лицо.
Прижимаясь к тёплому боку нахлебника, я смотрел вместе с ним сквозь чёрные сучья яблонь на красное небо, следил за полетами хлопотливых чечёток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его терпкие зерна, как с поля тянутся мохнатые, сизые облака с багряными краями, а под облаками тяжело летят вороны ко гнездам, на кладбище.
Всё было хорошо и как-то особенно — не по-всегдашнему — понятно и близко.
Иногда человек спрашивал, глубоко вздохнув:
— Славно, брат?
То-то?
А не сыро, не холодно?
А когда небо потемнело и все вокруг вспухло, наливаясь сырым сумраком, он сказал:
— Ну, будет!
Идем...
У калитки сада он остановился, тихо говоря:
— Хороша у тебя бабушка, — о, какая земля!
Закрыл глаза и, улыбаясь, прочитал негромко, очень внятно:
Это ему в наказанье дано:
Злого бы приказа не слушался,
За чужую совесть не прятался!..
Ты, брат, запомни это, очень!
И, поталкивая меня вперёд, спросил:
— Ты писать умеешь?
— Нет.
— Научись.
А научишься — записывай, что бабушка рассказывает, — это, брат, очень годится...
Мы подружились.
С этого дня я приходил к Хорошему Делу, когда хотел, садился в ящик с каким-то тряпьем и невозбранно следил, как он плавит свинец, греет медь; раскалив, куёт железные пластины на маленькой наковальне лёгким молотком с красивой ручкой, работает рашпилем, напильником, наждаком, и тонкой, как нитка, пилою...
И всё взвешивает на чутких медных весах.
Сливая в толстые белые чашки разные жидкости, смотрит, как они дымятся, наполняют комнату едким запахом, морщится, смотрит в толстую книгу и мычит, покусывая красные губы, или тихонько тянет сиповатым голосом:
— О, роза Сарона...
— Это чего ты делаешь?
— Одну штуку, брат...
— Какую?
— А-а, видишь ли, не умею я сказать так, чтоб ты понял...
— Дедушка говорит, что ты, может, фальшивые деньги делаешь...
— Дедушка?
Мм...
Ну, это он пустяки говорит!
Деньги, брат, — ерунда...
— А чем за хлеб платить?
— Н-да, брат, за хлеб надобно платить, верно...
— Видишь?
И за говядину тоже...
— И за говядину...
Он тихонько удивительно мило смеется, щекочет меня за ухом, точно кутёнка, и говорит:
— Никак не могу я спорить с тобой, — забиваешь ты, брат, меня: давай лучше помолчим...
Иногда он прерывал работу, садился рядом со мною, и мы долго смотрели в окно, как сеет дождь на крыши, на двор, заросший травою, как беднеют яблони, теряя лист.
Говорил Хорошее Дело скупо, но всегда какими-то нужными словами; чаще же, желая обратить на что-либо мое внимание, он тихонько толкал меня и показывал глазом, подмигивая.
Ничего особенного я не вижу на дворе, но от этих толчков локтём и от кратких слов все видимое кажется особо значительным, все крепко запоминается.
Вот по двору бежит кошка, остановилась перед светлой лужей и, глядя на своё отражение, подняла мягкую лапу, точно ударить хочет его.
Хорошее Дело говорит тихонько:
— Кошки горды и недоверчивы...
Золотисто-рыжий петух Мамай, взлетев на изгородь сада, укрепился, встряхнул крыльями, едва не упал и, обидевшись, сердито бормочет, вытянув шею.
— Важен генерал, а не очень умный...
Идёт неуклюжий Валей, ступая по грязи тяжело, как старая лошадь; скуластое лицо его надуто, он смотрит, прищурясь в небо, а оттуда прямо на грудь ему падает белый осенний луч, — медная пуговица на куртке Валея горит, татарин остановился и трогает её кривыми пальцами.
— Точно медаль получил, любуется...
Я быстро и крепко привязался к Хорошему Делу, он стал необходим для меня и во дни горьких обид, и в часы радостей.
Молчаливый, он не запрещал мне говорить обо всём, что приходило в голову мою, а дед всегда обрывал меня строгим окриком:
— Не болтай, бесова мельница!
Бабушка же была так полна своим, что уж не слышала и не принимала чужого.
Хорошее Дело всегда слушал мою болтовню внимательно и часто говорил мне, улыбаясь:
— Ну, это, брат, не так, это ты сам выдумал...
И всегда его краткие замечания падали вовремя, были необходимы, — он как будто насквозь видел всё, что делалось в сердце и голове у меня, видел все лишние, неверные слова раньше, чем я успевал сказать их, видел и отсекал прочь двумя ласковыми ударами:
— Врёшь, брат!
Я нередко нарочно испытывал эту его колдовскую способность; бывало, выдумаю что-нибудь и рассказываю как бывшее, но он, послушав немножко, отрицательно качал головою:
— Ну, врешь, брат...
— А почему ты знаешь?
— Уж я, брат, вижу...
Часто, отправляясь на Сенную площадь за водой, бабушка брала меня с собою, и однажды мы увидели, как пятеро мещан бьют мужика, — свалили его на землю и рвут, точно собаки собаку.
Бабушка сбросила вёдра с коромысла и, размахивая им, пошла на мещан, крикнув мне:
— Беги прочь!
Но я испугался, побежал за нею и стал швырять в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам.
Вступились и ещё какие-то люди, мещане убежали, бабушка стала мыть избитого; лицо у него было растоптано, я и сейчас с отвращением вижу, как он прижимал грязным пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под пальца брызгала кровь в лицо бабушке, на грудь ей; она тоже кричала, тряслась вся.
Когда я, придя домой, вбежал к нахлебнику и стал рассказывать ему, он бросил работу и остановился предо мной, подняв длинный напильник, как саблю, глядя на меня из-под очков пристально и строго, а потом вдруг прервал меня, говоря необычно внушительно:
— Прекрасно, именно так и было всё!
Очень хорошо!
Потрясённый виденным, я не успел удивиться его словам и продолжал говорить, но он обнял меня и, расхаживая по комнате, спотыкаясь, заговорил:
— Довольно, больше не надо!
Ты уж, брат, все сказал, что надо,понимаешь?
Все!
Я замолчал, обидясь, но, подумав, с изумлением, очень памятным мне, понял, что он остановил меня вовремя: действительно я всё сказал.
— Ты, брат, на этих случаях не останавливайся, — это нехорошо запоминать!
— сказал он.
Иногда он неожиданно говорил мне слова, которые так и остались со мною на всю жизнь.
Рассказываю я ему о враге моем Клюшникове, бойце из Новой улицы, толстом, большеголовом мальчике, которого ни я не мог одолеть в бою, ни он меня.
Хорошее Дело внимательно выслушал горести мои и сказал:
— Это — ерунда; такая сила — не сила!
Настоящая сила — в быстроте движения; чем быстрей, тем сильней — понял?
В следующее воскресенье я попробовал действовать кулаками быстрее и легко победил Клюшникова.
Это ещё более подняло мое внимание к словам нахлебника.
— Всякую вещь надо уметь взять, понимаешь?
Это очень трудно — уметь взять!
Я не понял ничего, но невольно запоминал такие и подобные слова,именно потому запоминал, что в простоте этих слов было нечто досадно таинственное; ведь не требовалось никакого особого уменья взять камень, кусок хлеба, чашку, молоток!
А в доме Хорошее Дело всё больше не любили; даже ласковая кошка весёлой постоялки не влезала на колени к нему, как лазала ко всем, и не шла на ласковый зов его.
Я её бил за это, трепал ей уши и, чуть не плача, уговаривал её не бояться человека.
— У меня одежда пахнет кислотами, вот кошка и не идёт ко мне,объяснял он, но я знал, что все, даже бабушка, объясняли это иначе, враждебно нахлебнику, неверно и обидно.
— Пошто ты торчишь у него?
— сердито спрашивала бабушка.
— Гляди, научит он тебя чему-нибудь...
А дед жестоко колотил меня за каждое посещение нахлебника, которое становилось известно ему, рыжему хорьку.
Я, конечно, не говорил Хорошему Делу о том, что мне запрещают знакомство с ним, но откровенно рассказывал, как относятся к нему в доме.
— Бабушка тебя боится, она говорит — чернокнижник ты, а дедушка тоже, что ты богу враг и людям опасный...
Он дергал головою, как бы отгоняя мух; на меловом его лице розовато вспыхивала улыбка, от которой у меня сжималось сердце и зеленело в глазах.
— Я, брат, вижу уж!
— тихонько говорил он.
— Это, брат, грустно, а?
— Да!
— Грустно, брат...
Наконец его выжили.
Однажды я пришел к нему после утреннего чая и вижу, что он, сидя на полу, укладывает свои вещи в ящики, тихонько напевая о розе Сарона.
— Ну, прощай, брат, вот я и уезжаю...
— Зачем?
Он пристально посмотрел на меня, говоря:
— Разве ты не знаешь?
Комната нужна для твоей матери...
— Это кто сказал?
— Дедушка...
— Врёт он!
Хорошее Дело потянул меня за руку к себе, и, когда я сел на пол, он заговорил тихонько:
— Не сердись!
А я, брат, подумал, что ты знаешь, да не сказал мне; это нехорошо, подумал я...
Было грустно и досадно на него за что-то.
— Послушай-ко, — почти шёпотом говорил он, улыбаясь,
— ты помнишь, я тебе сказал — не ходи ко мне?
Я кивнул головой.
— Обиделся ты на меня, да?
— Да...
— А я, брат, не хотел тебя обидеть;
я, видишь ли, знал: если ты со мной подружишься, твои станут ругать тебя, — так?
Было так?
Ты понял, почему я сказал это?
Он говорил, словно маленький, одних лет со мною; а я страшно обрадовался его словам; мне даже показалось, что я давно, еще тогда, понял его; я так и сказал:
— Это я давно понял!
— Ну, вот!
Так-то, брат.
Вот это самое, голубчик...
У меня нестерпимо заныло сердце.
— Отчего они не любят тебя никто?
Он обнял меня, прижал к себе и ответил, подмигнув:
— Чужой — понимаешь?
Вот за это самое.
Не такой...
Я дергал его за рукав, не зная, не умея, что сказать.
— Не сердись, — повторил он и шёпотом, на ухо, добавил:
— Плакать тоже не надо...
А у самого тоже слёзы текут из-под мутных очков.
И потом, как всегда, мы долго сидели в молчании, лишь изредка перекидываясь краткими словами.
Вечером он уехал, ласково простившись со всеми, крепко обняв меня.
Я вышел за ворота и видел, как он трясся на телеге, разминавшей колёсами кочки мёрзлой грязи.
Тотчас после его отъезда бабушка принялась мыть и чистить грязную комнату, а я нарочно ходил из угла в угол и мешал ей.
— Уйди!
— кричала она, натыкаясь на меня.
— Вы зачем прогнали его?
— А ты поговори!
— Дураки вы все, — сказал я.
Она стала шлёпать меня мокрой тряпкой, крича:
— Да ты ошалел, пострел!
— Не ты, а все другие дураки, — поправился я, но это её не успокоило.
За ужином дед говорил:
— Ну, слава богу!
А то, бывало, как увижу его, — нож в сердце: ох, надобно выгнать!
Я со зла изломал ложку и снова потерпел.
Так кончилась моя дружба с первым человеком из бесконечного ряда чужих людей в родной своей стране, — лучших людей её...
IX
В детстве я представляю сам себя ульем, куда разные простые, серые люди сносили, как пчёлы, мёд своих знаний и дум о жизни, щедро обогащая душу мою, кто чем мог.
Часто мёд этот бывал грязен и горек, но всякое знание — всё-таки мёд.
После отъезда Хорошего Дела со мною подружился дядя Пётр.
Он был похож на деда: такой же сухонький, аккуратный, чистый, но был он ниже деда ростом и весь меньше его; он походил на подростка, нарядившегося для шутки стариком.
Лицо у него было плетёное, как решето, всё из тонких кожаных жгутиков, между ними прыгали, точно чижи в клетке, смешные бойкиё глаза с желтоватыми белками.
Сивые волосы его курчавились, бородка вилась кольцами; он курил трубку, дым её — одного цвета с волосами — тоже завивался, и речь его была кудрява, изобилуя прибаутками.
Говорил он жужжащим голосом и будто ласково, но мне всегда казалось, что он насмешничает надо всеми.
— В начале годов повелела мне барыня-графиня, Татьян, свет, Лексевна,
«будь кузнецом»,
а спустя некоторое время приказывает:
«Помогай садовнику!»
Ладно; только, как мужика ни положь — всё не хорош!
В другое время она говорит:
«Тебе, Петрушка, рыбу ловить!»
А для меня всё едино, я и рыбу...
Однако только я пристрастился — прощай рыба, спасибо; а мне — в город ехать, в извозчики, на оброк.
Ну, что ж, в извозчики, а — ещё как?
А ещё уж ничего не поспели мы с барыней переменить, подошла воля и остался при лошади, теперь она у меня за графиню ходит.
Была она старенькая, и точно её, белую, однажды начал красить разными красками пьяный маляр, — начал, да и не кончил.
Ноги у неё были вывихнуты, и вся она — из тряпок шита, костлявая голова с мутными глазами печально опущена, слабо пристёгнутая к туловищу вздутыми жилами и старой, вытертой кожей.
Дядя Пётр относился к ней почтительно, не бил и называл Танькой.
Дед сказал ему однажды:
— Ты что это скота христианским именем зовёшь?
— Никак, Василь Васильев, никак, почтенный!
Христианского такого имени нет — Танька, а есть — Татиана!
Дядя Пётр тоже был грамотен и весьма начитан от Писания, они всегда спорили с дедом, кто из святых кого святее; осуждали, один другого строже, древних грешников; особенно же доставалось — Авессалому.
Иногда споры принимали характер чисто грамматический, дедушка говорил:
«согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом», а дядя Пётр утверждал, что надо говорить «согрешиша, беззаконноваша, неправдоваша».
— Ино дело — по-моему, ино — по-твоему!
горячился дед, багровея, и дразнил:
— ВашА, шишА!
Но дядя Пётр, окружаясь дымом, ехидно спрашивал:
— А чем лучше хомы твои?
Нисколько они богу не лучше!
Бог-от, может, молитву слушая, думает: молись как хошь, а цена тебе — грош!
— Уйди, Лексей!
— яростно кричал дед, сверкая зелёными глазами.
Пётр очень любил чистоту, порядок; идя по двору, он всегда откидывал в сторону ударом ноги щепки, черепки, кости, — откидывал и упрекал вдогонку:
— Лишняя вещь, а — мешаешь!
Он был словоохотлив, казался добрым, весёлым, но порою глаза его наливались кровью, мутнели и останавливались, как у мёртвого.
Бывало, сидит он где-нибудь в углу, в темноте, скорчившись, угрюмый, немой, как его племянник.
— Ты — что, дядя Пётр?
— Отойди, — говорил он глухо и строго.
В одном из домиков нашей улицы поселился какой-то барин, с шишкой на лбу и чрезвычайно странной привычкой: по праздникам он садился у окна и стрелял из ружья дробью в собак, кошек, кур, ворон, а также и в прохожих, которые не нравились ему.
Однажды он осеял бекасинником бок Хорошего Дела; дробь не пробила кожаной куртки, но несколько штук очутилось в кармане её; я помню, как внимательно нахлебник рассматривал сквозь очки сизые дробины.
Дед стал уговаривать его жаловаться, но он сказал, отбросив дробины в угол кухни:
— Не стоит.
Другой раз стрелок всадил несколько дробин в ногу дедушке; дед рассердился, подал прошение мировому, стал собирать в улице потерпевших и свидетелей, но барин вдруг исчез куда-то.
И вот, каждый раз, когда на улице бухали выстрелы, дядя Пётр — если был дома — поспешно натягивал на сивую голову праздничный выгоревший картуз, с большим козырьком, и торопливо бежал за ворота.
Там он прятал руки за спину под кафтан и, приподняв его, как петушиный хвост, выпятив живот, солидно шёл по тротуару мимо стрелка; пройдёт, воротится назад и снова.
Мы, весь дом, стоим у ворот, из окна смотрит синее лицо военного, над ним — белокурая голова его жены;
со двора Бетленга тоже вышли какие-то люди, только серый, мёртвый дом Овсянникова не показывает никого.
Иногда дядя Пётр гуляет без успеха, — охотник, видимо, не признаёт его дичью, достойной выстрела, но порою двуствольное ружьё бухает раз за разом:
— Бух-бух...
Не ускоряя шага, дядя Пётр подходит к нам и, очень довольный, говорит:
— В полу хлестнул!
Однажды дробь попала ему в плечо и шею; бабушка, выковыривая её иголкой, журила дядю Петра:
— Что ты ему, дикому, потакаешь?
А ну он глаз тебе выбьет!
— Не-е, никак, Акулина Иванна, — пренебрежительно тянул Пётр.
— Он стрелок никакой...
— Да ты-то пОшто балуешь его?
— Я разве балую?
Мне охота подразнить барина...
И, разглядывая на ладони извлечённые дробины, говорил:
— Никакой стрелец!
А вот у барыни-графини, Татьян Лексевны, состоял временно в супружеской должности, — она мужьёв меняла вроде бы лакеев, — так состоял при ней, говорю, Мамонт Ильич, военный человек, ну — он правильно стрелял!
Он, бабушка, пулями, не иначе!
Поставит Игнашку-дурачка за далеко, шагов, может, за сорок, а на пояс дураку бутылку привяжет так, что она у него промеж ног висит, а Игнашка ноги раскорячит, смеётся по глупости.
Мамонт Ильич наведёт пистолет — бац!
Хряснула бутылка.
Только, единова, овод, что ли, Игнашку укусил — дёрнулся он, а пуля ему в коленку, в самую в чашечку!
Позвали лекаря, сейчас он ногу отчекрыжил — готово!
Схоронили её...
— А дурачок?
— Он — ничего.
Дураку ни ног, ни рук не надо, он и глупостью своей сытно кормится.
Глупого всякий любит, глупость безобидна.
Сказано: и дьяк и повытчик, коли дурак — так не обидчик...
Бабушку эдакие рассказы не удивляли, она сама знала их десятки, а мне становилось немножко жутко, я спрашивал Петра:
— А до смерти убить может барин?
— Отчего не мочь?
Мо-ожет.
Они даже друг друга бьют.
К Татьян Лексевне приехал улан, повздорили они с Мамонтом, сейчас пистолеты в руки, пошли в парк, там, около пруда, на дорожке, улан этот бац Мамонту — в самую печень!
Мамонта — на погост, улана — на Кавказ, — вот те и вся недолга!
Это они сами себя!
А про мужиков и прочих — тут уж нечего говорить!
Теперь им поди — особо не жаль людей-то, не ихние стали люди, ну, а прежде всё-таки жалели — своё добро!
— Ну, и тогда не больно жалели, — говорит бабушка.
Дядя Пётр соглашается:
— И это верно: свое добро, да — дешёвое...
Ко мне он относился ласково, говорил со мною добродушнее, чем с большими, и не прятал глаз, но что-то не нравилось мне в нём.
Угощая всех любимым вареньем, намазывал мой ломоть хлеба гуще, привозил мне из города солодовые пряники, маковую сбойну и беседовал со мною всегда серьёзно, тихонько.
— Как жить будем, сударик?
В солдаты пойдёшь али в чиновники?
— В солдаты.
— Это — хорошо.
Теперь и солдату не трудно стало.
В попы тоже хорошо, покрикивай себе — осподи помилуй, — да и вся недолгА!
Попу даже легше, чем солдату, а ещё того легше — рыбаку; ему вовсе никакой науки не надо — была бы привычка!..
Он забавно изображал, как ходят рыбы вокруг наживки, как бьются, попав на крючок, окуни, голавли, лещи.
— Вот ты сердишься, когда тебя дедушко высекет, — утешительно говорил он.
— Сердиться тут, сударик, никак не надобно, это тебя для науки секут, и это сеченье — детское!
А вот госпожа моя Татьян Лексевна — ну, она секла знаменито!
У неё для того нарочный человек был, Христофором звали, такой мастак в деле своём, что его, бывало, соседи из других усадеб к себе просят у барыни-графини: отпустите, сударыня Татьян Лексевна, Христофора дворню посечь!
И отпускала.
Он безобидно и подробно рассказывал, как барыня, в кисейном белом платье и воздушном платочке небесного цвета, сидела на крылечке с колонками, в красном креслице, а Христофор стегал перед нею баб и мужиков.
— И был, сударик, Христофор этот, хоша рязанской, ну вроде цыгана али хохла, усы у него до ушей, а рожа — синяя, бороду брил.
И не то он дурачок, не то притворялся, чтобы лишнего не спрашивали.
Бывало, в кухне нальёт воды в чашку, поймает муху, а то — таракана, жука какого и — топит их прутиком, долго топит.
А то — собственную серую изымет из-за шиворота её топит...
Такие и подобные рассказы были уже хорошо знакомы мне, я много слышал их из уст бабушки и деда.
Разнообразные, они все странно схожи один с другим: в каждом мучили человека, издевались над ним, гнали его.
Мне надоели эти рассказы, слушать их не хотелось, и я просил извозчика:
— Расскажи другое!
Он собирал все свои морщины ко рту, потом поднимал их до глаз и соглашался:
— Ладно, жадный, — другое.
Вот был у нас повар...
— У кого?
— У графини Татьян Лексевны.
— Зачем ты её зовешь Татьян?
Разве она мужчина?
Он смеялся тоненько.
— Конешно — барыня она, однако — были у ней усики.
Чёрненькие, — она из чёрных немцев родом, это народец вроде арапов.
Так вот — повар: это, сударик, будет смешная история...
Смешная история заключалась в том, что повар испортил кулебяку и его заставили съесть её всю сразу; он съел и захворал.
Я сердился:
— Это вовсе не смешно!
— А что смешно?
Ну-ко, скажи!
— Я не знаю...
— Тогда — молчи!
Он снова плёл скучную паутину.
Иногда, по праздникам, приходили гости братья — печальный и ленивый Саша Михаилов, аккуратный, всезнающий Саша Яковов.
Однажды, путешествуя втроём по крышам построек, мы увидали на дворе Бетленга барина в меховом зелёном сюртуке; сидя на куче дров у стены, он играл со щенками; его маленькая, лысая, желтая голова была непокрыта.
Кто-то из братьев предложил украсть одного щенка, и тотчас составился остроумный план кражи; братья сейчас же выйдут на улицу к воротам Бетленга, я испугаю барина, а когда он, в испуге, убежит, они ворвутся во двор и схватят щенка.
— Как испугать?
Один из братьев предложил:
— Ты поплюй ему на лысину!
Велик ли грех наплевать человеку на голову?
Я многократно слышал и сам видел, что с ним поступают гораздо хуже, и, конечно, я честно выполнил взятую на себя задачу.
Был великий шум и скандал, на двор к нам пришла из дома Бетленга целая армия мужчин и женщин, её вёл молодой, красивый офицер, и так как братья в момент преступления смирно гуляли по улице, ничего не зная о моем диком озорстве, — дедушка выпорол одного меня, отменно удовлетворив этим всех жителей Бетленгова дома.
Когда я, побитый, лежал в кухне на полатях, ко мне влез празднично одетый и весёлый дядя Пётр.
— Это ты ловко удумал, сударик!
— шептал он.
— Так ему и надо, старому козлу, так его, — плюй на них!
Ещё бы — камнем по гнилой-то башке!
Предо мною стояло круглое, безволосое, ребячье лицо барина, я помнил, как он, подобно щенку тихонько и жалобно взвизгивал, отирая жёлтую лысину маленькими ручками, мне было нестерпимо стыдно, я ненавидел братьев, но всё это сразу забылось, когда я разглядел плетёное лицо извозчика: оно дрожало так же пугающе противно, как лицо деда, когда он сёк меня.
— Уйди!
— закричал я, сталкивая Петра руками и ногами.
Он захихикал, замигал и слез с полатей.
С той поры у меня пропало желание разговаривать с ним, я стал избегать его и, в то же время, начал подозрительно следить за извозчиком, чего-то смутно ожидая.
Вскоре после истории с барином случилась ещё одна.
Меня давно уже занимал тихий дом Овсянннкова, мне казалось, что в этом сером доме течёт особенная, таинственная жизнь сказок.
В доме Бетленга жили шумно и весело, в нём было много красивых барынь, к ним ходили офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и пели, играла музыка.
И самое лицо дома было весёлое, стёкла окон блестели ясно, зелень цветов за ними была разнообразно ярка.
Дедушка не любил этот дом.
— Еретики, безбожники, — говорил он о всех его жителях, а женщин называл гадким словом, смысл которого дядя Пётр однажды объяснил мне тоже очень гадко и злорадно.
Строгий и молчаливый дом Овсянникова внушал деду почтение.
Этот одноэтажный, но высокий дом вытянулся во двор, заросший дёрном, чистый и пустынный, с колодцем среди него, под крышей на двух столбиках.
Дом точно отодвинулся с улицы, прячась от неё.
Три его окна, узкие и прорезанные арками, были высоко над землёй, и стёкла в них — мутные, окрашены солнцем в радугу.
А по другую сторону ворот стоял амбар, совершенно такой же по фасаду, как и дом, тоже с тремя окнами, но фальшивыми: на серую стену набиты наличники, и в них белой краской нарисованы переплёты рам.
Эти слепые окна были неприятны, и весь амбар снова намекал, что дом хочет спрятаться, жить незаметно.
Что-то тихое и обиженное или тихое и гордое было во всей усадьбе, в её пустых конюшнях, в сараях с огромными воротами и тоже пустых.
Иногда по двору ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый, с белыми усами, волосы усов торчали, как иголки.
Иногда другой старик, с баками и кривым носом, выводил из конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая, на тонких ногах, она, выйдя на двор, кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня.
Хромой звонко шлёпал её ладонью, свистел, шумно вздыхал, потом лошадь снова прятали в тёмную конюшню.
И мне казалось, что старик хочет уехать из дома, но не может, заколдован.
Почти каждый день на дворе, от полудня до вечера, играли трое мальчиков; одинаково одетые в серые куртки и штаны, в одинаковых шапочках, круглолицые, сероглазые, похожие друг на друга до того, что я различал их только по росту.
Я наблюдал за ними в щели забора, они не замечали меня, а мне хотелось, чтобы заметили.
Нравилось мне, как хорошо, весело и дружно они играют в незнакомые игры, нравились их костюмы, хорошая заботливость друг о друге, особенно заметная в отношении старших к маленькому брату, смешному и бойкому коротышке.
Если он падал — они смеялись, как всегда смеются над упавшим, но смеялись не злорадно, тотчас же помогали ему встать, а если он выпачкал руки или колена, они вытирали пальцы его и штаны листьями лопуха, платками, а средний мальчик добродушно говорил:
— Вот ус неуклюзый!..
Они никогда не ругались друг с другом, не обманывали один другого, и все трое были очень ловки, сильны, неутомимы.
Однажды я влез на дерево и свистнул им, — они остановились там, где застал их свист, потом сошлись не торопясь и, поглядывая на меня, стали о чём-то тихонько совещаться.
Я подумал, что они станут швырять в меня камнями, спустился на землю, набрал камней в карманы, за пазуху и снова влез на дерево, но они уже играли далеко от меня в углу двора и, видимо, забыли обо мне.
Это было грустно, однако мне не хотелось начать войну первому, а вскоре кто-то крикнул им в форточку окна:
— Дети, — марш домой!
Они пошли не торопясь и покорно, точно гуси.
Много раз сидел я на дереве над забором, ожидая, что вот они позовут меня играть с ними, — а они не звали.
Мысленно я уже играл с ними, увлекаясь иногда до того, что вскрикивал и громко смеялся; тогда они, все трое, смотрели на меня, тихонько говоря о чём-то, а я, сконфуженный, спускался на землю.
Однажды они начали игру в прятки, очередь искать выпала среднему, он встал в угол за амбаром и стоял честно, закрыв глаза руками, не подглядывая, а братья его побежали прятаться.
Старший быстро и ловко залез в широкие пошевни, под навесом амбара, а маленький, растерявшись, смешно бегал вокруг колодца не видя, куда девать себя.
— Раз, — кричал старший, — два...
Маленький вспрыгнул на сруб колодца, схватился за верёвку, забросил ноги в пустую бадью, и бадья, глухо постукивая по стенкам сруба, исчезла.
Я обомлел, глядя, как быстро и бесшумно вертится хорошо смазанное колесо, но быстро понял, чтО может быть, и соскочил к ним во двор, крича:
— Упал в колодезь!..
Средний мальчик подбежал к срубу в одно время со мной, вцепился в веревку, его дернуло вверх, обожгло ему руки, но я уже успел перенять верёвку, а тут подбежал старший; помогая мне вытягивать бадью, он сказал:
— Тихонько, пожалуйста!..
Мы быстро вытянули маленького, он тоже был испуган; с пальцев правой руки его капала кровь, щека тоже сильно ссажена, был он по пояс мокрый, бледен до синевы, но улыбался, вздрагивая, широко раскрыв глаза, улыбался и тянул:
— Ка-ак я па-ада-ал...
— Ты с ума сосол, вот сто, — сказал средний, обняв его и стирая платком кровь с лица, а старший, нахмурясь, говорил:
— Идём, всё равно не скроешь...
— Вас будут бить?
— спросил я.
Он кивнул головой, потом сказал, протянув мне руку:
— Ты очень быстро прибежал!
Обрадованный похвалой, я не успел взять его руку, а он уже снова говорил среднему брату:
— Идем, он простудится!
Мы скажем, что он упал, а про колодезь — не надо!
— Да, не надо, — согласился младший, вздрагивая.
— Это я упал в лужу, да?
Они ушли.
Всё это разыгралось так быстро, что когда я взглянул на сучок, с которого соскочил во двор, он еще качался, сбрасывая жёлтый лист.
С неделю братья не выходили во двор, а потом явились более шумные, чем прежде; когда старший увидал меня на дереве, он крикнул ласково:
— Иди к нам!
Мы забрались под навес амбара, в старые пошевни, и, присматриваясь друг ко другу, долго беседовали.
— Били вас?
— спросил я.
— Досталось, — ответил старший.
Трудно было поверить, что этих мальчиков тоже бьют, как меня, было обидно за них.
— Зачем ты ловишь птиц?
— спрашивал младший.
— Они поют хорошо.
— Нет, ты не лови, пускай лучше они летают, как хотят...
— Ну, ладно, не буду!
— Только ты прежде поймай одну и подари мне.
— Тебе — какую?
— Весёлую.
И в клетке.
— Значит — это чиж.
— Коска съест, — сказал младший.
— И папа не позволит.
Старший согласился:
— Не позволит...
— А мать у вас есть?
— Нет, — сказал старший, но средний поправил его:
— Есть, только — другая, не наша, а нашей — нет, она померла.
— Другая называется — мачеха, — сказал я; старший кивнул головою:
— Да.
И все трое задумались, отемнели.
По сказкам бабушки я знал, что такое мачеха, и мне была понятна эта задумчивость.
Они сидели плотно друг с другом, одинаковые, точно цыплята; а я вспомнил ведьму-мачеху, которая обманом заняла место родной матери, и пообещал им:
— Ещё вернётся родная-то, погодите!
Старший пожал плечами:
— Если умерла?
Этого не бывает...
Не бывает?
Господи, да сколько же раз мёртвые, даже изрубленные на куски, воскресали, если их спрыснуть живою водой, сколько раз смерть была не настоящая, не божья, а от колдунов и колдуний!
Я начал возбуждённо рассказывать им бабушкины истории; старший сначала всё усмехался и говорил тихонько:
— Это мы знаем, это — сказки...
Его братья слушали молча, маленький — плотно сжав губы и надувшись, а средний, опираясь локтем в колено, — наклонился ко мне и пригибал брата рукою, закинутой за шею его.
Уже сильно завечерело, красные облака висели над крышами, когда около нас явился старик с белыми усами, в коричневой, длинной, как у попа, одежде и в меховой, мохнатой шапке.
— Это кто такое?
— спросил он, указывая на меня пальцем.
Старший мальчик встал и кивнул головою на дедов дом:
— Он — оттуда...
— Кто его звал?
Мальчики, все сразу, молча вылезли из пошевней и пошли домой, снова напомнив мне покорных гусей.
Старик крепко взял меня за плечо и повёл по двору к воротам; мне хотелось плакать от страха пред ним, но он шагал так широко и быстро, что я не успел заплакать, как уже очутился на улице, а он, остановясь в калитке, погрозил мне пальцем и сказал:
— Не смей ходить ко мне!
Я рассердился:
— Вовсе я не к тебе хожу, старый чёрт!
Длинной рукою своей он снова схватил меня и повёл по тротуару, спрашивая, точно молотком колотя по голове моей:
— Твой дед дома?
На моё горе дед оказался дома; он встал пред грозным стариком, закинув голову, высунув бородку вперёд, и торопливо говорил, глядя в глаза, тусклые и круглые, как семишники:
— Мать у него — в отъезде, я человек занятой, глядеть за ним некому,уж вы простите, полковник!
Полковник крякнул на весь дом, повернулся, как деревянный столб, и ушёл, а меня, через некоторое время, выбросило на двор, в телегу дяди Петра.
— Опять нарвался, сударик?
— спрашивал он, распрягая лошадь.
— За что бит?
Когда я рассказал ему — за что, он вспыхнул и зашипел:
— А ты на што подружился с ними?
Они — барчуки-змеёныши; вон как тебя за них!
Ты теперь сам их отдуй — чего глядеть!
Он шипел долго; обозлённый побоями, я сначала слушал его сочувственно, но его плетёное лицо дрожало всё неприятней и напомнило мне, что мальчиков тоже побьют и что они предо мной неповинны.
— Их бить — не нужно, они хорошие, а ты врешь всё, — сказал я.
Он поглядел на меня и неожиданно крикнул:
— Пошёл прочь с телеги!
— Дурак ты!
— крикнул я, соскочив на землю.
Он стал бегать за мною по двору, безуспешно пытаясь поймать, бегал и неестественно кричал:
— Дурак я?
Вру я?
Так я ж тебя...
На крыльцо кухни вышла бабушка, я сунулся к ней, а он начал жаловаться:
— Никакого житья нет мне от парнишки!
Я его до пяти раз старше, а он меня — по матушке и всяко...
и вралём...
Когда в глаза мне лгали, я терялся и глупел от удивления; потерялся и в эту минуту, но бабушка твёрдо сказала:
— Ну, это ты, Пётр, и впрямь врешь, — зазорно он тебя не ругал!
Дедушка поверил бы извозчику.
С того дня у нас возникла молчаливая, злая война: он старался будто нечаянно толкнуть меня, задеть вожжами, выпускал моих птиц, однажды стравил их кошке и по всякому поводу жаловался на меня деду, всегда привирая, а мне всё чаще казалось, что он такой же мальчишка, как я, только наряжен стариком.
Я расплетал ему лапти, незаметно раскручивал ч надрывал оборы, и они рвались, когда Пётр обувался; однажды насыпал в шапку ему перцу, заставив целый час чихать, вообще старался, по мере сил и разумения, не остаться в долгу у него.
По праздникам он целые дни зорко следил за мною и не однажды ловил меня на запрещённом — на сношениях с барчуками; ловил и шёл ябедничать к деду.
Знакомство с барчуками продолжалось, становясь всё приятней для меня.
В маленьком закоулке, между стеною дедова дома и забором Овсянникова, росли вяз, липа и густой куст бузины; под этим кустом я прорезал в заборе полукруглое отверстие, братья поочерёдно или по двое подходили к нему, и мы беседовали тихонько, сидя на корточках или стоя на коленях.
Кто-нибудь из них всегда следил, как бы полковник не застал нас врасплох.
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не помню.
Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к бабушке и спрашивал её о забытом.
Это всегда было приятно ей.
Я много рассказывал им и про бабушку; старший мальчик сказал однажды, вздохнув глубоко:
— Бабушки, должно быть, все очень хорошие, — у нас тоже хорошая была...
Он так часто и грустно говорил: было, была, бывало, точно прожил на земле сто лет, а не одиннадцать.
У него были, помню, узкие ладони, тонкие пальцы, и весь он — тонкий, хрупкий, а глаза — очень ясные, но кроткие, как огоньки лампадок церковных.
И братья его были тоже милые, тоже вызывали широкое доверчивое чувство к ним, — всегда хотелось сделать для них приятное, но старший больше нравился мне.
Увлечённый разговором, я часто не замечал, как появлялся дядя Пётр и разгонял нас тягучим возгласом:
— О-опя-ать?
Я видел, что с ним всё чаще повторяются прнпадки угрюмого оцепенения, даже научился заранее распознавать, в каком духе он возвращается с работы: обычно он отворял ворота не торопясь, петли их визжали длительно и лениво, если же извозчик был не в духе, петли взвизгивали кратко, точно охая от боли.
Его немой племянник уехал в деревню жениться;
Пётр жил один над конюшней, в низенькой конуре с крошечным окном, полной густым запахом прелой кожи, дёгтя, пота и табака, — из-за этого запаха я никогда не ходил к нему в жилище.
Спал он теперь не гася лампу, что очень не нравилось деду.
— Гляди, сожжёшь ты меня, Пётр!
— Никак, будь покоен!
Я огонь на ночь в чашку с водой ставлю, — отвечал он, глядя в сторону.
Он теперь вообще смотрел всё как-то вбок и давно перестал посещать бабушкины вечера; не угощал вареньем, лицо его ссохлось, морщины стали глубже, и ходил он качаясь, загребая ногами, как больной.
Однажды, в будний день, поутру, я с дедом разгребал на дворе снег, обильно выпавший за ночь — вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щёлкнула, на двор вошёл полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым пальцем.
Когда дед подошёл, полицейский наклонил к нему носатое лицо и, точно долбя лоб деда, стал неслышно говорить о чём-то, а дед торопливо отвечал:
— Здесь!
Когда?
Дай бог память...
И вдруг, смешно подпрыгнув, он крикнул:
— Господи помилуй, неужто?
— Тише, — строго сказал полицейский.
Дед оглянулся, увидал меня.
— Прибери лопаты да ступай домой!
Я спрятался за угол, а они пошли в конуру извозчика, полицейский снял с правой руки перчатку и хлопал ею по ладони левой, говоря:
— Он — понимает; лошадь бросил, а сам — скрылся вот...
Я побежал в кухню рассказать бабушке все, что видел и слышал, она месила в квашне тесто на хлебы, покачивая опылённой головою, выслушав меня, она спокойно сказала:
— Украл, видно, чего-нибудь...
Иди гуляй, что тебе!
Когда я снова выскочил во двор, дед стоял у калитки, сняв картуз, и крестился, глядя в небо.
Лицо у него было сердитое, ощетинившееся, и одна нога дрожала.
— Я сказал — пошёл домой!
— крикнул он мне, притопнув.
И сам пошёл за мною, а войдя в кухню, позвал:
— Подь-ка сюда, мать!
Они ушли в соседнюю комнату, долго шептались там, и, когда бабушка снова пришла в кухню, мне стало ясно, что случилось что-то страшное.
— Ты чего испугалась?
— Молчи знай, — тихонько ответила она.
Весь день в доме было нехорошо, боязно; дед и бабушка тревожно переглядывались, говорили тихонько и непонятно, краткими словами, которые ещё более сгущали тревогу.
— Ты, мать, зажги-ко лампадки везде, — приказывал дед, покашливая.
Обедали нехотя, но торопливо, точно ожидая кого-то; дед устало надувал щёки, крякал и ворчал:
— Силён дьявол противу человека!
Ведь вот и благочестив будто и церковник, а — на-ко ты, а?
Бабушка вздыхала.
Томительно долго таял этот серебристо-мутный зимний день, а в доме становилось всё беспокойней, тяжелее.
Перед вечером пришёл полицейский, уже другой, рыжий и толстый, он сидел в кухне на лавке, дремал, посапывая и кланяясь, а когда бабушка спрашивала его:
«Как же это дознались?»
— он отвечал не сразу и густо:
— У нас до всего дознаются, не беспокойтесь!
Помню, я сидел у окна и, нагревая во рту старинный грош, старался отпечатать на льду стекла Георгия Победоносца, поражавшего змея.
Вдруг в сенях тяжко зашумело, широко распахнулась дверь, и Петровна оглушительно крикнула с порога:
— Глядите, что у вас на задах-то!
Увидав будочника, она снова метнулась в сени, но он схватил её за юбку и тоже испуганно заорал:
— Постой, — кто такая?
Чего глядеть?
Запнувшись за порог, она упала на колени и начала кричать, захлёбываясь словами и слезами:
— Иду коров доить, вижу: что это у Кашириных в саду вроде сапога?
Тут яростно закричал дед, топая ногами:
— Врёшь, дура!
Не могла ты ничего в саду видеть, забор высокий, щелей в нём нет, врёшь!
Ничего у нас нет!
— Батюшка!
— выла Петровна, протягивая одну руку к нему, а другой держась за голову.
— Верно, батюшка, вру ведь я!
Иду я, а к вашему забору следы, и снег обмят в одном месте, я через забор и заглянула, и вижу -лежит он...
— Кто-о?
Этот крик длился страшно долго, и ничего нельзя было понять в нём; но вдруг все, точно обезумев, толкая друг друга, бросились вон из кухни, побежали в сад, — там в яме, мягко выстланной снегом, лежал дядя Пётр, прислонясь спиною к обгорелому бревну, низко свесив голову на грудь.
Под правым ухом у него была глубокая трещина, красная, словно рот; из неё, как зубы, торчали синеватые кусочки; я прикрыл глаза со страха и сквозь ресницы видел в коленях Петра знакомый мне шорный нож, а около него скрюченные, тёмные пальцы правой руки; левая была отброшена прочь и утонула в снегу.
Снег под извозчиком обтаял, его маленькое тело глубоко опустилось в мягкий, светлый пух и стало ещё более детским.
С правой стороны от него на снегу краснел странный узор, похожий на птицу, а с левой снег был ничем не тронут, гладок и ослепительно светел.
Покорно склонённая голова упиралась подбородком в грудь, примяв густую курчавую бороду, на голой груди в красных потоках застывшей крови лежал большой медный крест.
От шума голосов тяжело кружилась голова; непрерывно кричала Петровна, кричал полицейский, посылая куда-то Валея, дед кричал:
— Не топчите следов!
Но вдруг нахмурился и, глядя под ноги себе, громко и властно сказал полицейскому:
— А ты зря орёшь, служивый!
Здесь божье дело, божий суд, а ты со своей дрянью разной, — эх вы-и!
И все сразу замолчали, все уставились на покойника, вздыхая, крестясь.
Со двора в сад бежали какие-то люди, они лезли через забор от Петровны, падали, урчали, но всё-таки было тихо до поры, пока дед, оглянувшись вокруг, не закричал в отчаянии:
— Соседи, что же это вы малинник-то ломаете, как же это не совестно вам!
Бабушка взяла меня за руку и, всхлипывая, повела в дом...
— Что он сделал?
— спросил я; она ответила:
— Али не видишь...
Весь вечер до поздней ночи в кухне и комнате рядом с нею толпились и кричали чужие люди, командовала полиция, человек, похожий на дьякона, писал что-то и спрашивал, крякая, точно утка:
— Как?
Как?
Бабушка в кухне угощала всех чаем, за столом сидел круглый человек, рябой, усатый, и скрипучим голосом рассказывал:
— Настоящее имя-прозвище его неизвестно, только дознано, что родом он из Елатьмы.
А Немой — вовсе не немой и во всём признался.
И третий признался, тут ещё третий есть.
Церкви они грабили давным-давно, это главное их мастерство...
— О господи, — вздыхала Петровна, красная и мокрая.
Я лежал на полатях, глядя вниз, все люди казались мне коротенькими, толстыми и страшными...
X
Однажды в субботу, рано утром, я ушёл в огород Петровны ловить снегирей; ловил долго, но красногрудые, важные птицы не шли в западню; поддразнивая своею красотой, они забавно расхаживали по среброкованому насту, взлетали на сучья кустарника, тепло одетые инеем, и качались на них, как живые цветы, осыпая синеватые искры снега.
Это было так красиво, что неудача охоты не вызывала досаду; охотник я был не очень страстный, процесс нравился мне всегда больше, чем результат; я любил смотреть, как живут пичужки, и думать о них.
Хорошо сидеть одному на краю снежного поля, слушая, как в хрустальной тишине морозного дня щебечут птицы, а где-то далеко поёт, улетая, колокольчик проезжей тройки, грустный жаворонок русской зимы...
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в дедов сад и пошёл домой, — ворота на улицу были открыты, огромный мужик сводил со двора тройку лошадей, запряжённых в большие крытые сани, лошади густо курились паром, мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло сердце.
— Кого привёз?
Он обернулся, поглядел на меня из-под руки, вскочил на облучок и сказал:
— Попа!
Ну, это меня не касалось; если поп, то, наверное, к постояльцам.
— Эх, курочки-и!
— закричал, засвистел мужик, трогая лошадей вожжами, наполнив тишину весельем; лошади дружно рванули в поле, я поглядел вслед им, прикрыл ворота, но когда вошёл в пустую кухню, рядом в комнате раздался сильный голос матери, её отчётливые слова:
— Что же теперь — убить меня надо?
Не раздеваясь, бросив клетки, я выскочил в сени, наткнулся на деда; он схватил меня за плечо, заглянул в лицо мне дикими глазами и, с трудом проглотив что-то, сказал хрипло:
— Мать приехала, ступай!
Постой...
— Качнул меня так, что я едва устоял на ногах, и толкнул к двери в комнату:
— Иди, иди...
Я ткнулся в дверь, обитую войлоком и клеёнкой, долго не мог найти скобу, шаря дрожащими от холода и волнения руками, наконец тихонько открыл дверь и остановился на пороге, ослеплённый.
— Вот он, — говорила мать.
— Господи, какой большущий!
Что, не узнаёшь?
Как вы его одеваете, ну уж...
Да у него уши белые!
Мамаша, дайте гусиного сала скорей...
Она стояла среди комнаты, наклонясь надо мною, сбрасывая с меня одежду, повёртывая меня, точно мяч; её большое тело было окутано тёплым и мягким красным платьем, широким, как мужицкий чапан, его застёгивали большие чёрные пуговицы от плеча и — наискось — до подола.
Никогда я не видел такого платья.
abu
Лицо её мне показалось меньше, чем было прежде, меньше и белее, а глаза выросли, стали глубже и волосы золотистее.
Раздевая меня, она кидала одежду к порогу, её малиновые губы брезгливо кривились, и всё звучал командующий голос:
— Что молчишь?
Рад?
Фу, какая грязная рубашка...
Потом она растирала мне уши гусиным салом; было больно, но от неё исходил освежающий, вкусный запах, и это уменьшало боль.
Я прижимался к ней, заглядывая в глаза её, онемевший от волнения, и сквозь её слова слышал негромкий, невесёлый голос бабушки:
— Своевольник он, совсем от рук отбился, даже дедушку не боится...
Эх, Варя, Варя...
— Ну, не нойте, мамаша, обойдётся!
В сравнении с матерью всё вокруг было маленькое, жалостное и старое, я тоже чувствовал себя старым, как дед.
Сжимая меня крепкими коленями, приглаживая волосы тяжёлой, тёплой рукой, она говорила:
— Остричь нужно.
И в школу пора.
Учиться хочешь?
— Я уж выучился.
— Ещё немножко надо.
Нет, какой ты крепкий, а?
И смеялась густым, греющим смехом, играя мною.
Вошёл дед, серый, ощетинившийся, с покрасневшими глазами; она отстранила меня движением руки, громко спросив:
— Ну, что же, папаша?
Уезжать?
Он остановился у окна, царапая ногтем лёд на стекле, долго молчал, всё вокруг напряглось, стало жутким, и, как всегда в минуты таких напряжений, у меня по всему телу вырастали глаза, уши, странно расширялась грудь, вызывая желание крикнуть.
— Лексей, поди вон,
— глухо сказал дед.
— Зачем?
— спросила мать, снова привлекая меня к себе.
— Никуда ты не поедешь, запрещаю...
Мать встала, проплыла по комнате, точно заревое облако, остановилась за спиной деда.
— Папаша, послушайте...
Он обернулся к ней, взвизгнув:
— Молчи!
— Ну, а кричать на меня я вам не позволяю, — тихо сказала мать.
Бабушка поднялась с дивана, грозя пальцем:
— Варвара!
А дед сел на стул, забормотал:
— Постой, я — кто?
А?
Как это?
И вдруг взревел не своим голосом:
— Опозорила ты меня, Варька-а!..
— Уйди, — приказала мне бабушка; я ушёл в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то — говорили все сразу, перебивая друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув.
Речь шла о ребёнке, рождённом матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребёнка?
Потом он вошёл в кухню встрёпанный, багровый и усталый, за ним бабушка, отирая полою кофты слёзы со щёк; он сел на скамью, опёршись руками в неё, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря:
— Отец, да прости ты ей Христа ради, прости!
И не эдакие сани подламываются.
Али у господ, у купцов не бывает этого?
Женщина — гляди какая!
Ну, прости, ведь никто не праведен...
Дед откинулся к стене, смотрел в лицо ей и ворчал, криво усмехаясь, всхлипывая:
— Ну да, ещё бы!
А как же?
Ты кого не простишь, ты — всех простишь, ну да-а, эх вы-и...
Наклонился к ней, схватил за плечи и стал трясти её, нашёптывая быстро:
— А господь небойсь ничего не прощает, а?
У могилы вот настиг, наказывает, последние дни наши, а — ни покоя, ни радости нет и — не быть!
И помяни ты моё слово!
— ещё нищими подохнем, нищими!
Бабушка взяла руки его, села рядом с ним и тихонько, легко засмеялась.
— Эка беда!
Чего испугался — нищими!
Ну, и — нищими.
Ты знай сиди себе дома, а по миру-то я пойду, — небойсь мне подадут, сыты будем!
Ты — брось-ка всё!
Он вдруг усмехнулся, повернул шею, точно козёл, и, схватив бабушку за шею, прижался к ней, маленький, измятый, всхлипывая:
— Эх, ду-ура, блаженная ты дура, последний мне человек!
Ничего тебе, дуре, не жалко, ничего ты не понимаешь!
Ты бы вспомнила: али мы с тобой не работали, али я не грешил ради их, — ну, хоть бы теперь, хоть немножко бы...
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним, рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед шепчет в уши и глаза мне:
— Ах ты, бесёныш, ты тоже тут!
Вот мать приехала, теперь ты с ней будешь, дедушку-то, старого чёрта, злого, — прочь теперь, а?
Бабушку-то, потатчицу, баловницу, — прочь?
Эх вы-и...
Развёл руками, отстраняя нас, и встал, сказав громко, сердито:
— Отходят все, всё в сторону норовят — всё врозь идёт...
Ну, зови её, что ли!
Скорее уж...
Бабушка пошла вон из кухни, а он, наклоня голову, сказал в угол:
— Всемилостивый господи, ну — вот, видишь вот!
И крепко, гулко ударил себя кулаком в грудь; мне это не понравилось, мне вообще не нравилось, как он говорит с богом, всегда будто хвастаясь пред ним.
Пришла мать, от её красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у стола, дед и бабушка — по бокам её, широкие рукава её платья лежали у них на плечах, она тихонько и серьёзно рассказывала что-то, а они слушали её молча, не перебивая.
Теперь они оба стали маленькие, и казалось, что она — мать им.
Уставший от волнений, я крепко заснул на полатях.
Вечером старики, празднично одевшись, пошли ко всенощной, бабушка весело подмигнула на деда, в мундире цехового старшины, в енотовой шубе и брюках навыпуск, подмигнула и сказала матери:
— Ты гляди, каков отец-то, — козлёнок чистенький!
Мать весело засмеялась.
Когда я остался с нею в её комнате, она села на диван, поджав под себя ноги, и сказала, хлопнув ладонью рядом с собою:
— Иди ко мне!
Ну, как ты живёшь — плохо, а?
Как я жил?
— Не знаю.
— Дедушка бьёт?
— Теперь — не очень уж.
— Да?
Ты расскажи мне, что хочешь, — ну?
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры.
Видно было, что эта история не понравилась ей, она сказала:
— Ну, а ещё что?
Я рассказал о трёх мальчиках, о том, как полковник прогнал меня со двора, — она обняла меня крепко.
— Экая дрянь...
И замолчала, прищурясь, глядя в пол, качая головой.
Я спросил:
— За что дед сердился на тебя?
— Я пред ним виновата.
— А ты бы привезла ему ребёнка-то...
Она откачнулась, нахмурясь, закусив губы, и — захохотала, тиская меня.
— Ах ты, чудовище!
Ты — молчи об этом, слышишь?
Молчи и — не думай даже!
Долго говорила что-то тихо, строго и непонятно, потом встала и начала ходить, стукая пальцами о подбородок, двигая густыми бровями.
На столе горела, оплывая и отражаясь в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по полу, в углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет.
Мать оглядывалась, точно искала что-то на голых стенах, на потолке.
— Ты когда ложишься спать?
— Немножко погодя.
— Впрочем, ты днём спал, — вспомнила она и вздохнула.
Я спросил:
— Ты уйти хочешь?
— Куда же?
— удивлённо откликнулась она и, приподняв голову мою, долго смотрела мне в лицо, так долго, что у меня слёзы выступили на глазах.
— Ты что это?
— Шею больно.
Было больно и сердцу, я сразу почувствовал, что не будет она жить в этом доме, уйдёт.
— Ты будешь похож на отца, — сказала она, откидывая ногами половики в сторону.
— Бабушка рассказывала тебе про него?
— Да.
— Она очень любила Максима, — очень!
И он её тоже...
— Я знаю.
Мать посмотрела на свечу, поморщилась и погасила её, сказав:
— Так лучше!
Да, так свежее и чище, перестали возиться тёмные, грязные тени, на пол легли светло-голубые пятна, золотые искры загорелись на стёклах окна.
— А где ты жила?
Словно вспоминая давно забытое, она назвала несколько городов и всё кружилась по комнате бесшумно, как ястреб.
— А где ты взяла такое платье?
— Сама сшила.
Я всё себе делаю сама.
Было приятно, что она ни на кого не похожа, но грустно, что говорит она мало, а если не спрашивать её, так она и совсем молчит.
Потом она снова села ко мне на диван, и мы сидели молча, близко прижавшись друг к другу, до поры, пока не пришли старики, пропитанные запахом воска, ладана, торжественно тихие и ласковые.
Ужинали празднично, чинно, говорили за столом мало и осторожно, словно боясь разбудить чей-то чуткий сон.
Вскоре мать начала энергично учить меня «гражданской» грамоте: купила книжки, и по одной из них — «Родному слову» — я одолел в несколько дней премудрость чтения гражданской печати, но мать тотчас же предложила мне заучивать стихи на память, и с этого начались наши взаимные огорчения.
Стихи говорили:
Большая дорога, прямая дорога,
Простора немало берёшь ты у бога...
Тебя не ровняли топор и лопата,
Мягка ты копыту и пылью богата.
Я читал «простого» вместо «простора», «рубили» вместо «ровняли», «копыта» вместо «копыту».
— Ну, подумай, — внушала мать, — чего — простого?
Чудовище!
Про-сто-ра, понимаешь?
Я понимал и всё-таки читал «простого», сам себе удивляясь.
Она говорила, сердясь, что я бестолков и упрям; это было горько слышать, я очень добросовестно старался вспомнить проклятые стихи и мысленно читал их без ошибок, но, читая вслух, — неизбежно перевирал.
Я возненавидел эти неуловимые строки и стал, со зла, нарочно коверкать их, нелепо подбирая в ряд однозвучные слова; мне очень нравилось, когда заколдованные стихи лишались всякого смысла.
Но эта забава не прошла даром: однажды, после удачного урока, когда мать спросила, выучены ли наконец стихи, я, помимо воли, забормотал:
Дорога, двурога, творог, недорога,
Копыта, попы-то, корыто...
Опомнился я поздно: мать, упираясь руками в стол, поднялась и спросила раздельно:
— Это что такое?
— Не знаю, — сказал я, обомлев.
— Нет, всё-таки?
— Это — так.
— Что — так?
— Смешно.
— Поди в угол.
— Зачем?
Она тихо, но грозно повторила:
— В угол!
— В какой?
Не ответив, она смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая — чего ей надо?
В углу под образами торчал круглый столик, на нём ваза с пахучими сухими травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвёртого — не было, косяк двери стоял вплоть к стене.
— Я не знаю, что тебе надо, — сказал я, отчаявшись понять её.
Она опустилась, помолчала, потирая лоб и щёки, потом спросила:
— Тебя дедушка ставил в угол?
— Когда?
— Вообще, когда-нибудь!
— крикнула она, ударив дважды ладонью по столу.
— Нет.
Не помню.
— Ты знаешь, что это наказание — стоять в углу?
— Нет.
Почему — наказание?
Она вздохнула.
— Ф-фу!
Поди сюда.
Я подошел, спросив её:
— Зачем ты кричишь на меня?
— А ты зачем нарочно перевираешь стихи?
Как умел, я объяснил ей, что вот, закрыв глаза, я помню стихи, как они напечатаны, но если буду читать — подвернутся другие слова.
— Ты не притворяешься?
Я ответил — нет, но тотчас подумал:
«А может быть, притворяюсь?»
И вдруг не спеша прочитал стихи совершенно правильно; это меня удивило и уничтожило.
Чувствуя, что лицо моё вдруг точно распухло, а уши налились кровью, отяжелели и в голове неприятно шумит, я стоял пред матерью, сгорая в стыде, и сквозь слёзы видел, как печально потемнело её лицо, сжались губы, сдвинулись брови.
— Как же это?
— спросила она чужим голосом.
— Значит — притворялся?
— Не знаю.
Я не хотел...
— Трудно с тобой, — сказала она, опуская голову.
— Ступай!
Она стала требовать, чтоб я всё больше заучивал стихов, а память моя всё хуже воспринимала эти ровные строки, и всё более росло, всё злее становилось непобедимое желание переиначить, исказить стихи, подобрать к ним другие слова; это удавалось мне легко — ненужные слова являлись целыми роями и быстро спутывали обязательное, книжное.
Часто бывало, что целая строка становилась для меня невидимой, и как бы честно я ни старался поймать её, она не давалась зрению памяти.
Много огорчений принесло мне жалобное стихотворение — кажется, князя Вяземского:
И вечерней и ранней порою
Много старцев, и вдов, и сирот
Христа ради на помощь зовёт,
а третью строку
под окошками ходят с сумою
я аккуратно пропускал.
Мать, негодуя, рассказывала о моих подвигах деду; он зловеще говорил:
— Балует!
Память у него есть: молитвы он твёрже моего знает.
Врёт, память у него — каменная, коли что высечено на ней, так уж крепко!
Ты выпори его!
Бабушка тоже уличала меня:
— Сказки — помнит, песни — помнит, а песни — не те ли же стихи?
Всё это было верно, я чувствовал себя виноватым, но как только принимался учить стихи — откуда-то сами собою являлись, ползли тараканами другие слова и тоже строились в строки.
Как у наших у ворот
Много старцев и сирот
Ходят, ноют, хлеба просят,
Наберут — Петровне носят,
Для коров ей продают
И в овраге водку пьют.
Ночью, лёжа с бабушкой на полатях, я надоедно твердил ей всё, что помнил из книг, и всё, что сочинял сам; иногда она хохотала, но чаще журила меня:
— Ведь вот, знаешь ты, можешь!
А над нищими не надо смеяться, господь с ними!
Христос был нищий и все святые тоже...
Я бормотал:
Не люблю нищих
И дедушку — тоже,
Как тут быть?
Прости меня, боже!
Дед всегда ищет,
За что меня бить...
— Что ты говоришь, отсохни твой язык!
— сердилась бабушка.
— Да как услышит дед эти твои слова!
— Пускай!
— Напрасно ты озорничаешь да сердишь мать!
Ей и без тебя не больно хорошо, — задумчиво и ласково уговаривала бабушка.
— Отчего ей нехорошо?
— Молчи знай!
Не понять тебе...
— Я знаю, это дедушка её...
— Молчи, говорю!
Мне жилось плохо, я испытывал чувство, близкое к отчаянию, но почему-то мне хотелось скрыть его, я бойчился, озорничал.
Уроки матери становились всё обильнее, непонятней, я легко одолевал арифметику, но терпеть не мог писать и совершенно не понимал грамматики.
Но главное, что угнетало меня, — я видел, чувствовал, как тяжело матери жить в доме деда; она всё более хмурилась, смотрела на всех чужими глазами, она подолгу молча сидела у окна в сад и как-то выцветала вся.
Первые дни по приезде она была ловкая, свежая, а теперь под глазами у неё легли тёмные пятна, она целыми днями ходила непричёсанная, в измятом платье, не застегнув кофту, это её портило и обижало меня: она всегда должна быть красивая, строгая, чисто одетая — лучше всех!
Во время уроков она смотрела углублёнными глазами через меня — в стену, в окно, спрашивала меня усталым голосом, забывала ответы и всё чаще сердилась, кричала — это тоже обидно: мать должна быть справедлива больше всех, как в сказках.
Иногда я спрашивал её:
— Тебе нехорошо с нами?
Она сердито откликалась:
— Делай своё дело.
Я видел также, что дед готовит что-то, пугающее бабушку и мать.
Он часто запирался в комнате матери и ныл, взвизгивал там, как неприятная мне деревянная дудка кривобокого пастуха Никанора.
Во время одной из таких бесед мать крикнула на весь дом:
— Этого не будет, нет!
И хлопнула дверь, а дед — завыл.
Это было вечером; бабушка, сидя в кухне у стола, шила деду рубаху и шептала что-то про себя.
Когда хлопнула дверь, она сказала, прислушавшись:
— К постояльцам ушла, о господи!
Вдруг в кухню вскочил дед, подбежал к бабушке, ударил её по голове и зашипел, раскачивая ушибленную руку.
— Не болтай чего не надо, ведьма!
— Старый ты дурак, — спокойно сказала бабушка, поправляя сбитую головку.
— Буду я молчать, как же!
Всегда всё, что узнаю про затеи твои, скажу ей...
Он бросился на неё и стал быстро колотить кулаками по большой голове бабушки; не защищаясь, не отталкивая его, она говорила:
— Ну, бей, бей, дурачок!
Ну, на, бей!
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъярённый дед не замечал этого, бабушка же свалилась на пол, он бил голову её ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой.
Вскочил, отплёвываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе на чердак; бабушка поднялась, охая, села на скамью, стала разбирать спутанные волосы.
Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито:
— Подбери подушки и всё да поклади на печь!
Надумал тоже: подушками швырять!
Твоё это дело?
И тот, старый бес, разошёлся, — дурак!
Вдруг она охнула, сморщилась и, наклоня голову, позвала меня:
— Взгляни-ка, чего это больно тут?
Я разобрал её тяжёлые волосы, — оказалось, что глубоко под кожу ей вошла шпилька, я вытащил её, нашёл другую, у меня онемели пальцы.
— Я лучше мать позову, боюсь!
Она замахала рукой:
— Что ты?
Я те позову!
Слава богу, что не слышала, не видела она, а ты — на-ко!
Пошел ин прочь!
И стала сама гибкими пальцами кружевницы рыться в густой чёрной гриве cвоей.
Собравшись с духом, я помог ей вытащить из-под кожи ещё две толстые, изогнутые шпильки.
— Больно тебе?
— Ничего, завтра баню топить буду, вымоюсь — пройдет.
И стала просить меня ласково:
— А ты, голубА душа, не сказывай матери-то, что он бил меня, слышишь?
Они и без того злы друг на друга.
Не скажешь?
— Нет.
— Ну, помни же!
Давай-ко уберём тут всё.
Лицо-то избито у меня?
Ну ладно, стало быть, все шито-крыто...
Она начала подтирать пол, а я сказал от души:
— Ты — ровно святая, мучают-мучают тебя, а тебе — ничего!
— Что глупости мелешь?
Святая...
Нашел где!
Она долго ворчала, расхаживая на четвереньках, а я, сидя на приступке, придумывал — как бы отомстить деду за неё?
Первый раз он бил бабушку на моих глазах так гадко и страшно.
Предо мною, в сумраке, пылало его красное лицо, развевались рыжие волосы: в сердце у меня жгуче кипела обида, и было досадно, что я не могу придумать достойной мести.
Но дня через два, войдя зачем-то на чердак к нему, я увидал, что он, сидя на полу пред открытой укладкой, разбирает в ней бумаги, а на стуле лежат его любимые святцы — двенадцать листов толстой серой бумаги, разделённых на квадраты по числу дней в месяце, и в каждом квадрате фигурки всех святых дня.
Дед очень дорожил этими святцами, позволяя мне смотреть их только в тех редких случаях, когда был почему-либо особенно доволен мною, а я всегда разглядывал эти тесно составленные серые маленькие и милые фигурки с каким-то особенным чувством.
Я знал жития некоторых из них — Кирика и Улиты, Варвары Великомученицы, Пантелеймона и ещё многих, мне особенно нравилось грустное житие Алексея божия человека и прекрасные стихи о нём: их часто и трогательно читала мне бабушка.
Смотришь, бывало, на сотни этих людей и тихо утешаешься тем, что всегда были мученики.
Но теперь я решил изрезать эти святцы, и, когда дед отошёл к окошку, читая синюю, с орлами, бумагу, я схватил несколько листов, быстро сбежал вниз, стащил ножницы из стола бабушки и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы.
Обезглавил один ряд, и — стало жалко святцы; тогда я начал резать по линиям, разделявшим квадраты, но не успел искрошить второй ряд — явился дедушка, встал на приступок и спросил:
— Тебе кто позволил святцы взять?
Увидав квадратики бумаги, рассеянные по доскам, он начал хватать их, подносил к лицу, бросал, снова хватал, челюсть у него скривилась, борода прыгала, и он так сильно дышал, что бумажки слетали на пол.
— Что ты сделал?
— крикнул он наконец и за ногу дёрнул меня к себе; я перевернулся в воздухе, бабушка подхватила меня на руки, а дед колотил кулаком её, меня и визжал:
— Убью-у!
Явилась мать, я очутился в углу, около печи, а она, загораживая меня, говорила, ловя и отталкивая руки деда, летавшие пред её лицом:
— Что за безобразие?
Опомнитесь!..
Дед повалился на скамью, под окно, завывая:
— Убили!
Все, все против меня, а-а...
— Как вам не стыдно?
— глухо звучал голос матери.
— Что вы всё притворяетесь?
Дед кричал, бил ногами по скамье, его борода смешно торчала в потолок, а глаза были крепко закрыты; мне тоже показалось, что ему — стыдно матери, что он — действительно притворяется, оттого и закрыл глаза.
— Наклею я вам эти куски на коленкор, ещё лучше будет, прочнее,говорила мать, разглядывая обрезки и листы.
— Видите — измято всё, слежалось, рассыпается...
Она говорила с ним, как со мною, когда я, во время уроков, не понимал чего-либо, и вдруг дедушка встал, деловито оправил рубаху, жилет, отхаркнулся и сказал:
— Сегодня же и наклей!
Я тебе сейчас остальные листы принесу...
Пошёл к двери, но у порога обернулся, указывая на меня кривым пальцем:
— А его надо сечь!
— Следует, — согласилась мать, наклонясь ко мне.
— Зачем ты сделал это?
— Я — нарочно.
Пусть он не бьёт бабушку, а то я ему ещё бороду отстригу...
Бабушка, снимавшая разорванную кофту, укоризненно сказала, покачивая головою:
— Промолчал, как обещано было!
И плюнула на пол:
— Чтоб у тебя язык вспух, не пошевелить бы тебе его, не поворотить!
Мать поглядела на неё, прошлась по кухне, снова подошла ко мне.
— Когда он её бил?
— А ты, Варвара, постыдилась бы, чай, спрашивать об этом, твое ли дело?
— сердито сказала бабушка.
Мать обняла её.
— Эх, мамаша, милая вы моя...
— Вот те и мамаша!
Отойди-ка...
Они поглядели друг на друга и замолчали, разошлись: в сенях топал дед.
В первые же дни по приезде мать подружилась с весёлой постоялкой, женой военного, и почти каждый вечер уходила в переднюю половину дома, где бывали и люди от Бетленга — красивые барыни, офицера.
Дедушке это не нравилось, не однажды, сидя в кухне, за ужином, он грозил ложкой и ворчал:
— Окаянные, опять собрались!
Теперь до утра уснуть не дадут.
Скоро он попросил постояльцев очистить квартиру, а когда они уехали привёз откуда-то два воза разной мебели, расставил её в передних комнатах и запер большим висячим замком:
— Не надобно нам стояльцев, я сам гостей принимать буду!
И вот, по праздникам, стали являться гости: приходила сестра бабушки Матрена Ивановна, большеносая крикливая прачка, в шёлковом полосатом платье и золотистой головке, с нею — сыновья: Василий — чертёжник, длинноволосый, добрый и веселый, весь одетый в серое; пёстрый Виктор, с лошадиной головою, узким лицом, обрызганный веснушками, — ещё в сенях, снимая галоши, он напевал пискляво, точно Петрушка:
— Андрей-папА, Андрей-папА...
Это очень удивляло и пугало меня.
Приезжал дядя Яков с гитарой, привозил с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном чёрном сюртуке, тихонького, похожего на монаха.
Он всегда садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая её пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок.
Был он тёмненький, его единый глаз смотрел на всех как-то особенно пристально; говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова:
— Не утруждайтесь, всё равно-с...
Когда я увидел его впервые, мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно, ещё во время жизни на Новой улице, за воротами гулко и тревожно били барабаны, по улице, от острога на площадь, ехала, окружённая солдатами и народом, чёрная высокая телега, и на ней — на скамье — сидел небольшой человек в суконной круглой шапке, в цепях; на грудь ему повешена чёрная доска с крупной надписью белыми словами, — человек свесил голову, словно читая надпись, и качался весь, позванивая цепями.
И когда мать сказала часовых дел мастеру:
«Вот мой сын»,
— я испуганно попятился прочь от него, спрятав руки.
— Не утруждайтесь, — сказал он, страшно передвинув весь рот к правому уху, охватил меня за пояс, привлёк к себе, быстро и легко повернул кругом и отпустил, одобряя:
— Ничего, мальчик крепкий...
Я забрался в угол, в кожаное кресло, такое большое, что в нём можно было лежать, — дедушка всегда хвастался, называя его креслом князя Грузинского, — забрался и смотрел, как скучно веселятся большие, как странно и подозрительно изменяется лицо часовых дел мастера.
Оно у него было масленое, жидкое, таяло и плавало; если он улыбался, толстые губы его съезжали на правую щёку, и маленький нос тоже ездил, как пельмень по тарелке.
Странно двигались большие, оттопыренные уши, то приподнимаясь вместе с бровью зрячего глаза, то сдвигаясь на скулы, — казалось, что если он захочет, то может прикрыть ими свой нос, как ладонями.
Иногда он, вздохнув, высовывал тёмный, круглый, как пест, язык и, ловко делая им правильный круг, гладил толстые масленые губы.
Всё это было не смешно, а только удивляло, заставляя неотрывно следить за ним.
Пили чай с ромом, — он имел запах жжёных луковых перьев; пили бабушкины наливки, жёлтую, как золото, тёмную, как деготь, и зелёную; ели ядрёный варенец, сдобные медовые лепёшки с маком, потели, отдувались и хвалили бабушку.
Наевшись, красные и вспухшие, чинно рассаживались по стульям, лениво уговаривали дядю Якова поиграть.
Он сгибался над гитарой и тренькал, неприятно, назойливо подпевая:
Эх, пожили, как умели,
На весь город нашумели,
Ба-арыне из Казани
Всё подробно рассказали...
Мне думалось, что это очень грустная песня, а бабушка говорила:
— Ты бы, Яша, другое что играл, верную бы песню, а?
Помнишь, Мотря, какие, бывало, песни-то пели?
Оправляя шумящее платье, прачка внушительно говорила:
— Нынче, матушка, другая мода...
Дядя смотрел на бабушку прищурясь, как будто она сидела очень далеко, и продолжал настойчиво сеять невесёлые звуки, навязчивые слова.
Дед таинственно беседовал с мастером, показывая ему что-то на пальцах, а тот, приподняв бровь, глядел в сторону матери, кивал головою, и жидкое его лицо неуловимо переливалось.
Мать сидела всегда между Сергеевыми, тихонько и серьёзно разговаривая с Васильем; он вздыхал, говоря:
— Да-а, над этим надо думать...
А Виктор сыто улыбался, шаркал ногами и вдруг пискляво пел:
Андрей-папА, Андрей-папА...
Все, удивлённо примолкнув, смотрели на него, а прачка важно объясняла:
— Это он из киятра взял, это там поют...
Было два или три таких вечера, памятных своей давящей скукой, потом часовых дел мастер явился днём, в воскресенье, тотчас после поздней обедни.
Я сидел в комнате матери, помогая ей разнизывать изорванную вышивку бисером, неожиданно и быстро открылась дверь, бабушка сунула в комнату испуганное лицо и тотчас исчезла, громко шепнув:
— Варя — пришёл!
Мать не пошевелилась, не дрогнула, а дверь снова открылась, на пороге встал дед и сказал торжественно:
— Одевайся, Варвара, иди!
Не вставая, не глядя на него, мать спросила:
— Куда?
— Иди, с богом!
Не спорь.
Человек он спокойный, в своём деле — мастер и Лексею — хороший отец...
Дед говорил необычно важно и всё гладил ладонями бока свои, а локти у него вздрагивали, загибаясь за спину, точно руки его хотели вытянуться вперёд, и он боролся против них.
Мать спокойно перебила:
— Я вам говорю, что этому не бывать...
Он шагнул к ней, вытянул руки, точно ослепший, нагибаясь, ощетинившись, и захрипел:
— Иди!
А то — поведу!
За косы...
— Поведёте?
— спросила мать, вставая; лицо у неё побелело, глаза жутко сузились, она быстро стала срывать с себя кофту, юбку и, оставшись в одной рубахе, подошла к деду:
— Ведите!
Он оскалил зубы, грозя ей кулаком:
— Варвара,
одевайся!
Мать отстранила его рукою, взялась за скобу двери:
— Ну, идёмте!
— Прокляну,
— шёпотом сказал дед.
— Не боюсь.
Ну?
Она отворила дверь, но дед схватил её за подол рубахи, припал на колени и зашептал:
— Варвара, дьявол, погибнешь!
Не срами...
И тихонько, жалобно заныл:
— Ма-ать, ма-ать...
Бабушка уже загородила дорогу матери, махая на неё руками, словно на курицу, она загоняла её в дверь и ворчала сквозь зубы:
— Варька, дура, — что ты?
Пошла, бесстыдница!
Втолкнув её в комнату, заперла дверь на крюк и наклонилась к деду, одной рукой поднимая его, другой грозя:
-У-у, старый бес, бестолковый!
Посадила его на диван, он шлёпнулся, как тряпичная кукла, открыл рот и замотал головой; бабушка крикнула матери:
— Оденься, ты!
Поднимая с пола платье, мать сказала:
— Я не пойду к нему, — слышите?
Бабушка столкнула меня с дивана:
— Принеси ковш воды, скорей!
Говорила она тихо, почти шёпотом, спокойно и властно.
Я выбежал в сени, в передней половине дома мерно топали тяжёлые шаги, а в комнате матери прогудел её голос:
— Завтра уеду!
Я вошел в кухню, сел у окна, как во сне.
Стонал и всхлипывал дед, ворчала бабушка, потом хлопнула дверь, стало тихо и жутко.
Вспомнив, зачем меня послали, я зачерпнул медным ковшом воды, вышел в сени — из передней половины явился часовых дел мастер, нагнув голову, гладя рукою меховую шапку и крякая.
Бабушка, прижав руки к животу, кланялась в спину ему и говорила тихонько:
— Сами знаете — насильно мил не будешь...
Он запнулся за порог крыльца и выскочил на двор, а бабушка перекрестилась и задрожала вся, не то молча заплакав, не то — смеясь.
— Что ты?
— спросил я, подбежав.
Она вырвала у меня ковш, облив мне ноги и крикнув:
— Это куда же ты за водой-то ходил?
Запри дверь!
И ушла в комнату матери, а я — снова в кухню, слушать, как они, рядом, охают, стонут и ворчат, точно передвигая с места на место непосильные тяжести.
День был светлый; в два окна, сквозь ледяные стёкла, смотрели косые лучи зимнего солнца; на столе, убранном к обеду, тускло блестела оловянная посуда, графин с рыжим квасом и другой с тёмно-зелёной дедовой водкой, настоянной на буквице и зверобое.
В проталины окон был виден ослепительно сверкающий снег на крышах, искрились серебряные чепчики на столбах забора и скворешне.
На косяках окон, в клетках, пронизанных солнцем, играли мои птицы: щебетали весёлые, ручные чижи, скрипели снегири, заливался щегол.
Но весёлый, серебряный и звонкий этот день не радовал, был ненужен, и всё было ненужно.
Мне захотелось выпустить птиц, я стал снимать клетки — вбежала бабушка, хлопая себя руками по бокам, и бросилась к печи, ругаясь:
— А, окаянные, раздуй вас горой!
Ах ты, дура старая, Акулина...
Вытащила из печи пирог, постучала пальцем по корке и озлобленно плюнула.
Ну — засох!
Вот те и разогрела!
Ах, демоны, чтоб вас разорвало всех!
Ты чего вытаращил буркалы, сыч?
Так бы всех вас и перебила, как худые горшки!
И — заплакала, надувшись, переворачивая пирог со стороны на сторону, стукая пальцами по сухим коркам, большие слёзы грузно шлёпались на них.
В кухню вошли дед с матерью; она швырнула пирог на стол так, что тарелки подпрыгнули.
— Вот, глядите, что сделалось из-за вас, ни дна бы вам, ни покрышки!
Мать, весёлая и спокойная, обняла её, уговаривая не огорчаться; дедушка, измятый, усталый, сел за стол и, навязывая салфетку на шею, ворчал, щуря от солнца затёкшие глаза:
— Ладно, ничего!
Едали и хорошие пироги.
Господь — скуповат, он за года минутами платит...
Он процента не признает.
Садись-ка, Варя...
ладно!
Он был словно безумен, всё время обеда говорил о боге, о нечестивом Ахаве, о тяжёлой доле быть отцом — бабушка сердито останавливала его:
— А ты — ешь знай!
Мать шутила, сверкая ясными глазами.
— Что, испугался давеча?
— спросила она, толкнув меня.
Нет, я не очень испугался тогда, но теперь мне было неловко, непонятно.
Ели они, как всегда по праздникам, утомительно долго, много, и казалось, что это не те люди, которые полчаса тому назад кричали друг на друга, готовые драться, кипели в слезах и рыданиях.
Как-то не верилось уже, что всё это они делали серьёзно и что им трудно плакать.
И слёзы, и крики их, и все взаимные мучения, вспыхивая часто, угасая быстро, становились привычны мне, всё меньше возбуждали меня, всё слабее трогали сердце.
Долго спустя я понял, что русские люди, по нищете и скудости жизни своей, вообще любят забавляться горем, играют им, как дети, и редко стыдятся быть несчастными.
В бесконечных буднях и горе — праздник, и пожар — забава; на пустом лице и царапина — украшение...
XI
После этой истории мать сразу окрепла, туго выпрямилась и стала хозяйкой в доме, а дед сделался незаметен, задумчив, тих непохоже на себя.
Он почти перестал выходить из дома, всё сидел одиноко на чердаке, читал таинственную книгу «Записки моего отца».
Книгу эту он держал в укладке под замком, и не однажды я видел, что прежде, чем вынуть её, дед моет руки.
Она была коротенькая, толстая, в рыжем кожаном переплёте; на синеватом листе пред титулом красовалась фигурная надпись выцветшими чернилами:
«Почтенному Василью Каширину с благодарностью на сердечную память»,
подписана была какая-то странная фамилия, а росчерк изображал птицу в полёте.
Открыв осторожно тяжёлую корку переплёта, дед надевал очки в серебряной оправе и, глядя на эту надпись, долго двигал носом, прилаживая очки.
Я не раз спрашивал его — что это за книга?
— он внушительно отвечал:
— Этого тебе не нужно знать.
Погоди, помру — откажу тебе.
И шубу енотовую тебе откажу.
Он стал говорить с матерью мягче и меньше, её речи слушал внимательно, поблёскивая глазами, как дядя Пётр, и ворчал, отмахиваясь:
— Ну, ладно!
Делай, как хошь...
В сундуках у него лежало множество диковинных нарядов: штофные юбки, атласные душегреи, шёлковые сарафаны, тканные серебром, кики и кокошники, шитые жемчугами, головки и косынки ярких цветов, тяжёлые мордовские мониста, ожерелья из цветных камней; он сносил всё это охапками в комнаты матери, раскладывал по стульям, по столам, мать любовалась нарядами, а он говорил:
— В наши-те годы одёжа куда красивей да богаче нынешней была!
Одёжа богаче, а жили — проще, ладнее.
Прошли времена, не воротятся!
Ну, примеряй, рядись...
Однажды мать ушла ненадолго в соседнюю комнату и явилась оттуда одетая в синий, шитый золотом сарафан, в жемчужную кику; низко поклонясь деду, она спросила:
— Ладно ли, сударь-батюшка?
Дед крякнул, весь как-то заблестел, обошёл кругом её, разводя руками, шевеля пальцами, и сказал невнятно, точно сквозь сон:
— Эх, кабы тебе, Варвара, большие деньги да хорошие бы около тебя люди...
Теперь мать жила в двух комнатах передней половины дома, у неё часто бывали гости, чаще других братья Максимовы: Пётр, мощный красавец офицер с большущей светлой бородой и голубыми глазами, — тот самый, при котором дед высек меня за оплевание старого барина;
Евгений, тоже высокий, тонконогий, бледнолицый, с чёрной остренькой бородкой.
Его большие глаза были похожи на сливы, одевался он в зеленоватый мундир с золотыми пуговицами и золотыми вензелями на узких плечах.
Он часто и ловко взмахивал головою, отбрасывая с высокого, гладкого лба волнистые, длинные волосы, снисходительно улыбался и всегда рассказывал о чем-то глуховатым голосом, начиная речь вкрадчивыми словами:
— Видите ли, как я думаю...
Мать слушала его прищурившись, усмехаясь и часто прерывала:
— Ребёнок вы, Евгений Васильевич, извините...
Офицер, хлопая себя широкой ладонью по колену, кричал:
— Именно же-ребёнок...
Шумно и весело прошли святки, почти каждый вечер у матери бывали ряженые, она сама рядилась — всегда лучше всех — и уезжала с гостями.
Каждый раз, когда она с пёстрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно.
Старой гусыней плавала по комнатам бабушка, приводя всё в порядок, дед стоял, прижавшись спиной к тёплым изразцам печи, и говорил сам себе:
— Ну, — ладно, хорошо...
Поглядим, что за дым...
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михайла, в школу.
Отец Саши женился,
мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе.
В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто:
«Пешков», — а надобно сказать:
«Моя фамилия — Пешков».
А также нельзя сказать учителю:
«Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь...»
Мне школа сразу не понравилась, брат же первые дни был очень доволен, легко нашёл себе товарищей, но однажды он во время урока заснул и вдруг страшно закричал во сне:
— Не буду-у...
Разбуженный, он попросился вон из класса, был жестоко осмеян за это, и на другой день, когда мы, идя в школу, спустились в овраг на Сенной площади, он, остановясь, сказал:
— Ты — иди, а я не пойду!
Я лучше гулять буду.
Присел на корточки, заботливо зарыл узел с книгами в снег и ушёл.
Был ясный январский день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но скрепя сердце пошёл учиться, — не хотелось огорчить мать.
Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и на другой день у него была уже законная причина не пойти в школу, а на третий его поведение стало известно деду.
Нас привлекли к суду, — в кухне за столом сидели дед, бабушка, мать и допрашивали нас, — помню, как смешно отвечал Саша на вопросы деда:
— Как же это ты не попадаешь в училище-то?
Саша, глядя прямо в лицо деда кроткими глазами, отвечал не спеша:
— Забыл, где оно.
— Забыл?
— Да.
Искал-искал...
— Ты бы за Лексеем шел, он помнит!
— Я его потерял.
— Лексея?
— Да.
— Это как же?
Саша подумал и сказал, вздохнув:
— Метель была, ничего не видно.
Все засмеялись, — погода стояла тихая, ясная.
Саша тоже осторожно улыбнулся, а дедушка ехидно спрашивал, оскалив зубы:
— Ты бы за руку его держал, за пояс?
— Я — держал, да меня оторвало ветром, — объяснил Саша.
Говорил он лениво, безнадежно, мне было неловко слушать эту ненужную, неуклюжую ложь, и я очень удивлялся его упрямству.
Нас выпороли и наняли нам провожатого, бывшего пожарного, старичка со сломанной рукою, — он должен был следить, чтобы Саша не сбивался в сторону по пути к науке.
Но это не помогло: на другой же день брат, дойдя до оврага, вдруг наклонился, снял с ноги валенок и метнул его прочь от себя, снял другой и бросил в ином направлении, а сам, в одних чулках, пустился бежать по площади.
Старичок, охая, потрусил собирать сапоги, а затем, испуганный, повёл меня домой.
Целый день дед, бабушка и моя мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской.
Привезли его домой и даже не били, смущённые упрямым молчанием мальчика, а он лежал со мною на полатях, задрав ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько говорил:
— Мачеха меня не любит, отец тоже не любит, и дедушка не любит, — что же я буду с ними жить?
Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним, — тогда вы все и узнаете...
Бежим вместе?
Я не мог бежать с ним: в те дни у меня была своя задача — я решил быть офицером с большой, светлой бородой, а для этого необходимо учиться.
Когда я рассказал брату план, он, подумав, согласился со мною:
— Это тоже хорошо.
Когда ты будешь офицером, я уж буду атаманом, и тебе нужно будет ловить меня, и кто-нибудь кого-нибудь убьёт, а то в плен схватит.
Я тебя не стану убивать.
— И я тебя тоже.
На этом и порешили.
Пришла бабушка, влезла на печь и, заглядывая к нам, начала говорить:
— Что, мышата?
Э-эх, сироты, осколочки!
Пожалев нас, она стала ругать мачеху Саши — толстую тётку Надежду, дочь трактирщика; потом вообще всех мачех, вотчимов и, кстати, рассказала историю о том, как мудрый пустынник Иона, будучи отроком, судился со своей мачехой божьим судом; отца его, угличанина, рыбака на Белоозере,
Извела молодая жена:
Напоила его крепкой брагою,
А ещё — сонным зелием.
Положила его, сонного,
Во дубовый чёлн, как во тесный гроб,
А взяла она вёсельце кленовое,
Сама выгребла посередь озера
Что на те ли на тёмные омуты,
На бесстыжее дело ведьмино.
Там нагнулася, покачнулася,
Опрокинула, ведьма, легок чёлн.
Муж-от якорем на дно пошёл.
А она поплыла скоро к берегу,
Доплыла, пала на землю
И завыла бабьи жалобы,
Стала горе лживое оказывать.
Люди добрые ей поверили,
С нею вместе горько плакали:
— Ой же ты, молодая вдова!
Велико твоё горе женское,
А и жизнь наша — дело божие,
А и смерть нам богом посылается!
Только пасынок Ионушко
Не поверил слезам мачехи,
Положил он ей ручку на сердце,
Говорил он ей кротким голосом:
— Ой ты, мачеха, судьба моя,
Ой ты, птица ночная, хитрая,
А не верю я слезам твоим:
Больно сердце у тебя бьется радошно!
А давай-ко ты спросим господа,
Все святые силы небесные:
Пусть возьмет кто-нибудь булатный нож
Да подбросит его в небо чистое,
Твоя правда — нож меня убьёт,
Моя правда — на тебя падёт!
Поглядела на него мачеха,
Злым огнем глаза её вспыхнули,
Крепко она встала на ноги,
Супроти Ионы заспорила:
— Ах ты, тварь неразумная,
Недоносок ты, выбросок,
Ты чего это выдумал?
Да ты как это мог сказать?
Смотрят на них люди, слушают.
Видят они — дело тёмное.
Приуныли все, призадумались,
Промежду собой совещаются.
После вышел рыбак старенький,
Поклонился во все стороны,
Молвил слово решённое:
— А вы дайте-ко, люди добрые,
В праву руку мне булатный нож,
Я воскину его до неба,
Пусть падет, чья вина — найдет!
Дали старцу в рученьку острый нож,
Взбросил он его над седою головой,
Птицею нож полетел в небеса,
Ждут-пождут — он не падает.
Смотрят люди во хрустальную высь,
Шапки поснимали, тесно стоят,
Все молчат, да и ночь нема,
А нож с высоты всё не падает!
Вспыхнула на озере алая заря,
Мачеха зарделась, усмехнулася,
Тут он быстрой ласточкой летит к земле
Прямо угодил в сердце мачехе.
Встали на колени люди добрые,
Господу богу помолилися:
— Слава тебе, господи, за правду твою!
Старенький рыбак взял Ионушку
И отвёл его в далекий скит,
Что на светлой реке Керженце,
Близко невидима града Китежа...
* В селе Колюпановке, Тамб[овской] губ., Борисоглебского уезда, я слышал иной вариант этой легенды: нож убивает пасынка, оклеветавшего мачеху. (Прим.М.Горького)
На другой день я проснулся весь в красных пятнах, началась оспа.
Меня поместили на заднем чердаке, и долго я лежал там слепой, крепко связанный по рукам и по ногам широкими бинтами, переживая дикие кошмары, — от одного из них я едва не погиб.
Ко мне ходила только бабушка кормить меня с ложки, как ребёнка, рассказывать бесконечные, всегда новые сказки.
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и лежал развязанный, — только пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать лица, — бабушка почему-то запоздала прийти в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал её: она лежала за дверью на пыльном помосте чердака, вниз лицом, раскинув руки, шея у неё была наполовину перерезана, как у дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зелёные глаза.
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега.
В тот вечер у матери были гости, никто не слыхал, как я бил стёкла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго.
Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стёклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно живёт дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много ходит людей.
Шаркали по крыше тоскливые вьюги, за дверью на чердаке гулял-гудел ветер, похоронно пело в трубе, дребезжали вьюшки, днём каркали вороны, тихими ночами с поля доносился заунывный вой волков, — под эту музыку и росло сердце.
Потом в окно робко и тихонько, но всё ласковее с каждым днём стала заглядывать пугливая весна лучистым глазом мартовского солнца, на крыше и на чердаке запели, заорали кошки, весенний шорох проникал сквозь стены — ломались хрустальные сосульки, съезжал с конька крыши подтаявший снег, а звон колоколов стал гуще, чем зимою.
Приходила бабушка; всё чаще и крепче слова её пахли водкой, потом она стала приносить с собою большой белый чайник, прятала его под кровать ко мне и говорила, подмигивая:
— Ты, голуба душа, деду-то, домовому, не сказывай!
— Зачем ты пьешь?
— Нишкни!
Вырастешь — узнаешь...
Пососав из рыльца чайника, отерев губы рукавом, она сладко улыбалась, спрашивая:
— Ну и вот, сударь ты мой, про что бишь я вчера сказывала?
— Про отца.
— А которое место?
Я напоминал ей, и долго текла ручьём её складная речь.
Она сама начала рассказывать мне про отца, пришла однажды трезвая, печальная и усталая и говорит:
— Видела я во сне отца твоего, идёт будто полем с палочкой ореховой в руке, посвистывает, а следом за ним пёстрая собака бежит, трясёт языком.
Что-то частенько Максим Савватеич сниться мне стал, — видно, беспокойна душенька его неприютная...
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю отца, такую же интересную, как все её истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчинёнными ему; там, где-то в Сибири, и родился мой отец.
Жилось ему плохо, уже с малых лет он стал бегать из дома; однажды дедушка искал его по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так бить, что соседи отняли ребёнка и спрятали его.
— Маленьких всегда бьют?
— спрашивал я; бабушка спокойно отвечала:
— Всегда.
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка, отца взял к себе крёстный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришёл в Нижний и стал работать у подрядчика столяра на пароходах Колчина.
В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком.
Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
Заборы-то невысокие, а люди-то бойкие, — говорила бабушка, посмеиваясь.
— Вот, собираем мы с Варей малину в саду, вдруг он, отец твой, шасть через забор, я индо испугалась: идёт меж яблонь эдакой могутной, в белой рубахе, в плисовых штанах, а — босый, без шапки, на длинных волосьях — ремешок.
Это он — свататься привалил!
Видала я его и прежде, мимо окон ходил, увижу подумаю: экой парень хороший!
Спрашиваю я его, как подошёл:
«Что это ты, молодец, не путём ходишь?»
А он на коленки стал.
«Акулина, говорит, Ивановна, вот те я весь тут, со всей полной душой, а вот-Варя; помоги ты нам, бога ради, мы жениться хотим!»
Тут я обомлела, и язык у меня отнялся.
Гляжу, а мать-то твоя, мошенница, за яблоню спрятавшись, красная вся, малина малиной, и знаки ему подаёт, а у самой — слёзы на глазах.
«Ах вы, говорю, пострели вас горой, да что же это вы затеяли?
Да в уме ли ты, Варвара?
Да и ты, молодец, говорю, ты подумай-ко: по себе ли ты берёзу ломишь?»
Дедушко-то наш о ту пору богач был, дети-то ещё не выделены, четыре дома у него, у него и деньги, и в чести он, незадолго перед этим ему дали шляпу с позументом да мундир за то, что он девять лет бессменно старшиной в цехе сидел, — гордый он был тогда!
Говорю я, как надо, а сама дрожу со страху, да и жалко мне их: потемнели оба.
Тут отец твой сказал:
«Я-де знаю, что Василий Васильев не отдаст Варю добром за меня, так я её выкраду, только ты помоги нам», — это я чтобы помогла!
Я даже замахнулась на него, а он и не сторонится:
«Хоть камнем, говорит, бей, а — помоги, всё равно я-де не отступлюсь?»
Тут и Варвара подошла к нему, руку на плечо его положила, да и скажи:
«Мы, говорит, уж давно поженились, ещё в мае, нам только обвенчаться нужно».
Я так и покатилась, — ба-атюшки!
Бабушка стала смеяться, сотрясаясь всем телом, потом понюхала табаку, вытерла слёзы и продолжала, отрадно вздохнув:
— Ты этого ещё не можешь понять, что значит — жениться и что венчаться, только это — страшная беда, ежели девица, не венчаясь, дитя родит!
Ты это запомни да, как вырастешь, на такие дела девиц не подбивай, тебе это будет великий грех, а девица станет несчастна, да и дитя беззаконно, — запомни же, гляди!
Ты живи, жалеючи баб, люби их сердечно, а не ради баловства, это я тебе хорошее говорю!
Она задумалась, покачиваясь на стуле, потом, встрепенувшись, снова начала:
— Ну, как же тут быть?
Я Максима — по лбу, я Варвару — за косу, а он мне разумно говорит:
«Боем дела не исправишь!»
И она тоже:
«Вы, говорит, сначала подумали бы, что делать, а драться — после!»
Спрашиваю его:
«Деньги-то у тебя есть?»
— «Были, говорит, да я на них Варе кольцо купил».
— «Что же это у тебя — трёшница была?»
— «Нет, говорит, около ста целковых».
А в те поры деньги были дороги, вещи — дёшевы,
гляжу я на них, на мать твою с отцом, — экие ребята, думаю, экие дурачишки!
Мать говорит:
«Я кольцо это под пол спрятала, чтоб вы не увидали, его можно продать!»
Ну, совсем ещё дети!
Однако, так ли, эдак ли, уговорились мы, что венчаться им через неделю, а с попом я сама дело устрою.
А сама — реву, сердце дрожмя дрожит, боюсь дедушку, да и Варе — жутко.
Ну, наладились!
Только был у отца твоего недруг, мастер один, лихой человек, и давно он обо всём догадался и приглядывал за нами.
Вот, обрядила я доченьку мою единую во что пришлось получше, вывела её за ворота, а за углом тройка ждала, села она, свистнул Максим — поехали!
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот человек, да и говорит, подлец:
«Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!»
А у меня денег нет, я их не любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи ему:
«Нет у меня денег и не дам!»
— «Ты, говорит, обещай!»
— «Как это — обещать, а где я их после-то возьму?»
— «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?»
Мне бы, дурёхе, поговорить с ним, задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да и пошла себе!
Он — вперёд меня забежал на двор и — поднял бунт!
Закрыв глаза, она говорит сквозь улыбку:
— Даже и сейчас вспомнить страшно дела эти дерзкие!
Взревел дедушко-то, зверь зверем, — шутка ли это ему?
Он, бывало, глядит на Варвару-то, хвастается: за дворянина выдам, за барина!
Вот те и дворянин, вот те и барин!
Пресвятая богородица лучше нас знает, кого с кем свести.
Мечется дедушко по двору-то, как огнём охвачен, вызвал Якова с Михаилом, конопатого этого мастера согласил да Клима, кучера; вижу я — кистень он взял, гирю на ремешке, а Михайло — ружьё схватил, лошади у нас были хорошие, горячие, дрожки-тарантас — лёгкие, — ну, думаю, догонят!
И тут надоумил меня ангел-хранитель Варварин, — добыла я нож да гужи-то у оглобель и подрезала, авось, мол, лопнут дорогой!
Так и сделалось: вывернулась оглобля дорогой-то, чуть не убило деда с Михайлом да Климом, и задержались они, а как, поправившись, доскакали до церкви — Варя-то с Максимом на паперти стоят, обвенчаны, слава те господи!
Пошли было наши-то боем на Максима, ну — он здоров был, сила у него была редкая!
Михаила с паперти сбросил, руку вышиб ему, Клима тоже ушиб, а дедушко с Яковом да мастером этим — забоялись его.
Он и во гневе не терял разума, говорит дедушке:
«Брось кистень, не махай на меня, я человек смирный, а что я взял, то бог мне дал и отнять никому нельзя, и больше мне ничего у тебя не надо».
Отступились они от него, сел дедушко на дрожки, кричит:
«Прощай теперь, Варвара, не дочь ты мне, и не хочу тебя видеть, хошь — живи, хошь — с голоду издохни».
Воротился он — давай меня бить, давай ругать, я только покряхтываю да помалкиваю: всё пройдет, а чему быть, то останется!
После говорит он мне:
«Ну, Акулина, гляди же: дочери у тебя больше нет нигде, помни это!»
Я одно своё думаю: ври больше, рыжий, — злоба — что лёд, до тепла живёт!
Я слушаю внимательно, жадно.
Кое-что в её рассказе удивляет меня, дед изображал мне венчание матери совсем не так: он был против этого брака, он после венца не пустил мать к себе в дом, но венчалась она, по его рассказу, — не тайно, и в церкви он был.
Мне не хочется спросить бабушку, кто из них говорит вернее, потому что бабушкина история красивее и больше нравиться мне.
Рассказывая, она всё время качается, точно в лодке плывёт.
Если говорит о печальном или страшном, то качается сильней, протянув руку вперёд, как бы удерживая что-то в воздухе.
Она часто прикрывает глаза, и в морщинах щёк её прячется слепая, добрая улыбка, а густые брови чуть-чуть дрожат.
Иногда меня трогает за сердце эта слепая, всё примиряющая доброта, а иногда очень хочется, чтобы бабушка сказала какое-то сильное слово, что-то крикнула.
— Первое время, недели две, и не знала я, где Варя-то с Максимом, а потом прибежал от неё мальчонко бойкенький, сказал.
Подождала я субботы да будто ко всенощной иду, а сама к ним!
Жили они далеко, на Суетинском съезде, во флигельке, весь двор мастеровщиной занят, сорно, грязно, шумно, а они — ничего, ровно бы котята, весёлые оба, мурлычут да играют.
Привезла я им чего можно было: чаю, сахару, круп разных, варенья, муки, грибов сушёных, деньжонок, не помню сколько, понатаскала тихонько у деда — ведь коли не для себя, так и украсть можно!
Отец-то твой не берёт ничего, обижается:
«Али, говорит, мы нищие?»
И Варвара поёт под его дудку:
«Ах, зачем это, мамаша?..»
Я их пожурила:
«Дурачишко, говорю, я тебе — кто?
Я тебе — богоданная мать, а тебе, дурёхе, — кровная!
Разве, говорю, можно обижать меня?
Ведь когда мать на земле обижают — в небесах матерь божия горько плачет!»
Ну, тут Максим схватил меня на руки и давай меня по горнице носить, носит да ещё приплясывает, — силен был, медведь!
А Варька-то ходит, девчонка, павой, мужем хвастается, вроде бы новой куклой, и всё глаза заводит и всё таково важно про хозяйство сказывает, будто всамделишняя баба, — уморушка глядеть!
А ватрушки к чаю подала, так об них волк зубы сломит, и творог — дресвой рассыпается!
Так оно и шло долгое время, уж и ты готов был родиться, а дедушко всё молчит, — упрям, домовой!
Я тихонько к ним похаживаю, а он и знал это, да будто не знает.
Всем в дому запрещено про Варю говорить, все молчат, и я тоже помалкиваю, а сама знаю свое — отцово сердце ненадолго немо.
Вот как-то пришёл заветный час — ночь, вьюга воет, в окошки-то словно медведи лезут, трубы поют, все беси сорвались с цепей, лежим мы с дедушком — не спится, я и скажи:
«Плохо бедному в этакую ночь, а ещё хуже тому, у кого сердце неспокойно!»
Вдруг дедушко спрашивает:
«Как они живут?»
— «Ничего, мол, хорошо живут».
— «Я, говорит, про кого это спросил?»
— «Про дочь Варвару, про зятя Максима».
— «А как ты догадалась, что про них?»
«Полно-ко, говорю, отец, дурить-то, бросил бы ты эту игру, ну — кому от неё весело?»
Вздыхает он:
«Ах вы, говорит, черти, серые вы черти!»
Потом выспрашивает:
что, дескать, дурак этот большой — это про отца твоего,верно, что дурак?
Я говорю:
«Дурак, кто работать не хочет, на чужой шее сидит, ты бы вот на Якова с Михайлой поглядел — не эти ли дураками-то живут?
Кто в дому работник, кто добытчик?
Ты.
А велики ли они тебе помощники?»
Тут он — ругать меня: и дура-то я, и подлая, и сводня, и уж не знаю как!
Молчу.
«Как ты, говорит, могла обольститься человеком, неведомо откуда, неизвестно каким?»
Я себе молчу, а как устал он, говорю:
«Пошёл бы ты, поглядел, как они живут, хорошо ведь живут».
— «Много, говорит, чести будет им, пускай сами придут...»
Тут уж я даже заплакала с радости, а он волосы мне распускает, любил он волосьями моими играть, бормочет:
«Не хлюпай, дура, али, говорит, нет души у меня?»
Он ведь раньше-то больно хороший был, дедушко наш, да как выдумал, что нет его умнее, с той поры и озлился и глупым стал.
— Ну, вот и пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощёное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушка а дед ему по плечо, — встал и говорит:
«Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришёл я к тебе по приданое, нет, пришёл я отцу жены моей честь воздать».
Дедушке это понравилось, усмехается он:
«Ах ты, говорит, орясина, разбойник!
Ну, говорит, будет баловать, живите со мной!»
Нахмурился Максим: уж это, дескать, как Варя хочет, а мне всё равно!
И сразу началось у них зуб за зуб — никак не сладятся!
Уж я отцу-то твоему и мигаю и ногой его под столом — нет, он всё своё!
Хороши у него глаза были: весёлые, чистые, а брови — тёмные, бывало, сведёт он их, глаза-то спрячутся, лицо станет каменное, упрямое, и уж никого он не слушает, только меня; я его любила куда больше, чем родных детей, а он знал это и тоже любил меня!
Прижмётся, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит:
«Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!»
А мать твоя, в ту пору, развесёлая была озорница — бросится на него, кричит:
«Как ты можешь такие слова говорить, пермяк солёны уши?»
И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голубА душа!
Плясал он тоже редкостно, песни знал хорошие — у слепых перенял, а слепые лучше нет певцов!
— Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идёт, а ты ему встречу.
То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребёнка родить!
Посадил меня на плечо себе и понёс через весь двор к дедушке докладывать ему, что ещё внук явился, — дедушко даже смеяться стал:
«Экой, говорит, леший ты, Максим!»
— А дядья твои не любили его, — вина он не пил, на язык дерзок был и горазд на всякие выдумки, — горько они ему отрыгнулись!
Как-то о великом посте заиграл ветер, и вдруг по всему дому запело, загудело страшно — все обомлели, что за наваждение?
Дедушко совсем струхнул, велел везде лампадки зажечь, бегает, кричит:
«Молебен надо отслужить!»
И вдруг всё прекратилось; ещё хуже испугались все.
Дядя Яков догадался:
«Это, говорит, наверное, Максимом сделано!»
После он сам сказал, что наставил в слуховом окне бутылок разных да склянок, — ветер в горлышки дует, а они и гудут, всякая по-своему.
Дед погрозил ему:
«Как бы эти шутки опять в Сибирь тебя не воротили, Максим!»
— Один год сильно морозен был, и стали в город заходить волки с поля, то собаку зарежут, то лошадь испугают, пьяного караульщика заели, много суматохи было от них!
А отец твой возьмёт ружьё, лыжи наденет да ночью в поле, глядишь — волка притащит, а то и двух.
Шкуры снимет, головы вышелушит, вставит стеклянные глаза — хорошо выходило!
Вот и пошёл дядя Михайло в сени за нужным делом, вдруг — бежит назад, волосы дыбом, глаза выкатились, горло перехвачено — ничего не может сказать.
Штаны у него свалились, запутался он в них, упал, шепчет — волк!
Все схватили кто что успел, бросились в сени с огнём, — глядят, а из рундука и впрямь волк голову высунул!
Его бить, его стрелять, а он — хоть бы что!
Пригляделись — одна шкура да пустая голова, а передние ноги гвоздями прибиты к рундуку!
Дед тогда сильно — горячо рассердился на Максима.
А тут ещё Яков стал шутки эти перенимать: Максим-то склеит из картона будто голову — нос, глаза, рот сделает, пакли налепит заместо волос, а потом идут с Яковом по улице и рожи эти страшные в окна суют — люди, конечно, бояться, кричат.
А по ночам — в простынях пойдут, попа напугали, он бросился на будку, а будочник, тоже испугавшись, давай караул кричать.
Много они эдак-то куролесили, и никак не унять их; уж и я говорила — бросьте, и Варя тоже, — нет, не унимаются!
Смеётся Максим-то:
«Больно уж, говорит, забавно глядеть, как люди от пустяка в страхе бегут сломя голову!»
Поди говори с ним...
— И отдалось всё это ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в дедушку — обидчивый, злопамятный, и задумал он извести отца твоего.
Вот, шли они в начале зимы из гостей, четверо: Максим, дядья да дьячок один его расстригли после, он извозчика до смерти забил.
Шли с Ямской улицы и заманили Максима-то на Дюков пруд, будто покататься по льду, на ногах, как мальчишки катаются, заманили да и столкнули его в прорубь, — я тебе рассказывала это...
— Отчего дядья злые?
— Они — не злые, — спокойно говорит бабушка, нюхая табак.
— Они просто глупые!
Мишка-то хитёр, да глуп, а Яков так себе, блаженный муж...
Ну, столкнули они его в воду-то, он вынырнул, схватился руками за край проруби, а они его давай бить по рукам, все пальцы ему растоптали каблуками.
Счастье его — был он трезвый, а они — пьяные, он как-то, с божьей помощью, вытянулся подо льдом-то, держится вверх лицом посередь проруби, дышит, а они не могут достать его, покидали некоторое время в голову-то ему ледяшками и ушли — дескать, сам потонет!
А он вылез, да бегом, да в полицию — полиция тут же, знаешь, на площади.
Квартальный знал его и всю нашу семью, спрашивает: как это случилось?
Бабушка крестится и благодарно говорит:
— Упокой, господи, Максима Савватеича с праведными твоими, стоит он того!
Скрыл ведь он от полиции дело-то!
«Это, говорит, сам я, будучи выпивши, забрёл на пруд да и свернулся в прорубь».
Квартальный говорит:
«Неправда, ты непьющий!»
Долго ли, коротко ли, растёрли его в полиции вином, одели в сухое, окутали тулупом, привезли домой, и сам квартальный с ним и ещё двое.
А Яшка-то с Мишкой ещё не поспели воротиться, по трактирам ходят, отца-мать славят.
Глядим мы с матерью на Максима, а он не похож на себя, багровый весь, пальцы разбиты, кровью сочатся, на висках будто снег, а не тает — поседели височки-то!
Варвара — криком кричит:
«Что с тобой сделали?»
Квартальный принюхивается ко всем, выспрашивает, а моё сердце чует — ох, нехорошо!
Я Варю-то натравила на квартального, а сама тихонько пытаю Максимушку — что сделалось?
«Встречайте, шепчет он, Якова с Михайлой первая, научите их говорили бы, что разошлись со мной на Ямской, сами они пошли до Покровки, а я, дескать, в Прядильный проулок свернул!
Не спутайте, а то беда будет от полиции!»
Я — к дедушке:
«Иди, заговаривай кварташку, а я сыновей ждать за ворота», и рассказала ему, какое зло вышло.
Одевается он, дрожит, бормочет:
«Так я и знал, того я и ждал!»
Врёт всё, ничего не знал!
Ну, встретила я деток ладонями по рожам — Мишка-то со страху сразу трезвый стал, а Яшенька, милый, и лыка не вяжет, однако бормочет:
«Знать ничего не знаю; это всё Михайло, он старшой!»
Успокоили мы квартального кое-как — хороший он был господин!
«Ох, говорит, глядите, коли случится у вас что худое, я буду знать, чья вина!»
С тем и ушёл.
А дед подошёл к Максиму-то и говорит:
«Ну, спасибо тебе, другой бы на твоем месте так не сделал, я это понимаю!
И тебе, дочь, спасибо, что доброго человека в отцов дом привела!»
Он ведь, дедушко-то, когда хотел, так хорошо говорил, это уж после, по глупости, стал на замок сердце-то запирать.
Остались мы втроём, заплакал Максим Савватеич и словно бредить стал:
«За что они меня, что худого сделал я для них?
Мама — за что?»
Он меня не мамашей, а мамой звал, как маленький, да он и был, по характеру-то, вроде ребёнка.
«За что?» — спрашивает.
Я — реву,
что мне больше осталось?
Мои дети-то, жалко их!
Мать твоя все пуговицы на кофте оборвала, сидит растрёпана, как после драки, рычит:
«Уедем, Максим!
Братья нам враги, боюсь их, уедем!»
Я уж на неё цыкнула:
«Не бросай в печь сору, и без того угар в доме!»
Тут дедушко дураков этих прислал прощенья просить, наскочила она на Мишку, хлысь его по щеке — вот те и прощенье!
А отец жалуется:
«Как это вы, братцы?
Ведь вы калекой могли оставить меня, какой я работник без рук-то?»
Ну, помирились кое-как.
Похворал отец-то, недель семь валялся и нет-нет да скажет:
«Эх, мама, едем с нами в другие города — скушновато здесь!»
Скоро и вышло ему ехать в Астрахань; ждали туда летом царя, а отцу твоему было поручено триумфальные ворота строить.
С первым пароходом поплыли они; как с душой рассталась я с ними, он тоже печален был и всё уговаривал меня — ехала бы я в Астрахань-то.
А Варвара радовалась, даже не хотела скрыть радость свою, бесстыдница...
Так и уехали.
Вот те и — всё...
Она выпила глоток водки, понюхала табаку и сказала, задумчиво поглядывая в окно на сизое небо:
— Да, были мы с отцом твоим крови не родной, а души — одной...
Иногда, во время её рассказа, входил дед, поднимал кверху лицо хорька, нюхал острым носом воздух, подозрительно оглядывал бабушку, слушал её речь и бормотал:
— Ври, ври...
Неожиданно спрашивал:
— Лексей, она тут пила вино?
— Нет.
— Врёшь, по глазам вижу.
И нерешительно уходил.
Бабушка, подмигнув вслед ему, говорила какую-нибудь прибаутку:
— Проходи, Авдей, не пугай лошадей...
Однажды он, стоя среди комнаты, глядя в пол, тихонько спросил:
— Мать?
— Ай?
— Ты видишь, что ли, дела-то?
— Вижу.
— Что ж ты думаешь?
— Судьба, отец!
Помнишь, ты всё говорил про дворянина?
— Н-да.
— Вот он и есть.
— Голь.
— Ну, это её дело!
Дед ушёл.
Почуяв что-то недоброе, я спросил бабушку:
— Про что вы говорили?
— Всё бы тебе знать, — ворчливо отозвалась она, растирая мои ноги.
Смолоду все узнаешь — под старость и спросить не о чём будет...
— И засмеялась, покачивая головою.
— Ах, дедушко, дедушко, малая ты пылинка в божьем глазу!
Ленька, ты только молчи про это!
— разорился ведь дедушко-то дотла!
Дал барину одному большущие деньги-тысячи, а барин-то обанкрутился...
Улыбаясь, она задумалась, долго сидела молча, а большое лицо её морщилось, становясь печальным, темнея.
— Ты о чём думаешь?
— А вот, думаю, что тебе рассказать?
— встрепенулась она.
— Ну, про Евстигнея — ладно?
Вот значит:
Жил-был дьяк Евстигней,
Думал он — нет его умней,
Ни в попах, ни в боярах,
Ни во псах, самых старых!
Ходит он кичливо, как пырин,
А считает себя птицей Сирин,
Учит соседей, соседок,
Всё ему не так да не эдак.
Взглянет на церковь — низка!
Покосится на улицу — узка!
Яблоко ему — не румяно!
Солнышко взошло — рано!
На что ни укажут Евстигнею,
А он:
бабушка надувает щёки, выкатывает глаза, доброе лицо её делается глупым и смешным, она говорит ленивым, тяжёлым голосом:
— Я-ста сам эдак-то умею,
Я-ста сделал бы и лучше вещь эту,
Да всё время у меня нету.
Помолчав, улыбаясь, она тихонько продолжает
И пришли ко дьяку в ночу беси:
— Тебе, дьяк, не угодно здеся?
Так пойдем-ко ты с нами во ад,
Хорошо там уголья горят!
Не поспел умный дьяк надеть шапки,
Подхватили его беси в свои лапки,
Тащат, щекотят, воют,
На плечи сели ему двое,
Сунули его в адское пламя.
— Ладно ли, Евстигнеюшка, с нами?
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
— А — угарно, — говорит, — у вас в аду-то!
Закончив басню ленивым, жирным голосом, она, переменив лицо, смеётся тихонько, поясняя мне:
— Не сдался, Евстигней-то, крепко на своем стоит, упрям, вроде бы дедушко наш!
Ну-ко, спи, пора...
Мать всходила на чердак ко мне редко, не оставалась долго со мною, говорила торопливо.
Она становилась всё красивее, всё лучше одевалась, но и в ней, как в бабушке, я чувствовал что-то новое, спрятанное от меня, чувствовал и догадывался.
Всё меньше занимали меня сказки бабушки, и даже то, что рассказывала она про отца, не успокаивало смутной, но разраставшейся с каждым днём тревоги.
— Отчего беспокоится отцова душа?
— спрашивал я бабушку.
— А как это знать?
— говорила она, прикрывая глаза.
— Это дело божие, небесное, нам неведомое...
Ночами, бессонно глядя сквозь синие окна, как медленно плывут по небу звёзды, я выдумывал какие-то печальные истории, главное место в них занимал отец, он всегда шёл куда-то, один, с палкой в руке, и — мохнатая собака сзади его...
XII
Однажды я заснул под вечер, а проснувшись, почувствовал, что и ноги проснулись, спустил их с кровати — они снова отнялись, но уже появилась уверенность, что ноги целы и я буду ходить.
Это было так ярко хорошо, что я закричал от радости, придавил всем телом ноги к полу — свалился, но тотчас же пополз к двери, по лестнице, живо представляя, как все внизу удивятся, увидав меня.
Не помню, как я очутился в комнате матери у бабушки на коленях, пред нею стояли какие-то чужие люди, сухая, зелёная старуха строго говорила, заглушая все голоса:
— Напоить его малиной, закутать с головой...
Она была вся зелёная, и платье, и шляпа, и лицо с бородавкой под глазом, даже кустик волос на бородавке был, как трава.
Опустив нижнюю губу, верхнюю она подняла и смотрела на меня зелёными зубами, прикрыв глаза рукою в чёрной кружевной перчатке без пальцев.
— Это кто?
— спросил я, оробев.
Дед ответил неприятным голосом:
— Это ещё тебе бабушка...
Мать, усмехаясь, подвинула ко мне Евгения Максимова.
— Вот и отец...
Она стала что-то говорить быстро, непонятно;
Максимов, прищурясь, наклонился ко мне и сказал:
— Я тебе подарю краски.
В комнате было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов.
В тёмных стёклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зелёная старуха щупала холодными пальцами за ухом у меня, говоря:
— Непременно, непременно...
— Сомлел, — сказала бабушка и понесла меня к двери.
Но я не сомлел, а просто закрыл глаза и, когда она тащила меня вверх по лестнице, спросил её:
— Что же ты не говорила мне про это?...
— А ты — ладно, молчи!
— Обманщики вы...
Положив меня на кроватъ, она ткнулась головою в подушку и задрожала вся, заплакала, плечи у неё ходуном ходили, захлёбываясь, она бормотала:
— А ты поплачь...
поплачь...
Мне плакать не хотелось.
На чердаке было сумрачно и холодно, я дрожал, кровать качалась и скрипела, зелёная старуха стояла пред глазами у меня, я притворился, что уснул, и бабушка ушла.
Тонкой струйкой однообразно протекло несколько пустых дней, мать после сговора куда-то уехала, в доме было удручающе тихо.
Как-то утром пришёл дед со стамеской в руке, подошёл к окну и стал отковыривать замазку зимней рамы.
Явилась бабушка с тазом воды и тряпками, дед тихонько спросил её:
— Что, старуха?
— А что?
— Рада, что ли?
Она ответила так же, как мне на лестнице:
— А ты — ладно, молчи!
Простые слова теперь имели особенный смысл, за ними пряталось большое, грустное, о чём не нужно говорить и что все знают.
Осторожно вынув раму, дед понёс её вон, бабушка распахнула окно — в саду кричал скворец, чирикали воробьи; пьяный запах оттаявшей земли налился в комнату, синеватые изразцы печи сконфуженно побелели, смотреть на них стало холодно.
Я слез на пол с постели.
— Босиком-то не ходи, — сказала бабушка.
— Пойду в сад.
— Не сухо еще там, погодил бы!
Не хотелось слушать её, и даже видеть больших было неприятно.
В саду уже пробились светло-зелёные иглы молодой травы, на яблонях набухли и лопались почки, приятно позеленел мох на крыше домика Петровны, всюду было много птиц; весёлый звон, свежий пахучий воздух приятно кружил голову.
В яме, где зарезался дядя Пётр, лежал, спутавшись, поломанный снегом рыжий бурьян, — нехорошо смотреть на неё, ничего весеннего нет в ней, чёрные головни лоснятся печально, и вся яма раздражающе ненужна.
Мне сердито захотелось вырвать, выломать бурьян, вытаскать обломки кирпичей, головни, убрать всё грязное, ненужное и, устроив в яме чистое жилище себе, жить в ней летом одному, без больших.
Я тотчас же принялся за дело, оно сразу, надолго и хорошо отвело меня от всего, что делалось в доме, и хотя было всё ещё очень обидно, но с каждым днём теряло интерес.
— Ты что это надул губы?
— спрашивали меня то бабушка, то мать, — было неловко, что они спрашивают так, я ведь не сердился на них, а просто всё в доме стало мне чужим.
За обедом, вечерним чаем и ужином часто сидела зелёная старуха, точно гнилой кол в старой изгороди.
Глаза у ней были пришиты к лицу невидимыми ниточками; легко выкатываясь из костлявых ям, они двигались очень ловко, всё видя, всё замечая, поднимаясь к потолку, когда она говорила о боге, опускаясь на щёки, если речь шла о домашнем.
Брови у неё были точно из отрубей и какие-то приклеенные.
Её голые, широкие зубы бесшумно перекусывали всё, что она совала в рот, смешно изогнув руку, оттопырив мизинец, около ушей у неё катались костяные шарики, уши двигались, и зелёные волосы бородавки тоже шевелились, ползая по жёлтой, сморщенной и противно чистой коже.
Она вся была такая же чистая, как её сын, — до них неловко, нехорошо было притронуться.
В первые дни она начала было совать свою мёртвую руку к моим губам, от руки пахло жёлтым казанским мылом и ладаном, я отворачивался, убегал.
abu
— Мальчика непременно надо очень воспитывать, понимаешь, Женя?
Он послушно наклонял голову, хмурил брови и молчал.
И все хмурились при этой зелёной.
Я ненавидел старуху — да и сына её — сосредоточенной ненавистью, и много принесло мне побоев это тяжёлое чувство.
Однажды за обедом она сказала, страшно выкатив глаза:
— Ах, Алёшенька, зачем ты так торопишься кушать и такие большущие куски!
Ты подавишься, милый!
Я вынул кусок изо рта, снова надел его на вилку и протянул ей:
— Возьмите, коли жалко...
Мать выдернула меня из-за стола, я с позором был прогнан на чердак,пришла бабушка и хохотала, зажимая себе рот:
— А, ба-атюшки!
Ну, и озорник же ты, Христос с тобой...
Мне не нравилось, что она зажимает рот, я убежал от неё, залез на крышу дома и долго сидел там за трубой.
Да, мне очень хотелось озорничать, говорить всем злые слова, и было трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды я намазал стулья будущего вотчима и новой бабушки вишнёвым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но когда дед отколотил меня, на чердак ко мне пришла мать, привлекла меня к себе, крепко сжала коленями и сказала:
— Послушай, — зачем ты злишься?
Знал бы ты, какое это горе для меня!
Глаза её налились светлыми слезами, она прижала голову мою к своей щеке, — это было так тяжело, что лучше бы уж она ударила меня!
Я сказал, что никогда не буду обижать Максимовых, никогда, — пусть только она не плачет.
— Да, да, — сказала она тихонько, — не нужно озорничать!
Вот скоро мы обвенчаемся, потом поедем в Москву, а потом воротимся, и ты будешь жить со мной.
Евгений Васильевич очень добрый и умный, тебе будет хорошо с ним.
Ты будешь учиться в гимназии, потом станешь студентом, — вот таким же, как он теперь, а потом доктором.
Чем хочешь, — учёный может быть чем хочет.
Ну, иди, гуляй...
Эти «потом», положенные ею одно за другим, казались мне лестницею куда-то глубоко вниз и прочь от неё, в темноту, в одиночество, — не обрадовала меня такая лестница.
Очень хотелось сказать матери:
«Не выходи, пожалуйста, замуж, я сам буду кормить тебя!»
Но это не сказалось.
Мать всегда будила очень много ласковых дум о ней, но выговорить думы эти я не решался никогда.
В саду дела мои пошли хорошо: я выполол, вырубил косарём бурьян, обложил яму по краям, где земля оползла, обломками кирпичей, устроил из них широкое сиденье, — на нём можно было даже лежать.
Набрал много цветных стёкол и осколков посуды, вмазал их глиной в щели между кирпичами — когда в яму смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как в церкви.
— Ловко придумал!
— сказал однажды дедушка, разглядывая мою работу.
Только бурьян тебя забьёт, корни-то ты оставил!
Дай-ко я перекопаю землю заступом, — иди принеси!
Я принёс железную лопату, он поплевал на руки и, покрякивая, стал глубоко всаживать ногою заступ в жирную землю.
— Отбрасывай коренья!
Потом я тебе насажу тут подсолнухов, мальвы хорошо будет!
Хорошо...
И вдруг, согнувшись над лопатой, он замолчал, замер; я присмотрелся к нему — из его маленьких, умных, как у собаки, глаз часто падали на землю мелкие слёзы.
— Ты что?
Он встряхнулся, вытер ладонью лицо, мутно поглядел на меня.
— Вспотел я!
Гляди-ко — червей сколько!
Потом снова стал копать землю и вдруг сказал:
— Зря всё это настроил ты!
Зря, брат.
Дом-от я ведь скоро продам.
К осени, наверное, продам.
Деньги нужны, матери в приданое.
Так-то.
Пускай хоть она хорошо живёт, господь с ней...
Он бросил лопату и, махнув рукою, ушёл за баню, в угол сада, где у него были парники, а я начал копать землю и тотчас же разбил себе заступом палец на ноге.
Это помешало мне проводить мать в церковь к венцу, я мог только выйти за ворота и видел, как она под руку с Максимовым, наклоня голову, осторожно ставит ноги на кирпич тротуара, на зелёные травы, высунувшиеся из щелей его, — точно она шла по остриям гвоздей.
Свадьба была тихая; придя из церкви, невесело пили чай, мать сейчас же переоделась и ушла к себе в спальню укладывать сундуки, вотчим сел рядом со мною и сказал:
— Я обещал подарить тебе краски, да здесь в городе нет хороших, а свои я не могу отдать, уж я пришлю тебе краски из Москвы...
— А что я буду делать с ними?
— Ты не любишь рисовать?
— Я не умею.
— Ну, я тебе другое что-нибудь пришлю.
Подошла мать.
— Мы ведь скоро вернёмся; вот отец сдаст экзамен, кончит учиться, мы и назад...
Было приятно, что они разговаривают со мною, как со взрослым, по как-то странно было слышать, что человек с бородой всё ещё учится/
Я спросил:
— Ты чему учишься?
— Межевому делу...
Мне было лень спросить — что это за дело?
Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее пришла ночь.
Дед стоял, прижавшись спиной к печи, и смотрел в окно прищурясь; зелёная старуха помогала матери укладываться, ворчала, охала, а бабушку, с полудня пьяную, стыда за неё ради, спровадили на чердак и заперли там.
Мать уехала рано утром на другой день; она обняла меня на прощание, легко приподняв с земли, заглянула в глаза мне какими-то незнакомыми глазами и сказала, целуя:
— Ну, прощай...
— Скажи ему, чтобы слушался меня, — угрюмо проговорил дед, глядя в небо, ещё розовое.
— Слушайся дедушку, — сказала мать, перекрестив меня.
Я ждал, что она скажет что-то другое, и рассердился на деда, — это он помешал ей.
Вот они сели в пролётку, мать долго и сердито отцепляла подол платья, зацепившийся за что-то.
— Помоги, али не видишь?
— сказал мне дед;
я не помог, туго связанный тоскою.
Максимов терпеливо уставлял в пролётке свои длинные ноги в узких синих брюках, бабушка совала в руки ему какие-то узлы, он складывал их на колени себе, поддерживал подбородком и пугливо морщил бледное лицо, растягивая:
— До-остаточно-о...
На другую пролётку уселась зелёная старуха со старшим сыном, офицером, — она сидела, как написанная, а он чесал себе бороду ручкой сабли и позёвывал.
— Значит — вы на войну пойдёте?
— спрашивал дед.
— Обязательно!
— Дело доброе.
Турок надо бить...
Поехали.
Мать несколько раз обернулась, взмахивая платком, бабушка, опираясь рукою о стену дома, тоже трясла в воздухе рукою, обливаясь слезами, дед тоже выдавливал пальцами слёзы из глаз и ворчал отрывисто:
— Не будет...
добра тут...
не будет.
Я сидел на тумбе, глядя, как подпрыгивают пролётки, — вот они повернули за угол, и в груди что-то захлопнулось, закрылось.
Было рано, окна домов ещё прикрыты ставнями, улица пустынна — никогда я не видал её такой мёртво пустой.
Вдали назойливо играл пастух.
— Пойдем чай пить, — сказал дед, взяв меня за плечо.
— Видно — судьба тебе со мной жить; так и станешь ты об меня чиркать, как спичка о кирпич!
С утра до вечера мы с ним молча возились в саду; он копал гряды, подвязывал малину, снимал с яблонь лишаи, давил гусеницу, а я всё устраивал и украшал жилище себе.
Дед отрубил конец обгоревшего бревна, воткнул в землю палки, я развесил на них клетки с птицами, сплёл из сухого бурьяна плотный плетень и сделал над скамьёй навес от солнца и росы, — у меня стало совсем хорошо.
Дед говорил:
— Это очень полезно, что ты учишься сам для себя устраивать как лучше.
Я очень ценил его слова.
Иногда он ложился на седалище, покрытое мною дёрном, и поучал меня не торопясь, как бы с трудом вытаскивая слова:
— Теперь ты от матери отрезан ломоть, пойдут у неё другие дети, будут они ей ближе тебя.
Бабушка вот пить начала.
Долго молчит, будто прислушиваясь, — снова неохотно роняет тяжёлые слова.
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в солдаты идти она тоже запила.
И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию.
Может, он в солдатах-то другим стал бы...
Эх вы-и...
А я скоро помру.
Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял?
Ну, вот.
Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся!
Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо!
Слушай всех, а делай как тебе лучше...
Всё лето, исключая, конечно, непогожие дни, я прожил в саду, тёплыми ночами даже спал там на кошме, подаренной бабушкой; нередко и сама она ночевала в саду, принесёт охапку сена, разбросает его около моего ложа, ляжет и долго рассказывает мне о чём-нибудь, прерывая речь свою неожиданными вставками:
— Гляди — звезда упала!
Это чья-нибудь душенька чистая встосковалась, мать-землю вспомнила!
Значит — сейчас где-то хороший человек родился.
Или указывала мне:
— Новая звезда взошла, глянь-ко!
Экая глазастая!
Ох ты, небо-небушко, риза богова светлая...
Дед ворчал:
— Простудитесь, дурачьё, захвораете, а то пострел схватит.
Воры придут, задавят...
Бывало — зайдёт солнце, прольются в небесах огненные реки и — сгорят, ниспадёт на бархатную зелень сада золотисто-красный пепел, потом всё вокруг ощутимо темнеет, ширится, пухнет, облитое тёплым сумраком, опускаются сытые солнцем листья, гнутся травы к земле, всё становится мягче, пышнее, тихонько дышит разными запахами, ласковыми, как музыка, — и музыка плывёт издали, с поля: играют зорю в лагерях.
Ночь идёт, и с нею льётся в грудь нечто сильное, освежающее, как добрая ласка матери, тишина мягко гладит сердце тёплой, мохнатой рукою, и стирается в памяти всё, что нужно забыть,вся едкая, мелкая пыль дня.
Обаятельно лежать вверх лицом, следя, как разгораются звёзды, бесконечно углубляя небо; эта глубина, уходя всё выше, открывая новые звёзды, легко поднимает тебя с земли, и — так странно — не то вся земля умалилась до тебя, не то сам ты чудесно разросся, развернулся и плавишься, сливаясь со всем, что вокруг.
Становится темнее, тише, но всюду невидимо протянуты чуткие струны, и каждый звук — запоёт ли птица во сне, пробежит ли ёж, или где-то тихо вспыхнет человечий голос — всё особенно, не по-дневному звучно, подчёркнутое любовно чуткой тишиной.
Проиграла гармоника, прозвучал женский смех, гремит сабля по кирпичу тротуара, взвизгнула собака — всё это не нужно, это падают последние листья отцветшего дня.
Бывали ночи, когда вдруг в поле, на улице вскипал пьяный крик, кто-то бежал, тяжко топая ногами, — это было привычно и не возбуждало внимания.
Бабушка не спит долго, лежит, закинув руки под голову, и в тихом возбуждении рассказывает что-нибудь, видимо, нисколько не заботясь о том, слушаю я её или нет.
И всегда она умела выбрать сказку, которая делала ночь ещё значительней, ещё краше.
Под её мерную речь я незаметно засыпал и просыпался вместе с птицами; прямо в лицо смотрит солнце, нагреваясь, тихо струится утренний воздух, листья яблонь стряхивают росу, влажная зелень травы блестит всё ярче, приобретая хрустальную прозрачность, тонкий парок вздымается над нею.
В сиреневом небе растёт веер солнечных лучей, небо голубеет.
Невидимо высоко звенит жаворонок, и все цвета, звуки росою просачиваются в грудь, вызывая спокойную радость, будя желание скорее встать, что-то делать и жить в дружбе со всем живым вокруг.
Это было самое тихое и созерцательное время за всю мою жизнь, именно этим летом во мне сложилось и окрепло чувство уверенности в своих силах.
Я одичал, стал нелюдим; слышал крики детей Овсянникова, но меня не тянуло к ним, а когда являлись братья, это нимало не радовало меня, только возбуждало тревогу, как бы они не разрушили мои постройки в саду — моё первое самостоятельное дело.
Перестали занимать меня и речи деда, всё более сухие, ворчливые, охающие.
Он начал часто ссориться с бабушкой, выгонял её из дома, она уходила то к дяде Якову, то — к Михаилу.
Иногда она не возвращалась домой по нескольку дней, дед сам стряпал, обжигал себе руки, выл, ругался, колотил посуду и заметно становился жаден.
Иногда, приходя ко мне в шалаш, он удобно усаживался на дёрн, следил за мною долго, молча и неожиданно спрашивал:
— Что молчишь?
— Так.
А что?
Он начинал поучать:
— Мы — не баре.
Учить нас некому.
Нам надо всё самим понимать.
Для других вон книги написаны, училища выстроены, а для нас ничего не поспело.
Всё сам возьми...
И задумывался, засыхал, неподвижный, немой, почти — жуткий.
Осенью он продал дом, а незадолго до продажи, вдруг, за утренним чаем, угрюмо и решительно объявил бабушке:
— Ну, мать, кормил я тёбя, кормил — будет!
Добывай хлеб себе сама.
Бабушка отнеслась к этим словам совершенно спокойно, точно давно знала, что они будут сказаны, и ждала этого.
Не торопясь достала табакерку, зарядила свой губчатый нос и сказала:
— Ну, что ж!
Коли — так, так — эдак...
Дед снял две тёмные комнатки в подвале старого дома, в тупике, под горкой.
Когда переезжали на квартиру, бабушка взяла старый лапоть на длинном оборе, закинула его в подпечек и, присев на корточки, начала вызывать домового:
— Домовик-родовик, — вот тебе сани, поезжай-ко с нами на новое место, на иное счастье...
Дед заглянул в окно со двора и крикнул:
— Я те повезу, еретица!
Попробуй осрами-ка меня...
— Ой, гляди, отец, худо будет, — серьёзно предупредила она, но дед освирепел и запретил ей перевозить домового.
Мебель и разные вещи он дня три распродавал старьёвщикам-татарам, яростно торгуясь и ругаясь, а бабушка смотрела из окна и то плакала, то смеялась, негромко покрикивая:
— Тащи-и!
Ломай...
Я тоже готов был плакать, жалея мой сад, шалаш.
Переезжали на двух телегах, и ту, на которой сидел я, среди разного скарба, страшно трясло, как будто затем, чтобы сбросить меня долой.
И в этом ощущении упорной, сбрасывающей куда-то тряски я прожил года два, вплоть до смерти матери.
Мать явилась вскоре после того, как дед поселился в подвале, бледная, похудевшая, с огромными глазами и горячим, удивлённым блеском в них.
Она всё как-то присматривалась, точно впервые видела отца, мать и меня,присматривалась и молчала, а вотчим неустанно расхаживал по комнате, насвистывая тихонько, покашливая, заложив руки за спину, играя пальцами.
— Господи, как ты ужасно растёшь!
— сказала мне мать, сжав горячими ладонями щёки мои.
Одета она была некрасиво — в широкое, рыжее платье, вздувшееся на животе.
Вотчим протянул мне руку.
— Здравствуй, брат!
Ну, как ты, а?
Понюхал воздух и сказал:
— А знаете — у вас очень сыро!
Оба они как будто долго бежали, утомились, всё на них смялось, вытерлось, и ничего им не нужно, а только бы лечь да отдохнуть.
Скучно пили чай, дедушка спрашивал, глядя, как дождь моет стекло окна:
— Стало быть — всё сгорело?
— Всё,-решительно подтвердил вотчим.
— Мы сами едва выскочили...
— Так.
Огонь не шутит.
Прижавшись к плечу бабушки, мать шептала что-то на ухо ей, — бабушка щурила глаза, точно в них светом било.
Становилось всё скучнее.
Вдруг дед сказал ехидно и спокойно, очень громко:
— А до меня слух дошёл, Евгений Васильев, сударь, что пожара-то не было, а просто ты в карты проиграл всё...
Стало тихо, как в погребе, фыркал самовар, хлестал дождь по стёклам, потом мать выговорила:
— Папаша...
— Что-о, папаша-а?
— оглушительно закричал дед.
— Что ещё будет?
Не говорил я тебе: не ходи тридцать за двадцать?
Вот тебе, — вон он — тонкий!
Дворянка, а?
Что, дочка?
Закричали все четверо, громче всех вотчим.
Я ушёл в сени, сел там на дрова и окоченел в изумлении: мать точно подменили, она была совсем не та, не прежняя.
В комнате это было меньше заметно, но здесь, в сумраке, ясно вспомнилось, какая она была раньше.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке.
Мать и вотчим жили в двух комнатах, на улицу окнами, а я с бабушкой — в кухне, с одним окном на крышу.
Из-за крыш чёрными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему селу; всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари.
Рано утром волком выл гудок:
— Хвоу, оу, оу-у...
Если встать на лавку, то в верхние стёкла окна, через крыши, видны освещённые фонарями ворота завода, раскрытые, как беззубый чёрный рот старого нищего, — в него густо лезет толпа маленьких людей.
В полдень снова гудок; отваливались чёрные губы ворот, открывая глубокую дыру, завод тошнило пережёванными людями, чёрным потоком они изливались на улицу, белый, мохнатый ветер летал вдоль улицы, гоняя и раскидывая людей по домам.
Небо было видимо над селом очень редко: изо дня в день над крышами домов, над сугробами снега, посоленными копотью, висела другая крыша, серая, плоская, она притискивала воображение и ослепляла глаза своим тоскливым одноцветом.
Вечерами над заводом колебалось мутно-красное зарево, освещая концы труб, и было похоже, что трубы не от земли к небу поднялись, а опускаются к земле из этого дымного облака, — опускаются, дышат красным и воют, гудят.
Смотреть на всё это было невыносимо тошно, злая скука грызла сердце.
Бабушка работала за кухарку — стряпала, мыла полы, колола дрова, носила воду, она была в работе с утра до вечера, ложилась спать усталая, кряхтя и охая.
Иногда она, отстряпавшись, надевала короткую ватную кофту и, высоко подоткнув юбку, отправлялась в город.
— Поглядеть, как там старик живёт...
— Возьми меня!
— Замёрзнешь, гляди, как вьюжно!
И уходила она за семь вёрст, по дороге, затерянной в снежных полях.
Мать, жёлтая, беременная, зябко куталась в серую, рваную шаль с бахромой.
Ненавидел я эту шаль, искажавшую большое, стройное тело, ненавидел и обрывал хвостики бахромы, ненавидел дом, завод, село.
Мать ходила в растоптанных валенках, кашляла, встряхивая безобразно большой живот, её серо-синие глаза сухо н сердито сверкали и часто неподвижно останавливались на голых стенах, точно приклеиваясь к ним.
Иногда она целый час смотрела в окно на улицу; улица была похожа на челюсть, часть зубов от старости почернела, покривилась, часть их уже вывалилась и неуклюже вставлены новые, не по челюсти большие.
— Зачем мы тут живём?
— спрашивал я.
Она отвечала:
— Ах, молчи ты...
Она мало говорила со мною, всё только приказывала:
— Сходи, подай, принеси...
На улицу меня пускали редко, каждый раз я возвращался домой избитый мальчишками, — драка была любимым и единственным наслаждением моим, я отдавался ей со страстью.
Мать хлестала меня ремнём, но наказание ещё более раздражало, и в следующий раз я бился с ребятишками яростней, — а мать наказывала меня сильнее.
Как-то раз я предупредил её, что, если она не перестанет бить, я укушу ей руку, убегу в поле и там замёрзну, — она удивлённо оттолкнула меня, прошлась по комнате и сказала, задыхаясь от усталости:
— Зверёныш!
Живая, трепетная радуга тех чувств, которые именуются любовью, выцветала в душе моей, всё чаще вспыхивали угарные синие огоньки злости на всё, тлело в сердце чувство тяжкого недовольства, сознание одиночества в этой серой, безжизненной чепухе.
Вотчим был строг со мной, неразговорчив с матерью, всё посвистывал, кашлял, а после обеда становился перед зеркалом и заботливо, долго ковырял лучинкой в неровных зубах.
Всё чаще он ссорился с матерью, сердито говорил ей «вы» — это выканье отчаянно возмущало меня.
Во время ссор он всегда плотно прикрывал дверь в кухню, видимо, не желая, чтоб я слышал его слова, но я все-таки вслушивался в звуки его глуховатого баса.
Однажды он крикнул, топнув ногою:
— Из-за вашего дурацкого брюха я никого не могу пригласить в гости к себе, корова вы эдакая!
В изумлении, в бешеной обиде я так привскочил на полатях, что ударился головою о потолок и сильно прикусил до крови язык себе.
По субботам к вотчиму десятками являлись рабочие продавать записки на провизию, которую они должны были брать в заводской лавке, этими записками им платили вместо денег, а вотчим скупал их за полцены.
Он принимал рабочих в кухне, сидя за столом, важный, хмурый, брал записку и говорил:
— Полтора рубля.
— Евгений Васильев, побойся бога...
— Полтора рубля.
Эта нелепая, тёмная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как матери родить, меня отвели к деду.
Он жил уже в Кунавине, занимая тесную комнату с русской печью и двумя окнами на двор, в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной церкви.
— Что-о?
— сказал он, встретив меня, и засмеялся, подвизгивая.
Говорилось: нет милей дружка, как родимая матушка, а нынче, видно, скажем: не родимая матушка, а старый чёрт дедушка!
Эх вы-и...
Не успел я осмотреться на новом месте, приехали бабушка и мать с ребенком, вотчима прогнали с завода за то, что он обирал рабочих, но он съездил куда-то, и его тотчас взяли на вокзал кассиром по продаже билетов.
Прошло много пустого времени, и меня снова переселили к матери в подвальный этаж каменного дома, мать тотчас же сунула меня в школу; с первого же дня школа вызвала во мне отвращение.
Я пришёл туда в материных башмаках, в пальтишке, перешитом из бабушкиной кофты, в жёлтой рубахе и штанах «навыпуск», всё это сразу было осмеяно, за жёлтую рубаху я получил прозвище «бубнового туза».
С мальчиками я скоро поладил, но учитель и поп невзлюбили меня.
Учитель был жёлтый, лысый, у него постоянно текла кровь из носа, он являлся в класс, заткнув ноздри ватой, садился за стол, гнусаво спрашивал уроки и вдруг, замолчав на полуслове, вытаскивал вату из ноздрей, разглядывал её, качая головою.
Лицо у него было плоское, медное, окисшее, в морщинах лежала какая-то прАзелень, особенно уродовали это лицо совершенно лишние на нём оловянные глаза, так неприятно прилипавшие к моему лицу, что всегда хотелось вытереть щёки ладонью.
Несколько дней я сидел в первом отделении, на передней парте, почти вплоть к столу учителя, — это было нестерпимо, казалось, он никого не видит, кроме меня, он гнусил всё время:
— Песко-ов, перемени рубаху-у!
Песко-ов, не вози ногами!
Песков, опять у тебя с обуви луза натекла-а!
Я платил ему за это диким озорством: однажды достал половинку замороженного арбуза, выдолбил её, и привязал на нитке к блоку двери в полутёмных сенях.
Когда дверь открылась — арбуз взъехал вверх, а когда учитель притворил дверь — арбуз шапкой сел ему прямо на лысину.
Сторож отвёл меня с запиской учителя домой, и я расплатился за эту шалость своей шкурой.
Другой раз я насыпал в ящик его стола нюхательного табаку; он так расчихался, что ушёл из класса, прислав вместо себя зятя своего, офицера, который заставил весь класс петь «Боже царя храни» и «Ах ты, воля, моя воля».
Тех, кто пел неверно, он щёлкал линейкой по головам, как-то особенно звучно н смешно, но не больно.
Законоучитель, красивый и молодой, пышноволосый поп, невзлюбил меня за то, что у меня не было «Священной истории ветхого и нового завета», и за то, что я передразнивал его манеру говорить.
Являясь в класс, он первым делом спрашивал меня:
— Пешков, книгу принёс или нет?
Да.
Книгу?
Я отвечал:
— Нет.
Не принёс.
Да.
— Что — да?
— Нет.
— Ну, и — ступай домой!
Да.
Домой.
Ибо тебя учить я не намерен.
Да.
Не намерен.
Это меня не очень огорчало, я уходил и до конца уроков шатался по грязным улицам слободы присматриваясь к её шумной жизни.
У попа было благообразное Христово лицо, ласковые, женские глаза и маленькие руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что попадало в них.
Каждую вещь — книгу, линейку, ручку пера — он брал удивительно хорошо, точно вещь была живая, хрупкая, поп очень любил её и боялся повредить ей неосторожным прикосновением.
С ребятишками он был не так ласков, но они всё-таки любили его.
Несмотря на то, что я учился сносно, мне скоро было сказано, что меня выгонят из школы за недостойное поведение.
Я приуныл, — это грозило мне всякими неприятностями: мать, становясь всё более раздражительной, всё чаще поколачивала меня.
Но явилась помощь, — в школу неожиданно приехал епископ Хрисанф, похожий на колдуна и, помнится, горбатый.
* Автор известного трёхтомного труда — «Религии древнего мира», статьи — «Египетский метампсихоз», а также публицистической статьи — «О браке и женщине».
Эта статья, в юности прочитанная мною, произвела на меня сильное впечатление.
Кажется, я неверно привёл титул её.
Напечатана в каком-то богословском журнале семидесятых годов.
(Прим. М. Горького)
Когда он, маленький, в широкой чёрной одежде и смешном ведёрке на голове, сел за стол, высвободил руки из рукавов и сказал:
«Ну, давайте беседовать, дети мои!»
— в классе сразу стало тепло, весело, повеяло незнакомо приятным.
Вызвав после многих меня к столу, он спросил серьёзно:
— Тебе — который год?
Только-о?
Какой ты, брат, длинный, а?
Под дождями часто стоял, а?
Положив на стол сухонькую руку, с большими острыми ногтями, забрав в пальцы непышную бородку, он уставился в лицо мне добрыми глазами, предложив:
— Ну-ко, расскажи мне из священной истории, что тебе нравится?
Когда я сказал, что у меня нет книги и я не учу священную историю, он поправил клобук и спросил:
abu
— Как же это?
Ведь это надобно учить!
А может, что-нибудь знаешь, слыхал?
Псалтырь знаешь?
Это хорошо!
И молитвы?
Ну, вот видишь!
Да ещё и жития?
Стихами?
Да ты у меня знающий...
Явился наш поп, красный, запыхавшийся, епископ благословил его, но когда поп стал говорить про меня, он поднял руку, сказав:
— Позвольте, минутку...
Ну-ко, расскажи про Алексея человека божия...
— Прехорошие стихи, брат, а?
— сказал он, когда я приостановился, забыв какой-то стих.
— А ещё что-нибудь?..
Про царя Давида?
Очень послушаю!
Я видел, что он действительно слушает и ему нравятся стихи, он спрашивал меня долго, потом вдруг остановил, осведомляясь, быстро:
— По Псалтырю учился?
Кто учил?
Добрый дедушка-то?
Злой?
Неужто?
А ты очень озорничаешь?
Я замялся, но сказал — да.
Учитель с попом многословно подтвердили моё сознание, он слушал их, опустив глаза, потом сказал, вздохнув:
— Вот что про тебя говорят — слыхал?
Ну-ко, подойди!
Положив на голову мне руку, от которой исходил запах кипарисового дерева, он спросил:
— Чего же это ты озорничаешь?
— Скушно очень учиться.
— Скучно?
Это, брат, неверно что-то.
Было бы скучно учиться — учился бы ты плохо, а вот учителя свидетельствуют, что хорошо ты учишься.
Значит, есть что-то другое.
Вынув маленькую книжку из-за пазухи, он записал:
— ПешкОв Алексей.
Так.
А ты всё-таки сдерживался бы, брат, не озорничал бы много-то!
Немножко можно, а уж много-то досадно людям бывает!
Так ли я говорю, дети?
Множество голосов весело ответили:
— Так.
— Вы сами то ведь не много озорничаете?
Мальчишки, ухмыляясь, заговорили:
— Нет.
Тоже много!
Много!
Епископ отклонился на спинку стула, прижал меня к себе и удивлённо сказал, так, что все — даже учитель с попом — засмеялись:
— Экое дело, братцы мои, ведь и я тоже в ваши-то годы великим озорником был!
Отчего бы это, братцы?
Дети смеялись, он расспрашивал их, ловко путая всех, заставляя возражать друг другу, и всё усугублял весёлость.
Наконец встал и сказал:
— Хорошо с вами, озорники, да пора ехать мне!
Поднял руку, смахнув рукав к плечу, и, крестя всех широкими взмахами, благословил:
— Во имя отца и сына и святаго духа, благословляю вас на добрые труды!
Прощайте.
Все закричали:
— Прощайте, владыко!
Опять приезжайте.
Кивая клобуком, он говорил:
— Я — приеду, приеду!
Я вам книжек привезу!
И сказал учителю, выплывая из класса:
— Отпустите-ка их домой!
Он вывел меня за руку в сени и там сказал тихонько, наклонясь ко мне:
— Так ты — сдерживайся, ладно?
Я ведь понимаю, зачем ты озорничаешь!
Ну, прощай, брат!
Я был очень взволнован, какое-то особенное чувство кипело в груди, и даже, — когда учитель, распустив класс, оставил меня и стал говорить, что теперь я должен держаться тише воды, ниже травы, — выслушал его внимательно, охотно.
Поп, надевая шубу, ласково гудел:
— Отныне ты на моих уроках должен присутствовать!
Да. Должен.
Но сиди смиренно!
Да.
Смирно.
Поправились дела мои в школе — дома разыгралась скверная история: я украл у матери рубль.
Это было преступлением без заранее обдуманного намерения: однажды вечером мать ушла куда-то, оставив меня домовничать с ребёнком; скучая, я развернул одну из книг вотчима — «Записки врача» Дюма-отца — и между страниц увидал два билета — в десять рублей и в рубль.
Книга была непонятна, я закрыл её и вдруг сообразил, что за рубль можно купить не только «Священную историю», но, наверное, и книгу о Робинзоне.
Что такая книга существует, я узнал незадолго перед этим в школе: в морозный день, во время перемены, я рассказывал мальчикам сказку, вдруг один из них презрительно заметил:
— Сказки — чушь, а вот Робинзон — это настоящая история!
Нашлось ещё несколько мальчиков, читавших Робинзона, все хвалили эту книгу, я был обижен, что бабушкина сказка не понравилась, и тогда же решил прочитать Робинзона, чтобы тоже сказать о нём — это чушь!
На другой день я принёс в школу «Священную историю» и два растрёпанных томика сказок Андерсена, три фунта белого хлеба и фунт колбасы.
В тёмной, маленькой лавочке у ограды Владимирской церкви был и Робинзон, тощая книжонка в жёлтой обложке, и на первом листе изображён бородатый человек в меховом колпаке, в звериной шкуре на плечах, — это мне не понравилось, а сказки даже и по внешности были милые, несмотря на то что растрёпаны.
Во время большой перемены я разделил с мальчиками хлеб и колбасу, и мы начали читать удивительную сказку «Соловей» — она сразу взяла всех за сердце.
«В Китае все жители — китайцы, и сам император — китаец»,
— помню, как приятно удивила меня эта фраза своей простой, весело улыбающейся музыкой и ещё чем-то удивительно хорошим.
Мне не удалось дочитать «Соловья», в школе — не хватило времени, а когда я пришёл домой, мать, стоявшая у шестка со сковородником в руках, поджаривая яичницу, спросила меня странным, погашенным голосом:
— Ты взял рубль?
— Взял; вот — книги...
Сковородником она меня и побила весьма усердно, а книги Андерсена отняла и навсегда спрятала куда-то, что было горше побоев.
Несколько дней я не ходил в школу, а за это время вотчим, должно быть, рассказал о подвиге моём сослуживцам, те — своим детям, один из них принёс эту историю в школу, и, когда я пришёл учиться, меня встретили новой кличкой — вор.
Коротко и ясно, но — неправильно: ведь у не скрыл, что рубль взят мною.
Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушёл домой и сказал матери, что в школу не пойду больше.
Сидя у окна, снова беременная, серая, с безумными, замученными глазами, она кормила брата Сашу и смотрела на меня, открыв рот, как рыба.
— Ты — врёшь, — тихо сказала она.
— Никто не может знать, что ты взял рубль.
— Поди спроси.
— Ты сам проболтался.
Ну, скажи — сам?
Смотри, я сама узнаю завтра, кто принёс это в школу!
Я назвал ученика.
Лицо её жалобно сморщилось и начало таять слезами.
Я ушёл в кухню, лёг на свою постель, устроенную за печью на ящиках, лежал и слушал, как в комнате тихонько воет мать.
— Боже мой, боже мой...
Терпения не стало лежать в противном запахе нагретых, сальных тряпок, я встал, пошёл на двор, но мать крикнула:
— Куда ты?
Куда?
Иди ко мне!..
Потом мы сидели на полу, Саша лежал в коленях матери, хватал пуговицы её платья, кланялся и говорил:
— Бувуга, — что означало: пуговка.
Я сидел, прижавшись к боку матери, она говорила, обняв меня:
— Мы — бедные, у нас каждая копейка, каждая копейка...
И всё не договаривала чего-то, тиская меня горячей рукою.
— Экая дрянь...
дрянь!
— вдруг сказала она слова, которые я уже слышал от неё однажды.
Саша повторил:
— Дянь!
Странный это был мальчик: неуклюжий, большеголовый, он смотрел на всё вокруг прекрасными синими глазами, с тихой улыбкой и словно ожидая чего-то.
Говорить он начал необычно рано, никогда не плакал, живя в непрерывном состоянии тихого веселья.
Был слаб, едва ползал и очень радовался, когда видел меня, просился на руки ко мне, любил мять уши мои маленькими мягкими пальцами, от которых почему-то пахло фиалкой.
Он умер неожиданно, не хворая; ещё утром был тихо весел, как всегда, а вечером, во время благовеста ко всенощной, уже лежал на столе.
Это случилось вскоре после рождения второго ребёнка, Николая.
мать сделала, что обещала; в школе я снова устроился хорошо, но меня опять перебросило к деду.
Однажды, во время вечернего чая, войдя со двора в кухню, я услыхал надорванный крик матери:
— Евгений, я тебя прошу, прошу...
— Глу-по-сти!
— сказал вотчим.
— Но ведь я знаю — ты к ней идёшь!
— Н-ну?
Несколько секунд оба молчали, матъ закашлялась, говоря:
— Какая ты злая дрянь...
Я слышал, как он ударил её, бросился в комнату и увидал, что мать, упав на колени, опёрлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый, в новом мундире, бьёт её в грудь длинной своей ногою.
Я схватил со стола нож с костяной ручкой в серебре, — им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у матери после моего отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима в бок.
По счастью, мать успела оттолкнуть Максимова, нож проехал по боку, широко распоров мундир и только оцарапав кожу.
Вотчим, охнув, бросился вон из комнаты, держась за бок, а мать схватила меня, приподняла и с рёвом бросила на пол.
Меня отнял вотчим, вернувшись со двора.
Поздно вечером, когда он всё-таки ушёл из дома, мать пришла ко мне за печку, осторожно обнимала, целовала меня и плакала:
— Прости, я виновата!
Ах, милый, как ты мог?
Ножом?
Я совершенно искренне и вполне понимая, что говорю, сказал ей, что зарежу вотчима и сам тоже зарежусь.
Я думаю, что сделал бы это, во всяком случае попробовал бы.
Даже сейчас я вижу эту подлую, длинную ногу, с ярким кантом вдоль штанины, вижу, как она раскачивается в воздухе и бьёт носком в грудь женщины.
Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом?
И, с обновлённой уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день.
Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать её из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной.
И есть другая, более положительная причина, понуждающая меня рисовать эти мерзости.
Хотя они и противны, хотя и давят нас, до смерти расплющивая множество прекрасных душ, — русский человек всё-таки настолько ещё здоров и молод душою, что преодолевает и преодолеет их.
Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растёт доброе — человеческое, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой.
XIII
Снова я у деда.
— Что, разбойник?
— встретил он меня, стуча рукою по столу.
— Ну, теперь уж я тебя кормить не стану, пускай бабушка кормит!
— И буду, — сказала бабушка.
— Эка задача, подумаешь!
— Вот и корми!
— крикнул дед, но тотчас успокоился, объяснив мне:
— Мы с ней совсем разделились, у нас теперь всё порознь...
Бабушка, сидя под окном, быстро плела кружева, весело щёлкали коклюшки, золотым ежом блестела на вешнем солнце подушка, густо усеянная медными булавками.
И сама бабушка, точно из меди лита, — неизменна!
А дед ещё более ссохся, сморщился, его рыжие волосы посерели, спокойная важность движений сменилась горячей суетливостью, зелёные глаза смотрят подозрительно.
Посмеиваясь, бабушка рассказала мне о разделе имущества между ею и дедом: он отдал ей все горшки, плошки, всю посуду и сказал:
— Это — твоё, а больше ничего с меня не спрашивай!
Затем отобрал у неё все старинные платья, вещи, лисий салоп, продал всё за семьсот рублей, а деньги отдал в рост под проценты своему крестнику-еврею, торговцу фруктами.
Он окончательно заболел скупостью и потерял стыд: стал ходить по старым знакомым, бывшим сослуживцам своим в ремесленной управе, по богатым купцам и, жалуясь, что разорён детьми, выпрашивал у них денег на бедность.
Он пользовался уважением, ему давали обильно, крупными билетами; размахивая билетом под носом бабушки, дед хвастался и дразнил её, как ребёнок:
— Видала, дура?
Тебе сотой доли этого не дадут!
Собранные деньги он отдавал в рост новому своему приятелю, длинному и лысому скорняку, прозванному в слободке Хлыстом, и его сестре — лавочнице, дородной, краснощёкой бабе, с карими глазами, томной и сладкой, как патока.
Всё в доме строго делилось: один день обед готовила себе бабушка из провизии, купленной на её деньги, на другой день провизию и хлеб покупал дед, и всегда в его дни обеды бывали хуже: бабушка брала хорошее мясо, а он — требуху, печёнку, лёгкие, сычуг.
Чай и сахар хранился у каждого отдельно, но заваривали чай в одном чайнике, и дед тревожно говорил:
— Постой, погоди, — ты сколько положила?
Высыплет чаинки на ладонь себе и, аккуратно пересчитав их, скажет:
— У тебя чай-то мельче моего, значит — я должен положить меньше, мой крупнее, наваристее.
Он очень следил, чтобы бабушка наливала чай и ему и себе одной крепости и чтоб она выпивала одинаковое с ним количество чашек.
— По последней, что ли?
— спрашивала она перед тем, как слить весь чай.
Дед заглядывал в чайник и говорил:
— Ну, уж — по последней!
Даже масло для лампадки пред образом каждый покупал своё, — это после полусотни лет совместного труда!
Мне было и смешно и противно видеть все эти дедовы фокусы, а бабушке только смешно.
— А ты — полно!
— успокаивала она меня.
— Ну, что такое?
Стар старичок, вот и дурит!
Ему ведь восемь десятков, — отшагай-ка столько-то!
Пускай дурит, кому горе?
А я себе да тебе — заработаю кусок небойсь!
Я тоже начал зарабатывать деньги: по праздникам, рано утром, брал мешок и отправлялся по дворам, по улицам собирать говяжьи кости, тряпки, бумагу, гвозди.
Пуд тряпок и бумаги ветошники покупали по двугривенному, железо — тоже, пуд костей по гривеннику, по восемь копеек.
Занимался я этим делом и в будни после школы, продавая каждую субботу разных товаров копеек на тридцать, на полтинник, а при удаче и больше.
Бабушка брала у меня деньги, торопливо совала их в карман юбки и похваливала меня, опустив глаза:
— Вот и спасибо тебе, голубА душа!
Мы с тобой не прокормимся, — мы?
Велико дело!
Однажды я подсмотрел, как она, держа на ладони мои пятаки, глядела на них и молча плакала, одна мутная слеза висела у неё на носу, ноздреватом, как пемза.
Более доходной статьёй, чем ветошничество, было воровство дров и тёса в лесных складах на берегу Оки или на Песках, — остров, где во время ярмарки торгуют железом из наскоро сбитых балаганов.
После ярмарки балаганы разбирают, а жерди, тёс — складывают в штабеля, и они лежат там, на Песках, почти вплоть до весеннего половодья.
За хорошую тесину домовладельцы-мещане давали по гривеннику, в день можно было стащить штуки две, три.
Но для удачи необходимы были ненастные дни, когда вьюга или дождь разгоняли сторожей, заставляя их прятаться.
Подобралась дружная ватага: десятилетний сын нищей мордовки, Санька Вяхирь, мальчик милый, нежный и всегда спокойно весёлый; безродный Кострома, вихрастый, костлявый, с огромными чёрными глазами, — он впоследствии, тринадцати лет, удавился в колонии малолетних преступников, куда попал за кражу пары голубей; татарчонок Хаби, двенадцатилетний силач, простодушный и добрый; тупоносый Язь, сын кладбищенского сторожа и могильщика, мальчик лет восьми, молчаливый, как рыба, страдавший «чёрной немочью», а самым старшим по возрасту был сын портнихи-вдовы Гришка Чурка, человек рассудительный, справедливый и страстный кулачный боец; всё — люди с одной улицы.
Воровство в слободе не считалось грехом, являясь обычаем и почти единственным средством к жизни для полуголодных мещан.
Полтора месяца ярмарки не могли накормить на весь год, и очень много почтенных домохозяев «прирабатывали на реке» — ловили дрова и брёвна, унесённые половодьем, перевозили на дощаниках мелкий груз, но главным образом занимались воровством с барж и вообще — «мартышничали» на Волге и Оке, хватая всё, что было плохо положено.
По праздникам большие хвастались удачами своими, маленькие слушали и учились.
Весною, в горячее время перед ярмаркой, по вечерам улицы слободы были обильно засеяны упившимися мастеровыми, извозчиками и всяким рабочим людом, — слободские ребятишки всегда ошаривали их карманы, это был промысел узаконенный, им занимались безбоязненно, на глазах старших.
Воровали инструмент у плотников, гаечные ключи у легковых извозчиков, а у ломовых — шкворни, железные подоски из тележных осей, — наша компания этими делами не занималась;
Чурка однажды решительно заявил:
abu
— Я воровать не буду, мне мамка не велит.
— А я — боюсь!
— сказал Хаби.
У Костромы было чувство брезгливости к воришкам, слово — вор он произносил особенно сильно и, когда видел, что чужие ребята обирают пьяных, — разгонял их, если же удавалось поймать мальчика — жестоко бил его.
Этот большеглазый, невесёлый мальчик воображал себя взрослым, он ходил особенной походкой, вперевалку, точно крючник, старался говорить густым, грубым голосом, весь он был какоё-то тугой, надуманный, старый.
Вяхирь был уверен, что воровство — грех.
Но таскать тёс и жерди с Песков не считалось грехом, никто из нас не боялся этого, и мы выработали ряд приёмов, очень успешно облегчавших нам это дело.
Вечером, когда темнело, или в ненастный день Вяхирь и Язь отправлялись на Пески через затон по набухшему, мокрому льду, — они шли открыто, стараясь обратить на себя внимание сторожей, а мы, четверо, перебирались незаметно, порознь.
Сторожа, встревоженные Язём и Вяхирем, следили за ними, мы собирались у заранее назначенного штабеля, выбирали себе поноски, и, пока быстроногие товарищи дразнят сторожей, заставляя их бегать за собою, мы отправляемся назад.
У каждого из нас верёвка, на конце её загнут крючком большой гвоздь; зацепив им тесины или жерди, мы волокли их по снегу и по льду, — сторожа почти никогда не замечали нас, а заметив не могли догнать.
Продав поноски, мы делили выручку на шесть частей приходилось по пятаку, иногда по семи копеек на брата.
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он не приносил ей на шкалик или на косушку водки;
Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту;
мать Чурки была больна, он старался заработать как можно больше;
Хаби тоже копил деньги, собираясь ехать в город, где он родился и откуда его вывез дядя, вскоре по приезде в Нижний утонувший.
Хаби забыл, как называется город, помнил только, что он стоит на Каме, близко от Волги.
Нас почему-то очень смешил этот город, мы дразнили косоглазого татарчонка, распевая:
Город на Каме,
Где — не знаем сами!
Не достать руками,
Не дойти ногами!
Сначала Хаби сердился на нас, но однажды Вяхирь сказал ему воркующим голосом, который оправдывал прозвище:
— Чего ты?
Разве на товарищев сердются?
Татарчонок сконфузился и сам стал распевать о городе на Каме.
Нам всё-таки больше нравилось собирание тряпок и костей, чем воровство тёса.
Это стало особенно интересно весной, когда сошёл снег, и после дождей, чисто омывавших мощёные улицы пустынной ярмарки.
Там, на ярмарке, всегда можно было собрать в канавах много гвоздей, обломков железа, нередко мы находили деньги, медь и серебро, но для того, чтобы рядские сторожа не гоняли нас и не отнимали мешков, нужно было или платить им семишники, или долго кланяться им.
Вообще деньги давались нам нелегко, но жили мы очень дружно, и, хотя иногда ссорились немножко, — я не помню ни одной драки между нами.
Нашим миротворцем был Вяхирь, он всегда умел вовремя сказать нам какие-то особенные слова; простые — они удивляли и конфузили нас.
Он и сам говорил их с удивлением.
Злые выходки Язя не обижали, не пугали его, он находил всё дурное ненужным и спокойно, убедительно отрицал.
— Ну, зачем это ещё?
— спрашивал он, и мы ясно видели — незачем!
Мать свою он называл «моя мордовка», — это не смешило нас.
— Вчерась моя мордовка опять привалилась домой пьянёхонькая!
— весело рассказывал он, поблёскивая глазами золотистого цвета.
— Расхлебянила дверь, села на пороге и поёт, и поёт, курица!
Положительный Чурка спрашивал:
— Что — поёт?
Вяхирь, прихлопывая ладонью по колену, тонким голоском воспроизводил песню своей матери:
Ой, стук-постук
Молодой пастух,
Он — в окошко падогом,
Мы на улицу бегом!
Пастух Борька,
Вечерняя зорька,
Заиграет на свирели
Все в деревне присмирели!
Он знал множество таких задорных песенок и очень ловко распевал их.
— Да, — продолжает он, — так она и заснула на пороге, выстудила горницу беда как, я весь дрожу, чуть не замёрз, а стащить её — силы не хватает.
Уж сегодня утром говорю ей:
«Что ты какая страшная пьяница?» А она говорит:
«Ничего, потерпи немножко, я уж скоро помру!»
Чурка серьёзно подтверждает:
— Она скоро помрёт, набухла уж вся.
— Жалко будет тебе?
— спрашиваю я.
— А как же?
— удивляется Вяхирь.
— Она ведь у меня хорошая...
И все мы, зная, что мордовка походя колотит Вяхиря, верили, что она хорошая; бывало даже, во дни неудач, Чурка предлагал:
— Давайте сложимся по копейке, Вяхиревой матери на вино, а то она побьёт его!
Грамотных в компании было двое — Чурка да я;
Вяхирь очень завидовал нам и ворковал, дёргая себя за острое, мышиное ухо:
— Схороню свою мордовку — тоже пойду в училище, поклонюсь учителю в ножки, чтобы взял меня.
Выучусь — в садовники наймусь к архиерею, а то к самому царю!..
Весною мордовку, вместе со стариком, сборщиком на построение храма, и бутылкой водки, придавило упавшей на них поленницей дров; женщину отвезли в больницу, а солидный Чурка сказал Вяхирю:
— Айда ко мне жить, мамка моя выучит тебя грамоте...
И через малое время Вяхирь, высоко задирая голову, читал вывески:
— Балакейная лавка...
Чурка поправлял его:
— Бакалейная, кикимора!
— Я вижу, да перескакивают буквовки.
— Буковки!
— Они прыгают — рады, что читают их!
Он очень смешил и удивлял всех нас своей любовью к деревьям, травам.
Слобода, разбросанная по песку, была скудна растительностью; лишь кое-где, по дворам, одиноко торчали бедные ветлы, кривые кусты бузины, да под забором робко прятались серые сухие былинки; если кто-нибудь из нас садился на них — Вяхирь сердито ворчал:
— Ну, на что траву мнёте?
Сели бы мимо, на песок, не всё ли равно вам?
При нём неловко было сломать сучок ветлы, сорвать цветущую ветку бузины или срезать прут ивняка на берегу Оки — он всегда удивлялся, вздёрнув плечи и разводя руками:
— Что вы всё ломаете?
Вот уж черти!
И всем было стыдно от его удивления.
По субботам мы устраивали весёлую забаву, — готовились к ней всю неделю, собирая по улицам стоптанные лапти, складывая их в укромных углах.
Вечером, в субботу, когда с Сибирской пристани шли домой ватаги крючников-татар, мы, заняв позиции, где-нибудь на перекрёстке, начинали швырять в татар лаптями.
Сначала это раздражало их, они бегали за нами, ругались, но скоро начали сами увлекаться игрою и уже зная, что их ждёт, являлись на поле сражения тоже вооружёнными множеством лаптей, мало того подсмотрев, куда мы прячем боевой материал, они не однажды обкрадывали нас, — мы жаловались им:
— Это — не игра!
Тогда они делили лапти, отдавая нам половину, и — начинался бой.
Обыкновенно они выстраивались на открытом месте, мы с визгом носились вокруг их, швыряя лаптями, они тоже выли и оглушительно хохотали, когда кто-нибудь из нас на бегу зарывался головою в песок, сбитый лаптем, ловко брошенным под ноги.
Игра горела долго, иногда вплоть до темноты, собиралось мещанство, выглядывало из-за углов и ворчало, порядка ради.
ВорОнами летали по воздуху серые, пыльные лапти, иногда кому-нибудь из нас сильно доставалось, но удовольствие было выше боли и обиды.
Татаре горячились не меньше нас; часто, кончив бой, мы шли с ними в артель, там они кормили нас сладкой кониной, каким-то особенным варевом из овощей, после ужина пили густой кирпичный чай со сдобными орешками из сладкого теста.
Нам нравились эти огромные люди, на подбор — силачи, в них было что-то детское, очень понятное, — меня особенно поражала их незлобивость, непоколебимое добродушие и внимательное, серьёзное отношение друг ко другу.
Все они превосходно смеялись, до слёз захлёбываясь смехом, а один из них — касимовец, с изломанным носом, мужик сказочной силы: он снёс однажды с баржи далеко на берег колокол в двадцать семь пудов веса, — он, смеясь, выл и кричал:
— Вву, вву!
Слова — трава, а слова — мелка деньга, а золотой монета слова-та!
Однажды он посадил Вяхиря на ладонь себе, поднял его высоко и сказал:
— Вот где живи, небеснай!
В ненастные дни мы собирались у Язя, на кладбище, в сторожке его отца.
Это был человек кривых костей, длиннорукий, измызганный, на его маленькой голове, на тёмном лице кустились грязноватые волосы; голова его напоминала засохший репей, длинная, тонкая шея — стебель.
Он сладко жмурил какие-то жёлтые глаза и скороговоркой бормотал:
— Не дай господь бессонницу!
Ух!
Мы покупали три золотника чая, осьмушку сахара, хлеба, обязательно шкалик водки отцу Язя.
Чурка строго приказывал ему:
— Дрянной Мужик, — ставь самовар!
Мужик, усмехаясь, ставил жестяной самовар, мы, в ожидании чая, рассуждали о своих делах, он давал нам добрые советы:
— Глядите — после завтрея сороковины у Трусовых, большой стол будет,вот они где, кости вам!
— У Трусовых кости кухарка собирает, — замечал всезнающий Чурка.
Вяхирь мечтал, глядя в окно на кладбище:
— Скоро в лес ходить будем, ох ты!
Язь всегда молчал, внимательно разглядывая всех печальными глазами, молча же он показывал нам свои игрушки — деревянных солдат, добытых из мусорной ямы, безногих лошадей, обломки меди, пуговицы.
Отец его ставил на стол разнообразные чашки, кружки, подавал самовар,Кострома садился разливать чай, а он, выпив свой шкалик, залезал на печь и, вытянув оттуда длинную шею, разглядывал нас совиными глазами, ворчал:
— Ух, чтоб вам сдохнуть, — будто и не мальчишки ведь, а?
Ах, воры, не дай господь бессонницу!
Вяхирь говорил ему:
— Мы вовсе не воры!
— Ну, ин воришки...
Если Язёв отец надоедал нам, — Чурка сердито окрикивал его:
— Отстань, Дрянной Мужик!
Мне, Вяхирю и Чурке очень не нравилось, когда этот человек начинал перечислять, в каком доме есть хворые, кто из слобожан скоро умрёт, — он говорил об этом смачно и безжалостно, а видя, что нам неприятны его речи,нарочно дразнил и подзуживал нас:
— Ага-а, боитесь, шишиги?
То-то!
А вот скоро один толстый помрёт, — эх, и долго ему гнить!
Его останавливали, — он не унимался:
— А ведь и вам надо умирать, не помойных-то ямах недолго проживёте!
— Ну, так и умрём, — говорил Вяхирь, — нас в ангелы возьмут...
— Ва-вас?
— задыхался от изумления Язёв отец.
— Это — вас?
В ангели?
Хохотал и снова дразнил, рассказывая о покойниках разные пакости.
Но иногда этот человек вдруг начинал говорить журчащим, пониженным голосом что-то странное:
— Слушайте-ка, ребятишки, погодите!
Вот третьево дни захоронили одну бабу, узнал я, ребятёнки, про неё историю — что же это за баба?
Он очень часто говорил про женщин и всегда — грязно, но было в его рассказах что-то спрашивающее, жалобное, он как бы приглашал нас думать с ним, и мы слушали его внимательно.
Говорил он неумело, бестолково, часто перебивая свою речь вопросами, но от его рассказов оставались в памяти какие-то беспокоящие осколки и обломки:
— Спрашивают её:
«Кто поджёг?»
— «Я подожгла!»
— «Как так, дура?
Тебя дома не было в ту ночь, ты в больнице лежала!»
— «Я подожгла!»
Это она зачем же?
Ух, не дай бог бессонницу...
Он знал историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери домов, мы входили в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьёзное, важное.
Он, кажется, мог бы говорить всю ночь до утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за стола:
— Я — домой, а то мамка бояться будет.
Кто со мной?
Уходили все;
Язь провожал нас до ограды, запирал ворота и, прижав к решётке тёмное, костлявое лицо, глухо говорил:
— Прощайте!
Мы тоже кричали ему — прощай!
Всегда неловко было оставлять его на кладбище.
Кострома сказал однажды, оглянувшись назад:
— Вот, проснёмся завтра, а он — помер.
— Язю хуже всех жить, — часто говорил Чурка, а Вяхирь всегда возражал:
— Нам вовсе не плохо...
И на мой взгляд нам жилось не плохо, — мне эта уличная, независимая жизнь очень нравилась и нравились товарищи, они возбуждали у меня какое-то большое чувство, всегда беспокойно хотелось сделать что-нибудь хорошее для них.
В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной.
Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как трудно было мне ходить в школу после неё.
Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпьё.
Но вот наконец я сдал экзамен в третий класс, получил в награду Евангелие, басни Крылова в переплёте и ещё книжку без переплёта с непонятным титулом — «Фата-Моргана», дали мне также похвальный лист.
Когда я принёс эти подарки домой, дед очень обрадовался, растрогался и заявил, что всё это нужно беречь и что он запрёт книги в укладку себе.
Бабушка уже несколько дней лежала больная, у неё не было денег, дед охал и взвизгивал:
— Опиваете вы меня, объедаете до костей, эх вы-и...
Я отнёс книги в лавочку, продал их за пятьдесят пять копеек, отдал деньги бабушке, а похвальный лист испортил какими-то надписями и тогда же вручил деду.
Он бережно спрятал бумагу, не развернув её и не заметив моего озорства.
Разделавшись со школой, я снова зажил на улице, теперь стало ещё лучше, — весна была в разгаре, заработок стал обильней, по воскресеньям мы всей компанией с утра уходили в поле, в сосновую рощу, возвращались в слободу поздно вечером, приятно усталые и ещё более близкие друг к другу.
Но эта жизнь продолжалась недолго — вотчиму отказали от должности, он снова куда-то исчез, мать, с маленьким братом Николаем, переселилась к деду, и на меня была возложена обязанность няньки, — бабушка ушла в город и жила там в доме богатого купца, вышивая покров на плащаницу.
Немая, высохшая мать едва передвигала ноги, глядя на всё страшными глазами.
брат был золотушный, с язвами на щиколотках, и такой слабенький, что даже плакать громко не мог, а только стонал потрясающе, если был голоден, сытый же дремал и сквозь дрёму как-то странно вздыхал, мурлыкал тихонько, точно котёнок.
Внимательно ощупав его, дед сказал:
— Кормить бы надобно его хорошенько, да не хватает у меня кормов-то на всех вас...
Мать, сидя в углу на постели, хрипло вздохнула:
— Ему немного надо...
— Тому — немного, этому — немного, и выходит много...
Он махнул рукой и обратился ко мне:
— Держать Николая надо на воле, на солнышке, в песке...
Я натаскал мешком чистого сухого песку, сложил его кучей на припёке под окном и зарывал брата по шею, как было указано дедушкой.
Мальчику нравилось сидеть в песке, он сладко жмурился и светил мне необыкновенными глазами — без белков, только одни голубые зрачки, окружённые светлым колечком.
Я сразу и крепко привязался к брату, мне казалось, что он понимает всё, о чём думаю я, лёжа рядом с ним на песке под окном, откуда ползёт к нам скрипучий голос деда:
— Умереть — не велика мудрость, ты бы вот жить умела!
Мать затяжно кашляет...
Высвободив ручки, мальчик тянется ко мне, покачивая белой головёнкой; волосы у него редкие, отливают сединой, а личико старенькое, мудрое.
Если близко к нам подходит курица, кошка — Коля долго присматривается к ним, потом смотрит на меня и чуть заметно улыбается, — меня смущает эта улыбка — не чувствует ли брат, что мне скучно с ним и хочется убежать на улицу, оставив его?
Двор — маленький, тесный и сорный, от ворот идут построенные из горбушин сарайчики, дровяники и погреба, потом они загибаются, заканчиваясь баней.
Крыши сплошь завалены обломками лодок, поленьями дров, досками, сырою щепой — всё это мещане выловили из Оки во время ледохода и половодья.
И весь двор неприглядно завален грудами разного дерева; насыщенное водою, оно преет на солнце, распространяя запах гнили.
Рядом — бойня мелкого скота, почти каждое утро там мычали телята, блеяли бараны, кровью пахнет так густо, что иногда мне казалось — этот запах колеблется в пыльном воздухе прозрачно — багровой сеткой...
Когда мычали животные, оглушаемые ударом топора — обухом между рогов,Коля прищуривал глаза и, надувая губы, должно быть, хотел повторить звук, но только выдувал воздух:
— Ффу...
В полдень дед, высунув голову из окна, кричал:
— Обедать!
Он сам кормил ребёнка, держа его на коленях у себя, — пожуёт картофеля, хлеба и кривым пальцем сунет в ротик Коли, пачкая тонкие его губы и остренький подбородок.
Покормив немного, дед приподнимал рубашонку мальчика, тыкал пальцем в его вздутый животик и вслух соображал:
— Будет, что ли?
Али ещё дать?
Из тёмного угла около двери раздавался голос матери:
— Видите же вы — он тянется за хлебом!
— Ребёнок глуп!
Он не может знать, сколько надо ему съесть...
И снова совал в рот Коли жвачку.
Смотреть на это кормление мне было стыдно до боли, внизу горла меня душило и тошнило.
— Ну, ладно!
— говорил наконец дед.
— На-ко, отнеси его матери.
— Я брал Колю — он стонал и тянулся к столу.
Встречу мне, хрипя, поднималась мать, протягивая сухие руки без мяса на них, длинная, тонкая, точно ель с обломанными ветвями.
Она совсем онемела, редко скажет слово кипящим голосом, а то целый день молча лежит в углу и умирает.
Что она умирала — это я, конечно, чувствовал, знал, да и дед слишком часто, назойливо говорил о смерти, особенно по вечерам, когда на дворе темнело и в окна влезал тёплый, как овчина, жирный запах гнили.
Дедова кровать стояла в переднем углу, почти под образами, он ложился головою к ним и окошку, — ложился и долго ворчал в темноте:
— Вот — пришло время умирать.
С какой рожей пред богом встанем?
Что скажем?
А ведь весь век суетились, чего-то делали...
До чего дошли?..
Я спал между печью и окном, на полу, мне было коротко, ноги я засовывал в подпечек, их щекотали тараканы.
Этот угол доставил мне немало злых удовольствий, — дед, стряпая, постоянно выбивал стёкла в окне концами ухватов и кочерги.
Было смешно и странно, что он, такой умный, не догадается обрезать ухваты.
Однажды, когда у него что-то перекипело в горшке, он заторопился и так рванул ухватом, что вышиб перекладину рамы, оба стекла, опрокинул горшок на шестке и разбил его.
Это так огорчило старика, что он сел на пол и заплакал.
— Господи, господи...
Днём, когда он ушёл, я взял хлебный нож и обрезал ухваты четверти на три, но дед, увидав мою работу, начал ругаться:
— Бес проклятый, — пилой надо было отпилить, пило-ой!
Из концов-то скалки вышли бы, продать бы их можно, дьяволово семя!
Махая руками, он выбежал в сени, а мать сказала:
— Не совался бы ты...
Умерла она в августе, в воскресенье, около полудня.
Вотчим только что воротился из своей поездки и снова где-то служил, бабушка с Колей уже перебралась к нему, на чистенькую квартирку около вокзала, туда же на днях должны были перевезти и мать.
Утром, в день смерти, она сказала мне тихо, но более ясным и лёгким голосом, чем всегда:
— Сходи к Евгению Васильевичу, скажи — прошу его прийти!
Приподнялась на постели, упираясь рукою в стену, и села, добавив:
— Скорей беги!
Мне показалось, что она улыбается и что-то новое светилось в её глазах.
Вотчим был у обедни, бабушка послала меня за табаком к еврейке-будочнице, готового табаку не оказалось, пришлось ждать, пока будочница натёрла табаку, потом отнести его бабушке.
Когда я воротился к деду, мать сидела за столом, одетая в чистое сиреневое платье, красиво причёсанная, важная по-прежнему.
— Тебе стало лучше?
— спросил я, оробев почему-то.
Жутко глядя на меня, она сказала:
— Поди сюда!
Ты где шлялся, а?
Я не успел ответить, как она, схватив меня за волосы, взяла в другую руку длинный гибкий нож, сделанный из пилы, и с размаха несколько раз ударила меня плашмя, — нож вырвался из руки у неё.
— Подними!
Дай...
Я поднял нож, бросил его на стол, мать оттолкнула меня; я сел на приступок печи, испуганно следя за нею.
Встав со стула, она медленно передвинулась в свой угол, легла на постель и стала вытирать платком вспотевшее лицо.
Рука её двигалась неверно, дважды упала мимо лица на подушку и провела платком по ней.
— Дай воды...
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув.
Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы.
Локти её плотно прижались к бокам, а руки, слабо шевеля пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу.
По лицу её плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая жёлтую кожу, заострив нос.
Удивлённо открывался рот, но дыхания не было слышно.
Неизмеримо долго стоял я с чашкой в руке у постели матери, глядя, как застывает, сереет её лицо.
Вошёл дед, я сказал ему:
— Умерла мать...
Он заглянул на постель.
— Что врёшь?
Ушёл к печи и стал вынимать пирог, оглушительно гремя заслоном и противнем.
Я смотрел на него, зная, что мать умерла, ожидая, когда он поймёт это.
Пришёл вотчим в парусиновом пиджаке, в белой фуражке.
Бесшумно взял стул, понёс его к постели матери и вдруг, ударив стулом о пол, крикнул громко, как медная труба:
— Да она умерла, смотрите...
Дед, вытаращив глаза, тихонько двигался от печи с заслоном в руке, спотыкаясь, как слепой.
Когда гроб матери засыпали сухим песком и бабушка, как слепая, пошла куда-то среди могил, она наткнулась на крест и разбила себе лицо.
Язёв отец отвёл её в сторожку, и, пока она умывалась, он тихонько говорил мне утешительные слова:
— Ах ты, — не дай бог бессонницу, чего ты, а?
Уж это — такое дело...
Верно я говорю, бабушка?
И богату и просту — всем дорога к погосту, — так ли, бабушка?
Взглянув в окно, он вдруг выскочил из сторожки.
но тотчас же вернулся вместе с Вяхирем, сияющий, весёлый.
— Ты гляди-ко, — сказал он, протягивая мне сломанную шпору, — гляди, какая вещь!
Это мы с Вяхирем тебе дарим.
Гляди — колёсико, а?
Не иначе казак носил да потерял...
Я хотел купить у Вяхиря штучку эту, семишник давал...
— Что ты врёшь!
— тихо, но сердито сказал Вяхирь, а Язёв отец, прыгая предо мною, подмигивал на него и говорил:
— Вяхирь-то, а?
Строгий!
Ну — не я, он дарит это тебе, он...
Бабушка умылась, закутала платком вспухшее, синее лицо и позвала меня домой, — я отказался, зная, что там, на поминках, будут пить водку и, наверное, поссорятся.
Дядя Михаил ещё в церкви вздыхал, говоря Якову:
— Выпьем сегодня, а?
Вяхирь старался рассмешить меня: нацепил шпору на подбородок и доставал репеёк языком, а Язёв отец нарочито громко хохотал, вскрикивая:
— Гляди, ты гляди, чего он делает!
— Но видя, что всё это не веселит меня, он сказал серьёзно: — Ну — буде, очнись-ка!
Все умрём, даже птица умирает.
Вот что: я те материну могилу дёрном обложу — хошь?
Вот сейчас пойдём в поле, — ты, Вяхирь, я;
Санька мой с нами; нарежем дёрна и так устроим могилу — лучше нельзя!
Мне понравилось это, и мы пошли в поле.
Через несколько дней после похорон матери дед сказал мне:
— Ну, Лексей, ты — не медаль, на шее у меня — не место тебе, а иди-ка ты в люди...
И пошёл я в люди.
1913-1914 гг.
{Мария Прилежаева @ С тобой товарищи @ повесть @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Мария Павловна Прилежаева
С тобой товарищи
Глава I.
Готов ли ты?
Как долго тянулся последний урок!
Звонок наконец!
Учитель вышел из класса.
Саша Емельянов спешно укладывал тетради и книги в портфель, и, как всегда в таких случаях, куда-то потерялся табель, закатилась ручка под парту, и вдруг Саша почувствовал, что от волнения у него рябит в глазах.
Он бросил взгляд на товарища и заметил, что Костя тоже плохо справляется со своей школьной сумкой.
Саша улыбнулся товарищу: когда ободряешь другого, немного смелеешь и сам.
Удивительно все же, как они перетрусили в последний момент!
— Гладков!
Емельянов!
— поднимаясь с задней парты, говорил толстощекий мальчик.
— Слушайте, что я вам посоветую...
— Правый глаз мальчика немного косил, и это придавало лицу его добродушно-рассеянное выражение.
— Ребята, послушайте!
— Закуси сначала, Володя-голодя!
Юрка Резников с иронической усмешкой хлопнул по плечу толстяка, который, и верно, вытащив из кармана черствую булку, с хрустом откусил половину.
— Отстань!
— хладнокровно ответил Володя, дорезывая булку.
— Емельянов, Гладков, не волнуйтесь — вот что я вам советую.
Невольно все рассмеялись.
Хороший совет, только не всегда легко ему следовать!
Борис Ключарев, высокий и тоненький, как прутик, подросток, комсорг 7-го «Б», озабоченно спросил:
— Сегодняшнюю газету успели прочесть?
Там как раз международный обзор.
Неужели не успели?
Из толпы вынырнул рыжеватый чубик Лени Пыжова:
— В таком случае, прослушайте лекцию, детки!
Чубик спрятался за чьим-то плечом, но Ключарев даже бровью не повел.
— Ребята, не завалиться бы вам по политике!
Самое главное!
— продолжал он с беспокойством.
— Убеждения — самое главное!
— решительно вмешался Володя.
— С убеждениями нипочем не завалятся.
Он завернул обшлаг и посмотрел на часы.
Среди ребят толстяк был единственным счастливым обладателем часов и потому при каждом удобном случае любил справляться о времени.
— Опоздали!
— закричал он.
— Ровно на четыре минуты опоздали!
— Ну, бегите!
Скорее!
— Ребята!
Устав не перепутайте!
Мальчики вышли из класса.
В коридоре их встретила высокая светловолосая девушка, пионервожатая Таня Измайлова.
Солнечный свет широкими полосами падал из окон на стены, желтый пол коридора и золотил пушистые Танины косы.
Сверкая густой синью неба, за окном плыл ясный зимний день.
— Ребята!
— весело сказала Таня Измайлова.
— Какое солнце сегодня!
В комитете комсомола все уже собрались.
Пришел Анатолий Лаврентьевич, классный руководитель 7-го «Б».
Он сел рядом с Таней и что-то говорил ей, глядя на мальчиков.
Таня, слушая, разглаживала на коленях платочек, комкала и снова принималась разглаживать.
Первым вызвали Костю.
Костя побледнел и, выйдя на середину комнаты, опустил руки, как на линейке.
Он отвечал очень тихо, голос его слегка вздрагивал.
А Таня при каждом ответе одобрительно кивала головой, стараясь, чтобы Костя увидел.
Почему-то Саше вспомнилось лето, пионерские походы, поездки за город, костры.
Однажды Таня привела ребят в поле.
Посреди желтой ржи росла столетняя береза с изрытой бороздами темной корой.
Она низко свесила ветви, словно растрепанные длинные косы.
Таня сказала таинственно:
— Слушайте поющее дерево!
Сотни невидимых птиц звенели в густой листве старой березы.
Ребята притихли.
Рожь отвечала слабым шорохом ветру.
Дерево пело.
О чем был тот сбор под старой березой?
Наверное, он был очень важен.
— Емельянов!
Саша вскочил.
Секретарь школьного комитета, десятиклассник Коля Богатов, пристально, словно впервые, вгляделся в Сашу, прочитал вслух его анкету, помолчал и неожиданно спросил:
— Слушай, ты идешь в комсомол...
почему?
— Я хочу вступить в комсомол...
— начал Саша тихим голосом.
Солнечный луч пробрался в окно, озарив комнату светом, рассыпал яркие брызги на стенах, скользнул по щеке.
Саша вдруг осмелел.
— Все передовые ребята идут в комсомол.
У нас в школе кто всегда впереди?
Комсомольцы!
Они вместе, у них общая цель.
Я все ждал, когда мне исполнится четырнадцать лет...
— Какую газету ты любишь больше читать?
— мягко спросил Коля Богатов.
— «Комсомолку»!
— Саша запнулся.
— То-есть, я люблю «Пионерскую правду».
Любил до сих пор.
«Комсомольскую» я тоже читал иногда, но к «Пионерке» как-то больше привык.
В «Пионерке» один раз напечатали мою разгадку кроссворда, а статью...
— Саша сконфуженно умолк.
— Какую статью?
— с любопытством вмешался Анатолий Лаврентьевич.
— Проект один был.
Как устроить модель, управляемую светом,
— пробормотал Саша.
— Ответили?
— Нет.
Должно быть, еще не успели.
— Собираешься изобретателем быть?
— Хотелось бы,
— признался Саша, удивляясь вопросу.
Разговор на комитете казался ему слишком простым, как будто собрались друзья и беседуют.
А он ждал — его спросят:
«Готов ли ты, Емельянов, отдать Родине силы и жизнь?»
— «Готов.
Да».
И, словно угадав его мысли, Анатолий Лаврентьевич в раздумье сказан:
— Каждый на своем месте служит Родине.
Изобретателем...
Это, брат, хорошо!
Наших изобретателей знаешь?
— Конечно!
Саша с гордостью назвал десятки любимых имен.
Коля Богатов покраснел от удовольствия: ему нравился этот смышленый, живой паренек с открытым взглядом и застенчивой улыбкой.
Но трудное впереди.
Разбирается ли мальчонка в политике?
— Емельянов, у нас есть страны-друзья?
Страны народной демократии знаешь?
Коля задал еще несколько вопросов и облегченно вздохнул: Емельянов отвечал уверенно, смело, толково.
— Ты и художественную литературу читаешь?
Расцветая от дружеских взглядов, Саша бойко и охотно стал перечислять:
«Человек-амфибия», «Человек-невидимка», «Остров Сокровищ», «Борьба двух миров», «Приключения...»
В памяти Саши хранился огромный запас интересных названий, но, заметив смущение Коли, он остановился, стараясь понять, в чем ошибся.
— Нет. Я не про то,
— объяснил Богатов, который так же, как Саша, знал все фантастические и приключенческие романы.
— Я спрашиваю, ты такие книги читал, в которых...
ну, понимаешь...
про борьбу или комсомол рассказывается...
про революцию?
— А!
— догадался Саша, радуясь, что и это он знает.
— Например, «Как закалялась сталь»?
Конечно!
Или «Молодая гвардия».
Я люблю Сергея Тюленина.
Их везли на расстрел.
Сергей знал, что погибнет, и перед смертью освободил одного.
Зубами разгрыз на руках его узел.
Вот — товарищ!
Саша замолчал.
Несколько мгновений в комнате было тихо.
Таня Измайлова поднялась.
— Ты хочешь высказаться?
— спросил Коля Богатов.
— Нет...
да...
Я только хотела сказать...
Саша был хорошим пионером.
Его надо принять в комсомол.
Богатов обернулся к учителю.
Тот молча кивнул.
— Ну, расскажи биографию.
Саша готовился к сегодняшнему собранию.
Он не мог предугадать многих вопросов, но этот вопрос был неизбежен.
И сколько ни обдумывал Саша ответ, как ни перебирал свое прошлое, он так и не вспомнил событий и фактов из своей личной жизни, которые могли бы составить его биографию.
Он мог бы рассказать не о себе, об отце.
Отец погиб на фронте.
Его посмертно наградили орденом.
Но Саша ничего не успел рассказать.
Раскрылась дверь, вошел директор.
— Как раз обсуждаете Емельянова?
— А что, Геннадий Павлович?
— вставая, удивленно спросил Богатов.
— Емельянова срочно требует мать.
Отпустить можете или нет?
Богатов в нерешительности посмотрел на Сашу.
— Собственно говоря, о нем ясно все.
Емельянов, биографию расскажешь на общем собрании.
— Поторопись,
— распорядился директор.
Саша вышел из комнаты и помчался вниз по лестнице.
Мама ждала в вестибюле.
Она держала наготове его шубу и шапку.
— Скорей!
У подъезда стояла машина.
Саша был взбудоражен, взволнован собранием, в нем еще не остыло возбуждение, но все же, садясь рядом с мамой, он оглянулся по сторонам — не видит ли кто из товарищей, как важно они сейчас покатят на автомашине «Победа».
Ребят на улице не было, и только Юлька с заиндевевшими на морозе волосами стояла у школьной решетки.
Саша знал, что Юлька будет хоть до ночи дожидаться Кости Гладкова здесь, у решетки, даже если ей грозит опасность превратиться в ледяную сосульку.
— Юлька!
Все в порядке!
— крикнул Саша, помахав ей рукой.
Едва ли она услыхала.
Машина переулками вышла на шоссе и понеслась, набрав полную скорость.
Вот уже по краям дороги замелькали темные ели с белыми сугробиками снега на широких лапах-ветвях.
— Все в порядке?
— ласково переспросила мама.
На ней была надета ее дорожная шапка-шлемик, надвинутая почти до самых бровей, кожаное пальто, туго перехваченное поясом.
Саше нравилось, когда мама надевала кожаное пальто и свой шлемик,
— в этом костюме ее можно принять за путешественницу или даже за летчицу.
Никто и не подумает, что она просто врач.
Как легко и спокойно у Саши на сердце!
Как будто нечаянно, он притронулся щекой к маминому плечу и стал торопливо, бессвязно рассказывать о сегодняшнем пестром, тревожном и радостном дне.
Мама слушала молча, лишь повторила несколько раз:
— Хорошо!
Хорошо!
Машина ехала теперь высоким сосновым бором.
Солнце косыми лучами освещало сосны.
На их прямых стволах лежал красноватый, неспокойный оттенок, точно зарево дальнего пожара.
Саша вдруг вспомнил, что скоро расстанется с мамой.
— Надолго?
— спросил он, увидев ее рабочий чемоданчик в ногах.
— На три-четыре дня.
— Трудная операция, мама?
— Как всегда.
У меня не бывает легких операций, Сашук.
Мама сняла перчатки и, закинув руки, поправила на затылке под шлемиком волосы.
Обыкновенные руки — с длинными, довольно тонкими пальцами, на которых всегда очень ровно и коротко подстрижены ногти.
Из года в год эти руки совершают одну и ту же работу.
Мама оперирует опухоли на мозговых оболочках.
Научно-исследовательский институт часто посылает ее в командировки.
Саша привык к маминым отъездам.
Но сегодня очень не хотелось расставаться.
Посидели бы вечером вместе!
— Сашук,
— говорила мама,
— экстренный вызов, я не успела даже заехать домой, не предупредила Агафью Матвеевну.
Не спорь ты без меня с ней, Саша!
Довольно вам воевать!
И, кроме того, условие: до моего приезда никуда не ходи, только в школу.
Ну, можно к Гладковым...
— Знаю!
— буркнул Саша, у которого, едва ему начинали ставить условия, сразу портилось настроение.
Долго его будут воспитывать?
Мама молча посмотрела на мальчика удивленным и чуть похолодевшим взглядом.
— Что ты, мама?
— смутился он.
— Пора тебе, Саша, знать: у меня на сердце должно быть очень спокойно, чтоб я могла хорошо работать.
Лес кончился.
Машина вылетела в открытое поле.
Вдалеке, на горизонте, неясно обозначились очертания больших, блестящих на солнце птиц.
Это был аэродром.
Мама взяла Сашину руку в свою.
— Делай хорошо операцию,
— пробормотал Саша.
Ему стало не по себе.
Он искоса поглядывал на маму.
Она сидела неподвижно и прямо, и в ее серых, широко открытых глазах Саша читал ту строгую сдержанность, по которой всегда узнавал: маму ждет трудное дело.
— Не беспокойся за меня,
— сказал он.
— Постараюсь,
— тихо ответила она.
Машина остановилась возле самого аэродрома.
Они вышли, кто-то встретил маму и поспешно повел ее через вокзал.
Мама на ходу обращалась то к провожающему, то к Саше:
— Да, да.
Разве мы имеем право сказать, что случай безнадежен, пока не приняты все самые крайние меры?..
Саша!
До свиданья, дружок!
Не скучай!
Она покрыла его лицо торопливыми поцелуями, отстранила, еще раз обняла и побежала.
Едва мама скрылась в кабине, лесенку отняли.
Винт в носовой части самолета закрутился, вихрем вздымая снежную пыль.
Разбрызгивая снег, самолет стремительно помчался, незаметно оторвался от земли, и Саша не успел притти в себя, как самолет уже летел далеко, все уменьшаясь и уменьшаясь.
Скоро он стал не больше точки.
Прошло еще несколько мгновений, и точка бесследно исчезла в высоком небе.
Глава II.
Юлька
Некоторое время Саша смотрел вдаль, почти до слез напрягая глаза.
Небо пусто, просторно: где-то там, далеко, самолет летит над покрытой снегом землей.
Солнце зашло.
Вечерело.
Саша все стоял.
«Дня три-четыре».
Почему, когда мама лома, он и не думает о том, как с ней хорошо?
А вот улетела...
Чуть не расстроил ее на прощанье.
Эх!
Саша побрел к машине.
Шофер курил, опершись на крыло.
Не спеша докурил, бросил окурок и молча полез в кабину.
Они поехали обратно, к Москве.
Быстро темнело.
Лес стоял угрюмый и скучный.
В свете фар перед глазами лежала одинокая, прямая дорога.
Но вот машина свернула на озаренное огнями шоссе, замелькали одноэтажные домики окраины.
Гудки, звонки трамваев, движение, шум.
Вот и дом.
Машина плавно подрулила к подъезду.
— Не скучай о мамаше, хлопчик,
— сказал шофер.
Как он догадался?
— Спасибо.
До свиданья.
Тихо во дворе.
В окнах Гладковых на тюле занавеса мелькнул силуэт.
Саша поднялся на пятый этаж, отпер дверь собственным ключом.
Агафьи Матвеевны нет дома.
Агафья Матвеевна — соседка по квартире, она же ведет хозяйство Сашиной мамы.
Повезло, что старухи нет дома: уж наверное, нашла бы за что попилить.
Саша был голоден.
Он разыскал в буфете повидло и незаметно почти все его съел с хлебом.
После этого обедать не захотелось.
Самостоятельная жизнь имела свои преимущества: хочешь обедай, а хочешь — занимайся своими делами.
Чем заняться?
Придется, пожалуй, сразу сесть за уроки.
Саша нехотя расстегнул свой портфель.
Резко прервав тишину, зазвонил телефон.
— Алло!
Алло!
Слушаю!
Молчание.
— Отвечайте!
Алло!
— настойчиво повторил Саша: обидно, если телефон испортился.
— Алло!
Куда тебя увозили сегодня после уроков?
Говорила Юлька.
Она не вытерпела, ее замучило любопытство.
— Провожал маму.
Она улетела в Белоруссию.
Там помолчали.
— Один теперь будешь?
— услышал наконец Саша.
— Да.
Что особенного?
В ответ снова пауза.
— Где Костя?
— спросил Саша, боясь, как бы Юлька не повесила трубку.
— Костя в читальне.
А Агафья Матвеевна дома?
— Нет.
Гуляет, должно быть.
Уроки выучила, Юля?
— Да.
А ты?
— Я еще успею.
Могу и до часу посидеть.
Юлька умолкла.
— Алло!
— забеспокоился Саша.
— Не важничай!
— ответила Юлька.
— Расхвастался!
До часу может сидеть!
Саша решил не обижаться: не хотелось кончать разговор.
— Юля, что ты сейчас собираешься делать?
— Ничего особенного.
Слушай, хочешь, приведу к тебе Джека?
Думаешь, боюсь, что отвыкнет?
Такого великодушия даже от Юльки Саша не ожидал.
— А я сию минуту разыщу «Современные дебюты»,
— предложил он.
— Ладно.
Ну, жди нас с Джеком.
Саша открыл книжный шкаф.
Как плохо, что он до сих пор не нашел «Современные дебюты», хотя Юлька давно просила!
В женской школе шахматный турнир.
Семиклассники болеют за Юлию Гладкову: девяносто против десяти за то, что она выйдет в чемпионки.
В дверь постучали, едва Саша успел найти книгу.
Шапка-ушанка каким-то чудом держалась у Юльки на самой макушке, шуба распахнулась: не стоило застегиваться, чтобы перебежать через двор.
— Зимовато!
— сказала Юлька, потирая щеку и сбивая снег с валенок.
— Джек!
К ноге!
Джек, шестимесячный песик, коричневый, с крошечным светлым пятком между базами, натянув поводок, бросился под ноги Саше, засуетился, залаял, сел, постучал хвостом об пол и снова вскочил.
— Джек, к ноге!
— повторила холодно Юлька.
Видимо, она уже раскаивалась, что привела собаку, и сейчас выдерживала внутреннюю борьбу.
Джек сел и склонил голову набок, умильно заглядывая в лицо девочки.
— Ты приманиваешь его всегда,
— заявила Юлька,
— оттого он к тебе и привык.
— Чем же я его приманиваю?
— виновато оправдывался Саша.
— Носишь сахар в кармане.
Ты любишь Джека.
Он чувствует.
— Ну и что же?
Разве нельзя?
— Сторожевой пес должен знать только хозяина,
— строго разъяснила Юлька.
— Прочитай «Служебное собаководство».
Саша подумал, едва ли Юлька решится оставить ему Джека на ночь.
Она молчала.
Джек тихонько постукивал об пол хвостом.
— Агафья Матвеевна пришла?
— Нет еще.
— Ну, так и быть.
Пусть остается.
Она расстегнула поводок.
Джек радостно тявкнул и побежал обнюхивать вещи.
Приняв окончательное решение, Юлька перестала мучиться.
— Хочешь, сыграем?
— предложил Саша, стараясь всячески ей угодить.
— Давай.
В своей школе Юлька почти не знала соперниц, однако всякий раз, начиная играть, особенно с мальчиками, она волновалась.
Она играла, не сняв шубки, стоя, молча.
Крутой завиток темных волос упал ей на щеку.
Юлька нетерпеливо запрятала волосы за ухо.
Саша получил мат на двенадцатом ходу.
— Неинтересно играть,
— разочарованно, но вместе с тем облегченно сказала Юлька.
— Ты не играешь — ты просто передвигаешь фигуры.
— А ты повторяешь чужие партии.
Настоящие мастера создают свои варианты.
Ты создала?
Юлька молча убирала шахматы.
— Что?
— подзадоривал Саша.
— Только гениальный человек может стать гроссмейстером.
— Гениальному легче.
Мне будет труднее.
Вот и вся разница.
— Значит, будешь?
— Обязательно.
Редко случалось ее переспорить.
— А почему все-таки ты хочешь?
— допытывался Саша.
— Так просто.
Джек, не хулигань!
Но главным образом потому, что советская шахматистка должна взять мировое первенство.
— Ты хочешь добиться в женском турнире?
— И в мужском.
Она говорила спокойно о своих будущих победах, как о деле решенном.
Вполне возможно, что так и будет.
В глубине души Саша ее уважал.
— Расскажи-ка, страшно вам было с Костей сегодня?
— спросила Юлька, разглядывая потрепанную обложку «Современных дебютов».
Вопрос Юльки вернул Саше то особенное, тревожное и в то же время радостное настроение, в каком он прожил все сегодняшнее утро.
И хотя страшно ему было только до начала собрания, а потом, напротив, легко и свободно, он все же сказал:
— Знаешь, как трудно было!
У нас строго принимают.
Не каждый пройдет.
По всем вопросам проверка!
По дисциплине, учебе, а особенно по политике.
У нас секретарь очень требовательный.
А принципиальный какой!
— Коля Богатов?
— Да.
Он на вид только обыкновенный.
Верно, не обратишь никакого внимания?
Высоченный разве уж очень, а больше ничем не выделяется, верно?
Но деловой.
А главное — справедливый.
— Вот это хорошо,
— сказала задумчиво Юлька.
— У нас вообще мало несправедливых ребят,
— продолжал Саша.
— Им у нас плохое житье.
— «У нас, у нас»!
— вдруг рассердилась Юлька.
— А в нашей школе им рай?
— Ты своих тоже хвали, если есть за что,
— обиделся Саша.
— Никто не запрещает.
Юлька слегка качнула головой, отчего кудрявая прядка снова выскочила из-за уха.
— Я думаю не о том.
Я думаю, если человек вступил в комсомол, он должен измениться, стать каким-то другим: серьезным, умным.
Да?
— В один день не изменишься,
— возразил Саша, чувствуя себя все же немного смущенным.
— Конечно,
— согласилась Юлька.
— Саша, зачем твоя мама улетела?
— На операцию.
— Ну, хорошо.
Пусть Джек ночует у тебя, пока она не вернется.
Он замечательный сторож, увидишь!
Юлька присела на корточки.
Джек радостно взвизгнул, ткнулся мордой в ее колени.
Она потрепала его между ушами.
— Не корми Джека,
— распорядилась она.
— Он должен есть дома, чтобы не отвыкнуть от хозяина.
Юлька ушла.
Джек заскулил, царапая лапами в дверь.
Саша усадил его с собой рядом в кресло.
Упрямец спрыгнул и ушел снова к двери.
Саша бился с ним целый час.
Наконец Джек задремал.
Саша долго сидел за уроками.
Тишина в комнате.
Саша вспомнил о маме.
Отчего-то грустно немного.
Засыпая, он представил, как в большом холодном небе растаяла черная точка, и стало совсем уже грустно.
Саша свесился и нащупал Джека рукой.
Щенок спал, свернувшись клубком.
Саша погладил его мерно вздымающийся теплый живот и тоже заснул.
Глава III.
Вожатый в раздумье
В то время как Юлька разыгрывала шахматную партию с Сашей Емельяновым, ее брат, Костя Гладков, сидя в пионерской комнате, обдумывал план работы двадцать первого отряда.
Несколько дней тому назад его назначили вожатым 3-го класса «Б».
— А что-то с нашим Костей случилось,
— сказала Юлька, понаблюдав в этот день во время обеда за братом:
он машинально жевал, не замечая, видимо, что лежит перед ним на тарелке.
Костя промолчал.
После обеда он невероятно долго без всякого дела стоял у окна.
Уроки не шли на ум Юльке, она ломала голову: из-за чего он повесил нос?
— С ребятами ты поссорился или еще что-нибудь произошло?
Костя рассказал, что произошло.
— Ну, им повезло, твоим третьеклассникам, что у них будет такой вожатый!
— не задумываясь, решила Юлька.
Костя недоверчиво взглянул на сестру: он не был о себе столь высокого мнения.
— Трудно: не знаю, с чего начинать.
Юля готова была притти брату на помощь в любое мгновение.
Она стала рядом с ним у окна и молча смотрела, как из заводской трубы густыми клубами валит дым.
Над домами бледное зимнее небо.
— Не единственный же ты на всем свете вожатый!
— сказала наконец Юлька, и это значило, что ничего интересного не возникло у нее в голове.
— Не единственный, но, должно быть, все другие умнее меня,
— ответил Костя сердито.
— Вот уж не люблю, когда на себя напускают!
— Что напускают?
— спросил Костя.
— Ра-зо-чарование!
— протянула она.
— Если что-то у тебя не получается.
Юлька, ты всегда нападаешь на других.
— Это у тебя не получается.
Ведь не меня назначили вожатым.
Так они стояли у окна и тихонько ссорились, пока в комнату не вошла мать.
Мать была пожилой женщиной, вырастившей семерых детей.
Трое погибли на фронте, двое жили своими домами, с ней оставались последние, близнецы Костя и Юля.
— Ребята,
— сказала мать,
— вы болтаете, а уроки стоят!
— Уроки да уроки!
— заворчала Юлька.
Тетради и книги полетели из сумки на стол, пришлось приводить их в порядок.
Не очень-то Юльке хотелось приниматься за работу.
В этот вечер они ничего не придумали.
Сейчас Костя сидел в пионерской комнате.
Стол был завален журналами:
«Вожатый», «Вожатый», «Вожатый».
Костя задумчиво их перелистывал.
Конечно, можно было бы взять за образец любой описанный в этих тоненьких книжках сбор и точно все повторить, заучив, как урок.
Косте не хотелось так делать.
Почему ему хотелось обязательно придумать свое?
Но он не знал, как приступить к делу.
Кроме того, он опасался за свой авторитет.
Пионеры двадцать первого отряда — все знакомые ребята со двора; летом с утра до ночи они играли в волейбол, итальяночку, а чаше в футбол.
Вот если бы Костя был футболистом, его авторитет в двадцать первом отряде — можно заранее предсказать — был бы обеспечен.
Редкий случай, чтобы мальчик в четырнадцать лет не увлекался футболом, но Костя к футболу был равнодушен.
Что поделаешь!
Он сидел над журналом, сосредоточенно хмуря лоб.
Его круглая физиономия с румяными щеками и немного пухлым, как у Юльки, ртом выражала глубокую грусть.
И Таня, войдя в пионерскую комнату, тотчас догадалась — у бедняги не ладится.
Таня подошла к столу и, заглянув через плечо мальчика, увидела пустой лист бумаги с заголовком: «План первого сбора».
Костя покраснел, а Таня ответила ничуть не опечаленным взором.
— Никогда не получается сразу,
— весело сказала она.
Не видя поводов для веселья, Костя мрачно возразил:
— Вы выбрали неподходящего кандидата.
Провалю первый сбор, тогда раскаетесь.
— После первого будет второй, потом третий, четвертый,
— рассудила Таня.
— Да, конечно...
третий, четвертый.
Не понимаю все-таки, почему именно меня выбрали?
Таня села рядом, дружески положила руку ему на плечо:
— Слушай-ка, Костя, не всегда делают только то, что очень хочется делать.
В тебе есть настойчивость и чувство ответственности.
И ты умеешь увлечься.
А это талант.
— Батюшки мои!
— Костя рассмеялся.
— Нет уж, про талант — это сказки!
А Таня обрадовалась Костиному смеху и долго оживленно рассказывала случаи из своей практики.
Много среди них было забавных и милых, серьезных, а главное, Костя понял, что и Тане не все дается легко.
Глава IV.
Секретарь райкома
Утром была принята телефонограмма — Богатова вызывал второй секретарь райкома Кудрявцев, и Коля после заседания школьного комитета, забежав на секунду домой перекусить, отправился в райком комсомола.
Он быстро шагал по тротуару в своей коротенькой, слегка подбитой ватой куртке.
Какой-то мальчишка прокричал:
— Долговязый!
Коля Богатов конфузливо улыбнулся, на щеке появилась глубокая ямка.
Что мог он поделать со своими длинными ногами, которые не дают покоя всем встречным мальчишкам!
Или вот еще ямочка на щеке — из-за нее в позапрошлом году Богатов тренировался несколько месяцев, приучая себя жить без улыбки.
Пустой замысел!
В конце концов Богатов подчинился судьбе.
Одернув коротышку-куртку, он вошел к секретарю.
— А, здравствуй!
— сказал секретарь райкома.
— Садись.
Рассказывай, как у комсомольцев с учебой.
Коля Богатов вынул из кармана записную книжку.
Всякий раз, бывая в райкоме, он не только не старался представить школьные дела лучше, чем они есть, а, напротив, прилагал все усилия к тому, чтобы не забыть рассказать о недостатках.
И теперь, перелистав записную книжку, Богатов строго откашлялся и прочитал несколько фамилий.
— Это кто?
— спросил Кудрявцев.
— Это те, которые с двойками.
— А почему у них двойки?
— У кого от лени, кому помочь надо.
— Помогаете?
— Конечно.
Мы стараемся через комсоргов действовать.
Большое значение, когда хороший комсорг.
— Ну, еще бы!
Слушай, Богатов, а как у тебя самого с занятиями?
— У меня?
Что ж, ничего.
— А точнее?
— Наполовину, пожалуй.
— Что наполовину — четверки и тройки?
— Троек нет.
— Ты, Богатов, в какой собираешься вуз?
«Что это он заинтересовался?» удивился Коля.
Он не привык и не любил рассказывать о себе.
— Я поступлю в университет, на физический факультет.
Очень интересуюсь проблемами физики.
Не знаю, может быть, мы умеем уже использовать атомную энергию...
Во всяком случае, должны уметь.
Не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы не воевать.
Диаметрально противоположная «им» установка.
Правильно?
— Правильно,
— подтвердил Кудрявцев.
— Но ты знаешь, в университет с четверками могут не принять.
— Поднажму,
— уверенно ответил Богатов.
— Осталось полгода.
Во всяком случае, я поступлю в университет.
Кудрявцев вынул из подставки карандаш, повертел.
— Дело в том, что по школам района ты единственный секретарь комитета — десятиклассник.
Если из-за комсомольской работы не справляешься, как надо, с учебой, признавайся — освободим.
Краска медленно сбежала со щек Богатова.
— Вот оно что!
Он должен был помолчать некоторое время, чтоб призвать на помощь всю свою выдержку.
— Если не подхожу или не справляюсь с работой, освобождайте, конечно,
— ответил он наконец более или менее спокойно.
Неожиданно Кудрявцев рассердился:
— Брось говорить ерунду!
С тобой по-честному разговаривают.
Работаешь хорошо, а все-таки, если тяжело, освободим, потому что десятиклассник.
Понял?
Чудак!
— Фу!
— Богатов распахнут свою куртку.
— А я-то испугался...
Теперь мне все ясно:
узнаю политику директора нашего, Геннадия Павловича.
Геннадий Павлович у нас идеалист.
— Как это так?
— Очень просто.
Хотите, правду скажу?
Только строго между нами, товарищ Кудрявцев.
Кудрявцев удивленно поднял брови.
— Говори, если считаешь, что надо сказать,
— согласился он без охоты.
— Наш Геннадий Павлович идеалист во взглядах на ребят.
Он мечтает: создам десятиклассникам условия, пусть погрузятся в уроки и обо всем позабудут.
Но нас невозможно погрузить только в уроки.
Нет, не выйдет.
Вы знаете, у нас есть ребята — слушают по двенадцати раз «Онегина».
А шахматисты?
Спортсмены?
Или еще одно эпидемическое заболевание...
— Какое?
— Танцевальное.
— Ты не подвержен?
— Умеренно...
С некоторых пор.
Но нет, все же умеренно.
Коля быстро взглянул на секретаря, опасаясь, не произвел ли на него легкомысленного впечатления.
Но Кудрявцев слушал охотно, с лукавым смешком в глазах.
— Да!
— сказал он.
— А я уже не потанцую.
— Почему, товарищ Кудрявцев?
— Нога вот...
— Кудрявцев отодвинулся вместе со стулом и вытянул ногу — она не сгибалась в колене.
— Ранение, да?
— спросил Коля.
— Да.
Кудрявцев вернулся к прерванному разговору:
— Не освобождать, значит?
Выдержишь?
Я к вам собираюсь приехать, Богатов.
— Вот здорово!
— обрадовался Коля.
— Приезжайте скорее!
Когда?
— Давай решим.
У вас общее собрание скоро?
— Да вот же прямо на-днях, в понедельник.
Хорошо бы вам приехать на общее собрание.
Будем принимать новых ребят.
— Хорошо!
— быстро согласился Кудрявцев.
— Приеду.
В понедельник кого принимаете?
— Двух семиклассников — Гладкова и Емельянова.
Обоим по четырнадцати стукнуло.
Хорошие ребята, товарищ Кудрявцев!
Только сейчас на комитете с ними вели разговор.
Сознательные!
И в политике разбираются.
Коля улыбнулся, вспомнив недавнюю беседу.
Что-то в этой беседе его сильно зацепило за сердце.
Да, вот что!
— Вы сейчас не заняты, товарищ Кудрявцев?
— Как не занят?
Занят с тобой.
— Так я вам скажу,
— подвигаясь ближе к Кудрявцеву и понизив тон, словно собираясь что-то сообщить по секрету, начал Богатов:
— Сегодня на комитет»; парнишка один, Емельянов, рассказал о Тюленине.
Понимаете...
Как бы вам поточнее передать...
Не очень и рассказывал много, а видно сразу, что Тюленин его идеал.
А ведь Тюленин когда-то, до войны, был, наверное, довольно обыкновенным парнем, просто хорошим — и все.
Я и подумал: из теперешних ребят вырастет много Тюлениных.
— А как же!
Конечно!
— оживленно подхватил Кудрявцев.
— Но кто-то должен об этом заботиться?
Воспитать нужно новых Тюлениных.
Тюленины не родятся готовыми...
Богатов, так я к вам приду.
В понедельник?
Он отметил в блокноте.
— Приходите обязательно!
— Богатов встал.
— Я с вами совершенно согласен насчет воспитания,
— подумав, серьезно сказал он.
— Мы с тобой по всем вопросам сошлись,
— без улыбки ответил Кудрявцев.
— До свидания!
Подняв воротник коротенькой, слишком легкой для декабрьского вечера куртки, Коля медленно возвращался домой.
Морозило.
На снег легли сиреневые тени сумерек, и на небе, еще очень светлом и чистом, с затухающей полоской зари, вдруг зажглась звезда.
Богатов долго смотрел на одинокий огонек, пока в сгустившейся синеве не выступили так же внезапно новые звезды.
Закат догорел, настала ночь.
Глава V.
Совещание на пустыре
Вечером после ухода Юльки Саша два часа ломал голову над алгебраической загадкой: Анатолию Лаврентьевичу нравилось озадачивать семиклассников ребусами.
Сегодня ребята собрались в школу раньше, чтоб узнать, кто решил правильно.
Конечно, Борис Ключарев, математик, отличник!
И Юра Резников.
Они стояли у классной доски, оглушая друг друга неоспоримыми доводами.
— Пойми ты, пойми!
— кричал Юра Резников, с ожесточением стукая мелом.
— Допустим, что формула»...
— Допустим?
Ничего не допустим!
Нам известно...
Дано...
А.С. ...
— У кого бы списать?
— вслух размышлял Леня Пыжов.
Володя Петровых с грустью вынул тетрадку:
— Нет у тебя самолюбия, Ленька!
Звонок, и тут же Анатолий Лаврентьевич почти вбежал в класс, бросил на стол пачку книг, быстрым взглядом окинул парты, энергично потер руки, и этот жест человека, который с удовольствием приступает к работе, и этот молодой, смеющийся взгляд, как обычно, вселили в ребят веселую охоту, учиться.
Разные бывали уроки.
На одних, как у Анатолия Лаврентьевича, всегда интересно, хотя учитель взыскателен, строг, придирчив и даже насмешлив.
Недаром Леня Пыжов испуганно втягивает голову в плечи, когда Анатолий Лаврентьевич, заложив руки за ремень, не торопясь направляется к третьей от двери парте.
А между тем минуты урока летят незаметно, и Володя Петровых не успевает полюбоваться своими часами.
Бывает, напротив, весь урок он докладывает классу течение времени, а преподавательница зоологии, маленькая, близорукая Мария Петровна, не может понять, почему семиклассники то и дело оглядываются в конец класса, где сидит Петровых.
Бывают уроки конституции, на них не услышишь взрывов смеха, как у Анатолия Лаврентьевича, но если кто-то уронит пенал или книгу, несколько голосов прикрикнет угрожающе:
«Тихо!»
Так час за часом идет школьный день, повторяя вчерашний, похожий на завтрашний и в то же время неуловимо новый, особенный, полный незначительных, мелких и необычайно важных событий.
Этот день, начавшийся испытанием сообразительности семиклассников, закончился неожиданно для всех печальным происшествием.
Происшествие случилось на физике.
Физический кабинет на четвертом этаже, 7-й «Б» — на первом.
Путешествие с первого этажа на четвертый заняло как раз перемену.
Со звонком 7-й «Б» в полном порядке стоял у дверей кабинета, ожидая появления Надежды Димитриевны.
Высокая, статная учительница с белыми, как снег, волосами, неизменно в синем торжественном платье, одним своим видом вызывала почтение.
Но в физический кабинет ребята входили присмирев и остерегаясь топать ногами не потому, что воображение их поражали седины учительницы.
В кабинете задергивались на окнах портьеры, Надежда Димитриевна поднималась на кафедру, и, повинуясь приказанию ее тонких рук, в темноте по проводам трансформатора, тихо потрескивая, бежали синие змейки, голубоватым сиянием поднимались вверх пучки искр или под мерный гул индукционной катушки причудливо вспыхивали красным, оранжевым, фиолетовым светом волшебные палочки.
Щелкнул выключатель, отброшены шторы — в руках учительницы обыкновенные стеклянные трубки.
Физика — чудо, но нет понятней, интересней науки!
Саша Емельянов раз и навсегда отвоевал себе в кабинете первую парту: и слышно, и видно, и ничего не пропустишь.
Учительница раскрыла журнал.
— Гладков!
Костя вышел.
Надежда Димитриевна вызывала одного за другим, а на кафедре стоял незнакомый изящный прибор с загадочной стрелкой.
Наконец Надежда Димитриевна закрыла журнал и объявила:
— Перед вами вольтметр!
— Она объяснила устройство прибора.
Саша успел набросать в тетради чертеж.
— Включаю,
— сказала Надежда Димитриевна.
Вдруг...
Она не рассчитала движения, споткнулась.
Чтобы удержать равновесие, она ухватилась за кафедру и столкнула локтем вольтметр.
— Ой!
— в один голос вскрикнул испуганный класс.
На полу валялись куски расколотой рамы, торчала погнутая стрелка.
— Что я наделала!..
— тихо сказала Надежда Димитриевна, стоя над разбитым вольтметром.
С первых парт бросились подбирать обломки.
— Надежда Димитриевна, ничего...
Обойдемся.
— Мы поймем из теории...
— уверяли ребята, смущенные огорчением учительницы.
— Стара я, должно быть, стала, ребята,
— вздохнула она.
— Из рук падают вещи...
— У меня с детства из рук падают вещи,
— мгновенно сфантазировал Юра Резников.
— Сегодня утром тарелку разбил.
Как за что ни возьмусь, так сейчас разобью.
— Ну, мои милые физики,
— невольно улыбнувшись его утешениям, сказала Надежда Димитриевна,
— придется нам в следующий раз усвоить закон Ома теоретически.
Ах, что же я наделала!
— Ребята,
— тихонько объявил Борис Ключарев,
— собираться у керосиновой лавки!
— На пустыре, у керосиновой лавки!
— передавалось с парты на парту.
Позади школы тянулся пустырь.
Он был не огорожен, заброшен.
Здесь летом играли в футбол, зимой сражались в снежки, и здесь, за стеной керосиновой лавки, где зимние вьюги наметали сугробы, обсуждались все важные события жизни ребят.
Сюда после уроков и сейчас собрались семиклассники.
— Уж очень она разгоревалась,
— вздыхал Володя Петровых.
— Заметили?
Жалость смотреть.
— Надо найти выход, ребята!
— решил Ключарев.
— Он как упадет, она как побледнеет!
— не унимался Володя.
— Хватит тебе!
Охает!
Думай.
Борис сердито покусывал губы: ничего не придумывалось.
Вдруг Юра Резников спокойно сказал:
— А я нашел выход.
— Где?
Что?
Какой?
— Сделать вольтметр.
— Что-о?
— Саша Емельянов в одно мгновенье очутился с ним рядом.
— Ты считаешь...
что...
Сделать самим?
— Ха!
Вполне реальная вещь.
Принцип устройства известен?
— Известен,
— подтвердил Саша, сердясь на себя за то, что раньше Юрки не догадался об этом.
— Материал достать можно?
— На...
наверное, можно.
Юра выдержал паузу, скептически покачал головой:
— Не знаю уж, право, сумеешь ли ты...
Я взялся бы и сам, да у меня радиоприемник стоит незаконченный, с деталями мучаюсь.
Слушай, а может...
— Пожалуй...
попробую,
— запинаясь, вымолвил Саша.
В нем боролись и желание и страх.
— Ребята!
Ребята!
— заволновался Володя Петровых.
— Вот если бы...
Входит Надежда Димитриевна, а на кафедре новый прибор!
Тут она...
Вот если бы мы верно...
— Хорошо бы сделать демонстрационный вольтметр!
— раздался чей-то мечтательный голос.
— На демонстрационный сколько материалу уйдет!
— Материал достанем.
Только бы сделать.
— Не сумеет!
— Емельянов?
Сумеет!
— Вот еще сконструировать бы звуковое кино.
— Нереально.
— Реально!
Почитай-ка журнал «Техника — молодежи».
Но Ключарев смотрел трезво на вещи: ракетопланы, кинотелевизоры — интересно, но все это в будущем.
К субботе надо обеспечить вольтметр.
— Саша, согласен?
Возьмешься?
Успеешь?
От волнения, гордости и нетерпеливого желания сделать прибор у Саши перехватило дыхание.
Он молча кивнул, весь залившись самолюбивым румянцем.
— Здорово!
— развеселился Борис.
— Ты сумеешь, не бойся.
Помнишь, световая модель у тебя почти получилась.
Главное — точность.
Надо тщательно выверить.
Ребята, Надежде Димитриевне не говорить!
— А намекнуть можно?
— спросил Петровых.
— Чтобы зря не расстраивалась.
Всего не открыть, а так...
намекнуть?
— Нет!
Нет!
— закричали ребята.
— Сюрприз!
— За намеки, толстяки, не ждите пощады!
— Юра Резников повертел кулаком перед носом Володи и ухватился за Сашу:
— Говори, элементы для проверки есть у тебя?
— Не...
не знаю.
Кажется, нет...
— ответил испуганно Саша.
Им уже завладела «идея» вольтметра, теперь он не мог ее уступить никому.
— Я достану.
Съезжу в «Электросбыт», батареек куплю,
— старался он уверить ребят, а сам с беспокойством поглядывал, не собирается ли кто перебить: сделают вольтметр без него!
Юра Резников, который с утра до ночи покупал, находил, менял и выпрашивал разные детали для своего радиоприемника, потянул Сашу в сторону и, предчувствуя счастливую сделку, сказал таинственным голосом:
— Не езди.
Я дам.
— А затем, приняв совершенно незаинтересованный вид, он небрежно спросил:
— У тебя, может быть, переменный конденсатор найдется?
— Нет,
— виновато признался Саша, страшно расстроенный тем, что у него нет конденсатора.
— Ну, тогда, может, контурная катушка где-нибудь завалялась?
— продолжал наступать Юра Резников.
— Поменялись бы.
Знаешь, какие у меня батарейки!
В «Электросбыте» не всегда и достанешь, а без батареек — зарез.
Саша знал, что зарез.
Чего бы только он не дал за контурную катушку, чтоб поменять ее на батарейки!
Но катушки нет и в помине.
— Может, наушники?
— все еще не теряя надежды, выпытывал Юра.
Саша молчал.
А Юру Резникова уже сжигал тот азарт, который слишком часто его приводил к безрассудствам.
Безумием было разболтать о фанере.
Но Юрка не выдержал:
— Хочешь фанеру?
Колоссальная ценность!
За наушники я тебе дал бы фанеру, да еще и батарейки впридачу.
И гвоздей.
Хочешь клею?
Только вчера начал тюбик.
Почти целый.
Отдам!
Он замолчал, ошеломленный своей собственной щедростью.
У Юры дома лежали две пары наушников.
Зачем ему третья?
— Соглашайся — раздумаю.
И наушников нет?!
Э-эх ты!
На глазах всего класса обнаружилась полная несостоятельность Саши.
Вольтметр грозил провалиться.
— Констру-уктор!
— уже насмешливо посвистывал Леня Пыжов.
— Прежде чем браться, подумал бы, из чего будешь делать.
Не желая дальше тратить попусту время, Пыжов направился к дому, беззаботно гоня впереди себя ледышок.
— Юрка!
Ты что...
хочешь сорвать нам дело?
— надвигаясь на него, угрожающе тихо спросил Борис Ключарев.
— Резников!
Пожертвуй фанеру,
— умолял Петровых.
— Честное слово, Юрка, отдай!
Костя Гладков возмутился:
— Что вы его уговариваете?
Без него обойдемся!
Да может, и у меня дома есть.
Поищу — непременно найду.
И так каждый.
— Не ищи: я дам.
— И я!
— «Я, я»!
— передразнил вдруг в ярости Юра.
— Где вы батарейки возьмете?
А жесть?
Раздобрились!!
Емельянов, за мной!
Он сунул руки в карманы и зашагал от ребят, не оглядываясь, идет ли вслед Саша.
Глава VI.
«Вольтметр сделаю я!»
Саша, конечно, пошел.
Если бы Юра приказал ему прыгнуть с крыши керосиновой лавки, или стать вниз головой, или всю зиму уступать свою очередь на самые интересные книги, какие только появятся в классе, Саша согласился бы на все.
Он пошел бы на потери и жертвы, он готов был перенести унижения, лишь бы сделать вольтметр!
Сколотить его своими руками из обыкновенных кусочков фанеры и жести и заставить работать!
Саша слишком был увлечен своим замыслом и оттого не хотел придавать никакого значения тому, что Юрка всю дорогу проважничал, идя впереди: напевал, останавливался возле какой-нибудь самой пустячной витрины и вообще еле двигал ногами.
Они тащились почти полчаса, хотя пройти надо было всего два квартала.
Только у дома Юрка заметил своего провожатого.
— А, ты!
— сказал он, загородив спиной дверь.
— Слушай, подожди меня здесь, на площадке.
Тень смущения пригасила блеск озорных Юриных глаз.
— Дома мать.
Она у нас, знаешь...
Ух, и ругается, если натопчут полы!
Ты погоди, подожди здесь.
Он нырнул в дверь, и почти тут же Саша услышал сердитые возгласы, шум, что-то грохнулось на пол, и на площадку выскочил Юра, вытирая со лба бусинки пота.
— Не дает!
У Саши ёкнуло сердце.
— Давай постоим здесь немного,
— предложил Юра, растеряв весь свой форс.
— Слышал?
Всегда так — нашумит, нашумит, а потом и остынет.
Переждать надо.
Нервная!
Ты не бойся, я у нее отвоюю фанеру.
— Юрка, да ведь ты говорил...
— Говорил.
Мало что...
На кухне стоит лист фанеры, думаю — кому он там нужен?
Да ты не бойся: мать не жадная, так только кажется.
Она тесто месит на этом листе.
Он виновато замолк, погрозил Саше пальцем и снова надолго исчез.
Саша ждал, облокотись на перила.
Почему всегда так трудно дается то, чего хочешь добиться?
Но чем труднее, тем интересней.
«Будет вольтметр!
И его сделаю я!»
Как раз в этот миг дверь распахнулась, Юра вынес фанеру.
Его глаза светились торжеством и лукавством.
— Отдала.
На!
Бери!
Получай батарейки.
И гвоздей прихватил.
Он засыпал Сашу сокровищами.
— А почему отдала — угадай.
Я говорю ей — надо Надежду Димитриевну выручить.
Она и позволила.
Знаешь что?
Ты скорее беги — вдруг раздумает.
Саша помчался.
В карманах звякали гвозди.
Юра побежал проводить его до ворот.
На прощанье он чуть помрачнел.
— Слушай, вот что...
ты мне после тоже что-нибудь дашь.
— Обязательно, Юрка.
Может, гвозди обратно возьмешь?
У меня есть свои.
— Гвозди?
Зачем они мне?
Ну, давай.
Наконец друзья расстались.
Пока они канителились, день погас и ушел, зажглись фонари, запестрели в окнах цветы абажуров, машины щупали фарами снег на шоссе, выбрасывая хоботы света, а над крышей семиэтажного дома неподвижно повисла большая луна и заспорила зеленоватым мерцаньем с огнями вечернего города.
Саша тащил свой груз, не чувствуя, как коченеют на холоде руки, и думал о том, что Юрка хороший (в воскресенье надо сходить на свалку железного лома, подыскать там для него что-нибудь ценное), и о том, что никто из ребят не представляет, должно быть, как сделать вольтметр, а ему, Саше, ясно.
Подконец на морозе совсем скрючило пальцы, пришлось постучать в дверь ногой, таким образом он налетел на Агафью Матвеевну.
Высокая, худая старуха с темным, в глубоких морщинах лицом, маленькими глазками и поджатыми, словно в обиде, губами встретила Сашу суровым вопросом:
— Ночь на дворе.
Где пропадал?
— Были дела,
— сдержанно ответил Саша.
Он проследовал мимо Агафьи Матвеевны с таким вызывающе самостоятельным видом, что та не сразу нашла, что ответить,
— мгновение упущено, он успел все свое добро втащить в комнаты.
С Агафьей Матвеевной у Саши издавна сложились замысловатые отношения, которые Сашина мама называла «разведка боем».
Нужно отдать справедливость Саше — инициатива принадлежала ему не всегда.
Обычно он входил в кухню в мирном расположении духа и старался быть в меру вежливым.
Он говорил кротко:
«Здравствуйте!»
Но на Агафью Матвеевну угодить мудрено:
— Нынче и поздороваться не умеют, как надо: бурк под нос, бурк...
От ласковых слов язык не отсохнет.
В прежние времена культурные мальчики ножкой шаркнут...
Слушать противно о воспитанных мальчиках из прежнего времени, которые будто бы шаркали ножками!
Надавать бы им хорошенько по шее!
Если Саша отвечал что-нибудь в этом роде, разведка боем переходила в жестокое сражение.
Угроза сражения и сейчас нависла тучей над Сашей.
Агафья Матвеевна подперла бока руками, изобразив тощую, жилистую букву «Ф», и в молчаливом негодовании наблюдала за поведением мальчика.
Поведение его было неприличным, чудовищным!
Саша сорвал со стола скатерть и в лихорадочной спешке принялся выгружать из карманов обрезки жести, батарейки, куски проволоки, что-то еще и еще.
При виде этого хлама у старухи потемнело в глазах.
— Что в доме делается!
Взгляните, добрые люди!
— Агафья Матвеевна,
— ответил Саша резонно,
— здесь людей нет.
Мы с вами одни.
— Каков!
— всплеснула руками старуха, приведенная в гнев вежливой дерзостью мальчика.
— На каждой встрече озорные речи!
Тебе приказывала мать так со мной говорить?
Где тебя, непутевого, бродяжьи ноги твои до поздней ночи носили?
Выкидывай вон!
— Агафья Матвеевна!!
— завопил Саша, преграждая старухе путь к куче вещей на столе.
— Не позволю!
Не трогайте!
— Рано, голубчик, не позволять научился.
Вишь, народ пошел вольный!
В прежние времена...
— И она запела, запела.
Саша слушал ее скучные сказки, пока не придумал спасительный ход:
— Ой, на кухне, кажется, что-то горит!
Старуха повела подозрительно носом, ничего не унюхала, но все же зашаркала подшитыми валенками в кухню.
С порога хмуро спросила:
— Не выкинешь?
— Нет.
— Делать-то что собрался?
Объясни.
— Агафья Матвеевна!
Научный прибор.
— Из фанеры?!
— Она хлопнула дверью.
— Теперь за работу!
— объявил себе Саша.
Он колебался: выучить сначала уроки или сразу делать вольтметр?
Агафья Матвеевна просунула голову в дверь:
— Не врешь, что научный прибор?
— Агафья Матвеевна, если считаете меня за вруна, не спрашивайте!
— Тьфу!
Будь ты неладен!
Иди пообедай.
Ученый!
После обеда прибавилось сил и решимости.
За дело!
Скорей, скорей!
Но как далек беспорядочный хаос вещей на столе от той счастливой идеи, какую создал его мозг!
Как легко, непринужденно и стройно в голове Саши сложился путь создания вольтметра, а руки ошиблись, едва принялись за работу!
Неловкие, глупые руки!
Саша склеил каркас для катушки и, скомкав, бросил под стол.
Он не сделает вольтметр никогда, у него не получается даже катушка.
В жестоком унынии Саша прошелся по комнате.
Вот когда начались настоящие препятствия!
Муки!
Вволю фанеры, картона, жести и проволоки — и перед глазами неотвязно стоит ясный, заманчивый образ, но как к нему подступить?
В тяжелом раздумье Саша безжалостно теребил свой волнистый зачес — предмет неусыпной заботы любого мальчика в четырнадцать лет.
И вдруг в памяти всплыло: сколько раз, засыпая или ночью сквозь сон, Саша видел — мама так же ходит по комнате; вот он видит, она у стола рвет одну, другую, третью из написанных за ночь страничек.
«Э!
— решил Саша с внезапным приливом энергии.
— Склею девять катушек, а десятая уж наверное выйдет».
Вышла третья.
Она была почти совершенна — аккуратненький, ладный каркасик.
Саша полюбовался катушкой; удовлетворенно вздохнул и взялся за вторую деталь.
Трудное ждет впереди.
Хорошо!
Сначала Саша молча работал, потом незаметно стал напевать.
Это была песня без слов.
Не песня, а марш, который следовало бы исполнять на трубе.
Трум!
Ту-ту-ту!
Тра-та!
Бем-м-м!
В стену постучала Агафья Матвеевна.
Но Саша пел, только тише.
Глава VII.
«Как ты их будешь воспитывать?»
Джек потянулся, открыл глаза и прислушался, подняв высокие ушки.
В комнате было темно, но едва уловимые признаки говорили о том, что наступило утро.
Где-то стукнула дверь, за стеной прошуршало, сквозь окно доносились смутные звуки.
Это были звуки не ночи, а дня.
Джек вспомнил, что он не дома.
Он встал и осторожно пошел обнюхивать вещи.
Дома Джек никогда не позволил бы себе подняться раньше хозяйки, но то, что окружало его здесь, было чужим, непривычным, вселяло в него беспокойство.
Песик толкнул лапами дверь и вошел в другую комнату.
Он искал хозяйку.
Ее не было.
Джек вернулся к кровати мальчика и заскулил.
Он тосковал по дому и девочке.
Мальчик не просыпался.
Джек ухватился зубами за край одеяла, потянул.
Одеяло сползло на пол, но мальчик спал, спрятав лицо в подушку.
За окном чуть рассветало, в комнате резче обозначились линии, по углам проступили контуры каких-то новых предметов — дом стал еще яснее чужим.
Джек залился тревожным лаем.
Мальчик вскочил.
Несколько мгновений он стоял босиком на полу и тер кулаками глаза.
Наконец, окончательно проснувшись и сообразив что-то, он закричал:
— Джек!
Молодец!
Меня разбудил.
Умник, как ты догадался?
Посмотри, что я сделал вчера.
Он совал к носу собаки какие-то вещи.
Джек одобрительно вильнул хвостом,
и пока мальчик одевался, пес в сумасшедшем веселье носился по комнате, царапал лапами дверь, наконец сел и, глядя на Сашу молящими глазами, затявкал так жалобно, что Саша бросился его обнимать.
— Милый!
Умник!
Если бы ты был мой!
Он не удержался и, несмотря на строгий Юлькин наказ, дал Джеку сахару.
Они наперегонки перебежали двор и поднялись в квартиру Гладковых.
Как раз было время — Гладковы собрались выходить.
Юлька окинула Джека заботливым взглядом, но не стала с ним нежничать.
— На место!
Джек, послушно виляя хвостом, поплелся за ширму.
— Его нельзя баловать,
— важно заявила Юлька.
— Ты знаешь, какую роль сыграли служебные собаки во время войны?
Она перекинула через плечо полевую сумку, набитую книгами, запрятала под шапку все свои завитки, просмотрела карманы, в которых, как у Кости и Саши, водилось множество ценных вещей — лупа, фонарик, перочинный ножик, магнит,
— и они пошли в школу.
Их называли тремя мушкетерами.
Третий мушкетер, в коричневом платье с кружевным воротничком и в черном переднике, не отставал от товарищей.
Напротив, иногда именно он отважно шагал впереди.
Было то тихое декабрьское утро, когда дым застывает над фабричной трубой, подпирая небо светлым столбом, в кольце сизой мглы поднимается холодное солнце, снег скрипит и с проводов вдруг осыплется иней белым, легким дождем.
Юлька ухитрилась попасть в этот дождь и стояла, пока все снежинки не улеглись ей на шапку, плечи и шею, а ее темные, с влажным блеском, словно вымытые, глаза были удивленно раскрыты.
И Саша, взглянув на нее, увидел тоже и утро, и белые ветви, и облако в небе, которое плыло, как лодочка с золотыми краями по синей воде, и удивился им, как она.
Впрочем, Юлька тотчас же стряхнула с шубки мелкую снежную пыль и, подтянув на плече тяжелую сумку, сообщила, что на химии схватит, чего доброго, тройку.
— Если бы вчера мы не просидели, Костя, с тобой зря целый вечер, не так было бы обидно!
— Что вы делали?
Юлька пожала плечами:
— Две головы — и ничего не могут придумать!
— Что вам нужно придумать?
— Необыкновенное!
— ответила Юлька и ушла, не улыбнувшись его удивлению.
Они всегда расставались на пустыре, позади мужской школы.
Здесь, на окраине города, каменные громады десятиэтажных зданий стояли вперемежку с деревянными домиками.
Подслеповатые, вросшие в землю, эти домишки доживали свой век на краю пустыря против школы.
Отворилась калитка, вышел мальчик.
Он постоял у калитки с задумчивым видом, словно решая, куда бы направить свой путь хотя утоптанная дорожка через пустырь вела прямо к школе.
— Вадик Коняхин!
— испуганно проговорил Костя.
— Идем скорее, Саша.
Отвернемся, чтоб он не заметил.
Но Вадик заметил.
Просияв счастливой улыбкой, он через сугроб лез уже к Косте.
— Костя!
Здравствуй, Костя!
Ты скоро придешь к нам?
Он звенел тоненьким, как колокольчик, голоском, этот маленький третьеклассник в длинном, чуть не до пяток, пальто, в варежках, шапке, из-под которой торчал один нос
— здорово его укутали дома.
— Костя, в нашем отряде тринадцать ребят.
Таня объявила, ты наш вожатый, и велела, чтоб слушались.
А что мы с тобой будем делать?
Саша не видел, чтоб когда-нибудь Костя был так смущен, так потерян, так застигнут врасплох!
Даже голос ему изменил, когда, глядя поверх головы малыша, он деревянно сказал:
— В субботу на сборе узнаешь, что будем делать.
Вадик кулаком сдвинул шапку с носа на лоб: под шапкой открылись глаза, ответившие таким изумлением Косте, что тот побагровел от стыда, но молчал.
Вадик больше не спрашивал.
Шапка упала ему снова на нос.
С виноватой улыбкой он вытащил из сугроба сначала одну, потом другую ногу.
Костя проводил его взглядом и угрюмо сказал:
— Я не знаю, что мы будем делать на сборе.
— Вот о чем вы вчера думали с Юлькой!
— Об этом.
О чем же еще?
Представляешь, собрались пионеры.
Первый сбор.
Интересно!
Они ждут.
Первого сбора всегда особенно ждут.
Вообще я хочу, чтоб двадцать первый отряд был очень хорошим.
— Ну еще бы!
— сказал Саша с участием.
Он понимал тревогу Кости.
Быть вожатым!
Не всякий сумеет!
Вот почему Костя стал молчалив, в его темных, всегда таких спокойных глазах затаилась забота.
— Костя, а как ты их будешь воспитывать?
— Знаешь, их надо интересно воспитывать,
— подхватил с увлечением Костя:
— малыши!
Видал Вадика?
Мы с Юлькой так и решили: необходимо придумать особенное.
— Это верно.
И что?
— Сам не знаю.
До субботы осталось три дня, а я все не знаю.
Он выглядел таким удрученным!
Саша с азартом принялся уговаривать друга:
— Слушай, ты подожди, не отчаивайся...
Изобретем что-нибудь.
Костя махнул безнадежно рукой:
— Изобретали мы с Юлькой!
Никак.
Нет уж, видно, придется первый сбор без особого интереса начать.
Авторитет подорвешь, вот чего я боюсь.
Скажут — скучный вожатый.
Представляешь?
Завлеки их после на сбор!
Да, обстоятельства складывались незавидно для Кости!
Хоть сломай себе голову, чем утешишь?
Саша бесплодно сочувствовал другу, пока из школы не донеслись переливы звонка.
— Что?
Звонок?
Опоздаем!
Костя мгновенно стряхнул с себя грусть.
Они побежали со всех ног в раздевалку.
Первый урок — конституция.
Марина Григорьевна была уже в классе.
Ничто в этой юной учительнице не поражало с первого взгляда: русые волосы, разделенные на прямой пробор, круглые щеки, чуть обрызганный веснушками нос, и только выражение глаз освещало лицо изнутри живой мыслью.
Уроки Марины Григорьевны не походили один на другой.
Сколько в них вложено было дум, труда, вдохновенья, мечты — этого ребята не знали, но каждый час, проведенный с учительницей, делал их чуточку старше, немного умнее, взволнованней и душевно богаче.
Они платили ей чем могли — Марину Григорьевну в классе встречала та тишина, которая на лице ее вызывала краску смущения и радости.
Она неспокойно работала.
Мальчики замечали не раз, как, начиная урок, учительница или ненужно листала журнал, или теребила узел пестрой ленты на шее; иногда ее голос, словно ниточка, грозил оборваться, и ребята поддерживали ее молчаливым вниманием.
Не по великодушию, нет!
Они не пощадили бы робости, неуменья, незнания.
Было в характере Марины Григорьевны то, что они понимали.
Так каждый из них, говоря о самом заветном, старался поглубже упрятать внутренний жар, не выдавать свои чувства — это всегда нелегко!
Марина Григорьевна на доске написала прямым, почти детским почерком:
«Статья 123.
Равноправие граждан СССР, независимо от их национальности и расы, во всех областях хозяйственной, государственной, культурной и общественно-политической жизни является непреложным законом».
— Вы все знаете этот закон нашей страны?
Несколько голосов отозвалось:
— Да, конечно!
— Тут и знать нечего,
— наивно заметил Леня Пыжов.
— Ясно.
Он не любил рассуждений: задали бы выучить, и делу конец.
Юра Резников метнул в сторону Леньки негодующий взгляд:
— Про фашистов забыл?
— Так то было.
Теперь давно нет,
— возразил хладнокровно Пыжов.
Ключарев, хмурясь, свел над переносицей длинные брови:
— Ты думаешь, теперь нет фашистов?
Нигде?
Марина Григорьевна подошла к партам.
— Слушайте, что я вам расскажу.
Глава VIII.
Южный штат Алабама
В этот день Марина Григорьевна рассказала ребятам историю негритянского мальчика Сэма.
Сэм родился и жил в маленьком городке Хантсвелле штата Алабама, на юге США.
В городке не было небоскребов, на улицах лежала пыль.
Особняки богатых владельцев хлопковых плантаций укрывались от пыли в тенистых садах.
В негритянских кварталах тени было маловато, но все же возле домика Сэма росли два персиковых дерева, а под окном мать разделала клумбу...
Издали эту клумбу можно принять за красную шаль, брошенную из окна.
Сэм не уходил далеко от дома и не завидовал тенистому парку мистера Эвенсона.
Самое горячее солнце нипочем было черному мальчишке.
В общем, Сэм не жаловался на жизнь.
У него была добрая мать и весельчак-отец, который умел рассказывать сказки.
Да.
Кроме того, отец Сэма играл на банджо.
Он так хорошо играл, усевшись в праздник на приступке крыльца, что мать то и дело подносила фартук к глазам.
Один раз из-под камня выскользнула ящерица и лежала неподвижно на песке, пока он играл.
— Па,
— сказал Сэм,
— она тоже слушает!
— Ты шутишь, Сэм,
— засмеялся отец,
— ящерицы ничего не смыслят в музыке.
Сэму в то время было пять лет.
Он тоже ничего не смыслил во многом.
Он думал, что так и надо, чтобы отцу за работу на хлопковой плантации платили вдвое меньше, чем белым рабочим.
Иногда отец рассказывал о стране, которая лежит по ту сторону океана.
Люди, живущие в этой стране,
— разных народностей, а закон для всех одинаковый, и если там черный работает лучше белого, ему и почета больше.
— Ты говоришь сказку, па?
Отец намотал на палец жесткое колечко волос мальчишки.
— Я говорю истинную правду, Сэми.
Так же, как истинная правда то, что эти люди разобьют немецких фашистов.
Тут мать вмешалась в разговор и, прикрывая ладонью рот, чтоб кто-нибудь со двора не услышал, сказала:
— Между немецкими фашистами и мистером Эвенсоном с его хлопковой плантацией, будь она трижды проклята, большой разницы нет, как я посмотрю.
Отец промолчал и закурил трубку.
Много времени спустя наступил такой момент, когда наконец Соединенные Штаты Америки открыли военные действия против фашистской Германии.
Правда, песенка Германии была уже спета: советские войска здорово расколотили ее.
В это время и отец Сэма, негр Джо, был отправлен на фронт.
Каким красавцем стал он в военной форме!
Как весело он смеялся, открывая белые, словно снег на вершине горы, блестящие зубы!
— Сдается мне, женка,
— сказал, прощаясь, отец,
— кое-что изменится к лучшему для нас после войны.
Если страна призывает черного человека в солдаты, значит она и ему немножко сродни.
А мать ответила только:
— Смотри, чтоб тебя не убили, Джо!
Когда отец уехал, она села на плетеный стул и повторила:
— Смотри, чтоб тебя не убили, Джо!
Но она не плакала, нет.
Мать не заплакала даже в тот день, когда ее прогнали из дома мистера Эвенсона, где она работала поденщицей.
Стряслось несчастье: бедная ма подпалила утюгом кружевную юбку мисс Эвенсон.
Раньше не могло случиться такого, но теперь у нее появилась привычка задумываться, и вот испорчена красивая юбка!
После этого им пришлось туго.
Мать всюду искала работу.
Ей смеялись в лицо:
— Это та самая глупая негритянка, которая ничего не умеет сделать как следует?
Ступай, ленивица!
— и закрывали дверь.
И вот однажды в сводке по радио сообщили о том, что негритянское соединение отличилось в борьбе за один укрепленный пункт в Африке.
Негр Джо был в этом соединении.
Весь негритянский поселок Хантсвелла узнал о храбрости Джо.
Сэм визжал от восторга, как поросенок.
А бедную ма вдруг затрясла лихорадка, у нее стучали зубы, и она ничего не могла говорить.
Вскоре ее снова взяли к Эвенсонам.
Мистрис Эвенсон, такая важная дама, всем сообщала:
— Я хочу оказать поддержку жене солдата.
В действительности же Клэ получила работу оттого, что никто не умел, как она, разглаживать оборки и складочки и угодить хозяйке.
А Сэм ждал и ждал.
Он подходил к стене, где на желтой ленте висело банджо, и, трогая струны, вспоминал песню отца.
И вот война кончилась.
Приехал отец.
На куртке у него был орден.
Ребята со всего поселка бежали за Джо, и все мужчины и женщины вышли из домов.
Отец вернулся в горячий полдень.
Зрели яблоки и персики в садах, розы на клумбах свернули от зноя лепестки, жирный индюк стоял возле дома и, как очумелый, глотал раскаленный воздух.
— Э,
— заметил отец,
— значит, вы перебивались кое-как без меня, если старый индюк уцелел.
— Да, перебивались понемногу,
— беспечно ответила мать.
С приездом отца она снова стала беспечной.
Она не призналась в том, что это соседский индюк.
Она не призналась и в том, что нет больше в доме красивых цыновок, ситцевых занавесок над кроватью и многого другого из утвари.
В черные дни все уплыло из дома.
Мать подавала кушанья к столу и незаметно трогала отца за руку, плечо.
Она все еще не верила, что ее муж вернулся домой!
Отец ел горячий, пудинг и пил виски.
Он выпил на радостях полный стакан.
— Ты захмелеешь, Джо,
— смеясь, сказала мать.
Сэм надул щеки и ударил себя кулаками по надутым щекам.
Он не знал, что бы еще выкинуть, и наконец, такой здоровенный парень, забрался отцу на плечи.
Отец встал и, не покачнувшись, вынес его из дому на плечах.
Ребята кричали на улице:
— Дядя Джо приехал!
А в городском кино идет хроника, дядя Джо, там показывают бой в Африке и тот самый город, который вы брали!
— У нас идет эта хроника?
— У нас шла одни день.
Вы опоздали посмотреть, дядя Джо!
Отец спустил Сэма с плеч.
— Ступай-ка разыщи мою шляпу, Сэм!
Мать тоже вышла на улицу и, все еще смеясь, говорила:
— Что ты, Джо?
Хроника идет в городе, у белых.
Иди проспись лучше, Джо!
И вдруг Сэм увидел во взгляде отца дико вспыхнувший гнев.
Отец непокорно и злобно нагнул голову.
Мать прислонилась к дверному косяку и положила руку на сердце.
— О Джо!
Что ты хочешь делать?
Но отец снова смеялся:
— Ничего страшного: я только хочу посмотреть со стороны, как мы брали город.
Сэми, идем!
И они отправились в те кварталы, где жили белые.
Отец бодро шагал.
Он курил свою трубку и вслух рассуждал:
— На войне одинаково умирают белые и черные.
Если солдат уцелел, он хочет знать, какова его родина.
Эх, повидал бы ты, Сэм, тех людей, что мне привелось повидать и послушать!
Но когда они миновали негритянский поселок, начались мощеные улицы, коттеджи, потонувшие в зелени, и полисмены на перекрестках, отец замолчал и погасил трубку.
— Па,
— чуть не плача, взмолился Сэм,
— не нужно ходить в кино, па!
Зачем мать дала ему виски?
— Я покажу удостоверение,
— бормотал между тем отец.
— Там написано: вот человек, который брал этот город.
Там есть печать и подпись — все, как надо.
Вы можете не пускать меня в свои рестораны, но на эту картину вы меня пустите, или я разнесу в куски ваше проклятое кино!
Несколько девочек в соломенных шляпах стояло у входа в кино.
— Негр!
Они поспешили укрыться за дверью.
Негр поднялся по ступенькам и вошел в вестибюль.
Ноздри его широкого носа мелко вздрагивали.
— Па!
— снова взмолился мальчик.
Отец отмахнулся от него.
В толпе ожидающих сеанса людей послышались возгласы.
— Дети, ко мне!
— крикнула пожилая мистрис.
— Что такое здесь делается, я не пойму!
Негр подошел к кассе и стукнул в окно.
Девушка в светлых локонах открыла створку.
— Один?
Два?
— положив пальчики на книжку с билетами и не поднимая глаз.
Вдруг она увидела черную руку, протянувшую деньги.
— Ай!
— растерявшись, взвизгнула девушка.
Скоро, впрочем, она оправилась от замешательства.
— Билетов нет,
— хладнокровно ответила девушка, захлопнув окно.
— Какая наглость!
— услышал Сэм.
— За время войны все они распустились!
Этот негр, должно быть, хотел, чтобы я из-за него вылетела с работы.
Худой, гладко выбритый человек в белых брюках и полосатом жилете пересекал наискосок вестибюль, торопясь к месту происшествия.
— Эй, любезный!
Как тебя, дядя Том или Сэм
ты перепутал адрес.
Не распугивай у меня чистую публику.
Ну, живо!
Администратор говорил тихо и помахивал театральной программой, указывая Джо дорогу.
Разве не прогоняли Джо и раньше, если спьяна случалось ему забрести в общественный сад или остановиться у ресторана, где так хорошо играет музыка?
Нет, что-то стряслось с ним на войне.
Может быть, ему там контузили голову и он сошел с ума?
Он вытащил из кармана свое удостоверение:
— Вот.
Здесь поставлена печать.
Здесь написано, что я сражался как раз за этот город, который вы показываете нынче на картине.
И мне дали орден.
Администратор ударил свернутой в трубку программой по бумажке, не взглянув на нее.
— Не забывайся, молодчик!
Марш!
То, что случилось после, Сэм не забудет, если проживет до ста лет.
Отец опять нагнул голову, как взбунтовавшийся бык, и шагнул в сторону администратора.
— А воевать вы меня посылали?
— бешено взревел отец Сэма.
В толпе пронесся истерический вопль:
— Негр убивает белого!
Раздались длинные трели свистков, несколько полисменов ворвались в вестибюль.
Сэма оттолкнули.
— Не трогайте па!
Он добрый, он воевал!
Мальчик громко заплакал.
Кто-то схватил его за ворот праздничной рубашки и, как собачонку, вышвырнул на крыльцо.
Сэм покатился по ступенькам.
Падая, он рассек губу, подбил глаз и долго лежал неподвижно, уронив голову в пыль.
Наконец он поднялся и вытер ладонями мокрые, грязные щеки.
Его подбитый глаз заплыл багровым синяком, но все же Сэм увидел вдалеке орущую толпу.
Это тащили вешать на дереве его отца, черного солдата, который сражался под флагом Соединенных Штатов Америки.
* * *
Звонок прозвенел так внезапно!
Саша от неожиданности вздрогнул.
Неужели кончился урок?
Марина Григорьевна окинула взглядом класс, вернулась к доске и указала те слова, что были подчеркнуты двумя меловыми чертами:
«Равенство граждан СССР, независимо от их национальности и расы...»
— Вы запомните, ребята, сто двадцать третью статью нашей конституции?
Она вышла из класса.
Саша украдкой взглянул на товарища.
Костя смотрел в окно, губы его шевелились.
— Ты что?
— тихо спросил Саша.
— Гады проклятые!
Мистеры-твистеры!
Черти!
— бормотал Костя.
Он погрозил кулаком:
— Я бы их...
Попадись они только!
— и снова отвернулся к окну.
Борис Ключарев, нагнув низко голову, рылся в портфеле.
Ни к кому не обращаясь, Володя Петровых громко рассказывал:
— Как они его...
Он пришел домой с орденом.
А они его...
потащили.
Сэм смотрел, как они его вешали...
— Не охай, ты!
— вдруг почти грубо крикнул Борис Ключарев, сузив острые, стального цвета глаза.
Саша встал и вышел из класса.
Что-то ныло у него в груди.
Негритянский мальчик не выходил из головы.
В коридоре бегали, толпились и «жали масло», соседние ребята.
Саша обошел их сторонкой.
— Емельянов!
В дверях десятого класса стоял Коля Богатов.
После разговора в райкоме, когда он там похвалил семиклассников, у него появилось к ним какое-то новое чувство — беспокойной заботы, почти нежности, особенно к Саше.
Коле хотелось потолковать о чем-нибудь с этим веселым парнишкой и, пожалуй, ближе сойтись.
Но Саша угрюмо молчал, что-то пряча в глазах.
— Случилось что-нибудь?
— догадался Богатов.
— Поссорился с ребятами?
Или двойку схватил?
— Где?
Что?
Покажите!
Рядом с Колей появился его друг, Сергей Вихров, известный художник, который надиво школе и наперекор всем традициям стриг волосы под машинку, носил роговые очки и неутомимо снабжал школьную газету карикатурами на самые разнообразные темы.
— Покажите мне двоешника!
— выхватывая из кармана блокнот, говорил Вихров.
— Так.
Хорошо!
Великолепный типаж!
То, что нужно.
Колька, можешь готовить статью «Прогульщики учебы» или что-нибудь в этом же духе.
Иллюстрация есть!
Жалкая гримаса дернула Сашины губы.
Вихров нахмурился:
— Что ты, хлопец?
Собрался лить слезы?
Он был ласковый парень, хотя и карикатурист, и Саша на него не обиделся.
— На чем же ты срезался?
— спросил Коля Богатов.
— Ну, уж реветь-то во всяком случае не стоит.
— Да нет же!
Нет!
— сказал наконец Саша, чувствуя, что и верно слезы подступают у него к горлу: эти большие ребята так беспомощно и неловко его утешали.
Вихров спрятал блокнот.
— Нетактично получилось,
— вполголоса упрекнул его Коля Богатов.
— Ты дурень, Сережка.
Суешься со своими карикатурами, не зная, в чем дело!
Он взял Сашу за локоть и осторожно спросил:
— Скажи все-таки, что?
— Ничего!
Честное слово!
— клялся Саша, все еще чувствуя тяжесть в груди от непролившихся слез, но уже чем-то счастливо утешенный.
— Я просто подумал о том, как страшно в Америке!
Перемена кончилась, ребята толпами повалили в классы.
Коридор опустел.
Глава IX.
Да здравствует техника!
После школы на пустыре бомбили стену керосиновой лавки.
Затем снайперы дивили свет искусством попадания в движущуюся цель.
Но когда Юрка залепил огромный ком Володе Петровых в лицо, игра оборвалась.
Отирая варежкой замерзшие щеки, Володя горько жаловался на Юрку ребятам:
— Он всегда лезет к смирным!
Кто сдачи дает, того он не трогает.
Я с ним связываться не хочу, а захочу — полетит через крышу.
Юра Резников, готовый уже покаяться, услышав такие немыслимо дерзкие речи, как ястреб, налетел на Володю.
Толстый, неповоротливый мальчик мешком опрокинулся в снег.
Юра уселся ему верхом на живот, собираясь постоять за свою оскорбленную честь.
— Лупи его!
Бей косоглазого!
— взвизгнул Леня Пыжов.
— Надавай ему хорошенько!
Предвкушая жестокую драку, он скакал — до того ему не терпелось взглянуть, как будут «лупить косоглазого».
И вдруг Костя Гладков, эта девчонка, Юлькина тень, как его именовали ребята, размахнулся и с выражением страдания и отвращения в глазах ударил Пыжова по шее.
Пыжов обомлел.
Все его частые, мелкие веснушки вспыхнули огненной сыпью.
— За что?
Ни за что?
Он озирался, ища поддержки ребят.
В ответ чей-то новый кулак протянулся к его тонкому, хитрому носику.
— Объяснили б, за что!
— заплакал Пыжов.
Тогда Володя, который, ожидая Юркиной мести, лежал послушно в снегу, зашевелился, дернул ногой, поднатужился:
— Ну-ка, пусти!
Резников встал.
— На одного напали!
— отталкивая ребят, удивленно говорил Петровых.
— Разойдитесь, а то я вас всех раскидаю в сугробы!
Он надул свои толстые щеки, устремив косой взгляд на Бориса.
Тот стоял в стороне, молча покусывая губы.
— Не унял!
А еще справедливым считаешься!
Да еще и комсорг!
— Без разбору подряд всех жалеешь...
Жалельщик!
— холодно ответил Борис.
Пыжов, всхлипывая, собирал в снегу книги.
— Они пристали за дело,
— добродушно объяснял ему Петровых.
— Лежачего бьют?
Ведь я был лежачий.
А ты?
Ты зачем подзадоривал?
Спасибо, меня в это время Юрка держал.
Ух, и плохо пришлось бы тебе!
Неописуемое хвастовство Петровых привело всех в хорошее расположение духа.
Усмехнулся и Леня и как ни в чем не бывало вместе с ребятами пошел домой.
Неожиданно Юра сказал:
— Неправда, когда говорят, что нельзя всем против одного выступать.
А если он идет против всех?
— Драться только не надо,
— ответил Костя с брезгливой скукой в глазах.
— А сам?
— Сам?
Не знаю.
У меня получилось нечаянно.
Костя замолчал и отвернулся.
Всю дорогу он размышлял о чем-то своем, должно быть снова о сборе.
Расставаясь, он мрачно сказал Саше:
— Мои дела плохи.
— Что они соображают, твои третьеклассники!
— отмахнулся в конце концов Саша, которому надоело толковать об одном.
— Будешь обыкновенным вожатым.
— Придется.
— Костя вздохнул.
А Саша заторопился домой, вспомнив свой чудесный вольтметр.
Сегодня ребята не давали покоя расспросами, но Саша всячески старался отвести разговор.
Вот кончит, тогда пусть любуются!
На последнем уроке его осенила смелая и простая идея.
Если на катушку прибавить новую обмотку да если сделать еще две лишние клеммы, тогда...
Ах, чорт возьми, тогда у него получится почти универсальный прибор, измеряющий силу, мощность и напряжение тока!
— Добьюсь!
Непременно!
Неужели мне не добиться?
— бормотал Саша, задыхаясь от бешеной скачки по лестнице, нетерпения и счастливых предчувствий.
«Как хочется сделать!
И если удастся, тогда во всей школе...
— Он остановился, пораженный догадкой.
Ведь никто из ребят не делал такого прибора.
— Кто, кроме меня?
Вот когда все, от первого до десятого класса, узнают, каков Емельянов!»
«Изобретатель!
Конструктор!
Вы слышали?
В 7-м «Б» учится гениальный конструктор!»
Он стоял на площадке, а фантазия несла и несла, словно конь без узды, пока суровая действительность не предстала перед ним в лице Агафьи Матвеевны.
Старуха просунула голову в дверь, высматривая что-то на лестнице.
По всем признакам, она высматривала именно Сашу.
— Явился, голубчик!
Иди-ка, иди!
Давненько тебя поджидала.
Мало дома озоровать — за улицу взялся.
— Агафья Матвеевна!
— грозно предостерег Саша.
— Шестьдесят пять лет Агафьей Матвеевной зовут!
Кто вчера до полночи в трубу трубил, людям спать не давал?
Учили тебя читать да писать, а выучили, видно, петь да плясать!
Она сложила на груди худые, жилистые руки, ожидая по опыту контрвыступления противника, но Саша, размягченный своими фантастическими планами, мирно сказал:
— Агафья Матвеевна, честное слово, я делал прибор.
Знаете что?
Если вы устроите замыкание и как-нибудь испортите электричество, не зовите монтера — я починю.
Он только подлил масла в огонь.
— Это я-то испорчу!
— так и вскинулась Агафья Матвеевна.
— Ты гляди сам не испорть!
Вчера лампочка целый вечер мигала.
С чего бы, думаю, ей мигать?
И ни к чему, что он баловался со светом!
Каков!
Старуха выждала, но мальчик решительно не желал принять бой.
Он шагнул, намереваясь оставить зону сражений, и наступательный пыл Агафьи Матвеевны внезапно остыл.
— Ну, ну!
Распетушился петух!
Обедать тебя дожидалась.
Без соли, без хлеба — худая беседа.
Садись.
Она налила в тарелку горячие щи.
Соблазн был слишком велик.
Саша с жадностью ел.
Голод его возрастал с каждой ложкой.
Агафья Матвеевна, подперев подбородок рукой, ворковала для собственного своего развлечения:
— Небось, не зря я по чужим людям весь свой век прожила!
Всякого насмотрелась.
Я обхождение приличных людей до тонкости выучила.
К примеру: для чего ты ложку за ложкой в рот гонишь, ровно как плетка над спиною свистит?
В прежние времена, если мальчик воспитанный...
Саша отодвинул тарелку и, как будто чем-то укололся, впился взглядом в подобревшие глаза Агафьи Матвеевны.
Старуха его пилила безустали, на самом же деле единственным ее удовольствием было поить, кормить и голубить сероглазого курносого мальчика, у которого потешный зачес веером разлетался надо лбом, как только мальчик в забывчивости встряхивал головой.
— Что ты, сынок?
— Агафья Матвеевна!
— сказал он с укором.
— Эх, Агафья Матвеевна!
Вы все про «приличных» мальчиков рассказываете.
Вам бы в Америку съездить!
Там «приличных» мальчишек и девчонок полно!
Посмотрели бы, как они повесили негра...
— Что с тобой, о чем это ты?
— Вот о чем...
Слушайте!
Саша рассказал Агафье Матвеевне историю Сэма и Джо.
— ...
Они бросили его на крыльцо, он разбился.
Они линчевали отца, и Сэм видел.
То дерево еще, наверно, стоит...
Там, в кино, было много «воспитанных» мальчиков.
Никто не заступился за Сэма и Джо...
— Батюшки мои!
— охнула Агафья Матвеевна.
— Да он на лицо, может, и черный, ан совести светлой?
Как земля на себе терпит фашистских зверей?
Как им солнышко светит?
Народ-то ихний, знать, еще глуп, смотрит на что!..
— Агафья Матвеевна!
— Саша вскочил.
Что-то соображая, он несколько мгновений стоял неподвижно, потом хлопнул себя с размаху ладонью по лбу, сорвал с гвоздя шубу, шапку и, оставив распахнутой дверь, исчез, словно его вынесло вихрем.
— Сашенька!
Саша!
— кинулась было за мальчиком старуха вдогонку.
Но он в это время был уже у Гладковых.
Юлька и Костя сидели за столом друг против друга.
Посредине стола лежала линейка, деля его на две половины.
Так как Юлька не имела охоты доказывать теоремы, она усердно доказывала Косте незаконность границ его территории.
Юлька двигала к Косте линейку, он отстранял ее молча обратно.
— Я тебе не позволю захватывать мою половину,
— твердо заявила Юлька.
— Ну, так лети со своими книгами на пол!
— Нет, сначала ты полетишь!
Полет не состоялся: Джек возвестил чей-то приход.
Он поднял уши, воинственно тявкнул и, жалкий трусишка, полез прятаться под Юлькин стул, а в комнату ворвался Саша.
Территориальные разногласия кончились.
— Здравствуйте!
Слушайте!..
— кричал Саша.
— Знаете...
— Не знаем!
А что?
Ну, скорей, говори!
— Костя, есть у нас в школе эпидиоскоп?
— Кажется... есть.
Да, конечно!
— Ура!
Да здравствует техника!
Костя, я знаю, что ты будешь делать на сборе!
Глава X.
«Я самый счастливый на свете!»
Чтобы почувствовать себя в полную меру счастливым, надо, чтобы в тихом доме под зеленым абажуром горела уютная лампа, вырывая из полумрака яркий круг на столе, и чтоб Джек дружелюбно ворчал у ног девочки и незнакомо и близко блестели темные большие глаза.
Все это было.
Они сидели одни в Юлькином уголке, отгороженном ширмой, и пока Саша рассказывал, до того было тихо, что старые часы в деревянном высоком футляре вслух не спеша рассуждали сами с собой:
«Так?
Не так.
Нет, так».
Саша кончил.
Юлька бурно прижала Джека к груди, целуя его светлое пятнышко,
Джек лизнул девочку в щеку, и Саша, вполне награжденный, скромно потупился.
— Костя, за дело!
— распорядилась весело Юлька.
— Костенька, милый, скорей!
Она живо нашла все, что нужно для дела, и Костя нагнулся над столом.
Чувствуя затаенное дыхание Саши и Юльки у себя над затылком, он сделал первую робкую пробу.
Не бог знает каким был мастером Костя, но эскиз удался.
Юлька отступила на шаг и долго, придирчиво вглядывалась в это произведение искусства.
— Хорошо!
— наконец оценила она.
— Не крупен ли план?
— Нет, нет, нет!
— запротестовал решительно Костя.
Он поднял глаза, и в них Саша увидел удовлетворение, радость и страх.
— Саша, Саша!
Надо придумать развязку.
Ты не занят?
Не очень торопишься?
Он, должно быть, забыл, как торопится, как занят товарищ.
А Юлька удивленно спросила:
— Разве можно сейчас уходить?
И Саша, конечно, остался.
Они с таким азартом трудились, что Саша опомнился, только когда в ветхом футляре часы меланхолично пробили шесть раз.
Тогда он сказал нерешительно:
— Я сорву свой вольтметр.
Я пойду.
Но так жаль было бросить эти стопки картонных квадратиков, где сейчас заключались мысли Юльки, Саши и Кости, их печали и радости и их разногласия!
— Как хотите,
— энергично тряхнув головой, говорила запальчиво Юлька,
— я считаю...
я требую...
давайте закончим победой.
— Девочкам нужен всегда хороший конец,
— ответил уклончиво Костя.
— И тебе победа нужна!
Взмах руки — на одном из квадратиков щедрая кисть волнистым мазком начертала алый флаг победителей.
Юлька ответила Косте смеющимся взглядом:
— Ты молодец!
Как не хотелось Саше от них уходить!
Но он уже взялся за дверь.
Неудобно менять свое слово.
А вольтметр?
И Саша, быстро нацепив на Джека ошейник, потащил за собой своего непослушного сторожа, который упирался и передними и задними лапами, надеясь на Юлькину милость.
Хозяйка была непреклонна:
— Иди стереги!
Пора пользу, лентяй, приносить!
Саша потратил на объяснение с Агафьей Матвеевной ровно столько секунд, сколько понадобилось, чтоб повесить на крючок шубу и шапку, и, оставшись один, вынул из ящика три батарейки.
Они восхитительно новенькие, их контактные пружины блестят!
Но нельзя любоваться.
Если у человека непреклонный характер, в первую очередь он берется за трудное.
У Саши непреклонный характер, и Саша отложил батарейки.
Сначала — уроки.
Три страницы из зоологии, синтаксис, две задачки и наизусть реки Восточной Сибири.
Ничего!
Зато потом начинается счастье — он будет выверять вольтметр.
Ответственный, страшный момент.
Вдруг стрелка не сдвинется в сторону?
При одной мысли об этом Сашу бросило в жар.
Иметь под рукой батарейки и тут же не проверить их действие — найдется ли человек в целом мире, способный устоять перед таким соблазном?
— Попробую один только раз.
Посмотрю, заработает или нет.
Саша соединил батарею элементов с клеммами.
Чудо!
Гордость!
Стрелка на шкале дрогнула, двинулась, остановилась.
И Саша пропал.
Пусть его презирают, он сам себя презирал,
— он забыл о непреклонном характере.
Жалкий, безвольный человек, он позабыл обо всем на свете и ни о чем не мог думать, кроме стрелки, которая вздрагивала, как живая, и по его приказанию медленно отклонялась в сторону.
Саша наблюдал движение стрелки, присоединяя одну батарейку, две, три, снова одну.
Множество раз он выверил точность, прежде чем нанести деления на шкалу.
Это был кропотливый труд!
— Я рад!
Как я рад!
Я самый счастливый на свете!
Подумать только — еще вчера на столе лежали кусочки картона, фанеры и проволоки, а сегодня красуется готовый прибор, на котором можно демонстрировать научные опыты.
Вы хотите проверить напряжение тока?
Пожалуйста: стрелка отклоняется, идет, еще, еще, стоп!
Если бы случайно Саша поднял глаза и увидел свое отражение в зеркале, он не сразу узнал бы себя в этом красном, потном мальчишке с растрепанным чубом и до глупости счастливым лицом.
Но что ему зеркало?
Он прикован к вольтметру.
Однако всему наступает конец.
Пора за уроки!
Саша открыл «Зоологию», прочитал несколько фраз и сейчас же их позабыл.
Эх, и жаль, что нет мамы!
Он представил: вот скрипнула дверь, входит мама в своем кожаном шлемике, побелевшем от инея.
Путешественница!
Приезжай скорее домой!
Позвони, если не можешь сегодня приехать.
И телефон зазвонил.
Ура!
День чудес!
Но говорила не мама.
Юлькин требовательный голос спросил:
— Саша, где нам взять океан?
Они там продолжали работать, создавать чудеса, волноваться, они страдали и радовались, и они ссорились там по пяти раз в минуту.
Саша слышал, Юлька спросила:
— Костя, а буря?
— Буря?
Нет.
Не надо.
Шаблон!
— Костя, ты глупый!
На океане должна быть обязательно буря.
Для впечатления, ты понимаешь?
Но Костин голос, перебивая Юльку, кричал:
— Саша — штиль!
Океан, зеленые волны, скала!
Боюсь, не успеем к субботе!
В трубке гудки.
Джек, помахивая хвостом, клонил голову набок и умильно заглядывал Саше в глаза.
Догадался, хитрец, с кем велся сейчас разговор!
— Джек, ты понял — океан и скала, на ней белая туча!
Вдруг туча снялась со скалы и летит.
Это чайки летят.
Домой, к нам!
И, наверное, мама тоже скоро вернется.
Хорошо, Джек, ведь верно?
Глава XI.
Юлькины болельщики
А на следующее утро Саша только потому не опоздал на уроки, что Джек, умный пес, снова стащил с него одеяло.
Примчавшись в класс почти со звонком, Саша не мог понять, что творится.
— А!
— кричал Юра Резников.
— Он не хочет поддерживать!
Ему все равно, если мы опозоримся!
О ком идет речь?
Саша окинул класс взглядом и в недоумении задержал его на товарище.
Костя сидел с таким темным лицом, что не оставалось сомнений — он виновник.
— Что случилось?
— Не спрашивай,
— ответил Костя.
Саша не успел разобраться, в чем дело,
— вошел Анатолий Лаврентьевич.
С места в карьер учитель принялся вызывать одного за другим и устроил такую проверочку, что нагнал на всех страху.
Саша и не пробовал пошептаться с товарищем.
Все разъяснилось к концу урока.
Щелкнув крышкой часов и убедившись, что до звонка три минуты, Анатолий Лаврентьевич пощипал бритый крутой подбородок, помолчал, испытывая выдержку класса, и объявил:
— Сегодня, как вам известно, в женской школе финальная встреча на первенство.
Вашему классу предназначено пять пригласительных билетов.
Так как вы обнаружили кое-какие познания в математике, прибавляю в виде награды еще столько же.
Пять плюс пять — итого десять.
Десять человек пойдет на турнир, и ни одного больше.
И вдруг класс забуйствовал.
Анатолий Лаврентьевич спокойно переждал.
— Тишина!
Излагает один.
Пригласительные билеты на всякий случай учитель спрятал в карман.
Как по команде, все обернулись к Гладкову.
Костя встал.
Запинаясь, краснея, он сообщил невероятную новость — шансы на победу Юлии Гладковой, за которую болел весь 7-й «Б», катастрофически снизились.
Победительницей б сегодняшней встрече выйдет Алла Твердислова, соперница Юльки.
— Сошел с ума?
— прошептал в негодовании Саша, дергая за куртку товарища.
Что с Юлькой случилось, если Костя, самый верный болельщик, от нее отказался?
Отказался в день встречи?
Саша силой усадил Костю на место.
— Молчи!
Не смей говорить!
Молчи, что бы ни было: Юлька выиграет, и больше никто.
— Не понимаю!
— удивился Анатолий Лаврентьевич.
— Отчего у Гладковой снизились шансы?
Бедняга Костя был так расстроен, что не мог ничего объяснить.
Тогда поднялся Борис Ключарев:
— Гладков вчера вместе с сестрой готовился к пионерскому сбору.
Они увлеклись, просидели до трех часов ночи.
Утром в школу их насилу подняли.
Ладно — Костя не выспался, но ведь у Юли сегодня финал!
Ясно всем, что грозит человеку, когда он на финальной встрече не в форме.
Только теперь Саша пенял, как оплошал его друг.
— Юлька призналась, что в голове у нее будто насыпан песок и ей все безразлично,
— рассказывал между тем Костя.
— А главное, ничего ей сегодня не хочется.
Она у нас соня.
Эх, и надо же мне было вчера позабыть о турнире!
— А может быть,
— раздался с последней парты добрый, встревоженный голос,
— может, только с утра песок в голове, а к вечеру все разойдется?
— Едва ли.
Нет уж, теперь на победу плохая надежда,
— возразил Володин сосед, Сеня Гольдштейн.
— Какая надежда!
Человек накануне турнира вместо тренировки занялся чужими делами!
— Э!
Толку ждать от девчонок!
Анатолий Лаврентьевич слушал, молча разглядывая часы.
Он вертел их, любуясь позолотой внутри, словно только сегодня купил и не может никак насмотреться — точь-в-точь Володя Петровых, когда тот впервые явился в школу с кожаным браслетиком на руке.
Саша с опаской подумал, не прячет ли радость учитель — уже наверное вечером он поликует со своими десятиклассниками: ведь они болеют за Аллу.
— Напрасно вы заранее сдаетесь,
— сказал Анатолий Лаврентьевич, убрав наконец часы.
— А вдруг Гладкова все же победит?
Если вы струсили, помолчите, чтоб ей не мешать.
Ребята протрезвели от этих слов Анатолия Лаврентьевича.
— Унывать пока рано,
— сказал Саша Косте.
— Никто не знает, как повернется дело.
Костя печально молчал.
Вчера еще он не сомневался в успехе сестры.
Последняя встреча!
У противников абсолютно равные силы: шесть очков у той и другой.
Костя радовался тому, что равные силы.
Хорошо, что все знают десятиклассницу Аллу Твердислову, что в городской олимпиаде по физике она взяла первую премию и всюду, где только захочет, занимает первое место, что старшеклассники в мужской и женской школах и даже сам Анатолий Лаврентьевич болеют за Аллу — тем лучше, тем лучше!
Алла десятиклассница, кроме того она настоящее чудо: говорят, десять лет проучилась на круглые пятерки.
И все это Косте вчера еще только не было страшно.
Победительницей выйдет Юлька!
Так он думал вчера.
В коридоре столпились соседи-десятиклассники.
Всю перемену только и было разговоров, что о сегодняшней встрече.
Вскоре должен начаться турнир между женской и мужской школами.
Чемпион команды мальчиков, десятиклассник Алеша Чугай, окруженный толпой, разбирал вчерашнюю партию Аллы Твердисловой.
— Красивая партия.
А кто заметил, как смело повела Твердислова атаку на короля?
Правда, был один неосторожный шаг.
Я испугался, когда она пожертвовала второй пешкой, но потом в один миг она выправилась.
— Досадно, что у нее был слабый противник.
— Да...
Сегодня покрепче.
Между прочим, вчера эта Гладкова тоже неплохо играла.
— Она не опасна, ты думаешь, для Твердисловой?
— Думаю, нет.
Если Гладкова выйдет в чемпионки, турнир между школами не состоится, конечно.
Во всяком случае, я откажусь от встречи с семиклассницей.
Алеша Чугай, силач и веселый спортсмен, у которого свитер на груди был украшен множеством великолепных значков, насмешливо продолжал:
— Чемпион — семиклассница?
Ха-ха!
Она еще в куклы, наверное, играет.
— А все-таки, если Гладкова выйдет в чемпионки,
— возразил Коля Богатов,
— тебе предстоит встреча именно с ней.
Ты не имеешь нрава отказываться.
— Я?
— Чугай искренне изумился.
— Для забавы я могу сыграть партию с ребенком, но всерьез?
Никогда.
Ты знаешь, с кем я играл?
В общегородском турнире...
— Ладно, ладно, слыхали,
— перебил Коля Богатов.
— Вопрос о турнире между школами решен, и если ты...
Впрочем, не беспокойся, сегодня первое место займет, конечно, Твердислова.
Семиклассники слышали разговор.
Нельзя сказать, чтобы он прибавил им бодрости.
Что-то они приумолкли совсем.
Бедная Юлька!
Плохую оказал ей Костя услугу.
Надо было молчать, что она сегодня не в форме.
Незадачливая Юлька!
Болельщики ее приуныли.
А как трудно бороться, если тебя не поддерживают!
Как побеждать, если в твою победу не верят?..
Должно быть, Борис Ключарев хорошо это понял.
— Слушайте!
Ребята окружили его.
— Кому приходилось играть с Юлей Гладковой?
— Нам!
— Мне!
— И мне!
— Знаете, как играет Гладкова?
— с воодушевлением говорил Ключарев.
— Почему мы согласились болеть за Гладкову?
Потому, что она семиклассница?
Да?
И потому, что уверены?
Вы забыли, что Юля аналитически разобрала все современные дебюты в партии Лилиенталя, Смыслова, Ботвинника, Котова?
А-на-ли-тически!
Ясно?
Алла выучила несколько вариантов игры, понимаете вы, но Юле все эти варианты тоже известны.
Почему она непременно должна проиграть?
Не в форме?
Не выспалась?
Ребята, развеселим ее вечером, пусть забудет, что ей хочется спать.
— Я могу рассказать одну длинную, очень смешную историю,
— предложил вдруг Сеня Гольдштейн, устремив на Бориса грустные большие глаза.
От хохота звякнули стекла.
— Гольдштейн — весельчак!
Ха-ха-ха!
— Как бы она совсем не заснула!
— Нет уж, веселить буду я,
— заявил Петровых, важно надув свои толстые щеки.
— Я умею, например, вешать чревом.
— Чепуха!
— оборвал Юра Резников.
— Ее надо подбодрить.
Принесу-ка я ей запасную лампу для фонаря.
Дуб заплясал бы от радости.
Так или иначе, семиклассники ожили.
Между уроками в класс заглянул Анатолий Лаврентьевич.
Учителю в упор был поставлен вопрос:
— Анатолий Лаврентьевич, у кого оригинальнее стиль игры — у Гладковой или Твердисловой?
Анатолий Лаврентьевич, взяв в щепоть бритый крутой подбородок, размышлял довольно продолжительное время.
Мальчики ждали в терпеливом молчании.
— Надо признать, Гладкова интересно играет.
— Ура!!
— прокатилось по классу.
— У Гладковой талант!
Анатолий Лаврентьевич охладил энтузиазм семиклассников:
— Что такое талант?
Работа и выдержка.
У Твердисловой выдержка есть.
У Гладковой — не знаю.
— Есть, разумеется!
А может быть, нет?
Словом, весь этот день 7-й «Б» был неспокоен.
Хорошо, что классный руководитель семиклассников сам был болельщиком и поминутно поглядывал на часы, торопя, видимо, время, иначе не миновать бы расплаты.
Кончились уроки.
Саша и Костя марафонским бегом помчались домой.
Ярко светило холодное солнце, звенел, словно раскалываясь, снег под ногами: тихие и белые, стояли молоденькие тополи в сквере, заиндевев на морозе.
Здесь, на углу сквера, мальчики сделали остановку и несколько мгновений молча, шумно дышали.
— Вечером увидим,
— отдышавшись, сказал Костя.
— Увидим,
— подтвердил Саша.
— Юлька велела зайти в шесть часов.
Мне надо в читальню.
— Ладно, зайду.
— Ну, всего.
Они расстались.
Саша непрочь был зайти к Гладковым сейчас, посмотреть, как там Юлька, но приличие требовало явиться не раньше назначенного срока.
Он сел за учебники.
Бэм!
Бэм!
Бэм!..
— за стеной у Агафьи Матвеевны часы хрипло пробили три раза.
Четыре!
Пять!
Уроки готовы.
Саша спрятал книги в портфель.
Теперь можно весь вечер с чистым сердцем заниматься какими угодно делами.
Но мальчик не находит себе места.
Его тянет к окну.
У Гладковых спущены занавески — ничего не видать.
Что там делает Юлька?
Может быть, дрессирует собаку, вместо того чтобы сыграть две-три лишние партии?
С нее станется!
Что бы ей подарить?
Турнир, как-никак!
Не каждый вечер случается такое событие.
Вдруг Саша решил сочинить в честь Юльки стихи.
Никогда еще ему не приходилось писать стихотворение.
Но если очень постараться, один-то раз в жизни это сумеет сделать каждый.
Саша помучился только вначале, потом строки довольно свободно потекли одна за другой.
Должно быть, это было вдохновение — стихи показались Саше складными, звучными и, в общем, подходили к Юльке вполне.
Бэм!
Бэм!
Бэм!..
Шесть часов.
Время итти!
Окинув опытным взглядом тетради и книги, разбросанные на столе, Саша с точностью восстановил порядок Юлькиных действий: сначала решала уравнение с двумя неизвестными, затем снова готовилась к сбору, наконец благоразумие все же одержало верх.
Саша застал Юльку перелистывающей с задумчивым видом «Современные дебюты».
Костя поручил ему сестру.
Саша считал своим долгом поднимать в Юльке воинственный дух.
— Эта Алла ничего не смыслит в настоящей игре.
Я слышал, как десятиклассники над ней потешались.
— Ну и вранье!
Слушать противно такое вранье!
Что же они говорили?
— Анатолий Лаврентьевич говорил, что ты интересно играешь.
У тебя есть свой стиль, а у нее стиля нет.
И что сегодня будет первая серьезная встреча.
Вообще перетрусили, просто умора!
Юлька молчала.
Опустив глаза в книгу, она дочитывала, видимо, какую-то партию.
Саша не хотел ей мешать и терпеливо ждал.
— Ты не знаешь,
— спросила Юлька, поднимая глаза,
— у человека бывает одна в жизни цель или много?
Саша оторопел.
Ну при чем тут цель жизни, если речь идет о финале турнира?
У этой сумасбродной девчонки нет никакого характера, вот и все.
Самолюбия у нее тоже нет.
Он ответил холодно:
— Цель бывает одна.
— Я тоже так думала.
Не знаю, как быть.
У меня получается много.
— Собирайся скорее,
— сухо поторопил ее Саша, не желая поддерживать разговор на отвлеченные темы.
Он пришел к ней с серьезными намерениями, пусть она знает.
Он заметил, однако, что на Юльке надето праздничное коричневое платье с красивым воротничком, черный передник аккуратно разглажен.
Она готовилась к турниру, нет сомнений.
Саша смягчился и, поразмыслив, сказал:
— Смотря по тому, какие цели.
Если дополняют друг друга, наверное можно, а если противоположные — нельзя.
— Мне хочется быть шахматисткой,
— ответила Юлька.
— Я хочу непременно добиться мирового первенства.
Непременно!
Но мне хочется, Саша, делать еще что-нибудь очень важное и интересное.
Например, быть доктором.
Как твоя мама — хирургом.
А еще, Саша, знаешь...
Она неуверенно посмотрела на Сашу, чуть покраснела и, пересилив смущение, сказала в раздумье:
— И учительницей тоже неплохо быть...
— Ты — учительница?
— Он обомлел.
— Доктором — я допускаю.
Можно изобрести долголетие.
Профилактическую пилюлю от смертельных болезней тоже можно придумать.
Или как мама...
просто спасать человека.
Но еще и учительницей!
Эх, Юлька, Юлька, простись тогда с шахматами!
— Почему?
— изумилась она.
— Учительница — и чемпионка по шахматам?
Невозможно!
Нельзя.
— Но почему?
Почему?
— Нельзя.
Не знаю сам почему, но нельзя,
— повторял он, сбитый с толку и теперь почти уверенный в том, что сегодняшнюю партию Юлька бесславно сдаст Алле.
Нет!
У человека должна быть одна только цепь.
Если шахматы — пусть будут шахматы!
— Как тебе пришло это в голову?
— строго спросил он.
— Вчера мы с Костей готовились к сбору,
— смеясь, ответила Юлька,
— и вот мне показалось...
Саша, а как твой вольтметр?
Она готова, должно быть, о чем угодно беседовать, странная девочка, и лишь упрямо молчит о турнире.
— Юлька, идем.
Там, наверное, ждут.
— Ждут?
Ну, идем тогда, Саша!
Скорей!
Она рассеянно перевернула страничку «Дебютов», вздохнула, встала и так медленно застегивала пуговицы и так долго завязывала тесьмы своей порыжевшей старенькой шапки, словно путь предстоял им на Северный полюс.
Саша понял, как Юлька волнуется.
Но он и виду не подал, что догадался об этом, напротив, спокойно сказал:
— Холодно.
Подними воротник.
Перчатки надень, не забудь.
Юлька молчала дорогой, а Саша усердно ее развлекал и смешил.
Он старался изо всех сил, потому что очень хотел для нее сегодня победы.
Глава XII.
Мат королю!
Саша не считал себя трусом.
Напротив, трусы были глубоко противны ему.
Саша их презирал.
Однако, войдя в голубой зал женской школы, где были расставлены столики для шахмат, и увидев множество ребят и собравшихся возле столиков учителей, среди которых внушительнее всех выглядел Анатолий Лаврентьевич с красной лентой распорядителя на рукаве, Саша, хотя ему предстояло всего лишь быть зрителем, перетрусил самым бессовестным образом.
Торжественность обстановки его поразила.
Юлька!
Что-то с ней будет?
Юльку окружили подруги.
Они шептались с ней, дергали ее за рукава и передник.
Юлька едва успевала отвечать.
Ребята-болельщики жались вдоль стен.
Известное дело — мальчишки храбры только в тех случаях, когда можно пускать в ход кулаки.
Зазвенел колокольчик.
Алеша Чугай, тоже с красной лентой на рукаве, высоко поднял над головой колокольчик и трезвонил, объявляя начало турнира.
Организатором турнира в женской школе был Анатолий Лаврентьевич, поэтому понятно, что именно он перед началом финальной встречи произнес вступительное слово.
Наверное, это была очень умная речь.
Саша и Костя не поняли ничего — они просто не слышали.
Пока Анатолий Лаврентьевич говорил, мальчики раздобывали удобное место, откуда без помех можно было бы наблюдать самый ответственный стол, где разыгрывалась партия на первенство.
Турнир начался.
И тут Саша впервые увидел Аллу Твердислову, о которой ходило столько удивительных слухов.
Анатолий Лаврентьевич, например, называл свою ученицу очень талантливой.
Кто-кто, а уж семиклассники знали цену похвалам Анатолия Лаврентьевича.
Вот он сказал что-то Алле, должно быть ободрительное: она улыбнулась в ответ.
Видно по всему — ничуть не волнуется.
Если бы Алла не была соперницей Юльки, скорее всего она понравилась бы Саше.
У нее серые спокойные глаза, просто зачесанные прямые гладкие волосы.
А как она весело и открыто смеется, чуть розовея от смеха!
И нисколько не важничает перед Юлькой, хотя Юлька рядом с этой уверенной десятиклассницей — совсем обыкновенная, незаметная девочка.
Очевидно, и Костя подумал то же; вид у него был не очень веселый.
Белые открыли игру.
Ребята толпились вокруг первого столика, на остальные они не обращали внимания.
На классной доске, подвешенной к стене, Алеша Чугай, вслух поясняя, записывал мелом один за другим ходы Юльки и Аллы.
Девочки сосредоточенно и серьезно играли.
Коля Богатов запоздал.
Он пришел после десятого хода.
Бросив взгляд на доску, где Алеша Чугай пояснял очередную запись, Богатов быстро оценил обстановку: преимущество на стороне черных, они заняли надежные позиции.
Они овладели центром, а белые только развивают фигуры.
Черных ведет расчетливая, умная рука.
Что-то она предпримет с конем, над которым вдруг нависла угроза?
В зале тишина.
Коля Богатов не проталкивается вперед, чтоб посмотреть, кто там играет черными.
Алла, он в этом уверен, но все же не хочет смотреть.
Следующего хода, который многое скажет, приходится долго ждать, очень долго.
Задача!
Черный конь попал в довольно-таки глупое положение.
Призадумаешься над таким положением!
Но вот Алеша Чугай заносит на доску сделанный ход.
Конь спасен.
Зал перевел дыхание.
Кто-то крикнул:
— Молодчина!
Коля Богатов повернулся спиной к шахматным столикам.
Он решил ни за что не смотреть, кто играет черными, до самой победы.
Как ему хочется поздравить Аллу!
Однако белые тоже не дураки!
Новый ход, и теперь черные должны думать о защите пешки.
Эту пешку никак нельзя отдавать.
Э!
Не переходят ли черные к оборонительной тактике?
Но какую странную штуку выкинули белые!
Кто, сумасшедший, осмелится бросить начатое наступление и без всяких видимых поводов перейти в атаку на другом участке?
Что это — глупость или маневр?
Черные нервничают.
По тому, как передвигаются фигуры, можно догадаться — общий план утерян.
Каждый ответный шаг — защита.
Что такое делается на шахматной доске?
Буря!
Бешеный натиск белых, безумные темпы!
Черная ладья взята.
Шах королю!
Зал тихо ахнул.
Это был вздох восхищения.
Алеша Чугай звякнул колокольчиком.
Богатов поймал взгляд Алеши и прочел в нем растерянность и изумление.
«Неужели?» испуганно подумал Богатов и, нетерпеливо раздвигая ребят, пробрался ближе к столику.
Саша заметил — он зашел с той стороны, где лучше видна Алла.
Он следил за игрой Аллы с тем же выражением то отчаяния и страха, то надежды, почти мольбы в глазах, с каким побледневший от волнения Костя наблюдал за сестрой.
«Ого!
Какие они оба болельщики!» промелькнуло в голове Саши.
Однако некогда об этом размышлять.
Наступил самый острый момент борьбы.
Если обстоятельства неотвратимо и грозно оборачиваются против вас, невозможно не утратить спокойствия.
Алла Твердислова утратила его.
На щеках ее вспыхнули два красных пятна.
Алла думает, опустив глаза на доску.
Надо найти верное убежище для короля.
К чему так долго обдумывать ход, когда он единственный?
Алла запуталась.
Это всем ясно.
Снова шах королю.
Снова зал ахнул.
Только чудо может спасти Аллу, и больше ничто...
Все взоры теперь обращены к Юльке.
В задних рядах поднимаются на цыпочки, чтобы хорошенько ее разглядеть.
Юлька — полный хозяин игры.
Она вынуждает черных ходить и что-нибудь непрерывно терять.
Каждый шаг черных — потеря.
Несчастный приговоренный король, несчастная Алла!
Мат королю!
Алеша Чугай отчаянно зазвонил в колокольчик.
Восторженный рев огласил голубой зал женской школы:
— Да здравствует Гладкова!
Ура!
Семиклассники, которые слишком долго соблюдали порядок, принялись, словно по команде, боксировать.
Бокс, стихийно возникший, в одну секунду, как эпидемия, заразил весь зал.
Саша и Костя пытались проникнуть к столику победителя.
Их отталкивали.
— Юлька!
— звали Костя и Саша.
Напрасно.
К ней невозможно пробиться.
— Ух, ты!
— сказал Костя со счастливым и измученным видом.
Он уже готов был отойти куда-нибудь в сторонку и там переждать, но Саша с новым напором энергии врезался в толпу.
Они прорвались к Юльке в самое время: Анатолий Лаврентьевич, только что кончив поздравительную речь, пожимал руку чемпионке женской школы.
Кто бы подумал, что Юлька с таким достоинством сумеет принимать поздравления!
Она не расплывалась в улыбке и только кивала направо и налево, как настоящая победительница.
Чемпионку окружили десятиклассники.
Алеша Чугай, прославленный шахматист и спортсмен, с невыразимым удивлением разглядывал темноглазую, чуть скуластую девочку; с ней ему предстояло встретиться на междушкольном турнире.
Сережа Вихров вырвал листок из блокнота.
— Стой, девочка!
Легкий поворот головы.
Так.
Позвольте представиться: художник Вихров.
Корреспондент школьной газеты.
Да стой же ты, чемпион!
Привыкай относиться к славе спокойно.
Но верх торжества наступил в тот момент, когда появился Коля Богатов, на время исчезнувший из зала.
Поднимая над головой, чтобы не смять, он нес цветы — лиловые ирисы на высоких зеленых стеблях.
Даже семиклассники затаили дыхание.
В полной тишине Коля Богатов сказал:
— Победительнице турнира от десятого класса мужской школы.
Юлька молчала.
Слишком уж много почестей, она была подавлена ими.
Кроме того, ни для кого не секрет: цветы, из-за которых Коля Богатов опоздал на турнир, предназначались Алле Твердисловой.
Кстати, где Алла?
Только теперь о ней вспомнили, все спрашивали:
— Где Твердислова?
И Юлька, воспользовавшись моментом, шепнула Косте и Саше:
— Давайте убежим отсюда!
Они постарались убежать, если можно назвать бегством шествие через переполненный зал.
Саша впереди расчищал дорогу.
— Вон наша Гладкова,
— говорили девочки.
— Поздравляем, Юля!
Теперь тебе осталось победить Чугая.
Умница, Юлька!
Саша готов был наслаждаться шумом и славой до поздней ночи, но Юлька хотела поскорей улизнуть.
Костя спросил:
— Ты очень устала?
У тебя, наверное, болит голова?
Должно быть, Юлька и верно устала.
В раздевалке они встретились с Аллой.
Присев на батарею, Алла натягивала ботики.
Рядом ждал Коля Богатов, держа на плече ее шубу.
Он смешался, увидев Юльку, и, не зная, как быть, почему-то стал так, чтобы загородить Аллу.
— Ты тоже уходишь?
Почему ты так рано уходишь?
— спросил он.
Алла подняла голову.
— А!
— сказала она и засмеялась.
Тогда Коля Богатов с жаром сказал Юльке:
— Ты сегодня талантливо играла.
Блестяще!
— Да, очень хорошо!
— согласилась Алла, с ласковым любопытством глядя на Юльку.
— И ведь еще в седьмом только классе!
Юлька покраснела, как краснела только она, почти до слез, и протянула Алле цветы:
— Возьми.
Нет уж, пожалуйста!
Все равно я не успокоюсь, пока ты не возьмешь.
Все равно они твои.
И Саша и Костя ни за что не отдали бы эти цветы, лиловые, чуть поникшие ирисы, свидетели первого триумфа!
Как могла Юлька расстаться с ними?
Но она, словно освободившись от ноши, быстро сбежала со ступенек крыльца.
Мальчикам пришлось ее догонять.
— Костя,
— распорядилась Юлька,
— сходи за Джеком, Саша захватит его отсюда.
Костя был сердит на сестру за цветы.
— Нет, я просто тебя не пойму!
Тебе подарили такой красивый букет, а ты...
— Не стоит об этом говорить,
— нехотя ответила Юлька.
— Ведь Богатов его приготовил для Аллы.
— Ого, самолюбица!
И Костя поспешил домой, выделывая ногами фигуры, словно вырвавшийся на свободу веселый молодой жеребенок.
— Слушай, Юля, я предчувствовал, что ты победишь,
— сказал тогда Саша.
— Хочешь, прочту одно стихотворение, если только не будешь смеяться.
— Что ты, когда я смеялась!
Они свернули в пустой, тихий сквер и стояли вдвоем на дорожке, залитой ярким светом луны.
— Стихотворение называется «Советская девочка»,
— объявил Саша.
Он произносил слова неверным голосом, потупив голову, ни разу не подняв глаза:
Рвутся снаряды в большом темном поле.
Тебе не устоять, фашист!
Строй немцев дрогнул.
Они побежали.
Вдогонку им пуль свист.
В ярости наши фашистов гонят.
Бой далеко теперь, ушел за леса.
Ветер над полем.
Раненый стонет.
В глазах качается небес синева.
Ветер треплет у девочки красный галстук.
Она наклонилась, слышит стон.
— Товарищ, я здесь.
Мужайся, товарищ!
— И вот спасен он.
Фашисты разбиты.
Девочка в школе.
Она героиня не только в бою —
В учебе, работе, турнирах...
И любит Советскую родину свою.
На последнюю фразу у Саши едва хватило дыхания.
Мороз.
Снег скрипел под ногами.
Все сверкало кругом, снежинки вспыхивали тут и там синими и зелеными огоньками, гасли и опять зажигались, как будто играя в прятки.
Юлька и Саша молча шли по белой аллее, сердце у Саши тревожно и быстро стучало.
Он ведь знал, что Юлька совсем обыкновенная девочка, но сейчас, когда все так таинственно — тишина, безмолвные тополи, мерцание снежинок
— и особенно после стихов, Юлька казалась непохожей сама на себя.
Саша робко вглядывался в измененное лунным светом лицо.
Какая-то новая, прекрасная девочка идет рядом с ним.
О чем она думает?
Саша хочет спросить и не смеет...
Но вот они вошли в тень, которую их пятиэтажный дом отбросил на снег, разделив таким образом сквер на две половины.
Здесь погасшие снежинки не вели хоровода, и Юлька снова стала собой: чуть выдающиеся скулы, покатый лоб из-под высоко сдвинутой шапки, только иней густо запушил ресницы и брови да темные глаза неспокойно блестят.
Юлька разжала смерзшиеся губы:
— Ты написал про героиню.
Наверное, у нас есть такие девочки.
Но ведь не про меня же ты написал.
И тут из-за угла выбежал Костя с Джеком на поводке.
В несколько скачков они настигли Сашу и Юльку.
Со счастливым лаем Джек кинулся к Юльке.
— Здравствуй, Джек!
Ну вот, я победила!
Костя, а знаешь, теперь-то мне кажется — я не буду никогда шахматисткой.
Нет, не суметь!
— Как не будешь?
— воскликнул пораженный Саша.
— Ты должна стать мировой чемпионкой.
О тебе напишут в газетах.
Ты и сама напишешь книгу:
«Мои дебюты.
Ю. Гладкова».
Тебе будут дарить корзины цветов, а не какие-нибудь два-три ириса.
Везде твои фотографии, снимки!
В кино — везде ты.
Юлька, как тебе в голову пришло сомневаться?!
— Так интересно играть,
— и слушая и не слушая Сашу, вслух вспоминала Юлька,
— все забываешь на свете!
Когда черные начали наступление и я заранее угадывала все ходы Аллы, как было интересно!
А когда ребята закричали «ура», и Анатолий Лаврентьевич стал поздравлять, и тут еще десятиклассники собрались вокруг, мне сделалось страшно, так страшно!
Я чуть не призналась, что нечаянно выиграла.
Я подумала — а вдруг и верно случайно?
Но я хочу непременно добиться, чтоб наша школа в междушкольном турнире вышла на первое место.
— Ага!
Все-таки хочешь!
— крикнул, радуясь, Костя.
— И с Чугаем помериться хочешь?
— С Чугаем?
Конечно!
— ответила Юлька.
— Не успокоюсь, пока не добьюсь над Чугаем победы.
Нет, нет, нет!
Она говорила и смотрела туда, где тень от дома обрывалась резкой чертой.
Там на снегу зажигались и гасли, снова вспыхивали и мерцали разноцветные искры.
Белый сквер был торжественен, тих и задумчив, как в новогоднюю ночь.
И луна заливала всю землю и небо ярким холодным сиянием.
— Теперь никогда не захочешь остановиться,
— сказал Костя.
— Уж я знаю, Юлька, тебя!
— Тебе, наверно, больше не хочется быть ни учительницей, ни хирургом?
— спросил Саша.
— Наоборот, очень хочется,
— лукаво ответила девочка.
— А как же Ботвинник: инженер и мировой чемпион!
Юлька смеялась.
К ней вернулись веселость, уверенность и привычка командовать.
— Саша, думай о завтрашнем сборе.
Вдруг возникнет новая мысль!
Что-то будет?
Что будет?
До свидания.
Бери с собой Джека!
И она убежала по белой дорожке, и Костя ушел вслед за ней.
А Джек грустно поплелся за Сашей, недоумевая, должно быть, почему мальчик так молчалив.
Глава XIII.
Крушение
Нет, не о сборе думал Саша, до поздней ночи ворочаясь с боку на бок в кровати и тяжко вздыхая.
Утром впервые Джек его не разбудил.
Положив морду на вытянутые лапы, Джек сладко всхрапывал, когда мальчик проснулся.
За окнами тьма, никаких признаков рассвета.
Мальчик натянул на голову одеяло, стараясь снова заснуть, но перед глазами возник вчерашний турнир.
Шум, крики, цветы, поздравительные речи, десятиклассники, обступившие Юльку, озадаченный Анатолий Лаврентьевич...
Вот оно, торжество!
Саша не мог больше спать.
Он сел на кровати.
Джек, услышав, вскочил, потянулся, сладко зевнул и приветственно застучал хвостом об пол.
— Который час, как ты думаешь, Джек?
Саша зажег свет.
Без четверти семь.
В коричневой, блестящей от лака раме на этажерке стоял вольтметр.
Как он прочен, изящен, красив!
«Неужели я его сделал?
Даже не верится!
— разглядывая чудо-прибор, думал с гордостью Саша.
— Неужели они не оценят?»
Оценят!
Вся школа узнает — учителя и ребята!
«Прибор Емельянова!
Вы видели прибор Емельянова?
Слышали?!»
Вихров нарисует в газету Сашин портрет, Богатов напишет статью.
Надежда Димитриевна скажет...
В это утро Саша ни о чем решительно не мог думать, кроме того, какая шумная слава, какие почести ждут его в школе.
Вчерашний Юлькин триумф вскружил Саше голову.
Он хотел тоже триумфа, не меньше!
Он оделся и так усердно приглаживал свой непослушный зачес, который каждое утро топорщился дыбом, и так тщательно мылся и чистился, как будто собирался в Большой театр на «Лебединое озеро».
Время тянулось бессовестно медленно, минутная стрелка еле доползла до четверти восьмого.
Зимнее, спросонок туманное утро чуть тронуло рассветом краешек неба где-то там, за домами.
Вот яснее проступила в небе гряда.
Это дым из фабричной трубы, ветер несет его на восток.
Вот откуда-то выплыло облачко и вдруг вспыхнуло неярким розовым светом.
Саша вышел из дому.
Слегка вьюжило.
Сухо шурша, вилась под ногами позёмка.
Облачко быстро погасло, белесая, плотная туча поднималась с востока и все шире и выше расползалась по небу.
Саша отвел Джека к Юльке, но не дождался Гладковых.
Он спешил.
Нетерпение, страх и надежда гнали его, не давали покоя.
Он постоял на крыльце, пока открылись школьные двери.
— Ранний нынче какой!
— сказала тетя Дуся, уборщица.
Мальчик юркнул мимо нее в раздевалку.
Там он знал одно потайное место позади шкафчика, в котором хранились чернила, куски мела и другая школьная утварь,
— вполне надежный уголок.
Саша сдвинул шкафчик и, раньше чем тетя Дуся вошла в раздевалку, спрятал в углу вольтметр.
— Балуешься?
— спросила тетя Дуся, кинув взгляд на длинные ряды вешалок, но, не заметив ничего подозрительного, выдала Саше жетон на пальто.
Он пошел в класс.
Странно, когда школа пуста: гулкое эхо отвечает шагам, неясную тревогу будит в душе тишина.
Но вот раздался топот ног, и с улицы вместе с клубами морозного пара ворвались говор, смех, суета.
Зашумевшая школа стала привычной, понятной.
Стоя в дверях класса, Саша встречал хлынувших потоком ребят.
— Емельянов, здравствуй!
— Эй, был вчера на турнире?
— Здравствуй.
Конечно, как же не быть?
В коридоре, где толпились старшие ребята, речь шла о том же.
— Чугай!
Придется тебе играть с семиклассницей.
— Да,
— ответил Алеша, и в тоне его не прозвучало, как прежде, насмешливой нотки.
— Повесил, брат, нос,
— подшучивал Вихров.
— Неловко девочке сдаваться.
А может случиться.
— Никогда!
— запальчиво ответил Чугай.
Однако, для всех очевидно, Чугая терзали сомнения, съедала тревога.
— Она талантлива,
— говорил Коля Богатов.
— А главное, чертовски смела!
Вчера столкнулись два совершенно разных стиля.
На этот раз смелость победила расчет.
— Инициатива, вот что решило.
Итак, они все еще жили вчерашним турниром.
А Саша торопил время.
Физика — пятый урок.
Как долго ждать!
Как трудно!
Учительница зоологии Мария Петровна развесила на гвоздиках наглядные пособия, взяла в руки указку.
Голос ее гудел на таких низких нотах, как будто в класс залетел толстый шмель.
— Рассмотрим органы пищеварения лягушки.
Они состоят из пищевода, желудка...
Строение же органов кровообращения лягушки — заметьте, это интересно — резко отличается...
Маленькая добрая Мария Петровна, на уроках которой семиклассники нередко занимались своими делами, всячески старалась внушить своим шумным ученикам интерес к жизни млекопитающих и земноводных.
Сегодня Саша оставался равнодушен и холоде не только к земноводным.
В перемены ему не хотелось, как обычно, носиться с этажа на этаж, задирая встречных ребят, или с отчаянным риском прорваться во двор, или обсудить с Юркой Резниковым возможность радиопередач на Луну.
На уроках Саша сидел с устремленным в пространство задумчивым взглядом.
Что творилось в его голове!
Он перебрал в памяти всех знаменитых конструкторов.
В этом прославленном обществе он чувствовал себя непринужденно, почти на равную ногу.
Заглянув во время урока Саше в лицо. Костя шепнул:
— Над чем ты смеешься?
Сидит и улыбается во весь рот!
Придаточные предложения — что тут веселого?
Саша ответил тем рассеянным, снисходительным взглядом, в котором можно было прочесть и превосходство и жалость к товарищу за его заурядную долю.
Но Костя ничего не прочел и пожал удивленно плечами:
— Глупый же вид у тебя!
Саша смолчал.
Скоро они убедятся!
К началу пятого урока волнение его возросло до предела.
— Ты такой бледный,
— позавидовал Леня Пыжов,
— откажись отвечать.
Надежда Димитриевна без справки поверит.
Мне бы так побелеть перед физикой!
И тут семиклассники вспомнили.
— А вольтметр!
— перепуганно закричал Юра Резников.
— Ты не сделал?
Весь этот день ребята были заняты решением трудно разрешимой задачи: какую позицию им должно занять в предстоящей встрече Чугая с Юлей Гладковой?
Отказаться болеть за Юльку?
Жаль, несправедливо, обидно.
Но кто из мальчиков способен был пожелать поражения своей школе?
Чье самолюбие вынесет?
Они не знали, как быть.
Они обсуждали этот сложный вопрос все перемены от звонка до звонка.
Таким образом, вольтметр был на время классом забыт.
— Не сделал?
Провалил, так и есть!
Все пропало!
— наступали на Сашу товарищи.
И Володя Петровых, дожевывая булку, вслух горевал:
— Жалко-то как!
Надежда Димитриевна рада была бы.
Саша, отчего ты не сделал?
Не удалось?
Признавайся.
Выдержав паузу, Саша с высокомерной улыбкой ответил:
— Вольтметр готов.
— Что?
Тащи его живо!
Показывай!
Где?
— Володя чуть не подавился последним куском.
— Скорее!
Тащи!
— Идемте,
— пригласил торжественно Саша и под гул одобрения зашагал впереди толпы одноклассников, сначала чинно и медленно, потом быстрей и быстрей, наконец полетел что есть духу.
За ним летел весь 7-й «Б».
Так они ворвались в вестибюль.
— Стойте!
Куда вы?
Остановитесь, разбойники!
— всполошилась тетя Дуся, раскинув руки и стараясь защитить от «разбойников» вешалки.
— Пожалуйста!
Только меня.
Я сейчас...
Там одна вещь,
— молил Саша.
Он нагнулся, нырнул под рукой тети Дуси и кинулся к шкафчику.
Вдруг вольтметр сломан?
Пропал?
Сердце Саши дрогнуло в тяжком предчувствии.
Он сдвинул шкафчик, заглянул в темный угол, и...
Вольтметр здесь, невредим, цел, прекрасен!
Саша поднял его над головой.
Несколько секунд класс созерцал молча.
Какой большой, какой счастливой наградой за труд было это благодарное молчание товарищей!
Но вот Петровых восхищенным полушопотом выдохнул:
— Как хорошо!
— Саша!
Вот это здорово!
Лучше купленного!
— зашумели ребята.
— Как обрадуется Надежда Димитриевна!
Теперь давайте решать.
— Что решать?
— спросил быстро Саша.
Он шагнул к окну вестибюля.
Толпа шагнула за ним.
Саша опустил на подоконник вольтметр и прикрыл его сверху ладонью.
— Что решать?!
— Что?
— улыбнулся Володя.
— Как мы будем дарить.
Сеня Гольдштейн сказал, не задумываясь:
— Дарить будет Саша.
Кто же еще?
Он сделал, ему и речь говорить.
— Саша?!
Что вы, ребята!
Он не сумеет.
У него солидности мало.
Нет, давайте другого.
Пусть Володя!
Петровых послушно согласился:
— Я могу.
Как хотите.
— Не подходит!
— категорически вмешался Костя Гладков.
— Ты начнешь речь и заикнешься сейчас же.
Ты и говорить не умеешь.
И неуклюж еще очень.
Пожалуй, уронишь вольтметр.
Надо выбрать другого.
— Кого?
— Сеню Гольдштейна.
— Не подходит.
— Тогда Юрку Резникова.
— Юрку?
Можно бы...
Сострит еще что-нибудь неподходящее к случаю.
Они предлагали одного за другим кандидатов для произнесения речи и одного за другим отвергали.
— Бориса!
— выкрикнул кто-то.
— Бориса!
Бориса!
Вопрос был решен.
Борис Ключарев — вот достойный представитель класса.
— Уж Борис сумеет сказать!
— радовался Володя.
— Ты, Борька, скажешь:
«Седьмой «Б» вам преподносит...» и что-нибудь еще поторжественнее.
Ты умеешь экспромтом?
— Умеет!
Умеет!
— кричал в нетерпении Юра.
— Ребята, кто понесет?
Саша, дай-ка я понесу.
Эх, и удался приборчик!
Красота!
Лучше купленного.
— Подождите, ребята!
— остановил Ключарев.
— Знаете что?
Давайте без речи.
— Почему?
— Давайте просто поставим вольтметр.
Войдет Надежда Димитриевна...
Она догадается, что подарил седьмой «Б».
Кто же еще?
Ребята, сегодня старайтесь получше ответить.
Пыжов, выучил?
Не подведи нас сегодня, Пыжов!
На бледных щеках Ключарева проступила слабая краска.
Сдержанный, строгий подросток стеснялся открыто выражать свою радость, как Юра, Володя, как другие ребята, но в его холодноватых глазах засветилось что-то мягкое.
— Как Надежде Димитриевне будет приятно!
— сказал он улыбаясь.
— Идемте, ребята!
Кто-нибудь забирайте живо вольтметр!
Юра Резников только и ждал, когда раздастся команда.
— Я понесу!
— крикнул он.
— Не смей!
Отойди!
Спроситься надо сначала!
— Саша загородил спиной свой вольтметр.
Юра Резников остановился, словно конь, которого осадили вожжами.
— Кого спрашивать?
Ведь решили?..
— проговорил он, смущенный не столько окриком, сколько чужим, непонятным выражением Сашиных глаз и лица.
Он не узнал Сашу, это был новый мальчик.
У мальчика дрожал подбородок.
— Сделайте сами, тогда и решайте!
— Саша,
— спросил в изумлении Костя,
— ты для себя разве делал вольтметр?
Что с тобой, Саша?
— Что со мной?
Ничего!
— в страшном возбуждении ответил запальчиво Саша.
— Распорядители!
Я конструировал!
Я!
Хитрые...
— Саша!
Да что ты!
— краснея от стыда, прервал Костя.
— Неужели ты думаешь...
Мы хотим, как лучше...
Да если б мне поручили...
— Ну уж!
— Саша пренебрежительно дернул плечами.
— Что ты сумел бы!
— Может, не так, а все же сумел!
А если б я знал...
я сам бы сделал вольтметр!
— Эх ты, скареда!
Плюшкин!
— гневно вмешался Юра Резников.
— Кто тебя обеспечил фанерой?
А батарейками?
Тебе создали условия.
— Ребята, пусть он дарит от себя одного,
— примирительно предложил Володя.
— Лишь бы не сорвать сюрприз Надежде Димитриевне.
Из-за плеча его вынырнул хитрый носик Лени Пыжова.
— Вот оно что!
— хихикнул Пыжов, на всякий случай прячась за спину Володи.
— Понял: Емельянов мечтает прославиться.
Гениальный конструктор!
Во всей школе нет равных!
Прославляйте его!
Губы Бориса тронула на секунду усмешка, на одну лишь секунду, но Саша, взбешенный, униженный, холодея от стыда и обиды, понимая, что рушится все, к чему он готовился, крикнул в лицо этому спокойному, строгому мальчику, который умел вести за собой целый класс:
— Привыкли командовать!
Я сделал вольтметр.
Мой!
Хочу — дам, хочу — нет.
А распоряжаться никому не позволю и подчиняться не буду вам и, если вздумаю, возьму и сломаю.
Он замолчал, почувствовав себя очень усталым после вспышки безрассудного гнева и безвозвратно погибшим.
— Попросите, может быть дам,
— пробормотал он, подавленный глубоким молчанием класса.
— Делай, что хочешь, со своим вольтметром,
— холодно ответил Борис.
— Просить мы не будем.
— Кланяться?
— крикнул с возмущением Юра Резников.
— После этого и дарить не захочется.
Он галопом помчался из вестибюля.
— Сделаем сами!
Сделаем сами!
— громко пел Юра, стараясь заглушить в себе зависть и недавнее восхищение Сашиным прибором.
Костя молча ушел.
Заливался звонок.
Саша в ужасе видел — ребята расходятся.
Никто не оглядывался.
Саша остался один.
Он отупело смотрел вслед ребятам.
Он не понимал, что случилось.
Так внезапно, так быстро, непоправимо над ним разразилась беда!
«Они вернутся.
Неужели никто не вернется?
Неужели не позовут?» проносилось в его голове.
В пустом вестибюле он стоял у окна.
На подоконнике красовался вольтметр.
Устремив на него невидящий взгляд, Саша настороженно вслушивался.
Они вернутся.
Не может быть, чтоб ушли!
Вот раздались шаги.
Саша обернулся на них стремительным, жадным движением — он ждал посланника класса.
Нагнувшись через перила, Ленька Пыжов манил Сашу пальцем.
Он облизывал яркие губы кончиком языка, острым, как его хитрый носик.
Казалось, он только что чем-то тайно полакомился.
Ноги Саши отяжелели, как две каменные тумбы.
Он стоял неподвижно и смотрел на Пыжова.
Ленька вразвалочку приблизился к Саше и с невыносимо снисходительным выражением лица говорил, нагловато улыбаясь глазами:
— Поссорился с Борькой?
Теперь навсегда.
А ребята за Борьку.
Ну и пусть!
Хочешь, подружимся?
Хочешь, скажу Надежде Димитриевне, как ребята старались отбить твой вольтметр?
Молодец, что не отдал!
Они рады за чужой счет проехаться!
Так им и надо!
Саша молчал, а Ленька, понизив тон, расположенно ему доверялся:
— Я нарочно сейчас отпросился у Надежды Димитриевны, чтоб тебя повидать.
Хочешь, вечером пойдем вместе в кино?
А ребята нам что?
И без них проживем!
Еще лучше!
— Уходи!
— сказал Саша.
Ленька попятился.
— Уходи, скорей уходи!
— твердил тихо Саша, пока Ленька, чего-то вдруг испугавшись, не затрусил вверх по лестнице.
А Саша вырвался на школьное крыльцо.
Ветер хлестнул его сухим снегом, словно плеткой, в глаза, и от ветра и снега из глаз брызнули слезы.
Саша бежал, сам не зная куда, дальше от дома и школы.
За ним, посвистывая, гналась метель.
Глава XIV.
«Сэм, у тебя есть друзья!»
До половины урока Костя был твердо уверен — Саша придет.
Он так часто оглядывался на дверь, что Надежда Димитриевна наконец обратила внимание:
— Чем ты встревожен, Гладков?
Впрочем, не только Гладков — сегодня был неспокоен весь класс.
Надежда Димитриевна взглядом проверила парты.
Емельянов отсутствовал.
Она перелистала журнал — на первых уроках он был.
— Емельянов заболел?
— спросила Надежда Димитриевна.
— Кажется.
Но когда дверь открылась (возвратился Пыжов), класс обернулся, как один человек.
Надежда Димитриевна ясно увидела разочарование на лицах ребят.
Они ждали другого.
Да, до половины урока они все надеялись, что Саша придет.
Должен притти!
Он мог притащить свой вольтметр и сказать:
«Надежда Димитриевна, седьмой «Б» вам преподносит...»
Неужели Емельянов в самом деле хотел, чтоб весь класс его умолял оказать эту милость?
Надежда Димитриевна читала в ребячьих глазах беспокойство, волнение, надежду.
Ребята отвечали хуже обычного, равнодушно, рассеянно, мысли их где-то витали.
— Перейдем к новому,
— сказала Надежда Димитриевна, зорко присматриваясь к поведению класса.
— Мне не удалось раздобыть, ребята, вольтметр.
Итак, закон Ома...
Она была изумлена тем, что именно в этот момент настроение класса резко упало.
Казалось, ребята в чем-то отчаялись, убедившись, что ждать бесполезно.
Надежда Димитриевна перехватила смущенный взгляд, каким обменялись Борис и Костя Гладков.
Ребята слушали объяснения с виноватым усердием.
Учительница закончила урок, втайне недоумевая.
Когда она уходила домой, тетя Дуся позвала ее в раздевалку:
— Гляньте, Надежда Димитриевна, на эту диковину.
Емельянов оставил, а я убрала.
Было здесь шуму!
... Семиклассники двинулись из школы тесной гурьбой.
Они потолковали на пустыре, где, вырвавшись на простор, ветер буйствовал, вздымал тучи снега, гудел в телеграфных столбах.
— Обидно!
— горько вздохнул Петровых.
— Наверное, Саша и сам пожалел.
— Теперь ты его пожалей!
— угрюмо ответил Борис.
Юра Резников презрительно свистнул:
— Наш Володя Петровых — дурней больше нет таких!
— Отделился от класса!
Ему доверяли, а он отделился!
— возмущались ребята.
Ветер свистел, где-то хлопала незапертая калитка, почти вровень с крышей керосиновой лавки вырос сугроб.
— Что ж, идемте,
— сказал Ключарев, повернувшись к ветру спиной и поискав глазами Гладкова.
Кости не было, он остался на сборе.
Семиклассники разошлись по домам.
А в пионерской комнате в полном составе собрался двадцать первый отряд.
Вадик Коняхин, Вова Горбатов, Шура Акимов — тринадцать мальчиков чинно расселись вдоль стола, покрытого красным сукном.
Мальчики преисполнены были сознания собственного достоинства и важности предстоящего события.
Под воротничком у каждого алел пышный галстук, ноги, не доставая до пола, мерно раскачивались под столом.
В общем, юные пионеры двадцать первого отряда поджидали вожатого в безмятежном расположении духа.
А их бедный вожатый стоял в это время за дверью, сраженный приступом непреодолимой застенчивости.
Надо было войти и с веселым лицом, непринужденно и бодро сказать:
«Здравствуйте, ребята!»
Только всего.
Но у Кости сердце металось в груди, как выброшенная на берег рыба.
Он был подавлен своей собственной робостью.
Это грозило катастрофой.
Сбор мог не состояться.
Вдруг с противоположного конца коридора донесся звонкий, веселый смех.
Костя, как спасению, обрадовался знакомому смеху: Таня Измайлова!
Она шла с Колей Богатовым, громко о чем-то рассуждая.
— Костя, ты?
Ты не начал еще?
Привычно переплетая быстрыми пальцами кончик пушистой косы, повисшей с плеча, Таня с удивлением смотрела на Костю.
— Костя, уж не боишься ли ты?
— догадалась она.
И этот вопрос был тем толчком, который привел Костю в чувство.
Правда, ему не удалось улыбнуться, но сердце поутихло в груди.
Он взял себя в руки:
— Сейчас я иду.
— Таня, давай послушаем сбор,
— решил внезапно Богатов.
— Ты не будешь стесняться, Гладков?
Нет, Костя стеснялся тех малышей, которые его ожидали за дверью, только их!
То, что рядом оказались спокойные, почти взрослые люди, ему прибавило бодрости.
Кроме того, войти втроем куда легче, чем в одиночку.
И сбор начался.
— А что мы будем делать?
— тоненьким голоском спросил Вадик Коняхин, повторяя вопрос, который недавно оставлен был баз ответа.
— Вы пионеры теперь,
— сказал Костя, ужасаясь деревянности тона, каким он произнес эти слова, не зная, куда деть свои длинные, нескладные руки, ища глазами точку опоры.
Он нашел ее наконец в массивной чернильнице посредине стола и устремил на нее пристальный взор.
Но все же из той пламенной речи, какую он сочинил вместе с Юлькой и Сашей, сейчас только и вспомнились слова:
— Вы пионеры.
Вы должны любить нашу замечательную Родину.
— А мы любим!
— ответил Шура Акимов, большеголовый крепыш с невозмутимо ясными, светлыми глазами.
Костя на секунду умолк, соображая, как от вступления, которое получилось столь лаконичным, перекинуть мостик к тому, что он готовился делать.
За эту секунду молчания в настроении пионеров произошел перелом.
Они слишком долго и торжественно ждали.
Они утомились немного от этой торжественности.
Им вдруг захотелось поговорить о самых обыкновенных делах.
Вадик привстал и с доверчивой улыбкой признался:
— А мы нашли галку с перебитым крылом.
— Не галку — ворону!
— живо поправил Вова Горбатов.
— Галки на зиму улетают.
— Костя!
Мы спрятали ворону на чердаке.
— Костя, ты думаешь, крыло заживет?
— Такая хорошая ворона!
Костя растерянно слушал: ворона не входила в повестку собрания, она вторглась стихийно, перепутав все планы.
Ища поддержки, он взглянул на Таню и Колю Богатова.
У них веселые лица.
Должно быть, не такой большой грех, что ребята немного отклонились от плана?
— Как ты думаешь, Костя, ворону можно приручить?
— Если будете хорошенько улаживать, непременно приручите,
— ответил солидно вожатый.
— Тогда я возьму ворону себе, пусть живет у меня в коридоре,
— заявил Шура Акимов, невинно глядя на Костю и беспечно болтая ногами в валеных сапогах.
— Хитрый!
Пусть будет обшей!
— запротестовали ребята.
— Будем вместе ухаживать.
Шура раздумывал.
— Нет!
Общая мне не нужна.
Какой интерес?
Я возьму да другую найду.
Будет моей.
Вдруг всем стало неловко, а Костя и не заметил, как исчезло то, что его связывало.
Он не думал сейчас об авторитете вожатого, он просто рассердился на этого большеголового мальчика, который оказался таким страшным собственником.
И что-то обидно напомнило Сашу.
— Так,
— сказал он, не ища больше помощи в Танином взгляде и зная твердо, что и зачем хочет сделать.
— Предлагаю, ребята, устроим на пустыре ледяную гору.
Огромную!
Согласны?
— Согласны!
— закричали ребята.
— Хорошо.
Ты, Шура Акимов, не осилишь большую, ты для себя сделай маленькую.
Серые сапожки под столом перестали болтаться.
Шура был озадачен.
Озадачен был весь отряд.
— Почему?
— удивились ребята.
— Почему Акимова не принимать в общую гору?
— Потому что Акимов на своей собственной горке будет кататься со своей вороной один.
Ребята расхохотались, представив такую странную картину.
Смеялась Таня Измайлова.
Смеялся Богатов.
Шура Акимов не знал, куда спастись от смеха.
С одной ноги у него упал валенок.
Воспользовавшись случаем, Шура спустился под стол и долго там обувался.
Наконец он выбрался из-под стола и, ни на кого не глядя, сказал:
— Тогда я не буду заводить отдельную ворону, а буду вместе.
Все были удовлетворены таким решением вопроса.
А Костя, вдруг освободившись совсем от застенчивости, произнес экспромтом речь:
— У нас, на нашей Родине, люди всё делают вместе — воюют, учатся, строят.
Если кто-нибудь отделится, этот человек всегда очень несчастен.
Ему скучно, тяжело без товарищей, он не добьется победы.
Снова вспомнился Саша.
На мгновенье на душе стало смутно, нехорошо.
Хмуря брови, Костя сказал:
— Я заметил, если человек отделится, получается вред.
Однако пора переходить к делу.
Неожиданно Костя легко нашел мостик.
— У нас все люди вместе.
В других странах не так.
И сейчас вы увидите.
Не дав ребятам опомниться, он задернул на окнах шторы.
Он наощупь открыл шкаф — все подготовлено, все под рукой.
В изумительной тишине, от которой по спине побежали, словно электрические искры, мурашки волнения, Костя перетащил на стол эпидиоскоп.
Щелк — включен ток, и вот на стене, в четырехугольнике света, возник океан.
Высоко к небу вздымаются зеленые волны.
Нет, это не штиль.
Грозно катится вал, другой, третий, их белые гребни разбиваются одни о другой.
Буря!
Воет, качается, встает на дыбы океан.
Здорово нарисовал его Саша!
— Ого!
— сказал кто-то.
И в темноте, не видя глаз, любопытство которых смущало его, слыша только ровное дыхание ребят, Костя осмелел, оживился и вспомнил все, что они с Юлькой сочинили в тот вечер перед турниром.
— Соединенные Штаты Америки.
Южный штат Алабама...
И вот...
Со стены на пионеров двадцать первого отряда смотрит круглая физиономия черного мальчишки.
Мальчишка хохочет.
Белые зубы, голубоватые белки круглых глаз, веселые колечки волос надо лбом, широкий лоснящийся нос — все полно смеха.
И ребята начинают в ответ хохотать, сначала тихо, потом веселей, громче, громче.
— Меня зовут Сэм,
— говорит черный мальчишка.
— Давайте дружить.
Говорил Костя, конечно, но в темноте можно все представить, как хочется.
Во всяком случае двадцать первый отряд хором ответил:
— Давай!
Костя сменил в эпидиоскопе картонный квадратик: снова тот же мальчишка, но теперь во весь рост.
На нем жалко висят клочья рваной рубашки, на лице его ссадины, глаз заплыл синяком, толстые губы некрасиво повисли.
Плачет мальчишка?
— О чем он?
— Будете дружить?
— говорит Костя-Сэм.
— Сказали — будем.
— А ты не хулиган?
— Это спросил Вадик Коняхин, которого дома укутывали шарфом до самого носа, отпуская гулять, и строго наказывали не водиться с хулиганами.
— Нет.
Но я черный.
Кто-то вслух удивился:
— Что тут особенного?
Какой он чудной!
— Я не чудной.
Все белые ребята меня бьют за то, что я черный.
— Врешь!
Он врет!
— закричали пионеры двадцать первого отряда.
Они чуть не поссорились с Сэмом, едва подружившись.
Но в четырехугольнике света появилась новая фигура — толстая женщина с добрым, грустным лицом.
Костя свел на бумагу портрет тетушки Хлои из «Хижины дяди Тома».
Тетушка Хлоя вполне подходила к роли матери Сэма.
— У нас с Сэмом беда!
— сказала Клэ, уронив на передник черные руки.
— Отца Сэма послали на фронт, а меня прогнали с работы...
В это время выплыло белое облако лент, кружев, оборок.
Над облаком возвышалась голова, подобная тыкве, и торчал длинный нос.
— Чучело!
— баском сказал Шура Акимов.
Чучело наступало на негритянку, угрожало, теснило.
Куда девалось смущение Кости?
Он перевоплощался, менял интонации, его щеки пылали, глаза горели огнем.
Впрочем, в темноте ничего не было видно, слышен был только голос, и сейчас он скрипел, дребезжал, тренькал, словно разбитые клавиши:
— Негритянка!
Ты спалила мне юбку.
Вон с работы!
Ты умрешь теперь с голоду вместе с мальчишкой!
Ух!
Что тут поднялось в пионерской комнате!
— Крыса!
— вопил чей-то голос.
— Крыса!
— пищал в негодовании Вадик.
— Крыса!
Крыса!
Ребята орали до тех пор, пока мистрис Эвенсон не убралась восвояси.
Ослепительной, белозубой улыбкой с экрана улыбался негр, дядя Джо.
Вот сразу видно — человек.
Ребята успокоились, даже похлопали в ладоши.
Они полюбили эту компанию — Джо, Клэ и Сэма.
Война, фронт, сражение!
Джо — молодчина, герой.
Эпидиоскоп в пучке света выбрасывал на стену одно за другим всё новые отражения.
История развивалась, она близилась неотвратимо к концу.
Тишина пионерской комнаты стала вдруг тяжела Косте: казалось, его оставили одного, а рядом — жестокая, немыслимая судьба человека.
Он сказал почти шопотом:
— И Джо потащили на виселицу...
— Не надо!
— раздался крик в темноте.
И что-то словно взорвалось:
— Не надо!
Не надо!
Это было восстание.
Пионеры двадцать первого отряда поднялись на защиту Сэма и Джо.
Они не хотели дальше смотреть.
Они повскакали с мест, кулаки их стучали по столу, как пулеметная очередь.
Костя включил свет — вокруг возбужденные, гневные лица.
Вадик размазывал по щекам чернила и слезы.
— Сейчас!
Я сейчас,
— говорил Костя, страшно волнуясь.
Он отбросил из пачки несколько последних картин и выбрал те, что ему подсказала Юлька.
Умная Юлька!
Темнота.
Вдруг на стене взметнулся язык пламени.
Радость!
Ура!
Город горит.
Смелый черный мальчишка вскарабкался на крышу самого высокого здания и привязал к трубе древко красного флага.
Ура!
— Началось восстание,
— в лихорадочном возбуждении рассказывал Костя.
— Восстали все рабочие с плантаций мистера Эвенсона и других мистеров.
Они знали о Советском Союзе.
Им рассказывал Джо.
Рабочие восстали против капиталистов.
— Вот здорово, Костя!
Так им и надо!
— К нам бы этого Сэма!
Верно, Костя?
Мальчики кричали и прыгали, столпившись возле вожатого.
— Его можно принять в пионеры!
— Ему хорошо было бы у нас. Костя, да?
— Да!
Да!
Да!
— отвечал Костя.
Он был счастлив и очень устал.
Надо было что-нибудь сказать в заключение, чтоб подвести итоги сбора — так учила старшая пионервожатая,
— но Костя не мог.
Он виновато посмотрел на Таню.
Таня стремительно поднялась, лицо ее было серьезно, решимостью блестели глаза.
Она перекинула за плечо косу и запела:
«Союз нерушимый республик свободных»...
Высокий, сильный голос звучно вел мелодию, мелодия нарастала, ширилась, звоном стеклянных колокольчиков вплетались тонкие детские голоса, им глуховато аккомпанировал несмелый Колин басок, и что-то большое, значительное объединило сейчас и связало всех — десятиклассника Колю Богатова, Таню, и Костю, и малышей.
Это было строгое, сдержанное и счастливое чувство любви к своей Родине.
Глава XV.
Один
На путях окружной железной дороги маневрировал товарный состав.
Саша стоял у Горбатого моста.
Невдалеке — свалка железного лома.
Сколько раз с Юркой Резниковым они сюда совершали набеги и всегда из экспедиции возвращались с богатой добычей — обрывки проволоки, гайка, какой-нибудь винтик.
Больше они не придут сюда с Юркой.
Все потеряно!
Все!
Саша знал.
Он стоял на ветру и смотрел, как ловко работают машинист и сцепщик.
Сцепщик на ходу поезда бесстрашно пробирался между вагонами; отцепленные вагоны продолжали свой путь, а паровоз, выбросив фонтан кудрявого пара, торопливо убегал в сторону, громыхая на переведенной стрелке.
Стрелочник азартно сигналил флажками.
Все это напоминало игру.
Саша смотрел больше часа, пока ноги не онемели от холода.
Тогда он пошел.
Куда?
Впервые за всю свою жизнь Саша был одинок.
Его тянуло к школе.
Покружив переулками, он очутился возле школьной решетки.
Из калитки высыпали ребята.
С криком и хохотом они носились по улице, словно взялись переплясать вьюгу.
Пионеры из Костиного отряда.
Значит, сбор только что кончился.
Как-то справился Костя?
Саша обещал ему помогать!
Нелегко возиться одному с эпидиоскопом — менять картинки, рассказывать, следить за порядком.
Разузнать бы, что там было, на сборе!
— Саша, стой, погоди!
Саша, ты, должно быть, оглох?
Словно из-под земли, выросла Юлька.
Должно быть, она караулила их с Костей.
— Насилу тебя догнала!
Ух, до чего я волнуюсь!
В нашем классе все девочки знают, что у вас с Костей сегодня решительный день.
Все до одной!
Еще бы: и вольтметр и такой ответственный сбор!
Ну, рассказывай.
Как?
Юлька уморилась от бега; шапка-ушанка еле держалась у нее на самой макушке, лоб был влажен от растаявшего снега, на висках волосы завились в крутые колечки.
Она нетерпеливо допрашивала Сашу:
— Да говори же скорей!
Что такое?
Юлька испугалась недружелюбного молчания Саши.
— Что с тобой произошло?
— Ничего со мной не произошло!
— Может быть, с Костей?
— И с ним ничего.
— Почему ты такой?
Саша, что ты скрываешь?
Она с беспокойным участием заглядывала в лицо мальчику.
Он шагнул, собираясь уйти.
Юлька схватила его за рукав:
— Постой, а ты помогал Косте на сборе?
И вдруг, не помня себя, Саша в раздражении закричал:
— Не помогал!
Нет!
А тебе только о Косте и нужно знать!
Не был на сборе.
Не пошел, вот и все!
Он замолчал, увидев, как изменилось от гнева лицо девочки.
Его душили слезы обиды: всем безразлично то, что с вам, с Сашей, случилась беда.
О нем никто не станет тревожиться.
— Ты поссорился с Костей?
— спросила в недоумении Юлька.
— Вместо того чтоб ему помогать в такой ответственный день, ты с ним поссорился?
И ты не знаешь, что было на сборе?
— Не знаю.
Откуда мне знать?
Саше стало не по себе от Юлькиного взгляда, он отвернулся.
— Обходитесь теперь без меня,
— пробормотал он.
— Ах, вот ты какой!
Размахнувшись, Юлька ударила кулаком Сашу в спину.
Девочка не умела драться, никогда ей не приходилось доказывать людям их неправоту кулаками.
Она неловко дубасила Сашу куда попало: в спину, бока, живот.
Будь на месте Юльки мальчишка, Саша в секунду мог бы отразить нападение.
Уж он сумел бы постоять за себя!
Но на него наступала девочка, и это была Юлька.
Стыдно, немыслимо ударить Юльку.
Саша попятился, надеясь, что все это кончится как-нибудь само собой.
К несчастью, происшествие было замечено.
Пионеры все еще толпились у школьной решетки.
Они наблюдали, как снегоочиститель, вздымая вокруг себя ураган, мчался вдоль трамвайных путей.
Снегоочиститель умчался, а пионеры увидели нечто таксе, выходящее из ряда обыкновенных событий, что на всю улицу подняли крик:
— Смотрите, Емельянова побеждает девочка!
Семиклассник испугался девчонки!
— Ай да трус!
Ай да трус!
— приплясывая, кричали ребята.
И Саша, на которого довольно сегодня свалилось позора, толкнул Юльку в плечо.
Она полетела лицом в рыхлый, пушистый сугроб.
А Саша понесся, как вихрь, и, только свернув в переулок, остановился и выглянул из-за угла.
Юлька поднялась из сугроба.
Костины пионеры усердно стряхивали снег с ее шубки.
В это время на школьное крыльцо вышли Таня, Богатов и Костя.
— Я и не думал, что так интересно быть вожатым!
— краснея, говорил Костя.
— Я думал — раз надо, приходится быть.
А оказывается, интересно-то как!
И ни капли не страшно, оказывается.
— Костя!
— закричали пионеры, увидев вожатого.
— Емельянов ни за что ни про что исколотил Юлю.
Мы отплатим ему, он узнает!
— Врете,
— хладнокровно возразила Юлька.
— Я сама его исколотила.
Подумаешь, какие защитники!
Костя, ну как?
Что-нибудь получилось?
Костя застенчиво улыбнулся, и Юлька, забыв свои страхи, пришла в равновесие.
— И беспокоиться не о чем было.
Я не сомневалась ничуть,
— важно заявила она.
— Ну, идем, в таком случае.
Кивнув с независимым видом Коле Богатову и девушке в серой барашковой шапке, она направилась вместе с Костей домой.
Девушка долго в задумчивости смотрела им вслед.
— Ты не заметил, Богатов,
— сказала она, когда две фигурки скрылись вдали,
— иногда человек живет и живет, тихо, невидно, вдруг что-то случилось, и он расцветает.
И тут все догадываются, что он смел, талантлив, умен.
Так я только сегодня узнала настоящего Костю.
— И я!
— живо подхватил Коля Богатов.
— А знаешь, о чем я сегодня думал на сборе?
Даже странно!
Я думал о психологии человека.
С молчаливым вопросом она подняла длинные темные брови.
— Понимаешь...
— Коля старался подобрать самые простые слова, чтоб не показаться чувствительным.
Больше всего он боялся, как бы его не упрекнули в чувствительности.
— Мы живем в социалистическом обществе.
Так?
А психологию нашу можно назвать социалистической?
Чем она отличается от всякой другой, как ты себе представляешь?
Таня молча, внимательно посмотрела на Колю, отвела медленно взгляд и в раздумье сказала:
— Теоретически я представляю...
— Теоретически?!
— воскликнул Коля в таком изумлении, как будто она обнаружила бог знает какую отсталость.
— А в нашей жизни, на практике, ты никогда не наблюдала?
Расскажу тебе случай.
Меня вызывают в райком.
Зачем?
Оказывается, секретарь беспокоится — вдруг я не поступлю в университет.
Поняла?
Я-то думал — личное дело, а выходит — не личное, нет!
— Ну хорошо,
— сказала Таня,
— а на сборе в чем ты увидел новую психологию?
В том, что наши ребята сочувствуют негру?
Но ведь надо быть зверем, фашистом, чтоб...
— Погоди!
Погоди!
— прервал весело Коля.
— Не только в этом...
во всем.
Я про Гладкова теперь прямо скажу: вот такие ребята нам и нужны в комсомоле.
Он замолчал, глядя, как струятся снежинки, мелькают, вьются и, покружив, устилают землю белым покровом.
Вдруг, вздымая столбы снежной пыли, промчится ветер вдоль улицы, в мутной мгле тонут люди, трамваи, дома.
Ветер улегся, снова тихо струятся снежинки.
Хорошо!
А в это время, исколесив переулки и улицы, Саша Емельянов плелся домой.
Долго же он добирался до дома, бедняга!
Вьюга мела.
Что-то тонко свистело в водосточной трубе.
Ветер поднял и понес тучу снега, уложил ее поперек мостовой и кинулся на молодые озябшие саженцы.
Они стояли вдоль тротуара, сиротливо вытянув голые прутики веток.
Ветер трепал их и рвал, обледеневшие прутики отзывались сухим, смутным шорохом.
Качались огни фонарей.
Глава XVI.
Как ты жил без меня?
Какой угрюмой тишиной встретил мальчика дом!
Как будто все вещи, стены и окна, за которыми металась вьюжная ночь, сговорились молчать и притворяться чужими.
Тяжело на душе!
Мальчик сел к столу, сгорбив плечи и сжав кулаками виски.
В этой позе отчаяния он просидел довольно долгое время.
Потом надо было все-таки приготовить уроки.
Вечер тянулся пустой, томительно длинный, печальный вечер, без друзей и надежд.
А когда пробило десять часов и стало ясно, что Гладковых ждать бесполезно, Саша заснул.
Он спал крепко.
Ему снилось или сквозь сон показалось, что в маминой комнате вдруг вспыхнул свет, словно зажглось среди ночи яркое солнце.
Может быть, это было не солнце, а лампа под желтым абажуром?
Отворяясь, скрипнула дверь, протянулась дорожка, по дорожке из света к Сашиной кровати бесшумно приблизилась мама.
Боясь спугнуть сон, Саша со вздохом зарылся глубже в подушку.
Он прогнулся, когда на дворе стоял день.
Метели как не бывало.
На утреннем небе с еще не остывшими следами зари выделялись отчетливо линии крыш, труб, антенн.
Что-то бодрое, праздничное было в этой четкости линий, в нежном сочетании красок — голубой, розовой, белой.
Ощущение воскресного утра охватило Сашу.
Вскочить, включить радио!
Надо приготовить коньки или сначала прочесть «Юмор» Чехова.
Вчера Юрка Резников в большую перемену читал эту книгу и хохотал.
Но Саша вспомнил «вчера» и не вскочил.
Он тихо лежал, пока не услышал движение в маминой комнате.
Только тогда он увидел на этажерке кожаный шлемик.
Значит, ночью ему не приснилось — она верно приехала.
— Мама!
— закричал Саша, так высоко подскочив на кровати, что все пружины запели.
Радость!
Знакомый халатик, рассыпанные по плечам мокрые после ванны волосы.
Саша прижался щекой к влажным прядям.
— Мама!
— Здравствуй, Саша!
Ну, как жил?
В это время Агафья Матвеевна внесла чайник.
Саша быстро оделся и принялся хлопотать.
Он метался от буфета к столу и так азартно хозяйничал, что не успел ответить.
Он хитрил с самим собой и оттягивал время.
Если б еще мама не такой веселой вернулась!
За завтрак сели втроем.
Саша был рал: может быть, Агафья Матвеевна намекнет — вот, мол, что-то случилось.
Она могла вчера догадаться по его виду.
— Как он здесь без меня?
— спросила мама смеясь.
Вопрос задан был для того, чтобы доставить удовольствие Агафье Матвеевне — ей, наверное, не терпелось пожаловаться на что-нибудь.
Например, Джек вечерами скулил.
Но, к великому огорчению Саши, Агафья Матвеевна не была расположена его разносить.
Она лаконично ответила:
— Жил.
Ничего.
Высоко держа в растопыренных пальцах блюдечко, Агафья Матвеевна не торопясь, обстоятельно пяла чай и между прочим докладывала хозяйке о том, что, казалось ей, требовало обсуждения в первую очередь.
— ... На свеклу полтинник.
Баранок к чаю покупала, считайте еще шесть с полтиной.
Эта деспотическая старуха способна была отчитываться целый час.
Попробовали бы ее не дослушать!
Мама, конечно, не решалась прервать поток красноречия и сидела за столом с таким задумчивым видом, что польщенная вниманием Агафья Матвеевна разливалась соловьем.
Ее хозяйственным сметам не видно было конца.
Вдруг она опустила блюдце на стол и, насупив брови, грозно умолкла.
— Да?
Что?
— застигнутая врасплох, быстро спросила мама.
Но старуха уже успела разгневаться:
— Мимо ушей слова пропускаете.
С вами говорить — время попусту тратить!
Поджав губы, она собрала посуду и, оскорбленная, удалилась из комнаты.
Мама вздохнула:
— Золото наша Агафья Матвеевна!
Вот рассердилась ни с того ни с сего.
Но, кажется, мама была втайне довольна тем, что может теперь без помехи, свободно подумать о чем-то своем.
Она прошлась по комнате, перебрала на письменном столе стопку книг, заплела в косу и уложила еще не просохшие волосы.
Саша видел серьезное, строгое выражение маминых глаз.
Она о чем-то сосредоточенно думала.
Она даже не замечала, что вот уже столько времени они вдвоем с Сашей молчат.
Что произошло в маминой жизни?
— Мама, как твоя операция?
Она обернулась, и прежде чем Саша услышал ответ, он понял по ее спокойному, глубокому взгляду, что все хорошо.
Она присела на диван, где в уголке, подобрав ноги, неловко съежился тихий мальчик.
— Здоров ли ты, Саша?
— Здоров!
Абсолютно!
Саша постарался изобразить на липе веселую бодрость, расправив плечи типичным спортсменским движением.
Однако ему довольно трудно было смотреть маме прямо в глаза.
Что-то в нем требовало:
«Надо сейчас же сказать!»
И что-то удерживало:
«Нет, нельзя сейчас говорить!»
— Саша!
Как у тебя?
Благополучно?
Как в школе?
Сердце бешено застучало в груди:
«Сказать!»
Но мама знакомым ласковым жестом откинула со лба его волосы и, посмеиваясь над своими тревогами, заговорила негромко:
— Вчера ночью подъезжаю к дому, и отчего-то мне стало страшно: вообразила вдруг, что без меня здесь случилось плохое.
Вхожу — вижу, ты спишь.
Забавный ты, Саша, во сне: уткнулся носом в подушку, посапываешь.
И сразу отлегло от души.
А у меня, Саша, радость: очень удачно прошла операция.
Случай был трудный на редкость.
Да, мы добились победы, теперь это можно признать.
«Нельзя говорить о вчерашнем.
Нельзя!» пронеслось у Саши в уме.
Он сидел неподвижно, вперив, как гипнотизер, глаза в одну точку.
Горло перехватила тоска.
Саша боялся вымолвить слово, он чувствовал, что расплачется, лишь начнет говорить.
К счастью, в соседней комнате зазвонил телефон, мама ушла.
— Сейчас выслали?
Да, да, готова!
— услышал Саша оживленный мамин голос.
— Устала?
Нет, ничего.
Очевидно, за ней высылали машину.
Она вернулась к Саше уже одетая, и в лице ее, побледневшем за эти несколько дней, и в немного запавших глазах светилась радость.
— Не удалось нам досыта наговориться, Сашук, вызывают на совещание.
Но я даю тебе слово, в первый же выходной мы с тобой улизнем покататься на лыжах.
За город, в лес.
Подальше.
А завтра, Саша, я делаю доклад в Академии наук.
Пора обнародовать результаты десятилетней работы.
Еще один шаг вперед.
Этот шаг снова сделали мы, советские люди!
Под окном, во дворе, загудела машина.
Мама подошла к Саше, взяла руками его голову и, откинув, заглянула близко в глаза.
Должно быть, что-то она увидала в глубине его глаз, что смутило и испугало ее.
— Что с тобой, Саша?!
Под окнами надрывался гудок.
— Мама!
Ты опоздаешь!
— закричал Саша в преувеличенном страхе.
— Собирайся живей!
Он бросился искать ее перчатки, портфель, изо всех сил стараясь казаться беспечным, счастливым.
— Что со мной?
Ха-ха-ха!
Ничего!
Ты вернулась, а я-то подумал, что снишься!
Как смешно!
Ну, скорее же, мама!
Саша торопил ее, суетился и никак не мог успокоиться, пока за ней не захлопнулась дверь.
А оставшись один, он прислонился лбом к косяку книжной полки и перевел дыхание, словно только что свалил с плеч тяжелый мешок.
Агафья Матвеевна за его спиной прогремела посудой.
Мальчик стоял лицом к книжной полке и, казалось, задался целью изучить в это утро все переплеты.
Агафья Матвеевна покашляла, звякнула ложками, уронила одну.
Мальчик не отрывался от переплетов, даже не повернул головы.
«Э,
— смекнула старуха,
— что-то с грамотеем неладно».
Чтоб вызвать на разговор «грамотея», она решила пустить в ход испытанное средство.
— Стоит, как статуй!
Эки бесчувственные пошли нынче ребята!
Мать вернулась, а он, как сентябрьский день, разугрюмился.
В прежние-то времена...
Враждебная вылазка не произвела впечатления.
Мальчик молчал.
Агафья Матвеевна подперла кулаками бока, всем своим видом выражая величайшее недоумение.
— Сынок!
А с тобой ведь плохое стряслось,
— поразмыслив, догадалась она.
Тут Саше снова пришлось не мигая нацелить глаза, в одну точку.
Он усвоил этот прием — помогает в тех случаях, когда что-то подкатит к горлу и больно распирает грудь изнутри.
Ласка Агафьи Матвеевны вконец доконала Сашу.
Старуха встревожилась:
— Никак, заболел?
Сашенька, я липового чайку вскипячу.
С двух стаканов хворь выгоняет.
Глядите-ка, с лица побелел.
Молчит, как поврежденный.
Ах, беда!
Проворно шаркая подшитыми валенками, она отправилась в кухню.
Однако липовый чай кипятился напрасно.
Может быть, Агафья Матвеевна слишком долго с ним провозилась, но так или иначе, вернувшись в комнату, она застала ее пустой.
Больной бесследно исчез.
Всердцах Агафья Матвеевна выплеснула в раковину целебную настойку и, так как никого поблизости не было, обрушила гнев на свою собственную голову:
— Из ума, видать, выжила, старая!
Где бы березовой кашей лечить, потчует липовым чаем!
Верно люди говорят:
«Человек два раза глуп живет — стар да мал»...
Глава XVII.
Друзья принимают решение
С близнецами что-то случилось.
Обед прошел в чинном молчании.
Дети до того благопристойно держали себя, что мать забеспокоилась.
Она переводила с одного на другого настороженный взгляд.
— Костя, хочешь еще супу?
— Нет, мама, спасибо.
— Юля!
Погоди вставать.
Я приготовила вам на третье оладьи.
Как ей хотелось всегда побаловать своих «малышей»!
Старшая дочь, навещая время от времени мать, пеняла ей:
— Вы, мама, нас строже воспитывали, а для близнецов в вашем доме запрета нет.
Вырастут они у вас себялюбцами, наплачетесь с ними.
Мать не спорила со старшей, такой благоразумной и рассудительной дочерью, только посмеивалась про себя:
«Это близнецы-то себялюбцы?»
После обеда дети спрятались в Юлькином уголке, отгороженном ширмой.
— Костя, он так и сказал:
«мой вольтметр, не отдам»?
— спросила строго Юлька.
— Да нет же!
— воскликнул Костя с досадой, удивляясь странной непонятливости сестры.
— Вовсе не так.
Я не помню, что точно он говорил, но видно было, Саша не хочет дарить вольтметр вместе с классом.
Он хотел от себя.
И чтоб все его восхваляли.
— Ну?
— Что «ну»?
Ребята обиделись.
Как ты думаешь, Надежде Димитриевне приятнее было бы, если бы весь класс подарил?
Все так ждали, надеялись, что будет сюрприз.
И вот все сорвалось.
И вообще...
— Что «вообще»?
— нахмурилась Юлька.
Костя мрачно смотрел в сторону, избегая взгляда сестры.
— Я разочаровался в Саше.
Он оказался совсем другим человеком.
— Ты уверен?
— холодно спросила она.
— Да что ты так за него заступаешься?
— рассердился Костя.
— Никакого самолюбия!
Он же напал на тебя!
Юлька спокойно возразила:
— Не он.
Я на него напала.
Теперь мне понятно, почему он не был на сборе.
Костя, каким Саша оказался «другим» человеком?
— Таким, что когда делается общее дело, на него не очень можно надеяться,
— резко ответил Костя.
Они замолчали.
Юлька уныло накручивала на палеи упавшую прядку волос.
— Знаешь, что говорил Ключарев?
— сказал Костя, решившись, должно быть, до конца раскрыть Юльке глаза на их бывшего друга.
— Он говорил: если бы мы были не просто седьмым «Б», а...
«Молодой гвардией» во время войны?
Приняли бы Сашу после этого случая, как ты думаешь?
— Какой ужас!
Наверное, нет,
— шопотом ответила Юлька.
Она сидела на кровати, обхватив колени руками, и внимательно смотрела на брата.
Она вместе с ним обвиняла товарища и хотела его оправдать.
— Что же будет?
— Не знаю,
— вяло ответил Костя.
— Ребята ему не простят.
— А ты?
— Мне Сашу жалко.
И я.
Снова молчание, и новый вопрос:
— Вы считаете его эгоистом?
— Эгоистом.
— И несознательным?
— Да.
Юлька взбила подушку и с ожесточением смяла.
— А я знаю сто случаев, когда Саша был не эгоистом и очень сознательным.
— И я знаю,
— грустно согласился Костя.
— Но в этот-то раз...
Чувствуя, что сердце брата начинает оттаивать, Юлька просительно заглянула ему в глаза:
— Костя!
Не может быть, чтоб вдруг в один день Саша навсегда изменился в противоположную сторону!
Костя молча рассматривал незатейливые узоры на ширме.
Юлька вздохнула.
Это был вздох человека, который теряет надежду.
— Воскресенье.
Саша одни.
Никакого ответа.
— Может быть, он заболел?
Позвонить ему, Костя?
— Не бывает, чтоб в таких случаях обязательно заболевали,
— последовал равнодушный ответ.
Юлька встала и, опустив руки и голову, долго что-то напряженно обдумывала.
— Мне все ясно,
— сказала она, раздельно выговаривая слова.
— Один человек страшно ошибся.
— Она сумрачно посмотрела на брата.
— Все сразу от него отвернулись, и даже его лучший друг.
Не понимаю!!
— Юлька пожала плечами.
— Что должен делать лучший друг?
— спросил нерешительно Костя.
— Узнать!
Расспросить!
Помочь!
Посоветовать!
— гневно крикнула Юлька.
— Костя, может быть Саша раскаивается?
И...
может, он все-таки не «другой» человек, а просто ошибся?
И тогда...
Слушай-ка, Костя, если даже его завтра не примут в комсомол, после ведь могут принять?
А если мы не поддержим, вдруг он навсегда упадет духом!
Давай, Костя, пойдем!
— Ладно.
Согласен.
Пойдем!
Юлька захлопала в ладоши.
Джек, готовый в любую минуту разделить веселье хозяйки, сорвался с подстилки.
Началась суматоха.
Мать вздохнула.
— Видишь ли, мама, вчера у нас с Сашей получился конфликт...
Да скорей же ты, Костя!
Юлька сдернула с вешалки шубу и в дверях ждала брата.
Как на грех, он не мог разыскать свою шапку.
Под руку попадались разные бесполезные вещи — варежки, свитер, портфель, — все, кроме шапки.
— Мы придем и самым обыкновенным образом помиримся с ним,
— рассуждала вслух Юлька,
— потом узнаем, что происходит.
Костя продолжал искать свою шапку.
— Никто не собирается его защищать, если он подвел весь ваш класс.
Но нельзя человека бросить...
Костя, можно подумать, что ты тянешь нарочно!
Или ты хочешь, чтобы я шла одна?
Она с нетерпеливой решимостью посмотрела на брата.
Отчаявшись, Костя сказал:
— В чем итти, если эта проклятая шапка исчезла?
Какая-то просто судьба со вчерашнего дня преследует Сашу!
— Ах, преследует!
Тогда я одна.
Но тут в роли судьбы из-под кровати выскочил Джек с изрядно потрепанной, пыльной ушанкой в зубах.
Боясь упустить хозяйку, он кинулся к двери.
Произошла короткая стычка, во время которой Джек яростно рвался на улицу, Костя разжимал ему зубы, а Юлька клялась, что совершенно не стоит любить такого сумасшедшего пса.
Наконец, выручив шапку, они убежали из дому.
На звонок предстала во всем своем грозном величии Агафья Матвеевна.
Ее глаза сверкали презрением из-под надвинутого на брови платка.
— Хватились Насти, когда ворота настежь!
— отрезала старуха и, не вдаваясь в подробности, захлопнула перед ребятами дверь.
Это была настоящая нота протеста со стороны Агафьи Матвеевны: отныне она разрывала дипломатические отношения с беспокойным Сашиным миром.
У девочки — это старуха заметила — темные большие глаза налились тревогой.
Но Агафья Матвеевна решила больше не вмешиваться в чужие дела.
Она гремела на кухне кастрюльками и знать ничего не хотела.
Глава XVIII.
Мама должна быть спокойна
Саша вышел на улицу без какой-либо видимой цели, скорее всего его выгнали из дому проницательные взоры Агафьи Матвеевны.
Саше казалось: каждый, кто приглядится внимательнее, без труда разгадает в его душе хаос и смятение.
Чудо еще, что ни о чем не узнала мама.
А если бы...
Машинально Саша свернул в тупичок, упиравшийся прямо в забор.
Там детский сад.
Он пуст в воскресенье.
Свежий, неутоптанный снег укрыл тихий двор.
Саша стал у забора и в щелку глядел на этот снег, сверкавший в лучах солнца.
Ну и светит же солнце!
Откуда оно взялось после вчерашней метели?
Никто не знает, какое будет горе, если Сашу не примут в комсомол.
Он поежился: мороз пробрался под воротник, к спине и плечам, щипал щеки.
Любой бы мороз нипочем, не будь этого горя на сердце.
Его не примут — он понял сегодня, когда приехала мама.
Саша раньше считал: мама как мама, очень много работает, довольно веселая, любит его.
Он и не думал, что она делает такое важное дело, которое завтра будут обсуждать на заседании Академии наук.
И там мама скажет, как утром:
«Мы добились удачи».
А Саша!
Как он старался прославиться!
Завтра Борис Ключарев, Коля Богатов, и Вихров, и Юрка, и все комсомольцы будут тоже его обсуждать.
Саша промерз и ушел от забора.
Спрятав окоченевшие руки в карманы, он побрел куда глаза глядят.
С оглушающим треском пронесся мотоцикл.
Раскатанное шоссе, вздымаясь горбом над рельсами окружной железной дороги, свободно уходило вдаль.
Саша мысленно проследил его путь.
Вот шоссе с разбегу вомчалось в широкую площадь и в ней потонуло, а площадь выбросила из себя, словно стрелы, в разные стороны улицы.
Вот крутой переулок выбежал на простор скованной гранитом реки, над ней повисли гирлянды стройного моста.
Красавцы мосты!
Саша любил темные ели у Кремлевской стены, площадь Пушкина тоже любил и всю улицу Горького.
А завтра он будет стоять перед ребятами в зале.
Саша резко повернулся, как будто путь преградила стена и итти больше некуда.
Он далеко ушагал, почти до самого центра.
Так и будет шагать.
Если б можно было рассказать маме!
Все.
Мама!
Ты представить не можешь, какой позор на тебя свалится завтра!
Должно быть, Саша ходил очень долго по улицам.
Он не заметил, как солнце опустилось за крыши, в небе угас сверкающий свет, снег потускнел.
Быстро меркнут декабрьские дни.
Мальчик все шагал и шагал.
Вперед.
Назад.
Каким-то образом он очутился на школьном пустыре.
Деревянные домики смотрели на него своими крохотными окнами в белых сквозных занавесках.
По колено в снегу, Саша притаился за углом керосиновой лавки, и в мире не было человека грустнее его.
Вдруг он увидел Гладковых.
Первым движением Саши было куда-нибудь скрыться.
Все что угодно!
Провалиться сквозь землю.
Вот до чего он дошел!
Он бежал от друзей, от мамы, из дому, он убежал бы и от завтрашнего комсомольского собрания, если б было куда убежать.
Трус!
Саша себя ненавидел.
Но так как Гладковы направлялись прямо к нему с явным намерением рассчитаться за вчерашнее столкновение с Юлькой, он подавил в себе горе и придал лицу выражение полного презрения к опасности.
Он поднял кверху голову, как будто увидел на крыше что-то занятное.
А там ничего особенного не было, даже антенны...
Но ноги его в коленках дрожали, потому что он очень устал за сегодняшний день и был голоден.
Ему хотелось сесть в сугроб и заплакать.
Он повернулся к Гладковым спиной:
— Нападайте, пожалуйста.
Он не услышал ответа и с угрозой сказал:
— Что?
Ага!
Испугались!
Только попробуйте.
Слабышки несчастные!
После таких оскорблений оставалось ждать тумака.
Но его не последовало.
Саша в ярости обернулся.
Им представлялась возможность отплатить за вчерашнее.
Что они, собираются издеваться над ним?
— Мы не можем нападать сзади,
— ледяным тоном ответила Юлька.
Она смерила Сашу надменным и насмешливым взглядом.
— Вдвоем на одного нападать?
Или ты думаешь, можно?
— Зачем вы пришли?
— дерзко спросил Саша, но в сердце его шевельнулась надежда.
Юлька и Костя!
Они могли притти за другим.
— Мы гуляем.
Ты разве не видишь?
— сказала с вызовом Юлька.
Она заложила руки за спину.
— Здесь красиво.
Мы просто смотрим природу.
И, вскинув голову, она полюбовалась снежным гребнем на крыше, потому что, право же, нечем было еще любоваться — до самой школы тянулся пустырь, слева дома заслонили закат.
— А вчера я упала нарочно.
— Юлька!
Для чего мы его искали весь день?
— спросил с удивлением Костя, который не умел притворяться даже в самой незначительной мере.
— Я не знаю.
Ты видишь, ему весело и без нас.
Неизвестно, зачем понадобилось Юльке потешаться над Сашей: кто, когда веселился с таким убитым лицом?
Она повторила упрямо:
— Ему очень весело.
Тогда он пошел.
Что же здесь оставаться?
Но он не сделал и шага — Юлька схватила его за плечо.
И Саша увидел такое участие и тревогу в ее темных глазах, что, потерявшись, сказал:
— Со вчерашнего дня я все один и все думал.
— Ну, сейчас!
Тогда мы сейчас!
— бестолково, громко, растерянно крикнула Юлька.
— Костя, давай-ка скорей!
Мы все решим.
Мы обсудим.
Но что обсуждать?
Саша вдохнул глоток морозного воздуха, в груди стало немного просторней.
Он ответил:
— Меня не примут в комсомол.
И Юлька, которая не уступала в бесстрашии любому самому храброму мальчику, опустила глаза и сказала беспомощно:
— Костя!
Все-таки надо решить.
Костя собрал все свое мужество:
— Могут не принять, Саша.
Ты ведь знаешь наших ребят, Саша,
но через полгода тебя уж наверное примут.
Они замолчали.
Напротив, в деревянных домишках, за белыми занавесками, зажегся огонь.
Небо сразу густо засинело над крышами, голубые сумерки опустились на землю.
На пустыре было одиноко и тихо.
С жолоба оборвалась и под ногами ребят со стеклянным звоном разбилась ледяная сосулька.
— Костя, сбор прошел хорошо?
— с грустной улыбкой спросил Саша.
Как недавно были эти счастливые дни!
Они трудились, рисовали картинки, вместе придумывали новую развязку к истории Сэма!
— Сбор прошел хорошо,
— ответил Костя, заливаясь румянцем.
— Мы решили на пустыре сделать гору...
Саша!..
— Он смущенно помолчал, раскапывая носком валенка снег.
— Саша, завтра ты расскажи ребятам все честно.
Конечно, трудно мириться, если поссорился с целым классом.
Но ведь ты сам виноват.
Снова набрав полную грудь свежего воздуха, Саша сказал:
— У меня еще есть беда.
— Какая?
— живо откликнулась Юлька.
— Приехала мама.
Юлька обменялась с братом удивленным взглядом и осторожно спросила:
— Саша, что ты сказал?
Мне не очень понятно.
Какая беда?
— Мама приехала, а я все скрыл от нее.
Она не догадывается и очень веселая, а я теперь ничего не могу ей сказать.
— Не можешь?
— переспросил с возмущением Костя.
Он был снова разочарован в товарище.
— Почему?
Из-за трусости?
Я думал, Саша, у тебя есть убеждения.
Если ты с убеждениями, ты обязан сказать.
Если ты скроешь...
Ну, уж не знаю...
Он отвернулся.
Это был человек, который не признавал середины: он уважал или нет.
— Ты не знаешь, о чем я говорю!
— крикнул в бешенстве Саша.
Теперь все в нем подозревают плохое.
Только плохое!
Даже друзья.
Невольно он сжал кулаки.
Но Юлька встала между товарищами.
— Объясни, Саша,
— доверчиво попросила она.
В нем все еще буянило сердце, сбившись с ритма.
Но когда тебе доверяют...
— Мы достигли в медицине новой удачи
— сказал Саша.
— Завтра мама делает доклад в академии.
У мамы сегодня победа за все десять лет.
А вы знаете, у нее была бы раньше победа, если б не я!
Я мешал, потому что был маленький.
А вы знаете, как американцы и разные капиталисты разорятся, что советские ученые нашли новый способ оперировать опухоли.
Черти!
Пусть злятся.
У нас еще и не такое откроют...
Но тут Саша вспомнил, что с ним случилось, и угрюмо замолк.
Костя в замешательстве кашлянул.
— Если ей рассказать, пожалуй сорвешь настроение.
Твоей маме, я подразумеваю.
Как бы не провалила доклад.
— А я о чем говорю?
— горько ответил Саша.
— А я из-за чего мучаюсь?
Должен сказать.
И нельзя.
— Нельзя!
Ни за что!
— вмешалась Юлька.
— С ума вы сошли, если только расскажете!
Саша, переживай как-нибудь сам, чтоб она не заметила.
Снова что-то тяжелое навалилось Саше на грудь.
— Попробуй-ка ты,
— ответил он сдавленным до жалости голосом.
Он вспомнил, как «веселился» утром при маме.
Ужас!
Тоска!
Совершенно безвыходное положение.
— Мама всегда узнаёт по глазам.
И теперь наверняка догадается.
Юлька посмотрела на мальчика и сказала застенчиво:
— Саша!
Смешной, по твоим глазам догадаться нетрудно.
Ну, пойдем.
— Куда мы пойдем?
— оторопев, спросил Саша.
Юлька сдвинула шапку на затылок, что придало ей очень решительный вид.
— С тобой.
К вам.
Костя, нельзя провалить завтра доклад, ведь верно?
Идемте!
Вечер.
Небо.
Слабые лучики звезд.
Под ногами звонкий хруст снега.
В окнах огни.
Глава XIX.
Шахматисты поневоле
Итак, они шли с твердым намерением усыпить подозрения Сашиной мамы.
Если действительно над Сашей разразится беда, пусть его мать узнает о ней немного позднее.
Завтра она должна быть спокойна.
И Юлька шла впереди.
У дверей, подняв руку к звонку, она сказала, оглянувшись на мальчиков:
— Я все обсудила.
Скорей всего тебя, Саша, примут.
Костя, как ты считаешь?
Костя ответил:
— Не знаю.
Динь!
Дверь открылась.
Агафья Матвеевна сжала тонкие губы в неумолимо строгую линию.
Она не собиралась возобновлять отношения с болтливым табунком, который ворвался и принес с собой в дом потоки холодного воздуха, шум, ощущение куда-то несущейся жизни и оставил мокрые следы на полу.
Агафья Матвеевна устремила внимательный взгляд на следы, и Саша вздохнул, готовясь прослушать наставление.
Но Юлька была сегодня в ударе.
Эта девочка с неистощимой фантазией оказалась совсем не злопамятной, она не придала никакого значения тому, что перед ней недавно захлопнули дверь.
— Агафья Матвеевна!
Ваша младшая внучка в деревне здорова?
Ей исполнилось три?
Волшебство!
В маленьких серых, жестких глазах ледыши растопились.
— Спасибо на ласковом слове.
Наш бы так поинтересовался когда!
Даром что под одной крышей, родными, живем.
Саша, мама велела обедать.
Саша ел, стесняясь перед Юлькой своей прожорливости, но она не обращала на него внимания, продолжая разговор с Агафьей Матвеевной.
Наконец он спросил:
— Мама дома давно?
— Да, давненько.
Они вошли к Саше на цыпочках.
Он заглянул в мамину комнату.
— Я здесь.
Я гулял.
— Хорошо.
Через час я буду свободна, Сашук.
Мама сидела над книгами.
Ворох книг и исписанных мелко листочков.
Она улыбнулась утомленно и ласково.
Саша вернулся к товарищам.
— Работает.
Давайте что-нибудь делать.
Разговаривать, что ли.
Юлька отбросила за ухо крутой завиток и, энергично тряхнув головой, отчего темная прядка снова упала на щеку, сказала с задорным блеском в глазах:
— Даю сеанс одновременной игры.
Между делом могу разговаривать.
Саша, есть две доски?
— Есть-то есть...
— Юлька, зачем?
— забеспокоился Костя.
— Ни с того ни с сего...
Играй с одним Сашей.
Мне не хочется что-то...
— Хитришь!
— лукаво ответила Юлька.
— Тебе очень хочется.
Боишься, сорвусь.
Начинаю.
Саша, иду.
Костя, внимание!
Тихо.
Юлька следила за досками с затаенной улыбкой: видно было, какая-то мысль ее будоражит и радует.
— Саша!
Может быть, все повернется в хорошую сторону.
— Юлька, не говори то, что не думаешь.
— Не говорю.
Шах королю.
— Эх, Костя, и у тебя съели коня!
Юлька сняла с доски изящную резную фигурку, повертела в руках.
— А вчера я познакомилась с Аллой.
— Что особенного?
— возразил Костя, негодуя на себя за коня.
— Ты была знакома с ней раньше...
Ну и болван я!
— Нет, почти незнакома.
Как мне хочется быть десятиклассницей!
Даже завидно.
Когда-то я буду?
Она идет, и подмышкой толстенная книга.
Белинский, том второй, сочинения.
Честное слово!
Она мне сказала, что не разделяет взгляды Писарева на Пушкина.
Не верите?
Правда.
Саша, ты не разделял когда-нибудь взгляды?
— Что-то не помню.
Он обдумывал ход.
Хотелось бы выиграть, но...
кажется, король его попал в вечный шах.
Юлька рассуждает о Писареве, а между тем на обеих досках господствуют белые.
— Надо прочитать этого Писарева,
— заметил снисходительно Костя.
— Твоя Алла, наверное, и не разобралась в нем совсем.
— Что-о?
Ох-ох-ох!
Ты не знаешь, какая она, Алла!
У нее с преподавателем литературы принципиальные споры.
У тебя бывают принципиальные споры?
Костя!
Эх, Костя!
Не надо было делать короткую рокировку.
Я ввожу ладью, а у тебя потеряны темпы...
Она огорчилась и сердито накручивала на палец кудрявую прядку, которой доставалось при любых обстоятельствах.
Костя со вздохом вывел слона.
Он двинул его наобум и при этом с опаской искосился на Юльку.
Она просияла: ход случайно оказался удачным.
— Гениально!
Если бы ты захотел, ты, Костя, мог бы быть мастером.
Кроме того, заняться еще чем-нибудь.
Алла считает: надо быть разносторонним.
Теперь у нас с ней идеал — разносторонняя советская девушка!
А вчера...
Вы только послушайте, что было вчера!
У нас одна девочка всю геометрию просидела под партой.
Не верите?
Правда!
Юлька болтала безумолку: она подбадривала себя и храбрилась.
— Просидела под партой?
Что тут особенного?
— грустно ответил Саша.
Он думал о маме.
Она через стену слышит, должно быть, какой оживленный здесь идет разговор.
Пусть бы Юлька проговорила до ночи.
Что ей стоит?
Неожиданно Саша сказал:
— А у меня есть одна очень важная, трудная цель.
В это время как раз вошла мама.
Саша сдался тотчас и, покраснев, смешал на доске фигуры.
А Юлька на время утратила дар красноречия и в испуге смотрела на Сашину маму.
Однако она тут же справилась со своим замешательством.
— Здравствуйте!
Саша неважный игрок, но не всем же быть шахматистами...
Ах, Костя!..
Едва вошла Сашина мама, Костя вдруг поглупел.
Его хватило лишь на одни «гениальный» ход, затем слон повел себя бездарно до крайности.
Он полез напролом, как будто главной его задачей было свалить своего короля в яму.
— Мог бы еще продержаться немного!
— шепнула Юлька с досадой.
— Никакого самообладания.
Мат!
Теперь оставалось одно: усыплять подозрения Сашиной мамы.
— Какая, Саша, у тебя важная и трудная цель?
— спросила мама, опустившись на стул и чуть откидывая голову.
Сашина мама устала.
Это можно было понять по лицу, осунувшемуся, с подчеркнутыми густой тенью глазами.
— Я
— сказал Саша неестественным голосом,
— нас будут завтра обсуждать на общем собрании.
У него было такое лицо, с каким, должно быть, человек бросается в омут.
И он бухнул бы все напрямик.
Юлька кинулась спасать положение:
— Они с Костей невыносимо волнуются.
У них строгий секретарь комитета, но вам ведь тоже страшно делать завтра доклад?
— Да, страшновато.
Очень, если правду сказать.
Она улыбнулась, разглядывая темноглазую девочку, у которой был отчаянно смелый и решительный вид.
— А в комсомол я вступала двадцать лет тому назад,
— сказала Сашина мать.
— Двадцать лет!
Она прищурила серые теплые глаза, словно всматривалась в давнее.
— Помню этот день, как вчера.
Каждую черточку в нем.
Каждый звук.
Все свои мысли.
В этот день с утра валил снег.
Я шла в школу и думала: начинается новая жизнь!
И действительно...
Счастье, что юность моя прошла с комсомолом!
Она замолчала и медленным жестом поправила узел волос, сползавший на шею.
Выражение светлой, глубокой задумчивости легло на лицо, и она стала той единственной, ни на кого не похожей, особенной, Сашиной мамой, которой он восхищался, гордился, любил, хотел уберечь от всех бед, но свои утаить от нее не умел.
— Что с тобой, Саша?
— спросила она второй уже раз за сегодняшний день.
Наверное, она узнала бы все.
Такие уж были у Саши глаза — они прямо так и кричали:
«А я очень несчастлив!»
Юлька мгновенно зашла позади и ладонями закрыла Саше глаза.
Ничего другого она не могла придумать.
В отчаянии она так больно их надавила, что Саша опомнился и взял себя в руки.
— Юлька, пусти!
Мама, тебе надо отдохнуть хорошенько.
Ты забыла, у тебя завтра ответственный день.
— А нам можно сыграть еще партию?
— спросила Юлька нежнейшим, вкрадчивым голосом, какой пускался в ход лишь в экстренных случаях.
— Мальчики хотят взять реванш, но я сомневаюсь.
Едва ли это им удастся.
С надменностью она кивнула на доски: жест маэстро, который снисходит.
— Не удастся?
Посмотрим!
С видом обиженного человека Костя ставил фигуры, не выпуская из поля наблюдения Сашу.
— Реванш!
— пролепетал Саша, хватаясь за доску.
— Конечно!
Скорей!
— Ну что ж!
— сказала мама с легким вздохом.
— Я действительно не спала эту ночь...
И завтра верно день трудный...
А вы, я вижу, совсем еще дети.
Возражений не было, и это ее удивило.
Кроме того, ее удивила бурная шахматная лихорадка, которая внезапно их охватила, как малярийный приступ.
— Мне бы хотелось...
— Сашина мама задержалась у двери.
— Надеюсь, завтрашний день для вас будет очень большим.
Самым большим, на всю жизнь.
Все трое подняли от шахматных досок головы.
И все промолчали.
Она улыбнулась:
— До свидания.
Я очень устала.
Некоторое время они играли в молчании.
Впервые случилось, что Юлькины белые постыдно бездействовали.
Впрочем, черные держались не лучше.
Довольно скоро все согласились на ничью.
— Мы — дети!
— сказала Юлька с горькой иронией.
— Им всегда это кажется.
— Не стоит обижаться,
— миролюбиво ответил Костя.
— Зато завтрашний день обеспечен...
Глава XX.
Борис Ключарев против
Открытое комсомольское собрание назначено было в понедельник на три часа дня.
Ребята успели после уроков зайти пообедать.
Саша тоже прибежал домой.
Он надеялся — вдруг мама вернулась из академии.
Взглянуть бы на нее до начала собрания!
Мамы не было, хотя в комнате все блестело, все ждало ее.
Агафья Матвеевна накрыла новой скатертью стол, в духовке, должно быть, что-то пеклось — даже на лестнице стоял вкусный запах, точно перед Первым мая.
Саша все равно не мог есть.
Какая уж там еда!
Агафья Матвеевна будто не видела, как, поболтав ложкой, он отодвинул тарелку, стал среди комнаты, боясь что-нибудь тронуть, чтоб не нарушить порядка, и, махнув в отчаянии рукой, взялся за шапку.
Она все молчала.
— Будь что будет,
— вырвалось у Саши перед самым уходом.
Агафья Матвеевна, казалось, этого признания лишь и ждала.
— Что заслужил, то и будет,
— как топором отрубила она и, скрестив на груди руки, загородила Саше дорогу — длинная, худая старуха с негнущейся спиной и темным лицом, словно трещинами, изрытым морщинами.
— Каков есть, такова и честь,
— неумолимо изрекала Агафья Матвеевна, стараясь не замечать пуговицу на Сашином пальто.
Наперекор всем его усилиям, пуговица никак не попадала в петлю.
Агафья Матвеевна косилась, косилась, вдруг взяла Сашу за воротник, ловким движением поправила на шее кашне, сверху донизу застегнула все пуговицы, отстранила мальчика и, с головы до ног оглядев, веско сказала:
— В народе — что в туче: в грозу все наружу выйдет.
А ты духом не падай — не чужим отвечать.
Да ни в чем не таись.
Перед народом таиться нельзя.
Попомни мое слово.
— Она подтолкнула Сашу к двери.
— Голову-то не вешай.
Ступай-ка, ступай...
— и, пока он сбегал с лестницы, прислушивалась, стоя на пороге.
Откуда-то старуха проведала, что случилось.
Саша не стал ломать голову над загадкой.
Они встретились с Костей в условленном месте у сквера, и два верных, испытанных друга молча направились в школу, торопясь на собрание, в повестке которого первым вопросом значилось:
«Прием новых членов в ВЛКСМ».
Сегодня весь день для Саши прошел в тяжелом молчании.
Если бы хоть кто-нибудь из ребят обратился к нему с самым ничтожным вопросом, Саша принес бы повинную.
Он рассказал бы им все.
Но ребята не замечали Емельянова.
Урок шел за уроком.
Звонки, перемены.
И в каждую перемену Володя Петровых съедал свою порцию булки, хотя оставался задумчив и грустен и старательно избегал смотреть в сторону Саши.
Впрочем, и Сеня Гольдштейн прятал глаза, а Юра Резников вызывающе громко сказал:
— Сегодня Гладков сидит за партой один.
Это значило, что отныне Резников не ставит ни во что Емельянова — пустое место!
И, как лед, был холоден Борис Ключарев.
Все это ранило Сашу.
Он даже не старался притворяться беспечным.
Кто поверит?
Кроме того, он не мог.
— Что мне делать?
— тихо спросил он Гладкова, к которому жался весь день.
— Неужели ты надеешься, что ребята первые станут мириться?
— шепнул в ответ Костя.
Нет, Саша не надеялся.
«Подожду до собрания».
Он ждал.
Теперь оставались минуты.
Подходя к школе, Саша невольно замедлил шаги — последние остатки мужества изменили ему.
Кстати, на пустыре произошла задержка.
Там толпились ребята.
— Костя!
Эй, Костя!
— закричали пионеры двадцать первого отряда, приметив вожатого.
Вадик Коняхин бросил лопату и, не разбирая дороги, напролом полез к Косте, крича на весь двор таким тонким, пронзительным голосом, что звенело в ушах:
— Погодите!
Постойте!
Я скажу!
Я!
Он застрял в целине.
Тем временем Шура Акимов обогнул по дорожке сугроб и, пока Вадик выбирался из снега, успел рассказать:
— Мы передумали.
Будем делать каток, а не гору.
Директор обещал поставить фонарь, когда мы расчистим пустырь.
А Таня сказала, что на открытии заведут радиолу, будем кататься под музыку, и считается, что каток для всей школы.
Кстати, у меня как раз есть коньки.
Он вытер варежкой свой крохотный нос, на котором повисла длинная капля, и, приняв задумчивый вид, поделился еще одной новостью:
— Ребята придумали написать Сэму письмо.
Фамилию вот только не знаем.
И адрес.
В это время Вадик выбрался наконец из сугроба.
Пионеры собрались возле Кости.
— Напишем?
Костя, напишем?
— кричал Вадик Коняхин.
— Как ты советуешь, о чем написать?
Или пусть просто узнает о том, что мы есть?
Саша угрюмо стоял в стороне.
— Не опоздать бы нам!
— спохватился Костя.
Особенного ничего не случилось — по дороге перекинулся со своими пионерами словом, и только, а Косте от радости хотелось громко смеяться.
Но из солидарности с другом он принял грустно-озабоченный вид:
— Не опоздать бы нам!
Саша, идем.
Впрочем, они напрасно спешили.
Правда, зал был почти полон, но члены комитета еще не показывались.
Коля Богатов, Таня, Чугай, Борис Ключарев и еще несколько человек собрались в пионерской комнате.
Никакого заседания не было, ни протокола, ни повестки, просто был разговор по душам.
Он возник потому, что Борис Ключарев, комсорг седьмого «Б», пришел сообщить комитету о своем отношении к приему в комсомол Емельянова.
Подперев кулаком висок и вытянув негнущуюся в колене ногу, у стола сидел секретарь райкома Кудрявцев.
Он молча, внимательно слушал рассказ Ключарева.
Приезд Кудрявцева был неожиданным для всех, кроме Коли Богатова.
Коля не говорил никому о том, что ждет Кудрявцева, опасаясь, как бы тот не подвел.
И вот он приехал, а Коля, теребя завязки своей папки с анкетами, заявлениями и другими деловыми бумагами, стоял посредине комнаты сбитый с толку, ошеломленный, потерянный.
Его оглушила история, которую рассказал Ключарев.
— Емельянов?
— спросил секретарь райкома, подняв на Колю коричневые, с рыжеватым оттенком глаза.
— Тот Емельянов?
— Да.
Тот, о котором я вам говорил,
— неестественным голосом сухо ответил Богатов.
Вот какая приключилась история!
Надо ж было ему в райкоме расхваливать этого мальчишку, который оказался просто-напросто дрянным индивидуалистом.
Что подумает Кудрявцев?
Но нет!
Тут что-то не так.
Директор Геннадий Павлович тихо постукивал коротенькими толстыми пальцами по крышке стола.
Казалось, все ждали, что же предпримет секретарь комитета Коля Богатов, а тот вопросительно смотрел на Кудрявцева.
Кудрявцев молчал.
«Ага!
— понял Коля.
— Они хотят, чтобы мы решали самостоятельно».
Но он все еще не определил, какой держаться позиции.
Он развязал папку с бумагами, перелистал, словно надеясь найти в них решение вопроса, но не нашел и, завязав папку, снова сунул подмышку.
— Итак, Ключарев, ты окончательно против?
— Окончательно.
Да.
Таня Измайлова, которая молча стояла в продолжение всего разговора, живо спросила:
— А как остальные ребята?
— Они придут на собрание,
— уклончиво ответил Ключарев.
— Пора начинать,
— сказал нерешительно Коля, прислушиваясь к гулу, который смутно доносился из зала.
— Однако,
— возразил Алеша Чугай, перебирая на груди значки спортивных отличий и делая вид, что страшно ими заинтересован,
— однако довольно странное создалось положение.
Положение действительно создалось странное, все понимали.
— Надо решить: поддерживаем или отводим?
Или мы придем на собрание без определенного мнения?
— Чугай спиной загородил дверь, словно опасаясь, как бы кто не проскользнул в нее, уклонившись от решения вопроса.
— Я за то, что поддерживаем.
Ключарев поднял серые светлые, с острыми, как уколы иглы, зрачками глаза:
— Отводим!
— Нет, так нельзя!
— вдруг громко крикнула Таня.
— Так нельзя!
Я два года знаю Емельянова.
Здесь какая-то случилась ошибка.
Ребята молчали.
Кудрявцев обвел всех внимательным взглядом, достал портсигар, но, вспомнив, что он в школе, не закурил и спрятал, не открывая, в карман.
— По совести говоря, не вижу причин, чтоб Емельянова слишком строго судить,
— миролюбиво сказал Алеша Чугай.
— Учится парень хорошо.
Ну, собственником оказался немножко.
А все-то мы...
— Что-о?
Горячая краска обожгла щеки и лоб Богатова.
— Если мы будем так защищать Емельянова,
— в ярости произнес он,
— если комсомольцы решат принять Емельянова, потому что все мы «собственники немножко» и миримся с этим спокойно...
значит, мы работаем плохо.
Нас должны переизбрать.
Немедленно.
Завтра!
— Он помолчал, тяжело дыша, и шагнул к Алеше Чугаю:
— Понимаешь, что ты сказал?
Болван!
Понимаешь?
— Пожалуйста, уж не ругайся,
— обиженно проворчал тот.
— Пожалуйста...
А еще секретарь!
— Буду ругаться.
И не так буду.
— Но он остыл и, пригладив волосы, буркнул сердито:
— Извиняюсь за ругань.
Беру ругань обратно.
Ты, оказывается, не болван, а тупой обыватель.
Богатов помолчал, хмурый и темный, как осенняя туча, и, решившись, сказал:
— Пусть ребята сами разберутся в Емельянове.
А кстати и в себе разберемся...
какие мы комсомольцы.
Товарищи, пора начинать.
Глава XXI.
На комсомольском собрании
Зал гудел.
Народу собралось больше обычного.
Прежде всего почти в полном составе явился 7-й класс «Б».
Он занял четыре ближних к сцене ряда, и отсюда-то главным образом разносился по залу, то возвышаясь, то опадая, приглушенный, сдержанный, но неумолкаемый шум.
Вошли Костя и Саша.
Головы в первых рядах, как по сигналу, обратились к дверям.
На мгновение шум снизился.
Но вот показался Борис Ключарев.
Опять голоса заплескались.
Это он, Борис Ключарев, поднял нынче на ноги весь 7-й «Б».
Кто-то радушно поманил его на припасенное место.
Борис не пошел к своим.
Он стал у стены, откуда виден был весь зал.
Саша и Костя сели рядом.
Вначале Саша с таким увлечением разглядывал зеленые пальмы по краям сцены, стол, покрытый красным сукном, портреты и надписи на стенах, как будто впервые очутился а этом парадном зале и от изумления не может опомниться.
Впрочем, скоро Саша устал притворяться.
Он зажал между коленями переплетенные пальцы и больше не поднимал головы.
Однако не он один испытывал сегодня тревогу, от которой в какой-нибудь час под глазами ложится синеватая тень.
Неспокойно было на душе и у Бориса Ключарева.
Ключарев не подошел к своим оттого, что хотел подумать перед началом собрания, хотя столько уж передумал за сегодняшний день.
Конечно, Борис не мог назвать себя близким Сашиным другом вроде Кости Гладкова.
Но Ключареву нравился Саша.
Так хорошо было, что он вступал в комсомол!
Вдруг за один день все изменилось.
Что-то новое раскрылось в товарище и оттолкнуло Бориса.
Ключарев посмотрел в конец зала, где сидел Саша.
Побледневшие щеки, вихор волос, жалко повисший надо лбом, сосредоточенный, ожидающий взгляд...
Ему тяжело!
Ключарев смотрел как прикованный.
Саша, встретившись с ним глазами, нахмурился, отвернулся...
«Товарищами теперь нам не быть,
— подумал Борис.
— Как это плохо!
Но молчать я все равно не могу».
О многом еще, стоя один у стены, думал комсорг 7-го «Б»: о том, что такое смелость и честность, о долге, о дружбе и о том, как трудно обвинять и судить человека, когда жалеешь его.
А собрание между тем все не начиналось.
Алеша Чугай и Вихров перехватили Богатова как раз в тот момент, когда он поднимался на сцену.
— Колька, постой!
Чугай развернул номер «Вечерней Москвы», как ни в чем не бывало атакуя товарища.
— Вот газета, которой я восхищаюсь.
Найдешь ты где-нибудь подобную эрудицию в части спорта?
Умные ребята — корреспонденты «Вечерней Москвы».
Спортсмены все на подбор.
— Слушай, ты!
— не на шутку рассердился Богатов.
— Выбрал самое подходящее время делиться восторгами!
Может, отложим собрание и поговорим о «ребятах» из «Вечерней Москвы»?
— А ты прочти.
Вихров обвел пальцем заголовок.
Коля Богатов с откровенно озадаченным видом пробежал глазами статью.
— Странно!
— Сама судьба подослала бедняге на выручку вчерашний номер «Вечерней Москвы»,
— рассмеялся Алеша Чугай.
— Ты думаешь?
— спросил Богатов, невольно обратив взгляд туда, где сероглазый, печальный и порядком растрепанный мальчик застыл в такой каменной позе, словно наказал себя среди общего шума обетом молчания.
— Конечно.
Парнишка сплоховал, но обстоятельства за него.
Да здравствуют обстоятельства!
— Ты думаешь?
— угрожающим тоном повторил Коля Богатов.
Однако на объяснения времени не было, и, взбегая на сцену, он на ходу бросил Вихрову:
— Сережа, опровергни его с принципиальных позиций.
— Хорошо, я его опровергну,
— согласился Вихров, подтягивая рукава, как будто собирался сразиться на кулачках.
— Держись, выдающийся деятель спорта, чемпион и так далее.
Чугай в неодумении пожал плечами.
— «Что за комиссия, создатель», иметь философов-друзей!
Ну, давай опровергай живее.
— Не спеши.
Я выберу подходящий момент.
Пусть прозвучит.
Что?
Уже началось?
Зал непонятно затих.
Вихров взглянул на сцену — там Геннадий Павлович, Коля, Кудрявцев.
Почему тишина в зале?
Из-за Кудрявцева?
Но что же особенного в том, что секретарь райкома пришел на собрание?
Нет, не в Кудрявцеве дело!
— Э!
Смотри!
— Чугай тронул друга за локоть.
Оба обратили взоры к дверям.
У входа в зал стояли две девочки — Юля и Алла.
— Явилась!
Сумасшедшая Юлька!
— почти вслух простонал Костя.
— Она и с Аллой подружилась для смелости!
Отчасти Костя был прав.
Конечно, Юлька не отважилась бы притти в мужскую школу одна.
— Разве могла она пропустить такой случай, когда меня принимают в комсомол?
— ворчал сконфуженно Костя.
— Она уговорила Аллу.
Понятно, понятно!
И меня еще называют Юлькиной тенью?
Вот кто тень — она, а не я.
Но в глубине души Костя был тронут.
А Юлька чувствовала себя не очень уверенно даже в компании с Аллой.
Ее вытянувшееся от волнения лицо побледнело.
Надо было выдержать удивленное молчание переполненного ребятами зала и, главное, надо у всех на виду сделать десять шагов, чтобы найти где-нибудь место.
Не стоять же весь вечер здесь, у дверей, как на выставке!
Кто-то насмешливо крикнул:
— Вы ошиблись!
У нас не турнир!
— У вас открытое комсомольское собрание,
— спокойно ответила Алла.
А Юлька с облегчением вздохнула: к ним направлялся Алеша Чугай.
— Здравствуйте!
У нас открытое собрание, верно.
Садитесь!
Пожалуйста!
Не глядя, Чугай поднял за плечо первого мальчика, какой попал ему под руку, и с необыкновенной галантностью предложил Алле освободившийся стул.
Тем же способом он раздобыл стул для Юли.
Девочки сели в простенке между двумя окнами.
Они не шептались, не обменивались на ухо мнениями.
Алла решительно никакого внимания не обращала на тех ротозеев, которые все еще продолжали рассматривать известных шахматисток из соседней школы.
Юлька старалась держаться так же независимо, не спуская напряженного взгляда со сцены.
В конце концов самым любопытным из ребят наскучило вертеть головами.
Они забыли о девочках, тем более что раздался громкий голос Богатова:
— Считаю собрание открытым.
По залу прошел гул и утих.
«Началось!» подумал в смятении Саша.
...Выбирали председателя, секретаря, голосовали, шумели, утверждали повестку.
Все это проходило мимо Саши, где-то вне, далеко.
Неожиданно Саша увидел на сцене Юру Резникова.
Он стоял за столом с густо красными, словно натертыми свеклой щеками.
— Слово Богатову!
— прокричал Юра Резников во всю силу мальчишеских легких, и гордясь и стесняясь своей роли председателя, но в то же время стараясь показать, что вести собрание для него вполне привычное дело.
Что-то говорил Богатов.
Вдруг зал умолк.
Семиклассники в первых рядах повернулись.
— Почему они смотрят?
— спросил Саша Костю.
— Ты не слышал?
Объявили повестку.
Нас обсуждают первым вопросом.
Только теперь до Саши отчетливо донеслись слова Богатова:
— ... решим, достойны ли они вступить в комсомол.
Мы принимаем в организацию новых членов.
Мы должны знать, кого принимаем.
И словно ударило молотком по виску:
— Емельянов!
— Выходи сюда, на сцену,
— сказал председатель.
Юра произнес эти слова негромко, смущенный глубоким молчанием.
Чтобы нарушить его, он звякнул колокольчиком.
Саша шел между рядами стульев.
Это был самый длинный путь в его жизни.
И все же он не успел собраться с силами, пока приблизился к сцене, и чувствовал, что даже губы у него побелели.
Они были сами по себе, дрожали и прыгали, не подчиняясь усилиям его воли.
Гордый тем, что держит в образцовом порядке такой переполненный зал, Юра распорядился важным председательским тоном:
— Рассказывай биографию.
— Я родился...
— начал наконец Саша.
Но тут что-то изменилось в зале.
Движение пробежало по первым рядам, шопот, нарастая, поднялся до шума, чей-то выкрик оборвал Сашину речь:
— Не надо!
Биографию после!
Расскажи, что было в субботу перед уроком физики!
В самой гуще толпы, направо, налево эхом повторялся вопрос:
— Что было на физике?
Расскажи о вольтметре!
Так надвинулось то, к чему Саша готовился эти два дня.
И вдруг что-то затихло в нем, улеглось.
Он начал различать перед собой знакомые лица и, чтобы быть ближе к ним, подошел к краю сцены.
Голос его слегка вздрагивал, но сейчас даже шопот был бы в зале услышан.
— Когда у Надежды Димитриевны разбился вольтметр, ребята решили сделать новый прибор.
Все согласились, чтобы прибор сконструировал я.
— Кроме тебя, никто не сумел бы его сконструировать?
Вопрос задан был из президиума.
Саша оглянулся.
Он не знал, кто тот человек, который сидел рядом с директором.
Его коричневые глаза смотрели прямо и чуточку жестко.
Саше не дали ответить.
Из рядов семиклассников раздались голоса:
— Конечно, сумели бы!
Юрка Резников сделал бы!
— А Ключарев?
— И Гольдштейн!
— Я!
— И я!
Резников звякнул колокольчиком:
— Продолжай, Емельянов.
— Я принес вольтметр...
и ребята хотели подарить его от класса.
А я думал, он мой...
Я хотел сам, один.
Мы поссорились.
Ребята ушли.
И я вижу, все пропало.
Тогда мне стало безразлично.
В рядах семиклассников словно бомба взорвалась.
— Тебе безразлично?
А Надежде Димитриевне как?
— Не соглашался бы, без тебя могли сделать!
— У Резникова материал весь забрал и прославиться вздумал!
А Петровых грустно вслух рассуждал:
— Ведь вольтметр не только для нас — для всей школы!
— Я не думал!
— пытался оправдаться Саша.
Но Резников его перебил:
— Не думал?
Стукнуть бы тебя раза два, чтобы думал!
Однако Юра тут же вспомнил о своих председательских обязанностях и, подняв над головой колокольчик, объявил, что если не перестанут шуметь, закроет собрание.
Резников вошел в роль.
Ему нравилось быть крутым председателем.
— Говори,
— разрешил он, увидев протянутую руку.
Ключарев поднимался на сцену.
Саша сходил.
Они встретились на ступеньке и секунду смотрели друг другу в глаза.
И Саша опустил голову и, глядя под ноги, быстро пошел на свое место.
Слова Ключарева настигали и гнали его.
Со сцены Борис казался узким и длинным, как восклицательный знак.
Его ломкий голос подростка часто ему изменял: неокрепший басок перебивался тончайшим мальчишеским дискантом.
— В нашем классе ребята любят Гладкова и Емельянова.
Емельянов веселый.
Ребята с ним дружат.
Но ведь сейчас мы принимаем их в комсомол.
За Гладкова все поднимут обе руки, его уважают.
Гладков не старается выставлять себя на первое место, самое главное для него — комсомольская честь.
А ты, Емельянов?
Борис замолчал.
Вспоминая ссору Емельянова с классом и ту обиду, которую он пережил на уроке за ребят и себя, за Надежду Димитриевну, он вскипал гневом.
Ему хотелось хлестать Емельянова резкими и злыми словами.
Но он приучался быть сдержанным, этот серьезный худенький мальчик, который волю считал самым высоким человеческим качеством.
И он заставил себя продолжать речь спокойно, не сводя с Саши прямого, твердого взгляда.
— Мы, весь класс, дали тебе поручение.
Я был уверен, что ты отнесешься к нему как к комсомольскому поручению.
Я не догадался тебе об этом сказать.
Но зачем говорить?
Разве можно делить пополам свою жизнь: вот я комсомолец, а сейчас я просто Саша Емельянов?
Нельзя!
Настоящий комсомолец не может жить двойной жизнью.
Почему все наши ребята загорелись желанием сделать вольтметр?
Потому что мы любим Надежду Димитриевну.
Мы хотели, чтоб она увидала, как ребята ее уважают и как благодарны за все, а потом мы непременно сказали бы, что вольтметр сделал ты.
Все равно мы открыли бы.
Мы только хотели, чтоб Надежда Димитриевна поняла — не один человек о ней позаботился, а весь класс.
Вот чего мы хотели добиться.
А Емельянов?
Чего ты добивался?
Когда я позвал ребят на пустырь, чтоб обсудить, как нам выручить Надежду Димитриевну, я думал — мы, комсомольцы, должны всегда итти впереди, должны первыми начинать всякое важное, полезное дело.
И потому мы все радовались, что ты согласился делать вольтметр.
Но ты не понимаешь, должно быть, что такое комсомольская гордость и честь.
Сорвалась твоя слава, и ты украл у ребят и Надежды Димитриевны радость.
Ты сам признался, что тебе стало все безразлично.
Тебе не важно общее дело, а важно свое.
Мы это видели.
Ты индивидуалист.
И если представить...
вдруг с нами случилась беда?
Как ведут себя индивидуалисты в беде?
Они спасают сначала себя, а не общее дело, не народ.
И...
я против того, чтоб индивидуалистов принимать в комсомол.
Емельянов не заслужил комсомольского билета.
Он до него еще не дорос.
И я против.
Ключарев сказал и ушел.
В зале воцарилось молчание.
Многие тайно мечтали о том, чтобы все оказалось ошибкой.
Сейчас она разъяснится, тогда можно спокойно и весело проголосовать за Емельянова, о котором все говорят, что он неплохой парень.
— Выступайте, ребята,
— убеждал председатель.
У него был растерянный вид — собрание становилось не очень обычным, атмосфера сгущалась.
Теперь Юра завидовал своим одноклассникам, которые дружно и тесно сидели внизу, у сцены.
Он стоял один на глазах у ребят и учителей, щеки его краснели.
Ни с того ни с сего Юре пришла в голову вовсе несуразная мысль.
Вдруг кто-нибудь скажет:
«Давайте заодно с Емельяновым и нашего председателя обсудим.
Настоящий ли он комсомолец?»
В сущности, так оно и получалось.
Обсуждали Емельянова, но говорили не только о нем.
Комсомольцы выступали один за другим.
Они учились в разных классах, многие плохо знали Емельянова, но слова Ключарева слышали все, после них говорить хотелось о том, каким должен быть комсомолец — на войне и теперь, в жизни, в школе.
Из всех речей вытекало: нельзя принимать в комсомол человека, если он накануне приема забывает о комсомольском долге и чести и в припадке тщеславия срывает общее дело.
Казалось, Сашина судьба была решена.
Вдруг поднялся Костя Гладков.
Он не мог заставить себя выйти на сцену и стоял рядом с Сашей, тяжело дыша, с беспокойно блестевшими глазами.
Кудрявцев наклонился к председателю и что-то спросил.
— Друг Емельянова,
— отвечая секретарю райкома, громким шопотом, почти на весь зал, объяснил Юра Резников.
Костя густо покраснел:
— Если друг, значит нельзя выступать?
— Нет, почему же?
Напротив,
— спокойно возразил Кудрявцев.
— Вот я и говорю,
— начал Костя.
— Что ты говоришь?
Пока не слыхали!
— крикнул какой-то насмешник.
Костя сразу смешался.
— Если вы думаете, что я из-за дружбы хочу защищать...
— сказал он, ужасаясь тому, что теряет ход доказательств.
— Я принципиально считаю...
Ну да, Саша мой товарищ.
Я знаю, он будет настоящим комсомольцем.
Мы с ним вместе готовились.
Я все его убеждения знаю.
Если бы Емельянов был плохой человек, никто и дружить с ним не стал бы.
— Костя сел и махнул рукой.
— Провалил!
— шепнул он с горечью Саше.
Но в это время на сцену вышел новый оратор.
— Сеня Гольдштейн!
— толкнул Костя Сашу.
Саша не поднял глаз.
— Товарищи!
— откашлявшись, сказал Сеня Гольдштейн.
По рядам семиклассников прошел легкий шум.
Грозно сведя над переносицей брови, привстал Юра Резников, и его шумные одноклассники послушно утихли.
— Я хочу осветить вопрос с другой стороны,
— солидно заявил Сеня, снова покашлял и вдруг заговорил горячо и живо:
— Ребята!
Мы с Емельяновым сколько уж лет учились вместе, и ни разу с ним не бывало такой истории, какая случилась из-за вольтметра в субботу.
Нельзя судить по одному факту.
Один факт отрицательный, а другие факты положительные.
Например, Саша Емельянов очень идейный, я за это ручаюсь.
И смелый, тоже ручаюсь.
И надежный товарищ.
В субботу он просто ошибся.
Я тоже иногда ошибусь, а потом разберу все по порядку и даже сам иногда удивляюсь, как могла произойти такая ошибка.
И он разберется.
Его надо принять.
— А кто давал Емельянову рекомендацию?
— спросил чей-то голос.
Саша ответил, никто не расслышал.
Юра Резников крикнул громко:
— Кто рекомендацию дал, пусть не прячется!
Пусть защищает, если давал!
Ребята оглядывались друг на друга, ища глазами, кто прячется.
Поднялся Коля Богатов, вынул из папки листок и ясно, четко, раздельно прочел:
— «Я, член ВКП(б) с 1942 года, рекомендую своего сына Александра Емельянова в ВЛКСМ.
Мой сын запальчив, горяч, из-за горячности может сорваться, может наделать ошибок, но он до конца предан Родине, верен в дружбе, отзывчив на чужую беду и безусловно неспособен на ложь.
Таким я знаю Емельянова Сашу четырнадцать лет.
Уверена, что комсомол его сделает еще прямее, достойней и выше».
Богатов аккуратно сложил листок, не спеша спрятал в папку и молча сел.
Никто не оглянулся на Сашу, только Костя, прикоснувшись ладонью к его холодной, неподвижной руке, шепнул:
— Саша, ты смотри не заплачь.
— Я ее опозорил,
— ответил Саша.
В передних рядах, словно в кукольном театре Петрушка, вынырнул плоский, рыжеватый затылок Лени Пыжова.
— Вот как мама по знакомству похвалила сыночка!
Хи-хи!
Затылок скрылся среди чубатых, курчавых, лобастых голов.
Потонул.
Зал вдруг взревел.
Ребята топали, стучали, орали.
Леня Пыжов, как черепаха, втянул голову в плечи, а на сцену великолепным спортсменским броском вскинул свое ловкое, стройное тело Чугай.
— Повтори!
— приказал он.
Пыжов забегал глазами.
Казалось, заметались вороватые серые мыши.
— Чего повторять?
Разве не слышал?
— Кто заодно с этим глупым подростком не верит нашим матерям и отцам?
— крикнул в зал Алеша Чугай.
Зал не шелохнулся.
— Своего выгородить всякий старается,
— трусливо и дерзко подал голос Пыжов.
Чугай усмехнулся, вытащил из кармана газету, развернул и сказал:
— Разрешите вас познакомить с поручителем Емельянова.
— Не надо, Чугай.
Не относится к делу,
— хмурясь, остановил его Коля Богатов.
— Нет!
Извините!
Если так поставлен вопрос...
если этот Пыжов...
Читаю!
Внимание!
«Искусство и мужество», называлась статья.
В ней описывалась редчайшая по своей сложности операция, которую в рядовых условиях районной больницы провел молодой советский хирург, отвоевав у смерти обреченную жертву.
То, что успех операции являлся крупным успехом всей советской медицины, был факт.
И то, что смелый новатор, хирург Емельянова, была матерью семиклассника Саши,
— тоже факт, хотя о нем не сообщалось в газете.
При первых же словах Саша дернулся, порываясь бежать, охнул, вцепился в спинку переднего стула и, прикусив больно губу, застыл не дыша.
Бурные возгласы, ликование, шум были ответом на эту статью.
Ребята хлопали в ладоши, вскакивали с мест, кто-то кричал:
— Принять Емельянова!
Принять!
Тогда Саша встал.
Шум оборвался, резко наступившая тишина почти оглушила.
Саше казалось: он падает в тишину, как в колодец.
Он держался за спинку стула.
— В газете написано о маме, не обо мне.
Я не хочу, чтобы из-за маминой славы меня принимали.
Пусть меня обсуждают за то, что я сделал сам,
— повторял он с упорством отчаяния.
В этот миг Саша снова увидел на сцене незнакомые карие, с рыжеватыми зрачками глаза и поразился тому, как изменился их взгляд: он ободрял и поддерживал Сашу.
Человек, которого Саша увидел сегодня впервые, нагнулся к Богатову и что-то ему говорил.
Коля кивнул, соглашаясь, и встал.
— Ребята!
Емельянов правильно считает, что слава матери не может его защитить.
Это он честно решил.
Мы все с ним согласны.
Но если кто-нибудь знает факты из его собственной жизни, которые могут поспорить с тем, в чем виноват Емельянов...
Говорите, ребята!
Он выжидал некоторое время и наконец, заметив чью-то поднятую руку, весело пригласил:
— Кто там хочет сказать?
Выходи на сцену, сюда.
И вдруг все затаили дыхание, слышен был только легкий стук каблучков.
Саша зажмурил глаза и открыл: нет, ему не почудилось — Юлька!
Она стояла у рампы и теребила и мяла оборку своего черного передника.
Все молчали.
Молчала Юлька.
Никто не знал, как под черным передником билось отчаянно сердце.
Оно колотилось мелкими, частыми до боли толчками, оно куда-то неслось.
Да, Юлька оказалась вовсе не такой смелой девочкой, чтоб спокойно стоять в этом чужом мальчишеском зале, перед огромной толпой.
Она приказывала себе:
«Говори!»
И молчала.
— Что же, девочка,
— раздался позади тихий голос,
— в судьбе твоего товарища изменится многое, если ты знаешь о нем то, что другие не знают.
Пора начинать.
Нельзя быть трусишкой.
Юлька круто обернулась.
Человек сидел в странной позе, протянув вперед длинную, прямую, как палка, ногу.
Его рыжеватые глаза смеялись.
Вот а хорошо, что он обругал ее трусишкой!
Юлька ответила надменным, негодующим взглядом, смахнула со щеки завиток и стала бесстрашной.
— Меня зовут Юлей Гладковой,
— сказала она.
Это можно было и не говорить: ее знали все.
В зале на стене висел бюллетень с большой статьей о турнире и с портретом чемпионки женской школы, нарисованным Вихровым.
— Саша — друг моего брата и мой.
Я не защищаю его, он поступил очень плохо.
Он оказался индивидуалистом, когда подвел весь свой класс.
Сашина мама написала, что он может сорваться.
И верно, Саша сорвался.
Но один только раз.
А я расскажу вам другое.
Недавно Костя готовился к сбору.
Мы с ним замучились, но ничего не могли придумать особенного, чтобы вдохновить пионеров.
А Саша придумал.
Он к нам примчался...
Вы-то не видели, каким он был в это время счастливым, как он радовался, что поможет товарищу!
Он рисовал, сочинял, он вместе с Костей трудился.
И вот сбор прошел хорошо.
Костя!
— через зал крикнула Юлька.
— Ты ведь знаешь, что если б не Саша...
— Знаю!
— Но дело не в этом,
— сказала Юлька, в раздумье покачав головой.
Она держалась теперь просто, спокойно, без тени смущения.
Ее уверенный голос слышен был во всех уголках зала.
— Саша мучается оттого, что сделал плохое и...
не помнит, совсем позабыл о том, что он сделал хорошего.
Она замолчала, опустила глаза; чуть краснея, исподлобья глянула в зал и негромко спросила:
— Пусть он не помнит, но мы-то должны?
— Правильно!
— рявкнул над ее ухом голос.
Юлька отступила, удивленно разглядывая толстощекого мальчика, который потешно косил одним глазом.
Володя Петровых еще во время Юлькиной речи забрался на сцену.
Спрятавшись в занавес, он неслышно стоял до тех пор, пока что-то не вынесло его из засады.
— Ребята!
Товарищи!
У Саши индивидуализм был в зародыше.
Мы берем его под ответственность.
Вообще...
Я за то, чтоб принять.
Юра Резников, задетый тем, что Петровых, этот увалень, не спросив у него разрешения, самовольно ввалился на сцену, зазвонил в колокольчик:
— Просите слова!
Просите!
Но его одноклассники, к стыду председателя, оказались недисциплинированными.
Никто не желал просить слова.
— Принять!
— кричали в первых рядах.
— Емельянов исправится,
— твердил Сеня Гольдштейн.
— Принять!!
Они разом умолкли, когда на сцене появилась Надежда Димитриевна.
В синем праздничном платье, украшенном на груди, как цветком, кусочком тончайшего кружева, седая учительница была красива той достойной, величественной красотой умной старости, которую мальчики привыкли приветствовать стоя.
В первых рядах один мальчик встал.
Это был Ключарев.
Как по команде, за ним встал весь 7-й «Б».
Зал поднялся, мгновенье молчал и вдруг разразился восторженным шумом.
Смеясь, отчего-то волнуясь, чему-то радуясь, ребята били в ладоши.
Зал бушевал.
Потрясенная, учительница слушала этот ураган.
Наконец он утих.
— Дети!
— сказала Надежда Димитриевна.
— Я работала тридцать пять лет для того, чтобы заслужить такую награду.
Выше почестей нет, чем те, какие вы мне оказали сегодня.
И сегодня я твердо узнала: наша школа, учителя, комсомол воспитали из вас настоящих людей — советских граждан, честных и смелых.
Я поняла, что вы патриоты нашей мужественной Родины, по тому, как настойчиво бьетесь вы за чистоту комсомольского имени, за высокую честь быть комсомольцем.
А теперь...
— Надежда Димитриевна улыбнулась, поднесла руку к прекрасным белым, как переспелый овес, волосам и сказала:
— Если моя седина не лишает меня права голоса на комсомольском собрании, я голосую за Сашу.
Он получил сегодня суровый урок.
Но вы, его товарищи,
— с ним, и с вами он будет хорошим комсомольцем.
Поверьте своей учительнице.
Снова заволновалась ребячья толпа.
Снова, выбиваясь из сил, бедный председатель трезвонил в колокольчик.
Секретарь, грызя карандаш, ломал голову над тем, как такое записать в протокол, а Алеша Чугай, презрев все требования дисциплины, порядка, регламента, приложил трубкой ладони ко рту и кричал:
— Ты прав, Богатов, ты прав!
Надо было обсуждать этот вопрос на общем собрании.
Именно на общем собрании!
Широко улыбаясь, отчего на его правой щеке обозначилась непростительно детская ямка, Богатов спросил секретаря райкома:
— Вы будете выступать, товарищ Кудрявцев?
— Что же выступать?
— весело развел тот руками.
— Сказано все.
И именно этот момент Вихров спешно запечатлел в зарисовке, озаглавив ее:
«Оживление в президиуме».
Но Саша не видел ничего.
Горячий туман наплыл на глаза.
Костя встал и загородил Сашу спиной от ребят.
* * *
Они возвращались домой.
И опять декабрьский снег звенел под ногами.
Багрово-красный, чуть обтаявший с одного края шар выкатился из-за крыш и повис в синеве.
Из заводской трубы все бежала, бежала куда-то гряда кудрявого белого дыма.
Вдруг впереди Саша увидел Бориса.
Неизвестно почему Борис здесь прогуливался.
Он остановился, заметив Сашу, а тот, не размышляя, не заботясь о том, как его примет Ключарев, подбежал к нему, весь в лихорадке возбуждения.
— Борис!
Ты правильно сделал, что говорил против меня.
Ты говорил прямо, что думал.
Давай всегда так...
без страха!
Острые, светлые глаза Ключарева успокоились, потеплели.
— Давай!
Согласен!
Вот это здорово!
Я-то боялся — вдруг ты не поймешь.
Саша, я рад, что ты комсомолец!
— Ключарев протянул товарищу руку.
— А я теперь знаю, что совершенно не могу жить один!
— сказал Саша твердо.
Он оглянулся и увидел лица товарищей и радость в их застенчивых, дружеских взглядах.
Как все ново, как необыкновенно кругом!
Тихий сквер.
Мерцанье снежинок.
Иней.
Пушистые тополи.
И вдруг, словно по волшебству, вдоль шоссе зажглись фонари, и перед глазами мальчиков, сияя огнями, открылся широкий, прямой и стремительный путь.
{Шундик @ На севере дальнем @ повесть @ ӧтуввез @ @ Лб.}
Пионерам и школьникам Чукотки посвящает
Автор
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
У ЛЕДЯНОЙ ГРАНИЦЫ
О ЧЕМ РАССКАЗАЛ ДИРЕКТОР
abu
abu
abu
На черной линии горизонта, там, где кипящее море сходилось с небом, покрытым снеговыми тучами, виднелась сплошная гряда плавучих льдов.
Было трудно представить, чтоб сквозь эти льды мог пробиться в бухту пароход.
Но два чукотcких мальчика — Кэукай и Эттай — и русский мальчик Петя с нетерпением и надеждой высматривали пароходный дым на горизонте.
abu
abu
— Трудно пароходу сквозь такие льды пробиться, — угрюмо сказал Эттай.
— А что, если он так и не придет?..
— Как — не придет?
Почему так говоришь — не придет?
— не очень уверенно возразил Кэукай.
Ветер срывал с мальчиков легкие летние малахаи, обдавал мелкой водяной пылью.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
За судьбу парохода, который должен был прийти в поселок Рэн, тревожились не только дети, но и взрослые.
Председатель колхоза Таграт то и дело выходил на крыльцо своего домика, подносил к глазам бинокль.
Его жена, Вияль, с группой женщин спешно дошивала из нерпичьих шкур большую партию рукавиц, предназначенных для бригад грузчиков: с парохода должны были выгрузить срубы пяти домов.
Комсорг Тынэт, назначенный бригадиром комсомольской бригады, еще и еще раз окидывал критическим взглядом давно уже приготовленные разгрузочные площадки.
Быстро надвигался вечер.
Густой туман покрывал море и тундру.
Едва-едва мерцали вспышки маяка, возвышавшегося на скалистом утесе недалеко от поселка.
—  Спать особенно не укладывайтесь, — посоветовал Таграт колхозникам, собравшимся у него дома.
— Пароход, возможно, придет ночью, значит, сразу же ночью и приступим к работе.
А спать в поселке никто и не собирался.
Так уж повелось здесь, что прибытие парохода всегда было для чукчей большим и веселым праздником.
Не спали даже дети.
Кэукай, Эттай и еще полдесятка мальчиков сидели в комнате Пети, окна которой выходили на море.
—  Ой, уже десятый час!
— с тревогой глянул на стенные часы Эттай.
— Сейчас Виктор Сергеевич придет, спать прогонит.
Не успел Эттай закончить фразу, как на пороге комнаты действительно показался директор школы.
Мальчики встали.
—  Папа, не прогоняй нас!
Видишь, еще и десяти часов нет...
— взмолился Петя, вскакивая со стула.
Виктор Сергеевич провел рукой по черной бородке, сильно тронутой сединой, внимательно осмотрел притихших ребят.
С широкими прямыми плечами, в полувоенном костюме, в нерпичьих торбазах, он выглядел не по годам стройным и бодрым.
*Торбазы — меховая обувь.
Лицо сухощавое, с прямым носом, с резко очерченным, твердым ртом; у голубых глаз — густая сетка лучистых морщинок; ровный смуглый цвет лица оттенялся серебристой белизной седых волос.
—  Ну что ж, посидеть еще с полчасика я вам разрешу,— сказал он, — но только с таким условием, что вы примете меня в свою компанию.
—  Примем, конечно, примем!
— наперебой закричали мальчики.
—  Ну, а кто у вас начальник наблюдательного пункта?
—  Я!
— вытянулся в струнку Петя.
abu
abu
Непослушный вихор коротко подстриженных белесых волос и несколько конопушек на кончике носа придавали ему шустрый и даже озорной вид.
Во взгляде и в четких изгибах припухлого рта чувствовалось что-то своевольное, быть может даже упрямое.
— Доложите обстановку, — скрыв рукой усмешку, приказал Виктор Сергеевич.
— На море по-прежнему туман.
Прибой значительно утих.
К берегу подошли первые льды!
— в один дух выпалил Петя.
—Доложено правильно!
Вот так у нас и в журнале написано, — подтвердил Кэукай, сын председателя колхоза Таграта.
В открытом смуглом лице этого мальчика с чуть горбатым носом особенно обращали на себя внимание глаза.
Черные и горячие, в узком и длинном разрезе, они выражали малейшие оттенки его настроений.
— О, так у вас и журнал специальный есть!
— многозначительно произнес Виктор Сергеевич, рассматривая на обложке старательно нарисованный якорь.
Присев с журналом на кушетку, он спросил:
— Волнуетесь?
— Конечно, волнуемся, — сознался за всех Петя.
— А вдруг пароход заблудится да попадет на Аляску, к американцам, или вместе со льдами туда задрейфует!
— На Аляску он не попадет, — возразил Виктор Сергеевич, — а вот попасть в дрейф действительно может.
— На Аляске у меня, кажется, братишка есть, — вдруг задумчиво сказал Кэукай, и глаза у него стали печальными.
— Братишка?
На Аляске?!
— изумленно спросил Петя.
— Что же ты нам раньше об этом не говорил?
— соскочил со своего места Эттай, крепкий, приземистый мальчик с круглым курносым лицом, которому веселые ямочки на румяных щеках и узенькие глаза придавали выражение неподдельной приветливости и добродушного лукавства.
Но сейчас в устремленных на друга черных глазах Эттая было величайшее изумление.
Поднялся невероятный галдеж.
Забыв обо всем на свете, ребята тормошили Кэукая, требовали объяснения, что за братишка у него на Аляске и как он туда попал.
Виктор Сергеевич молча наблюдал за происходящим.
— Я и сам еще толком ничего не знаю.
Это мама вчера о сестре своей рассказывала...
Она много о ней думает.
И плачет...
— чуть слышно добавил мальчик.
Ребята притихли.
Они жадно слушали каждое слово Кэукая.
— Говорят, когда-то в этом поселке жил мой дедушка.
Ако его звали...
— продолжал Кэукай, не зная с чего ему начать рассказ, и, вдруг повернувшись к директору школы, попросил: — Виктор Сергеевич, расскажите вы!
Мама и отец много раз говорили, что мой дедушка Ако большим вашим другом был.
Виктор Сергеевич дотронулся рукой до бородки, сдержанно вздохнул:
— Да, был у меня когда-то большой друг Ако.
С ним мы вместе на побережье нашем и в тундре народ поднимали, советскую власть организовывали.
Если хотите, я расскажу вам кое-что о событиях тех давних лет...
И вот что рассказал Виктор Сергеевич.
...Давно это было, и много воды утекло с тех пор.
Жил в чукотском поселке Рэн одноглазый шаман Мэнгылю .
Страшной была власть шамана.
Понравилась ему однажды девушка — дочь охотника Тэркинто.
Глянул на нее Мэнгылю своим единственным глазом и сказал:
— Тэркинто, дочь твоя будет моей третьей женой.
Больно стало Тэркинто; еще больнее ему стало, когда увидел он, как заплакала с горя его дочь.
Но Тэркинто покорился и отвез свою дочь в ярангу нга — чукотское жилище, сделанное из оленьих шкур, натянутых на деревянный остов.
Мог ли он, простой охотник, ослушаться всесильного шамана!
Понравилась однажды шаману собака охотника Кооро.
Взял шаман бубен, вошел в ярангу Кооро и сказал:
— Посмотри, Кооро, на свою собаку, хорошенько посмотри, и ты увидишь, что это совсем не собака.
— А что же это такое?
— спросил перепуганный Кооро.
— О, это страшное существо!
— ответил шаман и вдруг ударил в свой бубен.
Жутко стало охотнику Кооро.
А шаман продолжал:
— Это совсем не собака.
Это злой дух в образе собаки.
Я заберу его с собой.
Я — великий шаман, и никакой дух мне не страшен.
О!
Шаман Мэнгылю умеет как следует обращаться со злыми духами.
— Бери, бери его скорей!
— закричал Кооро, совсем забыв о том, что любил свою собаку, как лучшего друга.
Ненасытным был шаман Мэнгылю.
Чем больше он грабил народ, тем сильнее разгоралась его жадность.
Шел год за годом, и никто не становился на пути грозного и алчного шамана Мэнгылю.
Но однажды по стойбищу разнеслась поразительная новость: Мэнгылю явился к охотнику Ако и стал требовать, чтобы он отдал свою дочь, красавицу Вияль, в жены Экэчо.
Злобный был человек Экэчо, брат шамана.
Никто не любил его в поселке.
И вот поднялся Ако во весь свой богатырский рост, посмотрел в единственный глаз шамана и сказал, указывая рукой на выход из яранги:
— Убирайся сейчас же отсюда!
С сегодняшнего дня я не позволю тебе обижать ни меня, ни других!
Шаман явно оторопел.
Засмеялся Ако ему прямо в лицо, взял его за шиворот и вытолкал вон.
Не раз с тех пор выступал богатырь Ако в защиту бедных людей.
Много чудесного говорилось о нем в чукотских стойбищах у охотников и оленеводов.
И трудно было понять, где в рассказах начало легенды, а где конец точно поведанного события.
Слава Ако бесила Мэнгылю.
Много бессонных ночей провел он в тревожных думах, тщетно пытаясь понять, в чем же сила Ако: «Не стал ли он шаманом?
Не посетил ли его какой-нибудь могущественный дух?
Не победит ли меня Ако в единоборстве?»
И так шаман был занят своими мыслями, что даже во сне искал ответа на них.
И вот однажды приснилось шаману, что явился к нему вещий дух Кирвир.
Склонился Кирвир над ухом шамана и шепчет:
«Пусть отныне тебе, Мэнгылю, станет известно: сила у Ако от его богатырского лука.
Тот, кто луком его овладеет, — тот и силой его овладеет, и тогда неразумный Ако станет беспомощным, как детеныш оленя в первый день появления на свет».
Обрадовался Мэнгылю.
Так обрадовался, что даже проснулся.
Соскочил с постели и закричал:
— Да, да, все дело в его луке!
Лук у него и в самом деле богатырский, и стреляет его лук так далеко, так метко, словно винчестер...
На второй, на третий день от яранги к яранге, от стойбища к стойбищу новость пошла: «Чудесный лук у Ако!
Волшебным луком обладает Ако!
Вся сила Ако — от его богатырского лука!»
Дошла эта новость и до самого Ако.
Случилось это так.
Вбежал в ярангу сын Ако, десятилетний мальчик Гоомо.
Сбросив с головы волчий малахай, он заговорил торопливо, возбужденно, порой поглядывая на чернобородого гостя, с которым беседовал его отец:
— Глаза мои нехорошее увидели, а уши нехорошее услышали: шаман Мэнгылю за своей ярангой делал заклятье перед мертвой головой оленя.
На тебя, отец, он порчу наслать решил.
Страшно мне было, очень страшно!
Но я подполз по снегу к самой его яранге и стал слушать, о чем шаман с мертвой головой оленя разговаривал.
И вот что он сказал:
«Ко мне ночью вещий дух Кирвир явился и поведал о том, что вся сила Ако от его лука идет...»
А дальше шаман стал вокруг мертвой головы оленя прыгать, в бубен колотить и заклятия выкрикивать.
И понял я, что хочет шаман овладеть твоим луком, отец.
Ако посмотрел внимательно на своего сына и сказал, обращаясь к гостю:
— Послушай, Виктор, какая новость обо мне пошла!
Не знаю, хорошо ли это...
У гостя засветились в улыбке голубые глаза:
—   Все дело в луке, говорят?
А вот сам ты как думаешь, Ако, в чем твоя сила?
Крупное лицо Ако с чуть горбатым носом, с черными в длинном разрезе глазами стало как-то по-особенному задумчивым.
— Пусть сила моя будет в луке, — наконец сказал Ако.
— Но лук мой — сердце мое, а стрела его — это великий гнев мой.
Долго не знал я, куда стрелу направить.
Но вот я тебя, Виктор, встретил.
У тебя точный глаз, рука у тебя твердая, и ты показал, куда мне стрелу направлять...
Человек с голубыми глазами улыбнулся и сказал:
—  Вижу, ты хорошо знаешь, в чем твоя сила.
Теперь уже много, очень много простых людей обладают такой же силой, как и ты, Ако.
Там, на Большой земле, уже закончилась великая битва.
Выгнали простые люди таких богачей, как американский купец Кэмби, как шаман Мэнгылю.
Наступило время сделать то же самое и здесь.
А то, что говорят про твой богатырский лук, — пусть говорят.
Пройдет немного времени, и люди поймут, в чем твоя сила.
Поймут, что лук твой — это действительно большое сердце твое, а стрела — великий гнев твой...
Не простые слова сказал человек с голубыми глазами, по имени Виктор Сергеевич Железнов.
Бывший политический ссыльный, а тогда уполномоченный Чукотского ревкома, он был представителем новой власти, сметавшей прочь эксплуататоров на дальних окраинах молодого Советского государства.
Еще не всем на чукотской земле ясна была происшедшая перемена.
Долго не мог да и упрямо не хотел понять эту перемену американский купец Кэмби.
А когда наконец понял, решил как можно скорее убраться с чужих берегов восвояси.
Пригласив к себе шамана Мэнгылю, Кэмби долго уговаривал его покинуть Чукотку и перебраться на американскую Аляску.
Шаман упрямился.
— Пойми же, ты здесь не можешь остаться!
— убеждал Кэмби.
Был купец еще молод, но хитер, как старая лиса.
Ему нужны были попутчики для бегства в Америку, и он решил найти их во что бы то ни стало.
— Пройдет месяц, пройдет другой, и они заберут у тебя всех собак, не позволят шаманить, не дадут собирать пушнину, и ты погибнешь, — не унимался Кэмби, пододвигая к Мэнгылю стакан с виски.
Единственный, налитый кровью глаз шамана немигающе уставился в одну точку.
Скуластое лицо его, расписанное густой сетью татуировки, выражало злобу и растерянность.
— А там, на Аляске, ты станешь еще богаче, — вкрадчиво говорил Кэмби.
— Там ты снова будешь великим шаманом.
Там уже не станет поперек твоей дороги этот проклятый Ако, отнявший у тебя славу...
Шаман вскочил, стукнул ладонью об стол, топнул ногой, по шаманской привычке завихлял бедрами, загремел бубенцами на поясе и закричал:
— Едем!
Я буду им мстить!
Великий шаман Мэнгылю будет им мстить с того берега!..
А через несколько дней в поселке Рэн поднялся переполох.
Ако и его русский друг Виктор Железнов ушли в соседние стойбища для организации местных Советов. Шаман Мэнгылю решил воспользоваться удобным моментом. Он спустил на воду свою огромную байдару.
Вместе с братом Экэчо и купцом Кэмби, угрожая оружием, посадил в нее нескольких здоровых мужчин: в опасном пути нужны были сильные, умелые гребцы.
Но не хотел покинуть чукотский берег Мэнгылю, не отомстив Ако.
— Я увезу с собой его красавиц дочерей и сына!
Пусть сердце Ако почернеет от горя, когда он увидит свою ярангу пустой!..
Тащите их в байдару!
— громко приказал шаман.
И тут же брат шамана Экэчо бросился в ярангу Ако.
Там он нашел за ворохом шкур старшую дочь Ако Ринтынэ и сына Гоомо.
— А где Вияль?
Куда она спряталась?
— закричал Экэчо.
— Я не могу уехать без нее...
Ако не отдал мне Вияль в жены, так я сам заберу ее!
— Я не знаю, где Вияль, она еще утром ушла куда-то из стойбища, — едва слышно промолвила Ринтынэ.
— Выходите скорее на улицу, помогите столкнуть на воду байдару!
— скомандовал Экэчо и снял с плеча винчестер.
Ринтынэ и Гоомо, пугливо озираясь на винчестер, вышли на улицу.
Едва они подошли к байдаре, как шаман Мэнгылю и американец Кэмби схватили их, заломили им руки за спину и связали ремнями.
— Садитесь в байдару!
Будете в пути воду вычерпывать!
— кричал шаман и подталкивал их в спину.
Тревожно было в поселке.
Плакали женщины и дети.
Выли собаки.
Раздавались выстрелы, злые окрики: это Экэчо рыскал из яранги в ярангу, искал младшую дочь Ако — Вияль.
— Где, где она?
Кто ее прячет?
Я не могу уехать без Вияль: она должна стать моей женой!
— бесновался он.
В одной из яранг ему сказали, что Вияль ушла с юношей Тагратом на реку ставить рыбачьи сети.
— А-а-а!
С женихом своим ушла!
Так я и там найду ее!..
Экэчо побежал к реке.
...Когда байдара была загружена, шаман Мэнгылю вдруг обнаружил, что пропал его брат Экэчо.
— Экэчо!
Где Экэчо?
— громко кричал Мэнгылю.
— Он пошел искать младшую дочь Ако, — сообщил кто-то из охотников.
— В любое мгновение сюда могут явиться русский Железное и сам Ако.
Я не хотел бы сейчас встречаться с ними, — с тревогой сказал Кэмби шаману.
— Да и я не хочу с ними встречаться, — забеспокоился Мэнгылю.
Время шло, а Экэчо все не появлялся.
— Пусть он подохнет здесь!
— наконец не выдержал Мэнгылю.
— Я не могу больше ждать его!
Байдара отчалила.
Когда Экэчо прибежал к берегу, беглецы уже скрылись в тумане.
— Остановитесь!
Вернитесь!
— закричал Экэчо, входя по колени в воду.
— Остановитесь!..
Но беглецы уходили все дальше и дальше.
Люди в поселке волновались: что они скажут Ако и другим сородичам, у которых угнали детей?
Можно ли утешить человека в таком горе?
А на второй день Виктор Железнов вернулся в стойбище Рэн один.
Лицо его было мрачным.
Встретив юношу Таграта, спасшего младшую дочь Ако от погони Экэчо, он тихо сказал, тяжело опускаясь на землю:
— Там вон, за той сопкой, лежит на холме убитый Ако.
Он на сутки раньше меня хотел вернуться домой и теперь уже никогда не вернется.
— Убит! Ако!
Добрый богатырь Ако убит!
— передавалась из яранги в ярангу страшная весть.
Заунывно запричитали женщины, по старинному обычаю оплакивая покойника.
А русский человек Виктор Железнов, обхватив голову руками, неподвижно сидел возле осиротевшей яранги Ако.
abu
— ...
Вот какой случай произошел в нашем поселке много лет назад, когда здесь только устанавливалась советская власть, — после долгой паузы сказал Виктор Сергеевич.
— Так попали на чужую землю сесгра и брат матери Кэукая.
Приходили вести, что Ринтынэ вышла замуж за чукчу Кэргы- на, также похищенного из нашего поселка, и что у них были дети.
Двое из них умерли, а третий, мальчик, примерно вашего возраста, еще недавно был жив.
— Вот он и есть братишка Кэукая!
— не выдержал Петя.
Его дернули за рукав: не мешай, мол, рассказывать отцу.
Петя послушно умолк.
— Но, как вы поняли, не только Вияль была разлучена в тот день с сестрой и братом, — продолжал Виктор Сергеевич.
— У Кэргыля увезли молодого сына Чумкеля...
Напрасно Чумкель умолял Мэнгылю и Кэмби не разлучать его с женой, у которой скоро должен был родиться ребенок.
Даже слушать не хотели это злые люди.
Через месяц жена Чумкеля родила мальчика и дала ему имя Тынэт.
— Тынэт?!
— вскочил на ноги Кэукай.
— Наш комсорг Тынэт?
— Да, это наш комсорг Тынэт, — подтвердил Виктор Сергеевич.
— Так это выходит, что он никогда, никогда не видел своего отца!
— выкрикнул Эттай, да так громко, словно хотел, чтобы его услыхал весь поселок.
Поднялся шум.
Кто-то опрокинул стул.
Эттай кричал, что нужно немедленно отправиться к Тынэту.
Директор, попыхивая трубкой, наблюдал за разволновавшимися мальчиками.
На лице его была грустная улыбка.
— Вот пока все, что я могу вам рассказать сегодня...
На этом мы кончим.
А сейчас — спать.
— А можно еще...
— Нет, нет!
— строго перебил Виктор Сергеевич Петю.
— Я сказал, что сейчас нужно расходиться по домам и ложиться спать.
Пароход, очевидно, прибудет утром.
Завтра выходной день, и вы сможете даже помочь при разгрузке...
Мальчики нехотя стали собираться домой.
ПРОЩАЛЬНЫЕ САЛЮТЫ
За ночь прибой утих.
Пароход стоял в бухте.
Юркие катера сновали между пароходом и берегом, водя на буксире тяжело нагруженные кунгасы с—небольшое морское судно, обычно буксируемое катером..
Матросы тревожно смотрели на подступающие льды, торопились с разгрузкой.
Крикливые чайки парили над морем.
Нина Ивановна Коваленко, сойдя на берег, не отрываясь смотрела на подходившие льды, зябко ежилась, тяжело вздыхала.
Что-то враждебное чувствовала она в их молчаливом наступлении.
Ей пришла в голову мысль, что это идут посланцы седого полюса, которые вот-вот скуют своим холодным дыханием непослушное море, и не вырваться тогда пароходу из их ледового объятия.
Студеное дыхание их, казалось, проникало ей в душу.
Девушка была угнетена могучей силой Ледовитого океана, о котором, как ей теперь стало ясно, она не имела никакого понятия, хотя и прочла о Севере немало книг.
Невысокая, хрупкая, с грустными темно-синими глазами, она казалась одинокой и затерянной на этом суровом морском берегу.
И все же, как никогда, именно в эту минуту в задумчивом лице девушки, с своевольным изгибом нахмуренных бровей, с плотно сомкнутым ртом, чувствовалось что-то очень настойчивое.
Окончив Хабаровское педагогическое училище, Нина Коваленко решила во что бы то ни стало уехать на работу в далекую северную школу, где, ей казалось, она могла больше всего принести пользы.
Нина Ивановна знала, что на ее пути встретится много трудностей, и готовила себя к встрече с ними.
Даже сейчас ей не приходило в голову раскаиваться в своем решении.
Но вот в эту минуту, когда пароход должен был поднять якорь, она затосковала: ведь он еще как-то соединял ее с Большой землей, с родным домом.
— Скажите, вы — Нина Ивановна?
— вдруг услыхала она звонкий мальчишеский голос.
Девушка оторвала взгляд от огромной льдины, повернулась на голос.
Перед ней стояли три мальчика: один русский и два чукчи.
Нина Ивановна с любопытством осмотрела их и только после этого ответила:
— Да, я Нина Ивановна.
— А мы думали, вы уже старенькая, и потом, думали, что очки у вас должны быть, — сказал русский мальчик, доверчиво глядя на девушку голубыми глазами.
— Нет, очков я не ношу...
— Ай, жалко как!
В школе у нас пока ни одного учителя с очками нет.
На вас надеялись.
Очки по-чукотски «тэнлилет» называются, стеклянные глаза значит, — сказал полный краснощекий мальчик; узенькие черные глазенки его лукаво поблескивали.
— Ну ты, Эттай, сейчас начнешь совсем не те слова говорить, какие собирались, — неодобрительно промолвил вполголоса русский мальчик.
— А какие слова вы собирались мне сказать?
— заинтересовалась Нина Ивановна.
— Вот я и хотел начать так, как сразу договаривались, — снова заговорил Эттай.
— Мы давно знали, что вы на пароходе к нам едете, что имя ваше Нина Ивановна.
А вот что тэнлилет у вас нету, этого не знали, и потом не знали, что вы такая молодая...
Эттай открыл было рот, чтобы еще что-то добавить, но все приготовленные слова, как назло, вылетели из его головы.
Быстро повернувшись к третьему мальчику, он дернул его за рукав кухлянки и сказал:
— Ну, говори, Кэукай, чего-нибудь!
Что ты молчишь, как будто язык откусил?
— Да ты все перепутал, а теперь я и не знаю, что говорить, — недовольно глянул на Эттая Кэукай и, немного помолчав, вдруг весело обратился к учительнице: — Праздник у нас сегодня большой!
Пароход пришел, в поселок нам дома привезли.
Видите, как быстро охотники кунгасы разгружают.
Мы им тоже немножко помогаем.
Только они нас гонят — боятся бревном зашибить, нечаянно...
Нина Ивановна минуту-другую наблюдала, как идет выгрузка.
«А верно ребята говорят, — подумала она, — по всему видно, что у людей этих большая радость».
— А потом мы вам хотели вот еще что сказать...
— продолжал Кэукай, получив ободряющий толчок кулаком в бок от Пети.
— Мы хотели вам сказать, чтобы вы не сильно печалились.
Здесь вам будет хорошо.
Вы не смотрите, что у нас холодно, — все равно вам тепло будет.
А пароход на следующее лето снова приплывет к нашему берегу.
Нина Ивановна смотрела на мальчиков, в глазах которых можно было прочесть огромное желание как-то подбодрить ее, оторвать от невеселых дум, и почувствовала, что у нее и вправду становится теплее на душе.
«Значит, меня ждали здесь...
Я еще была в пути, а мое имя уже было известно вот этим ребятам»,— думала она, дружелюбно разглядывая мальчиков.
— Вот вы стоите здесь одна, а чукчи, которые бревна с кунгасов выгружают, поглядывают на вас, вздыхают и всё приговаривают: «Тоскует учительница, с пароходом-то трудно ей расставаться», — с какой-то особой доверительностью сказал ей Петя.
— А больше всех комсорг Тынэт о вас беспокоится.
Собирался несколько раз подойти к вам, но ему отсоветовали.
«Подожди, говорят, ей, наверное, хочется одной побыть.
Потом поговоришь, успеешь».
Учительница с искренним изумлением поглядывала то на Петю, то на суетящихся у кунгаса чукчей, которые, как и прежде, были поглощены работой настолько, что, казалось, ничего вокруг себя не замечали.
«Ну и много же будет у меня среди них друзей!» — вдруг подумалось Нине Ивановне, но вслух она сказала:
— Ну что же, ведите меня в школу, показывайте, где вы учитесь.
— Вот хорошо!
Пойдемте, Нина Ивановна, мы вам каждый класс покажем!
— с восторгом приняли ребята предложение новой учительницы.
...Когда Коваленко снова пришла на берег, она сразу поняла, что разгрузка подходит к концу.
«Быстро управились.
За одну ночь и половину дня пять домов выгрузили», — подумала девушка.
На пароходе по-прежнему суетились люди.
Дым из его огромной трубы стал гуще, чернее.
Кунгасы уже были водворены на палубу.
Загремели лебедки, выбирающие якорные цепи.
На берег спешили люди со всего поселка.
И чукчи и русские были с ружьями.
— А льдов, льдов-то сколько!
— сказал кто-то из них с беспокойством.
— Не затерло бы пароход...
И вдруг пароход загудел глухо, протяжно.
Басистый гудок его отозвался в сердце Нины Ивановны.
Люди подняли кверху ружья и под чью-то команду дружно выстрелили, салютуя уходящему пароходу.
Пароход снова загудел, и, хотя это был самый обыкновенный гудок, Нина Ивановна почувствовала в нем то тревожно-грустное, что порой слышится в голосе человека, который расстается со своими близкими на очень долгое время.
Девушке захотелось тоже попрощаться с пароходом; она быстро окинула взглядом людей, вооруженных ружьями, намереваясь попросить, чтобы и ей дали выстрелить хотя бы один раз.
Здесь были и ее новые знакомые: Петя, Кэукай и Эттай.
Но, всмотревшись в их взволнованные, торжественные лица, Нина Ивановна поняла, что взять ружье у кого-нибудь из мальчиков просто невозможно.
Еще раз прогудел пароход, еще раз раздался прощальный залп.
Нина Ивановна быстро подошла к молодому чукче и попросила:
— Послушайте, позвольте выстрелить!
Чукча повернул к ней- возбужденное лицо и, неожиданно улыбнувшись широкой, доброй улыбкой, ответил по-русски:
— Бери стреляй.
А я сбегаю другое возьму — здесь близко.
Нина Ивановна взяла дробовое ружье.
Чукча стремглав побежал к ближайшему дому.
Пропустил он всего лишь один залп.
— Огонь!
— послышался чей-то густой, басовитый голос.
Нина Ивановна нажала гашетку и почувствовала толчок в плечо.
Двадцать раз прогудел пароход.
Двадцать раз выстрелили провожающие.
Чайки с тревожным криком кружили над морем.
— Грустно, когда пароход уходит, — обратился молодой чукча к Нине Ивановне.
В смуглом лице его, оттененном аккуратно подстриженной черной челкой, было столько участия, теплоты и неподдельной грусти, что Нина Ивановна с благодарностью пожала ему руку чуть повыше кисти и сказала как можно тверже:
— Ничего, на следующее лето снова придет.
— Придет, конечно, придет!..
— обрадованно подхватил чукча.
— Мое имя Тынэт.
Я комсорг.
— А меня зовут Нина Ивановна.
Я учительница.
— Вот хорошо!
Помогать мне будешь, а я тебе помогать буду, — сверкнул ослепительной белизной зубов Тынэт.
Высокий, гибкий, с широко раскрытыми черными глазами, с чуть горбатым тонким носом, он с первого взгляда понравился Нине Ивановне своим открытым мужественным лицом и подкупающим прямодушием, которое сквозило в каждом его слове, взгляде, жесте.
— Ну ладно, пока до свидания!
Пойду к своей комсомольской бригаде.
Работать надо.
Новые дома строить надо.
Тынэт еще раз сверкнул своей белозубой улыбкой и побежал к людям, собравшимся у штабелей бревен.
«Ну что ж, у меня уже много знакомых», — облегченно вздохнула Нина Ивановна.
Где-то за угрюмым скалистым мысом глухо прогудел пароход.
Девушка вся подалась вперед, навстречу плывущему звуку гудка.
Эхо унесло хрипловатый звук далеко в море.
Еще долго стояла учительница на берегу моря.
Бесконечные вереницы льдов все двигались и двигались к берегу.
«Где-то там, за этой ледяной чертой, — чужая земля, Аляска, — подумала Нина Ивановна.
— Всего три года прошло, как окончилась война, а оттуда уже снова грозят нам войной.
Ну что ж, теперь я буду жить и работать у самой границы, у ледяной черты, за которой начинается чужой мир, самая крупная капиталистическая страна».
От этой мысли Нина Ивановна почувствовала какую-то особенную ответственность за свою работу.
Сурово нахмурив брови, она смотрела далеко-далеко, за ледяную черту, думая о том, что очень правильно сделала, приехав сюда, в Чукотский национальный округ, на самый край родной советской земли.
НАВСТРЕЧУ ШАМАНУ
Экэчо вышел в пролив на своей легкой парусной байдаре ночью, когда южный ветер погнал от берега льды.
То и дело поглядывая на звезды и на светящийся компас, он шел на север, ловко огибая плавучие льдины.
В байдаре его лежало два туго упакованных тюка песцов и лисьих шкур.
Посасывая длинную деревянную трубку с медной чашечкой на конце, он зорко всматривался в залитое лунным светом море и думал о предстоящей встрече с братом, шаманом Мэнгылю.
Не однажды встречался Экэчо с братом после того, как тот оставил его на Чукотском берегу, а сам ушел на Аляску.
Но особенно памятной для него была первая встреча.
Вышло это совершенно случайно.
Экэчо плыл на своей байдаре километрах в десяти от берега.
Искусно огибая льдины, он внимательно осматривался вокруг, стараясь найти тюленье лежбище.
И вдруг из-за огромной льдины показался нос кожаной байдары.
Скоро появилась и вся байдара.
Экэчо, подналегший было на весла, чтобы встретиться в море с человеком, вдруг замер: в байдаре он увидел брата!
Ярость охватила Экэчо.
Бессознательно он потянулся к винчестеру.
— Ты, однако, забыл, что шамана Мэнгылю пуля боится!
— услыхал Экэчо сильный и властный голос брата.
Экэчо вздрогнул и выронил винчестер.
Безотчетный страх, который он всегда испытывал перед Мэнгылю, снова овладел им.
Шаман вплотную подошел на своей байдаре к байдаре Экэчо.
Его единственный глаз смотрел на младшего брата спокойно, чуть-чуть насмешливо.
— А если ты и убьешь меня, то завтра же самый сильный дух мой задушит тебя!
— погрозил шаман.
Экэчо, опустив глаза, промолчал.
Он искоса поглядывал на хрупкую байдару Мэнгылю, искренне изумляясь тому, что брат его сумел пересечь на ней опасный пролив.
— Далеко ушел ты от нового очага своего.
Не страшно было тебе, что льдины раздавят твою байдару?
— наконец заговорил Экэчо с братом.
— Надо море знать хорошо, надо ход льдов знать хорошо — тогда не раздавит.
Мэнгылю умолчал о том, что совсем недалеко от места их встречи его ждет американская шхуна.
— Да, да, ты правду говоришь.
Надо море знать хорошо, льды знать хорошо.
Тогда, когда ты уходил на Аляску, ты, однако, плохо знал все это, потому и брата родного не взял с собой, — недобро усмехнулся Экэчо.
— Пусть лучше не болтается язык твой для глупых слов.
Не ты ли за девчонкой погнался, как волк за оленем?
— строго возразил Мэнгылю.
— Да, я за ней погнался.
Я не мог оставить Вияль здесь.
И я не оставлю ее здесь, пока не убью или не увезу с собой туда, к вам.
— Зачем же тогда ты зло на меня, как собаку на цепи, держишь?
— уже миролюбиво спросил у брата шаман и, немного помолчав, добавил: — Туда, к нам на Аляску, торопиться тебе не следует.
Трудно на чужой земле жить...
— Мэнгылю тоскливо окинул взглядом сопки, идущие вдоль побережья Чукотского моря.
— Я вернулся бы сюда, но теперь нет мне здесь места.
Только мертвым могу я поселиться здесь, где-нибудь на высоком кургане...
— Да, жители стойбища не простят тебе того, что ты сородичей их на чужую землю увез, — сказал Экэчо, принимая от брата трубку.
— Осторожным будь, не встречайся с ними.
Особенно не становись на одну тропу с врагом моим, Тагратом.
Он взял Вияль в жены.
Она теперь стала его товарищем по очагу.
Таграт отомстит тебе за то, что ты похитил у Вияль сестру и брата.
— Таграт взял в жены Вияль?
— спросил Мэнгылю.
— И ты спокойно смотришь на их семейный очаг?
— Как смотрю я на их очаг, только мне известно, — зло усмехнулся Экэчо.
— Сказать лишь могу, что я не уеду отсюда, пока в очаге этом не поселится горе.
— Я знаю тебя.
Ты действительно не уедешь отсюда, пока в очаге их не поселится горе.
И я постараюсь помочь тебе.
Мэнгылю, оттолкнув веслом небольшую льдину, шедшую прямо на его байдару, заговорил снова:
— Духи послали мне встречу с тобой.
Я шел сюда, чтобы увидеть тебя тайно.
Ты не забыл, конечно, дорогу в ту нашу пещеру на берегу моря, в которой я раньше свои камлания совершал?
* Камлание — действия шамана, когда он шаманит.
Поставь в ней небольшую ярангу.
Здесь будет мой тайный очаг.
Я буду привозить туда американские товары, а ты будешь оставлять там вымененные на эти товары шкуры песцов и лисиц.
Понимаешь ли ты теперь, зачем я приехал сюда?..
Осторожнее будь.
Самой старой, самой хитрой лисой будь, Экэчо.
Тайное дело всегда осторожности требует...
Так Экэчо при первой же встрече с братом стал контрабандистом.
В двадцатые годы, когда еще американские шхуны могли безнаказанно подходить близко к Чукотскому берегу, встречался Экэчо с Мэнгылю и по два и по три раза в лето.
Но время шло.
Экэчо все труднее и труднее было сбывать американские товары, в которых уже не нуждались ни охотники, ни оленеводы.
А когда появились пограничники, встречи с братом стали очень опасными.
Мэнгылю перестал посещать Чукотский берег...
И вот сейчас Экэчо ушел в море тайно, как вор, под покровом ночи.
Слабый ветер гнал под парусом его байдару довольно быстро.
Экэчо спешил.
По зарубкам на палочке, которые он начал делать с первым восходом солнца после полярной ночи, ему было ясно, что брат его Мэнгылю тоже вышел в море.
Едва забрезжил рассвет, Экэчо стал поглядывать в бинокль — искать сигнальный дым костра, который должен был зажечь Мэнгылю на своей байдаре.
Но, кроме плавучих льдов, Экэчо ничего не видел.
Заря разгоралась.
Вскоре из воды показался багровый край раскаленного солнечного диска.
На скуластом лице Экэчо, с узкими холодными глазами, с тяжелыми челюстями, с длинным, чуть приплюснутым на конце носом, была тревога.
Высокий, костлявый, с неровно остриженной головой, на макушке которой болталась тоненькая косичка с вплетенной в нее красной засаленной тряпицей, он, казалось, весь превратился в зрение и слух.
Временами Экэчо нет-нет да и посматривал на быстро растущее черное облако, надвигавшееся прямо на восходящее солнце.
Вскоре подул холодный северный ветер.
Экэчо надвинул на голову малахай, взял в руки шест с железным наконечником.
Зоркие глаза его хорошо видели, что с севера к югу гонит сплошную гряду тяжелых льдов.
«Плохо дело!
Большие льды навстречу идут.
Байдару раздавит», — подумал он, тревожно вглядываясь в горизонт.
А льды надвигались.
Все чаще и чаще приходилось Экэчо пускать в ход свой длинный шест с железным наконечником.
«Зря поехал.
Погибнуть можно», — думал он, все энергичнее отталкивая надвигающиеся льдины.
Туча росла.
Вскоре она закрыла все солнце.
Черная с багровыми просветами, она бурно клубилась, охватывая все большую и большую часть неба.
Экэчо с суеверным страхом смотрел на нее, и чудилось ему, что он никогда еще в своей жизни не видел такой тучи.
—  Плохой знак.
Погибну, однако...
— прошептал он.
abu
Встав на ноги, он с силой оттолкнулся багром от огромной льдины.
И сразу же вторая льдина ударила байдару в корму.
Послышался легкий треск.
Экэчо быстро обернулся, осмотрел излом одного из ребер деревянного остова байдары.
«Назад!
Домой!» — стучало в его мозгу.
А льды уплотнялись.
Толкаясь друг о друга, они переворачивались, порой уходили в воду и с шумом опять вырывались на поверхность в самом неожиданном месте.
Заметив большое ледяное поле, Экэчо устремился к нему.
Он уже не в силах был увертываться от ударов льда.
В верхней части носа байдары лопнула кожа.
Через мгновение появилось отверстие в корме.
Вода хлынула в байдару.
Схватив винчестер и сумку с патронами, Экэчо выпрыгнул на льдину.
Несколько секунд он наблюдал, как перетирало его хрупкую байдару между тяжелыми жерновами огромных льдин.
А когда обломки ее исчезли, он быстро осмотрелся вокруг и снова уставился с суеверным страхом на черные клубы туч, которые совсем закрыли солнце.
ЗА ЛЕДЯНОЙ ЧЕРТОЙ
Шаман Мэнгылю, выходивший в пролив для встречи с братом на моторном вельботе, принадлежащем самому мистеру Кэмби, вернулся домой ни с чем.
—  Наверное, побоялся Экэчо выйти далеко в пролив, — доложил он Кэмби.
— А может быть, его льдами затерло.
Очень много льдов в эти дии через пролив с запада на восток идет.
—  Скажи спасибо духам своим за то, что сам домой живым вернулся, — отозвался Кэмби, тщательно осматривая исцарапанный льдами вельбот.
— Ранняя осень в этом году наступает, а быть может, даже не осень, а зима.
Посмотри хорошо на небо.
Мэнгылю окинул усталым взглядом покрытое тучами небо и согласился:
— Тучи снеговые.
Сегодня ночью, однако, большой снег упадет.
Мэнгылю не ошибся.
Ночью на угрюмые аляскинские земли выпал глубокий снег.
На вторые сутки ударил мороз, подул ветер и погнал тучи вздыбленного снега с востока на запад.
Неумолчный гул из самых разнообразных звуков стоял над окоченевшей землей.
Мальчику Чочою снится, что он лежит на холодной земле и трясется от холода.
Он шарит руками, чтобы найти шкуру, которой можно было бы накрыться, и не находит.
Какая-то чудовищная птица с громадными черными крыльями летает над ним, обдувая его холодным ветром.
Вдруг крылья птицы складываются, она садится возле Чочоя и превращается в одноглазого шамана Мэнгылю.
Шаман наклоняется над Чочоем и пристально смотрит в его лицо.
«Пришел тебе глаз выколоть, — говорит он хриплым голосом.
— Я одноглазый, и ты будешь одноглазый».
Чочой вскрикивает и просыпается.
Его широко раскрытые от ужаса черные глаза бессмысленно осматривают небольшой меховой полог
лог — спальное помещение в яранге сшивается из оленьих шкур.
У задней стенки его коптит маленький огонек жирника.
Мать сидит к Чочою спиной и поправляет тонкой палочкой витувит
Витувит — болотный мох. Употребляется в качестве фитиля.
Чочой прислушивается к разноголосым звукам пурги.
Скрипят палки остова яранги, хлопают на ветру оторвавшиеся куски ткани, которыми мать чинила рэтэм
* Рэтэм — сшитые оленьи шкуры, которыми покрывается остов яранги..
Трясется полог.
Пламя жирника все время колеблется, мигает.
Мать складывает над жирником колпачком свои руки, чтобы не дать ему потухнуть.
Худые пальцы ее просвечивают по краям розовым светом.
— Где же отец?
Почему он не приходит?
— спрашивает Чочой.
Мать вздрогнула, повернулась в его сторону.
Она долго смотрит тоскливыми влажными глазами на сына.
Заметив, что он посинел и дрожит от холода, Ринтынэ пошарила в углу полога, нашла рваную шкуру, накинула ее на плечи Чочоя.
— Где отец, говоришь?
— переспросила Ринтынэ.
По худым щекам ее потекли слезы.
— Это надо у Кэмби спросить, — добавила она, — это он послал его перед пургой разыскивать отбившихся оленей.
Чочой подвинулся к матери, положил свою голову па ее колени.
Мать, мерно покачиваясь, изредка всхлипывала.
Плакал и Чочой.
Ему невыразимо жалко мать, отца, самого себя.
Он слизывает с шершавых губ соленые слезы, пугливо блуждает глазами по пологу.
А ветер все сильнее и сильнее трясет ярангу.
Все сильнее хлопают куски рваного рэтэма.
Чочою становится страшно.
А мать все качается и качается.
Вот она тихо, заунывно запела:
«Ого-гого-го-ооо-гог-го-го...»
Монотонное пение, ритмичное покачивание и тепло, идущее от колен матери, постепенно усыпили Чочоя.
Проснулся он перед утром.
Пурга уже прошла.
Мать не спала.
Над жирником висел небольшой закопченный чайник.
Чочой, натянув на себя тщательно залатанные меховые штанишки и кухлянку, сел рядом с матерью.
Чайник вскипел.
Мать налила кипятку в две толстые глиняные кружки, поставила их на маленькую фанерную дощечку.
Достав из сумочки жесткую лепешку, она отщипнула себе небольшой кусочек, остальное отдала Чочою.
Позавтракав, Чочой собрался на улицу.
Но в это время чоыргин полога поднялся, и тут же показалась в громадном малахае голова мистера Кэмби.
*Чоыргин — передняя стена полога, открывающаяся снизу вверх; она служит входом в полог.
Его бесцветные холодные глаза равнодушно осмотрели полог и задержались на шкуре песца, висевшей на тюленьем ремне у потолка.
В приподнятый им чоыргин проникал морозный воздух.
Заглядывать в полог, пригнувшись до земли, Кэмби было, видимо, неудобно.
Он нетерпеливо поморщился, шумно втянул в себя большим красным носом воздух и сказал:
— Ринтынэ, подай-ка этого песца.
Он хоть убит раньше срока, но все равно пригодится.
Мать Чочоя испуганно глянула на шкурку песца и, не тронувшись с места, робко спросила:
— Зачем тебе этот песец?
Разве муж сказал, чтобы ты забрал его?
— Да, конечно, — немного подумав, ответил Кэмби.
— Причиной тому, что я должен взять эту шкурку, твой муж, — неопределенно добавил он.
— Нет, я не отдам песца, — тихо, но твердо ответила Ринтынэ.
Кэмби влез в полог, заполнив его весь своей широкой, в меховых одеждах фигурой, и без дальнейших слов отвязал шкурку песца.
Чочой со страхом и с затаенной ненавистью смотрел ему прямо в лицо.
Вот Кэмби попятился назад, вылез из полога, но тут же снова поднял высоко вверх чоыргин и сказал с добродушнейшей улыбкой на лице:
— Твой муж — скверный пастух: не мог до начала пурги найти отбившихся оленей.
Теперь, конечно, назад они не вернутся.
В пургу их волки порвали.
А мне сегодня надо перед уполномоченным фирмы отчитаться — уплатить за пропавших оленей.
Пока вот эту шкурку возьму, а остальное подсчитаем после.
Закончив объяснения, Кэмби опять шумно втянул носом воздух, пошевелил вверх-вниз своими косматыми медно-красными бровями.
—    Но ведь муж еще может пригнать оленей, — сказала Ринтынэ.
—    Сомневаюсь.
Очень сомневаюсь.
Вернулся бы сам живым.
Пищи-то, кажется, у него никакой не было, а прошло около пяти суток.
Да и одет он плохо...
—    Да, пищи у него никакой не было...
И одет он плохо, — сказала Ринтынэ, низко опуская голову, чтобы не показать своих слез Кэмби.
Не успел уйти Кэмби, как в ярангу явился шаман Мэнгылю.
Забравшись в полог, он закурил трубку и, пристально глядя в измученное лицо Ринтынэ, спросил:
— Волнуешься за мужа?
— и, не дождавшись ответа, добавил: — Да, однако, беда с ним вполне может случиться.
Не любил меня Кэргын.
Он всегда против меня зло, как собаку на цепи, держал.
Теперь я не могу помочь ему в беде.
Пробовал, но духи на это не соглашаются.
Чочой прислушивался к голосу шамана, и ему чудилось, что страшный сон продолжается.
Вот сейчас повернется к нему шаман и скажет: «Пришел тебе глаз выколоть.
Я одноглазый, и ты будешь одноглазый».
Но шаман даже не замечал Чочоя.
Ринтынэ, опустив голову, молчала.
Ее рано постаревшее от болезни и недоедания лицо с глубоко запавшими глазами было неподвижно.
—  Позавчера с Экэчо встречался в проливе.
О Вияль и ее муже Таграте брат рассказывал кое-что, — неожиданно сообщил шаман.
Ринтынэ встрепенулась.
Встав на колени и судорожно комкая худыми руками упавшие на грудь тяжелые черные косы, она спросила:
—    Ты имеешь вести о моей сестре?
Говори, скорее говори, что ты знаешь о ней!..
Мэнгылю глубоко затянулся из трубки, закашлялся.
Ринтынэ крепко сжала в руках свои косы и, не сводя с шамана умоляющего взгляда, напряженно ждала, когда же он заговорит снова.
А Мэнгылю все кашлял, и кашлял, и кашлял...
«Вот, раскашлялся из-за своей вонючей трубки!» — с неприязнью подумал Чочой и вдруг испугался: не узнает ли шаман его мыслей?
— Плохие вести сообщил Экэчо о сестре твоей, — наконец снова заговорил Мэнгылю.
— От голода почти при смерти лежит она в яранге.
Был у нее сын, ты уже знаешь.
Так вот, мальчик с месяц тому назад умер...
Ринтынэ посмотрела в лицо шамана долгим взглядом, а затем воскликнула с горестным недоумением:
— Почему такое горе в семье нашей?!
Я думала, что хоть сестре моей хорошо живется.
Доходили же такие вести сюда, что хорошо живут люди там, на родной земле...
— Твоя родная земля давно уже здесь, — назидательно сказал шаман.
— А вести о хорошей жизни на том берегу лживые, не следует верить им.
Голод на том берегу, болезни на том берегу...
А еще забыл сказать тебе: муж сестры твоей, Таграт, бросил твою больную сестру и ушел к какой-то другой женщине.
Один Экэчо старается спасти Вияль.
Жалеет она теперь, что не стала его женой.
Ринтынэ снова вскинула глаза на Мэнгылю.
На мгновение в темной глубине их мелькнул далекий огонек недоверия.
Мэнгылю это заметил:
— Мысли твои я понял сейчас.
Не веришь словам моим.
Враждебный дух отца твоего Ако живет в тебе.
От Ако на всех родичей твоих зло пошло.
Вот почему горе вселилось во всех людей из вашего рода.
Вглядываясь в одноглазое морщинистое лицо шамана, расписанное черными линиями татуировки, Чочой все плотнее и плотнее прижимался к плечу матери.
Он ждал, с нетерпением ждал, когда уйдет шаман из яранги.
Наконец Мэнгылю ушел.
Чочой прислушался к его удаляющимся шагам и сказал вполголоса:
— А ты, мама, не верь ему.
Дядя Гоомо всегда называет Мэнгылю лгущим человеком.
Ринтынэ слабо улыбнулась сыну, дотронулась рукой до его головы с черными жесткими волосами:
— Большой ты у меня уже становишься.
Не боишься такое о шамане говорить?
— Дядя Гоомо не боится, и я не хочу бояться!
— уже громче и смелее сказал Чочой.
— Я хочу быть таким, как отец, как дядя Гоомо.
— Как отец...
— вздохнула Ринтынэ и вяло потянулась к недоконченным торбазам, которые шила для мужа.
Чочой съел оставшийся от завтрака кусок лепешки, быстро оделся и вышел на улицу.
Поселок Кэймид почти весь был завален сугробами.
Ветер утих совсем.
Из труб домов, из верхушек чукотских яранг и эскимосских хижин ровными столбами поднимался к небу синеватый дым.
У фактории Кэмби толпились люди.
Чочой жадно всматривался в них еще издали, надеясь увидеть отца.
Но здесь его не было.
Мальчик посмотрел в ту сторону, где должно было находиться оленье стадо.
Но и стада он не увидел.
Там было пусто.
«Наверное, угнали стадо за перевал», — подумал Чочой, не решаясь отправиться в такой далекий путь.
Чочой пошел вдоль поселка.
У небольшой хижины, почти совсем заваленной снегом, он встретил своего друга Тома — сынишку инвалида-негра.
Том был в рваной оленьей дошке и в истоптанных торбазах.
Его худенькое, всегда улыбающееся лицо с ослепительно белыми зубами, с черными живыми глазами сейчас казалось растерянным.
Мальчик тревожно поглядывал в сторону соседнего дома.
— Том, ты не знаешь, где сегодня должно находиться стадо оленей?
— грустно спросил Чочой.
Том открыл было рот, чтобы ответить Чочою, но в это время плотный комок снега больно ударил его в лицо.
Том закрыл лицо руками, и в ту же минуту еще несколько комьев стукнуло его по плечам и голове.
Один ком ударил в затылок Чочою.
Чочой повернулся, чтобы увидеть обидчика, но очередной комок снега попал ему прямо в глаз.
За углом соседнего дома послышался смех.
— Это Дэвид!
— негромко воскликнул Том.
— Бежим к нам...
— Эй, черномазый!
— послышался голос Дэвида, младшего сына мистера Кэмби.
— Как тебе нравится белый снег?
Он очень идет к твоей черной физиономии.
Том промолчал.
Дэвид вышел из-за угла дома.
Это был высокого роста парень лет шестнадцати.
Полное лицо его с заплывшими светло-серыми, почти бесцветными глазками казалось добродушным, веселым.
Ему и в голову не приходило, что он мог больно ударить мальчиков, которые по сравнению с ним были совсем еще детьми.
Быстро нагнувшись, Дэвид опять набрал полные пригоршни снегу.
Том скользнул за дверь своей хижины и поманил Чочоя.
Чочой вбежал в хижину следом за ним.
Одноногий жестянщик Джим, отец Тома, сидел на иссеченном обрубке дерева, пристально рассматривая примус.
Глянув на сынишку, все еще отряхивающегося от снега, он спросил:
—  Что, с Чочоем боролся?
—  Нет, сын Кэмби снегом забросал, — ответил Том, робко и почему-то виновато улыбаясь.
— Одним твердым снежком так больно ударил в лоб, прямо искры из глаз посыпались.
Джим с ненавистью оглянулся на крохотное оконце хижины.
Его черные узловатые пальцы нервно забарабанили по деревянной стойке, на которой лежали всякие инструменты, обрезки жести, гвозди, испорченные примусы, лампы.
Чочой сел на табуретку, а Том прилип носом к окну, наблюдая за Дэвидом.
— Всю жизнь я спасаюсь от них, — задумчиво сказал старый негр; крупное черное лицо его сморщилось в скорбной гримасе.
— С далекого юга я пробирался на север.
Дошел до самого конца света, а покоя не вижу...
Джим вытер свои сильные руки о фартук, покрывавший его колени, встал, прошелся по хижине, тяжело стуча деревянной ногой.
—  Нет спасения моему мальчику, — вздохнул сокрушенно Джим.
— Нельзя ему выйти на улицу без того, чтобы не получить синяка...
На лбу Тома и в самом деле виднелась шишка с небольшой ссадиной.
—  Он уже ушел, — со сдержанной радостью объявил Том, имея в виду сына Кэмби.
— Пойдем, Чочой, поиграем на улице!
Мальчики вышли на улицу, быстро пробежали вдоль поселка, спустились в глубокий овраг и выбрались на противоположный его берег.
Это было любимое место ребят; здесь они играли, никем не замечаемые.
—  Том, лови меня!
— закричал Чочой и побежал что было силы прочь от Тома.
Вдруг он споткнулся обо что-то черное и упал.
Поднявшись, Чочой осмотрел предмет, о который споткнулся...
Лицо его побледнело.
Мальчик слегка попятился назад.
Из-под снега торчали человеческие ноги в обледенелых торбазах.
Захохотавший было Том осекся:
—  Человек, человек замерз!..
А Чочой смотрел широко раскрытыми от ужаса глазами на белую заплату на левом торбазе и не мог вымолвить ни слова.
Он слишком хорошо знал эти торбаза.
Превозмогая ужас, Чочой медленно опустился на колени и, обхватив мертвые ноги отца, заголосил тонко, протяжно, как это делают обычно чукчи и эскимосы, оплакивая покойников.
Глаза Тома наполнились слезами.
Он молча смотрел на своего друга и, не удержавшись, вдруг тоже заплакал, опускаясь на слег.
Необычный плач Чочоя услыхали в поселке.
К месту происшествия потянулись люди.
Пришла и Ринтынэ, поддерживаемая своим братом Гоомо.
Узнав в погибшем мужа, она опустилась на землю и заголосила так же протяжно и заунывно, как и Чочой.
Люди стояли безмолвно, понурив головы.
Когда пришел мистер Кэмби, все немного расступились.
Кэмби недовольно поморщился, закурил свою коротенькую трубку и сказал с досадой:
— Жаль, очень жаль!
Погиб самый лучший пастух...
— И, немного помолчав, добавил:
— Скажите шаману Мэнгылю, пусть займется похоронами пастуха.
Люди постепенно разошлись.
Весть о несчастье вскоре облетела все дома и хижины поселка.
Эскимосы и чукчи выходили на улицу, долго слушали заунывный плач овдовевшей Ринтынэ и осиротевшего Чочоя, тяжело вздыхали и вполголоса проклинали мистера Кэмби.
ПОХОРОНЫ
В яранге погибшего Кэргына собрались эскимосы и чукчи.
Перед чоыргином полога Ринтынэ поставила продолговатое мелкое деревянное блюдо со строганиной из вяленого оленьего мяса.
Люди уселись вокруг блюда, принялись есть.
Ели они молча, не глядя друг другу в лицо, в точности соблюдая все правила похорон, установившиеся вековыми обычаями.
Усадили около блюда и Чочоя.
Но мясо Чочою не лезло в горло.
Глаза мальчика, устремленные к стенке полога, за которой лежал мертвый отец, выражали удивление и страх.
Он не хотел верить, что отец его умер.
Когда покончили с мясом, люди вошли в полог, сели полукругом у тела покойника.
Чочой забился в  самый угол, где сидела с окаменевшим лицом мать.
Люди затаив дыхание к чему-то чутко прислушивались.
В пологе было так тихо, что у Чочоя зазвенело в ушах.
Вдруг у яранги послышались шаги.
—  Идет!
— хором воскликнули люди.
Чочой знал, что, по обычаю, и ему надо было крикнуть это слово, по он опоздал и уже после всех еле слышно промолвил:
—  Идет.
Чоыргин поднялся, показалась косматая голова шамана Мэнгылю.
Минуту он смотрел своим единственным глазом на собравшихся, потом влез в полог.
В руках он держал большой, овальной формы бубен г множеством жестяных кружочков с колокольчиками, трензельками.
При малейшем колебании бубен издавал разнообразные звоны — от тончайшего до самого басовитого.
Отложив бубен в сторону, шаман снял свою кухлянку.
Косматые волосы его кое-где были заплетены в косички.
Встав на корточки возле головы покойника, Мэнгылю высунул руки из полога, достал походную палку Кэргына с маленьким копытцем на конце, выточенным из оленьего рога.
Положив палку к себе на колени, шаман снова высунул руку из полога и достал длинный ременный аркан, сложенный в кольца, хозяином которого тоже был Кэргын.
Люди молча наблюдали за действиями шамана.
Минуту над чем-то поразмыслив, Мэнгылю привязал концом аркана походную палку к голове покойника, чуть приподнял ее.
Чочой резко подался всем телом вперед, на какое-то мгновение узнав в покойнике живого отца, которого он так любил.
Но тут же мальчик закрыл глаза и отшатнулся в сторону: он почувствовал в окаменевшем лице умершего что-то незнакомое, чужое.
Шаман низко опустил голову и замер.
Через минуту он стал изредка вздрагивать плечами, потом у него задрожала голова, и вскоре все его тело затряслось, завихлялось в судорожных конвульсиях.
Люди затаив дыхание, боясь шелохнуться, наблюдали за ним.
Чочой, обхватив мать руками, прижался к ней, не в силах оторвать взгляда от шамана.
Пламя жирника разгоралось, дымя черной копотью.
Но огня никто не поправлял.
Быстро отцепив от головы покойника привязанную арканом палку, шаман взял ее в зубы как раз посередине, а концы обхватил руками.
Голова его снова затряслась, задрожали мелкой дрожью колени.
Выронив изо рта палку, Мэнгылю схватил свой бубен и встряхнул им что было силы над головой.
Задребезжали трензеля, зазвенели звонки, залязгали костяные кружочки.
Судорожным движением прижав бубен к груди, шаман скорчился, словно у него сильно заболел живот.
На лице его выступила испарина.
Резко выпрямившись, он ударил китовым усом по бубну и, оскалив желтые крепкие зубы, завыл.
— Гоо!
Ооо!
Ооо!
Гогого!..
А ата, ата! та!
Га як-кай, якай, якай!
— восклицал он и снова принимался выть то на очень высоких нотах, то опускаясь до хриплого баса.
Затем, встав на колени, Мэнгылю завихлял бедрами; загремели побрякушки, закачались воронья голова, совиные когти, медвежьи зубы, прицепленные к шаманскому поясу.
— Го-гооо-го-гооооо!..
— тянул шаман, колотя в бубен.
Все резче и резче становились движения шамана, все громче и громче были его выкрики.
Чочой с остановившимися, полными ужаса глазами смотрел на Мэнгылю и все плотнее прижимался к матери своим худеньким вздрагивающим телом.
Мальчику порой казалось, что он спит и видит кошмарный сон.
А шаман между тем продолжал бесноваться.
Вот он упал в изнеможении на спину рядом с покойником и забился, как в припадке черной болезни.
abu
Люди с окаменевшими лицами смотрели на шамана, и никто из них не осмеливался сделать ни малейшего движения.
Вот, закрыв лицо бубном, шаман неожиданно замер и долго лежал неподвижный, словно бездыханный, как и покойник, находившийся рядом с ним.
Чочою показалось, что Мэнгылю умер.
Нервы мальчика были напряжены настолько, что ему казалось — вот-вот что-то лопнет у него внутри, и он уже не сможет молчать, не сможет сидеть на одном месте.
Горе тогда ему будет: Чочой знал, что шаман может даже убить в припадке бешенства, если помешать его камланию.
Вдруг, отняв от лица бубен, шаман так же неожиданно встал.
Лицо его казалось спокойным, но страшно усталым, изможденным.
— Одевайте...
— слабым голосом сказал он, натягивая на себя кухлянку.
Шаман вышел из полога.
За ним потянулись и другие.
В пологе остались лишь мать Чочоя да еще две старушки эскимоски.
Они одели покойника в новую одежду, обвили его тонким нерпичьим ремнем.
К груди привязали комок плиточного чаю, курительную трубку, кожаный мешочек с табаком, спички, кусочек мяса.
Старушки перешептывались между собой.
Они говорили о том, что Кэргын был хорошим человеком, что он непременно должен очень скоро попасть в «долину предков».
Из их слов Чочой понимал, что отец хотя и умер, но должен пойти куда-то далеко-далеко, для этого ему и привязывают на грудь мясо, табак, трубку, чай — все, что может пригодиться в пути.
«Отец уходит совсем, навсегда уходит».
Глянув на бледные, безжизненные руки отца, Чочой вспомнил, какими они были теплыми и ласковыми еще совсем недавно.
Неудержимая сила влекла Чочоя прикоснуться к мертвым рукам отца, и в то же время что-то останавливало его.
Одна из старух вырезала в боковой стене полога дыру, чтобы вынести тело покойника.
По обычаю чукчей, не полагалось выносить умершего через вход полога.
Покойника вынесли.
За ним вывели под руки жену и сына.
Тело Кэргына положили на узкую, длинную нарту, поставленную на две круглые жердины.
Приложив руку к магическим кругам на груди, Мэнгылю сказал чуть хрипловатым голосом:
— Сейчас узнаю, на каком месте желает быть похороненным Кэргын.
Опустившись коленями прямо на снег, Мэнгылю взялся за копылья нарты и принялся двигать ее взад и вперед.
* Копылья — вертикальные стойки в нарте.
Круглые жерди слегка шевелились, вдавливаясь со скрипом в снег.
Порой шаман замирал, опустив низко голову, а затем снова принимался двигать нарту, называя сначала шепотом, а потом вслух окрестные места вокруг поселка.
Наконец, после того как Мэнгылю назвал один из самых дальних холмов у небольшой речки, на которой Чочой летом любил ловить рыбу, нарта, по мнению шамана, заскользила по жердям легко.
— Нарта скользит сейчас легко.
Кэргын желает быть похороненным на этом холме, — сказал шаман, поднимаясь на ноги.
Одна из женщин подбежала к шаману, голой рукой отряхнула с его колен снег.
В нарту впряглись несколько мужчин.
Низко склонив голову, они медленно тронулись в путь.
И как раз в тот момент, когда Чочой рванулся вперед, чтобы вцепиться в нарту и остановить ее, кто-то взял его за плечи и строго сказал:
— Путь у твоего отца далекий.
Тебе еще рано с ним в дорогу...
Чочой глянул вверх, увидел склоненное над собой одноглазое лицо шамана.
Мальчик беспомощно опустился на корточки и заплакал.
Когда похоронная процессия скрылась из виду, Чочой вошел в ярангу, забился в угол между пологом и сломанной нартой, заваленной домашней рухлядью, и, уткнувшись лицом в колени, замер.
Подавленный горем, долго сидел Чочой на одном месте.
И вдруг он ощутил легкое прикосновение к своему лицу.
Чо- чой вздрогнул, поднял голову и увидел свою любимую собаку Очера.
В умных глазах Очера была тоска.
Чочой мгновение смотрел в эти выразительные глаза, затем обнял собаку за шею, прижал к своему лицу.
Очер поднял кверху морду и завыл протяжно, заунывно.
— Не надо, не надо плакать, Очер, — приговаривал Чочой, глотая слезы.
— Я знаю, как тебе жалко отца.
Он очень любил тебя, Очер.
Я не раз слыхал от него, как он тебя хвалил, говоря, что ты вывозил его упряжку в самую сильную пургу, когда нельзя было найти дорогу.
А Очер, прижимаясь пушистой шеей к лицу Чочоя, все выл и выл, словно хотел поведать миру о том, как тоскливо ему сейчас, когда он потерял своего любимого хозяина.
Погруженный в горе, Чочой не заметил, как в ярангу вошел маленький негр Том.
Несмело кашлянув, Том подошел к Чочою и, опустившись на корточки, тихо сказал:
— Не плачь, Чочой.
У тебя нет больше отца, но у тебя есть мать и друзья.
Чочой, отпустив Очера, вытер глаза грязными кулачками и слабо улыбнулся Тому.
Том тяжело вздохнул и сказал как можно тверже, как и полагается настоящему мужчине:
— Дай руку, мой друг!
Клянусь тебе, что никогда и ни за что на свете не оставлю тебя одного в беде!
— Спасибо, Том, спасибо тебе...
— тихо ответил Чочой, крепко пожимая худенькую черную руку товарища.
— Пойдем к нам в хижину, — ласково пригласил его Том.
— Может, отец мой споет нам свои негритянские песни.
Ты же очень любишь слушать, как поет мой отец...
Опираясь на плечо Тома, Чочой встал на ноги.
— Пойдем с нами, Очер, — сказал он, погладив собаку.
Когда Чочой и Том подходили к хижине негра, навстречу им из-за сугроба вышли сыновья Кэмби.
Впереди Дэвида шел его старший, восемнадцатилетний брат Адольф.
В противоположность Дэвиду Адольф был тощий, костлявый, с худым благообразным лицом.
Темные глаза его казались задумчивыми и даже грустными.
— Вот тебе, пожалуйста, — повернулся в сторону брата Адольф, широким жестом указывая на Чочоя, — этот мальчишка потерял отца.
Лет в пятнадцать-двадцать он, быть может, и сам умрет...
Чочой был ошеломлен этой фразой.
«Как — умру?
Почему так скоро умру?» — хотелось ему спросить, но он молчал, не сводя немигающих глаз с Адольфа.
А тот продолжал:
— Народы эти у нас вымирают, как вымирают зубры.
Но для зубров устраивают заповедники, чтобы как-то спасти их от вымирания.
А почему же здесь для этих народов ничего не делается?
— Вот колледж окончишь, потом в университет пойдешь, после университета заповедник для эскимосов и чукчей устроишь, бизнесменом станешь!
abu
Еще долго разглагольствовали братья, загородив собой тропинку и словно не замечая, что мальчикам хочется пройти дальше.
— Вот посмотри хорошенько на него...
—Адольф присел на корточки и сочувственно улыбнулся Чочою.
— Какое худое у него лицо!
На этом лице — явные признаки обреченности...
А ну-ка, мальчик, сними малахай, покажи нам свою голову...
— Сейчас же зима, он простудится, — не выдержал Том.
— У него же отец умер...
— Что?
— удивленно поднял брови Адольф.
— Простудится?
А это кто там подал голос?
Это ты, черномазый?
Сочувственной улыбки на лице Адольфа как не бывало.
— Оставь ты их сегодня в покое обоих, — лениво посоветовал Дэвид.
— Меня не столько эти щенки привлекают, сколько вот эта настоящая собака.
— Он указал глазами на Очера.
У Чочоя болезненно сжалось сердце.
Он обхватил руками шею Очера и вполголоса сказал:
— Пойдем, Очер, пойдем скорее назад.
Дернув Тома за рукав, Чочой поспешил отойти со своим другом от сыновей Кэмби как можно подальше.
— Говорят, этот пес — прекрасный передовик в нарте, — донесся до мальчиков голос Адольфа.
— Надо будет сказать отцу, чтобы он забрал его.
Зачем он теперь в этой яранге?
Ведь Кэргын умер...
— Ну да, да, конечно.
Кэргын умер, и сын его тоже обречен на смерть, — насмешливо ответил брату Дэвид.
Том и Чочой подошли к хижине Джима с другой стороны.
Старый негр впустил мальчиков вместе с собакой.
—Что они вам говорили?
— спросил Джим, посмотрев в заплаканное лицо Чочоя.
— Я в окно глядел, когда они с вами разговаривали.
— Собака им моя понравилась, — всхлипывая, промолвил Чочой.
— Отнимут, наверное.
Джим почесал свою кудрявую голову, потер жесткими пальцами лоб и сказал:
— Ничего, ничего, Чочой...
Успокойся, мальчик, успокойся, мой милый мальчик.
Все будет хорошо, обязательно все будет хорошо...
Старому негру очень хотелось утешить Чочоя, но было видно, что он нисколько не верит в хороший исход разговора с сыновьями Кэмби.
И действительно, глядя на собаку, Джим думал о том, что раз она понравилась Дэвиду и Адольфу, значит, не сегодня-завтра ее заберут.
Заметив, что Чочой никак не может развязать озябшими руками тесемки малахая, Джим, громыхая своей деревянной ногой, бросился ему помогать.
Затем, отряхнув с одежонки Тома снег, старый негр засуетился у печки.
— Сейчас, сейчас, мальчики, сейчас будет тепло, — приговаривал он.
— Сейчас горячего чаю напьемся.
Где-то у меня даже припрятан кусочек сахару...
Том проглотил слюну и, подмигнув Чочою, улыбнулся.
Вскоре Чочой сидел за столом, а перед ним дымилась глиняная кружка с горячим чаем.
Джим расколол ножом сахар, дал самый большой кусочек Чочою и ласково сказал:
— Пей, мальчик, пей.
Постарайся забыть о своем горе.
Пора уже тебе сердце одевать в железную кольчугу.
Иначе трудно будет жить на свете.
Чочой посмотрел в темное, с огромными грустными глазами лицо старого негра и, как ни крепился, вдруг разрыдался.
Том, не зная, чем утешить друга, бросил свой кусочек сахару в его кружку.
«Нет, наверное, не найдется такого сахара, который мог бы подсластить горе бедного мальчика»,—подумал старый негр, присаживаясь рядом с Чочоем на грубую скамейку.
Усадив Чочоя к себе на колени, Джим обхватил его лицо руками и поцеловал в лоб.
Почувствовав тепло рук доброго Джима, Чочой вспомнил ласковые руки отца и заплакал еще горше.
— Успокойся, успокойся, мой мальчик, — шептал старый негр, слегка покачиваясь, словно баюкая Чочоя.
— Я знаю, тяжело, очень тяжело терять родного человека...
Да, да, очень тяжело терять родного человека...
Продолжая покачиваться взад и вперед, Джим запел сначала тихо, мягким, бархатным басом, потом все громче и громче.
Чочой постепенно успокоился. Утомленный, разбитый горем, погрузился в зыбкую дремоту.
А Джим, слегка покачиваясь, пел и пел о своей большой любви к простым людям, которых обижают и унижают богатые, о безрадостной жизни негров, о том, что они каждую минуту могут ждать смерти, страшной смерти, называемой судом Линча.
Когда Чочой уснул, Джим положил его на свою постель и, обхватив кудрявую седеющую голову руками, глубоко задумался.
Том, подражая отцу, тоже обхватил свою кудрявую голову и огромными, не по-детски серьезными глазами уставился в лицо Чочоя.
Чочой во сне всхлипывал, порой улыбался.
Ему снилось, что отец вернулся из той проклятой «долины предков», куда его увезли по приказанию шамана; снилось, что отец снова шепчет ему что-то ласковое, нежное, а руки его, как и прежде, удивительно теплые.
— Что-то хорошее приснилось Чочою, — сказал Том, невольно улыбаясь.
— Да, — тяжело вздохнул старый негр, — теперь только во сне он и сможет иногда быть счастливым.
Возможно, живой отец ему приснился.
Не знает, бедняга, что там...
— Негр не договорил и махнул рукой в том направлении, куда увезли Кэргына.
А там, на дальнем холме у реки, хоронили отца Чочоя.
Его сняли с нарты, раздели догола, положили головой на запад, а ногами на восток.
Изрезав одежду покойника ножом на мелкие кусочки, шаман положил ее чуть подальше от трупа и совершил заклятие, призывая песцов, лисиц и волков скорее съесть тело Кэргына, чтобы «освободить его душу от телесной оболочки и отправить ее в долину предков, к верхним людям».
ЗИМА ИСПУГАЛАСЬ
На Чукотском побережье тоже несколько дней стояла непогода.
Сначала дул ветер, шел дождь, потом выпал глубокий снег.
— Рано, совсем рано зима пришла, — сокрушался председатель колхоза Таграт.
— Дома собрать не успели до снега.
Но прошли сутки, вторые, и погода установилась.
Прояснилось небо.
Яркое солнце растопило снег.
Словно весной, кругом побежали ручьи.
Обрадованные хорошей погодой, колхозники принялись собирать дома.
Комсомольская бригада Тынэта взяла на себя самую трудную часть работы — доставку бревен на строительные площадки.
Под смех и дружные шутки парни взваливали тяжелые бревна на плечи и несли их к местам сборки.
Председатель колхоза несколько минут наблюдал за работой комсомольцев, затем пошел на берег моря и ловко взобрался на высокие вешала с висящей на них вяленой юколой.
Долго всматривался Таграт в море, покрытое льдами.
Обветренное морскими ветрами, прокаленное солнцем, чуть скуластое лицо его с густой сеткой морщинок возле узких, с твердым блеском глаз было сердитым.
Несколько минут назад к Таграту подошел мальчик, сын Экэчо — Тавыль, и сообщил, что отец его все еще не вернулся с моря.
— А зачем он в море ушел, не знаешь?
— спросил Таграт.
— Сказал, что решил поохотиться, — невесело ответил мальчик.
И вот сейчас Таграт думал о странном поведении Экэчо:
«Нехороший человек.
По-прежнему куда-то в сторону смотрит.
Колхозной дисциплине не подчиняется.
Вот ушел в море, когда у колхозников работы много...
Быть может, несчастье случилось с ним?
Надо людей от работы отрывать, посылать в море на розыски...»
Таграту вспомнилось, с каким упорством когда-то Экэчо стремился поссорить его с Вияль, расстроить их семейную жизнь.
— Нехороший человек, очень нехороший, — уже вслух сказал Таграт.
— Много зла он мне сделал.
Но, однако, я должен узнать, не случилось ли с ним несчастья.
Может, спасать нужно...
Спрыгнув на землю, Таграт позвал Тынэта.
Комсорг подбежал к председателю возбужденный, с потным лицом, весело поблескивая белозубой улыбкой.
— Хочу дать тебе очень важное задание, — сказал Таграт, раскуривая трубку.
— Ну что ж, давай!
— с готовностью ответил Тынэт.
— Три дня, как не появляется с моря Экэчо.
Боюсь, как бы с ним несчастья не вышло.
Возьми с собой четырех комсомольцев и отправляйся на самом лучшем вельботе в море.
Лицо Тынэта сразу помрачнело.
Он никак не думал, что задание председателя не будет касаться строительства домов.
— А почему он в море ушел?
Ты разрешил ему?
Так, что ли?
— Ты не знаешь Экэчо?
Сам ушел, без разрешения ушел, — нахмурился Таграт.
— Ну, если я найду его в море, поколочу!
— вдруг заявил Тынэт;
жаркие глаза его по-озорному блеснули.
— Поколочу!
Или искупаю в море, если он еще сам не искупался!
— Колотить и купать его не разрешаю, хотя я и сам это с удовольствием сделал бы, — серьезно заметил председатель.
— А вот на собрании колхоза о нем следует поговорить громким голосом...
— И, немного помолчав, добавил: — Ну ладно, хватит нам с тобой разговаривать.
Сейчас же собирайся в море.
Тынэт яростно почесал затылок и с выражением величайшей досады на лице сказал:
— Эх, как плохо получается!
Не хотелось Тынэту отрываться от строительства, но через полчаса в сопровождении четырех комсомольцев он ушел на вельботе в море.
Парта Кэукая и Пети стояла возле самого окна.
Им хорошо было видно, как работали люди у одного из новых домов.
— Уже потолок настилают, — толкнул Петя локтем в бок Кэукая.
— Смотри, смотри, вон Кэргыль пришел...
Действительно, седой старик, тяжело опираясь на посох, смешно задирал кверху редкую бородку и смотрел, как его сосед, уже пожилой мужчина, Аймын, с тремя другими колхозниками настилал потолок.
Порой Кэргыль сердито взмахивал своим посохом, отчаянно жестикулировал — видимо, что-то подсказывал людям, работающим наверху.
Нина Ивановна, которую назначили учительницей в четвертый класс, нет-нет да и поглядывала строго в сторону Пети и Кэукая.
Тогда Петя толкал друга ногой, мгновенно принимал вид чрезвычайно внимательного ученика, полностью поглощенного решением задачи.
Так длилось минуту-другую, а затем неведомая сила заставляла его снова хотя бы уголком глаза глянуть в окно.
— Смотрите!
Смотрите!
Кэргыль наверх полез!..
— почти закричал Петя, вскакивая на ноги.
В классе послышался смех.
Петя испуганно оглянулся и, встретившись с укоризненным взглядом Нины Ивановны, покраснел до корней волос.
— Железнов, пересядь на заднюю парту третьего ряда, — спокойно, но сухо сказала учительница.
Смущенный Петя быстро собрал свои книги.
Кэукай умудрился незаметно дать ему в спину тумака и тем самым выразить свое неодобрение нелепой выходке друга.
А старик Кэргыль, действительно чем-то очень рассерженный, цепляясь трясущимися руками за леса, к изумлению всех, кто за ним наблюдал, взобрался на сруб дома.
Стукнув Аймына палкой по спине, он взялся руками за доску и почти незаметным усилием водворил ее на надлежащее место.
Аймын, который долго не мог справиться с доской, смотрел на старика с виноватой улыбкой.
...Прозвенел звонок.
Последний урок кончился.
Нина Ивановна разрешила ученикам встать.
Класс быстро опустел.
Веселой стайкой дети разбежались по поселку, устремляясь к тем местам, где строились дома.
Петя и Кэукай подошли к старику Кэргылю, к тому времени уже сошедшему вниз.
— А страшно там, наверху?
— спросил Кэукай, заглядывая в морщинистое, с узкими подслеповатыми глазами лицо Кэргыля.
Старик заложил под мышку свой посох, ухватился рукой за бородку и вдруг, весело улыбнувшись, спросил:
— Вам, наверное, очень хочется побывать наверху, — так, что ли, говорю?
— Очень!
— вздохнул Кэукай.
— А вы полезайте, — предложил Кэргыль.
— Да нас же не пустят, скажут — мешаем, — махнул рукой Петя.
Тогда старик выхватил из-под мышки посох и погрозил людям, работающим наверху:
— Эй, вы, там!
Пустите этих мальчиков к себе, да только смотрите, чтобы они вниз не слетели!
Не успел старик закончить свой строгий наказ, как Кэукай и Петя, цепко хватаясь за леса, уже взбирались на самый верх дома.
— Как хорошо!
— с восхищением сказал Петя, осматривая широко раскрытыми глазами поселок и его окрестности.
— Ай, хорошо!
— в тон ему произнес Кэукай, всей грудью вдыхая свежий воздух светлого, солнечного дня.
Перед глазами мальчиков ровной линией тянулись до самого конца поселка уже выстроенные и еще строящиеся дома.
Оставалось всего лишь несколько яранг, приютившихся у скалистого берега,
и они теперь казались чужими, случайно заброшенными в этот поселок.
Снег, растаяв, обнажил пламенеющую темно-красными, коричневыми, желтыми красками осени бесконечную тундру.
Густая сетка золотых солнечных бликов трепетала на море.
Синее, спокойное, оно казалось нежным, ласковым.
Льдины, отражаясь в воде, медленно двигались вдоль берега с востока на запад.
Маленькие и большие, они были бесконечно разнообразны.
Одни из них напоминали корабли невиданных конструкций, другие — причудливые вазы на тонких ножках, третьи — вздыбленных медведей или охотника в белом халате, притаившегося в ожидании зверя.
Иногда подмытая водой льдина обваливалась, и тогда гулкое эхо сотни раз повторяло грохот, унося его далеко-далеко, туда, где синева моря сходилась с голубизной чистого, безоблачного неба.
А воздух казался таким чистым, прозрачным и свежим, что люди невольно вдыхали его всей грудью и еще громче стучали топорами, молотками, еще энергичнее работали рубанками, пилами.
— Эге-ге-гей, Инанто!
— донесся чей-то густой, басистый голос с самого конца поселка, где люди уже устанавливали стропила на выросшем доме.
— Почему твоя бригада так плохо работает?
Что-то вашего дома совсем не видно-о-о!..
— Не туда смотришь.
Повыше голову задирай, тогда увидишь!
— послышался голос бригадира Инанто.
Веселый смех прокатился по поселку.
— А снегу, смотри, совсем нет!
Вот только там, где и летом лежал, в горах остался, — показал на вершины гор Петя.
— Зима испугалась.
Ушла зима, — ответил Кэукай и, щурясь, улыбнулся солнцу.
— А Нина Ивановна, наверное, на меня обиделась, — вдруг нахмурился Петя.
— Ничего, ничего, — успокоил его Кэукай.
— Я видел, хорошо видел, что она сама чуть-чуть не расхохоталась, когда старик Кэргыль по спине Аймына палкой своей стукнул.
Я и сам, понимаешь, даже язык прикусил, чтобы не расхохотаться.
Вот, посмотри!
Кэукай, насколько мог, высунул свой язык, чтобы Петя собственными глазами удостоверился, что он действительно прикушен.
О!
Он у тебя такой длинный, что, если ты и половину его откусишь, все равно никто не заметит!
Петя рассмеялся.
Кэукай смешно скосил на свой язык глаза и, словно испугавшись, что язык и в самом деле длинноват, быстро закрыл рот.
— Посмотри-ка, Кэргыль так все и не уходит, — показал глазами вниз Петя.
А Кэргыль действительно, заложив свой посох под мышку, торопливо шагал вокруг дома, покрикивая на колхозников, если они делали, по его мнению, что-нибудь не так.
— Наверное, рад, что скоро из яранги в дом перейдет,— предположил Петя.
— Давай спросим?
— посоветовал Кэукай.
Не раздумывая долго, мальчики спустились на землю, подошли к старику.
— Дедушка!
Скажи, ты очень рад тому, что скоро в дом перейдешь жить?
— спросил Кэукай.
Кэргыль щипнул несколько раз свою седую бородку, не спеша закурил трубку и только после этого очень серьезно ответил:
— В дом не перейду.
Всю жизнь я прожил в яранге, в яранге и умирать думаю.
Кэукай и Петя изумленно переглянулись.
Петя развел руками, как бы говоря: «Ничего не понимаю», и, прокашлявшись, несмело сказал:
— Как же это получается?
Нехорошо как-то получается.
На колхозном собрании решили, чтобы все колхозники в этом году перешли жить в дома...
— Стар я, дети.
Очень стар, чтобы совсем по-новому жить, — хмуро ответил Кэргыль.
— Не уйду я из яранги.
Привык к ней.
Больше об этом меня не спрашивайте.
— Но как же так?
Ты же вот пришел посмотреть, как дома строятся!
— горячо, как бы боясь, что Кэргыль не дослушает его до конца, заговорил Кэукай.
— По лицу твоему видно, что ты очень рад...
— Рад, это ты правду говоришь, рад, — перебил Кэукая Кэргыль.
— За людей в нашем поселке рад, потому и пришел сюда из яранги своей, чтобы вместе с людьми порадоваться.
А теперь — всё!
Не мешайте мне, я пришел помогать людям...
Кэргыль взял свой посох.
Мальчики боязливо покосились на старика и, обескураженные, нехотя отошли от него.
— Не понимаю, чудной он какой-то!
— вздохнул Петя.
— «Рад, рад»!
А сам, как медведь в берлоге, собирается в своей яранге сидеть!
— возмутился Кэукай.
— А знаешь, давай об этом скажем твоему отцу — он же председатель колхоза, — предложил Петя; голубые глаза его смотрели решительно, настойчиво.
— Это ничего, что мы как бы на Кэргыля нажалуемся.
Для него же лучше будет.
— Конечно, для него лучше, — согласился Кэукай.
...Таграт выслушал мальчиков очень внимательно и улыбнулся одними глазами.
Суровое, озабоченное лицо его подобрело.
— Ну что же!
Хорошо, что вы мне об этом сказали.
Теперь давайте вместе думать, хорошо думать, чтобы Кэргыль согласился свою ярангу покинуть, — предложил им Таграт.
В это время сзади подбежал к мальчикам Эттай.
Краснощекое лицо его выражало восторг.
— Идемте!
Идемте скорее за мной!
Я покажу, где мы будем жить.
Отцу моему уже сказали, в каком доме мы жить будем!..
Мгновенно оценив всю важность сообщения Эттая, Кэукай и Петя во весь дух помчались вслед за ним.
Таграт долго смотрел вслед мальчикам, и глаза его лучились.
— Какое сегодня яркое солнце!
—тихо сказал он и, вытащив из кармана рулетку, зашагал в самый конец поселка, чтобы проверить, правильно ли наметили закладку фундамента еще для одного дома.
У СОНИ НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
Оправившись от болезни, Соня наконец вышла из дому.
Ее поразило то, что на улицу можно, оказывается, выходить без теплой шубы и меховой шапки, что никакой пурги уже нет и в помине, на небе светит ласковое, теплое солнце, а снег хоть и выпал, но скоро растаял.
Соня глянула на море, по которому блуждали плавучие льды.
— Как красиво!
— воскликнула она и, тихо ступая, словно боясь, что красота эта неожиданно может исчезнуть, направилась к берегу.
Гигантская стая уток, с шумом летевшая у самой воды, вдруг взмыла над девочкой к небу.
Соня испуганно присела и замерла, подняв глаза кверху.
Тысячи уток летели над ней.
Долго слышалось бесконечное хлопанье крыльев, пока не раздался где-то слева громкий выстрел из дробовика.
Сразу две утки упали на землю.
Соня подбежала к одной из них, взяла в руки.
—У, какая тяжелая!
— сказала она, доверчиво глядя на подходившего к ней юношу чукчу, в руках у которого было ружье.
— А какая голова у нее красивая!
Смотри, вот здесь красненькое, а вот зелененькое и синенькое вместе, а вот желтенькое...
Юноша присел около Сони на корточки, улыбнулся.
— А какие белые у тебя зубы!
— неожиданно воскликнула Соня.
— Ты, видно, чистишь их каждый день и утром и вечером?
Юноша смутился и, немного подумав, сказал:
— Нет, девочка, не чищу, только полощу водой.
— Не чистишь?
— удивилась Соня и тут же строго добавила:—Это плохо.
Очень нехорошо...
А хочешь, я тебе дам зубной порошок и щетку?
У нас есть.
Я знаю, мне мама позволит.
— Вот какая ты быстрая, девочка!
— засмеялся юноша.
— Я первый хотел дать тебе в подарок вот эту утку, а ты уже предложила мне свой подарок.
— Ты хочешь подарить мне утку?
На чистеньком, нежном личике Сони с маленьким, чуть капризным ртом появилась такая простодушная, детская радость, что юноша схватил вторую, с еще более яркой раскраской утку и сказал:
— А вот из этой я тебе сделаю чучело!
Соня секунду-другую молчала, глядя в приветливое и тоже по-детски простодушное лицо чукчи, и вдруг вздохнула глубоко, всей грудью:
— Какой же это будет красивый подарок!..
А как тебя звать?
— Мое имя Тынэт.
—Тынэт, — повторила девочка.
—А меня зовут Соня.
Минут через пять Соня уже мчалась во весь дух от крыльца своего дома на берег, где ожидал ее чукча.
— Вот тебе порошок и зубная щетка!
— кричала она, протягивая свои подарки.
Так, сразу же, не успев отойти от своего дома, Соня неожиданно нашла себе друга, с которым даже обменялась подарками.
Но это событие не было единственным у Сони в тот день.
Насмотревшись как следует на море, покрытое плавучими льдами, девочка пошла вдоль поселка, с любопытством рассматривая все, что попадалось ей на глаза.
В одном месте она увидела перевернутый кверху килем деревянной остов чукотской байдары.
Соня долго смотрела на остов, гадая, что бы это такое могло быть.
Самые невероятные предположения приходили ей в голову.
Остов байдары напоминал ей скелет какого-то чудовищного зверя.
«Может, это крокодил когда-нибудь был или такая длинная пузатая черепаха?..»
И, когда девочка наконец убедилась, что это чудовище сделано из тонких ремней и из дерева руками людей, она подумала:
«Наверное, это Тынэт хочет сделать чучело кита.
Только где же он такое огромное чучело будет хранить?»
Особенное внимание Сони привлекла первая же яранга, которая попалась ей на пути.
Девочка робко обошла вокруг не виданного ею раньше жилища.
То, что яранга имела шатерообразный вид, ей понравилось.
«Только если бы отпилить вон те черные палки, которые торчат на верхушке, тогда было бы совсем хорошо», — размышляла она.
Осмотрев ярангу снаружи, девочка подошла к входу, заглянула внутрь.
Там никого не оказалось.
Полумрак внутри яранги, незнакомые запахи дубленой кожи, дыма, кислого мяса и нерпичьего жира немного пугали ее.
Заметив цепь, идущую сверху вниз, на которой висел закопченный чайник, Соня не выдержала и вошла в ярангу.
«Интересно, зачем это он висит на цепи?» — подумала девочка и вдруг заметила внизу, под чайником, угли потухшего костра.
«Ну да, конечно, плиты здесь нет, — рассудила она, — приходится чай кипятить на костре».
Долго смотрела Соня на полог, занимавший около трети яранги.
Сшитый из оленьих шкур шерстью внутрь, полог не напоминал ей ничего такого, с чем можно было бы его сравнить.
Так и оставив эту загадку неразрешенной, Соня принялась осматривать закопченные перекладины внутри яранги, на которых висели меховая одежда, оружие, вяленая рыба и еще много совершенно незнакомых ей предметов.
Заметив среди них деревянных человечков 10 Некоторые чукчи все еще держат в жилище деревянных божков, которые, по их поверью, являются хранителями домашнего очага.
с уродливыми головами, Соня глубоко вздохнула и подумала: «Какие некрасивые куклы!
Если здесь живет девочка, я отдам ей, пожалуй, одну из своих настоящих кукол».
Когда в яранге все было осмотрено, Соня снова вышла на берег моря и вдруг заметила разбросанные по морской гальке оленьи рога.
«Ой, сколько вешалок прямо на земле валяется»!
— изумилась она.
Недолго думая Соня принялась складывать оленьи рога в длинный и ровный ряд.
Вообразив себе, что они висят на стене, Соня начала мысленно развешивать на них всю одежду, которая имелась в их доме: «Вот здесь будет висеть моя дошка и белая меховая шапка с длинными ушами, а вот здесь — папино пальто, а вот тут — мамина доха...»
Рогов-вешалок было еще много, и Соня собиралась мысленно развесить все, что только могло на них держаться, вплоть до отцовских сапог, внутри голенищ которых имелись для этого петельки, как вдруг позади себя она услыхала чьи-то легкие, быстрые шаги.
Соня обернулась и увидела девочку-чукчанку таких же примерно лет, как она сама.
Черные быстрые глаза девочки с густыми загнутыми ресницами выражали беспредельное любопытство.
Миловидное смуглое личико ее было приветливо и чуть-чуть застенчиво.
«А косы у нее точно такие, как у меня!
— почему-то обрадовалась Соня.
— Только у меня они светлые, а у нее совсем черные».
Соня обратила внимание и на одежду девочки: на ее легкую кухлянку, отороченную пушистым мехом, и на расписные торбазики.
Некоторое время девочки рассматривали друг друга, а затем, словно сговорившись, улыбнулись и наконец сдвинулись с места.
— Гымнан энмэн лиги, гинин нынны Соня (Я уже знаю, твое имя Соня), — сказала черноглазая девочка.
Соня растерянно оглянулась, как бы прося кого-нибудь помочь ей понять, что сказала девочка.
— Соня, — повторила девочка.
— А-а...
Да-да, Соня!
А тебя зовут как?
— Гымнан нынны Кааля (Мое имя Кааля), — показала девочка на себя пальцем.
— Кааля, Кааля, — повторила она.
— Ну, ну, понимаю: тебя зовут Кааля!
— обрадованно схватила Соня свою новую знакомую за руку.
Опять наступила пауза.
— А знаешь, давай в вешалки играть!
— указала на оленьи рога Соня.
Кааля согласно закивала головой и вдруг побежала в ту самую ярангу, в которой только что была Соня.
— Зачем же ты убегаешь?
— удивилась Соня.
Но прошло не более полминуты, и Кааля выбежала из яранги с каким-то тонким витым ремнем в руках.
— Чаат!
Аркан!
— по-русски объяснила она, потрясая ремнем.
— Гыт коранэ!
(Ты олень!)
Наморщив лобик, Соня изо всех сил старалась догадаться, о чем говорит ей девочка.
— Я говорю, давай играть в вешалки,
— робко повторила она свое предложение.
Кааля схватила оленьи рога, подняла их над своей головой и плавно побежала вдоль берега.
— Олень!
Олень!
— кричала она по-русски.
Соне вдруг вспомнилась одна из ее книжек, где были нарисованы олени.
И тут же рога-вешалки в ее воображения приобрели совершенно другое значение.
— А-а-а, понимаю...
Ты хочешь, чтобы мы играли в оленей!
Передав своей подруге оленьи рога, Кааля быстро собрала тонкий аркан для броска.
Соня подняла над головой рога и побежала вдоль берега.
Кааля метнула аркан.
Петля захлестнулась на отростке оленьих рогов.
Соня быстро повернулась к Каале и восхищенно заметила:
— Вот это здорово ты меня поймала!
А ну-ка, еще раз...
Так в первый же день Соня успела познакомиться и вдоволь наиграться с девочкой-чукчанкой Каалей, сестрой Эттая.
На другое утро они встретились снова.
Отчаянно жестикулируя, по нескольку раз повторяя отдельные слова по-русски и по-чукотски, они удивительно быстро научились понимать друг друга.
Выбрав за ярангой сухое местечко, Кааля насобирала палочек, стала что-то складывать.
Соня скоро поняла, что Кааля играет в ярангу.
— А еще можно в дом играть!
— сказала Соня.
— Дом?
Хорошо, дом!
— улыбнулась Кааля и, без сожаления разрушив ярангу, принялась сооружать вместе с Соней дом.
— А знаешь, давай в классы играть!
— вдруг предложила Соня.
Тут же вскочив на ноги, она начертила на земле классы и бросила камешек из одного класса в другой.
Кааля с живейшим интересом наблюдала за Соней и, поняв смысл игры, запрыгала на одной ноге.
— Давай, давай сюда!
Делай, как я, — попросила Соня.
За этой игрой и застал их Эттай.
Поглощенная игрой, Соня не обратила на него никакого внимания.
Зато Эттай рассматривал ее долго и с большим любопытством.
«Вот я сейчас расскажу Кэукаю и Пете, как я встретился с русской девочкой»,— думал Эттай, пытаясь между тем понять смысл игры.
— А ну-ка, я попробую, — вмешался он в игру и, оттолкнув сестру плечом, попробовал сам перегнать камешек из одного класса в другой.
Но игра эта оказалась не такой простой, как думал Эттай.
Задетый носком его растоптанного торбаза, камешек отлетел далеко в сторону.
Соня расхохоталась, а Кааля бесцеремонно вытолкала брата за линию классов.
— Ну что ж, прыгайте, как зайцы, — обиженно заметил Эттай, — а я к своим друзьям пойду.
...Кэукай и Петя подошли к дому, где жил новый доктор Степан Иванович Морозов, и внимательно наблюдали за дверью.
— Да спит она еще, наверное, — наконец не выдержал Петя.
— Подождем еще немножко, — попросил Кэукай.
— Зовут ее Соня, — тихонько сообщил Петя, склонившись к уху Кэукая, хотя их и так никто не мог слышать.
Кэукаю не меньше, чем Пете, нравилась та таинственность, с которой они решили во что бы то ни стало повидать дочку доктора, Соню.
Поэтому он с выражением чрезвычайной настороженности в лице осмотрелся вокруг, а затем сообщил ему все, что успел узнать о русской девочке.
— Ей семь лет.
После дороги она немного болела, потому так долго и не выходила на улицу.
— А ты откуда все это узнал?
— вдруг во весь голос, совсем игнорируя то, что они тайком подобрались к дому доктора, спросил Петя.
Кэукай протестующе замахал на Петю руками, предлагая хотя бы немножко пригнуться.
Но такой уж упрямый человек был этот Петя!
Разочарованный в своем друге, который, оказывается, так заинтересовался девчонкой, что даже знает, сколько ей лет, Петя всем своим видом старался показать, что с Кэукаем ему больше не по пути.
— Тоже мне друг — о девчонке сведения собирал!
— еще громче сказал он.
— Да тише ты, язык откусил бы, что ли!
— досадливо поморщился Кэукай.
И вдруг, сделав несколько шагов за угол, таинственно поманил Петю пальцем: — Иди сюда, в окно заглянем.
Незаметно заглянем...
Это показалось Пете заманчивым.
— Как невидимки?
— спросил он.
— Да, да, — поспешил ответить Кэукай, хотя, как назло, совершенно забыл, что значит русское слово «невидимка».
Затаив дыхание, плотно прижимаясь к стене дома, мальчики начали подкрадываться к окну.
— Э-э-э!..
Совсем зря вы собираетесь в окно смотреть!
— неожиданно послышался насмешливый голос Эттая.
Петя и Кэукай, как ошпаренные, мгновенно повернули головы.
— Она там, у нашей яранги, с моей сестренкой играет.
— Кто — она?
— смущенно спросил Петя.
— Понятно же, Соня,
— с самым невинным видом ответил Эттай; узенькие глазки его смотрели насмешливо.
Петя хотел было, по-настоящему рассердиться на Эттая, но раздумал:
— Пойдем тогда к твоей яранге, посмотрим, какая она, эта Соня.
— Я так думаю, что у вас ничего не получится, — вдруг заявил Эттай, с достоинством закладывая руки за спину.
— Это почему же?
— спросил Кэукай.
—Да убежит она сразу.
Соня из мальчиков только меня одного не боится.
А всех остальных сильно боится.
Пугливая, ну прямо как дикий олень, — поморщился он.
—Тогда вот что: мы подкрадемся незаметно, подползем по-пластунски, а когда хорошо рассмотрим, встанем прямо перед ней, и всё, — предложил свой план действий Петя.
В тоне его чувствовалась решительность.
Кэукай и Эттай приняли этот план с восторгом.
— А чего тебе ползти?
Тебя-то она не боится,
— пренебрежительно заметил Эттаю Кэукай.
— Да чего ей, правда, Эттая бояться, когда он так себе, ни то и ни се, — поддержал Петя.
Поняв, что недавнее его преимущество перед друзьями превратилось в самый настоящий порок, Эттай вздохнул, провел рукой под носом и сказал, стремясь придать себе как можно более устрашающий вид:
— Заметил я, что последнее время ее как будто бросало в дрожь, когда она на меня смотрела.
Так что и я поползу тоже.
А то убежит, если увидит меня...
— А все же какая она?
— поинтересовался Кэукай.
—Такая...
— неопределенно взмахнул руками Эттай.
— Голова, руки, ноги...
— Ну да, конечно, и глаза есть, — иронически заметил Петя.
— Да, да, и глаза и уши есть, — не чувствуя насмешки, подтвердил Эттай.
—Э, разве от него добьешься толку!
Пойдем сами посмотрим, — предложил Кэукай.
Пригибаясь низко к земле, мальчики побежали к яранге Эттая.
Недалеко от яранги они легли на землю и, укрываясь за бочками и камнями, поползли по-пластунски.
Когда Пете казалось, что Эттай слишком громко сопит, он поворачивал голову и, делая устрашающие глаза, просил дышать тише.
Девочки заметили подползающих к ним мальчиков, удивленно переглянулись и на время прекратили игру.
И, хотя Пете, Кэукаю и Эттаю было совершенно ясно, что они уже давным-давно замечены, все трое упорно продолжали ползти.
Соня не выдержала, пошла к ним навстречу и с серьезнейшим видом спросила:
— Интересно, вы всегда так, на животе, ходите или иногда ногами тоже?
Друзья прижались к земле, а затем смущенно переглянулись, как бы говоря друг другу: «А и вправду мы очутились в каком-то глупом положении».
— А чего же?
Если хочешь знать, мы и на спине ходить можем, — заявил Эттай.
Петя встал на колени.
— Ну и удивил!
Я вот на руках ходить умею!
— похвастался он.
— А ну-ка, походи,—доверчиво наклонилась над ним Соня.
Петя встал, отряхнулся от мусора и, состроив рожицу Эттаю, воскликнул:
— Эх, ты, а говорил, что она пугливая, как дикий олень!
Показать им, что ли, как на руках ходят?
— Показать, конечно, показать!
— горячо поддержал Петю Кэукай.
Соня ему очень понравилась, и сейчас он ругал себя за то, что до сих пор не выучился у Пети ходить на руках и не может изумить русскую девочку своей ловкостью.
И тут Кэукай вспомнил, что никто из всего класса не умеет лучше него делать пятерной прыжок с места.
* Пятерной прыжок — прыжок пять раз с места без разбега. Это любимое спортивное состязание чукотских ребят.
И только он об этом успел подумать, как Петя дернул его за рукав и сказал:
— Я похожу на руках, а ты покажи свой пятерной...
Кэукай посмотрел на друга с благодарностью:
— Хорошо, что ты вспомнил об этом!
Эттай стоял чуть в стороне и, усиленно вращая носком растоптанного торбаза, не отрывал от Кэукая невеселых глаз.
— А ты, Эттай, покажешь девчон... то есть, — запнулся Петя, — девочкам, как мечешь аркан.
Грустное лицо Эттая мгновенно просветлело.
А Соня и Кааля, обнявшись так, как это могут делать только девочки, терпеливо ждали, когда же наконец мальчики начнут демонстрировать перед ними свою ловкость.
РАЗБИТАЯ ТРУБКА
Пять дней носило Экэчо в море на льдине, пока не подобрал его пограничный катер.
Истощенного и окоченевшего Экэчо положили в поселковую больницу.
Долго он лежал с закрытыми глазами, пока не почувствовал, что кто-то взял его за руку.
Экэчо открыл глаза.
Перед ним сидел полный человек в белом халате с чисто выбритой головой.
«Это, кажется, новый доктор, который с парохода сошел», — подумал Экэчо, разглядывая добродушное лицо человека с темно-серыми глазами за толстыми стеклами очков.
— Ну что, ожил?
— улыбнулся человек в халате.
— Меня зовут Степан Иванович, а можно просто — Морозов, товарищ Морозов, а еще проще—врач, или, как еще говорят, доктор.
Экэчо изобразил на своем лице некое подобие улыбки, замотал головой: дескать, не понимаю, хотя отлично понял, что говорил ему доктор.
— Не понимаешь?
Вот досада какая!
— вздохнул Степан Иванович.
— Ну ничего, мы с тобой договоримся.
Кухлянка с Экэчо уже была снята.
Доктор взял стетоскоп и принялся его выслушивать.
— Так, так...
Хорошо...
— время от времени приговаривал он, поворачивая пациента с одного бока на другой.
Экэчо морщился, но, однако, не сопротивлялся: чувствовал он себя довольно скверно и надеялся, что врач поможет.
«Вот уже каким ты стал: радуешься, что к доктору попал, — невесело подумал о себе Экэчо, но тут же поспешил оправдать себя: — Что ж поделать, если меня притащили к нему!
Где шамана теперь взять?
Перевелись шаманы на чукотской земле.
А Мэнгылю далеко...
Однако больше я никогда Мэнгылю не увижу...»
— Ну, ничего страшного нет!
— весело сказал доктор.
— Истощен немножко.
Но мы тебя здесь подкормим.
Только сначала понемножку есть будешь, совсем понемножку.
Ты уж не обижайся, — попросил Степан Иванович, нисколько не смущаясь тем, что больной, как казалось ему, совсем не понимает русских слов.
Озабоченно почесав мизинцем лысину, доктор энергичной походкой вышел из палаты.
Через три дня Экэчо выпустили из больницы.
Он знал, что с ним будут серьезно разговаривать в правлении колхоза, и уже сочинил историю, как он выехал в море перед рассветом, чтобы поохотиться немножко, всего лишь до утра, и как раздавило его байдару и ему пришлось плавать на льдине в море.
Но Экэчо ошибся, полагая, что ему придется разговаривать только с членами правления.
Отправившись в правление колхоза, он за углом одного из строящихся домов повстречался с комсоргом Тынэтом.
— А, вот хорошо, что я тебя увидел, — тоном, не обещающим ничего доброго, сказал Тынэт.
Экэчо окинул его неприязненным взглядом с ног до головы и, потянувшись к трубке, ответил:
— А я не очень рад встрече с тобой.
Можно было бы нам и разойтись спокойно.
— Из-за тебя я два дня с четырьмя комсомольцами на вельботе по морю лазил, известно ли тебе это?
Два дня!
Понимаешь ты или нет?
— А зачем тебе так нужны были эти два дня?
Невесту за эти два дня у тебя украли — так, что ли?
— усмехнулся Экэчо, протягивая Тынэту трубку.
Тынэт схватил трубку Экэчо и в запальчивости бросил ее в стену дома.
Трубка раскололась, а медная чашечка отскочила в сторону, рассыпав по земле дымящийся табак.
— Ты...
ты что это сделал?!
— задохнулся Экэчо.
— Я злой, сильно злой на тебя!
— закричал Тынэт.
— Я поколотить хотел тебя!
Ты украл два дня у меня и моих товарищей!
— О, ты полоумный человек!
Знаешь ли ты, что эта трубка в руках уже четвертого колена рода моего?..
Экэчо поднес к глазам обломки трубки.
Редкая бородка его дрожала, рот нервно подергивался.
— Трубку тебе жалко?
А того, что ты у нас два дня и две ночи украл, тебе не жалко?
— не унимался Тынэт; черная челка то и дело падала на его гневные глаза: Тынэт энергично взмахивал головой.
А-я-яй!
Какими стали молодые в наше время...
— вполголоса произнес Экэчо, не отрывая глаз от обломков трубки.
И вдруг, подняв кверху руки с разбитой трубкой, он метнулся прочь от Тынэта: — Смотрите, люди!
Хорошо смотрите, какими нынче молодые стали!
Тынэт трубку мою разбил!
Тынэт трубку разбил, перешедшую в четвертое колено рода моего!..
Из домов и яранг выходили колхозники; они выслушивали Экэчо, сокрушенно качали головами, ощупывали обломки трубки.
«Ай, как нехорошо получилось!
Совсем нехорошо...
И зачем только он сунул мне в руки эту вонючую трубку!» Тынэт хорошо знал, какой огромной ценностью у его народа считается фамильная трубка.
Он также знал, что с курительной трубкой связано много суеверий.
«Ай, голова моя — как у глупой нерпы!»
— сокрушался Тынэт.
А Экэчо между тем шел от яранги к яранге, от дома к дому и всем показывал свою разбитую трубку, сетуя на грубость и неуважительность современной молодежи к старшим.
Петя, Кэукай и Эттай уже давно крутились там, где останавливался Экэчо ео своей трубкой.
— Тынэта все время ругает!
Другие тоже комсорга ругают!
— тревожно шептал Эттай.
—Ничего.
Сейчас будет колхозное собрание.
Мой отец такое скажет Экэчо, что он и о трубке своей забудет, — ответил Кэукай, неприязненно глядя на Экэчо.
— Да, конечно!
Таграт обязательно заступится за Тынэта, — с уверенностью сказал Петя.
Экэчо знал, что сейчас на собрании его будут крепко ругать за то, что он не подчиняется колхозной дисциплине.
Чтобы как-нибудь отвлечь внимание от себя, он решил пожаловаться на Тынэта.
«Хорошо, что я этому полоумному парню сунул в руки трубку, а то просто молчать пришлось бы», — думал он, наблюдая за тем, как собирались в клуб колхозники.
Вскоре началось собрание.
Первое слово предоставили Экэчо, чтобы он рассказал, почему упорно цепляется за старую жизнь, почему до сих пор приходится говорить о нем как о прогульщике и отсталом человеке.
Экэчо встал, поправил на животе ремешок, перепоясывавший кухлянку, и крепко вцепился в него жилистыми руками.
— Может, не все поймут меня, но старики, пожилые люди понять должны, — произнес он притворно-жалобным тоном.
— Давно так получилось, что жители нашего поселка невзлюбили меня за брата моего, Мэнгылю.
Много зла мне сделали эти люди.
Обидные слова мне говорили, никогда мне не верили.
А разве я виноват, что брат мой плохим человеком оказался?
Разве я виноват, что он сородичей наших на чужую землю увез?..
Экэчо еще хотел что-то сказать, но тут случилось то, чего он никак не предвидел.
Со своего места быстро встала Вияль и, в упор глядя в лицо Экэчо, громко сказала:
— Ты, Экэчо, лучше бы не вспоминал тот проклятый день, когда наших сородичей на чужую землю увезли, когда какой-то злой человек отца моего, Ако, убил!..
Не ты ли тогда людей винчестером пугал и помогал шаману Мэнгылю и американцу Кэмби загонять людей в байдару?..
Словно задохнувшись, Вияль на мгновение умолкла.
Еще свежее лицо ее, с вздрагивающими тонкими ноздрями, с гневными жаркими глазами, казалось Экэчо в это мгновение прекрасным.
И его опять захлестнула застарелая злоба.
«Ай, проклятая женщина!
Сколько лет подряд ты мучаешь меня!»
— мысленно обругал он Вияль, а вслух не очень смело сказал:
— Разве женщина, которая вмешивается в беседу мужчин, может сказать что-нибудь дельное?
— А разве ты забыл, как волком гонялся за мной, чтобы и меня туда, на чужую землю, увезти?
— выкрикнула Вияль, судорожно сжимая в руках переброшенные на грудь тяжелые черные косы.
Экэчо почувствовал, что разговор принял очень опасный поворот.
Метнув исподлобья взгляд на враждебно притихших людей, он повернулся в сторону председателя собрания Таграта, как бы говоря ему: порядок, кажется, есть такой, что не должны перебивать на собрании говорящего человека.
В глубине твердых, суровых глаз Таграта на мгновение вспыхнула ненависть.
Экэчо поежился от этого взгляда, неловко переступил с ноги на ногу.
— Ты, Вияль, сядь.
Не твоя очередь говорить, — насколько мог спокойно сказал Таграт своей жене.
— Ай, как хорошо твоя мама сказала!
— Петя крепко вцепился руками в плечо Кэукая.
С трудом овладев собой, Вияль села на место.
— Ну что ж, говори, Экэчо, дальше, — предложил председатель.
— Да что ж говорить мне...
— обиженно промолвил Экэчо.
— Известно же всем, как боялся я брата, — не меньше, чем многие, кто здесь сидит, боялся я Мэнгылю.
Зачем же на меня смотрят люди так, как смотрят волки на приблудившуюся в их стаю собаку?
Зачем вот мальчишка Тынэт схватил мою трубку и разбил ее вдребезги?
— Экэчо вытащил дрожащими руками из-за пазухи обломки трубки, показал их собранию.
— Тяжело мне, люди, жить так на свете, — все больше и больше входил Экэчо в роль обиженного человека.
— Вот зачем Тынэт трубку разбил, которая перешла в четвертое колено рода моего?
Могу ли я теперь передать ее моему сыну?..
— У-у, как старая лиса, хвостом метет, — тихонько промолвил Эттай.
— Ничего, сейчас оборвут ему этот хвост, — отозвался Кэукай.
— Известно же всем: курительная трубка является лучшим хранителем человека от злого начала, — продолжал Экэчо.
— Чего теперь я должен ждать, когда лишился лучшего хранителя?
Таграт заметил, что слова Экэчо о его трубке подействовали на некоторых колхозников.
Он посмотрел на хмуро молчавшего Тынэта, укоризненно покачал головой.
Тынэт виновато вздохнул и, подперев голову руками, неподвижно уставился в пол.
Рядом с Тагратом в президиуме сидел директор школы Виктор Сергеевич Железнов.
Чукчи привыкли к тому, что директор никогда не пропускал колхозных собраний.
Много лет они прожили вместе с ним и хорошо знали, сколько сил положил этот человек на организацию колхоза.
Не было ни одного трудного дела, в котором не помог бы им Виктор Сергеевич Железнов.
Короткое, но взволнованное выступление Вияль напомнило Виктору Сергеевичу далекие годы, когда он впервые попал на Чукотку.
Одни воспоминания сменялись другими, как пролетают стаями птицы.
Еще в молодости, когда загнали его царские чиновники в ссылку в этот далекий, тогда еще совсем дикий край, он со всей страстью русского человека-подвижника взялся за просвещение чукотского народа.
Отшумели грозные годы борьбы с интервентами, с бандами колчаковцев, с местными богатеями, ушли в прошлое трудные годы организации первых чукотских школ, больниц, колхозов.
Во всем этом Виктор Сергеевич принимал самое деятельное участие.
Он первый написал школьные учебники на чукотском языке, составил первые чукотские словари.
И школа его в поселке Рэн была не простой школой: здесь коллектив учителей под руководством Виктора Сергеевича вел напряженную творческую работу по созданию методических пособий для чукотских школ, по переводу детской литературы с русского на чукотский язык.
Много записал Виктор Сергеевич чукотских легенд и сказок.
Его сборники сказок, изданные в Хабаровске и Ленинграде, были дороги на Чукотке и детям и взрослым.
«Это человек, любящий наши сказки и сказания.
Это человек, любящий чукотский народ», — так говорили чукчи о Викторе Сергеевиче Железнове.
И вот сейчас, когда чукчи были взволнованы необычным разговором на колхозном собрании, многие из них нет-нет да и поглядывали на директора школы, ждали с нетерпением его слова, потому что знали, насколько слово его справедливо.
«Да, из-за этой трубки Экэчо удалось на время отвлечь от себя внимание, — думал Виктор Сергеевич, слушая суровую отповедь Тынэту его деда Кэргыля.
— Ну, да ничего.
Посмотрим, что будет дальше...»
Экэчо, опустив голову, с затаенной радостью слушал слова Кэргыля.
А старик, потрясая в воздухе посохом, разошелся не на шутку:
— Мне стыдно теперь знать, что ты внук мой, Тынэт!
Я жалею, очень жалею, что не колотил тебя палкой, когда ты был мальчишкой.
Может быть, ты был бы умнее, может, после этого ты стариков стал бы почитать!..
— Ай, как жалко Тынэта!
— сокрушался Кэукай, сочувственно глядя в его сторону.
— Вот сейчас выступит твой отец, выступит мой отец — защитят Тынэта, — утешал себя и своих друзей Петя.
— А может, ты, как и Вияль, вспомнишь, что твой сын Чумкель, а мой отец, которого я так никогда и не видел, тоже на чужую землю угнан?
— вдруг обратился к своему деду Тынэт.
Кэргыль осекся, замолчал и, посмотрев в сторону Экэчо с откровенной ненавистью, сел на свое место.
Долго тянулось молчание, от которого Экэчо было не по себе.
И вот наконец председатель объявил, что будет говорить Виктор Сергеевич Железнов.
Экэчо почувствовал, как заспешило куда-то его сердце.
«Так, так, послушаем, что скажет друг врага моего Ако», — думал он со страхом.
«Вот сейчас Тынэт высоко поднимет голову», — заранее радовался Петя.
Эттай, необыкновенно возбужденный, попытался даже встать на скамейку, чтобы лучше видеть, как директор школы будет заступаться за комсорга и ругать Экэчо.
Оступившись, он полетел на пол.
На него зашикали.
Виктор Сергеевич дотронулся рукой до своей бородки, строго взглянул на Тынэта, потом перевел взгляд на Экэчо.
— Кэргыль правильно ругал своего внука, хотя, быть может, уж слишком громким голосом, — начал директор школы.
Среди охотников пронесся одобрительный шепот.
Тынэт еще ниже опустил голову.
А Петя, ошеломленный совсем неожиданным поведением отца, не хотел верить ни ушам своим, ни глазам.
Виновато взглянув на Кэукая, а затем на Этгая, он весь подался вперед и замер, ожидая, что скажет отец дальше.
На носу его, там, где виднелось несколько крошечных конопушек, выступили бисеринки пота.
— Я тоже хочу перед всеми людьми поругать Тынэта, — продолжал Виктор Сергеевич.
— Парень он хороший, лучший охотник в нашем колхозе, но слишком горячий и потому иногда делает глупости.
Зачем ему понадобилось ломать трубку Экэчо?
Почему он не поступил совсем по-другому?
«Вот оно, начинается!
— тревожно заерзал на своем месте Экэчо.
— Сейчас он ко мне перейдет».
— Почему Тынэт не дождался собрания?
— строго спрашивал Виктор Сергеевич.
— Всем понятно: у него есть причина сердиться на Экэчо.
Он не зря сейчас напомнил своему дедушке про отца.
Кроме того, Тынэту пришлось искать Экэчо в море в то время, когда его бригада дома строила.
Тынэт недоволен, сильно недоволен, как и все охотники поселка, тем, что Экэчо часто идет в сторону от людей, делает так, как нравится только ему одному.
Вот об этом Тынэт должен был прямо, без бранных слов сказать Экэчо вот здесь, на собрании.
Вот как надо было сделать тебе, Тынэт!
Комсорг поднял наконец голову, прямо посмотрел в глаза Виктору Сергеевичу:
— Понятно ли сейчас тебе, почему тебя здесь, на собрании, ругают?
— Понятно.
Хорошо понятно.
Правильно ругают, — негромко, но твердо сказал Тынэт.
Опять среди охотников пробежал одобрительный шепот.
А Петя, почувствовав огромное облегчение, повернулся к своим друзьям и прошептал скороговоркой:
— Не так, как мы думали, но все равно хорошо.
— Ну, а теперь нужно сказать несколько слов о самом Экэчо.
Виктор Сергеевич сделал паузу.
Снова наступила тишина.
— Много здесь слов сказал Экэчо.
Человек он умный, но напрасно думает, что все остальные глупее его.
Почему ты, Экэчо, не сказал здесь слов, идущих от сердца?
Почему трубкой своей прикрыться хотел?
Тынэт, конечно, сделал плохо, и его следовало тебе поругать.
Но почему ты больше ничего не сказал?
Люди нашего поселка хорошо тебя знают.
Люди нашего поселка хорошо тебя помнят, каким ты был, когда здесь жили Мэнгылю и американец Кэмби.
Люди нашего поселка простили тебе все зло, которое ты им причинил.
Почему не ценишь этого?
Почему не становишься настоящим другом всем людям нашего колхоза?
— Голос Виктора Сергеевича зазвучал суровей: — Вот ты сказал, что живешь, как собака, которая попала в волчью стаю.
Ты лжешь, Экэчо!
Ты живешь среди людей, среди очень добрых людей.
Иначе они не забыли бы того зла, о котором Вияль была вынуждена вспомнить.
Подумал ли ты, какое горе на сердце у Вияль, у которой увезли на чужую землю сестру и брата?
Подумал ли ты, какое горе на сердце у Кэргыля, у которого отняли сына?
А понимаешь ли ты, что творится на душе Тынэта, у которого украли отца!..
Видно, не понимаешь и понимать не хочешь...
— Верно!
Очень правильно!
— не выдержал кто-то из охотников.
Напряженная тишина взорвалась.
Многие вскочили, просили слова.
Со всех сторон доносились до Экэчо гневные возгласы:
— Верно, очень верно Виктор Сергеевич говорит!
— Он сказал то, о чем много лет думали мы, когда на тебя, Экэчо, смотрели!
— Ты сам волк, Экэчо, а хочешь казаться зря побитой собакой!
Экэчо словно врос в скамейку.
«Это все он, русский этот, друг моего врага Ако, сделал», — пронеслось в его голове.
Таграт минуты две вслушивался в гневные голоса охотников, затем встал и поднял руку, пытаясь навести порядок.
Колхозники один за другим постепенно умолкли.
Но от этого Экэчо легче не стало.
Охотники выступали уже организованно и говорили о том, что давно накипело у них на сердце.
Еще ни разу в жизни не разговаривали с Экэчо так беспощадно, без всяких недомолвок.
Слово взял Таграт:
— С тобой у меня мог быть особый разговор.
Но раз тебе разрешили сегодня сказать на собрании все, что ты хотел, то и я скажу все.
Прямо вот перед людьми скажу!..
Подними голову, в глаза мои посмотри.
Не ты ли вот уже много лет пытаешься зло поселить в моем семейном очаге?
Или мало тебе горя, которое ты со своим братом принес нашей семье?..
«И это припомнили, всё припомнили!
— думал Экэчо.
Ему казалось, что собранию не будет конца.
Несколько раз ом порывался закурить, но его дрожащие руки нащупывали только обломки трубки.
«О, проклятый день, самый проклятый в моей жизни день!» — повторял он мысленно, вытирая руками красное, потное лицо.
...После собрания Экэчо долго бродил по берегу моря.
Страх, вызванный гневными словами колхозников, постепенно проходил, но злоба росла.
«Как мальчишку выругали!
О Тынэте и трубке моей совершенно забыли.
Это русский положил разговору такое злое начало.
Это он заставил их сказать все».
Пройдя из одного конца поселка в другой, Экэчо решил заглянуть в ярангу старика Кэргыля.
Кэргыль принял его не очень радушно, но чай пить пригласил.
Экэчо пил молча, потом наконец спросил:
— Слыхал я, что ты не хочешь переходить в дом из яранги?
— Это правда.
Привык я к своему жилищу, да и стар уже слишком, чтобы в новом очаге жизнь начинать, — неопределенно отозвался Кэргыль.
— Спасибо тебе, Кэргыль, что Тынэта отругал.
Тяжело мне очень.
Если бы ты не заступился за меня на собрании, наверное, я рассудка лишился бы от обиды.
Кэргыль промолчал, протягивая Экэчо свою трубку.
— Я тоже в дом переходить не буду.
Жилище чукчи — яранга...
Не стало настоящих людей.
Мало таких, как ты, Кэргыль, осталось на нашей земле.
Поглощенный своими мыслями, Экэчо не замечал, как постепенно темнело лицо Кэргыля.
— Жить стали чукчи, как пришельцы белолицые, думать стали, как пришельцы белолицые, и говорить так же, как они, стали,
— продолжал брюзжать Экэчо.
Кэргыль наконец не вытерпел.
Он почти вырвал из рук Экэчо свою трубку и сказал, стараясь не повышать тона:
— Не знаю, как я говорить сейчас буду — как белолицый или как чукча, но я так скажу тебе: иди-ка из моей яранги куда хочешь!
Недобрый ты человек, Экэчо, ты злой человек, настолько злой, что тебе и в голову не пришло: а не думает ли старик Кэргыль сейчас о своем сыне Чумкеле?
А я думаю о нем!
Да, да, думаю о нем.
А ты уходи из моей яранги, не мешай мне о сыне думать!..
Не ты ли помогал брату своему на Аляску угонять Чумкеля?
Экэчо молча поднялся и вышел из яранги.
— Вот так лучше будет, — бросил ему вдогонку Кэргыль, а сам подумал: «Зря я, однако, так сильно ругал Тынэта за разбитую трубку.
Понять надо было гнев его...»
СЫН ЭКЭЧО
abu
abu
Ученики Нины Ивановны, кроме одного русского мальчика Пети Железнова, были чукчи.
И, хотя они в большинстве своем говорили по-русски еще до школьного возраста, учительница чувствовала: ей необходимо знать чукотский язык.
Надо как можно быстрее ознакомиться с бытом, с обычаями чукотского народа, с их привычками, навыками.
Учительница понимала, что все это поможет ей как следует изучить характеры своих учеников.
Внимание молодой учительницы очень быстро привлек к себе сын Экэчо, Тавыль.
Неряшливо одетый, в грязной, засаленной рубахе, с длинными всклокоченными волосами, заплетенными сзади в две косички, ои заметно выделялся среди других школьников, в большинстве своем опрятных.
Худенькое, болезненное личико этого мальчугана часто было печальным, иногда озлобленным.
Не знала еще Нина Ивановна, что отец Тавыля делал все возможное, чтобы вытравить у сына любовь к школе, к учителям и товарищам.
Иногда Экэчо удавалось озлобить сына.
В такие дни Тавыль приходил в школу хмурый, с раздвоенной душой.
Чувствуя неприязнь со стороны одноклассников, он замыкался в себе, забивался в угол и, обозленный, начинал придумывать, какую бы пакость учинить тому или другому товарищу по классу.
Порой он умышленно ломал перья или обливал тетради чернилами.
Но от этого ему становилось не легче, а еще тяжелее.
Успокоение к нему приходило, когда в классе появлялась Нина Ивановна.
Начинался урок.
Шла минута за минутой, хмурое лицо Тавыля постепенно прояснялось, и вскоре его узкие глазенки начинали блестеть так же весело, как и у его товарищей.
Нина Ивановна замечала это.
Часто она обращалась к нему с вопросами, предлагала вслух прочесть рассказ о честном поступке мальчика или вспомнить, не было ли и в его жизни подобного случая.
И Тавыль, переживая мучительный стыд за свои проделки, постепенно всей душой устремлялся к тому доброму, к чему увлекала его учительница, мысленно перевоплощался в героя прочитанного рассказа, испытывая искреннюю радость от его честных, благородных поступков.
Это были счастливые минуты для Тавыля, когда он бесконечно любил свой класс, свою школу.
«Надо присмотреться ближе к его отцу, надо сегодня же побывать в их яранге», — решила Нина Ивановна.
Экэчо сидел в своей яранге и раскуривал новую трубку.
Недавнее собрание колхозников, на котором так много говорили о нем, все еще не выходило из его головы.
Глядя полузакрытыми глазами на жирник, он думал о том, что ему надо как-то изменить свое поведение.
«У лисы голова не человечья, а, однако, поучиться есть чему у нее: надо хитрым быть, как старая лиса; хитрым быть, хорошо притаиться надо, а то худо будет.
Присматриваются они ко мне, словно зверя выслеживают.
Зло в сердце, как собаку, на цепь посадить надо.
А там, быть может, и убегу...
К брату убегу!»
Увлеченный своими мыслями, Экэчо не выпускал из рук трубку, не замечал, что жирник коптит.
У яранги послышались чьи-то шаги.
—  Это ты, Тавыль?
— спросил Экэчо.
Ему никто не ответил.
Экэчо насторожился.
Немного подумав, он зажег кончик палочки, которой обычно поправлял жирник, поднял чоыргин полога кверху и вдруг увидел учительницу.
Нина Ивановна неловко забралась в полог.
Экэчо потеснился, с нескрываемой насмешкой уставился в лицо учительнице: ну что, мол, как тебе понравилось мое жилище?
Нина Ивановна внимательно осмотрела полог.
Был он тесный и грязный.
Резкий перегар нерпичьего жира, кислый запах прелых шкур и еще какие-то ей незнакомые запахи затрудняли дыхание.
«Вот он, уголок старой Чукотки», — грустно подумала девушка.
—   Я пришла поговорить о Тавыле, — наконец сказала она.
Экэчо знал русский язык довольно хорошо, понимать учительницу ему было нетрудно.
«Старой, хитрой лисой надо быть», — мысленно повторил он себе.
—  О сыне моем говорить пришла?
Это хорошо, шибко хорошо,— насколько мог миролюбиво отозвался Экэчо.
— Покажи мне, пожалуйста, место, где выполняет свои домашние задания Тавыль.
Экэчо непонимающе замигал глазами.
— Какое такое место?
— почти ласково спросил он.
— Ну, столик какой-нибудь или что-нибудь другое, на чем пишет Тавыль,
— с трудом скрывая свою неприязнь к Экэчо, сказала учительница.
— А вот так, как ты, на шкуру сядет, книги на колени положит, на книги тетрадки положит и пишет, — с прежней ласковостью, за которой явственно слышалась издевка, ответил Экэчо.
— Скажи, Экэчо, столик ты можешь ему сделать?..
И потом, здесь очень темно.
Жирник надо заменить лампой.
— Какой такой столик?
Какая такая лампа?
— притворно удивился Экэчо.
— Я чукча, жилище у меня, как у чукчи, предметы у меня в жилище, как у чукчи.
Так прадед мой жил, так дед мой жил, так я живу, так Тавыль жить будет!
Рот Экэчо по-прежнему улыбался, но колючий взгляд холодных глаз его как бы спрашивал: «Ну что, нравятся тебе слова мои?»
Нина Ивановна со спокойствием, бесившим Экэчо, выдержала его взгляд и сказала:
— Тавыль будет жить так, как будет жить его парод...
А еще хочу сказать, что теперь я к тебе часто ходить стану.
Хочу помочь Тавылю.
Слыхала я, что ты обижаешь его, даже бьешь.
Советский закон не разрешает так поступать.
Если это и дальше будет продолжаться, мы так сделаем, что ты не будешь отцом Тавыля.
Под суд тебя отдадим.
— Как так не буду отцом своего сына?
— изумился Экэчо.
Лицо его потемнело.
Нина Ивановна ждала, что он сейчас накричит на нее.
Но Экэчо закрыл глаза, посидел неподвижно, затем неожиданно спокойно сказал:
— Пусть будет так.
Пусть я не буду отцом моего сына.
Но тогда пойдет весть от стойбища к стойбищу: «Русские отнимают у чукчей детей.
Спасайте, скорее спасайте своих детей!
Увозите в тундру своих детей!..»
Нина Ивановна на мгновение растерялась: «Не слишком ли я круто повела с ним разговор?
Надо посоветоваться с директором школы: он давно здесь живет, он умный и опытный человек».
— Ну, значит, так.
Теперь я буду часто приходить к тебе.
К следующему моему приходу столик Тавылю сделай, — еще раз предупредила она.
Когда Нина Ивановна ушла, Экэчо долго сидел неподвижно, думая о том, что учительница, пожалуй, действительно не оставит его в покое.
А Нина Ивановна в это время разговаривала с директором школы.
Когда она рассказала о своей беседе с Экэчо, Виктор Сергеевич подумал немного и заметил:
— Ну что ж, в принципе ваш разговор был верный, хотя на первый раз резковатый.
А вот то, что вы с первого дня с головой окунулись в свою работу, меня очень радует.
Вы правильно понимаете: учеников своих невозможно изучить как следует, если не будешь хорошо знать их родителей, их домашние условия.
В Тавыле можно очень ошибиться, если не знать его отца.
А Тавыль не такой уж плохой мальчик, как кажется на первый взгляд.
— Да, я решила серьезно заняться этим мальчиком.
Надо как-то привести его в порядок...
вот хотя бы срезать косички эти...
— С косичками пока подождите, — скупо улыбнулся директор.
— Носит оп их по требованию Экэчо: это, видите ли, оберегает мальчика от злых духов, от злого начала.
Разрешил я носить эти косички не потому, чтобы угодить Экэчо, а потому, что приходят к нам из тундры мальчики иногда с такими же вот косичками, и родители их, честные колхозники-оленеводы, просят оставить косички в покое, чтобы не случилось с их детьми какого-нибудь несчастья.
Состриги косички у Тавыля — и тут же, на второй день, к нам приедут за объяснениями из тундры взволнованные, перепуганные родители, отцы и матери только что поступивших в школу ребят.
Директор минуту помолчал и задумчиво добавил:
— Вот как оно получается, дорогая Нина Ивановна.
Все это уже мелочи по сравнению с тем, что было раньше, и, однако, мы, педагоги, не имеем права оставлять эти мелочи без внимания...
После разговора с директором Нина Ивановна долго ходила по берегу моря, думая о Тавыле, о своей первой беседе с его отцом.
abu
abu
У ТЫНЭТА ЕСТЬ УЧИТЕЛЬ
Нину Ивановну назначили старшей пионервожатой.
Комсоргу это очень понравилось.
— Вот теперь ты по пионерской части мне сильно помогать будешь.
Комсомол же должен руководить пионерами, — полушутливо сказал он Нине Ивановне, входя с ней в пионерскую комнату.
abu
Взяв один из горнов, Тынэт оглушительно затрубил.
Нина Ивановна закрыла уши руками; смеясь, подбежала к Тынэту, вырвала у него горн.
— Ну, тогда я барабанить буду!
— потянулся Тынэт к барабану.
Нина Ивановна схватила его за руки, улыбнулась.
— Как маленький все равно!
abu
— Ай, как хорошо, Нина, что ты к нам приехала!
— почему-то тихо проговорил Тынэт, останавливаясь около длинного стола, покрытого красной скатертью.
— Скоро у нас будут перевыборы, в комсомольское бюро тебя выберем...
— Послушай, Тынэт, а почему у тебя не все пуговицы на гимнастерке?
— вдруг спросила Нина Ивановна.
Тынэт покраснел, что-то хотел сказать в оправдание, но возразить было нечего.
— Чего так смутился?
Я ведь не обидное сказала тебе,— промолвила Нина Ивановна и мягко дотронулась до незастегнутой пуговицы на кармане гимнастерки Тынэта.
— Я пришью пуговицы!
Честное слово, пришью!
Если хочешь, еще десять штук лишних пришью!
abu
— Лишних не надо, — возразила Нина Ивановна.
— Все лишнее всегда плохо.
Тынэт долго молчал, то сворачивая в трубку, то разворачивая журнал «Мурзилка».
— Ну почему же ты молчишь?
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
— Сейчас, сейчас буду говорить, — преодолевая неловкость, пообещал Тынэт. — Все скажу.
Вот что я скажу тебе: учи меня!
За пятый, шестой, за седьмой класс учи!
Четыре класса я кончил, теперь дальше учиться хочу.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Будешь учить?
abu
— Буду.
abu
— Ай, хорошо!
Дай хоть один разок в горн подудеть или в барабан постучать!
— Не дам!
abu
Ты вот лучше скажи, комсорг, как тебе пионерская комната нравится.
— Нравится, сильно нравится!
— Нет, верно, еще не вполне нравится, — возразила Нина Ивановна, — иначе ты давно такую же комсомольскую комнату оборудовал бы в нашем колхозном клубе.
— Комсомольскую комнату?
А как?
У нас же нет барабанов этих, горна тоже нет...
— А ты подумай.
Тынэт обвел пристальным взглядом пионерскую комнату, остановил свое внимание на аккуратно оформленном плакате с торжественным пионерским обещанием, на пионерской стенной газете, на графике успеваемости.
— Можно сделать комсомольскую комнату!
— наконец сказал он.
— Хорошо сделать можно.
На одной стене портрет Ленина будет.
На другой — красный переходящий вымпел, который наша комсомольская бригада получила.
Стенгазету мы тоже выпускать можем.
Соцдоговоры на стенку повесить можно.
Устав комсомола на большой лист перепишем.
— А когда возьмешься за это дело?
— спросила Нина Ивановна.
— Я со своими пионерами могу помочь.
—  Сейчас возьмусь!
Да, да, сейчас возьмусь!
abu
В пионерскую комнату вошли Петя и Кэукай.
—  Вот хорошо, что мы увидели тебя, Тынэт!
— сказал Петя.
— Скажи нам, почему это твой дедушка до сих пор в дом переходить не хочет?
Тынэт помрачнел.
Опустившись на стул, он подпер голову руками и, немного помолчав, сказал:
— Наверное, я возьму его на руки и насильно перетащу.
Говорить с ним я уже больше не могу.
Все слова, и хорошие и плохие, какие знаю, сказал ему — все равно ничего не выходит.
— А может, еще не все слова пришли тебе в голову?
— спросил Кэукай.
— Говорю вам — все, значит, все!
— сердито возразил Тынэт.
— На руках перетащить придется, а ярангу сжечь, чтоб он опять не убежал туда.
— Ты что это, шутишь или серьезно говоришь?
— обеспокоилась Нина Ивановна.
— Наверное, опять, как с трубкой Экэчо, сделать хочешь?
— Да так...
шучу и не шучу.
Сержусь...
— неопределенно отозвался Тынэт.
— А вот мы с Петей думали-думали и кое-что придумали...
—  Попросить вас хотели, — перебил Петя Кэукая, обращаясь к Нине Ивановне, — чтобы на совете дружины нашему отряду поручили разговаривать с Кэргылем.
— Да, да, чтобы нам поручили разговаривать с Кэргылем!
— снова вмешался в разговор Кэукай.
— Один раз скажем, второй раз скажем, еще и еще говорить будем, пока не согласится Кэргыль ярангу покинуть.
—  Где вам!
— Тынэт безнадежно махнул рукой.
abu
— А вот если мы лично говорить будем — согласится!
— уверенно заявил Петя.
— Всем отрядом нагрянем к нему.
Не станет же он колотить нас клюкой!
—  Кто его знает...
может, и поколотит.
Он у меня такой старик.
Вот вчера я сказал ему, что на руках его в дом перетащу, так он как стукнул меня палкой своей...
до сих пор болит.
Петя и Кэукай переглянулись.
— Ничего, ребята, все это мы с вами хорошо продумаем.
Вместе наступление на Кэргыля поведем, — пообещала учительница.
— Ваше предложение мне очень понравилось.
— А хороший старик, очень хороший!
Сильно я люблю его,
— задумчиво сказал Тынэт.
— Нина Ивановна, а сейчас нам с Кэукаем можно сходить к Кэргылю?
— спросил Петя.
— Про дом мы ему пока ничего говорить не будем, а только так...
сделаем разведку.
— Ну что ж, делайте разведку, — согласилась учительница.
Кэукай и Петя торопливо ушли.
— А что ж, кто его знает...
может, старик и послушается этих агитаторов, — с проблеском надежды в голосе сказал Тынэт.
— Он такой у меня — странный очень и, потом, сильно детей любит.
Ну, если не послушается, на руках, как ребенка,перенесу, — упрямо повторил он.
— Вот что, Тынэт, давай договоримся так: и ты со мной и я с тобой по всем важным делам будем советоваться, — попросила Нина Ивановна.
— Вот сейчас, например, я хочу посоветовать тебе не только не переносить Кэргыля в новый дом силой, но даже и не намекать ему об этом...
— Ай, как хорошо ты сказала, Нина!
abu
Советоваться!
— повторил Тынэт, не сводя с девушки восторженных глаз.
— Будем советоваться, всегда с тобой будем советоваться!
— Ну, вот и хорошо.
А с завтрашнего дня мы с тобой начинаем учиться.
Только знай, Тынэт: я очень строгая учительница.
Если станешь относиться к делу несерьезно, буду ругать и очень буду сердиться.
— Как так — несерьезно?
Почему такое говоришь — несерьезно?
— почти возмутился Тынэт и, тут же улыбнувшись, мягко добавил: — Вот хорошо, теперь у Тынэта есть учитель.
До свидания пока!
Пойду в клуб, думать буду, как комсомольскую комнату сделать.
В ГОСТЯХ У КЭРГЫЛЯ
Петя и Кэукай застали Кэргыля в яранге за любимым его занятием: старик вырезал что-то из моржового клыка.
Вокруг него на нерпичьих шкурах лежали резцы, похожие на замочные ключи, всякие буравчики, пилочки, долота, кривые и прямые ножи, рашпили, напильники самой различной формы и величины.
Увидев мальчиков, Кэргыль сердито подергал свою реденькую седую бородку, потом неожиданно улыбнулся и сказал гостям, чтобы они расстелили оленьи шкуры и сели.
— Как много всяких пилочек, буравчиков!
— удивился Петя.
А Кэукай не отрывал своих восхищенных глаз от вещи, которую вырезал Кэргыль из клыка.
— Какая красивая трубка!
— восторгался мальчик.
Взяв кусочек стриженой оленьей шкуры, Кэргыль принялся отшлифовывать трубку.
— Скажи, а это ты не для Экэчо делаешь?
— вдруг, сам не зная почему, спросил Кэукай.
Ничего не ответив, Кэргыль пососал трубку, подул в нее, затем набил табаком, прикурил.
— На-ка, попробуй, потяни, — предложил он Кэукаю.
— Еще совсем недавно все чукотские дети в твои годы курили...
— А разве хорошо это было?
— робко спросил Кэукай.
— Плохо, совсем плохо было.
Кашлять рано начинали люди, грудь рано портили, — нахмурился Кэргыль и тут же обратился к Пете: — Может, ты потянешь?
Петя пугливо осмотрелся вокруг и решил: «Ах, была не была, один раз можно, только бы Кэргыль не сердился.
Это даже очень любопытно...»
Неумело взяв трубку, Петя заговорщически подмигнул Кэукаю, затянулся и громко закашлялся.
Долго кашлял Петя, вытирая слезы, бормоча что-то невнятное.
— Ну, а теперь ты, — обратился Кэргыль к Кэукаю.
— Товарищ твой, вижу я, смелый человек, не побоялся новой трубки.
Кэукай нерешительно протянул руку за трубкой и через мгновение уже кашлял вместе с Петей.
Старик с бесстрастным лицом молча смотрел на мальчиков.
И, когда они наконец пришли в себя, сурово спросил:
— Ну, скажите теперь: вы тайком от учителей и родителей курите?
Кэукай и Петя недоуменно переглянулись.
— Курите или нет, я вас спрашиваю?
— не отставал Кэргыль.
Кэукай замахал руками:
— Нет!
Честное слово, нет!
— Ну, если нет, значит, хорошо, — уже мягко сказал Кэргыль.
— Вот когда внук мой Тынэт был таким же, как вы, он курил, сильно курил.
И, хоть было это у нас тогда еще в обычае, я все же, как вам, дал ему покурить новую трубку, начиненную особым табаком...
Можете рассказать своим учителям, как старик Кэргыль от курения вас отучивал.
— Так мы же и так не курим!
— Петя все еще вытирал выступающие на глаза слезы.
— Ну и хорошо.
После моей трубки вряд ли вам захочется курить, — насмешливо предположил Кэргыль, выбирая клык из связки моржовых бивней, висевших на закопченной перекладине.
Осмотрев клык со всех сторон, Кэргыль глянул на Кэукая:
— А насчет Экэчо зря беспокоишься.
Моя трубка для него еще более невкусной будет, чем для вас.
Не для него эта трубка делается.
— Как много у тебя моржовых клыков!
Наверное, и других всяких вещей понаделал, — несмело сказал Кэукай, надеясь, что старик покажет что-нибудь из своих изделий.
Мальчик никак не мог отделаться от желания самому выточить из моржового клыка какую-нибудь вещь.
— Нет у меня сейчас ничего готового.
Все, что делаю, раздаю...
Мало работаю сейчас, глаза совсем слепые стали, ничего не вижу, — вздохнул Кэргыль.
— Плохо, что никто из молодых этому делу учиться не хочет.
Тынэта приучал — ничего не вышло.
— Поучи меня, а?
— вдруг сказал Кэукай.
— Я буду учиться.
Каждый день буду учиться!
— Ты будешь косторезному делу учиться?
— недоверчиво спросил Кэргыль.
— Будет, обязательно будет!
— поспешил Петя заверить Кэргыля.
— Он же у нас художник.
— Ну что ж, приходи, посмотрим, — скептически заметил Кэргыль.
Мальчики посидели еще немного.
От сознания, что они пришли в ярангу Кэргыля «на разведку» и ничего, собственно говоря, не разведывают, им было не по себе.
— Надо как-то начинать, — тихо сказал Петя по-русски.
— Я сам думаю об этом.
Башка трещит, а ничего не придумаю,— признался Кэукай.
— Он нам своей трубкой весь ум отшиб...
— А в яранге этой, верно, очень темно, работать трудно?
— обратился Петя по-чукотски к Кэргылю.
Старик оторвался от своего занятия, проницательно посмотрел на Петю.
В глазах его промелькнуло что-то лукавое.
— А ты, Петя, уже совсем хорошо на нашем языке говоришь,— ласково, но с оттенком иронии промолвил Кэргыль.
Петя ущипнул Кэукая за ногу, что должно было означать: смотри, мол, как я удачно начал!
— Так вот, я говорю — темно, совсем темно в яранге твоей, — откашлявшись, снова повторил Петя.
— Да, да.
Ты говоришь, что темно в яранге моей, — тем же тоном отозвался Кэргыль.
— А дальше ты так скажешь: в яранге темно, зато в доме очень светло.
Окна большие, солнца много, места много — переходи, старик Кэргыль, в дом!
Так, что ли, а?
Петя смутился, глянул на Кэукая, как бы говоря: «Ничего не понимаю!
Не то Кэргыль добрый сейчас, не то, наоборот, злой...»
— А ты что скажешь?
— обратился старик к Кэукаю.
— Да я что, я не знаю...
— замялся Кэукай, на всякий случай оглядываясь, чтобы посмотреть, не слишком ли близко возле Кэргыля лежит его палка.
— Если правду говорить, дедушка, то выходит так, как ты сказал: в доме светло, окна большие, солнца много.
Там хорошо тебе работать было бы, а то в темноте глазам твоим плохо.
— Ну что ж, за то, что о глазах моих заботитесь, спасибо,— уже ласково, без всякой усмешки, промолвил Кэргыль и глубоко вздохнул.
Старик долго сидел неподвижно.
Лицо его постепенно становилось суровым, задумчивым.
— Что-то еще сказать ему надо, — шепнул Пете Кэукай.
Кэргыль вздрогнул, словно очнувшись от забытья, и промолвил с глубокой грустью:
— Жалею я, что не в ваше время родился.
Годы у меня большие-большие, как вода в реке в осенние дожди.
Умирать пора, а не жизнь начинать заново...
Спасибо, мальчики, вам!
Приходите ко мне еще.
Только о доме никогда не говорите больше.
Слышите?
Кэукай и Петя молча потупились.
— Ну, вот и всё.
А теперь идите.
Я один посидеть хочу.
Я один люблю сидеть, когда в мою седую голову печальные мысли вселяются.
Петя и Кэукай вышли из яранги Кэргыля невеселые.
Им стало очень жалко старика и от этого еще сильнее захотелось помочь ему, сделать для него что-нибудь особенно приятное.
— Послушай, Кэукай, что я придумал!
— вдруг остановился Петя.
— Ты помнишь, Кэргыль все на глаза свои жаловался: он плохо видит, и работать ему трудно.
— Ну, помню...
— Давай исправим ему глаза!
— Что ты болтаешь!
Разве глаза — пуговицы, которые песком отчистить можно?
— нахмурился Кэукай.
— Очки!
Понимаешь, очки Кэргылю достать надо!
— выпалил Петя.
— Ай, как хорошо ты придумал!
— искренне восхитился Кэукай.
— А где их достать, эти очки?
—  Побежали к доктору!
Я знаю, это доктор очки людям прописывает.
Нахлобучив как следует на голову свой легкий малахай, чтобы он не слетел во время бега, Кэукай сорвался с места.
Петя побежал за ним.
Через несколько минут они уже стояли у двери Сониного дома и, прежде чем постучать, пытались хотя бы немножко отдышаться.
Степана Ивановича дома не оказалось.
Мальчики уже хотели было уйти, как дверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге они увидели Соню.
В пушистом лыжном костюмчике красного цвета она показалась сегодня друзьям старше, чем обычно.
— Вот как хорошо, что пришли!
— радушно сказала девочка.
— Проходите сюда, не стесняйтесь, будьте как дома,— приглашала она, подражая маме.
Петя и Кэукай приняли приглашение.
К своему изумлению, в комнате Сони, кроме неразлучной ее подруги Каали, друзья увидели Эттая.
Но главное было не в этом: Эттай сидел на полу и, как самая настоящая девчонка, нграл в куклы.
Видимо, он настолько был поглощен этим занятием, что не сразу заметил появление Пети и Кэукая.
—  Ты посмотри, посмотри, что он делает!
— воскликнул Петя, указывая на Эттая.
Эттай вздрогнул и быстро оглянулся.
Необычайно смущенное лицо его стало пунцовым; казалось, он готов был провалиться сквозь землю.
— Мы с ног сбились, дела разные выполняем, а он тут с девчон... с девочками в куклы играет!
— продолжал Петя.
Кэукай молчал, но, казалось, всем своим видом говорил: «Хорош, хорош, нечего сказать!»
Соня недоуменно поглядывала то на Эттая, то на своих новых гостей.
—  Зачем вы Эттая обижаете?
— наконец вмешалась она.
Но Кэукай не унимался.
—  Он и заметку, наверное, не написал еще, куклами заигрался, а сегодня нам выпускать стенную газету.
Забыл про заметку — так, что ли, говорю?
— спросил Кэукай.
Потупив глаза, Эттай молчал.
—  Это она все наделала: затащила меня сюда, — наконец буркнул он, указывая на сестренку.
— А тут кукла, у которой глаза сами открываются и закрываются...
Вот я и хотел понять, почему так получается: может, машина какая сидит в ее голове?
—  Глаза сами открываются и закрываются?
— изумился Кэукай.
Не медля ни минуты, он бросился к Эттаю, встал на колени.
— Вот посмотри!
— обрадовался Эттай.
— Положишь ее — глаза закрываются; поднимешь — открываются.
Постояв в нерешительности, подсел к друзьям и Петя, хотя такие куклы были ему не в диковинку.
Соня была счастлива.
Она поманила пальчиком Каалю, попросила ее помочь вытащить из-под стола ящик с игрушками.
— А у меня вот еще что есть!
—торжествующе сказала она и опрокинула ящик.
Самые разные игрушки рассыпались по полу.
У мальчиков разгорелись глаза.
Они бросились к игрушкам, хватали то автомобиль, то пушку, то заводную лодку.
— А юла, юла какая!
— возвестил Петя и вдруг с ожесточением начал ее крутить.
Опомнились друзья не скоро.
— Это как же так получается?
— удивился Петя.
— Пошли по важному делу — и вдруг с девчонками да Эттаем заигрались!
Кэукай решительно поднялся с пола и только тут заметил чучело утки.
Чучело стояло у Сони на столике.
— Ай, какое красивое!
— восхитился Кэукай.
— Это мне Тынэт подарил, — важно заметила Соня.
— Он очень хороший, Тынэт!
Он сказал, что мы с ним большие друзья.
А потом, у него белые-белые зубы...
— При чем здесь зубы?
— спросил Петя, хотя, собственно, возражать Соне ему не хотелось.
— А чучело действительно хорошее.
И когда только Тынэт успевает все это делать?..
Пойдем, Кэукай, в больницу к доктору, у нас же с тобой важное дело.
— А я с вами пойду?
— Эттай заранее нахмурился, будучи уверенным, что получит отказ.
abu
— Ну-ну, пойдем, — снизошел Кэукай.
Эттай весело дернул сестренку за косу и поспешил за своими друзьями.
— А вот как машина та устроена, которая сама ездит, я еще потом посмотрю, — обратился он к Соне, останавливаясь на пороге.
Мгновенно поколебавшись, Эттай быстро вернулся и, насупившись, повертел машину в руках.
— А ты возьми и посмотри дома, — предложила Соня.
Эттай не верил своим ушам.
— Возьми, возьми!
— настаивала Соня.
Эттай сунул машину в карман и, споткнувшись на пороге, выбежал на улицу.
— Вот смотрите, какую машину мне Соня дала!
— кричал он, снова извлекая игрушку из кармана.
— Ну, теперь ты и спать будешь с этой машиной.
— Кэукай осмотрел игрушку: он хорошо знал страсть Эттая к технике.
Эттай был влюблен в математику и, так же как и его отец, колхозный моторист Рочгин, в машины.
В противоположность своему другу, стремительному, подвижному Кэукаю, всегда чистенькому и аккуратному, Эттай был неповоротлив, комично неуклюж, часто ходил вымазанный машинным маслом.
Поэтому тетради его были всегда в самом плачевном состоянии.
— Как же нам теперь быть?
— однажды спросила у него Нина Ивановна.
— Задачи и примеры ты решил без единой ошибки, но тетрадь так грязна, что ее просто неприятно взять в руки.
— А вы скажите, какую отметку поставить надо, я сам поставлю.
Это неважно, что немножко хуже, чем у вас, получится, — простодушно ответил Эттай, искренне полагая, что нашел замечательный выход из трудного положения.
— Нет, попробуем сделать по-другому, — погасив улыбку, возразила Нина Ивановна.
— Сейчас же пойди к школьному умывальнику и как следует вымой руки.
А потом возьмешь эту новую тетрадь и аккуратно — слышишь, аккуратно!
— перепишешь решенные тобой вчера задачи и примеры.
Если у тебя получится чистенько, я поставлю пять.
— Ну что ж, один раз это сделать нетрудно!
abu
— Да, один раз это сделать нетрудно, — согласилась учительница,— но каждый раз переписывать будет трудновато.
Поэтому с сегодняшнего дня ты всегда будешь мыть руки перед тем, как садиться за тетради, и все делать сразу начисто.
Эттай озадаченно почесал затылок и направился мыть руки.
Но тут же, на перемене, забежав в колхозный склад, где отец его ремонтировал мотор вельбота, снова вымазался в масле; к тому же на руках его появились ссадины.
— Понимаете, как-то так получилось...
Я не заметил даже...
— говорил он с виноватым видом на следующем уроке.
— Мотор там...
Очень машина интересная.
Я посмотреть хотел, ну и немножко запачкался...
В классе засмеялись.
Кэукай сравнил Эттая со старухой Энмыной, известной в поселке своей неряшливостью.
Эттай не обиделся: он привык к тому, что над ним постоянно подтрунивали.
И вот сейчас, стремясь не отстать от друзей, Эттай все вертел и вертел игрушку в руках, мысленно прикидывая, как бы это разобрать ее на составные части, заглянуть в ее нутро.
...Доктор понял мальчиков сразу.
Улыбаясь, он сказал:
— Знаю, знаю я этого старика.
Нравится мне Кэргыль, очень нравится, хотя как пациент старичок этот страшно капризный.
Степан Иванович подошел к шкафу, выкрашенному белой краской, достал большую плоскую коробку.
Петя, Кэукай и Эттай на цыпочках устремились к доктору.
— Тут у меня много разных очков.
Только вот как мне выбрать те, какие нужны Кэргылю?
— озабоченно проговорил Степан Иванович.
— Ну, да что-нибудь придумаем.
А очки я ему подберу обязательно...
Вскоре друзья стояли перед Ниной Ивановной и наперебой докладывали ей о своих делах.
— Степан Иванович сказал, что очки Кэргылю подберет обязательно!
— запыхавшись, выпалил Петя.
— А меня Кэргыль обещал косторезному делу учить,— сказал Кэукай.
Это Нину Ивановну явно заинтересовало.
— А что, Кэргыль — косторез?
abu
— О, очень хороший косторез!
Его по всему побережью как костореза знают!
— не без гордости заявил Эттай.
Нина Ивановна минуту помолчала.
— Эх, ребята, что я придумала!
Давайте организуем при школе косторезный кружок, а Кэргыля попросим быть руководителем.
Только бы согласился!
Как вы думаете, согласится он?
— Не знаю, — усомнился Петя.
— Наверное, согласится, — неуверенно сказал Кэукай.
abu
— Я сама поговорю с ним, а вы мне поможете, переводчиками будете.
Через полчаса учительница, веселая, возбужденная, возвращалась вместе с мальчиками из яранги Кэргыля в школу.
Старик принял ее очень приветливо, хотя и заметил, что если она пришла говорить о доме, то он разговаривать с ней не станет и только лишь предложит выпить чаю.
Когда же Нина Ивановна завела разговор о косторезном деле, старик оживился, подслеповатые глаза его заблестели.
— Скажите учительнице вашей по-русски, что хоть она молодая, но мысли ее очень мудрые, — попросил он мальчиков.
— Нельзя, чтобы косторезное дело совсем исчезло на чукотской земле.
— Скажите Кэргылю, — в свою очередь, просила своих переводчиков Нина Ивановна, — что я сейчас пойду к директору школы, попрошу, чтобы он дал нам особую комнату, помог достать инструменты и материал.
По-моему, он согласится.
— Согласится, обязательно согласится, — закивал головой Кэргыль.
— Я хорошо знаю: это большой человек, и он не может сказать, что косторезное дело — пустячное дело.
Кэргыль не ошибся.
Выслушав учительницу, Виктор Сергеевич встал, прошелся по комнате.
— Какой же вы молодец, Нина Ивановна!
— наконец сказал он, останавливаясь перед девушкой.
— Чукотские косторезы в свое время прославились изделиями из моржовой кости.
На мировой выставке в Париже восхищались их работой.
Это один из самых замечательных видов искусства чукотского народа.
Мы сделаем так, чтобы наша школа дала новых настоящих мастеров-косторезов.
Я сегодня же напишу письмо в Илирнэй, на полярную станцию, чтобы там изготовили в механических мастерских специальные инструменты.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
КОНФЛИКТ НА ПЕРЕМЕНЕ
Выполнив все, что надо было сделать по другим предметам, Кэукай принялся за домашнее задание по арифметике.
Но задача никак не выходила.
Помимо своей воли Кэукай нет-нет да и открывал ящик стола, смотрел на изуродованный им самим кусок моржового клыка: «Надо было выше немного резать, чтобы руки примерно у пояса были, а в руках — лук».
Но тут же ему пришла в голову другая мысль: «Нет, пожалуй, лучше получится, если одна рука у груди будет, напротив сердца, а другая опущена».
Мерно тикали часы, наступали сумерки.
За окном падал большими хлопьями снег.
Кэукай смотрел на белый снег, а перед глазами, в мыслях его, стояла уже законченная статуэтка, изображающая дедушку Ако таким, каким он его себе представлял.
«Трудно, очень трудно так сделать, как хочешь»,— думал Кэукай, и руки его невольно тянулись опять к начатой статуэтке.
«А задача как же?»
— Мальчик с шумом захлопнул ящик и принялся вчитываться в условие задачи.
Но сосредоточиться он не мог.
«Как же это?..
— Кэукай приложил руки ко лбу.
— Неужели я не смогу решить?
Что же я тогда скажу завтра Нине Ивановне?..»
Учился Кэукай хорошо, хотя и не очень ровно.
Ни одного предмета, кроме рисования, он, казалось, не выделял.
Но рисование Кэукай любил и славился как лучший художник среди учеников младших классов.
В противоположность Эттаю тетради у Кэукая всегда были чистые, без малейшей помарки, завернутые в белую бумагу, разрисованную цветными карандашами или красками.
Рисовал Кэукай всегда и везде.
Однажды Нина Ивановна дала своему классу на дом работу: написать сочинение «Как мы провели выходной день».
Когда, проверяя сочинение, она дошла до тетради Кэукая, то увидела целую серию рисунков с короткими надписями.
Сочинения здесь почти не было, но выразительные картинки рассказывали учительнице забавную историю знакомства Кэукая, Пети и Эттая с русской девочкой Соней.
В рисунках было столько юмора, что Нина Ивановна смеялась до слез.
Особенно понравились ей те рисунки, на которых изображалось, как Кэукай и Петя, влекомые любопытством, подкрадывались к окну дома доктора, чтобы посмотреть на Соню, и затем уже почти в самом конце, как Соня с растопыренными ручками, с изумленным лицом смотрит на ползущих мальчиков и спрашивает, всегда ли они ходят животом или иногда и ногами.
«Вот так сочинение!
Что же мне сказать ему?» — задумалась учительница.
На другой день она задержала Кэукая после уроков, села с ним за парту, открыла его тетрадь:
— Значит, ты очень любишь рисовать?
— Да.
Я всегда рисую, везде рисую: на бумаге, на стенах, на снегу, — ответил Кэукай.
Заметив, что под его сочинением-рисунками нет отметки, он помрачнел.
— Рисунки твои мне нравятся, — сказала учительница.
— Ты очень хорошо нарисовал, как вы познакомились с Соней.
— Очень хорошо?
— недоверчиво спросил Кэукай.
— А почему же нет отметки?
— А вот давай договоримся с тобой так: если это тетрадь не для сочинений, а по рисованию, тогда я поставлю тебе отметку.
— Ай хорошо, очень хорошо!
abu
Пусть теперь всегда так будет: другие сочинения пишут, а я рисую — рисунками рассказываю то, что они словами рассказывают.
Нина Ивановна посмотрела в возбужденные глаза мальчика и, немного подумав, ответила:
— Видишь ли, Кэукай, тебе не только рисунками надо учиться рассказывать, но и словами.
Это очень важно — научиться хорошо словами рассказывать.
Так что теперь, после нашего разговора, когда все ученики будут писать сочинения, ты тоже будешь писать, а не рисовать.
Восторга на лице Кэукая как не бывало.
— Пробовал я словами—-не получается.
— А ты вот словами рисовать попробуй.
Делай то же самое, что карандашом и красками делаешь, только вместо карандаша и красок бери слова...
— Как это?
— удивился Кэукай.
— Да так.
Вот здесь, на рисунке, ты показываешь, как Петя на руках ходит.
Это же самое словами покажи.
Ведь когда ты книгу читаешь, ты видишь все, о чем в ней написано: и людей, и море, и различные цвета.
Не кажется ли тебе, что все это как бы словами нарисовано?
— Да, да, правильно!
Теперь я понимаю!
— обрадовался Кэукай.
— Вот я возьму и все это, что карандашом нарисовал, попробую нарисовать словами.
— Как раз об этом я и хотела тебя попросить...
А за рисунки эти я тебе ставлю пять.
Нина Ивановна обмакнула перо в чернила и аккуратно вывела самую высокую отметку под рисунками Кэукая.
Через несколько дней Кэукай отдал учительнице на проверку свое сочинение.
Было оно довольно длинное и очень неровное, но Нину Ивановну поразило стремление мальчика к образности.
Он действительно пытался рисовать словами.
Выслушав замечания учительницы и еще раз переделав сочинение, Кэукай принялся за второе.
Новое увлечение его было настолько сильным, что он незаметно для себя стал отставать по остальным предметам.
Получив однажды по арифметике три, Кэукай удивился, но вскоре забыл об этом.
И вот настал день, когда Кэукай по той же арифметике получил два.
— Как же это?
Почему голова моя испортилась, почему я задачи разучился решать?
— растерянно бормотал Кэукай; в глазах его стояли слезы.
— Я давно за тобой, Кэукай, наблюдаю, — спокойно сказала учительница.
— Заметила я, что, когда ты одним делом увлекаешься, все остальные дела забываешь.
Это нехорошо.
У настоящего человека всегда разных дел очень много, и он не забывает ни одного из них.
Ты посмотри на отца: сколько дел у него!
Дома надо достроить, к зимней охоте на песца подготовиться, моржового и нерпичьего мяса на зиму заготовить, учиться ему тоже надо...
— У отца моего очень много работы.
И он всегда успевает!
abu
— И тебе успевать необходимо.
Ясно теперь, в чем дело?
— Кажется, ясно...
abu
Вскоре Кэукай подтянулся по арифметике.
Но вот косторез Кэргыль увлек мальчика-художника своим ремеслом — и началась новая беда.
...Кэукай вчитывался в условие задачи, а перед глазами его по-прежнему стояла начатая им статуэтка.
В соседней комнате послышался голос отца.
Кэукай прислушался.
— Зима совсем уж пришла.
Надо к охоте на песца колхоз готовить, надо свежей нерпы как можно больше на приманки вывезти, чтобы задержать песцов, которые у подкормок но- рились, — говорил он матери Кэукая, гремя умывальником.
— Трудно тебе...
устал, наверное, — отозвалась Вияль.
— Трудно — это верно.
Но усталости нет!
Э, я молодой еще, рано уставать мне!
В голосе отца Кэукай почувствовал столько бодрости, что невольно заулыбался.
Вияль гремела посудой — видно, накрывала на стол.
— Голоден сильно, — продолжал Таграт.
— Вот поем и побегу к Виктору Сергеевичу.
—Зачем?
— спросила Вияль.
—Да дело такое, понимаешь...
Обещался с Илирнэйской полярной станции печника прислать, и вдруг заболел печник.
А тут зима пришла, в домах печи поскорее ставить надо, но как их поставить, если не умеешь?
Вот я и хочу Виктора Сергеевича просить поучить людей наших печи ставить.
Ты же знаешь, он все делать умеет.
— Уметь-то он, конечно, умеет, а вот, может, у него еще больше дел всяких, чем у тебя.
— Думал я об этом, да ничего придумать не мог.
Нельзя же дома на целую зиму пустыми оставить.
«Ой, сколько дел у отца!
— невольно пришло в голову Кэукаю.
— И он все равно во всем успевает.
А я вот сижу целый час, а задачу решить не могу».
Тряхнув головой, Кэукай снова попытался вдуматься в условие задачи.
«Ну да, один самолет, значит, пролетел за три часа тысячу двести километров, второй — за пять часов...
А все же зря я сразу из клыка резать стал, надо было сначала из дерева...»
Долго еще сидел Кэукай за своим столом, а задачу все же не мог решить.
За этим занятием и застал его Петя.
— Ты задачу сделал?
— спросил Кэукай друга.
— Да, сделал, — ответил 'Петя, подозрительно глядя на Кэукая: недавно на заседании совета отряда Кэукай получил замечание за то, что плохо готовил уроки.
— Так, значит, решил задачу?
— снова спросил Кэукай, хмуря брови.
Где-то в подсознании у него теплилась надежда, что вот сейчас Петя подойдет к нему, подскажет, как надо подступиться к задаче, и с домашним заданием будет покончено.
Петя действительно спросил его:
— Может, подсказать?
— Нет, нет, что ты говоришь такое!..
abu
— А долго еще так сидеть будешь?
— поинтересовался Петя.
— Да не знаю...
минут десять или двадцать,
— неуверенно промолвил Кэукай.
— Жаль, что так долго.
У меня новость хорошая есть.
Хотел пригласить тебя в одно место.
Эттая я пригласил — задачу он давно уже решил.
Крепкая, знаешь, у него башка на задачи: за пять минут решил!
— За пять минут решил!
— не без зависти повторил Кэукай.
— А новость, новость какая, скажи?
Куда пригласить меня собираешься?
— Сейчас твой отец приходил к нам.
Просил папу научить колхозников делать печи.
Долго они думали, кого печниками поставить.
Сначала хотели стариков просить, но потом решили, что это дело для них непривычное.
Мой отец так сказал: «Давай печному делу учить будем молодежь, комсомольскую бригаду Тынэта.
Этим всё привычным кажется, эти быстро научатся».
Ну вот, твой отец с моим отцом согласился.
Так что комсомольцы с завтрашнего дня печному делу учиться будут.
Тынэт уже сегодня начал готовить кирпичи и глину.
— Ой, как много наговорил ты мне!
По всему видно, хочешь пригласить меня пойти помогать Тынэту, — догадался Кэукай.
Петя вплотную подошел к Кэукаю и, заглянув в его тетрадь, спросил:
— А может, помочь немножко, а?..
Кэукай мгновение колебался, потом протестующе замахал головой:
— Нет, нет!..
Ты иди, а я сейчас сам решу и приду.
Петя ушел.
Кэукай снова начал шептать: «Один самолет за три часа пролетел тысячу двести километров, второй...»
Время шло, а решение задачи никак не сходилось с ответом.
abu
abu
«А, ладно!
Утречком рано встану, голова свежая будет, тогда, как Эттай, за пять минут решу...»
Однако, не чувствуя особенного восторга от такого поворота дела, Кэукай минуту еще постоял в нерешительности, вяло убрал книги, тетради, взглянул еще раз на свою статуэтку и, одевшись, вышел на улицу.
Петю и Эттая он нашел в самом крайнем доме поселка.
Мальчики помогали Тынэту складывать кирпичи в штабеля.
— Ну как, решил?
— спросил Петя.
— Да, вроде как будто получилось,
— неопределенно отозвался Кэукай, включаясь в работу, а сам подумал:
«Надо рано утречком встать, а то будет стыдно перед Ниной Ивановной, перед всем классом».
Но, наработавшись, Кэукай спал до самого утра как убитый.
Едва успев позавтракать, он побежал в школу.
На душе его было тревожно.
Кэукай сделал было попытку решить задачу на первом уроке русского языка, но стоило Нине Ивановне взглянуть на него, как мальчик понял: ее не проведешь.
Подавленный, он сначала почти не слушал учительницу.
Тогда Нина Ивановна обратилась к нему с вопросом один раз, другой и заставила слушать.
«Может, на перемене спишу задачу у Пети...»
Кэукай испуганно оглянулся, словно боясь, не высказал ли он вслух эту позорную мысль, и тут же подумал: «Попробую сам на перемене решить.
Пусть голова лопнет, а все равно решу...»
Когда прозвенел звонок, Кэукай, упросив дежурного оставить его в классе, лихорадочно раскрыл тетрадь по арифметике.
В классе было пусто и тихо.
Кэукай покосился на тетради Пети и сердито отодвинул их на самый край парты, а затем спрятал в парту.
«Надо только о задаче думать, не надо больше ни о чем думать».
И, странное дело, решение задачи на этот раз пришло к Кэукаю удивительно быстро.
Обрадованный, он схватил Петину тетрадь, чтобы сверить, одинаково ли с ним ставил вопросы.
В эту минуту в класс заглянул Тавыль.
Кэукай машинально захлопнул тетрадь Пети и спрятал ее в парту.
Тавыль язвительно улыбнулся и прикрыл за собой дверь.
«Сейчас начнет что-нибудь плохое обо мне говорить»,— подумал Кэукай и быстро вышел из класса.
Кэукай не ошибся.
Тавыль подзывал к себе школьников и рассказывал о том, как он поймал Кэукая за списыванием задачи из Петиной тетрадки.
— Пусть олень поднимет меня на рога, если я говорю неправду!
Сейчас своими глазами видел.
abu
— Лживый человек!
— закричал Кэукай, наступая на Тавыля со сжатыми кулаками.
— А ну, повтори еще раз то, что сейчас говорил обо мне!
abu
Что ж ты молчишь?
Или язык откусил со страху?
abu
Тавыль спрятался за спины ребят и с ехидством ответил:
— Ты бы лучше свой язык откусил, тогда не пришлось бы на уроке арифметики говорить Нине Ивановне, что сам решил задачу.
Этого Кэукай уже не мог вынести.
Не помня себя, он бросился на Тавыля.
Но перед ним словно из-под земли вырос Петя, схватил руку Кэукая:
— Ты думаешь, кто-нибудь верит лживым словам Тавыля?..
Ребята, скажите честно: кто верит словам Тавыля?..
— Кто может поверить Тавылю, язык у которого болтается, точно у старухи Энмыны!
— воскликнул кто-то из мальчиков.
Школьники рассмеялись: они все знали старуху Энмыну, которая была известна в поселке как зловредная сплетница.
Тавыль исподлобья посмотрел на хохочущих школьников и попытался уйти.
Его не пустили.
В это время дверь в коридор отворилась, и на пороге показался Эттай, бегавший посмотреть, как комсомольцы учатся класть печи.
Заметив взволнованно толпившихся школьников, он опрометью бросился бежать через весь коридор.
— Что такое?
Что случилось?
— кричал Эттай, локтями и головой пробивая себе дорогу в самую гущу толпы.
Кто-то из ребят в нескольких словах объяснил ему суть происшествия.
Эттай досадливо почесал затылок:
— Ах, жаль, меня не было здесь!
abu
abu
Послышался звонок.
Ребята поспешили в классы.
— Подождите, не расходитесь!
— снова закричал Эттай.
— Я хочу сказать что-то.
Я хочу сказать, что за лживые слова Тавыль расстанется со своими косичками!
abu
abu
ДВА ПРОСТУПКА СРАЗУ
С самого утра до четырех часов дня, без перерыва, учились комсомольцы класть печи.
Весь перемазанный глиной, с засученными рукавами, Тынэт жадно присматривался к работе Виктора Сергеевича, еще и еще раз переспрашивал, в каком направлении должны идти дымоходы, как лучше крепить печную дверцу и поддувало, как будет идти под духовкой пламя.
— Слушайте!
И ушами и ртом слушайте, и глазами и ртом смотрите!
— весело говорил комсорг.
Во вторую половину дня в дом, где клали первую печь, тихо вошел Эттай.
Сначала он только смотрел во все глаза на работу, потом раз-другой подал кирпич, попытался даже месить глину, сеять песок.
Уже никто не кричал Эттаю обидное: «Не мешай!» — и даже, наоборот, просили: «Подай вон тот кирпич», «Подсыпь еще немножко песочку», «Налей в банку воды».
Важный и немножко медлительный, подпоясанный поднятым с полу мешком, Эттай выполнял поручение за поручением, не упуская, однако, из виду ни одного действия Виктора Сергеевича.
«Интересно как получается!
Огонь и дым, значит, идти должны из топки по каналу вверх, потом опять вниз, потом снова вверх, и опять вниз, и только после этого в трубу,— рассуждал про себя Эттай, присматриваясь, каким образом укладываются кирпичи.
— Это как бы машина такая, внутри которой ходит огонь».
Когда Виктор Сергеевич и комсомольцы в пятом часу дня ушли обедать, Эттай долго ходил возле неоконченной печи, то заглядывая внутрь топки, то открывая и закрывая дверцу и конфорки.
Время от времени он брал горсть глины и подмазывал те места, которые ему казались шероховатыми.
«А что, если самому попробовать кирпичи класть?
— пришла ему в голову неожиданная мысль.
— Вот только как бы не испортить печку...»
Постояв немного в нерешительности, он еще раз обошел вокруг печи.
«Ничего, я только попробую.
Положу один или два рядка, а потом снова сниму, никто и не заметит», — сказал он себе.
Отобрав кирпичи, Эттай с трудом поднял на плиту ведро с глиной, а затем туда же забрался и сам.
Дело пошло, как казалось Эттаю, с первой же минуты успешно.
Довольно скоро он выложил целый ряд.
Соскочив с плиты, Эттай полюбовался на свою работу издали.
— Так же, как у них, получается!
Скоро был готов и второй ряд.
Эттай окончательно увлекся.
Он пошлепывал ладонями по обогревателю, который значительно поднялся вверх, и в ушах его уже звучали восхищенные возгласы комсомольцев.
И вдруг случилось нечто ужасное.
В самую приятную для Эттая минуту, когда он был в упоении от собственных успехов, недостроенный обогреватель печи покачнулся и с грохотом обрушился на пол.
Ошеломленный Эттай стоял на плите ни жив ни мертв.
Не скоро он понял, что произошло.
Но, когда снова к нему вернулась способность хоть что-нибудь соображать, он ощупал руками жалкие остатки обогревателя.
— Ай, жалко как!
Немножко, однако, кирпичи неровно ложились, косо ложились...
Соскочив с плиты, Эттай смотрел на свою работу уже далеко не с тем восторгом, с каким он любовался ею всего минут пятнадцать назад.
Он сорвал с себя мешок, наскоро ополоснул руки в ведре с водой и задумался над тем, что же делать дальше.
«Надо сказать кому-то, обязательно сказать», — решил он наконец и, подавленный случившимся, вышел из дому.
На улице уже было довольно темно.
Шел снег.
Эттай загреб полные горсти пушистого снега, протер им как следует руки и побрел вдоль поселка.
Он не заметил, как подошел к школе, и только тут понял, что непременно хочет увидеть Нину Ивановну.
«Да, да!
Это ей сказать надо, — подумал Эттай.
— Она все поймет.
Я скажу ей, что очень хотел помочь комсомольцам, что хотел сам научиться делать печь.
Это так интересно!
Никогда ни дед мой, ни отец мой такого не умели делать, а вот я почти научился.
Вот только плохо лампа горела, темновато было — не заметил, что кирпичи немножко косо клал.
Если бы светлее было, хорошо бы сделал...
Виктор Сергеевич тоже бы понял все это, только стыдно к нему идти.
А Тынэту так лучше и на глаза не показываться: поколотит, сильно поколотит, а то еще носом в корыто с глиной толкать станет...»
Отряхнувшись, насколько мог, от приставшей к одежде глины, Эттай направился в школу, чтобы встретиться со своей учительницей.
А Нина Ивановна в это время шла с Тынэтом по поселку, направляясь в дом, где клали первую печь.
— Хорошо работают мои комсомольцы!
Виктор Сергеевич все время их хвалит, — радовался Тынэт.
— Я даже листок специальный в комсомольской комнате повесил и на листке красным карандашом написал: «Список комсомольцев, которые успешно учатся делать печи».
А дальше столбиком аккуратно фамилии написал.
Как думаешь, хорошо ли это?
— Неплохо, — одобрила Нина Ивановна.
— Вот только заголовок длинноват немножко.
— Ай, как я рад, Нина, что тебя наконец сегодня увидел!
— Тынэт вдруг остановился, стараясь в темноте заглянуть в глаза девушки.
— Долго мы в море плавали, пять дней плавали...
— И я тоже, Тынэт, рада видеть тебя, — негромко, после долгой паузы, ответила Нина Ивановна.
— Сегодня ты мне даже приснился.
— Правда?
— Тынэт схватил Нину Ивановну за руки, порывисто приложил ее ладони к своему горячему лицу.
— Почему же это я тебя до сих пор во сне не увидел?
Но сегодня увижу, обязательно увижу!
— убежденно сказал он, как будто это зависело исключительно от его желания.
— Работать долго еще сегодня будете?
— поинтересовалась Нина Ивановна, высвобождая руки.
— Долго, наверное.
Виктор Сергеевич сказал, что, пока до потолка печь не доведем, работу не бросим.
— Ну, а заниматься сегодня придешь?
— Приду!
Обязательно, Нина, приду, если только разрешишь прийти позже, чем обычно.
В пять часов сегодня утром встал, чтобы домашнее задание успеть выполнить.
— Вот это мне нравится!
— Нина Ивановна вдруг схватила в пригоршню пушистого снега и бросила им в Тынэта.
...В дом, где клали печь, Тынэт и Нина Ивановна пришли первыми.
— Что это такое?
— испуганно вскрикнул Тынэт, глядя на полуразрушенный обогреватель.
Подбежав к лампе, он прибавил огня и внимательно осмотрел груду вымазанных глиной кирпичей, валявшихся на полу.
— Почему так много кирпичей глиной вымазано?
— громко спросил он, словно обращаясь к невидимому виновнику.
— А-а-а, это Эттай!
— закричал он.
— Это Эттай здесь крутился все время.
Он, видно, и решил класть печку, когда мы на обед ушли...
— Не может быть!
— возразила Нина Ивановна.
— Почему — не может быть?
Зачем такое говоришь — «не может быть»!
Ты что, до сих пор Эттая не знаешь?
— А ты можешь не кричать?
— с укоризной спросила учительница.
Тынэт как-то сразу осекся, смущенно улыбнулся.
— А хотя бы и Эттай, — продолжала Нина Ивановна.
— Надо разобраться, почему он это сделал.
Может, он был рад, что представился случай помочь комсомольцам?
— «Помочь, помочь»!..
— недовольно буркнул Тынэт.
— Вот я увижу этого помощника, так он больше сюда и носа не покажет!
Вышло так, что, кроме Эттая, в этот вечер искал Нину Ивановну еще один человек.
Это был Тавыль.
Обиженный отцом, он долго плакал в своей яранге и вдруг почувствовал, что ему нестерпимо хочется рассказать кому-нибудь о своей обиде и о многом другом, что так мучило его последний год.
И невольно Тавыль вспомнил о школе, о своей учительнице.
«Пойду к ней, — думал Тавыль, — расскажу, как отец порвал сегодня мою тетрадь по русскому языку.
Расскажу, как он маму год назад из яранги выгнал.
Расскажу, как трудно жить мне без мамы...»
Но тут же пришла вторая мысль: «А хорошо ли это будет — про отца все рассказывать?
Он же отец!»
Тавылю вспомнилось, как иногда отец становился добрым, закрывался с Тавылем в яранге или уходил с ним на охоту и говорил о том, что он, Тавыль, остался единственным другом ему.
Говорил отец также о том, что научит Тавыля быть настоящим охотником, которому всегда в охоте будет удача, научит его плавать в байдаре по морю, ходить в горах через перевалы.
Тавыль с восторгом слушал отца, и ему становилось так тепло на душе, что он невольно думал: «Вот и я так же с отцом живу, как Петя со своим отцом живет, как Кэукай со своим отцом живет.
Он скоро, однако, совсем хорошим будет, тогда, быть может, и мама вернется к нам».
Мысль о матери не переставала волновать Тавыля.
Год назад она ушла в тундру, к родственникам, так как уже не в силах была выдерживать злобный нрав Экэчо.
Тавыль помнил, как она уговаривала его уйти с ней от отца в тундру, к оленеводам.
И Тавыль ушел бы не задумываясь, если бы не тянула его к себе школа.
Жизнь без школы ему казалась немыслимой.
К тому же Тавыль был уверен, что учителя ни за что не позволят ему бросить школу.
«Вот хорошо, если бы мама вернулась!
Может, попросить отца, чтобы он привез ее домой?»
— спрашивал себя Тавыль, когда Экэчо казался ему добрым.
Но добрым Экэчо бывал недолго.
Почти всегда после хороших слов он начинал говорить сыну такое, что пугало мальчика.
— Ты уже большим становишься, Тавыль, — говорил Экэчо, мрачно посасывая трубку.
— Ты уже разбираться должен, кто твой враг и кто твой друг.
Ты чукча, Тавыль, ты знать должен древний закон прадедов наших — закон родовой мести.
Ты знать должен, что у меня с Тагратом вражда многолетняя, поэтому не может сын его быть другом твоим.
Так говорит древний закон родовой мести...
Чем дальше вел свою беседу Экэчо, тем тяжелее становилось Тавылю.
Лицо его хмурилось, иногда на глазах навертывались слезы.
И, как только Экэчо замечал перемену в настроении сына, начиналась буря.
Тавыль знал: в такие минуты отец может страшно обидеть его, даже избить.
И вот сейчас, когда Экэчо изорвал тетрадь, обругал его плохими словами, Тавыль невольно потянулся к школе — туда, где чаще всего он находил успокоение.
Побродив по коридору, он заглянул в полуоткрытую дверь учительской, затем в свой класс.
Через плечо у него висела засаленная сумка с книгами и тетрадями.
«Перепишу все из порванной тетради в новую, — подумал Тавыль, всхлипывая, — а там, быть может, Нина Ивановна зайдет.
Тогда, я знаю, она сама заговорит со мной, и я все-все расскажу ей».
Положив голову на руки, Тавыль долго сидел неподвижно, снова и снова обдумывая, что же он скажет своей учительнице.
«И про Кэукая скажу тоже, — думал он.
— Скажу, что ошибся я и потому плохое наговорил на него».
Одна мысль за другой проносились в голове Тавыля.
Постепенно мысли стали путаться, расплываться: Тавыль погружался в сон.
Во сне мальчик видел, как подошла к нему Нина Ивановна, как ласково прикоснулась к его голове, заглянула ему в лицо.
И тогда Тавыль, схватив ее за руки и не стесняясь слез, стал быстро-быстро говорить ей обо всем, что накипело у него на душе.
Нина Ивановна слушала очень внимательно, и по глазам ее Тавыль видел, как она жалеет и любит его...
Долго Эттай искал Нину Ивановну, сходил к ней на квартиру, побывал в учительской и наконец решил заглянуть в свой класс.
Увидев уснувшего за партой Тавыля, Эттай удивился, хотел было разбудить его, по тут вспомнил, что грозился обрезать ему косички.
Недолго думая Эттай на цыпочках вышел из класса и сломя голову побежал домой за ножницами.
Когда он вернулся в школу, Тавыль все еще спал.
Осторожно подкравшись к Тавылю сзади, Эттай взял одну из его косичек и хладнокровно обрезал ее.
Тавыль поморщился, почесал то место, где только что была косичка, и снова успокоился.
Закусив язык, как это всегда бывало с ним, когда он что-нибудь резал ножницами, Эттай так же хладнокровно обрезал вторую косичку.
— Всё, — пробормотал он, засовывая косички Тавыля к себе в карман.
Краснощекое озорное лицо его выражало торжество.
И вдруг Эттай услыхал, что Тавыль во сне всхлипывает.
«Наверное, что-то плохое приснилось ему», — решил Эттай.
И тут же задумался: «Почему Тавыль сейчас здесь, в школе, спит за партой?
А может, его отец прогнал из дому?
Может, опять обидел?»
Эттаю так стало жаль Тавыля, что он вытащил из кармана косички, с невеселым видом покрутил их в руках и, словно убедившись, что уже никакими способами не возможно их водворить на прежнее место, тяжело вздохнул.
А Тавыль между тем продолжал всхлипывать.
Худенькие плечи его вздрагивали.
Что-то горестное, подавленное было в эту минуту в его щуплой фигурке.
«Ай, лучше б я себе уши обрезал, чем косички эти!» — подумал Эттай и осторожно, с каким-то особенным чувством нежности к обиженному им товарищу погладил Тавыля по голове и на цыпочках вышел из класса.
На пороге школы Эттай встретил наконец свою учительницу.
— Нина Ивановна!
Это я, я все наделал!
— быстро заговорил Эттай.
— Это я печку развалил, помочь хотел...
Всегда у меня получается не так, как хочу!
— Успокойся, Эттай!
Войдем в школу, там все мне расскажешь,— мягко сказала Нина Ивановна.
— Не хочу я в школу, там Тавыль!..
Нина Ивановна, пойдите в наш класс, там Тавыль спит и чего-то во сне плачет.
Мне так жалко его!
Пойдите, пожалейте его...
У него сейчас нет мамы, а отец злой очень...
— В классе спит Тавыль?
— удивилась Нина Ивановна.
Взволнованный тон Эттая, его рассказ о Тавыле встревожили ее.
— Да, да, он в классе за партой спит.
Идите к нему.
А я приду завтра.
Буду думать, что сказать вам, всю ночь думать буду...
— Ну-ну, ладно, Эттай.
Я сейчас пойду к Тавылю, а ты иди домой, только всю ночь тебе думать не надо.
Когда учительница ушла, Эттай глубоко вздохнул и подумал: «Ну ничего.
Хорошо, что я встретил Нину Ивановну.
Она пожалеет Тавыля...
она обязательно его пожалеет...
А про косички я потом...
я завтра все расскажу».
СОЗНАЕТСЯ ЛИ ВИНОВНИК
На другой день случилось то, чего Эттай никак не предвидел.
Еще до линейки в школу явился Экэчо, открыл дверь, в кабинет директора.
— Тавыль больше в школу ходить не будет!
Хватит!
— закричал он еще с порога.
Виктор Сергеевич озабоченно прикоснулся рукой к своей черной бородке и спокойно предложил:
— Входи, входи, Экэчо!
Я вижу, у тебя ко мне есть серьезное дело.
— Да, да, есть большое дело!
— Экэчо шагнул на середину кабинета.
Тонкие губы его дрожали, ноздри раздувались.
Виктору Сергеевичу стоило большого труда усадить его на стул.
— Ну, теперь рассказывай, отчего ты такой сердитый сегодня, — улыбаясь, обратился он к Экэчо.
— Да, да, сердит!
Очень сердит!
Как не будешь сердит?
Ты сам мне сказал, что Тавыль может ходить в школу с косичками, а теперь что получилось?
— А что же такое получилось?
— удивился директор.
— Чего ты у меня спрашиваешь, что получилось?
abu
Сам хорошо знаешь, что получилось.
Почему у моего сына Тавыля косички обрезаны?
Не может теперь он без косичек в школу ходить!
Он теперь совсем от злых духов беззащитный!
Чуть свет я его сегодня с оленеводами в тундру услал.
Пусть лучше у дяди своего оленей как следует научится понимать.
Виктор Сергеевич откинулся на спинку стула, думая про себя: «Да, история!
И кто же это мог так напроказить?»
Экэчо с минуту смотрел ненавидящими глазами на Виктора Сергеевича, а затем ехидно заметил:
— Хитрый ты, учитель, очень хитрый!
Сам, однако, подослал кого-нибудь косички Тавылю обстричь, а теперь прикидываешься, будто ничего не знаешь.
Виктор Сергеевич прямо посмотрел в глаза Экэчо.
Тот не выдержал его взгляда, отвел глаза в сторону.
— Кто уважать себя умеет, тот сначала умом и сердцем слова свои проверяет, а потом вслух произносит, — сурово сказал директор.
— Я не привык, чтобы меня обвиняли в том, в чем я не виновен.
Слова твои мне не понравились.
Экэчо промолчал, хотя ему очень хотелось выразить всю свою ненависть к этому сильному, невозмутимо спокойному человеку.
— А ты сам как думаешь, кто мог сделать это нехорошее дело?
— спросил Виктор Сергеевич, набивая трубку.
— Кури,
— протянул он табак Экэчо.
— Это твой ученик Эттай сделал!
— опять закричал Экэчо, не обращая внимания на протянутый ему табак.
— Это он грозился косички Тавылю обрезать.
— Грозился, говоришь?
— переспросил Виктор Сергеевич.
— А вот мы сейчас проверим.
— Как ты проверишь?
Ничего ты не проверишь!
У вас тут в школе дети лживыми привыкают быть.
— Опять необдуманные слова говоришь!
— чуть повысил голос Виктор Сергеевич.
— Нельзя же, чтобы у мужчины язык во рту болтался, как у болтливой старухи.
Ведь ты же можешь быть посрамлен: виновник сознается, и тогда...
— Не сознается!
— убежденно сказал Экэчо.
— Лживыми вы их здесь делаете, не уважающими своих родителей делаете!
Директор спокойно докурил трубку, выбил ее о пепельницу и вдруг весело предложил:
— Давай так договоримся: если виновник сознается, ты сегодня же возвратишь сына в школу.
Пусть твой сын будет там, где правдивости учат.
Если же виновник не сознается...
— Виктор Сергеевич сделал паузу, как бы еще раз обдумывая, не делает ли он ошибку, — тогда, если тебе так покажется лучше, не приводи сына в школу.
Экэчо испытующе посмотрел в лицо Виктору Сергеевичу, в задумчивости несколько раз щипнул волоски реденькой своей бородки.
Хотя предложение учителя и казалось заманчивым, он боялся просчитаться: «А что, если виновник сознается?»
Неверие в доброту людей, ненависть к ним продиктовали решение Экэчо.
Да, он был убежден, что виновник ни за что не сознается!
Задумался и Виктор Сергеевич: «Ну, а если виновник не сознается?
Как тогда придется решать судьбу Тавыля?
Нельзя же допустить, чтобы он не учился!»
abu
Прозвенел звонок на линейку.
Когда ученики выстроились в длинном коридоре, директор и Экэчо вышли из кабинета.
Дежурный, как обычно, отдал рапорт.
Экэчо, заложив руки за спину, пристально вглядывался своими холодными, злыми глазами в серьезные, сосредоточенные лица ребят.
Экэчо волновался.
Он боялся думать о том, что виновник сознается.
Ему бы очень хотелось бросить в лицо директору такие слова, от которых тот смутился бы, как мальчишка.
Виктор Сергеевич прошел на середину коридора.
— Я хочу сказать учащимся несколько слов, — тихо обратился он к дежурному по школе педагогу и, внимательно осмотрев всю линейку от одного конца до другого, негромко, но четко произнес:
— Кто обрезал косички Тавылю, сделай шаг вперед!
abu
abu
abu
Экэчо прилип к стене коридора.
«Нет, нет, они скорее язык свой откусят!
Они будут молчать.
Виновник не сознается, ни за что не сознается!» — твердил мысленно Экэчо, успокаивая самого себя.
А Виктор Сергеевич испытующе пробежал взглядом по лицам учащихся, застывших в безмолвии.
Он не хотел повторять свои слова, он был уверен, что виновный обязательно сделает шаг вперед.
Наконец наступил тот момент, когда Виктору Сергеевичу показалось, что нужно повторить свой приказ.
И тут в напряженной тишине послышался решительный шаг Эттая.
Линейка ахнула.
Экэчо втянул голову в плечи, вкрадчиво, как будто он на охоте подходил к зверю, вплотную приблизился к Эттаю и с ненавистью посмотрел в его взволнованное виноватое лицо.
Да, он, Экэчо, ненавидел этого мальчика!
И не столько за то, что тот обрезал косички Тавылю, сколько за то, что своим признанием оставил его, Экэчо, побежденным в поединке с директором школы.
— Пройди ко мне в кабинет, — строго сказал Виктор Сергеевич Эттаю.
Экэчо быстро прошел к двери кабинета и вдруг резко повернулся к директору:
— Случайно ты прав оказался, учитель.
Тавыля я приведу в школу, но не сейчас.
Нет, не сегодня, а тогда, когда у него косички отрастут!
И, не дождавшись ответа, Экэчо пошел прочь не оглядываясь.
ПОЛЯРНЫЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК
У Пети была своя страсть.
Прожив почти всю свою, пока еще маленькую, жизнь на Чукотке, он очень полюбил Север.
В воображении своем Петя видел себя мужественным покорителем Северного полюса, открывателем новых земель в Ледовитом океане.
Перечитав все, что ему попадалось о великих северных путешественниках, Петя вынашивал планы больших путешествий, готовил себя к лишениям, ко всяким испытаниям.
Мать Пети, Вера Николаевна, была поражена тем, что сын ее несколько раз пытался незаметно выбросить завтраки, обеды и ужины в помойное ведро и тем самым создать видимость, что он ел.
На все ее просьбы объяснить свое странное поведение Петя не отвечал.
— Ну, тогда ты дай мне честное слово, что больше так делать не будешь, — попросила она.
— Нет, мама, такого слова, да еще честного, я дать не могу, — вздохнул Петя.
— Это почему же?
— изумилась Вера Николаевна.
Петя упрямо сдвинул свои белесые брови и, глядя в пол, пояснил:
— Это секрет, мама.
Вот когда я вырасту большой, тогда все объясню.
Не очень довольная причудами сына, Вера Николаевна решила оставить его на время в покое.
Но, когда еще раз заметила, что обед Пети опять очутился в помойном ведре, она возмутилась:
— В конце концов ты объяснишь мне свое поведение или нет, негодный мальчишка?!
Петя молчал.
Возможно, так и держал бы Петя в тайне причину своего необычного поведения, если бы его поступками не заинтересовался отец.
— Подожди, Петя...
Ведь я до сих пор думал, что ты меня и маму уважаешь, — сказал он, усаживая сына перед собой на стул.
— Почему же ты не объяснишь нам, зачем опаздываешь к столу, выбрасываешь обеды и голодаешь?
Рассказал бы, в чем дело, тогда, возможно, мама просто не стала бы звать тебя к столу.
— Я хотел, чтобы это было тайной, — буркнул себе под нос Петя.
— А-а-а, тайна!
— многозначительно заметил Виктор Сергеевич.
— Ну, раз тайна, тогда, конечно, другое дело...
Хотя мне, по совести, очень обидно, что мой сын не пожелал посвятить меня в свою тайну...
— Знаешь, папа, тебе я, пожалуй, скажу!
abu
— А ну, ну...
Петя подошел к двери, чтобы удостовериться, нет ли кого-нибудь за ней, и сказал:
— Видишь, я про одного северного путешественника книгу читал.
В книге рассказывается, что, когда ему было еще только восемнадцать лет, он уже приучал себя по четверо-пятеро суток не есть, чтобы стать закаленным, чтобы уметь переносить голод.
Вот и я тоже решил попробовать...
— Ну-ну, теперь ясно, теперь все ясно...
— Виктор Сергеевич дотронулся до бородки и, немного подумав, добавил: — Вот ты сказал, что путешественнику тому было всего восемнадцать лет.
А не скажешь ли ты, сколько лет тебе?
Петя смутился:
— Мне еще немножко маловато...
Но мне уже десять лет...
— Действительно, маловато еще, чтобы пять суток не есть, — сказал Виктор Сергеевич.
— Таким путем ты, пожалуй, скорее чахнуть начнешь, чем сил набираться.
— Да вот я проверить себя хотел, но разве нашу маму проведешь!
Только один раз мне удалось полтора дня не есть...
На ногах стоял, но коленки, знаешь, дрожали...
— Значит, коленки дрожали?
— Дрожали, — сознался Петя.
— Давай твердо договоримся: как только станет тебе восемнадцать лет, тогда, если захочешь, ты повторишь свои опыты, а сейчас пока воздержись.
Это мой совет тебе.
До сих пор советы мои ты ценил — не знаю, как на этот раз будет.
— Хорошо.
Даю тебе слово, что буду ждать до восемнадцати лет, — твердо сказал Петя.
— Ну что ж, по рукам?
— протянул свою руку Виктор Сергеевич.
— По рукам!
— повторил Петя и звонко хлопнул рукой по ладони отца.
Но вскоре после происшествия с Эттаем и Тавылем Петя опять внушил Вере Николаевне подозрение своим странным поведением.
В каждом его шаге, в каждом жесте сквозила таинственность.
Он то и дело перешептывался с друзьями, осматривал свою меховую одежду; наконец спрятал в рюкзак отцовский бинокль.
Там же мать обнаружила коробочку с гвоздями, молоток, иголку с нитками, связку нерпичьих ремней, самодельный наган.
И что больше всего испугало ее — это спички.
«Э, нет, тут что-то неладно», — сделала вывод Вера Николаевна и показала рюкзак отцу.
— Ясно.
Полярный путешественник собрался в поход, — нахмурился Виктор Сергеевич.
Как только Петя вернулся из школы, он сразу же услыхал голос отца:
—Зайди-ка, Петя, ко мне на минутку.
Петя подозрительно взглянул на подушку, под которой прятал рюкзак, и, стараясь придать себе непринужденный вид, вошел в кабинет к отцу.
— Ну, как у тебя дела?
Завтра выходной день — может, сходим капканы на песца поставим?
Ты же любишь охоту.
— Да...
Но, может, еще рано капканы ставить?
— потупился Петя.
— Почему же рано?
Охотники поставили капканы уже два дня назад.
— А-а-а, вот как...
Я и не знал, — неопределенно протянул Петя.
— Я вижу, тебе хотелось бы провести выходной день как-нибудь по-другому?
Петя подозрительно глянул на отца, нахмурился, что-то обдумывая.
— Помнишь, ты говорил, папа, чтобы я советовался, если в голову мне придет что-нибудь тайное?
— спросил он, глядя отцу в глаза.
— Как же, как же, помню и, признаться, жду, когда же ты наконец скажешь мне что-нибудь в этом роде, — подавил улыбку Виктор Сергеевич.
— Так вот, такое время пришло, папа, — полушепотом сказал Петя и побежал на цыпочках к двери, чтобы прикрыть ее поплотней.
— Только не говори пока маме.
Не потому, что я не уважаю ее или еще что-нибудь, а просто...
Ты же знаешь, что мама испугаться может.
— Да, да, понимаю, — кивал отец.
— Так вот, мы узнали, что ты и председатель сельсовета сумели доказать Экэчо, что Тавыль должен учиться.
И вот мы, то есть я, Кэукай и Эттай, решили съездить за ним на собаках в тундру.
В этой экспедиции я буду главным полярным путешественником, а они — моими проводниками.
Помнишь, как у Арсеньева Дерсу Узала?
— Как же, как же, помню.
Очень хороший человек был Дерсу Узала.
— А Арсеньев?
— спросил Петя и тут же ответил сам: — Арсеньев был замечательный путешественник!
— И насчет Арсеньева я с тобой согласен.
— Виктор Сергеевич положил ногу на ногу.
— Долго спорили Кэукай и Эттай, кто из них будет проводник гольд Дерсу Узала, — блестя глазами, продолжал рассказывать Петя.
— И наконец мы решили так, что оба они будут Дерсу Узала.
Понимаешь, сразу два Дерсу Узала!
— Да, понимаю.
Спор, конечно, разрешен замечательно.
Почему бы действительно не быть двум Дерсу Узала?
— согласился Виктор Сергеевич и, немного подумав, спросил:— А вот скажи мне, Петя: как ты представляешь себе путешественника?
Ведь ты читал о Дежневе, о Миклухо-Маклае, о Пржевальском, даже в книги мореплавателя Василия Михайловича Головнина заглядывал...
— А как же!
Конечно, заглядывал.
Я, если хочешь знать, папа, в свою специальную тетрадь, которая называется у меня «Учебник путешественника», отдельные места из книги Головнина переписал...
Петя бросился к своему рюкзаку и вскоре принес толстую общую тетрадь, завернутую в хрустящую непромокаемую бумагу.
В тетради действительно было много выписок из книг путешественников.
Выписки перемежались с раскрашенными рисунками, которые Петя срисовал из тех же книг.
— Вот здесь у меня Головнин, — показал Петя, — а вот тут я слова выписал его...
вот это, что красной рамкой обведено...
Видишь, он говорит, что ум и...
— как он еще пишет?
— обширные дарования достаются в удел всем смертным, где бы они ни родились.
А дальше вот пишет, что если бы собрать детей со всего земного шара и дать им одинаковое воспитание, то из темнокожих вышло бы не меньше великих людей, чем из детей с белыми лицами...
— А скажи, Петя, почему ты в свой «Учебник путешественника» выписал именно эти слова?
— спросил Виктор Сергеевич.
— А ты, папа, забыл разве, что я учусь с мальчиками и девочками чукчами?
— ответил Петя вопросом на вопрос.
— Вот как раз и получилось: в школе нашей собрались и русские и чукчи, есть два ламута, один коряк, а Пурлис, который учится в седьмом «Б», — латыш, и никакой разницы нет между нами!
Вот увидишь, что Кэукай когда-нибудь будет знаменитым художником, а Эттай что-нибудь такое изобретет, что все прямо ахнут.
Очень он машины любит.
Эттай и печку машиной считает, внутри которой ходит огонь.
И потом на математику у него башка сильная...
Вот потому я и выписал эти слова из книги Головнина...
— Теперь я вижу, что ты не зря их выписал — ты хорошо понял, зачем их выписал.
Ну, а все же: как ты себе представляешь, каким должен быть путешественник?
— Прежде всего он должен быть мужественным и суровым, вот таким!
— Петя нахмурил брови, сделал по возможности каменное лицо.
— Вот таким он должен быть, как я сейчас показал.
— Мужество путешественнику действительно нужно, но этого, по-моему, маловато, — улыбнулся отец.
— А еще нужно, чтобы путешественник был умным человеком, — добавил Петя, — чтобы польза какая-то была от его путешествий.
Потом он должен быть очень чутким к своим товарищам по экспедиции, чутким к тем народам, к которым ему придется попасть.
Вот, например, как Миклухо-Маклай!
Он приносил людям пользу: кого лечил, кому что-нибудь объяснял, и его очень любили.
Вообще, папа, надо прежде всего человеком быть, тогда у путешественника всегда друзья найдутся.
Вот тут, например, я записал, как хорошо относились люди одного неизвестного тогда еще острова к Головнину, помогали ему и ничем не беспокоили.
А почему так получилось?
— спросил Петя.
— Потому что наш Головнин был настоящим человеком, и относились к нему островитяне так же, как к настоящему человеку.
А вот ты, наверное, знаешь, что одного английского мореплавателя туземные жители даже убили: англичане очень плохо вели себя и туземцы не любили их.
— Да, дела!..
— пробормотал Виктор Сергеевич и, встав со стула, принялся ходить по кабинету.
Петя молча следил за отцом.
Голубые глаза мальчика, в которых одновременно были и тревога, и надежда, и острое нетерпение, смотрели то в одну, то в другую сторону, в зависимости от того, куда двигался отец.
«А что, если скажет: «Сиди дома, никуда ездить не смей»?
Тогда мои Дерсу Узала поедут, а я, великий путешественник, буду сидеть дома», — беспокоился Петя.
abu
— Я знаю, ты ждешь моего совета, — прервал наконец молчание Виктор Сергеевич.
— Сейчас я тебе ничего не скажу, а вот через часок, думаю, кое-что посоветую.
Петя вздохнул и невесело ответил:
— Ну что ж, я подожду.
Только ты уж как-нибудь хорошо посоветуй, ладно, папа?
Через час после разговора с сыном Виктор Сергеевич встретился с Тынэтом.
— Я слыхал, что тебя Таграт в тундру к оленеводам посылает с каким-то поручением.
Верно это?
— Да, завтра я еду в тундру, капканы оленеводам везу.
Пусть оленей пасут и охотой занимаются.
План на песца у нас в этом году большой.
abu
Виктор Сергеевич рассказал комсоргу о тайной подготовке мальчиков и поездке в тундру за Тавылем.
— Ну что ж, пусть тогда едут со мной, — с готовностью согласился комсорг.
— Нет, я хотел по-другому немножко сделать.
Пусть они сами поедут, пусть уже сейчас учатся быть настоящими мужчинами.
А ты сзади поедешь, присматривать будешь.
Только, пожалуйста, будь повнимательней.
Я на тебя очень надеюсь.
— Хорошо, Виктор Сергеевич, я буду очень внимательным, — пообещал Тынэт.
И вот наконец Петя получил совет от отца собираться.
Не чуя под собой ног от восторга, он бегал из угла в угол, делая последние приготовления в дорогу.
Виктор Сергеевич с заговорщическим видом подмигивал сыну, вместе с ним осматривал его меховую одежду, упаковывал рюкзак.
— Только маме, пожалуйста, не говори пока.
А то, если она узнает, тогда все пропадет.
Она не пустит меня и тебя заставит передумать.
— Хорошо, не буду говорить, — обещал Виктор Сергеевич.
— Давай-ка запакуем в рюкзак еще эти коврижки.
Настоящий путешественник без провизии в путь не отправится.
— Хорошо, давай запакуем, — суетился Петя, не подозревая о том, что коврижки эти специально испекла ему мать на дорогу.
Вечером, лежа в постели, Петя старался представить, каким завтра будет его путешествие.
«Хорошо, что я с отцом посоветовался, он мне сильно помог, — думал Петя.
— Хорошо, когда у тебя есть такой папа — настоящий друг, папа, которому можно доверить самую тайную тайну...»
А назавтра ранним утром мальчики уже мчались по накатанной оленеводами нартовой дороге в тундру.
Собаки бежали быстро и легко.
Каюрил Кэукай.
Потом путешественники останавливались, тщательно осматриваясь вокруг.
У них считалось, что едут они не в глубь тундры, а как раз наоборот — на север, к самому полюсу.
На этом пути предполагались «открытие в Ледовитом океане новых земель», встреча с «незнакомыми племенами».
Покрикивая на собак, Кэукай часто соскакивал на землю и долго бежал рядом с нартой.
— Боюсь, собаки, сильно устанут, до полюса еще далеко!
— кричал он, погоняя собак.
Опушки малахаев, брови и ресницы у мальчиков заиндевели, и от этого они действительно казались суровыми полярниками, отправившимися в дальнее путешествие.
ТАВЫЛЬ ХОЧЕТ В ШКОЛУ
Экэчо отправил Тавыля к своему дальнему родственнику, лучшему пастуху колхозного стада Вальфо.
Стойбище оленеводческой бригады Вальфо стояло километрах в двадцати от поселка Рэн.
Вальфо не очень обрадовался приходу Тавыля.
— Не понимаю, что это отец твой выдумывает, — недовольно сказал он, собирая в кольца аркан.
— Учиться тебе надо.
Мой же сын учится, а ты что здесь делать будешь?
Тавыль обидчиво отвернулся.
В узких глазах его сверкнули слезы.
Не притронувшись к мясу, которое поставила перед ним жена Вальфо, Тавыль встал и вышел из яранги на улицу.
Свежий снег, покрывший тундру и горы, слепил глаза.
С трудом Тавыль разглядел, что на склонах невысоких сопок паслось огромное стадо.
— Гок!
Гок!
Гок!..
— доносились до стойбища громкие возгласы пастухов.
Надев на ноги снегоступы, Тавыль понуро побрел к стаду.
Он хорошо помнил строгий наказ отца: «День и ночь находись у стада.
Учись понимать оленей, это куда лучше будет, чем попусту сидеть за книгой».
— Это куда лучше, чем сидеть за книгой...
— прошептал Тавыль и вдруг с новой силой почувствовал жгучую обиду на отца.
Проложенная пастухами тропа шла на сопку.
Тавыль чуть поднялся вверх по тропе и сел на черный камень, выступавший из-под снега.
Закрыв глаза, он представил себе школу.
Нина Ивановна стоит с указкой у карты и рассказывает о чудесной уральской земле, о сказочной реке Волге, о больших городах и заводах.
В классе очень тихо: ученики затаив дыхание слушают Нину Ивановну.
Тавылю сейчас кажется, что он даже слышит голос своей любимой учительницы.
«Эх, все это Эттай проклятый наделал!
— с горечью подумал Тавыль.
— Ну да ничего, Нина Ивановна поможет мне.
Она же тогда вечером, когда в классе меня разбудила, сказала, что теперь будет мне другом, заступаться за меня будет.
Да и Виктор Сергеевич все равно заставит отца опять послать меня в школу...»
Но как ни утешительны были эти мысли, на душе у Тавыля становилось все тоскливей.
Повернувшись в сторону стойбища, он положил локти на колени, подпер кулаками подбородок и задумался о том, что ему делать дальше.
Из верхушек шатерообразных яранг струился синий дымок.
Возле яранг мужчины и женщины упаковывали тяжелые грузовые нарты, готовясь к перекочевке.
Мужчины отвозили упакованные нарты чуть в сторону от стойбища, ставили их одна на другую передками вверх, образуя овальной формы кораль.
* Кораль — здесь: загон, сделанный из нарт, где запрягают ездовых оленей.
Тавыль знал, что завтра чуть свет подгонят пастухи к этому коралю стадо и начнут отделять неездовых оленей.
Когда на месте останутся только ездовые олени, их загонят в кораль, начнут хватать за рога и тут же впрягать в нарты, из которых и состоит самый кораль.
Каждого впряженного оленя привяжут поводом к впереди стоящей нарте.
Первого оленя возьмут за повод, он выдернет свою нарту из-под второй, а второй олень, привязанный поводом ко второй нарте, выдернет свою нарту из-под третьей, и так весь кораль вытянется в длинную цепочку кочевого каравана.
И пойдет караван вверх по речной долине, все глубже и глубже в тундру, туда, где синеют горы Анадырского хребта.
Тавыль в своих снегоступах отправится вместе с пастухами, погоняя шумно передвигающееся стадо, а школа будет оставаться позади все дальше и дальше.
И таким одиноким и несчастным сам себе показался Тавыль, что не выдержал и заплакал.
Где-то вверху прокаркал ворон, и тут же над самой головой Тавыля встрепенулась огромная полярная сова.
Тавыль вздрогнул.
Сова сидела почти рядом и, казалось, в упор смотрела на мальчика своими круглыми, выпуклыми глазами.
Тавыль минуту смотрел на нее, а затем осторожно набрал в пригоршни влажного снега и, скомкав плотный снежок, запустил им в сову.
Птица взмахнула тяжелыми крыльями, полетела прочь понизу, почти касаясь снежных застругов.
Тавыль проследил за ее полетом и снова погрузился в свои невеселые думы.
Прошло несколько дней.
Оленеводы перекочевали дальше, и Тавылю уже начало казаться, что его мечты о школе никогда не сбудутся.
Когда пастухи устанавливали яранги, он ушел от стойбища, уселся под сопкой и задумался.
И вдруг позади себя Тавыль услышал дружный лай собачьей упряжки.
Он обернулся.
Прямо к стойбищу мчалась нарта с тремя седоками.
Двоих Тавыль узнал сразу — это были Кэукай и Петя.
Лицо третьего мальчика, сидевшего спиной к собакам, Тавыль пока рассмотреть не мог.
Взвихрив снег остолом, седоки с трудом остановили нарту возле Тавыля.
Остол — палка с окованным острым концом. Остолом пользуются, когда нужно затормозить нарту.
Третьим оказался Эттай.
Все трое были одеты в кухлянки и штаны из оленьего меха, обуты в зимние торбаза из оленьих камусов
* Камусы — снятые с оленьих ног шкуры, из которых чукчи шьют торбаза, рукавицы и проч.
На головах у них были огромные волчьи малахаи с цветными кисточками из крашеной шерсти белков
* Белки — нерпичьи детеныши, еще имеющие белый цвет. Когда белки вырастают, они становятся пятнистыми.
С минуту длилось неловкое молчание.
Собаки с громким лаем рвались из алыков к стойбищу.
* Алык — собачья упряжь.
Встретившись глазами с Эттаем, Тавыль отвернулся.
— Не сердись, Тавыль, — мягко начал Петя, — мы к тебе с добрым сердцем приехали.
Губы у Тавыля дрогнули.
Он был бесконечно рад приезду своих одноклассников, и в то же время жгучая обида на Эттая заставила его глубоко упрятать взволновавшую его радость.
Придав своему лицу по возможности независимый и равнодушный вид, Тавыль повернулся к мальчикам и спросил:
— С добрым сердцем, говорите, приехали?
А где же Эттай взял это доброе сердце?
Услышав это, Эттай громко рассмеялся.
На его добродушном лице не было ни тени обиды.
Тавыль смутился.
— Эттай, конечно, виноват, — вмешался в разговор Кэукай.
— Виктор Сергеевич и Нина Ивановна его поругали как следует...
— Виктор Сергеевич ругал Эттая?
И Нина Ивановна ругала?
— нетерпеливо переспросил Тавыль.
На миг лицо его просветлело, но тут же опять стало холодным, обиженным.
— Вот что, Тавыль: мы решили честно и прямо сказать тебе.
Хочешь — злись на нас, хочешь — не злись, а теперь мы будем твоими защитниками.
И на заседании сельсовета Экэчо сказали, чтобы он немедленно привез тебя в школу.
Только Экэчо отложил поездку дней па пять — говорит, что у него сломалась нарта.
Так вот мы и решили поехать сами.
И знаешь, Тавыль: Нина Ивановна сильно по тебе скучает.
Она сказала, чтобы мы обязательно привезли тебя в школу.
Нина Ивановна сама к Экэчо ходила, уговаривала его.
— Так вы хотите увезти меня в школу?
— не смог уже сдержать своей радости Тавыль.
— Ну да, конечно!
Скорей собирайся!
И запомни, Тавыль: мы же не какие-нибудь капризные девочки...
— тормошил Тавыля Кэукай.
— Ну да, конечно же, мы не капризные девочки, — перебил Кэукая Эттай.
— Вот ты однажды облил чернилами все рисунки в моей тетради для рисования, так я же на тебя, Тавыль, не обижаюсь за это.
Зачем обижаться?
Совсем не надо обижаться...
Собирайся скорее, и поедем с нами...
Что Тавыль облил тетрадь Эттая, это действительно было, но он вспыхнул и закричал:
— Врешь, врешь ты, Эттай!
Никакой тетради я у тебя не обливал!
Зачем мне обливать твои тетрадки?
Ты это все выдумал!
Обескураженный Эттай почесал затылок и, глянув виновато на своих друзей, промолвил:
— Вот и опять я все дело испортил...
Ну ладно, не обливал, это чернильница сама, понимаешь, подпрыгнула, как шаловливый щенок, и мою тетрадь облила...
— Нет, так дело не пойдет, — невольно отчужденным тоном сказал Петя.
— Тетрадь Эттая ты, Тавыль, действительно облил, я сам видел.
Если душой кривить, так у нас с тобой никакой дружбы не выйдет.
— Ну и не надо!
— снова вспыхнул Тавыль.
— Это я, что ли, к вам со своей дружбой лезу?
Это вы ко мне со своей дружбой лезете!
Тавыль круто повернулся и пошел, не оглядываясь, прочь.
— Опять мы, кажется, глупостей наделали!
— вздохнул Эттай.
— Нет, по-моему, Петя правильно сказал, — возразил Кэукай.
— Так мы ему не поможем, если угождать во всем будем, если нехорошее прощать будем...
Пообедав в яранге Вальфо, мальчики принялись выкладывать свои подарки.
Ведь они, великие путешественники, при встрече с местными народами обязательно должны оставлять после себя хорошую память.
— Вот, берите альбомы с газетными вырезками.
В них показано, что на нашей земле сейчас делается, — объяснял Петя, — где заводы восстанавливают, разрушенные фашистами, где сады новые разводят.
А вот тут, смотрите, новые дома сейчас строят.
А вот наш поселок Рэн — Кэукай сам нарисовал.
Кто еще не видел, сколько в нашем поселке новых домов построено, пусть на рисунок посмотрит, а потом приезжает к нам в гости...
Оленеводы, окружив мальчиков, с интересом рассматривали альбомы.
— А вот еще подарок!
— сказал Кэукай, вытаскивая из нерпичьего мешка капканы.
— В вашем стойбище четырнадцать мужчин.
Вот я четырнадцать капканов и привез — каждому мужчине по капкану.
Это счастливые капканы — удача вам в охоте будет.
Берите, пожалуйста.
Оленеводы со смехом и шутками принимали капканы, щелкали ими, расхваливали их.
— А у меня вот какой подарок...
— засуетился у своего мешка Эттай.
— В наш магазин хорошие напильники привезли пароходом.
Вот, берите четырнадцать напильников, каждому мужчине по напильнику.
Будете точить свои ножи, топоры и скребки для выделки шкур.
— Ай, вот это гости, какие добрые гости!
— воскликнул Вальфо, пробуя напильник на своем ноже.
Тотчас и все остальные оленеводы вытащили из своих чехлов ножи и принялись пробовать напильники.
— Женщины!
— громко воскликнул Вальфо, заталкивая в длинный кожаный чехол нож с резной рукояткой из оленьего рога.
— Принесите гостям ответные подарки: принесите им красивые камусы — каждому на пару торбазов и на рукавицы.
Женщины с готовностью принялись шарить в своих вещевых мешках, выбирая самые красивые камусы.
Попив в дорогу чаю, мальчики решили еще раз поговорить с Тавылем, но его и след простыл.
— Ну что же, поедем, — нахмурился Петя.
— Если не мы, так кто-нибудь другой его привезет.
Я знаю, Тавыль очень хочет в школу...
— Конечно, хочет, — согласился Кэукай.
Торопясь к вечеру вернуться домой, «великие путешественники» тронулись в путь.
Тавыль так и не показался им на глаза.
Друзья не заметили, как, глотая слезы, он наблюдал за уходящей нартой.
Ему хотелось закричать им вдогонку:
«Остановитесь!
Подождите, я поеду с вами!»
Но кто-то другой, упрямый и обиженный, шептал ему:
«Пусть, пусть едут, обойдусь и без них.
Ни за что не поеду с ними!..»
На другой день Тавыля привез домой Вальфо.
Экэчо окинул прибывших мрачным взглядом и спросил недовольно:
— Зачем приехали, кто вас просил?
Прямо глядя в глаза Экэчо, Вальфо негромко, сдерживая раздражение, ответил:
— Ты меня не просил — это верно, зато я тебя попрошу: больше сына ко мне не привози.
Его место в школе, а пастухов в нашей бригаде достаточно.
Мальчику нужно учиться.
Понятно ли тебе, о чем я говорю?
Экэчо с минуту смотрел на Вальфо и вдруг закричал:
— И ты, и ты туда же?!
Убирайся из моего жилища, глазам моим противно тебя видеть!
Вальфо спокойно набил огромную трубку табаком, прикурил и с достоинством вышел из яранги.
Уже на следующий день Тавыль прибежал в школу.
Он сразу заметил, что Петя, Кэукай и Эттай обрадовались его возвращению, но ничем не ответил на их радость.
На переменах Тавыль старательно избегал встречаться с ними, а мальчики особенно и не стремились к этому.
Но Тавыль хорошо видел, что и Петя и Кэукай строго следят за тем, чтобы школьники не смеялись над его обрезанными косичками, и что-то теплое, доброе согрело его сердце.
После уроков Тавыль заметил группу одноклассников возле колхозного питомника ездовых собак.
— Эй, Тавыль, иди-ка сюда!
— крикнул кто-то из них.
Тавыль подошел к ребятам.
В это время заведующий питомником старик Кумчу открыл дверь теплого дощатого сарая, в котором размещалось больше сотни кормушек для собак.
Мальчики вошли в просторное отделение и увидели около тридцати породистых щенят.
Толстые, неуклюжие, они барахтались в своих кормушках.
У Тавыля от восхищения заблестели глаза.
— Вступай в нашу шефскую бригаду, — предложил Кэукай Тавылю.
— Будем вместе ухаживать за этими щенками.
Ты же очень любишь собак!
— Сколько их здесь!
— с восторгом воскликнул Тавыль, не отвечая на предложение Кэукая.
Схватив одного из щенков, Тавыль прижал его к своему лицу.
— Ну как, будешь в нашей бригаде?
— спросил Кэукай.
— Если возьмете, то буду, — наконец ответил Тавыль и погнался за пестрым лопоухим щенком.
— У, какие лапы!
У него лапы, как у медведя, огромные!
Си-и-ильный будет пес!
— с видом знатока говорил Тавыль, приглашая ребят посмотреть на лапы щенка.
— Нина Ивановна идет!
— крикнул кто-то из ребят.
Тавыль быстро обернулся к двери и увидел свою учительницу.
— И Тавыль здесь?
Вот хорошо!
Мне ребята сказали, что ты очень любишь собак.
Верно ли это?
— Да, ребята правду сказали!
— глубоко, с каким-то огромным чувством облегчения вздохнул Тавыль и подумал:
«Нет, теперь ни за что не уеду отсюда!
От мальчиков этих не уеду, от Нины Ивановны не уеду...»
ЖЕНЩИНА-ОХОТНИК
Зима утвердилась прочно.
Прибитый ветрами снег окаменел.
Солнце уже не показывалось: наступила полярная ночь.
Только часа на три загоралось огненное замкнутое кольцо на горизонте.
Краски его были и яркими и в то же время очень мягкими.
У вершин сопок и у огромных ледяных морских торосов полыхал густой темно-красный сумрак.
Выше них краски постепенно светлели, переходя в красный, а затем бледно-розовый цвет, неуловимо растворявшийся в холодной синеве неба.
А само небо не казалось бездонным, как летом.
Теперь холодная синева его напоминала тончайшее стекло опрокинутой кверху дном огромной чаши, по краям расписанной чистейшим пламенем нежно-ярких красок.
И, когда трещал на реках и озерах лед, чудилось, что вот-вот расколется и небесная чаша, осыпаясь на землю звенящими осколками.
По мере того как гасло кольцо зари, стужа становилась все злее.
Тусклый мерцающий свет далекого звездного мира, казалось, с трудом пробивался сквозь стекло небесного колпака, чуть подернутого сероватой мглой.
Слабый ветерок был нестерпимо жгучим.
А сверху все сыпался и сыпался с еле уловимым звоном мельчайший порошок изморози.
Председатель колхоза Таграт ехал с охотничьих участков на собаках, любуясь тем, как утренняя заря встречалась с зарей вечерней.
Иногда он останавливал собак и внимательно осматривал попадавшиеся на его пути следы песцов.
— Ай, много песцов в этом году!
Не всех задержим, многие, однако, мимо капканов пройдут, — сокрушался Таграт, обдумывая, как сделать, чтобы его колхоз выставил намного больше капканов, чем стояло сейчас.
Чем чаще попадались следы песцов, тем сильнее задумывался он.
Почуяв близость поселка, собаки побежали быстрее.
Таграт то и дело тормозил остолом нарту.
— Тааа!
Тааа!
Та-аа!
— кричал он, сдерживая собак.
Вияль встретила мужа, как обычно, приветливо, радостно.
— Иди скорее в дом, погрейся, — сказала она.
— Я сама собак распрягу...
Таграт улыбнулся жене, выбил из кухлянки снег.
Перед глазами его все еще тянулись бесконечные цепочки песцовых следов.
— Что-то ты хмурый сегодня.
Однако, что-нибудь плохое случилось?
— Э, нет, Вияль!
— улыбнулся одними глазами Таграт.
— Могу сообщить тебе хорошие вести.
Очень много песцов идет через побережье наше: охотники каждый день по два, по три песца ловят.
План уже в два раза перевыполнили.
— Что ж ты тогда невеселый?
— удивилась Вияль.
— Думаю, много думаю, как бы еще раз в пять больше капканов поставить, чтобы по всему побережью нашего сельсовета капканы стояли, чтобы в море, куда песцы идут, капканы стояли.
Охотников немножко больше бы нам, чтобы добавить еще хоть одну бригаду.
Вияль отстегнула ог потяга нарты передовых собак, осмотрела их лапы — не поранились ли о твердый снежный наст.
* Потяг — длинный ремень с кольцами, к которому пристегиваются впряженные в алыки собаки.
Собаки ласкались к хозяйке.
Вияль отпустила их, задумалась.
— А знаешь, я помогу тебе, Таграт.
abu
Я опять соберу женщин, как, помнишь, тогда, когда была еще война, и скажу, что мы, как и прежде, будем ловить песцов.
Большую бригаду соберу.
Человек двадцать соберу!
Тронутый словами жены, Таграт осторожно стряхнул с ее малахая иней, заглянул ей в глаза.
— Я знал, Вияль, что ты мне это скажешь.
Надеялся на тебя.
Сегодня же собери женщин.
...На другой день женская бригада в двадцать с лишним человек вышла ставить капканы на побережье и в ледяных торосах моря.
Вияль на легкой нарте, в которую было впряжено всего шесть собак, переезжала от одного охотничьего участка к другому, показывала женщинам, как закреплять капканы.
— В снегу надо выкопать ножом глубокую узкую яму, — объясняла Вияль женщинам, которые вышли на охоту впервые, — в яму заложить вот эту палку, что находится па конце цепи капкана.
А затем засыпать палку снегом и как следует затоптать.
Пусть палка в снегу держится прочно, чтобы песец не ушел вместе с капканом и цепью.
—Хорошо, женщина-охотник, — шутили подруги Вияль,— будет сделано так, как ты говоришь.
Каждый день выезжала Вияль на своих шести собаках к капканам и почти каждый день возвращалась домой с песцами.
Однажды она задержалась на своем охотничьем участке дольше обычного.
Один из капканов оказался слабо прикрепленным к цепи, песец ушел на примаики вместе с капканом.
Долго ехала по следу песца Вияль, пока не нашла его замерзшим в одном из оврагов.
Завернув собак, Вияль осмотрелась вокруг, чтобы понять, куда она забралась по следу песца.
«Это же берег реки Кучевээм», — догадалась она.
Заиндевелые собаки повалились на спины, чтобы сбить с шерсти иней.
Некоторые из них тщательно зализывали пораненные лапы.
Еще раз внимательно осмотрев занесенный снегом берег реки, Вияль вдруг обнаружила остатки остова небольшой землянки, в которой много лет назад, когда еще был жив ее отец Ако, жила она в летний лов рыбы.
Сейчас из-под снега торчало несколько китовых ребер и один деревянный кол, почерневший от времени.
Вияль снова уселась на нарту, задумалась: «Когда-то в этой землянке я жила с сестренкой и братом.
Рыбу вместе ловили.
Вон там вешала стояли.
Много юколы вялилось на вешалах наших.
Гоомо всегда подгонял нас, называл лентяйками, а Ринтынэ за это давала ему подзатыльник».
Воспоминание о сестре и брате, которых насильно увезли на чужую землю, омрачило Вияль.
Вздыхая, она перебирала в памяти все, что было связано с ними, и не заметила, что подкрадывается ночь.
Отдохнувшие собаки, жалобно повизгивая, ласкались к хозяйке, но она не обращала на них внимания.
Тогда левый передовик поднял к небу заиндевелую морду и завыл протяжно, тоскливо.
Глядя на тоскующую хозяйку, завыли и все остальные собаки.
Вияль вслушивалась в их унылый разноголосый вой и думала: «Понимают, хорошо понимают, что на душе у хозяйки печаль, вместе с хозяйкой печалятся».
«Уу-у-уу!..» — басовито выводил левый передовик.
«Ай, ай, ууу!..» — подтягивала пара у самого барана нарты.
* Баран нарты — деревянная или железная дуга, за которую держится каюр, управляющий собачьей упряжкой.
И столько тоски было в заунывном вое собак, что Вияль невольно еще ниже опустила голову и почувствовала, как горячие слезы обожгли ее щеки.
Еще раз осмотрев остатки землянки, Вияль наконец встала, поправила на собаках алыки, тронула с места нарту.
Кругом было тихо.
Мороз все усиливался.
Из-за морских торосов поднималась багровая луна.
Она казалась огромной и совсем не круглой, напоминая собой гигантский расплющенный медный пятак.
Багрово-сумрачный свет луны то здесь, то там окрашивал тусклыми бликами вершины торосов в море.
«Вон там, за этими льдами, на чужой земле томятся сестра и брат», — думала Вияль, не отрывая взгляда от холодных лунных дорожек на ледяных торосах.
Чем-то чужим, враждебным повеяло на нее при виде этих холодных лучей уродливой луны, которая взошла где-то далеко, за ледяной границей.
На миг ей почудилось, что и она, Вияль, очутилась там, на чужбине, где, как ей сейчас казалось, нет солнца и только светит раздавленная кроваво-багровая луна.
Ей стало страшно.
«Доходили вести, что у Ринтынэ был сын.
Жив ли он?
Не болеет ли он там, под этой холодной луной!
— думала Вияль, погоняя собак.
— Какой он, на кого похож?
Ринтынэ очень была на меня похожа.
Быть может, и сын ее на моего Кэукая похож?»
Мысль о своем сыне немного отвлекла Вияль от горестных размышлений.
«Хороший он у меня, честный и добрый, — думала Вияль.
— Характером своим он чем-то на дедушку Ако похож...»
А Кэукай в это время, не замечая, как пристально наблюдает за ним сквозь очки старый мастер Кэргыль, трудился над своей статуэткой.
В школьной мастерской визжали пилки, напильники, стучали долота, слышались шутки, детский веселый смех.
Мальчики то и дело обращались к Кэргылю, просили посмотреть, так ли получается морда медведя, корма шхуны или спинка нерпы.
— Сейчас, сейчас посмотрю, — обещал Кэргыль.
— Теперь у меня двойные глаза, теперь у меня, как у молодого, глаза — все увижу, все объясню.
Ярко горели электрические лампочки.
В мастерской было светло и тепло.
Кэргыль, забросив под верстак свой посох, чувствовал себя так, словно он помолодел на добрых сорок лет.
И никто не замечал, да и не хотел замечать, в этом светлом доме, как, заглядывая в окно, поднималась над ледяной границей угрюмая, холодная луна.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ФАКЕЛЫ В ЧЕРНОЙ НОЧИ
ГОРЬКИЕ ЛЕПЕШКИ
Похоронив мужа, Ринтынэ занемогла.
Первые месяцы она еще крепилась, но к весне слегла совсем.
Беспрерывный кашель изнурял ее.
Чочой с тревогой наблюдал, как его мать угасала с каждым днем.
Часто к Ринтынэ приходил ее брат Гоомо.
Высокий, чуть сутулый, он выглядел так, будто всю свою жизнь нес на спине незримую тяжелую ношу.
Смуглое скуластое лицо его с впалыми щеками, с мелкими добрыми морщинками возле узких глаз почти всегда было печально-задумчивым.
—  Я тебе свежего нерпичьего мяса принес, — говорил он негромким низким голосом, присаживаясь возле сестры.
—  Спасибо тебе, Гоомо, — шептала Ринтынэ и заходилась в кашле.
Гоомо молча смотрел на сестру, изредка беззвучно шевеля губами.
Иногда он поправлял изголовье больной, подавал ей пить.
Острая тревога светилась в темной глубине его глаз.
«Вот умрет Ринтынэ, и тогда у меня, кроме Чочоя, никого не останется, — думал он, тяжело вздыхая.
— Правда, где-то там, на родной земле, живет Вияль, но увижу ли я ее когда-нибудь?..»
Весна ушла, наступило лето, а Ринтынэ все так и не могла встать на ноги.
— Мама, да ты поешь чего-нибудь!
— умолял Чочой.
— Что, что есть?
— тихо спросила Ринтынэ.
— Кэмби загнал Гоомо с оленьим стадом далеко в тундру, свежего мяса добыть некому...
— Вот тут у нас есть юкола.
— Чочой протянул матери сухую тухлую рыбу.
— Нет, Чочой, я уже не могу есть юколу, не лезет она в мое горло.
Когда кончилась и юкола, Чочой обежал яранги чукчей и хижины эскимосов в надежде раздобыть что-нибудь, чем можно было бы накормить больную мать.
Но, кроме юколы, никто ничего предложить не мог.
«Муки хотя бы немножко достать,— думал Чочой, — лепешек испечь.
Наверное, лепешки мама стала бы есть, она так давно не ела лепешек!..»
Худенькое смуглое личико мальчика с заострившимися скулами и подбородком, с тонким, чуть горбатым носом было не по-детски серьезным.
— Но я должен, должен найти ей что-нибудь поесть!
— вслух сказал он и зашагал по поселку.
Остановившись напротив дома мистера Кэмби, Чочой смотрел на его окна.
«А что, если попросить у Кэмби хотя бы немножко муки, — вдруг даст?» — с тоской подумал Чочой, не решаясь, однако, тронуться с места.
Мистера Кэмби Чочой боялся.
Пугало его также и то, что сыновья Кэмби вернулись из города, где они учились в колледже.
«Поколотят еще или словами нехорошими обругают, — подумал Чочой, чувствуя, как у него от голода ноет желудок.
— Хотя бы немножко муки, хотя бы на несколько лепешек для мамы...
А я бы юколы пожевал.
Мне ничего, я здоровый...»
Мысль о том, что он должен во что бы то ни стало покормить мать, заставила Чочоя действовать.
«Пусть поколотят, пусть обидят, но, может, мне удастся уговорить Кэмби, чтобы он хоть немножко дал нам муки.
Придет Гоомо и с ним рассчитается»,— думал Чочой, подходя к двери дома мистера Кэмби.
Открыв дверь, Чочой робко вошел в коридор, пугливо осмотрелся.
Ему казалось, что сзади кто-то непременно схватит его за шиворот и вытолкнет на улицу: мистер Кэмби не любил, когда в его дом входили не американцы.
Вот одна из дверей открылась, и перед мальчиком предстала полная женщина с тройным подбородком, с благодушным, на первый взгляд даже приветливым лицом.
Брови ее удивленно поднялись, и она ласково спросила:
— Что тебе, мальчик, здесь нужно?
Разве тебе неизвестно, что мистер Кэмби не любит, когда к нему в дом заходят эскимосы и чукчи?
— Я...
я хотел попросить мистера Кэмби...
— замялся Чочой, чувствуя, что от ласкового голоса миссис Кэмби у него пересохло в горле.
— Ты хочешь поговорить с мистером Кэмби?
— У женщины снова брови поднялись вверх.
— Наверное, у тебя, мальчик, случилось несчастье, раз ты решился на такое.
Слыхала я, что у тебя больна мать.
Может быть, она...
Заметив выступившие слезы на глазах Чочоя, миссис Кэмби вздохнула и направилась в кабинет мужа.
Вскоре она опять появилась в коридоре:
— Мистер Кэмби занят, подожди немножко...
Видимо, ей очень хотелось добавить: «Подожди за дверью», но у миссис Кэмби было доброе сердце, настолько доброе, что она разрешила мальчику-чукче постоять у порога в ее доме.
Не успела миссис Кэмби закрыть за собой дверь, как Чочой услыхал недовольный голос Дэвида:
— Пусть дверь будет открытой, а то невыносимо жарко.
— Но там, дорогой мой, в коридоре, стоит мальчик-чукча, он одет в шкуры, запах...
— ласково возразила сыну миссис Кэмби.
На пороге показался Дэвид.
В руках он держал вилку с поддетой на нее оладьей.
— А-а, это Чочой!
— сказал он с набитым ртом и, повернувшись к столу, за которым сидел Адольф, насмешливо добавил: — Вот к нам гость явился из тех, что ты собираешься воспитывать.
— Я тебе говорил об индейцах, а это чукча.
— Не все ли равно, индеец или чукча?
Они даже лицом друг на друга похожи.
Вот посмотри на этого: нос с горбинкой, широко раскрытые глаза...
— Ну что ж, в конце концов я согласен с тобой, — отозвался Адольф.
— Быть может, ты этого своего будущего воспитанника посадишь рядом с собой за стол?
— Надо знать меру, Дэвид, — недовольно сказал Адольф.
— За стол я его, конечно, с собой не посажу, а вот покормить, пожалуй, покормлю, потому что уверен — он голоден, как волк.
С этими словами Адольф положил на тарелку несколько оладий и вышел к Чочою.
—   Мама, дай фотоаппарат!
— закричал Дэвид.
— Такой прекрасный момент: янки из собственных рук кормит мальчика-чукчу, у которого почти черная кожа.
Чочой плохо понимал, о чем говорит Дэвид, и все-таки ему было ясно, что говорит он что-то обидное, оскорбительное.
—   Бери, бери, Чочой.
— Адольф протянул тарелку с оладьями.
— Ты не слушай, что брат болтает.
Он шутит,
он добрый шутник.
Два чувства боролись в Чочое: первое — повернуться и уйти, ни слова не сказав этим людям, и второе — забрать оладьи, забрать во что бы то ни стало и накормить умирающую мать.
А они были такие маслянистые, такие вкусные!
Спазма сдавила горло Чочоя, на лбу и на щеках выступила испарина.
Вид голодного мальчика поразил даже Дэвида.
—   Бери, бери!
Адольф же сказал, что я шучу, — буркнул Дэвид и отвернулся в сторону.
—   Мне...
мне не надо.
У меня мама больна, она ничего не ест, — наконец выдавил из себя Чочой.
—   Так тебе завернуть, да?
— спросил Адольф и повернулся к матери: — Заверни, пожалуйста, во что-нибудь.
Миссис Кэмби посмотрела на одного сына, перевела взгляд на второго и вдруг засуетилась, собираясь выполнить просьбу Адольфа.
—  Ай, Адольф, Адольф, — приговаривала она, — у тебя такое мягкое сердце!
Только как бы ты, мальчик, не нажил себе горя.
Да, да, как бы ты не нажил себе горя со своим добрым сердцем.
Это очень, очень часто бывает.
Получив сверток, Чочой ринулся прочь из дома мистера Кэмби.
Он был счастлив, что наконец может принести матери такую пищу, которая ей должна непременно понравиться.
Пугливо озираясь, как бы боясь того, что Адольф и Дэвид могут раскаяться в своей доброте и отнять оладьи, Чочой бежал, не выбирая дороги.
И, когда ему показалось, что он ушел уже достаточно далеко, он присел за эскимосской хижиной и осторожно развернул сверток.
«Я не буду их есть...
Нет, нет, ни за что не буду!
— твердил , Чочой, чувствуя, что ему нестерпимо хочется съесть их все сразу.
— Я только посмотрю на них, я только языком попробую».
Чочой не знал, как долго сидел он на одном месте, с жадностью вдыхая вкусный запах оладий.
Голова его кружилась, от слабости дрожали колени.
Не удержавшись, он откусил по крошечному кусочку от каждой оладьи, думая о том, проглотить ли ему сразу эти кусочки или подержать их во рту как можно дольше.
И вдруг сзади себя Чочой услыхал шаги.
Быстро завернув оладьи в бумагу, он обернулся и увидел Адольфа и Дэвида с ружьями за плечами: сыновья Кэмби шли на охоту.
Чочой поднялся на ноги и, крепко прижимая сверток к груди, попятился назад.
— Чего же ты испугался?
— спросил Адольф.
— Почему ты такой дикий?
— Между прочим, Адольф, ты забыл, наверное, что этот волчонок очень дружен с грязным негритенком Томом, — напомнил Дэвид.
И тут случилось то, чего так боялся Чочой.
Добрая улыбка мгновенно исчезла с лица Адольфа.
Сделав резкий шаг вперед, Адольф выхватил из рук Чочоя сверток и, швырнув его в грязь, растоптал тяжелыми резиновыми сапогами.
— Что касается негров, то тут я беспощаден!
— сплюнув, промолвил он и пошел прочь.
Довольный выходкой брата, Дэвид громко хохотал, шагая вслед за ним.
А Чочой, прижав худые кулачки к груди, стоял неподвижно, с выражением безмолвного крика на лице; затем губы его дрогнули, и он заплакал так горько, как еще не плакал ни разу после смерти отца.
Не видя дороги, он ступал наугад в лужи, глотая слезы и размазывая их кулачками по чумазому лицу.
На груди своей он еще ощущал тепло от свертка с оладьями.
И, словно надеясь на то, что он еще нащупает дорогой ему сверток, от которого, как ему казалось, теперь зависела жизнь его матери, мальчик приложил руки к груди, немного постоял молча и вдруг залился слезами сильнее прежнего.
Таким и повстречал своего друга Том.
— Почему ты плачешь, Чочой?
— спросил Том и пугливо осмотрелся вокруг.
Чочой умолк на мгновение, посмотрел на Тома так, словно не узнал его, и, присев на корточки, уткнулся лицом в колени.
— Адольф растоптал лепешки в грязи.
Мама ничего, ничего не ест...
— наконец сквозь судорожные всхлипывания промолвил Чочой.
Том нерешительно потоптался на месте, силясь понять, что за лепешки растоптал Адольф в грязи, и пришел к простому, невеселому выводу: у Чочоя отняли возможность покормить больную мать.
— Не плачь, Чочой, не надо, мы сейчас что-нибудь придумаем, — наклонился он к своему другу, чувствуя, что дальше переносить плач Чочоя уже не в состоянии.
Чочой умолк.
Он стал на ноги и, круто повернувшись в ту сторону, куда ушли Адольф и Дэвид, погрозил крепко сжатыми кулачками:
— Ну, подождите же, пусть только придет дядя Гоомо!..
Что будет, когда придет Гоомо, Чочой толком не знал, но ему хотелось в это мгновение верить: с возвращением дяди обязательно произойдет такое, после чего и Адольф и Дэвид непременно жестоко поплатятся за ту страшную обиду, которую они ему причинили.
— А знаешь, Чочой, пойдем ко мне!
У отца припрятано немножко муки, мы сами лепешек напечем, — вдруг предложил Том.
В лице его с большими печальными глазами было столько участия к горю своего друга, что Чочой поверил: еще не все потеряно, мать еще можно накормить.
Чочой улыбнулся сквозь слезы Тому и снова погрозил кулачками своим обидчикам.
— Пойдем, — тянул его Том за рукав, — я знаю, отец не станет меня ругать.
Он уже второй день по соседским поселкам ходит — посуду эскимосам чинит.
Может, что-нибудь заработает, тогда мы купим муки.
Вскоре мальчики, запершись в хижине старого негра Джима, хлопотали у горящего примуса.
— О, мы сейчас такие вкусные лепешки состряпаем, каких ни Адольф, ни Дэвид никогда не едали!
— приговаривал Том, намазывая сковородку нерпичьим жиром, потому что масла в хижине Джима не было.
Чочой топтался возле примуса, пытаясь хоть чем-нибудь помочь своему верному другу.
— Мы и себе по одной лепешке сделаем.
Будешь есть лепешку?
— спросил Том, наливая на шипящую сковородку жидкого теста.
Чочой неопределенно кивнул головой и попробовал подкачать примус.
Подавленный происшедшими событиями, он сейчас уже не ощущал того мучительного голода, который еще так недавно терзал его.
К матери в полог Чочой вошел с большим волнением.
Ему так хотелось хоть чем-нибудь помочь ей.
— Вот на, возьми.
Это мы с Томом тебе лепешек напекли,— приговаривал мальчик, выкладывая из алюминиевой кастрюли еще горячие лепешки.
Ринтынэ встрепенулась, пожала чуть выше локтя худенькую ручонку сына, потянулась за лепешкой.
Чочой широко раскрытыми, немигающими глазами смотрел на мать, словно ожидая: вот она съест одну, вторую, третью лепешку — и тут же с ее лица сойдет болезненное выражение и она встанет на ноги, бодрая, веселая, радостная.
Но Ринтынэ жевала лепешку вяло, порой замирала, как бы к чему-то прислушиваясь, с трудом проглатывала.
Она ощущала на себе напряженный взгляд сына и, насколько могла, заставляла себя есть.
«Не знает, бедняжка, какими горькими кажутся мне его лепешки»,— думала она, предчувствуя приближающийся конец.
ТОСКА ПО РОДНОЙ ЗЕМЛЕ
Все чаще и чаще приходила в голову Ринтынэ мысль, что она доживает последние дни.
Глядя в одну точку, она думала о том, что в последний раз видит пробивающиеся сквозь дыры в покрышке яранги лучи летнего солнца.
Однажды она попросила, чтобы соседи вынесли ее на улицу.
Когда пришли мужчины-чукчи, которые когда-то вместе с ней были насильно увезены с Чукотки, Ринтынэ нахмурилась и сказала:
— Не надо нести меня на улицу.
Это чужая земля.
Я не хочу перед смертью видеть чужую землю.
В мыслях я сейчас там, далеко, на родной земле.
Дух мой вместе с тоской, которая точит мне сердце, уходит туда, за пролив.
Ринтынэ слабо взмахнула высохшей рукой, тяжело задышала.
Чукчи присели и молча долго смотрели на умирающую.
Один из них, со скуластым угрюмым лицом, изъеденным оспой, по имени Чумкель, тяжело вздохнул и негромко сказал:
— Тоска точит и мое сердце, Ринтынэ.
Один я здесь.
А там, за проливом, живет мой сын, которого я никогда не видел.
Тынэт его имя.
Как знать, может, и отец еще жив, — помнишь Кэргыля-костореза?
— А как же!
Я помню, я очень хорошо его помню, — отозвалась Ринтынэ.
— Это он для лука отца моего, Ако, кольца вырезал костяные.
А помните, что говорили люди о луке моего отца?
— О как же, как же, Ринтынэ!
Я помню, очень хорошо помню!
— поспешил заверить Чумкель.
— Я тоже хорошо помню, — отозвался еще один чукча, худой, с впалой грудью, с красными от трахомы глазами, имя которого было Нутэскин.
В это время в ярангу вошел Чочой.
Ринтынэ встрепенулась, подняла голову и тут же беспомощно уронила ее.
— Сын пришел...
как раз вовремя пришел.
Сядь, Чочой, рядом со мной...
Чочой безмолвно опустился на шкуру у ног матери.
— То был не простой лук, а волшебный, украшенный костяными кольцами, — продолжал Нутэскин.
— Если бы Ако в тот день был со своим луком, нас бы не угнали на чужую землю.
«О дедушке Ако говорят», — мелькнуло в голове Чочоя.
Он насторожился, весь подался вперед, боясь пропустить хоть одно слово о дедушке Ако, который представлялся ему, по рассказам матери, сказочным богатырем.
— Мэнгылю и Экэчо боялись Ако, боялись его также и те, кто в дружбе был с Мэнгылю и Экэчо, — очень тихо, стараясь не напрягать голоса, сказала Ринтынэ.
— Как знать, может, это сам Мэнгылю убил моего отца еще утром, перед тем как на чужую землю бежать...
Чумкель тревожно посмотрел на вход в ярангу, как бы боясь неожиданного появления шамана, и сказал вполголоса:
— Да, так могло быть.
Ако действительно был убит в тот тяжелый день, когда нас на чужую землю угнали.
Может, оттого Мэнгылю так и торопился, что даже брата своего оставил.
— Быть может, и лук Ако увез Мэнгылю, — еще тише сказал Нутэскин, так же как и Чумкель тревожно поглядывая на вход в ярангу.
— Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе.
Там он прячет все свои шаманские вещи.
Чочой жадно ловил каждое слово.
«Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе.
Там он прячет все свои шаманские вещи», — мысленно повторил мальчик слова Нутэскина.
«А что, если как-нибудь залезть в этот склад, поискать?» — спросил он себя и почувствовал, как часто застучало у него сердце.
Долго тянулось молчание.
Ринтынэ лежала неподвижно, с закрытыми глазами.
— Пойди, Чочой, на улицу, посмотри, почему Очер лает,— вдруг обратилась она к сыну.
Чочой испуганно и удивленно посмотрел на мать и сказал:
— Это тебе чудится, мама.
Очер не лает.
— Пойди, пойди, посмотри, — повторила Ринтынэ.
Чумкель и Нутэскин замахали руками, показывая Чочою на выход.
Он встал и, тревожно оглядываясь на мать, вышел.
— Не хотела при сыне этих слов говорить, а теперь скажу.
— Ринтынэ открыла глаза.
— Жалею, очень жалею, что брат мой Гоомо далеко в тундру ушел со стадами оленей и что его нет сейчас с нами: чувствую я, что веду с вами прощальный разговор.
— Не надо, чтобы тебе такие тяжелые мысли в голову приходили, — попросил Чумкель.
В ярангу опять вошел Чочой:
— Очера нет нигде близко, мама.
— Ну хорошо, сядь на свое место, — сказала Ринтынэ.
— Ходят тайные вести, что хорошо теперь люди живут там, на нашей земле, — снова заговорил Чумкель.
— Да, все чаще и чаще такие вести до наших ушей доходят, — подтвердил Нутэскин.
— Однажды об этом мне даже американец рассказывал.
Не такой американец, как Кэмби, а своими руками работающий американец говорил мне об этом.
Джон его имя, он копает землю недалеко от индейского селения Ирдэм.
Там американцы расчищают такое место, на которое самолеты должны будут садиться.
— Очень хотела бы я, чтобы те вести были верные,— отозвалась Ринтынэ.
— Мэнгылю прошедшей осенью о другом говорил мне.
Говорил он, что сестра моя Вияль от голода умирает, а сын ее умер.
Как будто он узнал об этом от брата своего Экэчо, с которым встречался в проливе.
— Не верь, не верь Мэнгылю!
— вдруг вмешался в разговор Чочой; он встал на колени перед матерью.
— Гоомо всегда говорил, что Мэнгылю лживый человек!
— Не надо так громко кричать Чочой, — попросил мальчика Чумкель.
— Ты слушай, хорошо слушай, что тебе Гоомо говорит.
Нехороших слов он тебе не скажет.
Только не надо громко всюду кричать о том, что тебе Гоомо рассказывает.
Чочой, не то обиженно, не то действительно поняв что-то важное, умолк.
Ринтынэ ласково посмотрела на него, слабо улыбнулась.
«Любит он Гоомо, очень любит», — подумала она и зашлась в надрывающем душу кашле.
Чумкель и Нутэскин ушли.
Чочой пожевал сухой вонючей юколы и пошел по ярангам чукчей и хижинам эскимосов в надежде достать для матери хотя бы небольшой кусочек свежего нерпичьего мяса.
Оставшись одна, Ринтынэ снова погрузилась в воспоминания о родной земле.
Сейчас, когда Ринтынэ твердо знала, что должна умереть, ей особенно сильно захотелось туда, за пролив, на ту землю, где она родилась и выросла.
«Пусть там будет плохо, как говорит Мэнгылю, — думала она, — но попасть бы туда хоть на один день, посмотреть бы в последний раз на те места, где бегала с сестрой, где ходила с отцом.
Но как, как сделать это?»
От мысли, что ее желание никогда не исполнится, Ринтынэ стало так больно, так горько, что она закрыла лицо руками и заплакала.
«Вот птицы крылья имеют, — думала она, чувствуя, как сбегают вниз по вискам горячие слезы, — далеко лететь могут.
Была бы я чайкой, я поднялась бы в небо и улетела на родную землю.
Там и умерла бы легко, совсем легко умерла бы там...»
Ринтынэ мысленно представила себе родные места вокруг поселка Рэн, где она родилась, вспомнила самое любимое место, где хотелось бы ей быть похороненной.
«Вон там, на берегу Кучевээм, где наша землянка стояла, где мы рыбу ловили летом», — наконец решила она, и вдруг ей пришла на память картина, которая ничем особенным примечательна не была, но Ринтынэ она показалась сейчас необыкновенной.
Светлый, солнечный день.
Вияль сидит вверху, на вешалах, а Ринтынэ подает ей разделанную рыбу.
Вияль встает и ходит по тонким жердям, балансируя руками.
— Упадешь!
— кричит ей Ринтынэ.
Вияль хохочет и продолжает ходить.
В смеющихся ее глазах — легкий страх и озорное веселье.
Все это с такими мельчайшими подробностями всплыло в памяти Ринтынэ, что она даже улыбнулась, словно на какое-то мгновение ей действительно удалось побывать на родной земле.
Но вот картина исчезла, и Ринтынэ почувствовала, как ей стало холодно и жутко в ее ветхой яранге, в этой чужой и мрачной стороне.
«Надо думать, вспоминать, надо все-все вспоминать, что было со мной там, за проливом», — с тоской подумала Ринтынэ.
Так она и умерла в тоске по родной земле...
После похорон матери Чочой на целый день ушел в тундру.
Возможно, он не вернулся бы домой, в поселок Кэймид, и на вторые сутки, если бы не нашли его возвратившийся в поселок Гоомо и маленький негр Том.
Не скоро успокоился Чочой.
Он жил то у дяди Гоомо, то у Тома.
Серьезный, замкнутый, он мало разговаривал и совсем перестал улыбаться.
Том заметил, что его друг о чем-то часто сосредоточенно и упорно думает.
Однажды, промолчав до самого вечера, Чочой отозвал Тома за хижину и, усевшись на корточки, сказал с таинственным видом:
— Слушай меня, хорошо слушай!..
Долго слушал Том.
Чочой говорил о своем дедушке, богатыре Ако, обладавшем замечательным луком.
А когда Чочой в конце рассказа сообщил, что он уже хорошо снаружи обследовал склад шамана Мэнгылю и знает, как в него проникнуть, чтобы проверить, нет ли там лука дедушки Ако, Том вскочил на ноги и сказал:
— И я пойду с тобой!
Там же страшно!
Как ты один там будешь?
Это опасно очень...
— Вот-вот, опасно, потому тебе и нельзя, — с прежней таинственностью сказал Чочой.
— Тебе же известно, что склад шамана Мэнгылю находится под одной крышей со складом мистера Кэмби, они же друзья.
Если там нас поймают, тогда мы погибнем.
Тебе лучше, Том, остаться.
Том явно обиделся, молча отвернулся.
Чочою стало жалко друга, он обнял его за плечи и тихо сказал:
— Не сердись на меня, Том.
Но я не хочу, чтобы Кэмби тебя убил.
Том вырвался из рук Чочоя и с решительным видом заявил:
— Все равно я пойду с тобой!
Тебя тоже могут убить!
Может, я сумею помочь тебе чем-нибудь.
Вдвоем не так страшно...
НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ
Шаман Мэнгылю выехал в соседний поселок, узнав, что там заболел охотник.
Чочой и Том, перебегая от дома к дому, от яранги к яранге, пробирались к длинному складу из гофрированного цинкового железа.
— Вон, видишь, железная решетка?
— сказал Чочой, указывая на окно в стене склада.
— Там одна перекладина выломана.
Через ту дыру можно залезть в склад.
Том утвердительно кивнул головой и внимательно осмотрелся вокруг.
Мальчики подкатили к окошку одну из валявшихся у склада железных бочек, потом испытующе посмотрели друг на друга и на какое-то мгновение остановились в нерешительности.
— Дай, я первый, — предложил Том.
Тогда Чочой, не отвечая ему, поднялся на бочку, ухватился за решетку, подтянулся на руках и решительно заглянул в окно.
Однако глаза его, не привыкшие к мраку, сначала ничего рассмотреть не могли.
Просунув сквозь прутья решетки локти, он поднялся еще выше, перевалился всем туловищем в склад и увидел внутри, под окном, высокую кучу мягких оленьих шкур.
Чочой отпустил руки, нырнул вниз головой.
Глянув вверх, он увидел переваливающегося через окно Тома.
Чочой махнул ему рукой, что означало: «Смелей!» — и чуть посторонился.
Через мгновение Том был уже рядом с ним.
Невольно мальчики схватили друг друга за руки, пугливо осмотрелись.
В складе было почти совсем темно, тихо, пахло прелыми шкурами, тухлым моржовым жиром, вяленой рыбой.
Постепенно глаза привыкли к мраку.
Минута шла за минутой, а друзья, настороженные и взволнованные, не решались сделать ни шагу.
И тут за ворохом оленьих шкур, где-то слева, послышались странные звуки, похожие на шипение и щелканье.
Друзья присели.
— Страшно!
— невольно вырвалось у Тома.
— Страшно!
— признался Чочой.
abu
Звук больше не повторился.
И снова жуткая, зловещая тишина повисла в шаманском складе.
— Может, здесь шаманские души живут?
— высказал предположение Чочой.
Том промолчал.
Друзья глазами спрашивали друг друга: «Не уйти ли назад?»
— Нельзя назад идти.
Я должен поискать лук дедушки Ако, — прошептал Чочой.
Том сжал его руку и решительно встал.
Бесшумно мальчики двинулись в глубь склада.
За ворохом оленьих шкур они увидели подвешенную к перекладине большую клетку с филином.
Немигающие выпученные глаза филина перепугали мальчиков.
— Шаманский дух!
— прерывающимся от страха голосом сказал Чочой.
— Филин, — поправил его Том, перепуганный, однако, не меньше Чочоя.
Филин зашипел, захлопал крыльями.
И это неожиданно разозлило Чочоя.
Он смело подошел к клетке и сказал:
— Кто бы ты ни был — шаманский дух или просто филин, — сиди спокойно, а то скручу тебе голову!
Филин повернулся в его сторону, взмахнул крыльями и присмирел.
Восхищенный поступком Чочоя, Том тихо засмеялся и сказал:
— Вижу я, ты такой же храбрый, как твой дедушка.
После разговора с филином мальчики почувствовали себя свободнее.
Перед их глазами стояли штабеля ящиков с яркими этикетками, бочонки, ведра.
На деревянных перекладинах висели шкуры песцов, лисиц, волков.
Один из длинных ящиков был полуоткрыт.
Чочой приподнял крышку и моментально захлопнул снова.
— Что такое?
— спросил Том.
— Кажется, там черти сидят!
— скороговоркой ответил побледневший Чочой.
Несколько минут друзья стояли напряженные, готовые в любое мгновение обратиться в бегство.
Но вот Чочой подошел к ящику, открыл его крышку.
Вслед за ним подошел и Том.
Из ящика выглядывали оскаленные морды каких-то невиданных зверей.
У одного из них были всего лишь единственный глаз во лбу, рога и длинная черная борода.
Том невольно отступил назад, а Чочой неожиданно весело сказал:
— О, так это же шаманские маски!
Вот в этой маске Мэнгылю мою маму лечил.
Теперь он спокойно извлек из ящика маску полумедведя-полуптицы и надел себе на голову.
Том рассмеялся.
— Тсс!
— остановил его Чочой.
— Как бы нас не услышали.
Друзья перерыли весь ящик.
Там оказалось несколько десятков шаманских масок, связки птичьих когтей, звериных клыков, высушенные птичьи головы, но лука дедушки Ако в ящике не было.
Закрыв ящик, мальчики пошли дальше по складу.
В одном месте Том споткнулся и чуть не упал в чан, наполненный вонючим моржовым жиром.
За чаном стояли огромные, выше человеческого роста, деревянные идолы, отдаленно напоминавшие фигуры людей.
Там, где были намечены рты, виднелись следы жертвенной крови, которой шаман кормил идолов во время праздничных жертвоприношений.
Неподалеку от идолов был привязан к перекладине длинный шест.
Конец шеста, почти упиравшийся в крышу, был увенчан мертвой головой оленя.
Подняв кверху головы, мальчики со все возрастающим страхом смотрели в мертвые глаза оленя, не в силах шелохнуться.
— А вот, посмотри!
— приглушенно воскликнул Том, дергая Чочоя за рукав кухлянки.
Чочой посмотрел в том направлении, куда показывал Том, и увидел огромное моржовое чучело.
Длинные желтые клыки моржа угрожающе нацеливались на мальчиков.
— Не бойся, это неживой морж!
— успокаивал Тома Чочой.
— Я видел однажды на празднике моржа, как шаман с бубном плясал на этом чучеле.
В одном из уголков склада друзья увидели целую коллекцию шаманских бубнов самой различной величины.
Одни из них имели овальную форму, другие — круглую, третьи — форму яйца.
Все они были увешаны колокольчиками, трензельками, медными и железными бляхами.
Окончив общий осмотр склада, мальчики принялись за поиски лука.
— Мама говорила, что лук дедушки Ако украшен широкими костяными кольцами, а на кольцах вырезаны человеческие и звериные фигуры, — пояснил Чочой, заглядывая в самые укромные места.
Долго они шарили в складе, но ничего не нашли.
Постепенно друзья добрались до противоположной стороны склада.
— Это всего лишь перегородка,
— объяснял Тому Чочой.
— Там, за этой перегородкой, начинается склад мистера Кэмби...
Он не успел договорить.
За перегородкой послышались хлопанье двери и громкие возгласы Адольфа и Дэвида.
—Ты хорошо сделал, Дэвид, что уговорил отца оборудовать этот уголок в складе под наш боевой штаб.
Уютно, прохладно, а главное, не на глазах у матери.
Надоела она мне со своими нежностями!
— Неплохо, неплохо, — согласился с братом Дэвид.
— По крайней мере, здесь никто нам не будет мешать — делай что хочешь.
Осторожно осмотрев перегородку, Чочой заметил в одном месте щель и бесшумно припал к ней.
Через мгновение он махнул рукой Тому, подзывая его к себе.
Стены «штаба» были увешаны картинами, оружием, охотничьей одеждой.
По обе стороны небольшого стола, заваленного книгами и журналами, стояли неряшливо убранные кровати.
В одном из углов виднелось что-то прикрытое одеялом.
Чочою на миг показалось, что одеялом накрыт человек.
Дэвид повалился на кровать, забросив ноги в огромных резиновых сапогах на спинку кровати.
— Сними сапоги, — укоризненно заметил Адольф.
Дэвид немного помедлил, снял сапоги и снова положил ноги на спинку кровати.
— В общем-то, ты прав, Дэвид, когда говоришь, что дома у нас скучища невероятная.
— Адольф зевнул, устраиваясь на своей кровати.
— Город — совсем другое дело.
Сколько там развлечений!
— В последнее время, знаешь, пошла мода танцевать в ресторанах босиком...
да-да, босиком!
— засмеялся Дэвид.
— Представляешь, дочь или сын какого-нибудь банкира — и вдруг танцует босиком.
И ничего, привыкают.
Я сам однажды попробовал.
—  Ты танцевал босиком?
— изумился Адольф'.
—  Конечно, не сразу решился, — отозвался Дэвид.
— Сначала, понимаешь, как-то стыдно было.
Но, когда я прочел об этом в газете статью, которая называлась «Вызов условностям!», и попробовал танцевать, — знаешь, ничего...
—  Нелепо! Глупо! ико!
— попробовал возмутиться Адольф.
— Чего только у нас иногда не выдумывают!
Вот, например, эта возмутительная анкета, которую по колледжам послали:
«За сколько долларов вы плюнете в лицо вашей матери?»
Кстати, я все собираюсь спросить у тебя: ты принимал участие в этой анкете?
—  Хотел было переплюнуть всех в колледже, — после некоторого раздумья сознался Дэвид, — решил написать, что готов плюнуть в лицо матери за один цент.
Понимаешь, за один цент!
Потом понял, что буду одним из героев колледжа, об этом напишут в газетах, и почему-то стало жалко мать...
—  А все же ты негодяй, Дэвид!
— мрачно заметил Адольф.
— Ну, пусть там за тысячу долларов, за две еще можно было бы на это решиться.
На это, в конце концов, мама, наверное, и сама согласилась бы.
А тебе пришло в голову — за один цент!
Чочой выпрямился, на миг оторвался от щели и прошептал:
— Плевать в лицо своей матери!
Как так можно, а?
Понимаешь ли ты, о чем они говорят?
—  Разве ты не знаешь, кто это говорит?
— спросил Том и снова припал к щели.
А за перегородкой сыновья Кэмби продолжали свой разговор.
—  Вот я расскажу обо всем матери!
— погрозил брату Адольф.
—  Не скажешь, — лениво ответил Дэвид.
—  Это почему же?
—  Потому что ты знаешь, насколько тяжелы мои кулаки.
Ведь признайся, дорогой братец: ты очень боишься меня, хотя и старше на целых два года.
—  Не боюсь, а просто не хочу с тобой связываться, — ответил Адольф и потянулся к журналу.
— «Лайф»! — громко прочел он название журнала.
* «Лайф» — американский реакционный журнал.
Перелистав несколько страниц, Адольф всмотрелся в какую-то фотографию, вскочил на ноги.
—  Или вот еще, полюбуйся!
— с негодованием потряс он журналом.
— Вот под этими фотографиями написано, что среди богатой молодежи Америки пошла новая мода прически.
— Ну и что же?
— Дэвид лениво повернулся на бок.
— Да ты посмотри, посмотри на эти фотографии: спереди все выстрижено, а сзади космы.
Вот полюбуйся, какой вид у этого молодчика с новой прической!
— Неси сюда журнал, покажи, — зевая, предложил Дэвид.
Адольф нахмурился, но ослушаться младшего брата не решился.
Он подсел к нему на кровать и показал фотографию в журнале «Лайф».
Дэвид долго смотрел на фотографию, прочел текст под ней, оживившись, спрыгнул с кровати:
— Адольф, тащи ножницы, сейчас мы себе точно такие же прически сделаем.
— Ты с ума сошел!
— запротестовал Адольф.
— Да я скорее голову позволю себе отрезать, чем подстричься таким образом.
— Чудак ты, право!
Кто нас тут увидит?
Сам же говоришь, что скука страшная, хоть посмеялись бы, — попробовал уговорить брата Дэвид.
— Скучища — это верно ты говоришь...
— Голос у Адольфа дрогнул.
— Но нельзя же допускать такие дикие выходки!
— А хочешь, я сам принесу ножницы?
Адольф заглянул в глаза брату, посмотрел в зеркало на свои темные длинные волосы и, вздохнув, сказал:
— Ну ладно, черт с тобой!
Разве только на один день, что ли, так подстричься.
Завтра я и сзади состригу.
Дэвид быстро натянул сапоги, бросился за ножницами.
Вскоре он вернулся.
— Давай я тебя первого подстригу, — предложил младшему брату Адольф.
Дэвид перевернул кверху дном какой-то ящик и приказал:
— Садись!
Адольф, безмолвно опустив руки, уселся.
Дэвид принялся стричь ему голову.
Порой он приглядывался к фотографии в журнале «Лайф» и снова принимался за стрижку.
Адольф морщился, стонал, просил брата быть поосторожнее.
Минут через десять Дэвид объявил:
— Ну, кажется, кончил.
Встань-ка, я на тебя полюбуюсь.
Адольф встал.
Вид у него был безобразный.
abu
— Ну-ка, давай стриги совсем, — не очень настойчиво попросил он брата.
— Это еще что такое?!
— возмутился Дэвид.
— Почему ты такой?
Ну, просто кисель какой-то, а не человек...
Давай лучше стриги меня.
Вскоре новая прическа была и у Дэвида.
Похлопав себя по темени, Дэвид больно боднул брата стриженной спереди головой, заглянул в зеркало.
— Ну что ж, получилось ничуть не хуже, чем на фотографии в журнале, — удовлетворенно заключил он.
Братья снова уселись на кровати.
Несколько минут они сидели со скучающим видом, не зная, чем им заняться.
— Уехать надо отсюда куда глаза глядят.
— Адольф тяжело вздохнул.
А Дэвид, неожиданно встал и направился к щели в перегородке, отделяющей склад Кэмби от склада шамана Мэнгылю.
Чочой и Том отшатнулись в сторону, припали к земле.
Послышался скрип отдираемой жести.
Чочой схватил руку Тома, крепко сжал.
— Темно и вонь невыносимая.
— Дэвид недовольно поморщился.
— Надо будет нам эту стену заделать как следует.
— Пойдем побродим с ружьями по озерам, что ли, — предложил Адольф.
Дэвид согласился.
Когда сыновья Кэмби ушли, Чочой и Том наконец встали на ноги.
— Ох, и боялся я: думал, сердце выскочит!
— признался Чочой, дотрагиваясь рукой до груди.
— А я тоже так боялся, что думал — весь в землю влипну, — сказал Том, стряхивая пыль с одежды.
— Ну что ж, давай скорее уходить отсюда, — предложил Чочой, подталкивая Тома в бок.
Мальчики направились к окну с железной решеткой.
Убедившись, что у склада никого близко нет, они торопливо, но без шума выбрались на улицу и побежали в хижину негра.
ПОДВИГ МАЛЬЧИКОВ
В поселок Кэймид пришел индеец Шеррид.
Остановился он у своего старого друга Гоомо.
Сидя у костра, Шеррид смотрел воспаленными от бессонницы глазами на огонь.
В зубах у него была длинная дымящаяся трубка.
Много горя было за спиной у Шеррида.
Уже с детства ему пришлось быть изгнанником.
Американцы угоняли его племя из родных мест все дальше и дальше на север, на бесплодные, суровые земли.
Индейцы гибли.
У Шеррида никого не осталось из родных.
Отец Шеррида, вождь племени, покончил с собой, когда его насильно угнали американцы в какой-то город, пытаясь сделать из него балаганного актера.
Предприимчивые янки хотели заработать на нем большие деньги.
Шутка сказать — вождь индейского племени в своем индейском наряде показывает на подмостках балагана сцены из былой вольной жизни!
Шеррид попал на Аляску, будучи юношей.
Но не было покоя ему и здесь, на этой суровой земле.
Много миль прошел пешком Шеррид по Аляске.
Он бывал в городах Джуно и Ном, на берегах рек Тананы и Юкона, в мрачных горах Святого Ильи.
Однажды судьба его забросила на остров Кодьяк.
А теперь Шеррид жил в одном из соседних поселков, недалеко от Кэймида, занимался охотой и рыболовством.
Недавно у него умерла жена.
Единственным его утешением была восьмилетняя дочь Лойя.
Уходя на охоту, Шеррид оставлял свою дочку одну дома, и она была отличной хозяйкой.
Но недавно Шеррид, вернувшись домой, нашел свою хижину пустой.
Весь поселок и его окрестности обшарил Шеррид, но Лойи не нашел.
Обезумев от горя, он бросился в соседние поселки.
Поиски были безрезультатны.
Но вот вчера Шерриду сказали, что в его отсутствие, в день исчезновения Лойи, в поселок приходил из Кэймида американец Кэмби и никто не видел, когда американец ушел.
— Кэмби!
Кэмби!
— воскликнул Шеррид.
— Возможно, это он похитил мою дочь?!
Не раздумывая, Шеррид отправился в Кэймид.
Ночью он долго ходил вокруг дома Кэмби.
Откормленные собаки рвались с цепи, лаяли до хрипоты.
И как раз тогда, когда Шеррид хотел проникнуть во двор, на крыльцо вышел сам Кэмби и крикнул в темноту:
— Эй, кто там лезет?
Убирайся прочь, или я продырявлю твою безмозглую голову!
Шеррид прижался к забору.
Собаки по-прежнему рвались с цепи.
Кэмби вскинул винчестер и разрядил в воздух все девять патронов.
«Надо подождать до утра», — решил Шеррид и бесшумно, как это может сделать только индеец, ушел прочь от усадьбы Кэмби.
И вот сейчас, сидя у костра в яранге Гоомо, Шеррид мучительно думал о том, как ему проверить, нет ли его дочери в доме Кэмби.
Но измученное бессонницей лицо его было непроницаемым.
На индейце не было того живописного наряда, разукрашенного пестрыми птичьими перьями и цветными ракушками, какой носили когда-то его предки.
Он был одет в сильно поношенную меховую куртку и брезентовые штаны.
На ногах у него были эскимосские торбаза из нерпичьей шкуры.
В ярангу вошел с арканом в руке Гоомо.
Шеррид осмотрел его могучую фигуру и, грустно улыбнувшись, сказал:
— Не было бы у Кэмби оружия, сейчас пошли бы мы с тобой к нему вдвоем и дознались бы, кто похитил Лойю.
Чочой насторожился.
В это время в ярангу вошел Том.
Чочой кинулся к нему навстречу, схватил его за рукав и вывел на улицу:
— Послушай, Том, не показалось ли тебе вчера, когда мы были там, в складе, что в углу, около кровати Дэвида, был закрыт одеялом человек?
— Да-да, мне показалось...
Чочой минуту помолчал, потом отвел Тома еще дальше от яранги и таинственно зашептал:
— Сейчас мы с тобой должны проверить, человек ли это был и что за человек.
У индейца Шеррида дочь исчезла.
Возможно, это она там была.
Возбуждение Чочоя передалось Тому.
Во что бы то ни стало помочь индейцу Шерриду найти его дочку — вот что сейчас занимало мальчиков.
— Надо сказать ему о том, что мы видели вчера...
— предложил Том.
— Но меня дядя будет ругать за то, что мы лазили в склад шамана, — возразил Чочой.
Том нахмурился:
— Да.
Дядя будет тебя ругать,
это верно.
— Но Шерриду все же надо рассказать о том, что мы вчера видели, — твердо решил Чочой.
— Надо предупредить его, чтобы он не уходил из поселка.
Возможно, его дочь удастся спасти, а без отца как же она убежит отсюда?
— Спасти?
— переспросил Том.
— Да-да, надо ее спасти, — решительно добавил он, еще не представляя себе, как это сделать.
Мальчики вошли в ярангу.
Глянув в окаменевшее лицо индейца, Чочой подсел к нему, положил на его колено руку и вдруг сбивчиво, быстро начал рассказывать о том, что они видели в складе шамана Мэнгылю.
Лицо индейца оживилось.
Он вытащил изо рта трубку, мгновенно встал на ноги и весь превратился в слух и внимание.
Гоомо изумленно смотрел на мальчиков.
К удивлению Чочоя, он не спросил, зачем они очутились в складе.
— Придется тебе, Чочой, еще раз полезть в склад Мэнгылю.
Если девочка действительно у сыновей Кэмби, тогда мы с Шерридом подумаем, как ее освободить, — сказал Гоомо.
Индеец опустился на корточки возле Чочоя:
—  Шеррид долго помнит сделанное ему зло, но Шеррид еще дольше помнит сделанное ему добро.
Шеррид не останется в долгу!
—  Пошли, Том!
— позвал Чочой.
Индеец положил свои руки на головы мальчиков, посмотрел им в глаза и, чуть кивнув головой, тихо промолвил:
—  Пусть будет вам удача!
В склад шамана Мэнгылю мальчики попали точно так же, как и в первый раз.
Теперь он не казался им таким таинственным и страшным, как прежде.
Еще не подойдя к перегородке, они услыхали голоса Адольфа и Дэвида.
Жесть, которую вчера оторвал Дэвид, осталась неприбитой.
Подкравшись к щели, Чочой и Том сразу увидели сидящую в углу худенькую девочку-индианку с огромными неподвижными глазами.
Лицо девочки выражало презрение и даже отвращение к братьям Кэмби, которые в эту минуту занимались странной игрой.
На кровати Дэвида лежал Адольф, а Дэвид, склонившись над ним, прикладывал свой нос к носу старшего брата и с шумом втягивал в себя воздух.
—  Ничего не получается!
— рассердился он и взял в руки журнал «Лайф».
— Тут же ясно описано, что нужно одному играющему вложить папиросную бумагу в ноздрю, а второму играющему попытаться путем энергичного вдыхания через нос втянуть ее в свою ноздрю.
—  Мы же так и делаем, — отозвался Адольф, дотрагиваясь пальцами до своего мясистого носа.
—  Дай-ка я лягу на кровать, а ты будешь, как тут говорится, энергично вдыхать через нос, — предложил Дэвид.
Братья поменялись местами.
Долго возились они, чертыхаясь, и, видимо, не удовлетворенные результатами игры, уселись на кровати красные, потные, с выражением апатии и пресыщения на лицах.
—  Все это очень и очень противно, — сказал Адольф.
— И какой только идиот поместил описание этой игры в журнале «Лайф»!
—  Не так противно, как скучно.
— Дэвид поморщился и, посмотрев пристально на девочку-индианку, почти вплотную подошел к ней.
— Ну, чего так смотришь, а?
Видно, смешно тебе показалось, как мы забавлялись новой игрой?
—  Не столько смешно, сколько противно,
— ответил за девочку Адольф.
— Если бы было смешно, она смеялась бы.
— Ну, ты сейчас начнешь свое благородство показывать.
— Дэвид повернулся к брату.
— И какой же ты, Адольф, нудный человек!
Всегда все ругаешь, возмущаешься, плюешься — и, однако, делаешь то же самое, что и другие.
Одним словом, ханжа!
—   Не понимаю, зачем отец эту девочку взаперти держит?
— желая перевести разговор на другую тему, сказал Адольф.
—   Да говорит, что этот бродяга Шеррид изрядно задолжал ему и теперь сюда не показывается.
Так вот, почтенный родитель придумал способ затянуть индейца к нам в поселок.
—   И он, кажется, добился своего.
abu
Сегодня я видел Шеррида здесь.
В это время дверь открылась, и на пороге показался Кэмби с каким-то свертком в руках.
Чочой поежился от страха, а Том прикрыл рот рукой, словно боясь, что Кэмби услышит его дыхание.
Мистер Кэмби не видел еще сыновей со вчерашнего дня.
Он минуту с недоумением смотрел то на младшего, то на старшего сына, удивленный нелепыми их прическами, а потом строго спросил:
—   Это еще что такое?
Дэвид сел на кровать, с независимым видом заложил ногу за ногу и сказал, улыбаясь:
—   Это новые прически, отец!
Прически по последней моде, признанной золотой молодежью Америки.
Вот, можешь убедиться: об этом пишут в журнале «Лайф».
Даже фотографии помещены.
— Да это мы пошутили.
Сегодня совсем сострижем волосы.
— Адольф конфузливо потер рукой голое темя.
Рассмотрев фотографии в журнале и прочитав текст под ними, Кэмби еще раз окинул взглядом своих сыновей.
— Ну что ж, к новым вашим прическам очень пойдет новый наряд!
— наконец воскликнул он.
С этими словами Кэмби заговорщически подмигнул сыновьям и развернул два белых балахона с капюшонами.
—   Нате, меряйте, привыкайте!
Готовьтесь к посвящению в ку-клукс-клан!
—   Что?
Ты хочешь, чтобы мы стали куклуксклановцами?
— изумился Адольф, почти со страхом глядя на белый балахон.
—   А разве ты против этого?
— после некоторого молчания спросил мистер Кэмби.
Голос его прозвучал угрожающе.
—   Нет!
Что угодно, только не это!
— с решительностью, которая озадачила даже Дэвида, заявил Адольф.
— Ты что?
— Мистер Кэмби тяжело ступил вперед.
— Быть может, там, в своем колледже...
Он не докончил.
Ему было страшно подумать, что его сын мог заразиться в колледже опасными идеями.
— Напрасно, отец, так волнуешься, — флегматично заметил Дэвид.
— Ты плохо знаешь Адольфа.
Он выполнит обряд посвящения.
Это так же верно, как и то, что сегодня после вечера наступит ночь.
Адольф зло посмотрел на брата, хотел сказать что-то, но мистер Кэмби миролюбиво перебил его:
— Ну ничего, ничего...
Не будем зря терять время.
Мне очень некогда.
Я хочу предупредить вас, чтобы вы не выпустили вот эту птичку.
— Мистер Кэмби указал на девочку-индианку, которая с его приходом, забившись как можно плотнее в угол, закрылась одеялом.
— Я хочу, чтобы этот бродяга Шеррид как следует поволновался, тогда он станет сговорчивей и припомнит все свои долги.
Хлопнув Адольфа по длинной спине, мистер Кэмби снова добродушно подмигнул ему и направился к выходу.
— Поручи кому-нибудь как следует заделать вот эту стену, — угрюмо обратился Адольф к отцу, — а то запах оттуда идет такой, что тошно.
— Хорошо, хорошо, сделаю, — пообещал мистер Кэмби и скрылся за дверью.
Адольф закурил сигарету, бросил спичку под ноги Дэвиду:
— Если ты, Дэвид, еще будешь в подобном тоне говорить обо мне, то...
— Ах, оставь, пожалуйста, все это!
— перебил брата Дэвид.
— Лучше померяем эти дурацкие балахоны.
Не думаю, чтобы в них было удобно, но зато в этом наряде у нас будет дьявольски страшный вид.
Не ты ли еще совсем недавно сказал: «Что касается негров, то тут я беспощаден»?
А ты же знаешь, как боятся негры этих белых балахонов!..
— Можешь надевать, а я ни за что не надену!
— упрямо повторил Адольф и отвернулся от брата.
— Наденешь,
— спокойно возразил ему Дэвид.
Нарядившись в балахон, он посмотрел в зеркало, сделал несколько воинственных поз и, повернувшись к девочке, сказал:
— А ну-ка, встань, посмотри на меня!
Девочка еще плотнее прижалась к стене.
Дэвид, грубо дернув ее за руку, поставил на ноги.
Приникший к щели в перегородке Чочой крепко вцепился рукой в плечо Тома:
— Что-то делать надо, а?
Том встал и осмотрелся вокруг, словно надеясь найти кого-нибудь для помощи.
А девочка гордо подняла голову и посмотрела на Дэвида ненавидящим взглядом.
Тонкие ноздри ее сухощавого носа вздрагивали.
— А ты обрати внимание, как она, черт побери, смотрит!
— возмутился Адольф.
— Меня бесит, если такой взгляд они бросают на нас только вскользь, незаметно, а это...
Адольф не договорил, не находя подходящего выражения.
Схватив стул, он сел на него верхом и, облокотившись на спинку, уставился на девочку злыми глазами.
— Так ты что, не боишься, а?
abu
— Ну что ж нам делать?
— Чочой снова вцепился рукой в плечо друга.
— Давай стучать кулаками об жесть!
— Том замахнулся кулаком.
— Не надо!
abu
Так мы все дело испортим.
Быстро осмотрев складское помещение, Чочой остановил свой взгляд на ящике с шаманскими масками и вдруг прошептал радостно:
— Маски!..
Мальчики бесшумно подбежали к ящику, открыли его, быстро выбрали маски пострашнее.
Чочой надел на себя маску с одним глазом на лбу, с рогами и длинной черной бородой, закрывавшей почти все его туловище, Том — огромную маску диковинной птицы, отчего стал намного выше собственного роста.
Не сговариваясь, они что было силы толкнули полуоторванный еще вчера Дэвидом железный лист и в то же мгновение очутились перед глазами братьев Кэмби.
От неожиданности Дэвид так испугался, что, сорвав с лица капюшон, неуклюже попятился назад. Споткнувшись, он бросился сломя голову из склада.
Адольф в одно мгновение скрылся вслед за братом.
Девочка с недоумением и страхом смотрела на своих спасителей.
Мальчики подняли маски.
— Бежим с нами!
— схватил ее за руку Чочой.
Девочка последовала за ними в шаманский склад.
С лихорадочной поспешностью водворив маски на старое место, мальчики устремились к окну.
— Лезь туда, вверх!
— Том подсадил девочку.
...Опомнившись от страха, Адольф и Дэвид не очень решительно заглянули в свой «боевой штаб».
Там уже было пусто.
— Ничего не понимаю!
—сказал Дэвид.
— Кто-то зло подшутил над нами.
— Ты думаешь, что это...
были люди?
— А что ж, по-твоему, — перебил брата Дэвид, — это были настоящие черти, что ли?
Вот я им задам!
Они сейчас где-нибудь в этом вонючем складе.
Дэвид отогнул жесть и с трудом пролез в склад Мэнгылю.
Адольф, потоптавшись в нерешительности, последовал за ним.
Сыновья Кэмби осмотрели весь склад, но никого не обнаружили.
— Ничего не понимаю!
— разводил руками Дэвид.
— Дверь на замке, разве только в окошко выбрались?
— Но оно же маленькое, — возразил Адольф.
— Там только дети могут пролезть.
— Это верно, — согласился Дэвид.
О том, что их перепугали Чочой и Том, сыновьям Кэмби не приходило и в голову.
В это время в яранге Гоомо девочка-индианка, обхватив отца за шею худенькими ручонками и уткнувшись лицом в его грудь, горько плакала.
Шеррид гладил ее по голове и приговаривал:
— Не плачь, моя Лойя, не плачь.
Теперь ты уже со мной...
да-да, со мной...
Запомни этих двух мальчиков — Чочоя и Тома.
Это настоящие мужчины!
Индеец Шеррид ушел с дочерью из поселка Кэймид.
На прощанье он сказал, что на другой же день уйдет из своего селения, чтобы уже никогда не нашел его американец Кэмби.
...Шаман, вернувшись домой, с изумлением узнал, что произошло в его складе.
Он немедленно отправился в склад и вместе с мистером Кэмби тщательно осмотрел его.
Недоумению Мэнгылю не было границ.
В складе все было на месте, все лежало и висело так же, как и много лет подряд.
— Может, у тебя, в конце концов, где-нибудь потайная дверь появилась?
— выходил из себя Кэмби.
— Да нет, у меня всего одна дверь, вы же знаете, — растерянно оправдывался Мэнгылю.
Мистер Кэмби плюнул и ушел прочь.
«Какие-то коварные духи завелись в моем складе», — сделал вывод шаман и, схватив бубен, принялся колотить в него, выгоняя из склада непрошеных гостей.
А мистер Кэмби ходил в это время по ярангам и по хижинам эскимосов, пытаясь дознаться, кто перепугал его сыновей и увел девочку-индианку.
Эскимосы и чукчи смотрели на него с искренним недоумением и отвечали, что они поражены этой новостью.
СТРАННЫЙ АМЕРИКАНЕЦ
Еще долго ходили разговоры о происшествии, случившемся в складах шамана Мэнгылю и мистера Кэмби.
Чочой и Том прислушивались к этим разговорам, заговорщически перемигивались и незаметно посмеивались над сыновьями Кэмби.
— А у Дэвида глаза выпучились, волосы, которые еще на затылке остались, дыбом встали!
А бежал-то он как!..
Стараясь изобразить страшно перепуганного человека, Том смешно таращил глаза, широко расставлял руки и бросался бежать сломя голову.
Чочой покатывался со смеху и, в свою очередь, начинал показывать, как испугался Адольф.
—Пойдем послушаем, что эскимосы говорят о страшных чудовищах, которые перепугали Адольфа и Дэвида, — сверкая белозубой улыбкой, как-то предложил товарищу Том.
— Пойдем послушаем!
— согласился Чочой.
Но в этот день никто из эскимосов и чукчей о страшных чудовищах не говорил.
Всюду речь велась об одном: нерпа ушла от берегов, очень мало рыбы в реках, в хижинах нет еды, голод отнимает у людей силы, голод отнимает жизнь.
Чочой и Том угрюмо слушали эти разговоры и чувствовали, как их самих гложет голод.
— Отец мой тоже ничего за последние дни заработать не может, — тоскливо промолвил Том, — а есть сильно хочется.
Мальчики вяло поднялись на ноги и зашли еще в одну хижину.
— Здесь дочь старика Таичи живет.
У нее недавно муж умер, — сказал Чочой.
Внутри хижины на нерпичьей шкуре сидела очень худая женщина в изорванной ватной куртке и в таких же изорванных ватных штанах.
Рядом с ней сидел ребенок лет четырех.
Крупная голова его, казалось, чудом держалась на тоненькой шейке.
На худом и прозрачном лице, не по-детски серьезном, особенно заметны были широко открытые, немигающие глаза.
Когда в хижину вошли мальчики, ребенок с трудом повернул в их сторону голову.
По лицу его пробежала едва уловимая тень оживления.
Том подсел к малышу и сказал, не в силах оторвать взгляда от его тоненькой шеи:
— Темно здесь.
На солнце пойди.
Сегодня день теплый, солнечный.
Женщина печально улыбнулась гостям и, прервав на время выделку нерпичьей шкуры, сказала:
— Разве вы не знаете, что ножки у моего Тотыка не ходят?
Вот взяли бы его с собой, отнесли бы на зеленую травку, где ягода есть, поиграли бы с ним.
— Поиграешь с нами?
— Чочой наклонился к Тотыку.
Ребенок кивнул головой, доверчиво протянул ручонки.
Бережно несли Тотыка по очереди Чочой и Том.
Усадив мальчика на лужайке, они попытались занять его какой-нибудь игрой.
Тотык изумленно смотрел вокруг широко раскрытыми глазами, личико его постепенно оживлялось.
А когда совсем близко возле него уселась пестрая бабочка, он засмеялся, потянулся к ней ручонками.
— А какой он веселый стал,
— тихо сказал Том, глядя на Тотыка.
— Вот бы ножки ему здоровые, чтобы побежать как следует...
Положив вокруг Тотыка зеленую траву и цветы, мальчики пошли искать ягоды.
— Давай в счастливую жизнь играть!
— вдруг предложил Том.
— А как?
— спросил Чочой.
— Да вот пойдем ягод нарвем, только есть сначала не будем.
Много-много нарвем морошки, клюквы.
Потом к Тотыку все это принесем, станем есть и все время будем думать, что мы едим лепешки.
И Тотыка хорошо накормим...
— Да, вот бы нам сейчас лепешек таких, какие однажды мы с тобой пекли!
— сказал Чочой.
— Я бы ничего другого всю жизнь не хотел, только бы такие лепешки всё ел и ел...
— Ну вот, давай будем думать, что не ягоды едим, а лепешки.
Скорее идем, а то Тотык без нас скучать станет, — заторопился Том.
Уговор мальчики соблюдали строго: они не съели ни одной ягодки, пока не вернулись к Тотыку.
Заметив ягоды, Тотык потянулся к ним ручонками, потерял равновесие и упал на бок.
Чочой поднял его, поставил перед ним свой летний малахай, наполненный морошкой и клюквой.
Набирая дрожащими ручонками ягоды, Тотык жадно подносил их ко рту.
И мальчики, наблюдая за ребенком, совсем забыли, что собирались играть в счастливую жизнь.
— Как бы у него не разболелся живот!
— забеспокоился Том.
— Да, от ягод может заболеть живот.
Но никто из них не решался отнять у Тотыка малахай с ягодами.
Неожиданно сзади себя ребята услыхали чьи-то тяжелые шаги.
Оба мигом повернулись и увидели незнакомого человека.
— Американец!
— испуганно шепнул Тому Чочой.
Не будь с ними Тотыка, мальчики не замедлили бы подняться с места, чтобы избежать встречи с неизвестным белолицым человеком.
Американец был высокий, сутулый, с худым, болезненным лицом.
Изорванный синий комбинезон его был измазан глиной, стоптанные башмаки перевязаны проволокой.
Подойдя к мальчикам, он слабо улыбнулся, снял с плеч котомку и устало опустился на землю.
—  Ну что, дорогие мои, пасетесь?
— спросил он надтреснутым голосом.
Пристальным взглядом посмотрел американец на Тотыка и прошептал потрескавшимися губами:
—  Бог ты мой, неужели и мои дети сейчас вот так же выглядят, как этот измученный ребенок?
Долго тянулось молчание.
Чочой и Том с затаенным страхом не очень дружелюбно разглядывали непрошеного гостя.
Американец заметил это.
—  Эх, милые дети, — печально промолвил он и вдруг улыбнулся широкой, мягкой улыбкой, — у меня там, в Чикаго, такие же, как вы, сынишки остались.
Такие же, как вы, худенькие, оборванные, такие же, как вы, голодные...
И от этой улыбки, от слов этих у мальчиков как-то сразу пропала враждебность к незнакомому человеку.
Им стало жаль его.
—  Ешьге, ешьте эти ягоды, вы, наверное, очень голодны!
— с готовностью предложил Том, поднимаясь на колени.
—  Спасибо, дорогой мой.
— Американец дотронулся до головы Тома огромной шершавой рукой.
— Но сможете ли вы еще насобирать себе столько ягод?
—  Мы сможем, сможем!
— поспешил заверить гостя Чочой.
Американец запрокинул голову, чтобы высыпать ягоды из горсти в рот.
Кадык на его сморщенной шее стал еще больше, еще острее.
Медленно пережевывая кислые ягоды, американец все смотрел и смотрел на Тотыка.
—  Ножки у него не ходят, есть ему нечего, — угрюмо объяснил Чочой, вытирая рукавом своей изорванной кухлянки вымазанное ягодным соком личико Тотыка.
—  Ножки не ходят, — повторял американец, горестно качая головой, — ножки не ходят...
—  У него отец недавно умер, мама тоже больная, — рассказывал Том, подвигая гостю малахай с ягодами.
—  Жарко тебе, мальчик, в твоей кухлянке, солнце печет.
— Американец положил руку на спину Чочоя.
—  От рубашки только один воротник, — откровенно сознался Чочой, показывая на шее через головной вырез кухлянки засаленную тряпицу, которая когда-то была воротником рубашки.
— А в кухлянке ничего,— как можно бодрее добавил он, — в ней дыр много...
— Бог ты мой, бог ты мой, — качал головой американец, — воротник один от рубашки...
Снова настало долгое, тягостное молчание.
Чочой глянул в малахай и заметил, что ягод уже почти не осталось.
«Вот и поиграли в счастливую жизнь, — подумал он.
— Ну ничего, потом еще насобираем».
— А откуда и куда вы идете?
— сам не зная, как он на это решился, спросил Том, обращаясь к американцу.
— Иду далеко, очень далеко иду, мой мальчик.
Иду, чтобы брать мертвой хваткой за горло тех, кто сидит на шее у простого народа.
Нет, с меня довольно.
Я больше терпеть не могу.
Я не брошусь с горя, как бедный Мартин Несс, вниз головой с моста в реку, я буду драться!..
— с ожесточением говорил американец, немного пугая мальчиков своей непонятной речью.
— А до этого я был не так уж далеко от вашего поселка.
Может, слыхали, в долине реки Эйпын строится большой аэродром?
Да, совсем недалеко от вас строится аэродром, с которого должны будут подняться самолеты, чтобы там, за проливом, убивать людей...
— Убивать людей за проливом?
— Чочой поднялся на колени.
— За что убивать?
— Том подвинулсй ближе к американцу; на лице мальчика было напряженное внимание.
— А за то убивать, что там, за проливом, нет вот таких несчастных детей, как ваш Тотык, у которого не ходят ножки...
Убивать только за то, что там все люди стоят прочно на ногах и знают, куда им идти.
Том и Чочой переглянулись, не всё понимая в речи американца.
— Но там же, за проливом, у меня двоюродный братишка живет!
— сказал Чочой.
— Правда, шаман Мэнгылю говорит, что он умер, но дядя Гоомо не зря называет шамана лгущим человеком.
Врет Мэнгылю!..
— У тебя за проливом братишка живет?
— Американец мягко взял Чочоя за худые плечи.
— Да-да, там мой брат живет, — подтвердил Чочой и принялся путано, сбивчиво объяснять, как это получилось, что он живет здесь, а братишка — за проливом.
Американец слушал Чочоя внимательно, изредка покачивая головой.
abu
abu
— А вы что, глину копали?
— спросил Том, пытаясь соскрести ногтем комок грязи с комбинезона американца.
— Да-да, копал, мальчик, глину,
только не могу я больше эту глину копать.
Не могу выполнять работу, которая похожа на то, что я могилу копаю тысячам невинных людей!
Ушел!
Бросил, хотя, может быть, это была единственная возможность иметь более или менее постоянную работу.
Но я не могу быть могильщиком!
Пусть лучше сам подохну с голоду!
Да-да, мы копаем другим народам могилы, но, даст бог, в них лягут те, которые хотят видеть горы человеческих трупов.
Эх вы, несмышленыши маленькие.
Непонятно еще вам, о чем я говорю.
Растите быстрее.
Вы поймете, вы всё хорошо поймете!
— Американец сдвинул измятую шляпу на глаза, почесал затылок и задумчиво добавил: — Не может быть, чтобы наши дети всего этого как следует не поняли...
Сняв с головы шляпу, американец стряхнул с нее пыль, поднялся на ноги.
И снова, не отрываясь, он смотрел в личико Тотыка, доверчиво поглядывавшего на него своими глазенками.
— Ах, бог ты мой, не ходят ножки!..
— горестно выдохнул американец и вдруг принялся рыться в своей котомке.
— На, мой дорогой, — поспешно опустился он на колени, протягивая Тотыку небольшую шоколадку.
— Съешь это — ты, наверное, никогда-никогда не пробовал конфет!
А я, быть может, еще заработаю, быть вдожет, куплю своим детям...
Тотык вертел в руках шоколадку и не подозревал, что ее можно есть.
Тогда американец, быстро развернув бумажку, помог Тотыку откусить кусочек.
И тут случилось невероятное: голодный ребенок выплюнул шоколадку и заплакал.
Лицо американца болезненно искривилось, губы дрогнули.
— Научите его съесть это, —упавшим голосом попросил американец Чочоя и Тома.
— Мальчик поймет, что это вкусно...
пусть съест...
Тяжело поднявшись на ноги, он снова сдвинул на глаза шляпу и зашагал прочь, бормоча себе под нос:
— Ах, бог ты мой, не ходят, совсем не ходят ножки...
Чочой и Том долго смотрели на его сутулую спину, испытывая искреннюю жалость к непонятному им человеку.
— Странный какой-то американец, — наконец нарушил молчание Чочой.
— Видно, человек очень хороший...
— Да, он человек добрый, потому что худой и голодный, — объяснил Чочой.
Том молча кивнул головой.
Такое объяснение его вполне удовлетворило.
Американец скрылся.
Мальчики принялись убеждать Тотыка съесть шоколадку.
Облизав вымазанные в шоколаде губы, он съел ее очень быстро и потребовал еще.
С трудом удалось Тому с Чочоем уговорить его съесть вместо шоколадки хотя бы немного ягод.
Наплакавшись вдоволь, Тотык уснул.
Мальчики бережно поправили ему изголовье из свежей травы и снова пошли собирать ягоды.
Но в счастливую жизнь они уже не играли.
— Знаешь, теперь мы будем сразу есть ягоды, ладно?
— сказал Чочой.
— Не будем играть.
— Да, будем есть сразу, — согласился Том и потуже затянул поясок на своих засаленных до блеска брезентовых штанишках.
А высокое солнце, как назло, палило нещадно.
Мальчики вяло ползали по траве, собирали ягоды и никак не могли унять свой голод, как не может утолить жажду человек, пьющий воду во сне.
ВСТРЕЧА С ПОГРАНИЧНИКАМИ
А по другую сторону пролива тоже стояло высокое летнее солнце.
Неразлучная тройка — Петя, Кэукай и Эттай — бродили вдали от поселка.
— Вот видите тот высокий холм?
— спросил Петя.
— Ну видим, конечно, — ответил Эттай.
— Так вот знайте: это не холм, а самый высокий в мире перевал, на который мы сейчас должны будем взойти.
— Ну да, понятно, — поправил свой заплечный мешок Кэукай.
— Мы путешественники!
— Правильно!
— сурово нахмурился Петя.
— Мы великие путешественники.
Мы много, очень много километров прошли пешком.
Очень устали.
Но не сдаемся.
Когда дойдем до перевала, у нас уже совсем не будет сил.
Но мы все равно не сдадимся, мы поползем, чтобы добраться до вершины перевала.
— Правильно!
Поползем, будем цепляться руками за камни, будем бросать друг другу веревки, будем подтягиваться кверху, чтобы всем вместе до вершины добраться!
— сказал Эттай, быстро-быстро разматывая свой аркан.
— Но это еше не все, — фантазировал Петя.
— Там, за перевалом, нас ждут больные люди.
Мы обязательно должны будем помочь им, спасти их.
— А пусть там, за перевалом, будет Аляска, а?
— Кэукай ухватился за рукав Петиной рубашки.
— Это ничего, что она совсем не там, не за перевалом, а за проливом.
Если это будет Аляска, то мы братишку моего спасем и всех-всех остальных спасем, кто на земле той погибает...
— Ой, как хорошо ты придумал!
— обрадовался Эттай.
— А верно, Кэукай очень здорово придумал!
— похвалил Петя.
— Итак, вперед, великие путешественники!
Нам не страшны никакие трудности.
Все люди будут гордиться нами!
До самого подножия холма путешественники подбадривали друг друга, говорили о том, что они должны «или умереть, или победить».
Когда же началось восхождение на «самый высокий в мире перевал», силы постепенно стали изменять им.
Но путешественники не сдавались.
Метр за метром они поднимались вверх уже ползком.
— Скорее!
Скорее!
— подбадривал Петя.
— Там, за перевалом, ждут нас люди, которых мы должны спасти.
«Утомленный до изнеможения», Кэукай вдруг покатился вниз.
Эттай, быстро собрав аркан для броска, ловко метнул его.
Кэукай схватил конец аркана, обвязался им вокруг пояса и с помошью своих преданных друзей, которые готовы были «скорее умереть сами, чем оставить друга в беде», стал снова подниматься вверх.
Все ближе и ближе вершина «перевала».
— За мной!
За мной!
— кричал Петя.
— Скоро мы на вершине перевала водрузим красный флаг!
— Но тут же встав на колени, Петя огорченно добавил: — Как же это мы о красном флаге, в самом деле, забыли?
Галстук у меня есть, а вот древка нет.
— Я сейчас принесу.
Вон видишь — внизу, под холмом, кусты растут.
— Эттай с готовностью вскочил на ноги и побежал вниз.
— О, придумал!
— Кэукай стукнул себя по лбу.
— Эттай теперь не путешественник, а горный барашек.
Давай стрелять!
Тут же Кэукай и Петя повалились на землю и открыли по «горному барашку» оглушительную пальбу, изображая выстрелы собственным голосом.
Когда Эгтай снова был вместе с друзьями, он немедленно превратился опять в «великого путешественника».
Петя привязал к древку красный галстук, и восхождение на «перевал» возобновилось.
— Там, за вершиной перевала, ждут нас голодные, измученные люди, — твердили друзья.
И каково же было их удивление, когда за вершиной холма они действительно встретили людей!
Правда, эти люди не были ни голодны, ни измучены,
мало того — на их фуражках алели звезды, а на коленях лежали автоматы.
— Пограничники!
— вполголоса воскликнул Петя и застыл на месте.
А пограничники, видимо, уже давно наблюдали за «великими путешественниками».
Один из них был русский, с добродушным, улыбающимся лицом, второй — чукча, сухощавый, смуглый, с проницательными узкими глазами.
Оба они были в чине младшего лейтенанта.
— Так, так...
Значит, вперед!
«Там, за вершиной перевала, ждут нас голодные, измученные люди»!
— засмеялся русский пограничник.
— А интересно, почему голодные?
Почему измученные?
— спросил чукча.
— Да потому, что за перевалом у нас здесь Аляска...
— недовольно буркнул Петя, хотя встреча, с пограничниками его в душе обрадовала.
— Аляска?
— многозначительно переспросил русский.
— Ай, как плохо получается, когда географии совсем не знаешь!
— Чукча укоризненно покачал головой.
— Аляска же за проливом, а не за перевалом находится.
— Я так и знал, что они это скажут,—пробормотал Петя.
— Давайте растолкуем им, — обратился он к своим друзьям.
Долго и довольно путано объясняли «великие путешественники», почему у них Аляска очутилась не за проливом, а за перевалом.
— Ладно!
Все понятно!
Видно, что географию вы знаете, — успокоил мальчиков русский.
— А вот скажите мне, как вы, советские школьники, должны себя чувствовать, если вам хорошо известно, что вы живете на границе с государством, которое готовит против нас войну?
— Известно, как.
Мы должны быть по-настоящему бдительными,— с достоинством ответил Петя.
— Надо, чтобы уши наши врага слышали, надо, чтобы глаза наши врага видели, — по-своему ответил на вопрос Кэукай.
— Надо, чтобы мы помощниками вашими были, — добавил Эттай.
Пограничники переглянулись, как бы говоря друг другу: «Видал ты их?
Отвечают как надо...»
— А скажите...
— Пограничник-чукча подвинулся ближе к мальчикам.
— Вот встретится вам незнакомый человек, спросит дорогу к нам на заставу или о полярной станции что-нибудь выспрашивать станет — что вы будете делать?
Мальчики переглянулись, помолчали.
— Посмотрим, как он одет, — наконец не очень уверенно начал Кэукай.
— Ну, ну, дальше, — поторапливал русский пограничник.
— Спросим, кто он такой, — продолжал Кэукай, — откуда, он.
Если человек поселок какой-нибудь назовет, спросим, кого он там знает.
Но если он запутается, как заяц в собственных следах, то...
— Ну, ну, интересно, что же тогда?
— Тогда я вот этот аркан ему на шею наброшу и поведу, как чымначгына мнэ — олений бык, чымначгын — бычище, к вам на заставу, — с решительным видом сказал Эттай.
— Я лучше всех в школе аркан кидаю.
— А то можно камнем по башке слегка стукнуть, чтобы не совсем убить, а так, немножко оглушить, — добавил Петя.
Пограничники расхохотались.
Друзья, довольные собой, переглянулись, будучи уверенными, что на все вопросы дали блестящие ответы.
— Нет, не годятся они еще нам в помощники, — промолвил пограничник-чукча.
У мальчиков от изумления вытянулись лица.
Они с надеждой уставились на второго пограничника, ожидая, что он возразит первому.
Но русский вздохнул и согласился:
— Да, к сожалению, вы еще не годитесь нам в помощники.
— Это почему же?
— обиженно спросил Петя.
— Да потому, что не знаете вы, как с незнакомым человеком обойтись, — ответил русский.
— Вот один из вас говорит, что на аркан его поймает.
Так он же, этот незнакомец, может вас застрелить, если это действительно шпион.
А вот второй предлагает камнем по башке слегка стукнуть.
А вдруг вы ошиблись?
А вдруг это настоящий советский человек и подозрения ваши не оправдались бы?
— Да, тогда действительно беда получилась бы.
— Петя почесал затылок.
— Просто надо будет следить за ним, хорошо следить, вот так, как охотник следит за зверем, — нашел выход из затруднительного положения Кэукай, всем своим видом изображая охотника, выслеживающего зверя.
— Да-да, следить!
— подхватил Петя.
— А одного кого-нибудь послать к вам па заставу, или в сельсовет, или в правление колхоза.
— Вот это я понимаю!
— воскликнул русский.
— Да.
Думаю, что хорошими они будут у нас помощниками.
— Пограничник-чукча улыбнулся.
— Ну что ж, друзья, так и договоримся,— поднялся с пригорка русский.
— Помните, хорошо помните, что живете вы на границе.
Там, за льдами, у берегов Аляски и Канады, враги сейчас проводят военные маневры, учатся во льдах воевать.
Вполне возможно, что они попытаются заслать к нам своих шпионов.
Значит, будьте бдительны!
— Да-да, будьте нашими хорошими помощниками.
— Пограничник-чукча встал.
— Побеседовали бы с вами еще, да некогда...
— Постойте, постойте!
— заторопился Кэукай.
— А вот как мне быть?
Там, на Аляске, у меня родные есть, братишка есть...
— Родные?
Братишка?..
— удивились пограничники.
— Да-да, и у Тынэта, комсорга нашего, отец там, — подтвердил Кэукай и принялся объяснять, почему все это так получилось.
— Да-да... Дело это очень сложное, — задумчиво сказал русский, выслушав Кэукая.
— А нельзя ли туда как-нибудь проникнуть и забрать их?
— Эттай хитро скосил глаза в сторону Аляски.
— Нет.
Этого сделать нельзя, — сказал пограничник-чукча.
— Советские люди на чужую землю не лезут.
— Эх, вот бежали бы они к нам сами!
— Кэукай повернулся в сторону пролива.
— Ну, а если бы они бежали сюда, тогда, конечно, мы порадовались бы вместе с вами, — промолвил русский.
— Советские люди друзей всегда приютят...
Долго мальчики провожали глазами пограничников, пока они окончательно не скрылись из виду.
— Ну что ж!
Давайте теперь играть в пограничников,— предложил Петя.
— Правильно!
Давайте играть в смелых пограничников, — согласился Кэукай.
— Только я все равно шпионом не буду,
— заранее запротестовал Эттай, предчувствуя, что именно ему будет предложена эта неблаговидная роль.
— Пусть пока побудет шпионом вот тот каменный столб, который на берегу моря стоит, — нашел выход из положения Петя.
— Этого мы можем и камнями колотить.
Вскоре мальчики были захвачены новой игрой.
Они подкрадывались к врагу, заманивали его в ловушку, опрокидывали в прямом бою.
И вот они уже дерутся не с одним шпионом, а с целой армией захватчиков.
Один за другим совершаются подвиги.
Враг бежит.
А они, доблестные, благородные воины земли советской, освобождают порабощенных, спасают больных, кормят голодных.
А в сердцах их, в их неудержимой фантазии столько неистребимой силы, чго, казалось, они действительно готовы принести счастье всем обездоленным людям на земной планете, да вот жаль: возможности их мальчишеские пока ограниченны.
ШЕСТВИЕ БЕЛЫХ БАЛАХОНОВ
Старый негр Джим вошел в свою хижину встревоженный и подавленный.
Он схватил Тома на руки и прижал его к груди.
Том забеспокоился:
— Что такое, отец?
Тебя обидел кто-нибудь?
— Ничего, ничего.
Может, все обойдется.
О, слишком много горя видел старый негр Джим!
Пожалуй, слишком много для одного человека, чтобы сердцу его сейчас быть спокойным.
— Скажи, чем ты так расстроен?
— настаивал Том.
Мальчик широко расставил ноги, заложил руки за спину, как бы говоря всем своим видом: «Скажи, отец!
На меня ты можешь положиться».
— Я когда-то был крепким мужчиной, — сказал Джим.
— Сотни ударов плетью не могли вырвать из меня ни одного слова, ни одного стона.
Но сейчас мои нервы далеко не те.
Сейчас все чаще и чаще на меня находит отчаяние.
Вот так случилось со мной и сегодня...
Будь готов, мой мальчик, ко всему, — вдруг твердо сказал Джим.
— Дело в том, что я видел, как во дворе мистера Кэмби делают большой деревянный крест.
А что это такое, знает каждый негр...
Том съежился, словно его облили холодной водой.
Теперь он понял, почему так встревожен его отец.
Во дворе Кэмби кипела работа.
Члены местной организации ку-клукс-клана сколачивали огромный деревянный крест.
— Мы им, черномазым чертям, покажем свою силу!
— гудел мистер Кэмби, поглядывая на сыновей, кипятивших в черном котле смолу, предназначенную для обливания креста.
— Правда, у нас в поселке только два негра и они, кажется, пока нам ничего дурного не сделали, но мы должны предупредить их!
О чем следует предупреждать негра-калеку и его сынишку, Кэмби не знал, и все же воинственный пыл в нем загорелся настолько, что он готов был, не задумываясь, учинить над Джимом и его сыном Томом самую жестокую расправу.
Но для этого нужна была хотя бы маленькая причина, а старый негр, как назло, был самым безобидным существом в поселке Кэймид.
Он неустанно паял в своей хижине посуду эскимосов, чукчей, индейцев и пользовался у этих людей глубокой симпатией и уважением.
— Все они, черные свиньи, притворяются тихими да добрыми!
— распалял себя Кэмби.
— А вот представится им случай перерезать чистокровному янки горло, они и перережут.
Да-да, черт побери, перережут!
Голос Кэмби поднимался все выше и выше, наливаясь яростью.
— Вот мы сегодня им зададим!
— захлебывался от восторга Дэвид,
Несмотря на свои шестнадцать лет, он готов был прыгать по двору, как ребенок, и орать на весь мир о том, что наступает в его жизни исключительный момент: он будет участником ночного парада ку-клукс-клана!
Заметив пробегавшего мимо Чочоя, Дэвид вымазал пальцы в смоле, вышел из-за калитки и остановил мальчика:
— Ты, Чочой, очень дружишь с черномазым негром Томом...
В глазах Чочоя была затаенная ненависть.
Дэвид заметил это.
Криво усмехнувшись, он сказал:
— Да-да, ты дружишь с негром Томом.
Хорошая пара, ничего не скажешь, только вот лицо у тебя не такое черное, как у негра.
Но я готов помочь тебе...
С этими словами Дэвид схватил Чочоя и вымазал ему лицо смолой.
Во дворе Кэмби послышался хохот.
Чочой от обиды готов был заплакать, но он проглотил слезы и снова бросил на Дэвида такой взгляд, что тот невольно выпустил его из рук.
Чочой бросился бежать.
— У, дикий волчонок!
— бросил ему вслед Дэвид.
Несмотря на то что его выходка рассмешила добрый десяток американцев, Дэвид почувствовал какое-то смутное неудовлетворение.
Когда он подходил к Чочою, он ожидал увидеть его в смятении, ожидал услышать от него слова о пощаде, но ничего этого не случилось.
Перед глазами Дэвида все еще стоял полный ненависти взгляд Чочоя.
— Ничего, он еще расплатится за свою дружбу с черномазым чертенком, — пробурчал Дэвид и зашагал по двору.
А Чочой вбежал в хижину к старому Джиму и одним духом рассказал все, что с ним произошло.
Старый негр, увидев смолу на лице мальчика, пошатнулся, как от удара, и тихо сказал:
— Горе!
Большое горе нам будет сегодня!
Линч идет!
Черный крест и смола — это страшный знак для негра.
Он беспомощно затоптался на одном месте, тоскливым взглядом осмотрел хижину, как бы прощаясь с ней и, опустившись на скамью, тяжело задумался.
— Понимаешь, Чочой, нас с отцом сегодня ночью будут бить...
возможно, убьют, — сказал Том с таким спокойствием и самообладанием, что даже его отец поднял с изумлением голову.
Чочой во все глаза смотрел то на Тома, то на самого Джима, еще не вполне понимая, о чем идет речь.
— Как — бить?
За что вас бить?
Как можно невинных людей убивать?
— наконец спросил он.
Глядя на худенькие, слегка согнутые плечи Тома, на его не по-детски серьезные, со скорбным выражением глаза, Чочой только сейчас почувствовал, насколько любит он своего друга.
— Я и мой дядя Гоомо вас спасем!
— воскликнул он.
Старый негр медленно повернулся к нему, пристально посмотрел на взволнованное лицо Чочоя и тихо сказал:
— У тебя большое, очень большое сердце, мальчик...
Но знаешь ли ты, что будет угрожать тебе и твоему дяде, если вы попытаетесь защищать нас?
— Пусть будет что будет!
— решительно заявил Чочой, устремляясь к двери.
Он выбежал из хижины негра и бросился в ярангу Гоомо.
Джим и его сынишка долго молчали, как бы прислушиваясь к тому, что происходит во внешнем мире, в том проклятом мире, где так много тревог и горя у простого человека, и особенно, если этот простой человек имеет черный цвет кожи.
Тихо было в хижине, настолько тихо, что Том вдруг услышал, как шуршат жуки, которых он насобирал в коробку из- под консервов.
— Том, иди ко мне,
— послышался ласковый голос отца.
Том вздрогнул, подошел к отцу.
Джим посадил сынишку на колени, закрыл глаза и принялся покачиваться взад и вперед.
Том подумал, чго отец сейчас будет петь.
Так оно и вышло: старый Джим запел.
Трудно было назвать это песней — столько боли, столько обиды и ненависти было в голосе негра!
abu
«Странные плоды раскачиваются на деревьях, — говорилось в песне.
— Странные черные плоды.
Хищные птицы клюют их, а ветки деревьев, на которых висят они, обагрены кровью.
Странные черные плоды раскачиваются на деревьях...»
Том слушал песню отца, и порою сам подпевал ему тихонько.
В его задумчивых прекрасных глазах была видна вся его детская душа, глубокая, чистая.
У двери послышались шаги.
Джим умолк.
Дверь отворилась, и на пороге показалась богатырская фигура Гоомо.
Нагнувшись, он шагнул в хижину, а за ним вошел и Чочой.
Гоомо минуту стоял неподвижно: его поразили глаза Тома.
Тяжело вздохнув, он вытащил из-за пазухи трубку, раскурил ее и протянул Джиму.
Затем, положив свою огромную руку на голову Тома, он скупо улыбнулся и сказал:
— Собирайте-ка с Чочоем инструменты отца в мешок.
Джим хотел что-то возразить, но Гоомо предупредил его:
— Как хочешь, но если ты и Том останетесь здесь и эти звери нападут на вас ночью, я вынужден буду прийти сюда, и тогда кто его знает, чем все это кончится.
Не лучше ли вам перебраться к моему очагу?
— Ну хорошо, хорошо, — сдался старый негр.
— Я слишком давно знаю тебя, Гоомо: ты действительно не сможешь спокойно уснуть, если мы с Томом на ночь останемся в нашей хижине.
Постепенно наступили сумерки.
Зловещая тишина нависла над поселком Кэймид.
Эскимосы и чукчи, узнав о предстоящих событиях, поглядывали в сторону массивного креста, вкопанного американцами в землю, и на всякий случай заряжали свои винчестеры.
Они уже знали, как люди в белых балахонах бесчинствуют над неграми.
Когда поселок Кэймид совершенно погрузился во тьму, у дома Кэмби послышались громкие голоса, сердитые окрики, команда.
Громче всех выделялся голос самого мистера Кэмби.
— Зажечь факелы!
— приказал он.
Во мраке замерцали слабые огоньки.
Вскоре они загорелись ярче, заколыхались нестройным рядом.
Багровые отблески факелов смутно осветили около десятка людей в белых балахонах.
У креста факельное шествие остановилось.
Прошло минут десять, и вот, извиваясь, пламя поползло снизу вверх по кресту, облитому черной смолой.
Оно разрасталось;
красные с черной копотью языки рвались в чернильную тьму.
Люди в балахонах, размахивая факелами, пошли в каком-то диком танце вокруг пылающего креста, и в тот же миг послышались ругань, визг, свист, улюлюканье.
Громко лаяли в поселке возбужденные собаки.
Слышались сдержанные голоса эскимосов и чукчей, наблюдавших дикую пляску белых балахонов.
Люди собирались группами и с тревогой говорили о том, что времена становятся все хуже и хуже, что страшные обычаи богатых американцев пришли и сюда, на самые далекие берега Аляски.
Собралась отдельно группа и тех американцев, которые ненавидели Кэмби и его друзей.
Здесь тоже слышались слова тревоги.
А люди в балахонах продолжали бесноваться.
— Выходи сюда, черномазый хромоногий Джим!
— кричали они.
— Выходи, черная свинья!
Мы тебе и вторую ногу на деревянную колотушку сменим!
Яранга Гоомо стояла метрах в двухстах от хижины негра.
Крепко сжимая винчестер, Гоомо сурово смотрел в ту сторону, где бесновались куклуксклановцы.
Старый негр и его сын, крепко прижавшись друг к другу, лежали на мягких оленьих шкурах и с ужасом глядели на пылающий черный крест и белые балахоны.
Чочой лежал рядом с Томом.
Обхватив его худенькие, дрожащие плечи, он тихо приговаривал:
— Ничего, ничего, Том, они сюда не придут...
Мой дядя не пустит их сюда.
Он сильный, очень сильный и метко стреляет.
— Выходи сюда, грязный негр!
— донесся чей-то хриплый возглас.
— Мы хотим тебя предупредить!
— взвизгнул кто-то другой.
— О чем, о чем вы меня хотите предупредить?
— полушепотом спрашивал Джим.
— Что я вам плохого сделал?
Один из белых балахонов отделился, пошарил рукой на земле и, вернувшись к кресту, швырнул что-то в хижину негра.
Послышался звон разбитого стекла.
Гоомо вскочил на ноги.
Джим тоже встал.
Он схватил руки Гоомо, сжимавшие винчестер, и умоляюще сказал:
— Успокойся, Гоомо!
Не ходи туда.
Пусть они бьют стекла.
Если останусь жив, вставлю новые.
У меня где-то там, на чердаке, были осколки стекол...
Крест постепенно догорал.
Когда он совсем потух, белые балахоны выстроились и, подняв горящие факелы, с дикой бранью и свистом обошли вокруг хижины негра.
Убедившись, что хижина пуста, они направились к дому Кэмби.
Когда наступила тишина, Гоомо повесил на перекладину в яранге своей винчестер и сказал:
— Ну что же...
кажется, на сегодня они успокоились.
Давайте вскипятим чайник и попьем чайку.
Тускло горел костер в яранге.
Над костром на железном крюке висел чайник.
Том и Чочой лежали рядом на оленьей шкуре; утомленные, они дремали.
А старый Джим смотрел на костер и говорил о том, что ему с сыном нужно отсюда уходить, чтобы спастись от дикой расправы.
— Но куда?
— Он беспомощно развел руками.
— Разве есть на этой проклятой земле хоть один уголок, в котором можно было бы жить спокойно чернокожему человеку?
— Скоро пойду и я.
Поброжу по другим поселкам, — отозвался Гоомо, — поищу такое место, где можно охотой заниматься, где нет поблизости вот этих балахонов.
Если найду такое место, Чочоя заберу и вас с Томом к себе приглашу.
— Нет, такого места тебе не найти, — со вздохом сказал Джим.
— Попробую поискать, — невесело ответил Гоомо, поправляя в костре головешки.
ГИБЕЛЬ ТОМА
Через несколько дней после тревожной ночи Гоомо действительно ушел на поиски другого места, куда можно было бы перебраться с негром.
Ушел и Джим на несколько дней в соседние поселки в надежде найти там заработок.
Чочой и Том остались у чукчи Таичи.
Хижина Джима стояла по-прежнему свыбитым окном, безлюдная, жалкая.
Том и Чочой иногда забирались в нее и долго оставались там, изобретая одну игру за другой.
Часто они брали с собой и Очера.
Очер любил своих маленьких друзей.
Он позволял делать с собой все, что приходило им в голову.
Как-то мальчики нарядили Очера в нечто похожее на юбку, сделанную ими из старого мешка, и в рваную шляпу Джима, найденную под кроватью.
Пес не противился.
Мальчики проверили, не слишком ли туго завязаны тесемки, придерживающие юбку и шляпу на Очере, а затем попросили его встать на задние лапы, пройтись по полу.
Очер с видимым удовольствием выполнил просьбу: ступая только задними лапами и смешно пригнув передние, он пошел, лукаво поглядывая то на Чочоя, то па Тома.
Мальчики от души смеялись.
И вдруг у разбитого окна послышались голоса.
Чочой и Том вздрогнули, повернулись к окну и увидели сыновей Кэмби.
— Слушай, Дэвид, а мы с тобой забыли об этой чудесной собаке!
— воскликнул Адольф.
— Ну что ж, не поздно и вспомнить, — отозвался Дэвид.
Чочой, обхватив Очера за шею, забился в угол.
Рядом с ним встал его друг Том.
Оба мальчика с затаенной ненавистью смотрели на непрошеных гостей.
— Как звать собаку?
— со своей недоброй ухмылкой спросил Дэвид.
Мальчики молчали.
— Я вас спрашиваю, черномазые, как звать собаку?
— повторил вопрос Дэвид.
Чочой плотнее прижался к стене, а Очер угрожающе зарычал, оскалив свои крепкие белые клыки.
— Нам с тобой ее не увести.
Надо напомнить отцу, чтобы он распорядился доставить собаку к нам во двор, — сказал Адольф.
— Я никому не отдам Очера!
— заявил Чочой.
— Что?!
— изумился Дэвид.
Он вошел в дверь и сделал шаг вперед к мальчику, но тут снова зарычал Очер.
— Пойдем отсюда, — сказал Адольф.
— Ведь это хижина грязного негра.
Но, прежде чем выйти из хижины, Дэвид сказал, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Ты, Чочой, помни: дядя твой далеко, а у нас с Адольфом характер решительный...
Чочой молчал.
Когда сыновья Кэмби ушли, мальчики сняли с собаки шляпу и юбку и горестно задумались, не зная, что же им делать.
— Может, дядя Гоомо скоро вернется, — неуверенно сказал Чочой.
—Н ам бы только до его прихода спрятать куда-нибудь Очера.
Решение это было у мальчиков твердое, но, где именно спрятать Очера, они долго не могли придумать.
Друзья перебрали в памяти все известные им укромные места, но ни одно из них не было надежным.
И вдруг Том воскликнул:
— Придумал!
— Он поднял кверху палец, указывая на потолок.
— Будем прятать Очера на чердаке.
Вход на чердак с западной стороны, а с той стороны нет как раз ни одного дома.
Чочой одобрил предложение Тома, хотя и выразил опасение, что, если Очер будет выть, его могут узнать по голосу.
— Я и сам боюсь этого, — сознался Том, — но другого нам ничего не придумать.
Только там можно спрятать Очера.
Очутившись на чердаке, Очер приуныл.
Глядя в грустные лица своих друзей, он, казалось, понял, что случилось неладное.
— Не будешь выть, а?
— спросил Чочой у собаки.
Очер поднял голову, завилял хвостом.
— Не надо выть, не надо лаять, Очер, — ласково попросил Чочой, обнимая пушистую шею собаки.
Посидев еще немного с Очером, мальчики спустились вниз и, стараясь не попадаться на глаза сыновьям Кэмби, ушли к Таичи.
Не успели они пройти и двух десятков метров, как из-за соседней хижины показался сам мистер Кэмби.
— Где собака?
— спросил он Чочоя, подходя вплотную.
— Чья собака?
— спросил, в свою очередь, Чочой, отступая назад.
— Моя, моя собака.
По вине твоего отца погибло сорок оленей, и мне пришлось рассчитываться за них перед Стивенсоном!
Очер теперь мой, понимаешь?
Чочой молчал, опустив голову.
— Так где же собака, я тебя спрашиваю?
— не унимался Кэмби.
— Я не знаю, где Очер.
Поищите — может, найдете, — тихо сказал мальчик.
Кэмби шумно потянул носом воздух, повел вниз-вверх бровями и пошел в хижину Таичи.
Три дня искал собаку Кэмби.
Мальчики могли навещать Очера только тайком.
Они хорошо знали, что ждет их, если убежище собаки будет раскрыто, и с нетерпением ждали возвращения Гоомо.
На четвертый день Том сказал Чочою:
— Ты не ходи к моей хижине.
Собаку я сегодня сам накормлю и напою.
Если они поймают тебя, то станут бить.
— Они и тебя будут бить, — горестно ответил Чочой.
— Лучше пойдем вместе, все же не так страшно.
Однако Том сделал по-своему.
Под вечер он завернул в тряпку кусок моржового мяса для Очера и отправился обходным путем к своей хижине.
Холодный ветер дул прямо в лицо Тому.
Шел дождь пополам со снегом.
Небо было покрыто свинцовыми тучами.
Тяжелые волны сшибали одну с другой огромные льдины, дробя их в куски.
Над морем стоял грохот.
Том, стараясь быть незамеченным, нагибался как можно ниже; подойдя к хижине, прижался к ее стенам.
Вот он, словно тень, ловко взобрался по мокрой, скользкой лестнице на чердак...
Очер бросился с привязи к нему навстречу, жалобно заскулил.
У Тома тревожно сжалось сердце.
В два прыжка он очутился возле собаки, схватил ее руками за челюсти.
Очер вырвался, встал передними лапами на колени Тома и протяжно завыл.
— Не надо, не надо так.
Слышишь, не надо...
— вполголоса умолял мальчик собаку, чутко прислушиваясь к тому, что происходит на улице.
Быстро развернув мясо, Том положил его перед собакой.
Очер обнюхал мясо, но есть не стал.
— Ты, наверное, Чочоя хочешь видеть?
— спросил Том.
Очер рванулся с привязи и снова завыл громко, порой прерывая свои завывания жалобным лаем.
Том был в отчаянии.
Два чувства боролись в нем: убежать, пока Кэмби и его сыновья не услыхали воя Очера, и второе — остаться и как-нибудь успокоить Очера, чтобы он не выдал своего убежища.
— Замолчи, ну замолчи же, Очер!
— умолял Том собаку.
— Ведь тебя же в поселке услышат, мистер Кэмби заберет тебя, и ты больше никогда не будешь играть с нами.
Чочой страдать будет, да и я люблю тебя, как человека...
Но Очер был неумолим.
Том метался по чердаку, не решаясь убежать.
«Если я уйду, он еще сильнее станет выть», — подумал Том, бросаясь перед Очером на колени и хватая его за челюсти.
И вдруг сердце Тома дрогнуло: ему почудился голос Дэвида.
Заскрипела лестница.
Том в ужасе попятился в угол чердака.
Почувствовав чужого человека, собака зарычала.
— Здесь!
— закричал Дэвид, и в ту же минуту показалась его голова.
Дэвид с минуту всматривался в чердачный мрак и наконец заметил расширенные, полные ужаса глаза Тома.
На лице Дэвида появилась недобрая усмешка.
Он сделал резкий шаг вперед, но, услышав сердитое рычание Очера, снова остановился.
— Ну, что там?
— послышался голос Адольфа.
— Лезь, лезь сюда, — усмехаясь, сказал Дэвид, не отрывая своего взгляда от огромных неподвижных глаз Тома.
Адольф несмело переступил порог чердака.
— Вон, видишь?
— спросил его Дэвид, указывая рукой на Тома.
— Э-те-те, те-те...
— только и мог сказать Адольф.
Сжимая кулаки, братья Кэмби приближались к маленькому негру.
А Том, втянув голову в плечи, все плотнее и плотнее жался в угол чердака, мысленно призывая на помощь отца, Чочоя и его дядю Гоомо.
— Вор!
Грязный негр, вор!
— взвизгнул Адольф, делая еще шаг в сторону Тома.
Очер рванулся с привязи, оскалив клыки.
Адольф отступил и, вдруг повернувшись, побежал к выходу, громко крича:
— Сюда, сюда!
Мы поймали вора!
Грязный негритенок-вор украл нашу собаку!
Рассчитав расстояние так, чтобы его не достала собака, Дэвид опустился на корточки и тихо спросил с той же недоброй ухмылкой на лице:
— Ты слышишь, черномазый, о чем оповещает людей мой брат Адольф?
Тот открыл рот, хотел что-то сказать, но голос у него перехватило.
Он откашлялся и наконец сказал:
— Я...
я не вор.
Я спасал Очера...
Дэвид засмеялся и переспросил:
— Спасал Очера?
От кого же ты его спасал?
Том поднялся на колени и, прижав дрожащие руки к груди, заговорил горячо, быстро, порой всхлипывая, глотая слезы:
— Я не вор!
Нет, я не вор!
Не надо меня трогать...
не троньте меня, я вас умоляю...
У меня отец без ноги...
Ведь ты же человек, Дэвид, а?
Ты же видел, что у отца моего деревянная нога...
Он старый, совсем старый, он не сможет жить без меня.
Умоляю вас, пощадите меня!
Ноздри Дэвида раздувались.
Чувствовалось, что смотреть на объятого ужасом мальчика-негра для него было огромным наслаждением.
А Том продолжал:
— Отпусти меня, Дэвид...
Я умоляю тебя!
— Отпустить тебя?
Глянув на собаку, Дэвид понял, что к мальчику она не подпустит.
— Ну-ну, беги из своего угла.
Твои горячие слова разжалобили мое сердце.
Я готов отпустить тебя...
В глазах Тома мелькнул проблеск надежды.
Он быстро встал на ноги, сделал нерешительный шаг и, пытаясь улыбнуться, спросил:
— Это правда, Дэвид, а?
Ты меня не обманешь?
Ты меня не тронешь, а?
Ведь ты же человек, Дэвид!..
У меня отец с деревянной ногой, ему помогать надо...
— Иди, иди!
Конечно же, я человек, — ответил Дэвид.
Том втянул голову в плечи и бросился мимо Дэвида.
Но тот вскочил и что было силы ударил мальчика точно таким же ударом, как били гангстеры из только что им прочитанной книги.
Том упал навзничь.
Очер рванулся вперед и с громким лаем забился на привязи.
У хижины послышались шаги, сердитые возгласы Кэмби, Адольфа и еще доброго десятка американцев.
Таичи с тревогой спрашивал у Чочоя, не знает ли он, где может быть Очер.
— Худо получается, Чочой: Кэмби не отстает от меня — говорит, что я виноват в пропаже собаки.
Чочой молчал.
Низко опустив голову, он лихорадочно думал о том, что ему делать.
Полумрак хижины скрывал его волнение, но Таичи догадывался, что с Чочоем творится неладное.
«Это он, однако, где-нибудь прячет собаку», — догадался старик.
— Подумай, Чочой, хорошо подумай, где сейчас мог бы находиться Очер, — ласково упрашивал Таичи.
— Можешь сказать потом, я могу подождать...
Да-да, могу подождать...
Еще ниже опустив голову, Чочой вышел из хижины.
Не успел он открыть дверь, как услыхал истошный лай Очера.
«Нашли Очера, нашли!» — пронеслось в его голове.
Чочой побежал к хижине Тома.
Метрах в десяти он остановился.
На чердаке хижины по-прежнему слышались неумолчный лай Очера, ругань, сердитые возгласы многих людей.
«А где Том?
Что, если он там, на чердаке!..»
От этой мысли Чочою стало не по себе.
Он рванулся к лестнице, но в это время доски крыши затрещали, вход на чердак стал гораздо шире.
— Бросай, бросай его на землю!
— послышался чей-то истеричный голос, и через, секунду несколько пар рук что-то сбросили с чердака.
Чочой узнал безжизненное тело Тома.
Он пошатнулся и присел на землю, чувствуя, что голове его становится нестерпимо горячо, а в груди не хватает воздуха.
Заскрипела лестница.
Один за другим спустились на землю разъяренные люди.
Кто-то взял Тома за ноги и поволок прочь от хижины.
Чочой не в силах был сразу осмыслить, что произошло.
«Они его убьют, убьют!
Быть может, даже убили!» — наконец пришло ему в голову.
Вскочив на ноги, Чочой бросился к толпе:
—Это я!
Я прятал собаку!
Не троньте Тома, это я!..
Тяжелый пинок сапогом в живот повалил Чочоя на землю, удары обрушились на голову, и он потерял сознание.
...Когда в мальчике-негре уже нельзя было узнать человека, Кэмби и его друзья отошли в сторону, красные, растрепанные.
— Вот жаль только, что мы балахоны не надели, креста не зажгли: не по форме вышло, — сказал Кэмби, стирая тыльной стороной ладони пот со лба.
На руке мистера Кэмби была кровь, и теперь на его лбу появились багровые пятна.
Увидев это, Дэвид вздрогнул, перевел взгляд на растерзанного мальчика и, побледнев, вдруг зашагал прочь, пугливо озираясь.
— Назад!
Назад!
— закричал мистер Кэмби.
— Тряпка!
— с презрением прошипел Адольф.
— А еще меня уговаривал надеть белый балахон.
Адольф торжествовал.
Наконец-то сегодня не Дэвид, а именно он, Адольф, будет считаться настоящим героем.
— Назад!
— еще громче закричал мистер Кэмби, срывая голос.
Но вслед за Дэвидом от толпы отделилось еще несколько куклуксклановцев, участвовавших в суде Линча.
Точно так же, как и Дэвид, они, втянув головы в плечи и пугливо озираясь, уходили прочь.
Ветер хлестал им в глаза мокрым снегом, бил резкими толчками в грудь, словно вынуждал повернуться назад и посмотреть на то, чего они сейчас так боялись.
Над притихшим поселком с тревожными криками носилась стая чаек, порой взмывающая к черным косматым тучам.
И чудилось, что чайки прячутся в тучах, чтобы не видеть ни трусливо уходивших от места расправы преступников, ни их жертвы.
Чочой очнулся в хижине Таичи.
Голова его разламывалась от боли.
В первую минуту он не мог понять, что с ним происходит, но наконец вспомнил все и, приподняв голову, возбужденно крикиул:
— Где Том?
Что они сделали с ним?..
Голова у мальчика закружилась, и он снова упал на постель.
— Лежи, лежи, Чочой, — послышался печальный голос Таичи.
— Потом узнаешь, потом все узнаешь...
Но лучше бы нам на свет не родиться, чем знать такое...
ГОРЕ ТЫНЭТА
Нина Ивановна зашла в клуб.
Там, как всегда, было много молодежи, но Тынэта она не увидела.
«Как же это?
Неужели он еще с моря не вернулся?
Но ведь его бригада полностью здесь!..
А может, он ушел в комсомольскую комнату?»
И девушка поспешила туда.
Пять дней она не видела Тынэта.
Все чаще и чаще Нина Ивановна ловила себя на том, что стоит у окна и пристально всматривается в море — не приближается ли к берегу вельбот.
Жизнь для нее уже казалась немыслимой без дружбы с этим горячим, стремительно рвущимся ко всему новому юношей.
Тынэт действительно оказался в комсомольской комнате.
Он сидел спиной к двери, склонившись над журналом «Огонек».
Нина Ивановна тихонько подошла, заглянула через его плечо в журнал и увидела большой портрет мальчика-негра.
Это был рисунок прогрессивного американского художника, изображавшего трущобы негритянского гетто в Чикаго.
*Гетто — особые еврейские кварталы в больших средневековых городах, за пределами которых евреи не имели права селиться.
*В годы второй мировой войны гитлеровцы насаждали гетто на завоеванной территории, превратив их в подлинные лагери смерти.
*Сейчас в американских городах существуют негритянские гетто.
*Это одна из гнусных форм преследования негров а США.
В широко раскрытых глазах маленького негра, в худом, изможденном личике художник запечатлел тоску голодного человека.
Шла минута за минутой, а Тынэт все смотрел и смотрел на портрет.
— Ну и задумался!
— наконец не выдержала Нина Ивановна.
Тынэт вскочил, порывисто схватил девушку за руки и крепко прижал ее ладони к своим щекам.
— Как давно я не видел тебя!
— тихо сказал он, все крепче прижимая руки девушки.
Нина Ивановна осторожно высвободила руки, поправила у Тынэта галстук и мягко спросила:
—Так, значит, соскучился?
— Ай, как соскучился!
В следующий раз из дому тебя украду, в вельбот посажу, в море с собой увезу!
— А ты попроси — может, я и сама соглашусь хоть раз выехать с вашей бригадой в море.
— Прошу, сильно прошу, десять раз, сто раз прошу: поедем послезавтра с нами в море!
— заторопился Тынэт.
— Можно подумать, что здесь у тебя пурга.
— Нина Ивановна постучала по груди Тынэта и засмеялась.
— Пурга!
Конечно, пурга!
—Тынэт еще хотел сказать что- то, но в это время взгляд его опять упал на портрет мальчика-негра.
— Вот посмотри сюда, — уже тише сказал он.
— Как тяжело этому мальчику жить на свете!
Вот из-за этого у меня здесь, в груди, тоже пурга, только уже другая, злая пурга.
Я сейчас думал-думал и такое придумал: нам надо этого мальчика всем показать в поселке, надо рисунок этот на стене в клубе повесить.
Нина Ивановна взяла журнал, перелистала еще несколько страниц.
— Хорошая у тебя мысль, — сказала она, — только, Тынэт, кроме этого портрета, мы найдем еще много других рисунков, которые расскажут о жизни в Америке негров, индейцев, эскимосов.
Это будет целая выставка, и назовем мы ее примерно так...
— Нина Ивановна задумалась, подыскивая подходящее название.
— И назовем мы ее так: «Там, где пылают факелы».
Сейчас я сбегаю домой, принесу кое-какие материалы.
Она ушла.
Открыв журнал на прежней странице, Тынэт снова задумался.
Ему казалось, что голодные глаза мальчика-негра заглядывают прямо ему в душу и именно у него, Тынэта, просят есть.
И чем дольше смотрел юноша в эти глаза, тем становился мрачнее: «Как же это получается?..
Неужели ему никто не может помочь?..»
И вдруг Тынэту пришла мысль об отце, который тоже находится где-то там, по ту сторону пролива, в той стране, где живет вот этот голодный маленький негр.
«У него тоже не белое лицо...
Он, конечно, беден, как и отец этого мальчика, и, верно, вот так же сильно хочет есть...»
Шла минута, другая, и уже не глаза маленького негра видел перед собой Тынэт, а голодные, затравленные, умоляющие глаза своего отца, которого он представлял себе очень смутно, лишь по рассказам дедушки Кэргыля.
От мысли, что его отец живет где-то там, на чужой земле, и что, быть может, сейчас вот, в эту минуту, он страшно голоден и болен, Тынэту стало невыносимо больно.
Казалось, что именно сейчас, как никогда, Тынэт понял, насколько тяжело сложилась судьба его отца, и он с горечью думал: «А мне, как же мне жить на свете, если я знаю, что ничем не могу помочь ему, моему родному отцу?..»
А голодные глаза со страницы журнала всё смотрели и смотрели на юношу, просили, умоляли его...
Тынэт обхватил голову руками и почувствовал, как часто бьются жилки на его висках.
«Я знаю, они такие...
Они думают, что мы не люди, — пришла в голову Тынэта мысль уже о чем-то другом, но он чувствовал, что это новое в его мыслях неразрывно связано с мыслями о его отце, с мыслями о маленьком голодном негре.
— Да, они думают, что тот, у кого лицо не белое, должен жить хуже собаки...
Они там, за проливом, даже книги такие пишут, и их за это называют учеными...»
— Ну как, немного успокоилась пурга в твоей груди?
— услыхал Тынэт голос учительницы.
Юноша вскочил на ноги.
— Нет, не успокоилась!
— Оп с шумом отодвинул стул, на котором сидел.
— Еще злее стала.
Они думают, что Тынэт ничего не понимает!
Они думают, что чукча Тынэт не человек!..
Нина Ивановна изумленно смотрела в его лицо.
— Нет, Тынэт все понимает!
Тынэт лучше их понимает, кто человек, а кто волк с лицом человека...
Скажи, Нина, где эта книга, которая называется «Миклухо-Маклай»?
abu
Дай мне эту книгу, я еще раз читать ее буду.
Я должен делать доклад...
Слышишь, Нина, я буду делать доклад!
Я буду говорить обо всем...
Об отце расскажу.
Об этом вот мальчике расскажу.
О советских чукчах и американских эскимосах расскажу.
О хорошем человеке Миклухо-Маклае расскажу.
Ругать, сильно ругать буду тех, кого Миклухо-Маклай ругал!
Всю ночь сидеть буду, а доклад напишу...
Завтра всех людей соберем.
Всех, даже тех стариков, которые уже по улице не ходят.
Пусть слушают!
Нина Ивановна терпеливо ждала, когда Тынэт выскажет все, что было у него на душе.
— Хорошо, Тынэт, я тебе помогу сделать такой доклад,— наконец сказала она.
— Это должен быть хороший, очень хороший доклад.
— Дай книгу о Миклухо-Маклае, дай твои материалы, — продолжал Тынэт уже более спокойным голосом.
Но лицо юноши было по-прежнему возбужденным, глаза его, казалось, стали еще жарче.
«Да, Тынэт правду говорит: в груди у него пурга», — думала Нина Ивановна, прикидывая в памяти, какие материалы ей следует подобрать для доклада своего друга,
ГООМО ВЕРНУЛСЯ
Долго болел Чочой.
Таичи заботливо ухаживал за ним.
— А где мой дядя Гоомо?
— все чаще и чаще спрашивал мальчик.
Таичи беспомощно разводил руками и тяжело вздыхал.
Он боялся сказать, что с Гоомо, возможно, произошло какое-нибудь несчастье.
— А где Джим?
— спросил однажды Чочой, пытаясь поднять голову.
Таичи подсел к Чочою, положил ему па голову мокрую тряпку и сказал:
— Ушел Джим из нашего поселка, совсем ушел.
Когда узнал о гибели сына, безумие вселилось в его голову.
Правда, он не буйствовал, не кричал, он только повторял несколько слов: «Когда сердце превращается в камень, им можно пользоваться, как камнем».
Где Джим сейчас, я не знаю.
Одни говорят, что его схватили американцы и посадили в дом для людей, потерявших разум, другие говорят, что его приютил индеец Шеррид...
Чочой закрыл глаза.
Из-под его густых, длинных ресниц, перегоняя одна другую, заскользили слезинки.
— Был бы я сильным человеком, — тихо начал Чочой,— я бы отомстил и за отца, и за мать, и за Тома...
За Джима тоже обязательно отомстил бы...
Вот бы мне-найти лук дедушки Ако!
Ты не слыхал о чудесном луке богатыря Ако?..
Старик подсел к мальчику, пристально всматриваясь в его худое лицо и пытаясь понять, не бредит ли он.
— Это замечательный лук!
— продолжал Чочой.
— Даже шаман Мэнгылю боялся Ако, потому что у дедушки Ако была огромная сила от этого лука.
Если бы жив был мой дедушка Ако, он отомстил бы за Тома!
Чочой минуту помолчал, потом приподнялся на постели, заговорил быстро и горячо:
— Я найду этот лук!
Вот Гоомо вернется домой, мы с ним вместе станем искать.
Тогда пусть не ждут добра от нас мистер Кэмби и его сыновья!..
Таичи приложил руку к горячему лбу Чочоя и сказал:
— Чтобы отомстить, надо быть здоровым и сильным.
Значит, тебе надо скорее выздоравливать, а потому нельзя волноваться.
Спи, Чочой, ты еще совсем мальчик.
Нельзя, чтобы в голову тебе приходили мысли взрослых.
Чочой умолк.
Долго лежал он, устремив неподвижный взгляд в потолок.
abu
И все же Чочой дождался возвращения Гоомо.
К этому времени мальчик уже был здоров.
Впервые после гибели Тома он ощутил такую огромную радость, что даже запрыгал, как это бывало с ним раньше, когда играл вместе со своим курчавым другом.
Узнав, что случилось с Томом и старым негром, Гоомо помрачнел, обхватил голову руками и тихо сказал:
— Многое я в других селениях и городах видел, многое понял.
Не только в нашем поселке есть люди, которые наряжаются в белые балахоны и которые своими факелами хотят поджечь всю землю.
Но много я и других людей видел, честных людей.
Они тоже ненавидят таких, как мистер Кэмби.
Чочой, словно зачарованный, смотрел на своего дядю и думал: «Вот таким же, наверное, был дедушка Ако».
Собравшиеся послушать Гоомо эскимосы и чукчи молча посасывали трубки, изредка переспрашивали непонятное.
— Трудно прожил я этот месяц, — говорил Гоомо.
— Был в больших городах, где за стеклами огромных окон можно было увидеть много всякой вкусной пищи и где не мог я купить кусок хлеба, чтобы утолить голод.
Несколько раз меня били, а однажды, назвав бродягой за то, что я пешком добирался домой, на три дня посадили в тюрьму.
Но не только о плохом я хочу рассказать вам...
Гоомо стал рыться в своем истрепанном мешке.
Достав свернутый в трубку какой-то журнал, он бережно развязал тесемку.
— Что это такое?
— спросил Чочой.
— Много я встречал нехороших людей, но, кроме них, встречались мне настоящие люди,
— продолжал Гоомо, медленно листая журнал.
— Это были простые люди,
они, так же как и я, искали работу и кусок хлеба.
Один из них говорил мне о стране, которая называется Советский Союз.
Это очень большая земля, много городов на ней, а самый главный город — Москва...
Посмотрите сюда.
Вот здесь и показан город Москва...
Эскимосы и чукчи склонились над журналом.
Долго в тот вечер Гоомо рассказывал о Москве, о Советском Союзе.
Чочой лежал на мягкой оленьей шкуре, подперев подбородок руками, смотрел немигающими глазами на Гоомо и жадно слушал каждое его слово.
Он так и уснул под рассказ Гоомо.
А во сне Чочой видел Тома, помогающего ему разыскивать чудесный лук богатыря Ако.
Радуясь, что его друг снова рядом с ним, Чочой увлекал Тома за собой все дальше к дальше, а перед ним где-то далеко в утренней дымке виднелся чудесный город, имя которому Москва.
"КАЖЕТСЯ, КОНЧИЛОСЬ ТВОЕ ДЕТСТВО, ЧОЧОЙ!"
Гоомо опять стал работать пастухом у мистера Кэмби.
Через несколько дней хозяин явился в его ярангу и сердито сказал:
— Хватит Чочою без дела болтаться, пусть идет пасти стадо!
Его отец остался в большом долгу передо мной...
Так что, если ты, Гоомо, будешь упрямиться, заставлю мальчишку работать бесплатно.
Ничего не ответил Гоомо мистеру Кэмби, а когда тот ушел, обнял Чочоя и сказал:
— Кажется, кончилось твое детство, Чочой!
Отныне ты пастух мистера Кэмби...
Так Чочой стал пастухом.
Огромные стада Кэмби находились в постоянном движении.
Не проходило минуты, чтобы какой-нибудь олень не отбился в сторону.
С арканом в руках Чочой, как и все остальные пастухи, бегал по речным долинам, по склонам сопок, заворачивал в стадо отбившихся оленей.
Он стал молчаливым и не по-детски серьезным.
Посмотрел однажды Гоомо пристально в лицо Чочою и сказал со вздохом:
— Не ходи сегодня в стадо.
Вижу я, ты совсем измучился.
Чочой поднял на Гоомо свои печальные глаза и спросил:
— А что скажет Кэмби?
— Пусть говорит, что хочет!
abu
Этот человек только тем и похож на человека, что ходит на двух ногах, но я могу его поставить на четыре ноги!..
В стадо Гоомо ушел один.
Чочой долго бродил бесцельно вокруг своей яранги, затем подошел к хижине негра Джима, заглянул в оконце.
В хижине было сыро и пусто — уже целую зиму в ней никто не жил.
Затаив дыхание Чочой внимательно осматривал каждый угол хижины, словно ожидая, что вот-вот откуда-нибудь появится Том и зальется своим звонким смехом.
Побродив возле хижины, Чочой пошел на берег моря...
Далеко на горизонте виднелись огромные льдины, напоминавшие вершины горного хребта.
Чочой остановился у самой воды, выбрал беленький камешек, вяло повертел его в руках и бросил в воду.
Далеко в море, в мираже, поднялся хрустальный город плавучих льдов.
В дрожащем мареве льдины сказочно вытягивались кверху, образуя причудливые купола, шпили, колонны, башни...
Чочою вспомнилась картинка из журнала Гоомо, на которой был изображен город Москва.
abu
abu
— Москва!
— шептал Чочой едва слышно.
— Хоть бы издали посмотреть, какая она.
Немало дум передумал Чочой, глядя на изображение Москвы в журнале Гоомо.
Это были еще совсем детские думы, и это были красивые думы-мечты:
они согревали сердце и вселяли надежду на что-то лучшее в жизни.
И вот сейчас, глядя на мираж, Чочой мысленно спрашивал себя:
«Но когда же, когда же все это будет?»
И вдруг, словно молния, вспыхнула мысль:
«Надо бежать!
Да-да, надо бежать отсюда!
Дядя же говорит, что та земля, на которой стоит Москва, совсем близко, за проливом, вон в той стороне, где виднеются льды.
Бежать, обязательно надо бежать!..»
Увлеченный своей мыслью, Чочой весь подался вперед, словно готовясь взлететь.
Неожиданно чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо и рванула так, что Чочой не устоял и упал на спину.
Он открыл глаза и увидел над собой Кэмби.
— Природой любуешься, щенок?
— процедил Кэмби.
— А того не знаешь, что тридцать оленей отбились от стада.
Чочой сжался и, как затравленный зверек, смотрел на Кэмби немигающими глазами.
— Встать сейчас же!
— уже в полный голос закричал Кэмби и затопал своими короткими, толстыми, как тумбы, ногами.
Чочой вскочил и отбежал в сторону, не зная, что ему делать дальше.
— В тундру, в тундру, щенок, вон к тем сопкам!
— Кэмби указал коротким пальцем на далекую гряду сопок.
— К перевалу беги!
Туда отправился Гоомо с пастухами.
Завернуть оленей всех до единого!
Чочой сорвался с места и что было духу побежал от Кэмби.
Страх перед хозяином был настолько велик, что он бежал без оглядки до тех пор, пока не потемнело в глазах.
Только тут Чочой оглянулся назад и убедился, что Кэмби остался далеко позади.
Тогда он выбрал сухую кочку и сел.
Чочой знал, что ему надо торопиться, но подняться уже не было сил.
«Сколько суток надо бродить за отбившимися оленями?
Может, двое, а может, и больше...
Я не могу дальше идти, лучше лечь вот здесь и умереть», — думал Чочой.
Он и в самом деле вдруг повалился на спину, раскинув руки.
Над ним голубело высокое небо.
Пусто было в небе, так же пусто было и в душе Чочоя.
На миг ему показалось, что, кроме него, неъ никого под этим пустынным небом.
Даже мистер Кэмби на какое-то мгновение показался несуществующим, словно видел его Чочой когда-то очень давно, во сне.
Но вот перед глазами встал любимый дядя Гоомо, единственный родной человек.
— Гоомо, дядя Гоомо, он пошел искать оленей...
Трудно ему будет, надо помочь ему, — прошептал Чочой.
Собрав силы, он встал и понуро поплелся в сторону горной цепи.
Время клонилось к вечеру, подул холодный ветер.
Рваные, из нерпичьих шкур торбаза пропускали холодную воду.
Чочой шел, как в забытьи, часто спотыкаясь о кочки.
Вдали появился слабый свет костра.
«Наверное, пастухи там решили ночевать», — приободрился мальчик.
Однако долго еще шел Чочой, а костер казался все таким же далеким, как в первую минуту, когда был замечен.
Силы покидали мальчика.
Он все чаще и чаще останавливался, иногда на какое-то мгновение забывался сидя, но пронизывающий до костей мокрый ветер не давал спать.
Чочой с трудом поднимался и брел дальше.
К пастухам он подошел уже под утро, когда те поднялись от костра, собираясь отправиться дальше на поиски оленей.
Гоомо увидел Чочоя еще издали и, слегка сутулясь, пошел навстречу.
Он присел перед мальчиком на корточки; его смуглое лицо с впалыми щеками, с мелкими добрыми морщинками возле узких глаз осветилось мягкой, печальной улыбкой.
— Что, Кэмби в стадо прогнал?
— спросил Гоомо и, тяжело вздохнув, добавил:
— Ты, однако, очень голоден?
Чочой судорожно проглотил слюну и ничего не ответил.
Гоомо достал из сумочки, привязанной к поясу, кусочек прэрэма — последний свой запас — и отдал Чочою.
*Прэрэм — лепешка из вареного мяса, смешанного с жиром.
Тот с жадностью съел прэрэм и только тогда пошел вслед за Гоомо к костру.
Целый день бродили пастухи по тундре, по сопкам, но отбившихся оленей не нашли.
Чочой шел за Гоомо, ни о чем не думая.
К вечеру у него разболелась голова, начался кашель.
Гоомо приложил большую шершавую ладонь к его лбу и, покачав головой, сказал хрипловатым, простуженным голосом:
— Плохо дело, Чочой: в тебя вселился огонь.
Домой надо...
Еще одну ночь провели пастухи в тундре.
А наутро Гоомо попросил их продолжать поиски, а сам усадил-больного Чочоя к себе на плечи и понес в поселок Кэймид.
Порой Гоомо останавливался, выбирая сухой холмик, осторожно укладывал Чочоя у себя на коленях.
И снова он начинал говорить мягким, задушевным голосом о чудесной земле, где живут свободные люди.
Мальчик жадно слушал каждое слово Гоомо, глядя в его доброе лицо немигающими, с лихорадочным блеском глазами.
Не успел Гоомо принести больного Чочоя домой, как шаман Мэнгылю был уже тут как тут.
Ни слова не говоря, не глядя на Гоомо, он направился прямо к постели Чочоя.
— Куда ты?
— мрачно спросил Гоомо, преграждая шаману дорогу.
Мэнгылю удивленно глянул на него и спросил:
— Разве ты не видишь, что в тело Чочоя вселился огонь?
Нужно выгнать огонь, иначе он сожжет жизнь мальчишки.
А кто это может сделать, кроме меня?
— Не тронь Чочоя!
— негромко, но с явной угрозой сказал Гоомо.
— Ты что, хочешь его смерти?
— еще тише спросил шаман.
— Если ты оставишь его в покое, он будет жить.
Мэнгылю вздрогнул, как от пощечины, отступил шаг назад и, резко выбросив вперед руки, не сказал, а прошипел зловеще:
— Отныне ты враг мой!
Да-да, враг мой!
— А ты враг мой с первого дня моего рождения!
— сказал Гоомо, наступая на шамана.
Мэнгылю попятился к выходу.
— Вижу я, ты пошел по тропе отца своего — Ако.
Но я напомню тебе одну весть, уже давно пришедшую с того берега.
— Мэнгылю сделал паузу.
— Однажды нашли твоего отца с пробитой головой...
Побереги свою голову!..
Он хотел еще что-то сказать, но в это время в ярангу вошел мистер Кэмби.
Широко расставив ноги, Кэмби пристально посмотрел на Гоомо и спросил, едва сдерживая бешенство:
— Ты почему здесь?
Где олени?
— Пойди поброди по тундре сам — может, и найдешь своих оленей, — неожиданно спокойным голосом предложил ему Гоомо.
— Что?!
— закричал Кэмби.
— Как ты сказал?!
— В голову Гоомо вселилось безумие, — промолвил Мэнгылю, прячась за спину мистера Кэмби.
— Беги сейчас же в стадо!
— приказал Кэмби.
Руки Гоомо судорожно обхватили ремешок как раз там, где у него висел чехол с ножом.
Он закричал:
— Уходите отсюда!
abu
— Бродяга!
— закричал Кэмби уже с улицы.
— Я с тобой еще рассчитаюсь!
Чтобы больше ноги твоей не было в моем стаде!
Когда мистер Кэмби и Мэнгылю ушли, Чочой поднялся на постели, и спросил испуганно:
— Как же мы теперь будем жить, а?
Гоомо неожиданно улыбнулся и ответил как можно веселее:
— Ничего, Чочой!
Ничего, надо быть мужчиной.
Надо иметь такое же сердце, каким было сердце дедушки Ако.
Пусть Кэмби прогнал меня с работы.
Он думает, что без него мы умрем, но он ошибается.
Мы с тобой займемся охотой на морского зверя: нерпу будем бить, моржа будем бить.
Проживем, Чочой!
Вот только на ноги поскорей становись...
Чочой глядел на Гоомо влажными любящими глазами:
— Я слыхал от мамы, что ты на дедушку Ако похож.
Теперь сам вижу, что ты и правда на дедушку Ако похож.
И, немного помолчав, Чочой добавил таким серьезным тоном, словно ему было не девять лет, а уже все двадцать:
— Надо скорее бежать отсюда...
"НЕ ВЫДЕРЖАЛ МАЛЬЧИК"
Дней через десять Чочой поднялся на ноги.
Раза два он выходил на байдаре с дядей в море.
Гоомо учил его охотничьему ремеслу.
На первых порах им везло: они возвращались с добычей.
— Давно надо было от Кэмби уйти, — сказал Чочой, радуясь тому, что у них наступила наконец вольная и независим мая жизнь.
Гоомо улыбнулся, но тут же его лицо помрачнело.
«Рано радуешься, мальчик: эти двуногие звери не позволят нам долго жить так», — подумал он, но вслух свои мысли не высказал, боясь встревожить Чочоя.
Гоомо не ошибся.
Вскоре кто-то ножом изрезал его кожаную байдару, а через несколько дней, когда Гоомо ходил по ледяному полю в море, выслеживая нерпу, в него стреляли.
Чочой заметил, что его дядя с каждым днем становится все мрачнее и мрачнее.
И вот однажды, когда к берегу моря пригнало огромные ледяные поля и Гоомо отправился по льду в море пешком, мальчик пошел проводить его.
— Не ходи, очень тебя прошу, не ходи!
А то, быть может, ветер повернется, угонит льды в море, со льдами и тебя унесет, — упрашивал он дядю.
— Не угонит, — успокаивал Чочоя Гоомо.
— Настоящий охотник должен быть смелым.
— Тогда и я с тобой пойду.
— Нет, нет!
— запротестовал Гоомо.
— Ты еще маленький, тебе нельзя со мной.
Жди меня дома.
К вечеру я вернусь.
Но Гоомо к вечеру не вернулся.
Не вернулся он домой и через несколько дней.
Подошедшие к берегу льды снова угнало в море.
Отчаяние охватило Чочоя.
Все дольше и дольше он задерживался на берегу, высматривая Гоомо.
И, когда наконец пришел к выводу, что потерял навсегда последнего родного человека, он, не задумываясь, решил бежать, бежать во что бы то ни стало с проклятой земли.
— Убегу, все равно убегу!
Пусть погибну, но уйду в пролив,— твердил он, вынашивая план побега.
— Надо Нутэскину сказать, надо Чумкелю сказать.
Вместе убежим.
Они же там родились, там их дом...
Но ни Чумкель, ни Нутэскин не поддержали Чочоя.
— Разве не знаешь ты, мальчик, каким сердитым бывает покрытое льдами море?
— спросил Чочоя Чумкель, подвигая к нему юколу.
— Дядя твой недалеко от берега ушел и то не вернулся...
Не притронувшись к юколе, Чочой долго молчал.
Вдруг он вскочил на ноги и, давясь слезами, крикнул:
— Ну что ж, тогда я сам убегу!
С этими словами он выбежал на улицу и бросился к озеру.
Там на берегу валялась вверх дном легкая байдара Гоомо, на которой он плавал только по озерам.
Пуститься в плавание на этой посудине по морю, да еще покрытому льдами, было безумием, но Чочой не видел иного выхода.
И он твердо решил: «Пусть погибну, но здесь больше не останусь!»
Из-под ног Чочоя неожиданно вылетела куропатка.
Мальчик проследил за ее полетом, тяжело вздохнул и посмотрел в сторону моря.
Далеко на горизонте виднелись призрачные льдины.
Они были волшебно красивы и имели самые причудливые формы.
И опять Чочою вспомнилась Москва из журнала Гоомо,
— Мираж!
— прошептал Чочой.
— Это только мираж.
Но где-то за ним находится та, Счастливая земля...
Чочой вспомнил, как еще совсем недавно он вот так же стоял на морском берегу и, глядя вдаль, думал о Москве, а сзади к нему подкрался Кэмби, грубо дернул за шиворот, опрокинул на землю.
— У, волк!
Вонючий старый волк!
— вполголоса обругал мистера Кэмби Чочой и, схватив байдару за нос, поволок ее к морскому берегу.
«Убегу!
Убегу!
Сейчас же убегу!»
— повторял он про себя, все ускоряя бег.
Оставив байдару на морском берегу, Чочой побежал в ярангу Гоомо, нашел нерпичий мешок, собрал в него остатки запасов мяса, наполнил небольшой железный бидон водой и снова побежал к берегу.
Спустив байдару на воду, Чочой погрузил в нее мешок с едой и воду, а затем внимательно проверил каждый шов байдары — не протекает ли.
Прежде чем решиться сесть в байдару и отчалить, Чочой пристально осмотрел спокойное море с белыми пятнами плавучих льдов.
Мысленно представив свой путь, он зябко поежился, нерешительно потоптался на месте.
«Страшно одному,— подумал Чочой.
— Вот если бы Том был со мной!..».
Тут Чочой подумал, что он может отправиться в плаванье не один.
«Надо взять с собой Очера!
Да-да, мы поплывем вдвоем с Очером!
Но как похитить Очера у мистера Кэмби?
Еще поймают, бить станут или, как Тома, убьют...»
Долго стоял Чочой в нерешительности.
«Нет, нет, Очера нельзя здесь оставить!
Ему плохо у Кэмби: его никто там не любит, только заставляют работать...» Эта мысль придала мальчику силы.
Больше не раздумывая, он побежал к дому мистера Кэмби.
Чувство ненависти и желание спасти Очера переполняли Чочоя, заглушая все, что напоминало об осторожности, о благоразумии.
«Увезу, все равно увезу Очера!»
Во дворе Кэмби было пусто.
Отворив калитку, Чочой решительно подошел к конуре.
Очер бросился к нему на грудь, жалобно завизжал.
Чочой испуганно пробежал глазами по окнам дома и, отстегнув цепь от ошейника собаки, приглушенным от волнения голосом воскликнул:
— Беги!
Очер бросился прочь со двора.
За ним побежал Чочой.
Но не успел он выбраться за ворота, как услышал позади себя истошный крик:
— Держите его!
Держите вора!..
На какую-то долю секунды Чочой остановился, чувствуя, как у него подкашиваются ноги.
— Держи-и-и!..
— еще раз хлестнуло его сзади.
Подбежав к байдаре, Чочой толкнул ее в воду.
— Очер, сюда!
— крикнул Чочой.
Очер прыгнул в байдару.
В один миг очутился в байдаре и Чочой.
— Держи!..
— кричал мистер Кэмби, влетая с разбегу в резиновых сапогах в воду.
На берег выбежал Нутэскии.
— Садись, садись в свою байдару, догони щенка!
— закричал на него мистер Кэмби.
«Не выдержал мальчик: убежал, один убежал!
Погибнет!» — пронеслось в голове Нутэскина.
Он столкнул с помощью Кэмби свою трехместную байдару, бросился догонять Чочоя.
— Догони, догони вора!
— кричал мистер Кэмби.
— Верни его сюда, я с ним рассчитаюсь!..
...Мираж постепенно исчез.
Небо заволакивали тучи.
Море из темно-синего становилось свинцовым, неприветливым.
С той стороны, где недавно виднелся призрачный город, теперь надвигался туман.
Подступал он медленно, постепенно закрывая густой пеленой море.
Стаи уток взлетали кверху, стараясь улететь прочь от светонепроницаемой массы тумана.
Чочой торопился уйти как можно дальше от берега, гребя изо всех сил, и скоро устал.
Он плыл в тумане наугад, ничего не видя, невесело думая о том, что если поднимется шторм, то гибель неизбежна.
Но вот туман рассеялся, небо посветлело.
Лишь на востоке, там, где опускался к морю раскаленный диск солнца, туман еще клубился на багровом фоне заката.
Чочой совсем перестал работать веслом.
Он наблюдал, как огненный диск солнца погружался в туман.
Через море протянулась широкая дорога, усеянная миллионами красных бликов.
Стая уток, напоминая густое черное кружево, вылетела на багровую дорогу и пронеслась над самой водой к заходящему солнцу.
В воздухе долго слышалось хлопанье крыльев.
Чочой проследил за полетом стаи, пока она не исчезла из виду.
Неожиданно Чочой услыхал позади себя слабые всплески.
Он повернулся и увидел байдару с человеком, который явно преследовал его.
Схватив весло, мальчик что было силы поплыл прочь, изредка оглядываясь назад.
Когда на пути попадались льдины, он с силой отталкивался от них своим длинным веслом и плыл дальше.
Но байдара преследователя подходила все ближе и ближе.
— Чочой, подожди!
Подожди меня!
Не уходи дальше, погибнешь!..
— услыхал он голос Нутэскина.
Очер насторожил уши и вдруг завыл.
И столько тревоги почудилось Чочою в голосе собаки, что он невольно пугливо осмотрелся вокруг и подумал: «Куда это я?
Разве можно переплыть пролив на такой байдаре?»
— Чочой, подожди!
Подожди, Чочой!
— снова донесся до мальчика голос Нутэскина.
— Подожди...
Надо вместе...
— Вместе?
— вполголоса спросил Чочой.
— Убежим вместе!
— радостно повторял он.
— Очер, ты слышишь, Нутэскин говорит: убежим вместе!
При мысли, что теперь он поплывет не один, а со взрослым человеком и на более прочной байдаре, Чочой почувствовал себя так, словно побег ему уже удался.
— Понимаешь, теперь всё...
теперь мы не погибнем, с нами поплывет Нутэскин...
— приговаривал Чочой, поглаживая обеими руками Очера.
Наконец байдары Нутэскина и Чочоя сошлись.
Сложив свои пищевые запасы в байдару Нутэскина, Чочой вместе с собакой перебрался в нее и сам.
— Надо торопиться, надо сильно торопиться, — приговаривал он, тревожно посматривая в сторону аляскинского берега, — а то они могут нас догнать.
Мистер Кэмби убьет меня...
Раскурив свою трубку, Нутэскин с горькой улыбкой смотрел на Чочоя, не зная, с чего начать, чтобы уговорить мальчика вернуться назад.
— Послушай, Чочой, хорошо меня послушай, — наконец сказал он, щуря от едкого дыма свои больные глаза.
— В проливе много льдов, раздавит нас льдами...
погибнем...
Чочой изумленно посмотрел на Нутэскина:
— Как?
Почему погибнем?
Ты же теперь с нами!
— Все равно погибнем, не выдержит байдара, — вздохнул Нутэскин.
— Назад идти надо...
Чочой несколько секунд молчал, словно не веря своим ушам, а потом торопливо стал отвязывать свою байдару от байдары Нутэскина.
— Ну что ж, я тогда сам...
— промолвил он.
«Послушаться мальчишку, что ли?
— подумал Нутэскин,—
А вдруг удастся пересечь пролив?
Может, будет у нас удача?..
» Представив себе свою пустую ярангу, в которой он уже давно жил один-одинешенек, Нутэскин закрыл лицо руками.
«Да-да, мальчик не выдержал!
И я тоже не могу уже терпеть такое...
Вот бы еще Чумкеля к нам, тогда бы можно было решиться бежать на родную землю», — думал он, не зная, что предпринять.
— Ну ладно, Чочой, привязывай свою байдару, как было,— промолвил Нутэскин.
— Поплывем вместе.
Может, прямо в долину наших предков попадем, гибель свою найдем.
Прошедшей ночью мне сон приснился страшный...
abu
Время от времени подмытые льдины с грохотом обрушивались в воду.
Чочой вздрагивал и плотнее прижимал к своему лицу голову собаки.
Натруженные веслом, его руки болезненно ныли.
Один раз байдара наехала на спящую стаю уток.
Тысячи пар крыльев захлопали по воде.
В любое мгновение можно было налететь на острый выступ плавающей льдины, пропороть байдару.
В темноте смутно вырисовывались очертания гигантского айсберга.
Верхняя часть его козырьком нависла над байдарой; Чочой почувствовал, как откуда-то сверху ему за шиворот упало несколько холодных капель.
Оттолкнувшись веслом, Нутэскин поспешил уйти в сторону.
Но едва байдара отошла метров на пятьдесят от льдины, как раздался грохот.
Байдару закачало на волнах.
Многократное эхо повторило и унесло далеко в морские просторы грохот опрокинувшегося в воду ледяного козырька.
Чочой бросился к веслу и принялся лихорадочно помогать Нутэскину.
— Да, сон мне вчера очень страшный приснился...
— снова промолвил Нутэскин, вытирая вспотевшее лицо рукавом кухлянки.
И вдруг Нутэскин вздрогнул: ему почудился выстрел.
Напряженно вслушивался в ночную тишину и Чочой.
Выстрел повторился, и за ним послышался далекий голос человека:
— Эй!
Гэй, гэй!
Где вы?..
— Чумкель кричит!
— вскочил на ноги Нутэскин.
Байдара сильно закачалась
— Э-гэ-гэ-гэй, здесь мы!..
— закричал Нутэскин.
Испытывая смешанное чувство радости и тревоги, Чочой тоже поднялся на ноги и закричал вместе с Нутэскином:
—Э-гэ-гэ-гэй, здесь мы-ы-ы!..
Снова завыл Очер.
Голос человека послышался еще несколько раз, потом смолк.
— Ветер в нашу сторону дует.
Его мы слышим, а он нас нет!
— досадливо сказал Нутэскин.
— Это Чумкель, это обязательно Чумкель выехал искать нас в море.
— Давай еще покричим!
— сказал Чочой.
— Может, он тоже бежать решил.
Втроем легче будет...
Долго еще кричали они, но ответного голоса не услышали.
Утром байдара с беглецами вошла в крупные льды.
Нутэскин и Чочой, изнемогая от усталости, отталкивали льдины одну за другой.
Мальчик уже плохо понимал, что с ним происходит.
Когда послышался треск байдары, он машинально выпрыгнул на лед.
Вставшая ребром вторая льдина совсем расплющила байдару и скрыла ее от глаз Чочоя.
— Нутэскин!
Очер!..
— закричал Чочой что было сил.
Большие и маленькие, с тупыми и острыми углами льдины толкались, нагромождались одна на другую, тонули и снова с шумом вырывались из черной морской пучины.
Чочой с ужасом смотрел на все это.
Ни Нутэскина, ни Очера, ни обломков байдары он не видел.
«Что это?
Почему это?
Где они?..»
abu
abu
— Нутэскин!
— закричал Чочой так, что почувствовал боль в груди и горле.
Льдина, на которой стоял Чочой, раскололась.
Тогда он перепрыгнул на следующую.
— Очер!..
— еще громче прокричал мальчик и почувствовал, что горло его перехватило.
А льдины с тупым упорством продолжали свое хаотическое движение, так и скрыв от Чочоя тайну исчезновения его друзей.
СЛУЧАЙ В ЧУКОТСКОМ МОРЕ
Кэукай очень гордился тем, что взрослые взяли его на охоту.
«Вот расскажу Пете и Эттаю, как охотился, — завидовать будут, — подумал Кэукай и тут же пожалел своих друзей: — Эх, надо было упросить отца взять их в море!»
Моторный вельбот легко скользил по морской глади.
Отец Кэукая задумчиво курил трубку, пристально осматривая горизонт.
Он был недоволен тем, что одна из бригад колхоза вчера вернулась с моря с пустым вельботом.
— Хвастались на собрании, что план в этом квартале перевыполним, а сами зверя не можем найти, — сказал он, обводя сердитым взглядом лица охотников.
— Ничего, сегодня далеко в море уедем, ледяные поля разыщем, нерпы много набьем, — отозвался Тынэт.
— А план обязательно в два раза перевыполним.
Таграт выбил трубку, спрятал ее за пазуху, под свою легкую кухлянку.
— Вот разве Кэукай поможет, на остальных я не надеюсь.
Кэукай вспыхнул от радости, но тут же лицо его стало важным: он изо всех сил старался походить на взрослых охотников.
Крепко сжимая руками свой карабин, мальчик, казалось, готов был в любую секунду вскинуть его, чтобы прострелить голову нерпе, если она вздумает высунуть ее из воды.
А мотор все пел свою монотонную песню.
В море было тихо.
Лишь изредка с громом обрушивалась в воду какая-нибудь подмытая ледяная глыба.
Эхом подхваченный грохот долго катился куда-то далеко, в бескрайные голубые просторы моря.
И снова лишь слышалась монотонная песня мотора.
К полудню охотники нашли ледяные поля.
Отец Кэукая приказал мотористу оставаться с вельботом, а остальным расходиться в разные стороны по ледяному полю.
— А ты, Кэукай, пойдешь со мной, — сказал он и, вскинув карабин на спину, зашагал по ледяному полю.
Чуть кривые ноги Таграта, обутые в легкие нерпичьи торбаза, ступали легко и вкрадчиво.
Кэукай, прижимая ложе карабина к бедру и подражая походке отца, шел сзади него.
Вскоре они очутились на противоположной стороне ледяного поля.
Где-то слева от них быстро, один за другим, раздались два выстрела.
Эхо многократно повторило их.
— Наверное, удача у нас сегодня будет!
— весело сказал Кэукай, равняясь с отцом.
— Настоящие охотники не болтают о хорошей удаче до тех пор, пока не набьют полную байдару нерп и лагтаков, — сухо заметил отец, искоса поглядывая узкими умными глазами на сына.
Кэукай конфузливо улыбнулся и ничего не ответил.
Вода у ледяного поля была темно-зеленой, а чуть подальше — голубой.
Вот над ее поверхностью показалась круглая, словно блестящий черный шар, нерпичья голова.
Не успел Кэукай опомниться, как отец выстрелил.
abu
Вскоре убитая нерпа всплыла на поверхность.
Таграт схватил собранный в кольца акын, быстро раскрутил его, ловко бросил в море.
*Акын — длинный, тонкий нерпичий ремень, к концу которого прикреплена колотушка с острыми крючками.
Колотушка с острыми крючками упала чуть дальше нерпы.
Таграт подвел ее ближе, дернул к себе — крючки впились в живот нерпы.
Ловко перебирая руками, он подтащил добычу к ледяному полю и принялся поднимать наверх.
В это время совсем близко вынырнула из воды вторая круглая голова.
Но только Кэукай приложился к карабину, нерпа скрылась.
— Ничего, ничего, — вполголоса сказал Таграт, подбадривая сына,— сейчас она снова вынырнет...
Немигающий взгляд Кэукая, казалось, проникал до самого морского дна.
abu
abu
Нерпа вынырнула совсем не там, где ожидал ее Кэукай, но он не растерялся, быстро прицелился, нажал гашетку.
Загремел выстрел.
Мальчик всем телом подался вперед.
И, когда он увидел желтоватое брюхо нерпы, улыбка восторга осветила его напряженное, покрытое частыми росинками пота лицо.
— Хорошо, — скупо похвалил отец.
— Быстрей бросай акын.
С акыном Кэукай замешкался.
Таграт знал, что нерпа через минуту-другую утонет, и потому быстрее сына метнул свой акын.
Добыча была вытащена на лед.
Оттянув убитых нерп метров на двадцать от воды, Таграт направился к узкому, длинному мысу ледяного поля.
Зоркие глаза его заметили, что там нерпы довольно часто показывались из воды.
Кэукай пошел за отцом.
Подойдя к ледяному мысу, Таграт мгновение постоял в нерешительности, а затем смело зашагал вперед, на самый конец мыса.
Кэукай не отставал от него.
И вдруг с юга резким порывом налетел ветер.
Таграт повернулся, схватил сына за руку.
Наклонившись вперед, с трудом преодолевая напор ветра, они побежали назад.
Лед затрещал.
Поддерживая руками свой легкий летний малахай, Кэукай перепрыгивал через трещины, стараясь не отстать от отца.
На секунду утихнув, ветер ударил снова, с еще большей силой.
И в это мгновение мыс откололся от ледяного поля.
Таграт с ходу сделал легкий стремительный прыжок и очутился на ледяном поле.
Кэукай замер, не понимая, что произошло.
А Таграт тем временем размотал свой акын, метнул его сыну.
— Обвяжись!
Вокруг пояса обвяжись!
— закричал он Кэукаю.
Кэукай быстро обвязался акыном.
Таграт потянул ремень к себе.
Ремень натянулся и, казалось, вот-вот лопнет.
— В воду, в воду прыгай!
:— приказал отец.
Край льдины, на которой стоял Кэукай, откололся и стал крениться то в одну, то в другую сторону.
Кэукай едва мог удержаться на ногах.
— Теперь держись, держись на льдине, не надо прыгать!
— донесся до его сознания откуда-то издалека, словно из-под земли, голос отца.
Послушный отцу, Кэукай все делал точно во сне.
Широко расставив ноги, он изо всех сил пытался сохранить равновесие.
Но вот Кэукай заметил, что обломок его льдины движется к ледяному полю.
Он ухватился за натянутый акын, стал подтягиваться и сам.
— Молодец!
Настоящий охотник!
— крикнул Таграт.
Кэукай еще сильнее заработал руками и, когда обломок льдины стукнулся о ледяное поле, прыгнул навстречу отцу.
— Молодец!
Охотник!
Настоящий охотник!
— не скупился на похвалы Таграт.
А Кэукай, дрожа всем телом, со страхом смотрел, как уходила все дальше и дальше в море льдина, на которой он только что стоял.
Со всех концов ледяного поля к ним спешили охотники с приготовленными для броска акынами.
— Ай молодец, Кэукай!
Охотник!
Смелый охотник!
— кричал Тынэт, размахивая в воздухе колотушкой акына.
Похвалы взрослых постепенно успокоили Кэукая.
И, странное дело, именно сейчас, когда опасность уже была далеко позади, ему вдруг захотелось заплакать.
— На волнах нерпа, стреляй!
— приказал сыну Таграт: он хорошо понимал состояние Кэукая.
Мальчик быстро вытер кулаком глаза, осмотрел морские волны.
— Опоздал: нерпа скрылась, — упрекнул отец и, повернувшись к собравшимся охотникам, властно приказал: — Все к вельботу!
Минут через десять охотники были уже в вельботе.
С каждой минутой вельбот раскачивало на волнах все сильнее.
Глядя на спокойное, суровое лицо отца, Кэукай старался не думать о том, что вельбот может опрокинуться.
Волны с большими белыми гребнями напоминали ему стадо чудовищных зверей, которые яростно мчатся по морскому пространству, сшибаются друг с другом, злобно ревут и плюются бешеной пеной.
И вдруг в грохоте морских волн чуткое ухо Кэукая уловило слабый человеческий крик.
Охотники тоже насторожились.
— Льдина, а на ней человек!
— закричал Тынэт и протянул вперед руку.
Кэукай пригляделся в указанном направлении и увидел небольшую льдину и на ней распластанного человека.
Таграт встал на ноги и приказал мотористу вести вельбот так, чтобы льдина не надвигалась на него, а уходила в сторону.
Он приготовил акын, чтобы метнуть его человеку на льдине.
Приготовились к броску и остальные охотники.
Заметив вельбот, человек, казалось, оживился и еще громче что-то крикнул.
Вот, наконец, Таграт смог метнуть акын.
Человек жадно потянулся рукой вперед, но колотушка на конце акына скрылась где-то в волнах.
Таграт схватил у одного из охотников другой, приготовленный для броска акын, улучил момент и снова метнул.
Человек схватил его обеими руками и соскользнул со своей льдины в воду.
Кэукай напряженно смотрел, как отец выбирал акын.
«Только бы не ударило человека волной о вельбот», — со страхом думал он, глядя на пенистые громады волн.
У него кружилась голова, тошнота подступала к горлу, он изо всех сил старался сохранить самообладание.
«Разобьется до смерти», — снова пронеслось в его голове.
Но Таграт подташил человека к вельботу как раз тогда, когда волна отхлынула назад.
Тынэт подхватил его под мышки, втянул в вельбот.
К удивлению охотников, это оказался мальчик лет восьми-девяти, в мокрой рваной кухлянке и вытертых от времени нерпичьих штанах.
Глаза его были закрыты.
Он так и не открыл их, когда Таграт положил его голову на свой походный нерпичий мешок.
Худенькие ручонки мертвой хваткой держались за акын.
— Кто ты такой, откуда?
— спросил Таграт.
Мальчик не ответил.
— Раздеть его!
— приказал Таграт и тут же принялся снимать с себя кухлянку.
Моторист подал председателю свою замасленную ватную куртку.
Когда мальчик был переодет, Таграт приказал мотористу:
— На поселок!
СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ НЕЗНАКОМЦА
Степан Иванович хлопотал у постели неизвестного мальчика, спасенного в море охотниками.
Мальчик стонал, метался; острый его подбородок поднимался кверху.
Под глазом у мальчика была ссадина, на лбу — вторая, на коленях чернели огромные синяки.
Врач щупал пульс своего пациента, прикладывал к его лбу компресс, делал перевязки, изредка поверх очков поглядывая на директора школы.
Виктор Сергеевич, в белом халате, сидел на стуле чуть в стороне.
Его лицо было сейчас таким сосредоточенным, будто он решал сложную задачу.
— Откуда же он?
— как бы у самого себя спросил Виктор Сергеевич.
— Я знаю всех детей соседних стойбищ и поселков, а вот этого не помню.
— Придет в себя — расспросим, — ответил Степан Иванович.
И вдруг незнакомец открыл глаза.
С минуту он медленно водил ими по потолку, затем наморщил лоб, как бы силясь понять, где он и что с ним происходит.
Вот, приподняв голову, он повернулся на бок, глянул на Виктора Сергеевича, на Степана Ивановича, и в его расширенных глазах отразился ужас.
— Что с тобой?
— как можно ласковее спросил Степан Иванович.
— Уходите!
Пустите меня!
— вдруг по-чукотски вымолвил мальчик и весь съежился, словно готовясь для прыжка.
— Американ!..
— Где, где американ?
— спросил по-чукотски Виктор Сергеевич.
Мальчик удивленно смотрел на него, потом спрыгнул с кровати, подбежал к окну и ухватился руками за переплет рамы, как бы желая выломать ее.
Дверь в палату отворилась, показалась голова медицинской сестры.
— Там ребята со всего поселка сбежались, — сказала она, — просятся сюда...
Никак уговорить не могу...
— Не пускайте, не пускайте их!
— строго приказал Степан Иванович.
Но армия детей, предводительствуемая Кэукаем и Петей, хлынула к окнам.
Вот уже во всех окнах виднелись плотно прижатые к стеклам носы и любопытные глаза.
Мальчик шарахнулся от окна и в один миг очутился на кровати.
Укрывшись одеялом с головой, он притих и на все вопросы отвечал молчанием.
Степан Иванович озадаченно посмотрел на директора школы и по давней привычке почесал свою лысину мизинцем.
Виктор Сергеевич наклонился к нему, прошептал что-то на ухо и ушел.
Больной несмело сбросил с себя одеяло.
Измученное лицо его с запекшимся ртом и лихорадочно блестевшими глазами было настолько худым, что казалось прозрачным.
С тонкими руками и шеей, с резко выдающимися ключицами, мальчик казался очень беспомощным, словно он впервые встал после долгой, изнурительной болезни.
«Да, истощен он сильно, с питанием надо быть осторожнее», — подумал доктор и вышел из палаты.
Вскоре он вернулся с небольшой мисочкой, в которую был налит бульон.
Оставив миску и ложку на табурете возле больного, врач отошел в сторону.
Мальчик схватил ложку и стал есть быстро, пугливо озираясь, словно боясь, что у него вот-вот отберут завтрак.
Руки его дрожали.
— Еще!
— вдруг промолвил он и показал рукой на пустую миску.
— Пока хватит, милый.
Нельзя больше — заболеешь,— улыбнулся Степан Иванович, отрицательно качая головой.
Мальчик с ненавистью посмотрел на него.
...Больной постепенно поправлялся.
Есть ему врач разрешал уже гораздо больше.
Но, когда он завтракал или обедал, у врача было такое впечатление, что больной голоден, как и прежде: руки его дрожали, пища проливалась; порой он отбрасывал ложку и жадно подносил миску ко рту.
Степана Ивановича он уже не боялся.
Привык и к тому, что все чаще и чаще заглядывали к нему в окна мальчики и девочки.
В один из теплых дней Степан Иванович и Виктор Сергеевич открыли в палате окна и отошли в сторону.
У окна появился Кэукай.
Незаметно для мальчика Виктор Сергеевич подмигнул Кэукаю и, пропустив вперед врача, вышел из палаты.
— Так, в непринужденной обстановке, мальчуган скорее разговорится, — сказал он Степану Ивановичу.
Кэукай с выражением крайнего любопытства с минуту смотрел на неизвестного мальчика.
Тот тоже не без интереса всматривался в него.
С лица мальчика постепенно сходил страх.
Кэукай улыбнулся.
Пересохшие губы мальчика тоже дрогнули в робкой улыбке.
— Ты кто?
— спросил Кэукай по-чукотски.
— Ты умеешь говорить по-чукотски?
— спросил, в свою очередь, незнакомец и сделал робкий шаг к окну.
— Так как же звать тебя?
Мальчик остановился на полпути к окну, боязливо оглянулся назад и тихонько, но горячо, так, как говорят, когда доверяют огромную тайну, сказал:
— Чочой мое имя.
Я из поселка Кэймид...
— Кэймид?
— переспросил Кэукай.
— А где же этот Кэймид?
— А я не знаю, где он сейчас...
— Мальчик подошел к Кэукаю совсем близко.
— Я ушел из него.
На байдаре ушел.
И знаешь куда?..
— На лице мальчика снова появилось выражение таинственности.
— Ты только никому не говори, а то плохо мне будет.
Я на байдаре хотел уйти через пролив на ту землю, где стоит большой-большой город.
Ты не знаешь, что есть такая земля, где стоит город Москва?..
— Я не знаю?!
— изумился Кэукай.
— Да ты что?..
— Только вот не доплыл я до этой земли,
— продолжал мальчик, захваченный своими мыслями.
— Кто-то на байдаре подобрал меня и назад привез.
Теперь, если найдет меня мистер Кэмби...
— Какой мистер Кэмби?
— с еще большим изумлением спросил Кэукай, окончательно сбитый с толку рассказом незнакомца.
— Ну вот, так и есть, как я думал, — сказал за дверью Виктор Сергеевич, — этот мальчик бежал с Аляски.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СЧАСТЛИВЫЙ БЕРЕГ
ФАКЕЛЫ ДАЛЕКО
Счастливый берег!
Сколько думал о нем Чочой, какой ценой ему удалось добраться до этого берега, а вот сразу понять своего счастья не мог.
«Почему меня держат в этом белом доме, в этих белых одеждах?» — недоумевал Чочой, рассматривая больницу и свое больничное белье.
Все чаще и чаще он подходил к окну.
В одно из окон хорошо было видно небольшое озеро.
Чочой отметил, что оно очень похоже на озеро, которое находится возле поселка Кэймид: такие же болотистые берега, такая же тундра.
В другое окно было хорошо видно море — точно такое же море, у какого он вырос в поселке Кэймид.
И опять смотрел Чочой на ледяной мираж, напоминавший чудесный город, о котором рассказывал Гоомо.
— Опять мираж!
Опять только мираж!
— шептал мальчик.
Чочой был убежден, что он по-прежнему находится на Аляске, на американской земле, а чудесная земля, о которой рассказывал дядя Гоомо, остается где-то далеко, за обманчивыми видениями миража.
После разговора с Кэукаем Чочой ждал, что вот-вот к нему явится какой-нибудь посыльный американца Кэмби и уведет его в поселок Кэймид.
«Почему я доверился этому неизвестному мальчику?» — укорял он себя и вздрагивал.
Но, когда перед ним проплывали ласковые, полные участия глаза Кэукая, Чочой немного успокаивался, начинал думать о том, что не может мальчик-чукча быть заодно со злыми американцами.
Однако эти успокоительные мысли недолго задерживались в голове Чочоя.
Чочой вспоминал поселок, в котором родился, и первое, что приходило ему на память, были багровые факелы, пылающие в черной ночи, и гибель его верного друга Тома.
Пылают багровые факелы.
Горит черный крест, вокруг которого беснуются белые балахоны.
Чочой лежит с широко раскрытыми глазами, и ему чудится, что вот-вот отворится дверь и в белый дом войдут эти страшные люди в балахонах...
«Что будет со мной?» — терзался мальчик.
Не знал Чочой, что люди, которых он принял за американцев, думали сейчас о том, как лучше устроить его судьбу, как расспросить у него о побеге, о его родных и близких.
И в другом месте, в недостроенном колхозном складе, шло бурное совещание по этому же поводу.
Мальчики и девочки, которые так часто заглядывали в больничные окна, собравшись вместе, тоже говорили о Чочое.
— Сначала, я думаю, надо кое-что узнать об этом мальчике, — предложил Петя, держа наготове карандаш, чтобы записать в блокнот мнения своих друзей.
— Сначала надо хорошо узнать, как он попал к нам, кто он такой.
Может, с ним был кто-нибудь еще, может, кто-нибудь за ним гнался, — сказал Кэукай.
abu
abu
— А потом надо подумать, какие мы ему подарки дадим!
— громко выкрикнул Эттай и тут же, глубоко засунув руки в карманы, стал извлекать оттуда свои богатства.
Появились кусок моржового клыка, из которого Эттай пытался, по примеру Кэукая, что-то выточить, несколько пуговиц с якорями, наконечники для карандаша, спортивный свисток, перочинный ножик, механизм от испорченных часов.
Разложив все свои вещи на доске, он задумался, как бы решая, что же из всего этого богатства подарить незнакомцу.
Ребята с любопытством наблюдали за Эттаем, а некоторые и сами принялись рыться в карманах.
— Э, да вот все, что у меня есть, и подарю ему!
— сказал Эттай, широко улыбаясь.
— Ты правильно решил, — одобрил Петя.
— Я, например, подарю ему новенькие лыжи.
— Вот это да!
— удивился кто-то из ребят: всем было известно, насколько хороши Петины лыжи.
— А я подарю ему общую тетрадь, — заявила Соня.
— Переплет клеенчатый и с золотыми буквами.
Ребята шумно заговорили, сообщая, что они намерены подарить неизвестному мальчику.
— Все это я сейчас перепишу в блокнот, чтобы порядок был, — сказал Петя.
— Как только Чочой будет здоров, мы и вручим ему подарки...
Обсудив все важные вопросы, ребята решили продолжать свою любимую игру.
Сразу же образовалось два привычных лагеря.
Один из них возглавлялся Петей, второй — Кэукаем.
«Военные действия» начались.
...А Чочой все посматривал в окошко и думал о том, что же ему предпринять для собственного спасения.
«Может быть, Нутэскин и Очер тоже здесь где-нибудь?
Может, они не утонули?..
— думал он и тут же отрицательно качал головой: — Нет, нет, погибли они.
Не зря Нутэскин все говорил: «Сон мне страшный приснился прошедшей ночью».
Взглянув еще раз в окошко, Чочой решил, что ему следует как можно скорее выбраться из этого странного белого дома и посмотреть, нет ли и в самом деле здесь где-нибудь Нутэскина и Очера.
Волновала мальчика и другая мысль: не удастся ли снова бежать туда, за трепетную стену миража?
Случай помог Чочою: на поселок надвигался туман.
В палате стало темно.
Мальчик быстро надел полосатую куртку, которую ему дал человек «с двойными глазами», как он мысленно называл Степана Ивановича, сунул ноги в мягкие меховые туфли и незаметно выскользнул на улицу.
За густым туманом не было видно домов, только вверху, куда туман еще не достиг, виднелись крыши, словно это плавали по морю перевернутые кверху килем лодки.
В одном месте Чочой наткнулся на какой-то забор и недалеко от него заметил человека.
Мальчик шарахнулся в сторону и побежал у самой воды по мокрой морской гальке.
И тут до него донесся странный, никогда еще им не слышанный возглас:
— Урра!..
Урра!..
Кто-то быстро пробежал мимо него и спрятался за потонувшим в тумане предметом, который смутно напоминал большую бочку.
Чочой прислушался.
— Давай здесь посидим: он, наверное, сюда пойдет, тогда мы из-за этой засады и ударим, — услыхал Чочой уже знакомый ему голос Кэукая.
«Кого-то хотят бить», — подумал Чочой и присел на корточки.
— Вон он идет, — снова послышался голос Кэукая.
— Отряд, в атаку, за мной!
— закричал быстро пробежавший мимо Чочоя мальчик, которого Чочой тоже узнал: Петя не раз заглядывал к нему в окно.
«Понятно: белолицый лезет к чукотским мальчикам драться, а они защищаются», — окончательно утвердился Чочой в своей мысли.
— Их много, — опять послышался голос Кэукая, — придется нам отступать и зайти с тыла.
— За мной!
— грозно кричал Петя.
Кэукай, низко пригнувшись, побежал прочь, за ним последовал еще какой-то мальчик-чукча.
«Бегут, к самой земле пригнулись, — с горечью и обидой подумал Чочой.
Он вспомнил своего друга Тома, растерзанного американцами.
— Почему, почему так делают белолицые?..»
На глаза Чочою попался осколок кирпича. Чочой схватил кирпич, острые грани его больно врезались в руку.
Мальчик присел и уставился немигающим взглядом в ту сторону, где слышался голос Пети.
И вдруг он увидел Петю прямо перед собой.
На голове у «командира» была треугольная шапка, сделанная из газетного листа, в руках он держал карабин.
Чочой не знал, что этот карабин уже давно не стреляет.
Вид у Пети был самый решительный: резко наклонившись вперед, он, казалось, в любое мгновение готов был выстрелить.
«Сейчас выстрелит, обязательно выстрелит!..» — с ужасом подумал Чочой, еще сильнее сжимая кирпич в руке.
Петя заметил Чочоя.
Думая, что это Кэукай, он приложился к карабину и закричал:
— Сдавайся!
Словно пружина, взвился Чочой и что было силы швырнул кирпич в голову Пети.
Послышался гулкий удар в пустую железную бочку: Чочой промахнулся.
В одно мгновение Петя очутился рядом с Чочоем.
Рассмотрев его перекошенное гневом и страхом лицо, Петя удивился и спросил по-русски, забыв о том, что Чочой не знает русского языка:
— Ты...
ты чего это, а?
Ты же мне чуть голову не разбил!
Чочой застыл на месте: казалось, что в любое мгновение он готов был начать схватку.
И Петя, вдруг поняв, что с мальчиком творится что-то неладное, почувствовал опасность.
abu
abu
abu
Пока Петя раздумывал, что ему предпринять, около двух десятков ребят окружили его и Чочоя.
Словно затравленный зверек, Чочой начал быстро оглядываться, как бы прикидывая, в какую сторону лучше всего броситься бежать.
А Петя вытирал своей газетной треуголкой пот со лба и смотрел на Чочоя доверчиво, дружелюбно, но прежнее недоумение не сходило с его взволнованного лица.
Петя вспомнил, что мальчика еще не собирались выписывать из больницы.
«Как же он очутился на улице?»
С минуту тянулось молчание.
Чочой чувствовал, с какой жадностью рассматривают его стоявшие вокруг мальчики и девочки.
И тут он услышал вопрос:
— Верно ли говорят, что ты бежал с Аляски?
Чочой резко повернулся на голос, желая рассмотреть мальчика, который обратился к нему с таким странным вопросом.
— Быть может, ты опять на Аляску решил бежать?
Неужели тебе там было лучше?..
Это спрашивал Эттай, стоявший совсем рядом с Чочоем.
— Зачем смеетесь?!
— выкрикнул Чочой.
— Я хочу бежать с Аляски...
В толпе детей волной пронеслись изумленные возгласы.
— Послушай, ты же убежал с Аляски, ты же на Чукотке!
— как можно убедительнее сказал Эттай.
— Да, да!
Ты на Чукотке!
Ты убежал!
— наперебой закричали ребята.
Оглушенный и еще более пораженный тем, что ему сказали, Чочой молчал.
На мгновение ему показалось, что все перевернулось вверх дном.
Он даже пошатнулся и закрыл лицо рукой.
Снова в памяти вспыхнули горящие факелы.
И, как ни пытался Чочой представить их где-то далеко-далеко, они полыхали багровым заревом здесь, рядом с ним, перед его глазами.
Чочою хотелось посмотреть на все это уже с другого берега, с того Счастливого берега, о котором так много он думал, к которому так стремился, но из этого ничего не выходило...
— Послушай, Чочой, а как зовут твою маму?
Чочой вздрогнул.
Его поразил не самый вопрос, а то, как эти слова были произнесены.
«Кто это спросил?» — мелькнуло в голове мальчика.
Он медленно отвел ладонь от лица и увидел черные, с каким-то странным выражением устремленные на него глаза Кэукая.
«Да, да, это он спросил, это был его голос», — подумал Чочой.
От напряженного молчания, с которым мальчики и девочки ждали ответа, Чочою стало не по себе.
А Кэукай между тем смотрел на него все тем же необычным взглядом.
— Мою маму...
— Чочой запнулся, чувствуя, что у него пересохло во рту, — мою маму звали Ринтынэ.
Кэукай схватил было Чочоя за плечи, но, вдруг повернувшись, рассек кольцо ребят и закричал:
— Мама!
Мама!..
Он говорит — Ринтынэ!
abu
abu
Он говорит — Ринтынэ!..
— закричал Кэукай, подбегая к своему дому.
Но у самого дома он, словно что-то вспомнив, остановился и, задыхаясь, помчался обратно.
— Чочой!
Чочой!..
— кричал он,
и в крике его было столько радости, что шум, поднятый и детьми и сбегающимися взрослыми, снова утих.
— Чочой!
Знаешь что...
знаешь что, Чочой!..
— никак не мог отдышаться Кэукай.
— Вот что, Чочой: ты мой брат!
— Я твой брат?
abu
— Да-да, Чочой, ты мой брат, и я твой брат!..
Новый взрыв возгласов заглушил последние слова Кэукая.
Мальчики и девочки протягивали свои руки Чочою, Кэукаю, поздравляли их со встречей.
Все наперебой уверяли Чочоя, что здесь не произошло никакой ошибки.
В разговор вмешались и взрослые.
Запыхавшись, бежала из своего дома Вияль, за ней спешил Таграт.
В конце поселка кто-то взволнованно кликал Тынэта и его дедушку Кэргыля.
Возбужденные поднявшейся суматохой, в поселке громко завыли собаки.
А Чочой смотрел на взволнованное лицо Кэукая, все еще не вполне веря в свое счастье.
Мысль, что пройдет мгновение и он снова останется один-одинешенек на всем белом свете, пугала его.
Чочой ухватился руками за Кэукая и, увлекаемый толпой, куда-то двигался под шумные возгласы людей.
«Значит, это верно, что я на другом берегу, на Счастливом берегу!»
— мелькнуло в голове измученного мальчика,
и впервые ему представились пылающие факелы не рядом, а где-то далеко-далеко, на той, на проклятой земле...
...Дом председателя колхоза был переполнен.
Среди чукчей Чочой заметил и тех двух людей, которые долго держали его в белом доме.
Мальчик испугался, как бы его снова не увели в больницу, но те двое ласково улыбнулись ему, и он успокоился.
Вияль не знала, где и как усадить своего племянника, она говорила ему ласковые слова, угощала его какой-то вкусной едой, названия которой Чочой еще не знал.
Чочой сконфуженно улыбался, как мог отвечал на сыпавшиеся с разных сторон вопросы.
Узнав о смерти сестры и об исчезновении брата, Вияль умолкла.
Таграт незаметно гладил ее по плечу и все смотрел и смотрел на племянника.
Дверь отворилась, и на пороге показался старик Кэргыль, а за ним Тынэт.
Люди расступились.
Кэргыль быстро засеменил к Чочою, постоял перед ним молча, а затем, нежно прижав к себе его голову, в напряженной тишине спросил:
— Скажи, что стало там, на чужой земле, с моим сыном Чумкелем?
Скажи, мальчик, правду!
— Да-да, скажи, мальчик, правду!
— подхватил Тынэт, опускаясь перед Чочоем на колени.
— Когда ночью мы шли с Нутэскином по морю, то слыхали голос Чумкеля...
abu
— Так, так, говори!
Дальше говори!
— попросил Кэргыль.
— Нутэскин сказал, что, возможно, Чумкель хотел возвратить нас назад, боялся, что мы погибнем.
А возможно, он тоже бежать с нами решился...
— Возможно, тоже бежать решился, — тихо повторил Кэргыль и вдруг, вскинув голову, громко спросил: — А Нутэскин, Нутэскин где?
— Погиб, наверное, Нутэскин, — еле слышно произнес мальчик и, с трудом справившись со своим голосом, начал рассказывать о побеге через пролив с того проклятого берега, где живет страшный мистер Кэмби.
— Да, погиб, наверное, Нутэскин, — промолвил Кэргыль, словно под тяжестью опускаясь прямо на пол.
— Чумкель, быть может, тоже погиб...
Тынэт поднялся и вышел на улицу.
— Куда это он?
— спросил кто-то.
— Э, теперь Тынэт день и ночь в море смотреть будет, отца ждать будет, — затряс седой головой Кэргыль.
Долго в тот вечер сидели люди в доме Таграта.
Жители поселка Рэн никак не могли насмотреться на второго внука доброго богатыря Ако.
Смущенный вниманием, Чочой с любопытством рассматривал незнакомых ему людей, которые обращались к нему со словами привета.
И столько участия он чувствовал в их словах и взглядах, что порой закрывал глаза и переносился к тем счастливым дням, когда отец брал его к себе на руки и говорил, говорил ему что-то ласковое, что может сказать только отец своему маленькому сыну.
Тепло было на душе у Чочоя.
И, когда Вияль, обхватив его за плечи, мягко привлекла к себе, он вздохнул глубоко, всей грудью, и замер, думая о том, что хорошо было бы сейчас вот так, среди этих добрых людей, спокойно уснуть и чтобы они непременно вели свой разговор, необыкновенный разговор, слова которого, казалось мальчику, можно было прекрасно слышать и понимать и в глубоком сне.
Веки Чочоя тяжелели.
Дремал и Кэукай, склонившись на другое плечо матери.
— Устали мальчики, — негромко сказал Таграт, — надо спать укладывать.
Чочоя положили рядом с Кэукаем на кровати.
Кэукай уснул сразу, у Чочоя же сон неожиданно пропал.
Сухими воспаленными глазами он осматривал комнату и думал о том, что там, на Аляске, в таких жилищах живут только белолицые.
Кровать мальчику казалась хоть и удобной, но спать на ней ему было страшновато.
«Повернешься ночью не в ту сторону и упадешь, пожалуй», — думал он.
В комнате было тихо — лишь мерно тикали часы да еще слышались в соседней комнате мягкие шаги Вияль.
Чочой прислушался к ее шагам и вдруг со всей силой почувствовал: в жизни его случилось что-то новое, необычайное.
«Неужели все это правда?
Неужели это правда, что вот рядом со мной лежит мой брат?..
Брат!..»
И чем больше верил Чочой этому счастью, тем явственнее нарастала тревога: «А что, если все это вдруг исчезнет...»
Так Чочой и уснул с этим смешанным чувством огромного счастья и неутихающей тревоги.
ПОДАРКИ
Чочой и Кэукай спали глубоким сном до позднего утра.
Первым проснулся Чочой.
Повернувшись на бок, мальчик скатился на пол, быстро вскочил на ноги и с минуту стоял па месте, не в силах понять, где он находится.
Но вот Чочою вспомнилось все, что произошло с ним.
«А может, все это снилось?
» Мальчик испуганно ощупал себя, осмотрелся вокруг и только после того, как увидел улыбающееся во сне лицо Кэукая, облегченно вздохнул и улыбнулся сам.
В доме было тихо.
Чочой с любопытством стал рассматривать все, что попадалось ему на глаза.
Заглянув в одну, в другую дверь, он подумал, что здесь совсем легко заблудиться.
«Большой дом, очень большой, как у мистера Кэмби дом», — думал он, дотрагиваясь руками до столов, стульев, шкафов.
Заметив в зеркале собственное отражение, Чочой шарахнулся в сторону, затем потихоньку приблизился к зеркалу и снова осторожно заглянул в него.
«Как в чистой воде все равно видно...
даже еще лучше, чем в чистой воде», — подумал Чочой и, осмелев, подошел еще ближе.
Он даже попытался заглянуть в зеркало с обратной стороны.
Шкаф с книгами привлек его особое внимание.
Чочой долго всматривался в корешки книг, раздумывая, что бы это могло означать.
Потрогав рукой одну-другую книгу, но так и не поняв, что означают эти предметы, он вздохнул и стал рассматривать швейную машину, стоявшую на тумбочке.
«Это, кажется, железная швея-женщина.
Такую я видел в магазине мистера Кэмби: он показывал, как работает железная швея-женщина, и советовал кому-то купить ее», — вспомнил Чочой и попытался покрутить колесо, но, испугавшись стука машины, оставил ее в покое.
Долго стоял Чочой у кровати Вияль, застланной пушистым в цветах одеялом.
«Какая красивая спальная подставка!
Какие красивые цветы на ней!»
Одеяло напомнило ему нежный, мягкий мох.
Чочой дотронулся до одного, до другого цветка, погладил их рукой.
Заметив дверку в голландской печи, Чочой открыл ее, заглянул внутрь.
«Что же это за вместилище?
— спросил он себя.
— Почему там грязно и как будто дымом пахнет?»
Чочой просунул руку в печь, выпачкал пальцы в саже.
«Наверное, костер разжигали», — решил он и вытер сажу о подол рубашки.
Переходя из комнаты в комнату, Чочой добрался до кухни.
На столе он увидел сковороду, наполненную чищенной сырой картошкой, и ему сразу захотелось есть.
Чочой проглотил слюну и воровато осмотрелся вокруг: он еще не мог оставаться равнодушным при виде еды.
«Съем один небольшой кусочек, — решил он, — здесь добрые люди, ругать меня не будут».
Съев один кусок сырой картошки, Чочой потянулся за вторым, за третьим.
Опомнился он не скоро.
«Ай, как нехорошо получилось!» — покраснел Чочой и от соблазна ушел из кухни, хотя для него там было множество неизвестных вещей.
Однако, закрывая дверь, он еще раз обернулся, чтобы хоть издали посмотреть на блестящее пузатое ведро с коротенькими ножками, со странным носом и с маленькой шапочкой наверху, на которой виднелась блестящая пуговица.
Как ни внимательно осматривал Чочой комнату, в которой только что был и уже как будто ко всему пригляделся, а на глаза попадалось все новое и новое.
На высокой подставке с точеными ножками стоял странный ящик с сеточкой, вделанной в переднюю стенку.
На этой же стенке находились три черных колесика.
Колесики, казалось, сами просили, чтобы их покрутили.
Чочой не выдержал — покрутил одно колесико, затем второе, третье...
И вдруг из ящичка послышался громкий человеческий голос.
Мальчик отпрянул в сторону, опрокинул стул, споткнулся, упал на пол.
А человеческий голос продолжал произносить какие-то непонятные слова.
«Что это?
Я разбудил человека в ящике!
— с ужасом думал Чочой, не решаясь подняться на ноги.
— Но как же мог человек влезть в такой маленький ящик?»
Прислушавшись, Чочой понял, что голос этот не так уж сердит, как показалось ему вначале.
Так, распластанным на полу, и застала Чочоя Вияль, вернувшись домой от соседей.
Глянув на мальчика, потом на радиоприемник, она все поняла и рассмеялась.
Вияль схватила Чочоя своими сильными руками и принялась его целовать, приговаривая что-то несвязное, но необыкновенно нежное, отчего Чочою хотелось и плакать и смеяться в одно и то же время.
За завтраком у Чочоя разбежались глаза.
Он удивился тому, что на столе лежит так много хлеба, который до сих пор в его жизни считался лакомством.
Кэукай учил Чочоя пользоваться вилкой, объяснял, что есть сначала, что потом.
Но больше всего поразило Чочоя то, что хлеб, такой вкусный хлеб, следует есть вместе со всякой другой пищей, а не потом, уже в самом конце, на закуску.
И как ни старался мальчик есть спокойно, это ему не удавалось: он нет-нет да и оглядывался, словно боясь, что сейчас явится кто-то злой, непрошеный и отберет завтрак или уничтожит пищу, как растоптал однажды Адольф Кэмби масленые оладьи.
Руки Чочоя дрожали.
Одежда, в которую нарядила Чочоя Вияль, казалась ему очень нарядной и стесняла его.
Кэукай подбадривал братишку, поправляя на нем пояс, застегивал пуговицы на рубашке.
— Ничего, Чочой, теперь ты уже совсем другой человек будешь.
Послезавтра занятия начинаются, послезавтра в школу с тобой пойдем, — приговаривал Кэукай, критически осматривая костюм брата.
Вдвоем с Кэукаем Чочой оставался недолго.
Вскоре явилась целая ватага ребят, и их увлекли на улицу.
Оглушенный звонким криком мальчишек, Чочой пытался отвечать на их вопросы, прислушиваться к их разговору, не забывая, однако, осматривать поселок и его окрестности.
«Сколько домов здесь!
А яранг почти нету!»
— изумлялся он, стараясь держаться поближе к братишке.
В полдень Чочоя с Кэукаем отыскала Вияль и, к огорчению друзей, увела их обедать, а после обеда, по настоянию врача, Вияль заставила Чочоя улечься спать.
Кэукай покружился возле кровати брата и, когда ему показалось, что он уже спит, ушел из дому.
Ушли по своим делам из дому Вияль и Таграт.
Оставшись один, Чочой решил снова приняться за осмотр дома, в котором, казалось ему, так много интересного и таинственного.
Но не успел он одеться, как дверь в комнату отворилась и на пороге показался Эттай.
На его румяном круглом лице было выражение необыкновенной важности и торжественности.
— Послушай меня, Чочой, хорошо послушай!
Уши твои сейчас очень важное услышат, — начал он.
— Я понимаю, твоя жизнь на Аляске была очень плохой.
Вот ты до сих пор не знаешь, наверное, что все дети должны учиться в школе.
Но мы тебе объясним, всё объясним: что такое парта, доска, что такое тетрадь; объясним, что такое класс, домашнее задание, пионерский сбор; мы даже объясним тебе, что такое «кол».
Но ты лучше получай пятерки.
Я знаю, ты обязательно будешь получать пятерки...
Чем дальше говорил Эттай, тем сильнее воодушевлялся.
И хоть говорил он по-чукотски, но употреблял столько новых для Чочоя слов, что тот ничего не понял из его бурной речи.
«Как все равно шаман при камлании, слова непонятные произносит», — подумал про него Чочой.
А Эттай между тем продолжал говорить что-то уже совершенно непонятное, по-прежнему энергично жестикулируя, порой совсем сбиваясь на русскую речь.
Наконец, передохнув, он сделал паузу и сказал уже спокойно:
— Хорошие ли я слова тебе говорил, а?
Теперь ты, наверное, все понимаешь?
— Нет...
ничего не понимаю, — невольно признался Чочой.
Эттай смутился, сделал шаг вперед, хотел сказать что-то еще, но вдруг, махнув рукой, залез в свои карманы и с поспешностью стал извлекать давно уже приготовленные для Чочоя подарки.
Здесь было много разных вещей, от которых могли разбежаться глаза любого мальчишки.
— Вот, бери, бери все это!
Будем друзьями, хорошими будем друзьями!
— закончил Эттай церемонию передачи подарков.
Схватив руку Чочоя, он крепко пожал ее и направился к выходу.
Эттай ушел, а через несколько минут в комнату вошло человек семь ребят, имен которых Чочой еще не знал.
Все они без лишних слов стали вручать свои подарки Чочою.
Тот смотрел со смущением на растущую гору подарков дружбы, пытался запомнить всех, пришедших с дарами.
В это время в комнату вошли Кэукай с Петей.
Они недоуменно переглянулись.
— Мы же подарки решили вручить на пионерском сборе, — сказал Петя по-русски.
Один из мальчиков, уже передавший свои подарки, виновато кашлянул и сказал, оправдываясь:
— Да это Эттай начал, а мы за ним — опоздать боялись.
— Эттай часто так поступает, он совсем неорганизованный, — нахмурился Петя.
Чочой во все глаза смотрел на белолицего мальчика.
Он не понимал, о чем говорит Петя, но ему было ясно, что тот чем-то недоволен.
Вскоре у него мелькнула мысль:
«Однако, белолицый сердится, что мне принесли подарки!»
Бросив взгляд на кучу подарков, Чочой заговорил быстро, возбужденно:
— Зачем мне столько подарков?
Не надо мне столько подарков!
Заберите их!
Что я, мистер Кэмби, что ли?
Что я, шаман Мэнгылю, что ли?
Зачем мне столько вещей иметь?
Я понимаю, почему это ему не нравится...
— Чочой показал глазами на Петю и отошел от стола, на котором лежали подарки.
Петя с укором глянул на Кэукая, как бы говоря: вот видишь, как скверно получается!
Кэукай вспылил.
— Нет, это никуда не годится!
— почти закричал он.
— У Эттая голова хуже, чем у нерпы.
Мысли в голове, как снег, — куда ветер подует, туда и летят.
В комнату ввалился запыхавшийся Эттай.
В руках у него был новенький аркан.
По своей душевной доброте, он решил, что еще мало сделал подарков Чочою, что он зря не отдал ему свой аркан, тогда как все ребята знают, что это у него самая лучшая вещь.
— Скажи, как это называется?
— обратился к нему Кэукай.
— Ты почему решил сам Чочою подарки вручать, а?
Эттай часто-часто заморгал глазами, виновато опустил голову.
— Знаешь, Эттай, — не выдержал Петя, — ты своим поступком как бы сказал: «Я самый лучший!
Я первый подарки вручил, а все остальные ребята куда хуже меня...»
Эттай низко опустил голову.
abu
Он не мог не признать Петины слова справедливыми.
Сделав усилие над собой, он сказал, прямо и честно глядя Пете в глаза:
— Ты правду говоришь.
Получается действительно так...
Но я не хотел этого, совсем не хотел этого...
Всем своим видом Эттай, казалось, говорил: всегда у меня получается как-то наоборот — хочу, чтобы хорошо было, а получается плохо.
Усиленно вращая, по своей привычке, носком растоптанного торбаза, он смущенно сопел, не решаясь поднять глаза на друзей.
Чочой изо всех сил старался понять суть разговора между Эттаем и Петей.
— Ладно, кончим об этом, — наконец примирительно сказал Петя.
— Ну, а раз уж так получилось, то нам тоже надо будет сейчас отдать свои подарки.
Как ты думаешь, Кэукай?
Все облегченно вздохнули: несмотря на свою обиду, Петя высказал Эттаю все, что думал; он предложил самый хороший выход из затруднительного положения.
Теперь дело оставалось за Кэукаем, авторитет которого для ребят был не меньшим, чем авторитет Пети.
Кэукай не торопился.
В эту минуту он серьезностью и строгостью напоминал своего отца, Таграта.
— Хорошо, что у тебя душа честная, — наконец сказал он, окидывая Эттая все еще сердитым взглядом.
Но вдруг, блеснув озорно глазами, слегка щелкнул Эттая по носу и добавил: — Вот посмотришь, какие мы с Петей дадим Чочою подарки!
У тебя от зависти глаза на лоб вылезут...
Сразу всем стало весело.
Кто-то из мальчиков, подражая Кэукаю, щелкнул Эттая по макушке.
Тот почесал ушибленное место, медленно повернулся и неуловимым движением рук набросил на обидчика аркан.
Еще минута — и началась бы увлекательнейшая свалка, но кто-то вспомнил, что они находятся в комнате.
Подарки Кэукая и Пети были действительно великолепны.
Кэукай вручил Чочою свои новенькие коньки-снегурочки, а Петя — спортивные лыжи.
Чочой смотрел на эти подарки и, казалось, не верил своим глазам.
«Коньки!
Лыжи!
Точно такие же, как я видел у Адольфа и Дэвида!» — думал он.
Совсем недавно для него было мечтой просто постоять на таких лыжах, а теперь!..
Чочой сделал попытку примерить коньки прямо здесь, в комнате, но в это время дверь отворилась, и на пороге показался еще один мальчик с акыном в руках, собранным для броска.
— Тавыль пришел!
— изумленно воскликнул кто-то.
Тавыль подошел к Чочою:
— Возьми от меня подарок, от чистого сердца возьми!
Нерпу стрелять будешь — этим акыном на берег ее вытаскивать будешь...
Чочой взял в руки акын и с благодарностью посмотрел на мальчика.
Но тот же голос, только уже громче, воскликнул:
— Послушай, Тавыль, так твой же отец...
Эттай подбежал к говорившему мальчику и бесцеремонно закрыл рукой его рот.
Зачем тот вздумал припоминать Тавылю прошлое его отца?
— Правильно, Эттай, закрой ему рот, пусть проглотит глупые мысли!
— насмешливо сказал Кэукай.
Мальчики и девочки засмеялись, соглашаясь с Кэукаем.
Но Тавыль вдруг закрыл лицо руками и, споткнувшись, быстро вышел из комнаты.
— Кто обидел его?
Почему он ушел?
— недоуменно спросил Чочой, оглядывая умолкнувших ребят.
— Потом поймешь, Чочой, потом все поймешь!
— сказал по-чукотски Петя и направился к выходу, чтобы найти и успокоить Тавыля.
За Петей вышли гуськом и остальные ребята.
Оставшись один, Чочой принялся осматривать свои подарки.
abu
Он не мог не вспомнить в эту минуту негра Тома:
«Вот если бы Том был со мной!
Если бы он был жив!»
Маятник часов, добросовестно повторяя свое «тик-так», гнал большую стрелку все дальше по кругу, а Чочой все сидел и сидел перед грудой подарков.
В его глазах стояли слезы.
abu
abu
— Не надо грустить, Чочой!
Пойдем на улицу, нас там ожидают ребята!
— послышался голос Кэукая.
Чочой повернулся к брату, встал и пошел вслед за ним к выходу.
ЧТО ЗНАЧИТ УЧИТЬСЯ?
Кэукай стоял у зеркала, расправляя на груди красный галстук.
Чочой незаметно наблюдал за ним.
Лицо Кэукая сегодня было по-особенному торжественное, сдержанно-возбужденное.
Осматривая себя в зеркало, он напевал что-то бодрое, веселое.
Чочой пытался понять слова песни, но не мог: Кэукай пел на русском языке.
«Вот бы мне такой красный шарфик!»
— не без зависти подумал Чочой, глядя на пионерский галстук.
Подойдя к Кэукаю, он осторожно потрогал галстук и спросил братишку:
— У тебя нет еще одного такого шарфика?
Я хотел бы...
Кэукай поспешно, но мягко отстранил от галстука руку Чочоя и, немного подумав, сказал:
— Это не шарфик, это называется пионерский галстук.
За него руками браться нельзя, и тебе пока носить его рано.
Чочой удивился: до сих пор здесь угадывалось каждое его желание, все хотели сделать ему что-нибудь приятное.
От этого мальчику было очень неловко и в то же время радостно.
И вдруг Кэукай говорит такие слова!
«Не обидел ли я его чем-нибудь?»
— с тревогой подумал Чочой.
Он внимательно посмотрел на Кэукая — тот был весел, как прежде.
«Нет, он, кажется, не обиделся», — с облегчением подумал Чочой.
Осмотрев костюм брата, Кэукай поправил его белый воротничок и сказал:
— Ну, пойдем в школу!
Что придется делать в школе, Чочой не представлял себе, хотя мальчики и рассказывали ему об этом.
Все его предположения о школьных занятиях сводились к хорошо известным, привычным для него делам.
«Однако что-нибудь работать придется: если не рыбу ловить, то оленей пасти или охотиться.
А может, как девчонок, заставят шкуры выделывать?»
В школе его оглушили десятки голосов мальчиков и девочек.
Детей здесь было так много, что Чочой растерялся.
На многих школьниках алели такие же шарфики, как и на Кэукае.
Пугливо озираясь, Чочой молча шел за Кэукаем.
Тот привел его в небольшую комнату с длинным столом, покрытым красной материей.
— Вот это наша пионерская комната, — объяснил Кэукай, подходя к той стене, где висела блестящая труба.
Сняв с гвоздя трубу, Кэукай приложил ее ко рту и затрубил так громко, что Чочой вздрогнул и зажал уши.
— Зачем это?
— робко спросил он.
Кэукай, не отвечая, повесил трубу на место, снял с гвоздя какую-то круглую вещь и забарабанил по ней двумя палочками.
— О, понимаю!
— с глубокомысленным видом сказал Чочой.
— Это место для шаманского камлания.
Кэукай посмотрел на Чочоя и громко рассмеялся:
— Да нет же, это пионерская комната, понимаешь?
А это пионерский барабан!
А это горн и знамена!
— объяснял он.
Но незнакомые слова: «пионерская комната», «барабан», «горн», «знамена» еще ничего не говорили Чочою.
В пионерскую комнату вошла Нина Ивановна, за ней — Петя и Эттай.
— Вот как, и Чочой здесь!
— сказала учительница по-чукотски, обращаясь к мальчику так, будто она его знала уже давным-давно.
Чочой удивленно посмотрел на белолицую девушку.
Дружелюбный взгляд ее больших глаз и приветливая, открытая улыбка понравились Чочою.
Пока он рассматривал Нину Ивановну, Кэукай, Петя и Эттай уселись за стол и о чем-то заговорили на русском, языке, изредка перемежая русские слова чукотскими.
Зазвенел звонок.
Чочой вздрогнул.
А друзья Чочоя поднялись и тотчас направились к двери.
— Сейчас будем учиться, пойдем в класс!
— с какой-то особенной торжественностью сказал Кэукай.
У Чочоя возникло чувство ожидания чего-то необыкновенного и таинственного.
Мальчики вышли в коридор, и тут случилось непредвиденное.
Чочой, никогда не учившийся в школе, должен был идти в первый класс, а все остальные его друзья — в пятый.
У двери пятого класса они остановились и стали объяснять, в какую дверь следует войти Чочою.
— Как?
Вы меня одного оставляете?
— удивился Чочой.
— Иди, иди туда, так надо...
— торопился все объяснить ему Кэукай до прихода учителя.
— Ты посидишь там немного, а на перемене мы снова встретимся.
— На перемене?
А где эта перемена?
— робко переспросил Чочой, понимая слово «перемена» как место для встречи.
Кэукай смутился.
Смутились и его друзья.
— Что же нам делать?
— спросил Петя по-русски.
К ним подошел Виктор Сергеевич.
— Пусть пока Чочой идет с вами, — выслушав ребят, сказал он.
Усевшись рядом с Кэукаем за парту, Чочой с подозрительной настороженностью осмотрел ее: как знать, что таит в себе этот странный стол?
Чувство, что сейчас вот-вот должно начаться нечто необыкновенное, не покидало Чочоя.
«Что такое учиться?
— тревожно спрашивал он себя.
— Может, это очень больно?»
Но шла минута за минутой, и ничего необыкновенного не начиналось.
Отец Пети, сидя за столом, мирно беседовал о чем-то с учениками на незнакомом для Чочоя языке.
Иногда он вставал и похаживал взад и вперед перед партами.
Мальчики и девочки слушали его внимательно, ни одним словом не перебивая речь учителя.
Затем один мальчик поднял кверху руку.
Учитель что-то сказал ему.
Ученик встал и начал говорить сам.
— А когда учиться будут?
— не выдержал и спросил вполголоса Чочой у Кэукая.
Но так как в классе было тихо, вопрос Чочоя услыхали все.
Ученики повернулись в его сторону, некоторые прыснули со смеху.
— Не надо смеяться, — сказал учитель по-чукотски, чтобы его слова были понятны Чочою.
— Вот я вам рассказал о том, что сегодня все дети разных народов нашей большой страны сели за парту учиться.
Но не так обстоит дело там, в капиталистических странах, — допустим, в Америке.
— Виктор Сергеевич подошел к Чочою.
— Вот этот мальчик прибыл к нам с той стороны пролива, с чужой земли.
Он никогда не бывал в школе, он совсем не знает, что значит учиться.
Когда-нибудь он расскажет вам о своей жизни на Аляске.
А сейчас кое-что расскажу вам я.
Учитель сделал паузу, а затем стал по-чукотски рассказывать о маленьком чукче Чочое.
Мальчик во все глаза смотрел на учителя.
Рассказанная посторонним человеком его жизнь поразила его.
Чувствуя на себе участливые взгляды ребят, Чочой порой невольно оглядывался по сторонам и снова замирал, боясь пропустить хоть одно слово учителя.
— ...
Вот так живут дети бедных, простых людей там, за проливом, — закончил свой рассказ Виктор Сергеевич.
Дальше он снова стал говорить по-русски.
«Ага, понимаю,— подумал Чочой, — учиться — то значит мальчикам и девочкам слушать человека, который учителем называется».
Но тут Чочой заметил, что один из учеников встал и, глядя в какую-то книгу, принялся о чем-то говорить.
Чочой минуты две смотрел на мальчика и неожиданно вспомнил, как они с Томом подсматривали в шаманском складе, чем развлекаются сыновья Кэмби.
«Адольф тогда точно так же, как этот мальчик, в книгу смотрел, а потом они с Дэвидом принялись друг другу стричь головы, — вспомнил Чочой.
— Неужели и здесь станут делать то же самое?»
Но ученик сел.
За ним поднялся другой.
Так длилось до звонка.
Едва прозвенел звонок, все ученики встали и вышли из-за парт.
Во время перемены Кэукай и Петя отвели Чочоя в другой класс и долго наперебой объясняли ему, что он должен сидеть именно здесь.
— Мне страшно одному, я с вами хочу, — робко возразил Чочой.
Но Кэукай и Петя были неумолимы.
«Наверное, я надоел им уже, — подумал Чочой, когда Кэукай и Петя ушли.
— Но почему я так скоро надоел им?»
Чочою вспомнилась его дружба с Томом.
«Почему Том никогда и виду не показывал, что я надоел ему?»
Когда прозвенел звонок, в класс стали входить мальчики и девочки.
Рядом с Чочоем села белолицая девочка с толстыми светлыми косичками и голубыми веселыми глазами.
Это была Соня.
Приветливо улыбнувшись Чочою, она что-то сказала ему по-русски.
В класс вошла Нина Ивановна.
Так же, как и Виктор Сергеевич, она начала урок с беседы.
Занятый своими мыслями, Чочой не слушал учительницу.
«Почему они не хотели, чтобы я оставался с ними?» — уже в который раз спрашивал он себя, думая о Кэукае и его друзьях.
Осмотрев внимательно учеников в классе, Чочой сделал вывод, что все они гораздо моложе его.
Это удивило Чочоя.
«Может, Кэукай и его друзья думают, что я маленький?
Но я же не меньше их, почему же они так думают?»
Эта мысль показалась Чочою настолько значительной, что он решил немедленно пойти и сказать о ней Кэукаю.
Чочой встал и направился к двери.
Путь ему преградила учительница.
— Ты, верно, хочешь сходить к Кэукаю?
Подожди немножко,— мягко попросила она.
— начала со мной посиди.
Мне очень хочется с тобой побыть.
Сядь на свое прежнее место.
В голосе учительницы было столько подкупающей приветливости и дружелюбия, что Чочой успокоился и сел на место.
Нина Ивановна дала каждому ученику по тетради и карандашу, попросила начертить прямую палочку между двумя линиями.
Ученики усердно принялись за дело.
Соседка Чочоя, для которой карандаш уже давно был знакомой вещью, начертила линию легко и быстро.
Желая проделать то же самое, Чочой покрутил в руках карандаш, приложил его к белоснежному полю бумаги, нажал...
Раздался легкий хруст, и небольшой кусочек черного графита покатился с парты на пол.
Чочой побледнел.
Ему показалось, что произошло что-то ужасное.
Он смотрел на сломанный карандаш и, втянув голову в плечи, ждал возмущенного окрика учительницы.
Соседка Чочоя сочувственно вздохнула и предложила ему свой карандаш.
Чочой отрицательно покачал головой: он не привык сваливать на другого свою вину.
От всевидящих глаз учительницы не скрылось смятение Чочоя.
Она подошла к нему и просто сказала:
— Это ничего, что карандаш сломался.
Так часто бывает.
Очинив карандаш, она села рядом с Чочоем, взяла его руку в свою и принялась показывать, как надо писать черточки между двумя линиями.
Сначала Чочой смущался, но прошла минута — и он весь ушел в работу.
— Вот так!
Видишь, как хорошо получается,
— подбадривала его Нина Ивановна.
Исчертив целый лист коротенькими черточками, Чочой передохнул, вытер вспотевшее лицо, словно был занят тяжелой работой, и подумал: «Учиться — это не только о чем-нибудь рассказы слушать, но еще и вот такие черточки делать.
Но зачем это?..»
Наконец учебный день окончился.
Чочой вышел из школы, поискал глазами в толпе ребят Кэукая и его друзей, но никого не нашел.
«Ладно, пусть так будет, — нахмурился он.
— Однако они еще увидят, что со мной дружить можно...»
А в это время председатель совета отряда Петя и члены совета отряда Кэукай с Эттаем в пионерской комнате говорили о Чочое.
— Надо нам понять хорошо одно: жизнь наша для Чочоя совсем непривычная, — говорил Петя, чуть постукивая по столу дневником отряда.
— Заметил я, что он немного сегодня на нас обиделся.
— а ну, не может быть!
— удивился Эттай.
— Как так обиделся?
Почему обиделся?
— Петя правду говорит, — задумчиво сказал Кэукай.
— То, что мы отвели Чочоя из пятого класса в первый, удивило его и, наверное, обидело.
Он подумал, что мы плохие друзья.
— Вот-вот, как раз об этом я и хотел сказать, — опять заговорил Петя.
— Мы должны быть с ним очень чуткими.
Сегодня ничего страшного не произошло: Чочой поймет, почему мы его в другой класс отвели.
Но может у нас другой какой-нибудь конфуз получиться.
Друзья говорили недолго и сошлись на том, что надо объяснить пионерам, как вести себя с Чочоем, чтобы не обидеть его.
ЭКЭЧО ВОЛНУЕТСЯ
Вечер угасал.
Огненные отблески заката смутно освещали плавающие в море льды.
Экэчо отъехал по льду лагуны на — морской залив, отделенный от моря песчаной косой километров на пять в сторону от поселка, свернул на морской берег, остановил нарту.
Сидя на нарте, он курил трубку и долго смотрел на худую, измученную собаку, которую подобрал уже под вечер на морском берегу.
Было это так.
Собака, поджав хвост, металась по льдине, которая не доходила до берега всего метров на двадцать.
Заметив человека, она громко завыла, несколько раз собиралась броситься в воду, но не решалась.
«Неужели это та самая собака, о которой рассказывал бежавший с Аляски мальчишка!» — пронеслось в голове Экэчо.
Воровато осмотревшись, он вскинул карабин, чтобы застрелить собаку, но раздумал...
Стараясь не попадаться на глаза Чочою, Экэчо чутко прислушивался ко всему, что передавалось из дома в дом, из яранги в ярангу после рассказов этого мальчика, бежавшего с Аляски.
Все тревожней становилось на душе Экэчо.
Он хорошо знал, что жители аляскинского поселка Кэймид, по крайней мере те из них, кто был когда-то угнан с Чукотки, не могут не знать о его контрабандистских связях с шаманом Мэнгылю.
«Ну да, Мэнгылю говорил им о здешней жизни и, как я просил, врал при этом много.
Говорил, что встречался со мной, что слышал от меня дурные вести о голоде, о болезнях.
Нутэскин, Чумкель все это слыхали, конечно», — рассуждал Экэчо, боясь даже подумать о том, что будет, если Нутэскин и Чумкель или хотя бы один из них рано или поздно вместе со льдами будут прибиты к этому берегу.
«Они расскажут, они всё здесь расскажут: как я встречался с Мэнгылю, как отдавал ему пушнину», — мрачно думал Экэчо, все чаще и чаще уходя на берег моря с охотничьим биноклем в руках.
Шли дни.
Экэчо порой удавалось успокоить себя мыслью о том, что и Нутэскин и Чумкель наверняка погибли во льдах.
Но вот перед его глазами предстала худая мокрая собака...
«По рассказам Чочоя, собаку звали Очером, — вспомнил Экэчо.
— Быть может, это вовсе не та собака...»
— Очер!
Очер!
— позвал он.
Услышав свое имя, собака решительно бросилась в воду и поплыла к берегу.
Была она так обессилена, что порой казалось — вот-вот захлебнется и уйдет на дно.
Экэчо смотрел на ее худую морду, в ее глаза, в которых так ярко была выражена жажда жизни, и вдруг снова вскинул карабин.
Почуяв недоброе, собака из последних сил заработала лапами, стремясь во что бы то ни стало доплыть до берега.
Экэчо снова опустил карабин.
«Пусть у меня немного поживет, — решил он.
— С ней по берегу похожу, она быстро почует человека в море, тем более, если это будет Нутэскин или Чумкель...»
И вот сейчас, сидя на нарте, Экэчо смотрел на Очера и думал о том, не приплывет ли в один прекрасный день вот так же на льдине Нутэскин или Чумкель.
«Эх, не узнал я, был ли винчестер у Нутэскина!
Без винчестера пищи в море не добудешь, а без пищи долго не проживешь, — подумал Экэчо, выбивая о нарту свою трубку.
— Зато с винчестером охотники по месяцу плавают в море на льдине...
Целый месяц, даже больше, я волноваться должен...»
Обхватив голову руками, Экэчо долго вслушивался в тишину наступающей ночи, нарушаемую ритмичными ударами прибоя.
«Ну хорошо, ну пусть увижу я Нутэскина или Чумкеля вот так же, как эту собаку увидел, а дальше что?» — спросил себя Экэчо.
В эту минуту Очер зарычал.
За ним зарычали еще несколько собак, уютно свернувшихся калачиком на сухой траве.
Экэчо насторожился, быстро осмотрелся вокруг.
В темноте, метрах в тридцати от нарты, проходили два человека.
— Зачем так мучаешь себя, Тынэт?
— донесся до Экэчо голос учительницы.
— Быть может, отец твой назад на Аляску вернулся, быть может, он жив и здоров...
— Не могу, Нина, не могу спокойно спать!
Не могу спокойно жить!
Голос его мне чудится.
Думаю все время: может быть, его к берегу на льдине прибьет, вот-вот на землю ступит, а ветер возьмет да погонит лед в обратную сторону.
Как же я тогда смогу простить себе такое?..
А этот человек, Нутэскин!
С ним же тоже такое случиться может...
Шаги удалялись в сторону поселка.
Экэчо долго еще вслушивался в мягкий, почти умоляющий голос учительницы и втоскливый голос Тынэта.
— Хэ!
Дружба какая!
— вполголоса сказал Экэчо и вдруг вспомнил слухи о том, что Тынэт и учительница решили на праздник, в день 7 Ноября, устроить свою свадьбу.
«Совсем как русский стал: в русском жилище живет, по-русски одевается, на русской девушке женится!»
— злобно подумал Экэчо.
Немного поразмыслив, он решил разжечь небольшой костер: «Как знать, человек в море увидит костер на берегу, кричать станет!»
Не успел Экэчо разжечь костер, как Очер вдруг вскочил на ноги и завыл.
Экэчо выпрямился, весь превращаясь в слух и зрение.
«Неужели они не погибли!»
— со страхом подумал Экэчо и потянулся к карабину.
...Чочой подошел к самой воде и, зябко ежась от холодного северного ветра, смотрел на огни маяка.
Где-то в конце поселка завыли собаки.
Чочой насторожился: ему почудилось, что воет Очер.
Собаки умолкли, но через минуту завыли снова.
— Очер!
— закричал Чочой и бросился в ту сторону, откуда доносился вой.
Петя и Кэукай, наблюдавшие за Чочоем, удивленно переглянулись.
Не желая быть слишком навязчивыми, они держали Чочоя под своим неусыпным наблюдением, но так, чтобы тот не замечал их опеки.
— Очер?..
Почему он назвал это имя?
— с недоумением спросил Петя.
— Так ты же знаешь, что это имя собаки, которую потерял Чочой в море!
Может, она приплыла!..
Не сговариваясь, Петя с Кэукаем побежали в ту сторону, где скрылся в темноте Чочой.
Из-за лохматой черной тучи выглянула луна, стало светлее.
— Вон смотри, Чочой по берегу бежит!
— сказал Кэукай, показывая вдоль берега рукой.
— В чем дело?
Куда он бежит?
— изумлялся Петя.
— Надо его догнать!
— Очер!
Очер!
— доносился до них голос Чочоя.
Луна снова скрылась за тучу.
Но друзья продолжали бежать во тьме.
Запыхавшись, они наконец остановились.
— Что же делать дальше?
— спросил Кэукай.
— Надо все же найти Чочоя!
— Надо найти, — поддержал его Петя.
— Мало ли что может случиться...
Мальчики снова тронулись в путь, пристально всматриваясь во тьму.
Ветер, дующий с моря, мешал идти, сбивал их в сторону.
Часто на пути попадались большие камни.
Мальчики спотыкались, падали, но упорно двигались вперед.
— Давай позовем, — предложил Петя.
—Чо-чой!..
— закричали они в два голоса.
— Чо-чой!..
— А ну, еще громче, — предложил Кэукай.
— Чо-чой!..
Но в ответ лишь гремели гулкие удары морского прибоя.
Друзья пошли дальше.
Они потеряли чувство времени и никак не могли определить, как долго идут в ночной темноте.
Неожиданно впереди блеснул небольшой огонек.
Он то потухал, то загорался снова.
— Смотри, костер!
— сказал Кэукай.
Мальчики прибавили шагу.
Время шло и шло, а огонек казался все на том же месте.
Но вот пламя его замигало и потухло.
Мальчикам стало жутковато.
Им показалось, что даже ветер сразу стал холоднее, словно до этого огонек согревал их своим теплом.
— Чо-чой!..
— закричали они снова.
Ответа не было.
Мальчики помчались, ожидая, что огонек загорится снова.
Так оно и случилось: огонек загорелся.
— Смотри, горит!
— обрадовался Кэукай.
— Побежим!..
...Чочой подошел к тому месту, у которого, как ему показалось, еще совсем недавно горел костер.
Мальчик пугливо осмотрелся, прислушался.
— Очер!
— закричал он снова.
Чочою было очень страшно оставаться одному темной ночью на пустынном морском берегу.
Идти дальше в темноту мальчик не решался.
— Непонятно что-то, — вслух сказал он.
Голос Очера, только что слышавшийся где-то здесь, все еще не умолкал в ушах Чочоя.
И вот, глянув под ноги, он действительно заметил тлевшие головешки только что горевшего костра.
— Совсем непонятно что-то, — повторил он вслух, желая отделаться от страха.
Присев на корточки над тлевшими головешками, Чочой раздул их, подбросил несколько сухих головешек.
Вспыхнул слабый язычок пламени, облизал сухую головешку, торжествующе зашипел, забрызгал искрами.
Теперь Чочою уже не было так страшно.
Он даже снял сшитые Вияль торбаза, осмотрел разбитые о камни ноги.
Пригревшись у костра, Чочой обхватил колени руками, задумался.
«Ну да, конечно, льдину с Очером могло прибить к берегу, и его кто-нибудь подобрал», — рассуждал он, с надеждой ожидая, что вот-вот где-нибудь поблизости снова послышится голос Очера.
Чочою почудились человеческие голоса.
Вздрогнув, он вскочил на ноги, прислушался.
Сердце его билось часто и гулко.
А голоса приближались...
— Чочой, это мы!
Я и Петя!
— послышался почти рядом голос Кэукая.
Чочой, как был, босиком, бросился к своим друзьям.
— Что это с тобой?
Зачем ночью здесь костер жжешь?
— спросил Кэукай, глядя с недоумением то на костер, то на Чочоя.
— Я слышал голос Очера!
Вы знаете, как я люблю своего Очера!..
Я, наверное, с ума сойду от радости, если Очера увижу...
— быстро-быстро, словно боясь, что его не выслушают до конца, заговорил Чочой.
Кэукай и Петя посмотрели в его взволнованное лицо, озаренное красными бликами костра, и поняли, что Чочой действительно иначе поступить не мог.
— Но, может, это тебе почудилось?
— спросил Петя.
— Нет, нет, не почудилось!
Зачем почудилось?
Почему так говоришь — почудилось!
— горячо возразил Чочой.
— Я голос Очера всегда узнаю.
У него голос словно человеческий...
Не успел Чочой договорить, как из темноты прямо к костру выпрыгнула крупная худая собака.
Кэукай и Петя невольно отступили в сторону, а Чочой, закрыв глаза, крепко прижал ее к себе.
На собаке был оборванный конец алыка — очевидно, она оторвалась от потяга нарты.
— Очер!
Очер!..
— восклицал Чочой, не выпуская собаки из рук.
Петя почувствовал, как что-то запершило у него в горле, а Кэукай все смотрел и смотрел широко раскрытыми глазами на встречу двух друзей и с трудом удерживался, чтобы самому не обнять собаку.
Радостно повизгивая, Очер терся своей головой о щеку Чочоя, словно человек, заглядывал ему в глаза...
А Экэчо, испугавшись приближения людей со стороны поселка и разбросав костер, теперь незаметно из темноты наблюдал за мальчиком.
Встреча Очера с Чочоем тронула даже его.
Нахмурившись, он нервно перекусил сухую травинку и подумал: «Хорошо, что я не убил собаку.
Собака ничего, пусть живет — у нее язык не человеческий, она не разболтает.
Потом, помнить надо, что собака — лучший хранитель от злых духов...
А как она бросилась к нему, даже алык оборвала!
Умная собака, очень умная!»
Когда мальчики ушли, уведя с собой Очера, Экэчо снова подошел к костру и крепко задумался.
«Уйти с этого берега надо туда, к брату уйти.
Здесь все равно когда-нибудь узнают, кто я такой, — размышлял Экэчо, прислушиваясь к ударам морского прибоя.
— Пушнину собирать надо, много пушнины в эту зиму собрать надо.
На том берегу только бедному человеку плохо живется, а богатому человеку там хорошо живется.
Мой брат Мэнгылю на свою жизнь на том берегу никогда не жаловался.
Пушнины много с собой увезу!
Много богатства с собой увезу!..
Только осторожным быть надо.
Как старая, хитрая лиса, осторожным быть надо...
С чужих капканов песцов снимать буду, в тайные места шкуры прятать буду.
Ничего, Экэчо проживет остаток дней своих так, как ему хочется!
Вот только бы не явились на берег эти страшные для меня люди...»
Экэчо вздохнул и снова начал вслушиваться в ночную тишину, нарушаемую мерными ударами прибоя.
КТО ХОЗЯИН?
Осень выдалась на редкость солнечная, безветренная.
Тундра покрылась инеем, а снег все еще не выпадал.
Только вершины сопок, словно задумчивые седые головы суровых великанов, были строги и холодны в своем снежном наряде.
А на море, хотя и не было ветра, бушевал ледяной шторм.
Наверное, разразился где-то ураганный северный шквал, разволновал море и, отдав ему свою силу, докатился до берегов Чукотки лишь в огромных ледяных валах.
Медлительные валы, казалось, с трудом поднимали кверху свою неимоверно тяжелую ношу — ледяные глыбы — и затем с глубоким вздохом, словно измученный тяжелой работой великан, швыряли их вниз, сшибая друг с другом, раскалывая надвое, натрое.
Чем ближе подходили ледяные глыбы к берегу, тем мельче становились они.
А валы все шли и шли, подгоняя разбитые льдины к берегу, и здесь уже дробили их в ледяную кашу.
Грохот над морем не умолкал, и это так не вязалось со спокойной, солнечной погодой.
К поселку Рэн пастухи подгоняли колхозные оленьи стада.
Живой лес ветвистых рогов вырос вокруг поселка.
Дробный перестук копыт и сухой треск касающихся друг друга рогов слышались со всех сторон.
Огромные олени-чымнэ становились на дыбы или теснили друг друга, низко опустив головы и тяжело дыша.
Их глаза, выходившие от напряжения из орбит, были налиты кровью.
Колхозники-оленеводы, смуглые, жилистые, с накомарниками на головах, ходили по стаду, держа в руках приготовленные для броска арканы.
Кэукай, Петя, Чочой и Эттай вышли навстречу стаду.
«Сколько оленей!
Сколько оленей!..
— мысленно повторял Чочой.
— Чьи же они?
Кто их хозяин?
» Этот вопрос так занимал его, что он не выдержал и спросил:
— Кто самый главный человек...
кто хозяин этого стада?
— Колхоз, — коротко ответил Кэукай.
— Колхоз...
— повторил Чочой.
— А как это — колхоз?
Кто это — колхоз?
Вот уже сколько раз я слышу слово «колхоз», а понять его не могу.
Сначала я думал, что колхоз — это второе имя твоего отца, а потом понял, что это совсем не так.
Тогда я подумал, что это какой-то очень богатый человек, вроде американца Стивенсона: у того тоже оленей много.
Но и это, однако, неверно.
Я хорошо знаю, что там говорили о Стивенсоне и его управляющем Кэмби, — то были плохие слова, очень плохие.
Здесь мои уши таких слов никогда не слыхали.
Ребята, внимательно слушая Чочоя, обдумывали ответ.
— На собрание!
На колхозное собрание!
— послышался чей-то голос, созывавший пастухов.
— Вот хорошо!
— обрадовался Кэукай.
— Вот сейчас ты и увидишь хозяина этого оленьего стада.
Собрание состоялось в колхозном клубе.
Как обычно, его открыл Таграт.
Бригадиры оленеводческих бригад доложили об увеличении оленьего поголовья.
После этого собрание стало решать, сколько оленей можно забить, чтобы выполнить государственный план мясопоставок, сколько заготовить мяса на всю зиму и шкур для одежды колхозников, сколько можно продать оленей торговой базе и другим организациям.
Один за другим поднимались колхозники, высказывали свои мнения.
Вот к столу вышел высокий оленевод, с крупным лицом и черной редкой бородкой.
«Может, это и есть хозяин», — подумал Чочой, вслушиваясь в спокойную речь оленевода.
Но хозяин, каким его представлял себе Чочой, так говорить не мог.
Он помнил, как разговаривал со своими пастухами управляющий оленеводческой фермой Стивенсона мистер Кэмби.
Тот кричал, грозил, брызгал слюной, топал ногами.
А здесь никто не разговаривал так.
Здесь словно собрались на семейный совет, где все друг друга уважают.
Каждый вносил свое предложение, доказывал, почему надо поступить именно так, а не иначе, предоставляя право другим соглашаться или не соглашаться со своими словами.
Точно в таком же тоне выступил и председатель Таграт.
«Ой, как много сказано!
Кто же победит в этом споре?» — волновался Чочой.
Председатель собрания огласил несколько предложений и попросил колхозников подумать над ними: пусть каждый скажет, с чем он соглашается.
Несколько минут стояла тишина.
Покуривая трубки, колхозники сосредоточенно думали, взвешивали каждое предложение.
Но вот началось голосование.
— Вот смотри, смотри, ты сейчас поймешь, кто хозяин, — зашептал на ухо Чочою Эттай.
Председатель одно за другим снова огласил все предложения.
Подавляющее большинство рук было поднято за третье.
— Так вот как получается!
— изумился Чочой.
— Как решит большая часть людей, так и будет.
— Верно!
Теперь ты понял, кто хозяин?
Это и есть колхоз, — просто сказал Кэукай, радуясь тому, что Чочою все стало ясно.
Так разгадал Чочой и еще одну тайну жизни на Счастливом берегу.
Он испытывал такое чувство, словно поднимался все выше и выше на гору, откуда глазам раскрывались еще никогда не виданные им картины.
Но чувство радости омрачалось сознанием того, что эту радость не могли ощутить его близкие.
abu
abu
Перед Чочоем снова прошли мрачные картины его жизни на Аляске.
...Мистер Кэмби, брызжа слюной, гонит голодного, в изорванной одежде отца искать пропавших оленей.
Отец уходит в пургу.
Чочой с матерью ждут не дождутся его возвращения.
И вот через пять дней Чочой находит отца замерзшим.
«Нет, там не такой, совсем не такой, как здесь, хозяин!
Там злобный мистер Кэмби хозяин, там шаман Мэнгылю хозяин, — думает Чочой.
— Они никогда не собирают людей на совет, они кричат, они, как собак, гонят пастухов в стадо.
Попробуй их не послушаться!
Гоомо не послушался — в него стреляли...
А что, если бы Гоомо был сейчас здесь?
— вдруг приходит мысль Чочою.
— Что, если бы и он мог так же, как эти люди, свои слова говорить?
Он бы хорошие слова сказал, он бы хороший совет дал.
У него такая умная-умная голова!..»
— Э, да ты приуныл что-то!
— неожиданно заметил Эттай, обращаясь к Чочою.
Кэукай и Петя посмотрели на Чочоя и тоже забеспокоились.
— Ничего!
— пытался крепиться Чочой.
— Просто я что- то вспомнил очень печальное...
— А ты забудь на сегодня, а?
— как можно веселее сказал Петя.
— Пойдем на улицу, там, наверное, сейчас забой оленей начнется.
Чочой с благодарностью посмотрел на своего нового друга.
Теперь-то он хорошо понимал, что Петя — настоящий товарищ Кэукая, Эттая, его — Чочоя — и многих других детей.
Эта дружба с чукчами «белолицего» мальчика, как мысленно еще называл Петю Чочой, ему также казалась поразительной.
Мальчики вышли па улицу.
Стадо оленей мирно паслось за небольшой цепью уже замерзших мелких озер.
Белоснежный олень отделился от общего стада и, гордо запрокинув огромную корону ветвистых рогов, побежал куда-то на запад вдоль берега лагуны.
Пастух с приготовленным арканом в руках безуспешно пытался перерезать ему дорогу.
— Завернем в стадо оленя?
— спросил Кэукай.
— Завернем!
— подхватил Эттай и, как всегда в таких случаях, бросился вперед первым.
Петя с Чочоем побежали за ними.
Мальчики летели, как ветер, наперерез оленю, испытывая истинный восторг от стремительного бега.
— Гок!
Гок!
Гок!
— кричали они, как обычно кричат в таких случаях чукотские пастухи.
Олень остановился.
Несколько раз он тревожно хоркнул и, повернувшись, стрелой помчался к стаду.
Ребята залюбовались его бегом.
Олень, казалось, плыл по воздуху, не касаясь земли своими тонкими, стройными ногами.
— Словно белая чайка летит!
— восхищенно сказал Чочой.
— Я вырос возле оленей, а никогда не замечал, что они такие красивые!..
Забой оленей продолжался до позднего вечера.
А когда наступила темнота, началось самое интересное — традиционный праздник забоя тонкорунного оленя.
На обширной поляне горело около десятка костров.
Над кострами висели огромные котлы со свежим оленьим мясом.
Большими огненными мухами высоко-высоко взлетали искры и гасли в темноте.
Где-то вдали шумело отогнанное от поселка стадо.
Оленеводы и охотники сидели у костров, оживленно разговаривая.
Чочой вместе со своими друзьями переходил от костра к костру, с интересом вслушиваясь в разговоры колхозников.
И невольно, как только где-нибудь раздавался заразительный, веселый смех, мальчик думал: «Вот бы Гоомо сюда, хотя бы на один вечер!
Пусть бы и он повеселился вместе с нами».
У одного из костров среди оленеводов и охотников Чочой увидел Таграта и Виктора Сергеевича.
— Скажите, кому из нас огни эти не заглядывают в самое сердце?
— спрашивал Таграт, широким жестом указывая на ярко освещенные электрическими огнями окна в домах поселка.
Смуглое лицо Таграта с тонкой линией чуть горбатого носа в эту минуту показалось Чочою особенно мужественным, и он подумал: «Вот если бы отец мой жил на этой земле, может, и его сейчас слушали бы так же, как Таграта».
— А когда-то в этом поселке всего четыре яранги стояло,— задумчиво отозвался на слова Таграта Виктор Сергеевич, посасывая свою трубку.
— Я вижу, учитель, ты хорошо помнишь те далекие годы, когда в первый раз попал сюда, — заметил один из стариков, обращаясь к Виктору Сергеевичу.
— Да, хорошо помню.
Это было еще в пятнадцатом году.
Тогда здесь стояло всего четыре яранги, — повторил Виктор Сергеевич.
— Три яранги стояло, кажется, вот здесь, где сегодня забивали оленей, а четвертая — вон там, где больница.
Но кто постарше, те, наверное, хорошо помнят жителей той, четвертой яранги.
В ней были мертвецы.
Умерли люди, и жилище их превратилось в могилу...
Виктор Сергеевич вздохнул и несколько минут молчал, погруженный в далекие воспоминания.
— Страшно мне стало, когда я попал сюда в первый раз, — продолжал он, глядя в костер.
— Но, еще будучи изгнанником, я нашел у вас приют и настоящую дружбу.
Помню, подошел ко мне человек, который потом стал большим, очень большим моим другом, и сказал мне так: «Вижу я в глазах твоих тоску.
Нельзя тебе одному быть: холод тоски заморозит сердце.
Пойдем ко мне в жилище.
Имя мое Ако».
Услыхав имя Ако, Чочой вздрогнул и, стараясь быть незамеченным, чтобы не обратить на себя внимание взрослых, потихоньку приблизился к костру...
А на обширной, ярко освещенной кострами поляне происходили традиционные состязания в ловкости, выносливости, силе.
Голые по пояс борцы упорно и сосредоточенно наступали друг на друга.
«Гы-а!
Гы-а!» — порой издавали они воинственный клич, громко при этом хлопая в ладоши.
Пламя костра багровыми отсветами ложилось на их бронзовые тела.
Чуть подальше стройный, высокий юноша, в котором Чочой сразу узнал Тынэта, прыгал через аркан.
Со свистом несся аркан ему под ноги, но Тынэт легко, как мячик, подпрыгивал вверх, иногда при этом даже умудряясь перевернуться в воздухе.
В другом конце поля шли состязания в тройном, в четверном прыжке с места.
Пожилые мужчины и женщины сидели у костров, ели оленье мясо и с живейшим интересом наблюдали за спортивными состязаниями юношей.
Залюбовались состязаниями и люди у того костра, где сидели Таграт и Виктор Сергеевич.
А Чочой, которого жизнь очень рано разлучила с беззаботным детством, по-взрослому хмурился и с горечью думал: «Гоомо никогда не видел такого веселья и теперь уже никогда не увидит...»
Может, мальчик так и остался бы наедине со своими невеселыми мыслями в этот замечательный вечер, если бы зоркие, участливые глаза не следили за ним.
Нет, друзья не могли допустить, чтобы Чочой тосковал, когда кругом было столько радости!
— Послушай, Чочой, идем прыгать через аркан!
— раздался где-то позади него веселый голос Кэукая.
Чочой повернулся на голос.
Раскрасневшееся лицо Кэукая было так заразительно весело, что и Чочою вдруг тоже стало легко и радостно.
Он подал руку Кэукаю и побежал рядом с ним, ощущая непреодолимую потребность закричать что-то необыкновенно воинственное, по-мальчишески озорное.
— Гы-а!
— налетел на него Эттай, громко хлопая в ладоши.
— Гы-а!
— ответил Чочой, чувствуя, что у него захватило дух от восторга.
Мальчишки схватились.
Долго пыхтели они, выкрикивая воинственные возгласы.
Коварный Эттай все норовил схватить Чочоя за ногу, чтобы резко поднять ее кверху и повалить очутившегося в неустойчивом положении «противника» на землю.
Но Чочой вовремя разгадал его тактику.
— Гы-а!
— кричали судьи, хлопая в ладоши.
— Гы-а!
— отвечали запыхавшиеся борцы.
Наконец Чочой изловчился и воспользовался приемом своего же противника.
Резко подняв правую ногу Эттая вверх, он повалил его на спину.
Судьи закричали, выражая свой восторг.
Посыпались добродушные насмешки по адресу Эттая.
А Кэукай, смеясь, упал на спину и закричал:
— Эй, Эттай, хочешь, я тебе похлопаю торбазами?
— и принялся хлопать подошвой о подошву, ухватившись руками за носки торбазов.
Эттай не обижался.
Он встал и шутливо принялся изображать изрядно помятого человека, со стоном хватаясь то за один, то за другой бок, припадая то на левую, то на правую ногу.
Это вызвало новый взрыв смеха.
А костры счастливого праздника разгорались все ярче и ярче.
ТАК МНОГО ЧУДЕСНОГО!
Что значит учиться, об этом Чочой больше не спрашивал.
Школьная жизнь полностью захватила его.
Он уже не боялся учителей, длинных коридоров школы, ее бесчисленных дверей, классов, комнат, в которых, как ему сначала казалось, очень легко заблудиться.
Он уже не стоял на перемене, плотно прижавшись к стене, а бегал, прыгал, кричал вместе со своими товарищами, и ему казалось, что нет на свете человека счастливее его.
Насколько шаловлив был Чочой на перемене, настолько серьезным он становился на уроке.
Будучи значительно старше своих одноклассников, он хмуро поглядывал на шалунов, сердился, когда на уроке приставали к нему с посторонними разговорами.
Соня в таких случаях защищала его:
— Не трогайте Чочоя!
Видите, он никак не поймет, как по слогам читать.
А чтение действительно плохо давалось Чочою.
Он уже давно научился разбивать слова на слоги, выделять в слогах тот или иной звук на слух, но, как только доходило до чтения целых слов, он чувствовал себя беспомощным.
Часто Нина Ивановна оставляла Чочоя после уроков и терпеливо учила его чтению по разрезной азбуке, по букварю.
И вот вышло так, что на одном из уроков Чочой вдруг совершенно свободно стал читать по слогам.
Прочитав без затруднения слово, другое, а затем целое предложение, он выбежал из-за парты на середину класса и, указывая пальцем на букварь, сказал громко, так, как это может сказать человек, проникнувший после долгих трудов в глубокую тайну непонятного ему явления:
— Бумага говорит!
Без голоса, а все равно как человек говорит!
Вот послушайте!..
И, старательно выговаривая каждый слог, он прочел все, что оказалось у него перед глазами на двух раскрытых страницах букваря.
Нина Ивановна сдержанно улыбнулась и сказала:
— Ты правильно понял: букварь, если его уметь читать, может, как человек, много рассказать интересного.
В этот день Чочой долго не расставался с букварем.
Теперь его внимание привлекали не только картинки.
Старательно выговаривая каждый слог, он вчитывался в знакомые ему чукотские слова, в целые предложения и досадливо хмурился, если понимал не сразу.
— А я-то думал, что это просто черточки, словно мышь по снегу побегала, — вспоминал он свое первое знакомство с букварем.
Когда вернулся домой Кэукай, у которого в тот день было на два урока больше, Чочой соскочил со своего места с букварем в руках и закричал:
— Послушай, Кэукай, хорошо послушай!
Рэ-тэм, ка-ат, ры-тын, рыр-кы!
Ко-ро ры-тын....
abu
— Ай, как здорово!
Ты скоро меня догонишь!
— с искренним восхищением сказал Кэукай и заглянул в букварь, как бы желая удостовериться, действительно ли там написаны те слова, какие произнес его брат.
На второй день Чочой с нетерпением ждал, когда же попросят его почитать.
Наконец, не выдержав, он сказал вполголоса проходившей мимо него учительнице:
— Я сильно хочу почитать!
Много-много раз я прочитал эти слова, даже наоборот, справа налево, научился читать, только что-то совсем непонятное получается.
Ученики прыснули со смеху.
Улыбнулась и Нина Ивановна.
— Сейчас, Чочой, ты будешь слова на новой странице читать.
Только больше справа налево никогда не читай, так не полагается, — сказала она.
Усвоив на уроке новый звук-букву, класс приступил к чтению следующей страницы в букваре.
И тут Нина Ивановна попросила Чочоя сначала сложить из разрезной азбуки, а потом прочесть совсем новые слова.
Мальчик без затруднения выполнил задание.
Важный и гордый, он прошел за свою парту, многозначительно посмотрев на Соню, как бы спрашивая: «Ну как?»
...Не успев пообедать, Чочой снова погрузился в букварь.
Читая страницу за страницей, он испытывал такое ощущение, словно открывал одну дверь за другой в неведомый для него мир.
Черные значки, соединяясь в слоги, а затем в слова, превращались в картины, в звуки и даже запахи...
В комнату вошел Кэукай.
Он слегка стукнул Чочоя по голове какой-то книгой и сказал, улыбаясь:
— Сегодня ты, однако, и спать с букварем ляжешь.
Чочой оторвался от букваря, бережно закрыл его, собираясь ответить Кэукаю, но в эту минуту через открытую форточку до его слуха донеслись незнакомые звуки.
Чочой насторожил ухо и, определив сквозь открытую форточку, с какой стороны доносится музыка, выбежал на улицу.
Вскоре он очутился возле дома, в котором жила Соня.
Звуки, взволновавшие его, шли именно из этого дома.
Чочой долго стоял, как завороженный.
Потихоньку, словно боясь спугнуть птицу невиданной красоты, мальчик подошел к окну, в котором также была открыта форточка, и припал к стеклу, заглядывая в комнату.
И вот что увидел он.
Его друг Соня сидела за каким-то черным огромным ящиком и дотрагивалась пальцами до белых и черных пластинок, лежавших ровными рядами на выступе ящика.
Когда руки девочки замирали, замирала, словно уходила куда-то вдаль, и музыка.
Но как только пальцы Сони прикасались к пластинкам, волны музыки снова переполняли комнату, пробивались на улицу.
Чочой во все глаза смотрел на Соню, как бы не узнавая ее.
В этот миг она ему казалась не простой, приветливой девочкой, которая точно так же, как и он, сидя с ним за одной партой, училась разговору по бумаге, — теперь она казалась ему волшебницей, хозяйкой чудесных звуков.
Прижав лицо к стеклу, Чочой все слушал и слушал, не в силах оторвать взгляда от Сониных рук.
Неожиданно позади Чочоя послышался чей-то возглас:
— Это кто здесь в окна заглядывает?
Чочой резко повернулся и с испугом уставился на подошедшего человека, в котором узнал отца Сони — врача Степана Ивановича.
— Зря вы так испугались, молодой человек, — ласково сказал доктор и тут же искренне пожалел:
«Как жаль, что я не знаю чукотского языка!
Надо изучать язык... да-да, надо изучать чукотский язык».
— Пойдем, пойдем к нам, дорогой, — как можно приветливее приглашал он Чочоя.
«Пойдем, — повторил про себя Чочой, вспоминая, что значит это слово «пойдем».
— Так он же говорит, чтобы я вошел с ним в дом!» — догадался мальчик.
Войти в дом, в котором Соня, эта необыкновенная девочка, совершает таинства у волшебного черного ящика, Чочою казалось просто невероятным.
Но Степан Иванович настаивал.
Он осторожно взял Чочоя за руку, и тот, словно во сне, зашагал вслед за ним.
Увидев Чочоя, Соня соскочила со стула, захлопала в ладоши:
— Чочой пришел, Чочой пришел!
Вот хорошо!
Вот молодец!
Но, заметив странный взгляд Чочоя, устремленный на нее, Соня смущенно остановилась посреди комнаты, не зная, что ей делать дальше.
— А ты сыграй, сыграй что-нибудь гостю, — подсказал Степан Иванович, будучи твердо уверен, что мальчика привлекла к дому именно музыка.
— Правильно, сыграй ему что-нибудь, — сказала Соне ее мать, Анна Андреевна, радушно улыбаясь маленькому гостю.
Это была полная женщина со светлыми пышными волосами.
Чочой попятился назад.
Он еще не мог с первого мгновения верить улыбке белолицей женщины.
Ему вспомнилось, как однажды встретила его миссис Кэмби, когда он вошел к ней в дом.
Миссис Кэмби тоже улыбалась, однако Чочой хорошо помнил, как у него по спине побежали мурашки.
Но глаза Анны Андреевны были так приветливы, так искренне ласковы, что мальчик невольно вздохнул с облегчением.
Это рассмешило Соню.
— Конечно, сыграю!
— весело сказала она.
— Садись вот сюда, на стул, и слушай.
Чочой подошел к стулу, крепко сжал его спинку руками, разглядывая черный ящик.
— Это пианино.
Запомни: пианино, — пояснила Соня, дотрагиваясь пальцами до клавишей.
— Пианино, — еле слышно прошептал Чочой.
— Пианино...
Соня заиграла снова.
Ее тоненькие пальчики, почти неуловимо касаясь белых и черных пластинок, извлекали еще никогда не слышанные Чочоем звуки.
Неудержимая сила влекла его прикоснуться хотя бы к одной из этих пластинок.
Но Чочой даже думать боялся об этом.
Кончив играть, Соня поднялась и, указывая на вертящийся на одной ножке стул, с которого только что встала сама, сказала Чочою:
— А ну, теперь ты попробуй, а?
Попробуй, Чочой!
Ты, наверное, еще никогда не видал пианино?
Чочой не понимал Сониных слов, но он догадывался, чего от него требуют: «Она хочет, чтобы я сел за черный ящик!»
Слегка подталкиваемый Соней, он все же уселся на стул.
Не повинуясь разуму, руки его сами потянулись к клавишам.
Однако не успел Чочой прикоснуться к ним, как послышались какие-то странные звуки, поразившие ухо Чочоя своей нестройностью, и он отдернул руки, словно от огня.
На лице его появилось почти болезненное выражение.
«Этот пианино зарычал на меня, как сердитый зверь, — испуганно подумал он.
— Рассердился на меня пианино».
Степан Иванович поразился, увидев, с каким болезненным чувством воспринял мальчик этот нестройный звук.
— Да он же музыкант!
— заволновался Степан Иванович.
— Понимаешь, Соня, он музыкант, хотя, может, и ни разу не держал ни одного музыкального инструмента в руках!
Соня положила руки Чочоя на клавиши, расставила его пальцы в определенном порядке и попросила нажать.
Стройный аккорд мягкой волной разлился по комнате.
abu
Чочой нажал на клавиши еще раз.
Аккорд повторился.
«Вот сейчас уже не зверь этот пианино.
Добрый голос стал у него!»
— с восторгом подумал он, повторяя и повторяя один и тот же аккорд.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Когда Чочой уже лежал дома в постели, он все еще находился во власти удивительных звуков.
Они как будто рассказывали Чочою о том, что на свете, оказывается, есть так много интересного, так много чудесного, о чем никогда не мог бы он и подумать, если бы не очутился на этом Счастливом берегу.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
ЧОЧОЙ ПОМОГ
Чочой пришел вместе с Кэукаем на заседание совета пионерского отряда.
Еще не все было ясно ему, что здесь происходит, но он понимал одно: мальчики и девочки в красных галстуках сообща обсуждают свои важные дела, причем не понарошку, как в играх, а вполне серьезно.
«О Кэргыле все время что-то говорят, — отмечал про себя Чочой, — помочь ему чем-то хотят, как будто в дом переселить собираются».
Чочой не ошибся.
Пионеры на совете отряда говорили о том, что вот уже почти в течение года все их попытки уговорить Кэргыля перейти в новый дом к внуку Тынэту так и остались без результатов.
— Ничего не выходит!
— с досадой сказал Кэукай.
— Сильно упрямый старик!
Он не только нас, он и комсомольцев не слушается.
Мой отец много раз ходил к Кэргылю, даже Виктор Сергеевич в его ярангу не раз заглядывал, — все равно не соглашается, твердит одно и то же: «Мало мне уже на свете жить осталось.
Свыкся с незримыми обитателями очага моего, не могу их оставить.
Здесь родился я, здесь и умру».
Наступило молчание.
Нина Ивановна невесело посмотрела куда-то в окно и тихо сказала:
— Нелегко, конечно, старику свое старое жилище оставить.
Но, если бы он оставил свою ярангу, для его здоровья было бы намного лучше.
— После того как он узнал, что и Чумкель уходил в пролив, совсем невеселым стал старый Кэргыль, — угрюмо промолвил Эттай.
— Все говорит о том, что сердце его чует гибель сына.
Чочой всматривался в серьезные, сосредоточенные и немного грустные лица мальчиков и девочек, которые искренне хотели помочь Кэргылю, и опять ему в голову приходила мысль, что это не игра, не пустая забава, — вон даже учительница с ними советуется, как с равными.
— Вот что, ребята.
— Нина Ивановна помолчала, что-то сосредоточенно обдумывая.
abu
— Попробуем еще кое-что сделать...
Школьной косторезной мастерской Кэргылю мало, для него нужно личную мастерскую оборудовать, и знаете где?..
В одной из комнат в том доме, где живет Тынэт!
Посмотрит Кэргыль на верстаки, на электрическое точило, на станочки специальные — и, как знать, может, забудет свою ярангу и останется жить в доме Тынэта...
Предложение Нины Ивановны ребятам понравилось.
Многие из них сходились на том, что не может быть, чтобы Кэргыль не променял свою старую ярангу на такую замечательную, настоящую мастерскую.
— Ну, а теперь поговорим о Тавыле, — сказал Петя.
— Говорить здесь долго не придется.
Всем нам известно, что Тавыль учится уже в пятом классе, а еще не пионер.
Дело, конечно, не в том, что Тавыль плохой ученик.
Дело в том, что отец у него — сами знаете кто.
Мы Тавыля тащим в нашу сторону, а Экэчо тащит его в свою сторону...
Сразу поднялся спор.
Одним казалось, что Тавыль хоть и в пятом классе, но в пионеры ему вступать еще рано, потому что он слишком обидчив, капризен и даже ехидный и совсем не откровенный; другие говорили, что это все пустяки и Тавыля надо принять в пионеры.
Спор помогла разрешить Нина Ивановна.
— Конечно, у Тавыля еще есть не совсем хорошие черточки в характере, — сказала она, — но это значит, что коллектив пионеров должен думать о нем, помогать ему.
Мы обязаны помочь Тавылю победить в себе остатки нехорошего.
Нам также следует по-настоящему защитить Тавыля от его собственного отца.
Я часто бываю в его яранге, вижу, как он живет, и уверена, что отец его обижает.
Но Тавыль не любит жаловаться: он очень гордый и, прямо скажем, довольно упрямый.
Вот пионеры и должны подумать о том, как создать ему нормальные условия для учебы...
Когда и об этом разговор был закончен, перешли к Эттаю.
Петя встал за столом, нахмурился, для солидности откашлялся и, вытащив из стола облитую машинным маслом тетрадь по письму, показал ее пионерам.
— Полюбуйтесь!
— промолвил он.
— Хорошо полюбуйтесь!
Сколько раз Эттай давал обещания, что тетради его будут чистыми?
Вот, можете посмотреть, какая чистенькая тетрадка у Эттая после его обещаний!
Эттай, весь красный, боясь взглянуть в глаза товарищам, усиленно вращал носком своего торбаза.
И Чочою стало его очень жалко.
Он сказал на ухо Кэукаю:
— Не надо ругать Эттая, он очень хороший!
Надо попросить чистую тетрадку и помочь ему все переписать.
Вот жалко, я еще плохо пишу, а то бы сам за него переписал.
Кэукай терпеливо выслушал Чочоя и, улыбнувшись, ответил:
— Ничего, Чочой, мы по-другому поможем Эттаю.
Так, как ты говоришь, нельзя помогать.
— Расскажи, Эттай, как получилось, что тетради у тебя снова стали грязными?
— обратилась к нему Нина Ивановна.
Эттай встал и, по-прежнему не поднимая глаз, забормотал:
— Да вот я сидел, писал...
Отец руль-мотор принес, разбирать стал.
Ну, я тут и забыл про все на свете.
Зачем-то тетрадь свою схватил, к мотору полез...
Сначала берег тетрадь, в трубочку ее свернул, а на стол положить не догадался.
Когда отец попросил смазать мотор маслом, я от радости бросил тетрадь прямо на пол, а потом нечаянно масленку на нее опрокинул...
Вот так получилось...
Отчистить потом хотел — резинка не берет; утюгом гладил — тоже ничего не вышло.
Эттай еще раз дал твердое слово, что тетради отныне у него будут чистыми.
Пионеры разошлись с заседания совета отряда.
Чочой постоял на крыльце школы, посмотрел в конец поселка, где убого чернела яранга Кэргыля.
На белом фоне только что выпавшего снега эта яранга казалась особенно неприглядной.
«Холодно стало, зима началась, — грустно подумал Чочой, — а Кэргыль по-прежнему в яранге живет.
Почему это он в дом переходить не хочет?»
Мальчик уже успел полюбить старика Кэргыля.
Да и старик относился к нему с особой теплотой.
Разговор у них большей частью шел о Чумкеле.
— Ну-ну, расскажи, еще что-нибудь расскажи о сыне моем, Чумкеле, — обычно просил Кэргыль, доставая из каких-то своих тайников конфеты или пряники.
— О Нутэскине тоже рассказывай.
Хороший был человек Нутэскин, любил я его, как сына...
Когда Чочой не сразу мог вспомнить что-нибудь новое о Чумкеле, Кэргыль приходил ему на помощь.
Так, однажды он попросил:
— Расскажи, какое лицо у Чумкеля сейчас.
В глазах моих он молодой совсем, очень на сына своего Тынэта похож.
Вот точно таким он был, как Тынэт, когда увезли его на чужую землю.
— Лицо?..
Лицо у него хорошее, — замялся Чочой, — хотя Чумкель сейчас уже совсем как старик...
Бородка черненькая у него.
А потом, Чумкель когда-то сильно болел страшной болезнью, оттого лицо у него сейчас немного корявое...
— Так, так, — затряс головой Кэргыль, — оспой, значит, болел.
Значит, болезнь эта страшная на лице у него свои следы, как волчица на чистом снегу, оставила.
Комната для Кэргыля была оборудована так, чтобы он наконец покорился и покинул свою ярангу.
Старик действительно обрадовался мастерской, которая передавалась в его личное распоряжение.
Долго он ощупывал инструменты, крутил точила, пробовал, как действуют тиски, станочки.
Тынэт ни живой ни мертвый поглядывал на Нину Ивановну, на пионеров, ждал, что скажет старик.
Но Кэргыль молчал.
Только глаза его за выпуклыми стеклами очков светились как-то по-особенному мягко.
— А свет здесь какой!
— не выдержал Тынэт и включил электричество.
— Если спать не захочется, работать будешь ночью.
Светло, как днем.
Кэргыль быстро повернулся к внуку, окинул его подозрительным взглядом и вдруг указал на лежанку:
— Вот это надо совсем убрать.
За мастерскую спасибо, работать я здесь много буду, а спать мне есть где...
На лице Тынэта появилось такое выражение, словно он съел что-то ужасно кислое.
Нина Ивановна, тяжело вздохнув, отвернулась к окну.
Кэргыль глянул на Тынэта, на учительницу, потом перевел взгляд на пионеров.
Вид у них был подавленный.
Это поразило старика.
— Ну что вы все так волнуетесь?
— горестно спросил он.
— Отчего вам так хочется, чтобы я покинул свою ярангу?
И тут Кэргыль получил сразу десятки ответов:
— Потому что жалеем тебя!
— Потому что любим тебя!
— Хотим, чтобы ты хоть в старости по-человечески пожил!..
Кэргыль попятился к верстаку, а пионеры всё наседали на него.
Чочой стоял чуть в стороне.
«А все-таки почему Кэргыль в дом переходить не хочет?
abu
Там, на Аляске, эскимосам, чукчам, индейцам и во сне не может присниться, что они переходят жить в такой же, как у мистера Кэмби, дом.
А тут Кэргыля тащат в такой дом, а он упирается...»
Долго еще говорили пионеры с Кэргылем.
И, когда сказано было столько, что, казалось, даже каменное сердце могло бы растаять, Кэргыль вздохнул и с глубокой грустью сказал:
— Хорошие вы дети.
Жаль мне вас.
Ну, да ничего, печаль ваша быстро пройдет.
Много у вас в жизни радости, чтобы забыть печаль, вызванную моим упрямством.
С этими словами старик повернулся к выходу.
— А почему ты забыл о Тынэте?
О его печали почему забыл?
— спросила Нина Ивановна.
— Он хочет жить с тобой вместе, он любит тебя — ты же и дед и отец ему!
Когда Кэргыль медленно повернулся, ища глазами Тынэта, учительница совсем тихо добавила:
— А обо мне почему забыл?
Я тоже как дочь или внучка тебе.
О моей печали, которая не так быстро, как у детей, проходит, почему помнить не хочешь?
— Откуда только вы такие слова берете, от которых сердцу больно становится?
Хорошие слова у вас, а сердцу моему все равно больно.
Пожалейте сердце мое...
На этот раз Кэргыль повернулся к выходу решительно, словно боясь, что он может не устоять.
Не успел Кэргыль вернуться домой, как в его ярангу влетел запыхавшийся Чочой.
— Послушай, какие слова тебе сказать хочу!
— воскликнул он и упал коленями на шкуру.
— Почему в дом переходить не хочешь?
Вот знали бы люди там, на Аляске, что ты так делаешь, наверное, сильно на тебя обиделись бы.
Их мистер Кэмби даже к двери своего дома не пускает, а здесь тебя всем поселком в дом тащат, а ты идти не хочешь...
Кэргыль мягко приложил ладони к возбужденному лицу мальчика, заглянул в его жаркие глаза:
— Какие слова ты сказал, мальчик!
Какие слова!..
Если бы знал Чумкель все это, он бы, наверное, и вправду на меня сильно обиделся!
Сколько слов мне сегодня сказали...
и каких слов!..
Закурив трубку, Кэргыль напряженно о чем-то думал.
«Я тоже как дочь или внучка тебе»,
— вспомнились ему слова учительницы.
— Хорошая девушка!
Ай, хорошая девушка!
Счастливый Тынэт, какой счастливый мой внук!..»
— Что я скажу на слова твои?
— наконец повернулся старик к мальчику.
— Скажу я вот что: иди зови Тынэта и всех товарищей своих зови — пусть помогут мне в новое жилище перебраться!
А ярангу мою, скажи, пусть разберут и спрячут как следует, чтобы не видел я ее, чтобы сердце мое не болело...
Не дослушав последних слов Кэргыля, Чочой соскочил со своего места, выбежал на улицу.
— Тынэт!..
Кэукай!..
Петя!..
Эттай!..
— кричал он возбужденно.
— Кэргыль согласился!
Идите разбирать его ярангу....
Это было таким событием, которое взволновало и старых и малых.
abu
— Чочой помог, Чочой помог уговорить Кэргыля!
— повторяли люди и спешили к яранге старика.
СОНЮ НАДО СПАСТИ
Еще минут за десять до первого урока Чочой принялся разыскивать Соню среди шумной толпы школьников.
Ему очень хотелось повторить вслух все те русские слова, которым учила его Соня накануне.
Такой был у них уговор: Чочой в день учил по пять русских слов, а Соня — по пять чукотских.
Но, к удивлению Чочоя, Сони еще не было.
Когда прозвенел звонок и ученики уселись по своим местам, Чочой все еще стоял у двери, ожидая Соню.
«Как так?
Почему опоздала?
Соня никогда не опаздывала», — с тревогой думал он.
Вот наконец и Нина Ивановна вышла из учительской, идет к двери своего класса, а Сони нет.
— Как так?
Почему нет Сони?
— спросил Чочой.
Нина Ивановна поправила белый воротничок на рубашке Чочоя и спокойно сказала:
— Не волнуйся, Чочой.
Соне немножко нездоровится, она сегодня в школу не придет.
Садись на свое место.
«Не придет?
Сегодня не придет?»
— пронеслось в голове Чочоя.
Это казалось ему таким невероятным, что он даже подумал: а не пропустить ли и ему хотя бы один урок, чтобы заглянуть к Соне и узнать, не слишком ли тяжело она заболела?
Но, увидев, что Нина Ивановна терпеливо ждет и не начинает урока, он покраснел и, опустив голову, побрел к своей парте.
На уроках Чочой был очень рассеян, и Нине Ивановне пришлось сделать ему замечание.
Едва закончился учебный день, Чочой выбежал на улицу и взобрался на высокий снежный сугроб, с которого хорошо был виден дом Сони.
Как раз было время года, когда уже наступала полярная ночь.
Утренняя заря сходилась с вечерней, а солнце так и не показывалось.
Было очень морозно.
Даже слабый ветерок, словно наждаком, обдирал лицо.
Чочой знал, что ему пора идти обедать, но желание во что бы то ни стало увидеть Соню не давало ему покоя.
Он все смотрел и смотрел на светящиеся желтым светом окна ее дома, словно надеясь увидеть на расстоянии нежное лицо девочки, заглянуть ей в глаза.
В их глубине так много было чудесного!
То мелькнет светлячком озорная искорка, то вспыхнет голубым лучистым пламенем смех, то проглянет что-то серьезное, сосредоточенное, пытливое...
Повернувшись в сторону ветра, Чочой посмотрел па холодно мерцающую Полярную звезду, словно спрашивая у нее, не будет ли слишком неловко, если он зайдет к Соне.
Но звезда, как и прежде, была холодна и бесстрастна.
Показав ей язык, Чочой кубарем скатился по склону сугроба вниз, стряхнул с себя снег и, приняв решение, уверенно зашагал к дому Сони.
...Соня металась в жару.
Пересохшие губы ее были ярко-пунцовыми.
Мать Сони сидела у ее постели и плакала.
Чуть подальше стояли две девочки — Кааля и Кэймына.
— У Сони, наверное, воспаление легких, — тихо сказала Кааля Чочою, повторяя чьи-то слова.
— А отца ее нет: он уехал утром в поселок Коочмын.
Все охотники выехали на свои охотничьи участки, в поселке нет ни одного мужчины-охотника, и послать за доктором некого.
Глянув на закрытое, поблескивающее черным лаком пианино, Чочой перевел взгляд на лицо Сони с приподнятым кверху, словно выточенным, нежным подбородком
и, вдруг повернувшись, почти побежал к двери, решив немедленно пойти за отцом Сони.
Минут через десять, по-дорожному одетый в кухлянку и меховые штаны, Чочой на лыжах мчался в поселок Коочмын, до которого было не менее десяти километров.
В самом конце поселка Рэн, где стояла яранга Экэчо, Чочою попался Тавыль.
— Ты куда?
— спросил изумленный Тавыль.
Чочой, опасаясь, что его остановят, не ответил.
Обидчивому Тавылю сразу в голову пришло такое, от чего на душе у него стало очень скверно: «Ну да, конечно, Чочой не любит меня, потому что Вияль не любит моего отца, и Таграт не любит тоже.
Они наговорили ему такого, что он теперь со мной и разговаривать не хочет».
Когда Чочой скрылся за поворотом, Тавыль вошел в свою пустую ярангу, забрался в полог, поправил жирник и принялся читать книгу чукотских сказок, собранных Виктором Сергеевичем.
Тавыль очень любил эту книгу.
Многие сказки он уже знал наизусть.
«Но все же, куда помчался Чочой?
— спрашивал себя Тавыль.
— Может, он просто вышел походить на лыжах, может, он уже вернулся?»
Желая проверить свое предположение, Тавыль вышел на улицу, хорошо осмотрел лыжню.
— Нет, назад он не вернулся!
— с недоумением промолвил Тавыль.
— Что же это такое?
Потушив в пологе жирник, Тавыль побежал к Кэукаю, чтобы узнать, куда, в конце концов, пошел Чочой и почему он был один.
Кэукая он нашел около школы.
Там был настоящий переполох.
Оказывается, Чочоя уже искали по всему поселку, и никто не знал, куда он скрылся.
Тавыль быстро рассказал о своей встрече с Чочоем.
— Запрягайте собак!
— приказал Виктор Сергеевич.
Вияль с группой женщин где-то раздобыла в поселке старую нарту, собрала всех собак, которых по разным причинам охотники оставили дома.
— Хотя бы один мужчина-охотник приехал!
— приговаривала она, связывая на ходу порванные алыки.
Одетый по-чукотски, в меховую одежду, Виктор Сергеевич осмотрел нарту, по-своему перепряг собак.
Петя с завистью смотрел на отца и думал: «Вот это настоящий полярник!
А я что!..
Попрошу папу, чтобы он меня и Кэукая взял с собой».
Но не успел Петя заикнуться об этом, как Виктор Сергеевич строго отрезал:
— И не думай!
Если ты хоть немного полярник, то посмотри на небо.
Видишь черные тучи на горизонте?
Скоро будет пурга.
От этих слов Пете стало страшно за судьбу Чочоя.
Он подошел к Кэукаю, невесело гладившему собак-передовиков, и почему-то тихо, словно боясь кого-то разбудить, сказал:
— Недоглядели мы за Чочоем...
И Очера нет.
Он быстро нашел бы своего хозяина.
— Очера Тынэт забрал в свою упряжку, — так же тихо ответил Кэукай.
А Чочой тем временем все скользил и скользил по накатанной дороге в сторону поселка Коочмын.
«Надо спасти Соню, надо сказать ее отцу, что она больна», — подгонял он себя.
Порой у мальчика появлялась мысль, что он поступил плохо, ничего не сказав друзьям о своем решении.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
— А не вернуться ли назад?
— вслух спросил он себя и испугался собственного голоса, как-то одиноко прозвучавшего в ночной тишине.
«А что, если я заблужусь?
— вдруг пришла в голову Чочоя еще одна тревожная мысль, но он тут же поспешил отогнать ее прочь.
— Зачем заблужусь?
Как так заблужусь?
Я три раза ходил с Петей и Кэукаем по этой дороге.
А разве мало я ходил за оленями мистера Кэмби?
Ого!
Я в таких местах бывал на Аляске, что волк и тот заблудиться мог бы».
Как ни ободрял себя Чочой, а на душе у него становилось все тревожнее.
Он пугливо осматривался вокруг, и движения его становились все нерешительнее.
abu
Из-за сопок выкатилась полная, светлая луна.
Накатанная нартами дорога мерцала густо рассыпанными зеленоватыми искрами.
Гулко потрескивал лед, покрывший тундровые озера, лагуну.
Визгливо поскрипывали лыжи, и жалобный звук этот подхлестывал Чочоя.
Причудливое нагромождение ледяных торосов, залитых лунным светом, казалось, хранило в себе что-то таинственное и враждебное.
Чочой нет-нет да и поглядывал в море и порой вздрагивал, принимая ледяную глыбу за притаившегося полярного медведя.
Ничем не нарушаемая тишина угнетала мальчика.
Ему казалось, что вот-вот тишину потрясет страшный рев голодного зверя.
А мороз все крепчал.
Опушка малахая и брови Чочоя заиндевели.
Навстречу мальчику дохнул легкий порыв ветра.
Но Чочой повертел головой, не выдерживая яростного ожога, прижал голую руку к подбородку, будто уколотому тончайшими раскаленными иголками.
Томимый недобрым предчувствием, он несколько замедлил свой бег на лыжах.
«А что, если пурга начнется?» — пришло ему на ум.
И снова перед его глазами встало лицо Сони.
И, точно назло ему, навстречу пронесся сильный порыв ветра.
В лицо Чочою безжалостно ударил колючий снег.
Снежная долина словно задышала, заколебалась волнами бесконечных лент позёмки.
Чочой растерянно огляделся вокруг.
Видимость резко ухудшилась.
— А Соня?
Как же Соня?!
— в отчаянии закричал Чочой и, наклонившись вперед, упрямо тронулся в путь.
Но, словно взбешенный дерзостью мальчика, ветер ураганной силы ударил ему в грудь и опрокинул навзничь.
Прикрывая рукавом иссеченное до крови колючим снегом лицо, Чочой с трудом выровнял неловко подвернутую ногу, встал на колени и, втянув голову в плечи, застыл на месте.
«Что же делать?
— с испугом подумал он и сам себе ответил: — Надо пробираться в сторону моря.
Может, там, в ледяных торосах, найду пещеру».
Пурга усиливалась.
Спотыкаясь о выраставшие под ногами сугробы, мальчик наугад пробирался к морю.
...Стукнувшись головой о что-то твердое, Чочой протянул вперед руки и почувствовал перед собой стену.
Он сделал шаг влево, неожиданно скользнул куда-то вниз и сразу очутился в относительном затишье.
Чочой прислонился спиной к какой- то опоре и почувствовал, что она подалась вперед, словно открывающаяся дверь.
«Землянка!
— обрадовался было мальчик.
— Да-да, когда еще не было снега, здесь я видел землянку!»
abu
С трудом отворил Чочой дверь землянки.
Не сразу решился переступить порог.
abu
abu
abu
abu
«Труслив, как заяц!» — посмеялся он над собой.
Вытряхнув снег из одежды, Чочой нащупал в углу землянки что-то мягкое, сел и задумался, прислушиваясь к разноголосым звукам пурги.
А пурга бесновалась.
В неумолкающем, словно идущем откуда-то из-под земли гуле слышались пронзительные высвистывания, таинственные шорохи, тяжелые вздохи.
Исчезнувший было страх появился снова.
Мысли Чочоя сейчас словно подхватил бушующий ветер, разорвал в клочья и теперь бросал, бросал в разные стороны беспорядочно, бестолково.
abu
abu
Наконец внимание его сосредоточилось все на том же, из-за чего он бесстрашно двинулся в путь: «Соня!
Там лежит больная Соня, а отец ее не сможет уже сегодня прийти к ней на помощь!..»
Так и сидел Чочой наедине со своим горем, окончательно потеряв ощущение времени.
abu
abu
ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ НАХОДКА
Тавыль по-прежнему был один в своем неуютном пологе.
Отец его вместе с охотниками находился где-то на охотничьих участках.
Уснуть мальчик не мог — перед его глазами маячила худенькая фигурка Чочоя.
«Почему я не побежал за ним?
Почему не остановил его?
Почему людей не позвал?» — укорял себя Тавыль, с тревогой прислушиваясь к жалобному скрипу остова яранги, сотрясаемого ураганным ветром.
На миг представив себе, как Чочой лежит сейчас где-нибудь под снегом, он зябко поежился, плотнее закутался в кухлянку, тяжело задумался.
Мучительно долго тянулось время.
Жирник догорал.
Тавыль, еще и еще раз в задумчивости перелистав книгу сказок, отложил ее в сторону.
И вдруг в яранге послышались шаги.
«Отец приехал!
— встрепенулся Тавыль.
— Может, и остальные охотники вернулись...»
Через минуту действительно в полог просунулась голова Экэчо.
— Одевайся, распряги собак!
— сердито сказал он и снова скрылся.
Послышалось хлопанье снеговыбивалки.
Тавыль бросился к отцу.
— А другие охотники приехали?
Или только ты один?
— спросил он, едва скрывая волнение.
— А тебе зачем знать это?
— недовольно отозвался Экэчо и, немного помолчав, добавил: — Тынэт там к своей учительнице проехал.
Совсем из ума парень выжил: не расстается с книжками, с ними и в землянке охотничьей возится, за каким-то заданием прямо в пургу поехал...
Тавыль не стал дальше слушать отца.
Одевшись потеплее, он вышел к собакам.
«Пешком до дома Тынэта не пройти, на собаках поеду», — подумал мальчик, с трудом удерживаясь на ногах.
Усталые собаки не хотели идти.
Тавыль подошел к передовикам, оттер голой рукой их заснеженные морды.
Редко видевшие ласку собаки ободрились, тронули нарту.
Тавыль крепко вцепился в баран нарты, больше всего боясь перевернуться, упустить собак.
К великому огорчению Тавыля, Тынэта дома не оказалось.
Вспомнив, что отец говорил о каком-то задании, которое комсорг собирался получить у учительницы, Тавыль поспешил к квартире Нины Ивановны.
Тынэт действительно был там.
Одетый в кухлянку, он быстро пил чай, явно куда-то торопясь.
И Нина Ивановна и комсорг удивились появлению Тавыля.
— Тынэт, у тебя в упряжке Очер!
Поезжай скорее по дороге в сторону поселка Коочмын!
Скорее отправляйся искать Чочоя!..
— Не в силах отдышаться, объяснил Тавыль причину своего прихода.
Нина Ивановна быстро подбежала к мальчику, как могла сбила руками с его одежды снег, крепко прижала к себе.
— Сейчас, сейчас, Тавыль, Тынэт поедет искать Чочоя, — сказала она и украдкой вытерла слезы.
— Так вот, ты прямо по дороге в Коочмын поезжай, — снова заговорил Тавыль.
— Очер пусть передовиком пойдет, Очера слушайся...
— Хорошо, Тавыль, я так делать буду, как ты советуешь, — вполне серьезно сказал Тынэт и, встав из-за стола, быстро начал собираться в дорогу.
— Завязывай малахай, — обратился он к мальчику, — вместе до твоей яранги доедем.
— Так ты уж постарайся, Тынэт...
— умоляюще попросила Нина Ивановна.
— Мне так страшно за Чочоя!..
— Не волнуйся!
Зачем волноваться, Нина?
— ответил Тынэт.
— Я все сугробы переверпу, все торосы обшарю, а Чочоя найду.
Слышишь, найду!
— Ну-ну, иди, иди!
— засмеялась сквозь слезы Нина Ивановна.
...Чочой не знал, сколько времени уже просидел в землянке.
Его одолевал сон.
Но мальчик старался во что бы то ни стало бодрствовать: у него было такое ощущение, что его могут застигнуть врасплох таинственные враждебные силы.
Иногда Чочой вставал и топтался на месте или, расставив в темноте руки, делал несколько шагов по землянке.
Временами на него нападал безотчетный страх.
Тогда он забивался в угол и все смотрел и смотрел в темноту широко раскрытыми глазами, прислушиваясь к гулкому стуку собственного сердца.
И вдруг до слуха Чочоя донеслось глухое ворчание.
Мальчик вздрогнул и, казалось, прирос к стене.
Но вот ворчание повторилось, а затем послышался лай собаки.
Чочой вскочил с места.
Он слишком хорошо, как голос самого близкого человека, знал этот лай.
— Очер!
Очер!
Очер!..
— закричал Чочой.
Лай усилился, порой переходя в тонкое завывание, тонувшее в шуме пурги.
Чочой рванул к себе дверь и почувствовал, как мягкий, рыхлый снег обрушился ему на голову.
«Землянку совсем замело снегом», — мелькнуло, у него в голове.
Прислушавшись, он уже явственнее различил лай собаки и далекий, тонущий в буре свистящих, взвизгивающих звуков человеческий голос.
Чочой ринулся головой в снег, быстро-быстро стал разгребать его руками, не чувствуя, что снег набивается ему в рукава, в рукавицы, под опушку малахая.
Вскоре вход в землянку был проложен.
Чочой не ошибся, различив среди тысячи разноголосых звуков голос Очера.
Это именно он привел комсорга Тынэта к заваленной снегом землянке.
Появление Тынэта Чочой в первую минуту воспринял как счастливое сновидение.
И, когда комсорг обхватил мальчика своими крепкими руками, прижал к себе и закачал на коленях, как маленького, Чочой, все еще не веря себе, спросил:
— Так это правда ты, Тынэт, а?
Это мне не снится?
— Нет, нет, не снится, Чочой, — тихо ответил Тынэт, крепче прижимая мальчика к своей широкой груди.
С появлением Тынэта землянка словно ожила.
Комсорг зажег спичку и вдруг весело воскликнул:
— Смотри, Чочой, фонарь!
abu
Спичка догорела.
Подув на обожженные пальцы, Тынэт зажег вторую спичку, снял с гвоздя фонарь «летучая мышь».
Чочой принялся помогать комсоргу, и, когда фонарь был зажжен, мальчик наконец как следует осмотрел свое убежище.
— Печка!
Смотри, печка!
— закричал он, указывая на круглую чугунную печурку в углу землянки, возле которой лежало довольно много дров.
— В январе из тундры в море через эти места пойдут песцы.
Вот тогда охотникам землянка эта нужна будет, — сказал Тынэт, выбирая полено посуше, чтобы настрогать щепы на растопку печки.
— А вот какой-то ящик!
— сообщил Чочой, вытаскивая на середину землянки свою находку.
В ящике оказалось несколько капканов и чайник.
В чайнике в нерпичью шкуру было аккуратно что-то завернуто.
Чочой развернул и вскрикнул:
— Смотри, смотри, Тынэт, тут спички, чай!
— Таков уж обычай у народа нашего, — спокойно ответил Тынэт, разжигая печурку.
— Хороший обычай — заботиться о неизвестном путнике: попадет путник в непогоду, станет искать убежище, а когда найдет, то пусть хорошо осмотрится — дар доброго человека его покормит и согреет.
А Чочой между тем продолжал осматривать землянку.
В углу, под всякой рухлядью, он нашел объемистый тюк пушнины, тщательно упакованный в непромокаемый нерпичий мешок.
— Ого!
Вот кто-то сколько песцов наловил!
— весело сказал он.
Тынэт быстро повернулся к Чочою, подошел к тюку с пушниной, озадаченно осмотрел его со всех сторон.
— Странная находка, очень странная!
— наконец сказал он.
— Кто-то не хочет пушнину в торгбазу сдавать и почему-то прячет ее...
Толкнув тюк ногой, Тынэт отбросил его в угол и сказал:
— Придется забрать с собой, показать Таграту.
Видимо, мы с тобой, Чочой, на след какой-то хитрой лисы напали.
Нечестный человек эту пушнину спрятал...
Вскоре Чочой и Тынэт, сидя у жарко пылающей печурки, пили горячий чай.
Усталые лица их блаженно улыбались.
Вытянувшись во всю длину, рядом с Чочоем дремал Очер.
— Ну что ж, а теперь поедем в Коочмын, — устало потянулся после чая Тынэт.
— Виктор Сергеевич, наверное, сейчас там.
Боюсь, что он всех коочмынских охотников на ноги уже поднял тебя искать.
Чочой, продолжавший еще пить чай, не донес кружку до рта:
— Виктор Сергеевич в Коочмын поехал?
Зачем он туда поехал?
— Он не просто в Коочмын отправился — он тебя искать отправился.
Нехорошо получилось, Чочой!
Много тревоги ты наделал, весь поселок встревожил.
— Так я и знал!
И все из-за этой пурги...
— Да, совсем плохо получилось, — вздохнул Тынэт.
— Могу под большим секретом тебе сказать, — доверительно добавил он, — сам, своими глазами видел, как Нина Ивановна из-за тебя плакала.
— Плакала?..
— с убитым видом переспросил Чочой.
Комсорг в ответ только развел руками, как бы говоря: «Ничего не могу поделать — что было, то было».
Заметенная сугробами дорога была очень трудной.
Тынэт то и дело соскакивал с нарты; задыхаясь, перетаскивал ее вместе с собаками с сугроба на сугроб или, вцепившись в баран, волочился прямо по снегу, когда спускался с сугробов вниз.
Чтобы не выронить где-нибудь в дороге Чочоя, Тынэт привязал его к нарте.
Когда они добрались до поселка Коочмын, черная мгла уже сменялась белой мглой: наступало утро.
Виктор Сергеевич действительно находился в одном из домов поселка Коочмын.
Увидев Чочоя, он быстро встал, подошел к мальчику, снял с него малахай, посмотрел ему в лицо и только после этого, облегченно вздохнув, сказал:
—  Разденьте его, напоите чаем.
—  Подожди...
— Мальчик отстранил рукой девушку, подошедшую к нему.
— Где Степан Иванович?
Там сильно болеет Соня.
—  Степан Иванович давно уже дома.
— Виктор Сергеевич медленно поднес трубку ко рту.
— Его отвез коочмынский охотник.
Кроме того, пятнадцать коочмынских охотников сейчас ищут тебя в пурге.
Подумай теперь, хорошо ли ты сделал, никому не сказав ни слова, что идешь в поселок Коочмын за Степаном Ивановичем?
—  Я очень хотел спасти Соню, — тихо промолвил Чочой, машинально отрывая сосульки от воротника кухлянки.
—  У меня пять мальчиков просили разрешения уйти в поселок Коочмын за Степаном Ивановичем, но я решил ехать сам.
А вот один только Чочой забыл о друзьях, забыл о родных, забыл о своей учительнице и директоре школы, — укоризненно сказал Виктор Сергеевич и, спрятав свою трубку в карман, сам принялся раздевать смущенного, обескураженного Чочоя.
А Тынэт тем временем рассказывал хозяину дома, старику Таеургыну, о своей странной находке, спрашивал у него, что он думает по этому поводу.
— Да, непонятное что-то...
— после долгого раздумья ответил старик.
— Почему человек в пустой землянке пушнину хранил?
Почему не дома ее хранил?
Почему в факторию ее не сдавал?
—  Вот-вот!
— Тынэт стукнул себя ладонями по коленям.
— Почему, действительно, он не сдавал пушнину в факторию?..
МАЛЕНЬКИЕ ОХОТНИКИ
После занятий Тынэт получил от Нины Ивановны очередное домашнее задание и собрался домой.
—  Да, чуть было не забыл!
— остановился он у порога.
— Вчера слыхал разговор двух охотников.
Обижаются, что у них нет возможности зимой учить своих детей охотничьему делу.
—  Обида справедливая, — задумчиво сказала Нина Ивановна.
— Тут надо что-то придумать.
—  А я уже придумал, хорошо придумал!
Организуем охотничий школьный кружок!
С Тагратом уже договорился.
Ближние охотничьи участки правление колхоза отдаст ребятам.
Комсомольцы руководить будут кружком.
Хорошо ли придумал, а?
—  Замечательно придумал!
abu
Предложение организовать кружок юных охотников школьники встретили с большой радостью.
Немедленно организовалось пять бригад.
Кэукай, Эттай и Тавыль, считавшие себя уже испытанными охотниками, готовились к выходу на капканы так, как это подобает настоящим зверобоям:
в торбаза у них были вложены толстые травяные стельки, чтобы в пути не промерзали подошвы;
рукавицы их всю ночь выветривались на улице, чтобы, заряжая капканы, не оставить запаха, который мог бы отпугнуть песцов и лисиц;
приготовлены были также копья на случай... встречи с белым медведем.
На первой зарядке капканов присутствовал и Петя.
Но он к этому походу подготовился менее тщательно, чем его друзья.
Петя допустил большую оплошность — не положил в торбаза стельки.
Не в силах устоять против холода, Петя выплясывал у капканов такую замысловатую чечетку, что даже возмутил своих друзей.
— Ты так весь снег истопчешь, песцы побоятся к приманкам подойти, — упрекнул Кэукай.
Виновато улыбнувшись, Петя с минуту постоял, спокойно, а затем снова принялся притопывать на месте.
— Послушай, Эттай, у тебя ноги не замерзли?
— стараясь придать своему голосу как можно больше веселости, спросил Петя.
— У настоящего охотника не могут ноги мерзнуть, — с независимым видом ответил Эттай и продолжал слушать объяснения Тынэта о том, как правильно заряжать капканы.
А бедному Пете уже было не до капканов.
Зажмурив глаза, он отчетливо представил себе теплую комнату, кровать, застланную толстым пушистым одеялом, стол, на котором были разложены его книги, и мирно дремавшего на стуле кота Ваську.
Петя поймал себя на том, что он страшно завидует коту Ваське.
«Ему хорошо там, — подумал Петя, — поди, опять мясо из буфета стащил, налопался, а теперь сладкие сны видит».
Ноги мерзли так, что Петя, к ужасу своему, должен был признаться самому себе, что пройдет минута-другая — и он заплачет.
«Это как же так: великий полярный путешественник — и вдруг начнет реветь?!»
— А стельки-то у тебя в торбазах есть или нет?
— вдруг спросил Кэукай.
— Стельки?
Какие стельки?
— переспросил Петя.
— Нет, стелек у меня нету.
— Беги сейчас же домой!
— приказал ему Тынэт.
Но от мысли, что ноги у него мерзнут не потому, что он слабее остальных, а потому, что не сумел как следует обуться, Пете как-то сразу стало теплей.
— Ничего, ничего, я выдержу!
— Домой!
— повторил Тынэт.
Петя повиновался и отправился домой.
Дома он натолкал в свои торбаза такие толстые стельки, что потом едва сумел обуться: ноги не лезли в торбаза.
И все же охотничий кружок Петя воспринимал совсем по-другому, чем его друзья.
У него не было того охотничьего волнения, той охотничьей хватки, какие были у Кэукая, Эттая, Чочоя и Тавыля.
Зато все сильнее разгоралась фантазия «великого полярного путешественника».
Самым главным Петя считал для себя не отстать от своих товарищей в выносливости.
Заметив, что друзья его ничуть не хуже взрослых умеют запрягать собак, Петя на второй же день пообещал Тынэту встать чуть свет и поучиться у него этому делу.
«Как же, это очень важно, это необходимо уметь полярному путешественнику»,— думал Петя, присматриваясь, в каком порядке запряжены у Тынэта собаки.
Утро было нестерпимо морозным.
Пальцы обжигались о раскаленные морозом пряжки алыков и кольца потяга.
Яростно дуя на руки, Петя с огромным трудом запряг десять собак.
Осталось запрячь передовиков.
И тут вышло самое неприятное: один из передовиков не пожелал подчиниться новому хозяину.
Как только Петя подносил алык, чтобы надеть его через голову и застегнуть на животе, пес оскаливал крепкие белые клыки и угрожающе рычал.
Петя ласково называл собаку по имени, пробовал погладить по голове, умиленно улыбался, но собака не поддавалась.
Не помогло и то, что Петя несколько раз погладил ее по кончику хвоста.
— Вот проклятая!
Ты ей улыбаешься, когда тебе плакать хочется, а она свое — рычит, да и только!
— возмущался Петя.
Так ничего и не получилось у него с передовиками, пока не подошел сам Тынэт.
Всех остальных собак Петя запряг хорошо.
Но он все еще не был удовлетворен: ему казалось, что Кэукай и Эттай куда быстрее и более ловко, чем он, запрягали любую упряжку.
И потому почти каждое утро, еще задолго до завтрака, Петя просил кого-нибудь из охотников, чтобы они разрешили ему помочь запрягать собак.
И вот однажды, когда Петя возился с упряжкой охотника Аймына, к нему подошел Экэчо и самым ласковым голосом сказал:
— Ай, какой ты хороший мальчик, Петя!
Как ты уже ловко собак запрягаешь!
Я очень рад, что у моего сына есть такой друг, как ты.
Петя удивленно посмотрел на Экэчо: «Что это с ним такое сделалось?
Уж очень он добрый сегодня...»
Поведение Экэчо вызывало недоумение не у одного Пети.
Многие охотники в поселке Рэн говорили о том, что Экэчо уж очень как-то изменился.
— Хвостом, как лиса, следы заметает, — скептически заметил однажды Тынэт.
— Не верю я Экэчо.
Это он пушнину в землянке прятал, больше некому...
Обнаруженная Тынэтом в землянке пушнина доставила Экэчо много неприятностей.
«Беда пришла!
Не уберегли меня духи от злого начала», — со страхом думал Экэчо, когда в правлении колхоза пытались дознаться, кто и для какой цели прятал в землянке пушнину.
Долго разговаривали с Экэчо в правлении, но никаких улик против него не нашлось.
Он уже было облегченно вздохнул, полагая, что все обошлось благополучно, как из районного центра приехал следователь.
После первого же разговора со следователем Экэчо пришел в смятение: только сейчас он по-настоящему понял, что им интересуются люди, о существовании которых он даже не подозревал.
«Они догадываются!
Они обо всем догадываются!
— с ужасом думал Экэчо.
— Им только на след мой наступить надо.
Как только на след мой наступят, так сразу, как зайца в капкан, поймают...»
Он не ошибся.
Следственные органы уже давно располагали вескими доказательствами; теперь им важно было поймать Экэчо за руку на месте преступления.
«До лета продержаться как-то надо.
Только до лета.
А там бежать, скорее к брату бежать!
— твердил Экэчо, обдумывая план побега.
— Пушнины, много пушнины мне надо!
Нельзя без пушнины на тот берег уходить.
Пропаду там.
Как волк с голоду пропаду...»
Будучи уверенным, что за ним следят десятки бдительных глаз, Экэчо уже не позволял себе пренебрегать колхозной дисциплиной, грубо относиться к учителям, подчеркивать свою приверженность к чукотской старине и критиковать все новое.
Целые сутки он пропадал на охотничьих участках, выполнял, к сроку свой личный план охоты на пушного зверя, стал выступать на собраниях с обличительными словами против лентяев и поговаривал, что к следующей зиме намерен покинуть ярангу и перейти в дом.
И в школу Экэчо стал заглядывать чаще, говоря, что его очень интересуют успехи сына.
Тавыль был рад.
Он уже заговаривал с отцом о своей матери и мечтал вслух о том, как все наконец будет хорошо, когда вернется домой мать и он, Тавыль, не будет больше завидовать Кэукаю, Эттаю и всем другим мальчикам и девочкам, которые живут вместе с родителями.
Экэчо терпеливо выслушивал сына и изредка даже давал обещание вернуть мать домой.
К школьным охотничьим кружкам взрослые охотники поселка относились с искренним сочувствием: им было приятно, что их дети учатся серьезному делу.
Экэчо и тут старался «не отстать от других».
— Молодец Тынэт!
Хорошее дело придумал!
— всюду говорил он.
— Пусть дети наши охотничьему делу учатся.
У Тынэта настоящая голова на плечах, Тынэт — настоящий комсорг...
Если Экэчо видел, что мальчики собираются на свои охотничьи участки, он шумно расхваливал их, желая удачи:
— Идите, идите к капканам, маленькие охотники!
Помогайте колхозу, растите хорошими колхозниками, чтобы план всегда перевыполнять.
А ты, Тавыль, не отставай от других, — обращался он к сыну.
— Учись у комсомольцев капканы ставить, учись зверя выслеживать!
Тавыль радостно улыбался и поглядывал на своих друзей, как бы говоря: «Ну, вот и мой отец такой же хороший колхозник, как все.
Слышите, какие слова он нам говорит?»
— Идите, идите, маленькие охотники!
— доносился радушный голос Экэчо.
— Желаю вам большой удачи!..
СЛЕДОПЫТЫ
Однажды бригада Кэукая отправилась на свой охотничий участок вместе с Ниной Ивановной.
Скрипели по твердому снежному насту лыжи.
Изморозь окутывала лыжников прозрачным голубоватым облачком.
Впереди всех шел Кэукай — лучший, всеми признанный в школе следопыт.
Опушка его малахая густо заиндевела, заиндевели и ресницы и брови — это делало лицо его мужественнее, взрослее.
Заметив нартовый след, Кэукай мгновенно переставил под нужным углом лыжи и пошел по следу, внимательно всматриваясь в него.
Затем, остановившись, он присел на корточки, снял рукавицу, потрогал следы собак пальцами.
Ребята окружили его.
— В упряжке было восемь собак.
Нарта прошла сегодня утром в сторону капканов комсомольской бригады, — сказал Кэукай, прочитав по следам все, что могло привлечь его внимание.
— У меня тоже так выходит, — согласился Эттай после некоторого раздумья.
— Ну и здорово же у вас получается, просто как у Дерсу Узала!
— восхищенно заметил Петя.
А сам подумал: «Поучиться надо мне следы читать...»
— Вы бы поучили нас с Петей следы читать, — попросила Нина Ивановна.
— А чего же, кое-что рассказать можно, — важно заметил Кэукай, ковыряя снеговыбивалкой снежный наст.
— Только все равно сразу трудно научиться этому...
Помолчав, он немного прошелся вдоль нартового следа, очертил снеговыбивалкой несколько не похожих один на другой следов собак, потом обратился к Нине Ивановне и Пете:
— Вот посмотрите сюда...
Каждая собака,, как и человек, свою походку имеет.
Трудно определить это по следу, очень трудно, а все же можно.
У каждой собаки своя лапа.
Вот посмотрите: у одной на правой передней лапе два когтя надломлены.
Видите, какие точечки от этих надломленных когтей.
А вот на этот след если посмотреть, станет ясно: собака хромала на левую заднюю ногу, и потому след этой ноги все время шел очень близко к следу второй ноги.
А вот еще один след, его отличить можно.
Видите красные пятнышки?
У этой собаки нога поранена — порезала, видно, лапу о твердый снег...
И вот так, если хорошо присмотреться, сосчитать можно, сколько было собак.
Петя жадно ловил каждое слово Кэукая: уж очень ему хотелось стать настоящим следопытом.
«Да, это целая наука», — подумала про себя Нина Ивановна и, обратившись к Чочою, спросила:
— А не можешь ли и ты поучить меня читать следы?
Я же научила тебя читать букварь...
— добавила она улыбнувшись.
Чочой посмотрел на учительницу и скромно ответил:
— Попробовать можно.
Меня дядя Гоомо научил кое-чему.
Чочой отошел на несколько шагов назад и, склонившись над нартовым следом, сказал:
— Человек на этой нарте был очень сердитый.
— Вот это здорово!
— изумилась учительница.
— Чочой даже настроение хозяина упряжки угадывает.
Откуда это известно тебе?
— Да-да, хозяин упряжки сердитый человек был, — убежденно повторил Чочой, —иначе он не стал бы тяжелым остолом бросать прямо в собак.
Сильно бросал остол: смотрите, какие ямы в снегу повыбивал.
А вот здесь он попал одной собаке по ноге, и бедняжке пришлось скакать на трех ногах.
abu
— А вот, вот, смотри, Петя!
Смотрите, Нина Ивановна!
— вдруг закричал Эттай.
На его разрумянившемся лице появилось наигранное выражение страха.
— Вот здесь умка прошел!
По-ляр-р-р-р-ный медведь!
— Для большего эффекта Эттай подналег на «р».
Петя бросился к Эттаю.
— Где?
Где?
— закричали ребята, предполагая, что Эттаю действительно удалось разглядеть следы полярного медведя.
Эттай лукаво подмигнул Кэукаю: смотри, мол, сейчас мы посмеемся.
Отодвинув в сторону снятые лыжи, он показал себе под ноги.
— Так это же всего-навсего мышь пробежала!
— возмутился Петя, разглядывая тоненькую цепочку петляющих следов.
— Да ну!
— притворно удивился Эттай.
— А я думал, медведь...
Ребята дружно расхохотались.
Кэукай бесшумно подошел к Эттаю сзади, схватил его за плечи, посадил в снег и сказал добродушно:
— Завтра хороший следопыт подойдет к этому месту и так подумает:
«Здесь был Эттай.
Увидел он мышиный след и плюхнулся с перепугу прямо в снег».
Ребята расхохотались еще громче.
Смеялась и Нина Ивановна.
Эттай посидел с минуту на снегу и, вдруг встав на четвереньки, побрел куда-то в сторону, стараясь оставить в снегу как можно более глубокие следы.
Это вызвало новый взрыв хохота.
— Вот так зверь!
Вот так следы!
— кричали ребята сквозь смех.
И только Тавыль в эту минуту был мрачнее, чем когда бы то ни было.
Он прошелся по нартовому следу взад и вперед и хорошо понял, что здесь проехал его отец, Экэчо.
«Зачем он ездил туда?
Там же стоят капканы не его бригады.
Что ему там нужно было?»
И Тавылю вспомнилось, что утром, когда проходил мимо правления колхоза, он услышал, как Тынэт с возмущением рассказывал Таграту о том, что несколько песцов с капканов его бригады были кем-то ночью сняты.
— Плохой человек это сделал!
Вор это сделал!
Если поймаю, ребра ломать буду!
— кричал Тынэт.
«Неужели мой отец — вор?
— нагибаясь над нартовым следом, думал Тавыль.
— Конечно, это он здесь ехал.
Разве не вижу я, что след от правого полоза чуть-чуть шире, чем след от левого полоза!
Это у отца нарта с разными полозьями.
А потом, Чочой правильно сказал, что злой человек на нарте ехал.
Отец всегда швыряет в собак остол».
Тяжело было на душе у Тавыля.
Читая всё новые и новые приметы того, что здесь проезжала упряжка Экэчо, он с мучительной завистью прислушивался к веселому, беззаботному смеху друзей.
— Тавыль!
Ты что еще в следах прочел?
— услышал он голос Пети.
Тавыль вздрогнул, поднялся на ноги.
— Скоро темно будет!
Становитесь на лыжи!
Капканы уже близко!
— скомандовал Кэукай.
Лыжники тронулись в путь.
Еще издали школьники заметили, что в капкан самой ближней приманки попался песец.
Нина Ивановна ждала, что сейчас поднимется невообразимый гвалт и ребята бросятся со всех ног к приманке.
Но, к ее удивлению, юные охотники притихли, лица их стали серьезными, внимательно настороженными.
— Настоящий охотник спокойным быть должен, — вполголоса пояснил Кэукай.
— Настоящий охотник выдержку должен иметь.
Заметив приближающихся людей, песец заметался.
— Не оторвал бы себе ногу!
— забеспокоился Кэукай.
Повернувшись лицом к товарищам, он решительно приказал: — Стойте пока здесь, я сам возьму его.
А то он уйдет и будет мучиться с оторванной ногой.
Оставив лыжи, Кэукай захватил с собой только одну палку.
Ощетинившись, песец в отчаянии набросился на подошедшего охотника.
Кэукай ловким ударом ноги опрокинул его на спину, быстро положил на его грудь палку и на концы палки стал ногами.
— Как настоящий охотник!
— со знанием дела заметил Эттай.
— Нельзя песца бить, нельзя его ранить: шкура испортится.
Вскоре песец был мертв.
Ребята и Нина Ивановна подошли к приманке.
Склонившись над пушистым белым зверьком с черным носиком и с черными блестящими глазками, ребята шумно обсуждали, какого сорта песец попался в их капкан.
Эттай подул на мех и сказал:
— Хороший песец, очень хороший!
Первый сорт называется.
Заряжать капкан Кэукай поручил Тавылю.
Мальчик удивленно посмотрел на Кэукая, как бы не понимая, чего от него хотят.
Перед его глазами все еще стоял след упряжки Экэчо.
— Тебе доверяем капкан зарядить, — сказал Кэукай, протягивая ему свой нож.
Тавыль несмело принял нож, выкопал в снегу небольшое углубление, вложил в него заряженный капкан.
Остальные ребята выстругивали из плотного снега тонкие пластинки.
Осмотрев пластинки, Тавыль выбрал самую тонкую из них и прикрыл ею гнездо с капканом.
Чуть присыпав краешки пластинки снегом, он вопросительно посмотрел на Кэукая: мол, как, хорошо ли сделал?
— Хорошо зарядил капкан, — одобрил Кэукай, привязывая к голове и задним ногам песца ремешок.
Взвалив добычу на спину, Кэукай осмотрелся вокруг и тревожно нахмурился.
— Остальные приманки сегодня проверять не будем, — скрывая тревогу, сказал он.
— Надо торопиться домой.
Нина Ивановна обернулась в сторону моря и поняла тревогу Кэукая: с севера, оттуда, где днем виднелась черная полоса разводья, стремительно надвигалась мглистая стена тумана.
— На лыжи, ребята!
— как можно решительнее сказала она.
Быстро осмотрев лыжные крепления у ребят, она приказала Кэукаю идти впереди, а сама пошла сзади, чтобы видеть перед собой всех.
Мглистый туман становился все плотнее, видимость резко ухудшилась.
Нина Ивановна едва-едва различала спины мальчиков.
Она то и дело с тревогой пересчитывала их.
— После такого тумана часто пурга начинается, — тревожно сказал Тавыль, догнав Кэукая.
— Да, ты правду говоришь, — согласился Кэукай, ускоряя шаг.
— А Нина Ивановна совсем легко одета, — невесело сказал Тавыль и повернулся назад, чтобы убедиться, не отстает ли учительница.
Вскоре стало настолько темно, что уже нельзя было увидеть ни одного ориентира, по которому можно было бы безошибочно определить путь к поселку.
Лыжники остановились, сбились в кучу.
Ребята тревожно поглядывали на легкий лыжный костюм Нины Ивановны.
— Надо вон туда идти!
— сказал Эттай, показывая влево.
— Что ты!
— удивился Петя.
— Надо туда идти, — и показал в противоположную сторону.
А Кэукай нахмурился, понимая всю ответственность, которая ложилась в эту минуту на него: ведь он самый опытный следопыт.
— Идите за мной!
— скомандовал он.
Сделав несколько больших зигзагов, Кэукай внимательно изучал направление снежных застругов.
Он знал, что ветры обычно дуют вдоль берега моря.
«Ага, — решил он, — нам нужно пересекать заструги, тогда мы попадем прямо к морскому берегу».
Но тут его обеспокоила другая мысль: «А что, если, блуждая в тумане, мы повернем не к морскому берегу, на север, а в тундру, на юг?
Тогда, пересекая заструги, мы всё дальше будем уходить от поселка в глубину тундры...
»
С минуту подумав, Кэукай снова повел лыжников резкими зигзагами, надеясь напасть на выдутое ветром русло какого- нибудь ручья: Кэукай знал, что все ручьи в этом месте бежали на север, к морю.
Долго он метался из стороны в сторону, увлекая за собой своих товарищей.
И все же ему удалось найти выдутое ветром русло ручья.
Облегченно вздохнув, Кэукай стал разгребать снеговыбивалкой снег почти у самого льда: он добирался до кустарника.
Поняв его мысль, Тавыль, Чочой и Эттай принялись ему помогать...
— Что вы там ищете?
— не сдержал своего любопытства Петя.
— Медвежью берлогу, заночевать думаем, — не упустил случая подтрунить Эттай.
На его шутку никто не отозвался.
— До кустов добираемся, чтобы попять, в какую сторону их пригнуло течением, — пояснил Кэукай.
«Ну да, если течение ручья определить правильно, тогда сразу станет понятно, в какой стороне морской берег», — догадался Петя и поделился с Ниной Ивановной своей догадкой.
— Ничего, Петя, с нашими друзьями мы не пропадем,— сказала Нина Ивановна вполголоса.
Чочой, стоявший рядом с Ниной Ивановной, дотронулся до нее рукой и спросил:
— Вы замерзли, наверное?
Почему вы так плохо оделись?
— Ничего, ничего, не беспокойся, Чочой, — отозвалась учительница, — для ходьбы на лыжах моя одежда самая подходящая.
А вот если бы пурга началась да пришлось заночевать в пути, тогда...
Она не договорила, поняв в эту минуту всю опасность своего положения.
А Чочой вдруг вспомнил, как просилась пойти с ними на капканы Соня, выздоровевшая всего лишь несколько дней назад.
«Возьмите меня!
Я здоровая!
Я уже совсем не больная!»
— уверяла она, обращаясь то к Нине Ивановне, то к Кэукаю, то к Пете.
И, когда просьбу ее отклонили, Соня с мольбой подняла глаза на Чочоя.
«Ну скажи им что-нибудь, Чочой!
Скажи им такое, чтобы они взяли меня!» — казалось, говорили глаза девочки.
Смущенный Чочой потоптался на одном месте, не зная, что ответить.
Ему очень хотелось, чтобы Соня шла рядом с ним на лыжах, и в то же время боязнь за ее здоровье не позволяла ему поступить иначе, чем поступили его товарищи.
«Нельзя, Соня»,
— смущенно сказал он, стараясь не смотреть на девочку.
Закрыв лицо руками, Соня бросилась прочь, возмущенная и обиженная решением своих друзей.
Чочою стало нестерпимо жаль девочку, и он уже открыл было рот, чтобы упросить Нину Ивановну взять с собой Соню, но голос здравого рассудка победил его колебание.
И как радовался теперь Чочой за Соню: «Тепло сейчас ей.
Наверное, на пианино играет, а может, сказки читает».
Представив себе, как Соня сидит за столом и читает сказки, Чочой облегченно вздохнул и принялся помогать раскапывать снег.
Докопавшись до кустов, Кэукай ясно определил ход течения ручья.
И то, что он обнаружил, очень взволновало его.
«Так и есть, — подумал Кэукай, — мы шли совсем в обратную сторону».
К Кэукаю подошла Нина Ивановна.
— Ну что, как у нас дела?
— спросила она.
Кэукай внимательно посмотрел ей в глаза и, вздохнув, сказал:
— Теперь хорошо.
Теперь совсем хорошо.
Только вот сейчас надо как можно быстрее идти к поселку.
А где поселок, нам уже найти нетрудно.
abu
У Кэукая было такое ощущение, будто он неожиданно обнаружил, что занес ногу над пропастью и ему удалось быстро отступить назад.
— Итак, ребята, на лыжи!
— громко сказала учительница.
— Кэукай говорит, что нужно торопиться.
Кто себя чувствует плохо?
— Чувствуем себя хорошо!
— немного охрипшим голосом за всех ответил Петя.
— Кэукай, иди впереди, я пойду последней, — приказала Нина Ивановна.
— У кого что-нибудь будет неладно, немедленно сообщайте.
Лыжники тронулись в путь.
Теперь Кэукай шел уверенно, не бросаясь из стороны в сторону, следя за тем, чтобы снежные заструги были пересечены поперек.
Уверенность его передавалась и другим лыжникам.
Когда они подходили к поселку, туман стал рассеиваться.
— Смотрите, огонь!
— закричал кто-то из ребят.
Лыжники остановились.
Прямо перед ними действительно, чуть-чуть колеблясь, горел огонь, похожий на костер.
— Это для нас зажгли большой факел, — объяснил Кэукай.
Сразу всем стало так весело, что идти молча уже никто не мог.
Ребята громко переговаривались, шутили, смеялись, кто- то даже попытался запеть песню.
В морозной тишине голоса их звучали гулко, уходили далеко.
— Поберегите горло!
— предупредила Нина Ивановна, хотя ей тоже хотелось и шутить, и смеяться, и даже петь.
Разбуженные шумом приближающихся лыжников, в поселке громко завыли собаки.
— Гок!
Гок!
— закричал Эттай, воображая себя пастухом, а всех остальных ребят — стадом оленей.
— А ну, кто кого перегонит!
— крикнула Нина Ивановна.
Не чувствуя усталости, ребята, как настоящие лыжники, до предела ускорили свой бег, вырываясь к финишу.
В СУДЬБЕ ТАВЫЛЯ — ПЕРЕМЕНА
Тавыль, положив на колени дощечку, которая служила ему столом, выполнял домашнее задание по арифметике.
Временами он нет-нет да и поглядывал на отца, тяжело вздыхая.
Экэчо чувствовал, что на душе у Тавыля что-то неладное, но ему было сейчас не до него.
Однако, поймав на себе странный взгляд сына, он не выдержал и спросил:
— Чего на меня так смотришь, как будто первый раз в жизни увидел?
Тавыль втянул голову в плечи и, чуть отодвинувшись от отца, спросил, в свою очередь:
— Зачем ты ездил на своих собаках в сторону приманок комсомольской бригады?
Экэчо от изумления открыл рот, хотел что-то сказать, но не нашелся.
— Да, да.
Ты туда ездил, — чувствуя, что у него пересохло во рту, еле слышно промолвил Тавыль.
— Я же знаю, что у твоей нарты разные полозья — один шире, другой уже...
«Разные полозья!
Один шире, другой уже!»
— пронеслось в голове Экэчо.
Он глянул на сына, замахнулся алыком.
Багровое пламя жирника замигало и едва не потухло.
Но Экэчо тут же опустил руку, закурил трубку и как можно спокойнее сказал:
— Почему твоя нерпичья голова думает, что только у моей нарты могут быть разные полозья?
От этих слов Тавылю как-то вдруг стало легче, словно с его плеч свалился камень.
«Действительно, почему я решил, что только у отца может быть нарта с разными полозьями?»
— мысленно спросил он себя.
Мальчику очень не хотелось думать, что отец его может оказаться вором.
Слова Тавыля о нарте перепугали Экэчо:
«Если Тавыль заметил это, значит, и другие могли заметить.
Ай-я-яй!
Как глупый заяц, следы оставляю, для всех следы оставляю.
Следователь снова приедет, о следах спрашивать будет, на нарту посмотрит...»
Выполнив домашнее задание, Тавыль ушел к друзьям.
А Экэчо, взяв несколько свечей, вылез из полога в шатер яранги, втащил нарту и поспешно стал разбирать ее.
Подогрев полоз на костре, он привычно укрепил его в деревянных тисках и принялся строгать рубанком.
За этим занятием и застал его Тавыль.
Исчезнувшее подозрение снова вспыхнуло в мальчике.
«Делает так, чтобы оба полоза одинаковыми были, — подумал он.
— Значит, это все-таки он на приманки комсомольской бригады ездил».
— Чего так смотришь?
Иди, помогать будешь, — как можно добродушнее сказал Экэчо и прошел мимо сына, чтобы прикрыть вход в ярангу от любопытных глаз.
— Помогать?
Не буду помогать!
Не буду, не буду помогать человеку, который...
— Тавыль не мог выговорить страшного слова.
Экэчо изогнулся и хлестко, раз за разом, ударил сына ладонью по лицу.
Мальчик задохнулся от обиды и возмущения.
Опрокидывая закопченные подпорки, он бросился к выходу.
— А ты подумал о том, что твой отец мог просто чинить нарту, а?
— донесся до него голос Экэчо.
Тавыль на мгновение остановился.
Еще раз маленькая надежда на то, что отец не такой уж подлый человек, снова вспыхнула в нем.
Но лицо его горело от пощечин.
Глотая слезы, Тавыль вбежал в дом Пети.
...В окружении товарищей Тавыль расплакался еще сильнее.
Он ни о чем не рассказывал, но всем было ясно, что отец снова обидел его.
Как раз в это время в доме Пети был председатель колхоза Таграт.
Наливая в его стакан чай, Виктор Сергеевич спросил:
— Послушай, председатель, как ты думаешь, можно ли дальше оставлять этого мальчика в яранге Экэчо?
Таграт отпил несколько глотков чаю, посмотрел на Тавыля, которого окружили школьники, и сказал:
— Много сделали люди нашего поселка, чтобы Экэчо пошел с нами одной дорогой.
Все обиды ему простили.
В колхоз приняли.
Дом предлагали.
Терпеливо в работу втягивали, как собаку плохую в хорошей упряжке ходить приучали.
Ничего не выходит.
Своей, какой-то чужой тропой идет Экэчо...
Тавылю по тропе его идти, конечно, нельзя.
— Ты правильно рассудил, председатель, — согласился с Тагратом Виктор Сергеевич.
— Долго я присматривался к Экэчо.
Ждал, что наша жизнь рано или поздно изменит его, но этого не случилось.
Видно, не всё мы знаем об Экэчо.
Наверное, он намного хуже, чем думали мы.
Иначе не смог бы он так долго держаться старой своей тропы, иначе обязательно пошел бы вместе с нами общей дорогой.
Ясно для меня одно: боится Экэчо людей нашего поселка, нашего колхоза.
А почему боится?
Вот это надо понять...
Не виноват ли он перед народом гораздо больше, чем думаем мы?..
— Да, ты правильно рассуждаешь, — согласился Таграт.
— То, что сейчас Экэчо хочет казаться другим человеком, просто хитрость лисы.
Но, как лиса ни бывает хитра, рано или поздно человек ее разгадает...
А Тавылю с ним, правда, жить больше нельзя.
— Нет, нет, сына у него больше оставлять не следует, — поддержал Таграта Виктор Сергеевич.
— Есть у меня план: пусть пока мальчик поживет в моей семье, а ты тем временем пошлешь кого-нибудь в Айгунскую тундру, — кажется, туда ушла мать Тавыля от своего мужа.
Так вот, пригласи жену Экэчо сюда, дадим ей если не дом, то комнату, и пусть они с сыном живут тихо и мирно.
А от Экэчо мы уж сумеем их защитить.
— Хорошо придумал, очень хорошо!
— одобрил Таграт, с особенным удовольствием затягиваясь из трубки.
А Тавыль тем временем в кругу друзей повеселел и согласился пойти с ними погулять.
Вечер был тихий, морозный.
Высоко в небе загадочно перемигивались звезды.
И вдруг, словно выброшенная кем-то из-за горизонта, по небу стремительно развернулась разноцветная лента.
Верхний край ленты был ровный, нижний — изорванный, с мерцающими разноцветными нитями.
Фиолетовые, синие, розовые, красные, зеленые, желтые огни переливались, потухали, зажигались снова.
Порой лента раздваивалась, образуя два, три, а потом и до десятка ярусов.
Закрутившись в гигантскую спираль, лента стремительно стала вращаться на одном месте и вскоре превратилась в огнедышащий столб, по которому пробегали светящиеся всеми цветами радуги поперечные лучи.
Так длилось минуту-другую, а затем столб стал выцветать, и вскоре на его месте остался лишь редкий серебристый туман, похожий на длинное прозрачное облачко.
Небо стало сразу скучным, будничным.
Не верилось, что всего минуту назад на нем был праздник красок.
Но вот в разных частях неба начали то вспыхивать, то гаснуть розовые пятна.
Пятна вырастали и наконец вылились в огромное огненное кольцо, опоясавшее небо почти у самого горизонта.
Местами кольцо выцветало, совсем обрывалось, но затем снова смыкалось, мерцая многоцветными лучами.
Затаив дыхание друзья с восхищением наблюдали за причудливой игрой красок и света.
Долго любовались мальчики волшебной красотой северного сияния.
Но вот их позвали спать.
Тавыль ушел ночевать к Пете...
...Через несколько недель в поселок Рэн приехала мать Тавыля, пожилая женщина с худым задумчивым лицом.
Ей дали комнату в доме отца Эттая и включили в колхозную бригаду женщин-швей, мастериц по пошивке меховой одежды.
А Тавыль избегал встречаться с отцом.
Только с возвращением матери он по-настоящему понял, как далек от него отец.
И все же Тавыль не хотел верить, что его отец — вор.
Слишком страшным позором считается воровство у его народа.
Не раз Тавыль тщательнейшим образом осматривал полозья нарт других охотников и радовался, если ему казалось, что у какой-нибудь нарты один полоз хоть немножко шире другого.
«Может, у кого-нибудь из комсомольской бригады тоже такая нарта?
Может, отец просто в тот вечер копылья перетягивал?
— думал Тавыль, стараясь заглушить в себе мучившее его подозрение.
— А может, отец побоялся, как бы его зря не обвинили?
Это же очень страшно, если тебе вдруг скажут: «Вор!»
А Экэчо с нетерпением ждал весны, все чаще и чаще поглядывая в сторону ледяной границы, за которой начиналась чужая земля, где жил его брат, шаман Мэнгылю.
"ДРАКОН" ПРОДАЕТ СВОЮ ДУШУ
Запершись у себя в кабинете, Кэмби долго ходил по огромному ковру из угла в угол.
Порой он останавливался и, глядя куда-то через окно, беззвучно шевелил губами: Кэмби мучительно думал.
А задуматься ему было над чем.
Несколько дней назад господа из Федерального бюро расследований вызвали его в Ном и довольно долго беседовали с ним.
Их было двое.
Один из них — мистер Скотт, высокий, тучный господин с редкими волосами, причесанными на косой пробор; другой — мистер Маккинг, в противоположность мистеру Скотту, маленький, юркий, с острыми, глубоко сидящими глазами.
Они вежливо пригласили Кэмби сесть и несколько минут участливо расспрашивали его о хозяйственных делах.
При этом они проявили такую осведомленность в мельчайших деталях повседневной жизни Кэмби, что тому пришлось только удивляться.
Страх, невольно возникший после того, как Кэмби узнал, с кем ему предстоит вести разговор, постепенно стал пропадать.
Но сам маленький господин мистер Маккинг пронзил Кэмби своим проницательным взглядом и спросил:
— Скажите, мистер Кэмби, сколько лет вы жили на Чукотке и какие у вас остались связи с людьми этой земли?
Кэмби откинулся на спинку кресла и замер.
Ему почудилось, что его подозревают в связях с советскими людьми.
Сначала у него родилась мысль все отрицать: никакой, мол, Чукотки не знаю, никогда там не был и бывать не думаю, а о связях и говорить нечего.
Но Кэмби не был глупым человеком.
Он глянул на безразличную физиономию мистера Скотта, перевел взгляд на мистера Маккинга и хорошо понял: они знают всё, быть может, знают даже то, что уже давно забыл он сам, Кэмби.
— Да, сэр, я жил на Чукотке с тысяча девятьсот тринадцатого по тысяча девятьсот двадцать пятый год, — как можно спокойнее ответил Кэмби.
— О, это были хорошие времена!
Чукотская пушнина — замечательный бизнес, господа!
— А по-русски вы хорошо говорите?
— спросил его Маккинг на чистейшем русском языке.
Кэмби втянул голову в плечи, отчего подбородок его стал тройным.
В памяти промелькнули многочисленные истории последних дней — истории о том, как чиновники из Федерального бюро «разоблачают» страшных заговорщиков, «ставящих своей целью уничтожение американского образа жизни».
Правда, Кэмби был не настолько глуп, чтобы верить всему, что писалось в газетах, но сейчас его впервые заинтересовало другое: что делают с теми, на которых падает подозрение в неблагонадежности?
Сразу же пришел и второй страшный вопрос: не произошла ли роковая ошибка — не подозревают ли и в самом деле его, мистера Кэмби, в неблагонадежности?
Ведь сейчас всё вокруг так тревожно, везде так много говорят о шпионаже, о заговорщиках, о предстоящей атомной войне...
От этой мысли Кэмби стало не по себе.
Он поерзал в кресле, словно пытаясь спрятаться в его глубине.
— Быть может, вы...
как это говорится...
думаете, что я что-нибудь такое?..
— Кэмби сделал неопределенный жест рукой и беспомощно уронил ее на колени.
— Ну, ну, выражайте вашу мысль яснее, — попросил мистер Маккинг; по лицу его пробежала тень недовольства.
— Да вы, может, думаете, что я красный?
— вдруг разозлился Кэмби.
— Я в нашей организации ку-клукс-клана имею звание «Дракона»!
Если я в свое время был на Чукотке, так не затем, чтобы там перекрашиваться в красного, господа!
И, если вы хотите знать, я собственными зубами грыз бы большевикам горло за то, что они меня вытолкали оттуда в шею и лишили огромных богатств!
От красного цвета я, черт побери, в последнюю степень бешенства прихожу!..
— Кэмби не договорил.
Он тяжело дышал.
С багрового лица его градом катился пот.
Мистер Скотт посмотрел долгим взглядом на мистера Маккинга.
Во взгляде этом Кэмби уловил что-то такое, что немного успокоило его.
— По-русски вы разговариваете?
— с прежней настойчивостью повторил свой вопрос мистер Маккинг.
— Да, сэр, говорю по-русски, говорю по-чукотски.
Научился этим языкам там, на том берегу.
Деловому человеку многое знать не лишне, а на Чукотке это мне было даже необходимо.
Что же в этом плохого?
Вот вы, мистер Маккинг, говорите же по-русски, однако от этого вы не стали менее порядочным человеком, — уважительно заключил Кэмби, всем своим видом показывая: ведь это же логика, черт побери!
Мистер Маккинг улыбнулся, сложил замком свои худосочные пальцы, хрустнул ими.
— Вот что, мистер Кэмби!
Мне одно в вас не нравится, — сказал он, закладывая ногу на ногу, — вы плохо владеете собой.
В вас нет англосакской невозмутимости.
А между тем это качество вам будет совершенно необходимо.
Кто вы такой, чем вы дышите, на что вы способны, мы прекрасно знаем.
Мы хорошо знаем о ваших связях с чукчей Экэчо, который приходится братом кэймидскому шаману Мэнгылю.
Так что умалчивать о том, о чем мы вас спрашиваем, не советую.
А теперь давайте говорить как деловые люди...
Вот над этой второй частью разговора с господами из Нома и размышлял сейчас Кэмби.
Ему предлагали большие деньги, ему обещали разные блага в будущем, но при условии, если он, мистер Кэмби, как только настанет лето, сядет в байдару шамана Мэнгылю и уедет с ним в воды пролива.
Не затем, чтобы принять контрабанду у Экэчо, как это делал до сих пор Мэнгылю, будучи агентом Кэмби, — нет, Кэмби предстояло проделать нечто более сложное и во много раз более опасное.
Мистеру Кэмби следовало пересесть в байдару Экэчо и уйти на чужой берег...
От одной этой мысли его прошибал холодный пот.
Но зато какие деньги, какие большие деньги!..
И, кроме того, если когда-нибудь будут сведены счеты с коммунистами, его ожидает перспектива снова стать на Чукотке королем пушнины — королем «мягкого золота»!..
Кэмби все быстрее шагал по мягкому ковру, но так и не мог принять решение: ему жаль было отказаться от выгодного предложения и страшно было думать о возможных последствиях.
Только под утро Кэмби наконец лег спать, приняв твердое решение направить свою жизнь по тому руслу, которое указали ему господа из Федерального бюро.
ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ
С приходом весеннего солнца пришел к эскимосам Аляски большой голод.
Люди вповалку лежали в своих хижинах, умирали, и порой некому было хоронить мертвых.
Похоронный плач стоял над эскимосскими селениями.
И вот однажды в сопровождении мистера Кэмби в поселок Кэймид явились белолицые люди.
Они переходили из хижины в хижину, осматривали людей и, отобрав по нескольку человек, вталкивали их в черную машину и куда-то увозили.
Никто из эскимосов не знал, куда увозят их сородичей.
По словам мистера Кэмби выходило, что эскимосов увозят лечиться в госпиталь.
«Но почему же тогда в черную машину отбирали тех, кто был здоровее других, и почему никто из них уже домой не возвращался?» — спрашивали эскимосы.
Не знали они, что их сородичей увозят в дом смерти, упрятанный между сопками, за колючей проволокой, что над ними в этом доме проводят страшные «научные» опыты не для того, чтобы лечить людей, а для того, чтобы их умерщвлять.
Однажды в Кэймид снова явилась группа незнакомых людей.
Среди них обращал на себя внимание один маленький человек с лысым черепом и длинными верхними зубами, которые он тщетно пытался прикрыть тонкой бескровной губой.
Человек этот не был похож на белолицего, но он также не был похож на эскимоса, чукчу или индейца.
Узкие раскосые, глаза его за толстыми стеклами очков были холодные, равнодушные.
Кэмби водил незнакомцев по хижинам.
Недоверчиво, почти открыто враждебно встречали непрошеных гостей эскимосы.
— Какой страшный образ жизни!
— промолвил один из белолицых, зажимая свой тонкий горбатый нос.
— Я удивляюсь, как эти...
— он запнулся, затрудняясь назвать эскимосов людьми, — как эти существа ходят в вертикальном положении: ходить бы им на четвереньках.
Внимательно посмотрев на голого по пояс юношу, чинившего собачью упряжь, он добавил, обращаясь к Кэмби:
— Попробуйте доказать этому молодому человеку, что он серьезно болен и что ему надо лечиться.
Что-то уж очень красными мне кажутся его глаза, — пошутил он и направился вон из хижины.
Следующей была хижина чукчи Таичи.
Когда глаза Кэмби снова привыкли к мраку, он неожиданно заметил в углу накрытого рваными шкурами Гоомо.
Лицо его было настолько худым, что Кэмби на минуту усомнился: «Да Гоомо ли это?»
Таичи с беспокойством посмотрел на пришельцев, попытался убавить огонь жирника, чтобы в хижине стало еще темнее.
— Гоомо, это ты, что ли?
— изумленно спросил Кэмби.
Гоомо в ответ тихо застонал и повернулся лицом к стене.
— Долго в море носило Гоомо, очень долго, — неохотно пояснил Таичи.
— Нерп бил Гоомо, лед колол.
Так жил Гоомо.
Его далеко от нашего поселка на берег выбросило.
Истощенным к чужим людям попал Гоомо.
Пока домой добрался, совсем больным стал.
Ничего не пьет, ничего не ест Гоомо.
— Вот и хорошо.
Его как раз мы и станем лечить, — сказал Кэмби.
— Этот пока не годится, — бросил ему горбоносый.
После осмотра эскимосских хижин пришельцы снова погрузили в черную машину пять человек.
И опять это были самые здоровые люди поселка.
— Ну, так когда мы еще будем выбирать этих...
как их назвать...
больных?
— спросил Кэмби, искоса поглядывая на человека с желтым лицом и раскосыми глазами.
— Мы этот материал называли «бревнами», — неожиданно высоким голосом, смакуя каждое слово, раздельно произнес желтолицый.
— Рекомендую этот термин, очень рекомендую...
А потом, сообщите мне, пожалуйста: сколько в этом поселке проживает чукчей?
Сопротивляемость их организма нас интересует особо.
Кэмби перечислил имена чукчей.
Упомянул он всех, и малых и старых, умышленно не назвал лишь Чумкеля, лучшего пастуха своего стада оленей.
...А Чумкель, оборванный и голодный, бродил в это время далеко в тундре, пася чужих оленей.
Нутэскина и Чочоя пастух Чумкель считал погибшими.
Не знал он еще и о возвращении Гоомо.
Тоскливо было у него на сердце.
Перегнав стадо с одного места на другое, он ставил палатку, разжигал костер, закуривал трубку и долго сидел молча, стараясь ни о чем не думать.
Иногда ему хотелось заглянуть в поселок, чтобы хоть один раз за несколько месяцев поговорить с людьми, поспать в яранге.
Не знал Чумкель, насколько опасно было появляться ему в поселке Кэймид с тех пор, как туда стала приезжать черная машина.
В числе пятерых, которых увезли в дом за колючей проволокой, оказался и Таичи.
Спустя несколько часов после первого укола старик почувствовал себя очень плохо.
Весь в огне, он метался на своем непривычном ложе, выкрикивая что-то несвязное.
Порой ему чудилось, что он гонится за отбившимися оленями.
«Гок!
Гок!
Гок!» — кричал Таичи, и ему казалось, что от бесконечного бега у него подкашиваются ноги.
Таичи, как рыба, хватал открытым ртом воздух и чувствовал, что задыхается.
Наконец он захрипел и схватился за горло.
К нему быстро подошел человек в халате, сделал новый укол.
Некоторое время Таичи еще метался.
На пересохших губах его выступила пена.
Но постепенно он утих, а затем медленно, как надвигающийся хмурый рассвет, к нему пришло сознание.
В один из таких проблесков сознания Таичи увидел у своей постели странного человека.
На мгновение ему показалось, что он бредит, — настолько человек этот не был похож на тех людей, которых доводилось ему до сих пор видеть.
И в то же время Таичи почудилось, что он с этим человеком уже где-то встречался и что эта встреча была страшной.
Маленький, со сморщенным желтым лицом, с оттопыренными ушами, человек внимательно наблюдал за Таичи раскосыми узкими глазами из-за огромных толстых очков.
Тонкогубый рот его обнажал длинные узкие зубы, и трудно было понять, улыбка это или злобный оскал.
«Это, наверное, самый злой дух», — испуганно подумал Таичи о страшном человеке.
Желая быть от него как можно дальше, Таичи подвинулся и едва не упал со своего ложа.
Закончив наблюдение над Таичи, человек в очках резко повернулся к белолицему с тонким горбатым носом.
И Таичи показалось, что и этого человека он уже видел где-то.
Высоким голосом, в котором слышалось торжество, желтолицый в очках сказал:
— Так вы говорите, это чукча?
Хорошо, очень хорошо!
Вы должны знать, что там...
— он махнул куда-то неопределенно своей сухой, сморщенной рукой, — там основное население — чукчи.
Наша задача — поработать над такой пустяковой на первый взгляд инфекцией, как грипп.
У чукчей нет естественного иммунитета против инфекционных заболеваний, поэтому даже эпидемия гриппа у них может вызвать такие последствия, которые в другом месте могут вызвать только бациллы чумы или холеры.
Но вы представляете себе, что будет, если русские обнаружат очаги чумы и холеры?
Они сорвут нам всю нашу репетицию.
А грипп, я полагаю, особых подозрений не вызовет.
Теперь нет проблемы, как получить в массовом масштабе смертоносные микробы.
Невидимая армия у нас уже есть.
Молитесь богу за это, благодарите великого микадо Хирохито!
Теперь следует научиться безупречно командовать этой армией, для чего очень полезно прислушаться к тому, о чем говорят вам солдаты великого микадо Хирохито!
Я, Ямадо Одзуки, имею великую честь быть одним из этих солдат!..
Таичи ничего не понимал из того, что говорил человек в очках, но он видел, сколько высокомерия и жестокости было в его сморщенном лице, когда он произносил свою речь, порой срывавшуюся до визга.
Таичи также видел, с каким вниманием и даже почтением слушали этого человека белолицые люди в халатах.
И он сделал вывод: «Этот злой дух здесь имеет большую власть».
Страшный человек снова наклонился над Таичи и, показывая на него сухим пальцем, сказал:
— Этот будет в моем непосредственном распоряжении.
Постепенно Таичи шел на поправку.
Он уже не терял сознания, стал лучше есть.
Лежал он в небольшой комнате абсолютно один.
Медленно скользил его взгляд от предмета к предмету.
Но сильнее всего приковывало его внимание окно за частой решеткой.
Целыми часами смотрел Таичи на небо.
И, если пролетала чайка или какая-нибудь другая птица, он радовался, как ребенок.
Когда Таичи почувствовал себя совсем здоровым и уже основательно стал подумывать, как ему выбраться из «госпиталя», к нему неожиданно явился японец Одзуки.
«Злой дух!» — мысленно воскликнул Таичи, и недоброе предчувствие взволновало его.
Японец был не один: с ним явились еще два дюжих парня в белых халатах и белых колпаках.
— О, ты уже почти здоров, почти здоров!
— обратился японец к Таичи, как всегда обнажая свои длинные зубы.
— Вот мы тебя еще сегодня полечим немного, и ты станешь совсем-совсем здоровым.
Да-да, немножко полечим...
Японец сделал повелительный знак рукой своим безмолвным спутникам, и Таичи не успел опомниться, как ему сделали укол в руку.
Уже к вечеру состояние Таичи резко ухудшилось.
А на второй день он опять метался в бреду.
И однажды, когда Таичи на время пришел в себя, он увидел рядом со своей кроватью новую кровать, на которой сидел его сосед, юноша, эскимос Эйпын.
— ...
Вот привезли сюда на черной машине, — ответил Эйпын на немой вопрос Таичи.
— Завели сюда, как оленя на аркане, а зачем — не знаю.
— Не позволяй прокалывать кожу на руке!
— горячо заговорил Таичи.
— У них есть какой-то острый предмет, они им кожу на руке прокалывают, а потом...
— Таичи не договорил, схватился руками за голову.
Ему почудилось, что он падает куда-то вниз, в темноту.
Эйпыну никто уколов не делал, но уже на второй день он метался в бреду, заразившись от Таичи.
Японец Одзуки как раз и хотел проверить, насколько опасен больной Таичи для здоровых людей.
И, когда Таичи снова пришел в сознание, он с ужасом увидел, как из комнаты выносили мертвого Эйпына.
Все чаще и чаще к Таичи стал заглядывать японец Одзуки.
У постели больного японец необыкновенно оживлялся, потирал сухие, сморщенные руки, явно выражая свое удовлетворение.
— Превосходный материал!
Да-да, материал превосходный: необыкновенная жизнеустойчивость организма.
Это клад для меня, — повторял японец.
Дождавшись полного выздоровления Таичи, Одзуки снова явился к нему, чтобы сделать свой страшный укол.
Глядя расширенными глазами на японца, Таичи как-то весь подобрался, словно готовясь к стремительному прыжку.
Японец, почувствовав неладное, остановился в нерешительности.
— Не дам, не дам колоть, ни за что не дам колоть!
— твердил Таичи, не спуская глаз с японца.
И не успел тот подать знак своим спутникам, как Таичи что было силы ударил японца ногой в живот.
Одзуки отлетел в сторону.
Таичи схватили, грубо заломили ему руки за спину, прижали к кровати.
Японец с трудом поднялся с пола.
Руки его тряслись.
— Дать ему такую порцию, чтобы он больше не встал!
— выкрикнул он.
Санитары навалились на старика чукчу и сделали ему новый укол.
Таичи уже больше не встал...
Весна разгоралась.
Но не было весенней радости у эскимосов и чукчей Аляски.
Повальная эпидемия гриппа губила и малых и старых.
Не проходило недели, чтобы кто-нибудь не умер в поселке.
На помощь белолицых никто не надеялся.
Больше того, у всех сложилось твердое убеждение, что именно от белолицых, от их черной машины, и пошла беда: ведь не вернулись домой совершенно здоровые люди, которых увезли в этой машине.
А белолицые всё шныряли и шныряли по хижинам, что-то высматривая, что-то записывая в свои «медицинские журналы».
Больные эскимосы и чукчи встречали их угрюмо и провожали проклятиями.
Кэмби разъезжал по всему побережью, где было эскимосское население, производил точную статистику, посылал в «госпиталь», помещавшийся за колючей проволокой, отчеты о качестве подопытного «материала», сообщал о наличии «бревен».
abu
В одном из эскимосских поселков подкошенная болезнью девушка упала на землю и, протянув дрожащую руку к небу, крикнула:
— Черное солнце!..
Почему на небе черное солнце?!
Девушка умерла в тот же час, а слова умершей о черном солнце скоро стали известны среди эскимосов и чукчей всего аляскинского побережья.
— «Черное солнце»!..
— театрально воскликнул горбоносый, до которого дошли страшные слова девушки.
— Я вижу, они не лишены дара поэзии!
Повернувшись к Кэмби, он так же театрально выбросил руки в противоположную сторону пролива и добавил:
— Вы, мистер, будете первым, кто на том берегу из красного солнца сделает черное!
Кэмби зябко поежился.
Хотя господа из Федерального бюро уже давно связали его с «госпиталем», но к новой своей роли он привыкнуть не мог.
Его не беспокоило то, что он является главным агентом по поставке «подопытного материала» в «госпиталь», что он уже отослал на смерть десятки эскимосов и чукчей, — его пугало другое: Кэмби знал, что рано или поздно ему предстоит уйти на советский берег...
И ему было страшно.
«Ну что ж, Дракон продал свою душу.
Ничего, придет время, и я снова стану королем «мягкого золота».
Вся пушнина Чукотки будет моей», — успокаивал себя мистер Кэмби.
КРАСНОЕ СОЛНЦЕ
А на противоположном берегу люди тоже смотрели на солнце.
Струится нагретый воздух.
Словно сотканное из золотых нитей, дрожит над тундрой марево.
А там, чуть подальше, где виднеется на высокой горной террасе около десятка куполов яранг, уже не марево, а мираж околдовывает путника своей игрой.
Пронизанная солнечным светом голубизна сопок расплывается, и тогда чудится, что насквозь прогретый камень не выдержал всепокоряющей силы солнца и расплавился в его жарком золоте.
Еще не тронутый на речных долинах снег так ярок в своей белизне, что кажется — солнце довело его до высшей точки накала: пройдет минута, и он потечет ослепительной лавой.
Солнце!
Его ждали здесь в полярную ночь с нетерпением, радовались малейшему признаку его скорого появления.
И вот оно высоко в небе!
Подставляя солнечным лучам свои прокаленные ветрами и морозами лица, бесстрашные охотники-зверобои и неутомимые оленеводы щурили улыбающиеся глаза и думали о том, что с приходом весеннего солнца непременно придут и новые удачи: оленеводу — хороший олений приплод, охотнику — большая добыча на море.
И невольно, сама собой, складывалась песня, светлая, душевная песня о высоком красном солнце, которое уже навсегда пришло сюда, в этот холодный край, после очень долгой ночи, после той ночи, которая сейчас называется «старой жизнью».
Пел сейчас эту песню и Таграт, мчавшийся по речной долине на оленях как раз туда, где причудливо вытянулись верхушки яранг оленеводческого стойбища, раскинувшегося на высокой горной террасе.
Запрокинув на спину ветвистые рога, высунув влажные розовые языки, олени неслись вскачь.
Наклонившись чуть вперед, Таграт напевал свою песню, порой ловко отруливая нарту, чтобы не налететь на камень или кочку.
Все ближе и ближе высокая горная терраса.
В ушах Таграта свистит ветер.
Крохотные лужицы в талом снегу мгновенными вспышками молнии ослепляют его.
Выбрав место, где снег поплотнее, Таграт с ходу вылетел по крутизне на террасу, и вот он у стойбища.
Двое подростков подхватывают его тяжело дышащих оленей, выпрягают из нарты.
А навстречу уже идет бригадир оленеводческой бригады, приветствует Таграта.
Наскоро выпив чаю, Таграт отправляется осматривать стадо отелившихся оленей-важенок.
Стадо паслось между горами, в небольшом распадке, хорошо защищенном от ветра.
Сотни телят на тоненьких, еще неустойчивых ножках бродили за своими матерями, издавая громкие звуки, мало похожие на оленье хорканье.
Большие фиолетовые глаза малышей смотрели на людей с любопытством, доверчиво.
— О, сколько их здесь!
— любовался телятами Таграт, пытаясь погладить одного из них.
Теленок, смешно вскинув непомерно длинные задние ноги, отбежал в сторону.
— Будущий скакун, — улыбнулся Таграт.
Группа пастухов в легких оленьих кухлянках, сшитых шерстью внутрь и выкрашенных в ярко-красный цвет корой деревца вирувир окружила председателя и бригадира.
*Вирувир — название местного кустарника.
Смуглые, обветренные лица их были возбуждены, жизнерадостны.
— Так, значит, завтра у нас в поселке Рэн будет праздник Первого мая, весенний праздник?
— весело спросил пастух Вальфо, собирая в кольца аркан.
— Да, завтра праздник Первого мая, — ответил Таграт и осмотрел пастуха с ног до головы.
— Что, не думаешь ли взять первый приз на оленьих гонках?
Пастух смущенно опустил голову, хотя все знали, что он лучший наездник Рэнского сельсовета.
— Как ты думаешь — возьмем мы его с собой на праздник?
— Таграт лукаво подмигнул бригадиру.
— Работал-то он хорошо или так себе?
— У нас никто не работает так себе!
— сказал Вальфо.
— У нас ни один теленок не пропал и ни один не пропадет.
abu
abu
Таграт, раскурив трубку, протянул ее пастуху.
Вальфо вспыхнул от гордости, взял трубку, глубоко затянулся.
— У нас во всем колхозе никто не работает так себе, — сказал Таграт, принимая от Вальфо трубку, — а значит, много хороших людей прибудет на праздник Первого мая.
Веселый будет праздник.
И праздник получился действительно веселым.
Украшенный красными флагами, плакатами и лозунгами, поселок Рэн уже с самого утра шумел людскими голосами, звонким смехом, песнями.
Группа за группой, лихо скакали к поселку оленеводы.
Хлестко стучали их свистящие погонычи, захлебывались в звоне колокольчики, подвешенные к задкам легких, словно игрушечных, нарт.
Петя, Кэукай, Эттай стояли в пионерском строю прямо перед окнами.
Им хорошо было видно, что делается на улице.
Огонь возбуждения в их глазах, казалось, разгорался все ярче и ярче.
Чуть дальше стояли в строю и Чочой с Тавылем.
На них еще пока не было пионерских галстуков.
Взволнованные, они смотрели на развернутые знамена, еще и еще раз мысленно повторяя слова торжественного пионерского обещания.
Сейчас они перед лицом своих товарищей должны будут прочесть торжественное обещание юного пионера — дать великую клятву верности партии, народу, Родине.
Призывно зазвучали пионерские горны, ударили барабаны.
Пионеры прошли по залу и выстроились.
abu
abu
abu
Чочой закрыл глаза и опять принялся мысленно читать торжественное обещание, где-то в глубине души прислушиваясь к каждому его слову.
А Тавыль, чувствуя, что в жизни его наступает что-то огромное и необычайное, вдруг стал как-то по-особенному спокойным, торжественным.
И вот Чочой и Тавыль перед строем.
— «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, торжественно обещаю...» — звонко и уверенно звучат слова пионерской присяги.
abu
Клятва дана.
Старшая пионервожатая Нина Ивановна повязала мальчикам красные галстуки.
Сбылась заветная мечга Чочоя.
Ему так хотелось иметь пионерский галстук!
Теперь-то он хорошо знал, что значит пионерский галстук!
Как только Чочой и Тавыль стали в строй, послышался звонкий голос старшей пионервожатой:
— Пионеры!
К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!
— Всегда готовы!
— дружно ответили пионеры.
Сияет на небе яркое солнце.
Трепещут на ветру красные флаги.
Громко звучит с трибуны голос Виктора Сергеевича Железнова:
— Те из нас, у кого уже седые волосы, хорошо помнят американского купца Кэмби.
Разве не у тебя, Аймын, он насильно увел единственную дочь?
— обратился директор школы к старику, стоявшему в первых рядах.
— Разве не у тебя, Кэргыль, он украл сына?
Разве не тебя, Тынэт, он лишил отца еще раньше того, как успел ты появиться на свет?
Разве не у тебя, Вияль, он отнял брата и сестру?..
Вот кого хотят американцы опять посадить на землю нашу.
Они хотят, чтобы сюда снова вернулся Кэмби, они хотят, чтобы сюда снова вернулся злобный шаман Мэнгылю, они хотят, чтобы сюда снова вернулись голод, болезни, они хотят, чтобы сюда смерть вернулась!
Как знать, может, и сам Кэмби, если он еще живой, со звериной злобой смотрит на наш берег и ждет случая, чтобы снова сюда вернуться.
Нам хорошо известно: об этом думают многие богачи-американцы.
Только никогда не сбудутся их мечты!
Пусть они нас пугают — нас невозможно запугать.
У нас сердце не трусливого зайца, у нас сердце не пугливого оленя.
Смерть найдет враг, если пойдет на нас!
Не успел Виктор Сергеевич кончить, как люди сдвинулись плотней у трибуны, громко выкрикивая отдельные фразы из его речи:
— Не запугают!
— Найдут смерть!
— Пусть захлебнется волк в своей бешеной пене!
— грозно неслось со всех сторон.
Смуглые лица юношей и мужчин были суровы, решительны.
Следующим за директором школы выступил тот самый старик Аймын, к которому обращался во время своей речи Виктор Сергеевич.
Поднялся он на трибуну степенно, с чувством собственного достоинства, снял с головы легкий весенний малахай, украшенный зеленой пушистой кисточкой, внимательно осмотрел притихших людей.
Испещренное густой сеткой морщин, его крупное лицо с подслеповатыми глазами, с редкой белой бородкой было сурово.
— Решил и я сказать свое слово на нашем празднике Первого мая, — негромко начал он.
— Учитель словами своими зажег во мне великий гнев, который все время горячими угольками где-то здесь, под сердцем, теплился.
— Аймын медленным жестом приложил руку к груди.
— И хорошо сделал учитель!
— вдруг повысил голос Аймын.
— Очень хорошо сделал.
Кто из нас американца Кэмби помнит, кто из нас шамана Мэнгылю помнит, у того, конечно, как и у меня, эти горячие угли гнева под сердцем не потухают.
И вот, пока Кэмби по земле ходит, пока такие люди, как Кэмби, по земле ходят, — нельзя, чтобы эти угли у нас под сердцем, как под золой, потухли!
Вот посмотрите туда, на тот скалистый обрыв у моря!
— Аймын стремительно выбросил руку, указывая на скалистый берег километрах в двух от поселка.
— Когда Кэмби украл мою дочь, убежала она от него и бросилась с того высокого камня прямо в море.
Напрасно Кэмби думает, что я забыл об этом.
Напрасно Кэмби думает, что Аймын, как это раньше бывало, при встрече с ним лишь втянет голову в плечи.
Аймын стар, но, если Кэмби вздумает прийти на нашу землю с оружием в руках, Аймын схватит Кэмби, как паршивую собаку, и сбросит его вон с того обрыва, с которого бросилась в воду моя дочь!
Никто не ожидал такой горячей речи от старика, который никогда не выступал на собраниях.
Пионерский отряд стоял у трибуны строем.
Все ребята знали, что перед народом должен выступить Чочой.
— Ты, знаешь, громким голосом говори!
— подтолкнул в бок Чочоя Кэукай и, набрав полные легкие воздуха, солидно откашлялся, словно собирался говорить сам.
Чочой нет-нет да и заглядывал в бумажку, стараясь запомнить слова своего выступления.
— Иди!
Иди!
— подтолкнули его дружные руки товарищей, когда сошел с трибуны Аймын.
На трибуне Чочой растерялся.
Одно дело — рассказывать о чем-нибудь школьникам, таким же, как он сам, но заставить слушать себя взрослых на великом первомайском празднике ему вдруг показалось просто невероятным.
Чочой в отчаянии уже хотел убежать с трибуны, но в этот момент он услыхал спасительный голос Виктора Сергеевича:
— Дедушка Аймын сейчас говорил об американце Кэмби.
Я так думаю, что и ты мог бы кое-что рассказать народу об этом человеке и о жизни на Аляске.
Чочой выпрямился.
Да, о Кэмби он может рассказать многое.
В конце концов, он может высказать перед народом те слова проклятья, которые не однажды бросал шепотом в спину Кэмби.
— Да, этот Кэмби живой еще!
— громко сказал Чочой.
— Кэмби отца моего убил.
Кэмби мою мать убил.
Он, кажется, дядю Гоомо убил.
Кэмби и его сыновья, которые наряжаются в белые балахоны, разорвали Тома, как звери!
Но сам Кэмби еще живой.
И шаман Мэнгылю живой.
Не пускайте их сюда!
Нет, ни за что не пускайте!..
Когда Чочой услыхал, как громко и дружно отозвались на его слова люди, он вздрогнул, посмотрел на своих друзей, хлопавших в ладоши, и медленно сошел с трибуны.
Сразу же после митинга начались традиционные призовые оленьи гонки.
Возбужденные ребята бегали среди оленеводов, стараясь услужить участникам гонок.
— Принеси-ка мне кусочек нерпичьего ремня, нужно в одном месте нарту получше перевязать, — попросил Эттая пастух Вальфо.
И сразу около десятка мальчиков бросились к дому Эттая.
Впереди всех бежал сам Эттай, с восторгом думая о том, что именно ему, Эттаю, предстоит выполнить важное поручение самого лучшего наездника, который наверняка возьмет первый приз на оленьих гонках.
Выстроилось в ряд около тридцати упряжек.
Олени, предчувствуя бешеную гонку, нетерпеливо перебирают ногами, забрасывают на спину рога.
Наездники напряженно ждут, когда тронется с места упряжка председателя колхоза Таграта.
Председатель не принимает участия в состязании, он должен выехать на гонки как судья.
Белоснежные его олени косятся налитыми кровью глазами то влево, то вправо.
И вдруг они срываются с места, как вихрь, — и, увлеченные этим вихрем, несутся вперед десятки других упряжек.
Свистят погонычи.
Облако снежной пыли, играя всеми цветами радуги, окутывает несущуюся лавину упряжек.
— Гы!
Гы!
Гы!
— слышится на разные голоса.
Но вот наступившая тишина взрывается восторженными криками: около полусотни школьников бежит вслед за упряжками, скрывшимися где-то далеко, за стеной колеблющегося марева.
Это тоже состязание.
В километре от поселка алеет красный флаг.
Несколько мальчиков вырываются вперед.
Вот уже достигают красного флажка и, обегая его кругом, устремляются назад, к поселку.
Старики, женщины напряженно следят за состязанием.
— Кэукай, Кэукай впереди!
— слышится в толпе.
Впереди всех действительно, чуть запрокинув голову назад, крепко стиснув зубы, мчится Кэукай.
— Петя догоняет!
— опять зашумели зрители.
Кэукай чувствует, что его кто-то настигает.
Перед самым финишем он резко прибавляет скорость.
Но соперник, видимо, нашел в себе еще больше сил.
Вот Петя уже почти рядом с ним...
Нет, Кэукай не допустит, чтобы его обогнали!
Мальчики изо всех сил стараются оторваться друг от друга.
Но вот уже и финиш.
Они пришли вместе!
Победителей громко приветствуют взрослые.
А Нина Ивановна, после того как мальчики немного отдышались, вручает им первые призы — толстые, с золотыми буквами альбомы для рисования и набор красок и карандашей.
Последним пришел Эттай.
Тесемка на левом торбазе его болталась.
Мальчик чуть-чуть прихрамывал и тер шишку на лбу.
«Опять не так, как у всех, получилось, опять смеяться надо мной будут!
— досадовал он.
— Ну ничего, пусть смеются.
Не виноват же я, что тесемки развязались...»
Заметив на себе насмешливые взгляды, Эттай еще издали крикнул:
— Плохо подготовился!
Не подвязал как следует тесемки, наступил на одну из них и прямо об землю лбом стукнулся, а там камень был.
— А может, там только заячий помет валялся?
— нарочно тоненьким голоском, насмешливо щуря подслеповатые глаза, спросил старик Кэргыль.
— Да нет, камень!
— Эттай тяжело вздохнул и, порывшись в своем кармане, вдруг действительно извлек довольно увесистый камень.
Послышался дружный хохот.
— Ты бы еще скалу с собой захватил, тогда, быть может, взял бы самый первый приз!
— выкрикнула мать Эттая, вытирая выступившие от смеха слезы.
— Едут!
— послышался зычный голос старика Кэргыля.
Наступила тишина.
Несколько круглых облачков, пронизанных солнечными лучами, стремительно двигались к поселку.
Женщины бросились разжигать костры.
— Вальфо!
Вальфо!
— закричали ребята.
Старики козырьком прикладывают к глазам руки и смотрят на стремительно приближающихся наездников.
Горит на солнце огромный медный чайник, наполненный плитками дорогого чая.
Это первый приз.
Блеск красной меди слепит глаза.
Шумит лавина упряжек.
Хлестко стучат свистящие погонычи.
«Гы!
Гы!
Га!» — несутся возгласы наездников.
Храпят взмыленные олени.
Резкие взмахи погонычей похожи на взмахи сабель конников.
Вальфо, весь подавшись вперед, подскакивает на прыгающей нарте.
Он слышит позади себя шум мчащейся лавины и знает, что сейчас, перед финишем, может вырваться кто-нибудь вперед.
Вальфо бдителен.
Из своих обезумевших от бешеной гонки оленей он выжимает самую предельную скорость.
Горит на солнце красная медь.
Вот она блеснула прямо в глаза и осталась где-то позади.
Вальфо остановил упряжку.
С помутневшими глазами, с высунутыми языками, олени дышат тяжело, со свистом.
То вздымаются, то опадают их влажные, покрытые пеной бока.
Женщины быстро освобождают оленей ог упряжки.
Олени дико шарахаются в сторону и затем, освобожденные от груза, встряхиваясь, уходят в сторону поселка.
Одна за другой мчатся упряжки прямо на костры.
Женщины и старики, подбежав к оленям, ловко и быстро выпрягают их.
Разгоряченные наездники радостно щурятся на солнце, с достоинством отвозят в сторону свои нарты.
На многих из нарт лежат вторые, третьи, четвертые призы: у одних — шкура лисицы, у других — столярные инструменты, у третьих — набор капканов.
Шумно, весело в поселке.
Остыв после гонок, молодежь затевает борьбу, состязание в беге, в прыжках.
А солнце, словно радуясь людскому веселью, поднимается все выше и выше, становится все жарче и жарче.
Уже поздно вечером, после того как была просмотрена художественная самодеятельность школьников и комсомольцев поселка, оленеводы выехали в тундру.
Там их ждала горячая работа — ждали богатые колхозные оленьи стада с тысячами маленьких телят.
Мерно постукивают копыта оленей, бегут и бегут упряжки бесконечной цепью, одна за другой.
Солнце спускается к горизонту.
Вот оно уже совсем скрылось.
Талые снега зажигаются багрово-сумрачными искрами от полыхающей вечерней зари.
Серый мрак выползает из ушелий.
Но заря полыхает, как огромное красное знамя, развернутое над миром в день великого праздника Первого мая.
В какой-то неуловимый момент происходит встреча зари вечерней с зарей утренней.
Постепенно темно-красный сумрак переливается в свежие и чистые, огненные тона.
Вечер сменяется утром.
Дует легкий ветерок, доносится запах талых снегов...
— Сейчас солнце всходить будет, — говорит едущий впереди всех Вальфо, останавливая своих оленей.
Оленеводы сходят с нарт.
Молча они смотрят в ту сторону, где должно показаться солнце.
И вот из-за острого пика горы блеснул край раскаленного огненного диска.
Брызнули по снегу каскады светлых мерцающих искр.
Запорхали со свистом стаи пуночек, защебетали куропатки.
— Чисто вокруг красного солнца.
Хорошим, очень хорошим будет день!
— говорит Вальфо, наблюдая, как постепенно выкатывается из-за острой запламеневшей вершины горы раскаленный диск.
— Красный цвет — цвет жизни и радости,— продолжает Вальфо.
— Но красный цвет — это еще и цвет большого гнева!..
Так я скажу свое последнее слово в праздник Первого мая, — задумчиво добавляет он после недолгого молчания.
Оленеводы снова тронулись в путь.
Оторвавшись от вершины сопки, плывет в свой счастливый, благодатный путь и весеннее солнце.
ВОР
Наступило лето.
Растаяли наконец огромные сугробы, но на складках гор, в глубоких оврагах снег остался.
Это был вечный снег, твердый, как мрамор.
Сильным южным ветром оторвало от берега льды.
Бесконечные стаи перелетных птиц с радостными криками всё летели и летели над тундрой и морем.
Морские утки самых различных пород иногда усаживались на волны, совсем близко возле берега.
Гуси, лебеди, речные утки облюбовывали тундровые реки, озера.
У обрывистых скал неумолчно шумели огромные птичьи базары.
Петя, Кэукай, Эттай и Чочой ушли из поселка на поиски птичьих гнезд.
Они обшарили возле лагуны все косы, умудрились побывать на островках многих озер и уже набрали добрую полсотню яиц.
На одной из кос они встретили посеревшего песца, который успел обшарить здесь все гнезда.
Мальчики набрали полные пригоршни камней и с громкими криками бросились за песцом.
Когда перепуганный зверек кинулся в воду, ребята утихли.
— Не надо его бить камнями, — сказал Кэукай.
— Какой толк, если убьем его!
Может, он к кому-нибудь в капкан зимой попадется.
Песец благополучно добрался до острова, отряхнулся от воды и скрылся за холмиком.
В одном из узких мест ребята перебрались по перекату на противоположный берег лагуны.
— Ложись!
— неожиданно скомандовал Петя.
Ребята плюхнулись на землю.
Прямо перед ними плескалось длинное голубое озеро с мелкими зарослями багульника по берегам.
На озере мирно плавала лебединая стая.
Белоснежные, с длинными, гордо выгнутыми шеями, лебеди двигались по воде медленно, величественно.
— Двенадцать штук!
— прошептал Эттай.
— Подползем ближе...
— Подползем, — поддержал его Петя.
Ребята поползли к озеру, прижимаясь к самой земле.
Но, когда они уже были от лебедей метрах в тридцати, птицы вдруг разом взмахнули крыльями и полетели, набирая высоту.
Огромные крылья их взмахивали плавно, ритмично.
Мальчики затаив дыхание долго лежали на земле, провожая восхищенными глазами улетавшую лебединую стаю.
И только они хотели встать, прямо над ними пронесся косяк журавлей.
С опущенными длинными ногами журавли покружили над озером и сели на берегу, совсем почти рядом с мальчиками.
— Апчхи!..
— вдруг чихнул Эттай.
Друзья возмущенно зашипели на него, но Эттаю, как назло, нестерпимо хотелось чихать.
Закрыв рот и нос обеими руками, он посинел, глаза его выпучились.
Он даже ногами засеменил, но удержаться не смог и снова чихнул.
Услыхав подозрительный звук, журавли быстро-быстро пошли между кочками в сторону.
— Не выйдет из тебя охотника,
— с пренебрежением сказал Эттаю Кэукай.
— А я себе чихательницу сделаю,
— не смутился Эттай.
— Сошью такую сумку из толстой шкуры оленя.
Захочу чихать, голову туда засуну, отчихаюсь как следует и опять поползу к зверю...
Мимо мальчиков пролетали со свистом чирки, шилохвостки, сауки, крохали.
— А знаете что: пойдемте к берегу моря, к птичьему базару.
Там на скалах много яиц набрать можно, — предложил Петя.
abu
Ребята встали и, забыв усталость, пошли по тундре к берегу моря.
Перед тем как начать спускаться по скалам вниз, мальчики сели передохнуть.
— Интересно все же, куда сегодня ночью мог деваться моторный вельбот?
— невесело спросил Эттай.
— Отец мой волнуется сильно.
Некоторые говорят, что отец плохо закрепил вельбот и его унесло в море...
История с пропажей вельбота уже была известна во всем поселке.
— Мне очень жалко твоего отца, — сказал Кэукай.
— Если вельбот не найдется, сильно ругать его будут...
Отдохнув, друзья начали спуск.
Оглушенные птичьим гомоном, они с затаенным страхом осматривали мрачные выступы скал.
«Я предложил им идти сюда, значит, должен идти впереди», — подумал Петя.
Осторожно нащупывая ногой выступы на скалах и выбирая наиболее безопасный путь, он стал спускаться.
— Только старайтесь вниз не смотреть, — нетвердым от волнения голосом предупреждал он товарищей.
На его носу, на котором к лету резче обозначились точечки веснушек, сейчас выступили капельки пота.
А вниз действительно смотреть было страшно.
Хаотическое нагромождение скал с красными, желтыми, золотистыми прожилками круто уходило туда, где пенились волны прибоя.
Встревоженные птицы с яростными криками налетали на мальчиков, порой чуть не задевая их крыльями.
— Куда?
Куда вы лезете?
Вот схвачу сейчас какую-нибудь за ногу и прямо живьем проглочу!
— храбрился Петя.
— А у меня на голове чайка собирается гнездо свить,— отозвался где-то, еще довольно высоко, Эттай;
неуклюжий, как медвежонок, он часто оступался, шумно сопел.
— Если ты так медленно будешь двигаться, то чайки на твоей голове успеют высидеть птенцов!
— крикнул ему Кэукай, словно горный баран, ловко перепрыгивая с камня на камень.
Чочой, цепко хватаясь за скользкие камни, с улыбкой слушал своих друзей.
С удовлетворением он отмечал и то, что вот уже давно на их пути попадаются хорошие ступеньки.
«Словно кто-то нарочно сделал», — подумал он и неожиданно заметил кем-то оброненный охотничий нож с роговой ручкой.
— Смотрите, нож!
— крикнул Чочой.
И, внимательно осмотревшись вокруг, он сделал открытие: — Это чья-то тропа!
Тут не один раз человек ходил!
— А Чочой правду говорит, — после недолгого раздумья ответил Кэукай; его зоркий глаз действительно уловил затерянную в обломках скал, едва обозначенную ниточку тропы.
— Ступеньки кто-то делал, чтобы постоянно ходить.
Недоуменно переглянувшись, друзья, не сговариваясь, направились вниз по тропе.
Все ниже и ниже спускались мальчики.
Уже вершина обрыва оставалась так далеко, что друзьям просто не верилось: неужели они были там?
И ребятам захотелось узнать, куда же приведет эта тропа.
А тропа привела мальчиков к пещере, вход в которую был метрах в десяти от воды.
Вход был узкий и хорошо замаскированный.
— Я слыхал об этой пещере нехорошее, — тихо промолвил Кэукай.
— Говорят, давно-давно когда-то, еще до советской власти, вон там, за обрывом, было небольшое стойбище.
И вот однажды в том стойбище один за другим стали умирать люди от какой-то страшной болезни.
Тогда шаман Мэнгылю приказал хоронить мертвых, кажется, вот в этой пещере, и с тех пор никто не ходит сюда...
Слева и справа от того места, где стояли ребята, виднелась извилистая линия морского берега.
— А мы пойдем?
— тихо, словно боясь привлечь внимание кого-нибудь постороннего, спросил Петя, указывая на вход в пещеру.
— А может, там медведь спит, — опасливо осмотревшись вокруг, зашептал Эттай.
— А что, если камень в пещеру бросить?
— спросил Чочой и, выбрав поувесистее камень, взял его в руки.
— Дай-ка мне!
— попросил Петя.
Взяв у Чочоя камень, Петя с силой швырнул его в пещеру.
Где-то глухо отдались три удара падающего камня, и снова водворилась тишина.
— А ну, пойдем!
— решительно сказал Кэукай.
Отбросив прилипшую к вспотевшему лбу челку, он смело двинулся вперед.
Петя взял Кэукая за пояс рубахи и, плечом к плечу, пошел с ним рядом.
Чочой и Эттай двинулись следом.
Когда глаза мальчиков привыкли к мраку, они пошли смелее.
— Яранга!
— вдруг вполголоса воскликнул Кэукай.
Ребята замерли.
Перед их глазами действительно стояла яранга с тщательно закрытым входом.
Друзья остановились в нерешительности, не зная, уходить ли им отсюда или все же осмелиться подойти к яранге.
— По-моему, в ней сейчас никого нет, — тихо сказал Петя и сделал робкий шаг вперед.
Захватив с собой на всякий случай обломок камня, ступил вперед и Кэукай.
Осторожно, боясь дохнуть, мальчики наконец бесшумно добрались до самой яранги, чутко прислушались.
— А чего еще там бояться!
— громко сказал Эттай.
Рванув край рэтэма, закрывавшего вход в ярангу, Эттай присел на корточки, всмотрелся.
— Полог!
Место для костра!
Можно чайку попить, выспаться,— сообщил он.
— Идите за мной!
Не прошло и десяти минут, как мальчики тщательно осмотрели всю ярангу.
Ничего примечательного они в ней не нашли и уже собрались уходить, как вдруг послышался ликующий голос Чочоя:
— Лук!
Лук!
Это лук дедушки Ако!
Вот смотрите, кольца!..
Я нашел лук дедушки Ако!..
Просунув руку между задней стенкой полога и покрышкой яранги, Чочой вытащил оттуда огромный лук, украшенный расписными кольцами, выточенными из моржового клыка.
Пораженные, друзья молча ощупывали найденный Чочоем лук.
А Чочой, пугливо озираясь, словно боясь, что кто-нибудь может у него отобрать дорогую находку, не выпускал лука из рук и все приговаривал:
— Нашел!..
Я нашел его наконец!..
— Теперь надо узнать, чья это яранга, — взволнованный не меньше Чочоя, сказал Кэукай.
— Нужно узнать, кто спрятал здесь лук дедушки Ако...
Чочой наконец оторвал руки от лука и снова принялся шарить между пологом и покрышкой яранги.
— Стрелы!
— сообщил он, вытаскивая колчан из моржовой шкуры, туго набитый стрелами.
Захватив лук и стрелы, мальчики выбрались из пещеры.
И вдруг Петя махнул рукой вниз, приказывая друзьям ложиться:
— Вон там, слева, стоит вельбот, и в нем что-то делает Экэчо.
Эттай рванулся было вперед, но его вовремя схватили за ноги.
— Лежи!
— приказал Петя.
— Посмотрим, что будет дальше.
Экэчо торопливо что-то укладывал в вельбот.
К мальчикам он стоял спиной и не замечал их, зато мальчики его видели отлично.
— Отползем немножко вниз, вон за ту скалу, — шепотом предложил Кэукай.
— Может, Экэчо в пещеру пойдет.
Надо, чтобы он нас не заметил.
Мальчики, насколько могли бесшумно, спрятались за широкой скалой.
Чочой не выпускал из рук лука.
Колчан со стрелами был у Кэукая.
— Так вот почему исчез вельбот.
Его украл Экэчо, — тихо сказал Петя, пытаясь заглянуть вниз, где виднелась корма вельбота.
Быстро отпрянув назад, он шепотом сообщил:
— Экэчо идет в пещеру!
Взволнованные, крепко вцепившись пальцами в выступы скал, мальчики следили за тем, как Экэчо, торопливо карабкаясь вверх, вошел в пещеру.
— Слушайте меня, пожалуйста, — почему-то умоляющим тоном попросил Эттай, — побежим к вельботу, сядем в него!
Что-то недоброе чует сердце...
Мотор я заведу...
честное слово, заведу!..
Если вы не согласитесь, тогда я один...
— В лице мальчика появилась отчаянная решимость.
— Это ж моторный вельбот.
Понимаете?..
Петя и Кэукай переглянулись и, не сговариваясь, встали.
Через две-три минуты мальчики были уже в вельботе.
— Отталкивайтесь, отталкивайтесь!
— умолял Эттай.
— От берега отталкивайтесь, а мотор я заведу...
...Экэчо лихорадочно торопился.
Ему лишь сегодня на рассвете удалось увести моторный вельбот, который находился у причала в устье небольшой речонки.
«Ночи ждать нельзя, надо убегать сейчас», — решил Экэчо.
Перед его глазами стояло спокойное, холодное лицо следователя, прибывшего в поселок для очередного допроса.
Мысль о следователе приводила Экэчо в смятение.
Он предчувствовал, что сегодняшний допрос будет последним: шаг за шагом следователь заводил его своими беспощадными вопросами в тупик.
Экэчо вынужден был дать целый ряд показаний о своих преступлениях.
«Увезет он меня сегодня, обязательно увезет, если я не убегу туда, за пролив, к брату!» — торопился Экэчо, вытаскивая тюки пушнины из тайника пещеры.
И вдруг Экэчо бросил на землю свою ношу и побежал вниз, прыгая с выступа на выступ.
У самой линии прибоя он остановился, хотел что-то крикнуть, но звук застрял в его горле.
«Карабин!
Карабин не взял с собой, в вельботе оставил!» — ужаснулся Экэчо, глядя, как течение относит вельбот с мальчиками все дальше и дальше от берега.
Схватив камень, Экэчо замахнулся, но, поняв, что мальчики уже слишком далеко, в бессильной ярости швырнул его в воду у самых ног и закричал что-то громко, бессвязно, потрясая в воздухе кулаками.
Услыхав крик, мальчики вздрогнули и оторвали свои взгляды от мотора, который, как назло, Эттай не мог завести.
— Скорей заводи мотор, медведь неуклюжий!
— торопил друга Кэукай и на всякий случай потянулся к карабину, который оставил в вельботе Экэчо.
Экэчо побежал вниз, прыгая с выступа на выступ.
— Сейчас, сейчас заведу...
Зажигание, понимаешь, никак не получается, свечи отсырели...
Он хватался то за одну деталь, то за другую, пытался отвинтить гайки, чтобы заглянуть внутрь мотора.
А Чочой, крепко прижимая лук к груди, вцепился в него так, что, казалось, не выпустил бы его и мертвым.
И вдруг мотор заработал.
— Ур-р-ра!..
— закричал Эттай, победно поднимая кверху перепачканные руки.
— Ур-р-ра!..
— подхватили его друзья.
Люди начали выбегать из домов на берег моря, когда вельбот был еще достаточно далеко.
— Нашли!
Вельбот нашли!..
— повторялось на разные голоса.
Когда мальчики причалили к берегу, там уже собрался почти весь поселок.
—Что это?
Откуда вы привели вельбот?
— изумленно крикнул Таграт.
Но тут поднялся Чочой, опираясь на огромный лук, украшенный кольцами.
— Лук!
Лук!
Лук богатыря Ако!..
— громко выкрикнул Кэргыль и вошел в своих нерпичьих непромокаемых торбазах прямо в воду.
Легкой волной прокатились по толпе возгласы изумления, и снова наступила напряженная тишина.
Бережно, на вытянутых руках, Кэргыль вынес на берег лук.
— Лук нашего Ако!
Да, да, это лук богатыря Ако!
Смотрите, костяные кольца!
Это действительно лук нашего Ако!
— слышались восклицания.
Кто-то наконец вспомнил о мальчиках, терпеливо ожидавших, когда же обратятся к ним.
— Откуда лук?
— наконец спросил Кэргыль у Чочоя.
Объяснения мальчиков были недолгими.
Услыхав, что Экэчо оставался у пещеры, когда мальчики завели мотор, Таграт приказал Тынэту:
— Немедленно со своими комсомольцами поймай этого волка и живым приведи сюда!
— Сейчас, сейчас мы его сюда притащим!
На Аляску убежать хотел, мерзавец!
— крикнул Тынэт, стремительно отделившись от толпы.
Экэчо привели в поселок под вечер.
Низко опустив голову, он лишь изредка бросал угрюмые взгляды на окружавших его людей.
Три комсомольца несли тюки тщательно упакованной пушнины.
Бросив тюки к ногам Экэчо, комсомольцы отошли в сторонку.
— Тавыль с матерью идет!
— воскликнул Кэукай.
Все повернули голову в сторону медленно идущей женщины, рядом с которой так же медленно шел мальчик в красном пионерском галстуке.
Немолодое, чуть скуластое лицо матери Тавыля было сурово, бесстрастно.
А мальчик волновался.
abu
Когда мать с сыном были уже совсем близко, толпа расступилась.
Чувствуя на себе суровые взгляды жены и сына, Экэчо еще ниже опустил голову.
— Так вот кто снимал с чужих капканов песцов и лисиц!
— чуть надтреснутым голосом произнесла мать Тавыля.
А Тавыль вдруг не выдержал и, весь задрожав, крикнул отцу:
— Вор!
Слезы жгучей обиды выступили на его глазах.
Экэчо медленно поднял на сына глаза, и мальчик прочел в них откровенную ненависть.
— Вор и убийца!
— негромко, но так, что все вздрогнули, сказал Виктор Сергеевич и вышел на середину круга с луком своего друга Ако.
Экэчо отшатнулся.
Лицо его стало мертвенно-бледным.
Он было протянул дрожащие руки к луку, но затем дотронулся ими до шеи, с большим трудом проглотил что-то застрявшее в горле и снова опустил голову.
На мгновение у него мелькнула мысль все отрицать, врать, изворачиваться.
Но, чувствуя на себе ненавидящие взгляды многих десятков людей, которых он предавал, много раз обманывал и обкрадывал, Экэчо понял, что все это уже бесполезно.
— Комсомольцы, приготовьте вельбот!
— распорядился Таграт.
— Следователь приказал отвезти в район этого волка, который попался наконец в капкан!
Там разберутся, что с ним делать.
— А мы поможем!
Да-да, мы поможем разобраться!
— громко воскликнул Кэргыль и потряс почти у самого носа Экэчо своим посохом.
— Да-да, поможем!
— зашумели в толпе.
НАДО МСТИТЬ!
Шеррид был верен своему долгу дружбы.
Узнав о том, что в поселок Кэймид вернулся Гоомо и что он очень болен, индеец увез его на байдаре в свою одинокую хижину, подальше от тех страшных мест, куда заходила черная машина, и заботливо ухаживал за ним вместе со своей маленькой дочерью.
Поправившись, Гоомо решил побывать в поселке Кэймид.
— Зачем тебе туда?
— спросил Шеррид.
— Разве не знаешь о том, что оттуда увозят людей на страшной машине?
Разве тебе хочется попасть в эту машину?
— Я не могу больше жить на этой земле, Шеррид, — угрюмо сказал Гоомо.
— Я хочу на родную землю, туда, за пролив.
Мне надо увидеть Чумкеля.
Ты знаешь, его родная земля тоже там...
Только мы с Чумкелем и остались здесь родичами с одной земли...
— Лишь безумный может на хрупкой байдаре уйти в пролив,— сказал Шеррид.
— Переплыть на байдаре пролив, покрытый льдами, —это все равно что выстрелить себе в голову в надежде на осечку.
— Лучше надеяться на эту осечку, чем каждый день ждать, что тебя схватят и посадят в ту черную машину, — возразил Гоомо.
Индеец промолчал.
Суровое лицо его с полузакрытыми, как у дремлющего орла, глазами было мрачно.
— Ну хорошо.
Я согласен с тобой, что ты должен или умереть, или попасть на родную землю, — наконец сказал он, вынимая изо рта трубку.
— Только в поселок Кэймид ты не ходи.
Я сам приведу к тебе Чумкеля, если его еще не увезли белолицые.
Через несколько дней Шеррид действительно привел в свою хижину Чумкеля.
Выслушав Гоомо, Чумкель долго молчал и наконец сказал:
— Как знать, что случилось с Нутэскином и мальчиком Чочоем?
Скорей всего, они погибли.
Но все равно я согласен идти по их тропе.
Быть может, нам будет удача...
Получив согласие Чумкеля, Гоомо вдруг загрустил.
Приняв от заботливой дочери Шеррида кружку с чаем, он отпил несколько глотков и сказал задумчиво:
— Не могу уйти с этого берега так просто.
Надо хоть немножко чем-то помочь людям, которых в любой день могут схватить в эту черную машину.
А вот как помочь, не знаю...
— Надо им тайно уходить из поселка Кэймид, семья за семьей, — предложил Шеррид.
— Да-да, надо им уходить оттуда хотя бы пока сюда, ко мне, на этот дикий, скалистый берег.
Сюда черная машина не доберется.
А потом придумаем еще что-нибудь.
Мысль Шеррида понравилась Гоомо.
— Им надо уходить оттуда!
— согласился он.
— А если их будут искать люди, которые ездят с этой страшной машиной, тогда в руки надо брать винчестеры и стрелять, тайно стрелять, чтобы не знали, кто это делает.
— Верно: тайно стрелять!
— согласился Чумкель.
— А потом говорить надо, что это делают Гоомо и Чумкель, которые прячутся в горах.
Пусть ищут!
— Хорошо!
— первый раз за долгие месяцы улыбнулся Гоомо.
— Хорошо Чумкель придумал.
На следующий день Гоомо и Шеррид, стараясь быть незамеченными, направились в Кэймид.
Войдя в одну из эскимосских хижин, они подробно расспросили о новостях поселка, а затем, не теряя времени, приступили к делу.
Из хижины в хижину пошла весть о том, что Гоомо и Шеррид зовут людей тайно покидать поселок Кэймид.
Доведенные до отчаяния люди готовы были немедленно бежать куда угодно, только бы уйти как можно дальше от черной машины.
Гоомо и Шеррид обдумали с мужчинами план побега.
Ночью несколько семей незаметно со всем своим нищим скарбом, с больными домочадцами поплыли на двух байдарах вдоль скалистого, угрюмого берега к хижине Шеррида.
На следующую ночь еще большее количество семей покинуло поселок Кэймид.
Когда Кэмби понял, что происходит, в поселке уже почти никого не осталось.
Стояли пустые, наполовину разобранные хижины.
И как раз в тот день мистера Кэмби вместе с шаманом Мэнгылю вызвали в Ном.
Сумрачно было на душе у мистера Кэмби.
На этот раз, прощаясь с женой, он даже прослезился, предчувствуя, что настало время рассчитываться за деньги, полученные им из Федерального бюро.
— Передай мальчикам, когда они вернутся из колледжа, что я...
— мистер Кэмби запнулся, расстегнул на своей толстой красной шее ворот, — что я могу не вернуться с того берега.
Тогда завещание мое там, в моем кабинете, в сейфе...
Только это потом, если вам скажут, что я уже никогда сюда не вернусь...
Мистер Кэмби наконец покинул свой дом.
А миссис Кэмби наскоро вытерла огромным клетчатым платком заплаканное лицо и с непривычной для ее тучной фигуры поспешностью направилась в кабинет мужа, чтобы тут же открыть его сейф.
...Эскимосы выбрали для Гоомо и Чумкеля самую прочную байдару, тщательно отремонтировали ее, оснастили всем необходимым, что могло пригодиться в дороге.
Женщины залатали парус.
Гоомо и Чумкель упаковывали свои походные нерпичьи мешки.
Шеррид закалял на огне наконечники багров, которыми беглецы должны были отталкиваться в море от льдин.
— Эх, можно было бы всем стойбищем попробовать уйти туда, на тот берег!
—махнул рукой за пролив один из эскимосов.
— Да нельзя.
С женщинами, с детишками сразу погибнешь...
Отложив свой мешок в сторону, Гоомо, не выпуская трубки изо рта, долго о чем-то думал.
— Люди, вот что я вам сказать хотел, — наконец промолвил он.
— Если к вам придут посланцы из Кэймида, чтобы забрать вас в черную машину, убивайте их и всем говорите, что это Гоомо и Чумкель сделали.
А в горах, подальше от этого места, поставьте несколько шалашей, положите в них кое-какие наши вещи, чтобы американцы, когда шалаши эти найдут, верили, что мы еще здесь, что это мы с Чумкелем мстим им за госпиталь.
Об этом и в другие селения эскимосов и индейцев передайте.
Пусть американцы ищут нас...
— Хорошо, Гоомо, — отозвался Шеррид.
— Мы станем жестоко мстить тем, кто смерть нам посылает.
Да-да, им надо беспощадно мстить!
ВСТРЕЧА В ПРОЛИВЕ
В Номе Кэмби задержался недолго.
Проинструктированный в последний раз, он сел на шхуну, на борту которой стоял небольшой вельбот с мотором, и ушел вместе с шаманом в море.
На душе у него было скверно.
Кэмби смотрел на уходящие вдаль дома Нома и нервно курил трубку за трубкой.
«Вы один вместе с вашими бациллами гриппа-испанки будете представлять на вражеском берегу целую армию», — мысленно передразнил он мистера Маккинга.
«Тебя послать бы с этой армией!» — подумал Кэмби и злобно сплюнул за борт.
Но вот Кэмби представилось, как он через год или два снова выстроит торговую факторию на Чукотском берегу, и ему стало легче.
Это были радужные мечты, и Кэмби даже замурлыкал себе что-то под нос, искоса поглядывая на Мэнгылю, угрюмо попыхивающего медной трубкой.
В советские воды шхуна войти не решилась.
Матросы спустили на воду вельбот, и Кэмби вместе с Мэнгылю оставили шхуну.
Льды были сравнительно редкими.
Кэмби показалось, что ему начинает везти уже с самого начала.
По крайней мере, в этом он пытался уверить себя, чтобы как-то заглушить неутихающий страх перед неизвестностью.
— А как ты думаешь, Экэчо не пройдет мимо?
Разве возможно встретиться вельботу и байдаре в этих бесконечных льдах, не разминувшись?
— спросил Кэмби, Дергая Мэнгылю за рукав кухлянки.
Шаман несколько минут всматривался в даль своим единственным глазом, затем равнодушно ответил:
— Встречались раньше, может, и сейчас встретимся...
— А может, и не встретимся?
— забеспокоился Кэмби.
— Может, и не встретимся, — все так же равнодушно отозвался Мэнгылю.
— Тогда прямо туда поедем.
Я уже говорил, что там в потайном месте стоит яранга Экэчо...
В пещере.
Туда увезу тебя.
Я не один раз из той пещеры забирал пушнину, приготовленную Экэчо.
В прежние времена легко это было.
А сейчас трудно, очень трудно — пограничники следят.
Мысль о пограничниках не давала покоя и Кэмби.
«Хорошо, если я в байдару Экэчо пересяду: охотник возвращается с промысла домой.
Кто станет среди убитых нерп искать меня!
— подумал было он, но тут же отбросил эту успокоительную мысль.
— Да-да, черт побери, могут поискать!
Говорят, советские пограничники очень глазастые...»
Настроение у Кэмби ухудшилось.
А когда подул ветер, гоня откуда-то с запада, как раз на вельбот, огромную массу плавучих льдов, на Кэмби напал страх.
Льды становились все гуще и гуще.
Мотор пришлось выключить.
— Толкай, толкай льды багром!
— закричал Мэнгылю.
— Толкай сильнее, если не хочешь, чтобы вельбот раздавило!
Обливаясь потом, изнемогая от усталости и страха, Кэмби работал багром.
Выбрав развилок в огромной льдине, Мэнгылю направил в него вельбот.
Вход в развилок закрыло другой льдиной.
Вельбот оказался в относительной безопасности.
Целые сутки несло куда-то вместе с льдиной вельбот Кэмби и Мэнгылю.
Но вот ветер постепенно начал утихать.
Значительно замедлился дрейф льда.
Мэнгылю, попыхивая своей трубкой, начал что-то высматривать во льдах.
...Путь Гоомо и Чумкеля, плывших к Счастливому берегу, был необычайно труден.
У хрупкой кожаной байдары, попавшей в полосу плавучих льдов, уже во многих местах были сломаны ребра остова.
Гоомо и Чумкель порой выскакивали из байдары, затаскивали ее на плавучую льдину и начинали отталкиваться баграми, упорно двигаясь на льдине все вперед и вперед.
Целые сутки шла эта неравная схватка между людьми и стихией Ледовитого океана.
На вторые сутки льды наконец поредели, выбирать разводья стало легче.
Все чаще и чаще всматривались беглецы в сторону Чукотского берега: не попадутся ли вельботы или байдары с чукотскими охотниками?
— Смотри, вельбот!
— резко выбросил руку вперед ГоОмо.
Чумкель вскочил на ноги, всмотрелся в указанном направлении и увидел во льдах вельбот.
— О-го!
Го!
Го!..
—закричал Гоомо, складывая ладони рупором.
Сидевший на руле Чумкель направил байдару к вельботу.
По лицу его пробежала тень недоумения.
— Всмотрись хорошо.
В этом вельботе, как кажется, сидят Кэмби и шаман Мэнгылю!
— вполголоса воскликнул он.
— Может, мне чудится это?..
Гоомо мгновение всматривался и вдруг схватил винчестер:
— Да-да, Чумкель, ты правду сказал: это Кэмби!
Это тот самый Кэмби, который сажал людей в черную машину.
— Не понимаю, — недоумевал Чумкель, — зачем ему и этому сумасшедшему Мэнгылю вздумалось отправиться по нашему пути?
— У них, кажется, мотор не работает: видишь, они там возятся,— сказал Гоомо, вытирая рукавом кухлянки ствол винчестера.
Немного помолчав, он добавил: — Они тоже идут к Чукотскому берегу.
Разве не ясно, что они не могут прийти туда как друзья?
Они идут как враги!
Их надо поймать, обязательно поймать!..
Расстояние между байдарой и вельботом быстро сокращалось.
Уже отчетливо была видна коренастая, приземистая фигура Кэмби, вставшего во весь рост на носу вельбота с винчестером в руках.
— Я не хочу, чтобы этот волк кого-нибудь из нас убил!
— промолвил Чумкель.
— Обидно умирать сейчас, когда уже так близко родная земля!
Крепко сжимая в руках винчестер, Гоомо промолчал.
Он не сводил глаз с Кэмби.
Не успел тот вскинуть винчестер, как Гоомо выстрелил.
Кэмби взмахнул руками и выронил свой винчестер в воду.
— Хорошо, Гоомо!
Хорошо!
— обрадовался Чумкель.
Где-то сзади послышался гул мотора.
Гоомо резко обернулся и вскрикнул:
— Катер!..
Смотри, там катер!..
Гоомо не ошибся.
Это был действительно советский пограничный катер.
Оставив в стороне байдару, он быстро направился прямо к вельботу, смело лавируя по разводьям между льдинами...
Офицер-пограничник чукча Айванго беседовал с Гоомо и Чумкелем.
Взволнованные, они спешили наперебой высказать все, что накопилось у них за долгие годы жизни на чужбине.
А в одном из отсеков кубрика шел предварительный допрос Кэмби и Мэнгылю.
— Так, значит, вы решили бежать от прелестей американской свободы к нам, в Советский Союз?
— спросил высокий, сухощавый офицер, обращаясь к Кэмби.
— Да-да, сэр офицер, я уже больше не мог жить там.
Возможно, эти люди, которых вы подобрали вместе с нами, и плохое обо мне скажут, но вы не верьте им.
Вы спросите вот у этого, — Кэмби показал на Мэнгылю, — он тоже чукча, сэр офицер; он скажет, что я неплохой человек, сэр офицер...
Офицер поморщился и, прямо глядя в глаза Кэмби, сурово сказал:
— Вот что, мистер Кэмби, а по новой кличке Семен Гаранин...
— Заметив, что брови Кэмби изумленно поползли на лоб, офицер подчеркнул:
— Да-да, по новой кличке Семен Сергеевич Гаранин.
Укажите, в каком именно из ваших отделений саквояжа находятся ампулы с бациллами гриппа-испанки.
Нам нужно особенно осторожно обращаться с этим пакетом.
Кэмби молчал.
— Как видите, нам уже все известно, — спокойно продолжал офицер.
— Вы думали, что вас на советском берегу встретит Экэчо, а вышло, что встретили вас мы.
— Но как, как все это вам стало известно?!
— Кэмби приподнялся было и тут же безвольно опустился снова.
abu
— Как стало известно, это вас не касается, — сухо отрезал офицер.
— А вот что нам неизвестно, поторопитесь сообщить сами.
Сейчас это в ваших интересах.
Шаман Мэнгылю, сгорбившись, смотрел своим единственным глазом на растерянное, потное лицо Кэмби и чувствовал, как у него самого все сильнее и сильнее дрожали колени.
— А скажите, — почему-то повеселев, спросил офицер, — когда в вас выстрелили, винчестер вы обронили в воду с перепугу?
Так, что ли?
— И с перепугу и оттого, что пуля этого Гоомо раздробила приклад, — неохотно ответил Кэмби, стараясь не смотреть в лицо офицеру.
— Да, меткость поразительная, — с довольной улыбкой протянул офицер.
— Ну, ну, так я вас слушаю...
НА СЧАСТЛИВОМ БЕРЕГУ
Кэргыль сидел в своей комнате.
Вдоль ее стен тянулись верстаки, на которых лежали инструменты, моржовые клыки, куски дерева для моделей.
Целая система точил с шестереночной передачей была укреплена на верстаках, стены были увешаны связками расписанных клыков, полки заставлены готовыми изделиями.
Там были фигурки оленей, полярных медведей, собачьи и оленьи упряжки, курительные трубки, чернильные приборы, замысловатые шкатулки...
Перед Кэргылем была разложена шахматная доска с расставленными на ней фигурами — это выточил Кэукай из моржового клыка.
По лицу старика бродила добрая улыбка.
Порой он брал какую-нибудь из фигур, тщательно рассматривал ее, одобрительно причмокивая губами.
«Ай, какой косторез будет, хороший косторез будет!
— думал он о Кэукае.
— Лучше меня научится кость резать.
Он же совсем еще мальчик, а уже такое сделал...»
Вдруг дверь распахнулась, и в комнату влетел его внук Тынэт.
Кэргыль хотел было взять посох и огреть как следует внука за то, что тот помешал ему думать, но Тынэт схватил старика на руки и поднял.
— Ты...
ты чего это, полоумный?
— возмутился Кэргыль.
Тынэт бережно усадил деда, схватился рукой за сердце:
— Сиди...
не волнуйся только...
Послушай радостную весть!..
Боюсь, что у меня самого выскочит сердце!..
Ничего не понимая, Кэргыль напряженно уставился в возбужденное лицо внука.
— Так вот...
меня просили, чтобы я не сразу...
чтобы ты не сильно волновался...
— Да скажешь ты наконец или нет?!
— Кэргыль пошарил руками, разыскивая посох.
— Не могу больше!..
— Тынэт рывком расстегнул пуговицы на гимнастерке.
—Пограничный катер с моря привез Гоомо...
и моего отца!
Скоро они здесь будут...
Кэргыль часто-часто замигал глазами, привстал было, хотел сказать что-то, но почувствовал, что во рту у него совсем пересохло.
— Дай, дай мне...
— Старик сделал неопределенный жест рукой, совсем забыв простое житейское слово «вода».
Тынэт бросился исполнять желание деда — схватил посох.
— Пить, пить дай!
— рассвирепел Кэргыль.
Тынэт побежал в свою комнату, хотя графин с водой стоял здесь же, на тумбочке.
Когда он вернулся в комнату деда, расплескивая из стакана воду, то увидел, что Кэргыль, закрыв лицо руками, плачет.
Тынэт тихонечко вышел...
Перед глазами Кэргыля в несколько минут пробежала вся его трудная, долгая жизнь.
В памяти мелькало молодое лицо Чумкеля, и рядом тут же вставал Тынэт, а затем их лица как-то сливались, потом раздваивались снова.
— Так где они?
Скоро ли сюда придут?..
— Кэргыль встал, удивляясь тому, что не видит в комнате Тынэта.
— Уж не заснул ли я на стуле и не приснилось ли мне все это?..
Старику стало страшно.
Он поспешно шагнул к двери, но в это время на пороге показался Эттай.
Шумно передохнув, Эттай закричал:
— Едут!
Едут!..
Кэргыль хотел побежать, но почувствовал, что ноги его не слушаются.
Он беспомощно осмотрелся вокруг, нагнулся за посохом и заковылял к выходу.
Первое, что увидел старик на улице, — это скопление людей у правления колхоза.
«Опоздал!» — пронеслось в голове Кэргыля.
Схватившись рукой за сердце, он почти побежал туда, где шумели люди.
Навстречу старику спешила Вияль.
В праздничном наряде, взволнованная, со слезами на смеющихся глазах, она выглядела сейчас как-то по-особенному молодо.
— По телефону сказали...
Едут, скоро будут...
— задыхаясь, промолвила она, протягивая к Кэргылю руки.
А у правления колхоза уже побывавшие на заставе Таграт и Виктор Сергеевич рассказывали собравшимся людям подробности встречи с Гоомо и Чумкелем.
— Почему они с вами вместе не прибыли?
— крикнул кто- то из толпы.
— Нельзя так сразу, — объяснял Виктор Сергеевич.
— Сначала они должны пограничникам все рассказать, почему бежали к нам, как бежали.
Потом, известно же вам, что с того берега злые люди к нам пришли, враги наши пришли, — так надо, чтобы Гоомо и Чумкель помогли пограничникам дознаться, с какой целью они сюда пробирались.
Чочой, напряженный и нетерпеливый, жадно слушал каждое слово Виктора Сергеевича и Таграта, не забывая, однако, поглядывать на дорогу, по которой должен был приехать в поселок Гоомо.
Ему казалось, что время тянется мучительно медленно.
Мальчику нестерпимо хотелось, чтобы встреча с Гоомо произошла сейчас же.
И вдруг Чочой услыхал слова о том, что злые люди, о которых говорил Виктор Сергеевич, — это мистер Кэмби и шаман Мэнгылю.
Чочой отшатнулся, словно от удара.
«Кэмби здесь!
Мэнгылю здесь!
Что же это такое?
Почему они здесь?»
— вихрем взметнулись тревожные мысли.
— Вы не пускайте их!
Ни за что не пускайте в поселок!
— закричал Чочой, пробиваясь руками, головой, плечами к Виктору Сергеевичу и Таграту.
— Успокойся, Чочой,
— услыхал он голос Таграта.
— Они шли к нам как враги, их и встретили как врагов!
Гоомо и Чумкель выехали с заставы в поселок Рэн на попутном автомобиле.
Крепко вцепившись руками в борта машины, Гоомо жадно вглядывался в не забытые еще с детства родные места.
Десятки картин далекого детства всплывали в памяти одна за другой.
«Вот там я поймал в капкан первого в жизни песца...
А вот у того каменного столба я однажды потерял свой нож...»
Машина мчалась по извилистой дороге.
Ветер бил в разгоряченное лицо Гоомо.
Порой ему казалось, что он стоит на одном месте, а на него со стремительной быстротой надвигается что-то огромное, до каждой песчинки, до каждого кустика знакомое и родное.
Навстречу Гоомо двигалась его родная земля.
Чумкель сидел в кабине.
Напряженно наклонившись вперед, он, казалось, всем своим существом рвался туда, где ждал его отец, где должен был встретить его сын.
Сын, которого он ни разу в жизни не видел!
Машина с ходу сделала крутой поворот, и сразу, как на ладони, показался поселок.
Гоомо резко наклонился.
Он непременно хотел схватить своими глазами все, все сразу, что только можно было увидеть.
Автомобиль остановился.
Гоомо спрыгнул на землю, схватил рванувшегося к нему Чочоя на руки и, словно боясь, что кто-нибудь отнимет у него мальчика, которого он любил больше всех на свете, понес его куда-то в сторону, все сильней и сильней прижимая его к своей груди.
— Живой!..
Живой!..
Живой!..
— повторял он, словно только этим словом мог выразить все, что было у него на душе.
Опустив Чочоя на землю, Гоомо присел перед ним на корточки и неуклюже вытер своими огрубевшими руками слезы радости на щеках мальчика.
И Чочою было дороже всего на свете в эту минуту прикосновение грубых рук Гоомо к его лицу.
— Вон Вияль бежит!
— встрепенулся Чочой.
Гоомо вскочил на ноги и действительно сразу узнал сестру, которую помнил еще девочкой.
Рот у Вияль был открыт в беззвучном крике.
Она обхватила голову Гоомо руками и мгновение смотрела в его глаза, как бы спрашивая: «Это ты, мой брат Гоомо, тот самый Гоомо, которого я помню совсем мальчиком?..»
Гоомо шумно втянул в себя воздух, в котором ему почудились запахи далекого детства, и крепко прижался своей обветренной горячей щекой к влажному лицу сестры.
А Чумкель остановился перед застывшей толпой, превозмогая головокружение; окинул взглядом все лица и вдруг увидел перед собой словно выросшего из-под земли родного отца, протянувшего к нему руки...
Крики радости оглушили Чумкеля.
Он увидел, что на него надвинулась взволнованная толпа, попытался рассмотреть среди молодых смеющихся лиц то единственное лицо, по которому он должен был узнать своего сына.
Не знал Чумкель, что сын его стоял совсем рядом с ним, жадно вглядываясь в него.
Схватив протянутые руки Кэргыля, Чумкель крепко, по-мужски, обнял его и спросил:
— Отец, а где он?
Где?
Кэргыль повернул голову в сторону Тынэта.
Губы Чумкеля дрогнули.
Он что-то хотел сказать, но слов не нашлось.
Тогда он быстро-быстро ощупал руки и плечи Тынэта, ощупал цепко, словно этим жестом хотел сразу, в первое же мгновение приблизить к самому сердцу пока еще далекого и совсем неизвестного ему человека.
— Какой ты большой, какой сильный!
Какой ты ловкий, быстрый, меткий, наверное!
— наконец промолвил Чумкель в наступившей тишине.
Лицо Тынэта вспыхнуло ослепительной белозубой улыбкой.
И в этой улыбке для Чумкеля вдруг ожило до последней мельчайшей черточки лицо жены, с которой его навсегда разлучили в тот давний проклятый день.
И только в это мгновение он всем существом своим по-настоящему почувствовал, что у него действительно есть сын.
— Сын!
— тихо промолвил Чумкель.
— Люди!
— послышался громкий голос Таграта.
— Идемте в наш клуб на большой праздник встречи!
Толпа всколыхнулась и направилась к клубу.
Гоомо поднял на руки своих племянников, Чочоя и Кэукая, и, увлекаемый толпой, пошел к большому дому, который назывался непонятным словом «клуб».
— Что это у вас за красные шарфики на груди?
— спросил он, поглядывая то на Чочоя, то на Кэукая.
abu
— Это не шарфики, это пионерские галстуки,
— с какой-то особенной гордостью, озадачившей Гоомо, ответил Чочой.
— Мы тебе расскажем.
Мы тебе много-много расскажем и много покажем!
abu
{Кальма Н. @ Дети горчичного рая @ детектив @ ӧтуввез @  @ Лб. .}
Н. Кальма
Дети горчичного рая
1. Отпечатки пальцев
— Может быть, приступим? — спросил белокурый полицейский инспектор.
Сыщик Ньюмен, нагнув тяжелую голову, вглядывался в шеренгу школьников, в серьезные, пытливые глаза, устремленные на него со всех сторон.
Было раннее утро.
Только что вымытые полы блестели, и вся школа пахла скипидаром и дешевым мылом.
В широкие окна холла было видно серое, дождливое небо, совсем не похожее на апрельское, и кусок цементированного, скучного двора.
Каштаны еще не распустились, и сквозь их корявые сучья вдали торчала красная коробка двадцатиэтажного универсального магазина «Атенеум».
Дождь падал не переставая, но директор и учителя были в сборе.
За преподавательским столом холодно блестели очки и золотые зубы Мак-Магона.
Наклонясь, директор что-то рассказывал Хомеру — учителю математики, прозванному за уродливую внешность «Гориллой».
По своему обыкновению, ни директор, ни Хомер не обращали никакого внимания на второго учителя — Ричардсона, или Ричи, как ласково звали его школьники.
И Ричи сидел с краю, отщепенцем, тонкий, молодой, с открытым, энергичным лицом.
— Итак, леди и джентльмены, прошу предъявить ваши фабричные марки, — провозгласил сыщик, стараясь шуткой рассеять гнетущее настроение.
Несколько мальчиков постарше угодливо засмеялись, но многие еще больше насупились.
— Ну, кто первый?
Ньюмен вытянул из шеренги прилизанного мальчика в полувоенной куртке.
Белыми ресницами, бровями, волосами, всем своим обликом мальчик напоминал моль.
— Тебя как зовут?
— Фэниан Мак-Магон, сэр, — вытягиваясь, сказал он.
— Это мой сын, Ньюмен. — Директор Мак-Магон поднял голову, и очки его блеснули прямо на сыщика. — Он — один из лучших учеников и, кроме того, «орел» у бойскаутов.
— Отлично! — кивнул Ньюмен. — Значит, к нам не попадешь… Но снимки я все-таки думаю сделать.
— Пожалуйста, сэр! — Фэйни с готовностью протянул руки. — Это очень интересно, сэр.
Я и сам хотел бы помогать полиции.
— Ладно, Фэниан. Вырастешь — возьму тебя в помощники, — опять пошутил Ньюмен.
Он отдал распоряжение лаборанту в белом халате, и тот проворно вынул из кожаного футляра несколько вращающихся валиков, тюбики с типографской краской и небольшие стеклянные пластинки.
Лаборант выдавил немного краски, быстро и ровно раскатал ее валиком по стеклу и заставил Фэйни поочередно прикоснуться к стеклу пальцами правой руки.
— А теперь перенесем твои отпечатки на бумагу, — сказал Ньюмен и подставил Фэйни белый лист бумаги с расчерченными квадратами. — Ставь сюда большой палец, а сюда второй, а сюда средний, — командовал он.
И сын директора поочередно оставлял в каждом квадрате черный след одного из пальцев правой руки.
То же сыщик проделал с левой рукой мальчика, а потом заставил его обмазать краской обе ладони и отпечатать их.
В шеренге школьников раздавался шепот.
Ребята вытягивали шеи, стараясь увидеть всю процедуру дактилоскопирования.
— Значит, такого рисунка кожи нет больше ни у кого в мире? — спросил Фэйни.
— Рисунка капиллярных линий, — поправил его сыщик. — Да, сынок, они не повторяются.
У каждого человека свое строение; по отпечаткам пальцев мы и обнаруживаем преступника.
Поэтому, если ты задумал ограбить Национальный банк, тебе придется теперь бросить эту затею. — И сыщик захохотал, очень довольный своей остротой.
За Фэйни следующим в шеренге был маленький японец, по имени Минору Сано, с несмываемой, точно приклеенной, улыбкой.
За эту улыбку и чрезмерную вежливость в школе его не любили, частенько поколачивали и насмешливо звали «потомком самураев».
Минору Сано торопливо вышел вперед, шире раздвинул губы в улыбке и с готовностью дал отпечатки своих длинных пальцев.
Движение и шепот в шеренге школьников все усиливались.
По-видимому, там шел какой-то горячий спор.
Только присутствие директора и преподавателей немного сдерживало школьников, зато лица их были достаточно выразительны, и даже случайно зашедший в школу человек понял бы, что вот-вот произойдет взрыв.
Мак-Магон время от времени поднимал голову и смотрел в упор на школьников: шепот на минуту стихал, но тотчас же возобновлялся с удвоенной силой.
После «потомка самураев» следовал коренастый кудрявый мальчик с красивым своевольным лицом.
Одет он был по-взрослому: блестящие желтые туфли и серый в клетку спортивный костюм.
Он очень развязно подошел к сыщику и протянул ему большие выхоленные руки.
— Имя? — спросил сыщик, держа наготове перо.
— Ройяль Мэйсон, сэр, — сказал, вскидывая голову, мальчик.
— Из нашего города или приезжий?
Я тебя что-то не припоминаю.
— Сын моего старого приятеля Мэйсона с Юга, Ньюмен, — снова раздался голос директора. — Мэйсон хотел, чтобы мальчик учился именно в нашей школе, под моим наблюдением.
Я даже поселил его у себя.
Ньюмен молча кивнул, следя за пальцами Мэйсона:
— Следующий!
На этот раз подошла девочка.
Нарядное платье цвета весенней листвы очень шло к ее узким светлым глазам и волосам цвета меди.
— Патриция Причард, сэр, — присела она перед сыщиком.
Ньюмен кивнул:
— Ага, знаю!
Мать служит домоправительницей у мистера Милларда, не так ли?
Девочка еще раз присела.
— Да, сэр.
Все время, пока ей намазывали краской пальцы, она брезгливо морщилась и покусывала губы.
Сделав оттиски, она вернулась на свое место и проворчала громко:
— Интересно, чем я отмою эту гадость?
У меня, наверно, на полгода совершенно изуродованы руки.
Ее сосед, высокий мальчик-негр, наклонился и, понизив голос, сказал:
— Не беспокойся, Пат.
Я дам тебе скипидару, и от краски не останется ни малейшего следа.
Это же обыкновенная типографская краска!
Рой Мэйсон насмешливо скривил рот.
— Этому хорошо говорить! — явственно пробормотал он. — У него такая черная кожа, что если бы они вымазали ему даже всю физиономию, и то никто ничего бы не заметил.
Фэйни и его соседи захихикали, прикрываясь ладонями.
Черный мальчик сверкнул глазами:
— Если вы не замолчите, я…
— Эй, что там за разговоры! — раздался окрик сыщика. — Что вы там не поделили?
Фэйни скромно потупился и одернул куртку.
— Мы, сэр, только говорим между собой, что вот на Робинсоне, — он кивнул на негра, — краска будет незаметна, хоть вымажься он с головы до пят.
Ньюмен засмеялся.
— Уж эти мне ребята!
Всегда придумают что-нибудь забавное! — одобрительно сказал он. — А ну-ка, Робинсон, поди сюда, испытаем на тебе нашу краску.
Мальчик вышел из шеренги.
Он двигался легко и свободно.
Белый вязаный свитер туго охватывал его тонкую, сильную фигуру, оттенял черное лицо и живые, блестящие глаза, прямо устремленные на собеседника.
— Простите, сэр, но я не хотел бы давать оттиски, — сказал он негромко.
— Что-о? — Ньюмен сдвинул на затылок шляпу. — Что ты сказал?
Шеренга школьников застыла.
Директор Мак-Магон оборвал разговор с Хомером.
Холодные излучения его очков устремились, как два меча, на мальчика-негра.
— Зачем вам отпечатки моих пальцев, сэр?
Разве я преступник? — спросил мальчик.
— Нет но легко можешь им стать, парень, если будешь и впредь таким бойким…
Нет, вы послушайте только, как он разговаривает!..
Откуда он у вас взялся? — обратился сыщик уже прямо к Мак-Магону.
Директор перегнулся через стол:
— Это сын механика с завода Милларда.
Его отец служил во флоте и погиб, когда японцы напали на наши корабли в Пирл Харбор…
Ну, в память его службы мистер Миллард и распорядился поместить сына в нашу школу,
Пока директор говорил, мальчик настороженно вслушивался.
Видно было, что каждый мускул, каждый нерв в нем наготове, и стоит только директору неуважительно отозваться о его отце, как он тотчас же даст обидчику отпор.
— Я знал Тэда Робинсона.
Это был хороший, неглупый негр.
И жена его, Салли, тоже очень приличная женщина и ходит в церковь, — сказал Ньюмен.
Он внимательно оглядел вытянутую, напряженную фигуру мальчика: — Ну ладно, парень, брось глупить.
Я должен тратить на каждого из вас не более пятидесяти секунд.
А с тобой я вожусь уже пять минут без пользы для дела.
Как твое имя?
— Чарльз, сэр, — ответил мальчик.
— Так вот, Чарли Робинсон: иди сюда и давай твои лапки. — Сыщик снова пытался шутить.
Мальчик покачал курчавой головой:
— Прошу прощенья, сэр, ведь вы же сами объявили, что это совершенно добровольно.
Так вот, некоторые из нас решили, что не будут дактилоскопироваться.
— Кто это «некоторые»? — зло спросил сыщик.
Чарли махнул рукой в сторону школьников.
— Наши семиклассники: Джой Беннет, Джон Майнард, Мери Смит, Гирич, Де-Минго и еще кое-кто, — сказал он, оборачиваясь к школьникам и как бы приглашая их в свидетели того, что он скажет. — Видите ли, в чем дело: ни Джой Беннет, ни Гирич, ни я — никто из нас не собирается стать преступником, и нам странно, что полиция берет отпечатки наших пальцев, как будто в каждом из нас сидит будущий грабитель или убийца.
— Это правда!
Робинсон правду сказал!
Мы не хотим! — раздались голоса из шеренги. — Никто не может нас принудить!
Шум и беспорядок разрастались.
Тоненький, бледный мальчик выбежал из рядов и, размахивая руками, с жаром доказывал что-то своим соседям.
Другие громко шикали, но никто их не слушал.
— Послушайте, ребята, — начал было растерявшийся Ньюмен. — У нас все — и взрослые и дети — должны пройти дактилоскопирование.
Так постановило полицейское управление.
Нужно подчиниться.
— Не хотим!
Не будем! — закричали возбужденные голоса. — Берите оттиски с преступников!..
Мак-Магон поднялся из-за стола и вышел на середину холла.
Теперь он находился против самого центра шеренги и мог видеть взволнованные, сердитые или насмешливые лица школьников.
Хомер встал и расправил боксерские плечи, словно готовясь собственноручно расправиться с непокорными.
Один только Ричи остался сидеть у стола, внимательно прислушиваясь и приглядываясь ко всему происходящему.
Директор поднял руку.
Наступила сравнительная тишина.
— Друзья мои… — сказал Мак-Магон неласковым голосом. — Друзья мои, до сих пор наша школа считалась одной из самых образцовых в штате.
До сегодняшнего дня вы были дисциплинированными мальчиками и девочками и исполняли все, что считали нужным ваши учителя и наставники.
Сейчас от вас требуют немногого.
Полиция считает необходимым провести дактилоскопирование, потому что это помогает опознать и установить личность любого человека и бороться с преступлениями…
Его прервали бурными криками:
— Мы не преступники!
Не хотим!
Пускай отправляются к преступникам!
— Прекратите шум! — потребовал Хомер. — С вами говорит директор!
Мак-Магон закусил тонкие губы. Его очки зло сверкнули, когда он повернулся к Чарли Робинсону.
— Я знаю, — сказал он, повышая голос, — я знаю, откуда здесь этот дух противоречия.
Мне не раз указывали на Беннета и Робинсона как на зачинщиков многих дерзких выходок…
— Берут пример со своих взрослых, — буркнул Хомер. — После войны все они распустились…
Черный мальчик не спускал глаз с директора.
Мак-Магон продолжал, обращаясь в пространство и как бы не замечая Чарли:
— Следует напомнить Робинсону, что он учится в школе только благодаря великодушию нашего уважаемого председателя. — Мак-Магон выдержал презрительную паузу. — Поведение Робинсона может произвести невыгодное впечатление.
Мистер Миллард и другие попечители вряд ли захотят держать в школе такого недисциплинированного ученика…
Мальчик вздрогнул и опустил голову.
Шеренга зашевелилась.
— Это запрещенный удар, сэр, — раздался за спиной директора приглушенный голос.
Мак-Магон резко повернулся и встретился со взглядом младшего учителя.
— Что такое, мистер Ричардсон?
Вам не нравятся мои слова?
Вы собираетесь исправлять мой стиль? — Мак-Магон язвительно усмехнулся. — Мой совет вам — заниматься более внимательно преподаванием литературы, а не критикой вашего директора… Понятно?
Пока шел этот тихий, но выразительный разговор, Ньюмен и его свита складывали с помощью Хомера все свое хозяйство: валики, стекла, тюбики с краской.
Когда все это было уложено в плоский чемодан, сыщик обратился к Мак-Магону:
— Мы уходим, сэр.
Впервые нас так принимают.
Все понятно, сэр, и я доложу обо всем начальнику.
Пускай уж он сам разговаривает с попечителями.
Видно, в школе-то вашей не все так благополучно, как кажется… и как гласит вывеска, — ядовито прибавил он.
Мак-Магон встрепенулся.
Куда девался злой блеск его очков, закушенные узкие губы!
Теперь на сыщика и его товарищей смотрело самое радушное и доброжелательное лицо.
— Минутку, Ньюмен, не торопитесь.
У меня в кабинете стоит холодильник новой конструкции, а в нем…
Впрочем, вы лучше сами исследуете, что в нем стоит…
Этому коктейлю научил меня во время войны один английский баронет…
Чудо, знаете ли!
— Гм… баронет? — промычал сыщик.
— Да, да, баронет.
Он уверял, что этот коктейль спас ему жизнь после Дюнкерка, — торопился Мак-Магон. — Идемте же, Ньюмен!
Сыщик взглядом посоветовался с товарищами.
Лаборант подмигнул и облизнулся.
Мак-Магон перехватил этот взгляд и взял Ньюмена под руку:
— Прошу, джентльмены, вы не раскаетесь…
Мистер Хомер, приглашайте же инспектора!
Хомер тотчас же, без дальних слов, начал подталкивать к двери белокурого полицейского.
Они покинули холл, оставив настороженную шеренгу школьников и иронически улыбающегося Ричи — младшего учителя.
2. Рожок почтальона
Собственно говоря, это была всего-навсего игрушечная труба, некогда выкрашенная в зеленый цвет, а теперь облезшая до того, что отовсюду выглядывала белая жесть.
Но это не мешало обладателю трубы, дяде Посту, носить ее на желтом шнуре с такой гордостью, словно она была получена им по наследству прямо из рук Юбы Билля — героического бретгартовского возницы и почтальона.
Впрочем, и жители Стон-Пойнта гордились этой трубой, или рожком, ничуть не меньше его владельца.
В Америке люди любят маленькие чудачества, от которых веет традициями сороковых годов *.
* Сороковые годы прошлого столетия американцы считают началом расцвета своей промышленности и строительства железных дорог.
Дядя Пост со своим рожком был достопримечательностью Стон-Пойнта.
Всех приезжих немедленно вели смотреть и слушать рожок дяди Поста.
Люди сведущие поговаривали, будто сам мистер Миллард обмолвился однажды, что рожок дяди Поста стал как бы неким гербом Стон-Пойнта.
А уж мистер Миллард знал, о чем говорил, недаром у него, в его замке, рядом с телевизором красовалась, всем на удивление, деревянная прялка семнадцатого столетия.
Уж эти богачи всегда обзаводятся такими вот никому не нужными предметами, стоящими огромных денег, вроде прялок и арф или даже русских настоящих самоваров, которым гордился приятель Милларда — судья Сфикси.
Именно Сфикси, а за ним еще одиннадцать самых именитых семейств в городе тоже говорили, что дядя Пост и его рожок прелестны и поэтичны и совсем напоминают начало прошлого века.
При встрече с дядей Постом они улыбались ему, а иногда даже давали на чай, хотя он обслуживал вовсе не их аристократический Парковый район, а восточную окраину, так называемый Левый Берег, и Горчичный Рай, где жили негры.
Дядя Пост — подвижный, сухонький, увенчанный седым задорным хохолком — был похож на птицу.
Он никогда не сидел спокойно на месте: то ерошил свой хохолок, то трогал себя за нос, то вдруг начинал свирепо шлепать себя по коленке.
Обязанности почтальона нисколько его не удовлетворяли.
Он ухитрялся быть одновременно нянькой у нескольких осиротевших ребят, учить грамоте детей, которые не могли ходить в школу, помогать баптистскому пастору в церкви и быть советником всех вдовых женщин.
Даже самое малое горе своих подопечных он принимал близко к сердцу.
Настоящего имени дяди Поста никто не знал, да это было и не важно.
Зато даже последняя собачонка в городке знала его хрипящий, сипящий, стонущий и задыхающийся, как астматик, автомобиль того невообразимого цвета, который зовется оливковым.
До того как у дяди Поста завелось это подобие машины, он объезжал свой район на высокой, страусообразной тележке-трясучке, в которую была впряжена лошадь, сохранившаяся, вероятно, тоже с прошлого столетия.
Звали этот музейный экспонат Фиалкой.
Завидя издали толстую старую лошадь, все мальчишки Стон-Пойнта начинали кричать:
— Фиалка, рысью!
Фиалка, в галоп!
И Фиалка начинала мелко и кокетливо перебирать ногами.
Когда техника во всем мире сделала стремительный бросок вперед, дядя Пост счел неприличным ездить долее на Фиалке.
И вот в один знаменательный для Стон-Пойнта день обитатели города сначала услышали, а потом и увидели дядю Поста в новом экипаже механического типа, по-видимому с двигателем внутреннего сгорания.
Много-много сил тратил бедный старик на свое оливковое чудовище.
Прежде чем остановиться, он долго и мучительно обуздывал свой экипаж, а обуздав, с торжеством вытаскивал желтый в клетку носовой платок, вытирал взмокший седой хохол и только потом прикладывал ко рту знаменитый рожок.
Раздавались звуки певуче-пронзительные, лесные, как будто доисторический человек в девственном лесу сзывал на совет своих соплеменников.
Из домов, поспешно вытирая руки о фартуки, выскакивали женщины с заготовленным в кармане письмом или с молчаливым ожиданием в глазах.
Теперь женщины смотрели не так жадно и скорбно, как в дни войны, когда все они ждали весточки из-за океана.
Однако и сейчас дядя Пост не мог пройти равнодушно мимо вопрошающих глаз и неизменно говорил:
— Ваше письмо еще, наверно, в конторе, мэм.
Но я непременно в следующий раз захвачу его.
Больше всего любили дядю Поста ребята Восточной окраины.
Едва раздавался зов его рожка, как из всех домов, школ, аптек, бой— и герлскаутских клубов и лож высыпала детвора.
Многих он знал не только по имени, но мог даже сказать, когда такой-то мальчик или такая-то девочка болели коклюшем или дифтеритом и собирают ли они марки или сигарные этикетки.
Часто он подзывал к себе одного из таких ребят и говорил, пощипывая нос:
— Я везу для вдовы Мэнсли письмо из Новой Гвинеи.
На нем марка — чудо!
Наведайся к ней завтра от моего имени и попроси повежливей: может, она отдаст тебе эту новогвинейскую красавицу.
В школу дядя Пост приезжал обыкновенно в полдень.
Это был час перерыва между уроками, и встречать старого почтальона сбегались не только «малютки» из седьмого класса, но и «персики» из восьмого и даже девятиклассники, носящие прозвище «курильщики»*.
«Курильщики», «персики», «малютки» — прозвища старших, средних и младших классов.
Даже те, которые ничего не ждали от дяди Поста и не собирались сдавать ему свои письма, окружали тесной толпой оливковую машину и перебрасывались со стариком шутками или разглядывали знаменитый рожок.
Не многим счастливцам удавалось заполучить рожок в руки, а уж тех, кому дядя Пост разрешал потрубить разок, можно было пересчитать по пальцам.
Но все школьники — и маленькие, и те, которые считали себя уже взрослыми, — страстно мечтали о такой чести.
Однако в апрельский дождливый день, о котором здесь идет речь, подъезжая к школе, дядя Пост напрасно трубил в свой рожок.
Краснокирпичное здание точно вымерло.
На огромном дворе тесно сгрудились под моросящим дождем только несколько мальчиков и девочек.
Они о чем-то горячо совещались и почти не обратили внимания на торжественное появление дяди Поста.
Одни только школьные патрули соблаговолили заметить его и сигнализировали синими флажками, что путь на школьный двор открыт.
Дядя Пост, громыхая, въехал в ворота и остановился на своем обычном месте.
Прислушался.
Снова протрубил.
Тишина.
Никто не спешит к нему, никто не выкрикивает обычных шуточек.
Дядя Пост встрепенулся на шоферском сиденье и суетливо потер руки, напомнив этим движением муху, когда она чистит передними лапками голову.
Мимо поспешно прошел мальчик в плаще.
— Что такое у вас нынче стряслось? — спросил его дядя Пост.
— Не нынче, а вчера, — буркнул мальчик, не замедляя шаг.
— Эй, парень, постой! — закричал дядя Пост. — Хочешь потрубить разочек?
Мальчик повернул к нему голову, приостановился на секунду: он явно колебался, но затем снова пошел своей дорогой.
— Дядя Пост!
Дядя Пост! — окликнул старика робкий голос. — Можно передать вам письмо для мамы?
Длинноносая, некрасивая девочка влезла на подножку автомобиля и протянула почтальону распухший конверт.
— Ого, сколько написала, девочка! — засмеялся дядя Пост. — Видно, старательная, не ленишься писать.
— Ох, у нас тут такое делается! — вздохнула девочка. — Мама непременно должна об этом узнать.
Кажется, я не перепутала адрес:
Брикстон, Мэйн-стрит, одиннадцать, миссис Смит…
А меня зовут Мери…
— Погоди, — ухватился за нее старый почтальон. — Что у вас тут делается, Мери Смит?
Девочка хотела что-то сказать, но в это время хлопнула одна из дверей школы, и во двор выбежал уже знакомый нам мальчик в желтых туфлях и спортивном костюме.
— Эй! — закричал во все горло Рой Мэйсон. — Когда приезжает на своей лягушке старик, который собирает письма?
— Тсс… Как тебе не стыдно, Мэйсон! — Мери Смит поспешно подошла к нему. — Разве ты не видишь: дядя Пост уже здесь!
Однако Рой не смущался такими пустяками.
— Ага, приехал?
Отлично! — сказал он, подходя к старику. — Заберите-ка мое письмо.
Дядя Пост взял письмо и взглянул на адрес.
— «Джорджия, Натчез», — прочел он вслух. — Южанин, значит?
Впрочем, это и без адреса видно.
— Что вы там бормочете? — надменно вскинул голову Рой.
— Ничего. — И дядя Пост свирепо стал нажимать кнопку стартера.
Мотор заработал, но опять заглох.
Долго мучился под равнодушным взглядом мальчика дядя Пост, пока ему наконец удалось выехать за ворота школы.
Старик почтальон ругал себя за то, что потерял столько времени из-за двух ребячьих писем.
А между тем письма эти заключали в себе объяснение всего, что казалось в школе таким загадочным дяде Посту.
И, если б удалось ему одним глазком заглянуть хотя бы в письмо Мери Смит, вот что он прочел бы:
«Ма дорогая, я тебе не писала очень давно, уже два дня, потому что у нас происходили большие события.
Директор объявил нам, чтобы мы все были готовы дать полиции отпечатки наших пальцев, потому что в городах много преступников, и неизвестно еще, что из нас получится в будущем.
Многие были готовы дать отпечатки, но Беннет и Робинсон, наш староста, ни за что не хотели, и тогда к ним присоединились некоторые наши «малютки», и получился большой скандал.
Директор после вызывал к себе Джоя и Чарли.
Беннета он отчитывал целый час, а Чарли Робинсону грозил, что исключит его.
И теперь у нас в классе все перессорились: одни за Чарли, другие против.
И все это потому, что Чарли — негр.
И раньше многие наши мальчики и девочки очень плохо относились к нему: не играли с ним ни в какие игры, не подавали ему руки и за глаза называли его «негритос».
А теперь они еще больше его невзлюбили и говорят, что черные всегда идут против закона и что Робинсон просто струсил дать отпечатки.
Разумеется, ма дорогая, это неправда, и так говорят только враги Чарли.
Я тебе уже писала, что он у нас в классе лучше всех учится, и лучше всех плавает кролем, и на «табачных гонках» всех обогнал, потому что у него была самая быстрая машина.
Вообще, он очень способный, и даже Пат Причард это признает и говорит, что он «рыцарь без страха и упрека».
Я не знаю, что это значит, но, кажется, это очень высокая оценка.
Пат Причард у нас самая красивая и гордая из девочек, и, наверно, она, когда вырастет, будет кинозвездой в Голливуде и заработает кучу денег.
Все наши мальчики хотели бы ходить с ней из школы домой, особенно Фэниан Мак-Магон и Рой Мэйсон, но она говорит, что они очень грубые и что только с Чарли Робинсоном можно разговаривать по-человечески.
Из-за этого Фэйни еще больше ненавидит Чарли, а Рой сказал, что ему противно смотреть, когда этот мальчишка вертится среди белых девочек.
Рой с Юга и говорит, что у них негров за людей почти не считают и никто из белых представить себе не может, как можно дружить с черным.
Он ужасно-ужасно злой, этот Мэйсон, и, конечно, он говорил все это нам, когда Чарли не было поблизости, потому что Чарли задал бы ему хорошую трепку.
Но теперь Мэйсон очень осмелел, потому что все враги Чарли собрались вместе и хотят его выжить из старост и вообще насолить ему.
А мне его жалко, и я поклялась, дорогая ма, что останусь навеки его другом.
Твоя дочь Мери».
Второе письмо, увезенное дядей Постом в почтовую контору, было совсем в другом роде.
«Дорогой отец! — гласило это письмо. — Очень прошу вас прислать как можно скорее пять долларов сверх моего обычного жалованья.
Мне нужно заплатить долг молодому Мак-Магону, которому я проиграл эти деньги на собачьих бегах.
Вы всегда сами учили меня, что платить проигрыш — это долг чести каждого джентльмена.
Кроме того, молодой Мак-Магон — сквалыга и ни за что не простит мне эти деньги.
Как вы мне рекомендовали, я с ним всюду хожу вместе: в кино, на матчи, в ложу бойскаутов, куда он меня пригласил, и в школу.
В школе и вообще в городе мне не очень нравится.
Вообразите, отец, что в нашем классе учатся вместе с нами несколько цветных и один из них даже выбран старостой и командует нами.
Но я решил, что прекращу это дело, и уже подговорил ребят.
Этот негритос узнает, как командовать белыми!
У нас в Натчезе его бы живо обработали!
Я здесь самый сильный в классе и на днях поборол Мак-Магона, хотя он и старше меня.
Пожалуйста, дорогой отец, вышлите мне поскорей деньги.
Искренне Ваш Р. Э. Мэйсон».
Дядя Пост аккуратно сдал свою дневную добычу в почтовую контору и уехал на оливковом механизме домой.
А два письма полетели в разные концы Америки, по-разному рассказывая о черном мальчике из городской школы Стон-Пойнта.
3. На пути серой змеи
Эта глава заставит вас, читатель, следовать по отполированному дождем и шинами шоссе прямо в город Стон-Пойнт.
Толстая серая змея шоссе стремительно вползает в город, оставив свой хвост среди рекламных щитов, восхваляющих зубную пасту, яичный порошок, искусственный жемчуг и напиток под названием «кока-кола».
Но вскоре все рекламы исчезают и замолкают, для того чтобы уступить место бесчисленным кричащим надписям, прославляющим продукцию заводов Милларда.
Пляшущими синими, желтыми, красными буквами путешественники, следующие в сторону Стон-Пойнта, оповещаются, что на заводах Милларда производится решительно все — от простой столовой вилки до генератора и от детской колясочки до газовой плиты.
Толстая серая змея извивается от удовольствия среди маленьких и больших букв рекламы и ведет путников все дальше и дальше — к первым лачугам Восточной окраины.
Лачуги в Стон-Пойнте такие же, как во всяком другом американском городе: кое-как сколоченные из остатков фанеры, жести и автомобильных ящиков, с полуслепыми оконцами и низкими дверцами.
Возле лачуг роются в пыли куры, собаки и дети, висит рвань, изображающая белье, и сидят женщины с усталыми, болезненными лицами.
Мужчин не видно, потому что почти все они работают на заводах Милларда, на тех заводах, которые так широко воспеты рекламой.
Мистер Миллард охотно берет к себе на заводы обитателей Восточной окраины, всех тех, кто не может претендовать на настоящую плату.
Мексиканцы, поляки, негры, итальянцы работают в низких, сырых корпусах, за железными воротами.
С этими можно особенно не церемониться, не то что с какими-нибудь там заносчивыми ирландцами или приезжими с Юга, которые считают себя истинно американскими аристократами.
Людям с Восточной окраины можно давать не только меньше денег, но и меньше света и воздуха, можно не заботиться о чистоте в заводских помещениях и о том, чтобы работа была ограждена от опасности и вреда для работающих.
abu
Даже толстая серая змея, подползая к железным заводским воротам, спешит свернуться кольцом, сделать широкий разворот и поскорее уползти дальше, туда, где виднеется ряд маленьких деревянных коттеджей под названием «Эдем».
Бесхитростная фантазия небогатых владельцев украсила домики то башенкой с флагштоком, то мезонином с фальшивым балконом, то просто флюгером на крыше.
Возле коттеджей зеленым ковриком лежит обязательный газон, а на нем — обязательная клумба, увенчанная блестящим шаром.
Владельцы шаров и клумб тоже отсутствуют, потому что работают в конторах Милларда, на складах Милларда, в мастерских Милларда.
Эдемом кончается Восточная окраина, и начинается «приличная» часть Стон-Пойнта.
Здесь толстая серая змея проползает сквозь строй изящных маленьких особнячков — то в новом стиле (цемент и стекло), то в виде швейцарских вилл или шведских сельских домиков.
abu
И владельцы, работающие в банках мистера Милларда, в конторах мистера Милларда, вносят довольно высокую арендную плату опять-таки мистеру Милларду.
Особнячки — это как бы предисловие к городу.
Имей толстая серая змея хоть каплю воображения, ей непременно стало бы скучно, потому что город Стон-Пойнт создан по такому же образцу, как сотни других средних городов в Америке.
abu
И в нем также есть Торговая улица с выложенными мрамором зданиями банков, с универсальным магазином «Атенеум»; есть оживленная Мэйн-стрит, с кинематографами, танцевальными клубами, магазинами и аптеками, где на окнах лежат такие же бутылки минеральных вод, молитвенники, газеты, резиновые души и аспирин, как в аптеках за тридцать, сто, триста и даже тысячу миль отсюда.
Только минуя все эти обязательные городские признаки, толстая серая змея вползает в особый, удаленный от шума и суеты район, известный под именем Паркового.
abu
Здесь идут по всем направлениям спокойные, усыпанные гравием дороги, по которым изредка, тихо шелестя шинами, проезжают длинные, похожие на самолеты, серебристые автомобили, которые подвозят своих пассажиров к спрятанным в зелени массивным зданиям.
abu
В Парковом районе фантазия владельцев покоится на прочной финансовой основе.
Например, судья Сфикси вполне мог позволить себе возвести некую каменную смесь китайской пагоды с мавританской баней.
Конечно, одиннадцать других именитых семейств в городе тоже не захотели ударить лицом в грязь, и Парковый район украсился дорическими портиками, коринфскими колоннами, турецкими минаретами, итальянскими палаццо и новейшими сооружениями из нержавеющей стали, мрамора, стекла и других не менее броских материалов.
Но ни одна из резиденций стон-пойнтовских хозяев не может сравниться с «замком Большого Босса», как называют в городе дом Милларда.
С виду дом этот действительно похож на замок.
Выстроенный из серого, «дикого» камня не то в старошотландском стиле, не то просто в уныло-мрачном духе создавшего его архитектора, он увенчан двумя зубчатыми башнями — это и дало повод назвать его замком.
Все, что окружает замок, носит печать той же мрачной холодности.
Плющ, покрывающий замковые стены, блестит, будто вырезанный из железа.
Олеандры в кадках, отполированные и тоже словно железные, прикованы цепями к железной ограде.
Даже трава здесь темно-железного цвета и, кажется, вот-вот зазвенит под ногами, как железная стружка.
Но попробовать — звенит трава или не звенит — не удастся: все газоны и деревья здесь крепко-накрепко заперты.
abu
abu
А если какому-нибудь плебейскому одуванчику вздумается вдруг поднять золотую голову и высунуться за решетку, он сам быстро завянет от тоски.
4. В замке большого босса
— Поверьте мне, джентльмены, в Штатах меняется климат.
Все эти забастовки и митинги протеста не доведут нас до добра.
Мы давно потеряли Китай, теряем почти всю Азию, которая идет за коммунистами…
Нужно всеми силами уберечь Америку от этой страшной эпидемии.
Это дело таких, как мы с вами, Миллард, это наша священная обязанность.
А мы всё еще не понимаем этого, всё еще церемонимся со всяким сбродом.
Судья Сфикси отдувался, словно морж, вылезший на сушу.
Он был очень раздражен.
— Напрасно, Миллард, вы ввели у себя на заводах новые порядки.
Пока у вас работали ирландцы и настоящие, коренные янки, все шло гладко, как по конвейеру.
А сейчас, когда вы набрали всяких там поляков, венгров и дали работу негритосам, у вас сразу завелись агитаторы, профсоюзные деятели, разговоры о заработной плате, о правах рабочих — словом, черт знает что!
И Сфикси бухнулся в кресло так, что кожаная обивка жалобно скрипнула.
В кабинете мистера Милларда происходило не то чтобы совещание, а так, нечто вроде собеседования заинтересованных лиц.
Лица эти были: сам Большой Босс — мистер Миллард, сухой, остриженный на прусский манер джентльмен; его приятель — судья Сфикси; управляющий заводом Коттон — молчаливый и серый, как рыба, и Джон Эйнис, чахлый, но пронырливый сотрудник «Стон-пойнтовских новостей» — газеты, принадлежащей также Милларду.
Собеседование шло уже давно, и пепельница, изображающая золотого тельца, была полна сигарных и папиросных окурков.
Синий дым стеной стоял в кабинете.
Кабинет мистера Милларда заслуживает специального описания.
Все предметы, начиная с кресел и кончая чернильницей на столе, были так добротны, массивны и тяжелы на вид, что здесь и речи не могло быть о так называемом «художественном беспорядке».
Каждый просто ужаснулся бы от мысли передвинуть или переставить кресло, или вазу, или пресс-папье в этой комнате.
Кабинет Большого Босса был как бы неким обиталищем верховного жреца, где вершились судьбы не только граждан такого ничтожного городка, как Стон-Пойнт, но, быть может, в какой-то степени судьбы многих людей во всем мире.
abu
И каждый подчиненный Милларда, входя в это святилище, чувствовал себя слабее и ниже ростом, и если начинал говорить, то слова и тон получались робкие.
В этот день Большой Босс — мистер Миллард — был настроен придирчиво и брюзгливо.
Все, что говорил Сфикси, он отлично знал и сам и не раз мысленно повторял самому себе.
И это его раздражало еще больше.
«Причитает, как старая баба! — крепко потирая подбородок, думал он о Сфикси. — Я сам знаю, что на заводах много чужаков.
Но зато эти чужаки-рабочие обходятся втрое дешевле, чем наши янки.
И среди них есть отличные специалисты своего дела.
Правда, по сведениям Симсона, там завелись коммунисты…»
Он поднялся, сухой, подтянутый, с жилистыми красными кулаками, закинутыми за спину, и остановился против управляющего, глядя не на него, а куда-то вдаль.
— Придется быть пооперативнее, Коттон, — сказал он. — Внимательнее приглядывайтесь к людям.
Я слышал, люди за последнее время очень интересуются радио, особенно передачами с Востока.
К сожалению, это очень мешает нормальной работе: люди начинают фантазировать, толковать об отъезде на родину и… ну, словом, будьте оперативным и наблюдательным, Коттон.
Управляющий молча наклонил бледное рыбье лицо:
— А как быть с Бронксом, сэр?
Милларда словно ткнули горячей головней.
Он давно ждал случая взорваться, и вот случай представился.
— Почему я должен расхлебывать всякие ничтожные делишки, Коттон! — свирепо сказал он. — Почему ко мне суются со всякими грязными неграми?
Нет уж, Коттон, этим делом вы будете заниматься сами!
— Слушаю, сэр, — пробормотал управляющий, нервно теребя галстук.
Но Босса его покорный голос не успокоил.
— Вы, кажется, правы, Боб, — тем же тоном продолжал он, обращаясь теперь к судье: — весь этот сброд до того обнаглел после войны, что дальше идти некуда.
Вы знаете этого негра — ветерана Цезаря Бронкса?
Сфикси кивнул:
— Это тот, который всегда ораторствует на собраниях?
Знаю его, любовался! — Он сердито фыркнул.
— Так вот, этот тип явился с войны без руки и без ноги и требует, чтобы мы снова взяли его монтажником, выплатили ему пособие и заказали за наш счет протезы…
abu
Разумеется, мы могли бы заплатить за его протезы, но тогда другие рабочие тоже предъявят свои требования.
Мы распорядились, чтобы ему дали место сторожа с небольшим жалованьем. — Босс обвел взглядом присутствующих. — Вы думаете, он поблагодарил администрацию?
Как бы не так!
Он задрал вверх свой черный нос и начал говорить о неблагодарности, о том, что он-де проливал кровь, а другие на этой крови наживались…
Словом, развел такую агитацию, что там вынуждены были обратиться к полиции.
— Через день его выпустили.
За него вступился кое-кто из руководителей профессионального союза, — снова покорно пробормотал Коттон.
— Знаю.
Доложили. — Босс с удовлетворением положил на стол красные кулаки.
Он заметно гордился тем, что у него такая хорошая информация. — Теперь ваше дело, Коттон, следить, чтобы он и близко не подходил к заводу и не общался с рабочими.
У этого негра — незаурядные ораторские способности.
Я однажды слышал его на собрании ветеранов войны.
Он рассказывал там о Европе, о разных там свободах в Польше и Чехословакии…
И, знаете, очень убедительно.
На следующий день, как мне сообщили, полтораста рабочих-поляков взяли у нас расчет: захотели, понимаете, вернуться на родину… — Он обернулся к управляющему: — Вот что, Коттон: если вы его на этом поймаете, сразу звоните мне, а я уж приму свои меры.
— Слушаю, полковник, — сказал Коттон.
В ответ на это обращение Миллард милостиво улыбнулся: он особенно благоволил к тем служащим, которые, по старой памяти, величали его полковником.
Дело в том, что во время войны заводы Милларда изготовляли боеприпасы и оружие, и владельцу было присвоено звание полковника.
Миллард, питомец Принстона *, всегда и раньше участвовавший в маневрах Национальной гвардии, почувствовал настоящее пристрастие к военной форме.
* Принстон — высшее учебное заведение Америки, доступное только обеспеченной молодежи
Нужно было видеть, как он останавливал на улице свою машину, подзывал зазевавшегося солдата и распекал его за то, что тот застегнут не по форме.
И манеры он приобрел самые военные и каблуками начал щелкать с особым щегольством.
И как жаль ему было, когда окончилась война и пришлось снять военную форму, а главное, когда пришлось законсервировать на складах десятки тысяч снарядов и перейти хотя бы частично на детские коляски, кастрюльки и водопроводные краны.
Доллары, доллары, доллары — сумасшедший поток денег, притекавший на заводы Милларда в дни войны!
А теперь — эти проклятые детские коляски, вилки, кастрюльки!
Нет, мистер Миллард был решительно недоволен мирной обстановкой!
А тут еще эти истории с рабочими, эти забастовки и волнения, которые начинаются то на одном, то на другом заводе!
Мистер Миллард — обладатель крепчайшей цитадели в городе, вдохновитель железных ворот, замков и запоров, хозяин и повелитель людей, домов и машин — насупился и желтыми крепкими зубами закусил сигару.
Остальные, подчиняясь настроению хозяина, тоже молча курили.
Эйнис был счастлив: на него никто не обращал внимания, и он тайком докуривал уже вторую хозяйскую сигару. В дверь постучали.
— Войдите! — сказал Большой Босс.
— Сэр, к вам мистер Мак-Магон и еще этот молодой учитель.
Они говорят, что вы сами желали их видеть, — сказал густой, басистый голос, и в дверях встало нечто массивное, отполированное до блеска и таких прочных форм, что все оно в совокупности больше всего напоминало некий образцовый механизм.
— Впустите их, миссис Причард, — сказал хозяин.
Миссис Причард, бесшумно развернувшись, выдвинулась из дверей.
Взглянув на домоправительницу Большого Босса, всякий понял бы, что она вмонтирована в дом, как бывает вмонтирован лифт, или котельная установка, или усовершенствованный мусоропровод.
Природа, наделив красотой и грацией Патрицию Причард — ее дочь, казалось, совсем не пожелала тратиться на мать.
Впрочем, сама миссис Причард ничуть об этом не сокрушалась; казалось, она даже была довольна тем, что сотворена исключительно для пользы.
В ней не было ничего женственного: только крепкий, прочный костяк, сильные, плотные мускулы, энергичные скулы и челюсти.
Утро миссис Причард начиналось с того, что она крепко-накрепко жгутом закручивала на затылке серо-стальные волосы, облачала свои рычаги и колесики в серо-стальной чехол-платье, разводила пары и неслась по дому — точный, бесшумный Образцовый Механизм.
К людям она не была ни жестока, ни придирчива, но, как пущенная в ход машина, она немедленно давила и уничтожала все, что мешало ее работе.
Кроме того, она считала себя непогрешимой, посещала евангелистскую церковь и искренне думала, что призвана в жизни делать только добро.
Трудно было представить себе миссис Причард нежно улыбающейся.
И все-таки этот добротный Образцовый Механизм умел и улыбаться и говорить ласковым голосом, и руки этого механизма могли даже горячо обнимать.
Но только одно существо в мире вызывало нежность и улыбку миссис Причард.
Этим существом была ее собственная дочь — Патриция.
Все, что касалось прямо или косвенно Патриции, страстно интересовало миссис Причард.
Поэтому, узнав, что хозяин вызвал к себе для чего-то директора и учителя той школы, где училась дочь, домоправительница впустила посетителей и тотчас же приникла к двери.
— Как поживаете, полковник?
Как ваше здоровье? — услышала она подобострастный голос Мак-Магона. — Вы желали нас видеть?
— Да.
Садитесь, джентльмены, — сказал Миллард. — Нет, Боб, Эйнис, и вы, Коттон, погодите уходить, вы еще можете мне понадобиться.
Послышалось невнятное бормотанье журналиста.
Миллард продолжал:
— Что это у вас за история вышла в школе, Мак-Магон?
В нашей школе! — подчеркнул он. — Мне звонил майор Симсон — просит, чтобы я сам занялся этим делом или чтобы собрал попечительский совет.
Говорит, что ребята в школе забастовали, отказались дать отпечатки пальцев и что всем руководит какой-то негритянский парень.
Откуда у вас этот негр?
Почему я о нем ничего не знаю?
— Нет, полковник, вы его знаете, вы сами поместили его к нам в школу, — отвечал Мак-Магон. — Это сын вашего бывшего механика Робинсона.
При имени Робинсона лицо миссис Причард дрогнуло.
«Опять этот негритянский мальчишка!» — пробормотала она, слушая с удвоенным вниманием.
— Сын негра Тэда Робинсона, который погиб на корабле в Пирл Харбор, полковник, — сказал сотрудник «Новостей». 
— Все газеты в городе писали о вашем благородном поступке, когда вы поместили в школу его сына.
— Ага… помню, помню! — протянул Миллард. — Я думал сделать из мальчика тоже полезного человека и взять его потом на завод…
Отчего же, Мак-Магон, вы не заставили его подчиниться?
Неужели вы не в состоянии сладить с мальчишкой, тем более с цветным! — В голосе Милларда было раздражение.
Мак-Магон смущенно кашлянул:
— Дело в том, полковник, что этот Робинсон — не один.
К нему примкнули некоторые ученики из седьмого класса.
Он всех их уговорил отказаться от дактилоскопирования: по его мнению, это унизительно.
А потом и в других классах дети стали волноваться.
В конце концов школа раскололась на два лагеря…
И вот уже три дня, как никто не думает об уроках, — закончил он растерянно.
— Что такое? — слышно было, как заскрипело кресло: Миллард грузно поднялся с места. — Вы кто — директор школы или дырявое ведро?
Выбросьте мальчишку вон из школы — и кончим этот разговор.
— А как же газеты, сэр? — нерешительно напомнил Мак-Магон. — Я сам хотел его исключить, но вовремя вспомнил о газетах.
Ведь они писали о вашем благородном отношении к сироте, сэр…
— Гм… — Кресло снова скрипнуло. — Эйнис, а вы что об этом думаете?
— Пожалуй, полковник, не стоит исключать мальчишку, — отозвался журналист. — Разумеется, «Новости» ничего не напишут, но газеты ваших конкурентов в Гренджере и в других городах штата могут пронюхать и раздуть все это дело…
Вы можете потерять голоса цветных избирателей.
— Эйнис говорит правду, Роберт, — веско поддержал Сфикси.
В кабинете замолчали.
— Две неприятности в один день, и всё из-за этих…
Чувствовалось, что Босс изо всех сил старается сдержаться.
— Уж очень много они себе позволяют, эти цветные, — подхватил Эйнис. — Устраивают какие-то организации прогресса цветных народов, заседают, речи говорят.
Давно всех их надо бы прогнать обратно в Джорджию, пусть работают там на плантациях…
Миллард сухо рассмеялся:
— Прекрасная, но немного устарелая тема для статьи, Эйнис!
Найдете много сторонников.
Однако, джентльмены, мы отвлеклись в сторону…
Послушайте, Мак-Магон, — обратился он к директору, — неужели все белые мальчики и девочки в школе идут за негритенком?
Неужели вы до сих пор не объяснили им, что это не подобает и что испокон века белые ведут за собой цветных, а не наоборот!..
— Этот мальчик, Робинсон, — лучший ученик в классе, сэр, и вообще очень способный, — раздался вдруг новый голос, спокойный баритон.
Это говорил Ричардсон, младший учитель. — Чарльз Робинсон пользуется авторитетом среди ребят, он хороший спортсмен, у него большие технические способности, и на соревнованиях самодельных автомобилей в прошлом году он занял первое место.
Ему поручают защищать спортивную честь школы.
Кроме того, класс считает, что он — кандидат на первую награду за учебные успехи.
Послышался сердитый смех Милларда:
— Первую награду — цветному?
Что за идея, молодой человек!..
Мак-Магон, вы слышите, что он говорит?
Первую награду черномазому мальчишке, который вдобавок поднял в школе бунт!
— Мистер Ричардсон высказал, мне кажется, свое личное пожелание, сэр, — успокоительно отвечал Мак-Магон. — Награду получит белый ученик, это само собой разумеется.
К тому же Ричардсон преувеличивает влияние этого школьника.
У нас в школе цветные не в почете.
У Робинсона и в классе и в школе много противников. Среди них — я должен это отметить, сэр, — мой сын.
Мой сын Фэниан и его товарищи никогда не допустят, чтобы в школе первенствовали цветные…
А мистер Ричардсон…
— Хорошо, Мак-Магон, — прервал его Миллард, — постарайтесь, чтобы мне и другим попечителям больше не жаловались на учеников, и скажите вашему Фэниану, чтобы он утихомирил этого вожака.
Я его на это благословляю, — добавил он в виде шутки. — А вы, молодой человек, — тут Миллард, по-видимому, повернулся к Ричи, — вы не увлекайтесь так негритянским народом и всеми этими идеями равенства.
Такие увлечения сильно мешают человеку на его жизненном пути… — Босс сказал это так значительно, словно провел под своими словами жирную черту. — Можете идти, джентльмены, я вас больше не задерживаю…
Боб, вы, конечно, останетесь к обеду?
В кабинете зашаркали ногами.
Миссис Причард поспешно отступила от двери.
Она устала так долго стоять и так напряженно прислушиваться, но внутренне была удовлетворена: все, что она хотела услышать, она услышала.
5. Разговор под каштанами
Взлетели вверх красные флажки: стоп!
Внимание!
Проезд закрыт!
Но вот появились синие кружки и замелькали перед школьниками, как бабочки: вперед!
Можете двигаться!
Направляясь к школе, ребята пересекали шоссе, а школьные регулировщики, выпятив грудь и замерев в позе настоящих полицейских, удерживали поток автомобилей.
Во дворе и в коридорах школы распоряжались школьные патрули из восьмиклассников:
— Курильщики, третий этаж — кабинет истории!
Персики — на пятый, в кабинет математики!
Не бегать по лестницам!
Не орать!
Эй ты, конопатый, сейчас же отдай свой мяч!
Вымой руки, чумазый, а то потеряешь свои ленточки отличника!*
* В некоторых американских школах ученики носят на поясе ленточки за отличные успехи и поведение.
Так, подгоняя, покрикивая, а кое-кому просто раздавая тумаки, школьные патрули водворяли наконец порядок, и до уроков в коридорах и на лестницах наступала сравнительная тишина.
Только у «малюток» в седьмом классе вот уже который день патрульные не могли добиться порядка.
И что только не делали патрули!
Упрашивали, уговаривали, штрафовали крикунов, отбирая у них ленточки, угрожали пожаловаться сначала в совет старост, потом вице-президенту Принсу, наконец, самому Бобу Коллинзу — президенту школы, — ничто не помогало: «малютки» продолжали волноваться.
В ноябре, когда обычно в Америке выбирают президента, в школе тоже происходили выборы школьного президента, его помощников и классных старост.
Все было как на всамделишных выборах: предвыборная агитация, вербовка сторонников любыми способами, вплоть до подкупа сластями и билетами на матчи, деление на демократов и республиканцев, предвыборные речи кандидатов.
В последний раз президентом школы был выбран ставленник демократов Боб Коллинз.
Это был довольно вялый рослый старшеклассник, озабоченный больше своими успехами на ринге в качестве боксера, чем делами школы.
Впрочем, именно эта боксерская слава принесла Коллинзу место школьного президента.
Ведь каждому школьнику было лестно иметь президентом человека, выступающего на настоящих состязаниях.
Однако ко всему, что волновало школу, Коллинз относился довольно равнодушно.
Только из-за его безразличия к школьным делам «малютки» смогли провалить на выборах старост кандидата бойскаутов, «орла» Мак-Магона, и выбрать старостой негра Робинсона — случай редкий, в особенности после войны.
Фэйни в классе не любили: он был заносчив со слабыми и младшими, лебезил перед учителями, и «малютки» подозревали, что он наушничает обо всем, что происходит в школе, отцу.
Зато к Чарли Робинсону большинство относилось хорошо: на гонках «табачных ящиков» машина Чарли обогнала даже Мэрфи, бывшего трижды победителем; у Чарли был открытый, веселый характер, он всегда, при всех обстоятельствах был готов помочь товарищам, и даже те, которые не желали иметь дело с темнокожими, говорили, что Робинсон «такой парень, что даже нисколько не похож на негра».
Когда тайным голосованием старостой класса был избран Чарли, Мак-Магон младший чуть не заболел от злости.
Досталось от него тогда скаутским «неженкам»!
Он их замучил придирками, сверхочередными нарядами, и они так и ходили с развязанными скаутскими галстуками, потому что «орел» не находил в их поступках ничего такого, за что стоило бы завязать галстук *.
По правилам скаутов, завязать галстук может только тот, кто совершил в этот день какой-нибудь достойный поступок.
Но дело было сделано: Чарли Робинсон отныне был старостой класса, он входил полноправным членом в совет старост, он совещался с президентом школы.
И Фэйни мог сколько угодно злиться и вымещать свою досаду на скаутах, ему все равно не удалось бы сместить Чарли до следующих выборов.
Другое дело теперь, когда произошла эта история с отпечатками.
Фэйни тотчас же смекнул, что, сыграв на этом, можно настроить совет старост и «малюток» против Чарли.
Да и дружок Мэйсон обещал ему подговорить ребят.
Во вторник, до уроков, произошел знаменательный разговор Фэйни и Роя.
— А ты, может, тоже метишь в старосты? — подозрительно спросил Роя сын директора. — Что-то ты уж очень хлопочешь…
— Не беспокойся, глупая голова! — отвечал ему Рой. — Я только не могу вынести, чтобы мне что-то указывал черномазый.
Вообще, хорошо было бы всех цветных убрать из школы…
Удивляюсь я старому Милларду: зачем ему понадобилось набивать школу всякой дрянью!
— А газеты?
Ты про газеты забыл? — с важностью сказал Фэйни. — Большой Босс метит в сенаторы, и ему во что бы то ни стало нужно хоть чем-нибудь привлечь к себе рабочих и негров.
Вот он и сунул к нам в школу всю эту рвань и постарался, чтобы газеты раструбили погромче о его «добром сердце».
Он моему па всю эту механику выложил, как на блюдечке.
Я об этом знаю не со вчерашнего дня.
— Вот оно что!.. — протянул Рой. — Теперь понятно, почему твой старик так нянчился с нашим негритосом.
После разговора с сыщиком Робинсону следовало бы просто дать в зубы и вышвырнуть его из школы, а твой отец еще усовещивал его.
— Угу! — Фэйни кивнул. — После, уже дома, мой старик бесился целый час и кричал, что он с удовольствием исключил бы всех цветных, но что у него связаны руки…
— Гм… Боюсь, что нам нелегко будет вышибить негра из старост и провести тебя, — сказал Рой, критически оглядывая Фэйни. — Уж очень ты… гм… липнешь к своему старику, перед Гориллой выслуживаешься.
Ребята этого не любят…
А Робинсон на прошлых гонках заработал хорошую славу.
Я не видел, но ребята говорят — у него был замечательный автомобиль.
И все сам сделал, своими руками…
— Н-да… Он на эти дела мастак, — неохотно признал Фэйни. — Он и сейчас новую машину делает, какую-то особенную, всю из алюминия, и название ей уже придумал — «Серебряная свирель»…
Хвалится, что на майских гонках непременно опять победит Мэрфи.
Мэрфи прямо рвет и мечет — так он ненавидит Робинсона, — добавил Фэйни.
— Вот как!..
Надо нам повидать этого Мэрфи, — оживился Рой. — Может быть, вместе что-нибудь обмозгуем.
Он задумался.
Фэйни грыз ногти и нетерпеливо ждал.
— Придется узнать, как будут вести себя президент и совет старост, если мы поднимем ребят против Робинсона, — сказал наконец Рой.
…Вечером того же дня на школьном дворе, под каштанами стояли две фигуры: щеголеватый южанин и худощавый, бледный ученик в поношенной куртке защитного цвета, на которой блестела серебряная звезда — знак его звания.
Это и был вице-президент школы — восьмиклассник Принс, очень осторожный, миролюбивый и сдержанный юноша.
— Значит, вы, Принс, считаете вполне нормальным, чтобы какой-то негритянский мальчишка командовал нами — белыми? — раздраженно спрашивал Рой, стоя перед восьмиклассником.
— О, вы опять о своем?.. — скучливо протянул Принс. — Что вы так горячитесь, Мэйсон?
Разве вам неизвестно, что у нас в армии во время войны негры были даже офицерами?
— Да, но они командовали только своими черномазыми. — Рой закусил губу. — А как они сражались!
Они оказались трусливее зайцев — при первых звуках выстрелов бежали прятаться…
Мне мой отец рассказывал.
— Не знаю, не слыхал ничего такого, — сдержанно возразил Принс. — Мой отец говорил мне, наоборот, об одном негритянском танковом соединении, которое прославилось на весь восточный фронт.
— Ваш отец говорил?.. — недоверчиво протянул Рой. — А где был ваш отец во время войны?
— Он был механиком в лётных частях, а сейчас работает на компрессорной станции Милларда.
Рой пренебрежительно фыркнул:
— Механиком?..
Что может знать простой механик!
Мой отец служил при штабе, так ему все и обо всех известно…
Принс покраснел.
— У моего отца две медали за храбрость, и, наверно, он знает о войне побольше вашего, — перебил он Роя. — Впрочем, я говорил президенту о вашей затее.
Коллинз считает, что до ноября перевыборов устраивать нельзя.
Кроме того, он сказал, что сам старик Миллард поместил Робинсона в школу и покровительствует ему…
Как бы нам всем не нажить неприятностей…
Рой засмеялся.
— Здорово же устарели ваши новости! — сказал он. — Старик, наоборот, просил передать нам, чтобы мы постарались утихомирить черномазого…
Негр сильно досадил попечителям этой стычкой с полицией.
— Вот как!.. — протянул Принс. — Сам мистер Миллард сказал?.. — Он покачал головой. — Не знаю, как быть.
У нас еще ни разу не было, чтобы посреди года мы кого-то переизбирали.
И потом, Робинсон — очень толковый парень, он на совете старост всегда выступает с дельными предложениями.
Рой начинал терять терпение:
— Послушайте, Принс: вы сами сейчас сказали, что ваш отец работает на заводе Милларда. — Он многозначительно взглянул на вице-президента. — Представьте себе: вдруг мистер Миллард узнает, что сын механика Принса горой стоит за того негра, которого он, Миллард, хотел бы вышибить из школы…
Я думаю, неудобно это получится и для вас и для вашего отца… А? — Он пристально посмотрел на покрасневшего юношу. — Сейчас, мне кажется, не так-то легко найти работу, э?..
— Но я же ничего не говорю, — поспешно перебил его Принс, — я передавал вам только мнение президента Коллинза.
Конечно, если весь класс возмущен нынешним старостой, вы можете сами заменить его другим, не вмешивая ни президента, ни меня, ни совет в это дело.
— Мы так и сделаем! — обрадовался Рой. — Мы уже разговаривали, и все согласны, что нам нужен другой староста, белый.
— Кем же вы хотите заменить Робинсона? — спросил Принс.
— Да вот… класс выдвигает Мак-Магона, — отвел глаза Рой.
Принс поморщился:
— Директорского сынка?
Этого подлизу?
Ведь его же провалили на прошлых выборах.
Кажется, раньше «малютки» его недолюбливали.
Значит, теперь класс переменил свое мнение?
— Переменил, переменил! — поспешно сказал Рой. — В будущий четверг назначается собрание класса, и его единогласно выберут, я уверен.
Принс вздохнул.
Его как будто что-то мучило, но он не решался это высказать.
— Делайте как знаете, только помните: ни я, ни президент в это не вмешиваемся, — напомнил он еще раз и направился к школе.
Дойдя почти до самых дверей, Принс вдруг обернулся.
Теперь его бледное лицо горело.
— А все-таки, если говорить честно, нехорошее вы дело затеяли, — сказал он. — Робинсон — славный товарищ.
И мой отец, если бы узнал об этом, очень рассердился бы.
Он стоял и ждал ответа, но Рой сделал вид, что не слышал.
Принс постоял минутку, вздохнул и вошел в здание школы.
6. Записная книжка
Она лежала в кармане плисовых штанов вместе с плоскогубцами, куском алюминиевой проволоки, ножом, слитком олова, жевательной резинкой, обрывком скрипичной струны и другими чрезвычайно нужными мелочами, даже не имеющими названия.
Ах, эти мальчишечьи карманы!
Как-то раз ученый-психолог, хорошо понимавший юношество, предложил одной редакции написать об этих карманах и даже определить характер того или иного мальчика только по содержимому его карманов.
Но даже он, знаток молодежи, не представлял себе, какой трудной будет его задача.
Как запутался он в этом нагромождении свистулек, штепселей, ножей, напильников, рогаток, козьих ножек, марок, рыболовных крючков, пистонов, спичечных коробок, конфетных «фантиков», черепков, старинных монет, бечевы, гвоздей, клещей, засушенных жуков, кремней, кнопок, бертолетовой соли, красок, гаек, переводных картинок, мелков, угля, оловянных солдатиков, ляписа и прочих химических, технических, географических, столярных, слесарных, археологических и военно-тактических напластований, только в малой степени отражающих многочисленные интересы и увлечения обладателей карманов!
Ученый сперва подошел к делу весьма уверенно и принялся за психологический разбор на основании кучки вещей, извлеченных из такого кармана.
Однако вскоре на лице ученого появилось недоумение и даже некоторая растерянность.
С одной стороны, как будто явствовало, что обладатель акварельных красок, угля и карандашей — человек, поглощенный искусством, увлеченный живописью, вероятно любитель природы, спокойный созерцатель лирических пейзажей.
С другой стороны, тут же вместе с красками лежали дробь, мексиканский нож «мачете», рогатка и бертолетовая соль, что резко противоречило такой мирной характеристике.
Моток провода, штепсель и плоскогубцы были предметами, указывавшими на склонность к электротехнике.
Однако с ними соседствовали наивные «фантики», переводные картинки и даже розовая ленточка — явно из косы девочки.
Получалось что-то до того противоречивое и психологически запутанное, что ученый был вынужден заговорить о «чрезвычайно сложном внутреннем мире» современной молодежи.
Но как раз в этот решающий момент один из служащих редакции сознался, что накануне он торопился на футбольный матч, а потому, в спешке, свалил в одну кучу содержимое нескольких карманов, и что именно в этом следует искать корни противоречий.
Служащего долго и с наслаждением отчитывали за то, что он «сорвал научный опыт психологического анализа», а ученый был так смущен и рассержен неудачей, что от возобновления опыта отказался.
Мы с вами, читатель, в лучшем положении: между нами и карманом в плисовых штанах нет никаких промежуточных инстанций, мы можем вполне свободно распоряжаться его содержимым и строить свои предположения.
По найденным предметам мы свободно можем определить, что обладатель плисовых штанов интересуется техникой и в то же время музыкой.
Вероятно, играет сам на одном из струнных инструментов: иначе к чему бы ему держать в кармане кусок струны и канифоль.
Но зачем нам строить такие шаткие предположения, когда мы можем просто-напросто заглянуть в записною книжку, лежащую в кармане, переплетенную довольно потрепанной коричневой кожей и исписанную мелким, ровным, аккуратным почерком владельца, инициалы которого красуются в виде изящно нарисованного вензеля на первой странице:
«В» и «Г»
Вслед за вензелем идет короткая надпись:
«Книжка подарена на Новый год моим другом Ч. Робинсоном».
Следующие страницы испещрены настолько разнообразными записями, что мы с трудом можем уловить в них основные линии, о которых говорилось выше.
Вот они, эти записи:
«Клеммы надо проверять на массу.
Свечи рекоменд. прожигать на неб. огне.
С 15/III отец в гараже Сноукина — на дополнит, работе — 8 дол. в нед.
Я — бесплатно помощи.
Проба пера.
Проба пера.
Канифоль в большом колич. вредна.
Вчера Мак-Магон уверял своих ребят, что русский самовар — это чайник, который вешается над огнем, и что русские разводят у себя в домах костры и вешают над ними самовары, а дым выходит из отверстия в крыше.
Тогда я сказал, что слушать противно такую чепуху, и рассказал, что такое самовар, и даже нарисовал на доске, и тогда мак-магоновские парни начали звать меня «самоварным специалистом».
Тут подскочил Лори Миллс и начал орать:
— Он специалист не только по русским самоварам, но и по русским большевикам!
Он, наверно, сам большевик!
Я видел у него книгу с красной звездой на переплете, а все вы знаете, что такое эта красная звезда.
Тогда все эти ребята замолчали и стали смотреть на меня, как волки.
Но мне наплевать на них и на всю их компанию.
А книжку со звездой мне принес отец, а ему дал, кажется, мистер Ричардсон, и мы читали ее две ночи подряд.
Это история одного русского летчика, которого подбили фашисты зимой; он обморозил ноги, и ему их отрезали.
Но он так хотел летать, что научился ходить и танцевать на деревянных ногах, и опять стал летчиком.
Почитали бы скауты про этого летчика, такпоняли бы, что такое русские и какая у них сильная воля!
Да разве эти мак-магоновцы что-нибудь читают!
Им бы только драться, да выпивать, да ходить на матчи!
Мой вес — 38 кг.
Это очень мало для моего возраста, и я даю здесь слово с сегодняшнего дня больше есть, и закаляться холодной водой, и не отлынивать от гимнастики.
«Стрела Чиппева».
«Лунная соната».
«Небесный полет».
«Алмазная праща».
«Лассо ковбоя».
«Серебряная свирель» (предложено Ч. Робинсоном; оставлено как название новой модели),
Сегодня Э. Г. читала в коридоре девочкам свои стихи.
Я потихоньку подслушал, а потом попросил у головастой Бетси Крук списать.
По-моему, Э. Г. будет знаменитой поэтессой.
Наши дуры-девчонки стали сразу смеяться и дразнить ее «жадиной», а потом я слышал, как они между собой называли ее «негритоской» и «цветной выскочкой».
Если бы они были мальчишками, я бы их с удовольствием вздул!
Ходили с Чарли в Слоун на автокладбище, приволокли оттуда вполне пригодную камеру и моток проволоки.
Длина — 2 м 30 см.
Для памяти: трапеция Жанто.
В коробке скоростей — фиксаторы.
Разговаривал с Робинсоном.
Его хобби* — автомобиль и вообще техника и негритянский вопрос.
* Хобби — любимое занятие, увлечение.
Когда вырастет, хочет быть вождем всех негров и добиться, чтобы белые их признали во всем равноправными.
Я обещал ему помогать, и вообще мы с ним заключили договор о дружбе на всю жизнь.
Степень сжатия.
Клиренс у автомобилей.
У Чарли и Беннета неприятности.
Вызваны директором по поводу отказа от дактилоскопирования.
Все, кто не хотел давать отпечатки, переписаны, и директор добивался, чтобы Чарли и Беннет подтвердили их имена по списку, но ребята ни за что не хотели.
Наверно, Моль наябедничал отцу про то, что они агитировали в классе против полиции.
Ух, терпеть не могу всю эту мак-магоновскую компанию!
Прямо руки чешутся с ними подраться!
Директор очень ласково объяснил Робинсону, что вышибет его из школы при первой же провинности.
А вчера я слышал, как Горилла говорил мисс Вендикс, что пора освободить школу от негров и вообще от всех смутьянов. Горилла сказал, что может их пересчитать по пальцам.
Мисс Вендикс, по обыкновению, только пищала да вскидывала руки к потолку.
Выучил нашу карпатскую песню.
Отец говорил, что покойная мама пела мне ее, когда я был совсем еще маленьким.
Сыграл ее сегодня отцу.
Кажется, отец плакал.
Потом спросил меня:
— А ты еще помнишь родину?
Я сказал, что, кажется, помню горы и буковый лес возле нашей хаты и Тиссу — такую голубую и чистую.
Тогда отец сказал:
— Хоть бы еще разок повидать все это…
Будь проклят час, когда я вздумал сюда поехать!
Если бы панне отнял у меня землю, никогда бы я не покинул свой край!
И мне хотелось бы поехать на родину, посмотреть горы, леса…
abu
Если бы можно было взять с собой Чарли, и Джоя, и мистера Ричардсона, и Цезаря, и, конечно, Э. Г., я бы сейчас же согласился уехать.
Вчера Долговязый сказал мне:
— Охота тебе возиться с черномазыми!
Ведь ты хоть и не настоящий янки, а все-таки белый!
И болван же этот Лори!»
* * *
Затем в книжке нарисовано пронзенное стрелой сердце и раз десять тщательно вычерченный вензель «Э» и «Г».
Кого скрывает этот вензель, мы не смогли установить, тем более что дальше идут чистые, не заполненные еще страницы.
7. Горилла Хомер
На пятом этаже, в кабинете Хомера, стояла мертвая тишина.
Под насупленным взором учителя седьмой класс решал письменные примеры по математике.
Кабинет Хомера был, кажется, самой холодной и мрачной комнатой во всей школе.
Высоченные потолки, голые стены, выкрашенные, по выражению школьников, в «нежно-крысиный» цвет, и унылый вид из окон на трубы миллардовских заводов были очень подходящим фоном для учителя математики.
Хомер был мрачен, так сказать, по убеждению.
Он искренне считал, что только суровый, замкнутый характер помогает человеку добиться в жизни чего-нибудь выдающегося.
Однако самому Хомеру это плохо помогало.
Он чувствовал себя неудачником и от этого становился все более злобным и раздражительным.
В молодости Хомер был подающим надежды боксером, и его выступления приносили ему немалый доход. Но как-то раз всплыло одно некрасивое дельце с подкупом. Хомера ославили в газетах, и с тех пор ему пришлось бросить ринг и заняться математикой.
Во время войны Хомер побывал в Эль-Аламейне, но в армии его тоже невзлюбили.
Он твердил каждому, что войну затеяли негры и коммунисты, в пьяном и трезвом виде лез в драку с офицерами-неграми и так надоел товарищам, что все очень обрадовались, когда его перевели в интендантскую часть.
Из армии Хомер вернулся еще более озлобленным.
По рекомендации одного из приятелей Мак-Магона ему удалось получить место учителя в школе, и теперь он считал себя конченым человеком и вымещал на учениках все свои неудачи.
В этот день серое, дождливое небо еще усиливало обычную раздражительность учителя, а в учениках вызывало тоскливую скуку.
Со своей третьей парты Чарли Робинсон видит, как сидящая впереди Пат Причард кусает губы и чуть не плачет.
Сам Чарли уже давно решил первые три задачи и теперь кончает четвертую, самую легкую.
Он поднимает курчавую голову от тетради и оглядывает класс.
Ага, Джой Беннет, его сосед, тоже кончил примеры и теперь делает вид, что проверяет решение.
Однако Чарли виден из-под его тетради кончик пестрой обложки: Джой преспокойно читает приключения сыщика Тома Баркера.
А дальше, за Джоем, виднеется торжествующая физиономия Фэйни Мак-Магона.
Этот, наверно, думает, что обскакал всех, и за билет в кино или за порцию земляничного мороженого уже решил задачки и своему дружку — Мэйсону: неспроста Мэйсон так спокойно ковыряет перочинным ножичком в зубах.
Позади двух приятелей — Минору Сано;
«потомок самураев» что-то высчитывает на пальцах и быстро-быстро пишет, не глядя по сторонам.
А вон Мери Смит, самая старательная из девочек, что-то стирает в тетради — должно быть, кляксу, — но и у нее, по-видимому, все в порядке.
Зато на самой задней парте у мулата Джона Майнарда вид испуганного кролика, и каждому ясно: он еще не решил ни одного примера.
Этот Майнард — сын владельца танцевального клуба, и, говорят, у них очень богатый дом.
Майнард непременно хочет выдать себя за белого и смачивает волосы специальной жидкостью, чтобы они не курчавились.
Чарли однажды слышал, как Джон говорил девочкам из восьмого, будто он — испанец, как Де-Минго.
А тут вдруг прибежали «малютки» и стали его звать:
— Эй, Ложка Дегтя, идем играть в бейзбол!
И тогда сразу открылось, что Джон — просто-напросто цветной, и девочки начали смеяться, а Майнард заплакал и убежал.
Чарли вспоминает, как ему тогда противно было смотреть на Майнарда — противно потому, что парень подделывался под белого и гнушался своей цветной кожи, а потом ему стало жалко этого дуралея, и он увел Джона с собой.
Чарли и теперь жаль Майнарда: не везет бедняге с математикой!
Опять Хомер будет бранить его «тупицей», а белые ребята издеваться над тем, что Ложка Дегтя способен только бить в барабан.
Но чьи это там два блестящих темных глаза, устремленных на Чарли?
Нэнси Гоу, соседка Майнарда, видно, тоже «плавает»!.. Ох, надо выручать ребят, честное слово!
Чарли ёрзает на парте, следит за Хомером.
Учитель шагает вдоль кабинета, изредка бросая угрюмый взгляд на склоненные головы учеников.
Вот он повернулся спиной.
— Не зевай, Чарльз, — беззвучно шепчет Джой: он уже угадал намерение друга.
Теперь надо оторвать два крохотных клочка бумаги — оторвать так ловко и неслышно, чтобы острый слух Гориллы не уловил ничего подозрительного.
«Валяй, валяй, Чарли!» — говорят нетерпеливые глаза Джоя.
Он уже забыл о приключениях знаменитого сыщика и весь поглощен предприятием друга.
Чарли с непостижимой ловкостью отделяет от тетради два лоскута.
Теперь скорее, скорее, пока Горилла стоит спиной, написать на каждом клочке решение всех четырех примеров!
Чарли пишет молниеносно, как стенограф.
Готово!
Джой Беннет выхватывает у него под партой обе бумажки, осторожно перегибается вперед и кончиком пера подцепляет одну из медных прядей, лежащих на плечах Пат.
Она оборачивается, негодующая: кто смеет!
Джой показывает ей кончик зажатой в кулаке бумажки, и Пат мгновенно понимает.
Лицо ее розовеет; как благонравнейшая ученица, она закладывает руки за спину, и в ладонь ей немедленно попадает исписанная мельчайшими цифрами бумажка.
«Ура! Ура!» — мысленно восклицает Чарли.
Он в восторге — он видит кончик светлого глаза и розовую от волнения щеку Пат: спасена!
Теперь надо выручить тех двух, на последней парте.
Пока Чарли осматривает «посадочную площадку», Джой ухитряется перебросить Фэйни вторую бумажку.
Он кивает на Майнарда и требует, чтобы Фэйни переслал шпаргалку мулату.
Однако Фэйни, этот дрянной мальчишка, делает вид, что до смерти боится Хомера.
На самом деле он будет очень рад, если Майнард провалится с примерами и получит от Гориллы нагоняй.
Джой выразительно показывает ему из-под парты кулак, но Моль отворачивается, будто не заметил, и шепчет что-то своему соседу Рою; тот ухмыляется во весь рот.
— Конец, леди и джентльмены, — говорит Хомер, взглянув на часы. — Мак-Магон, соберите тетради.
Собирать тетради — обязанность Чарли, однако Хомер постоянно делает вид, что это ему неизвестно.
Каждый раз, как Чарли подходит к нему, подает ему ручку или мелок, Хомер всей своей физиономией выражает брезгливость.
Зато перед Фэйни он явно заискивает, стараясь через сына заслужить расположение отца.
Это понимают все в классе; поэтому никто не удивляется, когда Хомер объявляет, что раньше и лучше всех решил примеры Фэниан Мак-Магон и он, Хомер, ставит ему «эй» — высший балл, то есть «отлично».
— Правильно решил примеры и Робинсон, — неохотно мямлит он затем, — но у него на тетради какое-то пятно, поэтому я ставлю ему не «эй», а «би» («хорошо»).
— Это, наверно, мать капнула ему соусом на тетрадку, сэр! — радостно подхватывает Фэйни. — Его мать — стряпуха, сэр…
Ха-ха-ха!
Чарли сереет.
— Не надо так говорить, Фэниан, — отечески журит директорского сынка Хомер. — Профессия стряпухи столь же почтенна, как и всякая другая.
Пат получает «отлично».
Чарли, забыв обо всем, кивает ей, улыбается радостно; она отвечает смущенной гримаской.
— Минору Сано я ставлю «си» («удовлетворительно»), — говорит Хомер, насмешливо поглядывая поверх тетради на японца. — Мистер Сано больше любит писать свои иероглифы, чем решать примеры по алгебре.
Минору Сано улыбается и кланяется, хотя глаза у него совсем не веселые.
Он получает от Хомера свою тетрадь, прижимает ее к груди, снова улыбается, снова кланяется и садится на свое место у окна.
— Мэйсон, подойдите ко мне, — говорит Хомер.
Рой Мэйсон, красивый и щеголеватый, как всегда, неторопливо поднимается и идет к учителю.
Одна щека у него подозрительно припухла. И Чарли готов поклясться, что во рту у Мэйсона резинка, хотя в школе строжайше запрещается жевать резинку на уроках.
Хомер как будто ничего не замечает, вернее — не хочет замечать.
К Мэйсону учитель относится с видимым подобострастием и никогда не забывает спросить, как здоровье его уважаемых родителей.
— Вы заслужили отличную отметку, дитя мое, — говорит Хомер, посылая Рою нежнейшую улыбку. — Если вы и впредь будете так же старательно заниматься, вы сможете когда-нибудь стать губернатором штата.
Я надеюсь на вас, дитя мое.
«Дитя» стоит с оттопыренной щекой и упорно молчит, потому что первое сказанное им слово обнаружит приклеенную к нёбу резинку.
Хомер умилен:
— Садитесь, Мэйсон.
Можете прибавить себе еще одну ленточку за отличное знание математики.
Рой идет к своей парте, и почти тотчас же оттуда раздается разгоряченный шепот: Фэйни хочет заработать на отличной отметке Роя и требует прибавки, а Мэйсон сердито торгуется.
Между тем Хомер долго рассматривает две оставшиеся тетради, две обычные тетради для математики, но Чарли видит, как на задней парте два орехово-смуглых лица сереют и становятся испуганными.
Джон и Нэнси — два жалких зверька — не сводят завороженных глаз с Хомера.
Молчание учителя нависает, как туча.
Но вот наконец он откидывается на спинку стула.
— Передо мной лежат еще две тетради, — говорит он напыщенно, — две грязные, неряшливые, затасканные, небрежные, забрызганные чернилами, захватанные грязными руками тетради.
Хуже этих тетрадок я никогда ничего не видел.
Отвратительней этих тетрадей я никогда ничего не держал в руках.
Чьи это тетрадки?
Кто мне скажет?
Это только вступление к издевательству.
И класс это понимает.
Кое-кто уже хихикает, иные мрачнеют, опускают головы.
— Это тетради Джона Майнарда и Энн Гоу, сэр! — вскакивает Фэйни.
На лице директорского сынка написано величайшее удовольствие.
Мальчик и девочка на последней парте съеживаются.
— Правильно, Мак-Магон, — кивает Хомер, — это действительно тетради названных тобой учеников…
Подойдите сюда, Майнард и Гоу.
Нэнси первая поднимается с места и медленно идет к учителю.
Губы ее обиженно вздрагивают.
Тетрадка Майнарда ничуть не грязнее, чем у любого из мальчиков, а уж у нее, Нэнси, тетрадка всегда совсем чистая, самая чистая в классе, пожалуй…
Тоненькая, с лицом цвета полированного ореха и пышной шапкой волос, Нэнси похожа на гвоздику в высокой рюмочке.
Мать Нэнси — танцовщица в местном театре, и Нэнси унаследовала от нее грациозность и пластичность движений.
Покачивая кудрявой головкой на длинной шейке, девочка подходит к учителю.
За ней, волоча ноги, следует Джон Майнард — насупленный и неловкий с виду подросток.
У Джона — кожа цвета загара, никто не заподозрил бы в нем темнокожего.
Скосив глаза, Ложка Дегтя смотрит на Чарли, и у того начинает щемить от жалости сердце.
— Так… — говорит Хомер, критически разглядывая мальчика и девочку. — Скажите, о чем вы думали, когда пытались решать примеры?
О жареной курице с тыквой?
О кукурузных зернах?
О прошлогоднем снеге?
Об игре на барабане?
В каждом его вопросе — издевка, и у Чарли холодеют руки.
Он чувствует сухой жар, поднимающийся к щекам, слышит, как кровь шумит в ушах.
— Вам нечего мне ответить, потому что вы ни о чем таком не думали, — продолжает Хомер. — А не думали вы попросту оттого, что вам вообще не свойственно думать.
Я вам скажу, Майнард и Гоу… я скажу вам искренне, потому что я желаю вам обоим добра. — Тут голос Хомера становится почти ласковым. — Видите ли, дети мои, вам изучать алгебру — просто потеря времени.
Гораздо целесообразнее вам учиться, как приготовлять соус для жаркого.
Глаза смуглой девочки наполняются слезами — огромные темные глаза, похожие на глаза лани.
Приготовлять соус ей, Нэнси, мечтающей о великой славе поэта, ей, сочиняющей стихи, известные всей школе, одобренные самим мистером Ричардсоном!
— А как же, сэр… я про себя не говорю, сэр, я сама знаю, что я решила только две задачи из четырех, — говорит она дрожащим голосом, — но Чарли Робинсон, сэр?
Он ведь такой же, как мы, сэр, а ведь лучше всех у нас в классе знает алгебру!..
Шепот проносится по кабинету.
Фэйни, Рой и несколько ребят из их компании презрительно фыркают.
Хомер отмахивается от девочки:
— Забирай свою тетрадь и ступай на место.
И не задавай глупых вопросов.
Если я говорю что-нибудь, значит, у меня для этого есть основания.
Я поставил тебе и Майнарду «эф» («плохо»).
Нэнси начинает громко, на всю комнату рыдать.
Джон Майнард стоит перед учителем согнувшись, опустив руки вдоль тела; он похож сейчас на деревянного паяца, которого Чарли видел однажды на ярмарке.
Сердце Чарли так колотится, что трудно дышать.
Некоторые из ребят решили всего по два примера, и все же Хомер поставил им «удовлетворительно».
Как ненавидит сейчас мальчик Хомера, как ненавидит он всех, кто издевается над его народом!
Шумит, шумит кровь в ушах!
Чарли знает: Горилла ждет только случая, чтобы донести на него директору.
После истории с дактилоскопированием достаточно малейшего повода, и его вышвырнут навсегда из школы.
Еще три дня назад мать, его милая мать, долго плакала и умоляла Чарли, своего золотого, драгоценного мальчика, сдерживаться и не навлекать на себя гнев начальства, хотя бы в память отца, который так хотел, чтобы он стал ученым.
И Чарли обещал.
А теперь вот чувствует, как трудно сдержать это обещание.
Сейчас, сию минуту он встанет и скажет этому страшилищу все, что думает о нем черный парень!
Чарли опирается руками о парту и облизывает пересохшие губы.
О счастье!
В это последнее мгновение раздается резкий, как удар, звонок, спасительный для мальчика и, быть может, для Хомера.
Чарли тяжело переводит дух.
— Выходите из кабинета, не задерживайтесь, — машинально, по привычке, говорит он школьникам.
8. В перемену
В распоряжении школьников — целые четверть часа.
Моментально составляются партии в бейзбол, в салки, в «львов и тигров».
Девочки прыгают через веревочку, чинно гуляют парами или стрекочут как сороки.
На взгляд, на очень беглый взгляд непосвященного человека, все дети во дворе играют и бегают вместе, все смешались в общий веселый хоровод.
Но уже через несколько минут каждый мало-мальски внимательный наблюдатель начал бы различать отдельные группы, которые никак не смешиваются между собой.
Он увидел бы занятых какой-то сугубо военной игрой бой— и герл-скаутов, которыми командует белесый мальчик, похожий на моль.
Он заметил бы отдельную команду играющих в бейзбол мальчиков и девочек в дорогих спортивных костюмах и среди них юного денди в желтых туфлях, самого великолепного и высокомерного.
Ему бросилось бы в глаза, что поодаль от бейзбольной площадки, стараясь не подбегать к ней слишком близко, носятся «тигры» в заштопанных бумажных свитерах и заплатанных вельветовых штанишках и «львы» в ситцевых платьицах, вылинявших от бесконечных стирок.
Он заметил бы во дворе несколько темнокожих мальчиков и девочек, которые тоже держатся особняком и если затевают иногда общие игры с белыми детьми, то их партнерами почему-то всегда оказываются ребята в бедной одежде.
abu
Но вот внезапно эта гармония нарушена, и два мальчика — черный и белый из компании «тигров» — врываются в группу бойскаутов и извлекают из нее белесого Фэйни.
Джой Беннет, красный, негодующий, в расстегнутом стареньком джемпере, и его друг Чарли Робинсон допрашивают директорского сынка:
— Это из-за тебя провалились на математике Майнард и Нэнси!..
Почему ты не переправил им записку — отвечай!
Фэйни, прежде чем ответить, озирается: есть ли поблизости кто-нибудь из скаутов или вообще из «своих».
Убедившись, что Рой неподалеку, он дерзко говорит:
— Не передал, потому что не желаю из-за них влипнуть.
— Врешь! — горячится Джой. — Врешь, дохлая моль!
Просто тебе было приятно подвести Майнарда и Нэнси.
Я тебя знаю, голубчика!
Тебе хочется, чтобы Нэнси не дали выступить на майском празднике.
— Отвяжись от меня, — шипит Фэйни, — а то я вот возьму и покажу Хомеру или президенту шпаргалку Робинсона…
Пусть узнают, чем занимается наш уважаемый староста! — Он насмешливо морщит нос и показывает зажатую в кулаке бумажку: — Вот она, шпаргалка-то!
— Ах ты, крысиный помет! — сжимает кулаки Джой. — Посмей только наябедничать на Чарли!
— Посмей только! — эхом откликается чей-то голос.
Это Василь Гирич.
Он только что с увлечением играл в «тигров», пока не заметил, что у друзей в углу двора происходит что-то серьезное.
Фэйни, увидев подоспевшее к противнику подкрепление, потихоньку отступает к бейзбольной площадке.
Вот он уже рядом с Мэйсоном и что-то азартно шепчет ему на ухо.
Рой пожимает плечами.
— Удивляюсь, Мак-Магон, охота тебе опять связываться с черномазым и его дружками! — бормочет он сквозь зубы. — Бери пример с меня: настоящий джентльмен никогда не повышает голоса и не пачкает рук о всякую дрянь…
Вот погоди, когда мы выгоним его вон…
— Я только пригрозил, что покажу учителю его шпаргалку, — говорит Фэйни. — Я думал — они испугаются и купят у меня эту шпаргалку за билет в цирк или еще за что-нибудь…
У Роя загораются глаза.
— Как, эта записка у тебя?
Ты ее сохранил? — спрашивает он с живостью. — Дай-ка ее мне, она может пригодиться…
Дай! — Он протягивает руку.
Фэйни смеется:
— Дать тебе?
Дать вот так, задаром?..
Нашел тоже дурака!
Нет, парень, даром я ничего никому не даю.
Хочешь иметь шпаргалку — давай монету.
Рой не то с удивлением, не то с презрением смотрит на Фэйни, потом отворачивается и яростно плюет.
— Пожалуйста, поосторожнее, а то ты чуть не попал мне на платье! — раздается негодующий голос. — Какие, право, у нас грубые, невоспитанные мальчишки!
Это Пат Причард своей собственной надменной особой.
Она не принимает участия в играх, а прохаживается взад и вперед с книжкой в руках.
Рой багровеет.
Ни за что на свете он не хотел бы показаться этой девочке грубияном!
— Это я не нарочно, Патриция!
Честное слово, не нарочно! — бормочет он извиняющимся тоном.
— Еще бы ты нарочно плюнул в меня! — насмехается Пат. — Этого еще недоставало!..
Впрочем, может, это принято на вашем Юге? — прибавляет она язвительно.
— Ну, знаешь, это уж слишком! — вскипает Рой.
Но Пат со своей презрительной усмешкой так великолепна, что Рой мгновенно переносит свое раздражение на стоящего рядом Фэйни.
От его тумака Фэйни отлетает метра на три.
— Ты это что?
Секунду Моль ошалело смотрит на приятеля, потом издает вопль и кидается в драку.
Пат здесь…
Пат смотрит…
Пускай Пат увидит, какой он, Фэйни, неустрашимый боец!
Под насмешливым взглядом зеленых глаз два приличных мальчика молча и ожесточенно дерутся на бейзбольной площадке.
Пат брезгливо отходит подальше.
— Мэйсон!
Эй, Мэйсон!
Вы что, с ума сошли?
Что это вам вздумалось драться! — Высокий юноша со звездой на отвороте куртки направляется через двор к дерущимся. — Сейчас же прекратите!
Черт возьми, перестанете вы или нет?
Рой с трудом освобождается от висящего на нем Фэйни.
Он растрепан, красен и зол, зол, как тысяча чертей!
Появиться в таком виде перед Пат, а главное — перед вице-президентом школы Принсом!
Теперь Принс, наверно, разболтает по всей школе, как безобразно дрался во дворе молодой джентльмен с Юга…
Он говорит хриплым голосом, изо всех сил стараясь вернуть себе обычную уверенность и достоинство:
— Это несерьезно, Принс.
Мы выясняли маленькое недоразумение…
Так, один пустяк…
А в это время у каштанов Нэнси Гоу, уже позабывшая о плохой отметке, смеющаяся, легкая, как цветок, тормошит Василя:
— Послушай, отчего ты молчишь?
О чем ты думаешь?
— Так, ни о чем, — говорит Василь, уставив на девочку чистые синие глаза и краснея. — Просто так.
— А я вот никогда не молчу, — говорит Нэнси. — Если увидишь, что я молчу, значит, я придумываю стихи…
Хочешь, я прочту тебе мои новые стихи?
abu
Василь не успевает ответить — девочка уже стоит перед ним, вытянувшись в струнку, скрестив на груди руки.
— «Тучка», стихотворение Энн Гоу, — отчеканивает она.
Нэнси опускает руки и, не глядя на Василя, молча ждет одобрения.
Она так уверена в этом одобрении, что даже не очень удивляется, когда Василь говорит восторженно;
— Это… это просто замечательные стихи, Нэнси!
Знаешь что?
Знаешь, Нэнси, ты мне их запиши, а я… я сочиню на них музыку.
Хочешь?
— Хорошо, — кивает Нэнси. — Только постарайся поскорее сочинить, чтобы я могла спеть эту песню на майском празднике.
Мистер Ричардсон сказал, что я непременно буду выступать на празднике с моими стихами.
— Что ты говоришь о празднике? — спрашивает у нее за спиной Мери Смит.
Она щурит близорукие глаза и придвигается ближе. — Ты узнала что-нибудь новое?
— Я говорю, что, наверно, буду читать на празднике стихи. — Нэнси дружелюбно улыбается некрасивой белой девочке. — Ты слышала мои стихи?
Мери вздыхает:
— Слышала несколько раз, когда ты их читала…
Какая ты счастливая, что у тебя такой талант!
А у меня вот нет никаких талантов.
Я не пою, не играю, не пишу стихов, даже не танцую… — Глаза у Мери подозрительно краснеют.
Нэнси не выдерживает:
— Мери, не надо, не плачь…
Я научу тебя танцевать, это совсем-совсем просто.
Вот, смотри…
Нэнси взмахивает руками над головой и несется по ровной цементной дорожке, раскачиваясь, кружась, взлетая, повинуясь какой-то неведомой, одной ей слышной мелодии.
поет она, проносясь мимо, и вдруг, вся еще разгоряченная танцем, подбегает к Мери.
— Что с тобой?
Отчего ты плачешь, Мери, дорогая?
— Ты такая талантливая, а я такая несчастная, бездарная… о-о-о!.. — рыдает Мери.
— Что тут такое?
Отчего она плачет?..
Нэнси, это ты ее обидела? — сердито говорит Чарли Робинсон, появившись словно из-под земли.
Девочек тотчас же окружают набежавшие со всех сторон «малютки».
— Никто меня не обижал…
Это я сама, сама… — сквозь слезы бормочет Мери.
Нэнси скороговоркой рассказывает Чарли, что произошло.
— Плюнь, не огорчайся, Мери, — успокаивает Чарли. — Я скажу мистеру Ричардсону, и тебе непременно дадут роль в спектакле или в живых картинах.
И не плачь из-за чепухи: вовсе ты не бездарная, ты ведь отлично вышиваешь.
Я уверен, ты будешь очень хорошо выступать в живых картинах.
Слезы постепенно высыхают на лице Мери Смит.
Она благодарно смотрит на мальчика:
— О Чарли, ты такой добрый!
Пат Причард тоже всегда говорит…
— Что говорит Пат Причард? — Розовое лицо Пат склоняется над плечом Мери. — Что это ты поминаешь меня?
— Я… я только хотела сказать, что… что ты всегда хорошо отзываешься о Робинсоне.
Разве не правда?
Чарли оборачивается к Пат и радостно улыбается.
Светлеет все его лицо.
Пат щурит зеленоватые глаза:
— Хорошо отзывалась о Робинсоне?
Я?
Что-то не помню…
Верно, тебе просто показалось, Мери Смит.
И, даже не взглянув на мгновенно понурившегося Чарли, медноволосая девочка уходит.
Под каштанами тесной кучкой стоят скауты со своим «орлом», Принс и Рой, который успел уже помириться с Фэйни.
Они вполголоса о чем-то горячо говорят, поглядывая исподтишка в сторону Чарли и его друзей.
— Не позже будущего четверга, Принс, мы известим вас о результате, — говорит наконец Мэйсон. — А ты, Фэйни, подготовь со своими ребятами все, о чем мы говорили.
Фэйни моргает белесыми ресницами.
Он очень взволнован.
Резкой трелью рассыпается звонок, и сразу обрываются все игры, все разговоры.
«Малютки» бегут к дверям школы.
Сейчас — следующий урок.
9. Сочинение на вольную тему
Ричи уже в кабинете и молча следит за тем, как рассаживаются ученики.
Если кабинет Хомера вполне отображает характер Гориллы, то в комнате, отведенной младшему учителю Ричардсону, чувствуется порядок, чистота и уют, свойственные самому Ричи.
По стенам кабинета висят специально выбранные учителем портреты великих людей Америки: Авраама Линкольна, Марка Твена, Вениамина Франклина, генерала Вашингтона в пудреном парике.
А рядом с ними портрет старика с вдохновенным лицом и огненным взором зовет за собой всех сторонников равенства и справедливости.
На выступах у окон — цветы.
Вплотную к одной из стен стоят шкафы с книгами.
Многие из этих книг Ричи давал читать своим ученикам, и никогда не бывало, чтобы школьники оставались равнодушными к прочитанному.
После войны Ричи с радостью вернулся к своей профессии учителя.
Ему казалось, что именно теперь, после такой жестокой бойни, особенно важно воспитать новое поколение в духе благородства, чести, истинного демократизма.
Он считал это высокой целью своей жизни я не стеснялся говорить об этом.
Войну Ричи провел младшим офицером на транспортном судне.
Осколок гитлеровской бомбы повредил ему левую руку, так что она плохо сгибалась в плече, но Ричи считал это пустяком, не стоящим внимания, и, когда его называли «инвалидом войны» или «пострадавшим на войне», он всерьез обижался.
Судно его не раз пересекало океан и доходило до самого Мурманска — русского северного порта.
В свободные минуты он охотно рассказывал ученикам о плавании в минированных водах под беспрерывной бомбежкой фашистских самолетов, о Мурманске, о русских моряках.
Он говорил, что это храбрые, великодушные и прямые люди — настоящие джентльмены и верные товарищи.
Ричи подружился там с одним командиром подводной лодки, по имени Майкл Микайлов.
Этот Майкл Микайлов взял на воспитание маленького мальчика, у которого погибла вся семья, и мальчик так к нему привязался, что не мог ни одного дня пробыть без своего нового отца.
Однажды он даже спрятался у подводной лодке и вместе с моряками ушел в рейс.
За это ему сильно влетело от Майкла, и на совете моряков решено было отослать мальчика учиться в морскую школу.
Так что теперь этот маленький храбрец, наверно, стал настоящим моряком.
«Малютки» затаив дыхание слушали рассказы учителя о далекой, незнакомой стране, о русских.
Они забрасывали Ричи вопросами: какая форма у русских моряков; как звали мальчика; кто были его родители; на каком языке разговаривал Ричи с Майклом Микайловым.
Учитель охотно удовлетворял их любопытство.
А когда дело доходило до языка, то Ричи произносил несколько русских слов: «здравствуйте», «товарищ», «очень срочно», «самолет», «хорошо».
abu
abu
abu
abu
abu
Оказывается, его приятель Майкл, как и многие советские моряки, отлично объяснялся по-английски, и Ричи говорил, что ему было стыдно не знать русский язык.
С глубоким интересом слушал учителя Чарли.
Отец его тоже служил во флоте, и ему казалось, что русские моряки, в особенности этот Майкл Микайлов, чем-то напоминают отца.
Своими рассказами, мягкостью, в которой чувствовалась большая внутренняя сила, заботливостью Ричи заслужил такую любовь учеников, какой не мог похвалиться ни один преподаватель в школе.
Уже по тому, как «малютки» входили в класс, как дружно и ласково приветствовали учителя, было заметно, что Ричи — их любимец.
Тонкий, смуглый, с густыми светлыми волосами, открывающими высокий, чистый лоб, учитель внимательно смотрел на них, пока они рассаживались.
Наконец наступила тишина.
Все глаза устремились на Ричи, перед которым лежала стопка тетрадей.
— В прошлый раз мы с вами писали сочинение на вольную тему, — начал учитель. — Некоторые темы, как, например, «Жизнь Георга Вашингтона», «Христофор Колумб», «Цель моей жизни», я сам предложил вам, остальные же темы я предоставил выбрать каждому из вас самостоятельно.
Я хотел, чтобы каждый выбрал и придумал то, что ему нравится и кажется близким.
Ричардсон легким жестом дотронулся до тетрадей.
— Многие из вас выбрали темой «Цель моей жизни», — тут Ричи улыбнулся, — и если бы я не знал вас раньше, то теперь, по этим сочинениям, мог бы отлично познакомиться со всеми вами.
Я узнал, что многие мальчики хотят стать чемпионами бокса и футбола, знаменитыми сыщиками и даже знаменитыми пиратами…
В кабинете раздался смех.
В особенности смеялись девочки.
А у некоторых мальчиков был явно смущенный вид.
— Что касается девочек, — продолжал Ричи, — то некоторые намереваются стать звездами кино, артистками и просто знаменитыми неизвестно в какой области…
Теперь очередь краснеть была за девочками, и мальчики начали строить им насмешливые гримасы и фыркать.
Но учитель строго посмотрел на них, и шум моментально прекратился.
— Если же говорить серьезно, — сказал Ричи, — то должен признаться: я недоволен вами…
В вашем классе, если не ошибаюсь, два отличника.
— Да, сэр, — поспешно отозвался со своего места Фэйни: — я и… — тут он сделал крохотную паузу, — Робинсон…
— Так… — Легкая усмешка пробежала по лицу учителя. — Очевидно, Мак-Магон, вам никогда не приходилось слышать историю о Джеке и Джоне.
— Нет, сэр, — сказал Фэйни менее поспешно. — А что это за история?
— Видите ли, Джек и Джон были два товарища, совершенно непохожие друг на друга.
Об их характерах судили по тому, как они говорили о себе самих.
Джек постоянно говорил: «Я и Джон», а Джон всегда ставил себя на второе место.
«Джек и я», говорил он…
Фэйни закусил губу.
Ричи, словно не было этого отступления, продолжал:
— Наши лучшие ученики и на этот раз написали сочинения без единой грамматической ошибки.
Впрочем, несмотря на это, одно из этих сочинений мне решительно не нравится.
— Чье?
Чье это сочинение? — раздались голоса.
Чарли и Фэйни продолжали сидеть спокойно, как будто слова учителя их не касались, но на самом деле оба сильно волновались.
— Написано это сочинение на тему «Цель моей жизни», — продолжал Ричи. — Я не скажу вам, чье оно, но прочту вам из него несколько строк.
Он посмотрел на класс.
Кое-кто нетерпеливо задвигался.
Чарли, видимо, сразу успокоился. Фэйни хотя и не смутился, но старался не встречаться глазами с учителем.
Ричи открыл одну из тетрадей и начал чуть глуховатым, но выразительным голосом:
— «Цель моей жизни — стать во что бы то ни стало богатым, как Джон Рокфеллер, или Пирпойнт Морган, или Джулиус Розенвальд.
Некоторые люди говорят, что богатство — это еще не все в жизни, но они говорят эго потому, что сами никогда не владели большими деньгами.
Это неправда.
За деньги можно сделать все, что захочешь.
Деньги дают славу, могущество, власть.
Можно купить все, что тебе угодно: яхту или даже целый корабль, сколько угодно ружей и пушек, дома, автомобили, лошадей.
За деньги можно даже стать графом или маркизом.
Миллиардер вправе управлять целым миром, все его уважают, все его слушаются.
Только богатый человек может рассчитывать на счастливое существование.
Каждый умный человек должен добиваться в жизни богатства…»
Ричи остановился и поднял глаза от тетради.
— Это Мак-Магон!
Это его сочинение! — раздалось сразу несколько голосов. — Фэйни только и думает о деньгах!
Фэйни сидел, опустив белесые ресницы.
— Вы правы, — сказал учитель, обращаясь к классу. — Мне не надо читать это сочинение дальше, потому что все оно написано в том же духе.
И написано вполне грамотно, с соблюдением всех грамматических правил и знаков препинания, так что с этой стороны у меня возражений нет и я должен поставить Мак-Магону высший балл.
Но меня очень интересует: какой балл поставили бы вы ему сами?
Несколько рук вскинулось вверх.
Учитель поискал глазами, кого бы вызвать.
Взгляд его упал на Василя Гирича.
Тот даже чуть-чуть привстал, стараясь привлечь к себе внимание Ричи.
— Говорите, Гирич, — сказал учитель.
— Я поставил бы Мак-Магону низший балл, сэр… — начал Василь, чуть заикаясь от волнения. — Я поставил бы ему самую плохую отметку.
Пускай у него все правильно с орфографией и со стилем, но то, что вы здесь читали, противно слушать…
— А разве плохо быть богатым?
Что в этом дурного?
Чепуха!
Не слушайте его! — закричало сразу несколько учеников. — Мак-Магон хорошо написал!
— Вздор!
Дайте договорить Гиричу!
Он правильно говорит! — надрывались другие.
— …Многие люди так думают и говорят здесь, — продолжал Василь, не обращая внимания на крики, — но есть и другие.
Эти люди знают, что не все в жизни можно купить за деньги.
За деньги не купить друзей, не купить любовь, верность, честность…
Музыку тоже не купишь…
Нет, этого всего никто не сможет купить даже за миллионы миллионов! — убежденно докончил Василь. — Я все сказал.
Можно мне сесть, сэр?
И, раскрасневшись, он опустился на свое место.
Ричи внимательно смотрел на учеников:
— Кто не согласен с Гиричем?
Кому из вас кажется, что все в жизни покупается и продается?
Все затихли.
Никому не хотелось отвечать на такой прямой вопрос.
Мэйсон пробормотал сквозь зубы, что «джентльменства за деньги, разумеется, не купишь», однако поднять голос против приятеля не решился.
— Так вот, Мак-Магон, вы только что слышали мнение ваших товарищей, — сказал Ричи, обращаясь уже прямо к Фэйни. — Многие из них, по-видимому, не одобряют вашей цели жизни.
— Да, сэр, — встал Мак-Магон.
— Я тоже, признаться, не одобряю ее.
Но вы, разумеется, можете придерживаться совсем других мыслей: ведь вы — в свободной стране. — Ричи горько усмехнулся. — А так как ваше сочинение написано вполне правильно, то, повторяю, я вынужден поставить вам «эй».
Фэйни взял из рук учителя свою тетрадь.
Несмотря на старание придать себе оскорбленный и недовольный вид, он был явно рад, что получил хорошую отметку.
— Чарльз Робинсон! — вызвал Ричи.
Чарли подошел к кафедре.
Ричи ласково дотронулся до его плеча.
— Я очень доволен вами, мой мальчик, — сказал он: — вы написали отличное сочинение об одном из самых замечательных людей Америки. — Он обратился к классу: — Ваш товарищ Робинсон написал вот о нем, — Ричи указал на портрет вдохновенного старика, чей взгляд, казалось, пронизывал каждого, кто на него смотрел, — о Джоне Брауне, герое борьбы за освобождение негритянского народа…
Я вижу, Чарльз, вы прочли много книг о нем, — обратился он к Чарли.
Мальчик кивнул курчавой головой:
— Да, сэр, он мой любимый герой, и я всегда думаю о нем: о том, как он любил нас, черных, как сражался с южанами в Харперс-Ферри, какой он был умный и храбрый…
По выражению лица, по голосу Чарли чувствовалось, что он говорит о самом своей заветном.
Рой Мэйсон наблюдал за ним, презрительно скривив рот.
— Смотри-ка, как черномазый разговорился! — наклонился он к Фэйни. — Взялся прославлять этого сумасшедшего старикана, о котором у нас на Юге слышать не могут…
— Я тоже очень люблю Джона Брауна, — говорил между тем Ричи, — и часто жалею, что в наше время нет таких людей… я хочу сказать — таких благородных и смелых, — поправился он.
— Ого, это надо запомнить! — опять шепнул Рой. — Это надо хорошо запомнить…
— Робинсону я тоже поставил «эй», — сказал учитель, отдавая тетрадь Чарли. — Можете передать вашей матери, мальчик, что я вами доволен.
Чарли, сияющий, отправился на свое место.
Ричи продолжал как бы нехотя перебирать тетради.
Легкая морщина легла у него между бровями, и от этого лицо стало старше и суровее.
— Я хочу сказать вам еще кое-что, — начал он с усилием. — К моему большому огорчению, среди этих сочинений есть еще одно, которое я считаю самым злым, бессердечным и грубым из того, что я когда-либо читал. — Ричи бегло оглядел класс. — Автор этого сочинения сам выбрал тему и сам ее разработал…
Я считаю это дело таким серьезным, что не скажу вам ни имени автора, ни его темы.
Он присутствует здесь в классе, слышит и понимает все, что я говорю, и, надеюсь, сделает для себя в дальнейшем нужные выводы.
Я очень надеюсь на это.
Семиклассники беспокойно задвигались на скамьях, подозрительно вглядываясь друг в друга.
Но что угадаешь по лицам?
— Я оставляю эти тетради на столе, — сказал Ричи. — Пусть староста раздаст их вам, не заглядывая внутрь…
Повторяю, я очень надеюсь, что автор упомянутого сочинения подумает о том, что я сказал.
И Ричи вышел из кабинета, оставив школьников взволнованными и смущенными.
Чарли молча роздал всем тетради.
Каждый старался по выражению лица соседа угадать, не о нем ли говорил учитель.
А некоторые невинные души мучились про себя: не они ли вызвали негодование Ричи, не они ли написали то злое, грубое и низкое, о чем говорил учитель?
Гадала и Нэнси — не о ней ли говорил Ричи и имела ли она право писать, что мечтает стать поэтессой?
Может быть, именно это показалось учителю грубым?
Но злого-то здесь уж ничего нет!
Если она причинит этим зло, то только себе!
И только один мальчик взял свою тетрадь вполне равнодушно, даже не заглянув в нее.
Он хорошо помнил, что в ней написано.
Отдельные слова и целые фразы из сочинения были точно оттиснуты в его памяти:
«В большинстве южных штатов и в некоторых северных негром справедливо и правильно считается всякий, в ком есть хоть одна капля негритянской крови.
Негры органически, а также и биологически не способны усваивать никакие науки, кроме арифметики, стряпни и управления автомобилем.
Они могут занимать должности не выше должности сторожа, швейцара или повара.
Происходит это потому, что их черепные кости намного толще черепных костей белого человека.
Это давно доказано медициной».
И дальше:
«Негры никогда не моются; от них идет особенный запах, свойственный только людям с черной кожей».
И еще, и еще, и еще… восемь страниц, исписанных мелким, «джентльменским» почерком южанина!
— Ребята, кто же все-таки написал это так называемое «сочинение»? — спросил Джой Беннет, обводя глазами мальчиков и девочек своего класса. — Наверно, пакость порядочная!
Наш Ричи расстроился не на шутку…
Признавайтесь, ребята!
Ему никто не ответил.
10. После уроков
— Домой, Сэм?
— Нэнси, не забудь про стихи!
Принеси их завтра.
— После обеда — на футболе!
— Помни, Мери, ты обещала мне показать вышивку.
— Ребята, до завтра!
У ворот снова выстроились регулировщики: школьники расходились по домам, шумно прощались, размахивали портфелями, перекликались, стараясь перекричать автомобильные гудки.
Чарли подошел к Гиричу:
— Придешь вечером?
Я достал проволоку.
Можно будет заняться колесами.
— Идет! — кивнул Василь. — А мне отец сделал на заводе ключ.
Теперь будет чем отвинчивать гайки.
— Ого!
Вот это здорово! — обрадовался Чарли.
Он заранее предвкушал удовольствие заняться своим детищем.
Почти у всех мальчиков и девочек в школе были свои хобби, то есть занятия, которыми они увлекались.
Одни собирали марки или спичечные коробки, сигарные этикетки или пуговицы, другие увлекались кинематографом и просиживали по четыре сеанса.
Некоторые пристрастились к азартным играм в кости и карты или же по всякому поводу держали пари.
Хобби Чарли Робинсона был автомобиль.
Еще когда был жив отец Чарли, они вдвоем смастерили первую модель из упаковочного ящика и тачечных колес.
Отец тогда увлекся не меньше сына и каждый раз, возвращаясь с работы, предлагал Чарли всё новые усовершенствования, которые он придумал по дороге домой.
Они возились во дворе с этой моделью до той самой минуты, когда отцу пора было ехать на корабль.
«Ты без меня займись этим и придумай что-нибудь полегче», — сказал он тогда сыну.
С тех пор Чарли сделал около десятка автомобилей из всевозможных материалов: от дерева до консервных банок.
И в прошлом году одна из его моделей победила на гонках «табачных ящиков» — под таким шуточным названием в городе ежегодно происходили соревнования самодельных автомобилей.
Ох, как волновался Чарли, когда судьи, осмотрев его машину, сказали, что он может участвовать в гонках!
Каждый день он взвешивался — не потолстел ли, не стал ли тяжелее: ведь каждые сто граммов имели теперь значение!
Гонки должны были происходить на холме Надежды — пологом, длинном спуске в Верхнем городе. И Чарли несколько раз ходил осматривать всю дистанцию.
Главным его соперником был Мэрфи — ученик технической школы, худосочный малый, года на два старше Чарли.
Мэрфи слыл ловкачом среди ребят Восточной окраины: он знал, как через запасный выход пробраться без билета в кино и на стадион, где стрельнуть мячи для бейзбола и как бесплатно проехаться в автобусе до соседнего города Гренджера.
Мэрфи уже курил и потихоньку выпивал в компании взрослых.
Отец его был владельцем ремонтной мастерской, поэтому у Мэрфи имелось сколько угодно подходящих материалов, из которых можно было сконструировать автомобиль.
Три года подряд он выигрывал гонки и считался непобедимым.
И вдруг появился Чарли Робинсон на легком сигарообразном автомобильчике, и холм Надежды впервые стал свидетелем поражения Мэрфи.
Отдавая Чарли переходящий приз — серебряный жетон с изображением автомобиля, Мэрфи был темнее тучи.
— Я ничего не имел бы против, если бы меня победил белый, — сказал он своим «болельщикам». — А видеть, как похваляется эта черная образина, не могу!
Я еще ему покажу!..
Когда Чарли передали эти слова, он не придал им никакого значения.
Однако теперь, когда снова приближались майские гонки, он все чаще встречал Мэрфи в Горчичном Раю и почти всегда поблизости от своего дома.
Он знал: Мэрфи строит новую модель и снова будет участвовать в состязаниях.
Василь Гирич тревожился и уверял, что Мэрфи не зря шляется возле сарая, где стоит их машина.
— Ты его не знаешь, этого парня.
Мэрфи на все способен: возьмет и подожжет ночью сарай, — уверял он Чарли.
Но Чарли — сам честный и прямодушный — отмахивался и смеялся:
— Всюду тебе мерещатся подвохи.
Просто Мэрфи не терпится поглядеть на нашу «Серебряную свирель».
А все-таки придется ему потерпеть до старта…
«Серебряная свирель» — последняя модель Чарли — была почти закончена.
На этот раз автомобиль был сконструирован из старых самолетных частей, которые мальчики откопали на «кладбище» вблизи аэродрома.
Все — от старого солдатского котелка до резиновой трубки — шло в дело.
Чарли унаследовал от отца конструктивные способности, у него были ловкие руки прирожденного механика.
Чем только не наполнял он свой дом и свои карманы!
Тут были мышеловки специальной конструкции, и точилки для перьев из ореховой скорлупы, и звуковая сигнализация, от которой чуть не падали в обморок соседки.
Мальчик мечтал построить настоящий автомобиль с настоящим мотором.
Вот когда можно будет поехать путешествовать, увидеть мир, а не только пыльный, пропахший газолином Стон-Пойнт!
— Тогда мы поедем с тобой к Скалистым горам, погостим у индейцев… — прилаживая руль к «Серебряной свирели», поверял Василю свои мечты Чарли. — Вот подходящая тяга к левому переднему…
А потом мы двинемся на Аляску…
Надо будет положить ее отмокать в керосин…
Там, говорят, можно ездить на оленях…
Василь привык не удивляться причудливым скачкам мыслей Чарли.
Сам Василь тоже мечтал путешествовать.
Правда, страна, которая его привлекала сильнее всего, лежала за океаном, далеко-далеко от Скалистых гор, но до поры до времени Василь никому не заикался об этой стране.
А пока он усердно работал вместе с Чарли над регулировкой колес «Серебряной свирели» и даже иногда приводил для консультации своего отца.
Плотный седоусый Гирич усаживался на корточки перед машиной, копался вместе с ребятами в деталях и увлекался не меньше мальчиков.
Вот и сегодня он обещал прийти вечером и принести кусок алюминиевой трубы для руля.
— Напомни отцу о трубе, — сказал Чарли Василю, когда тот уже направлялся к воротам.
Василь кивнул:
— Не беспокойся, он не забудет.
Подошел Джой, на ходу запихивая в папку тетрадки:
— Вместе домой пойдем?
— Нет, — слегка смутился Чарли. — Я… мне надо еще поговорить с мистером Ричардсоном…
Глаза его обежали весь школьный двор, ища кого-то.
Вон там, под каштанами, мелькнуло зеленоватое платье.
— Ричи пошел наверх, я его видел, — сказал, желая услужить другу, Джой. — Беги скорее, ты его еще догонишь.
Нечего делать, пришлось Чарли повернуть снова к школе и с деловым видом поспешить наверх.
Джой вдруг насторожился и резко обернулся к Василю:
— Посмотри-ка, что это за компания собралась на бейзбольной площадке?
Опять Моль со своим дружком!
И скауты с ними!
О чем это они там шепчутся?
Может, узнали, кто написал это сочинение, а нам не хотят говорить?
— Нет, по-моему, они опять затевают что-то против Робинсона, — сказал Василь. — Вчера весь день шептались, собирались по углам, что-то писали…
Принс два раза к ним приходил.
А сегодня ко мне подъезжал Лори, говорил, что класс больше не хочет подчиняться негру, что директор относился бы очень мягко к классу, где старостой был бы его сын, что всем это было бы очень выгодно: можно не так зубрить и на экзаменах никто не придирался бы.
— Ну, а ты что?
Что ты ему сказал? — мгновенно вспыхнул Джой.
Василь спокойно глянул ему в лицо:
— Я послал его куда следует и на дорогу дал ему хорошую затрещину.
И сказал, что мы всегда будем поддерживать Чарли.
— Молодец! — Джой шлепнул друга по спине. — Гляди-ка, они держатся, прямо как заговорщики.
Вон, гляди, подозвали девочек и шепчутся с ними…
— Они уверяют, что добьются, чтобы в школе не осталось ни одного цветного, — сказал незаметно подошедший Джон Майнард. — Я сам слышал, как этот южный франт похвалялся, что добьется.
И они действительно это сделают, — добавил он меланхолично.
— Эх ты, шляпа!
Что ж ты, так и будешь дожидаться, чтобы тебя вышибли из школы только за то, что ты — темнокожий? — вскипел Джой. — Нет, ребята, я сейчас же бегу за Чарли, скажу ему, что и нам нужно собрать весь наш штаб.
В случае чего — покажем им себя.
Нужно быть наготове, а то от этих парней всего можно ждать…
Чарли не тебе чета, Майнард, он будет действовать.
И Джой побежал обратно к школе, крикнув на бегу Василю:
— Подожди меня, я быстро!
В верхнем коридоре у окна Чарли говорил Ричардсону:
— Она сегодня даже плакала, сэр.
И все оттого, что у нее нет никаких талантов.
Ей так хотелось бы выступить на празднике…
Я сказал, что попрошу вас, сэр.
Может, для нее найдется роль в живых картинах или еще где-нибудь?
Она была бы так счастлива…
— Хорошо, Чарльз, я постараюсь придумать для Мери Смит что-нибудь подходящее, — кивнул Ричи. — А вы уже ходите на репетицию к мисс Вендикс?
— Да, сэр.
Она дала мне роль волхва в картине «Поклонение волхвов», — оживился Чарли. — Говорит, что я буду очень хорошо выглядеть в бараньей шкуре и с посохом в руке.
Она меня поставила впереди всех, у самых яслей младенца.
— А кто же будет младенцем? — лукаво усмехаясь, спросил Ричи. — Уж не наш ли Лори Миллс?
Чарли расхохотался:
— Лори Миллс?
Наш шестифутовый «малютка»?
Правда, сэр, Лори — любимец мисс Вендикс, но на этот раз она все-таки взяла маленького братишку Де-Минго.
У него замечательная мордочка и глазищи как вишни…
Мы только боимся, что, когда откроется занавес, он вдруг возьмет да и заплачет…
Ричи фыркнул по-школьничьи, и Чарли, мгновенно уловив благоприятное настроение учителя, решился спросить:
— Сэр, не можете ли вы сказать… про сочинение, сэр… о чем оно и кто его написал?..
Даю вам слово, сэр: никто ничего не узнает.
Улыбка мгновенно сбежала с лица Ричи:
— Нет, мальчик, я сказал на уроке все, что мог и хотел сообщить всем вам.
Не стоит возобновлять этот неприятный разговор.
Чарли смущенно потупился.
— Кстати, — как бы вскользь продолжал Ричи, — я давно хотел спросить: как вы ладите с этим новичком — Мэйсоном?
Ведь он пришел в класс в середине года?
— Я-то с ним поладил бы, да он со мной не очень-то ладит, — встряхнул головой Чарли. — Он ведь с Юга, а там у них негр — не человек…
Вот он и не может никак примириться, что мы учимся в одной школе.
Когда я подхожу к нему, он так корчится, словно змею увидел.
— Так… — сквозь зубы пробормотал Ричи. — Понятно… — И резко изменил разговор: — А как подвигается машина?
Успеете закончить к «табачным гонкам»?
— Еще бы, сэр!
Шасси уже почти готово, теперь дело за кузовом, — с воодушевлением начал мальчик. — Я взял за основу кузов последнего ракетного автомобиля.
Он будет совеем не похож на прошлогоднюю машину Мэрфи…
Чарли хотел было пуститься в подробности, но в это мгновение из-за поворота коридора показался бегущий во всю мочь мальчик.
Это был запыхавшийся Джой.
— Робинсон, заговор! — еще издали начал он выкрикивать, не замечая в своем возбуждении учителя. — Моль и его дружок собираются тебя выставить.
Всех черных хотят выжить из школы.
Мне только что Бэн Квинси сказал. Они во дворе собрались.
Будет большой бой.
Сегодня же нужно собрать штаб!
Мы им тоже покажем себя!
Тут только Джой увидел Ричардсона и сконфуженно забормотал:
— О сэр, простите…
Я не заметил вас, сэр…
Ричардсон закусил губу.
— И много школьников примкнуло к Мак-Магону и Мэйсону? — спросил он Беннета.
Чарли и Джой удивились, откуда их любимец узнал о Мэйсоне.
— Порядочно, — отвечал Джой. — С ними все скауты и та компания, которой они обещали кое-что дать за поддержку.
Мэйсон получает от отца хорошее содержание.
А у Фэниана всегда водятся денежки.
— Предупредите меня, когда будет этот «бой», — сказал учитель, хмуря тонкие брови.
И, слегка кивнув мальчикам, он направился к дверям своего кабинета.
11. Патриция
— Соберемся сегодня вечером у меня, — обратился Чарли к товарищу, едва учитель скрылся из виду. — Видно, на этот раз простой дракой не обойдется…
Скажи всем нашим, чтоб приходили, — добавил он.
Джой покрутил в воздухе папкой, как пращой:
— Все равно у мак-магоновцев не выгорит — тебя все наши поддержат, а Фэниана даже его скауты терпеть не могут…
Ну, до вечера, Чарли.
И Джой Беннет побежал оповещать «своих».
Чарли спустился во двор и тотчас заметил: зеленое платье еще маячит под каштанами.
Неподалеку стояла небольшая кучка скаутов со своим вожаком и Мэйсоном.
Не обращая на них внимания, Чарли пересек двор и подошел к зеленому платью.
В этот момент зеленое платье казалось поглощенным беседой с Мэри Смит.
— Хэлло, Пат!
Собираешься домой? — окликнул Чарли.
Увидя его так неожиданно близко, Мери вздрогнула.
Пат невозмутимо кивнула медноволосой головой:
— Да, пора, а то мать будет беспокоиться.
Я и так задержалась.
Она старалась застегнуть тугой замок сумки.
— Дай я застегну тебе. — Чарли взял у нее из рук изящную желтую сумку. — Так идем вместе?
Пат быстро глянула в сторону скаутов и так же быстро отвела глаза:
— Идем.
Она решительно тряхнула волосами и вместе с Чарли направилась к воротам.
Мери всплеснула руками.
— Патриция, опомнись!
Они смотрят!
Это тебе не пройдет даром!.. — зашептала она.
— Пожалуйста, не шепчи, — оборвала ее Пат. — Я не из пугливых.
А ты, если трусишь, можешь оставаться. — Она ускорила шаг.
— Это я — трушу?
Меня можно растерзать на части — я им не поддамся! — горячо сказала Мери, немедленно становясь по другую сторону Чарли.
Сопровождаемые враждебными взглядами скаутов, все трое вышли из ворот школы и направились в сторону Паркового района.
Дождь прекратился, но на улице было сумрачно, и кое-где в витринах уже зажгли свет.
Чарли вдохнул сырой воздух.
На секунду ему показалось, что пахнет весной, но уже в следующий момент он различил запахи колбасы, и капусты, и селедок: тянуло из открытых дверей лавки Слейкса.
Картонный негр — реклама овсянки, — как всегда, улыбался с витрины.
Улица, несмотря на то что она носила название Скул-стрит (Школьная), была беспокойной, грязноватой и очень шумной.
Кричали продавцы жареной кукурузы, выкликали свой товар кондитеры, мороженщики и продавцы бананов.
Пронзительно свистела жаровня Пинелли — продавца земляных орешков.
Предостерегающе гудели автомобили.
Сэнди и Бинг, знакомые мальчишки-газетчики, выскочили из-за угла прямо на Чарли и девочек и понеслись по улице, крича во все горло:
— Похищение ожерелья стоимостью в десять тысяч долларов!
— Убийца Сэттон — победитель последнего раунда!
— Противник Сэттона — Мартин найдет свою могилу!
abu
— Стачка шоферов продолжается!
Хозяева идут на уступки!
Люди — серые и мрачные, как погода, — текли по улицам, не обращая внимания друг на друга, холодные и отчужденные.
— Придешь сегодня на репетицию? — спросил Чарли, наклоняясь к Пат.
Он так углубился в созерцание улицы, что не заметил волнения Мери, и думал, что девочки переговариваются о каких-то своих, девчоночьих делах.
— Н-не знаю, — с некоторой запинкой ответила Пат.
Как только они очутились за воротами школы, вне поля зрения скаутов, задор ее значительно ослабел, и теперь она хмурила брови, кусала губы и вообще казалась недовольной.
— После сегодняшнего тебе, конечно, не придется выступать в «Поклонении волхвов», — опять вмешалась Мери. — Теперь это невозможно.
— В чем дело?
Отчего невозможно?
Что ты кудахчешь, Мери Смит? — поддразнивая, спросил Чарли. — Уж эта Мери Смит!
Всегда суетится и машет реками, как наседка крыльями!
Пат сделала предостерегающий жест, однако на Мери это нисколько не подействовало.
— Нет, я должна сказать ему!
Пускай он знает, — решительно заявила она и обратилась к Чарли: — Они — ты, конечно, понимаешь, о ком я говорю, — так вот, они сказали Патриции, что если она хочет быть королевой на майском празднике, то должна перестать дружить с тобой.
Они сказали — мы добьемся, чтобы ни одного цветного не осталось в школе, а пока цветные здесь, мы не должны иметь с ними ничего общего..
И Мэри взволнованно уставилась на Чарли: какое впечатление произвели ее слова?
Чарли невесело усмехнулся:
— Зачем же ты идешь со мной.
Патриция?
Ведь ты слышала: будешь водиться со мной — тебя не выберет королевой праздника…
Они позаботятся, чтобы провалить тебя, будь покойна! — Он перевел дыхание. — И вот что: чтобы не подводить тебя, я сам с этой минуты перестаю с тобой разговаривать и ходить с тобой, и вообще считай, что с этой минуты наша дружба кончена!
И, резко дернув плечом, Чарли повернул в переулок,
— Постой, Чарли, погоди!
Пат догнала его и схватила за руку:
— Ты не понял! — Она самолюбиво вспыхнула. — Я сказала им, что они не смеют мне приказывать!
Никто не смеет мне приказывать!
А угроз их я не боюсь, они меня не запугают.
Я нарочно пошла с тобой, чтобы они видели, что я их ничуть не испугалась…
Чарли пытался вырвать руку, но Пат держала крепко.
— И потом, ты забыл: ты обещал мне сделать звезду в волосы для нашей живой картины, и подарить точилку для перьев из ореховой скорлупы, и показать свою «Серебряную свирель», и научить меня грести…
И мы ведь условились: если ты победишь на гонках, я тебе дарю свою лучшую хоккейную клюшку…
Нет, ты на смеешь так уйти…
— Но у тебя могут быть неприятности из-за меня. — Чарли слабо пытался сопротивляться.
— Не беспокойся, я ничего не боюсь! — И торжествующая Пат потащила мальчика за собой.
— Патриция Причард, я уважаю тебя!
Ты еще больше выросла в моих глазах! — торжественно заявила Мери Смит.
12. На Парк-авеню
Теперь они снова шли все трое, непринужденно болтая и смеясь всякому пустяку.
Пат была необыкновенно весела (Чарли давно не видел ее такой) и смешно передразнивала жесты и голос мисс Вендикс.
— Прошу вам, мисс Причард, пожаловать в зал и блеснуть своим искусством, — пропела она в нос и закатила глаза, как мисс Вендикс. — Дорогая, вы просто темпераментная крошка!..
Чарли и Мери расхохотались.
Пат величественно протянула руку:
— Нечестивые!
Смеяться над хрупкой, нежной девой, которая ведет вас к Великой Красоте с большой буквы!..
— Ой, как похоже!
Мисс Вендикс, как живая, честное слово!..
Пат, милочка, у тебя настоящий талант! — восторгалась Мери.
На перекрестке, у заправочной станции Мери простилась: дом родственницы, у которой она жила, стоял в нескольких шагах.
Дождь снова начал накрапывать и, словно разохотясь, все усиливался.
Чарли заботливо оглядел слишком легко одетую Пат:
— Давай доедем на бусе, а то ты еще простудишься.
Схватишь насморк, а потом… в живой картине вдруг чихнешь на весь зал, — нарочно добавил мальчик, чтобы Пат, чего доброго, не заподозрила его в нежности.
Они дошли до остановки автобуса.
— Ты видел мой театр? — спросила Пат. — Как, ты его еще не видел?
Тогда ты обязательно должен сегодня же зайти к нам и посмотреть.
Это такая прелесть!..
— А что это за театр?
Игрушечный?
Разве ты еще играешь в игрушки? — поддразнил Чарли.
Пат чуть смутилась.
— Ну, понимаешь, старый мистер Миллард все еще смотрит на меня как на маленькую, — начала она объяснять. — Был день моего рождения, и мама проговорилась об этом в доме.
Вот он вызывает маму, передает ей большущий ящик и говорит: «Миссис Причард, передайте это вашей крошке».
Кажется, он все еще думает, что мне лет пять-шесть.
Пат засмеялась.
Однако из всего ее рассказа Чарли уловил только одно: был день ее рождения, а она ему не сказала об этом ни слова!
— Что же ты мне не сообщила о твоем рождении? — с упреком сказал он. — У меня тоже нашелся бы для тебя подарок.
— Ты можешь подарить мне его в любой день… — великодушно позволила Пат. — А как у тебя дела с «Серебряной свирелью»?
— Вожусь с колесами.
Мы с Василем решили взять колеса с детской коляски… — с увлечением принялся рассказывать Чарли. — Да вот завтра можешь прийти и все сама посмотреть.
Кажется, на этот раз получится действительно здорово…
И как бы Мэрфи ни старался, все равно «Серебряная свирель» займет первое место!
— И королева праздника увенчает тебя цветами и клюшкой. — Пат торжественно протянула руку над курчавой головой мальчика, делая вид, что возлагает на нее венок.
— Смотри, а вдруг тебя действительно из-за меня не выберут королевой? — Чарли улыбнулся, но брови его были сдвинуты.
— Чепуха!
Это они хотели запугать меня, да не удалось, — горделиво сказала Пат. — И потом, красивее меня им все равно никого не найти.
Вряд ли они захотят украсить праздник длинноносой и неуклюжей королевой вроде Мери Смит. — И тщеславная девочка насмешливо захохотала.
— Не надо над ней смеяться, — добродушно остановил ее Чарли. — Она, конечно, не очень красивая, но зато славный товарищ.
Пат хлопнула его по руке:
— Ох ты, всеобщий защитник!
Всегда во всех видишь только хорошее!
Подошел красно-белый автобус.
Было тесновато, но Чарли быстро нашел местечко для Пат.
На следующей остановке освободилось место и для него — рядом с тяжелой белокурой женщиной, одетой богато, но безвкусно.
Едва мальчик опустился на сиденье, женщина шумно встала, отряхивая юбки, как будто к ней прикоснулось нечистое животное.
— Не понимаю, чего смотрит автобусная компания! — громко, на весь автобус, сказала она. — Сажают сюда всяких…
— И не говорите! — подхватил другой сосед Чарли, аккуратный и седенький, похожий на приказчика. — Скоро порядочному человеку от них деваться будет некуда…
И он сделал вид, что старается отодвинуться как можно дальше от черного мальчика.
Люди вытянули шеи — всем было интересно поглазеть на скандал.
abu
— Ему что — сидит как ни в чем не бывало! — продолжала женщина: — Забыли они свое место!
abu
Какой-то человек, в синем комбинезоне, пробормотал сквозь зубы:
— И чего пристали к парню — не понимаю!
Рядом с Чарли зияло свободное место, но никто не торопился его занять.
Лицо мальчика приняло пепельно-серый оттенок.
«Не встану, буду молчать.
Пускай говорят что хотят, все равно не сдвинусь с места!» — мысленно повторял он себе.
Он повернулся к Пат, взглядом ища у нее сочувствия, но девочка сидела, пристально глядя в окно, делая вид, что все происходящее ничуть ее не касается.
Соседка Чарли успела перехватить его взгляд и язвительно засмеялась:
— Черный кавалер!
И как только не стыдно девчонке!
abu
Непременно надо водиться с этими…
Она хотела прибавить какое-то грубое слово, может быть «ниггер», или «эфиоп», или еще какую-нибудь презрительную кличку, придуманную белыми для негров, но удержалась, остановленная сверкающими глазами Чарли.
— Зарежет, честное слово, зарежет! — притворно охнула она, выходя на остановке.
Место возле Чарли так и осталось незанятым до самого Парк-авеню.
Мальчик молча сошел с автобуса и даже не попытался помочь Пат: так отчужденно держалась она.
Пока автобус не отошел на достаточное расстояние, Пат шагала поодаль, как незнакомая.
Щеки у нее горели, и она так торопилась, как будто за ней кто-то гнался.
Чарли издали наблюдал за ней: и смешно ему было, и горько, и хотелось сказать что-нибудь злое себялюбивой девчонке.
— Можете не бежать так, мисс Причард, — произнес он наконец: — никто за вами не гонится — ни черные, ни белые!
— О-о, старая дура! — плачущим голосом сказала Пат. — Как она смела так говорить обо мне!.. Как смела!.. — Она топнула изящно обутой ножкой. — И зачем ты только выдумал садиться в автобус! — набросилась она вдруг на Чарли. — Захотелось неприятностей?..
Чарли насмешливо посмотрел на нее.
— Мне очень жаль… — сказал он, — мне очень жаль, что так вышло: целили в негра, а попало белой леди…
Пат слегка смутилась.
— Да, конечно… тебе было еще неприятнее, — пробормотала она. — Эта дура и на тебя набросилась, обидела…
Чарли пожал плечами.
— Я привык, — сказал он. — Я привык, что вы, белые, не считаете негров за людей. — Он гордо встряхнул головой. — Но я знаю, почему это так.
Потому что все черные чересчур кротки и покорны.
Они не были такими во времена Джона Брауна, и тогда белые поняли, чего мы стоим.
Вот погоди, дай мне только стать взрослым, и я покажу всем, на что способны негры!..
Его руки дрожали.
Он спрятал их в карманы.
Пат смотрела на него с удивлением.
— Вон ты какой, оказывается… — пробормотала она. — А я и не подозревала! — И сразу, чтобы переменить разговор, успокоиться самой и успокоить мальчика, сказала: — Сейчас мы и дома.
Увидишь мой белый с золотом театр.
Чарли покачал головой:
— Нет, Патриция, не пойду я к тебе.
Достаточно у тебя было неприятностей из-за меня.
Подумай: вдруг меня увидит сам Босс или твоя мать.
Тут уж не удастся сделать вид, будто ты со мной незнакома, — прибавил он насмешливо.
Пат слегка покраснела.
— Мне очень жаль… я… просто растерялась, — сказала она извиняющимся тоном. — И ты не должен сердиться на меня, Чарли.
Мне так хочется, так хочется показать тебе мой театр: ведь ты — мой друг.
И она так просительно и ласково заглядывала ему в лицо, так теребила его за рукав, что мальчик не выдержал и сдался.
Но еще долго, как жгучая заноза, горела в нем только что пережитая обида.
Большого труда стоило мальчику отвлечься от горьких мыслей, прислушаться к пустой болтовне подруги.
— Посмотри, как здесь у нас шикарно.
Какие кругом дворцы!
Вон тот — желтый, в мавританском стиле — это вилла Сфикси, судьи.
А там, дальше, видна решетка и башни — это наш замок…
В другое время Чарли, может быть, и оценил бы мраморно-железно-решетчатое великолепие Паркового района и разностильные старания «тринадцати семейств», но сейчас он видел только цепи, ограды и заключенные за решетки клумбы.
То ли дело островок на реке, куда он ездит купаться с Беннетом и другими ребятами!
Вот где настоящее приволье!
Лютики, как золотые звездочки, горят в шелковистой мураве, и никем не подстригаемые вязы опускают свои ветви прямо к воде.
А какой там белый песок!
И никаких цепей, никаких решеток — купайся, валяйся на траве, рви цветы сколько угодно!
— Ах, как бы я хотела побывать там! — со вздохом сказала Пат, выслушав его восторженные описания. — Возьми меня как-нибудь с собой, хорошо?
— Куда это ты собираешься, дочка? — раздался вдруг скрипучий голос. — И на что, без разрешения матери, подбивает тебя этот кавалер?
Перед мальчиком и девочкой, как из-под земли, выросла миссис Причард.
На этот раз Образцовый Механизм был увенчан некоторым подобием женской шляпки, а на рычагах, то есть на плечах, у него находился железно-серый, как машинный чехол, плащ.
— Ты должна была явиться домой час тому назад, — продолжала миссис Причард тем же сухим, лишенным выражения тоном. — Но теперь я вижу, ты вовсе не торопишься.
— Я… мы… — забормотала Пат, — мы обсуждали, как отправиться на пикник.
— На пикник? — Образцовый Механизм, казалось, остановил со скрежетом все свои шестерни. — Ты знаешь, дочка, что я не одобряю пикников с неизвестными мне участниками.
Пат быстро взглянула на Чарли.
В присутствии матери девочка утеряла часть своей уверенности, но все же старалась держаться маминой любимицей.
— Мамочка, это Чарльз Робинсон, ты о нем слышала, мы с ним вместе учимся… — затараторила она с деланным оживлением. — Он сын миссис Робинсон, которая у нас бывает, мамочка…
— Ты хочешь сказать — которую я иногда приглашаю помочь на кухне? — поправила миссис Причард. — Да, я знаю вдову Робинсон, это очень приличная женщина.
Надеюсь, что и сын у нее такой же.
Чарли хмуро поклонился.
— Да, мамочка, Чарльз у нас первый ученик и наш староста.
И мы вместе участвуем на майских праздниках в «Поклонении волхвов».
Мисс Вендикс в восторге от Чарльза…
— Вместе участвуете в библейской картине? — повторила миссис Причард, поднимая в знак изумления свои рычаги. — Так, так, дочка…
— А сейчас я привела к нам Чарльза, чтобы показать ему мой театр, — продолжала Пат.
Казалось, миссис Причард сделает все возможное, чтобы помешать дочери ввести в замок Большого Босса молчаливого темнокожего паренька.
Но избалованная девочка уже протащила Чарли сквозь кованые ворота (копию средневековых), мимо двух собачьих будок к левому крылу замка, где помещалась замковая прислуга и где было жилье миссис Причард и ее дочери.
Чарли хмуро разглядывал вычурное массивное здание, похожие на дверцы несгораемых шкафов двери.
Так вот оно — жилище самого Босса, того Босса, которому принадлежал почти весь город, школа, земля, дома, где живут Чарли и все его друзья и знакомые, того Босса, на которого всю жизнь работали его отец и все, кого только знал мальчик!
Он невольно съежился.
Никогда, никогда его отец не отважился переступить порог этого дома, ни один из негров-рабочих не смел и подумать о том, чтобы появиться во владениях Большого Босса.
И вот его, Чарли, негритянского мальчика, привел сюда каприз белой девочки.
А вдруг выйдет из дверей сам Босс, увидит его, велит слугам выгнать его вон!
При этой мысли кровь прилила к щекам Чарли.
Ему захотелось сейчас же, сию минуту повернуться и уйти отсюда, из этого враждебно настроенного, словно ощетинившегося всеми своими решетками дома.
Но сзади, почти наступая ему на пятки, двигалась миссис Причард, а впереди, щебеча, шла Пат.
— Сейчас ты увидишь!
Сейчас ты увидишь мой театр! — повторяла она, вводя его в темный холл, украшенный оленьими рогами.
Чарли был все-таки мальчик, всего только мальчик, и потому он забыл обо всем, и его сердце дрогнуло, когда из картонной коробки появился весь бело-золотой, похожий на диковинный торт театр.
Вращающаяся сцена с миниатюрными фигурками кукол, набор декораций, крохотная рампа, которая освещалась настоящими электрическими лампочками, — все это восхитило его как конструктора.
— Здорово!
Ах, как это здорово сделано, Пат! — сказал он, осторожно разглядывая все уголки и «кулисы» театра. — Но что же это за пьеса, Пат?..
Постой, да ведь это «Сон в летнюю ночь» Шекспира! — воскликнул он вдруг. — Вон Пек, а вон, с ослиной головой, стоит ткач Основа, а вон там, у задника, три феи с королевой во главе.
А вот эта… — он взял в руки одну из кукол, — это Гермия, и она похожа на тебя, Пат…
Он задумчиво продекламировал:
— Какой ты умный, Чарли! — с уважением прошептала Пат. — Ты всегда все знаешь.
А я даже не подозревала, что это Шекспир.
Ведь Ричи читал нам эту пьесу, кажется?
— Он читал нам из нее отрывки, а я потом в читальне прочел ее всю.
Она похожа на волшебную сказку, эта пьеса…
Послушай, что говорит Титания:
— Патриция Причард, обедать!.. — проскрипел откуда-то сверху Образцовый Механизм. — Да и тебя, молодой человек, мать, наверно, заждалась.
Мысленно упрекая себя за глупое увлечение Шекспиром, Чарли простился с миссис Причард и ее дочерью и ушел из железно-мраморно-решетчатого великолепия белых хозяев…
— Патриция, поди сюда.
По холодной дрожи в материнском голосе Пат поняла: сейчас будет разговор не из приятных.
— Я здесь, мамочка.
Она встала перед матерью, нервно оправляя платье.
— Что ты все ощипываешься, как индюшка?
Стой спокойно! — раздраженно приказала миссис Причард. — Я хочу с тобой поговорить серьезно.
Ты сегодня привела сюда этого парня…
Пат сильно покраснела.
— Мне говорили, что он с тобой дружит, носит твои книжки, ходит с тобой.
Ты должна, дочка, понять одну вещь: я неплохо отношусь к черным, есть среди них и вполне порядочные люди…
Но больше, пожалуйста, не води сюда этого мальчишку.
Он тебе не товарищ…
Видишь ли, можно вежливо обращаться с цветными, но это не значит — вести себя с ними как с равными.
Они к этому не приучены и не будут тебя уважать за это.
И белые тоже станут над тобой смеяться… Ты поняла меня.
Пат?
— Да, мамочка, — сказала Пат; она машинально разглядывала одетую в зеленый шелк куколку Гермию.
«Сколько неприятностей за один день!
И всё из-за этого Чарли!
Стоит ли он, чтобы столько переносить из-за него?
Черный мальчишка!..
Черномазая обезьяна, как говорит этот щеголь Мэйсон…
Ох, как я устала от всего этого!»
И Пат Причард широко зевнула.
13. Его мать
Камин был совсем как настоящий, а вместо дров лежали сухие сосновые шишки, которые Салли Робинсон собрала еще осенью в лесу.
Казалось, стоит поднести к ним спичку — и уютный огонь загорится в камельке.
Но боже упаси вас сделать это, потому что тогда вспыхнут не только шишки, но и пластмассовый искусственный камин, и бумажные скатерки, и занавески, и абажуры, и весь с таким трудом созданный уют домика Робинсонов мгновенно превратится в груду пепла.
Это был очень приличный домик, как две капли воды похожий на многие негритянские домики в этом районе.
А район был не из важных, и даже дядя Пост, ко всему в жизни привыкший дядя Пост, вздыхал и морщился, попадая с помощью своего оливкового механизма в Горчичный Рай.
В Горчичном Раю жили люди с кожей всех оттенков — от угольно-черной до белой, как сливки; впрочем, у последних в жилах тоже текла одна капля негритянской крови, и этого было достаточно для того, чтобы настоящие белые — «арийцы» — дали им кличку «цветных» и позволяли им входить в свои дома только с черного хода.
В Горчичном Раю не было ни парков, ни выхоленных газонов, ни новомодных вилл.
Окрашенные в однообразный горчичный цвет домики (отсюда и название) составляли, так сказать, декорацию района.
Прячась за ними, стараясь не слишком выпячивать свое убожество, стояли бараки, сараюшки, курятники, ящики из-под грузовиков, переоборудованные под помещение для людей, — заплатанное железом, дранкой, фанерой, толем некое подобие жилья, в котором ютилось население Горчичного Рая.
Нищета смотрела здесь изо всех щелей.
В одном городе негритянский квартал называют «Вифлеемом», в другом — «Гарлемом», в третьем — «Черным Потоком», но всюду, во всех городах, — это беднейшие кварталы, и белые заходят сюда только по делу или из любопытства.
Даже серая змея главного шоссе торопилась в несколько витков поскорее миновать этот район города и уползти туда, где взгляд путешественников не будет оскорблен видом такой обнаженной бедности.
Горчичный Рай со всеми своими лачугами принадлежал, как почти всё в городе — Боссу — Милларду.
И все негры в Раю, с тех пор как помнили себя, платили Боссу огромную арендную плату за клочок земли, который они занимали.
Часть лачуг спускалась к реке — зимой черной и сизой, весной желтой, а летом радужной от нефтяных и бензиновых пятен.
От реки тянуло тухлинкой и ворванью, а дома пропахли капустой и «десятицентовыми обедами миссис Евы Слоун».
За рекой жили поляки, венгры, итальянцы, словаки, и негритянские дети ходили туда играть с белыми детьми таких же бедняков, как они.
Дом Робинсонов считался одним из самых «роскошных» в Горчичном Раю.
Тэд Робинсон арендовал его у хозяина еще в ту пору, когда его назначили старшим по механическому цеху.
Тогда он взял к себе в помощники Гирича и Цезаря, и втроем они заправляли всем цехом.
И все рабочие заговорили о том, что «в третьем корпусе стал другой воздух»: надсмотрщики Босса туда не совались, и работа шла на славу.
Когда в откровенную минуту кто-нибудь из друзей выговаривал Коттону за то, что он выдвигает цветного, управляющий только смеялся:
— Говорят, способнейший малый!
Дал Боссу тысячи долларов прибыли своими изобретениями и усовершенствованиями.
А платить ему можно вдвое меньше, чем белому.
Выдадут ему из конторы долларов десять наградных — он и доволен…
Они же ничего не понимают, эти негры.
Но Коттон ошибался: Тэд отлично понимал, как ничтожно оплачивает хозяин его работу, но у механика была кипучая, деятельная натура, живой, изобретательный ум, и он просто не мог утерпеть, если видел плохо работающий механизм: его так и подмывало исправить, усовершенствовать машину.
— Конечно, я набиваю карман Боссу, но что поделаешь, не могу удержаться, — говорил он товарищам, широко, по-детски улыбаясь и разводя руками.
А когда управляющий, по приказу Босса, содрал с него огромную арендную плату за дом, Тэд только засмеялся:
— Босса не переделаешь.
Это самая неподатливая из машин.
— Машина, чтобы давить нашего брата, — сказал тогда Цезарь Бронкс — друг Тэда. И Чарли — еще маленький — навсегда запомнил его слова.
Теперь, когда Тэд погиб, становилось все труднее вносить плату за «особняк», как называла его Салли Робинсон.
В доме были спальня, гостиная, кухня, служившая также столовой, и наверху крохотная комнатка — чердак, царство Чарли.
Окна кухни выходили на реку, и, бывало, отец ставил маленького Чарли на подоконник и показывал ему моторные боты и барки, плывущие по темной воде.
А потом, когда Чарли подрос, отец в субботний день брал у соседа лодку, сажал в нее жену и сына и ехал к острову.
Он сбрасывал пиджак и брался за весла.
На руках у него вздувались бронзовые мускулы, и весь он был такой красивый и сильный.
На острове они вместе копали червей и все трое закидывали удочки. Салли смотрела на мужа, а он весело кричал ей:
— Тяни, у тебя клюет!
Любуйся не на меня, а на рыбу!..
Салли стояла у окна в кухне, прижавшись лбом к холодному стеклу, и видела перед собой не грязно-желтую реку, а мужа, его открытую, детскую улыбку.
Таким она запомнила его в тот знойный, летний день, когда провожала его на крейсер «Сан-Франциско».
Он успел еще прислать из Пирл Харбор открытку, всю проштемпелеванную военной цензурой.
А после, зимой, когда Салли уже все поняла сама, пришло короткое, сухое извещение о том, что старшина Т. У. Робинсон погиб на боевом посту.
Боевой пост!
Салли сжала руки.
Те, кто был там, в этом аду, рассказывали ей, что офицеры метались по кораблю и отдавали самые противоречивые приказания.
Они не успели сделать ни одного выстрела; японские бомбы сыпались на «Сан-Франциско», как картошка из дырявого мешка, и после нельзя было найти даже клочков того орудия, у которого стоял Тэд.
Салли обвела глазами малюсенькую, блистающую начищенными кастрюлями кухоньку, где они, бывало, так весело ужинали втроем.
Когда был жив Тэд, ей не нужно было ходить по богатым домам — стряпать на людей и выслушивать замечания какой-нибудь миссис Сфикси: «Вы, Робинсон, отличная стряпуха, но упрямы и непонятливы, как все негры».
Кровь вскипала у нее от таких слов.
Ей хотелось швырнуть в миссис Сфикси тарелкой и сказать ей в глаза все, что она думает о таких леди.
Но приходилось сдерживаться ради сына.
Тэд, уходя, взял с нее слово, что она вырастит ему хорошего, ученого, доброго сына.
«Я на тебя надеюсь, как на себя.
Ты у меня сильная духом, и ты сумеешь воспитать из Чарли настоящего мужчину», — вспоминала Салли его слова.
Она встряхнула короткими курчавыми, как у сына, волосами.
Сильная духом!
Да, конечно, она сильная, и Чарли пошел в нее.
Только бы из-за такого характера он не нажил неприятностей!
И так в школе он на дурном счету у начальства!
Салли посмотрела на часы.
— Куда это запропастился мальчик?
Так поздно, а его все нет, — сказала она вслух.
И как бы в ответ на ее слова у крыльца послышались шаги, и на пороге появился Чарли.
«Опять вспоминала об отце! — едва взглянув на тонкое мальчишеское лицо матери, определил он. — Кажется, даже плакала».
Но и мать успела заметить тень на лице сына.
«Школа?
Вышло что-нибудь с товарищами?
С автомобилем?
Или, может быть, с учителями?»
Салли мысленно перебрала все, что могло задеть ее мальчика.
— Что-нибудь случилось? — быстро спросила она, начиная проворно орудовать у плиты.
— Абсолютно ничего, ма, — отозвался Чарли.
Он положил книжки и подошел к умывальнику. — А у тебя есть какие-нибудь новости?
«Скрытный!
Весь в отца…
Конечно, что-то его мучит, но ни за что не скажет», — думала Салли.
Пока сын ел яичницу, она присела за стол и стала рассказывать:
— К миссис Гоу приходил агент, которому она, помнишь, дала задаток за дом.
Так вот: он вернул ей задаток и говорит, что домовладелец не согласен сдавать дом неграм в Эдеме.
Говорит: все соседи там возмутились, созвали собрание домовладельцев и объявили, что не желают жить рядом с цветными.
Маргрет Гоу плачет навзрыд.
Темпи прибегал за мной, и мы вместе ходили ее утешать.
Чарли передернулся.
— Сегодня Горилла поставил Нэнси «эф» только за то, что она мулатка, — угрюмо промолвил он.
— А… тебе? — опасливо спросила мать.
— Мне он поставил «би»: придрался к пятнышку на тетради.
Чарли ни слова не сказал о насмешках Фэйни — мать, наверно, огорчилась бы еще больше.
— Зато у Ричи, знаешь, я заработал за сочинение «эй», и он просил передать тебе, что очень мной доволен.
Мать свистнула, как заправский мальчишка:
— Здорово!
Молодчина ты у меня!
Значит, мистер Ричардсон тоже одобряет старого капитана Брауна и не удивился, что ты написал сочинение именно о нем!
Какой хороший молодой джентльмен ваш мистер Ричи!
И она принялась обсуждать вместе с сыном достоинства молодого учителя.
Салли Робинсон была в курсе всех школьных новостей и всех занятий своего Чарли.
Моложавая, подвижная, ловкая, как мальчик, она участвовала во многих затеях сына, и он привык обращаться с ней по-товарищески.
Только невзгоды и неприятности он предпочитал держать про себя: у матери, пережившей гибель отца, и так достаточно было горя.
И на этот раз он скрыл от матери свои стычки с Мак-Магоном, слухи о готовящемся против него заговоре в классе и происшествие в автобусе, которое камнем лежало у него на сердце.
Как бы хотелось Чарли подойти и попросить мать, чтобы она взяла его из школы!
Никогда не возвращаться в класс, никогда больше не видеть злобных физиономий Гориллы, Фэйни и этого щеголя с Юга, не слышать издевательств над «черномазыми»!
Но мальчик заранее знал — в ответ на такую просьбу мать всплеснет руками и скажет проникновенным голосом:
«Чарли!
Ты забыл, что сказал отец?
Разве ты не помнишь его заветов?»
Нет, Чарли отлично помнил, что говорил папа Тэд.
Отец часто ставил его, маленького, между колен, смотрел твердыми и ласковыми глазами на мальчика и говорил:
— Я хочу сделать из тебя человека, который был бы нужен своему народу.
Ты должен стать в этом мире чем-нибудь.
Слышишь, сынок?
И маленький Чарли, робея и гордясь, что отец говорит с ним, как со взрослым, отвечал:
— Слышу, отец.
Хорошо, отец.
Стать вождем негритянского народа, как Букер Вашингтон или Фредерик Дуглас, или знаменитым поэтом, как Поль Дэнбар, или, может быть, проповедником?
Вероятно, именно об этом думал отец, когда говорил, что он должен стать в мире «чем-нибудь».
И мать теперь чуть не каждый день повторяла мальчику:
— Учись, сынок.
Учись прилежнее, чтобы сделаться гордостью своего народа…
Как всякая мать, она была уверена, что ее сына ждет великая будущность.
— От дяди Джима ничего не было? — спросил Чарли.
— Нет, — отозвалась Салли. — Я думала, он пришлет весточку после конгресса, но он, видно, так занят, что нет ни минуты свободной.
А сейчас, наверно, уехал на гастроли…
Вчера у миссис Сфикси я видела старую английскую газету, и там написано, что Джемс Робинсон после своего выступления на конгрессе сторонников мира отправился давать концерты на континенте, а потом поедет в Россию.
Очень хорошая статья! Дядю Джима называют «наш черный Карузо»…
Ох, наверно, совсем загордился наш Джим!
— Вот еще что выдумала!
Дядя Джим никогда не загордится, всегда будет простым и своим! — горячо вступился Чарли. — Хоть бы он поскорее приехал!
— Соскучился по подаркам? — засмеялась Салли. — Что ты на этот раз заказал ему?
— Целый лодочный мотор, — сказал Чарли. — Конечно, это была дерзость с моей стороны, но мне так хочется самому построить моторную гоночную лодку!
— Кстати о гонках: этот парень Мэрфи все время шатается у нашего дома, — сказала Салли, — а с ним белобрысый сынок вашего директора.
Сегодня вышла подмести крыльцо, а они заглядывают во двор…
Знаешь, у них совсем разбойничьи физиономии, у этих ребят.
Очень я боюсь, как бы они тебе не подставили ножку на гонках.
Чарли засмеялся:
— Не бойся!
Ничего они против «Серебряной свирели» не сделают.
Я знаешь, ма, что придумал?
Я придумал сделать цельнометаллический капот…
Салли опять свистнула:
— Замечательно!
А я нашла у миссис Причард состав, который снимает любую ржавчину с металла и придает ему блеск.
Я начищу на «Серебряной свирели» радиатор — будет блестеть, как «Роллс-Ройс»…
— Знаешь, ма, я сегодня был в замке Босса, у этой миссис Причард, — сказал, потупясь, Чарли.
— Был в замке?..
Господи помилуй, да как ты туда попал?
Кто тебя пустил, негр? — испуганно воскликнула мать.
Чарли опустил глаза:
— Меня позвала Патриция, хотела показать подарок Босса — игрушечный театр.
Салли всплеснула руками:
— Позвала Патриция?
Воображаю, как бесилась ее мамаша!
Ведь она терпеть не может нашего брата!
И меня-то зовет только по необходимости и дальше кухни не пускает…
Что же она — накинулась на тебя?
Бранила?
— Нет, она ничего грубого не говорила, но, кажется, действительно была сердита, что я пришел, — признался мальчик.
— Ну еще бы! — подхватила Салли. — Будь покоен: едва ты вышел, она устроила дочке хороший скандал.
Твоей Патриции, верно, здорово влетело за то, что она дружит с неграми и водит их в дом…
Уж я ее знаю, эту Причард…
Чарли понурился.
«Вот отчего он такой хмурый!
Теперь понимаю», — подумала мать.
А вслух сказала:
— С такими не стоит нам водиться, сынок.
Это не мистер Ричардсон, которому все равно — белая или черная кожа у человека, был бы он только хороший да умный…
— Почему, ма, у нас в Стон-Пойнте ничуть не лучше, чем на Юге? — спросил тем же тихим голосом Чарли. — К неграм и здесь относятся очень плохо. — Он сцепил пальцы так, что побелели суставы. — Я помню, отец говорил, что после этой войны все пойдет по-другому, будет по-настоящему счастливая жизнь и все люди будут равны и свободны.
Салли закинула голову и горько засмеялась:
— Твой отец был мечтатель.
Храбрый, честный, но мечтатель.
Он даже в Большом Боссе ухитрялся находить какие-то хорошие черты…
И, конечно, он бы жизни не пожалел, только бы сделать всех счастливыми.
Но если бы он знал, как напрасно отдал свою жизнь!..
Чарли молчал, только глаза у него светились.
Он не спрашивал мать, почему напрасно пролилась отцовская кровь.
Он видел, как живут черные люди в Горчичном Раю и их соседи-рабочие за рекой.
А сегодня он был в замке Большого Босса.
И потому он ни о чем не спрашивал.
14. Цезарь говорит не стесняясь
— Эй, соседи!
Есть кто-нибудь в доме?
Можно к вам?
— Это Цезарь.
Поди встреть его, сынок.
Салли сбросила фартук и пригладила волосы.
Чарли направился к дверям, но, опередив его, в кухню уже входил тот, кого звали Цезарем.
Неизвестно, о чем думала негритянская семья с берегов Миссисипи, давая своему первенцу такое пышное имя, но внешность негра вполне это имя оправдывала.
Очень широкий в груди и плечах, с маленькой, гордо посаженной головой, он — этот старый друг семьи Робинсонов — являл собой удивительный образец силы, здоровья и мужественной красоты.
Из распахнутого ворота синего рабочего комбинезона поднималась, как колонна черного мрамора, сильная шея, повязанная гарусным шарфом.
Лицо было живое, изменчивое; глаза так и впивались в собеседника и, казалось, видели каждого насквозь.
Синий комбинезон еще больше подчеркивал увечье этого великолепного тела: один пустой рукав был засунут в карман, а вместо ноги торчала грубо отесанная деревяшка.
И так нелепо и уродливо это казалось, так не шло ко всему могучему, жизнерадостному облику Цезаря, что каждый чувствовал неловкость за свои здоровые руки и ноги и невольно отводил глаза, чтобы не видеть увечья Цезаря.
— Как поживаете, хозяева? — Цезарь приветливо взмахнул здоровой левой рукой. — Салли, девочка, как дела?
Почему давно не заглядывала к моей старухе?
— Боюсь ей помешать, — сказала Салли, пододвигая Цезарю единственное мягкое кресло. — У нее, кажется, уйма стирки.
Цезарь вздохнул, и лицо его стало сумрачным.
— Да, стоит по целым дням у стиральной машины, кормит мужа-бездельника.
— Это вы-то бездельник? — возмутилась Салли. — Да такого работягу днем с огнем не сыщешь!
Вы же не виноваты, что вы… — Она замялась.
— …что я стал калекой? — докончил за нее Цезарь. — Ничего, ничего, девочка, можете не смущаться и называть вещи своими именами.
Конечно, покуда я хожу с поленом и вот с этим, — он вытащил левой рукой пустой правый рукав и потряс им в воздухе, — от меня на свете большого проку не будет, скажу не стесняясь.
«Скажу не стесняясь» было любимым выражением Цезаря. И в раннем детстве Чарли, желая изобразить друга отца, горделиво откидывал голову и при общем смехе говорил какую-нибудь фразу, вроде: «Неплохо бы промочить горло пивком, скажу не стесняясь».
Все хохотали, и громче всех сам Цезарь.
Теперь Чарли и его мать с нежностью смотрели на черного великана: в нем, казалось им, воплотилась частица той теплоты, которая была в отце и которой никогда не суждено было вернуться.
А Цезарь чувствовал, что большеглазый подросток и эта женщина, так похожая на мальчика, как бы завещаны ему погибшим другом Тэдом.
Чарли был особенно привязан к Цезарю.
С тех пор как мальчик помнил себя, Цезарь был постоянным спутником и товарищем отца во всех его работах, занятиях и развлечениях.
А сейчас, вырастая, Чарли начинал понимать, что Цезарь вовсе не так простодушен и беспечен, как это кажется с первого взгляда.
Мальчик видел, что негры и белые Нижнего города, встречаясь с Цезарем, здороваются с ним как-то особенно дружелюбно и уважительно.
Часто он заставал в доме Цезаря, где было много ребят и где жена его, Темпи, день-деньской работала не покладая рук, рабочих с завода Милларда.
А один раз даже слышал, как Цезарь, идя с отцом Василя Гирича, громко сказал: «Это надо довести до сведения союза».
И Чарли начал по-новому смотреть на большого друга, многое угадывая за его словами и приглядываясь к малейшим переменам в настроении Цезаря.
— Что слышно с вашими протезами? — спросила Салли, ставя на стол перед Цезарем чашку кофе,
Цезарь полез левой рукой в карман, вынул кисет и трубку, ловко набил ее табаком, прикурил и, только затянувшись, сказал:
— Босс, как вам известно, велел выгнать меня в шею.
А в протезном бюро, как только увидели мою черную физиономию, так заявили, что смогут сделать мне руку и ногу только в третью очередь…
В третью очередь! — повторил он возмущенно. — Я скажу не стесняясь: когда надо было умирать на фронте, так белые охотно предоставляли неграм первую очередь. — Цезарь сплюнул.
— Вот негодяи! — не выдержал Чарли. — Трусы проклятые!..
Цезарь внимательно посмотрел на мальчика и кивнул.
— Правильно замечено, Чарльз, — сказал он. — Твой отец тоже был невысокого мнения о таких людях…
Только побереги свои силы для настоящего дела, не разменивайся на мелочи.
— А оно будет, настоящее дело? — встрепенулся Чарли. — Дядя Цезарь, вы мне скажите, что я должен делать?
Салли всплеснула руками:
— Ох, Цезарь, умоляю вас: не сбивайте мальчишку с толку, пускай спокойно доучивается!
Он и так забил себе голову всеми этими идеями о равенстве.
Пишет сочинения о Джоне Брауне, сцепился в школе с директорским сынком, подбивает ребят на разные выходки против начальства…
А сегодня, вообразите, был у девочки Причард в замке.
Подумайте только: в замке самого Босса, куда из нашего брата пускают только мусорщиков да кухарок!
— Гм… в замке Босса? — повторил Цезарь, покусывая крупными голубоватыми зубами трубку. — Кажется, скоро у Босса будет много хлопот, скажу не стесняясь!
— Вот как! — И Салли, только что умолявшая «не сбивать с толку» ее сына, внезапно вся так и загорелась, как будто заслышала боевой сигнал. — Что там?
Что на заводе?
— На заводе Коттон свирепствует, как царь Саул. — Цезарь усмехнулся. — Расставил по всем цехам шпиков, подслушивает, подглядывает, увольняет и негров и белых, чуть заподозрит «красные симпатии»…
— Значит, все еще придирается? — вздохнула Салли.
— Не придирается, а расправляется, скажу не стесняясь, — поправил ее Цезарь, с удовольствием глотая кофе. — У Босса отличная организация: нашептывают белым рабочим, что их, мол, отовсюду вытесняют негры и от этого, мол, они сидят без работы.
Стараются поссорить нас, бедняков, между собой…
Ох, превосходный у вас кофе, девочка! — Цезарь откинулся в кресле. — Моей старухе никогда такого не сварить.
— Мама кладет в него корицу, оттого он такой душистый, — вмешался Чарли, заметно гордясь уменьем матери. — Ма, свари дяде Цезарю еще чашку.
Пока Салли заваривала по своему рецепту новую порцию кофе, Цезарь задумчиво курил, глядя в окно.
На реке пыхтящий серо-черный катер тащил большую баржу, груженную лесом.
Накренясь, скользила под ветром изящная парусная яхта.
Уже начинало смеркаться, и хмурое небо заволакивалось еще плотнее тяжелыми, темными тучами.
Казалось, там, на реке, очень холодно и неуютно.
— Что пишет Джим? — спросил Цезарь, отрывая взгляд от окна. — Когда вы его ждете?
Салли в нескольких словах передала ему то, что ей удалось узнать из старой газеты.
— Будет даже в России? — задумчиво повторил за ней Цезарь. — Хотел бы я, чтобы он поскорее вернулся и рассказал наконец нашим ребятам, что правда, а что ложь.
А то они, бедняги, совсем запутались, не знают, кому верить…
Чарли насторожился:
— Кто запутался?
О чем это вы говорите, дядя Цезарь?
Цезарь выколотил трубку о свою деревяшку:
— Да вот твои друзья Гиричи и еще сотни две ребят оттуда, из Восточной Европы, собираются ехать домой, на родину.
Там, по слухам, началась настоящая жизнь.
Раздают беднякам землю, бесплатно учат детей, бесплатно лечат.
Ну, ребята и загорелись — всем ведь охота жить на родной земле!
А тут у нас в газетах пишут разные страсти… Ребята смутились и не знают, как поступить…
Я скажу не стесняясь: если бы не мистер Ричардсон, они совсем растерялись бы.
Он уверен, что все это пишется для того, чтобы удержать людей здесь и восстановить против коммунистов.
— Мистер Ричардсон? — удивился Чарли. — Наш Ричи?
Цезарь засмеялся, забавляясь его изумлением:
— Вот именно, сынок.
Ты думал, что он только ваш — ребячий Ричи, а он скорее наш — рабочий Ричи.
Я скажу не стесняясь, спроси у наших, кого рабочие уважают больше всех.
Тебе всякий скажет: мистера Ричардсона — учителя.
— Вот оно что… — задумчиво пробормотал Чарли. — Теперь я понимаю…
Цезарь поднялся с кресла.
— Я ведь к вам по делу пришел, — сказал он. — Чарльз, сынок, не одолжишь ли ты мне рубанок и тиски?
Хочу кое-что сделать для моей старухи.
Я ведь теперь здорово навострился работать левой.
Он с удовольствием посмотрел на свою мускулистую, широкую руку.
— Пойдемте, дядя Цезарь, вы сами выберете, что вам нужно из инструментов, — сказал Чарли.
Громыхая по лестнице своей деревяшкой, Цезарь поднялся с мальчиком на чердак.
Здесь было царство Чарли.
Кроме узкой кровати и самодельной лампы на высокой деревянной подставке, тут стоял большой, ничем не покрытый стол, заваленный кусками жести и алюминия, какими-то частями автомобильных моторов, старыми радиоприемниками, аккумуляторами, банками из-под консервов и еще невесть каким хламом.
В углу были сложены деревянные части бывшей байдарки, две пары стоптанных ботинок, хоккейная клюшка и ржавые коньки.
На стене висел тот же, что и в кабинете Ричи, портрет Джона Брауна, а на ночном столике у кровати возвышалась стопка книг.
Цезарь устремился к книгам.
— Что это у тебя?..
Ба, Шекспир, Джек Лондон, Броунинг! — воскликнул он. — Молодец, Чарльз, все успеваешь, скажу не стесняясь!
А я вот мало читаю, времени не хватает, — смущенно сознался он. — Где ты взял эти книги?
— В городской библиотеке, — сказал Чарли. — Обманом пришлось доставать.
Подослал туда Джоя Беннета, он и взял будто бы для себя.
А то ведь, знаете, нам не так легко получить книги.
abu
abu
Чарли отворил висевший рядом с дверью красный шкафчик.
Это было святая святых мальчика — наследство, доставшееся ему от отца.
Когда отец был дома, Чарли строго-настрого запрещалось даже прикасаться к шкафчику.
И только когда мальчику исполнилось тринадцать лет и стало известно, что отец не вернется, Салли передала сыну ключ и сказала, что отныне шкафчик принадлежит ему.
В величайшем порядке были расставлены, разложены и развешаны в шкафчике всевозможные рубанки, стамески, молотки, напильники, пилы, дрели, зубила, сверла, метчики и плашки разных размеров, металлические и деревянные угольники, струбцинки, отвертки — все, что требуется для столярных и слесарных работ.
Все это было хорошо наточено, смазано, и Чарли, подобно отцу, никому не позволял дотрагиваться до своего сокровища.
Только лучшему другу, Василю, разрешалось иногда заглянуть в шкафчик и взять инструмент.
Мальчик вынул нужные тиски и рубанок и дал их Цезарю.
— А как твоя «Свирель»? — спросил Цезарь. — Давно ее не видел.
Записался ты уже на гонки?
Чарли кивнул:
— Да.
Будут соревноваться двенадцать машин, но все неопасные.
Только Мэрфи скрывает свою машину, да я думаю, он это нарочно, просто запугивает.
— Смотри, сынок, я ставлю на твою «Свирель».
Ты обязан прийти первым.
Ведь ты не захочешь, чтобы дядя Цезарь из-за тебя лишился последнего доллара? — пошутил Цезарь, спускаясь по лестнице.
— Непременно постараюсь всех обогнать, чтобы вы на мне составили состояние, — засмеялся Чарли.
Цезарь простился с хозяйкой и протянул левую руку мальчику.
— Я не прощаюсь, — сказал Чарли. — Я немного провожу вас, дядя Цезарь, а потом пойду к мисс Вендикс — на репетицию.
— А когда мне ждать моего волхва домой? — шутливо спросила Салли.
— Я вернусь сейчас же после репетиции, — отозвался Чарли. — И вот что, ма: сюда должны прийти наши ребята — Джой, Василь и другие.
Так ты дай им ключ от гаража и скажи, чтобы они меня подождали.
— Ага, весь штаб, значит, придет! — Мать пытливо заглянула сыну в глаза. — А по какому поводу собирается штаб?
Чарли заметно смутился.
— Да нет, это не штаб, это просто так… ребята хотят посмотреть «Свирель», — пробормотал он, старательно увертываясь от материнского взгляда.
— Ой, лжешь, негр! — сказала Салли. — Язык лжет, губы лгут, глаза лгут…
— Ну что ты к нему пристала, девочка? — вступился Цезарь. — Мало ли какие у нас, мужчин, могут быть тайны!
Не все же вам, женщинам, рассказывать.
Он подмигнул Чарли, но мальчик не отозвался на шутку.
Да и мать смотрела не веселее: материнским сердцем Салли чувствовала — «штаб» созывается неспроста и не для того, чтобы обдумать какую-нибудь очередную мальчишескую шалость.
«Ох, боюсь я за него, боюсь!» — тоскливо думала она, глядя на тонкий силуэт сына, исчезающий за дверью.
15. Посетители мисс Вендикс
Специальностью мисс Вендикс были две темы: Красота всего сущего и Тщета всего земного.
В разработке этих двух тем мисс Вендикс не знала соперников, была неистощима и, казалось, посвятила им все свои физические и духовные силы.
Общество Стон-Пойнта считало мисс Вендикс выдающейся художницей и безусловным авторитетом по части всевозможных домашних и клубных спектаклей, маскарадов, убранства праздничных столов, мебельной обивки и гардин, дамских причесок и прочих художественных «оформлений».
В школе мисс Вендикс официально именовалась преподавателем истории искусств, и, хотя случалось, путала ренессанс и декаданс7, пользовалась благосклонностью всего попечительского совета, с самим мистером Миллардом во главе.
Свой собственный быт мисс Вендикс оформила, строго следуя основным двум темам: Красоте и Тщете.
Всякому входящему в нежно-сиреневый домик мисс Вендикс должно было сразу бросаться в глаза, каким двум идеям посвятила она свое хрупкое существование.
Чуть тронутые пастельно-сиреневым чехлы на мебели, сиреневые абажуры и занавеси должны были внушать каждому понятие красоты.
Вышитые же подушки, подлокотники и подзатыльные салфеточки, на которых гарусом, шелком и синелью были изображены венки, урны и зеленые могильные холмики, настойчиво напоминали о тщете всего земного.
Неизменные девически белые платья художницы, перетянутые по талии серебряным поясом, также предназначены были взывать к вашему чувству прекрасного, в то время как уксусное выражение лица старой девы Вендикс упорно говорило о суете сует.
Мисс Вендикс принадлежала к евангелистской церкви, усердно посещала проповеди, но восхищалась ими, только если они отвечали двум ее излюбленным темам.
Пятичасовой чай у мисс Вендикс был неким священнодействием, на которое приглашались только избранные.
На стол подавался серебряный чайник, удивительно похожий на надгробный памятник, печенье, сильно смахивающее на могильные крестики и веночки, и разговоры вертелись преимущественно в сфере Красоты с большой буквы.
На этот раз, однако, мисс Вендикс с трудом придерживалась двух обычных тем: гостем ее был мистер Хомер.
Этот вполне материальный джентльмен с мышцами и перебитым носом профессионального боксера никак не гармонировал с нежными чехлами и беломраморными урнами.
Хомер усердно и беззастенчиво поглощал печенье и в ответ на все нежно-пугливые высказывания мисс Вендикс только крякал, отдувался да бормотал что-то невразумительное.
Что загнало сюда, в этот сиреневый мир, простого и грубого учителя математики?
Ларчик открывался просто.
На одном из заседаний попечительского совета Хомер случайно услыхал, как судья Сфикси рассказывал своему соседу — редактору местной газеты, — будто мисс Вендикс происходит из почтенной и состоятельной семьи Среднего Запада.
— У этой старой девы должны быть неплохие средства, — сказал тогда Сфикси. — Повезет тому ловкачу, который ее окрутит, — приберег к рукам кругленький капиталец!
С этого дня Хомер зачастил на пятичасовые чаи мисс Вендикс.
Он давно уже мысленно прикинул цену кресел и столов и даже серебряного чайника и потому терпеливо выслушивал все, что говорила мисс Вендикс по поводу вечной красоты и тщетности всех земных надежд.
Сам он вовсе не считал свои надежды тщетными.
Когда же становилось уж очень невмоготу, Хомер брал тяжелую серебряную ложку или вилку с фамильным вензелем и незаметно взвешивал на ладони.
А что же мисс Вендикс?
Мисс Вендикс сначала с недоумением и даже страхом смотрела на странную фигуру Хомера, так не вязавшуюся с ее оформлением и никак не влезавшую ни в одну из ее тем.
Но мало-помалу этот контраст стал ей казаться несколько оригинальным, потом забавным, потом привлекательным, потом даже необходимым.
И теперь, едва заслышав у дверей тяжелую поступь Хомера, мисс Вендикс вспыхивала, как молоденькая девушка, и потупляла художественно подведенные сиреневым карандашом глаза.
Хомер с удовольствием подмечал эти признаки на лице старой девы и постепенно переставал церемониться на лоне гарусных подушек и воздушных абажуров.
А когда мисс Вендикс начинала говорить, что чувствует в себе присутствие «высшего», он без всякой церемонии прерывал ее:
— Не найдется ли у вас, мисс, еще рюмочки этого превосходного мартини?
И мисс Вендикс, ликуя, бежала к леднику, чтобы принести заветный коктейль.
Теперь между ними почти все было выяснено, и оставалось договориться только о мелочах.
Хомер чувствовал себя в доме мисс Вендикс уже совершенным хозяином, и, когда в описываемый день раздался звонок, он без церемонии чертыхнулся:
— Черт!
Кого это еще принесло?
— Ах, боже, я никого не жду! — воскликнула, поспешно выпрыгивая из-за стола, мисс Вендикс. — Впрочем, может быть, это дети — на репетицию?
Но, кажется, до репетиции еще целых полчаса.
Хомер направился к двери:
— Не беспокойтесь, Клем, я сумею выпроводить непрошеных гостей.
Однако он почти сейчас же вернулся с несколько ошарашенным видом:
— Там… э-э… какое-то страшилище.
Называет себя миссис Причард и хочет говорить с вами по срочному делу…
Сплавьте ее поскорее, Клементина, — добавил он вполголоса.
Мисс Вендикс недоуменно повела глазами.
— Миссис Причард?
Экономка Милларда?..
Ах, да! — вспомнила она. — Ведь это мать нашей очаровательной крошки Патриции, которая играет деву Марию…
Ну что же, придется принять ее, — сказала она, огорченно глядя на Хомера и медля у двери.
Мисс Вендикс, по-видимому, слишком замешкалась.
Образцовый Механизм, не дождавшись приглашения, вдруг с самым независимым видом вдвинулся в комнату.
Окинув суровым взглядом парочку, бутылку вина и стол, так уютно накрытый на двоих, миссис Причард в знак приветствия слегка взмахнула своим рычагом и тотчас же начала:
— Я человек прямой, мисс Вендикс, и привыкла ни от кого не утаивать истину.
Поэтому я прямо спрашиваю вас: согласитесь вы отдать вашу дочь замуж за негра?
Мисс Вендикс невольно отступила.
— Как?
Как вы сказали? — пролепетала она. — Соглашусь ли я?..
Боже, это, очевидно, недоразумение какое-то!.. Какая дочь?..
Я… я еще никогда не была замужем… — Мисс Вендикс метнула беспомощный взгляд в сторону Хомера.
— Никакого недоразумения, — настаивала миссис Причард. — Я вторично спрашиваю вас: хотите вы, чтобы ваша дочь стала женой негра?
Мисс Вендикс опустилась в кресло и не сводила глаз со своей страшной посетительницы:
— Господи, я ничего не понимаю…
Умоляю вас…
Клянусь вам..
Но тут на помощь ей пришел Хомер.
Он вдруг решительно выступил вперед.
— Мисс Вендикс, разумеется, не хочет выдать свою дочь замуж за негра, — сказал он, твердо глядя на миссис Причард, — однако мисс Вендикс очень желала бы знать, что вы хотите этим сказать, мэм?
— И я тоже, — рявкнула миссис Причард, — я тоже не хочу, чтобы моя дочь вышла замуж за негра!
Но это случится, это непременно случится, если она будет встречаться здесь, под этой крышей, с неграми.
Зачем вы, мисс Вендикс, такая приличная с виду леди, сводите наших детей со всяким черномазым сбродом?
Зачем вы кощунствуете?
— Кощунствую?
Это я кощунствую?
Боже, что она говорит!.. — умирающим голосом пролепетала мисс Вендикс.
— Да, да! — неумолимо продолжала миссис Причард. — Вы показываете разные там картины из Ветхого завета и рядом с пресветлым младенцем и девой Марией ставите грязного негра, этого нахального мальчишку Робинсона!..
Как это называется, я вас спрашиваю?
Это называется кощунствовать, вот что я вам скажу!
— Робинсон?..
Но ведь он такой способный, красивый мальчик, — залепетала мисс Вендикс, — и это производит такой удивительно художественный эффект, когда его черные руки протягиваются к младенцу, а голова склоняется перед златокудрой Марией…
В этом есть дыхание подлинной Красоты с большой буквы!
Образцовый Механизм надвинулся на мисс Вендикс, как бы грозя ее раздавить.
— Мне нет дела до ваших художеств! — свирепо сказала миссис Причард. — Мне нет дела до ваших больших и маленьких букв!
Я пришла только предупредить вас: моя дочь здесь больше не появится и ни в каких затеях с черномазыми участвовать не будет.
И всем другим матерям я тоже скажу, чтобы не пускали своих детей в дом, где хозяйка забыла, что она — белая, американская леди, и якшается со всяким цветным сбродом, как какая-нибудь коммунистка!
Выкрикнув это самое сильное оскорбление, миссис Причард полюбовалась произведенным эффектом: хозяйка распростерлась в кресле, прижав ко лбу тощие руки, не в силах выговорить ни слова.
— Удивляюсь, как в нашей школе держат таких преподавателей!
Надо будет довести все это до сведения мистера Милларда, — добила неприятеля суровая дама.
И, запахнув свой стальной чехол, Образцовый Механизм двинулся к дверям.
Но тут Хомер подпрыгнул и с неожиданной легкостью загородил дорогу,
— Не надо так горячиться из-за пустяка, миссис Причард, дорогая моя, — оказал он с нежнейшей из своих улыбок. — Да разве вы не знаете мисс Вендикс, нашу мисс Вендикс?
Да вы только посмотрите на нее! — воскликнул он вдруг. — Вы только взгляните: ведь это человек не от мира сего, это мечтательница!..
Разве она способна разбираться в таких вопросах!
Для нее самое главное в жизни — искусство, картины.
А белые или черные дети приходят к ней — она даже не видит…
— Что ж, у нее глаз нет, что ли? — проворчала, слегка остывая, миссис Причард.
— Вы, именно вы открыли ей глаза! — радостно подхватил Хомер. — Вы ей объяснили ее ошибку.
И поверьте, мэм: она сегодня же ее исправит…
Не правда ли, Клем, ведь вы сегодня же скажете этому парню, чтобы он больше не являлся сюда? — обратился он к мисс Вендикс, всячески моргая и подмигивая ей.
— Да… но как же?
Я, право, не знаю…
Что же будет с картиной? — забормотала мисс Вендикс, все еще не приходя в себя.
— Она скажет.
Мисс Вендикс непременно скажет.
Ручаюсь вам, что ноги его здесь не будет.
Я сам займусь этим, — горячо убеждал Хомер беспощадный Механизм, — обещаю вам это.
И я думаю, что мистера Милларда, нашего уважаемого попечителя, вовсе незачем беспокоить из-за такого пустяка, — добавил он вкрадчиво,
Миссис Причард минуту изучала физиономию Хомера, ставшую еще уродливее от угодливой улыбки.
— Ладно, — сказала она наконец, — я ничего не скажу хозяину и другим.
Но вы должны немедленно переменить политику, мисс, а то эти ваши «художества» могут вам сильно повредить.
abu
И она вышла не прощаясь.
Едва миссис Причард скрылась за дверями, Хомер набросился на мисс Вендикс:
— Вы, верно, сошли с ума, Клементина!
Вы просто-напросто сошли с ума, я вам говорю!
Ставить на карту свою будущность, свое положение в обществе ради какого-то негра. Это просто безумие!..
Вы, разумеется, не отдаете себе отчета.
Если эта ведьма нажалуется старику Милларду, вас выгонят на все четыре стороны с волчьим билетом, ославят на весь штат коммунисткой, красной.
Вы понимаете, что это значит?
Ведь вы потащите за собой эту славу по всей стране и всюду на вас будут смотреть с подозрением.
— Ах, не кричите так, Мартин, дорогой! — простонала мисс Вендикс. — Люди так грубы…
Они так суетны, так нетерпеливы…
Думают жить вечно, а на самом деле все в жизни кончится зеленой травой на мирном кладбище…
Хомер слушал, вытаращив глаза.
— И эта женщина, — продолжала мисс Вендикс тем же умирающим голосом, — боже, как она топала ногами!
Именно такие ноги попирают Истинную Красоту!.
Тут Хомер окончательно взбесился.
— К черту вашу красоту!
К черту все это художественное нытье! — заорал он. — Вам дело говорят: вы должны раз навсегда бросить ваше сюсюканье и перестать возиться с цветными, если не хотите неприятностей!
Понятно вам?
Он отшвырнул ногой вышитый пуфик с могильными веночками.
Мисс Вендикс прижала пальцы к вискам и с ужасом смотрела на звероподобного мужчину, топчущего ее хрупкий сиреневый мир.
— Не надо!
Ради бога, не надо кричать так громко! — шептала она.
Хомер подхватил ее, как перышко, и привлек к себе:
— Ну же, Клем, будьте умницей…
Ведь вы же не хотите на самом деле, чтобы наша дочь вышла замуж за негра.
Мисс Вендикс слабо пискнула:
— Ах, делайте, что хотите…
Я ничего не соображаю…
Именно в этот миг послышался робкий звонок.
Мгновенно обретя силы, учительница бросилась к дверям.
— Я сама, я сама! — лихорадочно залепетала она. — Не надо так резко…
И потом, может быть, это еще не он, а кто-нибудь из других детей.
Но это был он.
Он стоял, держа на руках крохотного беленького, золотоволосого мальчугана, который доверчиво прислонился к плечу черного друга и смотрел на всех круглыми, как вишни, глазами.
— Добрый вечер, мисс Вендикс! — Чарли Робинсон дружелюбно улыбнулся учительнице. — Вот мы с Хуаном пришли на репетицию…
Бэби, дай тете ручку.
Ведь ты помнишь тетю, Хуан?
В прошлый раз тетя дала тебе конфетку, и вообще она очень хорошая.
Не бойся, Хуан, она тебя не обидит.
Тетя никогда никого не обижает…
Это было свыше сил мисс Вендикс.
Мучительно, словно пасту из трубочки, выдавливая из себя улыбку, она забормотала:
— Видишь ли, Робинсон…
Дело в том, что репетиция…
Ты, разумеется, поймешь меня, Робинсон…
За ее спиной выросла грузная фигура Хомера.
Бесцеремонно оттеснив мисс Вендикс от дверей, Хомер встал перед детьми.
Он не ответил на поклон Чарли.
— Мисс Вендикс полагает… э… э… что у тебя ничего не получится из роли волхва, Робинсон, — заговорил он, исподлобья глядя на мальчика. — Она думает, что тебе вообще не стоит заниматься театром.
Все равно ничего у тебя не выйдет, парень, можешь мне поверить. — Он потянулся к ребенку: — Этого малыша оставь здесь, он нам пригодится.
А сам можешь идти.
Чарли пристально посмотрел на учителя, и тот невольно отвел глаза.
— Понятно.
Цвет моей кожи не понравился, так? — Мальчик говорил медленно, обдумывал каждое слово.
— Именно так, парень.
Только не вздумай скандалить, как тогда, в школе. — Хомер надвинулся на Чарли. — Здесь тебе не поздоровится, будь покоен.
— Я совершенно спокоен, мистер Хомер, сэр, — сказал Чарли. — Хуан, маленький, иди к этому дяде.
Это очень справедливый, ласковый, очень красивый дядя…
— Убирайся отсюда, наглая образина! — заорал во все горло Хомер.
Но Чарли уже исчез.
Хомер взял на руки ребенка.
Однако, увидев вместо знакомого дружеского лица мальчика уродливую физиономию «ласкового дяди», Хуан вдруг заплакал и начал отчаянно отбиваться.
— Ишь, чертенок из Горчичного Рая!
Такой же упрямый, как и другие! — прорычал вконец обозленный Хомер,
Долго еще слышал Чарли отдаленный плач золотоволосого ребенка, который должен был изображать миротворца Христа.
Мисс Вендикс пыталась утешить Хуана конфетой, но безуспешно.
— О, как мне жаль этого Робинсона! — тихонько вздыхала она. — Так жестоко прогнать его…
Он был так красив в костюме волхва!..
И кем я его заменю теперь?
«Сентиментальная старая дура!» — пробормотал про себя Хомер».
16. Молодой Мак-Магон
— Нокдаун что надо!
Штопор не сдрейфил!
— Ну, знаешь, твой Штопор в сравнении с Архангелом Бинки — просто рухлядь!
— Зато у него двойной слева и крюк правой, как ни у кого в мире!
— Чепуха!
В клинч входит чуть не каждую минуту, увиливает, а потом — бац в солнечное сплетение!
— Много ты понимаешь!
Вон у твоего Архангела такой куриный правый суинг — тошно смотреть!
— Ох ты, знаток!
Мой Штопор как вышел из клинча да как дал ему опперкот — так Архангел, прямо закачался!
— Ставлю два против Штопора!
abu
— Только не дрейфь, как в прошлый раз.
Этот тарабарский разговор вели между собой два молодых джентльмена, удобно расположившие ноги на столе, а туловища в мягких креслах гостиной директора школы Мак-Магона.
Непонятная для непосвященных беседа касалась состязания двух известных боксеров, носивших клички «Штопор» и «Архангел» и широко известных всем молодым бездельникам Стон-Пойнта.
Фэйни Мак-Магон был занят важным делом: старался со своего кресла плюнуть так, чтобы попасть в медную плевательницу, стоящую в углу.
Плевки виднелись уже на ковре, на кресле Роя Мэйсона, на этажерке с фарфоровыми безделушками, но в предмет своих стараний — плевательницу — Фэйни еще не удалось попасть ни разу.
Рой с ленивым любопытством следил за этими упражнениями.
В другое время он непременно держал бы с Фэйни пари на плевки, потому что был очень азартен и ловил всякий случай для того, чтобы испытать судьбу.
Фэйни беззастенчиво использовал эту страсть приятеля и обыгрывал его по любому поводу.
— Спорим, что тебе не добросить палки вон до вывески того бакалейного магазина, — обычно говорил он, когда ему хотелось «подработать».
— Ну вот, стану я из-за всякого пустяка спорить! — недовольно возражал Рой. — До той вывески всякий ребенок добросит!
— Ребенок, может, и добросит, а ты — нет, — подзадоривал его Фэйни. — Пятьдесят центов готов поставить и доказать тебе, что не добросишь.
Рой вспыхивал:
— Пятьдесят центов?..
А я ставлю доллар, что доброшу, и докажу тебе, что ты дурак!
От азарта и нетерпения он горячился, плохо целился, и желанный доллар переходил в карман Фэйни.
Сын директора, как местный уроженец, досконально знал всех собак и кошек в своем квартале.
Поэтому он мог без всякого риска сказать Рою:
— Вон идет рыжая собака.
Если она пройдет мимо калитки красного дома, я плачу тебе двадцать монет.
Рой оглядывал собаку и дом, не видел в них никаких отличительных признаков и сейчас же шел на приманку:
— А я утверждаю, что собака пройдет именно мимо калитки.
Готов спорить на пятьдесят монет.
Конечно, Рой, приезжий с Юга, не мог знать, что рыжая собака живет в красном доме и, побывав на улице, непременно вернется через калитку домой.
Но Фэйни это было отлично известно, он играл наверняка.
Поэтому к моменту, когда Рою приходило очередное денежное письмо от отца, оказывалось, что он уже задолжал всю свою получку Мак-Магону.
Рою никогда не приходилось ни лакомиться земляничным мороженым, ни ходить на приключенческие боевики, как Фэйни.
Сын директора так же удачно обыгрывал Роя в кости, кегли, карты, бильярд и в «три-два» — примитивнейшую игру океанских грузчиков, очень модную среди ребят Стон-Пойнта.
Рой охотно играл во все игры, лишь бы играть, лишь бы чувствовать в игре «огонек», как он говорил.
Кажется, азарт был в нем наследственным: говорили, что дед его, богатейший плантатор, проиграл в карты два имения и оставил своему сыну — отцу Роя — только небольшой домик в Натчезе да кучу долгов.
Потому и попал молодой аристократ с Юга в стон-пойнтовскую школу, к товарищу отца, а не в один из аристократических колледжей, куда должна была направить его фамильная гордость Мэйсонов.
В игре Рой всегда волновался, бледнел, пускался очертя голову в рискованные комбинации.
Зато Фэйни играл с полным хладнокровием, спокойно обдумывал каждый свой ход и ничего не делал наобум.
abu
Директор Мак-Магон гордился выдержкой и коммерческими способностями сына.
Впрочем, все, что бы ни делал Фэйни, неизменно вызывало восторг отца.
abu
Все проделки Фэйни, начиная с самого раннего возраста, были предметом гордости и любования в семье.
Передавались из уст в уста изречения маленького мак-магончика, свидетельствующие о его ранней гениальности: «Сегодня Фэйни сказал, что у бабушки на носу бородавка.
Вот наблюдательный крошка!», или:
«Фэйни нашел на чердаке старые бутылки и предложил их продать.
Удивительно способный ребенок!»
«Весь в меня!» — удовлетворенно говорил старший Мак-Магон.
Позже, когда Фейни стал скаутом и начал приносить в дом разные значки, ленточки и дипломы, все это развешивалось по стенкам гостиной и с гордостью показывалось гостям.
А когда он получил в отряде звание «орла», диплом на это звание повесили на самом видном месте — над камином.
Впрочем, и вся-то гостиная была сверху донизу украшена изображениями младшего Мак-Магона во все периоды его еще столь недолгой жизни.
То это был младенец, купающийся в ванночке или роющийся в песке, то малец на игрушечном коне, то неустрашимый футболист, то командующий парадом бойскаутов «орел», то, наконец, игриво прикладывающийся к горлышку бутылки участник пикника.
Родителям было сказано, что это всего лишь крем-сода, взятая для большей живописности, но ближайшим друзьям Фэйни поведал совсем другое.
В число этих друзей входил Мэрфи, потом одноклассник Фэйни — долговязый и неумный Лори Миллс, и в самое последнее время — Рой Мэйсон.
Странные это были отношения!
Рой прекрасно понимал, что и по уму и по воспитанию Фейни значительно ниже его.
Втайне он презирал своего дружка, но Фэйни, как более хитрый и энергичный, умел влиять на южанина и втягивал его в свои развлечения и занятия: в глубине души Фэйни признавал превосходство Роя во всем, что требовало ума и «джентльменства».
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Дома Фэйни позволял себе распоясываться: здесь ему прощались любые выходки. Когда же выходки становились невыносимыми, отец объяснял их чудачествами, свойственными всякой талантливой натуре.
А мать?
Но кто же думал о матери или о младшей девочке, сестре Фэйни, в доме Мак-Магонов!
И мать и дочь бродили по дому, совсем забытые и придавленные превосходством своих двух мужчин.
Вот и сейчас Фэйни не обратил ни малейшего внимания на испуганное восклицание матери, увидевшей плевки.
— Подумаешь! — косясь на товарища, проворчал он. — Придет Кэт и сотрет — вот и всё. — Он взглянул на мать. — Впрочем, я могу все это вытереть сам, если ты мне дашь три доллара.
abu
abu
— Но, Фэниан, я только вчера дала тебе два доллара. — Мать говорила почти шепотом. — Это очень большие деньги, Фэниан. Куда же ты успел их истратить?
Фэйни щелкнул языком.
— Давала ты мне их вчера, а сегодня наступило уже сегодня. — И он захохотал, очень довольный своим остроумием.
Рой поежился.
У них в Натчезе мать была первым лицом в доме, и никому не пришло бы в голову обращаться с ней так, как позволял себе обращаться с матерью Мак-Магон.
Но, быть может, в нем, в Мэйсоне, говорит провинциализм?
Может, он просто-напросто отстал?
Ведь выговаривает же ему Фэйни за то, что у него устарелые понятия и что он закис у себя на милом, но старомодном Юге!
И хоть Рой и убрал ноги со стола, но он уже не встал в присутствии женщины, как непременно сделал бы это у себя на Юге.
Мысленно он называл миссис Мак-Магон «старой шляпой» и презирал ее за то, что она робеет перед сыном и позволяет мужчинам командовать в доме.
Его мать надавала бы ему оплеух и прогнала бы в конюшню за малейший признак непочтительности.
А эта ничего, терпит и, видимо, вытерпит все, что угодно.
И Рой, думая так, все больше распускался и начинал во многом подражать приятелю.
— Нет, Фэйни, у меня нет больше ни цента, и ты это отлично знаешь.
Вчера я отдала тебе последнее, — тихим голосом говорила между тем миссис Мак-Магон.
— Ну и скупая же ты, как я погляжу, — сказал «почтительный» сын.
Мать вскинула руки:
— Фэниан, что ты говоришь!
Ведь отец небесный все видит, все слышит…
— Ну, завела теперь свою волынку! — пробормотал Фэйни.
Но мать уже убежала, счастливая, что может скрыться от любимца семьи.
Через минуту на смену миссис Мак-Магон явилась с тряпкой худенькая малышка с дрожащим бантом в коротких кудряшках апельсинового цвета.
Увидав заляпанные плевками пол и вещи, малышка застыла.
— Ох, Фэйни, как ты можешь быть такой свиньей! — сказала она, и бант на ее голове задрожал еще сильнее.
— Цыц, ты, пигалица! — сказал ее брат и повелитель. — Поди сюда!
Ближе…
Еще ближе…
Кэт остановилась на безопасном расстоянии.
— Будешь щипаться, — сказала она, — я уж знаю.
— Да не бойся, я не в настроении щипаться, — уговаривал ее Фэйни. — Подойди ко мне, Кэтрин, милочка.
— Тогда, значит, будешь клянчить что-нибудь, — хладнокровно констатировала Кэт. — Я уж тебя знаю.
Все-таки она решилась подойти ближе и тотчас же была схвачена цепкими руками брата и зажата у него между колен.
Бант подпрыгнул и поник, как крылья у бабочки.
— Пусти, Фэйни… — жалобно сказала девочка. — Ну, пусти же…
— Я гангстер, — сказал Фэйни, надувая щеки. — Я — Аль Капоне и граблю банк.
Где твоя копилка, рыжая, говори!
Кэт закусила губу.
Брат сжимал все сильнее ей руку, и рука уже побагровела.
— Там всего тридцать центов, Фэйни… — Голос девочки прерывался. — Честное слово… я не для себя их копила — для мамы…
У нее ничего нет, а ей так хочется иметь… черные перчатки…
Старые совсем побелели…
Ох, Фэйни, не мучь меня, пожалуйста…
— Чепуха! — сказал Фэйни. — Вовсе ей не нужны черные перчатки, и вообще ты все это выдумала.
Давай сюда копилку!
Кэт тихонько заплакала.
abu
Рой недовольно задвигался в кресле.
— Да оставь ты ее! — сказал он приятелю. — Что ты к ней привязался?
— У нее припрятаны денежки, — сказал Фэйни, — а нам они сейчас, ты знаешь, нужны до зарезу.
Если у тебя есть капиталы, скажи, и я девчонку отпущу.
— Ничего у меня нет, — угрюмо проворчал Рой. — Тебе это известно лучше, чем мне.
— Тогда не будьте таким сердобольным, сэр… — насмешливо прищурился Фэйни. — Давай сюда твою копилку, слышишь, рыжая!
Кэт простонала, что сейчас принесет.
Однако брат не поверил и последовал за ней до самого буфета.
Там, в нижнем ящике, под салфетками и скатертями, хранилась самая большая драгоценность Кэт — копилка в виде хорошенькой серой кошечки.
— Сейчас посмотрим, что у нее в животе! — сказал Фэйни, завладев фарфоровой кошкой. — Где ключ?
— Я… я его потеряла, Фэйни, — сказала Кэт. — Честное слово, потеряла!
— Ах ты, врунья! — Старший брат захохотал. — Ну, обойдемся без ключа!
И, размахнувшись, он ударил кошечку об угол буфета.
Во все стороны брызнули фарфоровые осколки, и на пол посыпалась серебряная мелочь.
Под тихий плач девочки Фэйни собирал с полу деньги и считал:
— Никель… еще никель… еще один…
Эк, куда закатился!
Ага, голубчик, нашел!
А вот еще два цента…
Что же ты говорила, что у тебя тридцать центов? — обратился он к сестре. — Вот смотри, я нашел целых сорок три.
Ай, как нехорошо так обманывать!
Тебя бог накажет за то, что ты надуваешь единственного брата, — паясничал Фэйни.
Кэт, не отвечая, подбирала осколки кошкиной головы и пыталась их сложить.
Слезы так и лились у нее из глаз, и она их даже не вытирала.
Рой уткнулся в газету и делал вид, что все происходящее его ничуть не касается.
Послышался гудок автомобиля.
— Старик приехал, — сказал Фэйни, выглянув в окно. — Убирай все это, пигалица, а то попадет тебе.
Но Кэт и сама уже торопливо собирала осколки и вытирала плевки.
Руки и бант у нее дрожали, и она старалась спрятать от мальчиков лицо.
Где-то в глубине дома захлопали двери.
Миссис Мак-Магон услышала о прибытии главы семьи, и так же как дочь, спешила привести все в порядок.
Ей хорошо было известно, какая гроза разразится, если что-нибудь окажется не по вкусу хозяину.
17. Интересы сходятся
У себя дома мистер Мак-Магон часто вымещал на жене и дочери неприятности и уколы самолюбия, которые ему приходилось претерпевать от Милларда и других попечителей школы.
Один только Фэйни ни в грош не ставил его приказания.
Рой Мэйсон, как сын аристократического приятеля, тоже пользовался неприкосновенностью личности.
— Хэлло, мальчики! — сказал Мак-Магон, входя в комнату. — Что нового?
— Ничего, кроме дождя на улице, — промямлил Фэйни, лениво вытягиваясь перед камином, в котором Кэт зажгла стеклянные электрические угли.
Едва заслышав шаги отца за дверью, девочка торопливо выскользнула из комнаты.
— Кстати, о дожде. — Мистер Мак-Магон снял шляпу, воротничок и галстук и повесил все это, к всегдашнему ужасу миссис Мак-Магон, на стоячую лампу — торшер. — Машина вся забрызгана грязью еще с утра.
Поди вымой ее, сынок.
— Четвертак, — сказал Фэйни не двигаясь.
— Что-о? — Мак-Магон резко обернулся. — Что такое?
— Четвертак, — невозмутимо повторил Фэйни. — Все равно в любом гараже с тебя возьмут столько же.
Так не лучше ли оставить деньги в семье?
Мак-Магон секунду остолбенело созерцал свое родное детище.
Потом внезапно физиономия его начала расплываться в улыбке.
Он улыбался все шире и шире и наконец захохотал так, что очки его шаловливо перепрыгнули с переносицы на лоб.
— Нет, вы только посмотрите на этого шельмеца! — закричал он в восторге. — Вы его послушайте!..
Джен! — позвал он. — Поди сюда, полюбуйся своим творением!
На лестнице, ведущей в спальни, показалась миссис Мак-Магон.
— Что… что случилось, Сэм? — пролепетала она.
— Хочу, чтобы ты полюбовалась на нашего сынка, — любезно сказал муж: — желает, видишь ли, подработать на собственном отце, а?
Каково?
Вот хватка у парня!..
abu
Клянусь, с такими людьми наша страна не пропадет! — добавил он с величайшим удовлетворением.
Миссис Мак-Магон стояла подавленная.
— Что же ты молчишь, Джен? — раздраженно обратился к ней Мак-Магон.
— Я… я сейчас подам тебе яичницу с ветчиной, — прошептала миссис Мак-Магон, окончательно теряясь от крика.
Ее властелин дернул плечами.
— Вот и поди разговаривай с такой… — пробормотал он так громко, что это долетело до мальчиков.
— Как же, па, мыть мне машину или ты предпочитаешь, чтобы вымыли в гараже? — снова спросил Фэйни.
— А на что пойдут мои деньги? — полюбопытствовал отец.
abu
— Деньги пойдут на перевыборы, — уверенно сказал Фэйни.
Рой недоуменно вскинул на него глаза.
— Непонятно.
Объясни, — сказал отец.
— Пожалуйста!
Твои деньги нужны нам для перевыборов, — хладнокровно врал Фэйни. — Ведь ты знаешь, отец, мы собираемся выжить Робинсона из старост, а на его место ребята прочат меня.
Вот деньги и необходимы нам на предвыборные дела.
Очки Мак-Магона остро блеснули.
— Значит, кампания в разгаре, насколько я понимаю? — сказал он. — Так, так…
Вы, ребята, молодцы, зря времени не теряете. — Он пытливо оглядел обоих подростков. — А как вообще настроение в школе?
Что-то вы мне давно не рассказывали.
— Настроение что надо! — самоуверенно усмехнулся Фэйни. — И старшие и наши «малютки» только и мечтают поскорее избавиться от всякого сброда.
Хотят, чтобы школа наконец стала приличной американской школой для настоящих ребят, а не приютом для разных цветных проходимцев.
— Tсc… — Отец погрозил пальцем своему любимцу. — Полегче, Фэниан.
abu
— Я же говорю то, что есть, — ничуть не смутился Фэйни.
В разговор вмешался молчавший до той поры Мэйсон.
— Кажется, Фэниан радуется прежде времени, — кисло сказал он. — Вовсе не все заодно.
Не знаю, как настроены старшеклассники и президент Коллинз, а Принс, с которым я разговаривал, считает, что Робинсон — очень ценный парень, да и вообще он как будто ничего не имеет против цветных.
Про учителя Ричардсона и говорить не приходится: этот нянчится со всеми неграми так, что тошно смотреть, и постоянно проповедует равенство…
Мак-Магон вдруг заметно оживился.
Очки его загорелись холодным, хищным блеском.
— Вот, кстати, — сказал он поспешно, — если на днях соберется попечительский совет и мистер Миллард сочтет необходимым вызвать кого-нибудь из школьников, ты, Рой, ведь не откажешься помочь нам и повторишь то, что рассказывал мне о Ричардсоне?
Он многозначительно посмотрел на мальчика.
— Мне что же… я, пожалуй, могу… — начал Рой.
— Расскажешь джентльменам о случае с сочинением и о том, как Ричардсон говорит о своих друзьях-неграх.
Постарайся припомнить всё, всё… — торопливо перечислял директор. — Это может нам очень пригодиться.
— Разумеется, сэр.
Можете рассчитывать на меня, — с важностью отвечал Рой, заметно гордясь тем, что директор разговаривает с ним, как со взрослым,
— Ну вот и отлично, мальчики! — Мак-Магон окончательно развеселился. — А теперь — марш мыть машину!
Вымоете — получите целый доллар.
Понятно?
Вместо ответа Фэйни вскочил, свистнул Рою, захватил висевший за дверью балахон и, подмигнув отцу, вприпрыжку выбежал из комнаты.
Во дворе, пустив из шланга струю воды прямо на серую от грязи машину, он сказал Рою:
— Что я тебе говорил!
Видишь, отцу тоже не терпится избавиться от Робинсона.
abu
Гляди, целый доллар обещал отвалить!
Рой пробормотал что-то невразумительное и продолжал тереть замшевой тряпкой стекла и дверцы машины.
Молодому джентльмену-белоручке было очень противно заниматься такой грязной работой.
Однако в настоящую минуту, без цента в кармане, он всецело зависел от Фэйни и потому старался только, чтобы на его долю достались те части автомобиля, которые были не так грязны.
Колеса и вообще всю ходовую часть, измазанную глиной, он любезно предоставил приятелю.
— Доллар от старика, да сорок три цента из девчонкиной копилки, да пятнадцать центов у меня было — итого один доллар пятьдесят восемь центов, — вслух подсчитывал свои барыши Фэйни. — Хватит на бильярде сыграть да, пожалуй, останется и на кино.
В «Паласе» идет новый боевик…
Могу взять тебя с собой, а после, когда отец тебе пришлет, ты мне отдашь с небольшим процентом, — великодушно предложил он Рою.
— Никаких процентов ты от меня не получишь, — угрюмо проворчал Рой. — Достаточно, что я для тебя обстряпаю эту штуку с перевыборами.
— Хм… для меня! — иронически воскликнул Фэйни. — Ты, голубчик, не для меня, а для себя стараешься!
Уж мне-то очки не втирай!
Вся твоя голубая кровь кипит, когда тобой командует негритос.
Я все это отлично понимаю.
И не воображай, пожалуйста, что я навеки останусь твоим должником, когда мы уберем Робинсона!
— Ах, так? — сказал Рой. — Отлично!
С этой минуты я умываю руки.
Фэйни мгновенно струсил.
— Да я пошутил, — поспешно сказал он. — Уж слова сказать нельзя — вот петух!
Нет уж, Мэйсон, ты ведь со всем этом деле главный и должен довести его до конца.
Мне без тебя не справиться.
Как все южане, ты — настоящий дипломат и знаешь, как к кому подъехать. — И он подобострастно заглянул приятелю в глаза.
Несколько минут мальчики в молчании терли машину.
Фэйни старательно скреб колеса, Рой трудился над дверцами.
Поглощенные своим занятием, друзья не заметили, как позади них по двору промелькнула легкая тень.
У тени были резвые кудряшки и на макушке — трепещущий бант.
Тень, и кудряшки, и бант мгновенно исчезли, точно растворились за выступом стены; мальчики у машины и не подозревали, что за ними наблюдают.
Фэйни поднял от колес покрасневшее лицо.
— Прямо не могу дождаться, когда мы наконец разделаемся с Робинсоном! — начал он хрипло. — У меня он вон где сидит — в печенках!
abu
Смеет ходить с нашими девочками, смеет приставать к Патриции, разевать свою пасть!..
Ну погоди же у меня!..
Рой насмешливо поглядел на него:
— Мур… мурррр… мурррррр…
Кисанька, нежный наш котик!
Как мы волнуемся, как мы нервничаем!
И все потому, что прелестная Пат не обратила внимания на наше предупреждение и как ни в чем не бывало отправилась гулять с негритосом.
Все понятно…
Фэйни покраснел еще больше.
— Нечего смеяться! — сказал он запальчиво. — Оглянись лучше на себя.
Чьи это инициалы у тебя вытатуированы под рукавом?..
Что, покраснел?
А платок с меткой «П», который лежит у тебя в ночном столике?
Думаешь, я не заметил, как ты его стянул!..
На этот раз вспыхнул до самых волос Мэйсон.
— Ну что ж, у каждого джентльмена должна быть дама сердца. — Рой старался говорить самым непринужденным тоном. — Только это еще ничего не означает.
Если она не перестанет водиться с этим парнем, мы ее не помилуем.
Любую уродину выберем королевой майского праздника, а ее провалим, даю честное слово.
— Вот это правильно! — подхватил Фэйни. — Пускай не водится с разной дрянью.
Разве нет у нас в школе умных, красивых, развитых ребят и к тому же стопроцентных американцев!
Рой прищурился:
— Уж не себя ли ты имеешь в виду?
— А хоть бы и себя! — подбоченился Фэйни.
Рой пренебрежительно свистнул.
— Для двухцентовой фотографии годишься, — сказал он спокойно, — а Пат, надеюсь, найдет кого-нибудь получше.
На этот раз Фэйни обиделся всерьез и непременно полез бы в драку, если бы не вспомнил, что в данный момент ссориться с Мэйсоном ему невыгодно.
Красный и надутый, он молча переживал обиду, когда во дворе появился новый посетитель.
Это был долговязый, большерукий и большеногий подросток, удивительно похожий на бестолкового щенка, который непременно хочет во всем подражать взрослым собакам.
С озабоченным видом, словно принюхиваясь к окружающему, подросток проследовал по асфальтовой дорожке прямо к взъерошенным приятелям, остановился на почтительном расстоянии и вытянулся, приложив руку к пилотке.
— Хэлло, начальник! — приветствовал он Фэйни. — Прибыл согласно вашему распоряжению.
— Ага, Долговязый! — Фэйни постарался принять самый спокойный вид. — Докладывай, какие новости?
Лори Миллс, по прозвищу Долговязый, еще раз козырнул своему «орлу»: в отряде скаутов он был подчинен Мак-Магону.
— Новости имеются, важные новости! — произнес он как можно солиднее. — Я только что от Вендикс, был там на репетиции.
Слышал, как грымза с Гориллой говорили, будто Чарли Робинсон больше не будет участвовать в картинах.
Кажется, Вендикс выпроводила его без всякой церемонии.
Горилла так и сиял: верно, он сам это и подстроил…
Ух и шумели же все наши по этому поводу!..
— А поговорил ты с ребятами, как я тебе велел? — смешался Рой.
Лори кивнул:
— И значки передал с орлом и обработал почти всех наших.
Кое-кому пришлось дать билеты в цирк, другим наобещал, что мы достанем им бесплатные пропуска на футбольный матч, если они отдадут голоса Мак-Магону.
Некоторые требуют, чтобы при «распределении добычи» Мак-Магон им тоже что-нибудь дал в отряде — повысил бы из «неженок»* в «старички», вообще чтобы дал командные места…
* Неженки — новички в отрядах бойскаутов
Пока он говорил, из-за стены гаража выглянул и замер трепещущий бант.
Обладательница его внимательно прислушивалась к разговору у машины.
— А с робинсоновскими ребятами пробовал сговориться? — нетерпеливо спросил Фэйни.
Долговязый замялся.
— Пробовать-то пробовал, да они плохо поддаются! — жалобно проскулил он. — Мне самому чуть не попало.
Налетел на меня этот Гирич.
Кулаки у него хоть и маленькие, а прямо железные.
Как начал молотить — у меня вон до сих пор в груди музыка. — И Лори начал кашлять, чтобы показать, как он пострадал за общее дело.
— Эх ты, слюнтяй! — презрительно вымолвил Рой. — Все вы, скауты, — слюнтяи.
Возмущенный Лори кинул быстрый взгляд на своего «орла»: вот сейчас «орел» скинет балахон и куртку и покажет этому щеголю, что такое настоящий скаут!
abu
abu
К удивлению Долговязого, его «орел» совершенно безмятежно проглотил это страшное оскорбление.
Наоборот, он даже с некоторым подобострастием глядел на Мэйсона и, видимо, ожидал его решения.
— Что же нам делать? — обратился он уже прямо к Мэйсону. — Если робинсоновские ребята в четверг сообща вступятся за старосту, все пропало.
— Будь у нас побольше денег, я провел бы на командное место любого рыжего пса против апостола Павла, — проворчал Рой. — Мэрфи со своими обещал поддержать нас, но он хочет по двадцати центов за голос.
Конечно, можно еще кое-кого и припугнуть, — прибавил он.
Фэйни яростно грыз ногти.
Теперь все свои надежды он возлагал на изворотливость и ум приятеля.
— Ты отнес на почту извещения? — спросил Рой Долговязого.
— Все сделал, как вы сказали, — кивнул тот. — Завтра, наверно, дядя Пост будет доставлять их по адресам. — Он хихикнул: — И здорово же вы нарисовали эти карикатуры!
Сразу видно, что негры происходят от обезьян…
Рой задумался.
Казалось, он совсем забыл о приятелях.
Внезапно красивая физиономия южанина оживилась.
abu
— Придумал! — торжествующе воскликнул он. — Есть план, только рискованный…
Можно часа на два, пока идут перевыборы, упрятать робинсоновских ребят.
— Как упрятать?
Куда упрятать? — воскликнули в один голос скауты.
Не отвечая на вопрос, Рой обратился к Долговязому:
— Кажется, кабинет мифологии на четвертом этаже пустует?
Тот живо закивал ушастой головой.
— Мистер Моррис, преподаватель мифологии, уже две недели болен ангиной, — сказал он. — А в чем дело?
— Отлично!
Вот мы и воспользуемся его кабинетом! — с торжеством объявил Рой. — Сейчас мы с вами сообразим, как все это лучше обделать.
— Давай, давай, выкладывай! — в возбуждении подпрыгнул Фэйни.
Усевшись внутрь машины, Рой изложил товарищам свой план.
Заговорщики не помнили себя от восторга, хлопали Роя и друг друга по коленям и спинам и радостно хохотали.
— Ах, ты!
Вот умный, собака!
Дьявол тебя возьми, Мэйсон!
Недаром Горилла пророчит, что ты будешь губернатором штата! — восторженно вопили мальчишки.
Рой усмехался, слегка польщенный.
— Знаешь, я тобой восхищаюсь, Рой, — разоткровенничался Фэйни. — Когда ты приехал со всеми этими словами о джентльменстве и о прочем, я думал, что ты — настоящий дурак.
А теперь я вижу, что у тебя — талант.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Рой посмотрел на Фэйни.
— Следовало бы содрать с тебя хорошенько за все это дело с перевыборами.
Ты бы с меня, наверно, содрал.
Но я не такой, можешь не беспокоиться.
Я, как настоящий джентльмен, дарю тебе мой план! — величественно заключил он.
— Ну, в таком случае я ставлю за свой счет пиво, — великодушно объявил Фэйни. — Захватим Мэрфи — и пошли, ребята, в пивную к старику Нотингсу.
Мне прямо не терпится промочить горло.
Галдя и дружески подталкивая друг друга, они направились к воротам и вышли на улицу.
Все предвкушали приятный вечер.
Едва заговорщики повернули за угол, из-за стены гаража вынырнула голова в коротких апельсиновых кудряшках.
На этот раз бант развевался на кудряшках, как гордое боевое знамя.
— Узнаете вы, губернаторы, как разбивать моих кошечек! — сказала Кэт, подняв, как в клятве, крохотный кулак.
18. «Штаб» заседает
Он не пошел домой.
Он не мог и не хотел показаться матери и друзьям с таким лицом — искаженным болью и бешенством, исполосованным слезами, которые хлынули, как только он отдалился от нежно-сиреневого домика мисс Вендикс.
Он не хотел плакать, он давал себе самую страшную клятву, что не проронит ни слезинки, не доставит этой радости Горилле и всем своим недругам, но он был еще совсем мальчик, и горькая обида за себя, за всех, у кого черная кожа, вызвала жгучие слезы.
Сначала он долго стоял у какой-то калитки, прижавшись грудью к цементному столбу и не замечая, что сквозь решетку в него вцепился колючий куст не то шиповника, не то держи-дерева.
Потом он свернул на широкую, пустую и длинную улицу, казавшуюся бесконечной.
Было уже совсем темно, где-то впереди слабо краснел закат да зарницами вспыхивали и гасли на Мэйн-стрит световые рекламы: чудовищных размеров чашка с напитком «кока-кола»; фигура громадного полисмена, направившего револьвер на какого-то человека; зубная щетка величиной с телеграфный столб.
Прохожих было немного. Никто не обращал внимания на мальчика, одиноко бредущего по улице; никто не видел его сгорбленных плеч, его рук, повисших вдоль тела.
В темноте, стиснутый холодными кирпичными стенами, он машинально шагал, не видя дороги, не замечая, что вышел уже из Верхнего города и приближается к реке.
Влажный ветер коснулся его волос.
Сырой мрак обступил его со всех сторон.
Чарли оглянулся: где-то позади остались огни города, уличный шум, гудки, звуки ресторанных оркестров и радио.
Он был точно на краю света: перед ним в чернильном провале плескалась река, пахло смолой, рыбой, немного солью, как на море.
Впереди мерцал красный огонек — это удалялась по воде с глухим рокотанием моторка.
Ветер сильно и мягко бил из темноты, освежал разгоряченное слезами лицо.
Перевернутые лодки лежали у самого берега.
Чарли сел на одну из них.
Бывают в жизни ночи или дни, когда вдруг человек перестает жить так безотчетно и просто, как он жил до той поры.
Он оглядывается, видит себя выросшим из прежнего платья, немного еще неловким подростком, видит свое лицо, которое уже теряет детскую округлость.
И этот взгляд со стороны помогает ему, делает его сильнее, увереннее в себе и, конечно, гораздо взрослее.
В такую ночь или в такой день кончается детство и начинается юность человека.
Нечто подобное чувствовал Чарли Робинсон, сидя на берегу после того, как его прогнал от дверей Хомер.
Час назад он, Чарли, плакал, как девчонка.
Теперь он презирал себя за эти слезы.
Что сказал бы Цезарь?
Конечно, Цезарь сказал бы, что слезами не помочь — нужно бороться.
И Цезарь прав, тысячу раз прав!
Горечь и гнев кипели в мальчике так, что, казалось, еще немного — разорвется сердце.
Теперь он перебирал в памяти все обиды, весь длинный счет, который он сам и его друзья — негры — могут предъявить белым господам.
Тот день, когда он пришел в «Атенеум» и хотел подняться на четырнадцатый этаж, а лифтер отказался пустить его в лифт, потому что он чернокожий.
И тот день, когда он пришел покупать в магазин ботинки н ему велели брать их без примерки, потому что «ты понимаешь, парень, никто не захочет их примерять после негра».
И тот вечер, когда он пошел в закусочную — взять еду для больной матери, а хозяин быстро выпроводил его задним ходом: в закусочной сидел белый джентльмен.
И автобус он припомнил, и косой, недружелюбный взгляд Пат.
«Ох, и она такая же!
Напрасно я ей верю…»
И то, как мать Пат старалась избавиться от него, — всё, всё припомнил Чарли.
Они, негры, живут в Горчичном Раю, потому что в других кварталах им не сдают помещения.
Они живут в Горчичном Раю, а утром отправляются работать в белые кварталы Верхнего города. Они — рабочие и мусорщики, печники, и чистильщики сапог, и каменщики.
Они — черные; значит, и работа для них черная.
abu
И снова память услужливо подбирала ему сотни смертельных обид.
Ему вспомнилось все, о чем испуганным шепотом рассказывала Темпи и громко, с возмущением — Цезарь: суды Линча над ни в чем не повинными неграми; черные тела негритянских детей, обмазанные смолой и подожженные белыми джентльменами с Юга; негритянские погромы, когда кучка озверевших белых поджигают негритянские лачуги и устраивают кровавую расправу с темнокожими бедняками…
И все, что случилось за последние дни, вдруг горько припомнилось Чарли: слезы Нэнси и ее матери, деревяшка вместо протеза у искалеченного на войне белых Цезаря, погибший отец, ухмыляющиеся физиономии Моли и его дружков, которые сейчас, быть может, готовят ему какую-нибудь гнусность…
Сырой туман, надвинувшийся с реки, обволакивал мальчика.
Школа…
Какой заманчивой представлялась ему школа, когда посланный объявил, что мистер Миллард убедил попечительский совет принять в число учеников сына погибшего механика Робинсона!
Как радовалась в тот день его мать!
Теперь он знает, что такое эта школа!
Сам того не сознавая, негритянский мальчик подводил итог всему, что он получал на школьной скамье.
Весь день он встает, садится, ходит по звонку, как механический человек.
abu
В школьной жизни самую главную роль играют спорт, «школьная политика» и отношения между мальчиками и девочками.
Если ты хорошо бегаешь, играешь в футбол и бейзбол, защищаешь честь школы в каком-нибудь соревновании и приходишь первым — успех тебе обеспечен.
Но для этого у тебя непременно должна быть белая кожа и хороший костюм.
Тогда ты будешь в первом десятке и даже сможешь командовать остальными.
Если ты интересуешься книгами и много читаешь, постарайся это скрыть, потому что такие, как Мэйсон, скажут, что ты выскочка и хочешь подлизываться к учителям.
Сам Чарли старался не обнаруживать, что он знаком с классиками, и только Джой и Василь были посвящены в тайну его чтения.
А если бы в классе узнали, что негр интересуется изящной литературой и стихами, его, наверно, подняли бы на смех.
Редко-редко в классе затевался интересный спор.
Большинство говорило о том, что не выходило за пределы футбола или бейзбола, о рекордах по плаванию, об интригах той, враждебной компании, которая хочет захватить в свои руки власть в школе.
Класс плохо относится к тем, которые не похожи на остальных.
Учителя?
Но кто, кроме Ричи, любим и уважаем в школе!
Стоит подружиться с учителем, как школьники тотчас же объявляют, что ты «подлиза», «выслуживаешься», «зарабатываешь ленточки отличника».
abu
abu
Хорошо, что у Чарли есть друзья, которые горячо стоят за него, готовы дать отпор всем обидчикам.
Чарли вздыхает: дома его, наверно, дожидаются эти друзья.
Собрался, вероятно, весь «штаб».
Он с благодарностью вспоминает о Василе, о Джое, о Пабло Де-Минго.
Да, это свои, надежные ребята, которым все равно, какого цвета у человека кожа, лишь бы этот человек был по-настоящему честен, благороден и смел.
И подумать только: на свете есть страны, где все люди равны, будь они белые, желтые или черные — безразлично!
Чарли нагнулся, зачерпнул рукой воду и смочил пересохшие губы.
С реки доносились далекие голоса — то окликали друг друга рыбаки.
Туман поднялся и колыхающейся пеленой повис у ближайшего фонаря.
Чарли снова подумал, что его ждут, но даже не пошевелился.
Лгать друзьям, как прошла репетиция и что ему сказала мисс Вендикс, было свыше его сил.
А рассказать, как позорно прогнал его Горилла, он просто не мог.
И потому он продолжал сидеть у реки, вдыхая сырой, тяжелый воздух и машинально следя за клочьями тумана над фонарем.
В этот же час в Горчичном Раю к домику Робинсонов подошла порядочная группа ребят под предводительством Джоя Беннета.
Они долго препирались, кому позвонить, потом Джой нажал звонок, и на крыльце появилась мать их друга.
Она протянула Беннету ключ:
— Вот, можете открыть гараж и подождать там Чарли.
Он скоро вернется.
Отправился к мисс Вендикс на репетицию.
— Мы знаем, мэм, — почтительно отвечал Джой. — Он нам сказал, что ненадолго задержится, но… — тут Джой взглянул на ключ, — мы не думали, что он покажет нам «Свирель».
— Он решил, что теперь, когда машина почти закончена, нужно показать ее друзьям, — сказала Салли.
«Но зачем здесь почти весь "штаб"?» — думает Салли, обводя глазами друзей своего сына.
Она хорошо знает жизнь каждого из этих мальчиков и девочек и жизнь их родителей, почти не отличающуюся от ее собственного существования.
Вот непоседливый, живой, вездесущий Джой Беннет.
Отец его, наборщик типографии, вернулся с войны с двумя медалями и личной благодарностью президента.
Однако он тут же снял свои медали и громко заявил, что из благодарности президента не сшить шубы для бедняков.
«Лучше подумали бы о том, как помочь типографщикам, которые болеют туберкулезом и даже не могут заплатить за свое лечение», — говорил он с раздражением.
Разговоры эти очень повредили Беннету, и он с трудом нашел работу.
Салли внимательно вглядывается в бледного и худенького Пабло Де-Минго.
Трудно живется мальчику в большой семье.
Мать Пабло почти никогда не бывает дома — она массажистка и ходит по богатым домам массировать разжиревших хозяек.
Отец сражался с фашистами в Испании, а когда фашисты захватили там власть, ему пришлось бежать сюда, в Стон-Пойнт, к каким-то родственникам.
Однако слух о том, что Де-Минго — антифашист, дошел до ушей хозяев.
Если человек антифашист, значит, он в то же время и коммунист, рассуждают люди.
А коммунистов почти никто не желает держать у себя на службе.
Вот и приходится Де-Минго, хорошему столяру, пробиваться случайными заработками.
В доме у них всегда страшный беспорядок: всюду ползают и кричат младшие братья и сестры Пабло; часто нет денег даже на обед, и тогда Салли приносит им кое-какую еду.
Пабло нянчится с малышами и подрабатывает то у лавочников, нанимаясь разгружать товар или разносить его заказчикам, то продает на улицах газеты.
Мальчик очень честный и прямодушный, и Салли рада его дружбе с Чарли.
К Пабло жмутся близнецы — Бэн и Вик Квинси.
Оба — светловолосые, сероглазые, и оба слегка заикаются — не то от застенчивости, не то от рождения.
Они живут за рекой, но часто приходят к Чарли — просят решить задачу или разобрать пример из грамматики.
Отец Квинси работает на заводе в том же механическом цехе, где работал покойный Тэд.
За свою жизнь Квинси перепробовал множество профессий: был поваром, клерком, кондуктором поезда.
Всю жизнь ему хотелось иметь какое-нибудь, хоть маленькое, но собственное дело: мастерскую по ремонту машин, пекарню, кухмистерскую.
Но для этого нужно было много долларов, а их-то у него и не было!
И тогда Квинси начал играть в рулетку, чтобы выиграть денег на собственное дело.
Раз за разом он проигрывал, а однажды, когда ему повезло и он положил в карман первый выигрыш, на него напали здоровенные парни, отняли выигрыш, а самого избили.
С тех пор Квинси бросил свою мечту и поступил на завод Милларда, как тысячи других бедняков.
Его сыновья-близнецы пока учились в школе, но Квинси уже поговаривал о том, что мальчишек нужно пристроить к какому-нибудь делу, а то в доме очень уж туго.
Позади близнецов прячется Майнард.
Джон высок, неуклюж и меланхоличен.
Салли знает, что отец Джона Майнарда хоть и негр, а не очень-то хочет знаться с бедняками из своего народа.
Он и сыну выговаривал за его дружбу со старостой, но мальчишка так прилепился к Чарли, что ходит за ним, как верная собачка, ласково и послушно глядя другу в глаза.
А вот и Нэнси Гоу.
Но сегодня Нэнси не поет, не стрекочет без умолку, не пританцовывает на месте, как обычно.
Сегодня она молчалива, жмется к стенке дома и даже не очень хочет, чтобы тетя Салли ее заметила и заговорила с ней.
Ну, не бойся, девочка, тетя Салли все понимает и не станет приставать к тебе с разговорами.
Тетя Салли знает, что сегодня тебя обидел в школе Горилла, а твоя мать целый день плачет, потому что белые люди не захотели иметь вас своими соседями в Эдеме.
Сегодня Нэнси и ее мать снова почувствовали на себе железный закон белых.
Салли еще раз оглядывает ребят.
Ее гложет тревога: зачем они собрались все сразу?
Что, если она спросит у Джоя, по какой причине созван «штаб»?
Впрочем, может, это будет нехорошо — выведывать то, что ее сын хочет скрыть.
Салли некоторое время колебалась, однако тревога пересилила.
Она схватила за рукав Джоя:
— Послушай, зачем вы собрались?
Случилось что-нибудь?
Джой Беннет беспомощно оглянулся на остальных:
— Ровно ничего, мэм…
Что вы, мэм!…
Мы просто хотели посмотреть новую модель, и Чарли наконец согласился.
— Посмотреть новую модель?
А ты не врешь, парень? — Салли сверлила мальчика глазами. — Ну хорошо, хорошо, пусть будет по-вашему!
Она со вздохом отпустила рукав Джоя.
Мальчик, едва почувствовав, что свободен, шмыгнул, как заяц, в калитку, а за ним, пугливо озираясь, последовали остальные: больше всего они боялись, что Салли начнет выспрашивать их поодиночке и кто-нибудь не выдержит ее пытливого взгляда и проболтается, зачем собрал их сегодня Чарли.
Впрочем, Беннет лгал только наполовину: кроме основной причины, которая привела «штаб» в дом Робинсонов, всем ребятам давно уже не терпелось посмотреть на новую машину Чарли.
О модели с таким завлекательным и романтическим названием — «Серебряная свирель» — ходили самые фантастические слухи.
Ребята Горчичного Рая были убеждены, что во дворе Робинсонов рождается новое чудо самодельно-автомобильной техники.
В школе, еще месяца за два до гонок, заключались рискованные пари, и даже самые бедные ребята Восточной окраины ставили на машину Чарли все свое богатство: шарики, марки и коллекции сигарных этикеток.
Теперь все они жаждали посмотреть, чем обеспечивает Чарли их заклад и не опрометчиво ли они поступают, ставя на автомобиль Чарли все, что имеют.
До сих пор к машине допускался только ближайший помощник Чарли — Василь Гирич.
Автор конструкции держал свою «Свирель» в тайне даже от ближайших друзей, и Джой несколько раз с обидой выговаривал Чарли за его скрытность.
— Мне, своему лучшему другу, не показывать?
Что я, выдам твои секреты этому бродяге Мэрфи или, чего доброго, скопирую твою машину?
Так, что ли?
Этого ты боишься? — запальчиво говорил он, готовый всерьез поссориться.
— Что ты, чудак! — успокаивал его Чарли. — Ты пойми: мне просто не хочется показывать «Свирель», пока она еще не имеет вида.
Даю честное слово: как закончу возню с кузовом, сейчас же всех вас созову.
Поэтому, когда Салли передала Беннету ключ и просьбу Чарли подождать в «гараже» его возвращения с репетиции, весь «штаб» просто-таки обомлел.
Ох, как летели ребята к старому дровяному сараю который пышно назывался «гаражом»!
Сарай, или «гараж», находился на пустыре, сейчас же за домом.
Этот пустырь извечно считался собственностью ребят Горчичного Рая.
Сюда, на пустырь, обитатели Горчичного Рая испокон века выбрасывали весь ненужный хлам и мусор, а ненужным здесь, в Раю, считалось только то, что уж никакими силами нельзя было починить и снова пустить в дело.
Поэтому в горах мусора, составлявших причудливый ландшафт пустыря, можно было отыскать настоящие сокровища: катушки без ниток, ведра без дна, ключи, которые ничего не отпирали, звонки, которые не звонили, сломанные дверные ручки, дырявые сковороды, клетки без сеток.
Иногда в этих ведрах и клетках находили себе приют бездомные кошки и собаки, и кто-нибудь из мальчишек или девчонок натыкался вдруг на целый выводок слепых малышей.
Вот бывало счастье!
Сломанные заборы и курятники радовали ребят: тут можно было свободно, без помехи, расположиться и играть, не боясь, что взрослые дяди и тети обругают тебя и прикажут без всяких разговоров убираться вон.
Когда ребята приблизились к «гаражу», все даже замолкли — такой торжественной была эта минута.
Джой отпер висячий замок со звонком — тоже хитроумное изобретение Чарли — и нащупал в темноте выключатель.
Под потолком загорелась яркая автомобильная фара.
И наконец изнемогающие от любопытства и нетерпения ребята увидели «Серебряную свирель».
Со всех сторон раздались удивленно-восторженные восклицания:
— Вот так машина!
— Какая большая — прямо как настоящая!
— Блестит-то как!
— Чарльз — просто молодчина!
В самом деле, поставленный на платформу из досок, автомобиль казался очень большим, почти натуральной величины.
Начищенный и отполированный до блеска, он имел вид дорогой, настоящей машины.
Кузов был сделан из дюралевых листов, найденных Чарли и Василем на самолетном «кладбище».
Закругленный перед и длинный, сплющенный, как у рыбы, хвост придавали автомобилю красивую форму.
На плоской части хвоста изящными черными буквами было выведено: «Серебряная свирель».
«Штаб» почтительно созерцал машину.
Даже самые горячие поклонники Чарли не думали, что новая модель будет так красива.
Она превосходила все их самые большие ожидания.
Всем захотелось рассмотреть модель поближе, потрогать всё руками, посидеть в автомобиле, повертеть руль.
Близнецы Квинси первые не выдержали и полезли в машину.
— Смотри, ребята, руль-то, руль! — захлебывался от восторга Бэн.
Действительно, руль был настоящий, автомобильный, тоже случайно найденный где-то мальчиками и прилаженный к машине.
Правда, руль был немного велик, но, когда Чарли по-гонщицки почти лежал на сиденье водителя, именно руль давал ему ощущение мощности и быстроходности «Свирели».
А сколько выдумки и труда понадобилось, чтобы механизировать управление машиной!..
Поставить автомобильную «баранку» — это всякий сумеет.
А как сделать легкую и надежную передачу от руля к передней оси — вот над чем пришлось поломать голову Чарли и его верному помощнику Василю!
На гонках, при спуске с холма Надежды, машины обычно мчались с большой скоростью, и слабое рулевое управление могло кончиться катастрофой.
Пролежал же в прошлом году Фредди Портер целый месяц в больнице, после того как его машина слетела на полном ходу в кювет: у машины лопнула рулевая тяга!
Нет, Чарли был не только изобретателен, но и осторожен.
В этом году он придумал сделать передачу от рулевого штурвала к оси из тросов.
Тросы накручивались на барабан, который он укрепил на штурвале.
Ребята, осматривая машину, и не подозревали, сколько материалов перепробовали Чарли и Василь для этих тросов.
Ни электрические провода, ни обычные металлические тросы не годились.
В конце концов мальчики остановились на обыкновенной крученой бечеве.
Правда, она была очень крепкая, но Чарли все-таки немного беспокоился — выдержит ли она испытание.
Он утешал себя тем, что «Свирель» понадобится ему только для гонок, а за несколько часов работы этот «механизм» не успеет износиться.
Пабло Де-Минго, присев на корточки, рассматривал колеса.
— Советую всем обратить на них внимание, — сказал он.
В самом деле, на колеса стоило посмотреть.
Они были гордостью Чарли и его главным козырем в предстоящих гонках.
Мальчик понимал, что на гонках, когда машины спускаются со склона без мотора, успех зависит не только от обтекаемости кузова, но главным образом от легкости хода самой машины.
На чердаке у Темпи оказалась старая детская коляска.
Одно из четырех ее колес было сильно помято, и много времени пришлось потратить Чарли, для того чтобы уничтожить следы свирепой восьмерки.
Однако все это не имело значения; главное — на всех колесах оказались отличные пневматические шины, и Чарли, увидев их, пришел в такой восторг, что бросился целовать круглые, блестящие щеки Темпи.
— Отстань, дурачок, вымажешься в мыльной пене! — отбивалась Темпи, стоявшая, как всегда, над стиральной машиной.
Но Чарли продолжал обнимать милую, щедрую Темпи за ее королевский подарок.
Однако, придя домой, мальчик чуть не заплакал с досады: колеса оказались не на шарикоподшипниках, а на простых втулках.
Вот было разочарование!
С горя Чарли едва не забросил коляску со всеми колесами на одну из мусорных куч пустыря.
Впрочем, вовремя опомнился и стал обдумывать вместе с Василем, как переделать колеса.
Мальчики возились месяца два, зато теперь колеса были так отбалансированы, что вращались от малейшего прикосновения.
Покрутив их, Джой даже языком щелкнул от восторга, а Нэнси, позабыв на время свои горести, важно уселась на водительском месте и воображала себя лихим чемпионом-гонщиком.
Ребята были так поглощены осмотром «Свирели», с таким жаром обсуждали детали машины и возможности Чарли на победу, так азартно заключали между собой новые пари, что на время совсем позабыли, зачем они собрались здесь, в «гараже».
Поэтому все были неприятно поражены, когда откуда-то из темноты пустыря в освещенный «гараж» вбежал запыхавшийся, бледный от волнения Василь Гирич и еще с порога закричал:
— Где Чарли?
Кто знает, где Чарли?
Видел его кто-нибудь?
Да что вы — онемели, что ли?
Пабло выступил вперед.
— Что ты так кричишь? — Он с возмущением уставился на Василя. — Чарли здесь еще нет, да и быть не может.
Он на репетиции у мисс Вендикс.
Василь облизал губы.
— Его там нет, я только что оттуда, — сказал он. — Они его прогнали — Горилла и эта старая индюшка Вендикс.
Они сказали, что негру не место в божественной картине и что они в нем не нуждаются.
Горилла сам сказал ему — мне проболтались мак-магоновские ребята…
— Как?
Что такое?
В чем дело? — раздались встревоженные голоса. — Да говори же!
Ребята окружили Василя.
— Погодите, я еще не все сказал.
На репетиции был этот болван Лори Миллс.
Наверно, он у мак-магоновцев вроде лазутчика.
Он что-то вынюхивал, всех расспрашивал, шептался по уголкам, а некоторым что-то совал — я не мог подсмотреть, деньги это или что другое.
Он и меня начал обрабатывать, сплетничал что-то насчет Чарли — видно, хотел нас поссорить, а потом проболтался, что они с Мак-Магоном и Мэйсоном подговорили ребят и в четверг, то есть завтра, готовят решительный удар: устраивают перевыборы в классе, хотят убрать Чарли из старост, а потом вместе со всеми цветными и вовсе выгнать из школы…
Его прервал общий вопль:
— Мерзавцы!
Да как они смеют!
— Ребята, мы не допустим!
— Все встанем за Робинсона!
— Это незаконно!
Мы выбирали Робинсона и не желаем никого другого!
Василь переждал, пока утихнет возмущение.
— Криком делу не поможешь, — сказал он веско. — Они уже договорились с Принсом, а многих ребят просто подкупили, чтобы они отдали свои голоса Моли.
Подковались они неплохо: всех уверяют, будто Чарли против американских законов и подговорил школу бунтовать против полиции, на уроках под носом учителей передает шпаргалки, а Моль, наоборот, стопроцентный американец, пай-мальчик, чистюля и храбрец.
Они даже значки сделали своим сторонникам — с орлом.
Вот, глядите, мне удалось стянуть у Марты Миллс — сестры этого оболтуса…
Все столпились возле Василя, рассматривая круглый оловянный значок с выдавленным на нем изображением орла.
— Слушайте: надо сегодня же, до ночи, оповестить всех наших ребят, чтобы они были готовы завтра дать хороший урок этим мак-магоновцам! — воскликнул Джой, пылая от нетерпеливого желания сцепиться с Молью и его дружками. — И мы тоже нарисуем всем нашим значки с изображением «Серебряной свирели», — объявил он во всеуслышание. — Это будет наша марка, марка всех робинсоновцев!
— Отлично!
Здорово!
Мы все робинсоновцы, и мы будем носить знак «Серебряной свирели», — закричали остальные ребята.
— Мы должны получше обдумать, как сорвать им это дело, — сказал Василь, — иначе они заведут в школе и в классе такие порядки, что всем нам придется солоно.
— Я знаю только одно: если они победят, мне уж не учиться в школе, и Чарли не учиться, и остальным нашим тоже, — раздался печальный голосок Нэнси.
— Но это же незаконно! — Джон Майнард вертел во все стороны маленькой головкой. — Это же противоречит конституции…
И потом, мы не на Юге!
Мой отец, в случае чего, дойдет до самого мистера Милларда!
Близнецы, Джой Беннет и Пабло иронически засмеялись.
Даже Нэнси и та не могла не улыбнуться наивности бедного парня,
— Младенчик еще верит в добрых фей, — сказал Бэн Квинси, качая головой, — верит, что ласковый дядя Миллард обласкает его черного папочку и велит всем няням в Штатах опекать черного мальчика Джо.
Эх ты, чудак! — обратился он к Майнарду. — Да Миллард просто велит прогнать с собаками и твоего отца, и моего, и отца Беннета, и сделает это совершенно законно, так что и придраться не к чему будет…
Джон Майнард хотел было что-то возразить, но, увидев усмешки на лицах ребят, передумал.
— Послушайте, мальчики, — вскричал вдруг Беннет, — я вспомнил!
Ричи еще вчера просил предупредить его, если мак-магоновцы затеют какую-нибудь подлость.
Нужно зайти к нему, сказать. Может, он что-нибудь придумает?
— Вот это замечательно!
Конечно, надо ему сказать.
Наш Ричи непременно поможет! — раздались со всех сторон оживленные возгласы.
— И надо, чтобы кто-нибудь из нас сказал речь о Чарли: какой он хороший товарищ, и как всем помогает, и какой он способный изобретатель, спортсмен.
Нужно описать ребятам его новую модель, чтобы они знали, что он и в этом году победит в честь школы на гонках, — горячо говорил Джой.
— А кто будет говорить речь? — спросила Нэнси.
Этот вопрос тотчас же вызвал горячий спор.
Одни находили, что речь должен говорить Гирич, как близкий друг и помощник Чарли; другие уверяли, что Беннет скажет гораздо красивее и лучше о Чарли.
Пока шел этот спор, Пабло тихонько вышел наружу и начал всматриваться в темноту.
— Чарли!
Эй, Чарльз, где ты? — негромко окликнул он.
Кругом стоял мрак.
Мальчик долго прислушивался, но все было безмолвно.
Пабло вернулся в «гараж».
— А где же все-таки Робинсон? — спросил он, ни к кому особенно не обращаясь. — Если он не на репетиции, то давно уже должен бы прийти сюда, к нам.
Ребята с недоумением и тревогой уставились друг на друга: в самом деле, куда же девался Чарли?
— Может, он давно сидит дома?
Я сейчас сбегаю посмотрю, — вызвался было Вик Квинси.
Его удержали на пороге:
— Погоди.
А если его нет?
Мать узнает, что Чарли не приходил, и будет волноваться.
— Тогда я пойду погляжу в окна, — сказал Джон Майнард: — я высокий.
— А мы пока сбегаем к Цезарю, взглянем — не там ли Чарли.
Он часто туда заходит, — сказали близнецы.
Через несколько минут, прошедших в томительном ожидании, все три посланца вернулись обескураженные: Чарли нигде не оказалось.
— Он не пришел, потому что он гордый. — Нэнси сказала это совсем тихо, но все услышали. — Ему легче умереть, чем рассказать, что его прогнали.
Я его знаю.
И, наверно, он стоит где-нибудь в темноте и плачет.
И Нэнси, не выдержав, заплакала сама.
— Ну, поплыла теперь! — раздраженно фыркнул Джой. — Чарли не девчонка — он реветь не станет, можешь не беспокоиться!
Но, несмотря на уверенный тон, и у него стало тоскливо на душе.
Все вдруг заспешили по домам.
Никто уже не обращал внимания на блестящую освещенную холодным сиянием фар «Серебряную свирель».
Джой поспешно уславливался с Василем — вместе зайти рано утром к Ричардсону.
В мрачном молчании расходился «штаб».
Но, отойдя на достаточное расстояние от дома Робинсонов, каждый, не сговариваясь с другим, принимался кричать в туманную, сырую темень:
— Ау, Чарли!..
Где ты?
— Робинсон, это мы — твои друзья!
Откликнись, Робинсон!
— Чарльз, куда ты пропал?..
Друзьям отвечали гудки автомобилей, топорные голоса радиодикторов, пьяные гуляки, шатающиеся по улицам.
А Чарли если и слышал их, то не отозвался.
19. Четверг
Ее видели мальчишки, развозящие в фургонах молоко; ее видели шоферы моечных машин, очищающие улицы от мусора; ее видели газетчики, спозаранку оглашающие город своими выкриками; ее видели рабочие, спешащие в своих комбинезонах на заводы Милларда; ее заметили маленькие клерки, отпирающие двери своих контор; ее приметили собаки мясника и булочника, бежавшие с газетами к своим хозяевам, — ее приметил весь утренний, трудовой, плохо выспавшийся и усталый люд Стон-Пойнта.
Никто из людей не обратил на нее особого внимания: стоит и стоит на углу площади Неизвестного Солдата какая-то малышка с наспех завязанным на апельсиновых кудряшках бантом.
Зато собакам она показалась подозрительной, и они подошли и тщательно обнюхали ее смуглые голые коленки, клетчатую юбчонку — всю ее маленькую напряженную фигурку.
И, хотя Кэт страшно боялась собак и в другое время непременно сбежала бы при виде огромного дога и всклокоченного шотландского терьера, на этот раз она стойко выдержала прикосновение собачьих носов и осталась на своем наблюдательном посту.
Дело в том, что Кэт ждала.
Ее мысли, ее зрение, ее слух — все было подчинено этому ожиданию.
Ни шум города, ни крики газетчиков, ни запах жареной кукурузы, шедший из ближайшей лавчонки, не могли ни на секунду отвлечь ее.
Девочка, прищурясь, посматривала на часы, украшавшие купол универсального магазина «Атенеум», и каждое легкое движение минутной стрелки заставляло ее трепетать и шептать молитвы.
Впрочем, к обычным молитвенным словам здесь примешивались совсем современные и даже, мы бы сказали, чисто технические термины.
— Милостивый боже, сделай так, чтобы его мотор работал!..
Сделай так, чтобы он поскорее приехал, пока не проснулись наши…
Господи, помоги, чтобы машина его была в исправности…
Так горячо молилась Кэт, прижимая к груди руки и все нетерпеливее глядя в направлении «Атенеума».
И вдруг ее лицо просияло и бант затанцевал на кудряшках: среди окружающих звуков ее чуткий слух уловил знакомый скрежет и астматическое хрипенье, точно взбирался на гору, на непосильную высоту, старый, тяжело больной человек.
— Он!
Провалиться мне на этом месте! — энергично сказала Кэт. — Слава тебе господи! — И она стрелой пустилась навстречу тому, кого так нетерпеливо ждала.
Из-за мраморной кариатиды, украшающей двери Национального банка, появилось уже знакомое всем нам оливковое чудовище.
Экипаж дяди Поста, еще не успевший в этот час запылиться, радовал глаз свежевымытым кузовом, который на этот раз своим цветом напоминал молодой щавель.
На шоферском сиденье подпрыгивал сам дядя Пост, зорко вглядываясь в сложный фарватер улицы и умело лавируя между рифами и скалами тротуаров, ларьков и газетных киосков.
Внезапно в поле зрения старого почтальона попало некое непредвиденное препятствие в виде девочки с голыми коленками, стоящей поперек проезда и размахивающей обеими руками.
Девочка отнюдь не была похожа на хич-хайкеров — попрошаек, — которые клянчат, чтобы их подсадили в попутную машину.
К тому же ее сигнализация, как понял дядя Пост, относилась именно к нему и к его экипажу.
Подъехав вплотную к девочке, дядя Пост с трудом обуздал свое чудовище и заставил его остановиться.
Раскрасневшаяся, возбужденная малышка тотчас же очутилась у автомобиля.
— Ох, дядя Пост, наконец-то!
А я-то жду вас уже целых полтора часа и восемь минут! — вымолвила она запыхавшись.
Дядя Пост нагнулся и со своего места внимательно рассматривал девочку.
Как будто он уже знаком и с этими кудряшками и с этим бантом!
А впрочем, может, это ему кажется?
Ведь так много на его пути таких кудряшек, и коленок, и бантов!
— Ну, выкладывай, что у тебя такое, сестричка? — сказал он снисходительно. — Да поторапливайся, а то почта не ждет.
— Я сама страшно тороплюсь уйти, пока наши не встали и не хватились меня.
Потому что если Фэйни пронюхает, он меня пришибет, — убедительным тоном сказала девочка.
— В чем дело?
Ничего не понимаю! — Дядя Пост яростно затеребил нос. — Нельзя ли выражаться понятнее, юная леди?
Юная леди в эту минуту пугливо оглянулась на проходившего мимо мальчишку, но вслед за этим преспокойно взобралась на сиденье дяди Поста и притянула к себе его седую голову:
— Дядя Пост, я вам скажу что-то, но только на ухо. — Она опять оглянулась. — Только на ухо, а то Фэйни меня убьет.
— Да кто этот Фэйни, этот злодей? — притворно свирепо сказал дядя Пост. — Давай его сюда, и мы мигом с ним расправимся!
— Ох, нет, не так легко с ним расправиться! — Кэт вздохнула в самое ухо старика. — Вот послушайте…
Странное зрелище представляла эта пара в автомобиле: похожий на диковинную птицу старый почтальон и кудрявая девочка, взобравшаяся с ногами на сиденье и что-то горячо шепчущая на ухо старику.
По мере того как шептала Кэт, лицо дяди Поста из благодушного и спокойного становилось хмурым и все более сердитым.
Он то сдергивал свою форменную фуражку и принимался комкать ее в руках, то бормотал проклятия и яростно шлепал себя по коленке.
Хохолок у него на лбу встал дыбом, щеки покраснели.
— Нет, что выдумали!
Подумать только, что выдумали, бродяги! — воскликнул он гневно. — Да это неслыханно!
Отлично знаю я его.
Хороший, смирный мальчуган.
И отец у него был дельный, работяга.
Бывало, последним центом готов был поделиться!.. — Старик свирепо повел глазами. — Ладно, сестричка, рассказывай дальше.
И Кэт, по-прежнему пугливо озираясь — не наблюдает ли за ней кто-нибудь, — снова принялась шептать.
— Как?..
Так это их подлые открытки я развозил вчера? — завопил вдруг дядя Пост. — А я-то думал, что это безобидные апрельские шутки!
Ах, проклятые!
Заставить меня, старого человека, участвовать в их гнусной затее!..
Ну погоди же, я с ними рассчитаюсь!
Все об этом узнают, будьте покойны!
— Только поезжайте поскорее, дядя Пост, пока они еще не собрались, — умоляющим голосом сказала Кэт. — И непременно, непременно вызовите мистера Ричардсона и все-все ему расскажите…
Только, ради бога, не проговоритесь, что узнали это от меня, а то мне не жить больше на свете!
— Можешь не беспокоиться, сестричка, дядя Пост еще никогда не был доносчиком, — проворчал старый почтальон. — А уж тех молодчиков не пожалею…
Сейчас нагряну в школу, все как есть доложу мистеру Ричардсону, и мы с ним вместе провалим всю их подлую игру.
Уж мистер Ричи никогда не допустит ничего бесчестного, можешь мне поверить.
И, ворча еще что-то под нос и теребя себя за хохолок, дядя Пост принялся со всей возможной быстротой настраивать свой экипаж для дальнейшего следования.
Конечно, как и полагается, он первым делом включил зажигание и нажал на стартер.
Раздался неровный стук: как будто пустили в ход давно не работавшую мясорубку — и сразу все стихло.
Дядя Пост нажимал кнопку стартера, вытаскивал подсос — все было напрасно.
Кэт стояла на тротуаре, всем своим существом участвуя в действиях дяди Поста.
Когда нагибался дядя Пост, нагибалась и Кэт; заглядывал он под машину — и Кэт тоже старалась заглянуть под колеса; морщил брови старик — и тотчас же сдвигались брови девочки.
Невольно она повторяла руками и всем лицом все жесты и гримасы дяди Поста.
А когда отчаявшийся старик принялся заводить свое чудовище ручкой, Кэт подскочила к нему:
— Давайте я покручу, дядя Пост!
Знаете, я очень сильная.
Вы не смотрите, что я маленькая.
Я настоящий силач, честное слово…
Иногда мне даже удается дать Фэйни сдачи.
— Ого, тогда я верю, что ты силачка! — сказал дядя Пост, красный и взмокший от возни со своим экипажем. — Но, видишь ли, эта скотина привыкла слушаться только одного меня.
И потом, к ней не нужно применять силу, а то она обидится и будет еще хуже.
Она у меня признает только деликатное обращение.
И, говоря так, дядя Пост яростно крутил ручку, немилосердно тыкал в какие-то резиновые трубки и провода и шепотом ругательски ругал проклятущий автомобиль.
И, как всегда, когда он уж окончательно вымотался и готов был бросить свой экипаж посреди дороги, мотор вдруг шумно заработал.
— Скорее, скорее садитесь и поезжайте, пока он не передумал! — воскликнула Кэт, у которой камень свалился с сердца. — Умоляю вас: никуда не заезжайте, а отправляйтесь прямо в школу, а то вы опоздаете!
— Не волнуйся, сестричка, дядя Пост еще никогда не опаздывал, — торжественно заявил дядя Пост, примащиваясь на сиденье и поправляя растрепавшийся хохолок. — Сейчас мы разоблачим все их козни и выручим парнишку, можешь мне поверить…
Ты молодец, добрая девочка. — И дядя Пост ласково кивнул Кэт.
Девочка вспыхнула, хотела что-то возразить, но старый почтальон уже укатил, обдав ее на прощание черным, вонючим дымом из выхлопной трубы.
Взглянув снова на часы «Атенеума», Кэт ахнула и пустилась во всю прыть к дому.
Ее сердце и бант прыгали в такт: что, если Фэйни случайно пронюхает, где она была и что делала!
Но мы, читатель, оставим на время девочку с апельсиновыми кудряшками и последуем за оливковой машиной дяди Поста.
Машина эта с необычайной для нее быстротой миновала торговый и деловой центр города, проследовала по пути серой змеи мимо рекламных щитов и надписей и достигла уже первых коттеджей Эдема, как вдруг мотор ее довольно явственно чихнул.
— Что?
Не хватает кормежки? — заботливо спросил дядя Пост.
Он с некоторым трудом остановил оливковый экипаж.
— Сейчас, сейчас мы тебя угостим…
Старик захватил бидон и направился к баку.
Но — о чудо! — бак был почти полон.
— Что ж ты чихаешь? — обратился дядя Пост к машине, и в голосе его послышалась укоризна. — Все необходимое у тебя есть, значит, и чихать тебе не полагается…
Помни: твой хозяин очень торопится.
И, пожалуйста, не капризничай.
Старый почтальон снова завел мотор и двинулся вперед.
Однако, проехав с молниеносной быстротой несколько домов Эдема, машина снова зачихала, закашляла и вдруг окончательно заглохла.
— Ох, проклятая!
Уж я с тобой посчитаюсь! — сказал дядя Пост отчаянным голосом.
Стараясь сдерживаться и не раздражаться понапрасну, старый почтальон отвинтил крышку карбюратора и продул отверстия жиклеров.
«Наверно, просто карбюратор загрязнился, — успокаивал он себя. — Сейчас все будет в порядке.
Спокойно».
Однако мотор упорно продолжал бездействовать.
Чего только не делал с ним дядя Пост!
Продувал бензопровод и при этом глотал чистый бензин и прогревал свечи — ничто не помогало!
А время между тем бежало и бежало, и утро вступало в свои права: на порогах эдемовских домиков появились хозяйки со щетками и хозяева с граблями и метлами.
Наверно, скоро и школьники покончат со своими завтраками и побегут в школу.
Дядя Пост огляделся кругом, еще раз энергично выругал машину и поспешно направился к ближайшему телефону-автомату.
Назвав номер школы, он попросил младшего учителя — мистера Ричардсона.
— Кто спрашивает мистера Ричардсона? — спросил в трубке пискливый голос.
— Передайте, что его спрашивает почтальон Хэрш.
А если он не поймет, то скажите просто, что это, мол, дядя Пост хочет с ним говорить.
— Кто?
Кто говорит? — видимо, удивились в трубке.
— Дядя Пост.
Ну, понимаете: дядя Пост, почтальон, — повторил старик. — Да скажите — разговор спешный, пусть мистер Ричардсон не мешкает!
А потом, я говорю из автомата, машину мою отсюда не видать — того и гляди кто-нибудь ее угонит…
Вы меня слушаете?
В телефоне что-то зафыркало, потом зашелестело, словно кто-то шептался.
Потом другой голос очень густым басом проговорил:
— Хэлло, Пост!
Мистер Ричардсон у телефона.
— Прошу прощения, это вы, мистер Ричардсон?
Что это вы как чудно говорите, сэр?
Голос будто не ваш, сэр, — сказал дядя Пост.
— У меня в данное время ангина, — сказал мистер Ричардсон еще более густым басом. — Не обращайте внимания, дядюшка Пост.
— Прошу прощения, сэр, что беспокою вас во время болезни, — начал взволнованно дядя Пост, — да дело такое, что не терпит проволочки.
В школе у вас, так сказать, неблагополучно…
— Что такое? — переспросил мистер Ричардсон. — Вы, кажется, сказали «неблагополучно»?
Что вы под этим подразумеваете?
Дядя Пост немного оробел: уж очень суров был голос у мистера Ричардсона!
— Еще раз прошу простить меня, сэр, — сказал он. — Конечно, мне бы не следовало вмешиваться в это, но уж такой я беспокойный старичишка…
А сегодня эта девчурка меня совсем расстроила.
Сообщила, что нынче утром у вас в классе ребята собираются расправиться с учеником по фамилии Робинсон только за то, что у него черная кожа.
Да и расправляться будут самым подлым способом: устроят будто бы перевыборы, чтобы выгнать Робинсона из старост, а сами всех друзей мальчика упрячут в пустой класс ми… ми-фо-логии, чтобы некому было голосовать в его пользу…
Вы слушаете меня, мистер Ричардсон?
— Слушаю.
Продолжайте, Пост, — сказал учитель.
— Прошу прощения, сэр, но уж очень гнусная вся эта затея. — Дядя Пост волновался все больше и больше. — А во главе всей этой шайки стоит сынок вашего директора и его приятель — забыл его фамилию… словом, этот франтик с Юга.
Наверно, вы его хорошо знаете, сэр.
Прямо позор: родители такие, кажись, почтенные люди, а дети у них растут разбойниками…
Конечно, вы простите, сэр, что я высказываю вот так, по-простецки, свое мнение…
— Очень хорошо, Пост, — сказал мистер Ричардсон. — Можете не сомневаться, я приму меры.
Только я хочу знать, откуда вы узнали об этом?
— Ох, сэр, очень бы не хотелось мне выдавать эту девчурку, — сказал дядя Пост. — Я ведь ей слово дал, что никому о ней не скажу.
— Пост, вы обязаны назвать мне ее имя. — Мистер Ричардсон говорил самым непреклонным тоном.
Старый почтальон печально заглянул в телефонную трубку:
— Далось вам это имя, сэр!
Ведь главное-то дело не в ней, не в этой пташке, а в тех дрянных мальчишках, которые затевают всю травлю…
Впрочем, сэр, если вы так уж настаиваете, делать нечего…
И дядя Пост назвал Кэт Мак-Магон, дочь директора школы.
Наступила долгая пауза.
Казалось, на другом конце провода обдумывали услышанное.
Старому почтальону это молчание показалось зловещим.
— Мистер Ричардсон, сэр, вы меня слушаете? — закричал он жалобным голосом.
— Да, да, слушаю, — сказал мистер Ричардсон. — Будьте уверены, Пост, виновные будут наказаны.
— Я знаю, сэр, вы человек справедливый. — Дядя Пост поклонился телефонной трубке. — Так я теперь, с вашего разрешения, пойду чинить мой автомобиль, а попозже наведаюсь еще в школу.
— Нет, нет! — поспешно сказал мистер Ричардсон. — Сегодня вам не стоит приезжать в школу, Пост, мы все здесь будем очень заняты и… и вообще… не стоит.
— Как прикажете, сэр! — Дядя Пост слегка обиделся. — Конечно, вы и без меня сумеете управиться.
Однако я думал, что…
В телефоне что-то звякнуло, и старый почтальон с удивлением убедился, что мистер Ричардсон повесил трубку.
Дядя Пост вышел из телефонной будки, бормоча что-то о невоспитанности даже самых лучших и передовых представителей послевоенной американской молодежи.
Но что сказал бы он, если бы знал, что на противоположном конце телефонного провода прыгают и корчатся, изнемогая от смеха, трое мальчишек: Фэйни, Рой и Долговязый — Лори Миллс!
— Ой, как разыграли старого осла! — в восторге захлебывался Лори. — Бас-то, бас какой Мэйсон изобразил, прямо как из пивной бочки!
— Еще спрашивает, старый дурень: «Что это, сэр, какой у вас чудной голос?..»
А Мэйсон молодчина, не растерялся: «Это у меня, — говорит, — ангина»…
Ой, не могу!.. — Фэйни схватился за бока и перегнулся пополам.
— Повезло нам, что он наткнулся именно на нас, — сказал Рой солидно. — Представьте себе, что к телефону подошел бы сам Ричи!
Пиши тогда пропало, все дело сорвалось бы.
— Да, но как вам нравится наша Кэт, наша маленькая тихоня, а? — воскликнул Фэйни. — Вот подлая девчонка!
И как это она ухитрилась нас подслушать! — Он зло закусил губу. — Ну погоди, дай мне только разделаться с Робинсоном, а потом я примусь за тебя, шпионка!
Попомнишь ты меня!
— Ладно, хватит болтать!
Пора идти вниз и приниматься за дело, — властно сказал Рой. — У кого из вас значки?
Лори вытащил из кармана горсть оловянных жетонов с изображением орла.
— Все наши ребята нацепили себе такие в знак того, что они — мак-магоновцы, — сказал он. — Кроме того, я сказал ребятам, чтобы они приготовили плакаты и разные карикатуры на черномазого.
С минуты на минуту должен явиться Мэрфи со своими молодцами.
— А тебе ясно, кого надо затащить в кабинет мифологии? — спросил его Рой.
— В первую очередь, разумеется, этого крикуна и агитатора Беннета. — Лори потер руки. — Возьму на подмогу двух скаутов и упрячу этого парня под замок.
Пускай сидит и разглагольствует хоть до самого вечера…
Ну, потом, конечно, Гирича, испанца Де-Минго, эту плаксу Мери Смит — словом, всех дружков негритоса.
— Отлично!
Сейчас мы с Долговязым спустимся вниз и займемся ребятами, а ты, — Рой обратился к Фэйни, — ты подзубри еще свою предвыборную речь.
— Как, ты, значит, уходишь и не будешь со мной, как обещал? — захныкал Фэйни. — Я без тебя обязательно что-нибудь напутаю.
Ты должен стоять рядом со мной и подсказывать.
— Ничего, ты, главное, напирай на то, что все черномазые — изменники и действуют по указке красных.
Ну, словом, все, о чем говорил твой па, — внушительно сказал Рой. — А напоследок скажи пару торжественных слов о присяге, о божьей стране…
Вспомни, как выступает твой отец на актовых собраниях, и валяй по той же дорожке.
И, махнув рукой растерянному Фэйни, Рой Мэйсон направился к лестнице.
20. «Орлы» против «Свирелей»
В это утро весь третий этаж школы напоминал пиратский корабль в бурю.
Никем не управляемый, набитый пленниками, добычей и беспорядочно галдящим экипажем, несется он по волнам, кренясь все больше и больше.
Крутые, плещущие валы захлестывают его, и ошалевшие от собственных криков и буйства пираты уже сами не знают, куда завлечет их стихия и собственная их удаль.
В сущности, школа действительно была таким неуправляемым судном: в это утро, как нарочно, не было ни постов на лестницах, ни дежурных по этажам, ни надзирателей из педагогов.
Даже учителя куда-то исчезли, как будто их тоже спугнула разыгравшаяся на третьем этаже стихия.
Не было видно ни Принса, ни президента школы Коллинза.
Директорский кабинет также пустовал в это утро, точно Мак-Магон старший заранее получил некое предупреждение и нарочно задержался дома.
Словом, буйное поведение «малюток» не встречало ни малейшего противодействия, и они использовали такую удачу вовсю: кричали, носились по лестницам, спешно дорисовывали какие-то плакаты и надписи.
— Что это происходит у «малюток»? — спрашивали друг друга оглушенные всем этим шумом и гамом старшеклассники, направляясь к своим кабинетам.
— Кажется, они подняли бунт против цветных, — отвечал кто-нибудь из наиболее осведомленных. — Я слышал, что они сегодня переизбирают старосту — знаете, негра Робинсона — и прочат на его место белого…
— Ага, вот оно что, — равнодушно цедил спрашивающий. — Ну ладно, не будем им мешать.
И старшеклассники, обычно охотно делавшие замечания расходившимся младшим, спокойно удалялись к себе.
Как нарочно, весь первый час у семиклассников оказался свободным и кабинет математики — в их полном распоряжении: мистер Хомер заболел и протелефонировал, чтобы его не ждали.
abu
В углу кабинета орали во все горло: «Моя страна — твоя страна, о боже!»
Хором с большим вдохновением дирижировал один из «орлят» — морковно-рыжий Мартин Кронин, забияка и сплетник.
Он прибежал вместе со своими ребятами в школу чуть не на рассвете и уже успел нарисовать на доске уродливую обезьяну, которая держала в руке глобус.
«Великий ученый Робинсон изучает Вселенную», — гласила издевательская подпись под рисунком.
Такая же грубо намалеванная карикатура украшала открытки, полученные накануне всеми без исключения «малютками».
Под карикатурой шли предвыборные лозунги:
«Америка — для американцев, — так сказал еще президент Монро (см. историю США)».
«Африка — для негров, — так говорим мы!»
«Робинсон попирает законы, потому что он чужак!»
«Долой старосту Робинсона!»
«Отдайте ваши голоса Мак-Магону — стопроцентному американцу и лучшему форварду!»
«Учтите: директор будет благосклонен к классу, где староста — его родной сын!»
«Выбирайте "орла" Мак-Магона!»
На обратной стороне каждой открытки было отпечатано на машинке, что, мол, леди и джентльмены из седьмого класса благоволят собраться в четверг перед началом уроков в школе, дабы обсудить давно назревший вопрос о переизбрании старосты.
Была и подпись: «Организационный комитет по перевыборам».
Имена членов комитета были написаны от руки и до чрезвычайности неразборчиво, но большинство «малюток» тотчас же поняло, что «комитет» — это сам Фэйни Мак-Магон, его друг Рой Мэйсон и Долговязый — Лори Миллс.
Однако для некоторых школьников и открытки и весь этот шум и гам оказались новостью. Они приставали с вопросами то к Мартину, то к Лори, которые, видимо, знали больше других и держались по-хозяйски:
— Что у нас происходит?
Почему такой крик?
— Эй, Мартин, в чем дело?
От кого эти открытки и кто назначал перевыборы?
— Придет время — всё узнаете, — важно отвечали Мартин и Лори.
Школьники пожимали плечами и отходили недоумевая.
Некоторые из них хорошо относились к Чарли Робинсону и считали его вполне «своим» парнем, но в то же время никак не могли примириться с тем, что во главе класса стоит негр.
Поэтому они и не протестовали против перевыборов, хотя решительно все понимали, что все это — проделки Мак-Магона.
— Эй, ребята, идите, по крайней мере, во двор, чтобы не срамить всю школу!
Там можете орать сколько влезет, — уговаривали крикунов самые благоразумные.
— И не подумаем!
Там нет кафедры для ораторов, а нам необходима кафедра, — отвечали крикуны.
Прозвенел звонок, но никто не обратил ни малейшего внимания: температура накалялась все сильнее.
Во двор вбегали всё новые группы возбужденных школьников.
На одних красовалась эмблема орла, куртки других были украшены маленькой серебристой свирелью.
— Гляди-ка, пронюхали горчичные бродяги и тоже подготовились! — Лори Миллс, дежуривший у входа в школу, чуть не задохся от злости. — Пожалуй, не так гладко это пройдет, как мы рассчитывали.
Он послал одного из скаутов с донесением Рою и Фэйни о том, что робинсоновцы, видимо, собираются тоже выступать.
Появилась кучка темнокожих ребят с Джоном Майнардом во главе.
Вид у него был довольно понурый, и это сразу заметили мак-магоновцы.
— Смотрите-ка, мулат как нос повесил!
— И другие тоже — будто лимонов наглотались…
Знают черные обезьяны, что их вожаку крышка!
— Можете их пропустить, — шепнул Лори скаутам: — эти нам не опасны.
Джона и его товарищей пропустили.
Но, когда в воротах показались близнецы Квинси с большими значками свирели, сиявшими на лацканах их курток, Лори нахмурился и мигнул скаутам:
— Проводите-ка их, ребята!
— Держи ухо востро, — шептал между тем брату Бэн Квинси. — Собери всех наших и посмотри, где Чарли.
Однако Вик не успел даже осмотреться как следует — к нему уже подбежали «орлята»:
— Братцы, вы на перевыборы?
Поднимайтесь на четвертый, в кабинет мифологии.
Да вот мы вас сейчас проводим.
— Почему на четвертый? — удивился Бэн. — Сегодня же у нас Горилла.
— Гориллы не будет, и мы заняли другой кабинет — там просторнее, — объяснили три рослых скаута, становясь позади братьев и потихоньку начиная подталкивать их к лестнице.
— Чего вы толкаетесь?
Мы и сами пойдем, нечего рукам волю давать, — все еще ничего не подозревая, ворчливо сказал Бэн.
Но сильные руки уже внесли его и Вика наверх, и не успели близнецы опомниться, как были заперты в пустом, прохладном кабинете мифологии.
Щелкнул ключ в замке, и перед братьями очутились гипсовые торсы Нептунов, Марсов и Венер.
Бэн бросил шапку об пол и громко выругался:
— Тупицы мы с тобой!
Проклятые простофили и тупицы!
Дать себя так оболванить!..
О Вик, где была твоя голова?
Вик молча пыхтел у двери, надавливал на нее плечом, нажимал на ручку — дверь, толстая, из полированного дуба, не поддавалась.
Тогда Вик вдруг принялся колотить кулаками и кричать что есть силы:
— Отворите!
Отворите, будь вы прокляты!..
— Напрасно стараешься, — угрюмо сказал Бэн. — Мы можем здесь просидеть до второго пришествия: рядом одни пустые классы и лаборатория, в которой по утрам нет ни одной живой души.
А окна выходят на пустырь, и сколько бы ты ни кричал, все равно никто тебя не услышит…
Надо признать, они великолепно обделали все это дельце.
— Да, но почему одних нас здесь заперли? — спросил Вик.
Как бы в ответ на его вопрос в коридоре послышался топот, дверь на секунду приоткрылась, и в кабинет, как пробка, вытолкнутая из бутылки напором воздуха, влетела Нэнси Гоу.
— Это что такое?
Как вы смеете меня запирать?
Сейчас же отворите! — закричала она, стуча бронзовыми кулачками в дверь. — Отоприте, вам говорят!
— Посиди-ка взаперти, африканская кошка, тебе полезно немного охладить твое вдохновение! — захохотал кто-то за дверью.
— Трусы подлые!
Вам только с девчонками воевать!
Просто-напросто испугались, что вам не справиться с Робинсоном, вот и запрятали меня сюда.
Сейчас же выпустите меня! — надрывалась Нэнси.
Она повернулась к братьям Квинси: — Понимаете, что они задумали?
Они нас всех загонят в ловушку, а потом расправятся с Чарли как хотят.
— Эх, тоже, сделала великое открытие! — с досадой сказал Вик. — Лучше становись поближе к двери, и, как только они ее приоткроют, мы навалимся на них и постараемся пробить себе дорогу.
— Вот это дело! — оживился Бэн Квинси.
Все трое тотчас же прижались к двери и начали напряженно прислушиваться к звукам извне.
Сначала до них долетал только глухой шум, шедший, по всей вероятности, с третьего этажа, но вскоре шум усилился, распался на отдельные выкрики и топот: кого-то волокли сначала по лестнице, а потом по коридору.
— Теперь держись, ребята! — пробормотал толстенький Вик, держа наготове кулаки.
Загремел замок, дверь снова приоткрылась.
Нэнси первая ринулась в образовавшееся отверстие, за ней — близнецы.
Все трое тотчас же попали в немыслимый водоворот.
В этом водовороте мелькали чьи-то ноги, головы, кулаки.
В центре водоворота Нэнси, визжащая, как кошка, успела заметить Василя Гирича.
Раздавая направо и налево тумаки, он яростно отбивался от целой кучи насевших на него скаутов, но его все сильнее подталкивали к двери кабинета мифологии.
— Василь, мы здесь, мы идем на помощь!
Держись, Василь! — закричала Нэнси, но чья-то ладонь зажала ей рот, и по ее худеньким плечам заходили здоровенные кулаки скаутов.
Рядом с ней близнецы тузили кого-то по спине и голове, кричали и пытались выбраться из свалки, но их затягивало все больше, пока, растрепанные, задыхающиеся, они не очутились снова в кабинете мифологии.
На этот раз, кроме гипсовых обитателей Олимпа, вместе с ними находились не только Нэнси, но и Василь Гирич, плачущая навзрыд Мери Смит и несколько белых и темнокожих мальчиков и девочек, среди которых металась возмущенная сестрица Долговязого — Марта Миллс.
— Что они, с ума сошли, что ли? — кричала эта девица. — Запереть меня здесь, вместе с этими!..
Да я никогда в жизни ни с кем из них не имела ничего общего!
Вот моя эмблема! — И она с гордостью помахала оловянным орлом.
Толстенький Вик безжалостно расхохотался над ней:
— Не рой другому яму, сама в нее попадешь.
Мы еще тебе добавим от себя, храбрая орлица! — И он направился к Марте, делая вид, что хочет с ней расправиться.
— Помогите!
Убивают! — завопила «храбрая орлица».
— Да брось ты ее!
Нашел время паясничать! — остановил Вика Василь Гирич. — Давайте лучше подумаем, как нам отсюда выбраться, чтобы вовремя поспеть на помощь Чарли.
А то я видел во дворе Мэрфи с его шайкой.
Они здесь неспроста.
Синие глаза Василя горели, волосы взмокли и прилипли ко лбу.
— А где же Ричи?
Успел ты его предупредить?
Ведь теперь вся надежда на него. — Вик с тревогой смотрел на Василя.
Тот огорченно махнул рукой:
— Нет его дома.
Ушел чуть свет, и никто не знает куда.
На всякий случай мы с Джоем оставили записку, чтобы он поскорее приходил в школу, так как готовятся известные ему события.
— Ну, теперь все пропало! — сокрушенно вздохнул Вик.
Василь подошел к окну, распахнул его и высунулся наружу.
— Высоко, и пожарная лестница далеко, — сказал он с сожалением. — Нет, этим путем не выберешься.
— А что, если каким-нибудь из богов пробить дверь? — предложил вдруг Бэн Квинси. — Я читал в исторических книгах, как в старину таранили таким способом крепостные стены.
Вот этот Аполлон — вполне подходящий дядя для тарана.
— Чепуха!
Ведь он гипсовый, — отозвался Вик. — Вот если бы он был мраморный, тогда можно было бы пробить им филенку.
Нэнси, все еще растрепанная, не остывшая после свалки, тоже выглянула в окно.
— А может, все-таки попытаться? — сказала она. — Я могла бы попробовать спуститься по водосточной трубе.
Я ведь очень легкая, и на гимнастике меня хвалит мисс Бонс.
Василь оттянул ее от окна.
— Не выдумывай, пожалуйста! — сказал он мягко. — Неужели мы пустим девочку лазить с четвертого этажа по водосточным трубам, а сами будем стоять и смотреть! — Он дотронулся до руки Нэнси: — Смотри, ты вся в синяках…
Эти скоты сделали тебе очень больно?
Нэнси тряхнула волосами:
— Ничего.
Им от меня тоже досталось…
Подлые трусы!
Мери Смит, тихонько проливавшая слезы в уголке, вдруг подняла голову и закричала отчаянным голосом:
— Вы тут разговоры разговариваете, а они там расправляются с Робинсоном!..
Боже милостивый, ведь он там совсем одинок!
Некому помочь, поддержать его!
И в эту тяжелую минуту меня нет рядом с ним!
И Мери заплакала еще горше.
Бэн приложил ухо к двери:
— Наверно, они все сейчас собрались внизу, у Гориллы.
Я никого не слышу в нашем коридоре.
Даже часовых не поставили.
Василь вдруг тихонько ахнул.
— Что с тобой?
В чем дело? — подбежала к нему Нэнси.
— Постойте!
Кажется, я что-то придумал! — радостно воскликнул мальчик. — Сейчас мы испробуем мой способ.
Он принялся лихорадочно рыться в карманах своей куртки, на которой блестела серебристая свирель.
А в это самое время на третьем этаже, в кабинете Хомера, события развивались своим чередом.
21. Перевыборы
Когда в воротах школы появилась статная фигура Чарли Робинсона, все взгляды устремились на него.
Но напрасно школьники хотели отыскать в мальчике хотя бы легкий признак тревоги или страха: Чарли был невозмутимо спокоен и в это утро выглядел особенно подтянутым.
Он отлично заметил вызванное его приходом волнение и враждебные или насмешливые взгляды, но после вчерашней ночи Чарли внутренне как-то вырос и чувствовал себя старше, сильнее и умнее своих неприятелей.
Как ни в чем не бывало он пересек двор, поднялся на третий этаж и вошел в кабинет математики.
Сразу наступила тишина.
Оборвалось пение, смолкли крики.
— Ага, явился-таки мистер староста! — раздался чей-то злорадный голос.
— Лучше поздно, чем никогда, — проворчал Рой Мэйсон, сидя вместе с Фэйни за столом преподавателя.
Чарли взглянул на черную доску, где уродливо выпячивалась нарисованная обезьяна, и на секунду потерял самообладание.
Ему захотелось сейчас, сию минуту броситься на всех этих кривляющихся мальчишек и девчонок и расправиться с ними так, чтобы они навсегда отучились издеваться над ним и его друзьями…
Пот выступил у него на лбу.
Огромным усилием воли он сдержался, подошел к своему обычному месту у окна и сел, стараясь ни на кого не смотреть.
Долговязый Лори, покинувший свой пост во дворе, шепотом доложил Рою, что все наиболее опасные робинсоновцы сидят взаперти.
— Тогда начнем, — вполголоса сказал Рой и подтолкнул локтем тревожно озирающегося Фэйни. — Что ты все вертишься?
Сейчас будешь говорить речь.
Лори Миллс подошел к Чарли и шутовски поклонился ему чуть не до земли:
— Позвольте доложить вам, мистер староста, что мистер Хомер просит у вас извинения: болезнь помешает ему присутствовать сегодня на уроке.
— Хорошо, — невозмутимо сказал Чарли, — тогда нам придется заняться пока повторением следующего урока — географии.
Он вынул из портфеля учебник и сделал вид, что погрузился в чтение.
— Всемирный ученый Робинсон изучает обычаи братских племен в Африке, — с издевкой произнес Мартин-Морковка.
Кругом зафыркали.
Чарли поднял голову от книги и оглядел класс.
Только тут ему бросилось в глаза, что в кабинете нет никого из его друзей.
Место Джоя рядом с ним пустовало, как пустовали и места Василя, Пабло и близнецов Квинси.
Даже Мери Смит, Мери, клявшейся ему в вечной дружбе и верности, — и той не было, не говоря уже о тех мальчиках и девочках, которые хоть и не, дружили с ним, но относились к нему хорошо и постоянно вступались за него перед мак-магоновцами.
Неужели все они побоялись прийти, чтобы не поссориться с Мак-Магоном?
Неужели его предали самые близкие люди?
Горькое сомнение в дружбе, в друзьях охватило вдруг Чарли.
Глаза его беспокойно устремились вперед, на ту скамью, где должны были блестеть медью длинные локоны.
Только один дружеский взгляд мог поддержать и утешить Чарли, влить в него в эту минуту бодрость и спокойствие.
Да, Пат была здесь, на своем обычном месте, но она демонстративно погрузилась в чтение какой-то толстой книги. Казалось, случись в эту минуту землетрясение — даже и оно не смогло бы оторвать молодую особу от книги.
— Извиняюсь, мистер Робинсон, что я отвлекаю вас от изучения Вселенной. — Лори, кривляясь, снова предстал перед Чарли. — Дело в том, что организационный комитет постановил именно здесь и сейчас провести перевыборы старосты. Это известно вам из полученной открытки.
Вам известно также, что класс желает вас, так сказать, вытурить из старост, ибо вы не оправдываете нашего доверия…
Так ли я говорю? — обратился Лори к своим.
— Правильно!
Верно!
Именно так! — завопили со всех сторон мак-магоновцы.
Раздались оглушительный свист, крик, улюлюканье.
Чарли поднялся со своего места и оглядел беснующуюся толпу школьников.
— Отлично… — сказал он, медленно выговаривая слова. — Давайте устраивать перевыборы.
Я принимаю ваш вызов, но предупреждаю: вам не удастся так легко со мной справиться.
abu
Я не знаю, где те, кто стоит за меня, но я и без них не пропаду, надеюсь.
Слова его были заглушены криками и возней в дверях кабинета.
Там мак-магоновцы схватили прорвавшихся Джоя Беннета и Де-Минго и пытались оттащить их от дверей и втихомолку упрятать наверх.
Однако им это не удалось: маленький, но сильный Джой отчаянно отбивался, а Пабло успел прорваться в кабинет и теперь нокаутировал по всем правилам Лори.
Пока Долговязый поднимался с помощью скаутов, охал и ощупывал пострадавшую скулу, испанец подскочил к другу.
— А где Василь и остальные? — быстрым шепотом спросил Де-Минго. — Почему нет никого из наших?
— Не знаю. — Чарли потупился. — Может, просто струсили и не хотят портить отношения с Мак-Магоном и его компанией. — Он горько усмехнулся.
Пабло мгновенно вспыхнул так, что даже шея у него под воротничком стала пунцовой.
— Стыдно тебе не только говорить, но даже думать так, Робинсон! — сверкнул он глазами. — Это Гирич-то струсил?
Ты что, не знаешь его, что ли?
Василь никого и ничего не боится!..
Нет, с нашими что-нибудь случилось, я чувствую.
Я видел во дворе Мэрфи с его ребятами.
Они чего-то дожидаются и недаром там сидят.
У них тут настоящая шайка.
Нам тоже хотели зажать рты и затащить куда-то, да мы отбились.
Пока он говорил, Беннет прорвал цепь своих противников и бомбой влетел в комнату.
— Ага, хотели нас скрутить, да не вышло! — закричал он, воинственно потрясая кулаками. — Погодите, сейчас мы устроим вам перевыборы!
Мы выведем вас на чистую воду!
— Болван, чего ты их пропустил?
Как ты смел уйти с поста до моего приказа! — свирепо выговаривал Долговязому Фэйни. — Теперь они помешают мне говорить речь, а я и так волнуюсь.
Джой между тем взобрался на кафедру и стоял там, тщетно стараясь перекричать мак-магоновцев.
Он почти всю ночь готовил речь, в которой прославлялись достоинства Чарльза Робинсона и повергался в прах его соперник Мак-Магон.
— Слушайте, слушайте!
Внимание! — взывал он. — В ноябре прошлого года мы все голосовали за Чарльза Робинсона, потому что знали: он с честью будет представлять наш класс в школе и будет смело защищать наши интересы.
Мы понимали, что при нем в классе «малюток» наступят мир и единодушие, что при нем расцветут дружба, чувство товарищества и…
По знаку Мэйсона десяток скаутов набросились на Беннета и мигом стащили его с кафедры.
— Хотите зажать мне рот?
Не удастся! — Джой взобрался на скамейку. — Я и отсюда скажу ребятам всю правду!
Робинсон — негр, а Мак-Магон — стопроцентный американец, но этот негр — прямой, честный и храбрый, а Мак-Магон — стопроцентный фискал и подлиза, и это все знают!
А его дружок Мэйсон, этот белоручка и аристократии с Юга, будет еще почище.
Это он покупал для Мак-Магона голоса и нагнал сюда целую кучу чужих ребят.
А что касается Робинсона, то все знают, какой он замечательный товарищ: когда близнецы Квинси заболели свинкой, он целые дни проводил у них в доме и бегал для матери за покупками, мыл посуду и даже пол, чтобы она могла пойти к ним в больницу.
А когда Тэд Маллори испортил в лаборатории электрическую машину, Робинсон взял вину на себя и сам починил машину!
— А ведь это верно, ребята! — закричал из своего угла сероглазый крепыш Маллори.
Чарли увидел, как Пат подняла голову и тоже пробормотала что-то одобрительное.
— Ну конечно, верно, все верно! — обрадовался поддержке Пабло. — Слушайте, слушайте Беннета!
Однако слушать было уже некого: Джой исчез, точно сквозь землю провалился.
— Ах, негодяи, они его уволокли за доску!
Пабло бросился на выручку, но его даже близко не подпустили.
Скауты цепью выстроились у доски, за которой шла свирепая возня.
— Леди и джентльмены, сейчас перед вами выступит выдвинутый вами кандидат на пост старосты класса — Фэниан Мак-Магон, — торжественно объявил с кафедры Рой Мэйсон. — Слушайте, слушайте предвыборную речь Мак-Магона!
С помощью скаутов «орел» взобрался на кафедру.
Лицо у него было красное, потное, однако держался он довольно развязно.
— Моя кандидатура стояла еще на прошлых выборах, — начал Фэйни. — Тогда вы, детки, почему-то не захотели, чтобы я стал вашим старостой…
— И теперь не захотим! — послышался из-за доски полузадушенный голос Беннета. — И не надейся, подлиза…
Голос прервался.
За доской снова началась возня.
— Вы тогда предпочли выбрать Робинсона, хотя не только у нас в школе, но и в других школах и вообще в городе удивились такому выбору, чтобы не сказать больше, — многозначительно продолжал Фэйни.
— Почему удивились?
Ты не виляй, договаривай!
Я требую, чтобы ты объяснил свои слова! — Чарли гневно смотрел на Мак-Магона.
Однако тот сделал вид, что не расслышал.
— Много болтать я не стану, да этого и не требуется. — Фэйни ухарски подмигнул классу, — Раньше у нас в школе почти не было цветных и школа была что надо: самые лучшие девочки и мальчики учились у нас, и считалось, что наша школа — самая первая.
А потом уж, не знаю как, развелось у нас множество разных негров, мулатов, испанцев, славян — ну, словом, чужаков.
И сразу начались у нас беспорядки.
Вот взять хотя бы эту историю с дактилоскопированием.
Мой отец сказал, что дать оттиски должен каждый настоящий патриот, потому что это помогает вылавливать преступников.
А Робинсон устроил у нас смуту: ему, видите ли, оскорбительно давать отпечатки своих черных лап!
Этим он показал, что он, во-первых, тупица, как все негры, а во-вторых, вредный чужак…
Да, да, пожалуйста, возмущайтесь сколько влезет, — обратился он к Чарли и Пабло. — Все вы слышали, что говорил здесь мой отец о тех смутьянах красных, которые после войны вздумали хозяйничать у нас и устраивать разные беспорядки…
— Но при чем же здесь Робинсон? — закричал Тэд Маллори. — Ты, брат, ври, да не завирайся!
— Эй, парень, придержи язык! — отвечал ему, нимало не смущаясь, Фэйни. — Я это к тому говорю, что Робинсон подобрал себе теплую компанию из таких же парней, как он сам, и вообразил, что может заводить в школе свои порядки.
Выступает на совете старост, подговаривает нас не давать оттисков, а завтра выдумает что-нибудь еще похуже…
Вот к нам приехал Рой Мэйсон, так он говорит, что у них на Юге все ребята — как есть все — ушли бы из школы, если бы в ней появился один-единственный негр.
Спросите его сами, если мне не верите!
А мы здесь распустили наших цветных, думаем, что они такие же, как мы, а они чужаки, можете мне поверить… — Тут младший Мак-Магон, подражая отцу, выдержал эффектную паузу. — Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю.
abu
abu
Встретил я тут как-то гренджерских ребят, так они прямо плевались, когда узнали, что у нас в школе делается.
Наверно, даже откажутся приехать к нам на матч…
— Что за черт!
Бред какой-то!
Чего он навалился так на Робинсона? — раздались отдельные выкрики, но тотчас же потонули в грубом хоре скаутских голосов:
— Правильно!
Верно!
Он дело говорит!
Слушайте «орла»!
Кафедра вдруг заколебалась, накренилась и внезапно с грохотом опрокинулась.
Не удержавшись, вместе с ней опрокинулся и «орел».
На поверженной кафедре выросла фигура черного мальчика.
Его кулаки были сжаты, огромные темные глаза пылали.
И перед зрелищем этого большого, справедливого гнева школьники на минуту замолкли.
У каждого в глубине души зашевелилось нечто вроде раскаяния и промелькнула мысль, что все происходящее неладно и бесчестно.
— Послушайте, что я вам скажу! — задыхаясь, начал Чарли. — Мак-Магон здесь обливает грязью меня и мой народ.
Но клянусь вам… — Чарли торжественно поднял руку, — клянусь вам, я предпочел бы быть самым последним, неграмотным чернорабочим, чем вот таким, как Мак-Магон или его друг Мэйсон.
Потому что они хоть и белые, а самые подлые парни из тех, кого я знаю.
И все, что они сегодня здесь подстроили, так гнусно, что мне больше всего хочется плюнуть на все и уйти.
Но я знаю: если я уйду и старостой будет Мак-Магон, наш класс станет самым худшим классом, может, не только в нашей школе, но во всем городе.
Потому что верховодить в нем будут самые отпетые ребята, вроде Фэниана и Мэйсона, а хорошим, настоящим ребятам здесь нечего будет делать.
Вспомните, как мы дружили, как ходили вместе на экскурсии, как готовились к состязаниям с гренджерцами…
А теперь Мак-Магон и его компания хотят нас поссорить, потому что им это выгодно.
Мак-Магон повторяет чужие слова о красной опасности…
Наверно, это ему внушили дома…
А спросите-ка его, что это за красная опасность…
— Заткни ему рот!
Заткни ему рот, а то все провалится! — Фэйни выбрался из-под кафедры и теребил Роя. — Надо, чтобы он замолчал!
Рой сделал знак скаутам, и внезапно в классе началась какофония: засвистели шотландские свирели, заиграли губные гармошки, запищали ярмарочные свистульки.
Слова Чарли потонули в этой мешанине звуков.
Видно было, что он пытается досказать что-то важное, но напрасно.
Рядом с ним стоял Пабло и, по-видимому, тоже что-то говорил, потому что губы его шевелились и он энергически взмахивал рукой.
Рой очутился рядом с Пат.
— Сейчас будем подавать записки с именами кандидатов! — прокричал он ей в самое ухо. — Нашим счетным аппаратом будете вы, мисс. — Он коварно усмехнулся.
Пат залилась краской до ушей:
— Я… не могу.
Мне… нездоровится…
— Чепуха! — снова прокричал Рой. — Это вам нисколько не повредит, мисс Патриция, а наоборот, окажется полезным.
Он насмешливо посмотрел ей в лицо, потом взял карандаш, лежавший на парте, и быстро нарисовал что-то в раскрытой тетради.
Чарли, зажатый в угол орущими скаутами, увидел, как Пат вздрогнула: на белом листе тетради была нарисована корона и рядом — кукиш; посреди красовался большой вопросительный знак.
Чарли перевел глаза на Пат.
Девочка секунду как будто колебалась.
Чарли ждал не дыша.
И вдруг увидел: Пат еле уловимо кивнула медноволосой головкой.
— Эй, вы, замолчите! — скомандовал Рой скаутам.
Он обратился к классу: — Леди и джентльмены, после того как мы выслушали предвыборные речи обоих кандидатов, прошу подавать нашему счетчику мисс Патриции Причард записки с именем выбранного вами старосты.
Он сделал незаметный знак Лори.
Тот выглянул в коридор и тихо свистнул.
Тотчас же ему откликнулся такой же свист, и в кабинет начали проскальзывать один за другим совсем незнакомые школьникам мальчишки.
«Малютки» с недоумением смотрели на этих неизвестно откуда взявшихся ребят, которые к тому же явно намеревались принять участие в выборах.
Вожаком у них был знакомый некоторым из семиклассников Мэрфи.
Впрочем, с этим парнем никто не хотел связываться: все знали его хулиганские повадки и здоровенные кулаки.
Чужие мальчики, не стесняясь, вытаскивали из карманов записки и подавали вместе со всеми на преподавательский стол.
Пат изумленно посматривала на незнакомцев, но была так угнетена всем происходящим, что не сказала ни слова и приняла от них записки.
— Внимание! — провозгласил снова Рой. — Сейчас будет объявлен результат перевыборов.
Слушайте все!
Пат встала.
Все взгляды обратились на нее.
Девочка откинула назад прядь непослушных волос.
Рука ее слегка дрожала, но голос был свеж и сух, как обычно.
— Пять записок содержат имя Чарльза Робинсона… — начала она. — Только пять…
Остальные же…
— А остальные?
Остальные? — хором закричали в классе.
— Можешь радоваться — твое дело в шляпе, — успел шепнуть Рой Мак-Магону.
— Остальные записки содержат имя… — продолжала Пат.
Ей не удалось докончить: раздался странный гул, как будто лавина сорвалась откуда-то сверху и катилась по лестницам со все возрастающим грохотом.
Все ближе и ближе лавина, вот она уже катится по коридору, уже можно различить какие-то выкрики, топот.
И вдруг с треском распахнулись двери и, красные, возбужденные, ворвались семиклассники.
Впереди всех несся Василь Гирич.
Он первый бросился к Чарли:
— Ты здесь?
А я боялся, что они тебя тоже куда-нибудь запрятали или расправились с тобой по-своему!
— Где ты был?
Где были вы все? — обиженно спросил Чарли. — Почему вас до сих пор не было?
Василь в ответ только махнул рукой: он весь еще был в горячке и возбуждении одержанной победы.
Класс грохотал и гудел, как огромный котел, наполненный кипящей жидкостью.
В углу бешено визжала и махала перед братом кулаками Марта Миллс:
— Как ты смел запереть меня с ними!..
Где были твои дурацкие глаза!..
Они меня чуть не отколотили, понимаешь, дурень?
Долговязый, не отвечая, ошалело смотрел на сестру и еще больше, чем всегда, напоминал глупого, провинившегося щенка.
Да и у всех скаутов был виноватый, сильно смущенный вид.
В своей растерянности они выпустили из-за доски Беннета, и он выскочил оттуда грозный, растрепанный и жаждущий расправиться с обидчиками.
Он сразу ринулся к Фэйни:
— Ага, не выгорело!..
И хитрость тебе не помогла!..
Ах ты, крысиный помет!
Белесая физиономия Фэйни побелела еще больше.
Вмиг потеряв все свое великолепное боевое оперение, «орел» робко жался к своим сторонникам.
А сторонники, позабыв о своем вожаке, думали лишь о том, чтобы без особого позора выбраться из кабинета и поскорее исчезнуть.
В дверях была толкотня и давка: скауты столкнулись там с Мэрфи и его ребятами, которые, поняв, что счастье изменило мак-магоновцам и ветер переменился, тотчас же вознамерились улизнуть, пока на них еще не обрушились робинсоновцы.
Мэрфи без церемонии толкал перед собой своих ребят, как пастух толкает и подстегивает отстающих овец.
Сам Мэрфи охотно подрался бы с Чарли или с кем-нибудь из его друзей, но чувствовал, что теперь у него оказалось бы слишком много противников.
Один только Рой Мэйсон сохранял свой презрительный вид и, закусив губу и зло сощурив глаза, стоял у преподавательского стола, наблюдая за бегством недавних друзей.
«Организационный комитет», с Лори и Фэйни во главе, был уже у цели и собирался также удрать, когда дверь вдруг широко распахнулась и на пороге появился мистер Ричардсон — младший учитель.
22. Друг Ричи
В противоположность взволнованным, красным и беспорядочно галдящим школьникам, их учитель был абсолютно спокоен, сдержан и находился, мы бы сказали, в таком превосходном равновесии, которое действует освежающе на самые горячие головы.
Он остановился в дверях, пристально и серьезно глядя на школьников, и под этим знакомым твердым взглядом понемногу затихали самые сварливые и шумные, потупляли глаза самые дерзкие, и наконец наступила совершенная тишина.
Только тогда мистер Ричардсон начал говорить.
— Так, — сказал он. — Теперь, когда вы слегка успокоились, я хотел бы, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что у вас происходит. — Он отыскал взглядом Фэйни: — Вот вы, Мак-Магон, скажите мне.
Фэйни проглотил слюну.
— Я… то есть… — начал он. — У нас происходит…
Словом, мы выбираем нового старосту, — решительно докончил он.
Мистер Ричардсон приподнял одну бровь:
— Нового старосту?
Значит, прежний староста так вас не удовлетворяет, что вы не можете дождаться новых выборов и устраиваете перевыборы в середине года?
Так?
— Д-да, — с некоторой запинкой сказал Фэйни.
— В таком случае, это очень хорошо, что вы выбираете нового старосту. — Мистер Ричардсон снова оглядел класс. — Значит, прежний староста не оправдал вашего доверия, не защищал ваших интересов, был дурным товарищем и дурным учеником, позволял себе бесчестные поступки…
— Нет, нет!
Вовсе нет!
Это не так! — закричали со всех сторон школьники.
Мистер Ричардсон сделал удивленное лицо:
— Нет?..
Тогда, значит, это еще худший проступок?
О, я никак не ожидал от Робинсона!
Фэйни не выдержал.
— Не было ничего такого, — хрипло сказал он. — Просто ребята не желали, чтобы старостой был цветной.
Мистер Ричардсон слегка покраснел и сузил глаза.
От этого глаза его, обычно мальчишески-добрые, заблестели холодно и строго.
— Ах, вот оно что… — протянул он. — Значит, все, — он подчеркнул слово «все», — семиклассники не хотят, чтобы старостой у них был негр?
— Нет, нет, не все!
Вовсе не все! — снова вступились школьники. — Пускай Фэйни не врет!
Учитель опять удивился.
— То есть как это «не все»? — спросил он. — Разве не все присутствующие здесь голосовали и участвовали в перевыборах?
— Не все!
Нет, нет, не все! — раздались новые крики, на этот раз еще более внушительные.
— Ничего не понимаю! — развел руками учитель. — Поскольку вы, Мак-Магон, ничего толком не можете мне объяснить, пусть этот труд возьмет на себя ваш друг Мэйсон.
Семиклассники как один человек повернулись в сторону Роя.
Он стоял, нагнув голову, глядя исподлобья, точно злой кабан, застигнутый охотниками.
— Я отказываюсь отвечать, — проворчал он сквозь зубы.
Учитель пристально на него взглянул:
— Отказываетесь?
Но почему?
Ведь я у вас не урок спрашиваю, Мэйсон!
— Я отказываюсь, потому что вы сами, без меня всё знаете и понимаете, — сказал Мэйсон, и злые слезы послышались в его голосе. — Вы придумали эти вопросы и объяснения только для того, чтобы помучить и наказать нас за своего любимчика Робинсона.
— Вы, значит, признаете, что виноваты в чем-то, раз говорите о наказании?
В чем же ваша вина?
Может, вы скажете мне? — Учитель все так же спокойно и выжидательно смотрел на мальчиков.
Рой молчал, упорно глядя в землю.
Молчал и Фэйни, хотя глаза у него так и бегали, стараясь увильнуть от встречи с глазами учителя.
— Ой, я больше не могу!
Я скажу! — заскулил чей-то жалобный голос, и Лори протиснулся сквозь толпу школьников и встал перед мистером Ричардсоном. — Мистер Ричардсон, сэр, мы виноваты, мы очень виноваты! — скулил он. — Конечно, и Фэйни и Мэйсон будут меня потом ругать, и все наши скауты меня будут ругать, даже вздуют, наверно, но я больше не могу, я все скажу вам…
И Лори принялся тут же, перед всем классом, выкладывать длинную и запутанную историю подготовки к выборам: подкупы, угрозы, лесть, обещания билетов на матчи и «командных» мест в скаутских отрядах, запугивание младших.
И чем дальше говорил Лори, тем суровее становилось лицо учителя и тем яснее проступало на лицах ребят недоумение и отвращение, которые внушал им этот несостоявшийся «бизнес» *.
* Бизнес — дело, предприятие.
Смешки, раздавшиеся еще в начале рассказа, сменились возмущенными восклицаниями.
Теперь даже сторонникам «орла» и его друга-южанина было неловко и стыдно, что они поддерживали двух интриганов.
Чарли и его друзья слушали признания Лори довольно спокойно: ведь все это было им давно известно.
И только некоторые подробности, вроде выдумки запереть сторонников Чарли в пустой кабинет, чтобы они не могли присутствовать при голосовании, вызвали возмущенные возгласы:
— Кулаками расправлялись!
Запихивали туда, как баранов!
— Мне все пуговицы на куртке оборвали!
— У Нэнси Гоу вон синяки на плечах!
— Э, пустяки какие! — отмахнулась весело Нэнси. — Зато все они теперь сели в лужу со своими выборами…
Теперь все видят, какие это герои!
— Они и меня туда запрятали, за косы втащили, подумайте! — взвизгнула вдруг Марта Миллс. — Обознались, говорят.
Вот скоты!..
Я с тобой еще посчитаюсь, не посмотрю, что ты мне брат! — Она затрясла растрепанными косами и направилась к Лори, который поспешил юркнуть в толпу.
Общий хохот был ответом на выходку Марты.
Напряжение разрядилось.
Теперь хохотали почти все, даже те, кто был причастен к расправе над Мартой Миллс.
— Боюсь, что вы теперь очень надолго, может быть даже навсегда, потеряли авторитет среди ваших товарищей, — сказал мистер Ричардсон, обращаясь к Фэйни и Рою. — Слишком это неприглядная история и показывает вас в невыгодном свете.
Впрочем, может. я ошибаюсь и семиклассники все-таки хотят иметь Мак-Магона своим старостой? — обратился он к классу. — Может, вы признаете перевыборы действительными?
— Нет, нет, не хотим Мак-Магона!
Что вы!
Долой Мак-Магона и его приятелей! — раздались дружные голоса. — Да здравствует Робинсон!
Гип-гип ура!
Все головы повернулись к Чарли.
Теперь на него смотрело множество смеющихся, ласковых, дружелюбных лиц.
Только трое — Фэйни, Рой и Долговязый, — сгрудившись в углу, кидали на него мстительные взгляды.
Но на них никто уже не обращал внимания.
— Гип!
Гип!
Ура Робинсону! — продолжали кричать «малютки».
Тэд Маллори подошел к учителю.
— Мистер Ричардсон, мне кажется, нам всем надо извиниться перед Чарльзом, — сказал он. — Мне кажется, мы все перед ним виноваты.
Слушали тут разные гадости о нем, позволяли хозяйничать этим парням…
Словом, я первый прошу у него извинения. — Он подошел к Чарли и неловко подал ему руку:
— Чарльз, можешь ударить меня и даже поколотить, если считаешь, что я чересчур большая свинья.
— Брось!
Ну что ты!
Я знаю, что ты-то настоящий парень. — И Чарли дружески хлопнул его по плечу.
Вслед за Тэдом потянулись со всех сторон пожимать руку Чарли и другие школьники.
Как раз в разгар этих рукопожатий за плечом мистера Ричардсона заблестели очки, и Мак-Магон старший спросил:
— Что тут происходит?
Почему дети не на уроке, мистер Ричардсон?
На этот раз директор был настроен удивительно благодушно.
Его очки излучали самый мягкий блеск, голос был вкрадчивым и бархатистым, а выбритые щеки напоминали своим цветом лососину.
— Я слышал здесь какое-то ликование, а мальчики там, внизу, сказали мне, что в классе происходят перевыборы, — продолжал Мак-Магон старший. — Мне, как директору, многое известно, мистер Ричардсон. — Он с милой улыбкой склонился к учителю и прошептал ему на ухо: — Не надо выговаривать детям за это проявление самостоятельности.
Вы видите, я строг, но не взыскателен.
Затем директор снова обратился к классу:
— Кого же вы избрали старостой, леди и джентльмены?
Я надеюсь, это вполне достойный ученик, который будет служить вам примером и покажет вашему прежнему старосте, как по-настоящему надо выполнять свои обязанности…
Он взглядом отыскал сына и весело подмигнул ему.
Но Фэйни ничем не ответил на это добродушное заигрывание.
При виде отца «орел» тотчас же сделал самое плаксивое и несчастное лицо, так что всякий, взглянув на него, должен был понять: вот бедный, угнетенный, затравленный мальчик!
Директор, однако, еще не уловил этого выражения и продолжал пребывать в радужном состоянии духа.
— Может быть, вы все-таки посвятите меня в ваш секрет?
Кто ваш староста, а?
Не начинается ли его фамилия на букву «М»? — шаловливо спросил он.
Класс молчал, подавленный.
Игривость и благодушие директора пугали больше, чем его обычная раздражительность.
Ждали грозы.
И, разумеется, гроза не замедлила разразиться.
— Кажется, вас неправильно информировали там, внизу, сэр, — сказал мистер Ричардсон, почтительно склонясь в сторону директора. — Собственно, выборов или даже перевыборов не было.
— То есть как это не было? — Очки взлетели вверх. — Кто же в классе считается старостой?
— Старостой остается Робинсон, — сказал мистер Ричардсон.
Директор вдруг ужасно покраснел.
— Позвольте, как же это? — спросил он нервно. — Мне совершенно определенно сообщили, что класс недоволен Робинсоном и что имеется другой кандидат, который будет сегодня же избран старостой…
Может быть, это вы, мистер Ричардсон, оказали давление на выбор класса?
Ведь мне известны ваши симпатии к этому ученику, — добавил он довольно громко.
— Нет, сэр, я не оказывал давления на выбор класса, — громко ответил словами директора младший учитель. — Дело в том, что выборы велись нечестным путем, не все участвовали в голосовании.
Это обнаружено и подтверждено свидетелями, и ученики поэтому считают их недействительными.
— Что?..
Что такое? — Очки заблестели зло и пронзительно. — Нечестным путем?
А кто же повинен в этом?
Может быть, кто-нибудь будет любезен и укажет мне виновного?
— А вон они — виновные. — И Джой Беннет, встав, указал на Мак-Магона младшего и его друга Мэйсона. — Они здесь целый заговор устроили!
— Отец, отец, не верь ему!
Не верь никому из них! — трагическим голосом завопил Фэйни, бросаясь к Мак-Магону старшему. — Они все здесь ко мне придираются, а мистер Ричардсон больше всех! — Фэйни изо всех сил тер глаза. — Вот теперь выдумали какой-то заговор!
А когда я хочу вывести Робинсона на чистую воду, так мистер Ричардсон его защищает.
Всем известно, что староста обманывает учителей, рассылает всем лентяям шпаргалки.
Вон у меня его шпаргалка — пожалуйста, полюбуйтесь!
А мистер Ричардсон своего любимчика все равно не дает в обиду!
И Фэйни, торжественно размахивая вытащенной из кармана шпаргалкой, злорадно смотрел на учителя.
— Олл-райт! — сказал Мак-Магон старший, выдержав зловещую паузу. — Мистер Ричардсон, я прошу вас зайти ко мне.
Вы понимаете, что подобный случай не может остаться без самых серьезных объяснений?
Мистер Ричардсон поклонился.
— Понимаю, — сказал он со всей серьезностью.
Но Чарли показалось, что на лице учителя, как тень, промелькнула улыбка.
23. Назад к дяде Посту
Дорогой мой читатель, обстоятельства дела требуют, чтобы мы забыли на время о выборах в классе и о появлении мистера Ричардсона и снова вернулись к оливковой машине дяди Поста, оставленной им на дороге в состоянии неподвижности.
Выйдя из телефонной будки, старый почтальон тотчас же снова погрузился в недра мотора.
Открытая крышка капота скрывала его голову в форменной фуражке, и глазам прохожих представала только основательно пропотевшая спина в серой рубашке: пиджак давно уже валялся на подножке.
— Эге, да это, кажется, дядя Пост? — спросил чей-то веселый голос.
— Как видите, — ворчливо пробормотал старый почтальон, не давая себе труда повернуть голову.
— Опять застряли? — спросил тот же голос. — И охота вам возиться с такой машиной!
Ведь, наверно, почтовое ведомство не раз предлагало вам воспользоваться казенным автомобилем?
Дядя Пост крепко держался убеждения: «пусть плохая, да своя», и потому замечание невидимого прохожего его только рассердило.
Он снова ворчливо что-то пробормотал.
— Давайте я вам помогу, дядя Пост, — опять сказал прохожий. — Кажется, в прошлый раз у нее шалило и зажигание?
— Гм…
Может, и зажигание.
Она мне об этом не сказала. — Дядя Пост высвободил голову из-под крышки и повернулся к прохожему.
И вдруг, дернув себя изо всей силы за волосы, воскликнул: — Это вы, сэр?
Почему?
Что случилось там?
— «Что случилось там»?
Где это там и что должно было случиться? — удивился мистер Ричардсон.
Да, да, это был самый настоящий мистер Ричардсон — младший учитель, с портфелем под мышкой, без шляпы, с волосами, чуть встрепанными утренним ветром, и милым, молодым лицом, которое так любили все его друзья.
Старый почтальон растерянно смотрел на него несколько секунд.
— Господи помилуй, сэр! — сказал он наконец. — Как это вы ухитрились добраться до меня так скоро и заниматься моей машиной, когда у вас, верно, и без меня там по горло всяческих забот и неприятностей?
Учитель поднял брови.
— У меня очень хорошие ноги, Пост, — отозвался он. — И вовсе неудивительно, что я добрался до вас, раз я шел мимо.
Правда, забот и неприятностей у меня порядочно, но я не понимаю, что это за там, о котором вы твердите.
Дядя Пост слегка покраснел:
— Конечно, я прошу прощения, сэр, что влез в это дело… Разумеется, глупо с моей стороны…
И жаль, что я об этом не подумал раньше, но дело-то уж сделано, сэр, и, конечно, я не из любопытства хотел бы знать, чем все это кончилось.
Мне этого парня вот как жаль…
Мистер Ричардсон пожал плечами:
— Постойте, дядя Пост!
Кажется, мы не понимаем друг друга.
О каком парне идет речь?
Дядя Пост окончательно вспыхнул.
— Стыдно вам, сэр! — сказал он дрожащим голосом. — Я, конечно, ничего не соображающий старик, а вы образованный молодой джентльмен, побывали на войне и все такое, но если вы хотите показать мне мое место, нужно делать это прямо, а не говорить, что мы друг друга не понимаем.
Вы же отлично поняли меня час назад, когда я говорил с вами по телефону!
Поняли, несмотря на вашу ангину, — добавил он язвительно.
Мистер Ричардсон пристально взглянул на раздраженного старика.
— Час назад я был в механическом цехе миллардовского завода вместе с Цезарем Бронксом, — быстро сказал он. — Таким образом, Пост, либо вы мне не звонили, либо говорили не со мной.
Одно из двух.
— Вы… были на заводе? — пробормотал растерянно дядя Пост. — Значит, вы со мной не говорили?
И ангиной не хвораете?
— И ангиной не хвораю, — засмеялся мистер Ричардсон. — Ну же, дядя Пост, придите в себя и расскажите толком, что все это значит!
Но дядя Пост, вместо того чтобы толком рассказать что-либо, вдруг отчаянно хлопнул себя по коленке и закричал:
— Ох, старый я дурень!
Все теперь пропало!..
Да не стойте здесь, бегите скорее, как можно скорее туда, сэр! — обратился он к учителю. — Туда, в школу!
Может быть, вы еще успеете помешать злому делу!
Спешите, сэр, а я побегу рядом и буду вам рассказывать, пока не издохну где-нибудь на дороге от всех этих неприятностей!
И дядя Пост пустился бегом по улице, увлекая за собой упирающегося и все еще ничего не понимающего мистера Ричардсона.
— Да погодите, дядя Пост, объясните же, в чем дело! — напрасно упрашивал учитель.
Дядя Пост продолжал тянуть его за собой.
Тогда мистер Ричардсон объявил самым решительным тоном, что надо взять такси и там дядя Пост должен все рассказать ему по порядку, иначе он не двинется с места.
Старый почтальон наконец внял этому трезвому голосу, и пока пестрый, как ярмарочная игрушка, автомобиль мчал их в школу, он, ругаясь и поминутно подпрыгивая на сиденье, с грехом пополам изложил учителю все происшествия этого утра.
— Провести так меня!
Меня — старого солдата! — стонал он. — Какой-то мальчишка говорит мне: «Продолжайте, Пост, я вас слушаю», а я распустил уши и выбираю самые вежливые слова!
Ах, негодяи!
— Уверен, что это проделки Мэйсона, — сказал учитель, хмуря тонкие брови. — Он у них самый умный и инициативный.
Я давно знал, что готовится такой заговор.
Будет очень неприятно, если мы опоздаем…
Робинсону не удержаться…
— И подумать, что во всем виноват я сам! — Дядя Пост заскрежетал зубами. — Ах я старый осел!
Вдруг он всплеснул руками:
— Боже милостивый!
Ведь я выдал им девчурку!
С головой выдал!
Они теперь с ней расправятся!
Ох, меня линчевать мало, честное слово!
Старик так терзался, что учитель, несмотря на то что сам был неприятно взволнован, принялся утешать его и обещал как-нибудь припугнуть Мак-Магона и его приятеля, чтобы они оставили Кэт в покое.
— Нет, я сам виноват, сам и буду улаживать дело, — твердо сказал дядя Пост. — Вот только подожду, чем кончится в школе, и сию же минуту поеду ее предупредить.
А то эти двое ее изведут…
Такси приблизилось к решетчатым воротам школы, и мистер Ричардсон выпрыгнул из машины.
— Я подожду здесь! — прокричал ему вслед дядя Пост. — Если что, свистните, и я тотчас же явлюсь на помощь в кабинет ми… мифо-логии…
Говоря так, старый почтальон немного воображал себя героем тех приключенческих романов, которые он читал в молодости.
Там, в этих романах, бесстрашный сыщик появлялся в самый роковой момент на месте происшествия и выручал попавшего в лапы разбойников благородного молодого человека.
Самое название «кабинет мифологии», трудное и не совсем понятное дяде Посту, приняло в его воображении характер чего-то таинственного.
Он волновался, припоминая, что хорошие, стоящие ребята, среди которых, наверно, немало его друзей, попали в этот кабинет.
О том, что там происходит, дядя Пост боялся и думать.
Он нервно шагал вдоль ограды, пристально глядя на окна школы, в особенности на окна четвертого этажа, где, по сведениям, переданным ему Кэт, помещался таинственный «кабинет», и поминутно дергал себя за седой хохолок.
Однако старому почтальону не пришлось ни бежать на помощь Ричардсону, ни сражаться с разбойниками.
Через несколько минут после того, как мистер Ричардсон вошел в здание школы, во двор посыпались мальчишки.
Они именно не выбежали, не вышли, а посыпались, точно горох.
Вид у них был довольно плачевный, они воровато оглядывались — не преследует ли их кто-нибудь — и торопились выбраться за ворота школы.
Дядя Пост узнал среди них Мэрфи, который был известен ему как отчаянный хулиган и вообще дрянной парень.
Мэрфи спешил больше всех и впопыхах, видно, забыл где-то свою синюю «автомобильную» каскетку.
abu
— Эй, Мэрфи, гляди, голову потерял! — насмешливо крикнул ему кто-то из его ватаги. — Теперь найдут твою каскетку и сразу тебя уличат!
Мэрфи злобно сплюнул:
— Ну и мразь этот Мак-Магон!
Да и дружок его не лучше!
Втравили нас в эту кашу!
А этот проклятый негритенок теперь еще выше задерет нос.
Видали: учитель его сторону держит.
Ну да погоди, я с ним еще посчитаюсь на гонках!
— А если он тебя опять обставит, как в прошлом году? — спросил кто-то из мальчишек. — Что ты можешь поделать против его «Свирели»!
Говорят, это какая-то необыкновенная модель…
— Давайте не задерживаться, ребята, — вмешался низенький, коренастый Дик — адъютант Мэрфи, — а то как бы и нам не попало!
Ведь мы здесь чужие…
— Как денежки получать, так свои были, а как расплачиваться, так чужие? — насмешливо сказал кто-то из ватаги. — Теперь уж придется за них отвечать.
— Ничего не придется.
Вы только держите язык за зубами, — сказал Мэрфи.
Он пронзительно свистнул, и ватага начала поспешно удаляться в сторону реки.
— Слава богу, они еще не успели расправиться с Робинсоном! — с облегчением пробормотал почтальон, который слышал весь разговор. — Это самое главное.
Подробности узнаю потом у мистера Ричардсона, а сейчас побегу предупредить эту кудрявую бедную крошку!
И дядя Пост, забыв о том, что его оливковое сокровище осталось беспризорным где-то на дорогах Эдема, а бесчисленные адресаты ждут своей ежедневной почты, отправился к коттеджу, где обитало семейство Мак-Магонов.
Подойдя к стандартному лоуну — лужайке, обрамлявшей почти все дома в этой вылощенной части Верхнего города, старый почтальон заколебался: как ему вызвать девочку?
Все окна закрыты, да и не к лицу ему, старому человеку, стоять и взывать под окнами, как какому-нибудь скрипачу или шарманщику.
С другой стороны, постучаться в дом и спросить молодую леди тоже было неловко.
А что, если выйдет сам директор или его жена и спросят, зачем почтальону нужна их дочь.
Что может ответить на это дядя Пост?
Что он вошел в заговор с их дочерью против их собственного сына?
Что он всей душой стоит на стороне негритянского мальчика против белых мальчиков?
Старому почтальону было известно, как косится начальство на тех, кто водит дружбу с неграми и вообще с цветными, а ему до поры до времени вовсе не хотелось портить отношения с начальством.
Да, но как же быть?
И тут вдруг дядю Поста осенила отличная мысль.
Старый почтальон поднял на шнурке свой знаменитый рожок и затрубил.
Раздался звук певуче-пронзительный, лесной.
Звук обежал весь дом, проник во все окна и двери.
Почти тотчас же распахнулась дверь мак-магоновского жилища, и Кэт, вся пылающая от волнения и нетерпения, бросилась к старому почтальону:
— Ну как, вы успели?..
Что там у них?
Ох, дядя Пост, не томите, говорите скорее!
Дядя Пост смущенно переминался: впервые в жизни он себя чувствовал виноватым перед таким, казалось бы, малым существом.
Однако старик наконец собрался с духом и рассказал Кэт, что произошло с ним, после того как они расстались.
Он с жаром каялся в своей вине, в своем, как он называл, «предательстве», он не мог простить себе старческой болтливости.
К его удивлению, Кэт почти не обратила внимания на эту сторону дела.
Ее больше интересовало другое.
— Так, значит, им не удалось выгнать этого мальчика из старост? — спросила она. — Ох, как я рада!
Я прямо до смерти рада!
И как это замечательно, что они провалились!..
Так им и надо!
Кэт торжествовала.
— Подумай лучше о себе, — сказал ей дядя Пост. — Может, тебе лучше пока спрятаться куда-нибудь или сказать обо всем матери, чтобы она за тебя заступилась в случае чего?..
Ведь они, разумеется, считают, что это ты — главная виновница их провала и подстроила всю эту штуку…
И, конечно, они захотят с тобой рассчитаться за все…
Кэт тряхнула апельсиновыми кудрями.
— Ну что ж, мученики всегда страдали за идею! — воскликнула она гордо. — Мне мама читала про святую Барбару, как она не боялась никаких пыток.
А про Джордано Бруно я сама недавно прочла.
Его жгли на костре, но он все-таки победил, и враги его были посрамлены…
Я знаю, что перехитрила и Фэйни и Роя, я теперь ничего не боюсь.
Пускай они приходят и убивают меня!
Старый почтальон не знал, смеяться ему или негодовать.
— Вон ты какая… великомученица! — сказал он, стараясь скрыть улыбку. — А все-таки лучше, по-моему, попросить маму, чтобы она спрятала тебя!
Кэт усмехнулась:
— Что вы, дядя Пост!
Ведь это я прячу маму и заступаюсь за нее перед Фэйни и папой…
Но когда-нибудь, когда я вырасту, я отомщу им за всё…
И тут старому почтальону осталось только изумиться мужеству маленькой девочки и ужаснуться ненависти, переполняющей ее детское сердце.
24. Сыщики на почте
Пользуясь неограниченной свободой, мы с тобой, читатель, перепрыгнем через несколько дней и застанем дядю Поста в почтовой конторе разбирающим корреспонденцию, предназначенную к отправке.
Это была огромная, пестрая груда писем, простых, срочных, заказных, отправляемых воздушным, водным, автомобильным и железнодорожным путем, писем с марками разного достоинства, на которых был изображен первый президент Америки — Георг Вашингтон.
Тут были письма на запад, на север, на юг и на восток Америки, в города Соединенных Штатов: в Буффало и Миннеаполис, Сан-Франциско и Новый Орлеан, в Милуоки и Чикаго, в Вашингтон и Нью-Йорк, в маленькие селения и рабочие поселки, на одинокие фермы и в индейские деревни, на острова Мауи и Гавайи, в Гонолулу и Пирл Харбор, в Новую Зеландию, в Филиппины, в Канаду.
И были тут письма, адресованные далеко за океан: в Англию и Францию, в Египет и Палестину, в Японию и Корею.
abu
abu
abu
abu
Несколько писем было адресовано в Чехословакию, Польшу, Советский Союз. Письма эти дядя Пост отложил в отдельную пачку и сунул в ящик стола.
abu
abu
abu
Кажется, он сделал это вовремя, потому что как раз в этот момент на столе в конторе зазвонил телефон, и начальник связи сказал:
— Хэрш, захватите с собой всю утреннюю почту и поднимитесь ко мне.
— Слушаю, сэр! — по-военному четко ответил дядя Пост.
Старый почтальон вызвал мальчика-рассыльного и вместе с ним погрузил на внутренний лифт всю остальную груду писем.
В кабинете начальника, как будто чем-то рассерженного, стоял, заложив руки в карманы брюк, знакомый нам сыщик Ньюмен и с ним два молодца, которым, казалось, надо было только крикнуть «пиль», чтобы они тотчас же бросились на указанную жертву.
— Если вы так настаиваете, можете ознакомиться еще вот с этими, — сказал начальник, кивая на письма, которые дядя Пост и мальчик сгружали в ручную тележку.
Он обратился к старому почтальону: — Ваш район, кажется, числится за номером шестьдесят восемь, Хэрш?
— Так точно, сэр, — вытянулся дядя Пост. — Кварталы Восточной окраины, набережная по левую сторону, рабочие дома.
— Ага!
Стало быть, весь Горчичный Рай тоже у вас? — процедил сквозь зубы Ньюмен. — Жалею вас. старина.
Самый тяжелый район в вашем ведении.
Дядя Пост не отвечал.
— Можете идти, Хэрш, я вас больше не задерживаю, — сказал начальник.
— Слушаю, сэр!
Дядя Пост, не глядя на посетителей и, казалось, даже не видя их, вышел из кабинета.
Но, едва закрыв за собой дверь, он вдруг хлопнул себя изо всех сил по коленке и состроил такую озорную и насмешливую гримасу, что мальчик-рассыльный удивленно спросил:
— Что с вами, дядя Пост?
Чего это вы радуетесь?
— Я? Радуюсь? — изумился дядя Пост. — Что ты, Кобб!
Тебе, видать, померещилось.
И с чего бы это мне радоваться, скажи?
Ведь я нынче даже еще не завтракал, все вожусь с этой проклятой почтой…
Между тем, пока за дверьми кабинета происходило это маленькое недоразумение, в кабинете двое молодцов и сыщик Ньюмен старательно разбирали корреспонденцию, доставленную дядей Постом.
Они тщательно сортировали письма по странам, разглядывали почерки, иногда даже в лупу, а некоторые письма смотрели на свет.
abu
Очевидно, сыщик не находил того, что искал, и потому раздражался.
А когда ему попались конверты, надписанные еще не установившимся детским почерком и адресованные — одно в Натчез, а другое в Брикстон, он в раздражении даже отбросил их далеко от себя.
— Разбирай тут еще всякие ребячьи каракули! — проворчал он со злостью. — Мало у меня, что ли, настоящего дела!
abu
Эх, Ньюмен, Ньюмен!
Как вы недальновидны!
Что бы вам вскрыть одно из этих писем, которые вы так небрежно отбросили!
Быть может, именно в «ребячьих каракулях» нашли бы вы многое из того, что интересует и волнует ваших хозяев!
«Дорогая ма! — так начиналось письмо, адресованное в Брикстон, Мэйн-стрит, 11, миссис Смит. — Накопилось столько новостей — ужас, а писать было некогда, и ты, наверно, уже беспокоишься обо мне.
У меня все в порядке, дорогая, и я, наверно, даже буду выступать на празднике и читать какие-нибудь красивые стихи о природе или о мечтах.
Так мне сказал мистер Ричардсон, а устроил это все тот же Чарли Робинсон, и это необыкновенно хорошо и благородно с его стороны.
У него, бедного, большие неприятности, и я даже не знаю, чем все это кончится, потому что Фэниан Мак-Магон — очень злой и мстительный, а его друг Мейсон еще хуже, и оба они поклялись выжить Чарли из нашей школы и вообще извести всех цветных.
В четверг на той неделе они устроили перевыборы старосты и хотели сделать старостой Мак-Магона.
Для этого всех, кто стоял за Робинсона и был его другом, они затащили силой на четвертый этаж, в пустой кабинет, и там нас всех заперли, а сами на третьем голосовали против Чарли, и вышло так, будто за него почти никого нет.
И Чарли стоял один против всех своих врагов, но это не помешало ему сказать замечательную речь, и многие наши ребята говорят, что он вел себя как герой.
Я этой речи не слышала, потому что в это время сидела взаперти вместе с другими на четвертом этаже — меня захватили врасплох, и я даже не успела опомниться, как очутилась под замком.
И, дорогая ма, мальчишки оторвали у меня рукав синего свитера, но это ничего не значит, лишь бы Чарли победил.
К тому же я его уже пришила, то есть не Чарли, а рукав, так что ты не сердись.
Все наши самые лучшие мальчики и девочки тоже пострадали, и мы сидели бы взаперти, может, до самой пятницы, если бы нас всех не выручил Василь Гирич.
Он очень хороший мальчик, и его все наши уважают, потому что он друг Чарли и вообще очень способный и умный.
Они вместе с Робинсоном построили автомобиль для гонок, и у него всегда в карманах куча разных инструментов.
Ну, когда мы пришли в отчаяние и Нэнси Гоу предложила даже спуститься по водосточной трубе или по карнизу пробраться к пожарной лестнице, Василь вдруг говорит: «Ничего этого не надо.
Через пять минут я вас всех отсюда выведу».
И вынимает из кармана отвертку и еще какой-то инструмент, идет к дверям и начинает возиться с замком.
Мы очень боялись, что замок будет греметь и мак-магоновские мальчишки услышат и нас поймают.
Но Василь работал совсем бесшумно, к тому же все они внизу были так заняты выборами и так уверены, что нам вовек не выбраться, что сняли всех часовых.
И Василь в пять минут отвернул замок, и мы все побежали вниз и ворвались в кабинет, когда они уже праздновали победу и подсчитывали голоса.
А Чарли стоял в углу и вид у него был как у полководца, который понимает, что терпит поражение, но решил не сдаваться до самой смерти.
И я подошла к нему, мамочка, а он мне говорит: «Ты настоящий друг, Мери Смит, и я не знаю, что бы я делал без тебя».
В эту минуту появился сам мистер Ричардсон, которому уже все было известно про заговор, и он спросил нас, честно ли проводились перевыборы, а мы хором закричали: «Нет!»
Тогда он попросил «вождей» — Фэниана и Роя — объяснить ему все дело, но им было так совестно, что они не хотели ничего говорить.
Все наши тоже чувствовали себя неловко, особенно те, которые держали сторону Мак-Магона.
А потом пришел директор.
Пока он не знал, что Фэйни опозорился, он был очень веселый, не похожий на себя, а потом сразу стал опять сердитый и набросился на Ричи и велел ему дать объяснение.
Дорогая ма, все мы очень боимся за Ричи, боимся, что у него будут неприятности.
Ходят слухи, что директор и даже сам мистер Миллард за что-то им недовольны.
Наверно, все это потому, что Ричи ко всем — и к белым и к черным — относится одинаково хорошо.
И еще, наверно, потому, что он часто ходит на заводы и на верфи и разговаривает там с рабочими и учит их.
Скажу тебе под большим секретом, ма: он каждый день проходит мимо тетиного дома, и почти всегда с ним идет кто-нибудь из рабочих.
Мистер Ричардсон два раза не заметил меня, хотя я ему поклонилась.
Только ты об этом, пожалуйста, никому не говори.
Об этом знает только Чарли, но он велел мне молчать до самой смерти.
Мамочка, не посылай мне рисунков для вышивания.
Они были нужны мне для Патриции Причард, но я уже три дня не разговариваю с ней и не буду дружить больше никогда в жизни.
Это — трусиха и предательница!
А еще говорила сама о себе, что она «высшая натура».
Если все «высшие натуры» такие, то пусть лучше я буду самой низшей!
Я так на нее зла, что даже не могу сейчас написать тебе, что она сделала!
Должна тебе признаться, ма, что я из-за всех этих неприятностей порядком запустила занятия.
Все у нас зовут Фэйни и Роя «фальшивыми вождями», и они так злятся, что ни с кем в классе не разговаривают, даже со своей компанией.
Все-таки я уверена, что они так этого не оставят и подстроят Чарли какую-нибудь гадость.
Поэтому я решила, что буду ангелом-хранителем Чарли и всюду буду ходить за ним и следить за теми мальчишками.
Вчера Патриция подлизывалась ко мне, а я была непреклонна.
Чарли говорит, что я очень к ней строга, что Патриция просто растерялась и не хотела сделать ничего дурного, но я этому не верю.
Напиши мне скорее, что ты обо всем этом думаешь.
Твоя навеки Мери Смит».
Мери Смит считалась в школе самой аккуратной девочкой, и письмо ее лишний раз это доказывало.
Написанное на розовой бумаге чистым, круглым почерком, оно выглядело таким же аккуратным и прибранным, как его отправительница.
Приятно было держать в руках такое письмо!
Зато о другом послании нельзя было сказать ничего похожего.
Адресованное на Юг Соединенных Штатов, в город Натчез, письмо это носило на себе следы спешки и небрежности.
Вот оно:
«Дорогой отец!
Вы упрекаете меня в том, что я трачу слишком много денег.
Но вы же сами не раз говорили, что я характером весь вышел в дедушку.
А даже последний негр у нас знает, что дедушка был азартный игрок и политик.
Сейчас я не играю ни в карты, ни на собачьих бегах, дорогой отец.
Как говорят у нас в школе, я «делаю политику».
Мы с Мак-Магоном хотим очистить воздух в школе.
Отец Фэниана вполне согласен с нами и помогает чем может, но сделать это не так легко.
Дело в том, что у многих ребят чувствуется красный дух.
Вообще в этом смысле у нас здесь неблагополучно, и я вспоминаю все, что вы говорили о коммунистической опасности.
В особенности один учитель — Ричардсон — у нас на подозрении и еще вся компания нашего черномазого старосты.
Мы уже собрали с Мак-Магоном кое-какие факты и на днях сообщим их кому следует.
Так что вы видите, дорогой отец, я занимаюсь не глупостями, как вы пишете, а такими делами, которые и вы одобрили бы, будь вы здесь.
Очень прошу вас прислать мне еще хотя бы десять долларов.
Ваш сын Р. М. Мэйсон».
Ox, как злился бы Ньюмен, как распекал бы своих подручных, если бы знал, какую добычу выпустил из рук!
Много дал бы он за то, чтобы ознакомиться с содержанием приведенных писем.
Но Ньюмен ничего этого не знал.
А потому, просмотрев еще сотни три писем, он зевнул и объявил:
— Сегодня ничего интересного для себя я не нахожу.
Загляну еще как-нибудь на днях.
— О-кэй, — кисло сказал начальник.
25. Нэнси заменили
Утро было солнечное и ветреное, как бывает иногда в апреле.
Дороги уже просохли до белизны, и черные тополя торчали на них, как восклицательные знаки.
Перебивая пыль, запах газолина и кухонный чад, в открытые окна лился чуть уловимый запах весны.
Из окна кирпичного дома, в котором жили Гиричи, были видны шиферно-серые крыши, сгорбившиеся лачуги Горчичного Рая и белье, развешанное на балконах.
Толстые, зобатые голуби ходили по карнизам и курлыкали, всем своим видом показывая, что настало время радоваться жизни.
Внизу, в грязи и пыли, возились куры, собаки и дети: весна пришла, весна пришла!
В кирпичном доме пела скрипка.
Она пела так сладко и печально, что у Темпи, крутившей ручку стиральной машины, все время навертывались слезы на глаза.
— Этот мальчик — настоящий волшебник, — говорила она своим карапузам, как будто те могли понять ее печаль и ее восторг.
Василь играл, положив щеку на черную дедовскую скрипочку, полузакрыв глаза.
Была ли то колыбельная песня, которую давным-давно певала ему мать, или позже где-то подслушанная мелодия, он и сам не знал.
Знал только, что эта музыка не имеет ничего общего ни с городом, который был виден ему из окна, ни со всей этой беспокойно-дымной страной.
Нет, песня эта родилась далеко-далеко отсюда, в душистом зеленом краю, где горы подпирают синее небо, где на лугах растут цветы невиданной красоты, где пятнистые, как шкура леопарда, стоят величавые буки и быстрые, прозрачные реки текут по долинам.
Мальчик-пастух сидит у каменной колыбы10 и видит далеко уходящие гребни синих гор.
* Колыба — пастушеская хижина на Карпатах.
Лучезарный золотой свет струится от гор, от неба, от земли, золотые лютики звенят под ногами, звенят колокольчики на овцах, и все это вместе сливается в сладостную мелодию родины.
На каких деревенских свадьбах играла эта скрипка там, в стране его детства?
Кто танцевал под ее певучий лепет?
Какие девушки там, на Карпатах?
Замолк последний певучий звук.
abu
abu
Василь не то раздумывал, не то настраивал свою скрипочку. И вот уже поскакали, шаловливо обгоняя друг друга, веселые плясовые ноты:
— Танцуйте, дети, танцуйте! — Темпи взмахнула мыльными руками. — Под такую музыку и я бы не утерпела, пустилась бы в пляс, если бы не дела!
И трое людей, разговаривавшие в кирпичном доме, тоже иногда отрывались от своей серьезной беседы, чтобы прислушаться к скрипке, выделывающей такие задорные коленца, и обменяться беглой улыбкой. Собеседниками отца Василя, Ивана Гирича, были знакомые уже нам негр-инвалид Цезарь Бронкс и мистер Ричардсон.
abu
abu
Да, да, сам мистер Ричардсон сидел в этой выбеленной пустой комнате, которую оживляли только два висящих на стене вышитых полотенца работы закарпатских вышивальщиц.
Такая же вышивка украшала ворот полотняной рубашки хозяина, выглядывавшей из-под рабочего пиджака.
И, глядя на ослепительную белизну этой рубашки, всякому становилось понятно: хозяин очень дорожит ею и, наверно, бережет.
В самом деле, Иван Гирич свято сохранял все, что привез когда-то со своей далекой родины.
И чем дольше жил он в этой стране, чем больше сил и здоровья оставлял здесь, на заводах Большого Босса, тем все милее становился для него покинутый в тяжелые годы мадьярского владычества край.
— Ох, боюсь, как бы мы не перешли с детских колясок да газовых плит снова на военное снаряжение, — сказал Иван Гирич, продолжая начатый разговор. — Ходят слухи, что Большой Босс хочет переконструировать некоторые машины… Мы-то знаем, что это значит, Опять начнется гонка, как во время войны…
Учитель взглянул на него.
— Да, вот мы с Цезарем были наивными младенцами, — сказал он, — воображали, что все в мире изменится после войны, мечтали, что все народы подадут друг другу руки.
abu
Уж никак не думали, что пойдет разговор об атомных и водородных бомбах.
И, уж конечно, не думали, что нас станут пугать Советским Союзом, натравливать на него.
Мы с Цезарем видели русских, нас не обманешь…
— Ох, мистер Ричардсон, мы живем здесь, как в лесу! — горячо сказал Гирич. — Что я знаю о политике хозяев, о рабочих в других странах, о Советском Союзе?
Да только то, что захочет мне рассказать Босс.
— Правильно, Гирич, — кивнул Цезарь. — Мы должны читать газеты Милларда, смотреть фильмы, которые выпускает кинокомпания Милларда, слушать радиопередачи, которые оплачивает Миллард…
abu
abu
abu
abu
abu
— А с какой радостью многие ребята уехали бы к себе на родину, скажу не стесняясь! — Цезарь ожесточенно запыхтел трубкой. — Что они здесь видят?
Технику?
Так эта техника не всякому по карману…
abu
abu
abu
А попробуйте сказать, что вы хотите ехать за океан: в Польшу, или Венгрию, или, боже упаси, в Советы!
Ух, какой вой поднимут хозяева!
Объявят всех коммунистами и передадут в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности.
— А все-таки ребята намерены ехать, — сказал Гирич. — Хотят только разузнать хорошенько о жизни там.
Цезарь выпустил целый столб дыма.
— Я крепко надеюсь на Джима Робинсона, — сказал он. — Джим должен скоро приехать из большого путешествия.
Ходят слухи, что он побывал во всех странах, где люди ввели новый порядок.
Вот порасскажет-то!
Он хоть и знаменитый артист, но из такой же семьи бедняков, как все мы.
Свой парень, одним словом.
Он понимает, что интересует рабочего человека…
— Я тоже мечтаю с ним встретиться, — сказал учитель. — Доктор Рендаль обещал меня с ним познакомить.
Хотелось бы расспросить его…
abu
abu
— Только не попадитесь ищейкам Милларда, сэр, — остерег его Цезарь. — Они так и шныряют всюду, так и выслеживают людей…
Придерутся к обычному разговору, раздуют целую историю и обвинят в антиамериканской деятельности, или в пропаганде, или еще в чем-нибудь.
Не оберешься потом хлопот и неприятностей…
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Цезарь нервно застучал своей деревяшкой:
— Они и за мной охотятся.
Когда я пришел на завод навестить кое-кого из ребят, меня сейчас же спровадили и тут же по моему следу направили шпика.
А как они натравливают белых на черных!
Твердят без конца, будто черные берутся по дешевке за всякую работу и вытесняют белых рабочих.
abu
Ричардсон насупился.
— Все это звенья одной цепи, — сказал он. — Даже в школе мальчишки устроили целый заговор и вознамерились выжить всех цветных.
К счастью, я подоспел вовремя.
— Знаем, знаем!
Всё про это знаем! — воскликнул Цезарь. — Ведь Робинсон — сынишка моего погибшего друга Тэда.
Чарли мне говорил, что против него затевается гнусное дело.
— И мне мой Василь рассказывал, — подхватил Гирич. — Они ведь с Чарли закадычные.
Мой то и дело таскает меня к Робинсону совещаться по поводу автомобиля.
Оба они — конструкторы, — засмеялся он. — Ну, а теперь у них в классе все издеваются над директорским сынком.
Только эти парни не успокоятся, можете мне поверить.
Они еще посчитаются со всеми, кто держит сторону Робинсона…
Я эту публику хорошо знаю, еще с тех самых пор, как батрачил у пана в своих Карпатах…
Цезарь постучал здоровой рукой о стол.
— Надоело!
Ох, как надоело! — сказал он. — Мы решили собраться на майский праздник — все, кто был на войне, — и поговорить по душам.
Мы, цветные ветераны, поднимем наши деревяшки и пустые рукава и предъявим хороший счет всем, кто послал нас воевать.
И пусть те, кто не хочет больше войн, подумают хорошенько обо всем.
— Одних цветных ветеранов мало, — сказал учитель. — Весь народ должен подняться против тех, кому выгодна война.
Весь народ! — энергично повторил он.
вдруг громче донеслась из соседней комнаты задорная песенка.
Цезарь, музыкальный, как все негры, тотчас же уловил мотив и начал потихоньку подпевать.
— Это карпатская песня? — спросил Ричардсон прислушиваясь.
Гирич кивнул,
— Да, ее у нас подпевают на праздничных танцульках, — ответил он. — Называется «коломыйка».
— «Ко-ло-мый-ка», — задумчиво повторил учитель. — Ведь это по-украински?
Какой красивый язык!
И как жаль, что я его не знаю!
Но я дал себе слово летом заняться русским, чтобы к осени я смог уже читать.
— Я охотно помогу вам, сэр, — обрадовался Гирич. — Ведь я хорошо знаю русский.
А когда вы научитесь читать, я дам вам несколько книжек, которые у меня есть: Пушкина, Толстого, Ленина…
abu
— И Ленина и Толстого я читал, и не один раз, — сказал учитель, — но, разумеется, мне хочется прочесть их на их родном языке.
Пока шел этот разговор, скрипка в соседней комнате вдруг замолкла.
Замолк и голос Василя, подпевавшего ей.
Вместо этого там послышался взволнованный шепот и какие-то непонятные звуки — не то смех, не то плач.
— Что там такое?
Плачет кто-нибудь? — спросил учитель, недоуменно глядя на хозяина.
Тот поспешно вышел в комнату сына и почти тотчас же вернулся.
Лицо его покраснело, на лбу надулась широкая синяя жила.
— Вот полюбуйтесь на работу Босса и его помощников! — сказал он, с силой стукнув кулаком по столу. — Там пришли двое ребят из школы — сынишка Беннета и с ним девочка-мулаточка.
Девчоночка навзрыд плачет: видите ли, ей какие-то ваши учитель с учительницей сказали, что она не будет выступать на майском празднике.
Вместо нее стихи будет читать белая девочка, а ей дали ясно понять, что белый цвет кожи, по мнению начальства, выглядит гораздо лучше.
Обиднее всего, что стихи-то написала она — мулаточка.
— Это, наверно, Нэнси Гоу, — в волнении поднялся учитель. — Джой, Нэнси, подите сюда!
В дверь заглянул сначала Джой.
Узнав учителя, мальчик так изумился, что застыл на пороге.
— Мистер Ричардсон, вы… здесь? — пробормотал он.
Из-за его плеча выглянуло залитое слезами личико Нэнси.
При виде учителя, который всегда относился к ней по-дружески, девочка зарыдала еще сильнее.
Вошел хмурый, с крепко стиснутыми губами Василь.
— Ну, ну, перестань плакать и расскажи мне, что случилось, — ласково сказал учитель. — Кто тебя обидел?
— Я… я… м-мне… мисс Вендикс… — прорыдала Нэнси и захлебнулась слезами.
— Позвольте, сэр, я скажу, — выступил вперед Василь. — Она очень горюет, сэр.
Пускай лучше выплачется как следует, — добавил он деловито. — Она, сэр, написала приветственные стихи в честь весны, очень хорошие стихи, и все ее хвалили за них.
Мать сшила ей белое платье, чтобы она выступила в нем на сцене, и мисс Вендикс репетировала с ней эти стихи и тоже ее хвалила.
А сегодня, когда она пришла на репетицию, там оказался мистер Хомер.
Мисс Вендикс и мистер Хомер поговорили между собой, а потом мисс Вендикс подошла к Нэнси и сказала ей, что она выглядит в своем белом платье, как муха, которая попала в молоко, и, конечно, это не понравится зрителям.
Стихи она взяла и сказала, что передаст их другой девочке — Мери Смит.
— Мери Смит? — воскликнул учитель. — Да ведь это я сам просил мисс Вендикс дать Мери Смит какую-нибудь роль в спектакле или концерте!
— А Чарли просил вас, чтобы вы помогли найти ей роль, сэр, — вмешался Джой. — Он, верно, не подозревал, что из-за Мери выгонят Нэнси.
— Они — мистер Хомер и мисс Вендикс — очень смеялись… говорили, что исполняют просьбу мистера Ричардсона, хотят сделать ему удовольствие. И смеялись, смеялись без конца, — говорила сквозь слезы Нэнси.
Учитель невольно сжал кулаки:
— Смеялись?..
Мое желание помочь девочке превратили в издевательство!
— Они всех цветных сняли с программы, сэр, — тихо сказал Василь. — Всех цветных, которые должны были участвовать в танцах и пении.
Некоторым сказали, что они не справляются с ролью, что у них нет чувства ритма, а другим, как Чарли, просто велели убираться..
Цезарь потряс своим пустым рукавом:
— Негодяй!
Ух какие негодяи!..
И за них я, осел, отдал свою руку и свою ногу, стал беспомощным калекой!
И я еще верил, что наступит всеобщее равенство, всеобщий мир и братство!
— Все равно я не дам Мери читать мои стихи!
Я их вырву у нее! — выкрикнула рыдающим голосом Нэнси. — Она меня попомнит, клянусь вам!
28. Попечители
Собирались медленно, без особой охоты.
Лица и позы заранее выражали скуку: эти ежемесячные собрания в школе давно успели всем надоесть.
Однако никто из присутствующих ни разу не пропустил собрания, потому что здесь встречались представители всех «тринадцати семейств» Стон-Пойнта. И это было такой же традицией светского общества, как ежемесячные сборища в клубе, на «конференции волкодавов» или на пикниках, которые устраивались по подписке и куда допускались только «свои».
Впрочем, на этот раз собрание должно было оживить обсуждение ежегодного весеннего праздника — его устраивал город, то есть мистер Миллард, для «простых людей», в том числе и для школьников.
Кроме того, директор Мак-Магон успел намекнуть каждому из попечителей, что у него есть еще особые новости, которые должны всех заинтересовать.
Итак, здесь находились уже известный нам судья Сфикси, еще более брюзгливый и въедливый, чем обычно; редактор «Стон-пойнтовских новостей» Клиффорд Уорвик — меланхоличный мужчина, которому, по-видимому, все на свете давно успело надоесть; доктор Рендаль — морщинистый, с упрямым и волевым лицом ученого; владелец «Атенеума» Тернер — маленький человечек, похожий на морскую свинку, и Парк Бийл — директор банка, белокурый гигант, председатель многих спортивных клубов и устроитель матчей и состязаний в гольф.
Кроме Мак-Магона, присутствовало несколько наиболее доверенных учителей, в том числе Хомер и мисс Вендикс.
Все ждали Милларда и, поглядывая в окна, курили, пили содовую и лениво перебрасывались словами.
— Уже совсем весна, — сказал доктор Рендаль. — Вчера меня вызвали к больному на ферму, и я видел куст боярышника, весь покрытый бутонами.
— Гм… боярышник? — промычал Уорвик. — В самом деле?
— В такое время не об уроках думать, а о том, чтобы побегать на воле с хорошенькой подружкой, — сказал, приосанясь, Тернер. — Нет, не краснейте, мисс Вендикс, — обратился он к учительнице, — ведь я говорю о самой идеальной, чистой дружбе.
Мисс Вендикс стыдливо хихикнула.
— Однако и шалун же этот Тернер! — промямлил Уорвик. — Вы только посмотрите на него: он и сейчас готов носиться по полям, как дикий конь.
Все обернулись к морской свинке — Тернеру, — которая слегка похрюкивала, довольная общим вниманием.
— А вы, Парк, конечно, с первыми теплыми днями умчитесь в Беркли, на матч университета? — спросил Сфикси директора банка.
— Ну конечно, Боб! — весело отвечал тот. — Надо же поддержать своих.
Я кончил в один год с великим вратарем Хелтоном и теперь ежегодно бываю на стадионе, когда играют наши университетские футболисты.
— Счастливый человек! — фыркнул Сфикси. — Мне бы ваши заботы!
Думать о том, кто сколько мячей забил в ворота противника, когда в мире может начаться такой международный матч, что всем нам не поздоровится!
— О, Сфикси сел на своего конька!
Теперь держись! — комически ужаснулся доктор Рендаль.
— Я с вами не говорю, док! — мгновенно вспылил Сфикси. — Все знают, что вы и ваша жена посылали продукты и давали деньги испанским беженцам, выступали на каком-то митинге в защиту мира…
Вы думаете, нам это неизвестно?
Ваши воззрения, док, могут причинить вам неприятности, пора вам их пересмотреть!
— Может, и пора, но я их действительно еще не пересматривал, — невозмутимо отвечал доктор Рендаль. — Что же касается продуктов и денег, то я их правда посылал и не собирался это скрывать.
И в защиту мира я тоже говорил.
— Берегитесь, док, так недолго скатиться и до измены! — бушевал Сфикси.
abu
abu
abu
abu
— Ну, ну, все верно, Сфикси.
Все совершенно правильно, и вы абсолютно правы, — поспешил согласиться с судьей Парк Бийл. — Только зачем же так горячиться?
Что-то я не видел в вас такой горячности на прошлой партии в гольф.
— Вам всё шутки, — проворчал Сфикси, — а я знаю: мы живем на вулкане. Даже в Стон-Пойнте коммунисты тоже собираются выступать. И здесь работает агентура красных…
— Что такое?
Что вы говорите? — раздались со всех сторон встревоженные голоса. — У нас в Стон-Пойнте?..
— А вот спросите у него, — показал Сфикси на редактора «Стон-пойнтовских новостей», — пускай он вам расскажет.
— В самом деле, Уорвик, в чем дело? — Все с тревогой взглянули на меланхолического джентльмена.
Тот пошевелился в кресле и отхлебнул глоток содовой.
— Ничего особенного, леди и джентльмены, — протянул он. — Действительно, я бы сказал, настроение у части населения довольно кислое.
На Восточной окраине митингуют, на заводах митингуют, негры тоже начали митинговать…
Конечно, послевоенное, так сказать, разочарование…
— Вы им расскажите о коммунистах, о местных агитаторах, о том, что в Горчичном Раю — целый осиный рой, — буркнул Сфикси. — Они думают о матчах, эти маменькины сынки, когда в городе полным-полно красных!
— Вы преувеличиваете, Боб, — зевнул редактор. — Конечно, есть несколько агитаторов — белых и негров, — которые шляются и смущают рабочих; есть этот крикун Цезарь Бронкс, за которого мы скоро возьмемся, есть, наконец, рабочие-славяне, которые тянутся на родину…
Но все это еще далеко от настоящей опасности…
И, кроме того, мы уже принимаем некоторые меры, — добавил он успокоительно.
Мак-Магон поднялся и многозначительно кашлянул.
До сих пор он держался в тени и только внимательно прислушивался к тому, что говорили попечители.
Однако сейчас настал удобный момент: директор ни в коем случае не желал его упускать.
— Попрошу на несколько минут вашего внимания, джентльмены, — начал он. — Я хочу сказать, что и здесь, в школе, на маленькой, так сказать, площадке, происходят тоже некоторые события и чувствуются настроения, подобные тем, о которых только что поведал нам мистер Уорвик — наш уважаемый редактор и попечитель.
Присутствующие с любопытством посмотрели на директора.
— Так выкладывайте, что там у вас случилось, Мак, — сказал директор банка.
— Я все скажу вам, джентльмены, но только когда явится наш уважаемый председатель, — заявил Мак-Магон.
Весь вид директора школы, его таинственность, его многозначительное покашливанье еще сильнее возбудили общее любопытство.
Впрочем, присутствующим не пришлось долго ждать: Хомер, выглядывавший в окно и карауливший прибытие Милларда, объявил торжественно, что машина председателя у подъезда.
В этот день Большой Босс выглядел особенно парадно.
Его щеки были краснее обыкновенного и лоснились; сквозь коротко остриженные волосы просвечивала такая же красная кожа головы; жемчужно-серая пара крепко облегала его сухощавую фигуру с выгнутой по-военному грудью.
Да и весь Босс напоминал надраенное до блеска военное судно.
Он сбросил пальто и шляпу на руки подоспевшему Хомеру, коротко поклонился присутствующим и занял председательское место за столом.
— Прошу извинения за опоздание, — сказал он, быстро взглянув на часы. — Меня вызывал Чикаго.
Дыхание гигантского бизнеса, громадных операций с акциями, кораблями и грузами как бы пронеслось по комнате, и каждый присутствующий, вообразив масштабы этих дел, невольно преклонился перед Большим Боссом.
А Босс, уловив это, бросил как бы невзначай:
— Начнем, Мак-Магон, потому что времени у меня в обрез: через два часа я должен вылететь на совещание алюминиевого треста.
— Слушаю, сэр, — поклонился директор. — Итак, леди и джентльмены, первым вопросом у нас стоит обсуждение программы праздника.
Мы разослали всем вам еще на прошлой неделе предполагаемую программу, которая выработана при участии мисс Вендикс.
Босс кивнул:
— Помню.
Программа эта известна всем присутствующим?
Да?
Должен сказать вам, джентльмены, что в этом году я считаю подобный праздник особенно желательным.
Надо, чтобы люди немного развлеклись, отдохнули, чтобы они не тратили все свое время на бесполезные и даже, я сказал бы, вредные собрания, какие-то митинги — словом, на всю эту возню, которая стала у нас такой распространенной за последнее время.
Пускай лучше танцуют, смотрят фейерверки, катаются на каруселях…
Вы согласны со мной? — Босс бегло оглядел присутствующих.
— Ну разумеется!
Очень правильно!
Отлично придумано! — раздались голоса.
— Гм… Дать ребенку пустую соску вместо молока — хорошо придумано, — пробормотал доктор Рендаль.
— Вы что-то сказали, док?.. — прищурился Миллард. — Нет?
Тогда я продолжаю.
Итак, мы устраиваем традиционный праздник в городском саду с бесплатным буфетом для народа, с двумя оркестрами, которые нам дает мэр города, с обычным парадом и выступлениями школьников.
На этот раз, чтобы напомнить американскому народу его славное прошлое и освежить в нем чувство патриотизма, мисс Вендикс, — он слегка поклонился в сторону учительницы, — мисс Вендикс придумала устроить шествие сорокадевятников…
— Очень хорошо!
Превосходно! — закивали попечители.
Мисс Вендикс раскраснелась от удовольствия и гордости.
— Это будет Подлинная Красота и Высокая Идея, соединенные вместе, — сказала она, едва дыша от волнения перед таким ответственным собранием,
— Хорошо, хорошо! — поспешно прервал ее Босс, боясь, что разговор о Красоте с большой буквы может затянуться надолго. — Я только не понял, мисс Вендикс, что вы подразумеваете под изменением состава выступающих?
Это касается школьников?
Мисс Вендикс растерялась и что-то забормотала.
— Разрешите мне доложить собранию, сэр, — встал со своего места Хомер. — Дело в том, что за последнее время у нас в школе замечаются вредные настроения, и всему этому задают тон цветные ученики.
Поэтому мы, педагоги, вместе с директором школы мистером Мак-Магоном решили, что лучше не выпускать цветных детей в праздничной программе.
Они этого не заслужили. — И Хомер, эффектно разрубив рукой воздух, опустился в кресло.
Мистер Миллард повел глазами в сторону редактора Уорвика.
— Но почему же? — начал он как бы в нерешительности. — Почему так?
Ведь я всегда был, так сказать, сторонником равенства…
Вот и в газете об этом писали…
— Не беспокойтесь, сэр, — поднялся Мак-Магон, — все знают ваши прогрессивные воззрения и отдают им должное.
Школа берет эту перемену в составе выступающих на себя.
— Ага, если школа берет на себя, то мы не можем возражать…
Не правда ли, господа? — обратился Миллард к попечителям.
— Чем меньше черномазых будет торчать у нас на глазах, тем лучше, — сказал Сфикси. — Вот видите, что получается, когда их распускаешь!
Даже в школе они устраивают бунты…
— Ох, Сфикси, вам бы жить на Юге! — сказал доктор. — Там вы могли бы себе позволить небольшое удовольствие — сжечь на костре какого-нибудь негра.
Я чувствую, вам этого очень не хватает в жизни!
— Вы опять за свое, док! — Сфикси явно злился. — Целуйтесь с вашими неграми и лечите их бесплатно, если вам это нравится, а меня уж увольте!
— Джентльмены, джентльмены, призываю вас к порядку, — сказал тоном добродушного папаши Миллард. — Тем более, что директор школы хочет сделать нам какое-то сообщение…
Говорите, Мак-Магон, — обратился он к директору.
Мак-Магон встал и откашлялся.
Его очки блистали холодно и решительно.
Он мельком взглянул на своих «верных» — Хомера и Вендикс — и начал:
— К сожалению, джентльмены, то, что сказал мой помощник мистер Хомер, правда: в школе у нас имеются нездоровые настроения.
abu
abu
К моему величайшему огорчению, среди подобранных попечительским советом педагогов нашелся один, который поддерживает и разжигает в учениках эти настроения и всячески пропагандирует идеи равенства среди цветных школьников…
— Кто этот педагог?
Назовите его имя!
Кто его рекомендовал? — раздались нетерпеливые голоса.
— Это младший учитель, преподаватель литературы мистер Ричардсон, — ответил директор. — А рекомендовал его к нам в школу доктор Рендаль.
Все взгляды обратились на доктора, который продолжал невозмутимо курить.
— Ага, док, стало быть, вы поставляете красный товар? — угрюмо сказал Сфикси. — Это похоже на вас.
А знаете, в этом можно усмотреть желание специально воспитать новое поколение в коммунистическом духе.
Наша комиссия по расследованию антиамериканской деятельности может вами заинтересоваться.
— Бросьте, Сфикси, я не из пугливых! — Доктор Рендаль вынул трубку изо рта. — Ричардсон — отличный педагог и был таким же отличным офицером американского флота, я видел его характеристику.
На его руках больная старуха мать.
Я хорошо знал его покойного отца, капитана торгового парохода, и готов поручиться, что сын ничем дурным не занимается.
— Это зависит от точки зрения, док, — отозвался со своего места Тернер. — Иной считает хорошим то, что другой определяет как дурное.
— Джентльмены, вопрос настолько серьезен, что я считаю пустую болтовню совершенно неуместной, — внушительно сказал Босс. — Мак-Магон только что сообщил мне, что у него имеются свидетели вредной и опасной деятельности этого педагога.
Сейчас сюда будут вызваны два ученика, которые смогут подтвердить все сказанное о Ричардсоне и дать нужные пояснения. — Он кивнул директору: — Можете позвать мальчиков.
Присутствующие ждали в напряженном молчании.
Доктор Рендаль свирепо курил.
Мак-Магон сделал знак Хомеру, тот вышел и почти тотчас же вернулся, ведя за собой директорского сына и его друга Роя Мэйсона.
У мальчиков был по-разному смущенный вид.
Фэйни все помаргивал белесыми ресницами, как будто ему трудно было вынести блеск такого высокого общества.
Рой Мэйсон держался преувеличенно прямо и откидывал назад голову самым гордым и независимым образом.
Казалось, ему совершенно нипочем выступать перед советом попечителей.
Впрочем, оба «свидетеля» старались держаться поближе друг к другу и изредка обменивались многозначительными взглядами.
— Вот, сэр, ученики, о которых я говорил, — сказал директор.
— Позвольте, джентльмены, неужели вы всерьез придаете значение таким свидетелям? — спросил доктор.
— А почему бы и нет? — снова вмешался Тернер. — Дети куда наблюдательнее взрослых.
От них ничто не скроется.
— Итак, мальчики, назовите нам прежде всего ваши имена, — сказал Большой Босс.
— Ученик седьмого класса Ройяль Мэйсон, сэр, — отрапортовал первый.
— Ученик седьмого класса Фэниан Мак-Магон, — как эхо, повторил второй.
— Мой сын, джентльмены, первый ученик.
Его одноклассник — сын сквайра из Натчеза, — сказал директор.
Он обратился к «свидетелям»: — Джентльмены из попечительского совета хотят услышать, что вы можете сообщить им об учителе мистере Ричардсоне.
Предупреждаю: вы должны говорить только то, что слышали сами.
— Хорошо, сэр, — сказал Рой, закусывая пухлую нижнюю губу.
Босс откашлялся.
— Нам сказал директор, — обратился он к мальчикам, — что вы заметили в мистере Ричардсоне, в его поступках и высказываниях нечто такое, что не соответствует поведению истинного американского патриота.
Это так?
Рой утвердительно кивнул:
— Да, сэр, я это давно заметил.
С тех самых пор, как пришел в эту школу.
Мистер Ричардсон постоянно говорит о равенстве всех людей, и он очень любит всех цветных у нас в классе.
Постоянно их отличает, ставит им самые высокие отметки…
abu
— Ну, это еще не такая серьезная вина, — громко сказал доктор Рендаль. — Это еще не повод для обвинения человека.
Никто не обратил внимания на его слова.
Все взгляды были обращены на Мэйсона.
— Ну что же ты замолчал?
Припоминаешь еще что-нибудь? — спросил Босс.
— Еще он постоянно восхваляет Джона Брауна и его время и говорит, что прошло время настоящих людей и благородных поступков… Помнишь? — обратился Рой к Фэйни.
— Еще бы не помнить! — подхватил тот. — Это он сказал, когда его любимчик — черномазый Робинсон из нашего класса — написал сочинение о Джоне Брауне…
— Ого, негры начали писать о Джоне Брауне! — произнес молчавший до тех пор Парк Бийл. — Это знаменательно.
Весьма, весьма знаменательно! — повторил он торжественно.
В то время как два «свидетеля» давали свои показания, присутствующие по-разному проявляли свое отношение к ним.
У Сфикси была торжественная физиономия с выражением: «Я так и знал!» и «Что я вам говорил!»
Редактор «Новостей» начал выказывать некоторые признаки заинтересованности: он приоткрыл сонные глаза и переводил их с одного мальчика на другого, делая, видимо, какие-то свои заключения не слишком веселого свойства.
Тернер подался вперед на своем кресле и, казалось, с любопытством не только прислушивался, но и принюхивался к каждому слову: его подвижная мордочка так и ходила, так и подергивала маленьким чутким носом.
Директор банка наблюдал все происходящее со снисходительным терпением человека, которому все это глубоко безразлично.
Зато Миллард все более хмурился и мрачнел.
Тяжелел его подбородок, тяжелели глаза, тяжелели руки.
abu
Да, он знал, что сейчас во всем мире идет страстная, напряженная борьба: собираются все, кто устал от войн, собираются мужчины и женщины, старики и молодежь, говорят о дружбе народов, о долгом, счастливом мире, о каких-то неслыханных правах и свободах.
Но если не будет войн, значит, придется выпускать вилки, детские коляски и газовые плиты, а это куда менее прибыльно, чем снаряды и оружие…
Эти проклятые разговоры о мире портят всю игру Большому Боссу.
Вон у его друзей и конкурентов в Чикаго, Нью-Йорке и в других городах уже начались разные неприятности: забастовки на заводах и на транспорте, требования рабочих, какие-то бесконечные выступления ораторов, разные демонстрации. Он, Миллард, считал, что его-то это не может коснуться.
abu
И вдруг оказывается, что здесь, в его суверенных владениях, тоже завелся этот зловредный, опасный дух!
Большой Босс сидел с таким выражением лица, как будто его только что смертельно обидели.
Один только доктор Рендаль всем своим видом выказывал равнодушие к тому, что здесь происходило.
Он отвернулся к окну, и, если бы было возможно, он, по всей вероятности, с удовольствием заткнул бы уши или ушел бы отсюда.
Но беспокойство за своего любимца Ричардсона, боязнь оставить его на произвол этих людей приковала доктора к месту.
Между тем Фэйни, весь напыжась от гордости, что его слушают самые именитые и богатые люди города, старался выложить как можно полнее и скорее все, что ему известно:
— Вот, значит, когда Чарльз Робинсон написал это сочинение, Ричи, то есть, я хочу сказать, значит, мистер Ричардсон, очень хвалил и его и Джона Брауна за то, что тот так здорово расправился с белыми.
А Робинсон тогда, значит, говорит, что Браун — его любимый герой, а мистер Ричардсон говорит, что это, мол, правильно и что Браун и впрямь герой, а Чарльз тогда говорит…
— Ну-ка, погоди минутку, — остановил его повелительным жестом Миллард.
Он обратился к директору школы: — Второй или третий раз уже мне приходится слышать об этом негритенке.
Это что же, тот самый, который отказался тогда дать полиции свои оттиски?
— Тот самый, сэр, — отвечал Мак-Магон. — Он и так был чересчур боек для цветного, а тут еще учитель внушает ему разные неподходящие идеи.
Конечно, мальчишка вообразил себя чуть не избранной натурой, и когда мистер Хомер очень деликатно отстранил его от участия в живых картинах, он на него чуть не с кулаками набросился.
— Да не чуть, а просто с кулаками, — пробасил со своего места Хомер. — Это опасный тип, джентльмены.
Фэйни, все время порывавшийся что-то сказать, не выдержал.
— Ты о выборах расскажи, отец, — вскричал он: — как Робинсон организовал всех цветных и белых ребят и как явился мистер Ричардсон и поддержал их!
Однако Мак-Магон не рискнул рассказать о выборах: при этом могло обнаружиться много невыгодного для него.
Поэтому директор ограничился тем, что заметил:
— Да, да, младший учитель охотно поддерживает детей низших классов населения, явно оказывает предпочтение цветным.
Кажется, часто бывает у родителей учеников.
— Скажите, Мак, — вмешался вдруг Парк Бийл: — этот мальчишка Робинсон не родственник ли нашему знаменитому певцу Джемсу Робинсону?
— Племянник родной, сэр, — опередив отца, радостно заявил Фэйни. — Он всегда хвалится, что дядя привозит ему замечательные подарки.
Вот и теперь, как приедет, обещал привезти ему лодочный мотор.
— Действительно, Робинсон должен скоро приехать и дать несколько концертов в городе, — с неожиданным оживлением вмешался редактор. — Мы посылали репортера к матери этого мальчишки — узнать, когда прибывает черный Карузо, как его прозвали в Европе.
— Что меня удивляет, Парк, так это ваше пристрастие к неграм, — самым язвительным тоном обратился к директору банка Сфикси. — «Наш знаменитый певец», — передразнил он Бийла. — Да что у вас, белого джентльмена, общего с черномазым, будь он хоть семи пядей во лбу!
— Джемс Робинсон — мировая знаменитость, и мы можем только гордиться тем, что он наш соотечественник и земляк, — повернулся к присутствующим доктор Рендаль. — Я слышал его в Париже.
Парижане носили его на руках и ломились на его концерты.
— Я тоже слышал его в Лондоне, — сказал Тернер. — Поет он действительно хорошо.
Но он опасная личность.
Вам всем отлично известно, что он выступал на конгрессе сторонников мира.
Да и вообще о нем говорят, что он все свои деньги за концерты раздает каким-то комитетам да союзам…
— Вот видите! — Сфикси побагровел. — А вы толкуете — «наш знаменитый певец»!
Наверно, он самый настоящий красный агитатор… Теперь понятно, в кого пошел мальчишка.
— Послушайте, Уорвик… — Миллард повернулся к редактору. — Мне бы не хотелось, чтобы вы в газете уделяли слишком большое внимание этому певцу и его выступлениям.
Не к чему нам особенно выдвигать… э… э… цветное население…
Кроме того, и я тоже кое-что слышал о политических воззрениях этого черного Карузо.
Так что, вы понимаете…
— О-кэй, полковник, — как понятливый ученик, сказал Уорвик. — Мы постараемся писать о нем не так пространно.
— А теперь, джентльмены, не угодно ли будет вам послушать, что еще скажут нам ученики? — спросил Миллард.
Снова выступил Рой.
— Наш младший учитель, о котором вы желали узнать, джентльмены, всегда рассказывает нам о русских, с которыми он подружился, когда был на войне в России, — начал он веско. — Мистер Ричардсон переписывается с этими друзьями и часто в классе читает нам эти письма.
— Эк, хватил! — невольно пробормотал Фэйни.
abu
— Вы слышите, вы слышите, джентльмены! — взвизгнул Сфикси. — Чего вы еще ждете?
Фэйни страстно завидовал успеху Роя.
Он рылся в памяти, стараясь придумать об учителе что-нибудь столь же поразительное и сенсационное: если не перекрыть, то хотя бы не уступить первенство товарищу.
— А я его много раз встречал на Восточной окраине, и постоянно с какими-то людьми в комбинезонах, — выпалил он вдруг. — Вот третьего дня, значит, идет он с, каким-то типом в белой рубахе, и Чарльз тут же вертится.
И я своими ушами слышал, как мистер Ричардсон сказал тому, в белой рубашке: «Войны нам, нормальным людям, не нужны.
Мы решим свое будущее иным путем!»
— Вы слышите? — снова, на еще более высокой ноте, сорвался Сфикси. — Чего вы еще ждете?
Босс тяжело положил руки на стол:
— Как будто все ясно.
Картина довольно полная.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Он кивнул «свидетелям»:
— Спасибо вам, мальчики, вы отлично выполнили ваш гражданский долг.
abu
И под благосклонными взглядами попечителей Рой и Фэйни удалились, весьма гордые собой.
Через полчаса, когда, обсудив все подробности майского праздника и меры, которые следовало принять против враждебного влияния в школе, попечители начали разъезжаться, Парк Бийл увидел у своей машины «свидетелей».
— Простите, сэр, мы только хотели спросить вас, правда ли, что вы будете главным судьей-распорядителем на гонках «табачных ящиков»? — обратились они к директору банка.
— Буду, мальчики, — весело отвечал тот. — А в чем дело?
— Тогда мы хотели бы поговорить с вами по очень важному делу, — сказал Рой.
— Ох, мальчики, я занят по горло!
Впрочем, послезавтра утром у меня в банке, если вас это устраивает.
— Послезавтра утром мы будем у вас, сэр, — сказал Рой, кланяясь, как взрослый.
27. Они даже не ссорились
Можно ли чувствовать себя счастливой, легкой, как подснежник, веселой, как жаворонок, в день майского праздника, если заранее известно, что на спектакле у тебя будут самые худшие места где-то позади всех, что на каруселях, и на русских горах, и на качелях, и на лодке ты будешь кататься в самую последнюю очередь, что лучшие лакомства достанутся не тебе, а белым детям, что все награды, подарки и знаки внимания будут расточаться опять-таки им, этим белым детям, а ты будешь стоять в стороне, глотая слюнки, пока взрослые дяди и тети будут толкать тебя и еще ворчать при этом: «Сколько развелось этих цветных — никуда от них не спасешься!»?
Можно ли беспечно смеяться, радоваться солнечным зайчикам, скачущим по комнате, голубому небу, зеленой ветке за окном, если заранее знаешь, что написанные тобой стихи, которыми ты гордишься, будет читать другая девочка и все будут ее слушать и никогда не узнают, кто написал эти певучие, как весенний ручей, строчки?
Оказывается, можно!
Можно чувствовать себя празднично и радоваться хорошему дню, и собственной легкости, и красивому белому платью, которое надевает на тебя мама, и можно совсем не думать, просто-напросто выбросить из головы все эти больно ранящие мелочи, с которыми все равно сталкиваешься каждый день, если ты родилась темнокожей.
И Нэнси радовалась и веселилась, вертясь перед зеркалом, во-первых, потому, что от природы у нее был легкий, беспечный нрав и она не любила долго думать о грустном или неприятном, а во-вторых, потому, что ее мама — красавица, плясунья, самая нарядная и добрая из всех мам — не должна была знать, как обидели ее единственную, обожаемую девочку.
Мама была убеждена, что дочке ее на празднике сегодня уготован шумный и всеобщий успех.
— Только я очень боюсь, чтобы ты не сбилась, когда будешь читать стихи, — говорила Маргрет Гоу, «звезда» Маргрет, ползая на коленях перед дочкой и быстро подшивая подол ее слишком длинного платья. — Ты у меня такая легкомысленная девочка…
Выйдешь перед всеми этими важными леди и джентльменами и вдруг растеряешься, все позабудешь…
— Не беспокойся, мама, я-то уж не растеряюсь! — уверяла ее Нэнси. — Ох, какая ты у меня сегодня красавица, мамочка!
Тебе так идет этот красный костюм!
— А ты у меня похожа на белоснежную бабочку. — Мать ловкими руками поправила дочери пояс. — Как жаль, что мне нужно идти на репетицию и я не могу послушать тебя на празднике!..
Так ты говоришь, мисс Вендикс была в восторге от твоего нового платья?
— О да, мамочка, она сказала, что у тебя тонкий вкус и что ты всегда придумаешь что-нибудь замечательное, — говорила Нэнси, отворачивая лицо.
(«Если бы мама только знала, что именно сказала учительница о платье!
Нет, слава богу, мама никогда не узнает!
"Муха, попавшая в молоко", — вот что сказала она!»)
— Погоди, не вертись, непоседа! — остановила дочь Маргрет. — Я хочу завязать тебе бант.
Кажется, сегодня на празднике моя дочка будет лучше всех.
Наверно, даже сам Миллард не выдержит и будет аплодировать тебе, когда ты прочтешь свои стихи.
— Ну конечно же, мамочка! — отвечала Нэнси, мечтая поскорее удрать от этих ласковых рук и мучительных разговоров.
Маргрет искусно завязала на темных кудрях дочери большой бант, похожий на цветок магнолии.
Она нагнула голову и взглядом знатока окинула девочку.
— Умоляю, не изомни платье и не выпачкайся до выступления. — Она осторожно разгладила оборки. — После выступления можешь кататься на лодке и танцевать — словом, все, что угодно, а до сцены — ни-ни… — Она погрозила дочери пальцем, потом прислушалась: — Постой-ка, кто-то скребется у двери…
Нет, нет, я пойду сама отворю.
Она тотчас же вернулась в комнату и шутливо присела перед Нэнси:
— Мисс Гоу, к вам молодой джентльмен.
Желает вас видеть и сопровождать на праздник.
— Ой, мамочка, кто это? — воскликнула Нэнси и вдруг вся просияла: — Василь, это ты?
Как я рада!..
— Я проходил мимо и решил зайти, — смущенно сказал Василь. — Ты готова?
— Да, я совсем уже готова.
Посмотри, тебе нравится? — Нэнси двумя пальцами расправила воздушную юбочку и покружилась перед мальчиком. — Правда, красивое платье?
Ты ведь знаешь, это мне мама сама сшила,
— Очень красивое, — сказал Василь, не поднимая глаз и краснея. — Так мы сейчас пойдем?
— Да.
А ты почему без костюма? — спохватилась вдруг Нэнси. — Ведь ты хотел нарядиться ковбоем.
— Расхотелось что-то, — неохотно отвечал Василь. — Я решил идти как обычно. — Он быстро одернул свою простую синюю куртку.
Нэнси, уловив на лице друга какую-то беглую тень, не расспрашивала больше, почему он не захотел надеть костюм ковбоя, и Василь облегченно вздохнул: как объяснил бы он девочке, что костюмироваться, когда все его друзья отстранены от участия в празднике, у него не хватило ни духу, ни желания.
Только успех Чарли на гонках, которые должны были происходить в конце дня, еще интересовал Василя.
Не будь этих гонок да еще желания увидеть Нэнси, Василь, по всей вероятности, остался бы дома.
К счастью, мысли Нэнси уже перепрыгнули на другое:
— Был ты у Чарли?
Ну как он?
В форме?
Надеется на победу?
Василь кивнул.
Сегодня чуть свет он и Джой Беннет явились к Чарли.
Вместе еще раз выкатили на пустырь и осмотрели со всех сторон «Серебряную свирель», почистили замшей, проверили приборы.
Машина выглядела великолепно.
Гонщик тоже был вполне спокоен и уверен в себе.
Он показал двум друзьям забрызганную кляксами, безграмотную записку, которую накануне вечером мать его нашла приколотой к двери.
«Если хочешь сберечь свою шкуру, черномазый, не показывай носа на гонках, — гласила записка. — Иначе тебе несдобровать».
Конечно, Чарли только посмеялся над этой грязной бумажонкой, а Салли сильно встревожилась и не спала всю ночь.
Она умоляла Чарли отказаться от участия в гонках, но сын и слышать об этом не хотел.
— Это всё проделки Мак-Магона, Мэйсона и компании, — сказал он. — Не страшны мне их угрозы!
Они приятели Мэрфи и хотят ему удружить, чтобы главный конкурент сошел с дорожки.
Только им не удастся меня запугать!
Он решил, что посмотрит начало праздника, а после вернется домой и будет ждать грузовик, который из мэрии должен приехать за ним, как и за всеми участниками гонок, и вывезти его машину на старт, к холму Надежды.
Туда к пяти часам соберутся судьи состязания, зрители и болельщики со всего города.
Все это Василь наскоро рассказал Нэнси.
Услышав о записке, девочка тоже встревожилась.
— Ох, боюсь, как бы они не подстроили Чарли какую-нибудь гнусность! — вздохнула она. — Эти парни способны на все…
Они давно грозились, что не позволят негру защищать спортивную честь нашей школы.
— Мэрфи всю последнюю неделю шатался вокруг пустыря, — сказал Василь. — А его менеджера Дика — знаешь, такой рябой — я позавчера изловил возле самого гаража.
У него оказалось с собой шило.
Ну, я хорошенько отблагодарил его за посещение, он еле ноги унес.
— Вот видишь! — воскликнула Нэнси. — Недаром я беспокоюсь.
Ох, не случилось бы какого несчастья! — Она секунду подумала. — Знаешь что?
Я дам Чарли мой амулет.
Он принесет ему счастье и охранит от всякого зла.
И Нэнси принялась лихорадочно рыться в стенном шкафу.
На пол полетели какие-то книжки, тетради, ленты, искусственные цветы…
— Нэнси, что ты делаешь, несчастная девочка! — раздался вопль, и Маргрет ворвалась в комнату. — Ты растрепала роли, которые мне надо учить!
Выбросила все мои вещи!
— Мамочка, не сердись, я ищу мой амулет.
Хочу дать его сегодня Чарли Робинсону, чтобы он победил на гонках…
Ах, вот она! — И Нэнси с торжеством вытащила из недр шкафа маленькую стеклянную собачку. — Я дам ее Чарли, она непременно принесет ему счастье!
Собачка была искусно сделана из лилового стекла.
На шее у нее красовался тонкий бронзовый ошейник с висящей жемчужиной вместо колокольчика, а вместо глаз — маленькие блестящие камешки.
Вид у собачки был очень гордый, как будто она знала, какое важное значение ей придается и какую серьезную задачу ей поручают.
Нэнси протянула собачку Василю:
— Правда, прелесть?
Я всегда даю ее маме, когда у нее ответственная роль в спектакле.
И никогда еще не случалось, чтобы с собачкой мама проваливала роль.
Маргрет хотела что-то ответить, но в это мгновение зазвенел звонок.
— Это, наверно, опять к тебе, — сказала Маргрет. — Я пойду открою. — И она отправилась в переднюю, напевая по дороге: — Гости едут!
Гости едут! — и вдруг осеклась.
За дверью стояла некрасивая, совсем незнакомая ей девочка в нелепом платье цвета яичницы. Она смотрела на Маргрет с унылым видом, никак не вязавшимся ни с великолепной погодой, ни с праздничным днем.
— Простите, мэм, здесь живет Нэнси Гоу? — спросила девочка таким же унылым голосом и вежливо присела.
— Здесь, мисс, — пробормотала, удивленно разглядывая девочку, Маргрет. — Нэнси, встречай гостей!
Незнакомая девочка вошла, опасливо озираясь, как будто ждала, что в этом жилище «цветных» ее встретит по крайней мере парочка диких животных или что-нибудь столь же экзотическое.
Впрочем, как только она увидела Нэнси, выражение ее лица сразу сделалось жалобным.
— Мери?
Ты? — Нэнси передернулась. — Зачем ты пришла?
— О Нэнси, дорогая, я не могла не прийти, — забормотала Мери, бросаясь к подруге. — Я должна была прийти и объяснить тебе все-все…
Я не находила себе места…
Нэнси подняла руки, словно защищаясь от неожиданного нападения.
Ее мать с удивлением смотрела на странную девочку, которая, казалось, вот-вот заплачет.
Впрочем, у Мери и впрямь показались слезы на глазах и кончик носа сразу покраснел.
— Нэнси, дорогая, ты должна простить меня…
Честное слово, я ничего плохого не собиралась делать.
Когда они предложили мне читать стихи на празднике, я ведь не знала, что это твои стихи…
А сейчас мисс Вендикс говорит, что уже поздно что-нибудь менять…
И потом, Нэнси, дорогая, мне так хотелось выступить…
Я просто не в силах отказаться…
Мери Смит теперь плакала навзрыд.
А Нэнси…
Нэнси с отчаянием смотрела на мать.
Лицо матери стремительно менялось.
Сначала на нем выразилось глубочайшее изумление, потом, как молния, сверкнул гнев, а сейчас оно выражало одну только грусть.
— Значит, твои стихи будет читать вот она? — спросила Маргрет, указывая на сгорбившуюся Мери. — Зачем же ты меня обманывала, дочка?
Нэнси не отвечала.
Вместо нее заговорил Василь.
— Вы, мэм, не огорчайтесь так, — сказал он, глядя своими чистыми синими глазами на Маргрет. — Здесь никто не виноват — ни Нэнси, ни Мери.
Это все подстроило наше школьное начальство.
Оно решило, что выступят только белые ребята.
Мери тоже этого не знала. Ей просто хотелось участвовать в спектакле, а ей нарочно подсунули стихи Нэнси, чтобы всех нас перессорить между собой…
Но ведь мы не будем ссориться, правда? — обратился он к Нэнси. — Ты ведь больше не будешь сердиться на Мери Смит?
Нэнси исподлобья смотрела на белую девочку.
Та умоляюще простерла к ней руки.
Нэнси повернулась к матери.
— Что ж, дочка, он прав, твой Василь, — сказала Маргрет каким-то новым, звенящим от волнения голосом. — Мы не будем плясать под дудку хозяев, мы — бедняки, простой народ, и не станем ссориться друг с другом. — Она подошла к Мери и ласковым, материнским жестом подняла ее опущенную голову: — А ну-ка, Мери, прочти нам стихи.
Мы все послушаем, хорошо ли ты их читаешь.
Мери вспыхнула.
— Вы в самом деле хотите послушать, как я читаю? — с надеждой спросила она, обращаясь теперь уже к Маргрет.
Та ласково кивнула:
— Ну да, девочка.
Читай, не смущайся — здесь все друзья.
Мери поспешно отерла с лица последние следы слез и, одернув платье, старательно, но довольно неуклюже поклонилась.
— Стихотворение «Весна идет», — объявила она высоким, ненатуральным голосом.
И, попеременно взмахивая то правой, то левой рукой, как бы дирижируя, Мери Смит прочла:
Последние слова Мери громко выкрикнула и для чего-то выбросила вверх сжатый кулак.
Все это выглядело до того жалко и нелепо, что у Нэнси невольно выступили на глаза слезы досады: уж очень жаль ей было своих стихов, которые раньше так ей нравились, а теперь, в исполнении Мери, звучали так плохо.
Василь первый прервал молчание.
— Послушай, Мери, а почему ты не назвала автора стихов? — спросил он, сурово глядя на растерявшуюся девочку. — Когда ты объявляешь заглавие стихотворения, ты непременно должна сказать, кто его автор.
Так ведь?
Мери опять жалобно посмотрела на всех и нагнула голову, будто ожидая неминуемого удара.
— Я так и делала вначале, Василь, — сказала она тихо, — но… видишь ли… позавчера на репетицию пришел мистер Хомер и… и сказал, что это необязательно…
И тогда мисс Вендикс тоже сказала, что это необязательно и даже хорошо для меня, потому что у меня и так плохая память, я и без того могу запутаться…
А когда я ответила, что непременно хочу, чтобы все знали, кто написал эти стихи, мистер Хомер посмотрел на меня такими злыми глазами — ужас! — и начал говорить мисс Вендикс, что я, наверно, не справлюсь и что напрасно мисс Вендикс выпускает меня на сцену.
И… и тогда я испугалась и сказала, что буду все делать, как они велят, — докончила Мери почти шепотом.
— Ox, подлые! — Маргрет всплеснула руками. — Когда же это кончится?..
Василь с беспощадной твердостью смотрел на девочку.
— Запомни, что я тебе скажу, Мери Смит, — сказал он сурово. — Запомни и заруби себе на носу: никто из нашей компании — ни я, ни Чарли, ни другие мальчики и девочки — никогда больше не будут с тобой разговаривать, если ты не назовешь со сцены автора стихов.
Вот.
Я сказал! — торжественно заключил Василь.
— Чарли?!. — простонала несчастная чтица. — Чарли ведь ничего не знает и, наверно, думает обо мне, что я такая же, как Патриция!
И такая же предательница!
И Мери снова горько зарыдала.
Маргрет подошла к плачущей и нежно ее обняла.
— Ну что вы на нее набросились! — сказала она мягко. — У этой девочки, я чувствую, доброе сердце, я она не хотела сделать ничего дурного.
Но воля у нее еще очень слабая, и этим воспользовались злые люди. — Она насильно подняла залитое слезами лицо Мери: — Успокойся и вытри слезы.
И давай, пока у нас еще есть свободный час, займемся с тобой декламацией.
Я постараюсь научить тебя выразительно читать, грациозно кланяться и красиво выходить на сцену.
Кажется, мисс Вендикс не такой уж большой специалист во всех этих вещах, каким ее считают.
А мне было бы неприятно, если бы плохо прочли стихи моей Нэнси.
И Маргрет, обняв за плечи поникшую Мери, увлекла ее за собой.
28. Праздник весны
Можно ли быть хмурой, досадливо смотреть на первые листья, на желтенькие одуванчики, расцветившие газоны, на солнце, играющее в трубах школьного оркестра, на галдящих по-птичьи детей, на флаги, развевающиеся от легкого ветра, на праздничную суету и неразбериху?
Можно ли капризничать по поводу плохо разглаженной оборки шелкового платья, складки на чулке, перчатки, которую слегка зазеленил букетик первых фиалок?
Можно ли ворчать, сердиться, чувствовать себя несчастной, если на голове у тебя королевская сияющая корона, ты едешь на белой колеснице, украшенной цветами и ветками буксуса, и колесницу эту везут старшие мальчики, а сзади шагает оркестр и играет на всю улицу «Моя страна — твоя страна, о боже» и из всех окон и дверей высовываются люди и смотрят на торжественный поезд королевы Весны?
Можно ли раздражаться, кривить рот, сдвигать брови, если со всех сторон слышатся восторженные возгласы, если знаешь, что у тебя лучший в школе наряд, если сам президент школы Коллинз сказал при всех, что «королева Причард выглядит очень здорово», если и директорский сын Мак-Магон и этот новенький с Юга тоже впрягаются в колесницу королевы и не отходят от тебя ни на шаг?
Можно ли чувствовать себя одинокой, всеми покинутой, заброшенной и глубоко обиженной, если тебя окружают со всех сторон и свои и гренджерские ребята и только какой-то цветной сброд со своим вожаком — черномазым мальчишкой — не подходит к твоей колеснице и делает вид, будто вовсе не знаком с королевой?
Оказывается, можно!
Можно чувствовать себя одинокой и покинутой всеми, даже если золотая корона украшает твои кудри, даже если у тебя самое богатое платье в школе и самое красивое личико, даже если все взоры обращены на тебя и самое солнце сияет, кажется, только для того, чтобы сильнее блестела твоя корона и загорались бесчисленными огнями блестки на платье, вышитом трудолюбивыми рычагами Образцового Механизма.
Можно сколько угодно стараться выбросить из головы все неприятные мысли и воспоминания, но они, как нарочно, в самый разгар праздника выступают еще отчетливее и непригляднее.
И никакие радости удовлетворенного тщеславия, никакое самолюбование не может вытравить, прогнать это внутреннее недовольство собой, своим недостойным поступком, который лежит на душе, темнит самое праздничное небо и нет-нет, да и напомнит о себе.
И мелькнет вдруг, как тень, как щемящее воспоминание, лицо друга, его большие честные глаза, его ласковая улыбка…
Кажется, все упиралось именно в этого мальчишку, которого Пат сердито честила про себя самыми нелестными прозвищами и в то же время готова была соскочить со своей королевской колесницы и бежать разыскивать его, чтобы выпросить у него прощение.
Да, в этот майский день не было на свете королевы несчастнее Патриции Причард.
А день разгорался все ослепительнее, и Стон-Пойнт, в котором все развлечения состояли из десятка бильярдных, кино да жалкого эстрадного театрика, радовался предстоящему празднику.
Конечно, вы не увидели бы на празднике представителей «тринадцати семейств», кроме тех, которые должны были присутствовать там по обязанности.
День был воскресный, и обитатели Паркового района, помолившись и выслушав проповедь в евангелистских, протестантских, католических, пресвитерианских и прочих и прочих церквах, чинно усевшись в чинных гостиных, чинно перемывали косточки своим ближним или вызывали автомобиль и ехали перемывать эти косточки куда-нибудь по соседству, где было такое же избранное общество.
Беднота Горчичного Рая и вообще Восточной окраины была значительно менее привержена к церкви.
И времени у нее было меньше, да, скажем прямо, и желания тоже.
Пасторам и проповедникам часто приходилось самим ходить по домам Горчичного Рая, стыдить и усовещивать вконец отбившуюся от рук паству.
Женщины — те иногда еще забегали в церковь послушать проповеди или поглядеть на чью-нибудь немудрящую свадьбу.
А мужчин приходилось заманивать в церковь кинокартиной на религиозный сюжет или бутылкой виски, которое продавалось по воскресеньям только в церкви, или какой-нибудь веселой молитвой с картинками из священного писания.
Поэтому еще с утра Горчичный Рай потянулся к городскому парку, где должно было происходить гулянье.
Дети прожужжали взрослым уши о том, что для всех готовится бесплатное угощение и что сам Большой Босс будет раздавать детям конфеты и пирожные.
Все кварталы вокруг парка были забиты автомобилями всевозможных систем и марок, начиная с трехколесных автотележек и кончая довольно приличными «рабочими» автомобилями — такими же стойкими и добротными, какими бывают рабочие лошади.
В разукрашенные зелеными гирляндами и флагами ворота парка вливались пестрые толпы черных и белых горожан.
Среди них было много наших знакомых.
Явилась на праздник окруженная своим шумливым потомством принаряженная Темпи, которая ради такого торжественного дня решилась даже оставить стиральную машину.
Цезаря не было с нею — он должен был прийти на праздник вместе с группой ветеранов войны.
Пришла вся семья Де-Минго.
Мать, крупная смуглая женщина, шла под руку с отцом — маленьким, широкоплечим, с веселыми, пронзительными глазами и живым лицом настоящего южанина.
Пабло, как самый старший, бережно вел за руку малыша Хуана, который должен был участвовать в картине «Поклонение волхвов».
Прошел торопливым шагом, отыскивая кого-то в толпе, Долговязый.
Лори Миллс нарядился ковбоем: его большая шляпа была нахлобучена до самых глаз, шея повязана красным платком, а на ногах красовались рыжие краги.
Лори был очень горд своим нарядом и высоко поднимал голову, но каждый раз шляпа сползала все ниже, так что в конце концов он совсем потонул в ней.
Впереди Лори важно выступала его сестрица.
Марта Миллс нарядилась в широченную и длиннейшую юбку, какие, по ее мнению, носили женщины в пятидесятых годах, огромный чепец, также сползавший ежеминутно ей на нос, и пеструю шаль, которая тащилась за ней по земле.
Идущие позади наступали на эту шаль, и Марта то и дело оборачивалась и зло перекорялась с неловкими прохожими.
— Да вы поднимите шаль, мисс, вот никто и не будет на нее наступать, — попробовал кто-то образумить Марту.
— Поднимите лучше ваши ноги! — запальчиво отвечала молодая особа.
Но, когда на шаль наступил ее собственный брат, негодованию Марты не было предела.
— Увалень несчастный!
Медведь!
Косолапая обезьяна! — честила она Долговязого, не стесняясь тем, что вокруг них уже собираются любопытные.
— Позвольте, мисс Марта, я поправлю шаль, — сказал возле нее вкрадчивый голос.
Минору Сано с вечной улыбкой на тонких губах смотрел на нее сквозь очки и осторожно приподнимал с земли конец шали.
Марта живо дернула плечом.
— Мало у нас черномазых, так теперь еще желтые начали приставать! — пробормотала она сквозь зубы, но довольно явственно.
Минору Сано продолжал улыбаться, но глаза его зло блеснули.
Однако он ничего не сказал и быстро прошел мимо, так и не подняв шали.
Отдельно от других школьников появились президент школы Коллинз и его помощник Принс.
Оба они были одеты золотоискателями — в широкополых стэтсоновских шляпах, в штанах, заправленных в высокие сапоги, и ярких косынках, завязанных на шее.
На поясах у обоих мальчиков болтались туго набитые мешочки якобы с золотым песком.
«Сорокадевятники идут!
Сорокадевятники!» — вопили вокруг них восторженные малыши и шумно провожали их в парк.
Семья Квинси тоже вызвала сенсацию.
Охотник до всяких затей, отец близнецов помог сыновьям превратиться в индейских вождей.
Красно-коричневая краска придала коже двух американских мальчиков цвет медной монеты.
На шее у каждого из близнецов висело ожерелье из пестрых и белых бус, которые должны были изображать человеческие зубы, а на головах мальчиков красовались настоящие индейские головные уборы из перьев, в которых только очень внимательный взгляд обнаружил бы самые обыкновенные петушиные перья.
И у Вика и у Бэна через плечо были перекинуты, по индейскому обычаю, байковые одеяла.
Подрисованные углем глаза мальчиков казались суровыми и полными огня.
Близнецы пришли в парк с отцом, и тот шел между индейцами, радуясь их успеху.
— Как тебя зовут?
Как твое имя? — спрашивали малыши, облепив со всех сторон Вика и Бэна и следуя за «вождями» по дорожкам парка.
— Горящая Стрела, — невозмутимо говорил толстенький Вик, держась с подлинно индейским спокойствием.
— Натянутый Лук, — отвечал и Бэн своим поклонникам.
Вдруг отец их, в котором было много мальчишеского задора, подтолкнул Вика:
— Гляди-ка, еще один индеец!
Действительно, навстречу им по дорожке двигался великолепный вождь в блестящих ярких перьях, в настоящих маленьких мокасинах, с красивым, вышитым индейским рисунком поясом и даже традиционной трубкой в зубах.
abu
Но лицо у индейца было скучное, он вяло волочил ноги и, видимо, нисколько не гордился своим костюмом.
— Это все покупное, — с пренебрежением констатировал отец Квинси. — Штука нехитрая, если иметь монету…
Нет, ты вот попробуй сочинить настоящий индейский костюм без цента в кармане! — И Квинси с нескрываемым превосходством посмотрел на злосчастного «покупного» индейца.
— Да это Джон Майнард, па, из нашего класса! — вскричали близнецы, узнав под блестящим оперением знакомые черты. — Его отец может что угодно купить…
Джон! Иди сюда, Джон! — позвали они товарища. — Как тебя зовут, Джон?
— Что такое?
Почему вы спрашиваете?
Вы же знаете: меня зовут Джон Майнард, — с удивлением промолвил мулат.
— Фу, дурень, мы спрашиваем, как твое индейское имя.
Меня зовут Горящая Стрела, а Бэна — Натянутый Лук, — начал объяснять Вик. — Ты должен обязательно назваться каким-нибудь индейским именем — так гораздо интереснее.
— А, вот оно что… — промямлил Джон, не выказывая никакого интереса. — Я… я еще не думал об этом.
— Хочешь, мы тебе придумаем? — тотчас же вызвался Вик. — У нас папа — мастер на такие выдумки…
Па, придумай Майнарду красивое индейское прозвище, — обратился он к отцу.
Старший Квинси бросил взгляд на скучающую физиономию Джона, потом незаметно подмигнул сыновьям.
— Прозвище молодому джентльмену? — сказал он. — Что же, можно придумать.
Квинси сделал вид, что задумался.
— Кажется, нашел, — заявил он спустя минуту. — Долгий Зевок — вот что я предлагаю.
Как, подойдет? — И он рассмеялся.
Сыновья вторили ему, хохоча во все горло:
— Долгий Зевок, вот это здорово!
Молодец, па, сразу подметил!
Ха-ха-ха!
Долгий Зевок!
Джон немного растерянно поглядывал на них.
— Это действительно остроумно, — сказал он, неуверенно улыбаясь. — Кажется, я действительно постоянно зеваю.
Можно мне к вам в компанию?
А то я все один да один, никто меня не берет с собой. — И он так грустно заглянул в глаза Квинси старшего, что тот невольно почувствовал жалость к великолепному вождю.
— Ну конечно, идем с нами, парень, — сказал он. — Ведь ты из нашего индейского племени, а племя должно держаться вместе.
Джон Майнард так обрадовался, что его вялость и сонный вид вдруг исчезли.
— Мне отец дал с собой кучу никелей на разные развлечения, — заявил он, запуская руку в карман и звеня мелочью. — Давайте их тратить.
У близнецов заблестели глаза.
Сколько волшебных чудес находится в парке!
До сих пор эти чудеса оставались для них недоступными, но сегодня они увидят всё, всё!
— Значит, постреляем с «небесного истребителя»?
И к цыганке пойдем?
И снимемся в автомате?
И на силомере померяемся? — захлебываясь, спрашивал Вик Джона.
Тот только кивал маленькой головой, украшенной великолепным убором индейского вождя.
Между тем в парке загремела музыка.
Скрытые между деревьями оркестры старались вовсю, каждый играл свое, и от этого получалась невообразимая какофония.
Теперь приходилось кричать во все горло, чтобы тебя услышал сосед.
Но все это никак не влияло на праздничное настроение собравшихся.
Обитатели Горчичного Рая видели в жизни слишком мало развлечений, чтобы стать разборчивыми; поэтому их не смущала гремящая медь оркестров — они даже находили, что это придает празднику Весны большую торжественность и веселье.
Начали прибывать почетные гости.
В одной из первых машин приехала на праздник миссис Мак-Магон с дочерью.
Жена директора школы с большей охотой осталась бы дома, но старший Мак-Магон коротко сказал, что она обязана присутствовать на празднике попечителей во главе с Большим Боссом, и миссис Мак-Магон скрепя сердце покорилась.
Зато Кэт от души радовалась предстоящему развлечению: на ее долю они выпадали очень редко и почти всегда бывали испорчены присутствием брата.
На этот раз, однако, Фэниан участвовал в процессии школьников, был далеко, и Кэт могла его не бояться.
Обычно бледные щеки ее разрумянились, апельсиновые кудряшки весело приплясывали.
Вначале она пыталась еще держаться солидно, опекать мать и чинно идти по аллее.
Но, увидев летающие лодки, качели, балаганы, пряничные киоски, она совершенно забыла о взятой на себя роли и сразу стала обыкновенной маленькой девочкой, которая хотела от души веселиться.
Теперь Кэт тащила мать за руку и, если бы могла, пустилась бы по аллеям бегом — так она жаждала поскорее увидеть и услышать все, что происходит в парке.
— Ох, мамочка, смотри — карусели!
А вон те зеленые и синие вагончики — это русские горы?
Ах, как бы мне хотелось на них покататься!
Как ты думаешь, можно мне будет покататься?
Позволит отец?
Ой, посмотри, какие маленькие индейцы!
Они настоящие или ряженые?
Кэт остановилась, завороженная видом трех вождей, их ожерельями и перьями.
— Простите, вы действительно настоящие индейцы, краснокожие?
Из индейских штатов? — спросила она, стараясь держаться как можно солиднее.
— А то как же!
Хоть послюни палец да потри, все равно не ототрешь, бледнолицая сестра, — ответил толстенький вождь.
И он даже протянул медно-красную руку, чтобы Кэт могла убедиться на деле.
— А как вас зовут? — нетерпеливо допрашивала Кэт.
— Меня — Горящая Стрела, моего братана, — вождь ткнул пальцем в Бэна, — Натянутый Лук, а его, — он кивнул на третьего индейца, — его зовут Долгий Зевок.
Долгий Зевок украдкой посматривал на девочку.
— А вас как зовут, мисс? — учтиво спросил он.
— Меня зовут Кэтрин.
Вон там стоит моя мама, — нашла нужным добавить Кэт.
— Ого, важная старуха, — определил толстенький вождь. — А наш старик пошел сражаться на бильярде.
Теперь его до вечера оттуда не вытащишь…
Хочешь, идем с нами? — неожиданно предложил он Кэт.
Кэт покраснела.
Ей почти никогда не приходилось иметь дело с детьми.
Товарищи брата, приходившие в дом Мак-Магонов, не обращали внимания на девочку или развлекались тем, что пугали и дразнили ее.
И вдруг теперь ее зовут с собой три гордых индейца. Она увидит все аттракционы, покатается на карусели, выучится стрелять в тире из настоящего ружья…
— Мамочка, можно я пойду с ними? — Кэт умоляюще посмотрела на мать.
Миссис Мак-Магон пугливо оглянулась на мальчиков.
— А что скажет твой отец? — шепотом произнесла она. — Это же совсем простые, грубые мальчики.
Отец никогда в жизни не позволил бы тебе общаться с такими детьми.
— Но, мама, они очень хорошие, и они совсем не грубые, — вступилась Кэт за мальчиков. — Наш Фэйни куда грубее…
— Ох, наш Фэйни… — вздохнула мать. — Такого, как наш Фэйни, наверно, не найдешь…
Ну хорошо, можешь идти. Только, если увидишь отца, старайся, чтобы он тебя не заметил.
И Кэт убежала, счастливая и немного смущенная, к своим новым друзьям.
Народ продолжал прибывать.
Солнце поднималось все выше и теперь сквозь деревья падало золотыми яблоками на желтый песок дорожек.
Непрерывно жужжали вагончики на русских горах, визжали в испуге пассажиры, взлетавшие на искусственные холмы и падавшие оттуда в искусственные пропасти; стучал молоток силомера; из многочисленных тиров доносились выстрелы; хлопали пробки бутылок с крем-содой и пивом; торговцы мороженым, земляными орехами и жареной кукурузой громко выкликали свой товар.
Кэт со своими индейцами успела уже прокатиться на карусели, покататься на летающей лодке и посмотреть автомат «атомный бомбардировщик», который показывал, каким бывает взрыв от атомной бомбы.
Потом мальчики по очереди ударяли по силомеру, и Кэт должна была судить, кто из них сильнее.
К удивлению ребят, оказалось, что самый сильный удар у Долгого Зевка — Джона Майнарда.
— Да ты здоровый парень! — сказал ему Вик. — Чего же ты ходишь, как сонная муха?
Небось ты даже никогда толком не подрался!
— Никогда, — сознался смущенный мулат. — Я, знаете, даже не подозревал, что я сильный…
Но теперь я обязательно буду драться! — добавил он с жаром.
Вообще Джона в этот день словно подменили.
Куда девались его вялость, его скучающий вид!
Теперь это был живой, веселый, ловкий индейский вождь, который щедро угощал товарищей, широко тратил свои никеля и готов был участвовать в любой затее.
Кэт бессознательно уже отличала его от остальных мальчиков и охотно опиралась на его руку, когда надо было влезть на качели или в подвесной вагончик русских гор.
— Вы, наверно, испанец? — спросила она своего нового друга.
Кэт уже было известно все о маскараде и о том, кто и как мастерил мальчикам костюмы индейцев.
Джон Майнард вспыхнул.
Какой это был соблазн: только наклонить чуть-чуть голову, сделать легкий утвердительный жест, и Кэт будет навсегда уверена в его испанском происхождении?
Но тут в его памяти встал школьный двор, издевательские физиономии белых девочек и то, как они, с негодованием отворачиваясь, дразнили его «Ложкой Дегтя».
Нет, ни за что на свете не хотел бы он, чтобы Кэт считала его лгуном!
Джон судорожно глотнул воздух:
— Нет, Кэтрин, я всего-навсего цветной, мулат.
А мой отец — настоящий негр, — добавил он с отчаянным мужеством.
Ну конечно, сейчас эта девочка с такими веселыми кудряшками апельсинового цвета отшатнется от него, пробормочет что-нибудь негодующее и убежит искать новых товарищей — белых…
Джон напрасно опасался.
Он услышал все тот же свежий, ровный голосок:
— Я очень хорошо отношусь к цветным.
У меня была няня-негритянка, так я любила ее больше мамы.
Только мой отец ее прогнал, и это было страшное горе.
Мой отец и брат терпеть не могут цветных и говорят о них разные гадости, но я им не верю.
И знаете что?
Даже если бы я плохо относилась к неграм, я бы все равно помогала им, только чтобы насолить моему брату…
Вот недавно брат с товарищем хотели расправиться с одним негритянским мальчиком в школе, но я им подстроила такую штуку, что они остались в дураках! — Кэт расхохоталась. — Ох, видели бы вы их, когда они пришли из школы точно побитые псы!
И злы же они были!
Гонялись за мной по всему дому, а потом поймали и начали вымещать на мне свой провал…
Вот, смотрите, до сих пор следы остались, — гордо сказала девочка и отвернула короткий рукав платья.
На тоненькой, как тростинка, руке темнели большие лиловые синяки.
Джон и близнецы не могли удержаться от восклицания.
— А я даже не пикнула. — Кэт победоносно смотрела на мальчиков. — Они могли меня убить, я все равно не издала бы ни одного стона.
Джон был окончательно покорен этой храброй малышкой.
— Какая ты молодчина! — восторженно сказал он. — Правда, ребята, она настоящий человек? — обернулся он к близнецам.
Бэн и Вик согласно кивнули.
— А кто этот негр, за которого ты столько вытерпела? — с завистью в голосе спросил Джон.
Кэт собралась подробно рассказать мальчикам всю историю с перевыборами в школе, но только она открыла рот, как из-за кустов появилась новая компания ребят.
Три индейца приветствовали их оглушительным «индейским» кличем: «Иихохо!»
Ребята отвечали не менее громкими криками.
— Чарли!
Чарли!
Иди сюда!
Ты уже одет?
Как чувствуешь себя?
Когда начало? — набросились индейцы на стройного мальчика-негра.
Кэт с интересом смотрела на него: сразу было видно, что этот мальчик — самый главный в подошедшей компании.
И мальчики и девочки разговаривали с ним с тем оттенком почтительной дружбы, которой обычно удостаиваются только действительно любимые и уважаемые ребята.
Мальчик был одет в легкую спортивную рубашку и короткие штаны защитного цвета.
«Очевидно, участвует в каких-то состязаниях, — соображала Кэт. — Но кто он?
Бейзболист?
Бегун?»
Несколько белых и цветных мальчиков и девочек окружали Чарли.
Среди них были Нэнси, щебечущая и веселая, Василь Гирич, Джой Беннет, нарядившийся в колпак и фартук трактирщика, и яично-желтая Мери Смит, которая так и не смогла придать своему лицу праздничное выражение.
Обе компании со смехом и шутками рассматривали друг друга, обсуждали костюмы.
— Идемте к цыганке, попросим ее каждому предсказать судьбу, — сказал Джон Майнард. — Не беспокойтесь, я плачу за всех, — величественно добавил он.
Вся компания шумно двинулась к механической гадалке.
— А кто эта рыжая девочка? — вполголоса спросил Вика Чарли, незаметно кивая на Кэт.
— Понимаешь, Чарли, эта девчонка всякого мальчишку за пояс заткнет, — шепотом сообщил Вик. — Ты меня знаешь: я терпеть не могу девчонок, но с этой и я стал бы дружить, разрази меня на этом месте!
— Да откуда она взялась?
Почему она ходит с вами? — расспрашивал с любопытством Чарли.
— Приблудная, — лаконически объяснил Вик.
— У нее где-то здесь мамаша обретается, — добавил Бэн. — Кажется, и брат тоже имеется, и, по ее словам, это такой тип, что я бы его с величайшим удовольствием поколотил…
Пока шел этот разговор, компания очутилась перед цыганкой.
Искусно сделанная из папье-маше, вся в бусах, в пестром платке, она пронзительно смотрела на каждого темными, стеклянными глазами.
— Ой, я боюсь! — Мери Смит поежилась. — Вон как она смотрит!
— Чур, я первый! — сказал Чарли. — Как, Джон, найдется у тебя никель для меня?
— И не один, — сказал мулат, щедро отсыпая в руку друга пятицентовики.
Чарли опустил в кружку автомата монету.
Цыганка внезапно ожила, кивнула, руки ее задвигались, как бы приглашая подойти ближе.
— Ой, как страшно! — взвизгнула Мери. — Чарли, не подходи!
Но Чарли уже взял из рук цыганки выброшенный автоматом билетик.
— Что там?
Прочитай вслух! — заинтересовались ребята, со всех сторон окружая мальчика.
— «Вы слишком строптивы.
Обуздывайте свой непокорный характер.
Помните, что хозяином быть сложнее, чем слугой», — прочел свой билетик Чарли. — Черт знает что!
И тут говорят о покорности и послушании!
Интересно, кто составлял эти предсказания и сколько ему за это платили?
Он со злостью разорвал билетик в мелкие клочки.
Нэнси уже читала вслух свое предсказание:
— «Бойтесь черного человека.
Он принесет вам большие неприятности».
Я сама черная, так почему же я должна бояться черных? — Нэнси обвела смеющимися глазами ребят. — До сих пор все неприятности причиняли мне белые.
Лучше уж я буду бояться белых.
Василю цыганка предсказала успех в его большом промышленном предприятии и барыши от его заводов;
Кэт она посоветовала прокатиться в Европу, чтобы отдохнуть от напряженной светской жизни;
Вику предвещала, что в недалеком будущем он женится на наследнице миллионов и будет разрабатывать алмазные копи в Бразилии;
Бэн прочел в своем билетике, что он должен стать очень осторожным и скрытным и в особенности остерегаться общения с цветными — тогда его ждет полный успех в жизни.
У Джона Майнарда в записке оказалась такая чепуха, что никто не мог ничего понять, а Джой вообще отказался брать билетик.
— Охота читать такую чушь! — сказал он сердито. — Неужели находятся дураки, которые всему этому верят?
Однако ребята так искренне веселились, таким оглушительным хохотом встречали каждое предсказание, что Беннет забыл о своем гневе и скоро присоединился к общему смеху.
Особенно насмешила всех Мери Смит, которая пресерьезно заявила, что считает безнравственным смеяться над прорицаниями цыганки.
Сама она не хотела брать билетик именно потому, что верила, будто гадалка предсказывает правду.
— А вдруг я прочту, что мне суждена смерть?
Тогда я тут же упаду и умру, — говорила девочка неистово хохочущим ребятам.
— Не беспокойся, этого цыганка тебе не предскажет, — успокаивал ее Чарли. — Это очень умная цыганка, она знает, что у нас здесь не любят ничего грустного и мрачного.
Поэтому она предсказывает только хорошее, чтобы у нее покупали побольше билетиков.
Но Мери все-таки не согласилась взять у гадалки предсказание.
Между тем Кэт внимательно приглядывалась к Чарли.
Черный мальчик, такой веселый, простой и, по-видимому, добрый, нравился ей все больше и больше.
Вот с кем, наверно, хорошо дружить!
— Он учится вместе с вами, этот Чарли? — спросила она Джона Майнарда. — Какой он славный…
Наверно, он очень хороший товарищ.
— Чарли Робинсон?
О да, мы все его очень любим… — отвечал Джон. — Что с тобой, Кэт, чего это ты вдруг завертелась? — воскликнул он, заметив на подвижной физиономии девочки необычайное волнение.
— Как?
Как вы его назвали? — прерывающимся голосом спросила Кэт. — Чарли Робинсон?
— Ну да, наш Чарли, староста нашего класса, — с удивлением сказал Джон. — Недавно разные пройдохи хотели его выпереть из старост, да мы не дали…
Ты верно сказала: Чарли — отличный товарищ.
И всегда меня выручает, если я не справляюсь с уроком.
Да и вообще он замечательный парень…
Но что с тобой, чего это ты так переполошилась?
— С чего ты взял? — пробормотала Кэт. — Вовсе я не переполошилась…
Тебе просто показалось…
Но она продолжала смотреть на Чарли теперь уже с удвоенным вниманием.
Изредка на выразительном лице девочки появлялась тонкая усмешка.
«Если бы он только знал, кто выручил его на перевыборах!
Если бы он знал!» — думала про себя Кэт, и мысль, что только одна она здесь, в эту минуту, владеет такой важной тайной, наполняла ее величайшим блаженством.
Между тем шумная какофония, наполнявшая парк до краев, внезапно затихла.
Смолкли оркестры, и в наступившей тишине серебряными голосами запели трубы.
— Королева Весны!
Королева едет!
Встречайте королеву! — раздались крики, и толпа бросилась к главной аллее, по которой двигалась разукрашенная цветами и гирляндами колесница королевы.
Впереди колесницы шествовали младшие школьники, одетые в пурпурные мантии герольдов, и изо всей силы трубили в блестящие трубы.
За ними двигался школьный хор девочек в белых платьях и мальчиков, наряженных в черные костюмчики, которые делали их похожими на аккуратных, маленьких старичков.
За хором старшие школьники, впрягшись по трое, везли королевскую колесницу.
По обеим сторонам колесницы шел почетный эскорт из «малюток» и «персиков».
Некоторые из школьников были также наряжены в костюмы ковбоев, золотоискателей или индейцев.
Среди тех, кто находился у самой колесницы, были Рой Мэйсон и Фэйни Мак-Магон.
Ради праздника Рой был одет особенно тщательно: яркий галстук украшал его серый костюм, и в петлицу куртки был воткнут букетик весенних цветов.
Фэйни, несмотря на желание подражать щеголю-приятелю, выглядел, как всегда, белесым и будничным.
Рядом с обоими приятелями теснились нечесаные и немытые сподвижники Мэрфи.
Впрочем, ни предводителя их, ни менеджера Дика не было видно, и Василь Гирич, заметив, что их нет, почувствовал смутное беспокойство.
Однако впечатление королевского поезда, звуки труб, красивое зрелище герольдов тотчас же заслонили все другое. Василь никому из друзей не успел сказать о своей тревоге, потому что и сам забыл о ней.
Тотчас же за колесницей следовало некое подобие женщины в лиловом платье и лиловой шляпке.
Это подобие держалось за одну из гирлянд, свешивавшихся с колесницы, так, словно эта гирлянда была канатом, которым она удерживала поезд королевы.
Существо, в котором вы, наверно, уже угадали Образцовый Механизм, бросало вокруг настороженные взгляды и жадно ловило все замечания и восклицания, относившиеся к особе королевы.
Материнское самолюбие миссис Причард могло торжествовать.
Все глаза были обращены на медноволосую девочку, гордо восседавшую на колеснице в золотой сияющей короне.
Королева Пат держала в руках обвитый цветами жезл — символ королевской власти — и изредка бросала в толпу маленькие букетики фиалок и подснежников.
— Вот по-настоящему хорошенькая девочка, — говорили в толпе. — Никто лучше не сыграл бы роль королевы.
Едва заслышав звуки труб, Чарли и его компания тоже бросились навстречу королевской колеснице.
Всем хотелось посмотреть, как выглядит их соученица в короне.
— Какие красивые мантии у герольдов! — с восхищением воскликнул Вик. — Жаль, что я уже вырос.
Я непременно попросился бы в герольды!
— А вон идут Мэйсон и Мак-Магон, — сказал Джон Майнард, держа за руку Кэт, чтобы она не затерялась в толпе. — Здорово этот Мэйсон похож на волка, совсем как…
Постой, Кэт, куда ты? — растерянно воскликнул он вдруг.
Рука его повисла в воздухе.
Раз или два мелькнули среди толпы апельсиновые кудряшки и пропали.
Джон отчаянно заработал локтями и плечами, но на него так выразительно и грозно поглядел какой-то красно-белый толстяк, похожий на лавочника, что Джон застыл на месте.
К тому же искать Кэт в такой толпе было бесполезно.
Джон сразу погрустнел.
Рука его еще хранила тепло худенькой руки Кэт.
Теперь даже вид королевы не доставлял мальчику никакого удовольствия.
— У-ух какая гордая Патриция! — сказала Нэнси. — Смотрите, даже не улыбнется!
— Не только гордая, но и злая и бездушная, — добавил Василь. — Нет, не верю я этой мисс Причард…
Ни мальчик, ни девочка не заметили, каким змеиным взглядом окинула их мать королевы.
Миссис Причард ничего и никогда не забывала, и теперь она навсегда запомнила орехово-смуглое личико Нэнси и синие глаза Василя.
Запомнила для того, чтобы, когда придет час, полностью расквитаться с обоими за недобрый отзыв о дочери.
— Чарли, — говорила между тем Мери, дергая за рукав застывшего в задумчивости мальчика, — пойдем к каруселям, Чарли!
Мне не хочется стоять здесь, мне не хочется смотреть на Патрицию.
И ты тоже не должен смотреть на нее, потому что она предательница, и ты это знаешь, Чарли.
Да, Чарли это знал и все-таки смотрел на гордую маленькую королеву, еще и еще раз припоминая злосчастный день выборов, когда Патриция так легко предала его, своего лучшего друга…
Патриция словно почувствовала его взгляд.
Она выпрямилась на колеснице и принялась беспокойно водить глазами по окружавшей ее толпе.
И вот она нашла того, кого искала.
Губы ее зашевелились, как будто она хотела что-то сказать.
— Чарли! — Мери схватила его за руку. — Не ходи туда, Чарли, прошу тебя!
Но Чарли был уже рядом с королевой.
С трудом продвигаясь сквозь толпу, колесница ехала черепашьим шагом.
Пат, забыв о том, что всякий ее жест, всякое слово слышны и видны, как на сцене, наклонилась к мальчику.
— Ты… ты, наверное, сердишься на меня, Чарли? — прошептала она с неловкой улыбкой.
— Откуда ты взяла! — небрежно сказал Чарли. — И не думаю сердиться.
— Но… но… ты не разговариваешь со мной, не замечаешь меня, — торопилась королева. — Я… я непременно приду сегодня на гонки…
И я приготовила клюшку, как обещала, Чарли, — добавила она быстро, как бы опасаясь, что мальчик скажет что-нибудь насмешливое.
Кажется, Пат хотела сказать еще что-то, но в эту минуту чей-то грубый мальчишеский голос закричал из толпы:
— Эй, королева!
Ты чего это с негритосом шепчешься!
Нашла себе подходящего короля, нечего сказать!
В толпе захохотали, раздался насмешливый свист.
Три пары глаз с ненавистью устремились на черного мальчика.
— Опять он лезет к Патриции, этот негритос!
— Не понимаю, что смотрит это чучело — ее мамаша!
Как она позволяет своей дочке любезничать с негром!
Да еще при всем народе!
Но «чучело» было уже на месте.
Оно зацепило рукав Чарли и повлекло его прочь от колесницы королевы.
— Убирайся отсюда, парень, да поскорее! — Миссис Причард оставила растерянного мальчика на боковой дорожке, а сама отправилась вслед за удаляющейся колесницей.
Выход королевы должен был состояться на сцене летнего театра; там она должна была объявить начало праздника.
Не скоро вернулся Чарли к своей компании.
Мери, пристально наблюдавшая за ним, заметила, что он как будто еще больше потемнел и осунулся за эти несколько минут.
Он безучастно посмотрел на ребят, но, вдруг увидев Нэнси, встрепенулся.
— Как, ты здесь?
О чем же ты думаешь?
Ведь сейчас же после выхода королевы ты читаешь стихи!
Беги скорее в театр, а мы — за тобой!
Нэнси потупилась:
— Я… знаешь, Чарли… я не выступаю…
И тут же, в свою очередь, накинулась на Мери Смит:
— Ты слышала, что сказал Чарли?
Сейчас твой выход!
Беги!
Однако у бедной Мери ноги точно приросли к земле.
Она смотрела на Чарли, не в силах пошевелиться, смотрела, как преступница, ждущая страшного, но справедливого возмездия.
— Ничего не понимаю!
Кто же из вас выступает — Нэнси или Мери? — с досадой спросил Чарли.
— О Нэнси, будь другом, скажи ему сама.
А я… я не могу, — простонала Мери и вдруг бросилась бежать по аллее так, как будто за ней гнались.
Пришлось Нэнси рассказать другу, как ее исключили из программы, как стихи ее передали читать Мери, потому что у Мери — белая кожа и она стопроцентная американка.
— И она еще смеет называть Патрицию предательницей! — закричал в гневе Чарли. — Да она поступила еще подлее, эта тихоня!
Заговорил спокойно, как всегда, Василь.
С трудом ему и Нэнси удалось убедить друга, что Мери вовсе не так виновата.
И все-таки праздник Весны наполнял Чарли все большей горечью.
29. Продолжение праздника
Летний театр, наскоро сколоченный, щелистый и гулкий, как бочка, был переполнен.
Здесь были и дети и взрослые, ряженые и одетые в обычное платье, военные и штатские.
Бросалось в глаза обилие людей в военной форме.
Объяснялось это тем, что, по обычаю, установившемуся после войны, в первое воскресенье мая мэр города ежегодно читал с трибуны список стон-пойнтцев, геройски погибших на поле боя.
Поэтому бывшие солдаты и офицеры считали своим долгом почтить память товарищей и обычно являлись на эти собрания в полном составе. Потом кто-нибудь из ветеранов выступал с воспоминаниями или с небольшой речью, посвященной героям.
И здесь цвет кожи имел значение: ветераны-белые сидели на почетных местах в первых рядах, а черные пришли отдельной колонной и теперь сидели где-то позади, куда поместили их распорядители праздника.
Недаром главными распорядителями были Хомер и хрупкая мисс Вендикс.
Эта пара действовала с согласной ловкостью и необычайным умением. Пришедшие в театр и не заметили, как каждый очутился на строго соответствующем его социальному положению и расовым признакам месте.
Мисс Вендикс лепетала что-то о суете сует и быстро запихивала одурманенных ее лепетом простых женщин или рабочих в двадцатые ряды, за колонны, где они не портили нарядной картины праздника своими вылинявшими и заштопанными платьями.
Когда же пришедший упрямился и не хотел садиться там, где ему было положено, на передний план выступал Хомер с боксерскими плечами и так выразительно жестикулировал, что быстро оттеснял непокорного в самые дальние ряды.
С цветными зрителями Хомер вообще не церемонился и довольно громко говорил: «Не лезьте вперед, ребята, знайте свое место», или: «Куда, приятель, направился?
Не видишь, что все твои сидят за колоннами!»
Поэтому в задних рядах, за деревянными колоннами, которые больше напоминали обыкновенные столбы, собрались все цветные участники праздника.
Тут был и Цезарь со своими товарищами — ветеранами войны, которые ради праздника вынули снова свои мундиры и надели боевые медали и ордена, а также гордо выставили вперед свои костыли и протезы, дабы все могли видеть, что они пострадали за родину.
Рядом с ветеранами сидели их жены и дети, в том числе Темпи со своими ребятишками.
За Темпи виднелась кудрявая мальчишеская голова Салли Робинсон, которую притащил в театр Чарли.
Салли не очень хотелось идти на праздник; она охотнее осталась бы дома и еще раз протерла бы со всех сторон «Свирель», а потом отправилась бы на гонки, чтобы присутствовать на торжестве победителя-сына.
Но Чарли сказал, что с трибуны будут читать имена погибших на войне стон-пойнтцев и что непременно прочтут имя отца.
Тогда Салли надела свое лучшее платье и пришла в театр, напряженно ожидая той минуты, когда раздастся имя ее мужа — Тэда Робинсона.
Чарли сидел рядом с ней.
Он почти не отвечал заговаривавшей с ним Нэнси — так был поглощен этим ожиданием.
Возле Нэнси приютился Джон Майнард, которому не помог даже его великолепный костюм индейского вождя.
Пользуясь своим костюмом как маскировкой, Джон хотел незаметно проскользнуть вперед, поближе к сцене, но его перехватил Хомер.
— Твое место за колоннами, парень, — сказал он, грубо хватая Джона за локоть. — Не видишь разве, что тут сидят белые джентльмены!
Так Джон Майнард попал в «черный ряд» и теперь изо всех сил вытягивался, чтобы разглядеть сидящих в театре.
Неподалеку от себя Джон увидел Василя Гирича с отцом, Беннетов, семью Де-Минго, близнецов Квинси и их старика.
Этим не помогла даже их белая кожа.
Всех рабочих, на всякий случай, тоже убрали подальше, отдав передние ряды уже безусловным джентльменам.
Тут же среди рабочих Джон Майнард разглядел мистера Ричардсона, который безмятежно уселся где-то на задворках и весело разговаривал то с Гиричами, то со своим соседом, в котором Джон узнал известного врача Рендаля.
Внезапно Джон привскочил на месте.
— Что с тобой?
Чего ты скачешь? — недовольно спросила Нэнси, грызя кукурузные зерна, которыми угостил ее Василь.
— Смотри, она! — вне себя от удивления воскликнул Джон. — Да как она туда попала?
— Кто «она»? — решительно не понимала Нэнси. — О ком ты говоришь?
— Да эта Кэт…
Ну, помнишь, рыженькая, которая ходила с нами, — волновался все больше Джон Майнард.
— А, такая худенькая!
Ну, помню…
Так что же с ней случилось? — Нэнси продолжала преспокойно лакомиться папкорном, в то время как ее сосед не мог усидеть на месте.
— Да вон она — в главной ложе!
Рядом с самим директором, — возбужденно показывал он Нэнси. — А за ней, гляди, сидят эти молодчики — Фэйни и Рой Мэйсон…
Вон, гляди, Фэйни ей показал язык!
Вот негодяй!
До чего досадно, что я не могу туда пробраться!
Уж я бы сумел за нее отплатить этому парню!..
Джон Майнард с яростью комкал концы своего индейского пояса, как будто это был сам Фэйни.
— Но все-таки как она попала в эту ложу? — продолжал он раздумывать вслух.
— Может, она родственница одного из попечителей? — гадала Нэнси. — Вон как бойко она разговаривает с той важной леди…
Между тем негритянский оркестр заиграл веселый марш.
Дирижер оркестра, известный всему городу Джордж Монтье, подпевал своим музыкантам, поминутно оборачивался к зрителям и, не переставая дирижировать, отпускал какое-нибудь смешное словечко.
Никто не мог удержаться от улыбки, глядя на его широкое лицо, в котором каждая черточка ходила ходуном, подчиняясь живому ритму музыки.
У Джорджа были выдающиеся музыкальные способности, но темный цвет кожи помешал ему: в консерваторию его не приняли, и он принужден был играть со своим сборным оркестром по садам и мелким ресторанчикам Стон-Пойнта.
Он горячо любил свой народ, постоянно бесплатно играл на свадьбах бедноты в Горчичном Раю и бывал на всех крестинах и похоронах.
В свою очередь, и Джордж был всеобщим любимцем, и теперь по всему театру раздались аплодисменты и восклицания, выражающие удовольствие.
В почетной ложе, кроме Мак-Магона с семейством, сидели уже судья Сфикси, редактор Клиффорд Уорвик и Тернер.
Не хватало только Милларда.
У ворот парка уже дежурили старшие школьники, которые должны были сигнализировать о приближении Босса.
Его ждали с минуты на минуту.
Внезапно произошло общее движение.
Все головы повернулись к почетной ложе, все глаза обратились на пустующее кресло красного бархата, похожее на трон.
В ложу вошел, сопровождаемый Мак-Магоном и Хомером, сам Большой Босс.
Затянутый в смокинг, блестя накрахмаленной грудью, весь лоснящийся и тугой, Большой Босс бегло глянул на море голов, чернеющее перед ним, и кивнул Мак-Магону.
И тотчас же высокими голосами запели валторны, к самому небу взмыли звуки скрипок, и Джордж Монтье, полузакрыв блестящие глаза, склонив голову к плечу, плавными жестами повел в оркестре нежнейшую из мелодий Весны.
Загорелись огни рампы, и на сцене появилась со свитой и герольдами сама королева.
Пат была очень бледна.
Трепещущим, высоким голосом она объявила о своем прибытии:
— Люди и звери, птицы и деревья, цветы и насекомые, радуйтесь: я пришла!
Теперь солнце будет сиять для вас каждый день, ручьи будут журчать без умолку, цветы источать аромат: я пришла! — Она взмахнула украшенным цветами жезлом: — Повелеваю начать в мою честь празднество!
Пусть играет музыка, пусть загорятся огни фейерверков, пусть каждый покажет свою ловкость и грацию!
Праздник начинается!
Королева поклонилась, и вдруг дождь маленьких искусственных цветов посыпался откуда-то из-под купола в зрительный зал.
Закричали дети и начали ловить цветы и прикалывать их к платьям и волосам.
Занавес снова закрылся, и перед рампой появилась длинная, неуклюжая девочка в яично-желтом платье.
Мисс Вендикс сыграла на рояле чувствительное вступление.
— Ученица седьмого класса Мери Смит исполнит стихотворение «Весна идет», — проворковала она. — Читай, дитя мое, мы тебя слушаем.
Мери устремила глаза в темный зал.
Где-то там, в зале, сидят ее друзья, сидит Чарли.
Чарли смотрит на нее, Чарли ждет, что она будет смелой и честной.
Неужели она, Мери, обманет его ожидания?
Нет, ни за что!
И под сотнями устремленных на нее взоров Мери выговорила отчетливо и громко:
— Стихотворение ученицы седьмого класса Энн Гоу «Весна идет».
Окрыленная собственной смелостью, некрасивая девочка вдруг как-то сразу похорошела, посветлела лицом, у нее появился свободный, сильный жест, голос зазвучал мелодично и звонко.
Если бы Маргрет — самый придирчивый критик — услышала ее в эту минуту, даже и она, наверно, нашла бы, что и Нэнси не смогла бы прочитать стихи лучше, чем прочитала их Мери Смит.
И слушатели вполне оценили искусство чтицы: зал дружно зааплодировал, раздались оглушительные свистки, которыми мальчики выражали свое удовольствие.
— Автора! — закричал вдруг сильный мужской голос. — Энн Гоу на сцену!
Это был голос мистера Ричардсона — младшего учителя.
Рупором приложив руки ко рту, он повторял:
— Автора!
Автора!
Доктор Рендаль тотчас же присоединился к своему любимцу и тоже начал требовать автора стихов на сцену.
И зал подхватил этот крик:
— Автора!
Автора!
Пускай покажется автор!
Джордж Монтье стучал дирижерской палочкой по своему пульту, и ему вторили своими смычками все музыканты.
Ветераны — белые и черные — ревели во всю силу своих солдатских глоток:
— Автора!
Автора!
Давай автора!
Мисс Вендикс металась по сцене, как пойманная мышь.
Она бросала отчаянные взгляды на почетную ложу, зная, что там находится Хомер.
Однако Хомер предпочитал спокойно сидеть за креслом Большого Босса и делать вид, что все происходящее, его не касается.
Пауза слишком затянулась, становилась угрожающей.
— Разве автора нет в театре? — сказал вдруг, недовольно сдвигая брови, Миллард. — Тогда пусть мисс Вендикс объявит об этом слушателям.
— Автор здесь, сэр, — заторопился Мак-Магон, — но, видите ли, сэр…
В это мгновение на сцене появилась темнокожая грациозная девочка в белом пышном платьице.
Нэнси скромно стала рядом с Мери и выжидательно смотрела на учительницу.
Мисс Вендикс нервно откашлялась:
— Леди и джентльмены…
Вот… вы желали видеть автора стихов.
Вот… перед вами ученица Энн Гоу…
Нэнси легко поклонилась, придерживая края воздушной юбочки.
Раздался новый взрыв аплодисментов, и обе девочки, держась за руки, спустились со сцены.
В почетной ложе Сфикси язвительно сказал Боссу:
— А я и не подозревал, Роберт, что вы такой поклонник негритянских талантов!
Босс откусил крепкими желтыми зубами кончик длинной сигары.
— Вы однообразны, Боб, — сказал он невозмутимо, — выдумайте что-нибудь поновее…
Кстати, не заметили вы, кто первый начал требовать автора стихов на сцену?
Это было подстроено заранее, я думаю.
Сфикси не успел ответить — его перебил Фэйни Мак-Магон, жадно слушавший со своего места в ложе все, что изрекал Большой Босс.
— Я заметил!
Я заметил это, сэр! — Фэйни весь горел от желания выслужиться. — Первым закричал мистер Ричардсон, наш учитель…
Он всегда выдвигает цветных, сэр, как мы вам уже говорили…
— Доктор Рендаль тоже кричал довольно громко, — сказал Сфикси. — Не нравится мне поведение дока.
Оно его не доведет до добра, помяните мое слово.
Теперь не такое время, чтобы либеральничать, клянусь своей головой!
«Так…
Опять этот Ричардсон… — пробормотал про себя Миллард. — Если только правда, что сообщает Симсон…»
Между тем концерт продолжался.
Теперь выступал школьный хор.
Широко разевая рот и тараща для чего-то глаза, ученики исполнили под аккомпанемент мисс Вендикс «Мы — самые любимые дети господа».
Впрочем, люди слушали пение не слишком внимательно, переговаривались с соседями и грызли разные сласти и орехи.
В почетной ложе Фэйни тревожно наклонился к Мэйсону:
— Он еще здесь?
Ты видишь его?
— Сидит, как пришитый, возле своей черномазой мамаши, — отвечал Рой, всматриваясь в дальние ряды и щуря глаза. — И Гирич тоже на месте, — добавил он. — Повезло же этому Дику!
Никаких свидетелей.
— А что, если он заметит? — продолжал опасаться Фэйни. — Он ведь умная бестия.
— Ничего он не заметит.
Мэрфи и его ребята чисто работают, можешь быть уверен, — успокоительно сказал Рой.
— Чего ты орешь! — разозлился вдруг Фэйни. — Орет вовсю!
Забыл, что у меня в доме шпионка?
Хочешь, чтобы мы опять провалились, как тогда?
Вон, вон рыжая навострила уши и опять подслушивает.
Ух, погоди, дай мне только добраться до нее!
И Фэйни скорчил сестре такую свирепую гримасу, что и более взрослая девочка испугалась бы.
Однако у малышки Кэт было большое, мужественное сердце, и она не забывала добра.
Джон Майнард отнесся к ней так ласково, так щедро угощал ее сластями, так долго катал на карусели, что она теперь из одной благодарности готова была помогать всем его друзьям.
Фэйни слишком поздно остерег приятеля: Кэт успела тонким слухом уловить несколько слов.
Достаточно, чтобы понять: брат и его дружок готовят какую-то новую подлость товарищу Джона — Робинсону. Однажды она уже выручила этого мальчика заочно, а теперь, увидев, успела почувствовать к нему симпатию.
Кэт беспокойно задвигалась на своем месте, стараясь подобраться как можно ближе к брату: не удастся ли ей подслушать еще что-нибудь?
Однако Фэйни соблюдал осторожность и теперь еле слышно шептал Рою:
— Как тебе кажется, Парк Бийл не раздумает?
— Конечно, нет, — также шепотом отвечал Рой. — Когда я сказал ему, будто Робинсон и его товарищи смеются, что такого горе-спортсмена назначили главным судьей, он прямо позеленел от злости.
— Ох, ну и дипломат же ты! — польстил Фэйни. — Мне бы никогда до такого не додуматься!
Пока они шептались, Кэт тоскливо думала, как бы ей незаметно ускользнуть, чтобы успеть предупредить Джона или самого Чарли.
Но за ней неотступно следила миссис Мак-Магон: она вовсе не хотела выносить язвительные упреки мужа в плохом воспитании дочери.
Пока девочка придумывала, как бы удрать из-под надзора, в театре наступила тишина. Мисс Вендикс, снова сладкоречивая и сладкогласная, объявила:
— Сейчас перед вами, по установившейся у нас традиции, будут зачитаны имена храбрейших и достойнейших сынов Америки. Они были гражданами нашего города и отдали свою жизнь за процветание нашей дорогой страны.
Это были люди великой душевной красоты, и мы сегодня почтим их память… — И мисс Вендикс приложила к носу крохотный сиреневый платочек.
Клиффорд Уорвик, который заменял заболевшего мэра Партриджа, вышел на сцену.
В руках у него был пергаментный свиток.
На таких свитках некогда писались папские индульгенции, заранее отпускавшие грешникам все их грехи.
Голосом, таким монотонным, что он навевал дрему, Уорвик начал читать имена погибших на войне стон-пойнтцев.
В зале сидели не дыша: тут были жены, отцы, братья, дети погибших, и каждый с невольной дрожью ждал, когда же произнесут дорогое имя.
Салли и Чарли тесно прижались друг к другу: все их чувства были обращены туда, на сцену, где в освещенном кругу стоял вялый толстый редактор и, комкая гласные, гнусавя, читал этот печальный список.
Кое-кто в зале уже плакал, вспомнив, что родной человек никогда не вернется и уже не будет веселиться на празднике Весны.
Имена шли не по алфавиту.
Здесь, очевидно, существовал какой-то другой порядок, известный только составителям списка.
Среди имен погибших не было именитых и состоятельных граждан Стон-Пойнта.
Не было по той простой причине, что все они успели вовремя укрыться от мобилизации в теплых и безопасных местечках.
А пойти добровольцем — ну, уж ни один из владельцев крупных предприятий или банков не пошел бы добровольцем, да на него стали бы смотреть как на белую ворону, если бы он так, вдруг, ни с того ни с сего отправился добровольцем на войну.
Кому же не известно, что на войне убивают!
А разве хочется человеку, имеющему круглый капитал, быть убитым!
Поэтому жертвами войны были люди из среднего и низшего сословия: клерки, приказчики, мелкие лавочники, страховые агенты, комиссионеры, владельцы киосков и газолиновых станций.
Этих Уорвик упомянул в первую очередь.
За ними по списку шли шоферы, грузчики, носильщики, посыльные, лакеи из ресторанов, музыканты, швейцары, рабочие с заводов и ближних ферм.
Каждое знакомое имя встречалось сочувственным шепотом, соседи оглядывались на близких погибшего и печально кивали им.
И в этом сочувствии было великое утешение, в котором нуждается каждый, потерявший близкого.
Чарли взял мать за руку.
Как горела и дрожала эта рука!
Сейчас, сию минуту будет произнесено имя Тэда Робинсона, и все друзья посмотрят на них и взглядом выразят сочувствие их горю.
Оба — и мать и сын — обратились в слух, каждый нерв в них был напряжен.
Вот Уорвик дошел почти до самого конца, вот он читает последнее имя…
Салли откинулась на спинку стула:
— Чарли…
Что же это?..
Но Чарли и сам сидел словно оглушенный.
Вдруг он вскочил.
— А почему в списке нет моего отца? — закричал он вне себя от обиды и боли. — Почему его нет?
Он тоже погиб за Америку!
Уорвик стоял, растерянно щуря глаза.
В зале сначала приглушенно, а потом все явственнее, грознее поднимался гул.
Это черные ветераны, оскорбленные тем, что и после смерти для них нет ни равенства, ни справедливости, все громче заявляли о своих правах.
— Это… это, очевидно, недоразумение…
Я… я выясню. — Уорвик беспокойно вертел во все стороны головой. — В чем дело, джентльмены?
— Слишком много придется тебе выяснять, продажная душа! — возмущенно закричали из зала. — Подлипала хозяйский!
Верно, ты забыл, что у темных кровь такого же цвета, как и у белых!
Где ты был, когда люди воевали?
Шум разрастался.
Теперь волновался не один только «черный ряд».
Беннет, Гирич и другие рабочие обсуждали что-то громко и взволнованно.
Внезапно наступила тишина.
Все взгляды обратились на широкий средний проход, по которому, громко стуча деревяшкой, шел высокий, статный негр с засунутым в карман военной куртки правым рукавом.
В здоровой, левой руке негр нес серьезного черного малыша лет двух.
— Цезарь!
Это Цезарь! — раздались голоса. — Цезарь, скажи ему, что мы обо всем этом думаем!
Среди полного молчания Цезарь дошел до сцены.
Несколько рук протянулось помочь ему взобраться на сцену, но он их отстранил.
— Я сам, ребята, — сказал он негромко. — Надо привыкать.
Мисс Вендикс испуганно метнулась со сцены и пропала куда-то.
Цезарь даже не посмотрел на Уорвика.
Теперь он стоял на самой середине сцены, большой, красивый, освещенный снопами голубоватого света.
— Тут вот сынок моего погибшего товарища Тэда Робинсона жалуется: забыли об его отце, как вообще забыли упомянуть многих негров, которые так же храбро, как и белые, сражались за Америку и отдали за нее свою жизнь, — начал Цезарь. — Но пусть мальчик Чарли не обижается: пусть он знает, что хозяева и начальники забыли не только мертвых, но и нас, живых.
И не только негров, но и живых белых, скажу не стесняясь! — Цезарь повернулся к Уорвику и с улыбкой посмотрел на него: — Вы видите перед собой, редактор, одного из тех дурней, которые воевали и воображали, что после такой страшной войны на земле все люди подадут друг другу руку и наступит всеобщий мир, братство и счастье.
А что мы увидели, когда вернулись?
Мы увидели, скажу не стесняясь, что все наши надежды пошли на съедение собакам.
Мы увидели, что все стало даже хуже, чем прежде…
— Много хуже, парень, даю слово!
Много хуже! — раздался из зала чей-то усталый голос.
— Я не говорю о нас, калеках, — продолжал Цезарь, сверкая глазами. — Нас давно уже списали со счета.
Но вот они, — он подбородком указал на своего мальчика, — наши дети…
Что их ждет?
Какая судьба?
Я вам выкладываю, ребята, всю правду, как она есть.
Я говорю вам: черный или белый ребенок родился в семье бедняка, ему все равно не видать настоящей жизни, если мы не возьмемся вовремя за ум. — Он приподнял на левой руке сына: — Этот малыш уже получил боевое крещение, узнал, что значит быть голодным.
Он — настоящее дитя Горчичного Рая. — Цезарь перевел дух и пристукнул своей деревяшкой. — Вот недавно в Европе происходил Всемирный конгресс сторонников мира.
Я знаю, все вы, ребята, рвали друг у друга газеты, чтобы прочитать об этом конгрессе.
Еще бы!
Все мы довольно повоевали и ни за что не хотим новой войны.
И мы радовались, что шестьсот миллионов человек, которые прислали на этот конгресс своих делегатов, того же мнения, что и мы.
А наши хозяева, у которых на складах лежит столько военных игрушек, потихоньку, без нашего согласия, подписали военный союз.
И теперь нас морочат, вбивают нам в голову, будто нас спасают от коммунистов, будто коммунисты намереваются захватить всю Америку в свои руки.
Скажу не стесняясь, нас просто натравливают на передовых людей мира и пугают красной опасностью, потому что хозяевам не терпится пустить в ход заготовленное оружие и атомные бомбы и получить за них много новеньких долларов.
В зале грозный гул вздымался, словно морской прибой.
Цезарь видел со всех сторон обращенные к нему суровые, гневные лица друзей и товарищей по оружию.
— Говори, Цезарь, не смущайся!
Все выкладывай, пускай послушают! — раздавались взволнованные голоса.
И Цезарь говорил, говорил о несправедливости хозяев, о тяжелом труде бедняков.
abu
abu
abu
abu
abu
Он сказал, что честные люди во всем мире должны соединиться и протянуть друг другу руку.
— Правильно, Цезарь!
Верно!
Не хотим войны!
Долой войну!. — загрохотал зал.
В этом волнующемся океане одна только почетная ложа оставалась бесстрастной и немой, как необитаемый остров, скалистый и пустой, на котором нет ничего живого.
Впрочем, в самом начале речи Цезаря в ложе происходили бурные споры.
Сфикси и Тернер наперебой уговаривали Босса послать за полицией и немедленно арестовать наглого негра.
Мак-Магон и Хомер тоже рвались на сцену, чтобы своими силами расправиться с черномазым, испортившим программу праздника.
Даже Фэйни и Рой ёрзали на своих стульях: им не терпелось принять участие в скандале и расправе над негром.
Одна только Кэт, сидя неподалеку от Большого Босса, была внешне спокойна и тиха, как и следует благовоспитанной девочке из хорошей семьи.
И никто не замечал, как напряженно прислушивается она к разговору взрослых, как ловит каждое слово Милларда и потом про себя повторяет его, чтобы, боже упаси, не позабыть или не перепутать, когда она будет повторять все эти слова друзьям.
Верным инстинктом девочка чувствовала, как будет важно друзьям узнать, что именно сказал Босс по поводу речи Цезаря.
А Босс между тем с полным спокойствием смотрел на своих взволнованных соратников.
— Устарелые методы, Боб, — сказал он кипевшему и брызгавшему слюной Сфикси. — Арестовать этого парня и еще десяток таких крикунов — проще простого.
abu
Но тогда красные газеты будут вопить о том, что мы действительно боимся коммунистической пропаганды, потому что народ у нас относится к ней весьма сочувственно.
Вот что скажут красные газеты, если мы будем действовать так, как вы предлагаете, джентльмены. — Он упрямо повернулся к сцене: — Оставьте его.
abu
Пускай он говорит.
Это даже интересно. — Он пыхнул сигарой. — Я хочу выяснить настроение людей: действительно ли коммунистические идеи стали так популярны у нас в штатах.
Однако результат наблюдений Милларда был, наверно, не из утешительных, потому что он все больше хмурился и к концу речи Цезаря окончательно помрачнел.
— Объявите перерыв, — сказал он Мак-Магону, когда в буре криков и рукоплесканий Цезаря на руках снесли со сцены. — И скажите, что в парке для всех приготовлено бесплатное угощение.
Это мгновенно вытеснит у них из головы впечатление от речи.
abu
abu
А потом покажите им живые картины, фейерверк, бокс — вообще все, что у вас предполагалось, — продолжал он. — Кажется, Парк Бийл говорил, что будут еще гонки самодельных автомобилей?
— Точно так, полковник, — сказал Мак-Магон, бледный, все еще не пришедший в себя после «скандала», как он мысленно называл выступление Цезаря.
Пришел растерянный Уорвик, на которого сразу набросился Сфикси: почему он не прочел список этих проклятых негров, чтобы они не скандалили, черт бы их побрал!
— У меня его с собой не было, — оправдывался Уорвик. — Я думал, это не так существенно.
Миллард ничего не сказал, но так посмотрел на Уорвика, что тот сразу сослался на нездоровье и ушел.
Как только объявили перерыв, Кэт стала потихоньку пробираться между креслами попечителей к выходу из ложи.
Однако, на ее несчастье, мать вспомнила о ней:
— Поди сюда, милочка, у меня для тебя есть сандвичи и яблочный пирог.
— Я не хочу, ма, — взмолилась Кэт. — Право, не хочется.
Но мать заставила ее сесть возле себя и глотать злосчастные сандвичи.
Кэт так свирепо накинулась на них, откусывала такие огромные куски, что мать подумала: «Говорила, что не хочет, а сама, видно, голодна, как волчонок.
Ах, дети, дети!»
Миссис Мак-Магон и не подозревала, чем объясняется аппетит ее дочери.
Как можно скорее покончить с ненавистными сандвичами, чтобы успеть передать друзьям услышанное, — вот чего больше всего на свете хотела Кэт.
Но, когда она наконец справилась с едой и кинулась искать Джона или Чарли, ни того, ни другого уже не было.
30. На старт
Гонки «табачных ящиков» были назначены на пять часов пополудни.
День продолжал быть по-весеннему теплым, но солнце склонялось все ниже, от деревьев и домов протянулись длинные тени, на Парк-авеню обитатели мавританских и прочих вилл собирались к пятичасовому чаю — все указывало на приближение вечера.
В Горчичном Раю, в доме Робинсонов, Салли тоже попробовала было уговорить сына выпить чашку чаю, но Чарли только хмуро покачал головой и отмахнулся.
— Да не волнуйся так, — сказала Салли. — Я уверена, сейчас за тобой приедут.
Просто задержались.
Чарли и его мать ушли с праздника тотчас же после бурного выступления Цезаря.
Их ожидания были обмануты, они не услышали, как произносят имя отца, доблестно погибшего в бою, и Салли не желала ни минуты больше оставаться в этом зале и развлекаться.
Чарли же хотел вернуться домой пораньше, чтобы выкатить «Свирель» из сарая и дожидаться грузовой машины, которая должна была приехать и, как в прошлые годы, вывезти его машину на старт.
Василь, который был менеджером Чарли на гонках, хотел было идти с ним, но Чарли сказал, чтобы он ждал его на старте.
— Жди меня у весов, — попросил он на прощание. — Мне гораздо важнее, чтобы ты помог мне поставить машину на весы, а то там, того и гляди, что-нибудь обломают.
Остальные друзья собирались идти на гонки тотчас же после живых картин, чтобы успеть занять лучшие места у самого барьера.
Близнецы и Джон Майнард уже заключили пари с какими-то гренджерскими мальчиками, которые ставили на Мэрфи.
Обе стороны с жаром расхваливали своего кандидата и всячески поносили кандидата противника.
Уже больше часа ждет Чарли с матерью грузовик, а его все нет и нет.
Старые отцовские часы на столе четырежды хрипло воззвали к Чарли.
Часы на церковной колокольне пробили четыре.
За ними прозвонили часы на пожарной вышке.
Бой часов резко отдавался в ушах мальчика и заставлял его еще напряженнее прислушиваться к каждому звуку, доносящемуся с улицы, к шелесту автомобильных шин.
Вот какая-то машина замедлила ход и как будто собирается остановиться у дома.
Салли, встревоженная не меньше сына, распахнула дверь…
— Привезли пиво в аптеку, — сказала она, стараясь говорить самым беспечным тоном. — Сейчас, верно, приедут и за тобой.
«Свирель» — блестящая, отполированная красавица машина стояла во дворе.
Десятки раз подходил к ней Чарли — то протрет замшей лобовое стекло, то поправит резиновый коврик под сиденьем.
Он выдумывал для себя еще и еще дела, чтобы хоть чем-нибудь отвлечься от этого тягостного ожидания.
Еще утром Чарли был в самой лучшей спортивной форме — и физически и душевно.
Однако сейчас ни один спортивный тренер не был бы доволен его состоянием.
Сначала огорчения, испытанные на празднике, а теперь это бесконечное ожидание измучили мальчика.
Он выглядел усталым и совсем не таким подтянутым, как утром.
Салли уже два раза бегала звонить в судейскую коллегию — почему не присылают машину.
Каждый раз ей отвечал совершенно посторонний человек, обещал непременно передать, чтобы прислали грузовик, но, по-видимому, тут же забывал о своем обещании.
Часы на колокольне пробили четверть пятого.
Салли испуганно посмотрела на сына.
Он стоял, прижавшись лбом к окну, и даже не обернулся.
Может, попросить кого-нибудь из соседей подвезти «Свирель» к холму Надежды?
Но, во-первых, владельцев машин в Горчичном Раю было только два, а во-вторых, и эти двое с утра уехали в парк на праздник.
Салли решительно открыла дверь и вышла на крыльцо.
Толстый парень в шляпе, сдвинутой на затылок, вез на грузовике пустые бочки, которые оглушительно грохотали, подпрыгивая и катаясь по платформе.
Салли помахала ему рукой.
Парень притормозил.
— Вам чего, хозяйка? — прокричал он, высунувшись из кабины и морща нос.
Салли подошла ближе и попросила подвезти «Свирель» к холму на старт.
Парень был из другого штата и ничего не слышал о гонках.
Он вовсе не был автомобильным болельщиком, к тому же черное лицо женщины ему явно не понравилось.
— Некогда мне тут с вами возиться! — сказал он, морщась еще больше. — Вечно эти негры занимаются чепухой.
Салли окончательно пала духом: как она вернется в дом?
Но, когда она стояла уже на крыльце, до ее слуха донесся знакомый и такой привычный звук рожка.
— Дядя Пост! — воскликнула она, распахивая дверь настежь. — Дядя Пост — вот кто нас выручит!
Оливковая машина появилась в конце улицы.
Дядя Пост катил, зорко поглядывая на дорогу — как бы ненароком не раздавить курицу, собаку или зазевавшегося малыша: ведь здесь, в Горчичном Раю, дети постоянно играли в пыли посреди улицы.
Это не то что в аристократических районах, где чинные детки прогуливались за решетками садов, на подстриженных лужайках.
Салли помахала ему, и дядя Пост, повозившись немного, обуздал свое чудовище и остановился у дома Робинсонов.
— Сегодня, к сожалению, ничего для вас нет, мэм, — сказал он, свешиваясь с сиденья. — Наверно, вам еще пишут…
Услышав просьбу Салли, он немедленно принял эту просьбу очень близко к сердцу:
— Доставить машину мальчика на старт?
Ну, разумеется, мэм, с радостью!
Я и сам с удовольствием поглядел бы на гонки, если бы не почта.
А про вашего знаменитого гонщика я много слышал.
Да и про его машину тоже.
Славный у вас паренек растет, мэм, дай бог ему здоровья!
Салли сияла.
Легкая, как мячик, вбежала она в дом, крикнула Чарли:
— Не унывай, сын!
Вон дядя Пост приехал за тобой!
Чарли взглянул на стрелки часов: без двадцати пяти минут пять.
Если поторопиться, через десять минут он сможет быть на старте.
И, мгновенно ожив, Чарли выбежал во двор.
Там уже возился старый почтальон, вынимал из багажника трос и прикреплял его к заднему буферу оливкового чудовища.
— Опять, видно, приходится мне выручать тебя, парень, — сказал он, увидев мальчика. — Живее за дело!
Чарли удивленно посмотрел на старика.
Почему «опять»?
Но долго задумываться было некогда, времени оставалось в обрез.
Увидев во дворе «Серебряную свирель» во всем ее блеске, дядя Пост хлопнул себя изо всей силы по коленке:
— Ну и молодец же ты, парень!
Отец у тебя был способный, и ты от него, видать, не отстаешь!
Дня два назад смотрел машину Мэрфи — так она много хуже, даю слово.
— А как она выглядит, дядя Пост? — Чарли, нагнувшись, быстро привязывал второй конец троса к крюку, укрепленному на передней части «Свирели».
Старый почтальон покосился на него:
— Торопись, парень, остается двадцать две минуты.
Увидишь машину своего конкурента на старте.
А от дяди Поста ни-ни — ничего не выведаешь, будь покоен.
Мать прикрепила к куртке Чарли серебряный значок — трофей прошлогодних гонок.
Теперь каждый будет знать, что перед ним победитель.
Дядя Пост предложил Салли ехать вместе с ним в кабине, и она с благодарностью приняла это приглашение.
Из ворот выехали без двадцати минут пять.
Старый почтальон ехал быстро, но с большой осторожностью.
Чарли старательно объезжал малейшие неровности на дороге, потому что «Свирель» была очень чувствительна.
У одного из перекрестков светофор оказался перекрытым.
Дядя Пост резко остановился.
Машина Чарли продолжала двигаться, грозя вот-вот наехать на оливковый автомобиль почтальона.
На секунду Чарли растерялся: что делать?
Конструируя «Свирель», мальчик долго обдумывал — делать или не делать на машине тормоза.
Даже самые лучшие тормоза уменьшили бы ту легкость хода «Свирели», которой так добивался Чарли.
В конце концов он решил их не делать.
А такого случая, как сейчас, он не предвидел.
Вот когда нужны тормоза!
Все это с бешеной быстротой промелькнуло в голове мальчика.
Он рывком, резко вывернул руль вправо и объехал дядю Поста на расстоянии ладони.
Не замедляя хода, «Свирель» вынеслась почти на середину перекрестка и остановилась, задержанная тросом.
Встревоженно заревели гудки настоящих автомобилей, которые чуть не наехали на эту маленькую машинку.
Полисмен, дежуривший у перекрестка, неторопливо направился к Чарли.
«Ну, теперь начнется волынка! — тоскливо подумал мальчик. — На гонки я уж наверняка не поспею».
Но вездесущий дядя Пост уже спешил навстречу важному фараону.
— Это моя вина, сержант. — Старый почтальон торопился как можно скорее отделаться от полисмена. — С меня и спрашивайте.
Седьмой участок отделения связи.
Меня зовут Хэрш.
— Виноваты и вы и мальчик. — Полисмен был невозмутим. — Почему у него нет тормозов?
И зачем вы взяли его на буксир?
Если он направляется на гонки «табачных ящиков», то за его машиной должен быть прислан специальный грузовик.
Пока шло это объяснение, Салли и ее сын испытывали одинаковое нетерпение и муки.
Но вот полисмен что-то написал в своей книжке, а дядя Пост полез в карман.
«Штраф, — догадалась Салли. — Дядя Пост заплатил за нас штраф».
— Уф! — отдувался дядя Пост, подходя к ним. — Насилу отвязался. —
abu
Он повернулся к смущенному Чарли: — Скорей давай в машину!
Ведь нас ждать не будут, отчаянный ты парнюга!
Старт находился на вершине холма Надежды, где, по примеру прошлых лет, были выстроены трибуны для зрителей и специальная судейская вышка.
Однако зрители заполняли не только трибуны, но и все обочины, крыши всех соседних домов и гранитные барьеры, огораживающие спуск с холма.
Гул голосов слышался издалека и перекрывал все городские звуки.
С вершины холма далеко виднелось море голов, выстроившееся поодаль огромное стадо настоящих машин, на которых приехали зрители, и разноцветные флаги, украшающие трибуны, старт и финиш.
Прямое шоссе сперва полого, а потом все круче и круче спускалось в сторону Гренджера, пересекая широкий котлован, а затем вновь поднималось по другую сторону этого котлована.
В пятистах метрах от старта, уже на горизонтальном участке шоссе, находился финиш — арка, также украшенная флагами и надписью: «Привет победителю гонок табачных ящиков!»
Здесь на расстоянии фута от земли был протянут шнурок, который должна была разорвать машина, первой прошедшая линию финиша.
Девятиметровое полотно шоссе вдоль всего пути было разбито белыми полосами на три равные дорожки.
Обычно со старта отправляли по три машины, и каждой из трех по жребию выпадала правая, левая или средняя дорожка.
Тот, кто вытягивал среднюю дорожку, обычно очень радовался.
У нее были некоторые преимущества, которые знали гонщики: можно ехать по самой бровке, где полотно не имеет уклона ни вправо, ни влево, да и само полотно в этой части шоссе было ровнее, потому что в обычное время здесь меньше ездили и выбоин было меньше.
На самой вершине холма, немного в стороне, на лужайке, огороженной канатами, происходили взвешивание машин и жеребьевка.
Все машины, в зависимости от их веса, делились на автомобили первой категории и на легкие, или, как их называли сами ребята, малолитражные, автомобили.
Поперек десятичных весов, самых обычных на вид, были положены две доски.
Молчаливые и проворные весовщики подхватывали автомобиль под переднюю и заднюю оси и ставили колесами на доски.
Хозяин машины хлопотал и волновался, умоляя поднимать его машину осторожнее.
Традиция не позволяла самому гонщику принимать непосредственное участие во взвешивании, чтобы не утомляться.
Оливковая машина дяди Поста с грохотом ворвалась на лужайку.
За ней на буксире следовал блестящий, похожий на серебряный карандаш автомобиль.
— «Серебряная свирель»!
Вот она — «Серебряная свирель»! — загудели зрители, обступившие плотным кольцом весы.
Все бросились к машине Чарли.
Его окружала слава победителя прошлогодних гонок, и от него ждали и в этом году победы.
Слухи о «Серебряной свирели» уже успели просочиться в среду болельщиков.
Некоторые заочно заключали пари, ставя довольно значительные суммы на эту еще неизвестную и не виденную никем машину.
И вот машина наконец здесь, ее можно рассмотреть, взвесить все ее достоинства и недостатки, даже потрогать руками…
— Слишком легкая…
— Без фар, гляди…
— У этого негритенка вид вполне уверенный…
— Ставлю пятьдесят за него…
Эти и другие замечания слышал Чарли, когда, отвязав трос, двинулся к весам.
Возле каната стояли бледные, изнывающие от беспокойства Василь и Нэнси.
Они уже потеряли надежду на приезд друга.
Увидев Чарли, оба бросились к нему:
— Отчего так поздно?
Что случилось?
Чарли, не отвечая, махнул рукой:
— После скажу…
Василь, помоги подкатить машину к весам,
У Василя сразу оказалась куча помощников: всем хотелось потрогать красавицу «Свирель».
Смуглый весовщик, знавший Чарли по прошлогодним гонкам, увидя его, с удивлением сказал:
— Так ты явился, Робинсон?
А нам сказали, что в нынешнем году тебя не будет.
Чарли хотел было расспросить, кто и когда сказал это, но его тут же оттеснили в сторону.
На весы поставили машину Мэрфи под кличкой «Скакун».
Взглядом знатока Чарли сразу определил, что это серьезная конкурентка его «Свирели».
Машина была красива — это признал бы даже самый злейший противник.
Выкрашенная в небесно-голубой цвет, с высоким капотом, который производил впечатление мощного двигателя, она выглядела очень добротной.
Особенно понравились всем фары и толстые выхлопные трубы — совсем как у настоящего гоночного автомобиля.
Чарли вспомнил свои колебания, вспомнил, как он поставил было на «Свирели» фары, как они украшали машину и как ему было жалко от них отказываться.
Но ведь он решил в своей машине все подчинить одной цели — быстроходности.
Каждый лишний выступающий предмет — –лишнее сопротивление воздуху, значит, потеря скорости.
Все лишнее должно быть убрано.
А эти фары и труба — к чему они?
— Сто девять с половиной фунтов.
Первая категория, — объявил громко весовщик.
Возле «Скакуна» зашевелились менеджеры Мэрфи, среди которых Чарли узнал рябого Дика.
Внезапно Дик поднял голову и встретился глазами с Чарли.
Густая краска медленно залила щеки, шею, уши Дика.
Он что-то быстро проговорил одному из своих мальчишек и тотчас же быстро отошел в сторону, туда, где кучка гонщиков ожидала результатов взвешивания.
Там рядом с Мак-Магоном младшим и его другом Роем Мэйсоном стоял Мэрфи в настоящем гоночном шлеме и щегольском спортивном костюме.
Вся эта группа сблизила головы и принялась о чем-то горячо шептаться, изредка поглядывая в сторону Чарли.
— А Мэрфи точит на тебя зубы, — сказал Василь, подойдя к другу.
Дядя Пост, собираясь уезжать, тоже дал Чарли, по собственному его выражению, «деловой совет».
— Если попадешь в одну тройку с Мэрфи, старайся не подъезжать к нему слишком близко…
Я тут кое-что про него узнал.
Это парень ненадежный.
Чарли рассеянно кивнул: он смотрел на мать.
Салли собиралась идти вниз, к подножию холма, ближе к финишу.
Оттуда она будет следить за сыном и молить у судьбы победы для него.
— Ну, мальчик, желаю… — начала было она, но тут же суеверно замолчала. — Нет, я ничего не буду тебе желать.
И Салли, крепко стиснув руку сыну, отправилась вниз по склону, туда, где уже волновалась густая толпа болельщиков и зрителей.
Дядя Пост уехал с величайшим сожалением: старику очень хотелось посмотреть на торжество Чарли, который ему еще больше понравился в этот день.
Между тем Василь уже вкатывал на весы «Серебряную свирель». Компания Мэрфи повернулась и во все глаза следила за результатом взвешивания.
— Первая категория, — снова громко объявил весовщик. — Сто два фунта.
После того как все машины были разбиты по категориям, гонщики направились к судейскому столу на жеребьевку.
Внизу, под судейской вышкой, на столе стояли две урны.
Каждый из гонщиков опускал руку в урну и вытаскивал билетик, который ему тут же обменивали на большой, вырезанный из бумаги номер.
Этот номер нужно было наклеить на машину.
В этом заключалась первая часть жеребьевки.
И здесь были свои радости и огорчения: каждый хотел вытащить «счастливый» номер.
— Робинсон, какой номер был у вас в прошлом году? — допытывалась у Чарли кучка младших мальчиков — владельцев малолитражек.
— Я вытащил тогда седьмой, — сказал Чарли улыбаясь. — Как видите, мне с ним повезло.
— Ох, как бы я хотел тоже вытащить седьмой! — вздохнул совсем маленький мальчик в полосатом картузике.
— Чарли, помни: самый счастливый номер — тринадцатый, — шептала в самое ухо друга Нэнси, неизвестно как пробравшаяся к судейскому столу.
Она тихо обратилась к Василю: — Ты отдал Чарли мой талисман — лиловую собачку?
Василь немного смутился.
— Нет еще, — пробормотал он и с явной неохотой полез в карман. — Вот она, твоя собачка.
Отдай ему сама.
Чарли почувствовал в руке небольшой твердый предмет.
Он мельком взглянул: это была стеклянная лиловая собака с бриллиантовыми глазами, смотрящими серьезно и доброжелательно.
— На счастье, — прошептала Нэнси. — Это очень хорошее животное.
— Конечно, талисман — это глупость, — пробормотал торопливо Василь, — но ты все-таки возьми, Чарли, сделай ей удовольствие.
— Твое имя? — спросил Чарли один из судей, готовясь внести в список явившихся гонщиков.
— Чарльз Робинсон, сэр.
Сидевший в центре стола главный судья — белокурый, крепко сбитый человек — поднял голову и, неприязненно усмехнувшись, уставился на Чарли.
— Это ты взял первенство в прошлом году? — продолжал спрашивать помощник, делая отметку в списке.
— Я, сэр, — отвечал Чарли.
Главный судья нагнулся и зашептал что-то помощнику.
Тот, в свою очередь, нахмурился и придирчиво обратился к мальчику:
— Твоя машина отвечает всем требованиям комиссии?
Ты получил разрешение участвовать в гонках?
— Конечно, сэр, — сказал удивленный Чарли.
Однако судья не поверил ему, затребовал паспорт «Свирели» со всеми ее данными и начал придирчиво изучать его.
Чарли не мог прийти в себя от изумления!
Только что такие обязательные, такие любезные, шутившие со всеми гонщиками, судьи вдруг сделались сердитыми и грубо допрашивали его о вещах, вовсе не идущих к делу: где, например, брал он материалы, из которых построена его машина?
Не краденые ли это материалы?
Мельком он уловил несколько слов, сказанных главным судьей, в которых повторялось слово «негр».
— Можешь выводить свой «ящик» на старт, — угрюмо и как бы нехотя сказал ему наконец один из судей, проверив все до мельчайших подробностей.
Придраться было не к чему, и мальчика приходилось волей-неволей допустить к состязаниям.
— Ну, что стоишь и смотришь на урну?
Бери номер и дай место другим! — прикрикнул на Чарли сам главный судья, глядя на него все более неприязненно.
Мальчик опустил руку в урну, машинально взял билет, машинально взглянул на номер — второй.
В голове было ощущение пустоты.
«Может, бросить всё, уйти, не добиваться победы?» — мелькнула малодушная мысль.
Он повернулся, чтобы сказать это Василю, но вместо друга увидел ухмыляющуюся физиономию Мэрфи.
И тотчас же гнев, желание борьбы, желание доказать свою волю, свои способности и выдержку вспыхнули в нем с новой силой.
«Нет, так просто меня не сломаешь!
Мы еще поборемся, ты еще узнаешь, каким может быть негр!»
И Чарли с вызовом посмотрел на соперника.
31. Гонки «Табачных ящиков»
— Внимание!
Внимание!
Тотчас же после окончания соревнований малолитражных машин состоятся гонки машин первой категории.
Всего соревнуются одиннадцать машин.
Состоятся четыре заезда — по три машины в каждом.
Последние две машины будут соревноваться на боковых дорожках.
Радиорупоры кричали во все горло.
Толпа, уже подогретая радиокомментаторами, гудела, волновалась, азартно спорила и азартно заключала пари.
Большинство ставило на прошлогодних конкурентов.
— Смотри, Дональд, опять попадешься, как в прошлом году.
И охота тебе ставить на этого Мэрфи!
Я вот поставил на Робинсона и спокоен: этот меня не подведет.
Поглядел бы ты на его машину — красота! — говорил обливающийся потом толстяк в помятой шляпе своему приятелю — очень угрюмому и нервному субъекту в галстуке бабочкой.
— Принципиально не желай ставить на черномазого, — отозвался тот, сворачивая галстук чуть не к самому уху. — Пускай потеряю, зато на своем.
— Ну и дурень, — хладнокровно констатировал толстяк. — Не все ли равно, на ком наживать деньги — на черном или на белом!
Деньги не пахнут! — захохотал он.
Разговор этот шел у самого барьера, огораживающего шоссе, на котором происходили гонки.
Весь барьер, на всей дистанции, был облеплен взрослыми и ребятами, сбежавшимися и приехавшими не только из города, но и из соседних местечек и ферм.
Все друзья Чарли были уже на месте: Пабло со своей семьей, Квинси с близнецами, которые никак не могли стоять спокойно и ныряли то тут, то там в толпу, ища более удобного местечка.
Квинси стоял рядом с Салли Робинсон и сочувственно посматривал на нее.
Он отлично понимал ее состояние.
— Не волнуйтесь так, мэм, — сказал он ей. — Ваш Чарли не подведет — не такой он парень.
Я это и своим мальчикам каждый день говорю: берите, мол, пример с Робинсона, я буду только доволен.
— Спасибо вам. — Салли благодарно взглянула на него. — У вас тоже отличные ребятки и наши большие друзья…
Нет, я не волнуюсь, мистер Квинси.
— А вот и неправду говоришь, дочка. — Цезарь, незаметно подошедший вместе с Темпи, взял Салли за руку. — Пульс так и прыгает, как говорил наш полковой доктор.
— Ох, Цезарь, вы замечательно выступали, но я очень за вас боюсь, — сказала Салли, живо оборачиваясь к нему. — Я все время смотрела на Большого Босса и дрожала за вас — он сидел волк волком и готов был сожрать, проглотить вас.
— Не проглотит — подавится! — засмеялся Цезарь. — Если бы дело шло об одном негре Цезаре, так его бы давно не было, но, к счастью, нас много и с нами теперь не так-то легко справиться. — И он лукаво подмигнул Квинси.
Немного поодаль от них Мери Смит нетерпеливо спрашивала у Джоя:
— Когда же наконец начнется?
Когда поедет Чарли?
Я прямо не доживу, кажется…
— Доживешь, — хладнокровно отвечал Джой. — Вон, гляди, сейчас начнутся заезды малышей.
Их малолитражки уже на помосте.
Толпа зашумела сильнее, все вытягивали шею и становились на носки, чтобы лучше видеть.
Действительно, на наклонном помосте устанавливали первые малолитражки, которые должны были открывать гонки.
На этом помосте автомобили удерживались особым рычагом, который потом, по сигналу судьи, мгновенно отводился в сторону, давая свободу машинам.
Такое устройство было введено недавно.
Еще года два назад машину каждого гонщика толкал по сигналу менеджер, и она уже по инерции катилась дальше.
Поэтому результат гонок зависел не от ходовых качеств машины, а от силы толчка, которым менеджер отправлял в путь «своего» гонщика.
— На старте малолитражные машины.
Номер первый — Виллиам Хойт, номер второй — Роберт Хансен, номер третий — Поль Годфрей, победитель прошлогодних состязаний малолитражек, — объявил резкий голос радиодиктора.
Раздался выстрел, и маленькие машинки скатились с помоста.
Толпа закричала, замахала руками, подбодряя гонщиков.
Фотографы местных и гренджерских газет выбежали на дорожки и, припав на колени, фотографировали соревнующихся.
Кинооператоры крутили ручки своих аппаратов, радиодиктор комментировал каждый участок гонок, пройденный машинами.
Наши друзья, несмотря на то что машины малышей интересовали их значительно меньше, все же азартно следили за состязанием и изо всех сил старались сохранить свои «выгодные» места.
— Я буду пока молиться за Чарли…
Я буду молиться, не мешайте мне. — Мери Смит закрыла глаза.
Джой Беннет расхохотался:
— Что ж, ты так и будешь стоять с закрытыми глазами?
Как же ты увидишь гонки?
Мери Смит открыла глаза.
— Правда.
Я об этом и не подумала, — сказала она грустно. — Ну хорошо, я попробую молиться с открытыми глазами, только ты, уж пожалуйста, не смейся надо мной.
Но Беннету в этот момент было не до смеха: какой-то человек совершенно заслонил от него своей спиной всю дистанцию.
Надо было во что бы то ни стало пробиться снова вперед.
И Джой начал изо всей силы действовать плечами и локтями.
Наверху, у самого помоста, собралась группа гонщиков постарше, ожидавшая своего заезда.
Тут были и Чарли с Василем.
Мальчики разговаривали с двумя подошедшими к ним джентльменами — мистером Ричардсоном и доктором Рендалем.
В такую ответственную минуту учитель не мог оставить своего любимца без напутствия.
Полтора часа назад, сидя в театре, Ричи и его друг-доктор поняли, какое страшное разочарование должен был пережить Чарльз Робинсон, не услышав имени отца среди тех, кто погиб за родину.
И учитель тут же решил непременно отыскать мальчика на старте и обласкать его, показать ему, что друзья о нем думают.
Теперь он и доктор наперебой старались ободрить Чарли.
— Хотелось бы мне сейчас быть на твоем месте, Чарльз, — говорил Ричи. — Бывало, в колледже перед спортивными состязаниями я чувствовал себя, как солдат перед атакой.
Я всегда был уверен в победе, и это помогало мне действительно побеждать.
Как-нибудь ты придешь ко мне, и я покажу тебе все мои спортивные трофеи: жетоны, кубки, дипломы…
— Как странно, сэр, ведь вы никогда не говорили нам об этом…
Правда, Василь? — Чарли повернулся к другу, который молча кивнул, не сводя синих глаз с учителя. — А мы думали, что вы любите одни книги и никогда не увлекались спортом.
— О, мистер Ричардсон — знаменитый чемпион, мальчики, — вмешался, смеясь, доктор. — Пусть он расскажет вам про свой матч с советскими моряками.
Ричи с шутливым возмущением замахнулся на Рендаля:
— Опять?
Вы же обещали, док, больше не дразнить меня! — Он обратился к мальчикам: — Я неосторожно рассказал мистеру Рендалю, как во время войны мы встретились с советскими моряками на водном поло.
Я был вратарем, и матч получился вничью, но в этот день я наглотался столько воды, что с тех пор никогда не страдаю от жажды.
И вот док не переставая дразнит меня этим матчем.
Мальчики смеялись.
Ричи взглянул на часы:
— Пора занимать места на трибунах.
Скоро ваш заезд.
Ну, Чарльз, желаю победы! — И он крепко, по-мужски, тряхнул руку Чарли.
— Гляди, гляди, Ричи опять лижется со своим чернокожим любимчиком! — Фэйни, стоявший в толпе зрителей неподалеку от помоста, подтолкнул Роя. — И доктор Рендаль тоже…
Гляди, руку ему жмут!
— Не теряй из виду эту парочку, — сказал Рой, хмуря тонкие брови. —
abu
Мне ваш Ричи давно подозрителен.
Готов поставить всю будущую получку, что он самый настоящий коммунист.
— Что ты говоришь! — оживился Фэйни. — Поставишь всю получку?
Гм… — Фэйни с сомнением взглянул еще раз на учителя. — Я бы держал с тобой пари, да уж больно ненадежен Ричи.
А вдруг он и вправду коммунист?..
Нет, уж не буду с тобой спорить…
По-моему, и док тоже красный…
За ними надо понаблюдать.
abu
abu
Вдруг он снова встрепенулся и толкнул приятеля:
— Рой, она тоже пришла!
И туда же — к черномазому!
— Кто «она»?
Рой оглянулся и тотчас же увидел Пат Причард, которая стояла возле Чарли и что-то говорила ему.
Королева Весны была уже без короны.
Видно, ей пришлось быстро бежать, чтобы ускользнуть от всевидящего ока матери.
Ее медные локоны были спутаны и небрежно рассыпались по плечам, бледное лицо раскраснелось.
Она часто-часто дышала и говорила чуть задыхаясь, будто и сама не знала, что скажет в следующую минуту.
— Вот…
Чарли… я пришла…
Только клюшку… клюшку не успела захватить.
Она… дома осталась… клюшка.
Но я принесу ее тебе, непременно принесу…
— Это неважно. — Чарли не поднимал глаз. — Сейчас наш заезд.
— Да, я знаю. — Пат чертила носком туфли по земле. — Чарли, так ты больше не сердишься на меня?
Я буду о тебе думать, когда ты поедешь.
Она подняла голову.
На Чарли смотрели светлые уклончивые глаза, окаймленные длинными ресницами.
Сама королева выпрашивала прощение у него, у черного мальчишки, которого все готовы презирать!
— Дай руку, — сказал Чарли. — Ну вот, Пат, теперь все в порядке.
Василь с неодобрением следил за этой сценой.
Нет, он не доверял королеве, он верил только одной девочке, которая стояла где-то там, в толпе, и, наверно, бормотала, чудачка, какие-нибудь заклинания, которые должны принести их другу победу.
— Пора садиться в машину, Чарльз. — Василь держался со всей официальностью настоящего менеджера.
Чарли еще раз кивнул королеве и направился к старту.
Снизу морским прибоем поднимались рукоплескания, слышались веселые крики: это приветствовали победителя малолитражных гонок Поля Годфрея, того самого малыша в полосатом картузике, который спрашивал у Чарли, какой «счастливый» номер выпал ему в прошлом году.
— Начинаем соревнование машин первой категории! — объявил диктор. — Внимание!
В первом заезде участвуют три машины.
Номер первый — Лейстер Скалли, автомобиль «Ласточка».
Номер второй — Чарльз Робинсон, автомобиль «Серебряная свирель».
Чарльз Робинсон, леди и джентльмены, является победителем прошлогодних гонок «табачных ящиков».
И, наконец, третьим номером идет машина Питера Мэрфи — «Скакун».
Внимание!
Сейчас будет дан сигнал старта!
— Кто такой этот Лейстер Скалли?
Ты его знаешь?
Нет?
Откуда он взялся? — торопливо расспрашивали друг друга «свирелисты», с беспокойством поглядывая на помост, где уже выстроились три машины.
Никто не знал Лейстера Скалли, но тут у барьера появился взъерошенный, но очень довольный своим новым наблюдательным пунктом Джой Беннет.
— Это один парнишка из Верхнего города, — сообщил он. — Так, маменькин сынок.
И аппарат у него не из важных, я видел…
Чарльзу не приходится бояться, даю слово.
Между тем на старте ждали только сигнала.
Возле гонщиков теснились теперь одни только менеджеры, давая последние указания.
Менеджером Лейстера Скалли был его собственный папа — высокий, представительный джентльмен профессорского вида.
В эти последние секунды он старался вдохнуть хоть немного энергии в своего вялого на вид мальчика.
Машина Лейстера — небольшой легкий автомобиль мышиного цвета — выглядела довольно жалкой рядом со «Свирелью» и «Скакуном».
Лейстер завистливо поглядывал на конкурентов и, видимо, все более и более терял надежду на победу.
— Помни: мы все ставим на тебя, Лейстер.
И мама, и я, и тетя Аннабель — мы все поставили много долларов на твою машину, — говорил ему отец. — Не забывай об этом, дитя мое.
— Не забуду, папа, — пропищал из машины Лейстер, возясь со шлемом.
Мэрфи с сиденья своего «Скакуна» высокомерно поглядывал на окружающих.
Его менеджер — Дик — что-то оживленно нашептывал ему, и Мэрфи время от времени кивал, косясь в сторону Чарли, спокойно сидевшего в своей машине.
Снова раздался пистолетный выстрел. Опора опустилась, и освобожденные машины одновременно скользнули на полотно шоссе.
Все сильнее набирая скорость, они покатились вниз по холму Надежды, окаймленному по обеим сторонам густым барьером зрителей и болельщиков.
— Пошли!
Пошли! — заколыхалась, забурлила толпа. — Давай, давай!
— Не надо!
Погодите!
Чарли, Чарли, вернись! — раздался отчаянный вопль.
Но он тотчас же потонул в общем крике болельщиков, старавшихся подогреть своих любимцев.
Все взгляды были устремлены на три движущиеся точки.
И, когда к опустевшему помосту вырвалась вся измятая, растрепанная девочка с апельсиновыми кудряшками, она нашла там только меланхолического метельщика, который собирал в кучу билеты, конфетные обертки и разный мусор.
Все, кто не находился на трибунах, устремились вниз, к финишу, чтобы увидеть самый интересный момент гонок.
— Поздно! — простонала девочка. — Опоздала! — И она уселась прямо на землю, не обращая внимания на кучи мусора. — Что теперь будет?
Что будет?
— Может, ничего еще и не случится.
Может, обойдется.
Над девочкой склонился молодой мулат в индейских, вышитых бисером мокасинах — все, что осталось у Джона Майнарда от его великолепного костюма индейского вождя.
Где он позабыл свой величественный головной убор, трубку и пояс, он и сам не знал в этот утомительный и тревожный день.
Да и не до того ему сейчас было!
Он тронул Кэт за плечо:
— Не огорчайся так.
Ведь ты не виновата, ты старалась поспеть вовремя, я знаю.
— Да, да, я так старалась, я так спешила! — Кэт закрыла лицо руками, и слезы заструились у нее между пальцами. — Мама сидела надо мной, как ча… часовой. — Она окончательно расплакалась.
— Пойдем вниз.
В случае чего, мы побежим к нему на помощь, — сказал Джон и тихонько потянул девочку за собой.
Кэт послушно встала, и они побежали вниз, туда, откуда глухо, приливами, доносились смутные крики:
— Да-вай!
Ско-рей!
Ско-рей!
А в это время тот, кто был причиной всех этих тревог, и не подозревал о грозящей ему опасности.
Он видел перед собой только одну цель — белый шнурок финиша, которого надо достигнуть.
Едва машина его получила свободу и пришла в движение, Чарли, чтобы разогнать ее, начал раскачиваться на сиденье, как на качелях.
Мэрфи и Лейстер прибегли к тому же способу.
На первом отрезке пути все три машины шли вровень.
Затем вперед начала постепенно выдвигаться машина Лейстера.
Несмотря на то что Чарли знал: автомобиль Лейстера легче и поэтому быстрее разгоняется, смотреть на это было неприятно, и мальчик начал невольно волноваться.
«Чепуха!
Не надо об этом думать.
Надо думать только о дороге», — говорил себе Чарли.
Все быстрее и быстрее идет автомобиль.
Чарли перестает раскачиваться и опускается как можно ниже на сиденье: надо уменьшить лобовое сопротивление.
Теперь, когда его глаза на одном уровне с капотом «Свирели», Чарли уже не может следить за дорогой перед собой, да это и не нужно.
Сквозь руль он ясно видит уходящую вниз среднюю дорожку, похожую на рельсы из-за окаймляющих ее белых линий, толпу на обочинах и там, дальше, заветную арку финиша.
Втянуть голову в плечи, сжаться еще больше!
Все внимание — вперед!
«Она сказала, что будет думать.
Она, наверно, где-нибудь здесь.
Стоит, смотрит, может быть, тоже волнуется…»
Ура, отстал Мэрфи!
Чарли не может обернуться, но, по его расчетам, Мэрфи находится метрах в десяти позади.
Он косится вправо: кажется, и Лейстер начинает отставать.
Ветер слегка посвистывает в ушах.
«Километров тридцать в час», — быстро отмечает про себя мальчик.
Пневматические шины легко несут «Свирель», делают незаметными мелкие камешки и выбоины.
«О милая, дорогая, еще, еще прибавь ходу!» — тихонько бормочет Чарли.
И, точно услышав его мольбу, «Свирель» все ускоряет ход.
Держать дорогу, не вилять — вот в чем теперь главная задача.
А ветер уже свистит в ушах, и Чарли мельком отмечает, что машина идет со скоростью сорока километров в час.
— Да-вай!
И-ди!
Ско-рей! — доносит ветер крики зрителей.
«Молодец, моя "Свирелька", молодец!» — с нежностью шепчет Чарли.
Лицо его горит от ветра, губы пересохли.
Уже ближе, ближе арка, можно разглядеть даже белый шнурок.
Лейстера не видно.
Значит, победитель он — Чарли!
Нет, нет, еще рано думать об этом, еще далеко лента финиша!
Резкий толчок в переднее колесо.
Дернулся руль.
Черт, камень!
Не могли очистить как следует дорожку!
Но что же это?
Машина, вильнувшая от толчка, не хочет вернуться к бровке.
Чарли напрасно вертит руль влево: «Свирель» продолжает забирать в правую сторону.
Спокойно, спокойно, только не волноваться.
Потеряно управление?
Потеряно управление?!
«Свирель» неотвратимо приближается к белой черте.
— Эй, парень, куда ты!
Куда лезешь!
Езжай по своей! — слышит Чарли.
Это ему кричат, даже грозят кулаками.
Там еще ничего не понимают.
Ох, как пересохли губы, как хочется пить!
Чарли все крепче вцепляется в руль.
«Свирель» уже пересекла белую черту и теперь несется по правой дорожке впереди первого номера, на котором сидит ни жив ни мертв от страха Лейстер Скалли.
Он тоже ничего не понимает, но смертельно боится и уже кричит и вопит, чтобы его услышали и выручили.
Чарли не слышит этого вопля, ветер свистит со всей силой в его ушах.
Спокойно, спокойно, только не волноваться!
— Мальчик!..
Мальчик мой!..
Кто это поднимает темные руки?
Кто понял там, в толпе, что мальчику грозит смертельная опасность?
Спокойно, спокойно, спо…
На всем ходу «Свирель» врезается в гранитный барьер шоссе, отскакивает от него и опрокидывается вверх колесами.
Точно снаряд, пущенный из орудия, вылетает из нее гонщик и распластывается на асфальте.
Маленький Лейстер старается изо всех сил повернуть свою «Ласточку» влево, но его правое колесо задевает опрокинутую машину, и колесо это мгновенно отваливается.
«Ласточка» чертит по асфальту широкую дугу и, почти уже остановившись, начинает вдруг медленно заваливаться набок.
И так же медленно, словно раздумывая, из нее выпадает Лейстер Скалли.
Истошно воет сирена санитарной машины.
Застывшие было, словно в столбняке, люди теперь прыгают через барьер и мчатся к месту аварии.
Одними из первых на шоссе оказываются темнокожая женщина и синеглазый менеджер Чарли.
— Ничего, вы не бойтесь, это ничего.
Он жив, мэм, уверяю вас, он жив, — бормочет Василь, и неизвестно, кого хочет он успокоить — мать друга или самого себя.
— Лейстер!
Лейстер! — взывает высокий джентльмен, потеряв на бегу золотые очки.
За ним по пятам бежит кудрявая девочка с орехово-смуглым, а теперь серым от ужаса лицом.
— Неужели моя собачка не сохранила его? — бормочет она и торопит вторую девочку: — Скорей, скорей!
Может, мы еще спасем его!
Но эта вторая вдруг останавливается, откидывает со лба медные пряди и говорит жалобно и решительно:
— О нет, Нэнси, я не могу идти туда…
Нет, не тащи меня…
Я… я боюсь крови…
А там будет кровь, я знаю…
32. Опять записная книжка
С тех пор как мы заглядывали в эту книжку, она еще больше истрепалась и распухла от разных записей и вкладок.
И на этот раз в ней лежит какая-то бумажка, сложенная вчетверо, которую нам очень хочется развернуть.
«Заключение экспертной комиссии по делу об аварии, имевшей место на гонках "табачных ящиков" в городе Стон-Пойнте …мая …года…» Сухое, казенное заглавие.
Однако мы все-таки продолжим наше чтение, не так ли?
«Результаты экспертизы:
«Осмотр самодельного автомобиля первой категории участника гонок Робинсона Ч., представившего свою машину под названием "Серебряная свирель" и потерпевшего на ней аварию, показал, что левая рулевая тяга означенного автомобиля оборвана.
Это и послужило непосредственной причиной того, что машина, вопреки усилиям гонщика выровнять ее, резко пошла вправо и в результате налетела на гранитный барьер.
Обследование рулевой тяги, проведенное мной, старшим; инспектором Э. Л. Доусоном, и мной, членом жюри А. Конли, не дало никаких новых показателей, несмотря на утверждение менеджера пострадавшего гонщика Робинсона школьника В. Гирича, что тяга якобы надрезана каким-то острым орудием, скорее всего бритвой.
По настоянию того же упомянутого В. Гирича, были вызваны и опрошены другие гонщики и их менеджеры, но никаких свидетельств, подтверждающих наличие злого умысла с чьей-либо стороны, они не дали.
Таким образом, остается предположить, что бечева тяги перетерлась во время следования на старт, причем обрыв тяги последовал при спуске с холма Надежды.
Экспертиза окончательная и может быть повторена только по настоянию главной судейской коллегии.
Подписали.
Старший инспектор Э. Л. Доусон.
Член жюри А. Конли»…»
Поперек этого листка размашистым энергичным почерком выведено:
«Конли, все это чепуха и очередные негритянские выдумки.
Нечего устраивать поиски каких-то диверсий.
Мальчишка просто не умел держать дорогу и потому опрокинулся.
Главный судья Парк Бийл».
На бумаге стояла официальная печать городского управления.
В записной книжке шло несколько страниц, исписанных рукой ее владельца и испещренных многими помарками, как будто писавший очень волновался или торопился.
«Они были точно глухие и слепые.
Мы им показывали тягу, один конец которой разлохматился, а на другом всякому был виден свежий срез, но они как будто не хотели ничего этого видеть и сказали, что нам все это чудится.
Потом и я, и Беннет, и Джон Майнард, и Пабло Де-Минго начали говорить, что нужно спросить тех, кто участвовал в заезде, а также их менеджеров.
Они на это согласились, только видно было, что им очень неохота и скучно возиться со всем этим.
Когда пришли Мэрфи и Дик, даже слепой мог увидеть по их лицам, что дело нечисто.
Но инспекторы и тут ничего не увидели, и когда эти парни сказали, что знать ничего не знают, их отпустили.
Тогда мы решили, что будем действовать сами.
Мы собрали ребят Восточной окраины и рассказали им все дело.
Некоторые слышали, а многие даже были на гонках и видели, как разбился Чарли.
Но никто не мог нам сказать ничего, что бы нас интересовало.
И когда мы уже совсем потеряли надежду, вдруг пришла к нам в дом Темпи, жена Цезаря, со своим вторым мальчиком, которого зовут Аллан.
Оказывается, Аллан постоянно торчит возле пустыря, строит там у лужи какую-то мельничку или что-то в этом роде.
И вот в день праздника он тоже был там, потому что закапризничал, и Темпи в наказание оставила его дома.
Он и пошел к своей мельничке и там потихоньку ревел и бранил на чем свет стоит своих родных за несправедливость.
А потом видит — какой-то рябой мальчишка шныряет у сарая Робинсонов и что-то разнюхивает.
На Аллана он и внимания не обратил, потому что кто же обращает внимание на такого малыша!
А малыш этот все примечал.
Мальчишка подошел к задней стенке сарая, отодрал доски и полез внутрь.
Аллан хотел было закричать: «Держите вора!» — но сообразил вовремя, что дома одни куры и собаки, и ему не поздоровится, если он поднимет крик.
Он и предпочел молчать.
Мальчишка пробыл в сарае совсем недолго, а когда вылез, тихонько свистнул.
И тотчас же кто-то за углом тоже засвистел.
Аллан хотел было рассказать об этом дома, но его мать и отец вернулись поздно, ему сразу дали конфету и яблоко, и он так этим занялся, что совсем обо всем позабыл.
А вчера, когда Темпи опять рассердилась на него за что-то и нашлепала его, он вдруг все и вспомнил.
Тогда Цезарь сказал, чтобы она сейчас же вела его к нам и чтобы мы потом шли к главному судье, которого зовут Парк Бийл.
Пусть он вызовет рябого Дика, и пусть Аллан скажет, тот ли это мальчишка, который был в сарае в день праздника.
Я позвал Джоя, и Мери, и Нэнси, и Джона, мы дали Аллану большое яблоко и сказали, что дадим ему много яблок и сластей, если он расскажет все, что говорил нам, одному белому дяде.
Аллан совсем ничего не боялся и сказал, что, конечно, он расскажет.
Тогда мы все пошли в банк, где этот Бийл, оказывается, директор.
Нас к нему не пустили, и мы ждали его на улице очень долго.
Потом, когда он вышел, мы подошли к нему и стали ему все это дело рассказывать.
Мы велели Аллану рассказать все, что он видел в день гонок, но он очень устал стоять так долго на улице и ждать, и потому начал что-то путать и говорить непонятное.
Мистер Парк Бийл краснел и краснел, и мы старались на него не смотреть.
Как только он услышал, что дело идет о Робинсоне и об аварии на гонках, он очень рассердился и велел Аллану замолчать.
«Вы что, — спрашивает, — пришли сюда просто отнимать у меня время, ребята?
И это ваш "свидетель"!
Вы что, смеетесь, что ли?
Да кто же примет всерьез показания негритенка, который еще "папа-мама" не научился выговаривать как следует!
Ваш Робинсон сам виноват в аварии, и мы еще в этом деле разберемся и привлечем его за то, что он подвел другого гонщика и чуть его не искалечил.
Идите-ка вы, ребята, отсюда и благодарите бога, что у меня мягкий характер, а то пришлось бы вам познакомиться с моим швейцаром».
И еще он сказал, что эта история действует ему на нервы и он настоятельно просит больше его не беспокоить.
Потом он сел в автомобиль и уехал, а мы остались на улице.
Аллан совсем расхныкался и не хотел ни конфет, ни яблок, а только просился домой, к маме.
И я понес его на спине, потому что он очень устал.
У нас дома я рассказал обо всем отцу, а он даже нисколько не удивился и сказал, что так оно и бывает в тех странах, где справедливость существует только для богатых.
Отец последнее время повеселел, все что-то бормочет себе под нос.
Вчера вдруг показывает мне фотографию какого-то красивого дома, похожего на дворец.
Под фотографией подписано: «Университет в г.
Ужгороде Закарпатской Украины».
Спрашивает меня:
— Хотел бы ты, сынку, учиться в том университете?
Я рассердился:
— Ну что ты спрашиваешь!
Знаешь ведь, что университеты не для нас с тобой.
А он вдруг смеется:
— А вот и брешешь, сынку мий!
Тот университет для нас и для всех простых людин.
Вот возьмем мы с тобой, сынку, да и махнем туда, на родину…
Я так и вцепился в него.
Но он ничего больше не стал говорить, только подмигивал да усмехался.
Каждый день мы ходим в больницу — узнавать о здоровье Чарли.
К нему еще никого не пускают, но говорят, что он уже начал открывать глаза.
Раньше думали, что он умрет, потому что была разбита голова.
А потом врачи сказали, что нужно долго лежать: у Чарли сотрясение мозга.
Наверно, ему очень повредило, когда мы с ним ездили по городу.
Мы ездили очень долго, и миссис Робинсон просила останавливаться возле каждой больницы и сама выходила просить, чтобы приняли ее сына.
Но у некоторых больниц не было отделения для цветных, а в «белое» отделение ни за что не хотели принять негра.
А в других больницах цветные отделения были уж давно переполнены и не было ни одного места.
Так мы ездили и ездили, и Чарли стонал, а его мать все молчала и только ломала руки, и я очень боялся, что Чарли вот так, в машине, умрет.
Наконец мы нашли маленькую больницу на Восточной окраине, к нам вышла сестра и сказала, что можно принять больного, но нужно внести деньги вперед, а то все эти больные из Горчичного Рая норовят лечиться на даровщинку, а потом удрать из больницы, не заплатив ни цента.
У миссис Робинсон не было с собой денег, и я побежал домой.
Мистер Ричардсон и мистер Квинси приехали прямо с гонок и вместе с моим отцом побежали в больницу, заплатили деньги и помогли внести Чарли.
Мистер Квинси был ужасно сердитый, накричал на сестру в халате и сказал, что обо всем напишет в газету.
На следующий день он и правда пошел к редактору по имени Клиффорд Уорвик.
Это тот самый джентльмен, который на празднике читал список погибших на войне стон-пойнтцев.
Он сказал Квинси, что больница была вполне права, потому что никто никого не обязан лечить даром.
Пускай, мол, Квинси не чудит, а занимается лучше своими собственными делами.
abu
abu
Э. Г. тоже ходит со мной в больницу.
Горилла опять поставил ей «эф» по математике и сказал, что вопрос о ней будет обсуждаться на педагогическом совете.
А Джону Майнарду он поставил «эй», и, когда мы пристали к Джону, откуда такая милость, он признался, что его отец послал Горилле корзину виски «Белая лошадь».
Э. Г. стала прямо как щепка, говорит, что ей все надоело, что она хочет бросать школу и поступать в прислуги или в танцовщицы.
— А как же твои стихи? — спросил я ее. — Ведь ты хотела стать поэтессой.
Она только рукой махнула.
Когда Э. Г. узнала, что лиловая собачка разбилась и не спасла Чарли, она заплакала и сказала, что теперь ничему в жизни не станет верить.
Уехать бы нам всем на Карпаты!
Там, верно, и Э. Г. смогла бы поступить в университет.
Лейстеру Скалли ничего не сделалось, он только немного ушиб руку.
А его отец бегает по городу и всем твердит, будто негритянский мальчишка чуть было не погубил его сына — подставил ему свою машину на гонках и сделал это нарочно, только в это дело вмешался бог и все повернул по-своему и наказал негодного.
И все кумушки в городе ахают и ужасаются, какие разбойники эти черные.
Про Мэрфи ходят слухи, что его, как победителя гонок, посылают на всеамериканские состязания самодельных автомобилей.
Он не показывается, говорят — что-то реконструирует в своем «Скакуне», а я думаю — просто трусит, что мы с ним расправимся за Чарли.
Дика тоже не видать, хотя я несколько раз дежурил возле его дома, чтобы поговорить с ним как надо.
«Свирель» стоит теперь у нас во дворе.
Она совсем разбитая, и я не знаю, как за нее взяться.
Мне очень хотелось бы к выздоровлению Чарли все исправить, чтобы он не увидел ее такой изуродованной.
Но я не уверен, обрадует ли это его.
Мак-Магон и его ребята заправляют теперь всем в классе и хвалятся, что навсегда выжили Робинсона.
Но это только до поры до времени.
Пусть только поправится Чарли, мы им покажем!
Вчера видел, как Пат вышла из школы с Мэйсоном, и он нес ее рабочую корзинку.
Видно, она совсем переметнулась к мак-магоновцам.
Так я и знал!
Чарли был просто дурак, что верил ей, считал ее порядочной и говорил, что она совсем не похожа на остальных девчонок.
В больницу Патриция ни разу не приходила, и Э. Г. уверяет, что она боится крови.
А по-моему, она просто кисейная мисс, и эгоистка, и хозяйская подлипала.
Хоть здесь, в книжке, отвести хорошенько душу!
Сегодня в «Стон-пойнтовских новостях» крошечная заметка, что приезжает негритянский певец Джемс Робинсон, который перед отъездом в Европу, возможно, даст в городе несколько концертов.
Когда Ричи прочел эту заметку, он начал хохотать и позвал отца, чтобы отец вместе с ним повеселился.
— Смотрите, — сказал он, — они так боятся, чтобы негр не стал по их милости популярным, что всячески стараются замять, смазать его приезд.
У Джемса Робинсона мировая слава, а родной город его не признает.
Ну, надо думать, Джим не очень-то будет страдать от такого невнимания!
И Ричи и отец очень радуются приезду Робинсона.
— Наконец-то приедет человек, который скажет нам всю правду, — сказал Ричи. — Робинсон всегда был нашим другом, он умеет зорко смотреть и видеть.
Наверно, Робинсон остановится, как всегда, у своих — ведь он родной дядя Чарли.
Интересно, что-то он привезет в подарок Чарли на этот раз!
Он всегда привозил что-нибудь техническое».
33. Знаменитый певец
— И ты бывал в домах у белых?
— Конечно.
И очень часто.
— И они сидели с тобой за одним столом и говорили с тобой, передавали тебе кушанья и угощали тебя?
— Да, да!
И я встретил там моего старого друга Неда Бэрроуза.
Он ученый-геолог, читает лекции студентам и ездит в экспедиции со своими слушателями.
— Нет, дядя Джим, тут что-то не так.
Или ты все это выдумал для моего утешения, или они тебя там морочили…
Нет, никогда я этому не поверю…
— Ну ладно, мальчик, довольно болтать, тебе это еще вредно.
Вон твоя мать уже смотрит на меня, как тигрица, за то, что я тебя волную и веду слишком серьезные разговоры.
И Джим Робинсон ласково, легко, как женщина, коснулся забинтованной головы племянника.
Много дней и ночей провел мальчик в больнице, неподвижный, бессловесный.
Он почти не ел и не отвечал на вопросы врачей.
Был в забытьи, бредил.
Тупая, ноющая боль била в голову…
То дядя Пост трубил в свой позеленевший рожок.
То виделся пологий склон холма Надежды, который движется, движется, как большая река, и течет асфальтовой лентой куда-то в бесконечность.
А то вдруг появлялось лицо матери, все залитое слезами, застывшее в горькой гримасе.
— Мама, ма, не плачь, я здесь, я буду вместо папы… — бормотал Чарли, которому казалось, что мать снова оплакивает отца.
После, когда вернулось сознание и отступила боль, Чарли сделался вдруг вялым, скучным.
Его теперь ничто не интересовало: ни школьные и домашние новости, которые рассказывала мать, ни сласти, те немудрящие сласти бедняков, которые посылали ему Василь, Джой и Нэнси.
О гонках и об аварии он говорил совершенно равнодушно, как о чем-то случившемся с посторонним, и мать, вначале боявшаяся затрагивать эту тему, теперь стала тревожиться и старалась всеми силами расшевелить сына.
Но даже известие, что Мэрфи посылают на всеамериканские гонки, которое со всякими предосторожностями сообщил ему Василь, казалось, не заинтересовало мальчика.
Непосредственная опасность миновала, и можно было взять Чарли домой, тем более что лечение в больнице было не по средствам Салли.
И так уж плату за лечение третью неделю вносили за нее мистер Ричардсон и, как она подозревала, доктор Рендаль.
Доктор Рендаль несколько раз навещал и осматривал Чарли в больнице, и Салли чувствовала, что он — настоящий друг, такой же, как мистер Ричардсон.
Именно доктор Рендаль объявил ей, что мальчик вне опасности и можно выписать его домой.
А тут вдруг — телеграмма от Джима с известием о приезде!
Когда Салли пришла в этот день в больницу, Чарли был скучен и неразговорчив, как обычно в последнее время: тусклые глаза, тусклый голос.
— Мальчик, завтра приезжает наш дядя Джим, — сказала, ни на что не надеясь, бедная мать.
Вы знаете сказку о мертвом рыцаре, которого сбрызнули живой водой?
Вот таким ожившим рыцарем сделался Чарли, услышав новость, принесенную матерью.
Он точно преобразился: лицо разгорелось, глаза стали осмысленными, блестящими.
Голос дрожал от радости, когда он принялся тормошить мать:
— Завтра?
Неужели завтра я его увижу?
Он придет ко мне?
— Да, он за тобой приедет, и мы увезем тебя домой, — говорила Салли.
И вот только вчера его привез домой дядя Джим, тот самый Джим, который теперь, после матери, был для Чарли самым дорогим человеком на земле.
И Чарли, осунувшийся, с сухим, побелевшим ртом и все еще забинтованной головой, не мог наговориться досыта, досыта наглядеться на своего любимца.
Уже рассказано о школе, о дактилоскопировании, о том, как он, Чарли, отказался и подговорил других ребят, как началась травля цветных школьников.
И о перевыборах и о празднике рассказал Чарли — тихо-тихо, чтобы не слышала мать.
Дядя Джим должен все узнать.
Он все поймет как надо.
И Чарли горячим шепотом рассказывает, как читался список погибших на войне и как забыли негров, отдавших свою жизнь за родину.
Наконец-то мальчик может открыть всего себя, всю накопившуюся боль оскорбленного человеческого достоинства, все мелкие уколы и ранения, которые наносят ему за то, что он родился черным.
Дядя Джим узнает, как выгнал Парк Бийл друзей Чарли только потому, что они хотели доказать подлый поступок белых мальчишек.
Мальчик рассказывает о своих главных врагах: Мак-Магоне и Мэйсоне, о Мэрфи, который, добившись поражения Чарли, поедет вместо него на всеамериканские гонки.
Дядя Джим не повторяет поминутно: «Не волнуйся, Чарли», или: «Избегай думать об этом», или: «Тебе вредят такие разговоры».
Джим слушает молча, не прерывая Чарли и ничем не выдавая своих чувств.
Он курит, зажигая одну сигарету о другую, и комната окутана голубым облаком дыма.
Вот он стоит, «черный Карузо», высокий, чуть сутулый, и смотрит на забинтованного мальчика.
О знаменитом певце пишут все газеты мира.
Пластинки с записями его голоса стоят дороже других пластинок.
Радиостудии наперебой приглашают его выступать.
Самые прославленные концертные залы Вселенной гордятся его выступлениями.
Но на его родине ни одна белая женщина не показалась бы с ним в театре или на улице, ни один богатый белый джентльмен не ввел бы его в свой дом, а пожать ему руку в публичном месте считалось бы либерализмом и вызовом общественному мнению.
Может быть, поэтому в глазах Джима Робинсона всегда было ироническое выражение, а рот приобрел ту жестковатую складку, какая бывает у людей, много испытавших на своем веку.
Из-за сильно пробивающейся седины волосы его были цвета соли с перцем; он редко улыбался, а в его длинных, висящих вдоль тела руках и опущенных плечах чувствовалась усталость.
Как будто этот знаменитый негр-певец вобрал в себя всю печаль своего народа.
Слава не испортила его.
Он еще хорошо помнил то время, когда работал простым пильщиком на лесопильных заводах в бухте Одри.
Он и тогда пел так, что люди после работы оставались еще часок-другой послушать его песни и негритянские гимны.
Оба они с братом Тэдом родились в семье портного-негра в маленькой деревушке, но судьба повела их разными путями.
Быть бы и Джиму до смерти простым пильщиком, если бы не надоумил его один рабочий-поляк уехать в Европу.
Он и поехал простым матросом и пел в портовых кабачках в Марселе, пока его не услышал какой-то музыкант.
Музыкант увлекся мыслью, что он отшлифует этот «черный алмаз» и придаст ему небывалый блеск.
Он начал учить Джима Робинсона и вскоре выпустил его уже в кабачке сортом повыше.
И так, поднимаясь со ступеньки на ступеньку, Джим сделался тем, чем он был сейчас, — человеком с магическим голосом, который был знаком всему миру.
Когда родители — простые, ничем не примечательные негры-бедняки — умерли, дом Тэда стал для Джима Робинсона его настоящей семьей.
Сам он был одинок.
Ходили слухи, что некогда, приехав в Филадельфию на концерт, он влюбился в девушку-американку из зажиточной семьи и она тоже полюбила его.
Родители, которые скорее предпочли бы видеть свою дочь мертвой, чем замужем за негром, увезли ее куда-то на хлопковые плантации Юга, чтобы там она воочию могла убедиться, какая участь уготована людям с черной кожей.
С тех пор Джим окончательно привязался к семье Тэда, нянчил маленького Чарли, а когда Чарли подрос, всерьез подружился с племянником.
Приезды Джима были праздником для всех обитателей Горчичного Рая.
abu
Отзвук дальних гроз идущей в мире борьбы за справедливость, дыхание больших событий входило с певцом в негритянские лачуги, в жилища белых бедняков.
Через него обитатели Горчичного Рая как бы соприкасались с другими бедняками, которые сражались за будущее.
Под стенами университета в Мадриде он пел для повстанцев, воевавших с фашизмом.
abu
Он дружил с бастующими английскими шахтерами и французскими докерами.
В пекинских мастерских он пел старинные негритянские гимны для китайских рабочих и после шел с ними в их дома и до утра слушал страшные и простые рассказы о прошлой жизни.
Он все знал и понимал — этот усталый, темнолицый человек с иронической усмешкой в глазах.
Однажды, уже после окончания войны, он вернулся в Стон-Пойнт бодрее и оживленнее, чем обычно.
— Я был в России, в Москве, — сказал он Салли и племяннику. —
abu
abu
Я подружился со многими русскими и понял, что это за народ.
В тот раз Джим Робинсон встретился со всеми старыми друзьями.
Он привез с собой много книг и журналов, где рассказывалось о Советском Союзе; привез фотографии, на которых он был снят вместе со своими русскими приятелями.
И все соседи Робинсонов рассматривали тогда эти книги и фотографии.
И дядя Джим рассказывал о том, что он видел в Советском Союзе, а люди верили и не верили — так много было в его рассказах удивительного.
abu
Скоро Джим снова уехал гастролировать в Европу. И после соседи говорили, что какие-то подозрительные молодцы ходили по домам Восточной окраины и расспрашивали о певце.
Но у людей Восточной окраины был большой опыт — они привыкли держать рот на замке.
Так эти молодцы и удалились не солоно хлебавши, а потом их видели в компании сыщика Ньюмена, которого хорошо знали в Горчичном Раю.
abu
abu
abu
Едва услышав, что появился долгожданный Джим, Цезарь сейчас же прибежал в дом друзей.
Ох, как они обрадовались друг другу — он и Джим!
Целых пять минут они стояли и хлопали друг друга по спине и плечам так, что казалось, в комнате выбивают матрацы.
Чарли, лежа в постели, смеялся до слез.
— Все такой же, старина!
И время тебя не берет, скажу не стесняясь! — гремел Цезарь. — Красавец ты, черный Карузо!
— А ты все ковыляешь на своей деревяшке?
Почему до сих пор не приобрел протезы? — набросился на него Джим.
— Думаешь, так легко это сделать?
Для безработных негров не торопятся делать протезы.
Джим Робинсон нахмурился:
— Ни работы, ни денег, ни протезов…
Ну хорошо, мы что-нибудь организуем.
Цезарь замахал левой рукой:
— И думать не смей!
Я ведь тебя знаю.
Ты небось сам сидишь с долларовой бумажкой в кармане!
abu
abu
Тот смущенно пригладил волосы на висках:
— Видишь ли, Цезарь…
— Видим, видим! — вмешалась в разговор Салли. — Цезарь прав: ты только о других заботишься, а о том, чтобы скопить денег на старость, когда у тебя не будет такого великолепного, свежего голоса, ты и не подумал.
Джим загадочно посмотрел на свояченицу.
— Старость? — пробормотал он. — Кто знает, где будет проходить моя старость!
abu
А может, и у нас когда-нибудь станут лелеять старость!
— О, ты всегда был мечтателем, как наш Тэд, — грустно усмехнулась Салли.
abu
abu
abu
— Тсс… Джим, не очень-то мечтай, — сказал Цезарь. — Шпики так и шныряют всюду, скажу не стесняясь.
Вчера я вздумал позвонить из автомата мистеру Ричардсону — смотрю, к стеклянной двери будки уже приклеился чей-то бледный нос.
Ну, я как двинул моей деревяшкой по двери, она распахнулась и — хлоп шпика по носу!
Вот я смеялся, скажу не стесняясь…
Чарли хохотал, откинувшись на подушки.
Однако Джим Робинсон даже не улыбнулся.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Цезарь положил на плечо певца здоровую руку:
— Ох, и ждали же мы тебя, Джим.
Ты один скажешь нам правду.
Неужели опять может разразиться эта проклятая война?! Скажешь, Джим?.. — Он умоляюще заглядывал другу в глаза.
Джим Робинсон неожиданно громко рассмеялся.
— Ну и чудаки! — сказал он. — А все-таки многих из вас пробрала пропаганда!
Кажется, вы чуть было и впрямь не поверили басне, будто Советский Союз хочет войны!
— Нет, нет, мы не поверили! — горячо начал смущенный Цезарь. — Но ты понимаешь, когда целыми днями слышишь одно и то же, люди поневоле начинают задумываться…
Джим Робинсон уселся на кровать племянника и взял его похудевшие руки в свои.
— Достаточно ли ты оправился, чтобы принять гостей? — спросил он. — Слышишь, что болтает этот верзила на деревяшке?
Ведь это срам слушать!
Придется нам позвать кое-какой народ и поговорить о том, что делается на свете.
А то вы тут живете, как бобры в своем водоеме.
— Я завтра встану, дядя Джим. — Чарли порывался подняться. — Ты не думай, что я буду лежать…
Я себя отлично чувствую, я совсем здоров.
Но тут налетела Салли.
Она была непреклонна.
— Будешь лежать до тех пор, пока я не позволю встать, — заявила она твердо. — Люди могут и теперь приходить.
Да вот, кстати, кто-то идет к нам. — Она прислушалась к голосам за дверью.
Это была Маргрет с двумя девочками — Нэнси и Мери.
С того злополучного утра, когда Мери пришла к Нэнси с покаянием, обе девочки очень подружились.
Теперь Мери, родители которой жили в соседнем городе, проводила все свое свободное время у Нэнси и звала ее мать «тетя Маргрет».
Девочки принесли Чарли сирень.
Они еще ничего не знали о приезде Джима Робинсона, слышали только, что их друга перевезли домой.
Не знала о приезде Джима и Маргрет, иначе, наверно, она постаралась бы скрыть свой расстроенный вид и заплаканные глаза.
— Боже милостивый, кого я вижу!..
Джим Робинсон!.. — пробормотала она.
abu
abu
abu
— Здравствуйте, Маргрет, голубушка моя! — Джим Робинсон нежно пожал руку актрисе. — А почему глазки заплаканы?
Что случилось у моей старой приятельницы Маргрет?
— Так, пустяки, — отмахнулась Маргрет, пряча лицо. — Я так рада вам, Джим.
Вы точно луч света в нашей жизни…
Обе девочки во все глаза смотрели на «черного Карузо».
Так вот он — этот знаменитый певец, о котором так восторженно говорил Чарли, а теперь толкует вся Восточная окраина!
В своем волнении они даже забыли о том, что пришли навестить больного, и так и стояли посреди комнаты, держа в руках ветки белой и лиловой сирени.
— А кто эти молодые леди? — обернулся к ним Джим Робинсон. — Впрочем, я догадываюсь: одна из них, верно, ваша дочь, Маргрет, ваша Нэнси, которая умеет и петь, и танцевать, и пишет прелестные стихи, как я слышал.
Подойди ко мне, дочурка, дай на тебя полюбоваться — ведь я знал тебя еще крошкой.
Он привлек к себе смущенную Нэнси и почтительно, как взрослой, пожал ей руку:
— А как зовут твою подругу?
Мери присела:
— Мери Смит, с вашего позволения, сэр.
Джим Робинсон улыбнулся и ей:
— О, как же, знаю, знаю все и о вас, молодая мисс.
О том, как вы назвали со сцены имя автора стихов и как молились за Чарли на гонках. — Он шутливо подмигнул ей. — Как видите, я уже в курсе всех событий.
Мери покраснела чуть не до слез:
— О сэр, это все, наверно, Чарли рассказал!
Чарли такой добрый!..
Он выбрал только хорошее, а о плохом ничего не сказал вам…
А я ведь очень дурная, сэр.
— Не верь ей, дядя Джим. — Чарли совсем свесился с постели. — Она всегда на себя наговаривает.
Пока шел этот разговор, Салли, потихоньку поманив к себе Нэнси, выспрашивала ее, почему у матери заплаканы глаза.
Нэнси попробовала отговориться незнанием, но от Салли нелегко было отделаться.
— Ты, девочка, не виляй, — сказала она, как заправский мальчишка. — Я тебя насквозь вижу.
Говори, что там у вас еще стряслось?
— Выгоняют нас из дома, — нехотя призналась Нэнси, теребя платье. — Мы не уплатили за последнюю треть года, и пришел управляющий Большого Босса и сказал, что это очень кстати, потому что Босс решил очищать Горчичный Рай от лачужек и строить здесь доходные дома.
И чтобы мы по этому случаю убирались вон.
Мама стала его умолять подождать неделю, до получки в театре, а он только твердит: «Складывайте ваши пожитки!
Босс не хочет больше с вами возиться».
— Когда же это кончится? — пробормотала Салли.
Она сделала знак Джиму подойти и передала ему то, что услышала от девочки.
У Салли, как и у других обитателей Горчичного Рая, была безграничная вера в этого человека, она была твердо убеждена, что он может все на свете.
— Ну, разумеется, мы это уладим!..
Маргрет, дорогая, не стоит плакать из-за такой чепухи.
В мире и так довольно слез.
Я сам переговорю с управляющим и все улажу.
Цезарь радостно засмеялся.
— Ну что я вам говорил! — сказал он торжествуя. — Вот и опять он нашел себе подходящие заботы.
Еще парочка таких дел, и Джим будет совершенно счастлив!
— Молчи, несчастная деревяшка! — Джим Робинсон шутливо замахнулся на Цезаря. — Не болтай чепухи!
Маргрет ничего не говорила, но ее глаза были красноречивее всяких слов.
Между тем обе девочки, усевшись на скамеечку возле постели Чарли, возбужденно спрашивали:
— Что он тебе привез, Чарли?
Рассказывай скорее!
— Ух, он привез мне целую кучу вещей! — оживленно начал мальчик. — Во-первых, духовое ружье.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Во-вторых — целый ящик книг.
Полный Джек Лондон, Сеттон-Томпсон, Теккерей…
— Неужели ты все это будешь читать? — Мери с уважением смотрела на мальчика. — У меня никогда бы не хватило терпения.
— Но самая замечательная книга, которую привез дядя Джим, — вот эта. — Чарли потянулся и взял со столика небольшую книжку в сером переплете. — Ее написал один русский писатель.
Дядя Джим еще в прошлый свой приезд рассказывал мне о нем.
Понимаете, девочки, этот человек ослеп и из-за тяжелой болезни не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Он много-много лет провел в постели, лежа пластом, но у него была такая сильная воля и выдержка, что он ни на минуту не отчаивался и не сдавался.
Он лежал и диктовал эту книгу, в которой рассказывал всю свою жизнь.
И жизнь эта была такая сильная и прекрасная, что теперь там, в Советском Союзе, все мальчики и девочки и взрослые люди читают эту книгу и учатся по ней жить.
— А как она называется? — спросила Мери. — Ну-ка, дай ее сюда.
Нэнси опередила ее.
Она взяла книгу из рук Чарли и громко прочла заглавие, напечатанное золотыми буквами:
— «Как закалялась сталь».
34. Ньюмен очень занят
У него едва хватало времени, чтобы побриться.
Он мало спал, плохо ел и стал предельно раздражителен.
Да и как не стать раздражительным и нервным!
Стон-Пойнт, такой тихий, вполне приличный городок с «тринадцатью семействами», аристократической Парк-авеню, пикниками на острове, лужайками для гольфа, несколькими церквами и тем «средним уровнем жизни», которым так все гордятся, вдруг стал беспокойным, непонятным и загадочным.
Мало того: говорили, что в Стон-Пойнте имеется своя организация красных и что он, Ньюмен, должен ежечасно и ежеминутно проявлять бдительность, сообщая заблаговременно о планах бунтовщиков и ведя наблюдение за поведением, связями и даже перепиской некоторых известных людей.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Вот взять хотя бы это поручение с Рендалем.
Ньюмен считал мистера Рендаля вполне свободным от всяких подозрений, а ему закатили головомойку и предложили не умничать, а делать, что велят.
Ну что ж, пожалуйста, он не будет умничать, он согласен строго придерживаться указаний своих хозяев.
В конце концов, он вовсе не обязан защищать репутацию какого-то доктора Рендаля!
К тому же, может, там и правы!
Ведь дружит же доктор с этим учителем Ричардсоном!
За последнее время и доктор Рендаль и учитель Ричардсон повадились навещать того негритенка, который расшиб себе голову на гонках «табачных ящиков».
Жаль, право, что он вовсе не сломал себе шею; какой толк, скажите, от негра, в котором сидит дух непокорства, дерзости и упрямства!
Вон и мистер Бийл говорит, что вся эта история с аварией мальчишки стоила ему нервов: ребята из Горчичного Рая явились к нему и добивались расследования, отчего случилась катастрофа.
Он-то, Ньюмен, отлично помнит, как этот мальчишка не дал ему снять отпечатки своих лап, да еще чуть не всю школу подговорил отказаться от дактилоскопирования.
Из-за этого негритенка Ньюмен получил тогда замечание от начальства.
«С таким пустым делом и то не справились, Ньюмен, — сказал ему тогда эта жирная свинья — майор Симсон. — Не могли уломать кучку ребятишек?
Видно, стареете, Ньюмен!»
И он, Ньюмен, стоял тогда красный и потный от злости и мысленно клялся свести когда-нибудь счеты с проклятым парнем.
А сейчас фамилия Робинсон чуть не каждый день мозолит ему глаза.
С тех пор как приехал этот «черный Карузо» — Джемс Робинсон, в городе только и разговоров, что о нем.
В особняках на Парк-авеню мечтают послушать его песенки, его знаменитый на весь мир голос, а на Восточной окраине, кажется, мечтают услышать от него что-то другое.
Недаром в доме Робинсонов теперь с утра до вечера толпится народ, и не порядочные какие-нибудь, а голь, босяки из Горчичного Рая, цветные и белые.
Ньюмен уже пытался кое-что выведать через одного из своих молодцов, да рабочие стали очень осторожны и держат язык за зубами.
А узнать, зачем приехал «черный Карузо» и что он такое болтает, необходимо.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
…Пыльная улица вела на Восточную окраину.
Май выдался на редкость жаркий.
От нагретого асфальта, от раскаленных стен так и палило.
Ньюмен сдвинул на затылок фетровую шляпу; пот заливал ему глаза, от пиджака, казалось, шел запах паленого сукна.
В такую погоду поехать бы на остров, выкупаться, выпить ледяной содовой с коктейлем, а потом, сидя голышом на берегу, удить рыбу или просто валяться на песке!
abu
Ньюмену сделалось вдруг так жалко себя, что он на минуту даже остановился, прислонился к забору какого-то приличного коттеджа и начал вытирать платком то ли пот, то ли выступившую на глаза влагу.
— Как поживаете, сэр? — Белесый мальчик в скаутской форме, проходя мимо, подобострастно поклонился.
Его товарищ в клетчатых спортивных гольфах и светлой шелковой рубашке кивнул более небрежно.
Сыщик воззрился на мальчиков:
— Как будто где-то встречались, э?
— Как же, как же!
У нас в школе, сэр, — обрадованно сказал белесый. — Вы приходили к нам брать отпечатки наших пальцев. — И для большей наглядности он растопырил всю пятерню.
Сыщик внимательно взглянул на него.
— Кажется, вы были не из тех, кто тогда заартачился? — спросил он. — Вот только не припомню, как зовут тебя и твоего дружка.
— Меня, сэр, зовут Фэниан Мак-Магон, я сын директора школы, которого вы тоже знаете, — тотчас же радостно отрекомендовался белесый. — А это — мой приятель Рой Мэйсон.
Мы оба с удовольствием дали вам отпечатки, сэр.
У нас ведь тогда весь бунт затеял черномазый Робинсон, если вы припоминаете, сэр.
— Ага, помню, — кивнул сыщик. — Отлично помню!
От спички, поспешно зажженной Фэйни, он прикурил толстую черную сигару.
Память его работала с профессиональной быстротой.
Мак-Магон младший?
Ага, превосходно!
Очевидно, это те двое парней, которые вызвались дать Большому Боссу сведения о Ричардсоне.
Старый Миллард говорил тогда майору Симсону, что они отлично справились со своей задачей.
Между тем Фэйни во что бы то ни стало хотел доказать сыщику, что он во всех смыслах благонадежный сын своей страны.
— Мы-то, сэр, наоборот, стояли тогда за то, чтобы непременно дактилоскопироваться, — торопливо объяснял он. — Я даже, если помните, просился к вам в помощники.
Ньюмен выпустил облако дыма.
Где-то в глубине его маленьких глаз зажегся огонек.
— Просился в помощники? — повторил он задумчиво. — Что ж, надо подумать.
Пожалуй, и ты и твой товарищ могли бы мне пригодиться.
Фэйни расплылся в улыбке и подтолкнул Роя.
— А что мы должны для этого делать, сэр? — солидно, как и надлежит деловому американцу, спросил тот.
Ньюмен пыхнул сигарой:
— Ничего особенного.
Просто, как школьники и товарищи этого Робинсона, вы могли бы иногда рассказывать мне кое-что о нем и о некоторых учителях.
Мне это может понадобиться.
В школах нам тоже нужны своя люди.
Фэйни прямо сиял от радости.
Он больше не мог сдерживаться.
— Да ведь мы это самое и делаем, сэр! — воскликнул он в возбуждении. — Вот уже несколько недель мы следим за мистером Ричардсоном — младшим учителем.
Он у нас на подозрении, сэр, и, кроме того, сам мистер Миллард поручил нам наблюдать за ним.
abu
— В самом деле? — Ньюмен сделал вид, что впервые слышит все это и сильно заинтересован. — Очень ценные сведения, парень, даю слово.
Что еще?
— Мы уже проследили, что мистер Ричардсон бывает на Восточной окраине у рабочих, сэр.
Особенно часто общается с отцом нашего одноклассника Гирича и с негром-инвалидом Цезарем, — торопился из всех сил Фэйни. — А к Робинсону приехал его дядя — знаменитый певец.
abu
abu
В субботу к Робинсонам собирается несколько наших ребят со своими родителями.
Хотят послушать, что расскажет им Джемс Робинсон.
Кажется, мистер Ричардсон тоже там будет.
На этот раз сыщик заинтересовался всерьез.
— Гм… вот оно что… — пробормотал он.
Потом обратился к мальчикам: — Хорошо было бы и вам пойти на это собрание.
Отчего бы вам, скажем, не навестить больного товарища, который еще не оправился после аварии!
Фэйни и Рой переглянулись.
— Мы-то не можем этого, сэр, — сказал Рой. — После того, что случилось на гонках, нам неудобно показываться в Горчичном Раю.
Сыщик внимательно посмотрел на него.
— Ага, замешаны в этом дельце с аварией, так надо понимать? — полуутвердительно-полувопросительно протянул он.
Рой смело выдержал его взгляд.
— Хотя бы и так, — сказал он, слегка покусывая губы. — Словом, нам туда не ходить.
— Жаль, жаль… — Ньюмен снова затянулся сигарой. — Мне хотелось бы иметь там своего человека, который, в случае чего, смог бы рассказать, о чем там говорилось…
Пошевелите мозгами, ребята, не найдется ли у вас такого человечка?
Мальчики молча переглянулись.
abu
Рой откашлялся.
— Есть у нас один такой человек, сэр, — сказал он, немного покраснев. — Это… это одна девочка… Кажется, можно будет устроить.
Фэйни так и впился глазами в товарища: кто это?
О ком говорит Мэйсон?
— Девочка?
Это еще лучше! — кивнул сыщик. — Девочки обычно лучше улавливают суть.
И в случае чего на них легче воздействовать.
Отправьте вашу девочку туда в субботу и сообщите мне, чтобы я имел ее в виду, когда мне понадобится свидетельство.
— О-кэй! — И Рой, молодцевато козырнув сыщику, двинулся по улице.
За ним, все еще оглядываясь на сыщика, отправился и Фэйни.
Стоя в тени, Ньюмен докурил свою сигару и, медленно, нехотя переставляя ноги в тяжелых подкованных ботинках, пошел в сторону миллардовских заводских зданий.
Он терпеть не мог иметь дела с заводскими беспорядками, а в этот день предстояло разобрать два инцидента сразу. И майор Симсон настаивал, чтобы Ньюмен сам выехал на место и узнал все подробности.
Случилось это в полдень.
К Квинси, отцу близнецов, работавшему в механическом цехе, на сверлильном станке обычного типа, подошел мастер и сказал:
— Послушай, Квинси, мы хотим убрать из цеха этот старый станок.
Но ты не беспокойся, без работы не останешься.
Я тебе уже приискал работу: перейдешь на многошпиндельный станок, а того негра, который сейчас на нем работает, я, пожалуй, уволю.
Сам-то я никогда не нанимаю черномазых, это все Босс с Коттоном гонятся за дешевкой и набрали их столько, что не продохнешь.
Он двинулся дальше, считая дело решенным.
Однако Квинси окликнул его:
— Послушайте-ка, ослышался я, что ли?
Вы как будто сказали, что хотите прогнать негра, а его работу отдать мне?
— Ну да! — удивился мастер. — Ты не ослышался, приятель.
Квинси сдвинул на ухо шляпу, в которой работал.
— Нет, хозяин, этак не пойдет.
Квинси не хочет, чтобы из-за него увольняли ребят, будь они хоть сине-зеленого цвета кожи.
— Вот глупая голова!
Да ведь другой работы у меня для тебя нет, — рассердился мастер.
Квинси сдвинул шляпу на другое ухо:
— Что ж поделать.
Поищем в другом месте, а нет, так перебьемся как-нибудь.
Только подлыми делами Квинси не станет заниматься.
Мастер сплюнул и смерил его взглядом с головы до ног.
«Вот ты каков, голубчик! — пробормотал он про себя. — Видно, набрался этих новых идей!»
Он украдкой указал на Квинси своему помощнику:
— Последите, чтобы этот парень не оставался после работы на заводе.
Сегодня он получит расчет, и не нужно, чтобы он вертелся среди других рабочих.
— О-кэй, босс! — понимающе кивнул тот.
В обеденный перерыв, после того как раздался звонок и провыла сирена, произошел второй инцидент, который поглотил на время все внимание администрации.
Усталые, сутулые фигуры в синих комбинезонах высыпали во двор.
Искали досок, опрокинутых ящиков, которые могли бы заменить скамейки.
Искали тени, чтобы посидеть и на воле съесть принесенную из дому еду.
От стекла огромных цехов, от нагретого асфальта и рельсов воздух был удушливо тяжел.
Людям хотелось пить, и у фонтанчика, бившего посреди двора, столпилось много народу.
Рядом с кузнецом Миллсом, отцом Лори и Марты, стоял молодой негр и тоже дожидался своей очереди напиться.
Но едва он нагнулся и хотел приложить губы к прозрачной струе, как рго изо всей силы оттолкнули от фонтана.
— Куда лезешь, негр! — свирепо сказал Миллс, такой же долговязый и неуклюжий, как сын. — Не смей поганить нам фонтан!
Тут пьют только белые.
Понятно?
Негр ошеломленно моргал, светлая капля стекала у него по подбородку, и он машинально облизывал пересохшие губы.
— Чего уставился на меня!
Я тебе сказал: убирайся прочь отсюда и не смей пить из нашего фонтана! — зарычал на него Миллс.
Кругом уже собирались рабочие, и кузнец явно рисовался своей силой и грубостью.
— Вы что, кузнец, рехнулись, что ли? — Молодой негр посерел и выпятил грудь. — Идите своей дорогой, я вас не трогаю.
— Ах, ты меня не трогаешь!
Так я тебя трону! — И Миллс изо всей силы ударил негра по голове.
Тот упал, как срезанное дерево.
— Что ты делаешь, негодяй! — Иван Гирич, вне себя от негодования, схватил кузнеца за руки. — Чем тебе помешал этот парень?
За что ты его ударил?
Кузнец, тяжело дыша, смотрел красными глазами на неожиданного защитника:
— И ты захотел получить свою порцию?
На вот, получай!
Страшный удар обрушился на Гирича, но он устоял на ногах.
Кузнец весил фунтов двести шестьдесят, однако и Гирич был очень силен.
Они топтались на площадке у фонтана, обхватив друг друга точно железными обручами.
Кругом столпились раздраженные рабочие.
Закипала драка.
Одни стояли за негра, другие за оскорбленные права белых.
Тумаки сыпались направо и налево.
Прибежал Квинси и тотчас же вступился за своего приятеля Гирича.
Молодой негр с трудом поднялся и смотрел затуманенными глазами, как все больше и больше людей вступало в драку.
К моменту, когда зазвонили телефоны в дежурке и у Коттона, во дворе уже дрались все.
Коттон немедленно вызвал полицию, и она с невиданной в Стон-Пойнте оперативностью начала окатывать дерущихся водой из пожарных шлангов.
Потом, по сигналу сирены, мокрых, окровавленных в драке людей снова погнали к станкам и машинам и после этого начали отыскивать зачинщиков.
Каким-то образом кузнец Миллс оказался совершенно в стороне и на первый план выступили как главные виновники драки молодой негр Сэмуэль Бредшо, Иван Гирич и Квинси.
Последний считался уже уволенным, так что расправиться оставалось только с двумя.
Можно было бы просто выкинуть их за ворота завода, но тот же мастер, который подозрительно отнесся к Квинси, шепнул Коттону, что неплохо было бы прощупать Гирича, негра и Квинси по части политики…
abu
Вот почему в этот жаркий майский день Ньюмен должен был срочно отправиться на завод.
В то время как он направлялся туда, Фэйни и Рой забрались в будку уличного автомата.
— А ну, скажи еще что-нибудь, я проверю на слух, — говорил Фэйни приятелю.
— Как поживаете, мисс Причард? — тоненьким голоском тянул Рой. — Я очень рада, мисс, что вы совершенно здоровы.
— Ох, здорово!
Вот здорово-то, черт тебя дери! — так и закатился Фэйни. — Ну, теперь звони ей!
Рой закусил губу.
Злое выражение очень портило его красивое лицо.
— Действительно, я это неплохо придумал! — сказал он хвастливо. — Поделом ей, этой гордячке, пускай потом сыщик припугнет ее!
Подумать только: я предлагаю ей пойти со мной в кино, а она отказывается!
А с Робинсоном небось куда угодно отправилась бы!
— И со мной не хочет идти, — подхватил Фэйни. — Я ей дарю красивый блокнот, а она фыркает.
Гусыня она, больше ничего!
Давай мы ее проучим!
Рой набрал нужный номер.
— Ее мать! — быстро шепнул он приятелю. — Могу я попросить к телефону Патрицию? — пропел он тоненьким голоском.
— Кто спрашивает мою дочь? — осведомилась миссис Причард.
— Это говорит одна ее знакомая из школы, — опять запищал Рой, делая выразительные жесты Фэйни.
— Сейчас я ее позову.
— Пошла за ней! — зашептал возбужденно Рой. — Хорошо, что она дома…
Это вы, мисс Патриция? — снова запел он, обращаясь к трубке. — С вами говорит одна соседка Чарли Робинсона…
Нет, мисс, вы меня не знаете…
Да, мисс, ему уже лучше.
Он дома, мисс, и просил вас навестить его.
Да, да, навестить.
Нет, вы не ослышались.
Он думает, что лучше всего это сделать в субботу после обеда.
Что ему передать, мисс?..
Вы постараетесь прийти?
О, он очень обрадуется, мисс, уверяю вас.
Он так любит вас, мисс, прямо обожает… Хэлло!
Хэлло!..
Повесила трубку, — сообщил он Фэйни. — Сказала, что непременно постарается прийти в субботу…
Видно, поблизости стояла ее мамаша, потому что разговаривала она не очень-то вразумительно.
Ну, самое главное сделано!
И Рой торжествующе посмотрел на приятеля.
— Ух, и заварили же мы кашу! — в восторге подпрыгнул Фэйни. — Вот будет доволен мой старик, когда я ему все это выложу!
35. Джемс Робинсон и его посетители
abu
Он стоял на берегу реки, у тех же самых сыроватых бревен, где несколько недель назад сидел отверженный, глубоко оскорбленный мальчик — сын его родного брата.
Жуя краешком губ сигарету, он смотрел из-под нахмуренных бровей на черную, маслянистую воду.
Золотыми ужами резвились на воде отражения фонарей на берегу.
Стрекотала моторка, пахло рыбой, гремела где-то якорная цепь.
Мысли его были далеко и от реки и от этого городка.
Нет, не может он словами о высокой материальной культуре, о гигантской технике и комфорте излечить свою тоску по настоящей жизни, жизни свободной, полной творческого огня, рядом с такими же людьми, как он сам, людьми, несущими в себе великие идеи будущего.
С детства внушали ему стремление к бурной деятельности на пользу собственного кармана, мысли о том, что всякий мальчишка-газетчик может стать президентом, рассказывали о миллионах Моргана и Астора, которых может добиться всякий энергичный американец.
Он многое искренне любил в американском образе жизни: любил американскую точность, любил простых американских людей, в которых было много детского, любил свой обездоленный черный народ, свои печальные и торжественные гимны.
Но уже несколько лет настойчиво и постоянно звучал в нем внутренний голос: нет, не то, не то…
Пресса, радио, официальные выступления, даже самый американизм порой вызывали в нем приступ тоски.
Он жил внешне вполне благополучно: его любят люди, он сам их любит, трудится для них, поет для них, радуется их радостью и болеет их болью.
abu
Но в глубине души он тосковал о других идеалах, о другой жизни.
Может, ему, негру, не подобает думать об этом?
Благодари судьбу, которая вынесла тебя на гребень, поставила выше твоих братьев по цвету, не забросила тебя на хлопковые плантации Юга и не отдала на произвол линчевателей!
Это правда, правда — надо благодарить судьбу!
Но ведь он, Джемс Робинсон, чувствовал себя не только негром — человеком с темной кожей, но и сыном Америки, частью ее земли, и, как американец, он хотел для своей страны славного будущего.
Нет, не только технического прогресса и богатства хотел он для своей Америки!
abu
И вот он побывал в Европе, в странах «нового порядка».
Их люди, их песни, их леса и нивы сразу пришлись ему по сердцу.
Как пришелец на чужбине порой в запахе цветка или в красках зари узнает свою родину, так здесь он понял, о чем мечтала его душа.
В честности и прямоте законов, в мирном труде людей, в детских глазах — всюду находил он то, о чем грезил.
Когда он вернулся из своей поездки домой, он почувствовал себя как-то крепче, увереннее.
abu
abu
abu
abu
abu
Теперь он знает, что надо делать.
Теперь он, Джим Робинсон, будет бороться не только за собственную жизнь.
Он так и сказал это сегодня тому бледному и тощему репортеру, который наконец-то решился прийти к нему для интервью.
Этот представитель «Стон-пойнтовских новостей» был нагл и робок одновременно.
Он был нагл, как белый, пришедший к самому обыкновенному черному, и робок потому, что за этим черным стояла мировая слава.
— Мистер Робинсон, — сказал он, вглядываясь в лицо певца, — наши читатели интересуются вашей личностью, вашими путешествиями, вашими взглядами на жизнь…
— Олл-райт, приятель, — с чуть заметной усмешкой кивнул Джим. — Невозможно отказать родному городу, если он хочет удовлетворить свое любопытство…
Спрашивайте, мистер… — Он запнулся.
— Эйнис, к вашим услугам, мистер Робинсон, — отрекомендовался тот. — Репортер и референт по вопросам международной политики.
— Итак, мистер Эйнис, что вас интересует в первую очередь?
— Нашим читателям известно, что вы выступали на Всемирном конгрессе сторонников мира, который организовали коммунисты.
Что именно вы говорили в своей речи на конгрессе? — И Эйнис уставился кроличьими глазками на Джима Робинсона.
— Во-первых, конгресс этот организовали не коммунисты, а шестьсот миллионов человек.
Эти шестьсот миллионов представляли почти все народы мира, которые решили во что бы то ни стало бороться против тех, кто хотел бы начать новую войну, — спокойно возразил певец. — А во-вторых, с моей речью вы могли бы тогда же ознакомиться по газетам и стенограммам.
— Да, разумеется, — поспешил сказать Эйнис, — но все же, если бы вы могли коснуться хотя бы в общих чертах…
— Ну что ж, если это вас интересует, я могу повторить.
Я говорил о том, что народ в Америке, так же как и народы других стран, не хочет войны.
Я говорил, что мы нуждаемся в работе, образовании и жилищах, а не в войне.
Но существует категория низких и хитрых людей в деловых и финансовых кругах.
Эти люди больше всего боятся освобождения некоторых народов и их стремления к цивилизации, а потому поджидают всякий удобный случай, чтобы посеять вражду между народами и затеять войну.
abu
abu
abu
abu
— Понимаю.
Кажется, вы что-то пели для делегатов конгресса?
Певец кивнул:
— Да, я исполнил арию из советской оперы «Тихий Дон».
Одна из любимых арий моего репертуара.
Эйнис, не отрываясь от блокнота, покосился на Робинсона.
— Коммунистический гимн, э? — спросил он, скорчив самую хитрую гримасу.
— Нет, просто очень мелодичная и широкая песня, казацкая песня, — спокойно пояснил Робинсон.
— Так, так…
Понятно… — Представитель «Стон-пойнтовских новостей» погрыз ручку своего вечного пера. — Скажите, мистер Робинсон, куда вы отправились после конгресса?
— Мне кажется, и об этом писалось в наших газетах, — отвечал Робинсон. — Впрочем, я этого не скрываю: после конгресса я отправился на гастроли в Советский Союз.
Дал восемь концертов в Москве, Ленинграде и на Украине.
Эйнис внимательно записывал.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Он решил сделать еще одну попытку:
— Мистер Робинсон, вот вы — такой друг своего народа, его певец и защитник, — не находите ли вы, что в результате последней войны условия жизни вашего народа улучшились?
— Улучшились в результате войны? — с недоумением переспросил Робинсон.
— Вот именно.
Белые и цветные юноши сражались в этой войне бок о бок, и это создало теперь полное взаимное понимание.
Певец пожал плечами.
— Думаю, вы сами знаете, что говорите чепуху, — сказал он. — Но вот что я скажу вам.
Даже если бы положение негров в результате войны улучшилось в сотни раз, ни один из негров-бедняков не хотел бы новой войны.
Запишите это и постарайтесь не исказить.
— Что вы, что вы, мистер Робинсон! — с деланным возмущением воскликнул Эйнис.
Он спрятал блокнот и поднялся с места.
— Вам нечего больше добавить, мистер Робинсон? — осведомился он, направляясь к двери.
— Абсолютно нечего, — ответил певец.
abu
abu
abu
abu
abu
Побелели и распушились тополя.
Как-то в весеннюю ночь раскрылись гроздья, похожие на зеленые ягодки, и наутро все сады на Парк-авеню были покрыты, точно свежевыпавшим снегом, тополевым пухом.
Он летал хлопьями, оседал на волосах, покрывал лужайки и даже осмеливался забираться в дома и комнаты замка.
Не признавая никаких преград, он дерзал покуситься даже на кабинет самого Большого Босса и мягкими белыми шариками катался там по полу или забирался на письменный стол и прилипал к монументальной чернильнице.
Ох, и воевал же с этим пухом Образцовый Механизм!
Он наступал на белые неуловимые комочки со всем воинственным пылом рьяной домоправительницы, преследовал его по всем апартаментам, сгонял в окна, в корзины, в мусоропроводы, в мешки пылесосов.
А наутро пух был тут как тут и взлетал перед самым носом разъяренной миссис Причард.
Она мечтала бы спилить неряшливые деревья, которые только засоряют сад и комнаты замка, но, на ее несчастье, сынок Большого Босса, этакий великовозрастный лодырь, который в настоящее время пребывал вместе с мамашей где-то в Италии, очень любил тополевую аллею в саду и запах тополевых почек весной.
Из-за этого в дни цветения тополей домоправительница не знала покоя и самолично трижды в день проверяла работу садовников, сгребавших только что выпавший тополевый пух с дорожек.
А вот с запахом миссис Причард никак не могла сладить!
Запах тополей врывался, свежий, сладкий, сгущенный, как экстракт, в замок и наполнял угрюмые, фундаментальные комнаты.
И закрывай не закрывай окна, все равно все портьеры, кресла и подушки пропитывались запахом тополей.
Вообще весна внушала много беспокойства миссис Причард.
Например, небо.
Зачем оно такое излишне голубое и легкое и похоже не на приличное, выдержанное небо, а на девочкино платье!
Миссис Причард предпочла бы более солидное небо, например серо-стального, излюбленного оттенка, который так шел к ней самой. Очень спокойный, немаркий цвет, приличествующий любому возрасту и усмиряющий любое повышенное настроение.
А сейчас, когда еще появились такие розоватые облачка, и ласточки зигзагами чертят небо, и воздух наполнен запахом тополей, ни за что нельзя ручаться!
Даже здесь, на Парк-авеню, природа, запертая за семью замками, начала заявлять о своих правах!
То выпирал из-за решеток и оград цветущий куст жимолости, который рос вопреки всем ножницам и рогаткам, то появлялся там, где ему было не положено, золотой цветок одуванчика, то вырастала вдруг буйная травинка.
Нет, нет, пора покончить с этим буйством весны, тем более что и собственная дочь ходит какая-то неспокойная, неуравновешенная и все куда-то стремится уйти!
— Куда ты направляешься, Патриция?
— Я… я хочу зайти в скаутский клуб, ма.
Там… там девочки просили показать им узор… вышивание ришелье…
— Но ведь сегодня суббота.
Разве ты забыла, что по субботам к нам всегда приходят миссис Эйнис с сестрой и несколько дам из моего клуба?
И ты знаешь, я не люблю, когда ты возвращаешься вечером одна.
— Но, ма, я совсем ненадолго.
На часок, не больше.
— Кстати: кто тебе звонил дня два назад?
Голос совсем мне незнакомый.
— Это… это одна девочка из нашего класса.
Ты ее не знаешь, ма.
— Можешь идти, но возвращайся скорее, дитя мое.
Ты поможешь мне приготовить салат и занять гостей.
Я хочу, чтобы ты приучалась свободно держаться в обществе.
Уф!
Как трудно лгать собственной матери, да еще когда тебя в упор сверлят острыми буравчиками серые глаза!
Пат вышла из ворот замка, чувствуя себя неспокойной.
Тотчас же ее обволокла теплота весеннего вечера, струящаяся, как парное молоко, и аромат расцветающих крокусов и фиалок.
Скорее, скорее на остановку автобуса, чтобы никто не мог догнать, выследить!
— Хэлло, Патриция!
Подвезем вас?
Девочка вздрогнула.
У поворота шоссе стоял открытый облезлый «форд», на котором торжественно восседали Рой Мэйсон и Фэйни Мак-Магон.
Оба они свесились со своих сидений и с улыбкой смотрели на Пат.
За рулем торчал какой-то парень в замасленной куртке.
— А мы выехали прогуляться, полюбоваться на замок, — продолжал Рой, как бы не замечая смущения девочки. — Вдруг видим — Патриция.
Ну, давай, говорю, подвезем ее, куда ей нужно.
— Большое спасибо, Мэйсон, только мне тут совсем поблизости…
Мать поручила кое-что принести… — Пат с трудом выговаривала слова.
— Ага, поручение матери!
Понимаем… — вмешался Фэйни, подмигивая товарищу. — Что же, Пат, мы расстоянием не стесняемся, можем и полквартала подвезти.
Не правда ли, Сэм? — обратился он к шоферу.
Тот глухо захихикал.
— Садитесь, садитесь, Патриция! — с удивительным радушием приглашал и Рой.
Пат с отчаянием смотрела на «фордик».
Неужели ей не удастся избавиться от приглашения?
— Нет, мальчики, я предпочитаю идти пешком.
Ведь сейчас такой прелестный вечер! — ухватилась она за удачную мысль.
— В самом деле, вечер прекрасный! — воскликнул Рой. — А что, Фэниан, не пройтись ли и нам вместе с Патрицией?
Кстати, поможем ей донести сумочку. — Он выпрыгнул из автомобиля. — Патриция, разрешите двум бездельникам сопровождать вас? — продекламировал он, становясь в галантную позу.
— О-кэй! — Фэйни наслаждался выдумкой приятеля. — Мне прямо до смерти охота прогуляться с Патрицией.
Девочка озиралась, как загнанный зверек.
— Я должна сказать вам… под большим секретом: ма не позволяет мне ходить с мальчиками, которых она не знает, — выговорила она чуть слышно.
Рой невозмутимо смотрел на нее.
— Вот как… — протянул он. — Какая странная у вас мать, Патриция!
Очевидно, она воспитывалась еще в прошлом веке!
Фэйни хохотал в кулак.
— Да, да! — твердила Пат, радуясь своей выдумке. — Она никогда не позволяет мне ходить с незнакомыми ей мальчиками.
— Так, так…
Ну что ж, придется гулять одним, — сказал с сожалением Рой. — А жаль, право.
Так хотелось бы проводить вас…
Он все еще не давал сигнала к отправлению, и Пат, быстро кивнув обоим мальчикам, должна была под их взглядами пересечь улицу и направиться к дальней остановке автобуса.
Она шла быстро, все время чувствуя на себе эти взгляды, от которых ей было так не по себе.
«Ну что они могут мне сделать, эти мальчишки? — пыталась она себя успокоить. — Мне просто не повезло, что они оказались как раз на моем пути…»
Но, если бы Пат оглянулась, она увидела бы две торжествующие физиономии, и это, может быть, навело бы ее на кое-какие догадки.
Однако девочке некогда было оглядываться — ведь она через час обещала вернуться!
Там, куда направлялась Пат Причард, уже собралось несколько друзей.
Правда, собрание это ничуть не походило на рауты миссис Сфикси или даже на пятичасовые чаи мисс Вендикс.
Здесь не было ни тщательного перемывания чужих косточек, ни великосветских новостей о путешествиях на яхтах или свадьбах миллионеров.
Не было здесь ни вышитых салфеточек, ни специальных лопаточек для русской икры и вилок для лангуста.
Нет, все здесь было просто: и оладьи с патокой, и вареная капуста, и домашнее пиво, которое любил покойный Тэд и так охотно пил его брат Джим.
— Узнаю золотые ручки стряпухи! — воскликнул Джим, увидев на кухонном столе всю эту прелесть.
Салли шутливо провела по его щеке рукой, испачканной в муке. Ей до смерти хотелось наконец-то постряпать для себя, для своих собственных гостей, а не для визитеров какой-нибудь миссис Сфикси, куда ее звали в дни больших праздников.
И в этот день Салли встала чуть не на заре, чтобы замесить тесто и приготовить все для «приема», как в шутку говорил Чарли.
Впервые после смерти мужа Салли запела песенку, ту самую, которую они пели вместе с Тэдом.
Постойте, как же она начиналась, эта песенка?
Тэд, когда пел, всегда имя Долли заменял именем Салли и при этом многозначительно и шутливо смотрел на жену.
Светло-светло было на сердце у Салли: в доме был дорогой гость и встал наконец с постели Чарли, ее мальчик.
Повязка еще перерезала лоб Чарли, но чувствовал он себя вполне здоровым и бодрым.
Он даже порывался с утра отправиться на пустырь испробовать подарок дяди — новое духовое ружье, но мать налетела на него, как буря:
— Немедленно уложу в постель и отберу костюм!
Чарли покорился.
Впрочем, ему и в доме было интересно в этот день.
Давно уже маленький домик горчичного цвета не видел гостей.
Чарли то помогал матери на кухне, то бежал открывать дверь и провожал гостей в единственную парадную комнату домика, служившую одновременно столовой, гостиной и кабинетом для семьи Робинсонов.
У искусственного камина, где грудой лежали сосновые шишки, собранные Салли еще осенью, стоял певец, радушно встречая каждого гостя.
Первым явился Джордж Монтье — старый приятель Джима, с которым они еще в юности выступали в каком-то кабачке.
Джорджу не так повезло в жизни, как Джиму, но он ничуть не завидовал певцу и гордился тем, что Джим приглашает его аккомпанировать на концертах.
— Вы не шутите, я аккомпаниатор самого Робинсона! — говорил он, когда владельцы ресторанов хотели нанять его за ничтожную плату.
Джордж уже виделся с певцом в первые дни приезда и тогда же условился с ним, что подыщет подходящее помещение для концерта, который Джим хотел дать для населения Восточной окраины.
Теперь музыкант пришел расстроенный и возмущенный.
— Как вам это нравится! — начал он еще с порога. — Ни одного свободного зала, точно у нас в городе пропасть лекций, концертов и театральных представлений!
У Тернера все вечера расписаны на неделю вперед.
Владелец «Маджестика» говорит, что у него ремонт.
Зал студенческого «Клуба волкодавов» тоже на ближайшие пять дней занят каким-то проклятым проповедником вечного блаженства! — Он приблизился вплотную к Джиму и тронул его за руку: — Думаешь, я верю всей этой шумихе с залами?
Неужели, если бы приехал какой-нибудь гипнотизер-шарлатан или гадалка, они не нашли бы помещения?
Да сколько угодно!
Видишь ли, здесь все знают, что ты выступал на конгрессе, и прошел слух, что ты поешь разные революционные песни.
Вот хозяева и не хотят наживать неприятности.
— Ох, трусы проклятые! — не выдержал Чарли. — Я бы им сказал!
— Спокойно, мальчик, спокойно! — Джим раскурил сигарету. — Что ж, Джордж, попробуем поискать помещение где-нибудь здесь, в Горчичном Раю.
Я думаю, что в американском городе не все люди трусы…
Я, знаешь ли, очень верю в американский народ.
abu
Джим хотел сказать еще что-то музыканту, но в эту минуту явились новые гости и заполнили комнату веселым гулом приветствий, поцелуев и рукопожатий.
Это были, как всегда, воинственный, бодрый, готовый схватиться в споре Цезарь со своей неизменной трубочкой, одетая во что-то яркое и блестящее, как оперение райской птицы, Маргрет с Нэнси и постоянная их спутница — Мери Смит.
Поздоровавшись с гостями, Салли умчалась на кухню за оладьями, а девочки тотчас же устремились к Чарли.
— Ты уже встал?
Вот хорошо-то!
Когда же в школу?
Без тебя так скучно в классе…
Даже вице-президент Принс недавно приходил и спрашивал о тебе — скоро ли ты придешь.
Он надеется, что к экзаменам ты поможешь ему подтянуть «малюток», а то у нас все разболтались…
Даже вот она, — Нэнси показала на Мери, — даже она ухитрилась заработать у Ричи «эф» по литературе.
Мери покраснела.
— Это… это было, когда ты лежал в больнице, Чарли, — шепнула она. — Я… У меня тогда совсем не работала голова… — И она преданными глазами взглянула на мальчика.
— Не горюй, Мери, я уверен, ты скоро опять получишь свои ленточки, — дружески утешал Чарли.
— А я написала стихи, — сообщила, сияя, Нэнси. — Василь уже положил их на музыку.
Сегодня он обещал прийти со скрипкой и сыграть нам что-нибудь, если не побоится твоего дяди.
— Что же его бояться! — засмеялся Чарли. — Дядя Джим такой добрый…
И он обязательно должен послушать Василя.
Может, он поможет ему учиться музыке.
— Вот было бы чудесно! — воскликнула Нэнси. — Василь играет так, что мог бы выступать перед любым королем!
Чарли иронически фыркнул:
— Подумаешь — перед королем!
Готов держать пари, короли ничего не смыслят в музыке.
Вот если бы ты сказала, что он может выступать перед каким-нибудь знаменитым музыкантом, — это я понял бы…
А то — перед королем!
— Ой, смотрите, кто идет! — воскликнула вдруг Мери, взглянув в окно. — Патриция!
Сама Патриция Причард!
Хорошо, что у Чарли была темная кожа, иначе девочки увидели бы, каким жаром опалило его лицо.
Он выпрямился и, не двигаясь, с напряжением смотрел на дверь.
Пат вошла, пугливо озираясь по сторонам.
Господи!
Одни негры!
Куда она попала?
Что сказала бы мама, если бы знала, где находится ее дочь?!
Впрочем, вот одна белая девочка — Мери Смит, но она не в счет: ее мать что-то вроде швеи или продавщицы в магазине…
Краска то пропадала, то появлялась на бледных щеках Пат.
Вот Салли Робинсон, та самая Салли, которая иногда приходит к ним на кухню стряпать и помогать маме.
Посмотрите-ка на нее, какая она сегодня нарядная и величественная, как снисходительно-ласково она здоровается с Патрицией Причард!
— Очень рада видеть вас у себя, мисс Патриция. — Салли благожелательно смотрела на важную барышню. — Слава богу, сынок мой совсем поправился, встал сегодня с постели.
— Да, мэм, — пробормотала Пат.
— А вот это мой шурин — Джемс Робинсон, — продолжала Салли. — Вы, наверно, читали о нем в газетах, мисс.
— Да, мэм, — опять пробормотала Пат, не смея поднять глаза на высокого черного человека, который смотрел на нее с легкой усмешкой.
О, Джим отлично понимал, что чувствует сейчас эта белая девочка из Парк-авеню, попавшая в «черное гнездо»!
Ничего, ничего, барышня, надо приучаться, может, еще настанет такое время, когда вы сочтете честью для себя пожать руку негру!
Чарли тоже смотрел на девочку, недоумевая, отчего она так смущена.
Наверно, Пат просто стесняется: в комнате так много незнакомых людей.
Он пришел ей на помощь.
— Как хорошо, что ты зашла к нам, Пат, — сказал он, застенчиво нагнув голову. — Я… видишь… я уже совсем выздоровел.
Пат кивнула ему и девочкам, как будто только что их заметила.
— Раз ты просил, я не могла не прийти, — сказала она с величием королевы. — Я всегда исполняю такие просьбы.
Чарли наморщил лоб под повязкой.
— Просил тебя прийти?
Когда это? — удивился он.
— Девочка, которой ты поручил протелефонировать мне, позвонила третьего дня и сказала, чтобы я пришла в субботу навестить тебя, — объяснила Пат. — И вот видишь: я здесь.
Она посмотрела на Чарли с таким видом, будто приносит ему величайшую жертву, за которую он должен быть вечно благодарен.
Однако мальчик вовсе не желал принимать жертву.
— Послушай, это какая-то ошибка, — сказал он. — Я никому не поручал звонить тебе.
— Ах, так! — вспыхнула Пат. — Значит, я вовсе не приглашена сюда и ты не рад мне?
Значит, по-твоему, я вру?
— Врет, врет!
Все врет! — азартно шептала на ухо Нэнси Мери. — Никто ей не звонил!
Просто ей стало совестно, что она ни разу не была в больнице, вот она и притащилась сюда.
— Да нет, Пат, я очень рад, что ты пришла, — старался Чарли успокоить рассерженную девочку. — Я очень хотел тебя видеть…
Только я не звонил, честное слово!
Я никому не поручал звонить тебе…
— Тогда я пойду, — решительно двинулась к двери Пат. — Ты уже здоров, ты не звал меня, и я вовсе не хочу быть навязчивой.
Чарли широко раскинул руки:
— Никуда я тебя не пущу!
У нас сегодня гости по случаю приезда дяди Джима, и мы все очень просим тебя остаться.
Вот и девочки просят тебя…
Не правда ли, Нэнси, Мери, вы очень рады, что пришла Пат, и вы просите ее остаться с нами?
Ведь так?
Девочки вняли его взволнованному голосу.
Нэнси первая сказала приветливо:
— Ну конечно, Пат, ты должна остаться с нами.
И мама Чарли будет обижена, если ты уйдешь до чая.
— Не уходи, Патриция, — буркнула и Мери, стараясь не смотреть на бывшую подругу.
Пат нерешительно скользнула взглядом по комнате.
По правде сказать, ей очень не хотелось так бесславно уходить, после того как она с таким трудом выбралась из дому.
Да и мать непременно спросит, почему она вернулась так рано.
Но, с другой стороны, оставаться непрошеной в этом ужасном обществе…
Впрочем, Чарли, наверно, лжет.
Конечно, ей звонили и просили прийти по его поручению, но он стыдится девочек и потому не хочет признаваться.
На этой мысли Пат окончательно успокоилась.
К ее величайшему облегчению, явились новые посетители, и на этот раз белые.
Правда, это не были настоящие леди и джентльмены с Парк-авеню, к которым привыкла Пат, а всего только близнецы Квинси, Джой Беннет и Василь со своими отцами — простыми рабочими, но все-таки это были белые люди.
И Пат осталась.
Салли внесла огромное блюдо дымящихся оладий, кувшины с патокой и пивом и позвала всех к столу.
— Ого, какое роскошное угощение!
Не всякий день наш брат-безработный сможет так полакомиться! — шутливо воскликнул маленький Квинси.
— Какие безработные?
О чем вы говорите? — тревожно сдвинула брови Салли.
— Как — какие?
Да вот мы с ним, — Квинси указал на Гирича, — уже три дня гуляем.
Хорошо еще, что нас просто выкинули с завода, а не увезли в полицейской машине.
— Да, тут нам просто повезло, — кивнул Иван Гирич. — Когда этот сыщик принялся нас щупать поодиночке, я решил, что нам не вырваться.
— Господи, что же это! — воскликнула Салли. — Значит, вы оба теперь остались без работы?
— Подожди, дорогая, — вмешался молчавший до тех пор Джим Робинсон, — пускай наши друзья расскажут подробнее, что с ними произошло.
Квинси обвел глазами присутствующих.
Джим, Маргрет Гоу, Беннет-отец, Цезарь…
А там, у окошка, Чарли со своими подружками.
abu
Он кивнул Гиричу.
И при общем молчании Иван Гирич рассказал о том, что случилось три дня назад в обеденный перерыв на заводе.
Он рассказал, как его и Квинси притащили в контору, как там их допрашивал не только Коттон, но и сыщик, которого, очевидно, специально вызвали.
А после того как выяснилось, что и Гирич и Квинси — члены профсоюза, сыщик начал шептаться о чем-то с Коттоном.
Тот кивнул и сказал — ему теперь все ясно: «Они всюду проводят забастовки, и вообще это дело рук коммунистов».
Их обыскали и нашли у Гирича карманный географический атлас, на котором стояло имя мистера Ричардсона.
Тут сыщик и Коттон перемигнулись, забрали атлас и долго выспрашивали Гирича, в каких отношениях находится он с мистером Ричардсоном и известно ли ему, что Ричардсон ведет коммунистическую пропаганду на заводах.
— Ну, я их послал к дьяволу и сказал, что этот атлас дал в школе моему сынишке учитель.
Сынишка приносил мне обед и нечаянно оставил атлас, а я его подобрал, — рассказывал Гирич.
— Молодец, не растерялся, — сказал Цезарь, ожесточенно пыхтя трубкой. — За Ричи и так идет слежка, это мы знаем.
Его имя, наверно, не раз упоминалось в донесениях полиции.
Все были подавлены рассказом Гирича.
Разговор не клеился.
Джим Робинсон молчал и курил сигарету за сигаретой.
Мальчики и девочки, сидя отдельной группой за маленьким столиком у окна, старательно уничтожали оладьи и во все глаза смотрели на «большой» стол.
Салли носилась от одного к другому, уговаривая не стесняться и кушать хорошенько.
В одну из длинных пауз за окном раздался звук, певуче-пронзительный, дикарский, лесной,
— Дядя Пост! — воскликнула Салли, бросаясь к дверям. 
— Это он!
Она выбежала на крыльцо и увидела знакомое оливковое чудовище, на сиденье которого торчал, как птица на жердочке, старый почтальон.
— Письмо для Джемса Робинсона, мэм, — сказал он, вежливо прикасаясь к фуражке.
— Давайте его мне, дядя Пост. — Салли вытерла руку о фартук. — Джим сейчас здесь, в доме.
— Простите, мэм, я хотел бы вручить его лично самому Джемсу Робинсону, — сказал, вопреки обыкновению, очень официально дядя Пост; при этом он яростно затеребил нос.
Салли с недоумением посмотрела на него.
Она даже чуть-чуть обиделась за такое недоверие.
— Олл-райт.
Сейчас я вызову Джима, — сказала она, скрываясь в доме.
На крыльцо тотчас же вышел Джемс Робинсон.
— Хэлло, старина! — приветливо помахал он рукой дяде Посту. — Ну и шикарный же у вас экипаж!
А где моя старая приятельница Фиалка, которую, бывало, я кормил сахаром?
— На живодерне, — мрачно сказал почтальон. — Нынче у нас старость не в почете, да и техника вытеснила живую тварь. — Он наклонился на своем сиденье и поманил певца: — Вам письмо, мистер Робинсон.
abu
Только я хотел вас предупредить: оно уже побывало кое у кого в руках.
Имейте это в виду.
Я-то знаю, откуда оно вернулось к нам на почту и где путешествовало так долго.
abu
Джим Робинсон повертел в руках искусно заклеенное письмо.
abu
abu
abu
Дядя Пост нагнулся к самому уху певца: — Держи ухо востро, сынок, — зашептал он. —
abu
За тобой уже числятся кое-какие грехи.
Джим невесело засмеялся.
— Уэлл, — сказал он. — Зайдите, дядя Пост, в дом выпить пивка.
Промочите горло.
Дядя Пост покачал белой головой: нет, он очень торопится, адресаты Горчичного Рая ждут почту.
И, повозившись, как обычно, со стартером, почтальон с грохотом покатил дальше.
Джим Робинсон тут же, на крыльце, проглядел письмо и еще более задумчивый вернулся в дом.
Люди за столом выжидательно смотрели на него.
— Вот, получил письмо из Советского Союза, — сказал он. — Пишут мои русские друзья, сообщают последние новости.
Пишут, что на главной улице в Москве расцвели сорокалетние липы, которые при мне только высадили.
Мальчик, сын моего приятеля-слесаря с автозавода, окончил с золотой медалью школу и теперь поступает в университет, на историческое отделение.
А отец его собирается вскоре поехать в санаторий на берег Черного моря — отдохнуть, полечиться.
— Сын слесаря — в университет?..
— Слесарь — отдыхать на курорте?..
abu
abu
— Расскажи нам, Джим, обо всем, что видел за океаном, — сказал Цезарь, здоровой рукой притягивая к себе певца. — Ты же видишь, народу прямо не терпится узнать самую настоящую правду.
— Да, мистер Робинсон, расскажите!..
Расскажи, Джимми! — раздались нетерпеливые голоса.
abu
Джим Робинсон, высокий, с чуть опущенными, усталыми плечами, прошелся по комнате, задумчиво оглядел обращенные к нему лица черных и белых друзей.
— С чего же мне начать? — тихонько спросил он, обращаясь больше к самому себе. — Конгресс… Фестиваль…
Потом Чехословакия… Москва…
Русские люди…
И негритянский певец Джим Робинсон начал рассказывать этим детям Горчичного Рая о далеких странах, в которых хозяином стал сам народ, рассказывать правду, которую они слушали затаив дыхание.
Леса, возникающие в пустыне.
Возрожденные из пепла города.
Крестьянки, заседающие в парламенте.
abu
Писатели, читающие свои новые произведения рабочим на заводах.
Упорство и вдохновение народа.
abu
abu
abu
Величественные здания Дворцов культуры, где проводят свой досуг рабочие.
Страны, где все учатся, где студенты получают денежную помощь от государства.
А если заболеешь, то к тебе бесплатно придет врач и будет навещать и лечить тебя и поместит в больницу.
Детям отданы красивейшие сады и дворцы, в гости к ним приезжают ученые, и артисты, и самые знаменитые люди страны.
И все люди радушно встречают иностранных гостей и охотно показывают им всё, чем они интересуются.
abu
А молодежь!
Какая кипучая, безудержно веселая молодежь была на фестивале!
Какие богатства народных талантов открывались в песнях и танцах!
abu
abu
abu
Он вспомнил маленькую девушку-узбечку, бывшую сборщицу хлопка, которая окончила консерваторию в столичном городе и пела на фестивале так, что весь огромный, многонациональный зал встал и устроил ей овацию.
А еще он знавал на Украине простого маляра, который был губернатором целой области величиной с большой штат.
И надо было видеть, как умно распоряжался этот маляр своим огромным хозяйством, как умело он подбирал людей!
Робинсон рассказывал сбивчиво, перескакивая с предмета на предмет, здесь не кончая, там вдаваясь в мельчайшие подробности, но видно было, что ему страстно хочется передать всем сидящим здесь, в этом доме, свою любовь к людям, к этим далеким свободным странам.
Нет, пусть не лгут в газетах!
Русские не хотят войны, им не нужна Америка.
Им достаточно просторно в своей собственной стране и дай бог управиться с собственными делами.
Джим клянется в этом своей жизнью!
abu
abu
Он был в сердце страны, и на юге и на западе, и всюду люди мирно трудились…
— А на Карпатах вы, случайно, не были? — дрожащим от волнения голосом спросил Иван Гирич.
Он слушал, весь подавшись вперед, и яснее всяких слов говорило его загорелое, крепко обтянутое кожей лицо.
Оно тянулось навстречу Джиму нетерпеливо и жадно.
— На Карпатах?..
Постойте.
Да, да, конечно, я был и на Карпатах и в Закарпатье, — сказал Джим. — Я был там в одном чистеньком, милом городке.
Постойте, как же его название? — Джим торопливо пошарил в карманах. — Ага, вот записная книжка, тут у меня записано. — Он развернул книжку. — Вот… Му-ка-чев, — с трудом выговорил он незнакомое слово.
— Мукачев?
То ж наше мисто! — закричал Гирич, переходя на украинский язык и не замечая этого. — Василь, чуешь?
Вин був у Мукачеви!
— Чую, батько, — отвечал Василь, тоже охваченный волнением. — Только говори по-английски, отец, а то ты забылся, тебя не понимают, — добавил он.
— Ох, извините меня, мистер Робинсон! — спохватился Гирич. — Я совсем потерялся от радости.
Да не молчите, расскажите нам, бога ради, о нашей родине!
Ведь я родился на Верховине — рукой подать от Мукачева!
— О, я так рад, что могу вам рассказать о родных местах! — просиял Джим. — Там очень-очень хорошо.
При мне строились новые селения, больницы, школы в селах.
В долинах сажали апельсиновые и мандариновые деревья, разводили новые виноградники…
— Чуешь, Василь: мандариновые деревья! — снова воскликнул Гирич.
— Чую, батько! — отвечал Василь.
Мальчик грудью навалился на стол и не сводил глаз с рассказчика.
— А в горах возле Мукачева я встретил маленького пастушонка, которого отправили учиться в Ужгород, в музыкальную школу, потому что у него оказались большие способности и он хорошо играл на скрипке, — продолжал рассказывать Джим.
— Пастух — в музыкальную школу?! Чуешь, Василь? — отчаянным голосом сказал Иван Гирич.
— Чую, — раздался мрачный ответ.
abu
abu
abu
36. Появление Ричи
По-разному слушали Джима Робинсона школьники.
Бэн и Вик Квинси, которые уже третий день были на скудном пайке, отдавали больше внимания оладьям, хотя и прислушивались к тому, что говорил певец.
Пат сидела, вытянув тонкую шею, боясь пошевельнуться.
Господи, куда она попала!
abu
И страшный призрак того, что на Парк-авеню называлось «красной опасностью», маячил перед ней в образе высокого человека с опущенными плечами.
Девочка молчала и даже не отвечала на тихие вопросы Чарли, который то и дело спрашивал, почему она ни до чего не дотрагивается.
Впрочем, соседки Пат тоже рассеянно относились к оладьям: и Нэнси и Мери плохо верили тому, что рассказывал Джим Робинсон, но так удивительно было то, о чем он говорил, что они слушали затаив дыхание и могли бы слушать так целую ночь.
«Вот где я стала бы поэтессой!» — вздыхала про себя Нэнси.
Василь внимал рассказу с тяжелым, гнетущим чувством.
Для него это не было сказкой.
Земля, которая лежала далеко за океаном, была великой землей славян, к которой принадлежал он сам, в которой родился он, родились его отец и дед.
Первым и самым естественным порывом было сорваться с места и бежать, лететь в эту страну.
На миг он забылся, представив себя уже на родной земле.
Но тут же оглушительно затрещал за окном полицейский мотоцикл, и мальчик очнулся.
Тяжелая, мучительная зависть, знакомая всем, кто стремится к заведомо недоступному, поднималась в нем.
И потому так сдвинулись брови и такие угрюмые глаза были у Василя.
Джим Робинсон рассказал о том, как он был в Москве на празднике Первого мая.
Это был праздник молодости, и девушки танцевали на украшенных гирляндами площадях.
Сияло солнце, ветер шевелил алые флаги, и было столько музыки, так певуч и полнозвучен был весь город, что певец почувствовал себя в родной стихии.
Он шел по улицам и пел вместе со всем народом, и со всех сторон тянулись к нему сотни дружеских рук, и незнакомые люди заговаривали с ним.
Еще и еще вспоминал «черный Карузо»…
Подошла Салли, тронула его за рукав.
— Джим, — сказала она, — и у нас сегодня должна быть музыка.
Помни, ты обещал нам петь…
Но раньше мы послушаем нашего маленького друга — Василя.
Он сыграет нам на своей скрипке.
И она ласково кивнула мгновенно покрасневшему мальчику.
Играть при этом знаменитом на весь мир певце?
Играть вот так, без всяких нот, на старой, дедовской скрипочке?
Василь робко посмотрел на отца, на Чарли…
Но кругом уже хлопали крепкие рабочие ладони, кричали свои ребята, и Василь вышел из-за стола и взял скрипочку, завернутую, как ребенок, в большой платок.
Все затихло.
Робкий, дрожащий звук, похожий на крик ласточки, вырвался из скрипки.
За ним взлетел, внезапно окрепнув, второй, и вот уже серебристые, хрустальные звуки рассыпаются, бегут, догоняют друг друга и вдруг взмывают все вместе и парят высоко, там, где свободно гуляет ветер, где ходят прозрачные розоватые облака и радуга цветистой аркой подпирает небо.
Длинные пальцы мальчика побелели в суставах — так крепко он держит смычок.
Блестит влажный лоб, пересохли губы.
Какую песню, сладкую и незнакомую, но дорогую всем, играет Василь!
Последний звук как глубокий, во всю грудь, вздох.
Василь видит перед собой озаренное внутренним огнем лицо.
— Спасибо тебе, мой мальчик, я получил огромное наслаждение, — говорит Джим Робинсон, схватив тонкую, бледную руку. — У тебя душа большого музыканта, и ты будешь им, клянусь моей жизнью!
А кругом хлопают так, что вот-вот рухнут хрупкие стены домика, и отец Василя гордо смотрит на радостно-смущенного сына.
— А теперь спой нам ты, Джим, — говорит Цезарь, пряча трубку и приготовляясь к новому удовольствию. — Ты спой, а Джордж Монтье будет тебе аккомпанировать.
Улыбающийся Джордж берет гитару.
Темные пальцы пробегают по струнам.
Раздается мягкий, бархатистый аккорд.
Джим Робинсон выходит на середину комнаты.
Сейчас люди Горчичного Рая вновь услышат этот голос, прославленный на весь мир, голос, которым одинаково восторгаются короли, президенты и простые люди.
Но в этот момент распахивается дверь, и в комнату входит новый гость.
— Мистер Ричардсон! — радостно восклицает Салли и спешит навстречу гостю. — Джим, друзья, вы знакомы с мистером Ричардсоном?
Он учитель Чарли, наш друг.
Ричи жмет ей руку и кланяется Джиму.
— К сожалению, мэм, я уже больше не учитель, — говорит он просто. — Сегодня в полдень меня уволили.
Кто-то громко ахает, кто-то со стуком опускает на стол сжатые кулаки.
Пат Причард, пользуясь тем, что все заняты учителем и даже Чарли не обращает на нее внимания, проскальзывает к дверям.
Скорее, скорее уйти!
С нее довольно!
Сейчас здесь разразится буря, и тогда не поздоровится мистеру Милларду, и мистеру Сфикси, и всем тем, кто выгнал из школы Ричи.
Пат Причард не понимает, за что выгнали Ричи, он довольно милый преподаватель.
Но, вероятно, Большой Босс лучше знает, почему не следует держать Ричи в школе.
Ма говорит, что у Большого Босса замечательная голова и он никогда не действует наобум.
Как знать Пат, прав или виноват Ричи!
Вот он ворвался сюда, к этим неграм, как в свой собственный дом, и здоровается за руку с Салли и с певцом, как будто они ровня.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Пат Причард потихоньку выбралась на крыльцо.
Было уже совсем темно.
Несколько фонарей и свет, идущий из лавчонки напротив, слабо освещали дорогу и тротуар.
В открытую дверь лавки Пат могла видеть развешанные у полок конфеты-хлопушки — предмет вожделения здешней детворы, мешок соленых земляных орехов, коробки с жевательной резинкой, нарезанную рыбу, жарящуюся на сковороде, и двух-трех рабочих, закусывающих у стойки.
Ох, и зачем только она пошла в этот Горчичный Рай!
Вон как здесь темно и неуютно!
И какие здесь страшные люди!
И вдруг глаза Пат различили стоящую у противоположного тротуара машину.
Она смутно угадывала знакомые очертания автомобиля, в котором ее мать ездит на ферму Милларда за свежими яйцами и творогом для самого Босса.
Нет, не может быть, чтобы она ошиблась!
Вон и светлый чехол торчит на заднем сиденье.
Пат содрогнулась.
И почти тотчас же из автомобиля раздался хорошо знакомый, железный голос:
— Патриция, я тебя вижу.
Подойди сюда, Патриция.
Ватными ногами девочка пересекла улицу и подошла к автомобилю.
Мать сидела за рулем в своей неизменной шляпке, похожей на заклепку, и в серых перчатках.
— Садись!
Девочка покорно села.
Однако Образцовый Механизм не спешил трогаться с места.
— Когда мне сказали по телефону, что моя дочь отправилась к мальчишке-негру, что она забыла всякий стыд и всякие приличия, я не поверила, — начала миссис Причард. — Все же я решила самолично проверить и убедиться, что все это ложь и гнусный поклеп на мою дочь.
Я бросила приготовление торта и салата и приехала сюда.
Я увидела в доме вдовы Робинсон свет и услышала голоса многих людей.
Первая часть сообщения оказалась справедливой: в доме были гости.
При мне в дом вошло несколько человек — негров и белых самого низкого положения.
Но я все еще не верила, что среди этих людей может находить удовольствие моя дочь.
И вот сейчас я убедилась, что это правда!..
Миссис Причард выдержала эффектную паузу и полюбовалась впечатлением.
Дочь сидела опустив голову, дрожа.
— Завтра же я поговорю с Салли Робинсон.
Она должна внушить своему мальчишке, что он не пара моей дочери.
Он не смеет приглашать в гости Патрицию Причард, как какую-нибудь черномазую девчонку.
Если он и его мать не понимают этого, я им внушу, я найду способ внушить им правила должного поведения.
— Ма, они меня не приглашали… — робко заикнулась Пат. — Честное слово, ма…
Миссис Причард встрепенулась:
— Что?..
Ты хочешь сказать, что сама, по собственной инициативе побежала к этому мальчишке, забыла свой долг, оставила мать и ее гостей и отправилась в этот дом?
— Нет, нет, ма, я не сама! — защищалась Пат. — Мне кто-то позвонил — я не знаю кто — и сказал, что Чарльз просит меня прийти.
Но меня обманули.
— Значит, тебя обманом завлекли в этот дом? — Казалось, Образцовый Механизм очень обрадовался. — Так, так, очень хорошо…
Негры обманом залучают к себе белых девушек!
Хорошо, все это будет доложено кому следует.
Пускай все узнают!
Я больше не потерплю этого!
Дочь заплакала.
— Почему ты плачешь?
Они тебе что-нибудь сделали?
Обидели тебя? — бурно набросилась на нее мать. — Говори скорее, что там происходило, у этих Робинсонов!
— Нет, ма, меня не обижали…
И там… там ничего не происходило…
Просто там разговаривали…
Говорили о России, — сквозь слезы выговаривала Пат. — Дядя Чарльза получил оттуда письмо…
— Вот оно что… — Миссис Причард призвала на помощь все свое хладнокровие. — Патриция Причард, ты обманула свою мать и будешь теперь пожинать плоды своего преступления.
Пат зарыдала.
Миссис Причард зажгла фары, и автомобиль, зло блестя глазами, побежал прочь от Горчичного Рая.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
37. На кладбище
В это же утро оливковый автомобиль дяди Поста остановился у коттеджа Мак-Магонов в Верхнем городе.
Вероятно, у дяди Поста были какие-нибудь особые основания, для того чтобы взяться за доставку корреспонденции в ту часть города, которую обычно обслуживал другой почтальон.
Впрочем, если вы подумаете, что это была целая кипа корреспонденции, вы сильно ошибетесь.
Оливковое чудовище совершило свой путь всего только ради одного-единственного письма.
Это было, надо прямо сказать, очень вульгарное с виду письмо, с голубком и веткой незабудок на конверте.
И дядя Пост, осмотрев его, хмыкнул весьма неодобрительно.
Впрочем, он все-таки поднес ко рту свой знаменитый рожок. На зов рожка тотчас же открылось окно коттеджа и показалось слегка испуганное, как всегда, лицо миссис Мак-Магон.
— О, да это дядюшка Пост! — успокоенная, приветливо сказала она. — Разве Спунер заболел, что вы его заменяете, дядя Пост?
— Нет… то есть да, мэм, — пробормотал старый почтальон, суетливо дергая себя за нос, хлопая по коленке и теребя свой хохолок. — Это я так, случайно, мэм…
— Письма или газеты? — Жена директора привычно протянула руку.
Однако ни письма, ни газет она не получила.
— Извините, мэм, сегодня для вас ничего нет. — Дядя Пост снова изо всей силы дернул себя за хохолок. − Прошу прощения, это я просто проверял рожок, — неуверенно добавил он.
Миссис Мак-Магон с сожалением взглянула на старика. − «Выживает из ума, бедняга», — говорил ее взгляд.
Дядя Пост поперхнулся и чуть было не выскочил из автомобиля.
Однако не успела жена директора захлопнуть окно, как он возобновил свои упражнения на рожке.
Дикарские звуки неслись по улице, пугая кур и собак, тревожа тех, кто чаял получить весточку от милых сердцу.
— Где же она пропадает, эта храбрая великомученица? — в сердцах пробормотал старый почтальон и затрубил с удвоенной силой.
Индюк, гулявший за решеткой директорского коттеджа, до такой степени надулся и посинел, что, казалось, его вот-вот хватит удар.
И как раз тогда, когда дядя Пост потерял уже всякую надежду и готовился отбыть на своем чудище, появилась та, которую он вызывал.
— Из-за тебя, девочка, меня, старика, чуть было не записали в городские сумасшедшие! — начал было выговаривать Кэт старый почтальон, но тут же осекся.
Руки, коленки и даже лицо Кэт были исцарапаны до крови, апельсиновые кудри растрепались, и на них каким-то чудом висел, уцепившись за прядку, измазанный паутиной бант.
Юбка и кофточка были разорваны в нескольких местах.
Однако Кэт не обращала на это никакого внимания и с самым непринужденным видом взобралась на сиденье к дяде Посту.
— Где это тебя угораздило так исцарапаться? — воззрился на нее старый почтальон.
— Это я вылезала через слуховое окно из гаража, — объяснила, ничуть не смущаясь, Кэт. — Перед уходом в школу они меня поймали, заперли в гараж и сказали: пускай я там посижу и поголодаю хорошенько.
Ну, мне это не страшно, у меня там в ящике давно припасены на всякий случай сухари.
А когда я услышала ваш рожок, дядя Пост, я поняла, что вы здесь неспроста, и стала выбираться…
Конечно, не так это просто — вылезть через крышу.
Немного поцарапалась…
Есть мне что-нибудь? — И она нетерпеливо заглянула в руки почтальона.
Дяде Посту захотелось немного поддразнить девочку.
— Постой, о ком ты это говоришь? — сделал он удивленное лицо. — Объясни мне, пожалуйста, кто это «они»?
— Ох, дядя Пост, да вы прекрасно все знаете!
Они — это мой брат Фэйни и его товарищ Мэйсон…
Есть у вас что-нибудь для меня, дядя Пост? — Кэт от нетерпения вертелась на месте.
— Погоди-ка, а за что же брат и его дружок заперли тебя в гараже? — Дядя Пост решительно не замечал состояния девочки. — Отчего тебе пришлось лезть через крышу?
— Ох, господи, да оттого, что с тех пор, как наши мальчики узнали о моей дружбе с ребятами Робинсона и… и… с одним… мальчиком из его компании, Рой и Фэйни меня по-всякому изводят.
Вот взяли сегодня и заперли… — Кэт заморгала длинными ресницами и жалобно сказала: — А теперь и вы меня мучите, дядя Пост.
Верно, у вас есть что-то для меня, а вы не отдаете…
Тут дядя Пост не выдержал.
Он вынул из своей сумки вышеописанное письмо с незабудками и голубками и передал его девочке.
Впрочем, Кэт не увидела в письме ничего вульгарного.
Ведь это было первое в ее жизни письмо, адресованное «Мисс Кэтрин Мак-Магон», и она находила восхитительными и белого голубка на конверте и пучок грубо нарисованных незабудок.
Наверно, дядя Пост понял радость девочки, потому что не сказал ни одного из тех насмешливых и ворчливых слов, которые приготовил было, и, молча кивнув ей, стал приводить в действие свой автомобиль.
— Дядя Пост, вы только не смейтесь, я вам что-то хочу сказать. — У Кэт был очень чистый и очень смущенный голосок. — Это письмо... оно от того мальчика, который дружит с Чарли Робинсоном.
Он очень хороший, дядя Пост, даю честное слово…
Только, если наши узнают, что он мне пишет, ему будет плохо.
Они его прямо съедят за это, дядя Пост.
— Да что ты, дочка!
Лопни мои глаза, если я кому-нибудь скажу об этом! — старый почтальон был окончательно растроган. — Это с твоей стороны очень хорошо, что ты не гнушаешься цветными, как все эти джентльмены и леди из Верхнего города.
Я всегда чувствовал, что ты наш человек, настоящий…
И дядя Пост укатил, крепко пожав на прощание руку девочке.
Что было в письме с незабудками, мы не можем сказать.
Знаем только, что, прочитав его, Кэт стала обиняками выспрашивать мать, как думают члены семьи провести нынешний субботний вечер.
О себе миссис Мак-Магон сказала, что пойдет на собрание евангелисток, о папе она еще ничего не могла сообщить, а мальчики, по всей вероятности, удерут, как всегда, из дому и будут пропадать неизвестно где до позднего вечера.
По-видимому, сведения эти вполне удовлетворили Кэт, потому что весь день она бродила по дому и помогала матери с каким-то особенно торжественным и радостным лицом.
И если бы нашелся в доме Мак-Магонов человек, который обратил бы внимание на Кэт, он непременно отметил бы необычный вид девочки.
Но, к счастью для Кэт, в доме директора школы никто не обращал внимания на маленькую дочь, и она могла без всякой боязни притрагиваться иногда к груди, где под кофточкой лежало заветное письмо с голубком.
«Ровно в восемь…
У черного ангела…
Католическое кладбище…» — шептала она про себя.
Лишь бы только удалось незаметно выбраться из дому!
Девочка была так поглощена этой мыслью, что почти не обратила внимания на подзатыльник, которым угостил ее «нежный» брат, вернувшийся из школы.
— Вот ловкая дрянь! — воскликнул молодой джентльмен, обращаясь к Рою Мэйсону. — Ты только полюбуйся на нее!
Мы заперли ее в гараже на два поворота ключа, а она как ни в чем не бывало опять шныряет по дому, что-то сплетничает, что-то подслушивает, по своему обыкновению…
Ну, завтра я еще что-нибудь покрепче придумаю! — пообещал он.
— Н-да, способная девица. — Рой говорил даже с оттенком одобрения. — Такая и сквозь игольное ушко пролезет!
— Так и жди, что она опять нам неприятностей наделает! — опасливо сказал Фэйни. — Я прямо не дождусь, когда старик наконец отправит ее в пансион.
Житья от нее не стало.
Ходишь и оглядываешься…
— Ну, знаешь, ты так ее проучил в прошлый раз, что навсегда отбил у нее охоту сплетничать, — уверял Рой.
Кэт мало интересовалась мнением обоих приятелей.
Гораздо больше интересовал ее вопрос, когда именно уйдут мальчишки из дому и куда будет лежать их путь.
Ровно в пять мать отправилась к знакомой даме, с которой собиралась потом идти на собрание.
Отец уехал на автомобиле в Гренджер играть в гольф.
Мальчишки завладели домом, курили отцовские сигары, перекинулись в картишки, причем Фэйни выудил у Роя последние пятьдесят центов, а потом, наскучив всеми этими занятиями, отправились искать свою всегдашнюю жертву.
Однако жертва была хитрей и заранее спряталась так, что мальчишки обыскали дом, двор и гараж и все-таки не нашли «проклятую шпионку».
А «шпионка», пользуясь своим малым ростом, в это время преудобнейшим образом устроилась на нижней полке стенного шкафа и оттуда могла видеть и слышать все, что делали и говорили брат и его приятель.
В конце концов Рою надоело рыскать по дому, искать какую-то девчонку.
— Брось! — сказал он Фэйни. — Сейчас за нами приедет Том, и мы двинемся к замку.
Это гораздо интереснее, чем сидеть здесь и изводить твою сестрицу.
— А ты уверен, что Патриция пойдет навещать Робинсона? — спросил Фэйни. — Возьмет вдруг в последнюю минуту и передумает.
— Не передумает, — уверенно отвечал Рой. — Хоть ненадолго, да пойдет.
Ведь ей неловко перед другими, что она до сих пор не навещала его в больнице.
А нам все равно, лишь бы она вошла в дом.
Сыщик уж сумеет потом вытянуть из нее все, что ему нужно.
— Очень он обрадовался, когда я ему сообщил, что именно Пат пойдет к Робинсонам, — сказал Фэйни. — Прямо чуть не подпрыгнул!
«Это, — говорит, — вы гениально придумали, ребята». —
И Фэйни радостно захохотал.
На улице хрипло пролаял гудок автомобиля.
— Том приехал!
Давай живее!
Мальчики выбежали из дому, даже не взяв фуражек.
Дверь стенного шкафа тихонько приотворилась.
Высунулась голова в апельсиновых кудряшках, и Кэт осторожно выбралась из своего убежища.
В окно был виден незнакомый облезлый «форд», остановившийся против дома.
Какой-то парень в замасленном комбинезоне сидел за рулем и разговаривал с Фэнианом.
Рой уже развалился на заднем сиденье.
Поговорив немного с шофером, Фэйни тоже уселся рядом с товарищем, и автомобиль, густо и черно дымя, отъехал от резиденции Мак-Магонов.
— Теперь, мисс, можете спокойно отправляться куда вам нужно, — громко сказала Кэт, становясь на цыпочки и внимательно разглядывая себя в зеркало. — Ох, царапина какая!
Дюйма полтора будет! — сокрушенно вздохнула она. — Вон и нос и щека исполосованы.
Как будто с кошкой дралась!..
Девочка попыталась замазать царапину зубной пастой, но получилось еще хуже.
В конце концов она решила махнуть рукой на следы «боевого прошлого» и отправилась на первое в жизни свидание.
Солнце уже село, когда Кэт подошла к монументальным воротам католического кладбища.
От травы и цветов тянуло сырой свежестью, в предвечерних сумерках особенно четко вырисовывались решетки, купола мавзолеев, узорные ограды склепов.
Девочка шла вдоль главной аллеи, пугливо косясь на надгробные памятники, на каменные урны и кресты.
Посетителей было мало, да и те спешили к выходу.
Зачем понадобилось Джону Майнарду назначать Кэт свидание на кладбище, он и сам, наверно, не знал.
Просто в одной из прочитанных им двадцатицентовых книжонок говорилось о том, что самые романтические встречи происходят на кладбищах, и герой этого романа всегда назначал свидание дамам сердца у какой-нибудь свежей могилы.
Черный ангел находился в глубине кладбища, на одной из боковых дорожек.
Это была могила юной девушки, покончившей с собой из-за несчастной любви, и вся молодежь Стон-Пойнта знала ее историю и много раз бывала на ее могиле.
Ходили слухи, что в июньские лунные ночи покойница появляется из могилы в белом подвенечном платье, бродит по кладбищу и просит добрых людей помочь найти ее возлюбленного.
Храбрая маленькая Кэт дрожала от страха и, пока дошла до черного ангела, десять раз готова была повернуть и убежать без оглядки.
Только мысль, что ее ждет Джон и что он будет смеяться над ее трусостью, удержала ее от позорного бегства.
Впрочем, и сам герой свидания чувствовал себя не лучше.
Джон пришел к черному ангелу задолго до назначенного часа.
Пока было светло и кругом был народ, мальчик чувствовал себя превосходно и радовался, что избрал для встречи с Кэт такое поэтическое и необычное место.
К тому же он был занят тем, что, выразительно жестикулируя, повторял про себя и даже вслух одну великолепную фразу, выписанную им из того же романа.
Эту фразу он готовился сказать Кэт и тем навсегда покорить ее воображение.
Итак, Джон разгуливал по дорожке мимо черного ангела и других мраморных и бронзовых памятников, декламировал, театрально прижимая руку к сердцу, и казался сам себе похожим на героя романа.
Однако, когда замолкли голоса посетителей, длинные тени протянулись от памятников и запахло сыростью, Джону стало как-то не по себе.
Черный ангел смотрел на него каменными провалами глаз и зловеще поднимал карающую руку.
Рядом темнела открытая дверь богатого склепа, и Джону чудилось, что из глубины каменной лестницы поднимается фигура в белом.
Прочитанные в огромном количестве рассказы о призраках и мертвецах пришли ему на память.
Зубы его начали потихоньку выбивать дробь.
Он застыл на месте, не в силах шевельнуться.
Чудилось, что кто-то страшный встал за спиной, и стоит Джону двинуться, как он тотчас же вцепится ему в затылок.
Вдруг раздался шорох, и что-то смутно-белое появилось позади черного ангела.
Все ближе… ближе…
Джон похолодел и впился ногтями в ладони.
Призрак остановился, колеблющийся и неясный, рядом с черным ангелом.
— Джон, это ты? — раздался дрожащий голосок Кэт.
Джон опомнился и постарался придать себе достойный вид.
К счастью, оба были так напуганы, что не обращали внимания на состояние другого.
Наоборот, каждый стыдился сознаться в собственном страхе и был уверен, что другой на его месте никогда бы не струсил.
И девочка и мальчик были так рады встрече, что долго безмолвно держались за руки.
Теперь даже черный ангел казался им хорошим и ничуть не страшным.
Наконец заговорил Джон.
— Кэт… — сказал он прерывающимся и торжественным голосом. — Кэт, ты мое единственное счастье!
Ты — мой последний бокал шампанского… — Он прижал правую руку к сердцу.
Это и была знаменитая фраза из романа.
В романе героиня тотчас же падала в объятия героя и объявляла себя навеки побежденной.
Но на кладбище, перед черным ангелом, не произошло ничего похожего.
Кэт посмотрела на мальчика темными в сумерках глазами и просто спросила:
— Ох, Джон, а ты пил когда-нибудь шампанское?
— Н-нет, — сказал Джон. — Мой отец пил, а мне… мне, знаешь, еще не давали…
Но я наверное знаю, что это даже вкуснее «кока-кола».
И куда вкуснее сельтерской с мороженым! —
поспешно прибавил он.
— Сельтерская с мороженым! — вздохнула Кэт. — Наши мальчики постоянно угощаются, а я уже не помню, когда и пробовала.
Все рыцарские чувства Джона пришли в волнение.
— Тогда сейчас же идем в аптеку, и я закажу тебе столько порций, сколько ты захочешь! — сказал он. — У меня есть целых три доллара, которые я получил от отца на рождение.
Кэт покачала головой:
— Нет, только не сегодня.
Ведь я прибежала только на минуточку…
Времени у меня совсем немного, а нам еще о стольком надо переговорить…
Она торопливо рассказала Джону то, что ей удалось услышать, сидя в стенном шкафу.
Мальчик нахмурился.
— Ты даже не знаешь, как все это серьезно, Кэт, милочка! — сказал он. — С тех пор как приехал Джемс Робинсон, все сыщики в городе точно с цепи сорвались.
Очевидно, и за домом Чарли идет слежка…
Только при чем тут Пат Причард, я не понимаю.
— Я тоже не знаю, — сказала Кэт. — Знаю только, что, если тут замешаны наши мальчики — Фэйни и Рой, значит, не жди ничего хорошего…
А ты говорил с отцом? — озабоченно спросила она Джона.
Тот кивнул.
— Пришлось-таки с ним повозиться! — Джон засмеялся, и его зубы сверкнули в темноте. — Мой старик узнал, что все в городе отказались сдать помещение под концерт Джемса Робинсона, и сначала тоже хотел сказать, что у него зал занят под танцы.
Но я его пристыдил, говорю ему, что мы, темнокожие, должны помогать друг другу, а не плясать под дудку полиции…
Ну, он и размяк.
Завтра утром я притащу к нам Джорджа Монтье, и пускай они договариваются с отцом, на какой день назначить концерт.
Отец обещал дать свой самый большой зал, который он сдает под вечеринки.
Там нужно только сделать кое-какие переделки.
Это мы уж возьмем на себя. — Он нагнулся к апельсиновым кудрям: — Ну, Кэт, довольна ты мной?
Видишь, я сделал все, что ты мне велела.
Кэт кивнула:
— Ты молодец, Джон!..
Ой, я прямо не могу дождаться дня концерта!
Мой отец лопнет от злости, когда узнает, что Джемс Робинсон получил-таки помещение!
Где-то далеко на колокольне часы пробили девять раз.
Кэт ахнула:
— Так поздно!
Господи, мне пора бежать!
— Я провожу тебя, — сказал мрачно Джон.
— Нет, нет, ты сошел с ума! — испугалась девочка. — Вдруг нас увидят наши мальчишки или кто-нибудь из соседей!
Джон яростно ломал в пальцах какой-то прутик.
— О Кэт, я так ждал тебя… — пробормотал он, чуть не плача, — а ты уже уходишь…
Ты белая, а я черный, и нам нельзя встречаться…
При свете звезд Кэт были видны его глаза, полные слез.
— Глупости! — сердито сказала девочка. — Это нельзя сейчас, потому что мы дети и нас все мучат.
А вот скоро мы вырастем и не позволим распоряжаться нами…
Не огорчайся, Джон, прошу тебя, а то и я заплачу…
Она легонько подпрыгнула, и Джон почувствовал, как будто птичка клюнула его в щеку.
— О Кэт, ты — мой последний бокал шампанского! — прошептал Джон, потому что в эту торжественную минуту своей жизни он не мог придумать ничего лучшего.
38. Концерт «Черного Карузо»
Сам владелец помещения Бэн Майнард называл его «Танцевальным клубом Колорадо», но жители Стон-Пойнта знали его больше под именем «Вертеп старого Майнарда».
Это было огромное деревянное, сараеобразное строение со скамьями и стойкой для напитков, которая могла после некоторых переделок превратиться в сценические подмостки.
Неизвестно, какими доводами подействовал Джон Майнард на отца, но факт оставался фактом: старик сам позвонил по телефону Джорджу Монтье, сказал, что охотно предоставит зал под концерт Джемса Робинсона и даже берет на себя все издержки по переделкам и украшению «Колорадо» для выступления такой знаменитости.
В довершение любезности он брался доставить откуда-то самый лучший концертный рояль для аккомпанемента.
Джордж Монтье решил быть до конца честным.
— А вы не боитесь, старина, что у вас будут неприятности из-за Джима? — напрямик спросил он Майнарда. — Босс и его компания точат зубы на Робинсона за конгресс и многое другое…
И, может быть, Робинсон захочет спеть кое-что, не предусмотренное в программе.
Бэн Майнард пробормотал в трубку, что все, кто понимает хоть что-нибудь на свете, должны помогать друг другу.
— И потом, у меня уже были какие-то типы, — добавил он, — чем только они меня ни стращали, да я не из пугливых.
Сказал им, что помещение принадлежит мне и я даю его кому хочу, и в заключение предложил им убраться из моего дома…
У меня сынок очень сердитый оказался. — В голосе Майнарда послышался смех. — Я думал — он у меня совсем безо всякого темперамента и ничем не интересуется, а тут вдруг он начал так наступать на этих молодчиков, что я его еле-еле утихомирил.
— Ну, мое дело было предупредить вас, Бэн, — сказал Монтье, — а поступили вы благородно и смело, и я от имени Джима Робинсона и всех наших приношу вам благодарность.
— О-кэй, дружище!
Только чтобы мне и моему сынку были хорошие билеты.
— Об этом можете не беспокоиться, — сказал Джордж.
Стон-Пойнт гудел и ходил ходуном, как огромная ткацкая фабрика.
С тех пор как Бэн Майнард, известный в городе владелец зала «Колорадо», развесил всюду афиши, извещающие, что в ближайшее воскресенье мировой певец Джемс Робинсон выступит в «Колорадо» для беднейшего населения города, во всех домах — от лачуг Горчичного Рая до палат на Парк-авеню — разговоры вертелись вокруг этого концерта.
На концерт мечтали попасть решительно все.
Даже элегантнейшие представительницы «тринадцати семейств» мучили своих мужей и братьев бесконечными требованиями во что бы то ни стало раздобыть билеты на выступление знаменитого негра.
Как будет приятно зимой, в Нью-Йорке, похвастаться перед приятельницей, уронить как бы невзначай: «Мне так повезло нынешней весной, милочка: к нам в город приехал сам Робинсон, и я слышала его», — и с наслаждением увидеть, как позеленеет от зависти великосветская подружка.
Было известно, что певец поручил раздачу билетов безработным, какому-то уволенному из школы учителю-вольнодумцу и своим негритянским друзьям.
Все это расценивалось как открытый вызов хозяевам города и очень раздражало мужских представителей «тринадцати семейств».
Они всячески отговаривали своих дам от поездки на концерт бог знает куда, на Восточную окраину, где будет бог знает кто — сплошная чернь и голь и негры.
Сам Большой Босс очень косо смотрит на все это, и неизвестно еще, во что выльется этот концерт.
Говорят, что этот негр — красный агитатор, а если это так, то наши люди не потерпят этого, и, конечно, разразится скандал и свалка, и потому будет лучше, дорогая, если ты в этот вечер останешься дома.
На вилле Сфикси и в маленьком палаццо Бийла шли подобные же разговоры.
Впрочем, здесь отцы семейств знали более определенно, во что может вылиться концерт, и потому категорически запретили своим женам и дочерям идти в «Колорадо».
Несмотря на то что Ричи, Квинси, Беннет и все остальные друзья Джима старались, чтобы билеты на концерт достались только обитателям Восточной окраины — рабочим и беднякам, некоторая часть билетов неизвестно как просочилась в особняки Верхнего города и даже попала в руки таких людей, которые были совсем нежелательны.
Например, когда билетеры, поставленные Бэном Майнардом в дверях «Колорадо», начали проверять билеты, то среди публики оказалось большое количество переодетых полицейских и сыщиков.
Билетеры хотели было поделиться своим открытием с хозяином или с Джорджем Монтье — главным распорядителем концерта, но толпа все прибывала, и они так и не смогли покинуть свои места у дверей.
Давно уже Восточная окраина не видела такого съезда.
Вся улица перед «Колорадо» была запружена людьми и автомобилями.
Тут были и самые последние шикарные модели, и облупленные, давно отжившие свой век «форды», и фермерские полугрузовички.
Улица была празднично освещена, все лавчонки и аптеки ломились от покупателей, которые спешили выпить содовой, закусить или подкрепиться чем-нибудь спиртным.
По углам толпился народ, не получивший билетов, но чаявший какими-нибудь судьбами все же попасть на концерт.
Предприимчивый фотограф бойко торговал десятицентовыми фотографиями певца.
Какой-то оратор в жилете, надетом поверх клетчатой рубахи, забравшись на цинковый ящик из-под шипучки, рассказывал кучке зевак биографию Джемса Робинсона и сообщал, что ныне певец — представитель всех угнетенных народов в конгрессе мира.
Из рук в руки переходил номер «Стон-пойнтовских новостей», где было напечатано интервью со знаменитым певцом.
В этом интервью Джемс Робинсон был назван агентом «красных» и весьма развязно признавался в том, что получил от Москвы сто тысяч долларов за коммунистическую пропаганду.
Одни из читателей этого интервью смеялись и острили, другие громко возмущались тем, что агент коммунистов осмеливается выступать еще в концертах и Америка это терпит, но порядочные люди этого терпеть не желают и покажут черномазому его место.
Страсти подогревались слухами о том, что Робинсон будет петь русские песни и в песнях этих все, мол, будет сказано.
Что именно будет сказано, никто, разумеется, не знал, но звучало это таинственно и значительно.
На улице уже произошло несколько стычек друзей Джемса Робинсона с какими-то полупьяными субъектами, громко заявлявшими, что-де давно пора прихлопнуть всех негров и коммунистов и вообще очень неплохо взорвать проклятый вертеп старого Майнарда.
Несколько полицейских на мотоциклах, дежурившие у перекрестка, и глазом не повели на дерущихся.
В двух кварталах от «Колорадо» горчичный домик Робинсонов светился всеми своими окнами.
Вся семья принимала участие в сборах Джима на концерт.
abu
Салли собственноручно накрахмалила ему рубашку.
Чарли смахнул с фрака пылинки, приготовил запонки, галстук, носки, туфли и сам подавал Джиму каждую вещь.
Певец был спокоен, и его спокойствие и непринужденность передались Чарли и его матери.
То и дело прибегал кто-нибудь из ребят — Джой Беннет, Василь или близнецы Квинси — и сообщал Чарли последние новости из «Колорадо».
Собралась уйма народу.
Зал переполнен, но люди всё прибывают.
Очень много белых из Верхнего города.
Все друзья уже на местах.
Пришли Цезарь с Темпи.
Цезарь надел на китель все свои медали.
В передних рядах сидит Ричи, но с ним никто из белых джентльменов не разговаривает, а когда кланяются, то будто нехотя.
В четырнадцатом ряду замечен сам дядя Пост, и такой торжественный, принаряженный!
У трех парней ребята разглядели спрятанные, в карманах дубинки в кожаных чехлах.
Мэйсон и Фэйни тоже тут как тут и привели с собой целую ораву скаутов.
Мэрфи и Дик также явились, заняли боковую скамейку и жуют резинку.
abu
И шумят же в зале — прямо страх!
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Вошла Салли, неся на вытянутых руках рубашку Джима с белоснежной и твердой, как мрамор, грудью.
Ради торжественного дня Салли тоже принарядилась и в своем темном, строгом костюме выглядела совсем похожей на мальчика.
— Доктор Рендаль приехал за тобой, Джим, — сказала она. — Я попросила его сюда, наверх.
Джим надел фрак, и эта одежда сразу как бы отделила его от семьи.
Теперь перед ними был «черный Карузо» — знаменитый на весь мир певец, и Салли, взглянув на преобразившегося шурина, почувствовала и гордость и робость одновременно.
Появился доктор Рендаль, как всегда приветливый и сдержанный в манерах.
— Предвкушаю удовольствие слушать вас, мистер Робинсон, — сказал он, обмениваясь с певцом крепким рукопожатием. — Помню, какое наслаждение это доставило мне в Париже…
Боюсь, однако, что здесь, в нашем городке, не обойдется без какого-нибудь скандала.
Вокруг вас чересчур много разговоров…
Будете вы исполнять советские песни?
— Разумеется, буду, если попросит публика, — сказал Джим Робинсон. — В Европе люди очень горячо принимали эти песни.
— Я уверен, что и у нас потребуют, чтобы вы их спели. — Доктор Рендаль задумчиво посмотрел на певца. — А тогда держитесь: некоторые здешние молодчики ни за что вам этого не простят!
Разразится целая буря!
— Скауты непременно будут орать, — вмешался Чарли, который только что получил свежую порцию донесений от Джоя Беннета. — В «Колорадо» полным-полно скаутов.
Их пригнал наш Мак-Магон, и, верно, уж недаром.
— Ну и ну! — рассмеялся Джим. — Очень бодрящая обстановка, скажу не стесняясь, как говорит наш друг Цезарь. —
Он взглянул в окно, где быстро сгущались сумерки. —
Однако нам, кажется, пора ехать.
Мне остается восемь минут до выхода.
Доктор Рендаль спустился первый и усадил Салли, Чарли и Джима в свой вместительный «крайслер».
Боковыми улицами он повез своих пассажиров к переполненному «Колорадо».
Ровно через восемь минут со своих мест во втором ряду Салли и ее сын увидели вышедшего на сцену Джима.
В черном, длинном, облегающем фраке певец казался еще выше и тоньше, чем всегда.
Едва только известная всем по портретам высокая фигура появилась на эстраде, точно лавина обрушилась в зале.
Горчичный Рай аплодировал своему певцу.
Оглушительно засвистели самые горячие его поклонники.
Робинсон низко поклонился.
Потом обернулся к роялю, за которым уже сидел Джордж Монтье, и что-то сказал музыканту, но так тихо, что зал не уловил.
Рояль зарокотал, и вверх взмыла сильная и мягкая волна звуков.
Джим положил руку на полированную крышку рояля и запел.
Он пел старинный негритянский гимн:
«Великая река течет.
Она течет и все уносит с собой.
Она все знает — великая река.
Она видела людей, и многие страны, и человеческие страдания и радости.
И течет, течет и стремит свои большие воды невозмутимая великая река».
Зал вздохнул.
Волшебный, проникновенный голос певца вливался в душу людей, томя, будоража и тут же мгновенно успокаивая и лаская.
И сила, и глубокая страсть, и скорбь были в этом голосе.
Казалось, чьи-то чуткие пальцы касаются самых заветных струн в человеке, и толпа замерла, слушая вековечную тоску и мудрость негритянского народа, воплощенные в этом гимне.
Джордж Монтье вдохновенно следовал за чудесным голосом.
Замер последний звук, а люди все еще сидели в молчании.
И вдруг, ломая тишину, неистово загрохотали, засвистели, застучали ногами от восторга.
— Теперь русскую песню! — внезапно крикнул чей-то нетерпеливый юношеский голос.
И зал, словно только и ждал этого сигнала, начал вдруг взывать громко и настойчиво:
— Русскую песню!
Русскую песню!
— Давай, давай, Робинсон!
— Песню Советов!
Но тотчас же в эти голоса вмешались другие — злые:
— Долой красные песни!
— Не позволим!
— Он не посмеет, а то мы ему сумеем заткнуть глотку!
В разных углах зала виднелись взволнованные, возбужденные лица.
Соседи волками смотрели друг на друга.
Явственно донеслось до Джима Робинсона бранное слово.
Кто-то у самой эстрады злобно и громко сказал:
— Пусть только попробует черная образина — мы ему покажем!
Робинсон вспыхнул и повернулся к Джорджу Монтье.
Музыкант положил пальцы на клавиши рояля и, казалось, только ждал знака, чтобы начать.
Певец слегка кивнул — не то слушателям, не то аккомпаниатору.
Торжественный аккорд прозвучал над залом, и вмиг стихли даже те, кто готов был кричать и бесноваться от злобы.
Это была незнакомая американцам широкая мелодия, и только один мистер Ричардсон во всем зале знал, что это за музыка.
Джим Робинсон запел, но эта песня была совсем не похожа на тоскливый негритянский гимн.
пел Джим Робинсон на незнакомом людям языке.
Песня росла, разливалась, взлетала вверх, как гордая большая птица, и парила над залом торжественно и важно.
Голос певца крепнул и расширялся.
И перед слушателем возникала необозримая страна, слепящий блеск моря, сухой запах хлебов и солнечные дороги, по которым так хорошо шагается летним утром.
Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то счастливым, уверенным и крепким, так что каждому хотелось выпрямиться и расправить плечи, поднять голову и смелым взором окинуть мир.
Джим Робинсон смотрел в зал, но, видимо, забыл в это мгновение обо всем.
abu
abu
abu
abu
Едва только замер последний звук, едва успели пальцы Джорджа Монтье соскользнуть с клавиш рояля, как в зале закричали сотни голосов:
— Речь!
Речь!
Скажите слово!
— Правду!
Скажите правду! — надрывались другие.
Встал какой-то парень в синем комбинезоне, приставил руки ко рту, как рупор:
— Робинсон, скажите нам, чего нам ждать: атомной бомбы или мира?
— Долой!
Долой! — завыли его соседи.
Парень получил удар в бок и упал на скамейку.
Певец обвел глазами весь бурлящий, гудящий зал.
Сотни лиц — белых, черных, коричневых — просительно тянулись к нему, вынуждали его говорить.
— Друзья мои, — сказал он своим глубоким, мощным голосом, — друзья мои, я только что был на Всемирном конгрессе сторонников мира…
Тишина встала над залом.
Люди замерли, не сводя глаз с оратора, с его высокой, чуть усталой фигуры.
abu
abu
— Нас пугают красной опасностью, чтобы заставить взяться за оружие!
Но люди не хотят войны.
abu
Все нации, все цвета кожи были представлены на этом конгрессе.
Город напоминал в эти дни гигантский лагерь, где собрались бойцы всех прежних войн, для того чтобы добиться на земле прочного мира.
И мы знаем теперь:
судьба наших детей и судьба культуры зависят сейчас от того, сможем ли мы отстоять мир…
Друзья мои!
Я проехал много городов, я был в России…
Русские отстроили разрушенные города, возвели в Москве величественное здание университета, они сажают леса, роют каналы для орошения и украшают свои города новыми садами вместо сожженных фашистами…
abu
abu
И ни один человек в России не говорит о войне.
Это огромная, могучая, мирная страна, которая хочет спокойно воспитывать своих детей и строить свои города… — Джим Робинсон провел рукой по волосам. —
А что делают враги мира? Эти люди заключают военные союзы, которые могут привести только к войне.
abu
abu
abu
abu
abu
— Замолчи, грязный негр! — заорали несколько человек откуда-то сверху, но тотчас же смолкли.
Джим продолжал, как будто не слышал этих выкриков:
— Они говорят высокие слова о расовом равенстве, а сами обливают негров бензином и сажают их на электрический стул только за то, что негр осмелился хоть в чем-нибудь уподобиться белому.
Они борются с фашизмом — и набирают дивизии из бывших эсэсовцев.
Они говорят о предательском нападении фашистов, а сами готовят такое же нападение.
Они говорят о советском блоке, а сами создают военные блоки.
Вы, рабочие, разве не знаете; как готовят ваши хозяева на заводах орудия и бомбардировщики, как готовят они атомные бомбы!
— Знаем!
Знаем! — единым выкриком отвечал зал.
Шум и волнение всё возрастали.
Теперь уже только передние ряды могли явственно слышать то, что говорит певец.
abu
abu
Громадный детина в черном, наглухо застегнутом пиджаке внезапно вскарабкался на сцену и направился к певцу, угрожающе размахивая кулаками:
— Сию минуту замолчите и выметайтесь отсюда, не то мы разнесем к черту весь этот сарай и вас заодно!
— Долой негра!
Заткни ему глотку, Билл! — подхватили несколько голосов из зала.
Со всех сторон раздались негодующие возгласы.
Грозный гул потряс «Колорадо».
Джим Робинсон смерил ледяным взглядом детину:
— Мы продолжаем концерт, приятель.
Будьте добры очистить сцену.
— Ничего подобного!
Мы больше не разрешаем вам выступать, — объявил тот, —
abu
Сказано вам: убирайтесь отсюда, пока целы!
abu
abu
abu
Где-то в зале оглушительно засвистели полицейские свистки.
Снаружи им ответили сирены полицейских автомобилей.
Над головами замелькали дубинки.
Внезапно вспыхнул спрятанный в углу большой прожектор.
Руки, головы, свирепые лица, дубинки, раздающие направо и налево удары, — все осветилось нестерпимо ярко.
На подмостки вскочили несколько дюжих парней, но на помощь Джиму и Джорджу Монтье уже подоспели белые и черные друзья.
Квинси, Беннет, Гирич, Ричардсон, даже старый дядя Пост, точно стеной, окружили певца, готовые выдержать любой натиск.
В зале шло уже настоящее побоище, в котором пока принимали участие только дубинки да кулаки.
Неистово орали, свистели и мяукали скауты.
Фэйни и Рой, забравшись с ногами на скамейку, с наслаждением следили за происходящей свалкой.
Под самыми подмостками Цезарь крепко держал единственной своей рукой какого-то подозрительного молодца, не давая ему подняться на сцену.
— Пусти, негр!
Я тебе говорю: немедленно пропусти меня, черт! — хрипел тот, вырываясь и стараясь ногой поддеть деревяшку Цезаря, чтобы опрокинуть своего противника на землю.
— Подножки даешь, мерзавец! — Цезарь потуже захватил ворот парня и затряс его из стороны в сторона, как котенка, приговаривая: — Не давай подножек!
Не давай подножек!
Это подло, за это вашего брата еще в школе бьют!..
В «Колорадо» вдруг запахло гарью.
Со стороны сцены пополз легкий синеватый дымок, который становился все гуще, все чернее, постепенно обволакивая зал.
В пылу схватки люди не замечали этого дыма, пока вдруг не запылал легкий шелковый занавес.
— Пожар!
Пожар!
Горим! — истошно закричал кто-то.
— Мерзавцы!
Они подожгли эстраду!
Мгновенно подскочил Ричи, проворно сорвал занавес и затоптал пламя.
Несколько ребят, в том числе Джон Майнард, старательно помогали ему.
Однако дым продолжал густеть, и неизвестно было, в каком месте горит.
Отряд полицейских, предводительствуемый Ньюменом, ворвался в «Колорадо».
Ньюмен тотчас же оценил обстановку и остался очень доволен.
«Так я и думал, — проворчал он сквозь зубы. — Вся компания здесь.
О-кэй, меньше будет хлопот.
Майору не о чем беспокоиться.
Да и Большой Босс будет доволен, что все кончится сразу».
— Заберете вон тех. — Ньюмен повел подбородком в сторону сцены. И полисмены, расчищая дорогу дубинками, бросились туда.
Увидев на сцене полицейские мундиры, Чарли вскрикнул не своим голосом и с кошачьей ловкостью вспрыгнул на подмостки.
Салли кинулась за ним, хотела его удержать, но он вырвался и врезался в самую гущу толпы, посреди которой виднелась гордая голова Джима Робинсона.
— Дядя Джим, я здесь!
Мы с тобой!
Мы вместе! — дрожа, повторял мальчик.
Слезы ярости душили его, он оттаскивал кого-то за рукав, нырял головой в чьи-то душные пиджаки.
Полицейская пуговица расцарапала ему сверху донизу щеку, кто-то ударил его так, что на минуту у него зашлось дыхание, — он продолжал рваться к Джиму, к своим.
За ним по пятам следовала Салли — маленькая, хрупкая, но сильная духом женщина.
Она, так же как сын, работала руками, локтями и даже головой, стараясь пробить себе дорогу, но полицейские заполнили уже всю сцену и теперь старались разорвать цепь вокруг певца.
Дым все лез в глаза, мешал дышать.
Внезапно раздался выстрел.
И тотчас же отчаянный женский вопль вознесся над общим шумом и заставил многих оглянуться.
Подвернув деревянную ногу, у подмостков лежал Цезарь.
Глаза его уже гасли, на синей рубашке у самого сердца расплывалось темное пятно.
Темпи, продолжая судорожно кричать, попыталась его поднять, но он был слишком тяжел для нее и с глухим стуком выскользнул из ее рук на пол.
Выстреливший в Цезаря парень, тот самый, которого он удерживал за ворот, уже помогал полицейским на сцене.
— А-а-а!.. — пронесся над толпой неясный рев.
abu
Полицейские заняли все выходы.
Все громче выла сирена.
Снаружи распоряжался майор Симсон.
— Джон, Джон, где ты? — кричал в толпе испуганный насмерть старый Майнард, владелец помещения.
Он с ужасом видел, как дым вырывается из-под сцены, опрокидываются и ломаются скамейки, как ходуном ходит и вот-вот обрушится весь зал.
Но страшнее всего для него было внезапное исчезновение сына.
А Джон, увидев, что Чарли вскочил на сцену, немедленно последовал за своим другом.
Путь ему преградил толстый полицейский с нашивками сержанта:
— Куда лезешь, парень!
Тут тебе не место. — И полицейский отшвырнул Джона.
Падая, мальчик ударился головой о скамейку и, обливаясь кровью, остался лежать у подмостков.
Чарли и Ричи бросились к нему, но увидели наведенное на них дуло пистолета.
Убийца Цезаря хладнокровно выбирал себе новую мишень.
— Уберите пистолет, а то для вас это плохо кончится, — стараясь быть спокойным, предупредил его Ричи.
Тот присел, как зверь, собирающийся прыгнуть, и ринулся на учителя.
Однако Ричи недаром считался лучшим спортсменом на корабле.
Неуловимо быстрый, сокрушительной силы удар обрушился на убийцу.
Он заревел и скатился с подмостков,
— Кто следующий? — спросил Ричи.
Чарли ахнул.
Подкравшийся сбоку полисмен изо всей силы ударил Ричи дубинкой по руке, и рука повисла, как плеть.
Мальчик прижался к Ричи, но полицейский оторвал его и с такой силой отшвырнул в сторону, что Чарли едва удержался на ногах.
— Ну, поиграли — и хватит! — Ньюмен появился на подмостках как хозяин положения. — Пора закрывать лавочку…
Снуд, Хартфилд, делайте ваше дело.
Полицейские окружили певца и остальных.
— Послушайте, Ньюмен, что здесь, черт возьми, происходит?
Вы что, специально организовали это побоище?
Это говорил доктор Рендаль.
По-видимому, он тоже пытался пробраться на сцену и выдержал горячую схватку: его обычно гладко причесанные седые волосы стояли дыбом, поперек лба шла большая ссадина.
— Доктор Рендаль? — притворно изумился сыщик. — Весьма прискорбно, сэр, что я нахожу вас здесь, в этом вертепе и в подобной компании…
Вот уж никак не думал, что вы заодно с неграми и всеми этими красными агитаторами!..
Такой почтенный, уважаемый человек…
— Вы мне не читайте нотаций! — побледнел доктор Рендаль. — Мистер Джемс Робинсон — человек, известный всему миру, и то, что вы устроили на его концерте, тоже будет известно всем.
Я вас спрашиваю: почему полиция сознательно организовала здесь убийства, пожар и свалку?
— Я не удивляюсь, например, что нахожу здесь мистера Ричардсона, — продолжал Ньюмен, как бы не слыша того, что говорил доктор: — у мистера Ричардсона с черными и с красными одна дорога…
— О, дьявол! — Доктор Рендаль вытер платком мокрый лоб и ссадину. — Сейчас же еду к Милларду.
Берегитесь, Ньюмен, если вы всё это придумали!
Как бы вам не промахнуться!
Ньюмен нагло засмеялся.
— Смотрите, доктор, как бы вы сами не промахнулись, — сказал он весело. — Думается, Большой Босс примет вас не слишком любезно.
— Вы хотите сказать… — начал было доктор.
— Я ничего не хочу сказать, — оборвал его сыщик.
Он повернулся и оглядел людей на подмостках:
— Хэрш, а вы как сюда затесались, старый грешник?
Вам давно пора о душе подумать, а не о том, чтобы участвовать в таких делах!
— Подумай лучше о своей собственной душе, — проворчал дядя Пост, которого крепко держал за рукав дюжин полисмен. — Она у тебя небось не лучше помойки!..
— И вы здесь? — Взгляд Ньюмена, отыскал Ивана Гирича и Квинси. — Хотите, значит, подбавить себе хлопот и неприятностей?
Что ж, дело ваше…
Хартфилд, перепишите всех и занесите в особый список свидетелей.
Джемс Робинсон приблизился к сыщику.
— Может быть, вы скажете мне, зачем здесь полиция и в чем нас обвиняют? — спросил он со спокойным достоинством.
Ньюмен посмотрел на певца, как смотрят на редкостную птицу, которая своим пением, по слухам, зарабатывает многие тысячи.
— Знаете ли, вы чудак… э… э… мистер Робинсон, — сказал он, с трудом выдавливая из себя слово «мистер». — Поете гимны красных, агитируете, а потом удивляетесь, почему пришли чужие дяди в мундирах. — Он ткнул пальцем в грудь певца: — Ладно, собирайте ваши пожитки, и пошли!
— Не смейте его трогать! — вырвалась вдруг вперед Салли Робинсон. — Вы — грязный сыщик, уберите ваши руки, не смейте дотрагиваться до Джемса Робинсона!
Салли была вне себя.
Ньюмен зарычал:
— Убирайся отсюда, черная дура, пока тебя не забрали!
Салли стояла у него на дороге.
Шагнув вперед, он изо всей силы толкнул ее в грудь.
Маленькая женщина, застонав, опрокинулась навзничь.
В тот же момент раздался резкий вскрик, и Чарли повис на сыщике.
Он вцепился в Ньюмена и точно клещами сдавил ему горло.
Сыщик замотал головой и, стараясь оторвать от себя мальчика, освободиться от мертвой хватки, неистово колотил по спине, лицу и голове Чарли.
Со всех сторон на помощь сыщику ринулись полицейские.
— Не позволю!
Не смеете бить мою мать! — Задыхающийся голос Чарли был страшен.
Он все сильнее сжимал сыщика.
Но два дюжих парня уже схватили мальчика и с силой сбросили его со сцены.
Высокий полицейский равнодушно оттащил в сторону бесчувственное тело Чарли.
— Всех — по машинам! — хрипло командовал Ньюмен, держась за шею.
Истошно взвыли сирены.
Людей впихивали в автомобили.
Из «Колорадо» поспешно выносили раненых.
Дым начал выползать на улицу.
39. Город встревожен
— Мистер Сфикси у телефона, сэр.
Образцовый Механизм встал в дверях — серо-стальной, точный, молчаливый исполнитель хозяйских предначертаний, а вместе с тем — неуемно-любопытный, как порой бывают женщины.
Большой Босс направился к аппарату, а миссис Причард, выдвинувшись в соседнюю комнату, немедленно прильнула к отводной трубке.
— Второй день ломаю себе голову, Роберт, — сказал унылым тоном судья. — Надо точно сформулировать обвинение, а у меня только самые расплывчатые формулировки.
Это не годится.
Ведь это не обыкновенная тяжба, а суд, высший орган.
Миллард сухо засмеялся.
— Не ломайте голову, Боб, она еще может вам пригодиться в жизни, — отвечал он. — И на кой вам черт точная формулировка!
Промаринуйте их подольше за решеткой, а потом отправьте куда-нибудь, чтобы и слуху о них не было!
— Невозможно! — Сфикси громко засопел от волнения. — С одной стороны, нам невыгодно оттягивать суд, потому что сейчас все наши взвинчены и присяжные непременно вынесут обвинительный приговор.
Значит, надо пользоваться таким настроением.
А с другой стороны, я опасаюсь, честно вам скажу, опасаюсь каких-нибудь вспышек.
Если бы только арест, это еще полбеды.
Но здесь прибавилось убийство Цезаря Бронкса — этого негра-агитатора, который работал у вас, Робби.
Он очень популярен на Восточной окраине.
Черт бы побрал этого ньюменского помощника, который вздумал стрелять!
Его уже уволили по моему распоряжению, но от этого нам не легче.
На похоронах Бронкса народ чуть не разорвал двух полисменов, которые хотели навести порядок.
Вообще у нас творится что-то невообразимое.
Меня заваливают письмами, устраивают митинги протеста, собирают подписи, требуют, чтобы я освободил всех арестованных под залог.
Конечно, в первую очередь речь идет о Робинсоне, его племяннике, учителе и этих двух уволенных с вашего завода рабочих.
Миллард недовольно хмыкнул.
— Ни в коем случае не выпускайте их под залог! — Он говорил тоном приказания. — Или назначьте непомерно высокую сумму.
Мне тоже прислали письма, угрожают забастовкой, беспорядками на заводе, но я не из податливых.
Мы уже обратились к печати.
Впрочем, если вам непременно нужна формулировка, неужели вы не можете воспользоваться теми, которые напрашиваются сами собой?
Например: «Оскорбление Конгресса», или «Политическая диверсия», или еще что-нибудь в таком же духе.
Все это отлично подойдет.
Сфикси внимательно слушал и время от времени покашливал в знак согласия.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
— Когда же вы заканчиваете ваше следствие? — спросил Босс, делая ироническое ударение на слове «следствие».
— В любой день, — был быстрый ответ. — Как только приедет прокурор, можно будет назначить заседание суда.
— О-кэй! — отозвался Большой Босс. — Этот прокурор, которого я вам указал, весьма приличный и успевающий парень.
К тому же вполне свой человек.
— Я так и понял, Роберт. — Судья помолчал, потом сказал с раздражением: — Приготовьтесь, Роберт, услышать хорошенькую новость.
У певца в данный момент не оказалось денег, чтобы нанять адвоката.
Все свои тысячи он растратил на каких-то там беженцев и вдов.
— Ну так что же! — прервал его Большой Босс. — Вы думаете, меня очень огорчает, что у него не будет собственного защитника?
Сфикси раздраженно засмеялся:
— Нет, вовсе не то.
Защитник у него будет.
Будет и у этого учителишки, Ричардсона, и у негритенка тоже.
И этого защитника нанял наш друг — док.
Миллард негромко чертыхнулся.
— Старый дурак выжил из ума! — сказал он сквозь зубы. — Подумать только — окончить Гарвард, а потом возиться со всяким сбродом!..
Ну, пусть он теперь не надеется на практику в нашем городе! — решительно отрубил Миллард. — Придется ему после этого дела искать себе другого места жительства.
Я сам позабочусь об этом.
На другом конце провода Сфикси стало не по себе: не желал бы он очутиться теперь на месте доктора Рендаля!
— А как насчет свидетелей? — поинтересовался Миллард. — Я читал в газетах, что очень много желающих выступить в суде.
— Да вот, защитник дока жалуется, что никак не может найти для себя свидетелей, — комически вздохнул Сфикси. — Бедный парень!
Зато у обвинения множество свидетелей.
Кстати, Робби, майор Симсон сказал мне, что надо бы потолковать с вашей экономкой, этой… э… э… миссис Причард, если не ошибаюсь.
У них есть сведения, что ее дочь дружила с негритенком и находилась в доме певца в тот вечер, когда он собрал всю свою компанию.
Об этом вечере будет особый разговор на суде.
Разумеется, несовершеннолетние не могут быть настоящими свидетелями, но все-таки показания девочки могли бы пригодиться, произвести, так сказать, впечатление в нужном нам плане…
Надо уговорить мать, чтобы она согласилась отпустить девочку на заседание суда.
Разумеется, мы предварительно повидаемся с ней, подготовим.
— Я беру эти переговоры на себя, — сказал Большой Босс. — Думаю, что миссис Причард окажется благоразумной…
Кстати, о несовершеннолетних, — вспомнил он вдруг. — Не кажется ли вам, Боб, что следует вызвать и тех мальчиков, которые на совете попечителей рассказывали нам о деятельности Ричардсона в школе?
Один из них, по-видимому, очень способный мальчишка и быстро схватывает суть…
Не следует ничем пренебрегать, — повторил Босс свое излюбленное выражение.
— О-кэй, неплохая мысль! — подтвердил Сфикси.
Положив трубку, Миллард помедлил минуту, потом вызвал к себе миссис Причард.
Домоправительница явилась что-то уж чересчур скоро и чересчур мало удивилась и взволновалась, когда Большой Босс передал ей желание судьи.
Правда, у Милларда это не вызвало никаких подозрений: он привык видеть свою домоправительницу в стальной броне невозмутимости.
На этот раз Большой Босс снизошел до разговора с миссис Причард.
— Я был удивлен, миссис Причард, — сказал он. — Право, я был удивлен, когда узнал, что вы позволяете вашей крошке водиться с цветными и даже бывать У них!
Лицо миссис Причард покрылось бурыми пятнами.
— С вашего позволения, сэр, это все тот негодный мальчишка-негр, — пробормотала она. — Он прямо преследовал Патрицию, не давал ей прохода.
А тогда, в тот вечер, он обманом завлек Патрицию в свой дом.
Заставил кого-то позвонить сюда и сказать, что отчаянно болен.
И Пат — она у меня такая чувствительная, сэр, — Пат не могла отказать умирающему мальчику в последнем «прости».
Она пошла и попала на это сборище.
Босс посмотрел на нее значительно ласковее.
— Это еще лучше, миссис Причард, — сказал он. — В таком случае, вы тоже должны выступить в суде и рассказать о том, как вашу дочь обманом залучили в дом Робинсона.
Можно рассказать, как ее пытались там распропагандировать, как внушали ей разные вредные мысли…
Это возмутит присяжных, я уверен.
— С радостью расскажу об этом мальчишке, сэр! — подхватила домоправительница. — Он у меня камнем лежит на сердце, сэр, честное слово!
Подумать только: черномазый ходит к моей дочери, набивается в друзья, может, мечтает потом жениться на ней!
Я чуть с ума не сошла!
— Отлично, миссис Причард! — Разговор затянулся, и Босс желал его «закруглить». — Значит, я передам судье, что вы и ваша дочь согласны быть свидетельницами.
— Сочту своим гражданским долгом, сэр, — торжественно заверил Образцовый Механизм. — Я предупрежу Патрицию.
Бедняжка несколько расстроена эти дни…
Очень она у меня чувствительная, сэр. — И миссис Причард удалилась, исполненная достоинства.
Судья не солгал Большому Боссу.
Действительно, с момента ареста Джемса Робинсона, его племянника Чарльза, учителя Ричардсона и нескольких рабочих, оказавших полиции сопротивление, Стон-Пойнт напоминал огромный котел, в котором кипели, бурлили и вырывались наружу самые различные человеческие страсти.
Большинство арестованных в «Колорадо» были выпущены за недостаточностью улик уже через три-четыре дня.
Среди освобожденных были старый Майнард, владелец помещения, и его сын Джон.
Ходили слухи, что майор Симсон получил неплохой куш от состоятельного негра.
В тюрьме оставались только «зачинщики» вечера, получившего неофициальное наименование «колорадского бунта».
Кроме Джемса Робинсона и учителя Ричардсона, который нанес увечья помощнику Ньюмена, главными обвиняемыми считались несовершеннолетний негр Чарльз Робинсон, безработный американец Джерард Квинси и безработный славянин Иван Гирич.
В ближайшее время все они должны были предстать перед судом.
Вначале Сфикси думал было выделить Чарльза Робинсона и рассмотреть его дело — покушение на убийство сыщика — в особом заседании суда по делам несовершеннолетних.
Однако потом судья счел более эффектным присоединить мальчика к общему процессу и показать присутствующим, куда заводит молодое поколение опасная пропаганда.
Корреспонденты газет хватались за малейший слух, малейшую подробность об арестованных, для того чтобы сделать из этого сенсацию, подогреть интерес читателей, а главное, еще больше возбудить страх перед «красной опасностью».
Концерт в «Колорадо» изображался теперь как попытка вооруженного восстания.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Отдельно занимались личностью учителя Ричардсона.
Он изображался как завербованный коммунистами во время войны офицер, который не останавливался перед прямой изменой.
Он получал инструкции разлагать и политически дезориентировать американскую молодежь, что и делал, будучи преподавателем городской школы.
Родителям надлежит в ближайшее же время изгладить из нежных детских душ следы разрушительного, растлевающего влияния Ричардсона.
abu
abu
abu
abu
abu
После первых часов уныния, в которое привели всех — и белых и черных обитателей Рая — арест певца и его сторонников и убийство общего любимца Цезаря, люди оправились.
Пожалуй, именно это убийство и арест певца лучше и сильнее всех речей показали беднякам Горчичного Рая, как важно им действовать сообща.
За гробом Цезаря огромной молчаливой толпой следовали все белые и черные обитатели Восточной окраины.
Толпа вела себя тихо, но в этой тишине таилась грозная, скрытая до времени сила.
Салли Робинсон и Маргрет вели под руки ослабевшую, заливавшуюся слезами Темпи.
Старшего сынишку Цезаря опекали Нэнси, Мери и повзрослевший, точно выросший со времени ареста отца Василь.
Остальных малышей взяли к себе на время похорон Беннеты.
Среди идущих за гробом были близнецы Квинси, смуглый серьезный Пабло, как всегда горячий и возбужденный Джой Беннет и даже Джон Майнард, еще больше вытянувшийся и окруженный ореолом мученика, пострадавшего за правду.
Все газеты трубили о том, что мистер Миллард, как всегда великодушный благодетель своих служащих, распорядился выдать вдове своего бывшего рабочего Цезаря Бронкса крупное пособие.
Однако друзья Темпи знали, что Коттон вызвал вдову к себе и сказал, что даст ей сто долларов, если она подпишет обязательство не выступать на суде и подтвердит, что не имеет никаких притязаний к полиции.
Темпи посмотрела заплаканными глазами на управляющего и молча повернулась к дверям.
— Послушай, женщина, ты, может, не поняла меня? — крикнул Коттон.
— Нет, сэр, я очень хорошо вас поняла, — сказала Темпи.
— Ты что же, не намерена получать эти деньги? — спросил Коттон, помахивая стодолларовой бумажкой.
— Нет, сэр.
Простите, сэр, мой мертвый муж не продается, — сказала Темпи и тихонько вышла из кабинета.
На могиле Цезаря не было речей.
Когда гроб опустили в землю, появился запыхавшийся дядя Пост.
Его опять подвел оливковый автомобиль.
Старик был очень расстроен последними происшествиями.
К тому же ему и самому приходилось круто: после вечера в «Колорадо» его вызвал к себе начальник почтовой конторы и целый час допрашивал старика об его связях с «красными».
В конце концов дяде Посту пригрозили увольнением, если он еще раз примет участие в подобном бунте.
Старый почтальон ожесточился и, если бы начальник не отпустил его, наверное, наговорил бы ему дерзостей.
Явившись теперь на похороны, он пробормотал что-то сочувственное Темпи, поздоровался со всеми, кого знал — а знал он решительно всех, — и подошел к Салли:
— Что нового, мэм?
Салли махнула рукой:
— С тех пор как вы были, дядя Пост, никаких перемен.
Бесконечные репортеры, звонки, анонимные письма с угрозами.
А наши тем временем заперты в тюрьме, и неизвестно, когда их освободят и освободят ли вообще.
Старый почтальон вздохнул.
— Да, штука скверная, — сказал он. — Вчера я был в тюрьме у мистера Ричардсона.
Еле-еле добился пропуска.
Ох, и осунулся же он, бедняга!
Говорит, что раньше его дело хотели выделить, припаять ему покушение на убийство, а теперь объявили, что будут судить всех вместе за «заговор с целью ниспровергнуть существующий строй», — с трудом выговорил старик непривычные «ученые» слова.
Салли горестно кивнула.
— Знаю.
Слышала от защитника, которого прислал ко мне доктор Рендаль, — сказала она. — Защитник говорит, что необходимо оттянуть суд: газеты так всех настроили, что нашим неминуемо грозит обвинение.
Но судья ни за что не соглашается на отсрочку.
Маленькое лицо Салли посерело, сделалось еще более мальчишеским и скуластым.
— Была сегодня утром у моих.
Оба держатся молодцом.
Джим уверен, что за него вступятся все его друзья из конгресса мира.
А Чарли прямо бросился ко мне и говорит: «Ма, я, как Джон Браун, заключен в тюрьму и страдаю за справедливость!
Ты гордишься мной, ма?» — «Ну конечно, — говорю, — я горжусь тобой, сынок.
Ты у меня смелый и настоящий человек, и отец тоже гордился бы тобой теперь». — И Салли смахнула слезу.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Похоронная церемония была окончена.
Свежий холм, покрытый букетами и венками, вырос на кладбище Горчичного Рая.
К Салли подошел Джордж Монтье, потерявший свою ослепительною улыбку.
— Сегодня на заводе в обеденный перерыв митинг протеста, — сказал он. — Будут выступать секретарь профессионального союза и еще несколько рабочих.
Беннет сказал, что у них в типографии выйдет специальный листок с протестом и все рабочие дали уже свои подписи.
Гренджерские рабочие тоже присоединяются к нам…
Вы не грустите, миссис Робинсон, — обратился он к Салли: — мы добьемся их освобождения. Верьте мне.
Салли благодарно улыбнулась ему.
Ей так хотелось верить!
У ворот кладбища кучкой стояли ребята, горячо обсуждая что-то свое.
Нэнси и Вик Квинси все еще держали за руки сынишку Цезаря.
Малыш был серьезен и во все глаза смотрел на своих покровителей.
Он видел, что они чем-то взволнованы.
— Это ты пустяки говоришь, — возражал Вик Квинси разгоряченному Джою Беннету. — Просто ты начитался разных приключенческих романов, вот тебе и кажется, что можно в жизни поступать, как в книгах.
Нет, брат, в жизни куда труднее! — И Вик посмотрел на товарища так, будто сам был многоопытным всеведущим старцем.
— А я говорю: можно устроить побег! — настаивал Джой. — Я берусь передать Чарли при свидании напильник.
— Ох, не думал я, что ты такой маленький! — покачал головой Вик. — Вырос больше меня ростом, а ума не видать.
Да куда же они денутся, даже если им удастся перепилить решетки камер, открыть железные двери и передушить всех часовых и еще не знаю кого!
Куда ты спрячешь, например, Джемса Робинсона, которого знает вся Америка!
Джой Беннет смущенно замолчал.
Он не сообразил, что будет с беглецами после задуманного им побега.
— Ну дай ему хоть помечтать, Вик, — вмешалась вдруг Нэнси. — Так хорошо иногда помечтать о чем-нибудь… — Она устремила вдаль большие, грустные глаза. — Я иногда вот мечтаю, что я птица и могу лететь, куда хочу.
А иногда воображаю себя знаменитой поэтессой…
Конечно, это глупо, я знаю…
Вик облизал сухие губы.
— Нет, Нэнси, это вовсе не глупо, — сказал он откашливаясь. — Это совсем не глупо, и я тоже часто воображаю что-нибудь хорошее.
— И я!
И я воображаю! — подхватила Мери Смит, во всем копирующая Нэнси. — Только… — она пригорюнилась, — с тех пор как Чарли сидит в тюрьме, я больше ничего не воображаю.
Я только хочу, чтобы он поскорее вернулся к нам!
— Опять глаза на мокром месте! — с возмущением сказал Бэн Квинси. — Бери пример с меня, с брата Вика и Василя: наши отцы сидят в тюрьме, а мы и не думаем хныкать!..
— Довольно вам препираться! — остановил мальчика Василь. — Давайте поговорим о наших делах…
Нэнси, сделали вы с Мери что-нибудь?
— Конечно! — закивала радостно Нэнси. — Мы испекли пирог и вложили внутрь записочку, что мы все помним Чарли и будем ему помогать и чтобы он не очень волновался на суде.
А потом мы отнесли пирог тете Салли, и она отправила его в тюрьму.
Чарли, наверно, уже прочел наше письмо.
— Хорошо, — сказал Василь. — Беннет, Джон, были вы у судьи?
Сказали ему, что мы хотим свидетельствовать на суде и рассказать о Ричи и Чарли?
Беннет и Джон уныло посмотрели на товарища.
— Были-то были, да ничего хорошего из этого не вышло… — протянул Джон.
— Он не захотел с вами разговаривать? — нахмурился Вик.
— Со мной не захотел, — сказал Джон, — а вот с ним, — он кивнул на Джоя, — с ним долго беседовал.
— Пока было неизвестно, на чьей стороне мы хотим выступить, судья слушал меня со вниманием и даже сказал, что я очень развитой мальчик и смогу учиться на юриста, — начал рассказывать Джой. — А потом, когда выяснилось, что мы хотим защищать Ричи и Чарли и говорить в их пользу, судья сейчас же заявил, что суд не признает несовершеннолетних свидетелей и что вообще ему очень некогда, и если я интересуюсь юридической наукой, то могу зайти к нему как-нибудь в другой раз, когда он будет свободнее.
Вик и Василь кусали губы.
— Он всех наших отвел, — прибавил Джон Майнард. — О себе я уж не говорю!
Как посмотрел на меня, так сказал: «Цветным, мальчик, здесь делать нечего».
Вик и Бэн хоть настоящие американцы, но сыновья арестованного — тоже, значит, не годятся.
У Джоя Беннета отец — член профессионального союза.
Так он всех перебрал и всех отвел.
А когда мы ему сказали про тебя, Василь, он ответил, что ты иностранного происхождения.
Ребята стояли подавленные, угрюмые.
В каждом поднимались гнев и желание во что бы то ни стало побороть великую несправедливость.
А осиротевший малыш Цезаря смотрел на них серьезными глазами и, казалось, все понимал.
40. Суд
Здание стон-пойнтовского суда, построенное в строго классическом стиле, с колоннами и внушительным фронтоном, считалось одним из красивейших в городе.
Следствие по делу о «заговоре против существующего строя» велось в таком быстром темпе, что уже в полдень ближайшего понедельника можно было назначить судебное заседание.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
В первых рядах сидела публика из Верхнего города со своими великосветскими приятелями, специально приехавшими на процесс знаменитого негритянского певца.
Тут было несколько представителей и представительниц «тринадцати семейств».
Парк Бийл восседал со всем своим семейством и приготовлялся смотреть на судебную процедуру как на интереснейший матч.
Он мысленно прикидывал силы прокурора и защитника.
Разумеется, защитнику — скромному бледному человеку со сдержанными движениями — не выстоять против щеголеватого, уверенного в себе прокурора.
abu
abu
Последние ряды были заняты Горчичным Раем.
Здесь находились все друзья обвиняемых, и настроение на задних скамьях было совсем другое.
Прижавшись к Салли Робинсон, сидели мальчики — сыновья обвиняемых: Василь и близнецы Квинси.
Все дни перед судом они провели в доме Салли, и она стала для них как бы второй матерью.
Общая беда еще больше сблизила их.
В этой маленькой, сильной духом женщине мальчики старались почерпнуть силу и для себя.
Василь еще кое-как крепился и старался сохранить хоть видимость спокойствия.
Зато Вик и Бэн Квинси выглядели совсем несчастными, и, когда полисмены ввели подсудимых, Бэн не выдержал и закричал сквозь слезы:
— Папа, папа, мы здесь!
Сотни глаз уставились на подсудимых.
Джим Робинсон, на которого устремились в первую очередь все взгляды, вошел так, как, вероятно, входил он на все эстрады мира: полный самообладания, готовый овладеть вниманием зала и покорить его своим талантом.
Только вместо фрака его высокую усталую фигуру облегал простой серый костюм.
Тотчас же за Джимом, стараясь во всем подражать ему, спокойно и бесстрашно глядя на публику, вышел Чарли.
В зале пронесся гул.
Газеты описывали племянника певца как дюжего парня разбойничьего вида, с повадками гангстера, а перед публикой стоял тонкий, вытянувшийся, как тростинка, мальчик с живым, привлекательным лицом, с высоким, умным лбом, над которым вились блестящие черные волосы.
У Ричи в тюрьме отросли маленькие усики, и это придавало ему бравый вид.
Иван Гирич шел хмуро, неподвижно глядя перед собой, и когда кто-то из передних рядов кинул ему: «Большевик!», он даже не повернул головы.
Зато Квинси озирался по сторонам с самым безмятежным видом, как будто именно он пришел поглазеть на интересное зрелище.
Он сразу насторожился, услышав голос Бэна, и ободряюще помахал сыновьям рукой.
Фотографы и кинооператоры проворно выскочили вперед, защелкали объективами, закрутили ручки киноаппаратов.
Заняли свои места секретари, стенографисты и судебный распорядитель.
— Суд идет!
Прошу встать! — громко объявил он.
Все встали.
При общем молчании вошел Сфикси.
Он занял приготовленное для него на возвышении кресло под скрещенными флагами.
Заняли свои места и прокурор с защитником.
С шумом расселись присяжные заседатели.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Секретарь — худосочный юноша — зачитал гнусаво и неразборчиво постановление суда о вызове свидетелей: Ньюмен, его помощник Кольридж, директор школы Мак-Магон, преподаватель Хомер, миссис Кристина Причард, мисс Патриция Причард…
Чарли вздрогнул.
Пат здесь?
Он ее увидит?
Значит, она хочет выступить и защитить его, сказать об их дружбе, о том, что он всегда старался всем помогать и быть справедливым старостой!
Она хочет опровергнуть ту гадкую ложь и клевету, которую писали некоторые газеты!
О Пат, молодец, дорогая девочка!
Значит, Чарли не ошибся в ней!
И какая она смелая!
Какая честная!
В своем возбуждении Чарли не обратил внимания на то, что все названные представляли свидетелей обвинения.
Он не слышал, как секретарь произнес фамилии Мэйсона и младшего Мак-Магона и добавил, что этих свидетелей суд вызвал в порядке исключения, только чтобы добавить кое-какие факты, способствующие выяснению личности обвиняемых.
Свидетелей, вызванных защитой, оказалось смехотворно мало.
Защитник не мог рассказать залу о том, как отводил судья всех, кого он просил вызвать, с каким трудом удалось ему отвоевать в качестве свидетелей доктора Рендаля, почтальона Хэрша, Темпи Бронкс и вице-президента школы Принса.
Вице-президент долго не соглашался выступить на суде, уверял, что его отца уволят за это с работы, но потом вмешался сам отец. Принс старший сурово приказал сыну идти в суд, сказать все то хорошее, что он думает о младшем Робинсоне, и не заботиться о дальнейшей судьбе своей семьи.
Кроме этих свидетелей, защитник возлагал большие надежды на прибывших на процесс двух представителей конгресса мира и одного импрессарио, работавшего много лет с Джемсом Робинсоном и хорошо знавшего всю его жизнь.
Эти три свидетеля должны были говорить о благородной деятельности певца, о его высокой человечности.
Но все обернулось вовсе не так, как предполагал молодой и горячо желающий выручить своих подзащитных адвокат.
Обвинительное заключение прозвучало так, как будто на скамье подсудимых находились не знаменитый певец, мальчик, молодой учитель и двое рабочих, а по крайней мере матерые политические диверсанты, вооруженные до зубов: измена, тайный заговор, покушение на убийство…
Сфикси повернулся к подсудимым:
— Признают ли подсудимые себя виновными?
Вы, Джемс Робинсон?
— Нет, сэр. — Певец поднялся со своего места и с усмешкой смотрел на судью.
— Вы, Ричардсон?
Вы, Чарльз Робинсон?..
— Нет, сэр, не признаю, — прозвучал звонкий голос мальчика.
— Нет… Нет… Нет…
— В таком случае, приступим к опросу свидетелей, — сказал Сфикси, надевая очки в тяжелой оправе.
Судью лихорадило.
abu
Со вчерашнего дня тысячи писем завалили столы в конторе Сфикси.
Писали и телеграфировали из комитета при конгрессе сторонников мира, из каких-то прогрессивных организаций, из союзов музыкантов, художников, писателей, ученых, с крупнейших заводов и фабрик, из лабораторий и научных институтов.
Все в один голос требовали освобождения Джемса Робинсона и его товарищей, все твердили о том, что певец — один из передовых борцов, сражающихся за счастье простых людей.
«Моя карьера, все мое будущее висит на волоске, — угрюмо думал судья. — Хорошо распоряжаться Милларду, диктовать свои условия.
В случае чего, он останется в стороне, а вся ответственность ляжет на меня».
abu
abu
abu
abu
abu
Однако менять курс было поздно, и судья со смесью испуга и радости видел, как ловко допрашивает свидетелей обвинения приглашенный Большим Боссом прокурор и как все туже и туже стягивается сеть обвинительных доказательств вокруг подсудимых.
abu
Прокурор Кук предъявил суду вещи, найденные при обвиняемых: билет делегата на конгресс сторонников мира, выданный на имя Джемса Робинсона; письмо на имя того же Робинсона, «содержащее зашифрованные сведения»; географический атлас, обнаруженный у обвиняемого Гирича, и книга, содержащая сплошь коммунистическую агитацию, отобранная у школьника Чарльза Робинсона и носящая название «Как закалялась сталь».
По словам школьника Чарльза Робинсона, книгу привез ему в подарок дядя, что служит еще лишним доказательством подрывной деятельности Джемса Робинсона в штатах.
Несколько присяжных заседателей просили дать им ознакомиться с вещественными доказательствами, и по рукам пошли все «документы», включая книгу.
abu
Когда книга перешла к аптекарю, он только посмотрел на переплет и поспешно передал ее дальше, как будто в прикосновении к этой книге уже заключалась опасность.
Один за другим выступали свидетели.
Первым за свидетельским барьером появился Эйнис — репортер «Стон-пойнтовских новостей».
abu
abu
abu
Эйнис показал, что искусно поставленными вопросами принудил Робинсона сознаться во время интервью, что за свое выступление на конгрессе сторонников мира он, певец, получил крупную сумму.
Правда, подсудимый пытался замаскировать это заявлением, что будто бы получил деньги в качестве платы за концерты, но всякий понимает: он отправился в Советский Союз после конгресса именно для того, чтобы получить условленную сумму.
abu
Все это Эйнис проговорил без малейшей запинки, глядя в переносицу прокурора и стараясь не поворачиваться к подсудимым.
Присяжные заседатели зашептались.
В зале начался сильный шум: волновался Горчичный Рай.
Сфикси постучал молотком по столу:
— Если шум не прекратится, я прикажу освободить последние ряды от публики.
Холодно блистая очками, на свидетельском месте появился директор школы Мак-Магон.
Да, сэр, он может дать характеристику двум подсудимым: учителю Ричардсону, преподававшему у него в школе и недавно уволенному за свои антиамериканские воззрения и поступки, и ученику Робинсону, помещенному в школу благодаря великодушию мистера Милларда.
Подсудимый Ричардсон использовал свое положение преподавателя для того, чтобы внушать молодому поколению вредные идеи и всячески разлагать его.
В своем кабинете он держал портрет Джона Брауна, внушал детям, что прошел век благородных деятелей, которые боролись за равноправие всех угнетенных.
Среди учеников у Ричардсона были любимцы и ненавидимые, причем отличал он цветных, а преследовал способнейших белых.
Он постоянно посещал рабочие районы города, в частности Горчичный Рай, и вербовал там единомышленников.
Во время войны он завязал прочные связи с коммунистами, и в своем общении с народом выполнял их оказания.
Попечительский совет школы, которому Мак-Магон доложил о вредной, изменнической деятельности учителя, немедленно принял меры и уволил Ричардсона, поэтому в настоящее время школа больше не несет ответственности за его поступки.
— Благодарю вас, мистер Мак-Магон, — необычайно любезно отнесся судья к директору — Вы дали суду исчерпывающую характеристику обвиняемого.
Свидетель Ньюмен появился перед судом с забинтованной шеей. Ньюмену хотелось показать, что он только чудом остался жив.
Сыщик располагал самыми точными данными относительно всех пяти обвиняемых.
Джемс Робинсон?
Пожалуйста, ваша честь!
Робинсон приехал в город, и тотчас же в рабочих районах началось волнение Этот концерт в «Колорадо» был задуман давно.
Его программу, разумеется отнюдь не музыкальную, ваша честь, вырабатывали сообща: сам Робинсон, учитель Ричардсон и оба других подсудимых — Гирич и Квинси — на собрании в доме Робинсона.
Предварительно рабочие Гирич и Квинси пытались вызвать волнения на заводе Милларда, но им это не удалось благодаря своевременному вмешательству администрации и его, Ньюмена.
Что касается Чарльза Робинсона, то это законченный бунтовщик, ваша честь.
Мальчишка не зря отказался от дактилоскопирования.
Он и тогда уже знал, что отпечатки его пальцев рано или поздно пригодятся следственным органам.
Ньюмен может показать суду свою шею.
Врач сказал: еще секунда — и Ньюмен отправился бы прямо на небо.
Вы только подумайте: негр бьет белого!
Что же это такое, джентльмены?
На юге их за это линчуют, а здесь мы спокойно смотрим, как черный мальчишка набрасывается на белого, чтобы его убить!
Негр думает, что может покушаться на убийство и остаться безнаказанным!
— Однако вы ударили мать мальчика, и мальчик вынужден был вступиться за нее, — вмешался защитник, перебирая бумаги на своем столе. — Разве в ваши обязанности входило бить женщин?
Ньюмен принял глубоко оскорбленный вид:
— Бить женщин?
Нет, сэр, я никогда еще не бил их.
Женщина просто мешала мне пройти, и я слегка отстранил ее.
— Отстранили так, что она со стоном упала наземь? — продолжал защитник.
Ньюмен пожал плечами.
— Почем я знаю, может, негритянка была просто пьяна! — нагло возразил он.
— Это ложь! — вскричал, вскакивая, Чарли. — Он лжет, заставьте его замолчать!
— Это ложь! — эхом откликнулась Салли.
Последние ряды разразились возмущенными криками.
Многие от негодования топали ногами.
— Если шум не прекратится, я прикажу всех вывести, — заявил Сфикси. — А вам, молодой человек, — обратился он к Чарли, — вам я посоветую молчать, иначе вы только увеличите свою вину.
— Мой помощник Кольридж может подтвердить, что я только отстранил мать этого парня, — сказал Ньюмен, испуганный гневным откликом зала.
Вызвали Кольриджа.
Убийца Цезаря появился, тяжело опираясь на костыли, еле дотащился до места за барьером, долго отдувался и, прежде чем заговорить, раза два тихонько, но явственно для всех простонал.
Этот восьмидесятикилограммовый детина добросовестно играл свою роль изувеченного.
Он был страшно зол на всех обвиняемых.
Еще бы!
Из-за каких-то проклятых негров и жалкого учителишки проваляться две недели в постели и вместо благодарности начальства и повышения по службе с треском вылететь из полиции!
Да еще на прощание и Ньюмен и майор Симсон орали на него так, что было слышно, наверно, на другом конце улицы.
Ну, если ему теперь плохо, то пусть этому сброду будет еще хуже!
И Кольридж старался вовсю.
Избегая упоминать об убийстве Цезаря, он рассказал, как на него в зале напали цветные, как он пытался от них освободиться, вырвался и побежал на сцену, и как здесь на него напал Ричардсон.
Он — просто несчастная жертва, и почему именно его хотели убить — понятия не имеет.
abu
abu
abu
abu
abu
— Так, значит, вы утверждаете, что не вы убили ветерана Бронкса? — задал вопрос защитник.
Кольридж, задыхаясь, простонал, что ему трудно говорить, но что если он и выстрелил в негра, то сделал это в целях самозащиты: негр хотел его убить, это всякому ясно.
Сфикси снова застучал молотком.
Горчичный Рай решительно не хотел униматься.
Слышались возмущенные крики и свист.
— Здесь некоторые возражали против усиленных нарядов полиции, — громко сказал судья, обращаясь преимущественно к ложе прессы. — Теперь вы видите, что это только необходимая мера предосторожности.
Сегодня, когда я входил в здание суда, меня тоже освистали какие-то люди.
Я больше не намереваюсь с боем пробираться через толпу, которая освистывает тех, кто не имеет защиты!
— Бедняжка, он жалуется на беззащитность! — раздался насмешливый голос.
— Продолжайте допрос свидетелей, — распорядился судья.
Хомер, вызванный прокурором, повторил почти все, что сказал директор школы.
Да, сэр, бывший учитель Ричардсон злоупотребил своим служебным положением.
Расовое равенство, левые идеи были его коньком, и он постоянно в классе пытался влиять на своих учеников.
К счастью, сэр, американские дети не так-то легко поддаются подобной пропаганде!
Только цветных удалось ему обратить в свою веру, в частности обвиняемого ученика Чарльза Робинсона.
Хомер всегда предсказывал, что этот мальчик плохо кончит.
Робинсон был заносчив, чересчур много воображал о себе и держался слишком развязно.
Кроме того, он был груб, сэр, очень груб и дерзок.
Однажды, когда дело шло о его участии в живых картинах и свидетель сказал, что роль Робинсона выходит неудачно, этот мальчишка, сэр, набросился на него, свидетеля, с кулаками!
Можете себе представить, джентльмены!
Публика взглянула на мальчика, тихо сидевшего на скамье подсудимых, потом перевела глаза на грузную фигуру с перебитым носом.
Пронесся смешок, и Хомер без особой славы покинул свидетельское место.
Следующим свидетелем оказался президент школы Коллинз.
Он быстро и невразумительно пробормотал, что ученик Робинсон ни в чем особенном замечен не был, но, впрочем, популярностью среди школьников не пользовался, так что даже в середине учебного года седьмой класс решил его отстранить и выбрать другого старосту.
Кажется, однако, вся эта затея кончилась ничем по неизвестным для президента причинам.
Больше он ничего по этому поводу сказать не может, так как все это время готовился к встрече с «петухом» Хентером из Гренджерсити и ничего не знает.
На вопрос защитника, известно ли президенту, что Чарльз Робинсон защищал честь школы на гонках «табачных ящиков» в прошлом году и взял бы первенство и в этом году, если бы не авария, Коллинз вяло отозвался, что это ему было известно, но, почему произошла авария, он еще не успел поинтересоваться.
От выступления президента школы у публики и у защитника было ощущение скуки и потерянного времени.
Однако прокурор был очень им доволен.
abu
abu
41. Две девочки
За барьером свидетельского места появилась высокая, костистая фигура с туго-натуго завязанным на макушке седым узелком волос и мохнатыми седыми бровями, охраняющими пару маленьких серых глаз.
Люди начали перешептываться.
Все почувствовали, что от этого подобия женщины ничего хорошего ожидать для подсудимых нельзя.
На свидетельском месте Образцовый Механизм был, как всегда, во всеоружии, и непривычная обстановка не только не смутила миссис Причард, но, напротив, заставила ее подтянуться, как часового на посту.
Ведь сейчас она была призвана разоблачать вражеские козни, и она делала этим угодное богу!
Когда Чарли увидел домоправительницу Босса выступающей в роли свидетельницы, он впервые ощутил нечто вроде испуга.
Темная волна ненависти шла от этой женщины, заливала его и его близких.
И это мать Патриции, той самой Патриции, которая клялась всегда быть его другом!
Он пытался успокоиться: вот выступит Патриция и скажет, что все это неправда, что она сама искала его дружбы, сама пригласила его к себе и пришла к нему в гости.
«Спокойно, спокойно!» — повторял он себе.
Миссис Причард была немногословна.
Однако из ее кратких и энергических слов можно было понять, что она и ее дочь Патриция явились жертвами преследования негритянского мальчишки и его семьи.
Мальчишка дошел до того — страшно сказать! — что пробрался даже в замок самого мистера Милларда и, если бы не миссис Причард, неизвестно, что бы он себе позволил.
Он совершенно забыл о расстоянии, отделяющем черных от белых людей, и держал себя на равной ноге с ее дочерью.
Мало того: когда она, миссис Причард, запретила дочери общаться с негром, он обратился за помощью к своему родственнику — этому певцу, которого она не слушала и, разумеется, не желает слушать.
Они позвонили в дом миссис Причард и объявили, что мальчишка при смерти и чтобы Патриция пришла сказать ему последнее «прости».
Конечно, у Патриции нежное сердце, она не могла отказать и отправилась в этот ужасный дом и даже скрыла это от своей матери, чтобы мать не волновалась.
— Благодарю вас, миссис Причард, — ласково сказал Сфикси. — Суд понимает ваше возмущение и разделяет ваше негодование.
Прокурор обратился к судье:
— Ваша честь, я вызвал сюда еще нескольких свидетелей, но не знаю, захочет ли суд их выслушать.
Дело в том, что они несовершеннолетние.
Сфикси сделал вид, что раздумывает.
— По закону это не полагается, — сказал он, — но, если это будет способствовать выяснению характеров подсудимых и обстоятельств самого дела, мы, разумеется, выслушаем этих несовершеннолетних и примем во внимание их заявления.
Где-то на одной из задних скамей произошло движение.
— Слышишь?
Ты слышишь, что он говорит? — захлебываясь, прошептал Джой Беннет Василю. — А нас он не хотел допустить!
abu
abu
Пат была одета очень нарядно — в розовом кружевном платье и легких светлых туфлях. Мать старательно завила ее медные волосы, и они лежали пышными локонами на плечах и спине.
Пат держалась скромно и достойно, как и полагается благовоспитанной молодой леди с Парк-авеню.
Она была очень бледна, и Чарли с состраданием подумал, как ей должно быть страшно и трудно выступать перед таким залом и защищать своего друга от несправедливости судей.
Все в нем было полно благодарности к Пат, он гордился тем, что дружит с такой смелой, благородной девочкой.
Но вот Пат заговорила:
— Да, сэр, я была в этот вечер в доме певца Робинсона…
Нет, сэр, не своей охотой.
Меня заманили обманом, сэр…
Да, я предполагаю, что Чарльз Робинсон участвовал в обмане, хотя он меня и уверял, что нет.
Что?..
Что такое?
Чарли задохнулся.
На секунду ему показалось, что он бредит, что все это просто страшный сон.
Стоит только встряхнуться хорошенько — он проснется, и все станет на свое место…
Но свежий голосок с пробивающимися металлическими нотками звучал все так же отчетливо и хладнокровно.
— Да, сэр, там были все подсудимые и еще много других.
Сейчас я постараюсь вам их перечислить…
Чарли старался поймать взгляд Пат.
Нет, здесь что-то нечисто!
Ее, наверно, заставили так говорить.
Возможно, мать наказывала ее, била.
Все прочитанные истории об инквизиции и пытках мгновенно промелькнули в памяти мальчика.
Может, Пат вынудили говорить под страхом истязаний.
Вон какое страшилище ее мать!
Но голос Патриции был слишком ясен, ее манеры, ее платье — все было безмятежно покойно, все говорило о полном самообладании.
— Расскажите нам, дитя мое, что же происходило на этом собрании в доме Робинсонов, — проворковал прокурор.
— Вначале вот они, — Пат, стараясь избежать взгляда Чарли, махнула рукой в сторону Гирича и Квинси, — они рассказали, что их уволили с завода, и можно было понять, что они там давно ведут тайную работу.
Они очень жаловались на сыщиков, на то, что у них отобрали географический атлас, который им дал мистер Ричардсон…
— Так, так! — кивал Сфикси. — Продолжайте, мисс.
— А потом один такой страшный негр-калека сказал, что это очень хорошо, что они выручили мистера Ричардсона и что за мистером Ричардсоном давно идет слежка.
abu
— Вы слышите, леди и джентльмены! — торжественно поднялся с места Сфикси. — Устами младенца глаголет истина, как сказано в писании.
Это очень важное показание, и я прошу его записать дословно.
abu
abu
abu
abu
В зале снова начался шум.
— Ох, какая подлая дрянь эта Патриция! — бушевал Джой Беннет.
— Давно знал, что она такая, — пробормотал сквозь зубы Василь.
— Что теперь будет с ними!
Их непременно засудят! — безнадежно повторяла Мери. — Она всех губит, эта Патриция!
Салли сидела молча, но если бы ее глаза могли жечь, они давно испепелили бы девочку в розовом платье.
Нет, Салли не прощала предательства!
И как Чарли мог преклоняться перед этой бездушной куклой, восторгаться ею, делиться с ней всеми своими мыслями, поверять ей свои мечты!
Салли мельком взглянула на сына.
Мальчик сидел весь серый, с побелевшими губами.
Руки его устало повисли вдоль тела.
Он, который ничего на свете не боялся и мечтал о славной судьбе Джона Брауна, теперь был ранен в самое сердце человеческой подлостью.
abu
abu
abu
abu
— Как долго вы оставались на вечере, дитя мое? — спросил прокурор Патрицию.
— Я… я хотела сейчас же уйти, как только поняла, что это собрание красных…
Но… но я очень неудачно сидела за столом и смогла выбраться, только когда на меня перестали обращать внимание, — сказала Пат..
— Можно ли, по-вашему, дитя мое, назвать это собрание собранием антиамериканских заговорщиков? — обратился судья к девочке.
В зале мгновенно наступила мертвая тишина.
Все понимали, как важен ответ Пат на этот вопрос.
— Конечно, сэр, — ни минуты не медля, сказала девочка.
Защитник откинулся на спинку стула.
Лицо его покрылось лихорадочным румянцем.
После такого ответа у его подзащитных оставалось мало надежды на оправдательный приговор.
— Негодяйка ты, Пат!
О, какая ж ты негодяйка! — закричал Чарли со всей силой ненависти и презрения, которые переполняли его сейчас до краев.
Пат метнула на него злой взгляд и присела перед судьей.
— Я прошу, ваша честь, избавить мою дочь от таких оскорблений! — взревел Образцовый Механизм, внезапно вырастая перед Сфикси.
Судья застучал молотком:
— Подсудимый Чарльз Робинсон, если вы позволите себе оскорблять свидетелей, я вынужден буду наложить на вас дополнительное взыскание.
— Держи себя в руках, Чарльз! — прошептал со своего места Джим Робинсон и кивнул племяннику.
abu
abu
abu
Между тем многочисленные фотографы и кинооператоры снимали Пат.
Она имела решительный успех, и фотографы уже прикидывали, как эффектно будет выглядеть ее хорошенькое личико на страницах газет и журналов с жирными зазывающими заголовками: «Устами младенца глаголет истина», «Девочка разоблачает заговор», «Негры обманом заманивают белую девочку к себе».
Выступление Пат было самым выдающимся событием дня.
После нее всех остальных свидетелей слушали уже почти без всякого внимания.
Некоторое оживление внесли появившиеся на свидетельском месте два подростка — сын директора школы Мак-Магона и его товарищ Рой Мэйсон.
Оба они дополняли своими показаниями характеристики учителя Ричардсона и своего соученика — старосты класса Чарльза Робинсона.
Все шло своим порядком, мальчики рассказывали о пропаганде, которую вел в классе Ричардсон, о его главном любимце — негре Робинсоне, о том, как Робинсон стремился захватить в классе власть и ни в коем случае не желал выпускать ее из своих рук.
Щегольски одетый Рой Мэйсон держался как взрослый, настоящий оратор и повествовал очень уверенно, как Робинсон силой захватил место старосты в классе.
abu
И вдруг…
Вдруг детский, тонкий, колеблющийся голосок прорезал тишину и прервал на самом выигрышном месте показания Мэйсона.
— Они всё врут!
Это все вранье!
Пускай они лучше расскажут, как они травили Робинсона!
Как подстроили, чтобы он упал на гонках «табачных ящиков», расшибся и чуть не умер!
Вот это вы у них спросите!
Все головы повернулись в сторону девочки с апельсиновыми кудрями, взобравшейся с ногами на скамейку.
Бант ходуном ходил на рассыпавшихся кудряшках.
— Это не судебное заседание, а какой-то детский сад! — рассердился Сфикси. — Откуда явилась эта девочка?
Как ее сюда пропустили?
— И пусть скажут, как они шпионили за своим учителем — мистером Ричардсоном, которого все ребята в школе обожают! — не унималась Кэт. — Мистер судья, ваша честь, или как вас там, прикажите им, чтобы они всё это рассказали, а то лучше дайте я вам расскажу сама!
В зале поднялся шум.
Люди спрашивали друг у друга, откуда взялась эта смелая девочка и чья она дочь.
Красный и злой Мак-Магон пробирался к ней, шагая между скамейками, наступая всем на ноги и даже не извиняясь — так он был сердит.
Неизвестно, откуда зал узнал имя девочки, и теперь все с насмешкой следили за встречей отца с дочерью.
Разумеется, судья Сфикси не стал предоставлять слово Кэт и расспрашивать мальчиков, но эффект их показаний был сорван и вообще все их выступление приобрело вдруг самый неблаговидный характер.
Защитник торжествовал эту небольшую победу.
Торжествовали и на дальних скамьях, и немало благословений сыпалось на голову девочки.
В особенности радовались школьники.
Все они хотели чем-нибудь утешить Салли, и все теперь тянулись к ней:
— Слышали, тетя Салли?
Вот так девочка!
Посадила Фэйни и Роя в калошу!
Молодец девчонка!
Всякого мальчишки стоит!
Салли слабо улыбалась.
Ей тоже хотелось хотя бы проблеска надежды.
Джон Майнард еле удерживался, чтобы не вскочить и не броситься к Кэт.
Он так гордился ею и так боялся за нее!
Что теперь с ней будет?
Как поступит с ней отец?
Наверно, Фэйни и Рой свирепо расправятся с девочкой!
От волнения Джон не замечал, что ёрзает по скамейке.
Он видел, как директор крепко взял дочь за руку и повлек ее вон из зала, а за ними семенила испуганная миссис Мак-Магон.
Мысленно Джон давал себе слово жестоко отомстить обоим мальчишкам, если они посмеют хоть пальцем тронуть Кэт!
42. Приговор
Защитник тревожно озирался, несколько раз выбегал в комнату, где дожидались вызова свидетели, выглядывал даже на улицу.
Дело в том, что исчезла и не явилась в суд одна из главных свидетельниц защиты — вдова убитого Цезаря, Темпи Бронкс.
Ее показание должно было снять обвинение с Ричардсона и вместе с тем доказать, что стрельбу в «Колорадо» начали полисмены.
Но Темпи не было.
Не было ее и дома, куда послал за нею защитник.
Старший сынишка сказал посланному, что мама ушла в суд.
Защитник терялся в догадках, куда же девалась свидетельница.
Ни адвокат, ни старший сынишка Цезаря не знали, что в автобусе, куда села Темпи, чтобы отправиться в суд, какой-то парень вдруг поднял крик, будто негритянка залезла к нему в карман и вытащила бумажник.
Темпи задержали, сдали полисмену, дежурившему на перекрестке, и тот препроводил ее на ближайший пост.
Темпи кричала, что ей нужно поскорее идти в суд, рассказать всем, как убили ее несчастного мужа.
Но дежурный сержант заявил, что без начальника он ничего поделать не может, а когда придет начальник, он не знает.
Отчаявшись дождаться Темпи, защитник вызвал следующего по списку свидетеля.
abu
Это был доктор Рендаль.
Он взошел на свидетельское место взволнованный и сердитый.
Только что ему пришлось выдержать бурную стычку с Большим Боссом, который специально вызвал его к себе.
— Я слышал, док, вы собираетесь выступать свидетелем защиты на этом процессе «колорадских бунтарей», как их называют газеты, — начал Миллард.
Доктор кивнул.
— На вашем месте я не стал бы этого делать, док, — дружески наклонился к нему Миллард. — Не стоит портить репутацию из-за каких-то там негров, будь они хоть трижды мировыми знаменитостями…
abu
Мне говорили, что вы стали с красным душком, но я знаю вас не первый год и не поверил.
— Однако вам придется поверить, Миллард, — сказал спокойно доктор. — Я не знаю, что вы называете «красным душком», но уверен: мы с вами исповедуем совсем различные идеи.
Миллард посмотрел на него тяжело и пристально:
— Вы сильно переменились, док.
Боюсь, ваши пациенты здесь, в городе, не захотят иметь врачом красного.
— Это угроза? — спросил доктор Рендаль.
Миллард пожал плечами:
— Во всяком случае, если вы дорожите своей практикой и положением, не советую вам выступать на процессе.
Доктор Рендаль ехал в суд на своем «крайслере» и возмущался.
Запугивать его!
Нет, не на такого напали!
Он стремительно начал свои показания.
Он знает обоих Робинсонов и мистера Ричардсона с самой лучшей стороны.
Учитель вырос на его глазах и всегда был самым благородным и добропорядочным молодым человеком.
Он примерный сын и поддерживает свою старую мать.
Был образцовым офицером флота.
Превосходный преподаватель литературы.
— Мистер Рендаль, разве вы учились у преподавателя Ричардсона? — перебил его прокурор. — Ведь, кажется, вы кончали Гарвард, а не стон-пойнтовскую городскую школу.
Послышался смех.
Это Парк Бийл и его соседи смеялись над остротой прокурора.
Доктор слегка растерялся:
— Нет, разумеется, не учился, но…
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Доктор Рендаль пытался еще что-то говорить, но его все время сбивали перекрестными вопросами то прокурор, то судья и придавали всем его показаниям совершенно обратный смысл.
В конце концов доктор резко отказался от дальнейших показаний, потому что они только вредили подсудимым, и вне себя от возмущения выбежал из зала суда.
Та же картина повторилась, когда были вызваны Джордж Монтье, Бэн Майнард и дядя Пост.
С цветными вообще не церемонились. Сфикси угрожал им всякими карами, если они будут свидетельствовать явную неправду.
А неправдой судья и прокурор называли все, что могло служить на пользу обвиняемым.
Когда же на свидетельском месте появился старый почтальон и заявил, что он четверть века обслуживает район, где живут подсудимые, и может присягнуть, что все это вполне порядочные, честные и хорошие люди, мистера Ричардсона он знает еще мальчиком и считает его образцовым молодым джентльменом, судья Сфикси вдруг начал задавать ему как будто не идущие к делу вопросы: любит ли свидетель Хэрш выпивать и выпивает один или в компании?
Как часто свидетель Хэрш пьет виски?
Сколько примерно пьет свидетель Хэрш — рюмку, две рюмки, три рюмки?
Дядя Пост краснел все больше и больше, наконец не выдержал:
— Да сколько б я ни пил, ваша честь, это никак не собьет меня с толку.
Я все равно буду повторять, что вы хотите засудить совсем невинных, хороших, настоящих людей!
Сфикси с улыбкой сожаления посмотрел на старика, потом перевел взгляд на присяжных и вздохнул:
— Жаль мне вас, Хэрш, что вы придерживаетесь рюмочки!
В ваши годы надо быть умереннее и не поддаваться пагубной слабости.
И старый почтальон ушел, глубоко оскорбленный, оставив в зале и у присяжных впечатление злостного пьяницы, который, разумеется, не может правильно судить о людях.
К тому времени, когда выступили представители прогрессивных организаций, делегаты от конгресса мира и посланцы различных демократических стран, желающие добиться оправдания и освобождения Джемса Робинсона, присяжные сильно утомились.
Некоторые беззастенчиво занимались жеванием резинки, ковыряли в зубах, что-то рисовали на лежащих перед ними блокнотах.
Мисс Вендикс обмахивала разгоряченное лицо черным веером.
Подсудимые тоже очень устали.
Сфикси был очень доволен: именно этого утомления он и добивался, и теперь было самое время дать слово прокурору.
abu
abu
abu
abu
abu
После выступления Патриции Чарли с трудом сдерживался, ему хотелось вскочить и закричать прямо в лицо судье, прокурору и всем этим подкупленным или нанятым свидетелям самые жестокие и гневные слова.
abu
abu
abu
Ненависть душила мальчика.
Как сквозь туман доносилась до него речь выхоленного, похожего на породистого кота прокурора.
Измена…
Тайный заговор…
Покушения на убийства…
Падение морального чувства у детей, которых «красные» вовлекли в свои преступления…
Чарли нашел глазами мать.
Она тоже сидела, почти не слушая прокурора.
Какое это имеет значение!
Все равно приговор предрешен…
Так же безучастно слушали подсудимые и присяжные речь защитника.
Надо отдать справедливость этому молодому и хорошему человеку: он сделал все, что мог.
Он начисто отверг обвинение в том, что большая часть подсудимых является агентами коммунистов и получает за это вознаграждение, подобрал много фактов, говорящих о благородных побуждениях подсудимых, об их высоких человеческих качествах, об их честном труде на пользу американского народа.
Он говорил о великом таланте певца и его борьбе за счастье простых людей во всем мире.
Именно этого и не надо было говорить в зале, где сидели представители «тринадцати семейств».
Но молодой адвокат был еще наивен и не знал всех скрытых пружин, двигающих это «общество».
Он хотел только оправдать своих подзащитных — вот и всё.
Защитник вспомнил о суровой школе жизни, пройденной певцом, молодым учителем, грудью защищавшим свою родину, Квинси, который перепробовал в своей жизни столько профессий и все же остался бедняком-рабочим.
Но что значили эти лирические подробности для людей, которые сидели здесь!
Снова поднялся прокурор Кук.
Он даже не трудился полемизировать со своим противником, он просто повторил показания некоторых свидетелей.
Джемс Робинсон давно ведет «подрывную» работу.
Он выступал против линчевания негров, выступал в пользу закона о справедливом найме рабочих и против избирательного налога.
Очень часто он писал статьи на политические темы и печатал их в левых газетах и журналах.
abu
abu
Он выступал на конгрессе мира, он получил задание выступить и здесь.
Еще давно он завербовал сторонников: учителя Ричардсона, рабочих Квинси и Гирича, которые вели подрывную работу на заводах.
Учитель и племянник обвиняемого получили задание разлагать молодежь.
Все ясно как день.
— Выносите свое суждение соответственно законам, — сказал Кук, обращаясь к присяжным. — Возможно, вы найдете нужным оправдать подсудимых.
Но каждую секунду вы должны помнить о том, что красная опасность угрожает вашим жилищам и вашим детям и что эти люди несут Америке разрушение и гибель!
И, эффектно взмахнув выхоленной рукой, прокурор сошел с трибуны.
Было утро вторника — дождливое, сумрачное, как бы подернутое печалью.
Ветер рвал и трепал деревья на улице, сплошные потоки струились с крыш, деревьев, с зонтов и плащей прохожих.
Автобусы с ходу врезались в огромные лужи на шоссе и обдавали людей желтыми фонтанами грязи.
Зловещие космы пепельных облаков бежали низко и быстро и, точно дым, заволакивали небо и дальние горизонты.
От дождевых капель давно не мытые окна суда казались перламутровыми.
Но никто не смотрел в окна.
В это утро у судьи, у присяжных были самые равнодушные лица, и только люди в последних рядах чувствовали себя еще напряженнее и тревожнее, чем накануне.
Сфикси визгливо спросил, что имеют сказать суду обвиняемые.
Фотографы и кинооператоры целой армией двинулись к барьеру.
Еще бы: заснять подсудимых в самый эффектный момент!
Поднялся Джемс Робинсон.
Он пристально оглядел судью, прокурора, присяжных.
Никто не ответил на его взгляд, все хмуро смотрели в пол, словно он был обвинителем, а они — подсудимыми.
— Сэр, — начал певец, и голос его заставил встрепенуться весь зал, — сэр, я не стал бы выступать, если бы дело касалось только одного меня.
Но здесь дело идет не только обо мне.
В течение последних дней здесь происходит незаконный суд над людьми, которых избрали для того, чтобы публично чернить и позорить.
Я не желаю отвечать на то нагромождение лжи, которое здесь обрушилось на меня и на моих товарищей.
Юристы называют такой материал довольно мягко: «показаниями, основанными на слухах».
У американского народа есть для этого более правильное наименование: «грязь».
Нужно узнать, откуда идет этот зловонный поток, и попытаться остановить его, прежде чем он нас поглотит.
Источник грязи всем очевиден.
Все эти «показания» исходят от шпионов, сыщиков, платных информаторов, нанятых большими хозяевами.
abu
Я вынужден выступить здесь как представитель ста тридцати миллионов американцев и двенадцати миллионов негров, потому что поведение этого суда связало меня с каждым гражданином — белым или цветным, безразлично.
abu
Я не говорю, что судья Сфикси — заправила в этом деле.
Он — мелкий политикан, служащий более могущественным силам.
Эти силы стремятся подчинить себе всё и всех в нашей стране.
Они знают, что единственный способ заставить американский народ отказаться от своих прав и свобод состоит в том, чтобы изобрести воображаемую угрозу и запугать людей…
Судья Сфикси и все, кто с ним…
Сфикси застучал молотком:
— Подсудимый Робинсон, вам придется замолчать, или я вас заставлю это сделать.
abu
Певец насмешливо посмотрел на него:
— Меня не так легко запугать.
Ваши способы известны теперь всем.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Стук молотка прервал его слова.
abu
abu
Сфикси был в бешенстве:
— Уходите с трибуны!..
Полисмен, уведите этого человека с трибуны…
Подсудимый, я привлекаю вас к ответственности за оскорбление суда!
abu
abu
Присяжные удалились для вынесения приговора.
abu
abu
Салли пыталась пробраться к сыну и Джиму, чтобы перекинуться с ними несколькими словами или хоть подбодрить их взглядом, но полисмены стеной встали перед нею.
Василь сидел весь белый, зажав между коленями сцепленные пальцы.
Близнецы, нетерпеливые и встревоженные, приставали к Салли:
— Что теперь будет?
К чему их приговорят?
А папу присудят отдельно или со всеми вместе?
Салли хотела их успокоить, сказать что-нибудь утешительное этим славным мальчикам, но у нее самой внутри все дрожало и ныло от страшных предчувствий.
Вот он наконец, гнусавый голос секретаря:
— Суд идет!
Прошу встать!
Старшина присяжных Тернер держит в руках белый лист бумаги.
Все взгляды устремляются на этот лист, в котором заключена судьба пяти человек.
— Виновны или невиновны подсудимые? — громко спрашивает Сфикси.
— Виновны, — так же отчетливо отвечает старшина. — Виновны в заговоре против существующего строя, в подрывной деятельности по заданию коммунистов.
В первых рядах дружно аплодируют.
Представители «тринадцати семейств» и их друзья чрезвычайно довольны решением присяжных.
Присяжные улыбаются, как актеры, удачно исполнившие довольно трудную роль.
— Прошу без аплодисментов, леди и джентльмены, — мягко выговаривает Сфикси. — Здесь не театр, а учреждение, стоящее на страже закона.
Однако все понимают, что судья очень польщен аплодисментами.
Гнусавый секретарь спрашивает, что имеют сказать суду до произнесения приговора подсудимые.
Джемс Робинсон, Роберт Ричардсон, Иван Гирич, Джерард Квинси отказываются от последнего слова.
Нет, им нечего сказать участникам этой игры в суд!
Но вот со скамьи подсудимых поднимается мальчик.
Он выходит вперед, и прожекторы освещают его темно-пламенное лицо.
У мальчика немного дрожат руки, и, чтобы скрыть это, он сжимает и разжимает кулаки.
— Здесь сказали, что я хотел убить сыщика, — говорит он, смотря куда-то поверх голов. — Это единственная правда, которую сказали на этом суде.
Да, я хотел убить его за то, что он ударил мою мать.
И, если бы это повторилось, я снова поступил бы так же.
Я не боюсь приговора, и мои друзья здесь тоже не боятся.
Я знаю: если бы нам предложили умереть, отдать нашу жизнь, для того чтобы на земле поскорее наступила справедливость и мир, чтобы люди всех цветов кожи стали равны и богатые перестали угнетать бедняков, — все мы согласились бы на это!..
Правду я говорю, дядя Джим? — И мальчик поворачивается к певцу, ожидая ответа и зная этот ответ.
— Правду, мой мальчик, — тотчас же говорит Джемс Робинсон.
— Правду!
Истинную правду, Чарльз! — откликаются Гирич и Квинси.
— И за это борются, Чарльз, за это борются лучшие люди на земле! — Ричи гордо кивает мальчику.
— Вы слышите! — торжествующе обращается Чарли к судье. — Я кончил, сэр.
Двое присяжных перестают жевать резинку.
Удивительный негритянский мальчик сказал слова, которыми гордился бы любой взрослый, страстно воюющий за счастье людей.
Чарли сел и отвернулся от зала.
Лихорадка, бившая его все время, пока он говорил, утихла.
Осталось чувство усталости и голода.
Болело горло, было трудно глотать.
Он не думал о том, что ждет его и других: будущее было похоже на глубоко спрятанную боль, когда где-то ноет нерв и не знаешь, где источник этой боли.
Суд, потоп камера, день за днем взаперти, может быть, тяжелая работа где-нибудь на каменоломнях, на железной дороге…
До него донесся визгливый голос Сфикси.
Судья торопился прочесть приговор:
— «Джемс Робинсон, сорока семи лет, певец по профессии;
Роберт Ричардсон, тридцати двух лет, учитель;
Гирич Иван, сорока двух лет, механик;
Джерард Квинси, тридцати восьми лет, по профессии токарь, и Чарльз Робинсон, учащийся, — приговариваются все пятеро к тюремному заключению сроком на три года или к уплате штрафа в размере ста тысяч долларов.
Кроме того, приговоренным Джемсу Робинсону и его племяннику Чарльзу Робинсону, по отбытии наказания, воспрещается проживание в данной местности и в данном штате; приговоренным Квинси, Гиричу и Ричардсону, после отбытия наказания, запрещается занимать какие-либо должности в государственных учреждениях штатов.
В случае если приговоренные захотят заменить тюремное заключение штрафом, означенная сумма в сто тысяч долларов должна быть внесена полностью и за всех сразу».
Голос судьи смолк.
Джемс Робинсон чуть-чуть усмехнулся.
Наверно, на свете найдется немало импрессарио, жаждущих заключить с ним договор и на большую сумму.
Но теперь надолго заглохнет его голос.
Суд заставил его замолчать.
Так значит — тюрьма!
43. Выкуп
— Мама, дай мне, пожалуйста, мою кошечку.
— Кошечку?
Зачем она тебе, Кэтрин?
Увидит Фэйни, снова отберет и разобьет, как прежнюю…
А теперь, после твоего безрассудного поведения в суде, отец ни за что не купит тебе новой, ты отлично это знаешь.
— Да, ма.
И все-таки мне непременно нужна кошечка. — Кэт была непреклонна.
— Ох, дети, дети! — вздохнула миссис Мак-Магон. — Какие вы оба своевольные и упрямые!
— Прошу, ма, не сравнивать меня с Фэнианом! — отрезала Кэт.
Однако сразу смягчилась: — Не сердись, ма, я не хотела тебя обидеть…
А теперь давай кошку.
— Скажи, по крайней мере, что ты собираешься делать со своей копилкой?
На что тебе понадобились деньги?
Кэт звонко поцеловала мать в щеку.
— Тайна, ма!
Страшная, глубокая, роковая, таинственная тайна! — затараторила она, завладев новой фарфоровой копилкой, как две капли воды похожей на прежнюю.
Провожаемая подозрительным, робким взглядом матери, Кэт вышла из комнаты и направилась к заднему крыльцу коттеджа.
Там, в тени большого каштана, ее дожидался взволнованный Джон Майнард.
— Достала? — торопливо спросил он, как только силуэт девочки появился на крыльце.
Кэт молча показала ему копилку.
— О-кэй! — с удовлетворением пробормотал Джон. — Сколько же там?
— Не знаю, — сказала Кэт, с грустью рассматривая кошечку. — Правда, она хорошенькая, Джонни?
Я назвала ее Пусси…
Она со мной даже спала. — Она прижала к себе фарфоровую головку кошки.
— Угу! — Джон смотрел больше на Кэт, чем на кошку. — Так сколько же в ней?
— Вот разобьешь — увидишь. — Кэт протянула ему копилку. — Надо только хорошенько ударить ее головой о камень или о стенку дома.
Джон ужаснулся:
— Разбить твою кошечку!
Твою Пусси!..
Ни за что на свете!…
И потом, для чего разбивать!
Наверно, у нее в животе есть замок, как у всех копилок.
Кэт качнула апельсиновой головкой.
— Нет, — сказала она вздохнув, — у прежней копилки был замок, а эту па купил нарочно без замка.
Сказал, что мне надо приучаться к бережливости и что у Фэйни всегда есть деньги, а я все свои трачу бог знает на что…
Он знал, что я ни за что не захочу разбивать кошечку.
— Ну, вот и хорошо! — обрадовался Джон. — Значит, мы ее и не разобьем.
Кэт нахмурилась:
— Какой же ты бестолковый, Джонни!
Ведь я говорила, что не разобью ее, если деньги понадобятся на какие-нибудь пустяки.
А здесь дело идет о человеческой жизни.
Девочка важно подняла вверх крохотный розовый палец.
— Ну и ну, Кэт! — только и мог пробормотать Джон. — Только, знаешь, мне все-таки не хотелось бы этим заниматься, как-то рука не поднимается…
— Эх, ты, а еще мальчик!
Вот гляди!
Кэт чисто мальчишеским жестом размахнулась и швырнула фарфоровую кошку прямо в заднюю стену коттеджа.
Во все стороны брызнули осколки, раздался металлический звон, и Кэт поползла по земле, собирая рассыпанную мелочь.
Джон кинулся ей помогать.
— Вот, — сказала наконец девочка, поднимаясь с колен. — я насчитала одиннадцать долларов и семь центов.
Это все, что у меня есть.
Все, что мне подарили на рождение мамины братья. — Она с горестью поглядела на Джона: — Ох, Джонни, ведь надо собрать целых сто тысяч!
Если мы одни будем собирать, Чарли, наверно, состарится в тюрьме!
Джон невольно улыбнулся.
— Смешная ты, Кэт! — сказал он. — Разве ты не знаешь, что делается у нас в городе!
Ведь теперь вес, кто слышал и читал о суде, собирают деньги, чтобы выкупить певца, Ричи и всех наших. — Он наклонился к самому уху Кэт: — Я тебе должен открыть секрет: знаешь, мой старик так расчувствовался после этого суда, что дал две тысячи долларов миссис Робинсон на выкуп.
И я тоже отдал все мои сбережения! — с важностью прибавил мальчик. — У меня знаешь сколько было?
У меня было целых семьдесят долларов, и я хотел купить себе настоящий мотоцикл.
— Правильно сделал! — одобрила Кэт. — Так ты сейчас же отнеси и мои деньги миссис Робинсон.
— Ты положи их в конверт и надпиши от кого, — посоветовал Джон. — Ей, наверно, будет приятно…
Ведь она помнит, как ты выступала в суде и защищала Чарли.
Кэт покраснела до самых ушей.
— Пожалуйста, и не вспоминай об этом! — сказала она. — Я была дурочка.
Надо было пойти к судье и выложить ему все, как это сделал Чарли, а я растерялась.
— Вовсе ты не дурочка! — горячо вступился мальчик. — Ты очень хорошо тогда сказала.
И потом, ведь ты знала, что тебе за это дома достанется, и все-таки не побоялась!
Кэт тихонько засмеялась:
— Ох, как мне досталось!…
Па запер меня на всю ночь в ванную.
Правда, это было хорошо, что он запер, а то мальчишки убили бы меня.
— Ну, им пришлось бы иметь дело со мной! — заявил Джон, придвигаясь к Кэт. — Твой Фэйни — порядочный трус.
Когда я его подстерег в переулке и сказал, что посчитаюсь с ним, если он тебя тронет хоть пальцем, он давай удирать от меня во все лопатки.
Кэт встряхнула кудряшками так, что они коснулись щеки Джона.
— Знаешь, очень хорошо, когда у тебя есть защитник, — сказала она, проводя пальцем по руке Джона. — Раньше мне всегда приходилось самой себя защищать, а теперь я очень надеюсь на тебя.
И такой гордостью, такой верой в себя наполнила. мальчика эти слова, что он не выдержал и поцеловал малышку Кэт.
* * *
Джон сказал девочке сущую правду.
Как только стал известен приговор суда, со всей страны в домик Робинсонов в Горчичном Раю посыпались письма.
Фермеры, рабочие, врачи, студенты, какие-то безымянные добрые люди посылали Салли свой вклад — несколько долларов из своих трудовых денег.
Отец Джоя Беннета обошел вместе с сыном и Василем лачуги и тесные конурки Горчичного Рая, и не было семьи, которая не дала бы два-три доллара на выкуп милых всем людей.
Доктор Рендаль сам приехал к Салли и вручил ей довольно крупную сумму, только что снятую со счета в банке.
Доктор Рендаль не сказал Салли, что прежде чем выдать ему эту сумму, сам Парк Бийл, директор банка, беседовал с ним и уговаривал не делать такого безрассудного шага.
— Вам самому скоро могут понадобиться эти деньги, док, — говорил Парк Бийл, приятно улыбаясь. — Я бы не советовал вам растрачивать свои сбережения так опрометчиво.
Ведь я знаю, для чего вам эти деньги! — И он хитро улыбнулся.
— Очень хорошо, что знаете. — Доктор старался говорить спокойно. — В ближайшее время мне самому деньги не понадобятся, и я могу располагать ими как хочу, не так ли?
Парк Бийл продолжал улыбаться.
— Как знать, как знать, дорогой док! — проворковал он. — Вдруг народ в Стон-Пойнте перестанет хворать?
Или больные вдруг возьмут и поверят в другого врача?
— Ага, понятно! — сказал доктор. — И все-таки, Бийл, я попрошу вас без промедления выдать мне всю сумму.
Разговор с директором банка только подтвердил подозрения Рендаля.
Со времени его выступления в суде удивительно мало людей заболевало в Стон-Пойнте.
Раньше не проходило утра, чтобы доктора Рендаля не звали к трем-четырем больным.
У него дома пациенты ежедневно заполняли всю его небольшую приемную.
А теперь дни проходили за днями, и никто не вызывал доктора к больным, телефон безмолвствовал, а на прием приходили только бедняки с Восточной окраины.
Бойкот!
Да, это был самый настоящий бойкот, организованный Большим Боссом.
Доктор Рендаль позвонил ему.
— Выполняете вашу угрозу, Миллард? — иронически спросил он его.
— А вы, я вижу, веселитесь, дорогой док? — вопросом на вопрос отвечал Большой Босс.
Так они и расстались, обменявшись не предвещающими добра шуточками.
abu
abu
abu
abu
Салли поделилась с доктором своими тревогами и радостями.
Набралось уже больше сорока тысяч долларов.
abu
Приходят совсем незнакомые люди и приносят ей кто сколько может.
Вчера явились молодые моряки, по-видимому товарищи мистера Ричардсона, из одного с ним экипажа, и принесли деньги, собранные по подписке.
Рабочие на заводе Милларда пустили просто шапку по кругу, и она вернулась к ее владельцу Беннету наполненная деньгами.
— А сегодня меня страшно тронули наши дети… — Салли доверительно нагнулась к Рендалю. — Явился весь штаб моего Чарли и принес свои никели и центы — все, что дети получили на конфеты и на жареные орехи от родителей: «Вот, тетя Салли, прибавьте это к тем деньгам, которые у вас уже есть.
Может, и наши никели помогут освободить мистера Робинсона, Чарли, Ричи идругих».
Такие они все хорошие!
Я было хотела отдать им обратно, чтобы они купили себе лакомств, — какое, и слушать не хотят!
Однако Салли не знала, что случилось перед приходом «штаба».
Не подозревала она, например, что ранним утром того же дня в дом Маргрет прибежала красная, взволнованная Мери Смит, разбудила Нэнси и сунула ей в сонное лицо голубой бумажный листочек.
— На, полюбуйся, что пишет эта предательница!
— Что?
Что такое? — не понимала Нэнси, тараща на подругу еще сонные глаза.
— О господи!
Читай сама! — потребовала Мери. — Сразу поймешь.
Нэнси потерла обеими руками глаза, как это делают совсем маленькие дети, вздохнула блаженно, потянулась и, покорившись натиску Мери, принялась разбирать длинные бледные буквы так называемого «аристократического» почерка.
Но с первых же строк сон соскочил с девочки, щеки ее вспыхнули, и она, так же как Мери, готова была бесноваться от негодования.
«Дорогая Мери, — писала обладательница "аристократического" почерка, — пишу тебе очень наспех, так как собираюсь с мамой ехать на морские купанья в Лонг Бич, куда мама сопровождает миссис Миллард.
Я надеюсь, ты еще помнишь меня, хотя и не поздоровалась со мной в день суда над известными тебе личностями.
Я думаю, это произошло от твоей близорукости, поэтому я тебя извинила.
Недавно я узнала от нашей знакомой миссис Эйнис, что происходит сбор денег для выкупа Д. Р., Ч. Р., Р. Р. и остальных, находящихся в тюрьме.
Я подумала, что будет правильно с моей стороны не питать к ним зла и принять участие в этом деле.
Ты, вероятно, часто общаешься с родственниками заключенных, поэтому прошу тебя передать им от меня тридцать долларов, которые при сем и прилагаю.
Жалею, что ты или кто-нибудь из нашей школы не сообщил мне об этом сборе раньше, потому что тогда у меня было бы гораздо больше денег.
Двадцать долларов я недавно истратила на разные нужные мне мелочи.
Остаюсь с неизменным уважением П. Причард.
Р. S. Расписку в получении денег пришли осенью ко мне, на Парк-авеню».
— Ох, свинья!
Ох, дрянь какая! — задыхалась Нэнси, не находя достаточно сильных выражений, которые смогли бы передать ее негодование. — Нет, погоди, мы ей ответим!
Мы ей так ответим, что море в Лонг Биче покажется ей горячим!..
Часа через полтора соберется весь штаб, и тогда мы решим, как ей отвечать, — сказала она, немного успокоившись.
Да, снова наступили такие трудные дни, когда понадобилось собирать «штаб».
Только теперь заседания «штаба» происходили не на пустыре позади дома Робинсонов, не в «гараже» Чарли, где больше не было «Серебряной свирели», а в домике Маргрет, отвоеванном для нее Джимом Робинсоном.
Сама Маргрет с утра уходила на репетиции в театр, и Нэнси оставалась полной хозяйкой своего жилища.
В отсутствие Чарли начальником «штаба» был молча и единодушно признан Джой Беннет.
Как-то само собой получилось, что именно этот решительный в поступках и горячий мальчик повел за собой остальных.
Ему докладывали теперь ребята о настроениях и событиях в городе, касающихся пяти заключенных, о ходе сбора.
Ему отдавали они и собранные деньги, которые он после передавал Салли Робинсон.
Поэтому и теперь, как только он появился в домике Гоу и привел с собой остальных штабистов, Нэнси и Мери тотчас же показали ему полученное письмо.
— А вот и деньги, — сказала Мери, помахивая зелеными бумажками. — Ровно тридцать долларов.
— Точь-в-точь Иудины деньги! — пробормотал Джой, читая письмо. — Тридцать сребреников предателя…
Нэнси вскочила воодушевленная:
— Вот это, именно это мы ей и напишем!
Джой, Василь, берите бумагу!
Будем писать все вместе ответ.
— И напиши непременно, что я ее видела в суде и не поздоровалась с ней не от близорукости, а потому, что я презираю ее! — волновалась Мери.
— И от нас напиши, что мы ее вздуем, если она нам попадется! — требовал Вик Квинси, который считал Пат одной из главных виновниц осуждения отца.
Каждый предлагал всё новые добавления к письму, так что если бы Пат получила все, что хотел ей написать «штаб», море в Лонг Биче и впрямь показалось бы ей горячим.
Джой быстро писал, не слушая того, что предлагали негодующие мальчики и девочки.
И, однако, когда он вслух прочел написанное, все согласились; лучше никто не мог бы написать.
Вот что было в письме:
«Патриции Причард.
Штаб сбора средств для освобождения пяти узников Стон-Пойнта возвращает вам ваши тридцать сребреников.
Штаб рад сообщить вам, что сбор денег для выкупа заключенных подходит к концу и заключенные не нуждаются в ваших деньгах.
Честь освободить их принадлежит только настоящим друзьям.
Вам же эти деньги могут пригодиться, как они пригодились когда-то Иуде.
Мисс Мери Смит просит сообщить вам, что она не поздоровалась с вами в суде не по близорукости, а потому, что не желала общаться с предательницей.
Штаб (следовали подписи)».
И Василь, и Джон Майнард, и Пабло, и Нэнси, и все другие мальчики и девочки были в восторге от письма и заранее воображали, как будет обозлена надменная девчонка.
— А кто же понесет письмо? — спросила вдруг Нэнси.
— Никто.
Мы отправим его по почте, — сказал Джой. — Попросим дядю Поста, чтобы он проследил за его доставкой.
На этом и порешили.
Между тем дядя Пост, о котором шла речь, в эту самую минуту находился у Салли Робинсон.
Он пришел, против своего обыкновения, пешком и даже без своего знаменитого рожка.
Вместо форменной фуражки на его седой голове нелепо торчала какая-то старая шапчонка, то и дело сползавшая на глаза.
Весь вид старика, его преувеличенно суетливые движения были так необычны, что Салли, хотя и поглощенная своими собственными заботами и горестями, тотчас это заметила.
— Что с вами приключилось, дядя Пост? — спросила она. — Почему вы не на автомобиле?
И что это за шляпа на вас?
Дядя Пост как-то неопределенно крякнул и полез в карман.
Он вытащил оттуда две бумажки по сто долларов и смущенно положил их на стол.
— Пожалуйста, мэм, присоедините их к тем деньгам, которые вы собрали, — сказал он покашливая. — Хочу, чтобы и моя доля была в этом деле…
Деньги честные, можете не сомневаться, — прибавил он.
— Благодарю вас, дядя Пост, — просто и сердечно сказала Салли. — Только зачем так много?
Вам самому могут понадобиться деньги, а для наших заключенных, я надеюсь, мы скоро соберем недостающую сумму.
— Нечего медлить, надо поскорее освобождать их, — решительно сказал дядя Пост, — а то неизвестно, что еще взбредет в голову хозяевам: вдруг возьмут и отправят их на необитаемый остров, чтобы они тут не заражали людей своим вольным духом.
Он говорил вполне серьезно, даже с горечью.
Салли снова и еще пристальнее поглядела на него.
— Все-таки вы мне не сказали, что с вами, дядя Пост, — с тревогой повторила она, заметив, как сильно похудел старик, сколько новых глубоких морщин появилось у него на лице.
— Ровным счетом ничего, — отмахнулся дядя Пост. — Все в порядке, мэм, уверяю вас.
Возьмите же деньги, одолжите старика, — настаивал он. — Хочется мне еще поглядеть, как ваш мальчик, и мистер Ричардсон, и Джемс, и остальные пройдут свободно, без конвойных, по городу…
И хочется натянуть нос всем этим судьям, честное слово!
И, когда Салли взяла двести долларов, составлявших все богатство старика, и положила их в тот ящик, где хранились деньги, предназначенные для выкупа, дядя Пост ушел со спокойным сердцем.
Старик не хотел огорчать и без того опечаленную женщину и ничего не сказал о себе.
Он не сказал, что сейчас же после суда его уволили из почтовой конторы, заявив, что в государственных учреждениях не должно быть людей, защищающих коммунистов.
Он не сказал, что продал свой автомобиль какому-то небогатому фермеру и навсегда лишился своего оливкового механизма только для того, чтобы внести пару сотен долларов на выкуп друзей.
Нет, никогда уж не затрубит в свой рожок дядя Пост!
Но этот милый, благородный старик, выброшенный из жизни слугами Большого Босса, наверно, еще встретится нам, не может не встретиться, потому что он тоже солдат мира и справедливости и будет бороться до конца.
44. К берегам свободы
Коробка жевательной резинки подходила к концу.
В доме были съедены все печенья, выпито все имбирное пиво, обшарены полки в кладовой.
Чего только не придумаешь со скуки!
Молодые джентльмены бродили по комнатам, разглядывали в сотый раз семейный альбом, боксировали, играли даже в бридж, причем Фэйни, как всегда, обыграл Роя, — ничто не помогало: скука продолжала свою разрушительную работу.
Мистера Мак-Магона с самых сумерек не было дома, его жена рано заперлась у себя в спальне (вероятно, опасаясь молодежи).
Приятели, таким образом, были предоставлены самим себе.
Выходить не имело смысла: дождь хлестал, как из брандспойта; сквозь мрак, как заблудившиеся звезды, мерцали рекламы; груды мокрых, раскисших листьев покрывали тротуары.
Даже капли, барабанившие через правильные промежутки времени по железному навесу крыши, и те действовали удручающе на юных джентльменов.
— А… а-а… — Фэйни зевнул во всю челюсть. — Ну и тощища!
Хоть бы зашел кто-нибудь…
— Угу, — согласился Рой, — чертовски длинный вечер.
Не знаешь прямо, куда себя девать.
— Хоть бы Кэт была дома, и то развлечение (зевок), подразнили бы (зевок) — все-таки не так было бы скучно!
— С тех пор как старик отправил ее в пансион, твоя мать, по-видимому, очень тоскует, — осторожно заметил Рой.
— Она скоро утешится, будь покоен, — отозвался Фэйни. — Кэтрин наверняка вышибут из пансиона и вернут в отчий дом. — Он хлопнул себя по лбу: — Ах я олух!
Да ведь ты еще не знаешь наших новостей, Рой!
— А что?
Что такое? — слегка оживился южанин.
— Я забыл тебе сказать: позавчера наш старик получил письмо от начальницы пансиона.
Ох, и бесился же он!
Начальница написала, что моя обожаемая сестрица — первейшая драчунья и облюбовала себе, по ее выражению, «постоянную жертву» — воспитанницу мисс П. Причард.
Но хуже всего, что к старику по следам этого письма явилась мамаша Патриции — помнишь, такое страшное чучело — и стала наступать на па и грозить, что пожалуется самому Большому Боссу.
Ну, старик, конечно, здорово струсил и обещал написать Кэт грозное послание, чтобы она там унялась.
Но я-то знаю, ее непременно исключат, — добавил убежденно Фэйни. — И чего они там не поделили с Патрицией, понять не могу!
— Сердце женщины — тайна, — с важностью заметил Рой. — А все-таки я скажу: с тех пор как Патриция уехала в пансион, у нас в классе не осталось ни одной хорошенькой девочки.
Не считать же за хорошенькую Мери!
— Представь, она еще и важничает, эта уродина! — с негодованием воскликнул Фэйни. — Делает вид, что не замечает нас.
— Ничего, — сказал Рой, — зато ты можешь радоваться, что избавился от Робинсона!
abu
Фэйни шумно вздохнул и зашагал по комнате.
— Радоваться!
А чему тут радоваться? — плаксиво закричал он вдруг. — Старостой-то выбрали все-таки не меня, а этого крикуна — Беннета!
Ты тоже хорош!
Когда выбирали Беннета, ты даже не явился в класс, чтобы поддержать меня!
Эх, ты, а еще собирался стать политическим деятелем, губернатором штата!..
Недаром мой па говорит, что твой дед был пустым болтуном.
Ты тоже, оказывается, не лучше!
— Повтори, что ты сказал! — вспыхнул Рой и угрожающе надвинулся на Фэйни.
Тот мгновенно струсил.
— Что я сказал?
Ничего я не сказал.
Что ты ко мне привязываешься! — заныл он, отступая на всякий случай к дверям. — Почему меня не выбрали старостой?
abu
— Потому что ты не пользуешься популярностью. — Южанин с удовольствием произносил эти «взрослые» слова. — А сказать проще: ты порядочная скотина, Фэйни, и класс тебя не любит.
Это факт.
Но ты не огорчайся, — миролюбиво добавил Рой, — и поумнее тебя люди проваливаются.
Вот, например, старик Миллард…
— Что такое с Миллардом? — насторожился Фэйни.
— А то, что он сел в калошу с этим судом, — насмешливо сказал Рой. — Вот тебе и большой политик!
Думал, что упрячет певца и остальных за решетку и все у него пойдет как по маслу, и с красными будет покончено.
А вышло совсем наоборот…
Я вчера видел Гориллу.
Злой, как черт.
Говорит, что сейчас в городе еще трудней, чем раньше.
Даже те, кто и не думал о политике, теперь, после этого суда, стали сочувствовать красным…
И на заводах у Милларда не все благополучно…
— Ага, по-ни-маю, — протянул Фэйни. — Наверно, Босс неспроста вызвал к себе моего старика.
abu
abu
abu
abu
Знаешь, Миллард приказал снести домишки Горчичного Рая.
Там теперь будут строить парочку небоскребов…
Только и это не помогает! — со вздохом добавил он.
abu
Дождь все громче барабанил по железу.
Завыл ветер и швырнул горсть мокрых листьев в стекло.
За стеклом метнулся свет близких фар, отбросил сноп белого света на стену комнаты и снова пропал в темноте.
— Кажется, старик вернулся, — сказал Фэйни зевая.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Но именно здесь мы оставим директора Мак-Магона и его молодежь.
abu
Пусть они остаются в Стон-Пойнте и следуют своей судьбе.
Пусть даже Рой Мэйсон станет в будущем губернатором штата, хотя вряд ли это ему удастся: народ в Америке уже начинает разбираться в людях.
Долг, желание, а главное, нежная привязанность давно уже зовут автора к другим героям книги.
* * *
Огромный океанский теплоход привалился к набережной всей своей громадой: палубой, усеянной людьми, мостиками, на которых уже стоят наготове люди в морской форме…
Судно ждет только сигнала к отплытию, и где-то в глубине его, в самом низу, глухо постукивают дизели, готовясь претворить свою мощь в движение корабля.
Ветер, пахнущий морем, гонит по воде острую зыбь, сильно и мягко бьет в лицо.
Рядом черный буксирный катер суетливо и угодливо кланяется волне, точно уговаривает не волноваться, не трогать его, оставить плыть своей дорогой.
От палубы, от перил, от мола чуть-чуть пахнет смолой, и этот запах приносит с собой сладкую и томительную грусть, жажду дальних странствий или сожаление о покинутом.
Может, поэтому есть оттенок грусти в улыбке Джорджа Монтье.
Он стоит на молу с непокрытой головой, держа наготове свою шляпу, чтобы, когда отвалит от мола тяжелая громада корабля, взметнуть ее вверх и помахать уезжающим друзьям.
В толпе к нему жмутся отец и близнецы Квинси.
Снова открыта страница жизни, и снова Квинси-отец, маленький и мужественный, принимается жить с самого начала, чтобы кормить, растить и выводить в люди своих близнецов.
Кем будет он сейчас?
Грузчиком в порту, «сандвичем», гуляющим день-деньской с объявлениями на спине и груди?
Кем будет старенький дядя Пост, которому давно уже пора иметь теплый надежный угол и сладкий кусок?
Кем будет чахоточный отец Джоя Беннета?
abu
Ричи, молодой учитель, уличенный в том, что исповедует великие передовые идеи, — тот знает, куда ему идти и что делать.
Долгий и трудный путь лежит перед ним в родной стране, но рядом шагает все больше друзей, белых и черных, и это делает учителя бесстрашным и уверенным в себе.
Он тоже провожает друзей.
Он стоит на палубе рядом с Джемсом Робинсоном, которого одолевают репортеры. Журналисты настойчивы.
abu
Они хотят знать решительно все, что произошло после суда.
Хотят знать, как относится певец к отказу департамента выдать ему разрешение на выезд из Штатов, что именно намерен делать он в ближайшее время и куда отправляет он своего племянника Чарльза Робинсона…
— Я остаюсь с моим народом, — отвечает им Джим. — Я знаю: я нужен здесь нашим людям, и это для меня самое главное в жизни.
А мой Чарльз едет со своим другом и его отцом в Европу.
Он едет туда, где сможет получить образование, на которое имеет право по своим способностям…
Но и он тоже после вернется сюда, на родину…
Ричи с трудом освобождает Джемса Робинсона от журналистов и уводит его на корму, туда, где им не могут помешать.
— Так, значит, мы теперь вместе? — спрашивает он Джима и ближе придвигается к нему. — Вы не передумали?
Смотрите, это трудный, тернистый путь…
Вы слишком заметны, вас будут преследовать особенно рьяно.
Порой вы будете нуждаться в самом необходимом…
И ведь они не позволят вам петь…
Подумайте еще раз, прошу вас!
Джемс Робинсон смотрит на него печальными, умными, все на свете понимающими глазами.
— Я не отступлю, — говорит он. — И мне не страшно потому, что нас много и мы будем поддерживать друг друга…
Молодой учитель жмет ему руку и, поддавшись внезапному порыву, горячо целует темное мужественное лицо.
Потом вместе с Джимом подходит к маленькой закутанной в плащ женщине, похожей на мальчика.
— Не нужно волноваться за Чарли, миссис Робинсон, — говорит он ласково. — Теперь он получит все, о чем мечтал для него отец…
Салли молча кивает.
Волнение сдавливает ей горло.
Она ищет глазами сына, чтобы еще раз обнять его.
Мечется по кораблю Иван Гирич со старой сумкой, на которой еще виднеется затейливый узор украинской вышивки.
У Гирича растерянное и вместе с тем счастливое лицо. Он так рад, что уезжает.
— Василь! — зовет он. — Василь, де ты сховав сундук?
Сын не отзывается.
Вместе с Чарли он перегнулся через борт и подзывает к себе друзей-близнецов.
И Чарли и Василю хочется на прощание сказать друзьям что-нибудь особенное, чтобы запомнилось, надолго, может быть навсегда.
Но, как обычно, когда ты полон слишком больших чувств, язык произносит только самые будничные, обидно незначительные слова.
— Пишите нам, как у вас будут дела, — говорит Чарли.
— А будете писать в Стон-Пойнт, передайте привет там… всем… — с запинкой говорит Василь.
Он дотрагивается до кармана на груди, где в потрепанной записной книжке лежит сложенная вдвое записка.
Мальчик помнит наизусть эти строчки, написанные небрежной и талантливой рукой темнокожей девочки:
Увидит ли он когда-нибудь свою «черную сестренку»?..
Снимают сходни.
В последний момент с корабля на мол спускаются Ричи и Джемс Робинсон.
Теперь всем уезжающим виден певец — высокий, чуть усталый, с прекрасным, вдохновенным лицом.
— Мы расстаемся ненадолго, — говорит он, и голос его легко перекрывает весь шум на корабле и на молу. — Мы скоро встретимся, Чарли, мой мальчик.
abu
Густой мощный бас корабля вторит ему.
abu
Тяжко плещется вода, тяжко ворочается огромное корабельное тело.
Квинси, Ричи, Джордж Монтье и Джемс машут шляпами.
Кричат что-то напутственное и доброе близнецы.
Иван Гирич и два мальчика, черный и белый, молча следят за тем, как уплывает назад, уходит в ущелье между небоскребами статуя Свободы.
Раздувает и холодит волосы ветер, может быть, тот самый, который прилетел с невидимых еще, но желанных берегов.
{Авдеенко А. О.  @ Горная весна @ повесьт @ ӧтуввез @ @ Лб. .}
Александр Остапович Авдеенко
Горная весна
Глава первая
В конце апреля 1952 года на рассвете из ворот филиала иностранной фирмы, основавшей еще в начале века в Будапеште концессионное предприятие, вышел мощный светлого цвета «Линкольн» (эта фирма еще в начале прошлго века открыла в Будапеште концессионное предприятие).
Управлял им Джон Файн, инженер, генеральный секретарь филиала фирмы, азартный автогонщик.
Джон Файн также по совместительству был тайным резидентом разведывательного центра "Юг", отвечал за агентурное направление, и в секретных докладах именовался "Тиссой".
Под этим шифром обозначалась граничащая с Венгрией советская Закарпатская область: Верховина все города и населённые пункты, которые размещались по берегам Тиссы, Латорицы и других рек, важные мосты,электростанции, аэродромы, воинские части, железные дороги, связывавшие через горные хребты Советский Союз с Чехословакией, Венгрией, Австрией, Югославией.
Джон Файн был в синем свитере.
Рыжеволосая его голова была покрыта шлемом автомобильного гонщика.
Несмотря на то что Файн покидал Будапешт в субботу — в день, когда обычно выезжал на далекие прогулки, он был не в праздничном настроении.
Теперь Файн мчался на своем «Линкольне» не на озеро Балатон, не к устью Тиссы, впадающей в пограничный с Югославией Дунай, не в знаменитый своими винами Токай.
Он спешил на запад, в оккупированную Южную Германию.
Там, в Баварском лесу, в старинном охотничьем замке, затерянном в горной глуши, Джона Файна ждал «Бизон» — начальник разведцентра «Юг», в систему которого входило закарпатское направление «Тисса».
Джона Файна вызвали шифрованной телеграммой.
Над ним, как он догадывался, готовилась расправа за провал «Колумбуса» и за все, что было связано с этим скандальным делом, казавшимся когда-то таким верным.
Рухнуло все, что так долго обдумывалось, на что были потрачены огромные средства и усилия.
А как хорошо шла сперва операция.
Кларк-«Колумбус» очень удачно перебрался через границу.
Смерть проводника Кларка в расчет не принимается, она была запланирована.
С первых же дней пребывания в Яворе «Колумбус» должен был надежно обжиться в советской стране с документами на имя Ивана Белограя, а Белограя был ранее убит.
Надежды были большим, но они не оправдались.
В установленное время Файн не получил сигнала, который бы свидетельствовал о начале деятельности Кларка в Яворе.
Никакого сигнала не приняла из Закарпатья тайная радиостанция филиала фирмы и в течение другой недели.
Эта был крайний срок, это уже означало катастрофу.
Как и по чьей вине провалился Кларк, уцелели его помощники или тоже провалились, — все это пока не было известно Файну.
Но факт остается фактом.
«Колумбус», такой крупный, вышколенный разведчик, потерян.
Успел ли он, прежде чем его арестовали, раздавить ампулу с ядом?
А если его взяли живым, то сумеет ли он молчать?
К сожалению, ему многое известно.
«Что же мне будет за провал „Колумбуса?“ — размышлял Джон Файн. — Если не подоспеет крепкая помощь, дадут по шее, выставят из разведки».
Автострада еще не просохла после ночного дождя, дорога была скользкой, опасной.
Но Файн гнал и гнал машину, не сбавляя скорости ни на мостах, ни на спусках, ни даже на поворотах.
Слева и справа тянулась бескрайная степь — вековая земля венгерских пастухов.
Далеко, на юго-востоке синела тяжелая, словно дождевая туча, громада Трансильванских Альп.
Впереди, с севера надвигались предгорья Белых Карпат.
После трех часов бешеной гонки Файн подъехал к чехословацкой границе и впервые выключил мотор.
Откинувшись на спинку сиденья, он отдыхал, пока проверяли документы и осматривали багаж и машину.
Полчаса спустя он въехал в столицу Словакии — Братиславу.
Позавтракав в первом подвернувшемся под руку кафе, он погнал машину вдоль Дуная по автостраде Братислава — Вена.
В полдень он был в Верхней Австрии, в городе Линце, пересек австро-германскую границу и по горной дороге направился в Баварский лес, в отдаленный замок, на расправу к руководителю разведцентра «Юг» недоступному генералу Артуру Крапсу.
Щебеночное шоссе, идущее по склонам горного хребта, все круче и круче поднималось кверху, все чаще петляло.
Вечерело.
Над зубчатыми горами взошла круглая яркая луна.
Воздух становился прозрачнее и прохладнее.
Над дорогой одна за другой вырастали мшистые скалы.
Наконец, за очередным поворотом лучи автомобильных фар уперлись в высокую ограду, сложенную из циклопических камней и полускрытую вьющимися растениями.
Джон Файн несколько раз переключил свет и остановился перед глухими железными воротами, на которых была прикреплена черная дощечка с золотыми буквами: «Высшая школа звероводства Баварии».
На световой и звуковой сигналы из сторожевой будки выскочил вооруженный привратник в зеленой полувоенной форме.
— Кто?
В чем дело? — спросил он по-немецки с солдатской суровостью.
— Подойдите поближе, — вполголоса, тоже по-немецки, откликнулся Файн.
Привратник осторожно, не снимая рук с автомата, подошел к машине.
Файн назвал пароль и нетерпеливо приказал:
— Открывай!
Живо!
— Яволь! — Часовой приложил руку к козырьку фуражки, побежал к воротам.
Медленно раздвинулись стальные створки, прозвенел электрический звонок, оповещающий сторожевые посты о том, что на территорию замка вступает гость.
Мягко урча мотором, «Линкольн» прошел по зеленому туннелю, под вековыми пихтами, и неожиданно выскочил на огромную, залитую лунным светом альпийскую лужайку.
За дальней границей лужайки возвышался мрачный замок.
Стены его были сложены из каменных глыб, потемневших от времени и увитых кое-где плющом.
Островерхая черепичная крыша, когда-то малиновая, стала мшисто-пепельной.
Сыростью подземелья повеяло на Джона Файна.
Он надел пиджак, снял шлем и направился в замок.
По гранитным ступеням лестницы парадного входа спускался человек в охотничьей куртке, в зеленой шляпе с пером, пышноусый и пучеглазый.
Подойдя к приезжему, он почтительно, с угодливой улыбкой сказал по-английски с сильным немецким акцентом:
— Сэр?
Шеф назначил вам свидание не в офисе, а в русской биллиардной.
Прошу следовать за мной.
Человек с пышными усами проводил Файна в замок боковым, черным входом.
Деликатно постучав костяшками пальцев в дубовую филенку высокой резной двери, немец почтительно замер прислушиваясь.
— Да, да.
Входите!
Служитель распахнул дверь и молча исчез.
Джон Файн перешагнул порог и очутился в так называемой «русской биллиардной» — огромной угловой комнате, обшитой дубовой панелью.
Диана, богиня охоты, вырезанная из дерева и подвешенная на толстых бронзовых цепях к темным потолочным балкам, держала в руках большой, светлого дерева обруч, в который по всей его окружности были ввинчены электрические лампочки, льющие на зеленое сукно биллиардного стола матовый свет.
На всех четырех стенах висели чучела медвежьих и волчьих голов, оленьи рога.
Под ними стояли шкафы с книгами в кожаных переплетах, с бутылками и набором стаканов, рюмок, бокалов, с биллиардными киями и шарами.
Бросался в глаза особый шкаф, известный обитателям и частым посетителям замка как «шкаф скорой помощи».
В нем хранилось все необходимое «Бизону» для того, чтобы он не скончался скоропостижно, чтобы его износившиеся сердце, мозг, легкие, желудок и почки работали более или менее нормально: кислородный ингалятор, резиновые подушки, наполненные кислородом, склянки с нитроглицерином, со всякого рода аппетитными, слабительными и снотворными жидкостями, патентованные ампулы, таблетки, порошки…
В дальнем углу биллиардной пламенел огромный, похожий на грот камин.
Огонь отражался на резном и полированном дереве кресла — излюбленном месте отдыха Артура Крапса.
Кресло было пусто.
Шеф играл в биллиард без партнера.
Он с недавних пор любил выигрывать только у себя и проигрывать только себе.
Как ни тяжко было на душе у Джона Файна, он все-таки с любопытством уставился на «Бизона», недоступного для глаз простого смертного.
В последние годы «Бизон» вел затворнический образ жизни.
Свою резиденцию он покидал лишь в тех редких случаях, когда его вызывало начальство с докладами или за особо важными указаниями.
Артур Крапс забыл те дни и годы, когда жил так же, как миллионы людей.
Все, что ни делал он теперь, было окружено строжайшей тайной.
Крапс не был ни приказчиком Уолл-стрита, ни рьяным чинодралом генштаба.
Он сам был крупнейшим капиталистом, миллионером, облаченным в генеральский мундир.
У него были сталелитейные и деревообделочные заводы, он состоял в правлениях богатейших компаний «Одежда» и «Обувь», был совладельцем банков в Бразилии и Перу, на Аляске, в Анкаре.
Было что делать «Бизону» на собственных предприятиях, однако он предпочел удалиться от бизнесменства.
Заводами, банками и компаниями управляли, умножая капитал, особо доверенные лица Крапса, а сам он всецело отдался Европейскому разведывательному управлению, этому важнейшему форпосту космополитов-миллионеров.
Здесь, на переднем крае борьбы с коммунизмом, «Бизон» действовал, не щадя ни сил, ни времени.
Его коллеги, облаченные в официальные мундиры, выступая против свободолюбивых стран, свою ненависть к нашему образу жизни прикрывали фиговыми листками защиты демократии, оглушительно били в барабаны, трубили в громогласные трубы так называемого «свободного мира».
«Бизон» не нуждался в этой маскировке.
Его слова никогда не расходились с делом.
Он делал то, о чем говорил, говорил о том, что делал.
«Бизон» был одним из тех людей, которые подготовили законопроект, выпрашивающий у законодательных органов неисчислимые суммы денег и право на самую широкую и самую подлую тайную войну против Советского Союза и его друзей.
У него была одна цель, одна задача — любыми, самыми коварными способами подрывать нашу мощь, ослаблять нас всюду, где только можно, чтобы обеспечить условия военного разгрома, нашей полной капитуляции перед мировым империализмом.
Все усилия «Бизона» и его тайной армии были направлены на то, чтобы, проникнув на советскую землю, наносить нам удары в самые жизненные места: взрывать мосты и плотины, поджигать заводы и фабрики, пускать под откос поезда, добывать секретные документы, распространять провокационные слухи и клеветать на честных людей.
«Бизон» имел в своем почти безотчетном ведении сотни тысяч долларов, фунтов, франков, марок, лир, пезо, его секретные донесения читались в банковских офисах в разведштабах.
В силу «Бизона», в его планы верили все, кто ненавидел нашу страну, кто тайно и явно готовил войну против нас.
«Бизон», разумеется, не родился ни генералом, ни миллионером, ни начальником разведцентра «Юг».
Начинал он свою деятельность с малого.
Когда был помоложе, ему долгое время не везло.
Пять лет носил он лейтенантские погоны, десять лет ходил в звании старшего лейтенанта.
Но все эти годы затянувшейся служебной летаргии, как определил их сам Крапс, его не оставляла мысль быстро, одним рывком продвинуться по крутой служебной лестнице.
Следующий чин после старшего лейтенанта его уже не прельщал: стоило столько лет ждать, терпеть, выслуживаться, чтобы получить капитанские погоны!
Нет, он мечтал только о генеральских звездах.
Капитан, майор, полковник — на всех этих промежуточных инстанциях надо задержаться как можно меньше.
Скорее, скорее в генералы!
Но как это сделать старшему лейтенанту, сыну небогатого фермера из неурожайных прерий, но обеспеченному деньгами, солидными связями и не обладающему выдающейся внешностью?
Таланты?
Да, по мнению Артура Крапса, у него их было более чем достаточно.
Он обладал редчайшей памятью: прочитав страницу какой-либо книги, закрывал ее и, глядя в потолок, повторял всю, от первой до последней сроки, дословно.
Побыв в какой-либо комнате несколько минут, фотографировал глазами все находящиеся в ней предметы.
Ничего не упускал, даже названия духов, стоящих на туалетном столике.
Никто во всем военном колледже, где Крапс был инструктором, не умел так ловко подделывать подписи своих товарищей.
Никто лучше его не играл в бридж.
На чемпионатах «неуязвимых брехунов», то есть людей, умеющих врать так, чтобы их нельзя было уличать, он часто бывал первым призером.
Однако если бы не счастливый случай, то и поныне не быть ему генералом.
Однажды за карточной игрой Артур Крапс встретился с вельможным полковником, командированным в военное училище, куда к тому времени перевели Крапса.
Богатый, молодой, всю жизнь преуспеваюций полковник играл в бридж неважно, но азартно, не боясь рисковать крупными суммами.
Артур Крапс, прихлебывая виски и рассказывая анекдоты, за один вечер обыграл высокого гостя.
Обыграл так легко и весело, что тот даже не огорчился.
Наоборот, в конце игры, когда в карманах не оставалось уже ни одной медяшки, полковник хлопнул по столу ладонью и засмеялся:
— Благодарю за науку, Крапс!
Здорово это у вас получается.
Обладая такими данным, вы до сих пор не генерал?
Артур Крапс, набивая чужими деньгами бумажник, сказал как бы шутя:
— Я передам вам свой секрет, а вы мне свой — как стать генералом.
Хорошо?
— Идет! — подхватил полковник.
Этот шутливый разговор за картами, которому Артур Крапс в тот вечер не придал особого значения, имел большие последствия.
В скором времени Крапс был вызван в столицу получил солидное назначение в тот самый отдел военного министерства, начальником которого был преуспевающий полковник, карточный знакомый Крапса.
С тех пор и началось его бурное восхождение.
Через три года Артур Крапс стал полковником, еще через два — получил генеральские звезды и высокую должность.
Потом он женился на миллионерше…
Внешне «Бизон» ничем не напоминал благородного американского быка.
Начальник разведцентра «Юг» был низкого роста, коротконогий, веснушчатый толстяк.
Биллиардный кий, который он держал у ноги, был чуть ли не в два раза длиннее его.
Жирные плечи обтягивала белая рубаха с засученными до локтей рукавами и толстая, ручной вязки фуфайка австралийской шерсти.
Легкие эластичные помочи поддерживали узкие гладкосерые брюки.
Если бы Джон Файн не знал «Бизона», он ни за что не сказал бы, что перед ним заправила тайных дел.
Его можно было принять за корабельного повара, немца по национальности, а не за всемогущего генерала, чистокровного англосакса, предки которого прибыли в Америку на историческом корабле «Мэйфлауэр», доставившем из Англии первых переселенцев.
Волосы Артура Крапса, мягкие, рыжеватые, с золотым отливом, чуть-чуть курчавились.
Глаза маленькие.
Веки почти без ресниц.
Брови короткие, толстые, яркорыжие.
«Бизон» обладал и голосом, совсем не похожим на грозный рев обитателя американских прерий.
Тихий, намеренно приглушенный голос человека, страдающего одышкой.
— Хеллоу, Файн! — Шеф не без усилия поднял над головой короткую, тяжелую руку, приветливо улыбнулся: — Хорошо ли доехали?
Как самочувствие?
Джон Файн отлично понимал, что приветливость шефа, его дружелюбная улыбка означали лишь то, что он был притворщиком, не больше.
Маска простоты и непринужденности, маска «равного среди равных» редко сходит с лица таких изощренных актеров, каким был «Бизон».
— Хеллоу, шеф! — откликнулся Файн. — Благодарю.
Доехал хорошо, а чувствую себя… чувствую, как вы понимаете и догадываетесь, чертовски плохо!
«Бизон» добродушно засмеялся и ударил кием по шару.
Костяной шар покатился, мелькая черными цифрами, по зеленому сукну и, ударившись о другой шар, с треском влетел в лузу.
— Сыграем партию? — спросил шеф.
Файн ненавидел «русский биллиард», он устал, ему хотелось сидеть у камина, вытянув ноги к огню, и, закрыв глаза, наслаждаться египетской сигаретой.
Но он благоразумно скрыл свои желания.
— С удовольствием, сэр! — поспешно сказал он.
Притворился и генерал Крапс.
Появление цветущего Джона Файна в биллиардной не могло улучшить настроение «Бизона».
Артур Крапс презирал этого сверхспортивного молодчика.
Молодой разведчик своим видом как бы говорил Крапсу: «Вы большой босс, а я ваш подчиненный, но зато мой желудок хорошо функционирует, а не как ваш.
Вы, Крапс, упиваетесь властью, а я — своей буйной молодостью.
Вы жуете свой диетический салат и лакаете простоквашу.
Вас по ночам терзает бессонница.
Ваша песенка спета, а я свою только начинаю.
Но скажите откровенно, кто из нас более счастлив?».
Артур Крапс не любил Файна еще и потому, что тот почти не чувствовал своей зависимости от него, не нуждался в его покровительстве, так как имел более высокого покровителя в центральном разведштабе.
На зеленом биллиардном сукне не осталось шаров.
Партию выиграл «Бизон».
Он положил кий поперек стола и, дружески улыбаясь, сказал:
— Спасибо, Файн, за упорное сопротивление.
Файн в свою очередь приятно улыбнулся, склонил голову:
— Благодарю за блестящую атаку, сэр.
— Ну, поговорим о «Колумбусе», — сказал «Бизон», направляясь в угол биллиардной, где пылал камин.
Приступая к тому делу, которому была посвящена вся его жизнь, генерал преобразился.
Маленькие тусклые глаза заблестели, на дряблых щеках появился румянец, и в голосе прозвучала откровенная барская властность.
Устроившись в кресле правой щекой к огню, дымя вонючей сигарой, «Бизон» сказал:
— Докладывайте!
— Мой доклад, сэр, на этот раз будет очень коротким.
Нам до сих пор, к сожалению, не удалось выяснить, что случилось с «Колумбусом».
«Бизон» с удивлением посмотрел на Файна и презрительно усмехнулся:
— Как это понимать?
Вы, кажется, все еще не хотите верить в то, что операция «Колумбуса» провалена?
— Простите, сэр, я хотел только сказать, что мне не удалось выяснить причины провала операции «Колумбуса».
Мы потеряли связь с Явором и поэтому ничего, решительно ничего не знаем.
Есть основание предполагать, что провалился и Стефан Дзюба, наш резидент в Яворе.
— Как вы поддерживали с ним связь?
— С помощью проводника вагона из поезда Явор — Будапешт.
Это через него мы получили документы Белограя, добытые нашим резидентом.
Но проводника недавно перевели на другую линию, внутри страны.
— А рация?
Имел ее яворский резидент?
— Да, имел, но пользовался ею лишь в тех случаях, когда нельзя было связаться со мной иным путем.
— Где хранился радиопередатчик?
— Дзюба имел абсолютно надежный тайник.
В безлюдном горном лесу.
«Бизон» задумчиво посмотрел на огонь камина, погрел над ним руки.
— Так вы полагаете, — сказал он после паузы, — что вместе с Кларком провалились резидент Дзюба и агент Скибан?
— Да, сэр.
— А какие у вас основания для этого?
— Полное молчание Дзюбы.
Потеряв возможность информировать меня через проводника поезда Явор — Будапешт, Дзюба должен был немедленно связаться со мной по радио.
Он этого не сделал.
Значит — провал!
— Не обязательно, — возразил «Бизон». — Вы, надеюсь регулярно читаете «Закарпатскую правду»?
— Да, сэр.
— А почему номер от двадцать пятого апреля не читали?
— Еще не раздобыл.
А что там?
«Бизон» потянулся к каминной мраморной доске, взял портфель, вытащил из него свежий номер «Закарпатской правды».
— Обратите внимание на заметку, напечатанную на четвертой странице, в отделе происшествий.
Нахмурившись, предчувствуя недоброе, Файн прочитал следующее:
«Недавно на горной дороге в Оленьем урочище свалилась в пропасть грузовая машина, принадлежащая яворской артели „Мебель“.
При катастрофе погибли председатель правления Дзюба и шофер Скибан.
Районная автомобильная инспекция установила причины аварии.
Дзюба, не имея водительских прав, отстранил от управления машиной Скибана и сел за руль.
Находясь в нетрезвом состоянии, разгулявшийся администратор преступно использовал свою власть, что стоило жизни ему и шоферу, а правлению артели — машины».
Джон Файн вернул газету «Бизону», шумно вздохнул;
— Фу, отлегло от сердца!
Признаться, я ожидал худшего.
Значит, Дзюба и Скибан не провалились вместе с Кларком.
О, это резко меняет все мои предположения.
— Рано радуетесь, Файн, — поморщился «Бизон». — По-моему, не исключен все-таки провал и Дзюбы.
— А как же газетная хроника?
— Эту хронику могла сочинить советская контрразведка с целью ввести нас в заблуждение.
— Но «Закарпатскую правду» читаем не только мы с вами.
В Оленьем урочище живут тысячи людей.
Их не введешь в заблуждение.
Нет, сэр, заметка наверняка соответствует действительности.
— Допустим, что это событие имело место.
Но какова его истинная причина?
В самом ли деле Дзюба был пьян?
Не направил ли он грузовик в пропасть сознательно?
Если так, то почему?
Не потому ли, что почувствовал на шее петлю этого, как его…
— Зубавина, — подсказал Файн.
— Вот именно.
Поняв безвыходность своего положения, он и покончил с собой.
— Опять невозможно, сэр.
— Почему?
Файн указал глазами на «Закарпатскую правду»:
— В этом случае газета не напечатала бы такой заметки.
— Все возможно, Файн.
У советских разведчиков хорошая фантазия и много резервных, самых неожиданных приемов.
Не будем забывать об этом...
Дзюба мог напиться до безрассудного состояния?
— Нет.
Он пил много, но умело.
— Вот видите! — обрадовался «Бизон». — Значит, версия газеты подозрительна.
Файн не согласился с шефом.
— Сэр, ничего подозрительного в этом нет.
Дзюба мог отобрать руль у Скибана, мог перед этим изрядно выпить, мог нечаянно загнать машину в пропасть.
— Не верю!
Что поделаешь, Файн, если нюх у меня такой, что любая ищейка позавидует! — «Бизон» любовно пощелкал себя по рыхлому, мясистому носу. — Чую: не так что-то, не по правде...
Однако вернемся к «Колумбусу».
Что вы сделали для выяснения его положения?
Почему не послали в Явор специального человека?
— Мне казалось, что после случившегося я не имел права на такой риск.
Я ждал ваших указаний.
— Какая запоздалая осторожность! — насмешливо воскликнул «Бизон». — Об этом надо было подумать еще тогда, когда затевали операцию.
Джон Файн с мягким упреком посмотрел на шефа:
— Кто же думал, что все так обернется!
Дело казалось абсолютно верным.
— Не всем так казалось.
Вспомните, почтенный Файн, мои сомнения и предупреждения.
Вы пытались убедить меня, что они напрасны, беспочвенны.
«Бизон» бросил в камин недокуренную сигару и достал из коробки новую.
— А вообще, незачем было посылать в Явор «Колумбуса».
У вас там был опытный, многолетний резидент Дзюба с неплохими помощниками.
— Дзюба снабжал нас информацией.
Группа «Колумбуса» предназначалась исключительно для диверсий на железной дороге.
— А разве Дзюба не мог бы заняться и этим?
Разве вам не известно, что наибольшую ценность для нас представляют агенты из коренного населения?
— Я полагал, что Кларк, как один из наших лучших разведчиков, сможет в короткий срок добиться…
«Бизон» не дал Файну закончить фразу:
— Все ваши предположения оказались блефом азартного игрока!
И как я, дурак, поддался тогда на ваши уговоры!
Не прощу себе этого никогда!
Засылка Кларка в Явор — ваш грубейший промах.
Вы нарушили наше железное правило: вести всю черновую разведывательную и диверсионную работу не собственными руками.
За это мы теперь дорого расплачиваемся.
Потерять Кларка!..
Потерять Дзюбу!..
Не иметь с таким важным районом, как Закарпатье, никакой связи!..
Вы представляете, что это значит?
Джон Файн сдержанно, с видимостью достоинства кивнул головой.
— Нет, почтеннейший, вы ни черта не представляете!
Закарпатье граничит с четырьмя государствами: Польшей, Венгрией, Румынией, Чехословакией.
Закарпатье — сухопутные ворота на Балканы.
Там, у Карпатских гор, в случае войны будут подготовлены трамплины для русских дивизий и корпусов.
Значит, мы должны знать этот важнейший пограничный район русских: все линии железных дорог, их пропускную способность, автострады, шоссе, мосты, фактическую и возможную дислокацию войск.
Все должны знать!
— Я понимаю.
Именно в этом направлении я и действовал! — горячо подхватил Файн. — Сэр, ничего еще не потеряно!
У нас есть возможность восстановить положение.
«Бизон» поднял на Файна глаза — маленькие, водянистые, полные злобной недоверчивости.
— Каким образом?
Чем вы сейчас располагаете в Яворе?
— Тремя рядовыми агентами.
Два из них — активно действующие.
Третий — резервист, изредка выполнявший важные поручения Дзюбы.
При упоминании о Дзюбе «Бизон» изобразил на своем лице страдание:
— Такого человека потеряли!
Тридцать лет действовал!
Со времен Бенджамина Паркера.
И все это благодаря вам, почтеннейший!
«Решил выставить меня из разведки», — подумал Файн и приуныл.
— Как мог провалиться осторожный, умнейший Кларк?
Кто его выдал? — продолжал с озлоблением «Бизон». — Пока всего этого не узнаем, мы не можем считать нашу яворскую агентуру в безопасности.
Действовать надо чрезвычайно осторожно и только в двух направлениях: искать причину провала и вербовать новых агентов.
Файн повеселел: «Нет, все-таки, кажется, не выгонит».
— Я все это понимаю, сэр, — почтительно сказал он. — Я уже давно бы действовал, если бы у меня был резидент в Яворе.
Предлагаю на ваше утверждение кандидатуру…
— Какое легальное положение у ваших яворских агентов? — перебил «Бизон».
— «Гомер» — слепой нищий, «Кармен» — жительница цыганской слободки, гадальщица, «Крест» — резервист, заведует…
— Вы сказали «Крест»?
Крыж?
Любомир Крыж?
— Да, сэр.
Во времена Масарика Крыж был учителем немецкого, французского и русского языков.
Теперь он продает книги в магазине Укркультторга, а также известен как мастер-любитель, резчик по дереву.
— Помню, помню!
Знаю «Креста» лет двадцать, с тех пор когда я еще был адъютантом военного атташе при правительстве Масарика.
Между прочим, и свою кличку он получил лично от меня.
Джон Файн понял «Бизона» по-своему и угодливо подсказал:
— «Крест» — отличная замена Дзюбы.
Сделаем его резидентом.
Дадим ему…
«Бизон» пренебрежительно махнул на Файна рукой:
— Ваши люди сейчас не котируются.
Я пошлю в Явор людей из своего резерва.
Националистов-боевиков.
Уроженцев Закарпатья.
Ближайших соратников Бандеры.
Помните Дубашевича и Хорунжего?
— Как же, отлично помню!
Парни — первый сорт!
Как они пойдут, по земле или по воздуху?
Через меня или…
«Бизон» снова перебил Файна:
— Это уже не ваше дело, майор.
Вам осталось сейчас только раздумывать над тем, что произошло в Яворе.
На большее вы не имеете права.
Смотрите сюда!
«Бизон» придвинул к себе легкий, на роликах столик с крупномасштабной картой Яворского района, стопкой чистых листов бумаги и мраморным стаканом, полным цветных, остро отточенных карандашей.
— В ночь на четвертое апреля Кларк должен был перебраться через границу верхом на проводнике Грабе, не оставив на пограничной земле своего следа.
Так? — спросил «Бизон».
— Да, сэр.
— Как по-вашему, удалось это Кларку?
— Разумеется.
Мой человек наблюдал за переправой.
 Дублеры, перешедшие границу в ту же ночь, надолго отвлекли внимание пограничников от Кларка, прикрыли его на добрых три часа.
За это время он успел выбраться на шоссе, где его ждала…
«Бизон» остановил Файна.
— Вы неисправимый оптимист.
Почему вы так уверены, что Кларк не оставил на пограничной земле следов?
— Это же было его главной задачей.
Когда мы с Кларком вырабатывали план перехода границы, мы оба считали, что успех будет обеспечен лишь в том случае, если Кларк не оставит своих следов ни на служебной полосе, ни на виноградниках.
Нам важно было внушить пограничникам, что границу перешел один Граб и что его как важную персону прикрыли с фланга.
И пограничники наверняка преследовали Граба как главного нарушителя.
Они его, разумеется, схватили, но… он оказался мертв.
— План правильный.
Я его знаю во всех деталях.
А как он осуществился?
Допустим, что Кларк перешел границу благополучно.
На шоссе его и Граба поджидал грузовик Скибана.
Так?
Файн кивнул головой.
— Сколько времени машина стояла на дороге?
Вероятно, не менее двух часов, если не больше.
Значит, на нее могли обратить внимание все, кто проезжал и проходил по этой дороге от восьми до десяти вечера: пастуха колхозники, путевой обходчик, живущий вот в этой будке, пограничный наряд, несущий службу в тылу заставы, так?
Конечно, так.
Дальше.
Кларк, явившись к этой героине с Золотой Звездой, недостаточно искусно разыграл роль влюбленного демобилизованного старшины Ивана Белограя.
Дальше.
Он мог внушить подозрение крупным выигрышем по прошлогодней облигации и приобретением автомобиля.
Дальше.
Он мог быть предан своим проводником Грабом, уличен как подставное лицо кем-нибудь из тех, что лично знал Ивана Белограя.
И, наконец, советская разведка могла опознать в Иване Белограе того младшего клерка, который служил в период войны в посольстве.
Как видите, Файн, уязвимых мест в вашем «прекрасном» плане больше чем достаточно.
«Колумбус» провалился, в этом не может быть никаких сомнений.
Кстати, как вы думаете, хватило у него воли раздавить ампулу?
Файн пожал плечами:
— Сэр, мне не хочется даже думать о противном.
Я уверен...
— Грош цена вашей уверенности после такого провала! — «Бизон» смерил своего собеседника с ног до головы презрительным взглядом. — Вы хоть понимаете, как низко теперь упали ваши резидентские акции?
Файн опустил голову и невидящими взглядом стал рассматривать красивый рисунок покрытого воском паркета.
— Да, сэр, — наконец сказал он.
— Нет, не понимаете.
Ваши акции упали так низко, что они уже вообще не котируются. — «Бизон» встал, взял щипцы и начал подкладывать в камни сухие, звонкие чурки.
Атласная кора березы вспыхнула ярким пламенем.
Файн в это время думал: «Все кончено, пропал».
— Вы не поедете больше в Будапешт, — сказал «Бизон», возвратясь в свое кресло. — Вы скомпрометировали себя и как резидент потеряли для нас всякую ценность.
Притворяться дальше было бесполезно.
Файн гордо вскинул подбородок, надменно спросил:
— Это ваше самоличное решение?
«Бизон» понял, за что цеплялся утопающий Файн, и насмешливо подхватил:
— Да, это мое решение.
И оно уже утверждено там, наверху.
Так что, дорогой майор, вам надеяться не на что.
Ваши влиятельные друзья из главного штаба на этот раз оказались бессильными.
Файн молчал.
Пятнистая желтизна выступила на его обветренном, густо загорелом лице.
Губы, уши и кончик носа бывшего будапештского резидента стали бескровными, лишенными жизни.
Глаза потухли.
Он долго сидел молча и неподвижно, оглушенный приговором шефа.
Распрощаться навсегда с разведкой!
Со всесильной разведкой, которая так высоко вознесена, где так хорошо платят, где можно сделать такую блестящую карьеру!
Нет, это было бы ужасно, это хуже смерти!
Ему глубоко противны обыкновенные профессии, доступные всякому смертному.
Он любит только одно: шпионаж.
То, что делал он до сих пор, было счастливым уделом лишь избранных, благословенных свыше на особую, тайную жизнь.
Изощренная хитрость, жестокость палача, актерство, умение выуживать из людей секретные сведения, убивать и травить неугодных, поливать их грязью лжи и клеветы — вот его грозное оружие, так верно и долго служившее ему.
И теперь он вынужден бросить его, уйти от того, к чему призван, без чего не сможет жить.
Мыслимое ли это дело?
«Бизон» спокойно сидел у камина и, дымя сигарой, терпеливо ждал, пока его подчиненный выпьет свою горькую чашу до дна.
— Сэр, неужели вот так, бесповоротно, и решена моя судьба?
Разве я уже не могу принести вам никакой пользы? — глухим голосом спросил Файн.
— Этого я не утверждал, — ответил «Бизон» и поднялся.
Скрестив за спиной свои короткие, обросшие волосами руки, озабоченно морща лоб, он возбужденно зашагал по комнате.
Ступни его ног, упрятанные в сафьяновые на толстой фетровой подошве ботинки, мягко, осторожно, по-кошачьи неслышно прикасались к ковровой дорожке.
Обрубленная, безголовая тень его фигуры быстро скользила по светлому паркету.
Наконец, он остановился перед Файном и мягко, сочувственно сказал:
— Майор, у вас есть блестящий выход из создавшегося положения.
Файн вопросительно, с надеждой посмотрел на шефа.
— Да, именно блестящий выход, — повторил «Бизон». — Какой?
Вы должны прорваться в Явор вместе с Дубашевичем и Хорунжим, надежно закрепиться там и в самый короткий срок сделать то, что не удалось Кларку и Дзюбе.
Вы будете действовать по плану, выработанному лично мной, и под моим постоянным руководством. — «Бизон» усмехнулся: — Вы, конечно, удивлены; когда я успел выработать план?
Давно, сразу же после того, как вы направили «Колумбуса» в Явор.
Я был уверен, что он провалится.
Я добивался запрещения вашей операции, но… ваши влиятельные друзья настояли, потребовали, чтобы я вам не мешал.
После провала Кларка я внес в свои планы существенные коррективы.
Вот и все.
Если согласны, приступим прямо к делу.
Файн понял, что еще не все потеряно.
После некоторого раздумья он сказал:
— Я мог бы согласиться, если бы… — Файн остановился, поджал губы, настороженно прищурился.
— Договаривайте, — ласково поощрил его «Бизон». — Выкладывайте все начистоту.
Файн посмотрел на своего шефа в упор, холодно и вызывающе.
— Я не понимаю, почему вы посылаете меня именно в Явор и после всего, что там случилось?
Из любви ко мне?
Из особого доверия?
Насколько мне известно, до сегодняшнего дня вы не испытывали ко мне ни того, ни другого.
Чем же объяснить ваше решение?
«Бизон» рассмеялся — шумно, весело, от души.
Смеясь, он раздумывал над своим ответом.
Файну можно было сказать все, кроме правды.
Эта правда, будь она высказана, прозвучала бы примерно так: «Дорогой мой!
Вы живучее и умнее, чем я думал.
За откровенность плачу откровенностью.
Посылаю вас в Явор из самого простого расчета. Я уверен, что вы точно, аккуратно выполните все мои планы и инструкции.
Другому человеку эта миссия не по плечу, а вам…
вам сейчас море по колено.
Сейчас, после провала Кларка, вы будете действовать архиосторожно и вместе с тем одержимо.
Вы наплюете на любые опасности и умненько обойдете ловушки советских пограничников и контрразведки.
И все оттого, что вами будет двигать могучий стимул — желание искупить свою вину за провал Кларка».
«Бизон» никогда не бывал искренним с подчиненными.
Отправляя своих агентов за границу, крупных и мелких, он всех убеждал одним и тем же универсальным, всегда верно действующим средством: деньгами, личной выгодой, хорошим бизнесом.
К этому испытанному средству он прибегнул и теперь.
— Дорогой Файн, — сказал Крапс и дружески положил руку на плечо майора, — вы потеряны для нас как будапештский резидент, но не как разведчик.
Посылаю вас в Явор потому, что только вы сможете выполнить мой план.
Условия, правда, трудные, но игра стоит свеч. — «Бизон» достал из портфеля чековую книжку. — Я уже позаботился о вас, майор, я выписал на ваше имя такое крупное вознаграждение, какого еще никто не получал в нашем замке. — Он вырвал из книжки чек, бережно, словно чек был хрустальный, положил его на колени Файну. — Это королевский куш, мой мальчик.
В ваши годы я не имел и тысячной доли такого гонорара.
Но это еще не все.
По возвращении из Явора вы получите звание полковника и орден.
Одним словом, я предоставлю вам возможность отлично заработать.
Файн аккуратно свернул чек, положил его во внутренний карман пиджака, решительно сказал:
— Я согласен.
Приступим к делу, сэр.
— Приступим. — «Бизон» положил перед Файном папку.
На густосинем, почти черном фоне обложки белел небольшой квадратик картона с надписью: «Горная весна». — Посмотрите.
В моем плане предусмотрено все, что вы должны сделать и как.
Изучайте.
А я пока отдохну.
Мурлыча себе под нос какую-то песенку, «Бизон» направился к столу, над которым раскачивалась на цепях деревянная Диана, несущая гирлянду электрических лампочек.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Кларк как особо важный преступник после предварительного допроса в Яворе был отправлен в Москву.
Дело его поручили полковнику Шатрову.
Следствие было непродолжительным, так как Кларк, признав себя виновным, подробно рассказал о полученном им задании, а также сообщил кое-какие важные сведения о деятельности вражеской разведки на юге.
Оформив, как положено, дело Кларка для передачи его в военный трибунал, полковник Шатров апрельским рассветом вылетел в Закарпатье.
Через пять часов самолет приземлился на западной окраине Ужгорода, на аэродроме, расположенном у самой чехословацкой границы, на правом берегу реки Уж.
Было жаркое, по-настоящему весеннее утро.
Плоские берега каменистого Ужа ярко зеленели первой травой.
Вершина горы, покрытая лесом, поднималась к небу гигантским изумрудным шатром.
Цвели сады.
На той, зарубежной, стороне были в разгаре полевые работы.
Крестьяне в черных жилетках поверх белых рубах и в стареньких шляпах пахали, боронили, и сжигали кукурузные будылья и корни подсолнухов.
На аэродроме полковника встретил Зубавин.
Майор был одет по-весеннему: светлый габардиновый китель, фуражка, брюки навыпуск.
И лицо его тоже было весеннее: загорелое, обветренное.
— О, да у вас весна в разгаре!
А у нас еще снежок и морозец! — веселым певучим баском проговорил полковник как бы в оправдание того, что на его плечах была шинель.
Он разделся, перекинул шинель на руку и направился вслед за майором к машине.
— Прошу! — Зубавин распахнул правую переднюю дверцу «Победы».
— Вы без шофера?
— Как видите, товарищ полковник.
— Что, заболел?
— Да нет, просто так, люблю…
— Любите встречать начальство без свидетелей? — подхватил Шатров и улыбнулся.
— Да.
Зубавин расположился за рулем.
Он завел мотор, выжал сцепление, включил рычаг передачи и внимательно, очень внимательно посмотрел на гостя.
— Куда прикажете, товарищ полковник: в областное управление или к нам, в Явор?
Шатров медлил с ответом.
Чуть сощурившись, сдержанно усмехаясь, он молча разглядывал Зубавина;
Светлорусые мягкие волосы майора выбивались из-под фуражки.
Выражение его лица было озабоченным.
— Чем вы так взволнованы, товарищ майор?
— Я?
Взволнован?
Зубавин засмеялся.
— От вас, видно, не скроешься, товарищ полковник.
Да, признаюсь, ваш неожиданный приезд взволновал меня.
Вы, конечно, по делу «Колумбуса»?
Шатров кивнул головой, и по его широкому, скуластому, с высоким лбом лицу резво и весело побежали лукавые и добрые морщинки.
По возрасту полковник годился Евгению Зубавину в отцы.
Он действительно был отцом трех взрослых, давно женатых сыновей и дедом десяти внучат — мальчиков и девочек.
В органах государственной безопасности Шатров начал работать еще в то время, когда босоногий веснушчатый Женька Зубавин гонял голубей.
Зубавин тогда не думал и не гадал, как сложится его жизненная судьба, а Шатров уже обеими ногами твердо стоял на большой столбовой дороге жизни и хорошо знал, что и как ему надлежало делать.
Никита Самойлович Шатров, потомственный шахтер родившийся и выросший на горловской шахте «Кочегарка», саночник и коногон, крепильщик и забойщик, имея от роду неполных двадцать лет, по партийной мобилизации в первые же месяцы советской власти был послан на борьбу с контрреволюцией.
Он переступил порог ЧК, не зная, как надо бороться с врагами победившей, но еще не окрепшей революции.
Однако в его сердце было то, чем не могли похвастаться самые изощренные, хорошо обученные воротилы буржуазных разведок, — богатырская сила завоевавшего свободу рабочего человека, великая вера в правоту дела, за которое, не щадя жизни, боролся раскрепощенный народ, ясность благородной цели и главное — любовь к таким же, как он, простым труженикам.
Он чувствовал себя хозяином новой, единственно справедливой жизни.
И это чувство на первых порах было его главным оружием.
Опыт разведчика накапливался постепенно, в процессе борьбы агентуры контрреволюционной националистической Центральной рады, против белогвардейских лазутчиков, банд генерала Каледина, против вторгшихся на Украину полчищ кайзеровских оккупантов.
После открытой военной интервенции, закончившейся поражением, враги начали тайную атаку на молодое государство рабочих и крестьян.
Чуть ли не все разведки мира засылали своих агентов в Донбасс, пытаясь разведать, как и где восстанавливаются и реконструируются заводы, какие шахты добывают уголь и какие еще строятся, какую сталь выплавляют мартеновские печи и куда она идет.
Шатров искал и находил врагов — то под личиной иностранных инженеров, то среди немецких колонистов, то «бежавших от безработицы» эмигрантов.
Разоблачал он и кулаков, подделавшихся под рабочих.
Доля его труда была и в раскрытии вредительской «Промпартии», продавшейся иностранным державам, и в десятках и сотнях дел меньшего масштаба.
На своем веку Шатров повидал много человеконенавистников всех мастей, изменников Родины;
Много раз заглядывал он в самые темные глубины их грязных, подлых, коварных душонок.
И все же его глаза оставались всегда чистыми, а сердце светлым, умеющим любить, верить и надеяться.
Всю свою энергию, весь свой ум он направлял на то, чтобы во-время и без ущерба для государства пресечь тайную деятельность врагов народа.
И всегда он помнил, чувствовал, сознавал, что работает на тяжелом, но благородном участке строительства новой жизни, является рядовым пролетарской армии, призванной утвердить на земле истинно человеческие отношения.
Жизненный путь Шатрова был известен Зубавину, он неоднократно встречался с полковником по служебным делам и успел достаточно хорошо оценить его способности в борьбе с вражеской агентурой.
Оттого-то и был взволнован майор, оттого-то он и встревожился.
Не зря… нет, не зря приехал в Явор Шатров!
Неужели дело «Колумбуса» приняло неожиданный поворот?
А как будто было все предельно ясно, как будто он, Зубавин, сделал все, что надо.
Конечно, в операции были и досадные промахи, непростительные просчеты — например, с арестом Кларка, по главное ведь сделано.
Кларк разоблачен.
Он же сознался.
Пойманы с поличным его ближайшие сообщники Скибан и Грончак, убит в перестрелке парашютист, навсегда выведен из: строя изворотливый резидент Дзюба.
Что же еще?
— В Явор, — сказал Шатров.
Зубавин молча кивнул и развернул машину.
Проехали зеленый, оживленный воскресный Ужгород, миновали мост через реку и вырвались на простор закарпатской земли.
Ужгородские лесистые высоты, крыло Карпатских гор, быстро удалялись.
Впереди, куда только доставал глаз, — равнина, залитая шелковистым разливом озимых хлебов, и холмы, покрытые виноградниками.
И все это лежит под высоким голубым небом и щедро освещено теплым весенним солнцем.
Там и сям сбоку дороги, между ясным небом и зеленой землей, трепетали на своих крыльях-парашютах жаворонки.
По обочине с рюкзаками за плечами мчались велосипедисты — юноши в белых и голубых рубашках, девушки с цветами, вплетенными в взлохмаченные ветром волосы.
Над разогретым уже летним асфальтом струилось густое марево.
Рубчатые шины «Победы» звонко гудели на дороге.
Шатров снял со своей седой головы фуражку, бросил ее на заднее сиденье и, покосившись веселыми, озорными глазами на сосредоточенного Зубавина, звучно, со смаком, будто отведал чего-то необыкновенно вкусного, ароматного, чуть-чуть хмельного, сказал:
— Весна!
Зубавин кивнул в ответ сдержанно, не отрывая взгляда от дороги.
— Да, весна! — с силой повторил Шатров. — Сколько уже этих весен перевидал я на своем веку, а всякий раз радуюсь новой, жду от нее какого-то великого подарка.
А вы, майор?
— Я тоже, товарищ полковник. — Зубавин скупо улыбнулся.
— Не верю.
Не весеннее у вас настроение. — Шатров опять — видимо, это было его привычкой — насмешливо прищурился. — Что, «Колумбус» не позволяет радоваться?
— Он, товарищ полковник!
— Это вы зря, Евгений Николаевич.
«Колумбус» и у меня в печенках сидит, а я, видите, не унываю, нахожу время и весной насладиться.
А как же иначе!
Да если бы я каждый раз, когда в мои руки попадало сложное дело, унывал, то и жизни бы мне не видать!
Все тридцать семь лет моей работы в органах меня допекал какой-нибудь «Колумбус».
И все-таки я не забывал смотреть и на солнышко, цветочки нюхал, влюбился, женился, детей вырастил.
Почти под каждое воскресенье мчался на какую-нибудь глухую речушку, рыбачил, варил уху, жег костер, выпивал чарку, пел песни…
Вот так!.. — Шатров вдруг откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и густым, сочным басом затянул:
...
Оборвав песню, он открыл глаза и повернул к майору смеющееся, тронутое морщинами, доброе и умное лицо:
— Вот какие мы, старики, а вы…
— Значит, дело «Колумбуса» оказалось более сложным, — возвращая полковника к прежнему разговору, серьезно сказал Зубавин. — А я-то думал, что все сложности остались позади, особенно после ареста Кларка и его признания.
— Далеко не все, Евгений Николаевич! — Шатров выпрямился, сел поудобнее.
Лицо его стало строгим, а взгляд сосредоточенным. — Разве хозяева Кларка примирятся с тем, что он потерян?
Разве шеф «Юга» оставит Закарпатье без своей резидентуры?
Он наверняка уже принял самые энергичные меры, чтобы вернуть утраченные позиции и завоевать новые.
— Это я понимаю, товарищ полковник.
В деле «Колумбуса» меня беспокоит в основном то, чего мы не додумали, упустили.
Машина мчалась по солнечному пустынному шоссе на полной скорости.
Несмотря на то что Зубавин вел с Шатровым важный разговор, он без труда, по давней привычке, автоматически справлялся со своими шоферскими обязанностями.
— Да, в деле «Колумбуса» у вас немало упущений, — говорил Шатров. — Этот мерзавец Дзюба не должен был свалиться в пропасть.
Вы, конечно, не знали, что Дзюба является резидентом, но разве это может служить оправданием?
Мы с вами должны были в свое время узнать его истинное лицо.
Преждевременная смерть Дзюбы — наша серьезная оплошность, промах номер один.
Мы упустили возможность выявить всех агентов, которые работали на резидента.
Скибан, конечно, был не единственным помощником Дзюбы.
И как мы ни будем трясти это дерево, на землю не упадет с него ни один плод.
Рядовой агент не мог знать, кто еще работает на резидента.
Значит, остальные агенты гуляют на свободе, ждут нового хозяина.
Шатров говорил спокойно, как бы размышлял вслух.
Ни в его взгляде, ни в выражении лица, ни в голосе не было и намека на свое превосходство.
С майором Зубавиным разговаривал не начальник из центра, не учитель, экзаменующий ученика, а его соратник, имеющий большой опыт и располагающий более полными, чем Зубавин, данными.
— Ну, а какой второй наш промах? — спросил Шатров.
— Неудавшийся арест Кларка на Железнодорожной улице, — сказал Зубавин.
— Еще?
Промах номер три?
— Мы не установили, через кого были пересланы за границу документы убитого Ивана Белограя.
— Эту вину вы берете на себя напрасно.
Ведь Дзюба погиб прежде, чем мы поняли его роль.
— И эту тайну он унес с собой.
Значит, кто-нибудь из яворских агентов может в любой день получить из своего разведцентра директиву выполнять функции резидента.
— Неужели Кларк не знал, как были пересланы ему документы Белограя?
— Клянется, что не знал, получил их из рук Джона Файна.
— Врет!
— Возможно.
Ну, а еще какой же ваш промах? — И, не дожидаясь ответа, Шатров сказал: — Орденскую ленточку с шифровкой, которую Кларк вручил машинисту Гойде, все-таки надо было послать сообщникам Кларка, предварительно подменив и написав на ней свое донесение: «Закрепился, мол, как предусмотрено.
Приступил к работе…» и так далее.
Взяли бы эту ленточку тиссаварские сообщники Кларка с надгробной плиты, и мы имели бы возможность однажды пополнить компанию «Колумбуса» еще каким-нибудь наймитом Джона Файна, узнать дальнейшие планы «руководителя закарпатского направления».
В общем, недоделок много, товарищ Зубавин.
Но… — Шатров неожиданно улыбнулся, и по его лицу, как и в первые минуты разговора, побежали веселые, добрые, «отцовские» морщины, — несмотря на все это, ваши действия в основном одобрены.
Что же касается недоделок, мы их ликвидируем сообща.
Я приехал надолго.
Буду здесь до тех пор, пока не завершим дело «Колумбуса» и не определим круг тех лиц, кто попытается осуществлять новый план Артура Крапса.
— Новый план Крапса? — Зубавин резко повернул голову к полковнику.
— Да, Евгений Николаевич.
Наш супротивник ударился в яростную амбицию и решил хорошенько проучить нас.
Артур Крапс собственноручно построил некий хитроумный план завоевания Явора своей агентурой и назвал его, ни больше ни меньше, как «Горная весна». — Шатров засмеялся. — Он хоть и «Бизон», но разбирается, когда цветут цветочки, а когда желтеют и опадают листья.
— «Горная весна»?.. Что же это за план и когда его будут осуществлять?
— Многого хотите, майор!
Скажите спасибо и за то, что вам стало известно.
Ничего, решительно ничего мы не знаем больше…
Что, генерал Громада дома?
— Был вчера в Яворе, а сегодня — не знаю.
— Если генерал дома, попросим его к себе и помудрствуем втроем.
Ну, а теперь прибавьте скорость, Евгений Николаевич.
Еще немного, еще!
Вот так, хорошо.
Вечером на тихой Киевской улице, в просторном кабинете начальника райотдела МГБ, собрались генерал Громада, полковник Шатров и майор Зубавин.
Они разместились за длинным, покрытым зеленым сукном столом.
Чуть наклонившись в сторону начальника погранвойск, Шатров заговорил певучим своим баском:
— Товарищ генерал, у меня есть к вам ряд вопросов.
Громада вплотную придвинул к столу дубовое кресло, в котором с трудом помещалось его богатырское тело, сердито пососал жарко раскуренную трубку и, разогнав рукой табачный дым, внимательно взглянул на полковника.
— Не зафиксированы ли в последнее время случаи наблюдения за каким-либо участком границы?
Я имею в виду агентов Крапса.
Возможно, они уже занялись изучением местности, разведкой дорог и переправ?
— Нет, ничего такого не замечено.
— В последние дни, насколько мне известно, случаев перехода границы тоже не было?
Полная тишина, мир и благодать?
— Да, пока тихо.
Бугристые надбровные дуги полковника Шатрова побагровели.
— Оперативная пауза.
Затишье перед бурей.
Согласны?
— Возможно.
— Выходит, нет решительно никаких признаков того, что противник готовит крупную операцию?
— Да, никаких.
Кстати, товарищ Шатров, вы можете еще что-нибудь сказать об этой новой затее Крапса — «Горная весна»?
— Я уже вам докладывал, товарищ генерал, нам известно только то, что такая операция готовится.
А какими средствами, какими людьми она будет выполняться, каково ее направление, какова цель, — это пока неизвестно.
— А Кларк?
Прощупывали вы его?
— Кларк исписал листов сто бумаги, но ни одной его строчке верить нельзя.
Врет, конечно, строит правдоподобные прогнозы.
Надеется заслужить прощение, оттянуть время, избежать военного трибунала.
— И ни за один из его «прогнозов» нельзя зацепиться?
Полковник Шатров на мгновение задумался.
— Есть один, достойный внимания, — сказал он. — Кларк утверждает, что и эта новая операция будет осуществляться на территории яворского узла.
Впрочем, в этом я и сам был уверен.
Яворское направление для бизоновской разведки не случайное.
Сколько будет существовать капиталистический мир, столько будет продолжаться и тайная атака на Явор.
Согласны?
— Да, — ответил Громада. — Яворский участок мы усиленно охраняем.
Бизоновцы не раз могли почувствовать это на собственной шкуре.
И все же сомнительно, что именно теперь, после провала Кларка, они могут опять сунуться на яворском направлении.
— Вот-вот! — оживился Шатров. — Планируя свою операцию, Артур Крапс был уверен, что мы в ближайшее время не ждем прорыва на Явор. — Шатров круто повернулся к Зубавину, который, наклонив голову, что-то усердно рисовал на большом листе бумаги. — А почему вы молчите, товарищ майор?
Какое ваше мнение?
— Я согласен с вами, товарищ полковник, но «Бизон» может избрать и другое направление.
— Вот так мнение!
Что-нибудь более определенное вы можете сказать?
— Не имею пока оснований.
— Хорошо.
На чем же мы все-таки остановимся?
Явор или какой-нибудь другой пункт?
Громада с шумом отодвинул кресло от стола, легко поднялся и, оставляя за собой густые облака табачного дыма, зашагал по кабинету из угла в угол.
Шатров и Зубавин молча ждали.
Громада остановился перед картой Закарпатья, хлопнул ладонью по ее верхнему правому углу, решительно объявил:
— Я все-таки за Явор.
Но мы будем ждать гостей и в другом месте.
— Итак, большинство за Явор, — объявил Шатров. — Пойдем дальше.
Что же это за операция с таким пышным названием?
С чего начнет Крапс свою «Горную весну»?
Конечно, прежде всего он попытается восстановить яворский центр и своего резидента.
Согласны?
Ни у Громады, ни у Зубавина не оказалось возражений.
— Итак, первый шаг Крапса — новый резидент взамен выбывшего из игры Дзюбы.
Кто же он?
Придет из-за кордона?
Да, возможен и такой вариант.
Но скорее всего Крапс назначит резидентом своего агента из числа тех, кто сохранился в Яворе. — Сказав это, Шатров посмотрел на майора Зубавина: — Как вы думаете, известно Крапсу и его подручному Файну, при каких обстоятельствах провалился Кларк?
— Нет, это исключено, — ответил Зубавин. — С разведцентром имел связь только резидент.
Он погиб.
Если кто-нибудь из агентов Дзюбы и узнал о провале Кларка, то у него нет возможности сообщить об этом своим хозяевам.
После ареста Кларка не зафиксировано ни одной попытки ухода за границу.
В течение последних недель в нашем районе не зафиксирована также работа тайной радиостанции.
— А дипломатические каналы?
Разве какой-нибудь легальный иностранец, проезжающий через Явор в Будапешт или Прагу, в Белград или Вену, в Рим или Афины, не мог изловчиться доставить «Бизону» шифровку, посланную особенно рьяным яворским агентом?
— Нет, не мог, товарищ полковник.
Во-первых, такой рьяный агент рисковал бы и собой и дипломатом.
Во-вторых, простой агент не знает, куда и кому посылать шифровку.
— Ему подскажут.
Был бы агент, а подсказчик и адрес найдутся.
Евгений Николаевич, имейте в виду: Крапс как можно дольше не должен знать, что случилось с «Колумбусом».
Пошлите ему с благовидной оказией «уведомление» Кларка: опасаюсь, мол, провала, бежал в тыл, вглубь страны.
Буду пробиваться к иранской границе.
Ждите, мол, и прочее.
— Понял, товарищ полковник.
— Только не переусердствуйте.
Я насчет Кларка.
Не рассчитывайте на-то, что это у вас большой козырь.
Ограничьтесь только тем, что я посоветовал.
Получится — хорошо, не получится — убытка не потерпим.
Крапс — не дурак.
Если он уже почуял, что «Колумбус» вышел в тираж, то он исключил из игры все, что известно Кларку.
— Кстати, о Кларке.
Неужели он не знает о том, что в Яворе существуют не только Дзюба и Скибан, но и другие агенты? — спросил Громада.
— Существенный вопрос, товарищ генерал.
Во время следствия я потратил немало времени и усилий, чтобы прояснить его.
К сожалению, ничего не добился.
Кларк утверждает, что он знал о существовании в Яворе разветвленной агентуры, но не уточнил ее персонально, так как, мол, решил в целях самозащиты ограничиться Дзюбой и Скибаном.
Надеясь исключительно на себя, на свою выучку, изворотливость и на документы Белограя, он действовал самостоятельно.
Что ж, это правдоподобно.
Полковник Шатров перелистал записную книжку, в которую в течение всего совещания часто заглядывал.
— А что же дальше?
Как именно будет развертываться операция «Горная весна»? — озабоченно спросил Шатров и нахмурился. — Не знаю.
И не хочу, не имею права гадать на кофейной гуще.
Разведцентр «Юг» и его шеф Крапс достаточно прожженные разведчики, чтобы составить такой ребус, который мы не могли бы расшифровать умозрительно.
Есть ли у нас какая-нибудь, хотя бы тончайшая ниточка, с помощью которой можно была бы попытаться размотать клубок «Горной весны»?
Майор Зубавин понял Шатрова.
— В Яворе, — сказал майор, — живет человек, которого мы подозреваем как агента.
Его фамилия Батура.
Игнат Степанович Батура.
Одинокий старик.
Полуслепой.
Нищий.
Стоит перед протестантской церковью и на углу Кировской и Ужгородской, напротив Дома офицеров и штаба авиационного соединения.
— И давно он занимает свой пост у Дома офицеров?.
— Месяца три.
— Имеет хороший доход?
— Порядочный.
Почти все офицеры, проходящие мимо, бросают ему в шапку серебро.
— Какие же у вас основания подозревать Батуру?
— В прошлом Батура лет двадцать подряд жил в Америке, в Австралии.
Работал в шахтах мастером.
Там, говорят, во время пожара повредил себе глаза.
Вернулся домой в тысяча девятьсот тридцать седьмом году.
Мы установили, что у него на квартире бывал Дзюба.
— Все? — спросил Шатров. — А сама позиция Батуры на углу Кировской и Ужгородской, напротив Дома офицеров и штаба авиасоединения, не вызвала у вас интереса?
— Интересовались и этим.
С того места, где он стоит, не видно ни одного штабного окна.
— А может быть, что-нибудь другое видно?
Или слышно?
Проверьте!
Если Батура — агент, то он не зря стоит напротив Дома офицеров и штаба летчиков.
Но это попутно.
Главное же не упустите момент, когда он наладит контакт через какого-нибудь связника с разведцентром «Юг».
Выберите для наблюдения за Батурой хорошего работника, молодого, энергичного, смекалистого, одним словом, такого, на которого вы могли бы положиться, как на каменную гору.
Есть у вас такой?
— Есть, товарищ полковник.
Лейтенант Гойда.
— А, тот самый? — улыбнулся Шатров.
Вот и хорошо.
Гойда выполнитас задание.
Шатров посмотрел на часы.
— Ну что ж, на этом сегодня и закончим.
Соберемся еще раз завтра.
Не возражаете, товарищ генерал?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На другой день майор Зубавин раньше обычного поднялся с постели и приступил к работе.
Войдя к себе в кабинет, он снял телефонную трубку, набрал номер оперативного дежурного и приказал срочно вызвать лейтенанта Гойду.
Гойда?
Василь Гойда?
Тот самый, что разгадал сущность Кларка?
Бывший пастушонок, извлекавший из своей дудки мелодии «Верховино, свитку ты наш», «Выходила на берег Катюша», «Каховку», «Интернационал»?
Бывший партизанский разведчик, три года доставлявший в штаб Бати ценнейшие сведения о карательных эсэсовских полках, о количестве военных эшелонов, прошедших на Восточный фронт?
Знаменитый на все Закарпатье машинист Василь Гойда?
Да, это он.
В органы государственной безопасности пришел кадровый рабочий, доброволец-разведчик, бескорыстный защитник интересов своего народа, умеющий ненавидеть врага и побеждать его в борьбе умом, хитростью, выдержкой, терпением, бесстрашием.
Такого не подкупит самый изощренный враг, не обманет, не втянет в ловушку, не запугает, не соблазнит не поселит в его чистом сердце неверия в честных людей.
Как же паровозный машинист Василь Гойда стал лейтенантом госбезопасности?
Вскоре после разоблачения Кларка, скрывавшегося под обликом демобилизованного Ивана Белограя, Василя Гойду вызвали к майору Зубавину.
Евгений Николаевич, как всегда, встретил его дружеской улыбкой, доброй, но в то же время чуть-чуть иронической, подзадоривающей.
— Ну, «дудошник», все свои штатские песни пропел?
Василь сразу понял, куда клонит его партизанский друг и командир, но решил выждать, не ошибся ли.
— На всю жизнь мне хватит штатских песен, Евгений Николаевич, — уклончиво сказал он.
— Пора тебе приниматься за военные, Вася! − Зубавин положил руку на плечо Гойды и тихонько запел:
...
Я и до сих пор начинаю день с этой песни.
Пушки молчат, но тайная война не прекращается ни на одно мгновение.
Мы, разведчики, и сейчас воюем…
Василь засмеялся:
— Евгений Николаевич, переходите прямо к делу.
— Догадливый!
Предлагаю идти к нам на службу.
− А как же мой паровой, Евгений Николаевич?
Я так привык к нему, столько радости мы с ним видали!
— Ну и прекрасно.
Нам как раз такие люди и нужны, которые много хорошего видели на своем рабочем месте.
Ну, согласен?
— Что вы!
Так вот, сразу?
— В нашем деле все так — решительно и быстро!
— Не все, конечно.
И в вашем деле бывают малые скорости…
Нет, Евгений Николаевич, я должен подумать, посоветоваться.
— Подумать, конечно, можно, а вот насчет совета…
С кем же ты хочешь советоваться?
Разве я не лучший твой советник в таком деле?
— Я ведь собирался осенью в техникум поступить.
Два года готовился, вы же знаете.
— Поступай, не возражаю.
Хоть в институт.
Время у тебя будет.
— Зачем же мне тогда железнодорожный техникум?
— Как — зачем?
Чтобы стать специалистом.
— А!.. Значит, вы меня используете по железнодорожной линии?
— И по этой и по другой.
Ты везде будешь на месте.
Василь откинулся на спинку дивана, задумался.
Зубавин смотрел на юношу, и его сердце наполнялось нежностью к этому красивому верховинцу, сыну лесоруба, храброму солдату и скромному труженику.
— А что скажет райком? — спросил Василь.
— Райком принял мое предложение.
Василь с серьезным удивлением посмотрел на Зубавина.
— Так почему же вы мне сразу не сказали?
Зубавин усмехнулся.
— Жду твоего слова.
Согласен или не согласен?
Гойда вскочил, приложил руку к козырьку фуражки:
— Согласен, товарищ майор!
Через несколько дней он сдал паровоз и вместо форменного обмундирования железнодорожника надел обыкновенный штатский костюм.
…Оперативный дежурный разыскал Гойду.
Он явился к Зубавину еще не совсем проснувшийся, с припухшими веками, с влажным после умыванья и не совсем ладно причесанным чубом, но с радостно-тревожным блеском в глазах.
— Товарищ майор, лейтенант Гойда прибыл по вашему приказанию! — доложил он глуховатым голосом.
Зубавин молча разложил на столе план Явора, острием карандаша прикоснулся к неширокой магистрали в северной части города:
— Какая это улица, товарищ лейтенант?
— Кировская, — с некоторым недоумением ответил Гойда.
— Ты часто здесь бываешь?
— Да, почти каждый день.
— Значит, хорошо знаешь ее?
— Да вроде бы неплохо…
— Чем же примечательна эта улица?
Что тебе особенно запомнилось?
— Там живет мой лучший друг Олекса Сокач, машинист паровоза.
На Кировской — прекрасный сквер и цветник, здание бывшего жандармского управления мадьярских фашистов, особняки удравших капиталистов…
— Еще?
— На Кировской Дом офицеров, штаб летчиков, Военторг…
— Все?
— По Кировской разрешается только одностороннее движение транспорта.
Проезд грузовиков запрещен.
Тротуар выложен каменными плитами.
В солнечный день на Кировской особенно много детских колясок… — Не переводя дыхания, Гойда продолжал: — На пересечении Кировской и Ужгородской, на углу, под каштаном, стоит слепой старик с шапкой в руках.
— Слепой? — быстро спросил Зубавин. — С шапкой?
И по этому его вопросу, по интонации и выражению лица Василь Гойда понял, чем именно интересуется его друг и начальник.
— Полуслепой, — поправился Гойда. — В руках — шляпа.
Он без поводыря приходит на Кировскую и самостоятельно уходит домой.
— Где он живет?
— В другом конце Явора.
Кажется, на Горной улице.
— Все.
Испытание закончено, товарищ лейтенант!
У нас есть основания подозревать, что этот нищий, по фамилии Батура, служит вражеской разведке.
Наше подозрение надо подкрепить неопровержимыми фактами.
Это дело поручено вам, лейтенант Гойда.
Наблюдайте за ним, изучайте, с кем и как он связан.
От всех других обязанностей вас освобождаю.
Отвечайте только за Батуру.
Вопросы будут?
— Все ясно, товарищ майор.
— Так уж и все?
Доложите, как будете действовать.
— На углу Кировской в одноэтажном домике живет Олекса Сокач.
Два его окна находятся как раз…
— Все понятно. — Зубавин пожал руку лейтенанта. — О результатах докладывайте ежедневно.
— Слушаюсь.
Выйдя от Зубавина, Василь Гойда сразу же направился на Кировскую.
Он это сделал без всякого риска привлечь к себе внимание Батуры.
Тот привык видеть его здесь и отлично знает, что сюда его привлекает дружба с Сокачем.
Полуслепой старик со старенькой шляпой в руках стоял, как обычно, на углу, в тени уже голого каштана, опираясь сутулой спиной о его массивный ствол.
Пепельно-седые волосы были аккуратно подстрижены, тщательно причесаны, щеки и подбородок выскоблены до синевы.
Жилистую темную шею оттенял старомодный, твердый, чуть пожелтевший воротничок, повязанный галстуком.
На плечах Батуры было черное, изрядно вытертое демисезонное пальто, из-под которого выглядывали отживающие свой век, с обтрепанным низом брюки.
Грубые стоптанные башмаки завершали маскарад «интеллигентного» нищего.
Гойда поравнялся с Батурой.
Старик молча выразительно пошевелил шляпой: подайте, мол, что можете.
Василь порылся в кармане, достал серебро, бросил его в черную шляпу и прошел мимо.
Раньше Василь не очень-то внимательно приглядывался к нищему.
Сегодня старик показался ему особенным.
Лишь две или три секунды Гойда позволил себе постоять перед полуслепым, ко хорошо успел рассмотреть его.
Узкий, плоский, без единой морщины, словно костяной, лоб обтягивала тонкая пергаментно-желтая кожа.
На вдавленных висках проступали голубые жилки.
Глаза прикрыты набухшими, безресничными веками.
Нос сухой, хрящеватый, с глубоко вырезанными ноздрями.
В углах бескровного, старчески запавшего рта темнели глубокие складки.
Василь Гойда завернул за угол и скрылся в подъезде одноэтажного кирпичного домика, увитого плющем.
В маленькой прихожей он лицом к лицу столкнулся с матерью Олексы Сокача Анной Степановной, сухонькой, седоволосой, преждевременно состарившейся женщиной.
В ее руках была большая корзина.
Анна Степановна, повидимому, отправлялась на рынок или в магазин.
— Здравствуйте, тетя Аня!
— Здравствуй, Василько!
— Как ваше здоровье, тетя Аня?
— Спасибо!
Скриплю.
А ты как поживаешь?
— А как поживает легинь? — Гойда молодецки постучал в свою грудь кулаком. — Лучше всех!
— Не все легини поживают так счастливо, как ты… — Анна Степановна вздохнула, и в ее черных, глубоко запавших глазах появилось грустное выражение.
Помолчала, перебирая тонкими сухими пальцами бахрому полушалка, накинутого на седые волосы. — Мой Олекса — тоже легинь, а живет, как несчастный вдовец, работает да хлеб жует, спит да читает.
В кино перестал бывать, не гуляет.
Даже смеяться разучился.
Все думает, думает…
Скажи хоть ты мне, Василь: что с ним случилось?
Гойда посмотрел на дверь, ведущую в комнату.
— Дома Олекса?
— В командировке.
Позавчера уехал в Львов.
Новый паровоз получает!
— Что ж, тетя Аня, могу рассказать. — Гойда снова посмотрел на закрытую дверь. — Неудобно вот так, стоя на лестничной площадке, разговаривать.
Может, в квартиру пригласите?
— Пойдем.
Анна Степановна открыла дверь, пропустила гостя вперед, бросила корзину и, сняв с головы полушалок, села на стул.
— Ну, рассказывай!
Рассказывай, Василько, — попросила Анна Степановна.
Голос у нее был тихий, чуть глуховатый.
Гойда подошел к Анна Степановне, сел с ней рядом, бережно погладил ее густые белые волосы, собранные на затылке в тугую корону.
— Не беспокойтесь, тетя Аня.
Все уладится.
— Рассказывай!
— Вы, конечно, знаете, — начал Гойда, — что Олекса и Терезия большие друзья?
Анна Степановна кивнула.
Морщинистые ее губы поджались, а вокруг глаз резче обозначились морщины.
Гойда продолжал:
— Любят они друг друга, Олекса и Терезия.
Я это хорошо знаю.
Очень хорошо.
Потому так и говорю.
Потому и не верю разным слухам и сплетням.
— Если любит Олексу, почему выходит замуж за этого… демобилизованного гвардейца?
Его машиной «Победа» прельстилась?
Ордена ослепили?
— Что вы, тетя Аня!
Терезия не из таких.
Все это неправда.
Выдумка.
Терезия — хорошая, настоящая дивчина.
Никто ей не нужен, кроме Олексы.
Вернется он из Львова, сразу все уладится.
Вот увидите.
Не верьте никаким сплетням.
— Да как же мне не верить, когда Олекса поверил?!
— Дурак, своего счастья не чувствует… — Гойда взял легкую руку Анны Степановны. — Тетя Аня, все уладится, даю вам слово!
Не беспокойтесь.
И не будем больше говорить об этом…
Вы куда собрались?
В магазин?
На базар?
Идите, я подожду вас. — Он посмотрел на шкаф с книгами, на широкий, удобный диван. — Почитаю, отдохну.
Люблю я вашу квартиру, тетя Аня.
Дневал и ночевал бы здесь, если бы позволили.
Суровое, опечаленное лицо Анны Степановны чуть посветлело.
— Хитрый ты, Василько, но… но меня не перехитришь.
Что ты задумал?
Зачем тебе понадобилась наша квартира?
Говори прямо.
— Скажу!
Для святого дела, тетя Аня.
Больше ни о чем не спрашивайте.
Идите!
Он помог Анне Степановне подняться, подал ей корзину, проводил к выходу.
— Если захочешь уйти, не забудь дверь захлопнуть, — сказала на прощанье Анна Степановна.
— Не забуду.
Вернувшись в комнату, окна которой выходили на Кировскую, он взял книгу и, заняв удобную позицию; стал наблюдать за «интеллигентным» нищим.
Почему именно здесь, на Кировской, напротив Дома офицеров и штаба летчиков, обосновался Батура?
Этот вопрос Гойда решил выяснить прежде всех других.
Был теплый полдень запоздавшей капризной весны.
На солнечной стороне играли дети.
Тут же, на припеке, на удобных скамейках сидели их няни.
В двери Дома офицеров беспрерывно входили и выходили военные.
Дети кричали, смеялись, шумно бегали по тротуару, перебрасывали друг другу большой резиновый мяч, пели песни, плакали, дрались, мирились — все это никак не интересовало старика, стоявшего под каштаном.
Он ни разу и головы не повернул в ту сторону, где играли дети.
Не обращал он внимания и на людей, идущих с рынка.
Но когда мимо проходили офицеры-летчики, он преображался: поворачивался к ним лицом, как подсолнух к солнцу, шляпа в его руках шевелилась, прилизанная голова на длинной жилистой шее как бы выдвигалась кверху, а ноги, обутые в грубые башмаки, нетерпеливо переступали на каменных плитах тротуара.
Гойде казалось, что даже уши старика тянулись за офицерами.
«Что с ним творится.? — подумал Всиль. — Ждет милостыни?
Или запоминает голоса офицеров, вслушивается в то, о чем они говорят?»
Батура покинул свое место под каштанами вскоре после того, как кончился обеденный перерыв и на улице уже не показывались офицеры.
Постукивая по каменным плитам железным наконечником посоха, старик пошел вниз по Кировской, потом свернул на Садовую, к центру города.
Первая же «забегаловка», повстречавшаяся ему на пути, привлекла его внимание.
Через некоторое время вошел в закусочную и Василь Гойда.
Он взял пачку сигарет, кружку пива, бутерброд а сел за столик, самый дальний от того, за которым расположился Батура.
Старик попросил буфетчика Якова налить двести граммов водки и сразу же, в один прием, не закусывая выпил:
— Как, дядя Игнат, хороша водочка после трудов праведных? — спросил буфетчик.
Нищий скромно отмахнулся:
— Какие мои праведные труды, насмешник!
Врагу своему не пожелаю заниматься таким промыслом.
От круглого сиротства, от черной бедности решился на такое.
— Вот так бедняк! — засмеялся буфетчик. — Да ты мое заведение купишь, если захочешь, со всеми его потрохами!
— Эх ты, Яков, божья душа, кому завидуешь! — Старик сердито ударил себя по карману. — Бери мои капиталы, давай мне свои ясные очи и свои тридцать лет!
Ну, хочешь поменяемся?
— Ладно уж, не хорохорься, кум!
Насквозь я тебя вижу, душа любезная. — Буфетчик взял с прилавка неглубокую тарелку, поставил на стол перед стариком. — Выкладывай свой утренний улов да помалкивай, не прибедняйся.
Батура выгребал из кармана серебряную мелочь горсть за горстью.
Тарелка наполнилась.
Буфетчик подхватил ее, ловко и мягко бросил на весы.
— Два триста восемьдесять.
Восемьдесят на усушку и утечку.
Чистый вес — два триста.
Получите взамен вашего благородного металла потрепанные бумажки. — Буфетчик, тоже хвативший добрую порцию горькой, положил в шляпу старика несколько десятирублевок и насмешливо погрозил ему пальцем: — Имей в виду, Игнат, я веду учет твоим доходам.
Скоро миллионером станешь.
— Выдумывай, так тебе и поверили! — Батура подслеповатыми своими глазами окинул помещение закусочной. — Сегодня моим кормильцам жалованье выдавали, вот они и расщедрились.
Завтра, может быть, и на хлеб не соберу.
Гойда допил пиво и решил, что дольше ему оставаться в закусочной нельзя.
Он вышел на улицу, перебрался на другую сторону и зашел в аптеку, откуда хорошо была видна дверь закусочной.
Батура покинул пивную не скоро, в конце дня.
Гойда ожидал, что подвыпивший старик пойдет домой…
Нет, он твердой походкой, прокладывая себе путь посохом, направился по Садовой, свернул на Кировскую и, к удивлению Гойды, занял свой пост на углу, под шатровым каштаном.
После восемнадцати часов из многоэтажного дома штаба авиасоединения и прилегающих к нему зданий стали выходить офицеры, закончившие рабочий день.
Все они, по одному и группами, прошли мимо каштана, под которым стоял нищий.
Серебро теперь лишь изредка падало в его черную шляпу, но он терпеливо стоял и ждал.
Через полчаса Батура исчез.
Вернулся после семи, перед началом киносеанса в Доме офицеров.
Поздно вечером он ушел с Кировской окончательно.
Гойда проводил Батуру домой и вернулся на Кировскую.
Улица была безлюдна, плохо освещена.
Василь поднял воротник пиджака, нахлобучил на лоб кепку и стал под каштаном.
«Что он видит отсюда?» — размышлял Гойда.
На Ужгородской дробно и весело простучали каблуки женских туфель.
Две девушки, в одинаковых шляпках, с одинаковыми косынками, овевая Гойду крепкими духами, выпорхнули из-за угла.
Они так были увлечены разговором, что не заметили Гойду, и он невольно услышал их сердечные весенние тайны.
Правда, тайны были небольшими, древними, из числа тех, какие сопровождают юность каждого человека: что он сказал ей и что она ответила ему, как он неожиданно поцеловал ее, и как она испугалась, хотела убежать да не смогла, ноги не послушались.
Девушки, смеясь, скрылись в темном сквере.
Гойда вышел из-под каштана.
Сегодня ему здесь уже нечего было делать.
Теперь он, кажется, понял, зачем Батура с утра до вечера стоял на углу Кировской и Ужгородской.
Изо дня в день, из недели в неделю мимо него проходили офицеры, и старик, вслушиваясь в обрывки разговоров, мог выудить нужную ему информацию.
Гойда отправился на Киевскую, чтобы обо всем доложить Зубавину.
Внимательно выслушав его, майор приказал продолжать наблюдение.
На другой день ранним утром Гойда опять явился на квартиру к своему другу.
Анна Степановна встретила его лукавой усмешкой.
— Что, пришел делать святое дело? — Она кивнула на окно, выходившее на Кировскую. — Занимай свою позицию, мешать не буду. — Накинула на голову старенький теплый платок, взяла корзину и ушла.
Гойда распахнул створки окна, закурил и стал ждать появления Батуры.
Ждал час, другой, а старика все не было.
Неужели что-нибудь заметил, почувствовал?
В одиннадцатом часу хлопнула входная дверь.
Вернулась Анна Степановна.
Лицо ее было озабоченным, тревожным.
— Ну, как? — спросила она, тяжело дыша и вытирая с морщинистого лба пот. — Что ты высидел?
Не здесь бы тебе надо быть.
Твой Батура сегодня дежурит около мадьярской церкви.
— Мой Батура?
Что вы, тетя Аня! — Гойда был смущен, растерян и не сумел этого скрыть.
— Ладно, не отнекивайся!
Когда иностранец подал Батуре милостыню, я сразу поняла, зачем тебе понадобилась наша квартира.
— Какой иностранец?
Какая милостыня?
Анна Степановна наглухо закрыла окно и, схватив Гойду за руку, оттащила его вглубь комнаты:
— Слушай!..
Говорила она горячо, сбивчиво, опуская подробности, но Гойда ясно понял смысл того, что произошло.
Магазин, куда зашла Анна Степановна, расположен напротив главного входа протестантской церкви.
Покупая продукты, Анна Степановна увидела через витринное стекло Батуру.
Он стоял на каменных плитах паперти с черной шляпой в руках.
Люди, проходя мимо старика, молча, не останавливаясь, бросали ему мелочь.
И только один человек, незнакомый Анне Степановне, наверняка не здешний, не яворский, поравнявшись с Батурой, осмотрел его с ног до головы, пожал плечами, что-то сказал и прошел в церковь.
Человек этот очень похож на иностранца: высокий, в светлом коротком пальто, в роговых очках.
Анна Степановна невольно заинтересовалась им.
Она вышла из магазина и направилась в церковь.
Незнакомец, сняв шляпу и прислонившись к дверному косяку, с любопытством оглядывал прихожан и убранство храма.
Пробыл он здесь недолго.
Когда покинул церковь, Анна Степановна пошла за ним.
Ей было интересно, остановится ли он еще раз около Батуры, скажет ли ему что-нибудь.
Да, опять остановился.
Порывшись в карманах, достал десятирублевку, бросил ее в шляпу Батуры и сказал: «Мало, но больше не могу».
Кроме Батуры, около церкви стояли еще двое нищих.
Им иностранец тоже дал по десяти рублей.
После этого он вышел на улицу, где его ждала открытая машина, принадлежащая яворской гостинице «Интурист».
Когда иностранец уехал, Анна Степановна сосредоточила свое внимание на Батуре.
Уверенный, что за ним никто не наблюдает, он достал полученную десятирублевку, бегло осмотрел ее и снова спрятал в карман.
Выслушав рассказ Анны Степановны, Гойда помчался к Зубавину.
Через несколько минут он был на Киевской, у внутреннего подъезда райотдела МГБ.
Взбежал по крутой лестнице на второй этаж и, тяжело дыша, остановился перед глухой дверью начальника отдела.
Отдышавшись, поправил кепку, постучал в дверь.
В кабинете, кроме Зубавина, были незнакомый Гойде полковник и генерал Громада, которого в Яворе знали все.
По выражению лица лейтенанта Зубавин понял, что Гойда явился с исключительно важным докладом.
— Есть новости? — спросил он.
— Да, товарищ майор.
Разрешите доложить?
Зубавин повернулся к полковнику:
— Это он самый…
Василий Гойда.
Познакомьтесь.
— Очень рад.
Точно такой, каким я и представлял его. — Полковник Шатров крепко пожал руку лейтенанту.
Генерал Громада приветливо кивнул Гойде.
Подняв очки на лоб, близоруко щурясь, он с нетерпением ждал новостей.
Василь рассказал, что произошло на паперти протестантской церкви.
Закончив доклад, он отступил к двери, выжидательно замер.
Молчали все.
Громада сердито дымил трубкой и задумчиво, запрокинув голову, смотрел в потолок.
Шатров озабоченно утюжил ладонями свои поседевшие виски.
Зубавин нетерпеливо поглядывал то на часы, то на план города Явора, разложенный на столе.
Все трое, повидимому, думали об одном и том же, решали одну и ту же задачу.
Первым нарушил молчание Зубавин.
— По-моему, это посол Крапса, связник, — сказал он.
— Да, похоже, — осторожно сказал генерал Громада.
— А ваше мнение, товарищ полковник?
— Не знаю, — раздумчиво ответил Шатров. — Если этот иностранец-связник, то почему он так рискованно среди бела дня, не боясь провалить себя и своего агента, пошел на встречу с Батурой?
— Почему же это рискованно, товарищ полковник? — возразил Зубавин. — Никакого риска.
Ведь он уверен, что Батура вне наших подозрений.
И потом это так естественно для иностранца: заинтересоваться церковью, подать милостыню нищему.
Нет, товарищ генерал, это связник.
Я уверен, что вместе с милостыней он опустил в шляпу Батуры и директиву «Бизона».
Она изложена тайнописью на десятирублевке.
— Да, пока похоже на то, — согласился Громада.
Шатров сомневался:
— Не знаю.
Ваши предположения слишком… как это вам сказать… — он неожиданно улыбнулся, — дюже прямолинейные.
Я привык рассуждать поосторожнее.
Мне думается, что Крапс умеет действовать хитрее и вернее.
Впрочем, чей черт не шутит…
Может быть, вы и правы.
Давайте проверим мои сомнения и вашу убежденность.
— Как?
Что вы предлагаете? — Громада посмотрел на полковника Шатрова.
— Евгений Николаевич, могли бы вы под каким-либо очень благовидным предлогом, в самом срочном порядке, через милицию задержать и обыскать этого нищего?
— Можно!
Поехали, товарищ Гойда!
Игнат Батура и был тем самым агентом Джона Файна, который носил имя великого человека — «Гомер».
Он выполнял только задания резидента Дзюбы и только перед ним отчитывался, не зная ни одного из агентов Дзюбы, и они его не знали.
О том, что у Дзюбы тоже были начальники, он догадывался, конечно.
Но понятия не имел, кто они и где находятся.
Да он и не очень интересовался этим.
Аккуратно снабжал Дзюбу собранной информацией, получал деньги — вот и все.
Известие о гибели Дзюбы дошло до него в тот же день, когда в «Закарпатской правде», в отделе происшествий, была напечатана заметка.
«Гомер» не растерялся.
Он понимал, что со смертью Дзюбы не кончилась его шпионская карьера.
Был уверен, что рано или поздно к нему на угол Кировской и Ужгородской или на паперть протестантской церкви явится наследник Дзюбы и все начнется сначала.
И вот он появился.
Его слова «мало, но больше не могу» были условным сигналом.
Бросая в шляпу Батуры десятирублевку, он успел произнести тем выразительным, недоступным для непосвященных шепотом, которому обучают в шпионских школах каждого разведчика: «Вы назначаетесь вместо „Старика“.
Инструкция на деньгах».
«Гомера» испугало такое возвышение.
Он, Батура, резидент!
Да мыслимое ли это дело?
Не по его голове эта шапка.
Он не знает толком, что именно должен делать резидент.
Он умеет хорошо делать только одно — подслушивать, о чем говорят проходящие мимо него офицеры.
Готов и дальше так служить, но резидентом…
Батура пощупал хрустящую десятирублевку: интересно все-таки, что там написано!
«Гомер» с трудом выстоял на своем посту положенное время.
После церковной службы, поколебавшись, куда идти — домой или к Якову, он отправился на Садовую и очутился в излюбленной своей закусочной у Якова.
Выпил он сегодня не больше, чем всегда, не охмелел, молча сидел в своем углу и все-таки нарвался на скандал.
Двое подвыпивших парней прицепились к нему, раздразнили.
Спор закончился дракой.
Появился милиционер.
Всех троих увели в милицию.
Отобрали документы и, допросив, сделали внушение, чтобы не скандалили больше в общественном месте, освободили.
К вечеру «Гомер» был дома.
На Кировскую по случаю чрезвычайных событий он решил сегодня не ходить.
Наглухо закрыв окно, принялся обрабатывать полученную директиву.
(В свое время Дзюба обучил его простейшей тайнописи, кодированию и расшифровке).
«С сегодняшнего дня, — гласил приказ, написанный на десятирублевке симпатическими чернилами, — вы должны выполнять функции погибшего „Старика“.
В ближайшее время связной доставит радиопередатчик и крупную сумму денег.
Ждите помощника — „Пастуха“.
Обеспечьте нелегальный, прием в надежной квартире.
Пароль: „Дедушка, как пройти на Садовую улицу?“ — „А вы что, не здешний?“ — „Нет, я из Рахова“.
Сбор информации продолжайте.
Энергично ищите опору среди местного населения, особенно среди закарпатцев, побывавших вместе с вами в Южной Америке, в Австралии.
С расходами не считайтесь.
Более подробные указания передаст „Пастух“».
Прочитав письмо, Батура тяжело вздохнул, почесал затылок выругался.
«Дураки!
Идиоты!
За кого вы меня принимаете?
Не мое это дело!»
Заседание в кабинете майора Зубавина, прерванное и двенадцатом часу дня, возобновилось в четыре.
Зубавин положил на стол перед генералом Громадой копию приказа, подписанного «Двадцать первым», то есть «Бизоном».
Полковник Шатров прочитал его дважды.
— Да, — раздумчиво, смущенно сказал он, — ход неожиданный.
Не думал и не гадал, что «Бизон» способен на такое.
Что ж, давайте танцевать, как говорится, от этой печки, исходя из того факта, что Батура — резидент.
Кто же тот человек, который вручил «Гомеру» зашифрованный приказ разведцентра «Юг», как и откуда он прибыл в Явор и какую истинную цель преследует?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Венский экспресс прибыл в Явор, как всегда, ранним утром.
На плоских крышах вагонов темнели большие сырые пятна, зеркальные стекла окон слезились, а на подножках чернела натасканная пассажирами грязь.
Повидимому, там, откуда прибыл поезд, на берегах Дуная, в Вене и Будапеште, в венгерской степи Альфельд, шли проливные дожди.
Пока поезд высыхал под взошедшим солнцем, пограничные наряды контрольно-пропускного пункта проверяли документы у прибывших пассажиров.
Их сегодня было много: советские офицеры и солдаты-отпускники, служившие в группе оккупационных войск в Австрии, юноши и девушки, возвращающиеся в Москву из Рима, где происходили всемирные соревнования гимнастов, большая делегация венгров, следующая в Китай через Советский Союз, парламентские деятели, торговые представители разных стран, дипломаты, предпочитающие поезд самолету, и, наконец, просто путешественники, транзитные туристы.
К числу последних принадлежал и Фрэнк Билд — высокий, сухопарый пятидесятилетний здоровяк с тяжелыми роговыми очками на длинном костистом носу.
Фрэнк Билд спокойно дымил сигаретой и скучающе поглядывал в окно, пока проверяли его документы.
В течение всей этой процедуры он не сказал пограничникам ни «да», ни «нет», не посмотрел ни на одного из них.
Они для него просто не существовали.
Исполнив все пограничные и таможенные формальности, Фрэнк Билд поднялся на третий этаж вокзала, где помещалась гостиница для заграничных путешественников, расположился в удобном номере, принял душ, побрился, переоделся.
Свежий, с румянцем на впалых щеках, ни на кого не глядя и ничего не замечая, он прошел в ресторан.
Ему подали яичницу с ветчиной, коньяк, сыр, кофе.
Он ел и пил не спеша, не отрывая взгляда от тарелки.
Расплачиваясь с официантом, он спросил по-английски, можно ли купить в Яворе англо-русский словарь.
Официант знал по-английски только два слова: «не понимаю».
Фрэнк Билд перешел на немецкий.
Официант этот язык знал хорошо.
Да, в Яворе есть замечательный магазин, где можно купить и англо-русский словарь и много других хороших книг.
И находится он совсем недалеко, в двух минутах ходьбы от вокзала, на главной улице.
Вот он, виден даже отсюда: две витрины, высокая дубовая дверь и над ней красная вывеска с большими буквами: «Книготорг».
Фрэнк Билд бросил рассеянный взгляд в окно, в ту сторону, где был книжный магазин, автоматически всунул сигарету в рот и медленно поднялся.
Прежде чем уйти из ресторана, он задал еще один вопрос: где можно обменять иностранные деньги на советские?
Официант дал иностранцу и эту справку.
Так же ни на кого не глядя, ничего не замечая, холодный и надменный, путешественник покинул ресторан, спустился вниз, пересек вестибюль и вышел на привокзальную площадь с ее молодым сквером, цветниками, зеленеющими газонами.
Обменный денежный пункт помещался тут же, на площади, в небольшом домике.
Оставив там доллары и получив рубли, Фрэнк Билд направился к магазину с высокими дубовыми дверями и двумя витринами, заставленными книгами.
В большом помещении Книготорга на многочисленных полках стояло несколько тысяч книг.
— О! — воскликнул путешественник по-немецки. — Куда я попал?
Ваш магазин чуть ли не Британская библиотека!
Человек в черном костюме, в белой свежей рубашке, повязанной скромным темным галстуком, приветливо поздоровавшись, сказал на хорошем немецком языке:
— Нам, конечно, далеко до Британской библиотеки.
Но даже такое количество книг имеет для яворских трудящихся большее значение, чем миллионы томов Британской библиотеки для трудящихся Лондона.
— Вы не только продавец, но и агитатор! — улыбнулся Фрэнк Билд.
Это была его первая улыбка с тех пор, как он попал на советскую землю. — Есть у вас англо-русский словарь последнего издания?
— Пожалуйста, прошу вас. — Человек в черном костюме достал с полки толстую книгу в темнокрасном переплете и положил ее перед покупателем.
— Да, это то, что мне требуется, — с удовлетворением сказал Фрэнк Билд.
Он опустил в объемистый карман своего макинтоша словарь, отсчитал положенное количество рублей, отнес их в кассу.
Вручая продавцу чек, он пожал ему руку и сказал полушутя:
— Благодарю вас, господин агитатор. — И тут же произнес шепотом: — Привет от «Бизона».
«Бизон»?.. Человек, стоявший за прилавком, был потрясен.
Сам Артур Крапс передает ему привет.
Вспомнил, наконец!
Сколько лет молчал.
«Бизон» был крестным Крыжа.
Будучи помощником военного атташе в Праге, Артур Крапс завербовал его в свои агенты.
Шестнадцать лет назад Крыж был рядовым агентом и теперь рядовой.
А Крапс круто полез в гору.
Говорят, он стал важной персоной, чуть ли не первым лицом в штабе заграничной разведки.
Не зря он вспомнил о Крыже.
Есть какая-то значительная причина.
Любомир Крыж в первые же годы после того, как Закарпатье воссоединилось с Советской Украиной, оказал немало ценных услуг своим хозяевам.
Все добытые сведения он передавал, резиденту Дзюбе, а тот пересылал их дальше.
Крыж имел дело только с Дзюбой.
Недавно ему стало известно из газеты, что Дзюба разбился в горах.
Крыж был уверен, что резидент разбился не случайно: кому-то понадобилось, чтобы Дзюба разбился.
В первые дни после гибели Крыж радовался неожиданно полученной свободе.
Теперь ему нечего дрожать за свою жизнь — мертвый не выдаст.
Но прошло несколько недель, и Крыж затосковал без Дзюбы, без его денег.
Он привык за счет тайного заработка украшать свою жизнь.
Не раз пожалел Крыж об утраченной статье дохода.
И вот она опять замаячила перед ним в этом привете от «Бизона».
Неужели только привет?
Tax мало?
Нет, должно быть еще кое-что.
Чуть побледнев, с капельками пота на аккуратно зачесанных седеющих висках, Любомир Крыж с надеждой и страхом смотрел в спину проезжего иностранца.
Неужели он ничего больше не скажет ему?
Фрэнк Билд, перелистывая словарь, не спеша продвигался к выходу, не интересуясь переживаниями одного из доверенных ему агентов «Бизона».
Он уже взялся за ручку двери, уже занес ногу, чтобы переступить порог магазина, и вдруг круто повернулся и пошел назад.
— Послушайте, — сказал он, бросая на прилавок словарь, — этот экземпляр имеет существенный брак: загнутые и плохо обрезанные страницы.
Извиняясь и растерянно суетясь, Крыж нашел другой экземпляр словаря, удовлетворивший привередливого покупателя.
Передавая бракованную книгу, Фрэнк шепнул: «Посмотрите 219».
При этом он положил на прилавок лайковую перчатку, чем-то туго набитую, и многозначительно указал на нее продавцу глазами.
Тот в одно мгновение отправил «посылку» под прилавок.
Покупатель стоял спиной к кассирше, закрывая собой продавца, и она ничего не могла увидеть.
— Вот теперь дело другое, — сказал Фрэнк Билд, пряча словарь в карман макинтоша. — До свидания.
Проходя мимо кассирши, он приподнял шляпу, поклонился ей…
Часом позже Фрэнк Билд, выполнявший функции связника разведцентра «Юг», встретился и со вторым агентом — «Гомером».
И первое и второе задание «Бизона» он выполнил одинаково старательно, принимая все меры предосторожности и маскировки.
Он не знал того, что первый агент назначался яворским резидентом всерьез, а второй лишь фиктивно, для отвода глаз советской разведки.
В операции «Горная весна» сомнительный агент «Гомер» так и значился: приманка.
Ничего другого от него и не ждали.
Пусть привлечет на какое-то время к себе пристальное внимание советской разведки.
Впоследствии органы государственной безопасности, наверно, поймут свою ошибку, но уже будет поздно: операция «Горная весна» будет завершена.
Так рассуждал «Бизон».
…Едва закрылась за иностранцем дверь Книготорга, — кассирша выбежала из своей стеклянной будочки и приступила к атаке Крыжа.
Он охотно удовлетворил ее любопытство, но рассказал ей, разумеется, далеко не все то, о чем говорил с покупателем.
Кассирша снова скрылась в стеклянной будке.
Выждав немного, Крыж достал англо-русский словарь, подмененный связником, аккуратно, почти незаметно вырвал листок со страницей 219 и спрятал в карман.
Вечером, вернувшись домой, он задернул на окне плотную занавеску, выпотрошил содержимое перчатки, врученной ему посланцем «Бизона».
Это были новенькие в крупных купюрах доллары.
Крыж пересчитал их, спрятал.
Потом он извлек из потайного места флакон с прозрачной жидкостью, бережно проявил то, что было начертано между печатными строками словарной страницы.
Расшифрованная Крыжем инструкция была немногословной.
Агенту № 47, имеющему кличку «Крест», предписывалось в самом срочном порядке возобновить прерванную работу, но уже не в качестве рядового агента, каким он был раньше, а яворского резидента.
Тайное письмо заканчивалось следующими словами: «В ближайшее время к вам явится „Черногорец“.
Обеспечьте ему в вашем доме надежное убежище.
Выполняйте все его указания.
„Бизон“».
Любомир Крыж еще и еще раз перечитывал инструкцию.
Резидент!
Столь значительное повышение взволновало его.
Как это надо понимать?
Почему его долго держали на задворках, почему теперь, когда меньше всего можно было рассчитывать на благосклонность «Бизона», он выдвигается в резиденты?
Означает ли это, что его испытали, что нашли достойным такого доверия?
Или на него пал выбор лишь потому, что нет сейчас в Яворе более подходящей кандидатуры?
Любомир Крыж за время своего служения «Бизону» много раз удостоверился, что наивно ждать от хозяина высокой справедливости.
Пока даешь ценные сведения, добытые с риском для жизни, ты нужен, получай деньги.
Пока не попался, пока на твой след не стали советские разведчики, пока ты безопасен для существования резидента, тебя оберегают и опекают твои тайные друзья.
И они же отправят тебя на тот свет, если опростоволосишься.
Значит, здраво рассуждая, повышение в резиденты — не знак особого доверия к нему, Крыжу, а необходимость, вызванная гибелью Дзюбы.
Как бы там ни было, «Крест» все-таки был рад, что объявился «Бизон», что снова в его карман потекут тысячи.
Новое положение сулило ему большие выгоды.
Еще бы, резидент!
Крыж как старый агент, особо приближенный Дзюбы, отлично знал круг обязанностей резидента.
Только один резидент точно знает, кому служит и где находятся его хозяева.
Только он получает инструкции, пересланные через границу специальным связником или по радио.
Резидент вербует агентов, инструктирует их и по своему усмотрению оплачивает их услуги.
Резидент заботится о том, чтобы они не знали друг друга, жили скромно, не навлекая на себя излишнего внимания и не вызывая подозрений органов безопасности.
Резидент убирает со своей дороги тех, кто становится опасным для его, резидента, существования.
Он, резидент, «натаскивает» завербованных, обучает их всему тому, чему в свое время обучили его: выуживать у болтунов интересные сведения, подслушивать секреты, воровать плохо лежащие документы.
В тайниках резидента хранятся оружие, сильно действующие яды, радиопередатчик, крупные суммы денег, симпатические чернила, набор инструментов и материалов, с помощью которых можно состряпать в случае надобности паспорт, служебное удостоверение.
Резидент создает тайную квартиру — приют для тех, кто будет переброшен из-за границы, и для тех, кого надо отправить назад, за кордон.
Только резидент нацеливает своих агентов на тот или иной важный объект.
Наиболее трудная и опасная сторона «деятельности» резидента — вербовка агентуры.
Провалишься на первом же человеке, если твой шеф в свое время не обучил тебя видеть слабости людей и не выковал из тебя «ловца человеческих душ».
Атакуй избранных тобой наверняка, побеждай всякий раз.
Полупобеда, неудавшаяся атака — твоя гибель.
Всю ночь Крыж мысленно привыкал к своему новому положению, всю ночь размышлял, рассчитывал, как, когда и с чего именно ему начинать.
Крыж прежде всего решил подвести прочный фундамент под свое резидентское существование.
Он стал искать себе надежных помощников, способных принести существенную пользу «Бизону».
Перебрав добрую сотню своих яворских знакомых, друзей и приятелей, новый резидент остановился пока на одной личности, широко известной коренным жителям Явора, — на Марте Стефановне Лысак.
Родилась Марта Стефановна на берегу Дуная, в Будапеште, в семье непоседливого коммерсанта.
Раннее детство провела в одном из горных городов Северной Трансильвании.
Училась в словацкой Братиславе.
Замуж вышла за Юрия Лысака и родила ему сына Андрея в Яворе.
Скитаясь на чужбине, подолгу общаясь с румынами и чехами, украинцами и немцами-колонистами, преимущественно торговцами, Марта Стефановна свободно говорила на их языках, усвоила их привычки, переняла вкусы.
Появись она теперь в Румынии, ее легко приняли бы за румынку.
В Будапеште или Дебрецене она тоже не растерялась бы.
Неплохо прижилась она и в Яворе.
Марту Стефановну хорошо знали в городе все модницы, кто не хотел стоять в очереди за дефицитной галантереей, китайским шелком, венгерской или болгарской овчиной, выделанной под замшу.
Марта Стефановна была портнихой и, кроме того, могла посодействовать в любой купле и продаже.
Она аккумулировала все городские новости и сплетни.
Она же излучала их по всем направлениям.
Вот эту Марту Стефановну и решил Крыж в самый кратчайший срок сделать своим агентом.
Жадность к деньгам, лживость, лицемерие, любовь к разноцветным тряпкам, привычка вкусно есть и сладко пить за чужой счет, привычка жить, подобно кукушке в чужих гнездах: сегодня — в венгерском, завтра — в словацком, послезавтра — в немецком, изощренная ловкость спекулянта и авантюриста, готовность вцепиться в горло всякому, кто покушается и на ее личное благополучие, — все это, давно присущее Марте Стефановне, облегчало трудную задачу Крыжа.
Для того чтобы сделать Марту Стефановну своим человеком., то есть заставить сознательно служить себе, а значит, «Бизону», резидент должен был сделать немного: подцепить ее какой-нибудь приманкой, насаженной на красивый с виду крючок.
В один из апрельских вечеров, закончив работу в книжном магазине, Любомир Васильевич Крыж отправился на Железнодорожную улицу, в самый ее конец, где жила Марта Стефановна.
Как всегда, на нем были черный, тщательно отглаженный, без единого пятнышка костюм, безукоризненно белая рубашка, поношенная, но еще приличная велюровая шляпа и ботинки на толстой подошве, сделанные еще в старое время из грубой кожи аргентинского буйвола, не боящиеся ни воды, ни снега, ни солнца.
В правой руке Крыж держал небольшой увесистый чемоданчик.
Он шел по той стороне улицы, где особенно густо распустили свои ветки деревья и кустарники.
Благополучно, не вызывая внимания к своей особе, добрался в конец Железнодорожной, к кирпичному, под красной крышей дому Марты Стефановны.
Все его окна были наглухо закрыты ставнями, ни в одну щелку не пробивался свет.
Крыж не смутился.
Он подошел к калитке, надавил ее плечом.
Заперта.
Что же делать?
Стучать в калитку не хочется: услышат соседи.
Крыж перелез через штакетник и осторожно постучал в окно.
Прошла минута, другая; никто не откликался.
Крыж терпеливо ждал.
— Кто там? — послышался, наконец, вкрадчивый голос.
Он донесся не со стороны окна, а со двора.
Крыж обернулся.
На черном фоне вечернего, с редкими звездами неба, поверх глухого зубчатого забора он увидел чью-то черную квадратную голову.
Приглядевшись, узнал Марию, компаньонку и прислужницу Марты Стефановны, монашенку в недавнем прошлом: ее белое-белое, меловое лицо, ее темный полушалок, особым, монашеским образом наброшенный на голову.
Она стояла по ту сторону забора на каком-то возвышении и пытливо рассматривала позднего гостя.
— Открывай, святая Мария, это я, — произнес вполголоса Крыж.
— Кто это?
— Тот, кто любит тебя.
— А, это вы? — Мария бесшумно пропала за забором.
Через мгновение калитка распахнулась, и на улицу выскочила легкая и черная, как тень, Мария.
— Добрый вечер, пан Любомир!
Вы сегодня к той, кого любите, или к той, кого уважаете? — насмешливо спросила она.
— К обеим сразу.
Дома Марта?
— Дома.
Проходите.
— Одна или с заказчицами?
— Мы заказчиц только днем принимаем, а вечером больше заказчики к нам наведываются. — Мария засмеялась и убежала в темноту.
«Предупредить хозяйку!» — догадался Крыж.
По знакомой тропке, выложенной ребристым кирпичом, он прошел двор, поднялся на деревянное с резными кружевами крылечко.
Жмурясь от яркого света, Крыж открыл дверь в прихожую и лицом к лицу столкнулся с Мартой Стефановной.
Это была очень приметная женщина: крупная, дородная, смуглолицая, с огромными цыганскими глазами.
На ее иссиня-черноволосой голове возвышалось разноцветное сооружение из длинного куска шерстяной материи, именуемое здесь, в Закарпатье, тюрбаном.
Рот ее был обильно накрашен.
Червонные серьги с черными подвесками раскачивались в ушах.
Пальцы на руках унизаны кольцами.
Указательный и большой на правой руке были желтыми — признак любви к сигаретам.
Яркое платье — крупные вишни на синем поле, — красные туфельки и прозрачные чулки с черной пяткой довершали ее наряд.
— Добрый вечер, Марта! — Крыж аккуратно поставил чемоданчик в угол прихожей, размеренным шагом подошел к хозяйке и, неторопливо нагнув голову, приложился холодными губами к тыльной стороне ее ладони.
— А, Любомир! — густым, почти мужским басом протянула хозяйка, не заметив холодной сдержанности гостя.
Красный рот ее растянулся до ушей, выщипанные брови поползли на лоб, а тяжелые серьги с подвесками радужно засверкали и закачались, как маятники. — Мария, где наше старое вино?
Доставай, живо!
И ужин готовь.
Через полчаса Крыж, тщательно прикрыв грудь большой накрахмаленной салфеткой, сидел за столом напротив Марты Стефановны и с богатырским аппетитом уничтожал домашнюю колбасу, наперченное венгерское сало, ярославский сыр, яичницу, пил лучшее закарпатское вино и непринужденно беседовал с раскрасневшейся хозяйкой.
На правах старого привилегированного друга, перед которым всегда, в любое время дня и ночи, двери ее дома оставались открытыми, он позволял себе время от времени прикладываться к руке Марты Стефановны, после чего спокойно продолжал ужинать.
Время приближалось к полуночи.
Мария убрала со стола посуду и молча отправилась спать в свой дальний угол.
Покончив с едой, Крыж сосредоточил все внимание на вине: беспрестанно подливал в свой бокал и в бокал Марты Стефановны.
Она не отказывалась, пила наравне с ним.
Подготовив ее таким образом, Крыж решил приступить к делу.
— Марта, у меня есть для тебя большой-пребольшой сюрприз, — объявил он.
— Вот как! — удивилась хозяйка: ее друг никогда до сих пор не припасал для нее никакого сюрприза, ни большого, ни маленького. — Интересно, какой же?
Чуть покачиваясь, Крыж отправился в прихожую.
Вернулся с чемоданчиком.
Положив его на край стола, похлопал ладонью по крышке:
— Сколько дашь, Марта, за содержимое этого ящика?
— А что там?
Книги?
— Нет.
Три тысячи дашь?
Ну, не глядя?
Марта Стефановна взъерошила волосы на голове своего ночного гостя, похлопала его по разгоряченной вином румяной щеке:
— Зачем тебе тысячи, Любомир?
Детей у тебя нет, жены не имеешь, подруга тебе гроша медного не стоит.
Складываешь деньги в чулок, да?
— Марта, последний раз спрашиваю: дашь три тысячи?
Давай, пока не поздно.
Когда открою чемодан, больше потребую.
— Да что там такое? — Марта Стефановна, наконец, серьезно, встревоженно посмотрела на фибровый чемодан.
Любопытство ее разгорелось до предела.
— Ну, не глядя, по рукам?
Или открывать?
— Не глядя! — объявила Марта Стефановна.
Она любила рисковать.
Да и как не рискнуть, как не поставить три тысячи на Любомира Крыжа, на милого ее сердцу человека?
Вот бы за кого ей выйти замуж!
Дюжины три женихов протоптали к ее дому дорожку — всем отказала.
А Любомира сама зазывала, сама в жены ему набивалась — не берет, гордыня.
Пробовала хитрить; не хочешь, мол, жениться, так и не ходи, не мути душу.
Не испугался, перестал ходить.
Большого труда стоило вернуть его назад!
Вернулся, но стал бывать на Железнодорожной все реже и реже.
Но зато каким он был желанным, дорогим гостем, когда появлялся.
Марта Стефановна выдвинула ящик комола, достала три денежные пачки, лежавшие под постельным бельем, бросила их на стол.
Крыж аккуратно, обрез к обрезу, сложил тридцать сотенных бумажек и спрятал в карман пиджака.
— Да открывай же свой проклятый чемодан, не томи! — потребовала Марта Стефановна.
Маленьким ключиком, который висел у Крыжа на длинной цепочке, он не спеша отпер чемоданные замки.
Взявшись за крышку, посмотрел на свою подругу:
— Марта, не боишься ослепнуть?
Закрой глаза.
— Да ну же!..
Марта Стефановна с силой отбросила крышку чемодана и увидела новенькие, рассыпанные, как игральные карты, красивые бумажки с темносерым литографированным изображением пожилого, со старомодной прической и баками мужчины.
Это были деньги.
И не какие-нибудь, а те самые, которые Марта Стефановна считала настоящими, те самые, которых жаждала.
Это были доллары.
Они лежали в чемодане поверх плотно уложенных книг, сплошь покрывая их, так что денег казалось много, много, полон чемодан.
Затаив дыхание, не мигая, бледная, смотрела Марта Стефановна на этакое богатство и не верила своим глазам.
— Доллары?
Сколько? — задыхаясь, прошептала она, переводя испуганно-восторженный взгляд на Крыжа.
— Настоящие, но не столько, сколько ты думаешь. — Крыж собрал деньги в пачку.
Тасуя долларовые бумажки, как игральные карты, он усмехнулся: — Видишь, не так уж много, но и не мало.
Капитал!
Бери да помни мою щедрость!
Бери!
И никому не говори, ни Марии, ни даже мне, где ты их спрячешь.
Пусть лежат, ждут своего часа.
На!
Марта Стефановна с нескрываемой радостью смотрела на чужие, заокеанские деньги, которые всунул в ее дрожащие руки Крыж.
Они окрыляли ее.
Они источали головокружительный аромат.
Бумажные, они звенели для нее чистым золотом.
Немые, бездушные, они напевали алчной душе Марты Стефановны нежнейшую песню.
Невесомые, способные и тонуть и в огне гореть, они обещали стать для Марты Стефановны ноевым ковчегом, благополучно пронести ее через все жизненные невзгоды, через огонь и потоп новой войны, сквозь игольное ушко всех денежных реформ.
Серенькие, скромные с виду, они обладали чудовищной силой: заглушали все страхи Марты Стефановны перед милицией, следователем и судом.
Да, она сразу, как только увидела доллары, решила, что возьмет их.
Нет, нет, она уже ни за что не расстанется с ними!
Есть для них абсолютно надежное место: яма, вырытая в приусадебном винограднике.
Они попадут в хорошую компанию своих заокеанских собратьев — пятидолларовиков, десятидолларовиков и даже четвертных.
С каким трудом собрала Марта Стефановна на черной бирже в первые послевоенные годы все это долларовое богатство!
И как легко попали в ее руки эти крыжовские доллары!
Но разве от этого они ей будут менее дороги, чем другие?
Нет!
О родном своем сыне Андрее она будет думать меньше, чем об этих бумажках с портретом старомодного мужчины.
— Ну, чего же ты молчишь?
Онемела от радости? — прихлебывая из бокала светлое вино, насмешливо спросил Крыж.
Марта Стефановна больше для порядка, чем по душевной потребности, сочла необходимым немного поломаться.
— Любомир, откуда у тебя доллары? — спросила она и с деланным страхом посмотрела на закрытые ставни.
— От старой жизни, — хладнокровно ответил он.
— Но ведь они совсем-совсем новые!
— Ну, значит, от новой жизни.
— Любомир, я серьезно спрашиваю.
Он встал, обошел стол, положил руку на плечо своей подруги, насмешливо прищурил один глаз:
— Марта, я тоже серьезно тебе говорю: бери и ничего не спрашивай.
— Да, но я…
— Марта, побойся бога! — повысил голос Крыж. — Вспомни, кто перед тобой стоит!
Ведь я, прекрасная дама, вижу тебя насквозь.
Мне давно известно, что ты скупала доллары, что ты их хранишь… как и я и все, похожие на нас с тобой…
Хранишь для того дня, когда… одним словом, тебе все понятно.
Спрячь их подальше и знай, что я никогда бы не расстался с ними, если бы не нужда в рублях.
Вот какая нужда! — сказал он, ударив себя ребром ладони по острому кадыку, выпиравшему из-за белоснежного воротника рубашки. — Бери и прячь!
Ну, а теперь давай спать, Марта.
Сегодня изменяю своей многолетней привычке и остаюсь ночевать под крышей твоего дома.
Покойной ночи!
Он на прощанье поцеловал руку хозяйке, широко зевнул, снял пиджак и не торопясь стал развязывать галстук.
Что оставалось делать Марте Стефановне?
Она сочла, что ей выгоднее всего быть покорной.
Она улыбнулась и добродушно упрекнула Крыжа.
— Какой ты скрытный, Любомир!
Сколько лет дружим, и ты ни разу не проговорился, что имеешь такие ценности!
— «Ни разу»!..
В моем положении, дорогая, если хоть раз ошибешься, капут.
Я о многом не имею права проговариваться.
А ты, Марточка, всем хороша, но насчет языка…
— Не беспокойся, — утешила Крыжа хозяйка, — о твоем подарке никто не узнает.
— Будем надеяться.
Постели мне там. — Он кивнул на дверь комнаты, соседней с той, где Марта Стефановна обычно принимала своих заказчиц.
Кирпичный, под красной черепицей дом, замыкавший Железнодорожную улицу, погрузился в глубокий сон.
До утра здесь не произошло ничего, что было бы достойно внимания.
В числе яворских модниц, пользующихся услугами Марты Стефановны, были женщины двух категорий: так называемые «восточницы» (классификация Марты Стефановны), то есть те, что приехали сюда из восточных областей страны после воссоединения Закарпатья с Украиной, и «западницы» — коренные жители Явора.
И те и другие были разнообразны по своему составу.
Во второй категории, в категории «западниц», преобладали давние заказчицы Марты Стефановны — жены яворских врачей, профессоров, директоров и главных инженеров предприятий, актеров и музыкантов и жены тех не умирающих и в наши дни финансовых ловкачей, кто умеет делать деньги из воздуха.
Первая категория, категория так называемых «восточниц», состояла частично из жен некоторых отставных офицеров, обосновавшихся на старости под теплым яворским солнцем, и военнослужащих, расквартированных в Яворе и его окрестностях.
Марта Стефановна бессовестно обирала любительниц хорошо одеваться.
Многие это отлично знали, но что поделаешь!
Никто в Яворе не способен сделать платье так, как шьет Марта Стефановна!
Никто не придумает такого фасона, какой легко рождается в ее неистощимой на выдумки голове!
От заказчиц у Марты Стефановны не было отбоя.
Бывшей монашенке Марии тоже пришлось завести специальную книгу, на страницах которой она «ставила на очередь» поклонниц портновского таланта Марты Стефановны.
Некоторые заказчицы, те, кому хотелось как можно скорее пощеголять в нарядах, сделанных руками Марты Стефановны, вынуждены были не только дорого платить, но и прибегать уже сверх платы к разного рода ухищрениям: Марте Стефановне приносили в подарок редкой расцветки перчатки, ювелирные безделушки. Ей устраивали «по своей цене» отрез какой-нибудь необыкновенной шерсти, новейшей модели туфли, дефицитную цыгейку.
И все это делалось в надежде заслужить особое расположение портнихи.
Утро следующего дня было воскресным и оттого очень трудным для Марты Стефановны.
С восходом солнца в ее дом потекли заказчицы.
Одна за другой они осаждали плохо выспавшуюся, еще не одетую и не причесанную, в халате и домашних туфлях, до одурения надушенную, можно сказать, вымоченную в «Белой сирени» портниху.
И все заказчицы, подобострастно улыбаясь, робко и нежно спрашивали: «Готово?»
Всем она отвечала одно: «К сожалению, еще не готово.
У меня в последние дни так болит голова, что хоть на стену лезь».
Заказчицы не обижались, не отчаивались, не гневались.
Они делали вид, что верили портнихе.
Сегодня не готово, так будет готово завтра.
Можно потерпеть один день.
Но хорошо, если только один день, а вдруг…
Одна из заказчиц поспешила задобрить Марту Стефановну и выложила ей все субботние новости: какой доклад был в офицерском клубе, кто с кем танцевал на вчерашнем весеннем балу, кому повезло дважды кружиться в вальсе с симпатичным Волковым, генералом, приехавшим в командировку из штаба Военного округа, кто из летчиков получил благодарность в приказе за высотнотренировочный полет.
Марта Стефановна, откровенно нетерпеливо дымя сигаретой, слушала словоохотливую заказчицу.
Но вскоре ее болтовня надоела.
Сказав, что платье будет обязательно готово завтра, Марта Стефановна бесцеремонно выпроводила майоршу на улицу.
Вернувшись в дом, Марта Стефановна приказала Марии запереть калитку и всем заказчицам отвечать, что хозяйки нет дома, будет после обеда, не раньше.
Заглянув по дороге в зеркало, уверенная, что в её распоряжении все воскресное утро, она со спокойной душой подошла к двери, за которой спал Крыж, легонько постучала и нараспев спросила своего дорогого редкого гостя, спит он или не спит и можно ли к нему войти.
Дверь распахнулась, и перед нею предстал ее гость в таком виде, на который она никак не рассчитывала.
Он был уже в костюме, а в руках держал свой фибровый неказистый чемоданчик.
Марта Стефановна и удивилас, и рассердилась:
— Ты куда, Любомир? — встревожилась хозяйка.
— Дела, Марточка, дела!
— Какие же у тебя дела в воскресенье, ты же сегодня не работаешь в магазине?
— Есть дела и немагазинные.
— Хоть бы позавтракал…
Останься, Любомир!
Крыж посмотрел на часы, подумал и сказал, что для завтрака у него еще найдется время.
За завтраком, пережевывая жареный в сливочном масле, аппетитно подсушенный ломтик белого хлеба, Крыж загадочно усмехнулся:
— Марточка, у меня есть для тебя еще один большой сюрприз.
— Опять?
Какой?
Чемоданный?
— Угадала.
На этот раз он не заставил долго себя упрашивать.
Крыж вытащил из-под стола чемодан, заменяющий многим служащим такого скромного ранга, как Крыж, портфель и передвижную кладовую, и, поставив его себе на колени, торжественно раскрыл.
Марта Стефановна увидела не книги, а портативный магнитофон.
Крыж молча включил магнитофон, и послышался мощный бас Марты Стефановны, а потом и голос ее последней заказчицы, майорши, которая рассказывала ей все субботние новости военного городка.
Боже мой, как серьезно она рассказывала и как смешно теперь слушать все это, воспроизведенное на пленку!
— Ну, чем не сюрприз? — закрывая крышку чемоданчика, улыбнулся Крыж…
— Замечательный!
Молодец!
Любомир, оставь чемодан.
Я буду угощать своих заказчиц.
Вот повеселимся!
— Э, нет, Марточка, не для тебя я старался!
Не оставлю здесь своего чемодана.
Он мне самому нужен.
— Зачем?
— Завтра расскажу.
А ты, дорогая, пока никому не говори, что я тут нечаянно подслушал и записал…
Ну, мое сердце, хорошей, не теряй аппетита.
До завтра!
Приду вечером.
Жди.
Он ушел.
Пришел, как и обещал, в понедельник вечером.
Крыж был в том же черном костюме, в белоснежном воротничке, но лицо его теперь было серьезное, строгое, властное.
— Отправь монашенку в город по какому-нибудь делу, — приказал он.
Мария взяла черный зонт, продуктовую сумку, получила деньги и ушла.
Лысачиха и Крыж остались одни.
Марта Стефановна вопросительно, тревожно посмотрела на гостя.
— Слушай меня внимательно и не задавай никаких вопросов, — сказал он. — Вчера, как ты знаешь, я записал на пленку болтовню майорши.
Сегодня я выгодно, очень выгодно продал эту пленку.
— Кому, Любомир?
Зачем?
— Сердце мое, я уже предупредил, на вопросы имею право только я.
Один я!
Так будет сегодня в течение всего нашего разговора, так будет и впредь в течение всей нашей совместной работы.
— Какой работы, Любомир?
— Ты шьешь платья женам военнослужащих яворского гарнизона.
У тебя есть возможность знать многое из того, что творится в военном городке.
Выуживай все важные новости и записывай.
Крыж говорил не торопясь, с такой интонацией, будто разговор шел о вещах обыденных, давно надоевших.
И вот это усталое спокойствие, с каким он произносил страшные для Марты Стефановны слова, больше всего ее потрясло.
Она остановившимися глазами, раскрыв побледневший рот, с ужасом смотрела на своего давнего друга и не узнавала его.
— Все свои записи, — продолжал Крыж, нежно глядя на Марту Стефановну, — ты должна передавать мне.
За это я буду ежемесячно, каждое первое число, приносить тебе доллары.
Работай, Марточка, спокойно, без страха.
Будь твердо уверена: я уберегу тебя от всяких опасностей.
Никогда со мной не попадешься.
Чуть ли не полжизни я служу своим друзьям и, как видишь, цел и здоров.
Вот и все. — Крыж поцеловал Марту Стефановну в холодные, дрожащие губы. — Поздравляю, мое сердце!
Теперь мы с тобой соединены навеки, крепче, чем муж и жена.
…Так Марта Стефановна стала агентом Крыжа.
Он сразу же потребовал, чтобы она отказалась от некоторых укоренившихся привычек и склонностей.
Прежде всего он запретил ей барышничать, покупать и продавать остродефицитные товары.
«Я не хочу, — говорил Крыж, — чтобы твоей личностью заинтересовалась милиция.
Ущерб я возмещу».
Став полным властелином Марты Стефановны, Крыж на этом не успокоился.
Ему нужен был и ее сын, живущий не в Яворе, а за Карпатскими горами, во Львове.
Завербовав мать, Крыж перенес свое внимание на ее сына, Андрея Лысака.
Немало пришлось подумать резиденту, над тем, как приобщить к своей компании юношу, куда нацелить его, чтобы с наибольшей выгодой использовать впоследствии.
Андрей Лысак, направляясь домой в Явор, и не подозревал, какая судьба ему уготована.
Как он далек был в ту свою двадцатую весну от того, чем занималась мать, и как скоро догнал ее!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Майской предрассветной порой с одного из аэродромов Южной Германии в придунайской зоне оккупации поднялся скоростной самолет «неизвестной принадлежности».
Он имел на борту единственного пассажира.
Это был Джон Файн, приступивший к осуществлении операции «Горная весна».
Под кличкой «Черногорец» Файн направлялся в Явор самостоятельно, отдельно от Дубашевича и Хорунжего.
Те в свою очередь должны были быть переброшены через границу каждый в отдельности.
Оставив позади Восточные Альпы, самолет без опознавательных знаков прошел между Италией и Югославией, над нейтральным голубым коридором Адриатики, пересек Ионическое море, часть греческой суши и приземлился дневать на одном из островов в северном углу Эгейского моря.
С наступлением темноты «Черногорец» снова был в воздухе.
Самолет с первой же минуты начал набирать высоту.
Через час Файну пришлось надеть кислородный прибор.
Летели над облаками, в стратосфере.
В одно мгновение пронеслись над узкой прибрежной полоской греческой Македонии.
С юга на север пересекли Болгарию.
Далеко-далеко внизу, в просвете облаков, на черной земле, у подножия хребта Стара Планина, сверкнул светлой ниточкой пограничный с Румынией Дунай.
Строго по прямой, оставив в стороне справа Бухарест, а слева Крайову и знаменитые Железные ворота на излучине Дуная, пошли вглубь Румынии.
Перевалили Южные Карпаты и стали постепенно терять высоту, снижаться.
Пять тысяч метров.
Четыре.
И, наконец, три.
Это уже Трансильвания.
Самолет чуть накренился на правое крыло, начал разворот.
Конец воздушного пути.
Дальше придется пробираться по земле.
Жаль!
Еще несколько минут лета — и самолет был бы над высокогорным Закарпатьем, почти над Явором.
Файн вздохнул.
Близок локоть, да не укусишь!
Нет, прямо в Закарпатье лететь нельзя.
Это категорически запрещено «Бизоном».
План Артура Крапса труднее и хитрее.
Сбросив Файна в румынских Карпатах, самолет должен круто повернуть вправо и следовать к советской границе.
Так, на подступах к Днестру, он продемонстрирует ложную попытку прорваться к нам в тыл.
Инструкция «Бизона» обязывала экипаж немедленно изменить на 180 градусов, имитировать паническое бегство, только с советского аэродрома поднимутся ночные самолеты-перехватчики.
Таким образом, пограничники, рассчитывал «Бизон», будут твердо убеждены, что «неизвестному» самолету не удалось прорваться в воздушное пространство Советского Союза и он повернул назад, не выполнив своего задания.
…Над кабиной пилота вспыхнула красная лампочка и в ту же секунду в дюралевом полу бесшумно, автоматически раздвинулся люк.
Квадратная дыра зияла почти у самых ног Файна.
Поднимись он, сделай один шаг — и сорвался бы вниз, в глубочайшую воздушную пропасть, но Файн неподвижно сидел на дюралевой скамейке.
Упругий холодный ветер, ветер горных высот, гудел в плоском вырезе парашютного люка.
На черной ночной земле резко выделялись своей белизной заснеженные вершины румынских Карпат.
Красная лампочка над кабиной пилота погасла и опять вспыхнула, а Файн все никак не мог оторваться от скамейки, будто прирос к ней.
Он не находил в себе решимости для прыжка; понимал, что должен прыгать, не может не прыгать, что у него нет другого выхода, понимал, чем рискует, не выполняя быстро и точно команды пилота, и все-таки медлил, никак не мог перебороть страх.
Пятнадцать лет кряду Джон Файн был одним из боссов бизоновской разведки.
Правда, босс он был небольшой, но все-таки босс: задумывал операции, подбирал агентуру, снаряжал и инструктировал диверсантов, террористов, шпионов, маршрутных разведчиков, связников, поучал каждого из них быть беспредельно хитроумным и смелым, дерзким и целеустремленным, изворотливым и неуловимым.
Как легко и хорошо умел говорить Файн, как горячо накачивал он храбростью своих агентов, отправляя их на выполнение заданий!
И как тяжело ему теперь, когда он сам очутился в шкуре нарушителя границы, когда сам должен быть беспредельно смелым, изворотливым, неуловимым.
Животный страх немилосердно терзал Файна.
Он боялся черного, дышащего горным холодом парашютного люка, боялся воздушной пропасти, боялся чужой карпатской земли, боялся тех людей, с которыми ему предстояло вольно или невольно столкнуться.
Да, прожженный разведчик Джон Файн трусил.
Это чувство не было для него новым, он давно знал себе истинную цену, давно научился скрывать свою сущность даже от всевидящих и всезнающих шефов из главного разведывательного управления.
Джон Файн требовал от своих подчиненных безграничной выносливости, готовности стерпеть любые испытания, а сам не переносил ни малейшей физической боли, безнадежно уставал после трех-четырех часов работы, если можно считать работой то, чем занимался резидент.
Он изо дня в день, из года в год копил доллары.
Их было порядочно — десятки тысяч.
Но не было на его счету ни одного доллара, ни одного цента, заработанного трудом.
Все деньги Файна были «бешеными деньгами», на каждой бумажке лежал невидимый отпечаток грязи и крови, как и на всем, что делал Джон Файн.
Вот деньги-то он любил по-настоящему, искренне, самоотверженно, ради них был готов, на многое.
Скопидом и скряга, он часто отваживался играть в карты, рисковал большими суммами, надеясь увеличить свой капитал.
Неженка и трус, он рискнул поставить на карту даже собственную жизнь, когда перед его лицом помахали «королевским кушем».
И это естественно для такой породы людей.
Хлопнула дюралевая дверца кабины пилота, и в узком проеме показался долговязый сутулый штурман в собачьих унтах и комбинезоне.
На прыщеватом молодом лице его было свирепое выражение.
Потрясая кулаками, он закричал:
— Прыгайте, иначе я вышвырну вас, как паршивого кролика!
— Спокойно, мой мальчик!
Все в порядке! — Джон Файн улыбнулся, показывая ослепительно белые зубы.
Потом он не спеша, подделываясь под бывалого хладнокровного парашютиста, поднялся со скамейки, кивком головы попрощался со штурманом и, не переставая улыбаться, шагнул к зыбкому краю люка.
Закрыв глаза, стиснув зубы, он прыгнул.
И когда уже полетел вниз, когда ветер засвистел в ушах, когда замирающее сердце подкатилось к горлу, у Файна вдруг промелькнула спасительная мысль: «Если попадусь в руки пограничникам, то не окажу им никакого сопротивления и не раздавлю ампулу с ядом.
Подниму руки, сдамся живым.
И на первом же допросе все расскажу.
Русские, конечно, заинтересуются мной, предложат работать на них.
Я немедленно соглашусь».
С такой думой летел Джон Файн к земле.
Приземлился он, как и было предусмотрено, в безлюдных, еще заснеженных горах Северной Трансильвании.
Все обошлось благополучно.
Прыжок был удачным, хотя снаряжение было увесистым: радиостанция, способная принимать и передавать, горные лыжи, два бесшумных пистолета, гранаты, аптечка, пищевые концентраты, натуральный шоколад в плитках, пачки денег в советской и иностранной валюте.
Отстегнув парашют, Файн огляделся.
Низкий голый кустарник.
Снежная целина, глянцевитый при лунном свете наст.
Каменные макушки гор, черные с южной стороны и белые с северной.
Косые тени карликовых деревьев.
И тишина, глубокая тишина поднебесных безлюдных Карпат.
Как ни напрягал зрение Файн, он не увидел румынских пограничников.
Он ждал, что они его схватят, а их нет.
Сердце Файна усиленно билось, лоб и спина были покрыты холодным потом.
Прошла минута, другая, а пограничники не подавали никаких признаков жизни.
Увязая в снегу, Файн сделал несколько шагов вперед.
Опять тихо.
И только теперь он поверил, что ему пока ничего не угрожает.
Джон Файн двинулся на север.
Шел он быстро, не отдыхая.
Первая удача придала ему силы, уверенность.
Страх пропал.
Он уже забыл о том, что пришло ему в голову в момент прыжка, и спешил как можно скорее добраться до того места, где ему предстояла дневка.
Всю ночь он пробивался на север, ориентируясь по компасу и карте, оставляя далеко в стороне удобные шоссе, речные долины, проторенные лесные тропы и огни населенных пунктов.
Выбирал самые глухие места — каменистое плоскогорье, полное бездорожье, звериное раздолье.
Там, где было много снега, Файн становился на лыжи.
Ни волка, ни рыси, ни медведя он не боялся.
Страшнее зверя для него сейчас был человек.
Раздумывая над судьбой своего друга Кларка, Файн пришел к твердому убеждению, что тот провалился по простой причине: слишком понадеялся на документы Ивана Белограя, на отличное знание русского языка и особенностей советского человека.
Это была коренная, как теперь видно, непоправимая ошибка Кларка.
И ее Файн не должен повторять.
Он твердо решил, пробираясь в Явор, никому, кроме своих агентов, не доверяться.
В Яворе он должен жить в глубоком подполье, не показываясь на глаза людям.
Только в этом случае он может надеяться на успех своей трудной, опасной миссии, на то, что выберется из Закарпатья живым и невредимым.
К рассвету Файн добрался до района знаменитой горы Пиотрос, венчающей своей вершиной румынские Карпаты.
Здесь, в глухом прикордонном лесу, жил Михай Троянеску, зверолов и охотник, снабжавший бухарестский зоологический сад живыми зверями и птицами.
Давным-давно он был завербован заграничной разведкой.
Троянеску отлично знал Карпаты, изучил все тайные тропы через прикордонные хребты.
Что дорого, тем редко пользуются.
Желая сохранить Троянеску на длительное время, Файн прибегал к его услугам чрезвычайно редко.
Спрятав все свое снаряжение в лесу, Файн налегке, с пистолетом, гранатами и деньгами в кармане, подошел к дому, где жил его агент по кличке «Глухарь».
Деревянный сруб, крытый старой буковой щепой, высоко, в четыре линии, огорожен толстыми лежачими жердями.
Под самыми окнами, под естественным каменным навесом, чернел родник, заменявший леснику колодец.
Сбоку избушки, возвышаясь до самой крыши, стоял большой стог сена.
Широкие охотничьи лыжи воткнуты в снежный сугроб — свидетельство того, что хозяин дома.
Файн был абсолютно уверен в своем агенте, однако он не решился вот так, сразу ворваться к нему.
Вырыл в стоге сена нору, забился в нее и, замаскировавшись, мучительно борясь со сном, стал ждать появления «Глухаря».
Рассвело.
Скрипнула в лесной сторожке дверь, и на белом снежном фоне двора зачернела высокая, в мерлушковой шапке, овчинном дубленом кожушке, фигура.
Присохший на ночном морозе снежок захрустел под ногами мужчины.
Он направлялся туда, где лежал Файн.
В его руках была большая ивовая корзина — сеноноска, а в зубах дымилась трубка.
«Он или не он?»
Многих из своих агентов Файн не знал в лицо.
Ему были известны лишь их приметы, фамилии, клички и номера.
С «Глухарем» ему до сих пор не приходилось встречаться.
Человек в черном кожушке и высокой мерлушковой шапке, старчески кашляя, вплотную приблизился к стогу сена.
Седые висячие усы.
Глубокий сабельный или ножевой шрам на морщинистом лбу.
«Он!»
— Добрый час, Михай! — вполголоса по-русски произнес Файн слова пароля. — Ты жив, здоров?
Охотник и зверолов, видимо, был не из трусливых — не отскочил от стога, не выронил корзины, не закричал.
Он вынул трубку изо рта, откликнулся:
— Пока, слава богу, жив и здоров.
Того и вам, добрый человек, желаю.
Обменявшись паролем, Файн выполз из своей норы, подал леснику руку.
— Здравствуйте, Михай, здравствуйте!
Я — «Черногорец».
Рад вас видеть.
— Вы «Черногорец»? — с откровенным изумлением спросил румын.
— Да, «Глухарь», это я.
В доме нет посторонних?
— Нет.
Я тоже рад, — спохватился хозяин лесной избушки, показывая крепкие, не съеденные временем зубы. — Пожалуйте, гостем будете.
— Ненадолго я к вам.
Иду на ту сторону, — Файн махнул рукой на северо-запад. — Не забыл туда дорогу?
— Как можно?
— Ну, ладно, пойдем в дом, поговорим…
Через несколько дней под покровом вечерних сумерек Файн и его проводник, оба на лыжах, равномерно распределив снаряжение, двинулись в путь, взяв курс на Черный поток, лежащий по ту сторону прикордонного хребта, на советской земле.
К ночи они вышли к водоразделу.
До границы оставалось несколько сот метров.
— Хватит! — объявил проводник. — Привал!
Отдохнув, «Глухарь» достал из рюкзака четыре хорошо выделанные медвежьи лапы.
— Прошу, залезайте!
Файн натянул на руки и ноги медвежьи лапы.
— Так смотрите же! — напутствовал своего шефа «Глухарь», прикрепляя к его спине ремни рюкзака. — Соблюдайте все медвежьи повадки.
Все!
— Не беспокойся, Михай.
С этой минуты я уже не человек, а медведь. — Файн сдержанно усмехнулся.
Он сунул проводнику руку, упрятанную в медвежью лапу, попрощался и двинулся к границе, к Черному потоку.
Зверолов провожал Файна глазами, пока тот не скрылся в пограничном мелколесье.
Глава шестая
Тяжелым, полным неожиданностей оказался апрель для горного Закарпатья.
В первую неделю месяца на равнинных берегах Тиссы светило яркое и теплое солнце, цвела сирень.
Всю вторую неделю было пасмурно и мокро: небо затянулось тучами, дождило с утра до вечера.
Потом дождь перешел в мокрый снег.
Ближайшие к реке горы, уже по-весеннему зеленеющие, натянули на свои вершины зимние белые шапки.
Ночные и утренние заморозки опалили ледяным дыханием цветущие сады, расположенные слишком высоко, на горных склонах.
Весна остановилась на полдороге.
Почернели, посыпались на неуютную землю лепестки цветущей сирени.
Увязли в грязи на недопаханном поле тракторы.
Умолкли весенние птицы, прилетевшие из жарких стран.
Люди, сбросившие с себя теплую одежду, снова облачились в пальто и дождевики.
Садовники жгли по ночам многодымные костры, окутывающие деревья теплым, долго не тающим туманом.
Неожиданно вернувшаяся зима прогнала с Полонин ранних пастухов-разведчиков и их небольшие отары, проникшие на высокогорные луга в обманчиво теплые дни.
В третью неделю апреля на равнине прекратились дожди, заметно спал холод, часто показывалось солнце.
Но там, в горах, на Верховине, особенно у истоков Белой Тиссы, все еще было снежно и по ночам хорошо подмораживало.
В эти последние апрельские дни начальник пятой погранзаставы капитан Шапошников получил из штаба комендатуры приказание временно, на несколько дней, откомандировать инструктора службы собак старшину Смолярчука и его Витязя (он окончательно поправился после ранения) в распоряжение капитана Коршунова, начальника высокогорной заставы.
Эта застава была расположена в ущелье Черный поток, у подножия самых высоких гор Закарпатья, над верховьем Белой Тиссы.
Смолярчук с радостью отправился в дальние горы.
Он любил весеннюю Верховину, неохотно сбрасывающую с себя зимнюю снежную шубу и упорно сопротивляющуюся весне.
Через час после получения приказа Смолярчук надел полушубок, шапку-ушанку, положил в вещевой мешок белье и рукавицы на собачьем меху, надел на Витязя намордник, пристегнул к ошейнику поводок и отправился по назначению.
К вечеру попутная машина доставила его к капитану Коршунову.
Смолярчук всегда охотно бывал на этой высокогорной заставе, самой дальней и самой, пожалуй, глухой на всем течении Тиссы.
Ему, сибиряку, алтайцу, нравился этот нетронутый, дикий уголок карпатской земли: своей строгой красотой он напоминал родные места.
Чернопотокская застава расположена на высоте более тысячи метров, в узкой горной расщелине, на самом берегу стремительной речушки, несущей свои воды по неглубокой промоине, поверх каменных отшлифованных глыб.
В ущелье было так тесно, что все строения заставы — казарма, дом, где жили офицеры, баня, конюшня, вещевой и продуктовый склад, собачий питомник — вытянулись в одну линию.
Своей фасадной стороной они обращены к неумолчному, день и ночь журчащему потоку, а тыловой — врезаны в крутой, почти отвесный склон горы, поросший могучими пихтами и елями.
Поднимаясь одна над другой, смыкаясь мохнатыми ветвями, вековые деревья непроглядной грозной кручей нависали над ущельем.
Солнце заглядывало в Черный поток только в разгар лета и то на короткое время.
В хорошую погоду узкая, кривая полоска неба, ночью звездная, а днем нестерпимо голубая, приманчиво сияла над заставой.
В ненастные осенние дни в ущелье сползал с гор тяжелый туман, от которого набухали влагой шинели-солдат, мокрыми становились их волосы, лица и оружие.
Весной здесь не было в течение суток часа, чтобы не срывались дождь или ледяная крупа, но зато сюда никогда ни зимой, ни летом не залетал ветер, так свирепо бесчинствующий на Полонинах.
Капитан Коршунов, коренастый, смуглолицый и с таким размахом плеч, будто на них была накинута кавказская бурка, радушно, как дорогого гостя, встретил Смолярчука.
Впрочем, он ко всем пограничным следопытам относился любовно.
Он когда-то, в пограничной молодости, был инструктором службы собак.
— Ну, вот и еще раз мы встретились, товарищ старшина! — проговорил он, крепко пожимая Смолярчуку руку после того, как тот доложил о своем прибытии. — Вы, конечно, уже поняли, зачем мы затребовали вас и вашего Витязя?
Наша розыскная собака выбыла из строя по болезни, а обстановка у нас тревожная.
— Когда прикажете идти в наряд? — спросил Смолярчук и посмотрел на часы.
— Пойдете на рассвете.
Не забыли еще наш участок?
— Что вы, товарищ капитан!
Кого прикажете взять в напарники?
— Есть у нас молодой, толковый солдат Тюльпанов.
Только сегодня прибыл на заставу из учебного подразделения.
Просится в следопыты, к собакам.
Потренируйте его хотя бы для затравки.
Ну, вот и все.
Ужинайте, выбирайте свободную койку и отдыхайте до ранней зари, до пять ноль-ноль.
Устроив и накормив Витязя, Смолярчук отправился ужинать.
В бревенчатой столовой никого не было: солдатский ужин закончился, и уже была произведена уборка: полы вымыты, оконные стекла протерты зубным порошком и газетной бумагой, клеенки на столах отмыты с мылом до глянца.
— Эй, есть здесь кто-нибудь? — уныло, в предчувствии того, что придется лечь спать голодным, окликнул Смолярчук.
Высокий, плечистый, стройный солдат в белом халате, стриженый, лобастый, большеглазый, с румянцем на щеках, показался в дверях кухни.
— Здравия желаю, товарищ старшина! — четко, с удовольствием, сочным юношеским баском проговорил он и улыбнулся.
Смолярчук с интересом посмотрел на незнакомого пограничника.
— Здравствуйте, — с той безобидной величавостью, какую так любят старшины продемонстрировать перед молодыми солдатами, откликнулся он.
То, что перед ним был новичок, зеленый пограничник, Смолярчук определил сразу же, с первого взгляда: свежие, еще не разносившиеся кирзовые сапоги, невыцветшая, не просоленная потом гимнастерка, неумело надетый, незастегнутый халат и еще не военное, штатское выражение лица.
За три года службы Смолярчук безошибочно и легко научился читать на лицах те неизгладимые, не каждому заметные следы, которые высекает суровая солдатская пограничная жизнь.
— Покормите или отправите спать несолоно хлебавши? — спросил Смолярчук.
— Обязательно покормлю, товарищ старшина.
И неплохо.
Свинина жареная с гречневой кашей, пирожки с рисом, чай, и все горячее.
Я целый час вас дожидался.
Солдат ловко повернулся на каблуках, скрылся в кухне.
Через минуту, он вернулся в столовую, бесшумно, аккуратно поставил перед Смолярчуком ужин, хлеб, эмалированный чайник и кружку.
— Вот, пожалуйста.
Ешьте на здоровье!
Смолярчук сел за стол, принялся за еду.
— А где же старый повар Кириллов?
Демобилизовался или перевелся на другую заставу?
— Нет, он здесь.
Отдыхает. — Молодой солдат вспыхнул так, что его щеки стали кроваво-пунцовыми.
Даже уши его покраснели. — Вы что, товарищ старшина, приняли меня за повара?
Ошиблись.
Нет, я всего-навсего рабочий по кухне.
Первый раз, между прочим, в наряде.
Несмотря на то, что солдат покраснел, он говорил без смущения, бойко и четко, держался с достоинством, взгляд его был смелый, независимый, а улыбка — непринужденная, искренне веселая.
«Хороший парень!
Вот такого бы мне в помощники», — подумал Смолярчук.
Он перестал есть, покачал головой, усмехнулся.
— Не похоже, что первый раз…
Солдат с такой ухваткой долго в рядовых не застоится.
Предсказываю вам большое пограничное будущее, товарищ…
Как ваша фамилия?
Смолярчук пошутил, но солдат серьезно, без улыбки сказал:
— Спасибо.
Тюльпанов моя фамилия.
— Тюльпанов?
Так это с вами я пойду в наряд?
— Со мной. — Попрежнему смелыми глазами глядя на старшину, Тюльпанов спросил: — А вы тот самый Смолярчук, который был делегатом одиннадцатого съезда комсомола?
— Да, тот самый!
— Я ваш портрет видел в журнале, — говорил Тюльпанов взволнованно. — И статью про вас и вашего Витязя читал.
И доклад о вашей следопытской работе слушал.
С тех пор и мне захотелось стать инструктором службы собак.
По правде сказать, я мечтал вас увидеть.
А когда я узнал, что вы приезжаете на заставу, я очень обрадовался и просил капитана, чтобы он послал меня с вами на границу.
— Вводная понятна.
Вопросов больше не имею, — пошутил Смолярчук.
Он допил чай и добавил с преувеличенной серьезностью: — Что ж, товарищ Тюльпанов, готовьтесь пойти со мной на границу.
Подъем в пять ноль-ноль.
Спокойной ночи.
— А Витязь тоже пойдет с нами?
— Обязательно.
…На рассвете, когда небо над ущельем едва-едва посветлело, Смолярчук и Тюльпанов выслушали приказ начальника заставы капитана Коршунова и отправились на пограничный пост, где им надлежало нести службу.
Если проложить линию напрямик, по воздуху, то до погранпоста всего лишь километра три.
Если же идти обычной дорогой, горной тропой, по крутым каменистым склонам, через леса и Полонины, наберется втрое больше.
Смолярчуку не привыкать к горной ходьбе.
С тяжелым вещевым мешком за плечами, повесив автомат на шею и послав Витязя вперед, он неутомимо, словно по ровному месту, взбирался по крутой тропе.
Тюльпанов молча шел позади, не отставая ни на шаг.
Совсем рассвело, когда добрались до новеньких буровых вышек геологоразведочной экспедиции, до хвойных шалашей и палаток геологов.
Это последнее жилище в здешних местах.
Дальше не будет ни одного дома лесника, ни одной пастушьей хижины, ни одной ватры — костра лесоруба.
Только высоко-высоко в горах, на голом плато, обдуваемом со всех сторон злыми ветрами альпийской зоны, высится двухэтажное бревенчатое обветшалое здание, служившее когда-то приютом для любителей горного спорта.
Под крышей бывшего «Орлиного крыла» и расположился пограничный пост.
К восходу солнца Смолярчук и Тюльпанов добрались до пограничного поста.
Обсушившись у раскаленной докрасна печки, разогрев тушеные бобы с мясом, вскипятив чай, плотно позавтракав и отдохнув, они отправились на дозорную тропу.
Хорошо в Карпатах весной, ранним солнечным утром!
Там, внизу, на рубеже Большой Венгерской равнины, на берегах Латорицы, Ужа, Теребли и Тиссы, опять цветут розы, кропит мелкий теплый дождь, а на Полонинах, на поднебесных вершинах и склонах гор, еще лежит мертвый снежный пласт, вокруг родников сверкают ледяные закраины и в глухих лесных зарослях держатся зимние тропы, пробитые кабанами, медведями и оленями.
Следы раздвоенных оленьих копыт были пропечатаны глубоко, на всю толщину снежного покрова, до самой земли.
Кабаньи тропы выделялись грязной рыжиной: пробивая острыми копытами наст, проваливаясь, зверь волочил по снежной целине свое щетинистое брюхо, вымазанное свежей глинистой грязью теплого минерального источника.
Смолярчук надел лыжи и, засунув шапку в карман маскхалата, легко вскидывая бамбуковые палки, заскользил по хрупкой белизне снега, не тронутого ни единым темным пятнышком.
Тюльпанов пошел по следу старшины.
Витязь, отпущенный на длинный поводок, бежал впереди пограничников, чуть слышно цокая когтями по примороженной лыжне и не выделяясь на снежном фоне: на овчарке была белая попонка.
В низкорослом альпийском лесу там и сям переговаривались проснувшиеся птицы.
Засахаренные склоны гор, отражая свет солнца, источали яркое, нестерпимое для глаз сияние.
Кое-где из-под снежной толщи выглядывал безлистый стебель, увенчанный крупными цветами в виде изящных чашечек, белых изнутри и красноватых снаружи. Это вечнозеленый морозняк.
Родниковая Полонина, вся обращенная к югу, темнела пожухлой на морозе травой.
Далеко внизу, на лесосеках, над еловыми колыбами — шалашами лесорубов, над неширокой щелью Черного потока поднимались прямые и высокие столбы дыма: лесные труженики жгли свои утренние ватры.
Отсюда, с каменных студеных хребтов гуцульской Верховины, ближе, чем откуда бы то ни было, до карпатского неба и дальше всего до равнинных берегов Тиссы.
Несмотря на это, здешние места мало видят солнца.
Даже в летние дни, когда на равнине жара, здесь дуют сквозные холодные ветры, моросит дождь или клубятся по земле дымные громады облаков.
Чаще всего бывает облачно — и днем и ночью, и зимой и летом, и осенью и весной.
Сегодняшний ясный солнечный день — редкое исключение.
— Ну как, товарищ Тюльпанов, чувствуете себя в горном климате? — спросил Смолярчук, притормаживая и оборачиваясь к напарнику.
— Хорошо! — откликнулся молодой солдат.
Он достал платок и, сняв шапку, тщательно вытер влажную светловолосую голову. — Мне везде бывает хорошо, товарищ старшина, куда ни попаду.
— Это почему так?
— А кто его знает!
Наверно, живучий такой мой корень — в любой земле себе сок находит.
— Мичуринский, значит, у тебя корень? — сказал Смолярчук и подмигнул.
— Может быть, и так, — улыбнулся Тюльпанов. — Отец у меня был садовником.
Солнце поднималось все выше, пригревало сильнее.
Пограничники шли навстречу ему, защищаясь от ярких лучей темными очками.
Справа от дозорной тропы, на чуть оттаявшем косогоре, излюбленном месте вечнозеленой камнеломки, Смолярчук увидел вытоптанный и взрытый оленьими копытами снег.
Следы были свежими.
Значит, оленье семейство добывало себе здесь корм совсем недавно, несколько часов назад.
Интересно, слыхал ли что-нибудь этот «мичуринский корень» об оленях?
Смолярчук вскинул лыжную палку, указал на разрытый снег и видневшуюся из-под него траву.
— Что это, товарищ пограничник?
Можете объяснить?
Тюльпанов, серьезно посмотрел туда, куда указывал старшина.
— Нет, пока не могу, — твердо сказал он и улыбнулся.
Улыбка была не виноватой и не смущенной. — А вы знаете, товарищ старшина?
Расскажите!
Смолярчук охотно пояснил:
— Олени здесь кормились.
Видите, снег разгребали, докапывались до камнеломки.
Слыхали про такую траву?
— Нет, не слыхал.
— Вот она, смотрите!
Тюльпанов хотел было сойти с тропы, чтобы получше рассмотреть зеленый кустик, но Смолярчук остановил его:
— Нельзя этого делать.
Идите только по лыжне.
Местность вокруг тропы должна быть всегда не тронута человеком, не заслежена.
Если появится новая лыжня, значит ее сделал чужак, нарушитель.
И вообще вы должны знать участок заставы, как собственную ладонь: где подымается кустик, а где лежит камень; где бьет родник, а где вьется тропка, удобная для лазутчика.
И все примечайте, все фотографируйте в своей памяти.
Чуть где заметите перемену на границе — камень лежит не там, где лежал всегда, на кусте обломана ветка, примята трава вокруг родничка, появились темные пятна на влажной почве, а на промерзшей земле царапины, — сейчас же исследуйте каждое новое явление, докапывайтесь, чем оно вызвано.
Тюльпанов внимательно слушал.
— Тренировались вы на учебном пункте, умеете рассматривать местность? — спросил Смолярчук.
Молодой солдат кивнул головой и вздохнул.
— Тренировался.
— Почему же забыли школьную науку?
Память плохая?
— На память я до сих пор не жаловался, товарищ старшина.
Ответ молодого солдата показался Смолярчуку дерзким.
Старшина нахмурился.
Он терпеть не мог, когда кто-нибудь вступал с ним в пререкания.
Он любил обучать молодежь пограничному искусству, охотно делился своим богатым опытом, но любил также, чтобы его слушали беспрекословно, затаив дыхание, чтобы верили каждому его слову, чтобы высоко ценили его славу и не скупились на восхищение его следопытским умением.
— Вы больше слушайте, товарищ Тюльпанов, — сказал старшина, — да на ус наматывайте и меньше разговаривайте.
Лицо Тюльпанова стало серьезным, ни одной насмешливой искорки в глазах.
Он понял, что не должен ни при каких обстоятельствах ущемлять самолюбие и гордость своего учителя.
«Нет, парень он все-таки хороший!
Зря я на него набросился», — подумал Смолярчук, разглядывая своего напарника.
Густые черные, сросшиеся на переносице брови старшины разошлись, и разгладились морщины на лбу.
Он улыбнулся и спросил:
— Вы откуда родом, товарищ Тюльпанов?
— Донецкий.
Степняк.
Не приходилось бывать в наших краях?
— Нет, не приходилось.
А что вы делали до службы?
Учились?
— Недоучился.
Работал.
Больную мать и сестренок кормил.
С тринадцати лет хлеб зарабатываю, товарищ старшина.
Слесарил.
Был монтажником, верхолазом, монтером.
Одним словом, все больше с железом и сталью дело имел.
Смолярчук опять внимательно посмотрел на своего помощника.
— Я тоже около железа с малых лет.
Слесарь.
Тракторист.
Механик.
Так что мы с вами, товарищ Тюльпанов, вроде как бы земляки. — Смолярчук встревоженно посмотрел вокруг. — Разговорились мы с вами чересчур, без нормы.
Не положено!
Пошли!
Он широко взмахнул палками, с силой оттолкнулся и легко, с веселым хрустом заскользил по хорошо накатанной высокогорной лыжне.
Снег на дозорной тропе, оттаявший вчера под горячими лучами горного солнца, за ночь покрылся глянцевитой ледяной коркой, и хорошо смазанные лыжи не проваливались и не оставляли заметного следа.
Смолярчук двигался медленно, опустив голову, и пристально разглядывал снежный покров.
Дозорная тропа опоясывала вершины прикордонного хребта.
Начинаясь на северо-востоке, у пограничного поста, она огибала горы Каменную, Верблюжью, Генеральскую, Безродную, Зеленую и потом круто поворачивала на запад, подрезая пограничный хребет до стыка с соседней заставой.
Смолярчук обогнул голую скалистую макушку горы и остановился.
Он воткнул палку в снег, озабоченно поправил шапку, удобнее приладил висевший на ремне автомат, укоротил поводок насторожившегося Витязя.
Лицо старшины стало необыкновенно серьезным, а глаза строгими.
Тихо, почти шепотом, сказал:
— Дальше идти надо очень осторожно.
— Почему? — вырвалось у Тюльпанова.
— Снег, — скупо, загадочно ответил Смолярчук.
Тюльпанов понял его так: «Берегись снежного обвала!»
И не ошибся.
За поворотом дозорная тропа извивалась узким карнизом по крутому, почти отвесному склону горы.
Справа — глубокая пропасть, на дне которой росли уже настоящие, не карликовые, темнозеленые деревья.
Слева, закрывая часть неба, высились снежные ребристые пирамиды, готовые рухнуть от одного прикосновения к ним или даже от сотрясения воздуха.
Откуда здесь, над самой пропастью, такое скопление снега?
И почему висит над тропой, почему не обваливается?
Что удерживает эту высоченную снежную волну?
Внимательно вглядитесь в подножие гигантской пирамиды, воздвигнутой в течение долгой горной зимы метелями и снегопадами.
Видите яркозеленый хвойный кустарник?
Это высокогорная карликовая сосна.
Дугообразные ее ветки, распростертые почти параллельно земле, сплетясь одна с другой образовали мощные заросли, преградившие путь снежной лавине.
Миновав опасное место, Тюльпанов оглянулся.
— В прошлом году здесь погиб пограничный наряд.
Три дня откапывали, — сказал Смолярчук и двинулся дальше.
Тюльпанов пошел за ним.
Пройдя километра полтора, Смолярчук снова остановился.
Облокотившись на палки, внимательно рассматривал он дозорную тропу.
— Что там, товарищ старшина? — приблизившись, спросил Тюльпанов.
— Смотри!
Пограничник опустился на корточки, стал разглядывать ноздреватый снежный панцырь.
Хорошо были видны характерные следы зверя, проложенные поперек тропы.
Зверь двигался со стороны границы иноходью, переставляя обе ноги — левую переднюю и левую заднюю — одновременно, с глубоким зажимом.
Витязь ощетинился, потянул поводок.
— Чьи следы? — спросил Тюльпанов.
— Медвежьи, — ответил старшина. — Вот вмятины задних лап, а вот царапины когтей.
Да, медвежьи, факт.
Но мы все-таки проверим, в самом ли деле это медведь.
Пошли!
Витязь рвался вниз, но Смолярчук направился по склону горы в сторону границы, откуда спускался медвежий след.
Карпатский бурый медведь обычно не уходит в берлогу, он бодрствует всю зиму.
В хорошую погоду, как правило, скрывается в высокогорных глухих чащах, добывая пищу под снегом.
В сильные морозы временно перекочевывает в нижний лесной пояс, в лиственную зону где значительно теплее.
Передвигается он, как это хорошо знал Смолярчук, преимущественно напрямик, напролом, не боясь ни крутых каменных склонов, ни дремучих зарослей.
Встречаясь на границе с проволочными заграждениями, медведь не обходит препятствия, пробирается в щель, как бы узка она ни была и как бы чувствительно ни обдирали ему бока металлические колючки.
Идя по медвежьему следу, Смолярчук тщательно проверял, не изменил ли зверь своим повадкам, нет ли на его пути примет того, что на звериных лапах шествовал натренированный лазутчик.
Нет, след говорил о том, что прошел настоящий медведь.
Но Смолярчук и не думал возвращаться.
Надо проверить изгородь, поставленную на самой линии границы.
Там, на колючей проволоке, медведь обязательно оставит хоть клок шерсти.
Вот и изгородь.
Да, бурая, чуть свалявшаяся шерсть осталась на трех металлических шипах.
Смолярчук снял с проволочного заграждения клок шерсти и, рассматривая, мял его в руках.
Потом он перевел взгляд на Витязя и, хотя знал, что собака не может понять человеческого языка, все-таки, по давней привычке, не сдержался, чтобы не заговорить с ней.
— Чем пахнет, Витязь: зверем или нарушителем? — спросил старшина с улыбкой, поднося шерсть к носу овчарки.
Витязь покрутил головой и зарычал.
— В чем дело? — спросил старшина. — Почему не понравился тебе медвежий дух?
Опустив голову, обнюхивая след, овчарка рванулась назад, к тропе.
Держа собаку на длинном поводке и притормаживая палками, Смолярчук сдвинул брови так, что они сошлись на переносице.
— Позвоните на заставу, что мы идем по медвежьему следу, — приказал он Тюльпанову и, опустив поводок, двинулся за овчаркой, проверяя каждый шаг косолапого.
Не раз и не десять раз ходил Смолярчук по медвежьим следам.
Он отлично знал тропы зверей, их поступь, где и зачем останавливались.
Как ни достоверен был след, Смолярчук всегда шел по нему до тех пор, пока не находил медвежий помет.
Так решил он поступить и теперь.
Пройдя дозорную тропу поперек, медведь устремился по прямой в чащу, в еловую поросль, пробрался через нее, подмял молодые деревца и, пропахав лапами мягкий сугроб, скатился к роднику, окруженному брусникой.
Полакомившись ягодами, двинулся дальше в лес, где почва была едва прикрыта снегом.
Скоро снежная зона осталась позади.
След медведя пошел по лесу, слегка трону, тому ночной изморозью.
Встретив на своем пути упавший ствол сосны, медведь передвинул его, изрыл в нескольких местах непромерзшую землю, повидимому, в надежде найти какую-нибудь пищу.
«Да, это действительно медведь!» — решил Смолярчук, но не остановился.
Сдерживая Витязя, он продвигался вперед (лыжи бросил, как только кончился снег), попрежнему пристально изучая следы.
Вот еще одно доказательство того, что тут пробирался хозяин здешних мест, — муравейник, разрытый медвежьими лапами.
Смолярчук шел и шел.
Он все еще испытывал чувство недоверия к следу.
Почему зверь прошел не обычным глухим местом, по бурелому, не там, где любят ходить медведи, а недалеко от пограничного поста, поперек людской тропы?
Почему слишком далеко забрался вниз, в теплую зону, не боясь близости обжитых лесосек, дыма костров, шума электрических пил и падающих деревьев?
Тюльпанов догнал старшину у верхнего входа в ущелье Черный поток, в лощине, заросшей ольхой.
Сидя на корточках, Смолярчук осматривал медвежий помет.
— Значит, все в порядке? — спросил Тюльпанов, вытирая разгоряченное, умытое потом лицо.
— Да, теперь полный порядок, — с удовлетворением сказал Смолярчук. — Теперь можно возвращаться на границу.
Только давайте раньше отдохнем, покурим.
Витязь тем временем рвался дальше, вглубь весеннего леса.
Смолярчук укоротил поводок, скомандовал:
— Спокойно!
Сидеть!
Овчарка сейчас же выполнила команду, села на задние лапы, но успокоиться не могла, тихонько скулила и не сводила настороженных глаз с зеленой чащи, где скрылся зверь.
И лишь постепенно успокоилась.
Пограничники расположились на большом камне.
Сняв шапки, расстегнув воротники гимнастерок, они с удовольствием закурили.
Отдохнув, оглядевшись, они вдруг увидели, что их со всех сторон обступает чудесная закарпатская весна.
На гибких пушистых березовых побегах стланика, полускрытого мохом, раскачивались, трепеща крылышками, пестрые бабочки.
Разогретая земля курилась легким дымком.
Сквозь ржавые листья, сквозь опавшую хвою и мшистый покров пробивались синие созвездия фиалки и жемчужные гроздья ландыша.
Над розовыми и пахучими цветами волчьего лыка, над сырой ложбиной, где цвела черная ольха, деловито гудела армия лесных пчел, собирающая ранний мед.
Дальше, за ложбиной, на каменистом солнечном склоне, живой колючей изгородью поднимались заросли держи-дерева.
Его растопыренные во все стороны ветви щедро облиты мелкими золотисто-желтыми цветами, похожими на колокольчики.
Подует оттуда ветерок — и кажется, что хрустально звенит лес.
Кизиловое дерево не зеленело еще ни одним листочком, но зато оно пылало нежнолимонными цветами.
В каменистых расщелинах, в морщинах скал и утесов краснели ветки горной руты.
Омела уже вскарабкалась на второй и третий ярусы ветвей берез и сосен и распустила там, на большой высоте, чтобы всем было видно, свои ранние цветы.
Солнце не показывалось из-за леса, но лучи его все-таки проникли сюда, в дремучие заросли: они лежали на поверхности лужи, оставшейся от недавних дождей, они проборонили тонкими золотыми зубьями изумрудные, белые, черные, зеленокоричневые ветвистые и ковровые мхи, они перебегали с ветки на ветку, омывали своим преображающим светом старые камни, молодили угрюмые папоротники, прокладывали дорогу пчелам к их медовым источникам, пронизывали до дна родниковые чаши, украшали землю причудливым узором, какой и не снился самому великому чеканщику, золотых дел мастеру.
Смотришь на все это — и тебе, как и весне, хочется цвести своими делами, своей жизнью-, своими думами и надеждами.
…Тюльпанов докурил сигарету, поправил шапку и, солидно откашлявшись, будто собирался произносить речь, поднялся с камня, посмотрел на Смолярчука.
Лицо молодого солдата было напряженным, торжественным.
— Товарищ старшина, разрешите обратиться по личному вопросу? — проговорил он твердо и четко.
Смолярчук посмотрел на него с удивлением:
— Что это вы так официально?
Обращайтесь.
— Товарищ старшина, вы когда вернетесь на свою заставу?
— Как прикажут.
Думаю, дня через три.
Почему это вас интересует?
Тюльпанов помолчал, пристально рассматривая темную, с затвердевшими мозолями ладонь.
— А на пятой заставе у вас есть помощник? — спросил он, снова устремив взгляд на Смолярчука.
— Нету пока.
Ранен мой помощник, лежит в госпитале.
А что?
— Возьмите меня с собой на пятую.
Я так буду у вас учиться, так буду вам помогать…
— Зря ты меня избрал своим учителем, товарищ Тюльпанов. — Смолярчук тяжело вздохнул. — Недолго мне осталось жить на границе.
Кончается моя служба.
Жду демобилизации.
— Демобилизуетесь?
Вы?
Зачем?
— Как это «зачем»?
Что ж, по-твоему, я должен здесь до старости служить?
— А что вы будете делать, товарищ старшина, после демобилизации?
— Работы на мою долю хватит дома.
— Хватит, конечно, но такой, как здесь, не найдется.
— Найду, не тревожься.
Человек рождается для мирной жизни, а не для военной.
Женюсь, обзаведусь семьей.
Между прочим, дома, в Сибири, меня ждут не дождутся.
Тракторист я, механик, не забыл?
— Тракторист, конечно, профессия хорошая, но следопыт еще лучше. — Тюльпанов перевел грустный взгляд на Витязя. — Значит, осиротеет овчарка?
— К тому времени, пока мне демобилизоваться, я постараюсь, чтобы с нею кто-нибудь подружился.
Сиротой не оставлю.
— Так подружите со мной, товарищ старшина! — воскликнул Тюльпанов.
Смолярчук для видимости, порядка ради, решил сдаваться не сразу.
— Не со всяким пограничником захочет дружить мои Витязь.
Характер у него крутой.
— От меня он не откажется.
Еще до вашей демобилизации подружимся.
Успеем!
В один день пять суток буду укладывать.
— Ну, хорошо.
Так и быть, походатайствую, чтобы перевели тебя на пятую, — с деланной неохотой согласился Смолярчук. — Только не знаю, что из этого получится.
— Хорошее получится! — убежденно объявил Тюльпанов. — Командование всякое ваше ходатайство уважит.
— Ладно, не заглядывай вперед!
Пошли на пост…
Пограничники не спеша начали подниматься в гору по благодатной весенней зоне Верховины.
С каждым их шагом все больше и больше становилось расстояние между ними и тем, кто проложил след.
СИЗИМӦД ГЛАВА
После того как Файн оставил на своем следу медвежий помет, он прошел на звериных лапах еще метров двести и под огромной елью, спустившей чуть ли не до самой земли разлапистые ветви, остановился.
Дальше хитрить было бы бессмысленно и невыгодно.
«Если пограничники и ринулись по следу, то, наткнувшись на свежий помет, они окончательно убедятся, что имеют дело со зверем, и прекратят преследование.
Если же не поверят, тогда…
Нет, обязательно поверят.
Не тревожься напрасно, друг, — подбадривал себя Файн. — Стремительно продвигайся вперед, как можно скорее выходи из пограничной зоны, где возможны всякие случайности, не предвиденные даже „Бизоном“».
Файн зубами расстегнул ремешки, закреплявшие на кистях рук медвежьи лапы, снял их.
Потом освободил и ступни ног от камуфлированной обуви.
Все это он спрятал в свою заплечную сумку.
Обувшись в добротные, окованные стальными пластинками юфтовые башмаки лесоруба, Файн сразу же, не позволив себе отдохнуть ни одной минуты, ринулся дальше по заданному курсу.
Компас и крупномасштабная карта района Черного потока давали ему возможность точно знать, где он находится и куда ему следовало идти.
Глухой, нехоженный лес, заваленный отжившими свой век деревьями и устланный толстым слоем хвои, листьев и мхов, круто спускался по каменному откосу горы.
Файн шел быстро и легко, почти бегом.
Хрустели под ногами сухие сучья, срывались вниз плохо лежавшие камни, на земле оставались заметные следы, но Файна это уже не беспокоило.
Никто не услышит его шагов, никто не пойдет по его следу: на добрых три километра вокруг нет ни одной живой души — ни пограничника, ни лесоруба, ни мельника, ни охотника.
В полночь он вышел, как и предусматривалось, к шумящему своими стремительными водами Черному потоку, к тому его месту, где узкое ущелье было наполовину завалено камнями и откуда хорошо просматривалась верхняя, идущая к высокогорной заставе дорога и нижняя, спускающаяся к Тиссе.
На чистом небе светила круглая луна.
Одна сторона ущелья была затенена.
Притаившись на вершине каменного завала, Файн просмотрел и прослушал ущелье.
Пока безлюдно и тихо.
Только бы не столкнуться с каким-нибудь лесорубом или охотником.
В каменном завале Файн спрятал гранаты. Тайник он прикрыл камнями.
«Пусть лежат до поры до времени», — подумал Файн и усмехнулся: десять раз в день будут проезжать и проходить мимо этого места пограничники, лесники и лесорубы, и никому в голову не придет, что именно в этих камнях лежат гранаты.
По верхнему левому краю ущелья Черный поток шла зимняя тропа, проложенная и поддерживаемая в течение многих лет лесорубами и охотниками.
Днем Файн обошел бы ее далеко стороной, но сейчас вступил на нее.
Рискованно, но что делать: до рассвета надо быть на месте, в Яворе.
Он не шел, а летел.
Тропа уходила от ущелья под прямым углом, взбиралась на крутой склон горы и потом напрямик спускалась к Тиссе, к окраине крупного населенного пункта, расположенного на том берегу.
На подступах к реке, перед мостом, Файн покинул тропу и, обойдя деревню далеко стороной, вброд перебрался через мелководную здесь Тиссу.
По ее правому берегу, между водой и лесистой горой, была пробита автомобильная дорога.
Файн выбрал куст погуще и поближе к шоссе и, затаившись, стал ждать счастливого случая.
В плане, выработанном «Бизоном», был предусмотрен и этот «счастливый случай».
В глухую полночь нельзя было твердо рассчитывать на то, что на дороге появится машина, идущая вниз по берегу Тиссы, в сторону Явора.
И не всякой машиной мог воспользоваться Файн.
Если она будет с людьми в кузове, с бревнами или досками — не годится.
Его устраивал лишь такой грузовик, в котором он мог бы надежно спрятаться.
Файн расчетливо выбрал место на крутом повороте дороги, где шофер, чтобы не свалиться в пропасть или не врезаться в скалу, должен был максимально снизить скорость.
Воспользовавшись этим, Файн прыгнет в машину так, что водитель ничего не заметит.
Ждал долго, а «счастливый случай» все не представлялся.
Прошумели две «Победы».
Осторожно проследовал грузовик, вместивший в кузове целую скирду сена.
Протарахтели по щебенке железными шипами две гуцульские повозки.
Промелькнул, сияя огнями, ночной автобус.
Потом чуть ли не в течение целого часа шоссе было пустынным.
Файн уже отчаялся.
Его знобило.
Он достал из кармана плоскую алюминиевую флягу, выпил коньяку.
Зубы перестали стучать, и по всему телу разлилось благодатное тепло.
На бурлящие воды Тиссы, на ее каменистые берега медленно наплывал свет автомобильных фар.
Машина шла с верхнего конца долины.
Файн ждал.
«Моя или не моя?» — гадал он.
Что-то подсказывало ему: «Твоя».
Файн спустился ниже к дороге, насколько позволило ему укрытие, и, найдя на каменистом склоне опору для правой ноги, приготовился к прыжку.
Машина подошла к повороту и медленно, на самой малой скорости, обогнула прибрежную скалу.
Кузов грузовика был наращен на три доски, и в нем стояли, понуро свесив свои крупные рогатые головы, рослые быки.
Перед ними лежал ворох сена.
Пропустив мимо себя кабину, в которой сидели шофер и женщина, закутанная шалью, Файн прыгнул на дорогу, стремительно схватился за борт грузовика и, оттолкнувшись, мягко, перенес свое натренированное тело в кузов.
Быки испуганно шарахнулась.
Файн успокоил их, ласково погладив по ребристым бокам.
Потом он ползком перебрался в переднюю часть кузова, зарылся в сено и блаженно перевел дыхание.
«Здорово же мне повезло!»
Но через минуту он уже встревожился: довезет ли машина до Явора или придется высаживаться на полпути?
Грузовик проходил все новые и новые населенные пункты.
В одном месте, перед шлагбаумом с прикрепленным к нему красным фонариком, машина остановилась.
— Пограничный наряд.
Предъявите документы! — послышался строгий, с хрипотцой голос.
— Пожалуйста, — отозвался шофер.
— Откуда и куда следуете?
— Из Раховского района.
В Явор.
— А ваши документы, гражданка?
— Какие там у нее документы! — засмеялся шофер. — Дивчина она еще несовершеннолетняя.
Только на будущий год паспорт получит.
— Несовершеннолетняя, а по ночам разгуливает…
Как тебя величают, дивчина?
— Ганнуся Бойко, — ответил за нее шофер.
— И в каком же качестве она при вас?
— Представитель колхоза «Карпатская звезда».
Доярка.
Первая в нашем районе.
— Вот тебе и несовершеннолетняя! — Пограничник вскочил на ступеньку, осветил карманным фонариком лицо девушки. — Э, да она спит!
Спокойной ночи, Ганнуся…
Ну, а в кузове чего там у вас?
— Быки и сено, товарищ сержант.
Везем в Яворский племсовхоз, чтобы поменять этих двух старых холостяков на одного молодого кавалера.
— Ну, ну, смотрите не променяйте шило на мыло. — Пограничник осветил кузов и, вернувшись, сказал: — Поезжайте!
Заскрежетали шестеренки в коробке передач, переступили с ноги на ногу потерявшие равновесие быки, и машина прошла под красным фонариком шлагбаума.
Файн опустил в карман пистолет и, закрыв глаза, стал припоминать план города и его окрестностей.
Племсовхоз находится на той, равнинной стороне Явора.
Чтобы попасть туда, надо пересечь весь город.
По каким же улицам поедет шофер?
Шоссе вливается в Раховскую.
Значит, Раховской улицы ему не миновать.
Дальше Ужгородская, бульвар Шевченко.
Ужгородская ближе всего к Гвардейской, где Файну приготовлена тайная квартира.
Надо сойти именно там, на Ужгородской.
Перед рассветом грузовик въехал в Явор.
Файн никогда не бывал в этом городе, но он хорошо изучил его по фотографиям, по агентурным данным, по старым журналам.
Проехали Раховскую с ее небольшими домиками, разбросанными по горным склонам.
Степная началась высокими кирпичными корпусами табачной фабрики.
Миновали темную громаду городского парка.
Перебрались через мост на правый берег Каменицы и очутились на Ужгородской.
Файн осторожно пополз в заднюю часть кузова.
Чуть приподнявшись, прикрываясь бычьим крупом, он осмотрел узкую улицу, освещенную фарами машины.
Никого!
Перемахнув через борт грузовика, Файн очутился на яворской земле, в десяти минутах ходьбы от тайной квартиры.
Машина колхоза «Карпатская звезда» удалилась в темную глубину Ужгородской.
— Браток, на спички не богат? — послышался вдруг голос ночного прохожего.
Файн вздрогнул.
Человек в черной замасленной одежде, с железным сундучком в руках, с папиросой в зубах приближался к нему.
При лунном свете хорошо было видно его лицо — бледное, — скуластое, с огромным лбом, черными усиками и очень блестящими глазами.
Сердце Файна сжалось.
Откуда он взялся?
Минуту назад на улице никого не было.
Файну казалось, что сейчас этот первый советский человек грозно посмотрит на него, вдохнет запах его одежды, пощупает рюкзак с радиостанцией и скажет: «Ага, голубчик, попался!»
Ночной прохожий подошел к Файну:
— На спички, говорю, не богат?
Файн покачал головой, похлопал себя по карману и заискивающе улыбнулся:
— Не курящий.
— Жаль. — Парень в замасленной спецовке вздохнул, посмотрел налево и направо и пошел вверх по Ужгородской.
Джон Файн некоторое время стоял неподвижно, вытирая мокрый лоб и мысленно проклиная свою глупую трусость.
Луна скрылась за горным хребтом.
Плотная предрассветная темнота наполняла город.
Прижимаясь к изгороди дворов, сбивая с деревьев росу, Файн вышел на тихую и узкую улицу — Гвардейскую.
По обеим ее сторонам стояли стройные белолиственные тополя.
Кирпичные, под красной черепицей домики раскинулись просторно, обнесенные садами и приусадебными виноградниками.
Все дома и дворы были похожи один на другой.
В каком же искать Любомира Крыжа?
Где же дом под № 9?
Файн достал из кармана фонарь и узким, как лезвие ножа, лучом осветил эмалевую трафаретку ближайшего дома.
Дом № 17.
Следующий оказался № 15.
Пропустив еще два — 13-й и 11-й — Файн нашел в штакетной изгороди калитку, открыл ее и решительно направился к дому № 9.
Захрустел крупный речной песок под грубыми башмаками.
Тяжелые гроздья мокрой сирени касались щек и головы Файна.
«Недурно устроился „Крест“.
Лучшего убежища, пожалуй, не найти во всем Яворе.
Очень хорошо».
Файн осторожно вплотную подошел к дому Крыжа и медленно поднял руку, чтобы постучать в окно.
Сердце его усиленно билось, волна ледяного холода поднималась от ног к голове.
«Черногорец» боялся переступить порог явки.
Кто знает, какая судьба ему уготована под черепичной крышей этого дома, такого безобидного с виду, окутанного зеленью виноградных лоз…
Что в сущности представлял собой этот новый резидент Крыж?
Файн до сих пор, несмотря на то, что много лет знал Крыжа, не был твердо уверен, что можно до конца положиться на этого агента по кличке «Крест».
Даже когда выяснилось, что он был завербован лично «Бизоном» чуть ли не четверть века назад, а теперь рекомендован в резиденты, — и это важное обстоятельство не заставило Файна пересмотреть свое настороженное отношение к Крыжу.
Собственно, каких-либо веских причин для настороженности у Файна не было.
Он верил Крыжу, исходя из своих теоретических предпосылок.
Генеральная теория, на которой строилось повседневное и перспективное существование Файна, была весьма несложной.
Ее можно изложить одной, примерно такой фразой: «Если ты не дурак, то не позволишь проглотить себя другому, сам проглотишь его».
Любомир Крыж не был дураком.
Он учился в Пражском университете.
Доучивался в Берлине.
После завершения образования наводил на свою «ученость» лоск в Париже.
Несколько лет, бесшабашно тратя наследство отца, путешествовал по Южной Америке, по африканскому побережью.
Длительное время скитался по Мексике.
Вернулся на родину тридцатилетним холостяком и, построив себе дом на улице Масарика (теперь Гвардейская), поселился в нем с сестрой и уже никогда больше не покидал пределов Прикарпатской Руси, как в те времена в старой Чехословакии называлось Закарпатье.
В Яворе его знали как знатока европейских и американских языков, как фанатичного собирателя художественных изделий из дерева, как страстного книголюба и как скромного, без всяких претензий активиста культурного фронта.
Добровольно, отвергая всякую плату, он читал лекции в яворском Доме культуры по истории Закарпатья, Чехии и Словакии, по древнему искусству Мексики.
Он был инициатором выставки, организованной в Яворе: «Верховинские резчики по дереву».
Все это знал почти каждый яворянин.
И только одному Файну была открыта другая, тайная сторона жизни Любомира Крыжа.
Восхваляя в своих лекциях «родное Советское Закарпатье», он ненавидел его и всей душой тянулся туда, где когда-то прожигал молодость, — в экзотические отели Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айреса, в Рим, кишащий всеми туристами мира, в жаркую Мексику, на праздничный Лазурный берег.
Прикованный к Явору, он мысленно продолжал скитаться по дорогам Старого и Нового Света, коротая свои дни и ночи на верхних палубах пакетботов, в барах, в парках, на пляже, за игорным столом, в обществе испанских танцовщиц, влюблялся, транжирил деньги, утреннюю зарю встречал на тихоокеанском побережье, а вечернюю — на атлантическом.
Делая вид, что вполне довольствуется жалованьем продавца книжного магазина, он втихомолку тратил на себя в десять раз больше, чем получал.
Летом и зимой его видели в Яворе в одном и том же вытертом, глянцевитом от старости костюме, в грубых башмаках, в черной, устаревшего фасона, времен Масарика, шляпе, подержанном пальто.
Но в аргентинских кофрах, сделанных из кожи буйвола и спрятанных в тайнике, Крыж держал про запас, в надежде на лучшие дни, новенькие, пересыпанные нафталином визитки, фланелевые пиджаки всех цветов, несколько дюжин белоснежных рубашек и большой набор обуви с подлинной маркой «Батя».
Прослывший бессребренником, он имел не одну тысячу припрятанных американских долларов, английских фунтов и швейцарских франков — наиболее устойчивой валюты, которая обеспечивала ему «воскресение из мертвых» в тот же день, как Закарпатье перестанет быть советским, частью Украины.
Превознося публично до небес «мир и советскую власть», он мечтал о войне, ждал прихода в Явор победителей-иностранцев.
Внешне тихий, безобидный, неспособный как будто мухи обидеть, отменно обходительный, вежливый, доброжелательный с соседями и сослуживцами, он готов был за хорошую плату, если это могло остаться безнаказанным, повесить, застрелить, замучить любого человека.
И родной сестры не пожалеет — дали бы только достаточное количество денег.
Продажность наряду с хитростью и притворством — главные, все определяющие черты Крыжа.
Он торговал всем, что можно было продавать: родным Закарпатьем, правдой, совестью.
Файну было доподлинно известно богатое шпионское прошлое Крыжа.
Впервые его завербовал один из деятелей Сюрте Женераль, прикомандированный к штабу Энике, командовавшему белыми армиями, созданными Антантой после первой мировой войны.
Позже, в двадцатых годах, Крыж служил англичанам, не бросая, однако, своих первых хозяев.
Потом его перекупил за более высокую плату «Бизон» — Крапс.
А теперь?..
Где гарантии того, что хитрый, изворотливый, насквозь лживый Крыж не переметнется к новому хозяину за более высокую плату?
Подняв руку, чтобы постучать в окно, Джон Файн не мог не подумать о том, какому человеку вручает свою судьбу.
До сегодняшнего дня руководитель «Тиссы» ни разу не встречался со своим резервным агентом по кличке «Крест».
Он руководил им только на расстоянии, через связников и погибшего резидента Дзюбу.
Однако это не мешало ему хорошо знать Крыжа в лицо — по фотографиям.
Встретив его на улице, даже в большой толпе, он сразу бы узнал своего агента № 47.
Но Крыж, когда перед ним предстанет «податель сего», не догадается, кто он такой.
«Крест» не знал своего шефа — ни его лица, ни подлинной фамилии, ни каких-либо особых примет.
Он был известен ему через Дзюбу только как «Черногорец».
На южной, обращенной в густой сад стороне дома Крыжа чернело три окна.
Файн некоторое время раздумывал, в какое постучать.
Выбрал крайнее справа, поближе к глухой части сада.
Постучал осторожно, чуть слышно.
Едва цокнул ногтями по стеклу, как рама бесшумно распахнулась, и в темном ее просвете показалась мужская фигура в ночной рубахе, с белым колпаком на голове.
— Кто тут?
Файн прильнул к окну и по-русски шепотом произнес первую парольную фразу.
— Здесь живет Любомир Крыж?
— Здесь, — немедленно последовал ответ.
— Вам телеграмма.
Молния.
Распишитесь.
— Где же она?
Давайте.
— Простите, потерял.
После этих слов ночного гостя хозяин дома № 9 скрылся в глубине комнаты.
Через мгновение легко стукнули запоры двери, ведущей на веранду, и послышался глухой голос:
— Пять ночей жду.
Входите!
Я один.
Прошли просторную, застекленную веранду, в окнах которой уже чуть-чуть синел рассвет, и попали в темную комнату, полную запахами древесных опилок, свежих стружек и чуть прижженного каленым железом дерева.
Хозяин закрыл ставни и щелкнул выключателем.
Под широким абажуром, низко спущенным на блоке, над токарным деревообделочным станком вспыхнула сильная матовая лампа.
Файн снял шапку, сбросил куртку, подал Крыжу руку:
— Здравствуйте, Любомир.
Вот, наконец, и лично встретились.
Я очень рад.
Я ведь вас хорошо знаю…
Откуда?
Через Дзюбу.
— Так вы…
— Вы хотите спросить, кто я такой? — усмехнулся Файн.
— Что вы!
Я ни о чем не буду вас спрашивать.
Болезненно щурясь от яркого света, закрывая голую грудь рукой, Крыж коротко и пытливо, с ног до головы, осмотрел гостя.
И он все успел увидеть: и тяжелый рюкзак за спиной Файна, и его штаны, разорванные в лесу о сухие сучья, и башмаки, к которым прилипла черно-бурая карпатская земля, и куртку с въедливым высокогорным репейником на рукаве.
«Глазастый у меня помощник!»
Файну понравилось, как встретил его хозяин.
Такого не проведешь.
— Устали? — спросил Крыж и заботливо подвинул гостю табурет. — Садитесь.
Снимайте поклажу.
Отдыхайте!
Голос его был мягким, ласковым, но припухшие, окруженные мелкими морщинками глаза холодно-настороженно спрашивали: «Кто ты?
Чего стоишь?
Опасно с тобой связываться или выгодно?
Чего потребуешь от меня?
Чем вознаградишь?»
— Не беспокойтесь, Любомир, все будет в порядке! — Файн приветливо улыбнулся.
— Не сомневаюсь!
Я понимаю, с кем имею честь разговаривать. — Крыж склонил голову, увенчанную ночным колпаком.
Спохватившись, он виновато засуетился. — Простите мне мой вид.
Я сейчас оденусь. — Пятясь, хозяин скрылся в соседней комнате.
«В самом деле он переодеваться ушел или…
А что если здесь засада?»
Файн опустил руки в карманы, крепко сжав рукоятки пистолетов, и повернулся к двери так, чтобы можно было сразу, одной очередью, уложить тех, кто появится на пороге.
Сцепив зубы, чуть дыша, он ждал.
Из комнаты, где скрылся Крыж, доносилось размеренное постукивание маятника больших настенных часов.
Толстый, пушистый дымчато-серый кот, мурлыча, потягиваясь, держа хвост трубой, вышел из темного угла и бесстрашно направился к Файну.
Тот отбросил его ногой, беззвучно посмеялся над своим напрасным страхом, вынул руки из карманов и начал спокойно оглядываться.
В углу комнаты — большой верстак.
Вдоль стен — книжные шкафы и простые стеллажи, а на них всевозможные изделия из крепкого дерева, законченные и находящиеся в работе, огромные кружевные блюда, пастушьи посохи, гуцульские топорики, жезлы, тарелки, шкатулки, кремлевские башни, винные бочонки.
Московский университет на Ленинских горах, точеные виноградные кисти, двугорбая вершина Эльбруса, подсвечники, солонки, резные подстаканники, полированные, с инкрустацией ножи.
Вернулся хозяин.
Он был в черном костюме и белоснежной рубашке, повязанной свежим галстуком.
Черные волосы, густо посоленные сединой, отутюжены щеткой.
Широкие кустистые брови тоже приглажены, волосок к волоску.
Продолговатое лицо его, тщательно протертое одеколоном, сияло.
Радушно и как-то торжественно улыбаясь, хозяин явки подошел к гостю.
— Ну, вот вы и в Яворе.
Ну, и как… — Крыж остановился, его глубоко запавшие настороженные глаза беспокойно забегали в темных орбитах. — Как дошли, доехали? — с трудом выговорил он.
Файн усмехнулся.
— Любомир, вы хотите спросить, как я прошел через границу и благополучно ли добрался сюда?
Все обошлось без всяких происшествий, так что можете быть абсолютно спокойны: вашему существованию ничто не угрожает.
— Да разве я…
— Понимаю, понимаю! — Файн перестал усмехаться.
Властно, тоном господина, отдающего распоряжение своему слуге, сказал: — Приготовьте ванну, Любомир!
И ужин с коньяком.
Крыж вздрогнул, словно его по спине хлестнули бичом.
Как ни многоопытен был «Крест» в искусстве притворства, он сейчас не смог скрыть от ночного гостя удивления его барским тоном, от которого давно отвык.
Изумление продолжалось недолго, оно сменилось почтительностью холуя.
Раз так заговорил гость, значит птица высокого полета.
Наверно, доверенное лицо «Бизона», опытный мастер разведывательных дел.
— Вы что, Любомир, не поняли меня? — холодно спросил Файн.
— Понял, пан… сэр.
Как прикажете себя величать?
— Не пан и не сэр, а товарищ.
Товарищ Червонюк.
Степан Кириллович.
Верховинец с той стороны Карпат.
Деятель промысловой кооперации.
Специалист по художественным изделиям из благородного дерева.
Похож? — Файн сдержанно засмеялся.
Хозяин угодливо кивнул.
— Вполне, товарищ Червонюк.
Сейчас я все приготовлю — и ванну и ужин.
Раздевайтесь пока.
Приняв ванну, Файн побрился, надел свежую хозяйскую пижаму и, опустив пистолеты в карманы, вышел в столовую, где уже был накрыт стол.
Пока поужинали, вернее — позавтракали, на дворе совсем рассвело и в саду защебетали птицы.
Файн закурил сигарету.
— Я буду здесь жить, Любомир?
— Да.
Это самая удобная квартира.
В моем доме вас никто не потревожит.
— А кто же ваша прислужница?
— Сестра.
Родная сестра, товарищ Червонюк.
Я послал ее в Ужгород к тетке…
Хватит вам месяца? — осторожно спросил Крыж.
— Не знаю.
Если удастся выполнить намеченные планы через месяц — хорошо, если через два — тоже неплохо.
Файн поднял глаза на Крыжа — настороженные, испытующие.
Он ждал, не скажет ли что-нибудь резидент.
Тот спокойно молчал, с деловитостью домохозяйки перемывая тарелки в эмалированном тазу.
— Вы, кажется, еще что-то хотели спросить, Любомир?
— Я?
Нет, вам только показалось.
— А может быть, все-таки спросите, с какими планами я прибыл сюда?
Крыж закончил мыть посуду, сполоснул под краном обнаженные до локтей руки и, подняв на гостя как будто невинные глаза, почтительно ответил:
— Сэр, я ничего не буду у вас спрашивать.
Мое дело — выполнять ваши приказания, а не задавать вопросы.
— Задание вам пока одно-единственное, — сказал Файн.
— Слушаю. — Крыж осторожно присел на край стула, склонил голову, сделал серьезное лицо — весь внимание и почтение.
— Вы что-нибудь слыхали об Иване Федоровиче Белограе, демобилизованном старшине, слесаре из железнодорожного депо?
Вся грудь в орденах.
Выиграл по облигации двадцать пять тысяч и купил «Победу».
— Простите, не слыхал и видеть не приходилось.
— Вспомните!
Иван Белограй.
Высокий.
Кудрявый.
Гвардеец.
Служил в Берлине.
Приехал в Явор жениться.
А невеста его — виноградарша из колхоза «Заря над Тиссой», Герой Социалистического Труда Терезия Симак.
— Терезию Симак я знаю, а жениха… ничего не слыхал о нем.
— Жаль!
Ну, ладно.
Необходимо срочно выяснить, где он, этот Иван Белограй, и не случилась ли с ним какая-нибудь беда.
Действуйте быстро, но не опрометчиво.
Иван Белограй — наш человек.
Есть у вас возможность, не вызывая подозрений, поговорить с Терезией Симак?
Крыж, подумав, ответил:
— Есть.
Через «Кармен», моего агента из Цыганской слободки.
И еще через… — Крыж замолчал, не зная, как назвать второго своего агента женского пола.
Он до сих пор не придумал ей клички.
— Еще через кого? — спросил Файн.
— Через «Венеру», — сказал Крыж и улыбнулся, радуясь своей находчивости.
— А кто эта «Венера»?
— Марта Стефановна Лысак, знаменитая яворская портниха, моя правая рука.
Я уже получил от нее ценнейшую информацию.
Хотите прослушать пленку?
— Потом.
Значит, у вас есть твердая надежда выяснить судьбу Ивана Белограя через ваших помощниц?
— Да.
— Очень хорошо.
Выясняйте немедленно.
Ни вы, ни я не можем чувствовать себя в безопасности, пока не выясним судьбу нашего…
Ивана Белограя.
— Я понимаю…
Все сделаю быстро и аккуратно.
Не беспокойтесь, товарищ Червонюк.
«Черногорец» покачал головой:
— С тех пор как я попал под крышу вашего дома, увидел и послушал вас, я перестал беспокоиться.
— Благодарю.
Джон Файн на этот раз говорил правду: он действительно перестал бояться за свою шкурку.
Любомир Крыж ему понравился.
С этим человеком многое можно сделать.
Собственно, «делать» все должен один «Крест», а он, «Черногорец», будет лишь руководить им, не выходя из своего тайника ни днем, ни ночью.
Джону Файну давно была привычна эта выгодная роль «руководителя».
Он в течение всей своей службы в бизоновской разведке выезжал на чьем-либо горбу, всегда зарабатывая себе деньги, чин и славу с помощью таких вот, как этот «Крест».
— Вы не разучились работать на радиопередатчике? — спросил Файн и посмотрел в угол, где лежал его рюкзак с портативной радиостанцией.
— Нет, не разучился.
Хоть сейчас могу отстучать любую телеграмму.
— Сейчас еще рано.
Подождем дня два-три, пока… Пока прибудет подкрепление.
— Покрепление?
— Да.
Видите, Любомир, как я доверяю, вам!
Цените!
— Благодарю.
Я оправдаю ваше доверие.
— И не только доверие, но и мои серьезные расходы. — Файн достал из кармана куртки две пачки сторублевок, бросил их на стол. — Расходуйте по своему усмотрению, без всякого отчета.
Понадобится еще — получите немедленно.
Ну, вот и все на сегодня. — Файн осторожно отодвинул край занавески, посмотрел на улицу, зевнул.
— Не грешно бы мне и поспать.
Где моя постель, Любомир?
— Шесть дней она ждет вас.
Только предупреждаю ни солнца, ни звезд, ни неба вы не увидите из своей комнаты.
Пойдемте, товарищ Червонюк.
Крыж поместил гостя в темный, без окон и дверей, чуланчик, расположенный в задней части дома.
Войти туда можно было только через потайную дверцу, замаскированную большим портретом Тараса Шевченко.
В полу чулана, под деревянной койкой, был устроен лаз в подполье, из которого можно проникнуть в сарай, а оттуда — в сад и на улицу.
Все подземелье было забито сундуками, чемоданами и ящиками, в которых было упрятано самое ценное добро Крыжа, наследственное и купленное на шпионском поприще.
В те времена, когда дом строился, Крыж не думал и не гадал, что помещение прачечной и кладовой когда-нибудь будет приспособлено под тайный склад.
Освещая себе путь карманным фонариком, Крыж подошел к топчану, расположенному в дальнем углу тайника, похлопал ладонью по мягкой пуховой подушке.
— Отдыхайте, сэр.
Доброй ночи.
— Посмотрите, Любомир, — Файн в упор направил слепящий луч своего фонарика в лицо хозяину. — Ну, «Крест», как будем работать?
— Как прикажете.
— Я приказываю работать чисто, без всяких задних мыслей.
— Сэр, я не понимаю… — Крыж высоко поднял брови.
— Не притворяйтесь.
Бесполезно.
Знаю вас давно вдоль и поперек.
Так что имейте это в виду, Любомир, когда почувствуете соблазн соврать мне, схитрить предо мною или заработать на стороне, — налево, как говорят русские…
— Сэр! — обиженно зашипел Крыж.
Лицо его налилось кровью.
— Я кончил.
Надеюсь, свою точку зрения я изложил более чем ясно.
Будем считать, что мы твердо договорились по этому генеральному пункту.
Доброй ночи, Любомир!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Андрей Лысак, рослый и широкоплечий, веселый и красивый парень, слушатель львовской школы паровозных машинистов, в один из воскресных весенних дней перевалил Карпатские хребты и направился домой, в Явор.
Молодой, двадцатилетний человек…
Сколько дорог перед тобой, и каждая тебе доступна, любая может вывести тебя к вершине жизни!
Двадцатилетний…
Как ты силен, как нетерпелив, как презираешь маловеров, какими ничтожными кажутся тебе все препятствия, возникающие на пути!
Как просто, как легко, естественно ты правдив и благороден в своих поступках и словах, как близко к тонкой коже твоих щек приливает кровь, когда ты смущаешься, как ясны и приманчивы твои глаза!
Такие мысли и чувства возникали, наверно, у каждого человека, кто впервые видел Андрея Лысака.
Но он обманывал людей своим внешним видом, своей кажущейся счастливой молодостью, своей готовностью быть самоотверженным в труде и дружбе, в любви к девушке и к родной матери.
До Рахова, главного города гуцульской Верховины, Андрей Лысак доехал пассажирским поездом без пересадки.
Дальше, на юг, вниз по течению Тиссы, следовали лишь товарные поезда специального назначения.
Около тридцати километров шли они по советской земле.
За Берлибашем железная дорога сворачивала за границу, в Румынию.
На нашей территории в этой части долины реки Тиссы было проложено только автомобильное шоссе.
По шоссе и предстояло Андрею Лысаку добираться до Явора.
Автобусы три раза в день спускались с Верховины на Притисскую равнину: утром, в полдень и вечером.
На первый Андрей опоздал, а до отправления второго автобуса оставалось больше трех часов.
За это время можно и в кино сходить, и пообедать, и погулять на главной улице Рахова.
Андрей решил прежде всего пообедать.
С недавних пор все его жизненные радости начинались с того момента, когда он сытно и вдоволь наедался, выпивал водки или пива.
Прямо с вокзала он направился в новый, только что отделанный ресторан, над дверью и окнами которого в всю ширину фасада алела вывеска с золотыми буквами: «Верховина».
«Ну, посмотрим, что это за верховинский ресторан», — подумал Андрей.
Уж в чем, в чем, а в ресторанах он отлично разбирался.
За короткий срок своей жизни во Львове Андрей успел не раз побывать во всех ресторанах города, перезнакомиться со всеми хорошенькими официантками.
Новый ресторан вызвал у Андрея презрительную усмешку: какой он маленький и бедный по сравнению с львовскими!
В вестибюле нет бородатого, одетого в парадную ливрею швейцара.
Столы поставлены тесно и покрыты поверх клеенок бумажными скатертями.
Народу мало, стулья обыкновенные, жесткие.
Меню написано от руки на серых листках без длинного списка вин.
В зале нет ни эстрады для оркестра, ни танцевальной площадки.
Захудалая столовка, а не ресторан.
Не скрывая своего презрения к заведению, неоправданно, по его мнению, носящему столь пышное название, Андрей сел за столик в дальнем углу зала, руками пригладил и без того тщательно приглаженные волосы и стал изучать меню.
Официантка в черной юбке и кремовой шелковой блузке, в белом чепчике, подойдя к Андрею, спросила ласково, по-свойски: «Ну, что мы закажем?»
Андрей взглянул на девушку и, найдя, что она недостойна его внимания (слишком толста и чересчур чернява), нахмурившись, процедил сквозь зубы: «Не торопитесь!
Я пришел обедать, а не пожар тушить».
Смущенная и виноватая, официантка тихонько отошла к буфету и, стоя там, поглядывала на сердитого клиента, готовая подойти к нему по первому его знаку.
Он не подавал знака еще добрых десять минут.
Наконец официантка приблизилась к нему и осторожно спросила:
— Ну, выбрали?
— Триста граммов водки, бутылку пива, селедочку с лучком и картошкой, харчо по-грузински, отбивную по-киевски и мороженое.
Все!
Запомнили? — с небрежностью ресторанного завсегдатая приказал Андрей. — Горячее и закуски давайте немедленно.
После второй рюмки Андрей соблаговолил более веселыми глазами посмотреть на мир, на то, что его окружало.
Теперь и ресторан показался ему не таким уж плохим и официантка не такой толстой и чернявой.
Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, похвастаться своей красивой молодостью, рассказать о том, откуда и зачем он приехал сюда, в Закарпатье.
В этот момент и вошел в ресторан Любомир Васильевич Крыж.
Андрей обрадовался.
Он с детства знал этого человека, много раз видел его у себя в доме и до некоторой степени считал его почти родственником.
— Дядя Любомир! — Свой радостный возглас Андрей подкрепил поднятой над головой рукой и приветливой улыбкой.
Крыж все знал об Андрее: когда тот выехал из Львова, когда прибыл в Рахов, куда направился с вокзала и какие имел дальнейшие намерения.
Крыж подготовился к встрече.
Но, скрывая это, он изобразил на своем аккуратно выбритом тонкогубом лице приятное удивление и поспешил к столу, за которым сидел Андрей. Схватив обе руки парня, он долго тряс их, улыбался и восклицал: «Приехал!
Как хорошо!
Молодец!»
Андрей с удовольствием слушал Крыжа и считал закономерным и естественным его шумное ликование.
Он был бы удивлен, если бы дядя Любомир, увидев его, менее обрадовался.
Андрей давно уже привык к тому, что его личность привлекает к себе внимание.
Обедая и выпивая, Крыж и Лысак дружески разговаривали.
Собственно, говорил больше Андрей.
Крыж терпеливо слушал.
Когда пламя воодушевления хвастуна потухало, Крыж подбрасывал в костер его самолюбивой души горючее.
— Эх, Андрейка, — говорил он, — мне бы твои годы, твои щеки, твои глаза, твою жадность к жизни…
И Андрей после этого добрых пятнадцать минут опять говорил о себе: как хорошо жил во Львове, с кем встречался и как будет жить в Яворе.
— Ну, а как у тебя насчет презренного металла? — с самым невинным видом спросил Крыж, хотя к этому вопросу подвел весь разговор.
Андрей любил деньги, постоянно думал над тем, как иметь их побольше.
Поэтому, когда речь зашла о деньгах, он обрадовался:
— Да так, ничего…
Расплатиться за обед и добраться домой хватит.
— Неужели от моих переводов ничего не осталось?
Все растратил?
— От ваших переводов? — удивился Андрей. — Значит, это вы, а не мама каждый месяц посылали деньги?
Крыж скромно кивнул и, виновато потупившись, вздохнул:
— Извини, Андрейка, в то время больше урвать не мог.
Сейчас имею некоторый капитал.
Вот тебе пока на мелкие расходы. — Он положил на стол сторублевку. — Еще понадобится — приходи без всякого стеснения, не откажу.
Андрей молчал, прихлебывая пиво.
— Дядя Любомир, — затем спросил он, — деньги вы посылали каждый месяц?
— Да, каждое первое число.
А что?
— А мама…
почему она и рубля не прислала?
— Не знаю, роднуша.
Наверно, не было лишних.
— Не было? — усмехнулся Андрей. — У нее их столько!
Жадная она стала.
И для кого только бережет?
— Голубчик, разве можно о родной матери такое говорить!
Она души в тебе не чает, а ты…
Андрей положил на край стола два огромных кулака:
— А я вот приеду и поговорю с ней как надо!
Сразу шелковой станет!
— Ты этого не сделаешь.
Ради меня.
Слышишь?
Никаких упреков!
Зачем тебе нужны обязательно ее деньги?
Не все равно, чьи тратить?
Наплюй ты на материнские капиталы и пользуйся моими. — Он осторожно, не поворачивая головы, оглянул зал. — Признаюсь, сынок, у меня есть солидный запасец.
На всю твою молодость хватит.
Пользуйся в свое удовольствие.
Андрей все больше и больше удивлялся.
Он никак не ожидал, что этот аккуратный, прилизанный, черный, как ворон, чужой дядя, приятель матери, никогда не отличавшийся особенной щедростью, вдруг окажется таким добрым, любвеобильным и, главное, денежным.
— Люблю я тебя, Андрейка, — говорил Крыж. — Усыновить готов, если будет на то согласие матери.
Ну, да ладно, и так, без усыновления, будем дружить. — Он протянул руку: — Будем, а?
— Будем, дядя Любомир! — Андрей ответил крепким искренним рукопожатием.
— Ну, вот и договорились!
А теперь, Андрейка, я покину тебя.
— Куда же вы?
Вместе в Явор поедем.
Скоро автобус…
— Нет, я поеду позже.
Дела у меня в Рахове.
Вечером встретимся в Яворе.
Заходи.
Заплати и мою долю, голубчик.
Он положил на чистую тарелку еще одну сторублевку, похлопал Андрея по щеке, погладил по голове и пошел к двери.
Отойдя от столика несколько шагов, вернулся:
— Да, Андрейка, чуть не забыл!
Ты Олексу Сокача, знаменитого машиниста, помнишь?
— Как же не помнить такого человека! А что?
Почему вы спросили? — встревожился Андрей.
— Олекса Сокач получает комсомольский паровоз.
Вот бы тебе к нему на практику!.
— Дядя Любомир, вы как в душу мою смотрели.
Да про это самое уже две недели думаю, с тех пор как узнал про комсомольский паровоз Олексы.
— Вот и хорошо.
Устраивайся.
Околдуй Олексу… — Крыж подмигнул. — Ты любого приворожишь, если захочешь.
Ну, будь здоров!
Андрей насмешливыми глазами проводил щедрого, с неба свалившегося дядюшку, передернул плечами: «Чудеса, да и только!
Уж не побочный ли я сын Крыжа?»
Как и все недалекие, не привыкшие и не умеющие думать люди, он недолго размышлял над тем, что произошло.
Через двадцать минут, расплатившись с официанткой, сытый и чуть-чуть хмельной, неторопливо, по-праздничному шагал он по главной раховской улице.
Озираясь по сторонам, гипнотизировал своим неотразимым, как он думал, взглядом всех встречных горожан, одетых в золотистые и белые замшевые кожушки, расшитые цветной шерстью.
Пока Андрей прогуливался в ожидании автобуса, Крыж, воспользовавшись первым свободным такси, на полной скорости спускался с холодной Верховины на теплые, обогретые весенним солнцем закарпатские предгорья.
Задолго до захода солнца он был в Яворе, на Железнодорожной.
Марта Стефановна встретила его, как обычно встречала в последнее время, — испуганно-радостно, безмолвно, цыганскими своими глазами спрашивая: «Ну, какой у тебя еще сюрприз?»
— Был в Рахове, — начал Крыж без предисловий целуя унизанную кольцами и браслетами руку своей помощницы. — Видел Андрея.
— Андрея? — Марта Стефановна переменилась в лице, с надеждой посмотрела на дверь. — Где же он?
— Часа через два-три будет дома.
Предупреждаю: приедет сердитый…
Почему?
Злится на тебя за то, что ты ему не прислала ни одного денежного перевода.
— Как — не прислала?
Каждое первое число переводила телеграфом по пятьсот рублей.
Ты же знаешь, Любомир!
— Ты ошибаешься, сердце мое.
Переводы были мои, а не твои.
— Любомир, я не понимаю… — Черные, жгучие глаза Марты Стефановны стали круглыми и белесыми, как у совы, от страха перед новым сюрпризом, который, как она предчувствовала, приготовлен ее другом.
— Потом все поймешь.
А сейчас выполняй все, что я тебе скажу.
Ты должна до поры до времени держать Андрея в черном теле.
Хлебом корми вдоволь, а денег не давай.
Ни одного рубля.
Слышишь?
Ни одного рубля.
— Любомир, что ты еще задумал?
— Сама все увидишь скоро.
Потерпи.
Он на прощанье похлопал Марту Стефановну по дряблой, натертой карминовым кирпичиком щеке и удалился.
Андрей тем временем не очень рвался в Явор.
Погуляв по Рахову, проветрившись, окончательно отрезвев, он последний раз взглянул на праздничных верховинок и только тогда отправился на автобусную станцию, которая была расположена на набережной, в двух шагах от Тиссы.
Ежась под холодным ветром, дувшим сверху, от истоков Черной Тиссы, Андрей подошел к остановке.
На длинной скамейке под навесом ожидал автобуса единственный пассажир — девушка с рюкзаком на спине, с непокрытой головой, в теплой, мужского покроя куртке, в грубых башмаках, с книгой в руке.
— Вы последняя на автобус? — спросил Андрей тем мягким, немного певучим голосом, каким разговаривал — только с людьми, которым очень хотел понравиться.
Девушка с досадой закрыла книгу, подняла голову, посмотрела на Андрея.
У нее были удивительно свежие, крепкие, смуглорозовые щеки, чистые сияющие глаза и яркие, будто накусанные губы.
— Я и последняя, я и первая, — снисходительно-насмешливо ответила она и, опустив голову, снова принялась читать.
«Ишь ты, какая гордая!» — подумал Андрей, улыбаясь и с удовольствием рассматривая затылок девушки, покрытый светлым пухом волос.
Несмотря на свою молодость, Андрей не испытывал никакой робости перед девушками, знакомыми и незнакомыми.
Ему еще не было и шестнадцати лет, когда он начал завоевывать их благосклонность редкими галстуками, цветными свитерами, особого покроя курточками, стройной спортивной фигурой.
К двадцати годам он прослыл среди товарищей бывалым кавалером, опасным сердцеедом.
— Вы вверх или вниз? — присаживаясь рядом с девушкой, спросил он.
— Вниз, — неохотно ответила она.
— До Явора?
— Нет, дальше, до Ужгорода, — сказала она после строгого, продолжительного молчания.
— А скоро будет автобус?
Она посмотрела на часы, потом на мокрую дорогу:
— Должен быть с минуты на минуту, если не опоздает.
Эти незначительные вопросы подготовили, как казалось Андрею, почву для знакомства.
Он был уверен, что через несколько минут ему будет известно, кто эта девушка, где она была, работает или учится, на какой улице живет и т. д.
Продолжению так удачно начатого разговора помешало появление женщины из цыганской слободки, каких в Закарпатье немало.
Позванивая ожерельем из старинных монет — русских, австрийских, венгерских, румынских, чешских, немецких, — цыганка подошла к Андрею, бесцеремонно села рядом и, закинув за плечи иссиня-черные косы, достала из бездонного кармана широченной цветастой юбки пухлую засаленную колоду карт:
— Погадаю, чернобровый!
Всю счастливую судьбу предскажу.
Позолоти ручку!
Андрей положил на ладонь цыганки три рубля:
— Гадай, да только поскладнее ври.
Цыганка заученной скороговоркой предсказала Андрею, что в самом скором времени его ждет большая удача в жизни, что все самые темные углы его дома посветлеют, что его счастью будут завидовать люди.
Андрей со снисходительной улыбкой посмотрел на цыганку, сказал:
— А нельзя ли конкретнее погадать насчет счастья?
Какое оно?
Скоро, например, я женюсь?
— Ты, чернобровый, в мыслях своих уже собираешься свадьбу праздновать, уже молодую жену свою на престол возводишь…
— Довольно! — остановил Андрей цыганку. — Спасибо.
Она охотно оставила в покое Андрея и принялась за девушку с рюкзаком:
— И тебе, красавица, погадаю.
Девушка засмеялась и спрятала руку за спину, решительно покачала головой:
— Не хочу!
— Боишься правде в глаза смотреть? — спросила цыганка, презрительно щурясь.
— Ладно, шагай дальше, пророчица! — Андрей слегка подтолкнул цыганку в спину.
Она удалилась, что-то недовольно бормоча вполголоса.
В верхнем конце набережной показался большой красный автобус.
Девушка поспешно спрятала книгу, поднялась со скамейки и направилась к остановке.
Андрей пошел за ней.
Лихо подкатил автобус.
Шершавые черные его скаты распороли глубокие дождевые лужи, выбросив налево и направо два крыла мутной воды.
Андрей во-время успел заслонить девушку, приняв холодный душ на себя.
Весь он, от ботинок до фуражки, был забрызган, но нисколько не досадовал.
Наоборот, был доволен тем, что ему представилась такая счастливая возможность проявить рыцарство по отношению к понравившейся ему девушке.
Вытирая большим цветным платком грязное лицо, он пытливо посмотрел на нее: в должной ли мере она оценила его поступок?
Да, оценила, и еще как!
Смеясь, она бросилась к нему на помощь: смахнула с куртки комья грязи, дружески просто, будто делала это уже сто раз, вытерла ему своим платком заляпанную шею, ухо, подбородок.
Он покорно позволял ей делать с собой все, что она хотела: руки ее были такими теплыми, такими мягкими, такими доверчивыми и нежными.
В распахнутых дверях автобуса стояла пожилая, в теплом платке и ватной телогрейке кондукторша.
Она виновато улыбалась:
— Извиняемся, молодые люди, за свою неаккуратность.
— Ничего, тетенька, не беспокойтесь, обсохнем, — сказал Андрей.
— Смотри, какой необидчивый!
А другой бы в тартарары нас послал.
Входите! — сказала она, освобождая проход.
Андрей подал девушке руку, помог войти в автобус.
Подведя ее к свободному диванчику, он бережно снял с плеч рюкзак, потом смахнул перчаткой с клеенчатой обивки невидимую пыль и, чуть прикоснувшись к локтю девушки, пригласил садиться.
Она села, отблагодарив его взглядом.
Он скромно расположился рядом.
Та цыганка, которая полчаса назад гадала Андрею, тоже вошла в автобус.
Она села позади молодых людей, закрыла глаза и притворилась задремавшей.
В тот же день, приехав в Явор, она почти слово в слово передала Крыжу все то, о чем говорил Андрей Лысак с незнакомой девушкой.
Крыж хорошо заплатил «Кармен».
Ее услугами он воспользовался без всякого риска навлечь на себя чье-либо подозрение.
Дело в том, что Любомир Васильевич как знаток языков всех народов, населяющих Закарпатье, совмещал работу в книжном магазине с учительской: по вечерам он обучал грамоте взрослых цыган.
Там же, в школе Цыганской слободки, на восточной окраине Явора, он и познакомился с этой цыганкой, поставил ее в известность о том, что заменил Дзюбу.
Тогда же он и приказал ей отправиться в Рахов, проследить за Андреем Лысаком, приметы которого он подробно описал цыганке.
Свой интерес к нему он объяснил «Кармен» тем, что этот немного непутевый парень доводится ему племянником и что он боится за его будущее.
Зачем нужно было Крыжу следить за Андреем?
А как же!
Резидент должен знать о кандидате в агенты решительно все, он должен контролировать каждый его шаг.
Автобус прошумел по мокрой улице Рахова и побежал по узкой долине, по самому берегу Тиссы.
Андрей сидел рядом с девушкой, плечом к плечу.
Эта близость, казалось Андрею, уже внушила девушке доверие.
Теперь, решил он, можно быть смелее.
— Как вас зовут? — тихо, вполголоса спросил он.
— Верона, Верона Бук, — сразу же просто ответила девушка.
— Верона?
Значит, вы словенка?
— Да.
— Из командировки возвращаетесь?
Лесозаготовитель?
— Ага.
А как вы узнали? — удивилась Верона.
— Нетрудно догадаться: такие загорелые, обветренные щеки, такие зеленые глаза бывают только у настоящих лесовиков.
Верона густо покраснела — явно от удовольствия.
Андрей понял, что затронул слабую струну ее души.
Не боясь теперь быть назойливым, он задавал ей вопрос за вопросом: где она трудилась, кто ее послал на лесозаготовки и понравилось ли ей в лесу.
Девушка охотно рассказала о себе все.
Ей нет еще и девятнадцати лет.
Комсомолка.
Отца у нее нет.
Живет она с матерью в Ужгороде.
До совершеннолетия не знала физического труда.
Попала на лесозаготовительные работы случайно и не по своей воле: послал комсомол.
Ехала в лес, надо прямо сказать, с неохотой, даже со страхом.
«Глупая была, — созналась Верона, — ничего не понимала, вот и боялась».
Все страхи прошли, когда пожила в Черном потоке месяц, когда почувствовала, как хорошо каждый день просыпаться на рассвете, а солнце встречать уже вволю поработавши.
Всю осень и зиму спала Верона в теплой, уютной колыбе, набросив поверх еловых пахучих ветвей домотканную простыню.
Умывалась только ледяной водой из незамерзающего потока.
Работала весь сезон от зари до зари — дни в это время очень коротки: обрубала сукобойным топором ветви на сваленных соснах, буках и елях, варила лесорубам пищу, освоила электропилу, научилась водить трелевочный трактор.
Только полгода поработала Верона, а ей кажется, что на всю жизнь пропиталась духом хвои, смолы, горного моха, теплых сочных опилок, дымом ватры.
Андрей слушал ее рассказ с серьезным, глубокомысленным выражением лица, сочувственно кивал головой, одобрительно улыбался, но… решительно ничего не понимал.
«Какому дураку, — думал он, — пришло в голову послать такую красивую девушку на лесозаготовки?
Неужели не нашлось в Ужгороде девчат попроще?»
Не понимал он и радости Вероны.
Сомнительно это удовольствие — спать на хвое, умываться ледяной водой, просыпаться до восхода солнца и работать от зари до зари.
Закончив рассказ о себе, ответив на все вопросы Андрея Верона улыбнулась и вопросительно посмотрела на своего спутника.
Он понял ее.
Но что сказать о себе?
Правду?
То, что он всего-навсего ученик железнодорожной школы, будущий паровозный машинист, едет на практику в Явор?
Невыгодная это для него правда.
Верона, наверно, думает, что он уже успел завоевать себе хорошее место в жизни.
Как она разочаруется, узнав правду.
Ах, если бы он был не учеником-практикантом, а человеком прославленным!
— Я машинист паровоза, — сказал Андрей.
— Я так и думала.
Догадалась. — И Верона указала глазами на газету «Гудок», которая выглядывала из кармана куртки Андрея.
— Значит, вы машинист паровоза?
И все?
Без имени и фамилии?
«Раз хвастаться, так уж хвастаться до конца», — подумал Андрей.
— Зовут меня Олексой, — сказал он. — А фамилия… Сокач.
— Олекса Сокач? — подхватила Верона. — Так я же вас хорошо знаю!
Сколько раз читала статьи о знаменитом машинисте комсомольце Олексе Сокаче!
Андрей Лысак счел необходимым скромно потупиться, протестующе взмахнул рукой:
— Мало ли чего не напишут в газетах!
Вот вы вернетесь в Ужгород, газетчики о вас такое напишут — сами себя не узнаете!
Разбрызгивая на дороге дождевые лужи, сверкая на солнце никелем и лаком, автобус спускался все ниже и ниже.
Слева, вдоль румыно-советской границы, бурлила в обточенных валунах полноводная Тисса, справа поднимались высокие горы, поросшие лесом от вершины до подножия.
Шумели весенние потоки в ущельях.
Зеленели первой травой южные склоны гор.
Вербы и тополя одевались молодой листвой.
Ничего как будто не видел и не слышал Андрей: смотрел только на Верону, будто ею одной любовался.
В конце пути перед самым Явором Андрей взял руку Вероны и сказал:
— Можно вам погадать?
Прошлое мы ваше знаем.
Поговорим теперь о будущем.
— Погадайте.
А вы умеете?
Глядя на обветренную, шершавую ладонь девушки покрытую глубокими прерывистыми линиями, он говорил серьезно и внушительно:
— Через три дня, ровно в двенадцать часов, вы будете сидеть в Ужгороде, на правом берегу реки Уж, сразу за большим мостом, на первой скамейке.
К вам подойдет молодой человек с веткой сирени в руках, в сером костюме…
Верона потянула руку, сдержанно засмеялась:
— Вот и неправда, ничего вы не отгадали!
Через три дня, в двенадцать часов, меня не будет в Ужгороде.
Я уеду в Мукачево к сестре, у нее день рождения.
— К сестре?
В Мукачево?
А на какой улице она живет?
— Кирова, двадцать четыре.
Андрей кивнул и снова осторожно взял руку девушки, сказал полушепотом, подражая цыганке:
— Через три дня, красавица, ровно в семь вечера вы будете стоять на улице Кирова, около дома номер двадцать четыре, в городе Мукачеве.
К вам подойдет молодой человек с веткой сирени. — Андрей многозначительно помолчал и, согнав с лица улыбку, серьезно спросил: — Теперь отгадал?
Верона ничего не сказала в ответ, только засмеялась, но разве обязательно все надо говорить словами!
На вечерней заре приехали в Явор.
Теперь до Ужгорода уже рукой подать.
Часа через два и Верона будет дома.
Выходя из автобуса, Андрей пожал руку девушки я, нежно заглядывая ей в глаза, сказал:
— Так, значит, в воскресенье, в семь вечера, в Мукачеве, на Кировской, около дома номер двадцать четыре.
Она ответила ему сдержанным кивком.
В Яворе, на автобусной остановке, Андрея ждала мать, которую он предупредил телеграммой о своем приезде.
Встреча с ней теперь, на глазах у Вероны, была опасной для Андрея по двум причинам.
Во-первых, мать на радостях могла выпалить: «Мой дорогой Андрюша» или что-нибудь в этом роде.
Во-вторых, такой нарядной матери, как легко поймет Верона, не могло быть у простого рабочего человека Олексы Сокача.
На Марте Стефановне было широкое с бронзовыми застежками пальто-реглан, осторожно распахнутое на груди, ровно настолько, чтобы была видна пышная, ослепительно золотого цвета блузка, сделанная из воздушного органди.
«Тюрбан» и туфли были темнокоричневыми, крошечные наручные часики, цепочка и браслеты — в тон одежде и обуви.
Дымя сигаретой и сильно щурясь, Марта Стефановна вглядывалась в выходящих из автобуса пассажиров.
Андрей прошмыгнул мимо матери, в двух шагах от нее, но она по близорукости не заметила его.
Бросив в такси на заднее сиденье чемодан, Андрей сел рядом с шофером:
— Поехали!
— Адрес? — спросил шофер, включая счетчик.
— Поверните на проспект и остановитесь за углом, — сказал Андрей.
Водитель с удивлением покосился на пассажира, но волю его выполнил: остановился через двести метров на проспекте.
— Теперь закурим, — Андрей достал папиросы, угостил шофера.
С проспекта хорошо был виден мост через реку, по которой проследовал в Ужгород раховский автобус.
Проводив его глазами, Андрей скомандовал:
— Поворачивайте на сто восемьдесят градусов, к автобусной остановке!
Мать, встревоженная, опечаленная, растерянно топталась на автобусной остановке, повидимому, решив ждать следующей машины из Верховины.
Андрей подошел к ней, Молча положил на плечо руку.
— Здравствуй, Андрюшенька! — оборачиваясь, обрадованно воскликнула она.
— Здравствуй, — ласково сказал он. — Ну, зачем беспокоилась?
Разве я без тебя дороги домой не нашел бы?
Внимательное, приветливо-ласковое, дружеское выражение лица Андрея, так понравившееся Вероне, теперь стало еще более нежным.
Марта Стефановна была счастлива: ведь она встретилась с сыном после долгой, полугодовой разлуки.
Подъехав к своему дому, Андрей взял чемодан, небрежно кивнул матери:
— Расплатись, мамочка!
Марта Стефановна поколебалась немного и заплатила.
В садике, примыкавшем к дому, цвели тюльпаны, розовые и синие незабудки.
В большой проволочной клетке, высоко поднятой на четырех столбах, ворковали белоснежные голуби.
Под навесом веранды висели золотые початки прошлогодней семенной кукурузы.
На подоконниках, прильнув к стеклам, стояли красные, белые, сиреневые цветы в горшках.
В глубине двора сквозь прозрачный плетеный птичник чернела фигура Марии, окруженной курами, утками и гусями.
На весеннем солнцепеке грелась кошка с котятами.
— Хорошо! — поворачиваясь к матери и счастливо улыбаясь, проговорил Андрей. — Все, как было.
Будто и не уезжал.
Из птичника вышла Мария с лукошком в руках.
Она была в строгом одеянии: черная длинная, чуть не до пят, юбка, черная кофта с темными пуговицами, черный фартук, черные начищенные ботинки, черные чулки.
Только лицо ее было белым, и на нем лучилась сладенькая улыбочка.
— Боже мой, как ты вырос, Андрюша! — молитвенно скрестив руки на груди, нараспев воскликнула Мария. — Здравствуй, красавчик, здравствуй, королевич мой ненаглядный!
— Здравствуй, святая Мария, — с притворным дружелюбием усмехнулся Андрей, разглядывая бывшую монашенку, неутомимую работницу и ловкую помощницу матери в ее коммерческих делах. — Здравствуй! — Он кивнул Марии и направился в дом, откуда доносился аромат жареного мяса и сдобного теста.
В самой большой комнате на раздвинутом столе, как и ожидал Андрей, было приготовлено праздничное угощение.
Чуть ли не сорок тарелок, на каждой выложена особая закуска: колбасы всех сортов, сыр, икра, тонкие ломтики красной рыбы, холодная курица, пирожки, соленые огурцы, моченые яблоки и сливы, перец фаршированный, печенья, яблоки, виноград, вино, орехи, конфеты…
Середину стола занимал большой пухлый торт.
На его коричневом шоколадном фоне белела сливочная надпись: «С приездом, мое счастье!»
«Мое счастье» довольно равнодушно, как и полагалось человеку, знавшему себе цену, оглядел стол: нам, дескать, не в диковину этакое изобилие харча, не ждите благодарности.
— Крестного не догадалась пригласить? — спросил он.
— Приглашала, Андрюшенька.
Нету его дома.
Ночью вернется из поездки.
— Ну и ладно, обойдемся пока и без него. — Андрей обошел вокруг стола, потирая руки. — А не найдется ли у вас, хозяюшка, самой обыкновенной картошки, ржавого селедочного хвостика и простой русской горькой?
Марта Стефановна не обиделась на то, что сын не оценил по достоинству ее кулинарных и гастрономических стараний, ее щедрых расходов.
Наоборот, она поспешно и виновато пробормотала: «Сейчас, сейчас, Андрюша, мы все сделаем с Марией», — и скрылась в кухне.
Вернулась с вареным холодным картофелем, селедкой и белоголовой бутылочкой.
Пока Андрей пил и ел, Марта Стефановна и ее помощница с умилением смотрели на «королевича» и «красавца».
Сменяя друг друга, они рассказывали ему про все местные новости, о рыночных ценах на вино и фрукты, о том, какие редкие, дефицитные товары продавались за это время в универмаге и в комиссионке, что удалось купить и перепродать, что отложить в запас.
Немало приобретений досталось на долю Андрея: китайские рубашки с вечными крахмальными воротниками, кожаная фиолетовая куртка на молнии, модные полуботинки на толстой каучуковой подошве, чешский и венгерский галстуки, шведские лезвия, болгарские сигареты, красивые носовые платки…
Андрей принял подарки как должное.
Он давно приучил мать к тому, чтобы она свою любовь к сыну беспрестанно подкрепляла вещественно и денежно.
Он бы удивился и обиделся, если бы она перестала это делать.
Он считал закономерным, что черная Мария работала на мать, а мать — на него.
Пересмотрев и примерив обновки (расцветки китайских рубашек ему не понравились, куртка показалась великоватой, полуботинки тяжелыми и слишком тупоносыми, а галстуки недостаточно яркими), он побрился, надел новую куртку, пригладил щеткой свои длинные волосы, собранные в пучок на затылке, надушился «Белой сиренью» и объявил, что отправляется в город, в гости к Олексе Сокачу.
— Отдохнул бы, Андрюша.
Завтра пойдешь по гостям, — робко посоветовала Марта Стефановна.
— Мама, зря беспокоишься.
Я неутомимый.
Он накинул поверх куртки плащ, закурил сигарету и небрежно сказал, щелкнув пальцами:
— Мама, подкинь что-нибудь.
Марта Стефановна вздохнула, потянулась к сумке:
— Сколько?
— Сколько не жалко.
— А все-таки?
На сигареты и спички?
— Ну, ты же сама понимаешь, что я сегодня должен угостить Олексу Сокача.
И так угостить, чтобы он всю жизнь вспоминал и благодарил.
— Позвал бы его сюда и угостил.
Мать поспешно раскрыла сумку и, шурша новенькими бумажками, вытащила две сотни, положила их на стол.
Андрей перебросил сигарету из левого угла рта в правый, сердито пыхнув дымом, прищурился, протянул матери руку.
— Позолоти еще, родная, бог не забудет твоей щедрости, — подделываясь под цыганку-гадальщицу, проговорил он.
Марта Стефановна улыбнулась.
Ну как можно не любоваться таким остроумным, обворожительным сыном, как можно отказать ему в чем-нибудь!
Достав из сумки еще две новенькие бумажки, она умоляющими глазами посмотрела на сына, улыбнулась:
— Только ты никому про это не говори, Андрюша.
Самое главное — дяде Любомиру не проболтайся.
Ты пойдя к нему, скажи, что мать не дала денег на угощение Олексы Сокача.
Он пожалеет тебя, подкинет, сколько надо.
Андрей недобрым взглядом смерил мать с ног до головы:
— Он твой казначей или как?
Почему ты его боишься?
Почему жалеешь для меня денег, а он нет?
Восемь переводов от него получил, а от тебя ни одного.
— Андрюша, так это же… — Марта Стефановна остановилась, представив себе, как рассвирепеет ее хозяин, узнав, что она выдала тайну с переводами.
— Ну, отвечай, почему стала такой жадной?
— Я не жадная, Андрюша, я…
«Сказать ему или — не сказать правду?
Если скажу, что он сделает?
Побьет?
Побежит в милицию или на Киевскую?
Нет, не скажу.
Он ничего не узнает от меня».
— Андрюша, у меня нет больше денег.
Нас обокрали.
Все пропало. — Она закрыла лицо платком, заплакала.
— Так я тебе и поверил! — беспечно засмеялся Андрей. — Имей в виду, мама, тебе придется заплатить мои львовские долги.
До свидания!
Надушенный, с сигаретой, прилипшей к верхней губе, в ярких, еще не разношенных полуботинках, тщательно причесанный, заложив руки в косые карманы куртки, похрустывая новенькими сотенными бумажками, таящими в себе столько удовольствий, Андрей вышел из дому и направился на Гвардейскую улицу, где жил его чудесный денежный покровитель.
Дядя Любомир был уже дома.
Он расположился посреди большой, заставленной книжными полками комнаты, гонял ногой скрипучий привод токарного станка и вытачивал из березы каких-то большеголовых пузатых идолов.
Его волосы были покрыты стареньким беретом.
На кончике длинного носа блестели выпуклые, в золотой оправе очки.
За тяжелым мясистым ухом торчал толстый плотницкий карандаш, а в зубах — холодная трубка.
Длинный кожаный фартук закрывал мастера по дереву от шеи до колен.
В комнате вкусно пахло сухой березой.
Низкие лучи солнца, уходящего на запад, в сторону границы, золотили вороха стружки, лежавшей на полу.
— А, это ты! — обрадовался хозяин, вскинув очки на лоб. — Раздевайся, садись!
— Я ненадолго, дядя Любомир, — напуская на себя печаль, проговорил Андрей. — С матерью поругался.
Жила, скупердяйка, денег не дала!
Угостить надо Олексу Сокача, а в моем кармане кот наплакал.
— Понятно. — Крыж открыл один из книжных шкафов, достал толстый, в темносинем переплете том «Большой советской энциклопедии».
Между его страницами лежали новенькие, без единой морщинки и пятнышка, только отпечатанные, сторублевки.
— Бери сколько надо! — великодушно сказал Крыж.
Андрей потянулся к деньгам, хотел отделить от пачки листка два-три, но гибкие скользкие бумажки не давались в руки.
Андрей послюнявил пальцы и, торопясь, загибая углы сторублевок, взял полтысячи.
— Не мало? — усмехнулся Крыж.
Андрей пожал плечами и, скрывая смущение (в ту пору он еще был способен на это), с напускной развязностью сказал:
— Могу добавку прихватить, если вы такой щедрый, — Он взял еще триста рублей. — Спасибо, дядя Любомир!
— Спасибом, брат, не отделаешься.
Пиши расписку: «Я, Андрей Лысак, сего числа сего года получил от „Креста“ за оказанную ему услугу столько-то денег».
— От «Креста»?
Андрей, заискивающе улыбаясь, смотрел на щедрого дядюшку, пытаясь, понять, всерьез он говорит или шутит.
Нет, хозяин шутил: на его тонких губах озорная усмешка.
Крыж подвинул старенькое, с вытертой кожей, кресло к столярному верстаку.
— Садись и пиши.
Андрей писал с легким сердцем, в полной уверенности, что эта странная расписка — безобидная шутка дяди Любомира и что бумажка будет разорвана, сожжена или выброшена.
— А какую услугу я оказал «Кресту»? — смеясь, спросил он.
— Пожелал ему здоровья, когда он чихнул.
— А кто он, этот «Крест»?
— Я.
— Вы?
— Да.
Так называли меня в детстве мои маленькие друзья сербы.
Крыж по-сербски — крест… Ну вот, теперь все в порядке.
До свидания.
Угощай и угощайся на здоровье!
Когда Лысак вышел, Джон Файн сейчас же покинул свой тайник.
Он злобно хмурился, исподлобья глядя на Крыжа:
— Что за комедию вы разыграли с этим пижоном?
Кто это?
— Сын «Венеры», моей помощницы, о которой я вам уже говорил.
Кандидат в агенты.
Подготавливаю к вербовке.
— А!.. — смягчился «Черногорец». — Созрел?
— Да, вполне.
— Смотрите, Любомир, не опростоволосьтесь.
Вербовка — дело тонкое, опасное.
Что он собой представляет?
— Лодырь.
Враль.
Любит прожигать деньги, чужие главным образом.
До сих пор не заработал ни одного рубля.
Пьет.
Гуляет.
Франтит.
Эксплуатирует свою мамашу.
Способен.
В общем, как раз то, что нам нужно.
— Вы уверены, что именно «то»?
— Абсолютно.
— Ошибаетесь.
В нашем деле…
Впрочем, об этом мы потом поговорим.
Почему же этот «эксплуататор», — Файн усмехнулся, — решил стать рабочим человеком, паровозником?
— Ничего сверхъестественного в этом нет.
Парень надел спецовку с дальним прицелом: в надежде поменять ее на генеральский мундир.
Ему помог в этом Головин, старый паровозный машинист, Герой Социалистического Труда, депутат Яворского городского Совета.
Я в курсе дела.
Рассказать?
Или вам это неинтересно?
— Почему же мне это неинтересно?
Я все должен знать и о вас, и о ваших агентах, и о кандидатах в агенты. — Файн кивнул. — Рассказывайте.
…Ранним летним вечером прошлого года Константин Васильевич Головин сидел в своей обезлюдевшей квартире и, водрузив на кончик носа очки, читал.
Звонок оторвал его от книги.
Головин открыл дверь.
На лестничной площадке стояла Марта Стефановна Лысак.
Над ее плечом виднелась голова долговязого Андрея.
Марта Стефановна приветливо поздоровалась, извинилась за причиненное беспокойство и спросила, может ли она поговорить с Константином Васильевичем по очень важному для нее и ее сына делу.
— Пожалуйста, милости просим, — сказал Головин.
Мать и сын вошли.
Хозяин предложил гостям стулья.
Они сели.
Марта Стефановна закурила, умильно посмотрела на Головина своими большими цыганскими глазами:
— Дорогой мой, я опять беспокою вас!
Я насчет сына.
Помогите.
Константин Васильевич смущенно пожал плечами:
— И рад бы помочь, но… я не могу отменить переэкзаменовку.
Андрей Лысак до пятого класса учился в обычной школе.
Потом он благодаря хлопотам матери попал в музыкальное училище.
Через год его отчислили.
Марта Стефановна немедленно пожаловалась Головину.
Константин Васильевич пошел в музыкальное училище.
Поговорив с директором и педагогом, депутат выяснил, что Андрей Лысак отчислен справедливо: не хотел учиться, часто пропускал уроки, хулиганил.
Головин посоветовал Марте Стефановне определить мальчика опять в школу.
Плохо занимался Андрей и там.
Два года просидел в шестом классе.
Два в седьмом.
Столько же в восьмом.
На пороге девятого класса получил переэкзаменовку.
Вот об этой переэкзаменовке и говорил Головин, смущенно пожимая плечами.
Но он ошибся.
— Мы отказались от переэкзаменовки, Андрюша дальше не будет учиться, — сказала Марта Стефановна. — Довольно!
Мы были у нашего врача, и он сделал заключение: мальчику категорически воспрещается умственное напряжение.
Вот диагноз.
Головин молча прочитал врачебную справку и вопросительно посмотрел на Андрея Лысака, угрюмо обкусывающего ногти.
— Мы с Андрюшей решили, что ему надо работать, — твердо сказала мать.
— А куда Андрей хочет устроиться? — спросил Головин.
— На ваше усмотрение, дорогой мой.
У вас столько влиятельных друзей, столько возможностей!
Головин сказал:
— У меня есть друзья в Донбассе, на металлургическом заводе.
Хотите, устрою вашего Андрея в мартеновский цех подручным сталевара?
Марта Стефановна снисходительно усмехнулась, посмотрела на сына и покачала головой.
— Могу устроить учеником токаря на станкостроительный завод.
Марта Стефановна опять покачала головой.
Головин продолжил:
— У меня есть друзья на Солотвинском руднике.
Они помогут устроиться Андрею помощником горного комбайнера.
Соль будет добывать.
Если не нравится на соляном руднике, могу на угольную шахту устроить.
— Нет, дорогой мой, вы меня не поняли! — с досадой проговорила Марта Стефановна. — Мы с Андреем интересуемся другой работой.
— Какой?
— Я бы хотела, чтобы вы устроили моего Андрюшу…
— Понимаю!
Куда-нибудь повыше! — подхватил Головин. — Есть у меня приятели на высотных стройках в Москве.
Могу определить вашего Андрея в бригаду каменщиков, бетонщиков, верхолазов-арматурщиков.
Или вам не подходит черная работа?
Мечтаете о белой, конторской?
Марта Стефановна уже не улыбалась.
Цыганские глаза ее наполнились слезами.
— Вы напрасно так говорите, товарищ Головин.
Мы пришли к вам за отцовским советом, как к депутату, а вы смеетесь над нами.
— Какой же тут смех?
Я б родному сыну сказал все то, что вам посоветовал.
Марта Стефановна улыбнулась сквозь слезы:
— Нет, родному сыну вы посоветовали бы другое: пойти на паровоз, стать машинистом, а нам вот…
— Хотите на паровоз?
Пожалуйста!
Так вы бы сразу сказали!
На паровоз я могу вас в два счета устроить.
Кочегаров нам не хватает.
— А нельзя ли в школу машинистов устроиться?
Или в железнодорожный техникум, на паровозное отделение?
Все-таки Андрюша закончил восемь классов.
— Можно и так, конечно, но… — Константин Васильевич подергал себе ус, искоса посмотрел на прилизанного Андрея. — А почему ты выбрал паровоз?
— Так… нравится, — ответил парень.
— Это твердо?
Не разонравится через год или через три месяца?
— Всю жизнь будет нравиться.
Головин положил руку на плечо Андрея:
— Хорошо, хлопче, я устрою тебя в школу машинистов.
Только, смотри, не подведи мою седую голову под позор!
— Что вы, дядя Костя!
Даю вам слово.
В тот же год, осенью, Андрей был определен в школу железнодорожных машинистов.
Занимался неважно: чуть ли не по всем дисциплинам получал тройки.
Хватал и двойки.
Иначе и не могло быть: паровоза он не любил и не представлял, как можно любить его.
Он вообще не любил трудиться.
Твердо был уверен, что проживет свой век так, как прожил до сих пор: не работая, но все имея, ни в чем себе не отказывая.
Двадцать лет он прожил на свете, не оплатив своим личным трудом ни одного куска съеденного хлеба, ни одного стакана выпитого молока.
Он ел хлеб, никогда не задумываясь, откуда он взялся, кто и как пахал землю, засевал ее, собирал урожаи, кто молол зерно.
Его интересовал хлеб лишь тогда, когда он был голоден.
Машинистом паровоза решил стать только из простого расчета: из зависти к Олексе Сокачу, своему земляку, почти ровеснику.
Читая о нем статьи в газетах, видя, как его уважают в городе, он захотел быть на его высоком месте, в его положении.
Причем он не утруждал себя даже размышлениями, как, благодаря каким своим усилиям Сокач стал знаменитым машинистом, сколько потратил энергии и труда, чтобы на почетной доске стать рядом с Головиным, Героем Социалистического Труда.
— Как видите, товарищ Червонюк, это как раз то, что нам требуется, — самодовольно ухмыляясь, проговорил Крыж.
Джон Файн молчал, глядя на кончик дымящейся сигареты и насмешливо щурясь.
— Вы читали, Любомир, советские книги о бдительности? — спросил он, не поднимая глаз.
— Приходилось.
— А такую фразу помните: «Иностранные разведчики вербуют своих агентов главным образом из среды уголовных элементов, морально нечистоплотных людей, бывших кулаков»?
Если помните, как же вы соблазнились таким дешевым субъектом, как Андрей Лысак?
Его нечистоплотность за три версты видна.
Он — ходячая реклама пижонства и глупой наглости, невольный помощник советской разведки.
— Все это верно, сэр, но… разве скромный и чистоплотный человек согласится служить нам?
К сожалению, мы должны исходить из реальных возможностей.
И потом, у меня выработан особый план в отношении Андрея Лысака.
Как только завербую его, я прикажу ему решительно изменить свой образ жизни.
— Правильно!
Но это надо сделать как можно раньше, иначе будет поздно.
— Я форсирую события, сэр.
— Вот и договорились! — Файн дружески улыбнулся своему помощнику и похлопал его по плечу: — Не обижайтесь, Любомир, за придирчивость.
Это моя обязанность — оберегать вас.
— Я понимаю, сэр.
Благодарю.
Крыж выразительно посмотрел на шефа и безмолвно, взглядом, добавил: оберегая меня, вы прежде всего оберегаете свою драгоценную особу.
Андрей Лысак, тюка решалась его судьба, беспечный и веселый, уверенно шагал по улицам Явора.
Выйдя от Крыжа, Андрей сейчас же забыл о расписке.
Он думал только о деньгах, полученных от Любомира и матери.
Двенадцать сторублевок!
Гуляй в ресторане целую ночь, заказывай подряд все меню сверху донизу — и то не растратишь.
Эх, и кутнет же он сегодня с Олексой Сокачем!
На корню закупит знаменитого машиниста, навсегда заручится его дружбой.
Дома Олексы не оказалось, он был на работе.
Андрей пошел в депо.
На главной улице неожиданно лицом к лицу столкнулся с Олексой.
Знаменитый машинист был одет в синюю спецовку.
На белокурой голове — черная форменная фуражка, а на ногах — парусиновые туфли.
«Вот так знаменитость! — подумал Андрей. — Не умеешь ты, дурак, пользоваться своим положением».
Вслух же он, радостно улыбаясь, воскликнул:
— Здорово, Олекса!
Сокач остановился, сдержанно ответил.
На лице его не было ни привета, ни даже простого любопытства, только удивление и отчужденность.
Олекса хорошо знал приметного франта с Железнодорожной, маменькина сынка Андрея Лысака, но никогда не дружил с ним, не имел даже общих товарищей.
И потому он был удивлен его панибратским отношением.
— Не узнаешь? — спросил Андрей, раскрывая коробку сигарет. — Кури!
Олекса насмешливо прищурил свои серые с длинными черными ресницами глаза, с ног до головы осмотрел Лысака:
— Как не узнать такого шикарного кавалера!
Каким был, таким остался…
Андрей пропустил мимо ушей насмешку Олексы.
«Завидует», решил он, но, как всегда, сказал не то что думал:
— А ты не изменился.
— Значит, вернулся домой?
Под мамино крылышко?
Совсем или как?
— На практику приехал, — ответил Андрей.
— Куда?
В парикмахерскую?
В ателье мод?
Андрей опять не обиделся.
Он умел, когда надо было, не замечать насмешки.
— Не угадал, — сказал он, сделав вид, что принял слова Олексы за дружескую шутку. — В депо практиковаться.
На паровозе.
— Неужели ты еще не бросил школы?
— А почему я должен ее бросить?
— Так там же учиться надо, сдавать экзамены.
— Учимся!
И экзамены сдаем! — с достоинством, но без заносчивости, с расчетливой веселой улыбкой ответил Андрей. — И паровозом будем управлять не хуже других… если ты поможешь. — Он взял Олексу под руку и, приноравливаясь к его шагу, пошел по краю тротуара, где было меньше людей. — Олекса, скажу тебе прямо, от чистого сердца: хочу практиковаться только на твоем паровозе, под твоим руководством.
Никто лучше тебя не научит.
Молодой машинист подозрительно покосился на Андрея: когда, где и чем он успел завоевать его любовь?
— Если бы не ты, Олекса, — продолжал Андрей, — то я и в школу не попал бы и на паровоз мне наплевать.
Понравилось, как ты работаешь, вот я и решил пойти по твоей дорожке.
Возьми, Олекса, шефство надо мной!
Всю жизнь буду помнить и благодарить.
Ты не смотри, что я такой: по одежде встречают, а по уму и работе провожают.
Олекса уже внимательно и серьезно слушал Лысака.
Верить или не верить его словам?
От сердца они или так, пустопорожние?
Похоже на то, что говорит правду, по-настоящему тревожится за свою судьбу.
— Что же, — сказал Олекса, — если начальник депо прикомандирует тебя к моему паровозу, то…
— Прикомандирует!
Обязательно! — Андрей схватил руку Сокача, крепко сжал ее: — Будь уверен, я не подведу тебя.
С ближних гор уже потянуло прохладой, на городские улицы спускались густые синие сумерки.
В домах зажигали свет.
На улицах вспыхнули матовые шары.
По большому стеклу витрины, широко разбросав раздвоенные клешни, пополз огненный рак.
— Зайдем? — останавливаясь перед рестораном, спросил Андрей.
Не дожидаясь согласия, он открыл дверь и, слегка подталкивая Олексу вперед, вошел в ярко освещенное помещение, густо заставленное квадратными, на металлических ножках столиками.
Буфетчик, разливавший пиво, подал Андрею руку и сказал, как хорошо знакомому:
— С приездом!
Как твой университет?
— Все в порядке.
Распорядитесь насчет столика.
Бритоголовый официант в белом пиджаке и в черном галстуке бабочкой, не дожидаясь распоряжения, в одно мгновение расчистил от грязной посуды столик, расположенный в дальнем, укромном конце зала.
Не прошло и пяти минут, как на столике появились водка, вино, пиво, тарелки с копченой рыбой, сыром, ветчиной, сухой колбасой, печеными яйцами.
Олекса покачал головой:
— Богатая закуска… но расплачиваться придется тебе: у меня ни копейки в кармане.
Отдам завтра.
— Расплатимся, не беспокойся!
На всю ночь хватит погулять.
За твое здоровье!
— Стипендией будешь расплачиваться? — спросил Олекса, когда выпил и закусил.
— Какая там стипендия!
От нее и следа не осталось.
— Где же ты взял денег? — Олекса осторожно поставил стакан с вином и перестал есть.
— Не бойся, не краденые.
Мать дала.
Она у меня деньжистая и не прижимистая.
Она портниха.
Золотые руки!
— Значит, мать зарабатывает, а ты… пируешь?
— Дай срок, буду и я зарабатывать.
Все верну матери, что истратила на меня…
 Слушай, Олекса, сколько ты получаешь в месяц?
— Когда как…
— В апреле, например, сколько выколотил?
— Две с половиной тысячи.
— Ничего, подходяще.
А в марте?
— Точно не помню.
Кажется, столько же.
Ну, еще какие будут вопросы? — Глаза Олексы стали колючими. — А паровоз тебя не интересует?
Как мы водим поезда, как экономим уголь и смазку — об этом тебе не хочется поговорить?
Андрей махнул рукой, засмеялся:
— Еще наговоримся о паровозе, не тревожься!
Пока выпьем.
Теперь за что?
За нашу с тобой рабочую дружбу.
Хочешь?
Олекса положил локти на стол и, насмешливо прищурившись, озорными, чуть хмельными глазами посмотрел на Андрея:
— А знаешь ты, хлопче, что такое рабочая дружба?
Не говорил тебе про нее дядя Костя?
Слушай.
Одно колесо не сдвинет паровоз с места…
 Когда хорошо работаешь, желай того же и своему напарнику.
Кончая свой маршрут, помни, что твоему сменщику тоже далеко надо ехать…
Греясь на солнышке, не закрывай свет другу.
Кровь из носа, жилы надорви, а рабочую честь товарища поддержи!
Умирай, а от дружбы не отступай! — Олекса остановился, перевел дыхание. — Если тебе такая дружба по душе, — продолжал он, — то присоединяйся к нам с дядей Костей.
— Присоединяюсь!
Будем дружит втроем! — Андрей Лысак чокнулся с Олексой.
Часто лгал в своей короткой жизни Андрей Лысак, привык кривить душой, но в то мгновение он был искренним, то есть ему казалось, что он говорил именно то, что чувствовал и думал.
В ресторан вошел новый посетитель, молодой высокий парень.
Он был в сером костюме, в полотняной сорочке, вышитой по воротнику и на груди цветным гуцульским узором.
Из-под светлой кепки выбивались тяжелые пряди белокурых волос.
Это был Василий Гойда.
Он зашел сюда по дороге домой, чтобы купить сигарет.
Увидев друга, Олекса обрадовался, поднял над головой руку, чтобы обратить на себя внимание.
— Кто это? — недовольно спросил Андрей.
— Василь Гойда, разве не узнаешь?
Знаменитый машинист Закарпатья.
Теперь студент-заочник.
— Знаменитый машинист? — недоверчиво хмыкнул Андрей. — Не может быть.
Не слыхал.
Я знаю две знаменитости: Олексу Сокача и его учителя Головина, дядю Костю.
— Какая я знаменитость!
Вот Василь Гойда — да!
Пригласим его за стол, а?
— Приглашай, если ты так хочешь.
— А ты не хочешь?
— Мне интересно с тобой провести вечер, а не с каким-то студентом-заочником.
— Да ты не бойся, он замечательный парень, вот увидишь.
Пригласим?
Андрей раздраженно отодвинул от себя тарелки, стакан:
— Я же сказал — приглашай, если тебе со мной неинтересно.
— Ну вот, обиделся!
Зря!
Ладно, обойдемся сегодня и без Гойды.
Олекса вздохнул, повернулся к своему другу спиной и попытался продолжать пир.
Нет, все уже было кончено.
Он перестал есть, пить, разговаривать.
Угрюмо молчал.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Поздним вечером Андрей и Олекса вышли из ресторана.
Лысак хотел проводить Сокача домой, но тот поднял воротник своей синей спецовки, нахлобучил на глаза форменную фуражку и махнул рукой.
— Сам найду дорогу, не беспокойся, — пробормотал он и скрылся в темноте.
Шел дождь. Мелкий, теплый, настоящий весенний.
Прохожих на улице почти не было.
На противоположной стороне улицы скупо светились окна дежурной аптеки.
В черном небе прогудел истребитель.
Он пролетел вдоль границы, прочертив свой маршрут бортовыми огнями — зеленым и красным.
Досадуя на Сокача за то, что тот оказался плохим собутыльником, Андрей медленно побрел по Виноградной, раздумывая, где и как поинтереснее скоротать ночь.
Он вышел на конец улицы, в безлюдный скверик, сел на мокрую скамейку, закурил и, запрокинув голову, прижмурившись, прислушался к шороху дождя в кроне каштана.
Чьи-то шаги, прозвучавшие невдалеке, заставили Андрея опустить голову, открыть глаза.
Мимо проходил человек в длинном плаще, в черной шляпе, с черным футляром подмышкой.
Это был музыкант из Цыганской слободки.
Тот самый, что пиликал на своей скрипке, пока Андрей и Олекса ужинали.
— Ты куда, Шандор? — спросил Андрей по-мадьярски.
— Домой.
Сигарета есть?
— Есть.
На.
Бери всю пачку.
Почему так рано домой?
— Жена приказала не задерживаться. — Огонек сигареты осветил лицо цыгана, его черные усики, белые литые зубы. — У нас сегодня домашний праздник: десять лет как поженились.
По этому случаю…
Андрей все понял.
Вот где он скоротает ночь — в Цыганской слободке.
— Приглашай, Шандор, и меня, — Андрей позвенел в кармане мелочью. — Дукаты и кроны имеются.
— Пойдем, если твоя душа праздника захотела.
Андрей и цыган взяли такси.
Проехав центр Явора, они покатили по узкой темной улочке южной окраины города.
Машина остановилась перед небольшим домиком в Цыганской слободке.
Цыганская слободка была одним из примечательных мест молодого советского города Явора.
Возникла она давно, еще во времена австро-венгерской короны, росла и расширялась во времена президента Масарика.
Здесь, на международном перекрестке, в нескольких километрах от стыка трех границ, удобно и выгодно было стоять постоянным табором конокрадам, контрабандистам, содержателям тайных квартир, друзьям заграничных перебежчиков, гадальщицам, скрипачам, коновалам, кузнецам, лудильщикам.
Десятки лет, из поколения в поколение, Цыганская слободка воровала у тех, кто не умел беречь свое добро, обманывала доверчивых, предсказывала судьбу простодушным, нарушала законы императора Франца Иосифа и короля Михая, диктатора Пилсудского и президента Масарика, плясала и пела, клянчила милостыню на закарпатских базарах и лишь иногда, в тяжкие своя дни, трудилась: кузнечила, слесарничала, делала саман — необожженный кирпич.
Исчезали императоры, президенты, диктаторы, менялись правительства, а Цыганская слободка оставалась все той же — независимым государством в государстве.
Советская власть уравняла цыган Закарпатья в правах со всеми гражданами страны, дала им высокое право трудиться на своей земле, на своем заводе, на своей шахте.
Тысячи и тысячи цыган приобщились к постоянной трудовой жизни, но Цыганская слободка молодого советского города Явора не сдавалась, пыталась бороться за свою независимость, независимость от честного труда, от социалистических человеческих норм жизни.
Почти никто из яворских цыган, не говоря уже о женщинах, не заботился о своем постоянном трудоустройстве.
Ни одно учреждение и предприятие в Яворе не имело в своем штате цыган.
Приглашали часто — не шли.
Говорили: «Не привыкли мы от гудка до гудка, от звонка до звонка работать».
Ковали.
Лудили.
Кровельничали.
Делали саман.
Рыли котлованы.
Клали стены новых зданий.
Выгружали и грузили иностранные и советские вагоны на перевалочной базе.
Но все только аккордно, сдельно, поденно, от случая к случаю.
Поработают неделю или две, получат хорошие деньги — и гуляют до тех пор, пока в кармане не останется ни одной копейки.
Женщины, как и в старые времена, рыскали по большим базарам, гадали на картах.
В понедельник они в Ужгороде.
В среду мчались в Хуст.
В пятницу заполняли Мукачево.
Владельцы скрипок и длинных «музыкальных» волос по вечерам кочевали по яворским забегаловкам, по пивным, барам, по закусочным, искали желающих послушать чардаш и цыганскую рапсодию.
В так называемые «воинские дни», когда из-за границы прибывали поезда с военнослужащими, молодые цыганки прогуливались в привокзальном яворском скверике, выпрашивали у солдат и офицеров австрийские «оккупационные» сигареты.
Вот в этой Цыганской слободке, среди людей, презирающих труд, и нашел себе приют Андрей Лысяк.
Жена ресторанного скрипача Шандора оказалась той самой гадальщицей, которая предсказала Андрею в Рахове его счастливую судьбу.
Прогулял Андрей до рассвета.
Вышел от «Кармен» без единого рубля в кармане, без плаща и шляпы.
Кое-как дотащился домой, перелез через забор, нашел с помощью черной Марии свою постель и, не раздеваясь, завалился спать.
Весь день провалялся в кровати.
Вечером его разбудил Крыж.
Он принес пива, моченого винограда, и все пошло, как и вчера.
Выпили.
Закусили.
Покурили.
Опять выпили.
Поговорили о том, как прошло угощение Олексы Сокача.
— Значит, твердо договорился с Олексой?
Берет тебя на свой комсомольский паровоз?
— Берет.
Скоро машина будет под парами.
— Не раздумает?
— Да вроде бы нет, парень крепкий на слово.
— Смотри держись его.
Большие дела будешь делать, работая плечом к плечу с Олексой Сокачем.
Марта Стефановна несколько раз пыталась вторгнуться к пирующим, но Крыж не открыл ей запертую на ключ дверь.
— Там, где двое, третий лишний, — бесцеремонно объявил он.
Когда Андрей опять захмелел, Крыж выразительно потер указательным пальцем большой палец.
— Ну, а как насчет презренного металла?
Все сплавил на угощение Олексы Сокача?
— До единого рубля! — Андрей засмеялся, вывернул карманы и вопросительно посмотрел на своего щедрого друга, надеясь на то, что он раскошелится и на этот раз.
Но дядя Любомир укоризненно покачал головой:
— Плохо дело.
Я тоже свои запасы вчера растратил.
Придется добывать капитал.
Хочешь, Андрей, заработать тысяч пять?
— Пять?
Да я и единой тыще буду рад.
— Пять заработаешь, не меньше.
Если, конечно, храбрости наберешься.
— Чего-чего, а храбрости у соседей не попросим.
Какая работа?
— Деликатная.
Очень деликатная.
Слушай меня внимательно и на ус наматывай.
В конце Урожайной улицы, в крайнем доме, под Виноградной горой, живет новый помощник начальника станции Явор Василий Петрович Горгуля, железнодорожный майор по званию.
Понятно?
Андрей нетерпеливо кивнул головой: понял, мол, говори скорее дальше.
— У него есть машина.
Личная, «Москвич».
Несколько дней назад, глухой ночью, Василий Петрович возвращался с прогулки домой.
На проселочной безлюдной дороге, что спускается из колхоза «Червона поляна», он догнал запоздавшего велосипедиста, протаранил его буфером «Москвича», сбросил в кювет и скрылся в темноте. — Крыж достал бумажник, извлек из него фотографию и положил на стол.
Андрей увидел дешевый некрашеный гроб и мертвого человека с забинтованной головой, небритого, с тоненькой церковной свечкой в скрещенных на груди руках.
— Это велосипедист, сбитый майором.
Ясна ситуация?
Андрей отрицательно покачал головой.
— Какой недогадливый!
Ты пойдешь к Горгуле домой и скажешь: «Здравствуйте, Василий Петрович!
Я к вам по важному, деликатному делу».
Он посмотрит на тебя с удивлением и, может быть, спросит: «Что вам надо?
Я вас не знаю».
Ты не смущайся и храбро приступай к делу.
Так, мол, и так, уважаемый Василий Петрович, мне доподлинно известно, что вы убили моего отца.
— Моего отца?
— Да!
Помощник начальника станции так будет перепуган, что поверит каждому твоему слову.
Ты скажешь ему, что твой отец, умирая, назвал тебе, одному тебе, номер «Москвича».
Потом ты помолчишь, покуришь и добавишь, что это скандальное дело можно уладить мирно, если… если Горгуля не пожалеет пять тысяч.
Если пожалеет, то тебе придется сообщить в милицию о совершенном преступлении.
Вот и все.
Крыж многого не договорил.
Андрей Лысак еще не созрел для откровенных разговоров.
Крыж решил пока, до поры до времени, использовать его вслепую, не посвящая в то, кому служит.
Впоследствии, когда парень окончательно увязнет в делах Крыжа, ему можно открыть глаза.
Гнусное предложение Крыжа не вызвало у Андрея Лысака возмущения, не оскорбило его.
Наоборот.
Он имел самое смутное понятие о чести и совести, обожал деньги и готов был их заработать любым способом.
Сколько уже было на свете таких, как Андрей Лысак, сколько их погибло на этом скользком пути!
И все-таки вот появился еще один, полный надежды, что ему повезет.
Другим не повезло, а вот ему обязательно повезет.
Крыж отпил из стакана пива, вытер губы и продолжал:
— Майор Горгуля, известное дело, не сразу отсчитает деньги.
Для приличия он пошумит, повздыхает, может быть, даже станет отнекиваться: я, мол, не давил людей.
Тогда ты тихо и мирно скажи ему: «Не давили?
Хорошо, пойдем в гараж, посмотрим ваш „Москвич“».
После этого он сразу присмиреет.
Некуда ему больше податься: правая фара у «Москвича» разбита и крылышко помято.
Дальше все пойдет как по маслу.
Ясное дело?
— Наполовину ясное, а наполовину темное, — Андрей посмотрел на фотографию. — Откуда родом этот велосипедист?
Где проживал?
— Без роду, без племени. — Крыж взял фотографию и положил в боковой карман Андрея. — Тебя это не касается.
Твое главное дело — выколотить из майора пять тысяч.
Пойми, он все отдаст, только бы избежать тюрьмы, не потерять партийного билета.
Андрей почесал бровь над прищуренным глазом.
— Да, дело очень деликатное.
— Я же тебя предупреждал: храбрость немалая требуется.
— И еще какая!..
А что, если этот майор схватит меня за горло и скажет: «Сукин ты сын, отца родного за пять тысяч продаешь!»
— Пусть скажет.
А ты усмехнись ему в ответ и ласково упрекни: «Вас я, гражданин, вас от тюрьмы спасаю, грех тяжкий на свою душу беру».
Эх, Андрейка, да я бы на твоем месте всю операцию в полчаса обтяпал!
— А почему вы, дядя Любомир, сами не пойдете к этому майору и не обтяпаете его?
— Нельзя мне в такие дела соваться.
Человек я приметный в Яворе, а ты… он тебя завтра встретит на улице — не узнает.
Ну, пойдешь или струсил? — Крыж поднялся. — Поищу храброго.
— Согласен.
Пойду, — решительно сказал Андрей Лысак.
— Если пойдешь, так иди сейчас.
Василий Петрович в это время всегда дома, отдыхает.
Иди, а я тебя здесь подожду.
— Один вопрос, дядя Любомир.
Скажите, как вы раскопали всю эту историю?
— На ловца и зверь бежит.
Такие истории меня хлебом всю жизнь кормят.
Иди, не задерживайся.
Не переодеваясь, в помятом пиджаке, в несвежей рубашке, опухший от вчерашней пьянки и нездорового сна, Андрей отправился с визитом к Василию Петровичу Горгуле.
Крыж был твердо уверен в том, что Андрея Лысака ждет удача.
Деньги, которые даст ему помощник начальника станции, будут только началом большого дела, первой зацепкой.
Через некоторое время к Горгуле пойдет сам резидент Крыж.
Он напомнит Василию Петровичу темные страницы из его биографии, никому в Яворе не известные.
Вступая в партию, Горгуля объявил, что его отец был мелким служащим.
На самом же деле он еще в сороковом году арендовал большие виноградники в Словакии, владел лавкой в Чехии, спекулировал в Румынии и Польше.
Крыж также напомнит Горгуле о том, что тот однажды, пять лет назад, проезжая на мотоцикле по шоссе Ужгород — Мукачево, сшиб девочку-школьницу, сломал ей ногу, за что привлекался к ответственности.
В заключение Крыж объявит, что ему известно и последнее преступление Горгули: где и когда он убил велосипедиста, как и чем откупился.
Майор, конечно, опять испугается и готов будет откупиться новыми тысячами.
Нет, Крыж ничего не возьмет.
Покачает головой и скажет: «Не нужны мне ваши деньги, Василий Петрович.
Я вам верну и те, которые вы дали сыну убитого вами человека.
Верну все до копейки, если каждый месяц буду получать справку: сколько, воинских поездов и грузов отправлено в Австрию, сколько вагонов принято из Венгрии и сколько ушло туда, какими грузами обменялся Явор с Чехословакией».
Горгуля для приличия поартачится, но, припертый к стене, согласится служить Крыжу.
Крыж, с тех пор как стал резидентом, начал охотиться за Горгулей.
Имея такого агента, можно знать почти все железнодорожные тайны Закарпатья, этих главных советских ворот на Венгерскую равнину, в Австрию и Чехословакию.
Изучив Горгулю, его характер, вкусы и привычки, его прошлое, Крыж понял, что помощник начальника станции был уязвлен в самом главном: он оказался неправдивым и трусоватым, маскировал свое происхождение.
Правда, теперь он пользуется хорошей репутацией.
Любит работать.
Не болтун и не хвастун.
Пьет в меру и главным образом домашнее вино — продукт приусадебного виноградника.
На деньги не жадный.
Жену имеет скромную и простую.
Друзей у него мало, и все такие же, как и он: не обладающие никакими данными, необходимыми кандидату в агенты.
Но это обстоятельство не обескуражило резидента.
Агентами бывают не только откровенные подлецы, морально павшие, продажные души.
Агентом можно сделать и вполне порядочного человека, скрывающего кое-какие старые грехи.
И этот так называемый порядочный человек представляет гораздо большую ценность для разведки, чем какой-нибудь подонок.
Короче говоря, Крыж стал думать и гадать, как можно в самый кратчайший срок совратить Василия Петровича Горгулю.
Придумал довольно простой способ.
Однажды вечером, узнав, что Горгуля отправился на прогулку на своем «Москвиче», Крыж сел на велосипед и помчался за город, на дорогу, идущую из колхоза «Червона поляна» в Явор.
Проезжая по глухому проселку туда и сюда, он ждал возвращения Горгули.
Майор возвращался домой поздней ночью.
Легкий туман перекрывал местами дорогу.
Недавно прошедший дождь сделал узкую колею скользкой, опасной даже для профессионалов-шоферов, а не только для любителей, каким был Горгуля.
На этом и построил свой рискованный расчет Крыж.
Он ехал, не оглядываясь, по обочине дороги, по внутренней кромке кювета.
Свет фар «Москвича» упирался ему в спину, хорошо освещая дорогу.
Подъехав поближе к велосипедисту, не уверенный в своих силах, шофер снизил скорость.
И на это рассчитывал Крыж.
Когда правое крыло машины поравнялось с плечом Крыжа, он резко вывернул руль и закричал, что называется, благим матом, рассчитывая смертельно напугать водителя.
Велосипед ударил в фару, разбил стекло, сделал вмятину в крыле.
Падая на землю, Крыж ухитрился так приземлиться, чтобы вымазать лицо в грязи, но не причинить никакого ущерба ни своей голове, ни ребрам, ни костям.
Распластавшись на мокрой дороге, он ждал, что будет делать Горгуля.
Надеялся, что тот не остановится, удерет.
Может, конечно, и попытаться помочь сшибленному велосипедисту.
Крыж предусмотрел и этот вариант.
Он не позволит себе помочь.
Симулируя невменяемость, поднимется с земли, и, оглашая ночные поля криками насмерть перепуганного человека, побежит по зеленеющим озимым, скроется с глаз Горгули.
Как в первом, так и во втором случае владельца «Москвича» можно шантажировать.
В первом случае на том основании, что убил, мол, человека и удрал.
Во втором случае: сшибленный велосипедист в горячке, мол, вскочил, пробежал метров четыреста от дороги, потом упал, кое-как дополз домой и там, на руках у родного сына, распрощался с жизнью.
Умирая, он, дескать, рассказал, как его сбила машина, имеющая желтый номерной знак «УЧ 13–99».
Горгуля не остановил своего «Москвича», трусливо удрал.
Потом он каялся, потом его грызла совесть, не спал он ночами, не знал днем покоя, но все-таки не заявил о своем поступке ни в милицию, ни в автоинспекцию.
Боялся, что вспомнится случай на шоссе Ужгород — Мукачево, когда он покалечил мотоциклом девочку.
Постепенно совесть Горгули успокоилась, так как ночное преступление не получило огласки, оставалось нераскрытым, никому не известным.
Прошел день, другой, третий, и Василий Петрович Горгуля снова хорошо зажил, снова с чистым сердцем с утра до ночи отдавался работе, был примерным семьянином, держал на прежнем высоком уровне свою заслуженную славу одного из лучших работников станции Явор и не чувствовал, что над его головой уже занесен острый топор неумолимого «Креста»…
Марта Стефановна, прервав размышления Крыжа, вошла в комнату, стала допытываться, куда и зачем он послал Андрея.
— За счастьем пошел твой сынок! — засмеялся Крыж.
Он выпроводил хозяйку и, шагая из угла в угол, курил, тревожно прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы.
Загремела калитка.
Секунду спустя кто-то легким и стремительным шагом, как добрый, окрыленный вестник, прошел по деревянному крыльцу дома Марты Стефановны, победно хлопнул дверью.
Крыж с очками на кончике носа, не дыша, с застывшей улыбкой на синих, морщинистых губах, смотрел на дверь.
Она распахнулась, и в комнату ворвался Лысак.
— Все в порядке! — сказал он и положил на стол пачку денег. — Три тысячи.
Больше в наличии не оказалось.
Остальные Василий Петрович пообещал вручить завтра.
Крыж вздохнул и мысленно поздравил себя с очередной крупной победой.
Наполнив стаканы вином, он чокнулся с Андреем.
— Выпьем за Велосипедиста.
За Велосипедиста… с большой буквы.
— Почему с большой?
— Потерпи, скоро все узнаешь.
Так «Велосипедистом» был окрещен новый кандидат в агенты «Креста» — Василий Петрович Горгуля.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дубашевич, известный в бандеровском подполье под кличкой «Учитель», был определен «Бизоном» первым подручным Джона Файна.
В свое время, служа в особой гитлеровской команде, он набил руку на взрывном деле: уничтожал мосты, туннели, вокзалы, железнодорожные депо, водокачки, электростанции, заводские цехи, фабрики, дворцы культуры, жилые дома и больницы.
Дубашевича направили в Явор вслед за «Черногорцем» и тоже кружным путем.
В Линце, дунайском порту Верхней Австрии, «Учитель» был тайно принят на борт самоходной баржи «Альпийская королева», следующей в нижнее течение реки за румынской нефтью.
Дождливыми сумерками, когда «Альпийская королева» проходила мимо венгерских берегов, Дубашевич покинул самоходную баржу.
С небольшим дорожным чемоданчиком в руках, в подержанной опрятной шляпе, в коричневой куртке, он поздним вечером появился на будапештском вокзале.
Купив билет, сел в поезд, отходящий на восток страны, в Дебрецен.
Прекрасно владея мадьярским языком, он всю дорогу провел в оживленной беседе с пассажирами, своими попутчиками.
В Дебрецене пробыл недолго, до полудня, пока разыскал попутную машину, идущую в Тиссавару, в очередной рейс с грузом цемента.
В пограничный городок Тиссавару прибыли вечером.
«Учитель» покинул грузовик на одной из тихих улиц, неподалеку от берегов Тиссы, сказав шоферу, что ему отсюда ближе всего к той конторе, куда он прибыл в командировку.
Сторож и звонарь тиссаварской церкви, стоящей на самом берегу пограничной Тиссы, был старый контрабандист и заслуженный, с довоенных времен, агент иностранной разведки, содержатель тайной квартиры, где когда-то находили себе приют агенты и контрабандисты, идущие через венгерскую границу в старую Чехословакию или Польшу и возвращающиеся оттуда.
Он же, этот хозяин транзитной явки, иногда превращался в переправщика.
В течение одной ночи он обычно успевал дважды пересечь Тиссу, туда и обратно.
После того как правый берег Тиссы стали охранять советские пограничники, агент, носящий кличку «Пастух», получил от своего начальства приказ прекратить всякую контрабандистскую деятельность, быть тихим и скромным звонарем, ревностным служителем церкви.
Услугами «Пастуха» будапештский резидент Джон Файн пользовался очень редко, лишь в тех случаях, когда надо было переправить через Тиссу особо важного агента и связника.
Вот к этому набожному звонарю и направился Дубашевич, имея шифрованное предписание из штаба разведцентра «Юг», гласящее: «В самое ближайшее время перебросьте на ту сторону подателя сего.
Об исполнении немедленно доложите».
Звонарь молча, надев на мясистый нос очки, прочитал шифровку, молча кивнул, приглашая «подателя сего» следовать за собой.
По крутой винтовой лестнице, по глухому каменному стояку они взобрались наверх и очутились на пыльной, с крепостными бойницами колокольне.
Не спрашивая гостя, сыт тот или голоден, звонарь поставил перед ним литровый термос, большую банку с гусиным паштетом, положил хлеб, сахар и молча, будто глухонемой, с лицом, не выражавшим никаких эмоций и мыслей, направился вниз.
На первой ступеньке железной лестницы Дубашевич задержал нелюбезного хозяина:
— Постойте…
Вам ясно приказание?
Звонарь кивнул головой и отвернулся с явным намерением уйти.
— Да постой же ты, чучело!
Скажи хоть слово.
Долго я просижу в этой дыре?
— Сколько надо, столько и просидишь, — проворчал звонарь.
— Да, но…
— Не беспокойся, — перебил хозяин, — все будет сделано, как приказано.
— Ну, вот и хорошо.
Этого я и добивался.
Теперь можешь идти.
Оставшись один, «Учитель» подкрепился паштетом, выпил горячего кофе и, устроившись в углу колокольни на подстилке, наброшенной на охапку стружек, стал восстанавливать в памяти маршрут перехода через границу.
Тиссаварская церковь стоит на левом берегу Тиссы.
Прямо против нее, на правом, советском берегу, — дерево, разбитое молнией, заросшие бурьяном развалины домика бакенщика, Соняшна гора, виноградники.
Чуть правее — мост через реку и Явор.
Если бы не дождь и не туманная мгла, город был бы виден как на ладони.
Дубашевич знал, что этот участок границы охраняет пятая застава во главе с капитаном Шапошниковым.
Ему также было известно от инструкторов из штаба «Бизона» что пограничники пятой заставы отличаются особой бдительностью, что они опытные следопыты, что необыкновенно упорны и выносливы в преследовании, бесстрашны и умелы в бою, способны к тому же разгадать самые хитроумные приемы перехода границы.
Знал Дубашевич, наконец, и то, что здесь, на участке пятой заставы, недавно потерпела поражение группа таких же наймитов, как и он.
Снаряжая первого подручного в путь, штаб «Бизона» счел необходимым сказать ему всю правду о том, с каким сильным противником ему придется иметь дело.
Но сказал он и другое: нет, мол, такой силы, которую нельзя победить с помощью хитрости.
«Бизон» и его штаб выработали для Дубашевича остроумный план перехода границы.
Оттого-то «Учитель», отдавая должное советским пограничникам, не очень тревожился за свою судьбу.
Риск и неожиданность, конечно, не исключаются, но шансов на успех больше чем достаточно.
Иностранные разведки неустанно изощряются в приемах засылки своих агентов в Советскую страну.
Неистощимо их хитроумие.
Главные силы и средства разведцентров всегда направлены на то, чтобы найти оригинальный, до сих пор не употреблявшийся и, значит, не разгаданный способ прорыва через границу и благополучного существования в тылу.
Один и тот же прием, как правило, никогда не повторялся, если в первом случае он потерпел неудачу и стал известен пограничникам и органам государственной безопасности.
Вот на этом правиле, вернее, на исключении из правила, и решил сыграть «Бизон».
Известно, что бизоновцы боятся шаблона, повторения приемов в своей работе.
Именно поэтому, рассчитывал «Бизон», для советской контрразведки будет совершенно неожиданным то, что «шаблонно» спланировал разведцентр «Юг».
Дубашевич должен был прорваться через Тиссу так же, как и его предшественник Кларк — «Колумбус» и почти под тем же прикрытием.
Посылая его по проторенному, обильно политому кровью своих агентов маршруту, «Бизон» твердо рассчитывал еще и на то, что пограничники пятой заставы, упоенные недавним своим успехом, не ждут прорыва границы на своем участке.
На высокой безлесной вершине, открытой всем ветрам, обогретой жарким весенним солнцем, стояли два пограничника: старшина Смолярчук и рядовой Тюльпанов, переведенный недавно сюда с высокогорной заставы.
У их ног лежал Витязь.
Получив согласие капитана Шапошникова, Смолярчук вышел в горы, чтобы на практике поучить молодого солдата искусству розыска нарушителя границы по следу.
Так пограничники проводили утро своего выходного дня.
Поднявшись на вершину, они долго и пристально вглядывались в безбрежный край весенних гор, альпийских лугов, долин, лесов, вечно затененных ущелий и быстрых белопенных потоков.
Горная весна наконец вступила в свои права и была в разгаре.
От перевала к перевалу, по склонам зеленых гор, по долинам и ущельям, по всему горному Закарпатью гремели выстрелы, трубили пастухи в трембиты, стлался густой дым «живой ватры» — костров, зажженных старшими пастухами в знак того, что настал долгожданный час красной весны, что воскресли Полонины и готовы принять дорогих гостей — верховинских пастухов и их стада.
И на Верховине началось праздничное шествие, неповторимое «веснование», «ход на Полонины».
Старики, дети, женщины, девушки, одетые во все лучшее, что у них было, провожали пастухов до окраин сел и дальше, в горы.
Все дороги и тропинки, ведущие в горы, забиты гуртами овец, коз, коров, волов, лошадей.
Блеяние.
Рев.
Ржание.
Лай сторожевых собак.
Маржина охвачена предчувствием вольной жизни на зеленых просторах.
Величавыми голосами продолжают перекликаться трембиты, пастушьи рога.
Гремят выстрелы.
Не умолкают бубны, скрипки, свирели.
Парубки и девчата поют полонинки:
...
Смолярчук повернул голову к молодому пограничнику, который все еще вглядывался и вслушивался в праздничную жизнь гор.
— Знаешь, как это здесь называется?
«Веснование», «Ход на Полонины».
В хорошее время начинается твоя пограничная служба на пятой заставе!
Тюльпанов, не отрывая взгляда от Карпат, сказал:
— Все у меня в жизни начиналось хорошо.
— Все? — недоверчиво спросил Смолярчук.
— Да, все. — Тюльпанов покраснел и улыбнулся. — Если бы даже сегодня не было «Веснования», если бы не светило солнце, а шел дождь или снег, гремел гром, все равно день был бы для меня хорошим.
— Это почему же?
— Таким уродился, — пошутил Тюльпанов. — Мать и отец с первого дня моей жизни настроили меня на такую волну, чтобы я видел и слышал только одно хорошее.
— Значит, на границе тебе делать нечего.
У нас здесь одним хорошим не проживешь, — Смолярчук глянул на часы. — Пора бы и начинать!
Невдалеке, на южном склоне горы, густо заросшей буковым лесом, послышался резкий, продолжительный свист.
Смолярчук приложил к глазам бинокль.
— Наконец!..
Пошли товарищ Тюльпанов.
Старайся не отставать.
Витязь был уже на ногах, встревоженно визжал; натянув поводок, рвался вперед.
— Ишь, какой догадливый!
Спокойно, Витязь, спокойно!
Спустившись с вершины горы, пограничники попали в старый лес, полный весеннего света, цветов, пения птиц, пчелиного жужжания и аромата разогретой хвои.
Витязь, пущенный на обыск местности, обнаружил в густом ельнике тщательно замаскированный велосипед.
— Ну, что мы теперь должны делать! — спросил старшина, глядя на молодого своего напарника.
— Ставить собаку на след, искать велосипедиста.
— Правильно!
Так и сделаем!
След, Витязь! — скомандовал Смолярчук. — Ищи!
Ищи!
Витязь сделал тройной круг по ельнику и, став на след, стремительно рванулся вперед.
Преодолел овраг с бурным ручьем на дне.
Пробежал поляну, промчался мимо водопада.
Вскарабкался на крутой откос.
Равнодушно проскочил мимо одной отары овец, догнал другую, с ходу врезался в ее гущу и с ожесточенным лаем бросился на большого барана, стал беспощадно трепать его и вдруг легко содрал шкуру.
Под овчиной оказался человек.
Витязь бросил шкуру, налетел на обманщика, схватил его за полу брезентовой куртки и свалил с ног.
Смолярчук весело, от души смеялся и, глядя на то, как овчарка треплет задержанного, поощрительно говорил:
— Хорошо, Витязь!
Хорошо!
Смеялся и Тюльпанов.
Смеялся и белокурый подпасок, вооруженный огромной трембитой.
Смеялись и другие пастухи, опираясь на свои буровато-красные посохи, вырезанные из необыкновенно крепкого и красивого дерева — тисса.
«Нарушитель» лежал на земле вниз лицом, закрыв голову руками.
Витязь грозно рычал, положив ему лапы на спину.
— Витязь, ко мне! — скомандовал Смолярчук.
Собака покорно покинула задержанного, подбежала к инструктору, села у его ног, потерлась головой о колено.
Почувствовав себя в безопасности, «нарушитель», то есть пограничник, которому в этом тренировочном поиске выпало на долю обозначать нарушителя, поднялся с земли.
Теперь он был весь хорошо виден — худощавый, долговязый, с черной узкой полоской усиков.
— Ну, как, товарищ Волошенко? — подходя к «нарушителю», спросил Смолярчук.
Волошенко пожал плечами, скривил губы:
— Ничего особенного…
Самая простая дворняжка найдет такого пахучего человека, как я. — Он достал белый платок, набросил себе на голову. — Вы забыли, кто я такой?
Я же повар. Повар!
Весь с ног до головы пропитан духом жареных котлет, масла, борща.
Снял платок, аккуратно сложил его, спрятал в карман.
— Так что зря не хвастайтесь.
Советую записать эту победу Витязя на счет пищевой и вкусовой промышленности. — Волошенко остановился, перевел дыхание. — Товарищ старшина, а какие они… настоящие нарушители границы?
— Всякие бывают.
Послужишь — увидишь.
− Куда уж мне!
Волошенко обнял атласный ствол молодой березки, приложился к нему щекой, нарочито запечалился:
— Все футбольные матчи команда «Трактор» проигрывала, когда я стоял вратарем.
В лыжном походе лыжи ломались только у меня.
На велогонках портилась обязательно моя машина.
Неумелец я, одним словом, неудачник.
Говорил Волошенко серьезно, но глаза усмехались.
Смолярчук отлично понимал его.
Но Тюльпанов, еще не успевший разобраться в особенностях характера повара, не решился принимать его слова ни как горькую исповедь, ни как безобидное самоунижение.
Волошенко отстегнул от пояса пустую солдатскую флягу.
— Товарищ старшина, разрешите съездить к Медвежьему источнику за квасной водой.
— Поезжайте.
Да побыстрее возвращайтесь.
— Слушаюсь. Вернусь быстро, — откликнулся Волошенко.
Через минуту он покатил по лесной дороге и скрылся.
Смолярчук и Тюльпанов, улыбаясь, проводили взглядами «неумельца и неудачника».
Закурив, Смолярчук сказал:
— Собаки, может быть, и знают, что он повар, а вот люди…
Второй месяц кашеварит на заставе, а домой об этом ни слова, ни полслова не пишет.
— Соблюдает военную тайну? — не без ехидства спросил Тюльпанов.
— Стыдится.
Как же, на заводе был токарем, а здесь повар!
— Неправильно это, — убежденно сказал Тюльпанов. — Меня, к примеру, хоть столбом поставь на границе — и то буду гордиться.
Смолярчук взглянул на молодого солдата:
— Ты, наверно, со временем будешь неплохим пограничником.
— Что это значит — со временем? — простодушно спросил Тюльпанов.
— Ну, скажем, через полгода.
А может быть, и раньше, если не будешь жалеть сил на тренировку Витязя. — Старшина погладил овчарку, потрепал ее острое ухо. — Ум собаки — это труд человека.
Овчарка, повинуясь выработанному рефлексу, вскочила, подняла голову.
Смолярчук привычным жестом уложил ее под кустом, сел рядом.
Тюльпанов последовал его примеру.
Пограничники расположились на зеленеющем косогоре с видом на солнечную Тиссу.
Смолярчук достал платок, накрыл им влажное от пота лицо:
— Жарко, Витязь!
Овчарка бережно сняла фуражку с головы старшины, положила ее на землю.
— Спасибо, Витязь.
Тюльпанов был восхищен.
— Вы прямо-таки колдун, товарищ старшина!
— И ты будешь колдуном — наберись терпения.
Наклонившись к уху товарища, он что-то шепнул.
Тюльпанов, волнуясь, поднялся, робко скомандовал:
— Витязь, слушай!
Но Витязь даже головы не повернул к молодому пограничнику:
— Слушай!
Слушай! — повторил Тюльпанов.
Витязь лежал с поникшими ушами, прижмурив глаза.
Смолярчук довольно ухмылялся.
— Да разве на такую команду откликнется уважающая себя собака?
Нет в вашем голосе, товарищ Тюльпанов, ни власти, ни нежности, ни приказа, ни просьбы.
Один пустой звук.
Вот так надо командовать, смотрите!..
Лицо Смолярчука стало напряженным.
— Слушай! — сдержанно, вполголоса произнес он.
Витязь вскочил.
Голова его с торчащими ушами настороженно поворачивалась во все стороны.
— Хорошо! — поощрил Смолярчук собаку.
Повернувшись к Тюльпанову, добавил: — Вот так всегда и командуй.
Витязь, отдыхай!
Собака опять легла, удобно устроив голову на вытянутых лапах, не сводя взгляда с инструктора.
Смолярчук потрепал замшевые уши овчарки:
— У, зверь!
Чего ты смотришь?
Привораживаешь?
Нет, брат, ничего не выйдет!
Кончилась наша дружба.
Понимаешь, кончилась.
— Товарищ старшина, жалко, наверно, расставаться? — спросил Тюльпанов.
— Конечно, жалко.
Но хватит, отслужил свое.
Скоро скажу: прощай, граница! — Смолярчук посмотрел на Тиссу, на весенние виноградники, на расцветающие сады.
Тюльпанов сочувственно молчал.
Он уже догадывался, что происходило в душе Смолярчука.
— Товарищ старшина, нару… нарушитель, — вдруг зашептал Тюльпанов.
— Нарушитель?
Где? — Смолярчук вскочил, оглядываясь по сторонам.
Встревожился и Витязь.
По тропинке, полого спускавшейся к берегу Тиссы, между двумя рядами цветущего терновника не спеша удалялась велосипедистка в летнем платье и жакете, с цветком в белокурых волосах.
Смолярчук посмотрел вслед девушке и улыбнулся.
В его глазах была нескрываемая нежность.
— Ничего, ей можно нарушать погранзону.
Это Алена Дударь.
Аленушка.
Вернулась из командировки.
Две недели отсутствовала.
Привыкай.
Она три раза в день появляется на границе: контролирует уровень воды в Тиссе.
Между прочим, хорошая дивчина. — Помолчав, стесняясь, добавил: — Вроде как бы моя симпатия.
— Невеста?
— Почему невеста?
Разве я сказал?
— Про такое и говорить не надо: по глазам все видно.
Что, разве не угадал?
— Угадал, брат, не буду отпираться.
Я о ней сейчас день и ночь думаю, разные планы строю, как мы жить будем в Сибири, где она будет работать, где я.
— Одни строите или вам, товарищ старшина, и Аленушка помогает?
— Так она еще не в курсе дела.
Тюльпанов удивленно раскрыл глаза:
— Как это — не в курсе?
— Очень просто: она еще не знает о моих планах.
— Не знает, что вы на ней жениться хотите?
— Не говорил ей об этом.
Тюльпанов расхохотался.
Смолярчук не нахмурился обиженно, не бросил на товарища осуждающий взгляд: наоборот, поддержал его дружелюбной улыбкой, хотя причина смеха ему была непонятна.
Уверенный в своей правоте, он не допускал мысли, что Тюльпанов смеялся над его словами, но на всякий случай спросил:
— Ты чего гогочешь?
— Так… — Тюльпанов сделал серьезное лицо. — Свою женитьбу вспомнил.
Целый год, дурак, терзался: пойдет или не пойдет за меня Таня, стою я ее или не стою.
— Ну, вышла?
— А то как же!
У нас с ней, товарищ старшина, такая любовь!
Рассказать?
— Не надо.
Неинтересно про чужую любовь слушать.
Про свою сейчас буду разговаривать.
Подожди меня тут.
Тюльпанов был разочарован тем, что ему не удалось поговорить о молодой жене.
— Товарищ старшина, я дополнительно потренируюсь, — сказал он.
— Что еще за дополнительная тренировка? — удивился Смолярчук.
— Скоростной бег.
Помните, вы говорили, что инструктор должен уметь бегать, как олень?
Вот я и хочу потренироваться, чтобы не отстать от Витязя.
— Не возражаю.
Тренируйтесь до моего возвращения, — сказал Смолярчук, нетерпеливо поглядывая на Тиссу.
— Я хочу за велосипедом побегать.
Можно?
Смолярчук махнул рукой: делай, мол, что хочешь, не до тебя сейчас.
Он потуже затянул ремень, поправил фуражку и направился к Тиссе.
Витязю он приказал оставаться на месте.
Алена давно нравилась Смолярчуку.
День за днем, неделя за неделей приглядывался к девушке, но объясниться не спешил, полагая, что у него впереди много времени.
И вот только теперь, накануне демобилизации, он решил сказать Алене, что хочет жениться на ней.
А как же она…
Согласна ли она выйти за него замуж?
Об этом Смолярчук даже не думал…
Этот вопрос был для него решен год назад, когда он увидел и почувствовал, что нравится Алене.
С тех пор ничего не изменилось, казалось ему.
В том, что она немедленно согласится на его предложение, он не сомневался.
Вообще Смолярчук теперь, когда к нему пришла большая слава, мало в себе сомневался.
Он привык верить, что все люди, с какими он соприкасался, относятся к нему с уважением, а часто и с любовью.
И Смолярчук немало удивился бы, вдруг обнаружив, что все обстоит не так, как он думал.
По тропинке, проложенной пограничниками и лесниками по крутояру, Смолярчук спустился к дамбе, прикрывавшей равнину от весенних наводнений и бурной Тиссы.
К кустах, растущих на откосах дамбы, стоял велосипед, на котором приехала Алена.
Смолярчук решил подождать ее здесь.
Покончив со своим делом, Алена сидела на берегу Тиссы, на ребристом остове разбитой лодки, черной от смолы и старости, и, защищая глаза ладонью от солнца, смотрела вверх, в небо.
Большая стая голубей, вылетевшая из своих гнездовий, сделала круг над Тиссой и, не страшась, расположилась на песчаной отмели, неподалеку от девушки.
Алена достала из кармана горсть каких-то зерен, бросила голубям.
Склевав корм, голуби поднялись и улетели.
Когда Алена, тяжело дыша, с прозрачными росинками пота на лбу, раскрасневшаяся от жары, обмахиваясь алой выцветшей косынкой, выбралась на дамбу, Смолярчук вышел из кустов, приложил руку к козырьку:
— Здравия желаю, товарищ гидрограф! — Он опустил руку, улыбнулся. — Здравствуй, Аленушка!
С приездом!
— Здравствуй, Андрей.
А я думала… что тебя уже не увижу.
— Скоро уезжаю.
Приказ о демобилизации уже подписан.
Проводы мне друзья устраивают…
Пришла бы к нам на заставу со своими подругами…
В субботу вечером, а?
— Приду.
Обязательно.
И девчат приведу. — Алена заторопилась. — До свидания.
— Постой. — Он положил руку на руль велосипеда. — Аленушка, я хотел тебе сказать…
Позади в кустах послышались шорох и предупредительное покашливание.
Смолярчук растерянно оглянулся.
Раздвинув ветви кустарника, на дамбу вышел пожилой человек с бурым от загара и ветра лицом, в кожаной потертой куртке, с ружьем на плече и топором за поясом.
Это был Иван Васильевич Дударь, отец Алены.
Лукаво усмехаясь в густые висячие усы, он молча смотрел на смущенных молодых людей.
— До свидания! — приходя в себя, пробормотал Смолярчук и торопливо скрылся.
— Ишь, какой пугливый вояка! — густым басом сказал Дударь, провожая пограничника дружелюбным взглядом.
— Тато, вы прямо как из-под земли выросли, — засмеялась Алена. — Как же вас не испугаешься?
— Ой, дивчина хорошая, помолчала бы ты. —
Иван Васильевич вздохнул, достал пачку сигарет, закурил.
— Лет двадцать пять назад мне довелось дружить с твоей покойной матерью, царство ей небесное. —
Сняв фуражку, он перекрестился.
— Умная была дивчина, твоя мать.
Все медовые мои речи внимательно слушала, но…
 усмехнется бывало, покачает головой: «Только после свадьбы поверю тебе, Иван, а сейчас…»
— Не бойтесь, тато, не народился еще такой человек, какой сумеет обмануть вашу Алену медовыми речами.
Она вскочила на велосипед, спустилась с дамбы и покатила просекой к путевой будке, оранжевая черепичная крыша которой виднелась поверх невысоких елей.
Переменчива погода весной в Карпатах.
Час назад на ясном небе не было ни одного облачка, а сейчас с холодной, северной стороны хребтов потянулись вереницы тяжелых снежно-землистых туч, несущих дождь, а может быть, и град.
Час назад было тепло, а теперь из ущелья потянуло свежестью, тихий лес недобро зароптал вершинами вековых сосен, и солнце перестало греть и светить.
Весенние поляны, также недавно нежнозеленые, молодившие Карпаты, потускнели без солнечного света, и стали неприветливыми суровые склоны гор.
Одна за другой окутывались облаками и пропадали вершины.
Потемнела и покрылась крупными морщинами Тисса.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Отгремела горная гроза, иссяк шумный и обильный майский дождь.
Большое мутнокрасное солнце, перечеркнутое черным зигзагом летучей тучки, клонилось к закату.
Длинная тень лесистой горы лежала на дворе заставы.
В деревьях, падая с ветки на ветку, с листа на лист, шуршали, переговариваясь о чем-то своем, дождевые капли.
В глубине двора заставы над продолговатым кирпичным строением, крытым оранжевой черепицей, курился светлый, веселый дымок.
Он поднимался к небу и там медленно таял.
Только человек, никогда не смывавший с себя солдатского пота, никогда не изведавший копченой горечи березового веника, мог бы спутать этот сладкий банный дымок с повседневным кухонным.
В жизни людей пятой заставы баня занимала не последнее место.
Солдат, стоявший на наблюдательной вышке, глядя вниз, заулыбался, потянул носом, нетерпеливо переступил с ноги на ногу и произнес почти нараспев:
— Ба-а-а-ня!
Другой солдат, несущий службу на вершине горы Соняшна, повернулся лицом к заставе, крякнул, прищурился, подумал: «Ну и попарюсь же я сегодня, ну и помоюсь…»
Два майора из штаба отряда, проезжая вдоль Тиссы на открытом вездеходе, увидели банный дым на пятой заставе.
— Стой! — в один голос, не сговариваясь, приказали они шоферу.
Посмотрели друг на друга и, смеясь, сказали:
— Завернем?
Дождь ли, снег ли на улице, мороз или солнце, — в час, назначенный начальником заставы, оживал, наполняясь теплом, этот дом под оранжевой черепицей, холодный, темный, необитаемый во все другие дни.
Какое это блаженство — войти в рубленый предбанник, полный головокружительного тепла и аромата распаренных березовых листьев и веток!
До чего же хорошо после бессонной ночи, проведенной в горах, под проливным дождем, на берегу реки, в болотных камышах, в лесной глуши, сбросить с себя потное белье!
Дышишь так, словно твои легкие увеличились в объеме по крайней мере в три раза.
Густой сладковатый пар наполняет баню.
Покатая шершавая цементная плита пола приятно щекочет подошвы ног своим влажным теплом.
Буковые бревна, белые, словно костяные, в продольных косых трещинах, проконопаченные мохом, нагрелись так, что к ним нельзя притронуться.
Крутые своды запотели, они роняют холодную, освежающую капель.
Зеленые березовые листья на спинах моющихся, на цементе, на бревнах…
Смолярчук с удивлением вглядывается в людей, преображенных мыльной пеной, горячей водой и молочными сумерками.
Снежной бабой кажется кряжистый, с крутыми плечами и большой головой сержант Абросимов.
Вон румяный Тюльпанов.
Вот смуглокожий, с густо намыленной головой Умар Бакулатов.
Рядом с ним смешливый Волошенко.
— Держись, кто в черта не верует! — закричал Волошенко, выливая из таза горячую воду на раскаленный булыжник калильной печи.
Густое обжигающее облако пара хлынуло к потолку, быстро распространилось по тесной парилке.
Волошенко грозно вознес над головой пушистый, с молодыми березовыми листочками веник:
— Ложитесь, товарищ старшина, и не просите пощады!
Молча, лишь покряхтывая, влез Смолярчук на полок, покорно распластался на дубовых плахах.
Волошенко обмакнул веник в горячую воду, широко размахнулся и нанес старшине пробный удар.
Белая спина Смолярчука стала розовой.
После нескольких ударов она покраснела, потом налилась жаром.
Волошенко неутомимо поднимал и опускал веник, приговаривая при каждом ударе:
— Это вам, товарищ старшина, за то, что вы такой красивый, за то, что такой высокий и басистый… за то, что бросаете своих друзей и демобилизуетесь…
Волошенко остановился, перевел дыхание, смахнул со лба пот.
— Еще или довольно? — насмешливо спросил он.
— Давай!
Хлещи! — сквозь зубы простонал Смолярчук…
И снова Волошенко упруго и хлестко молотил душистым веником раскаленную спину Смолярчука.
— Довольно! — Смолярчук схватил Волошенко за руку. — Ну и ручища у тебя, Тарас!..
Волошенко бросил веник.
— Зря жалуетесь, товарищ старшина.
Получили, как полагается демобилизованному, последний банный паек. — Повар вздохнул, поднял таз с холодной водой, словно собираясь его выпить, заговорил: — Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!
Мало выпадает праздничного времени на долю солдат-пограничников, живущих днем и ночью, всю неделю, весь месяц, весь год, весь срок службы напряженной, трудной, до предела уплотненной жизнью.
И потому они высоко ценят каждый свободный час, умеют делать его праздничным.
Тарас Волошенко не был старожилом заставы, но эту особенность пограничной жизни он почувствовал сразу, чуть ли не с первого дня.
Побывав на банных небесах, Смолярчук опустился на землю.
Окатив чистой холодной водой цементный пол, он растянулся на прохладной площадке: отдыхал, набирал силы для второго захода на полок.
Смолярчук привык за годы службы мыться в нескольких водах, париться долго, до полного изнеможения.
Не собирался он изменять своим привычкам и сегодня.
Наоборот, прощаясь с баней, которую строил своими руками, он решил пробыть здесь долго, как никогда раньше.
Солдат Тюльпанов даже здесь, в бане, ни на шаг не отставал от Смолярчука.
Приняв на полке в парильной ту же «пытку», что и его учитель, он лежал теперь рядом со старшиной, прохлаждался.
— Значит, последняя баня, — вздохнув, проговорил он.
Смолярчук молчал.
Глаза его были закрыты, руки и ноги разбросаны, дышал он тяжело, с хрипотцой.
Притихли и другие пограничники, ожидая, что ответит старшина.
Молчание Смолярчука не смутило Тюльпанова.
Он продолжал с присущим ему простодушием:
— Не понимаю я вас, товарищ старшина, как это вы, такой знаменитый пограничник, согласились на демобилизацию.
На границе вы первый человек, а что вы будете делать там, в Сибири?
Смолярчук молчал.
Взяв жесткую мочалку, он неистово начал тереть намыленную голову.
Как мог Волошенко не воспользоваться таким благоприятным случаем, не вступиться за правду, не раскрыть суть многозначительного молчания Смолярчука!
Серьезно и внушительно глядя на стриженого солдата Тюльпанова, повар сказал:
— Такие люди, как старшина Смолярчук, становятся первыми человеками везде, куда пускают свои корни: в шахте, в эмтеэс, в театре.
Понятно?
Все, кто был в бане, засмеялись.
Смолярчук, против всеобщего ожидания, тоже засмеялся.
Широко распахнулась дверь, и в светлом проеме предбанника выросла подтянутая, как всегда, фигура начальника заставы.
— Ну, как? — спросил капитан Шапошников, вглядываясь в седые сумерки бани. — Горячей воды достаточно?
Печь накалена?
Волошенко живо откликнулся:
— Полный порядок, товарищ капитан!
— Обновились с ног до головы!
— Понятен вам намек? — спросил Волошенко, когда ушел капитан Шапошников. — По данным разведки, ожидаются проводы одного нашего демобилизованного товарища.
Так что будьте на полном взводе, готовьтесь к вечеру песни и пляски.
Тюльпанов задумчиво посмотрел на дверь, за которой скрылся капитан.
Ни к кому не обращаясь, он спросил:
— Интересно, сколько надо служить, чтобы стать начальником заставы?
— Смотря как служить, — сейчас же, не медля ни секунды, словно давно ждал такого вопроса, ответил Волошенко. — Я все три года прослужу и дальше рядового не продвинусь, а вот ты, Тюльпанов… ты через три месяца получишь ефрейтора, еще через три — сержанта, через год — старшину и через пятилетку — генералом станешь.
Молодой пограничник не смутился.
Он серьезно, с убеждением сказал:
— Зря ты насмехаешься, Волошенко.
Генералом, может быть, и не стану, а вот офицером наверняка буду.
— Не прибедняйся, быть тебе генералом…
Ну, кому как, а мне этого удовольствия хватит, сыт по горло! — сказал Волошенко, окатываясь холодной водой и направляясь к двери.
Утих смех в бане, прекратился оживленный говор, у многих пропала охота дальше мыться и париться.
Вслед за Волошенко вышел Смолярчук, за ним Тюльпанов, потом и другие.
Так часто бывало.
Где Волошенко — там веселый разговор, шутки, смех.
Стоило Волошенко зайти в сушилку, как она сразу же превращалась в маленький клуб.
Сядет он на скамейку перед бочкой с водой, врытой в землю, закурит — через пять минут сюда же, к месту перекура, стекается чуть не все население заставы.
Запоет Волошенко — всем петь хочется.
Заговорит — все его слушают с интересом.
Начнет трудиться — у всех руки чешутся.
Завидная судьба у этого солдата!
Нет пока на его груди ни ордена, ни медали, ни значка, не отмечен он еще ни в одном приказе, командования, но уже награжден он своими боевыми соратниками высшей человеческой наградой — любовью.
Его любили за то, что он видел веселое и смешное даже там, где оно было глубоко скрыто от других, за то, что никому не позволял зазнаваться, за то, что умел поддержать нечаянно споткнувшегося.
Посидев над бумагами полчаса, Шапошников бросил карандаш, закрыл папку с текущими делами, положил ее в несгораемый шкаф.
Не сиделось ему сейчас, в такую погоду, в канцелярии.
Он вышел на каменное крылечко, озабоченно огляделся вокруг.
Вершины гор заволакивались облаками, над сырыми лощинами, над Тиссой и в расщелинах скал накапливался туман.
Шапошников спустился с крылечка и пошел по двору, осматривая свое хозяйство.
Он остановился у собачьего питомника.
В свежепобеленных выгулах было оживленно: покормив собак, пограничники приводили в порядок ошейники, поводки.
Тюльпанов стоял перед Витязем на корточках и вытирал ему глаза белой тряпкой.
— Ну, как себя наш собачий премьер чувствует? — спросил Шапошников, любуясь овчаркой, ее крупной головой с острыми стоячими ушами, ее широкой, сильной грудью, волчьими лапами и длинной, отмытой и тщательно вычесанной шерстью, кажущейся шелковой.
— Хорошо, товарищ капитан.
— Привыкает к вам?
— Так точно, уже привык.
— А Смолярчука забывает?
— Забывает, товарищ капитан, — ответил Тюльпанов и густо покраснел: ему стало стыдно, что соврал.
— Ишь ты, какая у него короткая память! — усмехнулся Шапошников, делая вид, что не заметил смущения молодого солдата.
По двору заставы, недалеко от питомника, прошел Смолярчук.
Витязь, прежде чем увидел его, учуял своего друга, услышал звук шагов, непохожий ни на какой другой звук.
С радостным визгом и лаем овчарка перемахнула загородку, пронеслась по двору и, подбежав к старшине, бросилась ему на грудь.
Смолярчук не погладил собаку, не сказал ей ни одного ласкового слова, не посмотрел на нее приветливо.
— На место! — строго прикрикнул он на Витязя.
Поджав хвост и опустив уши, обиженно оглядываясь, овчарка вернулась в питомник.
— А память у него все-таки оказалась длинной, — улыбнулся Шапошников.
Будущий инструктор молчал, опустив голову.
Теперь даже уши его были красными.
— Не отчаивайтесь, товарищ Тюльпанов, — сказал капитан. — Привыкнет Витязь к вам, если… если сумеете его полюбить, если на «отлично» закончите школу службы собак.
«Сумею.
Закончу», — хотелось ответить Тюльпанову, но он только посмотрел на начальника заставы блестящими глазами.
К Шапошникову подбежал сержант, дежурный по заставе:
— Товарищ капитан!
С наблюдательной вышки докладывают: по тыловой дороге следует к нам группа женщин.
— Женщин? — Шапошников прищурился, глядя в ту сторону, откуда доносилась веселая девичья песня.
— Виноват, товарищ капитан, — девушек!..
По яблоневому саду, примыкавшему к заставе, шагала шеренга поющих девчат, одетых в праздничные платья.
Неподалеку от ворот заставы, на лужайке, девчат встретили свободные от службы пограничники, готовые от души повеселиться и повеселить редких гостей.
Волошенко объявил:
— Товарищи!
Вечер песни и пляски по случаю проводов старшины Смолярчука считаю…
Он оборвал свою речь на полуслове, увидя появившегося в воротах заставы Шапошникова.
Лицо капитана было сосредоточенным, строгим.
Волошенко подмигнул Алене, заговорщически шепнул:
— Доложи, Аленушка, нашему начальнику о цели своего прибытия.
Да ласковых улыбок не жалей!
Иди!
Дымя папиросой, Шапошников молча смотрел на девушку, направившуюся к нему.
По мере ее приближения лицо его теряло строгость, глаза теплели.
Подбежав к Шапошникову, Алена приложила руку к виску, шутя отрапортовала:
— Разрешите доложить, товарищ капитан!
Прибыли провожать демобилизованного.
— Очень хорошо!
И больше ничего вы мне не доложите?
А где метеосводка?
— Извиняюсь. — Алена достала из рукава платья лист бумаги, передала его Шапошникову. — Ожидается сильный туман.
— Это уж мы видим простым глазом, без вашей дальнозоркой науки.
С лужайки, где расположились девчата и пограничники, донесся дружный смех, вызванный, очевидно, какой-нибудь выходкой или рассказом Волошенко.
Алена с завистью оглянулась на подруг.
Шапошников посмотрел на часы, потом на горы, уже плотно, до самого подножия, затянутые дымчато-черными густыми тучами.
— Алена Ивановна, я должен огорчить вас и ваших подруг: проводы Смолярчука сегодня не состоятся.
Обстановка, как видите, неподходящая.
Туман выползал из ущелий, высокой волной наступал на сады и виноградники, приближался к долине, местами закрывал Тиссу.
Алена вернулась на садовую лужайку к подругам.
По ее лицу Волошенко понял, что «вечер пляски и песни» не состоится.
— Неудача? — спросил он.
Алена кивнула головой.
Из ворот заставы вышел дежурный.
Он сильно, зычным голосом скомандовал:
— Федоров, Чистяков, Тюльпанов, Волошенко, к начальнику заставы!
Назвал фамилии всех пограничников, бывших на лужайке, пропустил только Смолярчука.
Один за другим ушли, распрощавшись с девушками, Чистяков, Федоров, Волошенко, Тюльпанов.
Исчезли и девчата, их смех уже доносился из нижней, прибрежной части сада, плотно закрытой туманом.
На лужайке остались Смолярчук и Алена, которую он удержал.
Она стояла среди деревьев на зеленом росистом ковре, в белом цветочками платье, в белых туфельках, в белых подвернутых носках, с крупными сахарными бусами на шее, с атласным белоснежным платком на светлых волосах, сероглазая, белозубая — как вишня в цвету, родная сестра всем этим яблоням, черешням.
Глаз не мог оторвать от нее Андрей Смолярчук, все смотрел и смотрел…
Любил он ее и раньше, но теперь…
Какой она хорошей будет женой!
Алена молчала, то перебирая бусы; то разглаживая на голове платок.
Она ждала, когда же заговорит Андрей.
Он взял руку девушки и, заглядывая ей в глаза, волнуясь, проговорил:
— Поедем со мной, Аленушка!
— С тобой?
Куда?
— В Сибирь, на мою родину.
Давно ты мне нравишься, сама знаешь.
Алена освободила руку, рассмеялась, превращая признание Смолярчука в шутку.
— Ехать с тобой?
В твою холодную Сибирь?
А моя теплая Тисса?
А мой старенький батько?
— У нас в Сибири есть реки похлеще твоей Тиссы.
Енисей!
Иртыш!
Обь!
Лена!
А насчет батька…
Я буду и твоим батькой, матерью и сестрой…
Всех заменю.
Поедем, Аленушка!
Алена серьезно и строго посмотрела на Смолярчука, покачала головой.
— Много ты думаешь о себе, Андрей!
— Не много.
Столько, сколько надо! — безмятежно проговорил он и снова потянулся к руке Алены.
Она молча, холодно отстранилась.
Он с недоумением и зарождающейся тревогой посмотрел на девушку, не понимая, что с ней происходит.
Откуда вдруг такая перемена?
Почему она стала такой чужой, неприступной?
Алена горько усмехнулась.
— Андрей, когда ты надумал увезти меня в Сибирь?
— Я все время думал, целый год.
— Очень долго ты думал, Андрей.
Так долго, что… — она вскинула голову и в ее серых глазах вспыхнула безжалостная насмешка. — Надо тебе еще подумать с годик. — Она неожиданно резким и сильным движением повернула Смолярчука лицом к заставе и легонько подтолкнула его в спину. — Иди, думай!
И ошеломленный Смолярчук покорно пошел к заставе.
Алена, побледневшая, кусая губы, смотрела ему вслед.
Он уже сделал несколько шагов в сторону от нее, сейчас хлопнет калиткой и скроется за высоким забором.
Надо остановить его, вернуть.
Но каким словом?
Где оно, это слово, не унижающее, достойное, простое и сердечное?
Алена молчала, глядя вслед удаляющемуся Андрею, и отчаяние терзало ее сердце…
Алена давно полюбила Андрея, давно втайне мечтала стать его женой.
Но шло время, неделя за неделей, месяц за месяцем, а он упорно отмалчивался.
Ничего не говорил не только о женитьбе, но даже ни одним словом не обмолвился о своей любви.
Алена боялась его молчания, оно обижало ее.
Алена видела и чувствовала, что она не чужая Андрею, нравится ему.
А он все чего-то выжидал, не хотел признаться, колебался.
Почему?
Не потому ли, что считал ее недостойной себя?
Много горьких мыслей приходило в голову Алене все это время, до сегодняшнего дня.
Произошло, наконец, то, о чем мечтала Алена.
Радоваться бы ей, засиять счастьем, а она…
И всему он, Андрей, причиной.
Любить не умел, не сумел и поговорить с ней хорошо.
Сделал он это не так, как хотела, как мечтала, как ждала Алена, — без всякой радости и волнения, уверенный в том, что она согласится, в полном убеждении, что осчастливит ее.
Алена наказала его за самоуверенность.
Но ненадолго хватило ей этой мстительной радости.
Она смотрела вслед Смолярчуку и думала: а что же дальше будет, завтра, через неделю, месяц?
Андрей уедет, а она останется в лесном домике с добродушным ворчуном-отцом, со своей гордостью, ничего не ожидая, ни на что на надеясь.
Не загремят, как прежде, каблуки Андрея на дубовом крылечке, не войдет он в ее дом, никогда не увидит она его синих-синих глаз, смуглого лица, не услышит голоса.
Алене стало страшно, ее уже терзало раскаяние в том, что она посмеялась над ним.
Может быть, он так долго ничего не говорил о своей любви потому, что стеснялся?..
Смолярчук уже подошел к воротам заставы, уже взялся за черное кольцо калитки, а она все молчала.
Вот он открыл калитку, вот…
— Андрей!
Она позвала его очень тихо, но он услышал, остановился.
Веря себе и не веря, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, он стоял у калитки, напряженно смотрел на Алену, пытаясь прочитать на ее лице недосказанное.
Она только улыбнулась, но он понял все.
Понял и со всех ног устремился к ней, желая обнять, поцеловать.
Не решился сделать ни того, ни другого, только взял ее руки в свои.
Оба радостно смущенные, стояли они у ворот заставы, на виду у всех солдат, на густой молодой траве.
Он держал ее руки в своих руках и, пытаясь заглянуть ей в глаза, которые она упорно не отрывала от земли, спросил:
— Завтра и зарегистрируемся?
Хорошо?
— Как хочешь, — откликнулась она таким тихим шепотом, что он скорее угадал ее слова, чем услышал.
— Пойдем на заставу, — сказал он, беря ее за плечи.
— Зачем? — испугалась она.
— Пойдем!
Я всем скажу, что завтра женюсь.
Всю заставу пригласим на свадьбу.
Пойдем!
Он толкнул калитку и, не снимая руки с плеч Алены, ввел ее во двор.
Все пограничники, находившиеся в эту минуту на площадке перед казармой, смотрели на них — гордого Смолярчука и смущенную Алену.
И все улыбались, догадываясь, какое важное событие произошло в их жизни.
Волошенко не удержался, чтобы не отметить это веселой шуткой.
Он зычным голосом, веселым и в то же время торжественным, отдал команду солдатам:
— Внимание!
Равнение на-лево, на влюбленных!
Пограничники демонстративно приосанились, вскинули и повернули головы к Смолярчуку и Алене.
Старшина не растерялся и в свою очередь скомандовал:
— Вольно, товарищи холостяки! — потом, переведя дыхание, добавил: — Можете поздравить нас с наступающим, как говорится, законным браком!
— По-о-здрав-ляем! — громовым раскатом прокатилось по двору заставы.
— По-о-здравляем, поздравляем! — пропел в заключение Волошенко, дирижируя солдатским хором.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Старшина Смолярчук явился в столовую последним, когда вся застава поужинала.
Он хотел остаться с глазу на глаз с Волошенко, поговорить с ним по душам, посоветоваться, решить важный для него вопрос.
Повар Волошенко поставил перед старшиной тарелку с жареным картофелем, эмалированную кружку с крепким чаем, положил хлеб и сказал:
— Товарищ демобилизованный, ужинайте не по-старшински, а по-солдатски: раз, два — и готово!
Смолярчук хмуро посмотрел на Волошенко и молча принялся за еду.
Повар виновато усмехнулся:
— Извиняюсь, конечно, за такую холодную речь.
Вам сейчас, как жениху, хочется слушать только веселое, свадебное, а я… не имею времени для любезных разговоров: готовлюсь в наряд. — Он помолчал и с гордостью добавил: — Молодой пограничник не назначается в наряд, но капитан мне доверил.
И я, конечно, оправдаю доверие.
Когда Смолярчук поужинал, Волошенко спросил его:
— Чем вы расстроены, товарищ старшина?
У счастливых не бывает такого выражения.
— Некогда тебе слушать про мое расстройство.
Иди в наряд, оправдывай доверие, — невесело сказал Смолярчук и вышел.
Убрав столовую и кухню, Волошенко тщательно помылся, пригладил щеткой торчащие, подстриженные под машинку волосы, подшил к гимнастерке свежий белоснежный подворотничок, почистил обмундирование, оделся и подтянутый, бравый, с сияющими глазами, с напряженным, строгим лицом пошел принимать дежурство по заставе.
Через минуту Волошенко с красной повязкой на рукаве властвовал у телефонных аппаратов, в казарме, во дворе, готовил к службе пограничные наряды.
Смолярчук складывал вещи в чемодан, украдкой наблюдал за товарищем, завидуя его деловитости, его нескрываемой важной радости.
Завидовал и, пожалуй, чуть-чуть ревновал.
Смолярчук особенно любил этот вид пограничной службы — дежурство по заставе.
Всеми до сих пор признавалось, что он отлично справлялся с обязанностью дежурного.
Пройдет полгода, год, и все скажут, что Волошенко дежурит не хуже Смолярчука и что Тюльпанов отлично закончил школу службы собак и отлично работает с Витязем, ни в чем не уступает своему учителю.
А может быть, никто ничего не скажет, может быть, никто и не вспомнит старшину Смолярчука…
Уедет, и все забудут!
Сложив свои небогатые солдатские пожитки, Смолярчук засунул чемодан под кровать и, убедившись, что в казарме никого нет, подошел к пирамиде, взял свой автомат и привычным жестом погладил его вороненую сталь.
— Что, товарищ старшина, решили попрощаться? — услышал он голос одного из пограничников.
Смолярчук обернулся.
Солдат добродушно улыбался, часто мигая светлыми длинными ресницами.
Смолярчук отдернул, как от огня, руку от пирамиды и вернулся к своей койке.
Удивительно, какая она мягкая и в каком удобном месте расположена — у самого окна, через которое видны и Карпатские горы, и кусок Тиссы, и виноградники, и восходящее солнце, и вечерние звезды, и шпиль колокольни на той, заграничной стороне!
Три года Смолярчук спал на солдатской кровати, а завтра…
Демобилизован!
Кончилась пограничная жизнь!
Поезжай, куда хочешь, делай, что хочешь.
С завтрашнего дня капитан Шапошников вычеркнет тебя из списков личного состава, и ты больше не будешь нести службу в секрете или дозоре.
Демобилизован!
Твой автомат перейдет к Тюльпанову или другому молодому солдату.
На твоей койке, возможно, будет спать тот же Тюльпанов.
По дозорной тропе, протоптанной твоими ногами на берегу Тиссы, будет ходить кто-то другой.
Жизнь заставы, пока Смолярчук, сидя на койке, предавался грустным размышлениям, текла своим чередом.
Ушел на границу суровый, неразговорчивый Грачев.
Отправился к развилке дорог ефрейтор Березовский.
Скрылся в туманной мгле вожатый Чистяков со своей черной, без единого светлого пятнышка, сторожевой овчаркой Тучей.
Осторожно, мягко ступая, неслышные, как тени, удалились по направлению к Узкой лощине Ковалев и Ласточкин.
Их сопровождал огромный и лохматый Барс.
Протопал по тропинке, растворившись в белесой тьме, кряжистый, с квадратными плечами сержант Корж.
Готовились уходить на границу Тюльпанов, Федоренко и другие.
Не по себе пограничнику, имеющему на счету тридцать девять задержаний нарушителей границы, сидеть без дела в такую туманную, тревожную ночь, когда все его товарищи взялись за оружие.
Может быть, именно в сегодняшнюю ночь в том самом месте, где тебя нет, и попытается прорваться какой-нибудь лазутчик.
И если бы ты был там, если бы прикрывал это важнейшее направление, наверняка бы услышал крадущуюся поступь врага, во-время вырос на его тайном пути, схватил, обезвредил.
Это была бы твоя сороковая победа, может быть, самая славная, венчающая твою пограничную службу.
Смолярчук вышел на улицу, сел на скамейку перед бочкой с водой, врытой в землю, закурил и по привычке, нажитой на границе, стал вглядываться в серую мглу, со всех сторон обступавшую заставу.
Свежий северный ветер доносил шум горных потоков.
На юге, там, где расположилась Цыганская слободка, кто-то играл на скрипке.
На левом берегу Тиссы, приглушенный расстоянием и мглистым туманом, звучал церковный колокол, не то отсчитывающий время, не то возвещающий о религиозном обряде.
Но вот ко всем этим звукам присоединился еще один.
Он был очень слабый, едва слышный, но Смолярчук сразу же уловил его, забыв все остальные.
То было тоскливое подвыванье Витязя.
Смолярчук вздрогнул, поднялся и скорым шагом направился к вольере.
Проходя мимо ярко освещенного и настежь распахнутого окна канцелярии заставы, он увидел капитана Шапошникова.
— Это вы, старшина?
— Я, товарищ капитан… бывший старшина.
— Куда это вы так заторопились, бывший старшина? — спросил Шапошников.
Судя по голосу, он улыбался.
— Да вот Витязь зовет.
Капитан прислушался:
— Да, тревожится собака!
Смолярчук подошел поближе к окну и сдержанно, спокойно, уверенный, что ему не откажут, сказал:
— Товарищ капитан, разрешите мне сегодня нести службу с Витязем.
— Попрощаться с границей хотите?
Шапошников ждал, что скажет старшина.
Смолярчук молчал, глядя в землю.
— Разрешаю.
Идите.
Возьмите с собой Тюльпанова, — не дождавшись ответа на свой вопрос, не без некоторого разочарования проговорил Шапошников.
Туман вплотную приблизился к заставе: не было уже видно не только гор, но и офицерского домика, бани, вышки…
 Толстым, выше тополей слоем туман окутал землю.
Смолярчук и Тюльпанов ощупью продвигались вслед за Витязем к берегу Тиссы.
— Товарищ старшина, в который раз вы идете в наряд? — догнав Смолярчука, спросил Тюльпанов.
— Посчитать, так тысячный будет…
— Ого!
А я… — Тюльпанов настороженно посмотрел налево, потом направо. — А что вы чувствовали, когда вас назначили в первый ночной наряд?
— В такую погоду, товарищ Тюльпанов, не болтают, а прислушиваются…
Вот мы и на границе, — объявил он несколько минут спустя, по-хозяйски оглядываясь вокруг и машинально, ощупывая снаряжение и боеприпасы.
Наряд рассредоточился и пошел по дозорной тропе вдоль Тиссы.
Впереди был Смолярчук с Витязем на поводке.
Тюльпанов следовал позади, метрах в десяти от инструктора.
Здесь, непосредственно около Тиссы, туман почему-то был реже, в некоторых местах даже были глубокие просветы, открывавшие вид на лес и на гору Соняшну.
Тюльпанов жадно вглядывался и вслушивался.
Все казалось ему необыкновенным в эту первую его ночь пограничной службы.
Гора Соняшна как будто вплотную приблизилась к границе: протяни руку — и ты коснешься ее.
Днем Тиссу совсем не было слышно, а сейчас она шумела в прибрежных ивах и кустарниках, на песчаных отмелях, в огромных валунах, под железнодорожным местом.
Будучи здесь днем, Тюльпанов хорошо познакомился с местностью, но теперь не узнавал ее.
Где развалины дома бакенщика?
Где дерево, разбитое молнией?
Где огромный замшелый камень?
Днем, при голубом небе, при солнце, не так гулко звучали шаги на дозорной тропе.
Днем все было яснее, проще, а сейчас…
А что это за шорох вон там, справа, где чернеет купа деревьев?
Тополя шелестят своими листьями или?..
Что это за шум вон там, слева?
Сорвался ком земли в реку или всплеснула вода под неосторожным ударом весла?
Тюльпанов родился и вырос в большом донецком городе и до военной службы ни одной ночи не провел под открытым небом, в горах, у реки или в степи.
Чаще всего в полночь он уже крепко спал.
Никогда в жизни он не подвергал себя никаким опасностям, оттого он плохо ориентировался и нервничал сейчас, повсюду слышались ему подозрительные шорохи.
Держа автомат наизготовку, Тюльпанов продвигался вперед.
Чуть сбившись с тропинки, он наскочил на камень, споткнулся и упал.
— Что случилось? — склонившись над Тюльпановым, шепотом спросил подбежавший Смолярчук.
— Так… ничего… — Тюльпанов поднялся отряхиваясь.
— Переживаешь? — Старшина сочувственно, одобряюще похлопал напарника по плечу: — Терпи, солдат, генералом будешь!
Они снова рассредоточились и молча продолжали движение вдоль границы.
Туман отяжелел, отступал, заполняя собой горные ущелья, лесные опушки, лощины и сырые низины, освобождая из своего плена горы, леса и прибрежную равнину.
Все небо закрывали плотные темные облака.
Через некоторое время середина неба стала светлеть, показалась круглая неяркая луна.
Она светила недолго, лишь одно мгновение, но Тюльпанов все же успел заметить на скале, возвышавшейся над Тиссой, две тоненькие, как в бинокле или стереотрубе, скрещенные черточки.
Это железный крест, памятник юноше и девушке, погибшим здесь еще в прошлом столетии.
Предание гласило, что они были влюблены друг в друга, но недобрые люди попытались их разлучить.
Они не смирились.
Их обвенчала по своим обрядам весенняя лунная ночь втайне от людей.
Одни лишь соловьи славили их счастье, а ранним утром, перед восходом солнца, муж и жена взобрались на самую высокую скалу и, взявшись за руки, бросились вниз, в ледяную, кипящую пеной Тиссу.
Они решили, что лучше погибнуть, чем жить порознь.
И после их смерти добрые люди поставили памятник в честь великой любви.
Тюльпанов подумал, что, может быть, влюбленные, перед тем как погибнуть, проходили по этой же тропе, по которой он шел теперь.
«Интересно, о чем они говорили перед смертью?
Проклинали своих палачей?
Молились богу?
Я бы воевал, а не бросался со скалы!»
«Скала влюбленных», как ее здесь называли, осталась позади.
Тюльпанов снова стал думать о своей службе.
А что, если сейчас нарушитель рвется к границе, плывет через Тиссу, затаился между валунами или в кустарнике?
Широко открытыми глазами напряженно всматривался Тюльпанов в сумрак ночи, беспрестанно поворачивал голову то влево, то вправо, оглядывался назад.
Он хотел слышать все, чем жила ночная граница.
Впереди на обочине тропы из мрака выступило что-то черное, похожее на крадущегося человека.
Тюльпанов остановился, направил автомат на подозрительное пятно и условным сигналом подозвал к себе старшего наряда.
Смолярчук и Витязь подбежали бесшумно.
Они оба легли рядом с Тюльпановым.
Овчарка вела себя спокойно.
— В чем дело? — шепотом спросил старшина.
Молодой солдат кивнул в ту сторону, где темнел силуэт человека.
— Человек стоит.
Смолярчук улыбнулся;
— Дерево это!
Тюльпанов опустил автомат.
Он был смущен.
Смолярчук утешил его:
— Ничего, не переживай зря.
Мне тоже в первое время под каждым кустом нарушитель мерещился.
Издали, из-за Тиссы, опять донесся колокольный звон.
Тюльпанов толкнул Смолярчука:
— Откуда это?
— На той стороне, за границей, — спокойно сказал старшина. — Наверное, трезвонят по случаю какого-то праздника.
Пошли дальше.
Теперь Тюльпанов осторожно оглядывался по сторонам, терпеливо вслушивался в ночь, боялся еще раз увидеть то, чего не было, — поднять ложную тревогу, попасть впросак.
Так он прошел метров сто и вдруг явственно услышал шорох в кустарнике.
Растерянно остановился, веря и не веря своим ушам, размышляя, надо или не надо просигнализировать старшине.
Но тот сам подозвал его к себе.
— Слышишь? — спросил Смолярчук.
— Да, — непослушными губами прошептал Тюльпанов.
Витязь натянул поводок, рвался в кустарник.
— Вперед! — приказал старшина и, обернувшись к Тюльпанову: — За мной!
Увлекаемый стремительным, сильным Витязем, раздирая лицо и руки колючим терновником, Смолярчук пробился сквозь прибрежный кустарник и выскочил к служебной полосе, откуда доносился шорох.
Если враг прорвался через границу, то здесь на полосе, он обязательно оставил свой след.
Смолярчук включил фонарь.
Да, на Мягкой, рыхлой земле были ясно видны какие-то отпечатки.
Опустившись на корточки, старшина начал их внимательно изучать.
Тюльпанов с волнением смотрел на работу опытного следопыта.
— Нарушитель?
— Четвероногий нарушитель.
Дикий кабан на водопой побежал.
Поставь вешку.
— Это зачем?
— Для приметы.
Тюльпанов осторожно, стараясь не шуметь, срезал ветку, воткнул ее в податливую землю.
— Ну, а теперь пойдем своей дорогой, — сказал Смолярчук.
Они вернулись на дозорную тропу и снова медленно продвигались вдоль Тиссы, тщательно проверяя служебную полосу.
В нескольких метрах восточнее погранзнака № 361 пограничники остановились.
Их внимание привлекли отпечатки копыт лошади, ясно видневшиеся на черной, хорошо обработанной почве.
Смолярчук опустился на корточки, молча изучал следы.
Тюльпанов ждал, что старшина поднимется и спокойно скажет: «Конь на водопой прошел».
Старшина молчал.
— Что, настоящий конь? — потеряв терпение, спросил Тюльпанов.
— Похоже на то.
Продолжая изучать след, Смолярчук встревоженно задумался.
Чей конь мог оказаться здесь ночью, у самой границы?
Следы были только в одном направлении — в нашу сторону.
Если конь колхозный, то не мог же он перелететь к Тиссе по воздуху, а обратно вернуться по земле?
Где следы к реке?
Смолярчук вытер о росистую траву испачканные сырой землей руки, поднялся.
— Смотри в оба, Тюльпанов!
Молча, настороженно, готовые каждое мгновение нападать и обороняться, они пошли по следу лошади.
Витязь вел себя все более беспокойно, рвал поводок, поднимал щетиной шерсть и тихонько визжал от нетерпения.
Смолярчук и Тюльпанов пошли быстрее, почти побежали.
Из прохладной прибрежной мглы выступили виноградники нижнего, подошвенного края горы Соняшны.
Витязь бросился вправо.
Смолярчук включил фонарь, осветил прибитую вчерашним ливнем землю, на ней чернели свежие глубокие отпечатки больших башмаков с подковами на каблуках и рубчатыми пластинками на носках.
— Нарушитель!
В большую спальную комнату заставы, грохнув входной дверью, ворвался дежурный Тарас Волошенко:
— В ружье!
Полетели кверху простыни, одеяла.
Все отдыхавшие после наряда пограничники в одно мгновение вскочили с кроватей.
Все одновременно оделись, обулись, вооружились.
Волошенко, исполненный величия, побежал дальше.
Навстречу спешил, застегивая на ходу гимнастерку, начальник заставы.
Волошенко был так взволнован, с таким чувством исполнял свою службу, что сразу не мог доложить капитану о происшествии на границе, начал заикаться.
Наконец, оправившись от волнения, он отрапортовал:
— Товарищ капитан!
Рядовой Тюльпанов докладывает от ориентира пять: в нескольких метрах восточнее погранзнака номер триста шестьдесят один обнаружен след нарушителя, идущий в нашу сторону.
Застава поднята по тревоге.
Смолярчук преследует нарушителя в направлении лощины Сырая.
Шапошников спокойным, уверенным движением правой руки отдернул шторку, закрывавшую схему участка границы пятой заставы и прилегающего к ней района.
В его распоряжении были считанные минуты, надо хотя бы вкратце оценить обстановку.
Доставая бинокль, планшет, запасные обоймы к пистолету, гранаты, ракетницу, и патроны к ней, Шапошников размышлял.
След обнаружен у погранзнака № 361.
Нарушитель направился в не прикрытую нарядами лощину Сырую.
Как он пойдет дальше?
Скорее всего не покинет удобную лощину: она в густых зарослях, с ручьем на дне, мшистая, а верхний ее конец почти упирается в проселочную дорогу, которая выводит на Яворское шоссе.
Шапошников принял решение закрыть дополнительными нарядами границу и бросить группу пограничников в тыл, наперерез нарушителю.
Приказав дежурному по заставе доложить в штаб комендатуры обстановку и свое решение, капитан Шапошников сел на коня и помчался по направлению лощины Сырой, по пути Смолярчука.
«Учитель» и «Пастух» покинули колокольню еще в тот час, когда туман сплошь покрывал Тиссу и ее плоский левый берег.
Пробивались к реке почти на ощупь, рискуя напороться на венгерский пограничный патруль.
Здорово помогла жена «Пастуха» своей работой на колокольне: ориентировались в белесой темноте по колокольному звону.
Совсем рядом слышался колокольный гул, а громады каменной церкви все-таки уже не видно: вся, от подножия до вершины, поглощена туманом.
Самый зоркий пограничный глаз не обнаружил сейчас в тумане «Пастуха» и «Учителя».
На спинах у лазутчиков тяжелые рюкзаки, за поясом гранаты, в карманах пистолеты, а шли они стремительно и бесшумно, невидимые и неслышимые, как существа, туманом порожденные и в тумане живущие.
Они появились у самой кромки тисской воды.
Здесь было немного светлее, чем всюду, потому лазутчики и выделились из серой мглы своей черной одеждой.
Дубашевич, сняв свою поклажу, осторожно опустил ее к ногам своего спутника.
Тот быстро, умело распустил ремни вьюка, который оказался небольшой резиновой лодкой, снабженной баллончиком со сжатым воздухом.
Звонарь открыл запорный краник, и лодка начала быстро вспухать, вырастать, округляться.
«Пастух» дернул «Учителя» за полу пиджака: приготовься, мол.
Лодка бесшумно скользнула на воду.
Ловко балансируя, «Пастух» переступил через ее борт.
Дубашевич сделал то же самое, и лодка отчалила.
В тумане надрывался колокол.
Быстрое течение Тиссы вынесло лодку к правому, высокому берегу Тиссы, заросшему кустарником.
Дубашевич направил автомат на темные клубы кустов, а переправщик зацепился багром за подмытые корни ивы и, присев на корточки, озираясь, готовый отдать концы при обнаружении пограничников, осторожно пришвартовывался.
— Не заблудились? — глядя на светящийся компас, по-немецки спросил Дубашевич.
Переправщик покачал головой:
— Не беспокойтесь.
Колокол гудит левее.
Значит, нас вынесло куда надо.
«Пастух» отстегнул притороченные к поясу лошадиные копыта, надел их на руки и на ноги и на четвереньках вышел из лодки, подставил спину «Учителю».
Тот оседлал проводника.
Стараясь не коснуться ногой земли, он повернул «лошадь» к берегу.
Инструкция «Бизона» обязывала его перейти границу только так — верхом на переправщике.
Дубашевичу не было известно, что «Бизон» заставил его повторить прием Кларка.
«Пастух» с расчетливой равномерностью, по-звериному принюхиваясь к воздуху и прислушиваясь, не донесет ли ночной ветер запах солдатской шинели, насквозь пропитанной дымом махорки, не захрустит ли ветка под ногой пограничника, продвигался вперед.
Все было тихо.
Благополучно прошли служебную полосу.
Миновали давно не сеянные и не паханные, одичавшие земли запретной пограничной зоны, выбрались в виноградники — все без остановки, без отдыха.
«Пастух» дышал тяжело, почти хрипел, силы его были на исходе, спина мокрая, но он шел и шел вглубь советской территории.
— Довольно! — шепотом скомандовал Дубашевич.
«Пастух» остановился.
«Учитель» осторожно спустился на землю, сел рядом с переправщиком, обнял его за плечи, достал из кармана флягу с коньяком:
— Подкрепись!
«Пастух» взял флягу, жадно, не переводя дыхания, выпил почти все ее содержимое.
— Пройди еще немного, вглубь территории, а потом можешь возвращаться на свою колокольню.
Прощай, — сказал Дубашевич.
— А как же груз? — «Пастух» слегка встряхнул плоским вьюком, прикрепленным к его спине.
— Тащи назад, после разберемся.
Иди!
— Прощайте!
Дай вам бог… — зашипел в ухо «Учителю» переправщик.
«Царство тебе небесное, звонарь», — мысленно проговорил «Учитель» и скрылся в тумане.
Отпечатки своих ног он обрабатывал химикалиями.
Преследуя врага, Смолярчук видел, что Витязь уверенно идет по свежему, горячему следу.
Овчарка с минуты на минуту настигнет нарушителя.
Витязь потащил Смолярчука за собой по крутому горному склону, ринулся в темный лес.
Тюльпанов долго и самоотверженно бежал за Смолярчуком, но потом почувствовал сильную усталость.
Несмотря на свою настойчивость и желание быть рядом с инструктором, он с каждой минутой все больше и больше отдалялся от старшины.
Скоро он пошел шагом и вовсе отстал.
Смолярчук уже скрылся.
Стыдно было своей слабости, но ничего не мог поделать с собой.
Напрасно страдал Тюльпанов: он еще не знал, что самый выносливый, натренированный бегун не мог бы угнаться за Смолярчуком.
Отдышавшись, Тюльпанов побежал дальше.
Старшина был далеко впереди.
Витязь набавлял и набавлял скорость.
Уже и Смолярчук с трудом поспевал за ним.
Выдержать такой темп погони можно было бы еще пять, от силы — десять минут.
Действительно, скоро Смолярчук натянул поводок, схватился за дерево, чтобы удержать Витязя и передохнуть.
Овчарка остановилась, взвившись на задние лапы.
Тяжело дыша, обливаясь потом, Смолярчук вглядывался в лес, не затаился ли где-нибудь под елкой нарушитель.
Как будто никого, все тихо.
Не веря тишине, Смолярчук отстегнул поводок с ошейника Витязя и послал его вперед:
— След, след!
Ищи!
Получив свободу, овчарка во весь дух помчалась по направлению темного ельника.
Переправщик, затаившись там, вскочил, побежал к толстой сосне, чтобы под ее прикрытием застрелить собаку.
Он уже вскинул пистолет, но выстрелить не успел.
Витязь прыгнул, впился зубами в правую руку нарушителя так, что тот взвыл от боли.
Он бросил оружие, избивая собаку ногами, пытаясь оторваться от нее…
Но, сопротивляясь, быстро, непостижимо для себя быстро, терял силы и, наконец, упал без сознания: начал действовать яд, выпитый вместе с коньяком.
Подбежавший Смолярчук навалился на беспомощного врага, связал его.
Потом он приказал овчарке «сидеть» и выстрелил из ракетницы, давая знать начальнику заставы, что преследование завершилось успешно.
Витязь покорно сидел у ног старшины.
Он весь дрожал от злости, от неутомимого инстинкта борьбы.
Пробравшись через заросли, на поляну выскочил Тюльпанов.
Увидев связанного нарушителя, остановился.
Первый раз в жизни видел он живого врага.
— Смотри на этого громилу, — сказал Смолярчук, — и запоминай, какой он, твой первый задержанный нарушитель.
— Да разве я…
Правдивое лицо молодого пограничника ясно отражало все, что творилось в его душе.
Поборов смущение и растерянность, он твердо заявил:
— Товарищ старшина, нету никакой моей доли в этом задержании.
Нарушитель тяжело застонал, захрипел.
Не подозревая о том, что загнанный враг умирает, Смолярчук с презрением взглянул на него через плечо.
В это время, ломая кустарник, на лесную поляну выскочил вороной с белой звездой на лбу конь.
На нем, будто влитый в седло, сидел Шапошников.
Смолярчук доложил:
— Товарищ капитан, нарушитель границы задержан.
Живого схватили.
Начальник заставы спешился и остановился перед нарушителем.
Тот был уже мертв.
Шапошников перевел вопросительно удивленный взгляд на обескураженного Смолярчука.
— Был живой, товарищ капитан.
Честное слово! — оправдывался старшина. — Ни одной раны на нем не найдете.
Шапошников пощупал пульс нарушителя, посмотрел на его зрачки:
— Паралич сердца или… отравился.
— Когда же он успел?
Руки-то ведь у него связаны.
Шапошников осторожно достал из подсумка диверсанта гранату, разрядил.
— Матерый! — сказал он. — Куда пробирался?
Какое имел задание? — Помолчав, он протянул руку молодому солдату. — С хорошим началом, товарищ Тюльпанов.
А вас, старшина, с круглым счетом.
Сороковой!..
И последний.
— Насчет того, что сороковой, не возражаю, а вот насчет последнего… — Смолярчук одернул гимнастерку, пригладил волосы и принял стойку «смирно». — Товарищ капитан, прошу вас ходатайствовать перед командованием, чтобы оставили меня на сверхсрочную…
Шапошников протянул руку старшине:
— С удовольствием поддержу вашу просьбу, товарищ Смолярчук. — Признаться, я до самой последней минуты не верил, что вы распрощаетесь с заставой.
— Мог бы и распрощаться, если бы… — если бы не поняли, что я еще не потрудился на границе по-настоящему.
— Ну, это вы зря!
Разве не настоящий это труд? — Шапошников кивнул на мертвого диверсанта. — Обезвредить сорок таких негодяев!
Вы, может быть, сегодня предотвратили взрыв электростанции или крушение поезда…
— Так-то оно так, конечно… — сказал Смолярчук. — Но все-таки я кое-что еще не доделал на границе.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
На ранней утренней заре генерал Громада, полковник Шатров и майор Зубавин прибыли в Черный лес, где лежал труп нарушителя границы.
Там уже, кроме начальника заставы и его пограничников, был начальник штаба отряда.
Выслушав его доклад, Громада спросил, глядя на труп:
— Один шел?
— Пока неизвестно, товарищ генерал.
— Немедленно организуйте обратную проработку следа.
— Слушаюсь!
Разрешите выполнять приказание?
— Выполняйте.
Жду ваших донесений в райотделе.
Через несколько минут начальник штаба отряда в сопровождении капитана Шапошникова, старшины Смолярчука и его розыскной овчарки скрылись в лесу.
Громада сердито пыхнул своей неугасимой трубкой в сторону Шатрова и Зубавина и с досадой сказал:
— Испортили вам зеленые фуражки всю обедню, товарищи чекисты.
Ничего уже не скажет нарушитель, куда и к кому шел.
Ни одной огнестрельной и штыковой раны, а все-таки мертв.
Громада дал знак пограничникам, охранявшим труп, отойти в сторону.
Генерал, полковник и майор с одинаково брезгливым выражением лица подошли к цветущему кизиловому дереву, под которым нашел себе последний приют «Пастух», прослывший неуловимым переправщиком и контрабандистом.
Рукав его куртки и штанина изорваны в клочья зубами Витязя.
Лежал он лицом к небу, судорожно подвернув под крестец связанные руки.
Короткие толстые ноги, перевитые веревками, подтянуты чуть ли не до подбородка.
Дряблые щеки напухли, почернели.
Мясистый нос с бородавкой на правой ноздре переместился с центра лица, скособочил его.
На отвислой накусанной губе запеклась черная кровь.
Маленькие, глубоко проваленные глазки накрыты массивными, в роговой оправе очками.
Бурогрязные волосы мертвеца, его темная куртка, грудь, голова, лицо, руки и ноги — все обсыпано бледножелтыми лепестками опавших цветов кизилового дерева.
— Это он или не он?
Тот, кого ждем, или не тот? — Громада подошел к ближайшей елке, выломал мохнатую ветку и тщательно, до последнего лепестка, смахнул с трупа кизиловый цвет. — Вот теперь другое дело.
Чистая натура.
Без всяких прикрас.
Мордоворот. — Громада обернулся к Зубавину. — Труп передается в ваше распоряжение, товарищ майор.
Грузите его и отправляйте к себе.
Все, что надо сделать дальше, мы сделаем там, у вас.
Поехали.
Похлестывая по голенищу своего сапога еловой веткой, Громада направился к машине.
В Яворе, в райотделе МГБ, труп нарушителя был прежде всего подвергнут тщательному обыску.
Нелегкое было это дело.
Надо прощупать сотни метров швов одежды — не вделана ли в них мягкая полоска тщательно сложенной бумаги, на которой начертаны шпионские сведения.
Надо вспороть всюду, где она есть, подкладку — не хранится ли за ней инструкции.
Надо терпеливо разрядить все патроны, обнаруженные у нарушителя, — нет ли в одном из них шифровки.
Надо отодрать подошву на башмаках, стельку, задники, набойки на каблуках — не хранится ли за ними какое-нибудь чрезвычайно важное доказательство вражеской деятельности нарушителя.
Надо вскрыть крышку часов, осмотреть сквозь лупу механизм — не втиснут ли туда умелой рукой мастера какой-нибудь приказ разведцентра.
Надо тщательно осмотреть все банкноты валюты — нет ли на них тайнописи.
Надо, наконец, исследовать каждый предмет, обнаруженный у преступника, — не поможет ли он разгадать какую-то тайну.
И, наконец, надо произвести вскрытие, произвести лабораторный анализ содержимого желудка.
После усердного, продолжительного труда Зубавина к его помощников на столе, накрытом солдатской плащ-палаткой, было выложено: портативная рация, шифры и коды, график приема и передачи радиограмм, крупная сумма денег, паспорт, военный билет и колхозная справка на имя Андрея Андреевича Солончака, пистолет, патроны к нему, две гранаты, нож и зашифрованное письмо из разведцентра, адресованное «Гомеру».
«Двадцать первый» подробно, с самым серьезным видом инструктировал его резидента-приманку.
Пока врач в медсанчасти погранотряда делал вскрытие трупа (при беглом, поверхностном его осмотре он заключил, что нарушитель отравился), Громада и его спутники расположились в кабинете Зубавина.
— Ну вот, теперь у нас полная ясность, — сказал Зубавин. — Теперь убедительно доказано, что Батура — резидент.
Громада ответил майору тем укоризненным взглядом, каким суровый отец останавливает недальновидного сына, — молчаливым, но предельно красноречивым.
«Рано радуешься, сынок», — говорил этот взгляд.
Шатров сидел в углу дивана, сосредоточенно глядя в стакан с чаем.
Губы его были плотно сжаты, скулы окаменели.
На висках вздулись синеватые извилины.
Он размышлял, анализировал, сомневался, угадывал, доказывал, опровергал себя, убеждал.
Взгляд генерала и отчужденное молчание полковника смутили Зубавина.
«В чем дело? — с тревогой подумал он. — Почему даже теперь они не соглашаются со мной?
Почему не убеждают их и такие веские доказательства, как рация, деньги, новая инструкция разведцентра?»
Не в привычке Зубавина было отметать вероятную версию, не убедившись окончательно в ее несостоятельности, и потому он продолжал с прежней видимостью уверенности:
— Мне кажется, Батура для нас теперь не представляет никакого оперативного интереса.
Надо его арестовать и судить.
Доказательств преступления больше чем требуется.
— Именно, — подхватил генерал слова майора, — больше, чем требуется.
Вот это, Евгений Николаевич, мне и не нравится.
Полковник Шатров не откликнулся и сейчас: молчал, не отрывая взгляда от стакана с холодным чаем.
— Что вам не нравится, товарищ генерал? — все более внутренне настораживаясь, спросил Зубавин. — Вопрос был задан по инерции.
Он уже догадывался, что не нравилось генералу.
— Посмотрите потрезвей, Евгений Николаевич, на эту груду вещественных доказательств, — сказал Громада. — По-моему, здесь не все ладно скроено и не все прочно сшито.
Разве разведцентр не понимал, что если все попадет в руки нашей разведки, то провал резидента и его агентуры обеспечен?
Громада выдохнул дым из своей черной трубки в сторону Шатрова и сейчас же разогнал его рукой.
— Товарищ полковник, ваше слово!
Шатров поднял голову, рассеянным взглядом окинул шпионское снаряжение, разложенное на столе:
— И мне не нравится все это, товарищ генерал.
Но больше не нравится другое.
Почему и когда отравился этот посол «Двадцать первого»?
Мне скажут, что он раскусил ампулу с ядом, не желая попасть живым в руки пограничников.
А я не соглашусь.
Зубавин понял весь сложный ход мысли Шатрова.
Он уже был в состоянии ответить на вопрос, поставленный Шатровым, но молчал: считал недостойным воспользоваться плодами чужих размышлений.
— Почему я не соглашусь с такими возражениями? — продолжал Шатров. — По двум причинам.
Первая: во рту нарушителя мы не обнаружили осколков ампулы с ядом.
Вторая: идя по следу нарушителя, мы видели, каким тяжелым был его путь, особенно последние двести метров.
Так, как шел он, мог идти только смертельно раненный.
Да, скажут мне, но в самый последний момент, при задержании, он бешено сопротивлялся, пытался застрелить собаку.
Это ничего не значит: отчаяние придавало ему силы.
Значит, пограничники связали нарушителя в тот момент, когда он уже агонизировал…
Значит, он отравился задолго до того, как почувствовал безвыходность своего положения.
Спрашивается: зачем и по каким причинам он это сделал? — Шатров усмехнулся. — Жизнь надоела?
Вряд ли.
Надо искать другую причину.
Она, на мой взгляд…
Шатров замолчал, пристально глядя на входившего в кабинет капитана — начальника медчасти погранотряда.
Военврач положил перед генералом лист бумаги — заключение о результатах вскрытия трупа.
Громада молча, внимательно прочитал его и сказал:
— Наши предположения подтверждены.
Яд принят вместе с коньяком за два часа до наступления смерти.
— И яд, конечно, принят не добровольно, — подхватил Шатров. — Кто-то влил в коньяк медленно действующую отраву.
Кто же?
Тот, кто направлял эту рабочую скотину, кто затеял с нами большую игру.
Короче говоря, товарищи, я теперь окончательно убежден в том что разведцентр Крапса нас до сих пор дурачил.
«Гомер» не резидент, а огромное чучело.
И этот отравленный не связник, а декорация.
И оба они — прикрытие операции «Горная весна», атака на ложном направлении.
Крапс пожертвовал малым, чтобы спасти большее.
Цель оправдывает средства.
Что же нам делать? — спросил Шатров, глядя на генерала.
Несмотря на всю важность вопроса, Громада засмеялся:
— А то самое, что и раньше.
Позволять себя дурачить.
То есть делать вид, что считаем резидентом «Гомера», а тем временем принимать энергичные меры к поискам настоящего и нащупывать исходные позиции «Горной весны».
На что рассчитывал разведцентр, посылая этого лжесвязника к лжерезиденту?
По-моему, Крапс был уверен, что его посол попадется, что мы не захватим его живым и что возликуем, обнаружив при нем столько доказательств того, что он шел к резиденту Батуре.
А каков дальнейший расчет Крапса?
Он полагает, что мы должны теперь сосредоточить свое внимание на Батуре.
Так не будем обманывать ожидания «Бизона»!
Пусть Батура останется пока на свободе.
Он теперь никуда не уйдет от нас и не представляет на данном этапе опасности.
По-моему, мы должны вести наблюдение за нищим грубее, демаскированнее и этим самым доказать настоящему резиденту в Яворе, пока неизвестному нам, что мы попались на удочку Крапса.
Нет возражений?
Совещание было прервано появлением в кабинете Зубавина начальника штаба погранотряда.
— Товарищ генерал, ваше приказание выполнено.
Разрешите доложить?
— Докладывайте.
— При обратной проработке следа нарушителя границы на каменистом склоне горы обнаружен еще один след.
Предполагаем, что второй нарушитель преодолел границу верхом на первом.
— Не может быть! — сердито возразил Громада. — После «Колумбуса» вам долго будет мерещиться, что все лазутчики преодолевают границу его способом.
Не может этого быть! — повторил Громада. — Примитивно!
Шаблонно!
Где старшина Смолярчук?
— Пробивается по второму следу.
Но он так обработан химикалиями, что его плохо берет Витязь.
Одна надежда на следопыта Смолярчука.
Какие будут приказания, товарищ генерал?
Громада повернулся к Шатрову и Зубавину:
— Поехали на границу!
Начался, как обычно бывает в таких случаях, поиск.
Длительные, многодневные поиски, организованные силами пограничных войск на широком фронте, закончились безуспешно.
Второй нарушитель границы бесследно исчез.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Та часть плана «Горной весны», которая относилась к Дубашевичу, первому подручному Джона Файна, предусматривала смерть переправщика.
Дав ему отравленного коньяку, Дубашевич, он же «Учитель», попрощался с «Пастухом» и уже один, на свой страх и риск, продолжал продвигаться вглубь советской территории по курсу, проложенному «Бизоном».
Он обошел город Явор глухой стороной и по колхозным садам выбрался к Каменице, на берегу которой лежала железная дорога.
Воспользовался первым товарным поездом и направился на север.
Там, высоко в горах, на одной из глухих станций, покинул товарный и пересел в пассажирский Явор — Львов.
Ранним утром он был в Львове.
Здесь, в большом городе с его многочисленным населением Дубашевич почувствовал себя в безопасности.
План «Бизона» обеспечивал ему во Львове надежный приют.
Его принял у себя на квартире механик одного из гаражей Львовской железной дороги и давний, с пилсудских времен, агент бизоновской разведки.
Хозяин тайной квартиры накормил Дубашевича завтраком, уложил спать.
Через несколько часов он разбудил гостя, положил перед ним пачку бумаг:
— Вот все ваши документы.
Можете оформляться на работу.
Изучив документы, искусно подделанные на имя Ступака Николая Григорьевича, шофера первого класса, уроженца Киевской области, «Учитель» оформился на работу.
Оформление сошло гладко, так как производил его все тот же содержатель тайной квартиры.
Ступак был зачислен на должность шофера, получил под личную ответственность мощный лесовоз, командировочные деньги, удостоверение, путевку, запасся горючим, продовольствием, положил в кабину свой старенький чемоданчик и отправился в дальний рейс — в Закарпатье, в Яворский район, где львовские железнодорожники самостоятельно, своими силами разрабатывали отведенный им лесоучасток.
Перевалив Карпаты, «Учитель» среди бела дня покатил по земле, которую неделю назад прошел и проехал тайно, глухой ночью.
В Яворе он заехал в магазин Книготорга, купил для видимости путеводитель по Закарпатью.
Одновременно, как и обязывала его инструкция «Бизона», он успел сообщить «Кресту» на зашифрованном языке следующее: «Я, „Учитель“, агент разведцентра, как видите, в целости и сохранности прорвался через границу, легализировался и уже выполняю свою долю плана „Горной весны“».
Крыж, со своей стороны, ответил «Учителю» условным сигналом, означавшим: «Я все понял, ваш руководитель „Черногорец“ тоже благополучно прорвался в Явор, шлет вам свой привет и приказывает: действуйте, как договорились.
Если будут затруднения, приходите сюда, и вы получите от меня инструкции „Черногорца“».
Ступак покинул магазин и поехал дальше.
Лесоучасток, куда был командирован Ступак для вывозки к железной дороге заготовленного леса, находился в высокогорном ущелье Черный поток.
Начальник участка и его контора располагались значительно ниже, на дальних подступах к Явору, в бывшем охотничьем доме какого-то венгерского графа.
Ступак явился к начальнику участка инженеру Борисенко, доложил о своем прибытии.
Тот шумно обрадовался и долгожданному пополнению небогатого машинного парка, и бравому виду шофера.
— Замечательно! Прекрасно!
Ели?
Пили?
Устали с дороги?
— Вы обо мне не беспокойтесь, товарищ начальник.
Я двужильный и не такое могу вытерпеть.
Бывший фронтовик, одним словом.
— Фронтовик — тоже человек.
Вы один, без семьи приехали?
— У холостяка не бывает семьи.
Какие будут приказания, товарищ начальник? — решительно отклоняя заботы инженера Борисенко, спросил шофер Ступак.
— Приказываю раньше всего иметь крышу над головой.
Куда вас определить?
Поближе к поднебесной Верховине или на берегах Тиссы?
— Куда-нибудь поближе к городу, товарищ начальник.
Я хочу вечерами учиться. — Ступак поскреб ногтем мозолистую ладонь. — Поставил я себе большую цель, товарищ начальник: хочу подготовиться в техникум.
Прошу определить поближе к городу.
— В близости от города все квартиры заняты.
Опоздал, товарищ Ступак.
Но ничего, ничего, мы сейчас что-нибудь сообразим.
— Шоферы говорят, что в доме путевого обходчика Дударя еще просторно, — подсказал Ступак.
— Правильно, я и забыл! — обрадовался инженер. — Пошлем тебя к Дударям.
Хорошие люди.
Иди к ним, скажи, что я послал на временный постой.
Хозяева в курсе дела, у нас есть с ними предварительная договоренность.
Ступак категорически мотнул головой:
— Не пойду.
Как же так, товарищ начальник, «иди»?
Все-таки первый раз люди увидят меня.
Напишите Дударям письменно.
Инженер Борисенко засмеялся.
— О, да ты, оказывается, хотя и шофер, но с бюрократическими наклонностями!
Ладно, напишу.
И в погранзаставу насчет пропуска напишу.
Оставьте ваши документы.
Начальник лесоучастка Борисенко, человек добрый и широкий по натуре, сел за стол и набросал короткую записку, в которой в самых дружеских, теплых тонах просил Ивана Васильевича Дударя и его дочь Алену Ивановну приютить в своем доме на время, на месяц-полтора, очень нужного ему шофера Николая Григорьевича Ступака.
Бросив машину во дворе конторы лесоучастка, взяв чемоданчик и записку инженера Борисенко, «Учитель» направился к Дударю.
Он был спокоен и не подозревал о том, что идет навстречу своей гибели.
Дом Дударя стоял у железной дороги, в заповедном лесу, на небольшой поляне, огороженный серебристыми от времени, солнца и дождей пихтовыми слегами.
В углу двора, у самой железной дороги, была окружена штакетником небольшая метеостанция — хозяйство Алены, дочери Ивана Васильевича и жены старшины Смолярчука.
Алена, с блокнотом и карандашом в руках, переходила от прибора к прибору, записывала показания термометра, гидрографа, барографа.
Из лесной чаши, быстро нарастая, донесся веселый свист и звучный топот тяжелых сапог о твердую землю.
«Андрей!» — обрадовалась Алена.
Подбежав к штакетнику, она положила на его зубцы ладони, заулыбалась, ожидая появления мужа.
Из-за деревьев вышел не кряжистый, чуть медлительный и степенный Смолярчук, а высокий, с длинной шеей, быстроногий, одетый в коричневый суконный пиджак человек.
В его руках был небольшой чемодан.
Алена разочарованно вздохнула, перестала улыбаться, отошла от изгороди и принялась за прерванное дело.
Человек в коричневом пиджаке остановился перед оградой метеостанции, поставил чемодан на землю.
— Здравствуйте! — проговорил он, снимая поношенную, выгоревшую на солнце кепку и проводя ладонью по темным, чуть вьющимся волосам.
Алена на мгновение оторвалась от прибора, скупо ответила на приветствие.
Незнакомый человек не уходил.
Он молча смотрел на девушку и улыбался ей так, будто давным-давно и очень хорошо знал ее.
Это удивило и смутило Алену.
— Скажите, будь ласка, какая завтра будет погода? — продолжая улыбаться, спросил прохожий.
Несмотря на свое смущение, Алена ответила смело и насмешливо:
— Гром.
Молния.
Дождь.
— Люблю грозу в начале мая, — продекламировал нараспев прохожий. — Разрешите войти, Алена Ивановна? — Не ожидая ответа, он взял чемодан, толкнул калитку и вошел во двор. — Не удивляйтесь, молодая хозяйка, что я вас знаю, а вы меня — нет.
Мне о вас рассказал наш начальник инженер Борисенко.
Он прислал вам письмо.
Вот!
Алена достала из конверта записку, прочитала ее.
— Ну, Алена Ивановна, какой будет ваш приговор?
Алена поднялась на деревянное резное крылечко, широко распахнула дверь:
— Заходите, будь ласка, и чувствуйте себя как дома.
Ступак вошел в просторную горницу, залитую майским солнцем.
Стены, сложенные из отборной смереки — горной пихты, отливали медовой желтизной.
Потолок и полы сделаны из широких плах вековой, в два обхвата, сосны.
На дереве нет ни одной капли краски, и все благородно сияет, все чисто и отшлифовано, все источает аромат свежести, неувядаемой новизны, хотя дом стоит, наверно, не меньше чем пятьдесят лет.
Похоже, люди здесь только тем и заняты, что с утра и до ночи скребут, моют и натирают дерево.
Ступак снял свой коричневый пиджак, повесил его в угол, на деревянный колышек.
— Куда я попал?! — изумился он, оглядываясь вокруг. — Так это же пчелиный улей, а не человеческое жилье!
Вот это да!
Красота!
Алене было приятно, что гость заметил и должным образом оценил труды ее отца, деревянных дел мастера, и труд хозяйки, ее умелые руки, не жалеющие мыла, щелока и времени.
— Все у нас так живут на Верховине, — сказала она.
— Не все, Алена Ивановна.
Я воевал в Отечественную на Верховине, видел зимарки, хижины и хаты, где топят по-черному.
В мирный, сердечный разговор хозяйки и гостя неожиданно вторгся воинственный рокот трембиты.
Он донесся откуда-то сверху, через потолок.
И прозвучал он так во-время и так грозно, что даже всегда ко всему готовый Дубашевич испугался и не сумел должным образом скрыть этого.
Алена поспешила выручить его.
— Это отец.
Не беспокойтесь, товарищ…
— Ступак, Николай Григорьевич…
Что это такое? — спросил он, разглядывая потолок.
— Новую трембиту отец пробует.
Трембита — это длинная пастушья труба.
— А!.. Он что — трембитный мастер?
— Да.
Его каждый верховинский пастух знает! — с гордостью объявила Алена. — Он все свои трембиты делает только из громовицы.
— Громовицы?
А это что за диковина?
— Дерево, в какое ударит гром.
— Интересно…
Как же это ваш отец ухитряется и трембиты делать и на железной дороге служить?
— Он у нас на все руки мастер.
Охотник.
Птицелов.
Рыбак.
Резчик по дереву.
Следопыт.
— Молодец! — Дубашевич облизнул пересохшие губы. — Алена Ивановна, водичка в вашем доме найдется?
— Сейчас принесу.
Алена выбежала из горницы.
Дубашевич проводил ее глазами.
«Хороша!»
Он подошел к окну.
Отсюда открывался прекрасный вид на тот самый объект, ради которого Дубашевич волею «Бизона» проник в Закарпатье.
У подножия лесистой горы чернел полуовальный, отделанный закопченным гранитом зев железнодорожного туннеля.
Стекла в доме путевого обходчика слегка задрожали.
Завибрировали под ногами Дубашевича сосновые плахи.
Темное отверстие туннеля стало белым, задымилось.
Выталкивая облака пара, из гранитных теснин подземелья вырвался паровоз и ликующе, как живое существо, потряс воздух продолжительным гудком.
Дубашевич достал металлический портсигар, в который был искусно вмонтирован фотоаппарат, заряжающийся микропленкой.
Он сфотографировал поезд, выходящий из туннеля, и закурил.
Выбрасывая из-под тормозных колонок искры, товарный поезд с веселым грохотом, залитый весенним солнцем, пронесся мимо дома.
Вернулась Алена с деревянным ковшиком, полным прозрачной родниковой, холодной, как лед, воды.
Ступак выпил, поблагодарил и кивнул за окно, в хвост поезду.
— За границу пошел, к нашим друзьям.
— День и ночь они проходят мимо нас, привыкли мы.
— Зря.
К такому великому делу грешно привыкать.
Свершилось то, о чем мечтали наши великие учителя! — Гость беспокойно огляделся вокруг: — Так куда вы меня приткнете, Алена Ивановна?
— Сейчас. — Алена высунулась в окно, и подняв голову, закричала: — Тато!
В ответ прозвучал короткий бас трембиты: слышу, мол, говори, что надо.
— Идите сюда, тато, скорее!
По гулкой лестнице, ведущей на второй этаж, на мансарду, послышались грузные, неторопливые шаги.
В горницу вошел Иван Васильевич Дударь.
Он был одет в старенькую, изношенную форму железнодорожника, но подпоясан брезентовым фартуком, из кармана которого торчали полдюжины тончайших фигурных долотец, стамеска, циркуль и складной метр.
За правым ухом мастера торчал необыкновенно солидный плотницкий карандаш с грифелем, толщиной почти в мизинец.
В зубах была обугленная, щербатая трубка, наверно, ровесница, однолетка хозяина этого дома.
Дударь молча уставился на чужого человека.
Потом не спеша перевел вопросительный взгляд на дочь.
— Это Николай Григорьевич Ступак.
Шофер.
Будет у нас жить.
Прислал инженер Борисенко.
При упоминании инженера Борисенко строгие глаза Дударя немного потеплели, но он не спешил быть гостеприимным хозяином.
Снял фартук, повесил его на гвоздь, отряхнул у порога с одежды завитки стружек.
Дубашевич быстро украдкой переглянулся с молодой хозяйкой: спасай, мол, на тебя вся надежда.
— Тато, этого человека инженер Борисенко прислал, — повторила Алена. — Шофер, Николай Григорьевич Ступак.
— А!.. Здравствуйте! — старик протянул Ступаку руку с темной, натруженной ладонью. — Здравствуй, Николай Григорьевич, — повторил Дударь мягче, насколько это ему позволял его грубоватый голос. — Живи, раз инженер Борисенко прислал.
Такому человеку, как он, ни в чем нет отказа.
Откуда прибыл, Николай Григорьевич?.
— Из Львова.
— Что ж, и родом оттуда?
— Нет, подальше, из Восточной Украины.
Киевский.
Днепровский водохлеб.
Степняк.
— Нравится тебе наш горный край или не нравится?
— Очень нравится.
Смотрю и не насмотрюсь никак.
Большая наша страна, а такой край, как Закарпатье, у нас единственный.
— Ты что ж, первый раз на нашей земле?
— Бывал и раньше.
В войну. — Дубашевич прикоснулся к правой стороне груди, на которой алел орден Красной Звезды. — Между прочим, вот этой звездочкой я здесь награжден.
За тяжелые бои в горах.
Дубашевич, сам о том не подозревая, инстинктивно защищаясь, затронул святая святых Ивана Васильевича — его любовь к Советской Армии.
Иван Васильевич посмотрел на грудь фронтовика, на его звезду, и невольно вспомнились ему картины далекого прошлого; как жил при кровавом хортистском режиме, как издевались над ним, украинцем, в течение всей жизни чужеземные поработители и как однажды, в темную, дождливую ночь осени 1944 года, пришел конец этому порабощению: советские войска вступили на многострадальную землю Закарпатья.
— В каких горах ты воевал, Николай Григорьевич?
— В здешних.
На Верховине.
— Так, может быть, ты и нас с Аленкой освобождал?
— Очень может быть! — обрадованно подхватил Дубашевич.
— Пять ночей и дней мы прятались в лесу.
Пять дней и ночей мы с Аленкой ждали вас.
— Больше вы нас ждали, Иван Васильевич! — улыбнулся гость. — Тысячу лет вы жили в разлуке с Украиной. — Дубашевич с грубоватой нежностью обнял хозяина. — Навечно теперь соединились.
— Давай бог, давай бог…
— На бога, папаша, надейся, но и сам не плошай.
— Это тоже верно, сынок.
Ну, пойдем, покажу твое жилье.
Поднялись наверх, в небольшую мансардную комнатенку.
И здесь были гладко строганное, скобленое, мытое-перемытое дерево, чистота и свежесть.
На окне белела холщовая вышитая занавеска.
На полу — шерстяные домотканные дорожки.
Матрац закрыт толстой, желтой, пропитанной насквозь травяной краской полстью.
В углу — фаянсовый таз и фаянсовый кувшин.
На деревянном колышке — белоснежное, расшитое петухами полотенце.
— Вот, — объявил хозяин, — живи, Николай Григорьевич, и здравствуй.
— Постараюсь выполнить и перевыполнить ваше доброе пожелание. — Дубашевич с деланным восторгом огляделся вокруг. — Значит, с новосельем вас, товарищ Ступак!
Не мешало бы по этому случаю выпить по чарке. — Он достал из чемодана бутылку водки, ловко хлопнул по донышку, выбил пробку, в одно мгновение разлил спиртное по карманным алюминиевым стаканчикам. — Особая горькая.
Пятьдесят восемь градусов.
За ваша здоровье, Иван Васильевич!
Берите скорее свою порцию.
Хозяин отрицательно покачал головой.
— Нет, Микола, у нас так не положено.
Тут не забегаловка, а дом Ивана Дударя.
Вот вернется муж Алены со службы, сядем все за стол и выпьем, кто охотник на это зелье.
Убери свою особую горькую.
— Можно и так.
Фундаментально, конечно, выпить приятнее.
Дубашевич спрятал бутылку в чемодан и достал оттуда узкую, с нарядной крышкой картонную коробку.
Глядя на почерневшую от старости трубку путевого обходчика, он сказал:
— Иван Васильевич, пора вам поменять свой курительный агрегат. — Он вручил хозяину коробку. — Для себя покупал, но вам эта люлька будет больше к лицу.
Курите на здоровье.
Дударь снял с коробки яркую, расписную крышку и увидел великолепную трубку, обложенную цветной ватой и упакованную в целофан.
— Вот это подарок!
Спасибо!
Добра люлька.
— Сделана по особому заказу.
Высший сорт.
— Спасибо!
Спасибо! — Дударь залюбовался трубкой.
— Кури, батько, а я освежусь.
Дубашевич разделся до пояса, налил в таз воды, начал мыться.
— Ну, освежайся, — сказал хозяин, а я пойду себе.
Бувай.
— Всего доброго, Иван Васильевич.
Дударь вышел, продолжая любоваться невиданной трубкой.
Он спустился вниз, в горницу, чтобы похвастать перед Аленой подарком, и тут наткнулся на коричневый пиджак квартиранта, висевший в углу, на деревянном колышке.
«Надо отнести наверх», — подумал Иван Васильевич.
Снимая с вешалки суконный, на полутеплой подкладке пиджак, Дударь обратил внимание на пуговицы.
Сделал он это несознательно, механически, но, увидев пуговицы, уже не мог оторвать от них глаз.
Вот они, все восемь штук, были точно такие же, как и та, которую он нашел несколько дней назад невдалеке от границы, — пластмассовые, табачного цвета.
Все пуговицы, сколько их должно быть на пиджаке, оказались на месте, все пришиты желтыми нитками.
Все, кроме одной.
Эта пуговица, третья сверху, прикреплена наскоро, неумело, мужской рукой, черной ниткой.
Дударь достал из кармана своей форменной тужурки пластмассовую, табачного цвета пуговицу.
Да, она была точно такой же, как и те, что пришиты к пиджаку квартиранта.
На ней даже остались желтые фабричные нитки, точно такие, какими капитально пришиты семь других пуговиц.
Дударь нашел ее в лесу, примыкавшем к железной дороге.
В том самом лесу, где Иван Васильевич был как дома.
Он точно знал, на каком дереве обломана ветка, на каком стволе ободрана кора, как стелется мох и лиственная подстилка, примяты ли они были зверем или охотником.
Все лесные тропинки были ему известны, как извилины на собственной ладони.
Новая обломанная ветка появится на тропинке, обгоревшая спичка, недокурок сигареты или клочок бумажки — все увидит Иван Васильевич и не успокоится до тех пор, пока не выяснит, кто проходил по его владениям и зачем.
Не зря Дударя называли нештатным пограничником.
В лесу, невдалеке от своего дома, на вероятном пути нарушителей границы, он оборудовал разного рода простейшие ловушки.
Нарушитель, оторвавшись от границы, идет обычно с меньшей осторожностью, чем в погранзоне, не ждет никаких пограничных сюрпризов.
Дударь хорошо знал эта повадки лазутчиков.
Он так расчетливо расположил свой ловушки, что нарушитель никак не мог миновать их.
Они были очень нехитрыми, но тем не менее действенными.
Был случай, когда бывалый лазутчик, переходивший границу, темной ночью задел ногой тонкую проволоку, протянутую от дерева к дереву, поперек открытого оврага, соединявшего две части леса.
К концу проволоки был прикреплен звонок, обыкновенный звонок, какой вешают в Закарпатье корове на шею.
Он находился у изголовья постели Дударя и просигналил ему среди ночи о том, что в лесу появился чужой человек.
Триста дней эта сигнальная проволока молчала, а на триста первый заговорила.
В другой раз в яму, вырытую Дударем на важной тропинке и прикрытую валежником и мхом, попался преступник, пытавшийся скрыться за границей.
Дом Ивана Васильевича Дударя пограничники называли второй своей заставой, а самого Дударя — главным часовым второй границы, охраняемой местным населением.
Естественно, что следопыт, пограничник Дударь не мог не увидеть пуговицу, потерянную кем-то на опушке леса, не мог не встревожиться, откуда она взялась.
В горницу вошла Алена.
Иван Васильевич накинул на плечи дочери пиджак квартиранта:
— Отнеси постояльцу его добро, и я… пойду к Андрею.
— Что случилось, тато?
— Потом узнаешь.
Смотри тут! — шепнул он и вышел.
Через полчаса он был перед воротами заставы, вызвал через часового старшину Смолярчука, рассказал ему о своем госте и пуговице.
Смолярчук сейчас же повел лесника к капитану Шапошникову.
Так была пробита первая брешь к хитроумной комбинации «Бизона».
Зубавин и Шатров единодушно решили не арестовывать нарушителя границы, скрывавшегося под маской шофера Ступака.
Это успеется.
Надо было установить, с кем он связан и кто он такой: рядовой исполнитель операции «Горная весна» или ее атаман, резидент.
На другой день шофер Ступак проснулся рано.
Помылся, оделся и, напевая вполголоса и одновременно прислушиваясь, не донесется ли откуда-нибудь голос Алены, неторопливо спустился вниз, вышел на солнечное крылечко.
Густая, прохладная тень леса покрывала почти весь двор.
Трава блестела росой.
Со всех сторон доносился птичий утренний гомон.
— Красота! — раскинув руки, громко произнес Ступак в надежде, что его услышит Алена.
Алены не было видно и слышно.
Ступак постоял еще немного, потом спустился с крылечка и вышел со двора.
Под дощатым навесом, у самого полотна железной дороги, он увидел путевого обходчика.
Дударь налаживал на рабочий ход снятую с колес ручную дрезину.
С помощью стального рычага он поставил дрезину на рельсы, положил на ее площадку инструмент и поехал по направлению к туннелю.
Он так был увлечен своим делом, что не заметил появления постояльца.
— С добрым утром, Иван Васильевич!
Путевой обходчик поднял голову, притормозил дрезину.
Враждебная настороженность по отношению к Ступаку переполняла душу Дударя, но она не отразилась ни в взгляде, ни в выражении лица, ни в голосе.
Отличный охотник и следопыт, он знал, что к опасному зверю надо подбираться тихо, ловко, застигать его врасплох.
— С добрым утром, Николай Григорьевич! — ласково приветствовал он квартиранта. — Ты куда?
В графский замок?
На работу?
— Угадали!
Ступак сел на край площадки дрезины, оттолкнулся ногой о щебеночный балласт.
Дрезина легко покатилась под уклон, к туннелю.
В зубах старика была черная, обугленная трубка.
— Иван Васильевич, что же это вы свою древнюю люльку сосете?
А где мой подарок?
— В сундук положил.
— Почему?
— Грех бросать такую люльку.
Она у меня стародавняя, с того самого дня, когда Алена народилась.
Извиняй, брат.
С этой трубкой, с ровесницей моей доньки, я и на покой пойду.
— Понятно.
Извиняю с удовольствием.
Дрезина вплотную подошла к темному входу в туннель.
Ступак достал портсигар, щелкнул и, закурив, соскочил на землю, повернул направо, на узкую тропинку, ведущую в бывший графский замок, где была контора лесоучастка.
— До вечера, Иван Васильевич! — помахал он рукой путевому обходчику.
— Куда же ты, Николай Григорьевич?
Поедем дальше, через туннель, напрямик.
Шофер Ступак не успел ответить.
Невдалеке, в доме Дударя, грозно зарокотала трембита.
Дубашевич уже знал тайну этого звука, но тем не менее испуганно насторожился.
— Громовица, — спохватился он. — Кто же это играет?
Алена?
— Она самая.
Каждое утро силу своих легких пробует.
Садись, Николай Григорьевич, поедем через туннель, — повторил Дударь.
— Через туннель?
А намного короче через туннель?
— Порядочно.
— Ладно, поедем. — Ступак бросил недокуренную папироску и вскочил на площадку дрезины.
Дрезина вошла в прохладную глубину туннеля.
После яркого дневного света здесь было непроглядно темно.
И когда глаза немного освоились с мраком подземелья, вдалеке впереди заголубела арка противоположного входа в туннель.
— Да, мрачновато здесь, как в могиле, — сказал Ступак. — Сколько метров земли над нашими головами?
— Не земли, а скал.
Где двести семьдесят метров, где двести, где сто восемьдесят.
— Ого!
Почему же такой туннель не охраняется?
Это был вопрос, которого ждал Дударь.
— Как не охраняется? — усмехнулся Иван Васильевич. — А я?
— Мало.
— Больше не требуется.
У нас здесь тихо и мирно.
Луч фонарика путевого обходчика освещал железобетонные, закопченные до черноты своды и каменные стены туннеля.
Ступак осторожно озирался по сторонам, все запоминал и лихорадочно подсчитывал, сколько понадобится взрывчатки, чтобы подорвать туннель и тем самым вывести из строя магистраль, соединявшую Советский Союз с Чехословакией и Венгрией.
Подобного рода диверсию, которую собирался совершить Дубашевич, иностранная разведка предусматривала на период, предшествующий войне, за несколько дней до ее объявления и на особо важных направлениях.
То, что «Бизон» решил прибегнуть к этому крайнему средству теперь, в мирное время, имело свою вескую причину.
Ему стало известно, что в скором времени из Советского Союза должны пойти маршруты с зерном, предназначенным для Чехословакии, где прошлые годы были засушливые, неурожайные.
Десятки тысяч тонн не перевезешь в одном поезде.
Их понадобится очень много.
И вот, если туннель рухнет в самый разгар хлебных перевозок или в начале их, то эхо взрыва в Закарпатье дойдет и в Прагу, и в Москву, и в Нью-Йорк, и в Париж.
Да, в этом «Бизон» был уверен.
Удался бы только взрыв, а мобилизация мирового общественного мнения — дело второстепенное.
Сотни, тысячи газет во всех уголках «Свободного мира» по единому сигналу затрубят о том, что Закарпатье сопротивляется режиму Советов, о том, что крестьяне Чехословакии не засевают свои поля русским зерном, о том, что от Праги до Братиславы, по древней земле Яна Гуса, начал разгуливать голод.
Диверсию с туннелем должен был осуществить один Дубашевич.
Именно один!
Операция была предельно простой.
Однажды ночью специальный самолет прилетевший из Южной Германии, сбрасывает в условленном месте, в квадрате «17–23», ящики с взрывчаткой.
Парашютный груз приземлится в глухом лесу и будет лежать там до поры до времени.
Шофер Ступак, предупрежденный радиограммой разведцентра через «Креста», садится в свою машину и едет в квадрат «17–23».
Перетащив в кузов взрывчатку, упакованную в безобидные с виду пакеты, похожие на бумажные мешки для цемента, возвращается вниз, домой и под предлогом позднего времени оставляет машину во дворе путевого обходчика, а сам отправляется спать.
Ночью он тихо выходит на улицу, ставит на рельсы дрезину, прикрепляет на ее площадке взрывчатку, обладающую страшной разрушительной силой, прилаживает к ней специальное приспособление, как бы антенну, и пускает к туннелю, а сам остается в отдалении, наблюдает.
Как только дрезина войдет в туннель, антенна, выходящая за габариты туннеля, заденет гранитную облицовку и тем самым приведет в действие ударный механизм, после чего и последует взрыв.
Сфотографировав разрушенный туннель, на что потребуется всего лишь несколько секунд, Дубашевич исчезнет в лесу.
В ту же ночь он перейдет границу в заранее облюбованном месте, на Верховине, напротив горы Пьетрос, проберется к зверолову по кличке «Глухарь» и оттуда доложит в разведцентр, что задание выполнил.
Взрыв туннеля в окрестностях Явора был лишь половиной плана «Бизона».
Вторую часть операции «Горная весна» должен был выполнить Хорунжий, второй подручный Джона Файна, по кличке «Ковчег».
На его долю предназначался взрыв плотины водохранилища, питающего новую гидроэлектростанцию.
И этот взрыв тоже преследовал политическую цель: народ Закарпатья, мол, жестоко сопротивляется Советам.
Роль Джона Файна в этой операции сводилась к тому, что он координировал и направлял должным образом действия своих помощников: «Учителя», «Ковчега» и резидента Крыжа.
Большая лесовозная машина с прицепом спускалась по бывшей графской дороге от дома конторы лесоучастка львовских железнодорожников по направлению к Тиссе.
Управлял лесовозом Ступак.
Локоть левой руки выставил в спущенное окно дверцы кабины.
Кепка сдвинута на затылок.
В углу рта прилипла погасшая сигарета.
Дойдя до перекрестка, грузовик свернул налево, как делали все лесовозные машины, но не на большую дорогу, а прямо, на проселок, к Тиссе.
Это сейчас же зафиксировал часовой, стоявший на площадке наблюдательной вышки.
Он снял трубку и доложил дежурному по заставе, что по направлению к границе приближается машина.
Дежурный по заставе был старшина Смолярчук.
Он подтянул ремень, поправил гимнастерку и выскочил за ворота.
Он был встречен радостными возгласами своих товарищей.
— А, вот и старшина!
Легок на помине.
На зеленой, еще не вытоптанной лужайке собрались свободные от службы, отдыхающие пограничники.
Их было человек восемь.
И все они обступили мотоцикл, возле которого, чертыхаясь, колдовал чумазый, с засученными рукавами Тарас Волошенко.
Повар приложил черную замасленную руку к козырьку фуражки, улыбнулся.
— Товарищ бывший тракторист, выручайте!
Замучила эта капризная кляча.
— Некогда, Тарас, служба.
Лесовоз подходил к заставе.
Смолярчук вышел на середину дороги, поднял руку.
Лесовоз остановился.
— Куда следуете, товарищ водитель?
Из кабины выглянул шофер.
Он, как старому и хорошему знакомому, улыбнулся старшине.
— Не узнаешь, зеленая гвардия?
Я ваш постоялец.
Вчера нас Алена Ивановна познакомила.
Правда, на дворе было темно, могли и не запомнить моего лица.
Так запоминайте, старшина! — Ступак снял кепку, пригладил волосы. — Прошу, как говорится, любить и жаловать.
— Слушаюсь, будет исполнено. — Смолярчук был строг. — А пока отвечайте, товарищ постоялец: куда следуете?
— Следую сюда, на заставу, с целым назначением: получить пропуск в погранзону.
— Документы сдали?
— Еще вчера.
Через начальника лесоучастка Борисенко.
— Подождите, наведу справки.
Смолярчук скрылся по ту сторону ворот заставы.
Ступак спустился на землю и с простецкой улыбкой на лице, улыбкой рубахи-парня, подошел к пограничникам, щелкнул портсигаром, оделил сигаретами всех желающих.
— Что, браток, не трещит твой драндулет? — спросил он насмешливо.
Волошенко оторвался от мотоцикла, уныло махнул рукой:
— Два часа с окаянным мучаюсь.
— Почему?
Искра в землю ушла?
— Дальше!
Наверно, в самые тартарары! — Волошенко пнул мотоцикл ногой. — Осточертел ты, сокровище!
Язву языка с тобой наживу.
Рак сердца и нервов.
Скоропостижно состаришься.
Не сходимся мы с тобой характерами.
Нет родства душ. — Он взял руку шофера Ступака. — Слушай, друг, могу тебе сосватать эту породистую клячу под названием Харлей-Давидсон.
— Ну-ка, дай мне эту клячу.
Ступак деловито вывернул свечи из обоих цилиндров мотоцикла и, осмотрев их, вдруг широко размахнулся, забросил в дальние кусты.
Потом, также деловито и молча, подошел к своему лесовозу, достал инструментальный ящик, порылся в нем, нашел две новые, подходящие по размеру свечи, ввернул их в цилиндры мотоцикла.
Вытерев руки ветошью, он уверенно расположился в стареньком, с потертой кожей седле, нажал на стартовую рукоятку, дал газ.
Мотоцикл оглушительно затрещал, рванул с места, оставляя позади грязносерый хвост дыма.
Пограничники смеялись, глядя на незадачливого водителя мотоцикла.
Сдвинув на брови зеленую фуражку, он смущенно скреб стриженый затылок.
Сделав небольшой круг, Ступак вернулся к воротам заставы, сошел с седла, передал руль Волошенко:
— Бери, браток, свою бывшую клячу, катайся на здоровье да помни Николая Григорьевича…
Кури, ребята!
И он снова щелкнул портсигаром, оделил всех пограничников сигаретами.
Пока солдаты курили и слушали веселые и копоткие рассказы бывалого шофера, начальник заставы Шапошников и старшина Смолярчук тщательно изучали документы, представленные начальником лесоучастка львовских железнодорожников.
Особенное их внимание привлек паспорт.
Николай Григорьевич Ступак.
Год рождения 1923.
Украинец.
Уроженец Киевской области.
Все необходимые печати на месте.
Фотография аккуратно подклеена, и заштемпелеван ее белый краешек.
На положенной странице синел трафаретный квадратик, в котором черными чернилами, красиво и четко, добавлено от руки, что владелец паспорта прописан в городе Львове, в 3-м отделении милиции, 7 мая 1947 года, по улице Костюшко, дом 17, кв.
9. И прописка была засвидетельствована замысловатой подписью начальника паспортного стола и круглой гербовой печатью.
Шапошников в десятый раз перелистывал паспорт, вглядывался сквозь лупу в каждую подпись, сделанную на нем, но не обнаружил ни одной подчистки, подделки.
— Да, чистая работа, — сказал он, бросая паспорт на стол. — Выпишите ему пропуск.
Старшина, приготовьте дополнительные наряды для прикрытия границы.
Смолярчук с удивлением посмотрел на начальника заставы, но промолчал.
Пропуск был выписан.
Вложив его в паспорт, Шапошников вышел за ворота заставы.
Смолярчук направился вслед за капитаном.
На зеленой лужайке сидели пограничники.
В их дружеском кругу по-хозяйски расположился шофер Ступак.
Он играл на гитаре и пел цыганский романс.
Все солдаты, кроме Волошенко, с восхищением его слушали.
Повар усиленно дымил козьей ножкой и сплевывал через плечо.
Выражение его лица было красноречиво: слыхали, мол, такие песни, не удивишь, не тронешь сердца.
Увидев начальника заставы, пограничники поднялись.
Ступак оборвал игру и пение, энергично вскочил, ловко приложил руку к козырьку кепки:
— Здравия желаю, товарищ капитан!
— Здравствуйте.
Значит, у Ивана Васильевича на жительство остановились? — спросил Шапошников, передав шоферу паспорт и пропуск.
— Так точно, товарищ капитан!
— Хороший старик.
Повезло вам на хозяина.
— И мы не хуже хозяина! — Широкая, добродушная улыбка расплылась по лицу Ступака. — Разрешите быть свободным?
Шапошников кивнул и скрылся за воротами заставы.
Ступак развернул на лужайке машину и, поднимая пыль, направился к дороге.
Смолярчук и его товарищи провожали глазами удаляющийся лесовоз.
— Лихой парень! — с завистью и восхищением сказал один из солдат.
— Талант! — добавил другой.
— Родись не красивым, а талантливым.
— Хлюст! — сквозь зубы, с презрением проговорил Тарас Волошенко.
Это суждение повара было таким неожиданным, что все пограничники повернулись к нему, ожидая разъяснения.
Волошенко, так горячо и преданно любивший шутку, раздувавший самую слабую искру юмора, где бы она ни возникала, был непривычно серьезен.
— «Свой в доску» этот ваш талант! — зло сказал он. — Без всякого мыла, как говорится, в друзья лезет.
Дюже свой.
Верно, товарищ старшина?
Смолярчук для видимости не согласился с Волошенко:
— Не понимаю, Тарас, почему тебе не понравился Николай Григорьевич.
Парень как парень, не хуже нас с тобой.
— Души в нем нет, одна кожа да кости, да еще язык-балабоша.
Я его насквозь вижу.
— Да ты ему просто завидуешь, — пошутил Смолярчук. — Как же не завидовать!
Конкурент объявился.
Такой же веселый, как ты, такой же…
Волошенко позволил себе перебить старшину:
— Правильно, я веселый.
У меня это от души, а у него притворство.
Ваньку он валяет.
«Молодец, Тарас, разбираешься в людях», — подумал Смолярчук.
Вслух он сказал:
— Ну, вот что, веселый человек: готовься во внеочередной наряд.
Соколов, Филимонов, Тюльпанов — тоже в наряд!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В субботу, закончив рабочий день в книжном магазине, Крыж степенно прошагал по привокзальной площади, пересек центр Явора и, отвесив не менее дюжины поклонов знакомым, добрел до Гвардейской, вошел в свой дом и приступил к выполнению тайных обязанностей, обязанностей резидента разведывательного центра «Юг».
Он сдвинул в сторону большой портрет Тараса Шевченко и постучал в дощатый, замаскированный обоями лаз, ведущий в помещение, где нашел себе приют Джон Файн.
Тайник сейчас же раскрылся, и в темном квадрате люка показалась голова «Черногорца».
— Добрый вечер, сэр, — сказал хозяин по-английски.
— Здравствуйте, Крыж, — откликнулся по-английски Файн. — Отработались?
— Отдыхаю до понедельника.
Будем обедать?
— С удовольствием.
Я порядком проголодался. — Файн потянулся на руках и легко, с акробатической ловкостью выпрыгнул из люка.
Потом он вошел в комнату, служившую Крыжу библиотекой. — Есть новости? — спросил он по-русски.
— Есть!
Сейчас выкладывать или потом, когда подкрепимся?
— Когда подкрепимся.
Обедали они здесь же, в библиотеке, перед полузавешенным окном, откуда хорошо была видна калитка и садовая дорожка, ведущая к дому.
Если кто войдет во двор Крыжа, то не застанет Файна врасплох: он успеет скрыться в тайнике.
Оба ели и пили молча, с деланным увлечением, хвастаясь друг перед другом терпением, выдержкой, хладнокровием, умением держать язык за зубами.
Файн первым кончил обед.
Отодвинул от себя тарелки, положил локти на стол, закурил.
— Ну, вот и подкрепились.
Теперь выкладывайте свои новости, Крыж.
Ковыряя гусиным заостренным перышком в зубах, резидент сказал самым обыкновенным, будничным голосом:
— Привет вам от «Учителя».
— От кого? — Файн сжал руку Крыжа. — От «Учителя»?
Так вы его видели?
— Подъехал к моему магазину на лесовозе.
Купил «Путеводитель по Закарпатью» и доложил о благополучном своем прибытии и о том, что все идет по плану.
— Вторая удача, слава богу! — Файн молитвенно приложил ладонь к груди. — Теперь можно смело действовать.
Вы, кажется, в добрых отношениях с путевым обходчиком Дударем?
— Мы давно подружились с ним.
Знаменитый резчик по дереву продает и дарит мне свои изделия, а я ему — редкие книги.
Он также научил меня творить из дерева разные безделушки.
— Отлично.
Значит, ваше появление в доме Дударя никого не удивит, не привлечет внимания?
— Да, уверен.
— В какие дни вы обычно бывали у своего «друга»?
— Больше всего по праздникам и субботам.
— Вот и хорошо.
Сегодня суббота.
Вы сегодня же отправитесь к Дударю.
По моим расчетам, «Учитель» остановился на жительство у путевого обходчика.
— Дударь — наш человек? — изумился резидент.
— Нет.
Но это сейчас не имеет значения.
Как вы думаете, сможет ли Дударь откровенно высказаться перед вами о своем новом постояльце?
— Надеюсь.
Если не выскажется сам, я ему помогу.
— Ни в коем случае!
Соблюдайте крайнюю осторожность!
Не спрашивайте ни о чем.
Наоборот, делайте вид, что вас абсолютно не интересует шофер Ступак.
— Слушаюсь.
— И если вы убедитесь, что Ступак находится вне подозрений, то улучите момент и передайте ему слово в слово следующее: «Завтра, в понедельник, приезжайте в Явор, зайдите в магазин Книготорга, где получите инструкцию, что вам надлежит делать». — Файн усмехнулся и лукаво посмотрел на Крыжа: — Не беспокойтесь, Любомир, до завтра вы будете знать, как проинструктировать Ступака.
Крыж поспешно закивал головой:
— Я не беспокоюсь, сэр.
Все будет исполнено в точности, как приказано.
Прихлебывая горячий, янтарного настоя чай из блюдечка, Файн спросил:
— Горные туристы в Яворе имеются?
— Как же!
Явор с трех сторон окружен горами.
У нас есть даже турбаза.
— А рыбаки?
Охотники?
— Имеются и рыбаки и охотники.
— Надеюсь, они под воскресенье не отсиживаются дома, а отправляются на рыбалку, на охоту, в горные походы?
— Да.
Чаще всего это бывает по субботам.
— Вот и хорошо.
И я сегодня прогуляюсь в горы под видом туриста, — неожиданно для Крыжа объявил Файн.
— Вы?
Решили покинуть мое убежище?
— Только на один день.
— Но, сэр, вы…
Готовы вы к разного рода осложнениям?
— Конкретнее, Любомир!
Вас интересует, есть ли у меня советский паспорт и прочее?
Есть все, что надо.
— Я хотел уточнить, сможете ли вы себя чувствовать на советской земле советским человеком.
— Вы сомневаетесь?
— Простите, сэр, но я буду откровенным: да, это меня очень беспокоит.
— Почему?
Разве на моем носу стоит фабричная марка?
Разве мои уши, лоб, глаза, губы не такие, как у советских людей?
— Такие, но…
— Говорите, Крыж, не заикайтесь.
— Сэр, в вашем облике есть что-то не совсем советское.
Джон Файн рассмеялся, но в глазах его была тревога.
— Красных рогов не хватает?
Улыбка не социалистическая?
Походка не пролетарская?
Взгляд идеологически не выдержанный?
— Вы шутите, а я серьезно озабочен.
— Да в чем дело, Крыж, говорите толком!
— Вам не хватает, сэр, внешней простоты, скромности, я бы сказал — обыкновенности.
Вы чувствуете себя самим собой, богатым, независимым, всемогущим человеком, Джоном Файном, а не советским служащим.
— Зря беспокоитесь.
Я всемогущ здесь, перед вами, а там… среди советских туристов, я буду таким же, как они все.
Дорогой Крыж, я три года был шефом лагеря для перемещенных лиц.
Днем и ночью я видел перед собой двенадцать тысяч русских, украинцев, белорусов, слышал их речь, запоминал их характерные черты и так далее и тому подобное.
Я даже позволил себе однажды, тренировки ради, пожить в соседнем лагере на положении перемещенного лица — и ничего, сошел за чистокровного русского.
Могу быть и украинцем. — Джон Файн легонько ткнул своего собеседника в грудь кулаком. — Так что, любезный, не принижайте моих высоких и давно признанных достоинств.
— Простите, сэр.
— То-то!
Будем считать недоразумение ликвидированным.
Есть в Яворе такси?
— Сколько угодно.
— Они ходят за город?
— Да, во всех направлениях.
Файн достал из внутреннего кармана пиджака карту Закарпатья, разложил ее на столе.
— Какое место у вас считается наиболее туристским?
— Таких мест у нас много.
Оленье урочище, Медвежья поляна, Мраморные скалы.
Недалеко от Мраморных скал, вот на этом горном склоне, есть база, где можно за небольшую плату переночевать, закусить, выпить пива, побриться, принять душ.
— Прекрасно.
Вот туда я и поеду.
Вы меня проводите до стоянки такси.
Вернусь в воскресенье вечером.
Ждите! — Файн насмешливо посмотрел на резидента. — Почему не спрашиваете, зачем я покидаю такое уютное, безопаснее убежище и с риском для жизни отправляюсь в район Мраморных скал?
— Я уже вам говорил: любопытством не страдаю.
Мое дело — исполнять ваши приказания.
— Хоть вы и не страдаете любопытством, все-таки я скажу, зачем мне понадобились эти Мраморные скалы.
Я вам полностью доверяю, Крыж.
Хочу прогуляться по горам и попутно развернуть в подходящем месте рацию, связаться с центром: доложу обстановку, получу указания.
Конечно, для меня это большой риск.
Вам бы, Любомир, это дело сподручнее, безопаснее.
— Я готов, сэр, приказывайте.
— Нет, пока вам поручить этого не могу.
Первое донесение должно быть послано лично, собственноручно, моим радиопочерком.
И я его пошлю во что бы то ни стало.
Джон Файн храбрился не для видимости.
Трудный и опасный прорыв через высокогорные Карпаты, безмятежная жизнь в тайнике на Гвардейской, заботливое гостеприимство хозяина явки, глубокая маскировка нового резидента, ловкий переход границы Дубашевичем, его прочная легализация в Яворе под личиной шофера Ступака — все эти крупные, запланированные «Бизоном» удачи, следующие одна за другой, настроили Джона Файна на отличный лад.
От былой трусости и страха за свою шкуру, проявленных в самолете, перед прыжком с парашютом, не осталось и следа.
«Черногорец» теперь был уверен, что его миссия будет завершена благополучно и в срок.
Теперь он горячо и глубоко, почти суеверно преклонялся перед хитроумными способностями «Бизона» и неустанно благодарил шефа за то, что тот предоставил ему счастливую возможность проявить себя в этой операции «Горная весна», которой, безусловно, суждено стать гордостью разведцентра «Юг».
Оттого-то Файн и храбрился, оттого он с легким сердцем и отправлялся в опасную экспедицию в район Мраморных скал.
Он весело посмотрел на карту, потом перевел взгляд на Крыжа:
— Мраморные скалы!..
Хороший я выбрал район?
— Да, хороший. — На благообразном лице Крыжа появилось выражение почтительности и угодничества. — Прошу доложить и обо мне: действую полным ходом, в самый короткий срок добился значительных результатов.
В скором времени создам надежную агентурную сеть, способную удовлетворить потребности центра.
— Ого, куда махнул! — рассмеялся Файн. — Ничего, ничего, валяйте, все передам, слово в слово.
Крыж обиженно насупился.
— Вы мне, кажется, не верите, сэр?
Я же вам подробно докладывал и о портнихе, и о ее сыне, и о помощнике начальника яворской станции.
— Верю, Крыж, не будьте мнительным.
Вы очень хорошо начали.
Все три ваших помощника представляют для нас большую ценность.
Кстати, о сыне портнихи.
Как вы собираетесь его использовать?
— Смотря по обстановке.
На данном этапе он способен раздобыть важные сведения о железной дороге.
— Правильно.
Этот новый, реконструированный кусок дороги нас чрезвычайно интересует.
Мы почти ничего не знаем о нем.
Хорошо.
Одобряю.
А в будущем как вы собираетесь использовать молодого Лысака?
Ведь он уедет в свою школу во Львов.
— Не уедет!
Заякорится в Яворе, будет работать на комсомольском паровозе кочегаром.
Есть надежда, что он попадет на заграничную линию.
Если это удастся, мы получим великолепного связника.
— Правильно, Крыж!
Молодец!
Одобряю.
Действуйте в этом направлении.
И форсированно.
Нам связник вот как нужен! —
Файн ребром ладони ударил себя по горлу. —
Рацией пользоваться хлопотно: каждый раз будешь рисковать жизнью.
Будь связник у вашего предшественника, мы бы больше знали, чем знаем теперь. — Держа блюдечко на растопыренных пальцах поднятой руки, Файн подул на горячий чай и, прищурившись, испытующе, как бы заглядывая ему в душу, уставился на резидента.
— Так вы до сих пор не знаете, что случилось с Дзюбой?
Крыж покачал головой.
— Я же вам докладывал…
Читал заметку в газете о его гибели.
Больше ничего не знаю.
— Верите заметке?
— Как же не верить!
Ко мне в магазин заходили люди из леспромхоза «Оленье урочище».
Они собственными глазами видели машину артели в пропасти.
И труп Дзюбы видели.
Правильная заметка.
А вы разве не верите?
— Не верю.
Сам еще не знаю почему, но не верю. — Файн вздохнул, вспомнив слова «Бизона», и не удержался, чтобы не произнести их, как свои собственные: «Не верю, и все.
Что поделаешь, такой у меня нюх: ищейка позавидует».
— Так вы думаете, что гибель Дзюбы подстроена?
— Да, так думаю.
Но кто организовал ее, еще не знаю.
Вы часто встречались с Дзюбой?
— Нет, редко.
Только в самом крайнем случае.
— Где проходили эти встречи?
Могли они привлечь внимание разведки?
— Нет, это исключается…
Я никогда не бывал на квартире Дзюбы.
И он ко мне не приходил.
Мы встречались только в магазине, когда он покупал книги.
— Помните, я интересовался Иваном Белограем?
— Помню.
Здесь, в доме, спрятанном в глубине сада, Файна никто не мог слышать, кроме Крыжа, однако он снизил голос до шепота:
— Иван Белограй выполнял важное задание.
Мы потеряли его из виду, не знаем, где он и что с ним произошло.
Пока мы не выясним его судьбу, мы не имеем права чувствовать себя в безопасности.
Ускорьте сбор сведений о Белограе.
Пусть ваши агенты постараются что-нибудь выведать у Терезии Симак.
Сможете это выполнить?
— Смогу.
— Ну, я вижу, вы совсем молодец, Крыж.
Для вас нет невыполнимых заданий.
«Бизон» знал, кого назначил резидентом.
Вот только я не ценил вас.
Каюсь.
— Вы не знали меня, а «Бизон»…
— Шеф мне рассказывал. — Файн положил руку на плечо резидента: — Ничего, вы наверстаете с лихвой то, что потеряли, будучи рядовым агентом.
Наша с вами старость будет обеспечена, если мы выполним даже только одну эту операцию.
— Какую?
Джон Файн погрозил резиденту пальцем:
— Сорвался!
А говорил, не любопытный.
Потерпите, Крыж, все со временем расскажу. — Он посмотрел на часы, потом за окно, где между цветущими деревьями сада накапливались сползавшие с ближних гор весенние полупрозрачные сумерки. — Пора кончать чаепитие и отправляться в поход.
Джон Файн перевернул блюдце вверх донышком, вытер полотенцем облитое потом лицо, поднялся и скрылся в старом тайнике.
Минут через двадцать он снова появился в библиотеке.
На нем была суконная, отделанная кожей туристская куртка, старенькая, с большим козырьком кепка и башмаки на толстой подошве.
На спине аккуратно прилажен рюкзак с портативной радиостанцией, предусмотрительно обложенной тряпками, чтобы потеряла форму чемодана.
Был готов и Крыж.
Он, как всегда, облачился в свое черное пальто и темную с полями, устаревшего вида, шляпу.
Через левую руку перекинул дождевик, в правой у него был небольшой саквояж.
Под прикрытием темноты Крыж и Файн вышли из дома № 9 по Гвардейской, благополучно добрались до стоянки такси и тут расстались.
Один поехал на север, в верховье реки Каменицы, к Мраморным скалам, другой — в ближние горы, во владения Ивана Васильевича Дударя.
В воскресенье, под конец дня, контрольная установка органов безопасности запеленговала кратковременную работу тайной радиостанции.
Были определены и ее координаты — где-то между Медвежьей поляной и Мраморными скалами.
Узнав об этом, майор Зубавин и полковник Шатров приняли энергичные меры.
И генерал Громада бросил на розыски вражеского лазутчика-радиста несколько своих подразделений.
Прочесывали безлюдные леса, просматривали вечно затененные ущелья, продырявили специальными пиками все прошлогодние копны сена, разбрасывали старые и свежие поленницы дров, заглядывали в каждую пастушью хижину и колыбу лесоруба, облазили сверху донизу выработанный карьер мраморных разработок — нигде не нашли радиста.
Но след его все-таки был обнаружен.
На турбазе выяснилось, что в субботу вечером в районе Мраморных скал туристы видели какую-то легковую машину.
Кто на ней приехал, какой номер имела «Победа» — никто не мог сказать.
Во всяком случае, среди туристов не нашлось человека, приехавшего на машине.
Все прибыли сюда на автобусах, на грузовиках, на поезде, а многие пешком, по живописным тропинкам, проложенным вдоль берегов Каменицы.
Турбаза вела регистрацию туристов, нашедших приют под ее кровом.
Зубавин и Шатров прочитали этот список, сняли копию с него и вернулись в Явор.
Через несколько часов с помощью начальников паспортных столов милиции Явора, Мукачева и Ужгорода они знали, где все эти люди, числящиеся в списке турбазы, прописаны, где работают и давно ли проживают в Закарпатье.
Из шестидесяти пяти туристов один привлек пристальное внимание Зубавина и Шатрова.
Это был Федор Афанасьевич Власюк.
Агроном.
Двадцати восьми лет.
Проживает в Ужгороде.
Прописан по улице Ленина, в доме № 3.
Паспорт выдан 4-м отделением милиции Ужгорода 30 мая 1950 года.
Такие сведения оставил о себе Власюк, заполняя обычный регистрационный листок, какой получает каждый жилец гостиницы.
При проверке оказалось, что Власюк в Ужгороде, по улице Ленина, 3, не проживает, что он там, следовательно, не прописан и что 4-е отделение милиции Ужгорода не выдавало паспорта гражданину Власюку ни в 1950 году, ни раньше, ни позже.
Зубавин снова, посреди ночи, сел в машину и поехал в урочище Мраморные скалы.
Дополнительно побеседовав с обслуживающим персоналом турбазы, он установил кое-какие приметы человека, назвавшегося Власюком.
Высокий.
Плечистый.
Красивый.
Одет в черную суконную, курточку, отделанную кожей.
В серой кепке.
На ногах — добротные горные башмаки.
За плечами — рюкзак.
Один ли он появился на турбазе?
Да, как будто один.
Встречал восход солнца на Мраморных скалах вместе со всеми туристами, потом исчез, и его никто больше не видел.
Наступил понедельник, а Зубавин все не покидал турбазы.
Он искал того, кто мог бы сказать что-нибудь новое, более определенное, о легковой машине, которая — в этом Зубавин не сомневался — доставила Власюка к Мраморным скалам.
Были опрошены врач, медсестра, повар ресторана, официантки, буфетчица, прачка, лесник и многие туристы — никто не прибавил ничего к тому, что знал Зубавин.
Скудные его сведения о таинственной легковой машине дополнил шофер турбазовского грузовика, вернувшийся из двухдневной командировки в Мукачево, куда он ездил за продуктами.
Направляясь в субботу в Мукачево, он повстречался на крутом горном повороте с «Победой».
Номера ее он не запомнил, но хорошо видел при свете фар своего грузовика, что легковушка была с шашечным пояском на кузове и счетчиком.
Зубавин вернулся в Явор и доложил Шатрову о результатах дополнительного расследования.
Оба, майор и полковник, единодушно решили, что надо прежде всего разыскать такси.
Машина, ходившая в субботу вечером в урочище Мраморные скалы, была найдена в яворском таксомоторном парке.
Шофер такси тоже немного рассказал о своем пассажире.
Сел он в машину в Яворе, на стоянке.
Неразговорчивый это был пассажир: всю дорогу смотрел за окно и курил.
У Студеного источника, не доезжая километра полтора до Мраморных скал, остановил такси, молча расплатился и пошел дальше пешком.
Вот и все.
Больше шофер ничего не мог показать.
Искренность водителя не вызвала ни у Зубавина, ни у Шатрова сомнений.
Что же дальше делать?
Где и как искать этого Власюка?
Наступил вторник.
Майор Зубавин был мрачен.
Небритый, с воспаленными от двух бессонных ночей глазами, он молча ждал, какое решение примет полковник.
Шатров тоже не спал в воскресенье: двое суток он мотался по Закарпатью.
Он был чуть ли не вдвое старше Зубавина, но на его лице не прибавилось морщин, щеки были чисто выбриты и глаза не выражали усталости.
Он спокойно улыбался, глядя на своего мрачного собеседника.
— Уже умаялись, Евгений Николаевич?
Уже нервничаете?
А ведь мы только у самого истока длинного и долгого пути.
Зубавин покраснел, как мальчишка, пробормотал:
— Как же не нервничать, товарищ полковник!
Такая неудача…
— Пока не вижу неудачи.
Наоборот, события развиваются вполне нормально, в нашу пользу.
— Какая же здесь нормальность, если враг действует под самым нашим носом, среди бела дня и безнаказанно скрывается?
— Временно он скрылся, не тужите.
Еще появится перед нами во весь свой рост.
Власюк!..
Агроном!..
Турист!..
Все это липа, конечно.
Кто он такой в самом деле?
Откуда взялся в Яворе?
Старый агент, воспользовавшийся фальшивым паспортом?
Нарушитель, незамеченно прорвавшийся через границу?
Или прибыл на специальные гастроли откуда-нибудь из тыловых областей?
Отвечайте, майор.
— Думаю, что он здешний.
— Какие у вас основания для этого?
— Хорошо знает местность.
Мраморные скалы — наиболее подходящий район для работы тайной радиостанции: безлюдный, глухой, высокогорный, имеет один вход и три выхода.
— Это зыбкое основание.
Радист мог быть ориентирован сообщником или выбрал район по карте.
Это во-первых.
Во-вторых, если он местный, если он давно имеет радиопередатчик, почему до сих пор молчал?
В нем так нуждался разведцентр, а он упорно отмалчивался.
Нет, Евгений Николаевич, Власюк не местный.
Он недавно появился в наших краях.
Вполне возможно, что прорвался через кордон и его не засекли пограничники, проворонили.
— Не может быть.
Пограничники фиксируют даже след зайца.
— Все может быть.
«Бизон», зная, с кем имеет дело, мог применить самое новейшее ухищрение, которое наши пограничники еще не разгадали.
Я склонен даже полагать, что этот агроном, турист Власюк и шофер Ступак действуют по единому плану, что они оба — звенья одной цепи, конец которой находится в руках шефа разведцентра «Юг».
Рано или поздно они обязательно установят контакт.
Но мы не должны надеяться на то, что нам удастся зафиксировать физическую встречу Власюка и Ступака.
Этого может и не случиться вплоть до самого их ареста.
Возможно, они встретятся только в кабинете следователя.
А пока могут координировать свои действия, не встречаясь, на расстоянии, через третье лицо.
Значит, все наши усилия должны быть направлены на то, чтобы установить это третье лицо.
— Товарищ полковник, я подозреваю, что вы знаете об этой операции «Горная весна» гораздо больше меня.
— Столько же, сколько и вы.
— Не похоже.
Я вот терзаюсь тем, что от нас ускользнуло «второе лицо», а вас это не беспокоит, и вы уже думаете о каком-то «третьем лице», хотя нет еще никаких признаков его присутствия на нашей земле.
— Есть, Евгений Николаевич!
Проанализируйте поведение шофера Ступака с тех пор, как он прорвался к нам.
Вам известно, что лазутчик полезет только в тот город, где ему обеспечен надежный прием его сообщниками.
Ступак без оглядки полез прямо во Львов.
После кратковременного пребывания в чужом, враждебном ему городе он устраивается на работу, получает грузовик, командировку и смело направляется в Явор.
Смог бы он все это так быстро, уверенно проделать, если бы ему кто-то не помогал?
Нет!
У Ступака есть влиятельный сообщник, и он находится во Львове.
Завтра первым утренним поездом я выеду во Львов и постараюсь выяснить, как оформлялся на работу шофер Ступак, кто содействовал ему в этом. — Шатров вздохнул. — По моим догадкам и предчувствиям, во Львове мне предстоит большая и трудная работа.
Так что я должен покинуть Явор на длительное время.
— Жаль, товарищ полковник.
Я, признаться, думал, что мы с вами до конца размотаем бизоновский клубок.
— А я тоже так думал.
И продолжаю думать. — Шатров дружески стиснул руку майора. — Разматывайте, Евгений Николаевич, бизоновский клубок с яворской стороны, а я со львовской.
До скорой встречи!
Буду звонить вам ежедневно в двадцать два ноль-ноль.
— Один вопрос, товарищ полковник.
— Пожалуйста.
— Так вы, значит, полагаете, что существует посредник, «третье лицо», между Ступаком и неизвестным радистом, и оно находится во Львове?
— Пока только предполагаю.
Также предполагаю, что это «третье лицо», пользуясь своим служебным положением, часто бывает в командировке здесь, в Яворе, и тем самым имеет возможность координировать действия Ступака и Власюка.
Значит, вам надо денно и нощно наблюдать за шофером, фиксировать все его встречи с яворянами и особенно с не яворянами.
Зубавин перевел взгляд на фотографию шофера.
— Сколько ни ходили вокруг да около, а все-таки опять пришли к Ступаку.
— Без него не обойдешься.
Он — пока единственная реальная ниточка, ведущая к «Горной весне».
Все остальное — предположения, прогнозы, надежды и гаданье. — Шатров заглянул в свою записную книжку. — Вернемся к Власюку.
Его радиопочерк вам не знаком?
— Радиопочерк?
Я еще не советовался со специалистами.
— Посоветуйтесь.
Это очень важно.
Кто знает, может быть, радиопочерк окажется знакомым по прежним радиоперехватам.
Ну, а как вы думаете, о чем радировал своим хозяевам Власюк?
— Об этом можно только приблизительно догадываться, товарищ полковник.
— Догадывайтесь!
— Сообщал о своем благополучном прибытии в Явор.
— Нет.
Он это сделал раньше и в другом месте.
— Передавал очередную информацию? — сказал Зубавин и сейчас же себе возразил: — Нет, это тоже исключается.
Ради этого он не стал бы так рисковать.
Очевидно, передавал что-то исключительно важное.
— Правильно, я тоже так думаю.
На мой взгляд, эта передача имеет прямое отношение к операции «Горная весна».
Какое же именно?
Сигнал ли это о начале действия?
Просьба о помощи?
Рапорт о том, что уже сделано?
Ваше мнение, Евгений Николаевич?
— Товарищ полковник, у вас рождается столько вопросов, что я не нахожу сразу ответа.
Дайте подумать.
— Думайте!
Зубавин после непродолжительной паузы сказал:
— Радист сигнализировал разведцентру о том, что он и его сообщники готовы действовать.
— Согласен!
Вот и договорились. — Шатров посмотрел на часы, усмехнулся: — Три часа мудро, вдохновенно рассуждали, и может случиться, что все попусту.
Это вам не точная наука, а раз-вед-ка.
Разведывай и разведывай, где глазами, где ушами, где мыслью, авось до чего-нибудь путного и докопаешься. —
Он поднялся, вскинул над головой руки, с удовольствием потянулся и широко, что называется сладко, зевнул.
— Эх, поспать бы теперь!..
Пойдем, Евгений Николаевич, освежим свои затуманенные головы.
Передав шифровку, Файн быстро, в течение одной минуты, свернул рацию, приладил ее на спине в сумке и ринулся напрямик, по еле заметной тропе, к северному выходу из урочища Мраморные скалы.
Ориентируясь по компасу и карте, он продрался сквозь глухой горный лес и вышел на одну из дорог, ведущую в Явор со стороны карпатских перевалов.
Файн не сомневался в том, что работа его рации зафиксирована и что органы безопасности всполошились.
Пройдет еще час, другой, и район Мраморных скал захлестнет петля блокады.
Файн шел по дороге, любуясь, как и полагалось туристу, весенними горами и пожаром вечерней зари.
В его руках была добротная палка, вырезанная из благородного тисса.
Глаза прикрыты темными очками, как бы защищающими от солнца.
За ближайшим поворотом дороги Файн увидел грузовую машину.
Она стояла на обочине перед огромным замшелым камнем, из-под которого вытекала тоненькая прозрачная струя.
Шофер сидел у подножия минерального источника, ел хлеб с салом и запивал ледяной «квасной» водой.
Темная кудрявая его голова была мокрой — тоже, наверное, угощалась закарпатским нарзаном.
— Хлеб, соль и вода! — Файн вскинул руку к козырьку кепки, приветливо кивнул шоферу. — Не в Явор направляешься, молодой человек?
— Туда.
Если по дороге, садитесь, подвезу.
— Спасибо.
Стемнело, в городе зажглись огни, когда Файн въехал в Явор.
Проезжая мимо бывшей городской ратуши, он скользнул взглядом по бронзовому циферблату часов.
Десять минут девятого.
Не более двух часов понадобилось ему, чтобы опередить своих преследователей.
Для отвода глаз шофера он вышел из грузовика на вокзальной площади и не торопясь, как к себе домой, направился на Гвардейскую.
Крыж был дома.
Он истомился, ожидая своего шефа.
— Ну, как? — сейчас же спросил он, едва «Черногорец» переступил порог дома.
— Все благополучно, Любомир.
У вас, надеюсь, тоже все хорошо?
Видели Ступака?
Крыж не ответил.
Смертельно бледный, закусив губу, он смотрел остановившимися глазами на входную дверь.
— Что там? — зашептал Файн.
— Кажется, кто-то идет.
Слышите?
— Ничего не слышу, но…
Файн вытащил из карманов пистолеты, кивнул на выключатель.
Крыж потушил свет и осторожно вышел в коридор, а потом и в сад.
Постояв минут пять под густым явором, растущим у порога, он вернулся в дом, включил свет.
— Никого нет.
Простите, сэр.
— Нервы у вас не в порядке, Любомир.
— Да, нервами не могу похвастаться. — Крыж вытер со лба пот. —
Вы спросили, видел ли я постояльца Дударя.
Видел.
И говорил.
Передал ему все, что было велено.
У Ступака все благополучно.
— Отлично! — Файн потер ладонь о ладонь, с шумом потянул воздух через нос. — Слышу запах жареной баранины.
Любомир, вы, кажется, хотите угостить меня ужином?
Вот молодчина!
Файн отстегнул ремни туристского рюкзака, отодвинул в сторону портрет Тараса Шевченко, толкнул дверцу люка и осторожно опустил рацию в свое тайное убежище.
Проделывая все это, он заметил, что в тайнике кто-то побывал: тонкая, едва приметная метка, сделанная Файном карандашом на стене перед походом в Мраморные скалы, не сходится с обрезом рамы портрета.
Кто же лазил в убежище?
Конечно же, хозяин.
Можно быть абсолютно уверенным, что он хорошо изучил содержимое рюкзака своего гостя.
«У, шкура!» — подумал Файн.
Мысли не отразились на его лице, когда он обернулся к Любомиру Крыжу, оно беспечно улыбалось.
— Вот, теперь легче, — сказал он, хлопая себя по спине ладонями и блаженно ухмыляясь. — Хорррошо!
Вы подумайте, почти сутки на виду у всех таскал на горбу такую страшную улику. Она мне, проклятая, всю спину прожгла, до печенок достала.
Любомир, не в службу, а в дружбу помассируйте мою бедную хребтину…
Вот так, так!..
Хорошо!
Чудно!
Благодарю.
Теперь будем ужинать.
Утолив голод и выпив изрядное количество коньяку, раскрасневшийся, с налитыми кровью глазами, Джон Файн развалился в кресле.
— Ну, Любомир, — закуривая, торжественно объявил он, — поздравьте меня!
— С чем, сэр?
— Я удостоен личной благодарности «Бизона».
Он доволен моей работой.
— Поздравляю! — Крыж попытался выдавить на своем лице улыбку, но она вышла неискренней, кривой.
— Почему вы не радуетесь за меня, Любомир? — Файн нагло смотрел прямо в глаза Крыжу и откровенно издевался над ним. — Завидуете мне?
Вам не по душе мой успех?
Крыж молчал, кусая губы и хмурясь.
Файн подставил кулак под подбородок Крыжа и резким толчком вскинул его голову кверху:
— Почему вы молчите, Любомир?
— Сэр, вы исполнили мою просьбу?
— Какую?
— Я просил вас доложить шефу о моей работе.
— О вашей работе?
О вашей работе?
О вашей? — Файн презрительно поджал губы и выпустил струю дыма прямо в лицо Крыжа.
Он любил унижать людей, особенно тех, над кем бесконтрольно властвовал, кого крепко держал в руках, кто не мог оказать ему сопротивление. — Вы слишком большого о себе мнения, Любомир, — продолжал Файн. — Вы не работаете, а лишь исполняете то, что вам приказываю я.
Работаю я!
Докладываю шефу я!
Награждаю я!
И приговоры привожу в исполнение тоже я!
И так будет до тех пор, пока я нахожусь в Яворе.
Учтите это, мой дорогой, и будьте поскромней.
— Слушаюсь, сэр. — Крыж улыбнулся, пытаясь превратить разговор в шутку.
— Напрасно смеетесь, Любомир.
Я совершенно серьезно предупредил вас.
И еще одно предупреждение: если вы еще раз попытаетесь рыться в моих вещах…
— Что вы, сэр!
— Да-да!
Если вы еще раз устроите обыск в моем убежище, я разложу вас на цементном полу, сорву штаны и беспощадно высеку.
Вот, все предупреждения сделаны.
Теперь поговорим о том, что вам надлежит делать.
Как вы уже знаете, завтра к вам в магазин явится шофер Ступак.
Вы ему передадите записку следующего содержания.
Берите симпатические чернила, бумагу и пишите…
«В ближайшую среду, ночью, в квадрате 19–11, на Сиротской поляне спустится с неба „посылка“.
Она ждет вас в старой штольне.
Подберите ее, замаскируйте дровами и доставьте в Явор, на Гвардейскую».
Крыж перестал писать, поднял голову и умоляющими глазами посмотрел на Файна:
— Сэр, подвергаете себя страшному риску.
По следам «посылки» сюда могут прийти пограничники.
— Могут!
Если нам с вами не повезет, то мы их встретим как следует.
Стреляю я без промаха на расстоянии до пятидесяти метров.
Вам же придется воспользоваться гранатой.
— Сэр, есть другой выход.
— Какой?
— Спрятать «посылку» в лесу.
И взять ее, когда она понадобится.
— Нельзя, Любомир.
Мы должны действовать только по плану, выработанному «Бизоном».
Итак, пишите: «Подобрать „посылку“ в указанном квадрате и доставить ее в Явор, на Гвардейскую».
Крыж покорно склонился над бумагой.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В большом долгу я перед тобой, читатель!
Пора, давно пора рассказать тебе о Терезии Симак, вокруг которой в первой части настоящего повествования развернулось столько важных событий.
Нежданный и негаданный приезд Ивана Белограя, ее заочного друга, ошеломил Терезию.
Белограй показался ей таким хорошим, так он тронул ее, что она на какое-то мгновение забыла все на свете: и строгую мать, и любивших посудачить соседей, и даже Олексу Сокача, который был для нее больше чем другом.
Она давно любила его, и он любил ее.
Осенью они собирались пожениться.
К счастью для Терезии, она скоро опомнилась.
Правда, это произошло не без помощи старшины Смолярчука.
Он разыскал ее на берегу Тиссы.
Сейчас же после того, как она рассталась с Иваном Белограем, он пригласил ее к начальнику заставы.
Терезия вошла к капитану Шапошникову, уже порядочно растревоженная вопросами Смолярчука: давно ли она знает своего гостя, Белограя, как и когда познакомилась с ним.
Предчувствуя недоброе, с виноватым выражением лица, готовая каждую секунду разрыдаться, она села на краешек стула, скрестила на коленях руки и покорно ожидала страшных вопросов.
Шапошников с первого взгляда понял ее тяжелое состояние и решил быть крайне осторожным.
— Ну как, Терезия, распахали залежные земли над Тиссой?
Она молча кивнула, и губы ее задрожали.
— Значит, у вас в этом году посевная площадь расширится чуть ли не наполовину?
Она опять кивнула и белыми острыми зубами крепко прикусила нижнюю губу.
— А Соняшну гору не собираетесь в этом году приводить в божеский вид?
Не мешало бы и левый, каменистый ее бок украсить виноградниками.
Терезия вскинула голову:
— Зачем я вам понадобилась, товарищ начальник?
Спрашивайте!
Голос ее прозвучал сурово.
Шапошников улыбнулся:
— Вот теперь могу спрашивать.
Теперь вы сможете ответить на все вопросы.
Он спросил о том же, что и Смолярчук: ждала ли она своего сегодняшнего гостя, откуда он прибыл, по ее приглашению или так, сам, давно ли она его знает, как и когда познакомилась.
Терезия ответила.
Когда капитан Шапошников узнал что Иван Белограй ее заочный друг, что познакомилась она с ним письменно, он попросил ее принести на заставу все письма Ивана Белограя, полученные ею из Берлина.
Терезия принесла.
Шапошников спрятал их в несгораемый шкаф и заручился словом Терезии, что она никому не будет рассказывать о своем разговоре с пограничниками.
Даже матери.
И особенно не должен знать об этом Иван Белограй.
Если он еще раз появится в доме Терезии, она и виду не должна подать, что ее отношение к нему изменилось.
Пусть пока все остается по-старому.
Терезия вернулась домой.
Мать, накинув на плеча платок (с гор тянуло не весенней прохладой), ждала дочь, у калитки.
— Ну, зачем ты понадобилась пограничникам?
Винтовки на рогачи хотят поменять да солдатский субботник устроить на твоей Соняшной горе?
Так или не так?
Говори!
Чего молчишь?
— Нет, мама, у пограничников другое дело.
— Какое же?
— Да так… по комсомольской линии.
Опустив голову, Терезия быстро прошла мимо матери, скрылась в доме.
Ужинать она отказалась.
Легла в постель не раздеваясь.
Мать, умаявшись за длинный весенний день, крепко спала, а Терезия весь поздний вечер и всю ночь проплакала.
Стыдно, больно ей было за то, что случилось сегодня, и страшно за день завтрашний.
Не зря заинтересовались пограничники ее берлинским другом.
Не друг он ее, нет!
И не Иван Белограй.
И как же она этого сама не увидела?
Как позволила себя так опозорить?
Явился перед ней кудрявый, с красивыми очами, веселый, бойкий на язык, и она, дура этакая, приняла его за хорошего человека, улыбалась ему, ласкала глазами и даже…
Да разве можно перенести такое?
Терезия неистово терла платком пылающий оскверненный рот, скрежетала зубами.
Обессилев от ярости, от презрения к себе, опять начинала плакать.
Так, в слезах, и заснула.
Утром, увидев дочь, мать всплеснула руками, заохала:
— Господи!
Что с тобой, донько?
На тебе лица нет.
Бледная…
Щеки втянуло, как у старухи.
Глаза провалились.
— Заболела я, мама, — уклончиво ответила Терезия и направилась к двери.
— Да чем же ты заболела?
Вчера вечером была здоровая, а сегодня…
Пойдем сейчас же к доктору!
. — Зачем?
Не нужен мне доктор!
— Да ты что мелешь, говоруха?
Как это так — не нужен тебе доктор?
— Так… он мне не поможет.
— А кто ж тебе поможет?
Постой, донько, постой!..
Мать взяла дочь за подбородок, подняла ее низко склоненную голову, пытливо заглянула в глаза.
Неужели ее единственная, ненаглядная дочь непоправимо обижена?
Неужели ей уже заказана дорога к счастью?
Когда же это случилось?
Кто этот супостат, обидевший добрую, работящую, честную, доверчивую и красивую дивчину?
Где он?
Да она ему глаза выцарапает, да она его сердце вырвет и бросит собакам из Цыганской слободки…
О чем только не передумала Мария Васильевна, чего только не перечувствовала, глядя в глубоко ввалившиеся глаза дочери!
— Ганнуся, родная моя, говори правду, ничего не скрывай.
Только в минуту особого материнского волнений, когда любовь к дочери до краев переполняла ее сердце, Мария Васильевна называла Терезию Ганнусей.
И первое и второе имена были даны ей давно, со дня рождения.
Все новорожденные девочки, дочери прихожан протестантской церкви, как правило, получали двойное имя.
Получила его и дочь Марии Васильевны.
Ганнусей она звала ее до года, кормя грудью.
Позже — Ганко-Терезией, потом просто Терезией.
Ганнуся воскресала всегда в тех случаях, когда матери хотелось по-особому нежно приласкать свою доньку.
И только один Олекса Сокач называл ее постоянно Ганнусей.
Терезии для него не существовало, хотя для всего колхоза она была Терезией, хотя под всеми ее портретами, напечатанными в газетах и журналах, значилось, что она Терезия Симак, Герой Социалистического Труда, виноградарша из пограничного колхоза «Заря над Тиссой».
Свою преданность первому имени Терезии он объяснял очень просто: «Ты для всех Терезия, а для меня и матери — Ганнуся.
Только мы имеем право тебя так называть».
Все это вспомнила Терезия, услышав материнское «Ганнуся».
— Чего ж ты молчишь? — встревоженно настаивала мать. — Говори!
Все говори!
Ничего не бойся.
Терезия отвела глаза от матери:
— Нечего мне тебе сейчас говорить, мама.
Потом… Скоро узнаешь.
— Да что я узнаю? — чуть не закричала, чуть не застонала Мария Васильевна. — Случилось что-нибудь, да?
— Мама, если любишь, ничего не будешь спрашивать.
— Ганнуся!
Терезия была неумолима: ушла на Соняшну гору, не открыв матери своей тайны.
На горе Соняшной Терезию встретила веселая толпа ее подруг по бригаде.
Стоя полукругом на взрыхленном склоне виноградника, они опирались на свои рогачи и дружно, в один голос, декламировали: «Любят летчиков у нас.
Конники в почете.
Обратитесь, просим вас, к матушке-пехоте…
Обойдите всех подряд — лучше не найдете; обратите нежный взгляд, девушки, к пехоте…»
Не выдержав, они рассмеялись и со всех сторон бросились к Терезии.
— Ну, бригадир, принесла нам привет от кудрявого пехотинца? — спросила веселоглазая смуглая Марина.
Терезия поняла, что Иван Белограй, перед тем как прийти к ней, был здесь, на виноградниках Соняшной горы, говорил с девчатами и всех их околдовал, как и ее.
Василина, Вера, Евдокия допытывались:
— Как поживает твой гвардеец?
— Почему не привела его на виноградники?
— А кем он тебе доводится, Терезия: сватом, братом, приятелем или просто так… пятое колесо до воза?
— Не поломал бы ему ребра твой Олекса…
Что должна была сказать своим подругам Терезия?
Как повести себя?
Подхватить шутку, посмеяться: низко, мол, кланяется вам, девчата, Иван Белограй, всех обнимает, желает здоровья и счастья?
Нет, она не засмеялась и даже не улыбнулась.
Строго, с достоинством посмотрела на развеселившихся подруг, покачала головой:
— Эх, девчата, девчата!..
Я думала, уважаете меня, а вы…
Этот гвардейский пехотинец Иван Белограй такой же мой, как и ваш.
Он освобождал для нас с вами Закарпатье, кровь заплатил за нашу свободу…
Виноградарши смутились.
Они действительно уважали Терезию и совсем не хотели ее обидеть.
Бойкая на язык Мария первая дала отбой.
Обняла бригадиршу, поцеловала в щеку.
— Не гневайся, Терезка.
Все это мы от широкого сердца.
Теперь Терезия позволила себе улыбнуться:
— И насчет Олексы Сокача и ребер тоже от широкого сердца?
— А то как же!
Вот явится сюда еще раз Иван Белограй, так мы ему так прямо и скажем: смотри, гвардеец, у нашей Терезии есть жених, и он очень и очень ревнивый.
— Ладно, девчата, довольно об этом, — серьезно и решительно сказала Терезия. — Не за тем я пришла к вам.
Хочу попрощаться.
До свиданья.
Смотрите ж тут, не обижайте Соняшну гору.
— Не обидим, Терезка, будь спокойна! — дружно откликнулись виноградарши.
Попрощавшись с подругами, Терезия вернулась домой, где ее уже дожидалась машина.
В тот же день она села в поезд Явор — Будапешт и покинула Советский Союз, так и не повстречавшись с Олексой Сокачем и, значит, не рассказав ему о своей встрече с Белограем.
Вернулась из-за границы после первомайских праздников, когда ее «берлинский друг» был уже разоблачен.
Терезия узнала об этом от майора Зубавина.
А дома, от матери, она узнала о том, что, пока она была в Венгрии, приходил Олекса Сокач.
Мрачный.
Злой.
Неразговорчивый.
Молча положил на нижнюю ступеньку связку книг, которые когда-то брал читать у Терезии, и, молча, чужой и враждебный, ушел.
Терезия поняла, что до Олексы Сокача дошел слух о ее «берлинском друге».
Она сейчас же бросилась в Явор, чтобы рассказать Олексе правду.
Дома его не застала: уехал на паровозоремонтный завод во Львов принимать для своей комсомольской бригады новый паровоз.
Терезия устремилась к другу Олексы — Гойде.
С трудом сдерживая слезы, краснея от стыда, не смея посмотреть Василю в глаза, она чистосердечно исповедалась перед ним.
Он сочувственно выслушал ее, утешил как мог: «Не горюй, Терезия, все у вас уладится».
А потом, став озабоченно-строгим, спросил:
— Предупреждал тебя майор Зубавин, чтобы ты никому ничего не рассказывала об этом Иване Белограе?
— Предупреждал.
— Почему же ты не держишь слово, товарищ пограничная комсомолка?
Почему первому встречному выкладываешь такие важные секреты?
— Разве ты первый встречный?
Я же только тебе одному тебе рассказала.
— Могла мне и не рассказывать, так как я давно все знаю.
Олексе тоже собираешься рассказать?
— А как же!
Если ему не расскажу, так он… — Терезия запнулась и замолчала.
Василь Гойда смотрел на девушку веселыми, смеющимися глазами, а она готова была вот-вот расплакаться.
— Что же он сделает? — насмешливо спросил Гойда. — Разлюбит?
Не женится?
— Он и так уже разлюбил! — Крупные слезы побежали по щекам Терезии. — Поверил сплетням!..
Не захотел даже поговорить с моей мамой, убежал. — Терезия схватила руки Гойды и, сжимая их, умоляюще взглядывала ему в глаза: — Василь, расскажи ему, правду, образумь!
— Сначала тебя надо образумить, дивчина хорошая.
Терезка, дурачина, успокойся!
Выбрось из головы, что Олекса разлюбил такую дивчину, как ты!
Немыслимо это дело.
Да он сам к тебе завтра или послезавтра явится, сам прощения попросит и сам будет набиваться со своей любовью.
Эх, Терезка, Терезка!..
Золотая Звезда на твоей груди, а цены ты себе не знаешь.
Побольше гордости, красавица!
Повыше голову, знаменитая виноградарша!
Недоступно сверкай глазами!
Таких, только таких любит наш брат мужчина!
Василь Гойда утешал Терезию в таком же духе еще полчаса.
К концу разговора с ним она перестала плакать и на ее просоленных слезами губах блеснула первая улыбка.
Она ушла от Василя Гойды уверенная в том, что такой парень обязательно наладит ее дружбу с Олексой.
Олекса Сокач вернулся из Львова на новом паровозе «ЭР 777-13».
Локомотив поставили на запасный путь.
Он сейчас же был окружен группой молодых яворских паровозников.
Комсомольцы сняли с трубы предохранительный щиток, осторожно смыли керосином смазку, заправили буксы, подтянули все гайки, подбили буксовые и дышловые клинья, выкупали весь паровоз от трубы до колес, покрасили по своему вкусу, не жалея самых дорогих красок.
— Ну, хлопцы, как мы ее назовем? — спросил Олекса, закончив покрывать алой нитроэмалью колеса машины.
— Ганной-Терезией! — воскликнул кочегар Иванчук.
Иванчук так покорно сложил руки на груди, так виновато усмехнулся и так смиренно зажмурился, что все комсомольцы засмеялись.
Вынужден был улыбнуться и Олекса.
— Давайте назовем ее просто… «Галочкой», — предложил он.
— Кто она такая, эта самая Галочка? — спросил Иванчук. — Замужняя или еще невеста?
Под общий смех товарищей Олекса ответил, что Галочка — это обыкновенная птица с длинным сизым носом, с черным хвостом и черными крыльями.
К вечеру машина «ЭР 777-13», сияющая лаком, медью, никелем, с полным тендером угля и воды, готова была вступить в строй действующих локомотивов.
Олексе Сокачу хотелось сию же минуту вскочить на паровоз, раздуть пламя в его топке, поднять пар и помчаться с тяжеловесным поездом в любую часть света.
Увы, этот желанный момент отодвигался на продолжительное время, так как на линии было достаточное количество рабочих паровозов.
Послезавтра, согласно графику, станет на очередную промывку «ЭР 770-09».
И только тогда «Галочка» будет иметь право на огонь, на пар, на труд, на жизнь.
Через два дня!
А что же делать Олексе сегодня? И завтра?
Он вздохнул и, оглядываясь на свою «красавицу», отправился домой.
На выходе из ворот депо он лицом к лицу встретился с Андреем Лысаком.
На практиканте был светлокоричневый, с золотой искрой костюм, песочного цвета шелковая рубашка и желтые сандалеты.
Он был надушен и модно причесан.
— А, Олекса, здорово! — Он протянул Сокачу обе руки. — Поздравляю с получением паровоза, товарищ бригадир!
Когда в рейс?
— Когда прикажут.
Ты еще не раздумал практиковаться на моем паровозе?
— Что ты!
Наоборот.
Я только об этом теперь и думаю, как буду с тобой работать.
— Не похоже! — Олекса с ног до головы оглядел Лысака.
Лысак вздохнул, развел руками и поднял глаза к небу:
— Грешен: люблю красивую рубашку и добротный пиджак, люблю выпить хорошего вина.
Молодость!..
Состарюсь, так все разлюблю, все, кроме молока! — Лысак засмеялся. — Сегодня тоже собираюсь грешить.
Может, составишь компанию, а? — Он похлопал себя по карману: — Деньги имеются.
Он покачал головой.
— На чужие не гуляю. — Он достал пятьдесят рублей, протянул Лысаку: — Вот тебе долг, держи!
— Какой долг?
Чепуха! — Андрей решительно отстранил руку Сокача. — Спрячь, если не хочешь, чтоб я рассердился.
Вчера я тебя угостил, а завтра — ты меня.
— Нет, дружище, от меня ты не дождешься угощения.
Возьми!
— Пожалуйста, могу взять.
Ты куда сейчас идешь?
— Никуда.
— Как это — «никуда»?
— Так.
Домой.
На Кировскую.
— Нам по дороге.
Я провожу тебя.
Андрей взял Олексу под руку, и они вышли из депо.
— Что это ты сегодня такой колючий? — ласково спросил Лысак.
— Я всегда такой.
— Нет, не всегда.
Праздник у тебя, новый паровоз получил, а ты…
Может, случилось что-нибудь? — Лысак шлепнул себя ладонью по лбу, остановился, придержал товарища. — Да, Олекса, правда то или неправда, что про тебя и про Терезию говорят?
Будто слесарь Иван Белограй, демобилизованный гвардеец из Берлина, отбил у тебя Терезию, женится на ней.
Верно это или сплетни?
Олекса угрюмо молчал.
— Ну, а ты сам как думаешь? — вдруг спросил он и вызывающе посмотрел на Лысака.
Андрей не ожидал такого ответа.
Он растерялся и не сразу нашелся, что сказать.
Готовясь по поручению Крыжа к разговору с Олексой, намереваясь у него выведать что-нибудь об Иване Белограе, он предусмотрел, казалось ему, все, что скажет Олекса и что он ответит.
Нет, оказалось, не предусмотрел.
— Я думаю… думаю, что это неправда.
— А зачем же ты тогда лезешь с этой неправдой в мою душу?
И выражение лица Олексы и его взгляд были злыми, а руки сжимались в кулаки.
Это не испугало Андрея.
— Не кипятись, механик.
Я все это тебе по-дружески сказал, чтоб ты знал, какие идут разговоры о Терезии и об этом геройском слесаре Иване Белограе.
Интересно посмотреть на него — какой он?
Говорят, красавец, глаз не оторвешь.
Верно это?
— Не знаю.
— Да ты видел его или не видел?
— Ну, видел.
Мордастый.
Высокий, как верблюд.
— Давно видел?
— Еще до отъезда во Львов.
— А после приезда не видел?
— Нет… Да чего ты пристал с этим Белограем?
Пошел ты с ним знаешь куда…
Последние слова Олексы отрезвили Андрея Лысака.
Он понял, что сказал лишнее, не в меру был настойчив и неосторожен в своих расспросах.
А ведь дядя Любомир специально предупреждал: смотри интересуйся Белограем как бы между прочим.
Надо было исправлять положение, выкручиваться.
Андрей засмеялся, по-дружески обхватил плечи Олексы:
— Никуда я не пойду с этим Белограем.
Не нужен он мне.
С тобой я пойду, на Кировскую.
— Не пойдешь со мной на Кировскую.
Я останусь здесь, на Степной.
Мне надо зайти к товарищу.
Олекса снял с плеча руку Андрея, холодно кивнул и направился во двор, огороженный высоким цветущим терновником.
Здесь жил Василь Гойда.
— А, вот ты и сам явился!
Очень хорошо!
Молодец!
Чуткий товарищ, быстро догадался, что счастье в опасности.
Такими словами, глядя на Олексу смеющимися глазами, встретил его Василь Гойда.
Олекса хорошо знал характер друга и поэтому не придал особого значения его словам.
Он, как обыкновенно, поздоровался, достал сигареты, сел к окну, где всегда сидел, и приготовился подробно рассказывать, как ездил во Львов, какой получил паровоз, как разукрасила его комсомольская бригада.
Но Василь Гойда неожиданно направил разговор совсем на другие рельсы.
Закуривая, он сказал:
— Недавно у меня была Терезия…
Олекса испуганными глазами смотрел на друга и ждал, что тот еще скажет.
— Привет тебе передавала, — добавил Гойда. — Удивляется, почему ты ее забыл, почему перестал ездить на своем мотоцикле на Соняшну гору.
— И больше ничего она тебе не говорила? — спросил Олекса.
Лицо его окаменело, голос зазвенел.
Гойда сделал вид, что не замечает перемены ни в лице Олексы, ни в его голосе.
— У нас с Терезией большой был разговор, всего не упомнишь.
— Про меня она больше ничего не говорила?
— Про тебя?
Постой, дай вспомнить.
Да, вот!.. «Соскучилась я, говорит, по Олексе, а он, дурак, не догадывается об этом, не показывается над Тиссой».
— Василь, ты брось эти свои шутки!
Я с тобой серьезно.
Знаешь, ты, что Терезия сделала?
Она… она… — Олекса махнул рукой, отошел к окну.
Гойда похлопал ладонью по спине Сокача.
— Правильный у тебя язык, Олекса, умница: отказался слушаться твоей глупой головы и ревнивого сердца.
Эх, ты!..
Поверил сплетням…
Олекса круто, всем корпусом повернулся к Гойде, воскликнул с гневом и болью:
— Не сплетни это!
Я сам разговаривал с Иваном Белограем и собственными ушами слышал, что он говорил.
— Интересно, что он тебе говорил?
— Ну… почему он демобилизовался, почему приехал в Закарпатье.
Ради нее все это сделал.
Оказывается, он ее жених.
Вот!
А я, дурак…
И не мне одному он хвастался своей невестой: все депо знает.
— Он, и должен был хвастаться, такая у него была роль.
А вот ты, Олекса, должен был бы поехать к Терезии и поговорить с ней, правда то или неправда.
— Правда!
— Ничего ты не знаешь.
— Знаю!
Она с ним давно переписывалась, я сам его письма читал.
— Вот видишь!..
Терезия показывала тебе белограевские письма.
Значит, никакого жениховства не было.
Переписывалась с ним, как с другом, как с солдатом, который освобождал Закарпатье, а ты…
— Ты брось ее защищать, не стоит она!
— Стоит! — закричал Гойда. — Слушай, голова, два уха, когда ты разговаривал с Иваном Белограем?
— Давно.
— С тех пор не видел его?
— Нет.
— И не увидишь.
Иван Белограй исчез.
Уехал из Явора…
Куда?
В неизвестном направлении.
Почему?
Потому что…
Одним словом, он понял, что Терезии ему не видать, как собственных ушей, и драпанул.
Подробности я расскажу тебе в другой раз.
Вот и все.
Между прочим, какое на тебя произвел впечатление этот Иван Белограй?
Говорят, с виду он был симпатичным парнем.
Как по-твоему?
— На такой вопрос я уже отвечал.
Что это вы все так интересуетесь Белограем?
Гойда подбежал к другу, схватил его за руку:
— Ты сказал, что уже отвечал на такой вопрос?
Кто еще интересуется Белограем?
— Из Львова приехал на практику Андрей Лысак.
Вот он и допрашивал меня: верно ли, что Белограй жених Терезии, когда я видел его, до отъезда или после приезда, красивый ли он…
— Андрей Лысак?
Франт с Железнодорожной?
Сын портнихи?
Откуда ты его знаешь?
— Собирается, на моем паровозе практиковаться.
Хочет стать машинистом.
— И как ты ответил на его вопросы?
— Как и полагается.
Послал ко всем чертям.
— И правильно сделал.
Олекса, слушай меня внимательно.
Ты любишь Терезию.
Она тебя тоже любит.
И не переставала никогда любить.
Если ты себе не враг, если считаешь меня своим другом — верь моим словам!
Верь и завтра же садись на свой мотоцикл, мчись на Соняшну гору, обними и поцелуй Терезию.
Можешь ей ни одного слова не говорить, только обними и поцелуй.
И все будет в порядке, как и раньше.
Убежденность Гойды, его загадочный тон обескуражили Олексу Сокача:
— Василь, ничего не понимаю…
Ты чего-то не договариваешь.
— Не договариваю, правильно.
Договорю потом, когда буду иметь право.
Ясно?
— Кажется, начинаю догадываться.
— Ну, так делай это молча, ни с кем не делись своими догадками. — Он многозначительно улыбнулся: — Этого требуют интересы твоего счастья, а также государственные интересы.
Так, полушутя, полусерьезно, закончил разговор Гойда с Олексой Сокачем.
Олекса вернулся домой поздно вечером.
Мать Олексы, как всегда, не ложилась, ждала его возвращения.
Анна Степановна души не чаяла в сыне.
У нее была только одна тревога, одна забота, одна радость — Олекса.
Просыпалась она, когда он еще спал; ложилась, когда он уже спал.
С утра до ночи трудилась: готовила завтрак, обед, стирала белье, разглаживала рубашки, штопала носки, вязала из шерсти телогрейки, шарф или рукавицы.
У Олексы всегда были и новые рубашки, и свежая обувь, и хороший костюм, не переводились сигареты.
Бережливая Анна Степановна умела тратить деньги так, что Олекса ни в чем не испытывал недостатка.
К деньгам, заработанным сыном, прибавляла изрядную долю своих.
Прекрасная вышивальщица, унаследовавшая это ремесло от матери и бабушки, от несравненных ясеницких мастериц, она зарабатывала порядочно.
Никогда она не жаловалась Олексе ни на какие свой болезни и заботы.
Но зато каждый день спрашивала, как он, Олекса, работал, с кем встречался.
Больше всего мать интересовалась его дружбой с Терезией.
Тут ее любопытство не знало границ.
Все ей надо было знать: не разбаловалась ли она, став знаменитой виноградаршей, добрая, или злая от природы, почитает ли свою мать, что умеет делать, кроме выращивания винограда, любит ли наряжаться, бережливая или мотовка.
Олекса, посмеиваясь, утешал мать: «Хорошая она, мама, не беспокойся».
Но разве есть на свете слова, которые могли бы примирить мать с тем, что ее сын уже не всецело принадлежит ей, что его сердцем овладел кто-то другой…
Мать молча поставила перед Олексой ужин.
Пока он ел, Анна Степановна сидела у плиты, сердито постукивая спицами и не поднимая глаз.
Он поужинал, закурил и, подойдя к матери, прижался щекой к ее щеке.
— Эх, Олекса, Олекса… — Анна Степановна положила на стол аккуратный, в темнокрасном переплете томик «Молодая гвардия». — Вот, твоя Ганна-Терезия просила передать.
— Ганна? — Олекса схватил книгу, раскрыл ее, ожидая увидеть письмо или, на крайний случай, какую-нибудь надпись на заглавной странице.
Ни письма, ни надписи не было.
Встряхнул книгу, перелистал страницы — ничего.
Он перевел взгляд на мать, хотел спросить у нее, когда была Терезия, что она говорила, в каком была настроении.
В глазах матери он увидел осуждение его радости.
Под окном послышались шаги, и кто-то забарабанил пальцами в стекло:
— Эй!..
Товарищ Сокач!
— Кто там? — Олекса открыл окно.
В палисаднике, держась за шершавый ствол цветущего абрикосового дерева, стоял знакомый парнишка из депо, рассыльный Грицай.
Олекса ясно видел облупленный нос Грицая, его крупные губы, рыжую голову, парусиновые туфли на босых ногах и все-таки не поверил глазам.
О, появление Грицая в столь позднее время означало так много, что поверить сразу было нелегко.
Олекса молча смотрел на позднего гостя.
— Что так смотришь?
Не узнаешь?
И какой же у Грицая славный голос, как много он обещает!
И какой он вообще весь замечательный, этот неприкаянный, без отца и матери, парнишка!
— Ты чего пришел?
Что тебе надо? — спросил Сокач.
— Твою машину срочно, сверх всякого графика, заправили.
В двадцать три ноль-ноль.
Покурим, а?
Сокач достал пачку сигарет «Верховина», бросил ее на подоконник.
Грицай аккуратно размял сигарету, зажег спичку, закурил.
Олекса терпеливо ждал.
— Заправили, говорю, твою машину, — повторил рассыльный. — Так что готовиться надо в поездку.
— Когда ехать? — Олекса притворно зевнул.
— На семь тридцать приказано вызвать.
— Куда поедем?
— На «Северный полюс».
— Что же, на полюс так на полюс.
Зайди на Железнодорожную, к практиканту Лысаку, предупреди, что завтра поездка. — Он еще раз и, конечно же, опять притворно зевнул.
В душе Олекса ликовал.
Ему хотелось схватить парня за руки, втянуть в окно и отгрохать с ним посреди ночи гопака.
Грицай сказал, что начальник депо уже приказал предупредить практиканта, и ушел, шаркая своими парусиновыми туфлями.
Если бы не позднее время, если бы Терезия жила не на самой границе, а где-нибудь в городе, Олекса сейчас бы помчался к ней и сказал, что завтра…
«А не напутал ли чего Грицай? — вдруг подумал он. — Не розыгрыш ли это?
О, если так!..»
Олекса оделся и, сказав матери, что скоро вернется, выскочил на улицу.
В конце ее светились большие, во всю стену, окна дежурной аптеки.
Отсюда можно соединиться по телефону с паровозным депо.
Дежурный слово в слово подтвердил все, что сказал рассыльный.
Завтра!..
В семь тридцать…
Да, теперь не может быть никаких сомнений.
Олекса повесил трубку, выскочил из аптеки и остановился.
Что же теперь делать?
Куда идти?
С кем поделиться радостью?
На башне городского совета тускло мерцали бронзовые стрелки, почти накрывающие одна другую.
Небо повсюду густо усеяно звездами.
Только на севере оно закрыто не то облаками, не то горами, похожими на облака.
Московская улица, в четыре ряда обсаженная цветущими каштанами, была пустынна.
Город уже спал, убаюканный тишиной, какая только бывает у южного подножия Карпат весной, среди цветущих виноградников и садов.
В полнакала тлели матовые дежурные шары.
Скупо блестела ночная роса на свежеокрашенных бульварных скамейках.
Чернела сырая земля на цветнике вокруг братской могилы; в слабом электрическом свете искрился гранит на обелиске.
Олекса дошел до конца Московской, до моста, и остановился.
Черная громадная тень старинного, крепостного вида здания лежала на выложенной каменными плитами набережной.
Сухие, выцветшие камни отдавали накопленное за день тепло.
Внизу, за железными перилами набережной, шумела быстрая, прохладная Каменица.
Огненные водоросли трепетали на поверхности воды — отражение звездного неба.
Прибрежные ивы полоскали в горной снеговой воде свои молодые ветви.
Сокач спустился к реке, подошел к первой иве, сломал небольшую веточку и бросил в Каменицу.
Стремительные белогривые струи подхватили добычу и, то скрывая ее в пучине, то выбрасывая на поверхность, понесли вниз, к Тиссе, к Дунаю.
Олекса проводил, далекую странницу веселым свистом.
Счастливый путь!
Что же еще сделать, куда пойти?
Терезия… Если б она была рядом!
Проходя мимо ресторана с красным огненным раком, распростертым по стеклу витрины, Олекса увидел Андрея Лысака и цыгана-скрипача Шандора.
Они стояли на тротуаре, махали руками перед машинами, проезжающими по улице, пьяно горланили:
— Такси!..
Такси!..
Олекса с опаской, стороной обошел гуляк.
Отойдя на значительное расстояние, оглянулся.
Скрипач Шандор и Андрей Лысак, не дождавшись такси, пошли пешком, шумно переговариваясь.
Они удалялись в сторону Цыганской слободки.
За ними, в тени деревьев, следовал какой-то человек, очень похожий на Василия Гойду.
Олекса внимательно пригляделся.
Да, это он, Гойда.
Вспомнив разговор с Гойдой, он понял, почему его друг сейчас заинтересовался пьяным Андреем Лысаком.
Вернувшись домой, Олекса разделся и лег спать.
Часы На башне пробили один раз, потом два, а сон не шел к Олексе.
Какой там сон!
Глаза так живо, так отчетливо видели «Галочку» на фоне предрассветного неба.
Вороненый котел.
Алые колеса.
Белые бандажи.
Прекрасная, видимая всему миру, неслась «Галочка» по Верховине.
И кто же управлял такой машиной?
Слушайте!
Слушайте!..
Олекса Сокач!
Самый молодой машинист в Закарпатье.
Эй, бородачи, первоклассные механики, посторонитесь, дайте дорогу!
Так, в мечтах о завтрашнем дне, и заснул Олекса.
Собственно, это был не сон, а сплошное мученье.
Едва заснув, он просыпался.
Всю ночь ему виделось одно и то же: то его без всякого объяснения лишали прав управления паровозом, то он не мог сдвинуть паровоз с места, забыв от волнения, где находится реверс и регулятор, то поезд, потеряв управление, летел под уклон и, сорвавшись с железнодорожного пути, падал в мутную весеннюю Тиссу.
Андрей Лысак стоял на крутом берегу, подбоченясь, и хохотал.
Ни одного хорошего сна в такую ночь!
Удивительно.
И обидно.
Рассвет был дождливый и туманный.
Олекса потихоньку, чтобы не разбудить мать, надел свою заношенную до глянца, одубевшую спецовку и, не моясь под краном, кое-как расчесав волосы, выскочил на мокрую, придавленную туманом улицу.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В тот день когда Олекса Сокач готовился к поездке на «полюс», произошли важные события, о которых я должен рассказать тебе, читатель, раньше, чем ты последуешь за Сокачем и Лысаком в Карпаты.
Утром Зубавину стало известно, что ночью в Цыганской слободке, в доме ресторанного музыканта Шандора, появился Андрей Лысак.
Пропьянствовав с цыганами до рассвета, он покинул слободку и направился в Явор, на Железнодорожную улицу, в дом своей матери.
Пьяный разгул двадцатилетнего парня заинтересовал бы Зубавина даже и в том случае, если бы он еще не знал, что Андрей Лысак, видимо, выполняя чье-то поручение, старался выяснить судьбу Ивана Белограя.
Цыганская слободка ближе, чем другие окраины Явора, подходит к государственной границе.
В Цыганской слободке жили люди, в прошлом часто кочевавшие за границу: контрабандисты, переправщики, содержатели тайных квартир.
Не этим ли вызван интерес Андрея Лысака к Цыганской слободке?
Зубавин прежде всего поставил перед собой вопрос: каковы отношения Андрея Лысака и цыгана Шандора, когда они начались и на чем держатся?
Зубавин выяснил следующее.
Шандор давно, года два или три, знал денежного парня, сына модной портнихи.
Андрей Лысак часто бывал в ресторане, где играл на скрипке Шандор, заказывал ему свой любимый чардаш, хорошо платил, угощал ужином.
До вчерашней ночи Андрей Лысак лишь, один раз был на квартире у Шандора.
Цыган же к нему никогда не заглядывал.
Встречались они обычно в ресторане.
Почему же Андрей Лысак сейчас решил кутить в Цыганской слободке?
Кто был инициатором этого кутежа?
Вряд ли Шандрр, привыкший пить на чужой счет.
Нет, это не он, а Лысак инициатор.
Почему он потянулся к пограничным цыганам?
Не задумал ли он с помощью цыган удрать за границу?
Если это так, то почему двадцатилетний парень захотел удрать из Советской страны?
Нет, это подозрение пока не имеет никакого основания, его надо тщательно проверить.
Зубавин позвонил во Львов, полковнику Шатрову, и попросил установить, не совершил ли там, во Львове, Андрей Лысак, курсант школы паровозных машинистов, какого-нибудь неблаговидного поступка, который бы вынудил его думать о бегстве за границу.
Ответ был отрицательным.
Нет, Лысак ничего не совершил.
Парень непутевый, ресторанный завсегдатай, неважный курсант, ни одного привода в милицию не имел, вне подозрений как преступник.
Зубавин обрадовался, что одно важное его предположение оказалось беспочвенным.
Однако оставалось еще и другое.
Чье поручение выполнял Лысак, выуживая у Сокача сведения об Иване Белограе?
Зачем ему понадобилась Цыганская слободка?
Зубавин приказал усиленно наблюдать за Лысаком.
По длительному опыту он знал, что в пограничном городе таких людей нельзя оставлять без внимания, не интересоваться их связями.
Сегодня они кутят, а завтра…
Вернувшись домой, Андрей Лысак весь день проспал.
Вечером было зафиксировано, что в доме портнихи появился продавец Книготорга Любомир Крыж.
Зубавин сейчас же спросил, себя, кто такой этот Крыж, зачем и к кому он пришел — к хозяйке или ее сыну?
Выяснилось, что Крыж давний сердечный друг Марты Стефановны.
Выходит как будто, что его появление в доме портнихи закономерно, не имеет никакого отношения к Андрею Лысаку.
Конечно, могут быть всякие неожиданности, но пока Крыж не имеет права на углубленное к себе внимание.
Зубавин отодвинул в сторону эту маловажную фигуру и сосредоточил всю свою энергию на Василии Петровиче Горгуле, помощнике начальника станции Явор.
В тот же вечер, о котором идет речь, Андрей Лысак был у Горгули в гостях.
Что общего между этими людьми?
Давно ли они знакомы?
Пытаясь это узнать, Зубавин неожиданно для себя выяснил, что Горгуля незнаком с человеком по фамилии Лысак, никогда даже не слыхал о нем.
Вот с этого момента Зубавин понял и почувствовал, что попал на настоящий след.
Куда, к кому он выведет?
Андрей Лысак является к незнакомому человеку Горгуле, в течение часа находится в его доме, беседует о чем-то с хозяином и уходит.
И после этого Горгуля осмеливается утверждать, что он не знает Лысака, никогда, мол, не слыхал о нем.
Зачем врет?
Почему отрекается от знакомства с Лысаком?
Невыгодно оно ему?
Боится обнародовать свою связь с ним?
Да, похоже на то.
Если это так, возможно, что Горгуля уже завербован иностранной разведкой.
Помощник начальника первоклассной пограничной станции Явор много знает, немало в его руках государственных тайн, он — соблазнительная приманка для «Бизона».
Не подцеплен ли Горгуля на один из бизоновских крючков?
Ближайшие часы внесли ясность в загадочный визит Лысака к Горгуле.
В беседе со своими соседками около водоразборной колонки жена Горгули проговорилась о том, что вчера вечером у них в доме был незваный и непрошенный гость.
Кто такой?
Не знает.
Вчера в первый раз увидела.
Высокий, с опухшей мордой, пучеглазый, пьяный.
Если бы такой встретился ночью на улице, закричала бы «караул».
Зачем он приходил, о чем говорил с мужем, она толком не знает.
По словам мужа, это один из служащих станции, приходил якобы просить внеочередной отпуск, так как собирается жениться.
Не поверила она мужу.
«Если это правда, что приходил за отпуском, то почему мой Василий сам не свой стал, когда выпроводил гостя на улицу?
Всю ночь не спал, вздыхал».
Узнав об этом, Зубавин задумался.
Что делать?
Пусть события развиваются своим чередом, созревают?
Изучать дальше Лысака и Горгулю, ждать, во что выльются их таинственные отношения?
Но стоит ли ждать?
Не опоздает ли?
Не может ли он теперь быть полезным Горгуле?
Нет, ждать нельзя!
Надо немедленно действовать.
Зубавин решил начистоту поговорить с Горгулей.
Войдя к нему в кабинет, он плотно прикрыл дверь, поздоровался и прямо приступил к делу:
— Василий Петрович, что за гость был у вас в позапрошлую ночь?
— Вы уже знаете!
Горгуля упал в кресло, закрыл голову руками и заплакал.
Зубавин не впервые видел истерику у людей, изобличенных в преступлениях.
Терпеливо ждал, пока помощник начальника станции освоится со своим новым положением и будет способен отвечать на вопросы.
Через пять минут Зубавин сказал:
— Назовите фамилию человека, который приходил к вам.
Горгуля поднял голову, приложил руки к груди:
— Не знаю, товарищ майор.
Честное слово, не знаю.
Никогда не встречался с ним до того вечера.
— Хорошо, допустим.
Зачем он приходил?
— За деньгами.
Он… Я… Дело в том, что я… одним словом, товарищ майор, это я своим «Москвичом» сбил велосипедиста на Краснополянской дороге.
Арестовывайте.
Горгуля вышел из-за стола и, приблизившись к Зубавину, вытянул руки по швам, склонил голову.
«Сбил велосипедиста?.. — подумал Зубавин. — На Краснополянском шоссе?
Не знаю.
Мне ничего об этом не известно».
— Когда это случилось? — спросил он.
— Несколько дней назад. — Горгуля махнул рукой, зажмурился. — Пострадавший умер.
Сын потребовал пять тысяч.
Обещал молчать.
— И вы дали?
Горгуля кивнул:
— Три тысячи.
Больше не было.
«Обыкновенный шантаж», — не без разочарования подумал Зубавин.
Он подошел к телефону связался с районной автоинспекцией и попросил дать справку, когда и где убит автомашиной велосипедист.
Тут же, не отходя от телефона, получил справку.
Нет, за последние недели, даже месяцы в районе не было зафиксировано ни одного подобного происшествия.
Положив трубку, Зубавин вернулся к Горгуле:
— Вы говорите, что сбили велосипедиста на Краснополянской дороге?
— Да, — твердо ответил Горгуля. — Сбил и удрал, как самая последняя…
— Вы ошибаетесь, Василий Петрович!
Зря на себя наговариваете.
— Я ошибаюсь?
У меня до сих пор правая фара разбита и на крыле вмятина.
Зубавин попросил Горгулю рассказать со всеми подробностями, как все это случилось.
Выслушав его, он решил, что нужно осмотреть машину и побывать на месте происшествия.
Сделав то и другое, он пришел к выводу, что велосипедист нарочно бросился под машину Горгули.
Зачем он это сделал?
Ясно, с целью шантажа.
Кто он, этот шантажист?
Андрей Лысак — подставное лицо (его три дня назад и в Яворе не было).
Кто же его послал к Горгуле?
Крыж?
Да, похоже, что так.
И стоявшая в стороне фигура Крыжа выдвинулась на передний план, приковала к себе внимание Зубавина.
Именно через час после появления Крыжа в доме портнихи Андрей Лысак идет к Горгуле и вымогает деньги.
Значит, уважаемый, почтенный Любомир Крыж, активист культурного фронта, продавец книжного магазина, превосходный мастер-любитель резьбы по дереву, владелец замечательной библиотеки и редкой коллекции всевозможных деревянных изделий, сделанных руками верховинских пастухов, плотогонов и охотников, нигде и ничем не запятнанный Крыж — шантажист?
Нет, не может быть!
Впрочем…
Вспомнив сброшенного в пропасть кооператора Дзюбу и гвардейца Ивана Белограя, Зубавин сказал себе: «Всякое бывает.
Поживем — увидим».
Он попросил Горгулю и дальше никому не рассказывать, что с ним произошло, и приступил к глубокому изучению Любомира Крыжа.
Ни один день, ни один час его жизни не оставлял вне наблюдений.
Все фиксировалось: когда проснулся Крыж, опоздал или не опоздал на работу, куда пошел после закрытия магазина, с кем встречался, о чем говорил.
Наблюдения долгое время не давали ничего интересного.
Однажды воскресным утром Зубавину доложили, что Крыж в сопровождении своего маленького приятеля, девятилетнего Коли Черевко, сына соседа, отправился на встречу пионеров с пограничником-следопытом старшиной Смолярчуком.
О, это уже был многозначительный поступок!
Почему Крыж направился во Дворец пионеров?
Провожать Колю Черевко?
Только за компанию с ним?
А не потому ли, что надеется услышать, как Смолярчук в последнее время отличился в борьбе с нарушителями — границы?
Если это так, чем можно объяснить интерес Крыжа к рассказу Смолярчука?
Просто любопытством?
Любовью к пограничникам?
Вряд ли.
А может быть, для него не безразличны судьбы этих самых нарушителей границы, задержанных и обезвреженных Смолярчуком?
Может быть, он хочет узнать, как провалились его тайные сообщники?
Ставя перед собой такие вопросы и отвечая на них, Зубавин, разумеется, не считал, что постиг истину.
Возможно, и ошибается.
Он искал.
А когда ищешь, не всегда находишь удачу.
Он в любое время легко и с радостью откажется от своих предположений относительно Крыжа, если они не подтвердятся.
Нет, он не будет самолюбиво упорствовать, не будет строить здание на песке, не станет утверждать, что белое есть черное, а черное — белое.
Зубавин в свое время прошел замечательную школу.
У него были хорошие учителя.
Кузьма Петрович Громада много лет назад крепко внушил Зубавину, что советская разведка — лучший друг всякого честного советского труженика и смертельный враг его врагов.
В соответствии с этим и должен действовать разведчик любого ранга.
Каждый день имея дело с подонками человечества, с его заклятыми врагами-диверсантами, шпионами, террористами, ни на одно мгновение не утрачивай великую свою силу — человечность.
Будь на уровне дел своей страны, своего народа, не забывай, что ты коммунист, помни, что ты только слуга государства, его часовой, его телохранитель, — и ты никогда не превратишься в горделивого петуха, в делягу, в независимого чинушу независимого департамента, в этакого «верховного надзирателя», стоящего над народом, над законами.
Советская разведка — обнаженный меч в руках народа, безжалостно разящий тайных его врагов. Но грош тебе цена, разведчик, если твоего меча боится не только враг, но и твой друг.
Будь бдительным, но не подозрительным.
Борясь со шпионами, размахивайся осторожно, не бей заодно и своих.
Охраняя государственную безопасность и благополучие народа в целом, не ущемляй ни прав, ни чести, ни достоинства отдельного человека.
Каждый трудящийся должен жить и работать в полной уверенности, что его жизнь и покой находятся под надежной твоей защитой.
Все вышеизложенное для Зубавина давно стало непреложным руководством в его повседневной тяжелой работе.
Оттого-то он и был осторожен.
Изучая Крыжа и Лысака, он заботился и о том, чтобы они никак не почувствовали себя изучаемыми.
И это ему до сих пор вполне удавалось.
Удавалось потому, что он действовал не только силами своих сотрудников, но и при ближайшем участии бесчисленных разведчиков-добровольцев.
Яворяне активно помогали ему.
Примечательным было то обстоятельство, что Зубавин многих из своих помощников впервые видел и не делился с ними, стало быть, тем, что думал о Крыже.
Светлана Андреевна Казанцева, кассирша книжного магазина Укркультторга, где работал Крыж, пришла к Зубавину и заявила следующее.
Недели две назад к ним в магазин забрел проезжий иностранец.
Какой он национальности, она не знает.
Говорил с Крыжем по-немецки.
О чем, тоже не знает.
Он купил англо-русский словарь и направился к выходу, перелистывая книгу.
Не доходя до двери, вдруг вернулся к прилавку и попросил заменить ему экземпляр словаря, так как этот, по его словам, оказался с браком.
В то время как Крыж менял словарь, иностранец что-то шепнул ему.
Нет, нет, она не уверена, что это был какой-нибудь особенный, тайный шепот.
По совести сказать, она сразу не придала ему никакого значения.
И только потом, когда увидела словарь, побывавший в руках иностранца, встревожилась.
Почему она решила обратить внимание на этот словарь?
А просто так: интересно было посмотреть, чем он не понравился покупателю, какой брак допущен на книжной фабрике.
Случайно она увидела, куда Крыж положил бракованный словарь.
На вторую полку, третьим с края, ближе к окну.
Бегло осмотрев книгу, Светлана Андреевна не увидела в ней никакого дефекта.
Ее любопытство разгорелось.
Она стала внимательнее рассматривать книгу и обнаружила, что не хватает одного листа.
Двести восемнадцатая страница есть, а двести девятнадцатой и двести двадцатой нет.
Лист был вырван, как заключила Светлана Андреевна по свежему корешку, недавно.
— Видел Крыж, как вы осматривали этот словарь? — спросил Зубавин.
— Нет, он уходил в аптеку за лекарством.
— Очень хорошо, что не видел.
Людей нельзя обижать необоснованным подозрением.
Лицо Светланы Андреевны стало растерянным, виноватым.
— Да я и сама этого боялась, — сказала она со вздохом. — И сейчас, признаться, боюсь.
Любомир Васильевич всегда такой уважительный, культурный, образованный.
Я столько от него хорошего узнала.
Так что вы меня простите, товарищ майор, если я ошиблась, напрасно вас побеспокоила.
— Нас-то вы можете беспокоить в любое время, по любому вопросу, а вот…
— Я понимаю.
Любомир Васильевич ничего не знает.
Никто не знает.
Только одному вам я рассказала о своих мыслях.
— Правильно делаете, — подбодрил Зубавин кассиршу. — Скажите, а почему вы не пришли к нам раньше?
— Да разве можно, не зная броду, соваться в воду?
Я бы и сейчас не пришла, если бы…
— Случилось что-нибудь?
— Ну да!
Крыж взял с полки забракованный экземпляр словаря, положил его в карман и унес домой.
На другой день словарь был на месте.
Но это уже был не тот экземпляр, я проверила: лист с двести девятнадцатой и двести двадцатой страницами не был вырван.
Зубавин записал все, что сказала Светлана Андреевна Казанцева, поблагодарил ее.
Провожая кассиршу до двери, он попросил не стесняться, беспокоить его в любое время дня и ночи, когда она найдет это необходимым.
— Значит, вы думаете, я не зря пришла к вам? — обрадовалась Светлана Андреевна.
— Думаю, что не зря…
То есть в каком смысле не зря? — спохватился Зубавин.
— Я насчет Любомира Васильевича.
Может он оказаться не нашим человеком?
Зубавин ответил уклончиво:
— Пока ничего не могу сказать.
Поживем — увидим.
До свидания, Светлана Андреевна, заходите.
Когда дверь за кассиршей закрылась, Зубавин вернулся к столу, достал папку с надписью «Горная весна» и вложил в нее заявление Казанцевой.
Столь стремительное продвижение Зубавина к цели не было неожиданным для него.
За много лет работы в органах безопасности он неоднократно убеждался, что вражеский лазутчик, засланный к нам или завербованный на месте, сможет существовать безнаказанно, в роли неизвестного до тех пор, пока активно не проявил себя или пока действует в одиночку, без всякого контакта со своими сообщниками.
С тех пор как агент установил связь о себе подобными, он обречен.
Об этом неплохо осведомлены и сами агенты по многочисленным провалам своих предшественников.
Но что поделаешь: разведчик, работающий в одиночку, не представляет никакой ценности.
Добытый им материал должен быть во-время переслан туда, где его ждут с нетерпением: за границу, в штаб, руководящий тайной войной.
А разве все это можно сделать без связника, без резидента, без радиопередатчика, без денег, без «тайной почты»?
Как только полковнику Шатрову стали известны вынужденные признания железнодорожника Горгули и заявление кассирши Книготорга, он немедленно покинул Львов.
Вернувшись в Явор, Шатров сразу же, не отдыхая после бессонной ночи, не заезжая даже в гостиницу, направился на Киевскую к Зубавину и, не медля ни одной минуты, приступил к работе.
Труд такого разведчика, каким был, например, Василь Гойда, — это постоянное движение, самое высокое физическое и душевное напряжение, быстрота и натиск, ловкость и осторожность, предусмотрительность и молниеносная ориентировка в любых обстоятельствах.
Труд же разведчика масштаба Шатрова более сложен и не каждому, пусть даже самому ловкому следопыту, по плечу.
То, что обязан был делать Шатров, требовало большого опыта и зрелости.
Никита Самойлович Шатров принадлежал к той славной плеяде чекистов-дзержинцев, которые, отдаваясь работе всей душой и сердцем, все же тратили свою энергию расчетливо и мудро, действовали вдохновенно и осмотрительно, хладнокровно и методически, скромно и настойчиво.
Имея за плечами не одну победу над врагами Родины, Шатров брался за каждое новое дело не с кондачка, не с налета, а фундаментально и творил его основательно, кирпичик за кирпичиком, до тех пор, пока не завершал.
Люди такого склада, как Шатров, не умеют парадно шуметь и пускать «золотую пыль» в глаза, становиться в позу всезнающих, всеуспевающих начальников и безжалостно распекать, унижать своих подчиненных.
Любя мыслить терпеливо и широко, Никита Самойлович любил и умел пробуждать мысль в каждом, с кем ему приходилось работать.
Большую часть своего рабочего времени Шатров проводил обычно в размышлениях.
Это были лучшие часы его трудовой жизни.
Тот разведчик, кто не умеет терпеливо, на протяжении многих часов и дней, изучать материалы секретного следствия и раздумывать над ними, кто не обладает способностью соединять в себе «лед и пламень» — хладнокровие штабиста и стремительность и отвагу оперативника, — кто не приучен рассматривать предмет со всех сторон, кто не натренирован путем анализа явлений докапываться до истины, кто не умеет мысленно перевоплощаться в того или иного своего противника, кому чужд высокий полет догадки, фантазии, — такой разведчик не умеет по-настоящему трудиться и не может, стало быть, рассчитывать на большой успех в борьбе с врагами народа.
Шатров уединился в отведенном ему кабинете, внимательно, лист за листом, прочитал все дополнительные материалы, подготовленные Зубавиным.
Некоторые страницы дела 183/13 он перечитывал дважды.
Особенно долго задерживался он там, где говорилось о Любомире Крыже.
Время от времени он делал в своем крошечном блокнотике, величиной со спичечную коробку, какие-то замысловатые записи, похожие на стенографические знаки.
Перечитав последнюю страничку дела, Шатров собрал все бумаги, обрез к обрезу, разгладил их ладонью, захлопнул папку и завязал тесемки.
После этого он некоторое время молча, дымя папиросой, шагал из угла в угол и раздумывал.
Проходя мимо красной папки с делом 183/13, он трогал ее рукой, как бы убеждаясь, на месте ли она.
В кабинет постучали:
— Разрешите, товарищ полковник?
На пороге раскрытой двери стоял майор Зубавин.
Лицо его было озабоченным, а молодые, синие-синие глаза тревожно вопрошали: неужели я опять что-нибудь не доделал?
Шатров понимающе, с сочувствием улыбнулся.
— Не беспокойтесь, Евгений Николаевич.
На этот раз не вижу существенных потерь. — Он подошел к столу, похлопал ладонью по красной папке: — Досконально изучил все, что сделали без меня.
Здорово продвинулись вперед.
Но… не зазнавайтесь, товарищ начальник.
Конец мне еще не виден.
Самое сложное, по-моему, только начинается.
— Согласен, товарищ полковник.
Я тоже так думаю.
— Вот и хорошо.
Значит, будем с чистой совестью мучить друг друга вопросами, сомнениями, догадками и разочарованиями.
Шатров сел в кресло.
Минут пять отдыхал, откинув голову, закрыв глаза и ослабив все мускулы.
Это хорошо помогало в дни усталости, заменяло хороший сон.
Зубавин смотрел на неподвижное, скульптурно суровое лицо Шатрова и готовился отвечать на поток вопросов, который, как он предчувствовал, должен обрушиться на него.
Так оно и случилось.
Шатров открыл глаза и раздумчиво, как бы продолжая размышлять про себя, спросил:
— Вызывал у вас хоть какое-нибудь подозрение Крыж до заявления кассирши Книготорга?
— Нет.
Несмотря на свое сложное прошлое, не давал никакого повода заняться собой.
Маскировка была глубокой, с дальним прицелом.
— Наблюдает за Крыжем, конечно, опытный сотрудник?
— Да.
Я выбрал одного из лучших, опытных работников и дал ему двух помощников.
— Есть какие-нибудь результаты наблюдения?
— По магазину — никаких.
Нам чрезвычайно трудно определить, кто приходит покупать книги, а кто — по тайному делу.
— Не пропустите момент, когда в магазин зайдет Ступак.
— Я уже предупредил.
Ступак до сих пор не заглядывал ни в магазин, ни на Гвардейскую.
— Ждите.
Обязательно заглянет.
Ну, а как поживает Крыж после работы?
Есть за что зацепиться?
— Есть.
Мы установили, что он почти ежедневно покупает то в одном, то в другом «Гастрономе» коньяк, сухую колбасу, сыр, копчености, лимоны.
— Что, он любит выпить?
— Нет, до сих пор считался трезвенником.
— Почему же он теперь пристрастился к коньяку?
Сам пьет, в одиночку или гостей приглашает?
— Нет, гостей у него не бывает.
И сам, насколько нам известно, не пьет.
Шатров усмехнулся:
— Что же, он коньяком пол моет или в саду деревья поливает?
Пустые бутылки в «Гастроном», конечно, не сдает?
— Нет.
— Осторожный любитель коньяка.
Ну, Евгений Николаевич, так что же вы думаете по этому поводу: зачем Крыж, непьющий, покупает коньяк в таком количестве?
Коллекционирует?
Зубавин молчал, смущенно улыбаясь.
— Не кажется ли вам, Евгений Николаевич, что этот коньяк пьет кто-то другой? — спросил Шатров.
— Соблазнительный этот вывод, товарищ полковник.
Но… мы наблюдаем за домом Крыжа круглосуточно.
До сих пор к нему никто не заходил.
— А может быть любитель коньяка вошел в дом Крыжа до того, как вы установили за ним наблюдение?
— Возможно.
— После работы Крыж всегда идет домой?
— Да, как правило.
— А раньше, год или месяц назад, он тоже всегда направлялся домой?
Не изменились его привычки?
— Я не ставил перед собой такого вопроса, товарищ полковник, — покраснев, ответил Зубавин.
— Зря.
Поставьте.
И как можно скорее.
Днем дом Крыжа на запоре, конечно?
— Уходя, запирает на два замка, внутренний и висячий.
Шатров лукаво прищурился:
— А что в это время, пока отсутствует Крыж, делается с печной трубой?
Дымок над ней не курится?
Этого не замечал ваш лучший оперативный работник?..
Жаль, жаль…
Удалось вам установить, чем занимается Крыж дома после работы?
— Обедает.
Пьет чай.
Вытачивает из дерева на токарном станке разные безделушки.
Переплетает книги.
Читает.
Бывает и так, что он исчезает из поля нашего зрения.
— Не понимаю.
— Мы имеем возможность наблюдать за ним только издали, с помощью стереотрубы, через окна, выходящие из кухни, столовой и спальни.
И только одна комната, где библиотека, недоступна нам: окна всегда зашторены.
Зубавин достал из дела 183/13 плотный лист бумаги — план дома Крыжа.
— Точно соответствует натуре? — быстро спросил Шатров, изучая план.
— Как будто так.
Сделан по данным горкоммунхоза.
— Какого года данные?
Не устарели?
Дом не переустраивался?
Зубавину еще раз пришлось смутиться: он не мог ответить и на этот вопрос.
— Товарищ полковник, мы завтра же будем иметь точные данные о доме Крыжа.
Мы проникнем туда под каким-нибудь благовидным предлогом.
— Осторожнее, Евгений Николаевич.
Боюсь, как бы Крыж не понял, что разгадан.
Это для нас сейчас самое опасное.
Мы провалим всю операцию, и Крыж ускользнет от нас подобно Дзюбе.
Мы должны взять его живым.
С арестами нам не следует спешить даже в том случае, когда будем иметь все основания для этого.
Я оставил на свободе львовского покровителя Ступака, старого агента иностранной разведки, чтобы не вспугнуть его единомышленников.
Будем крайне осмотрительны, Евгений Николаевич.
Мы должны до конца распутать весь клубок, иметь в руках все нити и только тогда начнем аресты. — Шатров некоторое время помолчал, глядя на план. — Под каким предлогом вы проникнете в дом Крыжа?
— Пошлем к нему инспектора пожарной охраны для проверки электропроводки.
— Предлог жидковатый.
Есть у Крыжа близкие друзья, способные нам помочь?
— Марта Стефановна и ее сын Лысак — плохие для нас помощники.
Они исключаются.
А других друзей у Крыжа нет.
Он любит одиночество.
— И книги, — подсказал Шатров. — И резьбу по дереву тоже любит.
На этой почве с ним кто-нибудь общается?
— Да, я совсем забыл! — воскликнул Зубавин. — Крыжа знают все резчики по дереву.
Особенно он близок с Иваном Васильевичем Дударем.
— Дударь?
Дударь…
Это тот старик, который просигналил пограничникам о появлении Ступака?
— Он самый.
Несколько дней назад, в воскресенье, Крыж был у него.
— Зачем приходил?
Интересно!
По делу или так?
— Как обычно: купил кое-что из рукоделий старика, поговорил от том, о сем и ушел.
— Хорошо! — оживился Шатров. — А постоялец Дударя был дома, когда приходил Крыж?
Вы этим интересовались, Евгений Николаевич?
— Был дома.
Но нам не удалось установить, говорили ли они друг с другом.
— Наверняка говорили!
Ступак не случайно поселился там, где может бывать Крыж.
Шатров подошел к окну и, чуть приоткрыв штору, посмотрел на предгорья Карпат, виднеющиеся поверх городских крыш.
Где-то там, у ворот зеленой Верховины, жил Иван Васильевич Дударь.
— Мог бы Дударь в ближайший вечер проведать Крыжа? — поворачиваясь к Зубавину, спросил Шатров.
— Думаю, что сможет.
И его приход не насторожит резидента.
— А выдержит поединок Иван Васильевич, не перехитрит его Крыж?
— Нет.
Пограничник-следопыт знает все повадки лисы и волка, рыси и дикого кабана.
Завтра же Иван Васильевич будет на Гвардейской.
Шатров вздохнул с облегчением, вытер лицо ладонями, словно умывался, и глаза его сразу посветлели, разгладились морщины на лбу.
— Ну, что вы скажете, Евгений Николаевич, о Горгуле и его шантажистах?
— Убежден, что тут не простой шантаж.
Этот молодчик, Андрей Лысак, действовал не по собственной инициативе, а выполнял чью-то волю.
Попытка разведать, что случилось с Белограем, конечно, прямое поручение того, кто завербовал Лысака.
Шатров не согласился с Зубавиным.
Если Лысак уже завербован, то как ему позволили его хозяева пьянствовать в Цыганской слободке!
Прямоват он, этот Лысак, не похож на агента.
Возможно, он гуляка, прожигатель жизни, и только.
Так или это не так, но с Андрея Лысака тоже нельзя спускать глаз.
Иван Васильевич Дударь в один из ближайших вечеров побывал в гостях у своего приятеля Крыжа.
Вернувшись от него, он пошел на Киевскую.
Ничего интересного, как казалось ему, он не мог рассказать Зубавину.
Да, комнат в доме Крыжа три: спальня, столовая, библиотека, она же и мастерская.
Ни в одной из них, насколько он заметил, никто, кроме хозяина, не живет.
Никаких признаков.
Зубавин спросил, один ли выход имеет библиотека.
Да, один.
В этом Дударь был твердо уверен.
Все, что находится в этой комнате, Иван Васильевич сфотографировал, как он сказал, глазами.
Одна дверь на кухню.
Одно окно в — сад.
Четыре шкафа с книгами.
Верстак.
Токарный станок по дереву.
Полка с готовыми изделиями.
Стойка сухих брусков.
Два табурета.
Стол накрыт клеенкой.
На стене, оклеенной обоями, — большой портрет Тараса Шевченко.
Больше ничего в библиотеке нет.
Зубавин поблагодарил Ивана Васильевича и, проводив его к двери, распрощался.
Так и остался неразгаданным дом Крыжа.
А разгадать его надо было во что бы то ни стало.
И срочно.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В один из майских вечеров, со вторника на среду, скоростной и высотный самолет, без всяких опознавательных знаков, с небольшим планером на буксире поднялся с придунайского аэродрома, расположенного в Южной Германии, и взял курс на юго-запад.
Над Венгрией и Румынией он пролетел на такой высоте, в стратосфере, что до земли не доносился звук моторов.
На дальних подступах к границе СССР неизвестные пилоты отцепили буксирный трос и повернули назад, на свою базу.
Планер же, используя мощные воздушные потоки горных высот, продолжал полет.
Легкий, сделанный из дерева, бесшумный, недоступный радарным установкам, скользил он под ясным звездным небом, медленно теряя высоту.
Никем не замеченный, пересек верховье Белой Тиссы и, оставив позади себя зелено-малиновые пограничные столбы, вторгся в Закарпатье, в край Полонии и горных хребтов.
Под крылом промелькнули одна за другой хорошо приметные горы Говерло, Свидовец.
Белые извилины бурных, порожистых рек прорезали скалистые массивы поперек, сверху скал.
Чернели хвойные леса.
Планер резко снизился в районе Сиротской поляны, зашифрованном резидентом «Юга» как квадрат «19–11».
Приземлился на безлюдном, голом плоскогорье.
Открыв герметический колпак, из кабины пилота вышел плечистый, кряжистый человек в теплом комбинезоне, с пистолетом в руке.
Он настороженно оглядывался — не видно ли где-нибудь пастушьего костра.
Повсюду было темно и тихо.
Лишь издалека, снизу, с горных склонов, ветер доносил сдержанный лесной гул.
Человек, прилетевший на планере, был не только пилотом, но и особо доверенным лицом «Бизона».
Его задача не ограничивалась тем, что он доставил в район квадрата «19–11» груз взрывчатки.
Шеф разведцентра «Юг» наделил своего ближайшего подручного, по кличке «Кобра», чрезвычайными полномочиями: он должен был проникнуть в Явор с подложными документами, сфабрикованными на имя Кучеры, и, не открывая себя ни резиденту Крыжу, ни Джону Файну, тайно контролировать, как выполняется операция «Горная весна».
В случае необходимости «Кобра» имел право однажды, по своему усмотрению, предстать перед Крыжем и Файном, предъявить им личное послание «Бизона» и решительно вмешаться в их действия.
Он также был уполномочен покончить с Файном и резидентом Крыжем, если над ними нависнет серьезная угроза провала.
Не увидев и не услышав ничего подозрительного, «Кобра» спрятал пистолет и начал раздеваться.
Сбросив теплый комбинезон, он открыл люк планера, извлек оттуда первый конвектор с взрывчаткой — пятидесятикилограммовый брезентовый мешок, перетянутый ремнями.
Легко взвалив на плечи конвектор, ориентируясь по наручному светящемуся компасу, «Кобра» направился к лесному массиву, темнеющему на краю плоскогорья.
Через час, пройдя несколько километров лесной чащей, по глухой охотничьей тропе, он доставил взрывчатку в условленное с Джоном Файном место — в старую, заброшенную штольню, вырытую когда-то изыскателями.
Не отдыхая, выкурив сигарету на ходу (он торопился до рассвета перетащить груз), «Кобра» вернулся к планеру, достал еще один конвектор, взвалил его на плечи и отправился во второй рейс.
Обладая огромной физической силой, отлично натренированный, хорошо зная местность (он был родом из Закарпатья), «Кобра» успел, прежде чем зажглась заря, перетащить в штольню все четыре мешка взрывчатки и сбросить планер с плоскогорья в глубокий овраг.
И только после этого он позволил себе отдохнуть.
Забравшись в лесную чащу, метров за пятьсот от того места, где был замаскирован планер, он наломал еловых веток, устроил удобную постель и лег спать, держа пистолет в руке.
Едва заснув, он проснулся и беспокойно начал прислушиваться: не появились ли на Сиротской поляне солдаты органов безопасности, не прочесывают ли они лес, разыскивая того, кто прилетел на планере.
Вокруг было тихо, слышалось только щебетанье птиц.
«Кобра» достал из кармана коробку с питательными таблетками.
Утолив голод, он опять завалился спать.
Проснулся ночью.
Проспал дотемна.
Вечером он по знакомой тропе пробрался к штольне, залег в ближайшем кустарнике, чтобы скрытно проконтролировать, когда и кто заберет доставленный груз.
Если Ступак сегодня ночью сумеет забрать взрывчатку и переправить ее на Гвардейскую, то завтра днем — можно сжечь планер, выходить из Карпат и окольными путями, через Киев, пробиваться в Явор.
В среду вечером, закончив работу в Черном потоке, шофер Ступак с разрешения начальника лесоучастка инженера Борисенко отправился в район дальней, так называемой Сиротской, поляны якобы за дровами для своих хозяев.
На тридцать восьмом километре Верховинского щебеночного шоссе он свернул на глухую лесную просеку и остановился.
Отсюда до заброшенной штольни было не больше ста метров.
Перетащив по одному мешки со взрывчаткой к машине, Ступак разложил их на дне кузова и осторожно завалил буковыми и еловыми кругляшками.
В Явор спустился без всяких происшествий и задержек.
На Гвардейской его ждали: как только подъехал к дому № 9, ворота распахнулись и черная фигура Крыжа выступила из-под ветвистого дерева.
Резидент вскочил на подножку грузовика и махнул рукой:
— Давай прямо.
Ступак въехал во двор медленно, на малом газу, выключив большой свет, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания жителей Гвардейской улицы.
В глубине двора, около сарая, притормозил, выключил мотор и, стараясь не шуметь, разгрузил дрова.
— Ну, а это добро куда прикажете? — шепотом спросил он, кивая на брезентовые мешки, туго увитые ремнями.
— Неси сюда.
Ступак взвалил «посылку» на спину и, широко расставляя ноги, твердо упираясь в землю, осторожно пошел следом за Крыжем.
Поднялись по крутой лестнице на крылечко.
Прошли темные сени и очутились в большой, заставленной книжными шкафами и ярко освещенной комнате — домашней библиотеке.
В углу, в глубоком кресле, положив ногу на ногу, с дымящейся сигаретой в углу рта, в купальном халате, с ключом в руках сидел Джон Файн.
Дубашевич хорошо знал «Черногорца» в лицо.
Перед отправкой в Закарпатье «Бизон» собрал к себе основных исполнителей операции «Горная весна» — Файна, Дубашевича, Хорунжего — и познакомил друг с другом.
Крыж похлопал по массивному табурету, стоящему под портретом Тараса Шевченко:
— Кладите сюда!
Ступак опустил конвектор на указанное место и, тяжело дыша, утирая мокрое от пота лицо, приветливо улыбнулся в сторону Файна:
— Здравствуйте, товарищ Червонюк!
Вот и встретились!
Файн нагнул голову и поверх выпуклых стекол очков посмотрел на Дубашевича так, будто всего полчаса назад расстался с ним.
Это было притворство, поза, игра.
Файн играл роль матерого шефа, который умеет творить самые сложные дела с ледяным спокойствием.
— Да, встретились, — проговорил он без всякого энтузиазма, бережно сбивая пепел с сигареты. — Здравствуйте.
Не ожидавший такого холодного приема, Ступак остановился на полдороге к «Черногорцу» с протянутой рукой.
— Ну, чего же вы прохлаждаетесь? — удивился Файн.
— Где еще три мешка?
Несите их сюда поскорее!
Ступак молча повернулся и вышел.
Перетащив все мешки, он снял кепку, вытер мокрую голову и, тяжело дыша, сурово-требовательно посмотрел на «Черногорца»: ну, поговорим, мол, барин.
Если не захочешь поговорить, так я тебя заставлю.
Ну!
— Ну как, Ступак, съездили? — спросил Файн.
— Все в порядке, — ухмыляясь, буркнул Дубашевич.
— Видел ли кто-нибудь вас на Сиротской поляне?
— Ни один человек не встречался.
— По дороге не было никаких происшествий?
— Никаких.
— Прекрасно!
Файн поднялся.
Забыв на время о той роли, которую играл, он подошел к конвекторам, осмотрел их со всех сторон, похлопал по ним ладонью.
— Самое трудное сделано, теперь все зависит от нас с вами! — с радостным оживлением, вполне искренним, продолжал Файн.
Дубашевич переступал с ноги на ногу, и, осклабясь, показывая желтые зубы заядлого курильщика, сказал:
— А мы с вами не подкачаем, товарищ Червонюк!
Слова Дубашевича не понравились Файну.
«Мы с вами»!
Да как это быдло осмелилось разговаривать с ним так панибратски!
Профессиональный громила, поджигатель, убийца из-за угла, бандеровский палач, жалкий наймит возомнил себя равным ему, Джону Файну, заслуженному разведчику, будущему генералу и миллионеру, которому суждено стать одним из воротил центрального разведывательного управления!
Хорошо бы, конечно, проучить эту скотину, но, к сожалению, нельзя.
Опасно.
Если этого быка раздразнить, так он, пожалуй, насмерть забодает.
— Слушайте, вы, «Учитель», — процедил сквозь зубы Файн, — поменьше хвастайтесь!
— А я не хвастаюсь, товарищ Червонюк.
Давайте мне хоть сегодня эту штуку, — Ступак кивнул на конвекторы, — и я подниму на воздух туннель.
— Тише, ради бога, тише! — зашипел Крыж, с ужасом глядя на дверь.
Не обращая внимания на хозяина, Ступак пнул ногой брезентовый мешок:
— Может быть, прихватить их с собой, а?
— Оставьте! — все более и более раздражаясь, бросил Файн. — Не своевольничайте!
Ваше дело — исполнять то, что вам прикажут.
— Так приказывайте, в чем дело?
— Рано!
На гидростанции были?
— Не пришлось еще.
— Постарайтесь как можно скорее попасть туда.
— Уж и так стараюсь, дальше некуда.
Можно перестараться. — Ступак надвинул на голову кепку, шагнул к двери, — Я поеду домой.
Файну хотелось обругать своего помощника самыми последними словами, но он сдержался.
— Поезжайте, — сказал он.
Ступак вышел.
Скрылся и Крыж.
Независимость «Учителя», его самоуверенность взбесили Файна.
Он не выносил людей самостоятельных, умеющих постоять за себя.
Ему по душе были только те, кто боялся его, кто служил ему, превозносил его, льстил ему, кто пророчил ему великое будущее и принимал его голый карьеризм за энергичную и умную деятельность.
Проводив Ступака, Крыж вернулся в дом.
Он плотно прикрыл входную дверь, дважды повернул ключ в замке, поправил шторы на окнах, а на конвекторы накинул ковровую скатерть.
Вот на ком Файн отыграется!
Этот не опасен, этот молча, терпеливо перенесет любые нападки и оскорбления.
— Ну и труслив же ты, Любомир!
Не к лицу это резиденту.
— Я только осторожен, сэр, — учтиво, мягко ответил Крыж.
— Труслив!
Если не осмелеешь, далеко не пойдешь.
— Мне и не надо далеко ходить.
Я свое уже отходил.
Вот бы вам побывать там, где бывал я, насладиться жизнью так, как я.
— Да, знаю.
В молодости ты побродил по свету, покутил, поразвратничал.
Прошлого не вернешь. — Файн открыл шкаф, достал из-за книг бутылку с коньяком и два хрустальных узких и высоких стакана. — Чокнемся, Любомир, по-русски и выпьем за твое будущее.
— Спасибо.
Они чокнулись, выпили.
Файн вновь наполнил стаканы.
— Интересно, Любомир, каким вам представляется ваше будущее?
— Мое будущее? — Крыж пожал плечами. — Не представляю никак.
— Так уж и не представляете?
Неужели у вас нет никаких планов на год или два вперед?
Неужели не мечтаете?
Крыж отхлебнул коньяку, глубоко вздохнул:
— Если бы не мечты, нечем бы и на земле было держаться.
— Ну, и какие они, ваши мечты?
Рассказывайте!
Резидент отрицательно покачал головой:
— Не будем, сэр, ковыряться в кровавых ранах.
— Так…
Не хотите открыть железный занавес своей души.
Что ж, я могу сделать сам. — Файн поднял стакан с коньяком на уровень глаз и, глядя на Крыжа сквозь янтарную, искрящуюся солнечными блестками жидкость, начал поднимать «занавес его души».
— Вы, Любомир, днем и ночью просите всевышнего, чтобы он послал на земной шар гибель Советам.
После установления в Яворе западного образа жизни вы надеетесь получить от нас за свои заслуги пост городского головы, а в придачу — новый двухэтажный дом на Ужгородской, где теперь детсад № 18, виноградники на Соняшной горе, принадлежащие колхозу «Заря над Тиссой».
Так или не так, Любомир?
Крыж принужденно засмеялся:
— Почти так.
— Став городским головой, диктатором Явора, — продолжал Файн с воодушевлением, — вам захочется посадить на электрический стул не только всех местных коммунистов, их родственников, но также и всех, кто дружил с ними, кто сочувствовал им.
И вы не пожелаете успокоиться до тех пор, пока не достигнете цели — не отомстите за свое низкое существование при Советах.
Что же касается вашего быта, личной жизни, то вы привольно развернетесь!
У вас в доме будет индивидуальный бар, ресторан, казино, дюжина молодых наложниц.
Файн поднес стакан к губам, медленно, смакуя, выпил коньяк, закусил яблоком.
— Но есть и другой вариант вашего будущего, Любомир.
Однажды мы обнаружим, что вы недостойны нашего доверия, не окупаете того количества денег, которые получаете.
Тогда… тогда вы попадете под грузовую машину или утонете в Каменице, повеситесь в собственному саду на старой яблоне или выпьете какой-нибудь яд.
Может случиться и так, что ваш труп вообще не будет найден.
Как видите, Любомир, выбор у вас небольшой. — Файн аккуратно заткнул пробкой бутылку с коньяком, спрятал ее в книжный шкаф и, потягиваясь, зевая, отодвинул с дверцы тайника портрет Тараса Шевченко, взялся за ремни конвектора. — Ну, мой друг, поработаем!
Крыж молча кивнул.
Руки его были сжаты в кулаки.
Он на волосок был от того, чтобы броситься на «товарища Червонюка», размозжить ему голову.
Файн и не подозревал, какого зверя разбудил.
Когда все мешки со взрывчаткой были переброшены в тайник, Файн сел на них и рядом с собой посадил Крыжа:
— Ну, Любомир, догадались, зачем нам прислали такое количество взрывчатки?
Резидент угрюмо покачал головой:
— Нет.
— Догадывайтесь, я разрешаю!
Да веселее!
— Гидростанция? — осторожно, неуверенно спросил Крыж.
— Не угадали, Любомир.
Туннель!
— Какой?
— Тот, что по соседству с домом вашего друга Дударя.
Крыж резко побледнел и так вскочил с брезентового конвектора, словно мешок был раскаленным.
— Не бойтесь, — усмехнулся Файн. — Не вы будете взрывать туннель, а специалист своего дела.
— Ступак? — вырвалось у Крыжа.
— Да…
Если же ему что-нибудь помешает, то это сделает ваш Андрей Лысак.
— Андрей Лысак?
Какой же он специалист?
— Не беспокойтесь, сделает!
Должен сделать.
— Но он даже не посвящен в наши дела.
— Посвящайте как можно скорее и действуйте.
План операции проще простого.
Один из этих конвекторов, снабженный взрывным устройством, будет погружен вместе с углем на паровоз, где работает Лысак.
Когда паровоз войдет в туннель, Лысак под каким-либо предлогом выбирается на тендер и сбрасывает мешок вниз, на подошву туннеля.
За свою жизнь молодой человек пусть не тревожится: взрывное устройство сработает не раньше, чем поезд пройдет через туннель.
«Лжешь ты, гадина!» — подумал Крыж.
И он не ошибся.
Файн действительно врал.
Он отлично знал, что конвектор взорвется в то же мгновение, как только коснется подошвы туннеля.
— Ясно задание, Любомир? — спросил Файн, доставая из сумки пачку новеньких сторублевок.
— Ясно.
— Ну, раз так, то берите аванс, — Файн бросил деньги на колени Крыжу. — Получите в десять раз больше, Как только выполните задание.
Доброй ночи!
Ранним утром другого дня, по дороге на работу, Крыж завернул на Железнодорожную улицу, к Лысакам.
Открыла ему калитку бывшая монашенка.
Она очень удивилась, увидев в такой ранний час друга своей хозяйки.
— Пан Любомир, что-нибудь случилось?
Разбудить Марту Стефановну?
— Не надо.
Андрей тоже спит?
— Нет, одевается.
Он же сегодня начинает свою практику на паровозе.
— Знаю.
Вот ради этого я и пришел.
Поздравить хочу парня, пожелать счастливого пути.
— Справедливо делаете, по-божески. — Мария освободила проход калитки. — Милости просим.
Андрей стоял перед зеркалом в новеньком «рабочем» комбинезоне и повязывал галстук, когда Крыж вошел к нему в комнату.
— Доброе утро, Андрейка!
Широкая, радостная улыбка расплылась по одутловатому лицу Лысака:
— А, это вы, дядя Любомир!
Здравствуйте!
Легки на помине! Я только что о вас подумал.
— Интересно, как же ты подумал: плохо, хорошо?
— А почему же мне плохо о вас думать?
Не имею никакого права.
— Для этого, мой мальчик, не требуется никакого права.
Надо только иметь злое, неблагодарное сердце.
А твое сердце, к счастью, и доброе и благодарное. — Крыж осмотрел Андрея с ног до головы, от батевских скороходов до пражского галстука. — Ты на работу собираешься, как на большой праздник.
Правильно!
Молодец!
Работа в жизни человека — настоящий праздник.
Андрей с недоумением оглянулся через плечо на дядю Любомира.
Почему он вдруг так заговорил?
Крыж протянул Лысаку руку:
— Ну, Андрейка, счастливого пути! Скатертью дорога.
Желаю тебе стать лучшим машинистом Закарпатья!
Будь всегда здоров и крылат. — Крыж обнял Андрея, крепко поцеловал и, вытирая влажные глаза, торопливо пошел к двери.
Но на пороге остановился, будто вспомнив что-то: — Андрей, у тебя память хорошая? — спросил он, нежно глядя на юношу.
— Да как будто неплохая.
А что?
— Есть у меня к тебе одна небольшая просьба, Андрейка.
Запоминай все, что увидишь по дороге. Решительно все.
И особенно присматривайся к железнодорожным туннелям.
— Зачем, дядя Любомир?
— Потом расскажу.
Так сделаешь?
Сделаешь чисто и аккуратно, я знаю. — Крыж похлопал по розовой, выскобленной бритвой щеке Лысака и вышел.
ГЛАВА ДЕВЯТНАЦАТАЯ
Перед выходом «Галочки» на станционные пути, к поезду, Олекса Сокач увидел в депо своего друга.
Как и в былое время, он был одет в черную форму железнодорожника.
Олекса спустился на землю, приветствовал Гойду:
— Ты чего здесь, Василь?
Возвращаешься на чумазую работу?
— Пока еще не думаю.
Пока нравится на новом месте работать.
А как у тебя дела?
Э, да зачем я тебе такие вопросы задаю!
За три версты видно, какой ты гордый и счастливый.
Хороший паровоз отхватил, завидую. — Гойда осторожно оглянулся по сторонам, добавил вполголоса: — Жаль только, что его испоганит своим присутствием этот… практикант, Андрей Лысак.
Олекса Сокач усмехнулся:
— Что ж, можно его и не пустить на мой святой паровоз, можно на другой отправить.
— Не надо.
— Испугался?
Все понимаю, Василь, не скрытничай.
Я ведь тоже в пограничной полосе живу.
Вчера видел, как ты шел по пятам этого Лысака и музыканта Шандора.
Так что, дружок, можешь со мной прямо разговаривать.
— Ну, раз так, придется разоткровенничаться.
Загадочная личность он, этот Андрей Лысак.
Всякого чуда от него можно ожидать.
Внимательно наблюдали за ним, Олекса, докопайся, что он такое за фрукт, поскреби его фасад, загляни в душу.
Только ты…
— Понятно.
Сделаю так, что все будет шито-крыто. — Олекса беспокойно посмотрел на часы: — Мне пора, Вася…
— Постой! — Гойда удержал Олексу за руку. — Если я понадоблюсь тебе в дороге, найдешь меня на тормозной площадке, второй от паровоза.
— Ты едешь с нашим поездом?
Гойда кивнул:
— До самой Дубни.
Не обращай на меня внимания, так надо.
Я не должен упускать практиканта из виду ни на одну минуту.
Олекса попрощался с Гойдой и побежал на свой паровоз.
Как хорошо сидеть на правом крыле паровоза!
Какое оно высокое, это место механика!
Как далеко отсюда видно!
И земля, и небо, и люди кажутся совсем не такими, какими они были в то время, когда Олекса управлял обычным паровозом.
Олекса осторожно повел «Галочку», миновал контрольный пост, вышел за северные входные стрелки и стал во главе поезда, на шестом пути парка отправления.
Олекса отыскал глазами тормозную площадку, вторую от паровоза, и увидел Василия Гойду.
Он стоял на верхней подножке пульмана и, беспечно глядя в небо, дымил сигаретой.
«Почему ему ни на одну минуту нельзя упускать из виду Андрея Лысака?» — подумал Олекса.
— Здорово, орлы!
С такими словами приветствия, улыбаясь, на паровоз взбирался Андрей Лысак.
Кочегар Иванчук загородил собой вход в будку машиниста:
— Вы куда, гражданин?
Посторонним сюда нельзя.
Андрей презрительно дернул плечом.
— Интересно!..
Неужели вы меня окрестили посторонним?
Не может быть!
На моей персоне аршинными буквами написано, что я без пяти минут паровозник.
Лысак.
Поеду с вами в горы как практикант.
Имею на руках письменное разрешение вашего начальника.
Вот, пожалуйста!.. — Андрей помахал перед лицом кочегара Иванчука листом бумаги. — Может, теперь смилостивишься, а?.
— Микола, занимайся своим делом! — приказал Олекса.
Иванчук освободил проход.
Лысак боком протиснулся в будку машиниста, поздоровался за руку с Олексой, а кочегару и помощнику только кивнул головой.
Сокач молча, со скрытым изумлением смотрел на практиканта.
Одет Андрей был в темносиний, тщательно отутюженный, со множеством накладных карманов, с металлическими застежками комбинезон, из-под воротника которого расчетливо выглядывал аккуратный узел темно-бордового шерстяного галстука.
Голова будущего машиниста увенчана черной новенькой фуражкой; над ее лакированным козырьком, на околыше, сияла железнодорожная эмблема.
Обут Лысак в желтые толстоподошвенные, с медными крючками ботинки.
Талия его перетянута скрипучим кожаным ремнем с огромной никелированной пряжкой.
В радиоприемнике послышалось предупредительное покашливание, и через секунду в будке машиниста прозвучал певучий женский голос:
— Внимание!
Семьсот семьдесят семь тринадцать!
Внимание!
Я — диспетчер паровозной службы.
Сокач, кочегар Иванчук и помощник машиниста Довбня оживленно переглянулись.
— Нежный голосок! — засмеялся Лысак. — Прямо-таки ангельский.
Сокач переключил радио на передачу, откликнулся:
— Есть внимание!
— Это ваша первая поездка в горы? — осведомился диспетчер.
— Вы ошиблись, товарищ диспетчер. — В голосе Олексы прозвучала простодушная детская обида. — Паровоз номер семьсот семьдесят семь тринадцать впервые идет в горы, а я, машинист Сокач, — в пятьсот первый раз.
— Понятно. — Голос диспетчера несколько смягчился. — Я не хотела вас обидеть.
В следующий раз я буду более точно формулировать свои вопросы.
Так вот, товарищ Сокач, могу я быть уверена, что вы по графику, минута в минуту, доставите поезд в Дубню?
— Можете!
Ручаемся!
— Все ясно.
Счастливый путь!
— Постойте!
Имею один вопрос.
— Пожалуйста.
— Как ваша Фамилия?
— Королевич, Татьяна Степановна.
Олекса выключил приемник, откинулся на спинку кресла, выразительно посмотрел на свою бригаду: ну что, мол, скажете?
— И нам все ясно, — усмехнулся Андрей Лысак. — Перманент.
Алые губки.
Напудренный носик.
Кровавьте клипсы в розовых нежных ушках.
Таня!
Танечка!..
Приглушенный густым туманом и дождем, донесся голос главного кондуктора:
— Эй, сынки, принимайте жезл!
Олекса высунулся в окно, сдернул фуражку и ловко подхватил подброшенный кверху жезл — увесистый, отполированный частым прикосновением рук металлический кругляш.
— Поехали, сынки! — Главный подкрепил свое слово продолжительным свистком.
Олекса потянул книзу рычаг с деревянным отполированным яблоком на конце.
Могучий свисток огласил товарный парк станции Явор.
Слышали его, как был уверен Сокач, и во всех концах города, и на виноградниках Соняшной горы, и на пограничных заставах, и за Тиссой, в Венгрии, и в садах Чехословакии, и в предгорьях Карпат.
«Галочка» тихо двинулась вперед, плавно растягивая поезд.
Тугие струи пара вырвались из цилиндров через открытые краны и, разрастаясь в молочные облака, стлались по земле справа и слева от локомотива.
Иванчук и Довбня молча, сосредоточенно занимались своим делом: поили и кормили «Галочку» водой и углем.
Лысак, дымя сигаретой и нахлобучив на глаза форменную фуражку, прочно уселся на круглом вертящемся «гостевом» сиденье, всем своим видом показывая, что до конца рейса не сдвинется с этого удобного, выгодного места.
Из накладного кармана его комбинезона выглядывали край темнокрасной записной книжки и позолоченный наконечник авторучки.
Поезд увеличивал скорость.
Сокач снял руку с реверса.
Бледное его лицо было забрызгано каплями дождя, из-под фуражки выбивалась мокрая прядь волос, по кромке лакированного козырька бежала светлая дождевая струйка.
«Ну как, хорошо?» — тревожно, взглядом, допрашивал Олекса своих товарищей.
Вдоль железной дороги все еще тянулся город, полузадавленный туманом.
Стены однотипных домиков, сложенные из красного кирпича и насквозь пропитанные влагой, казалось, вот-вот расползутся.
По безлюдной улице, подчеркивая ее неуютность, мчался, рассекая дождевые лужи, велосипедист в берете и щегольской куртке.
Одной рукой он сжимал руль, другой держал над головой большой черный зонт.
На этой же улице, на углу, у красного кирпичного дома, Олекса увидел женщину в черном платье и в черном полушалке.
Скользнув по ней взглядом, он захотел рассмотреть ее внимательнее.
Что-то знакомое, родное было в этой маленькой черной фигурке, одиноко стоявшей на улице под дождем.
Почему она так жадно, забыв о непогоде, смотрит на приближающийся поезд?
У Олексы сжалось сердце: он узнал мать.
Черная ее одежда блестела от дождя.
Лицо тоже было мокрым.
Олекса содрал с головы фуражку, приветственно помахал ею, но тут же укоризненно покачал головой.
— Простудишься! — закричал он. — Иди сейчас же домой!
Слышишь?
Анна Степановна покорно закивала головой, помахала сыну своей маленькой ручкой и торопливо скрылась за углом.
Вот если бы там, у кирпичного дома, рядом с матерью стояла и Ганнуся!..
Сквозь туман заблестели бурные воды Каменицы, бежавшей навстречу поезду.
Здесь, на равнине, да еще весенней порой река разливалась привольно, далеко выходя из своего привычного зимнего и летнего ложа.
Каменные берега ее, густо покрытые крупной галькой, стали теперь ее дном.
Поезд уверенно набирал ход.
Туман редел, поднимался от земли.
Дождь перестал.
Где-то на мгновение блеснул солнечный луч — он сейчас же отразился на лице Сокача.
В полуоткрытые окна пахнул холодный ветерок.
О стекла забарабанили дробинки снежной крупы.
«Галочка» шла по глубокой выемке, между двумя холмами, по обе стороны полотна железной дороги тянулись канавы с дождевой водой.
Тонкий, хрупкий ледок, затягивающий поверхность канав, разламывался, словно его давил шагающий человек-невидимка.
— Видали?.. — сказал Олекса.
Андрей Лысак не видел за окном ничего такого, чем можно было восхищаться, но на всякий случай он кивнул и сочувственно подмигнул Сокачу.
Снова вырвались в долину.
Каменица измельчала, все больше гальки на ее берегах, все капризнее русло: она чуть ли не на каждом километре то бросалась к самому подножию гор, то снова приближалась к железной дороге, то мчалась навстречу ей, то, юркнув под мост, бежала короткое время следом за поездом, сердито пенясь на каменных порогах и мшистых валунах.
— Н-да, сердитая речушка!
Олекса молча посмотрел на практиканта и отвернулся.
Речушка!..
Так сказать о могучей Каменице, проложившей себе дорогу на равнину через скалистое сердце Карпат, через цепи хребтов!
Каменица…
На ее берегу, там, далеко в горах, у самого отвесного края Полонии, в колыбе лесоруба родился Олекса.
Крестили его в купели, в водах Каменицы.
Ее шум, не умолкающий ни летом, ни зимой, убаюкивал верховинца.
На ее зеленом берегу майскими днями он научился ходить.
Каменица — ты первое слово любимой песни!
Ты — светлая кровь Карпат!
Шуметь тебе вечно на мшистых валунах, у подножия лесистых гор.
Поезд шел по глубокой, сдавленной горами долине.
Железная дорога-однопутка все время следовала за причудливыми изгибами реки, вдоль заснеженных опушек лесов.
Миллионы пепельно-серебристых деревьев с гордо вознесенными к небу ветвями, словно струи гигантского фонтана, спускались от вершин гор до Каменицы.
Земля у их подножия щедро выстлана многолетними листопадами.
Коричнево-зеленый мох пробивался сквозь толстые слои спрессованной временем и дождями подстилки.
Синели подснежники.
В неоглядном буковом море редкими островками пламенели могучие дубы, все еще не до конца потерявшие свои прошлогодние желтые листья.
Кое-где сверлили небо островерхие темные ели.
Они резко выделялись своим угрюмым одиночеством в светлом буковом братстве.
Олекса так смотрел на закарпатскую землю, словно все, чем она красна, было сделано, призвано к жизни его руками.
В гору, все в гору поднималась железная дорога.
Когда кочегар и помощник раздвигали дверцы топки, чтобы заправить ее углем, Олекса особенно остро чувствовал предельно напряженную работу машины.
Из раскаленной ее утробы доносилось клокотанье огня, пара и воздуха: «Эхо-хо!..
Эхо-хо!
Эхо-хо!»
И чуткие горы на все лады повторяли:
«Эхо!..
Уф-уф!..
Хо-хо!..
Эхо-хо!..
Хо!..
Уф!..»
Горы теснили долину с каждым новым поворотом дороги.
Все меньше и меньше видно небо, извилистее Каменица, ожесточеннее скрежет колес «Галочки» на кривых, все более крупными камнями, камнями-плахами, выстлано дно реки, прозрачнее и стремительнее ее воды.
По берегу, часто пропадая, бежала едва заметная тропа.
И ничего больше нет между полотном железной дороги и Каменицей — ни дерева, ни кустика, ни клочка земли.
Одна каменная тропа.
На крутых склонах лежали стволы буков, вернее — их скелеты, сломанные бурей, вывороченные с корнем или рухнувшие от старости.
Они покрыты зеленовато-коричневым мохом, под цвет земли и скал.
Упали лет десять назад да вот и валяются.
Еще поворот, и Каменице некуда деваться.
Она жмется к самому подножию гор, подтачивает землю, камни, лес.
Высоченные буки с полуобнаженными корнями висят над сыпучим обрывом, полощут свои голые ветки в шумных, пенистых потоках и вот-вот рухнут в реку, лягут поперек нее перекидными мостами.
— Вот это дорожка, упаси и помилуй! — Лысак покачал головой. — Диким козам да тиграм здесь прыгать с камня на камень, а не поездам ходить.
Звериная дорога!
— А как же мы, люди, работаем на этой звериной дороге! — Довбня схватил лопату, распахнул дверцы топки.
Огонь, как в зеркале, полыхал на его влажных щеках, пот струился по крутому подбородку, по загорелому вырезу груди в синей майке.
Олекса кивнул, сдержанно посмеиваясь прищуренными глазами.
Микола Довбня по-девичьему зарделся — почувствовал, что машинист доволен его словами.
Над трубой паровоза вековым деревом вырастал черный дым, смешанный с крупицами несгоревшего, унесенного из топки угля.
«Эхо-хо!..
Эхо-хо!..» — тяжело, по-бурлацки стонала «Галочка».
Ущелье до краев заполнено дымом, паром, облаками, железным грохотом паровоза и скрежетом колес тяжеловесного поезда.
Регулятор открыт на большой клапан, реверс зуб за зубом приближается к крайнему рабочему положению — лететь бы сейчас «Галочке», а она еле ползет и вот-вот, кажется, остановится, надорвав свои силы.
Иванчук вытер пот, бегущий по лицу, с тоской посмотрел на радиоприемник:
— Внимание, тринадцатая! — послышался голос диспетчера. — Предупреждаю: вам все время наступает на пятки пассажирский Прага — Москва.
Может быть, пропустим его вперед?
— Ни в коем случае! — запротестовал Олекса. — Не догонит.
Уйдем.
— Значит, договорились: до самой Дубни вы — впереди, за вами — пражский.
Горы начинали раздвигаться, а голые скалы снова сменились буковым лесом.
Каменица потекла шире, чуть спокойнее, пенистыми струями разливаясь по гранитному плитняку.
На склонах гор, покрытых прошлогодней, побитой морозом травой, паслись отары овец и горели большие костры, возле которых сидели пастухи.
Круче стала железная дорога, порывистее боковой северный ветер, прорвавшийся сюда из-за Карпат, через ущелье.
Еще кривая, еще поворот, темное ущелье, сырая скала, суровые каменные ворота в новую долину — и во всей своей красе открылись горы.
Карпаты теперь поделены на ряд этажей: пятый, верхний, — снега, четвертый — голый лес, третий — мшистые, по-летнему с прозеленью скалы, второй — железная дорога и самый нижний, первый, — Каменица.
Несколько часов подряд Каменица несла свои воды навстречу поезду, почти у самых его колес.
Сейчас она пенится метров на пятнадцать ниже, на дне узкой долины, и с каждым километром уходит дальше и глубже.
Дорога вырвалась из цепи ущелий и лесов на плоскогорье горного хребта, на самую низкую ступеньку карпатских перевалов, на станцию Буйволец, одетую в пухлые чистые снега.
Кочегару Иванчуку захотелось похвастать перед Лысаком своими знаниями.
Он кивнул за окно, сказал:
— Запоминай профиль, товарищ практикант.
Сейчас начнем карабкаться на главные Карпатские горы.
Если напрямик, пешком двинуться на перевал, так километров семь будет, а по железной дороге — все сорок.
Каждый километр железной дороги возвышается над другим на тридцать два метра.
День был на исходе.
Солнце, с утра пропадавшее то в непроглядном тумане, то в дождевых тучах, то в снегопаде, вдруг показалось над голым плоскогорьем — неправдоподобно большое, круглое, пожарного накала, солнце горных хребтов.
И в его свете сразу преобразились по-зимнему заснеженные Карпаты.
Теперь хорошо была видна настойчивая, горячая работа весны.
Оказывается, не всю землю Верховины держал снег в своем плену: во многих местах она чернела, там и сям, по южным склонам, зеленели лужайки.
Только северная сторона гор, их спина, одета в зимние шубы.
И не снежные наметы, оказывается, белели по берегам Каменицы, а ряды разостланных холстов.
Лохматые ели давали приют не только темноте, но и зеленому свету.
И снежный покров вовсе не зимний, а изъеденный весенними ручьями: ноздристый, похожий на медовые соты, обласканный майским теплом.
— Внимание, тринадцатая! — прозвучал в радиоприемнике голос диспетчера, такой же веселый, согретый солнцем, как и все вокруг. — Даю «зеленую улицу».
Поезд пошел по узкому каменному карнизу, вырубленному по склону гор.
На пути «Галочки» часто появлялись пропасти, глубокое ущелье с Каменицей на дне, сухой овраг, промытый весенними потоками горных вод, — и всюду переброшены мосты.
Их было немало: иногда по три на километр пути.
Железобетонные быки несли на себе голубоватые стальные фермы, вмещающие сразу по двадцати вагонов.
Далеко внизу, на дне пропастей и ущелий, лежали горы бревен — остатки разрушенных мостов времен войны и ржавые массивные ребра конструкций, подорванных фашистскими дивизиями: «Эдельвейсами», «Кенигсбергами», «Шварцерадлерами».
Гусеничные тракторы, попыхивая синим дымком, растаскивали стальной хлам.
Автомобильные краны грузили многотонные обломки на самоходные платформы.
Андрей Лысак, не отрываясь, смотрел в окно и записывал.
Не сбавляя скорости, «Галочка» пронеслась мимо двух станций, проскочила один мост, потом другой, третий…
По краям мостов стояли большие пожарные бочки.
Вода в них не шелохнулась, когда колеса тяжеловесного поезда пересчитывали стыки рельсов.
— Работа наших восстановителей! — с гордостью сказал Сокач, оборачиваясь к Лысаку. — Итальянцы двенадцать лет строили закарпатские, на курьих ножках, мосты, а наши за два года управились.
Иностранцы ахают при виде наших мостиков.
Видишь, проносимся по ним на полной скорости со спокойной душой.
А как раньше здесь ездили австрийцы, мадьяры, поляки, чехи, немцы?
Ползком.
Крадучись.
И только днем.
Один поезд утром.
Один в полдень.
Один в обед.
Парочка после обеда.
И все.
Ночью, говорят, движение в Карпатах замирало.
Не железная дорога была, говорят, а вьючная тропа.
Рельсы слабенькие, балласт отработан.
На каждом километре предупреждение: осторожно, малый ход, опасно!
Едет бывало машинист, а сам все назад оглядывается: не сошли с рельсов вагоны?
А мосты ходуном ходят под паровозом, стонут, скрипят, вот-вот рассыплются.
Въедешь на один конец моста, а на другом вода из пожарных бочек выплескивается.
Вот тебе и западная техника!.. — Олекса засмеялся и смачно плюнул в угольный лоток.
Проехали еще один железобетонный мост, переброшенный через глубокое ущелье.
На дне его, среди снежных сугробов, дымился черный ручеек.
— Прощайтесь с Каменицей, — сказал Сокач. — Увидим ее только на обратном пути.
Лысак осторожно посмотрел вниз.
Въехали на горное плато.
Ни одного облачка на синем куполе.
Его бескрайный простор подчеркивал одинокий молодой месяц, перевернутый кверху бодливыми рожками.
Так свежо, чисто, бело вокруг, что даже дыхание проходящих здесь паровозов оставляло на земле свои следы: вдоль железной дороги на снежных сугробах чернел тонкий налет сажи и несгоревших крупинок угля.
Из ущелий и пропастей, из елового царства выползали сумерки.
Они быстро поднимались по склонам гор, сгущаясь с каждой минутой.
Ветер снова понес снежную крупу, и сквозь мерный грохот поезда стал слышен говор горного леса.
— Вот и «Северный полюс», — сказал Сокач.
— Где? — встрепенулся Лысак, вглядываясь в сумерки.
Мимо проплывали черные телеграфные столбы, обвешанные белыми голубями изоляторов. — Ничего не вижу.
— Вперед смотри.
Видишь костер?
Вдали, там, на горе.
— Ну?
— Это вход в первый туннель.
Над ним и находится Ночь-гора, наш «Северный полюс».
— За что же ее так окрестили?
— За то, что на ней даже летом холодно.
Она первая осенью надевает белую шапку и последняя весной снимает.
Сокач открыл вентиль динамо — вспыхнули лампочки, прикрытые с трех сторон загнутыми козырьками: весь свой свет они направляли на приборы, оставляя будку машиниста в тени.
Зато железная дорога озарилась ярким светом: передние фары посылали свои лучи далеко вперед, отгоняя непроглядную горную, тьму.
Над трубой «Галочки» бушевал, отражаясь в низком облачном небе, искрящийся столб дыма.
Небольшая лампочка, подвешенная под площадкой, над ведущей осью паровоза, лезвием своего света обрезала концы шпал и самый край пропасти.
Костер над Ночь-горой резко переместился вправо.
Потом еще правее и наконец исчез.
Появился он более яркий, чем раньше, уже слева, в голове поезда, замкнувшего петлю.
Промелькнули на кривой габаритные ворота — сторожевой пост туннеля.
«Галочка» протяжно засвистела и пошла прямо на костер.
Где-то в горах, слева и справа, наверху и внизу, откликнулись десятки, сотни паровозов.
Втягивая за собой тяжелые пульманы и холодные потоки воздуха, «Галочка» вскочила под закопченные, слезящиеся влагой своды туннеля.
Горное эхо оборвалось, глухо застучали колеса.
Дым и огненные искры ударялись о каменный потолок, падали на скалистую землю, клубились под колесами.
Угарная жара хлынула во все щели паровоза.
Пепельно-седая тьма поглотила лучи прожектора и фар.
Кочегар Иванчук нагнулся к практиканту, крикнул ему в ухо:
— Наблюдай за водомерным стеклом!
По уровню воды мы засекаем перевал и едем дальше без пара, на тормозах.
Андрей Лысак не смотрел на водомерное стекло, сейчас его интересовал только туннель.
«Галочка» выскочила из туннеля.
Дым и пар окутывали ее от колес до трубы.
Сокач и Довбня распахнули окна.
Ночной морозный воздух хлынул в паровозную будку.
Крупные хлопья снега косыми стаями хлестали по горячей обшивке топки и сейчас же бесследно испарялись.
Сильный луч прожектора скользил по глубокой каменной выемке, гнал впереди себя седые, как перекати-поле, шары облаков.
«Галочка» издала протяжный свисток и вскочила во второй туннель, такой же черный, дымный, угарный, как и первый.
По серьезному, строгому лицу Олексы Сокача Андрей понял, что приближается самое ответственное место дороги.
Он с усиленным вниманием вглядывался в туннель.
— Перевал? — спросил практикант.
Сокач молча кивнул и осторожно сдвинул регулятор на малый клапан.
Поезд заметно сжался, но хода не уменьшил: измеритель скорости показывал все те же тридцать километров.
Сокач, не отнимая руки от рычага, выжидающе смотрел в задымленное окно.
Колеса веселее застучали о головки рельсов.
Светлый столбик воды, заключенный в зеленоватое рифленое стекло, заметно понижался.
Перевал!..
Измеритель скорости показывал сорок.
Сокач повернул кран машиниста, плавно сбил скорость до тридцати.
— Ну, теперь, когда все трудности позади, можно и закусить чем бог послал. — Иванчук достал из-под сиденья железный сундучок и, усевшись прямо на угольном лотке, стал ужинать.
Его примеру последовал и Микола Довбня.
Лысак смотрел на то, как помощник и кочегар аппетитно уплетали белые пироги, запивая их молоком: ему самому не хотелось ни есть, ни пить.
С грозным железным грохотом, потрясая горы, окутанная облаками и дымом, разбрызгивая из-под тормозных колодок искры, вырвалась «Галочка» из второго туннеля и понеслась по узкому карнизу, вдоль отвесной, засыпанной снегом горы.
Промелькнул огонек семафора, поезд остановился у станционного столба с приваренным к нему железным щитом.
По белому полю — крупные черные буквы: «Внимание!
Перезарядка тормозов!»
Олекса наклонился к радиоаппарату:
— Говорит тринадцатая!
Перевал перемахнули благополучно. — Он посмотрел на часы. — Пока сэкономили девяносто минут.
— Спасибо, товарищ Сокач.
Благодаря вашему рейсу я пропустила в горы сверх графика два поезда.
Какая у вас на Верховине погода? — спросила Королевич.
— Снег, мороз.
— А у нас полная весна, — сказал она и, судя по голосу, улыбнулась. — Еще раз спасибо!
Сокач распахнул окно, жадно, открытым ртом, хватая свежий воздух:
— Верховина!..
Привлеченный взволнованным голосом машиниста, Лысак подошел к окну, глянул налево, потом направо и молча вернулся на свое место.
Ничего не увидел он такого, чем можно было бы восхищаться.
Андрей родился здесь же, в Карпатах, вырос среди этих гор, но не испытывал никакой любви к родному краю.
Он даже не знал как следует его географии, его особенностей.
Ему было известно, что Рахов находится на гуцульской Верховине, что в Ясене производятся замечательные кустарные изделия, что в Сваляве много минеральных источников, что Берегово знаменито большими виноградниками и хорошим вином, что в Хусте дешевые яблоки.
Выше подобных интересов он не поднимался.
У него никогда не возникало желания посмотреть с горы Говерло на восход солнца, побывать в заповедном Оленьем урочище или на Половинах, когда там начинается «веснование».
Сокач взял ключ, спустился вниз, на скрипучий белый мох.
Все бело вокруг: близкие шатры гор, леса, огромные валуны, телеграфные провода, стрелки, хобот водоразборного крана, шпалы, рельсы, крыши домов.
По-ночному выглядели только черные ручьи, бегущие теперь вслед за поездом, а не навстречу ему, как до туннелей.
Так тихо на пустынных путях, что слышен глухой говор горных потоков.
Хороша была утренняя равнина, окутанная непроглядным туманом.
Глаз нельзя было оторвать от голых буковых лесов, от земли, посыпанной золотыми листьями, от стремительных зигзагов Каменицы, от облаков, клубящихся под колесами поезда, от горного весеннего солнца.
Но краше вот эта ночная Верховина, закутанная в пуховые снега, скованная морозом и вознесенная к самому небу, к ярким крупным звездам.
Как все это похоже на то, чем полна душа Олексы!
— Ого-го-го!
Олекса стоял на обочине железной дороги, на порядочном расстоянии от паровоза, широко раскинув руки и трубя во всю силу легких.
Ушанка сбита на затылок, белокурый чуб присыпан снегом.
— Что такое, Олекса?
Что случилось? — подбегая к другу, встревоженно спросил Василь Гойда.
Сокач ответил словами песни:
— Верховино, свитку ты наш!..
Гойда «понял» Сокача:
— Да, свет такой, что ослепнуть можно.
Василь стал рядом с Олексой, любуясь Карпатами.
Друзья долго молчали.
Потом Гойда спросил:
— Ну, как твой практикант?
Ничего не фотографирует, не записывает?
— Как будто нет, а там кто ж его знает.
Проверим.
Гойда кивнул головой.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Пока Андрей Лысак взбирался на Верховину, в его доме на Железнодорожной шли большие приготовления.
Черная Мария варила, пекла, жарила, а Марта Стефановна закупала в «Гастрономе» водку, пиво, копчености, сыры, конфеты.
Питья и еды припасалось с таким расчетом, чтобы хватило не только на своих домашних, но и на всю бригаду комсомольского паровоза.
В этот день Марта Стефановна, по горло занятая хлопотами на кухне и в продуктовых магазинах, не прикасалась к сантиметру и машине и не принимала никого из своих заказчиц, но все-таки для одной заказчицы, хотя та и не пользовалась особой симпатией портнихи, ей пришлось сделать исключение.
Это была знаменитая виноградарша из колхоза «Заря над Тиссой», Герой Социалистического Труда Терезия Симак.
— Дадим и этой поворот от ворот? — спросила Мария, увидев через кухонное окно Терезию, входившую в калитку.
— Нет, что ты, приглашай!
Да поласковее! — Марта Стефановна сняла фартук стряпухи, быстро привела себя в порядок, пошла навстречу Терезии.
Мария с удивлением посмотрела на хозяйку, не понимая, чем объяснить ее интерес к этой скромной заказчице.
Марта Стефановна неспроста обрадовалась появлению Терезии Симак.
Если бы девушка сегодня не пришла к ней, она бы завтра нашла способ затащить ее к себе.
Дело в том, что дружок Марты Стефановны, Любомир Крыж, поручил ей в самом срочном порядке связаться со знатной колхозницей и осторожно, употребив всю свою бабью хитрость, как он сказал, выведать у девушки, выходит ли она замуж за демобилизованного гвардейца Ивана Белограя.
Если же не выходит, то почему.
Марта Стефановна не спросила у Крыжа, для чего это ему понадобилось: она была приучена не задавать никаких вопросов.
— Здравствуйте, душечка, здравствуйте, красавица! — нараспев, как обычно, когда желала влезть кому-нибудь в душу, проговорила она, протягивая Терезии руки, унизанные браслетами. — Нежданный гость, но зато желанный.
Дай я тебя поцелую. — Она сжала надушенными ладонями голову девушки, увенчанную двойным рядом туго заплетенных светлых кос, прикоснулась напомаженными губами к ее смуглому лбу. — Поздравляю со счастливым замужеством!
Терезия замахала руками:
— С каким замужеством, Марта Стефановна?
Что вы!
— То есть как это — с «каким»?
Разве ты не вышла замуж?
— Нет.
Кому я нужна такая… рыжеволосая да чернокожая!
— Ну, не прибедняйся, красавица!
Другой такой нет от Явора до Ужгорода.
Не зря к тебе за тыщи километров прилетел гвардейский орел.
Как его?
Кажется, Иван Белограй?
Слыхала, слыхала!.. — Марта Стефановна закурила и, не спуская глаз с Терезии, будто любуясь ею, спросила: — Что же он не женится?
Так стремился, так летел к своей голубке, а теперь… не торопится.
— Марта Стефановна, да что вы говорите?
Иван Белограй вовсе не ко мне приезжал, а так… посмотреть на закарпатцев.
Воевал он на нашей земле, ранен, первым орденом здесь награжден.
Марта Стефановна была искренне разочарована:
— Значит, выдумали люди вашу любовь?
Жаль!
Скажу по совести, Терезия, тебе пора замуж.
Да еще как пора!
Еще годок в девках походишь — и не дождешься мужа.
Не зевай, дивчина! Хватай быка за рога.
Я б на твоем месте этого самого гвардейца в два счета женила на себе.
Терезия засмеялась:
— Да как же его женишь, когда он испугался меня, как черт ладана?
Марта Стефановна, неужели я такая страшная?
— Наверно, платье на тебе было простое, не моей работы, вот и испугался.
Ничего, мы это дело поправим в два счета.
У меня для тебя такое фасонное платьице приготовлено, что не устоит против тебя никакой орденоносный гвардеец.
Терезия вздохнула, и на ее насмешливо-веселом лице появилось печальное выражение:
— Поздно уже, Марта Стефановна.
— Почему?
Сколько тебе лет?
Мне вот скоро пятьдесят стукнет и то не считаю, что поздно, не теряю надежды на хорошего мужа.
— Да я не про года.
Не показывается больше мой гвардеец.
Пришел, посмотрел, поговорил — и как в воду канул.
— Исчез?
Не имеет он на это никакого права.
Найдем!
Где он работает?
— Слесарем в депо работал.
Говорят, уволился, уехал.
— Совсем?
Терезия кивнула и опустила голову.
Марта Стефановна в душе ликовала, что так здорово, не вызвав никаких подозрений, выполнила задание своего владыки.
«Любомир похвалит мою ловкость», — самодовольно подумала она, но на ее обильно покрытом косметикой лице не отразилась радость.
Наоборот, оно было серьезным, матерински-сочувственным.
— Не горюй, Терезия, — утешала она девушку. — Уехал — туда ему и дорога.
Другой найдется.
Такая дивчина, как ты, не останется без мужа…
Ну, будем выбирать фасон.
Вот, пожалуйста! — Марта Стефановна положила перед Терезией журнал мод, а сама вышла в соседнюю комнату.
Выключив магнитофон, она вернулась к заказчице. — Ну, выбрала?
Терезия покачала головой.
— Нет.
Расстроилась я, не до фасона мне.
В другой раз зайду.
До свидания.
Она поднялась и, приложив платок к глазам, выскочила из комнаты, пробежала двор и скрылась за калиткой.
Марта Стефановна надела фартук и пошла на кухню помогать своей Марии.
Самодовольство распирало ее.
— «До чего же я ловка! — умилялась она собой. — Обвела девку вокруг пальца, все секреты ее души вытащила».
Марте Стефановне начинала нравиться ее тайная работа, работа на Любомира.
— Чего это она как угорелая помчалась на улицу? — спросила Мария.
— А кто ж ее знает…
Пироги горят, Мария! — заорала хозяйка и побежала к плите.
Терезия, ее обманутые надежды, ее гвардеец, задание Любомира, магнитофон, гордость собой — все сразу было вытеснено тревогами матери, желающей угодить сыну, на славу отметить его первый рабочий день.
А Терезия только и думала о своем разговоре с портнихой.
Быстро пройдя Железнодорожную, она вышла на проспект Ленина.
Миновав его, осторожно оглянулась и свернула на Киевскую.
Через пять минут она сидела перед Зубавиным, докладывая ему о своем разговоре с Мартой Стефановной.
Что же, в самом деле, привело Терезию Симак к матери Андрея Лысака?
Конечно, не новый фасон платья.
Она пошла к знакомой портнихе по просьбе Зубавина.
Чем же была вызвана эта просьба?
Вызвав к себе девушку, Зубавин раскрыл ей, кем на самом деле оказался ее заочный друг Иван Белограй, и посоветовал, как она должна вести себя сейчас.
Пусть сделает вид, что ей ничего не известно о разоблачении Белограя.
Пусть замечает, кто заинтересуется ее отношениями с Белограем.
Этот интерес может быть тщательно замаскирован простым любопытством, сочувствием или дружеской насмешкой.
В, общем, нельзя предусмотреть, кто, когда и как будет атаковать Терезию.
Одно ясно: атаки надо ждать, к атаке надо готовиться.
И Терезия готовилась, ждала.
Подруги по бригаде, лукаво поглядывая на Терезию, то и дело спрашивали: «Куда же подевался пропыленный и просоленный насквозь пехотинец?
Почему не появляется на Соняшной горе?»
На насмешку она отвечала насмешкой: «А что ему здесь делать?
На вас смотреть?
Подумаешь — павы расписные!
Знаете, что сказал про вас этот самый пехотинец?
„Пока ты, Терезия, работаешь с такими никудышными девчатами, не жди меня на Соняшной горе, не покажусь я на твои глаза“».
Мать, до которой дошли слухи о приезде Ивана Белограя, о том, что он объявился здесь, на берегу Тиссы, только ради Терезии, попыталась узнать у дочери, правда это или неправда.
Если правда, то почему Терезия молчит, почему скрывает свои намерения от матери?
Никогда не лгала в своей жизни Терезия, но на этот раз пришлось обманывать даже мать.
Да, Иван Белограй приезжал в Явор.
Что же тут такого?
Приехал и уехал.
Вот и все.
И не о чем тут больше разговаривать.
Что же касается слухов — на каждый роток не накинешь платок.
Поговорят люди, да и перестанут.
Мать успокоилась и не терзала больше Терезию напоминанием об Иване Белограе.
Скоро о нем забыли и в колхозе «Заря над Тиссой».
Не забывала только одна Терезия.
Не забывала и ждала атаки.
И дождалась.
Однажды посреди белого дня возле виноградников, на проселочной дороге, пробитой через гору Соняшну, показалась ватага яворских цыганок.
Шли они, как нетрудно было догадаться, на промысел: гадать колхозникам, предсказывать судьбу девчатам, выпрашивать у сердобольных шматок сальца, ковшик мучицы или, на худой конец, кукурузы.
Могли ли цыганки пройти мимо молодых веселых виноградарш, не погадать им!
Да и сами виноградарши, по совести сказать, не прочь были послушать их забавные предсказания.
Известное дело, врут цыганки, а все-таки интересно, что они скажут.
При таком обоюдном интересе не понадобилось много времени для того, чтобы цыганки и виноградарши столковались.
Минут через пять маленькую смуглую строптивую руку Ганны цепко держала морщинистая, с крючковатым носом, беззубая ведьма и, шепелявя, предсказывала ей судьбу.
Насмешливой Василине гадала большеглазая, звонкоголосая, с грудным ребенком на руках цыганка.
Доверчивой, испуганно притихшей Вере что-то таинственно и мрачно нашептывала крепкая, с властным лицом старуха.
Скромной Мариной уверенно завладела цыганка с трубкой в зубах.
На долю Терезии досталась тоже приметная гадальщица.
Когда-то, в молодости, она, наверно, была королевой Цыганской слободки.
Высокая, статная, с цветным полушалком на сильных плечах.
Глаза строгие, умные, много повидавшие и уже ничему не удивляющиеся.
На тонких губах затаилась холодная насмешка.
Голос усталый, хрипловатый, привыкший повелевать и поучать.
Это была сообщница Любомира Крыжа — «Кармен».
Оттащив Терезию в сторону, в тень черешен, растущих вдоль дороги, она взяла руку девушки, вытерла ее ладонь полушалком, деловито справилась:
— Тебе на картах погадать или так?
Цена одинаковая.
Терезия оглянулась на своих подруг, засмеялась:
— Гадай как хочешь, все равно ничему не поверю.
— Поверишь правде, красавица, поверишь!
Ты веселая и гордая только для людей.
Наедине с собой ты не набиваешь себе цену.
В душе ты горько день и ночь плачешь, слезами омываешь свою проклятую судьбу.
Чем же ты недовольна?
Кто обидел тебя?
Был у тебя, красавица, жених.
Всем женихам жених.
Чернобровый.
Кудрявый.
С божеской звездой на лбу…
Терезия перестала смеяться.
Внимательно и серьезно, затаив дыхание, слушала цыганку.
«Кармен» подняла на виноградаршу свои умные глаза, презрительно усмехнулась:
— Что, поверила?..
Ну так слушай дальше.
Был у тебя жених…
Счастье по губам текло, а в рот не попало.
Скрылся суженый да ряженый, пропал.
Как сквозь землю провалился.
Не дождаться тебе его, красавица.
Сто лет жди — не дождешься.
Чернобровый твой в казенном доме, казенный хлеб ест и казенную воду пьет…
«Кармен» снова подняла глаза на Терезию, чтобы проверить, какое впечатление произвели ее слова на девушку.
Для цыганки это было очень важно: если лицо Терезии переменилось, значит, нагадала ей правду, значит, Терезия знает, что ее жених Иван Белограй арестован, значит, сама виновата в этом.
Настороженная Терезия поняла значение взгляда цыганки и ответила на него веселым, искренним смехом:
— Что ты мелешь, выдумщица!
Про какого жениха ты говоришь?
Какой казенный дом?..
Довольно!
Цыганка еще бормотала что-то, но Терезия делала вид, что уже не слушает ее.
Так ей удалось перехитрить хитрую «Кармен».
Вечером Терезия села на велосипед, помчалась в Явор, к Зубавину.
Вот тогда-то, выслушав Терезию, он и попросил ее немедленно пойти к портнихе, проверить, не заинтересуется ли и Марта Стефановна ее «женихом» Иваном Белограем.
Да, заинтересовалась.
Очень осторожно она это сделала, но все-таки выдала себя.
Так в деле № 183/13 появился еще один важный документ.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Вечером, в девятом часу, Сокач спустил поезд на Дубню, расположенную на самой верхней точке северного склона Карпат, на бывшем государственном рубеже Польши и Чехословакии.
Как только поезд остановился, у паровоза бесшумно выросла фигура Василия Гойды.
Он махнул рукой в сторону ярко освещенного вокзала и тихо, вполголоса, сказал:
— Иду пить чай.
Загляну к тебе попозже.
Жди.
— Хорошо.
Сдав «Галочку» на попечение дежурного по оборотному депо, Олекса в сопровождении помощника, кочегара и практиканта отправился на отдых.
Все паровозники разошлись по темным комнатам дома отдыха, заснули, и только в самом глухом углу бригадного дома, на кухне, горел свет.
Олекса Сокач и Василь Гойда сидели за столом плечом к плечу, а перед ними лежала небольшая в темнокрасном переплете книжечка, принадлежавшая Андрею Лысаку.
Они молча, внимательно, страница за страницей просмотрели ее.
По записям Лысака можно было получить полное представление о профиле важнейшей карпатской магистрали от Явора до Дубни, о размерах всех новых мостов.
Особенно подробно были описаны туннели.
— Зачем он это сделал? — спросил Олекса, встревоженно глядя на друга.
Гойда расстегнул форменную шинель, достал из кармана портативный фотоаппарат, заряженный сверхчувствительной пленкой, сфотографировал несколько страниц записной книжки практиканта и вернул ее Олексе.
— Отнеси на место.
Только поосторожнее.
— Но… — заикнулся Сокач.
— Отнеси.
Так надо.
Андрей Лысак за ужином выпил добрую порцию вина и, охмелев изрядно, крепко заснул.
Он и теперь, как и полчаса назад, не видел и не слышал появления Олексы у изголовья своей кровати.
— Все в порядке? — спросил Гойда, когда Сокач вернулся на кухню.
— Спит без задних ног. — Олекса снова сел рядом с Гойдой. — Слушай, Василь, кто же он такой?
— Не знаю.
Пока ничего не знаю.
Очень прошу тебя, браток, не выпытывай ничего.
А то, знаешь, я нечаянно, по дружбе, могу кое-что выболтать. — Гойда улыбнулся, подмигнул Сокачу.
— Да, ты разболтаешь, жди у моря погоды! — Олекса посмотрел на часы. — Пора в путь-дорогу.
Пойду поднимать бригаду.
Будь здоров, Василь!
Ты поедешь нашим поездом или…
— Нет, я вернусь пассажирским.
Мне срочно надо быть в Яворе.
Чуть брезжило, когда бригада Сокача и практикант Лысак поднялись на «Галочку».
Микола Довбня сейчас же распахнул дверцы топки — белого ли накала огонь?
Иванчук полез на тендер, начал подбрасывать уголь поближе к лотку.
Олекса озабоченно посмотрел на манометр.
Только один Андрей Лысак не нашел для себя работы.
Взобравшись на паровоз, он уютно прижался спиной к теплому кожуху топки и стоя задремал.
В гору, до перевала, «Галочка» медленно, с большой натугой тащила поезд.
На перевале, в первом туннеле, Олекса закрыл регулятор.
Четырехосные пульманы, туго сжатые в единое целое, в тяжеловесный поезд, набирали скорость.
За окном в утреннем тумане мелькали телеграфные столбы, отвесные стены межтуннельных выемок, ветвистые елки, закутанные в пухлые снега.
Вот и первый мост на четырех высоких быках.
Проскочили второй туннель, третий…
Андрей Лысак открыл глаза, посмотрел за окно.
Поезд на крутом повороте изогнулся в такую дугу, что показалась хвостовая тормозная площадка с кондуктором на ней, одетым в бараний тулуп.
Теперь хорошо были видны колеса пульманов, окутанные дымом, брызжущие крупными искрами, как наждачные точила.
«Галочка» гулко пересчитывала пролеты мостов, грозно скрежетала на кривых.
Все эти стуки и скрежеты со страшной силой отдавались в сердце Андрея Лысака.
Нет профессия горного машиниста слишком опасна, не по душе она Андрею.
Надо удирать, пока не поздно.
Оглашая окрестные горы предупредительными гудками, «Галочка» с грохотом проносилась по ущельям, по скалистому карнизу, вдоль Каменицы, по мостам.
Микола Довбня почти не подбрасывал угля в топку.
Изредка подкачивал воду в котел Иванчук.
Бригада отдыхала, пока поезд не нуждался в паровозной тяге.
Отдыхал и Андрей Лысак, примостившись на инструментальном ящике, в уютном уголке, между теплым кожухом топки и стеной паровозной будки.
Глаза его были закрыты, он блаженно улыбался.
Андрей уже забыл о том, что он на паровозе.
Он был в Мукачеве, на Кировской улице, в доме № 24, около Вероны.
Он живо представил себе, как в назначенный час эта красивая дивчина появится перед ним — в легком платье, светловолосая, смуглая от солнца и ветра, робкая и счастливая.
Он возьмет ее за руку, и они пойдут по улице в центр города, на проспект Сталина, а потом — в парк, на стадион.
Будут там гулять весь вечер, до поздней ночи.
Думы о Вероне, размеренный, спокойный перестук колес убаюкали Андрея.
Он так крепко заснул, что кочегар Иванчук с трудом растолкал его:
— Эй, практикант, вставай, приехали!
Андрей открыл глаза, вскочил.
Поезд стоял на равнине, на сортировочной станции.
Вдали, поверх красных крыш вагонов, виднелись хорошо знакомые белоснежные стены верхних этажей яворского вокзала.
Олекса Сокач и его помощник Микола Довбня осматривали паровоз.
Андрей сполоснул лицо водой из инвентарного чайника, утерся носовым платком, тщательно причесался, аккуратно заправил под форменную фуражку волосы и, расправив ладонью складки комбинезона, спустился на землю.
Олекса и Микола молча, с любопытством уставились на практиканта, ждали, что он скажет, что сделает.
Андрей подал машинисту руку и, выдавив на лице дружескую, как ему казалось, улыбку, сказал:
— До свидания.
Спасибо за науку.
Лысак отправился в город через вокзал.
Купив в ресторане сигарет, выпив бутылку свежего московского пива и сто граммов водки, он вместе с потоком людей, прибывших с дачным ужгородским поездом, вышел на вокзальную площадь, пересек ее и не спеша, прохлаждаясь в густой тени деревьев бульвара, побрел домой, раздумывая, какой костюм и какую рубашку наденет, как проведет день до вечера.
Несмотря на печальные результаты поездки, Андрей не унывал.
По бульварной брусчатке, помытой недавним дождем, прошумел ужгородский автобус, полный пассажиров.
Им управлял молодой шофер с той кажущейся небрежностью, которая доступна только опытному, и уверенному в себе водителю: локоть левой руки выставлен в окно, в углу рта — дымящаяся папироса, глаза больше смотрят на прохожих, чем на дорогу.
«Буду шофером», — решил Андрей, провожая взглядом автобус.
— Олекса!.. — закричала какая-то красивая девушка, высунувшись из окна автобуса и махая платком.
На ней было белое платье в черный горошек.
Густые пышные волосы, чуть растрепанные ветром, горели на солнце.
Сверкали зубы в улыбке.
Андрей не сразу узнал в красавице Верону.
Не сразу сообразил, что она окликнула его, что ему махала платком, ему улыбалась.
Только минуту спустя до его сознания дошло, что ему надлежало делать.
Размахивая фуражкой, он бросился за автобусом, закричал:
— Верона!..
Верона!..
Пробежав метров сто, Андрей остановился.
Что он делает?
Чем все это может кончиться?
Автобус повернул направо и, больше чем наполовину скрытый, остановился на углу проспекта.
Верона, конечно, сейчас выскочит из машины и устремится навстречу… Олексе Сокачу.
Что же делать?
Андрей огляделся по сторонам, выбирая наиболее краткий и удобный путь бегства.
Пробежав поперек бульвара, он с сильно бьющимся сердцем, тяжело дыша, боясь оглянуться, ворвался в парикмахерскую.
— Побрить! — пробормотал он, опускаясь в кресло.
Пока мастер скоблил ему кожу, Андрей, втянув голову в плечи, украдкой поглядывал в зеркало, отражавшее кусок улицы и бульвара.
Девушка в белом в черный горошек платье, со светящимися волосами стояла под цветущими каштанами и с недоумением оглядывалась по сторонам.
Андрей вдруг подумал: «А что, если я выйду из своего укрытия, возьму Верону за руку и, глядя ей в глаза, скажу: „Я не Олекса Сокач.
Я — Андрей Лысак…“ Как она примет мои слова?
А что, если улыбнется, опустит голову и признесет робким шепотом: „Мне все равно, кто ты, раз я люблю тебя“».
Андрей заерзал на кресле, попытался подняться.
Но эта попытка была такой слабой, что мастер только спросил:
— Беспокоит?
— Нет, нет, — торопливо проговорил Андрей, и мысли его стали опять мрачными.
«Какой ты дурак!
Зачем… ну зачем, скажи, назвался Олексой?
Ведь ты ей понравился, ты, а не Олекса Сокач, не его имя.
Теперь же, узнав, что ты самозванец, Верона испугается, убежит или милицию позовет».
Кляня себя, Андрей продолжал наблюдать за Вероной.
Девушка все еще стояла под каштанами, не хотела, верить, что обманулась, все еще ждала…
— Пожалста! — объявил парикмахер.
Андрей с трудом оторвался от кресла.
Расплачиваясь, долго собирал по карманам мелочь.
Уходя из парикмахерской, тщательно прилаживал перед зеркалом фуражку.
Наконец, взявшись за ручку двери, осмелился взглянуть на бульвар.
Вероны уже не было под каштанами.
Андрей с облегчением вздохнул, вышел на улицу, и тут наткнулся на своего благодетеля.
Дядя Любомир стоял одной ногой на тротуаре, другой — на ящике чистильщика обуви.
Черноголовый, замурзанный и босой мальчишка из Цыганской слободки куском старой суконки наводил глянец на поношенные башмаки Крыжа.
Поспешно расплатившись с цыганенком, Крыж взял своего подопечного под руку:
— Здравствуй, Андрейка!
Ну, как прошла твоя первая поездка? — спросил он, увлекая Лысака в тень бульварных каштанов.
— Плохо, дядя Любомир.
— Почему?
— Не для меня такая работа.
Не понравился паровоз.
Хочу перекантоваться на другую профессию.
Крыж так крепко стиснул руку Андрея, что тот скривился от боли и с удивлением посмотрел на благодетеля.
— Брось и думать об этом!
Твое место на паровозе.
Слышишь?
Садись!
Они расположились на уединенной, скрытой молодой зеленью скамейке.
— Выполнил поручение?
— Какое? — В голосе и в глазах Андрея были робкое недоумение и растерянность, вызванные столь резкой переменой дяди Любомира.
Всегда был таким добрым, тихим, услужливым, а теперь чужой и злой.
Что с ним произошло?
— Ты уже забыл, какое я давал тебе поручение?
Туннели!
— А!., Все сделал.
Вот. — Андрей достал из кармана записную книжку и передал ее Крыжу.
Злые морщины на бритом, сухом и жестком лице Крыжа разгладились, и на губах показалась улыбка:
— Даже записал.
Хорошо!
Молодец!
Спасибо!
Надеюсь, записывал умело, не на глазах у всех… — Он поднял очки на лоб, насмешливо прищурился. — Помнишь, Андрейка, какую ты мне дал расписку, когда брал деньги?
— Помню.
А почему вы сейчас спрашиваете об этом?
— Вот по этому самому, — Крыж похлопал ладонью по записной книжке. — Помнишь, ты написал: «Деньги получил за оказанную услугу».
Так вот она, эта самая услуга. — Крыж опустил записную книжку во внутренний карман пиджака. — Еще раз спасибо!
Теперь мы пока квиты.
И дальше будем так же строго считаться.
Помни, ни одна твоя услуга не останется неоплаченной.
Андрей онемело смотрел на дядю Любомира.
Он уже догадался, с каким человеком свела его судьба, но боялся поверить себе, еще надеялся, что ошибается.
Он сказал, заискивающе улыбаясь:
— Дядя Любомир, вы здорово переплатили.
Моя услуга не стоит таких денег.
Любой паровозник выполнял бы ваше поручение рублей за тридцать, а вы мне уже тысячи отвалили.
— Овчинка стоит выделки.
Я тебе тысячи отвалил, а мне отвалят втрое больше.
— Кто? — почти шепотом спросил Андрей и почувствовал, как леденеют руки, а язык становится тяжелым и пухлым.
— Кто, спрашиваешь?
Мои старые друзья.
Теперь они и твои друзья.
Через недельку или чуть позже твоя записная книжка будет лежать в несгораемом шкафу наших друзей, рядом с твоей распиской. — Крыж надвинул на глаза очки и через их выпуклые стекла холодно и властно посмотрел на Андрея. — Если вздумаешь кочевряжиться, переживать лишнее, то я… — Крыж извлек из внутреннего кармана край записной книжки. — Одним словом, надеюсь, что ты не дурак…
Отныне будешь делать не то, что тебе хочется, а то, чего я потребую.
Во-первых, я требую, чтобы ты прекратил посещать рестораны, бары, кафе, перестал паясничать и транжирить деньги.
Ты не должен привлекать к себе внимание людей.
В Яворе не любят гуляк.
Ты будешь тихим, скромным и трудолюбивым рабочим.
Да, обязательно трудолюбивым.
Во-вторых, ты сейчас же пойдешь на Кировскую, к дому № 24, встретишься с Вероной Бук и скажешь ей, что ты обманул ее, назвавшись Олексой Сокачем.
Не бойся, она простит тебя.
Полюбила, потому и простит.
В-третьих, ты отправишься к Олексе Сокачу и пригласишь его к себе домой отпраздновать с ним свою первую поездку.
Мать уже подготовилась к встрече.
Ты целый вечер не будешь отходить от Олексы.
Накачивай его вином и водкой и тверди одно: «Ах, как мне понравилось работать на комсомольском паровозе!
Ах, каким я стал теперь крылатым, когда взлетел на Верховину!..» В-четвертых, ты напишешь примерно такое заявление в школу машинистов: «Уважаемый товарищ начальник!
Я решил не возвращаться к вам.
Попав на паровоз, я понял, что из меня получится бумажный машинист, если я годик не поработаю кочегаром и годик не похожу в шкуре помощника механика…
Жизнь, мол, практика, труд — лучшая школа…
Извините, мол, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом…»
В-пятых, ты решительно изменишь свой приметный облик на обыкновенный.
Рядовая прическа.
Пиджак из ширпотреба.
Простая рубашка.
Серый галстук.
Брезентовые туфли.
Самая простая сигарета.
Приветливая, добрая улыбка…
Улыбайся всем: и тем, кто тебе нравится, и тем, кого ненавидишь.
Улыбайся тому, кто тебе полезен сегодня, и тому, кто тебе понадобится завтра или даже только через год.
Вот пока и все.
Довольно на сегодня. — Крыж озабоченно посмотрел на часы. — Перерыв кончился.
Иду торговать книгами.
До свидания, Андрейка!
Он похлопал Лысака по бледной, бескровной щеке и пошел по бульвару — в черном поношенном костюме, в старомодной шляпе, высокий, с худой, жилистой шеей, чуть прихрамывая на правую ногу.
Так Андрей Лысак, двадцатилетний юноша, перед которым когда-то было открыто столько дорог, ведущих к вершинам жизни, закончил свой кандидатский стаж и перешел в ранг агента вражеской разведки.
Резидент дал ему кличку «Красавчик».
Андрей пока не знал об этом.
Скоро узнает.
Многое еще предстоит ему открыть горьких и страшных истин.
Захватив донесение лейтенанта Гойды и фотокопию с записной книжки Андрея Лысака, майор Зубавин вышел из своего кабинета и направился в конец коридора райотдела МГБ, в комнату, отведенную Шатрову на время его пребывания в Яворе.
Переступив порог, Зубавин остановился в двери, изумленный и чуть-чуть растерянный.
Он ожидал увидеть облаченного в мундир седоголового полковника Шатрова, а за столом сидел моложавый черноголовый человек в сером фланелевом костюме, в светлой рубахе, повязанной синим в белую горошину галстуком.
— Что, не узнали, Евгений Николаевич? — выходя из-за стола, спросил человек в сером костюме.
Походка у него и голос были очень знакомые, шатровские.
— Не сразу узнал, товарищ полковник, — искренне ответил Зубавин. — Первый раз вижу вас в штатском.
И потом, вы так изменили прическу, так умеете владеть мускулами лица и выражением глаз, что немудрено и не узнать.
— Да, — с простодушной гордостью сказал Шатров, — когда-то я владел в совершенстве этим искусством перевоплощения.
Когда-то!
В далекой молодости.
Пришлось даже в мундире белогвардейца в штабе Деникина щеголять. — Шатров поправил галстук, молодецки выпятил грудь. — Вот, решил сегодня тряхнуть молодостью.
— Понял!
Хотите пойти в гости к каменщику Локотарю?
— Угадали!
Есть какие-нибудь новости, Евгений Николаевич?
— Есть.
Зубавин положил перед полковником донесение Гойды и фотокопию.
Шатров молча просмотрел и то и другое.
Потом он, также молча, выдвинул ящик письменного стола, достал лист плотной бумаги и, не глядя на майора, словно забыл о нем, начал быстро карандашом набрасывать какие-то загадочные фигурки.
Кончив, он протянул рисунок Зубавину.
— Посмотрите, Евгений Николаевич, какая карусель получилась. — Шатров улыбнулся своей неповторимой, шатровской, улыбкой. — Мне эти каракули, признаюсь по совести, здорово помогают размышлять.
Зубавин склонился над столом, разглядывая рисунок, сделанный уверенной рукой.
Впоследствии эти шатровские «каракули», сохранившиеся, между прочим, в деле 183/13, неоднократно дополнялись и уточнялись.
В первоначальном виде они выглядели так.
Американский бык, увенчанный рогами в виде двух вопросительных знаков, конечно, «Бизон».
Иностранец в широкополой шляпе и макинтоше, выходящий из венского экспресса, — транзитный турист, он же связник разведцентра «Юг», легально зарегистрированный в контрольно-пропускном пограничном пункте как Фрэнк Билд.
В центре рисунка на стопке книг расположился черный ворон с головой Любомира Крыжа.
От него протянулся пучок нитей: к игральной карте, на которой изображена цыганка; к иголке с ниткой в руках Марты Стефановны; к нищему Батуре; к шоферской кабине грузовой машины; к «Москвичу», таранящему велосипедиста; к пылающему в лесном овраге планеру; к огромной крысе, трусливо выглядывающей из своей норы, над которой прикреплена табличка с надписью: «Гвардейская, 9».
Много уже знали майор Зубавин и полковник Шатров об исполнителях операции «Горная весна» и их намерениях, но им не было еще известно о том, что особоуполномоченный «Бизона» уже благополучно проник в Явор и поселился в гостинице «Карпаты» и что в скором времени через границу СССР должен прорваться второй помощник Джона Файна, бандеровец Хорунжий, носящий подпольную кличку «Ковчег».
Солнечным майским утром на тихой Раховской улице, заросшей огромными каштанами, появился высокий, пожилой, с военной выправкой человек, одетый в штатский костюм — серая поношенная пара, скромная шляпа, черные полуботинки.
Это был полковник Шатров.
Он разыскивал дом № 27 и, открыв железную калитку, вошел во двор.
Сутулый, седоусый, с меднокожим лицом старик, греющий свои кости на солнцепеке, с удивлением смотрел на приближающегося к нему незнакомца.
Шатров подошел, снял шляпу, поздоровался, спросил, здесь ли живет каменщик Славко Юрьевич Локотарь.
Седоусый старик поднялся с садовой скамейки, ткнул себя в грудь коричневой морщинистой рукой и сказал глуховатым голосом, что он самый и есть Славко Юрьевич Локотарь, каменщик.
«Бывший каменщик», добавил он, и невеселая усмешка выступила под его легкими, необыкновенно чистыми и насквозь прозрачными усами, сделанными как бы из атласных ковыльных нитей.
Глядя на эти усы и на эту улыбку, Шатров вдруг понял, что все его опасения насчет того, сумеет ли он сговориться со стариком, напрасны.
Сговорится!..
Никита Самойлович явился сюда, на Раховскую, по весьма важному и очень деликатному делу.
Собирая материалы о доме № 9 на Гвардейской, Зубавин выяснил, что строил его и перестраивал знаменитый на все Закарпатье каменщик Славко Локотарь.
Когда Зубавин доложил о результатах поисков полковнику Шатрову, тот сказал, что он сам сходит к Локотарю и попытается заполучить от него все данные о доме Крыжа.
Шатров решил поступить так потому, что придавал большое значение фигуре «товарища Червонюка».
Да, он уже точно знал, что на Гвардейской нашел себе убежище еще один, пожалуй, самый главный, посол «Бизона».
Узнал он об этом следующим образом.
Поскольку за Ступаком было установлено постоянное наблюдение, то Шатров и Зубавин в свое время были осведомлены о том, что замаскировавшийся под шофера лазутчик Ступак направился на грузовике лесоучастка якобы за дровами на Сиротскую поляну.
Вооруженные мотоциклисты, сотрудники Зубавина, не включая фар, приглушив моторы, провожали Ступака в горы, до самой заброшенной штольни.
Они прекрасно видели и даже ухитрились это зафиксировать на специальную пленку, как Ступак извлекал из штольни конвекторы, как таскал их на машину.
Видели — и не помешали.
Они позволили диверсанту погрузить взрывчатку и доставить ее в Явор на Гвардейскую.
Такова была их задача.
Наблюдение, только наблюдение.
В ту ночь, когда была доставлена взрывчатка в дом Крыжа, один из сотрудников Зубавина, дежуривший в густых ветвях осокоря, бесшумно перебрался с дерева на крышу дома, опустил в дымоходную трубу на проводах специальный прибор, который записал на пленку чрезвычайно важный разговор между шофером Ступаком и его боссом, скрывавшимся под крылышком Крыжа.
Таким образом, Шатров и Зубавин в течение одной ночи вплотную подошли ко всем исполнителям бизоновского плана «Горная весна», захлестнули петлю вокруг них.
Теперь уже не оставалось никаких сомнений ни у Зубавина, ни у Шатрова в том, что следует немедленно пресечь намерения вражеской агентуры и тайное следствие превратить в явное.
Не такое это простое дело — арест оголтелых врагов нашей Родины.
Перед лицом возмездия за свои тяжкие преступления они готовы на самое ожесточенное сопротивление и на самоубийство, способны немало повредить следствию.
Зубавин и Шатров долго думали, как в течение одной ночи, без самой малой потери и осложнений, арестовать сразу всю группу диверсантов и шпионов.
Можно было быть уверенным, что Ступак, Крыж, портниха Марта Стефановна, ее сын и нищий Батура будут арестованы без каких-либо осложнений.
Но как взять живым «товарища Червонюка»?
Позиция у него такая выгодная, что к нему невозможно без большого риска подступиться.
Где он прячется?
Из какого логова он начнет отстреливаться, когда в дом войдут сотрудники государственной безопасности?
Войдя в дом к Любомиру Крыжу, надо безошибочно ориентироваться в его комнатах и закоулках даже в темноте, действовать стремительно и наверняка, не дать возможности «Червонюку» ни уйти, ни оказать сопротивление, ни застрелиться или принять яд.
Надо накрыть его внезапно, в тот момент, когда он менее всего настороже.
Этот босс с подложными документами на имя Червонюка потеряет девять десятых своей следственной ценности, если будет доставлен в органы безопасности трупом.
Его надо обязательно взять живым.
Пусть час за часом, день за днем рассказывает о черных делах своего штаба — разведцентра «Юг».
— Я к вам по делу, Славко Юрьевич, — начал Шатров. — Садитесь, прошу вас!
Старик опустился на скамейку.
Шатров расположился рядом, раскрыл коробку папирос.
— Курите.
Каменщик толстыми, негнущимися пальцами взял папиросу, но не стал прикуривать.
— Я палю цыгарки только в красный день, — сказал он, улыбаясь из-под своих незапятнанных никотином атласных усов.
Шатров некоторое время молча дымил папиросой я раздумывал, как приступить к разговору.
Старик не торопил его ни словом, ни взглядом, ни каким-либо движением.
Он деловито чертил садовую землю ивовым прутиком и терпеливо ждал, когда гость скажет, зачем ему понадобился уже давно никому не нужный каменщик Локотарь.
— Славко Юрьевич, — начал Шатров, — говорят, вы на своем долгом веку построили не меньше тысячи домов.
Говорят, чуть ли не половина Явора воздвигнута вашими руками.
Мутные, глубоко запавшие глаза каменщика посветлели, а на скулах выступили багровые пятна — старческий румянец, румянец радости.
— Лишнее вам наговорили, товарищ… не знаю, как вас звать-величать.
— Никита Самойлович.
— Половины Явора не наберется, Никита Самойлович, а за добрую четверть ручаюсь.
Ужгородскую улицу я начал строить, Раховскую — тоже.
На Московской все большие дома мои.
Здание, где теперь Государственный банк, бывшая ратуша, театр, универмаг — тоже мои.
Одним словом, все, что к небу рвется, Славко Локотарь сооружал.
Только в тюрьму и в жандармерию ни одного кирпича не положил.
Шатров понял, что затронул в духе каменщика самую заветную струну — чистую гордость рабочего человека трудом своим.
Старик говорил тихо, раздумчиво, с радостным изумлением глядя на широкие, темные, с окаменевшими мозолями руки, будто впервые понял, сколько сделано им, какой след оставлен на родной земле.
— Поверите, — продолжал Локотарь с улыбкой под усами, — иду по городу, а все дома, какие я вырастил, то с одной, то с другой стороны поглядывают на меня и вроде как бы выговаривают: остановись, Славко, полюбуйся на нас!
Что ж, приходится уважать, останавливаться, любоваться.
Поверите, ни одного дома нет в Яворе, какого б я стыдился.
Каждый хозяин добрым словом вспоминает каменщика Славко.
— Вот и я хочу вас добрым словом вспоминать, Славко Юрьевич, — подхватил Шатров. — Пришел я просить вас построить мне дом.
— Что вы, Никита Самойлович! — Локотарь махнул рукой. — Какой я строитель!
Я сейчас больше языком работаю, хвастаюсь.
Отработались мои рученьки, добрый человек! — Голос Локотаря дрогнул, а глаза снова замутились.
— Ну, раз не можете строить, так хоть советом помогите, Славко Юрьевич.
— О, такая работа еще по моим силам! — оживился старик. — Спрашивайте!
Шатров достал из кармана пиджака лист бумаги и карандаш, приготовился записывать советы Локотаря.
— Имею «капитал» на три комнаты с кухней.
Посоветуйте, Славко Юрьевич, какой из домов, построенных вами в Яворе, взять за образец?
— Какой?
Сразу и не скажешь, надо подумать.
Есть на Степной улице одно пригожее, по вашему капиталу здание.
Дом номер семнадцать.
Не запомнили, случаем?
— Дом номер семнадцать?
Помню.
Нет, этот не подходит.
— Ну, тогда что же вам посоветовать?
На Степной еще есть кирпичный особняк с круглой верандой.
На Гвардейской есть удачный домишко.
— На Гвардейской?
Дом номер девять?
Большие окна?
Стены, увитые плющом?
Этот дом мне нравится.
Очень хороший.
Значит, и его вы строили?
— Строил и перестраивал.
Хозяин и теперь живой, Любомир Крыж.
Был когда-то богатым человеком, не жалел денег и на стройку и на ломку.
— Сколько же комнат в доме?
— Было сначала три жилых и три подсобных: кухня, прачечная и кладовка.
Теперь четыре: спальня, кабинет, библиотека, столовая и «сундук».
— «Сундук»?
А это что такое?
— Четвертая комната.
Я сделал ее во время войны из кладовой и прачечной.
В ней Крыж свое добро прятал, когда тут хозяйничали разные грабители.
Интересная комната — настоящий сундук, без окон и дверей.
— А как же в нее входить, если нет ни окон, ни дверей? — обыкновенным голосом, не очень заинтересованно, будто между прочим, спросил Шатров.
— Хоть она и глухая, как сундук, а войти и выйти из нее можно с двух сторон: из подвала, через люк, и через книжный шкаф в библиотеке.
Дорого обошлась Крыжу эта комната: за работу хорошо заплатил и за то, чтобы никому не рассказывал в Яворе про этот сундук, тоже отвалил без всякой скупости.
— Ну, мне такая тайная комната без всякой надобности, — засмеялся Шатров. — Я не боюсь грабителей.
Все, что требовалось, Шатров уже получил.
Он побеседовал с отставным каменщиком еще несколько минут и распрощался.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Бандеровец Хорунжий, второй подручный Джона Файна, должен был перейти границу в самом сердце Карпат, в высокогорном глухом районе.
Но непредвиденные обстоятельства изменили дальний и трудный маршрут.
Он перешел границу в самом людном месте так, как еще никто до него не переходил: воспользовавшись наводнением.
Издавна, с незапамятных времен, жители равнинного Закарпатья испытывали к весенней Тиссе и другим горным рекам великое почтение, изрядно их побаивались и старались обосноваться как можно дальше от неверных берегов.
Ужгород, Мукачево, Берегово недоступны половодью.
Но такой город, как Вилкок, расположенный у самой излучины Тиссы, каждую весну опасается за свою судьбу, хотя и обнесен защитной дамбой.
Закарпатская низменность богата старыми руслами.
Летом это безобидные илистые овражки, глухо заросшие кустарником.
Весной по ним бешено мчатся талые горные воды — воскресшие реки, сметающие на своем пути деревья и дома неосмотрительных поселенцев.
Но год на год не приходится.
Чаще всего горные реки благополучно, без большого ущерба для людей выносят свои воды на равнину в Тиссу.
Тот год был грозным для низменного Закарпатья.
Зима в горах оказалась исключительно многоснежной, а весна затяжной, капризной, холодной и теплой, снежной и дождливой, солнечной и туманной.
В первых числах мая в горах еще лежал снег и подмораживало.
Настоящая весна наступила сразу, в одну ночь произошел перелом.
Хлынул теплый ливень.
Он растапливал снега в голубых, затененных ущельях, на поднебесных хребтах, в глухих дебрях лесов.
Верховина чернела, зеленела, становилась весенней.
Прошел день, другой, третий, а ливень не утихал.
С гор по каменистым ложам и прямо по косогорам стремительно понеслась верховинская вода.
Вниз, в долины, надвигались весенние воды в таком количестве, будто на простор вырвалось море.
Небольшие безобидные ручейки превратились в бурные потоки.
Они понесли с гор песок, щебень, камни, а потом и каменные глыбы.
Речушки, обычно мирно текущие по дну долин, разъяренно устремились к Тиссе; срывали мосты, топили сады, заносили песком и гравием поля, разрушали низко стоящие хутора, губили скот.
Страшной стала горная река, вырвавшись на простор равнины.
Тисса в первый же день половодья наполнилась до краев.
Скоро вода разлилась поверх гребней дамб, прикрывающих равнину.
Первая дамба рухнула напротив маленького советского городка Вилкок, и бурная Тисса устремилась в брешь, быстро заполняя собой огромное пространство.
Образовалось настоящее море.
Спасательные флотилии, организованные из рыбацких лодок, моторных катеров и плотов, двинулись в затопленный район.
Десятки поездов, тысячи машин эвакуировали население из пунктов, которым угрожало наводнение.
Серьезное испытание выпало на долю жителей правобережной Тиссы.
Но еще более угрожаемое положение создалось на левобережье.
Украинцам сравнительно легко было отступать: в ближайшем их тылу поднимались карпатские предгорья, недоступные наводнению.
Позади же венгров расстилалась необозримая Большая Венгерская низменность, где раздольно свирепствовала Тисса.
Спастись можно было только переправившись на правый, высокий берег.
Первыми ринулись в туманную мглу тисского моря жители венгерского села Варош, расположенного у самой границы, напротив советского колхоза имени Ленина.
Маяком им служили яркие огни колхозного Дома культуры и нагорные костры, полыхавшие всю ночь.
Где-то посередине реки плоты гостеприимно встретил советский катер.
Он взял на буксир тихоходные бревенчатые суденышки и пришвартовался с ними к правому берегу.
Венгры нашли себе пристанище в хатах колхозников и в Доме культуры.
Среди спасенных венгерских землепашцев, их жен и детей находился и агроном Ференц Будаи, прибывший из Будапешта в село Варош по служебным делам за день до наводнения.
Благополучно переправившись на самодельном плоту через Тиссу, он, пользуясь гостеприимством на советском берегу, незаметно исчез.
Ференц Будаи имел подложные документы.
Бандеровец Хорунжий присвоил себе не только чужое имя, но и национальность.
Подлинная фамилия «Ковчега» давно не употреблялась.
Шефы иностранных разведок любят давать своим приметным агентам подобные высокопарные, загадочные клички.
В ту же ночь, тайно отделившись от общей группы спасенных, «Ковчег» начал действовать в одиночку.
Как впоследствии выяснилось, он подружился с водителем грузовой машины Козловским, мобилизованным на вывозку населения из районов, которым угрожало наводнение.
Вкравшись в доверие к Козловскому, он убил его, и, забрав его документы и одежду, сел за руль грузовика.
С этим «Ковчегом» и свела Алену Смолярчук пограничная судьба.
Вот как это произошло.
В ненастную полночь к глухим воротам пятой заставы подошла большая, крытая непромокаемым брезентом машина.
Дежурный по заставе Волошенко, вызванный часовым, встревоженно вырос на пороге калитки и узким, длинным лучом электрического фонаря осветил грузовик: шоферскую кабину, кузов, номерной знак.
— В чем дело, водитель?
Куда следуете? — грозно спросил Волошенко.
— Это я, Тарас! — раздался певучий женский голос, ничуть не смущенный негостеприимным окликом дежурного.
И вслед за этим из кабины грузовика на мокрую землю выпрыгнула, шурша одеждой, женщина.
Горный северный ветер, секущий холодным дождем, сорвал с белокурой головы женщины капюшон, отвернул длинные полы ее черного прорезиненного плаща, открыв ноги в высоких болотных сапогах и мужской ватник, перехваченный в талии солдатским ремнем.
Это была Алена, жена старшины Смолярчука.
Волошенко сразу узнал ее по голосу, по тому, как она легко перескочила через большую лужу.
Но он, однако, не спешил признаться, что признал ее.
Вид его был все такой же настороженно-суровый, а голос грозный:
— Кто вы такая,?
В чем дело?
— Это я, Тарас.
Неужели не угадал?
Добрый вечер!
И только после этого Волошенко смилостивился и решил узнать Алену.
— А, вот кто это! — Он опустил фонарь острием луча в землю, обрадованный тем, что посреди глухой, невеселой ночи наконец-то нашелся добрый повод пошутить, отвести душу. — Каюсь, не узнал сразу.
Смотрю и думаю, что это за видение явилось перед моими очами?
Вроде бы Аленушка.
Но если это она, думаю, наша скромница, то почему стала такой царственной?
«Это я!»… Хм!
Так это ты сказала, Аленушка?
Алена засмеялась.
Она отлично знала характер Волошенко: ни друга, ни недруга не пожалеет, посмеется над ним, была бы только маленькая к тому зацепка.
Случись ему пожар тушить, и там, в огне, наверно, действовал бы с веселым словом, с шуткой, с прибауткой.
Алена помахала рукой перед лицом Волошенко…
— Прекрати свои басни, Тарас!
Не до них мне сейчас.
Смолярчук на заставе?
— Прошу вас, гражданка, выбирать выражения.
«Тарас»!
Какой я вам Тарас, если я при исполнении служебных обязанностей! — Он резко сдвинул каблуки, приложил руку к козырьку фуражки: — Разрешите представиться во всем своем величии: дежурный по заставе рядовой Волошенко!
— Болтун ты, а не дежурный!
— Правильно, — неожиданно, широко ухмыляясь, согласился Волошенко. — Приветствую суровую товарищескую критику. — И уже другим, серьезным, деловым, тоном добавил: — Так, значит, мужем интересуешься?
Смолярчук, на твое счастье, еще здесь, на заставе.
Позвать?
— Позови.
Скорее!
— Случилось что-нибудь?
— Ну да.
Разве ты не знаешь? — Алена повернулась лицом в ту сторону, где резко снижались Карпаты и где небо раскалывали длинные, извилистые, как горные реки, молнии. — Наводнение.
Тисса вышла из берегов.
— А!.. Уезжаешь на спасательные работы?
Мобилизована?
Хочешь проститься с мужем?
Сейчас, сейчас позову твоего Андрея.
Размахивая электрическим фонарем, Волошенко хлопнул калиткой.
С той стороны высокого забора донесся дробный цокот каблуков о каменные плиты, потом наступила тишина.
Так было тихо, что Алена явственно слышала, как шумели в горах необыкновенно полноводные потоки, как жалобно стонали под свирепым ветром вершины деревьев, как дождевые струи барабанили о железную крышу казармы заставы, как ворчала дальняя, равнинная гроза.
И вдруг все это — и горные потоки, и гроза, и шум леса, и дождь — бесследно исчезло.
Ничего больше не слышала Алена.
Все заглушил новый звук, донесшийся со двора заставы.
Кованые каблуки быстро-быстро пересчитывали каменные плиты — одну, другую… пятую… десятую…
Алена перестала дышать.
Кованые каблуки стучали все быстрее и быстрее.
Алена уже не могла устоять на месте.
Забыв обо всем на свете и чувствуя только приближение Андрея, она рванулась ему навстречу.
Калитка распахнулась, и на ее пороге вырос Андрей Смолярчук.
Он так спешил к ней, что забыл накинуть на плечи плащ, а на голову надеть фуражку.
Высокий, плечистый, с могучей грудью, на которой сияли, отражая молнии, ордена и медали, встревоженный, остановился он на пороге калитки.
Зорко вглядываясь в лицо жены, он старался угадать по его выражению, что случилось.
Волошенко не сказал ему, чем вызвано внезапное, посреди ночи, появление Алены на заставе.
Алена как зачарованная смотрела на мужа.
Пройдет год, десять, тридцать лет, вся жизнь промелькнет с ее большими радостями, и все равно никогда не забудется вот этот Андрей, каким видит она его сейчас…
— Аленушка!.. — Он переступил порог калитки, протянул руки и обхватил жену за скользкие, мокрые плечи. — Ты чего?
Дома что-нибудь?
— Ничего, Андрей, честное слово, ничего! — горячей скороговоркой произнесла она.
Когда его руки перестали сжимать ее плечи, Алена добавила с усмешкой: — А ты, оказывается, пугливый!
Вот не ожидала!
Я думала, пограничник готов к любому происшествию.
«Я пограничник здесь, на границе, а дома… дома я простой смертный», — так хотел ответить Алене Смолярчук.
Но только спросил:
— Что, соскучилась?
Пришла проведать?
Алена оглянулась на часового. Отстранив от себя мужа, сказала с безжалостной насмешкой:
— Смотри, какой наивный муж!
Не дождешься, чтобы я к тебе на заставу в такой дождь зря бегала!
Пришла сейчас в виде исключения… попрощаться. — Она засмеялась, стиснула его руки, прильнула к его груди лицом: не верь, мол, не верь моим словам!
Но он все-таки поверил.
— Попрощаться? — голос его прозвучал тихо, почти испуганно.
— Ну да.
Мобилизована райкомом.
Уезжаю на спасательные работы.
Наводнение на равнине.
Видишь, вот и машины ждут меня.
И тут только Смолярчук увидел за спиной жены черную громаду грузовика и понял, зачем Алена явилась сюда в такой неурочный час.
Но и поняв, он не сразу примирился с тем, что она покинет его.
— С кем же ты едешь? — растерянно спросил он.
— Да вот с ними… с моей бригадой. — Алена повернулась к машине и кивнула на черный крытый брезентовый кузов. — Нас четырнадцать человек.
Я назначена бригадиром.
— А что же ты там будешь делать?
Где будешь жить?
И вообще, как же это так?
Мне ничего не сказали, не предупредили…
Алена задорно рассмеялась:
— Не беспокойся, Андрюша!
Встретишь меня в таком точно виде, в каком провожаешь.
До свидания!
— Постой, Аленушка!
Он продолжал крепко держать ее руки.
Он хотел, чувствовала Алена, сказать ей что-то очень важное.
Алена с нетерпением ждала этих слов, а он медлил, молчал.
Так и стояли они под неутихающим ливнем, прижавшись друг к другу мокрыми от дождя лицами.
Подумать только, неделю или две суждено им не видеться!
Через год или через пять лет расставания, возможно, будут чаще и длительнее, но все они легче перетерпятся, чем это, первое.
Тяжело разлучаться именно теперь, когда до конца присмотрелись друг к другу, когда загладили все заусеницы и шершавины характеров.
…Дождь усиливался.
Там, далеко на равнине, где бушевала вышедшая из берегов Тисса, не утихал гром и полыхали яркие молнии.
По одубевшей брезентовой крыше грузовика стекали черные струйки.
Шофер включал и выключал подфарники, заводил и глушил мотор, а Смолярчук и Алена все еще прощались.
Загремела калитка, и на ее пороге с фонарем в руках, в широченной плащ-палатке на плечах показался Волошенко:
— А, вы все еще никак не расстанетесь!
Алена засмеялась, уперлась руками в грудь мужа, пытаясь оторваться от него.
Он не отпускал ее, шептал:
— Так смотри же!
Волошенко направил луч фонаря прямо на старшину:
— Товарищ муж, имейте великодушие, отпустите свою жинку на волю, а то, видите, даже неодушевленный грузовик рычит от нетерпения и ярости.
Алена, наконец, вырвалась из объятий Смолярчука, побежала к машине, размахивая дождевиком.
— До свидания, Андрей! — крикнула она, вскакивая на подножку грузовика.
Шофер отпустил педаль сцепления, дал газ, и машина резко, как застоявшийся конь, понеслась от заставы, распарывая темноту двумя длинными мечами лучей.
Смолярчук, Волошенко и часовой молча смотрели вслед сигнальным огням уходящей машины, и каждый, наверно, думал о том, что нельзя пересказать словами.
— Эх!.. — воскликнул Волошенко.
Он надвинул на глаза фуражку, поскреб затылок, вздохнул и направился на заставу.
Ушел и Смолярчук.
А часовой, обойдя заставу, вернулся к воротам и здесь остановился.
Он посмотрел на то место, где недавно стояли Смолярчук и Алена, улыбнулся и пошел дальше…
Семь дней и ночей боролись люди с Тиссой.
Ливни на восьмой день внезапно прекратились.
К этому времени в горах растаял весь снег.
Карпаты уже чернели и зеленели под весенним солнцем, светившим и гревшим так, будто ничего не случилось.
На ясном небе от зари до зари не показывалось ни одного облачка.
Вошли в свои берега и посветлели бурые воды Тиссы.
Иссякали с каждым часом горные потоки.
На равнинных местах обнажались каменные глыбы, занесенные сюда из ущелий Верховины.
Прибрежные поля, сады, дороги и деревенские улицы были густо, как градом, покрыты речной галькой.
В стальных переплетах мостов, переброшенных через Тиссу, торчали застрявшие деревья с вымытыми до бела корнями: ивы, тополя, яблони, груши, орех.
Сколько бы еще натворила бед обезумевшая Тисса, если бы люди не преградили ей путь!
Как только спасательные работы были закончены, Алена откомандировала бригаду.
Через день, отчитавшись перед главным штабом по борьбе с наводнением в проделанной работе, она и сама отправилась домой.
Добиралась на попутной машине.
Незабываемы закарпатские дороги тех дней!
Колонна — за колонной, как журавли по весне, тянулись домой, в соседние области, грузовые машины: на Львовщину и Тернопольщину, в Дрогобыч и Станислав, в Черновицы и Кишинев.
Проползли, сверкая белыми гусеницами, задрав к небу свои стрелы с ковшами, отлично поработавшие экскаваторы.
Если бы не они, не были бы воздвигнуты так быстро на пути Тиссы защитные дамбы.
Мощные амфибии, управляемые солдатами, пронесли по закарпатским дорогам свои огромные, цвета хаки панцыри.
Сколько людей они спасли!
Проплыли друг за другом китообразные понтоны, погруженные на прицепы тягачей.
Неисчислимые потоки людей, машин и скота перекатились по этим упругим понтонным телам.
С песнями на устах, с лопатами на плечах покидали притисскую землю батальоны пехотинцев и саперов.
Какие бои они выиграли!
Несчитанные полки добровольцев со всех городов Закарпатья, Прикарпатья, восточных и юго-западных областей Украины разъезжались по домам, увозя с собой выросшую веру в то, что люди-братья непобедимы, что они могут творить чудеса, недоступные разъединенным людям.
Машина, на которой Алена добиралась домой, был тяжелый трехтонный вездеход с десятью массивными рубчатыми колесами, с буфером-тараном, с зарешеченными фарами, с букетиком первых подснежников, прикрепленным к боковому кронштейну рядом с круглым смотровым зеркалом.
Этот грозно гудящий лесовоз, от которого шарахались на обочину все встречные машины, Алена остановила, подняв руку, на одном из перекрестков города Вилкок.
— Вы куда едете, товарищ водитель? — спросила Алена приветливо и чуть-чуть заискивающе, отдавая дань человеку, обладавшему счастливой возможностью доставить ее домой за два-три часа.
Водитель ответил не сразу.
Он достал сигарету, помял ее темными, замасленными пальцами, чиркнул зажигалкой, пыхнул дымом.
И только после этого он повернул голову к Алене и сощуренными, смеющимися, очень молодыми и очень черными, почти цыганскими глазами посмотрел на нее и в свою очередь спросил:
— А вы куда желаете ехать, товарищ пассажир?
— К Явору.
Не по дороге нам?
— По дороге, — ответил водитель. — Садитесь. Милости прошу.
Между прочим, нам было бы с вами по дороге, если бы вы решили ехать даже на Луну или на Марс, — веселой скороговоркой добавил он, распахивая дверцу кабины.
Последние слова водителя поколебали твердую решимость Алены быть дома как можно скорее.
Она перестала улыбаться, насупила брови и отступила от лесовоза на обочину дороги.
Нет, Алене не по дороге с таким уж очень любезным шофером.
Пусть один едет, а она подождет другую попутную машину.
Шофер между тем, будто не замечая перемены в пассажирке, услужливо смахивал фуражкой пыль с пружинного сиденья и продолжал:
— Каждому человеку теперь по дороге с вами, товарищ спасатель.
Вы ведь боролись с наводнением, спасали утопающих и терпящих бедствие.
Не ошибся?
Произнеся все это, водитель так хорошо посмотрел на Алену, так дружески улыбнулся, что ей стало стыдно, и она поспешила загладить свою вину: ответила ему щедрой, приветливой улыбкой:
— Рыбак рыбака видит издалека.
Вы тоже спасатель?
Не ошиблась?
— В самую точку угодили.
Тысячу сто человек перевез из затопляемых районов в безопасные места.
Тысяча сто сердец будут всю жизнь вспоминать меня добрым словом, желать здоровья и счастья.
Садитесь скорее, не теряйте времени! — властным голосом сказал водитель.
Алена решительно расположилась в кабине рядом с шофером:
— Большое вам спасибо!
Если бы вы знали, как я спешу домой!
— Пока еще не за что благодарить, товарищ… не знаю, как вас звать-величать.
Путь у нас дальний: могу доставить вас на место в целости и сохранности, могу и против своей воли, конечно, без всякого умысла, в тартарары загнать.
— А вы постарайтесь ехать по своей воле, без всяких случайностей.
Можно так?
— Что ж, надо постараться. — Он надвинул кепку на глаза, энергично кивнул. — Хорошо, доставлю вас, как доставил бы родную маму или… невесту.
Как вас прикажете звать-величать?..
— Алена…
Алена Ивановна Смолярчук.
А вас… как ваша фамилия?
— Очень приятно познакомиться, Алена Ивановна.
А меня зовут… — Он помолчал, усмехаясь. — Меня хоть горшком зовите, только в печь не сажайте.
Алена засмеялась.
Чрезмерная смешливость была ее давним грехом.
Стоило ей услышать мало-мальски веселое слово, стоило какому-нибудь доморощенному артисту состроить забавную гримасу, как Алена разражалась искренним, долго не умолкающим смехом.
Из-за смешливости иногда проистекали разного рода досадные недоразумения: при первом знакомстве Алену часто принимали за легкомысленную хохотушку.
С бездумной простушкой все дозволено!
Но как только недальновидные собеседники Алены пытались реализовать свое убеждение на практике, они получали такой отпор, что долго потом смущенно улыбались, качали головой: «Как ошибся!
А ведь с первого взгляда казалась такой доступной».
Подобные недоразумения были неприятны и Алене.
Тем более, что она всегда считала виновницей этих недоразумений себя.
Если бы сразу вела себя серьезно, если бы не хохотала от каждого веселого пустяка, никому бы, наверно, и в голову не пришло покушаться на нее.
Алена много раз давала себе слово держаться с малознакомыми людьми, особенно с мужчинами, важно-холодно и всегда его нарушала.
Любуясь своей пассажиркой, водитель сказал:
— Опасный у вас смех, Алена Ивановна.
Такой смех снится тем, кто мечтает о любви.
Мне вот, например.
Алена не ожидала, что ее попутчик окажется таким речистым.
В его больших черных глазах, красиво подчеркнутых густыми бровями и затененных мохнатыми тяжелыми ресницами, светились пытливый ум и большое любопытство.
Лицо его, запыленное, измученное бессонницей, небритое, все-таки было красивым.
Во внешнем его облике прежде всего бросалась в глаза опрятность.
Кепка на голове старая, замасленная, с уродливо торчащим, как вороний клюв, козырьком, но волосы под ней чистые, тщательно зачесанные.
Тесный потертый пиджак и клетчатая фланелевая рубашка обтягивали широкие плечи, но зато из-под обтрепанного рукава верхней рубашки виднелась пушистая кромка свежего трикотажного белья.
Грязные руки уверенно и умело действуют рулем и рычагом переключения скоростей, но на ладонях нет мозолей, и ногти на пальцах аккуратно обрезаны.
Все это увидела Алена по своей привычке пристально вглядываться в людей, замечать в них такое, что подчас бывает незаметно другим.
Водитель закрыл глаза и с печальным выражением лица покачал красивой головой:
— Увы и ах!
Не успел я, Алена Ивановна, несмотря на свои тридцать с гаком, испытать любовное счастье, оттого и боюсь вашего смеха. — Он достал из кармана пиджака «Верховину» и губами вытащил сигарету из пачки.
Закурив, строго покосился на свою спутницу. — Сколько вам лет?
— Двадцать три исполнилось.
— Ну, а как вы насчет любви… мечтаете?
Алена сказала, что у нее нет нужды в такой мечте, ибо уже любит.
Мужа любит.
Водитель был огорчен, но не потерял к ней прежнего интереса.
— Вот оно что!
Значит вы, Алена Ивановна, замужняя женщина! — проговорил он с деланным шутливым разочарованием. — Если бы знал такой прискорбный факт раньше, не посадил бы вас рядом с собой.
— Я могу исправить вашу ошибку.
Остановите машину.
Шофер махнул рукой.
— Время — деньги.
Остановка дорого обойдется.
Сидите уж, хоть вы и замужняя.
Значит, к родному мужу спешите?
И долго вы с ним не виделись?
Перед лицом водителя возникло семь Алениных пальцев: пять на левой руке и два на правой.
— Семь месяцев?
Алена отрицательно покачала головой.
— Семь недель?
— Семь дней и ночей! — засмеялась Алена.
— О, полная неделя?
И как же муж отпустил вас на такой срок?
— Попробовал бы не отпустить! — усмехнулась Алена.
Водитель бросил руль, замахал на Алену обеими руками, состроил такую гримасу, будто хлебнул какой-то горькой-прегорькой отравы:
— Нет, Алена, уже не завидую твоему мужу!
Не по моему вкусу он выбрал себе жену.
Знаешь, о какой я супруге мечтаю?
Если я, предположим, скажу: «Маруся, пойдем или не пойдем сегодня в кино?», так она должна ответить: «Как хочешь, милый».
Если я в другой раз спрошу у нее: «Маруся, имею я право сегодня один пойти в кино?», она должна, не поднимая очей, ответить: «Как хочешь, милый».
— Вот почему вы до сих пор только мечтаете о любви!
Алена засмеялась, и опять она показалась совсем-совсем доступной, бездумной простушкой.
Водитель смело любовался ею, раздумывая, поцеловать сидящую рядом красавицу сейчас или потом, когда подвернется на дороге более удобное местечко.
Алена поняла это, догадалась, перестала смеяться и молча затаилась в углу кабины.
На лице ее появилось крайне строгое, на какое только она была способна, выражение.
Уловка Алены не возымела своего должного действия.
Водитель усмехнулся.
«Ломается, — решил он. — Набивает себе цену.
Что ж, поломаемся и мы».
Он отвернулся от Алены, уставился на дорогу и не сводил с нее глаз.
Выражение его лица стало обиженно-высокомерным, насмешливо-презрительным.
Эта маска на лице шофера вполне устраивала Алену.
Постепенно она успокоилась и все приветливее поглядывала за окно, на последние километры равнинной земли.
Скоро, вон за той красной громадой лесхимзавода, за стальным железнодорожным мостом через Тиссу начнется край Алены — родная Яворщина.
Некоторое время ехали молча по дороге, обсаженной яблонями.
Было далеко видно вперед — на добрых два километра.
Алена откинулась на спинку сиденья и наслаждалась полным душевным покоем, давно не испытываемым отдыхом, улыбаясь своим мыслям.
Часа через два она, наконец, будет дома, обнимет отца и поцелует Андрея.
Как они оба обрадуются ей, как воскликнут в один голос: «Приехала, приехала!»
Андрей зажмет ее голову своими широкими шершавыми ладонями, поцелует в губы, оторвет ее от пола, подбросит кверху, поймает и прижмет к груди.
— Что приуныла, молодуха? — развязно спросил водитель.
Ему надоело молчать и ждать.
Алена с неохотой оторвалась от своих мыслей, деланно сонными глазами повела на шофера и томно, будто борясь с дремотой, проговорила:
— Спать хочу!
Неделю не спала по-человечески.
Через несколько секунд она поникла головой, закрыла глаза, якобы задремала.
На самом же деле она бодрствовала, была настороже: в щелку неплотно прикрытых век зорко следила за опасным настырным спутником.
Проехали километров пять.
Шофер, не давая воли рукам, вел себя смирно и чинно, а потом ему стало совсем не до нежностей, потом произошло такое, что сразу затмило все женские страхи и «военные» хитрости Алены.
Машина шла по узкой долине, вернее, по просторному ущелью, вдоль берега Тиссы, навстречу ее течению, бок о бок с государственной границей: протяни руку — и ты коснешься подстриженной вершины легкой камышовой изгороди, обозначающей линию запретной пограничной зоны.
За небольшим населенным пунктом граница круто, под прямым углом от Тиссы, заворачивала в горы и уходила на Полонины, извиваясь по главным карпатским хребтам.
Здесь, у выхода из пограничного района, был расположен контрольно-пропускной пункт.
Все закарпатские шоферы, зная о его существовании, еще на дальних полету пах к нему снижали скорость, не ожидая, пока шлагбаум перекроет дорогу.
Лесовоз на полной скорости выскочил из поселка и так же помчался дальше, хотя до контрольно-пропускного пункта уже оставалось едва ли двести метров.
Милиционер, стоявший у поднятого шлагбаума, встревоженно смотрел на приближающуюся машину.
Поняв, что она не намерена остановиться, он потянул веревку, перекрыл дорогу массивным полосатым брусом.
Ожидая резкого торможения лесовоза, Алена уперлась ногами в деревянные откосы, отгораживающие мотор от водительской кабины, и в то же время она инстинктивно из-под пушистых своих ресниц посмотрела на водителя.
Лицо его уже не было ни добродушным, ни приветливым, ни высокомерно-насмешливым.
Оно было страшным: на судорожно вздрагивающих щеках выступили белые, как бы соляные пятна, губы закушены, в глазах злобная решимость.
Алену поразила такая перемена ее спутника.
Чем она вызвана?
Через мгновение ей пришлось еще больше поразиться.
Она увидела, как правая рука шофера стремительно опустилась в карман пиджака и наполовину вытащила оттуда большой пистолет вороненой стали с рубчатой, косо поставленной рукояткой.
«Что он делает?
Зачем?» — подумала Алена.
И тут же до ее сознания дошел тайный смысл этого самозащитного движения шофера.
Только человек с нечистой совестью, чужой, враг, готовый убивать всякого, кто станет на его дороге, может так инстинктивно, потеряв над собой контроль, рвануться к оружию.
Шофер опустил пистолет на место, отдернул руку от кармана и, встревоженно покосившись на клюющую носом, якобы дремлющую Алену, резко нажал на тормозную педаль.
Милиционер, не ожидая, пока машина остановится, вдруг почему-то махнул рукой, крикнул:
— Обознался!
Следуй дальше!
Алена хотела крикнуть: «Постойте!», хотела выскочить из кабины, но милиционер уже поднял шлагбаум, и лесовоз рванулся вперед.
Набрав скорость, он помчался по дороге вдоль Тиссы.
«Что же делать?» — попрежнему не открывая глаз, лихорадочно размышляла Алена.
Впереди, на Верховине, на перевалах, уже нет ни пограничных, ни милицейских постов.
Никто больше не остановит лесовоз.
А что, если…
Алена осторожно из-под полуопущенных век покосилась на чуть оттопыренный карман водительского пиджака, прицеливаясь, рассчитывая, нельзя ли овладеть пистолетом так, чтобы этого не заметил шофер.
Нет, нельзя: сразу почувствует, как только она полезет в карман.
Какой же выход?
Надо как-то отвлечь его внимание и, воспользовавшись этим, вырвать пистолет из кармана и сразу, молча, без всякого предупреждения, стрелять.
Только так.
Если же она этого не сделает, если у нее не хватит решимости выстрелить, то это сделает он, отняв у нее пистолет.
«Выстрелю», — решила Алена.
Алена осторожно, сантиметр за сантиметром подвигалась к водителю.
Он ничего не замечал, сосредоточенно глядя на дорогу.
Алена тихонько, будто во сне, склонилась в его сторону.
И когда она уже почти продвинулась к нему, когда подготовилась вырвать пистолет из кармана шофера, сильная рука сжала ее плечо и послышался насмешливый голос:
— Нос разобьешь, Алена Ивановна.
Проснись!
Алена вынуждена была выпрямиться, встряхнуть головой и мило улыбнуться.
Теперь в ее руках оставалось только одно оружие — хитрость.
— Извиняюсь.
Угостите сигаретой, товарищ «Горшок», а то опять засну.
Она так нервничала, что теперь даже сигарета, одного запаха которой она всю жизнь не переносила, не вызывала у нее отвращения.
Уж если притворяться, так притворяться до конца!
Алена мужественно дымила вонючей сигаретой, сквозь дым поглядывая на своего спутника.
Но и этого ей показалось мало, чтобы усыпить его настороженность.
— А тебе, Алена, к лицу сигарета, — сказал водитель. — Давно куришь?
— С тех пор как вышла замуж.
Муж приучил.
— А водку он приучил тебя пить?
Ужасаясь в душе тому, как чудовищно наговаривает на себя, Алена сказала:
— Водку я давно, еще до замужества, освоила.
— Так, может быть, выпьем?
У меня есть.
— Нет, я уж потерплю.
Дома водка лучше пьется.
Заедем к нам — угощу.
План Алены был прост: завлечь «Горшка» в свой дом и, улучив момент, вызвать пограничников.
Темнело, когда громоздкий лесовоз осторожно, чтобы не свалить и не смять жидковатую ограду, с трудом протиснулся через узкие ворота и, сдержанно урча мощным мотором, въехал во двор Дударя.
Отец Алены стоял на деревянном крылечке дома и, заложив руки в карманы своей старенькой кожаной куртки, дымя обугленной трубкой, с которой он никогда не расставался, с мрачным недоумением смотрел на нежданного и непрошенного гостя.
Но, увидев выскочившую из кабины грузовика Алену, он сразу повеселел, оживился.
Подняв над головой зеленую выгоревшую шляпу, улыбаясь, торопливо засеменил навстречу дочери.
Обнимая отца, Алена успела ему шепнуть три слова: «Сообщи на заставу».
Он не понял, что она сказала.
Но, предупрежденный взглядом Алены, не переспросил.
Она не стала рисковать и ничего больше не сказала ему, ожидая более удобной минуты.
Выдержка — далеко не последнее качество храброго и бдительного человека.
Алена училась бдительности, храбрости и выдержке не по книгам, не по рассказам пришлых бывалых людей, действующих где-то там, в героическом далеке.
Жизнь на границе, ежедневное общение с пограничниками и, наконец, то важнейшее обстоятельство, что она стала женой Андрея Смолярчука, задержавшего и обезвредившего сорок нарушителей границы, — все это выковало из нее бесстрашного солдата границы, надежно охраняющего тыл заставы и подступы к ней.
— Ты еще не спишь, тато?
Удивительно, — смеясь, воскликнула Алена.
Обернувшись к шоферу, стоявшему от — нее в двух шагах, она сказала: — Это… это… — остановилась, лукаво улыбаясь, — мой друг и приятель.
Зови его Горшком, но только в печь не сажай.
«Горшок» протянул леснику руку, отрекомендовался:
— Козловский.
Не брат, и не сват, и даже не родственник знаменитого артиста.
Просто так…
Козловский.
Иван Васильевич пожал руку гостю и с радушием приветливого хозяина повел его в дом, показал умывальник, стоявший в прихожей, подал мыло, полотенце.
— Умывайтесь, а мы сейчас с дочкой ужин состряпаем.
Ночевать у нас останетесь?
— У нас, тато, у нас! — донесся голос Алены. — Ты иди ложись, я сама с ужином управлюсь.
Нет, постой: спустись в подвал и достань плетенку с прошлогодним вином.
— Хорошо, иду.
Иван Васильевич долил рукомойник водой, набросил на плечи гостя расшитый красными петухами полотняный рушник и, шлепая по рассохшимся, скрипучим половицам разношенными башмаками, неторопливо удалился.
В соседней комнате его ждала Алена — большеглазая, бледная и решительная:
— Тато, это чужой человек.
Вооружен.
Предупреди Андрея.
Прост, естествен был старик в обращении с «Ковчегом».
Ни взглядом, ни движением, ни голосом — ничем он не выдал своего глубокого беспокойства, вызванного странным появлением «друга Алены», тем не менее «Ковчег» пытливо посмотрел в сторону Дударя, когда тот выходил из прихожей.
В самом ли деле так добродушен старик?
В подвал он пойдет или в другое место?
Никому не доверяя, всего боясь, всегда готовый встретить в самом сердечном человеке своего смертельного врага, чувствуя себя на советской земле чужим, «Ковчег» не мог не быть настороже даже здесь, где его так радушно приняли.
Как только закрылась за Дударем дверь, «Ковчег» бесшумно подскочил к ней и замер прислушиваясь.
Но даже его чуткое, давно натренированное ухо не уловило слов Алены, сказанных «пограничным шепотом».
Ничего не понял «Ковчег» и все-таки встревожился.
Почему вдруг шепот?
Что Алена сказала отцу?
Не послала ли она его в милицию или к пограничникам?
«Ковчег» нащупал в кармане пистолет и распахнул дверь.
Но отец и дочь уже спокойно стояли посреди комнаты, развертывая большую холщовую скатерть и готовясь накрыть стол.
«Фу, дурак!
Чуть на рожон не попер со страху», — усмехнулся «Ковчег» и вытащил руку из кармана.
— Спасибо, — сказал он вслух, — освежился на славу!
Папаша, где же вино?
— Иду, иду!
Иван Васильевич взял фонарь, зажег свечу и старческой походкой побрел к выходу.
«Ковчег» дымил сигаретой, с улыбкой смотрел на раскрасневшуюся Алену, домовито снующую по комнате с тарелками и стаканами от буфета к столу, но сам он был не здесь, а там, около лесника.
Вот старик зашаркал своими разношенными башмаками по прихожей, вот неторопливо, осторожно, со ступеньки на ступеньку начал спускаться по деревянной лестнице крыльца.
«Ковчег» тихо, незаметно для Алены, перевел дыхание.
Все, кажется, в порядке.
Разве так шел бы Дударь, если б спешил к пограничникам?
— Далеко у вас подвал? — спросил он на всякий случай, чтобы окончательно успокоиться.
— Во дворе.
А что? — Алена с веселым упреком посмотрела на гостя: — Не терпится выпить?
Товарищ Козловский, вы рыбу, вяленую, случаем, не любите? — неожиданно став серьезной, спросила она.
— Полюблю, если есть.
— Есть.
Я сейчас.
Алена зажгла свечу и, неся ее впереди себя, легкой своей походкой, не оглядываясь, пошла к двери.
«Ковчег» снова насторожился.
Нет, он ни на шаг не отпустит от себя эту кралю.
Хоть она и простушка с виду, но кто знает, что у нее в голове!
— Ты куда, Аленушка?
— За рыбой.
— А где она у тебя?
Алена подняла лицо к потолку.
— На втором этаже.
— Я пойду с тобой! — Он взял свечу и, прикрывая ее ладонью, пошел за Аленой.
Они поднялись на второй этаж по узкой скрипучей лестнице и, пройдя крошечный коридорчик, вошли в просторную мансарду с низкой стеклянной дверью, за которой на веревке, на фоне звездного неба, висели распяленные лещи.
— Это что такое? — шумно изумился гость, оглядывая мансарду. — Куда я попал?
— Угадайте!
Сроду не отгадаете.
Алена открыла дверь на балкон, сняла две крупные рыбины.
Гость тем временем, держа свечу высоко над головой, осматривал мансарду.
Большую ее часть занимал верстак, заваленный столярными поделками, плотничным и для резьбы по дереву инструментом.
На глухой стене висели две трембиты.
Они были так давно сделаны, столько послужили людям, что потемнели.
Это была не чернота дряхлости, а благородная печать долголетия.
В мастерской еще много было всякой всячины.
Тут Иван Васильевич чинил ружья окрестным охотникам, снаряжал для себя патроны, делал дробь и пули, способные свалить старого кабана и медведя, вырезал из выдержанного дерева жбаны, шкатулки, футляры для часов, колдовал днями и ночами над громовицей: создавал пастушьи трембиты, наделял их силой звука, способной потрясти горы.
Не было во всем Закарпатье лучшего мастера трембит, чем Иван Васильевич Дударь.
Ни один пастух не осмелился утверждать, что он способен заиграть на трембите лучше или хотя бы так, как Иван Васильевич.
Больше сорока лет дул в свою трубу трембитный мастер и всегда выдувал одну и ту же мелодию — солнечную, весеннюю, праздничную, которая звучит один раз в году, в дни неповторяемого «веснования», когда начинается «ход на Половины», в дни, когда верховинцы наряжаются в лучшие свои одежды и гонят на альпийские луга маржину — овец, коров, коз, жеребят.
И дочь свою Алену Иван Васильевич научил выдувать из трембиты только одну эту песню, славящую весну.
— Ну, угадали? — Алена вернулась в мансарду, но дверь на балкон оставила открытой.
— Угадал.
Твой отец делает трембиты.
— Правильно, делает трембиты.
Да еще какие!
Вот послушай.
И Алена так быстро сняла со стены одну трембиту, так молниеносно вскинула ее над головой грозным раструбом в сторону открытой балконной двери и звездного неба, что «Ковчег» не успел даже пошевелиться, слово произнести.
Зажмурившись, во всю силу своих молодых легких трубила Алена, призывая на помощь пограничников, всех отважных верховинцев и прежде всего мужа, Андрея Смолярчука.
Он в первые же дни их совместной жизни, уходя ночью на заставу, сказал Алене: «Не нравится мне твоя лесная избешка: на отшибе стоит…» Алена ответила ему с улыбкой, шутя: «Я позову тебя трембитой, если мне будет плохо».
Он с радостью и всерьез подхватил ее слова: «Правильно!
В случае чего труби и труби во всю ивановскую!»
И вот она трубила.
Как никогда, звучно гремела пастушья трембита, сделанная из громовицы.
По всем яворским горам и долам, проникая во все колыбы лесорубов, катится ее гром.
Дребезжали стекла в окнах и балконной двери.
Вибрировал железный инструмент на верстаке.
Расплескивалась вода в ковшике.
Звуковые волны перекатывались по бревенчатым стенам, по пихтовым доскам пола.
Тряслись щеки у «Ковчега», расширялись и расширялись зрачки.
— Да ты что… что ты? — заикаясь, с перекошенным от ужаса лицом закричал «Ковчег», хватая трембиту и отдирая ее от губ Алены.
Рука его, опущенная в карман пиджака, сжимала пистолет, готовая надавить на спусковой крючок и выпустить в молодую женщину все девять пуль.
Если бы Алена не улыбнулась в это мгновение беспечно и простодушно, если бы она не взъерошила волосы на голове «Ковчега», не видать бы ей белого света.
— Чего ты испугался, товарищ Козловский? — искренне удивилась она.
— Да я не испугался, а просто так… оглушила… — «Ковчег» достал дрожащими руками сигареты, прикурил от свечи. — Всю Верховину разбудила!
— Не бойся, верховинцы умеют крепко спать.
Пойдем.
Они спускались вниз; она шла впереди, а он со свечой — позади.
Вернулись в ту комнату, где был накрыт к ужину стол.
Тарелки, стаканы, вилки, ножи, закуски на месте, а вина до сих пор нет.
— Где же отец? — «Ковчег» откровенно подозрительно посмотрел на хозяйку.
— И правда, где же это он? 
Я сейчас… — Алена стремительно, пожалуй, слишком стремительно направилась к двери.
Выдержка, так верно и долго служившая Алене, вдруг изменила ей.
— Постой! — приказал «Ковчег».
Алена не остановилась и не оглянулась.
Она побежала.
«Ковчег» бросился ей наперерез.
Она поняла, что сейчас, сию секунду он схватит ее, сомнет, растопчет, задушит.
Нет как будто уже никакого спасения Алене.
Есть!
Вот оно — громоздкий, вырезанный из мореного дуба, каменно-массивный, старый-престарый стол.
Алена подскочила к нему и с бешеной силой, которая до сих пор никогда не просыпалась в ней, опрокинула его и бросила к ногам врага.
«Ковчег» чуть-чуть замешкался перед этим неожиданным препятствием.
Алене этого было достаточно, она успела выскочить в прихожую и устремилась к наружной двери.
«Ковчег» бежал за ней следом, он швырнул ей вдогонку тяжелый табурет, потом выстрелил, а она мчалась вперед.
Подбежав к двери, она толкнула ее плечом, выскочила на крылечко, перемахнула через перила.
Родная верховинская земля была под ногами Алены, родное карпатское небо сияло вечерними звездами над ее головой, плотная горная темнота обступала ее со всех сторон, густой лес призывал ее к себе, обещая надежный приют под своим гигантским добрым крылом.
Через несколько минут к дому лесника примчался Смолярчук.
Его сопровождали Тюльпанов и Витязь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Витязь был поставлен на горячий след Козловского.
Овчарка устремилась в лес, обогнула главную лесосеку по склону горы и, петляя по зарослям над правым берегом потока, спустилась к автомобильной дороге, по которой лесовозы транспортировали буковые и сосновые кряжи.
Здесь овчарка заметалась из стороны в сторону, заскулила: след пропал!
Осмотрев на всякий случай местность и не найдя следа, пограничники побежали вниз по щебенистой дороге, которая лежала узкой полоской по самому берегу кипящего пеной, взваленного камнями потока.
— Машина! — проговорил, останавливаясь, Тюльпанов.
В самом деле, свет автомобильных фар заскользил по вершинам деревьев, и послышался натужный на крутом подъеме звук мотора лесовоза.
Скоро из-за поворота выплыл тупоносый грузовик с белым зубром на боковине капота.
Смолярчук поднял руку.
Грузовик остановился.
— Товарищ водитель, какой-нибудь лесовоз встретили?
Шофер распахнул дверцу кабины, достал пачку сигарет, улыбнулся:
— Добрый день, товарищ старшина!
Вы что ж, не узнаете?
Всегда по фамилии меня называли, а сейчас…
— Здравствуйте, товарищ Шуба, — не отвечая на улыбку шофера и с трудом переводя дыхание, сказал Смолярчук. — Я спрашиваю: машину какую-нибудь встретили?
Водитель сразу стал серьезным, видимо, понял, что старшине не до разговоров.
— Было такое дело, встречали.
Проехал Микола Василько на лесовозе номер десять-двенадцать.
Порожняком, без леса, с прицепом.
— Один?
— Нет, с пассажиром в кабине.
— Пассажир — мужчина?
Знакомый вам или чужой?
— Мужчина.
Кажется, новый техник из лесхоза.
А может, и не он, не ручаюсь.
— Разворачивайтесь!
Быстрее, — сказал Смолярчук. — Будем догонять!
— Слушаюсь, товарищ старшина, — охотно откликнулся веснушчатый, с огненно-рыжими волосами шофер. — Садитесь!
Развернувшись, Шуба на полной скорости погнал машину вниз.
Дорога скоро вырвалась из тесного ущелья на простор и здесь разветвлялась: налево — на Поддубье и дальше, на лесозавод, вправо — на Журавлиную поляну, в малолюдные места.
Шофер направил лесовоз на Поддубье.
— Стой! — попросил Смолярчук.
Шуба остановился.
— Почему вы повернули налево? — спросил старшина.
— А куда же?
Василько поехал на лесозавод.
Другой дороги ему нет.
— А его пассажиру?
Для него дорог много…
Старшина вылез из кабинки и осмотрел развилку.
Дорога на Журавлиную поляну была плохо накатана, не твердая, еще покрытая лужами недавно прошедшего дождя.
Смолярчук без труда по двойному следу шин определил, что здесь несколько минут назад прошел лесовоз с прицепом.
— Поехали направо! — сказал Смолярчук, влезая в кабину.
Грохотала на крутых поворотах мощная машина Шубы.
Мелькали придорожные деревья, нависшие скалы, откосы то одной, то другой горы.
Поворот следовал за поворотом.
Тюльпанова, расположившегося в кузове, резко кидало на виражах.
Смолярчук одной рукой держался за скобу, прикрепленную к приборному щитку, другой прижимал к себе Витязя.
Собака, как и люди, была охвачена тревогой.
Шуба и Смолярчук настороженно, молча вглядывались в дорогу.
Из-за очередного поворота показалась встречная машина.
Не ожидая приказания, Шуба остановил свой грузовик.
Остановился и встречный.
Высунувшись из кабины, Смолярчук спросил:
— Откуда?
— Верховинские, товарищ старшина.
— По дороге машины встретили?
— Одну, если не считать вашу.
— Лесовоз?
— Да.
Какой-то сумасшедший, будто с цепи сорвался.
— С прицепом?
— Так точно.
— В кабине есть пассажир?
— Нет.
Один шофер.
— Это верно?
Не ошибся?
— Не слепой, товарищ старшина.
Все видел ясно, как вот вас.
— Знакомый шофер?
— Нет, незнакомый.
Машина здешняя, а водитель чужой.
— В серой кепке?
В черном пиджаке?
Шея платком повязана? — спросил Шуба.
— Вроде бы так.
Шуба перевел взгляд на Смолярчука.
— А куда же подевался Василько?
Что с ним сталось?
— Поехали! — резко сказал Смолярчук.
И опять загудел тяжеловоз Шубы.
Спуск продолжался. Дорога тянулась по узкому карнизу, по самому краю обрыва.
Впереди за поворотом оказалось какое-то препятствие.
Шуба резко затормозил.
Смолярчук ударился головой о стекло.
От неожиданного толчка Тюльпанов покатился по дну кузова.
У переднего буфера лесовоза поперек дороги был развернут прицеп с номерным знаком 10–12.
Отбросив его с дороги на обочину, Шуба и пограничники понеслись дальше.
Спуск скоро кончился. Дорога на крутом взлете врезалась в узкое темноватое ущелье.
По его дну бежала бурная речушка.
Чуть выше потока, на дамбе, облицованной циклопическими камнями, блестели хорошо накатанные рабочие рельсы узкоколейки.
Автомобильная дорога шла еще выше, по скалистому карнизу.
Склоны ущелья были крутыми, суровыми, в мшистых валунах, с черными пнями, выжженными пожаром, без единой зеленой лужайки.
Почувствовав за собой погоню, «Ковчег» решил перехитрить пограничников.
Не снижая скорости лесовоза, он открыл дверцу кабины, вытащил до отказа рычажок ручного газа и соскочил на землю.
Машина некоторое время продолжала движение по прямой.
Но дорога круто свернула влево.
Передние колеса машины, вращаясь по инерции, повисли в воздухе, затем лесовоз клюнул носом, перевернулся и с грохотом полетел в ущелье.
«Ковчег» побежал, но не вперед, по дороге, а назад.
Метров через сто он свернул влево и пропал в густом кустарнике.
Мимо него пронеслась машина с пограничниками.
Увидя разбитую машину в пропасти, Шуба остановился, а Смолярчук и Тюльпанов сразу же бросились вниз.
Острые ребра скал, уступы, засиженные птицами, отшлифованный временем и ветрами гранит, замшелая стена и, наконец, дно ущелья.
Здесь у подножия дамбы, по которой проходила узкоколейка, дымились искореженные остатки лесовоза.
Невдалеке послышался пронзительный сигнал маломощного локомотива.
Из-за поворота показался небольшой, в несколько платформ, поезд, груженный лесом.
На одной из платформ в узкой щели между бревнами с пистолетом наготове, тяжело дыша, затаился «Ковчег».
Из своего укрытия он видел, как пограничники и овчарка спускались вниз по опасному откосу пропасти, и вздохнул с облегчением.
Весело постукивая колесами, поезд спускался по ущелью.
Впереди показался небольшой городок.
Пограничники тем временем, мрачные и злые, стояли у обломков машины.
— Надо обыскать местность, — сказал Смолярчук.
Витязь взял след, оставленный нарушителем на подступах к пропасти, и потащил старшину по дороге, потом через кустарник на склоне горы привел к узкоколейке.
Собака здесь закружилась на месте.
— След потерялся, — объявил Смолярчук. — Нарушитель уехал на поезде.
И снова лесовоз, управляемый Шубой, помчался по дороге над ущельями.
Смолярчук сидел в кабине.
Тюльпанов стоял наверху, в кузове.
Ветер хлестал ему в лицо, высекал из глаз слезы.
Тюльпанов терпел, смотрел прямо вперед.
Узкоколейная дорога оборвалась у выхода из ущелья.
Поезд, только что спустившийся с гор, стоял под эстакадой лесного склада.
Заскрежетав тормозами, машина с пограничниками остановилась.
Смолярчук с собакой устремился на поиски следа…
«Ковчег» был уверен, что надежно оторвался от преследователей.
Он неторопливо шел по оживленной улице верховинского городка.
Густой поток людей вынес его к воротам рынка.
Многолюден, ярок и шумлив был праздничный базар.
Тут и верховинцы в живописных нарядах, и скромно одетые долишане, продающие овощи и фрукты, и цыгане-жестянщики, и виноградари, выстроившиеся в особый ряд со своими бутылями и бочонками вина.
«Ковчег» прошел сквозь базарную толпу.
Остановился он перед ларьком, в котором пожилой верховинец из лесорубов или бывших пастухов и девочка-подросток, должно быть его внучка, торговали кустарными изделиями: резной деревянной посудой, вышивками, домашней выработки сукнами, одеждой, привычной для закарпатских горцев, шляпами с перьями.
— Эй, хозяин! — окликнул «Ковчег» продавца. — Дай-ка мне вон тот кожушок и жениховскую шляпу.
Да поскорее!
Не терпится! — он подмигнул, улыбнулся. — Еду свататься к одной государыне…
«Ковчег» надел кожушок, достал из кармана деньги, бросил их на прилавок.
Получив сдачу, он, торопясь поскорее уйти, сунул под кожушок кепку и скрылся в базарной толпе.
Продавец верховинских изделий проводил покупателя внимательным взглядом.
— Поторгуй тут одна, Мария, — сказал он девочке, — а я скоро вернусь.
Пробираясь сквозь толпу, он прошел вслед за подозрительным покупателем, не теряя его из виду, но и не приближаясь к нему.
Он видел, как этот странный человек купил подержанный велосипед, потом корзину, приторочил ее к багажнику и поехал с базара в сторону Рахова.
Витязь провел Смолярчука и Тюльпанова через весь город к воротам рынка.
Пограничники и овчарка легко проложили себе дорогу через базарную толчею.
Увидев пограничников, продавец кустарных изделий бросился к ним.
— Вы кого-нибудь ищете? — спросил он.
— А что? — неопределенно сказал Смолярчук.
— Не человека в серой кепке, в черном пиджаке, с повязанной шеей?
— А где вы такого видели?
— Купил у меня зеленую шляпу, сердак и уехал на велосипеде вон в ту сторону. — Старик махнул рукой на северо-восток, на Раховское шоссе. — Полчаса не прошло.
Дорога на выходе из города была почти сплошь забита возвращающимися с базара закарпатцами.
Вереница велосипедистов.
Подводы.
Автомобили.
Пешеходы.
В этом потоке и затерялся «Ковчег».
Он ехал на велосипеде и почти не выделялся из общей массы.
Оглянувшись, чтобы поправить корзину, он увидел невдалеке грузовик с пограничниками.
Лесовоз Шубы продвигался медленно.
Смолярчук пристально всматривался в людей, идущих по левой обочине дороги.
Тюльпанов контролировал правую сторону.
Шуба вертел головой туда и сюда, не пропуская ни одного человека, каждому заглядывал в лицо.
Проехали по мосту, переброшенному через небольшую речушку, и скрылись.
«Ковчег» спрятался под тем самым мостом, через который только что проехали пограничники.
Он сидел в тени под железобетонной опорой и делал вид, что моет свой запыленный велосипед.
Потом он выбрался снова на шоссе и поехал назад, в сторону города, свернул на боковую малолюдную проселочную дорогу.
Не снижая скорости, проскочил железнодорожный переезд и скрылся на крутом подъеме за поворотом каменистой узкой дороги.
Сторож, охранявший переезд, проводил безразличным взглядом велосипедиста.
Пограничники тоже вернулись назад.
Проехав километров пять в сторону города и не найдя велосипедиста в зеленой шляпе, Смолярчук понял, что направился по ложному следу: не мог враг за такое короткое время далеко уйти.
Наверно, он избрал себе не эту главную, очень людную дорогу, а какую-нибудь поглуше.
Какую же?
Не одна, а десять проселочных дорог ответвлялись от асфальтированного шоссе налево и направо.
Куда свернул лазутчик?
Какой путь показался ему наиболее выгодным?
Смолярчук, как это делал много раз в борьбе с врагом, поставил себя на его место.
Нет, вот этот проселок он не избрал бы: ведет к небольшому населенному пункту, где люди хорошо знают друг друга и сразу могут заметить чужого.
И этот вот проселок невыгоден: надо проезжать охраняемый мост.
А вот этот, пожалуй, соблазнителен.
Закрыт с двух сторон садами.
И, главное, ведет к железной дороге, где можно воспользоваться поездом.
Не сюда ли ринулся враг?
Да, конечно, только сюда должен пойти изворотливый, предусмотрительный лазутчик.
— Поворачивай направо, — сказал Смолярчук шоферу.
Исследовав проселок, пограничники нашли на нем след велосипедных шин.
Конечно, это могли быть следы и не велосипедиста в зеленой шляпе, можно ошибиться, но Смолярчук попросил ехать дальше.
Подъехали к железнодорожному переезду и остановились: дежурный закрыл шлагбаум, пропуская в сторону границы длинный товарный поезд.
Смолярчук и Тюльпанов, соскочив с машины, присели на корточки, зорко проглядывали обе стороны железнодорожной насыпи: не появится ли на ней из ближайших кустарников тот, кого они ищут, не попытается ли воспользоваться поездом.
Простучал колесами о рельсы последний вагон.
Дежурный по переезду, морщинистый безусый человек, вложил желтый флажок в кожаный футляр и повернулся к Смолярчуку:
— Куревом не богаты, товарищ?
Угостив железнодорожника папироской, Смолярчук спросил:
— Не проезжал здесь дядька на велосипеде?
— В зеленой шляпе?
Туды подался. — Сторож показал в направлении гор.
Водитель вышел из машины.
— На моем «буйволе» дальше не поедешь, — сказал он с сожалением, обращаясь к пограничникам. — Желаю удачи!
— Спасибо, товарищ Шуба, — поблагодарил Смолярчук и спросил сторожа: — Телефон в исправности?.
— В исправности.
Сообщив на заставу о своем местонахождении и направлении преследования, Смолярчук простился с Шубой и по крутой, узкой дороге направился в горы.
Менее чем через километр дорога превратилась в тропку и круто полезла кверху.
Здесь следы велосипедных шин пропали.
Смолярчук обыскал с помощью Витязя прилегающую к тропе местность и скоро нашел в лесной чаще брошенный велосипед, а также заметил отчетливые отпечатки больших, хорошо знакомых башмаков.
— След, Витязь, след!
Витязь протащил Смолярчука сквозь бурелом, по каменным завалам.
Тюльпанов, как он ни тренировал себя бегать на дальние дистанции, не смог угнаться за старшиной, отставал все больше и больше и, наконец, потерял его из виду.
Смолярчук и Витязь, идя по следу нарушителя, подбежали к густой елке, одиноко стоявшей на поляне.
Собака бросилась к ветвистому темному дереву, встала на задние лапы.
Смолярчук понял, что враг затаился на дереве, что готов оттуда нанести ему смертельный удар.
Он резко отпрянул назад.
Но не успел отбежать, раздался выстрел…
Смолярчук упал лицом вперед, вытянув руки, словно пытаясь схватить врага.
Прошлогодняя листва и влажный мох, никогда не знавший солнечного света, приняли в свою прохладную мягкую постель обессилевшее грузное тело старшины.
Зеленый мох набухал горячей кровью пограничника и чуть дымился на прохладном воздухе.
Оставляя позади себя широкую красную полосу, Смолярчук, уже теряя сознание, прополз несколько метров и замер.
Сорок раз старшина Смолярчук вставал на тайном пути нарушителей границы, задерживал их, преследовал тех, кто пытался удрать, уничтожал сопротивляющихся и всегда с риском для собственной жизни, но всегда удачно, не теряя ни одного волоса со своей головы.
На сорок первый раз не повезло.
И не потому, что допустил ошибку в преследовании.
Сорок первый нарушитель границы оказался, видимо, самым опасным, хитрым, изворотливым…
Увидев, что преследующий его пограничник перестал шевелиться, «Ковчег» спрыгнул с дерева на землю и, выстрелив в овчарку наугад, скрылся в густом лесу.
Пуля пронеслась мимо собаки.
Витязь натянул поводок, намотанный на руку неподвижного инструктора, рванулся в ту сторону, где исчез ненавистный ему человек.
Он так был разъярен, что ему удалось протащить по земле тяжелое тело Смолярчука на несколько метров.
Поводок зацепился за сучок сосны, сваленной бурей.
Витязь взвился на задние лапы, лаял, хрипел, захлебывался от злости, но не мог больше продвинуться ни на шаг.
Тогда он подбежал к неподвижному Смолярчуку, вцепился зубами в гимнастерку, стараясь оторвать пограничника от земли.
Долго пытался Витязь поднять своего друга.
Разорвал гимнастерку, но так ничего и не добился.
Обессилев от ярости, не находящей себе выхода, положил голову на передние лапы и заскулил.
В это мгновение и вырос вдруг перед ним Тюльпанов.
Витязь вскочил, бросился солдату на грудь, лизнул в лицо, радосто завизжал.
Не обращая внимания на собаку, Тюльпанов опустился на колени, приложил ухо к груди Смолярчука.
Жив, жив!
Перевязав старшину, Тюльпанов подложил ему руку под голову, бережно поднял с земли.
Чуть-чуть открылись глаза Смолярчука, еле-еле пошевелились бескровные, синие губы.
— Преследуй! — едва слышным шепотом приказал он.
— А как же вы?
— Преследуй! — повторил Смолярчук и закрыл глаза.
Тюльпанов снял с руки старшины поводок и властно, по-хозяйски скомандовал:
— След, Витязь!
Овчарка устремилась вперед.
Тюльпанов бежал за ней, не укорачивая поводка.
О, теперь он не отстанет даже от Витязя!
На пути преследования, около высокой металлической фермы у начала воздушной канатной дороги, выросли два лесоруба-верховинца в своих белых, расшитых цветной шерстью кожушках.
— Туда, туда, в долину подався! — дружно, в один голос закричали они, размахивая цапинами: палками с металлическими наконечниками — орудие лесорубов.
Тюльпанов спросил, как был одет этот человек и давно ли он здесь пробежал.
Лесорубы сказали, что прошло порядочно времени, не меньше получаса, а то и больше.
Одет же он приметно: в белый сердак и темные штаны.
На голове зеленая шляпа, на ногах тяжелые ботинки на толстой подошве.
Глядя вниз, на темный островерхий еловый лес, скрывающий крутые склоны горы вплоть до подошвы, Тюльпанов подумал, что этим труднопроходимым лесом, по всей вероятности, мчится теперь нарушитель, как затравленный зверь.
Он уже успел далеко удрать за то время, пока Тюльпанов перевязывал рану старшине, и опять пробивался к большой дороге, к людям.
Надо догнать его, пока он не растворился в толпе.
Тюльпанов решил воспользоваться канатной дорогой.
Рабочие помогли ему и Витязю надежно устроиться в подвесной люльке.
Поблагодарив лесорубов, Тюльпанов сказал им, что в лесу на поляне, под старой елкой, лежит раненый Смолярчук.
— Найдите его, окажите помощь.
— Все сделаем, не беспокойся.
Медленно проплыла, раскачиваясь на стальных тросах, над глубокой пропастью, над верхушками деревьев подвесная люлька.
Через тридцать минут она остановилась на равнине, над эстакадой лесного склада химзавода.
Тюльпанов и Витязь спустились на землю.
Что же делать дальше?
Как без следа искать нарушителя?
Еще сверху Тюльпанов заметил на дальних подступах к шоссе пешеходный мост через реку.
Нарушитель, конечно, не останется там, в лесу, он снова будет пробиваться к людям, в город.
Значит, обязательно пройдет мост, его никак нельзя миновать, он здесь единственный.
Там, у моста, на этой стороне реки и надо встречать нарушителя.
Тюльпанов не ошибся в своих предположениях.
…На деревянном узком мосту, на котором вдвоем на разойтись, появился плотный, кряжистый человек в гуцульском сердаке и шляпе.
Пробежав по мосту, нарушитель кинулся в прибрежные заросли ивняка, где притаился Тюльпанов.
— Руки вверх! — скомандовал пограничник.
Нарушитель поднял руки, но тотчас же метнулся в сторону, прыгнул в реку и скрылся под водой.
Быстрое течение подхватило шляпу и понесло ее вниз.
— Не уйдешь! — зло сказал Тюльпанов.
Он снял веревку, притороченную к ремню, привязал к ней камень, метнул вверх.
Веревка с камнем на конце несколько раз обвилась вокруг толстого сука сосны.
Оттолкнувшись от берега, Тюльпанов перелетел чуть не через всю реку.
Он прыгнул на мелководье недалеко от того места, где мгновением позже вынырнул нарушитель.
Увидев пограничника, «Ковчег» устремился к лесному берегу, к спасительным зарослям ивняка.
Тюльпанов вскинул автомат, выстрелил.
«Ковчег» упал в воду, но сейчас же поднялся и, спотыкаясь, должно быть раненый, побежал дальше по мелководью.
Тюльпанов настиг его на берегу и, несмотря на бешеное сопротивление, одолел, связал по рукам и ногам.
Отдышавшись, Тюльпанов достал ракетный пистолет, выстрелил вверх.
По проселочной дороге скоро примчалась машина с пограничниками — солдатами пятой заставы и капитаном Шапошниковым.
Она остановилась у реки, перед Тюльпановым.
Шапошников подошел к нарушителю, молча посмотрел на него.
— Где Смолярчук? — спросил он, оборачиваясь к Тюльпанову.
— Ранен…
…Старшина, окруженный лесорубами, перевязанный, лежал под елкой.
Неожиданно послышался лай собаки.
Смолярчук узнал голос Витязя и улыбнулся бледными, искусанными губами.
На опушке густого ельника показались Тюльпанов и Шапошников.
Смолярчук приподнялся на руках и с радостью смотрел на приближающихся боевых друзей.
На другой день на заставе во всех подробностях обсуждались путешествие Алены с «Козловским», борьба с ним Смолярчука и Тюльпанова.
Вот тогда-то Волошенко и окрестил Алену «Громовицей».
Доброе то имя, которое дали тебе родные, когда ты появилась на свет, но в тысячу раз лучше и дороже то имя, которое получила ты от людей, служа им, не щадя своей жизни.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Задержанный нарушитель границы был передан органам государственной безопасности.
Его ввели в кабинет Зубавина со связанными руками, без шляпы, мокрого с ног до головы, в изорванной одежде.
Да, внешний его вид был жалок, но в глазах сверкала угрюмая злоба.
Никакого намека на подавленность, страх и раболепие.
Шатров молчал, с ненавистью и брезгливостью разглядывая человека, присвоившего документы шофера станиславской автобазы.
— Важный гусь! — усмехнулся Зубавин.
Козловский был убит два дня назад ударом ножа в грудь.
Труп его был найден в лесу, в березовой поленнице.
Убийца так торопился, что оставил в карманах пиджака шофера письмо на имя Козловского, пропуск в автобазу и сберегательную книжку.
По этим документам Зубавин установил личность убитого, его профессию и место работы.
О том, что пограничники после длительного преследования задержали «шофера Козловского», Зубавин и Шатров узнали по телефону от генерала Громады.
И они сейчас же решили, что это и есть убийца Козловского.
Еще не видя его, готовясь к встрече Козловского, Зубавин и Шатров задали себе ряд важных вопросов.
Кто он такой, этот молодчик, вонзивший нож в грудь шофера по рукоятку?
Откуда взялся?
Судя по серии его поступков, вплоть до бешеного сопротивления пограничникам, явился с той, западной, стороны, имеет специальную шпионскую подготовку.
Если это так — а это безусловно так, — чье задание он выполняет?
Не «Бизон» ли его хозяин?
Не имеет ли он отношения к операции «Горная весна»?
Зубавин, как правило, допрашивал государственных преступников сразу же, непосредственно после ареста, пока те еще не успевали освоиться со своим новым положением.
И чаще всего именно этот первый допрос определял потом весь ход следственного процесса.
Если сейчас удастся установить, что «Козловский» послан в Явор «Бизоном», то девять десятых задачи будет выполнено.
Зубавин кивком головы отпустил конвой и, подойдя к арестованному, достал из кармана нож, перерезал крепкие узлы веревки.
— Благодарю вас, майор, — Хорунжий усмехнулся, растирая опухшие, посиневшие запястья.
Зубавин указал ему на стул:
— Садитесь.
— Еще раз благодарю. — Хорунжий сел.
Положив руки на колени, он насмешливо-злыми глазами выжидательно поглядывал то на майора, то на полковника: дескать, я готов к любому допросу, начинайте.
Зубавин занял свое место в кресле, положил перед собой чистый лист бумаги и спокойно посмотрел на откровенно наглое, враждебное лицо арестованного:
— Фамилия?
Хорунжий скривил губы в презрительной усмешке:
— Майор, вам не надоело задавать одни и те же вопросы всем вашим клиентам?
— Фамилия? — не повышая голоса, не меняя выражения лица, терпеливо повторил Зубавин.
— Запишите хоть горшком, только… в камеру смертников не сажайте.
Переглянувшись с Шатровым, Зубавин вышел из-за стола, почти вплотную приблизился к арестованному.
Все силы его души и ума были направлены сейчас на то, чтобы зафиксировать малейшее изменение выражения лица и глаз убийцы Козловского.
Следил за врагом и Шатров.
— Слушайте, «Горшок», зря вы храбритесь, — сказал Зубавин. — Стены здесь прочные, толстые, и ваших речей не услышит ни «Бизон», ни «Черногорец».
Длинные пушистые ресницы Хорунжего дрогнули, зрачки увеличились.
Зубавину и Шатрову стало ясно, что в их руки попал не простой лазутчик, а доверенный Артура Крапса и Джона Файна.
Как бы теперь «Горшок» ни отпирался, какие бы легенды ни сочинял, это не поможет ни ему, ни его сообщникам.
Рано или поздно, не сейчас, так через неделю он будет приперт к стене и вынужден сказать правду.
Зубавин вернулся к столу:
— Как все-таки вас записать?
«Горшок» или… настоящую фамилию вспомните.
Арестованный молчал.
Опустив голову, он сосредоточенно разглядывал лужу, натекшую с его мокрой одежды.
Зубавин терпеливо ждал, мерно постукивая наконечником ручки по настольному стеклу.
Шатров улыбался.
— Какое наказание следует за убийство человека? — не поднимая головы, спросил «Горшок». — Если не ошибаюсь, расстрел?
Да, вы меня расстреляете за одно только убийство шофера.
Какой же мне смысл быть с вами откровенным?
Не все ли равно покойнику, как вы его назовете — щукой или лебедем?
Короче говоря, майор и полковник, я не буду отвечать на все ваши вопросы ни сейчас, ни завтра, ни через месяц. — Арестованный откинулся на спинку стула, театрально скрестил руки на груди и закрыл глаза.
— Что ж, это ваше право.
Но я уверен, что вы скоро, очень скоро откажетесь от молчания.
Увидев Любомира Крыжа, вам обязательно захочется поговорить.
«Горшок» не открыл глаз, не изменил своего каменно-неподвижного положения.
Шатрову стало ясно, что сегодня уже бесполезно тратить время и энергию на разговор с этим «Горшком».
Он сказал:
— Евгений Николаевич, прекратите допрос и вызывайте конвой.
Когда арестованного увели, Зубавин достал из сейфа папку с надписью «Горная весна» и, глядя на полковника, спросил, не пора ли пресечь действия всей преступной группы и тайное следствие сделать явным.
Вопрос был не из легких, на него нельзя было ответить сразу, без тщательного анализа обстановки.
Надолго задумались Зубавин и Шатров.
Да, теперь как будто вся компания в сборе, теперь почти до конца ясно распределение ролей среди этой шайки.
Резидент, конечно, — Любомир Крыж.
Все остальные — рядовые агенты.
Гадальщица из Цыганской слободки, портниха с Железнодорожной и слепой нищий — простые информаторы.
Шофер Ступак и этот «Горшок» — диверсанты.
Один только человек из этой компании представляет пока загадку — Андрей Лысак.
Какова его роль в операции «Горной весны»?
Безусловно, она не ограничивается только шантажом помощника начальника станции Горгули и сбором данных о туннелях.
Андрею Лысаку, должно быть, дано еще какое-то важное задание.
Какое же?
Судя по тому, что Андрей Лысак не захотел возвращаться во Львов, в школу машинистов, судя по тому, что он начал ухаживать за Олексой Сокачем и как прилип к комсомольскому паровозу, можно ожидать, что задумал пробраться в бригаду, обслуживающую заграничную линию.
Не собирается ли Крыж сделать Лысака своим почтальоном, связником, тайно перевозящим через границу директивы разведцентра и шпионские сведения?
Зубавин и Шатров с каждым днем открывали все больше и больше тайных троп, ведущих к «Горной весне», все ближе подступали к главным исполнителям этой «сверххитроумной» операции.
И вот, когда они уже готовы были замкнуть кольцо вокруг яворского центра лазутчиков, случилось такое, что едва не погубило плоды их длительного, терпеливого труда.
Это произошло не по вине Зубавина и Шатрова.
Виновником оказался Тарас Волошенко, повар пятой заставы.
В один из своих выходных дней Тарас Волошенко и рядовой Тюльпанов с разрешения начальника заставы сели на мотоциклы и отправились на Верховину, в ущелье Трубное, где бурно клокотал на камнях прозрачный до дна поток, богатый форелью.
Волошенко любил и умел охотиться на эту благородную, неуловимую для новичка обитательницу горных рек.
Обычно он возвращался на заставу с увесистой связкой узкомордых пятнистых рыбин.
Но на этот раз вернулся с пустыми руками.
Его охоте неожиданно помешал шофер Ступак, проезжавший мимо.
Ступак начал свой рейс с Черного потока.
В этот день он получил приказ возить лес не на станцию погрузки, а на строительную площадку гидростанции, расположенную в среднем течении реки Каменицы.
Нагрузив лесовоз сосновым корабельным кругляком, он направился по назначению.
Проезжая мимо дома Ивана Дударя, застопорил машину, забежал на минуту в свою мансарду, достал из-под кровати запыленные старые сапоги, отодрал кожаную стельку, извлек из пустотелого каблука кассету с микропленкой, зарядил фотоаппарат, вмонтированный в портсигар, и торопливо спустился вниз.
В прихожей он увидел Алену.
Она была в ситцевом платье, в переднике, волосы повязаны темным платком.
В ее руках был ворох домотканных цветных половиков, которые она собиралась вытряхивать.
— Доброе утро, Аленушка! — Ступак приветливо взмахнул руками и чуть ли не до самого пола поклонился молодой хозяйке.
— Доброе!
Что это вы дома в рабочий день? — изумилась Алена.
— Проезжал мимо, как не зайти домой за сигаретами?
На гидростанцию лес везу.
Срочный рейс.
— На гидростанцию? — обрадовалась Алена. — И я с вами поеду.
Хочу строительство посмотреть.
Можно?
Просьба Алены не понравилась Ступаку, и он не сумел этого во-время скрыть, чуть-чуть запоздал.
— Вы не хотите, чтобы я поехала с вами? — огорчилась Алена. — Ну и не надо.
— Что вы, Аленушка!
Пожалуйста, поедем.
Только предупреждаю: не ручаюсь ни за свою, ни за вашу жизнь.
Да!
Все время буду на вас смотреть, а не на дорогу, и могу свалиться в пропасть.
Алена засмеялась, махнула на шофера платком, сорванным с головы:
— Ну вас, насмешник!
Поезжайте без меня.
— Правильно решили, Аленушка.
Растрясло бы ваши нежные внутренности, укачало на крутых поворотах.
Будьте здоровы!
Ступак выскочил на улицу, забрался в кабину лесовоза и двинулся в горы, вверх по течению Каменицы.
Он впервые попал на эту важнейшую дорогу и жадно оглядывался вокруг.
Шоссе лежало у самой воды, на каменистом левом берегу реки.
Чуть выше, на вырубленном карнизе ущелья блестели хорошо накатанные рельсы железной дороги.
Когда Ступаку повстречался воинский эшелон, он остановил лесовоз, вышел из кабины, достал портсигар, сфотографировал ряд длинных большегрузных платформ, на которых стояли какие-то громоздкие машины, наглухо укрытые брезентом.
Это могли быть танки новейшей марки, атомные пушки или еще что-нибудь такое, чем особенно интересовался «Бизон».
В таком вот положении, лицом к проходящему поезду, с портсигаром в руках, с сигаретой в зубах, и увидел Тарас Волошенко шофера Ступака.
Он и Тюльпанов сидели на другом берегу Каменицы, в тени кустарника, за большим валуном: маскировались, чтобы не заметила их сквозь прозрачную толщу воды осторожная, пугливая форель.
— Узнаешь этого красавца? — шепотом спросил Волошенко, толкая своего товарища.
— Как же!
Твой «закадычный» приятель: «свой в доску, дюже свой».
— Он самый.
Обрати внимание, какими он глазами смотрит на воинский поезд.
Как гипнотизер…
А что это блестит в его руках?
Ну-ка, Тюльпанов, дай бинокль…
Ступак бросил сигареты, положил в карман портсигар, скрылся в кабине и поехал дальше.
Лесовоз медленно, осторожно взбирался по крутой, извилистой дороге.
Каменица становилась все шире, а отвесные скалы ущелья раздвигались, открывая небо.
Впереди, на повороте, где река упиралась в крутую гору, показался большой железнодорожный, недавно построенный мост; в некоторых местах еще не была снята с бетонных устоев опалубка.
Подъехав к мосту, Ступак остановил лесовоз.
Волошенко и Тюльпанов, следовавшие за лесовозом на почтительном расстоянии, тоже остановились.
Маскируясь в придорожном кустарнике, они наблюдали за «своим в доску».
— Интересно, что он будет здесь делать? — спросил Волошенко, поднимая к глазам бинокль.
Ступак вышел из кабины грузовика.
В его руке покачивалось пустое ведро.
Набрав в речке воды, он поставил ведерко на землю, достал портсигар и, став лицом к мосту, прикурил сигарету от зажигалки.
— Закурил, — сказал Волошенко, опуская бинокль.
— И все? — Тюльпанов был разочарован.
— Нет, не все.
Потерпи.
Покурив, Ступак взял ведро, повернулся к машине, открыл капот, снял пробку радиатора и начал доливать воду.
Но так как радиатор был полон, то вода проливалась на землю.
Это сейчас же заметил Волошенко.
— Где пьют, там и льют, — усмехнулся он. — Для отвода глаз из пустого в порожнее переливает.
На вот, посмотри, — Волошенко протянул Тюльпанову бинокль.
Лесовоз двинулся дальше.
Мотоцикл с пограничниками осторожно следовал позади, то держась в тени деревьев, то скрываясь за скалистыми поворотами.
Ступак не подозревал о том, что за ним следят.
Беспечно насвистывая, он продвигался вперед.
Лесовоз прошумел по новой щебеночной дороге, недавно пробитой на крутом склоне узкого ущелья, и за ближайшим поворотом открылась высокая водосливная плотина, еще не потерявшая цвета свежего бетона.
Ступак снизил скорость, достал портсигар, закурил.
Он сфотографировал плотину, гидростанцию и подступы к ним.
Дорога круто взбиралась кверху.
Ступак с глубочайшей заинтересованностью, замаскированной небрежной позой уверенного в себе водителя, оглядывался вокруг.
Ему было приказано в разведцентре сфотографировать гидростанцию и подступы к ней во всех ракурсах.
Плотина подпирала длинное узкое озеро, сдавленное с двух сторон, с юга и севера, лесистыми горами.
На темносиней поверхности водохранилища не было ни единой морщинки, как на отшлифованном мраморе, и тянулось оно далеко-далеко, вглубь Карпат.
Лесовоз некоторое время шел по самому берегу высокогорного искусственного озера, — тень машины бесшумно скользила по прозрачной до дна пятнадцатиметровой толще воды.
Шоссе разветвлялось: главная дорога уходила в горы, к перевалам, а подсобная — на склад лесных материалов.
Ступак направил машину к разгрузочной эстакаде.
Четыре молодых грузчика в домотканных куртках и шароварах, в кожаных сыромятных постолах сидели на обескоренном буковом бревне и, разложив на коленях узелки с домашней снедью, завтракали.
Ступак остановил возле них машину, снял кепку.
— Здоровеньки булы, карпатские морячки!
Ну, как на вас действует климат нового моря?
— Ничего, — ответили грузчики. — Живем теперь, как рыба в воде.
— Оно и видно с первого взгляда. — Ступак спустился к озеру, зачерпнул из него ладонью, приложился к воде губами. — Хоррроша! — крякнул он, повернувшись к грузчикам. — Лучшей не пил ни в Альпах, ни на Балканах, ни в Дунае, ни в Берлине.
Богатырская вода!
Советская вода!
Утирая рукавом комбинезона губы, достал портсигар и еще раз, теперь с другой, восточной стороны, сфотографировал плотину и гидростанцию.
Волошенко и Тюльпанов, затаившись в кустарнике, на обочине верхней, главной дороги, наблюдали за шофером лесовоза.
— Опять закурил? — усмехнулся Волошенко. — Интересно!
Как увидит важный объект, так ему сразу курить хочется.
Можешь, товарищ Тюльпанов, объяснить с научной точки зрения этот таинственный рефлекс?
— Могу!
Он, наверно, специально надрессирован изучать важные объекты.
— Согласен!
А какое твое мнение насчет портсигара?
Не кажется тебе, что это не только портсигар, но и фотоаппарат?
— Фотоаппарат?
— Хорошо бы подержать в руках этот портсигар, пощупать его пульс.
Как, Тюльпанов, не возражаешь?
Лесовоз тем временем разгрузился над эстакадой и медленно поднимался по дороге, проложенной на территории гидростанции.
Выехав на магистраль, он прибавил скорость и покатил по карнизу каменной горы над водохранилищем.
Ступак уже был равнодушен к красотам «Карпатского моря»: он сделал все, что ему надо.
Довольный собой, он весело вглядывался в шоссе и насвистывал: «Нам не страшен серый волк, серый волк».
Обогнув Красные скалы, он увидел на дороге, за крутым поворотом, двух пограничников, которые катили под гору мотоцикл.
Ступак резко затормозил.
Приветливо улыбнулся, вышел из кабины:
— Здорово, земляки!
— Здравия желаем, — смущенно ответил Волошенко, вытирая струящийся по лицу пот.
— Значит, на эфтом самом месте!
Опять не работает твой мучитель?
— Как видишь.
Поехали водохранилищем любоваться и, не доехав, испустили дух, повернули оглобли.
Ступак щелкнул портсигаром, предложил папиросы пограничникам.
Бросив портсигар на подножку лесовоза, Ступак достал из-под шоферского сиденья ключи, отвертку и приступил к ремонту мотоцикла.
Никелированный, отражающий солнце портсигар притягивал к себе Волошенко.
Он тихонько, бочком, полагая, что делает это незаметно для шофера, приблизился к портсигару, взял его и начал лихорадочно осматривать.
Приводя мотоцикл в порядок, Ступак заметил, что пограничник заинтересовался его портсигаром.
Это его страшно встревожило, но он не подал виду.
Увлеченный своим исследованием, Волошенко нажал кнопку портсигара, и тот звучно щелкнул, что привело пограничника в страшное смущение.
— Что, моя игрушка понравилась? — беспечно улыбаясь, спросил Ступак.
— Да, интересная штуковина.
Люблю сюрпризы.
Не продашь?
— Что вы!
Разве друзьям продают?
Бери так.
Дарю.
Волошенко украдкой переглянулся с Тюльпановым.
Они недоумевали.
— Подарков не принимаю, — сказал Волошенко. — Но временно этой диковинной штуковиной могу попользоваться, перед девчатами покрасоваться.
— Что ж, красуйся.
Бери…
Готова твоя кляча, заводи! — Ступак отошел от мотоцикла, вытирая ветошью замасленные руки.
— Беру.
Смотри не терзайся.
Верну в целости и сохранности. — Волошенко опустил в карман портсигар и, оседлав мотоцикл, толкнул ногой стартовую педаль.
Мотор сразу же и ритмично заработал. — Ну и колдун ты, земляк!
Большущее тебе спасибо!
Будь здоров, расти большой.
А насчет игрушки ты все-таки не беспокойся.
Счастливо оставаться!
Волошенко помахал рукой и уехал.
Тюльпанов сидел на багажной решетке, держась за ремень своего товарища.
Минут через пятнадцать, отъехав на значительное расстояние, Волошенко сбавил скорость, свернул на обочину и остановился.
— Исследуем, — сказал он, доставая подарок Ступака. — Не терпится.
Разобрали портсигар на части до последнего винтика и не нашли того, на что надеялись.
Это был не фотоаппарат, а самый настоящий портсигар-зажигалка.
В кармане Ступака всегда лежало два портсигара: один обыкновенный, а другой — с вмонтированным в него фотоаппаратом.
Поняв, что пограничники всерьез заинтересовались им, он подсунул им безобидный портсигар.
Перестанут ли пограничники теперь интересоваться им?
Ступак был слишком опытным лазутчиком, чтобы обманывать себя.
Нет, конечно, не перестанут.
Если уж он вызвал у них подозрение, то рано или поздно они постараются докопаться до его сердцевины.
Плохо складывается дело.
Очень плохо.
Надо предупредить «Креста» и удирать за границу.
С тех пор как Ступак появился в Яворе, за ним было установлено постоянное наблюдение.
И поэтому его встреча с пограничниками не могла остаться неизвестной для Зубавина и Шатрова, не могла их не встревожить.
Сейчас уже нельзя было оставлять на воле лазутчика.
Он должен быть арестован и как можно скорее.
…Выжимая из лесовоза все, на что тот был способен, Ступак спустился в Явор.
На окраине города, перед шлагбаумов железнодорожного переезда, машина была остановлена.
Автоинспектор, проверяя документы, нашел, что путевка неправильно оформлена, и пригласил шофера в будку дежурного по переезду, чтобы составить акт.
Ничего не подозревая, Ступак пошел вслед за автоинспектором.
Перешагнув порог будки, он очутился лицом к лицу с вооруженным синеглазым майором.
— Вы арестованы, — объявил Зубавин.
На первом же допросе шофер Ступак рассказал, что он Дубашевич, что нелегально перешел границу, что послан в Явор разведцентром «Юг» в качестве подручного Джона Файна, что уже связался с ним через Любомира Крыжа.
Зубавин и Шатров решили арестовать всех исполнителей плана «Бизона».
Глава двадцать пятая
После полудня в магазин Книготорга вошел запоздавший покупатель, последний покупатель дня.
Многих коренных жителей Явора Крыж хорошо знал.
Человека, перешагнувшего порог магазина, он видел впервые.
В другое время, в разгар торговли, будь у прилавка народ, Крыж не обратил бы особого внимания на него.
Сейчас же он с интересом рассматривал его и, развлекаясь, гадал, кто он такой.
«Учитель или библиотекарь, — решил Крыж, — из бывших офицеров».
Этот покупатель был ростом высок, плечист, с военной выправкой, бросающейся в глаза, несмотря на штатский костюм.
Добродушное мягкое лицо чисто, вдоль и поперек посечено тонкими морщинками.
Взгляд светлых глаз удивительно спокойный, доверчивый, давно, повидимому, привыкший смотреть на мир беспечно, по-детски.
Крыж невольно, от нечего делать, обратил внимание и на крупные, сильные руки покупателя, на его узловатые пальцы, на одном из которых желтело старинное обручальное кольцо.
Крыж, почтительно склонив голову, приветливо улыбнулся и спросил, чем он может быть полезен.
— Есть у вас учебник Булаховского «Введение в языкознание»?
«Да, он самый, учитель!» — усмехнулся Крыж, довольный своим умением распознавать людей.
Вслух он сказал:
— Пожалуйста, есть.
Платите.
Пока Крыж заворачивал книгу в бумагу, покупатель заплатил деньги в кассу и вернулся к прилавку с чеком.
Он передал чек Крыжу, сказал «спасибо» и шепотом добавил: «Имею поручение от „Бизона“.
Приду вечером.
Ждите».
Вернувшись после работы домой, Крыж немедленно посвятил своего шефа в то, что ему сказал шепотом покупатель учебника «Введение в языкознание».
Это сообщение оказалось неожиданным для Файна, и оно неприятно поразило его.
«Черногорец» с тревогой спросил себя, кто он такой, этот новый посол «Бизона».
Если это «Ковчег», то почему полез к глубоко законспирированному резиденту, куда ему строжайше запрещено и нос показывать?
Нет, это не «Ковчег».
Кто же?
Джон Файн хорошо знал характер своего шефа.
Недоверчивый, подозрительный, склонный к перестраховке, «Бизон» решил, очевидно, послать в Явор контролера.
«Что ж, пусть контролирует, милости просим!» с озлоблением подумал Файн.
Как только стемнело, он положил в карманы два пистолета, запасные обоймы к ним, пристегнул к поясу пару гранат, пощупал вшитую в воротничок рубашки ампулу с мгновенно действующим ядом и, предупредив хозяина явки, отправился через запасный выход своего тайного убежища в сад, встречать незнакомого и нежданного гостя.
В двух шагах от калитки росла густая рощица сирени.
В ее серых зарослях и затаился в засаде Файн.
Отсюда ему прекрасно будет видно, как гость войдет во двор, как направится к дому, как постучит в окно.
Именно это «как» и скажет Файну, надеялся он, с кем ему придется иметь дело.
«Черногорец» считал себя разведчиком необыкновенным.
Он был уверен, что наделен способностью разгадывать самые сокровенные мысли и чувства по внешним признакам.
Если гость окажется не послом «Бизона», а подставным лицом, если приведет за собой «хвост», то Файн не будет застигнут врасплох — проложит себе дорогу огнем пистолета и гранатами.
Прошел час, другой, третий, а гостя не видно и не слышно.
Он появился чуть ли не в полночь, когда на Гвардейской установилась сонная тишина.
Файн ожидал каждую минуту и все-таки проглядел, не успел заметить, откуда и как он возник.
Вошел он в калитку уверенно, как к себе домой, бесшумно.
По гравийной дорожке, ведущей к дому, скользил так, что ни один камешек не заскрежетал под его ногами, ни одна ветка не пошевелилась над головой.
Приблизившись к крайнему окну, он поцарапал ногтями по стеклу.
Входная дверь сейчас же распахнулась, и ночной гость пропал в темной утробе дома.
Файн вылез из зарослей сирени и направился к тайному входу в свое убежище.
Через несколько минут он стоял у наружной стены домашней библиотеки и сквозь глазок, вделанный в книжную полку, приступил к тщательному изучению чрезвычайного посла «Бизона».
Нет, его лицо ничего не сказало Файну.
Ни разу не видел его в штабе разведцентра, незнаком с ним и по фотографии.
«Откуда ты взялся! — прислушиваясь к разговору Крыжа с неизвестным, размышлял Файн. — Что ты до сих пор делал?
Как тебе удалось завоевать доверие подозрительного „Бизона“?
Какое ты приказание получил от шефа?»
Ночной гость и хозяин говорили по-русски.
— Раздевайтесь, пожалуйста, садитесь, — суетился Крыж. — Есть и пить желаете?
— Желаю, — улыбнулся гость, отчего его морщинистое лицо сразу помолодело. — И даже очень.
Буду вам благодарен, если хорошо покормите и преподнесете добрую чарку.
— Я сейчас, сейчас все приготовлю.
Располагайтесь, отдыхайте.
Простите, как вас…
— Кучера Степан Степанович.
Постойте, Крыж, не уходите.
Я могу потерпеть десять минут.
Садитесь.
Поговорим.
Крыж покорно сел, положив руки на колени и внимательно глядя на гостя.
— Вас, конечно, встревожило мое появление, — начал Кучера. — Вы не совсем уверены, с кем имеете дело.
— Что вы, Степан Степанович!
— Ну-ну, не притворяйтесь, это лишнее.
Кучера говорил на прекрасном русском языке, без всякого акцента, с чуть заметной певучестью, характерной для южан.
Серые узкие его глаза спокойно смотрели на Крыжа, а на губах была сдержанная, снисходительная улыбка.
Руки его тем временем умело разряжали патрон, извлеченный из ствола пистолета.
Вытащив пулю, Кучера острием булавки осторожно достал из патрона тщательно сложенную шелковую бумажку и положил ее перед Крыжем:
— Собственноручное письмо шефа.
Читайте.
Резидент бережно развернул высочайшее послание.
Убористым почерком, по-английски «Черногорцу» и «Кресту» предписывалось безоговорочно выполнять любые приказы «предъявителя сего, моего особоуполномоченного».
Крыж вслух, нарочито громко прочитал письмо «Бизона», чтобы слышал его шеф, «товарищ Червонюк».
Прочитав, он пытливо посмотрел на «подателя сего», потом перевел взгляд на бумажную полоску, которую держал в руках.
Особоуполномоченный понял значение этого взгляда:
— Что, удивлены?
Как, мол, такое архисекретное послание не зашифровано?
Не было в этом нужды, дорогой Любомир Васильевич.
В случае серьезной опасности я бы выстрелил из пистолета и сжег письмо вместе с порохом.
Это во-первых.
А во-вторых, нет еще в мире такого шифра, которого нельзя разгадать. — Ночной гость достал пачку сигарет с изображением коричневого верблюда, закурил. — Ну, Любомир Васильевич, верительные грамоты вручены, теперь извлекайте на свет божий вашего квартиранта.
Где он?
Зовите его сюда.
Крыж молчал, нерешительно топтался на месте.
— Зовите, Любомир, не стесняйтесь.
Крыж не двигался.
Не поднимаясь с кресла, особоуполномоченный протянул руку, постучал костяшками пальцев в стену:
— Я жду вас, товарищ Червонюк, выходите!
Портрет Тараса Шевченко сместился вправо, распахнулась потайная дверца, и в темном квадрате показалась голова Файна.
Он молча спрыгнул вниз, на пол библиотеки, кивком головы поздоровался с Кучерой и, подойдя к Крыжу, выхватил из его рук письмо «Бизона».
Читал его долго и внимательно.
Изучал, а не читал.
Все это время особоуполномоченный спокойно сидел в кресле, курил и холодными, властными, чуть сощуренными глазами смотрел на мрачного Файна.
Крыж перекладывал книги с полки на полку, изо всех сил стараясь не показать, что ему интересно, во что же выльется эта встреча двух его хозяев, старого и нового.
Гость тихонько толкнул Крыжа локтем и, тыча себе в рот пальцем, выразительно пожевал губами: давай, мол, скорее ужин.
Крыж понял, что его выпроваживают, и поспешил удалиться.
Позванивая на кухне тарелками и стаканами, он жадно прислушивался к разговору в библиотеке.
— Ну, все в порядке? — спросил особоуполномоченный, когда Файн поднял голову от письма «Бизона».
Файн надменно, вызывающе ответил:
— Не понимаю, что вы подразумеваете под этим словом «порядок».
Кучера засмеялся:
— Не догадываетесь?
Ах, какой тугодум! — Он поднялся, подошел к Файну, дружески положил ему на плечо руки, сказал по-английски: «Не обижайтесь на меня, сэр.
Я исполняю волю шефа и свой долг.
Так что поскорее пусть уляжется в вашей душе обида и начнем деловой разговор.
Верните пока мой мандат».
Файн слушал Кучеру с закрытыми глазами, стиснув зубы.
По выговору особоуполномоченного он старался понять, откуда он, из какой части их страны.
Как будто с севера.
— Пожалуйста, я готов.
Начинайте свой деловой разговор.
Файн бросил письмо «Бизона» на стол, опустился в кресло.
— Я — «Кобра», — тихо, вполголоса, уже по-русски сказал гость и улыбнулся так, будто произнес: «Я — ангел».
— Вы — «Кобра»?! — Файн побледнел и невольно отшатнулся всем корпусом назад. — О, тогда все понятно!
Вопросов больше не имею.
Их не задают Службе безопасности.
Я вас слушаю.
— Я разрешаю вам один вопрос.
Спрашивайте.
Ну!
Файн молчал, на поднимая глаз на собеседника и царапая ногтями полированную поверхность стола.
«Кобра» нагловато смотрел на него и ждал.
Файн упорно молчал.
«Кобра» осторожно выпростал руку из-под длинного рукава, посмотрел на часы, перевел взгляд на окна, закрытые изнутри ставнями, на портрет Тараса Шевченко, потом — на входную дверь.
— И даже на один вопрос не решитесь? — спросил он. — Хорошо, тогда я скажу, что больше всего вас мучает.
Вас интересует, чем вызвана моя командировка сюда?
Файн кивнул головой.
— С удовольствием отвечаю.
Шеф недоволен вами, «товарищ Червонюк».
Больше того: он разъярен.
— Чем же? — испуганно встрепенулся Файн. — Мы действовали до сих пор точно по плану.
— Это вам только кажется, сэр! — с почтительной издевкой вставил «Кобра».
— Почему же только кажется?
Мы благополучно, без всяких потерь, прорвались через границу.
Мы закрепились, как было предусмотрено.
Мы активно действуем.
Мы почти у финиша.
— Вот именно — у финиша! — усмехнулся «Кобра» и опять посмотрел на часы. — Не так у вас все благополучно, как вам рисуется, Джон Файн.
— Тише, ради бога! — зашептал «Черногорец» и со страхом посмотрел на дверь, ведущую в кухню. — Крыж не знает, что я…
— Поздно осторожничать, Файн, — не понижая голоса, продолжал «Кобра». — Как вы думаете, знают советские органы безопасности о существовании плана операции «Горная весна»?
— Что вы!
Если бы знали, тогда мы не сидели бы с вами здесь…
— Знают, Файн!
Знают! — решительно перебил собеседника «Кобра». — И не только о плане знают.
Майору Зубавину известно, когда, где и как Дубашевич перешел границу, где и как он легализировался.
— Не может быть! — На выпуклом лбу Файна выступила густая сыпь пота, скулы и губы залила трупная синева. — Не может быть! — проговорил он.
«Кобра» невозмутимо продолжал:
— Майору Зубавину известно, что Крыж — настоящий резидент, а «Гомер» — подставной.
— Чудовищно!
Это же полный провал!
— Да, провал, — согласился «Кобра». — Майору Зубавину также известно, что на Гвардейскую, в дом Крыжа, в ночь на пятницу доставлено четыре конвектора со взрывчаткой.
Майор Зубавин в курсе того, что в тайнике Крыжа прячется «Черногорец», он же Джон Файн, бывший руководитель агентурного направления «Тисса».
— Вы шутите, «Кобра»! — Файн попытался выдавить улыбку на своем изуродованном страхом лице. — Не верю!
Не верю!
До сегодняшнего дня я не замечал никаких признаков того, что мы открыты.
Нет, нет!
Вы плохо шутите, «Кобра».
Не понимаю, зачем это вам понадобилось?
— Потом, на досуге, поймете.
Впрочем, вряд ли вы способны на это!
Файн был так потрясен, растерян, подавлен, что пропустил мимо ушей последние слова «Кобры».
Он заискивающе смотрел на особоуполномоченного и страстно умолял его скорее, сию же минуту, прекратить пытку, иначе… иначе он сойдет с ума.
Из кухни донесся какой-то грохот, звон разбитой посуды.
Файн вздрогнул.
— Не беспокойтесь о Крыже.
О себе подумайте. — «Кобра» медленно поднялся и, пристально глядя на потерявшего голову «Черногорца», не спеша подошел к нему, положил тяжелые ладони на плечи. — Все кончено, Джон Файн, ваша песенка спета!
Файн попытался вскочить, но сильные руки крепко обхватили его так, что затрещали ребра и грудная клетка.
И в то же мгновение он увидел на пороге кухни людей с оружием в руках.
Файн все понял и прекратил сопротивление.
«Кобра» был Никита Самойлович Шатров.
Настоящий «Кобра» не был арестован.
В тот день, когда он проник в Явор, к Зубавину пришел парикмахер яворской гостиницы «Говерло» и заявил, что полчаса назад собственноручно брил и подстригал одного своего «знакомого», крупного гестаповца, известного тем, кого он пытал, под именем «Ян Черная Рука».
В годы войны этот каратель и палач наводил ужас на жителей Львова.
Несмотря на то, что с тех пор прошло много лет, несмотря на то, что Ян изменил свою внешность, парикмахер сразу же узнал его.
Брея палача, он боялся, как бы тот в свою очередь не узнал свою бывшую жертву.
Не узнал.
Слишком много людей, замученных и полузамученных, прошло через его руки, всех не упомнишь.
Гестаповец вышел из парикмахерской и, взяв у портье ключ от семьдесят второго номера, поднялся на гостиничном лифте на третий этаж.
Через час Зубавин и Шатров нагрянули в гостиницу, но «Кобры» там уже не было: он исчез бесследно, поняв, вероятно, что открыт.
Позже Шатров получил из Москвы разведданные о «Кобре».
Из этих данных стали известны причина появления «Кобры» в Яворе и его роль в операции «Горная весна».
Когда Шатров решился проникнуть в дом Любомира Крыжа под личиной «Кобры», он прекрасно понимал, что рискует.
Малейшая оплошность с его стороны или даже неправдоподобие взятой на себя роли могли стоить ему жизни.
Но — слишком важно было взять Файна живым и невредимым, и потому Шатров рискнул не раздумывая.
Батура ранним утром, до начала занятий в штабе авиасоединения, вышел на свой нищенский пост — угол Кировской и Ужгородской.
Молча, терпеливо выстояв положенное время под каштаном и собрав дань с офицеров, идущих на работу, он решил отправиться завтракать в закусочную к Якову.
Надвинув на голову старенькую черную шляпу, чувствуя в карманах приятную тяжесть серебра и медяков, он пошел по Ужгородской.
Не успел он пройти и двадцати шагов, как его нагнала большая легковая машина.
Она остановилась около него, и седоголовый человек в сером костюме, сидящий рядом с шофером, распахнул дверцу и сказал:
— Садитесь, гражданин Батура, подвезем.
— Спасибо, я пешком, мне недалеко.
— Садитесь! — властно повторил человек.
Кто-то, стоявший на тротуаре позади Батуры, осторожно взял его за локоть и легонько толкнул к машине:
— Садитесь, без всякой церемонии.
Поживее!
У «Гомера» оборвалось сердце.
Еще не было произнесено ни одного страшного слова, еще не сказано было, что он арестован, а он уже понял, что все пропало.
Его затошнило, ноги отяжелели, отказались служить.
Он и хотел бы сесть в машину, но не мог двинуться с места.
— Садитесь! — тихо, вполголоса повторил человек, стоявший за спиной Батуры.
— Зачем?..
Когда? — пробормотал «Гомер». — Я…
Я…
— Вы арестованы.
— Арестован? — с такой искренностью изумился нищий, что ему мог бы позавидовать гениальный актер. — За что?
Вы ошиблись, товарищ.
Моя фамилия Батура.
Игнат Батура.
Я — слепой.
Нищий.
— Вот именно вы нам и нужны, гражданин Батура.
Садитесь!
Батура сдался.
Первый раз в жизни он ехал на легковой машине, и та везла его в тюрьму.
Десять минут спустя машина остановилась на Горной улице.
Когда вошли в дом, где жил Батура, полковник Шатров выложил на стол ордера на арест Батуры и на обыск.
В квартире нищего были найдены шифры и коды, приспособления для тайнописи, оружие, золото, валюта и большая сумма советских денег.
— Откуда у вас все это, гражданин нищий? — усмехаясь, спросил Шатров.
Батура молчал.
Он лихорадочно соображал, как вести себя на допросе, что сказать и о чем умолчать.
О том, что служил «Бизону», придется обязательно рассказать, но изо всех сил надо скрывать, что назначен резидентом.
Шатров собрал в чемодан все, что уличало Батуру в шпионской деятельности, захлопнул крышку и поднял глаза на «Гомера».
— Почему молчите, мистер резидент?
Строите планы самообороны?
Батуру вдруг прорвало.
Произнося слова бешеной скороговоркой, упав на колени, скрестив на груди руки, он исповедовался перед Шатровым.
Да, агент.
Но только агент, простой агент.
Подслушивал разговоры офицеров, больше ничего.
Нет, нет, он ничего решительно не сделал как резидент.
Батура клялся именем своей матери, божился, плакал, умолял, просил верить ему.
Шатров оборвал его исповедь.
Эта фигура не представляла для него особого интереса.
«Гомер» не может сказать больше, чем знал, так как был использован «Бизоном» вслепую.
В тот же майский день, ранним утром, другая закрытая машина, принадлежащая яворскому райотделу МГБ, отправилась на Железнодорожную.
Марта Стефановна Лысак еще была в постели, когда в ее дом вошли майор Зубавин и сопровождающий его оперативный работник.
Их появление не вызвало никакой тревоги у бывшей монашенки: они были в штатском.
«Приехали мужья заказчиц», — подумала черная Мария.
— Пани Марта спит, — сказала она, — и не скоро встанет.
Приезжайте после обеда.
— После обеда у нас не будет времени, — улыбнулся Зубавин. — Разбудите свою пани Марту.
— Что вы, да разве можно!
Не буду.
Утром мы никого не принимаем.
— А нас все-таки придется принять.
Будите, иначе это сделаем мы! — чуть повысив голос, сказал Зубавин.
Мужские голоса разбудили хозяйку.
Дверь спальни распахнулась, и сама Марта Стефановна во всем своем великолепии предстала перед Зубавиным.
На ее дородные плечи был накинут атласный, с черными драконами халат, из-под которого виднелась длинная, с кружевами рубашка.
На ногах — лакированные, без задников, на фетровой подошве комнатные босоножки.
Патентованные папильотки запутались в волосах хитроумной прически. Толстощекое, одутловатое лицо с мешками под глазами еще хранило на себе жирные следы ночной косметики.
Губы, сжигаемые в течение многих лет губной помадой, сейчас были натурального цвета — синепепельные, как у утопленницы.
— В чем дело, Мария? — хриплым со сна голосом, скорее мужским, чем женским, завопила Марта Стефановна. — Зачем ты впустила этих людей?
Ты же знаешь, что я начинаю принимать только после обеда.
Проводи панов на улицу и растолкуй им, что нехорошо…
Зубавин достал ордер на арест и, держа его в руках и глядя на портниху, очень спокойно и очень вежлива спросил:
— Марта Стефановна Лысак?
«Венера» насторожилась.
Невозмутимо-уверенное выражение лица незнакомого человека, его властные синие глаза, полные презрения, его тихий, вежливый голос не предвещали ничего доброго.
«Наверно, фининспектор».
Марта Стефановна прикинула в уме, сколько тысяч ей будет стоить этот неприятный визит.
Вздохнув с сожалением, она решила раскошелиться.
С такими, по всему видно, скупиться опасно.
— Да, я Марта Стефановна Лысак, — сказала она и по давней привычке кокетливо улыбнулась. — Садитесь, пожалуйста.
Мария, кофе!
Бывшая монашенка проворно метнулась к кухонной двери, но ее остановил Зубавин:
— Выходить из дома никому не разрешается до тех пор, пока будет происходить обыск.
— Обыск? — Марта Стефановна так раскрыла глаза, что казалось, они готовы были выскочить из орбит. — У меня обыск?
Почему?
Какое вы имеете право посреди бела дня вторгаться к одинокой, беззащитной женщине?
Я буду жаловаться, я…
Зубавин положил ордера на стол:
— Вы арестованы, гражданка Лысак…
Товарищ Борисов, приступайте к обыску.
— Арестована?
Я? — взвизгнула «Венера». — За что?
Прямо глядя в переполненные ужасом глаза портнихи, обрамленные черным шнурочком выщипанных бровей, и отчетливо, чеканно выговаривая каждое слово, Зубавин сказал:
— Вы привлекаетесь к ответственности за преступную деятельность в пользу иностранной разведки.
— Какую деятельность?
Не выдумывайте!
Вы ошиблись.
Я — портниха.
Слышите, портниха…
— И помощница Крыжа, — перебил Зубавин.
«Венере» следовало бы после этих слов сразу присмиреть, но она не унимала силы утробного своего голоса, упорно продолжала играть роль оскорбленной невинности.
С подобным притворством Зубавину приходилось сталкиваться много раз.
Он уже досконально знал от Крыжа, чем и как она ему помогала.
Известна была ему и ее кличка, и потому он не вытерпел и рассмеялся:
— Не тратьте напрасно порох, гражданка.
Одевайтесь.
Советую выбрать платье поскромнее, — добавил он насмешливо. — В тюрьме не найдется ценителей вашего портновского таланта…
Мария, — обернувшись к бывшей монахине, сказал Зубавин, — принесите своей пани какое-нибудь платье.
— Я сама, — Марта Стефановна ринулась к двери спальни.
— Не беспокойтесь, гражданка, вам подадут все, что требуется.
Садитесь, отдыхайте.
Можно даже закурить.
Мария, захватите и любимые сигареты пани.
«Все знает.
Пропала моя головушка, пропала!» — думала Марта Стефановна, дымя сигаретой и сквозь табачный дым и слезы оглядывая свою квартиру, полную чудесных, дорогих вещей, которые натаскала сюда в течение, своей жизни.
«Кому все это достанется, кто будет, жить в этом доме?
А доллары, припрятанные в винограднике!
Неужели так и не придется ими попользоваться?
А любимый Андрюша?
Что будет с ним?»
Оперативный сотрудник вышел из соседней комнаты и прервал размышления Марты Стефановны.
В его руках был небольшой фибровый чемоданчик.
— Магнитофон, товарищ майор.
Заграничной работы.
Зубавин кивнул и посмотрел на портниху:
— Укажите место, где вы спрятали доллары, полученные от Крыжа.
— Доллары?
Какие доллары?
Никаких долларов я не получала от Крыжа.
Нет и не было у меня долларов.
— Продолжайте обыск, товарищ капитан, — приказал Зубавин.
По случаю базарного дня в Яворе «Кармен» покинула Цыганскую слободу до восхода солнца.
Ее пришлось разыскивать по базарным закоулкам, куда она на всякий случай забивалась с теми, кто хотел заглянуть с помощью засаленных карт гадальщицы в свое будущее.
Сотрудник МГБ, капитан, одетый в форму сержанта милиции, задержал «Кармен» под предлогом того, что она нарушает порядки, установленные на рынке, и отправил в ближайшее отделение, где ее дожидалась машина с Киевской.
Последним был взят Андрей Лысак.
Его арест был поручен лейтенанту Гойде.
Всю ночь и весь день, когда были репрессированы Файн, Крыж и другие исполнители «бизоновского» плана, Андрей Лысак был в дальней поездке.
Вернулся в Явор сумерками и попрощавшись с бригадой, заспешил домой, предвкушая обильный обед и хорошую выпивку.
Сойдя с паровоза, он увидел на подъездных станционных путях Василия Гойду.
На всякий случай Андрей, приветливо помахал рукой другу Олексы Сокача и заискивающе улыбнулся:
— Здорово, Вася!
Как поживаешь?
Олексу пришел встречать?
— Нет, тебя, — ответил Гойда.
— Меня?
Не выдумывай!
Не дожил я еще до такой высокой чести!
Иди, обрадуй Олексу.
Лысак дружески подтолкнул Гойду к паровозу, но парень не сдвинулся с места.
Он взял Лысака под руку.
— Я серьезно говорю: тебя встречаю.
Поехали скорее, нас ждут.
— Кто ждет?
Куда надо ехать?
На чем?
— На машине.
Поехали, там все узнаешь.
— А выпивон?.. — беспечно спросил Андрей.
— Будет, будет!
И такой, брат, что на всю жизнь запомнишь!
Сели в машину, поехали.
Шофер был в штатском, он не привлек внимания Лысака.
До самой Киевской Лысак не понимал и не догадывался, что произошло.
И только когда «Победа» неожиданного круто свернула вправо и въехала в глухой просторный двор райотдела, ему сразу стало все ясно.
Он побледнел, но еще пытался улыбаться.
— Куда ты меня привез, Вася?
Гойда опустил руку в карман, кивнул на подъезд и ледяным голосом, сквозь зубы бросил:
— Пошел вперед, паршивец!
— Вася!..
— Без разговоров!
Ну!
Спотыкаясь, оглядываясь на конвоира, все еще не теряя надежды на то, что Гойда шутит, что ничего страшного еще не случилось, Лысак поднялся наверх.
— Направо! — скомандовал Гойда. — Стой! — Он чуть приоткрыл дверь, обитую поверх войлока черной лакированной клеенкой. — Разрешите, товарищ майор? — Он подтолкнул Лысака через порог, вошел вслед за ним в кабинет Зубавина и доложил о том, что приказание выполнено; государственный преступник Андрей Лысак арестован и без всяких происшествий доставлен в райотдел.
Майор Зубавин молча кивнул головой и внимательно посмотрел на Лысака.
— Двадцать лет — уже государственный преступник, — сказал он печально и поморщился, словно от какой-то страшной внутренней боли. — Садитесь!
Андрей Лысак плюхнулся на ближайший стул и со страхом глядел на майора, готовый выполнить все, что тот потребует.
Нерассуждающая покорность, страх, трусость, малодушие, беспомощность владели им.
Зубавин вышел из-за стола, сел рядом с Андреем Лысаком и протянул руку, чтобы положить ее парню на плечо.
Но тот не понял движения майора и отшатнулся от него.
Красное его лицо исказила уродливая гримаса.
— А-а-а-а! — замычал, завыл, заскулил он голосом зверя, лапу которого прихватил капкан охотника.
Зубавин переглянулся с лейтенантом Гойдой.
Гойде было и стыдно, и противно, и больно смотреть на этого шкодливого, потерявшего человеческий облик выродка.
Зубавин все-таки положил руку на плечо Андрея Лысака: ему было искренне жаль его.
— Как же это случилось?
Как вы, двадцатилетний юноша, дошли до жизни такой?
— Товарищ майор, я все расскажу, все! — воскликнул Лысак, в припадке признательности прикладываясь к руке Зубавина дрожащими, солеными от слез губами.
Он благодарил майора за неожиданную жалость к себе.
Даже и ей он обрадовался.
— Ну, рассказывайте, я слушаю.
Лысак действительно рассказал всю историю своих взаимоотношений с Крыжом.
Он с жаром проклинал тот день и час, когда связался с ним.
Он раскаивался, беспощадно осуждал себя и мать, которая баловала его деньгами с малых лет и, сама того не заметив, втянула его в преступную жизнь.
Зубавин терпеливо выслушал Лысака, но в протокол допроса записал самое существенное, имеющее значение для следствия.
Для следствия важно было сейчас же, при первом допросе, выяснить, что, где, когда и как должен был сделать завербованный Лысак.
Зная это, Зубавин мог бы твердо судить, все ли меры им приняты, чтобы полностью провалился план операции «Бизона».
Преследуя эту цель, он выделил для себя ту часть показаний Лысака, где говорилось о том, что Крыж послал на паровоз своего подшефного с далеко идущими намерениями.
«Какие же именно намерения были у Крыжа?» — спросил Зубавин.
К Лысаку должен был подойти железнодорожник, молодой мадьяр, и, улучив удобный момент, завязать с ним специальную беседу.
— А по каким приметам он узнал бы, что именно вы являетесь доверенным лицом «Креста», что именно с вами надо завязать специальную беседу?
Андрей Лысак на этот вопрос Зубавина ответил так:
— В верхнем кармане моего комбинезона должен был быть букетик горных фиалок.
— Понятно.
А по каким приметам вы должны были опознать своего собеседника?
— На его голове черный берет, а на указательном пальце правой руки — толстое кольцо с камнем в виде игральной карты.
— О чем вы должны были беседовать с этим молодым мадьяром? — спросил Зубавин. — Вам это известно?
— Да.
Я слово в слово запомнил пароль.
Венгерский железнодорожник должен был подойти ко мне и, улыбаясь, снять с головы берет и сказать по-русски и по-мадьярски: «Здравствуйте, товарищ».
Я должен был ответить ему только по-русски: «Здравствуй».
Потом он угощает, меня венгерской сигаретой, а я его — советской.
Прикурив, он спрашивает: «Какая у вас, в Советском Союзе, погода?»
Я отвечаю: «Такая же, как и у вас, хорошая».
Андрей Лысак замолчал, робко взглянул на майора Зубавина, ожидая увидеть на его лице злую усмешку.
— Дальше, — сказал Зубавин.
Лысак продолжал:
— Потом он должен был сказать мне, куда положил посылку.
— Что за посылка?
— Этого я не знаю.
И вообще… я больше ничего не знаю.
Все рассказал.
— Хорошо.
На сегодня довольно.
Зубавин отправил Андрея Лысака в камеру предварительного заключения.
Некоторое время он молчал раздумывая.
Потом вдруг спросил, обращаясь к лейтенанту, Гойде:
— Завтра как будто отправляется в свой первый заграничный рейс комсомольский паровоз Олексы Сокача?
— Да, товарищ майор.
— А мог бы Сокач выполнить одно наше деликатное поручение?
— Понял, товарищ майор.
Олекса Сокач все сделает. Ручаюсь.
— Ну, если так, пригласите Сокача к нам для беседы.
— Есть пригласить Сокача для беседы! — Гойда лихо повернулся на каблуках, рванулся к двери, исчез.
Пока Гойда разыскивал по всему Явору своего друга, Зубавин приказал доставить к нему из тюрьмы Любомира Крыжа.
Его привезли через полчаса.
Он вошел в кабинет впереди конвойного: руки за спиной, сутулый, в черном пиджаке, чернолицый, в темной рубашке без галстука, с глубоко запавшими глазами, небритый, постаревший лет на двадцать.
Он угрюмо, исподлобья взглянул на майора и остановился у порога с опущенной головой.
Зубавин отпустил конвоира, а Крыжу указал на ближайший стул.
— Садитесь и рассказывайте, мистер бывший резидент, зачем вы завлекли в свою шайку Андрея Лысака.
Крыж поднял голову и с удивлением посмотрел на майора:
— А больше ничто вас не интересует?
Только этот щенок?
Я решил рассказать все, решительно все, что знаю.
— Чему же мы обязаны такой словоохотливостью?
Крыж быстро, не задумываясь, не медля ни секунды, ответил:
— Я слишком опытен и умен, осмеливаюсь сказать, чтобы не понять, в какое безвыходное положение попал.
И потом… тюремная жизнь не для меня.
— Понимаю.
Нервы.
— Да, не скрою, я спешу к финишу.
Пожил, хватит…
Пусть как можно скорее приходит конец.
Одним словом, я не буду ни в чем запираться.
Расскажу все, даже то, что мог бы легко скрыть.
О, история моей жизни поучительна!
Родился я в знаменитом поместье…
Зубавин нетерпеливым взмахом руки остановил Крыжа:
— Вашу историю жизни потом расскажете.
Сейчас отвечайте пока на вопрос.
Зачем вам понадобился Андрей Лысак?
— Я хотел сделать из него хорошего связника.
— И для этой цели послали в бригаду Олексы Сокача?
— Да, именно с этой целью.
В свой первый же заграничный рейс Лысак должен был связаться в Тиссаваре с агентом разведцентра и доставить нам в Явор важную посылку.
— От кого эта посылка?
— Мой квартирант говорил, что из разведцентра, от «Бизона».
— Каково ее содержание?
— Если верить «товарищу Червонюку», — усмехнулся Крыж, — то «Бизон» решил послать нам какую-то новинку — портативную мину замедленного действия и страшной разрушительной силы.
— Для какой цели?
— Взорвать большой мост на Тиссе или какой-нибудь туннель.
— При каких обстоятельствах должен был встретиться Лысак с агентом разведцентра?
Явка?
Пароль?
Крыж рассказал слово в слово то, что уже было известно Зубавину от самого Лысака.
Записав показания Крыжа, Зубавин отправил его в тюрьму и пошел к полковнику Шатрову.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
«Галочка» медленно прошла контрольный пост.
У окна паровозной будки стоял Олекса Сокач.
В верхнем кармашке его комбинезона синел букетик горных фиалок.
У свежепобеленной будки, в солнечном проеме распахнутых дверей стояла стрелочница с медным начищенным рожком в руках.
В ее русые волосы тоже были вплетены горные фиалки.
— Куда едешь, Олекса?
Сокач сдержанно, неопределенно помахал рукой.
— В какую часть света? — допытывалась стрелочница. — В Карпаты?
Сокач отрицательно покачал головой.
— В Румынию?
— Нет.
— В Чехословакию?
— Гадай дальше.
— К польской границе?
— Не угадала!
— Ага, знаю — Венгрия!
— Ах, какая ты умная!
Фыркая паром в отводную трубку тормозного насоса, «Галочка» прошла мимо стрелочницы.
Олекса сжал паклю в тугой комок и, смеясь, бросил в девушку, целясь в ее русую голову:
— Держи, Анна, и мой букет!
Она перехватила паклю на лету и, пробежав несколько шагов, вернула подарок в раскрытое окно будки паровоза:
— Приколи своей невесте!
«Галочка» осторожно, на самом малом пару, покатилась к восточным воротам станции.
Еще не скрылась из глаз русоголовая стрелочница с медным рожком, а Сокач уже, забыл о ней.
Даже если б на месте Анны стояла сама Ганна-Терезия, то и тогда бы она не закрыла приманчивые дали этого чудного дня.
Впереди по ходу паровоза, за осокорями-великанами, за водокачкой, за входным семафором, за Тиссой, лежала Большая Венгерская равнина.
Справа, на фоне чехословацких земель, подернутых маревом, возвышались красные корпуса и высокая труба кирпичного завода.
Позади, на северо-западе, поднимались многоярусные Карпатские горы — сначала небольшие, почти холмы, потом выше и выше, все ближе к небу.
Слева, поверх черных и красных крыш вагонов, медленно тянулись южные склоны предгорья Карпат, сплошь покрытые виноградниками.
С юго-востока, от Трансильванских Альп, вереница за вереницей летели дымчатые, веселые, с косыми солнечными линиями тучи.
С юга, с Большой Венгерской равнины, струились теплые воздушные массы, нагретые у берегов Атлантического Океана.
С юго-запада, со стороны Словакии, шагало бесчисленное войско, одетое в зеленые и белорозовые одежды, — яблони, груши, абрикосы, черешни.
Во главе их стояли осокори-великаны.
И только на севере, где-то в поднебесье, наверное, в районах Высоких Бескид, все еще была настоящая зима.
Там сияли белоснежными вершинами горы.
Взглянув на снежные горы, Сокач сейчас же забыл о них.
Он видел только весну и ее одну чувствовал.
«Галочка» прошла выходные стрелки и, повинуясь рожку стрелочника, вернулась на четвертый путь, где стоял готовый к отправке состав пульманов, груженных коксом, рудой и чугуном в слитках.
Кондукторская бригада начала принимать поезд.
Главный с откровенным любопытством посмотрел на молодого механика, как бы спрашивая глазами: неужели ты, такой молокосос, поведешь за границу поезд?
К паровозу подошел капитан пограничных войск.
— Прошу паспорта, — сказал он.
Олекса, кочегар и помощник спустились на землю, вручили пограничнику свои новенькие паспорта.
Тот внимательно просмотрел их и молча удалился по направлению к станции.
— Что такое? — встревожился Иванчук. — Почему не вернул?
— Зарегистрирует и вернет.
Такой порядок. — Олекса говорил уверенно, спокойно, словно ему уже сто раз приходилось пересекать границу.
Тем временем кондукторская бригада приняла поезд.
Главный получил поездные документы и аккуратными пачками складывал их в свою кожаную сумку.
Осмотрщик автоматических тормозов написал справку о том, что все тормоза в порядке, и выдал ее главному.
На путях появился смуглолицый, в красной фуражке дежурный по станции.
Ажурная рука семафора поднялась кверху.
Таможенники сделали свое дело.
Стрелочница подготовила дорогу маршруту.
А пограничника все нет и нет.
Наконец, к паровозу подошел оператор с маршрутом и вручил его Сокачу.
В путевой телеграмме было сказано, что дежурный венгерской станции Лайош ожидает к себе советский поезд № 733 в составе семидесяти шести осей.
Все, решительно все готово, а пограничника…
Вот он!
В руках у него стопка темнокрасных книжек.
Лицо капитана теперь было добрым, приветливым — лицо человека, исполнившего святой долг.
Он быстро роздал паспорта движенцам и паровозникам и, сдержанно, одними глазами, улыбнувшись, приложил руку к козырьку зеленой фуражки.
Главный кондуктор дал свисток.
Сокач почти в то же мгновение откликнулся протяжным, веселым гудком.
Далеко-далеко разнесся голос «Галочки» — по тихой солнечной долине, вверх и вниз по Тиссе, по предкарпатским предгорьям, по границе.
Знаменитая равнина большой тисской долины ложилась под колеса «Галочки».
Позади, в Карпатах, всего в двух часах езды отсюда, — туннели, пробитые в скалах, головокружительные мосты, грохочущие по камням речушки, буковые леса, водопады, еловые горы, окутанные облаками, туман и дождь, а здесь — неоглядная морская ширь колхозных полей, теплое, почти жаркое солнце, безветрие, тишина весеннего дня.
Справа, вдоль железнодорожного полотна, тянулись то черные с рубчатыми следами гусениц трактора огородные массивы, то зеленеющие поля озимых.
Слева через окно помощника видны луга, а за ними молодые и старые сады.
Из-за деревьев показалась изумрудная линия дамбы, прикрывающей долину от наводнений.
Это уже граница.
Владения колхоза «Заря над Тиссой».
На травянистых откосах дамбы паслось разноцветное стадо коров.
Трактор, сияя на солнце гусеницами, пахал землю.
В древнем русле Тиссы, на приволье теплых дождевых вод, резвилось стадо гусей.
Тут же, засучив штаны, белоголовые мальчишки ловили рыбу самодельными сетями.
Осокори-великаны, уже зеленые от подножия до вершины, возвышались за дамбой; их густые тени лежали почти у самого берега Тиссы.
Галчиные стаи лакомились в пограничных садах прошлогодней падалицей.
Еще один небольшой поворот железнодорожного полотна — и на паровоз начала надвигаться громада стального моста, переброшенного через Тиссу.
Там, посередине реки, и проходит государственный рубеж.
Олекса Сокач, Иванчук, Довбня, кондуктор, поездной мастер — все, кто вел поезд, молча всматривались в медленно приближающуюся границу.
Граница!..
Грань государства.
Еще в далекие-далекие времена начали люди «рубеж рубить и грань гранить».
Русский от немца, немец от француза, болгарин от турка отгораживались горами и пустынями, реками и болотами, лесами и степями, штыками и пушками, вековой смертельной враждой.
И только меч и кровь, огонь и разорение на время стирали границу между народами.
Мир был редким и недолгим гостем на всех государственных границах земного шара.
Никакой народ ни в какую эпоху не мог протянуть через границу другому народу руку дружбы, братства и соединить свои усилия в борьбе за лучшую жизнь.
Много сот лет назад китайцы воздвигали на своих границах Великую стену, существующую и поныне.
Но еще выше этой стены, еще неприступнее стали национальные перегородки в умах людей.
Немецкие завоеватели считали свои западные и восточные границы пределом, краем, концом «культурного, организованного, идеально сложенного германского мира».
Турецкие поработители тоже считали, что «идеал прекрасного заключен лишь в пределах их мусульманского мира».
Японские самураи чувствовали себя на своей земле самыми «великими людьми».
Испокон веков уж так повелось: англичанин кичился перед французом, испанец — перед португальцем, итальянец — перед греком.
Все они вместе презирали желтокожих и чернокожих, у индийцев, мавров, корейцев, негров, китайцев власть имущие в свою очередь воспитывали ненависть к белокожим.
Непроходимые границы, «межи да грани, ссоры да брани» вдоль и поперек разрезали земной шар и людские сердца.
Из поколения в поколение передавалось человеку это чувство границы, черты раздела.
И отец, и дед, и прадед Олексы Сокача, и все их предки жили под чужеземным гнетом.
В течение тысячи лет, от Арпада, вождя мадьярских племен, вторгшихся в 898 году в Закарпатье, до фашистского фюрера Хорти, правители Венгрии угнетали закарпатских украинцев.
Кому принадлежали лучшие закарпатские земли?
Венгерским графам и баронам.
Чьи села располагались на самых удобных местах, большей частью на равнине, вблизи рек?
Венгерских кулаков.
Куда шли налоги?
В венгерскую казну.
На каком языке заставляли учиться украинских детей?
На венгерском.
На каком языке разговаривали ужгородские, мукачевские, хустские судьи, чиновники, полицейские?
На венгерском.
Чьи плети и пули усмиряли непокорных украинцев?
Венгерские.
Память Олексы Сокача до сих пор, уже против его воли, хранила песни, легенды, басни и были, в которых проклинались вековые поработители.
Так было до тех пор, пока венгерский народ не взял власть в свои руки и не был положен конец национальному гнету.
Все ближе и ближе мост.
Пограничники один за другим покидали тормозные площадки вагонов.
Соскочив на землю, они торопливо, словно готовясь к парадному смотру, оправляли на себе ремни, гимнастерки, воротнички, фуражки и молча, со строгим и торжественным выражением лица провожали поезд, идущий уже по самому краю советской земли.
Иванчук приложил руку к козырьку фуражки:
— До свидания, зеленая гвардия!
Паровоз поравнялся с деревянным грибом, в тени которого стоял пограничник.
Это уже последний часовой.
Рядом с ним, в двух шагах, — красно-зеленый четырехгранный бетонный столб.
Он медленно уходил назад.
Сиял в лучах солнца герб из нержавеющей стали.
Поезд окунулся в прохладный туннель моста, под которым далеко внизу протекала полноводная, все еще мутная от дождей и горных вод Тисса.
Олекса потянул за рычаг свистка.
Стальные фермы моста, как струны гигантского органа, повторили голос «Галочки».
Сотни голубей выпорхнули из своих гнездовий на вершине моста.
Разделившись на стаи, они летели вдоль поезда, сопровождая его вплоть до венгерского берега.
Иванчук поднял к небу гладко выбритый, разделенный ложбинкой подбородок.
— Почетный эскорт.
Пограничный столб с гербом Венгерской Народной Республики.
Белый катер у дощатого причала.
Полосатая будка пограничной стражи.
Часовой в огромном картуза и табачного цвета мундире, в шароварах навыпуск, в черных начищенных ботинках.
Водокачка.
Поворотный круг.
Депо.
Станция Тиссавара.
Венгерская земля.
Такая же, как и украинская, — зеленая, обогретая солнцем.
Другая форменная одежда на венгерских железнодорожниках — стального цвета, с красными узкими погонами, другой звучит язык, но сколько и здесь, за границей, родного советскому сердцу!
Железная арка у здания вокзала, под которой проходят все поезда восточного направления, увита цветами, лентами.
По всей дуге арки тянется алый транспарант с надписью на венгерском и русском языках: «Привет народам Советского Союза — друзьям венгерского народа!»
В центре арки два флага — кумачовый и красно-бело-зеленый, — скрещенные над гербами СССР и Венгерской Народной Республики.
Поезд вошел в ширококолейный парк и остановился на четвертом пути.
Сейчас же после проверки паспортов пограничной стражей на подножку паровоза вскочил высокий и худощавый железнодорожник венгр.
Олекса невольно посмотрел на руки венгра.
На его пальцах не было никаких колец и на черноволосой голове не красовался берет — она был не покрыта.
Подняв кверху лицо, энергичное, молодое, белозубое, с черной полоской усов на пухлой губе, он быстро, вперемежку, то по-венгерски, то по-русски, то по-украински, то опять по-венгерски, проговорил:
— Ио напот киванок!
(День добрый!)
И локомотив новый и механик новый.
Хороший локомотив, таких еще не было в Тиссаваре.
Дуже добре!
Как тебя зовут?..
Олекса?
Розумию.
По-мадьярски — Шандор.
А я — Золтан Сабо.
Пали!
Венгр угостил Олексу и его бригаду сигаретами.
Все закурили и, улыбаясь, некоторое время молча смотрели друг на друга.
Венгр пристально посмотрел на букетик горных фиалок в кармане Сокача.
— Золтан, вы составитель? — спросил Олекса на таком чистейшем венгерском языке, что Сабо изумленно раскрыл глаза и воскликнул:
— Шандор, ты знаешь мадьярский?
Молодец!
Я рад, что мы вместе с тобой будем работать.
— Хорошо будем работать или так себе? — спросил Олекса.
— Хорошо, Шандор!
Только хорошо!
Как у вас.
Я — эльмунгаш.
Передовой рабочий.
— Если так, готовь мне настоящий поезд.
Большой, тяжеловесный.
Не меньше ста осей.
— Сто осей? — Правая рука Золтана, несшая ко рту сигарету, остановилась на полпути.
Внимание Олексы привлек указательный палец Золтана: на нем уже сияло толстое кольцо с камнем в виде игральной карты. — Сто осей! — с восхищением проговорил венгр. — Не вытянешь!
— Вытяну!
— О, Шандор!.. — Золтан достал из кармана черный берет, хлопнул им об пол. — Я сейчас же побегу к Лайошу, нашему секретарю, и все ему расскажу.
Жди меня, Шандор!
Да, какая у вас в Яворе погода?
— Такая же, как и у вас, хорошая, — быстро ответил Олекса.
— Очень хорошо!
Так жди меня, Шандор!
Не признавая ступенек паровозной лестницы, венгр спрыгнул на землю и, водрузив берет на голову, скрылся под вагонами.
Весть о том, что советский машинист вызвался постоянно водить за Тиссу тяжеловесные поезда, быстро разнеслась по станции.
Интерес к этому событию был вполне естествен и закономерен для железнодорожников станции Тиссавара.
На перевалочной базе тиссаварцы перегружали с поездов широкой колеи на узкоколейные поезда троллейбусы из Москвы, тюбинги для будапештского метро, самоходные запорожские комбайны, молотилки Ростсельмаша, люберецкие жатки, челябинские и сталинградские тракторы, станки «Красного пролетария», слитки донецкого чугуна, горловские врубовые машины для горного бассейна Печ, сложнейшие агрегаты для Сталинвароша, кокс и руду, марганец и автомобили.
Только богатый, щедрый друг, друг на всю жизнь, мог, посылать все это.
Был обеденный час.
К девятому пути, откуда должен был уйти за Тиссу тяжеловесный состав, вышло почти все рабочее население станции.
Больше всего людей было в голове поезда, у первого вагона, куда должен был подойти паровоз.
Железнодорожники в обмундировании стального цвета и в огромных картузах.
Русые, черные, золотистые головы девушек.
Босоногие, в перекрещивающихся помочах мальчишки.
Слесари в замасленных комбинезонах.
Землекопы в помятых шляпах и жилетах поверх рубах, с засученными рукавами.
Пограничники с карабинами и в табачных штанах навыпуск.
Плотники в кожаных фартуках.
Рыбаки со жгутами сетей на плечах и трубками в зубах…
Десятки, сотни глаз, полные любопытства, дружеского внимания и одобрения, смотрели на паровоз «ЭР 777-13», медленно подходивший на девятый путь со стороны восточных ворот станции.
В толпе, собравшейся проводить поезд, в ее первом ряду Сокач увидел составителя Золтана Сабо.
— Ну как, Шандор, не страшно? — спросил Золтан Сабо, кивая на состав, хвост которого пропадал где-то у западных ворот станции. — Не раздумал? — добавил он, сверкая белой полоской зубов и пощипывая свои усики.
Олекса ответил не сразу, он изо всех сил старался быть спокойным, не показать, о чем думал.
А думал он о Золтане Сабо: «Какой мерзавец!
Как маскируется!»
Золтан Сабо по-своему понял сдержанность Сокача.
Ему показалось, что советский механик не уверен в себе.
Выражение озабоченности, тревоги и даже разочарования показалось на лице составителя.
— Конечно, не раздумал, — поспешил сказать Олекса. — Что за вопрос!
— Дай руку, Шандор! — Золтан широко размахнулся, с веселым звоном шлепнул ладонью по ладони Сокача и вручил ему овальную медную пластинку с латинскими, штампованными буквами. — Получай нашу гарантийную марку!
Мою!
Автоматчиков!
Вагонных мастеров!
Грузчиков!
Всех рабочих и служащих станции Тиссавара. — Тихо, шепотом, он добавил: — Посылка на дне тендера, под водой. — Он еще раз размахнулся и ударил Олексу ладонью по ладони: — Пойдем принимать поезд!
Олекса и Золтан быстро, словно стараясь обогнать друг друга, шли вдоль состава.
Один — высокий, широкоплечий, плотный, русоволосый, с опущенными ресницами, с застенчивым выражением очень юного и очень красивого лица.
Другой — высокий, сутулый, верткий, скрывающий свою худобу огромными ватными плечами безукоризненно сделанной форменной тужурки, с приглаженными, напомаженными волосами, с модными усиками, с откровенно хвастливым выражением лица: «Смотрите, смотрите, с кем я иду…
И вы знаете, что он собирается совершить?
Чудо!
А кто его организовал?
Я, Золтан Сабо.
Да, представьте, я!
Можете меня поздравить».
После осмотра поезда они вернулись к паровозу.
Народу заметно прибавилось.
Появился даже оркестр с новенькими белыми трубами.
Над толпой развевался трехцветный национальный флаг и советский красный.
На земле лежали велосипеды, брошенные так небрежно, словно они уже никогда не могли понадобиться их владельцам.
В кузове грузовика стояли пионеры в темносиних с белой полоской шапочках, в белых рубашках с синими галстуками, узлы которых были перехвачены красными кольцами.
В руках у каждого пионера — трехцветный флажок с изображением кирки.
Мальчики и девочки подняли их над головами и дружно приветствовали Сокача:
— Элоре, пайташок!
Олекса по смыслу возгласа — «Вперед, друзья!» — и по его торжественному звучанию понял, что это боевой клич пионеров.
— Все в порядке? — подойдя к паровозу, спросил главный.
Десятки людей молча, глазами, беспокойным выражением лиц повторили этот вопрос.
Сокач кивнул головой и поднялся на паровоз.
— Что делается, что делается! — взволнованно пробормотал Иванчук. — Как в нас верят!
Да если мы на вытянем такую махину на подъем и растянемся, так это же будет позор на весь мир.
Сокач посмотрел на кочегара, потом на манометр, на водомерное стекло.
Воды и пара в котле было достаточно.
В топке бушевало белое пламя.
Воздушный насос работал нормально.
Гул на путях затихал.
Праздничная толпа придвинулась к паровозу.
Сотни людей ждали, как «ЭР 777-13» тронет с места такой необыкновенно длинный к тяжелый поезд, как поведет его на подъем, к мосту через Тиссу.
Автоматчик выдал справку о тормозах.
Начальник станции собственноручно вручил путевую телеграмму из Явора.
Главный дал свисток.
Над толпой затрепетали платки, кепки, шляпы, трехцветные флажки.
Духовой оркестр грянул марш.
Послышалась дробь пионерских барабанов.
Юные голоса закричали: «Элоре, пайташок!»
И все это было вдруг заглушено гудком паровоза.
Что это был за гудок!
Мощный и нежный.
Протяжный и в то же время резкий, как вспышка молнии.
Ликующий и властно зовущий.
— Ишь, как запела наша «Галочка»! — проговорил Иванчук. — Гимн, а не гудок.
— Гудок как гудок, — проворчал Сокач.
Сжав зубы так, что скулы окаменели; он отпустил реверс вперед на все зубья и осторожно открыл регулятор на малый клапан.
Состав тронулся легко, плавно.
Длинная линия автоматического сцепления растягивалась равномерно, почти без всякого грохота.
Сокач внимательно следил за выхлопами в трубу.
Они были редкими, напряженными, полнозвучными.
В них, в этих — выхлопах, чувствовалась уверенная сила паровых машин, действующих в строгом соответствии с возможностями ходовой части и рельсового пути.
Выхлопы в трубу стали чаще, менее напряженными, почти свободными.
И только теперь Олекса перевел дыхание, вытер мокрый лоб, выглянул в окно.
С земли донеслось певучее, тонкоголосое:
— Элоре, пайташок!
Поезд пошел мимо пионеров, мимо брошенных велосипедов.
Вырвавшись на простор, Сокач открыл регулятор на большой клапан, а реверс подтянул до четвертого зуба.
Локомотив теперь шел на самом экономичном ходу: с минимальным расходом пара и топлива.
Несмотря на это, скорость не снижалась.
Все ближе и ближе Карпатские горы.
Скорость нарастала.
Пятьдесят, пятьдесят пять, шестьдесят километров… Телеграфные столбы мелькали один за другим.
Хлебные поля сливались в сплошной зеленый массив.
На той стороне пограничного моста, на правом берегу Тиссы, Олекса по знаку пограничников остановил поезд.
Из рощицы, зеленеющей у основания железнодорожной насыпи, вышла группа военных и штатских.
Среди них Олекса узнал майора Зубавина и своего друга лейтенанта Гойду.
Олекса спустился с паровоза на землю.
— Ну, как? — с тревогой спросил Зубавин.
— Поручение выполнено, товарищ майор.
Посылка на дне тендера, под водой. — Олекса не мог сдержать гордую, радостную улыбку.
— Спасибо, товарищ Сокач! — Зубавин крепко пожал руку разведчику-добровольцу.
Василь Гойда между тем молча, деловито расстегнул ворот рубашки, снял пиджак, расшнуровал ботинки.
Оставшись в одних трусах, он спросил, обращаясь к Зубавину:
— Разрешите нырнуть, товарищ майор?
— Ныряйте.
Да осторожнее.
Гойда полез на тендер, полный угля и воды.
Опустив ноги в люк и держась руками за его железную крышку, он медленно, с силой втягивая в легкие воздух, стал погружаться в темную холодную воду.
Когда вода дошла ему до подбородка, он разжал руки и нырнул.
На стальном днище тендера он скоро нащупал упругий резиновый, должно быть герметически закрытый ящик небольшого размера.
Ориентируясь на светлое пятно люка, он благополучно поднялся на поверхность, держа «посылку» над головой.
Пять или шесть пар рук подхватили ее.
Через пять минут Олекса получил разрешение следовать дальше, в Явор.
Хорошо было мчаться на юг, от подножия прохладных гор, с севера на юг, — к Тиссе, к жаркой равнине…
Шире и шире, все приманчивее была весенняя земля, все прозрачнее воздух.
Стоило подняться еще чуть-чуть выше, хотя бы туда, где пел жаворонок, и сразу бы ты увидел далеко на западе Будапешт, а на юге Сегед и Балканские горы, а еще левее — Трансильванские Альпы.
Хорошо мчаться и теперь, с юга на север, от равнины к подножию Карпат, навстречу белоснежным вершинам гор…
Прохладнее становится воздух.
Вырастают холмы, рощи.
Новые и новые горы поднимаются на горизонте.
Звонче поют колеса на стыках рельсов.
Небо, такое недоступное там, на равнине, теперь все ближе и ближе к земле, небо Закарпатья, небо Родины.
Ровно в тринадцать часов поезд № 733 прошел под пограничной аркой станции Явор.
Медленно, как океанский теплоход, проплыл дворец вокзала, отделанный гранитом и мрамором, с бемскими стеклами в дубовых дверях и окнах.
Поезд шел тише и тише.
Не доходя метра три до контрольного столбика, он остановился.
— Эй, механик, где ты там? — донесся снизу, с земли знакомый голос.
Олекса выглянул в окно.
У паровоза стоял бритоголовый, с красным и мокрым лицом инженер Мазепа.
— Как у тебя с углем? — тяжело дыша и ласково трогая свою лысину, спросил он. — Еще на рейс хватит?
— Если в Венгрию или в Чехословакию поеду, то хватит туда и обратно.
— А воды?
— Немного надо добавить, кубиков пять.
— Топка не зашлакована?
— Почистим, пока воду будем брать.
— Больше я ничего не спрашиваю.
А буксы и подшипники и весь паровоз, конечно, в идеальном порядке?.
— Вроде бы так, — скромно ответил Сокач.
— Вот и хорошо.
Поведешь пражский поезд с делегатами Всемирного конгресса сторонников мира.
На главном пути станции Явор уложено четыре рельсовых пути: два узкоколейных — для заграничных поездов и два ширококолейных — для советских.
Сюда и были поданы вагоны пражского экспресса, расцвеченные национальными флагами СССР, Китая, Румынии, Венгрии, Чехословакии, Польши и других стран.
Олекса поставил «Галочку» во главе поезда задолго до отправления.
Стоя у окна, он не сводил глаз с дубовой двери досмотрового зала, откуда должны были выходить на посадку делегаты Всемирного конгресса сторонников мира.
Первыми показались китайцы в своих синих куртках и черных мягких туфлях.
Их было, как подсчитал Олекса, сорок четыре человека.
Два рослых, широкоплечих юноши несли огромное алое полотнище с белыми иероглифами.
Олекса, конечно, не знал китайского языка, но он без труда догадался, что было начертано на китайском знамени.
Мир и дружба!
Долой войну!
Да здравствует победа свободолюбивых народов!..
То есть то, что написано на знамени каждой делегации.
Тысячи яворцев, стоявших на перроне вокзала, проводили гостей бурными аплодисментами и приветственными криками.
Китайцы, все как один улыбаясь, ответили дружным возгласом: «Мир и дружба!
Мир и дружба!»
Олекса неистово, изо всех сил хлопал в ладоши.
Как он любил сейчас этих смуглолицых, чуть-чуть желтокожих и черноволосых солдат мира, как гордился ими, какие все они для него родные…
Ему хотелось соскочить с паровоза, обнять каждого.
Олексе казалось, что китайцы до сих пор, хотя со времени войны прошло немало лет, овеяны дымом сражений, и на их лицах ему виделся отсвет великой победы на Янцзы, в Пекине, под Нанкином, в Шанхае.
Один китаец — небольшого роста, плотный, широкий в плечах, с большой, наголо остриженной головой, черноглазый, с очень морщинистым лбом и белозубой улыбкой — отделился от группы своих товарищей, проследовавших в вагон, и побежал к паровозу.
— Шань-го! — проговорил он с восхищением, любуясь «Галочкой». — Красавица! — добавил он на хорошем, хотя и не без акцента русском языке. — Ты механик? — спросил он, снизу вверх глядя на Олексу.
Олекса кивнул и спустился на землю.
— Я тоже механик.
Из Харбина, — сказал китаец, протягивая руку. — Здорово, суляньжень тунчжи!
Понимаешь? — Китаец похлопал Олексу по плечу, и его белые зубы стали видны все, вплоть до коренных. — Это значит: «Здравствуй, советский товарищ!»
Олекса был счастлив, что китаец подошел к его паровозу, что оказался таким разговорчивым, простым, веселым.
— Здравствуй, китайский товарищ!
Как вас зовут?
— Го Ше-ду.
А тебя, суляньжень тунчжи?
— Олекса Сокач.
Когда же вы успели так здорово научиться русскому языку, Го Ше-ду?
— Язык Ленина очень легкий, очень хороший язык! — ответил китаец. — У нас в Харбине много русских людей.
Десять лет я работал с Иваном Ивановичем Орловым.
Шань-го!
Хороший человек.
Настоящий орел!
Похож на тебя.
Нет, ты похож на него.
Китаец засмеялся, заметив, как густо покраснел и смутился «суляньжень тунчжи».
Пограничник, стоявший недалеко от паровоза, приложил руку к козырьку, напомнил китайскому товарищу, что посадка заканчивается и что поезд скоро отправится.
Го Ше-ду пожал руку Олексе и пошел к своему вагону.
Капитан-пограничник вручил бригаде заграничные паспорта, главный кондуктор дал свисток.
Олекса бережно сдвинул легкий поезд с места и, не торопясь, на самом малом пару, повел его на юго-запад, к советско-чехословацкой границе.
Тысячная толпа яворцев загудела, замахала руками, шляпами, фуражками, платками.
Делегаты конгресса, стоя у открытых окон, отвечали на приветствия яворцев.
Олекса прибавил пару.
Поезд набрал полную скорость и вырвался за станционные стрелки.
Мягко постукивая по рельсам, покатился по равнине.
Каменица, широкая, в плоских берегах, совсем уже не похожая на горную реку, бежала рядом, справа.
На ее гладкой поверхности лежали синие, с вкрапленными блестками серебра тени предвечернего неба.
На западе, куда мчался поезд и куда несла свои отяжелевшие воды Каменица, горело багровое море заката.
Оттуда, из этого солнечного моря, вдруг возникла пограничная арка, увитая зеленью и кумачовой лентой.
На ленте была написано по-русски и по-чешски: «В наш век все дороги ведут к коммунизму».
За пограничной аркой выстроились сотни словацких девушек в белых платьях, простоволосых, с букетами — цветов, поднятых над головами.
Еще дальше виднелась и первая чехословацкая станция с хорошо приметной крышей, выложенной белой и черной шашкой.
Олекса передвинул регулятор на малый клапан.
Поезд миновал зелено-малиновые пограничные столбы и тихо пошел по чехословацкой земле, вдоль живой, цветущей изгороди; красивые, приветливые девушки плотными шеренгами стояли по обе стороны железной дороги, на зеленом фоне бескрайных озимых хлебов, под зоревым небом.
Олекса отвечал на приветствия девушек с таким сердечным ликованием, словно только он и его бригада были первопричиной этого чудесного праздника братства.
{Борис Полевой @ Повесть о настоящем человеке @ повесть @ ӧтуввез @ @}
Борис Полевой
Повесть о настоящем человеке
Часть первая
1
Звезды еще сверкали остро и холодно, но небо на востоке уже стало светлеть.
Деревья понемногу выступали из тьмы.
Вдруг по вершинам их прошелся сильный свежий ветер.
Лес сразу ожил, зашумел полнозвучно и звонко.
Свистящим шепотом перекликнулись между собой столетние сосны, и сухой иней с мягким шелестом полился с потревоженных ветвей.
Ветер стих внезапно, как и налетел.
Деревья снова застыли в холодном оцепенении.
Сразу стали слышны все предутренние лесные звуки: жадная грызня волков на соседней поляне, осторожное тявканье лисиц и первые, еще неуверенные удары проснувшегося дятла, раздававшиеся в тишине леса так музыкально, будто долбил он не древесный ствол, а полое тело скрипки.
Снова порывисто шумнул ветер в тяжелой хвое сосновых вершин.
Последние звезды тихо погасли в посветлевшем небе.
Само небо уплотнилось и сузилось.
Лес, окончательно стряхнувший с себя остатки ночного мрака, вставал во всем своем зеленом величии.
По тому, как, побагровев, засветились курчавые головы сосен и острые шпили елей, угадывалось, что поднялось солнце и что занявшийся день обещает быть ясным, морозным, ядреным.
Стало совсем светло.
Волки ушли в лесные чащобы переваривать ночную добычу, убралась с поляны лисица, оставив на снегу кружевной, хитро запутанный след.
Старый лес зашумел ровно, неумолчно.
Только птичья возня, стук дятла, веселое цвиканье стрелявших меж ветвей желтеньких синиц да жадный сухой кряк соек разнообразили этот тягучий, тревожный и грустный, мягкими волнами перекатывающийся шум.
Сорока, чистившая на ветке ольховника черный острый клюв, вдруг повернула голову набок, прислушалась, присела, готовая сорваться и улететь.
Тревожно хрустели сучья.
Кто-то большой, сильный шел сквозь лес, не разбирая дороги.
Затрещали кусты, заметались вершины маленьких сосенок, заскрипел, оседая, наст.
Сорока вскрикнула и, распустив хвост, похожий на оперение стрелы, по прямой полетела прочь.
Из припудренной утренним инеем хвои высунулась длинная бурая морда, увенчанная тяжелыми ветвистыми рогами.
Испуганные глаза осмотрели огромную поляну.
Розовые замшевые ноздри, извергавшие горячий парок встревоженного дыхания, судорожно задвигались.
Старый лось застыл в сосняке, как изваяние.
Лишь клочковатая шкура нервно передергивалась на спине.
Настороженные уши ловили каждый звук, и слух его был так остер, что слышал зверь, как короед точит древесину сосны.
Но даже и эти чуткие уши не слышали в лесу ничего, кроме птичьей трескотни, стука дятла и ровного звона сосновых вершин.
Слух успокаивал, но обоняние предупреждало об опасности.
К свежему аромату талого снега примешивались острые, тяжелые и опасные запахи, чуждые этому дремучему лесу.
Черные печальные глаза зверя увидели на ослепительной чешуе наста темные фигуры.
Не шевелясь, он весь напружился, готовый сделать прыжок в чащу.
Но люди не двигались.
Они лежали в снегу густо, местами друг на друге.
Их было очень много, но ни один из них не двигался и не нарушал девственной тишины.
Возле возвышались вросшие в сугробы какие-то чудовища.
Они-то и источали острые и тревожащие запахи.
Испуганно кося глазом, стоял на опушке лось, не понимая, что же случилось со всем этим стадом тихих, неподвижных и совсем не опасных с виду людей.
Внимание его привлек звук, послышавшийся сверху.
Зверь вздрогнул, кожа на спине его передернулась, задние ноги еще больше поджались.
Однако звук был тоже не страшный:
будто несколько майских жуков, басовито гудя, кружили в листве зацветающей березы.
И к гуденью их примешивался порой частый, короткий треск, похожий на вечерний скрип дергача на болоте.
А вот и сами эти жуки.
Сверкая крыльями, танцуют они в голубом морозном воздухе.
Снова и снова скрипнул в вышине дергач.
Один из жуков, не складывая крыльев, метнулся вниз.
Остальные опять затанцевали в небесной лазури.
Зверь распустил напряженные мускулы, вышел на поляну, лизнул наст, кося глазом на небо.
И вдруг еще один жук отвалил от танцевавшего в воздухе роя и, оставляя за собой большой, пышный хвост, понесся прямо к поляне.
Он рос так быстро, что лось едва успел сделать прыжок в кусты – что-то громадное, более страшное, чем внезапный порыв осенней бури, ударило по вершинам сосен и брякнулось о землю так, что весь лес загудел, застонал.
Эхо понеслось над деревьями, опережая лося, рванувшегося во весь дух в чащу.
Увязло в гуще зеленой хвои эхо.
Сверкая и искрясь, осыпался иней с древесных вершин, сбитых падением самолета.
Тишина, тягучая и властная, овладела лесом.
И в ней отчетливо послышалось, как простонал человек и как тяжело захрустел наст под ногами медведя, которого необычный гул и треск выгнали из леса на полянку.
Медведь был велик, стар и космат.
Неопрятная шерсть бурыми клочьями торчала на его впалых боках, сосульками свисала с тощего, поджарого зада.
В этих краях с осени бушевала война.
Она проникла даже сюда, в заповедную глушь, куда раньше, и то не часто, заходили только лесники да охотники.
Грохот близкого боя еще осенью поднял медведя из берлоги, нарушив его зимнюю спячку, и вот теперь, голодный и злой, бродил он по лесу, не зная покоя.
Медведь остановился на опушке, там, где только что стоял лось.
Понюхал его свежие, вкусно пахнущие следы, тяжело и жадно задышал, двигая впалыми боками, прислушался.
Лось ушел, зато рядом раздавался звук, производимый каким-то живым и, вероятно, слабым существом.
Шерсть поднялась на загривке зверя.
Он вытянул морду.
И снова этот жалобный звук чуть слышно донесся с опушки.
Медленно, осторожно ступая мягкими лапами, под которыми с хрустом проваливался сухой и крепкий наст, зверь направился к неподвижной, вбитой в снег человеческой фигуре...
2
Летчик Алексей Мересьев попал в двойные «клещи».
Это было самое скверное, что могло случиться в воздушном бою.
Его, расстрелявшего все боеприпасы, фактически безоружного, обступили четыре немецких самолета и, не давая ему ни вывернуться, ни уклониться с курса, повели на свой аэродром...
А получилось все это так.
Звено истребителей под командой лейтенанта Мересьева вылетело сопровождать ИЛы, отправлявшиеся на штурмовку вражеского аэродрома.
Смелая вылазка прошла удачно.
Штурмовики, эти «летающие танки», как звали их в пехоте, скользя чуть ли не по верхушкам сосен, подкрались прямо к летному полю, на котором рядами стояли большие транспортные «юнкерсы».
Неожиданно вынырнув из-за зубцов сизой лесной гряды, они понеслись над тяжелыми тушами «ломовиков», поливая их из пушек и пулеметов свинцом и сталью, забрасывая хвостатыми снарядами.
Мересьев, охранявший со своей четверкой воздух над местом атаки, хорошо видел сверху, как заметались по аэродрому темные фигурки людей, как стали грузно расползаться по накатанному снегу транспортники, как штурмовики делали новые и новые заходы и как пришедшие в себя экипажи «юнкерсов» начали под огнем выруливать на старт и поднимать машины в воздух.
Вот тут-то Алексей и совершил промах.
Вместо того чтобы строго стеречь воздух над районом штурмовки, он, как говорят летчики, соблазнился легкой дичью.
Бросив машину в пике, он камнем ринулся на только что оторвавшийся от земли тяжелый и медлительный «ломовик», с удовольствием огрел несколькими длинными очередями его четырехугольное пестрое, сделанное из гофрированного дюраля тело.
Уверенный в себе, он даже не смотрел, как враг ткнется в землю.
На другой стороне аэродрома сорвался в воздух еще один «юнкерс».
Алексей погнался за ним.
Атаковал – и неудачно.
Его огневые трассы скользнули поверх медленно набиравшей высоту машины.
Он круто развернулся, атаковал еще раз, снова промазал, опять настиг свою жертву и свалил ее где-то уже в стороне над лесом, яростно всадив в широкое сигарообразное туловище несколько длинных очередей из всего бортового оружия.
Уложив «юнкерс» и дав два победных круга у места, где над зеленым всклокоченным морем бесконечного леса поднялся черный столб, Алексей повернул было самолет обратно к немецкому аэродрому.
Но долететь туда уже не пришлось.
Он увидел, как три истребителя его звена ведут бой с девятью «мессерами», вызванными, вероятно, командованием немецкого аэродрома для отражения налета штурмовиков.
Смело бросаясь на немцев, ровно втрое превосходивших их по числу, летчики стремились отвлечь врага от штурмовиков.
Ведя бой, они оттягивали противника все дальше и дальше в сторону, как это делает тетерка, притворяясь подраненной и отвлекая охотников от своих птенцов.
Алексею стало стыдно, что он увлекся легкой добычей, стыдно до того, что он почувствовал, как запылали под шлемом щеки.
Он выбрал себе противника и, стиснув зубы, бросился в бой.
Целью его был «мессер», несколько отбившийся от других и, очевидно, тоже высмотревший себе добычу.
Выжимая всю скорость из своего «ишачка», Алексей бросился на врага с фланга.
Он атаковал немца по всем правилам.
Серое тело вражеской машины было отчетливо видно в паутинном крестике прицела, когда он нажимал гашетку.
Но тот спокойно скользнул мимо.
Промаха быть не могло.
Цель была близка и виднелась на редкость отчетливо.
«Боеприпасы!» – догадался Алексей, чувствуя, что спина сразу покрылась холодным потом.
Нажал для проверки гашетки и не почувствовал того дрожащего гула, какой всем телом ощущает летчик, пуская в дело оружие своей машины.
Зарядные коробки были пусты: гоняясь за «ломовиками», он расстрелял весь боекомплект.
Но враг-то не знал об этом!
Алексей решил безоружным втесаться в кутерьму боя, чтобы хоть численно улучшить соотношение сил.
Он ошибся.
На истребителе, который он так неудачно атаковал, сидел опытный и наблюдательный летчик.
Немец заметил, что машина безоружна, и отдал приказ своим коллегам.
Четыре «мессершмитта», выйдя из боя, обложили Алексея с боков, зажали сверху и снизу и, диктуя ему путь пулевыми трассами, отчетливо видными в голубом и прозрачном воздухе, взяли его в двойные «клещи».
Несколько дней назад Алексей слышал, что сюда, в район Старой Руссы, перелетела с запада знаменитая немецкая авиадивизия «Рихтгофен».
Она была укомплектована лучшими асами фашистской империи и находилась под покровительством самого Геринга.
Алексей понял, что попал в когти этих воздушных волков и что они, очевидно, хотят привести его на свой аэродром, заставить сесть, чтобы взять в плен живым.
Такие случаи тогда бывали.
Алексей сам видел, как однажды звено истребителей под командой его приятеля Героя Советского Союза Андрея Дегтяренко привело и посадило на свой аэродром немца-разведчика.
Длинное зеленовато-бледное лицо пленного немца, его шатающийся шаг мгновенно возникли в памяти Алексея.
«Плен?
Никогда!
Не выйдет этот номер!» – решил он.
Но вывернуться ему не удалось.
Немцы преграждали ему путь пулеметными очередями, как только он делал малейшую попытку отклониться от диктуемого ими курса.
И опять мелькнуло перед ним лицо пленного летчика с искаженными чертами, с дрожащей челюстью.
Был в этом лице какой-то унизительный животный страх.
Мересьев крепко сжал зубы, дал полный газ и, поставив машину вертикально, попытался нырнуть под верхнего немца, прижимавшего его к земле.
Ему удалось вырваться из-под конвоя.
Но немец успел вовремя нажать гашетку.
Мотор сбился с ритма и заработал частыми рывками.
Весь самолет задрожал в смертельной лихорадке.
Подшибли!
Алексей успел свернуть в белую муть облака, сбить со следа погоню.
Но что же дальше?
Летчик ощущал дрожь подраненной машины всем своим существом, как будто это была не агония изувеченного мотора, а лихорадка, колотившая его собственное тело.
Во что ранен мотор?
Сколько может самолет продержаться в воздухе?
Не взорвутся ли баки?
Все это не подумал, а скорее ощутил Алексей.
Чувствуя себя сидящим на динамитной шашке, к которой по шнуру запала уже бежит пламя, он положил самолет на обратный курс, к линии фронта, к своим, чтобы в случае чего хотя бы быть похороненным родными руками.
Развязка наступила сразу.
Мотор осекся и замолчал.
Самолет, точно соскальзывая с крутой горы, стремительно понесся вниз.
Под самолетом переливался зелено-серыми волнами необозримый, как море, лес...
«И все-таки не плен!» – успел подумать летчик, когда близкие деревья, сливаясь в продольные полосы, неслись под крыльями самолета.
Когда лес, как зверь, прыгнул на него, он инстинктивным движением выключил зажигание.
Раздался скрежещущий треск, и все мгновенно исчезло, точно он вместе с машиной канул в темную густую воду.
Падая, самолет задел верхушки сосен.
Это смягчило удар.
Сломав несколько деревьев, машина развалилась на части, но мгновением раньше Алексея вырвало из сиденья, подбросило в воздух, и, упав на широкоплечую вековую ель, он соскользнул по ветвям в глубокий сугроб, наметенный ветром у ее подножия.
Это спасло ему жизнь...
Сколько пролежал он без движения, без сознания, Алексей вспомнить не мог.
Какие-то неопределенные человеческие тени, контуры зданий, невероятные машины, стремительно мелькая, проносились перед ним, и от вихревого их движения во всем его теле ощущалась тупая, скребущая боль.
Потом из хаоса вышло что-то большое, горячее, неопределенных форм и задышало на него жарким смрадом.
Он попробовал отстраниться, но тело его точно влипло в снег.
Томимый безотчетным ужасом, он сделал рывок – и вдруг ощутил морозный воздух, ворвавшийся ему в легкие, холод снега на щеке и острую боль уже не во всем теле, а в ногах.
«Жив!» – мелькнуло в его сознании.
Он сделал движение, чтобы подняться, и услышал возле себя хрустящий скрип наста под чьими-то ногами и шумное, хрипловатое дыхание.
«Немцы! – тотчас же догадался он, подавляя в себе желание раскрыть глаза и вскочить, защищаясь.
– Плен, значит, все-таки плен!..
Что же делать?»
Он вспомнил, что его механик Юра, мастер на все руки, взялся вчера притачать к кобуре оторвавшийся ремешок, да так и не притачал; пришлось, вылетая, положить пистолет в набедренный карман комбинезона.
Теперь, чтобы его достать, надо было повернуться на бок.
Этого нельзя, конечно, сделать незаметно для врага.
Алексей лежал ничком.
Бедром он ощущал острые грани пистолета.
Но лежал он неподвижно: может быть, враг примет его за мертвого и уйдет.
Немец потоптался возле, как-то странно вздохнул, снова подошел к Мересьеву; похрустел настом, наклонился.
Алексей опять ощутил смрадное дыхание его глотки.
Теперь он знал, что немец один, и в этом была возможность спастись: если подстеречь его, внезапно вскочить, вцепиться ему в горло и, не дав пустить в ход оружие, завязать борьбу на равных...
Но это надо сделать расчетливо и точно.
Не меняя позы, медленно, очень медленно Алексей приоткрыл глаза и сквозь опущенные ресницы увидел перед собой вместо немца бурое мохнатое пятно.
Приоткрыл глаза шире и тотчас же плотно зажмурил: перед ним на задних лапах сидел большой, тощий, ободранный медведь.
3
Тихо, как умеют только звери, медведь сидел возле неподвижной человеческой фигуры, едва видневшейся из синевато сверкавшего на солнце сугроба.
Его грязные ноздри тихо подергивались.
Из приоткрытого рта, в котором виднелись старые, желтые, но еще могучие клыки, свисала и покачивалась на ветру тоненькая ниточка густой слюны.
Поднятый войной из зимней берлоги, он был голоден и зол.
Но медведи не едят мертвечины.
Обнюхав неподвижное тело, остро пахнущее бензином, медведь лениво отошел на полянку, где в изобилии лежали такие же неподвижные, вмерзшие в наст человеческие тела.
Стон и шорох вернули его обратно.
И вот он сидел около Алексея.
Щемящий голод боролся в нем с отвращением к мертвому мясу.
Голод стал побеждать.
Зверь вздохнул, поднялся, лапой перевернул человека в сугробе и рванул когтями «чертову кожу» комбинезона.
Комбинезон не поддался.
Медведь глухо зарычал.
Больших усилий стоило Алексею в это мгновение подавить в себе желание открыть глаза, отпрянуть, закричать, оттолкнуть эту грузную, навалившуюся ему на грудь тушу.
В то время как все существо его рвалось к бурной и яростной защите, он заставил себя медленным, незаметным движением опустить руку в карман, нащупать там рубчатую рукоять пистолета, осторожно, чтобы не щелкнул, взвести большим пальцем курок и начать незаметно вынимать уже вооруженную руку.
Зверь еще сильнее рванул комбинезон.
Крепкая материя затрещала, но опять выдержала.
Медведь неистово заревел, схватил комбинезон зубами, защемив через мех и вату тело.
Алексей последним усилием воли подавил в себе боль и в тот момент, когда зверь вырвал его из сугроба, вскинул пистолет и нажал курок.
Глухой выстрел треснул раскатисто и гулко.
Вспорхнув, проворно улетела сорока.
Иней посыпался с потревоженных ветвей.
Зверь медленно выпустил жертву.
Алексей упал в снег, не отрывая от противника глаз.
Тот сидел на задних лапах, и в черных, заросших мелкой шерстью, гноящихся его глазках застыло недоумение.
Густая кровь матовой струйкой пробивалась меж его клыков и падала на снег.
Он зарычал хрипло и страшно, грузно поднялся на задние лапы и тут же замертво осел в снег, прежде чем Алексей успел выстрелить еще раз.
Голубой наст медленно заплывал красным и, подтаивая, слегка дымился у головы зверя.
Медведь был мертв.
Напряжение Алексея схлынуло.
Он снова ощутил острую, жгучую боль в ступнях и, повалившись на снег, потерял сознание...
Очнулся он, когда солнце стояло уже высоко.
Лучи, пронзавшие хвою, сверкающими бликами зажигали наст.
В тени снег казался даже не голубым, а синим.
«Что же, медведь померещился, что ли?» – было первой мыслью Алексея.
Бурая, лохматая, неопрятная туша валялась подле на голубом снегу.
Лес шумел.
Звучно долбил кору дятел.
Звонко цвикали, прыгая в кустах, проворные желтобрюхие синички.
«Жив, жив, жив!» – мысленно повторял Алексей.
И весь он, все тело его ликовало, впитывая в себя чудесное, могучее, пьянящее ощущение жизни, которое приходит к человеку и захватывает его всякий раз после того, как он перенес смертельную опасность.
Повинуясь этому могучему чувству, он вскочил на ноги, но тут же, застонав, присел на медвежью тушу.
Боль в ступнях прожгла все его тело.
В голове стоял глухой, тяжелый шум, точно вращались в ней, грохоча, сотрясая мозг, старые, щербатые жернова.
Глаза ломило, будто кто-то нажимал на них поверх век пальцем.
Все окружающее то виднелось четко и ярко, облитое холодными желтыми солнечными лучами, то исчезало, покрываясь серой, мерцающей искрами пеленой.
«Плохо...
Должно быть, контузило при падении и с ногами что-то случилось», – подумал Алексей.
Приподнявшись, он с удивлением оглядел широкое поле, видневшееся за лесной опушкой и ограниченное на горизонте сизым полукругом далекого леса.
Должно быть, осенью, а вернее всего – ранней зимой по опушке леса через это поле проходил один из оборонительных рубежей, на котором недолго, но упорно, как говорится – насмерть, держалась красноармейская часть.
Метели прикрыли раны земли слежавшейся снежной ватой.
Но и под ней легко угадывались кротовые ходы окопов, холмики разбитых огневых точек, бесконечные выбоины мелких и крупных снарядных воронок, видневшихся вплоть до подножий избитых, израненных, обезглавленных или вывернутых взрывами деревьев опушки.
Среди истерзанного поля в разных местах вмерзло в снег несколько танков, окрашенных в пестрый цвет щучьей чешуи.
Все они – в особенности крайний, который, должно быть, взрывом гранаты или мины повалило набок, так что длинный ствол его орудия высунутым языком свисал к земле, – казались трупами неведомых чудовищ.
И по всему полю – у брустверов неглубоких окопчиков, возле танков и на лесной опушке – лежали вперемешку трупы красноармейцев и немецких солдат.
Было их так много, что местами громоздились они один на другой.
Они лежали в тех же закрепленных морозом позах, в каких несколько месяцев назад, еще на грани зимы, застигла людей в бою смерть.
Все говорило Алексею об упорстве и ярости бушевавшего здесь боя, о том, что его боевые товарищи дрались, позабыв обо всем, кроме того, что нужно остановить, не пропустить врага.
Вот недалеко, у опушки, возле обезглавленной снарядом толстой сосны, высокий, косо обломленный ствол которой истекает теперь желтой прозрачной смолой, валяются немцы с размозженными черепами, с раздробленными лицами.
В центре, поперек одного из врагов, лежит навзничь тело огромного круглолицего большелобого парня без шинели, в одной гимнастерке без пояса, с разорванным воротом, и рядом винтовка со сломанным штыком и окровавленным, избитым прикладом.
А дальше, у дороги, ведущей в лес, под закиданной песком молодой елочкой, наполовину в воронке, также назвничь лежит на ее краю смуглый узбек с тонким лицом, словно выточенным из старой слоновой кости.
За ним под ветвями елки виднеется аккуратная стопка еще не израсходованных гранат, и сам он держит гранату в закинутой назад мертвой руке, как будто, перед тем как ее бросить, решил он глянуть на небо, да так и застыл.
И еще дальше, вдоль лесной дороги, возле пятнистых танковых туш, у откосов больших воронок, а окопчиках, подле старых пней, – всюду мертвые фигуры в ватниках и стеганых штанах, в грязновато-зеленых френчах и рогатых пилотках, для тепла насунутых на уши;
торчат из сугробов согнутые колени, запрокинутые подбородки, вытаявшие из наста восковые лица, обглоданные лисами, обклеванные сороками и вороньем.
Несколько воронов медленно кружили над поляной, и вдруг напомнила она Алексею торжественную, полную мрачной мощи картину Игоревой сечи, воспроизведенную в школьном учебнике истории с полотна великого русского художника.
«Вот и я лежал бы тут!» – подумал он, и снова все существо его наполнилось бурным ощущением жизни.
Он встряхнулся.
В голове еще медленно кружились щербатые жернова, ноги горели и ныли пуще прежнего, но Алексей, сидя на уже похолодевшей и посеребренной сухим снежком медвежьей туше, стал думать, что ему делать, куда идти, как добраться до своих передовых частей.
Планшет с картой он потерял при падении.
Но и без карты Алексей ясно представлял себе сегодняшний маршрут.
Немецкий полевой аэродром, на который налетали штурмовики, лежал километрах в шестидесяти на запад от линии фронта.
Связав немецкие истребители воздушным боем, его летчикам удалось оттянуть их от аэродрома на восток примерно километров на двадцать, да и ему, после того как вырвался он из двойных «клещей», удалось, вероятно, еще немного протянуть к востоку.
Стало быть, упал он приблизительно километрах в тридцати пяти от линии фронта, далеко за спиной передовых немецких дивизий, где-то в районе огромного, так называемого Черного леса, через который не раз приходилось ему летать, сопровождая бомбардировщиков и штурмовиков в их короткие рейды по ближним немецким тылам.
Этот лес всегда казался ему сверху бесконечным зеленым морем.
В хорошую погоду лес клубился шапками сосновых вершин, а в непогодь, подернутый серым туманом, напоминал помрачневшую водную гладь, по которой ходят мелкие волны.
То, что он рухнул в центре этого заповедного леса, было и хорошо и плохо.
Хорошо потому, что вряд ли здесь, в этих девственных чащобах, можно было встретить немцев, тяготевших обычно к дорогам и жилью.
Плохо же потому, что предстояло совершить хотя и не очень длинный, но тяжелый путь по лесным зарослям, где нельзя надеяться на помощь человека, на кусок хлеба, на крышу, на глоток кипятку.
Ведь ноги...
Поднимут ли ноги?
Пойдут ли?..
Он тихо привстал с медвежьей туши.
Та же острая боль, возникавшая в ступнях, пронзила его тело снизу вверх.
Он вскрикнул.
Пришлось снова сесть.
Попытался скинуть унт.
Унт не слезал, и каждый рывок заставлял стонать.
Тогда Алексей стиснул зубы, зажмурился, изо всех сил рванул унт обеими руками – и тут же потерял сознание.
Очнувшись, он осторожно развернул байковую портянку.
Вся ступня распухла и представляла собой сплошной сизый синяк.
Она горела и ныла каждым своим суставом.
Алексей поставил ногу на снег – боль стала слабее.
Таким же отчаянным рывком, как будто он сам у себя вырывал зуб, снял он второй унт.
Обе ноги никуда не годились.
Очевидно, когда удар самолета по верхушкам сосен выбросил его из кабины, ступни что-то прищемило и раздробило мелкие кости плюсны и пальцев.
Конечно, в обычных условиях он даже и не подумал бы подняться на эти разбитые, распухшие ноги.
Но он был один в лесной чаще, в тылу врага, где встреча с человеком сулила не облегчение, а смерть.
И он решил идти, идти на восток, идти через лес, не пытаясь искать удобных дорог и жилых мест, идти, чего бы это ни стоило.
Он решительно вскочил с медвежьей туши, охнул, заскрипел зубами и сделал первый шаг.
Постоял, вырвал другую ногу из снега, сделал еще шаг.
В голове шумело, лес и поляна покачнулись, поплыли в сторону.
Алексей чувствовал, что слабеет от напряжения и боли.
Закусив губу, он продолжал идти, добираясь к лесной дороге, что вела мимо подбитого танка, мимо узбека с гранатой, в глубь леса, на восток.
По мягкому снегу идти было еще ничего, но, как только он ступил на твердый, обдутый ветрами, покрытый ледком горб дороги, боль стала такой нестерпимой, что он остановился, не решаясь сделать еще хотя бы шаг.
Так стоял он, неловко расставив ноги, покачиваясь, точно от ветра.
И вдруг все посерело перед глазами.
Исчезли дорога, сосна, сизая хвоя, голубой продолговатый просвет над ней...
Он стоял на аэродроме у самолета, своего самолета, и его механик, или, как он называл его, «технарь», долговязый Юра, блестя зубами и белками глаз, всегда сверкавшими на его небритом и вечно чумазом лице, приглашающим жестом показывал ему на кабину: дескать, готово, давай к полету...
Алексей сделал к самолету шаг, но земля пылала, жгла ноги, точно ступал он по раскаленной плите.
Он рванулся, чтобы перескочить через эту пышущую жаром землю прямо на крыло, но толкнулся о холодный фюзеляж и удивился.
Фюзеляж был не гладкий, покрытый лаком, а шероховатый, облицованный сосновой корой...
Никакого самолета – он на дороге и шарит рукой по стволу дерева.
«Галлюцинация?
Схожу с ума от контузии, – подумал Алексей. – Идти по дороге невыносимо.
Свернуть на целину?
Но это намного замедлит путь...»
Он сел на снег, снова теми же решительными, короткими рывками стащил унты, ногтями и зубами разорвал их в подъемах, чтобы не теснили они разбитые ступни, снял с шеи большой пуховый шарф из ангорской шерсти, разодрал его пополам, обмотал ступни и снова обулся.
Теперь идти стало легче.
Впрочем, идти – это неправильно сказано: не идти, а двигаться, двигаться осторожно, наступая на пятки и высоко поднимая ноги, как ходят по болоту.
От боли и напряжения через несколько шагов начинало кружить голову.
Приходилось стоять, закрыв глаза, прислонившись спиной к стволу дерева, или присаживаться на сугроб и отдыхать, чувствуя острое биение пульса в венах.
Так двигался он несколько часов.
Но когда оглянулся, в конце просеки еще виднелся освещенный поворот дороги, у которого темным пятнышком выделялся на снегу мертвый узбек.
Это очень огорчило Алексея.
Огорчило, но не испугало.
Ему захотелось идти быстрее.
Он поднялся с сугроба, крепко сцепил зубы и пошел вперед, намечая перед собой маленькие цели, сосредоточивая на них внимание, – от сосны к сосне, от пенька к пеньку, от сугроба к сугробу.
На девственном снегу пустынной лесной дороги вился за ним вялый, извилистый, нечеткий след, какой оставляет раненый зверь.
4
Так двигался он до вечера.
Когда солнце, заходившее где-то за спиной Алексея, бросило холодное пламя заката на верхушки сосен и в лесу стали сгущаться серые сумерки, возле дороги, в поросшей можжевельником лощинке, Алексею открылась картина, при виде которой точно мокрым полотенцем провели у него вдоль спины до самой шеи и волосы шевельнулись под шлемом.
В то время как там, на поляне, шел бой, в лощине, в зарослях можжевельника, располагалась, должно быть, санитарная рота.
Сюда относили раненых и тут укладывали их на подушках из хвои.
Так и лежали они теперь рядами под сенью кустов, полузанесенные и вовсе засыпанные снегом.
С первого взгляда стало ясно, что умерли они не от ран.
Кто-то ловкими взмахами ножа перерезал им всем горло, и они лежали в одинаковых позах, откинув далеко голову, точно стараясь заглянуть, что делается у них позади.
Тут же разъяснилась тайна страшной картины.
Под сосной, возле занесенного снегом тела красноармейца, держа его голову у себя на коленях, сидела по пояс в снегу сестра, маленькая, хрупкая девушка в ушанке, завязанной под подбородком тесемками.
Меж лопаток торчала у нее рукоять ножа, поблескивающая полировкой.
А возле, вцепившись друг другу в горло в последней мертвой схватке, застыли немец в черном мундире войск СС и красноармеец с головой, забинтованной кровавой марлей.
Алексей сразу понял, что этот в черном прикончил раненых своим ножом, заколол сестру и тут был схвачен не добитым им человеком, который все силы своей угасавшей жизни вложил в пальцы, сжавшие горло врага.
Так их и похоронила метель – хрупкую девушку в ушанке, прикрывшую своим телом раненого, и этих двоих, палача и мстителя, что вцепились друг в друга у ее ног, обутых в старенькие кирзовые сапожки с широкими голенищами.
Несколько мгновений Мересьев стоял пораженный, потом подковылял к сестре и вырвал из ее тела кинжал.
Это был эсэсовский нож, сделанный в виде древнегерманского меча, с рукоятью красного дерева, в которую был врезан серебряный эсэсовский знак.
На ржавом лезвии сохранилась надпись: «Alles fur Deutschland».
Кожаные ножны кинжала Алексей снял с эсэсовца.
Нож был необходим в пути.
Потом он выкопал из-под снега заскорузлую, обледенелую плащ-палатку, бережно покрыл ею труп сестры, положил сверху несколько сосновых веток...
Пока он занимался всем этим, стемнело.
На западе погасли просветы между деревьями.
Морозная и густая тьма обступила лощину.
Тут было тихо, но ночной ветер гулял по вершинам сосен, лес шумел то убаюкивающе-певуче, то порывисто и тревожно.
По лощине тянул невидимый уже глазом, тихо шуршащий и покалывающий лицо снежок.
Родившийся в Камышине, среди поволжских степей, горожанин, неопытный в лесных делах, Алексей не позаботился заблаговременно ни о ночлеге, ни о костре.
Застигнутый кромешной тьмой, ощущая невыносимую боль в разбитых, натруженных ногах, он не нашел в себе сил идти за топливом, забрался в густую поросль молодого сосняка, присел под деревом, весь сжался в комок, спрятал лицо в колени, охваченные руками, и, обогреваясь своим дыханием, замер, жадно наслаждаясь наступившим покоем и неподвижностью.
Наготове был пистолет со взведенным курком, но вряд ли Алексей смог бы применить его в эту первую ночь, проведенную им в лесу.
Он спал как каменный, не слыша ни ровного шума сосен, ни уханья филина, стонавшего где-то у дороги, ни далекого воя волков – ничего из тех лесных звуков, которыми была полна густая и непроницаемая, плотно обступавшая его тьма.
Зато проснулся он сразу, точно от толчка, когда чуть брезжил серенький рассвет и только ближние деревья неясными силуэтами выступали из морозной мглы.
Проснулся, вспомнил, что с ним, где он, и задним числом испугался этой так беспечно проведенной в лесу ночи.
Промозглый холод пробился сквозь «чертову кожу» и мех комбинезона и пробрал до костей.
Тело била мелкая неудержимая дрожь.
Но самое страшное было – ноги: они болели еще острее, даже теперь, когда находились в покое.
Со страхом подумал он о том, что нужно вставать.
Но встал он так же решительно, рывком, как вчера срывал с себя унты.
Время было дорого.
Ко всем тяготам, обрушившимся на Алексея, прибавился голод.
Еще вчера, прикрывая тело сестры плащ-палаткой, он заметил возле нее брезентовую сумку с красным крестом.
Какой-то зверек похозяйничал уже там, и на снегу около прогрызенных дыр валялись крошки.
Вчера Алексей почти не обратил на это внимания.
Сегодня он поднял сумку.
В ней оказалось несколько индивидуальных пакетов, большая банка консервов, пачка чьих-то писем, зеркальце, на оборотной стороне которого была вставлена фотография худенькой старушки.
Был, видно, в сумке хлеб или сухари, да птицы или звери расправились с этой едой.
Алексей рассовал банку и бинты по карманам комбинезона, сказав про себя: «Спасибо, родная!» – поправил сброшенную ветром с ног девушки плащ-палатку и медленно побрел на восток, который уже оранжево пламенел за сеткой древесных ветвей.
У него была теперь килограммовая банка консервов, и он решил есть раз в сутки, в полдень.
5
Чтобы заглушить боль, которую причинял ему каждый шаг, он стал отвлекать себя, обдумывая и рассчитывая свой путь.
Если делать в сутки десять-двенадцать километров, он дойдет до своих за три, самое большее – за четыре дня.
Так, хорошо!
Теперь: что значит пройти десять-двенадцать километров?
Километр – это две тысячи шагов; стало быть, десять километров – двадцать тысяч шагов, а это много, если учесть, что после каждых пятисот-шестисот шагов приходится останавливаться и отдыхать...
Вчера Алексей, чтобы сократить путь, намечал себе какие-то зримые ориентиры: сосну, пенек, ухаб на дороге – и к ним стремился, как к месту отдыха.
Теперь он перевел все это на язык цифр, переложил на число шагов.
Он решил перегон между местами отдыха делать в тысячу шагов, то есть в полкилометра, и отдыхать по часам, не более пяти минут.
Выходило, что с рассвета и до заката он, хотя и с трудом, пройдет километров десять.
Но как тяжело далась ему первая тысяча шагов!
Он пытался переключить свое внимание на подсчет, чтобы ослабить боль, но, пройдя пятьсот шагов, начал путать, врать и уже не мог думать ни о чем другом, кроме жгучей, дергающей боли.
И все же он прошел эту тысячу шагов.
Не имея уже сил присесть, он упал лицом а снег и стал жадно лизать наст.
Прижимался к нему лбом, висками, в которых стучала кровь, и испытывал несказанное блаженство от леденящего прикосновения.
Потом он вздрогнул, посмотрел на часы.
Секундная стрелка отщелкивала последние мгновенья пятой минуты.
Он со страхом взглянул на нее, как будто, когда завершит она свой круг, должно произойти что-то ужасное; а когда она коснулась цифры «шестьдесят», сразу вскочил на ноги, застонал и двинулся дальше.
К полудню, когда лесной полумрак заискрился тонкими нитями пробившихся сквозь густую хвою солнечных лучей и в лесу крепко запахло смолой и талым снегом, он совершил всего четыре таких перехода.
Он так и сел посреди дороги на снегу, уже не имея сил добраться до ствола большой березы, валявшегося чуть ли не на расстоянии протянутой руки.
Долго сидел он, опустив плечи, ни о чем не думая, ничего не видя и не слыша, не испытывая даже голода.
Вздохнул, бросил в рот несколько комочков снега и, преодолевая сковывающее тело оцепенение, достал из кармана ржавую банку, открыл ее кинжалом.
Он положил в рот кусок замерзшего, безвкусного сала, хотел его проглотить, но сало растаяло.
Он ощутил во рту его вкус и вдруг почувствовал такой голод, что с трудом заставил себя оторваться от банки, и принялся есть снег, чтобы только что-нибудь глотать.
Перед тем как двинуться снова в путь, Алексей вырезал из можжевельника палки.
Он опирался на них, но идти становилось час от часу все труднее.
6
...Третий день пути по дремучему лесу, где Алексей не видел ни одного человеческого следа, ознаменовался неожиданным происшествием.
Он проснулся с первыми лучами солнца, дрожа от холода и внутреннего озноба.
В кармане комбинезона нашел он зажигалку, сделанную ему на память из винтовочного патрона механиком Юрой.
Он как-то совсем забыл о ней и о том, что можно и нужно разводить огонь.
Наломав с ели, под которой спал, сухих мшистых веток, он покрыл их хвоей и зажег.
Желтые шустрые огоньки вырвались из-под сизого дыма.
Смолистое сухое дерево занялось быстро и весело.
Пламя перебежало на хвою и, раздуваемое ветром, разгоралось со стонами и свистом.
Костер трещал и шипел, распространяя сухой благотворный жар.
Алексею стало уютно,
он опустил «молнию» комбинезона, достал из кармана гимнастерки несколько истертых писем, написанных одним и тем же круглым старательным почерком, вынул из одного фотографию тоненькой девушки в пестром, цветастом платье, сидевшей, подобрав ноги, в траве.
Он долго смотрел на нее, потом снова бережно обернул в целлофан, заложил в письмо и, задумчиво подержав в руках, убрал обратно в карман.
– Ничего, ничего, все будет хорошо, – сказал он, обращаясь не то к этой девушке, не то к самому себе, и задумчиво повторил: – Ничего...
Теперь уже привычными движениями сорвал он с ног унты, размотал куски шарфа, внимательно осмотрел ноги.
Они еще больше опухли.
Пальцы торчали в разные стороны, точно ступни были резиновые и их надули воздухом.
Цвет у них был еще более темный, чем вчера.
Алексей вздохнул, прощаясь с затухавшим костром, и снова побрел по дороге, скрипя палками по обледеневшему снегу, кусая губы и порой теряя сознание.
Вдруг среди других шумов леса, которые привыкшее ухо почти перестало улавливать, услышал он отдаленный звук работающих моторов.
Сначала он подумал, что это ему мерещится от усталости, но моторы гудели все громче, то подвывая на первой скорости, то затихая.
Очевидно, то были немцы, и ехали они по той же дороге.
Алексей почувствовал, как сразу похолодело у него внутри.
Страх придал Алексею силы.
Забыв об усталости, о боли в ногах, свернул он с дороги, добрел по целине до густого елового подлеска и тут, зайдя в чащу, опустился на снег.
С дороги его, конечно, трудно было заметить; ему же дорога была отчетливо видна, освещенная полуденным солнцем, уже стоявшим над зубчатым забором еловых вершин.
Шум приближался.
Алексей вспомнил, что на снегу заброшенной дороги ясно виден его одинокий след.
Но уходить было поздно, мотор передней машины гудел где-то совсем близко.
Алексей еще крепче вжался в снег.
Сначала мелькнул среди ветвей плоский, похожий на колун броневик, окрашенный известью.
Покачиваясь и звеня цепями, он приближался к месту, где след Алексея свертывал в лес.
Алексей затаил дыхание.
Броневик не остановился.
За броневиком шел маленький открытый вездеход.
Кто-то в высоковерхой фуражке, уткнувшись носом в бурый меховой воротник, сидел рядом с шофером, а сзади на высокой скамейке покачивались автоматчики в серо-зеленых шинелях и касках.
На некотором расстоянии, фырча и лязгая гусеницами, шел еще один, уже большой, вездеход, на котором рядами сидело человек пятнадцать немцев.
Алексей вжимался в снег.
Машины были так близко, что ему в лицо пахнуло теплым смрадом газолиновой гари.
Волосы шевельнулись у него на затылке, и мускулы свернулись в тугие клубки.
Но машины прошли, запах развеялся, и уже откуда-то издали раздавался еле различимый шум моторов.
Дождавшись, пока все стихнет, Алексей выбрался на дорогу, на которой отчетливо отпечатались лестничные следы гусениц, и по этим следам продолжал путь.
Он двигался теми же равномерными переходами, так же отдыхал, так же поел, пройдя половину дневного пути.
Но теперь он шел по-звериному, осторожно.
Встревоженный слух ловил каждый шорох, глаза рыскали по сторонам, как будто он знал, что где-то рядом крадется, прячется большой опасный хищник.
Летчик, привыкший воевать в воздухе, он в первый раз встретил на земле живых, неповрежденных врагов.
Теперь он брел по их следу, злорадно усмехаясь.
Невесело же живется им здесь, неуютно, не хлебосольна оккупированная ими земля!
Даже вот по девственному лесу, где за три дня не видел Алексей ни одной человеческой, живой приметки, приходится их офицеру ездить под таким конвоем.
«Ничего, ничего, все будет хорошо!» – подбадривал себя Алексей и все шагал, шагал, шагал, стараясь не замечать, что ноги его болят все острее и что он сам заметно слабеет.
Желудок уже не обманывали ни кусочки молодой еловой коры, которые он все время грыз и проглатывал, ни горьковатые березовые почки, ни нежная и клейкая, тянущаяся под зубами кашица молодой липовой коры.
До сумерек он едва прошел пять перегонов.
Зато на ночь он развел большой костер, обложив хвоей и сушняком огромный полусгнивший березовый ствол, валявшийся на земле.
Пока ствол этот тлел горячо и неярко, он спал, вытянувшись на снегу, ощущая живительное тепло то в одном, то в другом боку, инстинктивно поворачиваясь и просыпаясь, чтобы подбросить сушняку к затухавшему бревну, сипевшему в ленивом пламени.
Среди ночи разыгралась метель.
Зашевелились, тревожно зашумели, застонали, заскрипели над головой сосны.
Тучи колючего снега поволокло по земле.
Шелестящий мрак заплясал над ухающим, искрящимся пламенем.
Но снежная буря не встревожила Алексея.
Он спал сладко и жадно, защищенный теплом костра.
Огонь защищал от зверей.
А немцев в такую ночь можно было не бояться.
Они не посмеют появиться в метель в глухом лесу.
И все же, пока натруженное тело отдыхало в дымном тепле, ухо, уже приученное к звериной осторожности, ловило каждый звук.
Под утро, когда буря спала и в темноте над притихшей землей навис густой белесый туман, почудилось Алексею, что за звоном сосновых вершин, за шелестом падающего снега услышал он отдаленные звуки боя, разрывы, автоматные очереди, винтовочные выстрелы.
«Неужели линия фронта?
Так скоро?»
7
Но когда утром ветер размел туман, а лес, посеребренный за ночь, седой и веселый, засверкал на солнце иглистым инеем и, как будто радуясь этому его внезапному преображению, защебетала, запела, зачирикала птичья братия, почуявшая грядущую весну, сколько ни прислушивался Алексей, не мог он уловить шума боя – ни стрельбы, ни даже гула канонады.
Белыми дымчатыми струйками, колюче посверкивая на солнце, сыпался с деревьев снег.
Кое-где на снег с легким стуком падали тяжелые весенние капли.
Весна!
В это утро она впервые заявила о себе так решительно и настойчиво.
Жалкие остатки консервов – несколько волоконцев покрытого ароматным салом мяса – Алексей решил съесть утром, так как почувствовал, что иначе ему не подняться.
Он тщательно выскреб банку пальцем, порезав в нескольких местах руку об ее острые края, но ему мерещилось, что еще осталось сало.
Он наполнил банку снегом, разгреб седой пепел затухавшего костра, поставил банку в тлевшие угли, а потом с наслаждением, маленьким глотками выпил эту горячую, чуть-чуть пахнущую мясом воду.
Банку он сунул в карман, решив кипятить в ней чай.
Пить горячий чай!
Это было приятным открытием и немного подбодрило Алексея, когда он вновь двинулся в путь.
Но тут его ожидало большое разочарование.
Ночной буран совершенно замел дорогу.
Он преградил ее косыми, островерхими сугробами.
Глаза резала однотонная сверкающая голубизна.
Ноги вязли в пухлом, еще не улежавшемся снегу.
Вырывать их приходилось с трудом.
Даже палки, которые сами вязли, плохо помогали.
К полудню, когда тени под деревьями стали черными, а солнце заглянуло через вершины на просеку дороги, Алексей сумел сделать всего около тысячи пятисот шагов и устал так, что каждое новое движение доставалось ему напряжением воли.
Его качало.
Земля выскальзывала из-под ног.
Он поминутно падал, мгновение неподвижно лежал на вершине сугроба, прижимаясь лбом к хрустящему снегу, потом поднимался и делал еще несколько шагов.
Неудержимо клонило в сон.
Тянуло лечь, забыться, не шевелить ни одним мускулом.
Будь что будет!
Он останавливался, цепенея и пошатываясь из стороны в сторону, затем, больно закусив губу, приводил себя в сознание и снова делал несколько шагов, с трудом выволакивая ноги.
Наконец он почувствовал, что больше не может, что никакая сила не сдвинет его с места и что, если теперь он сядет, ему уже больше не подняться.
С тоской огляделся он кругом.
Рядом, на обочине дороги, стояла курчавая молоденькая сосенка.
Последним усилием шагнул к ней и повалился на нее, попав подбородком в расщелину ее раздвоенной вершины.
Тяжесть, приходившаяся на разбитые ноги, несколько уменьшилась, стало легче.
Он лежал на пружинящих ветках, наслаждаясь покоем.
Желая улечься поудобнее, он оперся подбородком о рогатку сосенки, подтянул ноги – одну, другую, и они, не неся на себе тяжести тела, легко освободились из сугроба.
И тут у Алексея опять мелькнула мысль.
Ну да, ну да!
Ведь можно же срезать вот это маленькое деревце, сделать из него длинную палку, с рогаткой наверху, выбрасывать палку вперед, упираться в рогатку подбородком, переносить на нее тяжесть тела, а потом, вот как сейчас у сосенки, переставлять ноги вперед.
Медленно?
Ну да, конечно, медленно, зато не так будешь уставать и можно будет продолжать путь, не ожидая, пока осядут, умнутся сугробы.
Он тут же упал на колени, срубил кинжалом деревце, отрезал ветки, обмотал рогатку носовым платком, бинтами и тотчас же попробовал двинуться в дорогу.
Выбросил палку вперед, уперся в нее подбородком и руками, сделал шаг, два, снова выбросил палку, снова уперся, снова шаг, два.
И пошел, считая шаги и устанавливая себе новые нормы передвижения.
Вероятно, со стороны было бы странно видеть человека, бредущего таким непонятным способом в глухом лесу, двигающегося по глубоким сугробам со скоростью гусеницы, идущего от зари до зари и проходящего за этот срок не больше пяти километров.
Но лес был пуст.
Никто, кроме сорок, не наблюдал за ним.
Сороки же, за эти дни убедившиеся в безобидности этого странного трехногого, неповоротливого существа, при его приближении не улетали, а только неохотно соскакивали с дороги и, повернув голову набок, насмешливо смотрели на него своими любопытными черными глазами-бусинками.
8
Так брел он еще два дня по снежной дороге, выбрасывая вперед палку, ложась на нее и подтягивая к ней ноги.
Ступни уже окаменели и ничего не чувствовали, но тело при каждом шаге пронзала боль.
Голод перестал мучить.
Судороги и резь в животе прекратились и перешли в постоянную тупую боль, как будто пустой желудок отвердел и, неловко перевернувшись, сдавил все внутренности.
Алексей питался молодой сосновой корой, которую на отдыхе сдирал кинжалом, почками берез и лип да еще зеленым мягким мхом.
Он выкапывал его из-под снега и на ночлегах вываривал в кипятке.
Отрадой ему был «чай» из собранных на проталинах лакированных листочков брусники.
Горячая вода, наполняя тело теплом, создавала даже иллюзию сытости.
Прихлебывая пахнущий дымом и веником горячий взвар, Алексей как-то весь успокаивался, и не таким бесконечным и страшным казался ему путь.
На шестой ночлег он расположился опять под зеленым шатром раскидистой ели, а костер разложил рядом, вокруг старого смолистого пня, который, по его расчетам, должен был жарко тлеть всю ночь.
Еще не стемнело.
На вершине ели суетилась невидимая белка.
Она лущила шишки и время от времени, пустые и растерзанные, бросала вниз.
Алексея, у которого теперь пища не выходила из ума, заинтересовало, что же находит в шишках зверек.
Он поднял одну из них, отколупнул нетронутую чешуйку и увидел под ней однокрылое семечко размером с просяное зерно.
Оно напоминало крохотный кедровый орешек.
Он раздавил его зубами.
Во рту почувствовался приятный запах кедрового масла.
Алексей тотчас же собрал вокруг несколько нераскрывшихся сырых еловых шишек, положил их к огню, подкинул веток, а когда шишки ощетинились, стал вытряхивать из них семена и тереть между ладонями.
Он сдувал крылышки, а крохотные орешки бросал в рот.
Тихо шумел лес.
Тлел смолистый пень, распространяя душистый, отдающий ладаном неедкий дым.
Пламя то разгоралось, то затухало, и из шумящей тьмы то выступали в освещенный круг, то отходили обратно во мрак стволы золотых сосен и серебряных берез.
abu
Алексей подбрасывал ветки и снова принимался за еловые шишки.
Запах кедрового масла будил в памяти давно позабытую картину детства...
Маленькая комната, густо населенная знакомыми вещами.
Стол под висячей лампой.
Мать в праздничном платье, вернувшаяся от всенощной, торжественно достает из сундука бумажный фунтик и высыпает из него в миску кедровые орехи.
Вся семья – мать, бабушка, два брата, он, Алексей, самый маленький, – садится вокруг стола, и начинается торжественное лущение орешков, этого праздничного лакомства.
Все молчат.
Бабушка выковыривает зернышки шпилькой, мать – булавкой.
Она ловко надкусывает орешек, извлекает оттуда ядрышки и складывает их кучкой.
А потом, собрав их в ладонь, отправляет разом в рот кому-нибудь из ребят, и при этом счастливчик ощущает губами жесткость ее трудовой, не знающей устали руки, пахнущей ради праздника земляничным мылом.
Камышин... детство!
Уютно жилось в крохотном домике на окраинной улице!..
Шумит лес, лицу жарко, а со спины подбирается колючий холод.
Гукает во тьме филин, тявкают лисицы.
У костра съежился, задумчиво глядя на гаснущие, перемигивающиеся угли, голодный, больной, смертельно усталый человек, единственный в этом огромном дремучем лесу, и перед ним во тьме лежит неведомый, полный неожиданных опасностей и испытаний путь.
– Ничего, ничего, все будет хорошо! – говорит вдруг этот человек, и при последних багровых отсветах костра видно, что он улыбается растрескавшимися губами каким-то своим далеким мыслям.
9
На седьмые сутки своего похода Алексей узнал, откуда донеслись до него вьюжной ночью звуки отдаленного боя.
Совершенно уже измученный, поминутно останавливаясь, чтобы передохнуть, он тащился по оттаявшей лесной дороге.
Весна теперь уже не улыбалась издали.
Она вошла в этот заповедный лес со своими теплыми, порывистыми ветрами, с острыми солнечными лучами, пробивающимися сквозь ветви и смывающими снег с кочек, пригорков, с грустным вороньим граем по вечерам, с медлительными, солидными грачами на побуревшем горбе дороги, с пористым, как пчелиные соты, влажным снежком, с искристыми лужицами на проталинах, с этим могучим бражным запахом, от которого у всего живого весело кружится голова.
Алексей с детства любил эту пору, и даже теперь, волоча по лужам свои больные ноги в мокрых, раскисших унтах, голодный, теряющий сознание от боли и усталости, проклиная лужи, вязкий снег и раннюю грязь, он все же жадно вдыхал хмельной влажный аромат.
Он уже не разбирал дороги, не обходил луж, спотыкался, падал, вставал, тяжело ложась на свою палку, стоял, покачиваясь и собираясь с силами, потом выбрасывал палку вперед, как можно дальше, и продолжал медленно двигаться на восток.
Вдруг у поворота лесной дороги, резко бравшей здесь влево, он остановился и застыл.
Там, где дорога была особенно узка, зажатая с двух сторон частым молодым леском, он увидел немецкие машины, которые обогнали его.
Путь им преграждали две огромные сосны.
Возле самых этих сосен, уткнувшись в них радиатором, стоял похожий на колун броневик.
Только был он не пятнисто-белый, как раньше, а багрово-красный, и стоял он низко на железных ободьях, так как шины его сгорели.
Башня валялась в стороне, на снегу под деревом, как диковинный гриб.
Возле броневика лежали три трупа – его экипаж – в черных замасленных коротких тужурках и матерчатых шлемах.
Два вездехода, тоже сожженные, багровые, с черными, обугленными внутренностями, стояли впритык к броневику на темном от гари, пепла и угольев обтаявшем снегу.
А вокруг – на обочинах дороги, в придорожных кустах, в кюветах – валялись тела немецких солдат, и по ним было видно, что разбегались солдаты в ужасе, даже не понимая хорошенько, что же произошло, что смерть стерегла их за каждым деревом, за каждым кустом, скрытая снежной пеленой вьюги.
К дереву был привязан труп офицера в мундире, но без штанов.
К зеленому его френчу с темным воротником приколота была записка.
«За чем пойдешь, то и найдешь» – написано было на ней.
И ниже, другим почерком, чернильным карандашом было добавлено крупно выведенное слово «собака».
Алексей долго осматривал место побоища, ища чего-нибудь съестного.
Только в одном месте обнаружил он втоптанный в снег, уже поклеванный, старый, заплесневелый сухарь и поднес его ко рту, жадно вдыхая кислый запах ржаного хлеба.
Хотелось втиснуть этот сухарь целиком в рот и жевать, жевать, жевать ароматную хлебную массу.
Но Алексей разделил его на три части; две убрал поглубже в набедренный карман, а одну стал щипать на крошки и крошки эти сосать, как леденцы, стараясь растянуть удовольствие.
Он обошел еще раз поле боя.
Тут его осенила мысль: партизаны должны быть где-то здесь, поблизости!
Ведь это их ногами истоптан жухлый снег в кустах и вокруг деревьев.
Может быть, его, бродящего меж трупов, уже заметил и откуда-нибудь с вершины ели, из-за кустов, из-за сугробов наблюдает за ним партизанский разведчик.
Алексей приложил руки ко рту и закричал что есть мочи:
– Ого-го!
Партизаны!
Партизаны!
Его удивило, как вяло и тихо звучит его голос.
Даже эхо, отзывавшееся ему из лесной чащи и возвращавшее его крик обратно дробно отраженным от древесных стволов, казалось громче.
– Партизаны!
Партиза-ны-ы-ы!
Эге-е-й! – звал Алексей, сидя на снегу среди черной машинной гари и молчаливых вражеских тел.
Звал и напрягал слух.
Он охрип, сорвал голос.
Он уже понял, что партизаны, сделав свое дело, собрав трофеи, давно ушли, – да и зачем им было оставаться в безлюдной лесной чаще? – но он все кричал, надеясь на чудо, на то, что сейчас вот выйдут из кустов бородатые люди, о которых он столько слышал, подберут его, унесут с собой, и можно будет хоть день, хоть час отдохнуть, подчиняясь чужой доброй воле, ни о чем не заботясь, никуда не стремясь.
Только лес отвечал ему звучным и дробным эхом.
И вдруг – или это, может быть, показалось от большого напряжения? – Алексей услышал сквозь мелодичный, глубокий шум хвои глухие и частые, то отчетливо различимые, то совсем затухавшие удары.
Он весь встрепенулся, точно издали донесся до него в лесную пустыню дружеский зов.
Но он не поверил слуху и долго сидел, вытянув шею.
Нет, он не обманывался.
Влажный ветер потянул с востока и опять донес отчетливо различимые теперь звуки канонады.
И канонада эта была не ленивая и редкая, какая слышалась последние месяцы, когда войска, окопавшись и укрепившись на прочной линии обороны, неторопливо перебрасывались снарядами, беспокоя друг друга.
Она звучала часто и напряженно, будто кто-то ворочал тяжелые булыжники или принимался часто бить кулаками в днище дубовой бочки.
Ясно!
Напряженная артиллерийская дуэль.
Линия фронта, судя по звуку, была километрах в десяти, что-то на ней происходило, кто-то наступал и кто-то отчаянно отстреливался, обороняясь.
Радостные слезы текли по щекам Алексея.
Он смотрел на восток.
Правда, в этом месте дорога круто сворачивала в противоположную сторону, а перед ним лежала снежная пелена.
Но оттуда слышал он этот зовущий звук.
Туда вели темневшие в снегу продолговатые ямки партизанских следов, где-то в этом лесу жили они, отважные лесные люди.
Бормоча себе под нос: «Ничего, ничего, товарищи, все будет хорошо», – Алексей смело ткнул палку в снег, оперся на нее подбородком, перебросил на нее всю тяжесть тела, с трудом, но решительно переставил ноги в сугроб.
Он свернул с дороги на снежную целину.
10
В этот день ему не удалось сделать по снегу и полутораста шагов.
Сумерки остановили его.
Он опять облюбовал старый пень, обложил его сушняком, достал заветную зажигалку, сделанную из патрона, чиркнул колесиком, чиркнул еще раз – и похолодел: в зажигалке кончился бензин.
Он тряс ее, дул, стараясь выжать остатки бензиновых паров, но тщетно.
Стемнело.
Искры, сыпавшиеся из-под колесика, как маленькие молнии, на мгновение раздвигали мрак вокруг его лица.
Камешек истерся, а огня так и не удалось добыть.
Пришлось на ощупь доползти до молоденького густого соснячка, свернуться клубком, сунуть подбородок в колени, охватить их кольцом рук и так замереть, слушая лесные шорохи.
Может быть, в эту ночь Алексея охватило бы отчаяние.
Но в спящем лесу звуки канонады раздавались отчетливей, ему казалось, что он даже начал отличать короткие удары выстрелов от глухого уханья разрывов.
Проснувшись утром с ощущением безотчетной тревоги и горя, Алексей сразу подумал:
«Что же случилось?
Плохой сон?»
Вспомнил: зажигалка.
Однако когда ласково пригревало солнце, когда все кругом – и жухлый крупинчатый снег, и стволы сосен, и самая хвоя – лоснилось и сверкало, это уже не казалось большой бедой.
Хуже было другое: расцепив отекшие руки, он почувствовал, что не может встать.
Сделав несколько безуспешных попыток подняться, он сломал свою палку с рогаткой и, как куль, рухнул на землю.
Повернулся на спину, чтобы дать отойти затекшим членам, и стал смотреть сквозь иглистые ветви сосенок на бездонное голубое небо, по которому торопливо плыли чистенькие, пушистые, с позолоченными кудрявыми краями облака.
Тело понемногу стало отходить, но что-то случилось с ногами.
Они совсем не могли стоять.
Держась за сосенку, Алексей еще раз пытался встать.
Это ему наконец удалось, но как только он попробовал подтянуть ноги к деревцу – тотчас же упал от слабости и от какой-то страшной, новой, зудящей боли в ступнях.
Неужели все?
Неужели так и придется погибнуть вот здесь, под соснами, где, может быть, никто никогда не найдет и не похоронит его обглоданных зверьем костей?
Слабость неодолимо прижимала к земле.
Но вдали гремела канонада.
Там шел бой, там были свои.
Неужели он не найдет в себе сил, чтобы одолеть эти последние восемь-десять километров?
Канонада притягивала, бодрила, настойчиво звала его, и он ответил на этот зов.
Он поднялся на четвереньки и по-звериному пополз на восток, пополз сначала безотчетно, загипнотизированный звуками далекого боя, а потом уже сознательно, поняв, что так передвигаться по лесу проще, чем с помощью палки, что меньше болят ступни, не несущие теперь никакой тяжести, что, ползя по-звериному, он сможет двигаться гораздо быстрее.
И опять он ощутил, как от радости поднимается в груди и подкатывает к горлу клубок.
Точно не себе, а убеждая кого-то другого, кто слаб духом и сомневался в успехе такого невероятного передвижения, он сказал вслух:
– Ничего, уважаемый, теперь-то уж все будет в порядке!
После одного из перегонов он отогрел окоченевшие кисти, зажав их под мышками, подполз к молодой ели, вырезал из нее квадратные куски коры, затем, ломая ногти, отодрал от березы несколько длинных белых лычек.
Вынул из унтов куски шерстяного шарфа, обмотал ими руки сверху, с тыльной стороны ладони, положил в виде подошвы кору, привязал ее берестой и прикрутил бинтами из индивидуальных пакетов.
На правой руке получилась очень удобная и широкая култышка.
На левой же, где привязывать приходилось уже зубами, сооружение оказалось менее удачным.
Но руки были теперь «обуты», и Алексей пополз дальше, чуя, что двигаться стало легче.
На следующем привале привязал по куску коры и к коленям.
К полудню, когда стало заметно пригревать, Алексей сделал уже изрядное число «шагов» руками.
Канонада, вследствие ли того, что он приблизился к ней, или в результате какого-то акустического обмана, звучала сильнее.
Было так тепло, что ему пришлось опустить «молнию» комбинезона и расстегнуться.
Когда он переползал моховое болотце с зелеными кочками, вытаявшими из-под снега, судьба приготовила ему еще подарок; на седоватом сыром и мягком мху увидел он тоненькие ниточки стебельков с редкими, острыми, полированными листочками, и между ними, прямо на поверхности кочек, лежали багровые, чуть помятые, но все еще сочные ягоды клюквы.
Алексей наклонился к кочке и прямо губами стал снимать с бархатистого, теплого, пахнущего болотной сыростью мха одну ягоду за другой.
От приятной, сладковатой кислоты подснежной клюквы, от этой первой настоящей пищи, которую он ел за последние дни, в желудке у него сделались спазмы.
Но не хватило силы воли переждать острую, режущую боль.
Он елозил по кочкам и, уже приноровившись, как медведь, языком и губами собирал кисло-сладкие ароматные ягоды.
Он очистил так несколько кочек, не чувствуя ни льдистой сырости вешней воды, хлюпавшей в унтах, ни жгучей боли в ногах, ни усталости – ничего, кроме ощущения сладковатой и терпкой кислоты во рту и приятной тяжести в желудке.
Его стошнило.
Но удержаться он не мог и снова принялся за ягоды.
Он снял с рук самодельную обувь, набрал ягод в банку, набил ими шлем, привязал его тесемками к ремню и пополз дальше, с трудом преодолевая тяжелую дрему, наполнившую весь его организм.
На ночь, забравшись под шатер старой ели, он поел ягод, пожевал коры и семечек из еловых шишек.
Заснул он сторожким, тревожным сном.
Несколько раз казалось, что кто-то в темноте бесшумно подкрадывается к нему.
Он открывал глаза, настораживался так, что начинало звенеть в ушах, выхватывал пистолет и сидел, окаменев, вздрагивая от звука упавшей шишки, от шелеста подмерзшего снега, от тихого журчанья маленьких подснежных ручейков.
Только под утро каменный сон сломил его.
Когда совсем рассвело, вокруг дерева, под которым он спал, он увидел мелкие кружевные следы лисьих лап, и меж ними виднелся на снегу продолговатый следок волочившегося хвоста.
Так вот кто не давал ему спать!
По следам было видно, что лиса ходила вокруг и около, присаживалась и снова ходила.
Нехорошая мысль мелькнула у Алексея.
Охотники говорят, что этот хитрый зверь чувствует человечью смерть и начинает преследовать обреченного.
Неужели это предчувствие и привязало к нему трусливого хищника?
«Чепуха, какая чепуха!
Все будет хорошо...» – подбодрил он себя и пополз, пополз, стараясь поскорее уйти от этого места.
В тот день ему опять повезло.
В пахучем кусте можжевельника, с которого он обрывал губами сизые, матовые ягоды, увидел он какой-то странный комок палого листа.
Он тронул рукой – комок был тяжелый и не рассыпался.
Тогда он стал обрывать листья и накололся на торчавшие сквозь них иглы.
Он догадался: ежик.
Большой старый еж, забираясь в чащу куста на зимовку, для тепла накатал на себя палых осенних листьев.
Безумная радость овладела Алексеем.
Весь свой скорбный путь мечтал он убить зверя или птицу.
Сколько раз вынимал он пистолет и прицеливался то в сороку, то в сойку, то в зайца и всякий раз с трудом превозмогал желание выстрелить.
В пистолете оставалось только три патрона: два для врага, один, в случае надобности, для себя.
Он заставлял себя убирать пистолет.
Он не имел права рисковать.
А тут кусок мяса сам попал к нему в руки.
Ни минуты не задумываясь, над тем, что ежи считаются, по поверью, животными погаными, он быстро сорвал со зверька чешую листвы.
Еж не просыпался, не развертывался и походил на смешной, ощетинившийся иглами огромный боб.
Ударом кинжала Алексей убил ежа, развернул его, неумело содрал желтую шкурку на брюшке и иглистый панцирь, рассек на части и с наслаждением стал рвать зубами еще теплое, сизое, жилистое мясо, плотно приросшее к костям.
Еж был съеден сразу, без остатка.
Алексей разгрыз и проглотил все мелкие кости и только после этого ощутил во рту противный запах псины.
Но что значит этот запах по сравнению с полным желудком, от которого по всему организму разливались сытость, теплота и дрема!
Он еще раз осмотрел, обсосал каждую косточку и прилег на снег, наслаждаясь теплом и покоем.
Он, может быть, даже заснул бы, если бы его не разбудил раздавшийся из кустов осторожный брех лисицы.
Алексей насторожился, и вдруг сквозь глухой гул орудийной канонады, все время слышной с востока, различил он короткие трески пулеметных очередей.
Сразу стряхнув усталость, забыв про лису, про отдых, он снова пополз вперед, в глубь леса.
11
За болотцем, которое он переполз, открылась поляна, пересеченная старой изгородью из посеревших от ветров жердей, лыком и ивовыми вязками прикрученных к вбитым в землю кольям.
Между двумя рядами изгороди кое-где проглядывала из-под снега колея заброшенной, нехоженой дороги.
Значит, где-то недалеко жилье!
Сердце Алексея тревожно забилось.
Вряд ли немцы заберутся в такую глушь.
А если и так, там все же есть и свои, а они, конечно, спрячут, укроют раненого и помогут ему.
Чувствуя близкий конец скитаний, Алексей пополз, не жалея сил, не отдыхая.
Он полз, задыхаясь, падая лицом в снег, теряя сознание от напряжения, полз, торопясь скорее добраться до гребня пригорка, с которого, наверно, должна быть видна спасительная деревня.
Стремясь из последних сил к жилью, он не замечал, что, кроме этой изгороди да колеи, все отчетливее и отчетливее проступавшей из-под талого снега, ничто не говорит о близости человека.
Вот наконец и вершина земляного горба.
Алексей, еле переводя дыхание и судорожно глотая воздух, поднял глаза.
Поднял и тотчас же опустил – таким страшным показалось ему то, что открылось перед ним.
Несомненно, еще недавно это было небольшой лесной деревенькой.
Очертания ее без труда угадывались по двум неровным рядам печных труб, торчавших над заметенными снегом буграми пожарищ.
Кое-где сохранились палисадники, плетни, метелки рябин, стоявших когда-то у окошек.
Теперь они торчали из снега, обгорелые, убитые жаром.
Это было пустое снежное поле, на котором, как пни сведенного леса, торчали трубы и посреди – совсем уже нелепый – возвышался колодезный журавль с деревянной, позеленевшей, обитой по краям железом бадьей, медленно раскачиваемой ветром на ржавой цепи.
Да еще на въезде в деревню около огороженного зеленым забором садика возвышалась кокетливая арочка, на которой тихо покачивалась и поскрипывала ржавыми петлями калитка.
И ни души, ни звука, ни дымка...
Пустыня.
Как будто и не жил здесь никогда человек.
Заяц, которого Алексей спугнул в кустах, побежал от него, смешно подбрасывая зад, прямо в деревню, остановился, встал столбиком, подняв передние лапки и оттопырив ухо, постоял у калитки и, видя, что какое-то непонятное большое и странное существо продолжает ползти по его следу, поскакал дальше, вдоль обгорелых пустых палисадников.
Алексей продолжал машинально двигаться вперед.
Крупные слезы ползли по его небритым щекам и падали на снег.
Он остановился у калитки, где минуту назад стоял заяц.
Над ней сохранился кусок доски и буквы на нем: «Детс...»
Нетрудно было представить, что за этим вот зеленым заборчиком возвышалась хорошенькая постройка детского сада.
Сохранились еще и маленькие скамейки, которые обстругал и выскоблил стеклышком заботливый деревенский столяр.
Алексей оттолкнул калитку, подполз к скамеечке и хотел сесть.
Но тело его уже привыкло к горизонтальному положению.
Когда он сел, заломило позвоночник.
И чтобы насладиться отдыхом, он лег на снегу, полусвернувшись, как это делает усталый зверь.
В сердце его накипала тоска.
У скамейки снег оттаял.
Земля чернела, и над ней, заметно для глаза колеблясь и переливаясь, поднималась теплая влага.
Алексей взял в горсть теплую, оттаявшую землю.
Она маслянисто прожималась между пальцами, пахла навозом и сыростью, пахла коровником и жильем.
Вот жили люди...
Отвоевали когда-то, в стародавние времена, у Черного леса этот клочок скудной серой земли.
Раздирали ее сохой, царапали деревянной бороной, холили, удобряли.
Жили трудно, в вечной борьбе с лесом, со зверем, с думами о том, как дотянуть до нового урожая.
В советское время организовали колхоз, появилась мечта о лучшей жизни, появились машины, завелся достаток.
Деревенские плотники построили детский сад.
И, наблюдая через вот этот зеленый заборчик, как возится здесь румяная детвора, мужики по вечерам, может, думали уже: а не собраться ли с силами, не срубить ли читальню и клуб, где можно было бы в тепле и покое, под вой метели посидеть зимний вечерок; не засветит ли здесь, в лесной глуши, электричество...
И вот – ничего, пустыня, лес, вековая, ничем не нарушаемая тишина...
Чем больше Алексей раздумывал, тем острее работала его усталая мысль.
Он видел Камышин, маленький пыльный городок в сухой и плоской степи у Волги.
Летом и осенью городок обдували острые степные ветры.
Они несли с собой тучи пыли и песка.
Он колол лица, руки, он задувал в дома, просачивался в закрытые окна, слепил глаза, хрустел на зубах.
Эти тучи песка, приносимые из степи, называли «камышинский дождик», и многие поколения камышинцев жили мечтой остановить пески, вволю подышать чистым воздухом.
Но только в социалистическом государстве сбылась их мечта: люди договорились и вместе начали борьбу с ветрами и песком.
По субботам весь город выходил на улицу с лопатами, топорами, ломами.
На пустой площади появился парк, вдоль маленьких улиц выстроились аллеи тоненьких топольков.
Их бережно поливали и подстригали, как будто это были не городские деревья, а цветы на собственном подоконнике.
И Алексей помнил, как весь город, от мала до велика, ликовал по веснам, когда голые тонкие прутики давали молодые побеги и одевались в зелень...
И вдруг он живо представил себе немцев на улицах родного Камышина.
Они жгут костры из этих деревьев, с такой любовью выращенных камышинцами.
Окутан дымом родной городок, и на месте, где был домик, в котором вырос Алексей, где жила его мать, торчит вот такая закоптелая и уродливая труба.
В сердце его накипала тягучая и жуткая тоска.
Не пускать, не пускать их дальше!
Драться, драться с ними, пока есть силы, как тот русский солдат, что лежит на лесной поляне на грудах вражеских тел.
Солнце коснулось уже сизых зубцов леса.
Алексей полз там, где когда-то была деревенская улица.
Тяжелым трупным запахом несло от пожарищ.
Деревня казалась более безлюдной, чем глухая, безлюдная чаща.
Вдруг какой-то посторонний шум заставил его насторожиться.
У крайнего пепелища он увидел собаку.
Это была дворняга, длинношерстая, вислоухая, обычный этакий Бобик или Жучка.
Тихо урча, она трепала кусок вялого мяса, зажав его в лапах.
При виде Алексея этот пес, которому полагалось быть добродушнейшим существом, предметом постоянной воркотни хозяек и любимцем мальчишек, вдруг зарычал и оскалил зубы.
В глазах его загорелся такой свирепый огонь, что Алексей почувствовал, как шевельнулись у него волосы.
Он сбросил с руки обувку и полез в карман за пистолетом.
Несколько мгновений они – человек и этот пес, ставший уже зверем, – упорно вглядывались друг в друга.
Потом у пса шевельнулись, должно быть, воспоминания, он опустил морду, виновато замахал хвостом, забрал свою добычу и, поджав зад, убрался за черный холмик пожарища.
Нет, прочь, скорее прочь отсюда!
abu
Используя последние минуты светлого времени, Алексей, не разбирая дороги, прямо по целине, пополз в лес, почти инстинктивно стремясь туда, где теперь уже совсем ясно были различимы звуки канонады.
Она, как магнит, с нарастающей по мере приближения силой тянула его к себе.
12
Так полз он еще день, два или три...
Счет времени он потерял,
все слилось в одну сплошную цепь автоматических усилий.
Порой не то дрема, не то забытье овладевали им.
Он засыпал на ходу, но сила, тянувшая его на восток, была так велика, что и в состоянии забытья он продолжал медленно ползти, пока не натыкался на дерево или куст или не оступалась рука и он падал лицом в талый снег.
Вся его воля, все неясные его мысли, как в фокусе, были сосредоточены в одной маленькой точке: ползти, двигаться, двигаться вперед во что бы то ни стало.
На пути своем он жадно оглядывал каждый куст, но больше ежей не попадалось.
Питался подснежными ягодами, сосал мох.
Однажды встретилась ему большая муравьиная куча.
Она возвышалась в лесу, как ровный, очесанный и омытый дождями стожок сена.
Муравьи еще не проснулись, и обиталище их казалось мертвым.
Но Алексей сунул руку в этот рыхлый стог, и, когда вынул ее, она была усеяна муравьиными тельцами, крепко впившимися ему в кожу.
И он стал есть этих муравьев, с наслаждением ощущая в сухом, потрескавшемся рту пряный и терпкий вкус муравьиной кислоты.
Он снова и снова совал руку в муравьиную кучку, пока весь муравейник не ожил, разбуженный неожиданным вторжением.
Маленькие насекомые яростно защищались.
Они искусали Алексею руку, губы, язык, они забрались под комбинезон и жалили тело, но эти ожоги были ему даже приятны.
Острый вкус муравьиной кислоты подбодрил его.
Захотелось пить.
Между кочками Алексей заметил небольшую лужицу бурой лесной воды и наклонился над ней.
Наклонился – и тотчас же отпрянул: из темного водного зеркала на фоне голубого неба смотрело на него страшное, незнакомое лицо.
Оно напоминало обтянутый темной кожей череп, обросший неопрятной, уже курчавившейся щетиной.
Из темных впадин смотрели большие, круглые, дико блестевшие глаза, свалявшиеся волосы сосульками падали на лоб.
«Неужели это я?» – подумал Алексей и, страшась снова наклониться над водой, не стал пить, поел снега и пополз прочь, на восток, притягиваемый все тем же могучим магнитом.
Ночевать он забрался в большую бомбовую воронку, окруженную желтым бруствером выброшенного взрывом песка.
На дне ее было тихо и уютно.
Ветер не залетал сюда и только шуршал сдуваемыми вниз песчинками.
Звезды же снизу казались необычайно яркими, и мнилось – висят они невысоко над головой, а мохнатая ветка сосны, покачивавшаяся под ними, казалась рукой, которая тряпкой все время вытирала и чистила эти сверкающие огоньки.
Под утро похолодало.
Сырая изморозь повисла над лесом, ветер переменил направление и потянул с севера, превращая эту изморозь в лед.
Когда тусклый запоздалый рассвет пробился наконец сквозь ветви деревьев, густой туман осел и понемногу растаял, все кругом оказалось покрытым скользкой ледяной коркой, а ветка сосны над воронкой казалась уже не рукой, держащей тряпку, а причудливой хрустальной люстрой с мелкими подвесками.
Подвески эти тихо и холодно звенели, когда ветер встряхивал ее.
За эту ночь Алексей как-то особенно ослаб.
Он даже не стал жевать сосновую кору, запас которой нес за пазухой.
С трудом оторвался он от земли, точно тело приклеилось к ней за ночь.
Не стряхивая с комбинезона, с бороды и усов намерзшего на них ледка, он стал карабкаться на стенку воронки.
Но руки бессильно скользили по обледеневшему за ночь песку.
Снова и снова пытался он вылезти, снова и снова соскальзывал на дно воронки.
Раз от разу попытки его становились слабее.
Наконец он с ужасом убедился, что без посторонней помощи ему не выбраться.
Эта мысль еще раз заставила его карабкаться по скользкой стенке.
Он сделал только несколько движений и соскользнул, обессиленный и немощный.
«Все! Теперь все равно!»
Он свернулся на дне воронки, ощущая во всем теле тот страшный покой, который размагничивает волю и парализует ее.
Вялым движением он достал из кармана гимнастерки истертые письма, но читать их не было силы.
Вынул обернутую в целлофан фотографию девушки в пестром платье, сидевшей в траве цветущего луга.
Серьезно и грустно улыбаясь, спросил он ее:
– Неужели прощай! – И вдруг вздрогнул и застыл с фотографией в руке: где-то высоко над лесом в холодном, промозглом воздухе померещился ему знакомый звук.
Он сразу очнулся от тягучей дремы.
Ничего особенного не было в этом звуке.
Он был так слаб, что даже чуткое ухо зверя не отличило бы его от ровного шороха обледенелых древесных вершин.
Но Алексей слышал его все отчетливей.
По особым, свистящим нотам он безошибочно угадал, что летит «ишачок», на каком летал и он.
Рокот мотора приближался, нарастал, переходя то в свист, то в стон, когда самолет поворачивался в воздухе, и вот наконец высоко в сером небе появился крохотный, медленно движущийся крестик, то таявший, то снова выплывавший из серой дымки облаков.
Вот видны уже красные звезды на его крыльях, вот над самой головой Алексея, сверкнув на солнце плоскостями, он сделал мертвую петлю и, повернув, стал уходить назад.
Скоро рокот его стих, утонув в шуме обледенелого, нежно гремевшего под ветром ветками леса, но Алексею долго еще казалось, что он слышит этот свистящий, тонкий звук.
Он представил себя в кабине.
За одно мгновенье, в которое человек не успел бы даже выкурить папиросу, он был бы на родном лесном аэродроме.
Кто же летел?
Может быть, Андрей Дегтяренко вышел на утреннюю разведку?
Он любит во время разведки забираться ввысь в тайной надежде встретить противника...
Дегтяренко...
Машина...
ребята...
Ощутив в себе новый прилив энергии, Алексей оглядел обледеневшие стенки воронки.
Ну да!
Так не вылезешь.
Но не лежать же на боку и ждать смерти!
Он вытащил из ножен кинжал и вялыми, слабыми ударами принялся рубить ледяную корку, выгребать ногтями смерзшийся песок, делать ступеньки.
Он обломал ногти, окровавил пальцы, но орудовал ножом и ногтями все упрямее.
Потом, опираясь коленями и руками на эти ступеньки-ямки, он стал медленно подниматься.
Ему удалось добраться до бруствера.
Еще усилие – лечь на него, перевалиться.
Но ноги соскользнули, и, больно ударившись лицом об лед, он покатился вниз.
Он крепко ушибся.
Но рокот мотора еще стоял у него в ушах.
Он снова стал карабкаться и снова соскользнул.
Тогда, критически осмотрев свою работу, он принялся углублять ступеньки, сделал края верхних более острыми и опять полез, осторожно напрягая силы все слабеющего тела.
С большим трудом он перевалился через песчаный бруствер, бессильно скатился с него.
И пополз туда, куда ушел самолет и откуда, разгоняя туман-снегоед и сверкая в хрустале гололедицы, поднималось над лесом солнце.
13
Но ползти было совсем трудно.
Руки дрожали и, не выдерживая тяжести тела, подламывались.
Несколько раз он ткнулся лицом в талый снег.
Казалось, земля во много раз увеличивала свою силу притяжения.
Невозможно было преодолевать ее.
Неудержимо хотелось лечь и отдохнуть хоть немного, хоть полчасика.
Но сегодня Алексея неистово тянуло вперед.
И, превозмогая вяжущую усталость, он все полз и полз, падал, поднимался и снова полз, не ощущая ни боли, ни голода, ничего не видя и не слыша, кроме звуков канонады и перестрелки.
Когда руки перестали держать, он попробовал ползти на локтях.
Это было очень неудобно.
Тогда он лег и, отталкиваясь от снега локтями, попробовал катиться.
Это удалось.
Перекатываться с боку на бок было легче, не требовалось больших усилий.
Только очень кружилась голова, поминутно уплывало сознание, и часто приходилось останавливаться и садиться на снег, выжидая, пока прекратится круговое движение земли, леса, неба.
Лес стал редким, местами просвечивал плешинами вырубок.
На снегу виднелись полосы зимних дорог.
Алексей уже не думал о том, удастся ли ему добраться до своих, но он знал, что будет ползти, катиться, пока тело его в состоянии двигаться.
Когда от этой страшной работы всех его ослабевших мышц он на мгновение терял сознание, руки и все его тело продолжали делать те же сложные движения, и он катился по снегу – на звук канонады, на восток.
Алексей не помнил, как провел он эту ночь и много ли еще прополз утром.
Все тонуло во мраке мучительного полузабытья.
Смутно вспоминались только преграды, стоявшие на пути его движения: золотой ствол срубленной сосны, истекающий янтарной смолой, штабель бревен, опилки и стружки, валявшиеся повсюду, какой-то пень с отчетливыми кольцами годичных слоев на срезе...
Посторонний звук вывел его из полузабытья, вернул ему сознание, заставил сесть и оглядеться.
Он увидел себя посреди большой лесной вырубки, залитой солнечными лучами, заваленной срубленными и неразработанными деревьями, бревнами, уставленной штабелями дров.
Полуденное солнце стояло над головой,
густо пахло смолой, разогретой хвоей, снежной сыростью, и где-то высоко над не оттаявшей еще землей звенел, заливался, захлебываясь в собственной своей немудреной песенке, жаворонок.
Полный ощущения неопределенной опасности, Алексей оглядел лесосеку.
Вырубка была свежая, незапущенная, хвоя на неразделанных деревьях не успела еще повять и пожелтеть, медовая смола капала со срезов, пахло свежими щепками и сырой корой, валявшимися повсюду.
Значит, лесосека жила.
Может быть, немцы заготовляют здесь лес для блиндажей и укреплений.
Тогда нужно поскорее убираться. Лесорубы могут вот-вот прийти.
Но тело точно окаменело, скованное чугунной болью, и нет сил двигаться.
Продолжать ползти?
Но инстинкт, выработавшийся в нем за дни лесной жизни, настораживал его.
Он не видел, нет, он по-звериному чувствовал, что кто-то внимательно и неотрывно следит за ним.
Кто?
Лес тих, звенит над вырубкой жаворонок, глухо долбят дятлы,
сердито перепискиваются синички, стремительно перепархивая в поникших ветвях рубленых сосен.
И все же всем существом своим Алексей чувствовал, что за ним следят.
Треснула ветка.
Он оглянулся и увидел в сизых клубах молодого частого соснячка, согласно кивавшего ветру курчавыми вершинами, несколько ветвей, которые жили какой-то особой жизнью и вздрагивали не в такт общему движению.
И почудилось Алексею, что оттуда доносился тихий, взволнованный шепот – человеческий шепот.
Снова, как тогда, при встрече с собакой, почувствовал Алексей, как шевельнулись волосы.
Он выхватил из-за пазухи заржавевший, запылившийся пистолет и принужден был взводить курок усилиями обеих рук.
Когда курок щелкнул, в сосенках точно кто-то отпрянул.
Несколько деревцев передернули вершинами, как будто за них задели, и вновь все стихло.
«Что это: зверь, человек?» – подумал Алексей, и ему показалось – в кустах кто-то тоже вопросительно сказал: «Человек?»
Показалось или действительно там, в кустах, кто-то говорит по-русски?
Ну да, именно по-русски.
И оттого, что говорили по-русски, он почувствовал вдруг такую сумасшедшую радость, что, совершенно не задумываясь над тем, кто там – друг или враг, издал торжествующий вопль, вскочил на ноги, всем телом рванулся вперед на голос и тут же со стоном упал как подрубленный, уронив в снег пистолет...
14
Свалившись после неудачной попытки встать, Алексей на мгновение потерял сознание, но то же ощущение близкой опасности привело его в себя.
Несомненно, в сосняке скрывались люди, они наблюдали за ним и о чем-то перешептывались.
Он приподнялся на руках, поднял со снега пистолет и, незаметно держа его у земли, стал наблюдать.
Опасность вернула его из полузабытья.
Сознание работало четко.
Кто они были?
Может быть, лесорубы, которых немцы гоняют сюда на заготовку дров?
Может, русские, такие же, как и он, окруженцы, пробирающиеся из немецких тылов через линию фронта к своим?
Или кто-нибудь из местных крестьян?
Ведь слышал же он, как кто-то отчетливо вскрикнул: «Человек?»
Пистолет дрожал в его руке, одеревеневшей от ползанья.
Но Алексей приготовился бороться и хорошо израсходовать оставшиеся три патрона...
В это время из кустов раздался взволнованный детский голос:
– Эй, ты кто?
Дойч?
Ферштеешь?
Эти странные слова насторожили Алексея, но кричал, несомненно, русский, и, несомненно, ребенок.
– Ты что тут делаешь? – спросил другой детский голос.
– А вы кто? – ответил Алексей и смолк, пораженный тем, как немощен и тих был его голос.
За кустами его вопрос произвел переполох.
Там долго шептались, жестикулируя так, что метались веточки сосняка.
– Ты нам шарики не крути, не обманешь!
Я немца за пять верст по духу узнаю.
Ты есть дойч?
– А вы кто?
– А тебе почто знать?
Не ферштею...
– Я русский.
– Врешь...
Лопни глаза, врешь: фриц!
– Я русский, русский, я летчик, меня немцы сбили.
Теперь Алексей не осторожничал.
Он убедился, что за кустами – свои, русские, советские.
Они не верят ему, – что ж, война учит осторожности.
Впервые за весь свой путь он почувствовал, что совершенно ослаб, что не может уже больше шевелить ни ногой, ни рукой, ни двигаться, ни защищаться.
Слезы текли по черным впадинам его щек.
– Гляди, плачет! – раздалось за кустами. – Эй, ты, чего плачешь?
– Да русский, русский я, свой, летчик...
– А с какого аэродрома?
– Да вы-то кто?
– А тебе что?
Ты отвечай!
– С Мончаловского...
Помогите же мне, выходите!
Какого черта...
В кустах зашептались оживленнее.
Теперь Алексей отчетливо слышал фразы:
– Ишь говорит – с Мончаловского...
Может, верно...
И плачет...
Эй ты, летчик, брось наган-то! – крикнули ему. – Брось, говорю, а то не выйдем, убежим!
Алексей откинул в сторону пистолет.
Кусты раздвинулись, и два мальчугана, настороженные, как любопытные синички, готовые каждую минуту сорваться и дать стрекача, осторожно, держась за руки, стали подходить к нему, причем старший, худенький, голубоглазый, с русыми пеньковыми волосами, держал в руке наготове топор, решив, должно быть, применить его при случае.
За ним, прячась за его спину и выглядывая из-за нее полными неукротимого любопытства глазами, шел меньший, рыженький, с пятнистым от веснушек лицом, шел и шептал:
– Плачет.
И верно, плачет.
А тощой-то, тощой-то!
Старший, подойдя к Алексею, все еще держа наготове топор, огромным отцовским валенком отбросил подальше лежащий на снегу пистолет.
– Говоришь, летчик?
А документ есть?
Покажь.
– Кто тут?
Наши?
Немцы? – шепотом, невольно улыбаясь, спросил Алексей.
– А я знаю?
Мне не докладают.
Лес тут, – дипломатично ответил старший.
Пришлось лезть в гимнастерку за удостоверением.
Красная командирская книжка со звездой произвела на ребят волшебное впечатление.
Точно детство, утерянное в дни оккупации, вернулось к ним разом оттого, что перед ними оказался свой, родной, Красной Армии летчик.
– Свои, свои, третий день свои!
– Дяденька, ты почему такой тощой-то?
– ...Их тут наши так тряханули, так чесанули, так бабахнули!
Бой тут был, страсть!
Набито их ужасть, ну ужасть сколько!
– А удирали кто на чем...
Один привязал к оглоблям корыто и в корыте едет.
А то двое раненых идут, за лошадиный хвост держатся, а третий на лошади верхом, как фон-барон...
Где же тебя, дяденька, сбили?
Пострекотав, ребята начали действовать.
До жилья было от вырубки, по их словам, километров пять.
Алексей, совсем ослабевший, не мог даже повернуться, чтобы удобнее лечь на спину.
Санки, с которыми ребята пришли за ветлами на «немецкую вырубку», были слишком малы, да и не под силу было мальчикам тащить без дороги, по снежной целине, человека.
Старший, которого звали Серенькой, приказал брату Федьке бежать во весь дух в деревню и звать народ, а сам остался возле Алексея караулить его, как он пояснил, от немцев, втайне же не доверяя ему и думая:
«А ляд его знает, фриц хитер – и помирающим прикинется, и документик достанет...»
А впрочем, понемногу опасения эти рассеялись, мальчуган разболтался.
Алексей дремал с полузакрытыми глазами на мягкой, пушистой хвое.
Он слушал и не слушал его рассказ.
Сквозь спокойную дрему, сразу вдруг сковавшую его тело, долетали до сознания только отдельные несвязные слова.
Не вникая в их смысл, Алексей сквозь сон наслаждался звуками родной речи.
Только потом узнал он историю злоключений жителей деревеньки Плавни.
Немцы пришли в эти лесные и озерные края еще в октябре, когда желтый лист пламенел на березах, а осины точно охвачены были тревожным красным огнем.
Боев в районе Плавней не произошло.
Километрах в тридцати западнее, уничтожив красноармейскую часть, которая полегла на укреплениях наспех построенной оборонительной линии, немецкие колонны, возглавляемые мощным танковым авангардом, миновали Плавни, спрятанные в стороне от дорог, у лесного озера, и прокатились на восток.
Они стремились к большому железнодорожному узлу Бологое, чтобы, захватив его, разъединить Западный и Северо-Западный фронты.
Здесь, на далеких подступах к этому городу, все летние месяцы и всю осень жители Калининской области – горожане, крестьяне, женщины, старики и подростки, люди всех возрастов и всех профессий, – день и ночь, в дождь и в зной, страдая от комаров, от болотной сырости, от дурной воды, копали и строили оборонительные рубежи.
Укрепления протянулись с юга на север на сотни километров через леса, болота, по берегам озер, речушек и ручьев.
Немало горя хватили строители, но труды их не пропали даром.
Немцы с ходу прорвали несколько оборонительных поясов, но на одном из последних рубежей их задержали.
Бои стали позиционными.
К городу Бологое немцам прорваться так и не удалось, они вынуждены были перенести центр удара южнее, а тут перешли к обороне.
Крестьяне из деревни Плавни, подкреплявшие обычно скудный урожай своих супесчаных полей удачным рыбачеством в лесных озерах, совсем уже было обрадовались, что война миновала их.
Переименовали, как этого требовали немцы, председателя колхоза в старосту и продолжали жить по-прежнему артелью, надеясь, что не вечно же оккупантам топтать советскую землю и что им, плавнинским, и в их глуши, может, и удастся пересидеть напасть.
Но вслед за немцами в мундирах цвета болотной ряски приехали на машинах немцы в черном, с черепом и костями на пилотках.
Жителям Плавней было предписано выставить через двадцать четыре часа пятнадцать добровольцев, желающих ехать на постоянные работы в Германию.
В противном случае деревне сулили большие беды.
Добровольцам явиться к крайней избе, где помещались артельный рыбный склад и правление, иметь с собой смену белья, ложку, вилку, нож и продуктов на десять дней.
К положенному сроку никто не пришел.
Впрочем, немцы в черном, уже, должно быть, наученные опытом, не очень на это и надеялись.
Они схватили и расстреляли для острастки перед зданием правления председателя колхоза, то бишь старосту, пожилую воспитательницу из детского сада Веронику Григорьевну, двух колхозных бригадиров да человек десять крестьян, подвернувшихся им под руку.
Тела не велели хоронить и заявили, что так будет со всей деревней, если через сутки добровольцы не явятся на место, названное в приказе.
Добровольцы опять не явились.
А утром, когда немцы из зондеркоманды СС пошли по деревне, все избы оказались пустыми.
В них не было ни души – ни старых, ни малых.
Ночью, бросив свои дома, землю, все свое годами нажитое добро, почти всю скотину, люди под покровом густых в этих краях ночных туманов бесследно исчезли.
Деревня вся как есть, до последнего человека, снялась и ушла в лесную глушь – за восемнадцать верст, на старую вырубку.
Накопав землянок, мужчины ушли партизанить, а бабы с ребятишками остались бедовать в лесу до весны.
Мятежную деревню зондеркоманда сожгла дотла, как и большинство деревень и сел в этом районе, названном немцами мертвой зоной.
– ...Батя у меня председателем колхоза был, старостой они его называли, – рассказывал Серенька, и слова его долетали до сознания Алексея точно из-за стены, – так они его убили и братеньку старшего убили, инвалид он был, без руки, руку ему на гумне отрезало.
Шестнадцать человек...
Я сам видел, нас всех согнали смотреть.
Батя все кричал, все матерился...
«Пропишут вам за нас, сукины сыны! – кричал. – Кровавой слезой, – кричал, – за нас заплачете!..»
Странное ощущение испытал летчик, слушая маленького белокурого мужичка с большими грустными, усталыми глазами.
Он точно плавал в вязком тумане.
Необоримая усталость крепко опутывала все его измотанное нечеловеческим напряжением тело.
Он не мог шевельнуть даже пальцем и просто не представлял себе, как это он всего часа два тому назад еще передвигался.
– Так в лесу и живете? – еле слышно спросил мальчика Алексей, с трудом освобождаясь от пут дремы.
– А как же, так и живем.
Трое нас теперь: мы с Федькой да матка.
Сестренка была Нюшка – зимой померла, опухла и померла, и еще маленький помер, так что, выходит, нас трое...
А что: немцы не воротятся, а?
Дедя наш, маткин, значит, отец, он у нас сейчас за председателя, говорит, не воротятся, мертвого, говорит, с погоста не таскают.
А матка все боится, все бежать хочет: а ну, говорит, опять вернутся...
А вон и дедя с Федькой, глянь!
На опушке леса стоял рыженький Федька и показывал на Алексея пальцем высокому сутулому старику в рваном, из крашенной луком домотканины армяке, подвязанном веревкой, и в высоковерхой офицерской немецкой фуражке.
Старик, дедя Михайла, как называли его ребятишки, был высок, сутул, худ.
У него было доброе лицо Николы-угодника немудреного сельского письма, с чистыми светлыми, детскими глазами и мягкой негустой бородкой, струистой и совершенно серебряной.
Закутывая Алексея в старую баранью шубу, всю состоявшую из пестрых заплаток, без труда поднимая и перевертывая его легкое тело, он все приговаривал с наивным удивлением:
– Ах ты, грех-то какой, вовсе истощился человек!
До чего дошел...
Ах ты, боже ты мой, ну сущий шкилет!
И что только война с людьми делает.
Ай-яй-яй!
Ай-яй-яй!
Осторожно, как, новорожденного ребенка, опустил он Алексея на салазки, прикрутил к ним веревочной вожжой, подумал, стащил с себя армяк, свернул и подмостил ему под голову.
Потом вышел вперед, впрягся в маленький хомут, сделанный из мешковины, дал по веревке мальцам, сказал: «Ну, с богом!» –
и втроем они потянули салазки по талому снегу, который цеплялся за полозья, скрипел, как картофельная мука, и оседал под ногами.
15
Следующие два-три дня были окутаны для Алексея густым и жарким туманом, в котором нечетко и призрачно видел он происходящее.
Действительность смешивалась с бредовыми снами, и только уже много времени спустя удалось ему восстановить истинные события во всей их последовательности.
Беглая деревня жила в вековом бору.
Землянки, одетые еще снегом, прикрытые сверху хвоей, с первого взгляда трудно было даже заметить.
Дым из них валил точно из земли.
В день появления здесь Алексея было тихо и сыро, дым льнул ко мху, цеплялся за деревья, и Алексею показалось, что местность эта объята затухающим лесным пожаром.
Все население – преимущественно бабы и дети да несколько стариков, – узнав, что Михайла везет из лесу неведомо откуда взявшегося советского летчика, по рассказам Федьки, похожего на «сущий шкилет», высыпало навстречу.
Когда «тройка» с салазками замелькала меж древесных стволов, бабы обступили ее и, отгоняя шлепками и подзатыльниками сновавших под ногами ребятишек, так стеной и пошли, окружив сани, охая, причитая и плача.
Все они были оборваны и все казались одинаково пожилыми.
Копоть землянок, топившихся по-черному, не сходила с их лиц.
Только по сверканью глаз, по блеску зубов, выделявшихся своей белизной на этих коричневых лицах, можно было отличить молодуху от бабки.
– Бабы, бабы, ах, бабы!
Ну что собрались, ну что?
Театра это вам?
Спиктакля? – серчал Михайла, сноровисто нажимая на свой хомутик. – Да не снуйте вы под ногами, бога ради, овцы, прости господи, полоумные!
А из толпы до Алексея доносилось:
– Ой, какой!
Верно, шкилет!
Не шевелится, жив ли?
– Без памяти он...
Чего же это с ним?
Ой, бабоньки, уж тощ, уж тощ!
Потом волна удивления схлынула.
Неизвестная, но, очевидно, страшная судьба этого летчика поразила баб, и, пока сани тащились по опушке, медленно приближаясь к подземной деревне, затеялся спор: у кого жить Алексею?
– У меня землянка суха.
Песок-песочек и воздух вольный...
Печура у меня, – доказывала маленькая круглолицая женщина с бойко сверкавшими, как у молодого негра, белками глаз.
– «Печура»!
А живет-то вас сколько?
От одного духа преставишься!..
Михайла, давай ко мне, у меня три сына в красноармейцах и мучки малость осталось, я ему лепешки печь стану!
– Нет, нет, ко мне, у меня просторно, вдвоем живем, места хватит; лепешки тащи к нам: все равно ведь ему, где есть.
Уж мы с Ксюхой его обиходим, у меня лещ мороженый есть и грибков белых нитка...
Ушицу ему, суп с грибами.
– Где ж ему ушицу, он одной ногой в гробу!..
Ко мне его, дядя Миша, у нас корова, молочко!
Но Михайла подтащил сани к своей землянке, находившейся посередине подземной деревни.
...Алексей помнит: лежит он в маленькой темной земляной норе; слегка чадя, потрескивая и роняя искры, горит воткнутая в стену лучина.
В свете ее видны с нар стол, сколоченный из ящика от немецких мин и утвержденный на вкопанном в землю столбе, и чурки около него вместо табуреток, и тонкая, по-старушечьи одетая женщина в черном платке, наклонившаяся к столу, – младшая сноха деда Михайлы Варвара, и голова самого старика, повитая седыми негустыми кудрями.
Алексей лежит на полосатом тюфяке, набитом соломой.
Накрыт он все той же бараньей шубой, состоящей из разноцветных заплат.
От шубы приятно пахнет чем-то кислым, таким обиходным и жилым.
И хотя все тело ноет, как побитое камнями, а ноги горят, точно к ступням приложены раскаленные кирпичи, приятно лежать вот так неподвижно, зная, что никто тебя не тронет, что не надо ни двигаться, ни думать, ни стеречься.
Дым от камелька, сложенного на земле в углу, стелется сизыми живыми, переливающимися слоями, и кажется Алексею, что не только этот дым, но и стол, и серебряная голова деда Михайлы, всегда чем-то занятого, что-то мастерящего, и тонкая фигура Вари – все это расплывается, колеблется, вытягивается.
Алексей закрывает глаза.
Открывает он их, разбуженный током холодного воздуха, пахнувшего в дверь, обитую дерюжкой с черным немецким орлом.
У стола какая-то женщина.
Она положила на стол мешочек и еще держит на нем руки, точно колеблясь, не взять ли его обратно, вздыхает и говорит Варваре:
– Манка это...
С мирного времени для Костюньки берегли.
Не надо ему теперь ничего, Костюньке-то.
Возьмите, кашки вот постояльцу своему сварите.
Она для ребятишек, кашка-то, ему как раз.
Повернувшись, она тихо уходит, овеяв всех своей печалью.
Кто-то приносит мороженого леща, кто-то – лепешки, испеченные на камнях камелька, распространяющие по всей землянке кислый теплый хлебный парок.
Приходят Серенька с Федькой.
С крестьянской степенностью Серенька снимает в дверях с головы пилотку, говорит: «Здравствуйте вам», – кладет на стол два кусочка пиленого сахара с прилипшими к ним крошками махры и отрубей.
– Мамка прислала.
Он полезный, сахар-то, ешьте, – говорит он и деловито обращается к деду: – Опять на пепелище ходили.
Чугунок откопали.
Два заступа не больно обгорелые, топор без топорища.
Принесли, сгодится.
А Федька, выглядывая из-за брата, жадно смотрит на белеющие на столе кусочки сахара и с шумом втягивает слюну.
Только уже гораздо позже, обдумывая все это, Алексей сумел оценить приношения, которые делались ему в селении, где в эту зиму около трети жителей умерло от голода, где не было семьи, не похоронившей одного, а то и двух покойников.
– Эх, бабы, бабы, цены вам, бабы, нет!
А? Слышь, Алеха, говорю – русской бабе, слышь, цены нет.
Ее стоит за сердце тронуть, она последнее отдаст, головушку положит, баба-то наша.
А? Не так? – приговаривал дед Михайла, принимая все эти дары для Алексея и снова берясь за какую-нибудь свою вечную работенку: за починку сбруи, пошивку хомутов или подшивку протоптавшихся валенок. – И в работе, брат Алеха, она, эта самая баба, нам не сдает, а то и тю-тю! – гляди, обставит мужика-то на работе!
Только язык этот бабий, ох, язык!
Заморочили мне, Алеха, эти самые чертовы бабы голову, ну просто навовсе заморочили.
Как Анисья-то моя померла, я, грешный человек, и подумал: «Слава те господи, поживу в тишине-покое!»
Вот меня бог и наказал.
Мужики-то наши, кои остались в армию непозабратые, все при немцах в партизаны подались, и остался я за великие свои грехи бабьим командиром, как козел в овечьем стаде...
Ох-хо-хо!
Много такого, что глубоко поразило его, увидел Алексей в этом лесном поселении.
Немцы лишили жителей Плавней домов, добра, инвентаря, скота, обиходной рухляди, одежды – всего, что нажито было трудом поколений; жили люди теперь в лесу, терпели великие бедствия, страх от ежеминутной угрозы, что немцы их откроют, голодали, мерли, – но колхоз, который передовикам в тридцатом году после полугодовой брани и споров еле-еле удалось организовать, не развалился.
Наоборот, великие бедствия войны еще больше сплотили людей.
Даже землянки рыли коллективно и расселились в них не по-старому, где кому пришлось, а по бригадам.
Председательские обязанности взамен убитого зятя взял на себя дед Михайла.
Он свято соблюдал в лесу колхозные обычаи, и вот теперь руководимая им пещерная деревня, загнанная в чащу бора, по бригадам и звеньям готовилась к весне.
Страдающие от голода крестьянки снесли и ссыпали в общую землянку до последнего зернышка все, у кого что сохранилось после бегства.
За телятами от коров, заблаговременно уведенных от немцев в лес, был установлен строжайший уход.
Люди голодали, но не резали общественного скота.
Рискуя поплатиться жизнью, мальчишки ходили на старые пепелища и в углях пожарища выкапывали посиневшие от жара плуги.
К наиболее сохранившимся из них приделали деревянные ручки.
Из мешковины мастерили ярма, чтобы с весны начать пахать на коровах.
Бабьи бригады ловили по нарядам в озерах рыбу, и ею всю зиму питалась деревня.
Хоть дед Михайла и ворчал на «своих баб» и зажимал уши, когда они затевали у него в землянке злые и длинные ссоры из-за каких-нибудь мало понятных Алексею хозяйственных дел, хотя и орал иной раз на них выведенный из себя дед своим фальцетом, он умел их ценить и, пользуясь покладистостью своего молчаливого слушателя, не раз принимался до небес превозносить «женское отродье»:
– Ведь ты смотри, Алеха, друг ты мой любезный, что получилось.
Баба – она от веку веков за кусок обеими руками держится.
А? Не так?
А почему?
Скупа?
Нет, потому что ей дорог кусок-то, детей-то ведь она кормит, семью-то, что там ни говори, она, баба, ведет.
Теперь посмотри, какое дело.
Живем мы, сам видишь, как: крохи считаем.
Ага, голод!
А тут, значит, было это в январе, нагрянули к нам партизаны, и не наши деревенские, нет – наши-то где-то, слышь, под Оленином воюют, – а чужие, с чугунки какие-то.
Ладно.
Нагрянули.
«С голоду помираем».
И что же думаешь, на следующий день бабешки им полные сумки напихали.
А у самих-то детишки вон пухлые, на ноги не поднимаются.
А? Не так?..
То-то вот и оно!
Кабы я был какой командир, я бы, как немцев мы прогоним, собрал бы лучшие свои войска и вывел бы наперед бабу и велел бы всем моим войскам, значит, перед ней, перед бабой русской, маршировать и честь ей отдавать, бабе-то!..
Алексей сладко дремал под старческую болтовню.
Иногда, слушая старика, хотелось ему достать из кармана гимнастерки письма, фотографию девушки и показать их ему, да руки не поднимались, так был слаб.
Но когда дед Михайла принимался нахваливать своих баб, казалось Алексею, что чувствует он тепло этих писем через сукно гимнастерки.
Тут же, у стола, тоже вечно занятая каким-нибудь делом, ловкая и молчаливая, трудилась по вечерам сноха деда Михайлы.
Сначала Алексей принял ее за старуху, жену деда, но потом разглядел, что ей не больше двадцати – двадцати двух лет, что она легкая, стройная, миловидная и что, глядя на Алексея как-то испуганно и тревожно, она порывисто вздыхает, точно проглатывает какой-то застрявший в горле комок.
Иногда по ночам, когда лучина гасла и в дымном мраке землянки начинал задумчиво попиливать сверчок, случайно отысканный дедом Михайлой на старом пепелище и принесенный сюда в рукавице «для жилого духу» вместе с обгорелой посудой, казалось Алексею, что слышит он, как кто-то тихонько плачет на нарах, хоронясь и закусив зубами подушку.
16
На третий день гостеванья Алексея у деда Михайлы старик утром решительно сказал ему:
– Обовшивел ты, Алеха, – беда: что жук навозный.
А чесаться-то тебе трудно.
Вот что: баньку я тебе сооружу.
Что?..
abu
Баньку.
Помою тебя, косточки лопарю.
Оно, с трудов-то твоих, больно хорошо, банька-то.
Что?
Не так?
И он принялся сооружать баню.
Очаг в углу натопил так, что стали с шумом лопаться камни.
Где-то на улице тоже горел костер, и на нем, как сказали Алексею, калился большой валун.
Варя наносила воды в старую кадку.
На полу постлали золотой соломы.
Потом дед Михайла разделся по пояс, остался в одних подштанниках, быстро развел в деревянной бадье щелок, надрал из рогожи пахнущего летом мочала.
Когда же в землянке стало так жарко, что с потолка начали падать тяжелые холодные капли, старик выскочил на улицу, на железном листе притащил оттуда красный от жара валун и опустил его в кадку.
Целая туча пара шибанула к потолку, расползлась по нему, переходя в белые курчавые клубы.
Ничего не стало видно, и Алексей почувствовал, что его раздевают ловкие стариковы руки.
Варя помогала свекру.
От жара скинула она свой ватник и головной платок.
Тяжелые косы, существование которых под дырявым платком трудно было даже подозревать, развернулись и упали на плечи.
И вся она, худая, большеглазая, легкая, неожиданно преобразилась из старухи богомолки в молоденькую девушку.
Это преображение было так неожиданно, что Алексей, первоначально не обращавший на нее внимания, застыдился своей наготы.
– Держись, Алеха!
Ау, друг, держись, такое наше дело, значит, с тобой теперь!
Слыхал, в Финляндии вон и вовсе, говорят, мужики с бабами в одной бане полоскаются.
Что, неправда?
Можа, и врут.
А она, Варька-то, сейчас, значит, вроде как бы медицинская сестра при раненом воине.
Да.
И стыдиться ее не положено.
Держи его, я рубаху сниму.
Ишь попрела рубаха-то, так и ползет!
И тут увидел Алексей выражение ужаса в больших и темных глазах молодой женщины.
Сквозь шевелящуюся пелену пара впервые после катастрофы увидел он свое тело.
На золотой яровой соломе лежал обтянутый смуглой кожей человеческий костяк с резко выдавшимися шарами коленных чашечек, с круглым и острым тазом, с совершенно провалившимся животом, резкими полукружьями ребер.
Старик возился у шайки со щелоком.
Когда же он, обмакнув мочалку в серую маслянистую жидкость, занес ее над Алексеем и разглядел его тело в жарком тумане, рука с мочалкой застыла в воздухе.
– Ах ты, беда!..
Сурьезное твое дело, брат Алеха!
А? Сурьезное, говорю.
От немцев-то ты, брат, значит, уполз, а от нее, косой... –
И вдруг накинулся на Варю, поддерживавшую Алексея сзади:
– А ты что на голого человека уставилась, срамница ну!
Что губы-то кусаешь?
Ух, все вы, бабы, сорочье отродье!
А ты, Алексей, не думай, не думай ни о чем худом.
Да мы, брат, тебя ей, косой, нипочем не отдадим.
Уж мы тебя, значит, выходим, поправим, уж это верно!..
Будь здоров!
Он ловко и бережно, точно маленького, мыл Алексея щелоком, перевертывал, обдавал горячей водой, снова тер и тер с таким азартом, что руки его, скользившие по бугоркам костей, скоро заскрипели.
Варя молча помогала ему.
Но зря накричал на нее старик.
Не смотрела она на это страшное, костлявое тело, бессильно свешивавшееся с ее рук.
Она старалась смотреть мимо, а когда взгляд ее невольно замечал сквозь туман пара ногу или руку Алексея, в нем загорались искры ужаса.
Ей начинало казаться, что это не неизвестный ей, невесть как попавший в их семью летчик, а ее Миша, что не этого неожиданного гостя, а ее мужа, с которым прожила она всего-навсего одну весну, могучего парня с крупными и яркими веснушками на светлом безбровом лице, с огромными, сильными руками, довели немцы до такого состояния и что это его, Мишино, бессильное, порой кажущееся мертвым тело держат теперь ее руки.
И ей становилось страшно, у нее начинала кружиться голова, и, только кусая губы, удерживала она себя от обморока...
...А потом Алексей лежал на полосатом тощем тюфяке в длинной, вкривь и вкось заштопанной, но чистой и мягкой рубахе деда Михайлы, с ощущением свежести и бодрости во всем теле.
После баньки, когда пар вытянуло из землянки через волоковое оконце, проделанное в потолке над очагом, Варя напоила его брусничным, припахивавшим дымком чаем.
Он пил его с крошками тех самых двух кусочков сахара, которые принесли ему ребятишки и которые Варя мелко-мелко накрошила для него на беленькую берестичку.
Потом он заснул – в первый раз крепко, без снов.
Разбудил его громкий разговор.
В землянке было почти темно, лучина еле тлела.
В этом дымном мраке дребезжал резкий тенорок деда Михайлы:
– Бабий ум, где у тебя соображение?
Человек одиннадцать ден во рту просяного зернышка не держал, а ты вкрутую...
Да эти самые крутые яйца – ему смерть!.. – Вдруг голос деда стал просительным: – Ему бы не яиц сейчас, ему бы сейчас, знаешь что, Василиса, ему бы сейчас куриного супчику похлебать!
О! Вот ему что надо.
Это бы его сейчас к жизни подбодрило.
Вот Партизаночку бы твою, а?..
Но старушечий голос, резкий и неприятный, с испугом перебил:
– Не дам!
Не дам и не дам, и не проси, черт ты старый!
Ишь!
И говорить об этом не смей.
Чтобы я Партизаночку мою...
Супчику похлебать...
Супчику!
Вон и так эва сколько натащили всего, чисто на свадьбу!
Придумал тоже!
– Эх, Василиса, совестно тебе, Василиса, за такие твои бабьи слова! – задребезжал тенорок старика. – У самой двое на фронте, и такие у тебя бестолковые понятия!
Человек, можно сказать, за нас вовсе покалечился, кровь пролил...
– Не надо мне его крови.
За меня мои проливают.
И не проси, сказано – не дам, и не дам!
Темный старушечий силуэт скользнул к выходу, и в распахнувшуюся дверь ворвалась такая яркая полоса весеннего дня, что Алексей невольно зажмурился и застонал, ослепленный.
Старик кинулся к нему:
– Ай ты не спал, Алеха?
А? Ай слышал разговор?
Слышал?
Только ты ее, Алеха, не суди; не суди, друг, слова-то ее.
Слова – они что шелуха, а ядрышко в ней хорошее.
Думаешь, курицы она для тебя пожалела?
И-и, нет, Алеша!
Всю семью ихнюю – а семья была большущая, душ десять, – немец перевел.
Полковником у нее старший-то.
Вот дознались, что полковникова семья, всех их, окромя Василисы, в одночасье в ров.
И хозяйство все порушили.
И-их, большая это беда – в ее-то годы без роду-племени остаться!
От хозяйства от всего оказалась у ней одна курица, значит.
Хитрая курица, Алеша!
Еще в первую неделю немцы всех курей-уток переловили, потому для немца птица – первое лакомство.
Все – «курка, матка, курка!».
Ну, а эта спаслась.
Ну просто артист, а не курица!
Бывало, немец – во двор, а она – на чердак и сидит там, будто ее и нет.
А свой войдет – ничего, гуляет.
Шут ее знает, как она узнавала.
И осталась она одна, курица эта, на всю нашу деревню, и вот за хитрость за ее вот эту самую Партизанкой мы ее и окрестили.
Мересьев дремал с открытыми глазами.
Так привык он в лесу.
Деда Михайлу молчание его, должно быть, беспокоило.
Посуетившись по землянке, что-то поделав у стола, он опять вернулся к этой теме:
– Не суди, Алеха, бабу-то!
Ты, друг любезный, в то вникни: была она как старая береза в большом лесу, на нее ниоткель не дуло, а теперь торчит, как трухлявый пень на вырубке, и одна ей утеха – эта самая курица.
Чего молчишь-то, ай заснул?..
Ну, спи себе, спи.
Алексей спал и не спал.
Он лежал под полушубком, дышавшим на него кислым запахом хлеба, запахом старого крестьянского жилья, слушал успокаивающее пиликанье сверчка, и не хотелось ему шевелить хотя бы пальцами.
Было похоже, что тело его лишено костей, набито теплой ватой, в которой толчками пульсирует кровь.
Разбитые, распухшие ноги горели, их ломило изнутри какой-то тягостной болью, но не было сил ни повернуться, ни пошевелиться.
В этой полудреме Алексей воспринимал жизнь землянки клочками, точно это была не настоящая жизнь, а на экране мелькали перед ним одна за другой несвязные, необыкновенные картины.
Была весна.
Беглая деревня переживала самые трудные дни.
Доедали последние харчишки из тех, что успели в свое время позарывать и попрятать и что тайком по ночам выкапывали из ям на пепелищах и носили в лес.
Оттаивала земля.
Наспех нарытые норы «плакали» и оплывали.
Мужики, партизанившие западнее деревни, в Оленинских лесах, и раньше нет-нет хоть поодиночке, хоть по ночам наведывавшиеся в подземную деревеньку, оказались теперь отрезанными линией фронта.
От них не было ни слуху ни духу.
Новая тягота легла на и без того измученные бабьи плечи.
А тут весна, тает снег, и надо думать о посеве, об огородах.
Бабы бродили озабоченные, злые.
В землянке деда Михайлы то и дело вспыхивали между ними шумные споры с взаимными попреками, с перечислением всех старых и новых, настоящих и выдуманных обид.
Гомон порой стоял в ней страшный, но стоило хитроумному деду подкинуть в эту гомонящую кашу злых бабьих голосов какую-нибудь хозяйственную мыслишку – о том, не пора ли, дескать, послать ходоков на пепелище глянуть: может, уже отошла земля, или не подходящ ли ветерок, чтобы проветрить семена, проклекшие от душной земляночной сырости, – как сразу же гасли эти ссоры.
Раз дед вернулся днем и довольный и озабоченный.
Он принес зеленую травинку и, бережно положив ее на заскорузлую ладонь, показал Алексею:
– Видал?
С поля я.
Отходит земля-то, а озимь, слава тебе господи, ничего, обозначилась.
Снега обильные.
Смотрел я.
Если с яровыми не вывезем, озимь и то кусок даст.
Пойду бабам гукну, пусть порадуются, бедолаги!
Точно стая галок весной, зашумели, закричали у землянки бабы, в которых зеленая травинка, принесенная с поля, разбудила новую надежду.
А вечером дед Михайла потирал руки.
– Ить, и ничего решили министры-то мои долговолосые.
А, Алеха?
Одна бригада, значит, на коровах пашет, это где ложок в низинке, где пахота тяжелая.
Да много ли напашешь: всего шесть коровенок от стада-то нашего осталось!
Второй бригаде поле, что повыше, посуше, – это лопатой да мотыгой.
И ништо – огороды-то ведь копаем, выходит.
Ну, а третья – на взгорье, там песочек, под картофель, значит, земельку готовим; этим вовсе легко: там ребятишек с лопатами копать заставим и кои бабы слабые – тех.
А там, глядишь, и помощь нам будет от правительства, значит.
Ну, а не будет, опять невелика беда.
Уж мы и сами как-нибудь, уж мы земельку непокрытой не оставим.
Спасибо, немца отсюда шугнули, а теперь жисть пойдет.
У нас народ жилист, любую тяготу вытянет.
Дед долго не мог уснуть, ворочался на соломе, кряхтел, чесался, стонал: «О господи, боже ты мой!» – несколько раз сползал с нар, подходил к ведру с водой, гремел ковшом, и слышно было, как он громко, точно запаленный конь, пьет крупными, жадными глотками.
Наконец он не выдержал, засветил от кресала лучину, потрогал Алексея, лежавшего с открытыми глазами в тяжелом полузабытьи:
– Спишь, Алеха?
А я вот все думаю.
А? Все вот думаю, знаешь.
Есть у нас в деревне на старом месте дубок на площади, да...
Его лет тридцать назад, как раз в николаевскую войну, молнией полоснуло – и вершина напрочь.
Да, а он крепкий, дубок-то, корень у него могучий, соку много.
Вверх ему ходу не стало, дал вбок росток, и сейчас, гляди, какая опять шапка кудрява...
Так вот и Плавни наши...
Только бы солнышко нам светило, да земелька рожала, да родная наша власть у нас, а мы, брат Алеха, лет за пяток отойдем, отстроимся!
Живучие.
Ох-хо-хо, будь здоров!
Да еще – чтоб война бы поскорей кончилась!
Разбить бы их, да и за дело всем, значит, миром!
А, как думаешь?
В эту ночь Алексею стало плохо.
Дедова баня встряхнула его организм, вывела его из состояния медленного, оцепенелого угасания.
Сразу ощутил он с небывалой еще силой и истощение, и нечеловеческую усталость, и боль в ногах.
Находясь в бредовой полудреме, он метался на тюфяке, стонал, скрежетал зубами, кого-то звал, с кем-то ругался, чего-то требовал.
Варвара всю ночь просидела возле него, подобрав ноги, уткнув подбородок в колени и тоскливо глядя большими круглыми грустными глазами.
Она клала ему то на голову, то на грудь тряпку, смоченную холодной водой, поправляла на нем полушубок, который он то и дело сбрасывал, и думала о своем далеком муже, неведомо где носимом военными ветрами.
Чуть свет поднялся старик.
Посмотрел на Алексея, уже утихшего и задремавшего, пошептался с Варей и стал собираться в дорогу.
Он напялил на валенки большие самодельные калоши из автомобильных камер, лычком крепко перепоясал армяк, взял можжевеловую палку, отполированную его руками, которая всегда сопровождала старика в дальних походах.
Он ушел, не сказав Алексею ни слова.
17
Мересьев лежал в таком состоянии, что даже и не заметил исчезновения хозяина.
Весь следующий день пробыл он в забытьи и очнулся только на третий, когда солнце уже стояло высоко и от волокового оконца в потолке через всю землянку, до самых ног Алексея, не рассеивая мрака, а, наоборот, сгущая его, тянулся светлый и плотный столб солнечных лучей, пронизавший сизый, слоистый дым очага.
Землянка была пуста.
Сверху сквозь дверь доносился тихий, хрипловатый голос Вари.
Занятая, должно быть, каким-то делом, она пела старую, очень распространенную в этих лесных краях песню.
Это была песня об одинокой печальной рябине, мечтающей о том, как бы ей перебраться к дубу, тоже одиноко стоящему где-то поодаль от нее.
Алексею не раз и раньше доводилось слышать эту песню.
Ее пели девчата, веселыми табунами приходившие из окраинных селений ровнять и расчищать аэродром.
Ему нравился медленный, печальный мотив.
Но раньше он как-то не вдумывался в слова песни, и в суете боевой жизни они скользили мимо сознания.
А вот теперь из уст этой молодой большеглазой женщины они вылетали, окрашенные таким чувством и столько в них было большой и не песенной, а настоящей женской тоски, что сразу почувствовал Алексей всю глубину мелодии и понял, как Варя-рябина тоскует о своем дубе.
...Но нельзя рябине
К дубу перебраться.
Видно, сиротине
Век одной качаться... -
пропела она, и в голосе ее почувствовалась горечь настоящих слез, а когда смолк этот голос, Алексей представил, как сидит она сейчас где-то там, под деревьями, залитыми весенним солнцем, и слезами полны ее большие круглые тоскующие глаза.
Он почувствовал, что у него у самого защекотало в горле, ему захотелось поглядеть на эти старые, заученные наизусть письма, лежащие у него в кармане гимнастерки, взглянуть на фотографию тоненькой девушки, сидящей на лугу.
Он сделал движение, чтобы дотянуться до гимнастерки, но рука бессильно упала на тюфяк.
Снова все поплыло в сероватой, расплывавшейся светлыми радужными кругами тьме.
Потом в этой тьме, тихо шелестевшей какими-то колючими звуками, услышал он два голоса – Варин и еще другой, женский, старушечий, тоже знакомый.
Говорили шепотом:
– Не ест?
– Где там ест!..
Так, пожевал вчера лепешечки самую малость – стошнило.
Разве это еда?
Молочко вот тянет помаленьку.
Даем.
– А я вот, гляди, супчику принесла...
Может, примет душа супчик-то.
– Тетя Василиса! – вскрикнула Варя. – Неужто...
– Ну да, куриный, чего всполохнулась?
Обыкновенное дело.
Потрожь его, побуди – можа, поест.
И прежде чем Алексей, слышавший все это а полузабытьи, успел открыть глаза, Варя затрясла его сильно, бесцеремонно, радостно:
– Лексей Петрович, Лексей Петрович, проснись!..
Бабка Василиса супчику куриного принесла!
Проснись, говорю!
Лучина, потрескивая, горела, воткнутая в стену у входа.
В неровном чадном свете ее Алексей увидел маленькую, сгорбленную старуху с морщинистым длинноносым сердитым лицом.
Она возилась у большого узла, стоявшего на столе, развернула мешковину, потом старый шушун, потом бумагу, и там обнаружился чугунок; из него ударил в землянку такой вкусный и жирный дух куриного супа, что Алексей почувствовал судороги в пустом желудке.
Морщинистое лицо бабки Василисы сохраняло суровое и сердитое выражение.
– Принесла вот, не побрезгуйте, кушайте на здоровье.
Может, бог даст, на пользу пойдет...
И вспомнилась Алексею печальная история бабкиной семьи, рассказ о курице, носившей смешное прозвище: Партизаночка, и все – и бабка, и Варя, и вкусно дымившийся на столе котелок – расплылось в мути слез, сквозь которую сурово, с бесконечной жалостью и участием смотрели на него строгие старушечьи глаза.
– Спасибо, бабушка, – только и сумел сказать он, когда старуха пошла к выходу.
И уже от двери услышал:
– Не на чем.
Что тут благодарить-то?
Мои-то тоже воюют.
Может, и им кто супчику даст.
Кушайте себе на здоровье.
Поправляйтесь.
– Бабушка, бабушка! – Алексей рванулся к ней, но руки Вари удержали его и уложили на тюфяк.
– А вы лежите, лежите!
Ешьте вот лучше супчик-то. – Она поднесла ему вместо тарелки старую алюминиевую крышку от немецкого солдатского котелка, из которого валил вкусный жирный пар. Поднося ее, она отвертывалась, должно быть, для того, чтобы скрыть невольную слезу: – Ешьте вот, кушайте!
– А где дед Михайла?
– Ушел он...
По делам ушел, район искать.
Скоро не будет.
А вы кушайте, кушайте вот.
И у самого своего лица увидел Алексей большую, почерневшую от времени, с обгрызенным деревянным краем ложку, полную янтарного бульона.
Первые же ложки супа разбудили в нем звериный аппетит – до боли, до спазм в желудке, но он позволил себе съесть только десять ложек и несколько волоконцев белого мягкого куриного мяса.
Хотя желудок настойчиво требовал еще и еще, Алексей решительно отодвинул еду, зная, что в его положении излишняя пища может оказаться ядом.
Бабкин супчик имел чудодейственное свойство.
Поев, Алексей заснул – не впал в забытье, а именно заснул – крепким, оздоравливающим сном.
Проснулся, поел и снова заснул, и ничто – ни дым очага, ни бабий говор, ни прикосновение Вариных рук, которая, опасаясь, не умер ли он, нет-нет да и наклонялась послушать, бьется ли у него сердце, – не могло его разбудить.
Он был жив, дышал ровно, глубоко.
Он проспал остаток дня, ночь и продолжал спать так, что казалось, нет в мире силы, которая могла бы нарушить его сон.
Но вот ранним утром где-то очень далеко раздался совершенно не отличимый среди других шумов, наполнявших лес, далекий, однообразно воркующий звук.
Алексей встрепенулся и, весь напружившись, поднял голову с подушки.
Чувство дикой, необузданной радости поднялось в нем.
Он замер, сверкая глазами.
Потрескивали в очаге остывающие камни, вяло и редко пиликал уставший за ночь сверчок, слышно было, как над землянкой спокойно и ровно звенят старые сосны и даже как барабанит у входа полновесная весенняя капель.
Но сквозь все это слышался ровный рокот.
Алексей угадал, что это тарахтит мотор «ушки» – самолета У-2.
Звук то приближался и нарастал, то слышался глуше, но не уходил.
У Алексея захватило дух.
Было ясно, что самолет где-то поблизости, что он кружит над лесом, то ли что-то высматривая, то ли ища место для посадки.
– Варя, Варя! – закричал Алексей, стараясь приподняться на локтях.
Вари не было.
С улицы слышались возбужденные женские голоса, торопливые шаги.
Там что-то происходило.
На мгновение приоткрылась дверь землянки, в нее сунулось пестрое лицо Федьки.
– Тетя Варя!
Тетя Варя! – позвал мальчуган, потом возбужденно добавил: – Летит...
Кружит...
Над нами кружит... –
Он исчез прежде, чем Алексей успел что-нибудь спросить.
Он сделал усилие и сел.
Всем телом своим он чувствовал, как бьется сердце, как возбужденно пульсирует, отдаваясь в висках и в больных ногах, кровь.
Он считал круги, совершаемые самолетом, насчитал один, другой, третий и упал на тюфяк, упал, сломленный волнением, снова стремительно и властно ввергнутый в тот же всемогущий, целительный сон.
Его разбудил звук молодого, сочного, басовито рокочущего голоса.
Он отличил бы этот голос в любом хоре других голосов.
Таким в истребительном полку обладал только командир эскадрильи Андрей Дегтяренко.
Алексей открыл глаза, но ему показалось, что он продолжает спать и во сне видит это широкое, скуластое, грубое, точно сделанное столяром вчерне, но не обтертое ни шкуркой, ни стеклышком добродушное угловатое лицо друга с багровым шрамом на лбу, со светлыми глазами, опушенными такими же светлыми и бесцветными, свиными – как говорили недруги Андрея – ресницами.
Голубые глаза с недоумением всматривались в дымный полумрак.
– Ну, дидусь, показуй свий трофей, – прогудел Дегтяренко.
Видение не пропадало.
Это был действительно Дегтяренко, хотя казалось совершенно невероятным, как друг смог найти его тут, в подземной деревеньке, в лесной глуши.
Он стоял, большой, широкоплечий, с расстегнутым, по обыкновению, воротом.
В руках он держал шлем с проводками радиофона и еще какие-то кулечки и сверточки.
Лучинный светец освещал его сзади.
Золотой бобрик коротко остриженных волос нимбом светился над его головой.
Из-за спины Дегтяренко виднелась бледная, совершенно измученная физиономия деда Михайлы с возбужденно вытаращенными глазами, а рядом с ним стояла медсестра Леночка, курносая и озорная, смотревшая во тьму со зверюшечьим любопытством.
Девушка держала под мышкой толстую брезентовую сумку с красным крестом и прижимала к груди какие-то странные цветы.
Стояли молча.
Андрей Дегтяренко с недоумением оглядывался, должно быть ослепленный темнотой.
Раза два взгляд его равнодушно скользнул по лицу Алексея, который тоже никак не мог освоиться с неожиданным появлением друга и все боялся, не окажется ли все это бредовым видением.
– Да вот же он, господи, вот лежит! – прошептала Варя, срывая с Мересьева шубу.
Дегтяренко еще раз недоуменно скользнул взглядом по лицу Алексея.
– Андрей! – сказал Мересьев, силясь подняться на локтях.
Летчик с недоумением, с плохо скрытым испугом смотрел на него.
– Андрей, не узнаешь? – шептал Мересьев, чувствуя, что его всего начинает трясти.
Еще мгновение летчик смотрел на живой скелет, обтянутый черной, точно обугленной, кожей, стараясь признать веселое лицо друга, и только в глазах, огромных, почти круглых, поймал он знакомое упрямое и открытое мересьевское выражение.
Он протянул руки вперед.
На земляной пол упал шлем, посыпались свертки и сверточки, раскатились яблоки, апельсины, печенье.
– Лешка, ты? – Голос летчика стал влажен, бесцветные и длинные ресницы его слиплись. – Лешка, Лешка! – Он схватил с постели это больное, детски легкое тело, прижал его к себе, как ребенка, и все твердил: – Лешка, друг, Лешка!
На секунду оторвал от себя, жадно посмотрел на него издали, точно убеждаясь, действительно ли это его друг, и снова крепко прижал к себе.
– Да то ж ты!
Лешка!
Бисов сын!
Варя и медсестра Лена старались вырвать из его крепких, медвежьих лап полуживое тело.
– Да пустите ж его, бога ради, он еле жив! – сердилась Варя.
– Ему ж вредно ж волноваться, положите! – скороговоркой, пересыпая свою речь бесконечными «ж», твердила сестра.
А летчик, по-настоящему поверив наконец, что этот черный, старый, невесомый человек действительно не кто иной, как Алексей Мересьев, его боевой товарищ, его друг, которого они всем полком мысленно давно уже похоронили, схватился за голову, издал дикий, торжествующий крик, схватил его за плечи и, уставившись в его черные, радостно сверкающие из глубины темных орбит глаза, заорал:
– Живый!
Ах, мать честная!
Живый, бис тоби в лопатку!
Да где ж ты был столько дней?
Как же ты так?
Но сестра – эта маленькая смешная толстушка с курносым лицом, которую все в полку звали, игнорируя ее лейтенантское звание, Леночкой или сестрой медицинских наук, как однажды она, на погибель себе, отрекомендовалась начальству, певунья и хохотушка Леночка, влюбленная во всех лейтенантов сразу, – сурово и твердо отстранила расходившегося летчика:
– Товарищ капитан, отойдите ж от больного!
Бросив на стол букет цветов, за которыми еще вчера летали в областной город, букет, оказавшийся совершенно ненужным, она раскрыла брезентовую сумку с красным крестом и деловито приступила к осмотру.
Коротенькие ее пальчики ловко бегали по ногам Алексея, и она все спрашивала:
– Больно?
А так?
А так?
В первый раз по-настоящему Алексей обратил внимание на свои ноги.
Ступни чудовищно распухли, почернели.
Каждое прикосновение к ним вызывало боль, точно током пронзавшую все тело.
Но что особенно не нравилось, видимо, Леночке – это то, что кончики пальцев стали черными и совсем потеряли чувствительность.
За столом сидели дед Михайла и Дегтяренко.
Потихоньку угостившись на радостях из фляги летчика, они вели оживленную беседу.
Дробным старческим тенорком дед Михайла, по-видимому уже не в первый раз, принимался рассказывать:
– Так, значит, выходит, ребятишки наши на вырубке его и отыскали.
Немцы лес на блиндажи там рубили, ну, ребятишек этих мать, то есть дочка моя, за щепой туда и погнала.
Там они его и увидели.
Ага, что за чудо за такое?
Сперва им, значит, медведь померещился, – дескать, подстреленный и катится этак-то.
Они было тягу, да любопытство их повернуло: что за медведь за такой, почему катится?
Ага!
Не так?
Смотрят, значит, катится с боку на бок, катится и стонет...
– Как это «катится»?
– усомнился Дегтяренко и протянул деду портсигар: – Куришь?
Дед взял из портсигара папиросу, достал из кармана сложенный кусочек газеты, аккуратно оторвал уголок, высыпал на него табак из папиросы, свернул и, закурив, с удовольствием затянулся.
– Как не курить, курим-потягиваем.
Ага!
Только мы при немце не видали его, табаку-то.
Мох курим, опять же сухой молочайный лист, да!..
А как он катился, ты его спроси.
Я не видел.
Ребята говорят, так и катился – со спины на брюхо, с брюха на спину: ползти-то ему по снегу, вишь, не под силу было, – вот он какой!
Дегтяренко все порывался вскочить, посмотреть на друга, возле которого возились женщины, укутывая его в серые, привезенные сестрой армейские одеяла.
– А ты, друг, сиди, сиди, не наше это, мужское дело – пеленать!
Ты слушай, да на ус мотай, да начальству какому-нибудь там своему перескажи...
Великого подвига человек этот!
Вишь, он какой!
Полную неделю всем колхозом его отхаживаем, а он шевелиться не может.
А то вот сил в себе насбирал, по лесам да по болотам нашим полз.
На это, брат, мало кто способный!
И святым отцам по житиям такого-то подвига совершать не приходилось.
Куда там!
Экое дело, подумаешь – на столбе стоять!
Что, не так?
Ага, а ты, парень, слушай, слушай!..
Старик наклонился к уху Дегтяренко и защекотал его своей пушистой мягкой бороденкой.
– Только, сдается мне, он, того, – как бы не помер, а?
От немца-то он, вишь, уполз, а от нее, от косой, нешто уползешь?
Одни кости, и как он полз, не постигну я.
Уж очень, должно быть, к своим тянуло.
И бредит-то все одним: аэродром, да аэродром, да слова там разные, да Оля какая-то.
Есть у вас там такая? Аль жена, может?..
Ты слышишь меня или нет, летун, а летун, слышишь?
Ау...
Дегтяренко не слышал.
Он старался представить себе, как этот человек, его товарищ, казавшийся в полку таким обычным парнем, с отмороженными или перебитыми ногами день и ночь ползет по талому снегу через леса и болота, теряя силы, ползет, катится, чтобы только уйти от врага и попасть к своим.
Профессия летчика-истребителя приучила Дегтяренко к опасности.
Бросаясь в воздушный бой, он никогда не думал о смерти и даже чувствовал какую-то особую, радостную взволнованность.
Но чтобы вот так, в лесу, одному...
– Когда вы его нашли?
– Когда? – Старик зашевелил губами, снова взял папиросу из открытой коробки, изувечил ее и принялся делать цигарку. – Когда же?
Да в чистую субботу, под самое прощеное воскресенье, – стало быть, как раз с неделю назад.
Летчик прикинул в уме числа, и вышло, что полз Алексей Мересьев восемнадцать суток.
Проползти столько времени раненому, без пищи – это казалось просто невероятным.
– Ну, спасибо тебе, дидусь! – Летчик крепко обнял и прижал к себе старика. – Спасибо, брат!
– Не на чем, не на чем, за что тут благодарить!
Ишь спасибо!
Что я, чужак иностранный какой!
Ага!
Скажешь, нет? – И он сердито крикнул невестке, стоявшей в извечной позе бабьего горького раздумья, подперев щеку ладонью: – Подбери с полу продукт-то, ворона!
Ишь разбросали такую ценность!.. «Спасибо», ишь ты!
Тем временем Леночка закончила укутывать Мересьева.
– Ничего, ничего ж, товарищ старший лейтенант, – сыпала она чистые и мелкие, как горох, словечки, – в Москве ж вас в два счета на ноги поставят.
Москва ж – город же!
Не таких излечивают!
По тому, что была она излишне оживлена, что без умолку твердила, как вылечат Мересьева в два счета, понял Дегтяренко: осмотр дал невеселые результаты и дела его приятеля плохи.
«И чего стрекочет, сорока!» – с неприязнью подумал он о «сестре медицинских наук».
Впрочем, в полку никто не принимал эту девушку всерьез: шутили, что лечить она может только от любви, – и это несколько утешало Дегтяренко.
Завернутый в одеяла, из которых торчала только голова, Алексей напоминал Дегтяренко мумию какого-то фараона из школьного учебника древней истории.
Большой рукой провел летчик по щекам друга, на которых кустилась густая и жесткая рыжеватая поросль.
– Ничего, Лешка!
Вылечат!
Есть приказ – тебя сегодня в Москву, в гарный госпиталек.
Профессора там сплошные.
А сестры, – он прищелкнул языком и подмигнул на Леночку, – мертвых на ноги подымают!
Мы еще с тобой в воздухе пошумим! – Тут Дегтяренко поймал себя на том, что говорит он, как и Леночка, с таким же напускным, деревянным оживлением; руки же его, гладившие лицо друга, вдруг ощутили под пальцами влагу. – Ну, где носилки?
Понесли, что ли, чего тянуть! – сердито скомандовал он.
Вместе со стариком осторожно уложили они спеленатого Алексея на носилки.
Варя собрала и свернула в узелок его вещички.
– Вот что, – остановил ее Алексей, когда стала она засовывать в узелок эсэсовский кинжал, который не раз с любопытством осматривал, чистил, точил, пробовал на палец хозяйственный дед Михайла, – возьми, дедушка, на память.
– Ну, спасибо, Алеха, спасибо!
Сталька знатная, гляди-ка.
И написано что-то не по-нашему вроде. – Он показал кинжал Дегтяренко.
– «Аллес фюр Дойчланд» – «Все для Германии», – перевел Дегтяренко выведенную по лезвию надпись.
– «Все для Германии», – повторил Алексей, вспомнив, как достался ему этот кинжал.
– Ну, берись, берись, старик! – крикнул Дегтяренко, впрягаясь в передок носилок.
Носилки заколыхались и с трудом, осыпая землю со стен, пролезли в узкий проход землянки.
Все, кто набился в нее провожать найденыша, хлынули наверх.
Только Варя осталась дома.
Не торопясь поправила она лучину в светце, подошла к полосатому тюфяку, еще хранившему вмятые в него очертания человеческой фигуры, и погладила его рукой.
Взгляд ее упал на букет, о котором впопыхах все позабыли.
Это было несколько веточек оранжерейной сирени, бледной, чахлой, похожей на жителей беглой деревеньки, проведших зиму в сырых и холодных землянках.
Женщина взяла букет, вдохнула хилый, еле уловимый в угарной копоти нежный весенний запах и вдруг повалилась на нары и залилась горькими бабьими слезами.
18
Провожать неожиданного своего гостя вышло все наличное население деревни Плавни.
Самолет стоял за лесом на подтаявшем у краев, но еще ровном и крепком льду продолговатого лесного озерка.
Дороги туда не было.
По рыхлому, крупитчатому снегу, прямо по целине, вела стежка, протоптанная час назад дедом Михайлой, Дегтяренко и Леночкой.
Теперь по этой стежке валила к озеру толпа, возглавляемая мальчишками со степенным Серенькой и восторженным Федькой впереди.
На правах старого Друга, отыскавшего летчика в лесу, Серенька солидно шагал перед носилками, стараясь, чтобы не застревали в снегу огромные, оставшиеся от убитого отца валенки, и властно покрикивал на чумазую, сверкавшую зубами, фантастически оборванную детвору.
Дегтяренко и дед, шагая в ногу, тащили носилки, а сбоку, по целине, бежала Леночка, то подтыкая одеяло, то закутывая голову Алексея своим шарфом.
Позади грудились бабы, девчонки, старухи.
Толпа глухо гомонила.
Сначала яркий, отраженный снегом свет ослепил Алексея.
Погожий весенний день так ударил ему в глаза, что он зажмурился и чуть не потерял сознание.
Легонько приоткрыв веки, Алексей приучил глаза к свету и тогда огляделся.
Перед ним открывалась картина подземной деревни.
Старый лес стоял стеной, куда ни глянь.
Вершины деревьев почти смыкались над головой.
Ветви их, скупо процеживая солнечные лучи, создавали внизу полумрак.
Лес был смешанный.
Белые колонны голых еще берез, вершины которых походили на сизые, застывшие в воздухе дымы, соседствовали с золотыми стволами сосен, а между ними то тут, то там виднелись темные треугольники елей.
Под деревьями, защищавшими от вражьих глаз и с земли и с воздуха, где снег был давно вытоптан сотнями ног, были накопаны землянки.
На ветвях вековых елей сохли детские пеленки, на сучьях сосенок проветривались опрокинутые глиняные горшки и кринки, а под старой елкой, со ствола которой свешивались бороды седого мха, у самого ее могучего комля, на земле меж жилистыми корнями, где по всем статьям полагалось бы лежать хищному зверю, сидела старая, засаленная тряпичная кукла с плоской добродушной физиономией, нарисованной чернильным карандашом.
Толпа, предшествуемая носилками, медленно двигалась по вытоптанной на мху «улице».
Очутившись на воздухе, Алексей ощутил сначала бурный прилив неосмысленной животной радости, потом на смену ей пришла сладкая и тихая грусть.
Маленьким платочком Леночка утерла с его лица слезы и, по-своему истолковав их, приказала носильщикам идти потише.
– Нет, нет, быстрее, давайте быстрее, ну! – заторопил Мересьев.
Ему и без того казалось, что его несут слишком медленно.
Он начал бояться, что из-за этого можно не улететь, что вдруг самолет, посланный за ним из Москвы, уйдет, не дождавшись их, и ему не удастся сегодня попасть в спасительную клинику.
Он глухо стонал от боли, причиняемой ему торопливой поступью носильщиков, но все требовал: «Скорее, пожалуйста, скорее!»
Он торопил, хотя слышал, что дед Михайла задыхается, то и дело спотыкается и сбивается с ноги.
Две женщины сменили старика.
Дед Михайла засеменил рядом с носилками, по другую сторону от Леночки.
Вытирая офицерской своей фуражкой вспотевшую лысину, побагровевшее лицо, морщинистую шею, он довольно бормотал:
– Ишь гонит, а?
Торопится!..
Правильно, Леша, истина твоя, торопись!
Раз человек торопится, жизнь в нем крепка, найденыш ты наш разлюбезный.
Что, скажешь – нет?..
Ты нам пиши из госпиталя-то!
Адресок-то запомни: Калининская область, Бологовский район, будущая деревня Плавни, а?
Будущая, а?
Ничего, дойдет, не забудь, адресок-то верный!
Когда носилки поднимали в самолет и Алексей вдохнул знакомый терпкий запах авиационного бензина, он снова испытал бурный прилив радости.
Над ним закрыли целлулоидную крышку.
Он не видел, как махали руками провожающие, как маленькая носатая старушка, похожая в своем сером платке на сердитую ворону, преодолевая страх и поднятый винтом ветер, прорвалась к сидевшему уже в кабине Дегтяренко и сунула ему узелок с недоеденной курятиной, как дед Михайла суетился вокруг машины, покрикивая на баб, разгоняя ребятишек, как сорвало с деда ветром фуражку и покатило по льду и как стоял он, простоволосый, сверкая лысиной и серебристыми жиденькими сединками, развеваемыми ветром, похожий на Николу-угодника немудреного сельского письма.
Стоял, махая рукой вслед убегающему самолету, единственный мужчина в пестрой бабьей толпе.
Оторвав самолет от ледяного наста, Дегтяренко прошел над головами провожавших и осторожно, почти касаясь лыжами льда, полетел вдоль озера под прикрытием высокого обрывистого берега и скрылся за лесистым островом.
На этот раз полковой сорвиголова, которому на боевых разборах частенько доставалось от командира за излишнюю лихость в воздухе, летел осторожно, – не летел, а крался, льнул к земле, шел по руслам ручьев, прикрываясь озерными берегами.
Ничего этого Алексей не видел и не слышал.
Знакомые запахи бензина, масла, радостное ощущение полета заставили его потерять сознание, и очнулся он только на аэродроме, когда его носилки вынимали из самолета, чтобы перенести на скоростную санитарную машину, уже прилетевшую из Москвы.
19
Он попал на родной аэродром в самый разгар летного дня, загруженного до предела, как и все дни той боевой весны.
Гул моторов не затихал ни на минуту.
Одну эскадрилью, севшую на дозаправку, сменяла в воздухе другая, третья.
Все, от летчиков до шоферов бензоцистерн и кладовщиков, выдававших горючее, сбились в этот день с ног.
Начальник штаба потерял голос и теперь исторгал какое-то пискливое сипенье.
Несмотря на всеобщую занятость и чрезвычайное напряжение, все в этот день жили ожиданием Мересьева.
– Не привезли? – кричали пилоты механикам сквозь рев мотора, еще не подрулив к своему капониру.
– А об нем не слыхать? – интересовались «бензиновые короли», когда очередной бензовоз подруливал к закопанным в землю цистернам.
И все слушали, не трещит ли где-нибудь над леском знакомый полковой санитарный самолет...
Когда Алексей очнулся на упруго покачивающихся носилках, он увидел плотный круг знакомых лиц.
Он открыл глаза.
Толпа обрадованно зашумела.
Возле самых носилок увидел он молодое неподвижное, сдержанно улыбающееся лицо командира полка, рядом с ним широкую красную и потную физиономию начальника штаба и даже круглое, полное и белое лицо командира БАО – батальон аэродромного обслуживания, – которого Алексей терпеть не мог за формализм и скупость.
Сколько знакомых лиц!
Носилки несет долговязый Юра.
Он все время безуспешно старается оглянуться назад, посмотреть на Алексея и потому спотыкается на каждом шагу.
Рядом бежит рыженькая девушка – сержант с метеостанции.
Алексею раньше казалось, что она за что-то не любит его, старается не попадаться ему на глаза и всегда исподтишка следит за ним каким-то странным взглядом.
Шутя он называл ее «метеорологическим сержантом».
Возле семенит летчик Кукушкин, маленький человек с неприятным, желчным лицом, которого в эскадрилье не любят за вздорный нрав.
Он тоже улыбается и старается попадать в такт огромным шагам Юры.
Мересьеву вспомнилось, что перед отлетом он в большой компании зло разыграл Кукушкина за не отданный им долг, и был уверен, что этот злопамятный человек никогда не простит ему обиды.
А вот сейчас он бежит около носилок, бережно поддерживает их и свирепо расталкивает локтями толпу, чтобы предохранить его от толчков.
Алексей никогда и не подозревал, что у него столько друзей.
Вот они, люди-то, когда раскрываются!
Ему стало жаль «метеорологического сержанта», который его почему-то боялся, было неловко перед командиром БАО, о скаредности которого он пустил по дивизии столько шуток и анекдотов, захотелось извиниться перед Кукушкиным и сказать ребятам, что это вовсе уж не такой неприятный и неуживчивый человек.
У Алексея было ощущение, что после всех мучений он попал наконец в родную семью, где все ему искренне рады.
Его бережно несли через поле к серебристому санитарному самолету, замаскированному на опушке голого березового леска.
Было видно, что техники уже запускают с помощью резинового амортизатора остывший мотор «санитара».
– Товарищ майор... – сказал вдруг Мересьев командиру полка, стараясь говорить как можно громче и увереннее.
Командир, по обычаю своему тихо, загадочно улыбаясь, наклонился к нему.
– Товарищ майор... разрешите мне не лететь в Москву, а тут, с вами...
Командир сорвал с головы шлем, мешавший ему слушать.
– Не надо в Москву, я хочу здесь, в медсанбате.
Майор снял меховую перчатку, нащупал под одеялом руку Алексея и пожал ее.
– Чудак, вас же лечить надо серьезно, по-настоящему.
Алексей замотал головой.
Ему было хорошо, покойно.
Ни пережитое, ни боль в ногах не казались уже страшными.
– Чего он? – просипел начальник штаба.
– Просит оставить его тут, с нами, – ответил командир, улыбаясь.
И улыбка его в этот момент была не загадочная, как всегда, а теплая, грустная.
– Дурак!
Романтика, пример для «Пионерской правды», – засипел начальник штаба. – Ему честь, за ним самолет из Москвы прислали по распоряжению самого командующего армией, а он – скажи пожалуйста!..
Мересьев хотел было ответить, что никакой он не романтик, что просто уверен он – тут, в палатке медсанбата, где он однажды провел несколько дней, залечивая вывих ноги после неудачного приземления на подбитой машине, в родной атмосфере, он поправится скорее, чем среди неведомых удобств московской клиники.
Он подобрал уже слова, чтобы ответить начальнику штаба поязвительнее, но произнести их не успел.
Тоскливо завыла сирена.
Лица у всех сразу стали деловыми, озабоченными.
Майор отдал несколько коротких приказаний, и люди стали разбегаться, как муравьи: кто к самолетам, притаившимся на опушке леса, кто к землянке командного пункта, холмиком возвышавшейся у края поля. кто к машинам, спрятанным в леске.
Алексей увидел четко вычерченный дымом на небе и медленно расплывавшийся седой след многохвостовой ракеты.
Он понял: «Воздух!»
Сердце его забилось, ноздри заходили, и он почувствовал во всем своем слабом теле возбуждающий холодок, что всегда бывало с ним в минуту опасности.
Леночка, механик Юра и «метеорологический сержант», которым нечего было делать в охватившей аэродром напряженной суете боевой тревоги, втроем подхватили носилки и бегом, стараясь попадать в ногу и, конечно, от волнения не попадая, понесли их к ближайшей лесной опушке.
Алексей застонал.
Они перешли на шаг.
А вдали уже судорожно тарахтели автоматические зенитки.
Уже выползали на взлетную дорожку, мчались по ней и уходили в небо один за другим звенья самолетов, и сквозь знакомый звон своих моторов Алексей уже слышал наплывающий из-за леса неровный, качающийся гул, от которого мускулы у него как-то сами собой собирались в комки, напруживались, и он, этот немощный человек, привязанный к носилкам, почувствовал себя в кабине истребителя несущимся навстречу врагу, почувствовал себя гончей, учуявшей дичь.
Носилки не влезли в узкую «щель».
Когда заботливый Юра и девушка хотели снести Алексея вниз на руках, он запротестовал и сказал, чтобы оставили носилки на опушке, в тени большой коренастой березы.
Лежа под ней, он стал очевидцем событий, стремительно, как в тяжелом сне, развернувшихся в последние минуты.
Летчикам редко приходится наблюдать с земли воздушный бой.
Мересьеву, летавшему в боевой авиации с первого дня войны, не доводилось видеть воздушный бой с земли ни разу.
И вот он, привыкший к молниеносным скоростям воздушной схватки, с удивлением смотрел, каким медленным и нестрашным выглядит воздушный бой отсюда, как тягучи движения стареньких тупоносых «ишачков» и каким безобидным слышится сверху гром их пулеметов, напоминающий здесь что-то домашнее: не то стрекотанье швейной машины, не то хруст медленно разрываемого коленкора.
Двенадцать немецких бомбардировщиков гусиным строем обошли аэродром стороной и исчезли в ярких лучах высоко стоявшего солнца.
Оттуда, из-за облаков с полыхающими от солнца краями, на которые больно было смотреть, слышался басовитый, похожий на гуденье майских жуков рев их моторов.
Еще отчаяннее бесновались и лаяли в леске автоматические зенитки.
Дымки разрывов расплывались в небе, похожие на летящие семена одуванчика.
Но видно ничего не было, кроме редкого взблескивания крыльев истребителей.
Гуд гигантских майских жуков все чаще и чаще перебивали короткие звуки разрываемого коленкора: гррр, гррр, гррр!
В сверкании солнечных лучей шел невидимый с земли бой, но был он так непохож на то, что видит участник воздушной схватки, и казался он снизу таким незначительным и неинтересным, что Алексей следил за ним совершенно спокойно.
Даже когда сверху послышался пронзительно сверлящий, нарастающий визг и, точно черные капли, стряхнутые с кисточки, понеслись вниз, стремительно увеличиваясь в объеме, серии бомб, он не испугался и слегка приподнял голову, чтобы посмотреть, куда они упадут.
Тут несказанно удивил Алексея «метеорологический сержант».
Когда визг бомб поднялся до самой высокой ноты, девушка, стоявшая по пояс в щели и, как всегда, исподтишка смотревшая на него, вдруг выскочила, бросилась к носилкам, упала и всем дрожащим от волнения и страха телом закрыла его, прижимая к земле.
На мгновение рядом, возле самых глаз, увидел он ее загорелое, совсем детское, с пухлыми губами и тупым облупившимся носиком лицо.
Грянул разрыв – где-то в лесу.
Сразу же ближе раздался другой, третий, четвертый.
Пятый грохнул так, что, подпрыгнув, загудела земля и со свистом упала обрубленная осколком широкая крона березы, под которой лежал Алексей.
Еще раз мелькнуло перед глазами бледное, искаженное ужасом девичье лицо, он почувствовал на своей щеке ее прохладную щеку, и в коротком перерыве между грохотом двух бомбовых очередей губы этой девушки испуганно и неистово шепнули:
– Милый!..
Милый!
Новая бомбовая очередь потрясла землю.
Над аэродромом с грохотом взметнулись к небу столбы разрывов – точно выскочила из земли шеренга деревьев, их кроны мгновенно распахнулись, потом с громом опали комьями мерзлого грунта, оставив в воздухе бурый, едкий, пахнущий чесноком дым.
Когда дым осел, кругом было уже тихо.
Звуки воздушного боя едва слышались из-за леса.
Девушка уже вскочила на ноги, щеки ее из зеленовато-бледных стали багровыми, она покраснела до слез и, не глядя на Алексея, извинялась:
– Я не сделала вам больно?
Дура я, дура, господи, извините меня!
– Что ж теперь каяться? – ворчал Юра, которому обидно было, что не он, а эта вот девчонка с метеостанции закрыла собой его друга.
Ворча, он отряхнул свой комбинезон, почесал в затылке, покачал головой, смотря на лучистый излом обезглавленной осколком березы, ствол которой быстро заплывал прозрачным соком.
Это сок раненого дерева, сверкая, стекал по мшистой коре и капал на землю, чистый и прозрачный, как слеза.
– Глядите ж, береза плачет, – сказала Леночка, которая в минуту опасности не потеряла своего задорного удивленного вида.
– Заплачешь! – мрачно ответил Юра. – Ну, сеанс окончен, понесли.
Цел санитар-то, не пригрело его?
– Весна! – сказал Мересьев, посмотрев на израненный ствол дерева, на прозрачный, сверкающий на солнце сок, частыми каплями падающий на землю, на курносого, в не по росту большой шинели «метеорологического сержанта», которого он не знал даже, как зовут.
Когда втроем – Юра спереди, а девушки сзади – несли его носилки к самолету через дымящиеся еще воронки, в которые натекала талая вода, он с любопытством косился на маленькую крепкую руку, высовывавшуюся из грубого обшлага шинели и цепко державшую носилки.
Что с ней?
Или эти слова померещились ему с испугу?
В этот знаменательный для Алексея Мересьева день ему довелось стать свидетелем еще одного события.
Уже близок был серебристый самолет с красными крестами на крыльях и фюзеляже, уже видно было, как, покачивая головой, ходит вокруг него бортмеханик, оглядывая, не побило ли машину осколком и взрывной волной, – когда один за другим стали садиться истребители.
Они вырывались из-за леса и, скользнув вниз, не делая обычного круга, приземлялись и с ходу подруливали к лесной опушке, к своим капонирам.
Скоро небо стихло.
Аэродром очистился, смолкла воркотня моторов в лесу.
Но у командного пункта еще стояли люди и смотрели в небо, загораживая ладонями глаза от солнца.
– «Девятка» не пришла!
Кукушкин застрял! – сообщил Юра.
Алексей вспомнил маленькое желчное личико Кукушкина, всегда сохранявшее брюзгливое выражение, и вспомнил, как этот самый Кукушкин сегодня заботливо поддерживал его носилки.
Неужели?
Эта мысль, такая обычная для летчиков в горячие дни, сейчас, когда Алексей выключился из жизни аэродрома, заставила его вздрогнуть.
В это время в небе послышался рокот.
Юра радостно подскочил:
– Он!
У командного пункта произошло движение.
Что-то случилось.
«Девятка» не садилась, а шла над аэродромом по широкому кругу, и, когда она проходила над головой Алексея, он увидел, что часть крыла у нее отбита и – самое страшное! – из фюзеляжа виднелась только одна «нога».
Воздух одна за другой вспороли красные ракеты.
Кукушкин снова прошел над головами.
Его самолет напоминал птицу, кружащуюся над разоренным гнездом и не знающую, куда ей сесть.
Он шел уже на третий круг.
– Сейчас прыгнет, бензин на исходе, на соплях дожимает! – прошептал Юра, смотря на часы.
В таких случаях, когда посадка была уже невозможна, летчику разрешалось, набрав высоту, выбрасываться с парашютом.
Вероятно, такой приказ получила уже с земли и «девятка».
Но она упрямо ходила по кругу.
Юра смотрел то на самолет, то на часы.
Когда ему казалось, что мотор работает тише, он приседал и отворачивался.
Неужели он думает спасти машину?
«Прыгай, да прыгай же!» – думал каждый.
С аэродрома соскользнул истребитель с единицей на хвосте: рванувшись в воздух, он с первого же круга мастерски подстроился к раненой «девятке».
По спокойно-мастерскому стилю полета Алексей угадал, что это сам командир полка.
Решив, очевидно, что у Кукушкина испортилось радио или что он растерялся, он пошел к нему, покачал крыльями, сигналя: «делай, что я», и стал уходить в сторону, забирая ввысь.
Он приказывал ему отойти в сторону и прыгать.
Как раз в это время Кукушкин сбавил газ и пошел на посадку.
Раненый самолет его с поломанным крылом пронесся над самой головой Алексея, быстро приближаясь к земле.
Вот где-то у самой черты земли он резко накренился влево, припав на здоровую «ногу», немного пробежал на одном колесе, сбавляя скорость, потом упал направо и, зацепив здоровым крылом за землю, стремительно повернулся вокруг своей оси, подняв целые тучи снега.
В последнее мгновение он скрылся из глаз.
Когда же снежная пыль осела, стало видно – в стороне от раненой, накренившейся набок машины что-то чернеет на снегу.
И к этой черной точке бежали люди и, покрякивая сиреной, во весь опор несся санитарный автомобиль.
«Спас, спас машину!
Вот так Кукушкин!
Когда это он так научился?» – думал Мересьев, лежа на носилках и завидуя товарищу.
Ему самому захотелось что есть духу бежать туда, где на снегу лежал этот маленький, никем не любимый человек, оказавшийся вдруг таким стойким, таким мастером.
Но Алексей был спеленат, прижат к полотну носилок, раздавлен огромной болью, которая снова со всей силой навалилась на него, как только схлынуло нервное напряжение.
Все эти происшествия заняли не больше часа, но их было так много, что Алексей не сразу разобрался в них.
Только когда носилки его были закреплены в специальных гнездах санитарного самолета и он невзначай опять перехватил на себе пристальный взгляд «метеорологического сержанта», он по-настоящему понял значение слов, сорвавшихся у девушки с побелевших губ между разрывами двух бомбовых очередей.
Ему стало стыдно, что он даже не знает по имени эту славную самоотверженную девушку.
– Товарищ сержант... – тихо сказал он, благодарно посмотрев на нее.
За ревом прогреваемого мотора вряд ли эти слова дошли до нее.
Но она шагнула к нему и протянула небольшой сверток.
– Товарищ старший лейтенант, это ваши письма.
Я берегла их, я знала, вы живы, вы вернетесь.
Знала, чувствовала...
Она положила ему на грудь тоненькую стопку писем.
Среди них он узнал треугольнички матери с выведенными нечетким старческим почерком адресами и знакомые конверты, похожие на те, что он всегда носил с собой в кармане гимнастерки.
Он просиял, увидев эти конверты, и сделал движение, чтобы высвободить руку из-под одеяла.
– Это от девушки? – горестно спросил «метеорологический сержант», снова краснея до того, что длинные бронзовые ресницы слиплись от слез.
Мересьев понял, что он не ослышался тогда, во время разрыва, понял и не решился сказать правду.
– От замужней сестры.
У нее другая фамилия, – сказал он, чувствуя, что сам себе противен.
Сквозь рокот прогреваемых моторов послышались голоса.
Открылся боковой люк, в него влез незнакомый врач в халате поверх шинели.
– Один больной уже здесь? – спросил он, посмотрев на Мересьева. – Отлично!
Вносите другого, сейчас летим.
А вы что тут делаете, мадам? – Он посмотрел сквозь запотевшие очки на «метеорологического сержанта», старавшегося спрятаться за спину Юры. – Прошу выйти, сейчас летим.
Эй!
Давайте носилки!
– Пишите, ради бога пишите, я буду ждать! – услышал Алексей шепот девушки.
Врач с помощью Юры поднимал в самолет носилки, на которых кто-то тихо и протяжно стонал.
Когда их ставили в гнездо, простыня слетела, и Мересьев увидел на них искаженное страданием лицо Кукушкина.
Доктор потер руки, осмотрел кабину, похлопал Мересьева по животу:
– Отлично, великолепно!
Итак, молодой человек, вот вам компаньон, чтобы не скучно было лететь.
А? Теперь все посторонние вон.
А эта Лорелея в сержантском звании исчезла?
Очень хорошо.
Прошу двигаться!..
Он вытолкал замешкавшегося Юру.
Двери закрыли,
самолет вздрогнул, тронулся, запрыгал и потом стих и плавно поплыл в родной стихии под ровный рокот моторов.
Врач, держась за стены, подошел к Мересьеву.
– Как себя чувствуем?
Дайте пульс. – Он с любопытством посмотрел на Алексея и покачал головой: – М-да!
Сильная личность!
Про ваши приключения друзья рассказывают что-то такое совершенно невероятное, джек-лондоновское.
Он присел в свое кресло, поерзал в нем, усаживаясь поудобнее, и сразу обмяк и поник, засыпая.
И видно, как смертельно устал этот немолодой бледный человек.
«Что-то джек-лондоновское!» – подумал Мересьев, и в памяти возникло далекое воспоминание детства – рассказ о человеке, который с обмороженными ногами движется через пустыню, преследуемый больным и голодным зверем.
Под убаюкивающий, ровный гул моторов все начало плыть, терять очертания, растворяться в серой мгле, и последней мыслью засыпающего Алексея была странная мысль о том, что нет ни войны, ни бомбежки, ни этой мучительной, непрерывной, ноющей боли в ногах, ни самолета, несущегося к Москве, что все это из чудесной книжки, читанной в детстве в далеком городе Камышине.
Часть вторая
1
Андрей Дегтяренко и Леночка не преувеличивали, расписывая своему другу великолепие столичного госпиталя, куда по просьбе командующего армией был помещен Алексей Мересьев, а за компанию и лейтенант Константин Кукушкин, доставленный вместе с ним в Москву.
До войны это была клиника института, где известный советский ученый изыскивал новые методы быстрого восстановления человеческого организма после болезней и травм.
У этого учреждения были крепко сложившиеся традиции и мировая слава.
В дни войны ученый превратил клинику своего института в офицерский госпиталь.
По-прежнему больным предоставлялись тут все виды лечения, какие только знала к тому времени передовая наука.
Война, бушевавшая недалеко от столицы, вызвала такой приток раненых, что госпиталю пришлось вчетверо увеличить число коек по сравнению с тем, на какое он был рассчитан.
Все подсобные помещения – приемные для встреч с посетителями, комнаты для чтения и тихих игр, комнаты медицинского персонала и общие столовые для выздоравливающих – были превращены в палаты.
Ученый уступил для раненых даже свой кабинет, смежный с его лабораторией, а сам вместе со своими книгами и привычными вещами перебрался в маленькую комнатку, где раньше была дежурка.
И все же порой приходилось ставить койки в коридорах.
Среди сверкающих белизною стен, казалось самим архитектором предназначенных для торжественной тишины храма медицины, отовсюду слышались протяжные стоны, оханье, храп спящих, бред тяжелобольных.
Прочно воцарился тут тяжкий, душный запах войны – запах окровавленных бинтов, воспаленных ран, заживо гниющего человеческого мяса, который не в силах было истребить никакое проветривание.
Уже давно рядом с удобными, сделанными по чертежам самого ученого кроватями стояли походные раскладушки.
Не хватало посуды.
Наряду с красивым фаянсом клиники были в ходу мятые алюминиевые миски.
Разорвавшаяся неподалеку бомба взрывной волной выдавила стекла огромных итальянских окон, и их пришлось забить фанерой.
Не хватало воды, то и дело выключался газ, и инструменты приходилось кипятить на старинных спиртовках.
А раненые все поступали.
Их привозили все больше и больше – на самолетах, на автомашинах, в поездах.
Приток их рос по мере того, как на фронте возрастала мощь нашего наступления.
И все же персонал госпиталя – весь, начиная с его шефа, заслуженного деятеля наук и депутата Верховного Совета, и кончая любой сиделкой, гардеробщицей, швейцаршей, – все эти усталые, иногда полуголодные, сбившиеся с ног, невыспавшиеся люди продолжали фанатически блюсти порядки своего учреждения.
Сиделки, дежурившие порой по две и даже по три смены подряд, использовали любую свободную минуту для того, чтобы чистить, мыть, скрести.
Сестры, похудевшие, постаревшие, шатавшиеся от усталости, по-прежнему являлись на работу в крахмальных халатах и были так же скрупулезно требовательны в исполнении врачебных назначений.
Ординаторы, как и прежде, придирались к малейшему пятнышку на постельном белье и свежим носовым платком проверяли чистоту стен, лестничных перил, дверных ручек.
Сам же шеф, огромный краснолицый старик с седеющей гривой над высоким лбом, усатый, с черной, густо посеребренной эспаньолкой, неистовый ругатель, дважды в день, как и до войны, в сопровождении стаи накрахмаленных ординаторов и ассистентов обходил в положенные часы палаты, смотрел диагнозы новичков, консультировал тяжелые случаи.
В те дни боевой страды у него была уйма дел и вне этого госпиталя.
Но он всегда находил время для любимого детища, выкраивая часы за счет отдыха и сна.
Распекая кого-нибудь из персонала за нерадивость – а он делал это шумно, страстно, обязательно на месте происшествия, в присутствии больных, – он всегда говорил, что его клиника, образцово, как и прежде, работающая в настороженной, затемненной, военной Москве, – это и есть их ответ всем этим гитлерам и герингам, что он не желает слышать никаких ссылок на трудности войны, что бездельники и лодыри могут убираться ко всем чертям и что именно сейчас-то, когда все так трудно, в госпитале должен быть особо строгий порядок.
Сам он продолжал совершать свои обходы с такой точностью, что сиделки все так же проверяли по его появлению стенные часы в палатах.
Даже воздушные тревоги не нарушали точности этого человека.
Должно быть, именно это и заставляло персонал творить чудеса и в совершенно невероятных условиях поддерживать довоенные порядки.
Однажды во время утреннего обхода шеф госпиталя – назовем его Василием Васильевичем – наткнулся на две койки, стоявшие рядом на лестничной площадке третьего этажа.
– Что за выставка? – рявкнул он и метнул из-под мохнатых своих бровей в ординатора такой взгляд, что этот высокий сутулый, уже немолодой человек очень почтенной внешности вытянулся, как школьник.
– Только ночью привезли...
Летчики.
Вот этот с переломом бедра и правой руки.
Состояние нормальное.
А тот, – он показал рукой на очень худого человека неопределенных лет, неподвижно лежавшего с закрытыми глазами, – тот тяжелый.
Раздроблены плюсны ног, гангрена обеих ступней, а главное – крайнее истощение.
Я не верю, конечно, но сопровождавший их военврач второго ранга пишет, будто больной с раздробленными ступнями восемнадцать дней выползал из немецкого тыла.
Это, конечно, преувеличение.
Не слушая ординатора, Василий Васильевич приподнял одеяло.
Алексей Мересьев лежал со скрещенными на груди руками; по этим обтянутым темной кожей рукам, резко выделявшимся на белизне свежей рубашки и простыни, можно было бы изучать костное строение человека.
Профессор бережно покрыл летчика одеялом и ворчливо перебил ординатора:
– Почему здесь лежат?
– В коридоре места уже нет...
Вы сами...
– Что «вы сами», «вы сами»!
А в сорок второй?
– Но это же полковничья.
– Полковничья? – Профессор вдруг взорвался: – Какой это болван придумал?
Полковничья!
Дурачье!
– Но ведь нам же сказано: оставить резерв для Героев Советского Союза.
– «Героев», «героев»!
В этой войне все герои.
Да что вы меня учите?
Кто здесь начальник?
Кому не нравятся мои распоряжения, может немедленно убираться.
Сейчас же перенести летчиков в сорок вторую!
Выдумываете всякие глупости: «полковничья»!
Он пошел было прочь, сопровождаемый притихшей свитой, но вдруг вернулся, наклонился над койкой Мересьева и, положив на плечо летчика свою пухлую, изъеденную бесконечными дезинфекциями, шелушащуюся руку, спросил:
– А верно, что ты больше двух недель полз из немецкого тыла?
– Неужели у меня гангрена? – упавшим голосом проговорил Мересьев.
Профессор царапнул сердитым взглядом свою остановившуюся в дверях свиту, глянул летчику прямо в черные большие его зрачки, в которых были тоска и тревога, и вдруг сказал:
– Таких, как ты, грешно обманывать.
Гангрена.
Но носа не вешать.
Неизлечимых болезней на свете нет, как нет и безвыходных положений.
Запомнил?
То-то.
И он ушел, большой, шумный, и уже откуда-то издалека, из-за стеклянной двери коридора, слышалась его басовитая воркотня.
– Забавный дядька, – сказал Мересьев, тяжело смотря ему вслед.
– Псих.
Видал?
Под нас подыгрывается.
Знаем мы таких простеньких! – отозвался со своей койки Кукушкин, криво усмехаясь. – Значит, сподобились чести в «полковничью» попасть.
– Гангрена, – тихо произнес Мересьев и повторил с тоской: – Гангрена...
2
Так называемая «полковничья» палата помещалась во втором этаже в конце коридора.
Окна ее выходили на юг и на восток, и поэтому солнце кочевало по ней весь день, постепенно перемещаясь с одних коек на другие.
Это была сравнительно небольшая комната.
Судя по темным пятнам, сохранившимся на паркете, стояли в ней до войны две кровати, две тумбочки и круглый стол посредине.
Теперь здесь помещались четыре койки.
На одной лежал весь забинтованный, похожий на запеленатого новорожденного раненый.
Он лежал всегда на спине в смотрел из-под бинтов в потолок пустым, неподвижным взглядом.
На другой, рядом с которой лежал Алексей, помещался подвижной человечек с морщинистым рябым солдатским лицом, с белесыми тонкими усиками, услужливый и разговорчивый.
Люди в госпитале быстро знакомятся.
К вечеру Алексей уже знал, что рябой – сибиряк, председатель колхоза, охотник, а по военной профессии снайпер, и снайпер удачливый.
Со дня знаменитых боев под Ельней, когда он в составе своей Сибирской дивизии, в которой вместе с ним служили два его сына и зять, включился в войну, он успел, как он выражался, «нащелкать» до семидесяти немцев.
Был он Герой Советского Союза, и, когда назвал Алексею свою фамилию, тот с интересом оглядел его невзрачную фигурку.
Фамилия эта в те дни была широко известна в армии.
Большие газеты даже посвятили снайперу передовые.
Все в госпитале – и сестры, и врач-ординатор, и сам Василий Васильевич – называли его уважительно Степаном Ивановичем.
Четвертый обитатель палаты, лежавший в бинтах, за весь день ничего о себе не сказал.
Он вообще не произнес ни слова, но Степан Иванович, все на свете знавший, потихоньку рассказал Мересьеву его историю.
Звали того Григорий Гвоздев.
Он был лейтенант танковых войск и тоже Герой Советского Союза.
В армию он пришел из танкового училища и воевал с первых дней войны, приняв первый бой на границе, где-то у Брест-Литовской крепости.
В известном танковом сражении под Белостоком он потерял свою машину.
Тут же пересел на другой танк, командир которого был убит, и с остатками танковой дивизии стал прикрывать войска, отступавшие к Минску.
В бою на Буге он потерял вторую машину, был ранен, пересел на третью и, заменив погибшего командира, принял на себя командование ротой.
Потом, очутившись в немецком тылу, он создал кочующую танковую группу из трех машин и с месяц бродил с ней по глубоким немецким тылам, нападая на обозы и колонны.
Он заправлялся горючим, довольствовался боеприпасами и запасными частями на полях недавних сражений.
Здесь, по зеленым лощинам у большаков, в лесах и болотах, в изобилии и без всякого присмотра стояли подбитые машины любых марок.
Родом он был из-под Дорогобужа.
Когда из сводок Советского Информбюро, которые аккуратно принимали на рацию командирской машины танкисты, Гвоздев узнал, что линия фронта подошла к родным его местам, он не вытерпел, взорвал три своих танка и с бойцами, которых у него уцелело восемь человек, стал пробираться лесами.
Перед самой войной ему удалось побывать дома, в маленькой деревеньке на берегу извилистой луговой речки.
Мать его, сельская учительница, тяжело заболела, и отец, старый агроном, член областного Совета депутатов трудящихся, вызвал сына из армии.
Гвоздев вспоминал деревянный приземистый домик у школы, мать, маленькую, исхудалую, беспомощно лежавшую на старом диване, отца в чесучовом, старинного покроя пиджаке, озабоченно покашливавшего и пощипывавшего седую бородку возле ложа больной, и трех сестер-подростков, маленьких, чернявых, очень похожих на мать.
Вспоминал сельскую фельдшерицу Женю – тоненькую, голубоглазую, которая проводила его на подводе до самой станции и которой он обещал каждый день писать письма.
Пробираясь, как зверь, по вытоптанным полям, по сожженным, пустым деревням Белоруссии, обходя города и избегая проезжих дорог, он тоскливо гадал, что увидит в маленьком родном доме, удалось ли его близким уйти и что с ними стало, если они не ушли.
То, что Гвоздев увидел на родине, оказалось страшнее самых мрачных предположений.
Он не нашел ни домика, ни родных, ни Жени, ни самой деревни.
У полоумной старухи, которая, приплясывая и бормоча, что-то варила в печке, стоявшей среди черных пепелищ, он разузнал, что, когда подходили немцы, учительнице было очень худо и что агроном с девочками не решились ни увезти, ни покинуть ее.
Гитлеровцы узнали, что в деревне осталась семья члена областного Совета депутатов трудящихся.
Их схватили и в ту же ночь повесили на березе возле дома, а дом зажгли.
Женю, которая побежала к самому главному немецкому офицеру просить за семью Гвоздева, будто бы долго мучили, будто домогался ее офицер, и что уж там произошло, старуха не знала, а только вынесли девушку из избы, где жил офицер, на вторые сутки, мертвую, и два дня лежало ее тело у реки.
А деревня сгорела всего пять дней назад, и спалили ее немцы за то, что кто-то ночью зажег их бензоцистерны, стоявшие на колхозной конюшне.
Старуха отвела танкиста на пепелище дома и показала старую березу.
На толстом суку в детстве висели его качели.
Теперь береза засохла, и на убитом жаром суку ветер покачивал пять веревочных обрезков.
Приплясывая и бормоча про себя молитвы, старуха повела Гвоздева на реку и показала место, где лежало тело девушки, которой он обещал писать каждый день, да так потом ни разу и не собрался.
Он постоял среди шелестевшей осоки, потом повернулся и пошел к лесу, где ждали его бойцы.
Он не сказал ни слова, не проронил ни одной слезы.
В конце июня, во время наступления армии генерала Конева на Западном фронте, Григорий Гвоздев вместе со своими бойцами пробился через немецкий фронт.
В августе он получил новую машину, знаменитую Т-34, и до зимы успел прослыть в батальоне человеком «без меры».
Про него рассказывали, о нем писали в газетах истории, казавшиеся невероятными, но происходившие на самом деле.
Однажды, посланный в разведку, он на своей машине ночью на полном газу проскочил немецкие укрепления, благополучно пересек минное поле, стреляя и сея панику, прорвался в занятый немцами городок, зажатый в полукольцо частями Красной Армии, и вырвался к своим на другом конце, наделав немцам немало переполоху.
В другой раз, действуя в подвижной группе в немецком тылу, он, выскочив из засады, ринулся на немецкий гужевой обоз, давя гусеницами солдат, лошадей и подводы.
Зимой во главе небольшой танковой группы он атаковал гарнизон укрепленной деревни у Ржева, где помещался маленький оперативный штаб противника.
Еще у околицы, когда танки проходили оборонительную полосу, в его машину угодила ампула с горючей жидкостью.
Чадное, душное пламя окутало танк, но экипаж его продолжал бороться.
Точно гигантский факел, несся танк по деревне, стреляя из всего своего бортового оружия, маневрируя, настигая и гусеницами давя бегущих немецких солдат.
Гвоздев и экипаж, который он подобрал из людей, выходивших вместе с ним из окружения, знали, что они вот-вот должны погибнуть от взрыва бака или боеприпасов.
Они задыхались в дыму, обжигались о накалявшуюся броню, одежда уже тлела на них, но они продолжали драться.
Тяжелый снаряд, разорвавшийся под гусеницами машины, опрокинул танк, и то ли взрывной волной, то ли поднятыми песком и снегом сбило с него пламя.
Гвоздева вынули из машины обгоревшим.
Он сидел в башне рядом с убитым стрелком, которого заменил в бою...
Второй месяц уже находился танкист на грани жизни и смерти, без надежды поправиться, ничем не интересуясь и иной раз не произнеся за сутки ни одного слова.
Мир тяжелораненых обычно ограничен стенами их госпитальной палаты.
Где-то за пределами этих стен идет война, вершатся великие и малые события, бурлят страсти, и каждый день накладывает какой-то новый штришок на душу человека.
В палату «тяжелых» жизнь внешнего мира не впускают, и бури за стенами госпиталя доходят сюда только отдаленными и глухими отголосками.
Палата поневоле жила своими маленькими событиями.
Муха, сонная и пыльная, появившаяся неизвестно откуда на отогретом дневным солнцем стекле, – происшествие.
Новые туфли с высокими каблуками, которые надела сегодня палатная сестра Клавдия Михайловна, собиравшаяся прямо из госпиталя в театр, – новость.
Компот из чернослива, поданный на третье вместо всем надоевшего урюкового киселя, – тема для беседы.
И то всегдашнее, что заполняло для «тяжелого» томительно медленные госпитальные дни, что приковывало к себе его мысли, была его рана, вырвавшая его из рядов бойцов, из трудной боевой жизни и бросившая сюда, на эту вот мягкую и удобную, но сразу уже опостылевшую койку.
Он засыпал с мыслью об этой ране, опухоли или переломе, видел их во сне и, проснувшись, сейчас же лихорадочно старался узнать, убавилась ли опухоль, сошла ли краснота, повысилась или понизилась температура.
И как в ночной тишине настороженное ухо склонно вдесятеро преувеличивать каждый шорох, так и тут эта постоянная сосредоточенность на своем недуге делала раны еще более болезненными и заставляла даже самых твердых и волевых людей, спокойно смотревших в бою в глаза смерти, пугливо улавливать оттенки в голосе профессора и с замиранием сердца угадывать по лицу Василия Васильевича его мнение о ходе болезни.
Кукушкин много и сердито брюзжал.
Ему все казалось, что шины наложены не так, что они слишком зажаты и что от этого кости срастутся неправильно и их придется ломать.
Гриша Гвоздев молчал, погруженный в унылое полузабытье.
Но нетрудно было заметить, с каким взволнованным нетерпением осматривает он свое багрово-красное, увешанное лохмотьями обгорелой кожи тело, когда Клавдия Михайловна, меняя ему повязки, горстями бросает вазелин на его раны, и как он настораживается, когда слышит разговор врачей.
Степан Иванович, единственный в палате, кто мог передвигаться, правда согнувшись кочергой и цепляясь за спинки кроватей, постоянно смешно и сердито бранил настигшую его «дуру бомбу» и вызванный контузией «растреклятый радикулит».
Мересьев тщательно скрывал свои переживания, делал вид, что его не интересуют разговоры врачей.
Но всякий раз, когда они разбинтовывали для электризации и он видел, как медленно, но неуклонно ползет вверх по подъему предательская багровая краснота, глаза его расширялись от ужаса.
Характер у него был беспокойным, мрачным.
Неловкая шутка товарища, складка на простыне, щетка, упавшая из рук у старой сиделки, вызывали в нем вспышки гнева, которые он с трудом подавлял.
Правда, строгий, медленно увеличивающийся рацион отличной госпитальной пищи быстро восстанавливал его силы, и во время перевязок или облучения худоба его не вызывала уже больше испуганных взглядов молоденьких практиканток.
Но с той же быстротой, с какой крепнул организм, становилось хуже его ногам.
Краснота перевалила уже подъем и расползалась по щиколоткам.
Пальцы совершенно потеряли чувствительность, их кололи булавками, и булавки эти входили в тело, не вызывая боли.
Распространение опухоли удалось приостановить каким-то новым способом, носившим странное название «блокада».
Но боль росла.
Она становилась совершенно нестерпимой.
Днем Алексей тихо лежал, уткнувшись лицом в подушку.
Ночью Клавдия Михайловна впрыскивала ему морфий.
Все чаще и чаще в разговорах врачей звучало теперь страшное слово «ампутация».
Василий Васильевич иногда останавливался у койки Мересьева, спрашивал:
– Ну как, ползун, мозжит?
Может, отрезать, а?
Чик – и к стороне.
Алексей весь холодел и сжимался.
Стиснув зубы, чтобы не закричать, он только мотал головой, и профессор сердито бормотал.
– Ну, терпи, терпи – твое дело.
Попробуем еще вот это. – И делал новое назначение.
Дверь за ним закрывалась, стихали в коридоре шаги обхода, а Мересьев лежал с закрытыми глазами и думал: «Ноги, ноги, ноги мои!..»
Неужели остаться без ног, калекой на деревяшках, как старый перевозчик дядя Аркаша в родном его Камышине!
Чтобы при купанье так же, как тот, отстегивать и оставлять на берегу деревяшки, а самому на руках, по-обезьяньи лезть в воду...
Эти переживания усугублялись еще одним обстоятельством.
В первый же день в госпитале он прочел письма из Камышина.
Маленькие треугольнички матери, как и все вообще материнские письма, были коротки, наполовину состояли из родственных поклонов и успокоительных заверений в том, что дома все слава богу и что он, Алеша, о ней может не беспокоиться, а наполовину – из просьб беречь себя, не студиться, не мочить ног, не лезть туда, где опасно, остерегаться коварства врага, о котором мать достаточно наслышана от соседок.
Письма эти по содержанию были все одинаковы, и разница в них была только в том, что в одном мать сообщала, как попросила соседку помолиться за воина Алексея, хотя сама в бога не верит, но все же на всякий случай, – а вдруг что-нибудь там да есть; в другом – беспокоилась о старших братьях, сражавшихся где-то на юге и давно не писавших, а в последнем писала, что видела во сне, будто на волжское половодье съехались к ней все сыны, будто вернулись они с удачной рыбалки вместе с покойником-отцом и она всех угощала любимым семейным лакомством – пирогом с визигой, – и что соседки истолковали этот сон так: кто-нибудь из сыновей должен обязательно приехать домой с фронта.
Старуха просила Алексея попытать начальство, не отпустят ли его домой хоть на денек.
В синих конвертах, надписанных крупным и круглым ученическим почерком, были письма от девушки, с которой Алексей вместе учился в ФЗУ.
Звали ее Ольгой.
Она работала теперь техником на Камышинском лесозаводе, где в отрочестве работал и он токарем по металлу.
Девушка эта была не только другом детства.
И письма от нее были необычные, особенные.
Недаром читал он их по нескольку раз, возвращался к ним снова и снова, ища за самыми простыми строчками какой-то иной, не вполне понятный ему самому, радостный, скрытый смысл.
Писала она, что хлопот у нее полон рот, что теперь и ночевать домой она не ходит, чтобы не терять времени, а спит тут же, в конторе, что завода своего теперь Алексей, пожалуй, и не узнал бы и что поразился бы и сошел бы с ума от радости, если бы догадался, что они сейчас производят.
Между прочим писала, что в редкие выходные, которые случаются у нее не чаще раза в месяц, бывает она у его матери, что чувствует себя старушка неважно, так как от старших братьев – ни слуху ни духу, что живется матери туго, в последнее время она стала сильно прихварывать.
Девушка просила почаще и побольше писать матери и не волновать ее дурными вестями, так как он для нее теперь, может быть, единственная радость.
Читая и перечитывая письма Оли, Алексей раскусил материнскую хитрость со сном.
Он понял, как ждет его мать, как надеется на него, и понял также, как страшно потрясет он их обеих, сообщив о своей катастрофе.
Долго раздумывал он, как ему быть, и не хватило духу написать домой правду.
Он решил подождать и написал обеим, что живет хорошо, перевели его на тихий участок, а чтобы оправдать перемену адреса, сообщил для пущего правдоподобия, что служит теперь в тыловой части и выполняет специальное задание и что, по всему видать, проторчит он в ней еще долго.
И вот теперь, когда в беседах врачей все чаще и чаще звучало слово «ампутация», ему становилось страшно.
Как он калекой приедет в Камышин?
Как он покажет Оле свои культяпки?
Какой страшный удар нанесет он своей матери, растерявшей на фронтах всех сыновей и ожидающей домой его, последнего!
Вот о чем думал он в томительно тоскливой тишине палаты, слушая, как сердито стонут матрасные пружины под беспокойным Кукушкиным, как молча вздыхает танкист и как барабанит пальцами по стеклу согнутый в три погибели Степан Иванович, проводящий все дни у окна.
«Ампутация?
Нет, только не это!
Лучше смерть...
Какое холодное, колючее слово!
Ампутация!
Да нет же, не быть тому!» – думал Алексей.
Страшное слово даже снилось ему в виде какого-то стального, неопределенных форм паука, раздиравшего его острыми, коленчатыми ногами.
3
С неделю обитатели сорок второй палаты жили вчетвером.
Но однажды пришла озабоченная Клавдия Михайловна с двумя санитарами и сообщила, что придется потесниться.
Койку Степана Ивановича, к его великой радости, установили у самого окна.
Кукушкина перенесли в угол, рядом со Степаном Ивановичем, а на освободившееся место поставили хорошую низкую кровать с мягким пружинным матрасом.
Это взорвало Кукушкина.
Он побледнел, застучал кулаком по тумбочке, стал визгливо ругать и сестру, и госпиталь, и самого Василия Васильевича, грозил жаловаться кому-то, куда-то писать и так разошелся, что чуть было не запустил кружкой в бедную Клавдию Михайловну, и, может быть, даже запустил бы, если бы Алексей, бешено сверкая своими цыганскими глазами, не осадил его грозным окриком.
Как раз в этот момент и внесли пятого.
Он был, должно быть, очень тяжел, так как носилки скрипели, глубоко прогибаясь в такт шагам санитаров.
На подушке бессильно покачивалась круглая, наголо выбритая голова.
Широкое желтое, точно налитое воском, одутловатое лицо было безжизненно.
На полных бледных губах застыло страдание.
Казалось, новичок был без сознания.
Но как только носилки поставили на пол, больной сейчас же открыл глаза, приподнялся на локте, с любопытством осмотрел палату, почему-то подмигнул Степану Ивановичу, – дескать, как она, жизнь-то, ничего? – басовито прокашлялся.
Грузное тело его было, вероятно, тяжело контужено, и это причиняло ему острую боль.
Мересьев, которому этот большой распухший человек с первого взгляда почему-то не понравился, с неприязнью следил за тем, как два санитара, две сиделки и сестра общими усилиями с трудом поднимали того на кровать.
Он видел, как лицо новичка вдруг побледнело и покрылось испариной, когда неловко повернули его бревноподобную ногу, как болезненная гримаса перекосила его побелевшие губы.
Но тот только скрипнул зубами.
Очутившись на койке, он сейчас же ровно выложил по краю одеяла каемку пододеяльника, стопками разложил на тумбочке принесенные за ним книжки и блокноты, аккуратно расставил на нижней полочке пасту, одеколон, бритвенный прибор, мыльницу, потом хозяйственным оком подвел итог всем этим своим делам и тотчас, точно сразу почувствовав себя дома, глубоким и раскатистым басом прогудел:
– Ну, давайте знакомиться.
Полковой комиссар Семен Воробьев.
Человек смирный, некурящий.
Прошу принять в компанию.
Он спокойно и с интересом оглядел товарищей по палате, и Мересьев успел поймать на себе внимательно-испытующий взгляд его узеньких золотистых, очень цепких глаз.
– Я к вам ненадолго.
Не знаю, кому как, а мне здесь залеживаться недосуг.
Меня мои конники ждут.
Вот лед пройдет, дороги подсохнут – и айда: «Мы красная кавалерия, и про нас...» А? – пророкотал он, заполняя всю комнату сочным, веселым басом.
– Все мы тут ненадолго.
Лед тронется – и айда... ногами вперед в пятидесятую палату, – отозвался Кукушкин, резко отвернувшись к стене.
Пятидесятой палаты в госпитале не было.
Так между собой больные называли мертвецкую.
Вряд ли комиссар успел узнать об этом, но он сразу уловил мрачный смысл шутки, не обиделся и только, с удивлением глянув на Кукушкина, спросил:
– А сколько вам, дорогой друг, лет?
Эх, борода, борода!
Что-то вы рано состарились.
4
С появлением в сорок второй нового больного, которого все стали называть между собой Комиссар, весь строй жизни палаты сразу переменился.
Этот грузный и немощный человек на второй же день со всеми перезнакомился и, как выразился потом о нем Степан Иванович, сумел при этом к «каждому подобрать свой особый ключик».
Со Степаном Ивановичем он потолковал всласть о конях и об охоте, которую они оба очень любили, будучи большими знатоками.
С Мересьевым, любившим вникать в суть войны, задорно поспорил о современных способах применения авиации, танков и кавалерии, причем не без страсти доказывал, что авиация и танки – это, конечно, славная штука, но что и конь себя не изжил и еще покажет, и если сейчас хорошо подремонтировать кавалерийские части, да подкрепить их техникой, да в помощь старым рубакам-командирам вырастить широко и смело мыслящую молодежь – наша конница еще удивит мир.
Даже с молчаливым танкистом он нашел общий язык.
Оказалось, дивизия, в которой он был комиссаром, воевала у Ярцева, а потом на Духовщине, участвуя в знаменитом Коневском контрударе, там, где танкист со своей группой выбился из окружения.
И Комиссар с увлечением перечислял знакомые им обоим названия деревень и рассказывал, как и где именно досталось там немцам.
Танкист по-прежнему молчал, но не отворачивался, как бывало раньше.
Лица его из-за бинтов не было видно, но он согласно покачивал головой.
Кукушкин же сразу сменил гнев не милость, когда Комиссар предложил ему сыграть партию в шахматы.
Доска стояла у Кукушкина на койке, а Комиссар играл «вслепую», лежа с закрытыми глазами.
Он в пух и прах разбил сварливого лейтенанта и этим окончательно примирил его с собой.
С прибытием Комиссара в палате произошло что-то подобное тому, что бывало по утрам, когда сиделка открывала форточку и в нудную больничную тишину вместе с веселым шумом улиц врывался свежий и влажный воздух ранней московской весны.
Комиссар не делал для этого никаких усилий.
Он просто жил, жил жадно и полнокровно, забывая или заставляя себя забывать о мучивших его недугах.
Проснувшись утром, он садился на койке, разводил руки вверх, вбок, наклонялся, выпрямлялся, ритмично вращал и наклонял голову – делал гимнастику.
Когда давали умыться, он требовал воду похолоднее, долго фыркал и плескался над тазом, а потом вытирался полотенцем с таким азартом, что краснота выступала на его отекшем теле, и, глядя на него, всем невольно хотелось сделать то же.
Приносили газеты.
Он жадно выхватывал их у сестры и торопливо вслух читал сводку Советского Информбюро, потом уже обстоятельно, одну за другой, – корреспонденции с фронта.
И читать он умел как-то по-своему – так сказать, активно: то вдруг начинал шепотом повторять понравившееся ему место и бормотать «правильно» и что-то подчеркивал, то вдруг сердито восклицал:
«Врет, собака!
Ставлю мою голову против пивной бутылки, что на фронте не был.
Вот мерзавец!
А пишет».
Однажды, рассердившись на какого-то завравшегося корреспондента, он тут же написал в редакцию газеты сердитую открытку, доказывая в ней, что на войне таких вещей не бывает, быть не может, прося унять расходившегося враля.
А то задумывался над газетой, откидывался на подушку и лежал так с раскрытыми глазами или начинал вдруг рассказывать интересные истории о своих конниках, которые, если судить с его слов, все были герой к герою и молодец к молодцу.
А потом снова принимался за чтение.
И странно, эти его замечания и лирические отступления нисколько не мешали слушателям, не отвлекали, а, наоборот, помогали постигать значение прочитанного.
Два часа в день, между обедом и лечебными процедурами, он занимался немецким языком, твердил слова, составлял фразы и иногда, вдруг задумываясь над смыслом чужого языка, говорил:
– А знаете, хлопцы, как по-немецки цыпленок?
Кюхельхен.
Здорово!
Кюхельхен – что-то эдакое маленькое, пушистое, нежное.
А колокольчик, знаете как?
Глеклинг.
Звонкое слово, верно?
Как-то раз Степан Иванович не утерпел:
– А на что вам, товарищ полковой комиссар, немецкий-то язык?
Не зря ли себя томите?
Силы бы вам поберечь...
Комиссар хитро глянул на старого солдата.
– Эх, борода, разве это для русского человека жизнь?
А на каком же языке я буду с немками в Берлине разговаривать, когда туда придем?
По-твоему, по-чалдонски, что ли?
А?
Степан Иванович, сидевший на койке у Комиссара, хотел, должно быть, резонно возразить, что-де линия фронта идет пока близко от Москвы и что до немок далековато, но в голосе Комиссара звучала такая веселая убежденность, что солдат только крякнул и деловито добавил:
– Так-то так, не по-чалдонски, конечно.
Однако поберечься бы вам, товарищ комиссар, после эдакой-то контузии.
– Бережен-то конь первым с копыт и валится.
Не слыхал?
Нехорошо, борода!
Никто из больных бороды не носил.
Комиссар же всех почему-то именовал «бородами».
Получалось это у него не обидно, а весело, а у всех от этого шутливого названия легчало на душе.
Алексей целыми днями приглядывался в Комиссару, пытаясь понять секрет его неиссякаемой бодрости.
Несомненно, тот сильно страдал.
Стоило ему заснуть и потерять контроль над собой, как он сразу же начинал стонать, метаться, скрежетать зубами, лицо его искажалось судорогой.
Вероятно, он знал это и старался не спать днем, находя для себя какое-нибудь занятие.
Бодрствуя же, он был неизменно спокоен и ровен, как будто и не мучил его страшный недуг, неторопливо разговаривал с врачами, пошучивал, когда те прощупывали и осматривали у него больные места, и разве только по тому, как рука его при этом комкала простыню, да по бисеринкам пота, выступавшим на переносице, можно было угадать, до чего трудно ему было сдерживаться.
Летчик не понимал, как может этот человек подавлять страшную боль, откуда у него столько энергии, бодрости, жизнерадостности.
Алексею тем более хотелось понять это, что, несмотря на все увеличивавшиеся дозы наркотиков, он сам не мог уже спать по ночам и иногда до утра лежал с открытыми глазами, вцепившись зубами в одеяло, чтобы не стонать.
Все чаще, все настойчивее звучало теперь на осмотрах зловещее слово «ампутация».
Чувствуя неуклонное приближение страшного дня, Алексей решил, что жить без ног не стоит.
5
И вот день настал.
На обходе Василий Васильевич долго ощупывал почерневшие, уже не чувствовавшие прикосновений ступни, потом резко выпрямился и произнес, глядя прямо в глаза Мересьеву: «Резать!»
Побледневший летчик ничего не успел ответить, как профессор запальчиво добавил: «Резать – и никаких разговоров, слышишь?
Иначе подохнешь!
Понял?»
Он вышел из комнаты, не оглянувшись на свою свиту.
Палату наполнила тяжелая тишина.
Мересьев лежал с окаменелым лицом, с открытыми глазами.
Перед ним маячили в тумане синие безобразные култышки инвалида-перевозчика,
он опять видел, как тот, раздевшись, на четвереньках, по-обезьяньи, опираясь на руки, ползет по мокрому песку к воде.
– Леша, – тихо позвал Комиссар.
– Что? – отозвался Алексей далеким, отсутствующим голосом.
– Так надо, Леша.
В это мгновение Мересьеву показалось, что это не перевозчик, а он сам ползет на культяпках и что его девушка, его Оля, стоит на песке в пестром развевающемся платье, легкая, солнечная, красивая, и, кусая губы, с напряжением смотрит на него.
Так будет!
И он зарыдал бесшумно и сильно, уткнувшись в подушку, весь сотрясаясь и дергаясь.
Всем стало жутко.
Степан Иванович, кряхтя, сполз с койки, напялил халат и, шаркая туфлями, перебирая руками по спинке кровати, кряхтя, пошел к Мересьеву.
Но Комиссар сделал запрещающий знак: дескать, пусть плачет, не мешай.
И действительно, Алексею стало легче.
Скоро он успокоился и почувствовал даже облегчение, какое всегда ощущает человек, когда наконец решит долго мучивший его вопрос.
Он молчал до самого вечера, пока за ним не пришли санитары, чтобы нести его в операционную.
В этой белой, ослепительно сверкающей комнате он тоже не проронил ни слова.
Даже когда ему объявили, что состояние сердца не позволяет усыплять его и операцию придется делать под местным наркозом, он только кивнул головой.
Во время операции он не издал ни стона, ни крика.
Василий Васильевич, сам делавший эту несложную ампутацию и, по обыкновению своему, грозно пушивший при этом сестер и помощников, несколько раз заставлял ассистента смотреть, не умер ли больной под ножом.
Когда пилили кость, боль была страшная, но он привык переносить страдания и даже не очень понимал, что делают у его ног эти люди в белых халатах, с лицами, закрытыми марлевыми масками.
Очнулся он уже в палате, и первое, что он увидел, было заботливое лицо Клавдии Михайловны.
Странно, но он ничего не помнил и даже удивился, почему у этой милой, ласковой белокурой женщины такое взволнованное, вопрошающее лицо.
Заметив, что он раскрыл глаза, она просияла, тихонько пожала ему руку под одеялом.
– Какой вы молодец! – И сейчас же взялась за пульс.
«Что это она?» –
Алексей чувствовал, что ноги у него болят где-то выше, чем раньше, и не прежней горячей, мозжащей, дергающей болью, а как-то тупо и вяло, будто их крепко стянули выше голени веревками.
И вдруг увидел по складкам одеяла, что тело его стало короче.
Мгновенно вспомнилось: ослепительное сверканье белой комнаты, свирепая воркотня Василия Васильевича, тупой стук в эмалированном ведре.
«Уже?!» – как-то вяло удивился он и, силясь улыбнуться, сказал сестре:
– Я, кажется, стал короче.
Улыбка получилась нехорошая, похожая на гримасу.
Клавдия Михайловна заботливо поправила ему волосы.
– Ничего, ничего, голубчик, теперь легче будет.
– Да, верно, легче.
На сколько килограммов?
– Не надо, родной, не надо.
А вы молодец, иные кричат, других ремнями привязывают и еще держат, а вы не пикнули...
Эх, война, война!
В это время из вечерней полутьмы палаты послышался сердитый голос Комиссара:
– Вы чего там панихиду затеяли?
Вот передайте-ка ему, сестричка, письма.
Везет человеку, даже меня завидки берут: столько писем сразу!
Комиссар передал Мересьеву пачку писем.
Это были письма из родного полка.
Датированы они были разными днями, но пришли почему-то вместе, и вот теперь, лежа с отрезанными ногами, Алексей одно за другим читал эти дружеские послания, повествующие о далекой, полной трудов, неудобств и опасностей, неудержимо тянувшей к себе жизни, которая была потеряна теперь для него безвозвратно.
Он смаковал и большие новости, и дорогие мелочи, о которых писали ему из полка.
Было ему одинаково интересно и то, что политработник из корпуса проболтался, будто полк представлен к награждению орденом Красного Знамени, что Иванчук получил сразу две награды, и то, что Яшин на охоте убил лисицу, которая почему-то оказалась без хвоста, что у Степы Ростова из-за флюса расстроился роман с сестрой Леночкой.
На миг он уносился мыслью туда, на затерянный среди лесов и озер аэродром, который летчики так часто поругивали за коварный грунт и который казался ему теперь лучшей точкой на земле.
Он так увлекся письмами, что не обратил внимания на разницу в датах и не заметил, как Комиссар подмигнул сестре, с улыбкой показывая в его сторону, и тихо шепнул ей: «Мое-то лекарство куда лучше, чем все эти ваши люминалы и вероналы».
Алексей так никогда и не узнал, что, предвидя события, Комиссар прятал часть его писем, чтобы в страшный для Мересьева день, передав летчику дружеские приветы и новости с родного аэродрома, смягчить для него тяжелый удар.
Комиссар был старый воин.
Он знал великую силу этих небрежно и наспех исписанных клочков бумаги, которые на фронте порой бывают важнее, чем лекарства и сухари.
В письме Андрея Дегтяренко, грубоватом и простом, как и он сам, лежала маленькая бумажка, покрытая мелкими кудрявыми буковками и изобилующая восклицательными знаками:
«Товарищ старший лейтенант!
Нехорошо, что вы не держите своего слова!!!
В полку вас очень часто вспоминают и, я не вру, только о вас и говорят.
Недавно товарищ командир полка в столовой сказал, что вот Мересьев Алексей – это да!!!
Вы же знаете, что он так только о самых хороших говорит.
Возвращайтесь скорей, вас тут ждут!!!
Леля большая, из столовой, просит передать вам, что теперь она без прений будет давать вам по три вторых, пусть даже ее за это Военторг уволит.
Только нехорошо, что вы не держите слова!!!
Другим вы все-таки написали, а мне ничего не написали.
Мне это очень обидно, поэтому не пишу вам отдельного письма, а вы мне напишите, пожалуйста, отдельное, как вы живете и как чувствуете!..»
Под этой забавной запиской стояла подпись: «Метеорологический сержант».
Мересьев улыбнулся, но взгляд его упал на слова: «Возвращайтесь скорее, вас тут ждут», – которые в письме были подчеркнуты.
Алексей приподнялся на койке и с видом, с каким шарят по карманам, обнаружив, что потерян важный документ, судорожно провел рукой там, где были ноги.
Рука нащупала пустоту.
Лишь в эту минуту Алексей вполне осмыслил всю тяжесть потери.
Он никогда больше не вернется в полк, в авиацию, вообще на фронт.
Ему никогда больше не подымать самолета в воздух и не бросаться в воздушный бой, никогда!
Теперь он инвалид, лишенный любимого дела, прикованный к месту, обуза в доме, лишний в жизни.
Этого нельзя исправить, это до самой смерти.
6
После операции с Алексеем Мересьевым случилось самое страшное, что может произойти при подобных обстоятельствах.
Он ушел в себя.
Он не жаловался, не плакал, не раздражался.
Он молчал.
Целые дни, неподвижный, лежал он на спине, смотря все на одну и ту же извилистую трещину на потолке.
Когда товарищи заговаривали с ним, он отвечал – и часто невпопад – «да», «нет» и снова смолкал, уставившись в темную трещину штукатурки, точно это был некий иероглиф, в расшифровке которого было для него спасение.
Он покорно выполнял все назначения врачей, принимал все, что ему прописывали, вяло, без аппетита съедал обед и опять ложился на спину.
– Эй, борода, о чем думаешь? – кричал ему Комиссар.
Алексей поворачивал в его сторону голову с таким выражением, точно не видел его.
– О чем, спрашиваю, думаешь?
– Ни о чем.
В палату как-то зашел Василий Васильевич.
– Ну, ползун, жив?
Как дела?
Герой, герой, не пикнул!
Теперь, брат, верю, что ты восемнадцать дней от немцев на карачках уползал.
Я на своем веку столько вашего брата видел, сколько ты картошки не съел, а таких, как ты, резать не приходилось. – Профессор потер свои шелушащиеся, красные руки с изъеденными сулемой ногтями. – Чего хмуришься?
Его хвалят, а он хмурится.
Я ж генерал-лейтенант медицинской службы.
Ну, приказываю улыбнуться!
С трудом растягивая губы в пустую, резиновую улыбку, Мересьев думал: «Знать бы, что все так кончится, стоило ли ползти?
Ведь в пистолете оставалось три патрона».
Комиссар прочел в газете корреспонденцию об интересном воздушном бое.
Шесть наших истребителей, вступив в бой с двадцатью двумя немецкими, сбили восемь, а потеряли всего один.
Комиссар читал эту корреспонденцию с таким смаком, будто отличились не неведомые ему летчики, а его кавалеристы.
Даже Кукушкин загорелся, когда заспорили, стараясь представить, как все это произошло.
А Алексей слушал и думал: «Счастливые!
Летают, дерутся, а вот мне уже никогда больше не подняться».
Сводки Советского Информбюро становились все лаконичней.
По всему было видно, что где-то в тылу Красной Армии уже сжимается мощный кулак для нового удара.
Комиссар со Степаном Ивановичем деятельно обсуждали, где этот удар будет нанесен и что он сулит немцам.
Еще недавно Алексей был первым в таких разговорах.
Теперь он старался их не слушать.
Он тоже угадывал нарастание событий, чуя приближение гигантских, может быть, решающих боев.
Но мысль о том, что его товарищи, даже, наверно, Кукушкин, который быстро поправляется, будут участвовать в них, а он обречен на прозябание в тылу и что ничем этого уже не исправишь, была для него так горька, что, когда теперь Комиссар читал газеты или начинался разговор о войне, Алексей закрывался с головой одеялом и двигал щекой по подушке, чтобы не видеть и не слышать.
А в голове почему-то вертелась фраза: «Рожденный ползать – летать не может!»
Клавдия Михайловна принесла несколько веток вербы, неведомо как и откуда попавших в суровую, военную, перегороженную баррикадами Москву.
На столик каждому она поставила в стакане по прутику.
От красненьких веток с белыми пушистыми шариками веяло такой свежестью, точно сама весна вошла в сорок вторую палату.
Все в этот день были радостно возбуждены.
Даже молчаливый танкист пробурчал несколько слов из-под своих бинтов.
Алексей лежал и думал: в Камышине мутные ручьи бегут вдоль раскисших от грязи тротуаров по сверкающим булыжникам мостовой, пахнет отогретой землей, свежей сыростью, конским навозом.
В такой вот день стояли они с Олей на крутом берегу Волги, и мимо них по необозримым просторам реки в торжественной тишине, звенящей серебряными колокольчиками жаворонков, бесшумно и плавно шел лед.
И казалось, что это не льдины движутся по течению, а они с Олей бесшумно плывут навстречу всклокоченной, бурной реке.
Они стояли молча, и так много счастья мерещилось им впереди, что тут, над волжскими просторами, на вольном весеннем ветру, им не хватало воздуха.
Ничего этого теперь не будет.
Она отвернется от него, а если не отвернется, разве он может принять эту жертву, разве вправе он допустить, чтобы она, такая светлая, красивая, стройная, шла рядом с ним, ковыляющим на култышках!..
И он попросил сестру убрать со стола наивную памятку весны.
Вербу убрали, но от тяжелых мыслей трудно было избавиться: что скажет Оля, узнав, что он стал безногим?
Уйдет, забудет, вычеркнет его из своей жизни?
Все существо Алексея протестовало: нет, она не такая, она не бросит, не отвернется!
И это даже хуже.
Он представлял себе, как она из благородства выйдет за него замуж, за безногого, как из-за этого бросит она мечты о высшем техническом образовании, впряжется в служебную лямку, чтобы прокормить себя, инвалида-мужа и, кто знает, может быть, и детей.
Имеет ли он право принять эту жертву?
Ведь они еще ничем не связаны, ведь она невеста, а не жена.
Он любил ее, любил хорошо и поэтому решил, что права он такого не имеет, что надо самому перерубить все связывавшие их узлы, перерубить наотмашь, сразу, чтобы избавить ее не только от тяжелого будущего, но и от мук колебания.
Но тут пришли письма со штемпелем «Камышин» и сразу перечеркнули все эти решения.
Письмо Оли было полно какой-то скрытой тревоги.
Словно предчувствуя несчастье, она писала, что она будет с ним всегда, что бы с ним ни случилось, что жизнь ее в нем, что она думает о нем каждую свободную минуту и что думы эти помогают ей переносить тяжести военной жизни, бессонные ночи на заводе, рытье окопов и противотанковых рвов в свободные дни и ночи и, что там таить, полуголодное существование.
«Твоя последняя маленькая карточка, где ты сидишь на пеньке с собакой и улыбаешься, всегда со мной.
Я вставила ее в мамин медальон и ношу на груди.
Когда мне тяжело, открываю и смотрю...
И, знаешь, я верю: пока мы любим друг друга, нам ничего не страшно».
Писала она также, что его мать последнее время очень беспокоится о нем, и опять требовала, чтобы он писал старушке чаще и не волновал ее дурными вестями.
В первый раз письма из родного города, каждое из которых было раньше счастливым событием, надолго согревавшим душу в трудные фронтовые дни, не обрадовали Алексея.
Они внесли новое смятение в его душу, и вот тут-то он и совершил ошибку, которая потом доставила ему столько мук: он не решился написать в Камышин о том, что ему отрезали ноги.
Единственно, кому он подробно нависал о своем несчастье и о невеселых своих думах, была девушка с метеостанции.
Они почти не были знакомы, и поэтому с ней легко было разговаривать.
Не зная даже ее имени, он так и адресовал: ППС, такая-то метеостанция, для «метеорологического сержанта».
Он знал, как на фронте берегут письмо, и надеялся, что рано или поздно оно даже с таким странным адресом найдет своего адресата.
Да это было ему и неважно.
Ему просто хотелось перед кем-нибудь высказаться.
В невеселом раздумье текли однообразные госпитальные дни Алексея Мересьева.
И хотя его железный организм легко перенес мастерски сделанную ампутацию и раны быстро затягивались, он заметно слабел и, несмотря на все меры, день ото дня худел и чах у всех на глазах.
7
А между тем на дворе буйствовала весна.
Она врывалась и сюда, в сорок вторую палату, в эту комнату, насыщенную запахом йодоформа.
Она проникала в форточки прохладным и влажным дыханием талого снега, возбужденным чириканьем воробьев, веселым и звонким скрежетом трамваев на поворотах, гулким стуком шагов по обнажившемуся асфальту, а вечером – однообразным и мягким пиликаньем гармошки.
Она заглядывала в боковое окно с освещенной солнцем веточки тополя, на которой набухали продолговатые почки, облитые желтоватым клеем.
Она входила в палату золотистыми пятнышками веснушек, осыпавшими бледное доброе лицо Клавдии Михайловны, глядевшими на мир сквозь любой сорт пудры и доставлявшими сестрице немало огорчений.
Весна настойчиво напоминала о себе веселым и дробным биением крупных капель о жестяные карнизы окон.
Как и всегда, весна размягчала сердца, будила мечты.
– Эх, вот теперь бы с ружьишком да куда-нибудь на вырубку!
Как, Степан Иванович, а?..
В шалашике на заре посидеть бы в засаде...
больно хорошо!..
Знаешь, утро розовое, ядреное да с морозцем, а ты сидишь – ухо востро, и вдруг: гл-гл-гл, и крылья – фью-фью-фью...
И над тобой садится – хвост веером – и другой, и третий...
Степан Иванович с шумом втягивает в себя воздух, точно и впрямь у него потекли слюнки, а Комиссар не унимается:
– А потом у костерика плащ-палатку постелешь, чайку с дымком да хорошую чарочку, чтобы каждому мускулу тепло стало, а?
После трудов-то праведных...
– Ой, и не говорите, товарищ полковой комиссар...
А в наших краях об эту пору знаете, на что бывает охота?
Ну не поверите – на щуку, вот те Христос, не слыхали?
Знатное дело: баловство, конечно, а не без прибытка.
Щука-то, как в озерах лед треснет да речки разольются, все к берегу льнет, нерестится она.
И для этого дела лезет – ну, только что не на берег – в траву, в мох, что полой водой покрыло.
Заберется туда, трется, икру сеет.
Идешь бережком – и вроде поленья-кругляши потоплые.
Ан это она.
Из ружья вдаришь!
В другой раз и в мешок всего добра не оберешь.
Ей-богу!
А то еще...
И начинались охотничьи воспоминания.
Разговор незаметно сворачивал на фронтовые дела, принимались гадать, что делается сейчас в дивизии, в роте, не «плачут» ли построенные зимой землянки, и не «поползли» ли укрепления, и каково-то весной немцу, привыкшему на Западе шагать по асфальту.
В послеобеденный час начиналось кормление воробьев.
Степан Иванович, вообще не умевший сидеть без дела и вечно что-нибудь мастеривший своими сухонькими беспокойными руками, придумал собирать оставшиеся от обеда крошки и выбрасывать их в форточку за окно птицам.
Это вошло в обычай.
Бросали уже не крошки, оставляли целые куски и нарочно крошили их.
Таким образом, по выражению Степана Ивановича, на довольствие была поставлена целая воробьиная стая.
Всей палате доставляло огромное наслаждение наблюдать, как маленькие и шумные птицы деятельно трудятся над какой-нибудь большой коркой, пищат, дерутся, а потом, очистив подоконник, отдыхают, ощипываются на ветке тополя и вдруг дружно вспархивают и улетают куда-то по своим воробьиным делам.
Кормление воробьев стало любимым развлечением.
Некоторых птичек начали узнавать, наделили даже прозвищами.
Особыми симпатиями палаты пользовался куцый нахальный и шустрый воробей, вероятно поплатившийся своим хвостом за дурной, драчливый нрав.
Степан Иванович назвал его «Автоматчиком».
Интересно, что именно возня с этими шумными птичками окончательно вывела танкиста из его молчаливого состояния.
Сначала он вяло и равнодушно следил за тем, как Степан Иванович, согнутый пополам, опираясь на костыли, долго прилаживался на батарее, чтобы подняться на подоконник и дотянуться до форточки.
Но когда на следующий день воробьи прилетели, танкист, морщась от боли, даже присел на койке, чтобы лучше видеть суматошную птичью возню.
На третий день за обедом он сунул под подушку солидный кусок сладкого пирога, точно этот госпитальный деликатес должен был особенно понравиться горластым нахлебникам.
Однажды «Автоматчик» не появился, и Кукушкин заявил, что его, вероятно, слопала кошка – и поделом.
Молчаливый танкист вдруг взбесился и обругал Кукушкина «лязгой», а когда на следующий день куцый опять пищал и дрался на подоконнике, победно вертя головой с нагло поблескивавшими глазками, танкист засмеялся – засмеялся в первый раз за долгие месяцы.
Прошло немного времени, и Гвоздев вовсе ожил.
К общему удивлению, он оказался веселым, разговорчивым и легким человеком.
Добился этого, конечно, Комиссар, который был действительно мастером подбирать, как говорил Степан Иванович, к каждому человеку свой ключик.
И добился вот как.
Самым радостным часом в сорок второй палате было, когда в дверях с таинственным видом, держа руки за спиной, появлялась Клавдия Михайловна и, оглядев всех сияющими глазами, произносила:
– А ну, кто сегодня плясать будет?
Это значило: прибыли письма.
Получивший должен был хоть немножко попрыгать на кровати, изображая танец.
Чаще всего это приходилось делать Комиссару, получавшему иногда сразу с десяток писем.
Ему писали из дивизии, из тыла, писали сослуживцы, командиры и политработники, писали солдаты, писали по старой памяти командирские жены, требуя, чтобы он «приструнил» разболтавшегося мужа, писали вдовы убитых товарищей, прося житейского совета или помощи в делах, писала даже пионерка из Казахстана, дочь убитого командира полка, имени которой Комиссар никак не мог запомнить.
Все эти письма он читал с интересом, на все обязательно отвечал и тут же писал в нужное учреждение с просьбой помочь жене командира такого-то, сердито разносил «разболтавшихся» мужей, грозил управдому, что сам придет и оторвет ему голову, если он не поставит печки семье фронтовика, боевого командира такого-то, и журил девочку из Казахстана со сложным и незапоминающимся именем за двойку по русскому языку во второй четверти.
И у Степана Ивановича шла деятельная переписка и с фронтом и с тылом.
Письма своих сыновей, тоже удачливых снайперов, письма дочки – колхозного бригадира – с бесконечным числом поклонов от всей родни и знакомых, с сообщениями, что, хотя колхоз снова послал людей на новостройку, такие-то хозяйственные планы перевыполнил на столько-то процентов, Степан Иванович с великой радостью оглашал немедленно вслух, и вся палата, все сиделки, сестры и даже ординатор, сухой и желчный человек, были всегда в курсе его семейных дел.
Даже нелюдим Кукушкин, который, казалось, был в ссоре с целым светом, получал письма от матери откуда-то из Барнаула.
Он выхватывал письмо у сестры, выжидал, когда народ в палате засыпал, и читал, потихоньку шепча про себя слова.
В эти минуты на маленьком его лице с резкими, неприятными чертами появлялось особое, совершенно не свойственное ему, торжественное и тихое выражение.
Он очень любил свою мать, старушку фельдшерицу, но почему-то стыдился этой своей любви и тщательно скрывал ее.
Только один танкист в радостные минуты, когда в палате шел оживленный обмен полученными новостями, становился еще мрачнее, отворачивался к стене и натягивал на голову одеяло: некому было ему писать.
Чем больше писем получала палата, тем острее чувствовал он свое одиночество.
Но вот однажды Клавдия Михайловна явилась какая-то особенно возбужденная.
Стараясь не глядеть на Комиссара, она торопливо спросила:
– А ну, кто сегодня пляшет?
Она смотрела на койку танкиста, и доброе лицо ее так все и лучилось широкой улыбкой.
Все почувствовали, что произошло что-то необычайное.
Палата насторожилась.
– Лейтенант Гвоздев, пляшите!
Ну, что же вы?
Мересьев увидел, как вздрогнул Гвоздев, как резко он повернулся, как сверкнули из-под бинтов его глаза.
Он тут же сдержался и сказал дрожащим голосом, которому старался придать равнодушный оттенок:
– Ошибка.
Рядом лег еще какой-нибудь Гвоздев. – Но глаза его жадно, с надеждой смотрели на три конверта, которые сестра держала высоко, как флаг.
– Нет, вам.
Видите: лейтенанту Гвоздеву Г.М., и даже: палата сорок два.
Ну?
Забинтованная рука жадно выбросилась из-под одеяла.
Она дрожала, пока лейтенант, прихватив конверт зубами, нетерпеливыми щипками раскрывал его.
Глаза Гвоздева возбужденно сверкали из-под бинтов.
Странное оказалось дело.
Три девушки-подруги, слушательницы одного и того же курса, одного и того же института, разными почерками и в разных словах писали примерно одно и то же.
Узнав, что герой-танкист лейтенант Гвоздев лежит раненый в Москве, решили они завязать с ним переписку.
Писали они, что если он, лейтенант, не обидится на их назойливость, то не напишет ли он им, как он живет и как его здоровье, а одна из них, подписавшаяся «Анюта», писала: не может ли она ему чем-нибудь помочь, не нужно ли ему хороших книжек, и, если ему что-нибудь надо, пусть, не стесняясь, он обратится к ней.
Лейтенант весь день вертел эти письма, читал адреса, рассматривал почерки.
Конечно, он знал о подобного рода переписках и даже сам однажды переписывался с незнакомкой, ласковую записку которой он нашел в большом пальце шерстяных варежек, доставшихся ему в праздничном подарке.
Но переписка эта сама собой увяла после того, как его корреспондентка прислала ему с шутливой надписью свою фотографию, где она, пожилая женщина, была снята в кругу своих четырех ребят.
Но тут было другое дело.
Смущало и удивляло Гвоздева только то, что письма эти пришли так неожиданно и сразу, и еще непонятно было, откуда студентки мединститута вдруг узнали о его боевых делах.
Недоумевала по этому поводу вся палата, и больше всех – Комиссар.
Но Мересьев перехватил многозначительный взгляд, которым он обменялся со Степаном Ивановичем и сестрой, и понял, что и это – дело его рук.
Как бы там ни было, но на следующий день с утра Гвоздев выпросил у Комиссара бумаги и, самовольно разбинтовав кисть правой руки, до вечера писал, перечеркивал, комкал, снова писал ответы своим неизвестным корреспонденткам.
Две девушки сами собой отсеялись, зато заботливая Анюта стала писать за троих.
Гвоздев был человек открытого нрава, и теперь вся палата знала, что делается на третьем курсе мединститута, какая увлекательная наука биология и как скучна органика, какой симпатичный голос у профессора и как он славно подает материал и, наоборот, как скучно талдычит свои лекции доцент такой-то, сколько дров навалили на грузовые трамваи на очередном студенческом воскреснике, как сложно одновременно и учиться и работать в эвакогоспитале и как «задается» студентка такая-то, бездарная зубрила и вообще малосимпатичная особа.
Гвоздев не только заговорил.
Он как-то весь развернулся.
Дела его быстро пошли на поправку.
Кукушкину сняли лубки.
Степан Иванович учился ходить без костылей и передвигался уже довольно прямо.
Он целые дни проводил теперь на подоконнике, наблюдая за тем, что делается на «вольном свете».
И только Комиссару и Мересьеву становилось с каждым днем хуже.
Особенно быстро сдавал Комиссар.
Он уже не мог делать по утрам свою гимнастику.
Тело его все больше и больше наливалось зловещей желтоватой прозрачной припухлостью, руки сгибались с трудом и уже не могли держать ни карандаша, ни ложки за обедом.
Сиделка по утрам умывала и вытирала ему лицо, с ложки кормила его, и чувствовалось, что не тяжелые боли, а вот эта беспомощность угнетает и выводит его из себя.
Впрочем, и тут он не унывал.
Так же бодро рокотал днем его бас, так же жадно читал он в газетах новости и даже продолжал заниматься немецким.
Только приходилось класть для него книги в специально сконструированный Степаном Ивановичем проволочный пюпитр, и старый солдат, сидя возле, перелистывал ему страницы.
По утрам, пока не было еще свежих газет, Комиссар нетерпеливо выспрашивал у сестры, какова сводка, что нового передали по радио, какая погода и что слышно в Москве.
Он упросил Василия Васильевича провести к его кровати радиотрансляцию.
Казалось, чем слабее и немощнее становилось его тело, тем упрямее и сильнее был его дух.
Он с тем же интересом читал многочисленные письма и отвечал на них, диктуя по очереди то Кукушкину, то Гвоздеву.
Однажды Мересьев, задремавший после процедуры, был разбужен его громовым басом.
– Чинуши! – гремел он гневно.
На проволочном пюпитре серел листок дивизионной газеты, которую, невзирая на приказ «не выносить из части», кто-то из друзей регулярно ему присылал. – Опупели они там, в обороне сидя.
Кравцов – бюрократ?!
Лучший в армии ветеринар – бюрократ?!
Гриша, пиши, пиши сейчас же!
И он продиктовал Гвоздеву сердитый рапорт на имя члена Военного Совета армии, прося унять «строкачей», незаслуженно обругавших хорошего, прилежного человека.
Отправив с сестрой письмо, он еще долго и сочно бранил «щелкунов», и было странно слышать эти полные деловой страсти слова от человека, не могущего даже повернуть голову на подушке.
Вечером того же дня случилось еще более примечательное происшествие.
В тихий час, когда света еще не зажигали и по углам палаты уже начинали сгущаться сумерки, Степан Иванович сидел на подоконнике и задумчиво смотрел на набережную.
На реке рубили лед.
Несколько баб в брезентовых фартуках пешнями откалывали его узкими полосками вдоль темного квадрата проруби, потом за один-два удара рубили полосы на продолговатые доли, брались за багры и по доскам вытягивали эти доли из воды.
Льдины лежали рядами: снизу – зеленовато-прозрачные, сверху – желто-рыхлые.
По дороге вдоль реки к месту колки тянулась вереница подвод, привязанных одна к другой.
Старикашка в треухе, в стеганых штанах и ватнике, перехваченном поясом, за которым торчал топор, под уздцы подводил к вырубке коней, и женщины баграми вкатывали льдины на дровни.
Хозяйственный Степан Иванович решил, что работают они от колхоза, но что организовано дело бестолково.
Уж очень много людей толкалось, мешая друг другу.
В его хозяйственной голове уже составился план.
Он мысленно разделил всех на группы, по трое в каждой – как раз по стольку, чтобы они могли вместе без труда вытаскивать на лед глыбы.
Каждой группе он мысленно отвел особый участок и платил бы им не чохом, а каждой группе с числа добытых глыб.
А вон той круглолицей румяной бабенке он посоветовал бы начать соревнование между тройками...
Он до того увлекся своими хозяйственными размышлениями, что не вдруг заметил, как одна из лошадей подошла к вырубке так близко, что задние ноги ее вдруг соскользнули и она очутилась в воде.
Сани поддерживали лошадь на поверхности, а течение тянуло ее под лед.
Старикашка с топором бестолково засуетился возле, то хватаясь за грядки дровней, то дергая лошадь под уздцы.
– Лошадь тонет! – ахнул на всю палату Степан Иванович.
Комиссар, сделав невероятное усилие, весь позеленев от боли, привстал на локте и, опершись грудью о подоконник, потянулся к стеклу.
– Дубина!.. – прошептал он. – Как он не понимает?
Гужи...
Надо рубить гужи, конь сам вылезет...
Ах, погубит скотину!
Степан Иванович тяжело карабкался на подоконник.
Лошадь тонула.
Мутная волна порой уже захлестывала ее, но она еще отчаянно боролась, выскакивала из воды и начинала царапать лед подковами передних ног.
– Да руби же гужи! – во весь голос рявкнул Комиссар, как будто старик там, на реке, мог услышать его.
– Эй, дорогой, руби гужи!
Топор-то за поясом, руби гужи, руби! – сложив ладони рупором, передал на улицу Степан Иванович.
Старикашка услышал этот словно с неба грянувший совет.
Он выхватил топор и двумя взмахами перехватил гужи.
Освобожденная от упряжки лошадь сейчас же выскочила на лед и, остановившись у проруби, тяжело поводила блестящими боками и отряхивалась, как собака.
– Это что значит? – раздалось в этот момент в палате.
Василий Васильевич в незастегнутом халате и без обычной своей белой шапочки стоял в дверях.
Он принялся неистово браниться, топать ногами, не желая слушать никаких доводов.
Он сулил разогнать к чертям обалдевшую палату и ушел, ругаясь и тяжело дыша, так, кажется, и не поняв смысла происшествия.
Через минуту в палату вбежала Клавдия Михайловна, расстроенная, с заплаканными глазами.
Ей только что была от Василия Васильевича страшная головомойка, но она увидела на подушке зеленое, безжизненное лицо Комиссара, лежавшего неподвижно, с закрытыми глазами, и рванулась к нему.
Вечером ему стало плохо.
Впрыскивали камфару, давали кислород.
Он долго не приходил в себя.
Очнувшись, Комиссар сейчас же попытался улыбнуться Клавдии Михайловне, стоявшей над ним с кислородной подушкой в руках, и пошутить:
– Не волнуйтесь, сестренка.
Я и из ада вернусь, чтобы принести вам средство, которым там черти веснушки выводят.
Было невыносимо больно наблюдать, как, яростно сопротивляясь в тяжелой борьбе с недугом, день ото дня слабеет этот большой, могучий человек.
8
Слабел с каждым днем и Алексей Мересьев.
В очередном письме он сообщил даже «метеорологическому сержанту», кому единственно поверял теперь свои горести, что, пожалуй, ему отсюда уже не выйти, что это даже и лучше, потому что летчик без ног – все равно что птица без крыльев, которая жить и клевать еще может, но летать – никогда, что не хочет он оставаться бескрылой птицей и готов спокойно встретить самый плохой исход, лишь бы скорее он наступал.
Писать так было, пожалуй, жестоко: в ходе переписки девушка призналась, что давно уже неравнодушна к «товарищу старшему лейтенанту», но что нипочем бы ему в этом не созналась, не приключись с ним такое горе.
– Замуж хочет, наш брат нынче в цене.
Ей ноги что, был бы побольше аттестат, – язвительно прокомментировал верный себе Кукушкин.
Но Алексей помнил бледное, прижавшееся к нему лицо в час, когда смерть просвистела над их головами.
Он знал, что это не так.
Знал он также, что девушке тяжело читать его грустные откровенности.
Не узнав даже, как зовут «метеорологического сержанта», он продолжал поверять ей свои невеселые мысли.
Ко всем Комиссар умел найти ключик, а вот Алексей Мересьев не поддавался ему.
В первый же день после операции Мересьева появилась в палате книжка «Как закалялась сталь».
Ее начали читать вслух.
Алексей понял, кому адресовано это чтение, но оно мало утешило его.
Павла Корчагина он уважал с детства.
Это был один из любимых его героев.
«Но Корчагин ведь не был летчиком, – думал теперь Алексей. – Разве он знал, что значит „заболеть воздухом“?
Ведь Островский писал в постели свои книжки не в те дни, когда все мужчины и многие женщины страны воюют, когда даже сопливые мальчишки, став на ящики, так как у них не хватает роста для работы на станке, точат снаряды».
Словом, книжка в данном случае успеха не имела.
Тогда Комиссар начал обходное движение.
Будто невзначай, он рассказал о другом человеке, который с парализованными ногами мог выполнять большую общественную работу.
Степан Иванович, всем на свете интересовавшийся, стал удивленно охать.
И сам вспомнил, что в их краях есть врач без руки, наипервейший на весь район лекарь, и на лошади он верхом ездит, и охотится, да при этом так одной рукой с ружьем справляется, что белку дробиной в глаз сшибает.
Тут Комиссар помянул покойного академика Вильямса, которого лично знал еще по эмтээсовским делам.
Этот человек, наполовину парализованный, владея только одной рукой, продолжал руководить институтом и вел работы огромных масштабов.
Мересьев слушал и усмехался: думать, говорить, писать, приказывать, лечить, даже охотиться можно и вовсе без ног, но он-то летчик, летчик по призванию, летчик с детства, с того самого дня, когда мальчишкой, карауля бахчу, где среди вялой листвы на сухой, потрескавшейся земле лежали огромные полосатые шары славившихся на всю Волгу арбузов, услышал, а потом увидел маленькую серебряную стрекозу, сверкнувшую на солнце двойными крыльями и медленно проплывшую высоко над пыльной степью куда-то по направлению к Сталинграду.
С тех пор мечта стать летчиком не оставляла его.
Он думал о ней на школьной парте, думал, работая потом за токарным станком.
По ночам, когда все в доме засыпали, он вместе с Ляпидевским находил и спасал челюскинцев, вместе с Водопьяновым сажал тяжелые самолеты на лед среди торосов Северного полюса, вместе с Чкаловым прокладывал не изведанный человеком воздушный путь через полюс в Соединенные Штаты.
Комсомольская организация послала его на Дальний Восток.
Он строил в тайге город юности – Комсомольск-на-Амуре.
Но и туда, в тайгу, он привез свою мечту о полетах.
Среди строителей он нашел парней и девушек, так же как и он мечтавших о благородной профессии летчика, и трудно поверить, что они действительно своими руками построили в этом существовавшем пока что только на планах городе свой аэроклуб.
Когда смеркалось и туманы окутывали гигантскую стройку, все строители забирались в бараки, закрывали окна, а перед дверями зажигали дымные костры из сырых веток, чтобы отгонять тучи комаров и гнуса, наполнявших воздух своим тонким зловещим звоном.
Вот в этот-то час, когда строители отдыхали после трудового дня, аэроклубовцы, возглавляемые Алексеем, смазав свое тело керосином, долженствующим отгонять комара и гнуса, выходили в тайгу с топорами, кирками, с пилами, заступами и толом.
Они пилили, корчевали деревья, взрывали пни, ровняли землю, отвоевывая у тайги пространство для аэродрома.
И они отвоевали его, собственными руками вырвав у лесной чащи несколько километров для летного поля.
С этого аэродрома Алексей и взмыл в первый раз в воздух на учебной машине, осуществив наконец заветную мечту детства.
Потом он учился в военном авиаучилище, сам учил в нем молодых.
Здесь и застала его война, для которой он, несмотря на угрозы школьного начальства, оставил инструкторскую работу и ушел в действующую армию.
Все его устремления в жизни, все его волнения, радости, все его планы на будущее и весь его настоящий жизненный успех – все было связано с авиацией...
А они толкуют ему о Вильямсе!
– Он же не летчик был, Вильямс, – сказал Алексей и отвернулся к стене.
Но Комиссар не оставил своих попыток «отомкнуть» его.
Однажды, находясь в обычном состоянии равнодушного оцепенения, Алексей услышал комиссарский бас:
– Леша, глянь: тут о тебе написано.
Степан Иванович уже нес Мересьеву журнал.
Небольшая статья была отчеркнута карандашом.
Алексей быстро пробежал глазами отмеченное и не встретил своей фамилии.
Это была статейка о русских летчиках времен первой мировой войны.
Со страницы журнала глядело на Алексея незнакомое лицо молодого офицера с маленькими усиками, закрученными «шильцем», с белой кокардой на пилотке, надвинутой на самое ухо.
– Читай, читай, прямо для тебя, – настаивал Комиссар.
Мересьев прочел.
Повествовалось в статье о русском военном летчике, поручике Валерьяне Аркадьевиче Карповиче.
Летая над вражескими позициями, поручик Карпович был ранен в ногу немецкой разрывной пулей «дум-дум».
С раздробленной ногой он сумел на своем «фармане» перетянуть через линию фронта и сесть у своих.
Ступню ему отняли, но молодой офицер не пожелал увольняться из армии.
Он изобрел протез собственной конструкции.
Он долго и упорно занимался гимнастикой, тренировался и благодаря этому к концу войны вернулся в армию.
Он служил инспектором в школе военных пилотов и даже, как говорилось в заметке, «порой рисковал подниматься в воздух на своем аэроплане».
Он был награжден офицерским «Георгием» и успешно служил в русской военной авиации, пока не погиб в результате катастрофы.
Мересьев прочел эту заметку раз, другой, третий.
Немножко напряженно, но, в общем, лихо улыбался со снимка молодой худощавый поручик с усталым волевым лицом.
Вся палата безмолвно наблюдала за Алексеем.
Он поерошил волосы и, не отрывая от статейки глаз, нащупал рукой на тумбочке карандаш и тщательно, аккуратно обвел ее.
– Прочел? – хитровато спросил Комиссар.
(Алексей молчал, все еще бегая глазами по строчкам.) – Ну, что скажешь?
– Но у него не было только ступни.
– А ты же советский человек.
– Он летал на «фармане».
Разве это самолет?
Это этажерка.
На нем чего не летать?
Там такое управление, что ни ловкости, ни быстроты не надо.
– Но ты же советский человек! – настаивал Комиссар.
– Советский человек, – машинально повторил Алексей, все еще не отрывая глаз от заметки; потом бледное лицо его осветилось каким-то внутренним румянцем, и он обвел всех изумленно-радостным взглядом.
На ночь Алексей сунул журнал под подушку, сунул и вспомнил, что в детстве, забираясь на ночь на полати, где спал с братьями, клал он так под подушку уродливого корноухого медведя, сшитого ему матерью из старой плюшевой кофты.
И он засмеялся этому своему воспоминанию, засмеялся на всю палату.
Ночью он не сомкнул глаз.
Тяжелым сном забылась палата.
Скрипя пружинами, вертелся на койке Гвоздев.
С присвистом, так, что казалось, рвутся у него внутренности, храпел Степан Иванович.
Изредка поворачиваясь, тихо, сквозь зубы постанывал Комиссар.
Но Алексей ничего не слышал.
Он то и дело доставал журнал и при свете ночника смотрел на улыбающееся лицо поручика.
«Тебе было трудно, но ты все-таки сумел, – думал он. – Мне вдесятеро труднее, но вот увидишь, я тоже не отстану».
Среди ночи Комиссар вдруг стих.
Алексей приподнялся и увидел, что лежит он бледный, спокойный и, кажется, уже не дышит.
Летчик схватил колокольчик и бешено затряс им.
Прибежала Клавдия Михайловна, простоволосая, с помятым лицом и рассыпавшейся косой.
Через несколько минут вызвали ординатора.
Щупали пульс, впрыскивали камфару, совали в рот шланг с кислородом.
Возня эта продолжалась около часа и порой казалась безнадежной.
Наконец Комиссар открыл глаза, слабо, еле заметно улыбнулся Клавдии Михайловне и тихонько сказал:
– Извините, взбулгачил я вас, а без толку.
До ада так и не добрался и мази-то от веснушек не достал.
Так что вам, родная, придется в веснушках щеголять, ничего не поделаешь.
От шутки всем стало легче на душе.
Крепок же этот дуб!
Может, выстоит он и такую бурю.
Ушел ординатор – скрип его ботинок медленно угас в конце коридора; разошлись сиделки; и только Клавдия Михайловна осталась, усевшись бочком на кровати Комиссара.
Больные уснули, но Мересьев лежал с закрытыми глазами, думая о протезах, которые можно было бы прикреплять к ножному управлению в самолете хотя бы ремнями.
Вспомнил он, что когда-то, еще в аэроклубе, он слышал от инструктора, старого летчика времен гражданской войны, что один коротконогий пилот привязывал к педалям колодочки.
«Я, брат, от тебя не отстану», – убеждал он Карповича.
«Буду, буду летать!» – звенело и пело в голове Алексея, отгоняя сон.
Он лежал тихо, закрыв глаза.
Со стороны можно было подумать, что он крепко спит, улыбаясь во сне.
И тут услышал он разговор, который потом не раз вспоминал в трудные минуты жизни.
– Ну зачем, зачем вы так?
Это же страшно – смеяться, шутить, когда такая боль.
У меня сердце каменеет, когда я думаю, как вам больно.
Почему вы отказались от отдельной палаты?
Казалось, что говорила это не палатная сестра Клавдия Михайловна, хорошенькая, ласковая, но какая-то бесплотная.
Говорила женщина страстная и протестующая.
В голосе ее звучало горе и, может быть, нечто большее.
Мересьев открыл глаза.
В свете затененного косынкой ночника увидел он бледное, распухшее лицо Комиссара с тихо и ласково посверкивающими глазами и мягкий, женственный профиль сестры.
Свет, падавший сзади, делал ее пышные русые волосы словно сияющими, и Мересьев, сознавая, что поступает нехорошо, не мог оторвать от нее взгляда.
– Ай-яй-яй, сестреночка...
Слезки, вот так раз!
Может, бромчику примем? – как девочке, сказал ей Комиссар.
– Опять смеетесь.
Ну что вы за человек?
Ведь это же чудовищно, понимаете – чудовищно: смеяться, когда нужно плакать, успокаивать других, когда самого рвет на части.
Хороший вы мой, хороший!
Вы не смеете, слышите, не смеете так относиться к себе...
Она долго беззвучно плакала, опустив голову.
А Комиссар смотрел на худенькие, вздрагивающие под халатом плечи грустным, ласковым взглядом.
– Поздно, поздно, родная.
В личных делах я всегда безобразно опаздывал, все некогда да недосуг, а теперь, кажется, опоздал совсем.
Комиссар вздохнул.
Сестра выпрямилась и полными слез глазами с жадным ожиданием смотрела на него.
Он улыбнулся, вздохнул и своим обычным добрым, чуть насмешливым тоном продолжал:
– Слушайте-ка, умница, историю.
Мне вдруг вспомнилось.
Давно это было, еще в гражданскую войну, в Туркестане.
Да...
Эскадрон один увлекся погоней за басмачами, да забрался в такую пустыню, что кони – а кони были российские, к пескам не привычные, – падать начали.
И стали мы вдруг пехотой.
Да...
И вот командир принял решение: вьюки побросать и с одним оружием пешком выходить на большой город.
А до него километров сто шестьдесят, да по голому песку.
Чуете, умница?
Идем мы день, идем второй, идем третий.
Солнце палит-жарит.
Нечего пить.
Во рту кожа трескаться стала, а в воздухе горячий песок, под ногами песок поет, на зубах хрустит, в глазах саднит, в глотку набивается, ну – мочи нет.
Упадет человек на бурун, сунется лицом в землю и лежит.
А комиссаром у нас был Володин Яков Павлович.
На вид хлипкий, интеллигент – историком он был...
Но крепкий большевик.
Ему бы как будто первому упасть, а он идет и все людей шевелит: дескать, близко, скоро – и пистолетом трясет над теми, кто ложится: вставай, пристрелю...
На четвертые сутки, когда до города всего километров пятнадцать осталось, люди вовсе из сил выбились.
Шатает нас, идем как пьяные, и след за нами неровный, как за раненым зверем.
И вдруг комиссар наш песню завел.
Голос у него дрянной, жидкий, и песню завел чепуховую, старую солдатскую: «Чубарики, чубчики», – а ведь поддержали, запели!
Я скомандовал: «Построиться», шаг подсчитал, – и не поверите – легче идти стало.
За этой песней оторвали другую, потом третью.
Понимаете, сестренка, сухими, потрескавшимися ртами да на такой жаре.
Все песни по дороге перепели, какие знали, и дошли, и ни одного на песке не оставили...
Видите, какая штука.
– А комиссар? – спросила Клавдия Михайловна.
– А что комиссар?
Жив, здоров и теперь.
Профессор он, археолог.
Доисторические поселения какие-то из земли выкапывает.
Голоса он после того, верно, лишился.
Хрипит.
Да на что ему голос?
Он же не Лемешев...
А ну, хватит баек.
Ступайте, умница, даю вам слово конника больше сегодня не помирать.
Мересьев заснул наконец глубоким и покойным сном.
Снились ему песчаная пустыня, которой он никогда в жизни не видал, окровавленные, потрескавшиеся рты, из которых вылетают звуки песни, и этот самый Володин, который во сне почему-то походил на комиссара Воробьева.
Проснулся Алексей поздно, когда солнечные зайчики лежали уже посреди палаты, что служило признаком полдня, – и проснулся с сознанием чего-то радостного.
Сон?
Какой сон...
Взгляд его упал на журнал, который и во сне крепко сжимала его рука.
Поручик Карпович все так же натянуто и лихо улыбался с помятой страницы.
Мересьев бережно разгладил журнал и подмигнул ему.
Уже умытый и причесанный, Комиссар с улыбкой следил за Алексеем.
– Чего ты с ним перемигиваешься? – довольно спросил он.
– Полетим, – ответил Алексей.
– А как же?
У него только одной ноги не хватает, а у тебя обеих?
– Так ведь я же советский, русский, – отозвался Мересьев.
Он произнес это слово так, будто оно гарантировало ему, что он обязательно превзойдет поручика Карповича и будет летать.
За завтраком он съел все, что принесла сиделка, с удивлением посмотрел на пустые тарелки и попросил еще; он был в состоянии нервного возбуждения, напевал, пробовал свистеть, вслух рассуждал сам с собой.
Во время профессорского обхода, пользуясь расположением Василия Васильевича, он донял его расспросами, что нужно сделать, чтобы ускорить выздоровление.
Узнав, что для этого надо больше есть и спать, он потребовал за обедом два вторых и, давясь, с трудом доедал четвертую котлету.
Спать же днем он не смог, хотя и пролежал с закрытыми глазами часа полтора.
Счастье бывает эгоистично.
Мучая профессора вопросами, Алексей не заметил того, на что обратила внимание вся палата.
Василий Васильевич явился с обходом аккуратно, как всегда, когда солнечный луч, медленно переползавший в течение дня по полу через всю палату, коснулся выщербленной паркетины.
Профессор был внешне так же внимателен, но все обратили внимание на какую-то внутреннюю, совершенно не свойственную ему рассеянность.
Он не бранился, не бросал своих обычных соленых словечек, и в уголках его красных, воспаленных глаз непрерывно дрожали жилки.
Вечером он пришел осунувшийся, заметно постаревший.
Тихим голосом сделал выговор сиделке, забывшей тряпку на дверной ручке, посмотрел температурный лист Комиссара, заменил ему назначение и молча пошел, сопровождаемый своей тоже растерянно молчавшей свитой, – пошел, споткнулся на пороге и упал бы, если бы его не подхватили под руки.
Этому грузному хриплоголосому, шумному ругателю положительно не шло быть вежливым и тихим.
Обитатели сорок второй проводили его недоуменными взглядами.
Всем успевшим полюбить этого большого и доброго человека стало как-то не по себе.
На следующее утро все разъяснилось: на Западном фронте был убит единственный сын Василия Васильевича, тоже Василий Васильевич, тоже медик, молодой, подававший надежды ученый, гордость и радость отца.
В положенные часы весь госпиталь, затаившись, ждал, придет или не придет профессор с традиционным своим обходом.
В сорок второй с напряжением следили за медленным, почти незаметным движением солнечного луча по полу.
Наконец луч коснулся выщербленной паркетины – все переглянулись: не придет.
Но как раз в это время раздались в коридоре знакомые тяжелые шаги и топот ног многочисленной свиты.
Профессор выглядел даже несколько лучше, чем вчера.
Правда, глаза его были красны, веки и нос вспухли, как это бывает при сильном насморке, а полные шелушащиеся его руки заметно дрожали, когда он брал со стола Комиссара температурный лист.
Но он был по-прежнему энергичен, деловит, только шумная его бранчливость исчезла.
Точно сговорившись, раненые и больные спешили наперебой чем-нибудь его порадовать.
Все в этот день чувствовали себя лучше.
Даже самые тяжелые ни на что не жаловались и находили, что их дело идет на поправку.
И все, может быть, даже с излишним усердием, превозносили госпитальные порядки и прямо-таки волшебное действие различных лечений.
Это была дружная семья, сплоченная общим большим горем.
Василий Васильевич, обходя палаты, изумлялся, почему это сегодня с утра у него такие лечебные удачи.
Изумлялся ли?
Может быть, он раскрыл этот безмолвный наивный заговор, и если раскрыл, может быть, легче стало ему нести свою большую, неизлечимую рану.
9
У окошка, выходящего на восток, ветка тополя уже выбросила бледно-желтые клейкие листочки; из-под них выбились мохнатые красные сережки, похожие на жирных гусениц.
По утрам листочки эти сверкали на солнце и казались вырезанными из компрессной бумаги.
Они сильно и терпко пахли солоноватым молодым запахом, и аромат их, врываясь в открытые форточки, перебивал госпитальный дух.
Воробьи, прикормленные Степаном Ивановичем, совершенно обнаглели.
«Автоматчик» по случаю весны обзавелся новым хвостом и стал еще более суетлив и драчлив.
По утрам птицы устраивали на карнизе столь шумные сборища, что убиравшая палату сиделка, не вытерпев, с ворчаньем лезла на окно и, высунувшись в форточку, сгоняла их тряпкой.
Лед на Москве-реке прошел.
Пошумев, река успокоилась, вновь легла в берега, покорно подставив могучую спину пароходам, баржам, речным трамваям, которые в те тяжелые дни заменяли поредевший автотранспорт столицы.
Вопреки мрачному предсказанию Кукушкина, никого в сорок второй не смыло половодьем.
У всех, за исключением Комиссара, дела шли хорошо, и только и разговоров было что о выписке.
Первым покинул палату Степан Иванович.
За день до этого он бродил по госпиталю тревожный, радостно возбужденный.
Ему не сиделось на месте.
Потолкавшись по коридору, он возвращался в палату, присаживался у окна, начинал что-нибудь мастерить из хлебного мякиша, но сейчас же срывался и снова убегал.
Только под вечер, под самые сумерки, он стих, уселся на подоконник и глубоко задумался, вздыхая и охая.
Это был час процедур, в палате оставалось трое: Комиссар, молча следивший взглядом за Степаном Ивановичем, да Мересьев, старавшийся во что бы то ни стало уснуть.
Было тихо.
Вдруг Комиссар заговорил чуть слышно, повернув голову к Степану Ивановичу, – его силуэт вырисовывался на позлащенном закатом окне:
– А в деревне сейчас сумерки, тихо-тихо.
Талой землей, отопревшим навозом, дымком пахнет.
Корова в хлеву подстилкой шуршит, беспокоится: телиться ей время.
Весна...
А как они, бабы-то, успели ль по полю навоз раскинуть?
А семена, а упряжь в порядке ли?
Мересьеву показалось, что Степан Иванович даже не с удивлением, а со страхом посмотрел на улыбающегося Комиссара.
– Колдун вы, товарищ полковой комиссар, что ли, чужие думки угадываете...
Да-а-а, бабы, они, конечно, деловые, это верно.
Однако ж бабы, черт его знает, как они там без нас...
Действительно.
Помолчали.
На реке гукнул пароход, и крик его весело прокатился по воде, мечась между гранитными берегами.
– А как думаешь: скоро война кончится? – спросил Степан Иванович почему-то шепотом. – К сенокосу не кончится?
– А что тебе?
Год твой не воюет, ты доброволец, свое отвоевал.
Вот и просись, отпустят, будешь бабами командовать, в тылу тоже деловой человек не лишний, а?
Как, борода?
Комиссар с ласковой улыбкой смотрел на старого солдата.
Тот спрыгнул с подоконника, взволнованный и оживленный.
– Отпустят?
А? Вот я тоже располагаю, должны бы.
Ведь вот думаю сейчас: нешто в комиссию заявить?
И верно, три войны – империалистическую отгрохал, гражданскую всю как есть прошел, да и этой хватил.
Можа, и хватит, а?
Как посоветуешь, товарищ полковой комиссар?
– Так и пиши в заявлении: отпустите, мол, к бабам в тыл, а другие пускай меня от немца защищают! – не стерпев, крикнул со своей койки Мересьев.
Степан Иванович виновато посмотрел на него, а Комиссар сердито поморщился:
– Чего тебе советовать, Степан Иванович, сердца своего спроси, оно у тебя русское, оно подскажет.
На следующий день Степан Иванович выписался.
Переодевшись в свое, военное, он пришел в палату прощаться.
Маленький, в старой, вылинявшей, добела застиранной гимнастерке, туго перехваченной поясом и так заправленной, что не было на ней ни одной складки, он казался моложе лет на пятнадцать.
На груди у него сверкали начищенные до ослепительного блеска Звезда Героя, орден Ленина и медаль «За отвагу».
abu
Халат он набросил на плечи, как плащ-палатку.
Распахиваясь, халат не скрывал его солдатского величия.
И весь Степан Иванович, от кончика стареньких кирзовых сапог и до тонких усиков, которые он смочил и молодцевато, «шильцем», подкрутил вверх, смахивал на бравого российского воина с рождественской открытки времен войны 1914 года.
Солдат подходил к каждому товарищу по палате и прощался, называя его по званию и отщелкивая при этом каблуками с таким усердием, что на него было весело смотреть.
– Разрешите попрощаться, товарищ полковой комиссар! – отрубил он с особым удовольствием у крайней койки.
– До свиданья, Степа.
Счастливо.–
И Комиссар, преодолев боль, сделал движение ему навстречу.
Солдат упал на колени, обнял его большую голову, и они по русскому обычаю поцеловались трижды накрест.
– Поправляйся, Семен Васильевич, дай тебе бог здоровья и долгих лет, золотой ты человек!
Отец нас так не жалел, век помнить буду... – растроганно бормотал солдат.
– Ступайте, ступайте, Степан Иванович, его вредно волновать, – твердила Клавдия Михайловна, дергая солдата за руку.
– И вам, сестрица, спасибо за ласку и заботу вашу, – торжественно обратился к ней Степан Иванович и отвесил ей полновесный земной поклон. – Ангел вы наш советский, вот вы кто...
Совершенно смущенный, не зная, что еще сказать, он стал пятиться к двери.
– А куда же писать тебе, в Сибирь, что ли? – с улыбкой спросил Комиссар.
– Да уж что там, товарищ полковой комиссар!
Известно, куда солдату в войну пишут, – ответил смущенно Степан Иванович и, еще раз поклонившись земно, теперь уже всем, скрылся за дверью.
И стало в палате сразу тихо и пустовато.
Потом заговорили о своих полках, о своих товарищах, о больших, ожидающих их боевых делах.
Все поправлялись, и это были теперь не мечты, а деловые разговоры.
Кукушкин уже ходил по коридорам, придираясь к сестрам, посмеиваясь над ранеными, уже ухитрился перессориться со многими из ходячих больных.
Танкист тоже поднимался теперь с койки и, останавливаясь перед коридорным зеркалом, подолгу рассматривал свое лицо, шею, плечи, уже разбинтованные и заживающие.
Чем оживленнее становилась его переписка с Анютой, чем глубже вникал он в ее учебные дела, тем тревожнее рассматривал он свое лицо, обезображенное ожогом.
В сумерки или в полутемной комнате оно было хорошо, даже, пожалуй, красиво: тонкого рисунка, с высоким лбом, с маленьким, чуть горбатым носом, с черными короткими усиками, отпущенными в госпитале, с упрямым выражением свежих юношеских губ; но при ярком свете становилось заметным, что кожа была покрыта шрамами и стянута около них.
Когда он волновался или возвращался распаренный из водолечебницы, рубцы эти безобразили его совершенно, и, посмотрев на себя в зеркало в такую минуту, Гвоздев готов был плакать.
– Ну, чего ты киснешь?
В киноартисты, что ли, собрался?
Коли она, эта твоя, настоящая, так ее это не испугает, а коли испугает, – значит, дура, и катись она тогда к чертям собачьим!
Скатертью дорога, настоящую найдешь, – утешал Мересьев.
– Все бабы такие, – вставил Кукушкин.
– И ваша мать? – спросил Комиссар;
Кукушкина, единственного во всей палате, он величал на «вы».
Трудно даже передать, какое впечатление этот спокойный вопрос произвел на лейтенанта.
Кукушкин вскинулся на койке, свирепо сверкнул глазами и побледнел так, что лицо его стало белее простыни.
– Ну вот видите, значит, бывают на свете и хорошие, – примирительно сказал Комиссар. – Почему же Грише не повезет?
В жизни, хлопцы, так и бывает: по что пойдешь, то и найдешь.
Словом, вся палата оживала.
Только Комиссару становилось все хуже.
Он жил на морфии, на камфаре, и от этого иной раз по целым суткам беспокойно дергался на койке в состоянии наркотического полузабытья.
С уходом Степана Ивановича он как-то особенно подался.
Мересьев попросил переставить свою койку поближе к Комиссару, чтобы помочь ему в случае надобности.
Его все больше и больше тянуло к этому человеку.
Алексей понимал, что жизнь без ног будет несравнимо тяжелей и сложней, чем у остальных людей, и его инстинктивно тянуло к человеку, который, несмотря ни на что, умел по-настоящему жить и, невзирая на свою немощь, как магнит притягивал к себе людей.
Теперь Комиссар все реже и реже выходил из состояния тяжелого полузабытья,
но в моменты просветления он был прежним.
Как-то поздним вечером, когда госпиталь затих и в его помещениях воцарилась тяжелая тишина, нарушаемая лишь глухими стонами, храпом и бредом, чуть слышно доносившимися из палат, в коридоре послышались знакомые тяжелые, громкие шаги.
Мересьеву сквозь стеклянную дверь был виден весь слабо освещенный затемненными лампами коридор с фигурой дежурной сестры, сидевшей в дальнем конце у столика и вязавшей нескончаемую кофту.
В конце коридора показалась высокая фигура Василия Васильевича.
Он медленно шел, заложив руки за спину.
Сестра вскочила было при его приближении, но он досадливо отмахнулся от нее.
Халат у него был не застегнут, шапочки на голове не было, пряди густых седоватых волос свешивались ему на лоб.
– Вася идет, – шепнул Мересьев Комиссару, которому он только что излагал свой проект протеза особой конструкции.
Василий Васильевич точно споткнулся и стал, опираясь рукой о стену, что-то бормоча под нос, потом оттолкнулся от стены и вошел в сорок вторую.
Он остановился посреди палаты и начал тереть лоб, точно пытаясь вспомнить что-то.
От него пахло спиртом.
– Присаживайтесь, Василий Васильевич, посумерничаем, – предложил Комиссар.
Нетвердым шагом, подволакивая ноги, профессор подошел к его кровати, сел так, что застонали прогнувшиеся пружины, потер руками виски.
Он и раньше не раз во время обходов задерживался возле Комиссара потолковать о ходе военных дел.
Он заметно отличал Комиссара среди больных, и в этом ночном визите не было, собственно, ничего странного.
Но Мересьев почему-то почувствовал, что между этими людьми может произойти какой-то особый разговор, при котором не нужен третий.
Закрыв глаза, он сделал вид, что спит.
– Сегодня двадцать девятое апреля,
день его рождения.
Ему исполнилось, нет, должно было исполниться тридцать шесть лет, – тихо сказал профессор.
С большим усилием Комиссар выпростал из под одеяла огромную, распухшую руку и положил ее на руку Василия Васильевича.
И случилось невероятное: профессор заплакал.
Было невыносимо видеть, как плачет этот большой, сильный, волевой человек.
Алексей невольно втянул голову в плечи и закрылся одеялом.
– Перед тем как ехать туда, он пришел ко мне.
Он сказал, что записался в ополчение, и спросил, кому передать дела.
Он работал тут, у меня.
Я был так поражен, что даже накричал на него.
Я не понимал, зачем кандидату медицины, талантливому ученому нужно было брать винтовку.
Но он сказал – я помню это слово в слово, – он сказал мне: «Папа, бывает время, когда кандидат медицины должен брать винтовку».
Он так сказал и опять спросил: «Кому сдавать дела?»
Мне стоило только поднять телефонную трубку – и ничего, ничего бы не случилось, понимаете – ничего!
Ведь он же заведовал у меня отделением, он работал в военном госпитале...
Ведь так?
Василий Васильевич замолчал.
Было слышно, как он тяжело и хрипло дышит.
– ...Не надо, голубчик, что вы, что вы, уберите руку, я знаю, как вам больно шевелиться...
Да, и я думал всю ночь, как быть.
Вы понимаете, мне было известно, что еще у одного человека – вы знаете, о ком я говорю, – был сын, офицер, и его убили в первые дни войны!
И вы знаете, что сделал этот отец?
Он послал на фронт второго сына, послал летчиком-истребителем – на самую опасную воинскую специальность...
Я думал тогда об этом человеке, мне стало стыдно своих мыслей, и я не позвонил по телефону...
– А сейчас жалеете?
– Нет.
Разве это называется сожалением?
Я хожу и думаю: неужели я убийца своего единственного сына?
Ведь он мог быть сейчас здесь, со мной, и мы бы оба делали с ним очень полезные для страны дела.
Ведь это же был настоящий талант – живой, смелый, сверкающий.
Он мог стать гордостью советской медицины... если бы мне тогда позвонить!
– Вы жалеете, что не позвонили?
– О чем вы?
Ах, да...
Не знаю, не знаю.
– А если бы теперь все повторилось снова, вы сделали бы иначе?
Наступило молчание.
Слышалось ровное дыхание спящих.
Ритмично поскрипывала кровать – очевидно, профессор в тяжелом раздумье раскачивался из стороны в сторону, – да в батареях парового отопления глухо постукивала вода.
– Так как же? – спросил Комиссар, и в голосе его чувствовалась бесконечная теплота.
– Не знаю...
На ваш вопрос сразу не ответишь.
Не знаю, но, кажется, повторись все сначала, я поступил бы так же.
Я же не лучше, но и не хуже других отцов...
Какая это страшная вещь – война...
– И поверьте, другим отцам при страшной вести было не легче вашего.
Нет, не легче.
Василий Васильевич долго сидел молча.
О чем он думал, какие мысли ползли в эти тягучие минуты под его высоким морщинистым лбом?
– Да, вы правы, ему было не легче, и все-таки он послал второго...
Спасибо, голубчик, спасибо, родной!
Эх!
Что там толковать...
Он встал, постоял у койки, заботливо положил на место и закрыл руку Комиссара, подоткнул у него одеяло и молча вышел из палаты.
А ночью Комиссару стало плохо.
Без сознания, он то начинал метаться по койке, скрежеща зубами и громко стеная, то вдруг стихал, вытягивался, и всем казалось, что наступил конец.
Он был так плох, что Василий Васильевич, который со дня смерти сына переехал из огромной пустой квартиры в госпиталь, где он спал теперь на клеенчатой кушетке в маленьком своем кабинетике, распорядился отгородить его от остальных ширмой, что делалось обычно, как было известно, перед тем как больной отправлялся в «пятидесятую палату».
Потом, когда с помощью камфары и кислорода пульс наладился, дежурный врач и Василий Васильевич ушли досыпать остаток ночи; за ширмой осталась только Клавдия Михайловна, встревоженная и заплаканная.
Мересьев тоже не спал, со страхом думая: «Неужели это конец?»
А Комиссар все мучился.
Он метался и в бреду вместе со стоном упрямо, хрипло выговаривал какое-то слово, и показалось Мересьеву, что он требует:
– Пить, пить, да пить же!
Клавдия Михайловна вышла из-за ширмы и дрожащими руками налила воды в стакан.
Но больной воды не принял, стакан напрасно стучал о его зубы, вода плескалась на подушку, а Комиссар упорно, то прося, то требуя, то приказывая, произносил все то же слово.
И вдруг понял Мересьев, что слово это не «пить», а «жить», что в крике этом бессознательно бунтует против смерти все существо могучего человека.
Потом Комиссар стих и открыл глаза.
– Слава богу! – прошептала Клавдия Михайловна и с облегчением стала свертывать ширму.
– Не надо, оставьте, – остановил ее голос Комиссара. – Не надо, сестренка, так нам уютнее, и плакать не надо: и без вас на свете слишком сыро...
Ну, что вы, советский ангел!..
Как жалко, что ангелов, даже таких, как вы, встречаешь только на пороге... туда.
10
Странное состояние переживал Алексей.
С тех пор как он поверил, что путем тренировки сможет научиться летать без ног и снова стать полноценным летчиком, им овладела жажда жизни и деятельности.
Теперь у него была цель жизни: вернуться к профессии истребителя.
С тем же фанатическим упрямством, с каким он, обезножев, выползал к своим, стремился он к этой цели.
Еще в ранней юности привыкший осмысливать свою жизнь, он прежде всего точно определил, что он должен сделать, чтобы достичь этого как можно скорее, не тратя попусту драгоценного времени.
И вышло, что он должен, во-первых, быстрее поправиться, вернуть утраченные во время голодания здоровье и силу, а для этого больше есть и спать; во-вторых, восстановить боевые качества летчика и для этого развивать себя физически доступными ему, пока еще коечному больному, гимнастическими упражнениями; в-третьих, и это было самое важное и трудное, развивать обрубленные по голень ноги так, чтобы сохранить в них силу и ловкость, а потом, когда появятся протезы, научиться проделывать на них все необходимые для управления самолетом движения.
Даже хождение для безногого – нелегкое дело.
Мересьев же намеревался управлять самолетом, и именно истребителем.
А для этого, в особенности в мгновения воздушного боя, когда все рассчитано на сотые доли секунды и согласованность движений должна подниматься до степени безусловного рефлекса, ноги должны уметь проделывать не менее точную, искусную, а главное – быструю работу, чем руки.
Нужно было так себя натренировать, чтобы пристегнутые к обрубкам ног куски дерева и кожи выполняли эту тонкую работу, как живой орган.
Любому человеку, знакомому с техникой пилотажа, это показалось бы невероятным.
Но Алексей верил теперь, что это в пределах человеческих возможностей, а раз так, то он, Мересьев, обязательно этого достигнет.
И вот Алексей взялся за осуществление своего плана.
С педантизмом, который поражал его самого, он взялся исполнять прописанные процедуры и принимал положенное количество лекарств.
Он много ел, всегда требовал добавки, хотя иной раз у него и не было аппетита.
Что бы ни случилось, он заставлял себя отсыпать положенное число часов и даже выработал привычку спать после обеда, которой долго сопротивлялась его деятельная и подвижная натура.
Заставить себя есть, спать, принимать лекарства нетрудно.
С гимнастикой было хуже.
Обычная система, по которой Мересьев раньше делал зарядку, человеку, лишенному ног, привязанному к койке, не годилась.
Он придумал свою: по целым часам сгибался, разгибался, упершись руками в бока, крутил торс, поворачивал голову с таким азартом, что хрустели позвонки.
Товарищи по палате добродушно посмеивались над ним.
Кукушкин поддразнивал его, называя то братьями Знаменскими, то Лядумегом, то именами каких-то других знаменитых бегунов.
Он видеть не мог этой гимнастики, которую считал образцом госпитальной дури, и как только Алексей за нее брался, убегал в коридор, брюзжа и сердясь.
Когда с ног сняли бинты и Алексей получил в пределах койки большую подвижность, он усложнил упражнения.
Подсунув обрубки ног под спинку кровати, упершись руками в бока, он медленно сгибался и разгибался, с каждым разом замедляя темп и увеличивая число «поклонов».
Затем он разработал серию упражнений для ног.
Улегшись на спину, он по очереди то сгибал их, подтягивая к себе, то разгибал, выбрасывая вперед.
Когда он в первый раз проделал это, то сразу понял, какие огромные, а может быть, непреодолимые трудности его ожидают.
В обрубленных по голень ногах подтягивание вызывало острую боль.
Движения были робки и неверны.
Их трудно было рассчитать, как, скажем, трудно лететь на самолете с поврежденным крылом или хвостом.
Невольно сравнивая себя с самолетом, Мересьев понял, что вся идеально рассчитанная конструкция человеческого тела у него нарушена и, хотя тело еще цело и крепко, оно никогда не достигнет прежней, с детства выработанной гармонии движений.
Гимнастика ног причиняла острую боль, но Мересьев с каждым днем отводил ей на минуту больше, чем вчера.
Это были страшные минуты – минуты, когда слезы сами лились из глаз и приходилось до крови кусать губы, чтобы сдержать невольный стон.
Но он заставлял себя проделывать упражнения сначала один, потом два раза в день, с каждым разом увеличивая их продолжительность.
После каждого такого упражнения он бессильно падал на подушку с мыслью: сумеет ли он снова возобновить их?
Но приходило положенное время, и он принимался за свое.
Вечером он ощупывал мускулы бедра, голени и с удовольствием чувствовал под рукой не дряблое мясо и жирок, как это было вначале, а прежний, тугой мускул.
Ноги занимали у Мересьева все мысли.
Порой, забывшись, он ощущал боль в ступне, менял позу, и только тут доходило до его сознания, что ступни нет.
В силу какой-то нервной аномалии отрезанные части ног еще долго как бы жили вместе с телом, вдруг начинали чесаться, ныть к сырой погоде и даже болели.
Он так много думал о ногах, что часто видел себя во сне здоровым, быстрым.
То по тревоге несется во весь опор к самолету, с ходу вспрыгивает на крыло, садится в кабину и пробует ногами рули, пока Юра снимает чехол с мотора.
То вместе с Олей, взявшись за руки, бегут они что есть духу по цветущей степи, бегут босиком, ощущая ласковое прикосновение влажной и теплой земли.
Как это хорошо и как тяжело после этого, проснувшись, увидеть себя безногим!
После таких снов Алексей впадал иногда в угнетенное состояние.
Ему начинало казаться, что он зря себя мучает, что никогда ему не летать, как никогда не бегать ему босиком по степи с милой девушкой из Камышина, которая становилась ему все ближе, все желаннее по мере того, как все больше и больше времени отдаляло его от нее.
Отношения с Олей не радовали Алексея.
Почти каждую неделю Клавдия Михайловна заставляла его «плясать», то есть прыгать на койке, прихлопывая в ладоши, чтобы получить от нее конверт, надписанный круглым и аккуратным ученическим почерком.
Письма эти становились все пространнее, все теплее, как будто короткая, юная, прерванная войной любовь становилась для Оли все более и более зрелой.
С тревожной тоской читал он эти строки, зная, что не имеет права ответить ей тем же.
Школьные товарищи, учившиеся вместе в фабзавуче при деревообделочном заводе в городе Камышине, питавшие в детстве друг к другу романтическую симпатию, которую они лишь в подражание взрослым именовали любовью, расстались потом на шесть-семь лет.
Сначала девушка уехала учиться в механический техникум.
Потом, когда она вернулась и стала работать механиком на заводе, Алексея уже не было в городе.
Он учился в летной школе.
Встретились снова они незадолго перед войной.
Ни он, ни она не искали этой встречи и, может быть, даже не вспоминали друг друга – слишком уж много воды утекло с тех пор.
Но однажды весенним вечером Алексей шел по улице городка, провожая куда-то мать, им навстречу попалась девушка, на которую он даже не обратил внимания, заметив лишь ее стройные ноги.
«Что же ты не поздоровался?
Аль забыл – ведь это же Оля», – и мать назвала фамилию девушки.
Алексей обернулся.
Девушка тоже обернулась и смотрела им вслед.
Взгляды их встретились, и он почувствовал, как сразу встрепенулось сердце.
Оставив мать, он бегом пустился к девушке, стоявшей на тротуаре под голым топольком.
«Ты?» – удивленно произнес он, оглядывая ее такими глазами, словно перед ним была какая-то красивая заморская диковинка, неведомо как попавшая на тихую вечернюю, полную весенней грязи улицу.
«Алеша?» – так же удивленно и даже недоверчиво спросила она.
Они смотрели друг на друга в первый раз после шестилетней или семилетней разлуки.
Перед Алексеем стояла миниатюрная девушка, стройная, гибкая, с круглым и милым мальчишеским лицом, чуть побрызганным по переносице золотыми веснушками.
Она смотрела на него большими серыми лучистыми глазами, слегка подняв мягко очерченные брови со щеточками на концах.
В этой легкой, свежей, изящной девушке было очень мало от того круглоликого, румяного и грубоватого подростка, крепкого, как гриб боровичок, важно ходившего в засаленном отцовском рабочем пиджаке с закатанными рукавами, каким она была в год их последних встреч в фабзавуче.
Позабыв про мать, Алексей восхищенно смотрел на нее, и ему казалось, что он все эти шесть или семь лет никогда ее не забывал и мечтал об этой встрече.
«Вот ты теперь какая!» – сказал он наконец.
«Какая?» – спросила она звонким гортанным, тоже совсем другим, чем в школе, голосом.
Из-за угла вырвался ветерок, просвистел в голых прутьях тополька.
Рванул юбку девушки, охватившую ее стройные ноги.
Простым, естественно грациозным движением прижала она юбку и, засмеявшись, присела.
«Вот какая!» – повторил Алексей, уже не скрывая своего восхищения.
«Да какая же, какая?» – смеялась она.
Посмотрев на молодых людей, мать грустно улыбнулась и пошла своей дорогой.
А они все еще стояли, любуясь друг другом, и не давали друг другу говорить, перебивая себя восклицаниями: «а помнишь», «а знаешь», «а где теперь...», «а что теперь...».
Они долго стояли так, пока Оля не показала на окна ближайших домиков, за стеклами которых среди гераней, елочек белели любопытствующие лица.
«У тебя есть время?
Пойдем на Волгу», – сказала она, и, взявшись за руки, чего они не делали даже в годы отрочества, позабыв обо всем на свете, они отправились на крутоярье – высокий, обрывавшийся к реке холм, откуда открывался просторный вид на широко разлившуюся Волгу, по которой торжественно плыли льдины.
С этих пор мать редко видела дома своего любимца.
Неприхотливый в одежде, он начал вдруг ежедневно гладить себе брюки, чистить мелом пуговицы форменной куртки, достал из чемодана фуражку с белым верхом и парадным летным знаком, ежедневно брил свою жесткую щетину, а по вечерам, повертевшись около зеркала, отправлялся к заводу встречать Олю, возвращавшуюся с работы.
Днем он тоже где-то пропадал, был рассеян, невпопад отвечал на вопросы.
Старушка материнским чутьем все поняла.
Поняла и не обиделась: старому стариться, молодому расти.
Молодые люди ни разу не говорили о своей любви.
Возвращаясь после прогулки над сверкающей в вечернем солнце тихой Волгой или вдоль окружавших город бахчей, где на черной и густой, как деготь, земле уже лежали толстые плети с лапчатыми темно-зелеными листьями, считая дни таявшего отпуска, Алексей давал себе слово поговорить с Олей начистоту.
Приходил новый вечер.
Он встречал ее у завода, провожал до деревянного двухэтажного домика, где у нее была маленькая комната, светлая и чистая, как кабинка самолета.
Терпеливо ждал, пока она переодевалась, скрывшись за дверью платяного шкафа, и старался не смотреть на мелькавшие из-за двери голые локти, плечи, ноги.
Потом она шла умываться и возвращалась румяная, свежая, с мокрыми волосами, всегда в одной и той же беленькой шелковой блузке, которую она носила по будням.
И они шли в кино, в цирк или в сад.
Куда – Алексею было все равно.
Он не смотрел на экран, на арену, на гуляющую толпу.
Он смотрел на нее, смотрел и думал: «Вот теперь обязательно, ну обязательно объяснюсь по дороге домой!»
Но дорога кончалась, и у него не хватало духу.
Раз в воскресенье они с утра решили ехать в луга за Волгу.
Он зашел за ней в лучших своих белых брюках и в рубашке с открытым воротом, которая, по словам матери, очень шла к его смуглому скуластому лицу.
Оля была уже готова.
Сунула ему в руку какой-то узелок, завернутый в салфетку, и они пошли к реке.
Старый безногий перевозчик, инвалид первой мировой войны, любимец мальчишек, учивший в свое время Алексея ловить пескарей на перекате, гремя своими деревяшками, оттолкнул тяжелую лодку и короткими рывками стал грести.
Мелкими толчками, пересекая течение наискось, лодка пошла через реку навстречу пологому, ярко зеленевшему берегу.
Девушка сидела на корме, задумчиво ведя рукой по воде.
«Дядя Аркаша, ты нас не помнишь?» – спросил Алексей.
Перевозчик равнодушно посмотрел на молодые лица.
«Не помню», – сказал он.
«Ну как же, я Алешка Мересьев, ты меня на косе учил пескарей вилкой щучить».
«Ну что ж, может, и учил, много вас тут у меня озоровало. где же всех упомнить!»
Лодка прошла мостки, у которых стоял бокастый катер с гордой надписью «Аврора» на облупленном борту, и с хрустом врезалась в крупный песок берега.
«Теперь здесь мое место.
Я не от горкомхоза, а от себя – частник, значит, – пояснил дядя Аркаша, слезая в воду своими деревяшками и подталкивая лодку к берегу;
деревяшки тонули в песке, и лодка шла туго.
– Придется вам прыгать так», – флегматично сказал перевозчик.
«Сколько тебе?» – спросил Алексей.
«А давай сколько не жаль.
С вас побольше бы полагалось, вон вы какие счастливые!
Только не припомню я вас, нет, не припомню».
Прыгая с лодки, они промочили ноги, и Оля предложила разуться.
Они разулись.
От прикосновения босых ног к влажному теплому речному песку стало им так свободно и весело, что захотелось бегать, кувыркаться, кататься по траве, как козлята.
«Лови!» – крикнула Оля и, быстро-быстро перебирая крепкими загорелыми ногами, побежала через песчаную отмель на пологий заливной берег и в изумрудную зелень цветущих лугов.
Алексей бежал за ней что есть силы, видя перед собой только пестрое пятно ее легкого цветастого платья.
Он бежал, чувствуя, как цветы и султанчики щавеля больно хлещут его по босым ногам, как тепло и мягко поддается под ступнями влажная, разогретая солнцем земля.
Ему казалось, что для него очень важно догнать Олю, что от этого зависит многое в их будущей жизни, что, наверно, сейчас тут, на цветущем, одуряюще пахнущем лугу, он легко скажет ей все, что до сих пор не хватало духу высказать.
Но как только он начинал ее настигать и протягивал к ней руки, девушка делала крутой поворот, как-то по-кошачьи вывертывалась и, рассыпая звонкий смех, убегала в другом направлении.
Она была упряма.
Так он ее и не догнал.
Она сама свернула с луга на берег и бросилась в золотой горячий песок, вся раскрасневшаяся, с открытым ртом, высоко, часто вздымающейся грудью, жадно вдыхая воздух и смеясь.
На цветущем лугу, среди белых звездочек ромашек, он сфотографировал ее.
Потом они купались, и он покорно уходил в прибрежный кустарник и отворачивался, пока она переодевалась и выжимала мокрый купальный костюм.
Когда она окликнула его, он увидел ее сидящей на песке, с поджатыми под себя загорелыми ногами, в одном тонком и легком платье, с головой, обмотанной лохматым полотенцем.
Расстелив на траве чистую салфетку, прижав ее по углам камешками, она раскладывала на ней содержимое узелка.
Они пообедали салатом, холодной рыбой, аккуратно завернутой в промасленную бумагу; было и самодельное печенье.
Оля не позабыла даже соли, даже горчицы, которые стояли в маленьких баночках из-под кольдкрема.
Было что-то очень милое и трогательное в том, как эта легкая и ясная девушка хозяйничает серьезно и умело.
Алексей решил: довольно тянуть.
Все.
Сегодня вечером он с ней объяснится.
Он убедит ее, он докажет ей, что она обязательно должна стать его женой.
Повалявшись на пляже, еще раз выкупавшись и договорившись вечером встретиться у нее, они, усталые и счастливые, медленно пошли к перевозу.
Почему-то не было ни катера, ни лодки.
Они долго, до хрипоты звали дядю Аркашу.
Солнце ложилось уже в степь.
Снопы ярко-розовых лучей, скользнув по гребню крутоярья на той стороне, золотили крыши домов городка, пыльные притихшие деревья кроваво сверкали в стеклах окон.
Летний вечер был зноен и тих.
Но что-то в городке случилось.
На улицах, обычно пустынных в такую пору, сновало много народу, проехали два грузовика, набитые людьми, прошла строем небольшая толпа.
«Напился, что ли, дядя Аркаша? – предположил Алексей. – А что, если придется здесь ночевать?»
«С тобой я ничего не боюсь», – сказала она, взглянув на него большими лучистыми глазами.
Он обнял ее и поцеловал, поцеловал в первый и единственный раз.
На реке уже глухо постукивали уключины.
С того берега двигалась переполненная народом лодка.
Теперь с неприязнью посмотрели они на эту приближавшуюся к ним лодку, но почему-то покорно пошли ей навстречу, словно предчувствуя, что она им везет.
Люди молча спрыгивали с лодки на берег.
Все были празднично одеты, но лица у них были озабоченны и хмуры.
Молча проходили по кладям мимо парочки серьезные торопливые мужчины и взволнованные, заплаканные женщины.
Ничего не понимая, молодые люди спрыгнули в лодку, и дядя Аркаша, не глядя на их счастливые лица, сказал:
«Война...
Сегодня по радио сообщили, что началась...»
«Война?..
С кем?» –
Алексей даже подскочил на скамейке.
«Все с им, проклятым, с германцем, с кем же, – сердито загребая веслами и резко толкая их, ответил дядя Аркаша. – Уже народ по военкоматам пошел...
Мобилизация».
Прямо с прогулки, не заходя домой, Алексей зашел в военный комиссариат.
С ночным поездом, отошедшим в 0.40, он уже уехал по назначению в свою летную часть, едва успев забежать домой за чемоданом и даже не простившись с Олей.
Они переписывались редко, но не потому, что их симпатии ослабели и они стали забывать друг друга, – нет.
Ее писем, написанных круглым ученическим почерком, он ждал нетерпеливо, носил их в кармане и, оставаясь наедине, перечитывал снова и снова.
Это их прижимал он к груди и на них смотрел в суровые дни лесных скитаний.
Но отношения между молодыми людьми оборвались так внезапно и в такой неопределенной стадии, что в письмах этих они говорили друг с другом, как старые добрые знакомые, как друзья, боясь примешивать к этому что-то большее, что так и осталось невысказанным.
И вот теперь, попав в госпиталь, Алексей с недоумением, возраставшим от письма к письму, замечал, как Оля вдруг пошла сама ему навстречу, как, не стесняясь, говорила она теперь в письмах о своей тоске, жалела, что не вовремя приехал за ними тогда дядя Аркаша, просила, что бы с ним ни случилось, пусть он знает, что есть человек, на которого он может всегда рассчитывать, и чтобы, скитаясь по чужим краям, он знал, что у него есть угол, куда он может, как свой, вернуться с войны.
Казалось, писала какая-то новая, другая Оля.
Когда он глядел на ее карточку, ему всегда думалось: дунь ветер, и она улетит вместе со своим цветастым платьем, как улетают парашютики семян созревших одуванчиков.
Писала же эти письма женщина – хорошая, любящая, тоскующая по любимому и ожидающая его.
Это радовало и смущало, радовало помимо воли, а смущало потому, что Алексей считал – он не имеет права на такую любовь и недостоин такой откровенности.
Ведь он не нашел в себе силы написать в свое время, что он уже не тот цыгановатый, полный сил юноша, а безногий инвалид, похожий на дядю Аркашу.
Не решившись написать правду, боясь убить больную мать, он принужден был теперь обманывать Олю в письмах, запутываясь в этом обмане с каждым днем все больше и больше.
Вот почему письма из Камышина вызывали в нем самые противоречивые чувства: радости и горя, надежды и тревоги; они одновременно и вдохновляли и мучили его.
Однажды солгав, он принужден был выдумывать дальше, а врать он не умел, и поэтому его ответы Оле были коротки и сухи.
Легче было писать «метеорологическому сержанту».
Это была несложная, но самоотверженная, честная душа.
В минуту отчаяния, после операции, чувствуя потребность излить кому-нибудь свое горе, Алексей написал ей большое и мрачное письмо.
В ответ получил вскоре тетрадный лист, исписанный витиеватыми буковками, точно бублик тмином, осыпанный восклицательными знаками и украшенный кляксами от слез.
Девушка писала, что, если бы не военная дисциплина, она сейчас же все бы бросила и приехала к нему, чтобы ухаживать за ним и делить его горе.
Она умоляла больше писать.
И столько было в сумбурном письме наивного, полудетского чувства, что Алексею стало грустно, и он бранил себя за то, что, когда эта девушка передавала ему Олины письма, он на ее вопрос назвал Олю своей замужней сестрой.
Такого человека нельзя было обманывать.
Он честно написал ей о невесте, живущей в Камышине, и о том, что не решился сообщить матери и Оле правду о своем несчастье.
Ответ «метеорологического сержанта» прибыл по тем временам неправдоподобно быстро.
Девушка писала, что посылает письмо с одним заехавшим к ним в полк майором, военным корреспондентом, который ухаживал за ней и на которого она, конечно, не обратила внимания, хотя он веселый и интересный.
По письму видно, что она огорчена и обижена, хочет сдержаться, хочет – и не может.
Пеняя ему за то, что он не сказал ей тогда правды, она просила считать ее своим другом.
В конце письма уже не чернилами, а карандашом было приписано, что пусть он, «товарищ старший лейтенант», знает, что она крепкий друг и что если та, из Камышина, ему изменит (она-де знает, как ведут себя женщины там, в тылу), или разлюбит, или убоится его увечья, то пусть он не забывает о «метеорологическом сержанте», только пусть пишет ей всегда одну правду.
С письмом передали Алексею тщательно зашитую посылочку.
В ней было несколько вышитых носовых платочков из парашютного шелка с его меткой, кисет, на котором был изображен летящий самолет, гребенка, одеколон «Магнолия» и кусок туалетного мыла.
Алексей знал, как дороги были девушкам-солдатам все эти вещички в те трудные времена.
Знал, что мыло и одеколон, попавшие к ним в каком-нибудь праздничном подарке, сохраняются ими обычно как священные амулеты, напоминающие прежнюю, гражданскую жизнь.
Он знал цену этим подаркам, и ему было радостно и неловко, когда он раскладывал их на своей тумбочке.
Теперь, когда он со всей свойственной ему энергией тренировал искалеченные ноги, мечтая вернуть себе возможность летать и воевать, он чувствовал в себе неприятную раздвоенность.
Его очень тяготило, что он вынужден лгать и недоговаривать в письмах к Оле, чувство к которой крепло в нем с каждым днем, и откровенничать с девушкой, которую он почти не знал.
Но он дал себе торжественное слово, что, только осуществив свою мечту, вернувшись в строй, восстановив свою работоспособность, он вновь заговорит с Олей о любви.
С тем большей фанатичностью стремился он к этой своей цели.
11
Комиссар умер первого мая.
Произошло это как-то незаметно.
Еще утром, умытый и причесанный, он дотошно выспрашивал у брившей его парикмахерши, хороша ли погода, как выглядит праздничная Москва, порадовался, что начали разбирать на улицах баррикады, посетовал, что в этот вот сверкающий, богатый весенний день не будет демонстрации, пошутил над Клавдией Михайловной, предпринявшей по случаю праздника новую героическую попытку запудрить свои веснушки.
Казалось, ему стало лучше, и у всех родилась надежда: может быть, дело пошло на поправку.
Уже давно, с тех пор как он лишился возможности читать газеты, к его койке провели наушники радиотрансляции.
Гвоздев, немного смекавший в радиотехнике, что-то реконструировал в них, и теперь они орали и пели на всю палату.
В девять часов диктор, голос которого в те дни слушал и знал весь мир, начал читать приказ народного комиссара обороны.
Все замерли, боясь пропустить хотя бы слово и вытянув головы к двум черным кругляшам, висевшим на стене.
Уже прозвучали слова: «Под непобедимым знаменем великого Ленина – вперед к победе!» – а в палате еще царила напряженная тишина.
– Вот разъясните мне такое дело, товарищ полковой комиссар... – начал было Кукушкин и вдруг вскрикнул с ужасом: – Товарищ комиссар!
Все оглянулись.
Комиссар лежал на кровати, прямой, вытянутый, строгий, с глазами, неподвижно устремленными в какую-то точку на потолке, и на лице его, осунувшемся и побелевшем, окаменело торжественное, покойное и величавое выражение.
– Умер! – вскрикнул Кукушкин, бросаясь на колени у его кровати. – У-ме-ер!
Вбегали и выбегали растерянные сиделки, металась сестра, застегивая на ходу халат, влетел ординатор.
Не обращая ни на кого внимания, по-детски зарыв лицо в одеяло, шумно сопя, вздрагивая плечами и всем телом, рыдал на груди покойного лейтенант Константин Кукушкин, вздорный и неуживчивый человек...
Вечером этого дня в опустевшую сорок вторую принесли новичка.
Это был летчик-истребитель, майор Павел Иванович Стручков, из дивизии воздушного прикрытия столицы.
В праздник немцы решили совершить на Москву большой налет.
Их соединения, двигавшиеся несколькими эшелонами, были перехвачены и после жестокого сражения разбиты где-то в районе Подсолнечной, и только один «юнкерс» прорвался сквозь кольцо и, набирая высоту, продолжал путь к столице.
Экипаж его решил, должно быть, любой ценой выполнить задание, чтобы омрачить праздник.
Вот за ним-то, заметив его еще в суматохе воздушного боя, и погнался Стручков.
Он летел на великолепной советской машине – из тех, какими начала тогда переоснащаться истребительная авиация.
Он настиг немца высоко, в шести километрах над землей, уже над подмосковной дачной местностью, сумел ловко подобраться к его хвосту и, поймав врага в целик, нажал гашетку.
Нажал и удивился, не услышав знакомого тарахтенья.
Спусковой механизм отказал.
Немец шел чуть впереди.
Стручков тянулся за ним, держась в мертвой зоне, прикрытый килем его хвоста от двух пулеметов, защищавших бомбардировщик сзади.
В свете чистого майского утра Москва уже вырисовывалась неясно на горизонте ворохом серых громад, затянутых дымкой.
И Стручков решился.
Расстегнул ремни, откинул колпак и сам как-то весь поджался, напряг все мускулы, будто готовясь прыгнуть на немца.
Точно приладив ход своей машины к ходу бомбардировщика, он прицелился.
Мгновение они висели в воздухе рядом, один позади другого, словно близко привязанные друг к другу невидимой нитью.
Стручков четко видел в прозрачном колпаке «юнкерса» глаза немецкого башенного стрелка, следившего за каждым его маневром и выжидавшего, когда хоть кусок его крыла выйдет из мертвой зоны.
Он видел, как от волнения немец сорвал с себя шлем, и даже различил цвет его волос, русых и длинных, спадавших на лоб сосульками.
Черные рыльца спаренного крупнокалиберного пулемета неотрывно смотрели в сторону Стручкова и пошевеливались, как живые, выжидая.
На мгновение Стручков почувствовал себя безоружным человеком, на которого вор наставил пистолет.
И он сделал то, что делают в таких случаях смелые безоружные люди.
Он сам бросился на врага, но не с кулаками, как это сделал бы на земле, – он бросил вперед свой самолет, нацелившись сверкающим кругом своего винта в хвостовое оперение немца.
Он даже не услышал треска.
В следующее мгновение, подброшенный страшным толчком, он почувствовал, что перевертывается в воздухе.
Земля пронеслась у него над головой и, став на место, со свистом ринулась ему навстречу, ярко-зеленая и сияющая.
Тогда он рванул кольцо парашюта.
Но прежде чем без сознания повиснуть на стропах, краем глаза он успел заметить, что рядом, вращаясь, как кленовый лист, сорванный осенним ветром, обгоняя его, несется вниз сигарообразная туша «юнкерса» с отрубленным хвостом.
Стручкова, бессильно раскачивавшегося на стропах, крепко ударило о крышу дома, и он без сознания упал на праздничную улицу московского пригорода, жители которого с земли наблюдали его великолепный таран.
Они подхватили его, отнесли в ближайший дом.
Прилегающие улицы сразу же заполнила такая толпа, что вызванный врач еле пробрался к крыльцу.
От удара о крышу у летчика оказались поврежденными коленные чашечки.
Весть о подвиге майора Стручкова была немедленно передана по радио специальным выпуском «Последних известий».
Председатель Моссовета сам провожал его в лучший госпиталь столицы.
И когда Стручкова доставили в палату, вслед за ним санитарки внесли цветы, кульки с фруктами, коробки конфет – дары благодарных москвичей.
Это был веселый, общительный человек.
Чуть ли не с порога палаты он осведомился у больных, как тут в госпитале «насчет пожрать», строг ли режим, есть ли хорошенькие сестры.
А пока его перебинтовывали, успел рассказать Клавдии Михайловне забавный анекдот на вечную тему о Военторге и ввернуть довольно смелый комплимент ее внешности.
Когда сестра вышла, Стручков подмигнул ей вслед:
– Симпатяга.
Строга?
Небось держит вас в страхе божьем?
Ничего, не дрейфьте.
Что вас, тактике не учили, что ли?
Неприступных женщин нет, как нет и неприступных укреплений! – И он расхохотался раскатисто, громко.
Он вел себя в госпитале как старожил, как будто пролежал тут целый год.
Со всеми в палате он сразу перешел на «ты» и, когда ему понадобилось высморкаться, бесцеремонно взял с тумбочки Мересьева носовой платок из парашютного шелка со старательно вышитой «метеорологическим сержантом» меткой.
– От симпатии? – Он подмигнул Алексею и спрятал платок себе под подушку. – Тебе, друг, хватит, а не хватит – симпатия еще вышьет, ей это – лишнее удовольствие.
Несмотря на румянец, пробивавшийся сквозь загар его щек, был он уже не молод.
На висках, у глаз, гусиными лапками лучились глубокие морщины, и во всем чувствовался старый солдат, привыкший считать домом то место, где стоит его вещевой мешок, где на рукомойнике лежат его мыльница и зубная щетка.
Он внес с собой в палату много веселого шума, и сделал это так, что никто не был на него за это в обиде и всем казалось – знают они его уже давным-давно.
Новый товарищ пришелся всем по сердцу, и только не понравилась Мересьеву явная склонность майора к женскому полу, которую тот, впрочем, не таил и о которой охотно распространялся.
На следующей день хоронили Комиссара.
Мересьев, Кукушкин, Гвоздев сидели на подоконнике выходившего во двор окна и видели, как тяжелая упряжка артиллерийских коней вкатила во двор пушечный лафет, как, сверкая на солнце трубами, собрался военный оркестр и строем подошла воинская часть.
Вошла Клавдия Михайловна и согнала больных с окна.
Она была, как и всегда, тихая и энергичная, но Мересьев почувствовал, что голос у нее изменился, дрожит и срывается.
Она пришла измерить новичку температуру.
В это время оркестр во дворе заиграл траурный марш.
Сестра побледнела, термометр выпал из ее рук, и сверкающие капельки ртути побежали по паркетному полу.
Закрыв лицо руками, Клавдия Михайловна выбежала из палаты.
– Что с ней?
Милого ее, что ли... – Стручков кивнул головой в сторону окна, откуда плыла тягучая музыка.
Никто ему не ответил.
Свесившись через подоконник, все смотрели на улицу, куда из ворот медленно выплывал на лафете красный гроб.
В зелени, в цветах лежало тело Комиссара.
За ним на подушках несли ордена – один, два, пять, восемь...
Опустив головы, шли какие-то генералы.
Среди них, тоже в генеральской шинели, но почему-то без фуражки, шел и Василий Васильевич.
Позади, поодаль от всех, перед медленно отбивавшими шаг бойцами, простоволосая, в белом своем халатике, спотыкаясь и, должно быть, не видя ничего перед собой, шла Клавдия Михайловна.
В воротах кто-то накинул ей на плечи пальто.
Она продолжала идти, пальто соскользнуло с ее плеч и упало, и бойцы прошли, раскалывая шеренги пополам и обходя его.
– Хлопцы, кого хоронят? – спросил майор.
Он тоже все пытался подняться к окну, но ноги его, зажатые в лубки и залитые в гипс, мешали ему, и он не мог дотянуться.
Процессия удалилась.
Уже издали глухо плыли по реке, отдаваясь от стен домов, тягучие торжественные звуки.
Уже вышла из ворот хромая дворничиха и закрыла со звоном металлические ворота, а обитатели сорок второй все еще стояли у окна, провожая Комиссара в его последний путь.
– Кого же хоронят?
Ну?
Чего это вы все точно деревянные! – нетерпеливо спрашивал майор, все еще не оставляя своих попыток дотянуться до подоконника.
Тихо, глухо, надтреснутым и словно сырым голосом ответил ему наконец Константин Кукушкин:
– Настоящего человека хоронят...
Большевика хоронят.
И Мересьев запомнил это: настоящего человека.
Лучше, пожалуй и не назовешь Комиссара.
И очень захотелось Алексею стать настоящим человеком, таким же, как тот, кого сейчас увезли в последний путь.
12
Со смертью Комиссара изменился весь строй жизни сорок второй палаты.
Некому было сердечным словом нарушать мрачную тишину, которая порой наступает в палатах госпиталей, когда, не сговариваясь, все погружаются вдруг в невеселые думы и на всех нападает тоска.
Некому было шуткой поддержать упавшего духом Гвоздева, дать совет Мересьеву, ловко и необидно осадить брюзгу Кукушкина.
Не стало центра, стягивавшего и сплачивавшего всех этих разнохарактерных людей.
Но теперь это было не так уж и нужно.
Лечение и время делали свое дело.
Все быстро поправлялись, и чем ближе двигалось дело к выписке, тем меньше думали они о своих недугах.
Мечтали о том, что ждет их за стенами палаты, как встретят их в родной части, какие ожидают их дела.
И всем им, натосковавшимся по привычному военному быту, хотелось поспать к новому наступлению, о котором еще не писали и даже не говорили, но которое как бы чувствовалось в воздухе и, словно надвигающаяся гроза, угадывалось по наступившей вдруг на фронтах тишине.
Вернуться из госпиталя к боевым трудам для военного человека – дело обычное.
Только для Алексея Мересьева представляло оно проблему: сумеет ли он восполнить искусством и тренировкой отсутствие ног, сядет ли он опять в кабину истребителя?
Все с большим и большим упорством стремился он к намеченной цели.
Постепенно наращивая минуты, он довел время тренировки ног и общей гимнастики до двух часов утром и вечером.
Но и этого казалось ему мало.
Он начал заниматься гимнастикой после обеда.
Майор Стручков, искоса наблюдавший за ним веселыми, насмешливыми глазами, всякий раз объявлял:
– А теперь, граждане, вы увидите загадку природы: великий шаман Алексей Мересьев, непревзойденный в лесах Сибири, в своем репертуаре.
Действительно, в упражнениях, которые с таким упорством проводил Алексей, было что-то фанатическое, делавшее его похожим на шамана.
Смотреть на его бесконечное раскачиванье, равномерные повороты, на упражнения для шеи и рук, которые он делал упорно, с методичностью раскачивающегося маятника, было трудно, и ходячие товарищи его отправлялись на это время бродить по коридору, а прикованный к койке Стручков закрывался с головой одеялом и пытался уснуть.
Никто в палате, конечно, не верил в возможность летать без ног, однако упорство товарища все уважали и, скрывая это за шутками, пожалуй, даже преклонялись перед ним.
Трещины в коленных чашечках майора Стручкова оказались серьезнее, чем предполагалось сначала.
Заживали они медленно, ноги были все еще в лубках, и, хотя никаких сомнений в его выздоровлении не было, майор не уставал на все лады бранить «окаянные чашечки», причинившие ему столько хлопот.
Эта воркотня его стала переходить в постоянное раздражение.
Из-за какой-нибудь мелочи он взрывался, начинал бранить все и вся.
В такую минуту казалось – он может ударить того, кто попытался бы его урезонить.
По молчаливому согласию, товарищи оставляли его тогда в покое, давая ему, как говорил он сам, «расстрелять все патроны», и дожидались, пока его природная жизнерадостность не возьмет верх над раздражением и расшатавшимися на войне нервами.
Свое все возрастающее нетерпение Стручков объяснял тем, что был лишен возможности даже потихоньку покуривать в уборной, и еще тем, что нельзя было ему повидаться, хотя бы в коридоре, с рыженькой сестричкой из операционной, с которой он уже будто бы перемигнулся, когда его носили на перевязку.
Может быть, это было в какой-то степени и так, но Мересьев заметил, что вспышки раздражения вздыбливали майора после того, как видел он в окне пролетавшие над Москвой самолеты или по радио и из газет узнавал о новом интересном воздушном бое, об успехе знакомого летчика.
Это приводило в нетерпеливо-раздраженное состояние и самого Мересьева.
Но он даже и виду не показывал и теперь, сравнивая себя со Стручковым, внутренне торжествовал.
Ему казалось, что он хоть немного стал приближаться к избранному им облику «настоящего человека».
Майор Стручков оставался верен себе: много ел, сочно хохотал по всякому малейшему поводу, любил потолковать о женщинах и при этом казался одновременно и женолюбом и женоненавистником.
Особенно ополчался он почему-то на женщин тыла.
Мересьев терпеть не мог этих стручковских разговоров.
Слушая Стручкова, он невольно видел перед собой все время Олю или смешного солдатика с метеостанции – девушку, которая, как рассказывали в полку, прикладом винтовки выкинула из своей будки и чуть вгорячах не пристрелила чересчур предприимчивого старшину из батальона аэродромного обслуживания, и Алексею казалось, что это на них клевещет майор Стручков.
Однажды, хмуро выслушав очередную историю майора, которую он закончил сентенцией о том, что «все они такие» и с любой можно поладить «в два счета», Мересьев не сдержался.
– С любой? – спросил он, стиснув зубы так, что скулы побелели.
– С любой, – беспечно отозвался майор.
В палату вошла Клавдия Михайловна, вошла и удивилась тяжелому напряжению, которое она увидела на лицах больных.
– В чем дело? – спросила она, бессознательным движением заправляя под косынку локон.
– Беседуем про жизнь, сестричка!
Наше дело такое, стариковское, – беседовать, – весь просияв, улыбнулся ей майор.
– И с этой? – зло спросил Мересьев, когда сестра вышла.
– А что, она из другого теста, что ли?
– Клавдию Михайловну оставьте! – строго сказал Гвоздев. – У нас один старик ее советским ангелом назвал.
– Кто хочет пари, ну?
– Пари? – крикнул Мересьев, свирепо сверкая цыганскими глазами. – На что же споришь?
– Да хоть на пистолетную пулю, как спорила раньше офицерня: ты выиграешь – в меня стреляешь, я выиграю – в тебя, – смеясь и стараясь превратить все в шутку, сказал Стручков.
– Пари?
На что?
Ты что, забыл, что ты советский командир?
Если ты прав, можешь плюнуть мне в морду! – Алексей зло покосился на Стручкова. – Но смотри, как бы я тебе не плюнул.
– Не хочешь пари – не надо.
Разбушевался.
Подумаешь!..
Я вам, хлопцы, и так докажу, что нечего из-за нее беситься.
С этого дня Стручков стал оказывать Клавдии Михайловне всяческое внимание, веселил ее анекдотами, рассказывать которые он был великий мастер.
В нарушение неписаного правила, по какому летчики очень неохотно делятся с посторонними своими военными приключениями, рассказывал ей всяческие случаи из своей действительно большой и интересной жизни и даже, вздыхая, намекал на какие-то свои семейные неудачи, на горькое одиночество, хотя все в палате знали, что он холост и никаких особых неудач у него нет.
Клавдия Михайловна, не очень, правда, отличая его от других, иногда присаживалась к нему на койку, слушая его рассказы о боевых перелетах, причем, как бы забывшись, он брал ее руку, и она не отнимала.
У Мересьева накипала тяжелая ярость.
Вся палата была возмущена Стручковым.
А тот вел себя так, словно с ним действительно побились об заклад.
Стручкова всерьез предупредили, чтобы он бросил свою недостойную игру.
Палата готовилась уже решительно вмешаться в это, как вдруг события приняли совершенно иной оборот.
Однажды вечером, в час своего дежурства, Клавдия Михайловна зашла в сорок вторую без дела, просто поболтать, за что особенно любили ее раненые.
Майор затеял какой-то рассказ,
она присела возле его койки.
Что произошло, никто не видел.
Все оглянулись, услышав только, как она резко вскочила.
Гневно, с сомкнутыми на лбу темными бровями, с пятнистым румянцем, покрывшим щеки, смотрела она на смущенного, даже испуганного, Стручкова.
– Товарищ майор, если бы вы не были больным, а я сестрой милосердия, я дала бы вам по физиономии.
– Ну что вы, Клавдия Михайловна, я, право же, не хотел...
И подумаешь, важность...
– Ах, важность? – Она смотрела на него уже не с гневом, а с презрением. – Хорошо, тогда нам не о чем говорить.
Слышите!
И вот перед вашими товарищами прошу вас впредь обращаться ко мне только по делу, когда вам потребуется медицинская помощь.
Спокойной ночи, товарищи.
И она ушла необычной для нее тяжелой походкой, должно быть изо всех сил стараясь казаться спокойной.
Мгновение вся палата молчала.
Потом послышался торжествующий, злой смех Алексея, и все накинулись на майора:
– Что, съел?
Мересьев с сияющими глазами вежливо осведомился:
– Разрешите сейчас плевать, товарищ майор, или погодить?
Стручков сидел озадаченный.
Однако он не сдался и сказал, не очень, правда, уверенно:
– М-да, атака отбита.
Ну ничего, повторим.
До самой ночи лежал он молча, тихонько что-то насвистывая и иногда вслух отвечая на какие-то свои мысли: «М-да».
Вскоре после этого случая выписался Константин Кукушкин.
Он выписался без всяких переживаний, заявив на прощанье, что медицина надоела ему до чертиков.
Прощался он небрежно и только все наказывал Мересьеву и сестре, если ему будут письма от матери, обязательно переслать их к нему в полк и письма эти беречь и не терять.
– Ты напиши, как устроишься, как встретят, – напутствовал его Мересьев.
– А что мне тебе писать?
Какое тебе до меня дело?
Не буду я тебе писать, бумагу изводить – все равно не ответишь.
– Ну, как знаешь.
Этой фразы Кукушкин, должно быть, не слыхал.
Не оборачиваясь, выходил он уже из палаты.
Так же, не оглядываясь, вышел он из дверей госпиталя, прошел по набережной, скрылся за углом, хотя отлично знал, что, по заведенному в госпитале обычаю, вся палата в эту минуту торчит в окнах, провожая товарища.
Впрочем, он все-таки написал Алексею, и написал довольно скоро.
Письмо было суховатое, деловое.
О себе он сообщил только, что в полку ему, кажется, обрадовались; впрочем, тут же оговорился, что в последних боях были большие потери и тут рады каждому более или менее опытному человеку.
Перечислил фамилии убитых и раненых товарищей, написал, что Мересьева по-прежнему помнят, что командир полка, получивший теперь звание подполковника, узнав о гимнастических подвигах Алексея и его намерении вернуться в авиацию, заявил: «Мересьев вернется.
Раз он решил – своего добьется», и что начальник штаба ответил: нельзя, дескать, объять необъятное, а командир заявил на это, что для таких, как Мересьев, необъятного нет.
К удивлению Алексея, были даже строчки и о «метеорологическом сержанте».
Кукушкин писал: сей сержант так одолел его расспросами, что он, Кукушкин, принужден был скомандовать ему налево кругом марш...
В конце письма писал Кукушкин, что уже в первый день пребывания в части он сделал два вылета, что ноги зажили вполне и что в ближайшие дни полк пересядет на новые самолеты ЛА-5, которые скоро прибудут и про которые Андрей Дегтяренко, летавший на приемку, сказал, что по сравнению с ними все машины немецких марок – сундуки и рухлядь.
13
Наступило раннее лето.
В сорок вторую палату оно заглянуло все с той же ветки тополя, листья на которой стали жесткими и блестящими.
Они порывисто шелестели, точно перешептывались, и к вечеру тускнели от налетавшей с улицы пыли.
Красивые сережки на ветке этой давно уже превратились в кисточки зеленых блестящих бусинок, а теперь бусинки полопались, из них полез легкий пух.
В полдень, в самую жару, этот теплый тополевый пух носило по Москве, он залетал в открытые окна палаты и пышными розоватыми валиками лежал у двери и по углам, куда сгоняли его теплые сквознячки.
Стояло прохладное, светлое и сверкающее летнее утро, когда Клавдия Михайловна торжественно привела в палату пожилого человека в железных, перевязанных веревочками очках, у которого даже новый, топорщащийся от избытка крахмала халат не изменял внешности старого мастерового.
Он принес что-то завернутое в белую тряпку и, положив на полу у койки Мересьева, осторожно и важно, точно фокусник, стал развязывать узелки.
Под руками у него скрипела кожа, а в палате разнесся приятный и острый, кисловатый запах дубильных веществ.
В свертке старика оказалась пара новых желтых скрипучих протезов, очень ловко сконструированных и пригнанных по мерке.
Протезы – это составляло едва ли не главную гордость мастера – были обуты в новенькие желтые, казенного образца башмаки.
Башмаки сидели так ловко, что создавалось впечатление живых обутых ног.
– Калошки надеть, так хоть под венец! – сказал мастер, любуясь поверх очков изделием своих рук. – Сам Василий Васильевич наказал мне: «Сделай, говорит, Зуев, такие протезы, чтобы лучше ног были».
И – нате, пожалуйте, Зуев сделал.
Царские.
У Мересьева сердце тоскливо сжалось при виде своих искусственных ног, сжалось, похолодело, но жажда поскорее попробовать протезы, пойти, пойти самостоятельно, победила все остальное.
Он выкинул из-под одеяла свои култышки и стал торопить старика с примеркой.
Но старому протезисту, делавшему, по его словам, еще в «мирное время» протезы какому-то «большому князю», сломавшему ногу на скачках, такая торопливость не нравилась.
Он был очень горд изделием и хотел как можно дольше растянуть удовольствие от его вручения.
Он обтер протезы рукавом, ногтем сколупнул с кожи пятнышко, подышал на это место, обтер его полой белоснежного халата, потом поставил протезы на пол, неторопливо свернул тряпку, спрятал ее в карман.
– Ну, старина, давай, что ли, – торопил Мересьев, сидя на кровати.
Сейчас он взглянул на голые обрубленные ноги глазами постороннего и остался ими доволен.
Они были крепкие, жилистые, и не жир, как это всегда бывает при вынужденной неподвижности, а тугие мускулы переливались под смуглой кожей, точно это были не обрубки, а полноценные ноги много и скоро ходящего человека.
– А что давай, что давай?..
Скоро, да не споро, – ворчал старик. – Мне Василий Васильевич говорит: «Отличись, говорит, Зуев, на этих протезах; лейтенант, говорит, без ног летать собрался».
А я что, я готов, я – пожалуйте, возьмите.
С такими протезами не только что ходить, а и на лисапете кататься, с барышнями польку-бабочку танцевать...
Работка!
Он сунул обрубок правой ноги Алексея в шерстистое и мягкое гнездо протеза и крепко охватил ногу прикрепляющими ремнями.
Отошел, полюбовался, прищелкнул языком:
– Хороша обувка!..
Не беспокоит?
То-то!
Лучше Зуева, почитай, и мастера в Москве нет.
Зуев – золотые руки.
Он ловко надел второй протез и едва успел застегнуть ремни, как Мересьев неожиданно сильным, пружинистым движением спрыгнул с койки на пол.
Раздался глухой стук, Мересьев вскрикнул от боли и тут же тяжело рухнул во весь рост.
У старого мастера от удивления очки полезли на лоб.
Он не ожидал от своего заказчика такой прыти.
Мересьев лежал на полу, беспомощный, пораженный, широко разбросав свои искусственные ноги в ботинках.
В глазах его были недоумение, обида, страх.
Неужели он обманулся?
Всплеснув руками, Клавдия Михайловна бросилась к нему.
Вместе со старым мастером подняли они Алексея и посадили на койку.
Он сидел подавленный, обмякший, с тоскливым выражением на лице.
– Э-э-э, мил-человек, этак-то негоже, вовсе негоже, – ворчал мастер. – Ишь спрыгнул, будто и верно живые ноги ему приставили.
Нос-то вешать ни к чему, друг милый, только теперь твое дело такое – начинать все сначала.
Теперь забудь, что ты вояка, теперь ты дитя малое – по шажку, по шажку учись ходить; сначала с костыликами, потом по стеночкам, потом с палочкой.
Да не вдруг, да помаленьку, а он – на-кася!
Ноги-то и хорошие, да не свои.
Таких, мил-друг, как папа с мамой сработали, тебе уж никто не сделает.
От неудачного прыжка ноги тяжело ныли.
Но Мересьев хотел сейчас же попробовать протезы.
Ему принесли легкие алюминиевые костыли.
Он уперся ими в пол, зажал под мышками подушки и теперь тихо, осторожно соскользнул с койки и встал на ноги.
И точно: он походил теперь на младенца, не умеющего ходить, инстинктом угадывающего, что пойти он может, и боящегося оторваться от спасительной, поддерживающей его стенки.
Как младенца, которого мать или бабушка выводят в первое путешествие на просунутом под мышками полотенце, Мересьева с двух сторон заботливо поддерживали Клавдия Михайловна и старый протезист.
Постояв на месте, чувствуя с непривычки острую боль в местах прикрепления протезов, Мересьев неуверенно переставил сначала один, потом другой костыль, перенес на них тяжесть корпуса и подтянул сперва одну, потом другую ногу.
Туго и хрустко заскрипела кожа, раздались два тяжелых удара об пол: бум, бум.
– Ну, и в добрый час, в добрый час, – забормотал старый мастер.
Мересьев сделал еще несколько осторожных шагов, и дались они ему, эти первые шаги на протезах, с таким трудом, что, дойдя до двери и обратно, он почувствовал, будто бы куль муки втащил на пятый этаж.
Добравшись до койки, он повалился на нее грудью, весь мокрый от пота, не имея сил даже повернуться на спину.
– Ну, как протезы?
То-то, благодари бога, что есть на свете мастер Зуев! – по-стариковски хвалился протезист, осторожно развязывая ремни, освобождая слегка уже отекшие и опухшие с непривычки ноги Алексея. – На таких не только что летать, и до самого господа бога долететь можно.
Работка!
– Спасибо, спасибо, старик, работа знатная, – бормотал Алексей.
Мастер молча потоптался, будто желая и не решаясь что-то спросить или, наоборот, сам ожидая вопроса.
– Ну, прощевайте, коли так.
Счастливо обносить, – сказал он, несколько разочарованно вздохнул и медленно двинулся к двери.
– Эй, мастер, – окликнул его Стручков, – на-ка вот, выпьешь по случаю «царских»-то протезов! – И он сунул в руку старику комок крупных кредиток.
– Ну, спасибо, спасибо, – оживился старик, – по такому случаю как не выпить! – Он солидно уложил деньги куда-то в задний карман, для чего загнул халат таким жестом, как будто это был фартук ремесленника. – Спасибо вам, выпьем, а уж протезы – будь здоров, на совесть.
Мне Василий Васильевич говорит: «Особые нужны, Зуев, не подгадь!»
Ну, а Зуев, само собой, разве подгадит!
Вы ему при случае, Василь-то Васильевичу, отрапортуйте: дескать, довольны работкой.
И старик удалился, кланяясь, что-то бормоча.
А Мересьев лежал, рассматривая валявшиеся подле кровати свои новые ноги, и чем больше он на них смотрел, тем больше они ему нравились и остроумностью конструкции, и мастерством работы, и легкостью: на лисапете ездить, польку-бабочку танцевать, на самолете летать аж до господа бога.
«Буду, все буду, обязательно буду», – думал он.
В этот день Оле было отправлено пространное и веселое письмо, в котором он сообщал: работа его по приемке самолетов движется к концу, и надеется он, что начальство пойдет ему навстречу и, может быть, к осени, а в крайнем случае зимой направит его с нудной работы в осточертевшем тылу на фронт, в полк, где товарищи его не забыли и ждут.
Это было первое радостное его письмо со дня катастрофы, первое, в котором он писал невесте, что все время думает и тоскует по ней, и – правда, очень робко – выражал заветную мысль, что, может быть, встретятся они после войны и, если она не переменит своего мнения, заживут вместе.
Он несколько раз перечел письмо и потом, вздохнув, тщательно вымарал последние строки.
Зато «метеорологическому сержанту» пошло письмо задорное и веселое, с красочным описанием этого дня, с изображением протезов, каких не нашивал сам государь император, с описанием его, Мересьева, на протезах, делающего свои первые шаги, и старого болтуна-мастера, с рассказом о своих надеждах и на лисапете ездить, и польку-бабочку танцевать, и долететь до самого неба.
«Так что ждите теперь меня там, в полку, не забывайте и скажите коменданту, чтобы на новом месте обязательно помещение мне оставил», – писал Мересьев и косился вниз, на пол.
Протезы валялись так, что казалось – будто кто-то спрятался под кровать и лежит там, широко разбросав ноги, обутые в новые желтые ботинки.
Алексей оглянулся, убедился, что никто за ним не следит, и ласково погладил холодную скрипучую кожу.
И еще в одном месте вскоре горячо обсудили появление «царских» протезов в сорок второй палате – на третьем курсе Первого московского медицинского института.
Вся женская часть, составлявшая в те времена подавляющее большинство этого курса, со слов Анюты, была отлично осведомлена о делах сорок второй палаты.
Анюта очень гордилась своим корреспондентом, и, увы, письма лейтенанта Гвоздева, отнюдь не рассчитанные на широкую гласность, читались вслух в выдержках, а иногда и целиком, за исключением особо интимных мест, которых, к слову сказать, по мере роста переписки становилось все больше и больше.
Весь третий курс медиков во главе с Анютой симпатизировал героическому Грише Гвоздеву, не любил вздорного Кукушкина, находил, что советский снайпер Степан Иванович чем-то похож на толстовского Платона Каратаева, преклонялся перед несокрушимым духом Мересьева и как свое личное несчастье воспринял смерть Комиссара, которого после восторженных отзывов Гвоздева все сумели оценить и по-настоящему полюбить.
Многие не удержались от слез, когда читалось письмо о том, как ушел из жизни этот большой и шумный человек.
Все чаще и чаще ходили письма между госпиталем и институтом.
Молодые люди не довольствовались почтой, которая шла в те дни слишком медленно.
Гвоздев привел как-то в письме слова Комиссара о том, что письма теперь доходят до адресата, как свет далеких звезд.
Корреспондент может погаснуть, а письма его будут еще долго ползти и ползти, рассказывая адресату о жизни давно умершего человека.
Деятельная и предприимчивая Анюта стала искать более совершенных средств связи и нашла их в лице пожилой сестры, которая имела две службы и работала в институтской клинике и в госпитале Василия Васильевича.
С тех пор институт узнавал о происшествиях в сорок второй палате на второй, самое большее – на третий день и мог быстро на них откликаться.
В связи с «царскими» протезами в столовой завязался спор, будет Мересьев летать или нет.
Спор молодой, горячий, в котором обе стороны одинаково симпатизировали летчику.
Учитывая большую сложность управления истребителем, пессимисты говорили: нет.
Оптимисты считали, что для человека, который, уходя от врагов, полмесяца лез ползком через лесную чащобу и прополз бог знает сколько километров, нет ничего невозможного.
Для подкрепления своих доводов оптимисты вспоминали примеры из истории и книг.
В этих спорах Анюта не участвовала.
Протезы неизвестного ей летчика не очень ее занимали.
В редкие свободные минуты она обдумывала свои отношения с Гришей Гвоздевым, которые, как ей казалось, все более и более усложнялись.
Сначала, узнав о командире-герое с такой трагической биографией, она написала ему, движимая бескорыстным желанием как-то смягчить его горе.
Потом, по мере того как их заочное знакомство крепло, фигура абстрактного героя Отечественной войны уступила место настоящему живому юноше, и юноша этот все больше и больше интересовал ее.
Она заметила, что беспокоится и тоскует, когда от него нет писем.
Это новое радовало и пугало ее.
Что это, любовь?
Разве можно полюбить человека только по письмам, ни разу его не видав, не слышав даже его голоса?
В письмах танкиста становилось все больше и больше мест, которые нельзя было читать однокурсницам.
После того как сам Гвоздев признался ей однажды, что то же чувство, как он выразился, «заочной любви» овладело и им, Анюта убедилась, что она влюбилась, и влюбилась не по-детски, как это бывало в школе, а по-настоящему.
Ей казалось, что жизнь потеряет для нее смысл, если перестанут приходить эти письма, которых она ждала теперь с таким нетерпением.
Так, не видя друг друга, объяснились они в любви.
После этого с Гвоздевым стало твориться что-то странное.
Письма его стали нервными, мятущимися, полными недомолвок.
Потом, собравшись с духом, он написал ей, что это нехорошо, что они объяснились, не видя друг друга, что она, вероятно, не представляет себе, как сильно ожог обезобразил его, что он вовсе не похож на ту старую фотографию, которую послал ей.
Он не хочет ее обманывать и просит прекратить писать о чувствах, пока она не увидит своими глазами, с кем имеет дело.
Девушка сначала возмутилась, потом испугалась.
Вынула из кармана карточку.
На нее смотрело тонкое юношеское лицо с упрямыми скулами, красивым прямым носом, с маленькими усиками и изящными губами.
«А теперь?
Какой-то ты теперь, милый ты мой, несчастный?» – шептала она, глядя на карточку.
Как медик, она знала, что ожоги плохо рубцуются и оставляют глубокие, незаживающие следы.
Ей почему-то на миг представился муляж головы человека после волчанки, который она видела в анатомическом музее.
Точно вспаханное синими бороздами и буграми лицо с неровными, изъеденными губами, с клочками бровей и красными веками без ресниц.
А что, если он такой?
Девушка ужаснулась, даже побледнела, но тут же мысленно накричала на себя...
Ну и что, если так?
Он дрался с врагами на горящем танке, он защищал ее свободу, ее право учиться, ее честь и жизнь.
Он – герой, он столько раз рисковал на войне и рвется обратно, чтобы снова драться и снова рисковать жизнью.
А она?
Что она сделала для войны?
Рыла окопы, дежурила на крыше, работает теперь в эвакогоспитале?
Разве это можно сравнить с тем, что сделал он?!
«Я сама недостойна его за одни эти сомнения!» – кричала она на себя, невольно отгоняя страшное видение изуродованного шрамами лица.
Она написала ему письмо, самое нежное и самое большое за всю их переписку.
Об этих ее колебаниях Гвоздев, понятно, ничего не узнал.
Получив в ответ на свои тревоги хорошее письмо, он долго читал и перечитывал его, поведал о нем даже Стручкову, на что тот, благосклонно выслушав, ответил:
– Не дрейфь, танкист: «нам с лица не воду пить, и с корявой можно жить», это, брат, когда сказано?
То-то.
А ныне, брат, и вовсе – нынче мужчина в большом дефиците.
Откровение это, понятно, не успокоило Гвоздева.
Приближался срок его выписки, он все чаще гляделся в зеркало, то рассматривая себя издали, так сказать, беглым, поверхностным взглядом, то приближая свое изуродованное лицо к самому стеклу, и часами разглаживал язвины и шрамы.
По его просьбе Клавдия Михайловна купила ему пудры и крема.
Он сразу же убедился, что изъяны его никакой косметикой не скроешь.
Однако ночью, когда все спали, он потихоньку ходил в уборную и там подолгу массировал багровые рубцы, засыпал их пудрой и снова массировал, а потом с надеждой смотрел в зеркало.
Издали он выглядел хоть куда – крепкий, широкоплечий, с узким тазом, на прямых поджарых ногах.
Но вблизи!
Красные шрамы на щеках и подбородке, рубчатая, стянутая кожа приводили его в отчаяние.
Он со страхом думал: а как-то взглянет она?
Вдруг ужаснется, вдруг поглядит на него, повернется и уйдет, пожав плечами.
Или, что было бы хуже всего, побеседует с ним из вежливости часок-другой, а потом скажет что-нибудь такое официальное, холодное – и до свиданья.
Гвоздев волновался, бледнел от обиды, как будто все это уже совершилось.
Тогда он выхватывал из кармана халата фотографическую карточку и испытующе смотрел на полную девушку с высоким лбом, с мягкими негустыми и пышными волосами, зачесанными назад, с толстеньким вздернутым, истинно русским носиком и нежными, детскими губами.
На верхней губе темнело едва заметное родимое пятнышко.
Немного выпуклые, должно быть, серые или голубые глаза смотрели на него с этого нехитрого и милого лица открыто и честно.
«Какая же ты есть?
Ну, скажи: не испугаешься, не убежишь?
Хватит у тебя сердца не заметить моего безобразия?» – точно спрашивал он ее, испытующе смотря на карточку.
Тем временем мимо него вдоль коридора, постукивая костылями и поскрипывая протезами, взад-вперед размеренно, неутомимо двигался старший лейтенант Мересьев.
Прошел раз, прошел два, десять, пятнадцать, двадцать раз.
Он бродил – по какой-то своей программе – утром и вечером, задавая себе уроки и с каждым днем удлиняя путь.
«Славный малый! – думал про него Гвоздев. – Упорный, упрямый.
Экая силища воли у человека!
За неделю научился быстро и ловко ходить на костылях.
А у иных на это уходят месяцы.
Вчера отказался от носилок и сам пошел в процедурную по лестнице.
И дошел и поднялся обратно.
Слезы текут по лицу, а он поднимается.
И даже накричал на санитарку, которая хотела ему помочь.
А как он сиял, когда самостоятельно добрался до верхней площадки!
Точно взошел на Эльбрус».
Гвоздев отошел, от зеркала и посмотрел вслед Мересьеву, быстро перебиравшему ногами и костылями.
Ишь чешет!
А какое у него хорошее, симпатичное лицо!
Маленький шрамик, пересекающий бровь, нисколько его не портит, даже придает какую-то значительность.
Вот бы ему, Гвоздеву, сейчас такое лицо.
Что ноги – ног не видать!
Ходить и летать он, конечно, научится.
Но лицо (куда денешься с эдакой вот брюквой!), на котором точно пьяные черти ночью горох молотили...
...Алексей Мересьев, совершавший в счет вечернего урока двадцать третий рейс вдоль коридора, всем своим усталым, измученным телом чувствовал, как отекли и горят бедра, как ноют занемевшие от костылей плечи.
Проходя мимо Гвоздева, он косился на танкиста, стоявшего у стенного зеркала: чудак, ну чего он терзает свою бедную физиономию!
Кинозвездой ему, конечно, теперь не стать, а танкистом – за милую душу...
Велика беда – лицо, была бы голова цела, да руки, да ноги.
Да, да, ноги, настоящие ноги, а не эти вот обрубки, которые болят и горят, точно протезы сделаны не из кожи, а из раскаленного железа.
Тут, тук.
Скрип, скрип.
Тук, тук.
Скрип, скрип...
Закусив губы и сдерживая слезы, которые все-таки выжимала на глаза острая боль, старший лейтенант Мересьев с трудом совершал свой двадцать девятый рейс по коридору, заканчивая суточный урок.
14
Григорий Гвоздев вышел из госпиталя в середине июня.
За день или за два перед этим они хорошо поговорили с Алексеем, и оба как-то внутренне даже порадовались, что они товарищи по несчастью и у них обоих одинаково сложное состояние личных дел.
Как бывает в таких случаях, оба без утайки рассказали друг другу свои опасения, поведали все, что каждому из них было вдвойне тяжело носить в себе,
потому что гордость не позволяла ни с кем делиться своими сомнениями.
Показали друг другу карточки девушек.
У Алексея была изрядно затертая и выгоревшая любительская фотография.
Он сам снял Олю в тот прозрачный яркий июньский день, когда бегали они босиком по теплой траве в цветущей степи Заволжья.
Худенькая, как девочка, в пестром своем платье, она сидела, поджав босые ноги, с рассыпанным букетом на коленях, в траве, среди цветущих ромашек, сама ясная, беленькая и чистая, как ромашка в утренней росе.
Перебирая цветы, она задумчиво наклонила голову набок, и глаза у нее были раскрыты широко и восторженно, как будто в первый раз увидела она великолепие мира.
Посмотрев на фотографию, танкист заявил, что такая девушка в беде не бросит.
Ну, а бросит – и черт с ней; значит, внешность у нее обманчивая, а тогда так и надо, даже к лучшему: значит, дрянь, а с дрянью разве можно связать свою жизнь!
Алексею лицо Анюты тоже понравилось.
Сам того не заметив, он изложил Гвоздеву своими словами то же, что только что услышал от него.
Немудреная эта беседа никакой ясности, понятно, в личные дела их не внесла, но обоим стало легче, словно прорвался тяжелый, затяжной нарыв.
Условились они, что Гвоздев, выйдя из госпиталя, с Анютой, которая по телефону обещала ему зайти за ним, пройдет мимо окон палаты и Алексей тотчас изложит танкисту в письме свое о ней впечатление.
Гвоздев же, со своей стороны, обещал написать приятелю, как его Анюта встретит, как отнесется к его изуродованному лицу и как пойдут у них дела.
Мересьев тотчас же загадал: если у Гриши все будет хорошо, он немедленно расскажет Оле в письме все о себе, взяв с нее слово не огорчать мать, которая все еще была слаба и еле поднималась с постели.
Вот почему оба они одинаково волновались, ожидая выписки танкиста.
Волновались так, что не спали ночь, и ночью оба потихоньку вылезли в коридор – Гвоздев, чтобы еще раз помассировать шрамы перед зеркалом, а Мересьев, чтобы, обмотав для тишины концы костылей тряпками, лишний раз потренироваться в ходьбе.
В десять часов Клавдия Михайловна, лукаво улыбаясь, сообщила Гвоздеву, что за ним пришли.
Точно ветер сдунул его с койки.
Покраснев так, что рубцы на его лице стали еще заметнее, он стал быстро собирать вещи.
– Славная девушка, серьезная такая, – улыбаясь, говорила сестра, глядя на эти суматошные сборы.
Гвоздев весь так и засветился.
– Серьезно?
Вам понравилась?
Нет, правда хорошая? – Он так волновался, что убежал, позабыв проститься.
– Мальчишка! – буркнул майор Стручков. – Такие и на муху ловятся.
В последние дни с этим бесшабашным человеком стало твориться что-то неладное.
Он стал молчалив, часто без повода раздражался и, получив теперь возможность сидеть на койке, целыми днями смотрел в окно, упершись кулаками в щеки, не отвечая на вопросы.
Вся палата: и помрачневший майор, и Мересьев, и двое новеньких высунулись в окно, ожидая появления товарища на улице.
Было тепло.
По небу быстро, меняя форму, ползли мягкие пушистые облака со светящимися золотыми краями.
Над рекой в этот момент торопливо проходила серенькая рыхлая тучка, рассеянно роняя по пути крупный, редкий, сверкавший на солнце дождь.
Гранит набережной от этого блестел, как полированный, асфальт покрылся темными мраморными пятнами, и так славно тянуло от него парной влагой, что хотелось высунуться из окна и подставить голову под этот ласковый дождик.
– Идет! – прошептал Мересьев.
Тяжелая дубовая дверь подъезда медленно растворилась.
Из нее вышли двое: полненькая девушка без шляпки, с простой прической, в белой блузке и темной юбке и молодой военный, в котором даже Алексей не сразу признал танкиста.
В одной руке военный нес чемодан, на другой руке шинель, и ступал он так легко и пружинисто, прочно, что было приятно смотреть на него.
Должно быть, пробуя свои силы, радуясь возможности широко двигаться, он даже не сбежал, а как-то ловко соскользнул со ступенек подъезда, взял свою спутницу под руку, и они пошли по набережной, приближаясь к окну палаты, посыпаемые редким и крупным золотым дождем.
Алексей смотрел на них, и сердце его наполнялось радостью: обошлось хорошо, недаром у нее такое открытое, простое и милое лицо.
Такая не отвернется.
Ну да, такие не отворачиваются от человека в беде.
Они поравнялись с окном, остановились, подняв головы.
Молодые люди стояли у отлакированного дождем гранитного парапета набережной, на фоне косых светящихся линий, оставляемых медленно летящими каплями.
И тут заметил Алексей, что у танкиста на лице растерянность и напряженная тревога и что Анюта его, и в самом деле такая же славная, как на фотографии, чем-то озадачена, смущена, что рука ее нетвердо лежит на руке танкиста и поза у нее взволнованная и нерешительная, точно вот-вот сейчас она выдернет эту руку и убежит.
Помахав руками, напряженно поулыбавшись, парочка тронулась по набережной и скрылась за поворотом.
В палате все молча разбрелись по своим местам.
– А дела у Гвоздича не баские, – заметил майор и, услышав в коридоре стук каблуков Клавдии Михайловны, вздрогнул и резко отвернулся к окну.
Остаток дня Алексей чувствовал себя тревожно.
Вечером он даже не занимался ходьбой, раньше всех завалился спать, но еще долго после того, как уснула палата, нервно скрипели пружины его койки.
На следующее утро он еще на пороге спросил сестру, не передали ли для него письма.
Письма не было.
Он вяло умылся, вяло поел.
Но хождением он занимался больше, чем обычно, и, наказывая себя за вчерашнюю слабость, проделал лишних пятнадцать рейсов в счет недовыполненной вчера нормы.
Это неожиданное достижение заставило его забыть все тревоги.
Он доказал, что двигаться на костылях может свободно, не слишком утомляясь.
Ведь если пятьдесят метров коридора помножить на сорок пять, по числу рейсов, то получалось две тысячи двести пятьдесят метров, или два с четвертью километра, –
сколько было примерно от офицерской столовой до аэродрома.
Он мысленно прикинул в уме этот памятный путь, который вел мимо развалин старой сельской церкви, мимо кирпичного куба спаленной школы, уныло глядевшего на дорогу черными глазницами пустых окон, через лесок, где прятались накрытые еловыми ветвями бензовозы, мимо землянок командного пункта, мимо маленькой дощатой будки, где над картами и схемами священнодействовал «метеорологический сержант».
Немало, ей-богу, немало!
Мересьев решил увеличить дневной урок до сорока шести рейсов, по двадцать три утром и вечером, а завтра со свежими силами попробовать ходить без костылей.
Это сразу отвлекло его от тусклых мыслей, подняло в нем дух, настроило на деловой лад.
Вечером он принялся за свои путешествия с таким подъемом, что почти не заметил, как перекатил за тридцать рейсов.
Вот в эту-то минуту гардеробщица с вешалки и остановила его, появившись с письмом.
Он взял маленький конвертик, адресованный: «Старшему лейтенанту Мересьеву в собственные руки».
Слово «собственные» было подчеркнуто, и это не понравилось Алексею.
На письме над обращением тоже стояло, опять подчеркнутое: «Только адресату».
Прислонившись к подоконнику, Алексей распечатал конверт, и по мере того как читал он это пространное послание, написанное Гвоздевым ночью на вокзале, мрачнее и мрачнев становилось его лицо.
Писал Гвоздев, что Анюта оказалась именно такой, какой они ее представляли, что красивее ее, может быть, нет в Москве, что встретила она его, как родного, и еще больше ему понравилась.
«...Но то, о чем мы с тобой толковали, все так и получилось.
Она хорошая.
Она мне ничего не сказала и даже виду не подала.
Все по-хорошему.
Но ведь я-то не слепой, вижу – пугает ее моя проклятая рожа.
Все как будто ничего, а вдруг оглянусь – замечу: смотрит на меня, и не то ей стыдно, не то страшно, не то жалко меня, что ли...
Привезла меня к себе в институт.
Лучше бы мне туда не ходить.
Окружили меня студентки, смотрят...
Ты представляешь, они, оказывается, всех нас знают, Анюта им все про нас рассказывала...
И вижу, она на них глядит как-то виновато: дескать, извините, что такое страшилище привела.
А главное, Алеша, виду она не показывает, ухаживает за мной, ласковая, и все говорит, говорит, словно замолчать боится.
Потом пошли к ней.
Живет она одна, родители в эвакуации, семья, видать, почтенная.
Стала чаем угощать, а сама все в чайник на мое отражение глядит и все вздыхает.
Словом, чувствую: не могу, к чертям!
Я ей прямо и сказал, так, мол, и так:
„Вижу, внешность моя вам не по душе.
Что ж, и правильно, понимаю и не обижен“.
Она в слезы, а я говорю: „Не плачьте, вы девушка хорошая, вас любой полюбит, зачем себе жизнь портить“.
Потом я сказал ей: „Теперь вы меня видали, какой я есть красавец, и подумайте хорошенько, а я в часть поеду, адрес пришлю.
Коли не передумаете, напишите“.
И сказал ей: „Не невольте себя, был я – и нет меня: война“.
Она, конечно: „Нет, нет, что вы“, – плачет.
В это время объявили какую-то дурацкую воздушную тревогу, она вышла, а я под шумок утек – и прямо в офицерский полк.
С ходу получил направление.
Все хорошо, литер в кармане, еду.
Только, Алеша, еще больше я в нее влюбился и уж как без нее дальше жить буду – не знаю».
Читал Алексей письмо друга, и ему казалось, что заглянул он в свое будущее.
Вот именно так, наверно, произойдет и с ним.
Оля не оттолкнет, не отвернется, нет, она вот так же великодушно захочет принести себя в жертву, будет улыбаться сквозь слезы, ласкать, подавляя в себе неприязнь.
– Нет, нет, не надо!
Не надо! – вслух сказал Алексей.
Он быстро доковылял до палаты, сел за стол и единым духом написал Оле письмо, короткое, холодно-деловое.
Он не решился написать правду – зачем?
Мать больная, стоит ли обрушивать на нее еще одно горе.
Он писал Оле, что много думал над их отношениями, что, наверно, ей тяжело ждать.
Сколько еще времени продлится война?
А годы идут, молодость уходит.
Война же – такая вещь, что ожидания могут пройти впустую.
А вдруг убьют его, и она овдовеет, не побыв даже женой, или того хуже; его искалечат и ей придется выйти замуж за инвалида.
Зачем?
Пусть она не пропускает молодости и скорее его позабудет.
Она может ему не отвечать, он не обидится.
Он понимает ее, хотя это и очень тяжело.
Так будет лучше.
Письмо жгло руки.
Не перечитывая, запечатал он его в конверт, быстро доковылял до синего почтового ящика, висевшего в коридоре за сверкающим «титаном» с кипяченой водой.
Вернувшись в палату, он снова уселся за стол.
Кому поведать свою тоску?
Матери нельзя.
Гвоздеву?
Он, конечно, понял бы, да где он – ищи его теперь в бесконечной путанице множества фронтовых дорог.
В полк?
Но до него ли там счастливцам, занятым обычными боевыми делами!
«Метеорологическому сержанту»!
Вот кому.
И он стал писать, и писалось легко, как легко плачется на плече друга.
Но вдруг оборвал на полуфразе, задумался, с ожесточением скомкал и разорвал написанное.
– «Нет мук страшнее муки слова», – насмешливо процитировал Стручков.
Он сидел на койке с письмом Гвоздева в руках, которое он, должно быть, по бесцеремонности своей взял с тумбочки Алексея и прочитал.
– Что это сегодня на всех напало?..
Гвоздев тоже, ой, дуралей!
Девица поморщилась, горе какое!..
Развел психологию, тоже мне брат Карамазов...
Не сердишься, что прочел?
Какие у нас, у фронтовиков, секреты!
Алексей не сердился.
Он думал.
А может быть, завтра подкараулить почтальона и взять у него письмо обратно?
Спал эту ночь Алексей тревожно, и снился ему то занесенный сугробами аэродром и неведомой конструкции самолет ЛА-5 с птичьими лапами вместо шасси; в кабину будто бы лез технарь Юра, лез и говорил, что Алексей «свое отлетал», теперь его очередь летать; то дед Михайла в белой рубахе и мокрых портках будто парил Алексея веником на соломе и все смеялся: перед свадьбой-де и запарить не грех.
А потом, под самое утро, приснилась Оля.
Сидела она на перевернутой лодке, опустив в воду загорелые и крепкие свои ножки, легкая, тоненькая, какая-то вся светящаяся.
Будто она, загородившись ладошкой от солнца, смеясь, манила его к себе, а он будто плыл к ней, но течение, сильное и бурное, тянуло его назад от берега, от девушки.
Он все сильнее работал руками, ногами, всеми мускулами и подплывал к ней все ближе, ближе и видел уже, как ветер треплет пряди ее волос, как сверкают капли воды на загорелой коже ее ног...
На этом он и проснулся, радостный, просветленный.
Проснулся и долго лежал с закрытыми глазами, стараясь снова заснуть и вернуть приятный сон.
Но это удается только в детстве.
Образ хрупкой загорелой девушки из сна как-то сразу осветил все.
Не раздумывать, не раскисать, не разводить, как говорил майор, достоевщину, а плыть к Оле навстречу, плыть против течения, плыть вперед, чего бы это ни стоило, положить все силы – и доплыть!
А письмо?
Он хотел было идти к ящику и караулить почтальона, но махнул рукой: пусть идет своей дорогой.
Настоящей любви такое письмо не спугнет.
Теперь, поверив, что любовь настоящая, что его ждут веселым и печальным, здоровым и больным – всяким, он ощущал большой подъем сил.
Утром он попробовал ходить без костылей.
Осторожно спустился с кровати.
Встал.
Постоял, расставив ноги и беспомощно разведя руки для баланса.
Потом, придерживаясь за стену руками, сделал шаг.
Захрустела кожа протеза.
Тело понесло в сторону, но он сбалансировал рукой.
Сделал второй шаг, все еще не отрываясь от стены.
Он никогда не думал, что ходить так трудно.
В детстве, мальчишкой, он учился ходить на ходулях.
Встанет на колодочки, оттолкнется спиной от стены – шаг, другой, третий, неудержимо тянет вбок, и он соскакивает, а ходули валятся в пыльную мураву, которой заросла окраинная улица.
Но на ходулях легче, с них можно спрыгнуть.
С протезов не спрыгнешь.
И когда его на третьем шаге бросило в сторону и подвернулась нога, он грузно, ничком грохнулся на пол.
Для учебы он выбрал процедурный час, когда население палаты уносили в лечебные кабинеты.
Он никого не позвал на помощь, подполз к стене, медленно, опираясь о нее, поднялся на ноги, пощупал ушибленный бок, посмотрел на синяк на локте, уже начинавший багроветь, и, стиснув зубы, опять сделал шаг вперед, отделившись от стены.
Теперь он, кажется, усвоил секрет.
Его составные ноги отличались от обычных прежде всего отсутствием эластичности.
Он не знал их свойств и не выработал в себе привычки, своего рода рефлекса, чтобы менять положение ног при хождении, переносить тяжесть с пятки на ступню, делая шаг, и снова перекладывать тяжесть корпуса на пятку другой ноги.
И, наконец, ставить ступни не параллельно, а под углом, носками врозь, что придает при передвижении большую устойчивость.
Все это приходит к человеку в раннем детстве, когда он под надзором матери делает первые неуклюжие шажки на мягких коротеньких ножках.
Эти навыки запечатлеваются на всю жизнь, становятся естественным импульсом.
Когда же человек надел протезы и естественные соотношения его организма изменились, этот с детства приобретенный импульс не помогает, а, наоборот, затрудняет движения.
Вырабатывая новые навыки, приходится все время этот импульс преодолевать.
Многие, лишившись ног, не обладая силой воли, до старости не могут снова постигнуть так легко дающееся нам в детстве искусство ходить.
abu
Мересьев умел добиваться своего.
Учтя ошибки, он снова оттолкнулся от стены и, отворачивая носок искусственной ноги в сторону, стал на пятку, потом перенес тяжесть корпуса на носок.
Сердито скрипнул протез.
В момент, когда тяжесть переходила на носок, Алексей резко оторвал от пола вторую ногу и выбросил ее вперед.
Пятка тяжело грохнула об пол.
Теперь, балансируя руками, он стоял среди комнаты, не решаясь на следующий шаг.
Стоял, шатался, все время теряя равновесие и чувствуя, как холодный пот выступает у переносицы.
В таком виде и застал его Василий Васильевич.
Он постоял в дверях, понаблюдал за Мересьевым, подошел и взял его под мышки:
– Браво, ползун!
А почему один, без сестры, без санитара?
Гордыня человеческая...
Ну ничего, во всяком деле важен первый шаг, теперь самое трудное сделал.
В последнее время Василия Васильевича сделали начальником очень высокого медицинского учреждения.
Дело было большое, отнимало уйму времени.
С госпиталем пришлось проститься.
Но по-прежнему старик числился его шефом и, хотя хозяйничали в нем уже другие, ежедневно появлялся в палатах, когда находил время, делал обход, консультировал.
Только лишился он навсегда после гибели сына прежней веселой и деятельной своей ворчливости, ни на кого больше не кричал, не сквернословил, и те, кто знал его близко, видели в этом признак быстро надвигающейся старости.
– Ну, Мересьев, давайте вместе учиться...
А вы идите себе, идите тут не цирк, нечего смотреть.
Ну, докончите обход без меня, – цыкнул он на сопровождающих. – А ну, голубчик, давайте, раз...
Да держитесь, держитесь за меня, чего стесняться!
Держитесь, я генерал, меня слушаться надо.
Ну, два, так...
Теперь на правую.
Хорошо.
Левой.
Здорово!
Знаменитый медик весело потер руки, как будто, уча человека ходить, совершал бог весть какой важный медицинский эксперимент.
Но такое уже было свойство его характера – увлекаться всем, за что бы он ни брался, и вкладывать в это свою большую, энергичную душу.
Он заставил Мересьева пройти вдоль палаты, и, когда тот, совершенно измученный, брякнулся на стул, он поставил свой стул рядом с ним.
– Ну, а летать – как, будем?
То-то.
Ныне, батенька, война такая: люди с оторванной рукой роту в атаку ведут, смертельно раненные строчат из пулемета, доты вон грудью закрывают...
Только вот мертвые не воюют... – Старик потускнел, вздохнул. – Да и те воюют, славой своей.
Да...
Ну-с, начнем, молодой человек.
Когда Мересьев отдыхал после второго рейса по палате, профессор вдруг показал на койку Гвоздева:
– А этот как, танкист?
Ожил, выписался?
Мересьев сказал, что ожил, поехал воевать, только одна беда: лицо, в особенности нижнюю его часть, ожог изуродовал непоправимо.
– Уже написал?
Уже разочарование, девушки не любят?
Так посоветуйте ему усы и бороду.
Серьезно.
Еще прослывет оригиналом, девушке это вполне может понравиться!
В дверь сунулась запыхавшаяся сестра и заявила, что звонят из Совнаркома.
Василий Васильевич тяжело поднялся со стула, и по тому, как опирался он при этом о колени своими пухлыми синими шелушащимися руками, как тяжело разогнул он спину, стало особенно заметно, насколько подался он за последние недели.
Уже в дверях он оглянулся и весело крикнул:
– Так обязательно напишите этому... как его, вашему другу, что я ему бороду прописал.
Испытанное средство!
Шумный успех у дам!
А вечером старый служитель клиники принес Мересьеву палку, великолепную, старинную, черного дерева палку, с удобной ручкой из слоновой кости и с какими-то накладными монограммами.
– От профессора, от Василия Васильевича: свою собственную прислал в подарок.
Вам ходить с палочкой велел.
Скучно было в госпитале в этот летний вечер.
И в сорок вторую потянулись экскурсии.
Соседи справа, слева, даже сверху приходили смотреть профессорский подарок.
Палка действительно была хороша.
15
Предгрозовое затишье на фронте затянулось.
В сводках отмечались бои местного значения, поиски разведчиков.
Раненых было мало, начальство разгрузило сорок вторую палату, оставив в ней две койки: справа мересьевскую и слева, у окна, выходившего на набережную, майора Стручкова.
Поиски разведчиков!
Мересьев и Стручков были опытные воины, и они знали: чем больше эта пауза, чем длительнее это напряженное затишье, тем крепче и сильнее грянет гроза.
Однажды в сводке промелькнуло сообщение, что где-то на южном участке фронта снайпер Герой Советского Союза Степан Ивушкин убил двадцать пять немцев, доведя общий счет уничтоженных им врагов до двухсот.
Пришло письмо от Гвоздева.
Он не писал, конечно, ни где он, ни что с ним, но сообщал, что снова попал в хозяйство своего прежнего командира Павла Алексеевича Ротмистрова, что жизнью доволен, что там масса черешни, что все они объедаются ею, и просил Алексея, если он получит это письмо, черкнуть пару слов Анюте.
Он тоже ей пишет, да кто знает, доходят ли до нее его письма, так как он все время на марше и местопребывание постоянно меняется.
Военному человеку даже по этим двум весточкам о друзьях стало ясно, что гром грянет где-то на юге.
Конечно, Алексей и Анюте написал, и Гвоздеву послал профессорский совет насчет бороды, только знал он, что тот теперь находится в состоянии той самой предбоевой военной лихорадки, которая так трудна и в то же время так дорога каждому воину, и теперь Гвоздеву не до бороды, а может, и не до Анюты.
Случилось в сорок второй и еще одно радостное происшествие.
Был опубликован Указ, которым майору Стручкову Павлу Ивановичу присваивалось звание Героя Советского Союза.
Но и эта большая радость ненадолго взбодрила майора.
Он продолжал хмуриться.
Угнетало его, что из-за этих «чертовых чашечек» он должен лежать в такое горячее время.
Была для хандры и другая причина, которую он тщательно скрывал и которая открылась Алексею совершенно неожиданно.
Теперь, когда Мересьев всей силой своей воли устремился к одной цели – научиться ходить, – он плохо замечал, что творится вокруг него.
День свой он рассчитал по строгому графику.
Три часа в день – по часу утром, в полдень и вечером – проводил он на протезах, расхаживая по коридору.
Сначала больных раздражала фигура в синем халате, бесконечно, с методичностью маятника мелькавшая в дверях палат, и равномерный скрип протезов, тягуче разносившийся в коридорных просторах.
Потом к этому так привыкли, что как-то и не мыслили определенных часов суток без этой маячившей фигуры, и, когда Мересьев однажды заболел гриппом, из соседних палат в сорок вторую пришли гонцы узнать, что случилось с безногим лейтенантом.
По утрам Алексей делал зарядку, а потом, сидя на стуле, тренировал ноги для управления самолетом.
Иной раз он упражнялся до одури, до того, что начинало звенеть в ушах, перед глазами мельтешили сверкающие зеленые круги и пол начинал качаться под ногами.
Тогда он шел к рукомойнику, мочил голову, потом отлеживался, чтобы прийти в себя и не пропустить часа ходьбы и гимнастики.
На этот раз, находившись до головокружения, он, не видя ничего перед собой, нащупал дверь и тихо опустился на свою койку.
Только тогда проникли в его сознание голоса: ровный, чуть-чуть насмешливый – Клавдии Михайловны и бурный, обиженный – майора Стручкова.
Оба были так увлечены разговором, что и не заметили, как вошел Мересьев.
– Да поймите же меня, я серьезно говорю!
Доходит это до вас?
Женщина вы или нет?
– Женщина, конечно, только ничего до меня не доходит, и серьезно на эту тему вы говорить не можете.
Да и не нужна она мне, ваша серьезность.
Стручков вышел из себя.
Резко, будто выкрикивая ругательство, он закричал на всю палату:
– Да люблю же я вас, черт возьми!
Надо же не женщиной, а поленом осиновым быть, чтобы этого не видеть!
Ну, дошло? – Он отвернулся, забарабанил пальцами по окну.
Клавдия Михайловна тихо пошла к двери – неслышной, осторожной походкой опытной медицинской сестры.
– Стойте, куда вы?
Ну, что вы мне ответите?
– Здесь не время и не место об этом разговаривать.
Я на работе.
– Что вы крутите?
Что вы жилы из меня тянете?
Отвечайте! –
В голосе майора слышалась тоска.
Клавдия Михайловна остановилась в дверях.
Ее стройная фигура четко вырисовывалась на фоне темного коридора.
Мересьев и не подозревал, что эта тихая и немолодая уже сестра может быть такой по-женски сильной и привлекательной.
Она стояла, закинув голову, и словно с пьедестала смотрела на майора.
– Хорошо, я вам отвечу.
Я не люблю вас и, вероятно, никогда не смогла бы полюбить.
Она ушла.
Майор бросился на кровать и сунул голову в подушку.
Мересьеву стали понятны все стручковские чудачества последних дней – его вспыльчивость, нервозность, когда в комнате появлялась сестра, резкие переходы от веселости к вспышкам бешеного гнева.
Он, должно быть, действительно страдал.
Алексею было его жалко, и в то же время он был доволен.
Когда майор поднялся с койки, Алексей не удержался от удовольствия пошутить:
– Что ж, разрешите плюнуть, товарищ майор?
Если бы он знал, что произойдет, он никогда, даже в шутку, не сказал бы этого.
Майор подбежал к его койке и отчаянным каким-то голосом крикнул:
– Плюй!
Ну, плюй, и будешь прав.
Есть за что.
Не хочешь?..
Что же теперь делать-то буду, а?
Ну что, научи, скажи – ты ведь слышал... –
Он сел на койку и закачался, стиснув голову кулаками.
– Наверно, думаешь – легкое развлечение?
Легкое!
Я же всерьез, я же ей предложение, дуре, сделал!
Вечером Клавдия Михайловна пришла в палату с назначениями.
Она была, как всегда, тихая, ласковая, терпеливая.
Казалось, что вся она излучает покой.
Майору она тоже улыбалась, но посматривала на него с некоторым изумлением и опаской.
Стручков сидел у окна, сердито кусая ногти.
Когда шаги Клавдии Михайловны, удаляясь, застучали по коридору, он проводил ее сердитым и восхищенным взглядом:
– «Советский ангел...» –
какой дурак дал ей такое прозвище!
Это же черт в халате!
Вошла сестра из канцелярии, тощая пожилая женщина.
– Мересьев Алексей – ходячий? – осведомилась она.
– Бегающий, – буркнул Стручков.
– Я пришла сюда не для шуток! – строго заметила сестра. – Мересьева Алексея, старшего лейтенанта, зовут к телефону.
– Барышня? – оживился майор, подмигивая в сторону сердитой сестры.
– Я ей в паспорт не смотрела, – проскрипела та, величественно выплывая из палаты.
Мересьев соскочил с койки.
Бодро постукивая палкой, он опередил сестру и действительно бежал по коридору.
Он уже около месяца ждал ответа от Оли, и у него мелькнула нелепая мысль: а что, если это она?
Этого не могло быть: в такое время приехать из-под Сталинграда в Москву?
Да и как она могла найти его тут, в госпитале, когда он ей писал, что работает в тыловой организации, и не в Москве, а в пригороде.
Но в эту минуту Мересьев верил в чудо и, даже сам не замечая того, бежал, в первый раз по-настоящему бежал на протезах, изредка опираясь на палку, переваливаясь с боку на бок, и протезы скрипели: скрип, скрип, скрип...
В телефонной трубке звенел грудной, приятный, но совершенно незнакомый голос.
Его спросили, он ли старший лейтенант Алексей Петрович Мересьев из сорок второй палаты.
Сердито и резко, как будто в вопросе этом содержалось что-то для него обидное, Мересьев крикнул в трубку:
– Да!
Голос в трубке на минуту осекся.
Потом с заметным напряжением холодно извинился за беспокойство.
– Говорит Анна Грибова.
Я знакомая вашего друга, лейтенанта Гвоздева, вы меня не знаете, – с некоторым усилием произнесла девушка, явно обиженная неласковым ответом.
Но Мересьев, схватившись обеими руками за трубку, уже кричал в нее что есть мочи:
– Вы Анюта?
Та самая?
Нет, я вас отлично знаю, отлично!
Гриша мне...
– Где он, что с ним?
Он сорвался так внезапно.
Я вышла из комнаты по тревоге.
Я санпост.
Вернулась – никого нет, ни записки, ни адреса.
Я ничего не понимаю, где он, почему исчез, что с ним...
Алеша, дорогой, вы меня извините, что я вас так называю, я вас тоже знаю и очень волнуюсь, где он, почему так внезапно...
У Алексея стало тепло на душе.
Он был рад за друга.
Значит, этот чудак ошибся, переосторожничал.
Вот действительно брат Карамазов!
Значит, не пугают настоящих девушек увечья воина!
Значит, и он, да, он, может рассчитывать, что его вот так же взволнованно будут искать!
Все это с быстротой тока неслось в его голове в то время, как он, захлебываясь, кричал в трубку:
– Анюта!
Все в порядке, Анюта!
Досадное недоразумение.
Он жив-здоров и воюет.
Ну да!
Полевая почта 42531-В. Он бороду отращивает, Анюта, ей-богу, роскошная борода, как у... как у... как у партизана.
Она к нему очень идет.
Бороду Анюта не одобрила.
Она сочла ее лишней.
Еще более обрадованный, Мересьев заявил, что, раз так, Гриша ее одним махом сбреет ко всем чертям, хотя все находят, что борода его очень красит.
В общем, они повесили трубки друзьями, сговорившись, что перед выпиской Мересьев обязательно ей позвонит.
Возвращаясь в палату, Алексей вспомнил, что к телефону он бежал, попробовал бежать – и не вышло.
От резких ударов протеза об пол острая боль пронзила все его тело.
Ну ничего: не сегодня – завтра, не завтра – послезавтра, а он побежит, черт возьми!
Все будет хорошо!
Он не сомневался, что снова станет и бегать, и летать, и воевать, и, любя зароки, дал себе зарок: после первого воздушного боя, после первого сбитого немца написать Оле обо всем.
Будь что будет!
Часть третья
1
В разгар лета 1942 года из тяжелых дубовых дверей госпиталя в Москве, опираясь на крепкую, черного дерева палку, вышел коренастый молодой человек в открытом френче военного летчика, в форменных брюках навыпуск, с тремя кубиками старшего лейтенанта на голубых петлицах.
Его провожала женщина в белом халате.
Косынка с красным крестом, какие носили сестры милосердия в прошлую мировую войну, придавала ее доброму, миловидному лицу немного торжественное выражение.
На площадке подъезда они остановились.
Летчик снял мятую, выгоревшую пилотку и неловко поднес к губам руку сестры, а та взяла ладонями его голову и поцеловала в лоб.
Потом, слегка переваливаясь, он быстро спустился по ступенькам и, не оглядываясь, пошел по асфальту набережной мимо длинного здания госпиталя.
Раненые в синих, желтых, коричневых пижамах махали ему из окон руками, палками, костылями, что-то кричали, что-то советовали, напутствуя его.
Он тоже махал им рукой, но видно было, что стремился он как можно скорее уйти от этого большого серого здания и отворачивался от окон, чтобы скрыть свое волнение.
Он шел быстро, странной, прямой, подпрыгивающей походкой, легко опираясь на палку.
Если бы не тихий скрип, отмечавший каждый его шаг, никому и в голову не пришло бы, что у этого стройного и крепко сбитого подвижного человека ампутированы ноги.
Алексея Мересьева направили после госпиталя долечиваться в санаторий Военно-Воздушных Сил, находившийся под Москвой.
Туда же ехал и майор Стручков.
Из санатория за ними выслали машину.
Но Мересьев убедил госпитальное начальство, что в Москве у него родственники, не навестив которых он не может уехать.
Он оставил вещевой мешок Стручкову и ушел из госпиталя пешком, обещав добраться до санатория вечером на электричке.
Родственников у него в Москве не было.
Но уж очень хотелось ему посмотреть столицу, не терпелось попробовать свои силы в самостоятельной ходьбе, потолкаться в шумной толпе, которой до него не было никакого дела.
Он позвонил Анюте и попросил, если она сможет, встретиться с ним часов в двенадцать.
Где?
Ну, где же?..
Ну, у памятника Пушкину, что ли...
И вот теперь он шел один по набережной величавой, закованной в гранит реки, которая сверкала на солнце чешуей мелкой ряби, и жадно вдыхал всей грудью теплый летний, пахнущий чем-то знакомым, приятно сладким воздух.
Как же кругом хорошо!
Все женщины казались ему красивыми, зелень деревьев поражала яркостью.
Воздух был так свеж, что от него, как от хмеля, кружилась голова, и так прозрачен, что терялись перспективы, и казалось: протяни руку – и можно дотронуться до этих старых зубчатых, никогда не виданных им в натуре кремлевских стен, до купола Ивана Великого, до громадной пологой арки моста, тяжелым изгибом повисшей над водой.
Томный, сладковатый запах, висевший над городом, напоминал детство.
Откуда он?
Почему так взволнованно бьется сердце и вспоминается мать, не теперешняя, худенькая старушка, а молодая, высокая, с пышными волосами?
Ведь они же с ней ни разу не бывали в Москве.
До сих пор Мересьев знал столицу по фотографиям в журналах и газетах, по книгам, по рассказам тех, кто побывал в ней, по протяжному звону старинных курантов в полночь, проносящемуся над засыпающим миром, по пестрому и яркому шуму демонстраций, бушевавшему в радиорепродукторе.
И вот она перед ним раскинулась, разомлевшая в ярком летнем зное, просторная и прекрасная.
Алексей прошел по пустынной набережной вдоль Кремля,
отдохнул у прохладного гранитного парапета, глядя в серую, затянутую радужной пленкой воду, плескавшуюся у подножия каменной стены, и медленно стал подниматься на Красную площадь.
Цвели липы.
Среди асфальта улиц и площадей в подстриженных кронах, желтевших нехитрыми, сладко пахнущими цветами, деловито гудели пчелы, не обращая внимания ни на гудки проезжавших машин, ни на дребезжанье и скрежет трамваев, ни на жаркое, пахнущее нефтью марево, дрожащее над раскаленным асфальтом!
Так вот ты какая, Москва!
После четырехмесячного лежания в госпитале Алексей был так поражен ее летним великолепием, что не сразу заметил: столица была одета в военную форму и находилась, как говорят летчики, в готовности номер один, то есть в любую минуту могла подняться на борьбу с врагом.
Широкая улица у моста была преграждена большой уродливой баррикадой, сделанной из бревенчатых клеток, заполненных песком; как забытые ребенком на столе кубики, по углам моста возвышались квадраты четырехамбразурных бетонных дотов.
На серой глади Красной площади разноцветными красками намалеваны дома, газоны, аллеи.
Окна магазинов на улице Горького забиты щитами, засыпаны песком.
А в переулках, тоже похожие на игрушки, рассыпанные и забытые своевольным дитятей, лежали сваренные из рельсов ржавые ежи.
Военкому человеку, попавшему сюда с фронта, да еще не знавшему раньше Москвы, все это не очень бросалось в глаза.
Изумляли только странная раскраска некоторых домов и стен, напоминавшая нелепые картины футуристов, да еще «Окна ТАСС», смотревшие на прохожих с заборов, с витрин, словно соскочившие на улицы со страниц Маяковского.
Поскрипывая протезами и уже тяжелее опираясь на палку, изрядно уставший, Мересьев шел вверх по улице Горького, и с удивлением искал глазами ямы, язвины, расколотые бомбами дома, зияющие провалы, выбитые окна.
Живя на одном из самых западных военных аэродромов, он почти каждую ночь слышал, как над землянкой эшелон за эшелоном плыли на восток немецкие бомбардировщики.
Не успевала смолкнуть вдали одна волна, как наплывала другая, и воздух иной раз гудел всю ночь.
Знали летчики: фриц идет на Москву.
И представляли себе, какой там должен быть сейчас ад.
И вот теперь, рассматривая военную Москву, Мересьев искал глазами следы налетов, искал и не находил.
Ровны были асфальтовые мостовые, непотревоженными шеренгами стояли дома.
Даже стекла в окнах, хотя и залепленные сетками бумажных полосок, за редким исключением, были целы.
Но фронт был близко, и это угадывалось по озабоченным лицам жителей, из которых половина были военные, в пыльных сапогах, в мокрых от пота, липших к плечам гимнастерках, с «сидорами», как тогда звали вещевые мешки, за плечами.
Вот на залитую солнцем улицу вырвалась из переулка длинная колонна пыльных грузовиков с помятыми крыльями, с простреленными стеклами кабин.
Запыленные бойцы в плащ-палатках, развевавшихся за плечами, сидя в расхлябанных деревянных кузовах, с интересом оглядывались кругом.
Колонна двигалась, обгоняя троллейбусы, легковые машины, трамваи, как живое напоминание о том, что неприятель здесь, близко.
Мересьев проводил колонну долгим взглядом.
Вот прыгнуть бы в этот пыльный кузовок, а к вечеру, глядишь, был бы уже на фронте, на родном аэродроме!
Он представил себе свою землянку, в которой они жили вместе с Дегтяренко, нары, устроенные на козлах из елок, острый запах смолы, хвои и бензина от самодельной лампы, сделанной из сплющенного сверху снарядного стакана, вой прогреваемых моторов по утрам и не затихавший ни днем ни ночью шум сосен над головой.
Землянка эта представилась покойной, уютной, настоящим домом.
Эх, поскорее бы туда, в эти болота, которые летчики проклинали за сырость, за топкость грунта, за непрерывный комариный звон!
До памятника Пушкину Алексей еле дошел.
По пути он несколько раз отдыхал, опираясь обеими руками на палку и делая вид, что рассматривает какие-то пустячки, выставленные в запыленных витринах промтоварных магазинов.
С каким удовольствием он сел... нет, не сел, а повалился на теплую, разогретую солнцем зеленую скамью недалеко от памятника, повалился и вытянул ноющие, затекшие, натертые ремнями ноги.
Но радостное настроение не схлынуло, несмотря на усталость.
Уж очень хорош был этот яркий день!
Бездонно было небо, простиравшееся над каменной женщиной, стоящей на угловой башне крайнего дома.
Мягкий, ласковый ветерок тянул вдоль бульвара свежий и сладкий запах цветущих лип.
Задорно звенели и дребезжали трамваи, и славно смеялись маленькие москвичи, бледные, худенькие, сосредоточенно рывшиеся в теплом и пыльном песке у подножия памятника.
Чуть поодаль, в глубине бульвара, за веревочной изгородью, под конвоем двух румяных девах в щеголеватых гимнастерках серебрилась огромная сигара аэростата, и этот атрибут войны показался Мересьеву не ночным сторожем московского неба, а большим и добродушным зверем, бежавшим из зоопарка и дремавшим сейчас на бульваре в холодке под цветущими деревьями.
Мересьев зажмурил глаза, подставляя улыбающееся лицо солнцу.
Сначала малыши не обратили внимания на летчика.
Они напоминали воробьев на подоконнике сорок второй палаты.
Под веселый их щебет Алексей всем своим существом впитывал солнечное тепло и уличный шум.
Но вот один босой мальчуган, удирая от приятеля, споткнулся о вытянутые ноги летчика и полетел на песок.
На мгновенье круглая рожица его исказилась плаксивой гримасой, потом на ней появилось озадаченное выражение, сменившееся настоящим ужасом.
Мальчуган вскрикнул и, со страхом глянув на Алексея, пустился прочь.
Вся ребячья стайка собралась возле него и что-то долго тревожно чирикала, искоса поглядывая на летчика.
Потом медленно и опасливо она стала приближаться.
Поглощенный своими думами, Алексей не видел всего этого.
Он заметил мальчуганов, смотревших на него с удивлением и страхом, и только тогда до сознания его дошел их разговор.
– И все ты, Витамин, врешь!
Летчик как летчик, старший лейтенант, – серьезно заметил бледный и худой паренек лет десяти.
– И не вру.
Провалиться мне, честное пионерское, – деревянные!
Говорю вам: не настоящие, а деревянные, – оправдывался круглолицый Витамин.
Мересьева точно в сердце укололи.
И сразу не так уж ярок и весел показался ему день.
Он поднял глаза, и от взгляда его ребята попятились, продолжая смотреть ему на ноги.
Задетый за живое, Витамин задорно напирал на худенького:
– Ну, хочешь, спрошу?
Думаешь, струшу?
Давай на спор!
Он вдруг отделился от стайки и, осторожно ступая, готовый каждую минуту сорваться, как это делал воробей «Автоматчик», стал боком приближаться к Мересьеву.
– Дяденька старший лейтенант, – сказал он, весь напрягаясь, как бегун на старте перед рывком. – Дяденька, у вас какие ноги – настоящие или деревянные?
Вы инвалид?
И тут он, этот похожий на воробья мальчуган, заметил, что карие глаза летчика заплывают слезами.
Если бы Мересьев вскочил, заорал на него, бросился бы за ним, размахивая своей диковинной палкой с золотыми буквами, это не произвело бы на него такого впечатления.
Не умом – нет, воробьиным своим сердчишком мальчуган почувствовал, какую боль он причинил этому смуглому военному, сказав слово «инвалид».
Он молча отступил в притихшую толпу приятелей, и та тихо исчезла, точно растаяла в знойном душистом воздухе, пахнущем медом и разогретым асфальтом.
Кто-то назвал его по имени.
Он сразу вскочил.
Перед ним была Анюта.
Он сразу узнал ее, хотя в жизни она была не такая хорошенькая, как на фотографии.
У нее было бледное, усталое лицо, она была в полувоенной форме – гимнастерке и сапогах.
Старенькая пилотка пирожком лежала у нее поверх прически.
Но глаза, зеленоватые выпуклые глаза, смотрели на Мересьева так светло и просто, излучали такое дружелюбие, что неизвестная эта девушка показалась давно знакомой, точно выросли они с ней на одном дворе.
Мгновение они молча изучали друг друга.
– Я вас совсем другим себе представляла.
– Каким же это?.. – Мересьев чувствовал, что не в силах согнать с лица не очень уместную улыбку.
– Да таким... как бы это сказать... героическим, высоким, ну, сильным, что ли, с такой вот челюстью и с трубкой, обязательно с трубкой...
Мне Гриша о вас столько писал...
– Вот Гриша ваш – это действительно герой! – перебил ее Алексей и, увидев, как девушка просияла, продолжал, подчеркивая слово «у вас», «ваш»: – Он у вас настоящий человек.
Я – что, а он, ваш-то Гриша, он, наверно, вам ничего о себе не рассказывал...
– Знаете что, Алеша...
Вас можно называть Алешей?
Я так привыкла по его письмам...
У вас дел больше в Москве нет?
Да?
Пойдемте ко мне, я уже отдежурила, у меня целые сутки свободные.
Пойдемте!
У меня есть водка.
Вы любите водку?
Я вас угощу.
На миг откуда-то из глубины памяти глянуло на Алексея и подмигнуло ему хитрое лицо майора Стручкова: дескать, видишь, живет одна, водка, ага!
Но Стручков был так посрамлен, что Алексей ему теперь ни на грош не верил.
До вечера оставалось много времени, и они пошли по бульвару, весело болтая, как старые добрые друзья.
Ему было приятно, что девушка эта еле сдержалась, кусая губы, когда он рассказывал о том, какая беда постигла Гвоздева в начале войны.
Зеленоватые глаза ее светились, когда он описывал его военные приключения.
Как она гордится им!
Как, вся зардевшись, выспрашивает о нем все новые и новые подробности!
Как негодует, рассказывая о том, что Гвоздев ни с того ни с сего прислал ей вдруг свой денежный аттестат!
И почему он так неожиданно сорвался и уехал?
Не предупредил, не оставил записки, не дал адреса.
Военная тайна?
Но какая же это военная тайна, когда человек уезжает, не простившись, и потом ничего не пишет?
– Кстати, почему вы мне по телефону так старательно подчеркивали, что он отращивает бороду? – спросила Анюта, испытующе взглянув на Алексея.
– Так, сбрехнул, чепуха, – попытался уклониться Мересьев.
– Нет, нет, скажите!
Я не отстану, скажите.
Это тоже военная тайна?
– Какая же тут тайна!
Да просто это профессор наш Василий Васильевич ему... прописал, чтобы он девушкам... чтобы он одной девушке больше нравился.
– Ах, вот что, теперь я все понимаю.
Та-а-а-ак!
Анюта как-то сразу потускнела, стала старше, точно выключился свет в выпуклых зеленоватых глазах, вдруг стали заметнее бледность ее лица, крохотные, точно иголкой прочерченные морщинки на лбу и у глаз.
И вся она, в старенькой гимнастерке, с выгоревшей пилоткой на темно-русых гладких волосах, показалась Алексею очень усталой и утомленной.
Только яркий, сочный маленький ее рот с едва приметным пушком и крохотной родинкой-точкой над верхней губой говорил, что девушка совсем еще молода, что вряд ли ей стукнуло и двадцать лет.
В Москве, бывает, идешь, идешь по широкой улице, под сенью красавцев домов, а потом свернешь с этой улицы, сделаешь в сторону шагов десять – и перед тобой старый пузатый домик, вросший в землю и смотрящий тусклыми от старости стеклами маленьких окон.
В таком вот домике и жила Анюта.
Они поднялись по узкой, тесной лесенке, на которой пахло кошками и керосином, на второй этаж.
Девушка открыла ключом дверь.
Перешагнув через стоящие меж дверьми, на холодке, сумки с провизией, миски и котелки, они вошли в темную и пустую кухню, через нее – в коридорчик, заставленный и завешанный, и оказались у небольшой двери.
Худенькая старушка высунулась из двери напротив.
– Анна Даниловна, там вам письмо, – сказала она и, проводив молодых людей любопытным взором, скрылась.
Отец Анюты был преподавателем.
Вместе с институтом эвакуировались в тыл и родители Анюты.
Две маленькие комнаты, тесно, как мебельный магазин, заставленные старинной мебелью в полотняных чехлах, остались на попечении девушки.
От мебели, от старых шерстяных портьер и пожелтевших занавесей, картин, олеографий, от статуэток и вазочек, стоявших на пианино, тянуло духом сырости и запустения.
– Вы извините, я на казарменном положении: из госпиталя хожу прямо в институт, а сюда так, наведываюсь, – сказала Анюта, краснея, и поспешно вместе со скатертью стянула со стола всяческий мусор.
Она вышла, вернулась, постелила скатерть и аккуратно одернула края.
– А если домой вырвешься, так устанешь, что еле дойдешь до дивана и спишь не раздеваясь.
Уж где тут убираться!
Через несколько минут уже пел электрический чайник.
На столе сверкали старые, с вытертыми боками фасонистые чашки.
На фаянсовой доске лежал нарезанный лепестками черный хлеб, в вазе на самом донышке виднелся мелко-мелко накрошенный сахар.
Под вязаным, тоже прошлого века, чехлом с шерстяными помпонами вызревал чай, источая приятный аромат, напоминающий о довоенных временах, а посреди стола сверкала голубизной непочатая бутылка под конвоем двух тоненьких рюмок.
Мересьев был усажен в глубокое бархатное кресло.
Из зеленой бархатной обивки вылезло столько мочала, что ее не в силах были скрыть вышитые шерстью дорожки, аккуратно приколотые к сиденью и спинке.
Но было оно таким уютным, так ловко и ласково обнимало оно человека со всех сторон, что Алексей тотчас же развалился в нем, блаженно вытянув затекшие, горящие ноги.
Анюта села возле него на маленькую скамеечку и, глядя снизу вверх, как девочка, снова начала расспрашивать его о Гвоздеве.
Потом вдруг спохватилась, ругнула себя, захлопотала, потащила Алексея к столу.
– Может быть, выпьете, а?
Гриша говорил, что танкисты, ну, конечно, и летчики...
Она придвинула к нему рюмку.
Водка голубовато сверкала в ярких солнечных лучах, пересекавших комнату.
Запах спирта напоминал далекий лесной аэродром, командирскую столовку, веселый гул, сопровождавший выдачу за обедом «нормы горючего».
Заметив, что вторая рюмка пуста, он спросил:
– А вы?
– Я не пью, – сказала Анюта просто.
– А если за него, за Гришу?
Девушка улыбнулась, молча налила себе рюмку; держа ее за тонкую талию, задумчиво чокнулась с Алексеем.
– За его удачу! – решительно сказала она, лихо опрокинула рюмку в рот, но тотчас же поперхнулась, закашлялась, покраснела и еле отдышалась.
Мересьев почувствовал, как с непривычки водка ударила ему в голову, разлилась по телу теплом и покоем.
Он налил еще.
Анюта решительно затрясла головой.
– Нет-нет, я не пью, вы же видели.
– А за мою удачу? – сказал Алексей. – Анюта, если бы вы знали, как мне нужна удача!
Как-то очень серьезно посмотрев на него, девушка подняла рюмку, ласково кивнула ему головой, тихо пожала ему руку у локтя и снова выпила.
Задохнувшись, она еле откашлялась.
– Что я делаю?
После круглосуточного дежурства?
Это только за вас, Алеша.
Вы же... мне Гриша много о вас писал...
Я очень, очень хочу вам удачи!
И у вас удача будет, обязательно, слышите – обязательно! – Она рассмеялась звонким, рассыпчатым смехом. – Что же вы не кушаете?
Кушайте хлеб.
Не стесняйтесь, у меня еще есть.
Это вчерашний, а сегодняшний я еще не получала. – Улыбаясь, она придвинула ему фаянсовую дощечку с тоненькими лепестками хлеба, нарезанного, как сыр. – Да кушайте, кушайте, чудак, а то охмелеете, что с вами будет?
Алексей отодвинул от себя дощечку с лепестками хлеба,
глянул Анюте прямо в зеленоватые ее глаза и на ее маленький, пухлый, с яркими губами рот.
– А что бы вы сделали, если бы я вас сейчас поцеловал? – спросил он глухим голосом.
Она испуганно глянула на него, сразу, должно быть, отрезвев, даже не гневно, нет, а изучающе и разочарованно, как человек смотрит на осколок битого стекла, который минуту назад издали сверкал и мнился ему драгоценным камнем.
– Вероятно, выгнала бы вас и написала бы Грише, что он плохо разбирается в людях, – холодно сказала она, вновь настойчиво подвигая ему хлеб. – Закусите, вы пьяны.
Мересьев просиял:
– Вот это правильно, вот за это спасибо вам, умница!
От всей Красной Армии спасибо!
Я напишу Грише, что он хорошо, он здорово разбирается в людях.
Они проболтали часов до трех, пока пыльные сверкающие столбы, пронизавшие комнату наискосок, не стали забираться на стену.
Пора было на поезд.
С какой-то грустью Алексей встал с удобного зеленого кресла, унося на френче обрывок мочала.
Анюта пошла его провожать.
Они шли под руку, и, отдохнув, ступал он так уверенно, что девушке подумалось: полно, так ли, не шутил ли Гриша, говоря, что у приятеля нет ног?
Анюта рассказывала Алексею об эвакуационном госпитале, где она вместе с другими медичками работала теперь по сортировке раненых, о том, как им сейчас трудно, потому что с юга каждый день прибывает по нескольку эшелонов, и о том, какие эти раненые чудесные люди, как стойко переносят они страдания.
Вдруг на полуфразе она перебила себя и спросила:
– А вы серьезно сказали, что Гриша отращивает бороду? – Она помолчала, задумалась, потом тихо прибавила: – Я все поняла.
Скажу вам честно, как папе: ведь действительно сначала тяжело смотреть на эти его шрамы.
Нет, не тяжело – это не то слово, а немножко страшно, что ли... нет, и не страшно, это тоже не то...
Я не знаю, как сказать.
Вы меня поняли?
Это, может быть, нехорошо...
Что сделаешь!
Но бежать, бежать от меня – чудак, господи, какой страшный чудак!
Если будете ему писать, напишите, что он меня очень, ну, очень этим обидел.
Огромное помещение вокзала было почти пусто.
Наполняли его военные, то деловито спешившие, то молча сидевшие у стен на скамейках, на своих мешках, на корточках и на полу, озабоченные, хмурые, точно занятые какой-то одной общей мыслью.
Когда-то по этой дороге осуществлялась основная связь с Западной Европой.
Теперь путь на Запад был перерублен врагом километрах в восьмидесяти от Москвы, и по слепому короткому отростку шло пригородное сообщение.
Ходили только фронтовые составы, на которых военные люди часа за два добирались из столицы прямо до вторых эшелонов своих дивизий, державших здесь оборону, да из поездов электрички каждые полчаса высыпали на платформу толпы рабочих, живших в пригородах, крестьянок с молоком, ягодами, грибами и овощами.
Их шумная волна на мгновение заливала вокзальное помещение, но сейчас же выплескивалась на площадь, и вновь на вокзале оставались одни фронтовики.
В центральном зале висела большая, до самого потолка, карта советско-германского фронта.
Девушка в военном, толстощекая и румяная, стоя на лесенке-стремянке, держа в руке газету со свежей сводкой Совинформбюро, перекалывала на карте булавками шнурок, отмечающий линию фронта.
В нижней части карты шнурок резко, углом перемещался вправо.
Немцы наступали на юге.
Они прорвались в изюм-барвенковские ворота.
Фронт их шестой армии, тупым клином вдававшийся в глубь страны, уже тянулся к голубой жиле донской излучины.
Девушка переколола шнурок вплотную к Дону.
Совсем рядом толстой артерией извивалась Волга с крупным кружком Сталинграда и маленькой точкой Камышина над ним.
Было ясно, что вражеский клин, прилипший к Дону, тянется к этой основной водной артерии и уже близок от нее и от исторического города.
Большая толпа, над которой возвышалась девушка на стремянке, в подавленном молчании смотрела на ее пухлые руки, перекалывающие булавки.
– Прет, собака...
Гляди, как прет! – сокрушенно подумал вслух молодой солдат, обливавшийся потом в еще не обмявшейся новенькой шинели, угловато коробившейся на нем.
Худой седоусый железнодорожник в замасленной форменной фуражке хмуро посмотрел на бойца с высоты своего роста.
– Прет?
А ты чего пускаешь?
Известно, прет, коли ты от него пятишься.
Вояки!
Вон куда – аж на самую матушку Волгу пустили! – В тоне его слышались боль и скорбь, точно сына корил он за большой, непростительный промах.
Боец виновато огляделся и, вздернув на плечах новенькую свою шинельку, стал выдираться из толпы.
– Да, провоевали изрядно, – вздохнул кто-то и горько покачал головой. – Э-эх!
– За что его ругать?..
Чем он виноват?
Мало их, что ли, полегло?
Силища-то какая прет, почитай, вся Европа на танках.
Удержи-ка ее сразу, – заступился за бойца старый человек в брезентовом пыльнике, с виду не то сельский учитель, не то фельдшер. – Коли подумать как следует, должны мы с вами этому бойцу в ножки поклониться, что живые да свободные по Москве ходим.
Какие страны немец за недели танками затаптывал!
А мы год с лишним воюем – и ничего, и бьем, и сколько уже его набили.
Ему вон, бойцу-то, весь мир должен в ножки кланяться, а вы – «пятишься»!
– Да знаю, знаю, не агитируй меня, бога ради!
Ум-то знает, а сердце-то болит, душа-то разрывается, – хмуро отозвался железнодорожник. – Ведь по нашей земле фашист идет, наши дома терзает...
– A он там? – спросила Анюта, показывая рукой на юг.
– Там.
И она там, – отвечал Алексей.
У самой голубой петли Волги, повыше Сталинграда, он видел маленький кружочек с надписью «Камышин».
Для него это была не просто географическая точка.
Зеленый городок, заросшие травой окраинные улицы, тополя, шелестящие глянцевитыми пыльными листьями, запах пыли, укропа, петрушки из-за огородных плетней, полосатые шары арбузов, словно разбросанные на черной и сухой глине бахчи в высохшей ботве, остро пахнущие полынью степные ветры, необозримая сверкающая гладь реки и девушка, стройная, сероглазая, загорелая, и мать, седая, суетливо-беспомощная...
– И они там, – сказал он еще раз.
2
Поезд электрички, бойко журча колесами и сердито рявкая сиреной, резво бежал по Подмосковью.
Алексей Мересьев сидел у окна, притиснутый к самой стенке бритым старичком в широкополой горьковской шляпе, в золотом пенсне на черном шнурочке.
Огородная тяпка, заступ и вилы, аккуратно обернутые газетой и перевязанные шнурком, торчали у старичка меж коленей.
Как и все в те грозные дни, старичок жил войной.
Он бойко тряс перед носом Мересьева сухой ладошкой и многозначительно шептал ему на ухо:
– Вы не смотрите, что я штатский, – я отлично понял наш план: заманить врага в приволжские степи, да-с, дать ему растянуть свои коммуникации, как говорят теперь, оторваться от баз, а потом вот отсюда, с запада и с севера, раз-раз, коммуникации перерезать и разделаться с ним.
Да-с, да-с...
И это очень разумно.
Ведь против нас не один Гитлер.
Своим кнутом он гонит на нас Европу.
Ведь мы один на один против армии шести стран сражаемся.
Единоборствуем.
Надо амортизировать этот страшный удар хотя бы пространством, да-с.
Это единственный разумный выход.
Ведь в конце концов союзнички-с молчат...
А? Как вы думаете?
– Я думаю, чепуху вы говорите.
Родная земля – слишком дорогой материал для амортизаторов, – неприветливо отозвался Мересьев, вспомнив почему-то пепелище мертвой деревни, по которой он проползал зимой.
Но старичок бубнил и бубнил у самого уха, обдавая летчика запахом табака и ячменного кофе.
Алексей высунулся в окно.
Подставляя лицо порывам теплого пыльного ветра, жадно смотрел он на бегущие мимо поезда платформы с полинявшими зелеными решетками, с кокетливыми ларьками, забитыми горбылем, на дачки, глядевшие из лесной зелени, на изумрудные заливные лужки у высохших русел крохотных речушек, на восковые свечи сосновых стволов, янтарно золотевшие среди хвои в лучах заката, на широкие синеющие вечерние дали, открывшиеся из-за леса.
– ...Нет, вот вы военный, вы скажите: хорошо это?
Вот уже больше года мы деремся с фашизмом один на один, а?
А союзнички-с, а второй фронт?
Вот вы представьте картину.
Воры напали на человека, который, ничего не подозревая, работал себе в поте лица.
И он не растерялся, этот человек, схватился с ними драться и дерется.
Кровью истекает и дерется, бьет их чем попало.
Он один, а их много, они вооружены, они его давно подстерегали.
Да-с.
А соседи видят эту сцену и стоят у своих хат и сочувствуют: дескать, молодец, ах, какой молодец!
Так их, ворюг, и надо, бей их, бей!
Да вместо того, чтобы помочь от воров отбиться, камушки, железки ему протягивают: на, дескать, ударь этим крепче.
А сами в сторонке.
Да-с, да-с, так они и делают сейчас, союзнички...
Пассажиры-с...
Мересьев с интересом оглянулся на старичка.
Многие теперь смотрели в их сторону, в со всех концов переполненного вагона слышалось:
– Что ж, и правильно.
Один на один воюем.
Где он, второй фронт-то?
– Ничего, с работой, бог даст, и одни справимся, а к обеду, чай, и они поспеют, второй-то фронт.
Поезд притормозил около дачной платформы.
В вагон вошло несколько раненых в пижамах, на костылях и с палочками, с кулечками ягод и семечек.
Они ездили, должно быть, из какого-то госпитального дома для выздоравливающих на здешний базар.
Старичок сейчас же сорвался с места.
– Садитесь, голубчик, садитесь, – и чуть не насильно усадил рыжего парня на костылях, с забинтованной ногой на свое место. – Ничего, ничего, сидите, не беспокойтесь, мне сейчас выходить.
Для пущего правдоподобия старичок со своими тяпками и граблями сделал даже движение к двери.
Молочницы стали тесниться на скамейках, уступая раненым место.
Откуда-то сзади Алексей услышал осуждающий женский голос:
– И не стыдно человеку?
Возле увечный воин стоит, мается, затолкали совсем, а он, здоровый, сидит и ухом не ведет.
Словно сам от пули заговоренный.
А еще командир, летчик!
Алексей вспыхнул от незаслуженной этой обиды.
Бешено шевельнулись его ноздри.
Но вдруг, просияв, он вскочил с места:
– Садись, браток.
Раненый смутился, отпрянул:
– Что вы, товарищ старший лейтенант!
Не беспокойтесь, я постою.
Тут недалеко, две остановки.
– Садись, говорят! – крикнул ему Мересьев, чувствуя прилив озорной веселости.
Он пробрался к стенке вагона и, прислонившись к ней, встал опираясь о палку обеими руками.
Стоял и улыбался.
Старушка в клетчатом платке поняла, должно быть, свою оплошность.
– Вот народ!..
Ближние кто, уступите место командиру с клюшкой.
И не стыдно?
Вон ты, в шляпке: кому война, а тебе, знать, мать родна, – расселась!..
Товарищ командир, ступайте сюда вот, на мое местечко...
Да раздайтесь вы, бога ради, дайте командиру пройти!
Алексей сделал вид, что не слышит.
Нахлынувшая было радость потускнела.
В это время проводница назвала нужную ему остановку, и поезд стал мягко тормозить.
Пробираясь сквозь толпу, Алексей опять столкнулся у двери со старичком в пенсне.
Тот подмигнул ему, как старому знакомому.
– А что, думаете, все-таки второй фронт откроют? – спросил он шепотом.
– Не откроют, так сами справимся, – ответил Алексей, сходя на деревянный перрон.
Журча колесами, голосисто покрякивая сиреной, поезд скрылся за поворотом, оставив негустой след пыли.
Платформу, на которой осталось всего несколько пассажиров, сразу обняла душистая вечерняя тишина.
До войны здесь, должно быть, было очень хорошо и покойно.
Сосновый лес, плотно обступивший платформу, ровно и успокаивающе звенел своими вершинами.
Наверно, года два тому назад в такие вот погожие вечера по тропкам и дорожкам, ведущим через лесную сень к дачам, расходились с поездов толпы нарядных женщин в легких пестрых платьях, шумные детишки, веселые загорелые мужчины, возвращавшиеся из города с кулечками снеди, бутылками вина – гостинцами дачникам.
Немногие, оставленные теперь поездом пассажиры с тяпками, заступами, вилами и другим огородным инвентарем быстро сошли с платформы и деловито зашагали в лес, погруженные в свои заботы.
Только Мересьев со своей палкой напоминал гуляющего, любовался красотой летнего вечера, дышал полной грудью и жмурился, ощущая на коже теплое прикосновение солнечных лучей, пробившихся сквозь ветви сосен.
В Москве ему подробно объяснили дорогу.
Как истый военный, по немногим ориентирам он без труда определил путь к санаторию, находившемуся в десяти минутах ходьбы от станции, на берегу небольшого спокойного озера.
Когда-то, до революции один русский миллионер решил построить под Москвой летний дворец, да такой, чтобы подобного ни у кого не было.
Он заявил архитектору, что не пожалеет денег, лишь бы дворец был совершенно оригинальным.
Потрафляя вкусу патрона, архитектор построил у озера какой-то гигантский диковинный кирпичный терем с узкими решетчатыми окнами, башенками, крылечками, с ходами и переходами, с острыми коньками крыш.
Аляповатым, нелепым пятном было вписано это сооружение в раздольный русский пейзаж у самого озера, заросшего осокой.
А пейзаж был хорош!
К воде, в тихую пору стеклянно-гладкой, сбегал изящной и беспокойной стайкой молодой осинник, трепеща листьями.
То там, то тут белели в пенистой зелени стволы берез.
Синеватое кольцо старого бора окаймляло озеро широким зубчатым кругом.
И все это повторялось в опрокинутом виде в водном зеркале, растворяясь в прохладной голубизне тихой прозрачной влаги.
Многие из знаменитых художников подолгу живали у здешнего хозяина, славившегося на всю Русь отменным хлебосольством, и этот раздольный пейзаж, и в целом и отдельными своими уголками, был навеки запечатлен на многих полотнах как образец могучей и скромной красоты великорусской природы.
Вот в этом-то дворце и помещался санаторий Военно-Воздушных Сил РККА.
В мирное время летчики живали здесь с женами, порой и целыми семьями.
В дни войны их направляли сюда долечиваться после госпиталей.
Алексей пришел к санаторию не по широкой асфальтовой, обсаженной березами кружной дороге, а по тропе, проторенной прямо от станции через лес к озеру.
Он зашел, так сказать, с тыла, и, никем не замеченный, затерялся в большой и шумной толпе, окружившей два битком набитых автобуса, что стояли у парадного подъезда.
Из разговоров, из реплик, из напутственных выкриков и пожеланий Алексей уловил, что провожают летчиков, направляющихся из санатория прямо на фронт.
Отъезжающие были веселы, возбуждены, как будто ехали они не туда, где за каждым облачком стерегла их смерть, а в родные мирные гарнизоны;
на лицах провожавших отражались нетерпение, грусть.
Алексей понимал это.
С начала нового гигантского сражения, разыгравшегося на юге, он сам испытывал эту необоримую тягу.
Она развивалась по мере того, как на фронте нарастали события и усложнялась обстановка.
Когда же в военных кругах, правда, еще пока тихо и осторожно, стало произноситься слово «Сталинград», эта тяга переросла в щемящую тоску, и вынужденное госпитальное безделье стало невыносимым.
Из окон щеголеватых машин выглядывали загорелые возбужденные лица.
Невысокий лысоватый армянин в полосатой пижаме, хромой, один из тех общепризнанных остроумцев и добровольных комиков, какие обязательно попадаются в каждой партии отдыхающих, ковыляя, суетился около автобусов и, размахивая палкой, напутствовал кого-то из отъезжающих:
– Эй, кланяйтесь там в воздухе фрицам!
Федя!
Расквитайся с ними за то, что они тебе курс лунных ванн не дали закончить.
Федя, Федя!
Ты им там в воздухе докажи, что непорядочно с их стороны мешать советским асам принимать лунные ванны.
Федя, загорелый парень с круглой головой, с большим шрамом, пересекавшим высокий лоб, высовывался из окна и кричал, что пусть лунный комитет санатория будет покоен.
В толпе и автобусах грохнул смех, под смех этот машины тронулись и медленно поплыли к воротам.
– Ни пуха ни пера!
Счастливого пути! – слышалось из толпы.
– Федя, Федя!
Присылай скорее номер полевой почты!
Зиночка вернет тебе твое сердце заказным пакетом...
Автобусы скрылись за поворотом аллеи.
Осела позлащенная закатом пыль.
Отдыхающие в халатах, в полосатых пижамах медленно разбрелись по парку.
Мересьев вошел в вестибюль санатория, где на вешалках висели фуражки с голубыми околышами, а на полу лежали по углам кегли, волейбольные мячи, крокетные молотки и теннисные ракетки.
До канцелярии довел его давешний хромой.
При ближайшем рассмотрении у него оказалось серьезное, умное лицо с большими красивыми грустными глазами.
По пути он шутливо отрекомендовался председателем санаторного лункома и заявил, что лунные ванны, как доказала медицина, – лучшее средство для лечения любого ранения, что стихии и неорганизованности в этом деле он не допускает и сам выписывает наряды на вечерние прогулки.
Шутил он как-то автоматически.
Глаза у него при этом сохраняли все то же серьезное выражение и зорко, с любопытством изучали собеседника.
В канцелярии Мересьева встретила девушка в белом халате, такая рыжая, что казалось, будто голова у нее охвачена буйным пламенем.
– Мересьев? – строго спросила она, откладывая книжку, которую читала. – Мересьев Алексей Петрович? – Она окинула летчика критическим взором. – Что вы меня разыгрываете!
Вот у меня записано: «Мересьев, старший лейтенант, из энского госпиталя, без ног», а вы...
Только теперь Алексей рассмотрел ее круглое белое, как у всех рыжих, личико, совершенно терявшееся в ворохе медных волос.
Яркий румянец проступал сквозь тонкую кожу.
Она смотрела на Алексея с веселым удивлением круглыми, как у совы, светлыми нагловатыми глазами.
– И все-таки я Мересьев Алексей, и вот мое направление...
А вы Леля?
– Нет, откуда вы взяли?
Я Зина.
У вас что, протезы, что ли, такие? – Она недоверчиво смотрела на ноги Алексея.
– Ага!
Так та самая Зиночка, которой Федя отдал свое сердце?
– Это вам майор Бурназян наговорил?
Успел.
Ух, как я ненавижу этого Бурназяшку!
Над всем, над всем смеется!
Что особенного в том, что я учила Федю танцевать?
Подумаешь!
– А теперь вы меня будете учить, идет?
Бурназян мне обещал выписать путевку на лунные ванны.
Девушка с еще большим удивлением глянула на Алексея
– То есть как это – танцевать?
Без ног?
Ну вас!..
Вы, должно быть, тоже над всем смеетесь.
В это время в комнату вбежал майор Стручков и сгреб Алексея в свои объятия.
– Зиночка, так договорились – старшего лейтенанта в мою комнату.
Люди, пролежавшие долго в одном госпитале, встречаются потом как братья.
Алексей обрадовался майору, как будто он несколько лет не видел его.
Вещевой мешок Стручкова уже лежал в санатории, и майор чувствовал себя тут дома, всех знал, и все его знали.
За сутки он успел уже кое с кем подружиться и кое с кем поссориться.
Маленькая комната, которую они заняли вдвоем, выходила окнами в парк, подступавший прямо к дому толпой стройных сосен, светло-зелеными зарослями черники и тонкой рябинкой, на которой трепетало, как на пальме, несколько изящных резных листьев-лапок и желтела одна-единственная, зато очень увесистая гроздь ягод.
Сразу же после ужина Алексей забрался в кровать, растянулся на прохладных, влажных от вечернего тумана простынях и мгновенно уснул.
И увидел он в эту ночь странные, тревожные сны.
Голубой снег, луна.
Лес, как мохнатая сеть, накрыл его, и надо ему из этой сети вырваться, но снег держит его за ноги.
Алексей мучается, чувствуя, что настигает его неясная, но страшная беда, а ноги вмерзли в снег, и нет сил вырвать их оттуда.
Он стонет, переворачивается – и перед ним уже не лес, а аэродром.
Долговязый технарь Юра в кабине странного, мягкого и бескрылого самолета.
Он машет рукой, смеется и вертикально взлетает в небо.
Дед Михайла подхватывает Алексея на руки и говорит ему, как ребенку: «Ну и пусть его, пусть, а мы с тобой попаримся, косточки погреем, хорошо, мило-дорого!»
Но кладет он его не на горячий полок, а на снег.
Алексей хочет подняться – и не может: земля прочно притягивает его.
Нет, это не земля притягивает, это медведь навалился на него своей жаркой тушей, душит, ломает, храпит.
Мимо едут автобусы с летчиками, но они не замечают его, эти люди, весело смотрящие из окон.
Алексей хочет им крикнуть, чтобы помогли, хочет броситься к ним или хотя бы посигналить рукой, но не может.
Рот открывается, но слышен лишь шепот.
Алексей начинает задыхаться, он чувствует, как останавливается у него сердце, он делает последнее усилие... почему-то мелькает перед глазами смеющееся лицо Зиночки в буйном пламени рыжих волос, насмешливо светятся ее нагловатые, любопытные глаза...
Алексей просыпается с ощущением безотчетной тревоги.
Тихо.
Легонько посапывая носом, спит майор.
Призрачный лунный столб, пересекая комнату, уперся в пол.
Почему же вдруг вернулись образы этих страшных дней, которые Алексей почти никогда не вспоминал, а если и начинал вспоминать, то они ему самому казались бредовой сказкой?
Ровный и тихий звон, сонный ропот вместе с душистой прохладой ночного воздуха льются в ярко освещенное луной, широко распахнутое окно.
Он то взволнованно наплывает, то глохнет, удаляясь, то тревожно застывает на шипящей ноте.
Это шумит за окном бор.
Усевшись на кровати, летчик долго слушает таинственный звон сосен, потом резко встряхивает головой, точно отгоняет наваждение, и снова наполняет его упрямая, веселая энергия.
В санатории ему полагается прожить двадцать восемь дней.
После этого решится, будет ли он воевать, летать, жить или ему будут вечно уступать место в трамвае и провожать его сочувственными взглядами.
Стало быть, каждая минута этих долгих и вместе с тем коротких двадцати восьми дней должна быть борьбой за то, чтобы стать настоящим человеком.
Сидя на кровати в дымчатом свете луны, под храп майора Алексей составил план упражнений.
Он включил сюда утреннюю и вечернюю зарядку, хождение, бег, специальную тренировку ног, и что особенно его увлекло, что сулило ему всесторонне развить его надставленные ноги, – была идея, мелькнувшая у него во время разговора с Зиночкой.
Он решил научиться танцевать.
3
В тихий, прозрачный августовский полдень, когда все в природе сверкало и лоснилось, но по каким-то еще незаметным признакам уже чувствовалась в горячем воздухе тихая грусть увядания, на берегу крохотной речки, извивавшейся с мягким журчаньем между кустами, на маленьком песчаном пляжике загорало несколько летчиков.
Разомлевшие от жары, они дремали, и даже неутомимый Бурназян молчал, зарывая в теплый песок свою изувеченную, неудачно сросшуюся после ранения ногу.
Они лежали, скрытые от посторонних взоров серой листвой орешника, но им была видна протоптанная в зеленой траве дорожка, протянувшаяся по косогору над поймой.
На этой-то дорожке Бурназян, возившийся со своей ногой, и увидел удивившее его зрелище.
Из леска в полосатых пижамных штанах и ботинках, но без рубашки вышел вчерашний новичок.
Осмотрелся, никого не заметил и вдруг пустился бежать странными скачками, прижимая к бокам локти.
Пробежал метров двести и перешел на шаг, тяжело дыша, весь облитый потом.
Отдышался, снова побежал.
Тело его блестело, как бока загнанной лошади.
Бурназян молча показал товарищам на бегуна.
Они стали следить за ним из-за кустов.
От несложных этих упражнений новичок задыхался, на лице его то и дело появлялись гримасы боли, порой он постанывал, но все бегал и бегал.
– Эй, друг!
Лавры Знаменских покою не дают? – не вытерпел наконец Бурназян.
Новичок остановился.
Усталость и боль точно соскользнули с его лица.
Он равнодушно посмотрел на кусты и, ничего не ответив, ушел в лес странной, раскачивающейся походкой.
– Это что же за циркач?
Сумасшедший? – озадаченно спросил Бурназян.
Майор Стручков, только что очнувшийся от дремы, пояснил:
– У него нет ног.
Он тренируется на протезах, он хочет вернуться в истребительную авиацию.
Точно холодной водой плеснули на этих разомлевших людей.
Они повскакали, заговорили разом.
Всех поразило, что парень, у которого они не заметили ничего, кроме странной походки, оказался без ног.
Его идея летать без ног на истребителе показалась нелепой, невероятной, даже кощунственной.
Вспомнили случаи, когда людей из-за пустяков, из-за потери двух пальцев на руке, из-за расшалившихся нервов или обнаруженного плоскостопия, отчисляли из авиации.
К здоровью пилотов всегда, даже во время войны, предъявлялись требования, неизмеримо повышенные по сравнению с требованиями в других родах войск.
Наконец, казалось совершенно невозможным управлять такой тонкой и чуткой машиной, как истребитель, имея вместо ног протезы.
Конечно, все сходились на том, что мересьевская затея неосуществима.
Но дерзкая, фанатическая мечта безногого их увлекла.
– Твой друг или безнадежный идиот, или великий человек, – заключил спор Бурназян, – середины для него нет.
Весть о том, что в санатории живет безногий, мечтающий летать на истребителе, мгновенно распространилась по палатам.
Уже к обеду Алексей оказался в центре всеобщего внимания.
Впрочем, сам он, казалось, этого внимания не замечал.
И все, кто наблюдал за ним, кто видел и слышал, как он раскатисто смеялся с соседями по столу, много и с аппетитом ел, по традиции отвешивал положенное число комплиментов хорошеньким подавальщицам, как с компанией гулял он по парку, учился играть в крокет и даже побросал мяч на волейбольной площадке, не заметили в нем ничего необычного, кроме медлительной, подпрыгивающей походки.
Он был слишком обыкновенен.
К нему сразу привыкли и перестали обращать на него внимание.
На второй день своего пребывания в санатории Алексей появился под вечер в канцелярии у Зиночки.
Он галантно вручил ей завернутое в лопушок обеденное пирожное и, бесцеремонно усевшись у стола, спросил ее, когда она собирается выполнить свое обещание.
– Какое? – спросила она, высоко подняв подрисованные дуги бровей.
– Зиночка, вы обещали научить меня танцевать.
– Но... – пыталась возразить она.
– Мне говорили, что вы такая талантливая учительница, что безногие у вас пляшут, а нормальные, наоборот, лишаются не только ног, но и голову теряют, как было с Федей.
Когда начнем?
Давайте не тратить времени попусту.
Нет, этот новичок ей положительно нравился.
Безногий – и учи его танцевать!
А почему нет?
Он очень симпатичный, смуглый, с ровным румянцем, пробивающимся сквозь темную кожу щек, с красивыми волнистыми волосами.
Ходит он совсем как здоровый, и глаза у него занятные, какие-то шальные и немножечко, пожалуй, грустные.
Танцы в жизни Зиночки занимали немалое место.
Она любила и действительно умела танцевать...
Нет, а Мересьев положительно ничего!
Словом, она согласилась.
Она объявила, что училась танцам у знаменитого на все Сокольники Боба Горохова, который, в свою очередь, является лучшим учеником и последователем уже совершенно знаменитого на всю Москву Поля Судаковского, преподающего танцы где-то в военных академиях и даже в клубе Наркоминдела;
что она унаследовала от этих великих людей лучшие традиции салонных танцев и что, пожалуй, она научит танцевать и его, хотя, конечно, не очень уверена, как это можно танцевать, не имея настоящих ног.
Условия же ему предъявлялись при этом суровые: он будет послушен и прилежен, постарается в нее не влюбиться – это мешает урокам, – а главное – не будет ревновать, когда ее будут приглашать танцевать другие кавалеры, так как, танцуя с одним, можно быстро дисквалифицироваться, и это вообще скучно.
Мересьев безоговорочно принял условия.
Зиночка тряхнула пламенем своих волос и, ловко двигая стройными маленькими ножками, тут же, в канцелярии, показала ему первое па.
Когда-то Мересьев лихо плясал «Русскую» и старые танцы, какие играл в камышинском городском садике оркестр пожарной команды.
Он обладал чувством ритма и быстро схватывал веселую науку.
Трудность заключалась для него теперь в том, что управлять, и при этом ловко, маневренно управлять, приходилось не живыми, эластичными, подвижными ногами, а кожаным приспособлением, прилаженным к голени с помощью ремней.
Нужны были нечеловеческие усилия, напряжение мускулов, воли, чтобы движением голени заставлять жить тяжелые, неповоротливые протезы.
И он заставил их подчиниться.
Каждое вновь разученное колено, все эти глиссады, парады, змейки, точки – вся хитрая техника салонного танца, теоретизированная знаменитым Полем Судаковским, оснащенная могучей и звучной терминологией, доставляла ему большую радость.
Каждое новое па веселило его, как мальчишку.
Выучив его, он поднимал и начинал кружить свою учительницу, празднуя победу над самим собой.
И никто, и в первую очередь его учительница, и подозревать не мог, какую боль причиняет ему все это сложное, разнохарактерное топтанье, какой ценой дается ему эта наука.
Никто не замечал, как порой он вместе с потом небрежным жестом, улыбаясь, смахивает с лица невольные слезы.
Однажды он приковылял в свою комнату совершенно измученный, разбитый и веселый.
– Учусь танцевать! – торжественно объявил он майору Стручкову, задумчиво стоявшему у окна, за которым тихо догорал летний день и последние лучи солнца желтовато искрились меж вершин деревьев.
Майор молчал.
– И научусь! – упрямо добавил Мересьев, с удовольствием сбрасывая с ног протезы и изо всех сил царапая ногтями затекшие от ремней ноги.
Стручков не обернулся, он издал какой-то странный звук, точно всхлипнул, и плечи его при этом вскинулись.
Алексей молча полез под одеяло.
Что-то странное творилось с майором.
Этот немолодой человек, еще недавно потешавший и возмущавший палату своим веселым цинизмом и шутливым пренебрежением к женскому полу, вдруг влюбился, влюбился, как пятиклассник, безотчетно, безудержно и, увы, казалось, безнадежно.
По нескольку раз бегал он в канцелярию санатория звонить в Москву Клавдии Михайловне.
С каждым отъезжающим слал ей цветы, ягоды, шоколадки, писал записочки и длиннейшие письма и радовался, шутил, когда ему вручали знакомый конверт.
А она его знать не хотела, не обнадеживала, даже не жалела.
Она писала, что любит другого, мертвого, майору по-дружески советовала оставить и забыть ее, зря не тратиться и не терять времени.
Вот этот-то деловой, сухой тон, тон дружеского участия, такой оскорбительный в делах любви, и выводил его из себя.
Алексей уже лег, укрылся одеялом и дипломатически затих, когда майор вдруг отскочил от окна, затряс его за плечи и закричал у него над ухом:
– Ну чего, чего ей надо?
Что я, обсевок в поле?
Урод, старик, дрянь какая-нибудь?
Да другая бы на ее месте...
Да что там говорить!
Он бросился в кресло, обхватил голову ладонями, закачался так, что и кресло застонало.
– Ведь женщина же она!
Должна же она чувствовать ко мне... ну, хоть любопытство, что ль.
Ведь ее же, черта, любят, и как любят!..
Э-эх, Лешка, Лешка!
Ты его знал, этого вашего...
Ну скажи: ну чем он лучше меня, чем он ей в сердце вцепился?
Умен, красавец?
Что за герой за такой?
Алексей вспомнил комиссара Воробьева, его большое, распухшее тело, желтевшее на белых простынях, и женщину, застывшую над ним в вековечной позе женского горя, и этот неожиданный рассказ про то, как красноармейцы шли в пустыне.
– Он был настоящий  человек, майор, большевик.
Дай бог нам с тобой стать такими.
4
По санаторию распространилась весть, казавшаяся нелепой: безногий летчик... увлекся танцами.
Как только Зиночка кончала свои дела в конторе, в коридоре ее уже ждал ученик.
Он встречал ее с букетом земляники, шоколадкой или апельсином, оставленным от обеда.
Зиночка важно подавала ему руку, и они шли в пустовавший летом зал, где прилежный ученик заблаговременно сдвигал к стенам ломберные столики и стол для игры в пинг-понг.
Зиночка грациозно показывала ему новую фигуру.
Нахмурив брови, летчик серьезно следил за вензелями, которые вычерчивали на полу маленькие, изящные ножки.
Потом девушка делалась серьезной хлопала в ладоши и начинала отсчитывать:
– Раз-два-три, раз-два-три, глиссад направо...
Раз-два-три, раз-два-три, глиссад налево...
Поворот.
Так.
Раз-два-три, раз-два-три...
Теперь змейка.
Делаем вместе.
Может быть, ее увлекла задача научить танцевать безногого, какой не доводилось, вероятно, решать ни Бобу Горохову, ни даже самому Полю Судаковскому.
Может быть, нравился девушке ее смуглый, черноволосый, загорелый ученик с упрямыми, «шалыми» глазами, а вернее всего – то и другое вместе, но только отдавала учебе она все свое свободное время и всю душу.
По вечерам, когда пустели пляжи, волейбольные и городошные площадки, любимым развлечением в санатории были танцы.
Алексей неукоснительно участвовал в вечерах, недурно танцевал, не пропуская ни одного танца, и его учительница уже не раз жалела, что поставила ему такие суровые условия обучения.
Играл баян, крутились пары.
Мересьев, разгоряченный, со сверкающими от возбуждения глазами, выделывал все эти глиссады, змейки, повороты, точки, ловко и, как казалось, без труда вел свою легонькую и изящную даму с пылающими кудрями.
И никому из наблюдавших за этим разудалым танцором не могло даже в голову прийти, что делает он, исчезая порой из зала.
С улыбкой на разгоряченном лице выходил он на улицу, небрежно обмахиваясь платком, но, как только переступал порог и вступал в полутьму ночного леса, улыбка тотчас же сменялась гримасой боли.
Цепляясь за перила, шатаясь, со стоном сходил он со ступенек крыльца, бросался в мокрую, росистую траву и, прижавшись всем телом к влажной, еще державшей дневное тепло земле, плакал от жгучей боли в натруженных, стянутых ремнями ногах.
Он распускал ремни, давал ногам отдохнуть.
Потом снова надевал колодки, вскакивал и быстро шагал к дому.
Незаметно он появлялся в зале, где, обливаясь потом, играл неутомимый инвалид-баянист, подходил к рыженькой Зиночке, которая уже искала его в толпе глазами,
широко улыбался, показывая ровные белые, точно из фарфора отлитые, зубы, и ловкая, красивая пара снова устремлялась в круг.
Зиночка пеняла ему за то, что он оставил ее одну.
Он весело отшучивался.
Они продолжали танцевать, ничем не отличимые от других пар.
Тяжелые танцевальные упражнения уже давали свои результаты:
Алексей все меньше и меньше ощущал сковывающее действие протезов.
Они как бы постепенно прирастали к нему.
Алексей был доволен.
Лишь одно тревожило его теперь – отсутствие писем от Оли.
Больше месяца назад, в связи с неудачей Гвоздева, послал он ей свое, как ему теперь казалось, роковое и, во всяком случае, совершенно нелепое письмо.
Ответа не было.
Каждое утро после зарядки и бега, для которого он с каждым днем удлинял маршрут на сто шагов, он заходил в канцелярию и смотрел ящик с письмами.
В ячейке «М» писем было всегда больше, чем в других.
Но напрасно снова и снова перебирал он эту пачку.
Но вот однажды, когда он занимался танцами, в окне комнаты, где продолжалось обучение, показалась черная голова Бурназяна.
В руках он держал свою палку и письмо.
Прежде чем он успел что-нибудь сказать, Алексей выхватил конверт, надписанный крупным ученическим почерком, и выбежал, оставив в окне озадаченного Бурназяна, а посреди комнаты – рассерженную учительницу.
– Зиночка, все нынче этакие вот... современные кавалеры, – тоном тетки-сплетницы проскрипел Бурназян.
– Не верьте, девушка, бойтесь их, как черт святых мощей.
Ну его, поучите-ка лучше меня! –
И, бросив палку в комнату, Бурназян, тяжело кряхтя, полез в окно, возле которого стояла озадаченная, грустная Зиночка.
А Алексей, держа в руке заветное письмо, быстро, точно боялся, что за ним гонятся и могут отнять его богатство, бежал к озеру.
Тут, продравшись через шелестящие камыши, сел он на мшистый камень на отмели, совершенно скрытый высокой травой со всех сторон, осмотрел дорогое письмо, дрожавшее в пальцах.
Что в нем?
Какой приговор оно в себе заключает?
Конверт был потрепан и затерт.
Немало побродил он, должно быть, по стране, разыскивая адресата.
Алексей осторожно оторвал от него полоску и сразу глянул в конец письма.
«Целую, родной.
Оля», – значилось внизу.
У него отлегло от сердца.
Уже спокойно расправил он на колене тетрадные листы, почему-то испачканные глиной и чем-то черным, закапанные свечным салом.
Что же это стало с аккуратной Оленькой?
И тут прочел он такое, от чего сердце его сжалось гордостью и тревогой.
Оказывается, Оля вот уже месяц как покинула завод и теперь живет где-то в степи, где камышинские девушки и женщины роют противотанковые рвы и строят обводы вокруг «одного большого города».
Нигде ни словом не был помянут Сталинград.
Но и без этого, по тому, с какой заботой и любовью, с какой тревогой и надеждой писала она об этом городе, было ясно, что речь идет о нем.
Оля писала, что тысячи их, добровольцев, с лопатами, с кирками, с тачками день и ночь работают в степи и роют, носят землю, бетонируют и строят.
Письмо было бодрое, и лишь по отдельным строчкам, прорвавшимся в нем, можно было догадаться, как лихо приходится им там, в степи.
Только рассказав о своих делах, целиком, должно быть, захвативших ее, Оля отвечала на его вопрос.
Сердито писала она, что оскорблена его последним письмом, которое получила она тут, «на окопах», что, если бы он не был на войне, где так треплются нервы, она ему этого оскорбления не простила бы.
«Родной мой, – писала она, – что же это за любовь, если она боится жертв?
Нет такой любви, милый, а если и есть, то, по-моему, и не любовь это вовсе.
Вот я сейчас не мылась неделю, хожу в штанах, в ботинках, из которых пальцы торчат в разные стороны.
Загорела так, что кожа слезает клочьями, а под ней какая-то неровная, фиолетовая.
Если бы я, усталая, грязная, худая и некрасивая, пришла бы к тебе сейчас отсюда, разве ты оттолкнул бы меня или даже осудил меня?
Чудачок ты, чудачок!
Что бы с тобой ни случилось, приезжай и знай, что я тебя всегда и всякого жду...
Я много думаю о тебе, и, пока не попала „на окопы“, где все мы засыпаем каменным сном, едва добравшись до своих нар, я тебя часто видела во сне.
И ты знай: пока я жива, у тебя есть место, где тебя ждут, всегда ждут, всякого ждут...
Вот ты пишешь, что с тобой что-нибудь может случиться на войне.
А если бы со мной „на окопах“ случилось какое-нибудь несчастье или искалечило бы меня, разве б ты от меня отступился?
Помнишь, в фабзавуче мы решали алгебраические задачи способом подстановки?
Вот поставь меня на свое место и подумай.
Тебе стыдно станет этих твоих слов...»
Мересьев долго сидел над письмом.
Палило солнце, ослепительно отражаясь в темной воде, шелестел камыш, и синенькие бархатные стрекозы бесшумно перелетали с одной шпажки осоки на другую.
Шустрые жучки на длинных тонких ножках бегали по гладкой воде у корешков камыша, оставляя за собой кружевной, зыбкий след.
Маленькая волна тихонько обсасывала песчаный берег.
«Что это? – думал Алексей. – Предчувствие, дар угадывать?»
«Сердце – вещун», – говорила когда-то мать.
Или трудности окопной работы умудрили девушку, и она чутьем поняла то, что он не решался ей сказать?
Он еще раз перечитал письмо.
Да нет же, никакого предчувствия, откуда это он взял!
Просто она отвечает на его слова.
Но как отвечает!
Алексей вздохнул, медленно разделся, положил одежду на камень.
Он всегда купался здесь, в этом известном только ему одному заливчике, у песчаной косы, закрытой шелестящей стеной камышей.
Отстегнув протезы, он медленно сполз с камня, и, хотя ему было очень больно ступать обрубками ног по крупному песку, он не стал на четвереньки.
Морщась от боли, вошел он в озеро и опрокинулся в холодную, плотную воду.
Отплыв от берега, он лег на спину и замер.
Он видел небо, голубое, бездонное.
Суетливой толпой ползли, напирая друг на друга, мелкие облака.
Перевернувшись, он увидел берег, опрокинутый в воду и точно повторенный на ее голубой прохладной глади, желтые кувшинки, плававшие среди круглых, лежавших на воде листьев, белые крылатые точки лилий.
И вдруг представилась ему на мшистом камне Оля, какой он видел ее во сне.
Она сидела в пестром платье, свесив ноги.
Только ноги ее не касались воды.
Два обрубка болтались, не доставая до поверхности.
Алексей ударил кулаком по воде, чтобы прогнать это видение.
Нет, способ подстановки, предложенный Олей, ему не помог!
5
Обстановка на юге осложнялась.
Уж давно газеты не сообщали о боях на Дону.
Вдруг в сводке Совинформбюро мелькнули названия задонских станиц, лежащих на пути к Волге, к Сталинграду.
Тем, кто не знал тамошних краев, эти названия мало что говорили.
Но Алексей, выросший в той местности, понял, что линия донских укреплений прорвана и война перекинулась к стенам исторического города.
Сталинград!
Это слово еще не упоминалось в сводке, но оно было у всех на устах.
Его произносили осенью 1942 года с тревогой, с болью, о нем говорили даже не как о городе, а как о близком человеке, находящемся в смертельной опасности.
Для Мересьева эта общая тревога увеличивалась тем, что Оля находилась где-то там, в степи под городом, и кто знает, какие испытания предстояло ей пережить!
Он писал ей теперь каждый день.
Но что значили его письма, адресуемые на какую-то полевую почту?
Найдут ли они ее в сумятице отступления, в пекле гигантской битвы, которая завязалась в приволжской степи?
Санаторий летчиков волновался, как муравейник, на который наступили ногой.
Брошены были все привычные занятия: шашки, шахматы, волейбол, городки, неизменный фронтовой «козел» и «очко», в которое любители острых ощущений тайком резались раньше в приозерных кустах.
Ничто не шло на ум.
За час до подъема, к первой, семичасовой сводке, передаваемой по радио, сходились даже самые ленивые.
Когда в эпизодах сводки упоминались подвиги летчиков, все ходили мрачные, обиженные, придирались к сестрам, ворчали на режим и на пищу, как будто администрация санатория была виновата в том, что им приходится в такое горячее время торчать здесь, на солнце, в лесной тиши у зеркального озера, а не сражаться там, над сталинградскими степями.
В конце концов отдыхающие заявили, что они сыты отдыхом, и потребовали досрочной отправки в действующие части.
Под вечер прибыла комиссия отдела комплектования ВВС.
Из пыльной машины вышло несколько командиров с петлицами медицинской службы.
С переднего сиденья тяжело снялся, опираясь руками о спинку, известный в Военно-Воздушных Силах медик, военврач первого ранга Мировольский, грузный толстяк, любимый летчиками за отеческое к ним отношение.
За ужином было объявлено, что комиссия с утра начнет отбор выздоравливающих, желающих досрочно прекратить отпуск для немедленного направления в часть.
В этот день Мересьев встал с рассветом, не делал своих обычных упражнений, ушел в лес и пробродил там до завтрака.
Он ничего не стал есть, нагрубил подавальщице, попенявшей ему на то, что он все оставил в тарелках, а когда Стручков заметил ему, что не за что ругать девушку, которая ничего ему, кроме добра, не желает, выскочил из-за стола и ушел из столовой.
В коридоре, у сводки Совинформбюро, висевшей на стене, стояла Зина.
Когда Алексей проходил мимо, она сделала вид, что не видит его, и только гневно повела плечиком.
Но когда он прошел, действительно не заметив ее, девушка с обидой, чуть не плача, окликнула его.
Алексей сердито оглянулся через плечо.
– Ну, что вы хотите?
Чего вам?
– Товарищ старший лейтенант, за что вы... – тихо сказала девушка, краснея так, что цвет лица ее слился с медью волос.
Алексей сразу пришел в себя и весь как-то поник.
– Сегодня решается моя судьба, – глухо сказал он.
– Ну, пожмите руку на счастье...
Прихрамывая больше, чем всегда, он пришел к себе и заперся в комнате.
Комиссия расположилась в зале.
Туда притащили всяческие приборы – спирометры, силомеры, таблицы для проверки зрения.
Весь санаторий собрался в смежном помещении, и желающие досрочно уехать, то есть почти все отдыхающие, выстроились было тут в длиннейшую очередь.
Но Зиночка выдала всем билеты, на которых были написаны часы и минуты явки, и попросила разойтись.
После того как первые прошли комиссию, разнесся слух, что смотрят снисходительно и не очень придираются.
Да и как было комиссии придираться, когда гигантская битва, разгоравшаяся на Волге, требовала новых и новых усилий!
Алексей сидел на кирпичной ограде перед затейливыми сенцами, болтал ногами и, когда кто-нибудь выходил из двери, спрашивал, будто не особенно интересуясь:
– Ну как?
– Воюем! – весело отвечал вышедший, застегивая на ходу гимнастерку или подтягивая ремень.
Перед Мересьевым пошел Бурназян.
У двери он оставил свою палку и вошел, бодрясь, стараясь не болтаться из стороны в сторону и не припадать на короткую ногу.
Его держали долго.
Под конец из открытого окна долетели до Алексея обрывки сердитых фраз.
Потом из двери вылетел вспаренный Бурназян.
Он царапнул Алексея злым взглядом и, не поворачиваясь, проковылял в парк.
– Бюрократы, тыловые крысы!
Что они понимают в авиации?
Это им балет, что ли?..
Короткая нога...
Клистирки, шприцы проклятые!
У Алексея похолодело под ложечкой, но он вошел в комнату бодрым шагом, веселый, улыбающийся.
Комиссия сидела за большим столом.
Посередине мясистой глыбой возвышался военврач первого ранга Мировольский.
Сбоку, за маленьким столиком со стопками личных дел, сидела Зиночка, хорошенькая, совсем игрушечная в своем белом, туго накрахмаленном халатике, с медной прядью волос, кокетливо выбивавшейся из-под марлевой косынки.
Она протянула Алексею его «дело» и, передавая, тихонько пожала руку.
– Ну-с, молодой человек, – сказал врач, щурясь, – снимайте гимнастерку.
Недаром Мересьев столько занимался спортом и загорал:
врач залюбовался его плотным, крепко сбитым телом, под смуглой кожей которого отчетливо угадывалась каждая мышца.
– С вас Давида лепить можно, – блеснул познаниями один из членов комиссии.
Мересьев легко прошел все испытания, он выжал кистью раза в полтора больше нормы, выдохнул столько, что измерительная стрелка коснулась ограничителя.
Давление крови было у него нормальное, нервы в отличном состоянии.
В заключение он ухитрился рвануть стальную ручку крафт-аппарата так, что прибор испортился.
– Летчик? – с удовольствием спросил врач, разваливаясь в кресле и уже нацеливаясь писать на уголке «личного дела старшего лейтенанта Мересьева А.П.» резолюцию.
– Летчик.
– Истребитель?
– Истребитель.
– Ну и отправляйтесь истреблять.
Там сейчас ваш брат ох как нужен!..
Да вы с чем лежали в госпитале?
Алексей замялся, чувствуя, что все внезапно проваливается, но врач уже читал его личное дело, и широкое доброе лицо его растягивалось от удивления.
– Ампутация ног...
Что за чушь!
Тут описка, что ли?
Ну, чего вы молчите?
– Нет, не описка, – тихо и очень медленно, точно поднимаясь по ступенькам на эшафот, выговорил Алексей.
Врач и вся комиссия подозрительно уставились на этого крепкого, отлично развитого, подвижного парня, не понимая, в чем дело.
– Засучите брюки! – нетерпеливо скомандовал врач.
Алексей побледнел,
беспомощно оглянулся на Зиночку, медленно поднял брюки и так и остался стоять перед столом на кожаных своих протезах, поникший, с опущенными руками.
– Так что же вы, батенька мой, нас морочите?
Столько времени отняли.
Не думаете же вы без ног пойти в авиацию? – сказал наконец врач.
– Я не думаю: я пойду! – тихо сказал Алексей, и его цыганские глаза сверкнули упрямым вызовом.
– Вы с ума сошли!
Без ног?
– Да, без ног – и буду летать, – уже не упрямо, а очень спокойно ответил Мересьев; он полез в карман своего летного френча старого образца и достал оттуда аккуратно свернутую вырезку из журнала. – Видите, он же летал без ноги, почему же я не могу летать без обеих?
Врач, прочтя заметку, удивленно, с уважением посмотрел на летчика.
– Но для этого нужна чертовская тренировка.
Видите, он тренировался десять лет.
Нужно ж научиться орудовать протезами, как ногами, – сказал он, смягчаясь.
Тут Алексей неожиданно получил подкрепление: Зиночка выпорхнула из-за своего столика, молитвенно сложила на груди ручки и, покраснев так, что на висках ее выступили бисеринки пота, залепетала:
– Товарищ военврач первого ранга, вы поглядите, как он танцует!
Лучше всех здоровых.
Ну честное слово!
– Как – танцует?
Что за черт! – Врач пожал плечами и добродушно переглянулся с членами комиссии.
Алексей с радостью ухватился за мысль, поданную Зиночкой:
– Вы не пишите ни «да», ни «нет».
Приходите сегодня вечером к нам на танцы.
Вы убедитесь, что я могу летать.
Идя к двери, Мересьев видел в зеркало, как члены комиссии о чем-то оживленно переговаривались.
Перед обедом Зиночка отыскала Алексея в чаще запущенного парка.
Она рассказала, что, когда он вышел, комиссия еще долго толковала о нем и что врач заявил, что Мересьев – необыкновенный парень и, может быть, – кто знает! – действительно будет летать.
Русский человек на что только не способен!
На это один из членов комиссии возразил, что история авиации таких примеров не знает.
Врач же ответил ему, что история авиации много чего не знала и многому научили ее советские люди в этой войне.
В последний вечер перед отправкой в действующую армию отобранных добровольцев, а таких оказалось в санатории человек двести, танцы были устроены по расширенной программе.
Из Москвы на грузовике приехал военный оркестр.
Духовая музыка сотрясала решетчатые окна теремков, сенцы и переходы.
Без устали, обливаясь потом, отплясывали летчики.
Среди них, веселый, ловкий, подвижной, все время танцевал Мересьев со своей златокудрой дамой.
Пара была хоть куда!
Военврач первого ранга Мировольский, сидевший у открытого окна с кружкой холодного пива, не сводил глаз с Мересьева и его огненноволосой партнерши.
Он был медик, больше того – он был военный медик.
На бесконечных примерах знал он, как отличаются протезы от живых ног.
И вот теперь, наблюдая за смуглым плотным летчиком, красиво ведущим свою маленькую, изящную даму, он никак не мог отделаться от мысли, что все это какая-то сложная мистификация.
Под конец, после того как летчик лихо сплясал в центре рукоплещущего круга «Барыню» – да с гиком, с прихлопываниями ладонями по бедрам, по щекам – и потом, вспотевший и оживленный, пробился к Мировольскому, тот с уважением пожал ему руку.
Мересьев молчал, но глаза его, в упор смотревшие на врача, молили, требовали ответа.
– Я, как вы понимаете, не имею права направить вас прямо в часть.
Но я дам вам заключение для управления кадров.
Я напишу наше мнение, что при соответствующей тренировке вы будете летать.
Словом, в любом случае считайте мой голос «за», – ответил врач.
Мировольский вышел из зала под руку с начальником санатория, тоже опытным военным врачом.
Оба восхищенные, сбитые с толку.
Перед сном, сидя с папиросами, они еще долго рассуждали о том, на что только не способен советский человек, если он чего-нибудь как следует захочет...
В это время, когда внизу еще гремела музыка и в прямоугольниках оконных отсветов двигались по земле тени танцующих, Алексей Мересьев сидел наверху, в крепко запертой ванной комнате, до крови закусив губу, опустив ноги в холодную воду.
Едва не теряя сознание от боли, он отмачивал синие кровавые мозоли и широкие язвы, образовавшиеся от неистового движения протезов.
Когда же через час майор Стручков вошел в комнату, Мересьев, умытый, свежий, расчесывал перед зеркалом свои мокрые волнистые волосы.
– Тебя там Зиночка ищет.
Хоть погулял бы с ней на прощанье.
Жалко девчонку.
– Пойдем вместе, Павел Иванович, ну пойдем, что тебе? – стал упрашивать Мересьев.
Ему было как-то не по себе от мысли остаться наедине с этой славной смешной девушкой, так старательно учившей его танцам.
После Олиного письма он чувствовал себя в ее присутствии как-то особенно тягостно.
И теперь он настойчиво тащил Стручкова с собой, пока тот, ворча, не взялся наконец за фуражку.
Зиночка ждала на балконе.
В руках у нее был совершенно ощипанный букет.
Венчики и лепестки цветов, растерзанные и оборванные, усеивали пол у ее ног.
Заслышав шаги Алексея, она вся подалась вперед, но, увидев, что он не один, поникла и сжалась.
– Пошли с лесом прощаться! – беспечным тоном предложил Алексей.
Они взялись под руки и молча двинулись по старой липовой аллее.
Под ногами у них, на земле, залитой пятнами белесого лунного света, шевелились угольно-черные тени и то здесь, то там, как разбросанные золотые монеты, сверкали первые листья осени.
Кончилась аллея.
Вышли из парка и по мокрой седой траве направились к озеру.
Низина, точно белой бараньей шкурой, была покрыта пеленой густого клочковатого тумана.
Он льнул к земле и, доходя им до пояса, таинственно сиял и дышал в холодном лунном свете.
Воздух был сыр, пропитан сытными запахами осени и то прохладен и даже студен, а то тепел и душен, как будто в этом озере тумана были какие-то свои ключи, свои теплые и холодные течения...
– Похоже, что мы великаны и идем над облаками, а? – задумчиво сказал Алексей, с неловкостью ощущая, как плотно прижимается к его локтю маленькая сильная ручка девушки.
– Похоже, что мы дураки: промочим ноги и схватим на дорогу простуду! – проворчал Стручков, погруженный в какие-то свои невеселые думы.
– У меня перед вами преимущество.
Мне нечего промачивать и простужать, – усмехнулся Алексей.
Зиночка потянула их к закрытому туманом озеру.
– Идемте, идемте, там сейчас должно быть очень хорошо.
Они едва не забрели в воду и удивленно остановились, когда. она вдруг зачернела сквозь пушистые пряди тумана где-то уже совсем под ногами.
Возле оказались мостки, и рядом едва вырисовывался темный силуэт ялика.
Зиночка упорхнула в туман и вернулась с веслами.
Утвердили уключины, Алексей сел грести, Зина с майором расположились рядом на кормовом сиденье.
Лодка медленно двинулась по тихой воде, то окунаясь в туман, то выскальзывая на простор, полированная чернь которого была щедро посеребрена луной.
Они думали каждый о своем.
Ночь была тихая, вода под веслами рассыпалась каплями ртути и казалась такой же тяжелой.
Глухо стучали уключины, где-то скрипел коростель, и совсем уже издали едва доносился по воде надрывный, шалый крик филина.
– И не поверишь, что рядом воюют... – тихо сказала Зиночка. – Будете мне писать, товарищи?
Вот вы, например, напишете, Алексей Петрович, хоть немножечко?
Хотите, я вам открыток со своим адресом дам?
Набросаете: жив, здоров, кланяюсь – и в ящик, а?..
– Нет, братцы, с каким удовольствием еду!
К черту, хватит, за дело, за дело! – выкрикнул Стручков.
И снова все смолкли.
Гулко булькала о борта лодки мелкая и ласковая волна, звучно и сонно журчала вода под днищем, тугими взблескивающими узлами клубилась за кормой.
Туман таял, и уже видно было, как от самого берега тянулся к лодке зябкий, голубовато блестевший лунный столб и как маячили пятнышки кувшинок и лилий.
– Давайте споем, а? – предложила Зиночка и, не дожидаясь ответа, завела песню о рябине.
Она одна грустно пропела первый куплет, и тут глубоким и сильным баритоном поддержал ее майор Стручков.
Он никогда раньше не пел, и Алексей даже не подозревал, что у него такой славный бархатный голос.
И вот над водной гладью раздольно поплыла эта песня, задумчивая и страстная.
Два свежих голоса, мужской и женский, тосковали, поддерживая друг друга.
Алексею вспомнилась тонкая рябинка с одинокой гроздью, стоящая под окном его комнаты, вспомнилась большеглазая Варя из подземной деревеньки; потом все исчезло: озеро, и этот волшебный лунный свет, и лодка, и певцы, и он увидел перед собой в серебристом тумане девушку из Камышина, но не Олю, что сидела на фотографии среди ромашек на цветущем лугу, а какую-то новую, незнакомую, усталую, с пятнистыми от загара щеками и потрескавшимися губами, в просоленной гимнастерке и с лопатой в руках, где-то там в степях, под Сталинградом.
Он бросил весла, и уже втроем согласно допели они последний куплет.
6
Ранним утром вереница военных автобусов выезжала со двора санатория.
Еще у подъезда майор Стручков, сидевший на подножке в одном из них, завел свою любимую песню о рябине.
Песня перекинулась в другие машины, и прощальные приветствия, пожелания, остроты Бурназяна, напутствия Зиночки, что-то кричавшей Алексею в автобусное окно, – все потонуло в простых и многозначительных словах этой старинной песни, много лет находившейся в забвении и снова воскресшей и овладевшей сердцами в дни Великой Отечественной войны.
Так и уехали автобусы, увозя с собой дружные, густые аккорды мелодии.
Когда песня была допета, пассажиры стихли, и никто не сказал ни слова, пока не замелькали за окнами первые заводы и поселки столичного пригорода.
Майор Стручков, сидевший на подножке в расстегнутом кителе, улыбаясь, смотрел на подмосковные пейзажи.
Ему было весело.
Он двигался, переезжал, этот вечный военный странник, он чувствовал себя в своей стихии.
Он направлялся в какую-то, пока неизвестную ему, летную часть, но все равно он ехал домой.
Мересьев сидел молчаливый и тревожный.
Он чувствовал, что самое трудное впереди, и кто знает, удастся ли ему преодолеть эти новые препятствия.
Прямо с автобуса, никуда не заходя, не позаботившись даже о ночлеге, Мересьев пошел к Мировольскому.
И тут ждала его первая неудача.
Его доброжелатель, которого он с таким трудом расположил в свою пользу, оказалось, вылетел в срочную командировку и вернется не скоро.
Алексею предложили подать рапорт общим порядком.
Мересьев присел тут же в коридоре на подоконнике и написал рапорт.
Он отдал его командиру-интенданту, маленькому и худому, с усталыми глазами.
Тот обещал сделать все, что сможет, и попросил зайти дня через два.
Напрасно летчик просил, умолял, даже грозил.
Прижимая к груди костлявые кулачки, интендант говорил, что таков общий порядок и нарушить его он не в силах.
Должно быть, и в самом деле он ничем не мог помочь.
Мересьев махнул рукой и побрел прочь.
Так начались его скитания по военным канцеляриям.
Дело осложнялось тем, что в госпиталь его доставили в спешке без вещевого, продовольственного и денежного аттестатов, о возобновлении которых он своевременно не позаботился.
У него не было даже командировки.
И хотя ласковый и услужливый интендант обещал ему срочно запросить по телефону из полка необходимые документы, Мересьев знал, как все это медленно делается, и понял, что ему предстоит жить некоторое время без денег, без квартиры и без пайка в суровой военной Москве, где строго считали каждый килограмм хлеба, каждый грамм сахара.
Он позвонил в госпиталь Анюте.
Судя по голосу, она была чем-то озабочена или занята, но очень обрадовалась ему и потребовала, чтобы на эти дни он поселился в ее квартире, тем более что она сама находится в госпитале на казарменном положении и он никого не стеснит.
Санаторий снабдил своих питомцев на дорогу пятидневным сухим пайком, и Алексей, не раздумывая, бодро направился к знакомому ветхому домику, ютившемуся в глубине двора за могучими спинами новых огромных построек.
Есть крыша, есть еда – теперь можно ждать.
Он поднялся по знакомой темной витой лесенке, опять пахнувшей на него запахом кошек, керосиновой гари и сырого белья, нащупал дверь и крепко в нее постучал.
Остренькое старушечье личико высунулось в щель приоткрытой двери, придерживаемой двумя толстыми цепочками.
Алексея долго рассматривали с недоверием и любопытством, спросили, кто он, к кому и как его фамилия.
Только после этого загремели цепочки, и дверь открылась.
– Анны Даниловны нет, но она звонила о вас.
Входите, я вас проведу в ее комнату.
Старушка так и шарила выцветшими, тусклыми глазами по его лицу, френчу, особенно по вещевому мешку.
– Вам, может, водички согреть?
Вот на печке Анечкина керосинка, я согрею...
Без всякой неловкости вошел Алексей в знакомую комнату.
Должно быть, способность солдата ощущать себя везде дома, столь развитая в майоре Стручкове, стала сообщаться и ему.
Почувствовав знакомый запах старого дерева, пыли, нафталина, всех этих десятилетиями верой и правдой прослуживших старых вещей, он даже заволновался, как будто после долгих скитаний попал под родную крышу.
Старушка шла за ним по пятам и все говорила, говорила про очереди у какой-то булочной, где, если повезет, по карточкам можно было получить вместо черного хлеба сдобные плюшки, про то, что намедни в трамвае она слышала от очень солидного военного, что немцам сильно досталось у Сталинграда, что Гитлер будто даже от досады спятил с ума, посажен в желтый дом, а в Германии действует его двойник, что соседка ее, Алевтина Аркадьевна, совершенно напрасно получающая рабочую карточку, взяла у нее и не отдает великолепный эмалированный бидон для молока, что Анна Даниловна дочь очень достойных людей, находящихся сейчас в эвакуации, – отличная девушка, смирная и строгая, что, не в пример некоторым, она не шляется бог знает с кем и кавалеров к себе не водит.
– А вы что, жених ее будете?
Герой Советского Союза, танкист?
– Нет, я простой летчик, – ответил Мересьев и чуть не засмеялся, увидев, как при этом недоумение, обида, недоверие и гнев одновременно отразились на подвижном лице старушки.
Она подобрала губы, сердито хлопнула дверью и уже из коридора, без прежнего заботливого дружелюбия, ворчливо сказала:
– Так если вода теплая нужна, кипятите сами на синей керосинке.
Анюта была, должно быть, сильно занята у себя на эвакопункте.
Сегодня, в непогожий осенний день, квартира имела совершенно заброшенный вид.
На всем лежал толстый слой пыли; на окнах и на тумбочках желтели и вяли давно не поливавшиеся цветы.
На столе стоял чайник, валялись корки, уже зазеленевшие по краям.
Пианино тоже было одето серым и мягким чехлом пыли.
И, казалось, задыхаясь, в спертом, тяжелом воздухе, уныло гудела большая, сильная муха, бившаяся о тусклое, желтое стекло.
Мересьев распахнул окна.
Они выходили на косогор, исчерченный тесными полосками грядок.
Свежий воздух рванулся в комнату, сдул улежавшуюся пыль так, что поднялся серый туман.
Тут Алексею пришла в голову веселая мысль: прибрать эту запущенную комнату, удивить и порадовать Анюту, если она вечером вырвется повидаться с ним.
Он попросил у старушки ведро, тряпку, швабру и с жаром принялся за это исстари презираемое мужчинами дело.
Часа полтора он тер, обметал, смахивал, мыл, радуясь нехитрой своей работе.
Вечером он пошел к мосту, где еще по пути сюда заметил девочек, торговавших яркими тяжелыми осенними астрами.
Купил несколько цветков, поставил их в вазы на столе и на пианино и уселся в удобное зеленое кресло, чувствуя во всем теле приятную усталость и жадно принюхиваясь к запахам жаркого, которое старушка готовила на кухне из его припасов.
Но Анюта пришла такая усталая, что, едва поздоровавшись с ним, сразу грохнулась на диван, даже не заметив, что вокруг нее все блестит и сверкает.
Только через несколько минут, отдышавшись, выпив воды, она удивленно огляделась и, все поняв, устало улыбнулась и благодарно пожала локоть Мересьева.
– Недаром, должно быть, Гриша в вас так влюблен, что я даже немножко ревную.
Алешенька, неужели это вы... все сами?
Какой же вы славный!
А от Гриши ничего не имеете?
Он там.
Третьего дня пришло письмо, коротенькое, два слова: он в Сталинграде и, чудак, пишет – отращивает бороду.
Вот затеял, нашел время!..
А там ведь очень опасно?
Ну скажите, Алеша, ну?..
Столько ужасного говорят про Сталинград!
– Там война.
Алексей вздохнул и нахмурился.
Он завидовал всем, кто был там, на Волге, где завязалось гигантское сражение, про которое теперь столько говорили.
Они беседовали весь вечер, отлично, с аппетитом поужинали жарким из тушенки и, так как вторая комната квартиры оказалась заколоченной, по-братски разместились в одной: Анюта на кровати, а Алексей на диване, и сразу заснули крепким молодым сном.
Когда Алексей открыл глаза и сейчас же вскочил с постели, пыльные снопы солнечных лучей уже косо лежали на полу.
Анюты не было.
К спинке его дивана была приколота записка: «Тороплюсь в госпиталь.
Чай на столе, хлеб в буфете, сахара нет.
Раньше субботы не вырваться.
А.».
Все эти дни Алексей почти не выходил из дому.
От нечего делать он перечинил старушке все примусы, керосинки, запаял кастрюли, поправил выключатели и штепсели и даже отремонтировал по ее просьбе кофейную меленку злодейке Алевтине Аркадьевне, так и не вернувшей, впрочем, эмалированного бидона.
Всем этим он снискал прочное благорасположение старушки и ее мужа, работника стройтреста, активиста противовоздушной обороны, тоже по суткам пропадавшего из дому.
Супруги пришли к заключению, что танкисты, конечно, хорошие люди, но и летчики им нисколько не уступают и даже, если к ним приглядеться, несмотря на свою воздушную профессию, – хозяйственный, семейный, серьезный народ.
Ночь накануне явки в отдел кадров за заключением Алексей пролежал на диване с открытыми глазами.
На рассвете встал, побрился, умылся и точно в час открытия учреждения первым подошел к столу майора административной службы, которому надлежало решить его судьбу.
Майор ему сразу не понравился.
Будто не замечая Алексея, он долго возился у стола, доставал и раскладывал перед собой папки с бумагами, кому-то звонил по телефону и обстоятельно объяснялся с секретаршей по поводу того, как надо нумеровать личные дела, потом куда-то вышел и не скоро вернулся.
К этому времени Алексей успел возненавидеть его продолговатое длинноносое лицо с аккуратно выбритыми щеками, яркогубое, с покатым лбом, переходившим незаметно в сверкающую лысину.
Наконец майор перевернул листок календаря и только после этого поднял глаза на посетителя.
– Вы ко мне, товарищ старший лейтенант? – солидным, самоуверенным баском спросил он.
Мересьев объяснил свое дело.
Майор запросил у секретарши его бумаги и в ожидании их сидел, вытянув ноги, сосредоточенно ковыряя во рту зубочисткой, которую он при этом вежливо прикрывал ладонью левой руки.
Когда бумаги принесли, он вытер зубочистку платком, завернул ее в бумажку, сунул в карман кителя и принялся читать «личное дело».
Должно быть, дойдя до ампутированных ног, он торопливо показал Алексею на стул: дескать, садитесь, чего ж вы стоите, – и снова углубился в бумаги.
Дочитав последний листок, он спросил:
– Ну, и что вы, собственно, хотите?
– Хочу получить назначение в истребительный полк.
Майор откинулся на спинку стула, удивленно уставился на летчика, все еще стоявшего перед ним, и сам придвинул ему стул.
Широкие брови еще выше всползли на гладкий и жирноватый лоб.
– Но вы же летать не можете?
– Могу, буду.
Направьте меня в тренировочную школу на пробу. – Мересьев почти кричал, и столько было в его тоне неукротимого желания, что военные, сидевшие за соседними столами, подняли головы, стараясь узнать, чего так настойчиво требует этот смуглый красивый парень.
– Но слушайте, как это можно летать без ног?
Смешно...
Этого нигде не видано.
И кто вам разрешит? – Майор понял, что перед ним какой-то фанатик, может быть, сумасшедший.
Косясь на сердитое лицо Алексея, на его горячие, «шалые» глаза, он старался говорить как можно мягче.
– Этого нигде не видано, но это увидят! – упрямо твердил Мересьев; он вынул из записной книжки завернутую в целлофан журнальную вырезку и положил ее на стол перед майором.
Военные за соседними столами уже бросили работать и с интересом прислушивались к разговору.
Один, будто за делом, подошел к майору, спросил спички и заглянул в лицо Мересьеву.
Майор пробежал глазами статейку.
– Это для нас не документ.
У нас есть инструкция.
Там точно определены все степени годности в авиацию.
Я не могу вас допустить к управлению машиной, даже если бы у вас не хватало двух пальцев, а не обеих ног.
Забирайте ваш журнал – это не доказательство.
Я уважаю ваше стремление, но...
Чувствуя, как все в нем закипает, что еще мгновение – и он запустит чернильницей в этот сверкающий голый лоб, Мересьев глухо выдавил из себя:
– А это?
Он положил на стол последний свой аргумент – бумажку за подписью военврача первого ранга.
Майор с сомнением взял записку.
Она была надлежащим образом оформлена, со штампом отдела медико-санитарной службы, с печатью; под ней стояла подпись уважаемого в авиации врача.
Майор прочел ее и стал более любезным.
Нет, перед ним не сумасшедший.
Действительно, этот необыкновенный парень собирается летать без ног.
Он даже как-то ухитрился убедить военврача, серьезного, авторитетного человека.
– И все-таки, при всем желании, не могу, – вздохнул майор, отодвигая «дело» Мересьева. – Военврач первого ранга может писать, что ему угодно, у нас же инструкция ясная и определенная, не допускающая отклонений...
Если я ее нарушу, в ответе кто будет: военврач?
Мересьев с ненавистью посмотрел на этого сытого, самодовольного человека, такого самоуверенного, спокойного, вежливого, на чистенький подворотничок его аккуратного кителя, на его волосатые руки с тщательно подстриженными большими и некрасивыми ногтями.
Ну как ему объяснишь?
Разве он поймет?
Разве он знает, что такое воздушный бой?
Он, может быть, выстрела не слыхал в своей жизни.
Сдерживаясь изо всех сил, он глухо спросил:
– А как же мне быть?
– Если непременно хотите, могу направить на комиссию в отдел формирования. – Майор пожал плечами. – Только предупреждаю: напрасно будете трудиться.
– А, черт возьми, пишите на комиссию! – прохрипел Мересьев, тяжело рухнув на стул.
Так начались его скитания по учреждениям.
Усталые, по горло заваленные делами люди слушали его, удивлялись, сочувствовали, поражались и разводили руками.
И действительно, что они могли сделать?
Существовала инструкция, совершенно правильная инструкция, утвержденная командованием, существовали освещенные многими годами традиции, и как было нарушить их, да еще в таком не вызывающем сомнений случае!
Всем было искренне жаль неугомонного инвалида, мечтавшего о боевой работе, ни у кого не поворачивался язык решительно сказать ему «нет», и его направляли из отдела кадров в отдел формирования, от стола к столу, ему сочувствовали и отсылали его на комиссии.
Мересьева больше уже не выводили из себя ни отказы, ни поучающий тон, ни унизительное сочувствие и снисхождение, против чего бунтовала вся его гордая душа.
Он научился держать себя в руках, усвоил тон просителя и, хотя в день получал иной раз по два-три отказа, не хотел терять надежду.
Страничка из журнала и заключение военврача первого ранга настолько истрепались от частого доставания из кармана, что разлезлись на сгибах, и ему пришлось оклеить их промасленной бумагой.
Тяготы скитаний осложнялись тем, что ответа из полка еще не пришло, и он по-прежнему жил без аттестатов.
Запасы, выданные в санатории, уже иссякли.
Правда, супруги-соседи, с которыми он подружился, видя, что он перестал варить себе еду, усиленно зазывали его обедать.
Но он знал, как бьются эти старые люди на своем крохотном огородишке, на косогоре под окнами, где были заранее учтены каждое перышко лука, каждая морковина, знал, как по-братски, с детской тщательностью делят они по утрам свой хлебный рацион, – знал и отказался, бодро заявив, что во избежание канители с готовкой он обедает теперь в командирской столовой.
Настала суббота, день, когда должна была освободиться Анюта, с которой ежевечерне он подолгу болтал по телефону, докладывая ей о невеселом ходе своих дел.
И он решился.
В вещевом мешке хранился у него старый серебряный отцовский портсигар с лихо несущейся тройкой, нанесенной на крышку изящной чернью, и с надписью: «От друзей в день серебряной свадьбы».
Алексей не курил, но мать, провожая на фронт своего любимца, для чего-то сунула ему в карман тщательно сберегаемую в семье отцовскую реликвию, и так и возил он с собой эту массивную, неуклюжую вещь, кладя ее в карман «на счастье» при вылетах.
Он отыскал в вещевом мешке портсигар и пошел с ним в «комиссионку».
Худая, пропахшая нафталином женщина повертела портсигар в руках, костлявым пальцем показала на надпись и заявила, что именных вещей на комиссию не принимают.
– Да я же недорого, по вашей цене.
– Нет-нет!
К тому же, гражданин военный, мне кажется, что вам еще рановато принимать подарки по случаю серебряной свадьбы, – ядовито заметила нафталиновая дама, посмотрев на Алексея своими недружелюбными бесцветными глазами.
Густо покраснев, летчик схватил портсигар со стойки и бросился к выходу.
Кто-то остановил его за рукав, дохнув в ухо густым винным перегаром.
– Занятная вещица.
И недорого? – осведомилась заросшая щетиной синеватая морда, обладатель которой протягивал к портсигару жилистую дрожащую руку. – Массивный.
Из уважения к герою Отечественной войны пять серых дам.
Алексей, не торгуясь, схватил пять сотенных и выбежал на свежий воздух из этого царства старой вонючей рухляди.
На ближайшем рынке купил он кусочек мяса, сала, буханку хлеба, картошки, луку.
Не забыл даже несколько хвостиков петрушки.
Нагруженный явился «домой», как говорил он теперь сам себе, жуя по дороге кусочек сала.
– Решил опять пайком: погано готовят, – соврал он старушке, выкладывая на кухонный стол свою добычу.
Вечером Анюту ждал роскошный ужин:
картофельный суп на мясном бульоне, в янтаре которого плавали зеленые кудряшки петрушки, зажаренное с луком мясо и даже клюквенный кисель –
старушка сварила его на крахмальном отваре, добытом из картофельных очисток.
Девушка пришла усталая, бледная.
С видимым усилием заставила она себя умыться и переодеться.
Торопливо съев первое и второе, она растянулась в волшебном старом кресле, которое, казалось, обнимало усталого человека добрыми плюшевыми лапами и нашептывало ему на ухо хороший сон.
Так она и задремала, не дождавшись, пока под краном в бидоне остудится изготовленный по всем правилам кисель.
Когда после короткого сна она открыла глаза, серые сумерки уже сгущались в маленькой и снова чистенькой комнате, загроможденной старыми уютными вещами.
У обеденного стола под матовым абажуром старой лампы увидела она Алексея.
Он сидел, охватив голову обеими руками и сжав ее так, точно хотел раздавить меж ладонями.
Лица его не было видно, но во всей этой позе было такое тяжелое отчаяние, что жалость к этому сильному, упрямому человеку теплой волной подкатила к горлу девушки.
Она тихо встала, подошла к нему, обняла большую его голову и стала гладить, пропуская меж пальцев жестковатые пряди его волос.
Он поймал ее руку и поцеловал в ладонь, потом вдруг вскочил, веселый и улыбающийся.
– А кисель?
Вот так раз!
Я старался, надрывался, доводил его под краном до должной температуры – и пожалуйте, она заснула.
Каково это повару переживать!
Они весело съели по тарелке этого «образцового» – уксусно-кислого киселя, поболтали, словно по уговору не касаясь двух тем: о Гвоздеве и о его, Мересьева, делах.
Потом стали устраивать постели, каждый на своем ложе.
Анюта вышла в коридор, подождала, пока об пол не стукнули протезы Алексея, потом, потушив лампу, разделась и улеглась.
Было темно, они молчали, но по тому, как иногда шелестели простыни и скрипели пружины, она догадывалась, что он не спит.
– Алеша, не спите? – не выдержала наконец Анюта.
– Не сплю.
– Думаете?
– Думаю.
А вы?
– Тоже думаю.
Помолчали.
За окном проскрежетал на повороте трамвай.
Синяя вспышка над его дугой на миг осветила комнату, и каждый из них на мгновение увидел лицо другого.
Оба лежали с открытыми глазами.
...Алексей в этот день не сказал Анюте ни слова о результатах своих хождений, и она поняла, что дела его плохи и, может быть, уже гаснет надежда в этой неукротимой душе.
Женским своим чутьем она угадывала, как тяжело должно быть сейчас этому человеку, и поняла также, что, как ни лихо ему в эту минуту, высказанное участие только разбередит его боль, а сочувствие оскорбит.
Он же, лежа на спине, на заломленных за голову руках, думал о том, что вот в трех шагах от него на кровати в темноте лежит хорошенькая девушка, невеста друга, славный, добрый товарищ.
До нее ему сделать два-три шага по темной комнате, но никогда, ни за что на свете не сделал бы он эти три шага, точно малознакомая, приютившая его девушка была его собственной сестрой.
Он думал, что майор Стручков, вероятно, обругал бы его, может быть, даже не поверил бы ему.
А впрочем, кто знает, может быть, теперь именно он-то и смог бы понять его больше, чем кто бы то ни было...
А какая она славная, Анюта, и как, бедная, устает, и как вместе с этим увлекается своей тяжелой работой в эвакогоспитале!
– Алеша! – тихо позвала Анюта.
С дивана Мересьева слышалось ровное дыхание.
Летчик спал.
Девушка поднялась с постели, осторожно ступая босыми ногами, подошла к нему и, точно маленькому, поправила ему подушку и подоткнула вокруг него одеяло.
7
Мересьева вызвали на комиссию первым.
Огромный рыхлый военврач первого ранга, вернувшийся наконец из командировки, сидел на председательском месте.
Он сразу узнал Алексея и даже вышел из-за стола ему навстречу.
– Что, не берут?
Да, дорогой мой, сложное ваше дело.
Ведь закон перешагивать приходится.
А как через закон-то прыгнешь? – добродушно посочувствовал он.
Алексея не стали даже смотреть.
На его бумажке военврач написал красным карандашом: «Отделу кадров.
Считаю возможным направить в ТАП на испытание».
С этой бумажкой Алексей отправился прямо к начальнику отдела кадров.
К генералу его не пустили,
Мересьев было вспылил, но у адъютанта генерала, стройного молоденького капитана с черненькими усиками, было такое веселое, добродушно-дружелюбное лицо, что Мересьев, исстари не терпевший, как он выражался, «архангелов», уселся возле его столика и неожиданно для себя обстоятельно рассказал капитану свою историю.
Рассказ его часто прерывали телефонные звонки.
Капитану то и дело приходилось срываться и бегать в кабинет шефа.
Но, вернувшись, он сейчас же садился против Мересьева и, уставившись на него детскими, наивными глазами, в которых были одновременно и любопытство и восхищение, даже недоверие, торопил:
– Ну, ну, ну и дальше? – Или вдруг разводил руками и недоуменно спрашивал: – Не врешь?
Ей-богу, не врешь?
Н-да, это н-да!
Когда Мересьев рассказал ему о своих скитаниях по канцеляриям, капитан, несмотря на свою юношескую внешность оказавшийся изрядным докой в аппаратных делах, возмущенно вскричал:
– Вот черти!
Они же напрасно гоняли.
Ты замечательный, ну просто я не знаю, как сказать... ну, исключительный парень!..
Только они правы: без ног не летают.
– Летают...
Вот... – И Мересьев выложил вырезку из журнала, заключение военврача и его направление.
– Да как же ты полетишь без ног?
Чудак!
Нет уж, брат, по пословице: «Из безногого танцора не выйдет».
На другого Мересьев наверняка обиделся бы, может быть, даже, вспылив, нагрубил бы ему.
Но живое лицо капитана источало такое доброжелательство, что вместо этого Алексей вскочил и с мальчишеским задором крикнул:
– Не выйдет? – и вдруг пустился по приемной в пляс.
Капитан восхищенно следил за ним, потом, ни слова не говоря, схватил его бумаги и скрылся в кабинете.
Он долго не появлялся.
Летчик, вслушиваясь в доносившиеся из-за двери глухие отзвуки двух голосов, чувствовал, как в страшном напряжении сжалось все тело, как остро и часто бьется сердце, точно шел он на быстроходной машине в крутое пике.
Капитан вышел из кабинета улыбающийся, довольный.
– Вот что, – сказал он, – конечно, о том, чтобы тебя в летный состав, генерал и слушать не стал.
Но вот он тут написал: направить в БАО для несения службы, без снижения в окладе и в довольствии.
Понял?
Без снижения...
Капитан был поражен, увидев на лице Алексея вместо радости возмущение.
– В БАО?
Никогда!
Да поймите же вы все: не о брюхе, не об окладе я хлопочу.
Я летчик, понимаете?
Я летать, я воевать хочу!..
Почему этого никто не понимает?
Ведь чего проще...
Капитан был озадачен.
Вот принесло посетителя!
Другой бы на его месте опять в пляс пустился, а этот...
Чудак какой-то!
Но этот чудак капитану нравился все больше.
Он проникся к нему сочувствием, он хотел во что бы то ни стало помочь ему в невероятном его предприятии.
Вдруг у него мелькнула мысль.
Он подмигнул Мересьеву, поманил его пальцем и зашептал, оглядываясь на кабинет шефа:
– Генерал сделал все, что мог.
Больше не в его власти.
Ей-богу!
Его б самого за сумасшедшего приняли: безногого – в летный состав.
Дуй прямо к нашему хозяину, только он может.
Через полчаса Мересьев, которому его новый знакомый исхлопотал пропуск, нервно ходил по коврам приемной большого начальника.
Как он не догадался раньше!
Ну да, именно сюда и надо было ему обратиться сразу, не теряя попусту столько времени.
Или пан, или пропал...
Говорили, что начальник и сам был асом.
Он должен понять.
Уж он не направит истребителя в БАО!
В приемной чинно сидели генералы, полковники.
Они переговаривались вполголоса, некоторые явно волновались, много курили, и только старший лейтенант ходил по коврам взад и вперед своей странной, подпрыгивающей походкой.
Когда все посетители прошли и настала очередь Мересьева, он резко подошел к столу, за которым сидел молодой майор с круглым открытым лицом.
– Вы к самому, товарищ старший лейтенант?
– Да.
У меня есть лично к нему очень важное дело.
– А может быть, все-таки вы и меня могли бы познакомить с вашим делом?
Да вы садитесь.
Курите? – Он протянул Мересьеву раскрытый портсигар.
Алексей не курил, но почему-то взял папиросу, помял в руках и положил на стол и вдруг, так же как и капитану, разом выпалил обо всех своих злоключениях.
В этот день он решительно переменил свое мнение об «архангелах», стерегущих генеральские «предбанники».
Майор слушал его не то чтобы учтиво, нет, а очень как-то по-дружески, участливо и внимательно.
Он прочел заметку в журнале, познакомился с заключением.
Воодушевленный участием, Мересьев вскочил и, позабыв, где находится, хотел было опять продемонстрировать, как он пляшет...
Тут чуть было все не рухнуло.
Дверь кабинета быстро открылась, оттуда вышел высокий, худой черноволосый человек, которого Алексей сразу узнал по фотографии.
На ходу он застегивал шинель и что-то говорил шедшему за ним генералу.
abu
– Я в Кремль, – бросил он майору, взглянув на часы. – Закажите на шесть ночной самолет на Сталинград.
Посадка в Верхней Погромной, – и ушел так же быстро, как появился.
Майор тут же заказал самолет и, вспомнив про Мересьева, развел руками:
– Не повезло, улетаем.
Придется ожидать.
У вас есть где жить?
На смуглом лице необычайного посетителя, минуту тому назад казавшемся упрямым и волевым, майор увидел вдруг такое разочарование и такую усталость, что переменил решение.
– Ладно...
Я знаю нашего хозяина, он поступил бы так же.
Он написал несколько слов на официальном бланке, сунул записку в конверт, надписал: «Начальнику отдела кадров», – и, передавая Мересьеву, пожал ему руку:
– Желаю от всей души удачи!
В бумажке значилось: «Лейтенант Мересьев А. был на приеме у командующего.
К нему следует отнестись со всей внимательностью.
Необходимо всем, чем можно, помочь ему вернуться в боевую авиацию».
Через час капитан с усиками вводил Мересьева в кабинет своего шефа.
Старый генерал, грузный, с сердитыми лохматыми бровями, прочитал бумажку, поднял на летчика голубые веселые глаза и усмехнулся:
– Уже и там побывал...
Скор, скор!
Так это ты обиделся, что я тебя в БАО?
Ха-ха-ха! – Он засмеялся раскатисто и шумно. – Молодец!
Узнаю летуна хороших кровей.
В БАО он не хочет, оскорбился...
Умора!..
Что же мне с тобой делать-то, плясун, а?
Разобьешься, а с меня голову снимут: зачем, старый дурак, направил!
А впрочем, кто тебя знает... на этой войне наши ребята и не так мир удивляли...
Давай бумаженцию.
Синим карандашом, непонятным почерком генерал небрежно, не дописывая слов, написал поперек бумажки: «Направить в школу тренировочного обучения».
Мересьев схватил бумажку дрожащими руками.
Он прочитал ее тут же, у стола, потом на лестничной площадке, потом внизу, возле часового, проверявшего пропуска при входе, потом в трамвае и, наконец, стоя под дождем на тротуаре.
Из всех людей, населяющих земной шар, только он один мог понять, что означают и чего стоят эти пять небрежно выведенных слов.
В этот день на радостях Алексей Мересьев продал свои часы – подарок командира дивизии, – накупил на рынке всяческой снеди и вина, по телефону умолил Анюту как-нибудь подменяться часа на два там у себя в эвакогоспитале, пригласил чету старичков и устроил пир на весь мир по случаю своей великой победы.
8
В школе тренировочного обучения, разместившейся под Москвой, подле небольшого осоавиахимовского аэродромчика, в те тревожные дни была страдная пора.
В Сталинградском сражении авиации было много работы.
Небо над волжской крепостью, вечно бурое, никогда не прояснявшееся от дыма пожарищ и разрывов, было ареной непрерывных воздушных схваток, боев, перераставших в целые битвы.
Обе стороны несли весьма значительные потери.
Борющийся Сталинград непрерывно требовал у тыла летчиков, летчиков, летчиков...
Поэтому школа тренировочного обучения, где подучивались летчики, вышедшие из госпиталей, а приехавшие из тыла пилоты, летавшие до сих пор на гражданских самолетах, переучивались для полетов на новых боевых машинах, работала с предельной нагрузкой.
Тренировочные самолеты, стрекозоподобные «ушки» и «уточки», облепляли маленький, тесный аэродром, как мухи неубранный кухонный стол.
Они жужжали над ним с восходом и до заката, и, когда ни взглянешь на исчерченное вкривь и вкось колесами поле, всегда здесь кто-нибудь взлетал или садился.
Начальник штаба школы тренировочного обучения, маленький, очень толстый краснолицый крепыш с красными от бессонницы глазами, сердито посмотрел на Мересьева, точно взглядом этим хотел сказать: «Какой черт еще тебя принес?
Мало мне тут заботы!» – и вырвал у него из рук пакет с направлением и бумагами.
«Придерется к ногам и прогонит», – подумал Мересьев, с опаской смотря на бурую щетину, курчавившуюся на широком, давно не бритом лице подполковника.
Но того уже звали звонки двух телефонов сразу.
Он прижимал плечом к уху одну трубку, что-то раздраженно гудел в другую и в то же время глазами бегал по мересьевским документам.
Должно быть, прочел он в них только одну генеральскую резолюцию, потому что тут же, не кладя телефонной трубки, написал под ней: «Третий; тренировочный отряд.
Лейтенанту Наумову.
Зачислить».
Потом, положив обе трубки, устало спросил:
– А вещевой аттестат?
А продовольственный?
Нету?
У всех нету.
Знаю, знаю я эти песни.
Госпиталь, суматоха, не до того.
A я чем вас кормить буду?
Пишите рапорт, без аттестата приказом не проведу.
– Есть написать рапорт! – с удовольствием отрубил Мересьев, весь подтягиваясь и козыряя. – Разрешите идти?
– Ступайте! – Подполковник махнул рукой.
И вдруг раздался его свирепый окрик: – Стойте!
Что это такое? – Он указал пальцем на тяжелую, покрытую золотыми монограммами палку – подарок Василия Васильевича.
Мересьев, выходя из кабинета, в волнении забыл ее в углу. – Что за пижонство?
Бросить палку!
Не воинская часть, а цыганский табор!
Горсад какой-то: палки, тросточки, стеки, хлыстики...
Скоро будете на шею амулеты вешать и черных кошек в кабину брать.
Чтоб я больше этой дряни не видел!
Пижон!
– Есть, товарищ подполковник!
Хотя впереди было много трудностей и неудобств: надо было писать рапорт, объяснить сердитому подполковнику обстоятельства утраты аттестатов; хотя из-за неразберихи, создаваемой безостановочно проходившим через школу потоком людей, кормили в ней слабовато и, пообедав, курсанты начинали сейчас же мечтать об ужине; хотя в набитом битком здании средней школы, временно превращенной в общежитие номер три для летного состава, трубы полопались, стояла чертова померзень и всю первую ночь Алексей дрожал под одеялом и кожаным регланом, – он чувствовал себя здесь, среди этой суеты и неудобств, как чувствует себя, вероятно, рыба, которую волна слизнула в море, после того как она полежала, задыхаясь, на песке.
Все тут нравилось ему, и даже самые неудобства этого бивачного жилья напоминали ему, что он близок к осуществлению своей мечты.
Родная обстановка, родные люди в старых, шершавых и выгоревших за войну кожаных регланах и в собачьих унтах, загорелые, хриплоголосые, веселые;
родная атмосфера, пропахшая сладковатым и острым запахом авиационного бензина, наполненная ревом прогреваемых моторов и ровным, успокаивающим рокотом летящих самолетов;
чумазые технари в замасленных комбинезонах, сбившиеся с ног;
сердитые, загоревшие до бронзового цвета инструкторы; румяные девчата в метеорологической будке;
сизый слоистый дым лежанки в домике командного пункта; хрипенье зуммеров и резкие телефонные звонки;
недостаток ложек в столовой, забираемых «на память» отъезжающими на фронт;
боевые листки, написанные цветными карандашами, с обязательными карикатурами на юнцов, мечтающих в воздухе о девушках;
бурая мягкая грязь летного поля, вкривь и вкось исчерченная колесами и костылями,
веселая речь, приправленная солеными словечками и авиационными терминами,
– все это было знакомое, устоявшееся.
Мересьев сразу расцвел, развернулся.
Вернулись к нему, казалось, прочно утраченные жизнерадостность и некоторая веселая бесшабашность, всегда немножко свойственные истребителям.
Он подтянулся, с удовольствием, ловко и красиво отвечал на приветствия младших, четко рубил шаг при встрече со старшими и, получив новую форму, сейчас же отдал ее «подгонять» пожилому сержанту, портному по своей гражданской профессии, сидевшему в БАО на выписке продуктов.
По ночам сержант подрабатывал, «пригоняя к костям» казенные размеры формы для взыскательных, щеголеватых лейтенантов.
В первый же день Мересьев отыскал на летном поле инструктора третьего отряда лейтенанта Наумова, под начало которого он был отдан.
Наумов, маленький, очень подвижной, головастый, длиннорукий человечек, бегал в районе «Т» и, смотря на небо, где ходила в зоне крохотная «ушка», ругательски ругал того, кто ею управлял:
– Сундук...
Мешок с... золотом...
«Был истребителем»!
Кого обмануть хочет?
В ответ на приветствие Мересьева, по полной форме представившегося своему будущему инструктору, он только махнул рукой и показал в воздух:
– Видали?
«Истребитель», гроза воздуха, болтается, как... цветок в проруби...
Инструктор понравился Алексею.
Он любил вот таких немножко сумасшедших в общежитии, по уши влюбленных в свое дело людей, с которыми способному и старательному человеку легко найти общий язык.
Он сделал несколько дельных замечаний по поводу летавшего.
Маленький лейтенант уже внимательно оглядел его с ног до головы.
– В мой отряд?
Как фамилия?
На чем летали?
Были в боях?
Сколько времени не поднимались?
Алексей не был уверен, что лейтенант выслушал его ответы: он опять запрокинул голову и, загородив ладошкой лицо от солнца, затряс кулачком.
– Шмаровоз!..
Смотрите, как он поворачивает!
Точно бегемот в гостиной.
Он назначил Алексею явиться к началу летного дня и обещал сейчас же «попробовать».
– А теперь ступайте отдохните.
С дороги полезно.
Кушали?
А то у нас в сутолоке могут забыть накормить...
Чертова кукла!
Ну, только приземлись, я тебе покажу «истребителя»!
Мересьев не пошел отдыхать, тем более что на аэродроме, по которому ветер гонял сухую и острую песчаную пыль, казалось, было даже теплее, чем в классе «девятом А», где стоял его топчан.
Он нашел в БАО сапожника, отдал ему свой недельный табачный паек и попросил сшить из командирского ремня две маленькие лямки с пряжками особой конструкции, с помощью которых он мог бы крепко пристегивать протезы к ножным рычажкам управления.
За срочность и необычность заказа сапожник выговорил себе на «полмитрия» и обещал сделать лямки на совесть.
Мересьев же вернулся на аэродром и дотемна, до того, как последний самолет загнали на линейку и привязали веревкой к ввинченным в землю штопорам, следил за полетами, как будто это было не обычное тренировочное «лазание» по зонам, а какое-то сверхасовское соревнование.
Он не вглядывался в полет.
Он просто жил атмосферой аэродрома, впитывая ее деловую суету, несмолкающий рев моторов, глухое хлопанье ракетниц, запах бензина и масла.
Все существо его ликовало, он даже и не думал, что завтра самолет может ослушаться, выйти из повиновения, что может случиться катастрофа.
Утром он явился на летное поле, когда оно было еще пусто.
На линейках ревели прогреваемые моторы, напряженно выдыхали огонь «полярные» печи, и механики, развертывая винты, отскакивали от них, как от змеи.
Слышалась знакомая утренняя перекличка:
– К запуску!
– Контакт!
– Есть контакт!
Кто-то обругал Алексея за то, что он невесть зачем трется у самолетов в такую рань.
Он отшутился и все повторял про себя веселую, засевшую почему-то в уме фразу: «Есть контакт, есть контакт, есть контакт».
Наконец самолеты, подпрыгивая, неуклюже переваливаясь и подрагивая крыльями, поползли к старту, придерживаемые механиками за подкрылки.
Наумов был уже здесь и курил самокрутку, такую маленькую, что казалось – он извлекает дым из сложенных в щепотку коричневых пальцев.
– Пришел? – спросил он, не ответив на сделанное по полной форме официальное приветствие Алексея. – Ну и ладно: первым пришел – первым и полетишь.
А ну, садись в заднюю кабину девятки, а я сейчас.
Посмотрим, что ты за гусь.
Он стал быстрыми затяжками докуривать крохотный «чинарик», а Алексей заторопился к самолету.
Ему хотелось прикрепить ноги до того, как подойдет инструктор.
Славный он малый, но кто его знает: а вдруг заупрямится, откажется пробовать, поднимет шум?
Мересьев карабкался по скользкому крылу, судорожно цепляясь за борт кабины.
От волнения, от непривычки он все срывался и никак не мог закинуть ногу в кабину, так что узколицый, немолодой, унылого вида механик, удивленно поглядев на него, решил: «Пьян, собака».
Но вот наконец Алексею удалось закинуть в кабину свою негнущуюся ногу, с невероятными усилиями подтянул он другую и грузно плюхнулся в сиденье.
Он сейчас же пристегнул кожаными хомутиками протезы к педальному управлению.
Конструкция оказалась удачной, хомутики упруго и прочно прижимали протезы к рычажкам, и он чувствовал их, как в детстве чувствовал под ногой хорошо пригнанный конек.
В кабину сунулась голова инструктора.
– А ты, друг, часом не пьян?
Дыхни.
Алексей дыхнул.
Не почуяв знакомого запаха, инструктор погрозил механику кулаком.
– К запуску!
– Контакт!
– Есть контакт!
Мотор несколько раз пронзительно фыркнул, потом послышалось отчетливо различимое биение его поршеньков.
Мересьев даже вскрикнул от радости и машинально потянул рукой рычажок газа, но тут он услышал в переговорной трубке сердитое ругательство инструктора:
– Поперед батьки в пекло не лезь!
Инструктор сам дал газ, мотор зарокотал, завыл, и самолет, подпрыгивая, взял разбег.
Машинально управляя, Наумов взял ручку на себя, и маленькая эта машина, похожая на стрекозу, ласково поименованная на северных фронтах «лесником», на центральных – «капустником», на юга – «кукурузником», всюду служащая мишенью для добродушных солдатских острот и всюду уважаемая, как старый, испытанный, чудаковатый, но боевой друг, машина, на которой все летчики учились когда-то летать, – круто полезла в воздух.
В косо поставленном зеркале инструктор видел лицо нового курсанта.
Сколько он наблюдал таких лиц при первом взлете после длительного перерыва!
Он видел снисходительное добродушие асов, видел, как загорались глаза летчиков-энтузиастов, ощутивших родную стихию после долгого скитания по госпиталям.
Он видел, как, очутившись в воздухе, бледнели, начинали нервничать, кусать губы те, кого травмировало во время тяжелой воздушной аварии.
Он наблюдал задорное любопытство новичков, отрывавшихся от земли в первый раз.
Но такого странного выражения, какое инструктор видел в зеркале на лице этого красивого смуглого парня, явно не новичка в летном деле, ни разу не доводилось наблюдать Наумову за многие годы его инструкторской работы.
Сквозь смуглую кожу новичка проступил пятнистый, лихорадочный румянец.
Губы у него побледнели, но не от страха, нет, а от какого-то непонятного Наумову благородного волнения.
Кто он?
Что с ним происходит?
Почему технарь принял его за пьяного?
Когда самолет оторвался от земли и повис в воздухе, инструктор видел, как глаза курсанта, черные, упрямые, цыганские глаза, на которые тот не опустил защитных очков, вдруг заплыли слезами и как слезы поползли по щекам и были смазаны ударившей в лицо на повороте воздушной струей.
«Чудак какой-то!
С ним нужно осторожно.
Мало ли что!» – решил про себя Наумов.
Но было в этом взволнованном лице, глядевшем на него из четырехугольника зеркала, что-то такое, что захватило и инструктора.
Он с удивлением почувствовал, что и у него клубок подкатывает к горлу и приборы начинают расплываться перед глазами.
– Передаю управление, – сказал он, но не передал, а только ослабил руки и ноги, готовый в любой момент выхватить управление из рук этого непонятного чудака.
Через приборы, дублировавшие каждое движение, Наумов почувствовал уверенные, опытные руки новичка, «летчика божьей милостью», как любил говаривать начальник штаба школы, старый воздушный волк, летавший еще в гражданскую войну.
После первого круга Наумов перестал опасаться за ученика.
Машина шла уверенно, «грамотно».
Только странно, пожалуй, было, что, ведя ее по плоскости, курсант все время то делал маленькие повороты вправо, влево, то бросал машину на небольшую горку, то пускал вниз.
Он точно проверял свои силы.
Про себя Наумов решил, что завтра же новичка можно направить одного в зону, а после двух-трех полетов пересадить на «утенка» – учебно-тренировочный самолет УТ-2, маленькую фанерную копию истребителя.
Было холодно, термометр на стойке крыла показывал минус 12.
Резкий ветер задувал в кабину, пробивался сквозь собачий мех унтов, леденил ноги инструктора.
Пора было возвращаться.
Но всякий раз, когда Наумов командовал в трубку: «На посадку!» – он видел в зеркале немую просьбу горячих черных глаз, даже не просьбу, а требование, и не находил в себе духа повторить приказание.
Вместо десяти минут они летали около получаса.
Выскочив из кабины, Наумов запрыгал около самолета, прихлопывая рукавицами, топая ногами.
Ранний морозец действительно в это утро был островат.
Курсант же что-то долго возился в кабине и вышел из нее медленно, как бы неохотно, а сойдя на землю, присел у крыла со счастливым, действительно пьяным каким-то лицом, пылавшим румянцем от мороза и возбуждения.
– Ну, замерз?
Меня сквозь унты ух как прохватило!
А ты, на-ка, в ботиночках.
Не замерзли ноги?
– У меня нет ног, – ответил курсант, продолжая улыбаться своим мыслям.
– Что? – Подвижное лицо Наумова вытянулось.
– У меня нет ног, – повторил Мересьев отчетливо.
– То есть как это «нет ног»?
Как это понимать?
Больные, что ли?
– Да нет – и все...
Протезы.
Мгновение Наумов стоял точно пригвожденный к месту ударом молотка по голове.
То, что ему сказал этот странный парень, было совершенно невероятным.
Как это нет ног?
Но ведь он только что летал, и неплохо летал...
– Покажи, – сказал инструктор с каким-то страхом.
Алексея это любопытство не возмутило и не оскорбило.
Наоборот, ему захотелось окончательно удивить смешного, веселого человека, и он движением циркового фокусника разом поднял обе штанины.
Курсант стоял на протезах из кожи и алюминия, стоял и весело смотрел на инструктора, механика и дожидавшихся очереди на полеты.
Наумов сразу понял и волнение этого человека, и необыкновенное выражение его лица, и слезы в его черных глазах, и ту жадность, с какой он хотел продлить ощущение полета.
Курсант его поразил.
Наумов бросился к нему и бешено затряс его руки.
– Родной, да как же?..
Да ты... ты просто даже не знаешь, какой ты есть человек!..
Теперь главное было сделано.
Сердце инструктора завоевано.
Вечером они встретились и вместе составили план тренировки.
Сошлись на том, что положение Алексея трудное, малейшая ошибка может привести к тому, что ему навсегда запретят водить самолет, и, хотя именно теперь ему больше, чем когда бы то ни было, хотелось скорее пересесть на истребитель, лететь туда, куда устремлялись сейчас лучшие воины страны – к знаменитому городу на Волге, – он согласился тренироваться терпеливо, последовательно и всесторонне.
Он понимал, что в его положении он может бить только «в яблочко».
9
Свыше пяти месяцев занимался Мересьев в учебно-тренировочной школе.
Аэродром занесло снегом.
Самолеты переставили на лыжи.
Уходя в «зону», Алексей видел теперь под собой вместо ярких осенних красок земли только два цвета: белый и черный.
Уже отшумели вести о разгроме немцев у Сталинграда, о гибели Шестой немецкой армии, о пленении Паулюса, Невиданное, неудержимое наступление развертывалось на юге.
Танкисты генерала Ротмистрова прорвали фронт и, предприняв смелый рейд, громили глубокие тылы противника.
Кропотливо «скрипеть» в воздухе на маленьких учебных самолетах, когда на фронте вершились такие дела, а в небе над фронтом развертывались такие бои, было Алексею труднее, чем день за днем вышагивать несчетное число раз вдоль госпитального коридора или выделывать мазурки и фокстроты на вспухших, остро болящих ногах.
Но еще в госпитале он дал себе слово вернуться в авиацию.
Он поставил перед собой цель и упрямо стремился к ней через горе, боль, усталость и разочарования.
Как-то на его новый военный адрес пришел толстый пакет.
Клавдия Михайловна пересылала письма и спрашивала, как он живет, каковы успехи, добился ли он осуществления своей мечты.
«Добился или нет?» – спросил он себя и, не ответив, принялся разбирать письма.
Их было несколько – от матери, от Оли, от Гвоздева, и еще одно, очень удивившее его: адрес был написан рукой «метеорологического сержанта», а внизу стояло: «От капитана К. Кукушкина».
Это письмо он прочел первым.
Кукушкин сообщал, что его снова подбили, он прыгнул с горящего самолета, прыгнул удачно, сел у своих, но вывихнул при этом руку и теперь лежит в медсанбате, «подыхая со скуки», среди, как писал он, «доблестных работников клистира», но что все это чепуха и скоро он опять будет в строю.
Пишет же это письмо под диктовку известная адресату Вера Гаврилова, которую и теперь еще, с легкой руки Мересьева, в полку зовут «Метеорологическим сержантом».
Говорилось в письме также, что она, эта Вера, очень славный товарищ и поддерживает его, Кукушкина, в несчастье.
В скобках от Веры замечено было, что Костя, конечно, преувеличивает.
Из письма этого узнал Алексей, что в полку его еще помнят, что в столовой среди портретов героев, воспитанных полком, повесили и его портрет и что гвардейцы не теряют надежды увидеть его снова у себя.
Гвардейцы!
Мересьев, усмехнувшись, покачал головой.
Чем-то, должно быть, сильно были заняты головы Кукушкина и его добровольного секретаря, если позабыли они даже сообщить ему такую новость, как получение полком гвардейского знамени.
Потом Алексей распечатал письмо матери.
Это было обычное старушечье суетливое послание, полное волнений и забот о нем.
Не худо ли ему, не холодно ли, хорошо ли его там кормят и тепло ли одели на зиму и не нужно ли ему, например, связать варежки?
Она уже пять пар связала и отдала в подарок воинам Красной Армии.
В большие пальцы положила записки с пожеланием долго носить.
Хорошо бы, парочка таких попала к нему!
Добрые, теплые варежки из ангорской шерсти, которую она начесала у своих кроликов.
Да, она забыла сообщить: теперь у нее есть кролики-самец, самка и семеро крольчат.
Только в конце, за всей этой ласковой старушечьей болтовней, было самое главное: немцев прогнали от Сталинграда и набили их там видимо-невидимо, даже, говорят, какого-то их самого главного взяли в плен.
Так вот, когда их погнали, приезжала в Камышин на пять дней Оля; приезжала и жила у нее, так как Олин домик разбомбили.
Работает она теперь в саперном батальоне, в звании лейтенанта, и уже ранена была в плечо, поправилась и награждена орденом – каким, старушка, понятно, не догадалась сообщить.
Она добавила, что, живя у нее, Оля все спала, а когда не спала, то говорила о нем, что вместе они гадали, и по картам все выходило, что у трефового короля лежит на сердце дама бубен.
Мать писала, что она со своей стороны лучшей невестки, чем эта самая дама бубен, себе и не желает.
Алексей улыбнулся трогательной старушечьей дипломатии и осторожно вскрыл серенький конверт от «дамы бубен».
Письмо было недлинное.
Оля сообщала, что после «окопов» лучшие бойцы их рабочего батальона были зачислены в регулярную саперную часть.
Она теперь техник-лейтенант.
Это их часть строила под огнем укрепления у Мамаева кургана, ставшего теперь таким знаменитым, а потом укрепленное кольцо у Тракторного завода, и за это награждена была их часть орденом боевого Красного Знамени.
Писала Оля, что доставалось им тут изрядно, что все – от консервов до лопат – приходилось возить из-за Волги, которая простреливалась из пулеметов.
Писала, что во всем городе не осталось теперь ни одного целого дома, а земля рябая и похожа на снимки лунного ландшафта.
Писала Оля, что после госпиталя везли их на машине через весь Сталинград.
Видела она целые горы набитых немцев, собранных для погребения.
А сколько их валялось по дорогам!
«И захотелось мне, чтобы этот твой друг танкист, я не помню его имени, тот самый, у которого всю семью убили, попал сюда и посмотрел на это своими глазами.
Честное слово, все это нужно бы снять для кино и показывать таким, как он.
Пусть видят, как мы отомстили за них врагу».
В конце она писала – Алексей несколько раз прочел эту непонятную ему фразу, – что теперь, после Сталинградской битвы, она чувствует себя достойной его, героя героев.
Писано все это было второпях, на станции, где стоял их эшелон.
Не знала она, куда их повезут и какой у нее будет новый военный адрес.
До следующего ее письма Алексей был лишен возможности ответить ей, что не он, а она, эта маленькая, хрупкая девочка, тихо и кропотливо трудящаяся в самом пекле войны, – настоящий герой героев.
Он еще раз со всех сторон осмотрел письмо и конверт.
На обратном адресе было отчетливо написано: гвардии младший техник-лейтенант Ольга такая-то.
Много раз в минуты отдыха на аэродроме вынимал и перечитывал Алексей это письмо.
Еще долго согревало оно его на пронзительном зимнем ветру летного поля и в промозглом, обросшем по углам курчавыми хлопьями изморози классе «девятом А», где по-прежнему он обитал.
Наконец инструктор Наумов назначил ему испытания.
Летать предстояло на «утенке», и инспектировать полет должен был не инструктор, а начальник штаба, тот самый краснолицый, полнокровный толстяк подполковник, что так неласково встретил его по прибытии в школу.
Зная, что за ним внимательно следят с земли и что теперь решается его судьба, Алексей в этот день превзошел самого себя.
Он бросал маленький, легонький самолет в такие рискованные фигуры, что у бывалого подполковника против воли вырывались восхищенные замечания.
Когда Мересьев вылез из машины и предстал перед начальством, по возбужденному, радостному, лучащемуся всеми своими морщинками лицу Наумова понял он, что дело в шляпе.
– Отличный почерк!
Да...
Летчик, что называется, милостью божьей, – проворчал подполковник. – Вот что, синьор, не останешься ли у нас инструктором?
Нам таких надо.
Мересьев отказался наотрез.
– Ну и, выходит, дурак!
Эка хитрость – воевать.
А тут людей бы учил.
Вдруг подполковник увидел палку, на которую опирался Мересьев, и даже побагровел:
– Опять?
Дать сюда!
Ты что, в пикник собрался с тросточкой?
Ты где находишься, на бульваре?
На «губу» за невыполнение приказания!
Двое суток!..
Амулеты развели, асы...
Шаманите.
Еще бубнового туза на фюзеляже не хватает.
Двое суток!
Слышали?
Вырвав палку из рук Мересьева, подполковник осматривался кругом, приглядываясь, обо что бы ее сломать.
– Товарищ подполковник, разрешите доложить: он без ног, – вступился за друга инструктор Наумов.
Начальник штаба еще больше побагровел.
Вытаращив глаза, тяжело задышал.
– Как так?
Ты еще мне тут голову морочишь!
Верно?
Мересьев утвердительно кивнул головой, взволнованно следя за своей заветной палкой, которой сейчас угрожала несомненная опасность.
Он действительно не расставался теперь с подарком Василия Васильевича.
Подполковник подозрительно косился на дружков.
– Ну, коли так, батенька, знаешь...
А ну, покажи ноги...
Да-а-а!..
Из тренировочной школы Алексей Мересьев вышел с отличным отзывом.
Сердитый подполковник, этот старый «воздушный волк», сумел больше, чем кто бы то ни было, оценить величие подвига летчика.
Он не пожалел восторженных слов и в отзыве своем рекомендовал Мересьева для службы «в любой вид авиации как искусного, опытного и волевого летчика».
10
Остаток зимы и раннюю весну провел Мересьев в школе переподготовки.
Это было старое стационарное училище военных летчиков с отличным аэродромом, великолепным общежитием, богатым клубом, на сцена которого гастрольные группы московских театров ставили иногда выездные спектакли.
Эта школа тоже была переполнена, но в ней свято сохранялись довоенные порядки, и даже за мелочами формы приходилось тщательно следить, потому что за невычищенные сапоги, за отсутствие пуговицы на реглане или за то, что летный планшет впопыхах наденешь поверх пояса, приходилось по приказу коменданта «рубать» часа по два строевую подготовку.
Большая группа летчиков, в которую был зачислен и Алексей Мересьев, переучивалась на новый тогда советский истребитель – ЛА-5.
Подготовка велась серьезно: изучали мотор, материальную часть, проходили технику.
Слушая лекции, Алексей поражался, как далеко ушла советская авиация за сравнительно небольшое время, какое он провел вне армии.
То, что в начале войны казалось смелым новаторством, теперь безнадежно устарело.
Юркие «ласточки» и легкие МИГи, приспособленные для высотных боев, казавшиеся в начале войны шедеврами, снимались с вооружения.
Им на смену советские заводы выпускали рожденные уже в дни войны, освоенные в баснословно короткие сроки великолепные ЯКи последних моделей, входившие в моду ЛА-5, двухместные ИЛы – эти летающие танки, скользящие над самой землей и сеющие прямо на головы врага и бомбы, и пули, и снаряды, уже получившие в немецкой армии паническое прозвище «шварцер тод», то есть «черная смерть».
Новая техника, рожденная гением борющегося народа, неизмеримо усложнила воздушный бой и требовала от летчика не только знания своей машины, не только дерзкой непреклонности, но и уменья быстро ориентироваться над полем боя, расчленить воздушное сражение на отдельные составные части и на свой страх и риск, часто не ожидая команды, принимать и осуществлять боевые решения.
Все это было необычайно интересно.
Но на фронте шли жестокие незатухающие наступательные бои, и, сидя в высоком, светлом классе за удобным черным учебным столом, слушая лекции, Алексей Мересьев тягуче и мучительно тосковал по фронту, по боевой обстановке.
Он научился подавлять в себе физическую боль.
Он умел заставлять себя совершать невероятное.
Но и у него не хватало воли подавлять в себе эту безотчетную тоску вынужденного безделья, и он иногда неделями бродил по школе молчаливый, рассеянный и злой.
К счастью для Алексея, в той же школе проходил переподготовку и майор Стручков.
Они встретились как старые друзья.
Стручков попал в школу недели на две позже, но сразу же врос в ее своеобразный деловой быт, приспособился к ее необычным для военного времени строгостям, стал для всех своим человеком.
Он сразу понял настроение Мересьева и, когда они после вечернего умыванья расходились по спальням, подтолкнул его в бок.
– Не горюй, парень: на наш век войны хватит!
Вон еще сколько до Берлина-то: шагать да шагать!
Навоюемся.
Досыта навоюемся.
За два или три месяца, которые они не виделись, майор заметно, как говорят в армии, «подался» – осунулся, постарел.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
В середине зимы летчики курса, на котором учились Мересьев и Стручков, начали летную практику.
Уже до этого ЛА-5, маленький короткокрылый самолет, очертаниями своими похожий на крылатую рыбку, был хорошо знаком Алексею.
Частенько в перерывы он уходил на аэродром и смотрел, как с короткой пробежки взлетали и как круто уходили в небо эти машины, как вертелись они в воздухе, сверкая на солнце голубоватым брюшком.
Подходил к самолету, осматривал его, гладил рукой крыло, похлопывал по бокам, точно это была не машина, а холеная и красивая породистая лошадь.
Но вот группа вышла на старт.
Каждый стремился скорее попробовать свои силы, и началось сдержанное препирательство.
Первым инструктор вызвал Стручкова.
Глаза у майора засияли, он озорновато улыбнулся и что-то возбужденно насвистывал, пока пристегивал ремни парашюта и закрывал кабину.
Потом грозно зарокотал мотор,
самолет сорвался с места, и вот он уже бежал по аэродрому, оставляя за собой хвост снежной пыли, радужно переливающейся на солнце, вот повис в небе, блестя крыльями в солнечных лучах.
Стручков описал над аэродромом крутую дугу, заложил несколько красивых виражей, перевернулся через крыло, проделал мастерски, с настоящим шиком весь комплекс положенных упражнений, скрылся из глаз, вдруг вынырнул из-за крыши школы и, рокоча мотором, на полной скорости пронесся над аэродромом, чуть не задев фуражек ожидавших на старте курсантов.
Снова исчез, затем появился и уже солидно снизился, с тем чтобы мастерски сесть на три точки.
Стручков выскочил из кабины возбужденный, ликующий, бешеный, как мальчишка, которому удалась шалость.
– Не машина – скрипка!
Ей-богу, скрипка! – шумел он, перебивая инструктора, выговаривавшего ему за лихачество. – На ней Чайковского исполнять...
Ей-богу.
Живем, Алешка! – И он сгреб Мересьева в свои сильные объятия.
Машина действительно была хороша.
На этом сходились все.
Но когда очередь дошла до Мересьева и он, прикрепив к педалям управления ремнями свои протезы, поднялся в воздух, он вдруг почувствовал, что конь этот для него, безногого, слишком резв и требует особой осторожности.
Оторвавшись от земли, он не ощутил того великолепного, полного контакта с машиной, который и дает радость полета.
Это была отличная конструкция.
Машина чувствовала не только каждое движение, но и дрожание руки, лежащей на рулях, тотчас же фиксируя его соответствующим движением в воздухе.
Своей отзывчивостью она действительно походила на хорошую скрипку.
Вот тут-то и почувствовал Алексей со всей остротой непоправимость своей утраты, неповоротливость своих протезов и понял, что при управлении этой машиной протез – даже самый лучший, при самой большой тренировке – не заменит живой, чувствующей, эластичной ноги.
Самолет легко и упруго пронзал воздух, послушно отвечал на каждое движение рычагов управления.
Но Алексей боялся его.
Он видел, что на крутых виражах ноги запаздывают, не достигается та стройная согласованность, которая воспитывается в летчике как своего рода рефлекс.
Это опаздывание могло бросить чуткую машину в штопор и стать роковым.
Алексей чувствовал себя как лошадь в путах.
Он не был трусом, нет, он не дрожал за свою жизнь и вылетел, даже не проверив парашюта.
Но он боялся, что малейшая его оплошность навсегда вычеркнет его из истребительной авиации, наглухо закроет перед ним путь к любимой профессии.
Он осторожничал вдвойне и посадил самолет совершенно расстроенный, причем и тут из-за неповоротливости ног дал такого «козла», что машина несколько раз неуклюже подпрыгнула на снегу.
Алексей вылез из кабины молчаливый, хмурый.
Товарищи и даже сам инструктор, кривя душой, принялись наперебой хвалить и поздравлять его.
Такая снисходительность его только обидела.
Он махнул рукой и молча заковылял через снежное поле к серому зданию школы, тяжело раскачиваясь и подволакивая ноги.
Оказаться несостоятельным теперь, когда он уже сел на истребитель, было самым тяжелым крушением после того мартовского утра, когда его подбитый самолет ударился о верхушки сосен.
Алексей пропустил обед, не пришел к ужину.
Вопреки правилам школы, строжайше запрещавшим пребывание в спальнях днем, он лежал в ботинках на кровати, заломив под голову руки, и никто – ни дежурный по школе, ни проходившие мимо командиры, знавшие о его горе, не решались сделать ему замечание.
Зашел Стручков, попытался заговорить, но не добился ответа и ушел, сочувственно качая головой.
Вскоре после Стручкова, почти вслед за ним, в спальню, где лежал Мересьев, вошел замполит школы подполковник Капустин, коротенький и нескладный человек в толстых очках, в плохо пригнанной, мешковато сидевшей на нем военной форме.
Курсанты любили слушать его лекции по международным вопросам, когда этот неуклюжий по внешности человек наполнял сердца слушателей гордостью за то, что они участвуют в великой войне.
Но как с начальником с ним не очень считались, полагая его человеком гражданским, в авиации случайным, ничего не смыслящим в летном деле.
Не обращая внимания на Мересьева, Капустин осмотрел комнату, понюхал воздух и вдруг рассердился:
– Кой черт здесь накурил?
Ведь есть же курилки.
Товарищ старший лейтенант, что это значит?
– Я не курю, – равнодушно ответил Алексей, не меняя позы.
– А почему вы лежите на койке?
Не знаете правил?
Почему не встали, когда вошел старший начальник?..
Встаньте.
Это не было командой.
Наоборот, это было сказано очень по-штатски, мирно, но Мересьев вяло повиновался и вытянулся около койки.
– Правильно, товарищ старший лейтенант, – поощрил Капустин. – А теперь сядьте, и посоветуемся.
– О чем?
– А вот как нам с вами быть.
Может быть, выйдем отсюда?
Мне курить хочется, а у вас тут нельзя.
Они вышли в полутемный коридор, скупо освещенный синими огнями затемненных ламп, и стали у окна.
Во рту у Капустина засопела трубка.
Когда она разгоралась при затяжках, его лицо, широкое и задумчивое, на миг выступало из полутьмы.
– Я сегодня собираюсь на инструктора вашей группы наложить взыскание.
– За что?
– За то, что он выпустил вас в зону, не получив разрешения командования школы...
Ну да, что вы на меня уставились?
Собственно, мне надо бы и на себя взыскание наложить за то, что я до сих пор с вами не потолковал.
Все некогда да недосуг, а собирался...
Ну ладно.
Так вот, Мересьев, не такое это простое дело – вам летать, да...
За то и влеплю я, кажется, инструктору.
Алексей молчал.
Что за человек стоял возле него, пыхая трубкой?
Бюрократ, считающий, что кто-то нарушил его полномочия, не доведя вовремя до его сведения, что в жизни школы произошло необыкновенное событие?
Чинуша, нашедший в правилах отбора летного состава статью, запрещающую выпускать в воздух людей с физическими недостатками?
Или просто чудак, придравшийся к первому поводу показать власть?
Что ему нужно, зачем он явился, когда и без него тошно на душе так, что хоть в петлю головой...
Мересьев внутренне весь встопорщился, с трудом сдерживая себя.
Но месяцы несчастий научили его остерегаться поспешных выводов, да и в самом этом нескладном Капустине было что-то неуловимо напоминавшее комиссара Воробьева, которого Алексей мысленно называл настоящим человеком.
Вспыхивал и гаснул огонек в трубке, выступало из синей мглы и вновь таяло в ней широкое толстоносое лицо с умными, проницательными глазами.
– Видите, Мересьев, я не хочу говорить вам комплимент, но, как там ни верти, ведь вы единственный в мире человек, без ног управляющий истребителем.
Единственный! – Он посмотрел в дырочку мундштука на тусклый свет лампочки и озабоченно покачал головой. – Я не говорю сейчас о вашем стремлении вернуться в боевую авиацию.
Это, конечно, подвиг, но в нем самом нет ничего особенного.
Сейчас такое время, что каждый делает для победы все, что может...
Да что же такое с проклятой трубкой содеялось?
Он снова принялся ковырять мундштук и казался весь погруженным в это дело, а Алексей, встревоженный неясным предчувствием, теперь уже нетерпеливо ждал, что ему скажут.
Не прекращая возни с трубкой, Капустин продолжал, совершенно не заботясь о том, какое впечатление производят его слова:
– Тут дело не в вас, старшем лейтенанте Алексее Мересьеве.
Дело в том, что вы без ног достигли мастерства, которое до сих пор во всем мире считается доступным только очень здоровому человеку, да и то вряд ли одному из ста.
Вы не просто гражданин Мересьев, вы великий экспериментатор...
Ага, продулся наконец!
Чем это я его засорил?..
Так вот, и мы не можем, не имеем права – понимаете, не имеем права! – подходить к вам как к рядовому летчику.
Вы затеяли важный эксперимент, и мы обязаны вам помочь всем, чем можем.
А чем?
Ну-ка, скажите сами: чем вам можно помочь?
Капустин опять набил свою трубочку, закурил, и опять красный отсвет ее, то загораясь, то затухая, выхватывал из полутьмы и снова отдавал ей это широкое и толстоносое лицо.
Капустин обещал договориться с начальником школы, чтобы он увеличил Мересьеву число вылетов, и предложил Алексею самому составить себе программу тренировок.
– Так ведь сколько же на это бензину уйдет? – пожалел Алексей, удивляясь тому, как просто и деловито этот маленький, нескладный человек разрешил его сомнения.
– Бензин – продукт важный, особенно теперь.
На кубики меряем.
Но есть вещи подороже бензина. – И Капустин принялся старательно выколачивать о каблук теплую золу из своей кривой трубочки.
Со следующего дня Мересьев стал тренироваться отдельно.
Он работал не только с упорством, как тогда, когда он учился ходить, бегать, танцевать.
Его охватило настоящее вдохновение.
Он старался проанализировать технику полета, обдумать все ее детали, разложить ее на мельчайшие движения и разучить каждое движение особо.
Теперь он изучал, именно изучал то, что в юности постиг стихийно; умом доходил до того, что раньше брал опытом, навыком.
Мысленно расчленив процесс управления самолетом на составные движения, он вырабатывал в себе особую сноровку для каждого из них, перенося все рабочие ощущения ног со ступни на голень.
Это была очень трудная, кропотливая работа.
Результаты ее вначале почти не ощущались.
И все же Алексей чувствовал, что с каждым разом самолет как бы больше и больше срастается с ним, становится послушней.
– Ну, как дела, маэстро? – спрашивал его при встрече Капустин.
Мересьев поднимал большой палец.
Он не преувеличивал.
Дела подвигались хотя и не очень ходко, но уверенно и твердо, и, что самое главное, в результате этих тренировок Алексей перестал ощущать себя в самолете неумелым, слабым всадником, сидящим на горячем и быстром коне.
Он снова верил в свое мастерство.
Это как бы передавалось самолету, и тот, как живое существо, как конь, чувствующий хорошего ездока, становился все более покорным.
Машина постепенно раскрывала Алексею все свои полетные качества.
11
Когда-то в детстве, на первом ровном, прозрачном и нетвердом льду, затянувшем волжский залив, Алексей учился кататься на коньках.
Собственно, коньков у него не было.
Матери коньки были не по карману, и кузнец, у которого она стирала белье, сделал по ее просьбе маленькие деревянные колодочки с металлическим полозом из толстой проволоки и дырками по бокам.
С помощью веревок и палочек Алексей прикреплял эти колодки к стареньким, подшитым валенкам.
В них-то и вышел он на залив – на тонкий, прогибающийся под ногами, гулко и мелодично потрескивающий лед, по которому вдоль и поперек с криком и гамом скользила детвора камышинских окраин.
Мальчишки носились как черти, гонялись друг за другом на коньках, прыгали и танцевали.
Со стороны это казалось простым, легким делом.
Но, как только Алексей спустился на залив, лед сейчас же выскользнул из-под него, и он пребольно упал на спину.
Мальчик тотчас же вскочил на ноги, боясь показать товарищам, что ушибся.
Он остерегался падать назад и, двигая ногами, подался вперед, но тотчас же упал носом.
Снова вскочил, постоял на дрожащих ногах, обдумывая, что же случилось, присматриваясь к тому, как двигались другие.
Теперь он знал, что нельзя слишком наклоняться вперед, так же как нельзя и откидываться назад.
Стараясь держаться прямо, он сделал несколько движений в сторону и повалился на бок.
Так падал и вскакивал он до вечера и вернулся домой с катка, к огорчению матери, весь в снегу, с подкашивающимися от усталости ногами.
На следующее утро он опять был на катке.
Он уже делал довольно верные движения ногами, меньше падал, мог, разбежавшись, прокатиться с разгона несколько метров, но, как ни старался, как ни тужился, с утра и до темноты пропадая на льду, дело дальше этого не шло.
Но вот однажды – Алексей навсегда запомнил этот морозный метельный день, когда по полированному льду ветер полосками тянул сухой снег, – он сделал какое-то удачное движение и вдруг, неожиданно для себя, покатился, покатился сильно, увереннее и увереннее с каждым кругом.
То, что незаметно копил он в себе, падая, разбиваясь, вновь и вновь повторяя свои попытки, – все эти маленькие привычки, приобретаемые им, точно вдруг сложились в единый навык, и он заработал ногами, чувствуя, как все тело его, все его мальчишеское, озорное, упрямое существо ликует и радуется.
Так случилось с ним и теперь.
Он много, упорно летал, стремясь вновь слиться с самолетом, почувствовать его через металл и кожу протезов.
Порой начинало ему казаться, что это удается.
Он радовался, бросал машину в какую-нибудь замысловатую фигуру, но сразу же чувствовал, что движения ее неверны, самолет словно взбрыкивает, выходит из повиновения, и, ощутив горечь погасшей надежды, Алексей вновь принимался за скучные свои тренировки.
Но вот однажды в оттепельный мартовский день, когда аэродром за одно утро вдруг потемнел, а пористый снег осел так, что самолеты оставляли на нем глубокие борозды, Алексей поднялся на своем истребителе в зону.
Ветер при подъеме был встречно-боковой, самолет сносило, и его все время приходилось подправлять.
Вот тут-то, возвращая самолет на курс, ощутил вдруг Мересьев, что машина ему послушна, что он чувствует ее всем своим существом.
Это ощущение мелькнуло как молния.
Алексей сперва не поверил ему.
Слишком много пережил он разочарований, чтобы сразу поверить своему счастью.
Он сделал крутой и глубокий вираж вправо.
Машина была покорна и точна.
Алексей почувствовал то же, что мальчишкой пережил когда-то на волжском заливчике, на темном, остро похрустывавшем льду.
Хмурый день точно сразу посветлел.
Радостно заколотилось сердце;
он почувствовал, как шея чуть оцепенела от знакомого холодка волнения.
За какой-то невидимой чертой были подведены итоги его упорных тренировок.
Он перешел эту черту и теперь легко, без напряжения пожинал плоды многих и многих дней тяжелого труда.
Он добился главного, что так долго ему не давалось: он слился со своей машиной, ощутил ее как продолжение собственного тела.
Даже бесчувственные и неповоротливые протезы не мешали теперь этому слиянию.
Ощущая в себе волны нарастающей радости, Алексей заложил несколько глубоких виражей, сделал мертвую петлю и, едва выйдя из нее, бросил машину в штопор.
Земля со свистом, бешено завертелась, и аэродром, и здание школы, и башенка метеостанции с надутым полосатым мешком – все это слилось в сплошные круги.
Он уверенно вывел машину из штопора, сделал упругую петлю.
Только теперь знаменитый в те дни ЛА-5 раскрыл перед летчиком все свои явные и тайные качества.
Что это была за машина в опытных руках!
Чутко отзываясь на каждое движение, она легко вычерчивала сложнейшие фигуры, свечой взмывала вверх, компактная, ловкая, быстрая.
Мересьев вылез из самолета, шатаясь как пьяный, с лицом, расплывшимся в бессмысленной улыбке, не видя перед собой разъяренного инструктора, не слыша его брани.
Пусть ругается!
«Губа»?
Хорошо, он готов отсидеть положенное на гауптвахте.
Разве теперь не все равно?
Ясно: он летчик, хороший летчик, не зря на его тренировки тратили сверх нормы драгоценный бензин.
Уж он отработает этот бензин сторицей, только бы поскорей на фронт, в бой!
В общежитии его ждала еще радость.
На подушке лежало письмо от Гвоздева.
Где, сколько и в чьем кармане кочевало оно в поисках адресата, трудно было даже установить, так как конверт был измят, выпачкан, пропитан маслом.
Пришло же письмо в свежем конверте, надписанном рукой Анюты.
Танкист писал Алексею, что приключилась с ним препаршивая история.
Он ранен в голову – и чем?
Крылом немецкого самолета.
Лежит сейчас в корпусном госпитале, из которого, впрочем, на днях собирается выходить.
А случилось это невероятное происшествие так.
После того как Шестая немецкая армия была отрезана и окружена у Сталинграда, их корпус прорвал фронт отступающих немцев и, проскочив в образовавшуюся брешь, всеми своими танками устремился по степи на немецкие тылы.
Гвоздев командовал в этом рейде танковым батальоном.
Это был веселый рейд!
Стальная армада вламывалась в расположения немецких тылов, в укрепленные деревни, на узловые станции, сваливаясь на них неожиданно, как снег на голову.
Танки проносились по улицам, расстреливая и уничтожая все вражеское, попадавшееся на пути, и, когда остатки гарнизонов разбегались, танкисты и мотопехота, привезенная на броне, поджигали склады боеприпасов, рвали мосты, стрелки, поворотные круги на станциях, запирая поезда отступающих немцев.
Из запасов врага заправлялись трофейным горючим, набирали продовольствие и неслись дальше, прежде чем немцы успевали опомниться, подтянуть силы для отпора или хотя бы определить направление дальнейшего движения танков.
«Погуляли мы, Алешка, по степи, как буденновцы!
И боялась же нас немчура!
Не поверишь – порой тройкой танков и трофейным броневичком брали целые села с базовыми складами.
Паника, брат Алешка, в военном деле – великая вещь.
Хорошая паника врага дороже двух полнокровных дивизий и наступающих.
Только ее надо умело поддерживать, как огонь в костре, делать новые и новые неожиданные удары и не давать ей затухать.
Похоже, что на фронте проткнули мы немецкую броню, а под броней-то оказалась пустота.
И шли мы, как мутовка сквозь тесто...
...И вот случился со мной этот самый грех.
Позвал нас хозяин.
Разведсамолет сбросил ему вымпел.
Там-то и там-то огромный базовый аэродром.
Сотни три самолетов, горючее, грузы.
Командующий себя за рыжий ус пощипал и приказывает: «Гвоздев, ночью, без шума, без выстрела, чинно, будто свои, подойди к аэродрому поближе, а потом всей оравой с пальбой налети и, прежде чем они очухаются, переверни все вверх дном, чтобы ни одна сволочь не улетела».
Получили задачу мой и еще один батальон, приданный мне в подчинение.
А основное «хозяйство» прежним курсом поползло на Ростов.
И вот, Алешка, попали мы на этот аэродром, как лиса в курятник.
Алешенька, друг, не поверишь – до самых махальщиков до немецких доползли по дороге.
На нас немцы никакого внимания – свои и свои; утро, туман, ничего не разберешь, только слышно – моторы да траки лязгают.
Потом как рванулись мы да как вдарим!
Ну, Лешка, потеха была!
Самолеты рядами стояли, а мы по ним бронебойными, по пять, по шесть машин одним снарядом прошиваем.
Потом видим – не управиться: их экипажи, что посмелей, моторы заводить стали.
Ну, мы задраили люки и пошли на таран, броней бить по хвостам.
Самолеты транспортные, громадные, до мотора не достанешь, так мы по хвостам.
Без хвоста – все равно что и без мотора: не полетишь.
Тут вот и пригрело меня.
Высунулся я из люка посмотреть обстановку, а машина как раз по самолету ударила.
Осколком крыла и двинуло мне по голове.
Спасибо, шлем амортизировал, а то бы конец...
Но все ерунда, дело идет на выписку, и скоро опять увижу я моих танкачей.
Беда в другом: сбрили мне в госпитале бороду.
Копил ее, копил, широкая стала борода, а они сбрили без всякой жалости.
Ну, да пес с ней, с бородой!
Хотя идем мы и ходко, все же, полагаю, до конца войны другая вырастет и прикроет мое безобразие.
Хотя, знаешь, Алеша: Анюта почему-то невзлюбила мою бороду и все время в письмах ее травит».
Письмо было длинное.
Видно было, что Гвоздев писал его, изнывая от госпитальной скуки.
Между прочим в конце сообщал, что под Сталинградом, когда его танкисты, потерявшие в бою машины и ожидавшие новой техники, вели бой в пешем строю, в районе знаменитого Мамаева кургана, встретил он здесь Степана Ивановича.
Старик уж на курсах побывал и в начальство вышел.
Он теперь старшина и командует взводом противотанковых ружей.
Однако снайперских повадок своих он не бросил.
Только, по словам его, зверь у него теперь стал посерьезнее: не фриц-ротозей, вылезший из окопа погреться на солнышке, а немецкий танк – машина хитрая и крепкая.
Но по-прежнему в охоте за этим зверем старик силен сибирской своей промысловой смекалкой, каменным терпением, выдержкой и точностью боя.
При встрече распили они с Гвоздевым флягу дрянного трофейного винца, отыскавшегося у запасливого Степана Ивановича, помянули всех друзей, и при этом будто бы послал старик Мересьеву нижайший свой поклон и пригласил их обоих коли останутся живы, приехать после войны к нему в колхоз промышлять белку или баловаться охотой на чирков.
Тепло и грустно стало на душе у Мересьева от этого письма.
Все друзья по сорок второй палате давно уже воюют.
Где-то сейчас Гриша Гвоздев и старый Степан Иванович?
Что о ними?
По каким краям носят их военные ветры, живы ли они?
Где Оля?..
И опять вспомнил Алексей слова комиссара Воробьева, что военные письма, как лучи угасших звезд, долго-долго идут к нам и бывает – звезда давно погасла, а луч ее, веселый и яркий, еще долго пронзает пространства, неся людям ласковое сверканье уже не существующего светила.
Часть четвертая
1
В жаркий летний день 1943 года по фронтовой дороге, проторенной обозами наступавших дивизий Красной Армии, прямо через заброшенное, заросшее могучим багровым бурьяном поле, покачиваясь и подпрыгивая на ухабах, дребезжа расхлябанным деревянным кузовом, по направлению к фронту бежал старенький грузовик.
На его разбитых, мохнатых от пыли бортах можно было с трудом различить белые полосы и надписи: «Полевая почта».
Огромный серый хвост вставал из-под его колес и тянулся за ним, медленно расплываясь в душном, безветренном воздухе.
В кузове, набитом кулями с письмами, на пачках свежих газет, подскакивая и раскачиваясь вместе со всем грузом, сидели двое военных в летних гимнастерках и фуражках с голубыми околышами.
Младший из них, судя по новеньким, необмятым погонам, – старший сержант авиации, был тонок, строен, белокур.
Лицо у него было такое девически нежное, что казалось, кровь просвечивала сквозь белую кожу.
На вид ему было лет девятнадцать.
Хотя изо всех сил старался он выглядеть бывалым солдатом – плевал сквозь зубы, хрипловато бранился, вертел цигарки в палец толщиной и прикидывался ко всему равнодушным, – ясно было, что на фронт он едет в первый раз и очень волнуется.
Все кругом: и разбитая пушка, ткнувшаяся стволом в землю возле самой дороги, и заросший бурьяном по самую башню советский танк, и обломки немецкого танка, раскиданные, должно быть, прямым попаданием авиабомбы, и снарядные воронки, уже затянутые травой, и стопки противотанковых мин-тарелок, извлеченных саперами и уложенных ими на обочине у новой переправы, и мелькавшие вдали в траве березовые кресты немецкого солдатского кладбища – следы отгремевших здесь сражений, следы, которых глаз фронтовика просто не замечал, – все удивляло, поражало юношу, казалось ему значительным, важным и очень интересным.
В спутнике его, старшем лейтенанте, наоборот, можно было безошибочно угадать опытного фронтовика.
На первый взгляд ему можно было дать не больше двадцати – двадцати четырех лет.
Но, вглядевшись в загорелое, обветренное лицо с тонкими виточками морщин у глаз, на лбу, у рта, в его черные задумчивые, усталые глаза, можно было бы прикинуть и еще с десяток.
Взгляд его равнодушно скользил вокруг.
Не удивляли его ни ржавые обломки битой, искореженной взрывами военной техники, видневшиеся то тут, то там, ни мертвые улицы сгоревшей деревни, по которым прогрохотал грузовик, ни даже куски советского самолета – маленькая груда серого изувеченного алюминия с валявшейся поодаль кочерыжкой мотора и куском хвоста с красной звездой и номером, вид которых заставил юношу покраснеть и затрепетать.
Устроив себе из газетных тюков удобное кресло, офицер дремал, опираясь подбородком на странную тяжелую, черного дерева палку, украшенную накладными золотыми монограммами, и изредка, точно очнувшись от этой дремы, счастливо оглядывался кругом и жадно вдыхал всей грудью жаркий, душистый воздух.
Зато, когда где-то в стороне от дороги над морем рыжего нахального бурьяна заметил он вдали две маленькие, еле видные черточки, оказавшиеся при внимательном рассмотрении двумя самолетами, которые неторопливо, точно гоняясь друг за другом, плавали в воздухе, он вдруг оживился, глаза у него загорелись, ноздри тонкого, с горбинкой носа заходили, и, не отрывая глаз от этих двух еле видных черточек, он застучал ладонью о крышку кабины:
– Воздух!
Сворачивай!
Он встал, опытным взглядом оценивая местность, и указал шоферу рукой на глинистую лощину ручейка, серевшую шершавыми лапками мать-и-мачехи и усеянную золотыми гвоздиками куриной слепоты.
Юноша пренебрежительно улыбнулся.
Самолеты безобидно кувыркались где-то далеко; казалось, им нет никакого дела до одинокого грузовичка, поднявшего огромный хвост пыли над печальными, пустыми полями.
Но прежде чем он успел запротестовать, шофер уже свернул с дороги, и машина, тарахтя кузовом, быстро понеслась к лощине.
Старший лейтенант сейчас же вылез из кузова и присел на траве, зорко смотря на дорогу.
– Ну что вы, право... – начал было юноша, насмешливо поглядывая на него.
В это мгновение тот бросился в траву и свирепо крикнул:
– Ложись!
И сейчас же раздался напряженный рев моторов, и две огромные тени, сотрясая воздух и странно тарахтя, пронеслись над самыми их головами.
И это показалось юноше не очень страшным: обычные самолеты, наверно, наши.
Он осмотрелся и вдруг увидел, что валявшийся у дороги опрокинутый заржавевший грузовик дымит, быстро разгораясь.
– Ишь, зажигательными жалуют, – усмехнулся шофер, разглядывая пробитую снарядом и уже горевшую стенку. – На машины вышел.
– Охотники, – спокойно сказал старший лейтенант, удобно разваливаясь на траве. – Придется ждать, они сейчас вернутся.
Дороги бреют.
Отведи-ка, друг, машину подальше, вон хотя под ту березу.
Он сказал это так равнодушно и так уверенно, как будто немецкие летчики только что сообщили ему свои планы.
Машину сопровождала девушка – военный почтальон.
Бледная, со слабой недоуменной улыбкой на запыленных губах, она с опаской посматривала на тихое небо, по которому, переливаясь и клубясь, торопливо плыли яркие, летние облака.
Именно поэтому старший сержант, хотя и был очень смущен, небрежно бросил:
– А лучше бы ехать, к чему время терять?
Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
Старший лейтенант, спокойно покусывавший травинку, поглядел на юношу с еле уловимым теплым смешком в черных сердитых глазах.
– Вот что, друг: пословицу эту дурацкую, пока не поздно, забудь.
И еще вот что, товарищ старший сержант: положено на фронте старших слушать.
Приказываю «ложись», – стало быть, ложись.
Он нашел в траве сочный стебель щавеля, ногтями содрал с него волокнистую шкурку и с аппетитным хрустом принялся его есть.
Снова послышался рокот моторов, и низко над дорогой, переваливаясь с крыла на крыло, прошли давешние самолеты – и прошли так близко, что были отчетливо видны и желто-коричневая окраска их крыльев, и черно-белые кресты, и даже пиковый туз, изображенный на фюзеляже ближайшего из них.
Старший лейтенант лениво сорвал себе еще несколько «петухов», посмотрел на часы и скомандовал шоферу:
– Поехали!
Теперь можно.
И давай, друг, скорее, чтобы от этого места подальше уйти.
Шофер загудел сиреной, из лощинки прибежала девушка-почтальон.
Она принесла несколько розовых земляничин, висевших на стебельках, и протянула их старшему лейтенанту.
– Уже поспевает...
Не заметили, как и лето пришло, – сказал он, понюхал ягоды и сунул, как цветы, в петлицу кармашка гимнастерки.
– Почему вы знаете, что теперь они не придут и можно ехать? – спросил юноша старшего лейтенанта, который опять замолчал, покачиваясь в такт прыгавшему по ухабам грузовику.
– Дело это нехитрое.
Это «мессеры», МЕ-109.
У них запас горючего на сорок пять минут, они его теперь вылетали и пошли на заправку.
Он пояснил это равнодушно, словно не понимая, как это можно не знать таких простых вещей.
Юноша же стал внимательно следить за воздухом.
Ему захотелось первым заметить летящие «мессеры».
Но воздух был чист и так густо насыщен запахом буйного цветения трав, пыли и разогретой земли, так энергично и весело трещали в траве кузнечики, так голосисто звенел жаворонок, вися где-то над этой скорбной, поросшей бурьяном землей, что он забыл и про немецкие самолеты, и про опасность и стал напевать приятным, чистым голоском очень любимую в те дни на фронте песенку о воине, тоскующем в своей землянке о далекой милой.
– А «Рябину» знаешь? – вдруг перебил его спутник.
Юноша кивнул головой и послушно завел старую песню.
Усталое, запыленное лицо старшего лейтенанта подернулось грустью.
– Не так поешь, старик.
Это тебе не частушка, это настоящая песня.
Ее надо с сердцем петь. – И он подхватил тихонько, совсем маленьким, не громким, но верным голоском.
Машина на минуту затормозила, из кабины выскочила девушка-почтальон.
Она ловко на ходу уцепилась за задний борт, подпрыгнула на руках и перевалилась в кузов, где ее подхватили сильные дружеские руки.
– Я к вам: слышу, вы поете...
Под дребезжанье грузовика, под усердное пиликанье кузнечиков они запели втроем.
Юноша разошелся.
Из вещевого мешка достал он большую губную гармошку и, то дуя в нее, то подпевая и дирижируя ею, повел песню.
На унылой, уже заброшенной фронтовой дороге, точно ударом кнута высеченной среди могучих пыльных, заполонивших все бурьянов, сильно и грустно звучала песня, такая же старая и такая же юная, как эти вот изнывающие в летнем зное поля, как старательное пиликанье кузнечиков в теплой душистой траве, как звон жаворонков в ясном летнем небе и как самое это небо, высокое и бездонное.
Они так увлеклись пением, что чуть было не полетели со своих тюков, когда машина резко затормозила.
Она остановилась посреди дороги.
Рядом, опрокинувшись боком в канаву и задрав пыльные колеса, валялась разбитая трехтонка.
Юноша побледнел.
А его спутник быстро перелез через борт и поспешил к опрокинутой машине.
У него была странная, танцующая, с косолапинкой походка.
Через минуту водитель вытащил из смятой кабины окровавленное тело капитана интендантской службы.
Лицо его, все израненное и исцарапанное, должно быть, ударом о стекло, было цвета дорожной пыли.
Старший лейтенант приподнял веко его закрытого глаза.
– Этот готов, – сказал он, снимая фуражку. – Еще там есть?
– Есть.
Водитель, – ответил шофер.
– Ну, чего стоите?
Помогите! – цыкнул старший лейтенант на растерянно топтавшегося юношу. – Крови не видали?
Привыкайте, посмотреть придется...
Вот они, охотнички-то, их работа.
Водитель оказался живым.
Он тихонько постанывал, не открывая глаз.
Ран у него не было видно, но, очевидно, когда подбитую снарядом машину с полного хода занесло в канаву, он грудью толкнулся о руль, а обломки кабины притиснули его к баранке.
Старший лейтенант приказал поднять его в кузов.
Он подстелил под раненого свою новую, еще не надеванную щегольскую шинель, которую вез бережно завернутой в кусок коленкора.
Сам сел на дно кузова и голову раненого положил себе на колени.
– Гони что есть мочи! – скомандовал он шоферу.
Бережно поддерживая голову раненого, он заулыбался чему-то своему, далекому.
Уже вечерело, когда грузовик влетел на улицу небольшой деревеньки, где опытный глаз сразу угадал бы командный пункт небольшой авиационной части.
Несколько ниток проводов тянулось по запыленным ветвям черемух, по тощим яблонькам, торчавшим в палисадниках, обвивало серые рогатки колодезных журавлей, столбы тынов.
Возле домов под соломенными навесами, где обычно стоят крестьянские телеги да лежат плуги и бороны, виднелись помятые «эмочки», «виллисы».
То тут, то там за тусклыми стеклами маленьких окошек мелькали военные в фуражках с голубыми околышами, трещали пишущие машинки, а в одном домике, куда стекалась вся паутина проводов, слышалось мерное потрескивание телеграфного аппарата.
Деревушка эта, лежавшая в стороне от больших и малых дорог, сохранилась в унылой, забурьяненной пустыне будто заповедник, долженствующий показывать, как хорошо и привольно жилось в этих краях до вступления немцев.
Даже небольшой, заросший желтоватой ряской пруд был полон воды.
Прохладным пятном сверкал он в тени старых плакучих ив, и, прокладывая себе путь в зарослях ряски, охорашиваясь и обливаясь, плавала пара белоснежных красноносых гусей.
Раненого сдали в избу, на которой висел флаг с красным крестом.
Затем грузовик пробежал деревеньку и остановился около аккуратненького здания сельской школы.
Тут по обилию проводов, собиравшихся в разбитое окошко, да по солдату, стоявшему в сенях с автоматом на груди, угадывался штаб.
– К командиру полка, – сказал старший лейтенант дежурному, решавшему у раскрытого окна кроссворд в журнале «Красноармеец».
Юноша, следовавший за ним, заметил, как перед входом в штаб тот механическим движением одернул на себе гимнастерку, большими пальцами расправил ее под поясом, застегнул пуговицы воротника, и тотчас сделал то же.
Теперь он старался во всем походить на своего немногословного, очень понравившегося ему спутника.
– Полковник занят, – ответил дежурный.
– Доложите, что со срочным пакетом из отдела кадров штаба ВА.
– Обождите: у него на докладе экипаж воздушной разведки.
Просил не мешать.
Вон посидите в садике у дома.
Дежурный снова углубился в кроссворд, а приезжие вышли в садик и уселись на старенькую скамейку над заботливо обложенной кирпичом, но теперь запущенной и заросшей травой клумбой, где перед войной в такие вот тихие летние вечера, наверно, сиживала, отдыхая от трудов, старушка учительница.
Из распахнутых окон отчетливо долетали два голоса.
Один, хриплый, возбужденно докладывал:
– Вот по этой и по этой дорогам, на Большое Горохово и погост Крестовоздвиженский, усиленное движение, сплошные колонны грузовиков, и, заметно, все в одну сторону – к фронту.
Вот тут, у самого погоста, в лощине грузовики или танки...
Полагаю, сосредоточилась большая часть...
– Почему так полагаешь? – перебил тенорок.
– Очень большой заградительный огонь.
Еле убрались.
Вчера здесь ничего не было, какие-то кухни дымили.
Я над самыми крышами проходил, пострелял по ним для острастки.
А сегодня – куда там!
Такой огонь...
Явно тянутся к фронту.
– А в квадрате «зет»?
– Здесь тоже движение, но потише.
Вот тут, у леска, большая танковая колонна на марше.
Машин сто.
Эшелонами растянулась километров на пять, так днем и шла, не маскируясь.
Возможно, ложное движение...
Вот тут, тут и потом там засекли артиллерию, у самых передовых.
И склады огнеприпасов.
Замаскированы в дровах.
Вчера их не было...
Большие склады.
– Все?
– Точно так, товарищ полковник.
Прикажете писать рапорт?
– Какой тут рапорт!
Сейчас же в армию.
Рапорт!
Знаете, что это значит?..
Эй, дежурный!
«Виллис» мой!
Отправите капитана в штаб ВА.
Кабинет командира полка помещался в просторном классе.
В комнате с голыми бревенчатыми стенами стоял всего-навсего один стол, на котором лежали кожаные футляры телефонов, большой авиационный планшет с картой и красный карандаш.
Полковник, маленький, быстрый, туго собранный человек, бегал по комнате вдоль стен, заложив руки за спину.
Занятый своими мыслями, он раза два пробежался мимо стоявших навытяжку летчиков, потом резко остановился перед ними, вопросительно вскинув сухое, твердое лицо.
– Старший лейтенант Алексей Мересьев, – отрекомендовался чернявый офицер, вытягиваясь и стукнув каблуками. – Прибыл в ваше распоряжение.
– Старший сержант Александр Петров, – отрапортовал юноша, стараясь вытянуться еще прямее и еще звучнее брякая об пол каблуками солдатских кирзовых сапог.
– Командир полка полковник Иванов, – буркнул хозяин. – Пакет?
Мересьев четким жестом вырвал из планшета пакет и протянул полковнику.
Тот пробежал препроводительные бумаги и быстрым глазом осмотрел прибывших.
– Хорошо, вовремя.
Только что же это они мало прислали? – Потом вдруг что-то вспомнил, на лице его мелькнуло удивление. – Позвольте, это вы Мересьев?
Мне о вас звонил начальник штаба ВА.
Он предупредил меня, что вы...
– Это не имеет значения, товарищ полковник, – не очень вежливо перебил его Алексей. – Разрешите приступить к несению службы?
Полковник с любопытством посмотрел на старшего лейтенанта и с одобрительной усмешкой кивнул головой.
– Правильно!..
Дежурный, отведите их к начальнику штаба, распорядитесь от моего имени, чтобы их накормили и устроили на ночлег.
Скажите, чтобы оформили их приказом в эскадрилью гвардии капитана Чеслова.
Исполняйте.
Петрову командир полка показался слишком суетливым.
Мересьеву он понравился.
Алексею были по душе такие вот быстрые люди, сразу, на ходу все схватывающие, умеющие четко мыслить и твердо решать.
Доклад воздушного разведчика, который они случайно слышали, ожидая в садике, не шел у него из ума.
По многим приметам, понятным военному человеку: по тому, как были забиты дороги, по которым они ехали из армии, способом «голосования» пересаживаясь из машины в машину; по тому, как по ночам часовые на дорогах строго требовали соблюдать маскировку, грозя нарушителям стрелять по шинам; по тому, что в березовых рощах, в стороне от фронтовых путей, было так шумно и тесно от скопившихся там танков, грузовиков, артиллерии; по тому, что даже над пустынной полевой дорогой атаковали их сегодня немецкие «охотники», – понимал Мересьев, что затишью на фронте настал конец, что где-то – и именно в этих краях – немцы замыслили свой новый удар, что удар этот произойдет скоро и что командование Красной Армии знает об этом и подготовило уже достойный ответ.
2
Беспокойный старший лейтенант не дал Петрову дождаться в столовой третьего блюда.
Они вскочили на попутный бензовоз и поехали на аэродром, устроенный на полянке за деревней.
Тут познакомились новички с командиром эскадрильи гвардии капитаном Чесловым, хмурым, молчаливым, но, должно быть, до чрезвычайности добродушным человеком.
Он без долгих разговоров подвел их к травянистым подковкам земляных капониров, в которых стояли новенькие, сверкающие лаком голубые ЛА-5 с номерами «11» и «12» на вертикальном руле.
На них и предстояло летать новичкам.
В душистом березовом леске, где пронзительные птичьи хоры не заглушал даже рев моторов, приезжие провели возле машин остаток вечера, болтая со своими новыми механиками и входя в курс жизни полка.
Они так увлеклись, что приехали в деревеньку с последним грузовиком уже затемно и прозевали ужин.
Это их не очень огорчило.
В верных «сидорах» у них хранились остатки сухого пайка, выданного им на дорогу.
Сложнее оказалось с ночлегом.
Маленький оазис среди мертвой, забурьяненной пустыни оказался густо перенаселенным экипажами и персоналом штабов двух стоявших здесь авиационных полков.
После долгого хождения по переполненным избам, сердитых препирательств с жильцами, не хотевшими пускать новых постояльцев, после философских рассуждений с самим собой о том, как жаль, что избы не резиновые и не растягиваются, комендант втолкнул наконец новичков в первый попавшийся «дом»:
– Ночуйте здесь, а завтра разберемся.
В маленькой избе уже ютилось девять жильцов.
Летчики рано укладываются спать.
Керосиновая, сделанная из сплющенного снарядного стакана коптилка, какие в первые годы войны именовали «катюшами», а после Сталинграда перекрестили в «сталинградки», тускло освещала неясные силуэты спавших.
Они занимали кровати, лавки, рядком лежали на полу на ворохе сена, застеленного плащ-палатками.
Помимо девяти постояльцев, в хате жили и хозяева – старуха со взрослой дочерью, ютившиеся по случаю крайнего переуплотнения на громадной русской печи.
На мгновение новички остановились на пороге, не зная, как перебраться через все эти спящие тела.
С печки кричал на них сердитый старушечий голос:
– Некуда, некуда!
Вишь, набилось.
На потолок, что ли?
Петров неловко затоптался в дверях, готовый идти обратно на улицу, но Мересьев уже осторожно шагал через избу к столу, стараясь не наступать на спящих.
– Нам бы вот только где поесть, мамаша, целый день не ели.
Да тарелку бы, да пару чашек, а?
А ночевать мы и во дворе переночуем, не стесним.
Лето.
Но из глубины запечья, из-за спины ворчливой бабки уже показались чьи-то маленькие босые ноги.
Тоненькая, легкая фигурка молча соскользнула с печи, ловко пробалансировала над спящими, скрылась в сенях и тотчас же вернулась, неся тарелки и разномастные чашки, надетые на тонкие пальчики.
Сначала Петрову показалось, что это девочка-подросток.
Когда же она подошла к столу и желтый копотный свет лампы выхватил из сумрачной мглы ее лицо, он увидел, что это девушка, и девушка хорошенькая, в расцвете лет.
Только уж очень портили ее коричневая кофта, юбка из мешковины и драный платок, накрест перехватывающий грудь и по-старушечьи завязанный за спиной.
– Марина, Марина, поди сюда, подлая! – зашипела на печи старуха.
Но девушка и глазом не повела.
Она ловко постелила на столе чистую газету, расставила на ней посуду, разложила вилки, искоса бросая короткие взгляды на Петрова.
– Кушайте на здоровье.
Может, вам порезать что или погреть?
Я мигом.
Только вот комендант не велел во дворе таган разводить.
– Маринка, иди сюда! – звала старуха.
– Не обращайте на нее внимания: это она так, не в себе немножко.
Немцы ее напугали.
Как ночью увидит военных, все норовит меня схоронить.
Вы на нее не сердитесь: это она только ночью, а днем она хорошая.
В вещевом мешке Мересьева обнаружились колбаса, консервы, даже две сухие, с выступившей на тощих боках солью селедки и кирпич армейского хлеба.
Петров оказался менее запасливым: у него были мясо и сухари.
Маленькие ручки Маринки ловко нарезали все это, аппетитно разложили на тарелках.
Все чаще и чаще скользил скрытый длинными ресницами взгляд ее быстрых глаз по лицу Петрова, а Петров тоже исподтишка стал посматривать на нее.
Когда же взгляды их встречались, они оба краснели, хмурились, отворачивались друг от друга, причем оба вели разговор только через Мересьева, друг к другу не обращались.
Алексею было смешно следить за ними, смешно и чуть-чуть грустно; оба они были такими юнцами – по сравнению с ними он казался себе старым, усталым, много пожившим.
– Вот что, Маринушка, а огурчиков случайно нет? – спросил он.
– Случайно есть, – тихо улыбнувшись, ответила девушка.
– А картошечки вареной не найдется хоть штучки две?
– Попросите – найдется.
Она вновь исчезла из комнаты, ловко перепрыгивая через спящих, бесшумная, легкая, как мотылек.
– Товарищ старший лейтенант, как это вы можете с ней так?
Незнакомая девушка, а вы с ней на «ты», огурчиков требуете и...
Мересьев раскатисто расхохотался.
– Старик, ты где находишься?
Это тебе фронт или что?..
Бабка, хватит ворчать, слезай, есть будем, ну?
Бабка, кряхтя и все еще сердито бубня что-то себе под нос, полезла с печки, тотчас же пристроилась к колбасе, до которой, как выяснилось, в мирное время была великая охотница.
Вчетвером они сели за стол и под разноголосый храп и сонное бормотанье остальных жильцов с аппетитом и вкусно поужинали.
Алексей болтал без умолку, трунил над бабкой, смешил Маринку.
Попав наконец в родную атмосферу бивачной жизни, он наслаждался ею вполне, чувствуя себя очутившимся в родном доме после долгого скитанья по чужим краям.
К концу ужина друзья узнали: деревня сохранилась потому, что тут стоял когда-то немецкий штаб.
Когда Красная Армия стала наступать, он удрал так быстро, что не успел уничтожить деревню.
Бабка повредилась в уме после того, как гитлеровцы при ней изнасиловали ее старшую дочь, которая потом утопилась в пруду.
Сама Маринка восемь месяцев пребывания немцев в этих краях жила, не видя солнца, на задворках, в пустой риге, вход в которую был завален соломой и рухлядью.
Мать по ночам носила ей и подавала через волоковое оконце еду и питье.
Чем больше разговаривал Алексей с девушкой, тем чаще и чаще посматривала она на Петрова, и во взглядах ее, задорных и робких, было трудноскрываемое восхищение.
Незаметно ужин был съеден.
Остатки Маринка хозяйственно завернула и сунула в мешок Мересьеву: дескать, солдату все пригодится.
Потом она пошепталась с бабкой и решительно сказала:
– Вот что: раз вас сюда комендант поставил, тут и живите.
Лезьте на печку, а мы с мамой в каморе переспим.
Отдыхайте пока с дороги.
А завтра найдем вам местечко.
Так же легко ступая босыми ногами через спящих, она принесла со двора охапку яровой соломы, щедро разбросала ее по просторной печи, подмостила в изголовье какие-то одежонки, и все это быстро, ловко, бесшумно, с кошачьим изяществом.
– Хороша, старик, девушка! – заметил Мересьев, с таким удовольствием растягиваясь на соломе, что захрустели суставы.
– А, кажется, ничего, – деланно равнодушным тоном отозвался Петров.
– И как на тебя смотрела!..
– Уж и смотрела, скажете!
Она все с вами разговаривала...
Через минуту уже слышалось его ровное сонное дыхание.
Мересьев не спал.
Он лежал, вытянувшись на прохладной, сытно пахнувшей соломе.
Он видел, как из сеней вошла Марина, прошлась по комнате, что-то ища.
Время от времени она украдкой посматривала на печку.
Поправила на столе лампу, опять оглянулась на печь и тихо-тихо пошла через спящих к двери.
Вид этой тоненькой, красивой, одетой в рубище девушки наполнил почему-то душу Алексея грустным покоем.
Вот и на квартиру устроились.
На утро назначен их первый боевой полет – в паре с Петровым.
Он, Мересьев, – ведущий.
Петров – ведомый.
Как-то получится?
Славный, кажется, парень!
Вон и Маринка в него с первого взгляда влюбилась.
Ну спать так спать!
Мересьев повернулся на бок, повозился в соломе, закрыл глаза и тотчас же забылся каменным сном.
Проснулся с ощущением чего-то страшного.
Он не сразу понял, что случилось, но военная привычка заставила его тотчас же вскочить, схватиться за пистолет.
Он не помнил, ни где, ни что с ним.
Едкий, чесночного запаха дым обволакивал все, а когда порыв ветра отодвинул дымовое облако, Алексей увидел над головой странные, ярко мерцающие огромные звезды.
Было светло, как днем, и видны были разметанные, как спички, бревна избы, сшибленная набок крыша, оскалившаяся стропилами, и что-то бесформенное, загоравшееся невдалеке.
Он услышал стоны, волнисто рокочущий рев над головами и знакомый противный, до самых костей пронизывающий визг падающих бомб.
– Ложись! – крикнул он Петрову, который, очумело оглядываясь, стоял на коленях на печи, возвышавшейся среди развалин.
Они бросились на кирпичи, прильнули к ним, и в это время большой осколок сшиб печную трубу, обдав их красной пылью и запахом сухой глины.
– Ни с места, лежать! – командовал Мересьев, подавляя и в себе неудержимое стремление вскочить и бежать, бежать неведомо куда, лишь бы двигаться, – стремление, какое всегда испытывает человек при ночных бомбежках.
Бомбардировщиков не было видно.
Они кружили в темноте, выше подвешенных ими осветительных ракет.
Зато в белесом мерцающем свете было отлично видно, как врывались в освещенную зону и неслись вниз, стремительно вырастая на глазах, черные капли бомб и как затем красные взметы полыхали во тьме летней ночи.
Казалось, раскалывается на части земля и гремит протяжно: «Р-рыых!
Р-р-рыых!»
Летчики, распластавшись, лежали на печи, качавшейся и подпрыгивавшей от каждого разрыва.
Они прижимались к ней всем телом, щекой, ногами, инстинктивно стремясь вмяться, врасти в кирпич.
Потом рокот моторов удалился, и сразу стало слышно, как с шипеньем догорают низко опустившиеся на своих парашютиках осветительные ракеты и как гудит пламя пожара, занявшегося на развалинах по той стороне улицы.
– Ну, вот нас и освежили, – сказал Мересьев, с видимым спокойствием отряхивая с гимнастерки и брюк солому и глиняную пыль.
– А они, те, что там спали? – с ужасом воскликнул Петров, стараясь утихомирить нервно дергающуюся челюсть и подавить навязчивую икоту. – А Маринка?
Они спустились с печи;
у Мересьева нашелся фонарик.
Осветили заваленный досками и бревнами пол разметанной избы.
На нем никого не было.
Как потом оказалось, летчики, услышав звуки тревоги, успели выбежать во двор и скрыться в щели.
Петров и Мересьев облазили все развалины.
Маринки и бабки нигде не было.
На крики никто не откликался.
Куда они делись?
Убежали, успели спастись?
По улицам уже ходили комендантские патрули, наводя порядок.
Саперы гасили пожар, разбирали развалины, вынося трупы и откапывая раненых.
В темноте сновали посыльные, выкликая фамилии летчиков.
Полк быстро перебрасывался на новое положение.
Летный состав собирали на аэродром, чтобы с рассветом сняться на своих машинах.
По предварительным сведениям, потери в личном составе были, в общем, невелики.
Ранило летчика, убило двух техников и нескольких часовых, оставшихся во время налета на посту.
Предполагалось, что погибло много местных жителей, но сколько – из-за темноты и суматохи установить было трудно.
Под утро, отправляясь на аэродром, Мересьев с Петровым невольно задержались у развалин домика, где ночевали.
Из хаоса бревен, теса саперы выносили носилки, на которых лежало что-то прикрытое окровавленной простыней.
– Кого несете? – спросил Петров, весь побледнев от тягостного предчувствия.
Усатый степенный сапер, напомнивший Мересьеву Степана Ивановича, неся передок носилок, обстоятельно ответил:
– Да вот бабку какую-то да девчонку откопали в подвале.
Каменьями пригрело.
Наповал.
Девчонка то или девка, не поймешь: махонькая такая; видать, пригожая была.
Камнем в грудь хватило.
Дюже пригожа, точно дитя малое.
...В эту ночь немецкая армия перешла в свое последнее большое наступление и, атаковав укрепления советских войск, начала роковое для нее сражение на Курской дуге.
3
Солнце еще не поднялось, был самый темный час короткой летней ночи, а на полевом аэродроме уже ревели прогреваемые моторы.
Капитан Чеслов, разложив на росистой траве карту, показывал летчикам эскадрильи маршрут и точки нового положения.
– Смотрите в оба.
Зримого взаимодействия не терять.
Аэродром у самых передовых.
Новая точка была действительно у линии фронта, обозначенной на карте синим карандашом, на языке, вдававшемся в расположение немецких войск.
Летели не назад, а вперед.
Летчики радовались: несмотря на то, что немцы снова взяли инициативу, Красная Армия не только не готовилась к отходу, а собиралась наступать.
С первыми лучами солнца, когда по полю еще тянулся волнистый розовый туман, вторая эскадрилья поднялась вслед за своим командиром, и самолеты, не теряя друг друга из виду, взяли курс на юг.
Мересьев и Петров в первом своем общем полете так и шли тесной парочкой.
За те немногие минуты, что они провели в воздухе, Петров сумел оценить уверенную и поистине мастерскую манеру полета своего ведущего, а Мересьев, нарочно сделавший на пути несколько крутых и неожиданных виражей, подметил в ведомом хороший глаз, смекалку, крепкие нервы и, что было для него главным, – еще неуверенный, но хороший летный почерк.
Новый аэродром размещался в районе тылов стрелкового полка.
Если бы немцы открыли его, они могли бы обстреливать его артиллерией мелких калибров и даже крупными минометами.
Но им было не до какого-то там аэродрома, появившегося у них под носом.
Еще в темноте они обрушили на укрепления советских войск огонь всей своей стянутой сюда в течение весны артиллерии.
Красное пульсирующее зарево поднялось высоко в небе над укрепленным районом.
Разрывы сразу закрыли все, точно мгновенно поднявшийся густой лес черных деревьев.
И когда взошло солнце, на земле не стало светлей.
В гудящей, ревущей, сотрясаемой мгле трудно было что-нибудь различить, и солнце висело в небе, как тусклый грязновато-красный блин.
Но недаром советские самолеты за месяц до этого ползали в небесной вышине над немецкими позициями.
Намерения немецкого командования были давно раскрыты, позиции и центры сосредоточения нанесены на карту, изучены квадрат за квадратом.
Немцы думали, по обычаю своему размахнувшись в полную меру своих сил, вонзить нож под лопатку спящему предутренним сном противнику.
Но противник только притворялся спящим.
Он схватил нападающего за руку, держащую нож, и рука эта захрустела, сжатая стальными, богатырскими пальцами.
Еще не отшумел шквал артиллерийской подготовки, бушевавший на фронте в несколько десятков километров, как немцы, оглохшие от грома собственных батарей, ослепленные пороховым дымом, заволакивавшим их позиции, увидели огненные шары разрывов в своих траншеях.
Советская артиллерия била точно и не по площади, как немцы, а по целям, по батареям, по скоплениям танков и пехоты, уже подтянувшимся к рубежам атаки, по мостам, по подземным погребам боеприпасов, по блиндажам и командным пунктам.
Артиллерийская подготовка немцев перешла в мощную огневую дуэль, в которой с обеих сторон участвовали десятки тысяч стволов самых разнообразных калибров.
Когда самолеты эскадрильи капитана Чеслова коснулись аэродрома, земля дрожала под ногами летчиков, а разрывы гремели так часто, что сливались в один сплошной клокочущий шум, как будто по железному мосту тянулся гигантский поезд, шел, шел, шел, гудя и гремя, шел и не мог пройти.
Бурно клубящийся дым опоясал весь горизонт.
Над маленьким полковым аэродромом то гусем, то журавлиными косяками, то развернутым строем плыли и плыли бомбардировщики; и разрывы их бомб глухими рокочущими раскатами выделялись в равномерном грохоте артиллерийского боя.
По эскадрильям была объявлена готовность э 2.
Это означало, что летчики должны были не покидать кабин своих самолетов, с тем чтобы по первой же ракете подняться в воздух.
Самолеты вывели на опушку березового леска, замаскировали ветками.
Из леса тянуло прохладной, душистой грибной сыростью, и неслышные за грохотом боя комары отчаянно атаковали лица, руки, шеи пилотов.
Мересьев снял шлем и, лениво отмахиваясь от комаров, сидел, задумавшись, наслаждаясь густым ароматом утреннего леса.
В соседнем капонире стоял самолет его ведомого.
Петров то и дело вскакивал с сиденья и даже вставал на него, чтобы поглядеть в сторону боя или проводить взглядом бомбардировщики.
Ему не терпелось скорее взмыть в воздух, чтобы первый раз в жизни встретить настоящего врага, направить острые паутинки пулевых трасс не в надутый ветром полотняный пузырь, который тащит за собой на веревке самолет Р-5, а в настоящий вражеский самолет, живой и верткий, в котором, как улитка в раковине, сидит, может быть, тот самый, чья бомба сегодня убила эту худенькую красивую, точно в хорошем сне приснившуюся девушку.
Мересьев смотрел, как суетится и волнуется его ведомый, и думал: годами они почти ровесники – тому девятнадцать, а Мересьеву двадцать три.
Что для мужчины значит разница в три-четыре года?
Но рядом со своим ведомым он чувствовал себя стариком, опытным, уравновешенным, усталым.
Вот и теперь Петров вертится в кабине, потирает руки, смеется, что-то кричит вслед проползающим ИЛам, а Алексей удобно развалился в кожаном сиденье машины.
Он спокоен.
У него нет ног, летать ему неизмеримо труднее, чем любому летчику на свете, но даже и это не волнует его.
Он твердо знает свое мастерство и верит в свои искалеченные ноги.
Полк так и просидел до вечера в готовности э 2.
Его почему-то держали в резерве.
По-видимому, не хотели преждевременно раскрывать его расположение.
Под ночлег были отведены маленькие землянки, построенные еще немцами, стоявшими здесь когда-то, обжитые ими, оклеенные сверх досок картоном и желтой оберточной бумагой.
Сохранились на стенах даже открытки каких-то кинокрасавиц с огромными, хищными ртами и олеографии колючих пейзажей немецких городов.
Артиллерийский бой продолжался.
Земля дрожала.
Сухой песок осыпался на бумагу, и вся землянка противно шуршала, как будто кишела насекомыми.
Мересьев и Петров решили лечь на воздухе, на расстеленных плащ-палатках.
Приказ был: спать не раздеваясь.
Мересьев только ослабил ремни протезов и, лежа на спине, смотрел на небо, которое, казалось, дрожало в красноватом мерцанье разрывов.
Петров сейчас же заснул.
Во сне он храпел, что-то бурчал, жевал и чмокал губами и весь поджимался в клубочек, как ребенок.
Мересьев набросил на него свою шинель.
Чувствуя, что ему не заснуть, он встал, поеживаясь от сырости, сделал несколько резких гимнастических упражнений, чтобы согреться, и сел на пенек.
Артиллерийский шквал уже схлынул.
Только изредка то здесь, то там батареи скороговоркой возобновляли беспорядочный огонь.
Несколько шальных снарядов прошелестело над головами и разорвалось где-то в районе аэродрома.
Этот так называемый беспокоящий огонь на войне обычно никого не беспокоил.
Алексей даже и не оглянулся на разрывы.
Он смотрел на линию фронта.
Она была отлично видна во тьме.
Даже сейчас, в глухой час ночи, она жила напряженной, незатухающей тяжелой борьбой, отмеченная на спящей земле багровыми заревами огромных, расплывшихся на весь горизонт пожаров.
Трепетные огни ракет маячили над ней: синевато-фосфорические – немецкие и желтоватые – наши.
То там, то здесь подскакивало стремительное пламя, на мгновение приподнимая над землей покров темноты, и после этого доходил до слуха тяжелый вздох разрыва.
Вот послышался гуд ночных бомбардировщиков.
Вся линия фронта сразу покрылась разноцветным бисером трассирующих пуль.
Как капли крови, брызнули вверх очереди скорострельных зениток.
Опять задрожала, загудела, застонала земля.
Но жуков, что басили в кронах берез, это не беспокоило; в глубине леса человеческим голосом, накликая беду, ухал филин; внизу, в лощине, в кустах, оправившись от дневного страха, сначала робко, точно пробуя голос или настраивая инструмент, а потом в полную силу засвистал, защелкал, запел соловей, захлебываясь в звуках своей песни.
Ему ответили другие, и скоро весь этот прифронтовой лес звенел и пел, полный несшихся со всех сторон мелодичных трелей.
Недаром славились на весь мир знаменитые курские соловьи!
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
И вот теперь они неистовствовали в лесу.
Алексей, которому завтра в бою предстояло держать экзамен не перед комиссией, а перед лицом самой смерти, не мог заснуть, слушая соловьиную перекличку.
И думал он не о завтрашнем дне, не о грядущем бое, не о возможной смерти, а о далеком соловье, певшем для них когда-то на камышинской окраине, об «их» соловье, об Оле, о родном городке.
Небо на востоке уже белело.
Постепенно соловьиные трели вновь заглушила канонада.
Солнце медленно поднималось над полем сражения, большое, багрово-красное, едва пробивая плотный дым выстрелов и разрывов.
4
Битва на Курской дуге разгоралась.
Первоначальные планы немцев – коротким ударом мощных танковых сил взломав наши укрепления южнее и севернее Курска, сжать клещи и, окружив всю курскую группировку Красной Армии, устроить там «немецкий Сталинград» – были сразу спутаны стойкостью обороны.
Немецкому командованию в первые же дни стало ясно, что обороны ему не прорвать и что, если бы это даже и удалось, потери его при этом были бы так велики, что не хватило бы сил сжать клещи.
Но останавливаться было поздно.
Слишком много надежд – стратегических, тактических, политических – было связано у Гитлера с этой операцией.
Лавина тронулась с места.
Она неслась теперь под гору, все увеличиваясь в объеме, наматывая на себя и увлекая с собой все, что попадалось на пути, и у тех, кто ее стронул, не было силы ее остановить.
Продвижение немцев измерялось километрами, потери – дивизиями и корпусами, сотнями танков и орудий, тысячами машин.
Наступающие армии слабели, истекая кровью.
Немецкий штаб отдавал себе в этом отчет, но у него уже не было возможности удержать события, и он принужден был бросать все новые и новые резервы в пекло разгоравшейся битвы.
Советское командование парировало немецкие удары силами линейных частей, державших здесь оборону.
Наблюдая нарастание немецкой ярости, оно держало свои резервы в глубине, ожидая, пока иссякнет инерция вражеского удара.
Как узнал потом Мересьев, их полк должен был прикрывать армию, сосредоточенную не для обороны, а именно для контрудара.
Поэтому на первом этапе и танкисты, и связанные с ними летчики-истребители были лишь созерцателями великой битвы.
Когда враг всеми силами втянулся в сражение, готовность э 2 на аэродроме была отменена.
Экипажам разрешили спать в землянках и даже раздеваться на ночь.
Мересьев и Петров переоборудовали свое жилище.
Они выбросили открытки кинокрасавиц и снимки чужих пейзажей, ободрали немецкие картон и бумагу, украсили стены хвоей, свежими березками, и их земляная нора больше уже не шуршала от падающего песка.
Раз утром, когда яркие солнечные лучи уже падали через незапахнутый полог входа на устланный хвоей пол землянки, а оба друга еще потягивались на сделанных в стенах нишах-койках, наверху по дорожке торопливо протопали чьи-то шаги и послышалось магическое на фронте слово: «Почтарь!»
Оба разом сбросили одеяла, но, пока Мересьев пристегивал протезы, Петров успел догнать почтаря и вернулся, торжественно неся два письма для Алексея.
Это были письма от матери и Оли.
Алексей вырвал их из рук друга, но в это время на аэродроме часто забарабанили в рельс.
Экипажи вызывались к машинам.
Мересьев сунул письма за пазуху и, тотчас же забыв о них, побежал вслед за Петровым по протоптанной в лесу дорожке, ведущей к месту стоянки самолетов.
Он бежал довольно быстро, опираясь на палку и лишь слегка раскачиваясь.
Когда он подбежал к самолету, мотор был уже расчехлен, механик, рябой и смешливый парень, нетерпеливо топтался у машины.
Мотор заревел.
Мересьев посмотрел на «шестерку», на которой летал командир эскадрильи.
Капитан Чеслов выводил свою машину на поляну.
Вот он поднял в кабине руку.
Это означало: «Внимание!»
Моторы ревели.
От ветра белела прибитая к земле трава, зеленые кроны плакучих берез стлались в воздушных вихрях и трепетали, готовые оторваться вместе с сучьями от деревьев.
Еще по дороге кто-то из обогнавших Алексея летчиков успел крикнуть ему, что «танкачи» переходят в наступление.
abu
Значит, летчикам сейчас предстояло прикрывать проход танкистов через разбитые и перепаханные артиллерией вражеские укрепления, расчищать и охранять воздух над наступающими танкистами.
Стеречь воздух?
Все равно.
В таком напряженном сражении и это не могло быть пустым вылетом.
Где-то там, в небе, рано или поздно встретится враг.
Вот она, проба сил, вот где Мересьев докажет, что он не хуже любого другого летчика, что он добился своего!
Алексей волновался.
Но это не был страх смерти.
Это не было даже ощущением опасности, свойственным и самым храбрым, хладнокровным людям.
Его заботило другое: проверили ли оружейники пулеметы и пушки; не отказал бы мегафон в новом, не опробованном в бою шлеме; не отстал бы Петров, не зарвался бы он, если доведется ввязаться в драку; где палка – не потерялся ли подарок Василия Васильевича; и даже: не стянул бы кто-нибудь из землянки книжку – роман, дочитанный вчера до самого интересного места и впопыхах забытый на столе.
Он вспомнил, что не попрощался с Петровым, и уже из кабины помахал ему рукой.
Но тот не видел.
Лицо ведомого в кожаной рамке шлема пылало красными пятнами.
Он нетерпеливо следил за поднятой рукой командира.
Вот рука опустилась.
Закрылись кабины.
Тройка машин фыркнула на старте, тронулась, побежала, за ней потянулась другая, и уже приходила в движение третья.
Вот первые самолеты скользнули в небо.
Вслед за ними разбегается звено Мересьева.
Уже внизу покачивается из стороны в сторону плоская земля.
Не теряя из виду первой тройки, Алексей пристраивает к ней свое звено, а сзади, впритык к ним, идет третье.
Вот и передовая.
Рябая, изъязвленная снарядами земля, напоминающая сверху пыльную дорогу, на которую упали первые щедрые потоки ливня.
Изрыты, вскопаны ходы траншей, маленькие прыщики блиндажей и дзотов топорщатся бревнами и кирпичом.
Желтые искры вспыхивают и гаснут по всей истерзанной долине.
Это и есть огонь великого сражения.
Каким игрушечным, маленьким и странным кажется все это сверху!
Не верится, что там, внизу, все горит, ревет, сотрясается и смерть гуляет по изувеченной земле, в дыму и копоти, собирая обильную жатву.
Они пролетели над передовой, дали полукруг над вражеским тылом, опять перемахнули линию боя.
Никто не стреляет по ним.
Земля слишком занята своими тяжелыми земными делами, чтобы обращать внимание на девять маленьких самолетов, змейкой летающих над ней.
А где же танкисты?
Ага!
Вот они.
Мересьев увидел, как из яркой зелени лиственного леса один за другим стали выползать на поле танки, похожие сверху на неповоротливых сереньких жучков.
Через мгновение их высыпало уже много, но новые и новые лезли из пенистой зелени, тянулись по дорогам, пробирались лощинами.
Вот первые уже взбежали на горку, достигли вспаханной снарядами земли.
Красные искорки стали слетать с их хоботков.
Даже ребенка, даже нервную женщину не испугала бы эта гигантская танковая атака, этот стремительный набег сотен машин на остатки немецких укреплений, если бы они наблюдали ее с воздуха, как наблюдал ее Мересьев.
В это время сквозь шум и звон, наполнявший наушники шлема, он услышал хриплый и вялый даже сейчас голос капитана Чеслова:
– Внимание!
Я – «Леопард-три», я – «Леопард-три».
Справа «лаптежники», «лаптежники»!
Где-то впереди увидел Алексей короткую черточку командирского самолета.
Черточка покачалась.
Это означало: делай, что я.
Мересьев передал эту же команду назад своему звену.
Он оглянулся: ведомый висел с ним рядом, почти не отрываясь.
Молодец!
– Держись, старик! – крикнул ему Мересьев.
– Держусь, – отозвалось ему из хаоса, треска и шума.
– Я – «Леопард-три», я – «Леопард-три».
За мной! – прозвенело в ларингофоне.
Враг был близко.
Чуть ниже их в любимом немцами строю – двойным гусем – шли одномоторные пикировщики Ю-87.
Они имели неубирающиеся шасси.
Шасси эти в полете висели под брюхом.
Колеса были защищены продолговатыми обтекателями.
Было похоже, что из брюха машины торчат ноги, обутые в лапти.
Поэтому летная молва на всех фронтах и окрестила их «лаптежниками».
Знаменитые пикировщики, стяжавшие себе разбойничью славу в боях над Польшей, Францией, Голландией, Данией, Бельгией и Югославией, немецкая новинка, о которой в начале войны пресса всего мира рассказывала столько страшных историй, – быстро устарели над просторами Советского Союза.
Советские летчики в многочисленных боях нащупали их слабые места, и «лаптежник» стал считаться у советских асов даже не бог весть какой богатой добычей, чем-то вроде глухаря или зайца, не требующих от охотника настоящего мастерства.
Капитан Чеслов тянул свою эскадрилью не на врага, а куда-то в обход.
Мересьев решил, что осторожный капитан заходит «под солнце», чтобы потом, замаскировавшись в его ослепляющих лучах, оставаясь невидимым, подкрасться к врагу вплотную и сразу обрушиться на него.
Алексей усмехнулся: не много ли чести для «лаптежников» – делать такой сложный маневр?
А впрочем, осторожность не вредит.
Он снова оглянулся.
Петров шел сзади.
Его было отлично видно на фоне белого облака.
Теперь строй вражеских пикировщиков висел от них справа.
Немцы шли красиво, ровно, будто связанные между собой невидимыми нитями.
Плоскости их машин ослепительно сверкали, освещенные сверху солнцем.
– ...«Леопард-три».
Атака! – рванулся в уши Мересьева отрывок командирской фразы.
Он видел, как справа, сверху, точно бешено скользя с ледяной горы, во фланг вражескому строю неслись Чеслов и его ведомый.
Нити трасс хлестнули по ближайшему «лаптежнику», тот вдруг провалился, и Чеслов с ведомым и третий из его звена проскочили в образовавшееся пространство и исчезли за немецкой шеренгой.
Шеренга немецких пикировщиков тотчас же сомкнулась за ними.
«Лаптежники» продолжали идти в идеальном порядке.
Сказав свой позывной, Алексей хотел крикнуть: «Атака!» – но от возбуждения из горла вырвалось только свистящее: «А-а-а!»
Он уже несся вниз, ничего не видя, кроме этого стройно плывущего вражеского строя.
Он наметил себе того самого немца, который заступил место сбитого Чесловым.
В ушах у Алексея звенело, сердце готово было выпрыгнуть через горло.
Он поймал самолет в паутинный крестик прицела и несся к нему, держа оба больших пальца на гашетках.
Точно серые пушистые веревки мелькнули справа от него.
Ага!
Стреляют.
Промазали.
Снова и уже ближе.
Цел.
А Петров?
Тоже цел.
Он слева.
Отвернул.
Молодец мальчишка!
Серый борт «лаптежника» увеличивается в крестике.
Пальцы чувствуют холодный алюминий гашеток.
Еще чуть-чуть...
Вот когда Алексей с торжеством ощутил совершенное слияние со своей машиной!
Он чувствовал мотор, точно тот бился в его груди, всем существом своим он ощущал крылья, хвостовые рули, и даже неповоротливые искусственные ноги, казалось ему, обрели чувствительность и не мешали этому его соединению с машиной в бешено-стремительном движении.
Выскользнула, но снова поймана в крестик прицела стройная, зализанная туша «немца».
Несясь прямо на него, Мересьев нажал гашетку.
Он не слышал выстрелов, не видел даже огневых трасс, но знал, что попал, и, не останавливаясь, продолжал нестись на вражеский самолет, зная, что тот провалится и он не столкнется с ним.
Оторвавшись от прицела, Алексей с удивлением увидел, что рядом провалился еще и второй.
Неужели он случайно сбил и его?
Нет.
Это Петров.
Он тянул справа.
Это его работа.
Молодец новичок!
Удаче молодого Друга Алексей порадовался даже больше, чем своей.
Второе звено проскользнуло в брешь немецкого строя.
А тут была уже кутерьма.
Вторая волна немцев, в которой шли, по-видимому, менее опытные пилоты, уже рассыпалась и потеряла строй.
Самолеты звена Чеслова носились между этими расползавшимися «лаптежниками», расчищая небо и заставляя врага второпях опорожнять бомбовые кассеты на свои же собственные окопы.
В том, чтобы заставить немцев пробомбить свои укрепления, и состояла расчетливая затея капитана Чеслова.
Заход «под солнце» играл в ней подчиненную роль.
Но строй первой шеренги немцев снова сомкнулся,
и «лаптежники» продолжали тянуться к месту прорыва танков.
Атака третьего звена успеха не имела.
Немцы не потеряли ни одной машины, а один истребитель исчез, подбитый вражеским стрелком.
Место развертывания танковой атаки было близко.
Не было времени снова набирать высоту.
Чеслов решил рискнуть атаковать снизу.
Алексей мысленно одобрил его.
Ему самому хотелось «ткнуть» врага в брюхо, используя чудесные боевые свойства ЛА-5 на вертикальном маневре.
Первое звено уже неслось вверх, и нити трасс поднимались в воздух, как острые струи фонтанов.
Два немца сразу отпали от строя.
Один из них, должно быть перерезанный пополам, вдруг раскололся в воздухе.
Хвост его чуть было не задел мотора мересьевской машины.
– Следи! – гикнул Мересьев, скользнув глазом по силуэту ведомого, и выжал ручку на себя.
Земля опрокинулась.
Точно тяжелый удар втиснул его в сиденье, прижал к нему.
Он почувствовал вкус крови во рту и на губах, в глазах замельтешила красная пелена.
Машина, встав почти вертикально, неслась вверх.
Лежа на спинке сиденья, Алексей на мгновение увидел в крестике пятнистое брюхо «лаптежника», смешные лапти, накрывающие толстые колеса, и даже комья аэродромной глины, прилипшие к ним.
Он нажал обе гашетки.
Куда он попал: в баки ли, в мотор ли, в кассету с бомбами, – он не понял, но немец сразу исчез в буром облаке взрыва.
Машину Мересьева бросило в сторону, и она пронеслась мимо кома огня.
Переводя машину в плоскостной полет, Алексей осмотрел небо.
Ведомый шел за ним справа, вися в бескрайной небесной голубизне, над слоем облаков, напоминавших белую мыльную пену.
Было пустынно, и только на горизонте, на фоне далеких облаков, были видны черточки расползавшихся в разные стороны «лаптежников».
Алексей глянул на часы и поразился.
Ему показалось, что бой продолжался, по крайней мере, полчаса и бензин должен быть на исходе.
Часы показывали, что все заняло три с половиной минуты.
– Жив? – спросил он, оглядываясь на ведомого, который «перелез» направо и летел рядом.
Из сутолоки звуков он услышал далекий восторженный голос:
– Жив!..
Земля...
На земле...
Внизу, на избитой, истерзанной холмистой долине, в нескольких местах горели чадные бензиновые костры.
Тяжелый дым их столбами поднимался в безветренном воздухе.
Но Алексей смотрел не на эти догоравшие трупы вражеских самолетов.
Он смотрел на серо-зеленых жучков, уже широко разбежавшихся по всему полю.
Двумя лощинами они подползали к вражеским позициям, передние уже перевалили через траншеи.
Выбрасывая из своих хоботков красные огоньки уже за линией немецких укреплений, они ползли все дальше и дальше, хотя за спиной у них еще вспыхивали выстрелы и тянулись дымки немецкой артиллерии.
Мересьев понял, что значат сотни этих жучков в глубине разбитых вражеских позиций.
Произошло то, о чей на следующий день советский народ и весь свободолюбивый мир, ликуя, читал во всех газетах.
На одном из участков Курской дуги после мощной двухчасовой артиллерийской подготовки армия прорвала немецкую оборону и всеми силами вошла в прорыв, расчищая путь советским войскам, перешедшим в наступление.
Из девяти машин эскадрильи капитана Чеслова в этот день не вернулись на аэродром две.
В бою было сбито девять «лаптежников».
Девять – два, безусловно, хороший счет, когда речь идет о машинах.
Но потеря двух товарищей омрачила радость победы.
Выскакивая из самолетов, летчики не шумели, не кричали, не жестикулировали, с жаром обсуждая перипетии схватки и снова переживая минувшие опасности, как это бывало всегда после удачного боя.
Хмуро подходили они к начальнику штаба, скупо и коротко докладывая о результатах, и расходились, не глядя друг на друга.
Алексей был новым человеком в полку.
Погибших он не звал даже в лицо.
Но он поддался общему настроению.
В его жизни случилось самое важное и большое событие, к которому он стремился всей своей волей, всеми силами души, – событие, решившее всю его дальнейшую жизнь, снова вернувшее его в ряды здоровых, полноценных людей.
Сколько раз на госпитальной койке и потом, учась ходить, танцевать, восстанавливая упорными тренировками утерянные навыки пилотажа, мечтал он об атом дне!
И вот теперь, когда этот день настал, когда им сбито два немца и он снова равноправный член в семье истребителей, он так же, как все, подошел к начальнику штаба, назвал число своих жертв, уточнил обстоятельства и, похвалив ведомого, отошел в сторону под сень берез, думая о тех, кто сегодня не вернулся.
Только Петров бегал по аэродрому без шлема, с развевающимися русыми волосами и, хватая за руки всех, кто попадался ему навстречу, принимался рассказывать:
– ...и вот вижу: они рядом, ну рукой достанешь!
Ты только послушай... и вижу: старший лейтенант целит в головного.
Я взял в целик соседнего.
Раз!
Он подбежал к Мересьеву, бросился у его ног на мягкий травянистый мох, растянулся, но не вытерпел этой спокойной позы и сейчас же вскочил.
– А какие вы виражи сегодня закладывали!
Роскошь!
Аж в глазах темнело...
Вы знаете, как я его сегодня долбанул?
Вы только послушайте...
Иду за вами и вижу: он рядом, рукой подать, вот как вы сейчас стоите...
– Погоди, старик, – перебил его Алексей и захлопал себя по карманам. – Письма, письма... куда я их дел?
Он вспомнил про письма, которые получил сегодня и не успел прочесть.
Не находя их в карманах, он облился холодным потом.
Потом, нащупав под рубашкой на груди хрустящие конверты, облегченно вздохнул.
Достал письмо Оли, присел под березу, не слушая своего восторженного друга, и начал осторожно отрывать от конверта полоску бумаги.
В это время шумно хлопнула ракетница.
Красная искристая змея обогнула небо над аэродромом и погасла, оставив серый, медленно расплывающийся след.
Летчики вскочили.
На ходу Алексей сунул конверт за пазуху.
Он не успел прочитать ни строчки.
Распечатывая письмо, он только нащупал в нем, кроме почтовой бумаги, что-то твердое.
Летя во главе звена по уже знакомому пути, он иногда трогал рукой конверт.
Что в нем?
Для гвардейского истребительного авиаполка, в котором служил теперь Алексей, день прорыва танковой армии был началом боевой страды.
Над местом прорыва эскадрильи сменяли одна другую.
Едва успевала выйти из боя и приземлиться одна, как ей на смену поднималась другая, а к приземлившимся уже мчались бензовозы.
Бензин щедрой струей лился в опустевшие баки.
Над горячими моторами, как над полем после теплого летнего дождя, колебалось студенистое марево.
Летчики не вылезали из кабин.
Даже обед принесли им сюда в алюминиевых котелках.
Но никто не стал есть.
Не этим была в этот день занята голова.
Кусок застревал в горле.
Когда эскадрилья капитана Чеслова вновь приземлилась и машины, отрулив в лесок, стали заправляться, Мересьев сидел, улыбаясь, в кабине, ощущая ломоту приятной усталости, нетерпеливо поглядывая на небо и покрикивая на заправщиков.
Его тянуло снова и снова в бой – испытывать себя.
Он часто щупал за пазухой хрустящие конверты, но в такой обстановке читать письма не хотелось.
Только вечером, когда сумерки надежно прикрыли район наступления армий, экипажи отпустили по домам.
Мересьев пошел не короткой лесной дорогой, какой ходил обычно, а кружной, через заросшее бурьяном поле.
Ему хотелось сосредоточиться, отдохнуть от шума и грохота, от всех пестрых впечатлений этого бесконечного дня.
Вечер был ясный, душистый и такой тихий, что гул теперь уже отдаленной канонады казался не шумом боя, а громом проходящей стороной грозы.
Дорога вела через бывшее ржаное поле.
Все тот же унылый красноватый бурьян, который в обычном человеческом мире робко высовывает тоненькие стебли где-нибудь по глухим углам дворов да у каменных куч, сложенных на краю поля, там, куда редко заглядывает хозяйский глаз человека, стоял сплошной стеной, огромный, наглый, сильный, хороня под собой землю, оплодотворенную потом многих поколений тружеников.
И лишь кое-где, как слабенькая травка, совершенно заглушенная им, поднимала редкие, чахлые колоски рожь-самосейка.
Разросшийся бурьян тянул в себя все соки земли, пожирал все солнечные лучи, он лишил рожь пищи, света, и колоски эти засохли еще до цветения, так и не налившись зерном.
И думалось Мересьеву: вот так и фашисты хотели пустить корни на нашем поле, налиться нашими соками, подняться на наших богатствах нагло и страшно, заслонить солнце, а великий, трудолюбивый, могучий народ вытеснить с его полей, из его огородов, лишить всего, иссосать, заглушить, как бурьян заглушил эти чахлые колоски, уже потерявшие даже внешне форму сильного, красивого злака.
Почувствовав прилив мальчишеского задора, Алексей колотил своей палкой по красноватым дымчатым тяжелым головкам сорных трав, радуясь, что целыми пучками ложатся подбитые наглые стебли.
Пот бежал с его лица, а он все колотил и колотил по бурьяну, заглушившему рожь, с радостью чувствуя в усталом теле ощущение борьбы и движения.
Совершенно неожиданно фыркнул за спиной «виллис» и, пискнув колесами, остановился на дороге.
Не оглядываясь, Мересьев догадался, что это командир полка догнал его и застал за таким детским занятием.
Алексей покраснел так, что загорелись даже уши, и, делая вид, что не заметил машины, стал палкой ковырять землю.
– Рубаем?
Хорошее занятие.
Я весь аэродром объездил: где наш герой, куда герой делся?
А он вон, пожалуйста: с бурьянами воюет.
Полковник соскочил с «виллиса».
Он сам великолепно водил машину и любил в свободную минуту возиться с ней, так же как сам любил выводить свой полк на трудные занятия, а потом по вечерам вместе с технарями копаться в замасленных моторах.
Ходил он обычно в синем комбинезоне, и только по властным складкам его худощавого лица да по новенькой, щеголеватой летной фуражке можно было отличить его от чумазого племени механиков.
Он схватил за плечи Мересьева, все еще растерянно ковырявшего палкой землю.
– А ну, дайте на вас взглянуть.
Черт вас знает: ничего особенного!
Теперь можно сознаться: когда вас прислали, не верил, вопреки всему, что о вас говорили в армии, не верил, что выдержите бой, да еще как...
Вот она, матушка Россия!
Поздравляю.
Поздравляю и преклоняюсь...
Вам в кротовый городок?
Садитесь, подвезу.
«Виллис» рванулся с места и помчался по полевой дороге, на полном ходу делая на поворотах сумасшедшие виражи.
– Ну, а может быть, вам чего надо?
Трудности какие-нибудь?
Просите, не стесняйтесь, вы имеете право, – говорил командир, ловко ведя машину прямо через перелесок, без дороги, меж холмиками землянок «кротовника», как прозвали летчики свой подземный городок.
– Ничего не надо, товарищ полковник.
Я такой же, как все.
Лучше бы позабыли, что у меня нет ног.
– Ну, правильно...
Которая ваша?
Эта?
Полковник резко затормозил у самого входа в землянку.
Мересьев едва успел сойти, как «виллис», рыча и хрустя сучьями, уже исчез в лесу, вертясь между берез и дубков.
Алексей не пошел в землянку.
Он лег под березой на влажный шерстистый, пахнущий грибами мох и осторожно вынул из конверта листок Олиного письма.
Какая-то фотография выскользнула из рук и упала на траву.
Алексей схватил ее.
Сердце заколотилось резко и часто.
С фотографии смотрело знакомое и вместе с тем до неузнаваемости новое лицо.
Оля снялась в военном.
Гимнастерка, ремень портупеи, орден Красной Звезды, даже гвардейский значок – все это очень шло к ней.
Она походила на худенького хорошенького мальчика, одетого в офицерскую форму.
Только у мальчика этого было усталое лицо, и глаза его, большие, круглые, лучистые, смотрели с неюношеской проницательностью.
Алексей долго глядел в эти глаза.
Душа наполнилась безотчетной сладкой грустью, какую ощущаешь, слушая вечером долетающие издали звуки любимой песни.
Он нашел в кармане прежнюю Олину фотографию, где она была снята в пестром платье, на цветущем лугу, в россыпи белых звездочек-ромашек.
И странно: девушка в гимнастерке, с усталыми глазами, какую он никогда не видел, была ему ближе и дороже той, какую он знал.
На обороте карточки было написано: «Не забывай».
Письмо было короткое и жизнерадостное.
Девушка уже командовала саперным взводом.
Только взвод ее сейчас не воевал.
Он был занят мирной работой.
Они восстанавливали Сталинград.
Оля мало писала о себе, но с увлечением рассказывала о великом городе, о его оживающих руинах, о том, как сейчас съехавшиеся сюда со всей страны женщины, девушки, подростки, живя в подвалах, в дотах, в блиндажах и бункерах, оставшихся от войны, в вагонах железнодорожных составов, в фанерных бараках, в землянках, строят и восстанавливают город.
Говорят, что каждый строитель, который хорошо поработает, получит потом квартиру в восстановленном Сталинграде.
Что же, если так, пусть Алексей знает, что ему будет где отдыхать после войны.
По-летнему быстро стемнело.
Последние строчки Алексей дочитывал, посвечивая на письмо карманным фонариком.
Дочитав, он впять осветил фотографию.
Строго и честно смотрели глаза мальчика-солдата.
Милая, милая, нелегко тебе...
Не обошла тебя война, но и не сломала!
Ждешь?
Жди, жди!
Любишь, да?
Люби, люби, родная!
И вдруг Алексею стало стыдно, что вот уже полтора года он от нее, от бойца Сталинграда, скрывает свое несчастье.
Он хотел было сейчас же спуститься в землянку, чтобы честно и откровенно написать ей обо всем.
Пусть решает – и чем скорее, тем лучше.
Обоим станет легче, когда все определится.
После сегодняшних дел он мог говорить с ней как равный.
Он не только летает; он воюет.
Ведь он обещал себе, дал зарок все рассказать ей или когда его надежды потерпят крушение, или когда в бою он станет равным среди других.
Теперь он этого достиг.
Два сбитых им самолета упали и сгорели в кустарнике на виду у всех.
Дежурный занес это сегодня в боевой журнал.
Об этом пошли донесения в дивизию, в армию и в Москву.
Все это так, зарок выполнен, можно писать.
Но если строго разобраться, разве «лаптежник» для истребителя – настоящий противник?
Ведь не станет же хороший охотник в доказательство своего охотничьего уменья рассказывать, что он подстрелил, ну, скажем, зайца.
Теплая, влажная ночь загустела в лесу.
Теперь, когда гром боя отодвинулся на юг и зарева уже далеких пожаров были еле видны за сеткой ветвей, отчетливо слышны стали все ночные шумы летнего душистого цветущего леса: неистовый и надсадный треск кузнечиков на опушке, гортанное курлыканье сотен лягушек в соседнем болоте, резкое кряканье дергача и вот это все заглушающее, все заполняющее, царствующее во влажной полутьме соловьиное пение.
Лунные белые пятна вперемежку с черными тенями ползали по траве у ног Алексея, все еще сидевшего под березой на мягком, теперь уже сыром мху.
Он опять достал из кармана фотографию, положил ее на колени и, смотря на нее, освещаемую луной, задумался.
Над головой в ясном темно-синем небе один за другим тянулись на юг темные маленькие силуэты ночных бомбардировщиков.
Моторы их басовито ревели, но даже этот голос войны воспринимался сейчас в лесу, полном лунного света и соловьиного пения, как мирное гуденье майских жуков.
Алексей вздохнул, убрал фотокарточку в карман гимнастерки, пружинисто вскочил, стряхивая с себя колдовское очарование этой ночи, и, хрустя валежником, соскочил в свою землянку, где уже сладко и заливисто храпел его ведомый, по-богатырски раскинувшись на узком солдатском ложе.
5
Экипажи разбудили до зари.
Штаб армии получил разведсводку, в которой сообщалось, что в район прорыва советских танков вчера перелетело крупное немецкое воздушное соединение.
Данные наземного наблюдения, подтвержденные агентурными сообщениями, давали возможность заключить, что немецкое командование, оценив угрозу, созданную прорывом советских танков у самого основания Курской дуги, вызвало сюда воздушную дивизию «Рихтгофен», укомплектованную лучшими асами Германии.
Эта дивизия последний раз была разбита под Сталинградом и вновь возрождена где-то в глубоких немецких тылах.
Полк предупредили, что предполагаемый противник многочислен, оснащен новейшими самолетами «фокке-вульф-190» и очень опытен.
Приказано было быть начеку, прочно прикрывать вторые эшелоны подвижных частей, начавшие ночью подтягиваться вслед за прорвавшимися танками.
«Рихтгофен»!
Опытные летчики хорошо знали название дивизии, находившейся под особым покровительством Германа Геринга.
Немцы совали ее всюду, где им приходилось туго.
Экипажи этой дивизии, часть которых пиратствовала еще над республиканской Испанией, дрались умело, яростно и слыли самым опасным противником.
– Какие-то там «рихтгофены», говорят, к нам перелетели.
Вот бы встретиться!
Эх, и дали бы мы чесу этим самым «рихтгофенам»!
– ораторствовал Петров в столовке, торопливо проглатывая свой завтрак и поглядывая в открытое окно, за которым официантка Рая набирала из вороха полевых цветов букеты и расставляла их в начищенные мелом стаканы от снарядов.
Эта воинственная тирада насчет «рихтгофенов» была адресована, конечно, не столько Алексею, уже допивавшему свой кофе, сколько девушке, которая, возясь с цветами, нет-нет да и бросала косые взгляды на румяного, пригожего Петрова.
Мересьев с добродушной усмешкой наблюдал за ними.
Но когда речь шла о деле, он не любил шуток и пустых разговоров.
– «Рихтгофен» – не какой-то.
«Рихтгофен» – это значит гляди в оба, если не хочешь сегодня гореть в бурьяне.
Уши не развешивай, связи не теряй.
«Рихтгофен» – это, брат, такие звери, что ты и рот раскрыть не успел, а уж у них на зубах хрустишь...
С рассветом ушла в воздух первая эскадрилья под командованием самого полковника.
Пока она действовала, подготавливалась к вылету вторая группа в двенадцать истребителей.
Ее должен был вести Герой Советского Союза гвардии майор Федотов, самый опытный после командира летчик в полку.
Машины были готовы, летчики сидели в кабинах.
Моторы тихонько работали на малом газу, и от этого по лесной опушке гулял порывистый ветерок, похожий на тот, что обметает землю и встряхивает деревья перед грозой, когда уже шлепаются на изжаждавшуюся землю первые крупные, тяжелые капли дождя.
Сидя в кабине, Алексей следил за тем, как круто, будто соскальзывая с неба, снижались самолеты первой группы.
Невольно, сам того не желая, он считал их и начинал волноваться, когда между приземлением двух машин получался интервал.
Но вот села последняя.
Все!
У Алексея отлегло от сердца.
Не успела последняя машина отрулить в сторону, как сорвалась с места «единичка» майора Федотова.
Парами подпрыгивали в небо истребители.
Вот они уже построились за лесом.
Покачав крыльями, Федотов лег на курс.
Летели низко, осторожно держась зоны вчерашнего прорыва.
Теперь уже не с большой высоты, не в дальнем плане, который придает всему ненастоящий, игрушечный вид, а близко проносилась земля под самолетом Алексея.
Что вчера казалось ему сверху какой-то игрой, развернулось перед ним сегодня огромным, необозримым полем сражения.
Бешено неслись под крыльями ископанные снарядами и бомбами, изрытые окопами и траншеями поля, луга, перелески.
Мелькали разбросанные по полю трупы, пушки, брошенные прислугой и стоявшие в одиночку и целыми батареями, мелькали подбитые танки и длинные груды исковерканного железа и дерева там, где артиллерия накрывала колонны.
Проплыл большой, но совершенно обритый канонадой лес.
Сверху он походил на поле, вытоптанное огромным табуном.
Все это неслось с быстротой кинематографической ленты, и казалось, что ленте этой нет конца.
Все говорило об упорстве и кровопролитности сражения, о больших потерях, о величии одержанной здесь победы.
Парные следы танковых гусениц избороздили вкривь и вкось все широкое пространство.
Они вели дальше и дальше, в глубь немецких позиций.
Следов этих было много.
Глаз видел их всюду – до самого горизонта, точно пронеслось на юг прямо по полям, не разбирая пути, огромное стадо неведомых зверей.
А вслед за ушедшими танками по дорогам, оставляя за собой издали видные сизые хвосты пыли, двигались, и, как казалось с воздуха, очень медленно двигались, бесконечные колонны моторизованной артиллерии, бензоцистерн, гигантские фургоны ремонтных мастерских, влекомые тракторами, крытые брезентом грузовики, и, когда истребители набирали высоту, все это напоминало движение муравьев по весенним муравьиным тропам.
Истребители, ныряя, как в облаках, в этих высоко поднявшихся в безветрии хвостах пыли, прошли вдоль колонн до головных «виллисов», на которых двигалось, должно быть, танковое начальство.
Небо над колоннами было свободно, а где-то вдали, у туманной кромки далекого горизонта, уже виднелись неровные дымки боя.
Группа повернула назад и прошла змейкой, извиваясь в глубоком небе.
И в это время у самой линии горизонта заметил Алексей сначала одну, потом целый рой низко висящих над землей черточек.
Немцы!
Они тоже шли, прижимаясь к земле, и явно нацеливались на хвосты пыли, далеко видные над красноватыми, забурьяненными полями.
Алексей инстинктивно оглянулся.
Его ведомый шел сзади, соблюдая кратчайшую дистанцию.
Летчик напряг слух и откуда-то издали услышал голос:
– Я – «Чайка-два», Федотов; я – «Чайка-два», Федотов.
Внимание!
За мной!
Такова уже дисциплина в воздухе, где нервы летчика напряжены до предела, что он исполняет намерения своего командира порой даже прежде, чем тот успевает окончить слова приказа.
Пока где-то вдали сквозь звон и свист звучали слова новой команды, вся группа парами, но соблюдая общий сомкнутый строй, уже повернула наперехват немцам.
Все обострилось до предела – зрение, слух, мысль.
Алексей не видит ничего, кроме этих быстро вырастающих перед глазами чужих самолетов, не слышит ничего, кроме звона и треска в наушниках шлема, где должен раздаться приказ.
Вместо приказа он вдруг совершенно отчетливо услышал голос, возбужденно произносивший на чужом языке.
– Ахтунг!
Ахтунг!.. «ЛА-фюнф».
Ахтунг! – кричал, должно быть, немецкий наземный наводчик, предупреждая свои самолеты об опасности.
Знаменитая немецкая авиадивизия, по своему обыкновению, старательно обставляла поле сражения сетью наводчиков и наземных наблюдателей, которых она ночью вместе с радиопередатчиками заблаговременно сбрасывала на парашютах в районе возможных воздушных схваток.
И уже менее отчетливо другой голос, хриплый и сердитый, пробасил по-немецки:
– О, доннер веттер!
Линкс «ЛА-фюнф»!
Линкс «ЛА-фюнф»!..
В голосе этом сквозь досаду слышалась плохо скрытая тревога.
– «Рихтгофен», а «лавочкиных» боишься! – злорадно сказал сквозь зубы Мересьев, смотря на приближавшийся к ним вражеский строй и чувствуя во всем собранном теле веселую невесомость, захватывающий восторг, от которого волосы шевелились на голове.
Он разглядел врага.
Это были истребители-штурмовики «фокке-вульф-190», сильные, верткие машины, только что появившиеся тогда на вооружении и уже прозванные советскими летчиками «фоками».
Численно их было раза в два больше.
Шли они тем самым строгим строем, каким отличались части дивизии «Рихтгофен»:
шли лесенкой, парами, расположенными так, что каждая последующая защищала хвост предыдущей.
Пользуясь превосходством в высоте, Федотов повел свою группу в атаку.
Алексей мысленно уже наметил себе противника и, не теряя из виду остальных, несся на него, стараясь держать его в крестике прицела.
Но кто-то опередил Федотова.
Чья-то группа на ЯКах зашла с другой стороны и стремительно атаковала немцев сверху – и так удачно, что сразу же разбила их строй.
В воздухе началась сутолока.
Оба строя распались на отдельно сражающиеся пары и четверки.
Истребители старались пересечь противника линиями пулевых трасс, зайти в хвост, атаковать сбоку.
Пары кружились, гоняясь друг за другом, и в воздухе затеялся сложный хоровод.
Только опытный глаз мог разобраться в этой сутолоке, точно так же, как только опытный слух мог различить отдельные звуки, врывавшиеся через наушники в уши пилота.
Что только не звучало в эту минуту в эфире: и хриплая сочная брань идущего в атаку, и вопль ужаса подбитого, и крик торжества победителя, и стон раненого, и скрежет зубов напрягающегося на крутом вираже, и хрип тяжелого дыхания...
Кто-то в упоении боя орал песню на чужом языке, кто-то, ахнув по-детски, сказал «мама», кто-то, должно быть, нажимая на гашетки, зло приговаривал: «На тебе, на, на, на!»
Намеченная жертва ускользнула из мересьевского прицела.
Вместо нее он увидел выше себя ЯК, к хвосту которого прочно прицепился прямокрылый сигарообразный «фока».
От крыльев «фоки» уже тянулись к ЯКу две параллельные полоски трасс.
Они коснулись его хвоста.
Мересьев свечой бросился вверх на выручку.
На какую-то долю секунды над ним мелькнула темная тень, и в эту тень он постарался всадить длинную очередь из всего своего оружия.
Он не видел, что произошло с «фокой».
Он видел только, что ЯК с поврежденным хвостом дальше летел уже один.
Мересьев оглянулся: не потерялся ли в кутерьме ведомый?
Нет, он шел почти рядом.
– Не отставай, старик, – сказал сквозь зубы Алексей.
В ушах звенело, трещало, пело, звучали на двух языках крики торжества и ужаса, хрипенье, зубовный скрежет, брань, тяжелое дыхание.
Казалось по этим звукам, что борются не истребители высоко над землей, – казалось, что враги сцепились врукопашную и, хрипя и задыхаясь, напрягая все силы, катаются по земле.
Мересьев осмотрел воздух, намечая противника, и вдруг почувствовал, как у него сразу похолодела спина и волосы шевельнулись на затылке.
Чуть пониже он увидел ЛА-5 и атакующего его сверху «фоку».
Он не заметил номера советского самолета, но понял, почувствовал, что Петров.
«Фокке-вульф» несся прямо на него, строча из всего своего оружия.
Жить Петрову оставалось доли секунды.
Сражались слишком близко, и Алексей не мог броситься на помощь другу, соблюдая правила воздушной атаки.
Не было ни времени, ни места, чтобы развернуться.
Жизнь товарища, стоявшая на карте, заставила Мересьева идти на риск.
Он бросил свою машину по вертикали вниз и прибавил газу.
Самолет, увлекаемый собственной тяжестью, помноженной на инерцию и на полную мощь мотора, весь содрогаясь от необычайного напряжения, пал камнем – нет, не камнем, а ракетой – прямо на короткокрылое тело «фоки», опутывая его нитями трасс.
Чувствуя, что от этой безумной скорости, от резкого снижения сознание уходит, Мересьев несся в пропасть и едва заметил помутневшими, налитыми кровью глазами, что где-то перед самым его винтом «фока» окутался дымным облаком взрыва.
А Петров?
Он куда-то исчез.
Где он?
Сбит?
Спрыгнул?
Ушел?
Небо кругом было чисто, и откуда-то издали, с невидимого уже самолета, в притихшем эфире гудел голос:
– Я – «Чайка-два», Федотов; я – «Чайка-два», Федотов.
Подстраивайтесь, подстраивайтесь ко мне.
Домой.
Я – «Чайка-два»...
Должно быть, Федотов уводил группу.
После того как Мересьев, расправившись с «фокке-вульфом», вывел свой самолет из сумасшедшего вертикального пике, он, жадно и тяжело дыша, наслаждался наступившим покоем, ощущая радость минувшей опасности, радость победы.
Он взглянул на компас, чтобы определить обратный путь, и нахмурился, заметив, что бензина мало и вряд ли хватит до аэродрома.
Но более страшное, чем бензомер со стрелкой, близкой к нулю, он увидел в следующее мгновение.
Из мохнатых косм пушистого облака прямо на него несся бог весть откуда взявшийся «фокке-вульф-190».
Думать было некогда, уходить некуда.
Враги стремительно понеслись друг на друга.
6
Шум воздушного боя, завязавшегося над дорогами, по которым тянулись тылы наступающей армии, слышали не только его участники, находившиеся в кабинах дерущихся самолетов.
Через сильную рацию управления слушал их на аэродроме и командир гвардейского истребительного полка полковник Иванов.
Сам опытный ас, он по звукам, несущимся в эфире, понял, что бой идет жаркий, что противник силен и упорен и не хочет уступать небо.
Весть о том, что Федотов ведет тяжелый бой над дорогами, быстро пронеслась по аэродрому.
Все, кто мог, высыпали из леса на поляну и тревожно смотрели на юг, откуда должны были прийти самолеты.
Врачи в халатах, дожевывая что-то на ходу, выбежали из столовой.
Санитарные машины с огромными красными крестами на крышах кузовов, как слоны, вылезли из кустов и изготовились, стуча работающими моторами.
Сначала из-за гряды древесных вершин вынырнула и, не давая круга, снизилась и побежала по просторному полю первая пара.
abu
abu
Воздух над лесом продолжал гудеть моторами возвращавшихся машин.
– Седьмая, восьмая, девятая, десятая... – считали вслух стоявшие на аэродроме и со все большим и большим напряжением смотрели в небо.
Севшие машины уходили с поля, подруливали к своим капонирам и тут стихали.
Но двух машин не было.
В толпе ожидающих наступила тишина.
С тягостной медлительностью прошла минута.
– Мересьев и Петров, – тихо сказал кто-то.
Вдруг чей-то женский голос радостно завизжал на все летное поле:
– Летит!
Послышался рокот мотора.
Из-за гребня берез, почти задев за них выпущенными лапами, вылетел «двенадцатый».
Самолет был изранен, кусок хвоста выдран, обрубленный конец левого крыла трепетал, волочась на тросе.
Машина как-то странно коснулась земли, высоко подпрыгнула, снова коснулась, снова подпрыгнула.
Так прыгала она чуть не до самого края аэродрома и вдруг застыла, приподняв хвост.
Санитарные машины с врачами, стоявшими на подножке, несколько «виллисов» и вся толпа ожидавших ринулась к ней.
Из кабины никто не поднимался.
Открыли колпак.
Втиснутое в сиденье, плавало в луже крови тело Петрова.
Голова бессильно склонилась на грудь.
Лицо было завешено длинными мокрыми прядями белокурых волос.
Врачи и сестры расстегнули ремни, сняли окровавленную, разрубленную осколком парашютную сумку и осторожно вынули на землю неподвижное тело.
У летчика были прострелены ноги, повреждена рука.
Темные пятна быстро расплывались по синему комбинезону.
Петрова тут же наскоро перевязали, положили на носилки и стали уже поднимать в машину.
Тут он раскрыл глаза.
Он что-то шептал, но так слабо, что нельзя было расслышать.
Полковник наклонился к нему.
– Где Мересьев? – спрашивал раненый.
– Еще не сел.
Носилки опять подняли, но раненый энергично замотал головой и сделал даже движение, пытаясь соскочить с них.
– Стойте, не смейте уносить, не хочу!
Я буду ждать Мересьева.
Он спас мне жизнь.
Летчик так энергично протестовал, грозил сорвать повязки, что полковник махнул рукой и процедил сквозь зубы, отворачиваясь:
– Ладно, поставьте.
Пусть.
Горючего у Мересьева осталось не больше, чем на минуту.
Не умрет.
Полковник следил, как на его секундомере, пульсируя, двигалась по кругу красная секундная стрелка.
Все глядели на сизый лес, из-за зубцов которого должен был появиться последний самолет.
Слух был напряжен.
Но, кроме далекого гула канонады да ударов дятла, туго постукивающего невдалеке, ничего не было слышно.
Как долго иногда тянется минута!
7
Враги неслись навстречу друг другу на полном газу.
ЛА-5 и «фокке-вульф-190» были быстроходными самолетами.
Враги сближались со скоростью, превышающей скорость звука.
Алексей Мересьев и неизвестный ему немецкий ас из знаменитой дивизии «Рихтгофен» шли на атаку в лоб.
Лобовая атака в авиации продолжается мгновения, за которые самый проворный человек не успеет закурить папиросу.
Но эти мгновения требуют от летчика такого нервного напряжения, такого испытания всех духовных сил, какого в наземном бою хватило бы на целый день сражения.
Представьте себе два скоростных истребителя, несущихся прямо друг на друга на полной боевой скорости.
Самолет врага растет на глазах.
Вот он мелькнул во всех деталях, видны его плоскости, сверкающий круг винта, черные точки пушек.
Еще мгновение – и самолеты столкнутся и разлетятся в такие клочья, по каким нельзя будет угадать ни машину, ни человека.
В это мгновение испытывается не только воля пилота, но и все его духовные силы.
Тот, кто малодушен, кто не выдерживает чудовищного нервного напряжения, кто не чувствует себя в силах погибнуть для победы, тот инстинктивно рванет ручку на себя, чтобы перескочить несущийся на него смертельный ураган, и в следующее мгновение его самолет полетит вниз с распоротым брюхом или отсеченной плоскостью.
Спасения ему нет.
Опытные летчики отлично это знают, и лишь самые храбрые из них решаются на лобовую атаку.
Враги бешено мчались друг на друга.
Алексей понимал, что навстречу ему идет не мальчишка из так называемого призыва Геринга, наскоро обученный летать по сокращенной программе и брошенный в бой, чтобы заткнуть дыру, образовавшуюся в немецкой авиации вследствие огромных потерь на Восточном фронте.
Навстречу Мересьеву шел ас из дивизии «Рихтгофен», на машине которого наверняка была изображена в виде самолетных силуэтов не одна воздушная победа.
Этот не уклонится, не удерет из схватки.
– Держись, «Рихтгофен»!
– промычал сквозь зубы Алексей и, до крови закусив губу, сжавшись в комок твердых мускулов, впился в цель, всей своей волей заставляя себя не закрывать глаза перед несущейся на него вражеской машиной.
Он так напрягся, что ему показалось, будто за светлым полукружием своего винта он видит прозрачный щиток кабины противника и сквозь него – два напряженно смотрящих на него человеческих глаза.
Только глаза, горящие неистовой ненавистью.
Это было видение, вызванное нервным напряжением.
Но Алексей ясно видел их.
«Все», –
подумал он, еще плотнее стиснув в тугой комок все свои мускулы.
Все!
Смотря вперед, он летел навстречу нарастающему вихрю.
Нет, немец тоже не отвернет.
Все!
Он приготовился к мгновенной смерти.
И вдруг где-то, как ему показалось – на расстоянии вытянутой руки от его самолета, немец не выдержал, скользнул вверх, и, когда впереди, как вспышка молнии, мелькнуло освещенное солнцем голубое брюхо, Алексей, нажав сразу все гашетки, распорол его тремя огненными струями.
Он тотчас же сделал мертвую петлю и, когда земля проносилась у него над головой, увидел на ее фоне медленно и бессильно порхающий самолет.
Неистовое торжество вспыхнуло в нем.
Он закричал:
«Оля!» – позабыв обо всем, и стал вычерчивать в воздухе крутые круги, провожая немца в его последний путь до самой красневшей от бурьяна земли, пока немец не ударился о нее, подняв целый столб черного дыма.
Только тогда нервное напряжение Мересьева прошло, окаменевшие мускулы распустились, он почувствовал огромную усталость, и сразу же взгляд его упал на циферблат бензомера.
Стрелка вздрагивала около самого нуля.
Бензину оставалось минуты на три, хорошо, если на четыре.
До аэродрома же надо было лететь, по крайней мере, десять минут.
Если бы еще не тратить времени на набор высоты.
Но это провожание сбитого «фоки» до земли!..
«Мальчишка, дурак!» – ругал он себя.
Мозг работал остро и ясно, как всегда бывает в минуту опасности у смелых, хладнокровных людей.
Прежде всего набрать максимальную высоту.
Но не кругами, нет: набирать, одновременно приближаясь к аэродрому.
Хорошо.
Поставив самолет на нужный курс и видя, как земля стала отодвигаться и постепенно окутываться по горизонту дымкой, он продолжал уже спокойнее свои расчеты.
На горючее надеяться нечего.
Даже если бензомер слегка подвирает, бензина все-таки не хватит.
Сесть на пути?
Где?
Он мысленно вспомнил свою короткую трассу.
Лиственные леса, болотистые перелески, холмистые поля в зоне долговременных укреплений, все перекопанные вкривь и вкось, сплошь изрытые воронками, оплетенные колючей проволокой.
Нет, сесть – это смерть.
Прыгать с парашютом?
Это можно.
Хоть сейчас!
Открыть колпак, вираж, ручку от себя, рывок – и все.
Но самолет, эта чудесная верткая, проворная птица!
Ее боевые качества трижды за этот день спасли ему жизнь.
Бросить ее, разбить, превратить в груду алюминиевых лохмотьев!
Ответственность?..
Нет, ответственности он не боялся.
В подобном положении даже полагалось прыгать с парашютом.
Машина в это мгновение казалась ему прекрасным, сильным, великодушным и преданным живым существом, бросить которое было бы с его стороны гнусным предательством.
И потом: из первых же боевых полетов вернуться без машины, околачиваться в резерве в ожидании новой, снова бездействовать в такое горячее время, когда на фронте уже рождалась наша большая победа.
И в такие дни слоняться без дела!..
– Как бы не так! – вслух сказал Алексей, точно с сердцем отвергая сделанное ему кем-то предложение.
Лететь, пока не остановится мотор!
А там?
Там видно будет.
И он летел, с высоты трех, потом четырех тысяч метров осматривая окрестности, стараясь увидеть где-нибудь хоть небольшую полянку.
На горизонте уже синел неясно лес, за которым был аэродром.
До него оставалось километров пятнадцать.
Стрелка бензомера уже не дрожит, она прочно лежит на винтике ограничителя.
Но мотор еще работает.
На чем он работает?
Еще, еще выше...
Так!
Вдруг равномерное гуденье, которого ухо летчика даже не замечает, как не замечает здоровый человек биения своего сердца, перешло в иной тон.
Алексей сразу уловил это.
Лес отчетливо виден, до него километров семь, над ним – три-четыре.
Не много.
Но режим мотора уже зловеще изменился.
Летчик чувствует это всем телом, как будто не мотор, а сам он стал задыхаться.
И вдруг это страшное «чих, чих, чих», которое, точно острая боль, отдается во всем его теле...
Нет, ничего.
Снова работает равномерно.
Работает, работает, ypа!
Работает!
А лес, вот он уже, лес: уже видны сверху вершины берез, зеленая курчавая пена, шевелящаяся под солнцем.
Лес.
Теперь уже совершенно невозможно сесть где-нибудь, кроме своего аэродрома.
Пути отрезаны.
Вперед, вперед!
«Чих, чих, чих!..»
Опять загудел.
Надолго ли?
Лес внизу.
Дорога шла по песку, прямая и ровная, как пробор на голове командира полка.
Теперь до аэродрома километра три.
Он там, за зубчатой кромкой, которую Алексей, кажется, уже видит.
«Чих, чих, чих, чих!»
И вдруг стало тихо, так тихо, что слышно, как гудят снасти на ветру.
Все?
Мересьев почувствовал, как весь холодеет.
Прыгать?
Нет, еще немного...
Он перевел самолет в пологое снижение и стал скользить с воздушной горы, стремясь сделать ее по возможности более отлогой и в то же время не давая машине опрокинуться в штопор.
Как страшна в воздухе эта абсолютная тишина!
Такая, что слышно, как потрескивает остывающий мотор, как кровь бьется в висках и шумит в ушах от быстрой потери высоты.
И как быстро несется навстречу земля, точно тянет ее к самолету огромным магнитом!
Вот она, кромка леса.
Вот мелькнул вдали за ней изумрудно-зеленый лоскуток аэродрома.
Поздно?
Остановившись на полуобороте, висит винт.
Как страшно видеть его на лету!
Лес уже близко.
Конец?..
Неужели она так и не узнает, что с ним случилось, какой нечеловечески трудный путь прошел он за эти восемнадцать месяцев, что он все-таки добился своего, стал настоящим... ну да, настоящим человеком, чтобы так нелепо разбиться тотчас же, как только это совершилось?
Прыгнуть?
Поздно!
Лес несется, и вершины его в стремительном урагане сливаются в сплошные зеленые полосы.
Он где-то уже видел что-то подобное.
Где?
Ах, тогда весной, во время той страшной катастрофы.
Тогда вот так же неслись под крыло зеленые полосы.
Последнее усилие, ручку на себя...
abu
8
От потери крови у Петрова шумело в ушах.
Все – и аэродром, и знакомые лица, и золотые вечерние облака – вдруг начинало качаться, медленно переворачиваться, расплываться.
Он повертывал простреленную ногу, и острая боль приводила его в себя.
– Не прилетел?..
– Еще нет.
Не разговаривайте, – отвечали ему.
Неужели он, Алексей Мересьев, который сегодня, как крылатый бог, непостижимым образом возник вдруг перед немцем в тот самый момент, когда Петрову казалось, что все кончено, лежит теперь где-то там, на этой страшной, скальпированной и изорванной снарядами земле, комком бесформенного обгорелого мяса?
И никогда уже больше не увидит старший сержант Петров черных, немножко шальных, добродушно-насмешливых глаз своего ведущего.
Никогда?..
Командир полка опустил рукав гимнастерки.
Часы уже больше были не нужны.
Разгладив обеими руками пробор на гладко причесанной голове, каким-то деревянным голосом командир сказал:
– Теперь все.
– И никакой надежды? – спросил его кто-то.
– Все.
Бензин кончился.
Может быть, где-нибудь сел или выпрыгнул...
Эй, несите носилки!
Командир отвернулся и стал что-то насвистывать, безбожно перевирая мотив.
Петров снова почувствовал у горла клокочущий клубок, такой горячий и тугой, что можно было задохнуться.
Послышался странный кашляющий звук.
Люди, все еще молчаливо стоявшие среди аэродрома, обернулись и тотчас же отвернулись: раненый летчик рыдал на носилках.
– Да несите же его, какого черта! – крикнул командир чужим голосом и быстро пошел прочь, отворачиваясь от толпы и щурясь, точно на резком ветру.
Люди стали медленно разбредаться по полю.
И как раз в это мгновение совершенно беззвучно, как тень, чиркнув колесами по верхушкам берез, из-за кромки леса выпрыгнул самолет.
Точно привидение, скользнул он над головами, над землей и, словно притянулся ею, одновременно коснулся травы всеми тремя колесами.
Послышался глухой звук, хруст гравия и шелест травы – такой необычайный, потому что летчики никогда его не слышат из-за клекота работающего мотора.
Случилось все это так неожиданно, что никто даже не понял, что именно произошло, хотя происшествие было само по себе обычным: сел самолет, и именно «одиннадцатый», как раз тот самый, которого все так ждали.
– Он! – заорал кто-то таким неистовым и неестественным голосом, что все сразу вышли из оцепенения.
Самолет уже закончил пробежку, пискнул тормозами и остановился у самой кромки аэродрома, перед стеной кудрявых, белевших стволами молодых берез, освещенных оранжевыми вечерними лучами.
Из кабины опять никто не поднялся.
Люди бежали к машине что есть мочи, задыхаясь, предчувствуя недоброе.
Командир полка добежал первым, легко вскочил на крыло и, открыв колпак, заглянул в кабину.
Алексей Мересьев сидел без шлема, бледный, как облако, и улыбался бескровными, зеленоватыми губами.
С нижней, прокушенной губы его текли по подбородку две струйки крови.
– Жив?
Ранен?
Слабо улыбаясь, он смотрел на полковника смертельно усталыми глазами.
– Нет, цел.
Перетрусил очень...
Километров шесть тянул на соплях.
Летчики шумели, поздравляли, жали руки.
Алексей улыбался:
– Братцы, крылья не обломайте.
Разве можно?
Ишь насели...
Я сейчас вылезу.
В это время он услышал откуда-то снизу, из-за этих нависших над ним голов, знакомый, но такой слабый голос, точно он доносился откуда-то очень издалека:
– Алеша, Алеша!
Мересьев сразу ожил.
Он вскочил, подтянулся на руках, выбросил из кабины свои тяжелые ноги и, чуть кого-то не столкнув, очутился на земле.
Лицо Петрова сливалось с подушкой.
В запавших, потемневших глазницах застыли две крупные слезы.
– Старик!
Ты жив?..
Ух ты, черт полосатый!
Летчик тяжело упал на колени перед носилками, обнял лежавшую бессильно голову товарища, заглянул в его голубые страдающие и одновременно лучащиеся счастьем глаза.
– Жив?
– Спасибо, Алеша, ты меня спас.
Ты такой, Алеша, такой...
– Да несите же раненого, черт вас возьми!
Разинули рты! –
рванул где-то рядом голос полковника.
Командир полка стоял возле, маленький, живой, покачиваясь на крепких ногах, обутых в тугие сверкающие сапоги, видневшиеся из-под штанин синего комбинезона.
– Старший лейтенант Мересьев, доложите о полете.
Сбитые есть?
– Так точно, товарищ полковник.
Два «фокке-вульфа».
– Обстоятельства?
– Один – атакой на вертикали.
У Петрова на хвосте висел.
Второй – лобовой атакой километрах в трех севернее от места общей схватки.
– Знаю.
Наземный только что докладывал...
Спасибо.
– Служу... – хотел было по форме «отрубать» Алексей.
Но командир, такой всегда придирчивый, преклонявшийся перед уставом, перебил его домашним голосом:
– Ну и отлично!
Завтра примете эскадрилью взамен...
Командир третьей эскадрильи не вернулся сегодня на базу...
На командный пункт они отправились пешком.
Так как полеты в этот день были окончены, вся толпа двинулась за ними.
Зеленый холмик командного пункта был уже близко, когда оттуда выбежал им навстречу дежурный офицер.
С разгона он остановился перед командиром, простоволосый, радостный, и открыл было рот, чтобы что-то крикнуть.
Полковник перебил его сухим, резким голосом:
– Почему без фуражки?
Вы что, школьник на перемене?
– Товарищ полковник, разрешите обратиться, – вытягиваясь и едва переводя дыхание, выпалил взволнованный лейтенант.
– Ну?
– Наш сосед, командир полка ЯКов, просит вас к телефону.
– Сосед?
Ну и что же?..
Полковник проворно сбежал в землянку.
– Там о тебе... – начал было говорить Алексею дежурный.
Но снизу раздался голос командира:
– Мересьева ко мне!
Когда Мересьев застыл около него, вытянув руки по швам, полковник, зажав ладонью трубку, набросился на него:
– Что же вы меня подводите?
Звонит сосед, спрашивает;
«Кто из твоих на „одиннадцатке“ летает?»
Я говорю: «Мересьев, старший лейтенант».
Говорит: «Ты сколько ему сегодня сбитых записал?»
Отвечаю: «Два».
Говорит: «Запиши ему еще одного: он сегодня от моего хвоста „фокке-вульфа“ отцепил.
Я, говорит, сам видел, как тот в землю ткнулся».
Ну?
А вы что молчите? – Полковник хмуро смотрел на Алексея, и трудно было понять, шутит ли он или сердится всерьез. – Было это?..
Ну, объясняйтесь сами, нате вот.
Алло, слушаешь?
Старший лейтенант Мересьев у телефона.
Передаю трубку.
У уха зарокотал незнакомый сиплый бас:
– Ну спасибо, старший лейтенант!
Классный удар, ценю, спас меня.
Да.
Я до самой земли его проводил и видел, как он ткнулся...
Водку пьешь?
Приезжай на мой КП, за мной литр.
Ну спасибо, жму пять.
Действуй.
Мересьев положил трубку.
Он так устал от всего пережитого, что еле стоял на ногах.
Он думал теперь только о том, как бы скорее добраться до «кротового городка», до своей землянки, сбросить протезы и вытянуться на койке.
Неловко потоптавшись у телефона, он медленно двинулся к двери.
– Куда идете? – Командир полка заступил ему дорогу; он взял руку Мересьева и крепко, до боли, сжал ее сухой маленькой ручкой. – Ну, что вам сказать?
Молодец!
Горжусь, что у меня такие люди...
Ну, что еще?
Спасибо...
А этот ваш дружок Петров разве плох?
А остальные...
Эх, с таким народом войны не проиграешь!
Он еще раз до боли стиснул руку Мересьева.
Очутившись в своей землянке уже ночью, Мересьев не мог заснуть.
Он перевертывал подушку, считал до тысячи и обратно, вспоминал своих знакомых, фамилии которых начинались на букву «А», потом – на букву «Б» и так далее, неотрывно смотрел на тусклое пламя коптилки, но все эти стократ проверенные способы самоусыпления сегодня не действовали.
Как только Алексей закрывал глаза, начинали мелькать перед ним то ясные, то еле выделяющиеся из мглы знакомые образы:
озабоченно смотрел на него из своих серебряных косм дед Михайла;
добродушно мигал «коровьими» ресницами Андрей Дегтяренко;
кого-то распекая, сердито потрясал своей седеющей гривой Василий Васильевич; ухмылялся всеми своими солдатскими морщинами старый снайпер;
с белого фона подушки смотрело на Алексея своими умными, проницательно-насмешливыми, все понимающими глазами восковое лицо комиссара Воробьева;
мелькали, развеваясь на ветру, огненные волосы Зиночки;
улыбался, подмигивал сочувственно и понимающе маленький подвижной инструктор Наумов.
Сколько славных дружеских лиц смотрело, улыбалось из тьмы, будя воспоминания, наполняя теплом и без того переполненное сердце!
Но вот среди этих дружеских лиц возникло и сразу их заслонило лицо Оли, худощавое лицо подростка в офицерской гимнастерке, с большими усталыми глазами.
Алексей увидел его так ясно и четко, будто девушка действительно встала перед ним, какой он никогда ее не видел.
Это видение было настолько реальным, что он даже приподнялся.
Какой уж тут сон!
Чувствуя прилив радостной энергии, Алексей вскочил с лежака, засветил «сталинградку», вырвал из тетради лист и, поточив о подошву конец карандаша, начал писать.
«Родная моя! – писал он неразборчиво, едва успевая записывать быстро летящую мысль. – Я сегодня сбил трех немцев.
Но дело не в этом.
Некоторые мои товарищи делают это сейчас почти ежедневно.
Я не стал бы тебе об этом хвастать...
Родная моя, далекая, любимая!
Сегодня я хочу, я имею право сегодня рассказать тебе все, что со мной случилось восемнадцать месяцев назад и что, каюсь, и очень каюсь, я скрывал от тебя.
А вот сегодня наконец решил...»
Алексей задумался.
За досками, которыми была обшита землянка, осыпая сухой песок, попискивали мыши.
В незакрытый ходок вместе со свежим и влажным запахом берез и цветущих трав доносились чуть приглушенные неистовые соловьиные трели.
Где-то невдалеке, за оврагом, наверно у палаток офицерской столовой, мужской и женский голоса согласно и задумчиво пели «Рябину».
Смягченная расстоянием мелодия ее обретала в ночи особую, нежную прелесть, будила в душе радостную грусть – грусть ожидания, грусть надежды...
Отдаленные, глухие громы канонады, теперь уже едва-едва долетавшие до полевого аэродрома, сразу очутившегося в глубоком тылу, не заглушали ни этой мелодии, ни соловьиных трелей, ни тихого, дремотного шелеста ночного леса.
Послесловие
В дни, когда Орловская битва близилась к своему победному концу и передовые полки, наступавшие с севера, уже сообщали, что они видят с Красногорской возвышенности горящий город, в штаб Брянского фронта поступило сообщение, что летчики гвардейского истребительного полка, действовавшего в том районе, за девять последних дней сбили сорок семь самолетов противника.
Потеряли они при этом пять машин и только трех человек, так как двое из сбитых выбросились на парашютах и пешком добрались до своего полка.
Даже для тех дней бурного наступления Красной Армии такая победа была необычайной.
На связном самолете я вылетел в этот полк, намереваясь написать в «Правду» о подвигах летчиков-гвардейцев.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Солнце уже легло на вершины берез, облив их расплавленным золотом своих лучей.
Садились последние машины.
Не выключая моторов, с ходу подруливали они прямо к леску...
abu
abu
Последним прилетел самолет командира третьей эскадрильи.
Открылся прозрачный колпак кабины.
Сначала оттуда вылетела и упала на траву большая, черного дерева палка, облепленная золотыми монограммами.
Затем загорелый широколицый черноволосый человек быстро поднялся на крепких руках, ловко перенес свое тело через борт, опустил на крыло и потом тяжело слез на землю.
Кто-то сказал мне, что это лучший летчик полка.
Чтобы не терять попусту вечера, я решил сейчас же поговорить с ним.
Отлично помню, как, весело глядя мне прямо в лицо живыми черными, цыганскими глазами, в которых непогашенный мальчишеский задор странно сочетался с усталой мудростью бывалого, много пережившего человека, он сказал, улыбаясь:
– Помилосердствуйте!
Честное слово, с ног валюсь.
В ушах гудит.
Вы кушали?
Нет?
Ну и отлично!
Пойдемте в столовку, поужинаем вместе...
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Впрочем, в столовой усталость с него будто ветром сдуло.
Он сел у окна, в котором виднелся холодный красный закат, по приметам летчиков предвещавший на завтра ветер; жадно, с шумом выпил большую кружку воды, пошутил с хорошенькой кудрявой официанткой о каком-то своем находящемся в госпитале приятеле, из-за которого та будто бы пересаливала всем супы.
Ел он с аппетитом, много, крепкими зубами с хрустом обгладывал кости бараньего бока.
Перешучивался через стол с товарищами, выспрашивал у меня московские новости, интересовался новинками литературы и постановками в московских театрах, где он, по его словам, ни разу, увы, не бывал.
Когда мы доели третье черничный кисель, называвшийся здесь «грозовые облака», он спросил:
– Вы, собственно, где ночуете?
Нигде?
Ну и отлично, ночуйте в моей землянке! – он на мгновение насупился и, помолчав, глухо пояснил: – Сосед мой сегодня... не вернулся с задания...
Стало быть, лежак свободен.
Свежее белье найдется, идемте.
Он был, видимо, из тех, кто любит людей, кого неудержимо тянет поболтать, со свежим человеком и обязательно выспросить у него все, что тот знает.
Я согласился.
Мы пришли в овраг, по обоим скатам которого в пахнущих прелым листом и грибной сыростью дебрях малинника, медуницы, иван-чая были нарыты землянки.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Летчик вышел наружу, и было слышно, как он шумно чистит зубы, обливается холодной водой, крякая, фыркая на весь лес.
Он вернулся веселый, свежий с каплями воды на бровях и волосах, опустил фитиль в лампе и стал раздеваться.
Что-то тяжело грохнуло об пол.
Я оглянулся и увидел такое, чему сам не поверил.
Он оставил на полу свои ноги.
Безногий летчик!
Летчик-истребитель!
Летчик, только сегодня совершивший семь боевых вылетов и сбивший два самолета!
Это казалось совершенно невероятным.
Но ноги его, точнее говоря, протезы, ловко обутые в ботинки военного образца, валялись на полу.
Нижние концы их торчали из-под койки и были похожи на ноги прячущегося там человека.
Должно быть, взгляд у меня в эту минуту был очень озадаченный, так как хозяин, посмотрев на меня, спросил с хитрой, довольной улыбкой:
– Неужели вы раньше не заметили?
– Даже в голову не пришло.
– Вот хорошо!
Вот спасибо!
Удивляюсь только, как вам ни кто не рассказал.
У нас в полку столько же асов, сколько и звонарей.
Как это они нового человека, да еще из «Правды», прозевали и не похвастались такой диковинкой?
Это потому, что сегодня вымотались все так...
– Но ведь это небывалое дело.
Это же черт знает какой подвиг: без ног сражаться на истребителе!
История авиации ничего подобного еще не знает.
Летчик весело свистнул.
– Ну, история авиации!..
Она много чего не знала, да узнала от советских летчиков в эту войну.
Да и что тут хорошего?
Можете поверить, что я с большим бы удовольствием летал с настоящими, а не с этими вот ногами.
Но что поделаешь?
Так сложились обстоятельства, – летчик вздохнул, – впрочем, если быть точным, подобные примеры история авиации все-таки знает.
Порывшись в планшете, он вынул оттуда вырезку из какого-то журнала, совершенно истертую, расползшуюся на сгибах и бережно подклеенную к листу целлофана.
В ней говорилось о летчике, который летал без ступни.
– Но ведь у него одна нога все-таки была здоровой.
Потом, он не истребитель, он же летал на допотопном «фармане».
– Зато я советский летчик.
Только не подумайте, что я хвастаюсь, это не мои слова.
Их сказал мне однажды один хороший, настоящий, он особенно подчеркнул слово «настоящий», человек...
Он теперь умер.
На широком энергичном лице летчика появилось выражение ласковой, хорошей грусти, глаза засветились тепло и ясно, лицо помолодело сразу лет на десять, стало почти юношеским, и я с удивлением убедился, что хозяину моему, казавшемуся минуту назад человеком средних лет, едва ли было и двадцать два, двадцать три года.
– Я не перевариваю, когда начинают спрашивать, что, да когда, да как...
А вот сейчас все вдруг вспомнилось...
Вы тут человек посторонний, завтра попрощаемся и больше не встретимся, наверно...
хотите, я расскажу вам историю с моими ногами?
Он сел на койке, натянул до подбородка одеяло и стал рассказывать.
Он словно думал вслух, совершенно забыв о собеседнике, но говорил интересно, образно.
Чувствовались в нем тонкий ум, острая память и большое, хорошее сердце.
Сразу поняв, что услышу что-то значительное, небывалое, чего потом больше уже никогда и не узнаешь, я схватил лежавшую на столе ученическую тетрадку с надписью «Дневник боевых полетов третьей эскадрильи» и стал записывать его рассказ.
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
abu
Многое в свое время я не успел записать, многое за четыре года потерялось в памяти.
О многом, по скромности своей, умолчал тогда Алексей Маресьев.
Пришлось додумывать, дополнять.
Стерлись в памяти портреты его друзей, о которых тепло и ярко рассказывал он в ту ночь.
Их пришлось создавать заново.
Не имея здесь возможности строго придерживаться фактов, я слегка изменил фамилию героя и дал новые имена тем, кто сопутствовал ему, кто помогал ему на трудном пути его подвига.
Пусть не обидятся они на меня, если узнают себя в этом повествовании.
abu
Так возникла эта «Повесть о настоящем человеке».
После того как книга эта была написана и приготовлена к печати, мне захотелось перед публикацией познакомить с ней ее главного героя.
Но он бесследно затерялся для меня в путанице бесконечных фронтовых дорог, и ни наши общие друзья-летчики, ни официальные источники, к которым я обращался, не смогли мне помочь отыскать Алексея Петровича Маресьева.
Повесть уже печаталась в журнале, ее читали по радио, когда однажды утром у меня позвонил телефон.
– Мне бы хотелось с вами встретиться, зазвучал в трубке хрипловатый, мужественный, как будто знакомый, но уже позабытый голос.
– А с кем я разговариваю?
– С гвардии майором Алексеем Маресьевым.
А через несколько часов, быстрый, веселый, все такой же деятельный, своей медвежеватой, чуть-чуть с развальцем походкой он уже входил ко мне.
Четыре военных года почти не изменили его.
– ...Я вчера сижу дома, читаю, радио включено, но я увлекся и не слушаю, что там передают.
Вдруг подходит взволнованная мама, показывает на приемник и говорит: «Послушай, сынок, это же про тебя».
Прислушался, верно, про меня, передают о том, что со мной было.
Я удивился: кто это мог написать?
Ведь вроде бы я никому не рассказывал об этом.
И вдруг вспомнилась наша встреча под Орлом и как я вам в землянке всю ночьне давал спать своими разговорами...
Думаю: как же так, это ж было давно, почти пять лет назад...
Но зачитали отрывок, назвали автора, и вот решил я вас разыскать...
Все это он пояснил залпом, улыбаясь своей широкой, чуть-чуть застенчивой, прежней маресьевской улыбкой.
Как всегда бывает при встрече двух давно не видевших друг друга военных, заговорили о боях, об общих знакомых офицерах, добрым словом помянули тех, кто не дожил до победы.
О себе Алексей Петрович рассказывал по-прежнему неохотно, и выяснил я, что он еще много и удачно повоевал.
Вместе со своим гвардейским полком проделал он боевую кампанию 1943-1945 годов.
После нашей встречи он сбил под Орлом три самолета, а потом, участвуя в сражениях за Прибалтику, увеличил свой боевой счет еще на две машины.
Словом, он щедро расквитался с противником за свои утраченные в бою ноги.
Правительство присвоило ему звание Героя Советского Союза.
Рассказал Алексей Петрович и о своих домашних делах, и я рад, что и в этом отношении могу дописать к повести счастливый конец.
Закончив войну, он женился на любимой девушке, и у них родился сын Виктор.
Из Камышина к Маресьевым приехала его старушка мать, которая сейчас живет с ними, радуясь на счастье своих детей и нянча маленького Маресьева.
Так сама жизнь продолжила эту написанную мною повесть об Алексее Маресьеве – Настоящем Советском Человеке.
{Чехов А. П. @ Письмо к ученому соседу @ висьт @ ӧтуввез @ @}
ПИСЬМО К УЧЕНОМУ СОСЕДУ
Село Блины-Съедены
Дорогой Соседушка.
Максим...
(забыл как по батюшке, извените великодушно!)
Извените и простите меня старого старикашку и нелепую душу человеческую за то, что осмеливаюсь Вас беспокоить своим жалким письменным лепетом.
Вот уж целый год прошел как Вы изволили поселиться в нашей части света по соседству со мной мелким человечиком, а я все еще не знаю Вас, а Вы меня стрекозу жалкую не знаете.
Позвольте ж драгоценный соседушка хотя посредством сих старческих гиероглифоф познакомиться с Вами, пожать мысленно Вашу ученую руку и поздравить Вас с приездом из Санкт-Петербурга в наш недостойный материк, населенный мужиками и крестьянским народом т.е. плебейским элементом.
Давно искал я случая познакомиться с Вами, жаждал, потому что наука в некотором роде мать наша родная, все одно как и цивилизацыя и потому что сердечно уважаю тех людей, знаменитое имя и звание которых увенчанное ореолом популярной славы, лаврами, кимвалами, орденами, лентами и аттестатами гремит как гром и молния по всем частям вселенного мира сего видимого и невидимого т.е. подлунного.
Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки, к которым Вы себя причисляете чрез свои умные факты и отрасли наук, т.е. продукты и плоды.
Говорят, что вы много книг напечатали во время умственного сидения с трубами, градусниками и кучей заграничных книг с заманчивыми рисунками.
Недавно заезжал в мои жалкие владения, в мои руины и развалины местный максимус пантифекс отец Герасим и со свойственным ему фанатизмом бранил и порицал Ваши мысли и идеи касательно человеческого происхождения и других явлений мира видимого и восставал и горячился против Вашей умственной сферы и мыслительного горизонта покрытого светилами и аэроглитами.
Я не согласен с о. Герасимом касательно Ваших умственных идей, потому что живу и питаюсь одной только наукой, которую Провидение дало роду человеческому для вырытия из недр мира видимого и невидимого драгоценных металов, металоидов и бриллиантов, но все-таки простите меня, батюшка, насекомого еле видимого, если я осмелюсь опровергнуть по-стариковски некоторые Ваши идеи касательно естества природы.
О. Герасим сообщил мне, что будто Вы сочинили сочинение, в котором изволили изложить не весьма существенные идеи на щот людей и их первородного состояния и допотопного бытия.
Вы изволили сочинить что человек произошел от обезьянских племен мартышек орангуташек и т.п.
Простите меня старичка, но я с Вами касательно этого важного пункта не согласен и могу Вам запятую поставить.
Ибо, если бы человек, властитель мира, умнейшее из дыхательных существ, происходил от глупой и невежественной обезьяны то у него был бы хвост и дикий голос.
Если бы мы происходили от обезьян, то нас теперь водили бы по городам Цыганы на показ и мы платили бы деньги за показ друг друга, танцуя по приказу Цыгана или сидя за решеткой в зверинце.
Разве мы покрыты кругом шерстью?
Разве мы не носим одеяний, коих лишены обезьяны?
Разве мы любили бы и не презирали бы женщину, если бы от нее хоть немножко пахло бы обезьяной, которую мы каждый вторник видим у Предводителя Дворянства?
Если бы наши прародители происходили от обезьян, то их не похоронили бы на христианском кладбище; мой прапрадед например Амвросий, живший во время оно в царстве Польском был погребен не как обезьяна, а рядом с абатом католическим Иоакимом Шостаком, записки коего об умеренном климате и неумеренном употреблении горячих напитков хранятся еще доселе у брата моего Ивана (Маиора).
Абат значит католический поп.
Извените меня неука за то, что мешаюсь в Ваши ученые дела и толкую посвоему по старчески и навязываю вам свои дикообразные и какие-то аляповатые идеи, которые у ученых и цивилизованных людей скорей помещаются в животе чем в голове.
Не могу умолчать и не терплю когда ученые неправильно мыслят в уме своем и не могу не возразить Вам.
О. Герасим сообщил мне, что Вы неправильно мыслите об луне т.е. об месяце, который заменяет нам солнце в часы мрака и темноты, когда люди спят, а Вы проводите электричество с места на место и фантазируете.
Не смейтесь над стариком за то что так глупо пишу.
Вы пишите, что на луне т.е. на месяце живут и обитают люди и племена.
Этого не может быть никогда, потому что если бы люди жили на луне то заслоняли бы для нас магический и волшебный свет ее своими домами и тучными пастбищами.
Без дождика люди не могут жить, а дождь идет вниз на землю, а не вверх на луну.
Люди живя на луне падали бы вниз на землю, а этого не бывает.
Нечистоты и помои сыпались бы на наш материк с населенной луны.
Могут ли люди жить на луне, если она существует только ночью, а днем исчезает?
И правительства не могут дозволить жить на луне, потому что на ней по причине далекого расстояния и недосягаемости ее можно укрываться от повинностей очень легко.
Вы немножко ошиблись.
Вы сочинили и напечатали в своем умном соченении, как сказал мне о. Герасим, что будто бы на самом величайшем светиле, на солнце, есть черные пятнушки.
Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.
Как Вы могли видеть на солнце пятны, если на солнце нельзя глядеть простыми человеческими глазами, и для чего на нем пятны, если и без них можно обойтиться?
Из какого мокрого тела сделаны эти самые пятны, если они не сгорают?
Может быть, по-вашему и рыбы живут на солнце?
Извените меня дурмана ядовитого, что так глупо сострил!
Ужасно я предан науке!
Рубль сей парус девятнадцатого столетия для меня не имеет никакой цены, наука его затемнила у моих глаз своими дальнейшими крылами.
Всякое открытие терзает меня как гвоздик в спине.
Хотя я невежда и старосветский помещик, а все же таки негодник старый занимаюсь наукой и открытиями, которые собственными руками произвожу и наполняю свою нелепую головешку, свой дикий череп мыслями и комплектом величайших знаний.
Матушка природа есть книга, которую надо читать и видеть.
Я много произвел открытий своим собственным умом, таких открытий, каких еще ни один реформатор не изобретал.
Скажу без хвастовства, что я не из последних касательно образованности, добытой мозолями, а не богатством родителей т.е. отца и матери или опекунов, которые часто губят детей своих посредством богатства, роскоши и шестиэтажных жилищ с невольниками и электрическими позвонками.
Вот что мой грошовый ум открыл.
Я открыл, что наша великая огненная лучистая хламида солнце в день Св. Пасхи рано утром занимательно и живописно играет разноцветными цветами и производит своим чудным мерцанием игривое впечатление.
Другое открытие.
Отчего зимою день короткий, а ночь длинная, а летом наоборот?
День зимою оттого короткий, что подобно всем прочим предметам видимым и невидимым от холода сжимается и оттого, что солнце рано заходит, а ночь от возжения светильников и фонарей расширяется, ибо согревается.
Потом я открыл еще, что собаки весной траву кушают подобно овцам и что кофей для полнокровных людей вреден, потому что производит в голове головокружение, а в глазах мутный вид и тому подобное прочее.
Много я сделал открытий и кроме этого хотя и не имею аттестатов и свидетельств.
Приежжайте ко мне, дорогой соседушко, ей-богу.
Откроем что-нибудь вместе, литературой займемся и Вы меня поганенького вычислениям различным поучите.
Я недавно читал у одного Французского ученого, что львиная морда совсем непохожа на человеческий лик, как думают ученыи.
И насщот этого мы поговорим.
Приежжайте, сделайте милость.
Приежжайте хоть завтра например.
Мы теперь постное едим, но для Вас будим готовить скоромное.
Дочь моя Наташенька просила Вас, чтоб Вы с собой какие нибудь умные книги привезли.
Она у меня эманципе, все у ней дураки, только она одна умная.
Молодеж теперь я Вам скажу дает себя знать.
Дай им бог!
Через неделю ко мне прибудет брат мой Иван (Маиор), человек хороший но между нами сказать, Бурбон и наук не любит.
Это письмо должен Вам доставить мой ключник Трофим ровно в 8 часов вечера.
Если же привезет его пожже, то побейте его по щекам, по профессорски, нечего с этим племенем церемонится.
Если доставит пожже, то значит в кабак анафема заходил.
Обычай ездить к соседям не нами выдуман не нами и окончится, а потому непременно приежжайте с машинками и книгами.
Я бы сам к Вам поехал, да конфузлив очень и смелости не хватает.
Извените меня негодника за беспокойство.
Остаюсь уважающий Вас Войска Донского отставной урядник из дворян, ваш сосед
Василий Семи-Булатов
{Чехов А. П. @ Грешник из Толедо @ висьт @ ӧтуввез @ @}
Грешник из Толедо
(Перевод с испанского)
«Кто укажет место, в котором находится теперь ведьма, именующая себя Марией Спаланцо, или кто доставит ее в заседание судей живой или мертвой, тот получит отпущение грехов».
Это объявление было подписано епископом Барцелоны и четырьмя судьями в один из тех давно минувших дней, которые навсегда останутся неизгладимыми пятнами в истории Испании и, пожалуй, человечества.
Объявление прочла вся Барцелона.
Начались поиски.
Было задержано шестьдесят женщин, походивших на искомую ведьму, были пытаемы ее родственники...
Существовало смешное и в то же время глубокое убеждение, что ведьмы обладают способностью обращаться в кошек, собак или других животных и непременно в черных. Рассказывали, что очень часто охотник, отрезав лапу у нападавшего животного, уносил ее как трофей, но, открывая свою сумку, находил в ней только окровавленную руку, в которой узнавал руку своей жены.
Жители Барцелоны убили всех черных кошек и собак, но не узнали в этих ненужных жертвах Марии Спаланцо.
Мария Спаланцо была дочерью одного крупного барцелонского торговца.
Отец ее был французом, мать испанкой.
От отца получила она в наследство галльскую беспечность и ту безграничную веселость, которая так привлекательна во француженках, от матери же — чисто испанское тело.
Прекрасная, вечно веселая, умная, посвятившая свою жизнь веселому испанскому ничегонеделанию и искусствам, она до двадцати лет не пролила ни одной слезы...
Она была счастлива, как ребенок...
В тот день, когда ей исполнилось ровно двадцать лет, она выходила замуж за известного всей Барцелоне моряка Спаланцо, очень красивого и, как говорили, ученейшего испанца.
Выходила она замуж по любви.
Муж поклялся ей, что он убьет себя, если она не будет с ним счастлива.
Он любил ее без памяти.
На второй день свадьбы участь ее была решена.
Под вечер отправилась она из дома мужа к матери и заблудилась.
Барцелона велика, и не всякая испанка сумеет указать вам кратчайшую дорогу от одного конца города до другого.
Ей встретился молодой монах.
— Как пройти на улицу св. Марка? — обратилась она к монаху.
Монах остановился и, о чем-то думая, начал смотреть на нее...
Солнце уже успело зайти.
Взошла луна, и бросала свои холодные лучи на прекрасное лицо Марии.
Недаром поэты, воспевая женщин, упоминают о луне!
При луне женщина во сто крат прекраснее.
Прекрасные черные волосы Марии, благодаря быстрой походке, рассыпались по плечам и по глубоко дышавшей, вздымавшейся груди...
Поддерживая на шее косынку, она обнажила руки до локтей...
— Клянусь кровью св. Януария, что ты ведьма! — сказал вдруг ни с того ни с сего молодой монах.
— Если бы ты не был монахом, то я подумала бы, что ты пьян! — сказала она.
— Ты ведьма!!
Монах сквозь зубы пробормотал какое-то заклинание.
— Где собака, которая бежала сейчас впереди меня?
Собака эта обратилась в тебя!
Я видел!..
Я знаю...
Я не прожил еще и двадцати пяти лет, а уже уличил пятьдесят ведьм!
Ты пятьдесят первая!
Я — Августин...
Сказавши это, монах перекрестился, повернул назад и скрылся.
Мария знала Августина...
Она многое слышала о нем от родителей...
Она знала его как ревностнейшего истребителя ведьм и как автора одной ученой книги.
В этой книге он проклинал женщин и ненавидел мужчину за то, что тот родился от женщины, и хвалился любовью ко Христу.
Но может ли, не раз думала Мария, любить тот Христа, кто не любит человека?
Прошедши полверсты, Мария еще раз встретилась с Августином.
Из ворот одного большого дома с длинной латинской надписью вышли четыре черные фигуры.
Эти четыре фигуры пропустили ее мимо себя и последовали за ней.
В одной из них она узнала того же Августина.
Они проводили ее до самого дома.
Через три дня после встречи с Августином к Спаланцо явился человек в черном, с опухшим бритым лицом, но всем признакам судья.
Этот человек приказал Спаланцо идти немедленно к епископу.
— Твоя жена ведьма! — объявил епископ Спаланцо.
Спаланцо побледнел.
— Поблагодари бога! — продолжал епископ. — Человек, имеющий от бога драгоценный дар открывать в людях нечистого духа, открыл нам и тебе глаза.
Видели, как она обратилась в черную собаку и как черная собака обратилась в твою жену...
— Она не ведьма, а... моя жена! — пробормотал ошеломленный Спаланцо.
— Она не может быть женою католика!
Она жена сатаны!
Неужели ты до сих пор не замечал, несчастный, что она не раз уже изменяла тебе для нечистого духа?
Иди домой и приведи ее сейчас сюда...
Епископ был очень ученый человек. Слово «femina» производил он от двух слов: «fe» и «minus», на том якобы законном основании, что женщина имеет меньше веры...
Спаланцо стал бледнее мертвеца.
Он вышел из епископских покоев и схватил себя за голову.
Где и кому сказать теперь, что Мария не ведьма?
Кто не поверит тому, во что верят монахи?
Теперь вся Барцелона убеждена в том, что его жена ведьма!
Вся!
Нет ничего легче, как убедить в какой-нибудь небывальщине глупого человека, а испанцы все глупы!
— Нет народа глупее испанцев! — сказал когда-то Спаланцо его умирающий отец, лекарь. — Презирай испанцев и не верь в то, во что верят они!
Спаланцо верил в то, во что верят испанцы, но не поверил словам епископа.
Он хорошо знал свою жену и был убежден в том, что женщины делаются ведьмами только под старость...
— Тебя хотят монахи сжечь, Мария! — сказал он жене, пришедши домой от епископа. — Они говорят, что ты ведьма, и приказали мне привести тебя туда...
Послушай, жена!
Если ты на самом деле ведьма, то бог с тобой! — обратись в черную кошку и убеги куда-нибудь; если же в тебе нет нечистого духа, то я не отдам тебя монахам...
Они наденут на тебя ошейник и не дадут тебе спать до тех пор, пока ты не наврешь на себя.
Убегай же, если ты ведьма!
Мария в черную кошку не обратилась и не убежала...
Она только заплакала и стала молиться богу.
— Послушай! — сказал Спаланцо плачущей жене. — Мой покойный отец говорил мне, что скоро настанет время, когда будут смеяться над теми, которые веруют в существование ведьм.
Мой отец был безбожник, но всегда говорил правду.
Нужно, значит, спрятаться куда-нибудь и выждать то время...
Очень просто!
В гавани починяется корабль моего брата Христофора.
Я спрячу тебя в этот корабль, и ты не выйдешь из него до тех пор, пока не настанет время, о котором говорил мой отец.
Время это, по его словам, настанет скоро...
Вечером Мария сидела уже на самом дне корабля и, дрожа от холода и страха, прислушивалась к шуму волн и с нетерпением ожидала того невозможного времени, о котором говорил отец Спаланцо.
— Где твоя жена? — спросил Спаланцо епископ.
— Она обратилась в черную кошку и убежала от меня, — соврал Спаланцо.
— Я ожидал, предвидел это!
Но ничего.
Мы найдем ее...
Великий дар у Августина!
О, чудный дар!
Иди с миром и другой раз не женись на ведьмах!
Были примеры, что нечистые духи переселялись из жен в мужей...
В прошлом году я сжег одного благочестивого католика, который через прикосновение к нечистой женщине против воли отдал душу свою сатане...
Ступай!
Мария долго просидела в корабле.
Спаланцо посещал ее каждую ночь и приносил ей всё необходимое.
Просидела она месяц, другой, просидела третий, но не наступало желаемое время.
Прав был отец Спаланцо, но месяцев мало для предрассудков.
Они живучи, как рыбы, и им нужны целые столетия...
Мария привыкла к своему новому житью-бытью и уже начала посмеиваться над монахами, которых называла воронами...
Она прожила бы еще долго и, пожалуй, уплыла бы вместе с починенным кораблем, как говорил Христофор, в далекие страны, подальше от глупой Испании, если бы не случилось одного страшного, непоправимого несчастья.
Объявление епископа, ходившее по рукам барцелонцев и наклеенное на всех площадях и рынках, попало и в руки Спаланцо.
Спаланцо прочел это объявление и задумался.
Его заняло отпущение грехов, обещанное в конце объявления.
— Хорошо бы получить отпущение грехов! — вздохнул Спаланцо.
Спаланцо считал себя страшным грешником.
На его совести лежала масса таких грехов, за которые пошло на костер и умерло на пытке много католиков.
В юности Спаланцо жил в Толедо.
Толедо в то время был сборным пунктом магиков и волшебников...
В XII и XIII столетиях там больше, чем где-либо в Европе, процветала математика.
От математики в испанских городах до магии один только шаг...
Спаланцо под руководством отца тоже занимался магией.
Он вскрывал внутренности животных и собирал необыкновенные травы...
Однажды он толок что-то в железной ступе, и из ступы с страшным треском вышел нечистый дух в виде синеватого пламени.
Жизнь в Толедо состояла всплошную из подобных грехов.
Оставив Толедо после смерти отца, Спаланцо почувствовал вскоре страшные угрызения совести.
Один старый, очень ученый монах-доктор сказал ему, что его грехи не простятся ему, если он не получит отпущения грехов за какой-нибудь недюжинный подвиг.
За отпущение грехов Спаланцо готов был отдать всё, лишь бы только освободить свою душу от воспоминаний о позорном толедском житье и избежать ада.
Он отдал бы половину своего состояния, если бы тогда продавались в Испании индульгенции...
Он отправился бы пешком в святые места, если бы его не удерживали его дела.
«Не будь я ее мужем, я выдал бы ее...» — подумал он, прочитав объявление епископа.
Мысль, что ему стоит только сказать одно слово, чтобы получить отпущение, застряла в его голове и не давала ему покоя ни днем, ни ночью...
Он любил свою жену, сильно любил...
Не будь этой любви, этой слабости, которую так презирают монахи и даже толедские доктора, пожалуй, можно было бы...
Он показал объявление брату Христофору...
— Я выдал бы ее, — сказал брат, — если бы она была ведьма и не была бы такой красивой...
Отпущение вещь хорошая...
Впрочем, мы не будем в убытке, если подождем смерти Марии и выдадим ее тем воронам мертвую...
Пусть сожгут мертвую...
Мертвым не больно.
Она умрет, когда мы будем стары, а в старости-то нам и понадобится отпущение...
Сказавши это, Христофор захохотал и ударил брата по плечу.
— Я могу умереть раньше ее, — заметил Спаланцо. — Но, клянусь богом, я выдал бы ее, если бы не был ее мужем!
Через неделю после этой беседы Спаланцо ходил по палубе корабля и бормотал:
— О, если бы она была мертвой!
Живую я ее не выдам, нет!
Но я выдал бы ее мертвой!
Я обманул бы тех старых проклятых ворон и получил бы от них отпущение!
И глупый Спаланцо отравил свою бедную жену...
Труп Марии был отнесен Спаланцо в заседание судей и предан сожжению.
Спаланцо получил отпущение толедских грехов...
Его простили за то, что он учился лечить людей и занимался наукой, которая впоследствии стала называться химией.
Епископ похвалил его и подарил ему книгу собственного сочинения...
В этой книге ученый епископ писал, что бесы чаще всего вселяются в женщин с черными волосами, потому что черные волосы имеют цвет бесов.
{Чехов А. П. @ В море @ висьт @ ӧтуввез @ @}
В МОРЕ
(РАССКАЗ МАТРОСА)
Видны были только тускнеющие огни оставленной гавани да черное, как тушь, небо.
Дул холодный, сырой ветер.
Мы чувствовали над собой тяжелые тучи, чувствовали их желание разразиться дождем, и нам было душно, несмотря на ветер и холод.
Мы, матросы, столпившись у себя в кубрике, бросали жеребий.
Раздавался громкий, пьяный смех нашей братии, слышались прибаутки, кто-то для потехи пел петухом.
Мелкая дрожь пробегала у меня от затылка до самых пят, точно в моем затылке была дыра, из которой сыпалась вниз по голому телу мелкая холодная дробь.
Дрожал я и от холода и от других причин, о которых хочу здесь рассказать.
Человек, по моему мнению, вообще гадок, а матрос, признаться, бывает иногда гаже всего на свете, гаже самого скверного животного, которое все-таки имеет оправдание, так как подчиняется инстинкту.
Может быть, я и ошибаюсь, так как жизни не знаю, но мне кажется, все-таки у матроса больше поводов ненавидеть и бранить себя, чем у кого-либо другого.
Человеку, который каждую минуту может сорваться с мачты, скрыться навсегда под волной, который знает бога, только когда утопает или летит вниз головой, нет нужды ни до чего, и ничего ему на суше не жаль.
Мы пьем много водки, мы развратничаем, потому что не знаем, кому и для чего нужна в море добродетель.
Но буду, однако, продолжать.
Мы бросали жеребий.
Нас всех, не занятых, отбывших свою вахту, было двадцать два.
Из этого числа только двоим могло выпасть на долю счастье насладиться редким спектаклем.
Дело в том, что "каюта для новобрачных", которая была у нас на пароходе, в описываемую ночь имела пассажиров, а в стенах этой каюты было только два отверстия, которыми мы могли распорядиться.
Одно отверстие выпилил я сам тонкой пилкой, пробуравив предварительно стену штопором, другое же вырезал ножом один мой товарищ, и оба мы работали больше недели.
- Одно отверстие досталось тебе!
- Кому?
Указали на меня.
- Другое кому?
- Твоему отцу!
Мой отец, старый, горбатый матрос, с лицом, похожим на печеное яблоко, подошел ко мне и хлопнул меня по плечу.
- Сегодня, мальчишка, мы с тобой счастливы, -сказал он мне. - Слышишь, мальчишка?
Счастье в одно время выпало тебе и мне.
Это что-нибудь да значит.
Он нетерпеливо спросил, который час.
Было только одиннадцать.
Я вышел из кубрика, закурил трубку и стал глядеть на море.
Было темно, но, надо полагать, и в глазах моих отражалось то, что происходило в душе, так как на черном фоне ночи я различал образы, я видел то, чего так недоставало в моей тогда еще молодой, но уже сгубленной жизни...
В двенадцать я прошелся мимо общей каюты и заглянул в дверь.
Новобрачный, молодой пастор с красивой белокурой головой, сидел за столом и держал в руках Евангелие.
Он объяснял что-то высокой, худой англичанке.
Новобрачная, молодая, стройная, очень красивая, сидела рядом с мужем и не отрывала своих голубых глаз от его белокурой головы.
По каюте из угла в угол ходил банкир, высокий, полный старик-англичанин с рыжим отталкивающим лицом.
Это был муж пожилой дамы, с которой беседовал новобрачный.
"Пасторы имеют привычку беседовать по целым часам! - подумал я. - Он не кончит до утра!"
В час подошел ко мне отец и, дернув меня за рукав, сказал:
- Пора!
Они вышли из общей каюты.
Я мигом слетел вниз по крутой лестнице и направился к знакомой стене.
Между этой стеной и стеной корабля был промежуток, полный сажи, воды, крыс.
Скоро я услышал тяжелые шаги старика-отца.
Он спотыкался о кули, ящики с керосином и бранился.
Я нащупал свое отверстие и вынул из него четырехугольный кусок дерева, который я так долго выпиливал.
И я увидел тонкую, прозрачную кисею, сквозь которую пробивался ко мне мягкий, розовый свет.
И вместе со светом до моего горячего лица коснулся удушающий, в высшей степени приятный запах; это был, должно быть, запах аристократической спальной.
Чтобы увидеть спальную, нужно было раздвинуть кисею двумя пальцами, что я и поспешил сделать.
Я увидел бронзу, бархат, кружева.
И всё было залито розовым светом.
В полутора саженях от моего лица стояла кровать.
- Пусти меня к твоему отверстию, - сказал отец, нетерпеливо толкая меня в бок. - В твое лучше видно!
Я молчал.
- У тебя, мальчишка, глаза сильнее моих, и для тебя решительно всё равно, глядеть издали или вблизи!
- Тише! - сказал я. - Не шуми, нас могут услышать!
Новобрачная сидела на краю кровати, свесив свои маленькие ноги на мех.
Она глядела в землю.
Перед ней стоял ее муж, молодой пастор.
Он говорил ей что-то, а что именно - не знаю.
Шум парохода мешал мне слышать.
Пастор говорил горячо, жестикулируя, сверкая глазами.
Она слушала и отрицательно качала головой...
- Чёррт, меня укусила крыса! - проворчал отец.
Я плотнее прижал грудь к стене, как бы боясь, чтобы не выскочило сердце.
Голова моя горела.
Говорили новобрачные долго.
Пастор, наконец, опустился на колени и, протягивая к ней руки, стал ее умолять.
Она отрицательно покачала головой.
Тогда он вскочил и заходил по каюте.
По выражению его лица и по движению рук я догадался, что он угрожал.
Его молодая жена поднялась, медленно пошла к стене, где я стоял, и остановилась у самого моего отверстия.
Она стояла неподвижно и думала, а я пожирал глазами ее лицо.
Мне казалось, что она страдает, что она борется с собой, колеблется, и в то же время черты ее выражали гнев.
Я ничего не понимал.
Вероятно, минут пять мы простояли так лицом к лицу, потом она отошла и, остановившись среди каюты, кивнула своему пастору - в знак согласия, должно быть.
Тот радостно улыбнулся, поцеловал у нее руку и вышел из спальной.
Через три минуты дверь отворилась и в спальную вошел пастор, а вслед за ним высокий, полный англичанин, о котором я говорил выше.
Англичанин подошел к кровати и спросил о чем-то у красавицы.
Та, бледная, не глядя на него, утвердительно кивнула головой.
Англичанин-банкир вынул из кармана какую-то пачку, быть может, пачку банковых билетов, и подал пастору.
Тот осмотрел, сосчитал и с поклоном вышел.
Старик-англичанин запер за ним дверь...
Я отскочил от стены, как ужаленный.
Я испугался.
Мне показалось, что ветер разорвал наш пароход на части, что мы идем ко дну.
Старик-отец, этот пьяный, развратный человек, взял меня за руку и сказал:
- Выйдем отсюда!
Ты не должен этого видеть!
Ты еще мальчик...
Он едва стоял на ногах.
Я вынес его по крутой, извилистой лестнице наверх, где уже шел настоящий осенний дождь...
{Чехов А. П. @ У предводительши @ висьт @ ӧтуввез @ @}
У предводительши
Первого февраля каждого года, в день св. мученика Трифона, в имении вдовы бывшего уездного предводителя Трифона Львовича Завзятова бывает необычайное движение.
В этот день вдова предводителя Любовь Петровна служит по усопшем имениннике панихиду, а после панихиды – благодарственное господу богу молебствие.
На панихиду съезжается весь уезд.
Тут вы увидите теперешнего предводителя Хрумова, председателя земской управы Марфуткина, непременного члена Потрашкова, обоих участковых мировых, исправника Кринолинова, двух становых, земского врача Дворнягина, пахнущего иодоформом, всех помещиков, больших и малых, и проч.
Всего набирается человек около пятидесяти.
Ровно в 12 часов дня гости, вытянув физиономии, пробираются из всех комнат в залу.
На полу ковры, и шаги бесшумны, но торжественность случая заставляет инстинктивно подниматься на цыпочки и балансировать при ходьбе руками.
В зале уже всё готово.
Отец Евмений, маленький старичок, в высокой полинявшей камилавке, надевает черные ризы.
Диакон Конкордиев, красный как рак и уже облаченный, бесшумно перелистывает требник и закладывает в него бумажки.
У двери, ведущей в переднюю, дьячок Лука, надув широко щеки и выпучив глаза, раздувает кадило.
Зала постепенно наполняется синеватым, прозрачным дымком и запахом ладана.
Народный учитель Геликонский, молодой человек, в новом мешковатом сюртуке и с большими угрями на испуганном лице, разносит на мельхиоровом подносе восковые свечи.
Хозяйка Любовь Петровна стоит впереди около столика с кутьей и заранее прикладывает к лицу платок.
Кругом тишина, изредка прерываемая вздохами.
Лица у всех натянутые, торжественные...
Панихида начинается.
Из кадила струится синий дымок и играет в косом солнечном луче, зажженные свечи слабо потрескивают.
Пение, сначала резкое и оглушительное, вскоре, когда певчие мало-помалу приспособляются к акустическим условиям комнат, делается тихим, стройным...
Мотивы всё печальные, заунывные...
Гости мало-помалу настраиваются на меланхолический лад и задумываются.
В головы их лезут мысли о краткости жизни человеческой, о бренности, суете мирской...
Припоминается покойный Завзятов, плотный, краснощекий, выпивавший залпом бутылку шампанского и разбивавший лбом зеркала.
А когда поют «Со святыми упокой» и слышатся всхлипыванья хозяйки, гости начинают тоскливо переминаться с ноги на ногу.
У более чувствительных начинает почесываться в горле и около век.
Председатель земской управы Марфуткин, желая заглушить неприятное чувство, нагибается к уху исправника и шепчет:
– Вчера я был у Ивана Федорыча...
С Петром Петровичем большой шлем на без козырях взяли...
Ей-богу...
Ольга Андреевна до того взбеленилась, что у нее изо рта искусственный зуб выпал.
Но вот поется «Вечная память».
Геликонский почтительно отбирает свечи, и панихида кончается.
За сим следуют минутная суматоха, перемена риз и молебен.
После молебна, пока отец Евмений разоблачается, гости потирают руки и кашляют, а хозяйка рассказывает о доброте покойного Трифона Львовича.
– Прошу, господа, закусить! – оканчивает она свой рассказ, вздыхая.
Гости, стараясь не толкаться и не наступать друг другу на ноги, спешат в столовую...
Тут ожидает их завтрак.
Этот завтрак до того роскошен, что дьякон Конкордиев ежегодно, при взгляде на него, считает своею обязанностью развести руками, покачать в изумлении головой и сказать:
– Сверхъестественно!
Это, отец Евмений, не столько похоже на пищу человеков, сколько на жертвы, приносимые богам.
Завтрак действительно необыкновенен.
На столе есть всё, что только могут дать флора и фауна, сверхъестественного же в нем разве только одно: на столе есть всё, кроме... спиртных напитков.
Любовь Петровна дала обет не держать в доме карт и спиртных напитков – двух вещей, погубивших ее мужа.
И на столе стоят только бутылки с уксусом и маслом, словно на смех и в наказание завтракающим, всплошную состоящим из отчаянных пропойц и выпивох.
– Кушайте, господа! – приглашает предводительша. – Только, извините, водки у меня нет...
Не держу...
Гости приближаются к столу и нерешительно приступают к пирогу.
Но еда не клеится.
В тыканье вилками, в резанье, в жевании видна какая-то лень, апатия...
Видимо, чего-то не хватает.
– Чувствую, словно потерял что-то... – шепчет один мировой другому. – Такое же чувство было у меня, когда жена с инженером бежала...
Не могу есть!
Марфуткин, прежде чем начать есть, долго роется в карманах и ищет носовой платок.
– Да ведь платок в шубе!
А я-то ищу, – вспоминает он громогласно и идет в переднюю, где повешены шубы.
Из передней возвращается он с маслеными глазками и тотчас же аппетитно набрасывается на пирог.
– Что, небось, противно всухомятку трескать? – шепчет он отцу Евмению. – Ступай, батя, в переднюю, там у меня в шубе бутылка есть...
Только смотри, поосторожней, бутылкой не звякни!
Отец Евмений вспоминает, что ему нужно приказать что-то Луке, и семенит в переднюю.
– Батюшка! два слова... по секрету! – догоняет его Дворнягин.
– А какую я себе шубу купил, господа, по случаю! – хвастает Хрумов. – Стоит тысячу, а я дал... вы не поверите... двести пятьдесят!
Только!
Во всякое другое время гости встретили бы это известие равнодушно, но теперь они выражают удивление и не верят.
В конце концов все валят толпой в переднюю глядеть на шубу и глядят до тех пор, пока докторский Микешка не выносит тайком из передней пять пустых бутылок...
Когда подают разварного осетра, Марфуткин вспоминает, что он забыл свой портсигар в санях, и идет в конюшню.
Чтобы одному не скучно было идти, он берет с собою диакона, которому кстати же нужно поглядеть на лошадь...
Вечером того же дня Любовь Петровна сидит у себя в кабинете и пишет старинной петербургской подруге письмо:
«Сегодня, по примеру прошлых лет, – пишет она между прочим, – у меня была панихида по покойном.
Были на панихиде все мои соседи.
Народ грубый, простой, но какие сердца!
Угостила я их на славу, но, конечно, как и в те годы, горячих напитков – ни капли.
С тех пор, как он умер от излишества, я дала себе клятву водворить в нашем уезде трезвость и этим самым искупить его грехи.
Проповедь трезвости я начала со своего дома.
Отец Евмений в восторге от моей задачи и помогает мне словом и делом.
Ах, ma chère1, если б ты знала, как любят меня мои медведи!
Председатель земской управы Марфуткин после завтрака припал к моей руке, долго держал ее у своих губ и, смешно замотав головой, заплакал: много чувства, но нет слов!
Отец Евмений, этот чудный старикашечка, подсел ко мне и, слезливо глядя на меня, лепетал долго что-то, как дитя.
Я не поняла его слов, но понять искреннее чувство я умею.
Исправник, тот красивый мужчина, о котором я тебе писала, стал передо мной на колени, хотел прочесть стихи своего сочинения (он у нас поэт), но... не хватило сил... покачнулся и упал...
С великаном сделалась истерика...
Можешь представить мой восторг!
Не обошлось, впрочем, и без неприятностей.
Бедный председатель мирового съезда Алалыкин, человек полный и апоплексический, почувствовал себя дурно и пролежал на диване в бессознательном состоянии два часа.
Пришлось отливать его водой...
Спасибо доктору Дворнягину: принес из своей аптеки бутылку коньяку и помочил ему виски, отчего тот скоро пришел в себя и был увезен...»
{Чехов А. П. @ Канитель @ висьт @ ӧтуввез @ @}
КАНИТЕЛЬ
На клиросе стоит дьячок Отлукавин и держит между вытянутыми жирными пальцами огрызенное гусиное перо.
Маленький лоб его собрался в морщины, на носу играют пятна всех цветов, начиная от розового и кончая темно-синим.
Перед ним на рыжем переплете Цветной триоди лежат две бумажки.
На одной из них написано "о здравии", на другой – "за упокой", и под обоими заглавиями по ряду имен...
Около клироса стоит маленькая старушонка с озабоченным лицом и с котомкой на спине.
Она задумалась.
– Дальше кого? – спрашивает дьячок, лениво почесывая за ухом. – Скорей, убогая, думай, а то мне некогда.
Сейчас часы читать стану.
– Сейчас, батюшка...
Ну, пиши...
О здравии рабов божиих: Андрея и Дарьи со чады...
Митрия, опять Андрея, Антипа, Марьи...
– Постой, не шибко...
Не за зайцем скачешь, успеешь.
– Написал Марию?
Ну, таперя Кирилла, Гордея, младенца новопреставленного Герасима, Пантелея...
Записал усопшего Пантелея?
– Постой...
Пантелей помер?
– Помер... – вздыхает старуха.
– Так как же ты велишь о здравии записывать? – сердится дьячок, зачеркивая Пантелея и перенося его на другую бумажку. – Вот тоже еще...
Ты говори толком, а не путай.
Кого еще за упокой?
– За упокой?
Сейчас... постой...
Ну, пиши...
Ивана, Авдотью, еще Дарью, Егора...
Запиши... воина Захара...
Как пошел на службу в четвертом годе, так с той поры и не слыхать...
– Стало быть, он помер?
– А кто ж его знает!
Может, помер, а может, и жив...
Ты пиши...
– Куда же я его запишу?
Ежели, скажем, помер, то за упокой, коли жив, то о здравии...
Пойми вот вашего брата!
– Гм!..
Ты, родименький, его на обе записочки запиши, а там видно будет.
Да ему все равно, как его ни записывай: непутящий человек... пропащий...
Записал?
Таперя за упокой Марка, Левонтия, Арину... ну, и Кузьму с Анной... болящую Федосью...
– Болящую-то Федосью за упокой?
Тю!
– Это меня-то за упокой?
Ошалел, что ли?
– Тьфу!
Ты, кочерыжка, меня запутала!
Не померла еще, так и говори, что не померла, а нечего в заупокой лезть!
Путаешь тут!
Изволь вот теперь Федосью херить и в другое место писать... всю бумагу изгадил!
Ну, слушай, я тебе прочту...
О здравии Андрея, Дарьи со чады, паки Андрея, Антипия, Марии, Кирилла, новопреставленного младенца Гер...
Постой, как же сюда этот Герасим попал?
Новопреставленный, и вдруг – о здравии!
Нет, запутала ты меня, убогая!
Бог с тобой, совсем запутала!
Дьячок крутит головой, зачеркивает Герасима и переносит его в заупокойный отдел.
– Слушай!
О здравии Марии, Кирилла, воина Захарии...
Кого еще?
– Авдотью записал?
– Авдотью?
Гм...
Авдотью...
Евдокию...– пересматривает дьячок обе бумажки.– Помню, записывал ее, а теперь шут ее знает... никак не найдешь...
Вот она!
За упокой записана!
– Авдотью-то за упокой? – удивляется старуха.– Году еще нет, как замуж вышла, а ты на нее уж смерть накликаешь!..
Сам вот, сердешный, путаешь, а на меня злобишься.
Ты с молитвой пиши, а коли будешь в сердце злобу иметь, то бесу радость.
Это тебя бес хороводит да путает...
– Постой, не мешай...
Дьячок хмурится и, подумав, медленно зачеркивает на заупокойном листке Авдотью.
Перо на букве «д» взвизгивает и дает большую кляксу.
Дьячок конфузится и чешет затылок.
– Авдотью, стало быть, долой отсюда... – бормочет он смущенно, – а записать ее туда...
Так?
Постой...
Ежели ее туда, то будет о здравии, ежели же сюда, то за упокой...
Совсем запутала баба!
И этот еще воин Захария встрял сюда...
Шут его принес...
Ничего не разберу!
Надо сызнова...
Дьячок лезет в шкафчик и достает оттуда осьмушку чистой бумаги.
– Выкинь Захарию, коли так... – говорит старуха. – Уж бог с ним, выкинь...
– Молчи!
Дьячок макает медленно перо и списывает с обеих бумажек имена на новый листок.
– Я их всех гуртом запишу, – говорит он, – а ты неси к отцу дьякону...
Пущай дьякон разберет, кто здесь живой, кто мертвый; он в семинарии обучался, а я этих самых делов... хоть убей, ничего не понимаю.
Старуха берет бумажку, подает дьячку старинные полторы копейки и семенит к алтарю.
{Чехов А. П. @ Не судьба! @ висьт @ ӧтуввез @ @}
НЕ СУДЬБА!
Часу в десятом утра два помещика, Гадюкин и Шилохвостов, ехали на выборы участкового мирового судьи.
Погода стояла великолепная.
Дорога, по которой ехали приятели, зеленела на всем своем протяжении.
Старые березы, насаженные по краям ее, тихо шептались молодой листвой.
Направо и налево тянулись богатые луга, оглашаемые криками перепелов, чибисов и куличков.
На горизонте там и сям белели в синеющей дали церкви и барские усадьбы с зелеными крышами.
- Взять бы сюда нашего председателя и носом его потыкать... проворчал Гадюкин, толстый, седовласый барин в грязной соломенной шляпе и с развязавшимся пестрым галстуком, когда бричка, подпрыгивая и звякая всеми своими суставами, объезжала мостик. - Наши земские мосты для того только и строятся, чтобы их объезжали.
Правду сказал на прошлом земском собрании граф Дублеве, что земские мосты построены для испытания умственных способностей: ежели человек объехал мост, то, стало быть, он умный, ежели же взъехал на мостик и, как водится, шею сломал, то дурак.
А все председатель виноват.
Будь у нас председателем другой кто-нибудь, а не пьяница, не соня, не размазня, не было бы таких мостов.
Тут нужен человек с понятием, энергический, зубастый, как ты, например...
Нелегкая тебя несет в мировые судьи!
Баллотировался бы, право, в председатели!
- А вот погоди, как прокатят сегодня на вороных, - скромно заметил Шилохвостов, высокий, рыжий человек в новой дворянский фуражке, - то поневоле придется баллотироваться в председатели.
- Не прокатят... - зевнул Гадюкин. - Нам нужны образованные люди, а университетских-то у нас в уезде всего-навсего один - ты!
Кого же и выбирать, как не тебя?
Так уж и решили...
Только напрасно ты в мировые лезешь...
В председателях ты нужнее был бы...
- Все равно, друг...
И мировой получает две тысячи четыреста и председатель две тысячи четыреста.
Мировой знай сиди себе дома, а председатель то и дело трясись в бричке в управу...
Мировому не в пример легче, и к тому же...
Шилохвостов не договорил...
Он вдруг беспокойно задвигался и вперил взор вперед на дорогу.
Затем он побагровел, плюнул и откинулся на задок.
- Так и знал!
Чуяло мое сердце! - пробормотал он, снимая фуражку и вытирая со лба пот. - Опять не выберут!
- Что такое?
Почему?
- Да нешто не видишь, что отец Онисим навстречу едет?
Уж это как пить дать...
Встретится тебе на дороге этакая фигура, можешь назад воротиться, потому ни черта не выйдет.
Это уж я знаю!
Митька, поворачивай назад!
Господи, нарочно пораньше выехал, чтоб с этим иезуитом не встречаться, так нет, пронюхал, что еду!
Чутье у него такое!
- Да полно, будет тебе!
Выдумываешь, ей-богу!
- Не выдумываю!
Ежели священник на дороге встретится, то быть беде, а он каждый раз, как я еду на выборы, всегда норовит мне навстречу выехать.
Старый, чуть живой, помирать собирается, а такая злоба, что не приведи создатель!
Недаром уж двадцать лет за штатом сидит!
И за что мстит-то?
За образ мыслей!
Мысли мои ему не нравятся!
Были мы, знаешь, однажды у Ульева.
После обеда, выпивши, конечно, сел я за фортепианы и давай без всякой, знаешь, задней мысли петь "Настоечка травная" да "Грянем в хороводе при всем честном народе", а он услыхал и говорит: "Не подобает судии быть с таким образом мыслей касательно иерархии.
Не допущу до избрания!"
И с той поры каждый раз навстречу ездит...
Уж я и ругался с ним и дороги менял - ничего не помогает!
Чутьем слышит, когда я выезжаю...
Что ж?
Теперь надо ворочаться!
Все равно не выберут!
Это уж как пить дать...
В прошлые разы не выбирали, - а почему?
По его милости!
- Ну, полно, образованный человек, в университете кончил, а в бабьи предрассудки веришь...
- Не верю я в предрассудки, но у меня примета: как только начну что-нибудь тринадцатого числа или встречусь с этой фигурой, то всегда кончаю плохо.
Все, конечно, чепуха, вздор, нельзя этому верить, но... объясни, почему всегда так случается, как приметы говорят?
Не объяснишь же вот!
По-моему, верить не нужно, но на всякий случай не мешает подчиняться этим проклятым приметам...
Вернемся!
Ни меня, ни тебя, брат, не выберут, и вдобавок еще ось сломается или проиграемся...
Вот увидишь!
С бричкой поравнялась крестьянская телега, в которой сидел маленький, дряхленький иерей в широкополом, позеленевшем от времени цилиндре и в парусинковой ряске.
Поравнявшись с бричкой, он снял цилиндр и поклонился.
- Так нехорошо делать, батюшка! - замахал ему рукой Шилохвостов. — Такие ехидные поступки неприличны вашему сану!
Да-с!
За это вы ответ должны дать на страшном судилище!..
Воротимся! - обратился он к Гадюкину. - Даром только едем...
Но Гадюкин не согласился вернуться...
Вечером того же дня приятели ехали обратно домой...
Оба были багровы и сумрачны, как вечерняя заря перед плохой погодой.
- Говорил ведь я тебе, что нужно было вернуться! - ворчал Шилохвостов. - Говорил ведь.
Отчего не послушался?
Вот тебе и предрассудки!
Будешь теперь не верить!
Мало того, что на вороных, подлецы, прокатили, но еще и на смех подняли, анафемы!
"Кабак, говорят, на своей земле держишь!"
Ну и держу!
Кому какое дело?
Держу, да!
- Ничего, через месяц в председатели будешь баллотироваться... успокоил Гадюкин. - Тебя нарочно сегодня прокатили, чтоб в председатели тебя выбрать...
- Пой соловьем!
Всегда ты меня, ехида, утешаешь, а сам первый норовишь черныков набросать!
Сегодня ни одного белого не было, все черняки, стало быть и ты, друг, черняка положил...
Мерси...
Через месяц приятели по той же дороге ехали на выборы председателя земской управы, но уже ехали не в десятом часу утра, а в седьмом.
Шилохвостов ерзал в бричке и беспокойно поглядывал на дорогу...
- Он не ожидает, что мы так рано выедем, - говорил он, - но все-таки надо спешить...
Черт его знает, может быть, у него шпионы есть!
Гони, Митька!
Шибче!..
Вчера, брат, - обратился он к Гадюкину, - я послал отцу Онисиму два мешка овса и фунт чаю...
Думал его лаской умилостивить, а он взял подарки и говорит Федору: "Кланяйся барину и поблагодари его за дар совершен, но, говорит, скажи ему, что я неподкупен. Не токмо овсом, но и золотом он не поколеблет моих мыслей".
Каков?
Погоди же...
Поедешь и черта пухлого встретишь...
Гони, Митька!
Бричка въехала в деревню, где жил отец Онисим...
Проезжая мимо его двора, приятели заглянули в ворота...
Отец Онисим суетился около телеги и торопился запрячь лошадь.
Одной рукой он застегивал себе пояс, другой рукой и зубами надевал на лошадь шлею...
- Опоздал! - захохотал Шилохвостов. - Донесли шпионы, да поздно!
Ха-ха!
Накося выкуси!
Что, съел?
Вот тебе и неподкупен!
Ха-ха!
Бричка выехала из деревни, и Шилохвостов почувствовал себя вне опасности.
Он заликовал.
- Ну, у меня, брат, таких мостов не будет! - начал бравировать будущий председатель, подмигивая глазом. - Я их подтяну, этих подрядчиков!
У меня, брат, не такие школы будут!
Чуть замечу, что который из учителей пьяница или социалист - айда, брат!
Чтоб и духу твоего не было!
У меня, брат, земские доктора не посмеют в красных рубахах ходить!
Я, брат... ты, брат...
Гони, Митька, чтоб другой какой поп не встретился!..
Ну, кажись, благополучно доеха...
Ай!
Шилохвостов вдруг побледнел и вскочил как ужаленный.
- Заяц!
Заяц! - закричал он. - Заяц дорогу перебежал!
Аа... черт подери, чтоб его разорвало!
Шилохвостов махнул рукой и опустил голову.
Он помолчал немного, подумал и, переведя рукой по бледному, вспотевшему лбу, прошептал:
- Не судьба, знать, мне две тысячи четыреста получать...
Ворочай назад, Митька!
Не судьба!
{Чехов А. П. @ Панихида @ висьт @ ӧтуввез @ @}
ПАНИХИДА
В церкви Одигитриевской божией матери, что в селе Верхних Запрудах, обедня только что кончилась.
Народ задвигался и валит из церкви.
Не двигается один только лавочник Андрей Андреич, верхнезапрудский интеллигент и старожил.
Он облокотился о перила правого клироса и ждет.
Его бритое, жирное и бугристое от когда-то бывших прыщей лицо на сей раз выражает два противоположных чувства: смирение перед неисповедимыми судьбами и тупое, безграничное высокомерие перед мимо проходящими чуйками и пестрыми платками.
По случаю воскресного дня он одет франтом.
На нем суконное пальто с желтыми костяными пуговицами, синие брюки навыпуск и солидные калоши, те самые громадные, неуклюжие калоши, которые бывают на ногах только у людей положительных, рассудительных и религиозно убежденных.
Его заплывшие, ленивые глаза обращены на иконостас.
Он видит давно уже знакомые лики святых, сторожа Матвея, надувающего щеки и тушащего свечи, потемневшие ставники, потертый ковер, дьячка Лопухова, стремительно выбегающего из алтаря и несущего ктитору просфору...
Всё это давно уже видано и перевидано, как свои пять пальцев...
Несколько, впрочем, странно и необыденно только одно: у северной двери стоит отец Григорий, еще не снимавший облачения, и сердито мигает своими густыми бровями.
"Кому это он мигает, дай бог ему здоровья? - думает лавочник. - А, и пальцем закивал!
И ногой топнул, скажи на милость...
Что за оказия, мать царица?
Кому это он?"
Андрей Андреич оглядывается и видит совсем уже опустевшую церковь.
У дверей столпилось человек десять, да и те стоят спиной к алтарю.
- Иди же, когда зовут!
Что стоишь, как изваяние? - слышит он сердитый голос отца Григория. - Тебя зову!
Лавочник глядит на красное, разгневанное лицо отца Григория и тут только соображает, что миганье бровей и киванье пальца могут относиться и к нему.
Он вздрагивает, отделяется от клироса и нерешительно, гремя своими солидными калошами, идет к алтарю.
- Андрей Андреич, это ты подавал на проскомидию за упокой Марии? - спрашивает батюшка, сердито вскидывая глазами на его жирное, вспотевшее лицо.
- Точно так.
- Так, стало быть, ты это написал?
Ты?
И отец Григорий сердито тычет к глазам его записочку.
А на этой записочке, поданной Андреем Андреичем на проскомидию вместе с просфорой, крупными, словно шатающимися буквами написано: "За упокой рабы божией блудницы Марии".
- Точно так... я-с написал... - отвечает лавочник.
- Как же ты смел написать это? - протяжно шепчет батюшка, и в его сиплом шепоте слышатся гнев и испуг.
Лавочник глядит на него с тупым удивлением, недоумевает и сам пугается: отродясь еще отец Григорий не говорил таким тоном с верхнезапрудскими интеллигентами!
Оба минуту молчат и засматривают друг другу в глаза.
Недоумение лавочника так велико, что жирное лицо его расползается во все стороны, как пролитое тесто.
- Как ты смел? - повторяет батюшка.
- Ко... кого-с? - недоумевает Андрей Андреич.
- Ты не понимаешь?! - шепчет отец Григорий, в изумлении делая шаг назад и всплескивая руками. - Что же у тебя на плечах: голова или другой какой предмет?
Подаешь записку к жертвеннику, а пишешь на ней слово, какое даже и на улице произносить непристойно!
Что глаза пучишь?
Нешто не знаешь, какой смысл имеет это слово?
- Это вы касательно блудницы-с? - бормочет лавочник, краснея и мигая глазами. - Но ведь господь, по благости своей, тово... это самое, простил блудницу... место ей уготовал, да и из жития преподобной Марии Египетской видать, в каких смыслах это самое слово, извините...
Лавочник хочет привести в свое оправдание еще какой-то аргумент, но путается и утирает губы рукавом.
- Вот как ты понимаешь! - всплескивает руками отец Григорий. - Но ведь господь простил - понимаешь? - простил, а ты осуждаешь, поносишь, непристойным словом обзываешь, да еще кого!
Усопшую дочь родную!
Не только из священного, но даже из светского писания такого греха не вычитаешь!
Повторяю тебе, Андрей: мудрствовать не нужно!
Да, мудрствовать, брат, не нужно!
Коли дал тебе бог испытующий разум и ежели ты не можешь управлять им, то лучше уж не вникай...
Не вникай и молчи!
- Но ведь она тово... извините, актерка была! - выговаривает ошеломленный Андрей Андреич.
- Актерка!
Да кто бы она ни была, ты всё после ее смерти забыть должен, а не то что на записках писать!
- Это точно... - соглашается лавочник.
- Наложить бы на тебя эпитимию, - басит из глубины алтаря дьякон, презрительно глядя на сконфуженное лицо Андрея Андренча, - так перестал бы умствовать!
Твоя дочь известная артистка была.
Про ее кончину даже в газетах печатали...
Филозоф!
- Оно, конечно... действительно... - бормочет лавочник, - слово неподходящее, но я не для осуждения, отец Григорий, а хотел по-божественному... чтоб вам видней было, за кого молить.
Пишут же в поминальницах названия разные, вроде там младенца Иоанна, утопленницы Пелагеи, Егора-воина, убиенного Павла и прочее разное...
Так и я желал.
- Неразумно, Андрей!
Бог тебя простит, но в другой раз остерегись.
Главное, не мудрствуй и мысли по примеру прочих.
Положи десять поклонов и ступай.
- Слушаю, - говорит лавочник, радуясь, что нотация уже кончилась, и опять придавая своему лицу выражение важности и степенства. - Десять поклонов?
Очень хорошо-с, понимаю.
А теперь, батюшка, дозвольте к вам с просьбой...
Потому, как я все-таки отец ей... сами знаете, а она мне, какая там ни на есть, все-таки дочь, то я тово... извините, собираюсь просить вас сегодня отслужить панихиду.
И вас дозвольте просить, отец дьякон!
- Вот это хорошо! - говорит отец Григорий, разоблачаясь. - За это хвалю.
Можно одобрить...
Ну, ступай!
Мы сейчас выйдем.
Андрей Андреич солидно шагает от алтаря и красный, с торжественно-панихидным выражением лица останавливается посреди церкви.
Сторож Матвей ставит перед ним столик с коливом, и, немного погодя, панихида начинается.
В церкви тишина.
Слышен только металлический звук кадила да протяжное пение...
Возле Андрея Андреича стоят сторож Матвей, повитуха Макарьевна и ее сынишка, сухорукий Митька.
Больше никого нет.
Дьячок поет плохо, неприятным, глухим басом, но напев и слова так печальны, что лавочник мало-помалу теряет выражение степенства и погружается в грусть.
Вспоминает он свою Машутку...
Он помнит, что родилась она у него, когда он еще служил лакеем у верхнезапрудских господ.
За лакейской суетой он и не замечал, как росла его девочка.
Тот длинный период, когда она формировалась в грациозное создание с белокурой головкой и большими, как копейки, задумчивыми глазами, прошел для него незамеченным.
Воспитывалась она, как и вообще все дети фаворитов-лакеев, в белом теле, около барышень.
Господа, от нечего делать, выучили ее читать, писать, танцевать, он же в ее воспитание не вмешивался.
Изредка разве, случайно, сойдясь с ней где-нибудь у ворот или на площадке лестницы, он вспоминал, что она его дочь, и начинал, насколько хватало досуга, учить ее молитвам и священной истории.
О, и тогда еще он слыл за знатока уставов и св. писания!
Девочка, как ни хмуро и ни солидно было лицо отца, охотно слушала его.
Молитвы повторяла она за ним зевая, но зато, когда он, заикаясь и стараясь выражаться пофигуристее, начинал рассказывать ей истории, она вся превращалась в слух.
Чечевица Исава, казнь Содома и бедствия маленького мальчика Иосифа заставляли ее бледнеть и широко раскрывать голубые глаза.
Затем, когда он бросил лакейство и на скопленные деньги открыл в селе лавочку, Машутка уехала с господами в Москву...
За три года до своей смерти она приезжала к отцу.
Он едва узнал ее.
Это была молодая, стройная женщина, с манерами барыни и одетая по-господски.
Говорила она по-умному, словно по книге, курила табак, спала до полудня.
Когда Андрей Андреич спросил ее, чем она занимается, она, смело глядя ему прямо в глаза, объявила: "Я актриса!"
Такая откровенность показалась бывшему лакею верхом цинизма.
Машутка начала было хвастать своими успехами и актерским житьем, но, видя, что отец только багровеет и разводит руками, умолкла.
И молча, не глядя друг на друга, они прожили недели две, до самого отъезда.
Перед отъездом она упросила отца пойти погулять с ней по берегу.
Как ни жутко ему было гулять среди бела дня, на глазах всего честного народа с дочкой актрисой, но он уступил ее просьбам...
- Какие чудные у вас места! - восхищалась она, гуляя. - Что за овраги и болота!
Боже, как хороша моя родина!
И она заплакала.
"Эти места только место занимают... - думал Андрей Андреич, тупо глядя на овраги и не понимая восторга дочери. - От них корысти, как от козла молока".
А она плакала, плакала и жадно дышала всей грудью, словно чувствовала, что ей недолго еще осталось дышать...
Андрей Андреич встряхивает головой, как укушенная лошадь, и, чтоб заглушить тяжелые воспоминания, начинает быстро креститься...
- Помяни, господи, - бормочет он, - усопшую рабу твою блудницу Марию и прости ей вольная и невольная...
Непристойное слово опять срывается с его языка, но он не замечает этого: что прочно засело в сознании, того, знать, не только наставлениями отца Григория, но и гвоздем не выковыришь!
Макарьевна вздыхает и что-то шепчет, втягивая в себя воздух, сухорукий Митька о чем-то задумался...
- ...идеже несть болезни, печалей и воздыхания... - гудит дьячок, прикрывая рукой правую щеку.
Из кадила струится синеватый дымок и купается в широком косом луче, пересекающем мрачную, безжизненную пустоту церкви.
И кажется, вместе с дымом носится в луче душа самой усопшей.
Струйки дыма, похожие на кудри ребенка, кружатся, несутся вверх к окну и словно сторонятся уныния и скорби, которыми полна эта бедная душа.
{Чехов А. П. @ Ведьма @ висьт @ ӧтуввез @ @}
ВЕДЬМА
Время шло к ночи.
Дьячок Савелий Гыкин лежал у себя в церковной сторожке на громадной постели и не спал, хотя всегда имел обыкновение засыпать в одно время с курами.
Из одного края засаленного, сшитого из разноцветных ситцевых лоскутьев одеяла глядели его рыжие, жесткие волосы, из-под другого торчали большие, давно не мытые ноги.
Он слушал...
Его сторожка врезывалась в ограду, и единственное окно ее выходило в поле.
А в поле была сущая война.
Трудно было понять, кто кого сживал со света и ради чьей погибели заварилась в природе каша, но, судя по неумолкаемому, зловещему гулу, кому-то приходилось очень круто.
Какая-то победительная сила гонялась за кем-то по полю, бушевала в лесу и на церковной крыше, злобно стучала кулаками по окну, метала и рвала, а что-то побежденное выло и плакало...
Жалобный плач слышался то за окном, то над крышей, то в печке.
В нем звучал не призыв на помощь, а тоска, сознание, что уже поздно, нет спасения.
Снежные сугробы подернулись тонкой льдяной корой; на них и на деревьях дрожали слезы, по дорогам и тропинкам разливалась темная жижица из грязи и таявшего снега.
Одним словом, на земле была оттепель, но небо, сквозь темную ночь, не видело этого и что есть силы сыпало на таявшую землю хлопья нового снега.
А ветер гулял, как пьяный...
Он не давал этому снегу ложиться на землю и кружил его в потемках как хотел.
Гыкин прислушивался к этой музыке и хмурился.
Дело в том, что он знал, или, по крайней мере, догадывался, к чему клонилась вся эта возня за окном и чьих рук было это дело.
- Я зна-аю! - бормотал он, грозя кому-то под одеялом пальцем. - Я всё знаю!
У окна, на табурете сидела дьячиха Раиса Ниловна.
Жестяная лампочка, стоявшая на другом табурете, словно робея и не веря в свои силы, лила жиденький, мелькающий свет на ее широкие плечи, красивые, аппетитные рельефы тела, на толстую косу, которая касалась земли.
Дьячиха шила из грубого рядна мешки.
Руки ее быстро двигались, всё же тело, выражение глаз, брови, жирные губы, белая шея замерли, погруженные в однообразную, механическую работу и, казалось, спали.
Изредка только она поднимала голову, чтобы дать отдохнуть своей утомившейся шее, взглядывала мельком на окно, за которым бушевала метель, и опять сгибалась над рядном.
Ни желаний, ни грусти, ни радости - ничего не выражало ее красивое лицо с вздернутым носом и ямками на щеках.
Так ничего не выражает красивый фонтан, когда он не бьет.
Но вот она кончила один мешок, бросила его в сторону и, сладко потянувшись, остановила свой тусклый, неподвижный взгляд на окне...
На стеклах плавали слезы и белели недолговечные снежинки.
Снежинка упадет на стекло, взглянет на дьячиху и растает...
- Поди ложись! - проворчал дьячок.
Дьячиха молчала.
Но вдруг ресницы ее шевельнулись и в глазах блеснуло внимание.
Савелий, всё время наблюдавший из-под одеяла выражение ее лица, высунул голову и спросил:
- Что?
- Ничего...
Кажись, кто-то едет... - тихо ответила дьячиха.
Дьячок сбросил с себя руками и ногами одеяло, стал в постели на колени и тупо поглядел на жену.
Робкий свет лампочки осветил его волосатое, рябое лицо и скользнул по всклоченной, жесткой голове.
- Слышишь? - спросила жена.
Сквозь однообразный вой метели расслышал он едва уловимый слухом, тонкий, звенящий стон, похожий на зуденье комара, когда он хочет сесть на щеку и сердится, что ему мешают.
- Это почта... - проворчал Савелий, садясь на пятки.
В трех верстах от церкви лежал почтовый тракт.
Во время ветра, когда дуло с большой дороги на церковь, обитателям сторожки слышались звонки.
- Господи, приходит же охота ездить в такую погоду! - вздохнула дьячиха.
- Дело казенное.
Хочешь - не хочешь, поезжай...
Стон подержался в воздухе и замер.
- Проехала! - сказал Савелий, ложась.
Но не успел он укрыться одеялом, как до его слуха донесся явственный звук колокольчика.
Дьячок тревожно взглянул на жену, спрыгнул с постели и, переваливаясь с боку на бок, заходил вдоль печки.
Колокольчик прозвучал немного и опять замер, словно оборвался.
- Не слыхать... - пробормотал дьячок, останавливаясь и щуря на жену глаза.
Но в это самое время ветер стукнул по окну и донес тонкий, звенящий стон...
Савелий побледнел, крякнул и опять зашлепал по полу босыми ногами.
- Почту кружит! - прохрипел он, злобно косясь на жену. - Слышишь ты?
Почту кружит!..
Я... я знаю!
Нешто я не... не понимаю! - забормотал он. - Я всё знаю, чтоб ты пропала!
- Что ты знаешь? - тихо спросила дьячиха, не отрывая глаз от окна.
- А то знаю, что всё это твои дела, чертиха!
Твои дела, чтоб ты пропала!
И метель эта, и почту кружит... всё это ты наделала!
Ты!
- Бесишься, глупый... - покойно заметила дьячиха.
- Я за тобой давно уж это замечаю!
Как поженился, в первый же день приметил, что в тебе сучья кровь!
- Тьфу! - удивилась Раиса, пожимая плечами и крестясь. - Да ты перекрестись, дурень!
- Ведьма и есть ведьма, - продолжал Савелий глухим, плачущим голосом, торопливо сморкаясь в подол рубахи. - Хоть ты и жена мне, хоть и духовного звания, но я о тебе и на духу так скажу, какая ты есть...
Да как же?
Заступи, господи, и помилуй!
В прошлом годе под пророка Даниила и трех отроков была метель и - что же?
мастер греться заехал.
Потом на Алексея, божьего человека, реку взломало, и урядника принесло...
Всю ночь тут с тобой, проклятый, калякал, а как на утро вышел, да как взглянул я на него, так у него под глазами круги и все щеки втянуло!
А? В Спасовку два раза гроза была, и в оба разы охотник ночевать приводил.
Я всё видел, чтоб ему пропасть!
Всё!
О, красней рака стала!
Ага!
- Ничего ты не видел...
- Ну да!
А этой зимой перед Рождеством на десять мучеников в Крите, когда метель день и ночь стояла... помнишь? - писарь предводителя сбился с дороги и сюда, собака, попал...
И на что польстилась!
Тьфу, на писаря!
Стоило из-за него божью погоду мутить!
Чертяка, сморкун, из земли не видно, вся морда в угрях и шея кривая...
Добро бы, красивый был, а то - тьфу! сатана!
Дьячок перевел дух, утер губы и прислушался.
Колокольчика не было слышно, но рванул над крышей ветер и в потемках за окном опять зазвякало.
- И теперь тоже! - продолжал Савелий. - Недаром это почту кружит!
Наплюй мне в глаза, ежели почта не тебя ищет!
О, бес знает свое дело, хороший помощник!
Покружит, покружит и сюда доведет.
Зна-аю!
Ви-ижу!
Не скроешь, бесова балаболка, похоть идольская!
Как метель началась, я сразу понял твои мысли.
- Вот дурень! - усмехнулась дьячиха. - Что ж, по твоему, по дурацкому уму, я ненастье делаю?
- Гм...
Усмехайся!
Ты или не ты, а только я замечаю: как в тебе кровь начинает играть, так и непогода, а как только непогода, так и несет сюда какого ни на есть безумца.
Каждый раз так приходится!
Стало быть, ты!
Дьячок для большей убедительности приложил палец ко лбу, закрыл левый глаз и проговорил певучим голосом:
- О, безумие!
О, иудино окаянство!
Коли ты в самом деле человек есть, а не ведьма, то подумала бы в голове своей: а что, если то были не мастер, не охотник, не писарь, а бес в их образе!
А? Ты бы подумала!
- Да и глупый же ты, Савелий! - вздохнула дьячиха, с жалостью глядя на мужа. - Когда папенька живы были и тут жили, то много разного народа ходило к ним от трясучки лечиться: и из деревни, и из выселков, и из армянских хуторов.
Почитай, каждый день ходили, и никто их бесами не обзывал.
А к нам ежели кто раз в год в ненастье заедет погреться, так уж тебе, глупому, и диво, сейчас у тебя и мысли разные.
Логика жены тронула Савелия.
Он расставил босые ноги, нагнул голову и задумался.
Он не был еще крепко убежден в своих догадках, а искренний, равнодушный тон дьячихи совсем сбил его с толку, но, тем не менее, подумав немного, он мотнул головой и сказал:
- Не то чтобы старики или косолапые какие, а всё молодые ночевать просятся...
Почему такое?
И пущай бы только грелись, а то ведь чёрта тешат.
Нет, баба, хитрей вашего бабьего рода на этом свете и твари нет!
Настоящего ума в вас - ни боже мой, меньше, чем у скворца, зато хитрости бесовской у-у-у! - спаси, царица небесная!
Вон, звонит почта!
Метель еще только начиналась, а уж я все твои мысли знал!
Наведьмачила, паучиха!
- Да что ты пристал ко мне, окаянный? - вышла из терпения дьячиха. — Что ты пристал ко мне, смола?
- А то пристал, что ежели нынче ночью, не дай бог, случится что... ты слушай!.. ежели случится что, то завтра же чуть свет пойду в Дядьково к отцу Никодиму и всё объясню.
Так и так, скажу, отец Никодим, извините великодушно, но она ведьма.
Почему?
Гм... желаете знать почему?
Извольте...
Так и так.
И горе тебе, баба!
Не токмо на страшном судилище, но и в земной жизни наказана будешь!
Недаром насчет вашего брата в требнике молитвы написаны!
Вдруг в окне раздался стук, такой громкий и необычайный, что Савелий побледнел и присел от испуга.
Дьячиха вскочила и тоже побледнела.
- Ради бога, пустите погреться! - послышался дрожащий густой бас. — Кто тут есть?
Сделайте милость!
С дороги сбились!
- А кто вы? - спросила дьячиха, боясь взглянуть на окно.
- Почта! - ответил другой голос.
- Недаром дьяволила! - махнул рукой Савелий. - Так и есть!
Моя правда...
Ну, гляди же ты мне!
Дьячок подпрыгнул два раза перед постелью, повалился на перину и, сердито сопя, повернулся лицом к стене.
Скоро в его спину пахнуло холодом.
Дверь скрипнула, и на пороге показалась высокая человеческая фигура, с головы до ног облепленная снегом.
За нею мелькнула другая, такая же белая...
- И тюки вносить? - спросила вторая хриплым басом.
- Не там же их оставлять!
Сказавши это, первый начал развязывать себе башлык и, не дожидаясь, когда он развяжется, сорвал его с головы вместе с фуражкой и со злобой швырнул к печке.
Затем, стащив с себя пальто, он бросил его туда же и, не здороваясь, зашагал по сторожке.
Это был молодой белокурый почтальон в истасканном форменном сюртучишке и в рыжих грязных сапогах.
Согревши себя ходьбой, он сел за стол, протянул грязные ноги к мешкам и подпер кулаком голову.
Его бледное, с красными пятнами лицо носило еще следы только что пережитых боли и страха.
Искривленное злобой, со свежими следами недавних физических и нравственных страданий, с тающим снегом на бровях, усах и круглой бородке, оно было красиво.
- Собачья жизнь! - проворчал почтальон, водя глазами по стенам и словно не веря, что он в тепле. - Чуть не пропали!
Коли б не ваш огонь, так не знаю, что бы и было...
И чума его знает, когда всё это кончится!
Конца краю нет этой собачьей жизни!
Куда мы заехали?- спросил он, понизив голос и вскидывая глазами на дьячиху.
- На Гуляевский бугор, в имение генерала Калиновского, - ответила дьячиха, встрепенувшись и краснея.
- Слышь, Степан? - повернулся почтальон к ямщику, застрявшему в дверях с большим кожаным тюком на спине. - Мы на Гуляевский бугор попали!
- Да... далече!
Произнеся это слово в форме хриплого, прерывистого вздоха, ямщик вышел и, немного погодя, внес другой тюк, поменьше, затем еще раз вышел и на этот раз внес почтальонную саблю на широком ремне, похожую фасоном на тот длинный плоский меч, с каким рисуется на лубочных картинках Юдифь у ложа Олоферна.
Сложив тюки вдоль стены, он вышел в сени, сел там и закурил трубку.
- Может, с дороги чаю покушаете? - спросила дьячиха.
- Куда тут чаи распивать! - нахмурился почтальон. - Надо вот скорее греться да ехать, а то к почтовому поезду опоздаем.
Минут десять посидим и поедем.
Только вы, сделайте милость, дорогу нам покажите...
- Наказал бог погодой! - вздохнула дьячиха.
- М-да...
Вы же сами кто тут будете?
- Мы?
Тутошние, при церкви...
Мы из духовного звания...
Вон мой муж лежит!
Савелий, встань же, иди поздоровайся!
Тут прежде приход был, а года полтора назад его упразднили.
Оно, конечно, когда господа тут жили, то и люди были, стоило приход держать, а теперь без господ, сами судите, чем духовенству жить, ежели самая близкая деревня здесь Марковка, да и та за пять верст!
Теперь Савелий заштатный и... заместо сторожа.
Ему споручено за церквой глядеть...
И почтальон тут же узнал, что если бы Савелий поехал к генеральше и выпросил у нее записку к преосвященному, то ему дали бы хорошее место; не идет же он к генеральше потому, что ленив и боится людей.
- Все-таки мы духовного звания... - добавила дьячиха.
- Чем же вы живете? - спросил почтальон.
- При церкви есть сенокос и огороды.
Только нам от этого мало приходится... - вздохнула дьячиха. - Дядькинский отец Никодим, завидущие глаза, служит тут на Николу летнего да на Николу зимнего и за это почти всё себе берет.
Заступиться некому!
- Врешь! - прохрипел Савелий. - Отец Никодим святая душа, светильник церкви, а ежели берет, то по уставу!
- Какой он у тебя сердитый! - усмехнулся почтальон. - А давно ты замужем?
- С прощеного воскресенья четвертый год пошел.
Тут прежде в дьячках мой папенька были, а потом, как пришло им время помирать, они, чтоб место за мной осталось, поехали в консисторию и попросили, чтоб мне какого-нибудь неженатого дьячка в женихи прислали.
Я и вышла.
- Ага, стало быть, ты одной хлопушкой двух мух убил! - сказал почтальон, глядя на спину Савелия. - И место получил, и жену взял.
Савелий нетерпеливо дрыгнул ногой и ближе придвинулся к стенке.
Почтальон вышел из-за стола, потянулся и сел на почтовый тюк.
Немного подумав, он помял руками тюки, переложил саблю на другое место и растянулся, свесив на пол одну ногу.
- Собачья жизнь... - пробормотал он, кладя руки под голову и закрывая глаза. - И лихому татарину такой жизни не пожелаю.
Скоро наступила тишина.
Слышно было только, как сопел Савелий да как уснувший почтальон, мерно и медленно дыша, при всяком выдыхании испускал густое, протяжное "к-х-х-х...". Изредка в его горле поскрипывало какое-то колесико да шуршала по тюку вздрагивавшая нога.
Савелий заворочался под одеялом и медленно оглянулся.
Дьячиха сидела на табурете и, сдавив щеки ладонями, глядела в лицо почтальона.
Взгляд ее был неподвижный, как у удивленного, испуганного человека.
- Ну, чего воззрилась? - сердито прошептал Савелий.
- А тебе что?
Лежи! - ответила дьячиха, не отрывая глаз от белокурой головы.
Савелий сердито выдыхнул из груди весь воздух и резко повернулся к стене.
Минуты через три он опять беспокойно заворочался, стал в постели на колени и, упершись руками о подушку, покосился на жену.
Та всё еще не двигалась и глядела на гостя.
Щеки ее побледнели и взгляд загорелся каким-то странным огнем.
Дьячок крякнул, сполз на животе с постели и, подойдя к почтальону, прикрыл его лицо платком.
- Зачем ты это? - спросила дьячиха.
- Чтоб огонь ему в глаза не бил.
- А ты огонь совсем потуши!
Савелий недоверчиво поглядел на жену, потянулся губами к лампочке, но тотчас же спохватился и всплеснул руками.
- Ну, не хитрость ли бесовская? - воскликнул он. - А? Ну, есть ли какая тварь хитрее бабьего роду?
- А, сатана длиннополая! - прошипела дьячиха, поморщившись от досады. - Погоди же!
И, поудобнее усевшись, она опять уставилась на почтальона.
Ничего, что лицо было закрыто.
Ее не столько занимало лицо, как общий вид, новизна этого человека.
Грудь у него была широкая, могучая, руки красивые, тонкие, а мускулистые, стройные ноги были гораздо красивее и мужественнее, чем две "кулдышки" Савелия.
Даже сравнивать было невозможно.
- Хоть я и длиннополый нечистый дух, - проговорил, немного постояв, Савелий, -а тут им нечего спать...
Да...
Дело у них казенное, мы же отвечать будем, зачем их тут держали.
Коли везешь почту, так вези, а спать нечего...
Эй, ты! - крикнул Савелий в сени. - Ты, ямщик... как тебя?
Проводить вас, что ли?
Вставай, нечего с почтой спать!
И расходившийся Савелий подскочил к почтальону и дернул его за рукав.
- Эй, ваше благородие!
Ехать, так ехать, а коли не ехать, так и не тово...
Спать не годится.
Почтальон вскочил, сел, обвел мутным взглядом сторожку и опять лег.
- А ехать же когда? - забарабанил языком Савелий, дергая его за рукав. - На то ведь она и почта, чтоб во благовремении поспевать, слышишь?
Я провожу.
Почтальон открыл глаза.
Согретый и изнеможенный сладким первым сном, еще не совсем проснувшийся, он увидел, как в тумане, белую шею и неподвижный, масленый взгляд дьячихи, закрыл глаза и улыбнулся, точно ему всё это снилось.
- Ну, куда в такую погоду ехать! - услышал он мягкий женский голос. — Спали бы себе да спали на доброе здоровье!
- А почта? - встревожился Савелий. - Кто же почту-то повезет?
Нешто ты повезешь?
Ты?
Почтальон снова открыл глаза, взглянул на двигающиеся ямки на лице дьячихи, вспомнил, где он, понял Савелия.
Мысль, что ему предстоит ехать в холодных потемках, побежала из головы по всему телу холодными мурашками, и он поежился.
- Пять минуток еще бы можно поспать... - зевнул он. - Всё равно опоздали...
- А может, как раз вовремя приедем! - послышался голос из сеней. — Гляди, неровен час и сам поезд на наше счастье опоздает.
Почтальон поднялся и, сладко потягиваясь, стал надевать пальто.
Савелий, видя, что гости собираются уезжать, даже заржал от удовольствия.
- Помоги, что ль! - крикнул ему ямщик, поднимая с пола тюк.
Дьячок подскочил к нему и вместе с ним потащил на двор почтовую клажу.
Почтальон стал распутывать узел на башлыке.
А дьячиха заглядывала ему в глаза и словно собиралась залезть ему в душу.
- Чаю бы попили... - сказала она.
- Я бы ничего... да вот они собрались! - соглашался он. - Всё равно опоздали.
- А вы останьтесь! - шепнула она, опустив глаза и трогая его за рукав.
Почтальон развязал, наконец, узел и в нерешимости перекинул башлык через локоть.
Ему было тепло стоять около дьячихи.
- Какая у тебя... шея...
И он коснулся двумя пальцами ее шеи.
Видя, что ему не сопротивляются, он погладил рукой шею, плечо...
- Фу, какая...
- Остались бы... чаю попили бы.
- Куда кладешь?
Ты, кутья с патокой! - послышался со двора голос ямщика. - Поперек клади.
- Остались бы...
Ишь как воет погода!
И не совсем еще проснувшимся, не успевшим стряхнуть с себя обаяние молодого томительного сна, почтальоном вдруг овладело желание, ради которого забываются тюки, почтовые поезда... всё на свете.
Испуганно, словно желая бежать или спрятаться, он взглянул на дверь, схватил за талию дьячиху и уж нагнулся над лампочкой, чтобы потушить огонь, как в сенях застучали сапоги и на пороге показался ямщик...
Из-за его плеча выглядывал Савелий.
Почтальон быстро опустил руки и остановился словно в раздумье.
- Всё готово! - сказал ямщик.
Почтальон постоял немного, резко мотнул головой, как окончательно проснувшийся, и пошел за ямщиком.
Дьячиха осталась одна.
- Что же, садись, показывай дорогу! - услышала она.
Лениво зазвучал один колокольчик, затем другой, и звенящие звуки мелкой, длинной цепочкой понеслись от сторожки.
Когда они мало-помалу затихли, дьячиха рванулась с места и нервно заходила из угла в угол.
Сначала она была бледна, потом же вся раскраснелась.
Лицо ее исказилось ненавистью, дыхание задрожало, глаза заблестели дикой, свирепой злобой, и, шагая как в клетке, она походила на тигрицу, которую пугают раскаленным железом.
На минуту остановилась она и взглянула на свое жилье.
Чуть ли не полкомнаты занимала постель, тянувшаяся вдоль всей стены и состоявшая из грязной перины, серых жестких подушек, одеяла и разного безымянного тряпья.
Эта постель представляла собой бесформенный, некрасивый ком, почти такой же, какой торчал на голове Савелия всегда, когда тому приходила охота маслить свои волосы.
От постели до двери, выходившей в холодные сени, тянулась темная печка с горшками и висящими тряпками.
Всё, не исключая и только что вышедшего Савелия, было донельзя грязно, засалено, закопчено, так что было странно видеть среди такой обстановки белую шею и тонкую, нежную кожу женщины.
Дьячиха подбежала к постели, протянула руки, как бы желая раскидать, растоптать и изорвать в пыль всё это, но потом, словно испугавшись прикосновения к грязи, она отскочила назад и опять зашагала...
Когда часа через два вернулся облепленный снегом и замученный Савелий, она уже лежала раздетая в постели.
Глаза у нее были закрыты, но по мелким судорогам, которые бегали по ее лицу, он догадался, что она не спит.
Возвращаясь домой, он дал себе слово до завтра молчать и не трогать ее, но тут не вытерпел, чтобы не уязвить.
- Даром только ворожила: уехал! - сказал он, злорадно ухмыльнувшись.
Дьячиха молчала, только подбородок ее дрогнул.
Савелий медленно разделся, перелез через жену и лег к стенке.
- А вот завтра я объясню отцу Никодиму, какая ты жена! - пробормотал он, съеживаясь калачиком.
Дьячиха быстро повернулась к нему лицом и сверкнула на него глазами.
- Будет с тебя и места, - сказала она, - а жену поищи себе в лесу!
Какая я тебе жена?
Да чтоб ты треснул!
Вот еще навязался на мою голову телепень, лежебока, прости господи!
- Ну, ну...
Спи!
- Несчастная я! - зарыдала дьячиха. - Коли б не ты, я, может, за купца бы вышла или за благородного какого!
Коли б не ты, я бы теперь мужа любила!
Не замело тебя снегом, не замерз ты там на большой дороге, ирод!
Долго плакала дьячиха.
В конце концов она глубоко вздохнула и утихла.
За окном всё еще злилась вьюга.
В печке, в трубе, за всеми стенами что-то плакало, а Савелию казалось, что это у него внутри и в ушах плачет.
Сегодняшним вечером он окончательно убедился в своих предположениях относительно жены.
Что жена его при помощи нечистой силы распоряжалась ветрами и почтовыми тройками, в этом уж он более не сомневался.
Но, к сугубому горю его, эта таинственность, эта сверхъестественная, дикая сила придавали лежавшей около него женщине особую, непонятную прелесть, какой он и не замечал ранее.
Оттого, что он по глупости, сам того не замечая, опоэтизировал ее, она стала как будто белее, глаже, неприступнее...
- Ведьма! - негодовал он. - Тьфу, противная!
А между тем, дождавшись, когда она утихла и стала ровно дышать, он коснулся пальцем ее затылка... подержал в руке ее толстую косу.
Она не слышала...
Тогда он стал смелее и погладил ее по шее.
- Отстань! - крикнула она и так стукнула его локтем в переносицу, что из глаз его посыпались искры.
Боль в переносице скоро прошла, но пытка всё еще продолжалась.
{Чехов А. П. @ Тайна @ висьт @ ӧтуввез @ @}
Тайна
Вечером первого дня Пасхи действительный статский советник Навагин, вернувшись с визитов, взял в передней лист, на котором расписывались визитеры, и вместе с ним пошел к себе в кабинет.
Разоблачившись и выпив зельтерской, он уселся поудобней на кушетке и стал читать подписи на листе.
Когда его взгляд достиг до середины длинного ряда подписей, он вздрогнул, удивленно фыркнул и, изобразив на лице своем крайнее изумление, щелкнул пальцами.
– Опять! – сказал он, хлопнув себя по колену. – Это удивительно!
Опять!
Опять расписался этот, чёрт его знает, кто он такой, Федюков!
Опять!
Среди многочисленных подписей находилась на листе подпись какого-то Федюкова.
Что за птица этот Федюков, – Навагин решительно не знал.
Он перебрал в памяти всех своих знакомых, родственников и подчиненных, припоминал свое отдаленное прошлое, но никак не мог вспомнить ничего даже похожего на Федюкова.
Страннее же всего было то, что этот incognito1 Федюков в последние тринадцать лет аккуратно расписывался каждое Рождество и Пасху.
Кто он, откуда и каков он из себя, – не знали ни Навагин, ни его жена, ни швейцар.
– Удивительно! – изумлялся Навагин, шагая по кабинету. – Странно и непонятно!
Какая-то кабалистика!
Позвать сюда швейцара! – крикнул он. – Чертовски странно!
Нет, я все-таки узнаю, кто он!
Послушай, Григорий, – обратился он к вошедшему швейцару, – опять расписался этот Федюков!
Ты видел его?
– Никак нет...
– Помилуй, да ведь он же расписался!
Значит, он был в передней?
Был?
– Никак нет, не был.
– Как же он мог расписаться, если он не был?
– Не могу знать.
– Кому же знать?
Ты зеваешь там в передней!
Припомни-ка, может быть, входил кто-нибудь незнакомый!
Подумай!
– Нет, вашество, незнакомых никого не было.
Чиновники наши были, к ее превосходительству баронесса приезжала, священники с крестом приходили, а больше никого не было...
– Что ж, он невидимкой расписался, что ли?
– Не могу знать, но только Федюкова никакого не было.
Это я хоть перед образом...
– Странно!
Непонятно!
Уди-ви-тель-но! – задумался Навагин. – Это даже смешно.
Человек расписывается уже тринадцать лет, и ты никак не можешь узнать, кто он.
Может быть, это чья-нибудь шутка?
Может быть, какой-нибудь чиновник вместе со своей фамилией подписывает, ради курьеза, и этого Федюкова?
И Навагин стал рассматривать подпись Федюкова.
Размашистая, залихватская подпись на старинный манер, с завитушками и закорючками, по почерку совсем не походила на остальные подписи.
Находилась она тотчас же под подписью губернского секретаря Штучкина, запуганного и малодушного человечка, который наверное умер бы с перепуга, если бы позволил себе такую дерзкую шутку.
– Опять таинственный Федюков расписался! – сказал Навагин, входя к жене. – Опять я не добился, кто это такой!
M-me Навагина была спириткой, а потому все понятные и непонятные явления в природе объясняла очень просто.
– Ничего тут нет удивительного, – сказала она. – Ты вот не веришь, а я говорила и говорю: в природе очень много сверхъестественного, чего никогда не постигнет наш слабый ум!
Я уверена, что этот Федюков – дух, который тебе симпатизирует...
На твоем месте я вызвала бы его и спросила, что ему нужно.
– Вздор, вздор!
Навагин был свободен от предрассудков, но занимавшее его явление было так таинственно, что поневоле в его голову полезла всякая чертовщина.
Весь вечер он думал о том, что incognito Федюков есть дух какого-нибудь давно умершего чиновника, прогнанного со службы предками Навагина, а теперь мстящего потомку; быть может, это родственник какого-нибудь канцеляриста, уволенного самим Навагиным, или девицы, соблазненной им...
Всю ночь Навагину снился старый, тощий чиновник в потертом вицмундире, с желто-лимонным лицом, щетинистыми волосами и оловянными глазами; чиновник говорил что-то могильным голосом и грозил костлявым пальцем.
У Навагина едва не сделалось воспаление мозга.
Две недели он молчал, хмурился и всё ходил да думал.
В конце концов он поборол свое скептическое самолюбие и, войдя к жене, сказал глухо:
– Зина, вызови Федюкова!
Спиритка обрадовалась, велела принести картонный лист и блюдечко, посадила рядом с собой мужа и стала священнодействовать.
Федюков не заставил долго ждать себя...
– Что тебе нужно? – спросил Навагин.
– Кайся... – ответило блюдечко.
– Кем ты был на земле?
– Заблуждающийся...
– Вот видишь! – шепнула жена. – А ты не верил!
Навагин долго беседовал с Федюковым, потом вызывал Наполеона, Ганнибала, Аскоченского, свою тетку Клавдию Захаровну, и все они давали ему короткие, но верные и полные глубокого смысла ответы.
Возился он с блюдечком часа четыре и уснул успокоенный, счастливый, что познакомился с новым для него, таинственным миром.
После этого он каждый день занимался спиритизмом и в присутствии объяснял чиновникам, что в природе вообще очень много сверхъестественного, чудесного, на что нашим ученым давно бы следовало обратить внимание.
Гипнотизм, медиумизм, бишопизм, спиритизм, четвертое измерение и прочие туманы овладели им совершенно, так что по целым дням он, к великому удовольствию своей супруги, читал спиритические книги или же занимался блюдечком, столоверчениями и толкованиями сверхъестественных явлений.
С его легкой руки занялись спиритизмом и все его подчиненные, да так усердно, что старый экзекутор сошел с ума и послал однажды с курьером такую телеграмму: «В ад, казенная палата.
Чувствую, что обращаюсь в нечистого духа.
Что делать?
Ответ уплачен.
Василий Кринолинский».
Прочитав не одну сотню спиритических брошюр, Навагин почувствовал сильное желание самому написать что-нибудь.
Пять месяцев он сидел и сочинял и в конце концов написал громадный реферат под заглавием: «И мое мнение».
Кончив эту статью, он порешил отправить ее в спиритический журнал.
День, в который предположено было отправить статью, ему очень памятен.
Навагин помнит, что в этот незабвенный день у него в кабинете находились секретарь, переписывавший набело статью, и дьячок местного прихода, позванный по делу.
Лицо Навагина сияло.
Он любовно оглядел свое детище, потрогал меж пальцами, какое оно толстое, счастливо улыбнулся и сказал секретарю:
– Я полагаю, Филипп Сергеич, заказным отправить.
Этак вернее... – И подняв глаза на дьячка, он сказал: – Вас я велел позвать по делу, любезный.
Я отдаю младшего сына в гимназию, и мне нужно метрическое свидетельство, только нельзя ли поскорее.
– Очень хорошо-с, ваше превосходительство! – сказал дьячок, кланяясь. – Очень хорошо-с!
Понимаю-с...
– Нельзя ли к завтрему приготовить?
– Хорошо-с, ваше превосходительство, будьте покойны-с!
Завтра же будет готово!
Извольте завтра прислать кого-нибудь в церковь перед вечерней.
Я там буду.
Прикажите спросить Федюкова, я всегда там...
– Как?! – крикнул генерал, бледнея.
– Федюкова-с.
– Вы... вы Федюков? – спросил Навагин, тараща на него глаза.
– Точно так, Федюков.
– Вы... вы расписывались у меня в передней?
– Точно так, – сознался дьячок и сконфузился. – Я, ваше превосходительство, когда мы с крестом ходим, всегда у вельможных особ расписуюсь...
Люблю это самое...
Как увижу, извините, лист в передней, так и тянет меня имя свое записать...
В немом отупении, ничего не понимая, не слыша, Навагин зашагал по кабинету.
Он потрогал портьеру у двери, раза три взмахнул правой рукой, как балетный jeune premier,2 видящий ее, посвистал, бессмысленно улыбнулся, указал в пространство пальцем.
– Так я сейчас пошлю статью, ваше превосходительство, – сказал секретарь.
Эти слова вывели Навагина из забытья.
Он тупо оглядел секретаря и дьячка, вспомнил и, раздраженно топнув ногой, крикнул дребезжащим, высоким тенором:
– Оставьте меня в покое!
А-ас-тавь-те меня в покое, говорю я вам!
Что вам нужно от меня, не понимаю?
Секретарь и дьячок вышли из кабинета и были уже на улице, а он всё еще топал ногами и кричал:
– Аставьте меня в покое!
Что вам нужно от меня, не понимаю?
А-ас-тавьте меня в покое!
{Чехов А. П. @ Письмо @ висьт @ ӧтуввез @ @}
Письмо
Благочинный о. Федор Орлов, благообразный, хорошо упитанный мужчина, лет пятидесяти, как всегда важный и строгий, с привычным, никогда не сходящим с лица выражением достоинства, но до крайности утомленный, ходил из угла в угол по своей маленькой зале и напряженно думал об одном: когда, наконец, уйдет его гость?
Эта мысль томила и не оставляла его ни на минуту.
Гость отец Анастасий, священник одного из подгородних сел, часа три тому назад пришел к нему по своему делу, очень неприятному и скучному, засиделся и теперь, положив локоть на толстую счетную книгу, сидел в углу за круглым столиком и, по-видимому, не думал уходить, хотя уже был девятый час вечера.
Не всякий умеет вовремя замолчать и вовремя уйти.
Нередко случается, что даже светски воспитанные, политичные люди не замечают, как их присутствие возбуждает в утомленном или занятом хозяине чувство, похожее на ненависть, и как это чувство напряженно прячется и покрывается ложью.
Отец же Анастасий отлично видел и понимал, что его присутствие тягостно и неуместно, что благочинный, служивший ночью утреню, а в полдень длинную обедню, утомлен и хочет покоя; каждую минуту он собирался подняться и уйти, но не поднимался, сидел и как будто ждал чего-то.
Это был старик шестидесяти пяти лет, дряхлый не по летам, костлявый и сутуловатый, с старчески темным, исхудалым лицом, с красными веками и длинной, узкой, как у рыбы, спиной; одет он был в щегольскую светло-лиловую, но слишком просторную для него рясу (подаренную ему вдовою одного недавно умершего молодого священника), в суконный кафтан с широким кожаным поясом и в неуклюжие сапоги, размер и цвет которых ясно показывал, что о. Анастасий обходился без калош.
Несмотря на сан и почтенные годы, что-то жалкенькое, забитое и униженное выражали его красные, мутноватые глаза, седые с зеленым отливом косички на затылке, большие лопатки на тощей спине...
Он молчал, не двигался и кашлял с такою осторожностью, как будто боялся, чтобы от звуков кашля его присутствие не стало заметнее.
У благочинного старик бывал по делу.
Месяца два назад ему запретили служить впредь до разрешения и назначили над ним следствие.
Грехов за ним числилось много.
Он вел нетрезвую жизнь, не ладил с причтом и с миром, небрежно вел метрические записи и отчетность – в этом его обвиняли формально, но, кроме того, еще с давних пор носились слухи, что он венчал за деньги недозволенные браки и продавал приезжавшим к нему из города чиновникам и офицерам свидетельства о говении.
Эти слухи держались тем упорнее, что он был беден и имел девять человек детей, живших на его шее и таких же неудачников, как и он сам.
Сыновья были необразованны, избалованны и сидели без дела, а некрасивые дочери не выходили замуж.
Не имея силы быть откровенным, благочинный ходил из угла в угол, молчал или же говорил намеками.
– Значит, вы нынче не поедете к себе домой? – спросил он, останавливаясь около темного окна и просовывая мизинец к спящей, надувшейся канарейке.
Отец Анастасий встрепенулся, осторожно кашлянул и сказал скороговоркой:
– Домой?
Бог с ним, не поеду, Федор Ильич.
Сами знаете, служить мне нельзя, так что же я там буду делать?
Нарочито я уехал, чтоб людям в глаза не глядеть.
Сами знаете, совестно не служить.
Да и дело тут мне есть, Федор Ильич.
Хочу завтра после разговенья с отцом следователем обстоятельно поговорить.
– Так... – зевнул благочинный. – А вы где остановились?
– У Зявкина.
Отец Анастасий вдруг вспомнил, что часа через два благочинному предстоит служить пасхальную утреню, и ему стало так стыдно своего неприятного, стесняющего присутствия, что он решил немедленно уйти и дать утомленному человеку покой.
И старик поднялся, чтобы уйти, но прежде чем начать прощаться, он минуту откашливался и пытливо, все с тем же выражением неопределенного ожидания во всей фигуре, глядел на спину благочинного; на лице его заиграли стыд, робость и жалкий, принужденный смех, каким смеются люди, не уважающие себя.
Как-то решительно махнув рукой, он сказал с сиплым дребезжащим смехом:
– Отец Федор, продлите вашу милость до конца, велите на прощанье дать мне... рюмочку водочки!
– Не время теперь пить водку, – строго сказал благочинный. – Стыд надо иметь.
Отец Анастасий еще больше сконфузился, засмеялся и, забыв про свое решение уходить домой, опустился на стул.
Благочинный взглянул на его растерянное, сконфуженное лицо, на согнутое тело, и ему стало жаль старика.
– Бог даст завтра выпьем, – сказал он, желая смягчить свой строгий отказ. – Все хорошо вовремя.
Благочинный верил в исправление людей, но теперь, когда в нем разгоралось чувство жалости, ему стало казаться, что этот подследственный, испитой, опутанный грехами и немощами старик погиб для жизни безвозвратно, что на земле нет уже силы, которая могла бы разогнуть его спину, дать взгляду ясность, задержать неприятный, робкий смех, каким он нарочно смеялся, чтобы сгладить хотя немного производимое им на людей отталкивающее впечатление.
Старик казался уже о. Федору не виновным и не порочным, а униженным, оскорбленным, несчастным; вспомнил благочинный его попадью, девять человек детей, грязные нищенские полати у Зявкина, вспомнил почему-то тех людей, которые рады видеть пьяных священников и уличаемых начальников, и подумал, что самое лучшее, что мог бы сделать теперь о. Анастасий, это – как можно скорее умереть, навсегда уйти с этого света.
Послышались шаги.
– Отец Федор, вы не отдыхаете? – спросил из передней бас.
– Нет, дьякон, войди.
В залу вошел сослуживец Орлова, дьякон Любимов, человек старый, с плешью во все темя, но еще крепкий, черноволосый и с густыми, черными, как у грузина, бровями.
Он поклонился Анастасию и сел.
– Что скажешь хорошего? – спросил благочинный.
– Да что хорошего? – ответил дьякон и, помолчав немного, продолжал с улыбкой: – Малые дети – малое горе, большие дети – большое горе.
Тут такая история, отец Федор, что никак не опомнюсь.
Комедия, да и только.
Он еще немного помолчал, улыбнулся шире и сказал:
– Нынче Николай Матвеич из Харькова вернулся.
Про моего Петра мне рассказывал.
Был, говорит, у него раза два.
– Что же он тебе рассказывал?
– Встревожил, бог с ним.
Хотел меня порадовать, а как я раздумался, то выходит, что мало тут радости.
Скорбеть надо, а не радоваться...
«Твой, говорит, Петрушка шибко живет, рукой, говорит, до него теперь не достанешь».
Ну и слава богу, говорю.
«Я, говорит, у него обедал и весь образ его жизни видел.
Живет, говорит, благородно, лучше и не надо».
Мне, известно, любопытно, я и спрашиваю: а что за обедом у него подавали?
«Сначала, говорит, рыбное, словно как бы на манер ухи, потом язык с горошком, а потом, говорит, индейку жареную».
Это в пост-то индейку?
Хороша, говорю, радость.
В великий пост-то индейку?
А?
– Удивительного мало, – сказал благочинный, насмешливо щуря глаза.
И, заложив большие пальцы обеих рук за пояс, он выпрямился и сказал тоном, каким говорил обыкновенно проповеди или объяснял ученикам в уездном училище закон Божий:
– Люди, не соблюдающие постов, делятся на две различные категории: одни не исполняют по легкомыслию, другие же по неверию.
Твой Петр не исполняет по неверию.
Да.
Дьякон робко поглядел на строгое лицо о. Федора и сказал:
– Дальше – больше...
Поговорили, потолковали, то да се, и оказывается еще, что мой неверяка-сынок с какой-то мадамой живет, с чужой женой.
Она у него на квартире заместо жены и хозяйки, чай разливает, гостей принимает и остальное прочее, как венчаная.
Уже третий год, как с этой гадюкой хороводится.
Комедия, да и только.
Три года живут, а детей нету.
– Стало быть, в целомудрии живут! – захихикал о. Анастасий, сипло кашляя. – Есть дети, отец дьякон, есть, да дома не держат!
В вошпитательные приюты отсылают!
Хе, хе, хе...
(Анастасий закашлялся.)
– Не суйтесь, отец Анастасий, – строго сказал благочинный.
– Николай Матвеич и спрашивает его: какая это такая у вас мадама за столом суп разливает? – продолжал дьякон, мрачно оглядывая согнутое тело Анастасия. – А он ему: это, говорит, моя жена.
А тот и спроси: «Давно ли изволили венчаться?»
Петр и отвечает: мы венчались в кондитерской Куликова.
Глаза благочинного гневно вспыхнули, и на висках выступила краска.
Помимо своей греховности, Петр был ему несимпатичен как человек вообще.
О. Федор имел против него, что называется, зуб.
Он помнил его еще мальчиком-гимназистом, помнил отчетливо, потому что и тогда еще он казался ему ненормальным.
Петруша-гимназист стыдился помогать в алтаре, обижался, когда говорили ему «ты», входя в комнаты, не крестился и, что памятнее всего, любил много и горячо говорить, а, по мнению о. Федора, многословие детям неприлично и вредно; кроме того, Петруша презрительно и критически относился к рыбной ловле, до которой благочинный и дьякон были большие охотники.
Студент же Петр вовсе не ходил в церковь, спал до полудня, смотрел свысока на людей и с каким-то особенным задором любил поднимать щекотливые, неразрешимые вопросы.
– Что же ты хочешь? – спросил благочинный, подходя к дьякону и сердито глядя на него. – Что же ты хочешь?
Этого следовало ожидать!
Я всегда знал и был уверен, что из твоего Петра ничего путного не выйдет!
Говорил я тебе и говорю.
Что посеял, то и пожинай теперь!
Пожинай!
– Да что же я посеял, отец Федор? – тихо спросил дьякон, глядя снизу вверх на благочинного.
– А кто же виноват, как не ты?
Ты родитель, твое чадо!
Ты должен был наставлять, внушать страх Божий.
Учить надо!
Родить-то вы родите, а наставлять не наставляете.
Это грех!
Нехорошо!
Стыдно!
Благочинный забыл про свое утомление, шагал и продолжал говорить.
На голом темени и на лбу дьякона выступили мелкие капли.
Он поднял виноватые глаза на благочинного и сказал:
– Да разве я не наставлял, отец Федор?
Господи помилуй, разве я не отец своему дитю?
Сами вы знаете, я для него ничего не жалел, всю жизнь старался и Бога молил, чтоб ему настоящее образование дать.
Он у меня и в гимназии был, и репетиторов я ему нанимал, и в университете он кончил.
А что ежели я его ум направить не мог, отец Федор, так ведь, судите сами, на это у меня способности нет!
Бывало, когда он студентом сюда приезжал, я начну ему по-своему внушать, а он не слушает.
Скажешь ему: «ходи в церковь», а он: «зачем ходить?»
Станешь ему объяснять, а он: «почему? зачем?»
Или похлопает меня по плечу и скажет: «Все на этом свете относительно, приблизительно и условно.
Ни я ничего не знаю, ни вы ничего же не знаете, папаша».
Отец Анастасий сипло рассмеялся, закашлялся и шевельнул в воздухе пальцами, как бы собираясь что-то сказать.
Благочинный взглянул на него и сказал строго:
– Не суйтесь, отец Анастасий.
Старик смеялся, сиял и, видимо, с удовольствием слушал дьякона, точно рад был, что на этом свете и кроме него есть еще грешные люди.
Дьякон говорил искренно, с сокрушенным сердцем, и даже слезы выступили у него на глазах.
О. Федору стало жаль его.
– Виноват ты, дьякон, виноват, – сказал он, но уже не так строго и горячо. – Умел родить, умей и наставить.
Надо было еще в детстве его наставлять, а студента поди-ка исправь!
Наступило молчание.
Дьякон всплеснул руками и сказал со вздохом:
– А ведь мне же за него отвечать придется!
– То-то вот оно и есть!
Помолчав немного, благочинный и зевнул и вздохнул в одно и то же время, и спросил:
– Кто «Деяния» читает?
– Евстрат.
Всегда Евстрат читает.
Дьякон поднялся и, умоляюще глядя на благочинного, спросил:
– Отец Федор, что же мне теперь делать?
– Что хочешь, то и делай.
Не я отец, а ты.
Тебе лучше знать.
– Ничего я не знаю, отец Федор!
Научите меня, сделайте милость!
Верите ли, душа истомилась!
Теперь я ни спать не могу, ни сидеть спокойно, и праздник мне не в праздник.
Научите, отец Федор!
– Напиши ему письмо.
– Что же я ему писать буду?
– А напиши, что так нельзя.
Кратко напиши, но строго и обстоятельно, не смягчая и не умаляя его вины.
Это твоя родительская обязанность.
Напишешь, исполнишь свой долг и успокоишься.
– Это верно, но что же я ему напишу?
В каких смыслах?
Я ему напишу, а он мне в ответ: «почему? зачем? почему это грех?»
Отец Анастасий опять сипло засмеялся и шевельнул пальцами.
– Почему?
Зачем?
Почему это грех? – визгливо заговорил он. – Исповедую я раз одного господина и говорю ему, что излишнее упование на милосердие Божие есть грех, а он спрашивает: почему?
Хочу ему ответить, а тут, – Анастасий хлопнул себя по лбу, – а тут-то у меня и нету!
Хи-и-хе-хе-хе...
Слова Анастасия, его сиплый дребезжащий смех над тем, что не смешно, подействовали на благочинного и дьякона неприятно.
Благочинный хотел было сказать старику «не суйтесь», но не сказал, а только поморщился.
– Не могу я ему писать! – вздохнул дьякон.
– Ты не можешь, так кто же может?
– Отец Федор! – сказал дьякон, склоняя голову набок и прижимая руку к сердцу. – Я человек необразованный, слабоумный, вас же господь наделил разумом и мудростью.
Вы все знаете и понимаете, до всего умом доходите, я же путем слова сказать не умею.
Будьте великодушны, наставьте меня в рассуждении письма!
Научите, как его и что...
– Что ж тут учить?
Учить нечему.
Сел да написал.
– Нет, уж сделайте милость, отец настоятель!
Молю вас.
Я знаю, вашего письма он убоится и послушается, потому ведь вы тоже образованный.
Будьте такие добрые!
Я сяду, а вы мне подиктуйте.
Завтра писать грех, а нынче бы самое в пору, я бы и успокоился.
Благочинный поглядел на умоляющее лицо дьякона, вспомнил несимпатичного Петра и согласился диктовать.
Он усадил дьякона за свой стол и начал:
– Ну, пиши...
Христос воскрес, любезный сын... знак восклицания.
Дошли до меня, твоего отца, слухи... далее в скобках... а из какого источника, тебя это не касается... скобка...
Написал?.. что ты ведешь жизнь несообразную ни с Божескими, ни с человеческими законами.
Ни комфортабельность, ни светское великолепие, ни образованность, коими ты наружно прикрываешься, не могут скрыть твоего языческого вида.
Именем ты христианин, но по сущности своей язычник, столь же жалкий и несчастный, как и все прочие язычники, даже еще жалчее, ибо: те язычники, не зная Христа, погибают от неведения, ты же погибаешь оттого, что обладаешь сокровищем, но небрежешь им.
Не стану перечислять здесь твоих пороков, кои тебе достаточно известны, скажу только, что причину твоей погибели вижу я в твоем неверии.
Ты мнишь себя мудрым быти, похваляешься знанием наук, а того не хочешь понять, что наука без веры не только не возвышает человека, но даже низводит его на степень низменного животного, ибо...
Все письмо было в таком роде.
Кончив писать, дьякон прочел его вслух, просиял и вскочил.
– Дар, истинно дар! – сказал он, восторженно глядя на благочинного и всплескивая руками. – Пошлет же господь такое дарование!
А? Мать царица!
Во сто лет бы, кажется, такого письма не сочинил!
Спаси вас господи!
Отец Анастасий тоже пришел в восторг.
– Без дара так не напишешь! – сказал он, вставая и шевеля пальцами. – Не напишешь!
Тут такая риторика, что любому философу можно запятую поставить и в нос ткнуть.
Ум!
Светлый ум!
Не женились бы, отец Федор, давно бы вы в архиереях были, истинно, были бы!
Излив свой гнев в письме, благочинный почувствовал облегчение.
К нему вернулись и утомление и разбитость.
Дьякон был свой человек, и благочинный не постеснялся сказать ему:
– Ну, дьякон, ступай с богом.
Я с полчасика на диване подремлю, отдохнуть надо.
Дьякон ушел и увел с собою Анастасия.
Как всегда бывает накануне Светлого дня, на улице было темно, но все небо сверкало яркими, лучистыми звездами.
В тихом, неподвижном воздухе пахло весной и праздником.
– Сколько времени он диктовал? – изумлялся дьякон. – Минут десять, не больше!
Другой бы и в месяц такого письма не сочинил.
А? Вот ум!
Такой ум, что я и сказать не умею!
Удивление!
Истинно, удивление!
– Образование! – вздохнул Анастасий, при переходе через грязную улицу поднимая до пояса полы своей рясы. – Не нам с ним равняться.
Мы из дьячков, а ведь он науки проходил.
Да.
Настоящий человек, что и говорить.
– А вы послушайте, как он нынче в обедне Евангелие будет читать по-латынски!
И по-латынски он знает, и по-гречески знает...
А Петруха, Петруха! – вдруг вспомнил дьякон. – Ну, теперь он поче-ешется!
Закусит язык!
Будет помнить кузькину мать!
Теперь уже не спросит: почему?
Вот уж именно дока на доку наскочил!
Ха-ха-ха!
Дьякон весело и громко рассмеялся.
После того как письмо к Петру было написано, он повеселел и успокоился.
Сознание исполненного родительского долга и вера в силу письма вернули к нему и его смешливость и добродушие.
– Петр в переводе значит камень, – говорил он, подходя к своему дому. – Мой же Петр не камень, а тряпка.
Гадюка на него насела, а он с ней нянчится, спихнуть ее не может.
Тьфу!
Есть же, прости господи, такие женщины!
А? Где ж в ней стыд?
Насела на парня, прилипла и около юбки держит... к шутам ее на пасеку!
– А может, не она его держит, а он ее?
– Все-таки, значит, в ней стыда нет!
А Петра я не защищаю...
Ему достанется...
Прочтет письмо и почешет затылок!
Сгорит со стыда!
– Письмо славное, но только того... не посылать бы его, отец дьякон.
Бог с ним!
– А что? – испугался дьякон.
– Да так!
Не посылай, дьякон!
Что толку?
Ну, ты пошлешь, он прочтет, а... а дальше что?
Встревожишь только.
Прости, бог с ним!
Дьякон удивленно поглядел на темное лицо Анастасия, на его распахнувшуюся рясу, похожую в потемках на крылья, и пожал плечами.
– Как же так прощать? – спросил он. – Ведь я же за него Богу отвечать буду!
– Хоть и так, а все же прости.
Право!
А Бог за твою доброту и тебя простит.
– Да ведь он мне сын?
Должен я его учить или нет?
– Учить?
Отчего не учить?
Учить можно, а только зачем язычником обзывать?
Ведь ему, дьякон, обидно...
Дьякон был вдов и жил в маленьком, трехоконном домике.
Хозяйством у него заведовала его старшая сестра, девушка, года три тому назад лишившаяся ног и потому не сходившая с постели; он ее боялся, слушался и ничего не делал без ее советов.
О. Анастасий зашел к нему.
Увидев у него стол, уже покрытый куличами и красными яйцами, он почему-то, вероятно, вспомнив про свой дом, заплакал и, чтобы обратить эти слезы в шутку, тотчас же сипло засмеялся.
– Да, скоро разговляться, – сказал он. – Да...
Оно бы, дьякон, и сейчас не мешало... рюмочку выпить.
Можно?
Я так выпью, – зашептал он, косясь на дверь, – что старушка... не услышит... ни-ни...
Дьякон молча пододвинул к нему графин и рюмку, развернул письмо и стал читать вслух.
И теперь письмо ему так же понравилось, как и в то время, когда благочинный диктовал его.
Он просиял от удовольствия и, точно попробовав что-то очень сладкое, покрутил головой.
– Ну, письмо-о! – сказал он. – И не снилось Петрухе такое письмо.
Такое вот и надо ему, чтоб в жар его бросило... во!
– Знаешь, дьякон?
Не посылай! – сказал Анастасий, наливая как бы в забывчивости вторую рюмку. – Прости, бог с ним!
Я тебе... вам по совести.
Ежели отец родной его не простит, то кто ж его простит?
Так и будет, значит, без прощения жить?
А ты, дьякон, рассуди, наказующие и без тебя найдутся, а ты бы для родного сына милующих поискал!
Я... я, братушка, выпью...
Последняя...
Прямо так возьми и напиши ему: прощаю тебя, Петр!
Он пойме-ет!
Почу-увствует!
Я, брат... я, дьякон, по себе это понимаю.
Когда жил как люди, и горя мне было мало, а теперь, когда образ и подобие потерял, только одного и хочу, чтоб меня добрые люди простили.
Да и то рассуди, не праведников прощать надо, а грешников.
Для чего тебе старушку твою прощать, ежели она не грешная?
Нет, ты такого прости, на которого глядеть жалко... да!
Анастасий подпер голову кулаком и задумался.
– Беда, дьякон, – вздохнул он, видимо борясь с желанием выпить. – Беда!
Во гресех роди мя мати моя, во гресех жил, во гресех и помру...
Господи, прости меня грешного!
Запутался я, дьякон!
Нет мне спасения!
И не то чтобы в жизни запутался, а в самой старости перед смертью...
Я...
Старик махнул рукой и еще выпил, потом встал и пересел на другое место.
Дьякон, не выпуская из рук письма, заходил из угла в угол.
Он думал о своем сыне.
Недовольство, скорбь и страх уже не беспокоили его: все это ушло в письмо.
Теперь он только воображал себе Петра, рисовал его лицо, вспоминал прошлые голы, когда сын приезжал гостить на праздники.
Думалось одно лишь хорошее, теплое, грустное, о чем можно думать, не утомляясь, хоть всю жизнь.
Скучая по сыне, он еще раз прочел письмо и вопросительно поглядел на Анастасия.
– Не посылай! – сказал тот, махнув кистью руки.
– Нет, все-таки... надо.
Все-таки оно его того... немножко на ум наставит.
Не лишнее...
Дьякон достал из стола конверт, но прежде чем вложить в него письмо, сел за стол, улыбнулся и прибавил от себя внизу письма: «А к нам нового штатного смотрителя прислали.
Этот пошустрей прежнего.
И плясун, и говорун, и на все руки, так что говоровские дочки от него без ума.
Воинскому начальнику Костыреву тоже, говорят, скоро отставка.
Пора!»
И очень довольный, не понимая, что этой припиской он вконец испортил строгое письмо, дьякон написал адрес и положил письмо на самое видное место стола.
{Чехов А. П. @ Без заглавия @ висьт @ ӧтуввез @ @}
БЕЗ ЗАГЛАВИЯ
В V веке, как и теперь, каждое утро вставало солнце и каждый вечер оно ложилось спать.
Утром, когда с росою целовались первые лучи, земля оживала, воздух наполнялся звуками радости, восторга и надежды, а вечером та же земля затихала и тонула в суровых потемках.
День походил на день, ночь на ночь.
Изредка набегала туча и сердито гремел гром, или падала с неба зазевавшаяся звезда, или пробегал бледный монах и рассказывал братии, что недалеко от монастыря он видел тигра - и только, а потом опять день походил на день, ночь на ночь.
Монахи работали и молились богу, а их настоятель-старик играл на органе, сочинял латинские стихи и писал ноты.
Этот чудный старик обладал необычайным даром.
Он играл на органе с таким искусством, что даже самые старые монахи, у которых к концу жизни притупился слух, не могли удержать слез, когда из его кельи доносились звуки органа.
Когда он говорил о чем-нибудь, даже самом обыкновенном, например, о деревьях, зверях или о море, его нельзя было слушать без улыбки или без слез, и казалось, что в душе его звучали такие же струны, как и в органе.
Если же он гневался, или предавался сильной радости, или начинал говорить о чем-нибудь ужасном и великом, то страстное вдохновение овладевало им, на сверкающих глазах выступали слезы, лицо румянилось, голос гремел, как гром, и монахи, слушая его, чувствовали, как его вдохновение сковывало их души; в такие великолепные, чудные минуты власть его бывала безгранична, и если бы он приказал своим старцам броситься в море, то они все до одного с восторгом поспешили бы исполнить его волю.
Его музыка, голос и стихи, в которых он славил бога, небо и землю, были для монахов источником постоянной радости.
Бывало так, что при однообразии жизни им прискучивали деревья, цветы, весна, осень, шум моря утомлял их слух, становилось неприятным пение птиц, но таланты старика настоятеля, подобно хлебу, нужны были каждый день.
Проходили десятки лет, и всё день походил на день, ночь на ночь.
Кроме диких птиц и зверей, около монастыря не показывалась ни одна душа.
Ближайшее человеческое жилье находилось далеко и, чтобы пробраться к нему от монастыря или от него в монастырь, нужно было пройти верст сто пустыней.
Проходить пустыню решались только люди, которые презирали жизнь, отрекались от нее и шли в монастырь, как в могилу.
Каково же поэтому было удивление монахов, когда однажды ночью в их ворота постучался человек, который оказался горожанином и самым обыкновенным грешником, любящим жизнь.
Прежде чем попросить у настоятеля благословения и помолиться, этот человек потребовал вина и есть.
На вопрос, как он попал из города в пустыню, он отвечал длинной охотничьей историей: пошел на охоту, выпил лишнее и заблудился.
На предложение поступить в монахи и спасти свою душу он ответил улыбкой и словами: "Я вам не товарищ".
Наевшись и напившись, он оглядел монахов, которые прислуживали ему, покачал укоризненно головой и сказал:
- Ничего вы не делаете, монахи.
Только и знаете, что едите да пьете.
Разве так спасают душу?
Подумайте: в то время, как вы сидите тут в покое, едите, пьете и мечтаете о блаженстве, ваши ближние погибают и идут в ад.
Поглядите-ка, что делается в городе!
Одни умирают с голоду, другие, не зная, куда девать свое золото, топят себя в разврате и гибнут, как мухи, вязнущие в меду.
Нет в людях ни веры, ни правды!
Чье же дело спасать их?
Чье дело проповедовать?
Не мне ли, который от утра до вечера пьян?
Разве смиренный дух, любящее сердце и веру бог дал вам на то, чтобы вы сидели здесь в четырех стенах и ничего не делали?
Пьяные слова горожанина были дерзки и неприличны, но странным образом подействовали на настоятеля.
Старик переглянулся со своими монахами, побледнел и сказал:
- Братья, а ведь он правду говорит!
В самом деле, бедные люди по неразумию и слабости гибнут в пороке и неверии, а мы не двигаемся с места, как будто нас это не касается.
Отчего бы мне не пойти и не напомнить им о Христе, которого они забыли?
Слова горожанина увлекли старика; на другой же день он взял свою трость, простился с братией и отправился в город.
И монахи остались без музыки, без его речей и стихов.
Проскучали они месяц, другой, а старик не возвращался.
Наконец после третьего месяца послышался знакомый стук его трости.
Монахи бросились к нему навстречу и осыпали его вопросами, но он, вместо того чтобы обрадоваться им, горько заплакал и не сказал ни одного слова.
Монахи заметили: он сильно состарился и похудел; лицо его было утомлено и выражало глубокую скорбь, а когда он заплакал, то имел вид человека, которого оскорбили.
Монахи тоже заплакали и с участием стали расспрашивать, зачем он плачет, отчего лицо его так угрюмо, но он не сказал ни слова и заперся в своей келье.
Семь дней сидел он у себя, ничего не ел, не пил, не играл на органе и плакал.
На стук в его дверь и на просьбы монахов выйти и поделиться с ними своею печалью он отвечал глубоким молчанием.
Наконец он вышел.
Собрав вокруг себя всех монахов, он с заплаканным лицом и с выражением скорби и негодования начал рассказывать о том, что было с ним в последние три месяца.
Голос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города.
На пути, говорил он, ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу; он шел и чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
Но голос его дрогнул, глаза засверкали, и весь он распалился гневом, когда стал говорить о городе и людях.
Никогда в жизни он не видел, даже не дерзал воображать себе то, что он встретил, войдя в город.
Только тут, первый раз в жизни, на старости лет, он увидел и понял, как могуч дьявол, как прекрасно зло и как слабы, малодушны и ничтожны люди.
По несчастной случайности, первое жилище, в которое он вошел, был дом разврата.
С полсотни человек, имеющих много денег, ели и без меры пили вино.
Опьяненные вином, они пели песни и смело говорили страшные, отвратительные слова, которых не решится сказать человек, боящийся бога; безгранично свободные, бодрые, счастливые, они не боялись ни бога, ни дьявола, ни смерти, а говорили и делали всё, что хотели, и шли туда, куда гнала их похоть.
А вино, чистое, как янтарь, подернутое золотыми искрами, вероятно, было нестерпимо сладко и пахуче, потому что каждый пивший блаженно улыбался и хотел еще пить.
На улыбку человека оно отвечало тоже улыбкой и, когда его пили, радостно искрилось, точно знало, какую дьявольскую прелесть таит оно в своей сладости.
Старик, всё больше распаляясь и плача от гнева, продолжал описывать то, что он видел.
На столе, среди пировавших, говорил он, стояла полунагая блудница.
Трудно представить себе и найти в природе что-нибудь более прекрасное и пленительное.
Эта гадина, молодая, длинноволосая, смуглая, с черными глазами и с жирными губами, бесстыдная и наглая, оскалила свои белые, как снег, зубы и улыбалась, как будто хотела сказать: "Поглядите, какая я наглая, какая красивая!"
Шелк и парча красивыми складками спускались с ее плеч, но красота не хотела прятаться под одеждой, а, как молодая зелень из весенней почвы, жадно пробивалась сквозь складки.
Наглая женщина пила вино, пела песни и отдавалась всякому, кто только хотел.
Далее старик, гневно потрясая руками, описал конские ристалища, бой быков, театры, мастерские художников, где пишут и лепят из глины нагих женщин.
Говорил он вдохновенно, красиво и звучно, точно играл на невидимых струнах, а монахи, оцепеневшие, жадно внимали его речам и задыхались от восторга...
Описав все прелести дьявола, красоту зла и пленительную грацию отвратительного женского тела, старик проклял дьявола, повернул назад и скрылся за своею дверью...
Когда он на другое утро вышел из кельи, в монастыре не оставалось ни одного монаха.
Все они бежали в город.
{Чехов А. П. @ Княгиня @ висьт @ ӧтуввез @ @}
КНЯГИНЯ
В большие, так называемые "Красные" ворота N-ского мужского монастыря въехала коляска, заложенная в четверку сытых, красивых лошадей; иеромонахи и послушники, стоявшие толпой около дворянской половины гостиного корпуса, еще издали по кучеру и по лошадям узнали в даме, которая сидела в коляске, свою хорошую знакомую, княгиню Веру Гавриловну.
Старик в ливрее прыгнул с козел и помог княгине выйти из экипажа.
Она подняла темную вуаль и не спеша подошла ко всем иеромонахам под благословение, потом ласково кивнула послушникам и направилась в покои.
- Что, соскучились без своей княгини? - говорила она монахам, вносившим ее вещи. - Я у вас целый месяц не была.
Ну, вот приехала, глядите на свою княгиню.
А где отец архимандрит?
Боже мой, я сгораю от нетерпения!
Чудный, чудный старик!
Вы должны гордиться, что у вас такой архимандрит.
Когда вошел архимандрит, княгиня восторженно вскрикнула, скрестила на груди руки и подошла к нему под благословение.
- Нет, нет!
Дайте мне поцеловать! - сказала она, хватая его за руку и жадно целуя ее три раза. - Как я рада, святой отец, что наконец вижу вас!
Вы небось забыли свою княгиню, а я каждую минуту мысленно жила в вашем милом монастыре.
Как у вас здесь хорошо!
В этой жизни для бога, вдали от суетного мира, есть какая-то особая прелесть, святой отец, которую я чувствую всей душой, но передать на словах не могу!
У княгини покраснели щеки и навернулись слезы.
Говорила она без умолку, горячо, а архимандрит, старик лет семидесяти, серьезный, некрасивый и застенчивый, молчал, лишь изредка говорил отрывисто и по-военному:
- Так точно, ваше сиятельство... слушаю-с... понимаю-с...
- Надолго изволил пожаловать к нам? - спросил он.
- Сегодня я переночую у вас, а завтра поеду к Клавдии Николаевне давно уж мы с ней не видались, а послезавтра опять к вам и поживу дня три-четыре.
Хочу у вас здесь отдохнуть душой, святой отец...
Княгиня любила бывать в N-ском монастыре.
В последние два года она облюбовала это место и приезжала сюда почти каждый летний месяц и жила дня по два, по три, а иногда и по неделе.
Робкие послушники, тишина, низкие потолки, запах кипариса, скромная закуска, дешевые занавески на окнах все это трогало ее, умиляло и располагало к созерцанию и хорошим мыслям.
Достаточно ей было побыть в покоях полчаса, как ей начинало казаться, что она тоже робка и скромна, что и от нее пахнет кипарисом; прошлое уходило куда-то вдаль, теряло свою цену, и княгиня начинала думать, что, несмотря на свои двадцать девять лет, она очень похожа на старого архимандрита и так же, как он, рождена не для богатства, не для земного величия и любви, а для жизни тихой, скрытой от мира, сумеречной, как покои...
Бывает так, что в темную келию постника, погруженного в молитву, вдруг нечаянно заглянет луч или сядет у окна келии птичка и запоет свою песню; суровый постник невольно улыбается, и в его груди из-под тяжелой скорби о грехах, как из-под камня, вдруг польется ручьем тихая, безгрешная радость.
Княгине казалось, что она приносила с собою извне точно такое же утешение, как луч или птичка.
Ее приветливая, веселая улыбка, кроткий взгляд, голос, шутки, вообще вся она, маленькая, хорошо сложенная, одетая в простое черное платье, своим появлением должна была возбуждать в простых, суровых людях чувство умиления и радости.
Каждый, глядя на нее, должен был думать: "Бог послал нам ангела..."
И, чувствуя, что каждый невольно думает это, она улыбалась еще приветливее и старалась походить на птичку.
Напившись чаю и отдохнув, она вышла погулять.
Солнце уже село.
От монастырского цветника повеяло на княгиню душистой влагой только что политой резеды, из церкви донеслось тихое пение мужских голосов, которое издали казалось очень приятным и грустным.
Шла всенощная.
В темных окнах, где кротко мерцали лампадные огоньки, в тенях, в фигуре старика монаха, сидевшего на паперти около образа с кружкой, было написано столько безмятежного покоя, что княгине почему-то захотелось плакать...
А за воротами, на аллее между стеной и березами, где стоят скамьи, был уже совсем вечер.
Воздух темнел быстро-быстро...
Княгиня прошлась по аллее, села на скамью и задумалась.
Она думала о том, что хорошо бы поселиться на всю жизнь в этом монастыре, где жизнь тиха и безмятежна, как в летний вечер; хорошо бы позабыть совсем о неблагодарном, распутном князе, о своем громадном состоянии, о кредиторах, которые беспокоят ее каждый день, о своих несчастьях, о горничной Даше, у которой сегодня утром было дерзкое выражение лица.
Хорошо бы всю жизнь сидеть здесь на скамье и сквозь стволы берез смотреть, как внизу под горой клочьями бродит вечерний туман, как далеко-далеко над лесом черным облаком, похожим на вуаль, летят на ночлег грачи, как два послушника - один верхом на пегой лошади, другой пешком гонят лошадей на ночное и, обрадовавшись свободе, шалят, как малые дети; их молодые голоса звонко раздаются в неподвижном воздухе, и можно разобрать каждое слово.
Хорошо сидеть и прислушиваться к тишине: то ветер подует и тронет верхушки берез, то лягушка зашелестит в прошлогодней листве, то за стеною колокольные часы пробьют четверть...
Сидеть бы неподвижно, слушать и думать, думать, думать...
Мимо прошла старуха с котомкой.
Княгиня подумала, что хорошо бы остановить эту старуху и сказать ей что-нибудь ласковое, задушевное, помочь ей...
Но старуха ни разу не оглянулась и повернула за угол.
Немного погодя на аллее показался высокий мужчина с седой бородой и в соломенной шляпе.
Поравнявшись с княгиней, он снял шляпу и поклонился, и по его большой лысине и острому, горбатому носу княгиня узнала в нем доктора Михаила Ивановича, который лет пять тому назад служил у нее в Дубовках.
Она вспомнила, что кто-то ей говорил, что в прошлом году у этого доктора умерла жена, и ей захотелось посочувствовать ему, утешить.
- Доктор, вы, вероятно, меня не узнаете? - спросила она, приветливо улыбаясь.
- Нет, княгиня, узнал, - сказал доктор, снимая еще раз шляпу.
- Ну, спасибо, а то я думала, что вы забыли свою княгиню.
Люди помнят своих врагов, а друзей забывают.
И вы приехали помолиться?
- Я здесь каждую субботу ночую, по обязанности.
Я тут лечу.
- Ну, как поживаете? - спросила княгиня, вздыхая. - Я слышала, у вас скончалась супруга!
Какое несчастье!
- Да, княгиня, для меня это большое несчастье.
- Что делать!
Мы должны с покорностью переносить несчастья.
Без воли провидения ни один волос не падает с головы человека.
- Да, княгиня.
На приветливую, кроткую улыбку княгини и ее вздохи доктор отвечал холодно и сухо: "Да, княгиня".
И выражение лица у него было холодное, сухое.
"Что бы еще такое сказать ему?" - подумала княгиня.
- Сколько времени мы с вами не виделись, однако! - сказала она. — Пять лет!
За это время сколько воды в море утекло, сколько произошло перемен, даже подумать страшно!
Вы знаете, я замуж вышла... из графини стала княгиней.
И уже успела разойтись с мужем.
- Да, я слышал.
- Много бог послал мне испытаний!
Вы, вероятно, тоже слышали, я почти разорена.
За долги моего несчастного мужа продали у меня Дубовки, и Кирьяково, и Софьино.
Остались у меня только Бараново да Михальцево.
Страшно оглянуться назад: сколько перемен, несчастий разных, сколько ошибок!
- Да, княгиня, много ошибок!
Княгиня немного смутилась.
Она знала свои ошибки; все они были до такой степени интимны, что только одна она могла думать и говорить о них.
Она не удержалась и спросила:
- Вы про какие ошибки думаете?
- Вы упомянули о них, стало быть, знаете... - ответил доктор и усмехнулся. - Что ж о них говорить!
- Нет, скажите, доктор.
Я буду вам очень благодарна!
И, пожалуйста, не церемоньтесь со мной.
Я люблю слушать правду.
- Я вам не судья, княгиня.
- Не судья?
Каким вы тоном говорите, значит, знаете что-то.
Скажите!
- Если желаете, то извольте.
Только, к сожалению, я не умею говорить и меня не всегда можно понять.
Доктор подумал и начал:
- Ошибок много, но, собственно, главная из них, по моему мнению, это общий дух, которым... который царил во всех ваших имениях.
Видите, я не умею выражаться.
То есть главное - это нелюбовь, отвращение к людям, какое чувствовалось положительно во всем.
На этом отвращении у вас была построена вся система жизни.
Отвращение к человеческому голосу, к лицам, к затылкам, шагам... одним словом, ко всему, что составляет человека.
У всех дверей и на лестницах стоят сытые, грубые и ленивые гайдуки в ливреях, чтоб не пускать в дом неприлично одетых людей; в передней стоят стулья с высокими спинками, чтоб во время балов и приемов лакеи не пачкали затылками обоев на стенах; во всех комнатах шершавые ковры, чтоб не было слышно человеческих шагов; каждого входящего обязательно предупреждают, чтобы он говорил потише и поменьше и чтоб не говорил того, что может дурно повлиять на воображение и нервы.
А в вашем кабинете не подают человеку руки и не просят его садиться, точно так, как сейчас вы не подали мне руки и не пригласили сесть...
- Извольте, если хотите! - сказала княгиня, протягивая руку и улыбаясь. - Право, сердиться из-за такого пустяка...
- Да разве я сержусь? - засмеялся доктор, но тотчас же вспыхнул, снял шляпу и, размахивая ею, заговорил горячо: - Откровенно говоря, я давно уже ждал случая, чтоб сказать вам все, все...
То есть я хочу сказать, что вы глядите на всех людей по-наполеоновски, как на мясо для пушек.
Но у Наполеона была хоть какая-нибудь идея, а у вас, кроме отвращения, ничего!
- У меня отвращение к людям! - улыбнулась княгиня, пожимая в изумлении плечами. - У меня!
- Да, у вас!
Вам нужно фактов?
Извольте!
В Михальцеве у вас живут милостыней три бывших ваших повара, которые ослепли в ваших кухнях от печного жара.
Все, что есть на десятках тысяч ваших десятин здорового, сильного и красивого, все взято вами и вашими прихлебателями в гайдуки, лакеи, в кучера.
Все это двуногое живье воспиталось в лакействе, объелось, огрубело, потеряло образ и подобие, одним словом...
Молодых медиков, агрономов, учителей, вообще интеллигентных работников, боже мой, отрывают от дела, от честного труда и заставляют из-за куска хлеба участвовать в разных кукольных комедиях, от которых стыдно делается всякому порядочному человеку!
Иной молодой человек не прослужит и трех лет, как становится лицемером, подлипалой, ябедником...
Хорошо это?
Ваши управляющие-поляки, эти подлые шпионы, все эти Казимиры да Каэтаны рыщут от утра до ночи по десяткам тысяч десятин и в угоду вам стараются содрать с одного вола три шкуры.
Позвольте, я выражаюсь без системы, но это ничего!
Простой народ у вас не считают людьми.
Два и тех князей, графов и архиереев, которые приезжали к вам, вы признавали только как декорацию, а не как живых людей.
Но главное... главное, что меня больше всего возмущает, - иметь больше миллиона состояния и ничего не сделать для людей, ничего!
Княгиня сидела удивленная, испуганная, обиженная, не зная, что сказать и как держать себя.
Никогда раньше с нею не говорили таким тоном.
Неприятный сердитый голос доктора и его неуклюжая, заикающаяся речь производили в ее ушах и голове резкий, стучащий шум, потом же ей стало казаться, что жестикулирующий доктор бьет ее своею шляпой по голове.
- Неправда! - выговорила она тихо и умоляющим голосом. - Для людей я много хорошего сделала, это вы сами знаете!
- Да полноте! - крикнул доктор. - Неужели вы еще продолжаете считать вашу благотворительную деятельность чем-то серьезным и полезным, а не кукольной комедией?
Ведь то была комедия от начала до конца, то была игра в любовь к ближнему, самая откровенная игра, которую понимали даже дети и глупые бабы!
Взять хоть этот ваш - как его? - странно-приимный дом для безродных старух, в котором меня вы заставили быть чем-то вроде главного доктора, а сами были почетной опекуншей.
О господи боже наш, что за учреждение милое!
Построили дом с паркетными полами и с флюгером на крыше, собрали в дереве с десяток старух и заставили их спать под байковыми одеялами, на простынях из голландского полотна и кушать леденцы.
Доктор злорадно прыснул в шляпу и продолжал быстро и заикаясь:
- Была игра!
Низшие приютские чины прячут одеяла и простыни под замок, чтобы старухи не пачкали - пусть спят, чертовы перечницы, на полу!
Старуха не смеет ни на кровать сесть, ни кофту надеть, ни по гладкому паркету пройтись.
Все сохранялось для парада и пряталось от старух, как от воров, а старухи потихоньку кормились и одевались Христа ради, и денно и нощно молили бога, чтоб поскорее уйти из-под ареста и от душеспасительных назиданий сытых подлецов, которым вы поручили надзор за старухами.
А высшие чины что делали?
Это просто восхитительно!
Этак раза два в неделю, вечером, скачут тридцать пять тысяч курьеров и объявляют, что завтра княгиня, то есть вы, будете в приюте.
Это значит, что завтра нужно бросать больных, одеваться и ехать на парад.
Хорошо, приезжаю.
Старухи во всем чистом и новом уже выстроены в ряд и ждут.
Около них ходит отставная гарнизонная крыса - смотритель со своей сладенькой, ябеднической улыбочкой.
Старухи зевают и переглядываются, но роптать боятся.
Ждем.
Скачет младший управляющий.
Через полчаса после него старший управляющий, потом главноуправляющий конторой экономии, потом еще кто-нибудь и еще кто-нибудь... скачут без конца!
У всех таинственные, торжественные лица.
Ждем, ждем, переминаемся с ноги на ногу, посматриваем на часы - все это в гробовом молчании, потому что все мы ненавидим друг друга и на ножах.
Проходит час, другой, и вот наконец показывается вдали коляска, и... и...
Доктор залился тонким смехом и выговорил тоненьким голоском:
- Вы выходите из коляски, и старые ведьмы по команде гарнизонной красы начинают петь: "Коль славен наш господь в Сионе, не может изъяснить язык..."
Недурно?
Доктор захохотал басом и махнул рукой, как бы желая показать, что от смеха он не может выговорить ни одного слова.
Смеялся он тяжело, резко, с крепко стиснутыми зубами, как смеются недобрые люди, и по его голосу, лицу и блестящим, немножко наглым глазам можно было понять, что он глубоко презирал и княгиню, и приют, и старух.
Во всем, что он так неумело и грубо рассказал, не было ничего смешного и веселого, но хохотал он с удовольствием и даже с радостью.
- А школа? - продолжал он, тяжело дыша от смеха. - Помните, как вы пожелали сами учить мужицких детей?
Должно быть, очень хорошо учили, потому что скоро все мальчишки разбежались, так что потом пришлось пороть их и нанимать за деньги, чтоб они ходили к вам.
А помните, как вы пожелали собственноручно кормить соской грудных младенцев, матери которых работают в поле?
Вы ходили по деревне и плакали, что младенцев этих нет к вашим услугам - все матери брали их с собой в поле.
Потом староста приказал матерям по очереди оставлять своих младенцев вам на потеху.
Удивительное дело!
Все бежали от ваших благодеяний, как мыши от кота!
А почему это?
Очень просто!
Не оттого, что народ у нас невежественный и неблагодарный, как вы объясняли всегда, а оттого, что во всех ваших затеях, извините меня за выражение, не было ни на один грош любви и милосердия!
Было одно только желание забавляться живыми куклами и ничего другого...
Кто не умеет отличать людей от балонок, тот не должен заниматься благотворением.
Уверяю вас, между людьми и болонками - большая разница!
У княгини страшно билось сердце, в ушах у нее стучало, и все еще ей казалось, что доктор долбит ее своей шляпой по голове.
Доктор говорил быстро, горячо и некрасиво, с заиканьем и с излишней жестикуляцией; для нее было только понятно, что с нею говорит грубый, невоспитанный, злой, неблагодарный человек, но чего он хочет от нее и о чем говорит - она не понимала.
- Уйдите! - сказала она плачущим голосом, поднимая вверх руки, чтобы заслонить свою голову от докторской шляпы. - Уйдите!
- А как вы обращаетесь со своими служащими! - продолжал возмущаться доктор. - Вы их за людей не считаете и третируете, как последних мошенников.
Например, позвольте вас спросить, за что вы меня уволили?
Служил десять лет вашему отцу, потом вам, честно, не зная ни праздников, ни отпусков, заслужил любовь всех на сто верст кругом, и вдруг в один прекрасный день мне объявляют, что я уже не служу!
За что?
До сих пор не понимаю!
Я доктор медицины, дворянин, студент Московского университета, отец семейства, такая мелкая и ничтожная сошка, что меня можно выгнать в шею без объяснения причин!
Зачем со мной церемониться?
Я слышал потом, что жена, без моего ведома, таком ходила к вам раза три просить за меня и вы ее не приняли ни разу.
Говорят, плакала в передней.
И я этого никогда не прощу ей, покойнице!
Никогда!
Доктор замолчал и стиснул зубы, напряженно придумывая, чтобы еще такое сказать очень неприятное, мстительное.
Он что-то вспомнил, и нахмуренное, холодное лицо его вдруг просияло.
- Взять хотя бы ваши отношения к этому монастырю! - заговорил он с жадностью. - Вы никогда никого не щадили, и чем святее место, тем больше шансов, что ему достанется на орехи от вашего милосердия и ангельской кротости.
Зачем вы ездите сюда?
Что вам здесь у монахов нужно, позвольте вас спросить?
Что вам Гекуба и что вы Гекубе?
Опять-таки забава, игра, кощунство над человеческою личностью, и больше ничего.
Ведь в монашеского бога вы не веруете, у вас в сердце свой собственный бог, до которого вы дошли своим умом на спиритических сеансах; на обряды церковные вы смотрите снисходительно: к обедне и ко всенощной не ходите, спите до полудня... зачем же вы сюда ездите?..
В чужой монастырь вы ходите со своим богом и воображаете, что монастырь считает это за превеликую честь для себя!
Как бы не так!
Вы спросите-ка, между прочим, во что обходятся монахам ваши визиты?
Вы изволили приехать сюда сегодня вечером, а третьего дня уж тут был верховой, посланный из экономии предупредить, что вы сюда собираетесь.
Целый день вчера приготовляли для вас покои и ждали.
Сегодня прибыл авангард - наглая горничная, которая то и дело бегает через двор, шуршит, пристает с вопросами, распоряжается... терпеть не могу!
Сегодня монахи весь день были настороже: ведь если вас не встретить с церемонией - беда!
Архиерею пожалуетесь!
"Меня, ваше преосвященство, монахи не любят.
Не знаю, чем я их прогневала.
Правда, я великая грешница, но ведь я так несчастна!"
Уж одному монастырю была из-за вас нахлобучка.
Архимандрит занятой, ученый человек, у него и минуты нет свободной, а вы то и дело требуете его к себе в покои.
Никакого уважения ни к старости, ни к сану.
Добро бы, жертвовали много, не так бы уж обидно было, а то ведь за все время монахи от вас и ста рублей не получили!
Когда княгиню беспокоили, не понимали, обижали и когда она не знала, что ей говорить и делать, то обыкновенно она начинала плакать.
И теперь в конце концов она закрыла лицо и заплакала тонким, детским голоском.
Доктор вдруг замолчал и посмотрел на нее.
Лицо его потемнело и стало суровым.
- Простите меня, княгиня, - сказал он глухо. - Я поддался злому чувству и забылся.
Это нехорошо.
И, конфузливо кашлянув, забывая надеть шляпу, он быстро отошел от княгини.
На небе уже мерцали звезды.
Должно быть, по ту сторону монастыря восходила луна, потому что небо было ясно, прозрачно и нежно.
Вдоль белой монастырской стены бесшумно носились летучие мыши.
Часы медленно пробили три четверти какого-то часа, должно быть, девятого.
Княгиня поднялась и тихо пошла к воротам.
Она чувствовала себя обиженной и плакала, и ей казалось, что и деревья, и звезды, и летучие мыши жалеют ее; и часы пробили мелодично только для того, чтобы посочувствовать ей.
Она плакала и думала о том, что хорошо бы ей на всю жизнь уйти в монастырь: в тихие летние вечера она гуляла бы одиноко по аллеям, обиженная, оскорбленная, не понятая людьми, и только бы один бог да звездное небо видели слезы страдалицы.
В церкви еще продолжалась всенощная.
Княгиня остановилась и прислушалась к пению; как хорошо это пение звучало в неподвижном, темном воздухе!
Как сладко под это пение плакать и страдать!
Придя в себе в покои, она поглядела в зеркало на свое заплаканное лицо и припудрилась, потом села ужинать.
Монахи знали, что она любит маринованную стерлядь, мелкие грибки, малагу и простые медовые пряники, от которых во рту пахнет кипарисом, и каждый раз, когда она приезжала, подавали ей все это.
Кушая грибки и запивая их малагой, княгиня мечтала о том, как ее окончательно разорят и покинут, как все ее управляющие, приказчики, конторщики и горничные, для которых она так много сделала, изменят ей и начнут говорить грубости, как все люди, сколько их есть на земле, будут нападать на нее, злословить, смеяться; она откажется от своего княжеского титула, от роскоши и общества, уйдет в монастырь, и никому ни одного слова упрека; она будет молиться за врагов своих, и тогда все вокруг поймут ее, придут к ней просить прощения, но уж будет поздно...
А после ужина она опустилась в углу перед образом на колени и прочла две главы из евангелия.
Потом горничная постлала ей постель, и она легла спать.
Потягиваясь под белым покрывалом, она сладко и глубоко вздохнула, как вздыхают после плача, закрыла глаза и стала засыпать...
Утром она проснулась и взглянула на свои часики: было половина десятого.
На ковре около кровати тянулась узкая, яркая полоса света от луча, который шел из окна и чуть-чуть освещал комнату.
За черной занавеской на окне шумели мухи.
"Рано!" - подумала княгиня и закрыла глаза.
Потягиваясь и нежась в постели, она вспомнила вчерашнюю встречу с доктором и все те мысли, с какими вчера она уснула; вспомнила, что она несчастна.
Потом пришли на память ее муж, живущий в Петербурге, управляющие, доктора, соседи, знакомые чиновники...
Длинный ряд знакомых мужских лиц пронесся в ее воображении.
Она улыбнулась и подумала, что если бы эти люди сумели проникнуть в ее душу и понять ее, то все они были бы у ее ног...
В четверть двенадцатого она позвала горничную.
- Давайте, Даша, одеваться, - сказала она томно. - Впрочем, сначала подите скажите, чтобы запрягали лошадей.
Надо к Клавдии Николаевне ехать.
Выйдя из покоев, чтобы садиться в экипаж, она зажмурилась от яркого дневного света и засмеялась от удовольствия: день был удивительно хорош!
Оглядывая прищуренными глазами монахов, которые собрались у крыльца проводить ее, она приветливо закивала головой и сказала:
- Прощайте, мои друзья!
До послезавтра.
Ее приятно удивило, что вместе с монахами у крыльца находился и доктор.
Лицо его было бледно и сурово.
- Княгиня, - сказал он, снимая шляпу и виновато улыбаясь, - я уже давно жду вас тут.
Простите, бога ради...
Нехорошее, мстительное чувство увлекло меня вчера, и я наговорил вам... глупостей.
Одним словом, я прошу прощения..
Княгиня приветливо улыбнулась и протянула к его губам руку.
Он поцеловал и покраснел.
Стараясь походить на птичку, княгиня порхнула в экипаж и закивала головой во все стороны.
На душе у нее было весело, ясно и тепло, и сама она чувствовала, что ее улыбка необыкновенно ласкова и мягка.
Когда экипаж покатил к воротам, потом по пыльной дороге мимо изб и садов, мимо длинных чумацких обозов и богомольцев, шедших вереницами с монастырь, она все еще щурилась и мягко улыбалась.
Она думала о том, что нет выше наслаждения, как всюду вносить с собою теплоту, свет и радость, прощать обиды и приветливо улыбаться врагам.
Встречные мужики кланялись ей, коляска мягко шуршала, из-под колес валили облака пыли, уносимые ветром на золотистую рожь, и княгине казалось, что ее тело качается не на подушках коляски, а на облаках, и что сама она похожа на легкое, прозрачное облачко...
- Как я счастлива! - шептала она, закрывая глаза. - Как я счастлива!
{Чехов А. П. @ Убийство @ висьт @ ӧтуввез @ @}
УБИЙСТВО
I
На станции Прогонной служили всенощную.
Перед большим образом, написанным ярко, на золотом фоне, стояла толпа станционных служащих, их жен и детей, а также дровосеков и пильщиков, работавших вблизи по линии.
Все стояли в безмолвии, очарованные блеском огней и воем метели, которая ни с того, ни с сего разыгралась на дворе, несмотря на канун Благовещения.
Служил старик священник из Веденяпина; пели псаломщик и Матвей Терехов.
Лицо Матвея сияло радостью, он пел и при этом вытягивал шею, как будто хотел взлететь.
Пел он тенором и канон читал тоже тенором, сладостно, убедительно.
Когда пели "Архангельский глас", он помахивал рукой, как регент, и, стараясь подладиться под глухой стариковский бас дьячка, выводил своим тенором что-то необыкновенно сложное, и по лицу его было видно, что испытывал он большое удовольствие.
Но вот всенощная окончилась, все тихо разошлись, и стало опять темно и пусто, и наступила та самая тишина, какая бывает только на станциях, одиноко стоящих в поле или в лесу, когда ветер подвывает и ничего не слышно больше и когда чувствуется вся эта пустота кругом, вся тоска медленно текущей жизни.
Матвей жил недалеко от станции, в трактире своего двоюродного брата.
Но ему не хотелось домой.
Он сидел у буфетчика за прилавком и рассказывал вполголоса:
- У нас на изразцовом заводе был свой хор.
И должен я вам заметить, хотя мы и простые мастера были, но пели мы по-настоящему, великолепно.
Нас часто приглашали в город, и когда там викарный владыка Иоанн изволил служить в Троицкой церкви, то архиерейские певчие пели на правом клиросе, а мы на левом.
Только в городе жаловались, что мы долго поем: заводские, говорили, тянут.
Оно правда, мы "Андреево стояние" и "Похвалу" начинали в седьмом, а кончали после одиннадцати, так что, бывало, придешь домой на завод, а уже первый час.
Хорошо было! - вздохнул Матвей. - Очень даже хорошо, Сергей Никанорыч!
А здесь, в родительском доме, никакой радости.
Самая ближняя церковь в пяти верстах, при моем слабом здоровье и не дойдешь туда, певчих нет.
А в семействе нашем никакого спокойствия, день-деньской шум, брань, нечистота, все из одной чашки едим, как мужики, а щи с тараканами...
Не дает бог здоровья, а то бы я давно ушел, Сергей Никанорыч.
Матвей Терехов был еще не стар, лет 45, но выражение у него было болезненное, лицо в морщинах; и жидкая, прозрачная бородка совсем уже поседела, и это старило его на много лет.
Говорил он слабым голосом, осторожно и, кашляя, брался за грудь, и в это время взгляд его становился беспокойным и тревожным, как у очень мнительных людей.
Он никогда не говорил определенно, что у него болит, но любил длинно рассказывать, как однажды на заводе он поднял тяжелый ящик и надорвался и как от этого образовалась грызь, заставившая его бросить службу на изразцовом заводе и вернуться на родину.
А что значит грызь, объяснить он не мог.
- Признаться, не люблю я брата, - продолжал он, наливая себе чаю. - Он мне старший, грех осуждать, и боюсь господа бога, но не могу утерпеть.
Человек он надменный, суровый, ругательный, для своих родственников и работников мучитель, и на духу не бывает.
В прошлое воскресенье я прошу его ласково: "Братец, поедемте в Пахомово к обедне!"
А он: "Не поеду, - там, говорит, поп картежник".
И сюда не пошел сегодня, потому, говорит, веденяпинский священник курит и водку пьет.
Не любит духовенства!
Сам себе и обедницу служит, и часы, и вечерню, а сестрица ему вместо дьячка.
Он: господу помолимся!
А она тонким голосочком, как индюшка: господи помилуй!..
Грех, да и только.
Каждый день ему говорю: "Образумьтесь, братец!
Покайтесь, братец!" - а он без внимания.
Сергей Никанорыч, буфетчик, налил пять стаканов чаю и понес их на подносе в дамскую.
Едва он вошел туда, как послышался крик:
- Как ты подаешь, поросячья морда?
Ты не умеешь подавать!
Это был голос начальника станции.
Послышалось робкое бормотанье, потом опять крик, сердитый и резкий:
- Пошел вон!
Буфетчик вернулся сильно сконфуженный.
- Было время, когда угождал и графам, и князьям, - проговорил он тихо, - a теперь, видите, не умею чай подать...
Обругал при священнике и дамах!
Буфетчик Сергей Никанорыч когда-то имел большие деньги и держал буфет на первоклассной станции, в губернском городе, где перекрещивались две дороги.
Тогда он носил фрак и золотые часы.
Но дела у него шли плохо, он потратил все свои деньги на роскошную сервировку, обкрадывала его прислуга, и, запутавшись мало-помалу, он перешел на другую станцию, менее бойкую; здесь от него ушла жена и увезла с собой всё серебро, и он перешел на третью станцию, похуже, где уже не полагалось горячих кушаний.
Потом на четвертую.
Часто меняя места и спускаясь все ниже и ниже, он, наконец, попал на Прогонную и здесь торговал только чаем, дешевою водкой и на закуску ставил крутые яйца и твердую колбасу, от которой пахло смолой и которую сам же он в насмешку называл музыкантской.
У него была лысина во всё темя, голубые глаза навыкате и густые, пушистые бакены, которые он часто расчесывал гребенкой, глядясь в маленькое зеркальце.
Воспоминания о прошлом томили его постоянно, он никак не мог привыкнуть к музыкантской колбасе, к грубости начальника станции и к мужикам, которые торговались, а, по его мнению, торговаться в буфете было так же неприлично, как в аптеке.
Ему было стыдно своей бедности и своего унижения, и этот стыд был теперь главным содержанием его жизни.
- А весна в этом году поздняя, - сказал Матвей, прислушиваясь. - Оно и лучше, я не люблю весны.
Весной грязно очень, Сергей Никанорыч.
В книжках пишут: весна, птицы поют, солнце заходит, а что тут приятного?
Птица и есть птица и больше ничего.
Я люблю хорошее общество, чтоб людей послушать, об леригии поговорить или хором спеть что-нибудь приятное, а эти там соловьи да цветочки - бог с ними!
Он опять начал об изразцовом заводе, о хоре, но оскорбленный Сергеи Никанорыч никак не мог успокоиться и всё пожимал плечами и бормотал что-то.
Матвей простился и пошел домой.
Мороза не было, и уже таяло на крышах, но шел крупный снег; он быстро кружился в воздухе, и белые облака его гонялись друг за другом по полотну дороги.
А дубовый лес, по обе стороны линии, едва освещенный луной, которая пряталась где-то высоко за облаками, издавал суровый, протяжный шум.
Когда сильная буря качает деревья, то как они страшны!
Матвей шел по шоссе вдоль линии, пряча лицо и руки, и ветер толкал его в спину.
Вдруг показалась небольшая лошаденка, облепленная снегом, сани скребли по голым камням шоссе, и мужик с окутанною головой, тоже весь белый, хлестал кнутом.
Матвей оглянулся, но уже не было ни саней, ни мужика, как будто всё это ему только примерещилось, и он ускорил шаги, вдруг испугавшись, сам не зная чего.
Вот переезд и темный домик, где живет сторож.
Шлагбаум поднят, и около намело целые горы, и, как ведьмы на шабаше, кружатся облака снега.
Тут линию пересекает старая, когда-то большая дорога, которую до сих пор еще зовут трактом.
Направо, недалеко от переезда, у самой дороги, стоит трактир Терехова, бывший постоялый двор.
Тут по ночам всегда брезжит огонек.
Когда Матвей пришел домой, во всех комнатах и даже в сенях сильно пахло ладаном.
Брат его Яков Иваныч еще продолжал служить всенощную.
В молельной, где это происходило, в переднем углу стоял киот со старинными дедовскими образами в позолоченных ризах, и обе стены направо и налево были уставлены образами старого и нового письма, в киотах и просто так.
На столе, покрытом до земли скатертью, стоял образ Благовещения и тут же кипарисовый крест и кадильница; горели восковые свечи.
Возле стола был аналой.
Проходя мимо молельной, Матвей остановился и заглянул в дверь.
Яков Иваныч в это время читал у аналоя; с ним молилась сестра его Аглая, высокая, худощавая старуха в синем платье и белом платочке.
Была тут и дочь Якова Иваныча, Дашутка; девушка лет 18, некрасивая, вся в веснушках, по обыкновению босая и в том же платье, в каком под вечер поила скотину.
- Слава тебе, показавшему нам свет! -провозгласил Яков Иваныч нараспев и низко поклонился.
Аглая подперла рукой подбородок и запела тонким, визгливым, тягучим голосом.
А вверху над потолком тоже раздавались какие-то неясные голоса, которые будто угрожали или предвещали дурное.
Во втором этаже после пожара, бывшего когда-то очень давно, никто не жил, окна были забиты тесом и на полу между балок валялись пустые бутылки.
Теперь там стучал и гудел ветер и казалось, что кто-то бегал, спотыкаясь о балки.
Половина нижнего этажа была занята под трактир, в другой помещалась семья Терехова, так что когда в трактире шумели пьяные проезжие, то было слышно в комнатах всё до одного слова.
Матвей жил рядом с кухней, в комнате с большою печью, где прежде, когда тут был постоялый двор, каждый день пекли хлеб.
В этой же комнате, за печкой помещалась и Дашутка, у которой не было своей комнаты.
Всегда тут по ночам кричал сверчок и суетились мыши.
Матвей зажег свечу и стал читать книгу, взятую им у станционного жандарма.
Пока он сидел над ней, моление кончилось и все легли спать.
Дашутка тоже легла.
Она захрапела тотчас же, но скоро проснулась и сказала, зевая:
- Ты, дядя Матвей, зря бы свечку не жег.
- Это моя свечка, - ответил Матвей. - Я ее за свои деньги купил.
Дашутка поворочалась немного и опять заснула.
Матвей сидел еще долго ему не хотелось спать -и, кончив последнюю страницу, достал из сундука карандаш и написал на книге: "Сию книгу читал я, Матвей Терехов, и нахожу ее из всех читанных мною книг самою лутшею, в чем и приношу мою признательность унтер-офицеру жандармского управления железных дорог Кузьме Николаеву Жукову, как владельцу оной бесценной книгы".
Делать подобные надписи на чужих книгах он считал долгом вежливости.
II
В самый день Благовещения, после того, как проводили почтовый поезд, Матвей сидел в буфете, пил чай с лимоном и говорил.
Слушали ею буфетчик и жандарм Жуков.
- Я, надо нам заметить, - рассказывал Матвей, - еще в малолетстве был привержен к леригии.
Мне только двенадцать годочков было, а я уже в церкви апостола читал, и родители мои весьма утешались, и каждое лето мы с покойной маменькой ходили на богомолье.
Бывало, другие ребяты песни поют или раков ловят, а я в это время с маменькой.
Старшие меня одобряли, да и мне самому было это приятно, что я такого хорошего поведения.
И как маменька благословили меня на завод, то я между делом пел там тенором в нашем хоре, и не было лучшего удовольствия.
Само собой, водки я не пил, табаку не курил, соблюдал чистоту телесную, а такое направление жизни, известно, не нравится врагу рода человеческого, и захотел он, окаянный, погубить меня и стал омрачать мой разум, всё равно, как теперь у братца.
Самое первое, дал я обет не кушать по понедельникам скоромного и не кушать мяса во все дни, и вообще с течением времени нашла на меня фантазия.
В первую неделю Великого поста до субботы святые отцы положили сухоядение, но трудящим и слабым не грех даже чайку попить, у меня же до самого воскресенья ни крошки во рту не было, и потом во весь пост я не разрешал себе масла ни отнюдь, а в среды и пятницы так и вовсе ничего не кушал.
То же и в малые посты.
Бывало, в Петровки наши заводские хлебают щи из судака, а я в стороночке от них сухарик сосу.
У людей сила разная, конечно, но я об себе скажу: в постные дни мне не трудно было и так даже, что чем больше усердия, тем легче.
Хочется кушать только в первые дни поста, а потом привыкаешь, становится всё легче и, гляди, в конце недели совсем ничего и в ногах этакое онемение, будто ты не на земле, а на облаке.
И, кроме того, налагал я на себя всякие послушания: вставал по ночам и поклоны бил, камни тяжелые таскал с места на место, на снег выходил босиком, ну, и вериги тоже.
Только вот по прошествии времени исповедаюсь я однажды у священника и вдруг такое мечтание; ведь священник этот, думаю, женатый, скоромник и табачник; как же он может меня исповедать и какую он имеет власть отпускать мне грехи, ежели он грешнее, чем я?
Я даже постного масла остерегаюсь, а он, небось, осетрину ел.
Пошел я к другому священнику, а этот, как на грех, толстомясый, в шелковой рясе, шуршит будто дама, и от него тоже табаком пахнет.
Пошел я говеть в монастырь, и там мое сердце не спокойно, все кажется, будто монахи не по уставу живут.
И после этого никак я не могу найти службу по себе: в одном месте служат очень скоро, в другом, гляди, задостойник не тот пропели, в третьем дьячок гугнивый...
Бывало, господи прости меня грешного, стою это в церкви, а от гнева сердце трясется.
Какая уж тут молитва?
И представляется мне, будто народ в церкви не так крестится, не так слушает; на кого ни погляжу, все пьяницы, скоромники, табачники, блудники, картежники, один только я живу по заповедям.
Лукавый бес не дремал, дальше-больше, перестал я петь в хоре и уж вовсе не хожу в церковь; так уж я об себе понимаю, будто я человек праведный, а церковь по своему несовершенству для меня не подходит, то есть, подобно падшему ангелу, возмечтал я в гордыне своей до невероятия.
После этого стал я хлопотать, как бы свою церковь устроить.
Нанял я у глухой мещанки комнатушечку далеко за городом, около кладбища, и устроил молельную, вот как у братца, но только у меня еще ставники были и настоящее кадило.
В этой своей молельной я держался устава святой Афонской горы, то есть каждый день обязательно утреня у меня начиналась в полночь, а под особо чтимые двунадесятые праздники всенощная у меня служилась часов десять, а когда и двенадцать.
Монахи все-таки, по уставу, во время кафизм и паремий сидят, а я желал быть угоднее монахов и всё, бывало, на ногах.
Читал я и пел протяжно, со слезами и со воздыханием, воздевая руки, и прямо с молитвы, не спавши, на работу, да и работаю всё с молитвой.
Ну, пошло по городу: Матвей святой, Матвей больных и безумных исцеляет.
Никого я, конечно, не исцелял, но известно, как только заведется какой раскол и лжеучение, то от женского пола отбоя нет.
Всё равно, как мухи на мед.
Повадились ко мне разные бабки и старые девки, в ноги мне кланяются, руки целуют и кричат, что я святой и прочее, а одна даже на моей голове сияние видела.
Стало тесно в молельной, взял я комнату побольше, и пошло у нас настоящее столпотворение, бес забрал меня окончательно и заслонил свет от очей моих своими погаными копытами.
Мы все вроде как бы взбесились.
Я читал, а бабки и старые девки пели, и этак, долго не евши и не пивши, простоявши на ногах сутки или дольше, вдруг начинается с ними трясение, будто их лихорадка бьет, потом, этого, то одна крикнет, то другая - и этак страшно!
Я тоже трясусь весь, как жид на сковородке, сам не знаю, по какой такой причине, и начинают наши ноги прыгать.
Чудно, право: не хочешь, а прыгаешь и руками болтаешь; и потом, этого, крик, визг, все пляшем и друг за дружкой бегаем, бегаем до упаду.
И таким образом, в диком беспамятстве впал я в блуд.
Жандарм засмеялся, но, заметив, что никто больше не смеется, стал серьезен и сказал:
- Это молоканство.
Я читал, на Кавказе все так.
- Но не убило меня громом, - продолжал Матвей, перекрестясь на образ и пошевелив губами. - Должно, молилась за меня на том свете покойница маменька.
Когда уже меня все в городе святым почитали и даже дамы и хорошие господа стали приезжать ко мне потихоньку за утешением, как-то пошел я к нашему хозяину Осипу Варламычу прощаться - тогда прощеный день был, - а он этак запер на крючочек дверь и остались мы вдвоем, с глазу на глаз.
И стал он меня отчитывать.
А должен я вам заметить, Осип Варламыч без образования, но дальнего ума человек, и все его почитали и боялись, потому был строгой, богоугодной жизни и тружденник.
Городским головой был и старостой лет, может, двадцать и много добра сделал;
Ново-Московскую улицу всю покрыл гравилием, выкрасил собор и колонны расписал под малафтит.
Ну, запер дверь и - "давно, говорит, я до тебя добираюсь, такой-сякой...
Ты, говорит, думаешь, что ты святой?
Нет, ты не святой, а богоотступник, еретик и злодей!.."
И пошел, и пошел...
Не могу я вам выразить, как это он говорил, складненько да умненько, словно по-писаному, и так трогательно.
Говорил часа два.
Пронял он меня своими словами, открылись мои глаза.
Слушал я, слушал и - как зарыдаю!
"Будь, говорит, обыкновенным человеком, ешь, пей, одевайся и молись, как все, а что сверх обыкновения, то от беса.
Вериги, говорит, твои от беса, посты твои от беса, молельная твоя от беса; всё, говорит, это гордость".
На другой день, в чистый понедельник, привел меня бог заболеть.
Я надорвался, отвезли меня в больницу; мучился я до чрезвычайности и горько плакал и трепетал.
Думал, что из больницы мне прямая дорога - в ад, и чуть не помер.
Промучился я на одре болезни с полгода, а как выписался, то первым делом отговелся по-настоящему и стал опять человеком.
Отпускал меня Осип Варламыч домой и наставлял: "Помни же, Матвей, что сверх обыкновения, то от беса".
И я теперь ем и пью, как все, и молюсь, как все...
Ежели теперь, случается, от батюшки пахнет табаком или винцом, то я не дерзаю осуждать, потому ведь и батюшка обыкновенный человек.
Но как только говорят, что вот в городе или в деревне завелся, мол, святой, по неделям не ест и свои уставы заводит, то уж я понимаю, чьи тут дела.
Так вот, судари мои, какая была история в моей жизни.
Теперь и я, как Осип Варламыч, все наставляю братца и сестрицу и укоряю их, но выходит глас вопиющего в пустыне.
Не дал мне бог дара.
Рассказ Матвея, по-видимому, не произвел никакого впечатления.
Сергей Никанорыч ничего не сказал и стал убирать с прилавка закуску, а жандарм заговорил о том, как богат брат Матвея, Яков Иваныч.
- У него тысяч тридцать, по крайней мере, -сказал он.
Жандарм Жуков, рыжий, полнолицый (когда он ходил, у него дрожали щеки), здоровый, сытый, обыкновенно, когда не было старших, сидел развалясь и положив ногу на ногу; разговаривая, он покачивался и небрежно посвистывал, и в это время на лице его было самодовольное, сытое выражение, как будто он только что пообедал.
Деньги у него водились, и он всегда говорил о них с видом большого знатока.
Он занимался комиссионерством, и когда нужно было кому-нибудь продать имение, лошадь или подержанный экипаж, то обращались к нему.
- Да, тридцать тысяч будет, пожалуй, -согласился Сергей Никанорыч. - У вашего дедушки было огромадное состояние, - сказал он, обращаясь к Матвею. - Огромадное!
Всё потом осталось вашему отцу и вашему дяде.
Ваш отец помер в молодых летах, и после него всё забрал дядя, а потом, значит, Яков Иваныч.
Пока вы с маменькой на богомолье ходили и на заводе тенором пели, тут без вас не зевали.
- На вашу долю приходится тысяч пятнадцать, - сказал жандарм, покачиваясь. - Трактир у нас общий, значит, и капитал общий.
Да.
На вашем месте я давно бы подал в суд.
Я бы в суд подал само собой, а пока дело, один на один всю бы рожу ему до крови...
Якова Иваныча не любили, потому что когда кто-нибудь верует не так, как все, то это неприятно волнует даже людей равнодушных к вере.
Жандарм же не любил его еще и за то, что он тоже продавал лошадей и подержанные экипажи.
- Вам не охота судиться с братом, потому что у нас своих денег много, - сказал буфетчик Матвею, глядя на него с завистью. - Хорошо тому, у кого есть средства, а вот я, должно быть, так и умру в этом положении...
Матвей стал уверять, что у него вовсе нет денег, но Сергей Никанорыч уже не слушал; воспоминания о прошлом, об оскорблениях, которые он терпел каждый день, нахлынули на него; лысая голова его вспотела, он покраснел и замигал глазами.
- Жизнь проклятая! - сказал он с досадой и ударил колбасой о пол.
III
Рассказывали, что постоялый двор был построен еще при Александре I какою-то вдовой, которая поселилась здесь со своим сыном; называлась она Авдотьей Тереховой.
У тех, кто, бывало, проезжал мимо на почтовых, особенно в лунные ночи, темный двор с навесом и постоянно запертые ворота своим видом вызывали чувство скуки и безотчетной тревоги, как будто в этом дворе жили колдуны или разбойники; и всякий раз, уже проехав мимо, ямщик оглядывался и подгонял лошадей.
Останавливались здесь неохотно, так как хозяева всегда были неласковы и брали с проезжих очень дорого.
Во дворе было грязно даже летом; здесь в грязи лежали громадные, жирные свиньи и бродили без привязи лошади, которыми барышничали Тереховы, и случалось часто, что лошади, соскучившись, выбегали со двора и, как бешеные, носились по дороге, пугая странниц.
В то время здесь было большое движение; проходили длинные обозы с товарами, и бывали тут разные случаи, вроде того, например, как лет 30 назад обозчики, рассердившись, затеяли драку и убили проезжего купца, и в полуверсте от двора до сих пор еще стоит погнувшийся крест; проезжали почтовые тройки со звонками и тяжелые барские дормезы, с ревом и в облаках пыли проходили гурты рогатого скота.
Когда провели железную дорогу, то в первое время на этом месте был только полустанок, который назывался просто разъездом, потом же лет через десять построили теперешнюю Прогонную.
Движение по старой почтовой дороге почти прекратилось, и по ней уже ездили только местные помещики и мужики, да весной и осенью проходили толпами рабочие.
Постоялый двор превратился в трактир; верхний этаж обгорел, крыша стала желтой от ржавчины, навес мало-помалу обвалился, но на дворе в грязи всё еще валялись громадные, жирные свиньи, розовые, отвратительные.
По-прежнему иногда со двора выбегали лошади и бешено, задрав хвосты, носились по дороге.
В трактире торговали чаем, сеном, мукой, а также водкой и пивом, распивочно и на вынос; спиртные напитки продавали с опаской, так как патента никогда не брали.
Тереховы вообще всегда отличались религиозностью, так что им даже дали прозвище Богомоловы.
Но, быть может, оттого, что они жили особняком, как медведи, избегали людей и до всего доходили своим умом, они были склонны к мечтаниям и к колебаниям в вере, и почти каждое поколение веровало как-нибудь особенно.
Бабка Авдотья, которая построила постоялый двор, была старой веры, ее же сын и оба внука (отцы Матвея и Якова) ходили в православную церковь, принимали у себя духовенство и новым образам молились с таким же благоговением, как старым; сын в старости не ел мяса и наложил на себя подвиг молчания, считая грехом всякий разговор, а у внуков была та особенность, что они понимали писание не просто, а всё искали в нем (крытого смысла, уверяя, что в каждом святом слове должна содержаться какая-нибудь тайна.
Правнук Авдотьи, Матвей, с самого детства боролся с мечтаниями и едва не погиб, другой правнук, Яков Иваныч, был православным, но после смерти жены вдруг перестал ходить в церковь и молился дома. На него глядя, совратилась и сестра Аглая: сама не ходила в церковь и Дашутку не пускала.
Про Аглаю еще рассказывали, будто в молодых летах она хаживала в Веденяпино к хлыстам и что втайне она еще продолжает быть хлыстовкой, а потому-де ходит в белом платочке.
Яков Иваныч был старше Матвея на десять лет.
Это был очень красивый старик, высокого роста, с широкою седою бородой, почти до пояса, и с густыми бровями, придававшими его лицу суровое, даже злое выражение.
Носил он длинную поддевку из хорошего сукна или черный романовский полушубок и вообще старался одеваться чисто и прилично; калоши носил даже в сухую погоду.
В церковь он не ходил потому, что, по его мнению, в церкви не точно исполняли устав, и потому, что священники пили вино в непоказанное время и курили табак.
Дома у себя он каждый день читал и пел вместе с Аглаей.
В Веденяпине в заутрени вовсе не читали канона и вечерни не служили даже в большие праздники, он же у себя дома прочитывал всё, что полагалось на каждый день, не пропуская ни одной строки и не торопясь, а в свободное время читал вслух жития.
И в обыденной жизни он строго держался устава; так, если в Великом посту в какой-нибудь день разрешалось, по уставу, вино "ради труда бденного", то он непременно пил вино, даже если не хотелось.
Он читал, пел, кадил и постился не для того, чтобы получить от бога какие-либо блага, а для порядка.
Человек не может жить без веры, и вера должна выражаться правильно, из года в год, изо дня в день в известном порядке, чтобы каждое утро и каждый вечер человек обращался к богу именно с теми словами и мыслями, какие приличны данному дню и часу.
Нужно жить, а значит и молиться так, как угодно богу, и поэтому каждый день следует читать и петь только то, что угодно богу, то есть что полагается по уставу; так, первую главу от Иоанна нужно читать только в день Пасхи, а от Пасхи до Вознесения нельзя петь "Достойно есть" и проч.
Создание этого порядка и его важности доставляло Якову Иванычу во время молитвы большое удовольствие.
Когда ему по необходимости приходилось нарушать этот порядок, например, уезжать в город за товаром или в банк, то его мучила совесть и он чувствовал себя несчастным.
Брат Матвей, приехавший неожиданно из завода и поселившийся в трактире, как дома, с первых же дней стал нарушать порядок.
Он не хотел молиться вместе, ел и пил чай не вовремя, поздно вставал, в среды и пятницы пил молоко, будто бы по слабости здоровья; почти каждый день во время молитвы он входил в молельную и кричал: "Образумьтесь, братец!
Покайтесь, братец!"
От этих слов Якова Иваныча бросало в жар, а Аглая, не выдержав, начинала браниться.
Или ночью, подкравшись, Матвей входил в молельную и говорил тихо: "Братец, ваша молитва не угодна богу.
Потому что сказано: прежде смирись с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой.
Вы же деньги в рост даете, водочкой торгуете.
Покайтесь!"
В словах Матвея Яков видел лишь обычную отговорку пустых и нерадивых людей, которые говорят о любви к ближнему, о примирении с братом и проч. для того только, чтобы не молиться, не постить и не читать святых книг, и которые презрительно отзываются о наживе и процентах только потому, что не любят работать.
Ведь быть бедным, ничего не копить и ничего не беречь гораздо легче, чем быть богатым.
А всё же он был взволнован и уже не мог молиться, как прежде.
Едва он входил в молельную и раскрывал книгу, как уже начинал бояться, что вот-вот войдет брат и помешает ему; и в самом деле, Матвей появлялся скоро и кричал дрожащим голосом: "Образумьтесь, братец!
Покайтесь, братец!"
Сестра бранилась, и Яков тоже выходил из себя и кричал: "Пошел вон из моего дома!"
А тот ему: "Этот дом наш общий".
Начинал Яков снова читать и петь, но уже не мог успокоиться и, сам того не замечая, вдруг задумывался над книгой; хотя слова брата считал он пустяками, но почему-то и ему в последнее время тоже стало приходить на память, что богатому трудно войти в царство небесное, что в третьем году он купил очень выгодно краденую лошадь, что еще при покойнице жене однажды какой-то пьяница умер у него в трактире от водки...
По ночам он спал теперь нехорошо, чутко, и ему слышно было, как Матвей тоже не спал и всё вздыхал, скучая по своем изразцовом заводе.
И Якову ночью, пока он ворочался с боку на бок, вспоминались и краденая лошадь, и пьяница, и евангельские слова о верблюде.
Похоже было на то, как будто у него опять начинались мечтания.
А как нарочно, каждый день, несмотря на то, что уже был конец марта, шел снег и лес шумел по-зимнему, и не верилось, что весна настанет когда-нибудь.
Погода располагала и к скуке, и к ссорам, и к ненависти, а ночью, когда ветер гудел над потолком, казалось, что кто-то жил там наверху, в пустом этаже, мечтания мало-помалу наваливали на ум, голова горела и не хотелось спать.
IV
Утром в Страстной понедельник Матвей слышал из своей комнаты, как Дашутка сказала Аглае:
- Дядя Матвей говорил надысь, поститься, говорил, не надо.
Матвей припомнил весь разговор, какой у него был накануне с Дашуткой, и ему вдруг стало обидно.
- Девушка, не греши! - сказал он стонущим голосом, как больной. - Без постов нельзя, сам господь наш постился сорок дней.
А только я тебе объяснял, что худому человеку и пост не в пользу.
- А ты только послушай заводских, они научат добру, - проговорила насмешливо Аглая, моя пол (в будни она обыкновенно мыла полы и при этом сердилась на всех). - На заводе известно какой пост.
Ты вот спроси его, дядю-то своего, спроси про душеньку, как он с ней, с гадюкой, в постные дни молоко трескал.
Других-то он учит, а сам забыл про гадюку.
А спроси; кому он деньги оставил, кому?
Матвей тщательно, как неопрятную рану, скрывал ото всех, что в тот самый период своей жизни, когда во время молений с ним вместе прыгали и бегали старухи и девки, он вступил в связь с одною мещанкой и имел от нее ребенка.
Уезжая домой, он отдал этой женщине всё, что скопил на заводе, а для себя на проезд взял у хозяина, и теперь у него было всего несколько рублей, которые он тратил на чай и свечи.
"Душенька" потом извещала его, что ребенок умер, и спрашивала в письме, как поступить с деньгами.
Это письмо принес со станции работник, Аглая перехватила и прочла, и потом каждый день попрекала Матвея "душенькой".
- Шутка, девятьсот рублей! - продолжала Аглая. - Отдал девятьсот рублей чужой гадюке, заводской кобыле, чтоб ты лопнул! - Она уже разошлась и кричала визгливо: - Молчишь?
Я б тебя разорвала, лядащий!
Девятьсот рублей, как копеечка!
Ты бы под Дашутку подписал - своя, не чужая, - а то послал бы в Белев Марьиным сиротам несчастным.
И не подавилась твоя гадюка, будь она трижды анафема проклята, дьяволица, чтоб ей светлого дня не дождаться!
Яков Иваныч окликнул ее; было уже время начинать часы.
Она умылась, надела белую косыночку и пошла в молельную к своему любимому брату уже тихая, скромная.
Когда она говорила с Матвеем или в трактире подавала мужикам чай, то это была тощая, остроглазая, злая старуха, в молельной же лицо у нее было чистое, умиленное, сама она как-то вся молодела, манерно приседала и даже складывала сердечком губы.
Яков Иваныч начал читать часы тихо и заунывно, как он читал всегда в Великий пост.
Почитав немного, он остановился, чтобы прислушаться к покою, какой был во всем доме, и потом продолжал опять читать, испытывая удовольствие; он молитвенно складывал руки, закатывал глаза, покачивал головой, вздыхал.
Но вдруг послышались голоса.
К Матвею пришли в гости жандарм и Сергей Никанорыч.
Яков Иваныч стеснялся читать вслух и петь, когда в доме были посторонние, и теперь, услышав голоса, стал читать шепотом и медленно.
В молельной было слышно, как буфетчик говорил:
- Татарин в Щепове сдает свое дело за полторы тысячи.
Можно дать ему теперь пятьсот, а на остальные вексель.
Так вот, Матвей Васильич, будьте столь благонадежны, одолжите мне эти пятьсот рублей.
Я вам два процента в месяц.
- Какие у меня деньги! - изумился Матвей. - Какие у меня деньги!
- Два процента в месяц, это для вас как с неба, -объяснял жандарм. - А лежавши у вас, ваши деньги только моль ест и больше никакого результата.
Потом гости ушли, и наступило молчание.
Но едва Яков Иваныч начал опять читать вслух и петь, как из-за двери послышался голос:
- Братец, позвольте мне лошади в Веденяпино съездить!
Это был Матвей.
И у Якова на душе стало опять непокойно.
- На чем же вы поедете? - спросил он, подумав. - На гнедом работник свинью повез, а на жеребчике я сам поеду в Шутейкино, вот как кончу.
- Братец, почему это вы можете распоряжаться лошадями, а я нет? спросил с раздражением Матвей.
- Потому что я не гулять, а по делу.
- Имущество у нас общее, значит, и лошади общие, и вы это должны понимать, братец.
Наступило молчание.
Яков не молился и ждал, когда отойдет от двери Матвей.
- Братец, - говорил Матвей, - я человек больной, не хочу я имения, бог с ним, владейте, но дайте хоть малую часть на пропитание в моей болезни.
Дайте, и я уйду.
Яков молчал.
Ему очень хотелось развязаться с Матвеем, но дать ему денег он не мог, так как все деньги были при деле; да и во всем роду Тереховых не было еще примера, чтобы братья делились; делиться разориться.
Яков молчал и всё ждал, когда уйдет Матвей, и всё смотрел на сестру, боясь, как бы она не вмешалась и не началась бы опять брань, какая была утром.
Когда, наконец, Матвей ушел, он продолжал читать, но уже удовольствия не было, от земных поклонов тяжелела голова и темнело в глазах, и било скучно слушать свой тихий, заунывный голос.
Когда такой упадок духа бывал у него по ночам, то он объяснял ею тем, что не было сна, днем же это его пугало и ему начинало казаться, что на голове и на плечах у него сидят бесы.
Кончив кое-как часы, недовольный и сердитый, он поехал в Шутейкино.
Еще осенью землекопы рыли около Прогонной межевую канаву и прохарчили в трактире 18 рублей, и теперь нужно было застать в Шутейкине их подрядчика и получить с него эти деньги.
От тепла и метелей дорога испортилась, стала темною и ухабистою и местами уже проваливалась; снег по бокам осел ниже дороги, так что приходилось ехать, как по узкой насыпи, и сворачивать при встречах было очень трудно.
Небо хмурилось еще с утра, и дул сырой ветер...
Навстречу ехал длинный обоз: бабы везли кирпич.
Яков должен был свернуть с дороги; лошадь его вошла в снег по брюхо, сани-одиночки накренились вправо, и сам он, чтобы не свалиться, согнулся влево и сидел так всё время, пока мимо него медленно подвигался обоз; он слышал сквозь ветер, как скрипели сани и дышали тощие лошади и как бабы говорили про него: "Богомолов едет", - а одна, поглядев с жалостью на его лошадь, сказала быстро:
- Похоже, снег до Егория пролежит.
Замучились!
Яков сидел неудобно, согнувшись, и щурил глаза от ветра, а перед ним всё мелькали то лошади, то красный кирпич.
И, быть может, оттого, что ему было неудобно и болел бок, вдруг ему стало досадно, и дело, по которому он теперь ехал, показалось ему неважным, и он сообразил, что можно было бы в Шутейкино послать завтра работника.
Опять почему-то, как в прошлую бессонную ночь, он вспомнил слова про верблюда и затем полезли в голову разные воспоминания то о мужике, который продавал краденую лошадь, то о пьянице, то о бабах, которые приносили ему в заклад самовары.
Конечно, каждый купец старается взять больше, но Яков почувствовал утомление оттого, что он торговец, ему захотелось уйти куда-нибудь подальше от этого порядка и стало скучно от мысли, что сегодня ему еще надо читать вечерню.
Ветер бил ему прямо в лицо и шуршал в воротнике, и казалось, что это он нашептывал ему все эти мысли, принося их с широкого белого поля...
Глядя на это поле, знакомое ему с детства, Яков вспоминал, что точно такая же тревога и те же мысли были у него в молодые годы, когда на него находили мечтания и колебалась вера.
Ему было жутко оставаться одному в поле; он повернул назад и тихо поехал за обозом, а бабы смеялись и говорили:
- Богомолов вернулся.
Дома, по случаю поста, ничего не варили и не ставили самовара, и день поэтому казался очень длинным.
Яков Иваныч давно уже убрал лошадь, отпустил муки на станцию и раза два принимался читать псалтирь, а до вечера всё еще было далеко.
Аглая вымыла уже все полы, и, от нечего делать, убирала у себя в сундуке, крышка которого изнутри была вся оклеена ярлыками с бутылок.
Матвей, голодный и грустный, сидел и читал или же подходил к голландской печке и подолгу осматривал изразцы, которые напоминали ему завод.
Дашутка спала, потом, проснувшись, пошла поить скотину.
У нее, когда она доставала воду из колодца, оборвалась веревка и ведро упало в воду.
Работник стал искать багор, чтобы вытащить ведро, а Дашутка ходила за ним по грязному снегу, босая, с красными, как у гусыни, ногами и повторяла: "Там глыбя!"
Она хотела сказать, что в колодце глубже, чем может достать багор, но работник не понимал ее, и, очевидно, она надоела ему, так как он вдруг обернулся и выбранил ее нехорошими словами.
Яков Иваныч, вышедший в это время на двор, слышал, как Дашутка ответила работнику скороговоркой длинною, отборною бранью, которой она могла научиться только в трактире у пьяных мужиков.
- Что ты, срамница? - крикнул он ей и даже испугался. - Какие это ты слова?
А она глядела на отца с недоумением, тупо, не понимая, почему нельзя произносить таких слов.
Он хотел прочесть ей наставление, но она показалась ему такою дикою, темною, и в первый раз за всё время, пока она была у него, он сообразил, что у нее нет никакой веры.
И вся эта жизнь в лесу, в снегу, с пьяными мужиками, с бранью представилась ему такою же дикой и темной, как эта девушка, и, вместо того, чтобы читать ей наставление, он только махнул рукой и вернулся в комнату.
В это время опять пришли к Матвею жандарм и Сергей Никанорыч.
Яков Иваныч вспомнил, что у этих людей тоже нет никакой веры и что это их нисколько не беспокоит, и жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как у собаки; он без шапки прошелся по двору, потом вышел на дорогу и ходил, сжав кулаки, - в это время пошел снег хлопьями, - борода у него развевалась по ветру, он всё встряхивал головой, так как что-то давило ему голову и плечи, будто сидели на них бесы, и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то зверь, громадный, страшный зверь, и что если он закричит, то голос его пронесется ревом по всему полю и лесу и испугает всех...
V
Когда он вернулся в дом, жандарма уже не было, и буфетчик сидел в комнате Матвея и считал что-то на счетах.
Он и раньше часто, почти каждый день, бывал в трактире; прежде ходил к Якову Иванычу, а в последнее время к Матвею.
Он всё считал на счетах, и при этом лицо его напрягалось и потело, или просил денег, или, разглаживая бакены, рассказывал о том, как когда-то на первоклассной станции он приготовлял для офицеров крюшон и на парадных обедах сам разливал стерляжью уху.
На этом свете его ничто не интересовало, кроме буфетов, и умел он говорить только о кушаньях, сервировках, винах.
Однажды, подавая чай молодой женщине, которая кормила грудью ребенка, и желая сказать ей что-нибудь приятное, он выразился так:
- Грудь матери, это - буфет для младенца.
Считая на счетах в комнате Матвея, он просил денег, говорил, что на Прогонной ему уже нельзя жить, и несколько раз повторил таким тоном, как будто собирался заплакать:
- Куда же я пойду?
Куда я теперь пойду, скажите на милость?
Потом Матвей пришел в кухню и стал чистить вареный картофель, который он припрятал, вероятно, со вчерашнего дня.
Было тихо, и Якову Иванычу показалось, что буфетчик ушел.
Давно уже была пора начинать вечерню; он позвал Аглаю и, думая, что в доме нет никого, запел без стеснения, громко.
Он пел и читал, но мысленно произносил другие слова: "Господи, прости! господи, спаси!" - и один за другим, не переставая, клал земные поклоны, точно желая утомить себя, и всё встряхивал головой, так что Аглая смотрела на него с удивлением.
Он боялся, что войдет Матвей, и был уверен, что он войдет и чувствовал против чего злобу, которой не мог одолеть ни молитвой, ни частыми поклонами.
Матвей тихо-тихо отворил дверь и вошел в молельную.
- Грех, какой грех! - сказал он укоризненно и вздохнул. - Покайтесь!
Опомнитесь, братец!
Яков Иваныч, сжав кулаки, не глядя на него, чтобы не ударить, быстро вышел из молельной.
Так же, как давеча на дороге, чувствуя себя громадным, страшным зверем, он прошел через сени в серую, грязную, пропитанную туманом и дымом половину, где обыкновенно мужики пили чай, и тут долго ходил из угла в угол, тяжело ступая, так что звенела посуда на полках и шатались столы.
Ему уже было ясно, что сам он недоволен своею верой и уже не может молиться по-прежнему.
Надо было каяться, надо было опомниться, образумиться, жить и молиться как-нибудь иначе.
Но как молиться?
А, может быть, всё это только смущает бес и ничего этого не нужно?..
Как быть?
Что делать?
Кто может научить?
Какая беспомощность!
Он остановился и, взявшись за голову, стал думать, но то, что близко находился Матвей, мешало ему спокойно соображать.
И он быстро пошел в комнаты.
Матвей сидел в кухне перед чашкой с картофелем и ел.
Тут же около печи сидели друг против друга Аглая и Дашутка и мотали нитки.
Между печью и столом, за которым сидел Матвей, была протянута гладильная доска; на ней стоял холодный утюг.
- Сестрина, - попросил Матвей, - позвольте мне маслица!
- Кто же в такой день масло ест? - спросила Аглая.
- Я, сестрица, не монах, а мирянин.
А по слабости здоровья мне не то что масло, даже молоко можно.
- Да, у вас на заводе всё можно.
Аглая достала с полки бутылку с постным маслом и поставила ее перед Матвеем, сердито стукнув, с злорадною улыбкой, очевидно, довольная, что он такой грешник.
- А я тебе говорю, ты не можешь есть масла! - крикнул Яков.
Аглая и Дашутка вздрогнули, а Матвей, точно не слышал, налил себе масла в чашку и продолжал есть.
- А я тебе говорю, ты не можешь есть масло! - крикнул Яков еще громче, покраснел весь и вдруг схватил чашку, поднял ее выше головы и изо всей силы ударил оземь, так что полетели черепки. - Не смей говорить! - крикнул он неистовым голосом, хотя Матвей не сказал ни слова. - Не смей! -повторил он и ударил кулаком по столу.
Матвей побледнел и встал.
- Братец! - сказал он, продолжая жевать. - Братец, опомнитесь!
- Вон из моего дома сию минуту! - крикнул Яков; ему были противны морщинистое лицо Матвея, и его голос, и крошки на усах, и то, что он жует, - Вон, тебе говорят!
- Братец, уймитесь!
Вас обуяла гордость бесовская!
- Молчи!
(Яков застучал ногами.)
Уходи, дьявол!
- Вы, ежели желаете знать, - продолжал Матвей громко, тоже начиная сердиться, - вы богоотступник и еретик.
Бесы окаянные заслонили от вас истинный свет, ваша молитва не угодна богу.
Покайтесь, пока не поздно!
Смерть грешника люта!
Покайтесь, братец!
Яков взял его за плечи и потащил из-за стола, а он еще больше побледнел и, испугавшись, смутившись, забормотал: "Что ж оно такое?
Что ж оно такое?" - и, упираясь, делая усилия, чтобы высвободиться из рук Якова, нечаянно ухватился за его рубаху около шеи и порвал воротник, а Аглае показалось, что это он хочет бить Якова, она вскрикнула, схватила бутылку с постным маслом и изо всей силы ударила ею ненавистного брата прямо по темени.
Матвей пошатнулся, и лицо его в одно мгновение стало спокойным, равнодушным;
Яков, тяжело дыша, возбужденный и испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая, не давал ему упасть и несколько раз (это он помнил очень хорошо) указал Аглае пальцем на утюг, и только когда полилась по его рукам кровь и послышался громкий плач Дашутки, и когда с шумом упала гладильная доска и на нее грузно повалился Матвей, Яков перестал чувствовать злобу и понял, что произошло.
- Пусть издыхает, заводский жеребец! - с отвращением проговорила Аглая, не выпуская из рук утюга; белый, забрызганный кровью платочек сполз у нее на плечи, и седые волосы распустились. - Туда ему и дорога!
Всё было страшно.
Дашутка сидела на полу около печки с нитками в руках, всхлипывала и всё кланялась, произнося с каждым поклоном: "гам! гам!"
Но ничто не было так страшно для Якова, как вареный картофель в крови, на который он боялся наступить, и было еще нечто страшное, что угнетало его, как тяжкий сон, и казалось самым опасным и чего он никак не мог понять в первую минуту.
Это был буфетчик Сергей Никанорыч, который стоял на пороге со счетами в руках, очень бледный, и с ужасом смотрел на то, что происходило в кухне.
Только когда он повернулся и быстро пошел в сени, а оттуда наружу, Яков понял, кто это, и пошел за ним.
Вытирая на ходу руки о снег, он думал.
Промелькнула мысль о том, что работник отпросился ночевать к себе в деревню и ушел уже давно; вчера резали свинью, и громадные кровяные пятна были на снегу, на санях и даже одна сторона колодезного сруба была обрызгана кровью, так что если бы теперь вся семья Якова была в крови, то это не могло бы показаться подозрительным.
Скрывать убийство было бы мучительно, но то, что явится со станции жандарм, который будет посвистывать и насмешливо улыбаться, придут мужики и крепко свяжут руки Якову и Аглае и с торжеством поведут их в волость, а оттуда в город, и дорогой все будут указывать на них и весело говорить: "Богомоловых ведут!" - это представлялось Якову мучительнее всего, и хотелось протянуть как-нибудь время, чтобы пережить этот срам не теперь, а когда-нибудь после.
- Я вам могу одолжить тысячу рублей... - сказал он, догнав Сергея Никанорыча. - Если вы кому скажете, то от этого никакой пользы... а человека все равно не воскресишь, - и, едва поспевая за буфетчиком, который не оглядывался и старался идти всё скорее, он продолжал: - И полторы тысячи могу дать...
Он остановился, потому что запыхался, а Сергей Никанорыч пошел дальше всё так же быстро, вероятно, боясь, чтобы его также не убили.
Только миновав переезд и пройдя половину шоссе, которое вело от переезда до станции, он мельком оглянулся и пошел тише.
На станции и по линии уже горели огни, красные и зеленые; ветер утих, но снег всё еще сыпался хлопьями и дорога опять побелела.
Но вот почти около самой станции Сергей Никанорыч остановился, подумал минуту и решительно пошел назад.
Становилось темно.
- Пожалуйте полторы тысячи, Яков Иваныч, - сказал он тихо, дрожа всем телом. - Я согласен.
VI
Деньги Якова Иваныча лежали в городском банке и были розданы под вторые закладные; дома у себя он держал немного, только то, что нужно было для оборота.
Войдя в кухню, он нащупал жестянку со спичками и, пока синим огнем горела сера, успел разглядеть Матвея, который лежал по-прежнему на полу около стола, но уже был накрыт белою простыней, и были видны только его сапоги.
Кричал сверчок.
Аглаи и Дашутки не было в комнатах: обе они сидели в чайной за прилавком и молча мотали нитки.
Яков Иваныч с лампочкой прошел к себе в комнату и вытащил из-под кровати сундучок, в котором держал расхожие деньги.
В этот раз набралось всего четыреста двадцать одними мелкими бумажками и серебра на тридцать пять рублей; от бумажек шел нехороший, тяжелый дух.
Забрав деньги в шапку, Яков Иваныч вышел на двор, потом за ворота.
Он шел и глядел по сторонам, но буфетчика не было.
- Гоп! - крикнул Яков.
У самого переезда от шлагбаума отделилась темная фигура и нерешительно пошла к нему.
- Что вы всё ходите и ходите? - проговорил Яков с досадой, узнав буфетчика. - Вот вам: тут немного не хватило до пятисот...
Дома нет больше.
- Хорошо...
Очень вам благодарен, - бормотал Сергей Никанорыч, хватая деньги с жадностью и запихивая их в карманы; он весь дрожал, и это было заметно, несмотря на потемки. - А вы, Яков Иваныч, будьте покойны...
К чему мне болтать?
Мое дело такое, я был да ушел.
Как говорится, знать ничего не знаю, ведать не ведаю... - и тут же добавил со вздохом: - Жизнь проклятая!
Минуту стояли молча, не глядя друг на друга.
- Так это у вас, из пустяков, бог его знает как... - сказал буфетчик, дрожа. - Сижу я, считаю себе и вдруг шум...
Гляжу в дверь, а вы из-за постного масла...
Где он теперь?
- Лежит там в кухне.
- Вы бы его свезли куда...
Что ждать?
Яков проводил его до станции молча, потом вернулся домой и запряг лошадь, чтобы везти Матвея в Лимарово.
Он решил, что свезет его в Лимаровский лес и оставит там на дороге, а потом будет говорить всем, что Матвей ушел в Веденяпино и не возвращался, и все тогда подумают, что его убили прохожие.
Он знал, что этим никого не обманешь, но двигаться, делать что-нибудь, хлопотать было не так мучительно, как сидеть и ждать.
Он кликнул Дашутку и вместе с ней повез Матвея.
А Аглая осталась убирать в кухне.
Когда Яков и Дашутка возвращались назад, их задержал у переезда опущенный шлагбаум.
Шел длинный товарный поезд, который тащили два локомотива, тяжело дыша и выбрасывая из поддувал снопы багрового огня.
На переезде в виду станции передний локомотив издал пронзительный свист.
- Свистить... - проговорила Дашутка.
Поезд, наконец, прошел, и сторож не спеша поднял шлагбаум.
- Это ты, Яков Иваныч? - сказал он. - Не узнал, богатым быть.
А потом, когда приехали домой, надо было спать.
Аглая и Дашутка легли рядом, постлавши себе в чайной на полу, а Яков расположился на прилавке.
Перед тем, как ложиться, богу не молились и лампад не зажигали.
Все трое не спали до самого утра, но не промолвили ни одного слова, и казалось им всю ночь, что наверху в пустом этаже кто-то ходит.
Через два дня приехали из города становой пристав и следователь и сделали обыск сначала в комнате Матвея, потом во всем трактире.
Допрашивали прежде всего Якова, и он показал, что Матвей в понедельник под вечер ушел в Веденяпино говеть и что, должно быть, дорогой его убили пильщики, работающие теперь по линии.
А когда следователь спросил его, почему же так случилось, что Матвея нашли на дороге, а шапка его оказалась дома, - разве он пошел в Веденяпино без шапки?
И почему около него на дороге на снегу не нашли ни одной капли крови, в то время как голова у него была проломлена и лицо и грудь были черны от крови, Яков смутился, растерялся и ответил:
- Не могу знать.
И произошло именно то, чего так боялся Яков: приходил жандарм, урядник курил в молельной, и Аглая набросилась на него с бранью и нагрубила становому приставу, и когда потом Якова и Аглаю вели со двора, у ворот толпились мужики и говорили: "Богомолова ведут!" - и казалось, все были рады.
Жандарм на допросе показал прямо, что Матвея убили Яков и Аглая, чтобы не делиться с ним, и что у Матвея были свои деньги, и если их не оказалось при обыске, то, очевидно, ими воспользовались Яков и Аглая.
И Дашутку спрашивали.
Она сказала, что дядя Матвей и тетка Аглая каждый день бранились и чуть не дрались из-за денег, а дядя был богатый, так как он даже какой-то своей душеньке подарил девятьсот рублей.
Дашутка осталась в трактире одна; никто уж не приходил пить чай и водку, и она то убирала в комнатах, то пила мед и ела баранки; но через несколько дней допрашивали сторожа на переезде, и он сказал, что в понедельник поздно вечером видел, как Яков ехал с Дашуткой из Лимарова.
Дашутку тоже арестовали, повели в город и посадили в острог.
Вскорости, со слов Аглаи, стало известно, что во время убийства присутствовал Сергей Никанорыч; у него сделали обыск и нашли деньги в необычном месте, в валенке под печкой, и деньги всё были мелкие, одних рублевых бумажек было триста.
Он божился, что эти деньги он наторговал и что в трактире он не был уже более года, а свидетели показали, что он был беден и в последнее время сильно нуждался в деньгах и ходил в трактир каждый день, чтобы взять у Матвея взаймы, и жандарм рассказал, как в день убийства сам он два раза ходил с буфетчиком в трактир, чтобы помочь ему сделать заем.
Вспомнили кстати, что в понедельник вечером Сергей Никанорыч не выходил к товаро-пассажирскому поезду, а уходил куда-то.
И его тоже арестовали и отправили в город.
Через одиннадцать месяцев был суд.
Яков Иваныч сильно постарел, похудел и говорил уже тихо, как больной.
Он чувствовал себя слабым, жалким, ниже всех ростом, и было похоже на то, как будто от мучений совести и мечтаний, которые не покидали его и в тюрьме, душа его так же постарела и отощала, как тело.
Когда зашла речь о том, что он не ходит в церковь, председатель спросил его:
- Вы раскольник?
- Не могу знать, - ответил он.
Он не имел уже никакой веры, ничего не знал и не понимал, а прежняя вера была ему теперь противна и казалась неразумной, темной.
Аглая не смирилась нисколько и продолжала бранить покойного Матвея, обвиняя его во всех несчастиях.
У Сергея Никанорыча на месте бакенов выросла борода; на суде он потел, краснел и, видимо, стыдился серого халата и того, что его посадили на одну скамью с простыми мужиками.
Он неловко оправдывался и, желая доказать, что в трактире он не был целый год, вступал в спор с каждым свидетелем, и публика смеялась над ним.
Дашутка, пока была в тюрьме, пополнела; на суде она не понимала вопросов, которые задавали ей, и сказала только, что когда дядю Матвея убивали, то она очень испугалась, а потом ничего.
Все четверо были признаны виновными в убийстве с корыстною целью.
Яков Иваныч был приговорен к каторжным работам на двадцать лет, Аглая - на тринадцать с половиной, Сергей Никанорыч - на десять, Дашутка - на шесть.
VII
На Дуэском рейде на Сахалине поздно вечером остановился иностранный пароход и потребовал угля.
Просили командира подождать до утра, но он не пожелал ждать и одного часа, говоря, что если за ночь погода испортится, то он рискует уйти без угля.
В Татарском проливе погода может резко измениться в какие-нибудь полчаса, и тогда сахалинские берега становятся опасны.
А уже свежело и разводило порядочную волну.
Из Воеводской тюрьмы, самой неприглядной и суровой из всех сахалинских тюрем, погнали в рудник партию арестантов.
Предстояло нагружать углем баржи, затем тащить их на буксире парового катера к борту парохода, который стоял более чем в полуверсте от берега, и там должна была начаться перегрузка - мучительная работа, когда баржу бьет о пароход и рабочие едва держатся на ногах от морской болезни.
Каторжные, только что поднятые с постелей, сонные, шли по берегу, спотыкаясь в потемках и звеня кандалами.
Налево был едва виден высокий крутой берег, чрезвычайно мрачный, а направо была сплошная, беспросветная тьма, в которой стонало море, издавая протяжный, однообразный звук: "а... а... а... а...", и только когда надзиратель закуривал трубку и при этом мельком освещался конвойный с ружьем и два-три ближайших арестанта с грубыми лицами, или когда он подходил с фонарем близко к воде, то можно было разглядеть белые гребни передних волн.
В этой партии находился Яков Иваныч, прозванный на каторге Веником за свою длинную бороду.
По имени и отчеству его давно уже никто не величал, а звали просто Яшкой.
Был он здесь на плохом счету, так как месяца через три по прибытии на каторгу, чувствуя сильную, непобедимую тоску по родине, он поддался искушению и бежал, а его скоро поймали, присудили к бессрочной каторге и дали ему сорок плетей; потом его еще два раза наказывали розгами за растрату казенного платья, хотя это платье в оба раза было у него украдено.
Тоска по родине началась у него с тех самых пор, как его везли в Одессу и арестантский поезд остановился ночью на Прогонной, и Яков, припав к окну, старался увидеть родной двор и ничего не увидел впотьмах.
Не с кем было поговорить о родной стороне.
Сестру Аглаю отправили на каторгу через Сибирь, и было неизвестно, где она теперь.
Дашутка была на Сахалине, но ее отдали какому-то поселенцу в сожительницы, в дальнее селение; слухов о ней не было никаких, и раз только один поселенец, попавший в Воеводскую тюрьму, рассказывал Якову, будто Дашутка имела уже троих детей.
Сергей Никанорыч служил лакеем у чиновника тут же недалеко, в Дуэ, но нельзя было рассчитывать повидаться с ним когда-нибудь, так как он стыдился знакомства с каторжными из простого звания.
Партия пришла в рудник и расположилась на пристани.
Говорили, что нагрузки не будет, так как погода всё портится и пароход будто бы собирается уходить.
Видно было три огня.
Один из них двигался: это паровой катер ходил к пароходу и теперь, кажется; уже возвращался, чтобы сообщить, будет работа или нет.
Дрожа от осеннего холода и морской сырости, кутаясь в свой короткий, рваный полушубок, Яков Иваныч пристально, не мигая, смотрел в ту сторону, где была родина.
С тех пор, как он пожил в одной тюрьме вместе с людьми, пригнанными сюда с разных концов, - с русскими, хохлами, татарами, грузинами, китайцами, чухной, цыганами, евреями, и с тех пор, как прислушался к их разговорам, нагляделся на их страдания, он опять стал возноситься к богу, и ему казалось, что он, наконец, узнал настоящую веру, ту самую, которой так жаждал и так долго искал и не находил весь его род, начиная с бабки Авдотьи.
Всё уже он знал и понимал, где бог и как должно ему служить, но было непонятно только одно, почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги?
Он вглядывался напряженно в потемки, и ему казалось, что сквозь тысячи верст этой тьмы он видит родину, видит родную губернию, свой уезд, Прогонную, видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей, которых он там покинул; зрение его туманилось от слез, но он всё смотрел вдаль, где еле-еле светились бледные огни парохода, и сердце щемило от тоски по родине, и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день.
Катер пришел, и надзиратель объявил громко, что нагрузки не будет.
- Назад! - скомандовал он. - Смирно!
Было слышно, как на пароходе убирали якорную цепь.
Дул уже сильный, пронзительный ветер, и где-то вверху на крутом берегу скрипели деревья.
Вероятно, начинался шторм.
{Чехов А. П. @ Накануне поста @ висьт @ ӧтуввез @ @}
Накануне поста
— Павел Васильич! — будит Пелагея Ивановна своего мужа. — А Павел Васильич!
Ты бы пошел позанимался со Степой, а то он сидит над книгой и плачет.
Опять чего-то не понимает!
Павел Васильич поднимается, крестит зевающий рот и говорит мягко:
— Сейчас, душенька!
Кошка, спящая рядом с ним, тоже поднимается, вытягивает хвост, перегибает спину и жмурится.
Тишина...
Слышно, как за обоями бегают мыши.
Надев сапоги и халат, Павел Васильич, помятый и хмурый спросонок, идет из спальни в столовую; при его появлении другая кошка, которая обнюхивала на окне рыбное заливное, прыгает с окна на пол и прячется за шкаф.
— Просили тебя нюхать! — сердится он, накрывая рыбу газетной бумагой. — Свинья ты после этого, а не кошка...
Из столовой дверь ведет в детскую.
Тут за столом, покрытым пятнами и глубокими царапинами, сидит Степа, гимназист второго класса, с капризным выражением лица и с заплаканными глазами.
Приподняв колени почти до подбородка и охватив их руками, он качается, как китайский болванчик, и сердито глядит в задачник.
— Учишься? — спрашивает Павел Васильич, подсаживаясь к столу и зевая. — Так, братец ты мой...
Погуляли, поспали, блинов покушали, а завтра сухоядение, покаяние и на работу пожалуйте.
Всякий период времени имеет свой предел.
Что это у тебя глаза заплаканные?
Зубренция одолела?
Знать, после блинов противно науками питаться?
То-то вот оно и есть.
— Да ты что там над ребенком смеешься? — кричит из другой комнаты Пелагея Ивановна. — Чем смеяться, показал бы лучше!
Ведь он завтра опять единицу получит, горе мое!
— Ты чего не понимаешь? — спрашивает Павел Васильич у Степы.
— Да вот... деление дробей! — сердито отвечает тот. — Деление дроби на дробь...
— Гм... чудак!
Что же тут?
Тут и понимать нечего.
Отзубри правило, вот и всё...
Чтобы разделить дробь на дробь, то для этой цели нужно числителя первой дроби помножить на знаменателя второй, и это будет числителем частного...
Ну-с, засим знаменатель первой дроби...
— Я это и без вас знаю! — перебивает его Степа, сбивая щелчком со стола ореховую скорлупу. — Вы покажите мне доказательство!
— Доказательство?
Хорошо, давай карандаш.
Слушай.
Положим, нам нужно семь восьмых разделить на две пятых.
Так-с.
Механика тут в том, братец ты мой, что требуется эти дроби разделить друг на дружку...
Самовар поставили?
— Не знаю.
— Пора уж чай пить...
Восьмой час.
Ну-с, теперь слушай.
Будем так рассуждать.
Положим, нам нужно разделить семь восьмых не на две пятых, а на два, то есть только на числителя.
Делим.
Что же получается?
— Семь шестнадцатых.
— Так.
Молодец.
Ну-с, штукенция в том, братец ты мой, что мы... что, стало быть, если мы делили на два, то...
Постой, я сам запутался.
Помню, у нас в гимназии учителем арифметики был Сигизмунд Урбаныч, из поляков.
Так тот, бывало, каждый урок путался.
Начнет теорему доказывать, спутается и побагровеет весь и по классу забегает, точно его шилом кто-нибудь в спину, потом раз пять высморкается и начнет плакать.
Но мы, знаешь, великодушны были, делали вид, что не замечаем.
«Что с вами, спрашиваем, Сигизмунд Урбаныч?
У вас зубы болят?»
И скажи, пожалуйста, весь класс из разбойников состоял, из сорвиголов, но, понимаешь ты, великодушны были!
Таких маленьких, как ты, в мое время не было, а всё верзилы, этакие балбесы, один другого выше.
К примеру сказать, у нас в третьем классе был Мамахин: господи, что за дубина!
Понимаешь ты, дылда в сажень ростом, идет — пол дрожит, хватит кулачищем по спине — дух вон!
Не то, что мы, даже учителя его боялись.
Так вот этот самый Мамахин, бывало...
За дверью слышатся шаги Пелагеи Ивановны.
Павел Васильич мигает на дверь и шепчет:
— Мать идет.
Давай заниматься.
Ну, так вот, братец ты мой, — возвышает он голос, — эту дробь надо помножить на эту.
Ну-с, а для этого нужно числителя первой дроби пом...
— Идите чай пить! — кричит Пелагея Ивановна.
Павел Васильич и его сын бросают арифметику и идут пить чай.
А в столовой уже сидит Пелагея Ивановна и с ней тетенька, которая всегда молчит, и другая тетенька, глухонемая, и бабушка Марковна — повитуха, принимавшая Степу.
Самовар шипит и пускает пар, от которого на потолке ложатся большие волнистые тени.
Из передней, задрав вверх хвосты, входят кошки, заспанные, меланхолические...
— Пей, Марковна, с вареньем, — обращается Пелагея Ивановна к повитухе, — завтра пост великий, наедайся сегодня!
Марковна набирает полную ложечку варенья, нерешительно, словно порох, подносит ко рту и, покосившись на Павла Васильича, ест; тотчас же ее лицо покрывается сладкой улыбкой, такой же сладкой, как само варенье.
— Варенье очень даже отличное, — говорит она. — Вы, матушка, Пелагея Ивановна, сами изволили варить?
— Сама.
Кому же другому?
Я всё сама.
Степочка, я тебе не жидко чай налила?
Ах, ты уже выпил!
Давай, ангелочек мой, я тебе еще налью.
— Так вот этот самый Мамахин, братец ты мой, — продолжает Павел Васильич, поворачиваясь к Степе, — терпеть не мог учителя французского языка.
«Я, кричит, дворянин и не позволю, чтоб француз надо мною старшим был!
Мы, кричит, в двенадцатом году французов били!»
Ну, его, конечно, пороли... си-ильно пороли!
А он, бывало, как заметит, что его пороть хотят, прыг в окно и был таков!
Этак дней пять-шесть потом в гимназию не показывается.
Мать приходит к директору, молит Христом-богом: «Господин директор, будьте столь добры, найдите моего Мишку, посеките его, подлеца!»
А директор ей: «Помилуйте, сударыня, у нас с ним пять швейцаров не справятся!»
— Господи, уродятся же такие разбойники! — шепчет Пелагея Ивановна, с ужасом глядя на мужа. — Каково-то бедной матери!
Наступает молчание.
Степа громко зевает и рассматривает на чайнице китайца, которого он видел уж тысячу раз.
Обе тетеньки и Марковна осторожно хлебают из блюдечек.
В воздухе тишина и духота от печки...
На лицах и в движениях лень, пресыщение, когда желудки до верха полны, а есть все-таки нужно.
Убираются самовар, чашки и скатерть, а семья всё сидит за столом...
Пелагея Ивановна то и дело вскакивает и с выражением ужаса на лице убегает в кухню, чтобы поговорить там с кухаркой насчет ужина.
Обе тетеньки сидят в прежних позах, неподвижно, сложив ручки на груди, и дремлют, поглядывая своими оловянными глазками на лампу.
Марковна каждую минуту икает и спрашивает:
— Отчего это я икаю?
Кажется, и не кушала ничего такого... и словно бы не пила..
Ик!
Павел Васильич и Степа сидят рядом, касаясь друг друга головами, и, нагнувшись к столу, рассматривают «Ниву» 1878 года.
— «Памятник Леонардо да-Винчи перед галлереей Виктора Эмануила в Милане».
Ишь ты...
Вроде как бы триумфальные ворота...
Кавалер с дамой...
А там вдали человечки…
— Этот человечек похож на нашего гимназиста Нискубина, — говорит Степа.
— Перелистывай дальше...
«Хоботок обыкновенной мухи, видимый в микроскоп».
Вот так хоботок!
Ай да муха!
Что же, брат, будет, ежели клопа под микроскопом поглядеть?
Вот гадость!
Старинные часы в зале сипло, точно простуженные, не бьют, а кашляют ровно десять раз.
В столовую входит кухарка Анна и — бух хозяину в ноги!
— Простите Христа ради, Павел Васильич! — говорит она, поднимаясь вся красная.
— Прости и ты меня Христа ради, — отвечает Павел Васильич равнодушно.
Анна тем же порядком подходит к остальным членам семьи, бухает в ноги и просит прощенья.
Минует она одну только Марковну, которую, как неблагородную, считает недостойной поклонения.
Проходит еще полчаса в тишине и спокойствии...
«Нива» лежит уже на диване, и Павел Васильич, подняв вверх палец, читает наизусть латинские стихи, которые он выучил когда-то в детстве.
Степа глядит на его палец с обручальным кольцом, слушает непонятную речь и дремлет; трет кулаками глаза, а они у него еще больше слипаются.
— Пойду спать... — говорит он, потягиваясь и зевая.
— Что?
Спать? — спрашивает Пелагея Ивановна. — А заговляться?
— Я не хочу.
— Да ты в своем уме? — пугается мамаша. — Как же можно не заговляться?
Ведь во весь пост не дадут тебе скоромного!
Павел Васильич тоже пугается.
— Да, да, брат, — говорит он. — Семь недель мать не даст скоромного.
Нельзя, надо заговеться.
— Ах, да мне спать хочется! — капризничает Степа.
— В таком случае накрывайте скорей на стол! — кричит встревоженно Павел Васильич. — Анна, что ты там, дура, сидишь?
Иди поскорей, накрывай на стол!
Пелагея Ивановна всплескивает руками и бежит в кухню с таким выражением, как будто в доме пожар.
— Скорей!
Скорей! — слышится по всему дому. — Степочка спать хочет!
Анна!
Ах боже мой, что же это такое?
Скорей!
Через пять минут стол уже накрыт.
Кошки опять, задрав вверх хвосты, выгибая спины и потягиваясь, сходятся в столовую...
Семья начинает ужинать.
Есть никому не хочется, у всех желудки переполнены, но есть все-таки нужно.
{Гоголь Н. В. @ Старосветские помещики @ висьт @ ӧтуввез @ @}
Николай Васильевич Гоголь
Старосветские помещики
Я очень люблю скромную жизнь тех уединенных владетелей отдаленных деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими, которые, как дряхлые живописные домики, хороши своею пестротою и совершенною противоположностью с новым гладеньким строением, которого стен не промыл еще дождь, крыши не покрыла зеленая плесень и лишенное щекатурки крыльцо не выказывает своих красных кирпичей.
Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиною и грушами.
Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении.
Я отсюда вижу низенький домик с галереею из маленьких почернелых деревянных столбиков, идущею вокруг всего дома, чтобы можно было во время грома и града затворить ставни окон, не замочась дождем.
За ним душистая черемуха, целые ряды низеньких фруктовых дерев, потопленных багрянцем вишен и яхонтовым морем слив, покрытых свинцовым матом; развесистый клен, в тени которого разостлан для отдыха ковер; перед домом просторный двор с низенькою свежею травкою, с протоптанною дорожкою от амбара до кухни и от кухни до барских покоев; длинношейный гусь, пьющий воду с молодыми и нежными, как пух, гусятами; частокол, обвешанный связками сушеных груш и яблок и проветривающимися коврами; воз с дынями, стоящий возле амбара; отпряженный вол, лениво лежащий возле него, — все это для меня имеет неизъяснимую прелесть, может быть, оттого, что я уже не вижу их и что нам мило все то, с чем мы в разлуке.
Как бы то ни было, но даже тогда, когда бричка моя подъезжала к крыльцу этого домика, душа принимала удивительно приятное и спокойное состояние; лошади весело подкатывали под крыльцо, кучер преспокойно слезал с козел и набивал трубку, как будто бы он приезжал в собственный дом свой; самый лай, который поднимали флегматические барбосы, бровки и жучки, был приятен моим ушам.
Но более всего мне нравились самые владетели этих скромных уголков, старички, старушки, заботливо выходившие навстречу.
Их лица мне представляются и теперь иногда в шуме и толпе среди модных фраков, и тогда вдруг на меня находит полусон и мерещится былое.
На лицах у них всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие, что невольно отказываешься, хотя, по крайней мере, на короткое время, от всех дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную буколическую жизнь.
Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы!
теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, — и ничего более.
Грустно!
мне заранее грустно!
Но обратимся к рассказу.
Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха, по выражению окружных мужиков, были те старики, о которых я начал рассказывать.
Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их.
Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять.
Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытом камлотом, сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал или просто слушал.
Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица.
Легкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностью, что художник, верно бы, украл их.
По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ.
Нет, они не были похожи на эти презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные и коренные фамилии.
Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь.
Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Афанасий Иванович; вы, Пульхерия Ивановна.
«Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» — «Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я».
Они никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих.
Когда-то, в молодости, Афанасий Иванович служил в компанейцах, был после секунд-майором, но это уже было очень давно, уже прошло, уже сам Афанасий Иванович почти никогда не вспоминал об этом.
Афанасий Иванович женился тридцати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол; он даже увез довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него; но и об этом уже он очень мало помнил, по крайней мере, никогда не говорил.
Все эти давние, необыкновенные происшествия заменились спокойною и уединенною жизнию, теми дремлющими и вместе какими-то гармоническими грезами, которые ощущаете вы, сидя на деревенском балконе, обращенном в сад, когда прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям, стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на ваши члены, а между тем радуга крадется из-за деревьев и в виде полуразрушенного свода светит матовыми семью цветами на небе.
Или когда укачивает вас коляска, ныряющая между зелеными кустарниками, а степной перепел гремит и душистая трава вместе с хлебными колосьями и полевыми цветами лезет в дверцы коляски, приятно ударяя вас по рукам и лицу.
Он всегда слушал с приятною улыбкою гостей, приезжавших к нему, иногда и сам говорил, но больше расспрашивал.
Он не принадлежал к числу тех стариков, которые надоедают вечными похвалами старому времени или порицаниями нового.
Он, напротив, расспрашивая вас, показывал большое любопытство и участие к обстоятельствам вашей собственной жизни, удачам и неудачам, которыми обыкновенно интересуются все добрые старики, хотя оно несколько похоже на любопытство ребенка, который в то время, когда говорит с вами, рассматривает печатку ваших часов.
Тогда лицо его, можно сказать, дышало добротою.
Комнаты домика, в котором жили наши старички, были маленькие, низенькие, какие обыкновенно встречаются у старосветских людей.
В каждой комнате была огромная печь, занимавшая почти третью часть ее.
Комнатки эти были ужасно теплы, потому что и Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна очень любили теплоту.
Топки их были все проведены в сени, всегда почти до самого потолка наполненные соломою, которую обыкновенно употребляют в Малороссии вместо дров.
Треск этой горящей соломы и освещение делают сени чрезвычайно приятными в зимний вечер, когда пылкая молодежь, прозябнувши от преследования за какой-нибудь смуглянкой, вбегает в них, похлопывая в ладоши.
Стены комнат убраны были несколькими картинами и картинками в старинных узеньких рамах.
Я уверен, что сами хозяева давно позабыли их содержание, и если бы некоторые из них были унесены, то они бы, верно, этого не заметили.
Два портрета было больших, писанных масляными красками.
Один представлял какого-то архиерея, другой Петра III.
Из узеньких рам глядела герцогиня Лавальер, запачканная мухами.
Вокруг окон и над дверями находилось множество небольших картинок, которые как-то привыкаешь почитать за пятна на стене и потому их вовсе не рассматриваешь.
Пол почти во всех комнатах был глиняный, но так чисто вымазанный и содержавшийся с такою опрятностию, с какою, верно, не содержится ни один паркет в богатом доме, лениво подметаемый невыспавшимся господином в ливрее.
Комната Пульхерии Ивановны была вся уставлена сундуками, ящиками, ящичками и сундучочками.
Множество узелков и мешков с семенами, цветочными, огородными, арбузными, висело по стенам.
Множество клубков с разноцветною шерстью, лоскутков старинных платьев, шитых за полстолетие, были укладены по углам в сундучках и между сундучками.
Пульхерия Ивановна была большая хозяйка и собирала все, хотя иногда сама не знала, на что оно потом употребится.
Но самое замечательное в доме — были поющие двери.
Как только наставало утро, пение дверей раздавалось по всему дому.
Я не могу сказать, отчего они пели: перержавевшие ли петли были тому виною или сам механик, делавший их, скрыл в них какой-нибудь секрет, — но замечательно то, что каждая дверь имела свой особенный голос: дверь, ведущая в спальню, пела самым тоненьким дискантом; дверь в столовую хрипела басом; но та, которая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось: «батюшки, я зябну!»
Я знаю, что многим очень не нравится этот звук; но я его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрип дверей, тогда мне вдруг так и запахнет деревнею, низенькой комнаткой, озаренной свечкой в старинном подсвечнике, ужином, уже стоящим на столе, майскою темною ночью, глядящею из сада, сквозь растворенное окно, на стол, уставленный приборами, соловьем, обдающим сад, дом и дальнюю реку своими раскатами, страхом и шорохом ветвей... и боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!
Стулья в комнате были деревянные, массивные, какими обыкновенно отличается старина; они были все с высокими выточенными спинками, в натуральном виде, без всякого лака и краски; они не были даже обиты материею и были несколько похожи на те стулья, на которые и доныне садятся архиереи.
Трехугольные столики по углам, четырехугольные перед диваном и зеркалом в тоненьких золотых рамах, выточенных листьями, которых мухи усеяли черными точками, ковер перед диваном с птицами, похожими на цветы, и цветами, похожими на птиц, — вот все почти убранство невзыскательного домика, где жили мои старики.
Девичья была набита молодыми и немолодыми девушками в полосатых исподницах, которым иногда Пульхерия Ивановна давала шить какие-нибудь безделушки и заставляла чистить ягоды, но которые большею частию бегали на кухню и спали.
Пульхерия Ивановна почитала необходимостию держать их в доме и строго смотрела за их нравственностью.
Но, к чрезвычайному ее удивлению, не проходило нескольких месяцев, чтобы у которой-нибудь из ее девушек стан не делался гораздо полнее обыкновенного; тем более это казалось удивительно, что в доме почти никого не было из холостых людей, выключая разве только комнатного мальчика, который ходил в сером полуфраке, с босыми ногами, и если не ел, то уж верно спал.
Пульхерия Ивановна обыкновенно бранила виновную и наказывала строго, чтобы вперед этого не было.
На стеклах окон звенело страшное множество мух, которых всех покрывал толстый бас шмеля, иногда сопровождаемый пронзительными визжаниями ос; но как только подавали свечи, вся эта ватага отправлялась на ночлег и покрывала черною тучею весь потолок.
Афанасий Иванович очень мало занимался хозяйством, хотя, впрочем, ездил иногда к косарям и жнецам и смотрел довольно пристально на их работу; все бремя правления лежало на Пульхерии Ивановне.
Хозяйство Пульхерии Ивановны состояло в беспрестанном отпирании и запирании кладовой, в солении, сушении, варении бесчисленного множества фруктов и растений.
Ее дом был совершенно похож на химическую лабораторию.
Под яблонею вечно был разложен огонь, и никогда почти не снимался с железного треножника котел или медный таз с вареньем, желе, пастилою, деланными на меду, на сахаре и не помню еще на чем.
Под другим деревом кучер вечно перегонял в медном лембике водку на персиковые листья, на черемуховый цвет, на золототысячник, на вишневые косточки, и к концу этого процесса совершенно не был в состоянии поворотить языком, болтал такой вздор, что Пульхерия Ивановна ничего не могла понять, и отправлялся на кухню спать.
Всей этой дряни наваривалось, насоливалось, насушивалось такое множество, что, вероятно, она потопила бы наконец весь двор, потому что Пульхерия Ивановна всегда сверх расчисленного на потребление любила приготовлять еще на запас, если бы большая половина этого не съедалась дворовыми девками, которые, забираясь в кладовую, так ужасно там объедались, что целый день стонали и жаловались на животы свои.
В хлебопашество и прочие хозяйственные статьи вне двора Пульхерия Ивановна мало имела возможности входить.
Приказчик, соединившись с войтом, обкрадывали немилосердным образом.
Они завели обыкновение входить в господские леса, как в свои собственные, наделывали множество саней и продавали их на ближней ярмарке; кроме того, все толстые дубы они продавали на сруб для мельниц соседним козакам.
Один только раз Пульхерия Ивановна пожелала обревизировать свои леса.
Для этого были запряжены дрожки с огромными кожаными фартуками, от которых, как только кучер встряхивал вожжами и лошади, служившие еще в милиции, трогались с своего места, воздух наполнялся странными звуками, так что вдруг были слышны и флейта, и бубны, и барабан; каждый гвоздик и железная скобка звенели до того, что возле самых мельниц было слышно, как пани выезжала со двора, хотя это расстояние было не менее двух верст.
Пульхерия Ивановна не могла не заметить страшного опустошения в лесу и потери тех дубов, которые она еще в детстве знавала столетними.
— Отчего это у тебя, Ничипор, — сказала она, обратясь к своему приказчику, тут же находившемуся, — дубки сделались так редкими?
Гляди, чтобы у тебя волосы на голове не стали редки.
— Отчего редки? — говаривал обыкновенно приказчик, — пропали!
Так-таки совсем пропали: и громом побило, и черви проточили, — пропали, пани, пропали.
Пульхерия Ивановна совершенно удовлетворялась этим ответом и, приехавши домой, давала повеление удвоить только стражу в саду около шпанских вишен и больших зимних дуль.
Эти достойные правители, приказчик и войт, нашли вовсе излишним привозить всю муку в барские амбары, а что с бар будет довольно и половины; наконец, и эту половину привозили они заплесневшую или подмоченную, которая была обракована на ярмарке.
Но сколько ни обкрадывали приказчик и войт, как ни ужасно жрали все в дворе, начиная от ключницы до свиней, которые истребляли страшное множество слив и яблок и часто собственными мордами толкали дерево, чтобы стряхнуть с него целый дождь фруктов, сколько ни клевали их воробьи и вороны, сколько вся дворня ни носила гостинцев своим кумовьям в другие деревни и даже таскала из амбаров старые полотна и пряжу, что все обращалось ко всемирному источнику, то есть к шинку, сколько ни крали гости, флегматические кучера и лакеи, — но благословенная земля производила всего в таком множестве, Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне так мало было нужно, что все эти страшные хищения казались вовсе незаметными в их хозяйстве.
Оба старичка, по старинному обычаю старосветских помещиков, очень любили покушать.
Как только занималась заря (они всегда вставали рано) и как только двери заводили свой разноголосый концерт, они уже сидели за столиком и пили кофе.
Напившись кофею, Афанасий Иванович выходил в сени и, стряхнувши платком, говорил:
«Киш, киш!
пошли, гуси, с крыльца!»
На дворе ему обыкновенно попадался приказчик.
Он, по обыкновению, вступал с ним в разговор, расспрашивал о работах с величайшею подробностью и такие сообщал ему замечания и приказания, которые удивили бы всякого необыкновенным познанием хозяйства, и какой-нибудь новичок не осмелился бы и подумать, чтобы можно было украсть у такого зоркого хозяина.
Но приказчик его был обстрелянная птица: он знал, как нужно отвечать, а еще более, как нужно хозяйничать.
После этого Афанасий Иванович возвращался в покои и говорил, приблизившись к Пульхерии Ивановне:
— А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?
— Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить?
разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?
— Пожалуй, хоть и рыжиков или пирожков, — отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками и рыжиками.
За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим.
Обедать садились в двенадцать часов.
Кроме блюд и соусников, на столе стояло множество горшочков с замазанными крышками, чтобы не могло выдохнуться какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной кухни.
За обедом обыкновенно шел разговор о предметах, самых близких к обеду.
— Мне кажется, как будто эта каша, — говаривал обыкновенно Афанасий Иванович, — немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна?
— Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет казаться пригорелою, или вот возьмите этого соусу с грибками и подлейте к ней.
— Пожалуй, — говорил Афанасий Иванович, подставляя свою тарелку,
— попробуем, как оно будет.
После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик, после чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз и говорила:
— Вот попробуйте, Афанасий Иванович, какой хороший арбуз.
— Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный в средине, — говорил Афанасий Иванович, принимая порядочный ломоть, — бывает, что и красный, да нехороший.
Но арбуз немедленно исчезал.
После этого Афанасий Иванович съедал еще несколько груш и отправлялся погулять по саду вместе с Пульхерией Ивановной.
Пришедши домой, Пульхерия Ивановна отправлялась по своим делам, а он садился под навесом, обращенным к двору, и глядел, как кладовая беспрестанно показывала и закрывала свою внутренность и девки, толкая одна другую, то вносили, то выносили кучу всякого дрязгу в деревянных ящиках, решетах, ночевках и в прочих фруктохранилищах.
Немного погодя он посылал за Пульхерией Ивановной или сам отправлялся к ней и говорил:
— Чего бы такого поесть мне, Пульхерия Ивановна?
— Чего же бы такого? — говорила Пульхерия Ивановна, — разве я пойду скажу, чтобы вам принесли вареников с ягодами, которых приказала я нарочно для вас оставить?
— И то добре, — отвечал Афанасий Иванович.
— Или, может быть, вы съели бы киселику?
— И то хорошо, — отвечал Афанасий Иванович.
После чего все это немедленно было приносимо и, как водится, съедаемо.
Перед ужином Афанасий Иванович еще кое-чего закушивал.
В половине десятого садились ужинать.
После ужина тотчас отправлялись опять спать, и всеобщая тишина водворялась в этом деятельном и вместе спокойном уголке.
Комната, в которой спали Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, была так жарка, что редкий был бы в состоянии остаться в ней несколько часов.
Но Афанасий Иванович еще сверх того, чтобы было теплее, спал на лежанке, хотя сильный жар часто заставлял его несколько раз вставать среди ночи и прохаживаться по комнате.
Иногда Афанасий Иванович, ходя по комнате, стонал.
Тогда Пульхерия Ивановна спрашивала:
— Чего вы стонете, Афанасий Иванович?
— Бог его знает, Пульхерия Ивановна, так, как будто немного живот болит, — говорил Афанасий Иванович.
— А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович?
— Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна!
впрочем, чего ж бы такого съесть?
— Кислого молочка или жиденького узвару с сушеными грушами.
— Пожалуй, разве так только, попробовать, — говорил Афанасий Иванович.
Сонная девка отправлялась рыться по шкапам, и Афанасий Иванович съедал тарелочку; после чего он обыкновенно говорил:
— Теперь так как будто сделалось легче.
Иногда, если было ясное время и в комнатах довольно тепло натоплено, Афанасий Иванович, развеселившись, любил пошутить над Пульхериею Ивановною и поговорить о чем-нибудь постороннем.
— А что, Пульхерия Ивановна, — говорил он, — если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись?
— Вот это боже сохрани! — говорила Пульхерия Ивановна, крестясь.
— Ну, да положим, что дом наш сгорел, куда бы мы перешли тогда?
— Бог знает что вы говорите, Афанасий Иванович!
как можно, чтобы дом мог сгореть: бог этого не попустит.
— Ну, а если бы сгорел?
— Ну, тогда бы мы перешли в кухню.
Вы бы заняли на время ту комнатку, которую занимает ключница.
— А если бы и кухня сгорела?
— Вот еще! бог сохранит от такого попущения, чтобы вдруг и дом и кухня сгорели!
Ну, тогда в кладовую, покамест выстроился бы новый дом.
— А если бы и кладовая сгорела?
— Бог знает что вы говорите! я и слушать вас не хочу!
Грех это говорить, и бог наказывает за такие речи.
Но Афанасий Иванович, довольный тем, что подшутил над Пульхериею Ивановною, улыбался, сидя на своем стуле.
Но интереснее всего казались для меня старички в то время, когда бывали у них гости.
Тогда все в их доме принимало другой вид.
Эти добрые люди, можно сказать, жили для гостей.
Все, что у них ни было лучшего, все это выносилось.
Они наперерыв старались угостить вас всем, что только производило их хозяйство.
Но более всего приятно мне было то, что во всей их услужливости не было никакой приторности.
Это радушие и готовность так кротко выражались на их лицах, так шли к ним, что поневоле соглашался на их просьбы.
Они были следствие чистой, ясной простоты их добрых, бесхитростных душ.
Это радушие вовсе не то, с каким угощает вас чиновник казенной палаты, вышедший в люди вашими стараниями, называющий вас благодетелем и ползающий у ног ваших.
Гость никаким образом не был отпускаем того же дня: он должен был непременно переночевать.
— Как можно такою позднею порою отправляться в такую дальнюю дорогу! — всегда говорила Пульхерия Ивановна
(гость обыкновенно жил в трех или в четырех верстах от них).
— Конечно, — говорил Афанасий Иванович, — неравно всякого случая: нападут разбойники или другой недобрый человек.
— Пусть бог милует от разбойников! — говорила Пульхерия Ивановна.
— И к чему рассказывать эдакое на ночь.
Разбойники не разбойники, а время темное, не годится совсем ехать.
Да и ваш кучер, я знаю вашего кучера, он такой тендитный да маленький, его всякая кобыла побьет; да притом теперь он уже, верно, наклюкался и спит где-нибудь.
И гость должен был непременно остаться; но, впрочем, вечер в низенькой теплой комнате, радушный, греющий и усыпляющий рассказ, несущийся пар от поданного на стол кушанья, всегда питательного и мастерски изготовленного, бывает для него наградою.
Я вижу как теперь, как Афанасий Иванович, согнувшись, сидит на стуле с всегдашнею своею улыбкой и слушает со вниманием и даже наслаждением гостя!
Часто речь заходила и об политике.
Гость, тоже весьма редко выезжавший из своей деревни, часто с значительным видом и таинственным выражением лица выводил свои догадки и рассказывал, что француз тайно согласился с англичанином выпустить опять на Россию Бонапарта, или просто рассказывал о предстоящей войне, и тогда Афанасий Иванович часто говорил, как будто не глядя на Пульхерию Ивановну:
— Я сам думаю пойти на войну; почему ж я не могу идти на войну?
— Вот уже и пошел! — прерывала Пульхерия Ивановна.
— Вы не верьте ему, — говорила она, обращаясь к гостю.
— Где уже ему, старому, идти на войну!
Его первый солдат застрелит!
Ей-богу, застрелит!
Вот так-таки прицелится и застрелит.
— Что ж, — говорил Афанасий Иванович,
— и я его застрелю.
— Вот слушайте только, что он говорит! — подхватывала Пульхерия Ивановна,
— куда ему идти на войну!
И пистоли его давно уже заржавели и лежат в коморе.
Если б вы их видели:
там такие, что, прежде еще нежели выстрелят, разорвет их порохом.
И руки себе поотобьет, и лицо искалечит, и навеки несчастным останется!
— Что ж, — говорил Афанасий Иванович,
— я куплю себе новое вооружение.
Я возьму саблю или козацкую пику.
— Это все выдумки.
Так вот вдруг придет в голову, и начнет рассказывать, — подхватывала Пульхерия Ивановна с досадою.
— Я и знаю, что он шутит, а все-таки неприятно слушать.
Вот эдакое он всегда говорит, иной раз слушаешь, слушаешь, да и страшно станет.
Но Афанасий Иванович, довольный тем, что несколько напугал Пульхерию Ивановну, смеялся, сидя согнувшись на своем стуле.
Пульхерия Ивановна для меня была занимательнее всего тогда, когда подводила гостя к закуске.
— Вот это, — говорила она, снимая пробку с графина, — водка, настоянная на деревий и шалфей.
Если у кого болят лопатки или поясница, то очень помогает.
Вот это на золототысячник: если в ушах звенит и по лицу лишаи делаются, то очень помогает.
А вот эта — перегнанная на персиковые косточки; вот возьмите рюмку, какой прекрасный запах.
Если как-нибудь, вставая с кровати, ударится кто об угол шкапа или стола и набежит на лбу гугля, то стоит только одну рюмочку выпить перед обедом — и все как рукой снимет, в ту же минуту все пройдет, как будто вовсе не бывало.
После этого такой перечет следовал и другим графинам, всегда почти имевшим какие-нибудь целебные свойства.
Нагрузивши гостя всею этою аптекою, она подводила его ко множеству стоявших тарелок.
— Вот это грибки с чебрецом!
это с гвоздиками и волошскими орехами!
Солить их выучила меня туркеня, в то время, когда еще турки были у нас в плену.
Такая была добрая туркеня, и незаметно совсем, чтобы турецкую веру исповедовала.
Так совсем и ходит, почти как у нас; только свинины не ела: говорит, что у них как-то там в законе запрещено.
Вот это грибки с смородинным листом и мушкатным орехом!
А вот это большие травянки: я их еще в первый раз отваривала в уксусе; не знаю, каковы-то они; я узнала секрет от отца Ивана.
В маленькой кадушке прежде всего нужно разостлать дубовые листья и потом посыпать перцем и селитрою и положить еще что бывает на нечуй-витере цвет, так этот цвет взять и хвостиками разостлать вверх.
А вот это пирожки!
это пирожки с сыром! это с урдою!
а вот это те, которые Афанасий Иванович очень любит, с капустою и гречневою кашею.
— Да, — прибавлял Афанасий Иванович, — я их очень люблю; они мягкие и немножко кисленькие.
Вообще Пульхерия Ивановна была чрезвычайно в духе, когда бывали у них гости.
Добрая старушка!
Она вся принадлежала гостям.
Я любил бывать у них, и хотя объедался страшным образом, как и все гостившие у них, хотя мне это было очень вредно, однако ж я всегда бывал рад к ним ехать.
Впрочем, я думаю, что не имеет ли самый воздух в Малороссии какого-то особенного свойства, помогающего пищеварению, потому что если бы здесь вздумал кто-нибудь таким образом накушаться, то, без сомнения, вместо постели очутился бы лежащим на столе.
Добрые старички!
Но повествование мое приближается к весьма печальному событию, изменившему навсегда жизнь этого мирного уголка.
Событие это покажется тем более разительным, что произошло от самого маловажного случая.
Но, по странному устройству вещей, всегда ничтожные причины родили великие события, и наоборот — великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями.
Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля;
а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом села и деревни, а там и целое государство.
Но оставим эти рассуждения: они не идут сюда.
Притом я не люблю рассуждений, когда они остаются только рассуждениями.
У Пульхерии Ивановны была серенькая кошечка, которая всегда почти лежала, свернувшись клубком, у ее ног.
Пульхерия Ивановна иногда ее гладила и щекотала пальцем по ее шейке, которую балованная кошечка вытягивала как можно выше.
Нельзя сказать, чтобы Пульхерия Ивановна слишком любила ее, но просто привязалась к ней, привыкши ее всегда видеть.
Афанасий Иванович, однако ж, часто подшучивал над такою привязанностию:
— Я не знаю, Пульхерия Ивановна, что вы такого находите в кошке.
На что она?
Если бы вы имели собаку, тогда бы другое дело: собаку можно взять на охоту, а кошка на что?
— Уж молчите, Афанасий Иванович, — говорила Пульхерия Ивановна, — вы любите только говорить, и больше ничего.
Собака нечистоплотна, собака нагадит, собака перебьет все, а кошка тихое творение, она никому не сделает зла.
Впрочем, Афанасию Ивановичу было все равно, что кошки, что собаки; он для того только говорил так, чтобы немножко подшутить над Пульхерией Ивановной.
За садом находился у них большой лес, который был совершенно пощажен предприимчивым приказчиком, — может быть, оттого, что стук топора доходил бы до самых ушей Пульхерии Ивановны.
Он был глух, запущен, старые древесные стволы были закрыты разросшимся орешником и походили на мохнатые лапы голубей.
В этом лесу обитали дикие коты.
Лесных диких котов не должно смешивать с теми удальцами, которые бегают по крышам домов.
Находясь в городах, они, несмотря на крутой нрав свой, гораздо более цивилизированы, нежели обитатели лесов.
Это, напротив того, большею частию народ мрачный и дикий; они всегда ходят тощие, худые, мяукают грубым, необработанным голосом.
Они подрываются иногда подземным ходом под самые амбары и крадут сало, являются даже в самой кухне, прыгнувши внезапно в растворенное окно, когда заметят, что повар пошел в бурьян.
Вообще никакие благородные чувства им не известны; они живут хищничеством и душат маленьких воробьев в самых их гнездах.
Эти коты долго обнюхивались сквозь дыру под амбаром с кроткою кошечкою Пульхерии Ивановны и наконец подманили ее, как отряд солдат подманивает глупую крестьянку.
Пульхерия Ивановна заметила пропажу кошки, послала искать ее, но кошка не находилась.
Прошло три дня;
Пульхерия Ивановна пожалела, наконец вовсе о ней позабыла.
В один день, когда она ревизировала свой огород и возвращалась с нарванными своею рукою зелеными свежими огурцами для Афанасия Ивановича, слух ее был поражен самым жалким мяуканьем.
Она, как будто по инстинкту, произнесла: «Кис, кис!» —
и вдруг из бурьяна вышла ее серенькая кошка, худая, тощая;
заметно было, что она несколько уже дней не брала в рот никакой пищи.
Пульхерия Ивановна продолжала звать ее, но кошка стояла пред нею, мяукала и не смела близко подойти; видно было, что она очень одичала с того времени.
Пульхерия Ивановна пошла вперед, продолжая звать кошку, которая боязливо шла за нею до самого забора.
Наконец, увидевши прежние, знакомые места, вошла и в комнату.
Пульхерия Ивановна тотчас приказала подать ей молока и мяса и, сидя перед нею, наслаждалась жадностию бедной своей фаворитки, с какою она глотала кусок за куском и хлебала молоко.
Серенькая беглянка почти в глазах ее растолстела и ела уже не так жадно.
Пульхерия Ивановна протянула руку, чтобы погладить ее, но неблагодарная, видно, уже слишком свыклась с хищными котами или набралась романических правил, что бедность при любви лучше палат, а коты были голы как соколы;
как бы то ни было, она выпрыгнула в окошко, и никто из дворовых не мог поймать ее.
Задумалась старушка.
«Это смерть моя приходила за мною!» — сказала она сама в себе, и ничто не могло ее рассеять.
Весь день она была скучна.
Напрасно Афанасий Иванович шутил и хотел узнать, отчего она так вдруг загрустила:
Пульхерия Ивановна была безответна или отвечала совершенно не так, чтобы можно было удовлетворить Афанасия Ивановича.
На другой день она заметно похудела.
— Что это с вами, Пульхерия Ивановна?
Уж не больны ли вы?
— Нет, я не больна, Афанасий Иванович!
Я хочу вам объявить одно особенное происшествие: я знаю, что я этим летом умру; смерть моя уже приходила за мною!
Уста Афанасия Ивановича как-то болезненно искривились.
Он хотел, однако ж, победить в душе своей грустное чувство и, улыбнувшись, сказал:
— Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна!
Вы, верно, вместо декохта, что часто пьете, выпили персиковой.
— Нет, Афанасий Иванович, я не пила персиковой, — сказала Пульхерия Ивановна.
И Афанасию Ивановичу сделалось жалко, что он так пошутил над Пульхерией Ивановной, и он смотрел на нее, и слеза повисла на его реснице.
— Я прошу вас, Афанасий Иванович, чтобы вы исполнили мою волю, — сказала Пульхерия Ивановна.
— Когда я умру, то похороните меня возле церковной ограды.
Платье наденьте на меня серенькое — то, что с небольшими цветочками по коричневому полю.
Атласного платья, что с малиновыми полосками, не надевайте на меня: мертвой уже не нужно платье.
На что оно ей?
А вам оно пригодится: из него сошьете себе парадный халат на случай, когда приедут гости, то чтобы можно было вам прилично показаться и принять их.
— Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна! — говорил Афанасий Иванович, — когда-то еще будет смерть, а вы уже стращаете такими словами.
— Нет, Афанасий Иванович, я уже знаю, когда моя смерть.
Вы, однако ж, не горюйте за мною: я уже старуха и довольно пожила, да и вы уже стары, мы скоро увидимся на том свете.
Но Афанасий Иванович рыдал, как ребенок.
— Грех плакать, Афанасий Иванович!
Не грешите и бога не гневите своею печалью.
Я не жалею о том, что умираю.
Об одном только жалею я (тяжелый вздох прервал на минуту речь ее): я жалею о том, что не знаю, на кого оставить вас, кто присмотрит за вами, когда я умру.
Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любил вас тот, кто будет ухаживать за вами.
При этом на лице ее выразилась такая глубокая, такая сокрушительная сердечная жалость, что я не знаю, мог ли бы кто-нибудь в то время глядеть на нее равнодушно.
— Смотри мне, Явдоха, — говорила она, обращаясь к ключнице, которую нарочно велела позвать, — когда я умру, чтобы ты глядела за паном, чтобы берегла его, как глаза своего, как свое родное дитя.
Гляди, чтобы на кухне готовилось то, что он любит.
Чтобы белье и платье ты ему подавала всегда чистое; чтобы, когда гости случатся, ты принарядила его прилично, а то, пожалуй, он иногда выйдет в старом халате, потому что и теперь часто позабывает он, когда праздничный день, а когда будничный.
Не своди с него глаз, Явдоха, я буду молиться за тебя на том свете, и бог наградит тебя.
Не забывай же, Явдоха; ты уже стара, тебе не долго жить, не набирай греха на душу.
Когда же не будешь за ним присматривать, то не будет тебе счастия на свете.
Я сама буду просить бога, чтобы не давал тебе благополучной кончины.
И сама ты будешь несчастна, и дети твои будут несчастны, и весь род ваш не будет иметь ни в чем благословения божия.
Бедная старушка!
она в то время не думала ни о той великой минуте, которая ее ожидает, ни о душе своей, ни о будущей своей жизни;
она думала только о бедном своем спутнике, с которым провела жизнь и которого оставляла сирым и бесприютным.
Она с необыкновенною расторопностию распорядила все таким образом, чтобы после нее Афанасий Иванович не заметил ее отсутствия.
Уверенность ее в близкой своей кончине так была сильна и состояние души ее так было к этому настроено, что действительно чрез несколько дней она слегла в постелю и не могла уже принимать никакой пищи.
Афанасий Иванович весь превратился во внимательность и не отходил от ее постели.
«Может быть, вы чего-нибудь бы покушали, Пульхерия Ивановна?» — говорил он, с беспокойством смотря в глаза ей.
Но Пульхерия Ивановна ничего не говорила.
Наконец, после долгого молчания, как будто хотела она что-то сказать, пошевелила губами — и дыхание ее улетело.
Афанасий Иванович был совершенно поражен.
Это так казалось ему дико, что он даже не заплакал.
Мутными глазами глядел он на нее, как бы не понимая значения трупа.
Покойницу положили на стол, одели в то самое платье, которое она сама назначила, сложили ей руки крестом, дали в руки восковую свечу, — он на все это глядел бесчувственно.
Множество народа всякого звания наполнило двор, множество гостей приехало на похороны, длинные столы расставлены были по двору; кутья, наливки, пироги покрывали их кучами;
гости говорили, плакали, глядели на покойницу, рассуждали о ее качествах, смотрели на него, —
но он сам на все это глядел странно.
Покойницу понесли наконец, народ повалил следом, и он пошел за нею; священники были в полном облачении, солнце светило, грудные ребенки плакали на руках матерей, жаворонки пели, дети в рубашонках бегали и резвились по дороге.
Наконец гроб поставили над ямой, ему велели подойти и поцеловать в последний раз покойницу;
он подошел, поцеловал, на глазах его показались слезы, — но какие-то бесчувственные слезы.
Гроб опустили, священник взял заступ и первый бросил горсть земли, густой протяжный хор дьячка и двух пономарей пропел вечную память под чистым, безоблачным небом, работники принялись за заступы, и земля уже покрыла и сровняла яму, — в это время он пробрался вперед;
все расступились, дали ему место, желая знать его намерение.
Он поднял глаза свои, посмотрел смутно и сказал:
«Так вот это вы уже и погребли ее!
зачем?!»
Он остановился и не докончил своей речи.
Но когда возвратился он домой, когда увидел, что пусто в его комнате, что даже стул, на котором сидела Пульхерия Ивановна, был вынесен, — он рыдал, рыдал сильно, рыдал неутешно, и слезы, как река, лились из его тусклых очей.
Пять лет прошло с того времени.
Какого горя не уносит время?
Какая страсть уцелеет в неровной битве с ним?
Я знал одного человека в цвете юных еще сил, исполненного истинного благородства и достоинств, я знал его влюбленным нежно, страстно, бешено, дерзко, скромно, и при мне, при моих глазах почти, предмет его страсти — нежная, прекрасная, как ангел, — была поражена ненасытною смертью.
Я никогда не видал таких ужасных порывов душевного страдания, такой бешеной, палящей тоски, такого пожирающего отчаяния, какие волновали несчастного любовника.
Я никогда не думал, чтобы мог человек создать для себя такой ад, в котором ни тени, ни образа и ничего, что бы сколько-нибудь походило на надежду...
Его старались не выпускать с глаз; от него спрятали все орудия, которыми бы он мог умертвить себя.
Две недели спустя он вдруг победил себя: начал смеяться, шутить; ему дали свободу, и первое, на что он употребил ее, это было — купить пистолет.
В один день внезапно раздавшийся выстрел перепугал ужасно его родных.
Они вбежали в комнату и увидели его распростертого, с раздробленным черепом.
Врач, случившийся тогда, об искусстве которого гремела всеобщая молва, увидел в нем признаки существования, нашел рану не совсем смертельною, и он, к изумлению всех, был вылечен.
Присмотр за ним увеличили еще более.
Даже за столом не клали возле него ножа и старались удалить все, чем бы мог он себя ударить;
но он в скором времени нашел новый случай и бросился под колеса проезжавшего экипажа.
Ему растрощило руку и ногу; но он опять был вылечен.
Год после этого я видел его в одном многолюдном зале: он сидел за столом, весело говорил: «петит-уверт», закрывши одну карту, и за ним стояла, облокотившись на спинку его стула, молоденькая жена его, перебирая его марки.
По истечении сказанных пяти лет после смерти Пульхерии Ивановны я, будучи в тех местах, заехал в хуторок Афанасия Ивановича навестить моего старинного соседа, у которого когда-то приятно проводил день и всегда объедался лучшими изделиями радушной хозяйки.
Когда я подъехал ко двору, дом мне показался вдвое старее, крестьянские избы совсем легли набок — без сомнения, так же, как и владельцы их;
частокол и плетень в дворе были совсем разрушены, и я видел сам, как кухарка выдергивала из него палки для затопки печи, тогда как ей нужно было сделать только два шага лишних, чтобы достать тут же наваленного хвороста.
Я с грустью подъехал к крыльцу; те же самые барбосы и бровки, уже слепые или с перебитыми ногами, залаяли, поднявши вверх свои волнистые, обвешанные репейниками хвосты.
Навстречу вышел старик.
Так это он!
я тотчас же узнал его; но он согнулся уже вдвое против прежнего.
Он узнал меня и приветствовал с тою же знакомою мне улыбкою.
Я вошел за ним в комнаты;
казалось, все было в них по-прежнему;
но я заметил во всем какой-то странный беспорядок, какое-то ощутительное отсутствие чего-то;
словом, я ощутил в себе те странные чувства, которые овладевают нами, когда мы вступаем в первый раз в жилище вдовца, которого прежде знали нераздельным с подругою, сопровождавшею его всю жизнь.
Чувства эти бывают похожи на то, когда видим перед собою без ноги человека, которого всегда знали здоровым.
Во всем видно было отсутствие заботливой Пульхерии Ивановны: за столом подали один нож без черенка;
блюда уже не были приготовлены с таким искусством.
О хозяйстве я не хотел и спросить, боялся даже и взглянуть на хозяйственные заведения.
Когда мы сели за стол, девка завязала Афанасия Ивановича салфеткою, — и очень хорошо сделала, потому что без того он бы весь халат свой запачкал соусом.
Я старался его чем-нибудь занять и рассказывал ему разные новости;
он слушал с тою же улыбкою, но по временам взгляд его был совершенно бесчувствен, и мысли в нем не бродили, но исчезали.
Часто поднимал он ложку с кашею и, вместо того чтобы подносить ко рту, подносил к носу; вилку свою, вместо того чтобы воткнуть в кусок цыпленка, он тыкал в графин, и тогда девка, взявши его за руку, наводила на цыпленка.
Мы иногда ожидали по несколько минут следующего блюда.
Афанасий Иванович уже сам замечал это и говорил:
«Что это так долго не несут кушанья?»
Но я видел сквозь щель в дверях, что мальчик, разносивший нам блюда, вовсе не думал о том и спал, свесивши голову на скамью.
«Вот это то кушанье, — сказал Афанасий Иванович, когда подали нам мнишки со сметаною,
— это то кушанье, — продолжал он, и я заметил, что голос его начал дрожать и слеза готовилась выглянуть из его свинцовых глаз, но он собирал все усилия, желая удержать ее. — Это то кушанье, которое по... по... покой... покойни...» — и вдруг брызнул слезами.
Рука его упала на тарелку, тарелка опрокинулась, полетела и разбилась, соус залил его всего;
он сидел бесчувственно, бесчувственно держал ложку, и слезы, как ручей, как немолчно текущий фонтан, лились, лились ливмя на застилавшую его салфетку.
«Боже! — думал я, глядя на него,
— пять лет всеистребляющего времени — старик уже бесчувственный, старик, которого жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души, которого вся жизнь, казалось, состояла только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, — и такая долгая, такая жаркая печаль!
Что же сильнее над нами: страсть или привычка?
Или все сильные порывы, весь вихорь наших желаний и кипящих страстей — есть только следствие нашего яркого возраста и только по тому одному кажутся глубоки и сокрушительны?»
Что бы ни было, но в это время мне казались детскими все наши страсти против этой долгой, медленной, почти бесчувственной привычки.
Несколько раз силился он выговорить имя покойницы, но на половине слова спокойное и обыкновенное лицо его судорожно исковеркивалось, и плач дитяти поражал меня в самое сердце.
Нет, это не те слезы, на которые обыкновенно так щедры старички, представляющие вам жалкое свое положение и несчастия;
это были также не те слезы, которые они роняют за стаканом пуншу;
нет! это были слезы, которые текли не спрашиваясь, сами собою, накопляясь от едкости боли уже овладевшего сердца.
Он не долго после того жил.
Я недавно услышал об его смерти.
Странно, однако же, то, что обстоятельства кончины его имели какое-то сходство с кончиною Пульхерии Ивановны.
В один день Афанасий Иванович решился немного пройтись по саду.
Когда он медленно шел по дорожке с обыкновенною своею беспечностию, вовсе не имея никакой мысли, с ним случилось странное происшествие.
Он вдруг услышал, что позади его произнес кто-то довольно явственным голосом: «Афанасий Иванович!»
Он оборотился, но никого совершенно не было, посмотрел во все стороны, заглянул в кусты — нигде никого.
День был тих, и солнце сияло.
Он на минуту задумался: лицо его как-то оживилось, и он наконец произнес:
«Это Пульхерия Ивановна зовет меня!»
Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, который простолюдины объясняют тем, что душа стосковалась за человеком и призывает его, и после которого следует неминуемо смерть.
Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов.
Я помню, что в детстве часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя.
День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный;
ни один лист в саду на дереве не шевелился, тишина была мертвая, даже кузнечик в это время переставал кричать;
ни души в саду;
но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня.
Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада, и тогда только успокоивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню.
Он весь покорился своему душевному убеждению, что Пульхерия Ивановна зовет его;
он покорился с волею послушного ребенка, сохнул, кашлял, таял как свечка и наконец угас так, как она, когда уже ничего не осталось, что бы могло поддержать бедное ее пламя.
«Положите меня возле Пульхерии Ивановны», — вот все, что произнес он перед своею кончиною.
Желание его исполнили и похоронили возле церкви, близ могилы Пульхерии Ивановны.
Гостей было меньше на похоронах, но простого народа и нищих было такое же множество.
Домик барский уже сделался вовсе пуст.
Предприимчивый приказчик вместе с войтом перетащили в свои избы все оставшиеся старинные вещи и рухлядь, которую не могла утащить ключница.
Скоро приехал, неизвестно откуда, какой-то дальний родственник, наследник имения, служивший прежде поручиком, не помню в каком полку, страшный реформатор.
Он увидел тотчас величайшее расстройство и упущение в хозяйственных делах; все это решился он непременно искоренить, исправить и ввести во всем порядок.
Накупил шесть прекрасных английских серпов, приколотил к каждой избе особенный номер и, наконец, так хорошо распорядился, что имение через шесть месяцев взято было в опеку.
Мудрая опека (из одного бывшего заседателя и какого-то штабс-капитана в полинялом мундире) перевела в непродолжительное время всех кур и все яйца.
Избы, почти совсем лежавшие на земле, развалились вовсе;
мужики распьянствовались и стали большею частию числиться в бегах.
Сам же настоящий владетель, который, впрочем, жил довольно мирно с своею опекою и пил вместе с нею пунш, приезжал очень редко в свою деревню и проживал недолго.
Он до сих пор ездит по всем ярмаркам в Малороссии;
тщательно осведомляется о ценах на разные большие произведения, продающиеся оптом, как-то: муку, пеньку, мед и прочее,
но покупает только небольшие безделушки, как-то: кремешки, гвоздь прочищать трубку и вообще все то, что не превышает всем оптом своим цены одного рубля.
==n Республика Коми. Официальный портал
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников скорой медицинской помощи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/801 @ 2021-04-28 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников скорой медицинской помощи
«Уважаемые работники скорой медицинской помощи!
Дорогие друзья!
Примите мои самые искренние поздравления с профессиональным праздником!
Официально День работников скорой медицинской помощи в календаре знаменательных дат появился лишь год назад, в разгар пандемии коронавируса, как знак особого уважения и признания за ваш вклад в борьбу с COVID-19.
Вы – всегда на передовой: в будни и праздники, днём и ночью.
От вашего профессионализма, умения быстро принимать важные решения зависят здоровье и жизнь человека.
Бригадам скорых приходится порой работать в экстремальных условиях, вы нередко подвергаете своё здоровье опасности – ради спасения здоровья и жизни ваших пациентов.
Порой вам приходится оказывать не только медицинскую помощь, но и помогать советом или добрым словом.
И в этом – особый профессионализм, самоотдача и самоотверженность тех, кто изо дня в день садится в машину с красным крестом и проблесковыми маячками и спешит на очередной вызов.
Уважаемые врачи, фельдшеры, медсестры и медбратья, операторы диспетчерских служб, санитарочки, водители скорых, от всей души желаю вам крепкого здоровья, успехов, личного счастья и благополучия и как можно больше спокойных дежурств!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Внесены изменения в Указ Главы Республики Коми о введении режима повышенной готовности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/803 @ 2021-04-28 @ }
Внесены изменения в Указ Главы Республики Коми о введении режима повышенной готовности
Гражданам в возрасте 65 лет и старше, а также с хроническими заболеваниями (сердечно-сосудистыми заболеваниями, болезнями органов дыхания, диабетом) предписано по 30 апреля 2021 года включительно воздерживаться от нахождения вне мест проживания (пребывания).
По 30 апреля 2021 года включительно продлевается оплачиваемый больничный для работающих граждан в возрасте 65 лет и старше, которые, беспокоясь о своём здоровье, приняли решение продолжить строгое соблюдение режима самоизоляции.
Соответствующие изменения внесены в Указ Главы Республики Коми в связи с тем, что с 1 мая 2021 года утрачивает силу Постановление Правительства Российской Федерации от 1 апреля 2020 г. № 402 «Об утверждении Временных правил оформления листков нетрудоспособности, назначения и выплаты пособий по временной нетрудоспособности в случае карантина застрахованным лицам в возрасте 65 лет и старше», которым предусмотрено право высших должностных лиц субъектов Российской Федерации на принятие решения о продлении срока действия ограничительных мер, направленных на обеспечение санитарно-эпидемиологического благополучия населения, в части необходимости соблюдения режима самоизоляции лицами в возрасте 65 лет и старше.
***
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил с профессиональным праздником работников службы скорой медицинской помощи Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/804 @ 2021-04-28 @ }
Владимир Уйба поздравил с профессиональным праздником работников службы скорой медицинской помощи Республики Коми
Сегодня, 28 апреля, Глава Республики Коми посетил Сыктывкарскую станцию скорой медицинской помощи, где в режиме видеосвязи поздравил с праздником сотрудников Территориального центра медицины катастроф Республики Коми.
«Работа на скорой – это не хлеб с мёдом.
Это сложная работа, временами опасная и, когда ты один на один с пациентом, требующая оперативного принятия решений, от которых зависят жизнь и здоровье людей.
Дорогие коллеги, от всей души поздравляю вас с праздником.
Желаю вам профессиональной удачи, всего самого доброго в жизни, терпения вашим родным, понимания, что вы делаете очень важное и нужное дело.
И, как обычно говорят, «не болейте, доктор, мы за вас болеем».
Спасибо вам!», - поблагодарил работников скорой медицинской помощи Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Официально этот праздник был учреждён в 2020 году, в разгар пандемии коронавируса, как знак признания вклада работников скорой медицинской помощи в борьбу с COVID-19.
Только за 2020 год Территориальным центром медицины катастроф Республики Коми проведено 1592 медицинских эвакуаций пациентов с новой коронавирусной инфекцией в ковидные госпитали.
Из них 806 пациентов были эвакуированы с использованием воздушного судна.
Всего за прошлый год в Сыктывкаре, Ухте и Сыктывдинском районе выполнено 150 тысяч выездов бригад скорой медицинской помощи.
Особый вклад специалистов скорой помощи в борьбу с ковидом отметил в ежегодном послании Президент России Владимир Путин.
Глава государства сказал о важности обеспечения службы скорой медицинской помощи всем необходимым для спасения жизни и сохранения здоровья пациентов.
В республике такая работа ведётся.
В 2020 году в регион поступили 40 новых автомобилей для службы скорой помощи.
Из них 12 автомобилей класса «С» – в Территориальный центр медицины катастроф.
В этом году работа по обновлению автопарка будет продолжена.
Для того, чтобы скорая медицинская помощь стала более оперативной, доступной, в республике идёт работа по созданию единой диспетчерской службы.
{Kodko @ 14 менеджеров пополнили ряды выпускников Президентской программы подготовки управленческих кадров @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/805 @ 2021-04-28 @ }
14 менеджеров пополнили ряды выпускников Президентской программы подготовки управленческих кадров
Участники программы профессиональной переподготовки «Стратегический менеджмент и управление инновационным развитием», реализуемой в рамках Президентской программы подготовки управленческих кадров, защитили свои проекты
Начиная с ноября 2020 года на базе Сыктывкарского государственного университета им. Питирима Сорокина слушатели изучили стратегический, финансовый, сравнительный и инновационный менеджмент, рассмотрели вопросы реинжиниринга бизнес-процессов, управления человеческими ресурсами и цифровой трансформации бизнеса, а также овладели навыками проектной деятельности, тайм-менеджмента, управления конфликтами.
Участники программы прошли российскую стажировку на передовых предприятиях региона и России.
Познакомились с особенностями отбора и прохождения зарубежных стажировок на круглом столе.
Обучение по программе завершилось защитой проектов перед аттестационной комиссией, в состав которой вошли представители органов исполнительной власти, предприятий Республики Коми и Сыктывкарского государственного университета им. Питирима Сорокина.
Каждый слушатель получил отличную оценку за работу, и по традиции Президентской программы ряд проектов были выделены аттестационной комиссией по следующим номинациям:
- лучшими инновационными проектами с высоким потенциалом внедрения на территории Республики Коми стали проекты Валентина Пшеницына «Внедрение систем накопления электрической энергии на дизельной электрической станции «Медвежка»» и Андрея Маруськина «Строительство водогрейной автоматизированной котельной в с. Усть-Кулом»;
- проект Елены Гольцман «Открытие учебно-тренировочной квартиры для молодых людей с ограниченными возможностями здоровья на базе ГБУ РК «Кочпонский психоневрологический интернат» выбрали лучшим социально-ориентированным проектом;
- за инновационный подход и инфраструктурный характер проекта отметили работу Степана Кубика «Реализация направления подготовки «Промышленный дизайн» на базе ГПОУ РК «Колледж искусств Республики Коми»;
- лучшим инновационным проектом в сфере цифровизации процессов организации стал проект Дмитрия Матвеева «Внедрение системы «Умный склад» на ООО «Сыктывкарский ЛВЗ»;
- за комплексный подход в решении социально-экономических проблем в сфере природопользования отмечен проект Алексей Терентьева «Создание региональной системы мониторинга природопользования на основе данных дистанционного зондирования Земли».
Ректор Сыктывкарского государственного университета им. Питирима Сорокина Ольга Сотникова поздравила слушателей с окончанием программы и торжественно вручила дипломы.
Слушатели в ответном слове сердечно поблагодарили преподавателей и руководителей программы за навыки и компетенции, полученные в рамках Президентской программы.
Документы для участия в Президентской программе в новом учебном году принимаются до 18 мая 2021 года.
Условия участия в Президентской программе размещены на сайте http://pprk.rkomi.ru/.
Материал представлен пресс-службой СГУ им. П.Сорокина и Ларисой Казаковой, руководителем ресурсного центра подготовки кадров в области управления, экономики и информационных технологий ИНО СГУ им. П.Сорокина
Фото Дианы Чилфапур
***
Президентская программа подготовки управленческих кадров реализуется в регионе с 1998 года.
За это время ее участниками стали более тысячи триста специалистов, около трехсот из них прошли зарубежную и российскую стажировку.
С более подробной информацией о программе и условиях участия можно узнать на сайте Президентской программы http://pprk.rkomi.ru/
Документы для участия в Президентской программе в новом учебном году принимаются до 18 мая 2021 года.
Подать пакет документов, а также получить дополнительную информацию о порядке и условиях прохождения конкурсного отбора можно в Управлении государственной гражданской службы Администрации Главы Республики Коми по адресу: г. Сыктывкар, ул. Интернациональная, д. 157, каб. 5-32.
Телефон для справок: (8212) 304-872, e-mail: i.y.tokmakova@adm.rkomi.ru
Токмакова Ирина Юрьевна – ответственный секретарь Коми региональной комиссии.
{Kodko @ Правительство Республики Коми и ПАО «Газпром» создали рабочую группу по реализации Программы газоснабжения и газификации региона @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/806 @ 2021-04-28 @ }
Правительство Республики Коми и ПАО «Газпром» создали рабочую группу по реализации Программы газоснабжения и газификации региона
Состоялось первое заседание рабочей группы по вопросам газификации и газоснабжения Республики Коми, созданной с целью оперативного и своевременного решения вопросов, возникающих в ходе реализации Программы развития газоснабжения и газификации региона на период 2021–2025 годов.
В мероприятии приняли участие представители Правительства Республики Коми, ПАО «Газпром» и компании Группы «Газпром межрегионгаз».
В формате видео-конференц-связи стороны обсудили вопросы координации действий по реализации мероприятий Программы в 2021 году.
Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми и руководитель рабочей группы Игорь Булатов отметил, что Президент России Владимир Владимирович Путин 21 апреля в своем послании к Федеральному Собранию поручил Правительству России совместно с регионами разработать четкий план газификации регионов: «Президент поставил задачу подводить газ непосредственно до границы земельного участка в населенном пункте.
Таким образом, мы создадим лучшие условия для граждан, которые желают подвести газ к своим домовладениям, что снизит финансовую нагрузку на самого потребителя».
В рамках рабочего совещания стороны обсудили текущий процесс проектирования и строительства газопроводов, землеустройства, меры, направленные на достижение плановых показателей, а также медиа-сопровождение процесса газификации региона.
«В части муниципальных земель данные вопросы необходимо оперативно решать на уровне администраций муниципальных образований, - отметил Игорь Булатов.
- По землям республиканским, федеральным и принадлежащим юридическим и физическим лицам решение таких вопросов в сфере ответственности Правительства Республики Коми».
В целях своевременной реализации мероприятий и контроля за выполнением Программы газификации совещание рабочих групп будут проходить регулярно.
Согласно подписанной Главой Республики Коми Владимиром Уйба и Председателем Правления ПАО «Газпром» Алексеем Миллером Программы развития газоснабжения и газификации региона на новый пятилетний период, инвестиции в газификацию региона до 2025 года предусмотрены в объёме более 17,5 млрд рублей – это в 2,3 раза превышает уровень вложений в 2016–2020 годах.
Правительство региона обеспечит строительство 393 км внутрипоселковых газопроводов, подготовку к приему газа около 8 тыс. домовладений, 25 котельных и предприятий.
«Газпром», в свою очередь, направит средства на строительство в регионе 18 межпоселковых газопроводов протяженностью 323,5 км, сооружение и реконструкцию почти 113 км газопроводов-отводов, семи газораспределительных станций, а также объектов газоснабжения Сыктывкарского промышленного узла.
В результате будут созданы условия для газификации 27 населенных пунктов в Корткеросском, Сыктывдинском, Сысольском, Усть-Вымском районах и муниципальных образованиях Печора, Сосногорск, Сыктывкар, Усинск.
{Kodko @ В Правительстве Коми обсудили вопросы кадрового обеспечения отрасли здравоохранения и меры поддержки медицинских работников @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/808 @ 2021-04-28 @ }
В Правительстве Коми обсудили вопросы кадрового обеспечения отрасли здравоохранения и меры поддержки медицинских работников
27 апреля под председательством Главы Республики Коми Владимира Уйба состоялось заседание регионального кабмина, на котором руководители профильных министерств отчитались о ходе исполнения поручения Президента Российской Федерации.
Оно касается дополнительных мер социальной поддержки медработников организаций первичного звена здравоохранения и скорой медицинской помощи.
В первую очередь это обеспечение медицинских работников жильём – служебным с последующей передачей в собственность, выдача льготных ипотечных кредитов, получение на льготных условиях участков под индивидуальное строительство.
Председатель Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений Александр Сажин проинформировал о работе по внесению изменений в законодательство Республики Коми для предоставления медицинским работникам, оказывающим первичную медико-санитарную помощь, права на приватизацию служебного жилья после 10 лет работы в медицинских организациях и права на получение жилых помещений государственного жилищного фонда Республики Коми по договорам социального найма.
Кроме того, в прошлом году уже внесены изменения в законодательство о включении медицинских работников государственных учреждений здравоохранения Республики Коми в льготную категорию граждан, имеющих право на предоставление земельных участков в собственность бесплатно в соответствии с критериями нуждаемости.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил сделать приоритетным право медработников на получение жилья по социальному найму и провести анализ эффективности меры поддержки в виде предоставления земельного участка в собственность бесплатно под индивидуальное строительство.
Правительству республики, профильным министерствам необходимо проработать этот вопрос с последующим внесением соответствующих изменений в региональное законодательство.
Участники заседания затронули и тему кадровой обеспеченности средними медицинскими работниками.
Особое внимание было уделено контрактной подготовке и договорам о целевом обучении будущих специалистов.
Принято решение дополнительно усилить работу в данном направлении и активнее проводить работу по дальнейшему трудоустройству студентов, чтобы как можно больше выпускников медицинских колледжей оставались в республике и шли работать в государственные учреждения здравоохранения, в том числе расположенные в сельской местности.
{Kodko @ Доклад Главы Республики Коми Владимира Уйба Государственному Совету Республики Коми в прямом эфире покажет телеканал «Юрган» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/809 @ 2021-04-29 @ }
Доклад Главы Республики Коми Владимира Уйба Государственному Совету Республики Коми в прямом эфире покажет телеканал «Юрган»
Прямая трансляция начнётся сегодня, 29 апреля 2021 года, в 11:00.
В сети Интернет просмотр будет доступен на официальном сайте телеканала «Юрган».
{Kodko @ До 7 мая жители Коми могут подать заявку на участие в памятной акции «Бессмертный полк онлайн» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/810 @ 2021-04-29 @ }
До 7 мая жители Коми могут подать заявку на участие в памятной акции «Бессмертный полк онлайн»
В 2021 году с учетом сложившейся эпидемиологической обстановки решено проводить акцию «Бессмертный полк» в онлайн формате.
Онлайн-шествие героев-победителей начнется 9 мая в 15.00.
Трансляция Бессмертного полка будет разделена по регионам, чтобы жители каждой республики, области, края смогли увидеть на экране своих героев – защитников Родины и тружеников тыла.
Увидеть онлайн-парад победителей можно и в социальных сетях.
Направить сведения о своих родных и близких, приближавших Победу, можно до 7 мая в личном кабинете на официальном сайте “Бессмертного полка онлайн”.
После заполнения заявки придет уведомление о времени прохождения вашего героя в онлайн-шествии.
Напоминаем алгоритм регистрации на сайте Бессмертный полк онлайн:
1. Зайдите на сайт, перейдя по ссылке: https://2021.polkrf.ru/
2. Нажмите на кнопку "Принять участие"
3. Выберете регион участия
4. Зарегистрируйтесь в проекте через e-mail, либо номер телефона – получите код доступа к личному кабинету
5. Заполните информации о своем герое и себе
6. В личном кабинете введите:
- фамилию, имя, отчество вашего героя,
- его годы жизни,
- прикрепите фотографию,
- добавьте свою фотографию.
Фотографии не должны иметь размер более 5 мегабайт.
Кроме того, в личном кабинете можно воспользоваться возможностями редактирования фото.
Нажмите кнопку подачи заявки и следите в личном кабинете за ее статусом.
Всего в личном кабинете участника можно разместить до 15 героев.
Принять участие в проекте можно и через ресурс "Банк Памяти".
Также можно авторизоваться через аккаунт в социальных сетях, в том числе через мини-приложения "Бессмертный полк".
{Kodko @ Владимир Уйба призвал членов Правительства Республики Коми и представителей органов власти всех уровней оперативно реагировать на вопросы населения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/812 @ 2021-04-29 @ }
Владимир Уйба призвал членов Правительства Республики Коми и представителей органов власти всех уровней оперативно реагировать на вопросы населения
27 апреля на очередном заседании Правительства Коми обсудили вопрос взаимодействия органов власти республики с жителями региона.
Владимир Уйба заявил, что ежедневно начинает рабочий день с просмотра «тепловой карты» Центра управления регионом Республики Коми.
Карта наглядно визуализирует данные о проблемах в каждом муниципальном образовании в режиме реального времени.
«Это ведь не просто „тепловая карта“, а прямой результат обращений граждан о том, что они считают недопустимым, что нужно немедленно поправлять.
Вся работа ЦУР заточена на выстраивание диалога жителей и власти.
Наша общая забота — улучшить качество жизни, о чём говорилось и в Послании Президента», — отметил глава республики.
В настоящий момент в лидерах по количеству обращений жителей Коми в соцсетях — проблемы содержания дорог и ЖКХ.
Владимир Уйба обратил внимание и на тенденцию снижения запросов по вопросам здравоохранения: если в 2020 году эта тематика лидировала среди вопросов граждан, то в 2021 году она занимает лишь шестую позицию.
Глава Республики Коми также напомнил, что работа ЦУР — это прямое поручение Президента Российской Федерации и призвал представителей органов власти всех уровней максимально использовать все имеющиеся инструменты в работе с сообщениями жителей и быть открытыми к диалогу с людьми.
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Уйба принял участие в международной патриотической акции «Диктант Победы» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/813 @ 2021-04-29 @ }
Глава Республики Коми Владимир Уйба принял участие в международной патриотической акции «Диктант Победы»
Цель проекта – сохранение исторической памяти о Великой Отечественной войне, популяризация её героев и Великой Победы.
В этом году для очного участия в акции в Республике Коми было подготовлено 157 площадок.
Владимир Уйба написал диктант в Коми республиканской академии государственной службы и управления.
«Основная задача «Диктанта Победы» - ещё раз напомнить о том, как выстоял советский народ в этой беспощадной и самой кровопролитной войне.
Очень важно, что акция объединяет людей всех возрастов – так мы сможем сохранить память о павших на войне, передать её подрастающим поколениям, а значит будем этой памяти достойны», - отметил Владимир Уйба, приветствуя участников.
Акция впервые прошла в 2019 году, участие в ней тогда приняли более 150 тысяч человек.
В 2020 году диктант написали свыше миллиона человек в России и 75 зарубежных странах.
В этот раз поддержать международную патриотическую акцию изъявили желание 80 стран, в том числе в 31 государстве диктант пишут очно.
В этом году исполняет 80 лет с начала Великой Отечественной войны, поэтому часть вопросов была посвящена трагическим событиям её первого года, а также юбилею великих советских полководцев Георгия Жукова и Константина Рокоссовского, которым в 2021 году исполняется 125 лет.
«Казалось бы, уже всё знаешь про Великую Отечественную войну, на самом деле на некоторые вопросы было достаточно сложно ответить.
Но хочу сказать, что «Диктант Победы» - это не просто проверка знаний, это ещё и погружение в историю нашей страны, в события Великой Отечественной войны.
Отвечая на вопросы, ты в мыслях представляешь себе, как это было», - поделился впечатлениями после диктанта Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Итоги акции подведут к 24 июня – победителей пригласят на Парад Победы на Красной площади, который состоится в следующем году.
Выпускники школ, которые правильно ответят на все 25 вопросов теста в офлайн-формате, получат дополнительные баллы при поступлении в вузы.
Организаторы акции – Всероссийская политическая партия «Единая Россия», Российское историческое общество, Российское военно-историческое общество и движение «Волонтеры Победы».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём пожарной охраны @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/814 @ 2021-04-30 @ }
Поздравление Главы Республики Коми с Днём пожарной охраны
«Уважаемые работники и ветераны пожарной охраны!
Поздравляю вас с профессиональным праздником!
Профессия пожарного – одна из наиболее опасных и в то же время самых нужных в современном мире.
Здоровье и жизнь людей, а также сохранность материальных ценностей и объектов, зачастую зависят от того, насколько оперативно вы умеете принимать верные решения в сложных стрессовых ситуациях.
Неравнодушие к чужой беде, сила духа, дисциплина – это те качества, которые отличают каждого сотрудника пожарной охраны.
Первыми оказавшись на месте происшествий, вы выполняете сложные задачи по ликвидации пожаров и его последствий, а порой и оказываете первую медицинскую помощь пострадавшим.
Бережно сохраняя традиции своих предшественников, которые складывались веками, вы внедряете в свою работу современные спасательные технологии, совершенствуете систему профилактики и предупреждения чрезвычайных ситуаций.
Спасибо за ваш самоотверженный труд, добросовестное исполнение обязанностей, ответственность и стойкость.
Искренне благодарю ветеранов пожарной охраны, которые внесли значительный вклад в становление службы, воспитание молодой смены.
Желаю успехов в трудной, но очень важной и нужной людям работе.
Крепкого здоровья, семейного благополучия, сухих рукавов!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Поздравить ветеранов, вспомнить героев своей семьи: как принять участие в праздновании Дня Победы в Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/817 @ 2021-04-30 @ }
Поздравить ветеранов, вспомнить героев своей семьи: как принять участие в праздновании Дня Победы в Коми
День Победы был и остается праздником для каждой семьи и всей нации.
Несмотря на то, что эпидемиологическая обстановка накладывает ряд ограничений на проведение мероприятий, у жителей республики есть немало возможностей принять участие в общероссийских акциях и проектах, посвященных 76-й годовщине Великой Победы.
Так, участники поисковых объединений Республики Коми уже выехали в полевые экспедиции на территориях мест боев Великой Отечественной войны на всероссийскую «Вахту памяти-2021».
Поисковый отряд «Связь времён» Сыктывкарского колледжа сервиса и связи в составе пяти человек отправился на поисковые работы в Вяземский район Смоленской области.
Поисковый отряд «Луч» ППО «Комиэнерго» работает в Новгородском районе.
Участники военно-патриотического клуба «Бойцы» Сыктывкарского политехнический техникума выехали в Смоленскую область.
В самой республике стартовала традиционная всероссийская акция “Георгиевская ленточка”.
Добровольцы раздают Георгиевские ленточки в наиболее оживленных общественных местах.
Акция традиционно проходит во всех городах и районах республики до 9 мая 2021 года.
В преддверии Дня Победы волонтеры начнут распространять значки «Красная гвоздика» в обмен на пожертвования.
Все средства от продажи значков в рамках традиционной всероссийской акции «Красная гвоздика» идут на помощь ветеранам, пострадавшим в результате боевых действий.
До 7 мая каждый желающий сможет подать заявку на участие в шествии Бессмертного полка онлайн.
Анкеты на участие в Бессмертном полку уже заполнили более 1700 жителей Коми.
Прием заявок идет на сайте 2021.polkrf.ru, ресурсе «Банк Памяти», а также в мини-приложениях в социальных сетях Одноклассники и ВКонтакте.
Трансляция Бессмертного пока онлайн будет организована 9 мая на телеканале Юрган, а также в социальных сетях.
8 мая состоится Международный субботник по благоустройству памятных мест.
Волонтёры Победы и добровольцы иных организаций выйдут к мемориалам Победы, чтобы очистить территорию, привести в порядок памятники.
9 мая ветеранов поздравят Волонтёры Победы, добровольцы других организаций, обзванивая их или поздравляя лично (при соблюдении всех эпидемиологических норм).
Присоединиться к поздравлениям ветеранов можно, приняв участие в акции «Письмо Победы».
Для этого необходимо скачать бланк письма на сайте волонтёрыпобеды.рф, заполнить и выслать на электронную почту pismo@vsezapobedu.com.
Кроме того, к акции можно присоединиться, написав пост в социальных сетях с хештегом #ПисьмоПобеды.
Волонтёры Победы при необходимости распечатают письма и доставят ветеранам до почтового ящика ко Дню Победы.
Выразить благодарность победителям жители республики смогут, приняв участие в акции «Окна Победы».
Это семейная акция для детей и родителей.
Вместе с ребёнком можно сделать на окне своего дома рисунок о Победе со словами благодарности.
Украсив окно, можно выложить фото в соцсети с хештегом #Окна_Победы.
Также в социальных сетях пройдет акция “Помни”.
На своей странице можно разместить информацию о вкладе Республики Коми в историю Победы: рассказать о героях, боевых действиях, тружениках тыла, основных событиях и жизни во время войны.
Выложив в соцсети видео с воспоминаниями ветеранов, людей старшего поколения о том, как проходил День Победы в 1945 году, можно принять участие в акции «История победы».
История может быть рассказана самими ветеранами, детьми ветеранов или же школьниками по воспоминаниям.
Почувствовать связь времен и поколений поможет всероссийская онлайн-акция «Зеркало истории».
Суть проекта - связать прошлое и настоящее с помощью современных и военных фотографий времен Великой Отечественной войны. Особенность фотоколлажей – совмещение прошлого и настоящего путем наложения старой фотографии на современную, сделанную с абсолютно той же точки и с тем же ракурсом.
Принять участие во флешмобе может любой желающий.
Для этого необходимо создать коллаж из фотографий и выложить у себя на личных страницах в социальных сетях (ВКонтакте, Инстаграм), используя хештег #Зеркалоистории.
{Kodko @ В столице Республики Коми завершилась «Сыктывкарская весна» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/818 @ 2021-04-30 @ }
В столице Республики Коми завершилась «Сыктывкарская весна»
Сегодня, 30 апреля, в Театре оперы и балета состоялся заключительный гала-концерт XXXI-го Международного фестиваля оперного и балетного искусства «Сыктывкарса тулыс» имени Народной артистки России Ии Бобраковой.
Участников и гостей фестиваля приветствовал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Этот яркий и красочный фестиваль по праву можно назвать главным украшением сыктывкарской весны и, конечно, культурной жизни республики.
Уже на протяжении более тридцати лет фестиваль бережно хранит лучшие традиции театра и расширяет жанровые границы искусства.
В этом году гостями фестиваля стали солисты ведущих театров России.
Это прекрасный подарок к 100-летнему юбилею Республики Коми.
Организовать такое масштабное мероприятие, собрать на одной сцене мэтров, перед талантом которых замирает вся страна, – это большое мастерство и огромная работа.
Благодарю организаторов, участников и гостей фестиваля», - отметил Владимир Уйба.
Фестиваль оперного и балетного искусства «Сыктывкарса тулыс» - это грандиозное событие социально-культурной жизни Республики Коми.
В этом году он проходил с 10 по 30 апреля.
Открытие состоялось 10-11 апреля премьерной постановкой оперетты «Фиалка Монмартра».
14 апреля в исполнении симфонического оркестра театра прозвучали самые известные произведения великого композитора-романтика XIX века Ф. Мендельсона.
17 и 18 апреля зрителям представлена грандиозная премьера национального балета «Яг морт» в постановке Александра Рюнтю (Москва).
21 апреля гостем фестиваля стал творческий проект «Тенора XXI века» под управлением Дмитрия Сибирцева (Москва) с концертной программой «Такая большая любовь».
24 апреля была представлена постановка фантастической оперы «Сказки Гофмана».
25 апреля состоялся Вечер балетов Михаила Фокина.
28 апреля проведён показ оперы «Тоска».
Заключительный гала-концерт фестиваля состоялся при участии ведущих солистов театра оперы и балета Республики Коми, а также гостей фестиваля: Алексея Лаврова (солист Метрополитен опера), Олега Долгова (солист Большого театра), Евгения Поликанина (Народный артист Российской Федерации, солист Московского академического музыкального театра им. К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко), Марины Ефановой (солистка Новой оперы), Алексея Михайлова (солист Царицынской оперы, Волгоград), Юлии Почкаловой (солистка Царицынской оперы, Волгоград), Ивана Сорокина (лауреат Всероссийского конкурса артистов балета и хореографов 2020 г.), солистов балета Большого и Мариинского театров.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Праздником весны и труда @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/819 @ 2021-05-01 @ }
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Праздником весны и труда
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с Праздником Весны и Труда!
Первомай за свою историю не раз менял название и традиции празднования, но всегда оставался для нас символом пробуждения природы и созидательного труда.
Жизнь на Севере требует сил и выносливости, особого усердия, трудолюбия и терпения.
Эти качества, присущие жителям Республики Коми, позволяют создавать позитивные перемены в жизни, добиваться успехов в добыче газа, нефти и угля, заготовке и переработке древесины, сельском хозяйстве – отраслях, определяющих социально-экономическое развитие региона.
Задача Правительства республики – создать комфортные условия для жизни и работы на благо своей семьи, города, села, республики и страны.
Мы работаем над привлечением инвесторов для открытия новых производств и новых предприятий, увеличением числа резидентов Арктической зоны, развитием несырьевого сектора экономики.
Уверен, всё это позволит увеличить число современных, высокооплачиваемых рабочих мест, которые будут привлекательны и для нашей молодёжи.
Желаю жителям республики найти дело по душе, развиваться в той профессии, которая приносит удовлетворение и радость.
Успехов во всех начинаниях, здоровья, счастья и благополучия!
С Первомаем!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл совещание по вопросу борьбы с распространением борщевика Сосновского на территории Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/821 @ 2021-05-01 @ }
Владимир Уйба провёл совещание по вопросу борьбы с распространением борщевика Сосновского на территории Республики Коми
С докладами по теме выступили представители Министерства сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми, Института биологии Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук, Территориального фонда информации Республики Коми, администраций муниципальных образований республики.
Борщевик Сосновского (Heracleum sosnowskyi Manden.) – крупное (до нескольких метров в высоту) травянистое растение семейства зонтичных (Apiaceae).
Естественный ареал находится в границах лесного пояса гор Кавказа.
Назван в честь исследователя флоры Кавказа Дмитрия Ивановича Сосновского (1885—1952).
В середине 20-го века широко внедрялся на полях европейской части СССР и Восточной Европы как кормовая культура.
Благодаря способности к самосеву в конце 20-го века стал интенсивно распространятся за пределы земель, на которых возделывался.
В 60-х годах прошлого столетия борщевик Сосновского культивировался во многих регионах страны как перспективная кормовая культура.
Но с 2012 года он исключен из Государственного реестра селекционных достижений, допущенных к использованию, как утративший хозяйственную полезность.
В Республике Коми борщевик широко распространен на территории 10 муниципалитетов (на площади 5 626 гектар).
Для человека растение является ядовитым – способно вызывать ожоги.
Все части растения содержат фурокумарины – вещества, которые при попадании на кожу резко повышают её чувствительность к ультрафиолетовому свету.
Ожоги I-й и II-й степени развиваются на второй-третий день после контакта кожи человека с любой частью растения.
Участники совещания обсудили ситуацию с распространением борщевика Сосновского в Республике Коми, методы борьбы с борщевиком и основные проблемы при их применении.
«Это невероятно живучее и плодовитое растение, от которого очень сложно избавиться.
Чтобы его уничтожить, потребуется постоянная работа на протяжении нескольких лет.
Но мы должны начать действовать уже сейчас, поскольку борщевика из года в год становится всё больше, он представляет опасность для людей», - подчеркнул Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Существует несколько методов борьбы с борщевиком, но ни один из них не является абсолютно эффективным и применимым повсеместно.
Участники совещания высказались за комплексный подход – на полях и лугах можно использовать механическую вспашку и посев замещающих культур, вдали от мест проживания людей (там, где неприменимы другие методы) – гербициды на основе глифосата, а в труднодоступных для вспашки местах, небольших по площади территориях и частных владениях применять укрывные материалы, не пропускающие солнечный свет.
На совещании было предложено организовать под эгидой Минсельхоза Коми республиканский оперативный штаб по борьбе с распространением борщевика, в который войдут представители профильных министерств, служб и администраций муниципальных образований.
Этот штаб в постоянном режиме будет координировать и контролировать работу по борьбе с опасным растением.
Предложено изготовить памятки для населения об опасности борщевика, методах борьбы с ним и административной ответственности собственников земельных участков за неприятие мер по уничтожению ядовитого растения.
Также принято решение о доработке соответствующей нормативно-правовой базы.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил жителей республики с праздником Пасхи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/822 @ 2021-05-02 @ }
Владимир Уйба поздравил жителей республики с праздником Пасхи
Глава Республики Коми принял участие в праздничных торжествах вместе с прихожанами Свято-Стефановского кафедрального собора.
Пасхальное ночное богослужение провёл архиепископ Сыктывкарский и Коми-Зырянский Питирим.
«Дорогие братья и сестры, дорогой Владыка!
Сегодня великий день, когда Господь, воскрешая, очищает нас, очищает наши грехи и даёт нам надежду на то, что жизнь наша продлевается и грехи наши отпускаются.
Слава тебе, Боже наш, слава тебе!
Христос воскресе!», - поздравил прихожан и всех жителей республики со светлым праздником Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ В год столетия Республики Коми выйдет новая книга об Иване Павловиче Морозове @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/826 @ 2021-05-04 @ }
В год столетия Республики Коми выйдет новая книга об Иване Павловиче Морозове
Глава Республики Коми Владимир Уйба 4 мая встретился с соратниками выдающегося государственного и политического деятеля Коми АССР, первого секретаря Коми обкома КПСС Ивана Морозова, снискавшего добрую память своих земляков за более чем 20 лет руководства регионом.
Предложение о такой встрече прозвучало 26 апреля в день памяти И.П. Морозова во время церемонии возложения цветов к его могиле.
Заведующий общим отделом Коми обкома КПСС Алексей Батманов, помощник И.П. Морозова Иван Свистельник, секретарь обкома Юрий Семуков рассказали о материалах и воспоминаниях, собранных для нового издания.
Как отметили соратники, для них самое главным было показать незаурядную личность И.П. Морозова через призму его рабочих будней и личного общения с ним.
Доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института языка, литературы и истории Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук Александр Попов подчеркнул, что суть будущей книги хорошо передаётся её рабочим названием – «Иван Павлович Морозов. Республика помнит».
Заместитель Председателя Правительства Республики Коми, сопредседатель готовящегося издания Галина Габушева напомнила, что в основу книги положены материалы «Морозовских чтений» 2019 года, посвящённых 95-летию со дня рождения Ивана Морозова.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поделился тем, как юбилей и день республики 22 августа буду ознаменованы открытием памятника бывшему руководителю республики.
Напомним, закладка камня на месте памятника в Кировском парке Сыктывкара состоялась по инициативе Владимира Уйба в августе 2020 года.
Владимир Уйба поздравил соратников и ветеранов с наступающим Днём Великой Победы и пожелал им крепкого здоровья и благополучия.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл совещание по итогам выполнения поручений республиканской Комиссии по предупреждению и ликвидации ЧС и обеспечению пожарной безопасности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/828 @ 2021-05-05 @ }
Владимир Уйба провёл совещание по итогам выполнения поручений республиканской Комиссии по предупреждению и ликвидации ЧС и обеспечению пожарной безопасности
Совещание состоялось сегодня, 5 мая, с участием руководителей органов местного самоуправления республики, сотрудников Главного управления МЧС России по Республике Коми.
На заседании Комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности, которая состоялась 26 апреля, Глава Республики Коми поставил задачи в оперативном порядке принять меры по введению ограничений пребывания граждан в лесах на майские праздничные и нерабочие дни, а также организовать патрулирование и выставление постов в местах въезда в лес.
Руководители ряда муниципалитетов должны были устранить имеющиеся недостатки и представить объяснительные по срыву сроков разработки паспортов населённых пунктов, подверженных угрозе лесных пожаров, а также по сокращению количества мест массового отдыха у воды в летний период.
Руководители муниципалитетов выступили с докладами об исполнении протокольных решений Комиссии.
Также участники совещания обсудили ход вакцинации против новой коронавирусной инфекции.
Начальник Главного управления МЧС России по Республике Коми Алексей Пархомович проинформировал об оперативной паводковой и лесопожарной обстановке в республике.
На особом контроле Главы Республики Коми находится вопрос о завершении восстановительных работ на участке автодороги село Слудка – деревня Ипатово – деревня Шыладор в Сыктывдинском районе.
В период с 17 по 18 апреля 2021 года произошёл размыв элементов дороги – откосов насыпи, обочины, основания, асфальтобетонного покрытия.
Накануне Глава Республики Коми Владимир Уйба выезжал на место, встречался с жителями этих населённых пунктов.
Сегодня движение по участку дороги восстановлено.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил с наступающим Днём Победы ветеранов республики, проходящих лечение и реабилитацию в Сыктывкаре @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/830 @ 2021-05-06 @ }
Владимир Уйба поздравил с наступающим Днём Победы ветеранов республики, проходящих лечение и реабилитацию в Сыктывкаре
Сегодня, 6 мая, Глава Республики Коми посетил республиканский социально-оздоровительный центр «Максаковка».
Владимир Уйба ознакомился с работой учреждения и поздравил с наступающим праздником ветеранов Великой Отечественной войны, тружеников тыла и детей войны, которые сейчас проходят оздоровление в центре в рамках целевого заезда.
«Самая кровопролитная, беспощадная и жестокая война коснулась каждой семьи в нашей стране.
Фашистская Германия, поработив страны Европы и запустив огромную военную машину по производству техники и подготовке живой силы, и предположить не могла, что разобьёт себе голову о русского солдата и русскую женщину, которая трудилась в тылу.
Те, кто спланировал блицкриг, не ожидали, что в России они столкнутся с силой духа, мужеством и беспримерным героизмом русского народа и на фронте, и в тылу.
Низкий поклон нашим ветеранам, детям войны, людям, перенесшим блокаду в Ленинграде, труженикам тыла – всем, кто вместе ковали Великую Победу.
С наступающим праздником.
Здоровья вам!
Живите долго, радуйте нас, радуйте свои семьи и будьте счастливы!
Всего вам самого доброго!», - поздравил Владимир Уйба.
Творческие коллективы показали ветеранам праздничный концерт, исполнили фронтовые песни и танцы.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поблагодарил также коллектив центра «Максаковка» за помощь в борьбе с пандемией, профессионализм и многолетний добросовестный труд.
С 3 апреля 2020 года на базе РСОЦ «Максаковка» осуществлял свою деятельность обсерватор, который был создан для изоляции и медицинского наблюдения за лицами, посетившими территории с неблагополучной ситуацией с распространением новой коронавирусной инфекцией (COVID-2019), а также за лицами, контактировавшими с заболевшими новой коронавирусной инфекцией.
Работа обсерватора была прекращена 19 февраля 2021 года.
За это время через него прошло 668 человек.
После завершения работы обсерватора в РСОЦ «Максаковка» были проведены в соответствии с рекомендациями Роспотребнадзора дезинфекция, а также косметический ремонт помещений.
С 1 апреля 2021 года по поручению Главы Республики Коми основная деятельность РСОЦ «Максаковка» была возобновлена.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём радио и работников всех отраслей связи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/831 @ 2021-05-07 @ }
Поздравление Главы Республики Коми с Днём радио и работников всех отраслей связи
«Уважаемые работники отраслей связи, телевидения и радиовещания!
Поздравляю с профессиональным праздником – Днем радио и работников всех отраслей связи!
Радио и телевидение, мобильная связь, Интернет, современные цифровые технологии сегодня сопровождают нашу жизнь повсюду.
Благодаря им мы становимся ближе к родным, друзьям, партнерам по работе, можем выйти на связь из любой точки мира, наслаждаться четкой картинкой фильмов и передач, получать достоверную информацию из новостей.
Без информационных коммуникаций сегодня невозможно представить и успешное социально-экономическое развитие государства, повышение уровня жизни граждан.
Конечно, за всем этим стоят люди, которые опираясь на лучшие традиции предшественников, приумножают знания, вносят значимый вклад в развитие информационных технологий, расширяют спектр и улучшают качество услуг.
Наша общая задача – обеспечить оперативный доступ к современным средствам массовой коммуникации для всех жителей Республики Коми.
Дорогие друзья, спасибо за ваш труд, профессионализм, творческий и ответственный подход к делу.
Желаю новых успехов в работе, воплощения всех намеченных планов, крепкого здоровья, счастья и удачи!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба обсудил с Эмилем Алиевым вопросы развития мини-футбола в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/833 @ 2021-05-07 @ }
Владимир Уйба обсудил с Эмилем Алиевым вопросы развития мини-футбола в Республике Коми
Сегодня, 7 мая, Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл рабочую встречу с президентом Ассоциации мини-футбола России Эмилем Алиевым.
Затронуты вопросы развития и популяризации мини-футбола в республике, в том числе как массового вида спорта, вопросы сотрудничества с Федерации футбола Республики Коми и футбольных клубов региона с Ассоциацией, реализации социальных проектов в области спорта.
«Уважаемый Эмиль Гуметович, рад приветствовать Вас в Республике Коми.
Наш регион славится именитыми спортсменами – олимпийскими чемпионами, призёрами олимпийских игр, чемпионами мира.
Мы уделяем повышенное внимание развитию спорта.
Мини-футбол наряду с лыжами, хоккеем с мячом, плаванием, баскетболом и другими видами спорта пользуется в республике большой популярностью у детей и молодёжи.
И мы его всячески поддерживаем, в том числе привлекая социальных партнёров.
Для нас очень важно вовлечь ребят с улиц в спорт, в котором они могут себя проявить.
А мини-футбол как раз такая игра – она и командная, и в то же время каждый может себя в ней показать», - отметил Владимир Уйба.
«Республика Коми – уникальный регион, он представлен сразу двумя профессиональными клубами в национальном чемпионате.
Большое внимание уделяется детско-юношескому мини-футболу, развитию массовых проектов «Мини-футбол – в школу» и «Мини-футбол – в вузы».
То есть, выстроена пирамида, которая позволяет эффективно воспитывать молодёжь, прививать им любовь к мини-футболу с раннего детства.
И победа юношей «Новой генерации» в первенстве России для игроков не старше 16 лет в этом сезоне является ярким свидетельством того, что в регионе выбран верный курс», - заявил Эмиль Алиев.
В обновлённому рейтинге развития мини-футбола в регионах от Ассоциации мини-футбола России Республика Коми находится в числе лидеров, занимая 7-е место и совсем немного уступая такими признанным "грандам", как Московская, Тюменская, Нижегородская области.
В республике проводится большое количество детских и взрослых турниров по мини-футболу.
В Сыктывкаре и Ухте в них участвуют от 40 до 70 любительских команд.
Действующим и ведущим учреждением по развитию футбола в Республике Коми является Государственное бюджетное учреждение Республики Коми «Спортивная школа по футболу».
Школа создана в 2004 году.
Сегодня её воспитанниками являются 601 человек.
Учреждением открыты 7 отделений в 7 муниципальных образованиях в Республике Коми.
Лучшие спортсмены школы переходят в основные составы профессиональных команд «Новая генерация» и «Ухта», которые участвуют в регулярных Чемпионатах России по мини-футболу «Париматч – Суперлига».
Сыктывкарская команда «Новая генерация» – дважды полуфиналист российской мини-футбольной Суперлиги (является её постоянным участником на протяжении 12 лет), а также полуфиналист Кубка страны.
В этом году команда «Новой генерации» стала победителем юношеской Суперлиги в возрастной группе до 16 лет.
После рабочей встречи Владимир Уйба и Эмиль Алиев приняли участие в церемонии закрытия Всероссийских соревнований по мини-футболу среди юношей до 18 лет «Спортмастер-Юниорлига» сезона 2020-2021 годов и награждения победителей и призёров, которая состоялась в универсальном спортивном комплексе «Орбита» города Сыктывкара.
Кубок соревнований завоевала команда «Норман» из Нижегородской области, на втором месте – команда «Тюмень» из города Тюмени, на третьем – «Новая генерация» из города Сыктывкара.
«Республике Коми очень почётно принимать такой представительный и серьёзный юношеский турнир.
Для кого-то эти прошедшие пять жарких дней стали звёздными, кому-то немного не повезло.
Первых я искренне поздравляю с заслуженным успехом, а другим хочу сказать, что в спорте так бывает.
Надо просто проанализировать ошибки, которые были сделаны, и снова и снова штурмовать пьедестал, потому что только трудом и тренировками можно добиться победы.
Но как бы ни завершился для вас этот турнир, надеюсь, что вы оставите о своем пребывании в Республике Коми только тёплые воспоминания!», - приветствовал участников, призёров и победителей первенства Владимир Уйба.
Глава Республики Коми вручил также благодарственное письмо тренеру «Новой генерации» Ярославу Попову и подарки членам команды за победу в Первенстве России по мини-футболу среди юношеских команд Суперлиги до 16 лет, которое прошло в феврале этого года.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём Победы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/836 @ 2021-05-09 @ }
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём Победы
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие ветераны Великой Отечественной войны, труженики тыла, дети войны!
9 мая мы отмечаем самый важный и значимый праздник в нашей истории – День Победы в Великой Отечественной войне!
Это праздник жизни и мира, весны и памяти.
Сегодня мы чествуем всех, кто пережил суровые военные годы.
Низкий поклон фронтовикам, узникам концлагерей, жителям блокадного Ленинграда, всем, кто столкнулся с врагом лицом к лицу, но не был сломлен.
Мы чтим память павших в боях, умерших от ран и голода, погибших в плену.
И эта память полна благодарности – благодарности за победу, за мир.
Мы говорим спасибо труженикам тыла и детям войны, всем, кто ковал победу трудом и верой в то, что враг будет разгромлен.
У каждого из нас – своя победа: пожелтевшая фотография с фронта, медаль «За отвагу» в бархатной коробочке, треугольник письма со словами «Жди, вернусь с победой».
У каждого свои воспоминания, своя гордость и боль, ведь безжалостный военный смерч оставил незаживающие раны почти в каждой семье нашей страны.
Мы всегда будем помнить, какой ценой была завоёвана победа, и бережно передавать эти знания детям, внукам и правнукам.
В этот светлый и великий день желаю всем мира и благополучия!
Дорогие ветераны!
Крепкого здоровья вам, долгих и счастливых лет жизни!
Спасибо за победу!
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба возложил цветы к мемориалам «Вечная слава» и «Скорбящий воин» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/839 @ 2021-05-09 @ }
Владимир Уйба возложил цветы к мемориалам «Вечная слава» и «Скорбящий воин»
Сегодня, в День Великой Победы, Глава Республики Коми почтил память павших в Великой Отечественной войне.
Мероприятие состоялось при соблюдении санитарных правил безопасности с участием членов Правительства Республики Коми, депутатов Государственного Совета республики, руководителей структурных подразделений федеральных ведомств, ветеранов.
После церемонии возложения цветов Владимир Уйба навестил проживающих в Сыктывкаре участников Великой Отечественной войны Николая Афанасьевича Князева, Лилию Ивановну Чукилеву, Николая Николаевича Гайворонского.
Николай Афанасьевич Князев призывался в Красную армию в 1943 году.
Служил рядовым в пехотных войсках на Прибалтийском и Забайкальском фронтах.
После демобилизации окончил курсы водителей и работал по специальности в различных организациях Сыктывкара.
Награждён орденом Отечественной войны I степени, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Японией», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 г.г.», Жукова и юбилейными медалями.
Лилия Ивановна Чукилева призывалась в 1943 году.
Служила под Москвой в зенитном артиллерийском полку, в должности номерного батареи ПУАЗО (прибора управления артиллерийским огнём).
Награждена медалями «За победу над Германией», юбилейными медалями.
После войны работала медсестрой в ремесленном училище Сыктывкара.
Окончила химико-биологический факультет Коми государственного педагогического института.
Работала учителем химии и биологии в школе в селе Объячево Прилузского района, затем трудилась в Сыктывкаре и Инте.
После выхода на пенсию вела общественную работу, была председателем местного комитета профсоюзов и председателем комитета народного контроля.
Николай Николаевич Гайворонский призывался в Саратовской области в 1944 году.
Младший сержант, слесарь РТО, наводчик, командир пулемётного отделения.
Служил на Ленинградском и 1-м Прибалтийском фронтах.
Награждён медалью «За отвагу», «За победу над Германией», орденом Отечественной войны I степени, юбилейными медалями.
После войны вернулся в Саратовскую область, в рабочий посёлок Мокроус Фёдоровского района, работал водителем.
В 2013 году приехал в Сыктывкар.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поздравил участников Великой Отечественной войны с Днём Победы, пожелал им крепкого здоровья и долгих лет жизни.
{Kodko @ Владимир Уйба поручил усилить меры безопасности во всех образовательных учреждениях Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/842 @ 2021-05-11 @ }
Владимир Уйба поручил усилить меры безопасности во всех образовательных учреждениях Республики Коми
Сегодня, 11 мая, в одной из школ города Казани произошла стрельба.
В результате вооруженного нападения погибли 8 человек, из них семь детей и одна учительница.
Ещё 21 человек госпитализирован.
Глава Республики Коми Владимир Уйба направил в адрес президента Республики Татарстан Рустама Минниханова телеграмму с соболезнованиями родственникам и близким погибших.
«От имени жителей Республики Коми, от себя лично выражаю глубочайшие соболезнования семьям погибших в результате стрельбы в Гимназии № 175 города Казань.
Желаю родным погибших душевных сил, чтобы пережить горе потери близких.
Скорейшего выздоровления всем пострадавшим», - отмечено в телеграмме.
В связи со случившимся в Казани Владимир Уйба поручил Минобру Коми усилить меры безопасности во всех образовательных учреждениях республики.
Также вопрос антитеррористической защищённости объектов образования и других социальных сфер будет рассмотрен 13 мая на заседании Антитеррористической комиссии в Республике Коми.
{Kodko @ С 12 мая на территории Коми разрешено проводить любые спортивные мероприятия при строгом соблюдении противоэпидемических услови @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/843 @ 2021-05-11 @ }
С 12 мая на территории Коми разрешено проводить любые спортивные мероприятия при строгом соблюдении противоэпидемических условий
Сегодня, 11 мая, Глава Республики Коми Владимир Уйба внёс ряд изменений в Указ о введении режима повышенной готовности.
С учётом решения Республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции COVID-19 и складывающейся санитарно-эпидемиологической обстановки разрешено проведение на территории Республики Коми *спортивных мероприятий при условии:
- выполнения организаторами таких спортивных мероприятий установленных законодательством требований, в том числе проведения комплекса противоэпидемических мероприятий по перечню согласно приложению № 3 к настоящему Указу;
- наличия у участников спортивных соревнований и тренировочных мероприятий, а также сопровождающих их лиц отрицательных результатов ПЦР-тестов, взятых не ранее чем за 3 дня до дня прибытия на территорию Республики Коми (для проживающих на территории Республики Коми – взятых не ранее чем за 3 дня до дня прибытия на место проведения таких спортивных соревнований и тренировочных мероприятий).
Также в настоящий Указ внесён ряд изменений, корректирующих его отдельные положения в соответствии с федеральными нормативными актами.
*Согласно Федеральному закону «О физической культуре и спорте в Российской Федерации» под спортивными мероприятиями понимаются спортивные соревнования, а также тренировочные мероприятия, включающие в себя теоретическую и организационную части, и другие мероприятия по подготовке к спортивным соревнованиям с участием спортсменов; спортсмен – физическое лицо, занимающееся выбранными видом или видами спорта и выступающее на спортивных соревнованиях.
*Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ Владимир Уйба взял на контроль ситуацию, связанную с разливом нефти на территории НАО @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/844 @ 2021-05-11 @ }
Владимир Уйба взял на контроль ситуацию, связанную с разливом нефти на территории НАО
По информации администрации МО ГО «Усинск», вечером 11 мая получено сообщение об обнаружении радужной пленки на поверхности реки Колва в районе 4-го моста в МО ГО «Усинск».
На место выехала оперативная группа для проверки информации и оценки обстановки.
Информация подтвердилась.
В настоящее время ООО СПАСФ «Природа» приступило к локализационным мероприятиям в районе 1 и 4 моста в соответствии с согласованным планом по ликвидации ЧС, связанным с разливом нефти.
Источник утечки нефти, который находится в НАО, практически у границы с МО ГО «Усинск», выявлен и остановлен.
Мэр Усинска Николай Такаев подписал постановление о введении на территории муниципалитета с 23:00 режима функционирования «Чрезвычайная ситуация».
О ситуации проинформирован Глава Республики Коми Владимир Уйба.
О том, какие меры принимаются и как развивается ситуация, будет сообщаться на официальных интернет ресурсах Администрации МО ГО «Усинск».
{Kodko @ В Сыктывкаре почтить память погибших в Казани можно у школы № 12 имени Олега Кошевого @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/846 @ 2021-05-12 @ }
В Сыктывкаре почтить память погибших в Казани можно у школы № 12 имени Олега Кошевого
Жители столицы Коми организовали мемориал у памятника учителю рядом со школой.
Сюда горожане приносят цветы, чтобы поддержать родителей Татарстана и разделить с ними их боль.
От имени Главы Республики Коми Владимира Уйба, который сегодня находится с рабочей командировкой в Мурманской области, букет цветов возложил заместитель Председателя Правительства Республики Коми Дмитрий Самоваров.
Ранее Владимир Уйба направил телеграмму с соболезнованиями в адрес президента Республики Татарстан Рустама Минниханова, в которой пожелал душевных сил родным погибших и скорейшего выздоровления пострадавшим.
{Kodko @ Благодаря совместной работе Главы Республики Коми и Центра управления регионом в Шудаяге снова заработает амбулатория @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/848 @ 2021-05-13 @ }
Благодаря совместной работе Главы Республики Коми и Центра управления регионом в Шудаяге снова заработает амбулатория
Специалисты Центра управления регионом в рамках ежедневного мониторинга зафиксировали в соцсетях жалобу жительницы Шудаяга на ненадлежащее предоставление медицинских услуг в посёлке.
Так, в Шудаяге отсутствует полноценная амбулатория: в посёлке с населением 3000 человек ведёт приём только один врач-терапевт.
Жители собрали более 800 подписей в адрес Ухтинской городской поликлиники с требованием обеспечить медицинское обслуживание в Шудаяге.
Сотрудники Центра в ежедневном аналитическом отчёте передали обращение жителей Владимиру Уйба для решения проблемы предоставления медицинской помощи в посёлке.
Глава республики поручил Правительству Коми совместно с администрацией МО ГО «Ухта» незамедлительно отреагировать на жалобы жителей.
Так, уже 17 мая штат амбулатории в Шудаяге будет пополнен фельдшером, до этого момента там будет временно принимать ещё один врач-терапевт.
Помимо этого, в ближайшее время будет проведён ремонт и организована работа процедурного и смотрового кабинетов по адресу ул. Павлова, 9.
В настоящее время Минздрав Коми совместно с администрацией МО ГО «Ухта» прорабатывает вопрос строительства новой амбулатории в посёлке.
Для этого уже организована работа по выделению земельного участка.
Также для работы в новой амбулатории планируется привлечь врача общей практики.
{Kodko @ Владимир Уйба посетил с рабочей поездкой Усинск, где продолжается ликвидация последствий нефтепроявлений на реке Колва @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/849 @ 2021-05-13 @ }
Владимир Уйба посетил с рабочей поездкой Усинск, где продолжается ликвидация последствий нефтепроявлений на реке Колва
Сегодня, 13 мая, Глава Республики Коми вылетел на место происшествия.
В Усинске Владимир Уйба провёл совместно с временно исполняющим обязанности начальника Главного управления МЧС России по Республике Коми Олегом Нецким, генеральным директором ООО «ЛУКОЙЛ-Коми» Александром Голованевым и мэром Усинска Николаем Такаевым заседание оперативного штаба по ликвидации последствий ЧС, связанной с аварийной ситуацией на Ошском месторождении.
11 мая 2021 года в 23:00 на территории МО ГО «Усинск» введён режим функционирования «Чрезвычайная ситуация».
К ликвидации последствий нефтеразлива были привлечены сотрудники ООО «ЛУКОЙЛ-Коми», специалисты ООО СПАСФ «ПРИРОДА», специализированные аварийно-спасательные отряды и спецтехника.
Выход нефтесодержащей жидкости на месте отказа нефтепровода был оперативно локализован.
На территории Ненецкого автономного округа проведено обвалование места разгерметизации нефтепровода и обустройство гидрозатвора для предотвращения дальнейшего попадания нефтепродуктов в реку Колва.
Сейчас осуществляется сбор нефтезагрязнённого грунта и нефтепродуктов с водной поверхности нестандартным техническим решением – а именно с применением барж, катеров и свайных сооружений.
Развернуто шесть рубежей реагирования.
Аттестованными силами и средствами продолжается установка боновых заграждений и сбор радужной пленки с применением сорбента.
Первый рубеж из боновых заграждений устанавливается в районе первого моста.
Дополнительные рубежи реагирования по ликвидации разлива – в районе села Колва и устья реки Колва.
В общей сложности на территории Республики Коми в перспективе планируется установить 2500 метров боновых заграждений.
На месте работают 165 человек и 32 единицы техники.
При необходимости силы и средства могут быть увеличены.
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба создан республиканский оперативный штаб реагирования.
«Работы по ликвидации последствий нефтеразлива будут крайне сложными, потому что идёт ледоход.
Все средства, которые применяются обычно на чистой, открытой воде, сейчас под напором льда теряют свою эффективность.
Тем не менее, сбор нефтесодержащей жидкости продолжается.
При этом приоритетом является безопасность людей.
Нам, конечно, важно решить экологические вопросы, но не ценой жизни людей, которые работают на уборке разлившейся нефти.
Поэтому обращаюсь ко всем: пока вы не убедитесь в безопасности планируемых работ, к работам не приступать!», - подчеркнул Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Работы по очистке загрязнённой территории продолжаются в круглосуточном режиме.
Проводится постоянный мониторинг воды в реке Колве в районе инцидента и ниже по всему течению реки.
Угрозы населённым пунктам, объектам экономики и сооружениям водоснабжения нет.
Владимир Уйба вместе с Олегом Нецким, Александром Голованевым и Николаем Такаевым побывали на месте ликвидации нефтеразлива в районе первого моста, а также встретился с жителями села Колва.
Глава Республики Коми ответил на вопросы сельчан.
Участники встречи договорились составить план социального партнёрства ООО «ЛУКОЙЛ-Коми» с селом Колва и обсудить его на следующей встрече, которая предположительно состоится в конце июня этого года.
{Kodko @ В Коми формируется перечень участков, которые можно будет безвозмездно взять в аренду на территории Арктики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/851 @ 2021-05-15 @ }
В Коми формируется перечень участков, которые можно будет безвозмездно взять в аренду на территории Арктики
Этим занимается рабочая группа по вопросам расширения зоны упрощённого получения земельных участков на территории Арктической зоны.
Очередное заседание рабочей группы провела заместитель Председателя Правительства Республики Коми Ирина Бахтина.
В обсуждении приняло участие руководство единого института развития – Корпорации развития Дальнего Востока и Арктики, республиканского Комитета имущественных и земельных отношений, Государственного Совета Республики Коми.
Участники заседания обсудили перечень территорий, земель, зон, в границах которых земельные участки могут быть предоставлены после внесения изменений в федеральный закон № 119-ФЗ «Об особенностях предоставления гражданам земельных участков, находящихся в государственной или муниципальной собственности и расположенных на территориях субъектов Российской Федерации, входящих в состав Дальневосточного федерального округа, и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации».
Первый заместитель генерального директора по социальному развитию Корпорации развития Дальнего Востока и Арктики Эльвира Нургалиева отметила, что обсуждаемый инструмент предоставления земельных участков призван дать жителям дополнительные возможности для развития: строительства домов, реализации новых предпринимательских инициатив.
«Совместно с коллегами из муниципалитетов мы формируем «карту» потребностей.
Это точечная работа, которая предполагает непосредственное участие местных жителей.
Мы понимаем, что их пожелания и потребности должны быть учтены в первую очередь при расширении программы на территории Арктической зоны», - подчеркнула Эльвира Нургалиева.
В ближайшее время каждый орган местного самоуправления в республике выработает решения по территориям, которые будут включены в проект республиканского закона о перечне территорий, в границах которых земельные участки могут быть предоставлены в безвозмездное пользование в соответствии с федеральным законом № 119-ФЗ.
После одобрения Главы Республики Коми законопроект будет вынесен на рассмотрение Государственного Совета Республики Коми.
Право на получение земельных участков в первые 6 месяцев действия закона ФЗ-119 будут иметь граждане, зарегистрированные в соответствующих субъектах (в нашем случае – Республики Коми),
а по истечении этого периода такое право появится у любого гражданина России, а также у участника Государственной программы по оказанию содействия добровольному переселению в Российскую Федерацию соотечественников, проживающих за рубежом.
Земельный участок размером до 1 гектара можно будет получить в безвозмездное пользование сроком на 5 лет, а затем при надлежащем использовании и освоении оформить его в собственность (кроме отдельных категорий земель, таких, например, как «защитные леса») или долгосрочную аренду.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Международным днём семьи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/852 @ 2021-05-15 @ }
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Международным днём семьи
«Уважаемые жители Республики Коми!
Поздравляю вас с Международным днём семьи!
Семья и семейные ценности – это важнейший фундамент, на котором строится жизнь каждого человека.
Несмотря на стремительно меняющийся мир, семья, любовь и верность остаются для нас вечными ценностями.
Крепкая и дружная семья всегда была и будет основой российского общества.
Последние годы государство направляет большие усилия на социальную поддержку семьи, материнства и детства, уделяя особое внимание семьям, оказавшимся в сложной жизненной ситуации.
Об этом говорил Президент страны Владимир Владимирович Путин в своём Послании Федеральному собранию Российской Федерации.
Глава государства озвучил ряд очень важных мер, которые станут хорошим дополнением к уже действующим мерам поддержки беременных женщин и семей с детьми.
Всё это призвано решить демографические задачи, стоящие сегодня перед нами, и оказать содействие укреплению и сохранению семьи как важнейшего института, создать необходимые условия для рождения и достойного воспитания детей.
От всего сердца желаю жителям республики бережно хранить свой семейный очаг, дорожить чувствами, которые согревают наши сердца.
Большого вам человеческого счастья, крепкого здоровья и благополучия!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба вручил премии Правительства Коми и государственные награды России лучшим многодетным семьям республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/853 @ 2021-05-15 @ }
Владимир Уйба вручил премии Правительства Коми и государственные награды России лучшим многодетным семьям республики
14 мая, накануне Международного дня семьи, Глава Республики Коми поздравил лауреатов правительственной премии.
Их получили 10 многодетных семей – победители 2020 и 2021 годов.
Владимир Уйба вручил также государственные награды Российской Федерации: орден «Родительская слава» - семье Андреевых их Ухты, медаль ордена «Родительская слава» - семье Костылевых из Прилузского района.
«Быть многодетными родителями – огромная ответственность родителей перед детьми и перед обществом, - подчеркнул глава республики.
– Потому что в многодетной семье важно выстроить отношения любви, доверия, уважения родителей к детям и детей к родителям.
Это огромный труд.
Труд каждодневный, круглосуточный и круглогодичный.
Спасибо вам огромное за этот труд, низкий поклон».
В ответном слове глава многодетной семьи Сергей Андреев, папа 8 детей, отметил, что награждение орденом «Родительская слава» - это огромная честь и высокое признание.
«Большое спасибо руководству страны и республики за помощь, которая была оказана в прошлом году, в тех критических условиях, в которых мы оказались во время пандемии, – заявил Сергей Андреев.
- Считаю, что новые меры, которые принимаются для поддержки семей с детьми, которые озвучил наш Президент в Послании Федеральному собранию, станут нам отличным подспорьем».
В этом году на правительственную премию претендовали 15 семей из городов и районов республики.
Их кандидатуры рассматривала конкурсная комиссия.
По итогам оценки поступивших материалов были определены 5 лучших семей: Шуктомовы из Сыктывдинского района, Лапшины из Сысольского района, Казаковы из Корткеросского района, Фроловы из Ухты и Рочевы из Сыктывкара.
Константин и Юлия Шуктомовы из села Ыб своим примером воспитывают своих шестерых детей в любви к труду и уважении к православным традициям.
Семью отличает бережное отношение к природе, рациональный подход к ведению домашнего хозяйства.
Шуктомовы выделяются своей активной жизненной позицией, родители и дети охотно включаются во все мероприятия села.
В семье Михаила и Виктории Лапшиных из села Визинга – трое детей.
Всех объединяет интерес к краеведению.
Родители и дети изучают историю своей малой Родины, собирают предания и легенды, фотографируют достопримечательности и делятся этой информацией в социальных сетях.
Лапшины создали свой домашний краеведческий музей, до 14 колена восстановили генеалогическое древо семьи.
Генеалогическое древо своего рода ведут и корткеросцы Казаковы.
У них есть семейный герб, девиз и даже семейный орнамент.
Александр и Елена Казаковы большое значение придают культурному развитию своих троих детей, воспитывают в них любовь к труду и природе, учат целеустремленности и упорству, прививают желание к саморазвитию.
Ухтинская семья Фроловых любит путешествовать.
При любой возможности родители Максим и Наталья и трое их детей отправляются в новые интересные места.
Вернувшись домой Фроловы отмечают в семейном атласе, где побывали.
Это очень активная и дружная семья.
Они активисты волонтёрской группы ухтинской общественной организации объединения многодетных семей «Много деток».
У Андрея и Ирины Рочевых из Эжвинского района Сыктывкара тоже трое детей.
Их девиз - «Рочевы всегда готовы».
Главные достижения этой семьи спортивные.
Вся семья имеет золотые знаки ГТО.
В 2019 году Рочевы стали победителями Республиканского семейного фестиваля по ГТО и представляли Республику Коми на Всероссийском семейном фестивале по ГТО в городе Сочи.
На церемонии присутствовали лауреаты правительственной премии 2020 года.
Из-за пандемии их чествование перенесли на этот год.
В 2020 году на правительственную премию претендовали 11 семей.
Победу одержали Андреевы из Прилузья, Тырины из Усть-Вымского района, Шаверины из Инты – все они воспитывают по трое детей, а также Раковы из Корткеросского района и Анисимовы из Сысольского – в их семьях по четверо детей.
Андреевы уверены, что необходимо жить с пользой не только для себя, но и для других людей, для родного села Объячево и района, поэтому важное место в их жизни занимает общественная деятельность.
Одна из главных традиций семьи – совместный активный отдых: лыжи, велосипеды, рыбалка и сплавы по реке Луза.
В семье Тыриных большое значение придается сохранению памяти о Великой Отечественной войне:
подрастающее поколение знает и ценит подвиги своих прадедов.
В год 70-летия Победы вся семья путешествовала по городам-героям, а в 2019 году они побывали на параде Победы в Санкт-Петербурге.
Трудолюбие воспитывается и в семье Раковых.
Большое внимание родители уделяют воспитанию у детей уважения к истории своего рода: им удалось составить генеалогическое древо до 7 колена по материнской линии и 6 колена – по отцовской.
Главный принцип семьи Анисимовых – дружба и согласие.
Общим увлечением у них является волейбол: члены семьи играют в командах и посещают спортивные матчи даже в других городах.
Одним из занимательных способов проведения семейного досуга Анисимовы считают настольные игры.
К этому семейному хобби с охотой подключилось и старшее поколение.
Супруги Шаверины прививают своим детям ответственное и добросовестное отношение к обучению.
Результат такой целенаправленной и систематической работы – значимые достижения в учебе всех детей.
Главная традиция Шавериных – вечерние чтения:
в семье собрана большая домашняя библиотека, где у каждого есть любимые книги.
«Дорогие друзья!
От всей души поздравляю в вашем лице все семьи республики с наступающим праздником.
Желаю благополучия вам, вашим близким на долгие-долгие годы.
Пусть каждый день дарит вам только радость, жизненные силы и энергию», - сказал в завершении встречи Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба обсудил с народным артистом России Валерием Гергиевым вопросы развития отрасли культуры в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/854 @ 2021-05-15 @ }
Владимир Уйба обсудил с народным артистом России Валерием Гергиевым вопросы развития отрасли культуры в Республике Коми
Встреча Главы Республики Коми с художественным руководителем – директором Государственного академического Мариинского театра состоялась 14 мая.
В этот день вечером симфонический оркестр Мариинского театра под руководством маэстро выступил на сцене Республиканского театра оперы и балета в рамках Московского Пасхального фестиваля.
«Для нас этот год особенный – год празднования столетия республики.
То, что Вы здесь, Мариинка здесь – для нас это очень важно, - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
– Теперь Сыктывкар в числе полутора сотен городов России, куда Пасхальный фестиваль пришёл.
Надеюсь, что это станет доброй традицией».
Московский Пасхальный фестиваль был создан в 2002 году.
Спустя год при поддержке Президента Российской Федерации Владимира Путина Фестиваль он стал всероссийским.
В рамках музыкального форума реализуются четыре крупные программы: симфоническая, камерная, хоровая и звонильная.
«Мы охватили фестивалем уже более 60-ти регионов страны.
Я поставил себе задачу – в самые сжатые сроки определить именные фестивали в местах, где родились наши великие композиторы.
Чтобы там постоянно проходили выступления, - рассказал Валерий Гергиев.
- Ведь очень важно поклониться земле, которая родила гения.
Мы были в Тихвине – на родине Римского-Корсакова.
Это очень было значимо для нас.
И не передать словами, как гордились местные жители своим земляком».
За годы существования Московского Пасхального фестиваля в нём приняли участие несколько тысяч исполнителей со всего мира, среди которых и артисты мировой величины, и молодые таланты – лауреаты Международного конкурса им. П. И. Чайковского.
География фестиваля расширяется с каждым годом.
Сегодня он объединяет около 150 городов России и пять стран.
Благотворительные концерты фестиваля проводятся в детских музыкальных школах, а также домах ветеранов, городских больницах, домах ребёнка – таким образом организаторы дают возможность услышать выступления мировых звезд тем, кто не может прийти в концертные залы.
С 2014 года в рамках сотрудничества Московского Пасхального фестиваля с Министерством обороны Российской Федерации проводятся благотворительные концерты для военнослужащих и членов их семей.
Кульминация благотворительной программы Московского Пасхального фестиваля – общедоступный концерт Симфонического оркестра Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева в День Победы на Поклонной горе в Москве, который ежегодно собирает около 300 тысяч слушателей.
{Kodko @ Предприятия и организации Коми поддержали инициативу Владимира Уйба о создании в республике научно-образовательного центра мирового уровня @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/855 @ 2021-05-15 @ }
Предприятия и организации Коми поддержали инициативу Владимира Уйба о создании в республике научно-образовательного центра мирового уровня
Эту тему Глава Республики Коми обсудил с представителями предприятий и организаций, научным сообществом региона.
Президентом России Владимиром Путиным в рамках Указа № 204 поставлена задача Правительству Российской Федерации по созданию сети из 15 научно-образовательных центров мирового уровня (НОЦ).
На сегодняшний день уже создано десять таких центров.
В этом году будет создано ещё пять.
«Мы ставим для себя амбициозную задачу по созданию регионального научно-образовательного центра мирового уровня «Технологии здоровьесбережения населения Севера», - заявил Владимир Уйба.
- Сегодня мы сталкиваемся с такими вызовами как отток и старение населения республики, низкая продолжительность жизни в северных территориях.
Чтобы своевременно и эффективно отвечать на эти вызовы необходимо создавать благоприятные условия для сохранения и привлечения талантливых учёных, высококвалифицированных специалистов, а также реализации инвестиционных проектов».
В Республике Коми уже используется ряд инструментов для повышения предпринимательской активности.
Это преференциальные режимы Арктической зоны и моногородов, льготные займы Фонда развития промышленности.
«Вместе с тем, важно создавать новые выгодные условия для развития высокотехнологичных производств, формирования на территории республики экосистемы инновационного развития и технологического предпринимательства.
Для этого необходимо принять решение о создании научно-образовательного центра мирового уровня», - подчеркнул Владмир Уйба.
Наличие центра позволит привлекать в регион дополнительное финансирование из федерального бюджета на реализацию инвестиционных проектов, направленных на внедрение результатов научно-технической деятельности в производственные процессы промышленных организаций объёмом свыше 100 млн рублей ежегодно.
«Большое количество наших партнёров уже выразили готовность стать участниками центра, в том числе такие крупные российские компании, как ЛУКОЙЛ, Газпром, Росатом, крупнейшие научные и образовательные центры МГУ, МФТИ и другие, - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
– Поэтому я приглашаю вас уже сегодня стать участниками научно-образовательного центра, и получить доступ к разрабатываем технологиям научных организаций, формировать заказ на научные исследования и разработки в целях повышения конкурентоспособности выпускаемой продукции и доведения её до мирового уровня, а также встраиваться в производственные цепочки крупных госкорпораций России».
На сегодняшний день разработана дорожная карта по созданию НОЦ.
Сейчас республика находится на самом первом этапе – создания научно-образовательного центра и формирования системы управления.
Сформирована соответствующая программа, определены её основные направления.
На следующей неделе планируется провести заседание Наблюдательного совета научно-образовательного центра, в состав которого войдут партнёры – организации, корпорации, научные институты и крупные предприятия республики.
Заявку по созданию НОЦ мирового уровня в Коми планируется подать в Минобрнауки России не позднее 27 мая.
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в селекторном совещании с Министром обороны Российской Федерации, генералом армии Сергеем Шойгу @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/857 @ 2021-05-15 @ }
Владимир Уйба принял участие в селекторном совещании с Министром обороны Российской Федерации, генералом армии Сергеем Шойгу
Тема совещания – организация центров военно-патриотического воспитания молодёжи «Авангард».
По поручению Президента России такие центры должны появится во всех городах страны с населением 100 тысяч человек и более.
В Республике Коми в 2020-ом году создан учебно-методический центр военно-патриотического воспитания молодёжи «Авангард» на базе детского оздоровительно-образовательного центра «Гренада».
Здесь созданы необходимые условия, имеется соответствующая инфраструктура.
Разработаны программы профильных смен военно-патриотической направленности, в том числе для участников общественного движения «ЮНАРМИЯ».
На 2021-ый год запланировано проведение 5-дневных учебных сборов по основам военной службы, республиканского слёта «Юный спасатель», военно-спортивных игр «Зарница» и «Орлёнок», Республиканского слёта кадетских классов, военно-патриотических клубов и объединений «ЮНАРМИЯ КОМИ – 2021», семинара для руководителей военно-патриотических клубов и объединений.
Владимир Уйба обратился к Сергею Шойгу с просьбой рассмотреть возможность выделения для Центра «Авангард» в Республике Коми демилитаризованного имущества и техники.
Это позволит организовать военно-патриотическую работу более качественно.
Министр обороны России выразил готовность оказать республике необходимое содействие.
Фото Департамента информации и массовых коммуникаций Министерства обороны Российской Федерации
{Kodko @ Владимир Уйба приветствовал участников межрегиональных соревнований по вольной борьбе на призы Юрия Широкова @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/858 @ 2021-05-15 @ }
Владимир Уйба приветствовал участников межрегиональных соревнований по вольной борьбе на призы Юрия Широкова
Состязания среди юношей и девушек до 18 лет, посвящённые 100-летию Республики Коми, прошли сегодня, 15 мая, в спортивном центре «Ошпи» в селе Выльгорт Сыктывдинского района.
В них приняли участие около 80 борцов из Республики Коми, республик Чувашия, Марий Эл и Архангельской области.
Глава Республики Коми поздравил организаторов, участников и гостей со стартом соревнований.
«Я хочу пожелать спортсменам упорной бескомпромиссной, честной борьбы, судьям – объективного судейства, а болельщикам – ярких поединков, - отметил Владимир Уйба.
– Самые добрые слова благодарности я хотел бы сегодня сказать человеку, который создал и этот зал, и эти состязания – Юрию Ивановичу Широкову.
Создал просто от души, чтобы у ребят была возможность тренироваться и становиться мужчинами, чтобы девчонки могли оттачивать своё спортивное мастерство, чтобы у всех была возможность получать заряд жизненной энергии и бодрости.
Спасибо Вам большое, Юрий Иванович, за Ваши добрые дела!».
Владимир Уйба вручил Юрию Широкову благодарственное письмо Главы Республики Коми.
{Kodko @ Республика Коми – дружная многонациональная семья @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/859 @ 2021-05-15 @ }
Республика Коми – дружная многонациональная семья
Сегодня, 15 мая, в Доме дружбы народов Республики Коми прошла встреча представителей национально-культурных автономий «Добро пожаловать домой».
В мероприятии принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Встреча была посвящена Международному дню семьи.
Представители каждой автономии и каждого землячества рассказывали о семейных традициях, звучали национальные песни и приветствия.
В зале собрались те, кто родился на Коми земле, и те, для кого республика стала вторым домом.
«Республика Коми – это территория, где живут в мире, согласии и любви люди многих национальностей, - отметил Владимир Уйба.
– В нашей большой многонациональной семье царят уважение и бережное отношение друг к другу.
За это большое вам спасибо.
В этот праздничный день я хочу пожелать всем вам семейного благополучия, счастья.
Пусть ваши дети растут в радости и тепле семейного очага».
Глава Республики Коми поблагодарил представителей всех национально-культурных автономий за работу, которую они проводят по сохранению своих языков и традиций, по патриотическому воспитанию детей и молодёжи.
{Kodko @ В Сыктывкаре почтили память Святителя Стефана Пермского @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/861 @ 2021-05-15 @ }
В Сыктывкаре почтили память Святителя Стефана Пермского
Концерт, посвященный 625-летию со дня успения Епископа Великопермского, состоялся 15 мая в Коми республиканской филармонии.
В программе концерта – духовная и народная музыка, а также песни патриотической тематики.
Мероприятие посетил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Стефан Пермский по нынешним меркам проделал на коми земле огромную работу, - отметил в приветственном слове Владимир Уйба.
- Он создал первую коми азбуку, перевёл на коми язык основные богослужебные тексты, основал первые монастыри.
Его наследие всегда будет значимым отныне и на многие века».
Стефан Пермский проповедовал христианство в землях коми.
В 1383 году был поставлен первым епископом образованной в результате его миссионерской деятельности Пермской епархии.
В результате деятельности Стефана Пермского Московская Русь стала полиэтнической христианской страной, произошло вхождение пермских земель в состав Великого княжества Московского, которое со временем преобразовалось в Великую Россию.
Стефан Пермский уже при жизни был фактически признан святым.
Его житие составлено Епифанием Премудрым, лично знавшим Стефана.
День памяти святителя зырян отмечается 9 мая.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём коми письменности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/862 @ 2021-05-16 @ }
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём коми письменности
«<kom>Пыдди пуктана войтыр!</kom>
Дорогие друзья!
В череде майских праздничных дней есть дата, значимая для жителей нашей республики – День коми письменности, который отмечается в третье воскресенье мая.
Этот праздник установлен в память о создании Стефаном Пермским первой коми азбуки – Анбур.
Он и его преемники перевели на коми язык основные богослужебные тексты, организовали церковное богослужение на коми языке, основали первые православные монастыри.
Особую значимость День коми письменности приобретает в этом году в свете празднования векового юбилея Республики Коми.
В эти майские дни в каждом районе и городе проходят различные тематические мероприятия, посвященные Дню коми письменности, – книжные выставки, творческие конкурсы, интерактивные викторины и многие другие.
Все они призваны популяризировать и приумножить богатые традиции коми народа и сохранить его письменность.
Этот праздник отмечают и те, кто, живя вдали от малой родины, помнят о своих корнях и реализуют проекты, знакомя другие регионы с коми культурой.
Дорогие друзья!
Благодарю за инициативность, бережное отношение к своему наследию и передачу знаний молодым поколениям.
Желаю дальнейших успехов во всех начинаниях, здоровья, счастья, благополучия, мира и добра!
Долголетия и большого счастья!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл совместное заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми и оперативного штаба в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/864 @ 2021-05-16 @ }
Владимир Уйба провёл совместное заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми и оперативного штаба в Республике Коми
Рассмотрены вопросы о проводимой работе по антитеррористической защищённости объектов образования, здравоохранения, и других социальных сфер, об обеспечении безопасности объектов транспортной инфраструктуры и транспортных средств на территории Республики Коми.
«Учитывая трагические события, которые произошли 11 мая в Казани, когда в результате стрельбы в гимназии погибли девять человек, семь из них школьники, мною были даны поручения усилить меры безопасности во всех образовательных учреждениях республики.
Коллеги, такая работа должна вестись постоянно, чтобы не допустить подобные инциденты.
Защищены должны быть не только образовательные объекты, но и все остальные, где концентрируется большое количество людей.
Это и объекты транспортной инфраструктуры, и здравоохранения, и отрасли культуры», - подчеркнул Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Также заслушаны доклады председателей антитеррористических комиссий МО МР «Усть-Куломский» и МО МР «Койгородский» об организации профилактики терроризма и противодействия его идеологии.
Министр национальной политики Республики Коми Роман Носков выступил с докладом о результатах реализации мероприятий Комплексного плана противодействия идеологии терроризма в Республике Коми на 2019 – 2023 годы.
Руководитель аппарата Антитеррористической комиссии в Республике Коми Александр Бурцев рассказал о необходимости внесения изменений в Регламент проведения мониторинга политических, социально-экономических и иных процессов, оказывающих влияние на ситуацию в области противодействия терроризму на территории Республики Коми.
В заключение Глава Республики Коми Владимир Уйба дал поручение доработать протокол заседания с учётом предложений, поступивших в процессе обсуждения, и представить его на подпись не позднее 17 мая 2021 года.
{Kodko @ В Воркуте прошло второе выездное заседание Комиссии АМР по Арктике @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/865 @ 2021-05-17 @ }
В Воркуте прошло второе выездное заседание Комиссии АМР по Арктике
14 мая в Воркуте корпорации - участники Ассоциации менеджеров России поделились своим опытом организации государственно-частных партнёрств (ГЧП), направленных на решение задач социально-экономического развития Арктики.
В заседании Комиссии под руководством первого заместителя исполнительного директора Ассоциации Вадима Ковалева приняли участие заместитель Председателя Правительства Республики Коми Ирина Бахтина, генеральный директор ВЦИОМ Валерий Федоров, глава города Ярослав Шапошников.
Обсуждение темы, в том числе в онлайн-формате, поддержали представители руководства «Интеррос», «Северсталь», «Норникель», «Лукойл-Коми», «Газпром Трансгаз Ухта», «Русатом Карго», «ВЭБ.РФ», Корпорации развития Дальнего Востока и Арктики и Национального центра ГЧП.
За более чем 15 лет своего применения в России ГЧП превратились в ключевой механизм развития российских регионов (макрорегион Дальний Восток и Арктика здесь не исключение) — механизм, востребованный, в первую очередь, под создание объектов новой инженерной, транспортной, энергетической либо коммунальной инфраструктуры, необходимость в которой остро встаёт при строительстве новых промышленных предприятий, либо под развитие инфраструктуры социальной для нужд главных «бенефициаров» таких проектов — сотрудников предприятий, членов их семей, жителей северных моногородов.
Представители корпораций, поделившиеся собственным опытом использования механизмов ГЧП в Красноярском крае, Мурманской и Архангельской областях, Республиках Коми и Саха (Якутия), Ямало-Ненецком и Ненецком автономных округах, оказались единодушны во мнении, что одним из ключевых условий, обеспечивающих высокую деловую и инвестиционную активность, являются общие и при этом постоянные («константные»), прозрачные правила «двустороннего движения», на которые мог бы ориентироваться бизнес, приступая к реализации масштабных инфраструктурных проектов как в индустриальной, так и в социальной сфере.
В настоящий момент Минвостокразвития России инициирует запуск такого формата ГЧП, как «арктическая» или «дальневосточная концессия», которая сочетает в себе и функцию «единого окна», обеспечивающего взаимодействие инвесторов, заинтересованных в создании объектов промышленной инфраструктуры, с федеральными и региональными органами власти, и своего рода «инвестиционный акселератор» — помощь потенциальным инвесторам и регионам в качественной и оперативной подготовке проектов концессионных соглашений, выносимых на рассмотрение правительственной комиссии.
В свою очередь, Фонд развития моногородов готов выдавать невозвратные субсидии (95% от стоимости проекта) на создание объектов инженерной инфраструктуры, которые после завершения строительства могут быть переданы на баланс субъекта Федерации либо города.
Предусматриваются на эти цели и возвратные льготные займы на срок до 15 лет (не более 80% от стоимости проекта) — для малого бизнеса (проекты стоимостью от 5 до 250 млн. рублей) с нулевой процентной ставкой, для среднего (проекты стоимостью до 1 млрд. рублей) — со ставкой 5% годовых.
Главный управляющий партнёр по городскому развитию ВЭБ.РФ, генеральный директор Фонда развития моногородов Ирина Макиева отметила, что к настоящему моменту от моногородов Воркута, Жешарт и Емва заявок на получение мер поддержи не поступало.
От моногорода Инта 2 заявки находятся на стадии обсуждения.
Проблема, на которую участники совещания ссылались как на одну из основных, затрудняющих принятие решение о новых инвестпроектах и их реализацию, – миграционный отток населения, из-за которого на местном рынке труда сформировался дефицит высококвалифицированных кадров.
Решение этой проблемы, по мнению участников, должно взять на себя государство, расширяя сеть филиалов профильных университетов в регионах.
Это не только поможет компаниям в быстром и качественном подборе кадров, но и приостановит выезд молодых людей за пределы арктических территорий с целью получения высшего образования, будет способствовать их самореализации и раскрытию личностного потенциала в родных городах.
– Вопросы, которые мы сегодня поднимаем, особенно актуальны для Воркуты, – обозначил Ярослав Шапошников.
– В настоящее время развитие Арктики с помощью различных механизмов действующего законодательства становится реальным процессом.
Безусловно, их необходимо применять в нашем городе, где есть все необходимое для этого – заинтересованные и ответственные люди, энергоресурсы, свободные территории и команда, которая готовит муниципалитет для реализации различных инвестиционных проектов.
Уверен, что совместными усилиями мы выполним поставленные задачи, в том числе, непосредственно в Воркуте.
В свою очередь, Ирина Бахтина отметила, что в сложивших реалиях каждый из арктических регионов выбирает свою модель социально-экономического развития – где-то под эгидой «На Севере жить», где-то — на основе вахтового метода, обеспечивающего интересы конкретной стадии «жизненного цикла» опорных промышленных предприятий.
В Республике Коми единой модели быть не может, поскольку социально-экономическая ситуация даже в арктических муниципалитетах совершенно разная.
Она попросила руководителей таких муниципалитетов совместно с Минэкономразвития Республики активизировать работу с Корпорацией развития Дальнего Востока и Арктики и Корпорацией «ВЭБ.РФ» по подготовке заявок на меры поддержки инфраструктурных инвестиций.
Примером проекта, объединяющего в себе и сугубо «сервисные», и научно-образовательные, и инновационные задачи, является Арктический медицинский кластер, концепция которого в составе заявки на создание Научно-образовательного центра международного уровня «Технологии здоровьесбережения народов Севера» получит свою оценку на федеральном уровне после 27 мая 2021 года.
Кластер должен стать одним из опорных центров распределенной сети учреждений, призванных оказывать специализированную медицинскую помощь экипажам судов по трассе Северного морского пути, заниматься научно-исследовательской работой, в том числе в области циркумполярной медицины, физиологии человека в экстремальных климатических условиях, фармацевтики, а также развитием профессиональных компетенций.
Еще один проект – инновационный кластер – планируют представить в начале июня на Международном экономическом форуме в Санкт-Петербурге.
Вопрос базирования объекта пока остается открытым, однако Воркута может войти в его периметр.
Оба кластера, как пример развития «мягкой инфраструктуры», должны способствовать привлечению на северные территории новых компаний и бизнеса, ранее не имевших здесь опыта реализации проектов.
Понятно, что они не смогут претендовать на градообразующую функцию, поэтому проблема «перезагрузки» сырьевой базы для муниципалитета продолжает оставаться особо актуальной.
Минэкономразвития Коми на этой неделе направил план диверсификации экономики, включающий раздел, посвящённый новой экономической основе развития моногородов Воркуты и Инты, на согласование всем заинтересованным ведомствам, муниципальным образованиям и комиссиям Госсовета Республики.
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Уйба о всероссийском онлайн-голосовании за объекты благоустройства в рамках федерального проекта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/866 @ 2021-05-17 @ }
Глава Республики Коми Владимир Уйба о всероссийском онлайн-голосовании за объекты благоустройства в рамках федерального проекта
Сроки голосования единые по всей стране – оно стартовало 26 апреля и завершится 30 мая.
В голосовании может принять участие каждый гражданин России старше 14 лет.
Чтобы сделать это, нужно пройти регистрацию на портале 11.gorodsreda.ru.
{Kodko @ В Республике Коми введён межмуниципальный режим реагирования «Чрезвычайная ситуация» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/868 @ 2021-05-17 @ }
В Республике Коми введён межмуниципальный режим реагирования «Чрезвычайная ситуация»
Он касается Усинского, Ижемского и Усть-Цилемского районов.
Соответствующий Указ подписал сегодня, 17 мая, Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Режим функционирования «Чрезвычайная ситуация» объявлен в связи с попаданием нефтесодержащей жидкости в реку Колва в районе Ошского месторождения.
Режим введён с 17 мая 2021 года и до особого распоряжения для органов управления и сил Усинского, Ижемского и Усть-Цилемского муниципальных звеньев Коми республиканской подсистемы единой государственной системы предупреждения и ликвидации чрезвычайных ситуаций.
{Kodko @ #КОМИ100: в Москве пройдут Дни Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/870 @ 2021-05-18 @ }
#КОМИ100: в Москве пройдут Дни Республики Коми
С 23 по 31 мая в столице России состоится масштабный проект «Дни Республики Коми в Москве», посвященный празднованию 100-летия северного региона.
На протяжении девяти дней жители и гости столицы через призму искусства познакомятся с культурой и традициями коми народа.
Ярким событием Дней станет презентация брендированного состава вагонов метро.
«Разрабатывая культурно-имиджевую карту 100-летия Коми, мы уделили особое внимание презентации наших творческих коллективов на лучших сценических площадках России.
23 мая мы откроем Дни республики в Концертном зале имени Чайковского программой Государственного ансамбля песни и танца «Асъя кыа».
В процессе масштабных гастролей государственных театрально-зрелищных учреждений региона мы продемонстрируем все грани культуры Коми.
Завершится насыщенный культурный интенсив 31 мая на новой сцене Большого театра грандиозным гала-концертом мастеров искусств, который отразит этнические традиции северного края», – прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
С 24 мая по 6 июня на Никитском бульваре будет представлена фотовыставка «Природа. Традиции. Люди», которая откроет зрителям неповторимую красоту Севера, расскажет о вековых национальных традициях и самобытной культуре.
Отметим, фотопроект первым начал еще в 2020 году серию масштабных мероприятий, посвященных вековому юбилею Республики Коми. За 10 месяцев выставка побывала в 65 регионах страны.
В преддверии празднования 100-летия Коми с 23 по 31 мая Останкинская башня окрасится в цвета флага Коми.
Государственная символика появится на телебашне более пяти тысяч раз.
«Останкинскую башню мы выбрали не случайно.
Она является одной из главных достопримечательностей столицы, которую без преувеличения видно практически из каждого уголка Москвы.
Уверен, акция станет ярким событием и привлечет внимание широкой общественности к республике», – добавил и.о. министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми Константин Баранов.
Ключевым культурно-имиджевым проектом 100-летия Коми станет запуск брендированного состава вагонов московского метро.
30 мая будет дан старт поезду «Коми – 100».
На протяжении полугода миллионы пассажиров – жителей и гостей столицы смогут узнать все самое интересное о Республике Коми.
Еще одно интересное решение – выпуск лимитированной брендированной транспортной карты «Тройка».
24 мая в ходе Туристско-инвестиционного форума «Коми. Москва» пройдет презентационная сессия, где будут представлены инвестиционные возможности Республики Коми, а также презентованы приоритетные инвестиционные проекты региона – «Туристско-рекреационный кластер «Девственные леса Коми» и «Многофункциональный туристский комплекс «Финно-угорский этнокультурный парк».
Одним из важнейших итогов проекта станет подписание Соглашения о сотрудничестве между Правительством Москвы и Правительством Республики Коми.
{Kodko @ Мероприятия по устранению последствий нефтеразлива на территории Ненецкого автономного округа и Республики Коми выходят на завершающую стадию @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/871 @ 2021-05-18 @ }
Мероприятия по устранению последствий нефтеразлива на территории Ненецкого автономного округа и Республики Коми выходят на завершающую стадию
Глава Республики Коми Владимир Уйба 17 мая посетил с рабочей поездкой Усинский район, где совместно с временно исполняющим обязанности начальника Главного управления МЧС России по Республике Коми Олегом Нецким, генеральным директором ООО «ЛУКОЙЛ-Коми» Александром Голованевым и мэром Усинска Николаем Такаевым провёл оперативное совещание по ликвидации последствий ЧС, связанной с попаданием нефтесодержащей жидкости в реку Колва в районе Ошского месторождения.
Утечка была обнаружена специалистами предприятия 11 мая 2021 года в ходе вертолётного облёта территории.
Причиной стала разгерметизация трубопровода на расстоянии порядка 300 метров от береговой линии реки Колва.
О случившемся в соответствии с действующим законодательством и с соблюдением нормативов были оперативно уведомлены региональные органы Ростехнадзора, Росприроднадзора, единая дежурно-диспетчерская служба по НАО.
Основная масса нефтесодержащей жидкости незамедлительно локализована персоналом на суше на площади около 1,3 га.
В настоящее время ведётся очистка территории, собрано почти 130 куб. м загрязненного грунта.
В ближайшее время на участке будет проведена техническая, а затем – биологическая рекультивация.
В акваторию реки Колвы попало не более 9 кубических метров нефтесодержащей жидкости, оперативно начаты работы по её локализации и сбору.
Гибели биологических ресурсов в результате произошедшего нет.
Мероприятия по устранению последствий нефтеразлива на территории Ненецкого автономного округа и Республики Коми выходят на завершающую стадию.
Населённым пунктам и объектам экономики, в том числе в Арктической зоне Российской Федерации, ничто не угрожает.
В операции по сбору нефтесодержащих отходов на реке Колва занято 209 человек, 22 лодки, 2 катера и 7 барж.
Работы по сбору нефтесодержащей жидкости с водной поверхности проводятся круглосуточно при помощи сорбентов и боновых заграждений на семи рубежах реагирования.
На данный момент расставлено порядка 2500 метров заградительных и сорбирующих боновых заграждений.
Использовано 30 тонн высокоэффективных сорбирующих материалов, связывающих частицы нефтепродуктов и тем самым облегчающих их сбор.
Угрозы источникам питьевого водоснабжения для населения в результате произошедшего нет.
Водозаборные сооружения города Усинска расположены на реке Усе выше по течению от впадения Колвы.
Снабжение водой сельского населения осуществляется из водозаборных скважин, расположенных в населенных пунктах.
Глава Республики Коми обсудил с членами комиссии по ЧС меры, предпринятые для устранения последствий утечки нефтесодержащей жидкости.
По данным Коми ЦГМС подъём воды в реках района притормозился, далее ожидается его спад.
Владимир Уйба вместе с Олегом Нецким, Александром Голованёвым и Николаем Такаевым совершили облёт русла реки Колва, осмотрели состояние берегов.
Также Глава Республики Коми встретился с жителями села Мутный Материк.
Сегодня здесь будут развёрнуты боновые заграждения.
Глава республики ответил на вопросы сельчан.
Участники встречи договорились составить план социального партнёрства ООО «ЛУКОЙЛ-Коми» с администрацией сельского поселения «Мутный Материк».
Фото пресс-службы ООО «ЛУКОЙЛ-Коми»
{Kodko @ Жителей Коми будут информировать о ходе работ на объектах благоустройства, которые они выбрали @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/873 @ 2021-05-18 @ }
Жителей Коми будут информировать о ходе работ на объектах благоустройства, которые они выбрали
В республике продолжается всероссийское онлайн-голосование в рамках проекта «Формирование комфортной городской среды».
С этой недели, чтобы проголосовать на сайте 11.gorodsreda.ru, обязательным условием станет введение адреса электронной почты.
«Для нас очень важно не просто провести голосование, но и информировать впоследствии людей о ходе работ и состоянии территорий, за которые они отдают свой голос.
Информирование после голосования будет осуществляться через адреса электронных почт, которые граждане указали при регистрации на сайте 11.gorodsreda.ru.
Важно, чтобы жители республики видели, что благоустраиваются именно те территории, которые они выбрали.
Безусловно, это повысит вовлеченность граждан в формирование комфортной городской среды и в дальнейшем», – подчеркнули в правительстве региона.
Напомним, проголосовать за благоустройство общественных территорий могут жители Коми от 14 лет на сайте 11.gorodsreda.ru.
Чтобы проголосовать, зайдите на указанный сайт, выберите свой муниципалитет и объект, за который вы хотите отдать голос.
Далее система предложит вам пройти регистрацию.
Нужно указать свои ФИО, телефон и выбрать способ авторизации: через номер телефона или учётную запись портала Госуслуг.
Если вы выбрали вариант по номеру телефона, то в течение минуты на него поступит звонок.
Последние 4 цифры номера являются кодом — его нужно внести в специальное поле.
Если вы выбрали вариант через портал Госуслуг, тогда необходимо ввести логин и пароль от вашей учётной записи.
Также за благоустройство территорий Коми можно проголосовать через платформу обратной связи на Госуслугах pos.gosuslugi.ru/lkp.
Для голосования на платформе через личный кабинет пользователя с помощью ЕСИА потребуется подтвержденная учетная запись.
После авторизации и согласия на обработку персональных данных сведения о регистрации и проживании человека загрузятся автоматически,
в разделе «Благоустройство» в личном кабинете появится список объектов для голосования.
Останется только выбрать нужный объект, нажать на него и проголосовать.
* * *
Общефедеральная платформа для голосования – проект, реализованный на стыке федерального проекта «Формирование комфортной городской среды» национального проекта «Жилье и городская среда» и ведомственного проекта Минстроя России «Умный город».
Технический оператор проекта - АНО «Диалог Регионы».
Основная задача федпроекта «Формирование комфортной городской среды» - преобразить вид российских городов, сделать их комфортнее для жителей и, тем самым, дать новый импульс развитию муниципалитетов на всей территории страны.
За 4 года уже были благоустроены свыше 81 тысяч общественных пространств и дворовых территорий, реализованы более 160 проектов-победителей Всероссийского конкурса лучших проектов создания комфортной городской среды.
За 2019 год качество городской среды повысилось в 816 городах России.
{Kodko @ Мария Балмастова назначена исполняющим обязанности министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/874 @ 2021-05-18 @ }
Мария Балмастова назначена исполняющим обязанности министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми
Соответствующее распоряжение подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Ранее, с 2012 года, Мария Балмастова работала директором Коми республиканской филармонией.
Распоряжение Главы Республики Коми от 18 мая 2021 года № 130-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Балмастову Марию Алексеевну исполняющим обязанности министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
* * *
Мария Алексеевна Балмастова родом из Воркуты.
В 2006 году окончила факультет «Мировой культуры» по специальности «Культурология» Санкт-Петербургского университета культуры и искусства.
Имеет многолетний опыт работы в отрасли культуры.
В 1999 году начала свой трудовой путь в управлении культуры администрации Воркуты,
с 2008 года была директором Государственного театра кукол Республики Коми.
С 2012 года возглавляла Коми Республиканскую филармонию.
Под её руководством реализованы такие знаковые проекты, как Международный фестиваль театров кукол «В гостях у Мойдыся», Межрегиональный фестиваль «Танцуй и пой, Великая Россия!», театрализованная программа «Священная война. Великая Победа» (отмечена памятной медалью «75 лет Победы» Российского организационного комитета «Победа», председателем которой является Президент России Владимир Путин), а также театрализованное мультимедийное шоу «Легенды Коми края», подготовленный к вековому юбилею республики.
Также Коми республиканская филармония стала одной из площадок реализации знакового проекта Министерства культуры России в рамках Национального проекта «Культура» – Всероссийский виртуальный концертный зал (2018).
За эти годы коллективы и артисты филармонии значительно расширили географию гастрольной деятельности учреждения, посетив и представив уникальную национальную культуру Республики Коми не только во многих регионах Российской Федерации, но и за ее пределами.
Так, в 2012 году ансамбль «Зарни ёль» стал участником культурной программы Зимних Олимпийских игр в Сочи (2014).
Насладиться выступлениями артистов филармонии смогли также зрители в Венгрии (2015), Италии (2018), Австрии (2018), Азербайджана (2019), Сербии (2020), гости традиционного праздника «Русская масленица» в Париже (2020).
Активная деятельность Марии Балмастовой отмечена множеством наград, в числе которых почетные грамоты и благодарственные письма от Главы, Председателя Госсовета, Минкультуры Республики Коми, Минкультуры Российской Федерации.
В 2019 Мария Балмастова удостоена звания «Заслуженный работник Республики Коми».
{Kodko @ Владимир Уйба провёл личный приём граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/876 @ 2021-05-19 @}
Владимир Уйба провёл личный приём граждан
Жители региона обратились к Главе Республики Коми по вопросам улучшения жилищных условий, предоставления сертификата на переселение из районов Крайнего Севера, предоставления земельного участка для индивидуального строительства, трудоустройства, обращения с твёрдыми бытовыми отходами.
По итогам личного приёма руководителям министерств и ведомств, руководителям органов муниципальной власти дан ряд поручений и рекомендаций по решению вопросов, с которыми обратились к Главе Республики Коми жители региона.
{Kodko @ В Коми против новой коронавирусной инфекции привиты 86 980 человек @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/878 @ 2021-05-19 @}
В Коми против новой коронавирусной инфекции привиты 86 980 человек
Это 75,4 % от объёма поставки вакцины.
Завершили вакцинацию (введены I и II компоненты) – 63 585 человек.
Из числа лиц 60 лет и старше вакцинировано – 36 174 человека (42 % от всех привитых).
Ход прививочной кампании в регионе рассмотрели на заседании Республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространения новой коронавирусной инфекции COVID-19.
Его провёл 18 мая Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В республику поступила вакцина «ГАМ-КОВИД-ВАК» в количестве 106 942 дозы и 16 700 доз вакцины «ЭпиВакКорона».
Этого объёма хватит для иммунизации более 115 тысяч человек.
По данным ГУП РК «Государственные аптеки Республики Коми», распределены в медицинские организации 109 тысяч доз.
Оставшийся объём будет распределён в ближайшее время.
В настоящее время вакцинация против новой коронавирусной инфекции проводится в 23 медицинских организациях Республики Коми.
Организована предварительная запись на вакцинацию через Единый портал государственных услуг и функций – Госуслуги, по телефону 8 800 550 0000 и на сайте медицинских организаций.
Во всех муниципальных образованиях организована работа по подвозу жителей из труднодоступных и удалённых населённых пунктов в организованные места вакцинации против новой коронавирусной инфекции и по вакцинации вне медицинской организации, в том числе организованы 143 прививочных бригады и 25 мобильных пунктов вакцинации.
Медицинскими организациями на территории Республики Коми организованы выездные бригады с целью вакцинации против новой коронавирусной инфекции маломобильных граждан по месту их жительства.
Организовано проведение вакцинации против новой коронавирусной инфекции граждан из групп риска, которые лечатся в стационарах с нековидной патологией, в день выписки из стационара.
Волонтёры медицинских колледжей и университетов привлекаются для распространения информационных материалов и отвечают на вопросы граждан.
«Надо разъяснять каждому человеку, почему так важно и необходимо прививаться.
Ковид – это очень тяжёлое заболевание, которое нам просто так не победить.
Чтобы создать устойчивый коллективный иммунитет и стабилизировать ситуацию с ростом заболеваемости COVID-19, надо вакцинировать не менее 60 процентов взрослого населения.
Если мы этого не сделаем, то можем получить очередную волну заболеваемости, а, значит, будем вынуждены вернуться к ограничительным мерам.
Тот же малый и средний бизнес может снова оказаться в блокаде.
Этого нельзя допустить», - подчеркнул Владимир Уйба.
{Kodko @ Инвестиции Mondi в социально-экономическое развитие Республики Коми в 2021 году превысят миллиард рублей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/879 @ 2021-05-19 @}
Инвестиции Mondi в социально-экономическое развитие Республики Коми в 2021 году превысят миллиард рублей
Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор АО «Монди Сыктывкарский ЛПК» Клаус Пеллер подписали дополнительное соглашение № 2 к Соглашению о сотрудничестве и организации взаимоотношений между Правительством Республики Коми и предприятием, уточняющее основные направления программы соцподдержки на 2021–2022 годы.
Согласно документу, помимо 500 миллионов рублей, традиционно направляемых предприятием на обеспечение мер социальной поддержки нынешних и бывших работников, членов их семей и местного населения, ещё 550 миллионов рублей будут направлены в текущем году на решение первоочередных задач в сфере дорожного строительства, здравоохранения, культуры и спорта.
Так, в 2021 году АО «Монди СЛПК» выделит средства на строительство и капитальный ремонт участков автомобильной дороги Сыктывкар – Кудымкар – Пермь (Веселовка – граница Пермского края) и обустройство существующих примыканий; содержание наплавного моста НМ-13 на подъезде от указанной автомобильной дороги к пст.
Заозерье (до переправы через реку Сысола); содержание участка автомобильной дороги Усть-Кулом – Керчомъя – Дзёль и т.п.
В части поддержки культуры и спорта предприятие направит финансовые средства, необходимые для организации крупных мероприятий в рамках празднования 100-летнего юбилея Республики Коми, обеспечения деятельности футбольного клуба «Новая Генерация» и хоккейного клуба «Строитель», завершит второй этап реконструкции стадиона «Бумажник» и разработает проект по благоустройству парка Эжвы (само благоустройство намечено на 2022 год).
Кроме того, в рамках Соглашения о сотрудничестве АО «Монди СЛПК» поддержит районы республики, в которых ведёт основную лесозаготовительную и операционную деятельность.
Это Усть-Куломский, Корткеросский, Сыктывдинский, Прилузский, Сысольский, Удорский и Койгородский районы республики, а также Эжвинский район Сыктывкара.
«Монди СЛПК – давний стратегический партнёр Правительства Республики Коми.
Очень важно, что компания активно участвует в социальном и экономическом развитии региона.
Мы высоко ценим и поддерживаем такой подход.
Наше сотрудничество взаимовыгодное и направлено, прежде всего, на повышение качества жизни людей, которые живут и работают в республике.
Это наш приоритет и в этом суть соглашения, которое мы подписали», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Где найти волонтеров, которые помогут проголосовать за проекты благоустройства @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/880 @ 2021-05-19 @}
Где найти волонтеров, которые помогут проголосовать за проекты благоустройства
В Коми волонтеры благоустройства продолжают помогать голосовать гражданам за объекты городской среды.
Добровольцы по поддержке голосования за объекты благоустройства работают ежедневно до 30 мая в 7 городах республики.
Так, в Сыктывкаре волонтерские точки организованы с 12 до 16 часов в понедельник и среду около мэрии города, в четверг с 15 до 19 часов у спорткомплекса «Северная Олимпия», в пятницу с 15 до 19 часов у Центрального бассейна на ул. Первомайская, 74, во вторник с 15 до 19 часов и в субботу с 12 до 16 часов – у ТРЦ «Парма», в воскресенье с 12 до 16 часов – у ТРЦ «Макси».
В Инте волонтеры работают в будни с 12 до 16 часов и в выходные с 10 до 18 часов в трех точках города: площадь им. Ленина, магазин Юбилейный на улице Горького, 17 и площадка Центра национальных культур на улице Дзержинского, 19.
В Печоре волонтеры работают в будни с 17 до 21 часа и в выходные с 15 до 19 часов у Дома культуры речников на пл. Победы, на площадях Юбилейная и Энергетиков, а также в МФЦ на площади Горького.
Волонтеры в Усинске работают ежедневно с 12 до 18 часов у торговых центров «Норд Хаус» и «Северное Сияние», а также на Аллее Молодежи.
В Ухте в будни до 18, а в выходные до 20 часов волонтеры консультируют у торгового центра «Юпитер» и на Набережной газовиков.
В Воркуте волонтерские точки находятся возле ТРЦ «МИР» и Дворца творчества детей и молодёжи, часы работы в будние дни с 14:30 до 18:30, в выходные – с 13 до 17 часов.
В Сосногорске волонтеры работают ежедневно с 12 до 18 часов по адресам: ул. Комсомольская, д. 7, МФЦ; ул. Вокзальная д. 7 у магазина «Магнит»; площадь Гагарина и 6 мкр., д.35, Физкультурно-оздоровительный комплекс.
Напомним, проголосовать за благоустройство общественных территорий могут жители Коми от 14 лет на сайте 11.gorodsreda.ru или обратившись к волонтерам.
Чтобы проголосовать, зайдите на указанный сайт, выберите свой муниципалитет и объект, за который вы хотите отдать голос.
Далее система предложит вам пройти регистрацию.
Нужно указать свои ФИО, телефон и выбрать способ авторизации: через номер телефона или учётную запись портала Госуслуг.
Если вы выбрали вариант по номеру телефона, то в течение минуты на него поступит звонок.
Последние 4 цифры номера являются кодом — его нужно внести в специальное поле.
Если вы выбрали вариант через портал Госуслуг, тогда необходимо ввести логин и пароль от вашей учётной записи.
Также за благоустройство территорий Коми можно проголосовать через платформу обратной связи на Госуслугах pos.gosuslugi.ru/lkp.
Для голосования на платформе через личный кабинет пользователя с помощью ЕСИА потребуется подтвержденная учетная запись.
После авторизации и согласия на обработку персональных данных сведения о регистрации и проживании человека загрузятся автоматически,
в разделе «Благоустройство» в личном кабинете появится список объектов для голосования.
Останется только выбрать нужный объект, нажать на него и проголосовать.
*Общефедеральная платформа для голосования – проект, реализованный на стыке федерального проекта «Формирование комфортной городской среды» национального проекта «Жилье и городская среда» и ведомственного проекта Минстроя России «Умный город».
Технический оператор проекта - АНО «Диалог Регионы».
Основная задача федпроекта «Формирование комфортной городской среды» - преобразить вид российских городов, сделать их комфортнее для жителей и, тем самым, дать новый импульс развитию муниципалитетов на всей территории страны.
За 4 года уже были благоустроены свыше 81 тысяч общественных пространств и дворовых территорий, реализованы более 160 проектов-победителей Всероссийского конкурса лучших проектов создания комфортной городской среды.
За 2019 год качество городской среды повысилось в 816 городах России.
{Kodko @ В Коми государственная итоговая аттестация пройдёт при строгом соблюдении противоэпидемических требований @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/881 @ 2021-05-19 @}
В Коми государственная итоговая аттестация пройдёт при строгом соблюдении противоэпидемических требований
Она начнётся 25 мая.
Выпускные экзамены будут сдавать более девяти тысяч девятиклассников и почти пять тысяч (с учётом выпускников прошлых лет) одиннадцатиклассников.
Организационные вопросы проведения единого государственного экзамена рассмотрели на заседании Республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространения новой коронавирусной инфекции COVID-19.
Его провёл 18 мая Глава Республики Коми Владимир Уйба.
По данным Министерства образования, науки и молодёжной политики региона, в республике определены пункты проведения экзаменов.
Они будут организованы на базе школ: для экзаменов в 9 классах – 147 пунктов, в 11 классах – 77.
Будет задействовано около 5 тысяч педагогов.
Им необходимо быть привитыми от коронавируса – такое решение принято на заседании Республиканского оперативного штаба.
Девятиклассники будут сдавать только два обязательных предмета: русский язык и математику.
Экзамен по предметам по выбору не проводится.
Одиннадцатиклассникам, не планирующим поступать в ВУЗ, для получения аттестата о среднем общем образовании достаточно сдать русский язык и математику.
Те же, кто решит продолжить обучение в учреждениях высшего образования, сдают обязательный ЕГЭ по русскому языку и по предметам, необходимым для поступления в ВУЗ.
Их перечень выпускники выбирают самостоятельно.
Аттестация будет проходить при строгом соблюдении требований Роспотребнадзора.
Средства индивидуальной защиты и антисептики уже закуплены.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Будущее нашей республики за талантливой и образованной молодежью» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/882 @ 2021-05-19 @}
Владимир Уйба: «Будущее нашей республики за талантливой и образованной молодежью»
Сегодня, 19 мая, Центр подготовки космонавтов имени Ю.А. Гагарина в Звездном городке (Московская область) побывали школьники и студенты из Республики Коми.
Поездка в колыбель российской космонавтики – их награда в творческом конкурсе «Тяга в небо», который был приурочен к 60-летию полета Юрия Гагарина в космос.
К победителям обратился глава Республики Коми Владимир Уйба.
Творческий конкурс «Тяга в небо» организовали ГК «РУСТИТАН», АВИАСОЮЗ РОССИИ и информационное агентство БНК.
Он проводился для школьников 9-11 классов и студентов сузов и вузов Коми.
С января по март 2021 года принимались работы по пяти номинациям: рисунки, фотографии, стихотворения, рассказы и эссе.
В конкурсе участвовала молодежь со всех уголков республики.
Главной темой был первый полет человека в космос, с момента которого прошло ровно 60 лет.
Жюри отобрало десять победителей - по одному в каждой номинации среди школьников и студентов.
Это молодые люди в возрасте от 15 до 22 лет - Амина Мусина (Воркута), Мария Абидова (Инта), Никанор Толстых (Воркута), Павел Истомин (Сосногорск), Владислав Медвецкий (Ухта), Алина Бабенко (Сысольский район), Алексей Павлов (Сыктывкар), Екатерина Букловская (Княжпогостский район), Диана Торлопова (Сыктывкар) и Кирилл Ширяев (Сыктывкар).
Сопровождала ребят в поездке министр образования, науки и молодежной политики Коми Наталья Якимова.
По ее словам, глава республики Владимир Уйба лично следил за успехами участников «Тяги в небо».
«Будущее нашей республики за талантливой и образованной молодежью – такими как вы, с активной жизненной позицией и стремлению к самореализации, смело идущими вперед к достижению своих целей.
Мы гордимся вами сегодня и, уверен, будем гордиться в будущем.
Вы еще впишете немало добрых страниц в историю нашей республики, которая в этом году отмечает своё 100-летие», - зачитала приветственный адрес главы Наталья Якимова.
В качестве награды школьники и студенты получили путевку в Звездный городок, где для них состоялась экскурсия по Центру подготовки космонавтов имени Ю.А. Гагарина.
Она началась с возложения цветов к памятнику Юрию Гагарину: после полета вернувшиеся на Землю космонавты традиционно отдают дань уважения первопроходцу.
Во время знакомства с Центром победители «Тяги в небо» увидели в планетарии воссозданную карту звездного неба, по которой космонавты учатся ориентироваться на орбите.
Попробовали себя в качестве пилотов «Боинга» на специальном тренажере.
Под большим впечатлением ребята остались от модулей станции «Мир» и МКС, которые полностью имитируют настоящие, и самой большой в России гидролаборатории, где пилоты тренируются под водой.
«Ощущения от поездки незабываемые.
Больше всего могу выделить гидролабораторию: 12 метров глубина, там учат будущих космонавтов решать проблемы в невесомости.
Это незабываемо. Воспоминания останутся до конца жизни», - рассказала Екатерина Букловская.
Завершилась экскурсия встречей с космонавтом Салижаном Шариповым.
Летчик-космонавт - герой России, дважды летал в космос на орбитальную станцию, совершил два выхода в открытый космос.
«Такие экскурсии, где ребята могут встретиться с космонавтами, потрогать тренажёры, очень важны для будущего космоса, нашей молодежи.
Наблюдая за ребятами из Коми, я увидел, что они заинтересованы.
Это лучшие из лучших,
надеюсь, что они внесут вклад в развитие российской и мировой космонавтики.
Я верю в них и желаю, чтобы таких ребят было больше», - прокомментировал Салижан Шарипов.
Всем победителям конкурса «Тяга в небо» организаторы вручили дипломы и сувениры из Звёздного городка.
{Kodko @ Владимир Уйба ответил на вопросы журналистов муниципальных СМИ Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/883 @ 2021-05-20 @}
Владимир Уйба ответил на вопросы журналистов муниципальных СМИ Республики Коми
Большая пресс-конференция Главы Республики Коми состоялась в Доме официальных делегаций в местечке Лемью.
В ней приняли участие главные редакторы муниципальных газет и телеканалов.
Приветствуя участников пресс-конференции, Владимир Уйба отметил, что с представителями республиканских и столичных он встречается часто по различным поводам.
С журналистами муниципальных средств массовой информации удаётся встретиться только во время рабочих поездок по республике.
«Крайне важно, чтобы жители республики получали информацию от первого лица, - подчеркнул В. Уйба.
– Они должны знать и понимать, какие решения и исходя из чего принимает Глава Республики Коми по тому или иному вопросу.
Как решаются проблемы на местах, что для этого предпринимает власть.
Очень важно, чтобы эта информация была достоверной, и чтобы люди ей доверяли.
Уверен, у Вас накопилось много таких вопросов ко мне, и я охотно на них отвечу.
Я действительно давно хотел с вами увидеться в таком расширенном формате и предлагаю в дальнейшем проводить наши встречи регулярно».
В ходе двухчасовой встречи, которая состоялась в неформальной обстановке за чашкой чая, Глава Республики Коми ответил на вопросы о ремонте и строительстве дорог в городах и районах, развитии отраслей здравоохранения и спорта, сельского хозяйства, благоустройстве, патриотическом воспитании молодёжи, водоснабжении и другие.
{Kodko @ Более 24 тысяч жителей Коми уже выбрали территории, которые они хотят видеть благоустроенными в будущем году @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/886 @ 2021-05-20 @}
Более 24 тысяч жителей Коми уже выбрали территории, которые они хотят видеть благоустроенными в будущем году
В республике продолжается всероссийское онлайн-голосование в рамках проекта «Формирование комфортной городской среды».
Уже сейчас в каждом из семи городов, участвующих в голосовании, определяются объекты-лидеры.
В столице Коми наибольшее количество голосов отдано за благоустройство Соборной площади перед Свято-Стефановским собором по ул. Ленина-Свободы, городского сквера за общежитием СГУ по ул. Коммунистическая, 72 и сквера в районе дома № 48 по ул. Димитрова.
По Эжвинскому району – за пешеходную зону по ул. Славы и пешеходную зону по обеим сторонам ул. Комарова.
В Воркуте лидируют сквер на бульваре Пищевиков и Центральная площадь Шахтерского района.
В Инте большинство жителей выбирают благоустройство площади Ленина, тротуара по улице Куратова, тротуаров по улице Мира (с обеих сторон).
Жители Сосногорска отдают предпочтение благоустройству общественной территории между школой № 3 и д. 26 А 6 микрорайона и тротуара по ул. Первомайская до Кадетской школы.
В Печоре с большим отрывом от остальных объектов лидирует благоустройство Парка Геологов, в Усинске –благоустройство сквера им. Валентины Ефремовой.
В Ухте жители выбирают один из двух дизайн-проектов на каждую из четырех территорий благоустройства.
*Напомним, у жителей Коми еще есть возможность повлиять на результаты голосования – голосовать можно до 30 мая включительно.
Чтобы проголосовать, зайдите на сайт11.gorodsreda.ru, выберите свой муниципалитет и объект, за который вы хотите отдать голос.
Далее система предложит вам пройти регистрацию.
Нужно указать свои ФИО, телефон и выбрать способ авторизации: через номер телефона или учётную запись портала Госуслуг.
Если вы выбрали вариант по номеру телефона, то в течение минуты на него поступит звонок.
Последние 4 цифры номера являются кодом — его нужно внести в специальное поле.
Если вы выбрали вариант через портал Госуслуг, тогда необходимо ввести логин и пароль от вашей учётной записи.
Также за благоустройство территорий Коми можно проголосовать через платформу обратной связи на Госуслугах (pos.gosuslugi.ru/lkp).
Для голосования на платформе через личный кабинет пользователя с помощью ЕСИА потребуется подтвержденная учетная запись.
После авторизации и согласия на обработку персональных данных сведения о регистрации и проживании человека загрузятся автоматически,
в разделе «Благоустройство» в личном кабинете появится список объектов для голосования.
Останется только выбрать нужный объект, нажать на него и проголосовать.
Общефедеральная платформа для голосования – проект, реализованный на стыке федерального проекта «Формирование комфортной городской среды» национального проекта «Жилье и городская среда» и ведомственного проекта Минстроя России «Умный город».
Технический оператор проекта АНО «Диалог Регионы».
Основная задача федпроекта «Формирование комфортной городской среды» — преобразить вид российских городов, сделать их комфортнее для жителей и, тем самым, дать новый импульс развитию муниципалитетов на всей территории страны.
За 4 года уже были благоустроены свыше 81 тыс. общественных пространств и дворовых территорий, реализованы более 160 проектов-победителей Всероссийского конкурса лучших проектов создания комфортной городской среды.
За 2019 год качество городской среды повысилось в 816 городах России.
{Kodko @ В Коми внедрят электронную продажу билетов на вертолётные рейсы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/887 @ 2021-05-20 @}
В Коми внедрят электронную продажу билетов на вертолётные рейсы
Специалисты Центра управления регионом Республики Коми в рамках ежедневного мониторинга зафиксировали в соцсетях жалобы жителей Усть-Цилемского района на сложности, связанные с приобретением билетов АО «Комиавиатранс» на вертолётные рейсы из райцентра в труднодоступные населённые пункты.
Так, чтобы приобрести билеты, приходилось занимать очередь с вечера и ждать до утра.
Помимо этого, отсутствовала возможность забронировать билеты или приобрести их онлайн.
Ситуация для жителей труднодоступных деревень также осложнялась отсутствием транспортного сообщения с Усть-Цильмой в период половодья.
ЦУР Республики Коми передал обращение жителей Усть-Цилемского района Владимиру Уйба для решения проблемы покупки билетов на вертолётные рейсы в населённые пункты района.
Глава республики поручил Правительству Коми совместно с администрацией района и АО «Комиавиатранс» выработать механизм продажи и бронирования билетов, исключающий длительное ожидание в очередях.
В настоящее время АО «Комиавиатранс» рассматривает оптимальный вариант продажи билетов на вертолётные рейсы в электронном виде исходя из технической возможности авиапредприятия и отдалённых населённых пунктов.
К следующему периоду распутицы проблема с продажей билетов будет решена.
{Kodko @ На заседании Правительства Республики Коми обсудили подготовку к отопительному сезону 2021-2022 годов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/888 @ 2021-05-21 @}
На заседании Правительства Республики Коми обсудили подготовку к отопительному сезону 2021-2022 годов
Заседание провёл Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Вопросы подготовки и прохождения отопительного периода в нашей республике всегда были и остаются ключевыми.
Климатические условия Крайнего Севера требуют от коммунальных служб и ресурсоснабжающих организаций максимальной ответственности, оперативной и согласованной работы», - подчеркнул В. Уйба.
В Коми период между отопительными сезонами очень короткий – в северных районах тепло в дома жителей начинает поступать с 1 сентября.
До сих пор отопительный сезон продолжается в пяти городских округах и районах – Воркуте, Инте, Печоре, Усинске и Усть-Цилемском районе.
По данным Министерства строительства и коммунального хозяйства региона, отопительный период 2020-2021 годов на всей территории республики был начат без срывов и в установленные сроки.
В период с 1 сентября 2020 года по 6 мая 2021 года произошло 876 технологических сбоев и инцидентов в работе систем коммунальной инфраструктуры.
Это на 6% меньше в сравнении с предыдущим периодом.
Вместе с тем суровая зима испытывала коммунальную систему региона на прочность.
Только на объектах теплоснабжения города Вуктыл произошло более 35 технологических инцидентов, что вызвало резонанс в средствах массовой информации и среди жителей.
На некачественное оказание жилищно-коммунальной услуги по отоплению в систему «Инцидент Менеджмент» из городского округа «Вуктыла» с сентября 2020 года по апрель 2021 года поступил 281 сигнал.
Владимир Уйба призвал муниципальные власти оперативно реагировать на подобные обращения граждан.
«Уважаемые руководители на местах!
Вы, как хозяева территорий, должны решать эти вопросы в максимально кратчайшие сроки, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Не можете справиться сами, выходите на Правительство республики.
Если не удаётся найти решение на уровне региона, то я готов и буду обращаться за помощью в федеральное Правительство.
Конечно, есть системные проблемы, накопленные десятилетиями, но на то мы и власть, чтобы их решать».
Подготовка к новому отопительному сезону в республике уже началась.
Прорабатываются планы по ремонту сетей и котельных, создаётся запас топлива.
Кроме того, для надёжности обеспечения жителей республики теплом и горячей водой, МинстройЖКХ региона разрабатывает программу модернизации котельных независимо от форм собственности.
Владимир Уйба поручил Правительству Коми обеспечить надлежащий уровень подготовки к новому отопительному сезону всех организаций ЖКХ, в том числе взять на особый контроль небольшие ресурсоснабжающие предприятия.
Таких в республике 29.
Муниципальным образованиям необходимо уделить пристальное внимание вопросам теплоснабжения многоквартирных домов, в которых не выбран способ управления.
Также Глава Республики Коми настоятельно рекомендовал руководителям муниципалитетов согласовывать с ресурсоснабжающими организациями графики технического обслуживания инженерных сетей и ремонта дорог.
«Недопустима ситуация, когда для замены старых труб ремонтные службы вскрывают свежезаасфальтированные участки улиц», - подчеркнул Владимир Уйба.
{Kodko @ Готовность Республики Коми к пожароопасному сезону обсудили в Сыктывкаре @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/890 @ 2021-05-21 @}
Готовность Республики Коми к пожароопасному сезону обсудили в Сыктывкаре
Совещание, которое состоялось 21 мая, провёл заместитель Министра МЧС России – главный государственный инспектор Российской Федерации по пожарному надзору Анатолий Супруновский.
В совещании приняли участие заместитель председателя Правительства Республики Коми Дмитрий Самоваров, начальник Главного управления МЧС России по Республике Коми Алексей Пархомович, руководители профильных министерств и ведомств республики.
«При каждом выезде в субъекты мы проводим такие совещания, слушаем доклады каким образом работа по безопасному прохождению пожароопасного периода организована во всех субъектах, - отметил Анатолий Супруновский.
- В Республике Коми уже произошло 8 лесных пожаров, было выявлено 30 случаев неконтролируемых случаев горения сухой растительности.
В регионе в области особого риска - 190 населённых пунктов.
Прошу проинформировать о мероприятиях, проводимых в рамках подготовки к пожароопасному сезону».
Участники совещания обсудили вопросы функционирования Коми республиканской подсистемы РСЧС по предупреждению и ликвидации лесных пожаров, взаимодействие структур, связанных с обеспечением пожарной безопасности.
Заместитель председателя Правительства республики Дмитрий Самоваров подчеркнул, что благополучное прохождение пожароопасного сезона является одной из важнейших задач Правительства региона.
«Наша с вами задача – обеспечить своевременное обнаружение и ликвидацию природных возгораний, не допустив их перехода на населённые пункты и объекты экономики, - отметил Д. Самоваров.
- Эту работу важно проводить в координации действий между органами исполнительной власти Республики Коми, региональным лесопожарным центром, муниципальными органами власти, Главным управлением МЧС России по Республике Коми, соседними с республикой субъектами».
Последние три года пожароопасные сезоны в республике проходили относительно спокойно. Специалисты характеризуют их как малогоримые.
По предварительному прогнозу, в этом году есть вероятность повышения среднемноголетних значений параметров пожарной опасности.
В регионе Постановлением Правительства Республики Коми с 30 апреля 2021 года установлено начало пожароопасного сезона.
Министерство природных ресурсов и охраны окружающей среды республики сформировало оперативный штаб по охране лесов от пожаров, принят сводный план тушения лесных пожаров.
Общая группировка сил и средств составляет 977 человек личного состава и 509 единиц техники.
Охрану лесов в регионе обеспечивает специализированное учреждение республики «Коми региональный лесопожарный центр».
В нем трудятся 138 специалистов – это лётчики-наблюдатели, парашютисты-пожарные, десантники-пожарные, водители и работники наземных служб.
На вооружении центра - 125 единиц техники.
Для обнаружения лесных пожаров специалисты центра проводят регулярный мониторинг по шести авиационным маршрутам.
Кроме того, контроль за состоянием лесов ведётся с помощью информационной системы дистанционного мониторинга Федерального агентства лесного хозяйства, информационно-аналитическая система "Лесные пожары",
а за лесными участками, прилегающими к населённым пунктам, осуществляется наблюдение с использованием 27 камер системы видеонаблюдения "Лесохранитель".
Для обеспечения пожарной безопасности в лесах проводятся осмотры наличия средств пожаротушения арендаторов лесных участков, работа по противопожарному обустройству лесов.
Запланировано проведение ухода за минерализованными полосами вдоль населённых пунктов, установка информационных аншлагов и обустройство мест отдыха населения.
{Kodko @ В Москве открылись Дни Республики Коми, посвящённые 100-летию региона @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/893 @ 2021-05-24 @}
В Москве открылись Дни Республики Коми, посвящённые 100-летию региона
Старт праздничным мероприятиям в столице России дал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Торжественная церемония состоялась 23 мая в концертном зале имени П. И. Чайковского Московской государственной академической филармонии с участием членов Правительства Коми, депутатов Госсовета Республики Коми, депутатов Государственной Думы, избранных от Республики Коми, сенаторов, представителей коми землячеств и Правительства Москвы.
Глава Республики Коми Владимир Уйба пожелал жителям и гостям Москвы увлекательного знакомства с традициями и культурным достоянием коми народа.
«Всё, что вы увидите в эти дни, поможет кому-то открыть для себя удивительный край лесов, рек, уникального исторического наследия и замечательных людей, - отметил Владимир Уйба.
– Те, кто расстался с республикой и переехал в другие города, сможет вспомнить родную землю.
Дни Республики Коми в Москве открывает концерт Государственного ансамбля песни и танца имени Виктора Морозова «Асъя кыа» (Утренняя заря).
Считаю, что музыка, танцы и, самое главное, тот настрой, который обязательно передадут наши замечательные артисты, позволят вам почувствовать ритм жизни нашей республики».
Приветственный адрес мэра Москвы Сергея Собянина зачитал руководитель Департамента национальной политики и межрегиональных связей города Москвы Виталий Сучков.
«Многие годы Москва и Республика Коми являются надёжными стратегическими партнёрами.
Наши регионы обеспечивают взаимные поставки товаров, взаимодействуют в области здравоохранения, образования и культуры, обмениваются опытом работы в разных сферах.
Проведение Дней Республики Коми в Москве – ещё одно свидетельство дружбы и сотрудничества.
Программа дней насыщена деловыми и культурными мероприятиями, результатом которых станут новые совместные проекты и яркие впечатления от знакомства с душевным искусством», - отмечено в приветственном адресе мэра Москвы Сергея Собянина.
Масштабный проект «Дни Республики Коми в Москве», посвящённый празднованию 100-летия северного региона, будет проходить в столице России с 23 по 31 мая.
На протяжении девяти дней жители и гости столицы будут знакомиться с культурой и традициями коми народа.
С 24 мая по 6 июня на Никитском бульваре будет представлена фотовыставка «Природа. Традиции. Люди», которая откроет зрителям неповторимую красоту Севера, расскажет о вековых национальных традициях и самобытной культуре.
Отметим, фотопроект первым начал ещё в 2020 году серию масштабных мероприятий, посвящённых вековому юбилею Республики Коми. За 10 месяцев выставка побывала в 65 регионах страны.
В честь празднования 100-летия Коми с 23 по 31 мая Останкинская башня окрасится в цвета флага Коми.
Государственная символика появится на телебашне более пяти тысяч раз.
Ключевым культурно-имиджевым проектом 100-летия Коми станет запуск брендированного состава вагонов московского метро.
30 мая будет дан старт поезду «Коми – 100».
На протяжении полугода миллионы пассажиров – жителей и гостей столицы – смогут узнать всё самое интересное о Республике Коми.
24 мая в ходе Туристско-инвестиционного форума «Коми.
Москва» пройдёт презентационная сессия, где будут представлены инвестиционные возможности Республики Коми, а также презентованы приоритетные инвестиционные проекты региона – «Туристско-рекреационный кластер «Девственные леса Коми» и «Многофункциональный туристский комплекс «Финно-угорский этнокультурный парк».
Одним из важнейших итогов проекта станет подписание Соглашения о сотрудничестве между Правительством Москвы и Правительством Республики Коми.
Завершатся Дни Республики Коми в Москве 31 мая на новой сцене Большого театра грандиозным гала-концертом мастеров искусств, который отразит этнические традиции северного края.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём славянской письменности и культуры @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/894 @ 2021-05-24 @}
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём славянской письменности и культуры
«Уважаемые жители Республики Коми!
Поздравляю вас с Днём славянской письменности и культуры!
Этот праздник неразрывно связан с именами святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, которые создали славянскую азбуку, перевели богослужебные книги с греческого на славянский язык.
Для нас он значим и дорог тем, что учит познавать мир в традиции, позволяет прикоснуться к истокам родной культуры и словесности, познакомиться с удивительными памятниками письменности славянских народов.
Торжественные и просветительские мероприятия, посвящённые Дню славянской письменности и культуры, проходят по всей республике.
Для детей, школьников, молодёжи и взрослого населения организованы праздничные концерты, конкурсы, разнообразные книжные выставки, познавательные игры, викторины, демонстрации фильмов, научно-практические конференции.
Дорогие друзья, уверен, что мы и дальше будем уважительно относиться к языкам и традициям всех народов, а наше обращение к духовным началам, добру и справедливости будет достойным ответом на вызовы сегодняшнего стремительно меняющегося мира.
Пусть подвиг Кирилла и Мефодия будет примером служения своему народу, родному языку и культуре.
Желаю всем счастья, мира, здоровья и благополучия!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Правительство Коми и Аналитический центр при Правительстве Российской Федерации подписали соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/896 @ 2021-05-24 @}
Правительство Коми и Аналитический центр при Правительстве Российской Федерации подписали соглашение о сотрудничестве
Оно направлено на совместное решение вопросов в области охраны окружающей среды и рационального природопользования.
Соглашение подписали сегодня, 24 мая, в Москве Глава Республики Коми Владимир Уйба и руководитель Аналитического центра при Правительстве Российской Федерации Константин Калинин.
«Соглашение закрепляет условия нашего долгосрочного взаимодействия, отправной точкой которого должно стать создание комплексной экологической программы, включающей внедрение ресурсосберегающих технологий, объективную оценку эффекта природопользования с обеспечением баланса интересов экономического развития региона и повышения качества жизни нашего населения», – отметил Владимир Уйба.
«Президент России Владимир Владимирович Путин поставил нам «главную, центральную задачу – повышение качества жизни наших людей».
Эта задача предполагает оздоровление окружающей среды, что, в свою очередь, означает необходимость своевременно мониторить, оценивать риски неблагоприятного развития событий в сфере природопользования, предупреждать возможные инциденты, иными словами – переходить от практики реагирования на совершившиеся события к действиям на опережение», – подчеркнул Константин Калинин.
Первоочередные мероприятия в рамках подписанного сегодня соглашения будут направлены на создание комплексной программы по охране окружающей среды, ориентированной на ликвидацию экологического ущерба, накопленного в результате хозяйственной деятельности, в первую очередь, добывающих и лесоперерабатывающих предприятий, а также информационных ресурсов, обеспечивающих эффективный мониторинг, оценку рисков и предупреждение экологических инцидентов в будущем.
{Kodko @ У жителей Коми осталась неделя, чтобы проголосовать за объекты, которые благоустроят в 2022 году @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/897 @ 2021-05-24 @}
У жителей Коми осталась неделя, чтобы проголосовать за объекты, которые благоустроят в 2022 году
В республике продолжается всероссийское онлайн-голосование в рамках проекта «Формирование комфортной городской среды».
Уже сейчас в каждом из семи городов, участвующих в голосовании, определяются объекты-лидеры.
В столице Коми наибольшее количество голосов отдано за благоустройство Соборной площади перед Свято-Стефановским собором по ул. Ленина-Свободы, городского сквера за общежитием СГУ по ул. Коммунистическая, 72 и сквера в районе дома № 48 по ул. Димитрова.
По Эжвинскому району – за пешеходную зону по ул. Славы и пешеходную зону по обеим сторонам ул. Комарова.
В Воркуте лидируют сквер на бульваре Пищевиков и Центральная площадь Шахтерского района.
В Инте большинство жителей выбирают благоустройство тротуара по улице Куратова и площади Ленина, тротуаров по улице Мира (с обеих сторон).
Жители Сосногорска отдают предпочтение благоустройству тротуара по ул. Первомайская до Кадетской школы и общественной территории между школой № 3 и д. 26 А 6 микрорайона.
В Печоре лидирует благоустройство Парка Геологов, в Усинске – благоустройство сквера им. Валентины Ефремовой и благоустройство территории памятника «Комару».
В Ухте жители выбирают один из двух дизайн-проектов по каждой из четырёх территорий благоустройства.
Напомним, у жителей Коми еще есть возможность повлиять на результаты голосования – голосовать можно до 30 мая включительно.
Чтобы проголосовать, зайдите на сайт 11.gorodsreda.ru, выберите свой муниципалитет и объект, за который вы хотите отдать голос.
Далее система предложит вам пройти регистрацию.
Нужно указать свои ФИО, телефон и выбрать способ авторизации: через номер телефона или учётную запись портала Госуслуг.
Если вы выбрали вариант по номеру телефона, то в течение минуты на него поступит звонок.
Последние 4 цифры номера являются кодом —
его нужно внести в специальное поле.
Если вы выбрали вариант через портал Госуслуг, тогда необходимо ввести логин и пароль от вашей учётной записи.
Также за благоустройство территорий Коми можно проголосовать через платформу обратной связи на Госуслугах (pos.gosuslugi.ru/lkp).
Для голосования на платформе через личный кабинет пользователя с помощью ЕСИА потребуется подтверждённая учётная запись.
После авторизации и согласия на обработку персональных данных сведения о регистрации и проживании человека загрузятся автоматически,
в разделе «Благоустройство» в личном кабинете появится список объектов для голосования.
Останется только выбрать нужный объект, нажать на него и проголосовать.
Общефедеральная платформа для голосования – проект, реализованный на стыке федерального проекта «Формирование комфортной городской среды» национального проекта «Жилье и городская среда» и ведомственного проекта Минстроя России «Умный город».
Технический оператор проекта АНО «Диалог Регионы».
Основная задача федпроекта «Формирование комфортной городской среды» — преобразить вид российских городов, сделать их комфортнее для жителей и, тем самым, дать новый импульс развитию муниципалитетов на всей территории страны.
За 4 года уже были благоустроены свыше 81 тыс. общественных пространств и дворовых территорий, реализованы более 160 проектов-победителей Всероссийского конкурса лучших проектов создания комфортной городской среды.
За 2019 год качество городской среды повысилось в 816 городах России.
{Kodko @ В Коми 2021 год объявлен Годом комфортной городской среды @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/898 @ 2021-05-24 @}
В Коми 2021 год объявлен Годом комфортной городской среды
Указ об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В целях повышения эффективности реализации государственной политики в области благоустройства на территории Республики Коми Правительству региона поручено до 1 июня 2021 года сформировать и утвердить план основных мероприятий, проводимых в рамках Года комфортной городской среды, руководителям министерств и ведомств республики – запланировать и осуществить соответствующие мероприятия.
Органам местного самоуправления в Республике Коми, иным органам и организациям на территории Республики Коми также рекомендовано запланировать и провести мероприятия в рамках Года комфортной городской среды.
{Kodko @ В больницу – на «Каймане»: у Печорской ЦРБ появился новый вид транспорта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/851 @ 2021-05-25 @}
В больницу – на «Каймане»: у Печорской ЦРБ появился новый вид транспорта
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба для Центральной районной больницы г. Печоры приобретено судно на воздушной подушке.
Теперь транспортировка пациентов из населенных пунктов левого берега Печорского района будет обеспечена круглогодично.
«Кайман-10» приобретен в рамках социального партнерства с ПАО «ГАЗПРОМ».
24 мая председатель Совета директоров АО "Коми тепловая компания" Павел Назаров, находящийся с рабочим визитом в Печоре, передал судно на воздушной подушке в распоряжение Печорской ЦРБ.
Судно рассчитано на перевозку десяти пассажиров.
Общий вес вмещаемого груза — до 1 тонны.
Оснащено носилками, креплением сумок, маяками, трапом.
Напомним: ранее в Печорском районе существовала проблема с транспортировкой пациентов с левого берега Печоры в центральную районную больницу.
Теперь «Кайман» поможет оперативно доставлять пациентов к месту оказания медицинской помощи, в том числе в период распутицы.
«Мы благодарны Главе Республики Коми и ПАО «Газпром» за то, что помогли решить серьезную проблему с перевозкой наших пациентов через Печору.
Новый катер на воздушной подушке обеспечил транспортную доступность с левобережьем.
Это позволит оперативно решать вопросы медицинской эвакуации, бесперебойно перевозить пациентов с левого берега для оказания своевременной квалифицированной медицинской помощи», - подчеркнул главный врач Печорской ЦРБ Сергей Хорев.
{Kodko @ Делегация Коми во главе с Владимиром Уйба в Москве почтила память погибших в годы Великой Отечественной войны @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/901 @ 2021-05-25 @}
Делегация Коми во главе с Владимиром Уйба в Москве почтила память погибших в годы Великой Отечественной войны
В рамках Дней республики, которые проходят в эти дни в столице России, 25 мая состоялась церемония возложения цветов к Могиле Неизвестного Солдата в Александровском саду.
В церемонии приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба, Председатель Государственного Совета Республики Коми Сергей Усачёв, Председатель Московской городской Думы Алексей Шапошников, руководитель Департамента национальной политики и межрегиональных связей города Москвы Виталий Сучков, члены Правительства Республики Коми, депутаты Государственной Думы, сенаторы Российской Федерации, представители коми землячеств, заслуженные работники Республики Коми.
{Kodko @ Правительство Коми и Правительство Москвы подписали соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/903 @ 2021-05-25 @}
Правительство Коми и Правительство Москвы подписали соглашение о сотрудничестве
Оно направлено на укрепление межрегионального сотрудничества, совместное решение вопросов в торгово-экономической, научно-технической и культурной сферах.
Документ подписали сегодня, 25 мая, глава республики Владимир Уйба и мэр Москвы Сергей Собянин.
«Для нас очень важно развитие двусторонних связей между нашими регионами, - заявил Владимир Уйба.
- В год столетия Республики Коми мы подписываем документ, который подтверждает наши совместные намерения по развитию уже сложившихся дружественных связей, отношений в сфере торгово-экономического, научно-технического и культурного сотрудничества.
Готовность регионов взаимодействовать, поддерживать друг друга крайне важна, особенно в сложные периоды.
Пользуясь случаем я хочу поблагодарить Вас, Сергей Семенович, за всестороннюю поддержку, оказанную Республике Коми Правительством Москвы в период пандемии.
Это была очень ценная и своевременная помощь в борьбе с новой коронавирусной инфекцией».
Мэр Москвы поздравил жителей Коми со столетием республики.
«Для нас очень важно взаимодействие с вашей небольшой по численности, но интересной для москвичей республикой, - отметил Сергей Собянин.
– И я надеюсь, что Москва и москвичи в ходе совместной работы будут полезны для развития Республики Коми.
Мы всегда открыты, готовы помочь в трудной ситуации, поделиться опытом.
Спасибо, что вы постоянно с нами на связи и мы чувствуем ваше плечо».
Церемония подписания Соглашения состоялась в рамках Дней Республики Коми, которые проходят в российской столице с 23 по 31 мая.
Владимир Уйба поблагодарил мэра Москвы Сергея Собянина за содействие в их организации.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём российского предпринимательства @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/902 @ 2021-05-26 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём российского предпринимательства
«Уважаемые предприниматели Республики Коми!
Примите мои поздравления с Днём российского предпринимательства!
Этот праздник объединяет всех, кто развивает своё дело, вкладывает в него сердце и душу, знания и опыт.
Целеустремленность, лидерские и организаторские способности, умение рисковать, готовность брать на себя ответственность за других, вера в успех – это то, что отличает предпринимателей.
Именно такие качества позволяют добиваться высоких результатов в бизнесе и выстоять в сложное для экономики время.
Понимая, как непросто приходится вам, в прошлом году мы приняли ряд беспрецедентных мер по поддержке отдельных отраслей экономики и субъектов предпринимательства.
Были снижены налоговые ставки, предоставлена отсрочка по арендным, налоговым, кредитным платежам.
Осуществлялись прямые выплаты предпринимателям в наиболее пострадавших отраслях и выдавались беспроцентные кредиты на неотложные нужды для поддержки и сохранения занятости.
Эти меры помогли нашим предприятиям удержаться на плаву.
Сегодня наши усилия сосредоточены на запуске новых инвестиционных проектов, в первую очередь, субъектов малого и среднего предпринимательства, работающих в условиях Арктики.
Искренне желаю, чтобы с каждым годом число предпринимателей, строящих экономику республики, только увеличивалось.
Удачи в реализации всех задуманных планов и идей, крепкого здоровья и благополучия!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ В Коми на ремонт жилья одиноко проживающих «детей войны» направлено 26 миллионов рублей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/905 @ 2021-05-27 @}
В Коми на ремонт жилья одиноко проживающих «детей войны» направлено 26 миллионов рублей
По поручению Главы Республики Коми средства на эти цели выделены из регионального бюджета.
Кроме того, планируется продолжить эту работу в 2022 году, сейчас проводится обследование жилых помещений.
Об этом заявил Владимир Уйба, выступая на девятой отчётно-выборной конференции Коми республиканской организации ветеранов.
Мероприятие состоялось 26 мая в Сыктывкаре.
В. Уйба высоко оценил роль Республиканской организации ветеранов в общественной жизни региона, её вклад в повышение качества жизни людей старшего поколения.
«При вашем активном участии в республике решаются вопросы, касающихся повышения качества жизни, медицинского, социального обслуживания ветеранов и пенсионеров, - отметил Владимир Уйба.
– А также принимаются и вводятся дополнительные меры поддержки.
Вы проводите большой объём работы по поддержке ветеранов войны и труда, пожилых граждан, по решению их социальных, бытовых проблем».
В 2020 году Республиканской организацией ветеранов была инициирована масштабная работа по ремонту жилых помещений ветеранов, в том числе жителей блокадного Ленинграда, тружеников тыла, вдов участников войны, узников концлагерей.
Из республиканского бюджета было выделено 53 млн рублей, на которые отремонтировано 642 жилых помещения.
814 ветеранов в 2020 году прошли курс оздоровления на базе санатория «Колос» Кировской области.
В этом году планируется оздоровить 845 ветеранов.
Всего за два года на эти цели выделено 43,5 млн рублей из бюджета республики.
Ежегодно оздоровительные заезды ветеранов Великой Отечественной войны и активных представителей общественных ветеранских организаций проводятся на базе республиканского центра «Максаковка».
В прошлом году из-за неблагоприятной эпидемической ситуации состоялось всего два заезда, в этом году – три.
Ещё один заезд для детей войны планируется с 30 августа по 16 сентября.
В регионе при содействии республиканской организации ветеранов принят закон о «детях войны».
В республике их проживает более 28 тысяч человек.
Законом закреплены уже имеющиеся меры соцподдержки, а также введены новые – такие как право на внеочередной приём в организации социального обслуживания, внеочередное обслуживание на дому и компенсация расходов на оплату жилищно-коммунальных услуг.
Ветераны проводят огромную работу по военно-патриотическому, нравственному воспитанию молодёжи, по увековечиванию памяти павших воинов и сохранению исторической правды о Великой Отечественной войне.
Участники конференции подвели итоги работы за четыре года, утвердили Устав организации и выбрали новый состав совета и ревизионной комиссии.
Председателем Коми республиканской организации ветеранов на новый срок переизбрана Людмила Жукова.
Владимир Уйба вручил государственную награду председателю Прилузской районной организации ветеранов Надежде Беляевой.
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми ей присвоено почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми».
{Kodko @ В населённых пунктах Республики Коми вводится особый противопожарный режим @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/908 @ 2021-05-27 @}
В населённых пунктах Республики Коми вводится особый противопожарный режим
Постановление Правительства Республики Коми от 27 мая 2021 года № 260 подписано в связи с предстоящими изменениями в температурном режиме, установлением положительных климатических температур на территории Республики Коми и в целях обеспечения пожарной безопасности.
Особый противопожарный режим начнёт действовать с 27 мая в Сыктывкаре, Ухте, Вуктыле, Печоре, Ижемском, Княжпогостском, Койгородском, Корткеросском, Прилузском, Сосногорском, Сыктывдинском, Сысольском, Троицко-Печорском, Удорском, Усть-Вымском, Усть-Куломском и Усть-Цилемском районах; с 7 июня – в Усинске, Инте и Воркуте.
На период действия особого противопожарного режима вводятся дополнительные требования пожарной безопасности. На территориях поселений и городских округов, территории ведения гражданами садоводства или огородничества для собственных нужд, землях сельскохозяйственного назначения и землях запаса запрещается проведение огневых работ, за исключением проведения аварийно-восстановительных работ.
Нарушение требований пожарной безопасности в период особого противопожарного режима влечет за собой административную ответственность в виде штрафов по ст. 20.4 Кодекса Российской Федерации об административных правонарушениях.
Противопожарный режим будет действовать до принятия Правительством Республики Коми решения о его отмене на территориях населённых пунктов.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём пограничника @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/909 @ 2021-05-28 @}
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём пограничника
«Уважаемые ветераны и военнослужащие пограничных войск!
Поздравляю вас с Днём пограничника!
Защита рубежей Родины – это почётная и ответственная задача.
В рядах пограничных войск служат только самые достойные и ответственные люди, которых отличает патриотизм, мужество, верность долгу и присяге.
Не каждому дано право ходить по последним метрам родной земли.
Пограничная служба всегда занимала важнейшую роль в обеспечении национальной безопасности нашей страны.
Сегодня перед пограничниками стоят не менее сложные задачи по противостоянию международному терроризму, организованной преступности, наркоугрозе и нелегальной миграции, по защите экономической безопасности России.
Уверен, профессионализм пограничников, как и прежде, будет способствовать эффективной защите государственной границы, обеспечению мира и спокойствия наших граждан.
Особые слова благодарности – ветеранам погранвойск. Спасибо, что продолжаете поддерживать традиции дружного боевого братства, вносите большой вклад в патриотическое воспитание молодёжи.
Желаю вам успехов во всем, крепкого здоровья, счастья, мира, добра и благополучия!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Межотраслевого совета потребителей при Главе Республики Коми вопросам деятельности субъектов естественных монополий @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/911 @ 2021-05-28 @}
Владимир Уйба провёл заседание Межотраслевого совета потребителей при Главе Республики Коми вопросам деятельности субъектов естественных монополий
Рассмотрены вопросы инвестиционного характера в сфере электроснабжения, газоснабжения, теплоснабжения, водоснабжения и водоотведения.
Заслушаны доклады представителей субъектов естественных монополий.
Основная цель работы Межотраслевого совета – доведение до сведения органов исполнительной власти республики и субъектов естественных монополий позиции потребителей их услуг.
Среди задач, которые стоят перед членами Совета – организация в республике системы общественного обсуждения инвестиционных программ естественных монополий, формирование высокопрофессионального экспертного сообщества, а также предложение мер по совершенствованию методов регулирования в сфере естественных монополий.
Владимир Уйба отметил, что работа Межотраслевого совета направлена на обеспечение социально-экономического развития республики и повышение качества жизни её жителей.
«Поэтому мы будем открыто, но в то же время жёстко контролировать работу наших предприятий естественных монополий.
Совет будет обеспечивать полноценный общественный контроль за деятельностью субъектов естественных монополий, в том числе с участием потребителей их товаров и услуг.
Прежде всего это касается вопросов ценообразования и реализации крупных инвестиционных проектов», - подчеркнул В. Уйба.
По итогам заседания часть инвестиционных проектов, представленных субъектами естественных монополий, была направлена на доработку с учётом замечаний Главы Республики Коми и Комитета Республики Коми по тарифам.
{Kodko @ Более 450 человек приняли участие в акции «Обелиск», приуроченной к Международному Дню памятников и исторических мест @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/913 @ 2021-05-28 @}
Более 450 человек приняли участие в акции «Обелиск», приуроченной к Международному Дню памятников и исторических мест.
Акция проходила в Республике Коми с 18 апреля по 18 мая под девизом «От экскурсии до субботника».
Участники акции приводили в порядок территорию возле исторических объектов и сами памятники.
В апреле 2021 года Управление Республики Коми по охране объектов культурного наследия обратилось к жителям региона с просьбой принять участие в благоустройстве исторических мест своих населенных пунктов.
– Подводя итоги акции, мы с удовлетворением отмечаем, что в ней приняли участие 16 муниципалитетов республики.
Все они прислали отчеты с фотографиями о проведенных субботниках, экскурсиях, встречах с ветеранами, авторами памятников, – отметила начальник Управления Республики Коми по охране объектов культурного наследия Марина Андреева.
Более 450 человек проявили свою гражданскую позицию, выйдя на исторические объекты, чтобы привести их и территорию рядом с ними в надлежащее состояние, треть из них – сыктывкарцы.
В преддверии 9 Мая большую работу по уборке территорий провели Волонтеры Победы.
Объектами заботы и внимания жителей Республики Коми стали как большие объекты – Коми республиканский театр драмы, музей истории и культуры Сыктывдинского района, так и небольшие памятники погибшим в сёлах и поселках.
– От имени Управления по охране объектов культурного наследия выражаю огромную признательность всем принявшим участие в акции и надеюсь, что в следующем году наши ряды пополнятся новыми неравнодушными гражданами с активной жизненной позицией, – подытожила Марина Андреева.
{Kodko @ Владимир Уйба проголосовал на Предварительном голосовании «Единой России» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/914 @ 2021-05-28 @}
Владимир Уйба проголосовал на Предварительном голосовании «Единой России»
Сегодня, 28 мая, во время рабочей поездки в Усинск Глава Республики Коми принял участие в электронном Предварительном голосовании «Единой России», отдав свой голос за участников голосования на сайте pg.er.ru.
Как отметил В. Уйба, применение современных форматов, таких как предварительный отбор кандидатов и электронное голосование, позволяет сделать процесс выбора простым, удобным и комфортным для каждого избирателя.
И в этом направлении Республика Коми идёт в ногу со временем.
«Такого события в истории избирательного процесса в России ещё не было.
Даже когда проходило тестирование системы Центризбиркома, в нём приняло участие около 1 миллиона человек.
А на предварительном голосовании «Единой России» уже проголосовало более 5 миллионов всего за четыре дня.
Довольно быстро зарегистрировался и сразу проголосовал» - заявил Владимир Уйба.
Напомним, сегодня последний день регистрации избирателей на электронное предварительное голосование, которое проходит на сайте pg.er.ru.
Само голосование продлится до 30 мая.
За первые четыре дня в голосовании уже приняли участие без малого 5 миллионов человек по всей стране.
Также 30 мая пройдёт очный этап голосования – в этот день жители республики смогут прийти на счётные участки и оставить голос за своего кандидата.
Информация о том, где можно будет проголосовать, размещена по ссылке: https://komi.er.ru/activity/news/spiski-adresov-schyotnyh-uchastkov-dlya-ochnogo-predvaritelnogo-golosovaniya
{Kodko @ Владимир Уйба провёл трехстороннюю рабочую встречу с мэром Усинска Николаем Такаевым и генеральным директором ООО «ЛУКОЙЛ-Коми» Александром Голованевым @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/915 @ 2021-05-28 @}
Владимир Уйба провёл трехстороннюю рабочую встречу с мэром Усинска Николаем Такаевым и генеральным директором ООО «ЛУКОЙЛ-Коми» Александром Голованевым
Встреча состоялась 28 мая во время рабочей поездки Главы Республики Коми в Усинск.
Александр Голованев проинформировал Владимира Уйба о ходе работ по ликвидации последствий ЧС, вызванной попаданием нефтесодержащей жидкости в реку Колва в районе Ошского месторождения в результате разгерметизации трубопровода.
Сейчас компания-недропользователь продолжает работы по очистке берегов реки Колва.
На данный момент в работах заняты более 200 работников предприятия и специализированных подрядных организаций, свыше 80 единиц техники.
Завершается очистка участка территории непосредственно в районе разгерметизации, где утечка была локализована на площади порядка 1,3 гектара.
После сбора и вывоза нефтесодержащей жидкости и загрязненного грунта будут проведены работы по рекультивации.
На водной поверхности ведётся сбор нефтепродуктов – по большей части уже в связанном сорбентами виде и в застойных зонах реки.
Продолжается очистка берегов реки, вдоль которых осталась часть нефтепродуктов из-за спада воды после паводка. Ведётся очистка и замывка береговой линии и прибрежной растительности, вырезка загрязненного кустарника.
Помимо основных рубежей реагирования на реке Колва действуют установленные в превентивных целях боновые заграждения на реках Уса и Печора, в том числе у сёл Мутный Материк, Щельябож и деревни Захарвань городского округа «Усинск» и посёлка Щельяюр муниципального района «Ижемский».
Ведётся постоянный мониторинг компонентов окружающей среды на предмет содержания нефтепродуктов.
Ход работ по ликвидации последствий инцидента находится на особом контроле Главы Республики Коми Владимира Уйба.
{Kodko @ В Усинске создадут муниципальный центр управления @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/916 @ 2021-05-28 @}
В Усинске создадут муниципальный центр управления
Новая структура будет отвечать за оперативное реагирование на обращения и сообщения граждан, аналитику и мониторинг оперативной ситуации на территории муниципалитета.
Об этом Главу Республики Коми Владимира Уйба проинформировал глава муниципального образования городского округа – руководитель администрации городского округа «Усинск» Николай Такаев.
Создание муниципального центра управления обусловлено необходимостью оперативного реагирования на обращения и сообщения граждан через платформу обратной связи, социальные сети и другие открытые источники в сети Интернет.
В ходе рабочей встречи, которая состоялась 28 мая, Глава Республики Коми и мэр Усинска обсудили также необходимость введения персонифицированной работы с подростками, находящимися в трудной жизненной ситуации. В частности, рассмотрены возможности привлечения «трудных» подростков к здоровому образу жизни посредством занятий в секциях спортивных школ Усинска.
По словам Николая Такаева, в Усинске не хватает спортивных сооружений.
Жители любят заниматься спортом – основная нагрузка на спортобъекты приходится в вечернее время, когда они особенно востребованы взрослым населением, и городские школы уже не работают.
Владимир Уйба подчеркнул, что решение этого вопроса требует системного подхода, и уже сегодня необходимо планировать строительство в городе новых спортивных объектов, отвечающих всем современным требованиям.
{Kodko @ Республика Коми получила из федерального бюджета 56,8 млн рублей на поддержку предприятий обрабатывающей промышленности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/917 @ 2021-05-28 @}
Республика Коми получила из федерального бюджета 56,8 млн рублей на поддержку предприятий обрабатывающей промышленности
Республикой Коми первой из субъектов Российской Федерации, прошедших конкурсный отбор, заключено соглашение о предоставлении средств федерального бюджета на софинансирование региональной программы развития промышленности.
Соглашение заключено 26 мая 2021 года между Правительством Республики Коми и Минпромторгом России.
Напомним, в декабре 2020 года Республика Коми участвовала в конкурсном отборе региональных программ развития промышленности, по итогам которого вошла в число 25 регионов-победителей.
На 1 млрд рублей претендовало 52 субъекта Российской Федерации, подавших заявки на конкурс.
Из федерального бюджета Республике Коми выделено 56,8 млн рублей (это пятый результат по стране) к 100 млн рублей, запланированным на эти цели в республиканском бюджете.
Полученные средства будут направлены Региональному фонду развития промышленности Республики Коми для выдачи льготных займов промышленным предприятиям для реализации инвестиционных проектов.
На сегодняшний день готовы ими воспользоваться 3 компании.
Получить информацию о льготных займах промышленным предприятиям можно в Консультационном центре Регионального фонда развития промышленности Республики Коми по телефону: +7 (912) 869-13-33.
В текущем году Республика Коми также планирует участвовать в конкурсном отборе на предоставление межбюджетного трансферта в 2022 году.
{Kodko @ Три боксёра из Коми стали чемпионами Северо-Запада @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/920 @ 2021-05-29 @}
Три боксёра из Коми стали чемпионами Северо-Запада
В Усинске завершился Чемпионат СЗФО по боксу, посвящённый 100-летию Республики Коми.
В нём приняли участие 62 спортсмена из десяти регионов Российской Федерации.
Боксёров, судей, тренеров и гостей турнира приветствовали Глава Республики Коми Владимир Уйба и Генеральный секретарь Федерации бокса России Кирилл Щекутьев.
«Очень приятно и почётно в год столетия Республики Коми принимать на нашей северной земле столь статусные и престижные соревнования с участием именитых и известнейших спортсменов, чемпионов мира, Европы, призёров Олимпийских игр.
Состязания такого высокого уровня в Усинске проходят впервые, - отметил Владимир Уйба.
- Большое спасибо за самый настоящий спортивный праздник, красивые и яркие схватки!»
«Коми – настоящий боксёрский край, где ценят этот вид спорта.
Я рад, что его возглавляет человек, наделённый не только лидерскими, но и бойцовскими качествами.
Спасибо Главе Республики Коми Владимиру Уйба и главе муниципального образования «Усинск» Николаю Такаеву за прекрасную организацию чемпионата СЗФО по боксу среди мужчин и женщин», - поблагодарил Кирилл Щекутьев.
В финальных боях Чемпионата СЗФО по боксу в Усинске приняли участие 4 женские и 8 мужских пар.
Три боксёра, которые представляли Республику Коми в финале, одержали победу в своей весовой категории.
Чемпионами стали Дауд Алаев (Сыктывкар), Аркадий Племениченко (Ухта) и Ринат Сафиуллин (Усинск).
Вместе с другими лучшими боксёрами они получили право принять участие в финале Чемпионата России, который состоится в августе этого года в городе Кемерово.
Почётные гости турнира – мировые чемпионы и легенды российского бокса Егор Мехонцев, Раимкуль Малахбеков, Султан-Ахмед Ибрагимов и Владимир Никитин провели для юных усинцев, в том числе воспитанников детского дома, мастер-классы и поделились своим опытом с начинающими спортсменами.
Ребята смогли получить автографы своих кумиров и перчатки на память.
Отметим, что Федерация бокса России планирует провести в 2023 году в Республике Коми Чемпионат России по боксу среди женщин.
Кроме того, совместно с Правительством региона сейчас готовится заявка на проведение в Коми первенства Европы среди юниоров 17-18 лет в 2022 году.
Фото пресс-службы администрации МО ГО «Усинск» и Александра Кавиева
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Международным днём защиты детей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/926 @ 2021-06-01 @}
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Международным днём защиты детей
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
Поздравляю с Международным днём защиты детей всех юных жителей республики, их родителей, бабушек и дедушек!
Детство – это замечательное время, когда деревья выше, трава зеленее, солнце ярче, и весь мир вокруг полон открытий и чудес.
Детство оставляет самые светлые и незабываемые впечатления, формирует человека и его восприятие жизни.
Сегодня мы понимаем: от того, какое детство мы подарим нашим детям, зависит, каким будет наше будущее.
Сделать ребёнка счастливым, дать ему образование, помочь реализоваться в жизни, защитить его права и научить быть полезным для общества – это главная задача для нас, взрослых.
Праздник детства не случайно совпадает с началом летних каникул.
В этом году в лагерях на территории республики и на Черноморском побережье организованно отдохнут и оздоровятся около 37 тысяч детей.
Мы сделали всё для того, чтобы их пребывание было безопасным, чтобы наши дети провели летние месяцы интересно и с пользой.
Желаю всем жителям республики крепкого здоровья, счастья и благополучия!
Детям – весёлого и радостного лета, полного положительных эмоций и впечатлений!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ В Москве грандиозным гала-концертом завершились Дни Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/927 @ 2021-06-01 @}
В Москве грандиозным гала-концертом завершились Дни Республики Коми
Торжественное мероприятие прошло на новой сцене Большого театра.
В концерте выступили ведущие профессиональные творческие коллективы и мастера искусств республики и России: Государственный ансамбль песни и танца «Асъя кыа», ансамбль «Зарни ёль», артисты Государственного театра оперы и балета Республики Коми, Академического театра драмы имени Виктора Савина, Национального музыкально-драматического театра Республики Коми, уроженцы республики - солист Метрополитен-опера Алексей Лавров и солистка Большого театра Ольга Селиверстова, а также Академический дважды Краснознамённый ансамбль песни и пляски Российской Армии имени Александрова.
Участников и зрителей приветствовал глава республики Владимир Уйба.
Он поблагодарил Министерство культуры Российской Федерации, власти Москвы за помощь в организации и проведении Дней Республики Коми, посвященных столетию региона, а москвичей – за радушный и тёплый приём.
«100-летие нашего региона – это знаменательное событие, которым мы делимся с каждым жителем нашей необъятной страны, - отметил глава республики.
– Я хочу поблагодарить Президента России Владимира Владимировича Путина, председателя Правительства Российской Федерации Михаила Владимировича Мишустина, наших замечательных партнёров, коллег, товарищей – руководителей федеральных органов исполнительной власти.
В течение недели коллективы республики с чувством непередаваемой гордости и любви к родному краю дарили своё искусство, свои таланты жителям и гостям столицы.
Принято считать, что у нас богатая республика.
Да, она богата полезными ископаемыми, но самое большое достояние – это наши люди.
Пусть с первого взгляда несколько суровые и сдержанные, но очень добрые и отзывчивые, как и наша республика – гостеприимный край, который всегда рад гостям».
Первый заместитель руководителя аппарата Правительства России, председатель оргкомитета по подготовке и проведению столетия образования Республики Коми Валерий Сидоренко пожелал региону процветания и развития и зачитал приветствие председателя Правительства России Михаила Мишустина:
«Республика демонстрирует динамический рост, реализует масштабные проекты в топливно-энергетическом и горнорудном комплексах.
Лесные ресурсы являются уникальным природным потенциалом, который имеет большое экологическое, сырьевое, экономическое и социальное значение, играют особую роль в развитии региона.
Важно, что в настоящее время здесь создаются благоприятные условия для инвесторов, ведётся активная работа по строительству современной инфраструктуры, бережно сохраняются самобытность культур, традиций и языка».
От имени председателя Совета Федерации Федерального собрания России Валентины Матвиенко жителей республики поздравил Председатель комитета Совета Федерации по Регламенту и организации парламентской деятельности Вячеслав Тимченко, который зачитал обращение к участникам гала-концерта.
«В этом году республика отмечает вековой юбилей, что позволяет в очередной раз вспомнить её славную историю, с гордостью отметить богатейшее культурное наследие этой древней земли и дать отсчёт новым созидательным свершениям.
Увлекательные выставки, выступление на именитых площадках коллективов республиканских театров, перспективный туристско-инвестиционный форум и сегодняшний концерт наглядно демонстрирует потенциал региона, его достижения и возможности дальнейшего развития по широкому спектру направлений», - говорится в обращении.
Свои поздравления в адрес республики направил полномочный представитель Президента России в Северо-Западном федеральном округе Александр Гуцан.
На гала-концерте их озвучила заместитель представителя Президента России в СЗФО Ольга Атюкова.
«Республика Коми – уникальный регион с самобытной культурой, богатой историей, неповторимым культурно-историческим наследием, огромными природными богатствами и огромным потенциалом для экономического и социального развития.
Своими достижениями и успехами Коми доказывает, что истинное богатство севера находится не глубоко в недрах, а заключено в людях, в жителях республики, которые своим трудом превращают суровый арктический край в развитый регион Российской Федерации», - сказано в поздравлении.
Шоу состояло из трёх тематических эпизодов, пролога и финала.
Важная роль в нём отведена видеопроекционным инсталляциям, рассказывающим о богатстве природы республики, культурном наследии, а также творчестве современных художников Коми.
Масштабный проект «Дни Республики Коми», посвящённый празднованию 100-летия северного региона, проходил в Москве с 23 по 31 мая.
Девять дней жители и гости столицы знакомились с культурой и традициями коми народа.
1 июня проект стартует на лучших творческих площадках Санкт-Петербурга.
Дни Республики Коми в городе на Неве продлятся до 7 июня.
{Kodko @ 1 июня 2021 года начинается прием документов для участия в конкурсе на прохождение стажировки в органах в системе исполнительной власти Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/930 @ 2021-06-01 @}
1 июня 2021 года начинается прием документов для участия в конкурсе на прохождение стажировки в органах в системе исполнительной власти Республики Коми, организованном Администрацией Главы Республики Коми
Пять победителей конкурса, набравших наибольшее количество баллов по итогам всех оценочных процедур, приступят к работе со 2 августа 2021 года и будут работать по своей профессиональной специализации в течение 1 года в четырех органах исполнительной власти Республики Коми на условиях срочного трудового договора с заработной платой 27000 рублей.
Для молодых специалистов стажировка – это возможность попробовать себя в роли работника органа исполнительной власти, оценить свои силы и способности в разных направлениях государственного управления, узнать особенности работы в органах власти и определить приоритеты в направлении своей профессиональной самореализации, а также получить предложение работы в системе государственного управления.
Проект по прохождению молодыми специалистами стажировки в органах в системе исполнительной власти Республики Коми реализуется уже семь лет и подтвердил свою эффективность: 31 из 40 участников проекта первых семи лет после окончания стажировки трудоустроены в системе государственного и муниципального управления.
К участию в конкурсе допускаются граждане Российской Федерации, достигшие возраста 18 лет и не старше 27 лет, имеющие высшее образование по направлениям подготовки «государственное и муниципальное управление», «экономика», «юриспруденция», владеющие государственным языком Российской Федерации.
Для участия в конкурсе необходимо представить следующие документы:
- заявление на участие в конкурсе по установленной форме (размещена на сайте Управления uggs.rkomi.ru);
- анкету по установленной форме с фотографией (размещена на сайте Управления);
- копию паспорта или заменяющего его документа;
- копию диплома о высшем образовании (в случае его отсутствия на дату окончания установленного срока приёма документов претендентом представляется справка о том, что он является студентом выпускного курса учреждения высшего образования.
В этом случае копия диплома о высшем образовании должна быть представлена до окончания конкурсных процедур);
- иные документы, подтверждающие участие в общественных, научно-исследовательских, творческих и иных мероприятиях (по желанию).
Документы принимаются с 1 июня по 8 июля 2021 года по адресу: 167010, г.Сыктывкар, ул. Интернациональная, д. 157, Управление государственной гражданской службы Администрации Главы Республики Коми.
Дополнительную информацию можно получить по телефонам: (8212) 304-870, 304-871 и на сайте http://uggs.rkomi.ru/page/18130/.
Планируемые даты проведения конкурсных испытаний:
с 13 по 23 июля 2021 года.
Методы оценки кандидатов:
- практическое задание на определение уровня навыков работы с СПС «КонсультантПлюс» и пакетом программ «MicrosoftOffice»;
- тестирование на знание русского языка, государственного устройства и Конституции Российской Федерации и Республики Коми;
- тестирование на выявление профессионально-важных качеств и личностных особенностей;
- индивидуальное собеседование.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил с Международным днём защиты детей семьи из Республики Коми, проживающие в Москве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/931 @ 2021-06-01 @}
Владимир Уйба поздравил с Международным днём защиты детей семьи из Республики Коми, проживающие в Москве
Глава Республики Коми встретился с ребятами и их родителями 1 июня в Постоянном представительстве Республики Коми при Президенте Российской Федерации.
Владимир Уйба поздравил детей с началом лета и каникул, пожелал им замечательного отдыха.
«Детство – это интересная пора, но оно быстро проходит.
Каждый год вы делаете шаг к взрослению, - отметил глава республики.
- Я желаю вам постоянно узнавать что-то новое, запасаться багажом знаний.
Это вам очень пригодится в жизни.
Сегодня мы с вами находимся в светлом доме – в нашем постоянном представительстве при Президенте России.
Это небольшой уголок нашей северной республики.
Помните, что это ваши корни.
Приходите сюда почаще.
Знайте, что здесь вас всегда ждут!»
Для детей были организованы экскурсия, игры, аквагрим.
Завершилась встреча чаепитием и вручением подарков – книг о Республике Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с Президентом Федерации скейтбординга России Ильёй Вдовиным @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/932 @ 2021-06-01 @}
Владимир Уйба встретился с Президентом Федерации скейтбординга России Ильёй Вдовиным
На встрече, которая состоялась в Москве, были обсуждены вопросы развития скейтбординга в Республике Коми.
Илья Вдовин рассказал Владимиру Уйба о растущей популярности этого вида спорта в России, о его развитии как олимпийского вида спорта и том, что он будет представлен командой российских скейтбордистов на Олимпийских играх в г. Токио (Япония).
Глава республики отметил, что скейтбординг популярен и в Республике Коми.
Наши спортсмены достойно представляют регион на федеральных и мировых соревнованиях.
«Это же не просто вид экстремального спорта, для многих молодых людей – это образ жизни, - подчеркнул Владимир Уйба.
– И, конечно же, надо развивать культуру скейтбординга.
Надо не просто «катать на скейте» на улице и в парках, надо ставить перед собой цель – достичь высоких результатов.
А чтобы добиться успеха, надо заниматься с профессионалами».
Владимир Уйба и Илья Вдовин договорились, что между Правительством республики и Федерацией скейтбординга России будет подписано соглашение о сотрудничестве для поддержания и развития профессионального и массового скейтбординга в регионе.
Федерация окажет Минспорта Коми помощь в вопросах строительства и реконструкции уличных и крытых скейт-парков.
Площадки для занятий должны соответствовать нормам безопасности и профессиональным требованиям.
{Kodko @ Игорь Булатов представил в Федеральном дорожном агентстве план работ по опорной дорожной сети республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/933 @ 2021-06-02 @}
Игорь Булатов представил в Федеральном дорожном агентстве план работ по опорной дорожной сети республики
Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов выступил с докладом на совещании о формировании и реализации трехлетней программы работ по развитию опорной сети автомобильных дорог.
Совещание прошло под председательством руководителя Федерального дорожного агентства Романа Новикова.
В числе предложений, озвученных Игорем Булатовым, для достижения показателя нормативности дорог регионального и муниципального значения, входящих в опорную сеть, до 85 процентов обозначена необходимость дополнительного финансирования на проведение капитального ремонта и ремонта 473,2 км автодорог, строительства 34,6 км автодороги взамен автозимника и выполнение реконструкции 49,2 км автодорог.
«В рамках защиты плана работ по опорной дорожной сети республики нами была представлена соответствующая проектная документация, которая будет изучена федеральным органом перед принятием решений о финансировании», - сообщил по итогам совещания Игорь Булатов.
По состоянию на начало 2021 года общая протяженность опорной сети Республики Коми составляет 2 772,2 км, в том числе 283,6 км - автодороги федерального значения, 2 488,6 км - автодороги регионального или межмуниципального значения.
{Kodko @ Гарантийный фонд Республики Коми и Фонд развития промышленности подписали соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/935 @ 2021-06-02 @}
Гарантийный фонд Республики Коми и Фонд развития промышленности подписали соглашение о сотрудничестве
В рамках Петербургского международного экономического форума, открывшегося во вторник в Северной столице, «Гарантийный фонд Республики Коми» (РГО Коми) и Фонд развития промышленности (ФРП, Группа ВЭБ.РФ) подписали соглашение о сотрудничестве, облегчающее доступ к льготному финансированию малым и средним промышленным предприятиям региона.
Подписи под документом поставили директор ФРП Роман Петруца и генеральный директор РГО Коми Максим Рочев в присутствии первого заместителя председателя Правительства Республики Коми Игоря Булатова.
По условиям соглашения, гарантийный фонд Коми готов предоставить поручительство на половину суммы займа ФРП предприятиям, которые претендуют на льготное финансирование Фонда.
«Подписанное соглашение позволит реализовывать проекты для создания новых предприятий, модернизации производства, внедрения новых технологий и продукции в республике путем предоставления Гарантийным фондом на условиях субсидиарной ответственности региональной гарантийной организации поручительств по обязательствам субъектов малого и среднего предпринимательства при получении финансирования Фонда развития промышленности», - заявил Игорь Булатов.
Таким образом для Гарантийного фонда Республики Коми расширится список организаций-партнеров, что даст предпринимателям Республики Коми больше возможностей для взаимодействия с ним.
«Хотелось бы еще раз подчеркнуть готовность со стороны Правительства Республики Коми выстраивать дальнейшую совместную работу по формированию партнерских отношений с Фондом развития промышленности, Внешэкономбанком, другими федеральными институтами развития в целях создания условий для ускоренного развития малого и среднего бизнеса в регионе и в России в целом», - добавил первый зампред.
«Промышленные предприятия малого и среднего бизнеса зачастую не располагают свободными от обременений объектами залога.
При этом именно средний бизнес является целевым клиентом для ФРП.
Он мобилен, обладает оптимальным балансом, необходимым для успешного создания новых производств или модернизации, готов к новшествам, а также является основным поставщиком свежих идей и успешных технологических решений.
Благодаря сотрудничеству с Гарантийным фондом Республики Коми мы рассчитываем расширить пул качественных проектов в этом регионе», –отметил директор Фонда развития промышленности Роман Петруца.
Фонд развития промышленности предоставляет целевые займы по ставке 1% и 3% годовых на срок до 7 лет на суммы от 5 млн рублей до 2 млрд рублей для реализации проектов, направленных на внедрение передовых технологий, создание новых продуктов или организацию импортозамещающих производств.
Одним из условий получения льготного займа является предоставление обеспечения на всю сумму займа (банковская гарантия, поручительство, залог земли, имущества или оборудования).
Фонд Коми будет предоставлять гарантийное обеспечение и поддержку в виде поручительств субъектам малого и среднего предпринимательства (МСП) с целью расширения доступа предпринимателей к кредитным ресурсам.
{Kodko @ По поручению Владимира Уйба работу с обращениями граждан в соцсетях включат в оценку эффективности деятельности глав городов и районов Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/936 @ 2021-06-02 @}
По поручению Владимира Уйба работу с обращениями граждан в соцсетях включат в оценку эффективности деятельности глав городов и районов Республики Коми
По итогам заседания Правительства Республики Коми, которое состоялось 19 мая, Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил включить в перечень показателей, характеризующих эффективность и результативность деятельности глав (руководителей) администраций муниципальных образований городских округов и муниципальных образований муниципальных районов в Республике Коми, показатель, характеризующий эффективность работы в социальных сетях, в том числе своевременной и качественной обратной связи.
Владимир Уйба призвал глав городов и районов эффективно работать с жалобами в соцсетях, а именно: руководствоваться данными Центра управления регионом и оперативно отрабатывать проблемы жителей республики.
«Руководители муниципалитетов долго отвечают на вопросы граждан...
Ещё раз призываю смотреть данные Центра управления регионом и оперативно отрабатывать проблемы», — отметил Владимир Уйба.
Так, в оценку эффективности деятельности руководителей администраций муниципальных образований Республики Коми включат работу в системе «Инцидент Менеджмент», в частности — качество и скорость ответов органов местного самоуправления на запросы и сигналы жителей в социальных сетях.
Баллы в рейтинге будут снижаться за отсутствие реакции на сигнал, бюрократический стиль ответов, отсутствие конкретики и цитирование нормативно-правовых актов вместо ответов на вопросы по существу.
Помимо этого, во внимание будет приниматься скорость ответа на каждый поступивший сигнал.
Так, исполнитель в течение 8 часов должен предоставить ответ, содержащий решение, разъяснение или первую реакцию на жалобу пользователя на той площадке, где и был задан вопрос: личные сообщения или комментарии в официальных группах городов, районов или региона.
Напомним, «Инцидент Менеджмент» — это информационно-аналитическая система круглосуточного мониторинга социальных сетей в режиме реального времени, с которой работает Центр управления регионом Республики Коми.
Она автоматически собирает и анализирует обращения и жалобы граждан по различным аспектам: здравоохранение, ЖКХ, благоустройство, обращение с ТКО и другие.
Дополнительно планируется учитывать работу муниципалитетов с сообщениями, поступившими в Платформу обратной связи через баннеры, размещённые на сайтах городов и районов, а также с портала государственных услуг и мобильного приложения «Госуслуги. Решаем вместе».
Платформа обратной связи предусматривает упрощённый порядок рассмотрения сообщений граждан (менее 30 дней), а отдельные категории сообщений — не более 8 дней, в отличие от федерального закона № 59-ФЗ «О порядке рассмотрения обращений граждан Российской Федерации», который предполагает выдачу ответа гражданину в 30-дневный срок.
{Kodko @ Выстрелом из артиллерийского орудия Петропавловской крепости Владимир Уйба дал старт Дням Республики Коми в Санкт-Петербурге @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/937 @ 2021-06-02 @}
Выстрелом из артиллерийского орудия Петропавловской крепости Владимир Уйба дал старт Дням Республики Коми в Санкт-Петербурге
Сегодня, 2 июня, в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга был отслужен молебен в честь столетия Республики Коми, после чего состоялась церемония полуденного выстрела с Нарышкина Бастиона Петропавловской крепости.
Выстрел произвели глава республики Владимир Уйба и председатель Госсовета региона Сергей Усачёв.
После знаменательного залпа делегации Коми вручили подарочную гильзу.
«Мы только завершили Дни Республики Коми в Москве, а сегодня начинаем этот проект в Санкт-Петербурге, - отметил Владимир Уйба.
– Нам важно показать республику на российском уровне, в столицах.
У нас замечательные люди, уникальные традиции.
Мы постарались привезти в Санкт-Петербург, как и в Москву, всё самое интересное и с удовольствием им поделимся.
Думаю, что те, кто хоть немного знал Республику Коми, теперь её обязательно полюбят!»
В торжественных мероприятиях также приняли участие председатель Комитета по внешним связям Санкт-Петербурга Евгений Григорьев, директор Санкт-Петербургского дома национальностей Валерий Николаев, представитель Республики Коми в Северо-Западном регионе России Валерий Козлов, члены Правительства Республики Коми, депутаты Государственной Думы, сенаторы Российской Федерации, представители коми землячеств, представители регионов России.
Масштабный проект «Дни Республики Коми», посвященный празднованию 100-летия северного региона, проходит в Санкт-Петербурге с 1 по 7 июня.
1 июня в Государственном музее истории Санкт-Петербурга открылась выставка «Сверхзадача – выжить», посвященная созданию самого северного театра в мире – Воркутинского музыкально-драматического театра им. Б. А. Мордвинова.
В этот же день на Малой Садовой начала работу фотовыставка «Природа. Традиции. Люди».
Фотопроект ещё в 2020 году первым начал серию масштабных мероприятий, посвящённых вековому юбилею Республики Коми.
За 10 месяцев выставка побывала в 65 регионах страны.
Со 2 по 6 июня на лучших сценических площадках Санкт-Петербурга выступят ведущие профессиональные творческие коллективы республики.
Завершатся Дни Республики Коми в Санкт-Петербурге 7 июня на сцене Михайловского театра грандиозным гала-концертом мастеров искусств.
Культурно-имиджевым проектом 100-летия станет презентация арт-объекта «Прялка» и запуск брендированного автобуса, следующего по центральному маршруту города на Неве.
На протяжении трех месяцев пассажиры – жители и гости Санкт-Петербурга – смогут узнать всё самое интересное о Республике Коми.
Ключевые мероприятия празднования векового юбилея Коми пройдут в республике с 20 по 23 августа, включая масштабные события по всему региону.
Министерством культуры Коми была разработана насыщенная культурная программа, которая стартовала еще в 2019 году масштабным проектом «Дни культуры муниципальных образований в Сыктывкаре».
В ходе фестиваля города и районы республики демонстрируют то, чем по праву гордятся, раскрывая свой культурный и туристский потенциал.
За все время на главных творческих площадках Сыктывкара выступили 14 районов.
До конца года многообразие культуры и традиций представят еще шесть муниципалитетов.
Самое ближайшее событие состоится 11-12 июня, участниками которого выступят жители Сыктывкара.
{Kodko @ Губернаторы Владимир Уйба и Александр Беглов возложили цветы и венки на Пискарёвском кладбище в Петербурге @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/938 @ 2021-06-02 @}
Губернаторы Владимир Уйба и Александр Беглов возложили цветы и венки на Пискарёвском кладбище в Петербурге
В памятной церемонии, которая состоялась 2 июня, приняли участие представители исполнительных органов государственной власти Санкт-Петербурга и Республики Коми.
Мероприятие прошло в рамках Дней Республики Коми, которые стартовали сегодня в городе на Неве.
Члены официальной делегации возложили венки и цветы к монументу «Родина-Мать» и памятным плитам шахтёрам Воркуты и жителям Республики Коми, павшим в битве за Ленинград.
Александр Беглов отметил, что петербуржцы чтут память погибших защитников блокадного города и благодарны жителям Республики Коми, которые приняли эвакуированных ленинградцев.
«В 2000 и 2001 годах представители Коми одними из первых открыли на Пискарёвском кладбище памятные плиты землякам, погибшим при защите северной столицы, а также шахтёрам Инты и Воркуты, которые добывали уголь для осаждённого города», - подчеркнул Александр Беглов.
Он отметил, что более двух тысяч ленинградцев были эвакуированы в Коми.
«Жители республики делились с ними кровом и хлебом.
Вместе они трудились во имя Победы», - сказал губернатор Санкт-Петербурга.
По мнению Владимира Уйба, очень символично, что Дни Республики Коми в Санкт-Петербурге делегация Коми начала с памятных мероприятий.
«Мы вспоминаем трагические дни блокады Ленинграда.
Более 10 тысяч жителей Коми погибли, обороняя город на Неве.
Светлая память всем, кто защищал Ленинград, низкий поклон жителям осаждённого города, всем, кто покоится здесь, на Пискарёвском кладбище.
Отношения Республики Коми и Санкт-Петербурга проверены временем, испытаниями и войной. И оттого они дороже и ценнее», - сказал Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба возглавляет делегацию Республики Коми на ПМЭФ-2021 @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/939 @ 2021-06-02 @}
Владимир Уйба возглавляет делегацию Республики Коми на ПМЭФ-2021
В эти дни в конгрессно-выставочном центре «Экспофорум» проходит XXIV Петербургский международный экономический форум.
Главная тема в этом году – «Снова вместе.
Экономика новой реальности».
Программа Форума состоит из четырёх тематических блоков: «Объединяя усилия во имя развития», «Национальные цели развития: от задач к результатам», «Технологии, расширяющие горизонты», «Человек в новой реальности, отвечая на глобальные вызовы», и включает в себя более 130 экспертных дискуссий, охватывает широкий спектр тем развития различных направлений экономики.
Также в рамках ПМЭФ-2021 состоится Международный Молодёжный экономический форум.
Владимир Уйба примет участие в пленарном заседании форума, на котором выступят Президент Российской Федерации Владимир Путин и лидеры ряда иностранных государств.
Также глава республики проведёт рабочие встречи с деловыми партнёрами и подпишет ряд соглашений.
{Kodko @ Правительство Республики Коми и компания «Лузалес» подписали соглашение о намерениях по реализации инвестпроекта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/940 @ 2021-06-02 @}
Правительство Республики Коми и компания «Лузалес» подписали соглашение о намерениях по реализации инвестпроекта
Подписи в документе поставили глава республики Владимир Уйба и Председатель Совета директоров ООО «Лузалес» Руслан Семенюк. Церемония состоялась 2 июня в рамках Петербургского международного экономического форума
Соглашение касается намерений компании по строительству в Сыктывдинском районе завода по производству плит МДФ.
Мощность завода – 1 миллион кубометров готовой продукции в год.
Объем капитальных вложений – 32 миллиарда рублей, планируется создание свыше 1200 рабочих мест.
Реализация проекта будет возможна в случае принятия Правительством Российской Федерации решения о создании особой экономической зоны на территории Сыктывдиснкого района.
Первые шаги по её созданию уже сделаны: выбрана площадка, определены якорные резиденты.
Правительством республики ведётся работа по созданию акционерного общества «ОЭЗ «Север».
Владимир Уйба отметил, что не случайно подписание соглашения проходит во время Петербургского международного экономического форума.
Это ведущая мировая площадка для общения представителей деловых кругов и обсуждения ключевых экономических вопросов, стоящих перед Россией и миром в целом.
«Компания «Лузалес» – одно из крупнейших лесозаготовительных и деревообрабатывающих предприятий Республики Коми, - подчеркнул глава Коми.
– Именно «Лузалес» предстоит стать якорным резидентом особой экономической зоны.
Уверен, что в случае принятия Правительством России положительного решения о ее создании озвученные компанией намерения будут выполнены.
Успешная реализация этого проекта позволит выйти на создание на территории республики новых деревообрабатывающих производств с максимальным уровнем переработки сырья и выпуском продукции с высокой добавленной стоимостью».
«Строительство завода по производству плит МДФ является важным стратегическим шагом для нашего предприятия.
Мы планомерно проводим работу по выбору направлений дальнейшего инвестиционного развития.
«Лузалес» стремится к разработке и внедрению безотходных технологий производства.
Строительство завода позволит нам обеспечить переработку низкосортной древесины и обеспечить выпуск конкурентоспособной высококачественной продукции.
Это один из самых масштабных инвестиционных проектов, который мы готовы реализовать при поддержке Республики Коми», - отметил Руслан Семенюк.
{Kodko @ КОМИ100: К 100-летию Коми 14 районов республики презентовали многообразие культуры и традиций малой родины @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/941 @ 2021-06-03 @}
КОМИ100: К 100-летию Коми 14 районов республики презентовали многообразие культуры и традиций малой родины
В 2019 году Центром народного творчества и повышения квалификации при поддержке Министерства культуры Коми был запущен масштабный фестивальный проект «Дни культуры муниципальных образований в Сыктывкаре», приуроченный празднованию 100-летия Республики Коми.
За все время на главных творческих площадках столицы региона выступили 14 районов.
До конца 2021 года многообразие культуры и традиций представят еще шесть муниципалитетов.
Самое ближайшее событие состоится 11-12 июня, участниками которого выступят жители Сыктывкара.
«Дни культуры муниципальных образований – это особо значимое культурное событие республики, социально-художественный феномен.
Фестиваль является презентацией многожанровой культуры и искусства северного региона – ключевым проектом, благодаря которому каждый муниципалитет имеет возможность представить то, чем по праву гордится», - отметила и.о. министра культуры Коми Мария Балмастова.
Так, например, лейтмотивом всех Дней культуры Инты стала тема зарождения и процветания небольшого приполярного городка с поэтичным женским именем Инта.
Гала-концерт состоял из нескольких тематических блоков, в котором выступило много молодых артистов.
Подарком для сыктывкарцев и гостей столицы стала яркая концертная программа.
Каждый гость получил знаковый презент в виде маленького оленёнка – символа приполярного города.
Открытием Дней культуры Прилузского района стал спектакль старейшего народного самодеятельного театра Республики Коми Объячевского народного театра имени Г.Д. Горчакова, ведущего свою летопись с 1938 года.
Особо ярким эпизодом гала-концерта стал звонкий праздник народного творчества «Луза дорса гаж» (Веселье у реки Лузы), который имеет статус республиканского мероприятия.
В рамках дней культуры Ижемский район продемонстрировал свой главный традиционный праздник «Луд».
С каждым годом он становится всё популярнее и известнее.
Цикл мероприятий Усть-Цилемского района открылся праздником поэзии и прозы, посвящённым 90-летию со дня рождения поэта, прозаика и публициста Василия Степановича Журавлёва-Печорского.
Грандиозным двухчасовым представлением стал гала-концерт, где зрители увидели многовековую историю Усть-Цильмы.
В театральных сюжетах были показаны быт, традиции и обряды старины, номера от «старин» и былин до современных и эстрадных песен.
Связующей линией стал образ величавой полноводной реки Печора.
Особенностью дней культуры Корткеросского района стал показ спектакля народного театра имени Н.М. Клермон «Калевала».
Зрители погрузились в удивительный мир древнего эпического материала, познакомились с легендарными героями.
В рамках фестиваля Княжпогостский район заявил о себе как туристский уголок, который вызывает несомненный интерес среди жителей и гостей Республики Коми.
Самодеятельным артистам удалось покорить сердца столичных зрителей, удивить талантом и подарить незабываемые впечатления.
Программа праздничного действа Сысольского муниципального района состояла из концертной программы, состоящей из тематических блоков: одним из первых стал «Праздники Сысолы».
Всем известно, Сысола – литературный край.
Здесь родился Иван Алексеевич Куратов, поэтому программу продолжил праздник поэзии и народного творчества «Менам муза».
С весенним приветствием на сцене появился солнцеликий «Гажа валяй» – коми Масленица, как говорят в народе.
Самым ярким блоком стала инсценировка коми свадебного обряда «Кöлысь».
Сосногорский район – край многонациональный, поэтому программа концертного мероприятия состояла из трёх тематических блоков «Живу – Сосногорск», «Люблю – Республика», «Горжусь – Россия».
Дни культуры города Воркута открылись персональной выставкой Сергея Гагаузова и его учеников.
Главная концепция выставки – диалог мастера и учеников.
В этот же день в Центре культурных инициатив «Югор» открылась уникальная выставка, представившая историю Воркуты через этапы развития архитектуры.
«Лучший город Земли» – под таким названием прошёл гала-концерт Дней культуры городского округа «Воркута» в Сыктывкаре.
Творческие коллективы Воркуты — сила и гордость городского округа и всей республики.
Настоящим украшением концертной программы стали выступления любительских коллективов с высокими званиями «Народный» и «Образцовый».
Дни культуры Усинска открылись выставкой работ усинских художников, дизайнеров, фотографов и народных умельцев «Усинск – ты жизнь моя, ты вдохновение моё».
Программа гала-концерта Дней культуры Усинского района «Усинск – город белых ночей и чёрного золота» раскрыла культурный потенциал муниципалитета, показала лучшие творческие силы района, рассказала его славную историю.
Днями культуры Печора представляла многообразие национальных культур и диаспор, проживающих на этой территории, их особенности и уникальность.
В Доме дружбы были представлены национальные подворья – украинское, татарское, усть-цилемское, коми, немецкое.
Состоялась удивительная выставка-экскурсия «Печорский черинянь», посвященная главному гастрономическому событию республики.
Здесь же для всех желающих прошел мастер-класс по декоративно-прикладному творчеству от печорских мастеров и умельцев.
Грандиозным событием дней культуры Сыктывдинского района стал мюзикл по мотивам легенды о Зарани.
В музыкальном действии по легендам, традициям и обрядам народа коми заняты участники художественной самодеятельности из Зеленца, Пажги, Выльгорта, Шошки и Нювчима.
В фойе театра развернутся интерактивные площадки: виртуальный тур «Сердце Сыктывдина», книжная выставка и выставка изделий мастеров «Радуга ремесел», концерт обучающихся детских школ искусств района.
Открытие Дней культуры Вуктыла в Сыктывкаре состоялось в Коми республиканской филармонии.
Красной нитью сквозь всю программу прошла тема взаимосвязи человека и природы, природы и культуры.
Главным событием стал показ спектакля «Легенда большого камня».
Действие спектакля происходит в Национальном парке «Югыд ва».
Сюжет основан на сказке Калистрата Жакова «Бегство Богов» и мифах о Приполярном Урале.
Завершился фестиваль в Сыктывкаре гала-концертом.
Программы основных блоков мероприятия – народного и эстрадного – были построены на выступлениях национальных творческих коллективов.
Дни культуры Усть-Куломского района открылись выставкой изделий мастеров Верхней Вычегды «Горадзуль».
На экспозиции представлено более 80 экспонатов: вязаные изделия, домотканые дорожки, текстильные и интерьерные куклы, работы из дерева.
На гала-концерте сыктывкарцам и гостям Сыктывкара представлена концертная программа «Душа Верхней Вычегды».
Участие в гала-концерте приняли лучшие творческие силы муниципалитета.
Звёзды Республиканского фестиваля современной коми песни «Василей» Ксения Мишарина, Диана Сенькина, Вера Булышева не остались в стороне и поддержали земляков своими номерами.
Известные авторы и начинающие писатели, и поэты Усть-Куломского района рассказали о том, как родная земля даёт творческие силы и вдохновляет их, как стихи слагаются в песни.
{Kodko @ Правительство Коми и Правительство Тульской области подписали соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/943 @ 2021-06-03 @}
Правительство Коми и Правительство Тульской области подписали соглашение о сотрудничестве
Оно направлено на установление сотрудничества между регионами в торгово-экономической, научно-технической, инновационной, социальной, культурной и иных сферах, определяет принципы и направления сотрудничества.
Документ подписали сегодня, 3 июня, глава республики Владимир Уйба и губернатор Тульской области Алексей Дюмин.
«Нам интересен опыт Тульской области в реализации масштабных проектов.
Таких, например, как создание особой экономической зоны "Узловая", - заявил Владимир Уйба.
- Мы готовы расширять кооперационные связи промышленных предприятий, вузов и научных организаций. Для нас очень важно развитие двусторонних связей между нашими регионами.
Вдвойне приятно, что подписание соглашения происходит в год, когда Республика Коми празднует 100-летие со дня образования».
«Тульская область на протяжении многих лет сотрудничает с Республикой Коми по различным направлениям.
Уверен, подписанное сегодня соглашение придаст импульс реализации наших совместных проектов.
В промышленности – это взаимодействие по композитным материалам. В науке – совместная работа вузов и научных организаций в рамках проекта «Композитная долина». В туризме – совместные туристические программы, торговый обмен региональной брендовой продукцией.
Всё это позволит укрепить наше взаимовыгодное партнёрство», - отметил Алексей Дюмин.
В рамках Соглашения Республика Коми и Тульская область договорились оказывать содействие научно-техническому сотрудничеству в ходе реализации Правительством Тульской области проекта по созданию инновационного научно-технологического центра «Композитная долина» (в рамках Межрегионального промышленного кластера «Композиты без границ»).
Церемония подписания Соглашения состоялась в рамках Петербургского международного экономического форума.
{Kodko @ Правительство Коми и Аналитический центр при Правительстве Российской Федерации подписали соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/944 @ 2021-06-03 @}
Правительство Коми и Аналитический центр при Правительстве Российской Федерации подписали соглашение о сотрудничестве
Документ подписали сегодня, 3 июня, глава республики Владимир Уйба и руководитель Аналитического центра при Правительстве Российской Федерации Константин Калинин. Церемония подписания состоялась в рамках Петербургского международного экономического форума.
Стороны договорились о взаимодействии в информационно-аналитической и экспертно-аналитической сферах, направленном на обеспечение комплексного социально-экономического развития Республики Коми.
«Учитывая задачи, поставленные регионам Президентом России Владимиром Владимировичем Путиным в соответствии с национальными целями развития страны, очень важно обеспечить синхронизацию федеральных и региональных подходов к разработке и управлению инструментами решения этих задач, - отметил Владимир Уйба.
– Уверен, что экспертное сопровождение Аналитическим центром разработки документов стратегического и программно-целевого планирования Республики Коми поможет грамотно оценить перспективы развития региона, определить возможные точки роста и оптимизировать малоэффективные процессы».
«В наступившем году Аналитический центр не только продолжает обеспечивать Правительство оперативной информацией по вопросам социально-экономического развития страны.
На нас также возложена задача организационно-технического сопровождения деятельности Координационного центра Правительства Российской Федерации, где в постоянном режиме ведется мониторинг социально-экономической и общественно-политической ситуации, в том числе возникающих рисков и вызовов.
Экспертиза Аналитического центра усилит работу региональных специалистов по подготовке принятия управленческих решений», - прокомментировал Константин Калинин.
Напомним, 24 мая, в Москве Правительством Коми и Аналитическим центром при Правительстве Российской Федерации было подписано соглашение в области охраны окружающей среды и рационального природопользования.
{Kodko @ Владимир Уйба на площадке ПМЭФ-2021 провёл рабочую встречу с представителями Газпромбанка @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/945 @ 2021-06-04 @}
Владимир Уйба на площадке ПМЭФ-2021 провёл рабочую встречу с представителями Газпромбанка
Глава Республики Коми Владимир Уйба, Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов и экономический блок республиканского правительства в рамках Петербургского Международного экономического форума провели переговоры с руководством акционерного общества «Газпромбанк» и инвестиционно-строительного холдинга «Группа «К1»» [входит в состав группы компаний «ФракДжет – Волга» («ФДВ»), - прим.].
Центральной темой обсуждения стал проект по созданию в Воркуте Арктического медицинского кластера как опорной практической платформы Научно-образовательного центра «Технологии здоровьесбережения населения Севера» (НОЦ «Экотех»), а также проблематика, связанная со строительством и реконструкцией объектов социальной инфраструктуры (в первую очередь, школ, детсадов, поликлиник и физкультурно-оздоровительных комплексов) на территории региона.
Напомним, что заявка на создание НОЦ в Республике Коми была подана на рассмотрение в Минобрнауки Российской Федерации 27 мая.
Она прошла первый этап рассмотрения и допущена к дальнейшей экспертизе в рамках конкурсного отбора третьей очереди НОЦ (первые 2 очереди проходили в 2019-2020 году).
Группа компаний «ФДВ» знает Республику Коми не понаслышке: специализированные подразделения компании «Нефтегазстандарт» в её составе уже много лет успешно работают на нужды нефтегазового сектора в Усинске и Ухте.
Среди сильных компетенций компании — создание инфраструктуры месторождений нефтегазового сектора, капитальное строительство, реконструкция зданий и сооружений, строительство социально значимых объектов.
С 2020 года группа «К1» активно участвует в проектах по созданию социальной и транспортной инфраструктуры, а также в сфере ЖКХ, в т.ч. с применением механизма государственно-частного партнёрства.
Напомним, в феврале 2021 года Правительство Коми и Газпромбанк заключили соглашение о долгосрочном сотрудничестве, направленное на развитие социально-экономического потенциала Республики Коми, формирование эффективных источников обеспечения социальной стабильности и повышения качества жизни населения Республики Коми.
{Kodko @ Республика Коми и «Россети Северо-Запад» подписали соглашение о консолидации электросетевого комплекса региона @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/953 @ 2021-06-04 @}
Республика Коми и «Россети Северо-Запад» подписали соглашение о консолидации электросетевого комплекса региона
Сегодня, 4 июня, на Петербургском международном экономическом форуме Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор «Россети Северо-Запад» Артем Пидник подписали соглашение о взаимодействии в сфере реализации мероприятий по обеспечению надежного электроснабжения и консолидации электросетевого комплекса Республики Коми.
Стороны договорились о создании в регионе единого центра ответственности за качество услуг по передаче и распределению электроэнергии.
«Формирование единого центра управления электросетями в Республике Коми позволит обеспечить единое качество электроснабжения жителей и предприятий региона.
Также это снижение издержек, а значит дополнительные инвестиции в развитие электросетевого комплекса», – отметил Артем Пидник.
Подписанное соглашение соответствует Стратегии развития электросетевого комплекса Российской Федерации, которая предусматривает сокращение числа территориальных сетевых организаций.
«"Россети Северо-Запад" – наш давний и надёжный партнёр. Мы продолжаем взаимовыгодное сотрудничество, в развитие которого подписали сегодня соглашение.
Для нас важно, чтобы электроснабжение жителей республики было надёжным и стабильным», – подчеркнул Владимир Уйба.
{Kodko @ Правительство Коми и холдинг «Росгеология» договорились о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/954 @ 2021-06-04 @}
Правительство Коми и холдинг «Росгеология» договорились о сотрудничестве
Соглашение между Правительством республики и акционерным обществом «Росгеология» подписано сегодня, 4 июня, Главой Республики Коми Владимиром Уйба и Генеральным директором – Председателем Правления Росгеологии Сергеем Горьковым.
Соглашение определяет основы взаимодействия в области комплексного геологического изучения недр и освоения месторождений полезных ископаемых на территории Коми и направлено на увеличение экономического потенциала республики за счёт развития и воспроизводства её минерально-сырьевой базы.
{Kodko @ Республика Коми и «Россети Северо-Запад» подписали соглашение о развитии Арктической зоны @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/952 @ 2021-06-04 @}
Республика Коми и «Россети Северо-Запад» подписали соглашение о развитии Арктической зоны
Сегодня, 4 июня, на Петербургском международном экономическом форуме Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор «Россети Северо-Запад» Артем Пидник подписали соглашение о сотрудничестве в реализации инвестиционных проектов на территории Арктической зоны Российской Федерации.
Стороны договорились о совместной работе по устранению административных и технологических барьеров при подключении к электросетям резидентов в Арктической зоне, в состав которой от Республики Коми входят Воркута, Инта, Усинск и Усть-Цилемский район.
Приоритеты для Республики Коми определены в утверждённой Президентом России Стратегии развития Арктической зоны Российской Федерации и обеспечения национальной безопасности до 2035 года.
Среди них:
- развитие минерально-сырьевых центров по добыче и переработке угля, нефти, газа, титана, железомарганцевых руд;
- строительство и реконструкция автомобильных и железных дорог, аэропортов;
- продвижение арктического туризма.
«Развитие Арктики — один из приоритетных национальных проектов, а также основа для повышения инвестиционной привлекательности Коми.
Поэтому важно создать понятные и прозрачные условия для подключения к электросетям резидентов зоны», — отметил Артём Пидник.
«Привлечение инвесторов в арктическую зону для нашего региона имеет первостепенное значение.
Это обеспечение устойчивого роста экономики Республики Коми, создание новых рабочих мест.
Мы должны создать привлекательные, комфортные условия для работы наших арктических резидентов.
На это направлено и наше сотрудничество с "Россети Северо-Запад"», — отметил Владимир Уйба.
{Kodko @ Правительство Коми и ПАО «Сбербанк» будут совместно работать над цифровой трансформацией здравоохранения республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/951 @ 2021-06-04 @}
Правительство Коми и ПАО «Сбербанк» будут совместно работать над цифровой трансформацией здравоохранения республики
Соглашение о сотрудничестве между Правительством Коми и «Сбербанком» было подписано 4 июня на площадке Петербургского международного экономического форума. Подписи под документом поставили Глава Республики Коми Владимир Уйба и заместитель Председателя Правления ПАО «Сбербанк» Ольга Голодец.
Владимир Уйба отметил, что сегодня в нашей стране цифровые технологии находят применение во всех отраслях, в том числе, в медицине.
В Коми на внедрение современных технологий направлен реализуемый Минздравом республики региональный проект «Создание единого цифрового контура в здравоохранении на основе единой государственной информационной системы в сфере здравоохранения».
«Современные технологии помогают внедрять новые методы диагностики и лечения, что особенно актуально для жителей отдалённых населённых пунктов, северной глубинки.
Соглашение, которое мы подписываем сегодня с ПАО «Сбербанк России», будет способствовать обеспечению цифровых сервисов для пациентов, органов управления в сфере здравоохранения и медицинских организаций.
Это позволит врачам и медицинским экспертам использовать принципиально новые возможностей диагностики, лечения и мониторинга заболеваний по различным нозологиям за счет использования технологий больших данных и искусственного интеллекта», - заявил Владимир Уйба.
Заместитель Председателя Правления «Сбербанка» Ольга Голодец подчеркнула, что сегодня многие регионы проявляют повышенный интерес к технологиям, реализуемым банком.
«Этот интерес обоснованный, он дает возможность использовать технологии Сбера для качественной трансформации различных направлений своей деятельности, прежде всего систем здравоохранения, отметила Ольга Голодец.
- С помощью «цифры» мы предлагаем осуществить качественный, во многом — революционный скачок в этой области, помогаем гражданам и облегчаем труд врачей.
Соглашение о сотрудничестве с Республикой Коми - это еще один шаг в повышении уровня благосостояния и качества жизни в регионах, и Сбер, безусловно, уделит этому и другим подобным проектам повышенное внимание».
С апреля 2021 в Сыктывкарской городской поликлинике № 3 пилотируется сервис по дистанционному мониторингу пациентов с COVID-19 на базе телемедицинской платформы СберЗдоровье.
В четвертом квартале этого года планируется открытие аптечного хаба.
Соглашение между Правительством Республики Коми и ПАО «Сбербанк» предполагает сотрудничество по ключевым направлениям развития цифровой экосистемы, таких как телемедицина, интеллектуальные системы поддержки принятия врачебных решений, речевые технологии и электронные рецепты.
В соответствии с соглашением будут проработаны возможности внедрения в регионе разработок, сервисов и технологий Сбера.
Напомним, ранее «Сбербанк» поддержал инициативу Владимира Уйба по созданию в Коми научно-образовательного центра мирового уровня «Технологии здоровьесбережения населения Севера» (НОЦ «Экотех»).
Президент и Председатель Правления ПАО «Сбербанк» Герман Греф дал согласие войти в состав Наблюдательного совета НОЦ.
{Kodko @ Спортивные школы Республики Коми получили три новых автобуса @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/949 @ 2021-06-04 @}
Спортивные школы Республики Коми получили три новых автобуса
От имени Главы Республики Коми Владимира Уйба транспорт передал заместитель председателя Правительства Коми Дмитрий Самоваров. Церемония состоялась 3 июня.
«Вопрос обеспечения транспортом неоднократно поднимали и тренеры, и общественность, - отметил Дмитрий Самоваров.
- И приятно, что такое важное событие состоялось в начале лета – в первые дни каникул.
Теперь у ребят появится больше возможностей выезжать на соревнования и другие мероприятия.
Передача автобусов – результат выполнения поручения Владимира Уйба по итогам проведения заседания исполнительного комитета межрегионального общественного движения коми народа «Коми войтыр».
«Вопрос, что есть такая потребность, на исполкоме встал ребром. Если школы мы обеспечиваем автобусами, то спортивные школы – те же самые учреждения образования – получаются за бортом», –
рассказал руководитель Усть-Вымского представительства МОД «Коми войтыр» Василий Лютоев.
«Детки давно ждали такой автобус, – прокомментировал член корткеросского представительства МОД «Коми войтыр» Иван Вишератин.
– Удобно, а главное безопасно».
Новый транспорт приобретен в рамках социального партнерства с компанией «Газпром».
Автобусы – на 26 мест. Для безопасности предусмотрены четырехточечные ремни, ограничитель скорости до 60 км/час, блокировка начала движения при незакрытых дверях, заниженная автоматизированная подножка, которая выдвигается при открытии дверей.
«Для нас очень важно, что одна из главных проблем сельских муниципалитетов – отсутствие транспорта для выездов спортсменов на соревнования - сегодня постепенно решается.
Это очень серьезное направление, которое республике удается реализовывать благодаря социальному партнерству с компанией «Газпром», – подчеркнул министр физической культуры и спорта региона Виталий Савилов.
Ключи от автобусов переданы начальнику отдела спорта администрации Ижемского района Роману Назаренко, руководителю администрации Усть-Вымского района Галине Плетцер и руководителю администрации Корткеросского района Константину Сажину.
Транспорт будет предоставлен для нужд муниципальных учреждений спорта.
Как отметила глава Усть-Вымского района – руководитель администрации Галина Плетцер, в муниципалитете с каждым годом растет число спортсменов, которые успешно выступают на соревнованиях различного уровня и занимают призовые места.
«Мы ими гордимся.
Они большие молодцы.
Но, к сожалению, раз за разом возникала проблема выезда на соревнования из-за нехватки автотранспорта.
И то, что наш район получил новый, современный, комфортный автобус для учреждений спорта – это большое и важное событие, которое состоялось благодаря главе республики Владимиру Викторовичу Уйба.
Он очень оперативно решил наш вопрос», - сказала Галина Плетцер.
{Kodko @ Правительство Коми и Совет министров Крыма подписали соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/948 @ 2021-06-04 @}
Правительство Коми и Совет министров Крыма подписали соглашение о сотрудничестве
Оно направлено на установление между регионами торгово-экономических, научно-технических, социальных и культурных связей. Документ в рамках Петербургского международного экономического форума подписали сегодня, 4 июня, глава республики Владимир Уйба и глава Крыма Сергей Аксёнов.
«Одно из важнейших для нас направлений взаимодействия – это организация отдыха жителей Республики Коми на Черноморском побережье, - заявил Владимир Уйба.
- Крым как здравница уже давно завоевала популярность среди северян.
На территории полуострова в городе Саки есть санаторий «Северное Сияние», принадлежащий республике.
Однако потребности жителей региона выше, чем мощности санатория.
Мы готовы развивать наше взаимодействие в этом, а также других направлениях.
Убеждён, у наших регионов большой потенциал и огромные перспективы для взаимовыгодного сотрудничества во благо жителей Крыма и Республики Коми».
«Крым и Республику Коми связывают давние и прочные отношения.
Давно знаю Владимира Викторовича, благодарен ему за то, что он делал для Крыма, ещё будучи руководителем Федерального медико-биологического агентства.
И сегодня нам есть над чем работать.
Это и установление регулярного авиационного сообщения, и реализация туристического и промышленного потенциала наших республик, и многие другие направления.
Спасибо Владимиру Викторовичу за сотрудничество и понимание», - отметил Сергей Аксёнов.
В рамках соглашения Республика Коми и Республика Крым будут развивать сотрудничество по широкому кругу вопросов, в том числе в области экономики, торговли, инвестиционной деятельности, предпринимательской деятельности, науки и высоких технологий, образования, здравоохранения, социальной защиты населения, природоохранной деятельности, культуры и межнациональных отношений, сохранения памятников исторического наследия, искусства, архивного дела, спорта, туризма, молодёжной политики, информации.
{Kodko @ Республика Коми и Госкорпорация «Росатом» утвердили дорожную карту по реализации Соглашения о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/947 @ 2021-06-04 @}
Республика Коми и Госкорпорация «Росатом» утвердили дорожную карту по реализации Соглашения о сотрудничестве
Документ подписали Глава Республики Коми Владимир Уйба и первый заместитель генерального директора Госкорпорации «Росатом» Кирилл Комаров. Рабочая встреча состоялась 4 июня на площадке Петербургского международного экономического форума.
Дорожная карта предусматривает целый ряд мероприятий по направлениям инновационной и инвестиционной деятельности, научно-технического сотрудничества, медицины, цифровых технологий, аддитивных технологий и новых материалов, экологии и природопользования.
В реализации дорожной карты наряду с органами власти Республики Коми задействованы ведущие научные, образовательные и медицинские организации, а также производственные предприятия региона.
Как отметил Владимир Уйба, практическое взаимодействие с Госкопорацией «Росатом» обеспечит приумножение научного и производственного потенциала региона, создание высокотехнологичных производств и рабочих мест.
«Республика Коми рассчитывает стать площадкой для пилотного внедрения продуктов, сервисов и передовых технологий Госкорпорации «Росатом».
Это особенно актуально с учётом принятого нами решения о создании научно-образовательного центра мирового уровня "Технологии здоровьесбережения населения Севера"», - сказал Глава Республики Коми.
«Мы надеемся, что наши цифровые и медицинские технологии послужат на благо социально-экономического развития региона.
Технологии и компетенции Госкорпорации «Росатом» помогут обеспечить высокий уровень исследовательской деятельности в рамках создания научно-образовательного центра в Республике Коми», - отметил Кирилл Комаров.
{Kodko @ Правительство Коми и Правительство Санкт-Петербурга подписали «Дорожную карту» реализации соглашения о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/955 @ 2021-06-05 @}
Правительство Коми и Правительство Санкт-Петербурга подписали «Дорожную карту» реализации соглашения о сотрудничестве
План конкретных мероприятий подписали 4 июня глава республики Владимир Уйба и губернатор Санкт-Петербурга Александр Беглов.
«Дорожная карта» предусматривает мероприятия по торгово-экономическому, научно-техническому, социальному и культурному сотрудничеству в рамках соглашения между регионами от 3 сентября 2008 года.
Срок реализации мероприятий – 2021-2024 годы.
Глава республики поблагодарил власти города на Неве за внимание, проявленное к северному региону, а также помощь в организации и проведении Дней Республики Коми, которые проходят в сейчас в Санкт-Петербурге.
«Санкт-Петербург и Республику Коми связывают не формальные, а очень живые отношения.
И для нас это важно, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Подписанием дорожной карты мы закладываем целые блоки направлений сотрудничества – в культуре, медицине, развитии IT-технологий.
В этих и многих других сферах Санкт-Петербург является передовым регионом, сотрудничество с ним привнесёт много нового, полезного в нашу республику».
«У нас тесные связи с Республикой Коми, одним из самых крупных нефтегазовых регионов России.
Петербургские заводы, вузы и НИИ занимаются научными исследованиями, производством оборудования и подготовкой кадров для этой отрасли.
Перспективно также взаимодействие в металлургии и машиностроении.
Петербургские предприятия готовы предложить коллегам из Коми высокотехнологичную продукцию», - заявил Александр Беглов.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми со Всемирным днём окружающей среды и Днём эколога в России @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/958 @ 2021-06-05 @}
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми со Всемирным днём окружающей среды и Днём эколога в России
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
5 июня – в Международный день окружающей среды – в России отмечается день эколога.
Это праздник тех, кто занимается изучением, мониторингом и охраной окружающей среды – сотрудников государственных природоохранных учреждений, представителей общественных экологических организаций и всех, кто способствует сохранению природы.
Вопросы охраны окружающей среды являются приоритетными для Республики Коми.
Они актуальны и важны для нашего уникального края – края реликтовой тайги, чистых рек и разнообразных полезных ископаемых.
Развивая экономику региона, нужно соблюсти баланс и не нарушить хрупкую красоту и первозданность северной природы.
В этом огромную роль играют экологические учреждения и организации, специалисты по охране окружающей среды.
Дорогие друзья, примите искренние поздравления с профессиональным праздником!
Благодарю вас за труд и заботу о сохранении природы, за настойчивость и целеустремленность в борьбе за экологическую безопасность нашей республики.
Желаю вам здоровья, успехов, счастья и благополучия!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Генеральным консулом Финляндии в Санкт-Петербурге госпожой Саннамаариа Ванамо @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/964 @ 2021-06-07 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Генеральным консулом Финляндии в Санкт-Петербурге госпожой Саннамаариа Ванамо.
Встреча состоялась 5 июня в представительстве Республики Коми в Северо-Западном регионе.
Глава республики обсудил с Генеральным консулом Финляндии в Санкт-Петербурге вопросы сотрудничества.
Во встрече приняли участие заместитель Председателя Правительства региона Галина Габушева и представитель Республики Коми в Северо-Западном регионе Валерий Козлов.
Владимир Уйба отметил, Республика Коми и Финляндская Республика давно и активно взаимодействуют по многим вопросам и направлениям.
У регионов – схожие климатические условия, культурно-этническая близость: народы относятся к одной – финно-угорской группе.
Северная страна является одним из основных стратегических партнёров республики во внешнеэкономических отношениях.
«Нам интересен опыт Финляндии в вопросах экологической безопасности, переработки и утилизации отходов, - отметил Владимир Уйба.
– В Республике Коми районы расположены на большом расстоянии друг от друга.
Вывозить мусор, например, из Воркуты, очень дорого.
Его необходимо перерабатывать на месте и использовать как актив, который должен приносить доход.
У Финляндии есть соответствующие разработки и современные технологии.
И мы надеемся на ваше содействие в этом направлении».
Глава республики подчеркнул, что Правительство региона также заинтересовано в налаживании сотрудничества с Финляндией в области эффективного использования лесных ресурсов, современных технологий деревообработки и развития деревянного домостроения, в сфере энергетики, в вопросах производства современного биотоплива, применения энергоэффективных технологий в строительстве, обмена опытом управления северными территориями и научных исследований в области адаптации человека в условиях Арктики.
Владимир Уйба рассказал о намерении создать в Республике Коми научно-образовательный центр мирового уровня, который займётся вопросами здоровьесбережения населения Севера.
Центральный офис расположится в заполярной Воркуте.
Глава республики отметил, что исследования и разработки, которые будут вестись специалистами НОЦ, интересны не только северным регионам России, но и зарубежным соседям.
Владимир Уйба предложил Финляндии стать участником этого проекта.
Госпожа Ванамо поблагодарила за предложение.
По её мнению, создание такого центра помогло бы решить ряд вопросов, касающихся многих северных территорий.
В их числе – проблемы, возникающие вследствие таяния вечной мерзлоты, климатические изменения и экология.
«Очень беспокоит сегодня вопрос таяния льдов, - отметила Саннамаариа Ванамо.
- В арктических районах потепление происходит намного быстрее, чем в других регионах.
Таяние вечной мерзлоты – это очень серьёзная тема.
И я была рада услышать, что вы планируете заниматься ею.
Также у вас на повестке стоят вопросы устойчивой экономики и обращения с отходами.
И в рамках нашего сотрудничества мы можем делиться нашими технологиями, а также вырабатывать новые совместные решения».
В ходе встречи Генеральный консул Саннамаария Ваннамо поздравила представителей Республики Коми со столетним юбилеем региона.
Владимир Уйба пригласил Саннамаариа Ванамо на празднование столетия Республики Коми в Сыктывкар в августе этого года.
{Kodko @ В Коми по нацпроекту «Безопасные качественные дороги» в 2021 году будет отремонтировано более 33 км дорог @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/965 @ 2021-06-08 @}
В Коми по нацпроекту «Безопасные качественные дороги» в 2021 году будет отремонтировано более 33 км дорог
Также запланированы работы по освещению участков дорог протяженностью около 6 километров.
Работы будут вестись на 8 дорогах республиканского значения и 14 дорогах местного значения.
Общая стоимость мероприятий на приведение дорог в нормативное состояние составит 736,69 млн рублей, из них 441 млн рублей – из средств федерального бюджета.
Будут выполнены работы на участках дорог регионального значения:
- Железнодорожная станция «Язель» - Позялэм - Кожмудор - Тыдор от автомобильной дороги Сыктывкар - Ухта - Печора - Усинск - Нарьян-Мар до автомобильной дороги Вогваздино - Яренск на участках км 27+630 - км 29+190 и км 29+300 - км 30+790 (в районе д. Слудка);
- Занулье - Матвеевская - Гарь - Коржинский от автомобильной дороги «Вятка» км 20+000 - км 25+000 (в районе с. Спаспоруб);
- Объячево - Читаево на участке км 6+000 - км 11+000 (в районе д. Тарачево);
- Подъезд к с. Палевицы от автомобильной дороги Сыктывкар - Ухта - Печора - Усинск - Нарьян-Мар на участке км 6+503 - км 12+103 (в районе д. Гавриловка);
- Сыктывкар - Ухта - Печора - Усинск - Нарьян-Мар на участке Сыктывкар - Ухта км 85+000 - км 88+000 (в районе д. Ляли).
В настоящее время выполняются работы по освещению на одном объекте регионального значения на участке с 1-го по 6-й км автомобильной дороги Краснозатонский - Нювчим – Яснэг.
В этом году также запланированы работы по освещению на участке автодороги Сыктывкар - Ухта с 35 по 36 км в районе пгт. Максаковка.
В Сыктывкаре ремонтные работы пройдут на 14 объектах автомобильных дорог, 7 из них уже ремонтируют.
Это улицы Советская, Интернациональная, Горького, Школьный переулок, пр. Бумажников и ул. Калинина на двух участках – до Ухтинского шоссе и до КБМ Калинина.
Еще 7 объектов ждут старта ремонтных работ: улицы Пушкина, Сысольское шоссе, Малая объездная, Юности, Весенняя, Корабельная в пгт. Краснозатонский и Лесная в п.г.т. Верхняя Максаковка.
Посмотреть, где в настоящий момент ведутся работы в Коми, где запланированы, а где уже выполнены, можно на интерактивной карте сайта национального проекта «Безопасные качественные дороги» по ссылке https://bkdrf.ru/map/syktyvkar?displayYear=2021.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём социального работника @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/967 @ 2021-06-08 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём социального работника
"Уважаемые работники и ветераны социальной защиты населения Республики Коми!
Примите мои искренние поздравления с профессиональным праздником – Днём социального работника!
Это одна из самых гуманных отраслей, и трудиться в ней могут только люди с обострённым чувством доброты и милосердия.
320 лет назад Петром I был издан Указ, который положил начало созданию государственной системы социальной защиты, 20 лет назад в России впервые отметили День социального работника.
Сегодня работникам социальной службы отведена важнейшая роль – быть проводниками государственной политики, направленной на улучшение качества жизни наших граждан, повышения уровня их доходов, продления активного долголетия.
В отрасли социальной защиты населения республики трудятся более четырёх тысяч сотрудников.
Вы оказываете помощь и поддержку ветеранам и пожилым, людям с инвалидностью и малоимущим, семьям с детьми, попавшим в трудную жизненную ситуацию – это более 250 тысяч человек, каждый третий житель нашего региона.
Потенциал и значение отрасли особенно ярко проявились в период пандемии.
Вы оперативно решали задачи по предоставлению мер социальной поддержки, доставляли продукты, лекарства и товары первой необходимости, самоотверженно трудились и продолжаете трудиться вахтами в домах-интернатах.
Дорогие друзья, большое спасибо за ваш самоотверженный труд.
Желаю крепкого здоровья и благополучия.
Пусть добро, которое вы дарите людям, возвращается к вам сторицей!"
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Грандиозным гала-концертом мастеров искусств завершились Дни Республики Коми в Санкт-Петербурге, посвящённые столетию региона @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/966 @ 2021-06-08 @}
Грандиозным гала-концертом мастеров искусств завершились Дни Республики Коми в Санкт-Петербурге, посвящённые столетию региона
На сцене государственного академического театра оперы и балеты им. М. П. Мусоргского выступили ведущие профессиональные творческие коллективы и мастера искусств Республики Коми и России: Государственный ансамбль песни и танца «Асъя кыа» имени Виктора Морозова, ансамбль «Зарни ёль», артисты Государственного театра оперы и балета Республики Коми, Академического театра драмы имени Виктора Савина, Национального музыкально-драматического театра, уроженцы республики – солист Метрополитен-опера Алексей Лавров и солистка Большого театра Ольга Селиверстова.
Гостей и участников праздничного мероприятия приветствовали полномочный представитель Президента Российской Федерации в Северо-Западном федеральном округе Александр Гуцан, Глава Республики Коми Владимир Уйба, председатель Комитета по внешним связям Санкт-Петербурга Евгений Григорьев.
«Республика Коми славится людьми, которых отличает достоинство, трудолюбие и любовь к родному краю.
Без этого невозможно выжить в сложных северных условиях, невозможно создавать промышленные производства.
Поздравляю с праздником всех жителей Республики Коми, которые живут, трудятся и любят свой регион», - сказал Александр Гуцан.
«Благодарю Президента России Владимира Владимировича Путина, Правительство Российской Федерации, Правительство Санкт-Петербурга и лично Александра Дмитриевича Беглова за то, что мы сегодня открываем новую страницу в истории Республики Коми.
Мы с уверенностью смотрим вперёд и видим перспективы развития нашей республики по совершенно новым направлениям.
Мы заявились на амбициозные проекты по переработке угля, нефти и газа, на создание научно-образовательного центра мирового уровня.
Всё это делается для того, чтобы наше подрастающее поколение, наша молодёжь оставалась жить в республике и знала, что у неё – большое будущее», - подчеркнул Владимир Уйба.
«От имени Александра Дмитриевича Беглова приветствую вас на сегодняшнем гала-концерте.
В соответствии с достигнутыми на площадках Петербургского экономического форума договорённостями губернатор Санкт-Петербурга уже дал ряд поручений по реализации плана мероприятий соглашения, заключённого между нашими регионами.
В частности, будут организованы мероприятия непосредственно в республике.
У нас запланировано проведение Дней Санкт-Петербурга в Республике Коми, в рамках которых наши артисты будут выступать на ведущих площадках региона», - отметил Евгений Григорьев.
Масштабный проект «Дни Республики Коми», посвящённый празднованию столетия северного региона, проходил в Санкт-Петербурге с 1 по 7 июня.
Ключевые мероприятия празднования векового юбилея Коми пройдут в республике с 20 по 23 августа, включая масштабные события по всему региону.
Отметим, что Министерством культуры Коми была разработана насыщенная культурная программа, которая стартовала ещё в 2019 году Днями культуры муниципальных образований в Сыктывкаре.
На фестивале города и районы республики демонстрируют то, чем по праву гордятся, раскрывая свой культурный и туристский потенциал.
За всё время на главных творческих площадках Сыктывкара выступили представители 14 районов.
До конца года многообразие культуры и традиций представят ещё шесть муниципалитетов.
Самое ближайшее событие состоится 11-12 июня, творческий потенциал представят жители Сыктывкара.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Вагитом Алекперовым @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/969 @ 2021-06-08 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Вагитом Алекперовым
Сегодня, 8 июня, в Ухте Глава Республики Коми и Президент ПАО «ЛУКОЙЛ» обсудили основные направления взаимодействия в области социально-экономического развития региона, вопросы экологической направленности.
ПАО «ЛУКОЙЛ» в этом году отмечает 30-летний юбилей, ООО «ЛУКОЙЛ-Коми» исполняется 20 лет с момента образования.
За годы своего присутствия в республике благодаря поддержке компании отремонтировано и построено 150 учреждений образования, культуры, спорта, здравоохранения, приобретено и установлено более 40 детских игровых площадок, проведены сотни экологических мероприятий.
В этом году на социально-экономическое развитие Коми ЛУКОЙЛ выделит более 500 миллионов рублей.
На эти средства в селах и посёлках республики будут построены и отремонтированы учреждения образования и здравоохранения, обустроены сети и система водоподготовки.
В рамках социального партнёрства продолжится строительство многоквартирных жилых домов в городе Усинск и посёлке Ярега, реализация ряда благотворительных акций и проектов.
«В этом году компанией будет принята новая программа деятельности на следующие 10 лет.
Мы планируем наращивать объёмы инвестиций, объёмы производства.
Будем продолжать и наши социальные проекты.
Республика Коми для нас – стратегический регион развития, один из основных регионов производства: здесь и переработка, и разведка, и добыча нефти, здесь одна из самых мощных наших генераций.
Республика Коми является надёжным партнёром в реализации наших социальных программ», - отметил Вагит Алекперов.
Президент ПАО «ЛУКОЙЛ» подчеркнул, что в ближайшие годы на ремонт и обновление нефтегазового и нефтепромыслового хозяйств компании на территории республики будет выделено около 68 миллиардов рублей
«За годы нашего партнёрства в республику пришло более 8 миллиардов рублей на социальные проекты.
Подход у компании - делать достойно и с перспективой.
Это для нас сегодня крайне важно.
Сейчас мы работаем над тем, чтобы у людей, у молодёжи появилось больше возможностей для самореализации.
Например, планируем создание в республике научно-образовательного центра мирового уровня.
Очень важно, что компания и лично Вагит Юсуфович поддерживает наши амбициозные проекты.
Искренне благодарю Вас, Вагит Юсуфович, за это и вижу компанию «ЛУКОЙЛ» в концепции развития нашей республики», - заявил Владимир Уйба.
Глава республики отметил, что совместно с руководством компании проработан социальный пакет для жителей сёл Мутный Материк и Колва.
ЛУКОЙЛ, например, готов помочь им в решении проблемы обеспечения чистой водой.
Также Глава Республики Коми поздравил руководство и сотрудников компании с 30-летием ПАО «ЛУКОЙЛ».
Владимир Уйба и Вагит Алекперов вручили государственные, ведомственные и корпоративные награды сотрудникам.
* * *
Орденом Почёта награждена:
Костыркина Светлана Ивановна - руководитель проекта - руководитель группы по проектированию реконструкции нефтешахт Проектного офиса «Развитие Ярегского нефтяного месторождения» ООО «ЛУКОЙЛ-Коми»;
Медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени награждён
Щербаков Александр Васильевич - начальник цеха № 4 «Оперативное обслуживание производства» ООО «ЛУКОЙЛ-УНП».
Почётное звание «Заслуженный работник нефтяной и газовой промышленности Российской Федерации» присвоено:
Нагаеву Радику Завгаловичу – директору ТПП «ЛУКОЙЛ-Ухтанефтегаз» ООО «ЛУКОЙЛ-Коми»;
Казанцеву Вячеславу Ивановичу - взрывнику 4 разряда участка взрывных работ нефтешахты №1 НШПП "Яреганефть".
Почётной грамотой Президента Российской Федерации награждён
Тультибаев Мухамедгали Рафаилович - начальник технологического отдела Сервисного центра «Усинскэнергонефть» Усинского регионального управления ООО «ЛУКОЙЛ-ЭНЕРГОСЕТИ».
Благодарность Президента Российской Федерации объявлена
Древетняк Ирине Владимировне - старшему оператору заправочных станций АЗС № 11336 «Вуктыл» ООО «ЛУКОЙЛ-Северо-Западнефтепродукт».
Почётное звание «Почётный нефтяник» присвоено
Гуляеву Владимиру Энгельсовичу - начальнику отдела по проектированию Проектного офиса «Развитие Ярегского нефтяного месторождения» ООО «ЛУКОЙЛ-Коми».
Почётной грамотой Министерства энергетики Российской Федерации награждены:
Немцев Владимир Борисович - оператор по добыче нефти и газа 5 разряда участка термошахтной разработки и добычи нефти нефтешахты №2 НШПП «Яреганефть» ООО «ЛУКОЙЛ-Коми»;
Уляшев Александр Владимирович - горный мастер участка термошахтной разработки и добычи нефти нефтешахты №1 НШПП «Яреганефть» ООО «ЛУКОЙЛ-Коми».
Благодарность Министерства энергетики Российской Федерации объявлена
Жуйкову Александру Валерьевичу - начальнику сетевого района электрических сетей № 7 цеха обслуживания электрооборудования № 1 (поселок Нижний Одес) сервисного центра «Ухтаэнергонефть» Усинского регионального управления.
{Kodko @ Соцпартнёрство с ЛУКОЙЛом: в ухтинском посёлке Ярега построили физкультурно-оздоровительный комплекс «Шахтёр» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/970 @ 2021-06-08 @}
Соцпартнёрство с ЛУКОЙЛом: в ухтинском посёлке Ярега построили физкультурно-оздоровительный комплекс «Шахтёр»
Торжественная церемония открытия состоялась сегодня, 8 июня.
В ней приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба и Президент ПАО «ЛУКОЙЛ» Вагит Алекперов.
«Очень приятно в год столетия Республики Коми получать такие подарки, как этот спортивный комплекс.
Подарки с перспективой на будущее, - отметил Глава Республики Коми.
– Строительство этого спорткомплекса – огромный вклад в развитие личности, потому что спорт – это развитие человека.
ЛУКОЙЛ помогает республике строить детские сады, школы и такие замечательные спортивные объекты.
Наша задача – по максимуму их заполнять».
«Я рад, что комплекс получился такой прекрасный.
Желаю тренерскому составу – успехов, молодым спортсменам – побед, а всем жителям Яреги – благополучия.
Компания «ЛУКОЙЛ» продолжает оставаться хорошим партнёром и другом для Республики Коми в части реализации социальных проектов.
Я уверен, что по инициативе Главы Республики Коми появятся новые объекты и в других населённых пунктах.
Компания их поддержит», - заявил Вагит Алекперов.
В ходе торжественной церемонии Владимир Уйба и Вагит Алекперов запечатали специальными юбилейными печатями с символикой столетия Республики Коми и тридцатилетия компании «ЛУКОЙЛ» конверт с посланием будущим чемпионам.
Текст послания зачитал ветеран спорта, четырёхкратный чемпион мира по гиревому спорту среди ветеранов, шахтёр-нефтяник Юрий Минин.
Физкультурно-оздоровительный комплекс «Шахтёр» построен в рамках Соглашения о сотрудничестве между компанией «ЛУКОЙЛ» и Правительством республики.
Спортивный комплекс площадью более 4 тысяч квадратных метров одновременно может принимать около ста человек.
Он включает в себя плавательный бассейн, залы для единоборств, фитнес-зал, тренерские комнаты, раздевалки, гардероб и буфет.
В рамках проекта благоустроена прилегающая территория.
Также рядом располагаются обустроенный на средства ЛУКОЙЛа сквер со стелой «Пламя» и детской площадкой «Нефтеград».
Также Владимир Уйба и Вагит Алекперов в ходе визита в посёлок Ярега осмотрели новые дома, построенные в рамках Соглашения между ЛУКОЙЛом и Правительством Коми.
Благодаря вводу новых квартир жилищные условия улучшили 48 семей.
{Kodko @ Власти Коми помогают жителям Троицко-Печорского района решить проблему с платежами за капремонт @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/972 @ 2021-06-09 @}
Власти Коми помогают жителям Троицко-Печорского района решить проблему с платежами за капремонт
Во время рабочей поездки в Троицко-Печорский район заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачева обсудила с представителями многоквартирных домов проблемную ситуацию с платежами за капитальный ремонт.
Визит, состоявшийся 9 июня, начался со встречи с активисткой-общественницей Светланой Секретаревой.
Поводом для обсуждения стал вопрос о платежах за капитальный ремонт, которые были выставлены жителям ряда многоквартирных домов Троицко-Печорска за несколько лет после ликвидации ТСЖ.
Лариса Карачева заверила обратившуюся, что ситуация находится на контроле Главы Республики Коми Владимира Уйба.
По его поручению в Троицко-Печорске провели разъяснительную работу представители Регионального фонда капремонта и Республиканской службы стройжилтехнадзора.
В итоге жители домов получили разъяснения о том, как оформить рассрочку платежей за капитальный ремонт и сохранить выплаты по имеющимся льготам.
Теперь представителям Центра социальной защиты населения Троицко-Печорского района предстоит индивидуально оповестить о механизме сохранения льготы на оплату жилищно-коммунальных услуг тех, кто ещё не оформил рассрочку платежей за капитальный ремонт.
«Передайте Владимиру Викторовичу слова благодарности за то, что не оставил нас наедине с проблемой», - попросила в ответ Светлана Секретарева.
Кроме того, общественница заручилась поддержкой заместителя руководителя районной администрации Михаила Мамбетова в вопросе восстановления ТСЖ в многоквартирном доме.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём коми печати @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/973 @ 2021-06-10 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём коми печати
«Уважаемые представители медиасообщества и полиграфических предприятий республики!
Поздравляю вас с профессиональным праздником – Днём коми печати.
Ваша сфера деятельности особенная.
Вы информируете жителей республики о важнейших событиях, формируете общественное мнение и создаёте имидж нашего северного региона.
Вам доверяют читатели, особенно в сельских районах республики, где с нетерпением ждут каждый свежий номер районной или республиканской газеты.
Профессионализм и мастерство вашей работы заключается не только в глубоком, всестороннем знании ситуации и её качественном освещении.
Вас отличает обостренное чувство личной ответственности и объективность.
Именно это ценят жители республики, это важно и для представителей органов власти.
Конструктивная критика помогает увидеть проблемы, на которые необходимо обратить особое внимание.
Благодарю вас за труд, независимость суждений, достоверное и оперативное освещение актуальных вопросов развития республики.
От души желаю вам творческой увлечённости, профессионального интереса к жизни, ярких и запоминающихся публикаций, успешной реализации идей и проектов!»
Глава Республики Коми В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба приветствовал участников VIII Межрегионального конкурса бардовской песни среди людей с инвалидностью имени А. Лобановского @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/974 @ 2021-06-10 @}
Владимир Уйба приветствовал участников VIII Межрегионального конкурса бардовской песни среди людей с инвалидностью имени А. Лобановского
Глава Республики Коми 9 июня встретился с конкурсантами и организаторами конкурса «Струна, и кисть, и вечное перо…».
Конкурс проходит в республике уже в девятый раз.
Впервые он был организован в 2012 году как республиканский, в 2013-ом стал межрегиональным, а с 2016 года стал носить имя Александра Лобановского, известного ленинградского барда.
В этом году в конкурсе приняли участие около 50 авторов и исполнителей из 23 регионов России.
Творческое состязание проходило по четырём номинациям: жюри выбирало лучшего автора стихов и музыки, лучшего исполнителя песни, лучшего автора музыки и лучшего автора стихов.
Также в этом году на конкурс можно было представить песню о Республике Коми в преддверии 100-летия образования региона.
Гран-при фестиваля получил Сергей Николаев из Москвы.
Победитель отметил хорошую организацию конкурса в Сыктывкаре.
«Всё было настолько здорово!
Маргарита Михайловна говорила о международном сотрудничестве.
Может, можно начать с Белоруссии?
Там тоже есть «алмазики» - талантливые люди, которые занимаются авторской песней.
Я вас всех очень благодарю и надеюсь на дальнейшее плодотворное сотрудничество», - заявил Сергей Николаев.
Автор и организатор конкурса бардовской песни, председатель Коми республиканской организации Всероссийского общества инвалидов Маргарита Колпащикова отметила, что в этом году конкурс собрал наибольшее количество участников за всю свою историю.
«У нас во время конкурса родилось много песен. Они посвящены Сыктывкару, Республике Коми, - заявила М. Колпащикова.
– Песни великолепные.
Нам уже можно диски выпускать. А песни использовать для продвижения республики».
Владимир Уйба пожелал всем, кто принимал участие в конкурсе, его организаторам и членам жюри дальнейших творческих успехов и побед, реализации намеченных планов и проектов.
«9 лет назад Маргарита Михайловна организовала этот конкурс в республике.
За что ей огромное спасибо.
Он вышел на межрегиональный уровень.
И это говорит о том, что конкурс востребован и популярен.
Спасибо вам за то, что вы приезжаете в наш северный край», - сказал глава республики.
Участники встречи обратились к главе республики с просьбой проводить конкурс в Сыктывкаре подольше, чтобы было время не только показать своё творчество, но и пообщаться друг с другом, лучше узнать город и республику.
Владимир Уйба предложение поддержал и поручил Минкультуры Коми проработать его, чтобы в следующем году все пожелания участников были учтены.
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в работе XXXIII Конференции КРО ВПП «Единая Россия» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/975 @ 2021-06-10 @}
Владимир Уйба принял участие в работе XXXIII Конференции КРО ВПП «Единая Россия»
Мероприятие, на котором были подведены итоги праймериз и выбраны делегаты на 20 съезд партии в Москве, прошло 9 июня в Доме дружбы народов.
Приветствуя делегатов конференции Владимир Уйба подчеркнул значимость прошедшего с 24 по 30 мая предварительного голосования за кандидатов в Государственную Думу.
Он отметил, что Всероссийская политическая партия «Единая Россия» – единственная из всех партий проводит столь широкую и открытую процедуру, тем самым подтверждая, что не боится внутренней конкуренции.
«В Республике Коми предварительное голосование прошло в очном и онлайн-формате.
Причем в электронном формате с использованием дистанционных технологий оно состоялось впервые.
И очень хорошо себя зарекомендовало.
Я сам, будучи в командировке, воспользовался этой возможностью и проголосовал онлайн.
Сочетание двух форматов позволило продемонстрировать высокий результат по явке избирателей, в Республике Коми она превысила среднюю по России», - сказал В. Уйба.
Также глава республики подчеркнул, что принципиально отличительной чертой этого предварительного голосования стала его максимальная открытость.
Практически каждый россиянин мог заявиться на праймериз и как кандидат, и как избиратель.
По мнению Владимира Уйба, результаты предварительного голосования ещё раз подтвердили огромный запрос общества на обновление партии.
Более половины участников – это новые лица.
«Таким образом, праймериз позволяет не только провести отбор кандидатов, но и служит для развития партии, привлечения в её ряды как можно большего числа единомышленников, целеустремлённых и неравнодушных людей, готовых работать во благо своей страны», - подчеркнул глава республики.
{Kodko @ «Надо прививаться, только так мы сможем вернуться к привычной жизни без пандемических ограничений», - Владимир Уйба @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/976 @ 2021-06-10 @}
«Надо прививаться, только так мы сможем вернуться к привычной жизни без пандемических ограничений», - Владимир Уйба
Глава Коми Владимир Уйба провёл рабочее совещание по эпидситуации в регионе.
С основным докладом выступила Руководитель Управления Роспотребнадзора по Республике Коми – главный государственный санитарный врач по Республике Коми Людмила Глушкова.
«В настоящее время эпидситуацию в Республике Коми можно охарактеризовать как ухудшающуюся на протяжении трёх недель с неблагоприятным прогнозом.
Ухудшение произошло ровно через семь дней от окончания длинных майских выходных, когда население активно отдыхало, выезжало на природу, посещало различные мероприятия и места отдыха.
Ровно через семь дней, а это половина инкубационного периода, мы пошли в рост. Интенсивность прироста заболеваемости – до 20 процентов в неделю», - сообщила Л. Глушкова.
Наибольший прирост показателя заболеваемости за прошедшие три недели отмечен среди возрастных групп 7-17 лет и 30-64 года, то есть наибольшее распространение заболеваемости отмечается среди взрослого активного населения и молодёжи за счёт передачи инфекции в семейных очагах и при посещении общественных мест, использовании общественного транспорта.
«Кроме того, за прошедшую неделю у нас начался рост уровня заболеваемости пневмониями, который до 20-й недели неуклонно снижался.
И это характерно – две недели подъёма, и начались пневмонии.
Ещё через неделю у нас начнёт расти летальность.
Уровень заболеваемости пневмониями превысил среднемноголетний на сегодняшний понедельник в 1,2 раза», - проинформировала Людмила Глушкова.
По показателям, которые характеризуют эпидпроцесс, регион приближается к рассмотрению вопроса о возобновлении ограничительных мероприятий.
В их числе – сокращение различных массовых мероприятий либо прекращение их вовсе, возврат к ограничению массовых спортивных мероприятий, в том числе на открытом воздухе, возврат к ограничению предприятий в сфере услуг и торговли, запрет на использование мест массового отдыха населения (пляжи, скверы, парки и иные места).
Результаты рейдовых проверок соблюдения масочного режима и социального дистанцирования, выполнения противоэпидемических мероприятий свидетельствуют о том, что абсолютное большинство жителей республики пренебрегает мерами безопасности.
При этом заболеваемость новой коронавирусной инфекцией COVID-19, по имеющимся данным, в республике продолжит расти, а её пик прогнозируется в июле.
«Сдержать рост заболеваемости ковидом, а он продолжится в июне – это совершенно точно, можно только путём соблюдения масочного режима, социальной дистанции, иных профилактических мер и, самое важное, формированием коллективного иммунитета – а это прежде всего вакцинация.
Инфекция беспощадна, ей абсолютно неважно, переболел ты или нет, риск заразиться будет всегда.
И это суровая реальность, с которой живёт сегодня весь мир.
Заразиться может даже привитый человек, но он хотя бы перенесёт болезнь легче.
Это должны все понимать.
В конце концов, если не заботишься о собственном здоровье, подумай хотя бы о жизни и здоровье окружающих, близких и дорогих тебе людей.
Надо прививаться, только так мы сможем вернуться к привычной жизни без пандемических ограничений», - подчеркнул Владимир Уйба.
{Kodko @ Лариса Карачёва: «Маммограф в больнице Троицко-Печорска должен быть запущен в работу в самые кратчайшие сроки» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/979 @ 2021-06-11 @}
Лариса Карачёва: «Маммограф в больнице Троицко-Печорска должен быть запущен в работу в самые кратчайшие сроки»
В ближайшее время необходимо завершить ремонт помещения районной больницы, где установлен новый маммограф, и начать обследования на этом оборудовании – такую задачу поставила заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва во время поездки в Троицко-Печорский район.
Рабочая поездка состоялась по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба.
В ходе знакомства с работой Центральной районной больницы в Троицко-Печорске выяснилось, что до сих пор не запущен в работу стационарный аппарат для проведения маммографии, закупленный для больницы в 2020 году.
Как пояснила и.о. главного врача ЦРБ Елена Девятерикова, специалисты для работы на новом оборудовании подготовлены, ремонт помещения выполнен, однако требует доработки.
По этой причине медицинская организация не может получить соответствующую лицензию и начать обследования на маммографе.
- Руководству районной больницы поставлена задача совместно с Министерством здравоохранения республики решить вопрос по скорейшему окончанию ремонта помещения для маммографа.
Это оборудование закуплено в рамках национального проекта «Здравоохранение», чтобы жители отдаленных населенных пунктов имели возможность проходить обследования, не выезжая за пределы района.
Маммография крайне важна для ранней диагностики онкозаболеваний, поэтому необходимо принять срочные меры, чтобы новый стационарный аппарат был задействован, - отметила Лариса Карачёва.
Заместитель Председателя Правительства республики также обсудила с и.о. главного врача Троицко-Печорской ЦРБ вопрос обеспеченности района медицинскими кадрами.
Елена Девятерикова проинформировала, что наиболее укомплектовано врачами поликлиническое звено, остальные подразделения больницы нуждаются в кадровом пополнении.
В 2021 году в больнице ожидают приезда на работу онколога, акушера-гинеколога, педиатра и эндокринолога.
Также врач-терапевт пройдет переобучение по специальности «психиатр-нарколог».
Кроме того, до осени планируется обучить специалиста для выполнения УЗИ сердца.
Лариса Карачёва осмотрела поликлинику, обновленную в рамках проекта «Создание новой модели медицинский организации», отделения дневного стационара и реанимации.
Предметом обсуждения также стала подготовка к строительству фельдшерско-акушерских пунктов по программе «Модернизация первичного звена здравоохранения», которая начала действовать в республике в 2021 году.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил паспорта юным гражданам Российской Федерации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/980 @ 2021-06-11 @}
Владимир Уйба вручил паспорта юным гражданам Российской Федерации
Торжественная церемония состоялась в преддверии празднования Дня России, 11 июня, в Администрации Главы Республики Коми. Паспорта получили 17 учащихся из Сыктывкара, Ухты, Усть-Куломского, Ижемского, Корткеросского, Сысольского и Сыктывдинского районов.
Владимир Уйба вручил паспорта ребятам, имеющим особые успехи в учёбе, творчестве, спорте, общественной деятельности.
«Вы получаете самый главный в своей жизни документ, паспорт, в особенный год – год столетия Республики Коми.
Пройдёт совсем немного времени, и именно вы будете определять настоящее и будущее нашей республики и страны.
Любите, уважайте, цените свою малую и большую Родину, будьте достойными гражданами России», - напутствовал ребят Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«С получением паспортам для нас открываются новые возможности, но наряду с ними и новые права, обязанности и ответственность.
Мы – будущее страны.
И мы приложим все силы, чтобы наша страна и наша республика процветали», - сказала учащаяся Русской гимназии г. Сыктывкара София Доржинкевич.
«Дорогие ребята, сегодня произошло важное событие в вашей жизни.
Вы получили паспорт гражданина Российской Федерации.
От имени родителей хочется пожелать вам гордо носить звание гражданина Российской Федерации, честно выполнять свой гражданский долг, старательно учиться, ответственно работать на благо нашей республики и нашей великой России.
Мы, родители, всегда будем вас поддерживать и помогать на пути к взрослой жизни.
Вы – наша надежда и наше будущее», - отметила мама Софии – Юлия Доржинкевич.
Также Глава Республики Коми вручил учащемуся средней общеобразовательной школы № 9 г. Сыктывкара Дмитрию Палкину диплом и нагрудный знак «Горячее сердце».
Награда присуждена парню решением оргкомитета Всероссийской общественно-государственной инициативы «Горячее сердце» за неравнодушное отношение к людям, мужество, стойкость и героизм, проявленные при оказании помощи пострадавшим.
Летом 2020 года 14-летний Дмитрий спас тонущего человека.
В числе награждённых – школьница из Усинска Валерия Удот, которая тоже не растерялась в критической ситуации и в свои 10 лет вытащила из горящего дома 4-летнего брата.
Валерия не смогла присутствовать на церемонии, поскольку сейчас отдыхает в летнем лагере.
«Дмитрий и Валерия совершили по-настоящему героические поступки.
Причем мужество и смелость они проявили в ситуациях, когда даже взрослые люди порой теряются.
А эти ребята не растерялись, пришли на помощь родным, как Валерия, и просто людям, которые оказались рядом, которые были в беде, как это сделал Дмитрий.
Это пример настоящих поступков, на которые надо равняться.
Мы гордимся такими ребятами!», - подчеркнул В. Уйба.
Юным гражданам России провели экскурсию по зданию Администрации Главы Республики Коми, рассказали о государственных символах региона и работе органов исполнительной власти республики.
{Kodko @ Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с Днём России @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/981 @ 2021-06-12 @}
Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с Днём России
Поздравительная открытка Президента Российской Федерации по случаю государственного праздника направлена в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«Этот праздник объединяет многие поколения вокруг незыблемых ценностей патриотизма, свободы и справедливости.
Все мы искренне стремимся внести свой вклад в развитие страны, и у нас одна общая цель – чтобы наша любимая Родина была сильной, а жизнь людей мирной и благополучной.
Желаю вам успехов и всего самого доброго», - отмечено в поздравлении Владимира Путина.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём России @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/982 @ 2021-06-12 @}
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём России
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
От всей души поздравляю вас с главным государственным праздником – Днём России!
Российская Федерация – сильная многонациональная держава со славной историей, богатыми традициями, мощным научно-техническим потенциалом,
страна, взрастившая великих учёных, литераторов, композиторов, спортсменов, подарившая миру радио и первая покорившая космос.
Россия – наш общий дом, наша Родина, которая для каждого из нас начинается с маленьких милых сердцу уголков – родного села или посёлка, деревни или города, с любимой республики.
От того, насколько бережно и уважительно мы будем относиться к нашей малой родине, от нашего созидательного труда и энергии, направленных на её благо, зависит, какой будет наша страна, наше с вами настоящее и будущее.
Уважаемые жители республики!
Хочу пожелать процветания и богатства нашей стране и нашей любимой республике, всем нам – мира, благополучия и здоровья.
С праздником!
С Днём России!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Шаг в малый бизнес при поддержке государства @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/984 @ 2021-06-12 @}
Шаг в малый бизнес при поддержке государства
Благодаря программам государственной поддержки граждан, ищущих работу, в Троицко-Печорском районе молодые люди становятся предпринимателями.
Такой информацией поделились с заместителем Председателя Правительства Республики Коми Ларисой Карачёвой в районном Центре занятости населения.
Направления работы служб социальной защиты и занятости населения заместитель Председателя Правительства республики обсудила с руководителями профильных учреждений в ходе поездки в Троицко-Печорский район.
- Для того, чтобы определить первоочередные задачи, расставить приоритеты в работе социальной сферы, необходимо знать положение дел на местах, получать обратную связь от руководителей и специалистов учреждений в городах и районах.
На это и нацелены поездки в муниципалитеты, - прокомментировала Лариса Карачёва.
Об опыте поддержки граждан, ищущих работу и желающих открыть свое дело, рассказали в Центре занятости населения Троицко-Печорского района.
Как отметила руководитель учреждения Ирина Самодурова, в районе есть несколько свежих примеров предпринимательской инициативы, поддержанной государством.
Так, молодые люди, получившие по линии Центра занятости выплату на открытие бизнеса, успешно реализуют собственные проекты, такие как разработка веб-сайтов, открытие кафе фастфуда и обслуживание местных дорог.
- Такой позитивный пример молодых предпринимателей должен вызвать интерес, добавить решительности тем, кто ещё ищет свою дорогу в жизни и задумывается об открытии своего дела.
Финансовая поддержка государства на этом этапе - хороший вклад в стартовый капитал, - высказала мнение заместитель Председателя Правительства.
В ходе визита Лариса Карачёва также побывала в районном Центре социальной защиты населения. Она отметила слаженную работу коллектива, а также обсудила с заместителем руководителя администрации Троицко-Печорского района Ольгой Чупровой перспективу предоставления Центру социальной защиты населения более приспособленного здания.
{Kodko @ В Коми 19 июня проведут республиканский субботник в местах захоронений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/986 @ 2021-06-12 @}
В Коми 19 июня проведут республиканский субботник в местах захоронений
Вопрос содержания и благоустройства общественных кладбищ в муниципальных образованиях республики был рассмотрен на апрельском заседании регионального Правительства.
11 июня Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл совещание по организации субботника.
Организовать такой республиканский субботник предложила эксперт Общественной палаты Республики Коми, руководитель рабочей группы по организации общественного контроля за состоянием мест захоронения Галина Кравченко.
На апрельском заседании регионального Правительства она озвучила проблемы в области содержания и поддержания порядка на кладбищах Республики Коми.
Предложения общественницы по решению этих проблем были поддержаны Главой Республики Коми Владимиром Уйба.
Принято решение о проведении республиканского субботника на территории мест захоронений 19 июня 2021 года – это Родительская суббота накануне православного праздника Троица.
В этот день очень многие жители приходят на кладбища, чтобы помянуть усопших.
«Хочу подчеркнуть, что во время субботника особое внимание необходимо уделить могилам, которые находятся в наиболее запущенном состоянии по причине того, что, возможно, у умерших уже нет родственников, которые ухаживали бы за местами захоронения.
И, конечно, должны быть приведены в порядок могилы ветеранов Великой Отечественной войны и боевых действий.
Это наш с вами долг и святая обязанность», - отметил В. Уйба.
При подготовке и проведении субботника особое внимание должно быть уделено соблюдению противоэпидемических требований.
Кроме того, муниципальным образованиям необходимо известить жителей о предстоящем субботнике.
Обязательно должны быть подготовлены площадки для складирования мусора, организована работа по вывозу мусора специализированной техникой с данных территорий.
В столице республики – городе Сыктывкаре – для всех желающих принять участие в субботнике будет организована выдача мешков для сбора мусора и перчаток.
За получением инвентаря можно будет обратиться в административные здания, расположенные на территориях городских кладбищ.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Люди всегда были и будут главным достоянием Республики Коми» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/987 @ 2021-06-13 @}
Владимир Уйба: «Люди всегда были и будут главным достоянием Республики Коми»
Глава Республики Коми 12 июня принял участие в торжественном мероприятии, посвящённом Дню России и Дню города Сыктывкара.
«Символично, что свой день рождения столица Республики Коми отмечает в день празднования одного из главных государственных праздников страны, - приветствовал собравшихся Владимир Уйба.
– Сыктывкар, Республика Коми всегда были неотъемлемой частью нашей большой многонациональной и великой державы.
Жителей Сыктывкара всегда отличало стремление добиваться значимых результатов в труде, спорте, культуре и искусстве.
Сыктывкарцы вписали немало славных станиц в историю нашей страны, внесли и продолжают вносить значимый вклад в развитие Республики Коми и России.
Я благодарю всех, кто неравнодушен, кто активно участвует в общественной жизни, кто каждый день созидательным трудом преображает свой город, свою республику, свою страну».
На торжественном мероприятии Владимир Уйба вручил государственные награды Российской Федерации и Республики Коми.
* * *
Указом Президента Российской Федерации за заслуги в развитии отечественной культуры и искусства, многолетнюю плодотворную деятельность почётное звание «Заслуженный работник культуры Российской Федерации» присвоено
Напалкову Виктору Михайловичу – преподавателю Гимназии искусств при Главе Республики Коми имени Ю. А. Спиридонова.
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено
Мартынову Михаилу Арифовичу – тренеру по боксу Спортивной школы олимпийского резерва № 2.
За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, Почётной грамотой Республики Коми награждена
Гилей Лариса Васильевна – овощевод общества с ограниченной ответственностью «Пригородный».
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил руководство Санкт-Петербургского политехнического университета Петра Великого за помощь в борьбе с COVID-19 @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/991 @ 2021-06-15 @}
Владимир Уйба поблагодарил руководство Санкт-Петербургского политехнического университета Петра Великого за помощь в борьбе с COVID-19
Глава Республики Коми Владимир Уйба посетил старейший инженерный научно-исследовательский центр страны – Санкт-Петербургский политехнический университет Петра Великого (СПбПУ) в ходе рабочей поездки в г. Санкт-Петербург и участия делегации Республики Коми в Петербургском международном экономическом форуме.
Владимир Уйба встретился с ректором СПбПУ – академиком РАН Андреем Рудским, проректором по цифровой трансформации СПбПУ, руководителем Научного центра мирового уровня «Передовые цифровые технологии», Центра компетенций Национальной технологической инициативы (НТИ) СПбПУ «Новые производственные технологии» и Инжинирингового центра (CompMechLab®) СПбПУ Алексеем Боровковым, вице-губернатором Санкт-Петербурга Владимиром Княгининым, отвечающим за координацию науки, занятости и направление развития Арктики, а также руководителем административного аппарата ректора СПбПУ Владимиром Глуховым и проректором по научной работе СПбПУ Виталием Сергеевым.
Участники встречи договорились о подготовке специалистами Института передовых производственных технологий СПбПУ комплексной программы повышения квалификации по направлению «Новые производственные технологии».
Программа будет учитывать стратегические задачи диверсификации экономики Республики Коми, в частности – в области развития высокотехнологичных производств.
Такое повышение квалификации для специалистов организаций, действующих на территории Республики Коми, будет бесплатным.
Центр НТИ СПбПУ является ведущим российским центром компетенций с крупнейшим проектным консорциумом по направлению «Новые производственные технологии» (цифровое проектирование и моделирование, цифровые двойники, новые материалы, аддитивные технологии).
Центр является инфраструктурной основой взаимодействия научных, образовательных и промышленных организаций в целях обеспечения глобальной конкурентоспособности отечественных компаний-лидеров на рынках НТИ и в высокотехнологичных отраслях промышленности.
Напомним также, что Петербургский Политех поддержал создание Научно-образовательного центра (НОЦ) «ЭКОТЕХ» – «Технологии здоровьесбережения населения Севера».
Представители университета вошли в состав Наблюдательного совета НОЦ.
В рамках визита Глава Республики Коми поблагодарил руководство СПбПУ и лично Алексея Боровкова за разработку математической прогнозной модели распространения COVID-19 на территории Республики Коми и регулярное её обновление, начиная с апреля 2020 года по настоящее время.
«Я обратился за помощью к Алексею Ивановичу, когда Республика Коми занимала четвёртое место среди субъектов Российской Федерации по росту заболеваемости COVID-19, почти наравне с Москвой.
Я понимал, что без моделирования, без прогноза мы эту проблему не победим.
Алексей Иванович согласился.
Я от всей души благодарю Вас, Алексей Иванович, и всех сотрудников Санкт-Петербургского политехнического университета Петра Великого за неоценимую помощь, оказанную Республике Коми в такое непростое время», – сказал Владимир Уйба.
Владимир Уйба вручил Алексею Боровкову Благодарность Главы Республики Коми за оказание организационно-методического и научного сопровождения мероприятий в регионе по профилактике и борьбе с коронавирусной инфекцией.
Правительство Республики Коми и СПбПУ договорились провести расширенное совещание, чтобы составить дорожную карту совместных мероприятий с их последующей реализацией уже в этом году в рамках задач, связанных с проведением Года науки и технологий в России.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/993 @ 2021-06-15 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Указ Главы Республики Коми от 10 июня 2021 года № 75 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За большой вклад в развитие и сохранение театрального искусства, многолетнюю плодотворную деятельность присвоить почётное звание Республики Коми «Народный артист Республики Коми»
Чувьюровой Елене Антоновне – артисту драмы, ведущему мастеру сцены государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Национальный музыкально-драматический театр Республики Коми».
2. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Васильевой Светлане Владимировне – главному специалисту-эксперту отдела организации медицинской помощи матерям, детям и санитарно-курортного лечения Управления организации медицинской помощи Министерства здравоохранения Республики Коми;
Васюченко Валентине Андреевне – главе сельского поселения «Гам», Усть-Вымский район;
Доровиковой Зинаиде Прокопьевне – начальнику отдела ведения электронных баз республиканского законодательства государственного автономного учреждения Республики Коми «Центр информационных технологий»;
Изюмской Надежде Николаевне – преподавателю государственного профессионального образовательного учреждения Республики Коми «Коми республиканский колледж культуры им. В.Т. Чисталева»;
Казаковой Нине Алексеевне – врачу-офтальмологу центра (военно-врачебной экспертизы) военного комиссариата Республики Коми;
Некучаевой Лидии Александровне – руководителю Государственной инспекции труда – главному государственному инспектору труда в Республике Коми;
Пальшиной Валентине Витальевне – методисту отдела краеведения Государственного автономного учреждения дополнительного образования Республики Коми «Республиканский центр детей и молодежи»;
Петрову Борису Владимировичу – старшему врачу скорой медицинской помощи государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Территориальный Центр медицины катастроф Республики Коми»;
Терентьевой Любови Егоровне – врачу-инфекционисту поликлиники государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Прилузская центральная районная больница».
3. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Аливанкину Илону Альбертовну – главную медицинскую сестру Государственного автономного учреждения здравоохранения Республики Коми «Консультативно-диагностический центр»;
Анчс Екатерину Африкановну – старшую медицинскую сестру отделения Милосердия № 1 Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Сыктывкарский психоневрологический интернат»;
Бахтину Светлану Ивановну – рентгенолаборанта государственного учреждения здравоохранения Республики Коми «Койгородская центральная районная больница»;
Выборова Андрея Владимировича – генерального директора общества с ограниченной ответственностью «АгроСпецМеханика», город Сыктывкар;
Головань Ольгу Михайловну – специалиста по социальной работе Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Сыктывкарский психоневрологический интернат»;
Гриценко Оксану Дмитриевну – директора муниципального учреждения «Историко-краеведческий музей с кабинетом-музеем А.Я. Кремса» муниципального образования городского округа «Ухта»;
Губницыну Эльвиру Николаевну – медицинскую сестру Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Сыктывкарский психоневрологический интернат»;
Есеву Татьяну Петровну – медицинскую сестру Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Сыктывкарский психоневрологический интернат»;
Калашникову Раису Питиримовну – главную медицинскую сестру Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Сыктывкарский психоневрологический интернат»;
Котельникову Елену Николаевну – заведующего отделом по управлению муниципальным имуществом и землепользованию администрации Эжвинского района муниципального образования городского округа «Сыктывкар»;
Лубянкину Валентину Анатольевну – начальника отдела адресной помощи Территориального центра социальной защиты населения Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения города Сыктывкара»;
Макагонюк Ирину Александровну – заместителя начальника Управления государственной гражданской службы Администрации Главы Республики Коми;
Медведеву Ольгу Анатольевну – директора государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр обеспечения деятельности Министерства культуры, туризма и архивного дела Республики Коми»;
Милюкову Татьяну Алексеевну – старшего врача скорой медицинской помощи государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Территориальный Центр медицины катастроф Республики Коми»;
Мишарину Валентину Алексеевну – заместителя директора – заведующего территориальным центром Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Корткеросского района»;
Плато Татьяну Николаевну – заместителя директора государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский центр обеспечения функционирования особо охраняемых природных территорий и природопользования»;
Покатович Ольгу Борисовну – заведующего общим отделом администрации муниципального образования городского округа «Инта»;
Потоцкую Светлану Борисовну – инструктора по труду Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Сыктывкарский психоневрологический интернат»;
Пунегову Аурику Андреевну – специалиста по социальной работе организационно-консультативного отделения государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Прилузского района»;
Рогозину Евгению Николаевну – заведующего Харъяжским фельдшерско-акушерским пунктом – фельдшера государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Усть-Цилемская центральная районная больница»;
Рыбину Ирину Владимировну – директора государственного учреждения Республики Коми «Центр занятости населения города Сыктывкара»;
Трофимову Татьяну Павловну – медицинскую сестру палатную детского отделения государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Прилузская центральная районная больница»;
Черникову Наталью Витальевну – врача-невропатолога Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Сыктывкарский психоневрологический интернат»;
Чиканчи Анатолия Васильевича – президента Благотворительного Фонда Анатолия Чиканчи;
Чичкарева Артема Львовича – специалиста по жанрам творчества 1 категории сектора прикладной и художественной деятельности государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Дом творчества»;
Ястребову Галину Николаевну – врача функциональной диагностики отделения функциональной диагностики государственного учреждения Республики Коми «Клинический кардиологический диспансер».
{Kodko @ Игорь Булатов вручил медицинским работникам Республики Коми государственные награды @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/996 @ 2021-06-17 @}
Игорь Булатов вручил медицинским работникам Республики Коми государственные награды
Торжественная церемония состоялась сегодня, 17 июня, в Большом зале Администрации Главы Республики Коми.
От лица Владимира Уйба Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов поздравил медицинских работников с наступающим профессиональным праздником и вручил государственные и республиканские награды и знаки отличия.
Первый вице-премьер выразил благодарность за неоценимую роль работников медицинской отрасли как за героизм в противостоянии с вызовами пандемии, так и за каждодневный труд во благо всех жителей региона.
«Глава Республики Владимир Викторович Уйба просил передать, что мы будем всячески содействовать всему корпусу здравоохранения, улучшать оснащение, условия работы и стараться финансово стимулировать и повышать благосостояние людей, которые борются за здоровье жителей нашей республики», - сообщил Игорь Булатов.
* * *
Указом Президента Российской Федерации за большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией, самоотверженность и высокий профессионализм, проявленные при исполнении врачебного долга Орденом Пирогова награждены:
Данилова Оксана Васильевна – медицинская сестра Летской районной больницы государственного учреждения «Прилузская центральная районная больница» (посмертно)
Орден вручен родителям Оксаны Васильевны - Василию Прокопьевичу и Галине Григорьевне Рубцовым
Коржавина Татьяна Владимировна – врач-инфекционист государственного учреждения «Печорская центральная районная больница»;
Орлова Вероника Олеговна – врач-эпидемиолог государственного бюджетного учреждения «Коми Республиканская клиническая больница»;
Полежаев Владислав Иванович – врач-терапевт участковый Государственного учреждения «Усинская центральная районная больница»;
за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени награжден:
Пиникер Леонид Андреевич – врач государственного учреждения «Сыктывкарская городская больница № 1»;
почетное звание «Заслуженный врач Российской Федерации» присвоено:
Каткову Владимиру Викторовичу – главному врачу государственного учреждения «Республиканская инфекционная больница»;
Логунко Константину Петровичу – заведующему отделением государственного учреждения «Ухтинский межтерриториальный родильный дом»;
Новикову Игорю Вадимовичу – заведующему отделением государственного учреждения «Ухтинская городская больница № 1»;
Терентьеву Николаю Васильевичу – заведующему отделением государственного учреждения «Ухтинский межтерриториальный родильный дом»;
за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу почетное звание «Заслуженный работник здравоохранения Российской Федерации» присвоено:
Штефанской Александре Алексеевне – заведующей фельдшерско-акушерским пунктом п. Зимовка государственного учреждения «Койгородская центральная районная больница».
Распоряжением Президента Российской Федерации за самоотверженность и высокий профессионализм, проявленные в борьбе с коронавирусной инфекцией, Почетной грамотой Президента Российской Федерации награждены:
Башлыкова Юлия Михайловна – врач государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Кожокарь Валентина Васильевна – врач государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Синайская Мария Александровна – заведующая отделением государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу Почетной грамотой Президента Российской Федерации награжден:
Рамазанов Магомедхабиб Рамазанович – главный врач Государственного учреждения «Ухтинская городская больница № 1»;
за самоотверженность и высокий профессионализм, проявленные в борьбе с коронавирусной инфекцией, Благодарность Президента Российской Федерации объявлена:
Анисимовой Елене Владимировне – старшей медицинской сестре государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Башикову Артуру Сергеевичу – врачу государственного учреждения «Ухтинская городская больница № 1»;
Горбуновой Татьяне Валентиновне – врачу государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Калимовой Елене Анатольевне – старшей медицинской сестре государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Катаевой Евгении Всеволодовне – старшей медицинской сестре государственного учреждения «Коми республиканская клиническая больница»;
Литвиной Надежде Николаевне – врачу государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Лукашик Анастасии Андреевне – врачу государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Мушинскому Андрею Витальевичу – врачу государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Патраковой Наталье Николаевне – медицинской сестре государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Подгорних Александру Рюриковичу – врачу Летской районной больницы государственного учреждения «Прилузская центральная районная больница»;
Сученкову Александру Валентиновичу – врачу государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Телегиной Людмиле Ивановне – старшей медицинской сестре государственного учреждения «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Худяевой Лидии Александровне – заместителю главного врача государственного учреждения «Прилузская центральная районная больница»;
Шамахову Владимиру Александровичу – врачу государственного учреждения «Территориальный Центр медицины катастроф Республики Коми»;
за высокий профессионализм при оказании скорой медицинской помощи и многолетнюю добросовестную работу Благодарственное письмо Президента Российской Федерации вручено:
Захарову Алексею Петровичу – водителю автомобиля государственного учреждения «Территориальный Центр медицины катастроф Республики Коми»;
Шехонину Николаю Васильевичу – водителю автомобиля государственного учреждения «Территориальный Центр медицины катастроф Республики Коми».
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почетное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено:
Васильевой Светлане Владимировне – главному специалисту-эксперту отдела Управления организации медицинской помощи Министерства здравоохранения Республики Коми;
Терентьевой Любови Егоровне – врачу-инфекционисту государственного учреждения «Прилузская центральная районная больница»;
за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, Почетной грамотой Республики Коми награждены:
Милюкова Татьяна Алексеевна – старший врач скорой медицинской помощи государственного учреждения «Территориальный Центр медицины катастроф Республики Коми»;
Трофимова Татьяна Павловна – медицинская сестра палатная государственного учреждения «Прилузская центральная районная больница»;
Ястребова Галина Николаевна – врач функциональной диагностики государственного учреждения «Клинический кардиологический диспансер».
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу звание «Почетный врач Республики Коми» присвоено:
Аминовой Фирдаус Камиловне – старшему врачу скорой медицинской помощи государственного учреждения «Территориальный Центр медицины катастроф Республики Коми», город Ухта;
Броваровой Елизавете Ивановне – врачу-неврологу Государственного учреждения «Коми Республиканская психиатрическая больница»;
Маменчиковой Людмиле Михайловне – врачу-фтизиатру участковому государственного учреждения «Интинская центральная городская больница».
Звание «Почетный работник здравоохранения Республики Коми» присвоено:
Анохиной Ольге Леонидовне – логопеду государственного учреждения «Коми Республиканская психиатрическая больница»;
Беляковой Лидии Николаевне – акушерке Зеленецкой врачебной амбулатории государственного учреждения «Сыктывдинская центральная районная больница»;
Гарюшиной Гульгуре Азанджановне – медицинской сестре по физиотерапии государственного учреждения «Интинская центральная городская больница»;
Макаровой Галине Адамовне – медицинской сестре палатной государственного учреждения «Коми Республиканская психиатрическая больница»;
Остапчук Зинаиде Петровне – операционной медицинской сестре государственного учреждения «Интинская центральная городская больница».
Распоряжением Главы Республики Коми за высокое профессиональное мастерство и плодотворную работу на благо Республики Коми свидетельство о занесении портрета на Доску почета Республики Коми «Лучший в профессии» вручается
Бушеневой Венере Викторовне – акушерке Пысской врачебной амбулатории Государственного учреждения «Удорская центральная районная больница»;
за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу ценным подарком Главы Республики Коми поощрена
Двойнишникова Светлана Алексеевна – заведующая фельдшерско-акушерским пунктом деревни Абезь – фельдшер государственного учреждения «Интинская центральная городская больница».
Благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Казаковой Валентине Николаевне – инструктору по лечебной физкультуре отделения лечебной физкультуры и медицинской реабилитации Государственного учреждения «Республиканский врачебно-физкультурный диспансер»;
Латыповой Марине Алексеевне – участковому врачу-фтизиатру государственного учреждения «Республиканский противотуберкулезный диспансер»;
Пономаревой Надежде Николаевне – заведующей отделением, врачу-фтизиатру государственного учреждения «Республиканский противотуберкулезный диспансер».
{Kodko @ В Коми продлили ограничения по культурно-массовым, зрелищным, спортивным мероприятиям до 30 июля 2021 года @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/998 @ 2021-06-18 @}
В Коми продлили ограничения по культурно-массовым, зрелищным, спортивным мероприятиям до 30 июля 2021 года
Продлён запрет и на работу ночных клубов (дискотек).
Соответствующие изменения внесены в Указ Главы Республики Коми о введении режима повышенной готовности.
Кроме того, с 21 июня 2021 года вводятся ограничения на заполняемость концертных, театральных и кинозалов – не более 50 процентов.
Работодателям рекомендовано перевести 30% работников, а также работников старше 65 лет на дистанционный режим работы.
* * *
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём медицинского работника @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1000 @ 2021-06-20 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём медицинского работника
«Уважаемые работники и ветераны отрасли здравоохранения!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с профессиональным праздником – Днём медицинского работника!
Медицина – особая стезя, где недостаточно просто овладеть знаниями и навыками.
Это служение, призвание, предназначение.
Это огромная ответственность, профессионализм и умение сопереживать.
В Республике Коми – более 15 тысяч медицинских работников.
Это профессионалы, посвятившие себя спасению человеческих жизней и защите здоровья людей.
В 2020 и 2021 годах на ваши плечи легла огромная нагрузка в борьбе с новой коронавирусной инфекцией.
Вы и сегодня продолжаете, рискуя здоровьем и жизнью, спасать людей от COVID-19.
Примите в профессиональный праздник слова уважения и признательности за ваш нелёгкий героический труд, за самоотверженность и преданность выбранному делу.
Отдельные слова благодарности – ветеранам здравоохранения, пожелания успехов – тем, кто решил посвятить себя благому делу врачевания – студентам медицинских вузов и колледжей.
Желаю всем работникам и ветеранам отрасли крепкого здоровья, успехов во всех добрых начинаниях, семейного и профессионального счастья, неиссякаемого запаса душевных сил и благополучия!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Власти Коми и Холдинг «Руститан» сверили позиции по созданию горно-металлургического комплекса на базе Пижемского месторождения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1004 @ 2021-06-21 @}
Власти Коми и Холдинг «Руститан» сверили позиции по созданию горно-металлургического комплекса на базе Пижемского месторождения
В Коми состоялась рабочая встреча Первого заместителя Председателя Правительства Республики Коми Игоря Булатова и руководства ГК «РУСТИТАН».
Стороны обсудили создание горно-металлургического комплекса по переработке титановых руд и кварцевых (стекольных) песков Пижемского месторождения в рамках реализации Стратегии развития Арктической зоны России.
Проект освоения Пижемского месторождения титановых руд и стекольных песчаников с созданием на его базе горно-металлургического комплекса включен в Стратегию развития Арктической зоны Российской Федерации и обеспечения национальной безопасности на период до 2035 года, утвержденной указом Президента России, и в Стратегию социально-экономического развития Республики Коми на период до 2035 года, утвержденной постановлением Правительства Республики Коми.
«Проект перспективный, - подчеркнул Игорь Булатов.
- Республика Коми нуждается именно в таких масштабных, технологичных, инновационных проектах, обеспечивающих рост промышленного производства в интересах социально-экономического развития региона и Арктической зоны России».
Президент ГК «РУСТИТАН» Анатолий Ткачук проинформировал о текущем статусе реализации инвестиционного проекта.
«Мы проводим большую работу по всем направлениям в рамках реализации проекта, готовим договоры со всеми потенциальными партнерами и нацелены на улучшение качества взаимодействия с Республикой Коми по всем вопросам, которые требуют детальной совместной проработки», - заявил Анатолий Ткачук.
Генеральный директор ГК «РУСТИТАН» Алексей Новиков рассказал, что стратегия развития компании включает в себя также создание химического комплекса на базе Бельгопского месторождения известняка и Сереговского месторождения каменной соли для производства соляной кислоты, соды, хлора и извести, которые потребуются для обогащения и последующего передела титановых руд Пижемского и Ярегского месторождений.
«В Коми есть крупные месторождения каменной соли и известняка, способные обеспечить нас всеми необходимыми реагентами, которые будут использоваться не только в нашем технологическом цикле, но и поставляться потребителям на отечественном и зарубежном рынке, фактически будет создано самостоятельное экспортоориентированное химическое производство в рамках освоения Пижемского месторождения», - рассказал Алексей Новиков.
Значимым пунктом повестки стало обсуждение перспектив строительства железной дороги от Сосногорска до глубоководного морского порта «Индига».
Эта магистраль станет ключевым инфраструктурным проектом в Арктической зоне Российской Федерации.
Создание на территории Республики Коми и Ненецкого автономного округа железнодорожной ветки откроет широкие перспективы для инвестиций в строительство новой инфраструктуры и реализации крупных проектов в сфере недропользования и лесной промышленности.
«По поручению Главы Республики Коми Владимира Викторовича Уйба Министерство экономического развития и промышленности региона подготовило план по диверсификации экономики Республики Коми в период с 2021-2025 годы, в который мы включили строительство железнодорожной трассы Сосногорск - Индига.
Сейчас этот план рассматривается всеми органами федеральной исполнительной власти, а это более десяти федеральных ведомств.
Надеемся, он будет утвержден Правительством Российской Федерации и станет дополнительным инструментом к реализации проекта, - сообщила министр экономического развития и промышленности Республики Коми Эльмира Ахмеева.
С точки зрения развития международного сотрудничества в рамках деятельности Российско-Китайской комиссии по подготовке регулярных встреч глав правительств, отмечена работа между ГК «РУСТИТАН» и китайской международной инженерно-строительной компанией цветной металлургии (NFC) по вопросам реализации проекта и создания на его базе национального горнопромышленного кластера (НГПК).
«У нас есть полное понимание в вопросе международных инвестиций, привлечения технологического партнера и реализация готовой продукции на международных рынках», - заявил Анатолий Ткачук.
В завершении встречи стороны договорились назначить на ближайшее время рабочее совещание по вопросам создания инфраструктуры в контуре национального горнопромышленного кластера (НГПК) для реализации новых инвестиционных проектов.
* * *
Пижемское месторождение титана было выявлено в 60-ых годах прошлого столетия и поставлено на госбаланс к 100-летию со дня образования Республики Коми, что стало результатом 10-летних геологоразведочных и исследовательских работ ГК «РУСТИТАН» с федеральными научно-исследовательскими институтами и предприятиями: ФГУНПП «Аэрогеология», ФГБУ «ВИМС», ФГБУ «ВСЕГЕИ», ФГБУ «ИМГРЭ», ИГЕМ РАН и ИМЕТ РАН.
Государственная комиссия по запасам полезных ископаемых утвердила запасы в количестве 300,4 миллиона тонн титановых руд и 345 миллиона тонн стекольных песчаников, а также были оценены прогнозные ресурсы в пределах лицензионной площади, которые составили 1012,5 миллиона тонн титановых руд или 42,8 миллиона тонн диоксида титана.
В недрах Республики Коми сосредоточены крупнейшие в мире ресурсы титанового и кварцевого сырья, предопределяющие будущее региона как мирового центра по добыче минерального сырья и производства из него высокосортной продукции на основе диоксидов титана и кварца с целью обеспечения различных отраслей промышленности.
К производству планируются такие виды продукции, как концентраты высокопористого рутила и псевдорутила, циркон, пигментный диоксид титана, титановая губка, титановые порошки для аддитивных технологий (3D печать), синтетический игольчатый волластонит, керамика и полимеры, прокаленные кварцевые пески для производства экологически чистых строительных материалов.
{Kodko @ Республика Коми присоединится к общероссийской Минуте молчания @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1003 @ 2021-06-21 @}
Республика Коми присоединится к общероссийской Минуте молчания
22 июня в Республике Коми, как по всей России, отмечается памятная дата – День памяти и скорби – день начала Великой Отечественной войны.
В этот день народы России скорбят по своим соотечественникам, которые стали жертвами Великой Отечественной войны 1941–1945 годов и ценой жизни защитили своё Отечество.
В 12:15 одновременно во всех регионах России состоится традиционная минута молчания.
Именно в это время 80 лет назад в эфир вышло обращение к советским гражданам о нападении Германии.
Одним из ключевых тематических проектов Дня памяти и скорби является Всероссийская акция «Свеча Памяти».
Продолжая традицию 2020 года – Года памяти и славы, в 2021 году акция также пройдёт в онлайн формате.
Все желающие смогут присоединиться к общенациональному Дню памяти и скорби – зажечь виртуальные свечи на сайте деньпамяти.рф в знак памяти о погибших.
Оператор акции Благотворительный фонд «ПАМЯТЬ ПОКОЛЕНИЙ» выделит денежные средства, равные количеству зажжённых свечей, и направит их на оказание специализированной медицинской помощи ветеранам.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днем памяти и скорби @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1005 @ 2021-06-22 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днем памяти и скорби
«Уважаемые жители Республики Коми!
22 июня – печальная и скорбная дата в истории нашей страны.
80 лет назад фашистская Германия нанесла удар по городам, военным и стратегическим объектам СССР.
Так началась Великая Отечественная война, продолжавшаяся 1418 дней и унесшая жизни около 27 миллионов соотечественников.
Ни с чем не сравнимые людские потери оставили глубочайший след в памяти народа и по сей день продолжают отзываться горьким эхом в каждом сердце, в каждой семье.
Советский народ стоял не на жизнь, а на смерть, защищая Отечество.
Сплоченность, решимость, мужество и любовь к родной земле помогли выстоять в самой кровопролитной и жестокой войне.
В День памяти и скорби мы отдаем дань погибшим в боях, замученным в фашистской неволе, умершим в тылу от голода и лишений.
Мы скорбим по всем, кто ценой своей жизни выполнил святой долг.
Светлая память павшим героям.
Мы низко кланяемся нашим дорогим ветеранам, отстоявшим страну, спасшим мир от фашизма, подарившим нам возможность жить в мирное время.
Мы всегда будем восхищаться вашим мужеством, на вашем примере воспитывать детей, бережно хранить и передавать историческую память из поколения в поколение.»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Лариса Карачёва: «Сегодня мы отдаём дань памяти всем, кто встал на защиту Родины» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1007 @ 2021-06-22 @}
Лариса Карачёва: «Сегодня мы отдаём дань памяти всем, кто встал на защиту Родины»
Заместители Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва и Дмитрий Самоваров, руководитель Администрации Главы Республики Коми Игорь Божков приняли участие в мероприятиях Дня памяти и скорби.
В память о подвиге и смелости, самоотверженности и силе духа защитников Отечества, давших отпор фашизму, состоялась церемония возложения цветов к мемориалу «Вечный огонь» и памятнику «Скорбящий воин» в Сыктывкаре.
Минутой молчания присутствующие на мероприятии почтили память тех, кого унесла война.
Лариса Карачёва открыла торжественную церемонию встречи тематического поезда «Мы – армия страны. Мы – армия народа», который прибыл в Сыктывкар 22 июня.
Состав встречали военный оркестр, представители кадетского и юнармейского движения, различных национально-культурных автономий столицы республики.
- Символично, что именно сегодня мы встречаем этот поезд, который проделал уже достаточно большой путь по России.
Его экспозиции рассказывают о героических страницах истории нашей страны, показывает новейшие достижения Вооружённых Сил, развитие юнармейского движения и, конечно, работу военных медиков в период пандемии.
Это – наша гордость и наша сила.
Это напоминание об ответственности за будущее нашей страны и наших детей, - отметила Лариса Карачёва.
С передвижной экспозицией в этот день познакомились учащиеся сыктывкарских школ: активисты юнармейского движения, кадеты.
Они посетили тематические вагоны. Среди них - "Дорога памяти", где размещены терминалы для просмотра и размещения сведений о ветеранах Великой Отечественной войны, "Победа над невидимым врагом» - о вкладе военных медиков в борьбу с ковидом.
На открытых платформах состава можно было познакомиться с новейшими образцами военной техники.
* * *
Следование патриотического поезда выполняется в рамках проведения акции «Мы – армия страны. Мы – армия народа» с 25 апреля по 27 июня 2021 года по маршруту: Москва – Севастополь – Владивосток – Москва.
{Kodko @ Правительство Республики Коми и "Газпром межрегионгаз" обсудили вопрос задолженности теплоснабжающих организаций @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1008 @ 2021-06-23 @}
Правительство Республики Коми и "Газпром межрегионгаз" обсудили вопрос задолженности теплоснабжающих организаций
Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов провел совещание по вопросу задолженности за газ теплоснабжающих организаций региона перед ООО «Газпром межрегионгаз Ухта».
«Началась подготовка к очередному отопительному сезону, - отметил Игорь Булатов.
- Для исключения инцидентов, связанных с ограничением поставки газа, необходимо принять все меры для обеспечения объектов жилищного фонда и социальной сферы надлежащими услугами».
Со своей стороны, начальник Управления контроля расчетов с социальными потребителями ООО «Газпром межрегионгаз» Александр Фролов обратил внимание на необходимость составления плана по выходу из сложившейся ситуации и графика погашения задолженности.
«Новыми темпами двигается программа газификации страны в соответствии с поручениями главы государства, поэтому хотелось бы с долгами разобраться на текущем уровне газификации, который сейчас составляет более 50 процентов, - отметил начальник Управления контроля расчетов с социальными потребителями ООО «Газпром межрегионгаз» Александр Фролов.
– Иначе долговое поле будет расти вместе с ростом уровня газификации региона.
Призываю по итогам совещаний выйти на несколько решений: составить график погашения просроченной задолженности с итоговым выходом на ноль в размере задолженности, причем в сжатый промежуток времени, и пониманием источников и ресурсов, из которых он будет исполняться.
Министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичев сообщил, что поиск решения идет в контакте с руководством ООО «Газпром межрегионгаз Ухта» и при поддержке со стороны правительства региона.
«Предпринимаем меры со стороны Правительства для поддержки наших ресурсников по объемам финансирования, - заявил Игорь Кузьмичев.
- На ту же «КТК» у нас на второе полугодие заложено более миллиарда рублей субсидий.
На днях проводили рабочее совещание с участием генерального директора «Газпром межрегионгаз Ухта» Павлом Курлыгиным вместе с «ТЭК-Печора».
Обсудили пошаговый алгоритм, а на следующей неделе ждем цифры со стороны печорцев, чтобы начать диалог по данному вопросу с Комитетом Республики Коми по тарифам.
План оздоровления «КТК» мы синхронизируем в вопросах погашения задолженности.
Сформируем в ближайшее время графики, они будут не воздушными, а обоснованными с точки зрения цифровых позиций».
Общий размер задолженности теплоснабжающих организаций за газ на 1 июня 2021 года составляет 552,6 миллиона рублей, в том числе просроченная задолженность – 503,1 миллиона рублей.
Наибольшая доля задолженности приходится на группу компаний под управлением АО «Коми тепловая компания» - 33,4% (просроченная задолженность 168,2 млн рублей);
ООО «ТЭК-Печора» - 25,7 % (просроченная задолженность 129 млн рублей);
ООО «Аквасервис» - 20,6 % (просроченная задолженность – 103,6 млн рублей).
Как сообщил Игорь Булатов, Правительством Республики Коми сохранены меры, направленные на снижение просроченной задолженности и оплату текущих платежей перед ресурсоснабжающими организациями за предоставленные коммунальные услуги:
- предусмотрены субсидии на оплату муниципальными учреждениями расходов по коммунальным услугам (822 млн рублей);
- предусмотрены субсидии организациям на возмещение выпадающих доходов, связанных с государственным регулированием цен (тарифов) (3 366,2 млн рублей).
В 2021 году дополнительно предусмотрены гранты в форме субсидий государственным (муниципальным) бюджетным и автономным учреждениям на возмещение недополученных доходов в связи с применением льготных тарифов в сумме 9,1 млн рублей.
{Kodko @ Лариса Карачёва поблагодарила представителей отрасли социальной защиты за преданность профессии и вручила государственные награды @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1010 @ 2021-06-23 @}
Лариса Карачёва поблагодарила представителей отрасли социальной защиты за преданность профессии и вручила государственные награды
Работники отрасли социальной защиты Республики Коми удостоены государственных наград.
Торжественную церемонию награждения провела 23 июня заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва.
Среди награжденных – представители Центров социальной защиты населения городов и районов Коми, автономных некоммерческих организаций социального обслуживания, домов-интернатов, социально-реабилитационного центра для несовершеннолетних, а также Центра занятости населения.
В числе получивших награды – врачи, медицинские сестры и младшие медицинские сестры учреждений отрасли социальной защиты.
Лариса Карачёва поздравила обладателей наград с высокой оценкой их работы.
- Дорогие коллеги!
За каждой наградой, которой вы удостоены, стоят годы кропотливого труда и судьбы многих сотен наших земляков, благодаря вам получивших нужную поддержку.
Вы как никто знаете, сколько мудрости, чуткости и сострадания нужно, чтобы ежедневно на протяжении многих лет поддерживать тех, кто отчаялся, помогать тем, кто нуждается.
Вы выбрали этот труд делом своей жизни и вложили в него не только свои знания и профессиональные навыки, но и часть своей души.
Заместитель Председателя Правительства республики поблагодарила представителей отрасли социальной защиты за преданность профессии и за стремление деятельно помогать людям.
{Kodko @ В Коми 1 июля будут отмечать День ветеранов боевых действий @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1012 @ 2021-06-24 @}
В Коми 1 июля будут отмечать День ветеранов боевых действий
Указ об установлении нового праздника подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба по итогам февральской встречи с республиканским активом общественных организаций «Российский Союз ветеранов Афганистана», «Союз десантников», «Офицеры России», «Боевое братство».
Праздничный день установлен в целях признания заслуг жителей Республики Коми, принимавших участие в боевых действиях, локальных войнах и вооруженных конфликтах на территории СССР, на территории Российской Федерации и территориях других государств после 1945 года.
Новый праздник будет рабочим днём.
Обеспечивать организацию и проведение мероприятий, посвящённых Дню ветерана боевых действий, поручено Министерству культуры, туризма и архивного дела Республики Коми.
{Kodko @ В лесах Коми введён особый противопожарный режим @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1013 @ 2021-06-24 @}
В лесах Коми введён особый противопожарный режим
Постановление об этом подписал Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов.
Особый режим установлен с 24 июня 2021 года в связи с установившейся сухой и жаркой погодой на территории Республики Коми и в целях обеспечения пожарной безопасности в лесах.
При установлении IV и V классов пожарной опасности в лесах в зависимости от условий погоды, при отсутствии улучшения пожароопасной обстановки в лесах в ближайшие 5 дней по данным прогноза метеорологических (погодных) условий ограничено пребывание граждан в лесах и въезд в них транспортных средств, за исключением сквозного проезда по дорогам общего пользования.
Лицам, использующим леса, необходимо обеспечить состояние повышенной готовности средств предупреждения и тушения лесных пожаров с целью немедленного реагирования на возникновение лесных пожаров, а также организовать патрулирование лесных участков, предоставленных в пользование.
Органам местного самоуправления в Республике Коми рекомендовано
- совместно с подразделениями государственной противопожарной службы продолжить разъяснительную работу с населением о мерах пожарной безопасности, разработать и принять дополнительные меры пожарной безопасности;
- усилить контроль по уборке сухой травы, мусора и других горючих материалов с территорий, прилегающих к лесу, зданиям, сооружениям, жилым домам, обратив особое внимание на объекты с массовым пребыванием людей, объекты социальной сферы, жилые здания с низкой противопожарной устойчивостью (деревянные);
- усилить контроль по приведению в исправное состояние источников наружного противопожарного водоснабжения (водоемы, пирсы и пожарные гидранты), расположенные на территории соответствующего муниципального образования.
Обеспечить беспрепятственный подъезд к водоисточникам;
- на территории населенных пунктов, садоводческих, огороднических, дачных некоммерческих объединений на соответствующих территориях дачных и садоводческих обществ установить (при отсутствии) средства звуковой сигнализации для оповещения людей на случай пожара, организовать проверку и приведение в исправное состояние систем оповещения населения о чрезвычайных ситуациях, средств звуковой сигнализации для оповещения людей при пожаре, предусмотреть запасы воды для целей пожаротушения;
- при введении ограничения пребывания граждан в лесах совместно с государственными учреждениями лесного хозяйства Республики Коми (лесничествами) организовать посты на дорогах, ведущих в лесные массивы.
{Kodko @ В Коми планируют дистанционно обучать специалистов-гериатров @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1014 @ 2021-06-24 @}
В Коми планируют дистанционно обучать специалистов-гериатров
Совершенствование работы по оказанию гериатрической и паллиативной помощи ветеранам Великой Отечественной войны и гражданам пожилого возраста обсудили сегодня участники республиканского оргкомитета «Победа». Заседание прошло в Администрации Главы Республики Коми под председательством заместителя Председателя Правительства Республики Коми Ларисы Карачёвой.
Как сообщил и.о. министра здравоохранения Коми Игорь Дягилев, помощь пациентам старшего возраста сегодня оказывает специализированный Республиканский гериатрический центр, созданный в Сыктывкаре на базе Госпиталя ветеранов войн и участников боевых действий.
Здесь развернуто 25 стационарных гериатрических коек, еще 20 – на базе Печорской центральной районной больницы.
Кроме того, в городах и районах Республики Коми действуют 12 гериатрических кабинетов.
Несмотря на пандемию, в 2020 году специализированное стационарное лечение по гериатрическому профилю получили 192 пациента, за 4 месяца 2021 года – 76 пациентов.
В то же время противоковидные ограничения не позволили в полном объеме выполнить планы по диспансеризации граждан старше трудоспособного возраста.
Председатель республиканского Совета ветеранов Людмила Жукова подняла вопрос об обеспеченности специалистами-гериатрами сельских районов Коми.
Таких узких медицинских специалистов сейчас не хватает.
По словам руководителя регионального Минздрава, проблему предполагается решить путем обучения сельских врачей-терапевтов.
Причем обучаться возможно дистанционно, не выезжая за пределы своего места работы.
«Коллеги из ведущих столичных гериатрических центров готовы оказать в этом поддержку», - подчеркнул Игорь Дягилев.
К тому же рассматривается возможность приглашать медицинских специалистов из Москвы для обучения республиканских коллег на базе Сыктывкарского госуниверситета.
В продолжение темы руководитель медицинского ведомства поделился информацией о том, что дал поручение главным врачам городских и районных больниц сформировать отдельный резерв лекарственных препаратов для своевременного обеспечения ветеранов.
Резюмируя выступления, Лариса Карачёва акцентировала внимание руководителя медицинского ведомства на подготовке врачей общего профиля и узких медицинских специалистов, необходимых для оказания помощи жителям республики старшего поколения.
- Необходимо не в планах, а незамедлительно решать проблему доступности приема узких специалистов для маломобильных пожилых граждан.
Так, чтобы люди могли получить специализированную медицинскую консультацию на дому, не выезжая в поликлинику, - отметила заместитель Председателя Правительства республики.
{Kodko @ Жители Республики Коми старшего поколения стали больше заниматься спортом @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1016 @ 2021-06-25 @}
Жители Республики Коми старшего поколения стали больше заниматься спортом
Вовлечение граждан старшего поколения в физкультурные мероприятия и создание необходимых для этого условий рассмотрели на заседании республиканского оргкомитета «Победа», который провела заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва.
С докладом о работе в данном направлении выступил министр физической культуры и спорта региона Виталий Савилов.
Согласно статистическим данным, в 2020 году количество граждан 55, 60-79 лет, занимающихся физической культурой, составило 20 тысяч человек – в 2019-ом таковых было 16 тысяч.
Численность жителей Коми этой возрастной категории, вовлеченных в физкультурные и спортивные мероприятия, превосходит плановые показатели.
Для продолжения этой позитивной динамики проводятся различные спортивные мероприятия для ветеранов, в том числе в рамках комплекса «Готов к труду и обороне».
«Ежегодно в республике проходят несколько круглогодичных спартакиад: «Старшее поколение», «Активное долголетие», фестивали ГТО и ветеранов спорта.
Большой вклад вносят и многочисленные спортивные федерации республики, которые проводят соревнования для старшего поколения», - сообщил Виталий Савилов.
Представители старшего поколения принимают активное участие в массовых всероссийских проектах, акциях: Лыжня России, Российский Азимут, Кросс наций, День бега, День зимних видов спорта, Олимпийский день, День снега, День ходьбы, Велоночь, День физкультурника и т.д.
Как подчеркнул Виталий Савилов, важным фактором в данном направлении являются установленные льготы и специальные тарифы для занятий физкультурой на спортобъектах для граждан старшего возраста.
Также не прекращается акция «День открытых дверей», в рамках которой населению республики предоставляется возможность посещать спортивные объекты на бесплатной основе.
По итогам 2019 год и 2020 года участниками акции стали более 367 тысяч человек.
Кроме того, на базе муниципальных физкультурно-спортивных учреждений функционирует более 60 организованных физкультурно-спортивных групп для граждан пожилого возраста и ветеранов.
Особой популярностью пользуются скандинавская ходьба, многие пенсионеры активно участвуют в ежегодном конкурсе «Сыктывкарская лыжня».
«Что касается комплекса ГТО, то более 6800 жителей Коми 50-70 лет и старше уже прошли регистрацию для выполнения его нормативов.
В среднем испытания проходят ежегодно около 750 человек, а динамика получения знаков отличия стабильно растет», - подчеркнул Виталий Савилов.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём молодёжи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1018 @ 2021-06-27 @}
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём молодёжи
«Уважаемые жители Республики Коми!
Примите поздравления с одним из самых ярких и позитивных праздников – Днём молодёжи!
Молодежь Республики Коми обладает огромным созидательным потенциалом, талантом и энергией.
Юноши и девушки уверенно шагают в ногу со временем, осваивают новые технологии и современные профессии, ведут здоровый образ жизни, занимаются спортом, уважают традиции старшего поколения, неравнодушны к судьбе родной республики.
Мы ценим ваше активное участие в реализации направлений государственной молодежной политики, в рамках которой вы ведете волонтерскую работу, развиваете молодежное самоуправление, организуете патриотические клубы, принимаете участие в грантовых конкурсах и народном бюджетировании.
В 2020 году из федерального бюджета на реализацию молодежных проектов привлечено почти 18 миллионов рублей.
38 победителей республиканских конкурсов и соревнований получили премии Правительства Республики Коми талантливой молодежи.
Уверен, благодаря инициативности, стремлению к знаниям, умению добиваться успеха и поставленных целей вы станете востребованными специалистами и профессионалами.
И в скором будущем возьмете на себя ответственность за республику, ее дальнейшее развитие.
Искренне желаю вам успехов и побед во всех добрых начинаниях, неиссякаемой жизненной энергии, веры в себя, верных друзей, удачи, благополучия, крепкого здоровья и хорошего настроения!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба распорядился выделить средства на мост через реку Айюва в Сосногорском районе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1021 @ 2021-06-28 @}
Владимир Уйба распорядился выделить средства на мост через реку Айюва в Сосногорском районе
Об этом Глава Республики Коми объявил на заседании Республиканской комиссии по обеспечению безопасности дорожного движения, которое состоялось 28 июня по видеосвязи.
Владимир Уйба сообщил, что дал распоряжение выделить деньги из республиканского бюджета на проектирование и строительство автомобильного моста через реку Айюва в посёлке Керки Сосногорского района.
Сейчас оба берега реки в этом месте связывает пешеходный деревянный мост, который представляет из себя подвесную конструкцию.
Строительство автомобильного моста позволит обеспечить круглогодичный проезд по автомобильной дороге общего пользования местного значения «Керки-Том», проходящей по территории трёх муниципальных образований – МО МР «Сосногорский», МО МР «Ижемский», МО ГО «Ухта».
На заседании рассмотрены также вопросы о работе по созданию безопасных условий для движения пешеходов и обустройству пешеходных переходов; о состоянии улично-дорожной сети и участков автомобильных дорог общего пользования, по которым проходят маршруты школьных автобусов; об обеспечении безопасности при перевозке детей школьными автобусами.
По итогам заседания Республиканской комиссии по обеспечению безопасности дорожного движения составлен протокол поручений с указанием сроков и ответственных по их исполнению.
Минстрою Коми поручено подготовить предложения о переводе всех участков дорог на территории республики, по которым осуществляется организованная перевозка детей в учебные заведения, в дороги регионального значения.
Это позволит привлечь дополнительные источники финансирования на ремонт и содержание дорожных участков, по которым пролегают маршруты школьных автобусов.
Первому заместителю Председателя Правительства Республики Коми Игорю Булатову совместно с и.о. министра финансов республики Александром Комлевым и министром экономического развития и промышленности республики Эльмирой Ахмеевой поручено представить предложения о приобретении до 1 сентября 17 школьных автобусов, потребность в которых в 2021 году испытывают образовательные организации региона.
{Kodko @ Глава Коми Владимир Уйба обратился в органы надзора в связи с поступлениями в его адрес сигналов граждан о загрязнении реки Вычегда @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1023 @ 2021-06-29 @}
Глава Коми Владимир Уйба обратился в органы надзора в связи с поступлениями в его адрес сигналов граждан о загрязнении реки Вычегда
Жители сразу нескольких муниципальных образований написали Главе Коми в соцсетях о том, что река Вычегда в нескольких местах покрыта жёлтым налётом.
«Благодарю неравнодушных северян за оперативное информирование.
Сразу же обратился в управление Росприроднадзора и природоохранную прокуратуру с просьбой провести выездные проверки и определить причину произошедшего», - сообщил Глава Коми.
Жители выслали Владимиру Уйба снимки, сделанные в нескольких локациях: в частности, в посёлке Казлук Усть-Вымского района.
По словам руководителя региона, важно как можно оперативнее разобраться – является ли образовавшаяся на реке пена следствием естественных природных факторов, либо речь об инцидентах, произошедших на предприятиях промышленности.
Также поручения о проведении проверки главой республики даны профильному органу исполвласти – Минприроды Коми.
{Kodko @ Год науки в Республике Коми: исследования, конференции, конкурсы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1024 @ 2021-06-29 @}
Год науки в Республике Коми: исследования, конференции, конкурсы
2021 год объявлен в России Годом науки и технологий.
Наука впервые вышла в ранг ключевых национальных приоритетов.
Для её поддержки и развития был создан отдельный национальный проект.
По результатам реализации нацпроекта «Наука и вузы», рассчитанного на 2019–2024 годы, Россия должна войти в пятерку мировых научных лидеров по приоритетным направлениям, уменьшить отток ученых за границу и повысить привлекательность мест работы для иностранных ученых.
Задача Года – привлечь талантливую молодежь в сферу науки и технологий, повысить вовлеченность профессионального сообщества в реализацию Стратегии научно-технологического развития Российской Федерации, а также сформировать у граждан нашей страны четкое представление о реализуемых сегодня государством и бизнесом инициативах в области науки и технологий.
Череда научных событий и мероприятий предусмотрена в 2021 году и в Республике Коми для школьников, студентов и представителей научного сообщества.
В течение 2020-2021 учебного года ученики школ занимались исследованиями, участвовали в конкурсах и научно-практических конференциях.
Во время летних каникул в детских оздоровительных лагерях республики организованы профильные смены «Инженерные каникулы», а с сентября ребят ждут научно-познавательные проекты, циклы лекций, встречи с учеными.
Не менее насыщенная программа предусмотрена и в вузах республики.
Студенты смогут раскрыть свой потенциал в научно-практических конференциях.
В октябре запланировано проведение в Коми Всероссийского фестиваля науки, а также научно-инновационного форума «СорокИНН» (в Сыктывкарском государственном университете имени Питирима Сорокина).
Достижения ученых Республики Коми будут представлены на всероссийских конференциях и научно-практических форумах.
В ближайших планах – полевая экскурсия на Северный Урал, р. Илыч «Палеозойские рифы»;
Всероссийский симпозиум по исторической демографии «Население Арктики в прошлом, настоящем и будущем»;
Всероссийское научно-практическое совещание «Современное состояние, проблемы и перспективы развития овцеводства на Крайнем Севере России».
Завершится Год науки в Республике Коми Слетом новаторов Севера в декабре.
* * *
Одна из задач Года – рассказать, какими научными именами и достижениями может гордиться наша страна.
В течение всего года при поддержке государства проходят просветительские мероприятия с участием ведущих деятелей науки, запускаются образовательные платформы и конкурсы для всех желающих.
Специально для того, чтобы наука стала ближе к каждому из нас, в России разработан и запущен официальный сайт - годнауки.рф.
За один «клик» можно оказаться в информационном поле главных научных событий и открытий этого года.
{Kodko @ Проекты по программе лесной промышленности в Республике Коми получают первые займы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1025 @ 2021-06-30 @}
Проекты по программе лесной промышленности в Республике Коми получают первые займы
Программу финансирования "Проекты лесной промышленности" в поддержку малого и среднего предпринимательства, занятого в лесопромышленной отрасли региона, реализует региональный Фонд развития промышленности.
Программа была запущена в марте 2021 года.
Сегодня уже оформлены первые займы.
Сама программа рассчитана на три года, стать участниками программы могут представители малого бизнеса Коми с проектами общей суммой от 3 млн.рублей с объемом вложения собственных средств не менее 20% от бюджета проекта.
Ставка по региональной программе фиксированная и составляет 2% годовых, при этом в первый год предприятие-участник программы платит только проценты за пользование займом.
В залог принимаются банковские гарантии, поручительство Гарантийного Фонда Коми, Корпорации МСП, а также иное имущество предприятий.
Так, получателем займа стало предприятие ООО "МК Лес", которая получила финансирование на модернизацию действующего лесопильного производства в поселке Краснозатонский в Сыктывкаре на сумму более 15 млн.рублей.
Общая сумма проекта составила 31, 1 млн рублей.
Предприятие уже производит погонажные изделия в объеме до 450 куб.м в месяц, инвестиционный проект предусматривает рост производства продукции лесопиления почти в два раза.
На средства займа инвестор приобрел оборудование по производству пелетт, а также сушильные камеры.
Предприятием по проекту будет создано 9 рабочих мест.
В настоящее время по новой программе на стадии подготовки и рассмотрения документов находятся еще ряд проектов.
В числе получателей займов стали и проекты по программе развития Республики Коми.
Займ на проект по сушке и термообработке пиломатериалов в размере 5 млн. рублей получил предприниматель из Сыктывкара.
Займ был выдан на новое производство в отрасли лесообработки сроком на 5 лет с отсрочкой по оплате основного долга 3 года.
Собственные средства заемщик направил на капитальные затраты - строительство производственного здания и приобретение техники.
Аналогичный займ был выдан предпринимателю из Усть-Куломского района в сумме 18,1 млн рублей на модернизацию действующего производства по лесозаготовке и лесопилению.
За счет средств займа будет произведена итоговая оплата за линию сращивания, котельное оборудование и сушильные камеры.
Проект позволит создать 5 новых рабочих мест.
В целом по программе "Проекты развития Республики Коми" могут получить займ предприятия обрабатывающей промышленности от 5 до 500 млн рублей.
- Главным преимуществом таких займов является то, что предприятие сможет оплачивать основной долг с третьего или четвертого года пользования займом.
Это позволяет предприятию развиться, наладить сбыт продукции, начать получать стабильный поток выручки, а уже затем начинать погашение займа, - прокомментировала руководитель регионального Фонда развития промышленности Ирина Миновская.
{Kodko @ Благодаря обращениям граждан в Коми решат проблему дорожного сообщения Ижемского района с Сосногорском @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1026 @ 2021-06-30 @}
Благодаря обращениям граждан в Коми решат проблему дорожного сообщения Ижемского района с Сосногорском
Система «Инцидент Менеджмент», с которой работает Центр управления регионом Коми, фиксировала в соцсетях сообщения жителей республики с просьбой решить проблему дорожного сообщения Том – Сосногорск.
В круглогодичной дороге нуждались шесть населённых пунктов Ижемского района и Ухты.
Сотрудники ЦУР Коми в рамках ежедневного аналитического отчёта передали обращения жителей Главе Республики Коми.
Владимир Уйба поручил Правительству региона решить проблему транспортной доступности для жителей Ухты, Ижемского и Сосногорского районов.
Министерство строительства и ЖКХ Республики Коми организовало встречу представителей администраций Ижемского района, СП «Том» и социальных партнёров региона ООО «Газпром трансгаз Ухта», АО «Транснефть – Север» для организации транспортного сообщения по направлению Пожня – Керки – Том.
Теперь жители посёлков Койю, Том, Поромес, села Кедвавом и деревни Картаёль могут пользоваться ведомственными дорогами компаний по определённому графику.
Помимо этого, жители СП «Том» могут вносить свои предложения в изменение графика проезда для усовершенствования расписания пользования дорогами.
Необходимо отметить, что жители и экстренные службы могут пользоваться дорогами беспрепятственно, а для проезда большегрузов коммерческие организации будут обязаны заключить договоры на оказание услуг с компаниями «Газпром трансгаз Ухта» и «Транснефть – Север».
Владимир Уйба также распорядился выделить деньги из бюджета Республики Коми на проектирование и начало строительства автомобильного моста через реку Айюву в посёлке Керки Сосногорского района.
Сейчас оба берега реки в этом месте связывает пешеходный деревянный мост, который представляет из себя подвесную конструкцию.
Строительство автомобильного моста позволит обеспечить круглогодичный проезд по автомобильной дороге Керки – Том, проходящей по территории Сосногорского, Ижемского районов и Ухты.
{Kodko @ Аэропорт Сыктывкара открывает обновлённый международный терминал @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1028 @ 2021-07-01 @}
Аэропорт Сыктывкара открывает обновлённый международный терминал
Напомним, что уже с 3 июля возобновляются прямые перелеты в Турцию, Тунис и Египет.
К приёму первых пассажиров готов и обновлённый международный терминал аэропорта.
Капитальный ремонт позволит обеспечить комфортное пребывание граждан в ожидании авиарейсов и увеличит скорость прохождения процедур контроля.
Для этого площадь зала ожидания была увеличена в два раза, проведён косметический ремонт внутри здания, уже закуплены и установлены четыре кабины паспортного контроля, изготовлены светопрозрачные перегородки, новый транспортёр для подачи багажа увеличенного размера, установлено оборудование для обеспечения безопасности полётов.
Смонтирована система безопасности (видеокамеры), закуплена необходимая мебель.
Достроено багажное отделение, которое расположено за периметром пункта пропуска и примыкает к терминалу.
1 июля министр экономического развития и промышленности Республики Коми Эльмира Ахмеева, которая внимательно следила за реконструкцией объекта, посетит терминал и проверит его готовность к приёму пассажиров на международные рейсы.
{Kodko @ Владимир Уйба почтил память жителей Коми, погибших в войнах и вооружённых конфликтах @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1030 @ 2021-07-01 @}
Владимир Уйба почтил память жителей Коми, погибших в войнах и вооружённых конфликтах
Сегодня, 1 июля, в Республике Коми отмечается День ветеранов боевых действий.
В эту памятную дату глава республики возложил цветы к мемориалам «Вечная слава» и «Скорбящий воин».
День ветеранов боевых действий установлен Указом Главы Республики Коми в целях признания заслуг жителей Республики Коми, принимавших участие в боевых действиях, локальных войнах и вооруженных конфликтах на территории СССР, на территории Российской Федерации и территориях других государств после 1945 года.
С такой инициативой выступил республиканский актив общественных организаций «Российский Союз ветеранов Афганистана», «Союз десантников», «Офицеры России», «Боевое братство», с которым Владимир Уйба встречался в феврале этого года.
В Коми проживает 11 177 ветеранов боевых действий.
Республика стала третьим регионом России, после Ненецкого автономного округа и Удмуртской Республики, где День ветеранов боевых действий отмечается официально.
Новый праздник является рабочим днём.
{Kodko @ Президиум Правительственной комиссии по региональному развитию в Российской Федерации утвердил план мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми на 2021-2030 годы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1031 @ 2021-07-01 @}
Президиум Правительственной комиссии по региональному развитию в Российской Федерации утвердил план мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми на 2021-2030 годы
Проект плана, разработанного Минэкономразвития Коми в рекордно короткие сроки, был рассмотрен сегодня, 1 июля, на заседании под председательством Заместителя Председателя Правительства Российской Федерации Марата Хуснуллина.
Федеральным органам исполнительной власти и Правительству Республики Коми даны поручения по реализации плана.
Разработать такой план Правительству Российской Федерации совместно с Правительством Республики Коми поручил Президент России Владимир Путин в марте 2021 года по итогам совещания по вопросам развития угольной отрасли.
План включает в себя целевые параметры по увеличению уровня занятости населения в отраслях, не связанных с добычей угля, а также предусматривает отдельные мероприятия по городам Воркута и Инта.
Своим мнением относительно содержания и качества проработки плана мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми поделились на заседании заместитель Министра экономического развития России Сергей Галкин и Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Только предусмотренные в Плане по диверсификации проекты к 2026 году увеличат число новых созданных рабочих мест (на 3 833 единицы) и объем инвестиций в основной капитал (на 89,7 млрд рублей), а также обеспечат основу для экономического роста отраслей, не связанных с добычей угля, в том числе лесопромышленного комплекса, сельского хозяйства, добычи рудных и неметаллических полезных ископаемых (золота, барита, известняка).
Поддержка запланированных проектов будет осуществляться путём привлечения льготных займов Фонда развития моногородов, регионального Фонда развития промышленности, использования инструментов поддержки резидентов Арктической зоны Российской Федерации, создания промышленной особой экономической зоны "Север", основной упор которой будет сделан на глубокую переработку древесины.
Вместе с тем с учётом текущей демографической ситуации в республике важнейшим направлением развития, помимо диверсификации экономики, является создание комфортных условий для жизни людей для замедления темпов оттока населения.
«Развитие сфер социальной защиты и здравоохранения, благоустройство городской среды и жилищно-коммунальной инфраструктуры требуют максимальных совместных усилий Правительства Республики Коми и федерального центра», - подчеркнул В. Уйба.
На заседании Правительственной комиссии по региональному развитию в Российской Федерации было поддержано также предложение Минэкономразвития России по разработке Программы социально-экономического развития Республики Коми с обязательным включением в неё мероприятий, направленных на снятие инфраструктурных ограничений региона и на создание благоприятного инвестиционного климата.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Республиканского оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1035 @ 2021-07-02 @}
Владимир Уйба провёл заседание Республиканского оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции
Заслушаны доклады о санитарно-эпидемиологической обстановке в регионе, принимаемых мерах по противодействию эпидемическому распространению COVID-19, рассмотрены вопросы о продлении некоторых ограничительных мер.
Число заболевших коронавирусом продолжает расти.
Развёрнуты и готовы под приём пациентов с COVID-19 и пневмонией в 14 медицинских организациях 2 269 коек, из них заняты 1 963 койки.
Проводится развёртывание коек для долечивания пациентов с COVID-19 в ГАУ РК «Санаторий «Лозым» (150 коек), на базе ГБУЗ РК «Детский санаторий «Кедр» (150 коек).
Привито против новой коронавирусной инфекции 139 613 человек.
Завершили вакцинацию (введены I и II компоненты) 106 658 человек.
Вакцинация проводится в 23 медицинских организациях Республики Коми.
Организовано 175 прививочных бригад и 30 мобильных пунктов вакцинации.
Заключены соглашения с частными медицинскими организациями, а также с поликлиникой МВД о передаче вакцины для иммунизации прикрепленного населения.
Сейчас рассматривается возможность введения на территории Республики Коми нормы обязательной вакцинации против новой коронавирусной инфекции COVID-19 декретированных групп граждан – должностных лиц и работников организаций, деятельность которых связана с производством, хранением, транспортировкой и реализацией пищевых продуктов и питьевой воды, воспитанием и обучением детей, коммунальным, транспортным и бытовым обслуживанием населения, медицинских, финансовых организаций, МФЦ, почтовой службы, учреждений культуры, досуга и спорта, а также государственных и муниципальных служащих.
К этим группам относятся порядка 94 тысяч человек, проживающих в Республике Коми.
Обязательная вакцинация декретированных групп граждан уже введена в 24 субъектах Российской Федерации.
«Необходимость введения такой нормы действительно существует, - прокомментировал Владимир Уйба.
– У нового штамма вируса «дельта» контагиозность выше, он гораздо заразнее.
Один заболевший может заразить 5-6 человек.
У него инкубационный период короче.
В результате, вы видите, мы растём по заполнению коек гигантскими шагами.
Причём «Дельта» протекает сложнее, даже для детей.
К сожалению, количество заболевших детей растёт.
Если в прошлый период у нас заболевших детей было всего 30-40, в основном в лёгкой форме или бессимптомно, то уже сегодня госпитализирован 51 ребёнок.
Поэтому вводить такую норму мы вынуждены, как это сделали 24 региона Российской Федерации, но только после того, когда создадим необходимые условия и будем иметь достаточный запас вакцины».
Напомним, Глава Республики Коми направил письма в адрес заместителя Председателя Правительства России Татьяны Голиковой и в Минздрав России на имя министра Михаила Мурашко с просьбой как можно скорее поставить в Республику Коми дополнительный объём вакцины в количестве 70 тысяч доз.
В Республике Коми медицинскую помощь больным COVID-19 оказывают 1 862 медицинских работника (525 врачей, 1236 средних медицинских работников, 101 младшего медицинского персонала).
Вместе с тем в условиях распространения новой коронавирусной инфекции система здравоохранения региона сталкивается с проблемой отсутствия необходимого количества медицинских работников.
Подготовлено ходатайство в Минобороны России об оказании содействия в привлечении специалистов для работы в медицинских организациях Республики Коми.
Также на заседании Республиканского оперативного штаба были рассмотрены предложения по мерам поддержки субъектов малого и среднего предпринимательства, которые могут пострадать в случае введения дополнительных ограничений в связи с ухудшением санитарно-эпидемиологической обстановки в регионе.
{Kodko @ Глава Коми проконтролирует исполнение программы капремонта в связи с ростом цен на стройматериалы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1039 @ 2021-07-05 @}
Глава Коми проконтролирует исполнение программы капремонта в связи с ростом цен на стройматериалы
Рост цен на металл и стройматериалы не должен отразиться на исполнении работ по капремонту жилфонда в регионе.
Глава Республики Коми Владимир Уйба дал поручение министру строительства и ЖКХ Игорю Кузьмичеву решить вопрос пересмотра смет с учётом удорожания металла и иных стройматериалов для обеспечения привлечения подрядных организаций к участию в конкурсных процедурах, проводимых регоператором, в рамках региональной программы капремонта общего имущества многоквартирных домов.
«Компании, включённые в региональный реестр для получения права участия в данных отборах, сообщили мне о том, что на сегодня им не выгодны предлагаемые контракты.
Сметная стоимость на заявляемые работы не отражает динамику увеличения цен на стройматериалы.
В результате ответственно подходящие к делу компании не рискуют участвовать в конкурсах, чтобы не оказаться по итогам выполнения капремонта на грани банкротства», - отметил глава региона.
По его словам, расчёт расходов в среднем на все виды работ производился до скачка цен, случившегося на рынке стройматериалов по всей стране.
Поэтому он поручил Минстрою республики и подведомственному регоператору (НО РК «Региональный фонд капитального ремонта многоквартирных домов») в течение текущей недели решить вопрос пересмотра смет, чтобы не подвергать угрозе срыва исполнение важной для жителей республики программы.
«Люди у нас годами, а некоторые и десятилетиями ожидали, что их дома в этом году будут приведены в нормативное состояние.
Если хоть один конкурс будет признан несостоявшимся по причине отсутствия заявок из опасения бизнеса не «потянуть» расходы, сотрудники фонда понесут ответственность.
Мы их самих отправим к жителям домов, включённых в план 2021 года.
Сменят деловые костюмы на рабочие комбинезоны, а ручки и бумаги – на банки с краской и боксы с инструментами», - высказался руководитель региона.
Он сообщил о том, что неоправданные ожидания собственников жилья приведут в лучшем случае к отказу от накопления взноса у регоператора и открытии спецсчёта, а в худшем – к падению собираемости платежей.
«Этот год особенный.
Мы отпразднуем 100-летие республики.
Я ставил задачу ещё накануне юбилейного года о том, что в приоритете – создание условий для комфортного проживания горожан и жителей сельской местности.
А капремонт – эффективный инструмент продлить качество жизни в домах, нуждающихся в замене кровли или лифтов, утеплении и обновлении фасадов, модернизации внутренних инженерных систем и коммуникаций.
И не забывайте, что своевременный капремонт – это профилактика превращения жилфонда в аварийный», - добавил Владимир Уйба.
В соответствии с его поручением Минстрою региона предстоит на протяжении оставшегося лета в еженедельном режиме докладывать главе республики о результатах проводимых регоператором конкурсных процедур.
«Все вопросы, касающиеся состояния жилья наших жителей – под моим контролем», - резюмировал Владимир Уйба.
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Викторович Уйба принял прошение об отставке заместителя Председателя Правительства Республики Коми Ирины Сергеевны Бахтиной @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1040 @ 2021-07-05 @}
Глава Республики Коми Владимир Викторович Уйба принял прошение об отставке заместителя Председателя Правительства Республики Коми Ирины Сергеевны Бахтиной
Уход с занимаемой должности связан с семейными обстоятельствами и предполагает переезд семьи Бахтиной в другой регион России.
Свою последнюю неделю в должности зампреда Правительства Коми (с 7 по 14 июля) Ирина Сергеевна проведёт в отпуске.
{Kodko @ Минэкономразвития Республики Коми назначено ответственным за подготовку заявки на создание ОЭЗ «Север» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1041 @ 2021-07-05 @}
Минэкономразвития Республики Коми назначено ответственным за подготовку заявки на создание ОЭЗ «Север»
Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов утвердил план мероприятий по подготовке заявки на создание особой экономической зоны промышленно-производственного типа (ОЭЗ ППТ) «Север» на территории муниципального района «Сыктывдинский».
Якорным инвестором ОЭЗ ППТ выступает ООО «Лузалес» с проектом завода по производству плит МДФ.
Соглашение о намерениях по реализации инвестпроекта по строительству предприятия подписали Глава Республики Коми Владимир Уйба и председатель совета директоров ООО «Лузалес» Руслан Семенюк в рамках Петербургского международного экономического форума.
Мощность завода – 1 миллион кубометров готовой продукции в год.
Объем капитальных вложений – 32 миллиарда рублей, планируется создание свыше 1200 рабочих мест.
Реализация проекта возможна в случае принятия Правительством Российской Федерации решения о создании особой экономической зоны на территории Сыктывдинского района.
План предстоящих мероприятий, рассчитанный до конца года, будет реализован межведомственной рабочей группой, а министерство экономического развития и промышленности Республики Коми определено уполномоченным органом исполнительной власти по подготовки заявки.
«Неоднократно говорилось о важности формирования в регионе максимального уровня переработки древесины и развития предприятий выпуска конечной продукции, - заявил первый вице-премьер.
– Проще говоря, экономически реализовывать готовую продукцию гораздо выгоднее, чем сырье.
Значительным подспорьем в данном направлении должна стать особая экономическая зона промышленно-производственного типа «Север» на территории Сыктывдинского района, и впереди решение ответственной задачи для успешного прохождения нашей заявки в федеральных органах власти».
«Уверен, что в случае принятия Правительством России положительного решения о ее создании озвученные компанией намерения будут выполнены.
Успешная реализация этого проекта позволит выйти на создание на территории республики новых деревообрабатывающих производств с максимальным уровнем переработки сырья и выпуском продукции с высокой добавленной стоимостью», - отмечал по итогам подписания соглашения с ООО «Лузалес» Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл еженедельное оперативное совещание Правительства Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1043 @ 2021-07-05 @}
Владимир Уйба провёл еженедельное оперативное совещание Правительства Республики Коми
Рассмотрены вопросы подготовки к запланированному на 8 июля заседанию Правительства Республики Коми.
С докладами по вопросам, требующим оперативного решения на уровне Главы Республики Коми, выступили руководители республиканских Минстроя, Минприроды, Минфина, Минспорта и Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений.
Министр природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми Алексей Кузнецов проинформировал о лесопожарной обстановке в регионе.
«На 9 утра 5 июля на территории республики два действующих лесных пожара.
Один в Троицко-Печорском районе, он локализован.
Второй в Усть-Немском лесничестве, к 14 часам должны локализовать.
В общей сложности зафиксировано 59 лесных пожаров на площади 581 гектар.
Причинами в большей степени являются нахождение людей в лесах и грозы.
Прогноз на эту неделю неблагоприятный с точки зрения повышения температуры воздуха, поэтому сейчас усиливаем взаимодействие с муниципалитетами через наши лесничества, информационно-разъяснительную работу с населением», - сообщил А. Кузнецов.
Владимир Уйба поручил усилить контроль за соблюдением порядка ограничения пребывания граждан в лесах и въезда в них транспортных средств.
Также Глава Республики Коми обратил особое внимание на вопрос обеспечения жителей сельских населённых пунктов региона древесиной на корню в связи с повышением её стоимости.
«Мало того, что сегодня половину аукционов на предоставление лесных участков в Республике Коми выигрывают Вологодская, Архангельская, Кировская области и другие регионы, так ещё и стоимость древесины на корню выросла.
А это в первую очередь отражается на доступности дров, стройматериалов для сельских жителей, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Поэтому я дал поручение Игорю Борисовичу Булатову [Первый зампред Правительства Республики Коми, - прим.] и Вам, Алексей Владимирович, создать в каждом муниципалитете республики государственное казённое предприятие.
Наделить эти предприятия необходимой площадью лесных участков для того, чтобы они могли обеспечить местных жителей древесиной по доступным регулируемым ценам.
Будем дотировать их из бюджета, но лес должен быть доступным для жителей республики».
{Kodko @ Владимир Уйба высоко оценил общественно-гражданскую инициативу «Чистая Арктика» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1044 @ 2021-07-05 @}
Владимир Уйба высоко оценил общественно-гражданскую инициативу «Чистая Арктика»
Сегодня, 5 июля, на площадке Общественной палаты Российской Федерации при поддержке Комиссии Общественной палаты Российской Федерации по экологии и охране окружающей среды состоялась презентация и обсуждение проекта, направленного на очистку уникальной арктической зоны от накопленного вреда.
Глава Республики Коми Владимир Уйба принял участие в мероприятии по видеосвязи.
С предложением провести «большую арктическую уборку» выступил капитан атомного ледокола «50 лет Победы» Дмитрий Лобусов, который нашёл активную поддержку у своего коллеги, капитана-наставника отдела Департамента безопасности и качества филиала ПАО «Дальневосточное морское пароходство», Героя Труда Российской Федерации Геннадия Антохина.
Особую актуальность этот проект приобретает в рамках председательства России в Арктическом совете в 2021-2023 годах.
Многоуважаемые капитаны, которые не понаслышке знают о проблемах арктических территорий, призвали защитить природу региона от антропогенного и техногенного воздействия, а также разработать и воплотить в жизнь силами волонтёров комплексную программу ликвидации накопленного экологического ущерба.
По их мнению, проект по очистке Арктики может стать глобальной миссией, объединяющей всю страну.
Посыл капитанов не остался незамеченным.
Идею широкомасштабной арктической уборки поддержали представители федеральной власти, бизнеса, экспертного и научного сообществ.
На презентации обсудили возможности вовлечения местных сообществ, включая коренные народы, в решение экологических проблем территорий.
Кроме того, на заседании были представлены наиболее актуальные механизмы взаимодействия власти с представителями общественности в общем деле сохранения природного наследия России.
В ходе мероприятия на площадке Общественной палаты России Владимир Уйба озвучил основные природоохранные проблемы Арктической зоны Республики Коми, решение которых возможно в том числе в рамках проекта «Чистая Арктика».
Одна из них касается ликвидации несанкционированных и исторически сложившихся свалок.
Механизм и источники финансирования мероприятий по ликвидации таких свалок сегодня отсутствуют.
Федеральным проектом «Чистая страна» Национального проекта «Экология» предусмотрен механизм и источник финансирования ликвидации объектов размещения отходов только в границах населённых пунктов и особо опасных объектов размещения отходов, таких как химические и радиоактивные.
При этом подавляющее число несанкционированных свалок в Республике Коми находится именно за пределами населённых пунктов.
Решить эту проблему можно, расширив действие федерального проекта «Чистая страна» нацпроекта «Экология» в части предоставления субсидий на ликвидацию несанкционированных свалок за пределами границ городов.
Также необходимо дополнить перечень мероприятий по осуществлению отдельных полномочий в области лесных отношений мероприятием – «очистка леса от загрязнения (засорения) отходами производства и потребления», что позволит оперативно ликвидировать места несанкционированного размещения отходов на землях лесного фонда за счёт выделяемых субвенций.
Ещё одна проблема – это отработанные угольные месторождения, образованные в результате хозяйственной деятельности угольной промышленности.
Требуется разработка на федеральном уровне проектных решений и технологий по снижению негативного воздействия угольных отвалов попутных пород и продуктов обработки угля на окружающую среду и финансирование работ по консервации или ликвидации угольных отвалов попутных пород и продуктов обработки угля за счёт федерального бюджета.
Эти и другие предложения Республики Коми по защите экологии Арктической зоны будут направлены в Общественную палату Российской Федерации для рассмотрения и включения в проект «Чистая Арктика».
{Kodko @ Сохранение грунтовых автомобильных дорог в Республике Коми возможно при переводе лесозаготовителями процедуры транспортировки древесины в формате речного сплава @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1045 @ 2021-07-06 @}
Сохранение грунтовых автомобильных дорог в Республике Коми возможно при переводе лесозаготовителями процедуры транспортировки древесины в формате речного сплава
Об этом заявил глава региона Владимир Уйба, отреагировав на обращение общественного совета Усть-Куломского района.
Жители подняли проблему с маршрутом «Нижний Воч – Усть-Кулом».
Единственный вид транспортного сообщения между малыми населёнными пунктами и райцентром оказался недоступен для жителей и экстренных служб (что особенно важно в период обслуживания больных коронавирусом).
Причина – в разрушении дороги крупным лесным бизнесом.
«Поручаю Правительству Коми подготовку изменений в законодательство республики для того, чтобы с 2022 года в целях лесозаготовок на территории нашей республики использовался речной сплав.
Больше – никакого передвижения большегрузов с лесом в весенне-летний и осенний период», - заявил Владимир Уйба.
По его словам, последние годы показали, что водители нагружают транспорт сверх нормативов.
К тому же не соблюдают сезонные ограничения, вводимые для большегрузов.
А обязать нарушителей взять на себя ремонт «убиваемых» ими дорог с правовых позиций невозможно.
«Мне не только общественники Усть-Куломского района пишут.
Сигналы регулярно получаю из всех наших «лесных» территорий.
В период СССР не просто так был развит речной сплав древесины.
Власти понимали, что строить и ремонтировать автодороги – высоко затратно.
Сегодня лесозаготовки в частных руках.
В наших силах и полномочиях переключить бизнес на альтернативные формы транспортировки сырья», - высказался глава Коми.
Он поручил Правительству республики решить вопрос табуирования лесных перевозок автодорожным сообщением с 2022 года.
И параллельно – предложить лесному бизнесу уже в этом году обновить инфраструктуру причалов.
Это пойдёт на пользу и самим жителям населённых пунктов, в части сохранения дорог и создания новых рабочих мест.
{Kodko @ Владимир Уйба: решение квартирного вопроса в Республике Коми для сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, подлежит пересмотру @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1049 @ 2021-07-07 @}
Владимир Уйба: решение квартирного вопроса в Республике Коми для сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, подлежит пересмотру
Глава Республики Коми поручил Правительству региона разработать новые механизмы для того, чтобы ускорить выделение жилья, которого многие представители этой категории ожидают годами, а некоторые – десятилетиями.
«С учётом того, что тысячи наших жителей с данным статусом даже по суду не могут оперативно получить квартиры, следует признать: действующая система закупа жилья на уровне муниципальных образований неэффективна.
В ряде регионов власти пошли по пути предоставления жилищных сертификатов.
У нас этот формат доказал эффективность для другой категории – переселенцев из районов Крайнего Севера», - отметил руководитель региона.
Помимо этого способа он поставил перед кабмином задачу проработать проект изменений нормативной правовой базы на уровне республики в части взаимодействия органов местного самоуправления с участниками рынка строительства жилой недвижимости.
По его словам, опыт многих регионов в этом направлении наработан успешно.
Речь идёт о соглашениях местных властей с застройщиками по выделению земельных участков в целях возведения многоквартирных домов на условии предоставления администрациям определённого числа квартир при сдаче новостроек в эксплуатацию.
В последующем жилые помещения предоставляются льготным категориям граждан, имеющим право на жильё от государства, в том числе, сиротам.
«Такие – новые для Коми – подходы позволят поставить на поток системное движение очереди, чтобы вступающая в самостоятельную жизнь после выпуска из детских домов молодёжь не была вынуждена снимать чужие жилплощади.
Повторю ещё раз: для нас в приоритете помощь жителям наших городов и районов в решении жилищного вопроса», - резюмировал Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в заседании комиссии Госсовета РФ по направлению «Экономика и финансы» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1050 @ 2021-07-07 @}
Владимир Уйба принял участие в заседании комиссии Госсовета РФ по направлению «Экономика и финансы»
Заседание состоялось сегодня, 7 июля, по видеосвязи под председательством Губернатора Челябинской области Алексея Текслера.
Обсуждены вопросы повышения долгосрочной финансовой устойчивости и самостоятельности бюджетов субъектов Российской Федерации и бюджетов муниципальных образований, а также реализации национального проекта «Производительность труда».
По итогам 2020 года консолидированный бюджет Республики Коми исполнен с дефицитом в размере 12,2 млрд рублей.
В этом году ситуация с поступлением собственных доходов в бюджет республики постепенно начинает выправляться.
Вместе с тем исполнение бюджета республики, как одного из наиболее пострадавших из-за пандемии среди региональных бюджетов Российской Федерации, ожидается с дефицитом и в 2021 году.
На заседании комиссии Госсовета Российской Федерации Владимир Уйба озвучил ряд предложений.
Глава Республики Коми предложил ускорить выделение дополнительных дотаций из федерального бюджета, чтобы компенсировать недополученные налоговые доходы и не наращивать государственный долг.
Предоставление инфраструктурных бюджетных кредитов из бюджета Российской Федерации будет способствовать повышению уровня инвестиционной привлекательности республики, транспортной доступности, развитию коммунальной, социально-инженерной и туристической инфраструктуры.
Общий объём заявленных республикой проектов составляет 10,7 млрд рублей.
Владимир Уйба предложил полномочие по уплате страховых взносов на обязательное медицинское страхование неработающего населения отнести к полномочиям Российской Федерации.
Это позволит направить высвободившиеся средства регионального бюджета (4,7 млрд рублей) на решение приоритетных направлений в области здравоохранения.
В связи с переходом на новый механизм расчёта прожиточного минимума в регионах также предлагается рассмотреть возможность финансового обеспечения социальных доплат к пенсии за счёт межбюджетных трансфертов из федерального бюджета, передаваемых бюджету Пенсионного фонда Российской Федерации.
Высвобожденные средства регионального бюджета можно будет направить на решение приоритетных вопросов в области социальной политики.
Также необходимо обеспечить софинансирование из федерального бюджета в полном объёме фактических расходов на национальные проекты на утверждённом для регионов уровне, в т.ч. и на разработку проектно-сметной документации.
Глава Республики Коми Владимир Уйба предложил рассмотреть вопрос о выделении дополнительного финансирования из федерального бюджета на решение проблемы содержания пустующего муниципального жилищного фонда, актуальной для северных территорий страны в целом и для Республики Коми в частности, особенно для Воркуты.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём семьи, любви и верности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1052 @ 2021-07-08 @}
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём семьи, любви и верности
«Уважаемые жители Республики Коми!
Поздравляю вас с Днём семьи, любви и верности!
Этот замечательный добрый праздник в нашей стране отмечается с 2008 года, который был объявлен в России Годом семьи.
День был выбран не случайно – 8 июля православные чтят память святых Петра и Февронии Муромских, чей союз является примером семейных отношений, преданности и любви.
Искренние чувства, верность, взаимопонимание и поддержка – основа крепкой и дружной семьи.
В такой семье дети живут в радости, старшее поколение – в уважении.
Семья даёт силы, возможность реализоваться.
Это ценность, которую не способно изменить время, которая понятна представителю любой культуры, языка и веры.
Уважаемые жители республики!
Берегите своих близких, цените чувства, будьте счастливы каждый день.
Желаю всем семьям мира, достатка, благополучия, долголетия и крепкого здоровья!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ В лесах Коми сохраняется высокая пожароопасность @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1053 @ 2021-07-08 @}
В лесах Коми сохраняется высокая пожароопасность
Уважаемые жители Республики Коми!
С начала пожароопасного сезона на территории Республики Коми возникло 65 лесных пожаров на площади 598,5 гектаров.
Больше половины из них происходят по вине местного населения.
Напоминаем, с 24 июня в Республике Коми введён особый противопожарный режим.
В ряде районов республики сохраняется чрезвычайно высокая пожароопасность в лесах.
А значит, риск возникновения природных пожаров остаётся очень высоким.
Также высок риск перехода природного пожара на населенные пункты, объекты экономики и садоводческие участки.
Введение особого противопожарного режима означает, что при пребывании в лесах граждане обязаны:
- соблюдать правила пожарной безопасности, правила санитарной безопасности в лесах, правила лесовосстановления и правила ухода за лесами;
- при обнаружении лесного пожара - немедленно уведомить о нем работников лесного хозяйства, пожарную охрану, полицию, органы государственной власти или органы местного самоуправления;
- принимать меры по тушению лесного пожара своими силами до прибытия специализированных лесопожарных подразделений;
- оказывать содействие органам государственной власти и органам местного самоуправления при тушении лесных пожаров.
На период действия особого противопожарного режима во всех населённых пунктах республики установлены дополнительные требования пожарной безопасности.
Введён запрет на разведение костров, сжигание сухой травы и других растительных остатков, мусора, бытовых и производственных отходов, горючей тары и других горючих материалов.
Также запрещено проведение пожароопасных работ на территории поселений и городских округов, дачных участках и огородах, землях сельскохозяйственного назначения и землях запаса.
Запрещено использование мангалов и иных приспособлений для тепловой обработки пищи с помощью открытого огня на территориях общего пользования.
Помните, любая неосторожность с огнем, будь то брошенный окурок, непотушенный полностью костер или костёр, оставленный без присмотра, а также пал сухой травы, может привести к катастрофическим последствиям.
Кроме того, в соответствии с законодательством Российской Федерации за нарушение правил пожарной безопасности в лесах предусмотрена административная и уголовная ответственность.
Причиной более чем 90% лесных и торфяных пожаров является неосторожное обращение с огнем.
Каждый лесной пожар – стихийное бедствие, которое наносит огромный экономический ущерб, приводит к гибели большого количества зверей и птиц, наносит непоправимый урон природе.
Не проходите мимо незатушенных костров, не оставляйте их без присмотра!
При обнаружении лесного пожара граждане обязаны немедленно принять меры по его тушению, а при невозможности потушить пожар своими силами – сообщить о нём.
При невозможности потушить пожар своими силами необходимо сообщить о нем на прямую линию лесной охраны – 8-800-100-94-00 (единый бесплатный номер, работает круглосуточно), либо по единому номеру службы спасения (112), куда нужно сообщить об обнаруженном очаге возгорания.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1055 @ 2021-07-08 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Указ Главы Республики Коми от 8 июля 2021 года № 88 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Артееву Феофану Ивановичу – члену Совета Регионального общественного движения «Землячество коми-ижемцев Изьватас» в Республике Коми, город Сыктывкар;
Бардаковой Ольге Ивановне – главному технологу по переработке продукции акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая», Сыктывдинский район;
Бачкису Николаю Михайловичу – начальнику сектора по работе с территорией пгт Боровой Водненского территориального отдела Управления по работе с территориями администрации муниципального образования городского округа «Ухта»;
Ген Алексею Леонидовичу – хормейстеру муниципального бюджетного учреждения «Корткеросский центр культуры и досуга»;
Закациоло Вере Георгиевне – корпоративному секретарю акционерного общества «Пивоваренный завод «Сыктывкарский»;
Макк Светлане Александровне – экономисту по анализу и ценообразованию акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая», Сыктывдинский район;
Раевской Елене Идрисовне – начальнику цеха глубокой переработки продукции акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая», Сыктывдинский район;
Сергеевой Ирине Александровне – заместителю руководителя администрации муниципального образования городского округа «Сыктывкар»;
Старцеву Анатолию Владимировичу – врачу-онкологу поликлинического отделения государственного учреждения «Коми республиканский онкологический диспансер», город Сыктывкар;
Фащенко Галине Васильевне – руководителю управления территориального развития, экологии и природопользования администрации муниципального образования городского округа «Усинск».
2. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Васильеву Надежду Васильевну – заместителя главного бухгалтера по оптовой и розничной торговле акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая», Сыктывдинский район;
Заборовскую Валерию Владимировну – старшего преподавателя кафедры поисков и разведки месторождений полезных ископаемых федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Ухтинский государственный технический университет»;
Казакову Анастасию Анатольевну – режиссера любительского театра муниципального бюджетного учреждения «Корткеросский центр культуры и досуга»;
Канева Константина Константиновича – начальника Ижемского районного отдела по охране окружающей среды управления государственного надзора Министерства природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми;
Клишину Елену Григорьевну – инструктора-методиста физкультурно-спортивных организаций Муниципального бюджетного учреждения «Спортивная школа «Смена», город Воркута;
Липину Наталью Владимировну – начальника планово-производственного отдела филиала Усть-Куломского дорожного ремонтно-строительного участка акционерного общества «Коми дорожная компания»;
Незнамову Валентину Николаевну – старшего юрисконсульта акционерного общества «Пивоваренный завод «Сыктывкарский»;
Подорову Александру Александровну – дорожного рабочего по изготовлению дорожных знаков общества с ограниченной ответственностью «Трударенда», Корткеросский район;
Труфанова Игоря Викторовича – первого заместителя Руководителя Аппарата Государственного Совета Республики Коми;
Ярову Анастасию Ревокатовну – заведующего Усть-Куломским межрайонным отделом сельского хозяйства государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр государственной поддержки агропромышленного комплекса и рыбного хозяйства Республики Коми».
{Kodko @ Владимир Уйба: «Государственное и муниципальное имущество не должно простаивать – его надо эффективно использовать и максимально вовлекать в хозяйственный оборот» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1057 @ 2021-07-08 @}
Владимир Уйба: «Государственное и муниципальное имущество не должно простаивать – его надо эффективно использовать и максимально вовлекать в хозяйственный оборот»
Об этом Глава Республики Коми заявил на заседании регионального Правительства, которое состоялось 8 июля.
На заседании были подведены итоги инвентаризации государственного и муниципального имущества, проведённой в республике в 2020 году.
Инвентаризацию государственного имущества Республики Коми в 2020 году провели 368 организаций, в том числе органы власти, бюджетные, казённые, автономные учреждения, государственные унитарные предприятия.
Инвентаризацию муниципального имущества Республики Коми в 2020 году провели все муниципальные образования Республики Коми, включая поселения.
По итогам полученной информации Комитетом Республики Коми имущественных и земельных отношений сформирован перечень неиспользуемого государственного имущества Республики Коми и неиспользуемого муниципального имущества.
В перечень неиспользуемого государственного имущества Республики Коми вошли 332 объекта недвижимого имущества (9% от общего количества, находящихся в госсобственности) общей площадью 125,8 тысяч кв. м., в том числе 25 объектов казны Республики Коми и 307 объектов, учитываемых на балансе государственных учреждений, подведомственных органам исполнительной власти Республики Коми.
По результатам инвентаризации муниципального имущества администрациями муниципальных образований представлена информация о 1 860 единицах неиспользуемого имущества (3,2% от общего количества, находящихся в муниципальной собственности) общей площадью 589,8 тысяч кв. м.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил органам исполнительной власти Республики Коми и муниципальным образованиям Республики Коми совместно с Комимущества Республики Коми активизировать работу по вовлечению неиспользуемого имущества в экономический оборот, определить приоритетные объекты для проведения ремонтных работ и источники их финансирования.
Муниципалитетам совместно с Комимущества Республики Коми необходимо активизировать работу по регистрации прав на объекты муниципальной собственности, в том числе на бесхозяйные объекты.
«Государственное и муниципальное имущество не должно простаивать – его надо эффективно использовать и максимально вовлекать в хозяйственный оборот.
Оно должно быть активом, который приносит прибыль в бюджет, а не статьёй неэффективных расходов.
В связи с этим прошу руководителей профильных органов исполнительной власти и глав муниципальных образований взять эту работу под свой личный контроль, чтобы она проводилась не для отчёта», - подчеркнул Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Мария Балмастова назначена на должность министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1059 @ 2021-07-09 @}
Мария Балмастова назначена на должность министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми
Распоряжение Главы Республики Коми от 9 июля 2021 года № 192-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Балмастову Марию Алексеевну на должность министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ Минэкономразвития Российской Федерации утвердило План мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми на 2021–2030 годы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1060 @ 2021-07-09 @}
Минэкономразвития Российской Федерации утвердило План мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми на 2021–2030 годы
Почему это так важно для Республики, — в своём видеообращении к жителям региона прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ В Коми до 16 августа 2021 года продлили ограничения по культурно-массовым, зрелищным и иным массовым мероприятиям @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1062 @ 2021-07-09 @}
В Коми до 16 августа 2021 года продлили ограничения по культурно-массовым, зрелищным и иным массовым мероприятиям
Также продлён запрет на работу ночных клубов (дискотек).
Соответствующие изменения внесены в Указ Главы Республики Коми о введении режима повышенной готовности.
Кроме этого изменения предусматривают положения по исполнению на территории Республики Коми постановления Главного государственного санитарного врача по Республике Коми от 6 июля 2021 г. «О проведении профилактических прививок отдельным группам граждан по эпидемическим показаниям».
В целях реализации постановления Министерству здравоохранения Республики Коми необходимо определить потребность в вакцине, холодильном оборудовании, прививочных бригадах, прививочных пунктах, дополнительно привлекаемых медицинских работниках.
Также Минздраву Коми совместно с органами исполнительной власти Республики Коми, уполномоченными на осуществление контрольных функций в установленной сфере деятельности в отношении юридических лиц и индивидуальных предпринимателей в пределах компетенции, поручено обеспечить контроль за соблюдением данными юридическими лицами и индивидуальными предпринимателями требований пунктов 2, 3, 6.
* * *
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: http://www.gosuslugi.ru/.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ В Усть-Куломском районе отремонтируют мост через реку Виль @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1066 @ 2021-07-12 @}
В Усть-Куломском районе отремонтируют мост через реку Виль
Сейчас специалистами ГКУ РК «УправтодорКоми» проводится комиссионное обследование технического состояния сооружения.
По его результатам будет определена стоимость ремонтных работ.
Этот вопрос был рассмотрен сегодня, 12 июля, на еженедельном оперативном совещании регионального Правительства, которое провёл Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В связи с аварийным состоянием моста через р.
Виль по направлению Логинъяг – Керчомъя закрыт проезд на 55–56 км автодороги республиканского значения Усть-Кулом – Керчомья – Зимстан – Дзёль.
Местные жители вынуждены пользоваться ведомственной дорогой АО «Монди СЛПК», которая стала непригодной для проезда легкового автотранспорта.
Чтобы возобновить движение на закрытом участке, необходимо укрепить мостовое сооружение.
Предварительно сметная документация будет готова через неделю.
В случае, если потребуется дополнительные инженерные изыскания, на её подготовку может понадобиться немного больше времени.
Средства на ремонт моста зарезервированы.
Правительством Республики Коми налажено взаимодействие с АО «Монди СЛПК».
Компания готова оказать содействие в решении данного вопроса.
Также достигнута договорённость о том, что предприятие временно приостановит движение лесовозов по этому направлению.
Напомним, Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил Правительству региона решить вопрос табуирования лесных перевозок автодорожным сообщением с 2022 года в весенне-летний и осенний период с целью сохранения грунтовых автомобильных дорог в Республике Коми.
Для транспортировки древесины лесозаготовителям будет рекомендовано использовать альтернативные формы транспортировки сырья, например, речной сплав.
{Kodko @ Игорь Булатов провел совещание по подготовке объектов ЖКХ Воркуты к отопительному сезону @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1073 @ 2021-07-14 @}
Игорь Булатов провел совещание по подготовке объектов ЖКХ Воркуты к отопительному сезону
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба Воркуту с рабочим визитом посетили Первый заместитель Председателя Правительства Коми Игорь Булатов и министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства региона Игорь Кузьмичев.
Вместе с прокурором Республики Коми Николаем Егоровым, депутатом Госсовета Коми от Воркуты Русланом Магомедовым и мэром Воркуты Ярославом Шапошниковым они на месте проинспектировали ход подготовки к новому отопительному сезону объектов ЖКХ, в том числе Усинского водовода.
В Воркуте Игорь Булатов провел совещание по работе в сфере жилищно-коммунального хозяйства и применению административно-экономической модели эксплуатации Усинского водовода и теплогенерирующего, сетевого комплекса, обеспечивающей стабильное ресурсоснабжение города.
На начало июля на Усинском водоводе заменены задвижки на трех участках подающего и обратного трубопровода, ведутся работы по восстановлению тепловой изоляции, завершены работы по испытанию тепловых сетей на территории МО ГО «Воркута».
«По разным причинам не все ремонтные работы идут согласно плану, и наша первоочередная задача - совместными усилиями республиканских и муниципальных властей, а также ответственных ведомств использовать все возможности для выхода на необходимый график», - заявил первый вице-премьер по итогам совещания.
* * *
Усинский водовод обеспечивает водоснабжение Воркуты.
Водозаборное сооружение состоит из бетонной плотины с гидротехническим туннелем (потерной), донного водосброса и насосной станции первого подъема.
{Kodko @ В Республике Коми организована работа по наращиванию объёмов вакцинации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1074 @ 2021-07-14 @}
В Республике Коми организована работа по наращиванию объёмов вакцинации
Глава республики Владимир Уйба принял участие в совещании под председательством Зампредседателя Правительства Российской Федерации Татьяны Голиковой по вопросу организации процесса вакцинации против COVID-19.
По оперативным данным, на 14 июля 2021 года в республике привито первым компонентом 160 997 человек, в том числе завершили вакцинацию – 117 050 человек.
В регионе принято решение о подключении к проведению вакцинации медицинских организаций негосударственных форм собственности, участвующих в реализации территориальной программы государственных гарантий.
С такими медорганизациями заключены соглашения о взаимодействии.
Вакцинация проводится во всех городах и районах республики, в 51 подразделении медицинских организаций.
Сформированы 173 выездные бригады, 129 прививочных пунктов и 84 мобильных прививочных пункта.
Организовано проведение вакцинации граждан из групп риска, которые лечатся в неинфекционных стационарах, в день выписки из стационара.
Организованы выездные бригады для вакцинации маломобильных граждан по месту их жительства.
Налажено межведомственное взаимодействие с администрациями городских округов, муниципальных районов, сельских поселений, ГБУ РК «Центр социальной защиты населения» районов в части предоставления автотранспорта для организации перевозки преимущественно граждан старше 60 лет в пункты вакцинации.
Активно осуществляется выездная работа на предприятия с целью вакцинации сотрудников предприятий на рабочих местах.
При возросшем спросе организованы дополнительные пункты вакцинации на базе центров занятости (г. Инта и с. Визинга), филиалов МФЦ, «Республиканского врачебно-физкультурного диспансера», ГУП «Государственные аптеки Республики Коми», в здании республиканского стадиона.
Организован передвижной мобильный пункт вакцинации на железнодорожном вокзале города Сыктывкара.
Всего на прививочных пунктах работает 126 врачей и 341 средних медицинских работников, из них на 14 июля 2021 года дополнительно привлечено на прививочные пункты выпускников Сыктывкарского государственного университета – 6 специалистов на должности врач-терапевт участковый и 21 студент на должности средних медицинских работников.
Также для трудоустройства в иные подразделения поликлиники и стационары республики привлечено 5 врачей и 25 средних медицинских работника из числа студентов.
{Kodko @ В Коми принят закон об определении территорий, которые будет возможно безвозмездно получить в пользование на территории Арктики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1078 @ 2021-07-15 @}
В Коми принят закон об определении территорий, которые будет возможно безвозмездно получить в пользование на территории Арктики
На внеочередном заседании сессии Государственного Совета Республики Коми рассмотрены законопроекты*, подготовленные в целях реализации положений Федерального Закона № 119-ФЗ «Об особенностях предоставления гражданам земельных участков, находящихся в государственной или муниципальной собственности и расположенных в Арктической зоне Российской Федерации и на других территориях Севера, Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации».
В заседании принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
С 1 августа 2021 года на территории Арктической зоны, к которой в Республике Коми относятся городские округа «Воркута», «Инта», «Усинск», муниципальный район «Усть-Цилемский», в безвозмездное пользование гражданам будут предоставляться земельные участки из расчета 1 га на 1 члена семьи.
Право на получение земельных участков в первые 6 месяцев будут иметь граждане, зарегистрированные в муниципальных образованиях, относящихся к Арктической зоне.
По истечении этого периода такое право появится у всех граждан России.
После 5 лет при надлежащем использовании земельный участок можно будет оформить в собственность или долгосрочную аренду.
Всего в Республике Коми для предоставления в безвозмездное пользование выбрано 50 территорий общей площадью 4 261,25 га, в том числе:
Воркута – 7 территорий общей площадью 562,98 га;
Инта – 22 территорий общей площадью 37,07 га;
Усинск – 12 территорий общей площадью 109,99 га;
Усть-Цильма – 9 территорий общей площадью 3 551,21 га
С дополнительной информацией можно ознакомиться на сайте Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений по ссылке https://agui.rkomi.ru/deyatelnost/proekty-zakonov-respubliki-komi.
*«Об определении территорий Республики Коми, в границах которых земельные участки могут быть предоставлены в безвозмездное пользование в соответствии с Федеральным законом «Об особенностях предоставления гражданам земельных участков, находящихся в государственной или муниципальной собственности и расположенных в Арктической зоне Российской Федерации и на других территориях Севера, Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации, и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации»;
«О максимальных ценах на выполнение на территории Республики Коми работ по установлению на местности границ земельных участков, предоставленных в безвозмездное пользование в соответствии с Федеральным законом «Об особенностях предоставления гражданам земельных участков, находящихся в государственной или муниципальной собственности и расположенных в Арктической зоне Российской Федерации и на других территориях Севера, Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации, и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации».
{Kodko @ Графики промывок систем отопления в жилфонде Коми взяты под особый контроль во избежание проблем с запуском отопительного сезона для жителей многоквартирных домов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1079 @ 2021-07-15 @}
Графики промывок систем отопления в жилфонде Коми взяты под особый контроль во избежание проблем с запуском отопительного сезона для жителей многоквартирных домов
Глава республики Владимир Уйба поручил Министерству строительства и жилищно-коммунального хозяйства региона запросить у управленцев жилфондом всех городов и районов графики промывок систем отопления, которые должны проводиться в июле-августе в каждом многоквартирном доме, и отследить выполнение этого важного вида работ в рамках подготовки жилых зданий к запуску отопления.
«Новый отопительный сезон у нас будет объявлен уже через пару месяцев.
Времени остаётся не так много.
На сегодня получаю от жителей и городов, и районов сигналы о том, что в их домах до сих пор не проведена промывка радиаторов.
Прошу профильное министерство взять на контроль ситуацию.
В еженедельном режиме проверяйте выполнение управляющими организациями, ТСЖ и ЖСК этого вида работ.
Взаимодействуйте с органами местного самоуправления», - сказал глава региона.
По его словам, прошлым летом эта процедура не везде была проведена надлежащим образом с применением качественных химреагентов, что было выявлено осенью, когда после запуска отопления некоторые дома неделю и более оставались с холодными батареями.
«Паспорта готовности к отопительному сезону не должны выдаваться формально.
Это официальный документ и за вносимые в него сведения должностные лица должны отвечать головой», - добавил руководитель региона, напомнив, что подготовка жилфонда к зиме на его личном контроле.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми со 100-летием со дня образования органов внутренних дел Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1081 @ 2021-07-16 @}
Поздравление Главы Республики Коми со 100-летием со дня образования органов внутренних дел Республики Коми
«Уважаемые сотрудники и ветераны органов внутренних дел!
Примите искренние поздравления с вековым юбилеем образования органов внутренних дел Республики Коми!
Символично, что своё столетие органы внутренних дел региона отмечают в год столетия Республики Коми.
Все эти годы сотрудники правопорядка стойко и мужественно стояли и продолжают стоять на страже спокойствия жителей региона, на защите законности и порядка.
Вы самая близкая к обществу правоохранительная структура.
К вам первым обращаются жители в трудную минуту.
Вам доверяют, на вас надеются, от вас ждут помощи.
И это неслучайно: в органах внутренних дел республики служат настоящие профессионалы, смелые и отважные, сильные духом и беззаветно преданные своему делу.
Благодарю вас за то, что взяли на себя ответственность перед обществом и каждым человеком, за то, что несёте очень трудную и опасную, но такую нужную людям службу.
Особые слова признательности – ветеранам правоохранительных органов, которые являются для молодых коллег примером безупречного выполнения своего служебного долга.
Желаю всем крепкого здоровья, мира, счастья, благополучия в семьях!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Игорь Булатов возглавил региональный штаб по газификации населенных пунктов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1083 @ 2021-07-16 @}
Игорь Булатов возглавил региональный штаб по газификации населенных пунктов
Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов подписал распоряжение о создании Регионального штаба по газификации населенных пунктов региона.
Принятие документа обусловлено реализацией послания Президента Российской Федерации Владимира Путина Федеральному Собранию в части решения вопросов по газификации субъектов РФ (Пункт 8 Перечня поручений Президента от 02.05.2021 № Пр-753).
Председателем штаба утвержден Игорь Булатов, его заместителями – министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичев, первый заместитель министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Андрей Якимов.
- Действуем в соответствии с планом мероприятий по внедрению социально-ориентированной и экономически эффективной системы газоснабжения, утвержденного Правительством страны.
Региональный штаб по газификации населенных пунктов призван обеспечить реализацию программ догазификации субъектов Российской Федерации, а также региональных программ газификации жилищно-коммунального хозяйства, промышленных и иных организаций, - заявил Игорь Булатов.
21 апреля во время послания Федеральному собранию Владимир Путин заявил, что россияне не должны оплачивать подведение газа к границам своих участков в населенных пунктах, и поручил обеспечить до 2023 года в газифицированных населенных пунктах бесплатную подводку газа до границ домовладений.
{Kodko @ Владимир Уйба сегодня работает в Вуктыльском районе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1084 @ 2021-07-16 @}
Владимир Уйба сегодня работает в Вуктыльском районе
Рабочая поездка Главы Республики Коми началась с визита в село Дутово, где Владимир Уйба осмотрел новую школу на 60 мест с дошкольными группами на 20 мест.
Строительство объекта завершено в начале 2021 года, лицензия на ведение образовательной деятельности получена в феврале 2021 года, а заработало учебное заведение в марте.
Ранее школа располагалась в двухэтажном деревянном здании 1957 года постройки, которое признано ветхим.
Детский сад располагался в одноэтажном деревянном здании 1977 года постройки.
Стены нового здания покрашены в яркие цвета.
Вход оборудован пандусом и турникетами.
Установлена система видеонаблюдения.
Есть спортивный зал, оборудованный техническим инвентарем, компьютерный класс, медицинский кабинет, столовая и кухня.
Уютные кабинеты соответствуют современным стандартам качества образования, в каждом установлена интерактивная доска.
{Kodko @ Владимир Уйба проверил ход подготовки Вуктыльского района к отопительному периоду @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1085 @ 2021-07-16 @}
Владимир Уйба проверил ход подготовки Вуктыльского района к отопительному периоду
Сегодня, 16 июля, в ходе рабочей поездки в Вуктыльский район Глава Республики Коми посетил котельные в селе Дутово и городе Вуктыл, строящийся водовод Подчерье-Вуктыл, провёл совещание по подготовке жилищно-коммунального, газового и теплоэнергетического комплексов муниципалитета к бесперебойной работе в осенне-зимний период 2021-2022 годов.
На газовой котельной села Дутово установлен котёл с горелкой для работы на газообразном и жидком топливе, установлена ёмкость для запаса аварийного топлива.
На случай чрезвычайной ситуации, на котельной имеется резервный источник электроснабжения (дизель-генератор), стационарный ДЭС-100, мощностью 100 кВТ.
На Центральной водогрейной котельной города Вуктыл для повышения температуры подачи горячего водоснабжения и отопления проведена реконструкция системы ГВС на базе двух пластинчатых теплообменников общей установленной мощностью 24 МВт.
Ведутся работы по капитальному ремонту котлов, промывке и опрессовке системы горячего водоснабжения, теплоснабжения, наружных инженерных сетей города.
Выполнены работы по кислотной обработке (химической очистке) пластинчатых теплообменников № 1, 2.
Монтаж системы химической водоподготовки окончен, далее будут производиться пусконаладочные работы.
Продолжается строительство водовода Подчерье-Вуктыл.
Существующий водовод протяжённостью 24 км введён в эксплуатацию в 1984 году и имеет 100% износ.
Протяжённость нового – почти 22,5 км.
Объём выполненных строительно-монтажных работ составляет около 90 %.
Ввести объект в эксплуатацию планируется осенью 2021 года.
На совещании по подготовке объектов жилищно-коммунального, газового и энергетического комплексов муниципалитет к работе в зимний период 2021-2022 гг. с основными докладами выступили глава МО ГО «Вуктыл» - руководитель администрации ГО «Вуктыл» Гульнара Идрисова, Министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузмичев, Первый заместитель руководителя Службы Республики Коми строительного, жилищного и технического надзора (контроля) Ольга Микушева.
По итогам совещания Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил Минстрою региона и администрации МО ГО «Вуктыл» совместно с ресурсоснабжающей организацией и управляющими компаниями муниципалитета организовать работу по реализации комплекса мер, направленных на нормализацию ситуации с теплоснабжением и горячим водоснабжением города.
{Kodko @ Вуктыл получит новый импульс развития @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1090 @ 2021-07-19 @}
Вуктыл получит новый импульс развития
В рамках рабочей поездки в Вуктыл Глава Республики Коми Владимир Уйба встретился с генеральным директором ООО «Газпром добыча Краснодар» Андреем Захаровым
Стороны обсудили актуальные вопросы взаимодействия: усиление присутствия предприятия в Коми, социальное партнёрство, а также возобновление работ по бурению скважины № 402 Вуктыльского нефтегазоконденсатного месторождения.
«По оценкам геологов, запасы газа у нас в регионе значительные.
Специалисты подсчитали, что их хватит на десятки лет.
Это означает главное: Вуктыл обретает новую жизнь, а экономика нашей республики поднимется на новый уровень», – заявил глава Коми в ходе визита в Вуктыл.
Вместе с руководителем газодобывающей компании он побывал на месте будущей буровой.
С августа 2021 года планируется мобилизация бурового оборудования и начало вышкомонтажных работ.
Бурение и испытание скважины в соответствии с «геологическим заданием по объёмам геологоразведочных работ и приросту запасов углеводородного сырья» предусмотрены в 2022–2024 годах.
Владимир Уйба и Андрей Захаров вместе с руководством муниципалитета и членами Правительства региона обсудили перспективы развития Вуктыльского геолого-экономического района.
В рамках проекта уже приобретено устьевое оборудование и определён подрядчик.
На строительство скважины в 2021 году выделено около полумиллиарда рублей.
«К концу июля мы готовим площадку, начинаем завозить оборудование.
Буровая сейчас на складе в Ухте.
Начнем её монтаж, и к концу года установка уже будет готова», – сообщил Андрей Захаров.
Глава республики поблагодарил руководство компании за активное участие в социально-экономическом развитии Вуктыла.
«Благодарю компанию за новый проект, который позволит создать новые рабочие места, привлечь профессиональные кадры и обеспечить минимум на пятьдесят лет вперёд устойчивое развитие нашей экономики.
Это, в свою очередь, повысит и качество жизни на Севере, и его привлекательность в целом», – резюмировал глава Коми.
{Kodko @ В Усть-Куломском районе восстановлен проезд по мосту через р. Виль @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1091 @ 2021-07-19 @}
В Усть-Куломском районе восстановлен проезд по мосту через р. Виль
Поручение Главы Республики Коми Владимира Уйба выполнено – с 18 июля открыто движение по мосту для автотранспорта с общей массой до 6 тонн.
Для обеспечения проезда на проблемных участках были выполнены работы по замене шести разрушенных деревянных труб на металлические на отрезке между с. Керчомъя и п. Логинъяг.
Мост через реку Виль находится на 55–56 км автодороги республиканского значения Усть-Кулом – Керчомья – Зимстан – Дзёль.
Сооружение имеет ограничение по грузоподъёмности 6 тонн.
В результате несанкционированного проезда тяжеловесного транспорта 9 июля 2021 года произошло разрушение береговой опоры, проезд по мосту был временно закрыт.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил Минстрою региона принять оперативные меры по восстановлению моста и проезда по нему для легкового автотранспорта.
Специалистами ГКУ РК «УправтодорКоми» было проведено комиссионное обследование сооружения, по результатам которого подрядная организация ООО «Лес-Сервис» выполнила необходимые ремонтные работы.
Принятые меры носят первоочередной характер, чтобы в кратчайшие сроки восстановить транспортное сообщение с посёлком Зимстан.
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба запланировано строительство нового моста через р. Виль.
Объект включён в адресную инвестиционную программу Республики Коми на 2021 – 2023 годы.
Общая стоимость – 33,5 млн рублей.
Аукцион состоится в ближайшее время.
Контракт планируется заключить в конце августа 2021 года.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет мусульман, проживающих в Республике Коми, с праздником Курбан-байрам @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1093 @ 2021-07-20 @}
Владимир Уйба поздравляет мусульман, проживающих в Республике Коми, с праздником Курбан-байрам
Глава Республики Коми направил руководителю Духовного управления мусульман Республики Коми Валиахмаду хазрат Гаязову правительственную телеграмму с пожеланиями согласия и радости, успехов в деле духовного единения.
«Глубокоуважаемый Валиахмад хазрат!
Примите мои искренние поздравления с одним из самых почитаемых мусульманских праздников – Ид аль-Адха – Курбан-байрам!
Это один из самых значимых мусульманских праздников, праздник жертвоприношения во имя Всевышнего Бога.
Это благословенное время утверждения в вере и очищения души.
Он символизирует для мусульман истинность учения Мухаммеда, ниспосланного ему в откровении, а также всемогущество Всевышнего Творца.
Благодарю Духовное Управление мусульман Республики Коми и лично Вас за большой вклад в дело сохранения межнационального мира и согласия в Республике Коми.
Искренне желаю Вам и всем правоверным мусульманам нашей республики счастья, здоровья, согласия и радости, успехов в деле духовного единения!»
С глубоким уважением, Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ В Коми пройдут мероприятия в рамках председательства России в Арктическом совете в 2021–2023 годах @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1094 @ 2021-07-20 @}
В Коми пройдут мероприятия в рамках председательства России в Арктическом совете в 2021–2023 годах
Глава Республики Коми Владимир Уйба принял участие в совещании с Министром Российской Федерации по развитию Дальнего Востока и Арктики Алексеем Чекунковым по вопросу реализации Плана основных мероприятий в связи с председательством Российской Федерации в Арктическом совете* в 2021-2023 годах.
Владимир Уйба проинформировал федерального министра о подготовке Республики Коми к реализации указанного Плана.
Утверждена и направлена в Минвостокразвития России дорожная карта по подготовке Республики Коми к мероприятиям, включённым в федеральный План.
В Региональном плане учтено мероприятие по формированию волонтёрского корпуса на весь период Председательства и участию делегации Республики Коми в Международном арктическом форуме «Арктика – территория диалога» в 2022, 2023 году.
Если позволит эпидемиологическая ситуация, ряд мероприятий планируется провести в этом году.
23 сентября в Сыктывкаре стартует Международная научно-практическая конференция «Электронная письменность народов Российской Федерации – 2021», для участия в которой уже зарегистрировались представители 9 стран, в том числе из Норвегии, Швеции и Финляндии.
Воркута в период с 25 октября по 4 ноября готова провести 22-ю Всероссийскую спартакиаду народов Севера России «Заполярные игры» памяти Игоря Леонидовича Шпектора по 16 видам спорта.
Это знаковое мероприятие для региона и России, которое проводится ежегодно на протяжении более 20 лет начиная с 1999 года.
С 23 по 25 ноября в Сыктывкаре состоится Международная конференция торговых палат и бизнес-ассоциаций арктических регионов.
Её организует Торгово-промышленная палата России совместно с Торгово-промышленной палатой Республики Коми.
2-4 декабря в Сыктывкаре планируется провести 4-й Северный культурный форум.
Формируется его программа, разрабатывается сайт мероприятия.
«Информация о ходе исполнения Дорожной карты по подготовке Республики Коми к мероприятиям председательства России в Арктическом совете направляется в адрес Минвостокразвития России на ежемесячной основе.
Работа по подготовке республики к мероприятиям Председательства находится на контроле Правительства региона и моём личном», - отметил Владимир Уйба.
*В Арктический совет входят восемь арктических государств – Канада, Дания (включая Гренландию и Фарерские острова), Финляндия, Исландия, Норвегия, Россия, Швеция и Соединённые Штаты.
{Kodko @ Школы Коми активно готовятся к новому учебному году @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1096 @ 2021-07-20 @}
Школы Коми активно готовятся к новому учебному году
О ходе ремонтных работ и мероприятиях по обеспечению безопасности детей в образовательных учреждениях региона Главу Республики Коми Владимира Уйба проинформировала министр образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова.
Вопрос был рассмотрен 19 июля на оперативном совещании Правительства республики.
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба в этом году на указанные цели из республиканского бюджета выделены дополнительные средства.
Общий объём финансирования в этом году составил: 492 млн рублей – на ремонты образовательных учреждений, 255 млн рублей – на мероприятия по обеспечению безопасности учащихся.
«Ремонтные работы продолжаются.
В основном, ремонтируются кровли, несущие конструкции, инженерные сети, проводятся внутренние работы в помещениях, установка систем видеонаблюдения.
Особое поручение муниципалитетам было – укрепить системы контроля и управления доступом, систем охраны и тревожной сигнализации.
Оборудуются контрольно–пропускные пункты и помещения для охраны, модернизируются системы освещения территорий, ведётся установка ограждений.
Часть средств будет направлена на устранение предписаний надзорных органов», - сообщила Наталья Якимова.
К 1 сентября будут проведены ремонты в 40 государственных и более 200 муниципальных образовательных учреждениях.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл личный приём граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1100 @ 2021-07-22 @}
Владимир Уйба провёл личный приём граждан
Жители региона обратились к Главе Республики Коми по вопросам улучшения жилищных условий, оказания медицинской помощи, принятия на республиканском уровне программы борьбы с борщевиком, развития потребкооперации в сельских районах республики, исполнения судебных решений.
По итогам личного приёма руководителям министерств и ведомств, руководителям органов муниципальной власти дан ряд поручений и рекомендаций по решению вопросов, с которыми обратились к Владимиру Уйба жители региона.
Ход исполнения этих поручений поставлен на контроль Главы Республики Коми.
{Kodko @ В Коми продолжается работа по оздоровлению регионального перевозчика АО «Комиавиатранс» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1101 @ 2021-07-22 @}
В Коми продолжается работа по оздоровлению регионального перевозчика АО «Комиавиатранс»
С самого начала работы министр экономического развития и промышленности Республики Коми Эльмира Ахмеева уделяла большое внимание региональному перевозчику АО «Комиавиатранс».
Стояла задача не только поддержать местную авиакомпанию, но и направить все силы на ее оздоровление и развитие.
Так, Министерством экономического развития и промышленности региона было подготовлено обращение Главы Республики Коми Владимира Уйба в адрес Председателя Правительства РФ Михаила Мишустина с просьбой оказать содействие в финансовом оздоровлении социально значимого авиаперевозчика, в том числе на покупку 5 новых вертолетов.
21 мая в Правительстве РФ с участием Главы Республики Коми Владимира Уйба, министра экономического развития и промышленности региона Эльмиры Ахмеевой, представителями Минтранса России, Минпромторга России, Минфина России, Росавиации и авиакомпании АО «Комиавиатранс» состоялось совещание, по итогам которого был подготовлен план финансового оздоровления авиакомпании.
В настоящее время план проходит согласование со всеми заинтересованными федеральными органами исполнительной власти.
Первоочередными в плане являются мероприятия по стабилизации финансово-экономического состояния регионального авиаперевозчика.
Сегодня работа авиакомпания "Комиавиатранс" ведется в обычном режиме во взаимодействии с органами власти в лице Министерства экономического развития и промышленности Республики Коми.
Запускаются дополнительные рейсы.
Так, в июле этого года были запущены дополнительные рейсы в Троицко-Печорск, субсидируемые за счет средств из республиканского бюджета.
«Мы прилагаем максимальные усилия для сохранения такого социально-ориентированного предприятия, как АО «Комиавиатранс», - заявил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Согласно сезонному расписанию «Комиавиатранса», сегодня самолеты компании летают из Сыктывкара в Ухту, Печору, Усинск, Воркуту, Инту, Усть-Цильму, Троицко-Печорск.
Данные рейсы также выполняются за счет средств, выделенных из республиканского бюджета.
Напомним, что на поддержку АО «Комиавиатранс» в бюджете Республики Коми на 2021 год предусмотрено 595,2 млн рублей, из них:
- частичная компенсация потерь в доходах организаций воздушного транспорта от осуществления аэропортовой деятельности на территории Республики Коми – 382,2 млн руб;
- расходы на осуществление перевозок пассажиров и багажа воздушным транспортом – 173,8 млн руб;
- субсидии на возмещение выпадающих доходов организаций воздушного транспорта, осуществляющих внутримуниципальные пассажирские перевозки воздушным транспортом в труднодоступные населенные пункты – 39,2 млн руб.
Кроме того, сегодня жители Республики Коми могут совершать перелеты из Сыктывкара в Москву, Санкт-Петербург, Симферополь, Анапу и Сочи.
Организованы и международные вылеты.
Несмотря на это, сейчас поступает много обращений граждан региона о необходимости организовать дополнительные маршруты и в другие города нашей страны.
В связи с этим в июле министр экономического развития и промышленности РК Эльмира Ахмеева провела рабочую встречу с представителями авиакомпании «Руслайн».
Представители авиакомпании предложили сотрудничество по маршрутам из Сыктывкара в Санкт-Петербург, Екатеринбург, Калининград, Казань, а также рейсов на юг России: Краснодар, Геленджик и Минеральные воды.
Министр попросила проработать вопрос и представить предложение о сотрудничестве.
В последнее время именно эти направления пользуются большой популярностью в регионе.
Также представители компании «РусЛайн» отметили, что имеют достаточный опыт работы в авиаперевозках из других муниципальных образований республики и выразили готовность взять на себя организацию перелетов из Воркуты в Санкт-Петербург и из Усинска в Москву.
В министерстве экономического развития и промышленности Республики Коми, сообщили, что основным авиаперевозчиком на внутренних региональных направлениях был и остается АО «Комиавиатранс».
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в заседании коллегии прокуратуры Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1103 @ 2021-07-22 @}
Владимир Уйба принял участие в заседании коллегии прокуратуры Республики Коми
На заседании, состоявшемся 22 июля, рассмотрены итоги работы надзорного ведомства за первое полугодие 2021 года.
Глава Республики Коми поблагодарил сотрудников прокуратуры Республики Коми за высокий профессионализм и настойчивость в отстаивании интересов общества и государства.
В следующем году исполняется 300 лет со дня образования органов Прокуратуры России и 100 лет (1 сентября 1922 г) образования Прокуратуры Республики Коми.
«Все эти годы сотрудники прокуратуры ответственно решают задачи по обеспечению соблюдения законности и правопорядка, восстановлению нарушенных прав граждан, защите государственных интересов в нашем регионе», - подчеркнул Глава Республики Коми.
Среди наиболее важных направлений совместной с Правительством Республики Коми работы Владимир Уйба отметил противодействие коррупции, защита прав граждан, надзор за реализацией национальных проектов.
«В сентябре состоится важное событие в общественно-политической жизни страны и республики – выборы депутатов Государственной Думы России VIII созыва.
Наша с вами общая задача обеспечить законность и правопорядок в период избирательной кампании и в дни голосования, оперативно реагировать на проявления национализма и всевозможных попыток дестабилизации ситуации.
Жители республики должны реализовать свое законное избирательное право в спокойной обстановке», - отметил Глава Республики Коми.
Завершая своё выступление, Владимир Уйба пожелал сотрудникам прокуратуры дальнейших успехов в работе на благо Республики Коми и России.
{Kodko @ Памятник Ивану Павловичу Морозову в Сыктывкаре установят ко дню Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1104 @ 2021-07-22 @}
Памятник Ивану Павловичу Морозову в Сыктывкаре установят ко дню Республики Коми
Скульптура уже готова, сейчас она находится в Санкт-Петербурге.
В ближайшие дни начнутся подготовительные работы для установки памятника.
Сегодня площадку с закладным камнем посетили Глава Республики Коми Владимир Уйба и заместитель Председателя Правительства Республики Коми Галина Габушева.
Памятник видному политическому деятелю Коми АССР Ивану Павловичу Морозову, 22 года руководившему республикой, будет установлен в Сыктывкаре на улице Кирова, рядом с домом, где он жил, рядом с Кировским парком, в котором совершал ежедневные пробежки, рядом с Сысолой, на берегах которой прошли его детство и юность.
Напомним, с инициативой увековечить в скульптуре память об Иване Павловиче Морозове выступили его соратники и ветераны республики.
Глава региона Владимир Уйба не только поддержал предложение, но и возглавил рабочую группу по реализации проекта, держал на личном контроле каждый его этап.
Закладной камень на месте будущего памятника был символично установлен 22 августа 2020 года – на 99-ый день рождения республики.
«За год был выполнен очень большой объём работы, - прокомментировал Владимир Уйба.
– Самое главное и сложное было поймать образ живого человека, показать Ивана Павловича таким, каким он был в жизни и каким запомнился людям.
Мы обратились за помощью к соратникам Ивана Павловича, кто долгое время с ним работал и хорошо знает его привычки, жесты, настроение, мимику.
Нам помогал внук Ивана Павловича Морозова – Иван.
Вместе нам удалось создать такой образ, в начале этого года мы определились с эскизом.
А дальше уже при поддержке спонсоров этот образ был воплощён в скульптуру нашими мастерами – Народным художником Республики Коми Анатолием Иосифовичем Неверовым и его дочерью Анастасией.
Также мы уже подобрали плиту, на которой будет стоять памятник.
Это плита из красного карельского гранита.
И 22 августа 2021 года, в день рождения нашей республики, в столетний юбилей мы этот памятник торжественно откроем».
Ранее, 20 июля, решение об установке памятника Ивану Павловичу Морозову было одобрено на комиссии по культурно-историческому наследию столицы Коми.
На следующий день, 21 июля, на внеочередном заседании городского Совета инициативу поддержали депутаты Сыктывкара.
* * *
Иван Павлович Морозов родился 30 сентября 1924 года в селе Межадор Сысольского района.
Учился в Сыктывкаре в фельдшерско-акушерской школе, которую окончил в январе 1942 года.
Через 9 месяцев Иван Морозов был призван в ряды Красной Армии.
Был санинструктором роты, а затем комсоргом батальона.
С 1965 по 1986 годы был первым секретарем Коми обкома КПСС.
Избирался членом Центрального Комитета КПСС, депутатом Верховного Совета СССР пяти созывов.
С именем Ивана Морозова связана целая эпоха в истории Коми края, годы бурного экономического роста.
Валовая продукция промышленности республики в 1965-1986 годах увеличилась более чем в три раза, добыча нефти - почти в 9 раз.
Велика его заслуга и в создании новой для республики газовой отрасли, в развитии угледобывающей и становлении лесохимической отраслей.
Коренные изменения произошли в транспортных связях: проложены железные дороги на Кослан, Троицко-Печорск, Усинск, построены благоустроенные автомобильные дороги на Объячево и Усть-Кулом.
В 60-е - 70-е годы Коми АССР стала одним из крупных промышленных районов Европейского Севера страны.
Авторитет, умение убеждать позволяло Ивану Павловичу влиять на руководство Совета Министров СССР, добиваться принятия решений в интересах республики.
Его наследие – не только новые города, предприятия, дороги, линии электропередач и социальные объекты, которые и сегодня являются достоянием республики.
Ивану Павловичу Морозову удалось создать и сплотить вокруг себя сильную команду единомышленников.
При нем стал практиковаться открытый подбор кадров, стажировки молодых руководителей.
Под началом Ивана Морозова, умевшего видеть перспективу и чувствовать в людях организаторский талант, в республике выросли десятки выдающихся государственных деятелей, сотни высококвалифицированных руководителей, во многом определивших дальнейшее развитие Республики Коми.
{Kodko @ На территории Республики Коми с 1 августа 2021 года стартует программа «Гектар для жителей Арктической зоны Российской Федерации» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1107 @ 2021-07-23 @}
На территории Республики Коми с 1 августа 2021 года стартует программа «Гектар для жителей Арктической зоны Российской Федерации»
С 1 августа 2021 года на территории Арктической зоны, к которой в Республике Коми относятся городские округа «Воркута», «Инта», «Усинск», муниципальный район «Усть-Цилемский», гражданам в безвозмездное пользование будут предоставляться земельные участки из расчета 1 га на 1 члена семьи.
Право на получение земельных участков в первые 6 месяцев будут иметь граждане, зарегистрированные в муниципальных образованиях, относящихся к Арктической зоне.
По истечении этого периода такое право появится у всех граждан России.
После 5 лет при надлежащем использовании земельный участок можно будет оформить в собственность или долгосрочную аренду.
Всего Законом Республики Коми от 19.07.2021 года №72-РЗ для предоставления в безвозмездное пользование определено 50 территорий общей площадью 4 261,25 га, в том числе:
Воркута – 7 территорий общей площадью 562,98 га;
Инта – 22 территории общей площадью 37,07 га;
Усинск – 12 территорий общей площадью 109,99 га;
Усть-Цильма – 9 территорий общей площадью 3 551,21 га.
Землю можно будет использовать для индивидуального жилищного строительства, ведения хозяйства, осуществления любой, не запрещенной законодательством деятельности, оказания различных видов услуг, в том числе туристических, при соблюдении условий, установленных Федеральным законом №119-ФЗ.
Заявление о предоставлении земельного участка в безвозмездное пользование с 1 августа 2021 года подается гражданином в форме электронного документа с использованием информационной системы (ГектарвАрктике.рф) либо направляется гражданином в уполномоченный орган по распоряжению земельным участком (лично или посредством почтовой связи) на бумажном носителе.
Указанное заявление также может быть подано гражданином через многофункциональный центр предоставления государственных и муниципальных услуг или орган регистрации прав.
С дополнительной информацией можно ознакомиться на сайте Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений в разделе «Деятельность», в подразделе «Предоставление земельных участков в Арктической зоне в соответствии с Федеральным законом №119-ФЗ» по ссылке https://agui.rkomi.ru/deyatelnost/predostavlenie-zemelnyh-uchastkov-v-arkticheskoy-zone-v-sootvetstvii-s-federalnym-zakonom-ot-01052016--119-fz.
Презентация.
Гектар для жителей Арктики
{Kodko @ Внесены изменения в состав Правительства Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1108 @ 2021-07-23 @}
Внесены изменения в состав Правительства Республики Коми
Решением Главы Республики Коми в составе Правительства Республики Коми произошли изменения, согласно которым вместо министра экономического развития и промышленности Республики Коми в его состав включён заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности Республики Коми.
Указ Главы Республики Коми от 23 июля 2021 года № 93
Постановляю:
1. Внести в Указ Главы Республики Коми от 20 октября 2020 г. № 116 «О Правительстве Республики Коми» следующее изменение:
в составе Правительства Республики Коми по должностям (приложение № 1 к Указу):
пункт 10 изложить в следующей редакции:
«10. Заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности Республики Коми.».
2. Настоящий Указ вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ Эльмира Ахмеева освобождена от должности министра экономического развития и промышленности Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1109 @ 2021-07-23 @}
Эльмира Ахмеева освобождена от должности министра экономического развития и промышленности Республики Коми
Распоряжение Главы Республики Коми от 23 июля 2021 года № 205-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Ахмееву Эльмиру Ахтямовну от должности министра экономического развития и промышленности Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ В Сыктывкаре и Ухтинском районе в связи с осложнением эпидобстановки вводится ряд ограничений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1110 @ 2021-07-23 @}
В Сыктывкаре и Ухтинском районе в связи с осложнением эпидобстановки вводится ряд ограничений
На основании решения Республиканского оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции в Указ Главы Республики Коми о введении режима повышенной готовности внесены изменения.
С 00:00 часов 26 июля до 16 августа 2021 года на территориях муниципального образования городского округа «Сыктывкар» и муниципального образования городского округа «Ухта» приостанавливается работа расположенных в торговых и торгово-развлекательных центрах предприятий общественного питания (за исключением услуг по реализации готовой продукции «на вынос») (ОКВЭД 2 код 56) и детских игровых комнат (ОКВЭД 2 код 93.2).
На указанных территориях с 00:00 часов 26 июля 2021 года приостанавливается проведение ярмарок вне стационарных торговых объектов.
Также на территориях муниципального образования городского округа «Сыктывкар» и муниципального образования городского округа «Ухта» с 00:00 часов 26 июля 2021 года ограничена деятельность ресторанов, кафе, столовых, буфетов, баров, закусочных, летних веранд (летних кафе) и иных предприятий общественного питания по обслуживанию посетителей (за исключением реализации готовой продукции «на вынос») с 23:00 часов до 10:00 часов.
Правительству Республики Коми поручено предусмотреть меры поддержки субъектам малого и среднего предпринимательства, деятельность которых подпадает под ограничения:
а) возмещение субъектам МСП части фактических расходов на оплату труда работников, находящихся под риском увольнения и обеспечивающих осуществление данным Субъектом МСП деятельности, подпадающей под ограничения, но не более минимального размера оплаты труда, увеличенного на районный и северный коэффициенты, с учётом страховых взносов, на период действия таких ограничений;
б) возмещение фактических расходов субъектов МСП на уплату арендных платежей по договорам аренды недвижимого имущества, используемого в целях осуществления деятельности, подпадающей под ограничения, на период действия таких ограничений.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём работника торговли @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1114 @ 2021-07-24 @}
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём работника торговли
«Уважаемые ветераны, работники торговли!
Поздравляю вас с профессиональным праздником!
С работниками торговли мы встречаемся каждый день – в магазинах, торговых центрах.
Продавцы, кассиры, менеджеры по продажам и консультанты – порой ваше доброе слово и улыбка меняют настрой, дарят хорошее настроение и прекрасное расположение духа.
Торговля – важная и значимая для страны отрасль.
Она во многом формирует экономику, стимулирует работу малого и среднего бизнеса, решает социальные запросы населения, обеспечивая товарами и услугами.
В период пандемии, когда усилены санитарные требования, на ваших плечах лежит особая ответственность.
Благодарю вас за добросовестный подход к делу, умение быстро и профессионально перестраивать свою работу, использовать новые технические возможности, за желание развиваться и стремиться к лучшему.
От всей души желаю вам крепкого здоровья, доброжелательных покупателей, благополучия и счастья!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Эльмира Ахмеева назначена на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми – министра экономического развития и промышленности Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1112 @ 2021-07-24 @}
Эльмира Ахмеева назначена на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми – министра экономического развития и промышленности Республики Коми
Распоряжение Главы Республики Коми от 24 июля 2021 года № 206-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Ахмееву Эльмиру Ахтямовну на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми - министра экономического развития и промышленности Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём Военно-Морского флота @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1115 @ 2021-07-25 @}
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём Военно-Морского флота
«Уважаемые военнослужащие, ветераны ВМФ России!
Поздравляю вас с Днём Военно-Морского Флота России!
Это праздник всех, кого судьба связала со службой на военных судах, с работой по обеспечению их боевой готовности и в судостроительной отрасли.
Жители республики вписали немало славных страниц в историю Военно-Морского Флота России.
Двое уроженцев Коми края в годы Второй мировой войны, неся службу на флоте, получили звание Героя Советского Союза – это разведчик Макар Бабиков и морской пехотинец Василий Кисляков.
Сегодня призывники нашей республики с честью защищают морские рубежи Отчизны, обеспечивают безопасность государства, проявляя высокий моральный дух, боевую готовность и воинское мастерство.
Юноши из Республики Коми несут службу в различных подразделениях Северного флота России.
Только в 2020 году около 900 призывников заступили на ответственную и сложную вахту северных морских сил.
Благодарю ветеранов ВМФ, которые, отслужив и вернувшись домой, продолжают хранить традиции моряков, занимаются патриотическим воспитанием молодёжи, активно участвуют в общественной жизни республики.
От всей души желаю крепкого здоровья, мирного неба над головой и спокойного моря, семейного счастья и благополучия!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Виталий Савилов освобождён от должности министра физической культуры и спорта Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1118 @ 2021-07-27 @}
Виталий Савилов освобождён от должности министра физической культуры и спорта Республики Коми
Распоряжение Главы Республики Коми от 28 июля 2021 года № 208-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Савилова Виталия Викторовича от должности министра физической культуры и спорта Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ Наталья Карина назначена на должность министра физической культуры и спорта Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1120 @ 2021-07-28 @}
Наталья Карина назначена на должность министра физической культуры и спорта Республики Коми
Распоряжение Главы Республики Коми от 28 июля 2021 года № 209-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Карину Наталью Викторовну на должность министра физической культуры и спорта Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
* * *
Карина Наталья Викторовна родилась 18 февраля 1978 года в г. Воркута.
Образование: высшее, Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования Коми государственный педагогический институт, 2004 г. Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Коми республиканская академия государственной службы и управления при Главе Республики Коми, 2008 г.
Трудовая деятельность:
1997-2005 гг. – воспитатель, учитель английского языка, заместитель директора МОУ «СОШ №37» г. Воркуты.
2005-2015 гг. – директор МОУ «СОШ №37» г. Воркуты, МОУ «СОШ №42» г. Воркуты.
С 2015 года в отрасли спорта: заместитель директора спортивной школы, начальник отдела учебной и физкультурно-спортивной работы Министерства физической культуры и спорта Республики Коми.
Замужем, воспитывает двух дочерей.
{Kodko @ Игорь Булатов обсудил с жителями поселка Якуньель реорганизацию школы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1121 @ 2021-07-28 @}
Игорь Булатов обсудил с жителями поселка Якуньель реорганизацию школы
Первый заместитель председателя Правительства Коми Игорь Булатов в ходе рабочей поездки в Прилузский район встретился с жителями поселка Якуньель.
Тема обсуждения - решение муниципальной комиссии о реорганизации местной школы из-за малого числа обучающихся и ее ветхого состояния.
Ее присоединяют к школе села Гурьевка.
С начала учебного года 15 учеников из Якуньеля продолжат получать образование в новой школе с ежедневным подвозом.
В Гурьевке они смогут получить более качественное образование: в 2020 году в гурьевской школе был открыт центр образования цифрового и гуманитарного профилей «Точка роста», который оснащен современным оборудованием для изучения информатики, технологии, ОБЖ.
«Вопросы были вызваны не самой идеей реорганизации, а качеством исполнения.
И это логичное беспокойство и право жителей поселка.
Для родителей будет проведена экскурсия по новой для их детей школе, чтобы показать все преимущества в образовательном процессе с организацией подвоза родителей по планируемому маршруту.
Не будем забывать и о процессе социализации, ведь в новой школе дети будут учиться в классах с большей численностью», - сказал Игорь Булатов.
Жители поселка поддержали возможность лично оценить процесс подвоза детей в школу Гурьевки и выразили готовность к совместному с властями контролю каждого этапа проводимой реорганизации.
При реорганизации предусмотрено сокращение штатной численности.
Работникам будут обеспечены гарантии при сокращении численности штата в соответствии с Трудовым кодексом, предложены варианты переквалификации и трудоустройства.
Также первый вице-премьер в ходе рабочей поездки вместе с руководителем районной администрации Еленой Нестерюк осмотрели мост через реку Летка, который входит в маршрут подвоза школьников, но на данный момент используется с ограничениями по причине аварийного состояния.
Объект входит в программу по мостам и путепроводам России со сроком реализации 2022-2024 году и в проект адресной инвестиционной программы Коми на те же сроки.
Игорь Булатов поручил министерству строительства и ЖКХ Коми проработать варианты финансирования, чтобы укрепить мост в качестве временной меры.
В ближайшие дни на объект выйдет экспертная комиссия для оценки состояния моста и решения о характере и сроках ремонтных работ.
В ходе рабочей поездки в районной администрации в селе Объячево Игорь Булатов провел совещание по вопросам подготовки объектов жилищно-коммунального, газового и энергетического комплексов к работе в зимний период.
Также участники обсудили эпидемическую ситуацию в Прилузском районе и темпах вакцинации.
{Kodko @ В селе Хабариха Усть-Цилемского района строится животноводческая ферма на 80 голов крупного рогатого скота @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1124 @ 2021-07-28 @}
В селе Хабариха Усть-Цилемского района строится животноводческая ферма на 80 голов крупного рогатого скота
При поддержке Правительства Республики Коми проект реализует глава крестьянского фермерского хозяйства Василий Захаров.
Сегодня, 28 июля, Глава Республики Коми Владимир Уйба посетил строящийся объект и обсудил с фермером перспективы развития отрасли сельского хозяйства в Усть-Цилемском районе.
В 2020 году Василий Захаров получил грант по линии регионального Минсельхоза в размере 19,8 млн рублей на строительство животноводческой фермы на 80 голов маточного поголовья КРС с участком отращивания.
Общая стоимость проекта составляет более 32 млн рублей.
Животноводческое помещение строится из кирпича и дерева.
Планируется внешнее утепление стен и обшивка металлическим сайдингом.
Ворота будут исполнены из дерева, окна – из пластика, световой конек из поликарбоната.
Проектом предусмотрено устройство системы принудительной вентиляции.
Все строительные материалы завезены в полном объёме. Доставлены утеплитель, кровельный материал, сайдинг, поликарбонат, окна, двери.
Завершены работы по монтажу стропильной системы, кладке стен, выложены внутренние перегородки, набраны деревянные полки.
Начаты работы по укрытию крыши кровельным материалом.
Продолжается устройство навозных транспортёров, подготовка к монтажу окон и дверей.
Работы выполняются в соответствии с графиком, планируемый срок завершения – октябрь 2021 года.
В рамках реализации проекта планируется создать три дополнительных рабочих места.
В фермерском хозяйстве Василия Захарова содержится 148 голов крупного рогатого скота.
Это одно из самых крупных К(Ф)Х в районе, реализует в год до 300 тонн молочной продукции, свыше 8 тонн масла и 26 тонн скота в убойном весе.
Кроме того, К(Ф)Х Василия Захарова – единственный поставщик молочной и мясной продукции в районный центр в период сезонной распутицы.
Произведенная продукция реализуется в бюджетные учреждения, через фирменные магазины, а также передается для реализации в торговые точки района.
{Kodko @ В селе Коровий Ручей Усть-Цилемского района продолжается ремонт интерната для воспитанников кадетской школы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1125 @ 2021-07-28 @}
В селе Коровий Ручей Усть-Цилемского района продолжается ремонт интерната для воспитанников кадетской школы
Работы ведутся в рамках дополнительного соглашения №1 на 2020 год к Соглашению о сотрудничестве между Правительством Республики Коми и ПАО «ЛУКОЙЛ».
Сегодня, 28 июля, объект посетил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В интернате проживают дети из села Нерица на период учёбы в МБОУ «Кадетская средняя общеобразовательная школа» села Коровий Ручей.
Учреждение располагается в здании 60-х годов постройки, которое находилось в аварийном состоянии.
Кроме того, в интернате не было душевых и канализации.
Капитальный ремонт подразумевает утепление здания, замену полов, косметический ремонт помещений, установку душевых кабин, проводку инженерных сетей.
В настоящее время выполнены работы по замене крыши с обработкой противопожарным составом, по наружной отделке здания, монтажу внутренних перегородок, монтажу радиаторов отопления (отопление запущено).
Выполнена внутренняя отделка здания, устанавливаются двери, плинтуса, дорабатывается электрика (розетки, выключатели, светильники).
Залиты фундаменты под две дизельные электростанции.
Устанавливается внешнее заземление.
Завершить ремонт планируется к 1 сентября 2021 года.
{Kodko @ По поручению Владимира Уйба в Усть-Цилемском районе ведутся работы по обеспечению надёжного водоснабжения д. Карпушевка @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1126 @ 2021-07-28 @}
По поручению Владимира Уйба в Усть-Цилемском районе ведутся работы по обеспечению надёжного водоснабжения д. Карпушевка
Проблема не решалась много лет.
В 2020 году жители деревни обратились за помощью к Владимиру Уйба, на тот момент назначенного решением Президента России временно исполняющим обязанности Главы Республики Коми.
Вопрос был взят в работу.
Сегодня, 28 июля, во время рабочей поездки в Усть-Цилемский район Владимир Уйба проверил, как исполняется его поручение.
В июле 2021 года проводились работы по бурению скважины в селе Коровий Ручей на земельном участке АО «Коми тепловая компания».
Пробуренная скважина будет являться резервным источником водоснабжения для населённых пунктов Чукчино, Коровий Ручей, Карпушевка, а также позволит обеспечить верхнею часть д. Карпушевка водоснабжением.
Глубина скважины 347 метров ориентировочный дебит скважины 80 м³/сут.
По имеющим пробам воды необходима установка станции водоочистки и насосной станции для повышения давления в сети.
Для обеспечения верхней части д.
Карпушевка водоснабжением необходимо строительство новой ветки магистрального водопровода протяжённостью более 700 метров путём соединения существующего водопровода в селе Коровий Ручей и существующих сетей в районе д. 75 по ул. Авиационной деревни Карпушевка.
Выполнены инженерные изыскания и разработана проектная документация на строительство объекта.
В настоящее время ведутся работы по заключению контракта на строительство водопровода.
{Kodko @ Владимир Уйба побывал в отдалённых населённых пунктах Усть-Цилемского района @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1129 @ 2021-07-29 @ }
Владимир Уйба побывал в отдалённых населённых пунктах Усть-Цилемского района
Глава Республики Коми находится с двухдневной рабочей поездкой в Усть-Цилемском районе.
Сегодня, 29 июля, Владимир Уйба посетил сёла Ёрмица, Среднее Бугаево и посёлок Новый Бор, где встретился с местными жителями и проверил ход подготовки сельских школ к новому учебному году.
В селе Среднее Бугаево Глава Республики Коми осмотрел школу, капитально отремонтированную при финансовой поддержке ПАО «ЛУКОЙЛ».
1 сентября МБОУ «Бугаевская основная общеобразовательная школа имени В.П. Кислякова» примет 18 учащихся и 6 дошколят из села Среднее Бугаево и деревни Верхнее Бугаево.
Учреждение работает в здании, которое запущено в эксплуатацию в 1974 году.
В 2015 году после реорганизации детского сада сюда переехала и дошкольная группа.
В 2020 году школа серьёзно пострадала в результате весеннего половодья.
На затопленной территории побывал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Осмотрев здание, он поручил Правительству Республики Коми проработать вопрос о строительстве новой школы и провести ремонтно-восстановительные работы действующего здания, чтобы дети продолжили учиться в комфортных и безопасных условиях.
В первом квартале 2021 года был завершён капитальный ремонт в рамках средств, выделенных ПАО «ЛУКОЙЛ».
Этим летом к подготовке школы в Среднем Бугаево подключился ещё один социальный партнёр Республики Коми – ООО «Лузалес».
При поддержке этой компании производится замена старых деревянных окон на окна из ПВХ, частичный ремонт стен, покраска полов и стен.
Строительство новой школы запланировано в рамках Стратегической карты развития (строительства) инфраструктуры сферы образования в Республике Коми на период до 2025 года.
Ход подготовки к новому учебному году Владимир Уйба проверил и в посёлке Новый Бор.
1 сентября МБОУ «Новоборская СОШ им. С.М. Черепанова» примет 62 учащихся из п. Харьяга, с. Ёрмица и пст. Медвежка.
В школе проводится частичный косметический ремонт учебных кабинетов и коридоров, ремонт канализационной системы, устраняются замечания Роспотребнадзора, заключён договор на установку тревожной кнопки.
В посёлке Новый Бор и селе Ёрмица Глава Республики Коми встретился с населением, обсудил с жителями перспективы развития населённых пунктов и
в целом Усть-Цилемского района, волнующие жителей проблемы и предложения по их решению.
По итогам встреч с жителями Усть-Цилемского района будет составлен протокол поручений Главы Республики Коми.
Правительство республики совместно с администрацией муниципалитета проработает каждый вопрос, который подняли люди на встречах с Владимиром Уйба.
Исполнение протокольных решений находится на особом контроле главы республики.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём железнодорожника @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1134 @ 2021-08-01 @ }
Поздравление Главы Республики Коми с Днём железнодорожника
«Уважаемые работники железнодорожного транспорта, ветераны!
Поздравляю вас с профессиональным праздником – Днём железнодорожника!
Благодаря вашему каждодневному труду в самые дальние уголки страны доставляются грузы, безопасно и с комфортом ездят пассажиры.
Для Республики Коми, с её большими расстояниями, стальные магистрали имеют огромное значение, для самых северных территорий являются основным видом транспорта.
Железная дорога не стоит на месте, она всегда в движении и развитии.
Обновляется подвижной состав, улучшается инфраструктура.
Весной этого года завершился ремонт вокзала города Сыктывкара, он стал комфортным и для маломобильных групп населения.
Новая пассажирская платформа и здание павильона в скором времени появятся в Эжвинском районе столицы республики.
Спасибо всем, кто трудится в системе железных дорог страны, за ответственность, нацеленность на улучшение качества своей работы.
Отдельная благодарность железнодорожникам за помощь в борьбе с новой коронавирусной инфекцией – организацию выездных пунктов вакцинации.
От всей души желаю всем сотрудникам и ветеранам железной дороги крепкого здоровья, семейного счастья и благополучия!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём Воздушно-десантных войск @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1136 @ 2021-08-02 @ }
Владимир Уйба поздравляет жителей Республики Коми с Днём Воздушно-десантных войск
«Уважаемые воины-десантники, ветераны ВДВ!
Поздравляю вас с Днём Воздушно-десантных войск!
Голубой берет десантника всегда был символом доблести, отваги и беззаветного служения Отечеству.
В период становления, в годы Великой Отечественной войны, в мирное время воздушно-десантные войска всегда чётко и профессионально выполняли и выполняют самые сложные боевые задачи.
«Крылатая пехота» по праву считается элитой Вооруженных сил России благодаря отменной подготовке, взаимовыручке, сплочённости.
Для десантников нет невыполнимых задач, честь и Родина превыше всего.
Служба и жизнь по принципу «никто, кроме нас» – ваша главная отличительная черта.
От всей души благодарю вас за верность воинскому долгу и боевому братству.
Спасибо ветеранам ВДВ за активную жизненную позицию, участие в общественной жизни республики и военно-патриотическом воспитании молодёжи.
Желаю всем, кто носит голубой берет, крепкого здоровья, мирного неба, надежного тыла, счастья и благополучия!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба почтил память воинов-десантников, погибших на полях сражений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1138 @ 2021-08-02 @ }
Владимир Уйба почтил память воинов-десантников, погибших на полях сражений
Сегодня, 2 августа, в России отмечают 91-й годовщину образования Воздушно-десантных войск.
По традиции в этот день в Сыктывкаре состоялась церемония возложения цветов к памятнику «Скорбящий воин» и мемориалу «Вечная слава».
В мероприятии принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Проект "Стажёр" – хорошая профессиональная школа для молодых специалистов» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1140 @ 2021-08-02 @ }
Владимир Уйба: «Проект "Стажёр" – хорошая профессиональная школа для молодых специалистов»
Глава Республики Коми встретился с участниками регионального проекта по привлечению в органы исполнительной власти молодых специалистов.
«Без хорошо проработанной кадровой политики, без подготовки смены любая власть, любое администрирование обречены на провал.
Поэтому привлечение на работу, в том числе в государственные органы власти, наиболее талантливых выпускников вузов для Правительства Коми – это задача государственной важности», - сказал Владимир Уйба.
Задачу по созданию необходимых условий не только для обучения, но и для последующего трудоустройства талантливой молодёжи в государственных органах власти и на отечественных предприятиях в своём послании Федеральному Собранию в апреле 2021 года озвучил Президент России Владимир Путин.
Глава государства обозначил: «Сделаем всё, чтобы для молодого поколения России было открыто как можно больше возможностей в жизни».
В конце 2020 года был принят Федеральный закон «О молодёжной политике в Российской Федерации».
В Республике Коми разработан проект закона «О молодёжной политике в Республике Коми».
В ближайшее время Глава Республики Коми Владимир Уйба внесёт его на рассмотрение в Государственный Совет Республики Коми.
Этот законопроект приводит республиканское законодательство в соответствие с федеральным, вводит новые принципы реализации молодёжной политики, станет основой для разработки новых программ и усиления уже действующих направлений работы с молодёжью.
Проект «Стажёр» - одно из таких, уже действующих и эффективных направлений.
Стать его участниками могут выпускники вузов в возрасте до 27 лет, прошедшие конкурсные процедуры – собеседование и тестирование.
В течение года каждые три месяца молодые специалисты погружаются в работу одного из министерств или ведомств республики, знакомятся с их деятельностью, структурой, изучают специфику работы данного органа.
За каждым стажёром закрепляется наставник.
За 7 лет реализации проекта в конкурсном отборе приняли участие 235 человек, 40 человек были признаны победителями и прошли стажировку, из них 32 человека продолжили свою профессиональную деятельность в системе государственного и муниципального управления.
Все пять выпускников сезона 2020-2021 годов уже определились со своей дальнейшей профессиональной деятельностью и связывают её с работой в системе государственного и муниципального управления региона.
«Проект "Стажёр" – это отличное начало для работы в органах исполнительной власти.
За год участия в проекте мы приобретаем бесценный опыт, знания,
навыки и новые знакомства в профессиональной сфере.
Новым участникам проекта хочу пожелать не бояться трудностей, использовать свои знания и учиться у своих наставников, перенимая их опыт», - отметила выпускник проекта Мария Ван.
Владимир Уйба пожелал успехов новичкам-стажёрам, поблагодарил координаторов проекта и наставников за вклад в профессиональное развитие молодых специалистов и за их поддержку, выпускников – за инициативность, ответственность и компетентность, которые они проявили в ходе стажировки, на высоком уровне выполняя поставленные задачи.
«Бывает так, что принять какое-либо решение очень сложно, и не всегда законные или подзаконные акты, должностные инструкции помогают найти правильное решение.
В таких случаях поступайте так, как поступили бы в отношении самого близкого человека.
Потому что самое главное, и я на этом настаиваю, - это служение людям.
В этом и заключается суть государственной или муниципальной службы – служить людям, служить честно и открыто, зачастую изобретая новые законные решения, которые будут помогать людям, будут улучшать их качество жизни.
Это самое важное и, пожалуй, самое большое напутствие, которое я хотел вам сказать», - в заключение обратился к участникам проекта «Стажёр» Владимир Уйба.
{Kodko @ Республика сохранила за собой седьмую строчку рейтинга ГТО @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1141 @ 2021-08-03 @ }
Республика сохранила за собой седьмую строчку рейтинга ГТО
Рейтинг регионов страны по итогам реализации комплекса ГТО за II квартал 2021 года опубликован на официальном сайте Всероссийского физкультурно-спортивного комплекса.
Лучшими в II квартале по внедрению ВФСК «Готов к труду и обороне!» стали: Воронежская область – регион с 2019 года возглавлял рейтинг, однако сейчас они только вторые, Калужская область сохранила третье место.
А вот новым лидером рейтинга ГТО стала Белгородская область.
Республика Коми, в свою очередь, сделав уверенный шаг вперед тремя месяцами раньше, сохранила позицию.
Наш регион занимает 7 строчку рейтинга.
«В условиях, когда массовые соревнования запрещены, мы не можем проводить у себя запланированные фестивали, а, значит, и представители Коми не могут отобраться на всероссийские старты.
Но тем не менее, работа по продвижению и внедрению комплекса ГТО не останавливается.
Все больше и больше населения республики проходит тестирование и получают знаки отличия.
И как итог – высокое место в национальном рейтинге», - прокомментировала министр физической культуры и спорта Республики Коми Наталья Карина.
В Республике Коми за II квартал 2021 года количество граждан, принявшего участие в выполнении нормативов испытаний комплекса, составило более 7 тысяч человек, из них почти 1400 граждан выполнило нормативы ГТО на знаки отличия.
Отметим также, что на сегодняшний день в муниципальных образованиях региона работают 24 центра тестирования.
«Очень важно, что вот уже который год Республика Коми сохраняет свое доминирование среди регионов Северо-Запада.
Напомню, комплекс ГТО одно из ключевых направлений в развитии отрасли и формировании здорового образа жизни населения.
К тому же, это одна из составляющих федерального проекта «Спорт – норма жизни» федерального проекта «Демография»», - подчеркнула Наталья Карина.
Отметим, по итогам анализа предложений региональных операторов ГТО и Центров тестирования с начала 2021 года рейтинг ГТО рассчитывается по-новому.
Вместо 7 критериев оценки, их стало 9.
В сумме с нарастающим количеством людей, зарегистрированных в АИС ГТО и приступивших к выполнению нормативов, дополнительно учитывается количество уникальных новых граждан за оцениваемый квартал.
Нововведения позволяют: видеть работу региона не только в итогах за 7 лет внедрения и реализации комплекса ГТО, но и оценивать динамику работы каждого региона за календарный квартал;
каждый регион по итогам квартала может занять более высокую строчку в Рейтинге ГТО;
теперь оценивается реальная нагрузка на центры тестирования и качество информационной работы с населением.
Всего же за 7 лет к возрожденному Президентом России В.В. Путиным комплексу ГТО присоединились более 15 миллионов граждан.
Из них более 9 миллионов человек приступили к выполнению нормативов комплекса в 2 655 центрах тестирования.
{Kodko @ В Сыктывкаре продолжаются подготовительные работы для установки памятника Ивану Павловичу Морозову @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1142 @ 2021-08-03 @ }
В Сыктывкаре продолжаются подготовительные работы для установки памятника Ивану Павловичу Морозову
Произведена закладка фундамента под памятник.
Ведутся работы по устройству ступеней, опорных стен.
На следующей неделе планируется приступить к отделке покрытий, к 18 августа - завершить озеленение.
2 августа стройплощадку посетил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Он держит на личном контроле каждый этап реализации проекта.
Напомним, с инициативой увековечить в скульптуре память о видном политическом деятеле Коми АССР Иване Павловиче Морозове выступили его соратники и ветераны республики.
Глава Республики Коми Владимир Уйба не только поддержал предложение, но и возглавил рабочую группу по реализации проекта.
Торжественно открыть памятник планируется в юбилейный День Республики Коми – 22 августа 2021 года.
Он будет установлен в Сыктывкаре на улице Кирова рядом с домом, где жил Иван Павлович Морозов.
{Kodko @ Лариса Карачёва: «Для привлечения медицинских кадров в республику необходимо лично встречаться с выпускниками вузов» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1143 @ 2021-08-03 @ }
Лариса Карачёва: «Для привлечения медицинских кадров в республику необходимо лично встречаться с выпускниками вузов»
Заместитель председателя Правительства республики Лариса Карачёва провела рабочее совещание с руководством Минздрава Коми по исполнению в регионе мероприятий национального проекта «Здравоохранение».
Одним из главных вопросов встречи, состоявшейся по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба, стало обсуждение мер по привлечению в регион медицинских специалистов.
- Необходимо уже сегодня, когда многие выпускники медицинских вузов и колледжей еще не определились с будущим местом работы, организовать выездные встречи с ними с привлечением главных врачей больниц городов и районов.
Новоиспеченным врачам, фельдшерам, медсестрам надо подробно объяснять: какие условия работы, зарплату, меры поддержки, возможность профессионального роста может предложить будущий работодатель.
Имея такую картину, выпускникам легче будет сделать выбор в пользу работы в республике, - нацелила Лариса Карачёва руководителей регионального Минздрава.
По словам и.о. министра здравоохранения Коми Игоря Дягилева, в ближайшее время будет создан ситуационный центр в системе здравоохранения, в функции которого войдут в том числе вопросы привлечения и закрепления медицинских кадров.
На совещании было решено вернуться к практике проведения мониторинга штатных расписаний медицинских организаций, чтобы видеть актуальную картину кадровой потребности каждой больницы и поликлиники.
Кроме того, Минздраву региона предстоит выработать действенные меры стимулирования руководителей медорганизаций, успешно привлекающих на работу необходимых специалистов.
Как отметила на совещании зампред правительства, важно не только привлечь, но и удержать врачей в республике.
И здесь велика роль наставничества, когда опытные коллеги помогают молодым специалистам овладеть необходимыми навыками такой сложной профессии.
По информации Минздрава Коми, в 2021 году республика вошла в число пилотных регионов, внедряющих практику наставничества в здравоохранении.
Несколько медицинских организаций уже включились в работу по кураторству будущих коллег, начиная со студенческой скамьи, адаптации в коллективе молодых специалистов.
Такую практику предстоит распространить по всем медорганизациям региона.
На совещании также обсудили обеспечение медицинскими кадрами строящихся в республике ФАПов и врачебных амбулаторий.
Лариса Карачёва взяла этот вопрос под личный контроль.
{Kodko @ Ветераны Коми смогут получать лечение в более комфортных условиях @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1146 @ 2021-08-04 @ }
Ветераны Коми смогут получать лечение в более комфортных условиях
Глава республики Владимир Уйба поддержал предложения общественников по повышению качества медпомощи.
Этот вопрос был рассмотрен 3 августа на заседании Координационного совета по делам ветеранов при Главе Республики Коми.
Заседание провёл Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Основная тема – создание условий для лечения ветеранов в Республиканском госпитале ветеранов войн и участников боевых действий и укреплении материально-технической базы учреждения.
Госпиталь функционирует с 1997 года и решает задачи по оказанию специализированной стационарной, консультативной и амбулаторно-поликлинической помощи ветеранам Великой Отечественной войны, боевых действий, ликвидаторам аварии на Чернобыльской АЭС, членам семей погибших.
Лечение и реабилитация осуществляется как в условиях стационара, так и в отделении дневного пребывания.
Ежегодно в стационарных отделениях госпиталя получают лечение до 1700 пациентов, за предыдущие годы пролечено более 22 тысяч граждан, из них ветеранов различных категорий – 90%.
Каждый участник и инвалид Великой Отечественной войны прошёл обследование и получил лечение в госпитале.
В период ограничительных мероприятий при пандемии коронавирусной инфекции стационар Республиканского госпиталя ветеранов войн и участников боевых действий функционировал на 50 терапевтических коек, оказывал экстренную и неотложную медицинскую помощь больным с экстренной терапевтической патологией.
С марта 2021 года открыты все отделения госпиталя.
«На сегодняшний день есть ряд проблемных вопросов в работе госпиталя, о которых нам сигнализируют ветеранские организации.
Наиболее серьёзными являются вопросы укрепления материально-технической базы, ремонта кровли, приобретения медицинского оборудования, создания условий доступности для граждан, передвигающихся на креслах-колясках, оказание стоматологической помощи.
Сегодня мы с вами собрались, чтобы выработать предложения по их решению», - открыл заседание Владимир Уйба.
С основным докладом о работе госпиталя и решении проблемных вопросов выступил исполняющий обязанности министра здравоохранения Республики Коми Игорь Дягилев.
Члены Координационного совета озвучили ряд предложений по укреплению материально-технической базы и созданию комфортных условий для лечения категории ветеранов ВОВ и боевых действий.
В частности, ветераны обратились к Главе Республики Коми Владимиру Уйба с просьбой приобрести автотранспорт для перевозки пациентов в ГБУЗ РК «Республиканский госпиталь ветеранов войн и участников боевых действий».
По итогам заседания составлен протокол поручений.
Правительству Республики Коми поручено проработать вопросы по приобретению легкового автомобиля, выделения денежных средств на 2022 год на капитальный ремонт кровли здания госпиталя и приобретение дополнительного медицинского оборудования, организовать на базе госпиталя стоматологическое лечение для граждан, проходящих лечение в учреждении.
{Kodko @ Крупные культурно-массовые мероприятия, посвящённые 100-летию Республики Коми, перенесены на 2022 год @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1147 @ 2021-08-04 @ }
Крупные культурно-массовые мероприятия, посвящённые 100-летию Республики Коми, перенесены на 2022 год
Такое решение принято единогласно Республиканским оперативным штабом по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции COVID-19.
Заседание провёл 3 августа Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Все массовые мероприятия – большие концерты, гуляния, праздничные салюты – Указом Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности» на территории республики запрещены с учётом рекомендаций Роспотребнадзора.
Эпидобстановка сегодня нам не позволяет разрешить их проведение.
Поэтому все запланированные крупные юбилейные мероприятия мы перенесём на следующий год и отметим их 22 августа 2022 года», - прокомментировал Владимир Уйба.
На заседании оперштаба были заслушаны также доклады о санитарно-эпидемиологической обстановке в Республике Коми, о ходе проведения прививочной кампании против новой коронавирусной инфекции COVID-19, о ходе подготовки образовательных организаций к новому 2021-2022 учебному году, информация о проведении рейдовых мероприятий на объектах оптово-розничной торговли, общественного питания и общественного транспорта по проверке соблюдения населением санитарно-противоэпидемиологических требований.
{Kodko @ Владимир Уйба посетил объекты социальной инфраструктуры Усть-Вымского района @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1149 @ 2021-08-04 @ }
Владимир Уйба посетил объекты социальной инфраструктуры Усть-Вымского района
Сегодня, 4 августа, в ходе рабочей поездки в Усть-Вымский район Глава Республики Коми проверил готовность школ в посёлках Жешарт и Мадмас к новому учебному году, осмотрел детский сад и фельдшерско-акушерский пункт в посёлке Мадмас, встретился с жителями.
В посёлке Жешарт Владимир Уйба посетил среднюю общеобразовательную школу № 3.
В сентябре она примет 420 учащихся, в том числе 40 первоклассников.
Школа располагается в трёхэтажном типовом здании 1989 года постройки, оснащённом водоснабжением, канализацией и центральным отоплением.
Сейчас ведется косметический ремонт в кабинетах.
Педагогический коллектив жешартской школы проводит работу по разработке и опытной проверке нового содержания образования, внедрению новых федеральных государственных стандартов, апробации новых педагогических технологий, форм, методов и средств обучения и воспитания.
На базе учреждения функционируют школьный спортивный клуб «Олимп», отряд «Юнармия», детская общественная организация «Российское движение школьников», клуб создателей интеллектуальных игр «Clever».
С 1 сентября 2020 года школа реализует региональный проект «Современная школа», в учреждении действует Центр образования гуманитарного и цифрового профилей «Точка роста».
Школа в посёлке Мадмас 1 сентября примет 89 учащихся, в том числе 16 первоклассников.
Образовательное учреждение располагается в двухэтажном деревянном типовом здании 1989 года постройки.
В этом году проведён косметический ремонт помещений.
Правительство республики сейчас прорабатывает вопрос по строительству новой школы на 90 мест с дошкольными группами на 40 мест.
В ближайшей перспективе планируется строительство поселковой амбулатории.
Действующий сейчас фельдшерско-акушерский пункт в посёлке Мадмас введён в эксплуатацию в 1975 году.
Здесь работают 5 специалистов: врач-терапевт, зубной врач, фельдшер, акушерка, медсестра.
Есть кабинет неотложной помощи, процедурный кабинет. Имеется машина неотложной помощи.
На встречах с жителями поднимались вопросы о благоустройстве населённых пунктов, ремонте дорог, модернизации и строительстве социальных объектов, газификации, обращении с твёрдыми коммунальными отходами, лекарственном обеспечении.
По всем озвученным вопросам Владимир Уйба представил своё видение по их решению.
Каждый из них будет проработан Правительством республики совместно с администрацией муниципалитета.
Исполнение протокольных поручений находится на особом контроле Главы Республики Коми.
{Kodko @ В селе Айкино Усть-Вымского района строят 42-квартирный жилой дом @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1150 @ 2021-08-04 @ }
В селе Айкино Усть-Вымского района строят 42-квартирный жилой дом
Сегодня, 4 августа, в ходе рабочей поездки в муниципалитет на объекте побывал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Он проверил темп и качество выполняемых работ.
Трёхэтажное здание из кирпича и железобетонных плит с централизованными системами электроснабжения, отопления, водоснабжения и водоотведения возводят по программе «Переселение граждан из аварийного жилищного фонда МО МР "Усть-Вымский"» на 2019 – 2025 годы.
В новые квартиры переселятся жители аварийных домов села Айкино.
На сегодняшний день завершены работы по строительству ограждающих конструкций, кровли.
Ведутся работы по устройству наружных и внутренних инженерных сетей.
Сдать объект в эксплуатацию планируется до конца 2021 года.
{Kodko @ У села есть перспектива: в Мордино построят школу и врачебную амбулаторию @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1152 @ 2021-08-05 @ }
У села есть перспектива: в Мордино построят школу и врачебную амбулаторию
Планам строительства школы и врачебной амбулатории была посвящена встреча с жителями села Мордино Корткеросского района, которая прошла с участием заместителя Председателя Правительства Республики Коми Ларисы Карачёвой.
Оказание медицинской помощи, состояние школьного здания, благоустройство села, вакцинацию от новой коронавирусной инфекции сельчане обсудили совместно с руководителем районной администрации Константином Сажиным, заместителем министра образования республики Русланом Ибрагимовым, заместителем министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Ириной Кругловой, начальником управления организации медицинской помощи населению Минздрава Коми Ириной Кондратьевой.
Встреча состоялась по инициативе главы региона Владимира Уйба.
Поводом для нее стало обращение жителей Мордино в СМИ с призывом обратить внимание на то, что село остро нуждается в строительстве школы и врачебной амбулатории (взамен сгоревшей).
Выслушав претензии участников встречи по поводу холода в школе, Лариса Карачёва поручила руководству района незамедлительно решить проблему с отоплением прежде всего первого этажа, где температура воздуха наименее комфортная, а в будущем году заняться ремонтом отопительной системы всего здания.
Константин Сажин, в свою очередь, поделился планами строительства новой школы. По его словам, в приоритете – возведение новых помещений школы с. Корткерос, чтобы как можно скорее уйти от двухсменного обучения.
Следующим этапом станет возведение школ в посёлке Приозерный, сёлах Мордино и Подтыбок.
По информации Министерства образования республики, начало работ по проектированию и строительству школы в Мордино планируется в 2024 году.
Предполагается, что это будет школа-сад на 90 учащихся и 40 дошкольников.
По такому же проекту сейчас строится школа-сад в д. Усть-Ижма.
Что касается строительства в селе врачебной амбулатории, то уже выбран земельный участок для будущего объекта здравоохранения.
Как объяснили на встрече профильные специалисты, изначально местные власти предлагали несколько вариантов будущего расположения амбулатории.
Но лишь один участок — на возвышении — соответствует нормам и требованиям (по площади, удалению от школы и детского сада и так далее).
По данным Минздрава Коми, в Мордино планируется возвести амбулаторию на 48 посещений в сутки с дневным стационаром на 4 койки.
На 2022 год запланировано проектирование, на 2023-й — строительство объекта.
В завершении встречи Ирина Кондратьева дала подробные разъяснения о необходимости вакцинации от ковида, исчерпывающе ответила на все поступившие вопросы.
Лариса Карачёва вместе с представителями министерств осмотрела имеющуюся в Мордино врачебную амбулаторию, которая сейчас располагается в здании местной администрации.
Жители села обеспечены медицинской помощью — здесь есть и средний медперсонал, и врачи — терапевт и педиатр.
Зампред правительства обсудила с ними рабочие вопросы, в том числе функционирование аптечного пункта, побывала на месте строительства будущей амбулатории.
{Kodko @ В Коми состоялось первое заседание по реализации инициативы «Чистая Арктика» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1154 @ 2021-08-05 @ }
В Коми состоялось первое заседание по реализации инициативы «Чистая Арктика»
Заседание регионального штаба по реализации на территории региона общественно-гражданской инициативы «Чистая Арктика» провел Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов.
Проект направлен на создание программы по очистке арктических территорий от загрязнений, образовавшихся в результате освоения Арктики.
Инициатива получила поддержку Минприроды России, Росприроднадзора, Русского географического общества.
Реализация проекта на территории Коми была одобрена главой республики Владимиром Уйба, который возглавил региональный штаб «Чистой Арктики».
На территории Усинска и Воркуты определен перечень мест несанкционированного складирования отходов, которые должны быть ликвидированы.
«Республика Коми полностью поддерживает цели общественно-гражданской инициативы «Чистая Арктика».
Понимаем, как важна подобная работа для природоохраны и экологии территорий.
Этот факт подчеркивает важность стоящей перед нами задачи», - заявил Игорь Булатов.
В заседании приняли участие исполняющий обязанности руководителя Межрегионального управления Росприроднадзора по Республике Коми и Ненецкому автономному округу Исламудин Астарханов, заместитель Председателя Правительства Коми – министр экономического развития и промышленности республики Эльмира Ахмеева, министр природных ресурсов и охраны окружающей среды Коми Алексей Кузнецов, мэры Воркуты и Усинска - Ярослав Шапошников и Николай Такаев, представители ведомств.
С предложением провести «большую арктическую уборку» выступил капитан атомного ледокола «50 лет Победы» Дмитрий Лобусов, который нашёл активную поддержку у своего коллеги, капитана-наставника отдела Департамента безопасности и качества филиала ПАО «Дальневосточное морское пароходство», Героя Труда Российской Федерации Геннадия Антохина.
По их мнению, проект по очистке Арктики может стать глобальной миссией, объединяющей всю страну.
Особую актуальность этот проект приобретает в рамках председательства России в Арктическом совете в 2021-2023 годах.
Идею широкомасштабной арктической уборки поддержали представители федеральной власти, бизнеса, экспертного и научного сообществ.
На презентации обсудили возможности вовлечения местных сообществ, включая коренные народы, в решение экологических проблем территорий.
Кроме того, на заседании были представлены наиболее актуальные механизмы взаимодействия власти с представителями общественности в общем деле сохранения природного наследия России.
Масштабный экологический проект «Чистая Арктика» стартовал 11 июля в Мурманской области.
Тогда от причала «Атомфлота» на ледоколе «50 лет Победы» к Северному полюсу отправилась особая экспедиция.
В ее состав вошли выдающийся путешественник, амбассадор «Чистой Арктики» Федор Конюхов, российский драматург и театральный режиссер Евгений Гришковец, ведущие биологи, геологи, гляциологи и историки.
Руководитель экспедиции – Николай Савельев, основатель Клуба полярных путешествий Poseidon Expeditions, исследователь Арктики, эксперт в организации путешествий в полярные регионы Земли.
{Kodko @ В село Часово Сыктывдинского района пришёл газ @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1156 @ 2021-08-06 @ }
В село Часово Сыктывдинского района пришёл газ
Завершено строительство межпоселкового газопровода, который позволит организовать газоснабжение домовладений в селе Часово.
5 августа состоялась торжественная церемония ввода объекта в эксплуатацию.
В ней приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба и заместитель генерального директора по реализации и транспортировке газа ООО «Газпром межрегионгаз» Юрий Пахомовский.
«В 2020 году совместно с нашим партнёром – компанией «Газпром» – мы утвердили Программу развития газоснабжения и газификации Республики Коми на период с 2021 по 2025 годы.
Она предусматривает газификацию 27 населенных пунктов, 25 котельных и около 8 тысяч домовладений в республике.
И сегодня мы даём старт газификации первому из запланированных населённых пунктов.
Желаю жителям села Часово здоровья, успехов и уверенности в том, что это только начало.
Этот газ – первая искорка, которая даёт надежду на развитие села и республики в целом», - отметил Владимир Уйба.
«Новый объект позволит подключить к газовым сетям почти 180 домов одного из старейших сёл республики.
Повысится комфорт, придут тепло и уют, а использование природного газа в качестве топлива существенно сократит расходы на отопление.
Мы продолжаем уверенно идти курсом социальной газификации.
В текущем году мы завершим строительство газопроводов в Воркуте, Сыктывкаре, Печоре, Сосногорске, Усинске и Ухтинском районе, начнём строительство ещё пяти», - сказал Юрий Пахомовский.
Строительство межпоселкового газопровода к селу Часово Сыктывдинского района было начато в октябре 2020 года.
Общая протяжённость – 5,7 километра.
Проект позволил сформировать условия для подключения к газу почти 180 домовладений и 1 котельной, которая будет обеспечивать теплоснабжением ряд социальных объектов.
В 2021 году в рамках программы планируется завершить строительство ещё семи газопроводов: межпоселкового газопровод от ГРС-2 до ТЭЦ-2 г. Воркуты с закольцовкой с межпоселковым газопроводом до Центральной водогрейной котельной г. Воркута, газопровода-отвода и ГРС-2 г. Воркута, межпоселкового газопровода высокого давления к п. Верхний Чов, п. Нижний Чов, м. Човью, п. Эжва в Сыктывкаре, межпоселкового газопровода высокого давления ГРС «Куратово» – ГРП 1 п. Шудаяг Ухтинского района, межпоселкового газопровода от п. Парма Усинского района, межпоселкового газопровода от пгт. Изъяю к п. Набережный Печорского района и межпоселкового газопровода от д. Пожня к п. Поляна Сосногорского района.
В этом году в республике планируется начать строительство пяти газопроводов, ведутся проектно-изыскательские по двум объектам газификации.
Ранее, в апреле этого года, Президент России Владимир Путин в ходе послания Федеральному Собранию поддержал инициативу «Единой России» подключать газ до участка бесплатно.
{Kodko @ В Коми наградили стобалльников и призёров всероссийской олимпиады школьников @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1158 @ 2021-08-06 @ }
В Коми наградили стобалльников и призёров всероссийской олимпиады школьников
В торжественной церемонии, которая состоялась 5 августа, принял участие Владимир Уйба.
Глава Республики Коми пожелал ребятам успехов в учёбе, в выборе будущей специальности.
«Высокие баллы за ЕГЭ и призёрство на Всероссийской олимпиаде школьников – это признание ваших успехов в учебе и возможность поступить именно в тот вуз, о котором вы мечтали.
Это результат вашего трудолюбия и целеустремленности.
Дорогие ребята, вы все большие молодцы!
Спасибо за ваши выдающиеся успехи.
Вами гордятся родители, гордятся ваши педагоги, школы, гордится республика!
Я желаю вам дальнейших успехов в учебе, в выборе будущей специальности.
Не бойтесь мечтать, дерзать, ставить высокие цели и достигать их», - обратился к ребятам Владимир Уйба.
В этом году в Республике Коми 29 выпускников сдали экзамены на сто баллов предметам: информатика, математика, география, литература, русский язык, химия, физика, история.
Двое из них получили высшие баллы по двум предметам – это выпускники средней общеобразовательной школы № 25 г. Сыктывкара и средней общеобразовательной школы № 40 г. Воркуты Лыткина Татьяна и Демедюк Яна.
От Республики Коми призёрами заключительного этапа всероссийской олимпиады школьников стали 5 обучающихся, которые принесли республики 6 призовых мест по предметам: история, право, английский язык, физическая культура, физика.
Владимир Уйба поблагодарил родителей за достойное воспитание, родительскую любовь и терпение, веру в своих детей, а педагогов-наставников – за профессионализм и поддержку учащихся.
***
Благодарственные письма и сертификаты вручены призёрам заключительного этапа всероссийской олимпиады школьников и их родителям:
призёру олимпиады по истории и праву, обучающемуся 10 класса средней школы № 49 г. Печора Зюзеву Евгению Глебовичу;
призёру олимпиады по физической культуре, обучающейся 10 класса средней школы № 9 г. Сыктывкара Латышевой Карине Степановне и маме Марине Владимировне;
призёру олимпиады по физике, обучающемуся 10 класса Физико-математического лицея-интерната Степанову Никите Эдуардовичу и маме Марии Александровне.
Благодарственное письмо и сертификат вручено:
призёру заключительного этапа всероссийской олимпиады школьников по физике, выпускнику Физико-математического лицея-интерната, получившему 100 баллов по результатам единого государственного экзамена по физике, Рубцову Денису Николаевичу и маме Светлане Николаевне;
выпускнице средней школы № 25 г. Сыктывкара, получившей 200 баллов по результатам единого государственного экзамена по русскому языку и физике Лыткиной Татьяне Дмитриевне и папе Дмитрию Михайловичу.
Благодарственные письма и сертификаты вручены выпускникам общеобразовательных организаций, получивших по результатам единого государственного экзамена 100 баллов
по русскому языку:
выпускнику Коми республиканского лицея при Сыктывкарском государственном университете Воронову Ивану Васильевичу и папе Василию Петровичу;
выпускнице средней школы № 31 г. Сыктывкара Ким Татьяне Владимировне и маме Диане Сергеевне;
выпускнику Коми республиканского лицея при Сыктывкарском государственном университете Кардашину Савелию Александровичу и маме Ларисе Авенировне;
выпускнице Физико-математического лицея-интерната Полтавской Софье Александровне и маме Наталье Владимировне;
по литературе:
выпускнице средней школы № 12 г. Сыктывкара Андрончик Алине Андреевне и папе Андрею Владимировичу;
выпускнице средней школы № 3 г. Сосногорска Букреевой Александре Александровне и маме Надежде Александровне;
выпускнице Гимназии № 1 г. Сыктывкара Вырлан Марии Сергеевне и маме Ирине Леонидовне;
выпускнице Технологического лицея г. Сыктывкара Краскиной Дарье Дмитриевне и маме Инге Александровне;
по математике:
выпускнику Физико-математического лицея-интерната Васильеву Владиславу Петровичу и маме Вере Николаевне;
выпускнику Физико-математического лицея-интерната Рыбаловкину Владиславу Валерьевичу;
по информатике:
выпускнику Ухтинского технического лицея Герасимову Якову Андреевичу и папе Андрею Витальевичу;
выпускнице средней школы № 21 г. Сыктывкара Пономаревой Александре Юрьевне и маме Ларисе Владимировне;
выпускнице Физико-математического лицея-интерната Черных Дарье Юрьевне и папе Юрию Петровичу;
по физике:
выпускнику Физико-математического лицея-интерната Бунакову Егору Вадимовичу и маме Светлане Валентиновне;
выпускнику Физико-математического лицея-интерната Цывунину Виталию Владимировичу и маме Любови Александровне;
по химии:
выпускнице Гимназии № 1 г. Сыктывкара Тыриной Кристине Александровне и маме Ольге Владимировне;
по истории:
выпускнику Коми республиканского лицея при Сыктывкарском государственном университете Золотилову Максиму Ивановичу и маме Оксане Сергеевне;
выпускнице Лицея № 1 г. Сыктывкара Котовой Екатерине Максимовне и маме Юлии Сергеевне;
по географии:
выпускнику Ухтинского технического лицея Смалькову Евгению Вячеславовичу и маме Ольге Станиславовне.
{Kodko @ Вячеславу Худяеву и Николаю Черному присвоено высшее почётное звание Республики Коми «Почётный гражданин» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/11590 @ 2021-08-06 @ }
Вячеславу Худяеву и Николаю Черному присвоено высшее почётное звание Республики Коми «Почётный гражданин»
Указ Главы Республики Коми от 6 августа 2021 года №99 «О присвоении высшего почетного звания Республики Коми «Почетный гражданин» в 2021 году»
За многолетнюю плодотворную деятельность, способствующую развитию и процветанию Республики Коми, повышению её авторитета в Российской Федерации и за пределами Российской Федерации, присвоить высшее почётное звание Республики Коми «Почетный гражданин» в 2021 году:
Худяеву Вячеславу Ивановичу – государственному деятелю Республики Коми, ветерану дорожной и строительной отраслей, город Сыктывкар;
Черному Николаю Михайловичу – генеральному директору акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая», Сыктывдинский район.
{Kodko @ Глава Коми Владимир Уйба обсудил с жителями сёл и деревень Корткеросского района актуальные вопросы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1161 @ 2021-08-07 @ }
Глава Коми Владимир Уйба обсудил с жителями сёл и деревень Корткеросского района актуальные вопросы
6 августа Глава Республики Коми совместно с членами регионального правительства побывал в посёлке Визябож, деревне Важкурья, сёлах Нёбдино, Сторожевск, Богородск и Корткерос.
Основная цель рабочей поездки – погружение в проблематику отдалённых сельских территорий, обсуждение с жителями перспектив развития населённых пунктов, контроль за исполнением поручений главы республики, государственных, республиканских и муниципальных программ.
В селе Корткерос Владимир Уйба проверил ход реализации муниципальной адресной программы «переселение граждан из аварийного жилищного фонда на 2019 – 2024 годы».
По этой программе в райцентре сейчас строится 29-квартирный четырёхэтажный благоустроенный жилой дом.
Сюда будут переселены 10 семей из с. Корткерос, 8 семей из п. Уръёль, 5 семей из п. Намск.
Строительство начато в апреле 2021 года.
Завершена кладка стен 4-го этажа и перегородок, проводятся работы по устройству внутреннего водопровода и канализации, внутреннего электроснабжения, установке оконных блоков, устройству кровли и фасада, отделочные работы.
Также подрядчик приступил к благоустройству прилегающей территории.
Сдать объект в эксплуатацию планируется до конца 2021 года.
В деревне Важкурья Глава Республики Коми посетил строящийся фельдшерско-акушерский пункт.
Сейчас выполняются работы по внутренней отделке и благоустройству прилегающей территории.
Объект возводится в рамках адресной инвестиционной программы республики коми на 2021 год и плановый период 2022 и 2023 годов.
Этой программой предусмотрено также строительство ФАПов в посёлке Визябож, сёлах Вомын, Нёбдино и Большелуг.
Указанные объекты должны быть сданы в эксплуатацию в этом году.
Кроме того, в рамках реализации мероприятий региональной программы модернизации первичного звена здравоохранения Республики Коми до 2025 года запланировано строительство фапов в селе Додзь, деревне Троицк, посёлках Намск и Приозёрный.
В этом году предусмотрены работы по капитальному ремонту Сторожевской участковой больницы.
Глава Республики Коми посетил сельхозпредприятие ООО «Нёбдинский», которое реализует инвестиционный проект «Цех по производству комбикормов со складом сырья и готовой продукции».
Проектом предусматривается производство концентрированных кормов по трём рецептурам (для молодняка, дойных коров и сухостойных коров) мощностью 5 тонн в сутки (1200 т/год), что позволит повысить продуктивность стада, улучшить его здоровье, а также снизить затраты предприятия на концентрированные корма.
Срок реализации – 2021-2022 годы.
В настоящее время на объекте возведен каркас здания.
В селе Богородск Владимир Уйба проверил готовность угольной котельной к предстоящему отопительному периоду.
Она отапливает образовательную школу, библиотеку, спортивный зал.
В прошлом году в рамках инвестиционной программы Корткеросского филиала АО «Коми тепловая компания» были проведены работы по замене двух котлов на современные модели.
В этом году проведён косметический ремонт.
Котельное оборудование и тепловые сети испытаны, котельная готова к зиме.
Дополнительно в 2021 году планируется строительство нового топливного склада.
В ходе посещения сёл и деревень Корткеросского района Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл несколько встреч с жителями, на которых обсуждались самые разные вопросы о проблемах сельских территорий и перспективах их дальнейшего развития.
По итогам встреч будет составлен протокол поручений правительству региона по отработке совместно с администрацией района озвученных проблем и поступивших от граждан предложений.
{Kodko @ Строительство Республиканской инфекционной больницы в Сыктывкаре ведётся в две смены @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1163 @ 2021-08-07 @ }
Строительство Республиканской инфекционной больницы в Сыктывкаре ведётся в две смены
Сегодня, 7 августа, на объекте побывал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Он проинспектировал ход строительных работ.
Проект реализуется в рамках федеральной и республиканской адресных инвестиционных программ.
Он включает в себя строительство стационара инфекционной больницы на 100 коек, пункта дезинфекции транспорта, контрольно-пропускных пунктов, газификационной станции, аварийного источника электроснабжения.
Общая площадь объекта – более 18 тысяч квадратных метров.
Подрядчик – ООО «ТехГазМонтаж».
На объекте работают в две смены 65 человек, задействовано 4 единицы техники.
В ближайшее время планируется увеличить количество техники и установить башенный кран, что позволит ускорить темпы работ.
Выполнено перекрытие первой очереди, завершено устройство шпунтового ограждения, котлована, фундаментной плиты.
Ведутся работы по устройству стен и колонн технического подполья I, II и III блоков, утеплению и гидроизоляции стен.
В отрасли здравоохранения республики такой масштабный проект реализуется впервые за многие годы.
Открытия нового стационара инфекционной больницы, соответствующего современным стандартам качества оказания медицинской помощи, с нетерпением ждут и пациенты, и медицинские работники.
«Это будет современное медицинское учреждение в красивом и функциональном здании.
Вместимость – 100 коек, палаты в отдельных боксах.
Пять этажей будут соединены галереями.
Для каждого крыла предусмотрен отдельный лифт для того, чтобы пациенты могли подняться в свои палаты.
Кроме того, на случай неполадки лифтов, продумана система спуска через галерею», - рассказал Владимир Уйба.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём строителя @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1165 @ 2021-08-08 @ }
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём строителя
«Уважаемые жители республики!
Во второе воскресенье августа работники и ветераны строительной отрасли отмечают День строителя!
Строительный комплекс по праву можно назвать созидающим. Благодаря ему возводятся промышленные предприятия и социальные объекты, появляются и растут новые города, становятся уютными и удобными дворы, улицы и скверы.
Для нашей республики – это особенная отрасль: вести строительные работы приходится в суровых условиях севера, в труднодоступных местах, в ограниченные по времени сроки.
Спасибо всем, кто проектирует, возводит жилые дома и школы, дворцы культуры и заводы, строит дороги и мосты, спортивные и детские площадки.
Вы делаете нашу жизнь комфортной, наши села и города красивыми.
Благодарю вас за профессионализм и мастерство, преданность своему делу.
Особая благодарность ветеранам, внесшим огромный вклад в развитие республики.
Желаю отрасли роста объемов строительства, а ее работникам – крепкого здоровья, благополучия и семейного счастья!»
Глава Республики Коми В.В. Уйба
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Международным днём коренных народов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1167 @ 2021-08-09 @ }
Обращение Главы Республики Коми в связи с Международным днём коренных народов
«Уважаемые жители республики!
Девятого августа во всем мире отмечается Международный день коренных народов.
Республика Коми стала общим домом для представителей более сотни разных народов, которые живут в мире и согласии, почитая традиции и историю.
День коренных народов мира – это прекрасный повод глубже оценить богатство национальной культуры коренных народов, сделать еще один шаг навстречу друг к другу.
Наша общая задача – сохранить уникальное историческое и культурное наследие наших народов и передать его подрастающему поколению.
Одним из приоритетных направлений в работе Правительства республики является всемерная поддержка и улучшение качества жизни коренного населения, оказание помощи в сохранении самобытности языка, культуры и традиций.
Большое внимание уделяется сохранению исконной среды обитания и поддержке социально-культурного развития представителей коренных малочисленных народов Севера.
Благодарю всех жителей Республики Коми за труд, уважительное отношение и любовь к родному краю.
Желаю крепкого здоровья, благополучия, семейного тепла, мира и процветания нашей республике!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Строительство школы, ремонт интерната, благоустройство дворов: Владимир Уйба посетил с рабочей поездкой Усть-Куломский район @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1171 @ 2021-08-10 @ }
Строительство школы, ремонт интерната, благоустройство дворов: Владимир Уйба посетил с рабочей поездкой Усть-Куломский район
Глава Республики Коми продолжает рабочие поездки по отдалённым населённым пунктам региона.
9 августа Владимир Уйба побывал в сёлах Пожег и Помоздино Усть-Куломского района, встретился с жителями, проверил готовность образовательных учреждений к новому учебному году.
В рабочей поездке главу республики сопровождали министры, руководство администрации района.
Также участие в мероприятиях принимал депутат Госсовета Коми Руслан Магомедов.
В селе Пожег глава республики ознакомился с деятельностью филиала Республиканского центра дополнительного образования.
В учреждении занимается 144 ребёнка.
Основная часть образовательных программ филиала направлены на изучение ребятами истории и культуры родного края, возрождения старинных промыслов и ремёсел, таких как обработка и плетение из бересты и природных материалов, валяния из шерсти, вязания, вышивания.
Учащиеся Пожегодского филиала –победители международных, российских, республиканских и районных конкурсов, что является показателем высокого профессионализма их педагогов.
Владимир Уйба проверил готовность средней школы с. Пожег к началу учебного года.
В ней обучаются 136 детей из пст Ярашью, д. Вомынбож, д. Мале, д. Кекур, д. Пожегдин.
Все ребята изучают коми язык как родной.
В 2019 году в школе открыт центр цифрового и гуманитарного профилей «Точка роста».
Два кабинета оснащены современным оборудованием.
В этом году школа стала победителем в муниципальном конкурсе «Лучший проект школы года МО МР «Усть-Куломский».
Школа располагается в четырех ветхих зданиях, самое старое - 1966 года постройки.
Для начала строительства новой школы необходимо подготовить проектно-сметную документацию.
Администрация Усть-Куломского района проведёт эту работу до 2023 года.
В селе Помоздино глава республики проинспектировал ход строительства школы на 400 мест.
На объекте сегодня работает 76 человек и 7 единиц техники.
Благоустраивается территории.
Выполнены работы по установке бордюрного камня, устройства футбольного поля и беговых дорожек.
Идет обустройство наружной канализации и локальных очистных сооружений.
Из внутренней отделки выполнено: 80% - укладка плитки на полы и стены, 70% - малярные работы.
Ведется окраска стен, укладывается напольное покрытие.
Владимир Уйба посетил Дом детского творчества «Патриот».
Учреждение реализует дополнительные общеобразовательные общеразвивающие программы (художественная, социально-педагогическая, физкультурно-спортивная, туристско-краеведческая, техническая), обучает школьников различным профессиям, предоставляет населению платные образовательные услуги: профессиональное обучение водителей самоходных транспортных средств категорий А1, B, C, D; продавцов продовольственных и непродовольственных товаров.
Глава республики осмотрел интернат для учащихся Помоздинской средней общеобразовательной школы им. В.Т. Чисталева.
В нём проживают учащиеся из деревни Пузла, посёлков Ягкедж, Диасерья, Ярашью.
Питаются дети в школьной столовой.
Ранее пришкольный интернат размещался в здании 1938 года постройки.
Оно было приспособленным и не в полной мере соответствовало требованиям.
В 2020 году Помоздинской школе передано офисное здание АО «Монди СЛПК».
За счёт гранта Главы Республики Коми заказан проект реконструкции, отремонтированы помещения, приобретена мебель, дополнительное сантехническое оборудование.
Сегодня дети проживают в новом здании пришкольного интерната.
В ходе рабочей поездки в с. Помоздино Глава Владимир Уйба побывал в центральном парке, где по проекту «Формирование комфортной городской среды» национального проекта «Жильё и комфортная среда» обустроена универсальная спортивная площадка, установлены скамейки и урны, уличное освещение и камеры видеонаблюдения.
Глава Республики Коми провёл встречи с жителями сёл Пожег и Помоздино, где были обсуждены актуальные вопросы развития сельских территорий Усть-Куломского района.
Владимир Уйба рассказал о деятельности Правительства республики, планах на ближайшую перспективу, о ситуации с распространением коронавирусной инфекции и мерах по борьбе с ней, представил своё видение по решению проблем, озвученных сельчанами.
Каждый вопрос и предложения жителей будут проработаны Правительством республики совместно с администрацией муниципалитета.
{Kodko @ Владимир Уйба посетил труднодоступные населённые пункты Троицко-Печорского района и обсудил с жителями вопросы развития сельских территорий @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1172 @ 2021-08-11 @ }
Владимир Уйба посетил труднодоступные населённые пункты Троицко-Печорского района и обсудил с жителями вопросы развития сельских территорий
Глава Республики Коми продолжает рабочие поездки по отдалённым сёлам и деревням региона.
10 августа Владимир Уйба вместе с министрами побывал в посёлке Приуральский и деревне Еремеево.
До этих населённых пунктов правительственная делегация добиралась на лодке по реке.
В посёлке Приуральский глава республики проверил готовность школы к началу учебного года.
В сентябре она примет 75 человек, в том числе двоих первоклассников.
В июне 2009 года основное здание школы сгорело, уцелела только двухэтажная пристройка.
В 2013 году она признана аварийной.
Адресной инвестиционной программой Республики Коми на 2021 год и плановый период 2022 и 2023 годов предусмотрено строительство в Приуральском школы на 80 мест с пришкольным интернатом на 20 мест и дошкольной группой на 20 мест.
Сейчас ведётся корректировка технического задания на проектирование с учётом необходимости устройства отдельной скважины для школы, детского сада и интерната.
Корректировка техзадания будет завершена в течение двух недель, после чего будет начата конкурсная процедура на проектирование.
Средства на это в республиканском бюджете предусмотрены.
После завершения проектирования и получения положительного заключения госэкспертизы будет разыгран конкурс на определение подрядчика.
В деревне Еремеево Владимир Уйба осмотрел фельдшерско-акушерский пункт.
Он располагается в деревянном здании сельского дома культуры 1984 года постройки.
В ФАПе 2 помещения: кабинет приёма и процедурный кабинет.
Правительство республики прорабатывает вопрос о строительстве нового здания.
Администрации сельского поселения поручено решить вопрос по месту размещения объекта в черте населённого пункта.
{Kodko @ #КОМИ100: ШаньгаФест представит вкусы финно-угорской кухни в новом формат @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1174 @ 2021-08-11 @ }
#КОМИ100: ШаньгаФест представит вкусы финно-угорской кухни в новом формате
С 18 по 22 августа в Сыктывкаре состоится международный гастрономический фестиваль финно-угорских народов «ШаньгаФест».
В этом году фестиваль пройдет в новом интерактивном формате – гостей ждут мастер-обеды и мастер-ужины в компании лучших шеф-поваров финно-угорской кухни.
«В год столетия Коми «ШаньгаФест» кардинально меняет формат проведения – на протяжении пяти дней в лучших ресторанах столицы региона и Финно-угорском этнопарке представят карельскую, ижорскую, удмуртскую, марийскую, финскую и, конечно, коми кухни.
Уверена, это станет прекрасным знакомством жителей и гостей региона с современными тенденциями финно-угорской гастрономии», – прокомментировала министр культуры, туризма и архивного дела Коми Мария Балмастова.
В этом году в фестивале примут участие делегации из Санкт-Петербурга, Ленинградской области, Марий Эл, Удмуртии и Карелии.
Почетными гостями праздничных вечеров выступят шеф-повар, теле- и радиоведущий Илья Лазерсон и медийный шеф-повар Сергей Малаховский.
Благодаря мастер-обедам и мастер-ужинам гости погрузятся в мир гастрономических изысков и в полной мере ощутят калейдоскоп вкусов финно-угорской кухни.
Главными площадками фестиваля выступят кафе «Финноугория» в селе Ыб, ведущие рестораны Сыктывкара «Царская охота», «Спасский», «Столица» и «Жаков».
Помимо презентации национальных блюд в рамках фестиваля будет проходить интерактивная программа, которая раскроет многообразие культуры и традиций регионов-участников.
Главным организатором фестиваля выступает Финно-угорский этнокультурный парк при участии Коми республиканской филармонии, Финно-угорского культурного центра Российской Федерации, Торгово-промышленной палаты Республики Коми и Центра культурных инициатив «Югор».
Учредитель мероприятия – Министерство культуры, туризма и архивного дела Республика Коми.
Генеральный партнер – Россельхозбанк.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Мы обязательно отпразднуем столетие республики – масштабно, широко, достойно» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1175 @ 2021-08-11 @ }
Владимир Уйба: «Мы обязательно отпразднуем столетие республики – масштабно, широко, достойно»
Глава республики прокомментировал обращения к нему жителей по поводу вынужденного переноса праздничных мероприятий, приуроченных к 100-летию Коми.
Решение о переносе празднования принято на заседании республиканского оперштаба по противодействию распространению COVID-19 коллегиально на основе данных Управления Роспотребнадзора по Коми.
Владимир Уйба отметил, что это решение далось членам штаба нелегко, при его принятии была учтена текущая эпидемиологическая ситуация и забота о безопасности, здоровье и жизни людей.
«Вековой юбилей – это значимое событие, великий праздник для республики, для каждого ее жителя, - подчеркнул Владимир Уйба.
- Это дань уважения ветеранам, почитание вековых традиций и самобытности народа республики.
И отпраздновать юбилей нужно красиво и незабываемо.
Пока же, в период пандемии, проводить большие массовые мероприятия - это риск.
Столетие – это не один день.
Его нельзя отменить.
Можно просто перенести празднования.
Они обязательно будут – широкие и полномасштабные, достойные нашей республики и наших жителей!»
При этом, отметил Глава Республики Коми, в городах и селах республики пройдут небольшие мероприятия, посвященные столетнему юбилею.
{Kodko @ Республика Коми подключилась к участию в проекте «Национальная социальная инициатива» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1177 @ 2021-08-11 @ }
Республика Коми подключилась к участию в проекте «Национальная социальная инициатива»
Проект стартовал в России по поручению Президента страны и реализуется Агентством стратегических инициатив.
Цель Национальной социальной инициативы - повышение качества жизни граждан.
Проект призван устранить барьеры при оказании услуг в социальной сфере, включая здравоохранение, образование и социальную поддержку, повысить эффективность работы организаций социальной сферы.
Республика Коми участвует в Национальной социальной инициативе по поручению Главы Региона Владимира Уйба.
- Первый шаг в реализации этого проекта – определить, какие сложности мешают человеку получить необходимую помощь.
Понимая, какие барьеры есть на этом пути, мы сможем выработать и внедрить механизмы их преодоления.
Участие в этом проекте позволит повысить качество ряда социальных услуг: сделать их получение проще, доступнее, ближе к людям, которые в этом нуждаются, - прокомментировала заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва.
По замыслу организаторов Национальной социальной инициативы, создание новых механизмов поможет решать такие конкретные вопросы, как запись ребенка в детсад, перевод из одной школы в другую, запись к востребованным врачам – кардиологам, невропатологам, офтальмологам, высокотехнологичной медицинской помощи и так далее.
В Республике Коми создан региональный штаб и экспертная группа по Национальной социальной инициативе.
Члены штаба выбрали четыре жизненные ситуации для внедрения проекта в республике.
Так, необходимо сделать доступнее и удобнее процедуру трудоустройства через Центры занятости населения (в пилотном проекте участвуют Корткеросский район и город Ухта).
В качестве второй ситуации, над которой предстоит поработать, выбрано признание граждан нуждающимися в социальном обслуживании (пилотные учреждения - Центры по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения города Воркуты и Сыктывдинского района).
Также в рамках проекта планируется сделать проще и быстрее для пациентов процедуру плановой госпитализации в стационар (пилотное учреждение - Сысольская районная больница).
Еще одна задача, которая стоит перед региональным штабом и экспертной группой Национальной социальной инициативы - сокращение времени доезда выездных бригад скорой медицинской помощи (пилотное учреждение - Территориальный центр медицины катастроф Республики Коми).
{Kodko @ Строительство ФОКа, модернизация поселковой пекарни, встречи с депутатами и ветеранами – Владимир Уйба сегодня работал в Троицко-Печорске @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1178 @ 2021-08-11 @ }
Строительство ФОКа, модернизация поселковой пекарни, встречи с депутатами и ветеранами – Владимир Уйба сегодня работал в Троицко-Печорске
Глава Коми продолжает рабочие поездки по региону.
Рабочая неделя началась с визита в Усть-Куломский район.
10 августа Владимир посетил труднодоступные населённые пункты Троицко-Печорского района.
Сегодня проинспектировал ход строительства физкультурно-оздоровительного комплекса в Троицко-Печорске, ознакомился с работой местной пекарни, провёл встречи и совещания.
Физкультурно-оздоровительный комплекс в посёлке Троицко-Печорск строится по федеральной целевой программе «Развитие физической культуры и спорта в Российской Федерации на 2016-2020 годы».
В учреждении будут просторные отдельные залы для игровых видов спорта, тяжёлой атлетики и занятий фитнесом, тренажёрный зал.
Сегодня на объекте трудятся 23 рабочих, задействовано 3 единицы техники.
Производится сборка металлоконструкций, проверяется качество стыков.
Выполняется огрунтовка металлоконструкций.
Завершено устройство фундаментов.
Ход строительства, качество производства работ находится на постоянном контроле районной администрации.
Пекарня в Троицко-Печорске славится качеством продукции на всю округу.
Она заработала в 2007 году, в 2019-ом – переехала в новое здание.
Сегодня в ней трудятся 4 пекаря, проводится модернизация оборудования – вместо дровяной печи установлена ротационная.
Это позволит увеличить ассортимент и объём продукции, тем самым обеспечивать свежим хлебом и кондитерскими изделиями не только жителей посёлка Троицко-Печорск, но и прилегающих населённых пунктов: Покча, Русаново, Мылва, Белый Бор.
В Троицко-Печорске Владимир Уйба провёл встречи с активом районного Совета ветеранов, главами сельских поселений и местными депутатами.
На встречах были обсуждены вопросы развития района: особое внимание уделено теме ремонта и строительства дорог, транспортного обслуживания населения, обращения с твёрдыми коммунальными отходами, проблемам здравоохранения и образования.
Все вопросы, озвученные на встречах, включены в протокольные поручения для последующей проработки Правительством республики совместно с администрацией муниципалитета.
{Kodko @ В СГУ откроют ординатуру для врачей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1180 @ 2021-08-12 @ }
В СГУ откроют ординатуру для врачей
У выпускников медицинского института СГУ в скором времени появится возможность продолжить обучение по программам ординатуры в своем родном университете, без выезда за пределы республики.
Такой позитивной новостью поделилась заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва.
В соответствии с приказом Рособрнадзора Сыктывкарский госуниверситет получил право на осуществление образовательной деятельности по специальностям ординатуры «Кардиология» и «Терапия».
Начало работы по лицензированию этого вида деятельности было положено по инициативе Главы Республики Коми Владимира Уйба.
- Ранее молодые специалисты выезжали на обучение в ординатуре в медицинские ВУЗы Кирова, Санкт-Петербурга и других городов.
После завершения обучения зачастую не возвращались работать в республику.
Благодаря взаимодействию между правительством республики и руководством Сыктывкарского университета сделан шаг к тому, чтобы после получения специализации врачи оставались в родном регионе.
Это особенно актуально в условиях противостояния новой коронавирусной инфекции, - подчеркнула Лариса Карачёва.
Как отметила зампред правительства, открытие ординатуры – часть комплекса мер, направленных на повышение качества и доступности оказания медицинской помощи в регионе, в том числе поддержку системы непрерывного образования медицинских работников за счет средств республиканского бюджета.
В медицинских учреждениях республики имеется высокая потребность во врачах-кардиологах и врачах-терапевтах.
Открытие ординатуры по этим специальностям поможет удовлетворить эту потребность.
В 2021 году дипломы врачей получили 49 выпускников Сыктывкарского государственного университета им. Питирима Сорокина.
Часть из них, 26 человек, уже приступили к работе в медицинских организациях республики.
В сложный период борьбы с новой коронавирусной инфекцией многие трудятся в ковидных стационарах.
{Kodko @ На территории Сыктывкара и Ухтинского района с 00:00 часов 14 августа разрешено проведение ярмарок выходного дня @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1183 @ 2021-08-12 @ }
На территории Сыктывкара и Ухтинского района с 00:00 часов 14 августа разрешено проведение ярмарок выходного дня
В Указ Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности» внесены изменения.
До 31 августа 2021 года продлён запрет на проведение культурно-массовых, зрелищных и иных массовых мероприятий на территории Республики Коми, а также приостановлена работа ночных клубов (дискотек).
До 31 августа 2021 года на территориях муниципального образования городского округа «Сыктывкар» и муниципального образования городского округа «Ухта» приостановлена работа расположенных в торговых и торгово-развлекательных центрах организаций и индивидуальных предпринимателей, предоставляющих услуги общественного питания (за исключением услуг по реализации готовой продукции «на вынос», а также услуг, оказываемых организациями, общественного питания с собственным залом обслуживания посетителей) и детских игровых комнат.
На территориях муниципального образования городского округа «Сыктывкар» и муниципального образования городского округа «Ухта» для предприятий общественного питания, выполнивших требования пункта 2 Постановления Главного государственного санитарного врача по Республике Коми №2 от 6 июля 2021 года «О проведении профилактических прививок отдельным группам граждан по эпидемическим показаниям», деятельность по обслуживанию посетителей ограничена с 01:00 часов до 10:00 часов (для не выполнивших указанные требования – с 23:00 часов до 10:00 часов);
Для предприятий общественного питания, осуществляющих организацию питания для работников организаций или организацию питания граждан в гостиницах и иных коллективных средствах размещения, объектах санаторно-курортного лечения и отдыха деятельность по обслуживанию посетителей ограничена с 23:00 часов до 08:00 часов.
При выполнении указанных выше требований – деятельность по обслуживанию посетителей ограничена с 01:00 часов до 08:00 часов.
Министерству экономического развития и промышленности Республики Коми поручено разработать и утвердить формы документов, подтверждающих для предприятий общественного питания выполнение требований пункта 2 Постановления Главного государственного санитарного врача по Республике Коми №2 от 6 июля 2021 года «О проведении профилактических прививок отдельным группам граждан по эпидемическим показаниям».
{Kodko @ Поддержка бизнеса и развитие северных городов: в Коми с рабочим визитом находится министр экономического развития России Максим Решетников @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1185 @ 2021-08-13 @}
Поддержка бизнеса и развитие северных городов: в Коми с рабочим визитом находится министр экономического развития России Максим Решетников
Сегодня, 13 августа, в Республику Коми с рабочим визитом приехал министр экономического развития России Максим Решетников.
В Сыктывкаре министр вместе с Главой Республики Коми Владимиром Уйба посетил центр развития предпринимательства «Мой бизнес» Коми.
На базе центра, который появился в республике в рамках национального проекта «Малое и среднее предпринимательство и поддержка индивидуальной предпринимательской инициативы», предприниматели региона могут посетить бесплатные обучающие программы, семинары и мастер-классы, получить консультации по всем специальным программам государственной поддержки и решить другие задачи.
С этого года центр «Мой бизнес» стал региональным оператором по поддержке бизнеса в Арктике.
«По данным за 2020 год через центр «Мой бизнес» прошло 1800 компаний.
Они получили поддержку на самых разных уровнях: от консультирования на стартовом этапе до сопровождения инвестиционных проектов, перевооружения производственных мощностей.
В этом году, несмотря на коронавирус, мы выполняем все задачи, связанные с показателями национального проекта, в полной мере», - рассказал директор регионального центра «Мой бизнес» Сергей Жеребцов.
Гостям центра также показали коворкинг, который был открыт в этом году.
Рабочее пространство ориентировано на начинающих и действующих предпринимателей, фрилансеров и самозанятых граждан, у которых нет своего офиса.
Пространство содержит рабочие зоны, места для отдыха, переговорную комнату и бизнес-библиотеку.
Также делегацию познакомили с другими организациями, которые входят в инфраструктуру поддержки малого и среднего предпринимательства в составе «Мой бизнес» Коми: АО «Гарантийный фонд Республики Коми» и АО «Микрокредитная компания Республики Коми».
После презентации центра на его базе прошла встреча с предпринимателями республики, на которой Максим Решетников высоко оценил уровень поддержки социальных предпринимателей в регионе.
Министр отметил, что по количеству вновь зарегистрированных социальных предприятий Республика Коми почти в 1,5 раза перевыполнила показатель нацпроекта «Малое и среднее предпринимательство и поддержка индивидуальной предпринимательской инициативы».
Как отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба, малый и средний бизнес, в том числе социальные предприятия, сегодня играют очень важную роль в развитии экономики региона.
«В сфере частного бизнеса создаются рабочие места, рождаются новые проекты и идеи, направленные на диверсификацию экономики», - сказал Владимир Уйба.
Он отметил, что в регионе регулярно создаются площадки для диалога бизнеса и власти и необходима системная основа для такой работы, сбалансированная на федеральном и региональном уровнях.
В мероприятиях рабочего визита Максима Решетникова участвуют депутат Государственной думы Федерального Собрания России Ольга Савастьянова, первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов, заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности республики Эльмира Ахмеева, председатель Государственного Совета Коми Сергей Усачев, депутат Государственного Совета Республики Коми Руслан Магомедов и другие.
{Kodko @ Республика Коми заручилась поддержкой Минэкономразвития России в создании особой экономической зоны «Север» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1187 @ 2021-08-13 @ }
Республика Коми заручилась поддержкой Минэкономразвития России в создании особой экономической зоны «Север»
Сегодня, 13 августа, Республику Коми с рабочей поездкой посетил министр экономического развития России Максим Решетников.
Вместе с главой Республики Коми Владимиром Уйба и членами Правительства он побывал на производственных площадках компании «Лузалес».
Предприятие является якорным инвестором будущей особой экономической зоны.
Площадь предполагаемой к созданию особой экономической зоны (ОЭЗ) составит около 800 гектаров.
«Лузалес» планирует открыть завод по производству фанеры, МДФ, пеллет.
Заявленный объем инвестиций составит порядка 33 миллиардов рублей.
«Мы поддерживаем инициативу региона, министерство готово оперативно рассмотреть заявку на создание ОЭЗ и при необходимости, оказать региону методологическую, консультационную и информационную поддержку при подготовке необходимых документов и материалов», - заявил министр экономического развития Максим Решетников в ходе визита в Республику Коми.
Делегации показали объекты, которые модернизированы и построены в рамках реализации третьего инвестиционного проекта «Модернизация и расширение производственных мощностей ООО «Лузалес» (2018-2025 годы).
А именно – цех по производству древесных топливных гранул, сушильные камеры непрерывного действия для пиломатериалов, установку по сжиганию отходов лесопиления, ТЭЦ на древесных отходах.
Ранее состоялись переговоры между компаниями «Лузалес» и «Аскона».
Стороны договорились о создании в особой экономической зоне «Север» мебельной фабрики.
«Это будет совместный проект по переработке древесины в Сыктывдинском районе Республике Коми.
Совместно с компанией «Аскона» предполагается строительство завода по производству мебели.
Это лишь начало нашей активной работы по инвестиционному развитию экономики Республики Коми, привлечению инвестиций.
Мы эту работу продолжаем», - рассказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Председатель совета директоров ООО «Лузалес» Руслан Семенюк отметил, что успехи предприятия связаны с четко выстроенными, партнерскими отношениями между бизнесом и правительством региона.
«Реализация инвестиционных проектов, достижение поставленных целей напрямую связаны с новым стандартом взаимоотношений бизнеса и власти, когда с помощью федеральных и региональных инструментов поддержки бизнес производит продукцию высокого качества, создает новые рабочие места, платит налоги, обеспечивая развитие всего региона, – подчеркнул Руслан Семенюк.
– У нас четко выстроено взаимодействие с руководством Республики Коми, Министерством экономического развития и промышленности Республики Коми».
Заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности Республики Коми Эльмира Ахмеева рассказала, что сейчас министерство формирует заявку и готовит проект планировки, исходя из которого будет определена стоимость всех объектов необходимой инфраструктуры.
Затем заявка будет подана на рассмотрение в Министерство экономического развития России.
Министерство экономического развития и промышленности Республики Коми было назначено уполномоченным органом власти по подготовке заявки на создание особой экономической зоны промышленно-производственного типа «Север» на территории муниципального района «Сыктывдинский» в Республике Коми.
Напомним, формат особой экономической зоны реализуется в Коми впервые.
Проект, инициированный Владимиром Уйба, нацелен на внедрение современных направлений экономики и позволит вдохнуть новую жизнь в муниципальные образования, повысив их привлекательность как для местных жителей, так и для привлекаемых в регион новых кадров.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём физкультурника @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1188 @ 2021-08-14 @ }
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём физкультурника
«Уважаемые жители Республики Коми, спортсмены и тренеры, работники спортивной отрасли и ветераны спорта!
Ежегодно во вторую субботу августа наша страна отмечает День физкультурника.
Спорт для нас – это не только крепкое здоровье и выдающиеся победы.
Это богатая культура и традиции, закаляющие характер и воспитывающие лучшие черты – мужество, смелость, дисциплинированность и ответственность.
Республика Коми всегда была краем сильных и всесторонне развитых людей.
Сейчас в регионе работают десятки различных спортивных федераций, наши атлеты достигают побед в разных дисциплинах на соревнованиях российского и международного уровней.
Убеждён, что благодаря нашим тренерам Республика Коми продолжит оставаться спортивным регионом, развивающим массовые виды спорта, воспитывающим будущих чемпионов, в том числе и в паралимпийских видах спорта.
Спасибо всем, кто вносит свой вклад в развитие физической культуры, кто защищал и защищает честь республики на спортивных аренах.
Желаю крепкого здоровья, новых побед и достижений!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ 150 новых рабочих мест появится в Инте после модернизации завода железобетонных плит @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1190 @ 2021-08-14 @ }
150 новых рабочих мест появится в Инте после модернизации завода железобетонных плит
13 августа в ходе рабочего визита в приполярный город Министр экономического развития Российской Федерации Максим Решетников и Глава Республики Коми Владимир Уйба посетили производственную площадку завода железобетонных изделий «Арктика».
Предприятие входит в план диверсификации экономики республики.
На заводе планируется создать линию для выпуска практически любого вида железобетонной продукции с учетом потребности и конъюнктуры рынка на северных, арктических территориях республики и соседних регионов.
Планируется, что продукция будет востребована при строительстве магистрального газопровода «Бованенково-Ухта. III нитка», реализация которого назначена на 2024-2028 гг.
Руководством компании для реализации проекта уже размещена заявка на получение статуса резидента Арктической зоны Российской Федерации и подана заявка в Фонд развития моногородов на получение займа.
Это ещё одно производство в Приполярье, которое позволяет обеспечить муниципальное образование рабочими местами, что дает основания для жителей связывать с Интой не только своё настоящее, но и будущее.
* * *
В мероприятиях рабочего визита Максима Решетникова участвуют депутат Государственной Думы Федерального собрания России Ольга Савастьянова, главный федеральный инспектор по Республике Коми Михаил Тырин, первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов, заместитель Председателя Правительства Республики Коми - министр экономического развития и промышленности республики Эльмира Ахмеева, министр сельского хозяйства и потребительского рынка республики Денис Шаронов, депутаты Государственного Совета Республики Коми Руслан Магомедов и Александр Попов, заместитель генерального директора Фонда развития моногородов Ольга Макаева, руководитель Центра «Мой бизнес», руководитель Управляющей компании Республики Коми в Арктике Сергей Жеребцов.
{Kodko @ Обстановка в детском оздоровительном лагере на базе санатория «Черноморская зорька» в г. Анапе стабильна – Минобрнауки Ком @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1196 @ 2021-08-15 @ }
Обстановка в детском оздоровительном лагере на базе санатория «Черноморская зорька» в г. Анапе стабильна – Минобрнауки Коми
Санитарно-эпидемиологическая обстановка и вопросы безопасности детей находятся под пристальным вниманием контрольно-надзорных органов Республики Коми и Краснодарского края.
Вспышек заболеваемости и карантинов нет.
Ситуация находится на контроле Главы Республики Коми Владимира Уйба.
Министр образования, науки и молодежной политики Коми Наталья Якимова докладывает по ситуации в постоянном режиме.
Эвакуация детей в другое место на данный момент не требуется.
Сейчас вода остается между двумя спальными корпусами, с остальной территории лагеря вода ушла.
Вчера в лагерь завезли еще один резервный генератор электропитания, проблем с электричеством нет.
Детей в клуб и столовую отвозят на автобусе.
Участники смены получают полноценное питание, меню на каждый день размещается в группе лагеря в ВКонтакте.
В санаторий «Северное сияние», что расположен в Крыму (г. Саки), были перевезены 4 семьи - 6 детей с инвалидностью и их мамы.
О готовности их принять сообщила администрация санатория.
По информации оперштаба Краснодарского региона, сегодня, 15 августа, продолжаются работы по отводу воды с Пионерского проспекта, где располагается лагерь.
Курортная магистраль города стала одной из территорий, испытавших максимальный удар стихии.
Напомним, на территории Кубани, начиная с 13 августа, действует мезоциклон.
Из-за большого количества осадков во многих районах произошли затопления.
Режим ЧС ввели в 14 муниципалитетах.
На данный момент, по прогнозам синоптиков, действие циклона ослабевает.
Однако до конца суток в крае ещё будут идти дожди.
Для оперативного взаимодействия в лагере выделена горячая телефонная линия для родителей 89892412605.
Общение также идет в сообщениях в группе лагеря https://vk.com/lagerrk.
Номер оператора детского отдыха в Республике Коми - Республиканского центра детей и молодежи 89225996333, работает круглосуточно.
{Kodko @ В Коми продолжается подготовка объектов жилищно-коммунального, газового и энергетического комплексов к осенне-зимнему периоду @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1200 @ 2021-08-17 @ }
В Коми продолжается подготовка объектов жилищно-коммунального, газового и энергетического комплексов к осенне-зимнему периоду
В регионе создан Штаб по контролю за ходом подготовки Республики Коми к осенне-зимнему периоду 2021-2022 годов, на заседаниях которого оперативно рассматриваются первоочередные вопросы.
Распоряжением Правительства Республики Коми от 18 июня 2021 года № 309-р утвержден перечень мероприятий по подготовке объектов жилищно-коммунального, газового и энергетического комплексов Республики Коми к работе в осенне-зимний период 2021-2022 годов, администрациями муниципальных образований утверждены планы мероприятий на местах.
Утверждены планы мероприятий по подготовке ресурсоснабжающими организациями подведомственных объектов к работе в предстоящий осенне-зимний период с учетом анализа технологических отказов в системах тепло-, электро-, газо-, водоснабжения и водоотведения в предыдущем отопительном периоде.
По информации Министерства строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми, в настоящее время подготовлены 277 из 372 котельных коммунального назначения (74 % от плана);
12,3 млн м² из 18,1 млн м² объектов жилищного фонда (68 % от плана);
1724,52 км из 2050,57 км тепловых сетей (84 % от плана);
2279,4 км из 2658,92 км водопроводных сетей (86 % от плана).
Заменено 23,73 км ветхих тепловых сетей из 34,99 км (68 % от плана), 19,03 км из 34,1 км ветхих водопроводных сетей (56 % от плана).
В рамках подготовки объектов жилищно-коммунальной сферы и энергетики к прохождению осенне-зимнего отопительного периода 2021-2022 годов сформированы запасы топлива: 70,5 тысячи тонн угля, 44,33 тысячи тонн мазута (нефти), 9,8 тысячи куб. м куб. м дров (щепы, брикетов, пеллет).
Также планируется сформировать резерв материально-технических ресурсов для устранения возможных аварийных ситуаций в размере 179 млн рублей.
{Kodko @ Глава Коми в Ижемском районе поддержал патриотичную идею учителей деревни Мошъюга @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1201 @ 2021-08-18 @ }
Глава Коми в Ижемском районе поддержал патриотичную идею учителей деревни Мошъюга
Глава Республики Коми находится с двухдневной рабочей поездкой в Ижемском районе.
17 августа Владимир Уйба побывал в деревне Мошъюга, где осмотрел фельдшерско-акушерский пункт, проверил готовность школы к началу учебного года и ответил на вопросы жителей.
В мероприятиях рабочей поездки Главы Республики Коми в Ижемский район принимают участие заместитель Председателя Правительства Республики Коми Галина Габушева, министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичев, и. о. министра здравоохранения Республики Коми Игорь Дягилев, министр образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова, министр природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми Алексей Кузнецов, депутаты Государственного Совета Республики Коми Руслан Магомедов и Николай Братенков.
Фельдшерско-акушерский пункт деревни Мошъюга обслуживает 336 человек, в том числе жителей соседней деревни Щель.
Экстренную и неотложную помощь в круглосуточном режиме оказывают медицинские сёстры.
Приём терапевтом и педиатром ведётся раз в месяц.
ФАП размещается в деревянном здании, построенном больше 30 лет назад.
Требуется новое здание.
Его строительство уже запланировано по программе модернизации первичного звена на 2022-2023 годы.
В этом году в распоряжение ФАПа поступит автомобиль.
Также Владимир Уйба поручил Минздраву региона обеспечить фельдшерско-акушерский пункт морозильной камерой для хранения вакцины от ковида, чтобы у жителей деревни была возможность сделать прививку на месте.
Глава Республики Коми проверил готовность школы к началу учебного года.
Она располагается в четырех зданиях, учебный процесс осуществляется в одну смену. Школа – «девятилетка».
В этом году она примет 40 школьников и 9 воспитанников детского сада из деревень Мошъюга, Ласта и Щель.
При школе имеется интернат, в котором проживают 16 детей.
В этом году на средства субсидии из республиканского бюджета на проведение капитальных ремонтов выделены средства на ремонт кровли.
В прошлом году в школе были заменены окна, отремонтирован фундамент и утеплено здания, обшит фасад.
Педагоги школы обратились к главе республики с предложением – присвоить учебному заведению имя бывшего директора школы, участника Великой Отечественной войны Вениамина Пальшина.
Благодаря ему в сложные послевоенные годы в деревне были построены здание восьмилетней школы и учительский дом.
Владимир Уйба поручил республиканскому Министерству образования, науки и молодёжной политики организовать эту работу и провести её в течение года.
На встрече Главы Республики Коми с жителями деревни поднимались вопросы ремонта и содержания дорог, социальных объектов, реконструкции объектов культурного наследия, водоснабжения и обеспечения мобильной связью.
По каждому из них Владимир Уйба представил подробную информацию о принимаемых Правительством республики усилиях по решению озвученных проблем и планах по развитию региона на ближайшую перспективу.
{Kodko @ Федеральные эксперты высоко оценили опыт Коми в содействии занятости населения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1203 @ 2021-08-18 @}
Федеральные эксперты высоко оценили опыт Коми в содействии занятости населения
Какие меры необходимы для повышения в республике уровня занятости населения и увеличения численности рабочей силы – обсудили в ходе визита представителей ряда федеральных ведомств.
В Коми работала делегация в составе представителей Минтруда, Минздрава, Минпросвещения, Министерства науки и высшего образования России, Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ.
Они побывали в ОАО «Пригородный», Центре занятости г. Сыктывкара, а также провели ряд встреч в министерствах здравоохранения, образования, труда, занятости и социальной защиты республики.
Итоги работы подвели на совещании, которое состоялось в Администрации Главы Республики Коми под председательством зампреда правительства региона Ларисы Карачёвой.
- Мы собрались, чтобы обсудить задачу, поставленную перед нами Президентом России Владимиром Путиным - восстановление в IV квартале 2021 года уровня занятого населения республики до показателей 2019 года, - обозначила тему совещания Лариса Карачёва.
Как отметила в своем выступлении зампред правительства, с 1990-х годов миграционный отток стал основной составляющей сокращения численности населения Республики Коми.
Правительство региона, центры занятости населения принимают меры по трудоустройству граждан, обучению и переобучению.
Кроме того, действуют меры поддержки, установленные на федеральном уровне.
Однако при сохраняющемся миграционном оттоке населения на сегодняшний день уровень занятости 2019 года еще предстоит достичь.
О мерах по привлечению выпускников школ в вузы и средне-специальные учебные заведения республики, а также закреплению молодых специалистов в регионе рассказали представители министерств образования и здравоохранения.
В этом отношении интересен опыт созданного в Коми Лесного образовательного кластера.
Он позволяет, начиная со школьной скамьи, сориентировать молодежь на получение профильного образования для работы в лесном секторе экономики.
О взаимодействии с образовательными организациями по обучению и переобучению сотрудников рассказали представители ряда производственных предприятий.
Перспективы создания новых современных рабочих мест в рамках особой экономической зоны «Север» представила руководитель администрации Сыктывдинского района Любовь Доронина.
О тенденциях, складывающихся на рынке труда республики, а также о мерах государственной поддержки занятости населения рассказала министр труда, занятости и социальной защиты региона Екатерина Грибкова.
- Мы видим, что ситуация на рынке труда в Коми не самая простая.
В тоже время мы видим активную работу всех ответственных лиц, высокий профессионализм и наличие идей по вопросам восстановления занятости в регионе, готовность коллег на всех уровнях работать в этом направлении, совершенствовать и грамотно выстраивать свою работу в условиях новых вызовов, - такое мнение по поводу ситуации с занятостью в Республике Коми высказал директор Департамента занятости населения и трудовой миграции министерства труда и социальной защиты России Михаил Кирсанов.
Как прозвучало на совещании, преодолеть тенденцию оттока кадров призван план диверсификации экономики Республики Коми на 2021- 2026 годы.
- За счет диверсификации экономики мы ожидаем создание новых рабочих мест, в том числе в Инте и Воркуте.
Кроме того, по итогам визита федеральных коллег мы рассчитываем получить методическую помощь федеральных министерств, которая поможет выровнять ситуацию с занятостью в республике.
Мы готовы стать пилотным регионом, внедрять и реализовывать новые меры поддержки граждан и работодателей с целью снижения миграционного оттока, стабилизации социально-экономического положения республики и восстановлению численности занятого населения, - отметила Лариса Карачёва.
{Kodko @ В «Черноморской зорьке» будет проведена дезинфекция всех помещений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1205 @ 2021-08-19 @}
В «Черноморской зорьке» будет проведена дезинфекция всех помещений
В связи с необходимостью проведения всех профилактический и дезинфекционных мероприятий после выезда детей из Республики Коми и осушения всей территории санатория «Черноморская зорька», на основании решения Управления Роспотребнадзора по Краснодарскому Краю, будет проводиться комплексная дезинфекционная обработка.
Пятая смена была запланирована на период с 22 августа по 11 сентября 2021 года.
В связи с решением Роспотребнадзора, а также необходимостью оздоровления детей, планировавших свой отдых на базе «Черноморской зорьки» - Минобрнауки РК и ГАУ ДО РК «Республиканский центр детей и молодежи» был оперативно проработан вопрос перевода детей в другой лагерь.
«Основной базой отдыха для наших детей станет детский оздоровительный лагерь «Энергетик», который находится в курортном поселке Сукко, имеющий свой пляж, уличный бассейн и большое количество спортивных площадок.
В настоящее время с родителями проводится информационно-разъяснительная работа», - сообщил заместитель министра образования Коми Максим Ганов.
В лагере «Черноморская зорька» будет проведена дезинфекция всех помещений, зданий, территории, а также систем водоснабжения и канализирования.
Пробы водопроводной воды пройдут лабораторную проверку на соответствие санитарно-эпидемиологическим нормам.
Весь персонал лагеря пройдет дополнительное обследование.
Территорию будут обрабатывать после того, как осадки в Анапе прекратятся, и земля высохнет.
Потребуется несколько дней для проведения профилактических мероприятий, которые проводятся без возможности нахождения на территории детей и иного персонала.
Такая же обстановка сейчас сложилась во всем Джемете (район Анапы), аварийно-восстановительные работы там не прекращаются.
Сейчас в лагере работают представители Республиканского центра детей и молодежи и замминистра образования Максим Ганов.
Напомним, 15-17 августа по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба в «Черноморской зорьке» с проверкой ситуации находилась уполномоченный по правам ребенка в Республике Коми Татьяна Козлова.
По состоянию на 19 августа, вода ушла с большей части территории лагеря, однако места затопления еще остаются.
При этом спальные корпуса, здание столовой и клуба не пострадали.
В корпусах есть электричество, горячая вода.
Обеспечение детей горячим питанием не прекращалось.
Для оперативного взаимодействия в лагере работает горячая телефонная линия для родителей 89892412605.
Общение также идет в сообщениях в группе лагеря.
Телефон заместителя директора лагеря по лечебной части (+79910742764), работает круглосуточно.
Номер оператора детского отдыха в Республике Коми - Республиканского центра детей и молодежи 89225996333, работает круглосуточно.
{Kodko @ Строительство новой школы в селе Ижма начнётся в 2022 году @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1208 @ 2021-08-20 @}
Строительство новой школы в селе Ижма начнётся в 2022 году
Об этом сообщил Глава Республики Коми Владимир Уйба в ходе рабочей поездки в Ижемский район.
Новую школу в райцентре ждут больше десяти лет, с 2010 года действующее здание считается аварийным.
Вопрос о строительстве новой школы не решался много лет.
В прошлом году после назначения на должность руководителя региона Владимир Уйба взял его на особый личный контроль.
В результате проведённой всего за год работы Правительству республики удалось включить объект в федеральную программу «Современная школа».
Строительство нового здания начнется в 2022 году по проекту школы на 600 мест, построенной в посёлке Краснозатонский под Сыктывкаром.
В рамках рабочей поездки в Ижемский район Глава Республики Коми побывал в деревне Усть-Ижма, где осмотрел ход строительства школы на 90 учащихся с дошкольной группой на 40 мест.
Строительство началось в апреле этого года – событие тоже очень долгожданное.
По поручению Владимира Уйба, объект был включён в Адресную инвестиционную программу республики на 2021-2022 годы.
«По проекту новое здание школы будет кирпичным, двухэтажным.
В нем разместятся столовая, спортзал, игровые комнаты, просторные кабинеты.
На прилегающей территории появятся спортивные площадки для гимнастики, волейбола и бадминтона, футбольное поле, круговая беговая дорожка», - рассказал Владимир Уйба.
Выполнены работы по устройству наружных сетей водоснабжения.
Проводится устройство фундамента под здание школы-сада, котельной, гаража и других помещений.
Также Владимир Уйба провёл встречу с жителями посёлка Щельяюр.
Обсуждены темы строительства и ремонта социальных объектов, дорог, газификации, другие актуальные вопросы.
Глава Республики Коми дал ряд поручений Правительству региона по решению проблем и проработке предложений, с которыми жители обратились к Владимиру Уйба в ходе встречи.
Работа будет вестись совместно с администрацией района.
В мероприятиях рабочей поездки Главы Республики Коми в Ижемский район принимают участие заместитель Председателя Правительства Республики Коми Галина Габушева, министр строительства и жилищно-коммунального Республики Коми Игорь Кузьмичев, и. о. министра здравоохранения Республики Коми Игорь Дягилев, министр образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова, министр природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми Алексей Кузнецов, депутаты Государственного Совета Республики Коми Руслан Магомедов и Николай Братенков.
{Kodko @ В Сыктывкаре погасили почтовую марку, выпущенную в честь 100-летия Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1210 @ 2021-08-20 @}
В Сыктывкаре погасили почтовую марку, выпущенную в честь 100-летия Республики Коми
Гашение юбилейной художественной марки состоялось сегодня, 20 августа, в зале заседаний Правительства Республики Коми.
В торжественной церемонии приняли участие глава Республики Коми Владимир Уйба и директор УФПС Республики Коми Виталий Осипов, члены регионального Правительства, руководители министерств и ведомств.
Почтовый блок c художественной маркой к 100-летию со дня образования Республики Коми вышел в свет по инициативе администрации региона, при поддержке Почты России.
Он содержит надпись «100 лет.
Республика Коми», герб республики, национальный орнамент, промысловый календарь, знаковые достопримечательности и природные объекты региона.
«Сегодня у столетия Республики Коми появился ещё один символ – уникальная почтовая марка, посвящённая этому знаменательному событию.
Это символ, который останется в истории.
Уверен, что конверты, украшенные юбилейной маркой и погашенные особым штемпелем, станут желанной коллекционной ценностью, памятным подарком для жителей и гостей республики.
Я благодарю «Почту России» за сотрудничество и выпуск уникальной продукции, посвящённой вековому юбилею нашей дорогой республики», - сказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«100-летний юбилей — знаковое событие не только для жителей Республики Коми, но и для всех наших земляков, проживающих за ее пределами.
В ближайшее время юбилейная марка поступит в почтовые отделения городов и районов республики, и вскоре разлетится по стране и по миру.
Всякий раз она будет сообщать получателю о красоте и величии нашего региона», — рассказал директор УФПС Республики Коми Виталий Осипов.
Дополнительно к выпуску почтового блока изготовлены и выпущены конверт первого дня и штемпель специального гашения.
На штемпеле изображен герб республики, зафиксированы юбилейная дата и почтовый индекс центрального почтового отделения Сыктывкара.
Специальный штемпель действует всего один день.
Поставить уникальный оттиск на почтовые отправления, конверты и открытки желающие могут 20 августа в окне № 9 центрального почтового отделения г. Сыктывкара по адресу: ул. Ленина, 60.
Гашение будет проходить в соответствии с режимом работы отделения 167000: с 8:00 до 21:00, без перерыва на обед.
* * *
Специальное гашение (спецгашение) — почтовое гашение, специально организуемое в честь выдающегося события или памятной даты.
Производится гашение специально выпущенной к этой дате почтовой продукции (марок, конвертов) также специально изготовленным художественным штемпелем.
Погашенная таким образом почтовая продукция приобретает филателистическую ценность.
{Kodko @ Владимир Уйба обсудил актуальные вопросы развития сельских территорий с жителями усть-куломских сёл Керчомъя, Нижний Воч и посёлка Зимстан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1211 @ 2021-08-20 @}
Владимир Уйба обсудил актуальные вопросы развития сельских территорий с жителями усть-куломских сёл Керчомъя, Нижний Воч и посёлка Зимстан
19 августа Глава Республики Коми посетил с рабочей поездкой Усть-Куломский район.
В отдалённых сёлах Керчомъя и Нижний Воч Владимир Уйба провёл встречи с жителями, ознакомился с реализацией проектов «Народного бюджета», осмотрел мост через реку Виль.
Мост через реку Виль, расположенный на автомобильной дороге Усть-Кулом – Керчомъя – Дзёль, находится в аварийном состоянии.
9 июля 2021 года из-за несанкционированного проезда тяжеловесного транспорта произошло разрушение береговой опоры моста.
В результате движение по нему было временно приостановлено.
С 12 по 18 июля были проведены ремонтные работы, проезд автотранспорта восстановлен с ограничениями по грузоподъемности до 10 тонн.
В этом году начнется реконструкция моста.
Государственный контракт на проведение работ планируется подписать в третьем квартале 2021 года.
В селе Керчомъя глава республики осмотрел будущую хлебопекарню, которую до конца года планирует открыть местный предприниматель Роман Катаев.
На открытие производства он получил субсидию в рамках проекта «Народный бюджет» - более миллиона рублей.
Еще полтора миллиона – собственные средства.
«Сегодня предприниматель проводит ремонт в помещении бывшей котельной.
Хлебопекарное оборудование закуплено.
Очень важно, что новое предприятие не только обеспечит жителей свежим хлебом, но и даст новые рабочие места», - рассказал Владимир Уйба.
Планируется, что пекарня будет ежедневно выпускать более 500 буханок хлеба, булочных изделий, в том числе и коми национальную выпечку.
Это особенно актуально в связи планами поселения развивать внутренний туризм на озере Кадам.
На встречах с жителями отдалённых сёл Усть-Куломского района обсуждались вопросы ремонта и строительства дорог, социальных объектов, обеспечения медучреждений автотранспортом, установки водоочистных сооружений, обеспечения устойчивой мобильной связью.
Каждый из озвученных вопросов будет проработан Правительством Республики Коми совместно с администрацией муниципалитета.
{Kodko @ Владимир Уйба в преддверии 100-летнего юбилея Республики Коми вручил государственные награды @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1213 @ 2021-08-20 @}
Владимир Уйба в преддверии 100-летнего юбилея Республики Коми вручил государственные награды
Торжественная церемония состоялась сегодня, 20 августа.
Государственные награды Российской Федерации и Республики Коми получили работники и ветераны, представители различных отраслей и сфер деятельности.
Владимир Уйба поблагодарил их за самоотверженный труд, преданность профессии и значительный вклад в развитие региона.
«Церемония проходит накануне сразу двух значимых событий – 100-летия Республики Коми и Дня государственного флага России.
Глубоко символично, что оба эти события приходятся на одну дату – 22 августа.
Республика Коми на протяжении всей своей истории является неотъемлемой частью нашей страны.
Жители республики своим трудом, талантом и мастерством вносят значимый вклад в развитие России.
Сегодня в этом зале находятся представители самых разных профессий.
Всех нас объединяет одно – любовь к республике и стремление ответственно и честно работать на своем месте.
И это, поверьте, лучший вклад в настоящее и будущее республики и страны», - заявил Владимир Уйба.
* * *
Указом Президента Российской Федерации за большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией, самоотверженность и высокий профессионализм, проявленные при исполнении врачебного долга орденом Пирогова награждены:
Драгун Виктория Михайловна – врач-анестезиолог-реаниматолог государственного бюджетного учреждения «Городская больница Эжвинского района г. Сыктывкара»;
Дудла Юрий Иосифович – врач-оториноларинголог государственного бюджетного учреждения «Коми республиканская клиническая больница»;
за заслуги в развитии науки и многолетнюю плодотворную деятельность орденом Дружбы награждён
Бойко Евгений Рафаилович – директор Института физиологии Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук;
за многолетнюю безупречную государственную службу знаком отличия «За безупречную службу» XXX лет награждена
Печеницына Татьяна Николаевна – заместитель начальника финансового управления администрации муниципального района «Усть-Куломский»;
за заслуги в развитии отечественной культуры и искусства, многолетнюю плодотворную деятельность медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» I степени награждена
Мирошниченко Надежда Александровна – поэт, член Союз писателей Республики Коми;
медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени награждён
Матвеев Михаил Николаевич – директор государственного учреждения «Государственный ордена Дружбы народов академический театр драмы им. В. Савина»;
за достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную работу медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени награждён
Мухрыгин Иван Петрович – старший инструктор парашютно-десантной пожарной службы государственного учреждения «Коми региональный лесопожарный центр»;
за смелость и решительность, проявленные при спасении людей в экстремальных условиях, медалью «За спасение погибавших» награждены:
Баштанов Роман Юрьевич – начальник караула пожарной части государственного учреждения «Управление противопожарной службы и гражданской защиты»;
Костоломов Федор Анатольевич – водитель пожарного автомобиля государственного учреждения «Управление противопожарной службы и гражданской защиты»;
Логутов Дмитрий Владимирович – пожарный государственного казенного Республики Коми «Управление противопожарной службы и гражданской защиты»;
Старцев Максим Михайлович – пожарный государственного учреждения «Управление противопожарной службы и гражданской защиты»;
за большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией, самоотверженность и высокий профессионализм, проявленные при исполнении врачебного долга медалью Луки Крымского награждена
Зайцева Татьяна Михайловна – старшая операционная сестра государственного бюджетного учреждения «Коми республиканская клиническая больница»;
за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный врач Российской Федерации» присвоено
Карманову Андрею Леонидовичу – заместителю главного врача государственного учреждения «Республиканская детская клиническая больница»;
почётное звание «Заслуженный работник здравоохранения Российской Федерации» присвоено:
Можайкиной Мае Михайловне – старшей медицинская сестре государственного учреждения «Республиканская детская клиническая больница»;
Политовой Наталии Викторовне – главной медицинской сестре государственного бюджетного учреждения «Республиканский противотуберкулезный диспансер»;
за заслуги в области пищевой индустрии и многолетнюю добросовестную работу почетное звание «Заслуженный работник пищевой индустрии Российской Федерации» присвоено:
Рабийчук Нине Петровне – мастеру участка розлива Акционерного общества «Сыктывкарский ликеро-водочный завод»;
Шаньгиной Зое Ивановне – купажисту технологического участка Акционерного общества «Сыктывкарский ликеро-водочный завод».
Распоряжением Президента Российской Федерации за заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу Почётной грамотой Президента Российской Федерации награждён
Комельчик Виталий Станиславович – педагог муниципального бюджетного учреждения «Муниципальный центр дополнительного образования Прилузского района»;
за заслуги в развитии физической культуры и спорта, многолетнюю добросовестную работу Почётной грамотой Президента Российской Федерации награждён
Лайер Федор Альфредович – тренер государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Спортивная школа олимпийского резерва № 2»;
за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу Почётной грамотой Президента Российской Федерации награждена
Пундикова Валентина Гавриловна – начальник отдела управления качеством государственного бюджетного учреждения «Коми республиканская клиническая больница»;
за самоотверженность и высокий профессионализм, проявленные в борьбе с коронавирусной инфекцией Благодарность Президента Российской Федерации объявлена:
Баранову Роману Алексеевичу – фельдшеру скорой медицинской помощи государственного бюджетного учреждения «Территориальный Центр медицины катастроф Республики Коми»;
Быковой Галине Николаевне – медицинской сестре государственного бюджетного учреждения «Сыктывдинская центральная районная больница»;
Лесниковой Надежде Вениаминовне – фельдшеру-лаборанту государственного автономного учреждения «Консультативно-диагностический центр».
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено:
Бардаковой Ольге Ивановне – главному технологу по переработке продукции акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая», Сыктывдинский район;
Изюмской Надежде Николаевне – преподавателю государственного профессионального образовательного учреждения «Коми республиканский колледж культуры им. Чисталева»;
за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Подорова Александра Александровна – дорожный рабочий по изготовлению дорожных знаков общества с ограниченной ответственностью «Трударенда», Корткеросский район;
Казакова Анастасия Анатольевна – режиссер любительского театра муниципального бюджетного учреждения «Корткеросский центр культуры и досуга».
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью Республики Коми «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Бажуков Николай Серафимович – заслуженный мастер спорта СССР, ветеран отрасли физической культуры и спорта Республики Коми;
Боровинских Александр Павлович – ветеран геологической отрасли Республики Коми;
Бутырева Галина Васильевна – поэт, член Союза писателей Республики Коми;
Жукова Людмила Александровна – председатель Коми республиканской общественной организации ветеранов (пенсионеров) войны, труда, Вооруженных Сил и правоохранительных органов;
Зиняк Ярослав Степанович – ветеран органов местного самоуправления Республики Коми;
Косова Зинаида Анатольевна – ветеран отрасли здравоохранения Республики Коми;
Куклин Юрий Иванович – ветеран строительной отрасли Республики Коми;
Лисин Юрий Владимирович – член Общественного совета Министерства природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми;
Лялин Сергей Иванович – ветеран органов юстиции Республики Коми;
Майорова Людмила Тимофеевна – ветерана отрасли социальной защиты населения Республики Коми, Сыктывдинский район;
Матюшин Эдуард Иванович – ветеран Великой Отечественной войны, ветеран физической культуры и спорта Республики Коми;
Наговицына Валентина Александровна – ветеран отрасли образования Республики Коми, Усть-Вымский район;
Неверов Анатолий Иосифович – художник-скульптор, член Коми регионального отделения Всероссийской творческой общественной организации «Союз художников России»;
Пасынкова Аглаида Алексеевна – член Правления Коми региональной общественной организации «Диабет», ветеран строительной отрасли Республики Коми;
Плёнкин Александр Васильевич – ветеран службы строительного, жилищного и технического надзора Республики Коми;
Попов Александр Александрович – главный научный сотрудник Института языка, литературы и истории Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук;
Рочев Василий Павлович – заслуженный мастер спорта СССР, эксперт Государственного автономного учреждения «Центр спортивной подготовки сборных команд», Сыктывдинский район;
Рочев Николай Акимович – участник Великой Отечественной войны, председатель ветеранской организации отделения открытого акционерного общества «Сбербанк России»;
Рочева Нина Петровна – ветеран физической культуры и спорта Республики Коми, Сыктывдинский район;
Скорик Надежда Николаевна – ветеран отрасли образования Республики Коми;
Сметанина Раиса Петровна – заслуженный мастер спорта СССР, эксперт Государственного учреждения «Центр спортивной подготовки сборных команд», Сыктывдинский район;
Сурков Николай Иванович – ветеран Великой Отечественной войны, руководитель клуба бывших малолетних узников фашистских концлагерей «Память детства».
{Kodko @ Владимир Уйба вручил Вячеславу Худяеву и Николаю Чёрному нагрудные знаки к высшему почётному званию Республики Коми «Почётный гражданин» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1214 @ 2021-08-20 @}
Владимир Уйба вручил Вячеславу Худяеву и Николаю Чёрному нагрудные знаки к высшему почётному званию Республики Коми «Почётный гражданин»
Церемония состоялась 20 августа в Государственном Театре оперы и балета Республики Коми в рамках торжественного собрания, посвящённого 100-летию образования Республики Коми.
Вячеслав Иванович Худяев – государственный и партийный деятель Республики Коми, ветеран дорожной и строительной отраслей.
Николай Михайлович Чёрный – опытный хозяйственник, генеральный директор акционерного общества «Птицефабрика «Зеленецкая».
Вручая высшие почётные звания, Глава Республики Коми Владимир Уйба поблагодарил всех, кто неравнодушен и активно участвует в общественной жизни, кто каждый день созидательным трудом позволяет республике выходить на новый уровень развития.
«Уважаемые жители республики!
Накануне векового юбилея я хочу от всей души пожелать нашей республике благополучия, развития, процветания, а всем её жителям – здоровья, счастья, мира и согласия, удачи во всех добрых начинаниях!
Быть добру!», - пожелал Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба: «100-летие Республики Коми – это важная веха в истории всей нашей многонациональной России» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1215 @ 2021-08-20 @}
Владимир Уйба: «100-летие Республики Коми – это важная веха в истории всей нашей многонациональной России»
Сегодня, 20 августа, в Сыктывкаре состоялась научно-практическая конференция «Республика Коми – территория мира и согласия: история и современность», приуроченная к вековому юбилею региона.
Участников конференции приветствовал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Сегодня Республика Коми – это регион, играющий важную роль в российской экономике и социально-культурном пространстве страны.
Это значимая и перспективная топливо-энергетическая база страны.
Это большое этническое многообразие традиций и культур на уникальном природном пространстве.
На этой земле живут удивительные люди, любящие и прославляющие своими достижениями родной край», - открыл конференцию Глава Республики Коми.
Владимир Уйба подчеркнул, что пройденное столетие для республики было периодом масштабных изменений и серьезных преобразований.
У истоков становления Коми края стояли Дмитрий Яковлевич Попов, Дмитрий Александрович Батиев, Дмитрий Ильич Селиванов.
В первые десятилетия, в 20-30 годы прошлого века произошли качественные перемены в культуре, была ликвидирована неграмотность взрослого населения, широкое развитие получила система народного образования.
Впервые в истории коми народа созданы национальная школа, печать, литература, профессиональное искусство, наука.
В годы Великой Отечественной войны республика была одним из основных поставщиков продукции топливно-энергетической и лесной отрасли для фронта.
В послевоенные годы Коми край получил дальнейшее развитие, как один из крупных районов промышленного освоения.
Со всей страны в Республику Коми приезжали ученые, специалисты, рабочие.
Знаковые успехи были достигнуты под руководством Ивана Павловича Морозова, проработавшего в должности Первого секретаря Коми обкома партии более двадцати лет (1965-1987 годы).
22 августа 2021 года в Кировском парке состоится открытие памятника Ивану Павловичу.
Учрежден орден Морозова, готовится к выпуску книга в память об этой масштабной личности, в которую войдут воспоминания соратников, материалы и личные записки с оценками событий в стране и республике.
В постсоветский период в жизни республики началась новая веха.
В 1992 году Коми АССР была преобразована в Республику Коми.
Первым Главой республики был избран Юрий Алексеевич Спиридонов.
Это время радикальных политических и экономических преобразований в условиях становления рыночной экономики.
«Сегодня Республика Коми – неотъемлемая часть Российского государства с уникальным духовным и историко-культурным наследием, природными богатствами и гостеприимными жителями.
Здесь любят свою малую родину, уважают и берегут традиции предков.
Мы гордимся успехами и достижениями всех, кто трудится здесь и меняет жизнь к лучшему», - отметил Владимир Уйба.
Глава республики подчеркнул, что Коми земля всегда была богата талантливыми людьми.
Иван Куратов, Виктор Савин, Питирим Сорокин, Каллистрат Жаков, Прометей Чисталёв, Василий Лыткин, Семён Налимов – эти имена известны не только в России, но и во всём мире.
Выдающиеся учёные Александр Чернов и Андрей Журавский, талантливые руководители Зосима Панев, Павел Безносов, Иван Кулаков, Валентина Витязева, Александр Католиков – их всех отличала сила духа, верность своему делу и любовь к Родине.
«В Республике Коми в мире и согласии живут представители более 120 народов, объединенных общими духовными и нравственными ориентирами.
У нас исторически сложились добрососедские отношения между этносами и конфессиями.
Основой стабильности и межнационального мира в нашем северном крае являются уважение к культуре и языку разных народов, умение спокойно и взвешенно разрешать возникающие вопросы», - отметил в своём выступлении Владимир Уйба.
В Республике Коми сформированы общественные институты полиэтнического гражданского общества, имеющие многолетний опыт работы.
Опорным можно назвать Съезд коми народа, впервые прошедший 30 лет назад.
Многообразно число национально-культурных автономий и объединений, представляющих народы, для которых республика стала второй родиной.
При формировании приоритетов в сфере межнациональных отношений Правительство региона опирается на экспертное и академическое сообщество, где лидирующая роль принадлежит Институту языка, литературы и истории Коми научного центра, отметившему в прошлом году пятидесятилетний юбилей.
Устойчивость межконфессиональных отношений достигается путём взаимодействия с лидерами всех религиозных организаций республики, совместной реализации научных и просветительских проектов, где приоритетом является духовно-нравственное просвещение детей и молодёжи.
Особое внимание уделяется социально-экономическому и этнокультурному аспектам жизни малочисленных народов.
В Коми многое делается по созданию комфортных и благоприятных условий для жизни и самореализации.
Сегодня масштабно преобразуются учреждения культуры, меняются облики сельских домов культуры и клубов, вводятся новые социокультурные объекты, обновляются по модельному стандарту библиотеки.
В республике строятся новые школы, вводятся спортивные объекты, благоустраиваются общественные территории.
Развивается лесной комплекс, трансформируется нефтегазовая отрасль.
«В приоритете – перезагрузка экономики и обеспечение устойчивого роста, создание рабочих мест, в первую очередь, в новых, несырьевых, высокотехнологичных и сервисных секторах, - отметил Владимир Уйба.
– Республика должна сохранять привлекательность для всех возрастов и, конечно же, для молодёжи – в их руках наше будущее.
Стать регионом, где каждый сможет найти высококвалифицированное и высокооплачиваемое рабочее место.
Задачи перед нами стоят серьёзные, уверен, вместе мы их реализуем».
В конференции приняли участие около 80 человек.
Это государственные деятели, представители академического и научного сообщества, муниципальных образований, этноорганизаций, входящих в состав Совета по гармонизации межэтнических и межконфессиональных отношений в регионе.
Смогли приехать гости из Москвы.
По видеосвязи к диалогу смогли присоединиться представители коми диаспор из Республики Крым, Ханты-Мансийского автономного округа, села Ловозеро Мурманской области.
Обсуждены вопросы становления и развития Коми автономии, а также история и современность государственной национальной политики и практика межнациональных отношений в Республике Коми.
Фото ИА "Комиинформ", автор Владимир Шешкунас
{Kodko @ Владимир Путин поздравил Республику Коми с вековым юбилеем @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1216 @ 2021-08-20 @}
Владимир Путин поздравил Республику Коми с вековым юбилеем
Поздравление Президента Российской Федерации Владимира Путина было зачитано 20 августа со сцены Государственного Театра оперы и балета Республики Коми на торжественном собрании, посвящённом 100-летию образования Республики Коми.
«Сегодня Республика обладает хорошим потенциалом развития.
Здесь создаются условия для привлечения инвестиций, реализуются востребованные инициативы в промышленности и сельском хозяйстве.
В регионе сосредоточены крупные предприятия деревообрабатывающего, горнорудного, топливно-энергетического комплексов, совершенствуется социальная, транспортная инфраструктура.
Большое внимание уделяется становлению современного этнографического и экологического туризма.
Убеждён, что вы и впредь будете добиваться значимых результатов – в интересах родной республики и всей России, вносить свой вклад в решение масштабных общенациональных задач.
Желаю достижений, благополучия и всего самого доброго», - отмечено в поздравлении Владимира Путина.
{Kodko @ Александр Гуцан поздравил Республику Коми со столетием со дня образования @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1217 @ 2021-08-20 @}
Александр Гуцан поздравил Республику Коми со столетием со дня образования
Поздравление полномочного представителя Президента России в Северо-Западном федеральном округе было зачитано 20 августа со сцены Государственного Театра оперы и балета Республики Коми на торжественном собрании, посвящённом 100-летию образования Республики Коми.
«Главное богатство Коми края – не в недрах земли, а в людях – талантливых, энергичных, искренне любящих свою землю, сохраняющих традиции, культуру и язык предков и очень много работающих ради настоящего и будущего родной республики.
Именно люди, учёные, геологи, строители первыми осваивали бескрайние просторы тайги и тундры, открывали месторождения и строили города, подчинили себе суровый Север, сделали его доступным для всех нас.
Сегодня наша с вами общая задача – продолжая их дело, поставить на службу людям просторы Арктики, использовать её неограниченные возможности.
Уверен, вместе мы сделаем всё для того, чтобы Республика Коми была и оставалась одним из самых экономически развитых регионов России.
Желаю всем жителями республики здоровья, мира, согласия, счастья, благополучия, веры в свои силы и успехов во всех начинаниях во благо процветания Республики Коми и России», - отмечено в поздравлении Александра Гуцана.
{Kodko @ С ижемским посёлком Том появится круглогодичное автомобильное сообщение @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1219 @ 2021-08-21 @}
С ижемским посёлком Том появится круглогодичное автомобильное сообщение
18 августа в рамках рабочей поездки в Ижемский район Владимир Уйба побывал в посёлках Койю, Том и деревне Картаёль.
Глава Республики Коми осмотрел ряд социальных объектов и провёл встречи с жителями.
В посёлке Том Владимир Уйба проверил готовность школы к началу учебного года.
В образовательном учреждении обучаются 94 школьника и 50 дошколят из посёлка Том и деревни Картаёль.
Учебный процесс осуществляется в одну смену в четырёх зданиях школы.
Ещё в двух зданиях располагаются дошкольные группы.
Глава Республики Коми поручил Минобрнауки республики проработать вопрос о проведении в 2022 году ремонтных работ в Томской школе.
Кроме того, в 2022 году в школе будет внедрена целевая модель цифровой образовательной среды.
Глава республики ознакомился с условиями оказания первичной медицинской помощи в Картаёльской участковой больнице.
Медучреждение обслуживает жителей посёлков Том, Койю и деревни Картаёль – всего 1056 человек, в том числе 224 ребёнка.
Экстренную и неотложную помощь оказывают участковый врач-терапевт, акушерка и медицинские сёстры в круглосуточном режиме.
«Больница построена почти 50 лет назад, необходимо строительство нового здания.
Правительство Республики Коми прорабатывает вопрос о включении объекта в федеральную программу модернизации первичного звена здравоохранения», - отметил Владимир Уйба.
На встрече с жителями посёлка Том поднимались вопросы ремонта и содержания дорог, обеспечения поселения устойчивой мобильной связью, проблемы медицинского и транспортного обслуживания, вывоза твердых бытовых отходов.
По каждому из них Владимир Уйба представил подробную информацию о принимаемых Правительством республики мерах по решению озвученных проблем и планах по развитию региона на ближайшую перспективу.
Одна из самых острых проблем, волнующих жителей сельского поселения «Том», - это отсутствие круглогодичного транспортного сообщения.
Владимир Уйба рассказал о решении, которое было принято Правительством Республики Коми совместно с администрацией района и на исполнение которого уже запланированы финансовые средства.
Это решение заключается в обустройстве автозимника по направлению Пожня – Керки – Том протяжённостью около 20 километров.
«До конца года планируется выполнить работы по межеванию этого участка, его переводу в республиканскую собственность и разработке проектно-сметной документации.
После получения положительного заключения госэкспертизы на ПСД будет разыгран конкурс на определение подрядчика.
В следующем году, после проведения всех необходимых дорожных работ, проезд по этому направлению должен быть открыт, чтобы Томский куст получил круглогодичную транспортную доступность», - заявил Владимир Уйба.
В мероприятиях рабочей поездки Главы Республики Коми в Ижемский район приняли участие заместитель Председателя Правительства Республики Коми Галина Габушева, министр строительства и жилищно-коммунального Республики Коми Игорь Кузьмичев, и. о. министра здравоохранения Республики Коми Игорь Дягилев, министр образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова, министр природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми Алексей Кузнецов, депутаты Государственного Совета Республики Коми Руслан Магомедов и Николай Братенков.
{Kodko @ К 100-летию Республики Коми в Сыктывкаре обустроен сквер возле железнодорожного вокзала и отремонтирован остановочный пункт в Эжве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1223 @ 2021-08-21 @}
К 100-летию Республики Коми в Сыктывкаре обустроен сквер возле железнодорожного вокзала и отремонтирован остановочный пункт в Эжве
Сегодня, 21 августа, Глава Республики Коми Владимир Уйба и начальник СЖД Валерий Танаев осмотрели отремонтированный остановочный пункт «Эжва» и новый сквер около железнодорожного вокзала города.
Работы на объектах завершены к вековому юбилею республики, который отмечается в эти дни.
На остановочном пункте «Эжва» выполнен ремонт пассажирской платформы, заменена система освещения, установлено ограждение и два новых крытых павильона, оборудованы сходы и пандусы.
В сквере на прилегающей к железнодорожному вокзалу Сыктывкара территории появились фигурные газоны, скамьи, новая система освещения.
Проведено озеленение территории вечнозелёными и лиственными растениями, пешеходная зона выложена тротуарной плиткой.
«Примите слова признательности жителей Республики Коми за активное участие в развитии региона, за то, что вы уделяете столько внимания удобству и комфорту пассажиров.
И сосногорский вокзал, и вокзал в Сыктывкаре преобразились.
Теперь обновилась и платформа в Эжве.
Очень важно, что всё это делается для людей», - подчеркнул Владимир Уйба.
«Поздравляю жителей Республики Коми со столетием со дня её образования, а также передаю самые тёплые пожелания от имени генерального директора ОАО «РЖД» Олега Валентиновича Белозерова.
В жизни региона железная дорога всегда играла большую роль, - сказал начальник СЖД Валерий Танаев.
– Здесь находятся ключевые объекты и линии Северной железной дороги, проживает значительная часть её работников.
Мы рады принимать непосредственное участие в подготовке к юбилею региона в тесном сотрудничестве с Правительством республики».
Владимир Уйба также отметил, что сегодня сотрудничество с Северной железной дорогой приобретает новые перспективы, связанные с Планом диверсификации экономики республики и реализацией проекта Северного широтного хода.
Значимость создания этой новой железнодорожной магистрали не раз подчёркивал Президент России Владимир Путин.
А в ходе недавнего визита в республику министра экономического развития страны Максима Решетникова была достигнута договорённость об участии Коми в реализации проекта Северного широтного хода.
Также Минэкономразвития страны утверждён План мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми.
«Реализация проекта даст новый импульс развития экономики Республики Коми.
Это 100 миллиардов инвестиций, это более полутора тысяч новых рабочих мест, преимущественно в наших арктических городах – Инте и Воркуте.
Кроме того, это более 20 миллионов тонн груза, это транзитные пассажирские перевозки, которых сегодня нет.
И это новая страница в развитии сотрудничества Северной железной дороги и Республики Коми.
Сроки реализации проекта – до 2027 года, и это не какая-то далёкая перспектива, это практически уже "завтра"», - подчеркнул Владимир Уйба.
* * *
В 2016 - 2020 годах в развитие железнодорожной инфраструктуры Республики Коми ОАО «РЖД» инвестировало 11,6 млрд рублей.
В 2021 году запланировано вложить 3,9 млрд рублей.
Проводились работы по обновлению железнодорожного пути, строительству и ремонту производственных объектов, обновлен парк локомотивов и парк пригородного сообщения: на всех маршрутах начали курсировать новые плацкартные вагоны.
В составе поезда № 34/33 Сыктывкар – Москва в текущем году полностью обновлена группа купейных вагонов.
На станциях Межог и Сивая Маска построены четырехквартирные жилые дома.
Ведется строительство жилого дома для железнодорожников на станции Елецкая, реконструкция хирургического корпуса железнодорожной больницы в Сосногорске.
Новый железнодорожный вокзал на станции Княжпогост открыт в 2016 году, в 2020 году закончено строительство вокзала на станции Сосногорск.
В этом году на станции Троицко-Печорск завершились работы по адаптации для маломобильных пассажиров санитарного узла и обустройству пандусов.
Реализован проект комплексной адаптации вокзала Сыктывкар для пассажиров с ограниченными возможностями здоровья.
В здании вокзала проведен ремонт, реконструирован перрон, прилегающая к зданию территория.
{Kodko @ Республика Коми и Республика Дагестан будут сотрудничать по вопросам организации детского отдыха @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1224 @ 2021-08-22 @}
Республика Коми и Республика Дагестан будут сотрудничать по вопросам организации детского отдыха
Об этом договорились Глава Республики Коми Владимир Уйба и министр по национальной политике и делам религий Республики Дагестан Энрик Муслимов.
Встреча состоялась 21 августа в Сыктывкаре.
На встрече присутствовали также Герой России Загид Загидов и Заместитель председателя Правительства Республики Коми Галина Габушева.
Организация детского отдыха в числе прочих направлений сотрудничества дополнит Соглашение между Правительствами республик.
Действующее сегодня соглашение, подписанное еще в октябре 1997 года, требует актуализации в связи с произошедшими изменениями в социально-экономической сфере, законодательстве, а также в структуре регионального управления.
Эта работа ведётся.
Владимир Уйба отметил, что у наших республик много общего.
Дагестан в этом году тоже отметил столетний юбилей.
«К вековому юбилею нашей республики мы организовали проект «Дни Республики Коми в регионах России».
В рамках этого проекта в ноябре прошлого года в Дагестане на протяжении нескольких дней успешно прошли презентация туристического потенциала Республики Коми, гастроли Академического театра драмы имени Виктора Савина», - рассказал Владимир Уйба.
«Нам говорили, что ваша республика – это регион равных возможностей для всех национальностей.
Я здесь впервые.
Вчера мы ходили по городу, общались с людьми.
У вас очень добрый гостеприимный народ», - поделился впечатлениями Энрик Муслимов.
Владимир Уйба отметил, что в Республике Коми более 10 лет существует Сыктывкарская национально-культурная автономия аварцев «Народы Дагестана», которая не только хранит культуру и традиции народов Дагестана, но и активно помогает детским домам на территории республики.
В 2018 году по инициативе автономии одной из улиц Сыктывкара присвоено имя Расула Гамзатова.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи со столетием Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1225 @ 2021-08-22 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи со столетием Республики Коми
«Уважаемые жители Республики Коми!
<kom>Коми Республикаса дона войтыр!</kom>
В этом году нашей республике исполняется 100 лет.
Республика Коми – это северная земля, получившая своё название от исконно проживающего здесь коми народа.
Это земля с богатой историей и самобытной культурой.
Здесь бережно хранят коми традиции, охотники ходят в лес на лямпах, а хозяйки пекут самые вкусные шаньги и черинянь.
Республика Коми – это край, жители которого покорили гордый север, на болотах и в снегах построили города, добывают полезные ископаемые.
Здесь родина первой российской нефти.
Газ, уголь, бокситы, титановые руды – это далеко не все богатства, которые хранят недра нашего региона.
Республика Коми – это бескрайняя тундра, заповедные леса, величавые горы, красивейшие реки и озера.
Реликтовая тайга Национального парка «Югыд ва» и Печоро-Илычского заповедника, плато Маньпупунёр с уникальным комплексом из семи столбов выветривания, самая древняя в европейской Арктике стоянка человека Мамонтовая Курья.
Сегодня к этим природным памятникам присоединяются новые заповедные территории.
Республика Коми – это добрый дом для каждого, здесь в мире и согласии живут люди более ста национальностей.
Жители республики любят свою землю, стараются сделать ее лучше, добывают для нее российскую и мировую славу.
Учёные посвящают ей свои открытия, поэты – произведения, спортсмены – победы, а простые жители – добрые дела.
Дорогие друзья!
В день векового юбилея Республики Коми примите слова благодарности за вашу любовь к родному краю, за уважение к нашей северной земле.
Желаю всем крепкого здоровья, мира и благополучия!
Процветания и развития, любимая республика!
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В день столетия Республики Коми в Сыктывкаре открыт памятник Ивану Павловичу Морозову @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1229 @ 2021-08-23 @}
В день столетия Республики Коми в Сыктывкаре открыт памятник Ивану Павловичу Морозову
Торжественная церемония состоялась 22 августа.
В ней приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба, вдова И. П. Морозова Мария Григорьевна, родные и соратники Ивана Павловича.
«Иван Павлович Морозов – это человек, на которого нужно равняться всем нынешним руководителям.
Он строил самые амбициозные планы и принимал смелые решения, строил со своей командой новую республику.
Тысячи километров дорог, промышленные объекты, которые полностью перестроили экономику региона.
Аэропорты, детские сады, школы, больницы!
И при всей масштабности работы это был удивительно простой, открытый, народный руководитель, человек, который помогал всем, кто обращался к нему за помощью», - отметил Глава Республики Коми.
С инициативой установить памятник великому сыну коми народа к главе региона Владимиру Уйба обратились соратники Ивана Павловича Морозова – те, кто трудился с ним на благо республики.
Благодаря их поддержке, советам и консультациям памятник получился очень достоверным, точно передающим характер Ивана Павловича.
«Мне очень приятно видеть здесь всех вас, - обратился к собравшимся помощник первого секретаря Коми обкома КПСС И. П. Морозова Иван Свистельник.
- Со многими я работал долгие годы.
И сегодня нас вновь собрал Иван Павлович Морозов.
Этот памятник – это дань уважения всем людям, кто трудился на благо республики».
Над созданием образа Ивана Морозова работала творческая группа скульпторов под руководством заслуженного художника России Анатолия Неверова.
Идею изобразить государственного деятеля в движении предложила дочь скульптора Анастасия.
«Мы изобразили Ивана Павловича идущего – на встречу с народом, с земляками, навстречу будущему.
Работали мы с большим воодушевлением, с великим чувством восхищения и влюблялись в этого удивительного человека», - поделился впечатлениями Анатолий Неверов.
Ветеран дорожной и строительной отрасли региона, Почётный гражданин Республики Коми Вячеслав Иванович Худяев вспоминает, каким интересным, богатым на события было время руководства республикой Иваном Морозовым.
Вместе они работали 11 лет.
«Я хорошо знаю Ивана Павловича.
Рад, что теперь есть памятник ему.
Долго выбирали место для памятника.
Был вариант на улице Морозова, на площадке возле бассейна.
А я предложил место на перекрестке улиц Кирова и Орджоникидзе, рядом с домом Ивана Павловича.
И рад, что выбрали именно его, - рассказал Вячеслав Худяев, поблагодарив Владимира Уйба за поддержку проекта.
Памятник установлен на улице Кирова рядом с домом, где жил Иван Павлович Морозов, рядом с Кировским парком, в котором совершал ежедневные пробежки, рядом с Сысолой, на берегах которой прошли его детство и юность.
Родился И. Морозов в селе Межадор Сысольского района.
Его землячка, педагог-библиотекарь сельской школы Антонина Меньшенина привезла в Сыктывкар горсть межадорской земли.
«Иван Павлович принадлежал к легендарному поколению победителей и созидателей, которые прошли через испытания военного времени, восстановили страну и создали тот фундамент, которым мы пользуемся и сейчас.
Мы гордимся, что наша сельская школа носит имя Ивана Морозова - выпускника 1939 года.
Для многих межадорских мальчишек и девчонок он стал героем», - отметила Антонина Меньшенина.
От имени семьи Морозовых собравшихся приветствовал внук Ивана Павловича – Иван Морозов.
Он поблагодарил всех, кто участвовал в установке памятника.
«Дед посвятил свою жизнь республике, - отметил Иван Морозов.
- Он красиво жил, красиво руководил.
Его жизнь была не напрасно посеяна в нашу землю, в наших людей, в нашу республику.
Это семя ещё многие годы будет приносить богатые плоды».
«Дорогие друзья!
Такие люди, как Иван Морозов должны быть примером для нашей молодёжи.
А его слова «Мы сделали свою жизнь!
И неплохо!
Мы полностью посвятили ее служению народу» – будут добрым посылом для всех нас», - подчеркнул Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Каждый свободный уголок Сыктывкара должен стать уютным и комфортным для отдыха и досуга горожан» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1230 @ 2021-08-23 @}
Владимир Уйба: «Каждый свободный уголок Сыктывкара должен стать уютным и комфортным для отдыха и досуга горожан»
В день столетнего юбилея республики, 22 августа, обновлённые общественные территории осмотрели Глава Республики Коми Владимир Уйба и мэр Сыктывкара Наталья Хозяинова.
В парке имени С. Кирова в этом году установлена скейт-площадка.
Средства на её приобретение – 2,6 миллиона рублей – в рамках социально-экономического сотрудничества направила компания «СКАТ».
В тренажёрно-турниковой зоне парка в этом году благодаря проекту «Народный бюджет» установлена инклюзивная площадка, оснащённая оборудованием для тренировок тех, кто передвигается на колясках.
Площадка с резиновым травмобезопасным покрытием используется также для подготовки и выполнения нормативов ГТО.
Глава республики и мэр Сыктывкара осмотрели баскетбольную площадку и верёвочный парк.
Площадка для баскетбола была модернизирована в 2020 году за счёт средств местного бюджета.
Здесь были проведены асфальтирование, укладка резинового наливного покрытия, замена баскетбольных стоек со щитами, монтаж ограждения и освещения, обустройство зоны для переодевания и размещения зрителей.
Верёвочный комплекс для семейного досуга установил местный предприниматель.
Маршрут можно пройти жителям с ростом от 110 сантиметров и весом до 90 килограмм.
Благоустройство улицы Коммунистической от улицы Кирова до улицы Ленина проходило в 2019 году.
Были проведены работы по асфальтированию проезжей части, замене лестничных маршей.
Тротуар выложен гранитом, высажены клены, липы и березы, обустроены газоны, установлены скамьи и новые фонари, велосипедные стоянки и пандусы.
Проведена реконструкция памятника Героям гражданской войны.
Общая стоимость выполненных работ составила 176 млн рублей.
К столетнему юбилею республики открылась после реконструкции площадь под часами.
Работы проводились два строительных сезона в рамках проекта «Формирование комфортной городской среды».
В прошлом году выложен гранитом тротуар, обустроена ливневая канализация.
В этом году на площадке установлены малые архитектурные формы, скамьи, качели, расписанные коми национальными узорами, новые часы, фонари, проведено дополнительное озеленение.
Общая стоимость работ составила 112 млн рублей.
«Обустроена небольшая площадка, но она сразу привлекла людей, - отметил Владимир Уйба.
- Смотрите сколько здесь сыктывкарцев сегодня.
И это только начало большого пути.
Таких мест в городе необходимо ещё больше, чтобы все свободные уголки превратились в места притяжения горожан и гостей Сыктывкара.
В ближайшие годы таким же местом притяжения станет и набережная.
По поручению Президента России мы готовим сейчас проектно-сметную документацию.
Так что проект, которого много лет ждут сыктывкарцы, будет реализован».
{Kodko @ Минстрой Коми представит предложения по капитальному ремонту школы № 4 в городе Печоре @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1232 @ 2021-08-23 @}
Минстрой Коми представит предложения по капитальному ремонту школы № 4 в городе Печоре
Сегодня, 23 августа, в ходе рабочей поездки в Печорский район здание школы осмотрели Глава Республики Коми Владимир Уйба, министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства региона Игорь Кузьмичев, министр образования, науки и молодёжной политики республики Наталья Якимова.
Зданию школы более 45 лет.
В 2019 году оно признано небезопасным для жизни и здоровья обучающихся и работников.
Учебная деятельность в ней с весны 2019 года приостановлена, школу закрыли на капитальный ремонт.
«Обследование здания проведено, Минстрой республики проведёт анализ его результатов и представит предложения по объёмам и видам ремонтных работ», - прокомментировал Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба осмотрел производственные мощности Печорского судостроительного завода @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1233 @ 2021-08-23 @}
Владимир Уйба осмотрел производственные мощности Печорского судостроительного завода
Предприятие является правопреемником судоходной компании «Печорское речное пароходство».
Это единственный представитель судостроительной отрасли в республике на реке Печора и крупнейшее судоремонтное предприятие в регионе.
Сегодня основным направлением деятельности завода является ремонт инфраструктуры речного флота.
На заводе трудятся 42 человека – в основном, это высококвалифицированные специалисты рабочих и инженерных профессий, имеющие огромный многолетний опыт по проведению ремонтов ремонта и строительству судов.
Предприятие располагает слипом, который позволяет проводить работы по осмотру, дефектации и ремонту судов на берегу с соблюдением экологических требований.
Благодаря станочному парку завод может изготавливать различные металлоконструкции для предприятий строительной отрасли и нефтегазового комплекса, мостовые конструкции.
Владимир Уйба подчеркнул, что Печорский судостроительный завод необходимо развивать.
Это единственное в своём роде предприятие на территории Республики Коми.
«Участие региона в грузонаполняемости Северного морского пути потребует наличия ремонтных баз и судостроительных предприятий на реке Печоре», - заявил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
По словам главы Коми, сегодня руководство республики ориентировано на диверсификацию экономики: «Северный морской путь заметно оживит движение по нашим рекам.
Нам нужен будет флот, и нужно будет его ремонтировать.
И Печорский судостроительный завод – в силу своего опыта, своего месторасположения – будет играть здесь не последнюю роль».
{Kodko @ Минэкономразвития Коми обратится к Владимиру Уйба за поддержкой предприятий общепита @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1240 @ 2021-08-24 @}
Минэкономразвития Коми обратится к Владимиру Уйба за поддержкой предприятий общепита
Об этом сообщила заместитель Председателя Правительства Коми - министр экономического развития и промышленности региона Эльмира Ахмеева по итогам встречи с представителями бизнеса в сфере общественного питания.
Встреча состоялась сегодня, 24 августа, по инициативе центра «Мой бизнес».
Ранее центр проинформировал Минэкономразвития Коми об обращениях сыктывкарских и ухтинских предпринимателей в сфере общепита, которым введенные ограничения на работу не позволяют полноценно осуществлять свою деятельность.
Время работы предприятий общепита было ограничено по рекомендации Управления Роспотребнадзора по Коми в целях недопущения распространения коронавируса.
Во встрече приняли участие также представители министерства, руководители организаций инфраструктуры поддержки бизнеса, депутаты Госсовета Республики Коми.
Бизнесмены проинформировали Эльмиру Ахмееву о необходимости послаблений или полной отмены введенных ограничений на работу предприятий общепита.
А также сообщили о потребности в получении государственной поддержки в связи с потерями, которые понесли предприниматели из-за ограничений.
На сегодня из федерального бюджета выделено 8 миллиардов рублей на дополнительные меры поддержки субъектов малого и среднего бизнеса и социально ориентированных некоммерческих организаций, попавших под ограничения.
Размер безвозмездного гранта на выплату зарплаты и поддержку занятости для субъектов будет рассчитываться исходя из половины МРОТ на каждого сотрудника за каждые 2 недели ограничений, но не более 4 недель в сумме.
В дополнение к федеральным мерам поддержки субъектов малого и среднего предпринимательства, деятельность которых приостановлена, планируется предусмотреть и региональные меры поддержки.
Это компенсация фактических расходов по двум направлениям: на оплату труда работников и на уплату арендных платежей по договорам аренды недвижимого имущества.
«Из-за введения ограничений, веденных для недопущения распространения коронавирусной инфекцией, организации теряют свою выручку.
Как министр экономического развития и промышленности Республики Коми, я заинтересована в том, чтобы ситуация нормализовалась, а предприниматели получили поддержку», - отметила Эльмира Ахмеева.
В завершении встречи заместитель Председателя Правительства Коми - министр экономического развития и промышленности региона сообщила, что в ближайшее время, с учетом предложений предпринимателей, после проработки вопроса обратится в Главе Республики Коми Владимиру Уйба с предложением поддержать бизнес, попавший под ограничения.
{Kodko @ Детская поликлиника № 1 города Печоры станет бережливой @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1237 @ 2021-08-24 @}
Детская поликлиника № 1 города Печоры станет бережливой
Владимир Уйба посетил с двухдневной рабочей поездкой Печорский район.
23 августа Глава Республики Коми осмотрел помещения Печорской центральной районной больницы, в которых до конца этого года откроется детская «Бережливая поликлиника».
Детская поликлиника располагается в помещениях первого этажа многоквартирного жилого дома.
В рамках федерального приоритетного проекта «Бережливая поликлиника» сейчас здесь ведутся ремонтные работы.
Также Владимир Уйба ознакомился с условиями оказания помощи в отделении медицинской реабилитации Печорской ЦРБ.
В начале февраля 2021 года работа отделения была возобновлена.
Оно рассчитано на 35 коек, из которых 15 коек – гериатрические.
Здесь проходят реабилитацию пациенты с заболеваниями центральной нервной системы, опорно-двигательного аппарата, а также участники боевых действий и геронтологические больные.
Организована и постковидная реабилитация.
«Радует, что для восстановления здоровья в отделении есть зал ЛФК с инвентарем, кабинет массажа и кабинеты физиотерапии.
Вместе с тем, поручаю Минздраву Республики Коми оснастить отделение водолечения оборудованием для бальнеологии, поскольку об этом меня попросили и пациенты, и медперсонал», - отметил глава Коми.
Вопросы здравоохранения обсуждались на встрече Главы Республики Коми с общественностью Печоры.
Владимир Уйба сообщил, что в этом году в Печорскую ЦРБ поступит 28 единиц медоборудования, в том числе компьютерный томограф и маммограф.
В 2022 году планируется поступление ещё 18, а в 2023 году – 16 единиц медицинской техники.
«Это серьёзный прорыв в обеспечении больницы диагностическим современным оборудованием, которое существенно ускорит проведение исследований и повысит их качество.
Рентген, маммограф и компьютерный томограф имеют встроенные блоки передачи данных.
То есть можно будет отправить снимок в Сыктывкар для консультации, в Санкт-Петербург или Москву.
И в кратчайшие сроки получить ответ», - пояснил Владимир Уйба.
Глава Коми добавил, что за организацию телемедицины со специалистами столицы Коми и медучреждений за пределами региона отвечает Министерство здравоохранения республики.
{Kodko @ В посёлке Озёрный Печорского района построят детский сад @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1238 @ 2021-08-24 @}
В посёлке Озёрный Печорского района построят детский сад
Определена площадка под строительство объекта, разработана проектно-сметная документация, финансирование запланировано благодаря поддержке ПАО «ЛУКОЙЛ».
Сегодня, 24 августа, посёлок Озёрный с рабочей поездкой посетил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Действующее здание детского сада в Озёрном построено в 1958 году.
Весной прошлого года оно было признано непригодным для дальнейшей эксплуатации.
1 июля 2020 года детский сад был закрыт, его воспитанники переведены в дошкольное учреждение посёлка Кожва.
В прошлом году во время рабочего визита в Печорский район здание детского сада осмотрел Владимир Уйба.
Тогда было принято решение строить в Озёрном новый детский сад, а до завершения строительства провести в учреждении капитальный ремонт, чтобы не приостанавливать его деятельность.
С 1 января 2021 года, после завершения капитального ремонта, садик возобновил работу.
В новом учебном году его будут посещать 16 малышей.
Также в посёлке есть дети, которые ещё не достигли возраста для посещения детского сада.
«В прошлом году Правительство республики работало над этой проблемой с нуля.
Сегодня определено место под строительство, разработана проектно-сметная документация.
Строительство начнётся в конце текущего года, - заявил глава республики.
– Нас поддержала компания ЛУКОЙЛ и лично Вагит Юсуфович Алекперов».
{Kodko @ Владимир Уйба принял решение о снятии антиковидных ограничений в отношении ночных клубов, предприятий общепита на территории Сыктывкара и Ухты @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1241 @ 2021-08-25 @}
Владимир Уйба принял решение о снятии антиковидных ограничений в отношении ночных клубов, предприятий общепита на территории Сыктывкара и Ухты
Это решение рассмотрено и поддержано республиканским оперативным штабом по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции.
25 августа в Указ о введении режима повышенной готовности внесены соответствующие изменения.
С предложением снять ограничения деятельности организаций общественного питания, расположенных в торговых и торгово-развлекательных центрах, и отменить запрет на работу ночных клубов (дискотек) к Главе Республики Коми Владимиру Уйба обратилась заместитель Председателя регионального Правительства – министр экономического развития и промышленности Эльмира Ахмеева.
Вице-премьер проинформировала главу республики о встрече с представителями бизнеса в сфере общественного питания, которая состоялась накануне, 24 августа, по инициативе центра «Мой бизнес».
На встрече предприниматели рассказали о том, что терпят большие убытки из-за антиковидных ограничений, и попросили рассмотреть возможность их отмены при условии соблюдения профилактических мер и вакцинации персонала.
Ограничения были введены по рекомендации Управления Роспотребнадзора по Коми в целях противодействия распространению коронавирусной инфекции.
Глава Республики Коми Владимир Уйба отреагировал на просьбу предпринимателей Сыктывкара и Ухты, поддержав предложение Минэкономразвития региона об отмене ранее введённых ограничений.
{Kodko @ Владимир Уйба выступил с первым ежегодным инвестиционным посланием @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1242 @ 2021-08-25 @}
Владимир Уйба выступил с первым ежегодным инвестиционным посланием
Сегодня, 25 августа, состоялось первое в 2021 году заседание Совета по улучшению инвестиционного климата в Республике Коми.
Глава Республики Коми Владимир Уйба выступил с инвестиционным посланием к предпринимательскому сообществу и органам власти.
В работе Совета приняли участие представители системообразующих предприятий региона, предпринимательского сообщества, органов исполнительной власти Республики Коми и органов местного самоуправления.
С учётом эпидемиологической ситуации заседание Совета проводилось как в очном формате, так и по видеоконференцсвязи.
Глава Республики Коми Владимир Уйба проинформировал о существующих и потенциальных ресурсах инвестиционного процесса, важнейших задачах Правительства региона в этом направлении, о принятых мерах по улучшению инвестиционного климата в регионе.
«Для запуска и реализации инвестиционных проектов в регионе сформирована вся необходимая правовая база, реализуется план мероприятий по диверсификации экономики до 2026 года, узаконены инвестиционные преференции для бизнеса, все субъекты региона заинтересованы в создании максимально комфортных условий для инвестирования в Республику Коми», - отметил Владимир Уйба.
На заседании Совета заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности Республики Коми Эльмира Ахмеева представила проект Инвестиционной декларации Республики Коми, подготовленный Министерством экономического развития и промышленности региона по поручению Главы Республики Коми.
Документ разработан в соответствии со стандартами Агентства инвестиционного развития и подготовлен с учётом стратегических документов региона, с выделением конкурентных преимуществ, приоритетных направлений и зон развития Республики Коми.
«Такие конкурентные преимущества как высокая обеспеченность минерально-сырьевыми ресурсами, наличие территорий богатых природными ресурсами, достаточность и надёжность электрической мощности и топлива для обеспечения потребности экономики, организаций и населения стали предпосылками к раскрытию экономического потенциала Республики Коми, привлекательности этнокультурного туризма, создания особых экономических зон, кластеров и технопарков» - отметила Эльмира Ахмеева.
Инвестиционная декларация будет ежегодно обновляться и размещаться на платформе Инвестиционного портала Республики Коми.
По итогам заседания Совета было принято решение о доработке документа с учетом мнений членов Совета, инвесторов и экспертов, их опыта в реализации инвестиционных проектов.
Доработанный документ будет представлен на согласование председателю Совета, Главе Республики Коми Владимиру Уйба для последующего утверждения на федеральном уровне.
{Kodko @ В посёлке Талый Печорского района продолжается строительство моста через реку Рыбница @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1245 @ 2021-08-25 @}
В посёлке Талый Печорского района продолжается строительство моста через реку Рыбница
24 августа ход работ проинспектировал Глава Республики Коми Владимир Уйба во время двухдневной рабочей поездки в Печорский район.
Действующий деревянный мост серьёзно пострадал весной 2021 года, во время половодья вода подмыла фермы моста.
Он накренился.
Двигаться по нему пешеходам и автотранспорту стало небезопасно.
Мост связывает части посёлка Талый, которые разделяет река Рыбница.
Работы по строительству новой переправы начались 8 августа.
Завершены берегоукрепительные работы, возведены береговые мостовые опоры, отсыпаны грунтовые подъезды к мосту.
Еще предстоят укладка продольных ферм и дорожных плит, сварочно-покрасочные работы.
Средства на финансирование работ выделены по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба из резервного фонда регионального Правительства.
{Kodko @ В Коми сняты антиковидные ограничения на работу ночных клубов и организаций общественного питания @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1246 @ 2021-08-25 @}
В Коми сняты антиковидные ограничения на работу ночных клубов и организаций общественного питания
Соответствующие изменения внесены в Указ Главы Республики Коми о введении режима повышенной готовности.
В Республике Коми возобновлена работа ночных клубов (дискотек).
Также сняты ранее введённые в Сыктывкаре и Ухтинском районе ограничения на деятельность ресторанов, кафе, столовых, буфетов, баров, закусочных, летних веранд (летних кафе) и иных предприятий общественного питания по обслуживанию посетителей (за исключением реализации готовой продукции "на вынос") с 23.00 часов до 10.00 часов, разрешено проведение ярмарок вне стационарных торговых объектов.
Указанные ограничения были введены ранее на основании коллегиального решения Республиканского оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции с учётом данных Роспотребнадзора по темпам и прогнозам распространения COVID-19.
Вместе с тем до 30 сентября продлён запрет на проведение культурно-массовых, зрелищных и иных массовых мероприятий.
* * *
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ «Ладогу» и Коми связал видеомост @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1247 @ 2021-08-26 @}
«Ладогу» и Коми связал видеомост
Заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва провела видеоконференцию с делегатами молодежного образовательного форума «Ладога».
Такое общение стало частью тематического «Дня регионов» - одного из направлений работы форума.
В этот день делегации встречались с представителями руководства своих регионов: задавали актуальные для молодежи вопросы, высказывали предложения по молодежной политике.
«Нам важно знать, каким видят будущее республики молодые люди, какие пути предлагает для решения проблемных вопросов.
И наше сегодняшнее общение показало: молодежи есть что предложить.
Участие представителей нашей республики в межрегиональных мероприятиях позволяет знакомиться с успешными практиками других областей и республик, перенимать опыт, чтобы потом воплотить лучшие практики в родном регионе», - подчеркнула Лариса Карачёва.
В ходе диалога участники форума от Коми поделились своими впечатлениями от форума, высказали идеи о том, какие возможности для самореализации нужны молодежи.
Республику на форуме представила делегация из пяти человек.
Модератором встречи в «День регионов» выступил представитель «Волонтеров Победы» Сыктывкара Алексей Ефимов.
Елена Бакуменко – учитель, профсоюзный лидер сыктывкарских педагогов заострила внимание на том, что молодым учителям необходима поддержка наставников.
А значит, нужны дополнительные меры материального стимулирования наставничества.
Студентка СГУ Софья Милюкова рассказала об идеях по преобразованию городского пространства, о которых узнала на форуме.
Уроженец Сосногорска, а ныне житель Санкт-Петербурга Роман Гуркин продемонстрировал свое изобретение – модернизированный вариант защитной маски – необходимого атрибута нынешней эпидситуации.
Исполнительный директор регионального штаба «Волонтеры Победы», педагог из Усинска Галина Григорьева попросила рассказать о мерах, которые предпринимает правительство для снижения оттока молодежи из республики.
Как отметила Лариса Карачёва, одно из самых важных направлений поддержки – помощь в решении жилищного вопроса.
В республике молодые семьи получают господдержку на улучшение жилищных условий.
Социальные выплаты можно использовать на приобретение или строительство жилья, погашение жилищных кредитов.
Такой мерой поддержки с 2011 года уже воспользовались 967 молодых семей.
В 2021 году запланировано предоставить выплаты 70-ти семьям.
Также зампред правительства рассказала о предоставлении финансовой и материальной поддержки общественным объединениям, авторам и руководителям социальных проектов, о предоставлении грантов социально ориентированным организациям.
* * *
Межрегиональный молодежный образовательный форум Северо-западного федерального округа «Ладога» призван развивать компетенции участников молодежных сообществ с целью устойчивого развития малых территорий регионов Северо-Запада.
В рамках Форума реализуются 10 тематических потоков: гражданское развитие, территория развития, медиа развитие, бизнес-развитие, духовное развитие, развитие молодежных сообществ, креативное развитие, развитие молодежной политики, профсоюзное развитие, наследники Победы.
Участники Форума - молодые люди в возрасте от 18 до 35 лет – лидеры сообществ, владельцы бизнеса или будущие предприниматели, активная молодежь регионов.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал педагогам республики о планах по развитию отрасли образования @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1249 @ 2021-08-26 @}
Владимир Уйба рассказал педагогам республики о планах по развитию отрасли образования
Глава Коми принял участие в Республиканском педагогическом совещании, которое прошло сегодня, 26 августа, в Сыктывкаре на базе Гимназии имени А.С. Пушкина.
Сфера образования республики сегодня – это 753 образовательные организации, в которых обучаются более 188 тысяч учащихся.
Организуют процесс образования и воспитания более 18 тысяч педагогических работников - учителя, педагоги дополнительного образования, педагоги-психологи, мастера производственного обучения.
Приветствуя участников совещания, Глава Республики Коми отметил, что сегодня ключевая для сферы образования тема – это воспитание.
«Важно не унифицировать процессы воспитания, а увидеть в каждом конкретном ребёнке Человека, Личность со своими задатками и талантами, - отметил Владимир Уйба.
- Поэтому сегодня и на федеральном, и на республиканском уровне сфере образования уделяется особое внимание.
Вчера (25 августа – прим.) под председательством Президента России Владимира Владимировича Путина состоялось заседание Государственного Совета Российской Федерации, которое было посвящено вопросам развития образования, в том числе и реализации в регионах национального проекта «Образование».
В республике в рамках нацпроекта открываются образовательные центры, оснащённые современным оборудованием.
В новом учебном году 80 школ республики будут оснащены компьютерным оборудованием, будет создан 21 центр образования «Точка роста», центр цифрового образования «IT-куб» в Усть-Куломе.
Также Владимир Уйба вручил педагогам республики государственные награды.
В Республиканском педагогическом совещании также приняли участие депутат Государственной думы Федерального Собрания России Ольга Савастьянова, Председатель Государственного Совета Республики Коми Сергей Усачёв, министр образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова, мэр Сыктывкара Наталья Хозяинова.
*
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание "Заслуженный работник Республики Коми" присвоено
Пальшиной Валентине Витальевне – методисту отдела краеведения Республиканского центра детей и молодёжи.
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный работник образования Республики Коми» присвоено
Лихачёвой Веронике Степановне – учителю-логопеду детского сада № 2 с. Объячево.
За вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Агафонова Галина Леонидовна – ветеран области образования, г. Сыктывкар;
Просвирнина Раиса Константиновна – ветеран области образования, г. Сыктывкар.
За заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу Благодарность Главы Республики Коми объявлена
Васильевой Елене Ивановне – главному бухгалтеру Коми республиканского лицея при Сыктывкарском государственном университете.
{Kodko @ Новый детский сад на 270 мест в селе Выльгорт готовится принять малышей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1251 @ 2021-08-26 @}
Новый детский сад на 270 мест в селе Выльгорт готовится принять малышей
Дошкольное учреждение заработает в ближайшие дни.
Сегодня, 26 августа, в ходе рабочей поездки в Сыктывдинский район готовность объекта проверил Владимир Уйба.
Строительство детского сада велось в рамках национального проекта «Демография».
Средства – более 260 миллионов рублей – выделены из федерального, республиканского и местного бюджетов.
В новом кирпичном здании разместятся 12 групп: на первом этаже – 6 групп для детей от 1 года до 3 лет, на втором – от 3 лет и старше.
В детском саду есть музыкальный, спортивный и кружковый залы, бассейн, медицинский кабинет, процедурная и две палаты изолятора с отдельным санузлом.
Блок медицинских помещений имеет отдельный выход на улицу.
Детский сад оснащён оборудованием и инвентарём.
Территория благоустроена: вокруг здания сооружены 12 площадок для прогулок и физкультурная площадка.
Лицензия на образовательную деятельность получена, штат персоналом укомплектован.
«Сыктывдинский район благодаря национальному проекту «Демография» получил прекрасный, современный, просторный детский сад, - заявил глава республики.
- Его открытия ждут и дети, и взрослые.
Здесь есть всё для организации качественного воспитательного и образовательного процесса – бассейн, музыкальный зал, необходимое оборудование».
В связи с похолоданием глава республики попросил руководство района заранее обеспечить подачу отопления, чтобы здание к приходу детей прогрелось.
Технические возможности сделать это позволяют: у учреждения автономная котельная.
Также Глава Республики Коми в селе Выльгорт провёл встречу с жителями населённых пунктов Сыктывдинского района.
Она продлилась четыре часа.
Жители активно интересовались мнением первого лица региона по актуальным темам и при этом поделились с Владимиром Уйба своими идеями развития малой родины.
Обсуждены вопросы ремонта и строительства дорог, социальных объектов; оказания медицинской помощи; качества мобильной связи и Интернета; переселения из населённых пунктов, признаваемых неперспективными и, тем самым, подлежащих закрытию; поддержки молодых специалистов в сфере культуры и спорта и многие другие.
Владимир Уйба дал ряд поручений Правительству региона по решению проблем и проработке предложений, с которыми жители обратились к главе республики в ходе встречи.
Работа будет вестись совместно с администрацией района.
* * *
В мероприятиях рабочей поездки Главы Республики Коми в Сыктывдинский район приняли участие руководители республиканских министерств и ведомств, депутат Государственного Совета Республики Коми Руслан Магомедов, глава муниципального района «Сыктывдинский» – руководитель администрации района Любовь Доронина.
{Kodko @ В Сыктывкаре и Ухтинском районе сняты ограничения на работу фудкортов и детских комнат @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1254 @ 2021-08-28 @}
В Сыктывкаре и Ухтинском районе сняты ограничения на работу фудкортов и детских комнат
Соответствующие изменения внесены в Указ Главы Республики Коми о введении режима повышенной готовности.
Работа расположенных в торговых и торгово-развлекательных центрах организаций и индивидуальных предпринимателей, предоставляющих услуги общественного питания (за исключением услуг по реализации готовой продукции "на вынос, а также услуг, оказываемых организациями общественного питания с собственным залом обслуживания посетителей"), и детских игровых комнат возобновляется с 27 августа.
Напомним, запрет на культурно-массовые, зрелищные и иные массовые мероприятия в Республике Коми продлён до 30 сентября.
* * *
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ Владимир Уйба провёл совместное заседание Антитеррористической комиссии и оперативного штаба в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1256 @ 2021-08-28 @}
Владимир Уйба провёл совместное заседание Антитеррористической комиссии и оперативного штаба в Республике Коми
На заседании рассмотрены вопросы, касающиеся обеспечения безопасности жителей региона.
С докладами по вопросу об обеспечении безопасности в период подготовки и проведения единого дня голосования выступили председатель Избирательной комиссии Республики Коми Дмитрий Митюшев, министр внутренних дел по Республике Коми Андрей Сицский, заместитель начальника Управления Росгвардии по Республике Коми Сергей Андрющенко, начальник Главного Управления МЧС России по Республике Коми Алексей Пархомович.
«19 сентября 2021 года в общественно-политической жизни республики пройдёт очень важное мероприятие – состоятся выборы в Государственную Думу Российской Федерации восьмого созыва.
Наша с вами общая задача – сделать всё необходимое для реализации законного права граждан на участие в выборах с соблюдением всех норм выборного законодательства», - заявил глава республики Владимир Уйба.
О проводимой работе по антитеррористической защищённости мест массового пребывания людей и объектов (территорий), подлежащих обязательной охране войсками Росгвардии проинформировал заместитель начальника Управления Росгвардии по Республике Коми Сергей Андрющенко.
С докладами по вопросу «О проведении мероприятий по противодействию вероятным проявлениям терроризма в ходе подготовки и проведения Чемпионата мира по хоккею с мячом среди мужских команд в г. Сыктывкаре» выступили министр физической культуры и спорта Республики Коми Наталья Карина, министр внутренних дел по Республике Коми Андрей Сицский и заместитель начальника Управления Росгвардии по Республике Коми Сергей Андрющенко.
Заслушан доклад председателя антитеррористической комиссии МО ГО «Усинск» об организации профилактики терроризма и противодействия его идеологии.
Заместитель начальника Управления Федеральной службы исполнения наказаний России по Республике Коми Евгений Краснов выступил с докладом о реализации комплекса мероприятий, направленных на недопущение распространения идеологии терроризма в учреждениях уголовно-исполнительной системы, находящихся на территории Республики Коми.
Руководитель аппарата Антитеррористической комиссии в Республике Коми Александр Бурцев доложил об организации исполнения поручений Национального антитеррористического комитета, а также о принятии мер по обеспечению антитеррористической защищённости административных зданий, занимаемых органами государственной власти Республики Коми и (или) иными государственными органами Республики Коми.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём шахтера @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1258 @ 2021-08-29 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём шахтера
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие горняки!
Ветераны отрасли!
В последнее воскресенье августа наша страна традиционно отмечает День шахтёра.
Для Республики Коми этот профессиональный праздник имеет особую значимость.
В историю шахтёрской славы России горняками нашего региона вписано немало славных страниц.
В этом юбилейном для республики году исполняется и 100 лет с начала изучения и освоения каменноугольных месторождений в Коми крае.
В 1921 году была организована Северная научно-промысловая экспедиция.
Возглавивший её геолог Александр Чернов первым обозначил контуры Печорского угольного бассейна.
В годы Великой Отечественной войны воркутинский и интинский уголь согревал блокадный Ленинград и стал главным топливом севера страны.
Сегодня в Республике Коми действуют 4 угольные шахты - «Воркутинская», «Комсомольская», «Заполярная», «Воргашорская» и один угольный разрез - «Юньягинский».
Шахтным способом добывается и нефть на уникальном месторождении в Яреге.
День шахтёра – это профессиональный праздник всех сотрудников этих предприятий, а также работников горнорудной промышленности республики.
Шахтёрский труд – нелёгкий, его выбирают для себя только мужественные и ответственные люди.
От всей души благодарю всех, чья судьба связана с тяжёлым горняцким делом, за самоотверженный труд, за верность выбранной профессии.
Крепкого здоровья, семейного счастья, благополучия и уверенности в завтрашнем дне!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Нацпроект «Образование»: в Коми открыли первый школьный «Кванториум» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1260 @ 2021-08-29 @}
Нацпроект «Образование»: в Коми открыли первый школьный «Кванториум»
В торжественной церемонии, которая состоялась 26 августа, принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Кванториум» создан на базе гимназии имени Пушкина в Сыктывкаре в рамках национального проекта «Образование».
В нём смогут заниматься не только гимназисты, но и учащиеся по направлениям дополнительного образования.
Новый центр позволит развивать у ребят знания и креативные навыки в сфере биологии, химии, физики, робототехники и высоких технологий.
Для каждого направления оборудованы просторные лаборатории.
На базе «Кванториума» будут проходить тематические профильные смены летних лагерей, обучающие мероприятия для школьников города, мастер-классы для педагогов.
При этом подобные мероприятия можно будет проводить и в онлайн формате.
После снятия антиковидных ограничений планируется организовать образовательный процесс для детей, живущих в сыктывкарском микрорайоне «Орбита».
Дизайн-проект помещений разработан сотрудниками Сыктывкарского гуманитарно-педагогического колледжа имени И.А. Куратова.
Работа получила высокую оценку на федеральном уровне и рекомендована для использования в других городах России в качестве модельного стандарта.
Осмотрев лаборатории «Кванториума», Владимир Уйба отметил, что школьный технопарк получился современным и уютным.
«Мы открываем новые образовательные центры, оснащённые современным оборудованием, чтобы наши ребята в городах и сельской местности обучались с интересом, - подчеркнул Глава Республики Коми.
- Уверен, что все эти объекты, создаваемые в рамках нацпроекта «Образование», помогут ребятам заниматься с ещё большим интересом, а педагоги с помощью современного оборудования смогут организовать процесс обучения и воспитания на качественно новом уровне».
В открытии школьного «Кванториума» также приняли участие депутат Государственной думы Федерального Собрания России Ольга Савастьянова, Председатель Государственного Совета Республики Коми Сергей Усачёв, министр образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова, мэр Сыктывкара Наталья Хозяинова.
{Kodko @ Владимир Уйба обсудил с жителями населённых пунктов Сосногорского района актуальные проблемы и перспективы развития @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1261 @ 2021-08-29 @}
Владимир Уйба обсудил с жителями населённых пунктов Сосногорского района актуальные проблемы и перспективы развития
27 августа Глава Республики Коми работал в Сосногорском районе, где посетил ряд объектов и провёл встречу с жителями посёлков.
В Сосногорске Владимир Уйба ознакомился с производственной деятельностью градообразующего предприятия – газоперерабатывающего завода (филиал ООО «Газпром переработка»).
В этом году предприятию исполняется 80 лет.
Оно вносит существенный вклад в динамичное развитие промышленности и социальной сферы города и республики.
На заводе трудятся более тысячи человек.
Сосногорский ГПЗ занимается переработкой газа и нефтегазоконденсатной смеси с получением сухого отбензиненного газа, сжиженного углеводородного газа, конденсата газового стабильного, технического углерода.
Выпускает 8 видов продукции, в том числе на экспорт.
Владимиру Уйба рассказали о планах развития завода и готовящейся масштабной реконструкции.
Глава республики вручил лучшим сотрудникам Сосногорского газоперерабатывающего завода юбилейные медали «В память 100-летия Республики Коми».
«5 сентября мы отметим День нефтяной и газовой промышленности, - отметил Владимир Уйба.
- Для Республики Коми нефть и газ – основа экономического благосостояния.
Эти медали – маленькая толика внимания и признательности за ваш труд и вклад в развитие экономики региона.
Здоровья вам и вашим семьям, благополучия, а производству - процветания».
В посёлке Нижний Одес Владимир Уйба посетил одну из котельных.
Теплом жителей посёлка, социальные объекты и предприятия обеспечивает общество с ограниченной ответственностью «Теплосервис».
Предприятие эксплуатирует две котельные, которые отапливают и обеспечивают горячей водой многоквартирные, социальные объекты и предприятия.
Также глава региона ознакомился с работой поселковой пекарни.
Предприятие ежегодно производит более 600 тонн продукции.
Обеспечивает свежим хлебом не только Нижний Одес, но и посёлки Керки, Вис, города Сосногорск и Ухта.
В пекарне трудятся 15 человек.
Благодаря поддержке проекта по линии «Народного бюджета» (финансирование программы существенно увеличено по поручению главы региона), в 2020 году пекарня приобрела новый автотранспорт для доставки хлеба, а в 2021 году – расстоечный шкаф.
Владимир Уйба посетил Дом культуры в посёлке Нижний Одес, ознакомился с направлениями его деятельности.
Учреждение сотрудничает со всеми школами и детскими садами посёлка, с Домом детского творчества, школой искусств.
На его базе функционируют 64 клубных формирования, в которых занимаются почти четыре тысячи человек – это дети и подростки, молодёжь и ветераны.
Ансамбль бального танца «Променад» и ансамбль эстрадного танца «Экзерсис» принимают участие в фестивалях, праздниках, конкурсах в городах республики, за пределами региона и в международных конкурсах.
Кровля дома культуры требует ремонта.
Он начнётся в ближайшее время.
Главой Республики Коми Владимиром Уйба достигнута договорённость с руководством ПАО «Лукойл» о выделении средств на ремонт в рамках социального партнёрства с Правительством региона.
На базе дома культуры посёлка Нижний Одес глава республики провёл встречу с населением.
Обсуждены вопросы ремонта и строительства дорог, социальных объектов, оказания медицинской помощи и оснащения медоборудованием учреждений здравоохранения, переселения из неперспективных населённых пунктов, подлежащих закрытию, поддержки молодых специалистов в сфере культуры, выделения субсидий на проведение мероприятий по антитеррористической безопасности учреждений образования и многие другие.
Владимир Уйба дал ряд поручений Правительству региона по решению проблем и проработке предложений, с которыми жители обратились к главе республики в ходе встречи.
Работа будет вестись совместно с администрацией района.
Также Владимир Уйба вручил жителям посёлка юбилейные медали «В память 100-летия Республики Коми» за многолетнюю добросовестную работу и значительный вклад в социально-экономическое развитие региона.
В мероприятиях рабочей поездки Главы Республики Коми в Сосногорский район приняли участие руководители республиканских министерств и ведомств, депутат Государственного Совета Республики Коми Руслан Магомедов, глава муниципального района «Сосногорск» - руководитель администрации Сергей Дегтяренко.
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области образования и многолетнюю и добросовестную работу звание «Почётный работник образования Республики Коми» присвоено
Курбановой Наталье Викторовне – воспитателю детского сада № 5 посёлка Нижний Одес;
за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Пестов Владимир Петрович – начальник смены цеха №3 Сосногорского ГПЗ;
Серебряков Игорь Борисович – старший аппаратчик получения технического углерода 6 разряда цеха № 3 Сосногорского ГПЗ;
Поплавских Андрей Викторович – слесарь по ремонту технологических установок 5 разряда цеха № 8 Сосногорского ГПЗ;
Садко Евгений Георгиевич – начальник смены цеха № 8 Сосногорского ГПЗ;
Гудыма Пётр Васильевич – ветеран органов местного самоуправления посёлка Нижний Одес муниципального района «Сосногорск»;
Демакова Лидия Алексеевна - ветеран органов местного самоуправления посёлка Керки муниципального района «Сосногорск»;
Корякина Ольга Никифоровна – председатель Сосногорской районной организации ветеранов;
за вклад в сохранение, развитие и популяризацию культуры и искусства, многолетнюю эффективную работу Благодарность Главы Республики Коми объявлена
Кириленко Галине Валентиновне – директору Детской школы искусств посёлка Нижний Одес.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил шахтёров Воркуты за героический труд и вклад в развитие Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1263 @ 2021-08-29 @}
Владимир Уйба поблагодарил шахтёров Воркуты за героический труд и вклад в развитие Республики Коми
Сегодня, 29 августа, в рамках рабочей поездки в Воркуту Глава Республики Коми принял участие в торжественном собрании, посвящённом дню работников угольной промышленности.
Владимир Уйба отметил, что для него – большая честь быть в День шахтёра вместе с воркутинцами.
Глубоко символично, что 100 лет назад – в год, когда образовалась Республика Коми, была организована Северная научно-промысловая экспедиция, исследования которой положили начало освоению месторождений каменных углей Печорского угольного бассейна.
Спустя 10 лет в Заполярье начали добывать уголь, была образована угольная отрасль.
«Угольная промышленность для нашей республики имеет колоссальное значение, - подчеркнул Глава Республики Коми.
– Здесь и история поколений, которая привела в отрасль шахтёрские династии. И история нашей страны.
Шахтёры Воркуты внесли неоценимый вклад в развитие нашего региона.
Именно воркутинский уголь принёс не только славу, но и дал мощный импульс промышленному развитию нашего северного края».
За добросовестный труд и высокие личные показатели, за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми Владимир Уйба вручил воркутинским шахтёрам государственные награды и юбилейные медали «В память о столетии Республики Коми».
В этот знаменательный день Воркута получила от Правительства Республики Коми сертификат на 50 миллионов рублей, которые будут направлены на благоустройство муниципального образования.
Сертификат мэру Воркуты Ярославу Шапошникову вручила вице-премьер регионального Правительства Галина Габушева.
Ранее в этот же день правительственная делегация во главе с Владимиром Уйба возложила цветы к Мемориалу памяти шахтёров и горноспасателей шахты «Северная».
В мероприятиях рабочей поездки Главы Республики Коми в Воркуту приняли участие депутат Государственной Думы Федерального Собрания России Ольга Савастьянова, депутат Государственного Совета Республики Коми Руслан Магомедов, руководители республиканских министерств и ведомств.
30 августа правительственная делегация посетит с рабочим визитом городу Инту.
* * *
Приказом Министерства энергетики Российской Федерации за добросовестный труд, высокие личные показатели знаком отличия «Шахтёрская слава» 3 степени награждены:
Бондарь Сергей Петрович - начальник участка по добыче угля № 9 «Шахты Комсомольская»;
Вернигора Валерий Викторович - горнорабочий очистного забоя участок по добыче угля № 6 «Шахты Комсомольская»;
Шурыгин Игорь Николаевич - заместитель начальника участка внутришахтного транспорта «Шахты Воркутинская»;
знаком отличия «Шахтёрская слава» 2 степени награждены:
Остапюк Василий Алексеевич - электрослесарь подземный участка по добыче угля №9 «Шахты Воркутинская»;
Слободян Геннадий Степанович - электрослесарь, слесарь дежурный и по ремонту оборудования участка аэрологической безопасности, вентиляций и техники безопасности «Шахты Воргашорская»;
медалью «Трудовая слава» 3 степени награждена
Рудяк Наталья Ивановна - машинист подъёмной машины участка стационарных установок «Шахты Заполярная».
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Абдрахимов Рифкат Ахметович - машинист горных выемочных машин Участка по добыче угля № 6 «Шахты Комсомольская»;
Билалов Салих Вагизович - заместитель председателя Общественной организации ветеранов г. Воркуты, кавалер Знаков «Шахтерская Слава» - 2 и 3 степеней, ветеран боевых действий;
Васенкова Надежда Никифоровна - машинист конвейера угольно обогатительной фабрики «Шахты Воркутинская» «Печорская центральная обогатительная фабрика»;
Дубина Владимир Иванович - электрослесарь подземный участка автоматизации связи и ремонта электрооборудования «Шахты Воркутинская»;
Криворучко Сергей Иванович - электрослесарь, слесарь дежурный и по ремонту оборудования участка автоматизации связи и ремонта электрооборудования «Шахты Воркутинская».
{Kodko @ Владимир Уйба распорядился погасить долги по зарплате и выплатам высвобожденным сотрудникам АО «Интауголь» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1265 @ 2021-08-30 @}
Владимир Уйба распорядился погасить долги по зарплате и выплатам высвобожденным сотрудникам АО «Интауголь»
Средства в размере более 37 миллионов рублей перечислены сегодня, 30 августа.
Окончательный расчет получат высвобожденные в последнюю очередь 67 человек, завершившие подземные работы по консервации и обеспечению безопасности шахты.
Обещание в полном объеме погасить долги Глава Республики Коми Владимир Уйба дал в прошлом году на встрече с трудовым коллективом предприятия.
Без участия руководства республики осуществить выплаты было бы невозможно из-за недостаточности средств и имущества, находящегося в конкурсной массе АО «Интауголь».
Общий объем поддержки предприятия (заработная плата и выплаты сотрудникам, консервация и обеспечение безопасности шахты) в период работы Владимира Уйба составил свыше 192 миллионов рублей.
*
Решение о ликвидации предприятия было принято советом директоров АО «Интауголь» в 2018 году.
Анализ деятельности предприятия показал, что выход на безубыточный уровень работы невозможен, а ликвидация предприятия в нынешних экономических условиях – вынужденное решение.
Особенности добываемого сырья и производимой продукции, удаленность производства от центров сбыта не позволяли добиться окупаемости производственных затрат.
С учетом сложившейся ситуации, в 2021 году Правительство Республики Коми по поручению Владимира Уйба включило город Инту в план диверсификации региональной экономики, утверждённый в августе Минэкономразвития России.
План направлен на реализацию инвестиционных проектов в сферах, не связанных с добычей угля, создание особых экономических зон и поддержку предпринимательства.
В Инте планируется запустить завод по производству карбидов кальция и ферросплавов, которые пользуются повышенным спросом в строительной, нефтехимической и металлургической отраслях.
А на заводе железобетонных изделий «ЗЖБИ Арктика» в городе предусмотрено создать линию для выпуска железобетонной продукции с учетом потребности рынка на северных, арктических территориях Коми и соседних регионов.
Ожидается, что рабочие места городу после модернизации даст агрохолдинг «Инта Приполярная».
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал жителям Инты об инвестиционных проектах резидентов Арктической зоны @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1269 @ 2021-09-01 @}
Владимир Уйба рассказал жителям Инты об инвестиционных проектах резидентов Арктической зоны
Общий объём заявленных инвестиций – 4,7 миллиарда рублей, планируемое количество новых рабочих мест – 793.
Об этом Глава Республики Коми сообщил на встрече с жителями приполярного города.
Встреча состоялась 30 августа с участием депутата Государственной думы Федерального Собрания России Ольги Савастьяновой, депутата Государственного Совета Республики Коми Руслана Магомедова, руководителей республиканских министерств и ведомств.
Рабочая поездка в Инту началась с церемонии возложения цветов к памятному камню в сквере «Шахтёрская слава».
Правительственная делегация во главе с Владимиром Уйба почтила память погибших горняков.
Затем Глава Республики Коми осмотрел участок автомобильной дороги от города до посёлка Верхняя Инта, где расположен железнодорожный вокзал.
Участок, по которому проходит маршрут школьного автобуса, требует капитального ремонта.
«По моему поручению с 2022 года все средства регионального Дорожного фонда Республики Коми [около 5 миллиардов рублей, - прим.] будут направлены на приведение школьных маршрутов в нормативное состояние.
Глава республики дал указание Минстрою Коми включить данный участок в соответствующий план», - отметил глава Коми.
В завершение рабочей поездки Глава Республики Коми провёл встречу с жителями Инты, в ходе которой ответил на актуальные вопросы.
В их числе – доступность медицинской помощи, переход Интинской ТЭЦ на газ, обеспечение отдалённых сел и деревень мобильной связью и интернетом, ремонт дорог.
Владимир Уйба подробно рассказал о принимаемых Правительством региона мерах по созданию в Инте новых производств и рабочих мест.
Перспективы стабильного социально-экономического развития приполярного города Глава Республики Коми связывает прежде всего с развитием российской Арктики.
«В прошлом году Правительство республики добилось включения Инты, Усинска и Усть-Цилемского района наряду с Воркутой в сухопутную Арктическую зону Российской Федерации.
Это большое достижение.
И это очень важно, потому что теперь в этих муниципалитетах для инвесторов действуют колоссальные преференции, налоговые льготы, предусмотренные федеральным законодательством.
Конечно, такие условия будут способствовать развитию крупного, среднего и малого бизнеса в Инте, станут новым импульсом её развития», - отметил Владимир Уйба.
Сейчас ведётся активная работа по формированию реестра потенциальных резидентов и проектов Арктической зоны в Республике Коми для их дальнейшей проработки и запуска, в том числе уже размещённых на Инвестиционном портале Арктической зоны Российской Федерации (www.arctic-russia.ru).
От Инты зарегистрировано 12 проектов.
Это проекты самой разной направленности – поиск и разведка месторождений нефти и газа, добыча и переработка известнякового камня и песчано-гравийной смеси, производство щебня и строительных материалов, переработка техногенных угольных отходов и производство модифицированного угольного топлива, создание медитационного центра «Манарага», таксопарка с сервисом по обслуживанию автомобилей, производство рыболовных товаров.
В Инте планируется запустить завод по производству карбидов кальция и ферросплавов, которые пользуются повышенным спросом в строительной, нефтехимической и металлургической отраслях.
А на заводе железобетонных изделий «ЗЖБИ Арктика» в городе предусмотрено создать линию для выпуска железобетонной продукции с учетом потребности рынка на северных, арктических территориях Коми и соседних регионов.
Ожидается, что рабочие места городу после модернизации даст агрохолдинг «Инта Приполярная».
Инициативу Главы Республики Коми Владимира Уйба по развитию моногородов Воркуты и Инты, созданию в них новых производств и предприятий поддержал Министр экономического развития Российской Федерации Максим Решетников.
Он посетил Республику Коми с рабочим визитом 13-14 августа.
Ранее Минэкономразвития России утвердило План мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми на период до 2026 года, включающий вышеуказанные проекты.
«Я совершенно убеждён, что благодаря новому статусу сухопутной арктической зоны у Инты очень хорошие перспективы и уже сейчас постепенно выходит на новый виток развития, в том числе промышленного», - заключил Глава Республики Коми.
В ходе встречи Владимир Уйба вручил жителям Интинского района государственные награды и юбилейные медали «В память 100-летия Республики Коми».
* * *
Указом Президента Российской Федерации за большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией, самоотверженность и высокий профессионализм, проявленные при исполнении врачебного долга орденом Пирогова награждена
Соколова Анна Станиславовна – заведующая терапевтическим отделением государственного учреждения «Интинская центральная городская больница»;
за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу Почётное звание «Заслуженный врач Российской Федерации» присвоено
Савельевой Галине Викторовне – врачу государственного учреждения «Интинская центральная городская больница».
Распоряжением Президента Российской Федерации за заслуги в развитии физической культуры и спорта Почётной грамотой Президента Российской Федерации награждён
Болтинский Сергей Николаевич – тренер муниципального бюджетного учреждения «Спортивная школа «Юность»;
за большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией, самоотверженность, проявленную при исполнении профессионального долга Благодарность Президента Российской Федерации объявлена
Соловьевой Ольге Серафимовне – главной медицинской сестре государственного учреждения «Интинская центральная городская больница».
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Дудяк Роман Ярославович – ветеран угольной отрасли Республики Коми;
Кожеватов Валерий Викторович – ветеран угольной отрасли Республики Коми;
Можаев Сергей Алексеевич – ветеран угольной отрасли Республики Коми;
Процив Григорий Дмитриевич – ветеран угольной отрасли Республики Коми.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём знаний @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1270 @ 2021-09-01 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём знаний
«Уважаемые жители республики!
Дорогие педагоги и родители, дошколята, школьники и студенты!
В первый день осени мы по традиции отмечаем День знаний.
Первого сентября в Республике Коми больше 53 тысяч ребятишек пойдут в детские сады, сядут за парты 102 тысячи школьников, а 40 тысяч студентов средних специальных и высших учебных заведений будут постигать азы будущей профессии.
Идти по непростой, но интересной дороге образования им будут помогать почти 18 тысяч педагогов и преподавателей.
День знаний – это наш общий праздник.
Он дорог каждому, кто учится, учился и учит.
Для педагогов – это начало нового этапа в работе, радость встречи со своими повзрослевшими воспитанниками.
Для ребят – общение с друзьями, успехи и открытия, старт серьёзной работы по получению образования.
Для родителей – волнения и переживания за детей, а также гордость за их новые успехи.
Уважаемые взрослые!
Давайте сделаем всё, чтобы путь наших детей в мире знаний был интересным, увлекательным и добрым.
Будем вместе – педагоги и родители – помогать им в трудную минуту, подсказывать и направлять, радоваться достижениям.
Дорогие учащиеся!
Знания – это ключ к успеху и благополучию, будь то информация, умения и навыки, полученные в детском саду, школе, техникуме или вузе.
Будьте любознательными, пытливыми, стремитесь больше понять и постичь!
Мы надеемся на вас.
Вы – наше настоящее и будущее.»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Власти Коми определили формат оказания специализированной консультативной медпомощи жителям отдалённых территорий @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1271 @ 2021-09-01 @}
Власти Коми определили формат оказания специализированной консультативной медпомощи жителям отдалённых территорий
С 2022 года в республике начнёт работу выездная медицинская бригада.
Она будет выезжать в труднодоступные и отдалённые территории республики для проведения медицинского обследования населения.
Об этом заявил Глава Республики Коми Владимир Уйба на встрече с жителями Княжпогостского района.
Встреча состоялась 31 августа в посёлке Мещура.
В ней приняли участие руководители республиканских министерств и ведомств.
Выездная бригада будет состоять из 16 узких специалистов, в том числе детских.
Министерство здравоохранения региона уже объявило конкурс среди врачей по всей России.
К концу года в республику поступит специализированный транспорт для работы выездной медицинской бригады.
Это полноприводный автомобиль с прицепом, оборудованный маммографом, флюорографом и аппаратом узи.
«В прошлом году, когда я впервые объезжал республику, мне практически в каждом районе говорили о том, что не хватает консультаций узких специалистов, - отметил Владимир Уйба.
– Конечно, решить эту проблему в одночасье и в каждом населённом пункте было бы сложнее.
Поэтому мы приняли решение о создании отдельной бригады врачей, которая будет выезжать туда, где они особенно нужны – в труднодоступные и отдалённые территории.
Сейчас мы по всей России ищем медиков, которые обладают достаточным опытом и профессиональными знаниями и готовы работать в таких полевых условиях».
Жители Мещуры также поинтересовались у главы республики о графике выездов врачебной бригады из Княжпогосткой центральной районной больницы.
В этом году бригада в посёлок ещё не приезжала.
По словам и.о. министра здравоохранения Игоря Дягилева, в 2021 году было запланировано два выезда специалистов Княжпогостской ЦРБ в Мещуру – в апреле и декабре.
Весной выезд не состоялся из-за непроезжей туда дороги.
Зимой он состоится обязательно.
В случае необходимости районная больница организует подвоз населения отдалённых населённых пунктов в Емву для прохождения обследований и осмотров.
Завершается капитальный ремонт поселкового фельдшерско-акушерский пункта.
В этом году на обновление здания было выделено 1,6 миллиона рублей.
Подрядчик заменил кровлю, будет проведена замена окон, отремонтирована входная группа, проведён косметический ремонт, произведена замена автоматической системы пожарной сигнализации и системы оповещения о пожаре.
Кроме того, в этом году Княжпогостская районная больница получит 2 новых автомобиля.
На встрече жителей с Главой Республики Коми были обсуждены вопросы ремонта и строительства социальных объектов и дорог, газификации, обеспечения малокомплектных школ, доступности и качества мобильной связи и интернета, медицинского обслуживания и образования.
Владимир Уйба дал ряд поручений Правительству региона по решению озвученных проблем и проработке представленных предложений.
Работа будет вестись совместно с администрацией района.
В посёлке Мещура Владимир Уйба осмотрел объекты, оборудованные и благоустроенные по проекту «Народный бюджет».
Жители поселка активно в нем участвуют.
В 2019 году был проведён ремонт уличного освещения, в 2020 году – обустроена спортивная площадка, проведена реконструкция обелиска Славы, благоустроена прилегающая к нему территория.
В 2021 году конкурсный отбор прошли 5 проектов.
Завершён ремонт системы отопления в сельском доме культуры и отремонтирована крыша в детском саду, оборудованы контейнерные площадки.
Будет проведен ремонт моста через ручей Легча и построен колодец.
«Проект «Народный бюджет» - действенный механизм для реализации инициатив жителей городов и районов республики, - подчеркнул Глава республики Коми.
– Он востребован.
Жители Мещуры на своём примере доказали, что в сельском поселении можно и нужно менять жизнь к лучшему благодаря своей инициативе».
{Kodko @ В Республике Коми строят лесопитомник мощностью 8 миллионов саженцев в год @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1282 @ 2021-09-02 @}
В Республике Коми строят лесопитомник мощностью 8 миллионов саженцев в год
Проект реализует в селе Занулье Прилузского района крупнейшее лесоперерабатывающее предприятие региона - ООО «Лузалес».
2 сентября в ходе рабочей поездки в Прилузье объект посетил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В лесопитомнике будет 4 теплицы, площадь каждой – 2500 квадратных метров.
В теплицах будет установлено оборудование, которое обеспечит автоматизированный полив и оптимальный температурный режим.
В лесопитомнике будут выращивать сеянцы сосны и ели с закрытой корневой системой для лесовосстановления на территориях, где велась заготовка древесины.
Планируется, что лесопитомник начнёт работу в 2022 году.
«Правительство Республики Коми приветствует инициативу компании «Лузалес» о строительстве лесопитомника.
Это правильный, рациональный подход – не только потреблять, но и воспроизводить.
Лес – это богатство, с которым надо обращаться по-хозяйски», - отметил Владимир Уйба.
Глава Республики Коми осмотрел производственную базу компании «Лузалес», которая начала работать в 2014 году.
Здесь созданы все условия для работы и отдыха сотрудников – домики для проживания, столовая и банно-прачечный комплекс, ремонтная база, заправочная станция, котельная, токарный и моторный цеха, склад временного хранения балансовой древесины.
На базе в Занулье трудятся 568 человек.
Предприятие ведёт заготовки в Спаспорубском, Занульском, Лоемском и Объячевском лесничествах.
В селе Спаспоруб Владимир Уйба ознакомился с работой потребительского общества.
Предприятие занимается розничной торговлей, производством хлеба и мучных кондитерских изделий.
Есть своя столовая и пекарня, которая выпускает 0,5 тонны продукции в день.
Потребобщество содержит 13 торговых точек и ведёт выездную торговлю.
В селе Объячево Глава Республики Коми проинспектировал ход строительства школы на 600 мест.
Проект предусматривает возведение трехэтажного кирпичного здания школы.
На территории будут построены гараж на два автомобиля и насосная станция пожаротушения.
На данный момент разработан котлован под пожарные резервуары, под них и насосную станцию устроены фундаменты.
Ведутся работы по забивке свай и устройству монолитного фундамента под школу.
В райцентре Владимир Уйба осмотрел Центр культуры и досуга, в котором проводится капитальный ремонт в рамках национального проекта «Культура».
В здании заменены инженерные сети и кровля, окна.
Отделочные работы внутри выполнены на 50 %, на фасаде – на 70 %.
Предстоят работы по устройству вентиляции и благоустройству территории.
В ходе рабочей поездки в Прилузский район глава республики провёл встречи с жителями, вручил государственные награды и медали «В память 100-летия Республики Коми» за многолетний добросовестный труд и вклад в социально-экономическое развитие региона.
На встречах обсуждены вопросы ремонта и строительства дорог, социальных объектов, газификации населённых пунктов, поддержки предпринимательства, оказания медицинской помощи, лекарственного обеспечения, поддержки молодых специалистов на селе, обеспечения качественной мобильной связью отдалённых населённых пунктов и многие другие.
Владимир Уйба дал ряд поручений Правительству региона по решению озвученных жителями проблем и проработке поступивших предложений.
Работа будет вестись совместно с администрацией района.
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области торговли и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник торговли Республики Коми» присвоено
Трофимовой Валентине Анатольевне – генеральному директору общества с ограниченной ответственностью «Нивушка»;
за многолетнюю добросовестную и эффективную работу знаком отличия Республики Коми «Трудовая доблесть» награждён
Смолев Владимир Иванович – водитель администрации муниципального района «Прилузский»;
за профессионализм и самоотверженный труд в период распространения коронавирусной инфекции Благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Косолаповой Галине Ивановне – заведующему стационарным отделением Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Прилузского района;
Ридван Наталии Николаевне – младшей медицинской сестре по уходу за больными стационарного отделения Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Прилузского района;
Седричевой Валентине Викторовне – младшей медицинской сестре по уходу за больными стационарного отделения Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Прилузского района;
за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Гуторов Василий Александрович – ветеран органов местного самоуправления Республики Коми;
Ложкин Иван Михайлович – ветеран сельскохозяйственной отрасли, общественный деятель Республики Коми.
{Kodko @ Правительство Коми принимает меры по развитию выездной медицинской службы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1278 @ 2021-09-03 @}
Правительство Коми принимает меры по развитию выездной медицинской службы
Исполнению поручения Главы Республики Коми Владимира Уйба по совершенствованию работы выездной медицинской помощи было посвящено совещание под руководством заместителя Председателя Правительства Республики Коми Ларисы Карачёвой.
В настоящее время выездная бригада врачей работает на базе Консультативно-диагностического центра Сыктывкара.
О том, как построена работа, рассказала главный врач учреждения Ирина Ипатко.
Специалисты диагностического центра практически каждую неделю выезжают в города и районы республики для оказания медицинской помощи населению.
Как показывает практика, такая помощь высоко востребована, особенно для сельских районов.
При дефиците узких медицинских специалистов на местах жители труднодоступных территорий получают возможность пройти необходимые обследования и получить консультации, не выезжая в столицу республики.
Работа специалистов выездной поликлиники помогает выявить заболевание на ранней стадии, вовремя начать лечение.
За первое полугодие выездная бригада врачей осмотрела более четырех тысяч пациентов, в основном сельских жителей (3800 человек).
В ближайшее время специалисты отправятся в Ижму и Сосногорск.
– По инициативе Главы республики Владимира Викторовича Уйба Правительство разработало дополнительные стимулы для привлечения врачей к работе в выездной бригаде.
Существенно повышена оплата труда выездных медицинских специалистов, выделены средства для решения жилищного вопроса квалифицированных врачей, привлекаемых к выездной работе.
Кроме того, рассматривается вариант переоборудования помещений гостиницы при Консультативно-диагностическом центре в Сыктывкаре.
Еще одним серьезным этапом в повышении качества выездной работы станет приобретение мобильного диагностического комплекса, оснащенного современным оборудованием, поступление которого мы ожидаем в ближайшее время, - отметила Лариса Карачёва.
По итогам совещания Минздраву республики дано поручение незамедлительно организовать работу с лечебными учреждениями республики по более качественной подготовке на местах к приезду республиканской бригады врачей.
Необходимо по максимуму проводить предварительные обследования пациентов в городских и районных больницах, что поможет врачам выездной бригады в постановке точного диагноза и назначении лечения.
– Наша цель – сделать так, чтобы как можно больше пациентов, нуждающихся в консультации узких медицинских специалистов, смогли получить эту помощь на местах.
Поэтому к моменту прибытия врачебной бригады должны быть решены все организационные вопросы.
Нужно четко прорабатывать заявки на приглашение специалистов, готовить помещения, рабочие места для приехавших врачей, списки пациентов, направленных на прием.
Эти моменты не требуют дополнительных финансовых затрат, но помогут эффективнее использовать рабочее время врачей выездной бригады, - поставила задачу зампред Правительства.
Как прозвучало на совещании, в настоящее время дорабатывается механизм, благодаря которому информация о каждом пациенте будет поступать в Консультативно-диагностический центр до выезда бригады.
Это также позволит заранее оценить полноту проведенных обследований, наметить дополнительные мероприятия и план лечения.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1279 @ 2021-09-03 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Указ Главы Республики Коми от 2 сентября 2021 года № 106 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Беззубову Олегу Яковлевичу – заместителю начальника управления – начальнику Коми территориального отдела государственного авиационного надзора Управления государственного авиационного надзора и надзора за обеспечением транспортной безопасности по Северо-Западному Федеральному округу Федеральной службы по надзору в сфере транспорта, город Сыктывкар;
Валиахмаду хазрату Гаязову (Гаязову Виниру Рифкатовичу) – Муфтию Республики Коми – председателю Централизованной религиозной организации «Духовное Управление мусульман Республики Коми», город Усинск;
Долгиной Анне Владимировне – руководителю аппарата администрации муниципального района «Удорский»;
Иванову Михаилу Борисовичу – начальнику отдела специальной связи Администрации Главы Республики Коми;
Майбуровой Валентине Павловне – директору по финансам и экономике общества с ограниченной ответственностью «Коми республиканская типография», город Сыктывкар;
Пищальникову Леониду Владимировичу – штурману аэронавигационной информации летно-методического отдела Акционерного общества «Комиавиатранс», город Сыктывкар;
Поповой Людмиле Вениаминовне – заместителю заведующего отделом обеспечения деятельности Министерства финансов Республики Коми Государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр бухгалтерского обслуживания», город Сыктывкар;
Рымарю Александру Ивановичу – начальнику отдела санитарного надзора Управления Федеральной службы по надзору в сфере защиты прав потребителей и благополучия человека по Республике Коми, город Сыктывкар;
Сабурову Сергею Борисовичу – водителю первого класса государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Автохозяйство», город Сыктывкар;
Табаленковой Галине Николаевне – научному сотруднику лаборатории экологической физиологии растений Института биологии Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук»;
Халиной Надежде Никодимовне – участковому лесничему Нижнеомринского участкового лесничества государственного учреждения Республики Коми «Троицко-Печорское лесничество»;
Чухненко Ивану Семеновичу – начальнику инспекции государственного строительного надзора по городу Сыктывкару, Корткеросскому, Сыктывдинскому и Усть-Куломскому районам Службы Республики Коми строительного, жилищного и технического надзора (контроля);
Шик Игорю Рихардовичу – заместителю директора по общим вопросам закрытого акционерного общества «Ухтинский экспериментально-механический завод».
2. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Бездетную Наталью Александровну – начальника отдела управления персоналом закрытого акционерного общества «Ухтинский экспериментально-механический завод»;
Валик Елену Юрьевну – заместителя директора по спортивной подготовке государственного автономного учреждения Республики Коми «Спортивная школа олимпийского резерва «Юность», город Сыктывкар;
Валовскую Элеонору Ивановну – председателя первичной ветеранской организации почтовой связи Сысольской районной организации ветеранов Коми республиканской общественной организации ветеранов (пенсионеров) войны, труда, Вооруженных Сил и правоохранительных органов;
Воробьева Виктора Владимировича – депутата Совета муниципального района «Усть-Куломский»;
Демичеву Наталью Алексеевну – начальника отдела генпланов и автодорог общества с ограниченной ответственностью «Научно-исследовательский и проектный институт нефти и газа Ухтинского государственного технического университета»;
Дымова Ивана Александровича – участкового лесничего Пажгинского участкового лесничества государственного учреждения Республики Коми «Сыктывдинское лесничество»;
Ермолину Нину Васильевну – аналитика Государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр обеспечения деятельности Министерства физической культуры и спорта Республики Коми»;
Лочкареву Майю Владимировну – заместителя директора государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский колледж сервиса и связи»;
Мельникову Наталью Владимировну – руководителя проектов общества с ограниченной ответственностью «Коми республиканская типография», город Сыктывкар;
Миклину Ольгу Алексеевну – старшего преподавателя кафедры разработки и эксплуатации нефтяных и газовых месторождений и подземной гидромеханики федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Ухтинский государственный технический университет»;
Неверову Анастасию Анатольевну – скульптора, члена региональной творческой общественной организации «Санкт-Петербургский Союз художников»;
Носкова Владимира Александровича – электрогазосварщика занятого на резке и ручной сварке 4 разряда цеха нестандартного оборудования закрытого акционерного общества «Ухтинский экспериментально-механический завод»;
Рочеву Валентину Вениаминовну – директора общества с ограниченной ответственностью «Визинга Сервис», Сысольский район;
Рыжкову Инну Александровну – заместителя заведующего отделом кадров Государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр обеспечения деятельности Администрации Главы Республики Коми»;
Симакина Василия Андреевича – начальника Троицко-Печорского авиаотделения государственного автономного учреждения Республики Коми «Коми региональный лесопожарный центр»;
Славгородского Николая Николаевича – тренера государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Спортивная школа по футболу», город Сыктывкар;
Сладкоштиева Владимира Ивановича – заместителя главного инженера по бурению общества с ограниченной ответственностью «Научно-исследовательский и проектный институт нефти и газа Ухтинского государственного технического университета»;
Старикову Елену Валерьевну – начальника отдела по финансово-экономической работе и бухгалтерскому учету администрации муниципального образования городского округа «Ухта»;
Турышеву Ольгу Леонидовну – заместителя министра экономического развития и промышленности Республики Коми;
Шеремет Ларису Ивановну – менеджера 1 категории районного Дома культуры – филиала муниципального учреждения культуры «Сысольская централизованная клубная система»;
Шубину Тамару Григорьевну – начальника социального отдела Управления опеки, попечительства и социальной работы администрации муниципального образования городского округа «Ухта»;
Щемелинину Татьяну Николаевну – старшего научного сотрудника лаборатории биохимии и биотехнологии Института биологии Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук»;
Юрасова Григория Александровича – ведущего инженера по радионавигации, радиолокации и связи группы технической эксплуатации радиотехнического оборудования Усть-Цилемского отделения Печорского Центра организации воздушного движения филиала «Аэронавигация Северного Урала» Федерального государственного унитарного предприятия «Государственная корпорация по организации воздушного движения в Российской Федерации».
{Kodko @ Александр Гуцан проверил в Коми выполнение национальных проектов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1280 @ 2021-09-03 @}
Александр Гуцан проверил в Коми выполнение национальных проектов
3 сентября полномочный представитель Президента Российской Федерации в Северо-Западном федеральном округе посетил с рабочей поездкой Республику Коми.
Цель поездки – мониторинг реализации нацпроектов на территории региона и выполнения поручений главы государства.
Полномочный представитель Президента Российской Федерации в Северо-Западном федеральном округе Александр Гуцан совместно с Главой Республики Коми Владимиром Уйба посетили объекты социальной и дорожной инфраструктуры, строительство и капитальный ремонт которых ведётся в рамках реализации национальных проектов.
В Сыктывкаре Александр Гуцан и Владимир Уйба проверили ход строительства трёхэтажного корпуса на 90 мест республиканского Тентюковского дома-интерната для престарелых и инвалидов.
Объект возводится по национальному проекту «Демография».
В настоящее время ведётся кладка несущих стен и монтаж плит перекрытия третьего этажа, на втором и третьем этажах – штукатурные работы и монтаж системы отопления, на первом и втором этажах – устройство системы вентиляции, электромонтажные работы.
Ведётся благоустройство прилегающей территории и устройство наружных инженерных сетей.
На стройке трудятся 80 рабочих.
По национальному проекту «Безопасные качественные дороги» в 2021 году в Сыктывкаре проводится капитальный ремонт малой объездной дороги протяжённостью 3,4 километра.
На объекте были pазобрана дорожная одежда, уложены подстилающий слой из песка с уплотнением, георешётка и щебеночное основание с уплотнением, устроены водоотводные канавы, смонтированы водопропускные трубы, уложены выравнивающий слой и верхний слой дорожной одежды.
Стоимость работ по контракту составляет 191,5 миллиона рублей.
Полпред Президента России и Глава Республики Коми посетили детскую музыкальную школу имени Семёна Ивановича Налимова в селе Выльгорт Сыктывдинского района.
В следующем году она отметит 60-летие.
По национальному проекту «Культура» в учреждении проводится капитальный ремонт.
На эти цели направлено около 30 миллионов рублей.
Отремонтирована кровля и установлены новые окна.
Производится замена систем отопления и электроснабжения, ремонт главного входа и фасада, выполняются отделочные работы внутри здания.
В ходе рабочей встречи Глава Республики Коми Владимир Уйба проинформировал Полномочного представителя Президента Российской Федерации в Северо-Западном федеральном округе Александра Гуцана о социально-экономической ситуации в регионе.
Владимир Уйба доложил о мерах, принимаемых Правительством республики по повышению деловой активности и инвестиционной привлекательности региона.
Главная задача – диверсификация экономики республики, которая заключается в снижении зависимости от добывающего сектора и развитии перерабатывающих отраслей.
Республика Коми активно ведёт эту работу в сотрудничестве с федеральным Министерством экономического развития.
Организована работа по созданию особой экономической зоны.
Утверждён План мероприятий по диверсификации экономики на период до 2026 года, который состоит из 41 проекта с общим объёмом инвестиций около 90 миллиардов рублей.
В этом плане особое внимание уделено развитию арктических моногородов – Воркуте и Инте.
Александр Гуцан обратил особое внимание на ситуацию с нехваткой кадров в сфере здравоохранения.
Владимир Уйба сообщил, что в регионе прорабатываются варианты пополнения учреждений медперсоналом.
Глава республики предложил рассмотреть возможность формирования дополнительных студенческих групп в медицинских вузах для ребят, которые не смогли набрать нужный балл для поступления, с последующим государственным распределением их в сельские учреждения здравоохранения.
В Правительстве Республики Коми полномочный представитель провёл совещание по вопросам социально-экономического развития и реализации национальных проектов в регионе.
Александр Гуцан подчеркнул, что анализ ключевых индикаторов развития экономики и социальной сферы республики показал, что после коронавирусных ограничений ситуация в республике стабилизирована.
«Увеличился объём работы по строительству, вырос объём ввода жилья.
В социальной сфере наблюдается небольшой рост.
Что важно, сохраняются позитивные тенденции на рынке труда.
Принятые меры по восстановлению численности занятого населения позволили достичь значений, которые были до начала пандемии.
Так, если уровень безработицы на начало 2021 года составлял 3,4 %, то на начало сентября этот показатель составляет 1,7 %.
И, что радует, число безработных сократилось почти в 2 раза», - отметил Александр Гуцан.
Владимир Уйба сообщил, что благодаря принятым на федеральном и региональном уровне мерам поддержки, ситуация в экономике выправляется.
«За семь месяцев текущего года в бюджет Республики Коми поступило доходов на общую сумму 52 миллиарда рублей, что на 4,1 % больше аналогичного периода прошлого года.
Также мы понимаем, что для восстановления экономики и решения долгосрочных задач крайне важно сконцентрировать усилия, направленные на рост деловой активности в регионе.
Сегодня Правительство Республики Коми делает ставку на эффективную политику привлечения инвестиций», - подчеркнул глава республики.
Фото посещения детской музыкальной школы имени Семёна Ивановича Налимова в селе Выльгорт - Информационное агентство «Север-Медиа», автор В. Бобырь
{Kodko @ В Коми поступит 30 новых «скорых» и 30 школьных автобусов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1283 @ 2021-09-04 @}
В Коми поступит 30 новых «скорых» и 30 школьных автобусов
О направлении в регионы России более 4 тысяч школьных автобусов и свыше 1,6 тысячи машин скорой помощи заявил сегодня руководитель российского кабмина Михаил Мишустин на заседании Правительства.
Работа по обновлению парка машин скорой помощи и закупке школьных автобусов ведется по поручению Президента России Владимира Путина.
На эти цели из резервного фонда было выделено более 15,3 миллиарда рублей на 2021 год.
Из них на закупку школьных автобусов предусмотрено почти 10 миллиардов рублей.
Это позволит приобрести 4187 новых машин.
Остальная часть средств – более 5,5 миллиардов рублей – пойдёт на закупку автомобилей скорой помощи.
На эти деньги будет приобретено 1624 машины для сельских поселений, в том числе посёлков городского типа и малых городов страны.
«Появление нового транспорта особенно важно для жителей сельской местности и удалённых районов.
С его помощью школьникам будет удобно добираться до места учёбы, а врачи станут быстрее приезжать к пациентам», – отметил Михаил Мишустин.
По данным Министерства образования, науки и молодежной политики Коми, в 2020 году республика приобрела 76 новых школьных автобусов.
Большую часть средств на обновление автопарка (113,5 миллиона рублей) направил республиканский бюджет по личному поручению Главы Коми Владимира Уйба.
Эти меры позволили вдвое сократить количество школьных автобусов со сроком эксплуатации более 10 лет.
Напомним, предложения по развитию выездной медицинской помощи на встрече с Главой Коми Владимиром Уйба осенью прошлого года озвучили депутаты Госсовета Коми.
Депутат Андрей Климушев отметил, что за прошедшее, республика продвинулась в этом направлении.
«Очень важно, что жители других городов и районов могут в таком формате получить кеонсультации и помощь квалифицированных врачей", - заключил парламентарий.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём работников нефтяной и газовой промышленности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1286 @ 2021-09-05 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём работников нефтяной и газовой промышленности
«Уважаемые работники и ветераны нефтегазового комплекса!
В первое воскресенье сентября наша страна отмечает День работников нефтяной и газовой промышленности.
Это одна из ведущих отраслей экономики республики и страны.
В профессиональный праздник слова признательности хочу выразить прежде всего ветеранам, которые стояли у истоков формирования отрасли в регионе.
Заложенные вами традиции продолжают сегодняшние нефтяники и газовики республики, обеспечивая стабильную и бесперебойную работу по добыче, подготовке, переработке и транспортировке нефти и газа.
На территории региона работают ведущие нефтяные и газовые компании страны.
Предприятия нефтегазовой промышленности не только вносят значительный вклад в развитие топливно-энергетического комплекса республики, но и участвуют в решении вопросов социального развития и формирования комфортной среды для проживания.
Уважаемые ветераны, работники нефтегазового комплекса, спасибо за ваш профессионализм, ответственное отношение к избранному делу.
Крепкого здоровья, производственных достижений и успехов в внедрении самых передовых технологий, счастья и благополучия!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Озёра под Ухтой станут центром притяжения туристов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1287 @ 2021-09-05 @}
Озёра под Ухтой станут центром притяжения туристов
В Коми создали четвёртую особо охраняемую природную территорию федерального значения - Государственный природный заказник «Параськины озёра».
Это уникальный карстовый ландшафт на юге Ухтинского района.
Его площадь – более 17 тысяч гектаров.
На территории заказника оборудована экологическая тропа.
Её открыли 4 сентября.
В открытии экомаршрута, созданного на территории заказника, приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба, депутат Государственной Думы Ольга Савастьянова, генеральный директор ООО «Газпром трансгаз Ухта» Александр Гайворонский, депутат Государственного Совета Коми Руслан Магомедов.
Создание заказника стало вкладом республики в реализацию национального проекта «Экология» и развитие экологического туризма.
Благодаря официальному статусу у природной территории появится дирекция с закрепленным штатом государственных инспекторов, парк необходимой техники.
Это позволит эффективно выявлять и пресекать нарушения режима заказника и тем самым обеспечить сохранность природного комплекса, создать благоприятные условия для рекреации и экологического просвещения населения.
«Нам важно не просто сохранить эту красоту, нужно показывать её, - подчеркнул Владимир Уйба на открытии экомаршрута.
– Параськины озёра в шаговой доступности.
Чтобы полюбоваться ими, не нужно лететь на вертолёте или совершать многодневный переход.
Озёра – уникальны!
Они имеют удивительную структуру воды.
Практически все растения, живущие здесь животные и птицы – краснокнижные.
Это важно показывать нашим детям.
С такими проектами мы изменим отношение людей к природе, к экологии».
«Самые красивые места у нас в Республике Коми, да и во всей России зачастую находятся на особо охраняемых природных территориях.
Мы видим, как развиваются заповедники и заказники, и как стараниями активных людей в них создаются условия для активного отдыха.
Республика Коми богата на такие красивые и необычные уголки.
Государство и частные компании готовы помогать людям, живущим в этих удивительных местах, благоустраивать их, поддерживать и развивать.
Параськины озёра - яркий и позитивный пример такого подхода к родной природе.
Чудесное место отдыха с уникальной природой, уверена, станет новой точкой притяжения для туристов не только из нашей республики», - отметила депутат Госдумы Ольга Савастьянова.
Заказник «Параськины озёра» образован в августе 2021 года после вступления в силу соответствующего Постановления Правительства Российской Федерации.
Ухтинский заказник является филиалом Печоро-Илычского государственного природного биосферного заповедника.
«Мы планируем создать в республике экологический каркас из охраняемых природных территорий, - сообщил министр природных ресурсов и охраны окружающей среды республики Алексей Кузнецов.
– У нас есть уникальные Печоро-Илычский заповедник и парк «Югыд ва».
В 2019 году появился национальный парк «Койгородский».
«Параськины озёра» - четвёртый кирпичик в этом каркасе, но далеко не последний».
Создание заказника и экотропы – результат совместной работы специалистов Минприроды республики, Минприроды России и одного из крупнейших в регионе предприятий – ООО «Газпром трансгаз Ухта».
«Мы приступили к реализации идеи в прошлом году, - отметил генеральный директор Общества Александр Гайворонский.
– Проведена большая совместная работа.
А реализацией этого проекта мы продемонстрировали, что можно рядом с нефтяными и газовыми предприятиями сохранять природу, жить с ней в полной гармонии.
Нам нужно передать лес будущим поколениям в первозданном виде.
Чтобы те, кто приезжает в республику, говорили о ней, как об экологически ориентированном регионе».
Параськины озёра имеют реальную историю.
На открытии экологической тропы присутствовала внучатая племянница той самой Парасковьи, в честь которой названы озёра.
Галина Дмитриевна Дегтярёва рассказала, что Парасковья вместе с мужем Фёдором перед войной пришла в эти места из Нившеры.
Поселились в лесу и стали работать в заготконторе.
Потом началась война, Фёдор погиб на фронте.
Парасковья осталась жить в лесу, её заимка была в глухой тайге.
Уже в старости женщина переселилась поближе к посёлку Боровой.
«Мы её поддерживали, - рассказала Галина Дмитриевна.
– Хоть и жила тётка одна, никто её не обижал, люди уважали.
И она всегда всех выручала.
Давала приют заблудившимся охотникам и рыбакам.
Сегодня вы исполнили мою мечту – увековечили имя нашей удивительной родственницы.
Спасибо вам всем.
Надеюсь, что вместе мы сохраним эту уникальную природную территорию».
Благодаря поддержке ООО «Газпром трансгаз Ухта» на экологическом маршруте установлены деревянные скульптуры, входная арка, качели, скамьи, подвесной мост, беседки для отдыха посетителей, обустроена автомобильная стоянка.
В дальнейшем планируется обустроить подвесной мост через реку Тобысь, загон для разведения оленей, рыбоводное хозяйство, эко-тропы к карстовым провалам, рекреационную зону на озёрах Большое Параськино и Кауфмана, воссоздать дом Парасковьи Михайловой.
{Kodko @ 100-летие Республики Коми: Ухта получила в подарок обновлённый спорткомплекс «Нефтяник» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1288 @ 2021-09-05 @}
100-летие Республики Коми: Ухта получила в подарок обновлённый спорткомплекс «Нефтяник»
В церемонии открытия спорткомплекса после реконструкции приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба депутаты Госсовета Республики Коми Руслан Магомедов и Александр Гайворонский, генеральный директор АО «Транснефть-Север» Рустэм Исламов, руководители республиканских министерств и ведомств.
Церемония состоялась 5 сентября – в День нефтяной и газовой промышленности.
Спортивный комплекс «Нефтяник» - первый спортивный комплекс в Республике Коми, построен в 1961 году.
Капитальный ремонт не проводился с момента постройки.
С инициативой отремонтировать спортобъект и оснастить его современным оборудованием выступило АО «Транснефть-Север».
Проектно-изыскательские работы начались в 2018 году и были завершены в мае 2020 года.
Строительно-монтажные работы проводились в период с октября 2020 года по сентябрь 2021 года.
Общая стоимость проекта составила 314 миллионов рублей.
Реализация этого благотворительного проекта стала подарком от ПАО «Транснефть» к столетию Республики Коми.
«В первую очередь хочу поблагодарить президента ПАО «Транснефть» Николая Петровича Токарева за поддержку в реализации значимого для Республики Коми проекта.
Также выражаю слова благодарности коллективу нашего предприятия, руководителю администрации МОГО "Ухта" и нашему подрядчику — ООО «Нерудпром» за слаженную, качественную и оперативную работу, в результате которой мы сегодня открываем спортивный комплекс "Нефтяник»", - отметил генеральный директор АО «Транснефть-Север» Рустэм Исламов.
«Это замечательный подарок к столетию республики, - отметил Владимир Уйба.
– Наши партнёры выполнили данное нам обещание.
Благодарю всех, кто работал над тем, чтобы Ухта получила обновлённый спорткомплекс.
Задача была непростой, и она с честью выполнена.
У города замечательные спортивные традиции.
Молодёжи есть на кого равняться.
Уверен, что ребята-спортсмены, кто будет здесь заниматься, обязательно добьются самых высоких результатов».
В спорткомплексе «Нефтяник» проходят городские, республиканские и межрегиональных соревнований по баскетболу, футболу, мини-футболу, волейболу, греко-римской борьбе, теннису, самбо, карате, дзюдо, боксу и легкой атлетике, проводится сдача нормативов ВФСК ГТО.
На базе спорткомплекса «Нефтяник» работают отделения спортивных школ бокса, борьбы, футбола, волейбола, баскетбола и хоккея.
Также здесь занимаются в различных секциях жители города.
«Нефтяник» имеет славную историю.
Жители города и всего региона по праву гордятся своими земляками - воспитанниками ухтинского спорта: прославленными советскими хоккеистами Сергеем и Игорем Капустиными, боксёром, участником Олимпийских игр в Атланте 1996 года, чемпионом Европы среди юниоров Эдуардом Захаровым, пловцом, серебряным призёром Олимпийских игр в Пекине 2008 года, чемпионом мира 2008 года Александром Сухоруковым, фигуристом, чемпионом Европы 2020 года Дмитрием Алиевым.
{Kodko @ 100-летие Республики Коми: В Ухте после реконструкции заработал Центр творчества имени Карчевского @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1291 @ 2021-09-06 @}
100-летие Республики Коми: В Ухте после реконструкции заработал Центр творчества имени Карчевского
5 сентября обновлённое учреждение посетили Глава Республики Коми Владимир Уйба, депутаты Государственного Совета Республики Коми Александр Гайворонский и Руслан Магомедов, мэр Ухты Магомед Османов и руководители республиканских министерств.
В рамках Соглашения о сотрудничестве между Правительством Республики Коми и ПАО «Газпром» осуществлена реконструкция здания, зрительного и спортивного залов, обустроена прилегающая территория.
«Этот центр – вклад в будущее.
Любому ребёнку нужно найти себя, и нам нужно тактично помогать ему.
И в этом роль таких центров крайне важна, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Благодаря инициативе и участию нашего надёжного социального партнёра - ПАО «Газпром» - сегодня Центр имени Г.А. Карчевского по уровню оснащённости и созданных условий не уступает аналогичным центрам Москвы и Санкт-Петербурга.
Здорово, что у детей Ухты появился такой мощный инструмент для раскрытия их талантов».
«Мы возродили страну творчества и культуры.
Дом пионеров — фантастический объект, с реконструкцией которого все успешно справились.
Теперь мы надеемся на бережное отношение к нему со стороны ухтинцев.
Реализация нашего соглашения о сотрудничестве на этом не заканчивается, ведутся работы в родильном доме и грязелечебнице», - отметил Александр Викторович Гайворонский.
Центр творчества имени Генриха Адольфовича Карчевского – это старейшее в городе, многопрофильное учреждение дополнительного образования.
Оно было открыто в 1951 году.
Первым директором стал Генрих Адольфович Карчевский, по инициативе которого в шестидесятые годы прошлого века в Ухте было начато возведение нынешнего здания Центра.
Строительство было закончено в ноябре 1967 года.
В здании были кабинеты авиамодельного и судомодельного кружков со специальными ваннами для испытания моделей, большой спортивный зал, зеркальный класс для танцев, оборудованная сцена, библиотека, Малая Третьяковская галерея, единственный на Северо-Западе России планетарий.
Вокруг Центра творчества был обустроен Детский парк.
Сегодня в 33 объединениях Центра обучается более тысячи двухсот детей в возрасте от 5 до 18 лет.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил награды усинцам, внёсшим особый вклад в развитие севера Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1294 @ 2021-09-06 @}
Владимир Уйба вручил награды усинцам, внёсшим особый вклад в развитие севера Коми
Глава республики в Усинске принял участие в торжественном вечере, посвященном Дню города, Дню работников нефтяной и газовой промышленности и столетию Республики Коми.
Владимир Уйба отметил, что Усинск по праву считается нефтяной столицей Коми.
Это город-труженик, чья судьба неразрывно связана с развитием нефтяной промышленности республики и страны, сегодня продолжает развивать славные традиции нефтедобычи.
«Знаю, что усинцы очень любят свой город, - подчеркнул глава республики.
- Он стал родным для тех, кто приехал сюда в годы активного освоения нефтяных месторождений на Всесоюзную ударную комсомольскую стройку.
Сегодня на промышленных предприятиях и в различных организациях города трудятся дети и внуки тех, у кого на глазах Усинск зарождался, кто с ним взрослел и становился мудрее.
Но город по-прежнему молод сердцем и душой».
Владимир Уйба вручил федеральные и республиканские государственные награды жителям муниципалитета.
Среди награжденных - юная жительница Усинска, школьница Валерия Удот.
В прошлом году она спасла из горящего дома четырёхлетнего брата.
Несмотря на юный возраст, она не растерялась в сложной ситуации, повела себя храбро.
* * *
Указом Президента Российской Федерации за отвагу, смелость и решительность, проявленные при спасении людей в экстремальных условиях, нагрудным знаком «Горячее сердце», медалью «За отвагу на пожаре» награждена
Удот Валерия Юрьевна – учащаяся муниципального бюджетного общеобразовательного учреждения «Средняя общеобразовательная школа №1» города Усинска;
Указом Президента Российской Федерации за заслуги в области жилищно-коммунального хозяйства и многолетний добросовестный труд почётное звание «Заслуженный работник жилищно-коммунального хозяйства Российской Федерации» присвоено
Шепелевой Светлане Петровне – мастеру сменному центральной водогрейной котельной Общества с ограниченной ответственностью «Усинская Тепловая Компания»;
за заслуги в развитии физической культуры и спорта Почётной грамотой Президента Российской Федерации награждена
Салимгараева Неля Зуфаровна – тренер муниципального бюджетного учреждения «Спортивная школа №1» города Усинска;
за большой личный вклад в развитие топливно-энергетического комплекса и многолетний добросовестный труд Почётной грамотой Министерства энергетики Российской Федерации награждён
Обрезков Дмитрий Александрович – начальник смены Центрального диспетчерского управления Центрального аппарата управления Общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми»;
за большой личный вклад в развитие топливно-энергетического комплекса и многолетний добросовестный труд Благодарность Министерства энергетики Российской Федерации объявлена:
Новцеву Эдуарду Константиновичу – инженеру-энергетику первой категории Комплексного Цеха по добыче нефти и газа №5 Общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми»;
Терентьевой Елене Валерьевне – ведущему специалисту Управления социальных программ Общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми».
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено
Анисимовой Татьяне Александровне - Первому заместителю руководителя администрации муниципального образования городского округа «Усинск»;
Фащенко Галине Васильевне - руководителю отдела территориального развития, экологии и природопользования администрации муниципального образования городского округа «Усинск».
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области торговли и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник торговли Республики Коми» присвоено
Демьяновой Галине Николаевне – генеральному директору Общества с ограниченной ответственностью «Олимп»;
знаком отличия «За безупречную службу Республике Коми» награждена
Мезенцева Елена Иосифовна – заведующий сектором по безопасности библиотечных фондов отдела информационно-маркетингового обслуживания и безопасности библиотечных фондов Центральной библиотеки Муниципального бюджетного учреждения культуры «Усинская централизованная библиотечная система».
Распоряжением Главы Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены
Белых Анна Михайловна, село Усть-Уса;
Мальков Иван Савватьевич, деревня Колва;
Викторова Татьяна Аксентьевна – заведующий филиалом Муниципального бюджетного учреждения культуры «Централизованная клубная система», деревня Новикбож.
{Kodko @ 100-летие Республики Коми: в селе Щельябож открылся новый детский сад на 45 мест @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1295 @ 2021-09-07 @}
100-летие Республики Коми: в селе Щельябож открылся новый детский сад на 45 мест
Дошкольное учреждение построено при поддержке компании ЛУКОЙЛ.
6 сентября новый детский сад осмотрели Глава Республики Коми Владимир Уйба, генеральный директор ЛУКОЙЛ-Коми Александр Голованев, депутаты Государственного Совета Республики Коми Руслан Магомедов и Евгения Лясковская, глава муниципального образования городского округа – руководитель администрации городского округа «Усинск» Николай Такаев.
«К столетию республики жители Щельябожа получили прекрасный подарок – современный детский сад, - отметил Владимир Уйба.
– Желаем ребятам расти умными и любящими своё родное село и республику.
Взрослым – повышать демографию, чтобы детский сад не пустовал.
А мы, в свою очередь, продолжим всячески помогать селу Щельябож и всему усинскому округу, чтобы жизнь здесь становилась радостнее и счастливее.
Всем всего доброго, а детскому саду – в добрый путь!»
Ранее ясельная группа и смешанная группа для детей дошкольного возраста размещались в разных зданиях – 1960 и 1963 годов постройки.
В новом здании – помещения для трёх групп, которые разделены на игровые и спальни.
«Рад, что в юбилейный для Республики Коми и компании «ЛУКОЙЛ» год мы открыли еще один важный социальный объект, при этом он находится в селе.
Уверен, что для будущего нашего северного края одинаково важно развивать инфраструктуру и в городах, и в сельских населенных пунктах.
Чтобы жители глубинки имели равные с горожанами возможности для жизни и работы, развития навыков и талантов», – сказал Александр Голованев.
Дошкольное учреждение посещают 30 детей.
С ними работают 5 педагогов: 4 воспитателя и 1 музыкальный руководитель.
«Сегодня – по-настоящему торжественное для нас событие.
Открытия сада очень ждали и дети, и родители, и педагоги.
Все сделано прекрасно: просторно и функционально.
До настоящего времени учреждение размещалось в старом здании 1963 года постройки, которое уже не соответствует современным нормам: у нас не было ни спортивного, ни музыкального зала, спальни были совмещены с группой.
Теперь же созданы все условия для обучения и воспитания дошкольников.
Думаю, каждое утро наши малыши будут с радостью спешить в свой второй дом!» – говорит заведующая детским садом Елена Семяшкина.
В 2021 году в республике введены в эксплуатацию два объекта дошкольного образования на 315 мест, ведётся строительство двух школ на 1000 мест, одной школы-детского сада на 90/40 мест и одного детского сада на 80 мест.
В 2020 году введены в эксплуатацию и открыты три школы на 2301 место, две школы с дошкольными группами (на 110/35 и 60/20 мест) и три детских сада на 440 мест.
В селах Щельябож и Мутный Материк глава республики провёл ряд встреч с жителями.
Были обсуждены вопросы ремонта и строительства дорог, обеспечения мобильной связью жителей отдалённых сёл и посёлков, медицинского обслуживания, поддержки сельхозпредприятий, занятости населения, обеспечения жильём молодых специалистов, открытия постов пожарной охраны.
Владимир Уйба дал ряд поручений Правительству региона по решению проблем и проработке предложений, с которыми жители обратились к нему в ходе встречи.
Работа будет вестись совместно с администрацией района.
{Kodko @ Жители Борового получат современный дом культуры @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1296 @ 2021-09-07 @}
Жители Борового получат современный дом культуры
В посёлке Боровой Ухтинского района продолжается реконструкция Дома культуры.
Работы проводятся на средства ООО «Газпром трансгаз Ухта».
4 сентября с ходом ремонтных работ ознакомились Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор предприятия, депутат Государственного Совета Республики Коми Александр Гайворонский.
Дом культуры – место любимого жителями посёлка досуга.
Здесь работает около 20 клубных формирований, в которых занимаются около 180 человек.
Кирпичное здание учреждения 1973 года постройки требовало капитального ремонта.
В 2019-2020 годах в рамках договора пожертвования ООО «Газпром трансгаз Ухта» проведён ремонт кровли и входной группы с навесом.
В этом году финансируются ремонт холла, танцевального зала, обшивка фасада, усиление несущих конструкций.
Предстоит монтаж систем отопления и электроснабжения.
В прошлом году за счёт средств городского бюджета были отремонтированы чердачные перекрытия и зрительный зал.
В рамках реализации Всероссийского проекта «Культура малой Родины» приобретены кресла для зала, комплект одежды сцены, световое, звуковое оборудование.
В этом году работы продолжены, за счёт муниципального бюджета производится ремонт библиотеки, расположенной в доме культуры.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поблагодарил руководство ООО «Газпром трансгаз Ухта» за активное участие в развитии социальной инфраструктуры Ухты и ухтинских посёлков.
«Очень важно, что мы делаем это вместе – республика, муниципалитет и наши партнёры.
Совместно мы меняем условия жизни к лучшему, чтобы наши города и сёла становились комфортнее и уютнее для работы и отдыха.
Благодарю Александра Викторовича Гайворонского за то, что он не просто активно участвует в этом процессе, но и проявляет инициативу, предлагая свою помощь в решении социальных вопросов», - отметил Владимир Уйба.
{Kodko @ Коми получит федеральные средства на продолжение строительства инфекционной больницы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1298 @ 2021-09-07 @}
Коми получит федеральные средства на продолжение строительства инфекционной больницы
Правительство России направит 50,1 млн рублей в бюджет Коми на строительство Республиканской инфекционной больницы.
Такое распоряжение подписал премьер-министр Михаил Мишустин.
По решению российского кабмина, средства в размере более 300 млн рублей предназначены на возведение медицинских объектов в трех регионах.
В Саратовской будет профинансировано строительство онкологического диспансера на 200 коек.
В Удмуртии создадут лечебный корпус с поликлиникой при Республиканской клинической туберкулезной больнице.
В Коми средства пойдут на продолжение строительства Республиканской инфекционной больницы.
Как сообщается на сайте Правительства России, решение принято по итогам выступления Михаила Мишустина в Госдуме с отчетом о результатах деятельности правительства в мае 2021 года.
Тогда парламентарии сообщили председателю правительства о необходимости восстановить объемы финансирования строящихся медучреждений в нескольких регионах.
В 2020 году финансирование некоторых объектов было сокращено из-за перенаправления бюджетных средств на борьбу с COVID-19.
Напомним: в 2020 году вопросы строительства новых медицинских учреждений Глава Республики Коми Владимир Уйба обсудил с Президентом России Владимиром Путиным на встрече в режиме видеоконференции, попросив поддержку из федерального бюджета.
В том же году в Сыктывкаре приступили к строительству нового здания Республиканской инфекционной больницы.
Возведением больницы на 100 коек, пункта дезинфекции транспорта, контрольно-пропускных пунктов, газификационной станции, аварийного источника электроснабжения занимается ООО «ТехГазМонтаж», с которым подписан контракт на выполнение работ по проектированию и строительству объекта.
Сейчас ведутся работы по устройству стен и колонн технического подполья I, II и III блоков, утеплению и гидроизоляции стен I, II и III блоков, бетонированию перекрытия технического подполья II блока, армированию стен и колонн I этажа I и II блоков.
Согласно контракту, завершение строительно-монтажных работ намечено на март 2022 года.
{Kodko @ В Воркуте проходят опытно-исследовательские учения по защите территорий, входящих в Арктическую зону Российской Федерации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1299 @ 2021-09-07 @}
В Воркуте проходят опытно-исследовательские учения по защите территорий, входящих в Арктическую зону Российской Федерации
Учения проводятся по поручению Президента России Владимира Путина в семи арктических регионах России – Республике Коми, Красноярском крае, Архангельской и Мурманской областях, Якутии, Ненецком и Чукотском автономных округах.
Открытие учений состоялось сегодня, 7 сентября, по видеосвязи.
Глава Республики Коми Владимир Уйба доложил о готовности региона, находясь в рабочей поездке в Усинске.
«От себя лично, от всей Республики Коми, отметившей в этом году столетие со дня образования, разрешите поприветствовать участников опытно-исследовательского учения, впервые охватившего Арктические территории нашей страны, - отметил Владимир Уйба.
– Силы и средства территориальной подсистемы РСЧС Республики Коми к участию в учении готовы».
В арктических регионах России будут отрабатываться вводные, которые отражают характерные для конкретной территории возможные чрезвычайные ситуации.
Состоится пленарное заседание, на котором будут рассмотрены вопросы межведомственного взаимодействия при обеспечении безопасности в Российской Арктике.
Основные этапы учений на территории республики проходят в Воркуте – важном и стратегически значимом как для республики, так и для всей страны городе.
Сегодня в Заполярье будет отработан первый этап учений – приведение органов управления и сил РСЧС в режим готовности к реагированию на угрозу возникновения ЧС.
В рамках учений организована и деловая программа.
Главному управлению МЧС России по Республике Коми оказано содействие в проведении дней открытых дверей в учебных заведениях города Воркуты, в пожарно-спасательных подразделениях МЧС, а также выставки пожарной аварийно-спасательной техники и оборудования.
С 6 по 10 сентября на территории республики проходит Неделя безопасности Российской Арктики.
{Kodko @ До конца 2022 года усинское село Колва будет обеспечено качественной питьевой водой @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1301 @ 2021-09-08 @}
До конца 2022 года усинское село Колва будет обеспечено качественной питьевой водой
Социальные партнёры при содействии администрации МО ГО «Усинск» организовали работу по проектированию магистрального водопровода.
Строительство будет вестись при финансовом участии компании «ЛУКОЙЛ».
Об этом 7 сентября сообщил Глава Республики Коми Владимир Уйба на встрече с жителями села Колва.
С проблемой водоснабжения колвинцы обратились к главе республики во время майской встречи в этом году.
Они рассказали, что в селе есть скважины, которые выкачивают воду из подземных источников.
Но эта вода из-за природного превышения предельно допустимых показателей по железу, азоту и аммиаку не соответствует нормам.
Вопрос поднимается с 2013 года, но только сейчас намечено его решение.
Помочь жителям Колвы взялась компания «ЛУКОЙЛ».
Работы по обеспечению села качественной питьевой водой будут вестись с два этапа.
Первый этап – строительство магистрального водопровода, в том числе до новых улиц Рябиновая и Заручейная.
Второй этап – замена внутренних сетей водоснабжения в селе.
«Наши партнёры уже начали работы по проектированию, которые должны завершиться до конца этого года.
Затем начнутся строительно-монтажные работы, и в 2022 году село получит чистую качественную воду.
Но завести её в дом, уважаемые жители, вы сможете только при условии постановки жилых строений на государственный кадастровый учёт.
С оформлением необходимых документов вам помогут власти района», - сказал Владимир Уйба.
Также на встрече были обсуждены вопросы строительства и ремонта социальных объектов и дорог, модернизации уличного освещения и обеспечения жителей твёрдым топливом.
Владимир Уйба дал ряд поручений Правительству региона по решению проблем и проработке предложений, с которыми жители обратились к нему в ходе встречи.
Работа будет вестись совместно с администрацией района.
В ходе посещения села Колва глава республики осмотрел детскую игровую и универсальную спортивную площадки, которые были возведены в рамках благотворительного проекта «ЛУКОЙЛ – детям!».
Детская площадка установлена возле здания сельской администрации.
Игровые комплексы, качели и карусели сразу полюбились юным жителям села.
Спортивный комплекс тоже не пустует: на поле с безопасным покрытием мальчишки играют в футбол и волейбол.
Много желающих заниматься на уличных тренажёрах.
{Kodko @ Объявление о проведении отбора народных проектов в рамках проекта «Народный бюджет» 2022 года @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1304 @ 2021-09-09 @}
Объявление о проведении отбора народных проектов в рамках проекта «Народный бюджет» 2022 года
Администрация Главы Республики Коми (далее – Администрация) объявляет о проведении отбора народных проектов в рамках проекта «Народный бюджет».
Отбор проводится согласно Порядку организации работы по определению соответствия народных проектов критериям, предъявляемым к проекту «Народный бюджет», утверждённым постановлением Правительства Республики Коми от 20 мая 2016 года № 252.
Срок приёма заявок от органов местного самоуправления в Республике Коми на участие в отборе народных проектов установлен с 27 сентября 2021 года по 8 октября 2021 года включительно (приказ Администрации от 7 сентября 2021 года № 70-д).
Претендовать на участие в отборе могут органы местного самоуправления муниципальных районов и городских округов, а также органы местного самоуправления поселений в случае, если их участие предусмотрено соответствующими документами (далее – Заявители).
Для участия в отборе Заявитель представляет в Администрацию заявку в сроки, указанные в объявлении о проведении отбора.
Заявка заполняется в электронном виде.
Форма электронной заявки расположена в личном кабинете на сайте https://signal.rkomi.ru в информационно-телекоммуникационной сети «Интернет».
После заполнения заявка распечатывается и подписывается главой (руководителем) администрации соответствующего муниципального образования или лицом, им уполномоченным.
К заявке прилагаются следующие документы:
а) детализированная смета расходов и (или) сметная документация, подписанная главой (руководителем) администрации соответствующего муниципального образования, или лицом, им уполномоченным, и (или) руководителем финансового органа, главой поселения (далее - смета).
По приоритетным направлениям в сфере малого и среднего предпринимательства и агропромышленного комплекса смета дополнительно подписывается хозяйствующим субъектом;
б) гарантийное обязательство Заявителя о включении в бюджет муниципального образования на следующий финансовый год бюджетных ассигнований на исполнение расходного обязательства по реализации народного проекта, в случае, если проект пройдет отбор в рамках проекта «Народный бюджет», за подписью главы (руководителя) администрации соответствующего муниципального образования, или лица, им уполномоченного, или руководителя финансового органа, главой поселения;
в) гарантийное обязательство Заявителя о включении в соответствующую муниципальную программу реализацию народного проекта и (или) мероприятий, отвечающих целям народного проекта, за подписью главы (руководителя) администрации соответствующего муниципального образования, или лица, им уполномоченного, главой поселения.
Обязательства, предусмотренные подпунктами «б», «в» настоящего пункта, должны быть исполнены в течение 15 календарных дней со дня получения уведомления о предоставлении субсидии, субвенции, иного межбюджетного трансферта, имеющего целевое назначение.
По приоритетным направлениям в сфере малого и среднего предпринимательства и агропромышленного комплекса дополнительно к заявке прилагается заверенная Заявителем копия порядка (правил) предоставления средств из бюджета муниципального образования на реализацию народных проектов, прошедших отбор в рамках проекта «Народный бюджет», утвержденных соответствующими муниципальными программами;
г) заверенные Заявителем копия итогового документа собрания граждан, проведенного в соответствующем муниципальном образовании, и копия реестра подписей, подтверждающих общественную и социальную значимость народного проекта, а также фото- и видеофиксация общих собраний граждан (при наличии).
Реестр подписей должен содержать наименование народного проекта, дату проведения собрания, Ф.И.О. гражданина, согласие (несогласие) на финансовое участие в реализации народного проекта в размере суммы для такого финансового участия, утвержденной на собрании граждан, подпись.
В случае проведения органом местного самоуправления анкетирования, опроса или выявления мнения граждан в иных формах, предусмотренных абзацем четвертым пункта 1 настоящего Порядка, прилагаются результаты проведенного анкетирования, опроса, выявления мнения граждан в иных формах;
д) заверенная Заявителем копия протокола рассмотрения народных проектов органами местного самоуправления в соответствующем муниципальном образовании (или заверенная Заявителем копия правового акта органа местного самоуправления соответствующего муниципального образования о рассмотрении народных проектов);
е) гарантийные письма:
от юридических лиц (за исключением бюджетных учреждений, государственных и муниципальных предприятий) (далее - юридические лица), индивидуальных предпринимателей и других заинтересованных лиц о готовности принять участие в софинансировании народных проектов с указанием объема средств, привлекаемых для реализации народного проекта, в случае их участия в реализации народных проектов;
от юридических лиц, индивидуальных предпринимателей, граждан о готовности принять материально-техническое участие с указанием вида такого участия в случае их участия в реализации народных проектов.
Под материально-техническим участием понимается их нефинансовый вклад в реализацию народного проекта в виде материалов, оборудования, техники, транспортных средств;
ж) копии документов, подтверждающих право муниципальной собственности на объект(ы), где будут проводиться работы в рамках реализации народного проекта, заверенные главой (руководителем) администрации соответствующего муниципального образования, или документы, подтверждающие, что объекты будут поставлены на балансовый учет (в случае нового строительства), и их содержание (ремонт) не является обязанностью сторонних организаций (за исключением проектов, реализуемых на дворовых территориях):
заверенная Заявителем копия муниципального правового акта, утверждающего перечень автомобильных дорог общего пользования местного значения соответствующего муниципального образования, или выписка из реестра муниципальной собственности соответствующего муниципального образования, содержащая сведения об объектах, включенных в заявку (по приоритетному направлению, установленному подпунктом «в» пункта 2 Порядка);
заверенная Заявителем выписка из реестра автомобильных дорог общего пользования местного значения или иной документ, подтверждающий, что предлагаемый к ремонту, восстановлению, обустройству участок является улично-дорожной сетью и не относится к автомобильным дорогам общего пользования местного значения, финансируемым за счет средств дорожного фонда (для проектов, указанных в абзаце четвертом подпункта «е» пункта 2 Порядка);
з) для народных проектов, реализуемых на дворовых территориях, дополнительно к заявке прилагаются заверенные Заявителем копии протоколов общих собраний собственников помещений в каждом многоквартирном доме с заверенными Заявителем копиями листов голосования, оформленных в соответствии с требованиями жилищного законодательства, решений собственников каждого здания и сооружения, расположенных в границах дворовой территории, содержащие следующую информацию:
1) решение о принятии в состав общего имущества собственников помещений в многоквартирном доме (в собственность - для собственников зданий строений и сооружений), оборудования, иных объектов, установленных на дворовой территории в результате реализации народного проекта;
2) обязательство по осуществлению содержания оборудования, иных объектов, установленных на дворовой территории в результате реализации народного проекта.
Ответственность за достоверность информации, указанной в заявке и в документах (далее - заявка), несет Заявитель.
В случае, если реализация народного проекта осуществляется на территории городского (сельского) поселения, ответственность за достоверность формирования Заявки и документов к ней несет соответствующий орган местного самоуправления муниципального района.
С целью оказания содействия в подготовке заявки и документов к ней органы местного самоуправления могут обратиться в Проектный центр инициативного бюджетирования.
Контакты проектного центра: Сизев Дмитрий Владимирович, телефон: +7908-717-75-13, электронная почта: dimasizev@gmail.com.
Заявителем на каждый народный проект представляется отдельная Заявка на бумажном и электронном носителях (USB-флеш-накопитель или ссылкой на облачное хранение данных в информационно-телекоммуникационной сети «Интернет»).
Заявка на участие в отборе запечатывается в конверт, на котором указываются слова «Заявка на участие в отборе народных проектов», и направляется в Администрацию непосредственно или через организацию почтовой связи, иную организацию, осуществляющую доставку корреспонденции.
Документы для участия в отборе принимаются Администрацией Главы Республики Коми по адресу: 167000, г. Сыктывкар, ул. Коммунистическая, д. 9, кабинеты 20, 36 в рабочие дни:
понедельник - четверг с 9:00 до 13:00 и с 14:00 до 17:30 часов;
пятница с 9:00 до 13:00 и с 14:00 до 16:00 часов.
Справки предоставляются по контактным телефонам:
Морозова Анастасия Сергеевна – (8212) 285-397;
Рожкина Светлана Евгеньевна – (8212) 285-295;
Падерин Владислав Александрович – (8212) 285-174.
Приложение к объявлению:
1. Приказ Администрации Главы Республики Коми от 7 сентября 2021 г. № 70-д «О III этапе реализации проекта «Народный бюджет».
{Kodko @ Владимир Уйба обсудил с жителями отдалённых сёл и деревень Удорского района актуальные вопросы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1308 @ 2021-09-10 @}
Владимир Уйба обсудил с жителями отдалённых сёл и деревень Удорского района актуальные вопросы
8 и 9 сентября Глава Республики Коми совместно с руководителями республиканских министерств и ведомств, депутатом Государственного Совета Республики Коми Русланом Магомедовым работал в Удорском районе.
Правительственная делегация побывала в посёлках Благоево и Солнечный, селах Ёртом, Большая Пысса и Чернутьево, посетила производственные и социальные объекты, состоялись встречи с жителями.
В посёлке Благоево Владимир Уйба посетил участковую районную больницу № 1.
Она обслуживает более двух тысяч человек – это жители посёлков Солнечный, Благоево и Чим, деревни Усть-Вачерга, станции Вендинга и села Ёртом.
В Благоевской больнице оказывается только плановая стационарная помощь, при экстренной госпитализации пациенты доставляются в Удорскую ЦРБ в посёлок Усогорск.
Это обусловлено нехваткой медицинских кадров – больница укомплектована медперсоналом на 89%.
При этом учреждение участвует в программах «Земский доктор» и «Земский фельдшер».
«Минздраву республики необходимо усилить кадровую работу, а также обеспечить больницу 16-срезовым компьютерным томографом и оборудованием для магнитотерапии», - дал поручение Владимир Уйба.
В посёлке Солнечный Глава Республики Коми осмотрел производственные мощности лесозаготовительного и лесоперерабатывающего комплекса «Комиимпэкс».
В 2020 году на территории производственной базы предприятия был введён в эксплуатацию новый лесоперерабатывающий цех с системой сортировки круглого леса.
Общий объём производства пиломатериалов при выходе цеха на производственную мощность – 20 400 кубометров в год.
Предприятие имеет собственную лесосырьевую базу.
Компания для Удорского района является крупным работодателем и налогоплательщиком, а также оказывает социально-экономическую поддержку району.
«Правительство Республики Коми готово оказать поддержку предприятию по созданию производства продукции с более высокой добавленной стоимостью.
Лесопиление – это прошлый век.
Пора уходить от этого.
Ещё одно перспективное направление для предприятия – это производство биотоплива.
С учётом задачи по переводу мазутных и угольных котельных республики на пеллеты, которую мы должны решить в ближайшие годы, такая продукция будет востребована на внутреннем рынке.
Эту нишу можно занимать уже сейчас», - отметил глава Коми.
В селе Большая Пысса глава республики посетил врачебную амбулаторию.
Медучреждение обслуживает 319 человек, из них 26 детей.
Кроме жителей Большой Пыссы, это жители ещё шести деревень.
До посёлка Усогорск, где располагается районная больница, - 115 километров.
В амбулатории есть 2 автомобиля.
Приём ведёт фельдшер.
В Удорском районе глава республики провёл встречи с жителями посёлков Благоево и Солнечный, сёл Ёртом, Большая Пысса и Чернутьево.
Обсуждены вопросы ремонта и строительства дорог и социальных объектов, обеспечения сельских жителей твёрдым топливом, качественной водой, мобильной связью и интернетом, привлечения медицинских кадров в сельские учреждения здравоохранения, поддержки сельхозтоваропроизводителей, работы паромных переправ и другие.
Владимир Уйба дал ряд поручений Правительству региона по решению проблем и проработке предложений, с которыми жители обратились к главе республики на встречах.
Работа будет вестись совместно с администрацией района.
{Kodko @ Власти Коми усилили работу по профориентации школьников @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1310 @ 2021-09-10 @}
Власти Коми усилили работу по профориентации школьников
В прошлом учебном году 1417 учащихся 9-11 классов прошли обучение по программам профессионального обучения.
Об этом рассказал Владимир Уйба на встрече с коллективом Сыктывкарского водоканала.
10 сентября Глава Республики Коми посетил водоочистные сооружения Сыктывкарского водоканала, осмотрел цеха предприятия и встретился с его работниками.
Столичный водоканал обеспечивает водой для питьевых и промышленных нужд жилой фонд, предприятия и организации Сыктывкара, занимается приёмом, перекачкой и транспортировкой сточных вод с передачей их на очистные сооружения, эксплуатацией и ремонтом водопроводных, канализационных сетей и сооружений.
Обществом обслуживается более 100 тысяч абонентов.
Производственные мощности – 300 тысяч кубометров в сутки.
Водоканал использует современные универсальные технологии, что позволяет потребителям получать воду с высокой степенью очистки, соответствующую санитарным нормам.
На предприятии трудятся 645 человек.
На встрече главы республики с работниками предприятия прозвучал вопрос об обучении специалистов для сферы ЖКХ.
Для такого крупного предприятия, как Сыктывкарский водоканал, тема актуальная.
Владимир Уйба сообщил, что Правительство региона проводит комплексную работу по этому направлению.
В прошлом учебном году Министерство образования, науки и молодёжной политики Республики Коми реализовало проект, по которому 1 417 учащихся 9-11 классов прошли обучение по программам профессионального обучения.
25 человек постигли азы специальности «Сантехник».
«Очень важно, чтобы наши дети не только обучались в родной республике, но и оставались в ней работать, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Для этого необходимо сначала заинтересовать их получить ту или иную профессию, обучить и затем помочь с трудоустройством.
К процессу образования необходимо подключать работодателей.
И мы эту работу сейчас ведём.
Более того, мы уже заключаем трёхсторонние контракты с крупными предприятиями, чтобы по завершении обучения наших ребят брали на работу».
На встрече были обсуждены вопросы проведения дноуглубительных работ русла реки Вычегда, ремонта и строительства дорог, поддержки многодетных семей, создания новых производств в республике и другие актуальные темы.
Владимир Уйба вручил работникам Сыктывкарского водоканала юбилейные медали «В память 100-летия Республики Коми» за вклад в социально-экономическое развитие региона.
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены
Жижев Евгений Иванович – машинист насосных установок Службы «Водоотведение» Емвальской КНС;
Климов Сергей Николаевич – диспетчер Диспетчерской службы;
Некучаев Игорь Владимирович – слесарь аварийно-восстановительных работ Службы ремонтов и эксплуатации водопроводных сетей;
Панюков Евгений Николаевич – водитель Службы транспорта.
{Kodko @ Глава Коми поддержал новый формат работы властей Усинска с обращениями жителей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1311 @ 2021-09-11@}
Глава Коми поддержал новый формат работы властей Усинска с обращениями жителей
Владимир Уйба открыл Муниципальный центр управления в Усинске.
Арктический город стал вторым в республике после Сыктывкара, где заработал МЦУ.
7 сентября в рамках рабочей поездки в МО ГО «Усинск» Владимир Уйба ознакомился с его работой.
«Такие центры следует открывать во всех муниципалитетах республики, - отметил глава Коми.
– Тогда связь между обращением человека, между инцидентом и реакцией руководства муниципалитета будет короче.
Я сам начинаю рабочий день с ознакомления с информацией от Центра управления регионом.
Это эффективная система постоянного мониторинга тех вопросов, которые волнуют людей».
Специалисты Центра будут выявлять актуальные для жителей усинского городского округа проблемы и оперативно отрабатывать их совместно с ответственными лицами.
Также МЦУ будет контролировать сроки, качество обработки сигналов и оценивать удовлетворённость граждан результатами реагирования.
В работу Муниципального центра управления будут браться сообщения из открытых источников в интернете, то есть из соцсетей.
Так, среди самых популярных запросов жителей Усинска – вопросы содержания жилищно-коммунального хозяйства, состояние дорог и благоустройство района.
Также среди инструментов работы сотрудников – система видеонаблюдения «Безопасный город».
«Усинский муниципальный центр управления стал вторым в республике.
Важность создания таких Центров подтверждается тем, что глава Коми Владимир Уйба лично принял участие в открытии нашего МЦУ.
Это значит, что в республике в целом и в муниципальных образованиях в частности ведётся планомерная работа по качественному улучшению взаимодействия властей всех уровней с населением», - прокомментировал открытие МЦУ в Усинске глава городского округа Николай Такаев.
«Центр управления регионом Республики Коми будет оказывать всю необходимую помощь для работы Усинского МЦУ.
У нас уже есть свой собственный наработанный опыт.
Надеемся, что благодаря работе Центра в Усинске на сигналы жителей будут реагировать быстрее», - заявил руководитель ЦУР Коми Евгений Зелинский.
Напомним, Центры управления регионами открыты по всей стране по поручению Президента России в рамках реализации федерального проекта.
Муниципальные центры управления работают в тесном взаимодействии с региональным ЦУР и призваны вывести на качественно новый уровень коммуникацию органов власти с населением.
До конца 2021 года МЦУ в Республике Коми откроются также в Ухте и Воркуте.
Свои сигналы в Муниципальный центр управления жители МО ГО «Усинск» могут оставлять в официальных сообществах администрации городского округа в соцсетях, через виджет в сообществе «Республика Коми» и платформу обратной связи «Госуслуги.
Решаем вместе».
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с жителями сельских поселений «Слудка» и «Зеленец» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1314 @ 2021-09-12 @}
Владимир Уйба встретился с жителями сельских поселений «Слудка» и «Зеленец»
11 сентября Глава Республики Коми совместно с руководителями республиканских министерств, депутатом Государственного Совета Республики Коми Русланом Магомедовым посетил с рабочей поездкой Сыктывдинский район.
На встречах с жителями обсуждены актуальные для сельчан вопросы. В их числе – реконструкция дорог, ремонт и строительство социальных объектов, обеспечение сельчан дровами, мобильной связью, интернетом, поддержка сельхозтоваропроизводителей.
Был озвучен вопрос о расселении жителей посёлка Новоипатово, признанного неперспективным и подлежащего закрытию.
Необходимо расселить жителей 37 домов.
Владимир Уйба сообщил, что эта работа будет производиться с 1 января 2024 года, необходимые средства в республиканском бюджете предусмотрены.
«В следующем году бюджет республики останется дефицитным.
Но мы ищем дополнительные возможности, чтобы расселить людей как можно раньше.
Сейчас ведём работу по привлечению федеральных средств на эти цели.
Если деньги выделят, надо быть готовыми их освоить.
Руководству муниципалитета необходимо провести большую подготовительную работу: перевести квартиры в многоквартирных домах посёлка в муниципальную собственность, поставить их и земельные участки, на которых они расположены, на кадастровый учёт», - отметил Владимир Уйба.
Жителей Зеленца беспокоит состояние автомобильной дороги в деревню Парчег, по которой в том числе перевозят детей в центр «Гренада».
Глава Республики Коми напомнил, что по его поручению в 2022-2023 годах на ремонт дорог, по которым пролегают школьные маршруты, будут направлены средства Дорожного фонда республики.
По предварительным подсчётам на эти цели потребуется около семи с половиной миллиардов рублей.
Почти треть этой суммы будет направлена в Сыктывдинский район, общая протяжённость школьных маршрутов в котором составляет более 100 километров.
Подъезд к деревне Парчег включён в этот перечень.
На встречах был затронут вопрос дефицита медицинских кадров в учреждениях здравоохранения, особенно в сельских.
По словам Владимира Уйба, этот вопрос актуален для всех муниципалитетов – общая потребность в регионе составляет 650 врачей и 580 работников среднего медперсонала.
Глава Коми поддерживает общественность и жителей региона, предлагающих возобновить практику государственного распределения выпускников медицинских вузов.
Такое решение необходимо принять на федеральном уровне.
Также Правительство республики рассматривает возможность организации работы врачей общей практики в сельских территориях.
Такой опыт успешно использует Белгородская область.
Владимир Уйба вручил жителям Сыктывдинского района юбилейные медали «В память 100-летия Республики Коми» за многолетний добросовестный труд и вклад в развитие региона.
В селе Зеленец Владимир Уйба посетил среднюю общеобразовательную школу, где положительно оценил наработанный опыт кадетского движения.
Оно организовано с 2010 года для учащихся 5-9 классов.
Кадеты школы – активные участники районных и республиканских военно-патриотических смотров, конкурсов, акций, становятся призёрами и победителями.
Учащиеся кадетских классов продемонстрировали гостям навык строевой подготовки и исполнили кадетский вальс.
Глава Республики Коми обратился к ребятам с напутствием.
«Служить России – это великая честь, - отметил Владимир Уйба.
- И то, что вы со школьной скамьи, с кадетского класса это понимаете, придаст вам уверенности в будущей жизни.
Учитесь хорошо, будьте честны друг с другом, с педагогами, и всё у вас получится».
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены
Дедюкин Сергей Николаевич – аппаратчик комбикормового производства акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая»;
Профир Константин Минович – слесарь-ремонтник акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая»;
Туркин Пантелеймон Изосимович – водитель автомобиля автотракторного парка акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая».
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1318 @ 2021-09-13 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Указ Главы Республики Коми от 10 сентября 2021 года № 108 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Дуркиной Елене Михайловне – главе сельского поселения «Трусово», Усть-Цилемский район;
Журавской Нине Анатольевне – заведующему Югыдъягским Домом культуры – филиалом Муниципального бюджетного учреждения культуры «Усть-Куломская централизованная клубная система»;
Захаренко Андрею Александровичу – директору филиала Федерального казенного учреждения «Налог-Сервис» Федеральной налоговой службы (г. Москва) в Республике Коми, город Сыктывкар;
Каневу Игорю Михайловичу – заместителю начальника отдела инспектирования и контроля качества аэронавигационного обслуживания филиала «Аэронавигация Северного Урала» Федерального государственного унитарного предприятия «Государственная корпорация по организации воздушного движения в Российской Федерации», город Сыктывкар;
Кущеву Ивану Ивановичу – слесарю-ремонтнику 6 разряда участка планово-предупредительных ремонтов общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Ластунову Игорю Ивановичу – доценту кафедры конституционного и муниципального права института высшего образования государственного образовательного учреждения высшего образования «Коми республиканская академия государственной службы и управления», город Сыктывкар;
Медведевой Татьяне Николаевне – коммерческому директору общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Мелихову Михаилу Васильевичу – профессору кафедры русской филологии института гуманитарных наук федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Сыктывкарский государственный университет имени Питирима Сорокина»;
Мироновой Татьяне Владимировне – директору по финансам – заместителю генерального директора общества с ограниченной ответственностью «СевЛесПил», город Сыктывкар;
Морозову Николаю Алексеевичу – доценту кафедры государственного и муниципального управления института высшего образования государственного образовательного учреждения высшего образования «Коми республиканская академия государственной службы и управления», город Сыктывкар;
Петраковой Екатерине Евгеньевне – доценту кафедры экономики и менеджмента института высшего образования государственного образовательного учреждения высшего образования «Коми республиканская академия государственной службы и управления», город Сыктывкар;
Поповой Наталье Владимировне – учителю биологии государственного общеобразовательного учреждения Республики Коми «Физико-математический лицей-интернат», город Сыктывкар;
Просужих Владимиру Васильевичу – участковому лесничему Мадмасского участкового лесничества государственного учреждения Республики Коми «Айкинское лесничество», Усть-Вымский район;
Сергеевой Галине Анатольевне – директору муниципального общеобразовательного учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 23» г. Воркуты;
Скокову Сергею Анатольевичу – машинисту технологических компрессоров 6 разряда цеха № 3 газокомпрессорной службы филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» - Микуньское линейное производственное управление магистральных газопроводов публичного акционерного общества «Газпром», Усть-Вымский район;
Скопиной Марине Николаевне – руководителю центра инклюзивного образования и методической работы государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский колледж сервиса и связи»;
Тутолминой Евгении Юрьевне – директору муниципального общеобразовательного учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 16», город Ухта;
Тюкавиной Ирине Александровне – начальнику редакционно-издательского отдела государственного образовательного учреждения высшего образования «Коми республиканская академия государственной службы и управления», город Сыктывкар;
Филатову Владимиру Михайловичу – директору регионального учебного центра Акционерного общества «Транснефть-Север», город Ухта;
Фукалову Юрию Владимировичу – электромонтеру по ремонту и обслуживанию аппаратуры релейной защиты и автоматики 6 разряда электросилового участка общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Ященко Виктору Александровичу – заместителю генерального директора по трудовым отношениям, охране труда и технике безопасности Департамента по трудовым отношениям, охране труда и технике безопасности общества с ограниченной ответственностью «Лузалес», город Сыктывкар.
2. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Акулову Любовь Ивановну – заведующего кафедрой естественно-научного образования института естественных наук федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Сыктывкарский государственный университет имени Питирима Сорокина»;
Ануфриеву Галину Григорьевну – ведущего экономиста отдела экономики и инвестиций администрации муниципального района «Печора»;
Бибину Елизавету Николаевну – страхового агента в Агентском центре «Айкино» филиала Публичного акционерного общества Страховая Компания «Росгосстрах» в Республике Коми, Усть-Вымский район;
Бобрецова Ивана Миновича – председателя правления Цилемского сельского потребительского общества, Усть-Цилемский район;
Дёмину Александру Михайловну – переплетчика общества с ограниченной ответственностью «Коми республиканская типография», город Сыктывкар;
Дринко Татьяну Владимировну – старшего воспитателя Муниципального дошкольного образовательного учреждения «Детский сад № 1 комбинированного вида» с. Визинга, Сысольский район;
Дуркину Валентину Семеновну – ведущего эксперта администрации сельского поселения «Коровий Ручей», Усть-Цилемский район;
Зайцеву Светлану Валерьевну – сушильщика шпона 4 разряда фанерного производства общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Зонову Наталию Николаевну – учителя английского языка муниципального общеобразовательного учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 23» г. Воркуты;
Калимову Елену Михайловну – заместителя руководителя администрации сельского поселения «Айкино», Усть-Вымский район;
Климушеву Галину Николаевну – учетчика 4 разряда завода ДВП СП общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Ковалева Андрея Игоревича – артиста-вокалиста (солиста) государственного автономного учреждения Республики Коми «Театр оперы и балета», город Сыктывкар;
Максименко Дмитрия Владимировича – артиста драмы, ведущего мастера сцены государственного автономного учреждения Республики Коми «Государственный ордена Дружбы народов академический театр драмы им. В. Савина», город Сыктывкар;
Момот Светлану Евгеньевну – начальника отдела конструкторских разработок общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Пенкину Людмилу Николаевну – директора муниципального общеобразовательного учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 10», город Ухта;
Петрунёва Алексея Сергеевича – финансового директора общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Пискареву Оксану Николаевну – сортировщика шпона и фанеры 5 разряда участка сушки и подготовки шпона цеха шпона общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Попова Александра Алексеевича – прессовщика древесных плит 6 разряда завода ДВП СП общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Попову Валентину Борисовну – страхового агента в Агентском центре «Объячево» филиала Публичного акционерного общества Страховая Компания «Росгосстрах» в Республике Коми, Прилузский район;
Ракину Людмилу Алексеевну – участкового лесничего Климовского участкового лесничества государственного учреждения Республики Коми «Пруптское лесничество», Усть-Куломский район;
Ревенко Андрея Викторовича – начальника компрессорной станции «Байдарацкая» филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» - Воркутинское линейное производственное управление магистральных газопроводов публичного акционерного общества «Газпром», город Воркута;
Ткачева Сергея Алексеевича – заведующего кафедрой государственного и муниципального управления института высшего образования государственного образовательного учреждения высшего образования «Коми республиканская академия государственной службы и управления», город Сыктывкар;
Тюрину Людмилу Дмитриевну – главного технолога отдела сбыта Департамента сбыта общества с ограниченной ответственностью «Лузалес», город Сыктывкар;
Чупрову Марию Яковлевну – депутата четвертого созыва Совета сельского поселения «Окунев Нос», ветерана органов местного самоуправления в Республике Коми, Усть-Цилемский район;
Шучалину Раису Алексеевну – начальника транспортного отдела общества с ограниченной ответственностью «СевЛесПил», город Сыктывкар;
Юлдашеву Марину Абдуллаевну – артиста драмы - ведущего мастера сцены государственного автономного учреждения Республики Коми «Воркутинский драматический театр имени Б.А. Мордвинова».
{Kodko @ Амбулаторные онкологические центры: помощь, приближенная к пациенту @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1320 @ 2021-09-13 @}
Амбулаторные онкологические центры: помощь, приближенная к пациенту
Несмотря на пандемию, когда значительные силы и средства в здравоохранении направлены на борьбу с ковидом, в Республике Коми продолжает развиваться онкологическая служба.
Заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва проинспектировала работу амбулаторного онкологического центра, созданного на базе Сыктывкарской поликлиники № 3 год назад.
Благодаря участию в национальном проекте «Здравоохранение» в 2020 году в Коми открыты четыре центра амбулаторной онкологической помощи: в Сыктывкаре, Эжве, Ухте и Воркуте.
По сути, это совмещенные специализированные поликлиники и дневные стационары для онкологических пациентов.
Основная задача центров амбулаторной онкологической помощи – диагностика и лечение на местах.
«Все мы знаем, как важно выявить онкологию на ранней стадии, вовремя начать лечение.
Мы создаем такие центры для того, чтобы онкологические пациенты могли получать специализированную медицинскую помощь не только в онкодиспансере, но и как можно ближе к своему месту жительства.
На базе таких центров можно пройти углубленное обследование, определиться с диагнозом, стадией заболевания.
В амбулаторных онкологических центрах проводится химиотерапевтическое лечение в условиях дневного стационара или амбулаторно.
Лечащий врач оперативно оценивает эффективность лечения и то, как переносит его пациент.
Здесь же, в центре, пациент проходит диспансерное наблюдение», – отметила Лариса Карачёва.
В ходе визита заместитель Председателя Правительства познакомилась с возможностями, которыми располагает амбулаторный онкоцентр.
В распоряжении имеется комплекс УЗИ-диагностики, эндоскопическое оборудование (гастроскопическая, колоноскопическая и бронхоскопическая стойки), аппарат компьютерной томографии.
В планах – приобретение оборудования проведения биопсий.
В центре ведут прием 6 врачей, здесь есть клинико-диагностическая лаборатория и дневной стационар.
В дневном стационаре онкологическую помощь оказывают 4 врача-онколога.
Работа ведется в две смены.
С октября 2020 года в дневном стационаре Центра проведено 74 случая госпитализации, на диспансерном наблюдении находится 3 701 пациент.
В 2021 году на дооснащение этих центров по поручению Главы республики Владимира Уйба из республиканского бюджета дополнительно выделено 69 миллионов рублей.
Эти средства пойдут на закупку оборудования: эндоскопов, УЗИ.
В Ухтинской городской поликлинике появится новый аппарат КТ.
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие во Всероссийском экологическом проекте «Сохраним лес» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1322 @ 2021-09-13 @}
Владимир Уйба принял участие во Всероссийском экологическом проекте «Сохраним лес»
В рамках проекта на территории Ыбского лесничества в Сыктывдинском районе 13 сентября состоялась акция «Лес памяти» по высадке сеянцев сосны.
В ней приняли участие руководители республиканских министерств, депутат Государственного совета Коми Руслан Магомедов, сотрудники Минприроды Коми, работники лесничеств, Коми лесопожарного центра и дети из школьных лесничеств.
«Для Республики Коми лес имеет особое значение, - обратился к участникам акции Глава Республики Коми.
– Лес нас кормит, согревает, даёт работу.
Восстанавливая лес, мы возвращаем долг нашей красавице Парме».
«Сохраним лес» – это главный в России лесоклиматический проект по восстановлению лесов и устранению последствий лесных пожаров.
Он проводится ежегодно в рамках национального проекта «Экология».
На территории Ыбского лесничества на площади 3 гектара было высажено около 6 тысяч сеянцев сосны.
В 2020 году за три месяца лесовосстановительной кампании на территории страны в проекте приняли участие более 1,1 миллиона человек, было высажено свыше 42 миллионов деревьев.
В этом году во всех 85 регионах России запланировано высадить 70 миллионов деревьев.
Глобальная цель проекта – высадить 5 миллиардов деревьев к 2030 году.
{Kodko @ На территории опережающего социально-экономического развития «Емва» построят лесопитомник хвойных пород @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1323 @ 2021-09-13 @}
На территории опережающего социально-экономического развития «Емва» построят лесопитомник хвойных пород
13 сентября на заседании межведомственной рабочей группы по вопросам создания ОЭЗ и ТОСЭР в моногородах под председательством Заместителя Председателя Правительства Российской Федерации – полномочного представителя Президента Российской Федерации в Дальневосточном федеральном округе Ю.П. Трутнева поддержано решение о внесении изменений в постановление Правительства России от 6 марта 2017 г. № 267 «О создании территории опережающего социально-экономического развития «Емва».
Изменения в проект постановления позволят уже в ближайшее время приступить к реализации на территории моногорода инвестиционного проекта «Лесопитомник хвойных пород с закрытой корневой системой», направленного на реализацию компенсационного лесовосстановления и сохранение региональных и российских лесов, а также поддержать субъекты малого и среднего предпринимательства и стимулировать реализацию ими новых инвестиционных проектов ввиду снижения ранее установленных требований к проектам.
Внесение изменений в федеральное постановление было инициировано минэкономразвития Коми по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба.
Создание условий для работы инвесторов в регионе - одно из приоритетных направлений экономического блока Правительства Коми, обозначенных главой республики.
Вносимые изменения в постановление «О создании ТОСЭР «Емва» предусматривают:
снижение минимального объема капитальных вложений для осуществления инвестиционного проекта резидентами ТОСЭР «Емва» – до 2,5 млн рублей;
снижение минимального количества новых постоянных рабочих мест – до 10 единиц;
расширение перечня разрешенных видов экономической деятельности.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал жителям Сысольского района о планах развития муниципалитета @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1326 @ 2021-09-14 @}
Владимир Уйба рассказал жителям Сысольского района о планах развития муниципалитета
13 сентября Глава Республики Коми вместе с руководителями региональных министерств, депутатом Государственного Совета Республики Коми Русланом Магомедовым посетили с рабочей поездкой Сысольский район, осмотрели площадку под строительство нового корпуса районной больницы и провели встречи с жителями.
В селе Визинга по поручению главы Коми планируется возведение лечебного корпуса Сысольской центральной районной больницы.
Строительство запланировано в рамках региональной программы модернизации первичного звена здравоохранения Республики Коми на 2021-2023 годы.
Сейчас ведётся работа по подготовке проектно-сметной документации.
Строительство планируется начать в 2022 году.
В новом корпусе будут размещены терапевтическое отделение с койками неврологии, приёмное отделение с четырьмя инфекционными боксами, детское отделение, помещения для отделения скорой помощи, отделение реанимации – всё то, о чем просили главу Коми местные жители.
Встречи с жителями Сысольского района состоялись в посёлке Первомайский и в селе Визинга.
Владимир Уйба и руководители республиканских министерств ответили на вопросы сельчан о ремонте и строительстве социальных объектов, жилого фонда, дорог, оснащении учреждений здравоохранения автотранспортом, обеспечении мобильной связью, газификации.
В посёлке Первомайский к Владимиру Уйба обратились с вопросом о строительстве социокультурного центра.
Старому деревянному зданию Дома культуры почти 60 лет.
Здание сильно изношено.
Глава республики готов сделать всё, чтобы проект был внесён в адресную инвестпрограмму.
Для этого администрации района необходимо разработать проектно-сметную документацию, привязать проект к выделенному под строительство участку и получить положительное заключение госэкспертизы.
Жители села Межадор задали вопрос о сроках газификации населённых пунктов Сысольского района.
Владимир Уйба рассказал, что за счёт средств ПАО «Газпром» до конца 2023 года планируется завершить строительство газопровода-отвода к газораспределительной станции в селе Визинга и межпоселкового газопровода до сёл Визинга, Куниб, Межадор, посёлка Первомайский, деревень Кольёль, Шорсай, Малешор.
Это позволит газифицировать 6 котельных и 1 800 домовладений (квартир).
Также глава республики напомнил, что теперь подвод газовой трубы к границе земельного участка осуществляется без привлечения средств населения.
«К вам газ придёт, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Но в республике есть населённые пункты, куда газовую трубу надо тянуть по 400-600 километров.
Это очень дорого.
Потому мы договорились с «Газпромом» о строительстве заводов по производству газа, чтобы обеспечивать такие населённые пункты ёмкостным газом».
На встрече в Визинге министр образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова вручила сертификаты на три новых автобуса для школ в сёлах Визинга и Пыёлдино.
Это продолжение масштабного обновления школьного автопарка, начатое в прошлом году.
В 2020 году в образовательные организации республики поступило 76 единиц школьных автобусов, из которых 49 единиц приобретены за счёт средств республиканского бюджета, дополнительно изысканных по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба.
27 единиц школьных автобусов поступило в Республику Коми по федеральной программе.
В этом году в республику поступят ещё 30 автобусов.
{Kodko @ Владимир Уйба призвал мэров контролировать отопительный сезон лично @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1327 @ 2021-09-14 @}
Владимир Уйба призвал мэров контролировать отопительный сезон лично
Сегодня, 14 сентября, глава республики провёл заседание Правительства Коми.
Основной вопрос повестки – готовность объектов жилищно-коммунального, газового и энергетического комплексов республики к работе в осенне-зимний период 2021-2022 годов.
«Уважаемые главы городов и районов!
Сейчас ваша задача – не только подписать постановление о начале отопительного сезона в муниципалитете, но и контролировать 24 часа в сутки, как оно выполняется, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Причём контролировать не по докладам своих подчинённых, а делать это лично, оперативно реагируя на обращения и жалобы, которые поступают от жителей».
С основным докладом выступил министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичев.
Он доложил, что по состоянию на 14 сентября отопительный сезон начат во всех муниципальных образованиях региона.
По поручению главы Коми тепло в жилые дома, социальные и промышленные объекты подано раньше нормативных сроков, в соответствии с которыми среднесуточная температура наружного воздуха в течении пяти дней должна оставаться ниже 8°C.
Это сделано для того, чтобы провести пробные топки и устранить проблемы в теплоснабжении до установления устойчивых «отрицательных» температур.
К зиме готовы 99 % котельных и тепловых сетей, 97 % водопроводных сетей, 96 % жилого фонда.
В плановом порядке проходит подготовка объектов энергетического и газового комплексов, запасы топлива сформированы в необходимом количестве.
Сегодня работы по завершению подготовки к прохождению зимнего максимума нагрузок продолжаются.
Перед ресурсоснабжающими организациями, муниципальными образованиями стоят задачи по обеспечению стопроцентной готовности объектов жилищно-коммунального, газового и энергетического комплексов Республики Коми к зимнему периоду, созданию и поддержанию нормативных запасов топлива на объектах теплоснабжения, созданию материально-технической базы для ликвидации возможных аварийных ситуаций, своевременному получению паспортов готовности к работе в осенне-зимний период 2021-2022 годов.
По итогам совещания Владимир Уйба поручил Минстрою региона подготовить доклад о статусе получения муниципальными образованиями и ресурсоснабжающими организациями паспортов готовности к прохождению отопительного периода, с ресурсоснабжающими организациями отработать карту по повышению собираемости платежей и усилению работы по взысканию задолженности за полученные коммунальные услуги.
{Kodko @ Нацпроект «Образование»: строительство школ – приоритет для властей Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1328 @ 2021-09-14 @}
Нацпроект «Образование»: строительство школ – приоритет для властей Коми
Администрация Сыктывкара проводит работу по получению положительного заключения госэкспертизы проекта школы.
Об этом сегодня, 14 сентября, сообщил Глава Республики Коми Владимир Уйба на встрече с жителями Эжвинского района Сыктывкара.
Согласно Стратегической карте развития инфраструктуры сферы образования в Республике Коми на период до 2025 года предусматривается строительство школы в микрорайоне Емваль в рамках реализации национального проекта «Образование».
Планируется, что это будет школа на 825 мест.
«После получения положительного заключения госэкспертизы проект будет включён в адресную инвестиционную программу Республики Коми на 2022 год и плановый период 2023 и 2024 годов.
Предварительная стоимость объекта – 892,95 миллиона рублей», - рассказал Владимир Уйба.
Правительство региона во главе с Владимиром Уйба качественно и своевременно подготовило документы, направив их в Москву, и в результате на строительство школы Республика Коми получит субсидию из федерального бюджета в размере 458,8 миллионов рублей.
Соответствующее решение принято Министерством просвещения Российской Федерации.
На встрече были обсуждены вопросы ремонта дорог, строительства социальных объектов, обновления автопарка пассажирских предприятий, обеспечения жителей качественной питьевой водой, организации раздельного сбора твёрдых коммунальных отходов и переработки вторичного сырья, привлечения узких специалистов в учреждения здравоохранения и другие актуальные темы.
Глава Республики Коми дал ряд поручений Правительству региона по решению озвученных проблем.
Также Владимир Уйба вручил жителям Эжвинского района за многолетний добросовестный труд и вклад в развитие региона государственные награды республики и юбилейные медали «В память 100-летия Республики Коми».
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области жилищно-коммунального хозяйства и многолетнюю добросовестную работу звание «Почетный работник жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми» присвоено
Шабалину Дмитрию Борисовичу – начальнику участка тепловых сетей Эжвинского муниципального предприятия «Жилкомхоз»;
за многолетнюю добросовестную и эффективную работу знаком отличия Республики Коми «Трудовая доблесть» награждена
Зубарева Елена Анатольевна – уборщик мусоропроводов Эжвинского муниципального предприятия «Жилкомхоз».
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены
Высоцкий Владимир Петрович – ветеран органов местного самоуправления Республики Коми;
Старцева Валентина Владимировна – ветеран органов местного самоуправления Республики Коми;
Торопкова Галина Геннадьевна – ветеран отрасли образования Республики Коми;
Чурбанов Геннадий Николаевич – ветеран лесной отрасли Республики Коми.
{Kodko @ Республика Коми примет экспертов по Арктике из Европы и США @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1329 @ 2021-09-14 @}
Республика Коми примет экспертов по Арктике из Европы и США
В Коми состоится Международная конференция торговых палат и бизнес-ассоциаций арктических регионов.
Конференция пройдет в Сыктывкаре с 23 по 25 ноября 2021 года в рамках председательства Российской Федерации в Арктическом совете в 2021-2023 годах.
14 сентября с участием Главы Республики Коми Владимира Уйба состоялось первое заседание рабочей группы, которая обсудила организацию мероприятия.
В нее вошли представители региональных министерств и ведомств, органов местного самоуправления в Коми, депутаты Государственного Совета республики, представители Торгово-промышленной палаты Коми, научных и образовательных организаций
Инициатором проведения международной конференции в Республике Коми выступила Торгово-промышленная палата России.
Глава республики Владимир Уйба поставил перед Министерством экономического развития и промышленности Республики Коми задачи по организации мероприятия совместно со всеми заинтересованными сторонами.
«Мы рады, что это значимое в масштабах России мероприятие будет проведено в нашей республике.
Участники конференции получат возможность для обмена международным опытом взаимодействия между бизнесом и властью, обсуждения перспектив расширения экономического сотрудничества между арктическими регионами различных стран», - отметил Владимир Уйба.
Ожидается, что участие в конференции примут более 100 представителей арктических регионов России, а также Норвегии, Швеции, Финляндии, Исландии, США и Канады.
В рамках конференции планируется проведение пленарного заседания, рабочих сессий по актуальной арктической повестке, состоится выставка товаропроизводителей Республики Коми.
Напомним, в Арктическую зону России от Республики Коми включены Воркута, Инта, Усинск и Усть-Цилемский район.
Развитие арктических проектов в данных муниципальных образованиях – один из стратегических приоритетов в работе Правительства Коми.
{Kodko @ В Коми проведут полевые исследования по атлантическому лососю @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1331 @ 2021-09-15 @}
В Коми проведут полевые исследования по атлантическому лососю
Министерство сельского хозяйства и потребительского рынка республики приступило к исполнению поручения Главы Коми Владимира Уйба по сохранению популяции сёмги и увеличению квот на ее вылов
Министерство проработало вопрос с руководством Полярного филиала ФГБНУ «ВНИРО» («ПИНРО» им. Н.М. Книповича) и ФГБУ «Национальный парк «Югыд ва» по проведению научных исследований по атлантическому лососю на территории республики.
С 23 по 28 сентября 2021 года научная группа проведет контрольные обловы молоди сёмги в реке Щугор на территории нацпарка.
«Проведение научных исследований нерестилищ молоди сёмги - это наш первый и самый важный шаг к её сохранению.
Кроме того, Минсельхоз планирует заключение соглашения с Всероссийским научно-исследовательским институтом рыбного хозяйства и океанографии на проведение комплексного научного исследования реки Печора», - отметил министр сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми Денис Шаронов.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил «Новую генерацию» за вклад в развитие спорта и здорового образа жизни @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1333 @ 2021-09-16 @}
Владимир Уйба поблагодарил «Новую генерацию» за вклад в развитие спорта и здорового образа жизни
14 сентября мини-футбольный клуб отметил 15 лет со дня основания.
В юбилейный день со спортсменами встретился Глава Республики Коми.
«В спорте наша республика – узнаваемый регион, в том числе благодаря вам и вашим победам.
И на федеральным уровне сегодня понимают, что есть смысл вкладывать в спорт республики и в республику целом.
Благодарю вас и желаю новых побед», - отметил Владимир Уйба.
Глава республики высоко оценил вклад игроков в пропаганду спорта, мини-футбола и здорового образа жизни.
«Новая генерация» регулярно выезжает в районы республики, где проводит мастер-классы, встречи с юными спортсменами и дружеские игры.
Мини-футбольный клуб «Новая генерация» основан в 2006 году.
Сегодня команда является дважды полуфиналистом российской мини-футбольной Суперлиги, полуфиналистом Кубка страны.
В последние годы клуб делает ставку исключительно на воспитанников республиканской Спортивной школы.
С 2018 года создан дублирующий состав ФК «Новая генерация», который выступает в Высшей лиге Первенства России по мини-футболу.
Игроков клуба приглашают в сборные России по мини-футболу – в основной, студенческий, юношеский, молодежный составы.
Юношеские команды «Новой генерации» (в различных возрастных группах) являются лидерами всероссийских турниров: команда юношей до 16 лет в этом году стала победителем юношеской Суперлиги, команда юношей до 18 лет заняла 3 место в Первенстве России по мини-футболу Юниорлига.
{Kodko @ Глава Коми выполнил наказы жителей Койгородского района @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1334 @ 2021-09-16 @}
Глава Коми выполнил наказы жителей Койгородского района
15 сентября глава региона вместе с руководителями республиканских министерств, депутатом Государственного Совета Республики Коми Русланом Магомедовым посетили с рабочей поездкой Койгородский район.
В посёлке Подзь Владимир Уйба осмотрел стадион с хоккейной и спортивной площадками, который жители обустроили своими силами, ознакомился с работой Дома культуры и расположенной в нём библиотеки.
В декабре 2020 года библиотека открылась после реконструкции, выполненной по поручению руководителя региона.
Она стала модельной.
В библиотеке проведён ремонт, закуплены и установлены современная мебель, компьютерное, офисное и мультимедийное оборудование, обновлён книжный фонд.
В селе Койгородок глава республики посетил строящийся визит-центр национального парка «Койгородский».
Планируется, что он откроется в конце 2021 года.
В нём будут проходить выставки, лектории, занятия и мастер-классы для жителей района и туристов.
Также в визит-центре туристы смогут узнать о маршрутах и мероприятиях национального парка.
В посёлке Подзь и селе Койгородок состоялись встречи с жителями близлежащих населённых пунктов.
Обсуждены важные для сельчан вопросы: ремонта дорог, строительства и ремонта социальных объектов, лекарственного обеспечения, поддержки малого и среднего бизнеса, обращения с твёрдыми коммунальными отходами, привлечения специалистов в учреждения здравоохранения, газификации и другие актуальные темы.
Так, жители села Подзь обратились к главе республики с вопросом – когда построят новую врачебную амбулаторию.
Старому зданию уже более 60-ти лет.
Владимир Уйба сообщил, что строительство амбулатории запланировано на 2024 год.
Минздравом Коми выполнена задача, поставленная главой республики: объект включён в региональную программу модернизации первичного звена здравоохранения Республики Коми.
Благодаря проекту «Народный бюджет» в населённых пунктах республики проводятся ремонты, приобретается оборудование для социальных учреждений.
Жители Койгородского района спросили, можно ли на средства этого проекта приобрести спортивный инвентарь.
Глава Республики Коми ответил, что «Народный бюджет» - это региональный проект, и по предложению населения в него вносятся дополнения.
Одно из последних – два новых направления в сферах доступной среды и охраны окружающей среды.
По просьбе жителей Койгородского района и по поручению Владимира Уйба приобретение спортинвентаря будет включено в мероприятия реализации «Народного бюджета».
На встрече в Койгородке министр образования науки и молодежной политики Республики Коми Наталья Якимова вручила сертификат на новый автобус для школы в посёлке Вежъю.
Это продолжение масштабного обновления школьного автопарка, начатое в прошлом году по поручению Владимира Уйба.
Также Глава Республики Коми вручил жителям Койгородского района за многолетний добросовестный труд и вклад в развитие региона юбилейные медали «В память 100-летия Республики Коми».
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены
Главинская Антонида Ивановна – ветеран органов местного самоуправления Республики Коми;
Майбуров Юрий Степанович – ветеран сельскохозяйственной отрасли Республики Коми;
Матвеева Любовь Васильевна – заместитель главного редактора газеты «Новая жизнь».
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил ветеранов и работников лесного комплекса за огромный вклад в развитие республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1353 @ 2021-09-16 @}
Владимир Уйба поблагодарил ветеранов и работников лесного комплекса за огромный вклад в развитие республики
16 сентября в преддверии Дня работников леса глава республики вручил государственные награды Российской Федерации и Республики Коми ветеранам, сотрудникам лесничеств, лесозаготовительных и деревообрабатывающих предприятий.
«2021-ый – это особенный год, год 100-летия нашей любимой республики.
Достижения и успехи, с которыми регион подошел к вековому юбилею, это прежде всего результат труда его жителей.
Именно люди, я не устану это повторять, являются главным богатством республики.
Я искренне рад приветствовать сегодня в этом зале ветеранов лесной отрасли, которые многие годы долго и плодотворно трудились на благо республики.
Рад видеть тех, кто сегодня работает на лесозаготовительных и деревоперерабатывающих предприятиях, внося своим трудом значительный вклад в развитие экономики нашего региона», - приветствовал участников торжественной церемонии Владимир Уйба.
Республику Коми называют лёгкими Европы.
Площадь земель лесного фонда региона составляет 87 % территории.
Это накладывает дополнительную ответственность на жителей республики, на природопользователей.
В республике проводится большая работа по лесовосстановлению.
Сегодня восстанавливается почти 90 % лесов.
К 2024 году по региональному проекту «Сохранение лесов» нацпроекта «Экология» это соотношение должно достичь 100 %.
Для решения этой задачи приобретается специализированная лесовосстановительная и лесопожарная техника.
В 2021 году в рамках национального проекта автопарк Коми лесопожарного центра пополнился на 12 единиц лесопожарной техники и шесть единиц лесохозяйственной.
Приобретено 145 единиц оборудования для проведения комплекса работ по лесовосстановлению и лесоразведению.
В республике проводятся различные экологические акции, в рамках которых природопользователи, общественные организации и неравнодушные жители высаживают деревья, очищают от мусора территории и берега рек.
Меняется отношение к сохранению лесных богатств со стороны лесопользователей.
Сегодня лесозаготовительные предприятия содержат и строят питомники, уделяют особое внимание восстановлению территорий, на которых ведут заготовку древесины.
Лесопромышленный комплекс занимает важное место в экономике региона.
Делается ставка на развитие углубленной переработки, реализацию приоритетных инвестпроектов, создание особых экономических зон и кластерный подход.
В этом году в республике сформирован Деревообрабатывающий кластер.
«Дорогие друзья, накануне профессионального праздника хочу поблагодарить вас и в вашем лице ваших близких, ваши трудовые коллективы за любовь к профессии, за преданность к вашему делу, которому вы служите всю свою жизнь», - сказал в завершении Владимир Уйба.
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены ветераны лесной отрасли Республики Коми:
Архипенко Любовь Ивановна;
Бровкин Валентин Михайлович;
Гулицкий Владимир Иванович;
Литвак Леонид Юрьевич;
Сапелкин Владимир Игнатьевич;
юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Петрова Ирина Федоровна – председатель Совета ветеранов войны и труда Акционерного общества «Монди Сыктывкарский лесопромышленный комплекс»;
Постольников Александр Григорьевич – начальник Региональной диспетчерской службы государственного учреждения «Коми региональный лесопожарный центр»;
Слободчиков Александр Иванович – председатель Первичной профсоюзной организации «Сыктывкарский лесопромышленный комплекс»;
Смирнов Александр Геннадьевич – председатель Коми республиканской организации профсоюза работников лесных отраслей.
Приказом Федерального агентства лесного хозяйства за многолетний добросовестный труд в лесном хозяйстве, большой личный вклад в сохранение и приумножение лесных богатств России ведомственным знаком отличия «За сбережение и приумножение лесных богатств России» награждены:
Бызов Роман Михайлович – главный лесничий (главный государственный инспектор по охране леса) государственного учреждения «Айкинское лесничество», Усть-Вымский район;
Разумова Наталья Николаевна – инженер по лесопользованию государственного учреждения «Кажимское лесничество», Койгородский район;
Рыбин Александр Валентинович – участковый лесничий Ужгинского участкового лесничества государственного учреждения «Койгородское лесничество».
Почётной грамотой федерального агентства лесного хозяйства награждён
Новоселов Виталий Васильевич – участковый лесничий Койгородского участкового лесничества государственного учреждения «Койгородское лесничество».
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено:
Кущеву Ивану Ивановичу – слесарю-ремонтнику общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Мироновой Татьяне Владимировне – директору по финансам – заместителю генерального директора общества с ограниченной ответственностью «СевЛесПил»;
Просужих Владимиру Васильевичу – участковому лесничему Мадмасского участкового лесничества государственного учреждения «Айкинское лесничество», Усть-Вымский район;
Фукалову Юрию Владимировичу – электромонтеру по ремонту и обслуживанию аппаратуры релейной защиты и автоматики общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Дымов Иван Александрович – участковый лесничий Пажгинского участкового лесничества государственного учреждения «Сыктывдинское лесничество»;
Зайцева Светлана Валерьевна – сушильщик шпона общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Климушева Галина Николаевна – учётчик общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Момот Светлана Евгеньевна – начальник отдела конструкторских разработок общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Петрунёв Алексей Сергеевич – финансовый директор общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Пискарева Оксана Николаевна – сортировщик шпона и фанеры общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Попов Александр Алексеевич – прессовщик древесных плит общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Ракина Людмила Алексеевна – участковый лесничий Климовского участкового лесничества государственного учреждения «Пруптское лесничество», Усть-Куломский район;
Тюрина Людмила Дмитриевна – главный технолог общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»;
Шучалина Раиса Алексеевна – начальник транспортного отдела общества с ограниченной ответственностью «СевЛесПил».
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в развитии лесной отрасли и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный лесовод Республики Коми» присвоено:
Кононову Евгению Васильевичу – участковому лесничему Лопьинского участкового лесничества государственного учреждения «Прилузское лесничество»;
Попову Михаилу Феликсовичу – инженеру по лесопользованию государственного учреждения «Койгородское лесничество»;
за заслуги в области лесной промышленности и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник лесной промышленности Республики Коми» присвоено:
Бессонову Сергею Ивановичу – начальнику участка автоматизированных систем управления технологическими процессами общества с ограниченной ответственностью «СевЛесПил»;
Завьялову Александру Анатольевичу – машинисту лесозаготовительной машины вахтового участка общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»;
Кармановой Светлане Петровне – начальнику цеха фанеры общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Муриной Валентине Дмитриевне – начальнику отдела продаж древесно-стружечных плит общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Наумовичу Ивану Владимировичу – начальнику теплотехнического отдела службы главного энергетика общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Сары Сергею Николаевичу – станочнику-распиловщику общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Херсон Денису Валерьевичу – лущильщику шпона общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Чекменёву Дмитрию Владимировичу – мастеру участка заточки технологического инструмента общества с ограниченной ответственностью «СевЛесПил»;
Шаховой Ольге Аркадьевне – контролеру деревообрабатывающего производства общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод».
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в обеспечении пожарной безопасности и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник пожарной охраны Республики Коми» присвоено
Куньжанову Дмитрию Евгеньевичу – парашютисту-пожарному Усть-Куломского авиаотделения государственного учреждения «Коми региональный лесопожарный центр»;
за многолетнюю добросовестную и эффективную работу знаком отличия «Трудовая доблесть» награждены:
Бобров Алексей Анатольевич – тракторист общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»;
Бондар Николай Иванович – прессовщик древесных и костровых плит общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Ефремов Анатолий Николаевич – мастер смены цеха приемки и подготовки сырья общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Купэ Дмитрий Эвальдович – машинист лесозаготовительной машины общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»;
Лайер Анатолий Александрович – лущильщик шпона общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод»;
Тупицын Сергей Александрович – старший механик по ремонту лесозаготовительного оборудования общества с ограниченной ответственностью «Лузалес», город Сыктывкар;
Хотемов Сергей Анатольевич – машинист крана (крановщик) общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»;
Чеусов Сергей Анатольевич – старший механик автотранспортного цеха общества с ограниченной ответственностью «СевЛесПил».
Распоряжением Главы Республики Коми за достигнутые трудовые успехи, за высокую социальную ответственность благодарность Главы Республики Коми объявлена
Федькину Владиславу Александровичу – директору общества с ограниченной ответственностью «Промтех-инвест», город Сыктывкар.
{Kodko @ Глава Коми поблагодарил энергетиков за развитие сетевого хозяйства в регионе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1338 @ 2021-09-17 @}
Глава Коми поблагодарил энергетиков за развитие сетевого хозяйства в регионе
«Россети Северо-Запад» в 2021 году направили на ремонт электросетевого комплекса Коми 800 млн рублей.
Компания отремонтировала 176 км линий электропередачи, 149 трансформаторных подстанций, расчистила 743 гектара просек ЛЭП.
«Россети Северо-Запад» реконструировали подстанцию 110 кВ «Визинга» в Сысольском районе.
Здесь заменили масляный выключатель на современный элегазовый, требующий в три раза меньше обслуживания.
Работы обеспечили дополнительную надежность электроснабжения 50 тысяч жителей 243 населенных пунктов юга региона.
Глава Республики Коми поблагодарил «Россети Северо-Запад» за качественную подготовку к зиме и наградил сотрудников компании в честь 100-летия региона.
«Энергетики занимают одно из ключевых мест в обеспечении коммунальной инфраструктурой городов и районов Коми.
От профессионализма и самоотверженности вашего труда зависит развитие региона и качество жизни людей.
Благодарю вас за надёжное электроснабжение, в том числе жителей отдалённых и труднодоступных сёл и деревень Республики», — отметил Владимир Уйба.
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Истомин Николай Михайлович – электрослесарь по ремонту оборудования распределительных устройств службы подстанций производственного отделения «Южные электрические сети»;
Оботурова Людмила Дмитриевна – начальник управления правового обеспечения и управления собственностью;
Олейников Сергей Николаевич – диспетчер диспетчерской службы центра управления сетями;
Ренц Анатолий Яковлевич – водитель вездехода службы механизации и транспорта производственного отделения «Южные электрические сети»;
Ульянова Раиса Фёдоровна – электромонтёр по эксплуатации электросчетчиков участка по учету электроэнергии Сыктывкарского района электрических сетей производственного отделения «Южные электрические сети».
{Kodko @ Владимир Уйба вручил награды работникам пивоваренного завода @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1339 @ 2021-09-17 @}
Владимир Уйба вручил награды работникам пивоваренного завода
16 сентября, Глава Республики Коми посетил крупнейшее предприятие пищевого комплекса региона, ознакомился с производственной деятельностью компании, вручил лучшим работникам государственные награды и юбилейные медали «В память 100-летия Республики Коми».
«Всегда с большим удовольствием выполняю почётную миссию по награждению жителей Коми, которые своим высокопрофессиональным трудом и преданностью выбранной профессии не на словах, а на деле помогают развиваться родным городам и сёлам, а, значит, и всей нашей республике.
Вручение наград очень важно, потому что это для Правительства возможность отблагодарить земляков», - отметил глава Коми.
Сегодня на предприятии трудятся 402 человека.
Завод производит не только пиво, но и безалкогольные газированные напитки, горчицу, майонезы, питьевую воду.
Продукция представлена на территории Республики Коми, а также в Архангельской, Вологодской областях и в Санкт-Петербурге.
Предприятие представляет собой комплекс, состоящий из производства, розничной сети и сети общественного питания.
Продукция АО «Сыктывкарпиво», его новые производственные технологии пивоварения стали одной из визитных карточек Республики Коми.
Предприятие регулярно участвует в российских и международных выставках, на которых получает высокие оценки.
* * *
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почетное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено
Закациоло Вере Георгиевне – корпоративному секретарю.
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Белкин Сергей Дмитриевич – начальник отдела снабжения;
Шарикова Галина Михайловна – главный технолог;
Май Ирина Петровна – генеральный директор.
{Kodko @ Денис Мантуров высоко оценил потенциал развития перерабатывающих предприятий Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1343 @ 2021-09-18 @}
Денис Мантуров высоко оценил потенциал развития перерабатывающих предприятий Республики Коми
17 сентября в ходе рабочей поездки в республику министр промышленности и торговли Российской Федерации Денис Мантуров совместно с Главой Коми Владимиром Уйба ознакомились с производственными проектами промышленных предприятий региона, обсудили меры стимулирования и государственной поддержки, необходимые для дальнейшего развития предприятий.
«С Владимиром Викторовичем продолжаем тесно взаимодействовать по всем направлениям развития, в первую очередь промышленности, торговли, выхода на внешние рынки.
Кстати, у региона хорошие показатели и по экспорту – почти 800 миллионов долларов только по прежнему году, но мы уже фиксируем рост и в этом году.
Поэтому будем стимулировать развитие отраслей, поддерживать темпы положительной динамики по всем направлениям», - отметил Денис Мантуров.
Встреча прошла в формате выставочной экспозиции, в которой приняли участие ОАО «Сыктывкар Тиссью Груп», ООО «Жешартский ЛПК», ООО «Сыктывкарский фанерный завод», АО «Комитекс», ООО Производственное объединение «Сыктывкарский металлообрабатывающий завод», ООО «Выльгортская сапоговаляльная фабрика», ЗАО «Ухтинский экспериментально-механический завод», ООО «Промтех-инвест», ООО «Завод карбидов и ферросплавов».
«У каждого предприятия республики есть свои идеи и запросы.
Например, руководство завода по производству башенных кранов обращает внимание на введение утилизационного сбора на их продукцию.
Производители нетканых и шумоизоляционных материалов планируют дальше развивать свою специализацию.
Они могут воспользоваться возможностями предоставления льготного лизинга.
Будем стараться обеспечивать взаимодействие, чтобы предпринимательское сообщество Республики Коми было заинтересовано в использовании таких программ», - прокомментировал федеральный министр.
Глава Коми поблагодарил Дениса Мантурова и команду Минпромторга России за системную поддержку, которую оказывает республике федеральное министерство, в том числе в реализации инвестиционных проектов и в других не менее важных направлениях.
«Хочу выразить Вам, Денис Валентинович, и Минпромторгу России искреннюю благодарность за помощь, которая была оказана республике в борьбе с новой коронавирусной инфекцией, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Мы не производили и пока не производим медицинский кислород.
Но благодаря Вашей поддержке, вошли в число регионов, которым выделены средства на покупку концентраторов кислорода.
Это оборудование нам очень необходимо, и оно, уверяю Вас, не будет простаивать».
[Фото - Шешкунас В., ИА "Комиинформ"]
{Kodko @ Правительство Коми активно применяет разработанные Минпромторгом России механизмы поддержки для развития республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1344 @ 2021-09-18 @}
Правительство Коми активно применяет разработанные Минпромторгом России механизмы поддержки для развития республики
Об этом заявил 17 сентября глава республики Владимир Уйба в ходе рабочего визита в регион министра промышленности и торговли Российской Федерации Дениса Мантурова.
В перечень приоритетных инвестиционных проектов в области освоения лесов, реализуемых на территории Республики Коми, включено 10 инвестиционных проектов с общим объёмом инвестиций 34,1 миллиарда рублей.
Из них 8 проектов успешно завершены, два (с общим объёмом инвестиций 13,1 миллиарда рублей) реализуются в области освоения лесов, которые также смогут воспользоваться правом на льготы в сфере лесообеспечения.
В 2021 году Республика Коми первая из субъектов Российской Федерации, прошедших конкурсный отбор, заключила соглашение о предоставлении средств федерального бюджета на софинансирование региональной программы развития промышленности.
«Мы очень активно работаем с Фондом развития промышленности.
В жесткой конкурентной борьбе получили первый грант в 56,8 миллиона рублей, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Мы докапитализировали бюджет Фонда до 302 миллионов рублей.
И теперь можем направить эти средства в помощь нашим предприятиям малого и среднего бизнеса, чтобы помочь им развиваться, дать финансовое и нормативное подкрепление, создать новые производства и новые рабочие места.
Здесь Минпромторг России для нас – важный, серьёзный и надёжный партнёр.
Мы стараемся любой предложенный им инструментарий использовать, задействовать и направить на развитие республики».
На региональном уровне приняты новые программы: «Модернизация и расширение», «Проекты лесной промышленности» и «Маркировка товаров», на которые из республиканского бюджета выделено 145 миллионов рублей.
На 2021 год Региональным фондом развития промышленности запланирована выдача займов 17 промышленным предприятиям и привлечение предприятиями не менее 600 миллионов рублей из Фонда развития промышленности по совместным и самостоятельным программам фонда.
Для запуска и реализации инвестиционных проектов сформирована вся необходимая правовая база, узаконены инвестиционные преференции для бизнеса, все субъекты региона заинтересованы в создании максимально комфортных условий для инвестирования в регион.
Фото - Шешкунас В., ИА "Комиинформ"
{Kodko @ Замминистра строительства и ЖКХ России Никита Стасишин оценил перспективы развития строительного комплекса Сыктывкара @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1345 @ 2021-09-18 @}
Замминистра строительства и ЖКХ России Никита Стасишин оценил перспективы развития строительного комплекса Сыктывкара
Столицу Коми 17 сентября посетил с рабочим визитом заместитель министра строительства и ЖКХ России Никита Стасишин.
Основная цель поездки – ознакомиться с тем, как развивается жилищное строительство на территории республики.
Первым пунктом рабочей поездки стала визуальная презентация проектов развития города Сыктывкара.
В ходе рабочей встречи с Первым заместителем Председателя Правительства Республики Коми Игорем Булатовым и министром строительства и ЖКХ Коми Игорем Кузьмичевым Никите Стасишину был представлен ряд проектов комплексного освоения территорий.
После презентации проектов Никита Стасишин посетил площадки перспективного развития города, ознакомился с тем, как проходит реализация национального проекта «Жилье и городская среда» и расселение аварийного жилья.
Сначала замминистра строительства и ЖКХ России посетил центр города.
В пределах улицы Оплеснина, Октябрьского проспекта и улицы Катаева на площади почти в 8 гектар должен появиться жилищный комплекс.
Вторым пунктом программы стал медико-социальный кластер «Югыд-Чой», планируемый в столичном микрорайоне Човью.
По проекту на территории площадью 45 гектаров будут размещаться объекты здравоохранения, жилые дома, Национальный театр, торгово-развлекательная зона, пешеходная набережная, гостиничный комплекс и другие инфраструктурные объекты.
Завершилась рабочая поездка встречей с региональными застройщиками и представителями банков.
Участники совещания обсудили условия предоставления инфраструктурных бюджетных кредитов.
Их использование поможет обеспечить будущие площадки комплексного освоения территорий инженерной, транспортной и социальной инфраструктурой.
«У региона большой потенциал.
Все меры поддержки, которые есть сейчас на федеральном уровне, командой Главы Республики Коми используются.
Необходимо более плотно заниматься развитием и внедрением ипотечных программ на территории, в первую очередь семейной ипотеки по ставке 6 % для семей, у которых ребенок родился после 1 января 2018 года», - отметил в ходе рабочей встречи с застройщиками Никита Стасишин.
«Важно, что мы на месте смогли совместно проинспектировать площадки комплексного развития территории, поднять тему применения новых инструментов поддержки и развития строительного комплекса, нацеленного на увеличение объемов строительства и ввода жилья, которые сформированы министерством строительства России в 2021 и 2022 годах, - отметил Первый заместитель председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов.
– И, конечно, на постоянном контроле остается расширение участия Республики Коми в федеральных программах, связанных со строительством жилья и расселением аварийного».
{Kodko @ Минпромторг России готов способствовать созданию в Коми новых и расширению существующих производств по углублённой переработке древесины @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1354 @ 2021-09-18 @}
Минпромторг России готов способствовать созданию в Коми новых и расширению существующих производств по углублённой переработке древесины
Об этом заявил 17 сентября министр промышленности и торговли Российской Федерации Денис Мантуров в ходе рабочей поездки в Республику Коми.
Совместно с главой региона Владимиром Уйба, вице-премьером Правительства Коми – министром экономического развития и промышленности Эльмирой Ахмеевой делегация Минпромторга России посетила ведущие лесопромышленные предприятия региона.
Рабочую поездку Денис Мантуров начал с посещения предприятия АО «Монди Сыктывкарский ЛПК» - одного из лидеров российской целлюлозно-бумажной промышленности, где ознакомился с производством полного цикла.
Компания последовательно реализует инвестиционные проекты, направленные на экологизацию производств и создание новых рабочих мест.
Продукция компании знакома потребителям в России и странах СНГ.
Министр промышленности и торговли наградил сотрудников АО «Монди Сыктывкарский ЛПК» ведомственными наградами и отметил вклад менеджмента компании в развитие и модернизацию производства.
Второе лесопромышленное предприятие ООО «Лузалес», которое посетил министр, является одним из крупных лесопильных предприятий в России.
За 2020 год общий объём заготавливаемой древесины достиг показателя в 1 млн кубических метров.
Объём производства пиломатериалов в 2020 году составил 390 тыс. кубических метров (на 15 % выше уровня 2019 года).
Помимо заготовки древесины предприятие активно занимается лесовосстановлением, строительством лесных дорог, поддержкой социальной сферы.
С 2011 года реализуются 3 приоритетных инвестиционных проекта в области освоения лесов.
Сегодня ООО «Лузалес» ведёт работу по реализации четвертого инвестиционного проекта «Строительство завода по производству фанерных плит».
Результатом его реализации станет выпуск высококачественной ламинированной фанеры.
В планах предприятия – реализация инвестиционного проекта «Завод по производству плит МДФ в Сыктывдинском районе.
В рамках проекта планируется строительство завода по производству плит МДФ на территории создаваемой особой экономической зоны промышленно-производственного типа «Север».
В преддверии праздника Дня работников леса и лесоперерабатывающей промышленности Денис Мантуров, Владимир Уйба и Руслан Семенюк (председатель совета директоров ООО «Лузалес») высадили саженцы кедра, которые станут основой парка на территории предприятия.
Позднее возле каждого посаженного дерева будут установлены именные таблички.
«Предприятия, которые мы сегодня посетили, а также другие потенциальные инвесторы заинтересованы в создании новых и модернизации существующих мощностей, в более углублённой переработке древесины и создании высокомаржинальной продукции.
Те инструменты, которые есть на федеральном уровне - это и приоритетные инвестиционные проекты, это и льготные займы регионального и федерального Фондов развития промышленности, - дают возможность развивать эти направления», - подчеркнул Денис Мантуров.
В продолжение рабочей поездки состоялась двусторонняя встреча министра с Главой Республики Коми Владимиром Уйба, на которой обсуждены вопросы развития промышленности и меры поддержки региона.
«Предприятия Республики Коми заготавливают много леса, в работе используется техника, в основном, импортного производства, - отметил Владимир Уйба.
– Мы хотели бы попросить помощи у Минпромторга России привести к нам лучших производителей техники.
Чтобы здесь, на месте, сначала производить ремонт и обслуживание, а затем и сборку техники для лесопиления и лесозаготовки».
Денис Мантуров отметил, что Минпромтог России готов оказывать поддержку лесоперерабатывающим предприятиям республики в приобретении техники по лизинговым программам.
* * *
Приказом Министра промышленности и торговли Российской Федерации за большой вклад в развитие промышленности, многолетний добросовестный труд и в связи с профессиональным праздником – Днем работников леса и лесоперерабатывающей промышленности Почетной грамотой Минпромторга России награждены сотрудники общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»:
Семенюк Руслан Николаевич – коммерческий директор ООО «Лузалес»;
Рожкова Анастасия Аркадьевна – старший инспектор отдела кадров Департамента по трудовым отношениям, охране труда и техники безопасности ООО «Лузалес»;
Харитонова Ирина Александровна – старший инженер по лесосырьевым ресурсам Департамента по лесопользованию ООО «Лузалес»;
Бусуек Вера Алексеевна – оператор установок и линий обработки пиломатериалов цеха лесопиления Департамента по древообработке ООО «Лузалес»;
Зобнин Михаил Васильевич – машинист лесозаготовительных машин вахтового участка Департамента по лесопользованию ООО «Лузалес».
Приказом Министра промышленности и торговли Российской Федерации за большой вклад в развитие промышленности, многолетний добросовестный труд и в связи с профессиональным праздником – Днем работников леса и лесоперерабатывающей промышленности Почетной грамотой Минпромторга России награждены сотрудники акционерного общества «Монди Сыктывкарский ЛПК»:
Аникеева Наталья Глебовна – лаборант химического анализа производственной лаборатории технологического контроля;
Вахнин Юрий Михайлович – слесарь по контрольно-измерительным приборам и автоматике центральной службы автоматизации и метрологии;
Дудин Максим Николаевич – электромонтер по ремонту и обслуживанию электрооборудования центральной электрической службы;
Медведева Мария Евлогиевна – оператор агрегатных линий сортировки и переработки бревен древесно-подготовительного цеха производства целлюлозы;
Чайка Елена Ивановна – размольщик цеха бумагоделательной машины № 14.
[Фото - Шешкунас В., ИА "Комиинформ"]
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём работников леса @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1346 @ 2021-09-19 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём работников леса
«Уважаемые работники и ветераны лесного комплекса Республики Коми!
В третье воскресенье сентября в России традиционно отмечается День работников леса.
В Республике Коми, где более 80% всей территории занято лесами, к парме всегда было особое отношение.
Жизнь народа коми издавна была связана с лесом, который служил кормильцем и источником тепла, строительства, словом, источником жизни.
Сегодня лесная отрасль сохраняет свои лидерские позиции, а лесопромышленный комплекс занимает важное место в экономике республики.
С ним мы связываем не только настоящее, но и будущее Республики Коми.
При этом очень важно грамотно и рационально использовать лесные богатства, поэтому сегодня мы ориентированы на глубокую переработку древесины, активно и последовательно занимаемся восстановлением лесов.
Меняется отношение к сохранению тайги и со стороны самих лесопользователей, которые сегодня содержат и строят питомники, уделяют особое внимание восстановлению территорий, на которых ведут заготовку древесины.
Уважаемые работники лесничеств, сотрудники лесозаготовительных и деревообрабатывающих предприятий!
Только объединившись в деле сохранения и рационального использования наших природных богатств, мы сможем передать их нашим потомкам.
И пусть, как сегодня гордимся мы, гордятся наши внуки и правнуки тем, что в Республике Коми сохранены девственные и первозданные леса, которые по праву называют лёгкими Европы».
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Владимир Уйба пожелал сосногорскому чемпиону Егору Колоскову достичь в боксе олимпийских высот @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1351 @ 2021-09-21 @}
Владимир Уйба пожелал сосногорскому чемпиону Егору Колоскову достичь в боксе олимпийских высот
Сегодня, 21 сентября, Глава Республики Коми провёл встречу с чемпионом Европы 2021 года по боксу среди юношей 15-16 лет Егором Колосковым и тренером по боксу первой квалификационной категории Спортивной школы г. Сосногорска Юлией Кравцовой.
Егор Колосков – спортсмен из Сосногорска, занимается боксом с 6 лет.
Неоднократный победитель республиканских, межрегиональных соревнований, победитель матчевых встреч.
Включён в основной состав спортивной сборной команды Российской Федерации по боксу на 2021-2022 годы.
На Первенстве Европы, которое прошло в городе Тбилиси с 1 по 12 июля 2021 года, Егор Колосков занял 1 место в весовой категории до 52 кг (провёл 4 боя, в одном выиграл нокаутом).
На международных соревнованиях «I Игры стран СНГ», которые прошли с 1 по 6 сентября 2021 года в городе Казани, Егор взял золотую медаль.
Наставник Егора – Юлия Кравцова – работает тренером с 2008 года.
15 её воспитанников имеют юношеские разряды, три воспитанника – спортивные разряды, ещё трое выполнили нормативы кандидата в мастера спорта.
«Егор, поздравляю тебя с победой на Первенстве Европы и Первых Играх стран СНГ.
Европа узнала про Республику Коми и Сыктывкар.
Большое тебе спасибо за такой замечательный подарок к столетию республики.
Но ни в коем случае не останавливайся на достигнутом, продолжай наращивать свой профессиональный уровень и мастерство.
Ты достоин того, чтобы стать чемпионом мира и выйти на олимпийский уровень.
Желаю вам с тренером Юлией Владимировной постоянно работать над совершенствованием спортивного мастерства, спортивной удачи и заслуженных побед», - сказал Владимир Уйба.
Глава Республики Коми подчеркнул, что высокие достижения накладывают на спортсмена особую миссию: «Сегодня ты не только спортсмен, не только чемпион.
Ты – человек, на которого начинают равняться твои сверстники, младшие ребята.
Видя твои достижения, они начинают тянуться к спорту.
И это очень важно, потому что занятие спортом отвлекает ребят от улиц, делает из них настоящих людей.
Поэтому перед вами стоит ещё и социальная задача – пропагандировать бокс, спорт и здоровый образ жизни».
Владимир Уйба дал поручение Минспорта Республики Коми представить дорожную карту по подготовке Егора Колоскова к участию в следующих Олимпийских играх.
{Kodko @ В Коми названы лучшие муниципалитеты по работе с обращениями граждан в социальных сетях @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1352 @ 2021-09-21 @}
В Коми названы лучшие муниципалитеты по работе с обращениями граждан в социальных сетях
Подведены итоги тестового рейтингования администраций муниципальных образований по работе с обращениями жителей в социальных сетях за июль 2021 года.
Результаты озвучил Глава Республики Коми Владимир Уйба на заседании регионального Правительства, которое состоялось 14 сентября.
Напомним, 19 мая на заседании Правительства Республики Коми Владимир Уйба поручил включить в перечень показателей, характеризующих эффективность и результативность деятельности глав (руководителей) муниципалитетов, показатель, характеризующий эффективность работы в социальных сетях, в том числе своевременной и качественной обратной связи.
В оценку эффективности деятельности руководителей администраций муниципальных образований Республики Коми включили работу в системе «Инцидент Менеджмент», а именно качество и скорость ответов органов местного самоуправления на запросы и сигналы жителей в социальных сетях.
Систему рейтингования создал Центр управления регионом Республики Коми по поручению Владимира Уйба.
«Центр управления регионом презентовал методику и параметры, по которым производится оценка муниципальных образований.
Документ получился объективным – он отражает оперативность и качество обратной связи, что для жителей крайне важно.
Прошу ориентироваться на него и, если вы попали в красную зону, усиливать работу в этом направлении», – обратился Глава Республики Коми Владимир Уйба к главам городов и районов.
По итогам тестового рейтинга за июль лидером по работе с обращениями граждан в соцсетях стала администрация МО ГО «Усинск», второе место заняла администрация МО ГО «Воркута», третье – администрация МО МР «Усть-Куломский».
«Цель рейтингования, разработанного Центром управления регионом по поручению Владимира Уйба, – не сухая регламентация процесса, а повышение качества коммуникации органов власти с жителями республики.
Каждая оценка будет сопровождаться конкретными рекомендациями для налаживания диалога с населением», – заявил руководитель ЦУР Коми Евгений Зелинский.
Первое официальное рейтингование администраций муниципальных образований республики Центр управления регионом Коми произведёт по итогам работы в системе «Инцидент Менеджмент» за четвёртый квартал 2021 года.
{Kodko @ Глава Коми предложил меры по стимулированию водителей общественного транспорта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1361 @ 2021-09-24 @}
Глава Коми предложил меры по стимулированию водителей общественного транспорта
Водители, отвечающие за провоз пассажиров, заслуживают достойной оплаты труда, тогда конкуренция за право управления автобусами станет выше.
Жизнь и здоровье пассажиров можно доверить только профессионалам, считает Владимир Уйба.
22 сентября Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл заседание Республиканской комиссии по обеспечению безопасности дорожного движения.
На заседании в числе прочих тем рассмотрен вопрос об обеспечении безопасности при осуществлении пассажирских перевозок автобусами по установленным маршрутам.
По итогам 8 месяцев 2021 года Министерством экономического развития и промышленности Республики Коми совместно с ГИБДД и Управлением государственного автодорожного надзора проведено 30 рейдов.
Проверялось техническое состояние транспортных средств, соответствие путевой документации, соблюдение режима труда и отдыха водителей, прохождение водителями предрейсового медицинского осмотра.
Выявлено 38 нарушений.
Основные причины ДТП – пренебрежение и невнимательность участников дорожного движения к выполнению требований пунктов ПДД, недостаточный контроль за водителями на пассажирских автопредприятиях.
«Автобус, как и любое транспортное средство, является источником повышенной опасности.
Водитель должен понимать, что он не просто управляет автобусом, он несёт ответственность за жизнь и здоровье своих пассажиров.
Нельзя допускать к этой работе малоопытных водителей, это должны быть профессионалы с большим стажем.
Порядок набора водителей на управление пассажирскими автобусами необходимо пересмотреть – выбирать только лучших из лучших, но и заработная плата должна быть достойной, чтобы привлечь таких работников», - подчеркнул Владимир Уйба.
Глава Республики Коми поручил Министерству экономического развития и промышленности Республики Коми разработать механизмы поддержки муниципалитетов, чтобы учитывать расходы на повышение зарплат водителей пассажирского автотранспорта в муниципальных контрактах: «Эти расходы ни в коем случае не должны отразиться на тарифах и, соответственно, на стоимости билетов и кошельке пассажиров».
* * *
В январе-августе 2021 года зафиксировано 18 дорожно-транспортных происшествий с участием пассажирских автобусов, в результате которых пострадали люди.
Указанные ДТП происходили в городах Сыктывкар, Ухта и в Сыктывдинском районе.
{Kodko @ Прививка от ковида защитит жителей Коми от опасной инфекции @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1362 @ 2021-09-24 @}
Прививка от ковида защитит жителей Коми от опасной инфекции
Глава Коми выступил с докладом на совещании с Заместителем Председателя Правительства РФ Татьяной Голиковой по теме вакцинации россиян от коронавирусной инфекции.
Владимир Уйба доложил о ситуации в республике.
По состоянию на 24 сентября в Республике Коми первым компонентом привито 264 489 человек, в том числе завершили вакцинацию 248 666 человек.
«В настоящее время вакцинация проводится в 23 государственных медицинских организациях республики.
По моему поручению создан 191 пункт вакцинации, из них 39 мобильных.
Во всех муниципальных образованиях организована работа по подвозу жителей из труднодоступных и удаленных населённых пунктов в места вакцинации», - сообщил Владимир Уйба.
Заключены соглашения с частными медицинскими организациями, с поликлиникой МВД о передаче вакцины для иммунизации прикреплённого населения.
Вакцинация граждан из групп риска, которые лечатся в неинфекционных стационарах, проводится в день выписки из стационара.
Организованы выездные бригады для вакцинации маломобильных граждан по месту их жительства.
Активно осуществляется выездная работа с целью вакцинации сотрудников предприятий на рабочих местах.
Открыты дополнительные пункты вакцинации на базе центров занятости, филиалов МФЦ, в Республиканском врачебно-физкультурном диспансере, ГУП «Государственные аптеки Республики Коми», в здании республиканского стадиона.
Запись на вакцинацию осуществляется через Call-центры, Единый портал государственных услуг.
В республике ведётся информирование населения о ходе вакцинации, в том числе по наличию вакцины посредством размещения материалов в социальных сетях, республиканских и местных СМИ.
Работа проводится в ежедневном режиме.
Кроме того, глава Коми в своих видеообращениях к жителям республики ежесуточно информирует о ситуации с заболевшими и выздоровевшими.
Владимир Уйба разъясняет землякам в рамках роликов через соцсети важность прохождения вакцинации и, как доктор медицинских наук, развенчивает мифы об опасности и вреде прививки.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил проживающих в Москве выходцев из Коми за вклад в развитие родной республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1363 @ 2021-09-24 @}
Владимир Уйба поблагодарил проживающих в Москве выходцев из Коми за вклад в развитие родной республики
24 сентября в Постоянном представительстве Республики Коми при Президенте Российской Федерации состоялось торжественное собрание, приуроченное к 100-летию со дня образования Республики Коми.
В нём приняли участие ветераны ключевых отраслей, представители землячеств и общественных организаций.
Владимир Уйба поздравил собравшихся с вековым юбилеем региона, поблагодарил за многолетний самоотверженный труд и значительный вклад в развитие республики, вручил государственные награды и медали «В память 100-летия Республики Коми».
«Успехи и достижения, накопленные регионом к столетней круглой дате, - это заслуга жителей.
Наши трудолюбивые земляки – главное богатство Коми.
Сегодня здесь собрались люди, которые посвятили долгие годы своей жизни нашей республике.
Сделали очень многое для её социально-экономического развития.
Низкий поклон вам и сердечная благодарность за любовь к малой родине, за профессионализм, мастерство, талант, знания и опыт, которые вы вложили в развитие родной республики», - отметил глава Коми.
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью Республики Коми «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Басин Ефим Владимирович – член Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Будзуляк Богдан Владимирович – ветеран газовой отрасли Республики Коми;
Вокуев Николай Иванович – член Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Вокуева Татьяна Дмитриевна – член Правления Региональной общественной организации «Землячество Коми», председатель Московского представительства Межрегионального общественного движения «Русь Печорская»;
Губанок Иван Иванович – ветеран газовой отрасли Республики Коми;
Гуменюк Анатолий Степанович – ветеран газовой отрасли Республики Коми (награду получила Елена Анатольевна, дочь Анатолия Степановича);
Ефремова Нина Павловна – член Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Захаров Анатолий Алексеевич – ветеран газовой отрасли Республики Коми;
Иванова Вера Александровна – главный эксперт отдела государственного учреждения Республики Коми «Центр административного обеспечения»;
Кочурин Николай Николаевич – член Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Медведев Валентин Иванович – член Правления Региональной общественной организации «Землячество Коми», Президент Общероссийской общественной организации «Всероссийское объединение специалистов по охране труда», Председатель Союза ветеранов безопасности и охраны труда России;
Окатов Александр Михайлович – член Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Осипов Павел Васильевич – член Правления Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Подюк Василий Григорьевич – ветеран газовой отрасли Республики Коми;
Рулев Николай Николаевич – член Правления Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Скоробогатова Вера Игоревна – ведущий научный сотрудник Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации, член Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Терентьева Светлана Борисовна – член Правления Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Флоренская Тамара Григорьевна – член Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Чижова Вера Алексеевна – член Региональной общественной организации «Землячество Коми»;
Яковлев Анатолий Яковлевич – ветеран газовой отрасли Республики Коми;
Распоряжением Главы Республики Коми за многолетнюю добросовестную работу Благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Молчанову Алексею Васильевичу – уборщику территории административно-хозяйственного отдела государственного автономного учреждения Республики Коми «Культурно-деловой центр Республики Коми в Москве»;
Павлову Александру Леонидовичу – уборщику территории административно-хозяйственного отдела государственного автономного учреждения Республики Коми «Культурно-деловой центр Республики Коми в Москве»;
Фролову Николаю Михайловичу – рабочему по комплексному обслуживанию и ремонту зданий административно-хозяйственного отдела государственного автономного учреждения Республики Коми «Культурно-деловой центр Республики Коми в Москве»;
Чукову Константину Михайловичу – водителю автомобиля административно-хозяйственного отдела государственного автономного учреждения Республики Коми «Культурно-деловой центр Республики Коми в Москве».
Распоряжением Председателя Правительства Республики Коми за профессионализм и многолетнюю добросовестную работу Почётной грамотой Правительства Республики Коми награждены:
Воробьев Виктор Петрович – водитель автомобиля административно-хозяйственного отдела государственного автономного учреждения Республики Коми «Культурно-деловой центр Республики Коми в Москве»;
Пешков Андрей Николаевич – слесарь-наладчик контрольно-измерительных приборов и автоматики службы сантехнических и вентиляционных систем государственного автономного учреждения Республики Коми «Культурно-деловой центр Республики Коми в Москве»;
Смирнов Андрей Вячеславович – водитель автомобиля административно-хозяйственного отдела государственного автономного учреждения Республики Коми «Культурно-деловой центр Республики Коми в Москве».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём воспитателя и всех дошкольных работников @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1368 @ 2021-09-27 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём воспитателя и всех дошкольных работников
«Уважаемые воспитатели и сотрудники системы дошкольного образования Республики Коми!
Поздравляю вас с профессиональным праздником!
Для воспитания детей важны не только профессионализм и знания, но и особый дар, любовь к каждому ребёнку, умение уважать его мнение – без всего этого сложно научить маленького человека ориентироваться в большом мире, увидеть и раскрыть его способности, помочь сформировать цельную личность.
Выбрав служение подрастающему поколению, вы взяли на себя огромную ответственность перед обществом, ведь от вашего профессионализма и мудрости зависит будущее республики и страны.
Вам мы доверяем самое дорогое – наших детей.
Сегодня в детских садах республики трудятся более шести тысяч педагогических работников, а также логопеды и дефектологи, музыкальные работники и другие специалисты.
Благодаря тому, что каждый из вас вкладывает душу в выбранную профессию, в дошкольных учреждениях созданы все необходимые условия, чтобы детям было комфортно и интересно.
Искренне выражаю вам благодарность за доброту и сердечность, за любовь к детям, за умение быть терпеливыми и чуткими.
От души желаю коллективам дошкольных учреждений нашей республики крепкого здоровья, счастья, благополучия, новых профессиональных успехов!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ В Коми продлён запрет на проведение культурно-массовых, зрелищных и иных массовых мероприятий @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1372 @ 2021-09-28 @}
В Коми продлён запрет на проведение культурно-массовых, зрелищных и иных массовых мероприятий
Соответствующие изменения внесены сегодня, 28 сентября, в Указ Главы Республики Коми о введении режима повышенной готовности на основании решения, принятого Республиканским межведомственным оперативным штабом по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции COVID-19.
В настоящее время на территории Республики Коми сохраняется неблагополучная эпидобстановка, вызванная устойчивой циркуляцией новой коронавирусной инфекции и ростом числа заболевших.
Решение о возобновлении культурно-массовых, зрелищных и иных массовых мероприятий может быть принято только после нормализации на территории Республики Коми эпидемиологической обстановки, вызванной новой коронавирусной инфекцией COVID-19.
* * *
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ 100-летие Республики Коми: сельские больницы получили новые скорые @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1373 @ 2021-09-28 @}
100-летие Республики Коми: сельские больницы получили новые скорые
Сегодня, 28 сентября, глава региона Владимир Уйба вместе с представителями компании РУСАЛ вручил центральным районным больницам Княжпогостского, Койгородского и Усть-Куломского районов новые машины класса «B» "Скорая помощь" повышенной проходимости, оборудованные системой ГЛОНАСС и GPS, средствами радиосвязи и видеорегистраторами.
«Очень важно, что новые автомобили наши больницы получают не только по федеральным программам и за счёт собственных средств региона, но и благодаря поддержке наших надёжных социальных партнёров.
И компания РУСАЛ – именно такой партнёр.
Правительство республики использует все возможности для того, чтобы закрыть потребность учреждений здравоохранения в спецтранспорте.
В начале этого года мы получили по национальному проекту "Здравоохранение" 28 автомобилей скорой медицинской помощи класса «В».
До конца года ожидается поступление ещё 30 машин», - отметил Владимир Уйба.
Спецавтомашины класса «B» на базе Газели оснащены всеми техническими возможностями для оказания экстренной помощи и интенсивной терапии пациентов, аппаратами искусственной вентиляции лёгких, дефибриллятором, электрокардиографом, реанимационным и акушерским наборами, баллонами с кислородом.
«Автомобили в прекрасной комплектации.
Они нам очень помогут в работе, особенно в условиях пандемии, когда транспорт эксплуатируется практически круглосуточно.
Огромное спасибо за такую поддержку», - поблагодарила главный врач ГБУЗ РК «Княжпогостская ЦРБ» Ирина Щербович.
Техника приобретена на средства компании РУСАЛ в рамках соглашения о сотрудничестве с Правительством Республики Коми.
С самого начала пандемии коронавируса РУСАЛ по традициям, заложенным основателем компании Олегом Дерипаска, стал оказывать помощь медучреждениям региона.
«Надеемся, что новые спецавтомашины, которые оснащены медоборудованием для оказания неотложной помощи в труднодоступных районах, станут хорошим подспорьем в работе наших учреждений здравоохранения и спасения жизни и здоровья жителей республики», - подчеркнул финансовый директор предприятия «Боксит Тимана» компании РУСАЛ Антон Дроздов.
Сотрудничество РУСАЛа и Правительства Республики Коми продолжается с 2016 года.
В рамках соглашения компания инвестировала в проекты доработки Вежаю-Ворыквинского и разработки нового Верхне-Щугорского месторождений порядка 8 миллиардов рублей.
За счёт средств РУСАЛа в 2020 году был построен социокультурный центр в посёлке Чиньяворык Княжпогосткого района, приобретены медикаменты для городской больницы и станции скорой медицинской помощи города Ухты.
[Автор фото: Владимир Шешкунас, ИА «Комиинформ»]
{Kodko @ Владимир Уйба вручил государственные награды педагогам и ветеранам отрасли образования @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1375 @ 2021-09-28 @}
Владимир Уйба вручил государственные награды педагогам и ветеранам отрасли образования
Торжественная церемония состоялась в преддверии Дня учителя, 28 сентября.
Глава Республики Коми подчеркнул особую роль учителей как в жизни и судьбе каждого человека, так и в развитии общества в целом.
«Мудрые педагоги-наставники сопровождают наших детей, начиная с детского сада, дают основные знания в школе, развивают таланты в организациях дополнительного образования, обучают навыкам будущих специальностей в средних профессиональных и высших учебных заведениях.
На всех этапах обучения и воспитания педагог выполняет особую миссию.
От учителя, наставника, его профессиональных и личных качеств во многом зависит то, какими вырастут наши дети, а значит и то, каким будет наше будущее», - отметил В. Уйба.
На повышение качества обучения ориентирован национальный проект «Образование».
По нацпроекту в этом учебном году в Сыктывкаре открыт первый в России школьный детский технопарк «Кванториум».
В 21 сельской школе созданы центры образования «Точка роста».
Отремонтированы 3 спортивных зала в сельских школах.
Компьютерное оборудование поступило в 80 образовательных организаций республики.
Открыт центр цифрового образования в IT-куб в селе Усть-Кулом.
В Сыктывкарском колледже сервиса и связи появились 4 профессиональные мастерские, до конца года будут открыты ещё 4 мастерские в Воркутинском политехническом техникуме.
В этом году на ремонт образовательных учреждений и обеспечение безопасных условий для обучения детей по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба было дополнительно выделено 777,3 млн рублей.
«Мы не только ремонтируем действующие, но и строим новые школы и детские сады.
Только за два последних года в республике введены в эксплуатацию пять детских садов, три школы и две школы-сада.
Но, конечно, какими бы комфортными ни были условия в наших образовательных учреждениях, какая бы самая современная техника в них ни стояла, главную роль в процессе образования и воспитания играет Учитель», - заявил Владимир Уйба.
По поручению Президента России с этого учебного года выплаты за классное руководство получают не только учителя школ, но и кураторы учебных групп организаций среднего профессионального образования.
«В Республике Коми очень много талантливых учителей.
У нас очень сильное педагогическое сообщество.
Молодёжь перенимает традиции, заложенные ветеранами педагогического труда.
Я искренне благодарю всех, кто работает в школах, детских садах, вузах и средних профессиональных учреждениях республики.
Спасибо за ваш благородный, сложный, но очень важный труд.
За то, что вы выбрали, наверное, самую ответственную профессию и остаётесь верными своему служению.
Низкий вам поклон и благодарность», - сказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
* * *
Указом Президента Российской Федерации за достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную работу медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени награждена:
Вахнина Зоя Алексеевна – директор государственного учреждения «Детский дом № 3 для детей-сирот, оставшихся без попечения родителей»;
за заслуги в области профессионально-технического образования и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный мастер производственного обучения Российской Федерации» присвоено:
Латушке Алле Леонидовне – преподавателю государственного учреждения «Сыктывкарский лесопромышленный техникум»;
Туркиной Лидии Серафимовне – мастеру производственного обучения государственного учреждения «Сыктывкарский торгово-технологический техникум»;
за заслуги в научно-педагогической деятельности, подготовке квалифицированных специалистов и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный работник высшей школы Российской Федерации» присвоено
Асадуллину Фануру Фаритовичу – заведующему кафедрой Сыктывкарского лесного института (филиала) Санкт-Петербургского государственного лесотехнического университета имени Кирова;
за заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный учитель Российской Федерации» присвоено:
Бухтияровой Наталье Евгеньевне – учителю начальных классов муниципального учреждения «Начальная общеобразовательная школа № 7 имени Ефремовой», город Усинск.
Распоряжением Президента Российской Федерации за заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу Почётной грамотой Президента Российской Федерации награждены:
Головизнина Галина Степановна – тренер-преподаватель муниципального учреждения «Муниципальный центр дополнительного образования Прилузского района»;
Коваль Надежда Николаевна – педагог-психолог муниципального учреждения «Детский сад № 53 общеразвивающего вида», город Сыктывкар.
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены ветераны отрасли образования Республики Коми:
Агурьянова Наталья Ивановна, город Сыктывкар;
Бушенева Мая Михайловна, Удорский район;
юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Гурьева Любовь Александровна – директор Сыктывкарского лесного института (филиала) Санкт-Петербургского государственного лесотехнического университета имени Кирова;
Корзова Ирина Владиславовна – заведующий муниципальным учреждением «Детский сад № 94 компенсирующего вида», город Ухта;
Кулимова Валентина Васильевна – директор муниципального учреждения «Женская гимназия», город Сыктывкар;
Парилова Татьяна Валентиновна – директор муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 9», город Ухта;
Сбоева Светлана Владимировна – директор муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 7», город Сыктывкар;
Чуркина Наталья Александровна – заведующий муниципальным учреждением «Детский сад № 116» д. Степановская, Усть-Цилемский район.
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено:
Ластунову Игорю Ивановичу – доценту кафедры конституционного и муниципального права Коми республиканской академии государственной службы и управления;
Мелихову Михаилу Васильевичу – профессору кафедры русской филологии Сыктывкарского государственного университета имени Питирима Сорокина;
Морозову Николаю Алексеевичу – доценту кафедры государственного и муниципального управления Коми республиканской академии государственной службы и управления;
Тутолминой Евгении Юрьевне – директору муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 16», город Ухта;
за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Акулова Любовь Ивановна – заведующий кафедрой естественно-научного образования Сыктывкарского государственного университета имени Питирима Сорокина;
Лочкарева Майя Владимировна – заместитель директора государственного учреждения «Сыктывкарский колледж сервиса и связи»;
Миклина Ольга Алексеевна – старший преподаватель кафедры разработки и эксплуатации нефтяных и газовых месторождений и подземной гидромеханики Ухтинского государственного технического университета;
Пенкина Людмила Николаевна – директор муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 10», город Ухта;
Ткачев Сергей Алексеевич – заведующий кафедрой государственного и муниципального управления Коми республиканской академии государственной службы и управления.
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник образования Республики Коми» присвоено:
Бессоновой Ирине Алексеевне – педагогу-психологу муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа» пгт. Синдор, Княжпогостский район;
Елагиной Вере Анатольевне – директору муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 22» г. Сыктывкара;
Жилиной Марине Владимировне – директору Муниципального учреждения «Русская гимназия», город Сыктывкар;
Каневой Елене Деонисовне – заместителю директора государственного учреждения «Ухтинский медицинский колледж»;
Клепикову Николаю Васильевичу – доценту кафедры финансового менеджмента Сыктывкарского государственного университета имени Питирима Сорокина;
Коваленко Юлии Николаевне – старшему воспитателю муниципального учреждения «Детский сад № 54 «Радуга», г. Воркуты;
Полецкой Марине Александровне – заведующему отделением государственного учреждения «Сыктывкарский колледж сервиса и связи»;
Поповой Надежде Анатольевне – директору муниципального учреждения «Шошкинская средняя общеобразовательная школа», Сыктывдинский район;
Смолиной Галине Алексеевне – заведующему Муниципальным учреждением «Детский сад № 1», с. Койгородок;
Хлыбовой Алене Казисовне – воспитателю муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа», пгт. Войвож, Сосногорский район.
За заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный учитель Республики Коми» присвоено:
Веремеенко Татьяне Петровне – учителю начальных классов государственного учреждения «Санаторная школа-интернат № 1» г. Воркуты;
Ивановой Надежде Ростиславовне – учителю начальных классов муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 33», город Сыктывкар;
Кузнецовой Людмиле Петровне – учителю истории муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 20 с углубленным изучением отдельных предметов» г. Ухты;
Лобановой Галине Ивановне – учителю коми языка и литературы муниципального учреждения «Усогорская средняя общеобразовательная школа с углубленным изучением отдельных предметов», Удорский район;
Огневой Наталье Александровне – учителю начальных классов муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 3» пгт. Жешарт, Усть-Вымский район;
Рогачевой Зинаиде Петровне – ветерану отрасли образования Республики Коми, город Ухта;
Сизовой Татьяне Ивановне – учителю русского языка и литературы муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 3 имени Героя России Алексеева», город Ухта;
Тороповой Светлане Павловне – учителю математики муниципального учреждения «Ухтинский технический лицей им. Рассохина»;
Цымбалюк Любови Владимировне – учителю русского языка и литературы муниципального учреждения «Гимназия № 1» г. Воркуты.
За достигнутые трудовые успехи и многолетнюю плодотворную работу знаком отличия «За заслуги перед Республикой Коми» награждена
Иванова Екатерина Васильевна – директор муниципального учреждения «Пажгинская средняя общеобразовательная школа», Сыктывдинский район.
За добросовестное исполнение должностных обязанностей знаком отличия «За безупречную службу Республике Коми» награждены
Кравченко Ольга Ревокатовна – заведующий муниципальным учреждением «Усть-Куломский детский сад № 7 «Голубок»;
Саталкина Ираида Генриховна – директор муниципального учреждения Озъягская средняя общеобразовательная школа, Усть-Куломский район.
{Kodko @ 100-летие Республики Коми: В Сыктывкаре открыта новая дорога @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1378 @ 2021-09-29 @}
100-летие Республики Коми: В Сыктывкаре открыта новая дорога
Сегодня, 29 сентября, Глава Республики Коми Владимир Уйба и мэр Сыктывкара Наталья Хозяинова дали старт движению автомобилей по обновлённому участку дороги.
Малая объездная – очень важный и долгожданный для Сыктывкара объект.
Участок протяжённостью 3,35 километра разгрузит Октябрьский проспект, главную транспортную артерию столицы республики.
Он отремонтирован по линии национального проекта «Безопасные качественные дороги».
Стоимость работ – около 191 миллиона рублей.
Качество дорожного полотна руководитель региона Владимир Уйба проверил лично – за рулём камаза во главе автоколонны, движением которой символично был открыт новый маршрут.
«Очень хорошая и комфортная дорога, по которой приятно ехать, - отметил Владимир Уйба.
– Национальный проект «Безопасные качественные дороги» – это действенный инструмент, большое подспорье для нас.
Только в Сыктывкаре в этом году приведено в нормативное состояние более 14 километров дорог.
Это федеральные деньги, которые позволяют нам снять нагрузку с республиканского и городского бюджетов, а высвобождаемые средства направлять на те дороги, которые не проходят по нацпроекту».
Мэр столицы Наталья Хозяинова отметила, что при поддержке руководства республики Сыктывкар третий год участвует в нацпроекте.
«Ранее мы не открывали объекты, отремонтированные по национальному проекту, так торжественно.
Это говорит о важности Малой объездной для наших горожан.
Выражаю огромную благодарность всем, кто принял участие в её строительстве.
Надеюсь, сыктывкарцам будет комфортно ездить по обновленной дороге», - отметила градоначальник.
В ходе ремонта дороги, координация строительства которой осуществлялась Минстроем Коми, уложено два слоя асфальта, отсыпано щебня высотой 25 см на всём протяжении дороги, и уложена укрепляющая сетка.
Нижний слой асфальтобетона - 7 см, верхний – 5 см.
Проведены работы по замене водопропускных труб, формированию водоотводных канав, восстановлению смотровых колодцев подземных инженерных сетей, установке бортовых камней.
До капитального ремонта этот участок дороги был грунтовкой.
«Мы построили эту дорогу с бывшим председателем горисполкома Сыктывкара Александром Окатовым больше 30 лет назад, - рассказал Заслуженный строитель Российской Федерации Герман Николаев.
– Сначала она использовалась для вывоза снега и соединялась с Октябрьским проспектом для упрощения движения в Эжву и обратно, поэтому и народом она была определена как нужная с точки зрения улучшения жизни в городе.
Спасибо строителям, которые сделали большое дело, восстановили эту дорогу.
Спасибо руководству республики и города за то, что держали ремонт на контроле, и в итоге преподнесли автомобилистам такой замечательный подарок.
Хочется верить, что это не последнее такое важное событие, ведь в Сыктывкаре есть ещё много объектов, которые можно преобразить».
После ремонта ширина полосы движения составляет 3,5 метра, ширина проезжей части – 7 метров, максимальная ширина проезжей части – 20 метров.
Для комфорта автомобилистов расширен выезд на Октябрьский проспект, а для удобства и безопасности пешеходов обустроен тротуар.
До конца декабря подрядчики установят 112 опор освещения со светодиодными светильниками.
Гарантия работ по капитальному ремонту составляет 8 лет.
* * *
В рамках нацпроекта «Безопасные качественные дороги» в Республике Коми в 2019 году было приведено в нормативное состояние – 92,76 километра дорог, в 2020 году – 53,715 километра.
В 2021 году будут отремонтированы 33,16 километра.
Это дороги республиканского и местного значения, улично-дорожная сеть.
В рамках нацпроекта выполняются работы по освещению участков дорог.
В 2022 году планируется отремонтировать 28,9 километра дорожного покрытия.
Работы будут проводиться в Сыктывкаре, Прилузском, Корткеросском и Усть-Куломском районах.
[Фото ИА "Комиинформ", В. Шешкунас]
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём пожилых людей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1381 @ 2021-10-01 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём пожилых людей
«Уважаемые жители Республики Коми!
1 октября – Международный день пожилых людей.
Это день, когда мы говорим особые слова благодарности людям старшего поколения за их мудрость и жизнестойкость.
Это день, когда мы чествуем заслуги и огромный вклад ветеранов в развитие Республики Коми и России.
В нашем регионе очень много активных и деятельных представителей старшего поколения.
Они участвуют в волонтёрском движении, помогают нуждающимся, занимаются спортом, танцевальным и песенным творчеством, осваивают компьютеры, Интернет.
Охотно делятся своим опытом и мудростью с молодёжью, помогают в воспитании подрастающего поколения.
Продлить активное долголетие людей старшего поколения, сохранить их здоровье, заботиться о них – эти задачи были и остаются неизменным приоритетом государственной социальной политики.
Ежегодно вводятся дополнительные меры и увеличивается размер действующих мер поддержки людей «золотого возраста», внедряются новые технологии и методы в медицине, социальной работе.
Совершенствуется система ухода и помощи пожилым гражданам, в том числе тем, кто не может позаботиться о себе сам.
В рамках национального проекта «Демография» в республике строятся новые современные корпуса в Тентюковском и Кунибском интернатах.
Уважаемые ветераны войны и труда, дети войны, пенсионеры!
Желаю вам долголетия и бодрости духа, оптимизма и радости, крепкого здоровья, заботы и внимания со стороны родных и близких!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём учителя @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1387 @ 2021-10-05 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём учителя
«Уважаемые педагоги, ветераны отрасли образования!
Примите самые искренние поздравления с Днём учителя!
Труд учителя во все времена был и остаётся одним из самых почётных и уважаемых в обществе.
Это не просто профессия, это – служение детям, знаниям, будущему.
В школах нашей республики работают преданные своему делу, талантливые и грамотные педагоги.
Вы постоянно учитесь сами, повышаете свою квалификацию, побеждаете на республиканских и федеральных конкурсах профессионального мастерства.
Вы разрабатываете и внедряете интересные, уникальные методики, лучшие из которых используют педагоги всей страны.
Уважаемые учителя, ветераны отрасли образования!
Примите слова глубокой признательности и безмерного уважения за ваш благородный труд, за любовь к детям, за то, что вкладываете душу и искренне заинтересованы в успехах своих учеников.
Вы не просто даёте школьникам знания, вы учите эти знания применять, помогаете им найти своё призвание и поверить в себя.
Желаю вам вдохновения, творческой работы, благодарных учеников и надёжных коллег, профессиональных успехов и достижений, крепкого здоровья, неиссякаемой энергии, личного счастья и благополучия!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Поддержка старшего поколения: у госпиталя ветеранов – новый транспорт @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1389 @ 2021-10-05 @}
Поддержка старшего поколения: у госпиталя ветеранов – новый транспорт
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба Республиканский госпиталь ветеранов войн и участников боевых действий получил новый автомобиль.
«Лада Ларгус» закуплен на средства ПАО «Газпром» в рамках программы соцпартнёрства с Правительством Коми.
Как отметил главный врач госпиталя Андрей Налимов, новый транспорт будет использоваться для перевозки пациентов в медицинские организации, где ветеранам проведут консультации и обеспечат дополнительные обследования.
– Автомобиль подобран с максимальной комплектацией: климат-контроль в салоне, комфортабельные сиденья – всё для удобства пассажиров.
В нашем госпитале проходят лечение пациенты со всей республики.
Ветеранам из дальних районов особенно важно пройти обследование по максимуму, и новый автомобиль для этого очень пригодится.
Это очень своевременный подарок, – отметил Андрей Налимов.
Напомним: создание условий для лечения ветеранов в Республиканском госпитале ветеранов и укрепление материально-технической базы учреждения обсудили в августе 2021 года на заседании Координационного совета по делам ветеранов при Главе Республики Коми.
Представители ветеранских организаций обратились к Главе Республики Коми Владимиру Уйба с просьбой приобрести автотранспорт для перевозки пациентов в Республиканский госпиталь ветеранов.
– По итогам координационного совета глава республики поставил соответствующие задачи.
Огромная благодарность Владимиру Викторовичу от ветеранов боевых действий за то, что его слова не разошлись с делом.
Работа госпиталя совершенствуется по всем направлениям: это и новое оборудование, и транспорт, и укомплектование штата врачебными кадрами, – подчеркнул председатель Совета ветеранов регионального отделения Общероссийской организации ветеранов уголовно-исполнительной системы Республики Коми Андрей Канев.
C сентября в госпитале ветеранов приступили к работе новые медицинские специалисты: лор-врач, невролог, хирург, офтальмолог, специалист ультразвуковой диагностики.
Также при содействии главы республики госпиталь ожидает поступления новой современной медицинской техники: аппарата УЗИ экспертного класса, физиотерапевтического оборудования.
Кроме того, в планах – поставка стоматологического оборудования.
У пациентов появится возможность получать на базе госпиталя стоматологическую помощь.
{Kodko @ Национальные проекты: в Правительстве Коми подводят итоги ремонтной дорожной кампании 2021 года @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1392 @ 2021-10-06 @}
Национальные проекты: в Правительстве Коми подводят итоги ремонтной дорожной кампании 2021 года
Первый заместитель Председателя Правительства Коми Игорь Булатов и Министр строительства и ЖКХ республики Игорь Кузьмичев в ходе рабочей встречи обсудили ход реализации мероприятий по дорожному строительству и достижении показателей строительства дорог.
Игорь Кузьмичев доложил о достижении 100-процентного целевого показателя по строительству и реконструкции автомобильных дорог регионального или межмуниципального, местного значения в 2021 году.
По национальному проекту «Безопасные качественные дороги» в Республике Коми в 2021 году будет приведено в нормативное состояние 33,14 километра дорожного покрытия, выполнены работы по освещению участков дорог протяженностью 5,825 километра.
Стоимость работ – 801,81 миллиона рублей.
«Мы подвели предварительные итоги реализации федеральной программы «Безопасные качественные дороги» в 2021 году и обсудили планы на будущий год, – рассказал Игорь Булатов.
– По результатам торгов образовалась экономия средств.
Мы проводим аукцион на капитальный ремонт 10-километрового участка дороги Сыктывкар – Кудымкар – Пермь на участке Веселовка – граница Пермского края за счет средств республиканского бюджета.
Заключены четыре контракта на проведение ремонтных работ на 14 объектах улично-дорожной сети города Сыктывкара, семь контрактов на восьми объектах регионального значения».
В целях достижения показателей Республики Коми национального проекта «Безопасные качественные дороги» на территории региона реализуются региональные проекты «Региональная и местная дорожная сеть», «Безопасность дорожного движения», «Общесистемные меры развития дорожного хозяйства».
Основные задачи реализации национального проекта:
увеличение доли автомобильных дорог, соответствующих нормативным требованиям;
снижение доли автомобильных дорог, работающих в режиме перегрузки;
снижение количества мест концентрации ДТП,
снижение смертности в результате ДТП.
{Kodko @ Президент поддержал предложение главы Коми по переформатированию программы переселения северян @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1395 @ 2021-10-07 @}
Президент поддержал предложение главы Коми по переформатированию программы переселения северян
6 октября Президент Российской Федерации Владимир Путин провёл совещание по вопросам развития топливно-энергетического комплекса, электроэнергетики и диверсификации экономики угледобывающих регионов.
В ходе совещания Глава Республики Коми Владимир Уйба предложил переселять нетрудоспособное население из городов Воркуты и Инты в климатически более благоприятные районы Республики Коми.
В настоящее время переселение из районов Крайнего Севера осуществляется только за счёт средств федерального бюджета в рамках 125 Федерального закона *.
Предусмотренный для республики объём финансирования не позволяет кардинально решить вопрос.
Сейчас время ожидания граждан в очереди составляет более 20 лет.
* Федеральный закон от 25 октября 2002 г. № 125-ФЗ «О жилищных субсидиях гражданам, выезжающим из районов Крайнего Севера и приравненных к ним местностей».
В очереди на переселение в Воркуте и Инте состоят 11 185 человек.
Из них 10 209 пенсионеров и 976 граждан с инвалидностью.
Ещё 23 458 граждан этих категорий не состоят на учёте на переселение по 125 Федеральному закону.
Владимир Уйба обратился к главе государства с просьбой дать поручение Правительству России совместно с северными регионами проработать новые финансовые механизмы переселения указанных категорий граждан.
«Сегодня есть такие механизмы, как «рубль в рубль» или программа «Стимул», которые можно было бы применить для переселения жителей Крайнего Севера в климатически благоприятные районы, но внутри региона.
В Республике Коми – это, например, Сыктывкар и Прилузье.
К тому же, это даст дополнительный импульс развитию строительной отрасли», – заявил Владимир Уйба.
Президент страны поддержал предложение главы Коми.
Инициатива Владимира Уйба будет проработана в рамках действующей программы переселения граждан из районов Крайнего Севера.
[Фото kremlin.ru]
{Kodko @ По плану диверсификации в экономику Коми уже инвестировано около 10 миллиардов рублей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1396 @ 2021-10-07 @}
По плану диверсификации в экономику Коми уже инвестировано около 10 миллиардов рублей
Создано 147 рабочих мест.
Об этом Глава Республики Коми Владимир Уйба проинформировал Президента Российской Федерации Владимира Путина на совещании по вопросам развития энергетики и диверсификации экономики угледобывающих регионов.
«Необходимо заниматься диверсификацией экономики, активно инвестировать в инфраструктуру и создание новых производств.
Особое внимание стоит уделить угледобывающим регионам, созданию здесь новых рабочих мест вне угольного сектора.
Такие поручения мною уже были даны», – подчеркнул глава государства, открывая совещание.
Во исполнение поручений Президента Российской Федерации В.В.Путина Министерством экономического развития Российской Федерации совместно с Правительством Республики Коми утверждён План мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми на 2021-2026 годы.
Это первый стратегический документ социально-экономического развития Республики Коми, утверждённый на федеральном уровне.
В настоящий момент осуществляется поддержка запланированных в рамках Плана инвестиционных проектов.
Ведётся работа по привлечению льготных займов Фонда развития моногородов, Регионального Фонда развития промышленности, используются инструменты поддержки резидентов Арктической зоны Российской Федерации.
«План мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми был утверждён в июле этого года, а уже на 1 октября общий объём вложенных инвестиций составил порядка 10 миллиардов рублей.
Это говорит о большом потенциале развития неугольных отраслей.
Мы благодарны Правительству и Министерству экономического развития России за поддержку.
Эту совместную работу мы продолжим», – доложил Владимир Уйба.
С основным докладом о диверсификации экономики угледобывающих регионов выступил Министр экономического развития Российской Федерации Максим Решетников.
Он проинформировал Президента страны об итогах рабочего визита в Республику Коми, который состоялся 13-14 августа этого года, и совместной с Правительством региона работе по реализации указанного Плана и развитию в его рамках арктических моногородов Инты и Воркуты.
{Kodko @ Владимир Уйба поручил Правительству Коми отработать на примере Койгородского района механизмы выделения малому бизнесу лесных участков @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1399 @ 2021-10-08 @}
Владимир Уйба поручил Правительству Коми отработать на примере Койгородского района механизмы выделения малому бизнесу лесных участков
Глава Республики Коми провёл 7 октября рабочее совещание с предпринимателями Койгородского района, которые занимаются заготовкой и переработкой древесины.
С просьбой провести такую встречу к Владимиру Уйба обратились жители муниципалитета во время его недавней рабочей поездки в Койгородский район.
Поводом для встречи послужили изменения на федеральном уровне Лесного кодекса России, по которым аукционы на право заключения договора купли-продажи лесных насаждений можно проводить только в электронной форме.
Теперь принять участие в аукционах могут все желающие из любого региона страны.
На электронные торги стали выходить крупные лесозаготовительные компании, с которыми не в силах конкурировать местные предприниматели.
Из-за отсутствия сырья они вынуждены приостанавливать производства.
Такая ситуация характерна и для других лесных районов республики.
Она обсуждалась на встречах Главы Республики Коми Владимира Уйба с жителями сельских территорий.
По его поручению Минприроды региона проработало пути решения.
В качестве альтернативы предлагается организовать конкурсные процедуры по выделению лесных участков для субъектов малого и среднего предпринимательства в аренду на 49 лет.
«На конкурсы у нас есть возможность выставлять лесные участки площадью от 5 тысяч до 10 тысяч гектаров, – отметил глава Коми.
– Такие сравнительно небольшие объёмы, как правило, не представляют интереса для крупных предприятий.
Но есть одно важное условие: делянки будут выделяться только под лесопереработку».
«Продажа кругляка – это тоже бизнес, но он ни к чему не приведёт, он не прибыльный.
Поэтому сегодня главная наша с вами задача, которую поставил Глава Республики Коми Владимир Викторович Уйба, заключается в переходе на глубокую переработку.
Выпуск переработанной продукции хотя бы даже в виде пиломатериалов, столярных изделий на начальном этапе уже даёт повышенный доход, дополнительные налоговые поступления и высокооплачиваемые рабочие места», – отметил министр природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми Алексей Кузнецов.
Ещё один путь – объединяться: в Республике Коми лесозаготовители и переработчики древесины могут воспользоваться инструментами поддержки в качестве участников территориального и промышленного кластеров.
Консолидация собственных средств предпринимателей при объединении в одно юридическое лицо позволит конкурировать на электронных аукционах с крупными игроками из других регионов и участвовать в реализации инвестиционных проектов и программах федерального Фонда развития промышленности.
Подробно об этом участникам совещания рассказали директор центра «Мой бизнес» Коми Сергей Жеребцов и заместитель директора НО РК «Региональный фонд развития промышленности Республики Коми» Леонид Ложкин.
«Надо отработать на базе Койгородского района оптимальный механизм обеспечения местных предпринимателей древесиной.
Это может быть конкурс либо аукцион – для тех, кто решил объединиться в лесной кластер.
Нашим предпринимателям важно быть уверенны в завтрашнем дне.
А мы обеспечим им условия для дальнейшего развития бизнеса, которое связано только с глубокой переработкой.
Других перспектив у предприятий лесной промышленности в республике нет и быть не может», – заявил Владимир Уйба.
В дальнейшем апробированная в Койгородском районе практика станет «золотым стандартом» для остальных муниципалитетов республики, подчеркнул глава Коми.
Также Владимир Уйба поручил Минэкономики региона провести совместно с центром «Мой бизнес» серию выездных обучающих семинаров для предпринимателей в лесных муниципалитетах республики по мерам и инструментам господдержки, по работе в ЕГАИС учёта древесины.
{Kodko @ Игорь Божков освобождён от должности Руководителя Администрации Главы Республики Коми 9 октября 2021 года @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1400 @ 2021-10-08 @}
Игорь Божков освобождён от должности Руководителя Администрации Главы Республики Коми 9 октября 2021 года
Распоряжение Главы Республики Коми от 8 октября 2021 года № 314-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Божкова Игоря Анатольевича от должности Руководителя Администрации Главы Республики Коми 9 октября 2021 года.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил командование и личный состав войсковой части 5134 с юбилеем @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1403 @ 2021-10-08 @}
Владимир Уйба поздравил командование и личный состав войсковой части 5134 с юбилеем
Сегодня, 8 октября, Глава Республики Коми принял участие в торжественном собрании, посвящённом 25-й годовщине со дня образования войсковой части 5134.
25 лет назад в Сыктывкаре был сформирован единственный во внутренних войсках МВД России учебный инженерно-сапёрный полк, который затем был преобразован в 13-ый центр подготовки личного состава войск национальной гвардии Российской Федерации.
За это время подготовку в войсковой части 5134 прошли десятки тысяч специалистов инженерных войск.
«Вы вносите весомый вклад в сохранение лучших традиций инженерных войск России, уделяя внимание как профессиональным знаниям и навыкам, так и формированию моральных качеств военнослужащих инженерных войск страны.
Многолетний профессионализм, верность Родине, присяге и воинскому долгу – качества присущие солдатам и командирам части.
Вы – достойный пример для будущих защитников Родины», – заявил Владимир Уйба.
Глава Республики Коми поблагодарил военнослужащих за вклад в патриотическое воспитание молодёжи, пожелал всему личному составу войсковой части здоровья, крепкого духа и успехов в воинской службе.
[Фото пресс-службы Государственного Совета Республики Коми]
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1406 @ 2021-10-10 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности
«Уважаемые работники агропромышленного комплекса, ветераны отрасли!
Поздравляю с Днём работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности!
Вы трудитесь в важнейшей отрасли экономики, от которой зависит продовольственная безопасность страны, качество жизни людей, развитие сельских территорий.
Ваш энтузиазм, знания, опыт и огромное желание сделать жизнь вокруг себя лучше лежат в основе успехов отрасли.
С любовью к своей земле вы сохраняете и развиваете действующие сельхозпредприятия, создаёте новые.
Правительство республики, понимая значимость агропромышленного комплекса, оказывает поддержку отрасли, ежегодно выделяя гранты и субсидии на модернизацию предприятий, помощь начинающим фермерам и семейным хозяйствам.
Уважаемые работники агропромышленного комплекса!
Спасибо вам за самоотверженный труд в условиях севера.
Пусть вам всегда сопутствует удача, динамично развиваются предприятия, радуют результаты труда.
Крепкого здоровья и семейного счастья!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Дмитрий Самоваров назначен на должность Руководителя Администрации Главы Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1409 @ 2021-10-12 @}
Дмитрий Самоваров назначен на должность Руководителя Администрации Главы Республики Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Ранее Дмитрий Самоваров занимал должность Заместителя Председателя Правительства Республики Коми.
Распоряжение Главы Республики Коми от 9 октября 2021 года № 316-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Самоварова Дмитрия Владимировича от должности заместителя Председателя Правительства Республики Коми 11 октября 2021 года.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Распоряжение Главы Республики Коми от 12 октября 2021 года № 318-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Самоварова Дмитрия Владимировича на должность Руководителя Администрации Главы Республики Коми 12 октября 2021 года.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ В Коми в связи с распространением COVID-19 вводится система QR-кодов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1412 @ 2021-10-12 @}
В Коми в связи с распространением COVID-19 вводится система QR-кодов
Она заработает с 21 октября для посетителей (зрителей) спортивных и культурных мероприятий.
На основании решения республиканского оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции в Указ Главы Республики Коми о введении режима повышенной готовности внесены изменения.
Необходимость в них обусловлена неблагополучной эпидситуацией в регионе.
В Республике Коми продолжает действовать запрет на проведение культурно-массовых, зрелищных и иных массовых мероприятий.
Сохраняются действующие ограничения на работу кинотеатров (кинозалов), театров, театральных и концертных организаций, учреждений клубного типа при условии 50 % заполнения зала.
С 21 октября вводятся аналогичные ограничения на работу организаций, осуществляющих проведение спортивных мероприятий.
Они должны обеспечить соблюдение условия заполнения зала (трибуны) спортивного сооружения не более чем на 50 процентов от его общей вместимости.
Вместе с тем с 21 октября в указанных выше организациях разрешается проведение мероприятий с заполнением зала 100 % при соблюдении дополнительного условия – всем посетителям (зрителям) необходимо иметь:
- QR-код сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции;
- либо QR-код перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 (с даты выздоровления которых прошло не более 6 календарных месяцев);
- либо отрицательный результат ПЦР-тестирования на выявление возбудителя COVID-19, проведенного не более чем за 72 часа до начала мероприятия.
Наличие перечисленных документов должно быть также у участников спортивных соревнований и тренировочных мероприятий, сопровождающих их лиц.
Указанные требования не распространяются на лиц, не достигших возраста 18 лет.
Они могут посещать культурные и спортивные мероприятия без предъявления QR-кода.
Республика Коми далеко не первая в России вводит систему QR-кодов в связи с распространением COVID-19.
По информации, озвученной главой Роспотребнадзора Анной Поповой на заседании президиума координационного совета по борьбе с распространением коронавируса, в 26-ти регионах страны система QR-кодов применяется при проведении культурно-развлекательных мероприятий, в 25-ти – при проведении спортивных мероприятий, в 22-х – в местах общественного питания, в 13-ти регионах – в гостиницах.
* * *
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: http://www.gosuslugi.ru/.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил жителей Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1415 @ 2021-10-13 @}
Владимир Уйба поблагодарил жителей Республики Коми
Торжественная церемония вручения государственных наград состоялась 12 октября.
Глава Республики Коми поблагодарил лучших представителей самых разных отраслей экономики, промышленности и социальной сферы за вклад в развитие родного региона, профессионализм и преданность избранному делу.
«Дорогие друзья, каждый из вас, будь то газовик, нефтяник, строитель, тренер, поэт или общественный деятель, является одним из лучших представителей своей профессии.
Каждый день вы совершенствуетесь, вкладываете знания, мастерство, опыт, душу в любимое дело.
Благодарю вас за то, что формируете в обществе уважение к труду, заряжаете энергией и вдохновляете окружающих на новые трудовые достижения.
Республика Коми богата талантливыми, трудолюбивыми людьми.
И очень важно, что свой потенциал вы реализуете именно здесь – в родном регионе.
Низкий поклон каждому за ваш вклад в настоящее и будущее нашей замечательной республики», – поблагодарил собравшихся Владимир Уйба.
Среди награждённых – много медицинских работников.
Владимир Уйба, будучи Заслуженным врачом Российской Федерации и доктором медицинских наук, выразил отдельные слова благодарности коллегам за их благородный и нелёгкий труд, значимость которого особенно высока сейчас – в период борьбы с ковидом.
«Пользуясь случаем, хочу ещё раз искренне поблагодарить в вашем лице всё медицинское сообщество, всех, кто спасает людей в красной зоне, кто работает в составе бригад скорой помощи и осуществляет вызовы на дом за самоотверженный труд во имя спасения жизни и здоровья наших граждан», – сказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
* * *
Указом Президента Российской Федерации за большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией и самоотверженность, проявленную при исполнении профессионального долга Орденом Пирогова награждены:
Ватлина Елена Сергеевна – заведующая лабораторией государственного учреждения «Коми республиканская клиническая больница»;
Вахнина Валерия Валерьевна – заведующая отделением государственного учреждения «Городская больница Эжвинского района г. Сыктывкара»;
Вшивцева Ольга Владимировна – заведующая отделением государственного учреждения «Коми республиканская клиническая больница»;
Градова Елена Юрьевна – врач государственного учреждения Республики Коми «Эжвинская городская поликлиника».
За смелость и решительность, проявленные при спасении людей в экстремальных условиях медалью «За спасение погибавших» награждены:
Засухин Владимир Иванович – водитель пожарного автомобиля государственного учреждения «Управление противопожарной службы и гражданской защиты»;
Проворов Александр Владимирович – пожарный государственного учреждения «Управление противопожарной службы и гражданской защиты».
За большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией и самоотверженность, проявленную при исполнении профессионального долга медалью Луки Крымского награждены:
Ганюкова Татьяна Леонидовна – фельдшер-лаборант государственного учреждения «Эжвинская городская поликлиника»;
Фотиева Татьяна Леонидовна – старшая медицинская сестра государственного учреждения «Коми республиканская клиническая больница».
За большой вклад в организацию работы по оказанию медицинской помощи, предупреждению и предотвращению распространения коронавирусной инфекции почетное звание «Заслуженный врач Российской Федерации» присвоено
Лашмановой Ольге Олеговне – заместителю главного врача государственного учреждения «Коми республиканская клиническая больница».
За заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестного работу почетное звание «Заслуженный врач Российской Федерации» присвоено
Черных Людмиле Анатольевне – заведующей отделением государственного учреждения «Ухтинская городская поликлиника».
За заслуги в области пищевой индустрии и многолетнюю добросовестную работу почетное звание «Заслуженный работник пищевой индустрии Российской Федерации» присвоено:
Соловьеву Геннадию Николаевичу – токарю-фрезеровщику Акционерного общества «Сыктывкарский ликёро-водочный завод»;
За большой вклад в развитие физической культуры и спорта, многолетнюю добросовестную работу почетное звание «Заслуженный работник физической культуры Российской Федерации» присвоено:
Бондарь Марине Викторовне – инструктору-методисту муниципального учреждения «Спортивная школа олимпийского резерва «Фаворит»;
Никишову Владимиру Владимировичу – тренеру муниципального учреждения «Спортивная школа города Микунь», Усть-Вымский район;
Попову Михаилу Васильевичу – тренеру государственного учреждения Республики Коми «Спортивная школа олимпийского резерва №4».
Распоряжением Президента Российской Федерации За достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную Почётной грамотой Президента Российской Федерации награждена
Михайлова Валентина Васильевна – главный бухгалтер открытого акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая», Сыктывдинский район.
За большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией, самоотверженность, проявленную при исполнении профессионального долга, благодарность Президента Российской Федерации объявлена:
Белоликову Николаю Игоревичу – врачу государственного учреждения «Республиканская инфекционная больница»;
Искендеровой Наталье Феоктистовне – старшей медицинской сестре государственного учреждения «Консультативно-диагностический центр»;
Кудряшовой Марии Владимировне – врачу государственного учреждения «Республиканская инфекционная больница»;
Поповцевой Елене Энгельсовне – старшей медицинской сестре государственного учреждения «Республиканская инфекционная больница»;
Старцевой Светлане Витальевне – медицинской сестре государственного учреждения «Республиканская инфекционная больница»;
Чистяковой Елене Васильевне – врачу государственного учреждения «Консультативно-диагностический центр».
За достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную работу благодарность Президента Российской Федерации объявлена:
Хафизовой Наталье Павловне – начальнику цеха готовой продукции Акционерного общества «Сыктывкарский ликёро-водочный завод».
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Лютоев Виталий Александрович – ветеран строительной отрасли Республики Коми;
Николаев Герман Борисович – ветеран строительной отрасли Республики Коми;
Павлусенко Борис Сергеевич – ветеран строительной отрасли Республики Коми;
Бережной Николай Михайлович – исполняющий обязанности директора государственного учреждения «Спортивная школа олимпийского резерва», Сыктывдинский район;
Ильин Андрей Васильевич – директор структурного подразделения «Аэропорт Сыктывкар» Акционерного общества «Комиавиатранс»;
Куликова Светлана Александровна – старшая медицинская сестра государственного учреждения «Клинической кардиологический диспансер».
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено:
Валиахмаду хазрату Гаязову – Муфтию Республики Коми – председателю Централизованной религиозной организации «Духовное Управление мусульман Республики Коми»;
Обрезковой Нине Александровне – поэту, прозаику, драматургу, члену Союза писателей Республики Коми;
Пищальникову Леониду Владимировичу – штурману аэронавигационной информации летно-методического отдела Акционерного общества «Комиавиатранс»;
Скокову Сергею Анатольевичу – машинисту технологических компрессоров общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» – Микуньское линейное производственное управление магистральных газопроводов, Усть-Вымский район;
Филатову Владимиру Михайловичу – директору регионального учебного центра Акционерного общества «Транснефть-Север», город Ухта.
за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Дёмина Александра Михайловна – переплетчик общества с ограниченной ответственностью «Коми республиканская типография»;
Кузнецов Юрий Владимирович – директор общества с ограниченной ответственностью «Специализированный застройщик» «ГорКомСтрой»;
Носков Владимир Александрович – электрогазосварщик занятый на резке и ручной сварке закрытого акционерного общества «Ухтинский экспериментально-механический завод»;
Ревенко Андрей Викторович – начальник компрессорной станции «Байдарацкая» филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» – Воркутинское линейное производственное управление магистральных газопроводов;
Чиканчи Анатолий Васильевич – президент Благотворительного Фонда;
Чичкарев Артем Львович – специалист сектора прикладной и художественной деятельности государственного учреждения «Республиканский Дом творчества».
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в развитие нефтяной промышленности и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный Шахтёр Республики Коми» присвоено
Перевозникову Василию Владимировичу – механику участка термошахтной разработки и добычи нефти производственного предприятия «Яреганефть» общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми», город Ухта.
За многолетнюю добросовестную и эффективную работу знаком отличия Трудовая доблесть награждены:
Антюшин Юрий Александрович – оператор по добыче нефти и газа нефтешахтного производственного предприятия «Яреганефть» общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми», город Ухта;
Борисов Виталий Иванович – машинист крана автомобильного филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта»;
Везель Николай Андреевич – ветеран транспортной отрасли Республики Коми, город Сыктывкар;
Веретенников Василий Николаевич – начальник дробильно-сортировочного участка общества с ограниченной ответственностью «Ухтинский завод строительных материалов»;
Уляшев Эдуард Иванович – производитель работ общества с ограниченной ответственностью «Специализированный застройщик» «ГорКомСтрой»;
Филиппов Павел Николаевич – оператор получения базальтового супертонкого волокна общества с ограниченной ответственностью «Лотос»;
Шумахер Георгий Владимирович – инженер-технолог общества с ограниченной ответственностью «Лотос».
{Kodko @ Владимир Уйба обратился к Татьяне Голиковой с просьбой поддержать на федеральном уровне программу социально-экономического развития Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1417 @ 2021-10-14 @}
Владимир Уйба обратился к Татьяне Голиковой с просьбой поддержать на федеральном уровне программу социально-экономического развития Республики Коми
Глава Республики Коми принял участие в совещании с Заместителем Председателя Правительства Российской Федерации Татьяной Голиковой по вопросу социально-экономического развития регионов, входящих в состав Северо-Западного федерального округа.
Владимир Уйба доложил вице-премьеру федерального Правительства о ходе реализации плана диверсификации экономики Республики Коми, сформированного совместно с Минэкономразвития России на 2021-2026 годы.
В числе наиболее важных и крупных проектов, включённых в план диверсификации, которые уже в ближайшие годы окажут влияние на социально-экономическое развитие региона, стоит отметить следующие:
– Завод по производству карбида кальция и ферросплавов на территории МО ГО «Инта»;
– Модернизация с созданием объектов лесной и лесоперерабатывающей инфраструктуры «Сыктывкарского лесопильно-деревообрабатывающего комбината»;
– Модернизация и расширение производственных мощностей ООО «Лузалес»;
– Строительство завода по производству OSB-плит в рамках модернизации действующего лесоперерабатывающего производства ООО «Промтех-инвест»;
– Создание особой экономической зоны промышленно-производственного типа «Север» на территории МО МР «Сыктывдинский».
«По итогам реализации только этих пяти проектов в Республике Коми будет создано более 2 тысяч рабочих мест, привлечено более 40 млрд рублей внебюджетных инвестиций», – подчеркнул глава Коми.
Вместе с тем Владимир Уйба обратил внимание на то, что Республике Коми нужна отдельная федеральная программа социально-экономического развития.
«Эта программа будет включать мероприятия по диверсификации экономики, развитию сфер социальной защиты и здравоохранения, благоустройству городской среды, развитию жилищно-коммунальной инфраструктуры.
Её реализация позволит качественно повысить уровень жизни северян и эффективно решать ключевые задачи социально-экономического развития Республики Коми», – отметил Владимир Уйба.
{Kodko @ В Республике Коми создано отделение Российского исторического общества @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1418 @ 2021-10-14 @}
В Республике Коми создано отделение Российского исторического общества
Решение о его создании принято 12 октября на учредительном собрании Отделения Российского исторического общества в Республике Коми.
В нём приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба, Председатель правления Российского исторического общества Константин Могилевский, учёные, религиозные деятели, работники образования и культуры.
«Символично, что создание регионального отделения Российского исторического общества происходит в год столетия республики.
Это год, когда многогранная история нашего края вызывает особый интерес у самых широких кругов населения», – отметил В. Уйба.
Российское историческое общество поддерживает научные исследования, историческое образование, содействует изучению и публикации документов российских архивов, активно участвует в научно-просветительской работе, в противодействии дилетантизму и попыткам фальсификации исторических фактов, организует создание новых просветительских ресурсов, а главное − формирует, поддерживает и направляет общественную инициативу на всестороннее изучение семейной, региональной, отечественной и мировой истории.
«Я уверен в том, что Отделение Российского исторического общества в Республике Коми будет успешно работать и внесёт значительный вклад в развитие региона.
И уже в недалеком будущем Отделение сможет порадовать жителей республики новыми книгами, научными открытиями и интересными проектами.
Желаю вам успеха в вашем благородном деле!»
В ходе собрания утверждена организационная структура отделения в составе Совета, председателя Совета (им стал директор Института языка, литературы и истории Коми НЦ УрО РАН, доктор исторических наук Игорь Жеребцов), сопредседателей и ответственного секретаря.
* * *
Российское историческое общество было воссоздано в традициях дореволюционного Императорского Русского исторического общества (РИО) 20 июня 2012 года.
Его учредителями стали 27 ведущих российских учреждений образования, науки и культуры, среди которых Российская академия наук, МГУ имени М.В. Ломоносова, Санкт-Петербургский государственный университет, МГИМО, Государственный исторический музей, Государственная Третьяковская галерея, Эрмитаж, Российская государственная библиотека и многие другие.
На сегодняшний день отделения РИО созданы уже более чем в 50 регионах страны.
Согласно Уставу, целью РИО является объединение усилий общества, государства, ученых и любителей истории для формирования общероссийской исторической культуры на основе объективного изучения, освещения и популяризации отечественной и мировой истории, сохранения национальной памяти.
С момента возрождения Российского исторического общества в 2012 году его бессменным Председателем является Сергей Нарышкин.
{Kodko @ Эльмира Ахмеева рассказала о реализации госпрограммы «Развитие экономики и промышленности» в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1419 @ 2021-10-14 @}
Эльмира Ахмеева рассказала о реализации госпрограммы «Развитие экономики и промышленности» в Республике Коми
В Государственном Совете региона в рамках рабочего совещания по рассмотрению проекта закона Республики Коми «О республиканском бюджете Республики Коми на 2022 год и плановый период 2023 и 2024 годов» о ключевых моментах реализации государственной программы «Развитие экономики и промышленности» и региональных проектах рассказала заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности Эльмира Ахмеева.
Как отметила Эльмира Ахмеева, основной целью государственной программы стала «Сильная экономика с привлекательным инвестиционным климатом и развитым промышленным комплексом».
В стратегическом блоке Госпрограммы одно из главных направлений — развитие территорий с особыми условиями хозяйствования — моногородов и Арктической зоны региона.
Для резидентов Арктической зоны создан целый комплекс федеральных, региональных и местных преференций.
Работа по их сопровождению ведется постоянно.
Приступили к реализации проектов 3 резидента, в их числе – завод по производству карбида кальция и ферросплавов в Инте, открылось кафе-кондитерская в Воркуте, модернизируется производство агрокомплекса «Инта Приполярная».
Внесены изменения в постановление Правительства Российской Федерации «О создании территории опережающего социально-экономического развития «Емва», которые значительно расширяют перечень разрешенных видов экономической деятельности и снижают требования к объему капитальных вложений, а также количеству новых постоянных рабочих мест.
В 2021 году Министерством была проведена совместная работа с Минэкономразвития РФ по формированию и утверждению плана диверсификации экономики региона на 2021-2026 годы.
Как отметила заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности региона, для республики — это первый стратегический документ, утвержденный на федеральном уровне.
План включает 50 инвестпроектов, которые обеспечат приток инвестиций в основной капитал в объеме 150 млрд рублей и даст возможность трудоустроить порядка 6000 человек в отраслях, не связанных с добычей угля.
Министерством ведется работа по созданию особой экономической зоны промышленно-производственного типа «Север» в Сыктывдинском районе.
В настоящее время идет подготовка заявки для создания ОЭЗ «Север».
Как отметила в докладе Эльмира Ахмеева, привлечение на развитие республики федеральных средств еще одна важная задача, над которой продолжается работа.
В конце прошлого года республика впервые включилась в предоставляемую Правительством РФ возможность получения единой региональной субсидии.
В итоге республика получила из федерального бюджета межбюджетный трансферт в размере 56,8 млн рублей на выдачу региональным Фондом развития промышленности льготных займов промышленным предприятиям на реализацию инвестпроектов (в региональном бюджете на указанные цели предусмотрено 100,0 млн рублей).
Внедряется механизм предоставления регионом бюджетных инвестиций на создание объектов инфраструктуры.
Приказом Минэкономразвития РФ в сводный перечень новых инвестиционных проектов включены 9 новых региональных инвестпроектов.
Инициаторы заявленных проектов смогут возмещать свои затраты на создание инфраструктуры.
А для региона это означает создание порядка 1600 новых рабочих мест и 27,6 млрд рублей привлечённых инвестиций.
В сфере лесной промышленности в Коми реализуются два приоритетных инвестиционных проекта с государственной поддержкой.
Общий объем инвестиций в них сейчас составляет около 12 млрд рублей.
В текущем году министерству выделили 30 млн рублей из республиканского бюджета для выдачи субсидий предпринимателям на возмещение части затрат, направленных на создание, модернизацию и расширение производства пеллет и топливных брикетов.
Благодаря данной поддержке ожидается создание и расширение производств — не менее 6 предприятий, появление более 50 новых рабочих мест, увеличение объема инвестиций в развитие биоэнергетики (не менее 300 млн рублей).
28 сентября 2021 года в реестр промышленных кластеров Минпромторга России включен Деревообрабатывающий кластер Республики Коми.
Это позволит привлечь субсидии из федерального бюджета до 30 % затрат, понесенных участниками кластера при реализации совместных проектов.
В состав кластера вошли 13 производственных предприятий, 2 инфраструктурные площадки и 1 образовательная организация — Сыктывкарский лесной институт.
Региональные проекты, реализуемые в рамках национальных проектов, также составляют основу стратегического управления в Республике Коми.
В 2021 году республика продолжает реализацию нацпроекта «Малое и среднее предпринимательство и поддержка индивидуальной предпринимательской инициативы».
С 2021 года Центром «Мой бизнес» Коми оказано 766 услуг субъектам МСП.
За 9 месяцев текущего года объем привлеченных заемных средств с участием «Гарантийного фонда Республики Коми» составил 1,1 млрд рублей.
«Микрокредитной компанией Республики Коми» с начала года выдано 165 микрозаймов на 131 млн рублей, из них начинающим предпринимателям – 9 займов на сумму 1,9 млн рублей.
Для поддержки предпринимателей, приостановивших деятельность в период ограничений, принят Порядок предоставления в 2021 году субсидий в целях возмещение им части расходов на оплату труда работников и уплату арендных платежей.
В 2021 году в реестр социальных предпринимателей включено 72 предпринимателя, которые смогут обратиться за получением гранта для развития своей деятельности и реализации социального проекта.
При активном содействии Центра поддержки экспорта заключено 15 экспортных контрактов.
Объем экспорта получивших поддержку субъектов МСП достиг 8,6 млн долл. США.
«Отмечу, что сегодня Коми участвует в реализации 40 региональных проектов.
С 2022 года будет начата реализация еще 2 проектов по производительности труда.
Общий объем бюджетных средств, предусмотренных на реализацию регпроектов, с учетом всех источников, составил 8,6 млрд рублей», – рассказала Эльмира Ахмеева.
В завершении доклада, Эльмира Ахмеева отметила, что работа по привлечению дополнительных ресурсов в регион, в том числе на развитие отдельных территорий, проведенная в 2021 году, создаёт основательный задел для структурных изменений в экономике республики уже в ближайшие пять лет.
{Kodko @ Правительство Коми и Россельхозбанк поддержат рублём не только аграриев @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1420 @ 2021-10-14 @}
Правительство Коми и Россельхозбанк поддержат рублём не только аграриев
13 октября состоялась рабочая встреча Главы Республики Коми Владимира Уйба с заместителем Председателя Правления Россельхозбанка Денисом Константиновым с участием директора Коми филиала Россельхозбанк Антона Фридмана и заместителя Председателя Правительства – министра экономического развития и промышленности Республики Коми Эльмиры Ахмеевой.
В ходе встречи стороны обсудили вопросы текущей деятельности финансово-кредитной организации и её участия в развитии региона.
«Россельхозбанк – надёжный партнёр Республики Коми, – отметил Владимир Уйба.
– Благодаря банку льготные кредиты в рамках федеральных программ получают наши сельхозпроизводители и граждане, готовые покупать или возводить жильё в селе.
В 2016 году подписано соглашение о сотрудничестве между Правительством Республики Коми и Россельхозбанком.
Предлагаю его дополнить новыми направлениями взаимодействия».
«Прежде всего позвольте поздравить жителей Республики Коми со столетием.
Россельхозбанк ориентирован на долгосрочное сотрудничество с регионом и готов активно участвовать в его развитии, – сказал Денис Константинов.
– Полностью поддерживаю, Владимир Викторович, Ваше предложение об актуализации действующего соглашения.
Тем более, что у нас действительно появился целый набор новых направлений, по которым мы настроены плодотворно сотрудничать.
Это развитие органического сельского хозяйства, развитие сельского агротуризма и ESG-повестка [прим.: Environmental, Social and Corporate Governance — окружающая среда, социальная ответственность и корпоративное управление].
А чтобы соглашение не было рамочным, предлагаем согласовать и принять на его основе план совместных мероприятий на 2022 год».
В числе приоритетных направлений взаимодействия обозначены также: развитие программы сельской ипотеки, реализация инвестиционных проектов в сфере АПК, создание агропарков, повышение доступности финансовых услуг, в том числе безналичных операций, в отдалённых территориях Коми.
В 2022 году Россельхозбанк планирует расширить сеть офисов продаж, чтобы обеспечить своё присутствие в каждом муниципалитете республики.
В частности, уже до конца этого года в селе Выльгорт Сыктывдинского района планируется открыть удалённое рабочее место специалиста, ориентированное на обслуживание и консультирование физических лиц.
* * *
АО «Россельхозбанк» – основа национальной кредитно-финансовой системы обслуживания агропромышленного комплекса России.
Банк создан в 2000 году и сегодня является ключевым кредитором АПК страны, входит в число самых крупных и устойчивых банков страны по размеру активов и капитала, а также в число лидеров рейтинга надежности крупнейших российских банков.
{Kodko @ Власти Коми привлекли 2,4 млрд рублей на проекты по развитию инфраструктуры @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1423 @ 2021-10-14 @}
Власти Коми привлекли 2,4 млрд рублей на проекты по развитию инфраструктуры
Сегодня, 14 октября, Правительственная комиссия по региональному развитию в Российской Федерации под председательством вице-премьера Марата Хуснуллина одобрила заявку Коми на предоставление инфраструктурных бюджетных кредитов.
Заявку представил глава республики Владимир Уйба.
В рамках установленного для Коми лимита инфраструктурных бюджетных кредитов Правительством региона подготовлена заявка на 2 проекта.
Первый проект будет реализован в Сыктывкаре – это «Строительство жилого квартала (микрорайона) с объектами социальной инфраструктуры (школа, дорога, техническое присоединение)».
Он будет реализован в рамках концепции развития участка площадью 15 га и включает в себя строительство современного жилого массива с сопутствующей инженерной и социальной инфраструктурой.
Потребность в инфраструктурном бюджетном кредите – 1 млрд 621,277 миллиона рублей.
Эти средства будут направлены на строительство внутриквартальных дорог, наружных сетей водоснабжения, водоотведения, электроснабжения, электроосвещения и теплоснабжения, а также на строительство школы на 825 мест.
Общая стоимость проекта – более 15 миллиардов рублей, в том числе объём внебюджетных средств – 13 миллиардов 396,5 миллиона рублей.
Второй проект подготовлен также к реализации на территории столицы Коми – это «Строительство завода по производству фанерных плит V-260 тыс. м3/год готовой продукции (капремонт автодороги)».
Потребность в инфраструктурном бюджетном кредите – 832,8 миллиона рублей.
Эти средства будут направлены на капитальный ремонт автомобильной дороги общего пользования общей протяжённостью 13,4 километра.
Общий бюджет проекта – 13 миллиардов 44,8 миллиона рублей, в том числе объём внебюджетных средств – 12 миллиардов 212 миллионов рублей.
«Мы благодарны членам Правительственной комиссии за согласование заявки от нашей республики.
Марат Шакирзянович особо подчеркнул важность наших планов по расширению жилищного строительства в Сыктывкаре – с учётом острой потребности в решении квартирного вопроса для участников программ по переселению из аварийного жилья, по выделению квартир детям-сиротам и другим льготным категориям граждан», – отметил Владимир Уйба по итогам заседания комиссии.
{Kodko @ Владимир Уйба поддержал идею о проведении «Недели отца» в Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1427 @ 2021-10-16 @}
Владимир Уйба поддержал идею о проведении «Недели отца» в Коми
С такой инициативой к Главе Республики Коми Владимиру Уйба обратился Совет отцов Республики Коми.
«Это хорошая, добрая инициатива, направленная на укрепление института семьи и повышение роли отцовства.
Поддерживаю начинание общественников и как руководитель региона, и как многодетный отец», – отметил В. Уйба.
Неделя отцов стартует 18 октября.
Она приурочена ко Дню отца, который учреждён в этом году Указом Президента РФ и отмечается в третье воскресенье октября.
В рамках Недели отца в городах и районах Республики Коми пройдут различные мероприятия.
Координатором выступит Министерство труда, занятости и социальной защиты региона при участии Совета отцов Коми.
Так, например, в это воскресенье, 17 октября, в Эжвинском районе г. Сыктывкара состоятся «Мужские игры» в «Эжвинском доме культуры бумажников».
С фотоакцией «С папой интересно» Неделю отца проведет Республиканский центр детей и молодежи.
В центре досуга и кино «Октябрь» пройдет интеллектуальная игра «Папа-КВИЗ».
Информационную поддержку Неделе отца окажут средства массовой информации в рамках собственных проектов и тематических рубрик.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников дорожного хозяйства @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1428 @ 2021-10-17 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников дорожного хозяйства
«Уважаемые работники дорожного хозяйства Республики Коми, ветераны отрасли!
Поздравляю вас с профессиональным праздником!
В дорожном хозяйстве нашей республики трудятся около 3 тысяч человек.
Вы проектируете и строите мосты, дороги и развязки, обслуживаете и обеспечиваете по ним круглогодичное движение.
Ваша работа важна и ответственна, она всегда на виду.
От развития дорожно-транспортной инфраструктуры во многом зависит рост экономики, инвестиционной активности, развитие социальной сферы, уровень и качество жизни в регионе.
Сегодня перед дорожной отраслью стоят большие задачи – повышения транспортной доступности, улучшения качества автомобильных дорог, внедрения современных технологий при их строительстве и ремонте, которые позволят увеличить срок службы дорожного полотна и обеспечить безопасность передвижения.
Правительством республики ведётся системная работа по расширению перечня обновляемых и сооружаемых дорожных объектов.
Мы участвуем в федеральных программах и национальных проектах, привлекаем средства социальных партнеров.
В этом году федеральным правительством было дополнительно выделено нашей республике 583 миллиона рублей.
Эти средства направлены на ремонт семи участков региональных дорог, работы на которых уже ведутся и будут завершены к концу октября.
Уважаемые работники дорожной отрасли, ветераны!
Благодарю вас за профессионализм и верность делу, за умение выполнять поставленные задачи в трудных условиях севера.
Желаю добра и мира, крепкого здоровья и счастья!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём отца @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1429 @ 2021-10-17 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём отца
«Уважаемые жители Республики Коми!
В этом году в календаре праздничных дат России появился День отца.
Он учреждён Указом Президента страны Владимира Владимировича Путина и призван укрепить институт семьи и повысить значимость отцовства в воспитании детей.
Появление официального праздника пап говорит о важности мужского воспитания, об огромной роли отца в становлении личности ребёнка.
Только при активном участии в воспитательном процессе мужчины, в семье складываются гармоничные отношения, дети растут в атмосфере любви, уважения и взаимопонимания.
В нашей республике проводится большая работа по повышению статуса отца в обществе, продвижению ответственного отцовства.
Огромную роль в этой работе играет Региональный совет отцов: организует встречи и мастер-классы, проводит акции и форумы.
Дорогие папы!
Быть отцом – это великое счастье и огромная ответственность.
Я знаю это как глава многодетной семьи.
Хочу от души пожелать всем радости отцовства, добра и мира, крепкого здоровья и счастья!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Власти Коми изменят формат поддержки спортсменов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1433 @ 2021-10-19 @}
Власти Коми изменят формат поддержки спортсменов
18 октября Глава Республики Коми провёл встречу с победителем Первенства Европы по тяжёлой атлетике среди юниоров и молодёжи 15-23 лет Марией Андреевой и Председателем Государственного совета Республики Коми, председателем Федерации тяжёлой атлетики России по Республике Коми Сергеем Усачёвым.
Мария Андреева начала заниматься тяжёлой атлетикой в 2010 году.
Спустя четыре года получила спортивный разряд кандидата в мастера спорта, а в 2016-м выиграла Первенство России среди девушек до 15 лет и выполнила норматив Мастера спорта России.
На первенстве Европы по тяжёлой атлетике, которое проходило с 24 сентября по 3 октября этого года в городе Рованиеми (Финляндия), Мария Андреева показала лучший результат в «рывке» (106 кг) и заняла второе место в дисциплине «толчок» (взяла вес 123 кг).
По сумме двоеборья спортсменка из Республики Коми стала победительницей Первенства Европы.
Следующая ступень – Первенство мира, которое пройдёт в декабре.
«Сначала сборы, потом будет проводиться отбор спортсменов, которые поедут на Первенство мира.
В этом году отбор жёстче, поскольку в состав национальной сборной для участия в международных соревнованиях смогут попасть только пять человек.
Раньше направляли десять.
Но перспективы есть, результаты у меня, считаю, достойные.
Нужна только поддержка республики», – рассказала Мария Андреева главе Коми.
«Обязательно поможем.
Тем более что потенциал у Вас большой.
Но самое главное – Вы своим примером, победами и спортивными достижениями мотивируете подрастающее поколение заниматься спортом.
Это очень важно – вовлекать ребят в спорт.
И здесь мы на Вас возлагаем большие надежды», – отметил Владимир Уйба.
Победительница Первенства Европы предложила скорректировать Постановление Правительства Республики Коми «О специальных стипендиях Республики Коми в области спорта высших достижений».
Документом учреждены стипендии спортсменам – членам сборных команд Республики Коми за высокие достижения на Олимпийских, Паралимпийских или Сурдлимпийских играх, Чемпионате мира и этапах Кубка мира.
Мария Андреева считает, что этот перечень необходимо дополнить соревнованиями европейского уровня.
«По спортивным достижениям Европа намного выше, чем этап Кубка мира.
Потому что этапов может быть хоть десять.
Кроме того, в нашем виде спорта этапов Кубка мира нет.
У нас отбор происходит через Россию.
Россию я выиграла, Европу я выиграла, а под это положение не попадаю.
Для меня эта стипендия была бы ощутимой поддержкой», – сказала Мария Андреева.
Владимир Уйба поручил Минспорта Республики Коми рассмотреть возможность внесения изменений в соответствующее Постановление.
{Kodko @ Эксперты дали положительную оценку развитию онкологической службы Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1434 @ 2021-10-19 @}
Эксперты дали положительную оценку развитию онкологической службы Республики Коми
Такая информация прозвучала на совещании со специалистами Национального медицинского исследовательского центра онкологии им. Н.Н. Петрова, которое провела заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва.
Предметом обсуждения стали итоги проверки онкологической службы Коми, которую провела группа специалистов Центра онкологии им. Н.Н. Петрова (г. Санкт-Петербург).
Эксперты изучили положение дел в Республиканском онкологическом диспансере, а также в созданных недавно центрах амбулаторной онкологической помощи при Сыктывкарской поликлинике № 3 и Эжвинской городской поликлинике.
В ходе совещания по видеоконференцсвязи эксперты НМИЦ онкологии им. Н.Н. Петрова высказали мнение о нескольких направлениях работы онкологической службы в Коми.
Так, они отметили повышение качества работы хирургической онкологической службы.
Этому способствует в том числе новое оборудование, которое поступает на вооружение Республиканского онкологического диспансера.
По словам экспертов, проделан значимый путь и в оборудовании отделения лучевой диагностики.
Отмечены плюсы в отношении лучевой терапии: поступает современная медтехника, коллектив работает грамотно, профессионально.
Позитивная динамика заметна и в химиотерапии.
В Коми специалисты используют такие современные виды терапии, как иммунная и таргетная.
Существенный прогресс наблюдается и в применении лекарственной терапии: применяются современные схемы назначения лекарственных препаратов.
- Такое кураторство со стороны национальных медицинских исследовательских центров дает возможность увидеть со стороны и оценить в динамике работу наших медицинских служб.
Отрадно было услышать позитивные отзывы об уровне лечения в Республиканском онкологическом диспансере, высокую оценку компетентности наших врачей, – отметила Лариса Карачёва.
– На основании данных аудита будут выработаны рекомендации по совершенствованию работы онкологических служб.
Но уже сегодня эксперты из Санкт-Петербурга дали понять, в каком направлении необходимо развиваться.
Среди приоритетных задач – обучение и перераспределение кадров для работы в амбулаторных онкологических центрах, открытых в Сыктывкаре, Эжве, Ухте и Воркуте.
Даны рекомендации по увеличению числа исследований с использованием аппарата МРТ, имеющегося в Республиканском онкологическом диспансере.
Есть на что обратить внимание и в отношении первичной диагностики онкологических заболеваний.
Как подчеркнула заместитель Председателя Правительства республики, профессиональные советы специалистов Центра помогают нашим врачам, работающим в онкологической службе, оказывать медицинскую помощь населению Республики Коми.
Также очень ценны телемедицинские консультации, которые проводятся в сложных клинических случаях.
Еще одним значимым моментом сотрудничества является возможность повышения профессиональных компетенций врачей из Коми на базе Центра онкологии им. Н.Н. Петрова.
{Kodko @ Администрация Главы Республики Коми провела курсы повышения квалификации для представителей министерств и ведомств @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1436 @ 2021-10-19 @}
Администрация Главы Республики Коми провела курсы повышения квалификации для представителей министерств и ведомств
Администрация Главы Республики Коми совместно с Центром управления регионом провела программу повышения квалификации для специалистов органов исполнительной власти и местного самоуправления.
На площадке Коми республиканской академии государственной службы и управления проходили курсы повышения квалификации по теме «Вопросы взаимодействия государственных органов с общественностью и СМИ».
В обучении приняли участие 20 специалистов из органов власти.
В первый день программы слушатели совместно с преподавателем, руководителем образовательного проекта «PR-движение Коми» Эльвирой Илатовской изучили модели государственного PR, разобрали схему коммуникации, провели классификацию форм информирования населения и обратной связи с целевой аудиторией.
Ключевым в изучении материала стало моделирование информационного поля по уровню органа власти – администрации городского округа, района, муниципального совета и министерства.
Работа в группах завершилась успешной защитой проектов.
Во второй день обучения спикерами и экспертами на курсах стали заместитель руководителя Центра управления регионом Республики Коми Дмитрий Крупко и специалисты ЦУР.
«Повышение квалификации государственных и муниципальных служащих в сфере интернет-коммуникаций — одна из основных задач регионального ЦУР.
Это наш первый опыт участия в программе повышения квалификации и мы заинтересованы в дальнейшем взаимодействии с региональными вузами», — прокомментировал тематику обучения Дмитрий Крупко.
Эксперты Центра управления регионом рассказали слушателям об основных принципах работы органов власти всех уровней в соцсетях, раскрыли вопросы работы с текстом, сообщениями граждан и продвижения в интернете.
«Команда Центра управления регионом Республики Коми подготовила очень лаконичную и доступную программу для аудитории разного уровня знаний.
Такие тренинги можно и нужно проводить и с теми, кто уже работает, и с теми, кто только хочет работать в соцсетях», — отметила слушательница программы повышения квалификации, эксперт-аналитик управления информации и социальных коммуникаций администрации Сыктывкара Ольга Шашерина.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1438 @ 2021-10-19 @}
Владимир Уйба провёл заседание Комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми
По итогам заседания глава Коми дал ряд поручений Правительству региона по обеспечению безопасности жителей республики.
Министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичёв доложил о готовности объектов энергетики и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми к бесперебойному функционированию в осенне-зимний период 2021-2022 годы.
Врио начальника Управления надзорной деятельности и профилактической работы Главного управления МЧС России по Республике Коми Олеся Матвеева проинформировала о проводимых мероприятиях по профилактике возникновения пожаров и предупреждения гибели людей (детей) на пожарах в 2021 году.
С докладами о реализации мер пожарной безопасности на объектах образовательных организаций, социальной сферы и здравоохранения Республики Коми выступили министр образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова, исполняющий обязанности министра здравоохранения Республики Коми Елена Бударина, министр труда, занятости и социальной защиты Республики Коми Екатерина Грибкова.
Глава Республики Коми Владимир Уйба дал поручение Минфину и Правительству региона рассмотреть заявку Минздрава республики по финансированию мероприятий по созданию безопасных условий в учреждениях здравоохранения.
Эти средства будут направлены на замену автоматических систем пожарной сигнализации, систем оповещения и управления эвакуацией, обеспечение автоматическими системами громкоговорящей связи, оборудование выходов, замену систем противопожарной защиты.
Минобрнауки, Минтруду и Минздраву республики поручено продолжить работу по переводу учреждений с круглосуточным пребыванием людей, расположенных в зданиях с низкой степенью огнестойкости, в здания с высокой степенью огнестойкости, соответствующие установленным требованиям.
«В первую очередь хочу обратиться к Правительству республики и к руководителям муниципальных образований.
Есть вопросы, которые откладывать в долгий ящик недопустимо.
К ним относятся вопросы безопасности наших жителей – детей, беспомощных и больных людей, социальных пациентов.
Поэтому требую относиться к тому, что я сказал, с полной ответственностью.
По всем задачам, которые я поставил в ходе обсуждения Правительству и Минфину, принять безотлагательные решения и мне доложить», – сказал по итогам заседания Владимир Уйба.
{Kodko @ Жители Коми могут выбрать, куда провести мобильную связь 4G @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1440 @ 2021-10-20 @}
Жители Коми могут выбрать, куда провести мобильную связь 4G
На портале Госуслуг началось голосование за населенные пункты, которые подключат к высокоскоростному интернету в 2022 году.
Специальный раздел https://www.gosuslugi.ru/inet с формой для голосования уже открыт.
Чтобы деревня, посёлок или село Республики Коми подключились к мобильной связи 4G (LTE), необходимо проголосовать за них на портале Госуслуг до 15 ноября 2021 года.
Важно: в голосовании учитываются только населённые пункты с численностью от 100 до 500 человек.
Для участия нужна подтверждённая учётная запись на портале Госуслуг и постоянная регистрация в Республике Коми.
Предусмотрена также возможность направить бумажное письмо в Минцифры России по адресу: 123112, г. Москва, Пресненская наб., д.10, стр.2.
В письме нужно указать ФИО, адрес регистрации и название населённого пункта, в который требуется провести связь.
Через два месяца на Госуслугах будет опубликован список из 2000 населённых пунктов по всей России, которые будут подключены к интернету в следующем году.
Для реализации функционала голосования на портале Госуслуг используется платформа обратной связи (ПОС).
ПОС позволяет в сжатые сроки собирать обратную связь от граждан, оперативно учитывать результаты голосования.
Список населённых пунктов с численностью от 100 до 500 человек в Республике Коми прилагается.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал о новом проекте для безработных @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1442 @ 2021-10-20 @}
Владимир Уйба рассказал о новом проекте для безработных
Глава Коми предложил жителям городов и районов, желающим обрести новую профессию, пройти бесплатное полуторамесячное обучение по тем специальностям, спрос на которые в регионе на сегодня особенно велик.
В рамках федеральной программы «Содействие занятости населения» национального проекта «Демография» на территории Республики Коми реализуется новый образовательный проект.
«Те, кто не имеют на сегодня основного источника заработка, могут записаться на бесплатную учебу новым специальностям.
Прохождение – очное: в Ухте.
Жить там будет где.
Организатор – Институт дополнительного профобразования УГТУ – поможет иногородним с размещением», – рассказал в очередном видеообращении к жителям региона Владимир Уйба.
Приехать в Ухту могут жители из любой точки Коми.
Это те, у кого нет никакого заработка; те, кто трудоустроен, но хочет сменить работу; обучающиеся; граждане предпенсионного возраста и пенсионеры.
А также – женщины в отпуске по уходу за ребенком в возрасте до 3 лет и женщины, не состоящие в трудовых отношениях, воспитывающие детей дошкольного возраста.
Программы охватывают более 17-ти профессий: помощник бурильщика, оператор по добыче нефти и газа, плиточник, плотник, повар, парикмахер…
Направления выбраны с учётом спроса на рынке труда в регионе.
Это означает, что, получив образование, у участников нового проекта высоки шансы на трудоустройство.
А также – на получение статуса самозанятого, если выпускники решат открыть собственное дело.
* * *
Обучение начнется в конце октября.
Записываться следует заранее.
Подробную информацию можно получить по телефонам в Ухте: 8 (8216) 738-714; 8 (929) 205-15-02, а также на сайте: https://idpo.ugtu.net/course/besplatnoe_obuchenie/.
{Kodko @ Лариса Карачёва проконтролировала исполнение национального проекта «Здравоохранение» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1444 @ 2021-10-20 @}
Лариса Карачёва проконтролировала исполнение национального проекта «Здравоохранение»
О ходе реализации национального проекта в Коми заместителю Председателя Правительства республики Ларисе Карачёвой доложили представители Минстроя и Минздрава.
Контроль за реализацией нацпроекта ведется по поручению главы региона Владимира Уйба.
На реализацию нацпроекта «Здравоохранение», призванного повысить доступность и качество медицинской помощи, в 2021 году предусмотрено 1,2 миллиарда рублей из федерального и республиканского бюджетов.
Работа идет по семи региональным проектам: развитие системы оказания первичной медико-санитарной помощи, борьба с сердечно-сосудистыми заболеваниями, борьба с онкологическими заболеваниями, развитие детского здравоохранения, обеспечение медицинских организаций квалифицированными кадрами, создание единого цифрового контура в здравоохранении, развитие экспорта медицинских услуг.
По данным Минздрава, представленным на совещании, в рамках реализации нацпроекта заключены контракты (на поставку оборудования, проведение ремонтов и т.д.) на сумму 960 млн рублей (80% запланированных средств).
Пристальное внимание на совещании уделили проекту «Развитие системы оказания первичной медико-санитарной помощи».
Если число вылетов санавиации в 2021 году значительно выше плановых показателей, то ситуация с созданием новой модели поликлиник вызвала вопросы.
Две из семи поликлиник, участвующих в проекте в нынешнем году, активно обновляются (в Усть-Вымской и Сысольской райбольницах), остальные пять только включаются в работу.
Заместитель Председателя Правительства поставила задачу ускорить процесс, максимально используя предоставленное федеральное финансирование.
Есть вопросы и к строительству фельдшерско-акушерских пунктов.
В 2021 году в Коми предусмотрено строительство 19-ти ФАПов.
По данным Минстроя, представленным на совещании, работы ведутся на всех объектах, но степень готовности отличается.
На ряде объектов подрядчики в силу разных обстоятельств работают с нарушением сроков.
Необходимо ускорить темпы строительства в Брыкаланске, Ираёле и Большелуге.
Соответствующие поручения формируются в Правительстве Коми.
– Хотелось бы отметить активную работу по реализации регионального проекта «Борьба с сердечно-сосудистыми заболеваниями».
В рамках проекта в 2021 году приобретено 120 единиц оборудования.
Это новые возможности по диагностике и лечению сердечно-сосудистых заболеваний, которые обеспечивают пациентам получение медицинской помощи на более высоком современном уровне.
Причем за счет экономии средств удастся закупить еще 10 единиц оборудования, – отметила Лариса Карачёва.
– Улучшился ряд показателей и по проекту «Борьба с онкологическими заболеваниями».
К примеру, возросла доля злокачественных новообразований, выявленных на первой и второй стадиях.
Вместе с тем необходимо обратить пристальное внимание на своевременность обследования и лечения пациентов, состоящих на диспансерном наблюдении.
На совещании детально проанализировали работу в рамках регионального проекта по обеспечению системы здравоохранения региона квалифицированными медицинским и кадрами.
Проект предусматривает поддержку специалистам в дополнение к федеральной программе «Земский доктор».
Как показал анализ, региональные меры поддержки востребованы.
Это, например, единовременная выплата при трудоустройстве врачам наиболее дефицитных специальностей (500 тысяч рублей), выплаты средним медицинским специалистам (350 тысяч рублей), обучение студентов на контрактной основе.
Тем не менее, отток медицинских кадров из республики все еще превышает число тех, кто прибывает на работу в государственные медицинские организации Коми.
– Наша задача – не только учить студентов-целевиков, привлекать врачей в государственную систему.
Необходимо удержать тех специалистов, которые сегодня трудятся в здравоохранении.
Они очень нужны нам.
С каждым врачом, медсестрой надо работать.
Прошу нацелить всех руководителей медорганизаций на максимальное сохранение кадров, – подчеркнула Лариса Карачёва, обращаясь к представителям Минздрава Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба озвучил предложения Владимиру Путину по развитию авиации в Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1445 @ 2021-10-21 @}
Владимир Уйба озвучил предложения Владимиру Путину по развитию авиации в Коми
19 октября Глава Республики Коми Владимир Уйба в режиме ВКС принял участие в заседании Президиума Госсовета России под председательством Президента России Владимира Путина.
На заседании рассмотрен проект транспортной стратегии страны до 2030 года с прогнозом до 2035 года.
Она подготовлена в соответствии с национальными целями и стратегическими задачами развития России.
Документ призван учесть экономические интересы всех без исключения участников рынка транспортных услуг, прежде всего граждан России, проживающих в городах и сёлах, в удалённых и труднодоступных районах страны.
В основу проекта стратегии легли два концепта.
Первый из них – опорная транспортная сеть, которая будет формироваться в стране до 2035 года исходя из демографических, экономических, социальных и других условий.
Второй – то, как транспорт будет перевозить пассажиров и грузы по этой сети.
Открывая заседание, Президент России Владимир Путин обозначил вопросы развития малой авиации, особенно актуальные для Республики Коми и других арктических регионов.
«Нужно расширять сеть внутрирегиональных авиационных маршрутов, модернизировать малые аэропорты, обновлять парк воздушных судов на этих рейсах.
В целом перелёты малой авиации должны стать более доступными для граждан», – подчеркнул Президент России.
В развитие темы выступил Глава Республики Коми Владимир Уйба, входящий в состав Президиума Госсовета Российской Федерации, озвучил ряд предложений.
Руководитель региона выступил с инициативой пересмотреть законодательство Российской Федерации, регламентирующее вопросы обеспечения транспортной безопасности.
В 2019-2020 годы оно претерпело значительные изменения, в том числе и на воздушном транспорте.
Как отметил Владимир Уйба, на сегодня авиационное сообщение является единственным возможным способом добраться в 184 труднодоступных населённых пункта Республики Коми, входящих в Арктическую зону России.
А новые требования в части транспортной безопасности влекут значительные издержки субъектов транспортной отрасли.
«Учитывая техническое состояние наземной инфраструктуры и убыточность малодеятельных аэропортов для исполнения требований по транспортной безопасности, региональный авиаперевозчик «Комиавиатранс» сегодня не имеет возможности для технического оснащения аэропортов средствами транспортной безопасности.
В связи с этим предлагаю законодательно пересмотреть вопрос минимизации требований на воздушном транспорте, синхронизировать требования в области авиационной и транспортной безопасности.
Это позволит исключить риск закрытия малодеятельных, но социально очень значимых аэропортов России и снизить расходы на их содержание», – отметил Владимир Уйба.
Всего на территории республики функционирует 7 аэропортовых комплексов (в городах Сыктывкар, Воркута, Усинск, Ухта, Печора, Инта и в селе Усть-Цильма).
Объекты аэропортового комплекса в Воркуте выработали свой ресурс и требуют срочной реконструкции.
Взлётно-посадочная полоса аэродрома введена в эксплуатацию в 1968 году.
Последняя реконструкция проводилась в 1975 году.
Здание аэровокзала «Воркута», пропускная способность которого 100 пассажиров в час, было построено в 1961 году.
Ни у республики, ни у регионального авиаперевозчика, который является аэропортовым оператором, нет финансовых возможностей провести дорогостоящую реконструкцию.
Для исключения риска закрытия аэропортового комплекса «Воркута» и приведения его в нормативное состояние Владимир Уйба обратился в главе государства с просьбой поддержать предложение Республики Коми о передаче его в федеральную собственность.
Кроме того, Глава Республики Коми предложил рассмотреть возможность выделения средств из Резервного фонда Правительства Российской Федерации на финансовое оздоровление регионального авиапредприятия «Комиавиатранс», которое не только осуществляет социально значимые перевозки в труднодоступные северные муниципалитеты и поддерживает операционную деятельность семи аэропортов Республики Коми, но и выполняет полёты для санитарно-авиационной эвакуации, предоставляет воздушные суда с экипажем для полётов в целях обследования лесных пожаров и обеспечивает работой 1700 человек.
«Хорошо.
Постараемся учесть Ваши предложения», – ответил Президент России Владимир Путин.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл личный приём граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1446 @ 2021-10-21 @}
Владимир Уйба провёл личный приём граждан
Напомним, глава Коми проводит личные приёмы граждан на постоянной основе.
На этот раз жители обратились к нему по вопросам улучшения жилищных условий, реализации нацпроекта «Демография», оказания поддержки для открытия частных дошкольных образовательных учреждений.
По итогам личного приёма руководителям министерств и ведомств, руководителям органов муниципальной власти дан ряд поручений и рекомендаций по решению вопросов, которые обозначили Главе Республики Коми жители региона.
{Kodko @ Республика Коми стала столицей Серебряного ожерелья России @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1449 @ 2021-10-21 @}
Республика Коми стала столицей Серебряного ожерелья России
21 октября в Санкт-Петербурге состоялся форум по проекту «Серебряное ожерелье России».
Ключевым событием мероприятия стала передача символа "Серебряного ожерелья России" от Ленинградской области Республике Коми.
В пленарном заседании форума «Проектирование актуальных и конкурентоспособных туристических маршрутов» приняли участие заместитель начальника управления по туризму Карелии Мария Кушнир, первый заместитель министра культуры, туризма и архивного дела Коми Константин Баранов, президент Национальной ассоциации туристско-информационных организаций Михаил Ушаков, руководитель ООО «Морские и речные информационные системы» Денис Новоселов, исполнительный директор Ассоциации туроператоров России Майя Ломидзе.
Участники продемонстрировали эффективные методики продвижения туристского потенциала регионов.
Во втором блоке регионы-участники «Серебряного ожерелья России» презентовали кейсы субъектов СЗФО по разработке и продвижению межрегиональных турмаршрутов, обсудили проблемы и перспективы развития маршрутов в рамках "Серебряного ожерелья России".
Торжественная церемония передачи символа столицы от Ленинградской области Республике Коми завершила туристский форум.
Поприветствовали свидетелей исторического события председатель комитета по культуре и туризму Ленинградской области Евгений Чайковский и заместитель председателя Правительства Республики Коми Галина Габушева.
Председатель комитета по культуре и туризму Ленинградской области Евгений Чайковский напомнил собравшимся, что целых два года столицей проекта «Серебряное ожерелье России» было село Старая Ладога.
«Мы первыми стали столицей «Серебряного ожерелья».
Старая Ладога – это село.
Но с настолько древней историей, что многие города позавидовали бы, – подчеркнул Евгений Чайковский.
– Мы достойно провели эти два года, хотя должны были отдать символ еще год назад, но вирус нам помешал.
Сегодня мы передаем символ «Серебряного ожерелья» в надежные, красивые руки».
Теперь символический трофей в виде фарфоровой жемчужины отправится в северное село Усть-Цильма – в центр уникальной по сохранности древнерусской культуры и традиций.
От имени Главы Республики Коми Владимира Уйба организаторов проекта поблагодарила заместитель председателя Правительства Республики Коми Галина Габушева.
«Я хочу сказать спасибо организаторам проекта за то, что именно в год столетия Коми они отметили нашу республику и Усть-Цильма становится столицей проекта «Серебряное ожерелье России».
Это уникальный район.
И если республика в этом году отмечает столетие, то Усть-Цильма в следующем году будет отмечать 480 лет.
У нас запланировано очень много проектов.
Так что мы, наверное, в один год тоже не уложимся, – пошутила Галина Габушева.
– Пусть пандемия наконец-то завершится и у нас будет настоящий праздник.
Приезжайте к нам!
Мы вас всех добродушно примем».
«Серебряное ожерелье России» – межрегиональный туристский проект, состоящий из комплекса маршрутов, объединяющих исторические города, областные центры, крупные населенные пункты Северо-Запада России, в которых сохранились уникальные памятники истории и культуры, а также природные объекты, в том числе включенные в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.
«Серебряное ожерелье России» объединяет 11 субъектов, входящих в состав Северо-Западного федерального округа Российской Федерации: г. Санкт-Петербург, Ленинградскую, Архангельскую, Вологодскую, Калининградскую, Мурманскую, Псковскую, Новгородскую области, Республики Карелия и Коми, а также Ненецкий автономный округ.
{Kodko @ Владимир Уйба поручил расширить меры соцподдержки военного поколения в Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1450 @ 2021-10-22 @}
Владимир Уйба поручил расширить меры соцподдержки военного поколения в Коми
Глава республики объявил о них 21 октября на заседании Республиканского оргкомитета «Победа».
«И министрам, и мэрам следует заниматься заботой о старшем поколении каждый день, а не от совещания до совещания.
Наши пожилые люди – это герои, защитившие страну от фашизма.
Мы постоянно обязаны думать о том, что ещё мы в силах сделать для ветеранов, чтобы их жизнь становилась легче и комфортнее», – заявил Владимир Уйба.
Руководитель региона поручил Правительству республики с 2022 года организовать социальное обслуживание на бесплатной основе для тружеников тыла, узников фашистских лагерей и жителей блокадного Ленинграда.
С такой просьбой к Владимиру Уйба обратились ветераны Троицко-Печорского района на встрече, которая состоялась во время рабочей поездки главы республики в августе этого года.
На этой же встрече прозвучало предложение продолжить программу оздоровления ветеранов и жителей пожилого возраста на базе санатория «Колос» в Кировской области.
Владимир Уйба поручил Правительству республики организовать необходимую работу по реализации этого проекта в 2022 году.
Труженики тыла будут ежегодно получать ко Дню Победы республиканскую выплату в размере трёх тысяч рублей.
Напомним, она была повышена втрое в прошлом году (с 1 до 3 тысяч рублей).
Продолжится работа по ремонту жилых помещений тружеников тыла, вдов ветеранов Великой Отечественной войны и узников фашистских лагерей.
В этом году по поручению главы Коми было проведено обследование жилья «детей войны».
По результатам мониторинга выявлено, что в ремонте нуждаются более 1000 домов и квартир.
Владимир Уйба поручил Правительству республики предусмотреть на следующий год финансовые средства и организовать работу по ремонту данных жилых помещений.
«Ветераны – не просто люди старшего поколения.
Они – хранители исторической памяти нашего народа.
И, к сожалению, с каждым годом их остаётся с нами всё меньше и меньше.
Поэтому наша общая задача – наполнить их жизнь вниманием и заботой.
Мы должны сделать всё от нас зависящее, чтобы наши дорогие, уважаемые ветераны чувствовали себя защищённо, получали необходимое медицинское, социальное обслуживание, жили в комфортных условиях», – подчеркнул Владимир Уйба.
Также на заседании была заслушана информация о том, как ведётся на местах работа по сохранению исторической памяти о событиях Великой Отечественной войны, увековечиванию памяти о героях-земляках.
Опыт Корткеросского района в этой части признан передовым и рекомендован к реализации в остальных муниципалитетах.
Принято решение об активизации и завершении до конца 2022 года мероприятий по паспортизации мест захоронений ветеранов Великой Отечественной войны.
{Kodko @ Глава Коми завел новые аккаунты в соцсетях @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1451 @ 2021-10-22 @}
Глава Коми завел новые аккаунты в соцсетях
Владимир Уйба создал два новых аккаунта, в которых рассказывает жителям городов и районов о своей работе и о себе в неофициальном формате.
В Инстаграме новый аккаунт «glavakomiuyba» доступен по ссылке: https://www.instagram.com/glavakomiuyba/?utm_medium=copy_link
Кроме того, руководитель региона открыл личный канал в мессенджере Телеграмм «Глава Коми Уйба»: https://t.me/glavakomiuyba
- В этих аккаунтах рассказываю эксклюзивно о том, что остаётся за кадром освещения моей работы.
Так, в минувший выходной выложил видео с выезда на отдых с сыном, а в течение недели – рабочие новости на важные для пользователей соцсетей темы, – отметил Глава Коми.
– По такому пути идут многие губернаторы.
Я также считаю важным расширять контакт с жителями Коми в «мировой паутине»: официальные и неофициальные аккаунты позволят тем людям, кто живо интересуется системой управления регионом, получать полную картину дня.
В новых аккаунтах Владимира Уйба уже можно узнать о том, почему не все мэры готовы к освоению средств на ремонт дорожных школьных маршрутов, как после вмешательства первого лица региона устранён инцидент в Усинске со школьным питанием, какой новый формат помощи подготовлен для Вуктыла в целях решения проблем с отопительным сезоном и пр.
Ранее созданные страницы в социальных сетях остаются.
Они продолжают наполняться традиционным контентом – это пресс-релизы и видеообращения как официальная составляющая деятельности Главы Коми.
{Kodko @ Специалисты Санкт-Петербургского государственного педиатрического университета дали рекомендации по совершенствованию медицинской детской службы и снижению детской смертности в Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1453 @ 2021-10-22 @}
Специалисты Санкт-Петербургского государственного педиатрического университета дали рекомендации по совершенствованию медицинской детской службы и снижению детской смертности в Коми
Рабочую встречу с экспертами университета, работавшими в нашем регионе, провела заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва.
В диалоге с коллегами из Санкт-Петербурга приняли участие представители регионального Минздрава, Республиканской детской клинической больницы, Республиканского перинатального центра, Сыктывкарской детской поликлиники № 3.
Группа из семи специалистов педиатрического университета северной столицы проинспектировала работу Коми республиканской клинической больницы.
Эксперты из Санкт-Петербурга здесь не в первый раз.
Они отметили позитивные изменения в организации медицинской помощи детям.
– Мы видим движение к лучшему, видим те перемены, которые внедрены по нашим рекомендациям.
Мы понимаем друг друга и двигаемся с коллегами из Коми в одном направлении.
Ведь цель у нас одна – сохранить как можно больше детских жизней, – отметил Антон Соловьев, доцент кафедры педиатрии имени профессора И. М. Воронцова, главный внештатный специалист педиатр Ленинградской области.
Эксперты из Санкт-Петербурга провели анализ детской смертности в Коми.
Отметили, что основными причинами смертности являются немедицинские.
Рекомендовали усилить работу с родителями, особенно в неблагополучных семьях, создавать для этого социальные кабинеты.
Для снижения детской смертности по медицинским причинам необходимо повысить качество и доступность паллиативной помощи: создавать паллиативные бригады, обучать родителей и персонал детских социальных учреждений навыкам ухода за детьми, имеющими серьезные проблемы со здоровьем.
Рекомендации для Республиканской детской больницы – создать паллиативное отделение, ввести в штат клинического фармаколога и клинического эпидемиолога.
Представители педиатрического медуниверситета выразили готовность обучить этих специалистов на базе своего вуза.
– Экспертная оценка, взгляд со стороны на наши проблемы в детском здравоохранении очень важен для нас.
Нам указали на те резервы, которые помогут снизить уровень детской смертности в республике.
Мы вместе с руководителями и специалистами службы неонатологии, педиатрии и родовспоможения обязательно прислушаемся к рекомендациям кураторов из Санкт-Петербурга.
Эти рекомендации лягут в основу организационных и управленческих решений, будут способствовать повышению качества медицинской помощи детям, – резюмировала Лариса Карачёва.
{Kodko @ Лариса Карачёва приняла участие во Всероссийской переписи населения через портал Госуслуг @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1457 @ 2021-10-25 @}
Лариса Карачёва приняла участие во Всероссийской переписи населения через портал Госуслуг
Заместитель Председателя Правительства Республики Коми призвала жителей региона последовать ее примеру и ответить на вопросы анкеты в электронном формате.
– Это быстрый и удобный способ.
К тому же интернет-перепись позволит избежать контактов, что особенно актуально в условиях пандемии.
Заполнить переписную анкету можно в любое время, не выходя из дома.
Это не займет много времени, но позволит внести вклад в общее важное дело.
Данные Переписи позволят составить целостную картину жизни страны, станут основой для принятия государственных программ на десятилетие вперед.
Это и бюджет, и социальная поддержка, и строительство школ, детских садов, больниц, – подчеркнула Лариса Карачёва.
Заместитель Председателя Правительства нацелила: важно не только пройти Перепись самим, но и помочь с заполнением электронной анкеты пожилым родителям, имеющим учетную запись на портале Госуслуг.
Напомним: ответить на вопросы Переписи можно на портале Госуслуг, имея учетную запись.
Останется и традиционная работа переписчиков.
Можно также прийти для прохождения переписи на контролерский участок или в МФЦ.
Принять участие в Переписи по интернету можно будет до 8 ноября.
Традиционная работа переписчиков завершится 14 ноября.
{Kodko @ В Коми определили условия вынужденных каникул из-за эпидемии ковида @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1460 @ 2021-10-25 @}
В Коми определили условия вынужденных каникул из-за эпидемии ковида
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл заседание республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции.
С докладом по эпидситуации выступила руководитель Управления Роспотребнадзора по Республике Коми – главный государственный санитарный врач по Республике Коми Людмила Глушкова.
За прошедшую неделю показатели заболеваемости значительно увеличились среди детей в возрасте до 1 года, дошкольников и учащихся школ, подростков, пожилых людей в возрасте 65 лет и старше.
60 % всех заболевших – это работающие граждане.
Наиболее высокая степень заболеваемости отмечена среди офисных работников, в сферах образования, государственного управления, промышленности, здравоохранения, общественного питания и торговли.
«Эпидемиологическая ситуация с распространением новой коронавирусной инфекции ухудшается – идёт рост заболеваемости.
Мы вынуждены разворачивать новые койки для пациентов с COVID-19, ограничивать плановое медицинское обеспечение.
Система здравоохранения, медицинские работники республики испытывают очень большую нагрузку.
Активно начали болеть дети.
Растёт число умерших», – отметил Владимир Уйба.
В целях снижения распространения новой коронавирусной инфекции Указом Президента России Владимира Путина с 30 октября по 7 ноября включительно в стране установлены нерабочие дни с сохранением заработной платы.
Члены оперштаба проголосовали за дополнительные ограничительные меры, которые будут действовать на территории Коми в период нерабочих дней и после их завершения.
На основании этих решений в ближайшее время будут внесены изменения в Указ Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности».
«Сегодня вопрос о популярности или непопулярности этих мер стоять не должен.
Мы пытались балансировать на грани возможного с тем, чтобы и экономика работала, и не допустить сверхвысокой смертности от ковида, не допустить ситуации, когда нам будет не хватать коек.
Но кому нужна будет экономика при такой смертности, как сейчас?
Мы стремительно приближаемся к 2 тысячам умерших и через несколько дней их может стать ещё больше.
У нас кислород на вес золота – каждый день по литрам считаем: какому городу и району сколько дать.
Его потребление в стране за два-три месяца выросло в разы.
Ещё немного, и рванёт – когда в стране физически не будет хватать ни кислорода, ни противовирусных препаратов», – подчеркнул Глава Республики Коми.
Министр юстиции Республики Коми Алексей Осташов доложил о планах по проведению рейдовых мероприятий на объектах, деятельность которых планируется к приостановке на период нерабочих дней: «В настоящее время Министерство внутренних дел проводит расчёт сил и средств.
Все органы исполнительной власти и муниципалитеты доложили о готовности проведения рейдовых мероприятий».
Исполняющий обязанности министра здравоохранения Республики Коми Игорь Владимирович Дягилев предложил приостановить проведение в медицинских организациях плановых профилактических мероприятий (диспансеризация, профилактические медосмотры) до улучшения эпидемиологической ситуации.
Предложение было поддержано.
«Это позволит снизить чрезмерную нагрузку на медработников амбулаторного звена.
Сегодня она составляет от 80 до 100 вызовов в день при рекомендованном максимуме 25-30.
Такая же нагрузка на бригады скорой медицинской помощи: по Сыктывкару в сутки до 400 выездов бригад осуществляется, по Ухте – 140 вызовов, – аргументировал Игорь Дягилев.
– При этом мы предлагаем сохранить углублённую диспансеризацию пациентов, перенесших коронавирусную инфекцию.
И также проводить обязательные медицинские осмотры, например, предрейсовые для водителей».
Руководитель Минздрава Коми проинформировал об организации работы медицинских учреждений в период нерабочих дней.
Служба скорой медицинской помощи продолжит работать круглосуточно, отделения неотложной медицинской помощи при поликлиниках будут работать по прежнему графику, за исключением 7 ноября – в этот день выходной.
Подразделения медицинских организаций, оказывающих первичную медико-санитарную помощь пациентам с ковидом, включая колл-центры и центры компьютерной томографии также работают по обычному графику, в том числе в праздничные дни.
Лаборатории будут работать ежедневно.
Стоматологические, патологоанатомические, судебно-медицинские бюро работают тоже ежедневно, но в праздничные дни – с сокращённым рабочим графиком.
{Kodko @ В Коми вводятся дополнительные антиковидные ограничения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1462 @ 2021-10-26 @}
В Коми вводятся дополнительные антиковидные ограничения
Во исполнение поручений Президента Российской Федерации и на основании решений, принятых республиканским межведомственным оперативным штабом по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции, в Указ Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. № 16 «О введении режима повышенной готовности» внесены изменения.
С 30 октября 2021 года до улучшения эпидемиологической обстановки приостановлено проведение медицинскими организациями профилактических мероприятий в части диспансеризации, в том числе пребывающих в стационарных организациях детей-сирот и детей, находящихся в трудной жизненной ситуации, а также детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, в том числе усыновленных (удочеренных), принятых под опеку (попечительство) в приемную или патронатную семью, и профилактических медицинских осмотров граждан, в том числе несовершеннолетних, за исключением проведения углубленной диспансеризации лиц, перенёсших новую коронавирусную инфекцию COVID-19.
В период установленных Президентом Российской Федерации нерабочих дней (с 30 октября по 7 ноября 2021 года) работа кинотеатров (кинозалов), театров, театральных и концертных организаций, учреждений клубного типа, библиотек, музеев, а также организаций, осуществляющих проведение спортивных мероприятий, разрешена при условии соблюдения заполнения зала (трибун) не более чем на 50 процентов от его общей вместимости и при условии наличия у всех посетителей (зрителей) QR-код сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 (с даты выздоровления которых прошло не более 6 календарных месяцев) либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19, проведенного не более чем за 72 часа до начала мероприятия (при наличии медицинского документа о наличии медицинских противопоказаний к вакцинации) (не распространяется на лиц, не достигших возраста 18 лет, посещение мероприятий которыми осуществляется без предъявления QR-кода и результата ПЦР-тестирования).
С 8 ноября 2021 года до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми вышеуказанное ограничение продолжит действовать, но с заполнением зала (трибун) не более чем на 70 процентов от общей вместимости.
В течение установленных Президентом Российской Федерации нерабочих дней (с 30 октября по 7 ноября 2021 года) приостанавливается доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется реализация товаров, выполнение работ, оказание услуг, в том числе:
1) ресторанов, кафе, столовых, буфетов, баров, закусочных и иных предприятий общественного питания, за исключением:
обслуживания «на вынос» без посещения гражданами помещений указанных предприятий, доставки заказов;
предприятий, оказывающих услуги общественного питания в гостиницах, иных объектах размещения независимо от количества дней (суток) оказания гостиничных услуг при условии отсутствия доступа граждан, не проживающих в них;
предприятий, оказывающих услуги общественного питания, в том числе столовых, буфетов, кафе, работникам организаций, индивидуальных предпринимателей, при условии отсутствия доступа граждан, не являющихся работниками указанных организаций, индивидуальных предпринимателей;
2) объектов розничной торговли, за исключением:
- аптек и аптечных пунктов;
- объектов розничной торговли в части реализации продовольственных товаров и (или) непродовольственных товаров первой необходимости, определенных распоряжением Правительства Российской Федерации от 27 марта 2020 г. № 762-р, при условии, что доля таких товаров в ассортименте составляет не менее 30 %;
- объектов розничной торговли в части продажи товаров дистанционным способом, в том числе с условием доставки;
3) организаций, индивидуальных предпринимателей, оказывающих бытовые услуги и прочие персональные услуги, включая пошив, ремонт, изготовление мебели, стирку и химчистку, за исключением обслуживания без посещения гражданами помещений таких организаций, индивидуальных предпринимателей;
4) салонов красоты, косметических салонов, СПА-салонов, массажных салонов, соляриев, бань, саун и иных объектов, в которых оказываются косметические услуги;
5) физкультурно-оздоровительных комплексов, фитнес-клубов, бассейнов;
6) организаций, оказывающих стоматологические услуги, за исключением посещения гражданами помещений таких организаций с заболеваниями и состояниями, требующими оказания стоматологической помощи в экстренной и неотложной форме;
7) организаций, индивидуальных предпринимателей, осуществляющих проведение досуговых, развлекательных, зрелищных, рекламных и иных массовых мероприятий в торгово-развлекательных центрах, в ночных клубах, барах, на дискотеках, в караоке, боулинг-клубах;
8) детских игровых комнат, детских развлекательных центров, детских лагерей дневного пребывания, иных мест проведения подобных мероприятий для несовершеннолетних, а также частных, республиканских и муниципальных учреждений дополнительного образования;
9) зоопарков, за исключением территорий, расположенных на открытом воздухе.
Ограничения, установленные настоящим пунктом, не распространяются на организации, деятельность которых не может быть ограничена в соответствии с указом Президента Российской Федерации от 11 мая 2020 г. № 316 «Об определении порядка продления действия мер по обеспечению санитарно-эпидемиологического благополучия населения в субъектах Российской Федерации в связи с распространением новой коронавирусной инфекции (COVID-19)».
При этом организации и индивидуальные предприниматели вправе сохранить присутствие на соответствующих территориях, в зданиях, строениях, сооружениях (помещениях в них) лиц, обеспечивающих охрану и содержание указанных объектов, а также поддержание процессов, которые не могут быть приостановлены с учетом их технологических особенностей, лиц, обеспечивающих начисление и выплату заработной платы.
Приостанавливается предоставление государственных и иных услуг в помещениях органов власти и государственных учреждений Республики Коми (в том числе многофункциональных центров предоставления государственных услуг), за исключением государственных услуг:
по государственной регистрации рождения;
по государственной регистрации расторжения брака, если дата государственной регистрации расторжения брака назначена в период с 30 октября 2021 г. по 7 ноября 2021 г.;
по государственной регистрации смерти.
При этом государственные и иные услуги, предоставление которых возможно в электронном виде, предоставляются исключительно в электронном виде.
Многофункциональным центрам предоставления государственных услуг обеспечить выход работников по утвержденному графику, исходя из необходимости обеспечения работы одного дежурного окна приема в центре «Мои Документы», указанном в перечне, в целях организации выдачи результатов государственных услуг гражданам в случае возникновения у заявителя ситуации, ставящей под угрозу жизнь либо нормальные жизненные условия и требующей неотложного решения.
Допускается проведение официальных мероприятий, организуемых органами исполнительной власти и органами местного самоуправления Республики Коми, при условии соблюдения комплекса противоэпидемических мероприятий и выполнения санитарно-эпидемиологических требований по предупреждению возникновения и распространения новой коронавирусной инфекции COVID-19, в том числе при условии соблюдения требований, установленных настоящим Указом.
С 8 ноября 2021 года до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми посещение гражданами объектов организаций, установленных настоящим пунктом, будет осуществляться при условии наличия у всех посетителей QR-код сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 (с даты выздоровления которых прошло не более 6 календарных месяцев) либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19, проведенного не более чем за 72 часа до начала мероприятия (при наличии медицинского документа о наличии медицинских противопоказаний к вакцинации) (не распространяется на лиц, не достигших возраста 18 лет, посещение мероприятий которыми осуществляется без предъявления QR-кода и результата ПЦР-тестирования), а также при условии ограничения времени обслуживания посетителей с 23.00 часов до 06.00 часов для ресторанов, кафе, столовых, буфетов, баров, закусочных, летних веранд (летних кафе) и иных предприятий общественного питания.
В период нерабочих дней (с 30 октября по 7 ноября 2021 года) рекомендовано в дошкольных образовательных организациях при наличии соответствующего решения родителей или иных законных представителей, продолжающих в указанный период трудовую деятельность, не относящуюся к перечню, установленному пунктом 22² настоящего Указа, организовать работу дежурных групп с соблюдением в указанных группах санитарного режима.
Работодателям, осуществляющим деятельность на территории Республики Коми, с 8 ноября 2021 года необходимо обеспечить возможность перевода работников в возрасте 60 лет и старше, а также лиц с хроническими заболеваниями (сердечно-сосудистыми заболеваниями, болезнями органов дыхания, диабетом) на дистанционную (удаленную) работу, не имеющим сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 более 6 месяцев назад, если это не нарушает режим функционирования организации, в целях проведения вакцинации (в случае отсутствия медицинских противопоказаний).
С 8 ноября 2021 года гражданам в возрасте 60 лет и старше, с хроническими заболеваниями (сердечно-сосудистые заболевания, болезни органов дыхания, диабет) и не имеющим сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 более 6 месяцев назад не разрешается покидать места проживания (пребывания), за исключением следующих случаев:
- следования к месту (от места) работы в организации, если указанные граждане не переведены на дистанционный режим работы, не находятся в отпуске или в отношении них не оформлен листок нетрудоспособности;
- обращения за экстренной (неотложной) медицинской помощью и случаев иной прямой угрозы жизни и здоровью;
- следования к месту (от места) нахождения садовых или огородных земельных участков с использованием личного транспорта, автомобильного транспорта общего пользования или такси;
- следования к ближайшему месту приобретения товаров, работ, услуг, реализация которых не ограничена в соответствии с настоящим Указом;
- выгула домашних животных на расстоянии, не превышающем 100 метров от места проживания (пребывания);
- выноса отходов до ближайшего места накопления отходов.
Ограничения, установленные настоящим пунктом, не распространяются на случаи оказания медицинской помощи, деятельность правоохранительных органов, органов по делам гражданской обороны и чрезвычайным ситуациям и подведомственных им организаций, адвокатов, нотариусов, органов по надзору в сфере защиты прав потребителей и благополучия человека, иных органов в части действий, непосредственно направленных на защиту жизни, здоровья и иных прав и свобод граждан, в том числе противодействие преступности, охраны общественного порядка, собственности и обеспечения общественной безопасности.
{Kodko @ Лариса Карачёва проконтролировала реализацию мероприятий по предоставлению жилья детям-сиротам @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1464 @ 2021-10-27 @}
Лариса Карачёва проконтролировала реализацию мероприятий по предоставлению жилья детям-сиротам
Сколько жилых помещений уже закупили муниципалитеты и какое количество квартир планируют приобрести до конца года – доложили руководители администраций городов и районов республики.
В заседании рабочей группы также приняли участие представители Министерства образования, науки и молодежной политики республики, Следственного управления Следственного комитета Республики Коми, Прокуратуры Республики Коми, Министерства строительства и дорожного хозяйства Республики Коми, Министерства финансов Республики Коми.
Как рассказала министр образования Коми Наталья Якимова, право на предоставление жилья наступило у 1288 человек из числа детей-сирот.
В 2021 году в городах и районах Коми для них уже приобрели 200 квартир.
Обеспечено жильем 206 человек.
В текущем году на приобретение жилья детям-сиротам было выделено 375 миллионов рублей, в том числе за счет средств федерального бюджета 66 миллионов рублей.
И если федеральные средства уже полностью использованы для приобретения жилья, то республиканские потрачены только наполовину.
Между тем, времени на то, чтобы полностью освоить годовое финансирование, остается все меньше.
Полностью справились с задачей Усинск и Печора, более 80 процентов средств уже направили на покупку жилья Корткеросский, Троицко-Печорский, Усть-Вымский, Удорский, Княжпогостский районы, Сосногорск и Ухта.
– Обеспечить качественное исполнение государственных полномочий по защите жилищных прав детей-сирот – такую задачу перед руководителями муниципальных образований поставила Лариса Карачёва.
Сегодня, несмотря на проводимые мероприятия, направленные на эффективное распоряжение выделенными средствами, на протяжении нескольких месяцев ряд органов местного самоуправления демонстрируют низкий процент их расходования.
Это администрации Ижемского, Усть-Цилемского, Сысольского, Прилузского районов и Сыктывкара.
В рамках заседания были заслушаны доклады руководителей указанных муниципалитетов республики.
Они заверили, что до конца года все текущие обязательства будут выполнены.
Часть квартир уже закуплена, часть контрактов на их приобретение – в стадии подписания.
Несколько аукционов объявят до конца октября, чтобы успеть приобрести и должным образом оформить жилье.
Судя по представленной на совещании информации, для приобретения квартир используют разные способы, исходя из предложений на рынке жилья, которые есть в том или ином городе и районе.
В основном это покупка на вторичном рынке, но есть и примеры вложений в новостройки: в Сыктывкаре и Усть-Куломе.
В Ижме выделен участок под строительство многоквартирного дома для детей-сирот.
На следующем заседании межведомственной рабочей группы, которое состоится в ноябре, планируется обсудить итоги проведённой за год работы и дополнительные механизмы предоставления жилья детям-сиротам в 2022 году.
{Kodko @ Более 4 тысяч жителей Коми уже выбрали, куда провести мобильную связь 4G @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1466 @ 2021-10-27 @}
Более 4 тысяч жителей Коми уже выбрали, куда провести мобильную связь 4G
На портале Госуслуг продолжается голосование за населенные пункты, которые подключат к высокоскоростному интернету в 2022 году.
Наибольшее количество голосов сегодня уже получили село Кедвавом (г. Ухта) – 316, село Петрунь (г. Инта) – 294, деревня Захарвань (г. Усинск) – 201, село Ёртом (Удорский р-н) – 143, поселок Койю (Ижемский р-н) – 124.
Напомним, чтобы деревня, поселок или село Республики Коми подключились к мобильной связи 4G (LTE), необходимо проголосовать на портале Госуслуг в разделе с формой для голосования до 15 ноября 2021 года.
Важно: в голосовании учитываются только населенные пункты с численностью от 100 до 500 человек.
Для участия нужна подтвержденная учетная запись на портале Госуслуг и постоянная регистрация в Республике Коми.
Предусмотрена также возможность направить бумажное письмо в Минцифры России по адресу: 123112, г. Москва, Пресненская наб., д.10, стр.2.
В письме нужно указать ФИО, адрес регистрации и название населенного пункта, в который требуется провести связь.
В конце декабря на Госуслугах будет опубликован список из 2000 населенных пунктов по всей России, которые будут подключены к интернету в следующем году.
В Коми первыми интернет получат 14 населенных пунктов, набравшие наибольшее количество голосов.
Для реализации функционала голосования на портале Госуслуг используется платформа обратной связи (ПОС).
ПОС позволяет в сжатые сроки собирать обратную связь от граждан, оперативно учитывать результаты голосования.
Также на платформе есть возможность направить обращение в государственные органы и органы местного самоуправления по широкому спектру вопросов, участвовать в опросах и общественных обсуждениях.
Основная цель платформы — быстрое решение актуальных проблем граждан.
{Kodko @ О применении QR-кода сертификата вакцинированного на территории Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1467 @ 2021-10-27 @}
О применении QR-кода сертификата вакцинированного на территории Республики Коми
Разъяснение республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции.
В соответствии с Указом от 15 марта 2020 г. № 16 «О введении режима повышенной готовности» по коллегиальному решению оперативного штаба по противодействию распространения коронавирусной инфекции с 8 ноября 2021 года до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется реализация товаров, выполнение работ, оказание услуг будет осуществляться при условии наличия у всех посетителей QR-код сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 (с даты выздоровления которых прошло не более 6 календарных месяцев) (далее – QR-код) либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19, проведенного не более чем за 72 часа до начала мероприятия (не распространяется на лиц, не достигших возраста 18 лет, посещение мероприятий которыми осуществляется без предъявления QR-кода и результата ПЦР-тестирования).
С целью проверки действительности QR-кода рекомендовано использовать мобильное приложение «Госуслуги СТОП Коронавирус».
Использование чужого QR-кода может повлечь административную ответственность в соответствии с Кодексом Российской Федерации об административных правонарушениях.
QR-код можно получить через портал государственных услуг Российской Федерации («Госуслуги»), через приложение «Госуслуги» или «Госуслуги СТОП Коронавирус», а также обратившись в Многофункциональные центры Республики Коми или медицинское учреждение, в котором были проведены мероприятия по вакцинации против новой коронавирусной инфекции COVID-19.
Чтобы QR-код сертификата появился в личном кабинете портала Госуслуги:
У пользователя должна быть подтвержденная учетная запись.
Пользователю портала Госуслуг необходимо:
проверить актуальность паспортных данных и СНИЛС;
обратиться в медицинское учреждение, где проходили мероприятия по вакцинации против новой коронавирусной инфекции COVID-19 для в-уточнения данных, внесенных в Федеральный регистр вакцинированных;
написать обращения по проблеме вакцинации на сайте Госуслуг, заполнить форму, выбрав тематику сообщения «QR-код и сертификат вакцинированного».
QR-код сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 действует в течение 1 года после введения второго компонента вакцины (если препарат двухкомпонентный) или после завершения вакцинации однокомпонентной вакциной («Спутник Лайт»).
QR-код сертификата перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 действует в течение 180 дней с момента получения медицинского заключения о факте выздоровления после заражения новой коронавирусной инфекцией COVID-19.
Прививка, сделанная препаратом иностранного производства, не является основанием для получения QR-кода.
{Kodko @ Разъяснения оперативного штаба по вопросам функционирования в период дополнительно установленных нерабочих дней субъектов предпринимательской деятельности, осуществлявших оказание услуг в сфере общественного питания на территории Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1469 @ 2021-10-27 @}
Разъяснения оперативного штаба по вопросам функционирования в период дополнительно установленных нерабочих дней субъектов предпринимательской деятельности, осуществлявших оказание услуг в сфере общественного питания на территории Республики Коми
Напоминаем, что с 30 октября по 7 ноября 2021 года (включительно) установлены нерабочие дни, в течение которых в Республике Коми приостанавливается доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется реализация товаров, выполнение работ, оказание услуг, в том числе ресторанов, кафе, столовых, буфетов, баров, закусочных и иных предприятий общественного питания, за исключением:
обслуживания «на вынос» без посещения гражданами помещений указанных предприятий, доставки заказов;
предприятий, оказывающих услуги общественного питания в гостиницах, иных объектах размещения, независимо от количества дней (суток) оказания гостиничных услуг при условии отсутствия доступа граждан, не проживающих в них;
предприятий, оказывающих услуги общественного питания, в том числе столовых, буфетов, кафе, работникам организаций, индивидуальных предпринимателей, при условии отсутствия доступа граждан, не являющихся работниками указанных организаций, индивидуальных предпринимателей.
Данные ограничения направлены на временное разобщение потока посетителей общественного питания и покупателей торговых точек с целью сдерживания темпов распространения новой коронавирусной инфекции.
Деятельность предприятий общественного питания, расположенных в торговых и торгово-развлекательных центрах, осуществляющих обслуживание «на вынос» и имеющих сквозной проход для посетителей торговых центров, возможна при условии организации зоны выдачи товаров.
Это обусловлено необходимостью разделения потока посетителей вышеуказанных предприятий общественного питания от других посетителей торгово-развлекательного центра.
{Kodko @ В оперативном штабе учтут предложение предпринимателей по содержанию указа о введении режима повышенной готовности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1471 @ 2021-10-28 @}
В оперативном штабе учтут предложение предпринимателей по содержанию указа о введении режима повышенной готовности
Оперативный штаб готовит изменения в Указ Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности».
Решение о внесении изменений принято по итогам рабочих встреч заместителя Председателя Правительства Коми – министра экономического развития и промышленности региона Эльмиры Ахмеевой с предпринимателями.
Задачу выстроить диалог с бизнес-сообществом в связи с вводимыми ограничениями для учёта позиции предпринимателей Эльмире Ахмеевой поставил Глава Коми Владимир Уйба.
Предприниматели предложили ограничить перечень организаций в Республике Коми, для посещения которых требуется QR-код или отрицательный результат ПЦР-тестирования, перечнем, установленным Правительством России.
Перечень таких организаций в Республике Коми будет установлен Постановлением Правительства Республики Коми на период после 8 ноября 2021 года с учётом содержания перечня, который установит Правительство России.
Действующая редакция Указа предусматривает ограничения после 8 ноября 2021 года доступа посетителей и работников без QR-кода или отрицательного результата ПЦР-тестирования в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется реализация товаров, выполнение работ, оказание услуг.
До 7 ноября 2021 года включительно система QR-кодов будет действовать только в отношении посещения кинотеатров (кинозалов), театров, театральных и концертных организаций, учреждений клубного типа, библиотек, музеев.
{Kodko @ Розничной торговле в Коми разрешено работать в нерабочие дни @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1474 @ 2021-10-29 @}
Розничной торговле в Коми разрешено работать в нерабочие дни
Республиканским оперштабом по противодействию ковиду учтены и проработаны предложения предпринимателей о введении дополнительных ограничительных мер в связи с ухудшением эпидобстановки.
Ряд этих и других изменений внесены в Указ Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. № 16 «О введении режима повышенной готовности».
Предприниматели Коми озвучили свои предложения в ходе рабочих встреч с заместителем Председателя Правительства Коми – министром экономического развития и промышленности региона Эльмирой Ахмеевой.
Встречи были проведены по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба.
В результате объекты розничной торговли исключены из перечня организаций, в здания, строения, помещения которых приостановлен доступ посетителей и работников на период установленных Президентом Российской Федерации нерабочих дней (с 30 октября по 7 ноября 2021 года).
При этом в указанный перечень, установленный пунктом 22² настоящего Указа, внесены уточнения (изменения выделены полужирным начертанием к тексту):
1) ресторанов, кафе, столовых, буфетов, баров, закусочных и иных предприятий общественного питания (в том числе организация фуд-кортов (зон, в которых осуществляют деятельность предприятия общественного питания с общей зоной посадки, не имеющих отдельного помещения под рассадку посетителей), за исключением...
(далее по тексту).
4) салонов красоты, косметических салонов, СПА-салонов, массажных салонов, соляриев, бань, саун и иных объектов, в которых оказываются косметические, парикмахерские и массажные услуги;
5) физкультурно-оздоровительных комплексов, фитнес-клубов, бассейнов и иных объектов, в которых оказываются физкультурно-оздоровительные услуги, за исключением спортивных объектов, в которых проводятся тренировочные и спортивные мероприятия сборных, профессиональных команд, участвующих в международных и российских соревнованиях;
8) детских игровых комнат, детских развлекательных центров, детских лагерей дневного пребывания, иных мест проведения мероприятий для несовершеннолетних, а также частных, республиканских и муниципальных организаций дополнительного образования;
С 8 ноября 2021 года до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми посещение гражданами объектов организаций по перечню, установленному Правительством Российской Федерации и Правительством Республики Коми, будет осуществляться при условии наличия у всех посетителей QR-код сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 (с даты выздоровления которых прошло не более 6 календарных месяцев) либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19, проведенного не более чем за 72 часа до начала мероприятия (при наличии медицинского документа о наличии медицинских противопоказаний к вакцинации) (не распространяется на лиц, не достигших возраста 18 лет, посещение мероприятий которыми осуществляется без предъявления QR-кода и результата ПЦР-тестирования).
Проведение проверки действительности QR-кода, предъявляемого посетителем, обеспечивается путем его сканирования камерой электронного устройства, подключенного к информационно-телекоммуникационной сети «Интернет», в том числе с использованием Единого портала государственных и муниципальных услуг, специализированного приложения «Госуслуги. Стопкоронавирус».
С 8 ноября 2021 года до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми ограничивается время обслуживания посетителей для ресторанов, кафе, столовых, буфетов, баров, закусочных и иных предприятий общественного питания с 23.00 часов до 06.00 часов.
Внесены изменения в перечень противоэпидемических мероприятий, необходимых для организации работы юридических лиц и индивидуальных предпринимателей в условиях распространения новой коронавирусной инфекции COVID-19.
А именно в части общих противоэпидемических мероприятий необходимо обеспечить:
- использование средств защиты органов дыхания (масок и иных подобных средств) всеми работающими;
- организацию при входе в здания, строения, помещения «входного фильтра» для посетителей с проведением бесконтактного контроля температуры тела посетителей и контроля наличия средств индивидуальной защиты у посетителей таких организаций.
- соблюдение социального дистанцирования работников (расстояние между ними не менее 1,5 метра).
{Kodko @ Темпы вакцинации от COVID-19 и ход Всероссийской переписи населения обсудили в Правительстве Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1476 @ 2021-10-29 @}
Темпы вакцинации от COVID-19 и ход Всероссийской переписи населения обсудили в Правительстве Коми
Оперативное совещание по видеосвязи с руководителями городов и районов провела заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва.
Как отметил на встрече руководитель регионального Минздрава Игорь Дягилев, вакцинация от новой коронавирусной инфекции активно идет в Усинске, Вуктыле, Ижемском, Усть-Вымском и Усть-Цилемском районах.
Темпы прививочной кампании снизились в Воркуте, Инте, Ухте, Печоре, Сосногорске и Корткеросском районе.
В Республике Коми первый компонент вакцины получили более 290 тысяч человек – 46 процентов взрослого населения.
В то же время для формирования необходимого уровня коллективного иммунитета требуется вакцинировать 80 процентов взрослых жителей республики.
Лариса Карачёва и Игорь Дягилев призвали руководителей муниципалитетов оказать содействие больницам и поликлиникам в организации работы выездных пунктов вакцинации в нерабочие и праздничные дни.
Еще одно поручение касалось организации строгого контроля за соблюдением противоковидных ограничительных мер.
Напомним: эти меры призваны разорвать контактные цепочки заражения новой коронавирусной инфекцией и направлены на сохранение жизни и здоровья людей.
В связи со сложной эпидемиологической ситуацией при участии во Всероссийской переписи населения следует отдать предпочтение электронному варианту – заполнению переписных листов на портале Госуслуг.
На это нацелила участников совещания руководитель Территориального органа Федеральной службы государственной статистики по Республике Коми Марина Кудинова.
По ее словам, участие в Переписи уже приняли более 40 процентов жителей Коми.
Цифровая перепись продлится до 8 ноября, традиционная работа переписчиков завершится 14 ноября.
– Заполнение анкет на портале Госуслуг убережет здоровье и переписчиков, и жителей нашей республики в целом.
И хотелось бы подчеркнуть: приоритет Переписи – безопасность, в том числе и информационная.
В ходе Переписи собираются только обезличенные данные.
Необходимо разъяснять людям, что ни Пенсионный фонд, ни Налоговая служба, ни другие организации не смогут получить сведения о конкретной семье, конкретном человеке, – подчеркнула Лариса Карачёва.
{Kodko @ Глава Коми утвердил график догазификации домовладений в регионе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1477 @ 2021-10-30 @}
Глава Коми утвердил график догазификации домовладений в регионе
Владимир Уйба на заседании Правительства республики обсудил с кабинетом министров и регоператором ход подготовки населённых пунктов к обеспечению жителей газом.
Напомним, что в рамках исполнения Перечня поручений Президента Российской Федерации от 02.05.2021 № Пр-753 Правительству Российской Федерации и субъектам совместно с ПАО «Газпром» поручено обеспечить в газифицированных населённых пунктах без привлечения средств населения подводку газа до границ негазифицированных домовладений, расположенных вблизи от внутрипоселковых газопроводов.
Реализовать мероприятия по догазификации газифицированных населенных пунктов поручено до 2023 года.
«Выполнение поручения Президента – это когда газ не просто подведён к участку, а когда он уже заведён в дом и выполняет свою функцию – обеспечивает теплом.
Поэтому очень важна работа, которая проводится с населением.
Необходимо понимать насколько жители готовы, в том числе и финансово, и тем, кто имеет на это право, должна быть оказана адресная помощь», – подчеркнул Владимир Уйба.
Согласно сводному плану-графику догазификации, утверждённому Главой Республики Коми, под программу догазификации попадает 41 населённый пункт.
По предварительной оценке, объём необходимых средств для выполнения мероприятий догазификации в регионе составляет 556,7 млн рублей.
В Коми догазификация осуществляется в 10 муниципальных образованиях: МО ГО «Усинск», МО МР «Печора», МО ГО «Вуктыл», МО МР «Сосногорск», МО ГО «Ухта», МО МР «Троицко-Печорский», МО МР «Княжпогостский», МО МР «Усть-Вымский», МО МР «Сыктывдинский», МО ГО «Сыктывкар».
Чтобы принять участие в программе, необходимо подать заявку в газораспределительную организацию, например, АО «Газпром газораспределение Сыктывкар», либо обратиться через сайт единого оператора газификации.
Участвовать в программе могут физические лица, намеревающимся использовать газ для личных, семейных, домашних и иных нужд, не связанных с осуществлением предпринимательской (профессиональной) деятельности.
«Прошу правительство в ближайшее время изучить практики других регионов, где введены дополнительные меры поддержки – особенно незащищенных категорий жителей: с тем, чтобы помочь им провести газ в свои дома.
В нашей республике также немало людей, которым своими силами расходы не покрыть.
Поэтому нам важно рассмотреть возможности расширения перечня льготных категорий», – резюмировал Владимир Уйба.
{Kodko @ В 2023 году в Коми прогнозируют экономический прирост на 1,2 % @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1478 @ 2021-10-30 @}
В 2023 году в Коми прогнозируют экономический прирост на 1,2 %
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл заседание Правительства Республики Коми, на котором Министерством экономического развития и промышленности региона был представлен прогноз социально-экономического развития республики на 2022 год и плановый период до 2024 года.
Основой для разработки прогноза стали федеральные сценарные условия (прогнозные параметры), доведенные Минэкономразвития России до регионов в апреле и июле этого года.
«При разработке прогноза также учитывались экономические итоги 2019 – 2020 годов и сложившиеся в этот период тенденции, оперативные статистические данные 2021 года, среднесрочные планы развития ведущих предприятий региона», – в рамках доклада доложила заместитель Председателя Правительства-министр экономического развития и промышленности региона Эльмира Ахмеева.
Согласно представленному прогнозу, темпы восстановления экономики в 2021 году по-прежнему подвержены влиянию карантинных явлений, в результате, валовый региональный продукт в реальном выражении снизится на 0,7 % относительно ожидаемой оценки 2020 года.
По словам Эльмиры Ахмеевой, выход на траекторию роста прогнозируется со второй половины 2022 года и уже в 2023 году экономический прирост составит 1,2 %.
К 2024 году прогнозируется некоторый экономический спад (в пределах 2 %) вследствие исчерпания эффекта от ослабления ограничений на добычу нефти в рамках сделки ОПЕК+ и выхода предприятий, добывающего и перерабатывающего секторов, на плановую мощность.
«В промышленности в среднесрочный период по всем отраслям прогнозируется положительная динамика.
Весомый вклад внесет рост объемов добычи полезных ископаемых, производства целлюлозно-бумажной продукции и изделий деревообработки, а также опережающими темпами будет расти нефтепереработка», – рассказала зампред Правительства Коми – министр экономического развития и промышленности.
Как отметила в своем докладе Эльмира Ахмеева, в 2021 году прогнозируется рост номинальной начисленной среднемесячной заработной платы на 4,0 % к уровню 2020 года, что обусловлено сохранением достигнутых соотношений заработной платы отдельных категорий работников бюджетной сферы, установленных «майскими указами» Президента Российской Федерации 2012 года, индексацией заработной платы.
В прогнозный период прирост номинальной заработной платы составит по 5 % ежегодно.
Сейчас Министерством с учетом федерального прогноза и текущей динамики ключевых показателей экономики и социальной сферы осуществляется уточнение отдельных параметров прогноза Республики Коми на 2022–2024 годы.
По итогам данной работы уточненный прогноз будет направлен в Минэкономразвития России до 10 ноября в соответствии с постановлением Правительства Российской Федерации от 14.11.2015 № 1234.
{Kodko @ Правительство Республики Коми и «Газпром межрегионгаз» обсудили механизмы снижения задолженности за газ @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1480 @ 2021-10-30 @}
Правительство Республики Коми и «Газпром межрегионгаз» обсудили механизмы снижения задолженности за газ
Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов провел совещание с представителями «Газпром межрегионгаз».
Стороны собрались для подведения итогов исполнения решений протокола совещания от 17 июня 2021 года по вопросам уменьшения теплоснабжающими организациями просроченной задолженности за газ.
График погашения просроченной дебиторской задолженности теплоснабжающих организаций региона (ООО «ТЭК-Печора», МУП «Энергия», ООО «Аквасервис») утвердили Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор ООО «Газпром межрегионгаз» Сергей Густов.
В то же время прирост просроченной дебиторской задолженности всех теплоснабжающих организаций, осуществляющих деятельность на территории региона, на 1 октября к началу года составил 6 процентов или 21,2 миллиона рублей.
Основными проблемными должниками являются ООО «ТЭК-Печора» (108,7 миллиона рублей, прирост 0,3 процента) и ООО «Аквасервис» (96,4 миллиона рублей, прирост 20,5 процента).
Администрацией МО ГО «Вуктыл» с ООО «Аквасервис» и администрацией МО МР «Печора» с ООО «ТЭК-Печора» согласованы графики погашения просроченной задолженности за газ перед ООО «Газпром межрегионгаз».
«Ситуация с погашением задолженности остается непростой, несмотря на то что все взятые на себя обязательства по предоставлению субсидий теплоснабжающим организациям Правительство региона выполнило.
В связи с этим администрации Вуктыла совместно с ООО «Аквасервис» до 1 января 2022 года необходимо исполнить взятые на себя обязательства в рамках подписанного графика, – заявил Игорь Булатов.
– То же самое касается администрации Сыктывдинского района и МУП «Энергия»: для сокращения отставания от графика должны быть приняты все исчерпывающие меры в срок до 1 января 2022 года.
По «ТЭК-Печора» ждем все необходимые подтверждающие документы в адрес Комитета Республики Коми по тарифам для прохождения тарифной компании в целях установления экономически обоснованного тарифа».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника автомобильного и городского пассажирского транспорта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1481 @ 2021-10-31 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника автомобильного и городского пассажирского транспорта
«Уважаемые работники автомобильного и городского пассажирского транспорта Республики Коми!
Дорогие ветераны отрасли!
Примите поздравления с профессиональным праздником!
Жизнь современного человека во многом связана с постоянным движением, дорогами и автотранспортом.
От пунктуальности водителя, вежливости кондуктора, качественной работы механика во многом зависит безопасность, комфорт и хорошее настроение пассажиров.
Значимый вклад автотранспортная отрасль вносит в развитие экономики и промышленности нашего региона, в улучшение качества работы социальной сферы.
Находясь в постоянном движении, сфера городских, пригородных и междугородних перевозок развивается.
Сегодня на улицы наших городов и сёл выходит всё больше новых и современных автомобилей.
Для удобства пассажиров используются современные технологии, совершенствуется мастерство работников автотранспортных предприятий, улучшается качество обслуживания.
Уважаемые автомобилисты, те, кто профессионально связал свою жизнь с дорогами и автотранспортом!
От всей души благодарю вас за преданность профессии, за ответственность и вежливость на дорогах, ведь именно вы формируете кодекс водителя, культуру его поведения.
Желаю вам безопасных дорог, взаимоуважения, крепкого здоровья и счастья!»
[Глава Республики Коми В.В. Уйба]
{Kodko @ Вопросы и ответы: применение Указа о введении режима повышенной готовности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1483 @ 2021-10-31 @}
Вопросы и ответы: применение Указа о введении режима повышенной готовности
Межведомственный оперативный штаб по противодействию распространения новой коронавирусной инфекции продолжает публиковать ответы на часто задаваемые вопросы по применению указа о введении режима повышенной готовности в Республике Коми.
Будут ли с 30 октября по 7 ноября 2021 года работать торгово-развлекательные центры?
С 30 октября 2021 г. по 7 ноября 2021 г. (включительно) установлены нерабочие дни, в течение которых в Республике Коми приостанавливается доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется выполнение работ, оказание услуг, в том числе: организаций, индивидуальных предпринимателей, осуществляющих проведение досуговых, развлекательных, зрелищных, рекламных и иных массовых мероприятий, в том числе в торгово-развлекательных центрах, в ночных клубах, барах, на дискотеках, в караоке, боулинг-клубах).
С 8 ноября 2021 года до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми посещение гражданами объектов организаций будет возможным при условии наличия у всех посетителей QR-код сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 (с даты выздоровления которых прошло не более 6 календарных месяцев) (далее – QR-код) либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19, проведенного не более чем за 72 часа до начала мероприятия.
Вышеуказанные условия не будут распространяется на лиц, не достигших возраста 18 лет.
Проведение проверки действительности QR-кода, предъявляемого посетителем, необходимо обеспечивать путем его сканирования камерой электронного устройства, подключенного сети «Интернет», в том числе с использованием портала «Госуслуги» или специализированного приложения «Госуслуги. Стопкоронавирус».
Также с 8 ноября 2021 года ограничивается время обслуживания посетителей для ресторанов, кафе, столовых, буфетов, баров, закусочных и иных предприятий общественного питания с 23.00 часов до 06.00 часов.
Организации, осуществляющие реализацию товаров (в торговых центрах в том числе), работают без ограничений и при условии соблюдения санитарно-эпидемиологических требований, установленных в период распространения COVID-19.
Будут ли работать автошколы в период нерабочих дней, с 30 октября по 7 ноября?
В период нерабочих дней установлен также запрет на работу частных, республиканских и муниципальных организаций дополнительного образования, в том числе автошкол.
Как работают органы региональной власти и местного самоуправления в период нерабочих дней, с 30 октября по 7 ноября 2021 года?
Указом Президента Российской Федерации об установлении нерабочих дней в октябре-ноябре органам публичной власти и иным органам и организациям предписано определить численность служащих и работников, обеспечивающих в нерабочие дни функционирование этих органов и организаций.
Библиотеки работают.
Только непонятен пункт по заполнению зала 50 % при проведении мероприятий!
Это как?
Библиотека – это не театр и не концертный зал.
В период установленных Президентом Российской Федерации нерабочих дней (с 30 октября 2021 г. по 7 ноября 2021 г.) работа библиотек, музеев осуществляется при условии соблюдения заполнения зала не более чем на 50 процентов от общей вместимости зала и при условии наличия у всех посетителей (зрителей) QR-кода.
Будут ли работать в период нерабочих дней, с 30 октября по 7 ноября 2021 года, магазины детской одежды?
В соответствии с Указом Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. №16 «О введении режима повышенная готовность» в редакции от 29 октябре 2021 г. работа объектов розничной торговли продовольственных и непродовольственных товаров не ограничена по времени и режиму работу.
При этом нужно придерживаться требований, установленных в период распространения новой коронавирусной инфекции COVID-19, в том числе при условии организации при входе в здания, строения, помещения «входного фильтра» для посетителей с проведением бесконтактного контроля температуры тела и контролем наличия средств индивидуальной защиты у посетителей.
Будут ли работать в период нерабочих дней, с 30 октября по 7 ноября 2021 года, частные ветеринарные клиники?
Ограничения, установленные пунктом 22 (примечание 2), не распространяются на организации, деятельность которых не может быть ограничена в соответствии с Указом Президента Российской Федерации от 11 мая 2020 г. № 316 «Об определении порядка продления действия мер по обеспечению санитарно-эпидемиологического благополучия населения в субъектах Российской Федерации в связи с распространением новой коронавирусной инфекции (COVID-19)», в том числе организаций, обеспечивающие население продуктами питания и товарами первой необходимости в перечень который также входят зоотовары (включая корма для животных и ветеринарные препараты).
Будут ли работать в период нерабочих дней, с 30 октября по 7 ноября 2021 года, парикмахерские?
В соответствии с Указом Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. №16 «О введении режима повышенная готовность» в редакции от 29 октябре 2021 г. для организаций оказывающих, в том числе парикмахерские услуги, установлены нерабочие дни, в течение которых приостанавливается доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них) в вышеуказанные организации.
Имея розничный магазин по продаже строительных материалов, могу ли я в сложившихся условиях (с 30 октября по 7 ноября 2021 года) продавать товар дистанционно, не пуская покупателей в магазин, а принимать заказ по телефону или на входе в магазин.
И брать оплату за товар по терминалу на входе в магазин?
В соответствии с Указом Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. №16 «О введении режима повышенная готовность» в редакции от 29 октябре 2021 г. работа объектов розничной торговли продовольственных и непродовольственных товаров не ограничена по времени и режиму работу.
При этом нужно придерживаться требований, установленных в период распространения новой коронавирусной инфекции COVID-19, в том числе при условии организации при входе в здания, строения, помещения «входного фильтра» для посетителей с проведением бесконтактного контроля температуры тела и контролем наличия средств индивидуальной защиты у посетителей.
Какая эпидобстановка в Республике Коми?
Заявляется, в том числе на федеральном уровне, что в Коми неблагоприятная обстановка, тем не менее, принято решение о введении ограничений с 30 октября, а не ранее, как это сделали регионы.
Информация о санитарно-эпидемиологической обстановке в Республике Коми ежедневно размещается на официальном сайте Правительства Республики Коми (https://www.rkomi.ru/), в том числе разделе «Информация о коронавирусе».
Почему закрывают малый бизнес, где ранее ответственные руководители вакцинировали весь персонал и регулярно соблюдают все эпидемиологические меры?
По состоянию на октябрь 2021 года в Республике Коми не достигнут необходимый уровень коллективного иммунитета для защиты от новой коронавирусной инфекции.
Ограничительные меры вводятся по причине ухудшения эпидемиологической обстановки и призваны разорвать контактные цепочки заражения новой коронавирусной инфекцией и направлены на сохранение жизни и здоровья людей.
Почему нельзя организовать посещение всех организаций по QR-кодам при условии, что вакцинировано не менее 80 % сотрудников?
По состоянию на октябрь 2021 года в Республике Коми не достигнут необходимый уровень коллективного иммунитета для защиты от новой коронавирусной инфекции.
Ограничительные меры вводятся по причине ухудшения эпидемиологической обстановки и призваны разорвать контактные цепочки заражения новой коронавирусной инфекцией и направлены на сохранение жизни и здоровья людей.
Будут ли проводиться дополнительные занятия в организациях среднего профессионального образования?
С 30 октября 2021 г. по 7 ноября 2021 г. (включительно) установлены нерабочие дни, в течение которых в Республике Коми приостанавливается доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется выполнение работ, оказание услуг, в том числе: учреждений дополнительного образования.
С 8 ноября 2021 г. до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми посещение гражданами объектов организаций будет осуществляться при условии наличия у всех посетителей QR-код сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 (с даты выздоровления которых прошло не более 6 календарных месяцев) либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19, проведенного не более чем за 72 часа до начала мероприятия (при наличии медицинского документа о наличии медицинских противопоказаний к вакцинации) (не распространяется на лиц, не достигших возраста 18 лет, посещение мероприятий которыми осуществляется без предъявления QR-кода и результата ПЦР-тестирования)
Почему всё закрыли, а кинотеатры можно посещать по QR-коду?
Кинотеатры – это учреждения, форма организация деятельности которого обеспечивает возможность контроля потока движения посетителей и соблюдения безопасных условий предоставления услуг (путем установления ограничения по количеству посетителей и рассадке).
Кафе и рестораны будут работать с 30 октября по 7 ноября 2021 года?
В каком формате?
В соответствии с Указом Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. №16 «О введении режима повышенная готовность» в редакции от 29 октябре 2021 г. для организаций оказывающих, в том числе оказывающие населению услуги питания, установлены нерабочие дни, в течение которых приостанавливается доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них) в вышеуказанные организации.
Работодатели сделают всё, чтобы не оплачивать нерабочие дни.
Как быть?
При возникновении трудовых споры между работниками и работодателями работник вправе обратиться в Государственную инспекцию труда в Республике Коми.
{Kodko @ В Коми 1 ноября начнётся осенний призыв 2021 года @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1484 @ 2021-10-31 @}
В Коми 1 ноября начнётся осенний призыв 2021 года
О готовности военных комиссариатов к призыву граждан на военную службу Главу Республики Коми Владимира Уйба проинформировал военный комиссар Республики Коми Дмитрий Федин.
«К очередной призывной кампании наша республика готова.
Очень хорошо, что молодые люди настроены пройти «мужскую школу» и отслужить в армии, наработав навыки, которые на «гражданке» не развить.
Вместе с тем, для нас крайне важно не допустить вспышек ковида и ОРЗ в ходе кампании.
Для этого необходимо неукоснительное соблюдение всех мер безопасности», – отметил Владимир Уйба.
Военный комиссар доложил, что задание на призыв 2020 года, установленное для Республики Коми, выполнено своевременно и в полном объёме.
Призвано и направлено для прохождения военной службы более 1800 человек.
Мероприятия призыва проходили в рамках ограничений, связанных с пандемией коронавирусной инфекции.
Военные комиссариаты республики были заблаговременно обеспечены необходимым медицинским имуществом.
Вызов на призывные комиссии осуществлялся с учётом недопущения скопления граждан.
В первую очередь вызывались призывники, которые спланированы к отправке в войска (силы).
Для исключения попадания граждан, имеющих признаки заболеваний, на призывные пункты и сборный пункт на входе осуществлялся барьерный контроль с обязательным измерением температуры тела.
Всем призывникам выдавались средства индивидуальной защиты: маски, перчатки.
Дополнительно на сборном пункте призывники тестировались на коронавирусную инфекцию.
Проводилась дезинфекционная обработка помещений военных комиссариатов, призывных и сборного пункта, автомобильного и железнодорожного транспорта на всем пути следования.
Перевозка воинских команд была организована железнодорожным транспортом, обеспечивающим исключение контактов военнослужащих с гражданским населением.
Благодаря комплексу мер, проведённых совместно с органами исполнительной власти Республики Коми и местного самоуправления, в ходе призыва и отправки граждан на военную службу происшествий и заболеваний коронавирусной инфекцией не допущено.
На сборном пункте проводился контрольный медицинский осмотр и профессионально-психологический отбор граждан, предназначенных в воинские команды, что позволило исключить направление в войска негодных по состоянию здоровья и морально-деловым качествам призывников.
Кроме того, призывники обеспечивались установленными видами довольствия, в том числе горячим питанием, а направляемые в Вооруженные Силы – банковскими и персональными электронными картами.
Для прохождения военной службы новобранцы из Республики Коми были направлены в воинские части Северного флота, Западного военного округа, Воздушно-космических сил и национальной гвардии.
«По сравнению с предыдущим призывом порядок проведения осеннего призыва 2021 года существенных отличий не имеет.
При комплектовании войск новобранцами основные усилия будут сосредоточены на профилактике заражений новой коронавирусной инфекцией и другими сезонными заболеваниями», – отметил Дмитрий Федин.
В этих целях военные комиссариаты, сборный и призывные пункты обеспечены необходимым медицинским имуществом и тестами на коронавирусную инфекцию.
Проведена дезинфекционная обработка помещений военных комиссариатов и сборного пункта.
Сборный пункт в полном объёме обеспечен медицинским, вещевым и продовольственным имуществом, помещения подготовлены для приёма призывников.
* * *
В военном комиссариате Республики Коми с 1 ноября начнёт работать «Прямая телефонная линия» по вопросам призыва граждан на военную службу.
Призывники и их родители смогут получить ответы на интересующие их вопросы по вторникам и четвергам с 10:00 до 12:00.
Телефон горячей линии военного комиссариата Республики Коми: 8 (8212) 32-11-92.
{Kodko @ Владимир Уйба воздал дань памяти первому главе Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1485 @ 2021-11-01 @}
Владимир Уйба воздал дань памяти первому главе Коми
Сегодня, 1 ноября 2021 года, Юрию Алексеевичу Спиридонову исполнилось бы 83 года.
В память о видном советском и российском государственном деятеле Владимир Уйба возложил цветы к мемориальной доске, установленной на здании Администрации Главы Республики Коми.
«Есть люди, без которых Республику Коми представить невозможно.
Среди них – яркий лидер, выдающийся государственный и политический деятель, человек-эпоха, первый Глава Республики Коми Юрий Алексеевич Спиридонов.
Он был человеком с государственным мышлением, принимавшим ответственные решения, всегда внутренне организованный и энергичный, беззаветно преданный Коми краю и живущим здесь людям.
В сердцах жителей республики навсегда останется светлая память о Юрии Алексеевиче», - отметил Владимир Уйба.
Более четырёх десятилетий профессиональная биография и личная судьба Юрия Алексеевича были связаны с Республикой Коми.
Он прошёл путь от горного мастера до первого Главы Республики Коми, в должности которого прослужил с 1994 по 2001 годы.
В 2003 году был избран депутатом Государственной Думы Российской Федерации, где работал в Комитете по природным ресурсам и природопользованию.
Под руководством Юрия Спиридонова Верховный Совет Республики Коми принял новую демократическую Конституцию Республики Коми, избран новый парламент – Государственный Совет Республики Коми.
Именно при нём были заложены основы современного государственного устройства в новейшей истории республики.
Все достижения республики в этот период связаны с его именем.
Благодаря управленческим решениям Юрия Алексеевича Спиридонова в Сыктывкаре возведён уникальный на Северо-Западе России кардиологический диспансер, образованы Гимназия искусств Республики Коми и Физико-математический лицей-интернат Республики Коми, введён в строй новый лабораторный корпус академического института в Сыктывкаре – первое вновь построенное лабораторное здание в истории современной Российской академии наук.
{Kodko @ Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми о ситуации с коронавирусом @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1486 @ 2021-11-01 @}
Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми о ситуации с коронавирусом
По официальной информации Управления Роспотребнадзора по Республике Коми, на сегодняшний день (1 ноября) выздоровели 69 392 человека.
Выявлено ПЦР-тестированием 79 346 (+378) случаев заболевания COVID-19.
Наибольший прирост за сутки в Сыктывкаре – 105 случаев, Ухте – 76, Воркуте – 34, Усинске – 30, Сосногорском районе – 20, Прилузском районе – 18.
Все инфицированные находятся под наблюдением врачей, им оказывается помощь.
Всего под медицинским наблюдением находятся 13 393 человека.
За последние сутки снято с медицинского учёта по завершении обследований и двухнедельного карантинного срока 186 человек.
В отношении них подозрения на коронавирус не подтвердились.
Официально подтверждено 1 965 (+4) случаев летального исхода у пациентов с коронавирусом.
По информации Министерства здравоохранения Республики Коми, по состоянию на 1 ноября 2021 года в республике против COVID–19 привито (первым компонентом) 299 939 человек.
* * *
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
С информацией о действующих на территории региона антиковидных ограничениях можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ Владимир Путин поздравил жителей Республики Коми с Днём народного единства @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1493 @ 2021-11-04 @}
Владимир Путин поздравил жителей Республики Коми с Днём народного единства
Поздравительная открытка Президента Российской Федерации направлена в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«В истории России немало ярких, героических страниц, примеров гражданской сплоченности, отваги и мужества, которые проявлял наш народ в годину суровых испытаний, во имя свободы и независимости.
Приверженность этим высоким нравственным ориентирам и ценностям, многовековым традициям честного служения Отечеству – главное, великое достояние, завещанное предками», – отмечено в поздравлении Владимира Путина.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём народного единства @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1494 @ 2021-11-04 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём народного единства
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с Днём народного единства!
История России богата примерами, когда благодаря единству живущих в ней народов, нашему Отечеству удавалось выстоять в смутные времена, сохранить свою независимость.
Благодаря совместной работе людей самых разных национальностей восстанавливалась после войн и развивалась экономика страны, строились города, совершались открытия.
Государственный праздник День народного единства – это дань глубокого уважения к славному прошлому нашей Отчизны.
Это символ единения и сплочённости нашего многонационального народа, стабильной российской государственности.
День народного единства – это ещё и повод обратиться к своим корням, к истории и традициям своего рода, своих предков.
Уважаемые жители многонациональной, дружной и любимой Республики Коми!
От всей души желаю вам здоровья и благополучия.
Пусть счастье и достаток царят в домах, взаимопонимание, мир и добро – в нашей республике и стране!»
[Глава Республики Коми В.В. Уйба]
{Kodko @ Владимир Уйба поддержал предложение бизнеса о возрождении Коордсовета при главе Коми по предпринимательству @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1500 @ 2021-11-05 @}
Владимир Уйба поддержал предложение бизнеса о возрождении Коордсовета при главе Коми по предпринимательству
Глава Республики Коми провёл совещание с представителями предпринимательского сообщества по вопросу антиковидных ограничений.
Совещание состоялось 5 ноября в центре «Мой бизнес» с участием депутатов Госсовета Республики Коми и представителей объединений делового сообщества Сыктывкара.
По словам участников встречи, диалог, длившийся три часа, прошёл откровенно и, главное, – конструктивно.
В соответствии с Указом Президента Российской Федерации с 30 октября по 7 ноября 2021 года по всей стране объявлены нерабочие дни, в течение которых на территории Республики Коми действует ряд ограничений в отношении деятельности отдельных предприятий и организаций.
Кроме того, с 8 ноября 2021 года с учётом решений, принятых на федеральном уровне, будет расширен перечень мест, доступ в которые станет возможен только при предъявлении QR-кода сертификата вакцинированного или отрицательного результата ПЦР-тестирования.
Сейчас такая система применяется только в местах проведения спортивных и культурных мероприятий.
Предприниматели выразили готовность к введению системы QR-кодов в своих организациях.
На встрече были озвучены предложения о поддержке малого и среднего бизнеса в связи с введением антиковидных ограничительных мер.
Эти предложения будут рассмотрены завтра, 6 ноября, на заседания республиканского оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции.
Заместитель Председателя Правительства Коми – министр экономического развития и промышленности республики Эльмира Ахмеева напомнила о уже введённых федеральных мерах поддержки бизнеса в связи с установлением нерабочих дней в Российской Федерации:
1. С 1 ноября 2021 года открыт приём заявок на получение субсидии на нерабочие дни.
Субсидию могут получить организации и индивидуальные предприниматели (в том числе без наемных работников), которые на 10 июля 2021 года включены в реестр субъектов малого и среднего предпринимательства и отвечают определённым условиям, а также социально ориентированные некоммерческие организации.
Размер субсидии будет рассчитываться исходя из 1 МРОТ на каждого занятого и позволит, в том числе, обеспечить выплату заработной платы сотрудникам.
Заявления на получение субсидии принимаются с 1 ноября по 15 декабря 2021 года налоговым органом по месту нахождения организации или по месту жительства индивидуального предпринимателя.
Заявки принимает и обрабатывает ФНС, выплаты начнутся уже с 15 ноября 2021 года.
2. С 1 ноября 2021 года банки начали заключать кредитные соглашения по программе ФОТ 3.0.
Программой могут воспользоваться предприниматели и юридические лица, в том числе крупные предприятия, а также социально ориентированные некоммерческие организации, которые отнесены к пострадавшим отраслям.
Выдача кредитов осуществляется на льготных условиях на срок до 18 месяцев по ставке 3 % годовых в рамках второго этапа программы «ФОТ 3.0» (по кредитам, выданным в период с 9 марта по 1 июля 2021 года).
При этом в течение первых 6 месяцев бизнес освобожден от уплаты кредита и процентов по нему, а в течение последующих 12 месяцев сможет возвращать их равными долями.
Подробная информация о мерах поддержки и пошаговые инструкции по их получению размещены на сайте Министерства экономического развития и промышленности Республики Коми.
В ходе совещания прозвучало предложение о воссоздании Координационного совета при Главе Республики Коми по малому и среднему предпринимательству.
Владимир Уйба инициативу поддержал.
«Формат координационного совета удобен, поскольку позволит нам встречаться на регулярной основе и обсуждать как текущие острые темы, так и на перспективу вместе вырабатывать и претворять в жизнь предложения по развитию предпринимательства», – резюмировал глава Коми.
{Kodko @ Оперативный штаб снял ряд ограничений на работу бизнеса @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1503 @ 2021-11-06 @}
Оперативный штаб снял ряд ограничений на работу бизнеса
В связи с ухудшением эпидобстановки на территории Республики Коми на основании решений, принятых Республиканским межведомственным оперативным штабом по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции, внесены изменения в Указ Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. № 16 «О введении режима повышенной готовности».
Изменения внесены в Указ с учётом предложений, озвученных представителями предпринимательского сообщества на встрече с Главой Республики Коми Владимиром Уйба, которая состоялась 5 ноября.
Установленные Президентом Российской Федерации нерабочие дни (с 30 октября по 7 ноября 2021 года) не продлеваются.
С 8 ноября 2021 года посещение ряда объектов и организаций станет возможно при условии наличия у посетителей (не распространяется на лиц, не достигших возраста 18 лет):
- QR-кода сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19;
- либо QR-кода сертификата перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19;
- либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19, проведённого не более чем за 72 часа до начала мероприятия (при наличии медицинского документа о наличии медицинских противопоказаний к вакцинации).
При этом, в случае соблюдения вышеуказанных условий, допускается заполнение залов и трибун кинотеатров (кинозалов), театров, театральных и концертных организаций, учреждений клубного типа, а также организаций, осуществляющих проведение спортивных мероприятий до 100 %.
Это было также в числе предложений, озвученных на встречах руководства республики с предпринимателями.
С 8 ноября 2021 года до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми приостанавливается доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется оказание услуг детских игровых комнат, детских развлекательных центров.
С 8 ноября по 14 ноября 2021 года включительно приостанавливается доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется оказание услуг частных, республиканских и муниципальных организаций дополнительного образования (за исключением доступа в организации детско-юношеского спорта и в здания, строения, сооружения (помещения в них) для занятия в спортивных секциях).
Протокольным решением оперштаба с 7 ноября разрешено предоставление социальных, социально-реабилитационных, образовательных услуг для детей с ограниченными возможностями здоровья в организациях социального обслуживания и образовательных организациях.
* * *
Перечень объектов, посещение гражданами (за исключением лиц, не достигших 18-летнего возраста) которых после 8 ноября 2021 г. осуществляется при условии наличия QR-кода сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19
1) рестораны, кафе, столовые, буфеты, бары, закусочные и иные предприятия общественного питания (в том числе организация фуд-кортов (зон, в которых осуществляют деятельность предприятия общественного питания с общей зоной посадки, не имеющих отдельного помещения под рассадку посетителей), за исключением:
обслуживания "на вынос" без посещения гражданами помещений указанных предприятий, доставки заказов;
предприятий, оказывающих услуги общественного питания, в том числе столовых, буфетов, кафе, работникам организаций, индивидуальных предпринимателей, при условии отсутствия доступа граждан, не являющихся работниками указанных организаций, индивидуальных предпринимателей;
По предложению предпринимателей, снято ограничение по времени обслуживания посетителей в организациях общественного питания.
2) физкультурно-оздоровительные комплексы, фитнес-клубы, бассейны и иные объекты, в которых оказываются физкультурно-оздоровительные услуги, за исключением посещения спортивных объектов в целях проведения тренировочных и спортивных мероприятий сборных, профессиональных команд, участвующих в международных и российских соревнованиях;
3) объекты, занимаемые организациями, индивидуальными предпринимателями, осуществляющими проведение досуговых, развлекательных, зрелищных, рекламных и иных массовых мероприятий, в том числе в торгово-развлекательных центрах, в ночных клубах, барах, на дискотеках, в караоке, боулинг-клубах;
4) зоопарки, за исключением территорий, расположенных на открытом воздухе;
5) объекты, занимаемыми организациями, индивидуальными предпринимателями, предоставляющими гостиничные услуги
6) объекты, занимаемые организациями, указанными в абзаце восьмом пункта 19.11 и в абзаце шестом пункта 19.15(3) Указа.
{Kodko @ Оперштаб разъясняет @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1505 @ 2021-11-08 @}
Оперштаб разъясняет
Вопросы и ответы по применению QR-кодов:
1. Нужно ли, помимо QR-кода, чтобы пройти в организации, где он требуется, предъявлять еще паспорт?
Нет, предъявлять паспорт не надо.
Перечень объектов, посещение гражданами (за исключением лиц, не достигших 18-летнего возраста) которых после 8 ноября 2021 г. осуществляется при условии наличия QR-кода сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19
1) рестораны, кафе, столовые, буфеты, бары, закусочные и иные предприятия общественного питания (в том числе организация фуд-кортов (зон, в которых осуществляют деятельность предприятия общественного питания с общей зоной посадки, не имеющих отдельного помещения под рассадку посетителей), за исключением:
обслуживания "на вынос" без посещения гражданами помещений указанных предприятий, доставки заказов;
предприятий, оказывающих услуги общественного питания, в том числе столовых, буфетов, кафе, работникам организаций, индивидуальных предпринимателей, при условии отсутствия доступа граждан, не являющихся работниками указанных организаций, индивидуальных предпринимателей;
По предложению предпринимателей, снято ограничение по времени обслуживания посетителей в организациях общественного питания.
2) физкультурно-оздоровительные комплексы, фитнес-клубы, бассейны и иные объекты, в которых оказываются физкультурно-оздоровительные услуги, за исключением посещения спортивных объектов в целях проведения тренировочных и спортивных мероприятий сборных, профессиональных команд, участвующих в международных и российских соревнованиях;
3) объекты, занимаемые организациями, индивидуальными предпринимателями, осуществляющими проведение досуговых, развлекательных, зрелищных, рекламных и иных массовых мероприятий, в том числе в торгово-развлекательных центрах, в ночных клубах, барах, на дискотеках, в караоке, боулинг-клубах;
4) зоопарки, за исключением территорий, расположенных на открытом воздухе;
5) объекты, занимаемыми организациями, индивидуальными предпринимателями, предоставляющими гостиничные услуги
6) объекты, занимаемые организациями, указанными в абзаце восьмом пункта 19.11 и в абзаце шестом пункта 19.15(3) Указа.
2. Кто наделён полномочиями для проверки QR-кодов?
Проверять действительность QR-кодов может сотрудник организации, доступ в которую будет осуществляться по системе QR-кодов.
3. Не получила QR-код на госуслугах.
Рекомендуют обратиться в МФЦ.
В МФЦ без QR-кода не пускают.
Что делать?
В МФЦ на сегодняшний день не установлено требование по допуску посетителей с предъявлением QR-кода.
4. Кто будет наделён полномочиями проверять QR-коды?
Где это будет прописано, если люди будут спрашивать?
Проверять действительность QR-кодов может сотрудник организации, доступ в которую будет осуществляться по системе QR-кодов.
Перечень объектов, посещение гражданами (за исключением лиц, не достигших 18-летнего возраста) которых после 8 ноября 2021 г. осуществляется при условии наличия QR-кода сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19
1) рестораны, кафе, столовые, буфеты, бары, закусочные и иные предприятия общественного питания (в том числе организация фуд-кортов (зон, в которых осуществляют деятельность предприятия общественного питания с общей зоной посадки, не имеющих отдельного помещения под рассадку посетителей), за исключением:
обслуживания "на вынос" без посещения гражданами помещений указанных предприятий, доставки заказов;
предприятий, оказывающих услуги общественного питания, в том числе столовых, буфетов, кафе, работникам организаций, индивидуальных предпринимателей, при условии отсутствия доступа граждан, не являющихся работниками указанных организаций, индивидуальных предпринимателей;
По предложению предпринимателей, снято ограничение по времени обслуживания посетителей в организациях общественного питания.
2) физкультурно-оздоровительные комплексы, фитнес-клубы, бассейны и иные объекты, в которых оказываются физкультурно-оздоровительные услуги, за исключением посещения спортивных объектов в целях проведения тренировочных и спортивных мероприятий сборных, профессиональных команд, участвующих в международных и российских соревнованиях;
3) объекты, занимаемые организациями, индивидуальными предпринимателями, осуществляющими проведение досуговых, развлекательных, зрелищных, рекламных и иных массовых мероприятий, в том числе в торгово-развлекательных центрах, в ночных клубах, барах, на дискотеках, в караоке, боулинг-клубах;
4) зоопарки, за исключением территорий, расположенных на открытом воздухе;
5) объекты, занимаемыми организациями, индивидуальными предпринимателями, предоставляющими гостиничные услуги
6) объекты, занимаемые организациями, указанными в абзаце восьмом пункта 19.11 и в абзаце шестом пункта 19.15(3) Указа.
5. Доступа на телефоне к интернету нет, соответственно, доступа к Госуслугам с телефона нет.
Как показать с телефона QR-код?
Можно обратиться в МФЦ, где окажут содействие в получении QR-кода.
QR-код действителен в том числе на бумажном носителе.
МФЦ можно посетить без предъявления QR-кода.
6. Имеют ли право граждане предъявить распечатанный сертификат, кто и как в этом случае проверяет его подлинность и принадлежность данной личности?
Да, имеет.
Проверять действительность QR-кодов может сотрудник организации, доступ в которую будет осуществляться по системе QR-кодов.
Сверка действующего QR-кода с документом, удостоверяющим личность, может сотрудник правоохранительных органов при проведении проверочных мероприятий.
Перечень объектов, посещение гражданами (за исключением лиц, не достигших 18-летнего возраста) которых после 8 ноября 2021 г. осуществляется при условии наличия QR-кода сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19
1) рестораны, кафе, столовые, буфеты, бары, закусочные и иные предприятия общественного питания (в том числе организация фуд-кортов (зон, в которых осуществляют деятельность предприятия общественного питания с общей зоной посадки, не имеющих отдельного помещения под рассадку посетителей), за исключением:
обслуживания "на вынос" без посещения гражданами помещений указанных предприятий, доставки заказов;
предприятий, оказывающих услуги общественного питания, в том числе столовых, буфетов, кафе, работникам организаций, индивидуальных предпринимателей, при условии отсутствия доступа граждан, не являющихся работниками указанных организаций, индивидуальных предпринимателей;
По предложению предпринимателей, снято ограничение по времени обслуживания посетителей в организациях общественного питания.
2) физкультурно-оздоровительные комплексы, фитнес-клубы, бассейны и иные объекты, в которых оказываются физкультурно-оздоровительные услуги, за исключением посещения спортивных объектов в целях проведения тренировочных и спортивных мероприятий сборных, профессиональных команд, участвующих в международных и российских соревнованиях;
3) объекты, занимаемые организациями, индивидуальными предпринимателями, осуществляющими проведение досуговых, развлекательных, зрелищных, рекламных и иных массовых мероприятий, в том числе в торгово-развлекательных центрах, в ночных клубах, барах, на дискотеках, в караоке, боулинг-клубах;
4) зоопарки, за исключением территорий, расположенных на открытом воздухе;
5) объекты, занимаемыми организациями, индивидуальными предпринимателями, предоставляющими гостиничные услуги
6) объекты, занимаемые организациями, указанными в абзаце восьмом пункта 19.11 и в абзаце шестом пункта 19.15(3) Указа.
7. Можно ли в МФЦ без QR-кода?
Для посещения центров «Мои Документы» необязательно иметь QR-код сертификата о вакцинации против коронавируса.
Это ограничение было введено накануне «ковикул», но Указ Главы Коми № 125 от 6 ноября 2021 его отменил.
Это значит, что в МФЦ можно прийти без сертификата и никто не потребует код на входе.
Обслуживание ведётся как в порядке живой очереди, так и по записи на удобное время: 8 800-200-82-12.
Более того, министр здравоохранения России Михаил Мурашко анонсировал новую функцию МФЦ: с 12 ноября сертификат о вакцинации на бумажном носителе можно будет получить при личном обращении в любом центре «Мои Документы».
Этот порядок утверждён Приказом Минздрава России № 1006н от 22 октября 2021.
По вопросам работы МФЦ необходимо обращаться на горячую линию МФЦ Республики Коми: 8-800-200-8212.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём сотрудника органов внутренних дел Российской Федерации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1510 @ 2021-11-10 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём сотрудника органов внутренних дел Российской Федерации
«Уважаемые сотрудники органов внутренних дел!
Дорогие ветераны!
Примите искренние поздравления с профессиональным праздником!
Вы выбрали для себя очень сложную и ответственную работу – службу в правоохранительных органах.
Вы приходите на помощь людям, попавшим в беду, стоите на защите общественной безопасности и правопорядка, ведёте борьбу с преступностью, занимаетесь профилактикой правонарушений.
Выполняете все возложенные на вас задачи профессионально, добросовестно, следуя долгу и присяге.
Для этого от вас требуются особые качества – принципиальность, честность, выдержка, мужество, готовность отдавать всего себя избранному делу.
Ради помощи другим вы зачастую рискуете жизнью.
Благодарю вас за служение России и её гражданам.
Особые слова признательности – ветеранам, которые заложили прочную основу работы органов внутренних дел, укрепили традиции службы, воспитали на личном примере молодое поколение стражей порядка.
Уважаемые сотрудники органов внутренних дел!
Желаю вам крепкого здоровья, счастья и благополучия, спокойных дежурств и трудовых будней!»
[Глава Республики Коми В.В. Уйба]
{Kodko @ Волонтёры в Коми при поддержке Правительства наводят «арктический порядок» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1512 @ 2021-11-10 @}
Волонтёры в Коми при поддержке Правительства наводят «арктический порядок»
В этом году в реализации федерального проекта «Чистая Арктика» на территории Республики Коми приняли участие около 160 человек, было собрано порядка 250 тонн отходов.
Сегодня итоги первого сезона «Чистой Арктики» подвели на совещании с Министром Российской Федерации по развитию Дальнего востока и Арктики Алексеем Чекунковым.
В совещании принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В Коми проект стартовал в июле 2021 года.
Распоряжением главы республики были определены объекты, предложенные к участию.
Это несанкционированные свалки твёрдых коммунальных и промышленных отходов в городском округе «Усинск» и навалы строительных отходов, возникшие в результате разборки ветхих зданий в исторической части города Воркуты.
В этом году были обустроены два объекта, расположенные на территории Усинска.
Первый – несанкционированная свалка коммунальных отходов и вышедших из употребления автомобильных покрышек, на территории которой находится родник.
Несколько лет назад на объекте был образован стихийный мототрек.
Однако местные жители, увидев удобное расчищенное пространство, стали привозить сюда отработанные автомобильные покрышки, а затем и другой мусор.
В результате проведённых работ данная территория была очищена от отходов и подготовлена под площадку для технических видов спорта, включающую кроссовую трассу, парковочную зону и зону отдыха.
Второй объект – памятный знак «Полярный круг», который расположен в 100 км от г. Усинска.
Участники проекта провели косметический ремонт стелы, очистили прилегающую территорию от отходов и благоустроили её под место отдыха.
«Активное участие в реализации проекта приняли волонтёры из числа местных жителей.
Помощь в предоставлении транспорта и специальной техники оказали АО «Транснефть-Север» и ООО «ЛУКОЙЛ-Коми».
Также хочу поблагодарить за эффективное взаимодействие экспедиционную и волонтёрскую группы проекта», – отметил Владимир Уйба.
Всего за несколько месяцев работы тысячи добровольцев «Чистой Арктики» собрали более 1500 тонн отходов, которые подготовили к утилизации.
Экспедиции и масштабные субботники прошли в Красноярском крае, в Якутии, Ямало-Ненецком и Ненецком автономных округах, в Архангельской и Мурманской областях, в Коми, в Карелии и на Чукотке.
Заявки на участие подали свыше 3000 человек, которые вошли в большой добровольческий резерв на следующий год.
«Новая волна интенсивного развития Арктики по своим масштабам может превзойти советские арктические программы.
При этом одним из ключевых вызовов является синхронизация экономического развития с законами природы, защита хрупкой арктической экосистемы от техногенного воздействия.
Одним из приоритетных направлений арктической повестки является очистка территории от уже накопленных в нём опасных следов хозяйственной деятельности, объём которых оценивается в миллионы тонн.
Федеральный проект «Чистая Арктика» – важный и решительный шаг в этом направлении.
Он инициирован нашими соотечественниками, посвятившими Арктике свою жизнь, и нашёл живой отклик по всей стране», — отметил Алексей Чекунков.
«В 2022 – 2024 годах реализация федерального проекта «Чистая Арктика» на территории Республики Коми продолжится.
Будет рассмотрена возможность участия в проекте объектов, расположенных на территориях всех четырёх арктических муниципалитетов республики (Воркута, Инта, Усинск, Усть-Цилемский район).
В первом квартале 2022 года этот перечень будет актуализирован», – сообщил глава Коми.
Перспективные мероприятия будут проводиться с учётом санитарно-эпидемиологических требований, транспортного обеспечения деятельности волонтёров и экспедиционных групп, обеспечения безопасности проведения полевых работ на объектах.
По словам главы Коми, проект направлен на очистку арктических территорий от антропогенного влияния, поэтому он очень важен и актуален для Республики Коми.
Экология – приоритет.
{Kodko @ Финансовое просвещение обсудили на Координационном совете при Правительстве Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1515 @ 2021-11-11 @}
Финансовое просвещение обсудили на Координационном совете при Правительстве Коми
Федеральные эксперты отметили положительный опыт Коми в реализации проектов по финансовой грамотности на всех уровнях образования: от дошкольников до студентов.
Кроме того, в республике действуют успешные проекты по финансовому просвещению взрослых, есть интересный проект по освещению темы финансовой грамотности в СМИ.
Такая информация прозвучала на заседании Координационного совета по повышению финансовой грамотности населения, которое провела заместитель Председателя Правительства региона Лариса Карачёва.
Встреча была приурочена к Всероссийской неделе сбережений и прошла в рамках VIII Всероссийской конференции по финансовому просвещению в России «Финансовая грамотность в условиях цифровой экономики».
Заседание Координационного совета дало старт мероприятиям Регионального финансового форума.
В диалоге приняли участие представители Научно-исследовательского финансового института Минфина России и Ассоциации развития финансовой грамотности.
Опыт Республики Коми представили Национальный банк по Республике Коми Центробанка России, министерства финансов и образования, Управление налоговой службы по Республике Коми, а также Коми республиканская академия государственной службы и управления.
Как подчеркнула Лариса Карачёва, слаженная командная работа помогла даже в условиях пандемии продолжать финансовое просвещение и перевыполнять намеченные показатели Региональной программы повышения финансовой грамотности на 2018 – 2023 годы.
– Нам есть чем поделиться.
Почти 130 тысяч жителей республики были охвачены мероприятиями по финансовой грамотности.
Еще 31 тысяче жителей оказаны финансовые консультации.
В республике реализуется около 70 образовательных программ по финансовой грамотности на всех уровнях системы просвещения.
В организации и проведении тематических мероприятий участвовало 524 специалиста (педагогов, воспитателей, волонтеров, тьюторов и других экспертов), – проинформировала заместитель Председателя Правительства Коми.
Об онлайн-уроках Банка России как эффективном инструменте финансового просвещения рассказал заместитель управляющего Отделением – Национальным банком по Республике Коми Юрий Железняк.
«Мы стремимся, чтобы финансовая грамотность стала частью учебного процесса на всех уровнях образования, а онлайн-обучение было доступно любому жителю республики.
В республике онлайн-уроки по финансовой грамотности востребованы, об этом говорит рост числа слушателей и образовательных учреждений, присоединившихся к трансляции на своих площадках.
Только в весеннюю сессию занятия прослушали более 14 тысяч учащихся из 126 учебных заведений», – отметил Юрий Железняк.
Опытом просветительской работы также поделились заместитель министра образования Коми Олег Холопов и Наталья Ружанская – руководитель Регионального центра по повышению финансовой грамотности Республики Коми, который действует при Коми республиканская академии государственной службы и управления.
В завершение встречи Лариса Карачёва пригласила всех к участию в финансовом форуме, который проходит в республике 11 и 12 ноября.
А для тех, кто не сможет в эти дни познакомиться с мнением авторитетных экспертов, обеспечена запись выступлений на YouTube канале.
Подробная программа со ссылками для подключения на площадки форума размещена на Портале финансовой грамотности в Республике Коми https://fingram.rkomi.ru.
{Kodko @ Более 7,5 тысячи жителей Коми уже выбрали, куда провести мобильную связь 4G @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1518 @ 2021-11-12 @}
Более 7,5 тысячи жителей Коми уже выбрали, куда провести мобильную связь 4G
На портале Госуслуг заканчивается голосование за населенные пункты, которые подключат к высокоскоростному интернету в 2022 году.
Напомним, чтобы деревня, поселок или село Республики Коми подключились к мобильной связи 4G (LTE), необходимо проголосовать на портале Госуслуг в разделе с формой для голосования до 15 ноября 2021 года.
Важно: в голосовании учитываются только населенные пункты с численностью от 100 до 500 человек.
Наибольшее количество голосов сегодня уже получили село Петрунь (г. Инта) – 523, село Кедвавом (г. Ухта) – 478, село Ёртом (Удорский р-н) – 310, деревня Захарвань (г. Усинск) – 286, село Нерица (Усть-Цилемский р-н) – 248.
Для участия нужна подтвержденная учетная запись на портале Госуслуг и постоянная регистрация в Республике Коми.
Предусмотрена также возможность направить бумажное письмо в Минцифры России по адресу: 123112, г. Москва, Пресненская наб., д.10, стр.2.
В письме нужно указать ФИО, адрес регистрации и название населенного пункта, в который требуется провести связь.
В конце декабря на Госуслугах будет опубликован список из 2000 населенных пунктов по всей России, которые будут подключены к интернету в следующем году.
В Коми первыми интернет получат 14 населенных пунктов, набравшие наибольшее количество голосов.
Для реализации функционала голосования на портале Госуслуг используется платформа обратной связи (ПОС).
ПОС позволяет в сжатые сроки собирать обратную связь от граждан, оперативно учитывать результаты голосования.
{Kodko @ Оперштаб разъясняет @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1519 @ 2021-11-12 @}
Оперштаб разъясняет
Вопросы и ответы по применению по QR-кодов:
1. Можно ли в Республике Коми получить бумажный документ с QR-кодом о вакцинации тем, у кого нет записи на портале Госуслуг?
Как это сделать?
Тем, у кого пройдена процедура вакцинации от COVID-19, но нет сертификата о вакцинации с QR-кодом, следует обратиться в МФЦ.
Специалисты помогут зайти на сайт Госуслуг и получить сертификат с QR-кодом в бумажном виде.
Этот бумажный документ с QR-кодом можно будет предъявлять по месту требования.
2. Может ли родитель, не имеющий QR-кода или результата ПЦР-тестирования, привести ребёнка на занятие?
Родитель, не имеющий QR-кода или результата ПЦР-тестирования, может привести ребёнка на занятия в спортивную секцию, но без нахождения в самом помещении, где проходят занятия.
3. С какой целью введено требование по QR-кодам, в частности, при посещении фитнес-центров и на занятия в спортзалы?
Требование QR-кодов вакцинированных или переболевших новой коронавирусной инфекцией при посещении тех или иных организаций или предприятий – общемировая практика.
Такие ограничения вводятся для того, чтобы оградить не болевших или не защищенных вакциной людей от риска заразиться новой коронавирусной инфекцией.
Особенно важно обеспечить безопасность людей там, где посетители находятся без защитных масок.
Этот как раз относится к спортивным занятиям в помещениях.
Напомним: в Республике Коми открыт доступ к спортивному досугу, в том числе в фитнес-центрах.
У тех, кто хочет вести здоровый образ жизни, заниматься спортом, есть такая возможность, несмотря на пандемию.
И у человека есть выбор: вакцинироваться либо проходить ПЦР-тестирование и продолжать занятия физкультурой и спортом, либо на время пандемии оградить себя от риска заражения и избегать мест массового пребывания людей.
{Kodko @ В Коми с 15 ноября возобновляется работа частных, республиканских и муниципальных организаций дополнительного образования @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1520 @ 2021-11-12 @}
В Коми с 15 ноября возобновляется работа частных, республиканских и муниципальных организаций дополнительного образования
С 15 ноября 2021 года разрешён доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется оказание услуг частных, республиканских и муниципальных организаций дополнительного образования.
Такое решение принято сегодня, 12 ноября, по итогам заочного заседания республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции.
{Kodko @ Предпринимателям Коми возместят затраты по использованию российского программного обеспечения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1526 @ 2021-11-15 @}
Предпринимателям Коми возместят затраты по использованию российского программного обеспечения
Министерство экономического развития и промышленности Республики Коми сообщает о старте конкурсного отбора правообладателей (уполномоченных организаций) с целью возмещения затрат по использованию субъектами малого и среднего предпринимательства российского облачного программного обеспечения.
Отбор проводится Российским фондом развития информационных технологий (РФРИТ).
Основные требования к программному обеспечению и участникам:
1. Программное обеспечение включено в единый реестр российских программ для электронных вычислительных машин и баз данных.
2. Программное обеспечение осуществляется посредством облачной инфраструктуры.
3. Программное обеспечение направлено на достижение следующих целей: повышение производительности, точности или иных существенных характеристик технологического процесса и бизнес-процесса и др.;
4. Соответствие одному из классов программного обеспечения.
В 2021 году общий объем средств федерального бюджета, предусмотренных на реализацию указанной меры поддержки, составляет 965 млн рублей и будет направлен на возмещение недополученных доходов правообладателей (уполномоченных организаций) от продажи субъектам малого и среднего предпринимательства российского облачного программного обеспечения со скидкой 50 %.
Совокупный объем поддержки до 2024 года составляет порядка 7 миллиардов рублей.
Более подробную информацию можно получить на официальном сайте РФРИТ https://рфрит.рф или по номеру телефона 8 (495) 134-44-02, Азовцев Михаил Викторович, советник генерального директора РФРИТ m.azovtsev@digital.gov.ru.
{Kodko @ Инициативы жителей Коми должны находить широкое отражение в расходах бюджета @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1527 @ 2021-11-15 @}
Инициативы жителей Коми должны находить широкое отражение в расходах бюджета
Депутаты Госсовета Коми считают своевременным и актуальным предложение Главы республики Владимира Уйба об увеличении средств на проекты «Народного бюджета».
По мнению председателя постоянной парламентской комиссии по регламенту и депутатской этике Владимира Жарикова, финансовая поддержка инициатив граждан также должна включать в себя «наказы» жителей городов и районов.
Ранее В. Жариков обратился к Главе Коми Владимиру Уйба с предложением расширить перечень финансируемых объектов благоустройства в муниципалитетах, в частности установки детских и спортивных площадок.
Затем на встрече с руководителем региона депутаты Госсовета Коми также подняли этот вопрос, обозначив необходимость учитывать те инициативы, которые жители озвучивают в своих обращениях к народным избранникам и органам власти.
Владимир Уйба предложил увеличить объем финансирования проектов «Народного бюджета» на 2022 год до 400 миллионов рублей.
«Идёт очень много заявок.
На встречах (с жителями) я сталкиваюсь с тем, что идёт спор между какими-то проектами.
Хочется, допустим, два проекта реализовать.
И они действительно очень важные, и все приоритетные.
Поэтому мы, в этом смысле, не жалеем денег для того, чтобы повысить и уровень вашей заинтересованности, и повысить возможность реализации таких проектов», – рассказал В.
Уйба в своем видеообращении к жителям Коми.
Предложение о расширении финансирования программы инициативного бюджетирования будет вынесено на рассмотрение Госсовета Коми.
Как отметил В.
Жариков, это пример взаимодействия законодательной и исполнительной власти, когда совместные решения принимаются в интересах населения городов и районах республики.
«Мы рады, что Глава республики нас поддержал.
В Госсовете Коми сейчас прорабатывается законодательные механизмы, которые позволят учесть максимально широкий круг инициатив и «наказов» жителей республики при формировании регионального бюджета.
И депутаты будут включены в процесс не только сбора этих предложений, но и распределения средств по конкретным территориям», – заключил В. Жариков.
{Kodko @ В Коми реализован тысячный проект в рамках «Народного бюджета» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1529 @ 2021-11-15 @}
В Коми реализован тысячный проект в рамках «Народного бюджета»
Проект «Народный бюджет», реализуемый в республике, помогает решать самые насущные вопросы: благоустраивать, ремонтировать, закупать транспорт и оборудование.
За время действия программы в регионе реализована тысяча различных народных проектов.
«Когда я встречаюсь с населением республики, везде эта тема очень хорошо звучит: о том, что средства «Народного бюджета» реально работают на те проекты, которые вы же сами и выбираете; это очень важно, потому что это не навязывается сверху, а вы сами принимаете решение, какие проекты вам нужны», – рассказал В. Уйба в своем видеообращении к жителям Коми.
«Народный бюджет» реализуется с 2016 года.
Ежегодно по инициативе граждан количество проектов увеличивается.
В 2021 году в рамках «Народного бюджета» победителями признаны более 400 проектов.
Реализованы 26 проектов по модернизации уличного освещения (замена опор, демонтаж старых светильников, установка новых энергосберегающих ламп, замена проводов), приобретены и установлены 275 контейнеров для сбора твердых коммунальных отходов, отремонтированы и обустроены 8 памятников (обелисков), благоустроены 15 детских площадок, реализованы 35 проектов по обустройству спортивных площадок и установке уличных тренажеров, отремонтированы 10 детских садов и 19 школ.
В рамках проектов в сфере агропромышленного комплекса и малого и среднего предпринимательства приобретены 5 автомобилей для перевозки пассажиров и товаров первой необходимости в труднодоступные населенные пункты.
Приобретено технологическое оборудование для производства хлебобулочных, молочных изделий, приобретено портативное рентгеновское устройство для ветеринарной клиники, трудоустроены 15 граждан на постоянной основе.
В рамках реализации проектов в сфере занятости населения временно были трудоустроены более 100 граждан из числа безработных.
Юбилейный – тысячный – народный проект реализовал фермер Александр Чарков из села Лойма Прилузского района.
Благодаря «Народному бюджету» закуплено оборудование для очистки ягод.
Уже в конце ноября по итогам заседания межведомственной комиссии по отбору народных проектов будут объявлены проекты-победители на 2022 год.
{Kodko @ Глава Коми: «Мы поможем подросткам найти себя после школы» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1531 @ 2021-11-16 @}
Глава Коми: «Мы поможем подросткам найти себя после школы»
С 15 ноября в учреждениях профобразования в Коми по инициативе Главы региона началось обучение учащихся старших классов школ тем специальностям, которые на сегодня особенно востребованы на рынке труда.
Об этом Владимир Уйба рассказал в своем видеообращении.
Он подчеркнул, что эта тема находится на его контроле и как руководителя региона, и как члена Бюро Союза машиностроителей России, возглавляемого Сергеем Викторовичем Чемезовым.
«В прошлом году, когда я ездил по городам и районам, многие родители с досадой говорили о том, что в регионе утрачена система профобучения старшеклассников.
По итогам поездок я поставил перед Минобразования Коми задачу возобновить систему профориентации для ребят 9-11 классов (это то время, когда подростки уже всерьез задумываются о будущей профессии)», – рассказал Владимир Уйба.
Минобразования Коми разработало программу обучения, которая в нынешнем учебном году стартовала 15 ноября.
До мая 2022 года 620 старшеклассников в 12-ти муниципальных образованиях могут бесплатно получить одну из 12-ти специальностей.
«Этот формат поддержки подрастающего поколения в числе приоритетов деятельности РосМаша, членом Бюро которого я являюсь.
Поэтому, воглавив Республику Коми, взял эту тему под личный контроль.
На нынешний учебный год по моему поручению из бюджета региона на профобучением старшеклассников, в том числе, ребят с ограниченными возможностями здоровья, заложено порядка 10 миллионов рублей.
Наша задача – помочь юным жителям городов и районов найти себя и к моменту получения аттестата понять – каким делом они готовы заниматься на профессиональной основе, куда дальше хотят пойти учиться для этого», – высказался Владимир Уйба.
Обучение начато в техникумах и колледжах: Сыктывкара, Ухты, Сосногорска, Печоры, Инты, Воркуты и Усинска, а также – Сыктывдинского, Сысольского, Усть-Вымского Ижемского и Удорского районов.
Так, в Воркуте школьников обучат в политехе на повара и слесаря по ремонту автомобилей, в горно-экономическом колледже – на секретарей-администраторов, в медколледже – на младших медсестер по уходу за больными.
Медкурс организован также в Ухте и Сыктывкаре на базе медколледжей.
Школьники Сыктывдинского и Сысольского районов постигают азы поварского ремесла (знаниями и навыками с ними делятся мастера республиканского агропромышленного техникума им. Н.В. Оплеснина).
Там же открыты и другие направления: «Слесарь по ремонту автомобилей», «Секретарь-администратор».
Научиться секретам косметологии и погрузиться в тонкости фармацевтики и медицинского регистратора школьники могут в Сыктывкарском медколледже им. И.П. Морозова.
В Печорском промышленно-экономическом техникуме подросткам предлагается обучение по направлениям: «Продавец непродовольственных товаров», «Плотник», «Портной».
По первому направлению смогут обучиться и школьники Инты в Приполярном политехе.
В Усинске учащиеся выпускных классов школ могут выбрать такие направления, как: «Электромонтер по ремонту и обслуживанию электрооборудования», «Слесарь по ремонту автомобилей», «Секретарь-администратор», «Оператор по исследованию скважин».
В Ижемском районе юным жителям предложены специальности: «Продавец продтоваров» и «Водитель мототранспортных средств».
Сосногорский технологический техникум обучит профессии «Оператор электронно-вычислительных и вычислительных машин».
Микуньский железнодорожный техникум – этой же профессии, а также – навыкам «Слесаря по ремонту автомобилей» (на базе Удорского филиала Сыктывкарского политехнического техникума).
{Kodko @ Владимир Уйба сдал в Сыктывкаре антиковидную плазму крови @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1534 @ 2021-11-16 @}
Владимир Уйба сдал в Сыктывкаре антиковидную плазму крови
Во время посещения Коми республиканского центра крови глава республики призвал поддерживать и развивать традиции донорства.
Владимир Уйба считает, что для этого нужна не только заинтересованность самих доноров, но и поддержка – как со стороны государства, так и со стороны работодателей, профессиональных союзов и сообществ.
Одной из таких организаций, поддерживающих донорство, является Союз машиностроителей России – крупнейшая общественная организация, которая объединяет государственные и бизнес-предприятия всего спектра сфер промышленности страны.
Владимир Уйба входит в состав Бюро Союза, а возглавляет его генеральный директор ФГУП «Рособоронэкспорт» Сергей Чемезов.
Ещё будучи руководителем Федерального медико-биологического агентства Владимир Уйба стал инициатором «перезагрузки» Службы крови – в 2007 году ввёл стандарт забора крови на государственном уровне.
В этом ему активно содействовал Союз машиностроителей России, одним из приоритетов деятельности которого с тех пор являются развитие и пропаганда донорства крови.
«Члены Союза машиностроителей России постоянно поддерживают донорство личным примером, - прокомментировал Владимир Уйба.
– Это особенно важно делать сейчас, в период пандемии, чтобы наши медицинские работники, которые в условиях борьбы с коронавирусом несут колоссальную нагрузку, не испытывали ещё и дефицит крови или плазмы.
Сегодня я сдал антиковидную плазму, которая нужна для получения гаммаглобулина.
Если после карантина будет всё нормально, то её можно будет переливать людям, которые страдают сегодня ковидом и находятся в тяжёлом состоянии».
С апреля 2020 года в Коми освоена технология заготовки антиковидной патогенредуцированной плазмы от доноров, перенесших COVID-19.
Всего заготовлено около 1 тысячи литров антиковидной плазмы, передано в медицинские организации для клинического использования более 200 литров.
Лицам, перенесшим новую короновирусную инфекцию в лёгкой форме, можно стать донором крови через 30 дней после выздоровления, а перенесшим пневмонию – через 120 дней.
После завершения вакцинации кровь можно сдавать через 30 дней.
«Доноры – это герои, спасшие не одну жизнь.
И это особая миссия, которая связывает людей с активной жизненной позицией.
За это всем донорам низкий поклон!», - отметил глава Коми.
В Республике Коми – 5 767 почётных доноров России.
Для них помимо федеральных мер социальной поддержки (ежегодная денежная выплата, предоставление ежегодного оплачиваемого отпуска, внеочередное оказание медицинской помощи, первоочередное приобретение по месту работы или учебы льготных путевок на санаторно-курортное лечение) действуют дополнительные республиканские.
Прежде всего это льготный проезд, в том числе по социальным проездным билетам.
Кроме того, доноры, постоянно проживающие на территории Республики Коми, имеют право на получение бесплатной юридической помощи.
А в 2021 году Республиканской станцией переливания крови организовано «лёгкое» питание доноров перед сдачей крови или её компонентов.
* * *
Ежегодно Служба крови Республики Коми заготавливает более 18,2 тонн донорской крови.
Количество донаций в год по Республике Коми – более 27 тысяч, в том числе донаций крови - более 16 тысяч, донаций плазмы - около 10 тысяч, донаций клеток крови – более 300.
Запасы антиковидной плазмы, заготовленные Коми республиканским центром крови, позволяют обеспечивать медицинские организации Республики Коми в полном объёме.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Музыкальное наследие Виктора Морозова – ценнейшее достояние культуры Республики Коми» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1536 @ 2021-11-17 @}
Владимир Уйба: «Музыкальное наследие Виктора Морозова – ценнейшее достояние культуры Республики Коми»
В Коми республиканской филармонии 16 ноября прошёл вечер «Виктору Петровичу Морозову посвящается...», приуроченный к 80-летию со дня рождения заслуженного деятеля искусств России, талантливого композитора, музыканта и режиссёра, одного из выдающихся художественных руководителей в истории Государственного ансамбля песни и танца Республики Коми «Асъя кыа».
Глава Коми поблагодарил коллектив ансамбля, коллег, друзей и соратников Виктора Петровича Морозова за сохранение памяти о нём, традиций и любовь к коми национальной культуре.
Особые слова признательности Владимир Уйба выразил супруге композитора Нэлле Морозовой, которая поддерживала его во всех его начинаниях, помогала претворять в жизнь творческие идеи и замыслы.
«Благодаря Виктору Петровичу ансамбль «Асъя кыа» стал узнаваем и любим не только в республике, но и далеко за её пределами.
Он оставил после себя большое музыкальное наследие, вошедшее в золотой фонд культуры Республики Коми.
Сегодня его любимый коллектив с гордостью носит имя своего выдающегося руководителя и продолжает следовать его творческому видению.
Уверен, ещё многие поколения будут восхищаться личностью Виктора Морозова и его гениальными работами», – отметил Владимир Уйба.
{Kodko @ Республика Коми сверила позиции всех участников подготовки к Чемпионата мира по хоккею в 2022 году @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1537 @ 2021-11-17 @}
Республика Коми сверила позиции всех участников подготовки к Чемпионата мира по хоккею в 2022 году
В Сыктывкаре состоялось совещание по подготовке к проведению Чемпионата мира по хоккею с мячом среди мужских команд в столице Коми.
Совещание провел первый заместитель Председателя Правительства Коми Игорь Булатов.
По видеосвязи в обсуждении вопросов подготовки к соревнованиям участвовали представители Министерства спорта России и Федерации хоккея с мячом России.
«Нам необходимо совместными усилиями решить вопросы, которые у нас есть на сегодня в рамках подготовки к чемпионату мира.
Важно усилить взаимодействие между всеми участниками процесса, это касается не только ответственных лиц внутри региона, но и министерства спорта России и федерации», – отметил Игорь Булатов.
Министр физической культуры и спорта Коми Наталья Карина рассказала о проведенной работе по подготовке к чемпионату мира.
Республиканский стадион готов к проведению соревнований.
Решены вопросы с безопасностью, логистикой и медицинским обслуживанием.
«Определены направления деятельности волонтеров, технических служб.
Забронированы места проживания и питания гостей и участников, сформирован медиаплан и план продвижения.
Ведется работа по заключению договоров на оказание работ, услуг, изготовление и поставку товаров с символикой чемпионата», – проинформировала министр.
Вход зрителей на матчи группы «В» будет свободный, а на игры группы «А» планируется частичная продажа билетов через официальный сайт чемпионата мира.
«Времени до чемпионата все меньше.
Поэтому мы не расслабляемся ни на секунду.
Работы еще достаточно по каждому из направлений.
С нашей стороны будет сделано всё, чтобы провести чемпионат мира в Сыктывкаре на высоком уровне», – резюмировала Наталья Карина.
По итогам оргкомитета сформирован протокол поручений.
По предложению Игоря Булатова следующая встреча состоится в первую декаду декабря.
«Мы приглашаем в Сыктывкар представителей федерации и лично президента Международной Федерации хоккея с мячом Бориса Ивановича Скрынника.
Чтобы с нами встретиться здесь в очном формате и своими глазами оценить подготовку к чемпионату мира.
Возможно, дать свои советы или внести предложения», – обратился первый заместитель Председателя Правительства Коми Игорь Булатов.
Напомним, проведение Чемпионата мира по хоккею с мячом запланировано на весну 2022 года.
Соревнования сильнейших сборных пройдут в Сыктывкаре на главной спортивной арене – обновлённом Республиканском стадионе.
{Kodko @ Владимир Уйба: «ЦУР Коми за первый год своей работы стал востребованным инструментом обратной связи с населением» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1538 @ 2021-11-17 @}
Владимир Уйба: «ЦУР Коми за первый год своей работы стал востребованным инструментом обратной связи с населением»
Глава республики провёл рабочую встречу с руководителем Центра управления регионом Коми Евгением Зелинским.
Она состоялась 16 ноября – ровно год спустя, как открылся Центр управления регионом Республики Коми.
Обсуждено взаимодействие ЦУР с региональным правительством и совершенствование работы с сообщениями граждан, поступившими из открытых источников в интернете.
В ноябре 2020 года в Республике Коми, как и в других субъектах России, по Поручению Президента России Владимира Путина открылся Центр управления регионом.
Его цель — упрощение диалога между населением и властями всех уровней, то есть качественное улучшение работы всех ведомств с обращениями граждан.
За первый год работы ЦУР Коми обработал и проанализировал более 82 тысяч сообщений жителей республики.
Сообщения они направили в адрес органов власти через платформу обратной связи «Госуслуги. Решаем вместе» и в соцсетях.
«ЦУР как инструмент обратной связи с населением крайне необходим.
Очень важно, что руководители органов исполнительной и муниципальной власти это понимают.
За минувший год ЦУР эффективно встроился в систему работы органов власти.
И сегодня по работе с обратной связью республика достойно выглядит на фоне иных регионов России», – отметил Владимир Уйба.
Глава Республики Коми и руководитель ЦУР обсудили также планы по открытию Муниципальных центров управления во всех крупных городах региона.
В 2021 году МЦУ открылись в Сыктывкаре и Усинске.
До конца года планируется открытие таких центров в Воркуте и Ухте.
«Перед нами стоит цель – не просто открыть, а на первом этапе наладить работу МЦУ во всех крупных городах республики.
Прошу Вас оказывать им методическую помощь в работе.
Необходимо выстроить эффективную структуру и подобрать неравнодушную команду, заточенную на результат, а мы со своей стороны Вам в этом поможем», – подчеркнул глава Коми.
Кроме того, Центр управления регионом планирует проводить работу по сокращению времени ожидания ответов от органов власти и повышению уровня удовлетворённости граждан качеством этих ответов.
«За последний год время ожидания жителями ответов от органов власти сократилось на 3 часа и в среднем составляет 3 часа 52 минуты.
Мы продолжим работу в этом направлении.
Также мы работаем над повышением уровня удовлетворённости граждан обратной связью.
Это включает в себя и совершенствование качества работы сотрудников органов власти, ответственных за реагирование на сигналы населения.
Для этого мы проводим обучающие семинары и участвуем в качестве спикеров в курсах повышения квалификации сотрудников региональных ведомств», – прокомментировал планы работы Центра управления регионом Евгений Зелинский.
Напомним, свои обращения к органам власти жители Республики Коми могут оставлять в официальных сообществах муниципалитетов в соцсетях, через виджет в сообществе «Республика Коми», платформу обратной связи «Госуслуги.
Решаем вместе», в соцсетях Центра управления регионом Республики Коми, а также в группах МЦУ Сыктывкара и Усинска во «ВКонтакте».
{Kodko @ Лариса Карачёва: «Новые инвестпроекты позволят преодолеть миграционный отток из республики» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1540 @ 2021-11-17 @}
Лариса Карачёва: «Новые инвестпроекты позволят преодолеть миграционный отток из республики»
Республика Коми поделилась планами по сохранению и привлечению кадрового потенциала на международной конференции «Государственная политика по привлечению кадров для работы в Арктике».
В конференции, организованной на базе Северного (Арктического) федерального университета имени М.В. Ломоносова в Архангельске, приняли участие представители арктических регионов России, Норвегии и Швеции.
Республику представила заместитель Председателя Правительства Коми Лариса Карачёва.
Как показали выступления, задачи государственной политики в сфере занятости схожи и в российских, и в скандинавских северных регионах.
Это сохранение традиционных занятий коренных народов (прежде всего – оленеводства), стимулирование трудовой миграции в арктические регионы, создание новых высокотехнологичных рабочих мест в Арктике, поддержка малого и среднего бизнеса на Севере.
В свою очередь, в плане сохранения и развития кадрового потенциала Республика Коми возлагает надежды на диверсификацию экономики: открытие новых производств, создание новых рабочих мест.
Именно об этом заявил в своем Инвестиционном послании Глава региона Владимир Уйба.
– На уровне России утвержден план диверсификации экономики Республики Коми на 2021-2026 годы, разработанный Министерством экономического развития и промышленности региона.
Этот план предполагает реализацию 50 инвестиционных проектов, что позволит создать около четырех тысяч рабочих мест.
Из них в районах Арктической зоны – 700 рабочих мест.
Большая часть запланированных инвестпроектов направлена на глубокую переработку древесины, добычу и переработку нефти, газа, других полезных ископаемых, а также на создание новых производств по выпуску извести, строительного камня, щебня, доломитовой и древесной муки.
Реализация этого плана призвана замедлить миграционный отток трудоспособного населения, стимулировать молодежь оставаться в родной республике, – отметила в своем выступлении Лариса Карачёва.
Заместитель Председателя Правительства подчеркнула, что в республике имеются как научно-образовательная база, так и опыт подготовки специалистов для конкретных инвестиционных проектов в Воркуте, Усинске, Яреге.
Кроме того, в Коми действует такая мера поддержки, как выплата северных надбавок в полном размере с первого дня работы представителям наиболее востребованных профессий.
Это позволяет привлекать на работу в арктические города врачей, медсестер, учителей.
Меры поддержки занятости в Арктической зоне республики позволили в 2021 году трудоустроить 5 тысяч человек, направить на обучение 253 безработных.
Более 500 человек организовали собственное дело, получив государственную поддержку в рамках социального контракта.
Ориентиром для дальнейшего развития станет План мероприятий по развитию рынка труда Республики Коми до 2030 года «БУР ТРУД-2030», разработанный Минтруда Коми при поддержке федеральных экспертов.
{Kodko @ В Сыктывкаре отметили выдающихся деятелей в области культуры @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1543 @ 2021-11-18 @}
В Сыктывкаре отметили выдающихся деятелей в области культуры
18 ноября в Большом зале Администрации Главы Республики Коми состоялась церемония вручения премий Правительства Республики Коми за достижения в области драматургии и сценического искусства, литературы и культуры.
Лауреатов премии приветствовал Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов, который подчеркнул важность вклада, который деятели культуры и искусства вносят в жизнь республики.
«Эта премия – не только символ уважения, это подтверждение огромного вклада, который каждый из присутствующих лауреатов внес в культурную жизнь Коми края.
Благодаря вашим достижениям, успехам, таланту культура нашей республики и России в целом становится более богатой.
Республика гордится вами, и сегодняшние награды – признание значимости вашего труда», – отметил Игорь Булатов.
Премией имени Виктора Савина в области драматургии и сценического искусства отметили совместный творческий коллектив Академического театра драмы им. Виктора Савина и Молодежного театра Республики Коми за постановку спектакля за «СКТВКР».
Премию имени Ивана Куратова в области литературы вручили авторскому коллективу в составе автора Алексея Мишарина и переводчика на русский язык Александра Суворова за роман «Из вылö из» (Коса на камень) и поэту Андрею Попову за переводы стихов Ивана Куратова на русский язык и составление сборника стихотворений «Исповедь».
* * *
Лауреатами Премии в области культуры стали:
Творческий коллектив Государственного ансамбля песни и танца Республики Коми им. Виктора Морозова «Асъя кыа» за создание театрализованного мультимедийного шоу «Легенды Коми края»;
член Коми региональной общественной организации «Союз композиторов Республики Коми» Светлана Головина за большой вклад в создание современной вокальной и инструментальной музыки для детей и юношества, способствующей обогащению коми национальной традиции;
Симфонический оркестр Театра оперы и балета за большой вклад в развитие музыкального искусства и просветительскую деятельность.
Премией имени народного артиста СССР Ивана Аврамова в области театрального искусства была награждена артист драмы Национального музыкально-драматического театра Республики Коми Елена Чувьюрова за большой вклад в развитие театрального искусства.
Премии имени Семёна Оверина в области декоративно-прикладного искусства и народных художественных промыслов удостоились мастер по кружевоплетению, этнографической реконструкции нювчимского кружева, костюму Мария Иванова и мастер по художественной обработке дерева Александр Выборов за выдающиеся результаты творческой деятельности в области декоративно-прикладного искусства и народных художественных промыслов.
Обладателем Премии имени Валентина Полякова в области изобразительного искусства стал член Коми регионального отделения всероссийской творческой общественной организации «Союз художников России» Павел Микушев за большой вклад в развитие изобразительного искусства Республики Коми.
{Kodko @ Муниципалитеты Коми будут оценивать по качеству их работы с обращениями граждан в соцсетях @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1545 @ 2021-11-19 @}
Муниципалитеты Коми будут оценивать по качеству их работы с обращениями граждан в соцсетях
Администрация Главы Республики Коми совместно с Центром управления регионом представила муниципалитетам методику оценки администраций городов и районов по работе с обратной связью в интернете.
Документ разработан по поручению Владимира Уйба
Повышение качества работы органов власти в соцсетях и интернете с жителями на сегодняшний день – одно из важнейших направлений работы Правительства Коми.
Ранее, 19 мая 2021 года, на заседании Правительства Республики Коми Владимир Уйба поручил включить в перечень показателей, характеризующих эффективность и результативность деятельности глав (руководителей) муниципалитетов, показатель, характеризующий эффективность работы в социальных сетях, в том числе своевременной и качественной обратной связи.
Методику оценки разработал Центр управления регионом совместно с Администрацией Главы Республики Коми.
Аналогичная практика на сегодняшний день внедрена и успешно реализуется во многих субъектах страны и на федеральном уровне.
Рейтингование муниципалитетов по качеству их работы с обратной связью – это новый инструмент, который поможет региону стратегически повысить качество работы администраций с жителями городов и районов.
Методика включает в себя анализ работы муниципалитетов в системе «Инцидент Менеджмент», а именно качество и скорость ответов органов местного самоуправления на запросы и сигналы жителей в социальных сетях.
Первое официальное рейтингование администраций муниципальных образований Центр управления регионом Коми произведёт по итогам работы за четвёртый квартал 2021 года.
Результаты рейтингов будут отражены в перечне показателей, характеризующих эффективность и результативность деятельности глав администраций муниципальных образований.
Напомним, по итогам тестового рейтингования за июль 2021 года лидером по работе с обращениями граждан в соцсетях стала администрация Усинска, второе место заняла администрация Воркуты, третье – администрация Усть-Куломского района.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника транспорта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1548 @ 2021-11-20 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника транспорта
«Уважаемые работники и ветераны всех видов транспорта!
Примите искренние поздравления с Днём работника транспорта!
В календаре памятных дат он появился совcем недавно, в августе прошлого года.
Установление этого праздника подчеркивает значимость всех видов транспорта.
Россия велика, и порой, чтобы добраться или доставить груз до нужной точки, приходится пользоваться и самолётом, и поездом, и автомобилем, а иногда ещё и водным транспортом.
Для нашей республики – большой и протяжённой – транспортная сфера играет огромную роль в развитии экономики и социальной сферы.
От бесперебойной и профессиональной работы всех видов транспорта во многом зависит функционирование большинства отраслей и качество жизни людей.
Правительство республики работает над совершенствованием и развитием транспортной инфраструктуры, над улучшением качества перевозки пассажиров и грузов.
Ремонтируются дороги, обновляются вокзалы, приобретается новая техника, обновляется подвижной состав.
Уважаемые сотрудники автомобильного, железнодорожного, воздушного и речного транспорта республики!
Благодарю вас за заботу о пассажирах, за профессионализм, верность выбранному делу и ответственность.
Желаю вам лёгких рейсов, крепкого здоровья, счастья и благополучия!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с инициативной группой жителей Коми, выступающих против введения QR-кодов и других антиковидных мер @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1550 @ 2021-11-20 @}
Владимир Уйба встретился с инициативной группой жителей Коми, выступающих против введения QR-кодов и других антиковидных мер
Встреча состоялась 20 ноября в Администрации Главы Республики Коми и продлилась 3 часа.
В ней также приняли участие депутаты Государственного Совета Республики Коми Владимир Косов, Валентина Жиделева и Сергей Гагаузов.
Диалог прошёл в конструктивном ключе.
Глава Республики Коми Владимир Уйба внимательно выслушал каждого представителя инициативной группы и подробно ответил на все вопросы, в том числе, касающиеся в целом региональной отрасли здравоохранения.
Предложения и пожелания инициативной группы внесены в протокол встречи.
Они будут рассмотрены на ближайшем заседании Республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции.
А те инициативы, реализация которых в полномочиях законодателей, будут переданы на рассмотрение депутатского корпуса Государственного Совета Республики Коми.
{Kodko @ Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми о ситуации с коронавирусом @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1564 @ 2021-11-25 @}
Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми о ситуации с коронавирусом
По официальной информации Управления Роспотребнадзора по Республике Коми, на сегодняшний день (25 ноября) выздоровели 72 329 (+126) человек.
Выявлено ПЦР-тестированием 88 415 (+335) случаев заболевания COVID-19.
Наибольший прирост за сутки в Сыктывкаре — 88 случаев, Ухте — 67, Воркуте — 27, Усинске — 23, Сосногорском районе — 18.
Все инфицированные находятся под наблюдением врачей, им оказывается помощь.
Всего под медицинским наблюдением находятся 9 736 человек.
За последние сутки снято с медицинского учёта по завершении обследований и двухнедельного карантинного срока 818 человек.
В отношении них подозрения на коронавирус не подтвердились.
Официально подтверждено 2 255 (+12) случаев летального исхода у пациентов с коронавирусом.
По информации Министерства здравоохранения Республики Коми, по состоянию на 25 ноября 2021 года в республике против COVID–19 привито (первым компонентом) 350 252 человек.
* * *
Вакцинация — надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга — соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты — маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
С информацией о действующих на территории региона антиковидных ограничениях можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ Владимир Уйба проверил инвестпрограммы коммунальных предприятий в Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1567 @ 2021-11-26 @}
Владимир Уйба проверил инвестпрограммы коммунальных предприятий в Коми
Владимир Уйба провёл заседание Межотраслевого совета потребителей при Главе Республики Коми по вопросам деятельности субъектов естественных монополий.
Рассмотрены инвестиционные программы ключевых предприятий республики в сфере электроэнергетики: генераторов электрической энергии, сетевых организаций и энергосбытовой компании.
«Нам важно отслеживать исполнение «ресурсниками» инвестпрограмм, поскольку от этого зависит надёжность и качество энергоснабжения в городах и районах.
На период 2020-2021 годов запланировано к реализации более 200 мероприятий.
Суммарный объём инвестиций по данным программам составляет свыше 4 миллиардов рублей», — отметил Владимир Уйба, открывая заседание.
Руководители организаций выступили с докладами об исполнении инвестиционных программ в сфере электроэнергетики за 2020 год, а также о прогнозах их исполнения по итогам 2021 года.
За два года «Россети Северо-Запад» ввели в Республике Коми 267 км линий электропередачи и 22 МВА мощности.
К электросетям подключили 5,5 тыс. потребителей.
Сетевая компания модернизировала оборудование четырёх подстанций 35-110 кВ в Княжпогостском, Койгородском, Усинском и Ижемском районах.
На центре питания 110 кВ «Визинга» в Сысольском районе заменили масляный выключатель на современный элегазовый, требующий в три раза меньше обслуживания.
Работы обеспечили дополнительную надёжность электроснабжения 50 тысяч жителей 243 населённых пунктов юга региона.
В Удорском районе компания реконструировала 40 км воздушной линии 10 кВ.
АО «Коми коммунальные технологии» реализовало в 2020 году 45 проектов в сфере передачи электроэнергии, в рамках которых построены линии электропередачи общей протяженностью почти 14 километров и трансформаторные подстанции мощностью 6,64МВА.
За 11 месяцев с начала 2021 года «Коми коммунальные технологии» реализовали 29 инвестиционных проектов в сфере передачи электроэнергии.
Построено порядка 13 километров линий электропередачи и трансформаторных подстанций мощностью 0,616 МВА.
Ещё три проекта планируется завершить к концу года.
Коми филиал ПАО «Т Плюс» реализует инвестиционную программу ООО «Воркутинские ТЭЦ» в сфере производства электроэнергии.
За 2020 год она исполнена на 92%.
Было реализовано 22 мероприятия на общую сумму 429 млн рублей.
Ещё два мероприятия по объективным причинам перенесены на 2021 год.
По прогнозу, инвестпрограмма 2021 года будет выполнена на 100 %.
«Инвестиции в энергетику Воркуты не ложатся дополнительным финансовым бременем на потребителей Республики Коми.
Они включены в регулируемые цены, применяемые для продажи электрической энергии на оптовом рынке, их величина согласована Федеральной антимонопольной службой.
Ежегодный объём финансирования закреплён на определённом фиксированном уровне в 2018 году и по настоящее время не увеличивался», — подчеркнул глава Коми.
Всего за 2017-2021 годы в тарифах учтено 2,2 миллиарда рублей, предназначенных на исполнение инвестпрограммы Воркутинских ТЭЦ.
Фактический же объем инвестиций выше.
По данным Т Плюс, он составит 2,32 миллиарда.
Следующее заседание Межотраслевого совета потребителей при Главе Республики Коми по вопросам деятельности субъектов естественных монополий планируется провести во второй половине декабря.
В конце года будут рассмотрены итоги реализации инвестиционных программ в сфере теплоснабжения, водоснабжения и водоотведения.
{Kodko @ Владимир Уйба выразил соболезнования семьям шахтёров и горноспасателей, погибших на шахте «Листвяжная» в Кемеровской области @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1568 @ 2021-11-26 @}
Владимир Уйба выразил соболезнования семьям шахтёров и горноспасателей, погибших на шахте «Листвяжная» в Кемеровской области
Правительственная телеграмма направлена в адрес губернатора Кемеровской области Сергея Цивилева.
«Скорбная весть о произошедшей трагедии, гибели людей болью отозвалась в наших сердцах.
Желаю большого мужества и душевных сил родным погибших, чтобы пережить эту невосполнимую утрату.
Скорейшего выздоровления всем пострадавшим», — отмечено в телеграмме главы Коми.
Трагедия произошла 25 ноября в шахте «Листвяжная» в пгт Грамотеино Беловского городского округа Кемеровской области.
По информации Администрации Правительства Кузбасса, в результате взрыва в шахте погибли 46 шахтёров, позже погибли шесть горноспасателей, которые шли им на помощь.
{Kodko @ Владимир Уйба ответит на вопросы жителей Коми в формате прямой линии @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1566 @ 2021-11-26 @}
Владимир Уйба ответит на вопросы жителей Коми в формате прямой линии
Прямой эфир начнется в 12:00 30 ноября.
Прямую линию будут транслировать телеканалы «Юрган» и «Известия Сыктывкар».
Трансляция будет идти в группе телеканала «Юрган» и группе «Республика Коми» в социальной сети «ВКонтакте».
Глава Республики Коми Владимир Уйба ответит на вопросы, интересующие жителей республики.
Их можно будет задать в ходе прямого эфира в виде комментариев к трансляции в социальной сети «ВКонтакте».
Также Глава Республики Коми ответит на вопросы, которые чаще всего поступают в органы власти через социальные сети и в виде обращений граждан.
Такие вопросы собрал, изучив статистику по сигналам и обращениям, и подготовил для эфира Центр управления регионом Республики Коми.
«Я езжу по городам и районам, где провожу встречи с местными жителями.
На регулярной основе провожу личные приёмы граждан.
Кроме того, веду свои персональные аккаунты в соцсетях, и там тоже общаюсь с подписчиками.
А с недавнего времени принимаю острые сигналы ещё и по прямому сотовому телефону, дав номер гражданским активистам.
Вместе с тем, формат прямой линии — это традиционный в нашей стране и доказавший эффективность способ получения властями обратной связи от населения.
Поэтому и этот формат добавляю теперь в свой арсенал.
И я, и команда Правительства, министерств — мы все работаем на людей и для людей.
Держать руку на пульсе волнующих вопросов и прислушиваться к народным инициативам — в этом главная задача высшего должностного лица региона», — отметил Владимир Уйба.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём матери @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1572 @ 2021-11-28 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём матери
«Дорогие наши женщины, мамы и бабушки!
В последнее воскресенье ноября в нашей стране отмечается очень искренний и добрый праздник, к которому причастен каждый из нас, — День матери.
Материнская забота и поддержка с нами с рождения и на всю жизнь.
Мама — первый наставник и самый преданный друг.
Безграничная материнская любовь помогает нам преодолевать любые трудности и невзгоды, достигать успехов и сохранять веру в себя.
Низкий поклон всем мамам за благородный родительский труд, за воспитание детей и неустанную заботу о благополучии семьи.
Особая благодарность многодетным и приёмным матерям.
Поддержка материнства, детства, института семьи — это постоянный приоритет в работе Правительства республики,
именно на создание комфортных условий тех, кто готовятся стать мамами, и тех, кто ими уже стал, направлено исполнение нами своих — региональных, а также федеральных программ для развития демографии.
Дорогие мамы, будьте здоровы, счастливы и любимы, окружены вниманием и заботой.
Пусть дети будут вам опорой и гордостью, пусть в домах царят гармония, мир и взаимопонимание!
С праздником!»
[Глава Республики Коми В.В. Уйба]
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил организаторов и участников турнира AMC Fight Nights за спортивный праздник к столетию Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1573 @ 2021-11-28 @}
Владимир Уйба поблагодарил организаторов и участников турнира AMC Fight Nights за спортивный праздник к столетию Республики Коми
В Сыктывкаре 27 ноября прошёл 106 номерной турнир AMC Fight Nights.
Главным событием спортивного мероприятия стал поединок в абсолютной весовой категории российского бойца ММА Александра Емельяненко с бойцом из Бразилии Марсио Сантосом.
Представитель школы бразильского Джиу-Джитсу Марсио Сантос одолел российского бойца досрочно, одержав победу удушающим приёмом.
Финальный поединок в прямом эфире из Сыктывкара транслировали на телеканале «Матч ТВ».
«Спасибо организаторам — компании «Лузалес», AMC Fight Nights и телеканалу Матч ТВ за такой замечательный спортивный праздник, который подарили нам к столетию Республики Коми.
Несмотря ни на что, Александр, ты — лучший!
Мы любим тебя.
Побед, счастья и удачи!», — пожелал российскому бойцу Владимир Уйба.
«Как сказал мой брат Федор: «Кто не падал, тот не вставал», — отметил после боя Емельяненко-младший.
В турнире приняли участие такие именитые бойцы как Артур Пронин, Олег Косинов, Шара Буллет, Максим Буторин, Ахмад Гасанов, Александр Гребнев, Алексей Ильенко и другие спортсмены.
Всего в программе вечера было 12 поединков.
{Kodko @ Глава Коми усилил эко-совет экспертами федерального уровня @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1575 @ 2021-11-29 @}
Глава Коми усилил эко-совет экспертами федерального уровня
Владимир Уйба вывел на новый — федеральный — уровень общественный совет по экологии при главе Коми.
Руководитель региона провёл плановую ротацию Совета, усилив его состав специалистами федерального уровня для повышения качества работы и соответствия региональной повестки актуальным общероссийским векторам в сфере охраны природы.
В обновлённый состав вошли лидеры общественных организаций, экологи, представители науки и образовательной сферы.
«Теперь, в новом составе, Совет соответствует своему предназначению — это команда независимых компетентных профессионалов, не просто владеющих эко-проблематикой регионального уровня, но и знающих инструментарии общероссийского масштаба для решения вопросов в данной области», — отметил глава Коми.
По его словам, он рассчитывает на то, что те члены Совета, которым доверена эта важная миссия, обеспечат эффективность работы данного совещательно-консультативного органа, а именно — будут обозначать Правительству региона качественные предложения по созданию благоприятных условий сохранения окружающей среды, обеспечения эко-безопасности и контроля за недропользователями на территории региона.
«Мы ставим перед Советом ещё одну значимую задачу — выстроить диалог не только с бизнесом, но и с неравнодушными общественниками на местах, которые готовы нам помогать в выявлении и пресечении нарушений природоохранного законодательства, поскольку всей душой болеют за сохранение чистоты северной природы», — пояснил глава Коми.
Обновлённый Экологический Совет при Главе Республики Коми возглавил Рашид Исмаилов — председатель Российского экологического общества, глава Общественно-экспертного совета по Национальному проекту «Экология».
«Сейчас мы собираем предложения коллег, общественников и экспертов по работе Совета в 2022 году.
Наша ключевая задача — оказать содействие региональным властям в выстраивании эффективных коммуникаций с федеральным центром, организовать открытую дискуссию по самым актуальным природоохранным вопросам и, конечно же, обеспечить конструктивный диалог с общественными организациями, средствами массовой информации и просто неравнодушными к природе родного края гражданами.
Благодарен Главе за такой проактивный подход и готовность в открытому разговору», — отметил Рашид Исмаилов.
Согласно Указу Главы Республики Коми, заседания Экологического совета будут созываться по решению председателя Экологического совета не реже одного раза в полгода и могут быть выездными.
Первое заседание совета пройдёт в январе 2022 года.
* * *
Исмаилов Рашид Айдынович
Родился в 1970 году в Москве.
Закончил с отличием Московскую академию экономики и права.
Получил дополнительное образование в Дипломатической академии МИД России.
С 2018 г. по н.в. — Председатель Общероссийской общественной организации по охране и защите природных ресурсов «Российское экологическое общество».
Возглавляет Общественно-экспертный совет по Национальному проекту «Экология», сопредседатель Экспертного совета при Комитете Совета Федерации по аграрно-продовольственной политике и природопользованию, Член Президиума Комиссии Государственного Совета Российской Федерации по направлению «Экология и природные ресурсы».
Авторский тг-канал Рашида Исмаилова: https://t.me/green2018 (Green GR).
{Kodko @ На формирование комфортной городской среды в Республике Коми в 2021 году направлено более 400 миллионов рублей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1577 @ 2021-11-29 @}
На формирование комфортной городской среды в Республике Коми в 2021 году направлено более 400 миллионов рублей
Министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Коми Игорь Кузьмичев доложил на заседании Правительства республики о ходе реализации регионального проекта «Формирование комфортной городской среды» нацпроекта «Жильё и городская среда».
Заседание провёл Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В 2021 году запланировано благоустроить 78 общественных территорий и 76 дворовых территорий, а также провести 6 иных мероприятий по благоустройству территорий за счет средств республиканского бюджета Республики Коми в ГП «Печора».
По состоянию на 01.11.2021 завершены работы на 75 общественных и 71 дворовой территории, а также проведены все 6 иных мероприятий (ремонт УДС в ГП «Печора»).
При этом, 5 дворовых территорий, финансируемых за счет средств местного бюджета, подлежат исключению из адресного перечня на 2021 год в связи с их переносом на более поздние сроки,
на 3 общественных территориях планируется завершить благоустройство до конца года (ГП Путеец, ГП Нижний Одес, ГП Троицко-Печорск).
Объем финансирования в 2021 г. — 493,5 млн рублей, освоено средств консолидированного бюджета — 438,2 млн рублей.
{Kodko @ В Республике Коми в 2021 году будет приведено в нормативное состояние 30,65 км дорожного покрытия @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1578 @ 2021-11-29 @}
В Республике Коми в 2021 году будет приведено в нормативное состояние 30,65 км дорожного покрытия
Министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичев доложил о ходе реализации национального проекта «Безопасные качественные дороги».
Доклад был озвучен на заседании правительства региона, которое провел сегодня, 29 ноября, Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В целях достижения показателей Республики Коми национального проекта «Безопасные качественные дороги» на территории региона реализуются следующие 3 региональных проекта: «Региональная и местная дорожная сеть», «Общесистемные меры развития дорожного хозяйства», «Безопасность дорожного движения».
Основными задачами в рамках реализации национального проекта являются увеличение доли автомобильных дорог, соответствующих нормативным требованиям, снижение доли автомобильных дорог, работающих в режиме перегрузки, снижение количества мест концентрации ДТП, снижение смертности в результате ДТП.
План бюджета проектов на 2021 год — 797,424 млн руб., в том числе 441 млн руб. (55,3%) — средства федерального бюджета.
Фактическое освоение средств на 01.11.2021 — 757,881 млн руб. или 95,1% от плана, в том числе средства федерального бюджета — 437,300 млн руб., или 99,2%.
В рамках реализации национального проекта «Безопасные качественные дороги» в Республике Коми в 2021 году будет приведено в нормативное состояние 30,65 км дорожного покрытия (16,65 км дорог регионального значения и 14,00 км улично-дорожной сети г. Сыктывкара), также выполнены работы по освещению участков дорог протяженностью — 5,825 км.
По состоянию на 01.11.2021 г. завершены работы на 22 из 23 запланированных объектов региональной сети дорог и улично-дорожной сети г. Сыктывкара, идет документальная сдача объектов в эксплуатацию, в том числе на 8-ми объектах регионального значения работы завершены в полном объеме, 2 объекта введены в эксплуатацию, по 6-ти объектам идет документальная сдача, на 14-ти объектах улично-дорожной сети г.Сыктывкара работы завершены в полном объеме, 11 объектов введены в эксплуатацию, по 3-м объектам идет документальная сдача.
Так же Минстроем Республики Коми совместно с УГИБДД МВД по Республике Коми разработан и утвержден 28.12.2020 План мероприятий, направленных на пропаганду соблюдения правил дорожного движения РФ в 2021 году.
{Kodko @ Республика Коми примет Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1580 @ 2021-11-30 @}
Республика Коми примет Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры
Они пройдут в Сыктывкаре и Воркуте в ноябре 2022 года.
Вопросы организации и проведения мероприятия обсудили 29 ноября на заседании оргкомитета.
Его возглавили Глава Республики Коми Владимир Уйба и директор Международного Дельфийского комитета Владимир Понявин.
«Мы приступаем к активной фазе подготовки к этому очень значимому мероприятию для нашей республики и страны в целом.
Арктические игры имеют статус международных, что накладывает на нас дополнительную ответственность.
Ожидается участие представителей всех арктических стран и регионов России.
Мероприятия предполагается провести в течение 5 дней на территории городских округов «Воркута» и «Сыктывкар» в ноябре 2022 года», — отметил Владимир Уйба.
«Мы благодарим Вас, Владимир Викторович, за решение провести Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры в Республике Коми.
Уверен, это будет большое событие и праздник для жителей региона, которое пройдёт под патронатом Международного Дельфийского комитета и под эгидой Комиссии Российской Федерации по делам ЮНЕСКО.
Будет определено десять номинаций и две возрастные группы.
Соревнования пройдут в два тура», — рассказал Владимир Понявин.
Планируется сформировать 2 российские сборные.
Одна из них будет полностью представлена участниками из Республики Коми.
По предложению Владимира Уйба, особенностью Первых молодёжных Арктических Дельфийских игр станут этнические дисциплины, также участников познакомят с традициями и культурой коми народа.
Органами, ответственными за организацию Первых молодёжных Арктических Дельфийских игр в 2022 году, определены Министерство образования, науки и молодежной политики Республики Коми совместно с Министерством культуры, туризма и архивного дела Республики Коми.
Проведён мониторинг площадок, расположенных в Сыктывкаре и Воркуте, необходимых для проведения номинаций конкурсной и фестивальной программ.
Площадки соответствуют основным организационно-техническим требованиям Национального Дельфийского совета России.
* * *
Дельфийские игры — крупный форум в области искусств, направленный на поиск и поддержку талантливой молодёжи.
Игры представляют собой совокупность взаимосвязанных конкурсных и фестивальных состязаний молодых деятелей искусств высокого уровня мастерства по 50 номинациям народного, классического и современного искусства, а также мастер-классов, официальных, научно-практических и зрелищных мероприятий.
{Kodko @ Владимир Уйба передал 30 новых автобусов школам Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1581 @ 2021-11-30 @}
Владимир Уйба передал 30 новых автобусов школам Республики Коми
16 автобусов марки ПАЗ и 14 автобусов марки ГАЗ поступили в регион по федеральной программе, реализуемой по поручению Президента Российской Федерации Владимира Путина.
Торжественная церемония передачи автомобилей городским и сельским школам Республики Коми состоялась 29 ноября.
Поставка новой техники позволит уже в этом году в республике вывести из эксплуатации все школьные автобусы старше 10 лет и автобусы с высокой степенью износа.
В прошлом году за счёт республиканских и федеральных средств обновлено 76 единиц школьного транспорта.
«Мы и дальше будем работать над обновлением школьного автопарка, чтобы своевременно заменять устаревший и неисправный транспорт, чтобы обеспечить нашим школьником безопасность и комфорт во время перевозок.
Но есть ещё и вторая задача, которую предстоит решить Правительству республики в самое ближайшее время — это приведение в нормативное состояние дорог, по которым пролегают школьные маршруты.
На это будут направлены средства Дорожного фонда республики.
То есть к обеспечению безопасности наших детей мы подходим комплексно», — заявил глава Коми Владимир Уйба.
***
Распределение школьных автобусов по муниципальным образованиям Республики Коми:
МО ГО «Сыктывкар» — 1 ед.;
МО ГО «Ухта» — 2 ед.;
МО МР «Ижемский» — 1 ед.;
МО МР «Княжпогостский» — 1 ед.;
МО МР «Койгородский» — 1 ед.;
МО МР «Прилузский» — 4 ед.;
МО МР «Сыктывдинский» — 3 ед.;
МО МР «Сысольский» — 4 ед.;
МО МР «Усть-Вымский» — 4 ед.;
МО МР «Усть-Куломский» — 6 ед. (в т.ч. 1 для ГОУ РК СКОШИ № 2 с. Усть-Кулом);
МО МР «Усть-Цилемский» — 3 ед.
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Уйба проводит Прямую линию @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1582 @ 2021-11-30 @}
Глава Республики Коми Владимир Уйба проводит Прямую линию
Трансляция идет на телеканалах «Юрган» и «Известия Сыктывкар», а также в сообществе "Республика Коми" и в группе телеканала «Юрган» во "ВКонтакте".
Вопросы можно задавать в комментариях.
Глава Коми отвечает на вопросы, которые чаще всего поступают в органы власти через соцсети и в виде обращений граждан.
Их для эфира подготовил ЦУР.
{Kodko @ Владимир Уйба передал 28 новых автомобилей больницам Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1585 @ 2021-12-01 @}
Владимир Уйба передал 28 новых автомобилей больницам Республики Коми
30 ноября Глава Республики Коми вручил руководителям медицинских организаций ключи от автомобилей УАЗ-396295, поступивших в рамках реализации региональной программы модернизации первичного звена здравоохранения.
Всего по этой программе с 2021 по 2025 годы в Республику Коми будет поставлено 275 единиц автомобильного транспорта, в том числе в 2021 году — 119 единиц, в 2022 году — 72 единицы, в 2023 году — 66 единиц, в 2024 году — 7 единиц, в 2025 году — 11 единиц.
В соответствии с распоряжением Правительства Российской Федерации от 23 декабря 2020 года № 3498-р, для медицинских организаций, оказывающих первичную медико-санитарную помощь, центральных районных и районных больниц, расположенных в сельской местности, посёлках городского типа и малых городах (с численностью населения до 50 тыс. чел.) для доставки пациентов в медицинские организации, медицинских работников до места жительства пациентов, для перевозки биологических материалов для исследований, доставки лекарственных препаратов до жителей отдалённых районов, в республику уже поставлены 39 легковых автомобилей.
«Знаю, что в муниципалитетах этот автотранспорт очень ждут.
О замене устаревших автомобилей меня просили жители сельских районов республики.
Хочу подчеркнуть, что это не последняя партия.
До конца года поступят ещё 52 автомобиля», — заявил глава Коми Владимир Уйба.
***
Распределение автомобилей по центральным районным больницам Республики Коми:
Сысольская ЦРБ — 4 автомобиля;
Койгородская ЦРБ — 3 автомобиля;
Прилузская ЦРБ — 5 автомобилей;
Княжпогостская ЦРБ — 4 автомобиля;
Корткеросская ЦРБ — 3 автомобиля;
Сосногорская ЦРБ — 5 автомобилей;
Сыктывдинская ЦРБ — 4 автомобиля.
{Kodko @ В отдалённые населённые пункты Республики Коми пришла мобильная связь @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1587 @ 2021-12-01 @}
В отдалённые населённые пункты Республики Коми пришла мобильная связь
Сегодня, 1 декабря, Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Игорь Булатов и вице-президент — директор МРФ «Северо-Запад» ПАО «Ростелеком» Александр Логинов запустили в посёлке Зимовка Койгородского района базовую станцию сотовой связи в рамках второго этапа федерального проекта «Устранение цифрового неравенства» (УЦН 2.0).
Одновременно с Зимовкой сотовая связь появилась ещё в шести малых населённых пунктах республики, находящихся в сельской местности. Это посёлок Кузьёль и село Грива Койгородского района, деревня Мощъюга и село Большое Галово Ижемского района, село Керес и посёлок Уръёль Корткероского района.
Проект УЦН 2.0 реализуют Министерство цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации и «Ростелеком».
Он предусматривает появление современной мобильной связи, включая высокоскоростной доступ в интернет, в малых населённых пунктах с численностью жителей от 100 до 500 человек.
«УЦН 2.0 открывает новые возможности для развития малых населённых пунктов. Современные цифровые сервисы становятся доступны не только жителям, это важно и для развития бизнеса, социальной инфраструктуры.
Уже сегодня совместно с Правительством Республики Коми мы прорабатываем список деревень, в которых в следующем году поставим базовые станции и запустим хорошую сотовую связь. Это несколько десятков деревень», — отметил Александр Логинов.
«Мы системно работаем над вопросами устранения цифрового неравенства в Республике Коми, развитием связи и Интернета.
За последние 2 года количество белых пятен на карте связи региона существенно сократилось. Речь идёт о небольших, труднодоступных населённых пунктах.
Запуск станции сотовой связи — это возможность иметь надёжную и качественную связь с родными и близкими, пользоваться Интернетом, получать услуги в электронном виде.
Хочу поблагодарить наших партнёров в лице компании «Ростелеком» за успешную реализацию этого проекта», — сказал Игорь Булатов.
Минцифры России в целях формирования плана реализации программы УЦН 2.0 на 2022 и последующие годы провело народное голосование с использованием портала Госуслуг и Почты России.
Его результаты станут известны в конце декабря 2021 года — будет определено не менее 14 населённых пунктов республики, соответствующих требованиям УЦН 2.0 и набравших максимальное число голосов.
{Kodko @ Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми по ситуации с коронавирусом @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1589 @ 2021-12-02 @}
Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми по ситуации с коронавирусом
По официальной информации Управления Роспотребнадзора по Республике Коми, на сегодняшний день (2 декабря) выздоровели 73 390 (+205) человек.
Выявлен ПЦР-тестированием 90 556 (+285) случаев заболевания COVID-19.
Наибольший прирост за сутки в Сыктывкаре — 78 случаев, Ухте — 56, Усинске — 21, Воркуте — 17, Сосногорском районе — 14.
Все инфицированные находятся под наблюдением врачей, им оказывается помощь.
Всего под медицинским наблюдением находятся 8 349 человек.
За последние сутки снято с медицинского учёта по завершении обследований и двухнедельного карантинного срока 787 человек.
В отношении них подозрения на коронавирус не подтвердились.
Официально подтверждено 2 314 (+10) случаев летального исхода у пациентов с коронавирусом.
По информации Министерства здравоохранения Республики Коми, по состоянию на 2 декабря 2021 года в республике против COVID–19 привиты (первым компонентом) 363 327 человек.
* * *
Вакцинация — надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга — соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты — маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ В Коми продлили до 1 февраля 2022 года требования об обязательной вакцинации декретированных групп граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1590 @ 2021-12-02 @}
В Коми продлили до 1 февраля 2022 года требования об обязательной вакцинации декретированных групп граждан
Такое решение принято абсолютным большинством членов Республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции COVID-19 на заседании, состоявшемся 30 ноября 2021 года.
Руководителю Управления Федеральной службы по надзору в сфере защиты прав потребителей и благополучия человека по Республике Коми — Главному государственному санитарному врачу по Республике Коми рекомендовано внести изменения в постановление Главного государственного санитарного врача по Республике Коми от 6 июля 2021 года № 2 в части продления на 60 суток (до 1 февраля 2021 года) требований по проведению профилактических прививок по эпидемическим показаниям против новой коронавирусной инфекции COVID-19 категориям (группам) граждан, подлежащим обязательной вакцинации.
Работодателям на территории Республики Коми рекомендовано не отстранять до 1 февраля 2022 года от трудовой деятельности работников, не имеющих сертификаты вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19, а также медицинского документа о наличии медицинских противопоказаний к вакцинации.
Единогласно поддержано предложение руководителя Управления Федеральной службы по надзору в сфере защиты прав потребителей и благополучия человека по Республике Коми — Главного государственного санитарного врача по Республике Коми о включения лиц старше 60 лет в декретированную группу граждан, подлежащих обязательной вакцинации против новой коронавирусной инфекции COVID-19.
* * *
Протокольные решения, принятые членами Республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции COVID-19 по итогам заседания от 30 ноября 2021 года
1. Продлить на 60 суток (до 1 февраля 2022 г.) требования, установленные в постановлении Главного государственного санитарного врача по Республике Коми от 6 июля 2021 г. № 2, по проведению профилактических прививок по эпидемическим показаниям против новой коронавирусной инфекции COVID-19 категориям (группам) граждан, подлежащим обязательной вакцинации.
2. Руководителю Управления Федеральной службы по надзору в сфере защиты прав потребителей и благополучия человека по Республике Коми — Главному государственному санитарному врачу по Республике Коми внести изменения в постановление Главного государственного санитарного врача по Республике Коми от 6 июля 2021 г. № 2 в части пролонгации на 60 суток (до 1 февраля 2022 г.) требований, установленных в указанном постановлении.
3. Руководителям хозяйствующих субъекта (вне зависимости от форм собственности), осуществляющих свою деятельность на территории Республики Коми, рекомендовать не отстранять до 1 февраля 2022 г. от трудовой деятельности работников, не имеющих сертификаты вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19, а также медицинского документа о наличии медицинских противопоказаний к вакцинации.
4. Руководителям (главам) муниципальных образований муниципальных районов (городских округов) Республики Коми довести до руководителей хозяйствующих субъекта (вне зависимости от форм собственности), осуществляющих свою деятельность на территории Республики Коми, положения, изложенные в пунктах 1-3 настоящего Протокола.
5. Согласовать предложение руководителя Управления Федеральной службы по надзору в сфере защиты прав потребителей и благополучия человека по Республике Коми — Главного государственного санитарного врача по Республике Коми о внесении изменений в постановление Главного государственного санитарного врача по Республике Коми от 6 июля 2021 г. № 2 в части включения лиц старше 60 лет в декретированную группу граждан, подлежащих обязательной вакцинации против новой коронавирусной инфекции COVID-19 (все 54 участника — «за»).
{Kodko @ Оперштаб разъясняет @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1591 @ 2021-12-02 @}
Оперштаб разъясняет
Посещать организации, доступ в которые ограничен в условиях режима повышенной готовности, можно только при наличии QR-кода сертификата вакцинированного или переболевшего COVID-19 либо отрицательного результата ПЦР-тестирования.
Данное требование действует с 8 ноября 2021 года в целях недопущения распространения COVID-19 и обеспечения безопасности здоровья жителей Республики Коми.
При этом оно не распространяется на граждан, не достигших 18-летнего возраста.
По итогам заседания Республиканского межведомственного оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции COVID-19, которое состоялось 30 ноября 2021 года, Минздраву Коми поручено организовать работу по выдаче медицинских сертификатов о профилактических прививках против новой коронавирусной инфекции COVID-19 или медицинских противопоказаниях к вакцинации и (или) перенесенном заболевании, вызванном новой коронавирусной инфекцией COVID-19 (в соответствии с приказом Минздрава РФ от 12 ноября 2021 г. № 1053н).
При этом в республиканском оперштабе подчеркнули, что бумажные сертификаты без наличия QR-кода не являются основанием для доступа граждан в организации и объекты, перечень которых установлен в приложении 1 к Указу Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. № 16 «О введении режима повышенной готовности».
«ПРИЛОЖЕНИЕ № 11 к Указу Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. N 16
ПЕРЕЧЕНЬ ОБЪЕКТОВ, посещение гражданами (за исключением лиц, не достигших18-летнего возраста) которых после 8 ноября 2021 г. осуществляется при условии наличия QR-кода сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19
1) рестораны, кафе, столовые, буфеты, бары, закусочные и иные предприятия общественного питания (в том числе организация фуд-кортов (зон, в которых осуществляют деятельность предприятия общественного питания с общей зоной посадки, не имеющих отдельного помещения под рассадку посетителей), за исключением:
обслуживания «на вынос» без посещения гражданами помещений указанных предприятий, доставки заказов;
предприятий, оказывающих услуги общественного питания, в том числе столовых, буфетов, кафе, работникам организаций, индивидуальных предпринимателей, при условии отсутствия доступа граждан, не являющихся работниками указанных организаций, индивидуальных предпринимателей;
2) физкультурно-оздоровительные комплексы, фитнес-клубы, бассейны и иные объекты, в которых оказываются физкультурно-оздоровительные услуги, за исключением посещения спортивных объектов в целях проведения тренировочных и спортивных мероприятий сборных, профессиональных команд, участвующих в международных и российских соревнованиях;
3) объекты, занимаемые организациями, индивидуальными предпринимателями, осуществляющими проведение досуговых, развлекательных, зрелищных, рекламных и иных массовых мероприятий, в том числе в торгово-развлекательных центрах, в ночных клубах, барах, на дискотеках, в караоке, боулинг-клубах;
4) зоопарки, за исключением территорий, расположенных на открытом воздухе;
5) объекты, занимаемые организациями, индивидуальными предпринимателями, предоставляющими гостиничные услуги;
6) объекты, занимаемые организациями, указанными в абзаце восьмом пункта 19.11 и абзаце шестом пункта 19.153 Указа Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. № 16.».
{Kodko @ Власти Коми и «Ростелеком» увеличат охват территорий для проведения связи и интернета @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1592 @ 2021-12-02 @}
Власти Коми и «Ростелеком» увеличат охват территорий для проведения связи и интернета
Глава региона Владимир Уйба провёл рабочую встречу с вице-президентом — директором МРФ «Северо-Запад» ПАО «Ростелеком» Александром Логиновым.
Обсуждены вопросы о реализации проекта «Устранение цифрового неравенства», развитии аппаратно-программного комплекса «Безопасный город», обеспечении полнофункциональной работы автоматизированной системы весогабаритного контроля, внедрении региональной информационно-аналитической медицинской системы здравоохранения.
«Благодаря партнёрским отношениям наша совместная с «Ростелекомом» работа по обеспечению жителей республики качественной связью и интернетом носит системный характер.
В настоящее время реализуется несколько проектов.
Особо хочу выделить такие направления, как подключение социально значимых объектов к интернету и устранение цифрового неравенства», — отметил Владимир Уйба.
«Я хочу поблагодарить Вас, Владимир Викторович, и Правительство Республики Коми за плодотворное сотрудничество.
Мы добились существенных результатов по проекту «Устранение цифрового неравенства» и строительству волоконно-оптических линий связи.
За три года в Республике Коми к высокоскоростной сети передачи данных было подключено 676 социально значимых объектов.
Только в этом году построено 16 коллективных точек доступа в интернет», — подчеркнул Александр Логинов.
В первый этап проекта «Устранение цифрового неравенства» было включено 123 населённых пункта Республики Коми, в которых проживает от 250 до 500 человек.
По состоянию на конец 2020 года программа реализована в 117 населённых пунктах, подключение ещё 6 населённых пунктов было запланировано на 2021 год.
В этом году в рамках второго этапа федерального проекта «Устранение цифрового неравенства» (УЦН 2.0) введены в эксплуатацию станции сотовой связи в 7 населённых пунктах республики, в которых проживает от 100 до 500 человек.
Это посёлки Зимовка, Кузьёль и село Грива Койгородского района, деревни Мощъюга и Большое Галово Ижемского района, село Керес и посёлок Уръёль Корткероского района.
Минцифры России в целях формирования плана реализации программы УЦН 2.0 на 2022 и последующие годы провело народное голосование с использованием портала Госуслуг и Почты России.
Его результаты станут известны в конце декабря 2021 года — будет определено не менее 14 населённых пунктов республики, соответствующих требованиям УЦН 2.0 и набравших максимальное число голосов.
Правительство Коми подготовило обращение в адрес федерального министерства с предложением увеличить до 40 количество населённых пунктов, участвующих в проекте в 2022 году.
«Кроме того, в рамках региональной программы планируем, что уже в январе 2022 года в 10 труднодоступных и малочисленных населенных пунктах республики будет существенно повышено качество предоставляемых услуг связи за счёт перехода со спутникового канала связи на волоконно-оптическую линию связи», — сообщил глава Коми.
Работы по повышению качества связи планируется провести в деревне Поромес МО ГО «Ухта», посёлке Нючпас МО МР «Койгородский», посёлках Кемъяр и Мандач МО МР «Сыктывдинский», посёлке Палью МО МР «Троицко-Печорский», деревнях Верхний Выльыб, Мелентьево и Сёльыб МО МР «Удорский», посёлке Белоборск и селе Дзёль МО МР «Усть-Куломский».
Александр Логинов предложил сконцентрировать совместные усилия по развитию оптических сетей на территории Республики Коми, используя для этого три финансовых источника: собственные средства компании «Ростелеком» в рамках инвестиционной программы, федеральные деньги и бюджетные субсидии региона.
«С 2017 по 2021 годы мы обеспечили интернетом более 11 тысяч домохозяйств в райцентрах и сёлах Республики Коми.
На 2022 год мы проработали программу строительства оптической сети к 8 тысячам домохозяйств.
Мы готовы взять на себя основную часть этих расходов на условиях софинансирования со стороны региона.
Это позволит совершить в следующем году значительный рывок в цифровизации республики, сопоставимый с результатами трёхгодичной работы», — прокомментировал вице-президент — директор МРФ «Северо-Запад» ПАО «Ростелеком» Александр Логинов.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поддержал предложение о субсидировании строительства дополнительных оптических сетей и поручил Минцифры региона детально проработать этот вопрос совместно с компанией, в том числе, обеспечить финансовую доступность для жителей этих территорий.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Новый собственник АО «Воркутауголь» готов стать надёжным партнёром Республики Коми» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1594 @ 2021-12-02 @}
Владимир Уйба: «Новый собственник АО «Воркутауголь» готов стать надёжным партнёром Республики Коми»
Решение ПАО «Северсталь» и ООО «Русская энергия» о продаже-покупке АО «Воркутауголь» поддержано Главой Республики Коми.
По словам Владимира Уйба, смена собственника градообразующего предприятия Воркуты не отразится на его стабильной работе.
Напротив, компания выйдет на новый уровень развития.
«Эта сделка с самого начала находилась в фокусе внимания Правительства Коми.
Сегодня о ней было объявлено публично.
Мы приветствуем нового собственника, поскольку хорошо знаем его и уверены в его социально ориентированном подходе к ведению бизнеса.
Считаю, что для Воркуты и её жителей эта сделка только на пользу.
При этом важно, что прежний собственник не разрывает сотрудничество с предприятием, оставаясь ключевым и долгосрочным потребителем воркутинского угля», — отметил Владимир Уйба.
Согласно официальному сообщению ПАО «Северсталь», подписано обязывающее соглашение c ООО «Русская энергия»» о продаже АО «Воркутауголь».
Сумма сделки составляет 15 млрд рублей.
Ожидается, что сделка будет завершена в первом квартале 2022 года после получения соответствующих разрешений со стороны Федеральной антимонопольной службы Российской Федерации, а также выполнения ряда прочих условий.
«Покупка «Воркутауголь» подтверждает, что мы верим в перспективы развития российской угольной отрасли и большой потенциал Арктической зоны.
Наша корпорация обладает широким опытом в горнодобывающей отрасли, который мы планируем применить для развития нового актива в нашем портфеле.
Нам важно, чтобы «Воркутауголь» сохранила и преумножила лучшие практики в области корпоративной культуры, социальных гарантий и промышленной безопасности, которые были наработаны в составе «Северстали».
Благодарим нашего партнера за доверие и надеемся на дальнейшее плодотворное сотрудничество», — прокомментировал генеральный директор компании «Русская энергия» Андрей Тясто.
В течение декабря 2021 года намечена рабочая встреча Главы Республики Коми Владимира Уйба и соучредителя ООО «Русская энергия», Председателя Совета директоров Корпорации Aеон Романа Троценко.
На этой встрече будут рассмотрены вопросы сотрудничества между Правительством Республики Коми и новым собственником АО «Воркутауголь».
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил проживающих в Санкт-Петербурге выходцев из Коми за вклад в развитие родной республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1595 @ 2021-12-03 @}
Владимир Уйба поблагодарил проживающих в Санкт-Петербурге выходцев из Коми за вклад в развитие родной республики
В Представительстве Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации 2 декабря состоялось торжественное собрание, приуроченное к 100-летию со дня образования Республики Коми.
В мероприятии приняли участие члены коми диаспоры в Санкт-Петербурге — ветераны угольной, дорожной, речной, железнодорожной и лесопромышленной отраслей, гражданской авиации, здравоохранения, сферы образования и культуры и других отраслей народного хозяйства.
«Вы никогда не теряли связь с родной республикой, — подчеркнул Владимир Уйба.
— Даже здесь, вдали от малой родины, в Санкт-Петербурге, вы душой и сердцем с ней, продолжаете участвовать в её жизни и судьбе.
Огромный вклад в объединение всех, кто жил и работал в республике вносят Представительство Коми в Северо-Западном регионе России и Санкт-Петербургское коми землячество «Неватас». Вместе вы делаете очень многое для развития связей нашего региона, укрепления положительного имиджа республики.
Позвольте от себя лично, от земляков поблагодарить вас за профессионализм, мастерство, талант, знания и опыт, которые вы вложили в развитие родного края».
Глава Коми вручил членам коми диаспоры юбилейные медали «В память 100-летия Республики Коми».
Одна из награждённых — житель блокадного Ленинграда, ветеран угольной отрасли Тамара Николаевна Битис.
Её судьба тесно связана с Республикой Коми.
В 1958 году Тамара Николаевна по комсомольской путевке поехала на освоение Севера, с тех пор 35 лет прожила и проработала в Республике Коми.
«Я искренне люблю Коми край, где живет самый простой, жизнелюбивый и дружелюбный народ.
Я родилась в Ленинграде, работала в Коми 35 лет.
И была свидетелем межнационального мира и добрых отношений в регионе, вернулась сюда по программе переселения.
Я и сейчас живу с ностальгией о Коми», — сказала Тамара Битис.
Торжественное собрание завершилось беседой.
Глава Коми рассказал о работе Правительства республики по диверсификации экономики и перспективах развития моногородов, о подготовке к принятию на федеральном уровне программы социально-экономического развития региона.
Земляки очень тепло восприняли эту новость.
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Битис Тамара Николаевна — житель блокадного Ленинграда, ветеран угольной отрасли Республики Коми, награждена знаком «За заслуги перед Интой»;
Битис Ильмар Вильевич — ветеран угольной отрасли Республики Коми, награждён знаками «Шахтёрская слава» 3–х степеней;
Аликин Валерий Сергеевич — ветеран дорожной отрасли Республики Коми, заслуженный работник Республики Коми, награждён нагрудным знаком «Почётный работник транспорта России»;
Алтунина Ольга Михайловна — ветеран речной отрасли Республики Коми, награждена Почетной грамотой Министерства речного флота Российской Федерации;
Аниконова Нина Андреевна — член Санкт–Петербургского коми землячества «Неватас», награждена благодарственным письмом Финно-угорского культурного центра Российской Федерации, благодарностью министра культуры Республики Коми;
Арнаутова Наталья Алексеевна — Почётный врач Республики Коми, награждена Почётной грамотой Республики Коми;
Барулькина Надежда Юрьевна — руководитель песенно-фольклорного коллектива «Дзоридз», награждена благодарностью Государственного Совета Республики Коми, благодарственным письмом Министерства национальной политики Республики Коми;
Беляков Олег Вячеславович — ветеран государственной службы Республики Коми, награждён Почётной грамотой Главы Республики Коми;
Борисов Евгений Николаевич — ветеран государственной и муниципальной службы, Заслуженный работник жилищно-коммунального хозяйства Российской Федерации;
Бурдин Михаил Николаевич — Народный артист Республики Коми, заслуженный работник культуры Российской Федерации;
Ванеев Владимир Борисович — Народный артист Российской Федерации, лауреат Государственной премии Российской Федерации;
Вишняков Александр Александрович — член Санкт–Петербургского коми землячества «Неватас», награждён Почётной грамотой Министерства развития промышленности, транспорта и связи Республики Коми, отмечен благодарностью Федеральной службы по надзору в сфере транспорта коми управления государственного авиационного надзора;
Водовозов Виктор Николаевич — ветеран железнодорожной отрасли Республики Коми, Почетный железнодорожник Российской Федерации, награждён Орденом трудовой славы 3 степени;
Гафиатулин Валерий Наильевич — ветеран угольной отрасли Республики Коми, награждён знаками «Шахтёрская слава» 3–х степеней, медалью Российской Федерации «За спасение погибавших»;
Ефременко Надежда Анатольевна — член Санкт-Петербургского коми землячества «Неватас», ветеран лесопромышленной отрасли Республики Коми;
Казанин Олег Иванович — декан горного факультета Санкт–Петербургского горного университета, доктор технических наук, награждён знаком «Шахтёрская слава» 3-ей степени;
Карелина Алла Григорьевна — ветеран угольной отрасли, награждена Орденом трудовой славы 3 степени;
Козлов Валерий Владимирович — Представитель Республики Коми в Северо-Западном регионе Российский Федерации, награждён Почётной грамотой Республики Коми;
Комлев Олег Викторович — ветеран отрасли здравоохранения Республики Коми, заслуженный врач Российской Федерации;
Комлева Марина Николаевна — ветеран государственной службы Республики Коми, награждена знаком отличия «За безупречную службу Республике Коми»;
Коршунов Геннадий Иванович — ветеран угольной отрасли Республики Коми, награждён знаками «Шахтёрская слава» 3-х степеней, заслуженный работник высшей школы Российской Федерации, заслуженный работник народного хозяйства Республики Коми;
Кюршин Валерий Федорович — руководитель Управления по обеспечению Представительства Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации, заслуженный работник Республики Коми;
Локтионов Евгений Федорович — ветеран угольной отрасли Республики Коми, заслуженный работник народного хозяйства Республики Коми, награжден знаками «Шахтерская слава» 2 и 3 степени;
Мельников Ярослав Николаевич — председатель региональной общественной организации «Содружество Воркутинцев», награждён Почётной грамотой Республики Коми;
Ольховик Анатолий Васильевич — ветеран гражданской авиации Республики Коми, награждён Орденом Трудовой Славы 3 степени;
Сафьянников Игорь Константинович — ветеран в отрасли энергетики Республики Коми, Почётный энергетик России, ветеран вооруженных сил Российской Федерации;
Сорокин Игорь Николаевич — ветеран в области культуры Республики Коми, заслуженный работник Республики Коми, ветеран Воркуты;
Терюков Иван Александрович — Председатель Санкт–Петербургского коми землячества «Неватас», заслуженный работник Республики Коми;
Фирсова Наталья Михайловна — ветеран отрасли физической культуры и спорта Республики Коми, отличник народного образования, ветеран Воркуты;
Чернышев Алексей Михайлович — ветеран шахтостроительной отрасли Республики Коми, награждён Почётной грамотой Главы Республики Коми.
{Kodko @ Оперштаб Коми признал наличие высокого титра антител IgG к COVID-19 основанием для отсрочки от вакцинации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1596 @ 2021-12-03 @}
Оперштаб Коми признал наличие высокого титра антител IgG к COVID-19 основанием для отсрочки от вакцинации
Но применить это решение можно будет только после того, как будут внесены необходимые изменения в нормативно-правовые акты и проработан механизм выдачи медицинского документа о наличии медицинских противопоказаний к вакцинации лицам с высоким титром антител.
Эту работу поручено провести Минздраву Республики Коми.
Решение было принято коллегиально республиканским межведомственным оперативным штабом по противодействию распространения новой коронавирусной инфекции.
По рекомендации Всемирной организации здравоохранения, 100 % вируснейтрализующий эффект достигается при наличии титра антител IgG к новой коронавирусной инфекции COVID-19 свыше 150 BAU/мл.
Информация о том, когда начнут действовать медицинские справки о наличии титра антител, будет опубликована дополнительно.
{Kodko @ Правительство и Госсовет Коми убедили руководство страны одобрить разработку отдельной программы социально-экономического развития республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1598 @ 2021-12-03 @}
Правительство и Госсовет Коми убедили руководство страны одобрить разработку отдельной программы социально-экономического развития республики
Президент России поддержал предложения Республики Коми, которые озвучил глава Владимир Уйба 6 октября 2021 года на совещании по вопросам развития энергетики и диверсификации экономики угледобывающих регионов.
Представленные регионом предложения, которые были подготовлены главой, командой министров и парламентом региона, нашли отражение в поручениях Владимира Путина Правительству РФ и Правительству региона.
Одна из ключевых тем касается изменения системы переселения граждан из районов Крайнего Севера и приравненных к ним местностей.
В Коми на переселение в климатически благоприятные регионы России в рамках федерального закона на учёте состоят 25 703 семьи.
При этом нынешние объёмы выделяемых средств недостаточны для того, чтобы решить «квартирный вопрос» этой категории жителей в ближайшие годы.
«Сегодня эффективны иные механизмы, как «рубль в рубль» или программа «Стимул», которые можно применить для переселения наших северян в климатически благоприятные районы, но внутри самого региона.
Жители Воркуты и Инты выразили готовность не покидать ставшую родной республику, становлению которой они отдали лучшие десятилетия своей жизни.
Интинцы и воркутинцы готовы остаться, но при этом перебраться в более тёплые с точки зрения климата муниципалитеты.
Например, в Сыктывкар или в Прилузье.
Мы поддерживаем такие настроения земляков, потому что ценим каждого жителя.
Кроме того, переселение с севера в центр и на юг республики послужит новым импульсом к развитию строительной отрасли», — отметил Владимир Уйба.
Идея одобрена главой государства, о чём дано поручение Правительству РФ.
Кроме того, федеральному кабмину предстоит совместно с властями Коми утвердить программу социально-экономического развития Республики Коми на период до 2026 года.
В неё, в частности, будет включена консервация шахт в Инте, реконструкция ветхих систем водоснабжения как в Инте, так и в соседней Воркуте с софинансированием из бюджета РФ.
«Проект программы у нас подготовлен.
Работали мы над ним все вместе, с министрами и депутатами Госсовета, за что всем коллегам выражаю искреннюю благодарность.
Документ уже на рассмотрении в федеральном Правительстве», — уточнил Владимир Уйба.
По его словам, с учётом сжатых сроков, отведенных Президентом, утверждение должно состояться не позднее марта 2022 года.
Причем старт реализации программы будет дан сразу же.
«Тот факт, что Владимир Владимирович Путин поддержал все наши предложения, говорит о том, что в самое ближайшее время мы сможем вывести наш регион на новый уровень развития», — подытожил глава Коми.
{Kodko @ В школах Сыктывкара вводится карантин в связи с превышением эпидпорога по заболеваемости ОРВИ и гриппом среди учащихся @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1600 @ 2021-12-03 @}
В школах Сыктывкара вводится карантин в связи с превышением эпидпорога по заболеваемости ОРВИ и гриппом среди учащихся
По предложению Управления Роспотребнадзора по Республике Коми в школах Сыктывкара с 4 по 11 декабря вводится карантин в связи с превышением эпидпорога по заболеваемости ОРВИ и гриппом среди учащихся.
Такое решение принято администрацией г. Сыктывкара.
Глава Республики Коми Владимир Уйба и Республиканский межведомственный оперативный штаб по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции поддержали это решение.
Разобщение детских коллективов — действенный способ разорвать цепочки инфицирования и предотвратить дальнейший рост заболеваемости.
Дистанционное обучение во время карантина применяться не будет.
Образовательный процесс приостановлен с 4 по 11 декабря и в организациях дополнительного образования детей (как государственных, так и негосударственных).
{Kodko @ Глава Коми возглавил региональное отделение «Единой России» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1602 @ 2021-12-04 @}
Глава Коми возглавил региональное отделение «Единой России»
Отделения партии в регионах возглавили 12 глав.
Их кандидатуры Президиуму Генсовета партии рекомендовал Председатель «Единой России» Дмитрий Медведев.
Опыт губернаторов, как руководителей, которые глубоко знают проблемы региона, важен и востребован на посту временно исполняющих обязанности глав региональных отделений «Единой России», заявил Председатель партии на встрече с кандидатами, которая прошла в режиме ВКС накануне пленарного заседания.
По словам Владимира Уйба, партия в регионе — это, прежде всего, люди: тот актив, на который можно и нужно опираться в ходе реализации партпроектов, чтобы вывести их качество на новый уровень.
При этом предстоит усилить отделения на местах новыми сторонниками и членами, делая ставку, в том числе, на молодёжь.
Также среди задач — активное вовлечение депутатов всех уровней от «Единой России» в работу с обращениями граждан, в законотворчество и в реализацию нацпроектов.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём добровольца (волонтёра) @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1603 @ 2021-12-05 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём добровольца (волонтёра)
«Уважаемые волонтёры Республики Коми!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с Днём добровольца!
В нашей стране этот праздник учреждён не так давно, в этом году мы отмечаем его в пятый раз.
Но он уже получил признание в обществе.
Волонтёрское движение с каждым годом расширяется и крепнет.
Сегодня в добровольческую деятельность в республике вовлечено уже более 27 тысяч взрослых и молодёжи.
В этом году волонтёры внесли значительный вклад в проведение голосования за общественные территории в рамках проекта «Формирование комфортной городской среды» нацпроекта «Жильё и городская среда» и Всероссийской переписи населения.
На протяжении всего года в связи с эпидемией ковида добровольцы оказывают помощь пожилым и маломобильным гражданам, доставляют продукты и лекарства тем, кто вынужден оставаться дома.
Волонтёры привлекаются и для внесения сведений в Федеральный регистр вакцинированных.
Активисты поддерживают людей, оказавшихся в трудной жизненной ситуации, занимаются просветительской деятельностью, участвуют в экологических акциях, меняют мир вокруг себя к лучшему.
Дорогие друзья, благодарю вас сердечно за вашу чуткость, за бескорыстную помощь людям, за стремление быть полезными обществу.
От всей души желаю вам здоровья, энергии, успехов во всех ваших добрых начинаниях!»
[Глава Республики Коми В.В. Уйба]
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил делегации из городов и районов Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1605 @ 2021-12-05 @}
Владимир Уйба поблагодарил делегации из городов и районов Коми
Сегодня завершены дни культуры муниципальных образований Республики Коми.
Фестиваль, посвящённый вековому юбилею государственности региона, 5 декабря ознаменовался финальным гала-концертом в Сыктывкаре.
Он состоялся на сцене республиканской филармонии.
Вечер прошёл под слоганом «Коми муöй — олан гажöй» (Моя земля — моё счастье).
Культурный проект длился более двух лет.
Была задействована 21 сценическая площадка. Состоялось более 100 концертных, выставочных и просветительных мероприятий, в которых приняли участие свыше 4 тысяч артистов: профессионалов и любителей.
«Дни культуры стали праздником для всех, кто ощущает неразрывную связь с Коми землёй, с её прошлым, настоящим и будущим.
Города и районы республики демонстрировали на сыктывкарских площадках мастерство и таланты своих лучших творческих коллективов.
Такие проекты дают возможность приобщиться к культурному достоянию республики, прочувствовать наш неповторимый колорит и самобытность традиций.
Благодарю всех участников фестиваля.
Желаю вдохновения и новых творческих успехов!», — отметил Глава Республики Коми.
Владимир Уйба вручил представителям делегаций городов и районов — главам муниципальных образований Республики Коми благодарственные письма.
{Kodko @ Коми и Беларусь определили точки взаимодействия @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1610 @ 2021-12-08 @}
Коми и Беларусь определили точки взаимодействия
7 декабря состоялось четвёртое заседание совместной рабочей группы по сотрудничеству Республики Беларусь и Республики Коми (Российская Федерация).
Его провели по видеосвязи Глава Республики Коми Владимир Уйба и председатель Гродненского областного исполнительного комитета Владимир Караник.
Заслушана информация о состоянии торгово-экономического, научно-технического и социально-культурного сотрудничества между двумя республиками.
Участники рабочей группы определили приоритетные направления совместного развития, обменялись инициативами и предложениями по расширению взаимодействия.
По итогам 2020 года Беларусь занимает 14-е место из 115 стран по товарообороту с нашим регионом.
Коми традиционно поставляет в Беларусь древесину и изделия из неё, массу из целлюлозных материалов, бумагу и картон, а также текстильные материалы и химические волокна.
Импортирует республика в основном пластмассы и изделия из них, краски и лаки, красильные экстракты, химические волокна.
Как отметила белорусская сторона, Коми — перспективный регион для создания новых совместных производств.
В республике созданы максимально комфортные условия для ведения бизнеса, взаимной торговли и роста инвестиций.
Сейчас Коми занимает 23 место в Национальном рейтинге состояния инвестиционного климата в субъектах Российской Федерации.
Республика Коми стремится максимально использовать все возможные механизмы для развития производств, международной кооперации и экспорта.
Для инвесторов предусмотрен широкий спектр налоговых и имущественных льгот, инвестиционный налоговый кредит, предоставление на льготных условиях земельных участков, льготные займы Регионального фонда развития промышленности, льготный лизинг, микрозаймы, поручительства Гарантийного фонда и другие.
Участники заседания обозначили ряд новых направлений и проектов в области экономики, промышленности, сельского хозяйства, культуры, науки и образования, спорта и туризма.
«Ход заседания рабочей группы подтвердил плодотворное взаимодействие наших регионов и перспективы его развития в дальнейшем.
Уверен в том, что достигнутый высокий уровень взаимодействия между нашими странами и в дальнейшем будет способствовать укреплению многопланового стратегического партнёрства во благо наших народов», — заявил Владимир Караник.
«Республика Коми уделяет особое внимание международному, межрегиональному сотрудничеству.
Мы заинтересованы в расширении взаимовыгодных связей между Республикой Коми и Республикой Беларусь на долгосрочной основе, в развитии партнёрства в самых различных сферах.
И сегодня мы определили приоритетные направления. У нас есть обоюдное желание и заинтересованность в дальнейшем взаимодействии», — отметил Владимир Уйба.
В завершение встречи Глава Коми и председатель Гродненского облисполкома подписали протокол четвёртого заседания рабочей группы по сотрудничеству Республики Беларусь и Республики Коми (Российская Федерация).
* * *
Соглашение между Правительством Республики Коми и Правительством Республики Беларусь о торгово-экономическом, научно-техническом и социально-культурном сотрудничестве действует с 29 сентября 2020 года.
В сентябре 2015 года было заключено соглашение между Правительством Республики Коми и Гродненским областным исполнительным комитетом Республики Беларусь.
В 2016 году сформирована совместная рабочая группа по сотрудничеству двух республик.
Сотрудничество ведётся и на уровне муниципалитетов: городов Сыктывкар и Могилёв, Ухта и Гродно.
{Kodko @ В Коми оформлена первая концессия в сфере образования @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1619 @ 2021-12-10 @}
В Коми оформлена первая концессия в сфере образования
Сегодня, 10 декабря, Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор ООО «Третья Концессионная Компания Просвещение» Алексей Шаповалов подписали концессионное соглашение о проектировании, строительстве и эксплуатации школы-сада на 750 мест в селе Выльгорт Сыктывдинского района.
Возведение объекта профинансирует Сбербанк.
«Для Республики Коми — это первый проект в сфере образования, реализуемый на условиях концессионного соглашения, — прокомментировал Владимир Уйба.
— Привлечение частных инвестиций и заёмного финансирования позволит в этом году начать проектирование объекта, а уже в 2024 году открыть новый образовательный комплекс.
Рад, что финансовым партнёром республики в реализации этого проекта стал ПАО «Сбербанк», его Коми отделение.
Наша совместная работа позволит сократить двухсменный режим обучения в школах села Выльгорт, повысить качество общего и дошкольного образования, обеспечив для детей и педагогов современные и комфортные условия».
Глава Коми подчеркнул, что механизм государственно-частного партнёрства в формате концессии даёт возможность Правительству республики снизить нагрузку на дефицитный бюджет, при этом продолжать строительство социальных объектов, которые так давно ждут жители региона.
«Мы рады сотрудничеству с Республикой Коми в рамках реализации проекта по созданию объекта образования по концессионной модели.
По условиям соглашения Группа осуществит проектирование объекта по современным стандартам, строительство, оснащение оборудованием.
В последующем — обеспечит техническую эксплуатацию образовательного комплекса и оказание услуг дополнительного образования в течение всего периода действия соглашения.
Уверен, что реализация проекта решит не только проблему нехватки мест, но и создаст основу для всестороннего развития учащихся образовательного комплекса», — отметил Алексей Шаповалов.
Финансовым партнёром проекта стал Сбербанк.
В портфеле кредитной организации — более 20 одобренных сделок государственно-частного партнёрства в Северо-Западном федеральном округе на общую сумму свыше 10 миллиардов рублей.
«Это первый шаг в развитии образовательной инфраструктуры в Республике с использованием концессионного соглашения.
Такая форма сотрудничества — эффективный рабочий механизм для закрытия потребности муниципалитетов в создании объектов образования и оптимизации расходов бюджета.
Потребность в строительстве школ сохраняется, поэтому мы планируем продолжить работу в этом направлении с Правительством Республики Коми и группой компаний "Просвещение"», — заявила управляющий Коми отделением ПАО Сбербанк Алина Хвищук.
Концессия предусматривает только частичные расходы региона на строительство детсада и школы в течение процесса их строительства за счёт капитального гранта.
Власти Коми начнут основные выплаты уже после того, как объекты образования заработают.
Тем самым, в предстоящий трёхлетний финансовый период из бюджета республики не придётся одномоментно изыскивать свыше миллиарда рублей на данный проект.
Таким образом, формат концессии — оптимальный и максимально выгодный для Коми механизм развития капстроительства в социальных сферах.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил юным жителям Коми особые документы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1620 @ 2021-12-10 @}
Владимир Уйба вручил юным жителям Коми особые документы
В преддверии празднования Дня Конституции Российской Федерации глава Коми вручил паспорта учащимся образовательных учреждений из городов и районов республики.
Торжественная церемония состоялась 10 декабря.
Самый главный личный документ из рук главы Коми получили ребята, имеющие особые успехи в учёбе, творчестве, спорте и общественной деятельности.
Это школьники, лицеисты, гимназисты из Сыктывкара, Ухты, Сосногорска, Сыктывдинского, Корткеросского и Сысольского районов.
«Паспорт — это не просто удостоверение личности. Это символ принадлежности нашей большой и малой родине.
Особая значимость для вас ещё и в том, что свои первые паспорта вы получаете в год векового юбилея государственности нашей республики.
Я желаю вам стать достойными гражданами нашей страны.
Учитесь, получайте образование.
И не бойтесь ставить перед собой труднодостижимые цели, потому что именно та победа станет для вас самой важной, к которой вы дольше всего шли, для которой приложили больше всего усилий», — отметил в своём выступлении Владимир Уйба.
«Сегодня очень важное событие для нас, — сказала в ответном слове учащаяся Выльгортской средней общеобразовательной школы № 1 Татьяна Панюкова.
— Начался новый ответственный этап в нашей жизни.
Теперь, как у каждого взрослого человека, у нас появились новые права и новые обязанности.
Принимая на себя почётное звание гражданина России, мы клянёмся своей учёбой, своими делами и своим трудом укреплять авторитет и имя нашей республики и страны».
«От имени всех родителей желаю вам гордо нести звание гражданина России, быть настоящими патриотами республики и страны.
Вам управлять будущим России.
То, какой она будет, зависит только от вас», — напутствовала Людмила Камбалова, мама учащегося Коми национальной гимназии Константина Козлова.
В этот день юным гражданам России провели экскурсию по зданию Администрации Главы Республики Коми, рассказали о государственных символах региона, работе органов исполнительной власти республики и истории российского паспорта.
* * *
Информация об участниках торжественной церемонии вручения паспортов юным гражданам Российской Федерации по случаю празднования Дня Конституции Российской Федерации
Кирилл Мезенцев — воспитанник кадетского класса МБОУ «СОШ № 18» г. Ухты, обучается в кадетском классе в звании вице-ефрейтора;
Денис Ивакин — учащийся МОУ «СОШ № 3» г. Ухты, активный участник волонтёрской деятельности;
Надежда Левина — учащаяся МАОУ «СОШ № 7», активист РДШ, волонтер, победитель конкурса «Космическая Республика Коми»;
Никита Аюгов — учащийся МАОУ «Гимназия № 1» г. Сыктывкара, певец, спортсмен, президент класса;
Ксения Белых — учащаяся МАОУ «Гимназия № 1» г. Сыктывкара, победитель соревнований по лыжным гонкам;
Виктория Коюшева — учащаяся МАОУ «СОШ № 38» г. Сыктывкара, вокалистка с большим количеством титулов в профильных конкурсах;
Александра Боброва — учащаяся МАОУ «Лицей №1» г. Сыктывкара, волонтёр, руководитель лицейского медиацентра;
Матвей Попов — учащийся МАОУ «Технологический лицей», 4-кратный чемпион Коми по бильярду;
Константин Козлов — учащийся МОУ «Гимназия» (Коми национальная гимназия), специалист по краеведению;
Всеволод Голубев — учащийся МОУ «СОШ» с. Корткерос, титулованный боксёр;
Лилия Нечаева — учащаяся МОУ «СОШ» с. Корткерос, юный художник;
Татьяна Панюкова — учащаяся МБОУ «Выльгортская СОШ №1», успешно занимается наукой и спортивным ориентированием;
Алиса Ефремова — учащаяся МБОУ «Выльгортская СОШ №2», волонтёр и победитель Налимовских чтений;
Виолетта Чарина — учащаяся МБОУ «СОШ» с. Пыёлдино, победитель республиканских и районных конкурсов по нескольким направлениям;
Анна Каменева — учащаяся МАОУ «Гимназия при Главе муниципального района «Сосногорск», активист добровольческого движения;
Андрей Чурсин — учащийся ГПОУ «Гимназия искусств при Главе Республики Коми» имени Ю.А. Спиридонова, активный участник концертной деятельности.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил Викторию Пыстину за музыкальное служение Северу @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1622 @ 2021-12-11 @}
Владимир Уйба поблагодарил Викторию Пыстину за музыкальное служение Северу
Бенефис певицы «Менам чужан лун» («Мой день рождения») прошёл 10 декабря в Коми республиканской филармонии.
Со сцены прозвучали как известные, любимые многими произведения, так и новые песни.
Многие произведения — это классика местных авторов: композиторов и поэтов Республики Коми.
Владимир Уйба поздравил певицу, сказав о том, что своим творчеством она пробуждает любовь к музыке, к малой родине, к Отечеству среди молодёжи и взрослого поколения северян.
«Желаю Вам неиссякаемого вдохновения, новых творческих проектов, благодарных поклонников.
Радуйте меломанов Сыктывкара на своей родной сцене, а также — жителей остальных уголков республики и нашей любимой страны в рамках гастрольных туров.
Ваш голос — это душа Севера!», — отметил глава Коми.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём Конституции @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1625 @ 2021-12-12 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём Конституции
«Уважаемые жители Республики Коми!
Поздравляю вас с Днём Конституции Российской Федерации!
Конституция как свод законов служит фундаментом правовой системы государства, определяя отношения между всеми органами власти и обществом в лице граждан, регламентируя их права, свободы и обязанности.
Заложенные в Конституции принципы служат основой для социально-экономического развития страны, повышения уровня жизни россиян, сохранения культурно-исторического наследия.
Опираясь на принципы и социальные гарантии главного государственного закона Российской Федерации, Республика Коми вместе со всей страной строит своё настоящее и будущее.
Для сохранения целостности государства всем нам важно чтить заложенные в Конституции общенациональные ценности, совместным трудом поддерживать социальную стабильность, укреплять гражданский мир и согласие.
Вместе нам по силам сделать всё, что необходимо для развития и процветания нашей большой и малой родины.
Дорогие земляки!
Желаю всем нам верности Отечеству, неиссякаемого стремления приносить пользу городу или селу, где мы живём и трудимся, при любой возможности — всегда помогать тем, кто нуждается в поддержке.
Пусть наши сердца остаются открытыми и отзывчивыми.
Пусть каждый прожитый день приносит удовлетворение от малых и больших добрых дел.
Будьте здоровы и счастливы!»
[Глава Республики Коми В.В. Уйба]
{Kodko @ Александр Гуцан посетил Республику Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1632 @ 2021-12-14 @}
Александр Гуцан посетил Республику Коми
14 декабря в Сыктывкаре полномочный представитель Президента Российской Федерации в Северо-Западном федеральном округе Александр Гуцан провёл совещание по вопросам социально-экономического развития и реализации национальных проектов в Республике Коми.
В мероприятии приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба, руководители органов исполнительной власти, правоохранительных структур и муниципальных образований Республики.
В начале совещания Александр Гуцан остановился на санитарно-эпидемиологической ситуации в регионе.
Он обратил внимание на необходимость принятия дополнительных мер по увеличению темпов тестирования и вакцинации населения, так как в Республике сохраняется высокий уровень заболеваемости коронавирусом.
Говоря о социально-экономическом развитии региона, Александр Гуцан отметил, что наряду с позитивными достижениями такими как: рост индекса промышленного производства, увеличение производства продукции сельского хозяйства, положительные изменения на рынке труда, на сегодняшний день имеется ряд проблем: снизился объём инвестиций в основной капитал, ухудшается демографическая ситуация, недостаточными темпами решаются вопросы в системе здравоохранения.
«Органам исполнительной власти Республики необходимо выработать комплекс дополнительных мер и усилить работу по обеспечению позитивной динамики в этих важных для региона и его жителей направлениях», — отметил полпред.
На совещании проанализированы результаты выполнения плана мероприятий по итогам совещания полномочного представителя, проведенного им в правительстве Республики Коми в апреле текущего года.
Дана оценка качеству строительства социальных объектов, обустройства прилегающих территорий.
Было отмечено, что в регионе проведена значительная работа, ликвидировано отставание от графика на ряде возводимых объектов.
Однако, не все из запланированных в начале года мероприятий выполнены в установленные сроки.
Участниками совещания рассмотрены причины неисполнения отдельных поручений полномочного представителя и выработаны меры по устранению замечаний.
Также на совещании поднимались вопросы жилищного строительства на территории региона в рамках реализации национального проекта «Жильё и городская среда».
Детально рассмотрены причины переноса на будущий год строительства и ввода в эксплуатацию 9 ФАПов, запланированных к сдаче в 2021 году.
Александр Гуцан подверг критике заявления первого заместителя председателя Правительства Республики Коми Игоря Булатова, который ранее уверял, что рисков своевременного исполнения национальных проектов не имеется.
«При этом 9 ФАПов не построены, а ряд тех, что введён в эксплуатацию, до сих пор не имеет необходимого медицинского и технического оборудования.
Это недопустимая критическая ситуация», — подчеркнул полпред.
Отдельное внимание в ходе обсуждения уделено вопросам снижения безработицы и создания дополнительных рабочих мест на территории региона, в том числе с учётом возможностей переобучения, повышения квалификации и трудоустройства жителей Республики Коми, обеспечением их, в случае необходимости, жилыми и служебными помещениями.
Глава региона Владимир Уйба проинформировал о ходе реализации Плана диверсификации экономики Республики Коми до 2026 года и наполнении его новыми инвестиционными проектами в области добычи неугольных полезных ископаемых, лесопромышленного комплекса.
В ближайшее время ожидается решение Минэкономразвития России по расширению перечня проектов плана.
Есть первые результаты: на 1 декабря 2021 года вложено 14 миллиардов рублей инвестиций и создано 259 рабочих мест.
По 10 проектам из плана диверсификации инвестиционная стадия завершена или близка к завершению.
В октябре 2021 года Президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин поддержал инициативу Республики Коми по разработке и утверждению индивидуальной программы социально-экономического развития региона на период до 2026 года.
По поручению главы государства программа должна быть принята в первом квартале 2022 года.
Как отметил глава Коми, до конца марта 2022 года необходимо подготовить основу программы, защитить её и выйти на постановление Правительства Российской Федерации.
В свою очередь Александр Гуцан подчеркнул: «Важно информировать жителей Республики о работе, которую проводят органы власти, доходчиво, доступным языком разъяснять какую пользу принесет людям каждый конкретный проект, реализуемый на территории региона, какими позитивными изменениями это отразится на качестве жизни граждан».
По итогам совещания выработан комплекс дополнительных мер, направленных на устранение имеющихся недоработок и даны рекомендации по безусловному достижению целевых показателей национальных проектов в Республике Коми.
{Kodko @ Благодаря "Елке желаний" исполнилась мечта Елизаветы из Сыктывкара @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1634 @ 2021-12-15 @}
Благодаря "Елке желаний" исполнилась мечта Елизаветы из Сыктывкара
Поводом для встречи стало прекрасное событие — Елизавета с мамой написали письмо на сайт акции «Елка желаний», где рассказали, что 6-летняя Лиза занимается музыкой и хоровым пением уже два года.
И чтобы продолжить обучение, способности к которому отмечают педагоги, Лизе нужен музыкальный инструмент — переносное пианино.
Пока у нее дома только игрушечный синтезатор.
Шар с Лизиным желанием снял с елки Александр Гуцан, и в свою поездку в Сыктывкар из Санкт-Петербурга он привез профессиональный музыкальный инструмент, о котором мечтала девочка.
Достался подарок и маленькой сестренке Полине — доска для рисования и занятия творчеством.
Александр Гуцан поздравил семью Лизы с наступающим Новым годом, пожелал больших успехов в занятиях музыкой, исполнения всех заветных желаний в этот волшебный праздник.
«Елка желаний» исполняет самые сокровенные мечты, чтобы ребята стали более уверенными в себе и самое главное, счастливыми, потому что имеют возможность заниматься любимым делом», — сказал Александр Гуцан.
Полномочный представитель отметил, что благодаря поддержке Президента Российской Федерации акция «Елка желаний» распространилась на все регионы России, в ней принимают участие и исполняют желания ребят и пожилых людей главы регионов, члены региональных правительств Северо-Запада, сотрудники аппарата полномочного представителя Президента Российской Федерации в СЗФО.
* * *
За время существования акции "Елка желаний" в России было исполнено 21450 желаний.
В акции могут принять участие следующие категории:
Граждане с ограниченными возможностями здоровья в возрасте от 3 до 17 лет включительно;
граждане с инвалидностью в возрасте от 3 до 17 лет включительно и от 60 лет;
дети от 3 до 17 лет включительно и пожилые от 60 лет с состоянием здоровья, угрожающим жизни;
дети-сироты и дети, оставшиеся без попечения родителей в возрасте от 3 до 17 лет включительно;
дети в возрасте от 3 до 17 лет включительно, проживающие в семьях с доходом ниже прожиточного минимума.
Для участия в "Елке желаний" в этом году нужно было написать письмо на сайт елкажеланий.рф в период с 15 ноября по 11 декабря.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил депутатов Госсовета Коми за плодотворную совместную работу в 2021 году @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1638 @ 2021-12-16 @}
Владимир Уйба поблагодарил депутатов Госсовета Коми за плодотворную совместную работу в 2021 году
Глава региона принял участие в заключительном в этом году заседании законодательного органа Республики Коми.
«Как и предыдущий, 2021-ый год был очень сложным, но вместе, во взаимодействии мы принимали решения, направленные как на урегулирование насущных проблем, так и на развитие региона, повышение качества жизни наших жителей», — сказал Владимир Уйба.
Глава Республики Коми особо выделил совместную с депутатами Госсовета работу по принятию государственных программ, республиканского бюджета на трёхлетний период и дополнительных мер социальной поддержки жителей региона.
Принят закон о «детях войны», которым закреплены уже имеющиеся меры соцподдержки, а также введены новые.
Лица категории «дети войны» получили право на внеочередной приём в организации социального обслуживания, внеочередное обслуживание на дому.
Для них была установлена компенсация расходов на оплату жилищно-коммунальных услуг.
Особое внимание уделено вопросам поддержки семей с детьми, прежде всего многодетных.
Внесены изменения в республиканское законодательство, установившие право семей, имеющих девять и более детей, на получение социальной выплаты для улучшения жилищных условий.
А для семей, имеющих семь и более детей, установлена выплата на приобретение автомобиля.
Этим правом уже воспользовались 10 семей.
Для многодетных семей Воркуты и Инты введено право на компенсацию расходов на оплату транспортных услуг по перевозке личного автомобиля железнодорожным транспортом по маршрутам Воркута — Сосногорск и обратно, Инта — Сосногорск и обратно.
Это позволит расширить возможности отдыха и оздоровления семей, проживающих на Крайнем Севере.
В этом году в республике установлены две новые государственные награды: высшее почётное звание Республики Коми «Герой труда Республики Коми» и орден «Родительская слава Республики Коми».
Повышен статус медали «За достойное воспитание детей» до уровня государственной.
«Эти меры направлены на то, чтобы подчеркнуть общественную значимость труда наших жителей, работающих на благо республики, а также на укрепление института семьи и материнства.
Я благодарю депутатов Государственного Совета Республики Коми за совместную плодотворную работу, за искреннее желание отстаивать интересы жителей республики, за глубокую и вдумчивую проработку принимаемых законов», — отметил глава Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил жителям государственные награды Российской Федерации и Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1639 @ 2021-12-16 @}
Владимир Уйба вручил жителям государственные награды Российской Федерации и Республики Коми
Торжественная церемония состоялась в Администрации Главы Республики Коми 15 декабря.
«Мне очень приятно, что сегодня в этом зале собрались люди самых разных профессий и возрастов.
Это очень здорово.
Потому что опыт, знания перемешиваются с молодостью, энергией, энтузиазмом и желанием восходить на новые вершины.
И это называется преемственностью.
Я уверен, что признание ваших заслуг на федеральном и республиканском уровнях станет стимулом для тех, кто работает и живёт рядом, для подрастающего поколения.
Благодарю вас за профессионализм, ответственность и преданность своему делу.
Низкий вам поклон за искреннюю любовь к земле Коми и к людям, которые здесь живут», — отметил Владимир Уйба.
В ответном слове удостоенные государственных наград жители делились своей безграничной любовью к родной республике, желали друг другу здоровья, счастья и успехов.
«Я очень горд, что получаю высокую государственную награду в Год науки, объявленный Президентом России Владимиром Владимировичем Путиным.
Учреждения Российской академии наук всегда плотно сотрудничали с Правительством Республики Коми, с Государственным Советом.
Желаю всем в 2022 году успехов, счастья и, главное, не болеть», — сказал главный научный сотрудник лаборатории Института социально-экономических и энергетических проблем Севера Коми научного центра УрО РАН Виктор Фаузер.
«Из ста лет республики, я здесь прожил 51 год — почти половину.
Приехал сюда по распределению.
Успел дважды жениться и дважды развестись.
И ни о чем не жалею.
Я написал здесь несколько килограмм музыки, если взвесить ноты, и 3 книги.
И рассчитываю сделать ещё больше.
Желаю всем здоровья, победы над непобедимой болезнью.
И в следующий раз хочу увидеть всех без масок», — пожелал председатель регионального Союза композиторов Михаил Герцман.
«В последнее время говорят, что поисчерпалась Республики Коми, потенциал уже не тот, нефти и газа маловато.
Но мы-то с вами знаем, что это неправда, потому что потенциал определяется не количеством полезных ресурсов в её земле. Потенциал — это люди, которые любят республику искренне и честно, и каждый день делают что-то важное для того, чтобы жизнь наша стала лучше и достойнее!» — подчеркнул первый заместитель генерального директора Коми республиканского телевизионного канала Геннадий Левицкий.
Народная артистка Республики Коми, солистка Государственного театра оперы и балета Ольга Сосновская, выступая с ответным словом, исполнила фрагмент песни Якова Перепелицы и Виктора Кушманова «Край ты мой, рябиновый».
«Я очень люблю свою республику. Я очень ценю людей, которые здесь живут.
И, путешествуя по всему миру, хочу сказать, что, самые лучшие люди здесь.
Именно поэтому я не уехала ни в Мариинский театр, ни в Москву.
Я счастлива, что я здесь, что приношу пользу республике», — сказала Ольга Сосновская.
«Дорогие друзья!
Ещё раз спасибо вам за то, что вы делаете для республики, за ваш труд и ваши старания.
Мы гордимся вами!
От всей души поздравляю вас с заслуженными наградами и наступающим Новым годом.
Желаю в Новом году, чтобы мы больше радовались и больше видели хороших, добрых поступков, которые совершаются вокруг.
Добра, счастья, здоровья и исполнения самого заветного желания!», — сказал в заключение Владимир Уйба.
* * *
Указом Президента Российской Федерации за большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией и самоотверженность, проявленную при исполнении профессионального долга, Орденом Пирогова награждены:
Богданова Светлана Витальевна — врач государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Эжвинская городская поликлиника»;
Ефремов Алексей Михайлович — врач государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Городская больница Эжвинского района г. Сыктывкара»;
Ларицкая Маргарита Владимировна — заведующая отделением государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Коми республиканская клиническая больница».
За большой вклад в развитие науки и многолетнюю добросовестную работу Орденом Дружбы награждён
Фаузер Виктор Вильгельмович — главный научный сотрудник лаборатории Института социально-экономических и энергетических проблем Севера Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук».
За большой вклад в развитие науки и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный деятель науки Российской Федерации» присвоено
Загировой Светлане Витальевне — доктору биологических наук, старшему научному сотруднику, заведующему отделом Института биологии Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук».
За заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный учитель Российской Федерации» присвоено
Кислицыной Наталье Юрьевне — учителю муниципального автономного общеобразовательного учреждения «Ухтинский технический лицей им. Г. В. Рассохина».
За заслуги в области энергетики и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный энергетик Российской Федерации» присвоено
Солдаткичеву Андрею Николаевичу — слесарю по обслуживанию тепловых сетей района Сыктывкарских тепловых сетей филиала «Коми» публичного акционерного общества «Т Плюс».
Распоряжением Президента Российской Федерации за большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией (COVID-19) и самоотверженность, проявленную при исполнении профессионального долга, Благодарность Президента Российской Федерации объявлена:
Истоминой Александре Анатольевне — студентке государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский медицинский колледж им. И.П. Морозова»;
Кармановой Полине Георгиевне — студентке государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский медицинский колледж им. И.П. Морозова»;
Курсовой Екатерине Михайловне — фельдшеру государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Территориальный центр медицины катастроф Республики Коми»;
Магарламовой Зейнаб Яхия кызы — студентке государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский медицинский колледж им. И.П. Морозова»;
Мироновой Людмиле Павловне — студентке государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский медицинский колледж им. И.П. Морозова»;
Наймушиной Дарье Константиновне — студентке государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский медицинский колледж им. И.П. Морозова»;
Савану Вере Валерьевне — медицинской сестре государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Сыктывкарская городская поликлиника № 3»;
Шеркуновой Ксении Андреевне — студентке государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский медицинский колледж им. И.П. Морозова»;
за достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную работу Благодарность Президента Российской Федерации объявлена
Подоровой Ирине Геннадьевне — начальнику департамента финансов администрации муниципального образования городского округа «Сыктывкар».
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Ардышева Жанна Ивановна — ветеран государственных органов Республики Коми в сфере экономической деятельности, город Сыктывкар;
Быковская Надежда Николаевна — ветеран государственной службы Республики Коми, город Сыктывкар;
Герцман Михаил Львович — председатель Союза композиторов — Коми регионального отделения общественной организации «Союз композиторов России», город Сыктывкар;
Жилин Валерий Васильевич — ветеран законодательного (представительного) органа власти Республики Коми, город Сыктывкар;
Левицкий Геннадий Семенович — первый заместитель генерального директора акционерного общества «Коми республиканский телевизионный канал», город Сыктывкар;
Романович Владимир Викторович — генерал-майор милиции в отставке, город Сыктывкар;
Сегаль Александр Зямович — ветеран геологической отрасли Республики Коми, город Сыктывкар;
Семенюк Руслан Николаевич — коммерческий директор общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»;
Смирнова Наталья Юрьевна — заслуженный мастер спорта России, тренер по виду адаптивного спорта государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Спортивная школа олимпийского резерва», город Сыктывкар;
Сосновская Ольга Александровна — артист-вокалист (солиста) — ведущий мастер сцены государственного автономного учреждения Республики Коми «Театр оперы и балета», город Сыктывкар;
Третьяков Фридрих Анисимович — ветеран сельскохозяйственной отрасли Республики Коми, город Сыктывкар;
Шалашнев Владимир Алексеевич — ветеран природоохранной отрасли Республики Коми, город Сыктывкар;
Шульженко Виктор Иванович — ветеран газовой отрасли Республики Коми, город Ухта.
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено:
Беззубову Олегу Яковлевичу — заместителю начальника управления — начальнику Коми территориального отдела государственного авиационного надзора Управления государственного авиационного надзора и надзора за обеспечением транспортной безопасности по Северо-Западному Федеральному округу Федеральной службы по надзору в сфере транспорта, город Сыктывкар;
Голдину Владимиру Борисовичу — Уполномоченному по защите прав предпринимателей в Республике Коми;
Журавской Нине Анатольевне — заведующей Югыдъягским Домом культуры — филиалом Муниципального бюджетного учреждения культуры «Усть-Куломская централизованная клубная система»;
за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Денисенко Светлана Владимировна — руководитель Управления Федерального казначейства по Республике Коми;
Макарова Надежда Владимировна — председатель сельскохозяйственного производственного кооператива «Исток», Корткеросский район;
Славгородский Николай Николаевич — тренер государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Спортивная школа по футболу».
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области архитектуры и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный архитектор Республики Коми» присвоено
Мирхайдаровой Лилии Мутавасировне — архитектору первой категории общества с ограниченной ответственностью проектного института «Комигражданпроект»;
за заслуги в области культуры и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник культуры Республики Коми» присвоено
Изъюровой Валентине Ивановне — преподавателю государственного профессионального образовательного учреждения Республики Коми «Колледж искусств Республики Коми», город Сыктывкар;
за заслуги в развитии детско-юношеского спорта и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный тренер Республики Коми» присвоено
Игнатову Александру Сергеевичу — педагогу дополнительного образования отдела спортивного ориентирования Государственного автономного учреждения дополнительного образования Республики Коми «Республиканский центр детей и молодежи», город Сыктывкар.
За добросовестное исполнение должностных обязанностей знаком отличия «За безупречную службу Республике Коми» награждена
Лебедева Елена Александровна — заведующий отделом организационного, кадрового и документационного обеспечения Государственного казенного учреждения «Центр бухгалтерского обслуживания».
За многолетнюю добросовестную и эффективную работу знаком отличия «Трудовая доблесть» награждены:
Мальцев Николай Юрьевич — слесарь аварийно-восстановительных работ 6 разряда Диспетчерской службы Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал»;
Павлов Владимир Кимович — водитель легкового автомобиля общества с ограниченной ответственностью «Трударенда», Корткеросский район;
Триер Игорь Антефович — оператор газораспределительной станции 6 разряда службы по эксплуатации газораспределительных станций филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» — Печорское линейное производственное управление магистральных газопроводов публичного акционерного общества «Газпром».
За высокие спортивные достижения знаком Республики Коми «Надежда Республики Коми» награждены:
Андреева Мария Викторовна — спортсмен-инструктор по тяжелой атлетике Государственного автономного учреждения Республики Коми «Центр спортивной подготовки сборных команд»;
Матуленко Илья Георгиевич — спортсмен Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Спортивная школа № 1», город Сыктывкар;
Оботурова Анжелика Владимировна — спортсмен государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Спортивная школа олимпийского резерва № 2».
За успешное участие во Всероссийских квалификационных испытаниях среди сотрудников отделов специального назначения территориальных органов ФСИН России на право ношения крапового берета ценным подарком Главы Республики Коми поощрены:
Крюков Павел Андреевич — инструктор штурмового отделения № 2 отдела специального назначения Управления Федеральной службы исполнения наказаний по Республике Коми, город Сыктывкар;
Чупров Федор Владимирович — инструктор-взрывник штурмового отделения № 2 отдела специального назначения Управления Федеральной службы исполнения наказаний по Республике Коми, город Сыктывкар;
Шаплонов Евгений Николаевич — начальник штурмового отделения № 2 отдела специального назначения Управления Федеральной службы исполнения наказаний по Республике Коми, город Сыктывкар.
{Kodko @ Рабочая поездка главы Коми в Воркуту началась с участия в конференции коми народа @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1645 @ 2021-12-16 @}
Рабочая поездка главы Коми в Воркуту началась с участия в конференции коми народа
В этом году конференции проходят под знаком 30-летия первого Съезда коми народа и 100-летия со дня образования Республики Коми.
Приветствуя делегатов, глава региона кратко рассказал о том, что делается Правительством республики для решения актуальных вопросов развития заполярной Воркуты.
«Начиная с 1998 года, конференции проводятся ежегодно во всех муниципалитетах, что свидетельствует об их важности для конструктивного взаимодействия между властью и гражданским обществом.
Обсуждаемые на конференциях вопросы исходят от жителей и касаются каждого.
Таким образом обозначается круг самых насущных проблем.
И в этом я вижу высокую общественную значимость этих ежегодных собраний», — заявил Владимир Уйба.
Во время прямой линии с жителями республики, которая прошла 30 ноября, а также в своих видеообращениях глава Коми подробно останавливался на проблемных вопросах арктических моногородов Воркуты и Инты, которые не решались десятилетиями.
В октябре 2021 года Президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин поддержал инициативу Республики Коми по разработке и утверждению индивидуальной программы социально-экономического развития региона на период до 2026 года.
По поручению главы государства программа должна быть принята в первом квартале следующего года.
Президент поддержал предложения Владимира Уйба по ускорению темпов переселения жителей из районов Крайнего Севера, а также по реконструкции Усинского водовода.
«Правительство республики последовательно работает над диверсификацией экономики Воркуты.
На начало декабря статус резидента Арктической зоны России получили три организации, в том числе компания «Северная территория», которая выступила с проектом по разработке и добыче золота и минерального сырья месторождения Естошорское.
Всего на инвестиционном портале зарегистрировано 19 заявок потенциальных инвесторов.
Проведена большая работа по повышению надежности Воркутинского энергоузла, переводу Воркутинской центральной водогрейной котельной и Воркутинской ТЭЦ-2 на природный газ», — рассказал глава Коми.
Владимир Уйба отметил улучшения и в социальной сфере.
Закуплен широкий спектр медицинского оборудования.
Например, в этом году в рамках национального проекта «Здравоохранение» приобретён мультиспиральный компьютерный томограф.
Для решения кадровой проблемы с 2021 года предусмотрена единовременная денежная выплата в размере 1 миллион рублей для медработников, заключивших трудовой договор с организацией Воркуты.
Благодаря этому к работе в Заполярье удалось привлечь десять узких специалистов.
Динамично развивается сфера культуры.
В рамках проектов «Театры — детям» и «Театры малых городов» воркутинские театры получили 7 миллионов рублей на приобретение нового оборудования и постановку новых спектаклей.
В рамках нацпроекта «Культура» 10 миллионов рублей было направлено на создание модельной библиотеки на базе Центральной библиотеки имени Пушкина.
Существенные объёмы бюджетных средств инвестированы в отрасль образования.
Для создания цифровой среды шесть школ получили современное компьютерное оборудование на сумму почти 12 миллионов рублей.
Более 37,8 миллиона рублей было выделено на капитальные ремонты образовательных учреждений.
На базе Воркутинского политехнического техникума работают 9 современных мастерских, 4 из них открыты в этом году.
В следующем году будет открыто еще 4 в медицинском и педагогическом колледжах.
На базе школы № 23 появится школьный технопарк «Кванториум».
«Отмечу, что Воркута — это еще и территория проживания коренных малочисленных народов Арктики, поэтому здесь в зоне особого внимания находятся вопросы поддержки и развития оленеводства.
В 2021 году на семь процентов увеличена ставка на возмещение части затрат на содержание животных, в 2022 году планируется увеличение на пять процентов затрат на производство и реализацию товарной продукции.
Кроме того, со следующего года будут субсидироваться затраты на проведение землеустроительных работ на оленьих пастбищах — в размере семидесяти процентов стоимости работ.
Будем выходить на весеннюю сессию Госсовета с предложениями по субсидированию строительства коралей с 2023 года», — сообщил Владимир Уйба.
Глава Коми поблагодарил Воркутинское представительство межрегионального общественного движения «Коми войтыр», его руководителя Светлану Матюшеву за приглашение поучаствовать в работе конференции и пожелал делегатам конструктивной работы.
{Kodko @ Нацпроект «Культура»: став модельной, Центральная библиотека Воркуты увеличила число посетителей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1646 @ 2021-12-16 @}
Нацпроект «Культура»: став модельной, Центральная библиотека Воркуты увеличила число посетителей
В обновленном формате Центральная библиотека им. А.С. Пушкина открылась в октябре.
Сегодня в рамках рабочей поездки в Воркуту её посетил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Это уже четвёртая библиотека нового поколения в заполярном городе.
В 2020 году проект, представленный Централизованной библиотечной системой Воркуты на конкурс, был признан лучшим и получил из федерального бюджета десять миллионов рублей.
Дизайн обновленных помещений разработала архитектор из Ухты Наталья Мурашова.
В ходе ремонта помещение библиотеки полностью преобразилось.
Здесь появились различные зоны для досуга и работы.
Новая мебель компактная и легкая, что позволит быстро трансформировать пространство для проведения публичных мероприятий.
В помещениях установлено новое световое оборудование, закуплены книги, внедрена электронная системы контроля фондов, которые насчитывают 120 тысяч единиц.
{Kodko @ Владимир Уйба дал старт всероссийской акции «Ёлка желаний» в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1642 @ 2021-12-16 @}
Владимир Уйба дал старт всероссийской акции «Ёлка желаний» в Республике Коми
Находясь с рабочей поездкой в Заполярье, Глава Республики Коми 16 декабря снял шар с желанием пятилетней участницы федеральной акции из Воркуты Анжелики.
Девочка загадала подвесное кресло-качели.
Таким образом акция официально стартовала в Республике Коми.
Ещё один шар глава Коми снял в региональном отделении партии «Единая Россия».
Будучи исполняющим полномочия секретаря реготделения партии Владимир Уйба исполнит желание 17-летнего Федора из Сыктывкара.
Юноша мечтает о ноутбуке для учебы.
Подарки дети получат накануне Нового года.
В своём видеообращении Владимир Уйба призвал всех неравнодушных стать в преддверии праздников чуточку волшебниками для тех, кто в этом особенно нуждается.
* * *
За время существования акции "Елка желаний" в России было исполнено более 21 тысячи желаний.
В акции могут принять участие следующие категории:
Граждане с ограниченными возможностями здоровья в возрасте от 3 до 17 лет включительно;
граждане с инвалидностью в возрасте от 3 до 17 лет включительно и от 60 лет;
дети от 3 до 17 лет включительно и пожилые от 60 лет с состоянием здоровья, угрожающим жизни;
дети-сироты и дети, оставшиеся без попечения родителей в возрасте от 3 до 17 лет включительно;
дети в возрасте от 3 до 17 лет включительно, проживающие в семьях с доходом ниже прожиточного минимума.
Для участия в «Елке желаний» в этом году нужно было написать письмо на сайт елкажеланий.рф в период с 15 ноября по 11 декабря.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил воркутинцев с Днём города @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1643 @ 2021-12-16 @}
Владимир Уйба поздравил воркутинцев с Днём города
Торжественное собрание, посвящённое 78-летию заполярного города состоялось 16 декабря.
Приветствуя собравшихся, Владимир Уйба отметил, что невозможно представить Республику Коми без Воркуты — без её самобытности, заполярной красоты, удивительного трудолюбия и стойкости её жителей.
«Статус города Воркута получила в 1943 году — в тяжёлое время, в годы Великой Отечественной войны.
Героическими усилиями и титаническим трудом Воркута вела свой праведный бой, добывая столь необходимый для страны уголь.
В этом году, в год 100-летия Республики Коми, Президент страны подписал Указ о присвоении Воркуте почётного звания «Город трудовой доблести».
И совершенно точно в этом высоком звании — признание труда и заслуг всех вас и тех, кто первым сюда пришёл и начинал разработку угольных месторождений», — отметил глава республики.
Владимир Уйба подчеркнул, что Воркута живёт не только прошлыми заслугами и трудовыми подвигами. У заполярного города есть будущее.
«Для меня сегодня Воркута — это частичка души. Она останется со мной навсегда.
С праздником вас, дорогие воркутинцы!
С днём рождения, такая тёплая и морозная Воркута!», — сказал в завершение глава Коми.
На торжественном концерте Владимир Уйба вручил жителям Заполярья государственные награды Российской Федерации и Республики Коми.
Также в ходе рабочей поездки в Воркуту Владимир Уйба посетил ежегодную фотовыставку «Остановись, мгновенье!..», посвящённую 100-летию Республики Коми и Дню рождения заполярного города.
Выставка организуется уже 13 лет, в экспозиции — работы членов городского союза фотохудожников.
На 130 снимках — красота Полярного Урала, северное сияние, жизнь коренных жителей тундры, Воркута — трудовая и праздничная.
* * *
Распоряжением Президента Российской Федерации за большой вклад в обеспечение деятельности образовательных учреждений в период эпидемии коронавирусной инфекции благодарность Президента Российской Федерации объявлена
Чупровой Елене Михайловне — директору государственного учреждения «Санаторная школа-интернат № 1» города Воркуты;
за достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную работу благодарность Президента Российской Федерации объявлена
Скворцову Станиславу Геннадьевичу — водителю погрузчика Муниципального учреждения «Строительно-дорожное управление».
Распоряжением Главы Республики Коми за вклад в социально — экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Тверской Михаил Леонидович — ветеран Великой Отечественной войны, житель блокадного Ленинграда, почетный гражданин г. Воркуты, член Общественного Совета городского округа «Воркута»;
Гагаузов Сергей Владимирович — директор Муниципального учреждения «Детская художественная школа»;
Хоружая Роза Румбиковна — заведующий Муниципального образовательного учреждения «Детский сад № 103 «Русалочка»;
Микулянич Александр Петрович — тренер Муниципального учреждения «Спортивная школа бокса «Заполярный ринг»;
Кинаш Наталья Ивановна — индивидуальный предприниматель;
Габдрахманов Равил Гарафиевич — водитель автомобиля государственного учреждения «Воркутинская больница скорой медицинской помощи»;
Прытков Николай Иванович — руководитель Муниципального учреждения «Строительно-дорожное управление»;
Пиженко Светлана Ивановна — заместитель директора государственного профессионального образовательного учреждения «Воркутинский педагогический колледж».
{Kodko @ Новая страница в жизни Воркуты: ЦВК и ТЭЦ-2 полностью перешли на газ @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1648 @ 2021-12-18 @}
Новая страница в жизни Воркуты: ЦВК и ТЭЦ-2 полностью перешли на газ
Поручение Президента России Владимира Путина выполнено.
17 декабря Министр энергетики России Николай Шульгинов, Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор ПАО «Т Плюс» Андрей Вагнер поздравили воркутинцев с завершением масштабного проекта, который имеет стратегическое значение для всего Заполярья.
«Мы планомерно выполняем поручения Президента России Владимира Владимировича Путина по повышению надёжности Воркутинского энергоузла.
В прошлом году мы перевели на газ ЦВК, сейчас такой шаг делается на ТЭЦ-2.
Для меня, для жителей Воркуты и республики самое главное то, что этот проект открыл новые перспективы для развития нашего Заполярья, нашей Арктической зоны, наших моногородов.
Сегодня мы начинаем новую страницу в жизни Воркуты.
И я искренне поздравляю всех с таким радостным событием!», — отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Газификация Воркутинского энергоузла позволяет полностью отказаться от сжигания твёрдого топлива, обеспечит надёжность работы оборудования, снизит негативное влияние на экологию.
Например, существенно повысятся технико-экономические показатели работы Воркутинской ТЭЦ-2: сократятся выбросы загрязняющих веществ в атмосферный воздух на 12 тысяч тонн в год, снизится образование и размещение отходов более чем на 140 тысяч тонн в год», — подчеркнул Министр энергетики России Николай Шульгинов.
Первым этапом проекта стал перевод в сентябре 2020 года центральной водогрейной котельной (ЦВК) города Воркуты на газовое топливо с мазута.
Для этого был сооружен газопровод-отвод и ГРС «Воркута-1», а также межпоселковый газопровод от ГРС до ЦВК.
Для газификации ВТЭЦ-2 построены газопроводы высокого и среднего давления, газораспределительный пункт, выполнена реконструкция горелочных устройств, газоходов и воздуховодов семи котлоагрегатов, внедрена автоматизированная система управления техническими процессами.
«Газоснабжение ТЭЦ-2 повысит надёжность и стабильность работы Воркутинского энергоузла, что особенно важно в суровых климатических условиях республики.
Кроме того, использование газа внесёт значительный вклад в улучшение экологии Коми: он является одним из самых «чистых» видов топлива», — отметил генеральный директор ООО «Газпром межрегионгаз Ухта», АО «Газпром газораспределение Сыктывкар» Павел Курлыгин.
Перевод Центральной водогрейной котельной и ТЭЦ-2 на сетевое газовое топливо позволит также оптимизировать тепловой узел Воркуты за счёт вывода в резерв ТЭЦ-1.
«Для нас развитие энергетики севера всегда было зоной особой ответственности, поэтому проект по газификации все эти годы занимал приоритетное место среди других мероприятий «Т Плюс».
Благодаря общим усилиям и содействию региональных властей, мы его завершили вовремя.
Теперь в Воркуте есть современные и экологичные источники, которые даже в суровых условиях обеспечат надёжное теплоснабжение наших клиентов», — отметил генеральный директор ПАО «Т Плюс» Андрей Вагнер.
К 2023 году «Т Плюс» намерена реализовать проект по газификации Интинского теплового узла.
Он предполагает вывод из эксплуатации старой угольной ТЭЦ и строительство новой газовой котельной.
Общие затраты на газификацию Воркутинского теплового узла превысили 1 млрд рублей, в том числе, затраты на мероприятия по газификации Воркутинской ТЭЦ-2 составили порядка 1,09 млрд рублей.
На газификацию Воркутинской центральной водогрейной котельной было израсходовано 242 млн рублей.
{Kodko @ Владимир Уйба раскритиковал муниципальные власти за неудовлетворительную подготовку к отопительному периоду @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1654 @ 2021-12-20 @}
Владимир Уйба раскритиковал муниципальные власти за неудовлетворительную подготовку к отопительному периоду
16 и 17 декабря в связи с внеплановыми ремонтными работами в Сыктывкаре была ограничена подача тепла и горячей воды в дома и социальные учреждения.
Из-за повреждения на участке магистрального трубопровода пострадало более 160 объектов.
Ситуацию разбирали сегодня, 20 декабря, на оперативном совещании Главы Республики Коми с членами регионального Правительства.
«Инциденты на объектах ЖКХ в декабре текущего года в очередной раз показали, что на местах должным образом не были реализованы мероприятия по подготовке к осенне-зимнему периоду.
Сегодня я наблюдаю, как одни «ответственные», перекладывают всю вину на других «ответственных».
И, безусловно, меня такой подход не устраивает.
Когда происходит отключение тепла в морозы, когда вместе со взрослыми страдают дети — это самая настоящая халатность», — заявил Владимир Уйба.
Глава Коми выразил недовольство отношением руководителей ряда муниципалитетов к вопросам подготовки и прохождения осенне-зимнего периода: «Кто и какие отчёты направлял в Правительственный штаб, нам предстоит ещё разобраться.
Каждому руководителю администрации муниципального образования, поселения будет дана соответствующая оценка».
Владимир Уйба поручил министру строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорю Кузьмичеву и мэру Сыктывкара Наталье Хозяиновой совместно с ПАО «Т Плюс» с привлечением Ростехнадзора провести анализ причин нарушения графика производства работ по ремонту ветхих сетей в Сыктывкаре на проблемном участке.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с призёрами IX Национального Чемпионата «Молодые профессионалы» (WorldSkills Russia) @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1657 @ 2021-12-21 @}
Владимир Уйба встретился с призёрами IX Национального Чемпионата «Молодые профессионалы» (WorldSkills Russia)
По итогам участия в Национальном чемпионате «Молодые профессионалы» (Ворлдскиллс Россия) в 2021 году два конкурсанта из Республики Коми завоевали «Медальон за профессионализм».
Это обучающийся ГПОУ «Сыктывкарский автомеханический техникум» Пётр Непорожний и выпускница ГПОУ «Сыктывкарский колледж сервиса и связи» Светлана Конакова.
«Мы вами гордимся.
В конкурентной напряжённой борьбе вы смогли продемонстрировать своё мастерство и навыки, доказать, что способны решать сложные профессиональные задачи.
Вы показываете достойный пример другим.
Уверен, что, глядя на ваши успехи, ещё больше молодых людей захотят последовать за вами.
Значит, движение «Ворлдскиллс» в нашей республике будет развиваться», — отметил Владимир Уйба.
Глава региона вручил молодым профессионалам Благодарственные письма за достойное представление Республики Коми на IX Национальном Чемпионате «Молодые профессионалы» (WorldSkills Russia) и вклад в повышение престижа рабочих профессий среди молодёжи.
Движение WorldSkills International (WSI) зародилось в послевоенные годы в Испании (1947 год), когда миру катастрофически не хватало квалифицированных рабочих рук.
Первые чемпионаты проводились с целью популяризации рабочих профессий и повышения их престижа.
Сегодня это эффективный инструмент подготовки кадров в соответствии с мировыми стандартами и потребностями новых высокотехнологичных производств.
В марте 2016 года прошёл первый региональный чемпионат «Молодые профессионалы» (Ворлдскиллс Россия) в Республике Коми по компетенции «Кондитерское дело».
В 2017 году компетенций было уже 9, с каждым годом их количество увеличивалось.
В 2021 году региональный чемпионат прошёл по 47 компетенциям и собрал 305 участников.
* * *
За достойное представление Республики Коми на IX Национальном Чемпионате «Молодые профессионалы» (WorldSkills Russia) и вклад в повышение престижа рабочих профессий среди молодёжи Благодарственные письма Главы Республики Коми вручаются призёрам IХ Национального Чемпионата «Молодые профессионалы» (WorldSkills Russia):
в компетенции «Документационное обеспечение управления и архивоведение»:
Конаковой Светлане Сергеевне — выпускнице Сыктывкарского колледжа сервиса и связи.
в компетенции «Обслуживание грузовой техники»:
Непорожнему Петру Андреевичу — студенту Сыктывкарского автомеханического техникума.
За поддержку развития движения «Молодые профессионалы» (WorldSkills Russia) в Республике Коми, работу по профессиональной подготовке молодёжи Благодарственные письма Главы Республики Коми вручаются:
Силкиной Ларисе Павловне — преподавателю Сыктывкарского колледжа сервиса и связи, наставнику Конаковой Светланы Сергеевны;
Столярову Андрею Владимировичу — преподавателю Сыктывкарского автомеханического техникума, наставнику Непорожнего Петра Андреевича.
За развитие движения «Молодые профессионалы» (WorldSkills Russia) в Республике Коми, популяризацию и повышение престижа рабочих специальностей среди молодежи Благодарственное письмо Главы Республики Коми вручается
Волощук Ларисе Владимировне — директору Сыктывкарского политехнического техникума, руководителю Регионального координационного центра Республики Коми по развитию движения «Ворлдскиллс» в Республике Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба пожелал финалистам всероссийских конкурсов «Большая перемена» и «Твой ход» неутолимой жажды достижений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1658 @ 2021-12-22 @}
Владимир Уйба пожелал финалистам всероссийских конкурсов «Большая перемена» и «Твой ход» неутолимой жажды достижений
Всероссийские конкурсы «Большая перемена» и «Твой ход» входят в состав президентской платформы «Россия — страна возможностей».
Встреча с финалистами прошла 21 декабря в Региональном ресурсном центре поддержки добровольчества Республики Коми.
Цель всероссийского конкурса для школьников «Большая перемена» — выявить и сформировать сообщества школьников с активной жизненной позицией, лидеров мнений, которые не боятся проявлять себя, учиться новому и менять мир к лучшему.
На участие в конкурсе от Республики Коми подано заявок от 12 018 человек.
Это школьники, студенты учреждений среднего профессионального образования, педагоги-наставники.
В финал конкурса прошли 9 человек.
Делегация Республики Коми приняла участие во всероссийском фестивале «Большая перемена» в Москве с 31 мая по 1 июня 2021 года.
«Лично для меня «Большая перемена» уже второй год позволяет раскрыть новые горизонты.
Конкурс дал мне возможность увидеть в себе человека, готового действовать и добиваться своей цели.
Я нашла единомышленников со всей России, которые так же искренне заинтересованы в развитии своей страны.
Я поняла для себя, что всё зависит от нас и мы действительно в силах сделать что-то такое, что будет на пользу каждому», — рассказала финалистка всероссийского конкурса «Большая перемена» Александра Стрекаловская.
Всероссийский студенческий конкурс «Твой ход» — площадка для реализации потенциала студенческой молодёжи и создания условий профессионального становления.
В рамках конкурса каждый участник получает свою индивидуальную траекторию профессионального развития и возможность ценностного преобразования мира вокруг себя.
На участие в конкурсе подали заявки 104 студента вузов, расположенных на территории Республики Коми.
В сентябре-октябре 21 студент вузов Республики Коми принял участие в полуфинале всероссийского студенческого конкурса «Твой ход» для студентов Северо-Западного федерального округа в г. Зеленоградск Калининградской области.
В финал вышла студентка ФГБОУ ВО «Сыктывкарский государственный университет имени Питирима Сорокина» Валерия Кардашевская.
«Я студентка института иностранных языков.
И, как многие мои сокурсники, раньше мечтала уехать жить в Европу.
Но конкурс «Твой ход» полностью изменил мои стереотипы.
После Зеленоградска я побывала в Мурманске, который меня покорил.
И уже на финал в город Сочи я ехала с мыслью, что из России я никуда уже не уеду, потому что своё родное, особенно северное мне запало глубоко в душу», — призналась Валерия Кардашевская.
Глава Коми поздравил ребят с достойным участием во всероссийских конкурсах и поблагодарил педагогов-наставников за вклад в развитие и образование детей.
«Дорогие ребята, я желаю вам двигаться вперёд, не останавливаться на достигнутом, с упорством и настойчивостью добиваться новых побед в жизни.
Пусть ваша жажда достижений всегда будет неутолима.
Слушайтесь наставников, они для вас как открытая книга, которую надо обязательно прочитать, чтобы получить необходимые знания, навыки и опыт», — напутствовал Владимир Уйба.
* * *
Финалисты Всероссийского конкурса «Большая перемена» и Всероссийского студенческого конкурса «Твой Ход» в 2021 году:
Абжалиева Екатерина — победитель Всероссийского конкурса «Большая перемена» в категории «школьники 5-7 классов», ученица 7 класса МАУ СОШ № 38 г. Сыктывкара.
Загайнова Валерия — победитель Всероссийского конкурса «Большая перемена», студентка 3 курса Гимназии искусств имени Юрия Алексеевича Спиридонова при Главе Республики Коми, г. Сыктывкар.
Гордеева Виолетта — финалистка Всероссийского конкурса «Большая перемена» в категории «Студенты СПО 1-3 курсов», студентка 2 курса Микуньского железнодорожного техникума г. Микунь.
Фахретдинова Рената — финалистка Всероссийского конкурса «Большая перемена» в категории «школьники 8-10 классов», ученица 9 класса СОШ № 4 с гуманитарным направлением в г. Усинске.
Авилова Вероника — финалистка Всероссийского конкурса «Большая перемена» в категории «школьники 8-10 классов», ученица 10 класса МАУ СОШ № 25 г. Сыктывкара.
Чуракова Варвара — финалистка Всероссийского конкурса «Большая перемена» в категории «школьники 8-10 классов», ученица 9 «А» класса Лицея народной дипломатии г. Сыктывкара.
Поздеева Софья — финалистка Всероссийского конкурса «Большая перемена» в категории «школьники 8-10 классов», ученица 11 класса МАУ СОШ № 20 г. Ухты.
Семенюк Ярослав — финалист Всероссийского конкурса «Большая перемена» в категории «школьники 5-7 классов», ученик 5 класса МБОУ СОШ № 2, г. Усинска.
Стрекаловская Александра — финалистка Всероссийского конкурса «Большая перемена» в категории «школьники 8-10 классов», ученица 10 «Т» класса Лицея № 1 г. Сыктывкара.
Кардашевская Валерия — финалистка Всероссийского конкурса «Твой ход», студентка 2 курса института иностранных языков ФГБОУ ВО «Сыктывкарский государственный университет имени Питирима Сорокина».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём энергетика @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1659 @ 2021-12-22 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём энергетика
«Уважаемые сотрудники и ветераны энергетического комплекса Республики Коми!
Примите искренние поздравления с профессиональным праздником — Днём энергетика!
Это праздник тех, кто трудится на предприятиях, которые вырабатывают, транспортируют и передают потребителям электрическую и тепловую энергии, кто обеспечивает нас светом и теплом.
Особенно это важно на Севере, где зимой царят сильные морозы и очень короткий световой день.
Электричество пришло в Коми край в 1908 году, когда на реке Ухта заработала первая электростанция.
В нынешнем юбилейном для республики году 105 лет исполняется с момента появления электричества в Сыктывкаре и 85 лет — с запуска первой тепловой электростанции на Сыктывкарском лесозаводе.
Сегодня энергетический комплекс республики — мощная структура, важнейшая для развития экономики, для жизнеобеспечения социальных объектов, предприятий, жилого фонда.
Энергосистема республики постоянно развивается и модернизируется, применяет современные технологии для обеспечения надежного тепло- и электроснабжения.
Одним из значимых событий отрасли последних лет стала реорганизация энергетического узла Воркуты и перевод его на газ.
В ближайших планах — газификация Интинского теплового узла.
Уважаемые сотрудники энергетического комплекса!
Спасибо вам за ответственность и профессионализм.
Пусть все задачи, которые вы ставите перед собой, обязательно решаются!
Пусть ваш труд всегда будет успешен и уважаем!
С праздником!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Координационного совещания по обеспечению правопорядка в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1663 @ 2021-12-24 @}
Владимир Уйба провёл заседание Координационного совещания по обеспечению правопорядка в Республике Коми
Рассмотрены вопросы о состоянии работы по оказанию бесплатной юридической помощи населению, ситуации в среде мигрантов и о повышении эффективности обеспечения общественной безопасности в местах массового пребывания людей в период проведения 41-го Чемпионата мира по хоккею с мячом в Сыктывкаре.
В Республике Коми бесплатную юридическую помощь жителям оказывают региональные органы исполнительной власти и Государственное юридическое бюро (подведомственное учреждение Министерства юстиции Республики Коми).
Отмечается недостаточная информированность жителей республики о возможности получения такой помощи, особенно в сельских поселениях.
Об этом говорит и статистика обращений граждан.
В 2021 году бесплатная юридическая помощь была оказана гражданам по 3089 обращениям, в прошлом году — 3797.
«То есть показатели снижаются.
Активны в основном адвокаты, осуществляющие свою деятельность в городах Сыктывкар, Печора, Усинск, Сосногорск.
Уверен, что и в других муниципалитетах потребность в таких услугах есть.
Надо усиливать работу по информированию жителей о возможности получать бесплатную юридическую помощь», — отметил Владимир Уйба.
С 27 марта по 3 апреля 2022 года в Сыктывкаре запланировано проведение Чемпионата мира по хоккею с мячом среди мужских команд.
Ожидается прибытие 18 команд из иностранных государств.
Общая вместимость спортивных арен Республиканского стадиона составляет свыше 8 тысяч зрителей.
«В этой связи нам предстоит большая работа по обеспечению общественной безопасности в местах массового пребывания людей в период проведения чемпионата, по обеспечению санитарно-эпидемиологических требований в условиях коронавирусной пандемии.
Значительная нагрузка ляжет на правоохранительные органы и профильные министерства, прежде всего, на Министерство физической культуры и спорта, Министерство здравоохранения республики.
Мы к этому должны быть готовы», — обозначил задачу глава Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Президиума Правительства Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1664 @ 2021-12-24 @}
Владимир Уйба провёл заседание Президиума Правительства Республики Коми
Рассмотрены вопросы о выполнении Правительством Республики Коми поручений Президента Российской Федерации и поручений Главы Республики Коми.
С докладами о проводимой работе и её результатах выступили вице-премьеры регионального кабмина и руководитель Администрации Главы Республики Коми.
«Основная часть поручений касается социальной сферы, самое большое количество — сферы здравоохранения, что объясняется и текущей эпидемиологической ситуацией, связанной с распространением новой коронавирусной инфекции.
Значительное количество поручений сформировано в сферах обеспечения жизнедеятельности городов и районов, жилищно-коммунального хозяйства, благоустройства территорий.
Выполнение всех этих поручений напрямую отражается на качестве жизни людей и имеет для нас приоритетное значение», — отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Заместитель Председателя Правительства Республики Коми — министр экономического развития и промышленности Республики Коми Эльмира Ахмеева доложила об исполнении поручений Президента Российской Федерации по содействию развитию конкуренции, социально ориентированных некоммерческих организаций, поддержке экономики в период действия антиковидных ограничений.
В 2020 году сформирован и утверждён перечень системообразующих организаций, имеющих региональное значение и оказывающих в том числе существенное влияние на занятость населения и социальную стабильность в Республике Коми.
В этот перечень вошли 86 организаций региона различных отраслей.
6 организаций вошли в федеральный перечень системообразующих предприятий российской экономики.
На постоянной основе проводится мониторинг их финансово-экономического состояния.
На поддержку организаций, осуществляющих деятельность по перевозке пассажиров транспортом общего пользования, в 2020 году израсходовано 147,5 млн рублей за счёт средств республиканского и местных бюджетов.
В 2021 году на данные цели предусмотрено 89,4 млн рублей.
Конкурс грантов Главы Республики Коми на развитие гражданского общества в 2021 году впервые проведён с использованием интернет-портала, который был создан в текущем году.
Это позволило полностью перейти на электронный документооборот — от приёма заявок до мониторинга реализации проектов, обеспечить прозрачность и доступность конкурса и всех его процедур, открытость данных о результатах реализации проектов.
За счёт получения дополнительного гранта Президента Российской Федерации на развитие гражданского общества финансирование конкурса было фактически увеличено в 2 раза, общий бюджет составил 50,5 млн рублей.
Стало больше число победителей: в 2021 году поддержку получили 97 социально ориентированных некоммерческих организаций (в 2020 году — 62).
Наиболее востребованной в регионе мерой поддержки для малых и средних предприятий лёгкой промышленности является возмещение затрат на продвижение продукции на электронных торговых площадках.
К решению этого вопроса привлечён Центр поддержки предпринимательства Республики Коми.
В 2021 году на российские (Wildberries, Ozon, Яндекс.Маркет) и международные (Etsy, Alibaba, Fordaq, Europages) электронные торговые площадки выведено 5 субъектов малого и среднего предпринимательства, им оказана финансовая поддержка на сумму 1,73 млн рублей.
Заслушана информация о ходе подготовки Программы социально-экономического развития Республики Коми на период до 2026 года.
По поручению Президента России, она должна быть представлена и утверждена до 31 марта 2022 года.
Ключевыми мероприятиями должны стать консервация угольных шахт в городе Инта и реконструкции систем водоснабжения в городах Инта и Воркута.
Также рассмотрен вопрос о подготовке к проведению Чемпионата мира по хоккею с мячом среди мужских команд, который состоится с 27 марта по 3 апреля 2022 года в Сыктывкаре.
Ожидается прибытие 18 команд из иностранных государств.
Общая вместимость спортивных арен Республиканского стадиона составляет свыше 8 тысяч зрителей.
Спортивная инфраструктура готова, финансирование мероприятий предусмотрено, команда специалистов-организаторов обучена.
Поскольку международный чемпионат предполагает большое количество участников и болельщиков, в том числе из-за границы, потребуется разрешение на его проведение от федерального оперативного штаба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции.
Положительное решение во многом будет зависеть от уровня коллективного иммунитета жителей Республики Коми.
В связи с этим Владимир Уйба поручил усилить информационно-разъяснительную работу о необходимости вакцинации.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил спасателей республики за слаженную совместную работу по предупреждению чрезвычайных ситуаций и ликвидации их последствий @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1665 @ 2021-12-24 @}
Владимир Уйба поблагодарил спасателей республики за слаженную совместную работу по предупреждению чрезвычайных ситуаций и ликвидации их последствий
Глава Коми принял участие в сборе с руководящим составом Коми республиканской подсистемы РСЧС и гражданской обороны Республики Коми.
Участники заседания подвели итоги работы в 2021 году и определены основные задачи на 2022 год.
«Всех, кто сейчас стоит в рядах личного состава МЧС России, аварийно-спасательных и пожарно-спасательных подразделений республики, ветеранов и тех, кто через свою жизнь несёт гордое звание спасателя, поздравляю с наступающим профессиональным праздником — Днём спасателя Российской Федерации!
Всех — с наступающим Новым годом.
Желаю эффективной работы в 2022 году!
Крепкого здоровья, счастья, благополучия вам и вашим близким!», — отметил Владимир Уйба.
Также глава Коми вручил спасателям республики государственные награды.
* * *
Указом Президента Российской Федерации за высокие личные показатели в служебной деятельности медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени награждены:
полковник Семенов Николай Валерьевич — заместитель начальника Главного управления МЧС России по Республике Коми (по гражданской обороне и защите населения);
полковник внутренней службы Грошев Дмитрий Владимирович — начальник специализированной пожарно-спасательной части Главного управления МЧС России по Республике Коми.
За добросовестное исполнение должностных обязанностей знаком отличия Республики Коми «За безупречную службу Республике Коми» награждён:
старший прапорщик внутренней службы Козмеску Сергей Иванович — мастер-пожарный специализированной пожарно-спасательной части Главного управления МЧС России по Республике Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в заседании исполкома МОД «Коми войтыр» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1666 @ 2021-12-24 @}
Владимир Уйба принял участие в заседании исполкома МОД «Коми войтыр»
Рассмотрены вопросы о строительстве нового здания для Национального музыкально-драматического театра Республики Коми и ходе работы по выполнению решений XII съезда коми народа по вопросам культуры.
С основными докладами выступила министр культуры, туризма и архивного дела Республики Коми Мария Балмастова.
Глава региона поблагодарил членов Исполкома межрегионального общественного движения за приглашение принять участие в обсуждении актуальных вопросов в сфере культуры.
В Республике Коми уделяется большое внимание реализации государственной культурной политики.
В рамках национального проекта «Культура» на протяжении нескольких лет реализуются мероприятия региональных проектов «Культурная среда», «Творческие люди», «Цифровая культура».
С 2017 года республика дважды входила в ТОП-10 лидеров по темпам развития культуры в Российской Федерации.
За последние три года построено 6 социокультурных объектов в городском округе «Вуктыл», Сосногорском, Сысольском, Княжпогостском, Усть-Цилемском и Усть-Куломском районах.
Традиционные досуговые учреждения были преобразованы в современные информационные и культурно-просветительские центры.
В рамках федерального проекта «Местный дом культуры» оснащено и отремонтировано 169 домов культуры.
«Ещё одним источником для улучшения инфраструктуры сферы культуры является Грант Главы Республики Коми ко дню образования республики.
С этого года его обладателями могут стать только сельские районы.
В этом году победителем конкурсного отбора стал Усть-Куломский район.
Грант в размере 25 миллионов рублей был направлен на обновление общественной инфраструктуры, сделан ремонт и укреплена материально-техническая база 6 учреждений культуры.
С 2022 года гранты будут присуждаться трём муниципальным районам — победителям конкурсного отбора в размере 11, 6 и 3 миллионов рублей», — рассказал Владимир Уйба.
По поручению Президента России в республике реализуется программа поддержки и развития детских школ искусств.
Они модернизируются и оснащаются музыкальными инструментами, оборудованием и учебными материалами.
В 2020 году из республиканского бюджета поддержку получили три школы на сумму 10 миллионов рублей в городах Вуктыл, Воркута и Емва.
В 2021 году при поддержке из федерального бюджета полностью оснащены музыкальными инструментами, оборудованием и мебелью пять школ искусств в Печоре, Визинге, Нижнем Одесе, Усинске, Ухте.
Работа будет продолжена в 2023 году: планируется модернизировать ещё 5 учреждений.
При поддержке Фонда кино модернизировано 12 муниципальных кинозалов.
На эти цели из федерального бюджета привлечено почти 60 миллионов рублей.
В городах республики созданы 7 виртуальных концертных залов, на которые из федерального бюджета было выделено 16 миллионов рублей.
Республика Коми является лидером библиотечной реформы: за последние три года удалось обновить и оснастить современным оборудованием 36 библиотек.
В 2021 году впервые лауреатом стипендии Баренцева/Евроарктического региона от России стал Театр оперы и балета Республики Коми с постановкой «Национальный балет «Яг-Морт» («Лесной человек»).
Впервые республика вошла в число победителей Всероссийского конкурса «Лучшая муниципальная практика».
Сельское поселение «Визинга» представило на конкурсный отбор республиканский народно-обрядовый праздник «Гажа валяй» и заняло 4 место в номинации «Укрепление межнационального мира и согласия, реализация иных мероприятий в сфере национальной политики на муниципальном уровне», получив в качестве призовых 5 миллионов рублей.
29 декабря запланировано открытие после масштабных ремонтно-реставрационных работ объекта культурного наследия «Национальная библиотека Республики Коми».
«Признавая особую миссию культуры в передаче новым поколениям духовного опыта, нравственных, моральных и этических ценностей, нашей исторической памяти, 2022 год объявлен Президентом Российской Федерации Владимиром Владимировичем Путиным Годом народного искусства и нематериального культурного наследия народов Российской Федерации.
Уверен, что члены движения «Коми войтыр» примут активное участие в мероприятиях года.
Завершая своё выступление, хочу искренне поблагодарить вас за энтузиазм и активное участие в жизни республики», — отметил глава Коми Владимир Уйба.
По вопросу строительства нового здания для Национального музыкально-драматического театра принято решение включить объект в программу социально-экономического развития Республики Коми, которую по поручению Президента России надо подготовить и утвердить до конца марта 2022 года.
До этого времени необходимо подобрать участок земли под строительство здания театра, который будет соответствовать всем градостроительным требованиям и обладать транспортной доступностью.
По инициативе исполкома МОД «Коми войтыр» при Главе Республики Коми будет создана рабочая группа, в которую войдут представители всех заинтересованных сторон.
Первое заседание запланировано провести в январе 2022 года.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём спасателя @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1670 @ 2021-12-27 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём спасателя
«Уважаемые сотрудники и ветераны спасательных служб!
Примите искренние поздравления с профессиональным праздником — Днём спасателя Российской Федерации!
Ваша профессия требует особых качеств: мужества, самоотверженности, готовности рисковать ради спасения людей, попавших в беду. От ваших знаний, компетентности, умения противостоять природным стихиям и техногенным угрозам, принимать взвешенные, верные решения в экстремальных ситуациях зависят спокойствие, безопасность, а иногда и жизнь людей.
От всей души благодарю вас за нелёгкий и ответственный труд, за профессионализм, верность долгу, стремление первыми прийти на помощь пострадавшим.
Отдельные слова признательности — ветеранам, которые заложили прочную основу работы спасательных служб и сегодня передают молодёжи свой опыт, являются примером самоотдачи, мужества и отваги.
Желаю сотрудникам спасательных служб спокойных рабочих будней, успехов в благородном деле защиты людей, крепкого здоровья, мира, благополучия и счастья!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Нацпроект «Культура»: в селе Выльгорт отремонтировали детскую музыкальную школу @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1671 @ 2021-12-27 @}
Нацпроект «Культура»: в селе Выльгорт отремонтировали детскую музыкальную школу
В преддверии Нового года, 24 декабря, состоялась торжественная церемония открытия обновлённого учреждения.
В ней принял участие Глава Республики Коми.
Владимир Уйба поздравил воспитанников, их родителей и педагогов с долгожданным радостным событием.
«Накануне Нового года принято делать подарки.
И мы очень рады, что этот подарок — совершенно новая детская музыкальная школа имени Семёна Ивановича Налимова — распахнула свои двери.
Здесь занимаются более ста детей.
И они — наша гордость, ведь эта музыкальная школа — одна из лучших в республике, а её выпускники благодаря своему таланту и высокому профессионализму педагогов покоряют сегодня сердца и сцены далеко за пределами родного края и даже страны.
Желаю всем исполнения желаний, здоровья и благополучия.
В добрый путь!», — сказал глава Коми Владимир Уйба.
Ремонтные работы проводились благодаря национальному проекту «Культура».
На выделенные из федерального, республиканского и местного бюджетов средства здание обновлено снаружи и внутри, произведён монтаж сигнализации, турникета и системы видеонаблюдения.
В этом году в школу поступили новые музыкальные инструменты — набор барабанов и ксилофон.
Для участников торжественной церемонии открытия сыграли юные музыканты, ученики музыкальной школы, Государственный академический русский оркестр им. В.В. Андреева.
* * *
Детская музыкальная школа в селе Выльгорт впервые открыла свои двери в 1967 году и располагалась в небольшом деревянном доме с печным отоплением.
Через год здесь обучалось уже более шестидесяти ребятишек.
В 1996 году за большой вклад в развитие музыкально-эстетического воспитания детей и молодёжи, пропаганду народной инструментальной музыки, постановлением коллегии Министерства культуры Республики Коми детской школе искусств в селе Выльгорт присвоено имя талантливого мастера народных инструментов, земляка — Семёна Ивановича Налимова.
Сегодня музыкальная школа в Выльгорте — это одно из сильнейших образовательных учреждений своего профиля в Республике Коми.
Школа выпустила не одну сотню музыкантов-профессионалов, которые работают в республике и за её пределами.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание республиканской комиссии по обеспечению безопасности дорожного движения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1674 @ 2021-12-28 @}
Владимир Уйба провёл заседание республиканской комиссии по обеспечению безопасности дорожного движения
Участники совещания обсудили вопросы развития системы фотовидеофиксации нарушений правил дорожного движения, приведения пешеходных переходов в соответствие с требованиями национальных стандартов, профилактики детского дорожно-транспортного травматизма.
«Коллеги, сейчас школы республики выходят на зимние каникулы.
В этот период риск попадания детей в неприятные ситуации на дорогах растёт, тем более, что у нас на Севере световой день ещё очень короткий.
Вопросы профилактики детского травматизма на дорогах — это предмет нашего постоянного внимания. В дни каникул, новогодних праздников это внимание должно быть повышенным», — открыл заседание глава Коми Владимир Уйба.
В Республике Коми организована системная работа по профилактике детского дорожно-транспортного травматизма.
Об информационно-образовательной и просветительской деятельности по вопросам безопасности дорожного движения среди детей и их родителей доложила министр образования, науки и молодёжной политики региона Наталья Якимова.
В этом году министерство организовало новые формы обучения детей по безопасному поведению на дорогах.
В сентябре на базе Сыктывкарского политехнического техникума открылась юношеская автомобильная школа для детей 14-17 лет (двухгодичный курс обучения проходят 60 детей).
В этой школе изучают правила дорожного движения, оказание первой помощи при ДТП, устройство автомобиля.
В 2021 году в образовательных организациях приобретено более 9 тысяч световозвращающих элементов.
На днях в республику поступит партия из 9 тысяч светоотражающих жилетов, закупленных по федеральной программе.
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба в декабре из республиканского бюджета выделено дополнительно 420 тысяч рублей на приобретение ещё 8 тысяч световозвращающих элементов, которые в январе будут переданы в школы республики для учащихся 1-4 классов.
«Такая мера позволит хоть как-то защитить юных пешеходов в тёмное время суток на плохо освещённых участках дорог.
Надо продолжать эту работу и увеличивать охват, для начала обеспечить световозвращающими элементами всех учащихся 1-4 классов, причём не только из малоимущих семей.
Чем быстрее мы это сделаем, тем больше детей сбережём», — отметил Владимир Уйба.
На сегодня большинство муниципалитетов привели пешеходные переходы, расположенные вблизи образовательных организаций, в соответствие с требованиями законодательства.
В четырёх муниципальных образованиях данная работа всё ещё не завершена: в Сыктывдинским районе 6 из 11 пешеходных переходов приведены в соответствие, в Сыктывкаре — 28 из 77, в Удорском районе 5 из 7, в Сосногорске — 15 из 20.
Полностью приведены в соответствие с национальными стандартами пешеходные переходы на автодорогах местного значения Троицко-Печорского (6 шт.), Ижемского (5 шт.), Княжпогостского (28 шт.), Усть-Куломского (19 шт.), Усть-Цилемского (3 шт.) и Койгородского (16 шт.) районов, а также городов Инта (51 шт.) и Печора (78 шт.).
В 2021 году этот список пополнил Усть-Вымский район (33 шт.).
Увеличился процент пешеходных переходов, оборудованных в соответствии с требованиями нацстандартов, в г. Ухта (99 %), г. Вуктыл (96 %) и Сысольском (94 %) районе.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1677 @ 2021-12-28 @}
Владимир Уйба провёл заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми
На заседании рассмотрены меры по обеспечению безопасности в период подготовки и проведения новогодних и рождественских мероприятий.
«Новый год — это время, когда люди празднуют и отдыхают, а мы с вами, напротив, продолжаем активно работать.
Прошу и на местах, и в подведомственных учреждениях усилить контроль с точки зрения антитеррористической защищённости, а также обеспечения правопорядка и пожарной безопасности.
Особое внимание прошу уделить объектам и местам, где проходят праздничные мероприятия, а также учреждениям с круглосуточным пребыванием людей.
Необходимо сделать всё, чтобы праздники прошли в спокойной обстановке», — обозначил задачу глава Коми Владимир Уйба.
С основными докладами выступили министр внутренних дел по Республики Коми Андрей Сицский, начальник управления Федеральной службы войск национальной гвардии Российской Федерации по Республике Коми Алексей Ходоров и начальник Главного Управления МЧС России по Республике Коми Алексей Пархомович.
Заслушана информация о проводимой работе по профилактике и пресечению преступлений в сфере незаконного оборота оружия, о реализации требований к антитеррористической защищённости объектов здравоохранения, о мерах по противодействию идеологии терроризма среди иностранцев, находящихся на территории Республики Коми, об организации профилактики терроризма и противодействия его идеологии на территории МО ГО «Воркута».
В заключении руководитель аппарата Антитеррористической комиссии в Республике Коми Александр Бурцев подвёл краткие итоги деятельности Антитеррористической комиссии в Республике Коми в 2021 году, вынес на рассмотрение вопрос об утверждении Плана работы Антитеррористической комиссии в Республике Коми на 2022 год.
{Kodko @ Владимир Уйба передал 30 новых автомобилей скорой помощи больницам в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1678 @ 2021-12-28 @}
Владимир Уйба передал 30 новых автомобилей скорой помощи больницам в Республике Коми
В преддверии Нового года, 28 декабря, глава Коми вручил руководителям медицинских организаций ключи от автомобилей УАЗ и ГАЗ.
Совсем скоро они начнут работу в разных районах республики.
«Эти автомобили будут направлены в первую очередь в сельские территории.
Желаю водителям удачи на дорогах, чтобы автомобили не подводили и служили как можно дольше во благо здоровья наших жителей.
Всех с наступающим Новым годом и Рождеством.
Крепкого здоровья, добра, счастья и профессиональных успехов!», — пожелал Владимир Уйба.
Техника для обновления автопарка первичного звена здравоохранения поступила за счёт средств федерального бюджета в рамках исполнения Распоряжения Правительства Российской Федерации от 12 июля 2021 года № 1896р.
Стоимость автомобилей скорой медицинской помощи составила более 82 миллионов рублей.
Автомобили имеют функциональный медицинский салон, оснащённый современным оборудованием, в том числе аппаратами искусственной вентиляции лёгких, мониторами-дефибрилляторами, электрокардиографами, ингаляторами реанимационными наборами, носилками и навигационной системой ГЛОНАСС.
Спецтранспорт выполнен в «северном» варианте и предназначен для работы при более низких температурных режимах.
В автомобилях имеется предпусковой подогреватель двигателя и автономный обогреватель салона, создающий наиболее комфортные условия для работы врачей.
Ранее в этом году в больницы Республики Коми было распределено 80 новых санитарных автомобилей, поступивших в рамках реализации региональной программы модернизации первичного звена здравоохранения.
В начале 2022 года в медицинские учреждения будет передано ещё 20 санитарных машин.
Напомним, с просьбой организовать программу масштабного обновления парка «скорых» к Президенту России обратились депутаты партии «Единая Россия».
Инициатива о выделении дополнительных средств на эти цели вошла в Послание Владимира Путина к Федеральному Собранию Российской Федерации.
Также инициатива по обновлению автопарка скорой помощи включена в народную программу «Единой России».
* * *
Распределение автомобилей по центральным районным больницам Республики Коми:
Территориальный центр медицины катастроф Республики Коми — 12 автомобилей;
Сысольская ЦРБ — 1 автомобиль;
Удорская ЦРБ — 2 автомобиля;
Троицко-Печорская ЦРБ — 1 автомобиль;
Сосногорская ЦРБ — 2 автомобиля;
Интинская ЦГБ — 2 автомобиля;
Печорская ЦРБ — 2 автомобиля;
Усинская ЦРБ — 1 автомобиль;
Вуктыльская ЦРБ — 1 автомобиль;
Усть-Цилемская ЦРБ — 1 автомобиль;
Княжпогостская ЦРБ — 1 автомобиль;
Прилузская ЦРБ — 1 автомобиль;
Ижемская ЦРБ — 2 автомобиля;
Усть-Вымская ЦРБ — 1 автомобиль.
{Kodko @ Владимир Уйба выразил соболезнования в связи с безвременной кончиной Елены Козловой @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1680 @ 2021-12-29 @}
Владимир Уйба выразил соболезнования в связи с безвременной кончиной Елены Козловой
Председатель правления Союза писателей Республики Коми Елена Васильевна Козлова скончалась на 68-м году жизни.
«Елена Васильевна внесла огромный вклад в развитие коми литературы, активно участвовала в общественной деятельности, в литературной жизни республики и страны, была членом правления Союза писателей России, она много внимания уделяла работе с начинающими авторами.
Выражаю глубокие соболезнования родным, близким, коллегам, друзьям и поклонникам её творчества», — отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
* * *
Елена Козлова родилась 14 февраля 1954 года в деревне Лыаты, Усть-Вымского района Коми АССР.
С 1971 по 1976 год обучалась на филологическом факультете КГПИ.
С 1976 по 1978 год — учитель русского языка и литературы среднего общеобразовательного учебного заведения и воспитатель Сосногорского дошкольного учреждения.
С 1978 по 1982 год работала лаборантом в секторе литературы и фольклора ИЯЛИ КФ АН СССР, занималась вопросами в области изучения фольклора народа коми.
С 1982 по 1992 год — литературный консультант, с 1992 по 1995 год заместитель председателя и с 1995 года — председатель Правления Союза писателей Республики Коми.
Член Союза писателей СССР с 1991 года, с 1996 года — секретарь и член Правления Союза писателей России.
С 1978 года из-под пера Козловой вышло первое детское поэтическое произведение напечатанное в журнале "Войвыв кодзув", в 1988 году она написала дебютный детский поэтический сборник "Синее стеклышко".
В дальнейшем вышли сборники прозы "Улыбка" (1984), повесть "Я и мой братишка Ивук" (1992), "Снежный человек" (1997), "Волшебные очки" и "Узенькая тропинка" (2002), "Шундыр" (2007), "Придорожная ива" (2014), "Непутёвый мальчишка" (2019), а также произведения в области драматургии, такие пьесы как: "Августын" (1988), "У лесной ели" (1997) и "Туй дор бадь".
Произведения Козловой были переведены на шведский, эстонский, венгерский и финский языки, а рассказы включены в литературные учебники для начальных классов средней общеобразовательной школы.
В 2003 году Е. В. Козловой было присвоено почётное звание Заслуженный работник Республики Коми, а в 2010 году "За заслуги в области культуры и многолетнюю плодотворную работу" — Заслуженный работник культуры Российской Федерации.
В 2011 году за "Антологию коми детской литературы" становится лауреатом Премии Правительства Республики Коми имени И. А. Куратова, а в 2019 году "за многолетний достойный вклад в развитие многонациональной литературы России" удостоена Премии имени Д. Н. Мамина-Сибиряка.
{Kodko @ Нацпроект «Культура»: в Коми после масштабного обновления открылась Национальная библиотека @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1683 @ 2021-12-30 @}
Нацпроект «Культура»: в Коми после масштабного обновления открылась Национальная библиотека
В год 100-летия Республики Коми завершён капитальный ремонт старейшего в регионе учреждения культуры.
В торжественной церемонии открытия, которая состоялась 29 декабря, принял участие глава республики Владимир Уйба.
«Здорово, что в год 100-летия республики мы вновь обрели эту реликвию — здание Национальной библиотеки.
Нам крупно повезло, что мы стали очевидцами и участниками этого исторического события, — отметил глава региона.
— Здание было возведено в 1958 году — это время, когда страна возрождалась из пепла самой жестокой и разрушительной войны.
И в этот тяжёлый период страна не только восстанавливала заводы, мосты, дороги, но и находила возможность строить такие замечательные библиотеки.
И это не просто здание, а настоящий дворец — пример того, как сильно любили люди страну, родную республику.
Земной поклон всем, кто тогда это осуществил.
Сегодня мы увидели, как поменялся образ библиотеки.
Теперь это не просто хранилище знаний, а современное мобильное пространство, место для интеллектуального отдыха и общения, центр притяжения для ценителей литературы.
Особые слова благодарности хочу выразить руководству, специалистам библиотеки, строителям — всем, чьим трудом и энергией был реализован этот масштабный проект.
Это чудесный подарок всем нам и к юбилею республики, и в преддверии Нового года.
Желаю всем здоровья, радости и неугасаемого огня в домашнем очаге».
Владимир Уйба вручил сотрудникам библиотеки государственные награды Республики Коми.
Национальная библиотека Республики Коми ведёт свою историю от Усть-Сысольской общественной библиотеки.
Первое упоминание о ней датируется 1837 годом.
С 1958 года располагается в здании по улице Советской.
Ныне это памятник истории и культуры.
В наступающем 2022 году Национальная библиотека Республики Коми отметит свой 185-летний юбилей.
Благодаря капитальному ремонту историческое здание получило второе рождение, а архитектура прошлого столетия гармонично сочетается с современными технологиями.
У библиотеки отремонтирован фасад и кровля, обустроена прилегающая территория и входная группа, заменены инженерные коммуникации, обновлён внутренний дизайн, приобретена мебель и техника.
Библиотека увеличила вместимость книгохранилища до 1 млн экземпляров за счёт новых рельсовых стеллажей.
Сейчас фонд библиотеки насчитывает 887 тысяч изданий.
Специально к открытию при поддержке Министерства культуры, туризма и архивного дела Коми за счёт средств федерального и республиканского бюджетов приобретено 8,5 тысячи новых изданий.
Из технологических новшеств в библиотеке установлены «умные полки» — устройства, которые позволяют самостоятельно брать и сдавать книги, а также многофункциональные информационные станции (инфоматы) для заказа услуг.
Преобразился большой читальный зал, теперь здесь есть сцена и большой экран.
А на всех этажах книгохранилища появились мобильные стеллажи.
30 декабря библиотека будет открыта с 10:00 до 17:00.
В новогодние каникулы переезд из временных помещений продолжится.
Для этого на все праздники Ленинка берет тайм-аут, чтобы расставить фонд, перевезти оставшееся оборудование и мебель, привести в порядок помещения.
А уже с 10 января 2022 года обновленная библиотека будет принимать посетителей по графику: будни с 10:00 до 20:00, воскресенье с 10:00 до 17:00, суббота — выходной.
* * *
Распоряжением Главы Республики Коми за большой вклад в развитие, сохранение и популяризацию библиотечного дела, многолетнюю плодотворную деятельность Дипломом Главы Республики Коми награждён
коллектив работников Национальной библиотеки Республики Коми.
За вклад в социально-экономическое развитие Республики Коми юбилейной медалью «В память 100-летия Республики Коми» награждены:
Игушева Людмила Николаевна — заведующий научно-аналитическим отделом;
Иевлева Елена Анатольевна — главный библиотекарь отдела основного хранения фондов;
Нестерова Нина Александровна — заведующий библиографическим отделом.
{Kodko @ Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с наступающим Новым годом и Рождеством! @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1686 @ 2021-12-31 @}
Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с наступающим Новым годом и Рождеством!
Поздравительная открытка Президента Российской Федерации направлена в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«С этими замечательными, всеми любимыми праздниками связаны добрые семейные традиции, особая, неповторимая атмосфера домашнего тепла и уюта, искренняя вера в исполнение заветных желаний.
Пусть наступающий год станет для вас успешным, а рядом с вами всегда будут родные люди и верные, надёжные друзья.
Желаю здоровья и всего самого доброго», — говорится в обращении главы государства.
{Kodko @ Владимир Уйба вылетел в Печору для координации работ по устранению аварии на теплотрассе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1693 @ 2021-12-31 @}
Владимир Уйба провёл в Печоре совещание по вопросам устранения аварии на теплотрассе и ликвидации её последствий
Аварийно-ремонтные работы продолжаются: ведётся подготовка к замене участка теплотрассы в месте порыва, откачивается вода и грязь из траншеи, повреждённая труба демонтирована.
Новая труба подвезена, все материалы имеются в наличии.
Организована подача тепла в 11 домов посредством аварийной перемычки между районом тепловых сетей от котельной №3 в сторону котельной №8.
«Ситуация чрезвычайная. Наша задача – как можно скорее устранить аварию и подать тепло в дома людей, чтобы новогоднюю ночь жители встретили с теплом в своих квартирах.
Обязательно надо взять под особую опеку одиноко проживающих инвалидов и пожилых людей, прямо сейчас пройти по каждому адресу, проверить температуру воздуха, обеспечить обогревателями, если потребуется», - отметил глава Коми.
Глава Республики Коми Владимир Уйба, главный федеральный инспектор по Республике Коми Михаил Тырин, министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичев, начальник Главного управления МЧС России по Республике Коми Алексей Пархомович продолжат координировать аварийно-ремонтные работы до полного их завершения.
«Пока не будет подано тепло в дома печорцев, мы отсюда не уедем.
Следующий сбор оперативного штаба по ЧС состоится в 22:00», - подчеркнул Владимир Уйба.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Новым годом и Рождеством @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1687 @ 2022-03- @}
Поздравление Главы Республики Коми с Новым годом и Рождеством
«Уважаемые жители Республики Коми!
Поздравляю вас с Новым годом и Рождеством Христовым!
Вместе с этими праздниками в нашу жизнь приходят новые надежды, новые планы и идеи, ожидание чуда и волшебства.
Мы подводим итоги уходящего года и верим, что следующий будет лучше, добрее и плодотворнее.
В 2021-ом году мы перешагнули столетний рубеж в истории нашей любимой Республики Коми.
С уважением к прошлому определяется путь в будущее: разработаны проекты по перезагрузке и развитию экономики, с промышленного освоения богатейших природных запасов мы переходим на развитие несырьевых секторов, увеличивая при этом долю глубокой переработки в наших базовых отраслях.
Республика должна стать регионом привлекательным и комфортным для работы и жизни.
Мы встречаем год грядущий с большими планами и перспективами.
Дорогие друзья!
Пусть каждый день нового года приносит радость и удачу, пусть счастье и гармония поселятся в каждом доме нашей северной земли.
Пусть процветает и развивается Республика Коми.
От всей души хочу пожелать вам исполнения желаний, крепкого здоровья, мира, добра и благополучия!
С праздником!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Оперативная информация об устранении аварии на теплотрассе в Печоре @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1692 @ 2021-12-31 @}
Оперативная информация об устранении аварии на теплотрассе в Печоре
Работы по устранению аварии и ликвидации её последствий на месте координируют Глава Республики Коми Владимир Уйба, главный федеральный инспектор по Республике Коми Михаил Тырин, министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичев, начальник Главного управления МЧС России по Республике Коми Алексей Пархомович.
Место утечки теплоносителя обнаружено. Оно пересекается с газопроводом.
В настоящее время ведётся подготовка к полной замене участка теплотрассы в месте порыва: откачивается вода и грязь из траншеи, демонтируется старая труба.
Новая труба подвезена, все материалы имеются в наличии.
На месте работают сварщики, сотрудники ООО «ТЭК-Печора», МУП «Горводоканал», АО «Тепловая сервисная компания», АО «Коми тепловая компания» задействована техника ресурсоснабжающих организаций.
К ликвидации последствий привлечены силы и средства Коми республиканской подсистемы единой государственной системы предупреждения и ликвидации чрезвычайных ситуаций.
Глава Республики Коми Владимир Уйба совершил обход жителей многоквартирных домов, в которые ограничена подача тепла.
В ближайшее время в администрации муниципалитета состоится рабочее совещание по вопросам устранения аварии и ликвидации её последствий.
{Kodko @ В посёлке Чикшино запустили новую котельную на природном газе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1697 @ 2022-01-02 @}
В посёлке Чикшино запустили новую котельную на природном газе
Рано утром 1 января, перед вылетом из Печоры в Сыктывкар, Глава Республики Коми Владимир Уйба посетил новую блочно-модульную автоматизированную котельную на природном газе в посёлке Чикшино.
После окончания монтажных работ и успешного завершения отведённого периода на тестирование объект получил все необходимые документы для функционирования в пусконаладочном режиме.
Запуск котельной обеспечит теплом и горячим водоснабжением около тысячи потребителей, в том числе детский сад, школу, ФАП, 17 жилых домов поселка.
Проект реализован в рамках Инвестиционной программы АО «Коми тепловая компания».
В целях безопасного прохождения ОЗП новая котельная будет работать параллельно с двумя уже имеющимися в посёлке угольными котельными.
Применение современных технологических решений позволит снижать расход топлива и электроэнергии, повысит надежность подачи и создаст условия для экономически выгодного потребления.
Использование природного газа вместо угля минимизирует воздействие на окружающую среду.
«В 2022 году в рамках Инвестиционной программы АО «КТК» по оптимизации системы теплоснабжения будут запущены новые блочно-модульне котельные на природном газе в печорских посёлках Луговой, Набережный и селе Часово Сыктывдинского района», — заявил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с руководством регионального отделения ОНФ в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1699 @ 2022-01-03 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с руководством регионального отделения ОНФ в Республике Коми
Встреча состоялась накануне Нового года.
В ходе диалога обсуждены вопросы взаимодействия Общероссийского народного фронта с региональным Правительством в интересах жителей Республики Коми, а также предложения по повышению качества жизни граждан.
«Общероссийский народный фронт всегда на острие самых сложных проблем, ведёт общественный контроль поручений Президента России, направленных на решение задач улучшения жизни граждан, активно участвует в выработке конкретных предложений и, что особенно важно, делает это в тесном контакте с людьми.
Вот эта обратная связь, прямое вовлечение жителей в принятие государственных решений и позволяет нам выполнять задачи, которые сегодня стоят перед республикой», — отметил глава Коми Владимир Уйба.
Руководитель регионального исполкома ОНФ Андрей Мишарин передал Главе Республики Коми общественные предложения регионального отделения ОНФ по решению социально значимых вопросов, среди которых — помощь маломобильным гражданам и создание безбарьерной среды для инвалидов, повышение качества медицинской помощи, ремонт дорог, благоустройство территорий, кадровое обеспечение отраслей социальной сферы, поддержка социального предпринимательства.
«Общественные предложения были сформированы по итогам проведённой нами региональной конференции и являются важнейшим компонентом повестки Общероссийского народного фронта в течение всего года.
Все они реализуемы и касаются тех вопросов, которые актуальны для многих людей.
Часть предложений мы направляли ранее в Правительство Республики Коми и получили обратную связь от ряда министерств, договорились о взаимодействии», — рассказал Андрей Мишарин.
Часть предложений была озвучена в ходе встречи.
Одно из них касается организации летнего отдыха детей с инвалидностью в детских лагерях на территории республики.
Представители ОНФ указали на отсутствие условий доступности объектов для маломобильных категорий детей: в зданиях нет пандусов, санитарные комнаты не приспособлены.
«То, что эти смены в этом году были организованы, это уже большой плюс, учитывая ситуацию с коронавирусной пандемией и связанными с ней ограничениями.
За это родители выражают огромную благодарность.
Но далеко не во всех детских лагерях республики созданы условия для отдыха и нахождения детей с инвалидностью.
Поэтому мы обращаем внимание Министерства образования, науки и молодёжной политики Республики Коми на то, что такие условия надо создавать в обязательном порядке.
Чтобы дети, имеющие проблемы в передвижении, слуха, зрения, могли отдыхать в пределах родной республики и не тратить большие средства на выезд в другие регионы», — прокомментировала член регионального штаба ОНФ Елена Иванова.
Глава Республики Коми предложение поддержал: «Вы абсолютно правы.
И мы к этой работе уже приступили, будем её наращивать и расширять.
Более того, планируем развивать систему реабилитации: на базе центра для детей и подростков с ограниченными возможностями имени Ивана Павловича Морозова в местечке Лемью хотим открыть круглогодичный реабилитационный комплекс.
Это масштабный проект, который планируется реализовать в рамках программы социально-экономического развития Республики Коми.
Сейчас мы активно над ней работаем и должны представить по поручению Президента России к марту 2022 года».
Владимир Уйба также поддержал предложение регионального актива ОНФ усилить работу по созданию комфортной городской среды с обязательным учётом потребностей людей с инвалидностью.
«Этот вопрос мы детально рассмотрели на заседании Совета по делам инвалидов при Главе Республики Коми, с Маргаритой Михайловной Колпащиковой и Ильёй Анатольевичем Костиным.
Сегодня при строительстве социальных объектов или благоустройстве редко учитываются вопросы доступности для маломобильных групп граждан и людей с инвалидностью.
По той же причине я ранее рекомендовал руководителям муниципалитетов, чтобы у каждого был помощник или советник по делам инвалидов, без согласования с которым не должен приниматься ни один подобный проект.
Чтобы решить вопрос по созданию комфортной городской и сельской среды с учётом потребностей людей с инвалидностью, нужна отдельная федеральная программа.
Проблема масштабная и требует комплексного подхода к решению на государственном уровне», — заявил Владимир Уйба.
Участие во встрече приняли руководитель регионального исполкома ОНФ Андрей Мишарин, сопредседатели регионального отделения ОНФ Михаил Ковалёв, Татьяна Астарханова и Вадим Мечетин, члены регионального штаба ОНФ Елена Иванова и Валентина Анфилатова, заместитель Председателя Правительства Республики Коми — министр экономического развития и промышленности Эльмира Ахмеева, заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва, министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичёв, министр культуры, туризма и архивного дела Республики Коми Мария Балмастова.
{Kodko @ Владимир Уйба выразил соболезнования в связи с кончиной прославленной советской лыжницы Нины Рочевой @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1704 @ 2022-01-08 @}
Владимир Уйба выразил соболезнования в связи с кончиной прославленной советской лыжницы Нины Рочевой
Призёр зимних Олимпийских игр 1980 года, чемпионка мира, трёхкратная чемпионка Советского Союза, заслуженный мастер спорта СССР Нина Петровна Рочева скончалась на 74 году жизни.
«Республика Коми понесла невосполнимую утрату.
На 74-ом году ушла из жизни выдающаяся спортсменка, чемпионка мира, призер Олимпийских игр Нина Петровна Рочева.
Талантливая лыжница, целеустремленный человек, поразительной работоспособности и энергии, она многое сделала для развития лыжного спорта.
Вместе с супругом Василием Павловичем Рочевым воспитала прекрасных детей, добившихся высоких результатов в лыжных гонках.
Выражаю глубочайшие соболезнования родным, близким и коллегам Нины Петровны Рочевой. Разделяю с вами боль потери».
{Kodko @ Владимир Уйба: «Общественный контроль за деятельностью субъектов естественных монополий будет продолжен» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1705 @ 2022-01-10 @}
Владимир Уйба: «Общественный контроль за деятельностью субъектов естественных монополий будет продолжен»
Владимир Уйба провёл заседание Межотраслевого совета потребителей при главе Коми по вопросам деятельности субъектов естественных монополий.
Рассмотрены инвестиционные программы трёх крупнейших предприятий республики в сфере ресурсоснабжения: ОАО «Сыктывкарский Водоканал», ООО «Усинская тепловая компания» и АО «Коми тепловая компания».
«Вопросы планирования и реализации инвестиционной деятельности субъектов естественных монополий в значительной степени влияют на размер тарифов и качество предоставления услуг, на инфляционные процессы.
В ряде случаев услуги субъектов естественных монополий напрямую отражаются на качестве жизни граждан и общем инвестиционном климате в регионе.
Поэтому мы продолжим обеспечивать полноценный общественный контроль за их деятельностью, прежде всего, по вопросам ценообразования и реализации крупных инвестиционных проектов», — прокомментировал глава Коми Владимир Уйба.
Руководители организаций проинформировали об исполнении за 2020 год инвестиционных программ по обеспечению надёжности и качества теплоснабжения, улучшению качества питьевой воды, очистке сточных вод.
Озвучены прогнозы исполнения мероприятий инвестиционных программ за 2021 год.
В рамках инвестиционной программы ОАО «Сыктывкарский Водоканал» 2014-2020 годов модернизировано оборудование насосных станций, установлены приборы учёта энергетических ресурсов, внедрены системы автоматизации технологических процессов.
Объём расходов компании на реализацию программы составили 483,5 млн рублей.
88 % мероприятий программы профинансированы за счёт амортизационных отчислений и нормативной прибыли*, учтенных в тарифах на питьевую воду и водоотведение.
Оставшиеся 12 % от общей суммы расходов на реализацию программы — это плата за подключение к централизованным системам водоснабжения и водоотведения по утверждённому органом регулирования тарифу.
Планируемый объём финансирования инвестиционной программы ОАО «Сыктывкарский Водоканал» на 2021-2023 годы — 196,7 млн рублей.
Средства будут направлены на модернизацию оборудования насосной станции I-го подъёма, реконструкцию водовода от насосной станции II-го подъёма в местечке Красная гора до улицы Петрозаводская, реконструкцию водопроводных сетей, установку ограждения первого пояса зоны санитарной охраны источника питьевого водоснабжения г. Сыктывкара в местечке Алёшино, устройство водоразборной колонки для водоснабжения жилых домов № 8 и № 9 в местечке Човью и другие мероприятия.
Члены межотраслевого совета указали руководству ОАО «Сыктывкарский Водоканал» на необходимость соблюдения сроков проведения и культуры производства земляных работ в ремонтную кампанию 2022 года.
ООО «Усинская тепловая компания» реализует инвестиционную программу, утверждённую на 2019-2027 годы.
Она предполагает планомерную замену чугунных водогрейных котлов с низким КПД на современные стальные котлы, обновление насосного оборудования, техническое перевооружение оборудования и устройство объединенного щита управления на Центральной водогрейной котельной.
Проекты реализуются за счёт собственных средств компании (инвестиционная составляющая в тарифе) и средств собственника в лице администрации МО ГО «Усинск».
В числе проблемных вопросов руководство ООО «Усинская тепловая компания» отметило существенное повышение стоимости стройматериалов (в связи с этим подрядным организациям сложно выполнить взятые на несколько лет вперёд контрактные обязательства), а также дефицит высококвалифицированных рабочих кадров.
«У нас ребят некуда трудоустраивать, а Вы говорите «людей нет».
Значит, надо самим готовить кадры по рабочим специальностям, наладить взаимодействие с Усинским политехническим техникумом, ухтинскими училищами именно по целевому обучению и создавать достойные условия для сотрудников, чтобы они оставались работать надолго и не переходили на другие предприятия», — предложил глава Коми Владимир Уйба.
Значительная часть мероприятий инвестиционной деятельности АО «Коми тепловая компания» в сфере водоснабжения направлена на повышение качества питьевой воды и в большей мере предусматривает строительство водоочистных станций.
В сфере водоотведения основные инвестиции направлены установку канализационных очистных станций, поскольку во многих населённых пунктах республики они либо отсутствуют, либо требуют модернизации.
В сфере теплоснабжения основные инвестиции направлены на техническое перевооружение источников тепловой энергии и установку блочно-модульных котельных взамен изношенных.
Из 15 запланированных к завершению на 2020 год реализовано 12 мероприятий.
Техперевооружение котельной в с. Сторожевск Корткеросского района перенесено на 2022 год ввиду необходимости проведения дополнительных работ по реконструкции установки золошлакоудаления и ёмкостей для очищенной воды.
Перевод угольной котельной № 4 в п. Троицко-Печорск на газ планируется осуществить вне инвестиционной программы за счёт внетарифных средств и перенесено на 2022 год из-за сложностей в прокладке газопровода — требуется внесение изменений в проект.
По подключению водоочистной станции в п. Благоево Удорского района осталось выполнить наклонное бурение.
В заключительном слове глава Коми Владимир Уйба подчеркнул, что все обязательства, взятые ресурсоснабжающими организациями на 2022 год, необходимо выполнить.
При этом реализация мероприятий по повышению надёжности и качества услуг должна осуществляться исключительно за счёт инвестиционной составляющей в тарифе, без дополнительной финансовой нагрузки на потребителей.
*Нормативная прибыль рассчитывается органом регулирования ежегодно при установлении тарифов в размере, не превышающем 7 % от производственных расходов.
{Kodko @ Дмитрий Черницын освобождён от должности председателя Комитета Республики Коми по закупкам @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1708 @ 2022-01-11 @}
Дмитрий Черницын освобождён от должности председателя Комитета Республики Коми по закупкам
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Исполнение обязанностей председателя Комитета Республики Коми по закупкам с 11 января 2022 года возложено на Юлию Котову, заместителя председателя Комитета Республики Коми по закупкам.
Распоряжение Главы Республики Коми от 10 января 2022 года № 1-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Черницына Дмитрия Александровича от должности председателя Комитета Республики Коми по закупкам.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Распоряжение Главы Республики Коми от 10 января 2022 года № 2-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» возложить с 11 января 2022 года исполнение обязанностей председателя Комитета Республики Коми по закупкам на Котову Юлию Сергеевну, заместителя председателя Комитета Республики Коми по закупкам.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём российской печати @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1713 @ 2022-01-13 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём российской печати
«Уважаемые работники и ветераны средств массовой информации и полиграфических предприятий республики!
Примите искренние поздравления с профессиональным праздником — Днём российской печати!
В средствах массовой информации республики трудятся около тысячи человек, которые оперативно откликаются на все важные события в регионе и стране, вносят вклад в сохранение стабильности и согласия, популяризацию общечеловеческих ценностей.
В отрасли много ветеранов, чей труд является примером для молодёжи.
2021 год был богат на различные события, которые нашли отражение на страницах городских, районных, республиканских газет и журналов, а также в электронных средствах массовой информации.
Особо хочу отметить вашу роль в распространении достоверной и оперативной информации о пандемии коронавируса.
Несмотря на наличие разнообразных возможностей для получения сведений, основным вызывающим доверие источником для получения информации вновь стали официальные СМИ.
Сегодня журналистам необходимо работать одновременно в разных направлениях, анализируя и структурируя огромные массивы информации, быстро переключаться с одного формата на другой, и при этом вам удается сохранять высокое качество материалов.
Пусть ваше творчество, объективность, искренность, любовь к родной республике помогают преодолевать любые трудности, успешно справляться с профессиональными задачами.
От всей души желаю вам доброго здоровья, творческой удачи, ярких и запоминающихся материалов!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Владимир Уйба приветствовал участников и гостей фестиваля «Василей» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1715 @ 2022-01-13 @}
Владимир Уйба приветствовал участников и гостей фестиваля «Василей»
По доброй традиции в преддверии Старого Нового года, 13 января, на сцене Дома культуры села Усть-Кулом зазвучал XXIX Республиканский фестиваль современной коми песни «Василей».
Музыкальный праздник собрал исполнителей и композиторов из Сыктывкара, Ижемского, Койгородского, Корткеросского, Сосногорского, Сыктывдинского, Сысольского, Удорского и Усть-Куломского районов Республики Коми, а также из Санкт-Петербурга.
«Фестиваль по праву считается одним из самых значимых культурных событий в нашей республике.
Для многих участников — это важный этап творческого пути, стимул к покорению новых вершин.
Особенно важно это для тех, кто впервые пробует себя в роли композитора, поэта, исполнителя.
И я знаю, что сегодня среди участников есть такие люди.
Убеждён, талант конкурсантов, их любовь и преданность народной песне найдут самый горячий отклик в сердцах зрителей и членов жюри», — отметил глава Коми.
Также Владимир Уйба поздравил с 75-летием Василия Григорьевича Лодыгина, одного из трёх основателей «Василея»: «Василий Григорьевич, поздравляю с юбилеем!
Ваше творчество, талант заслуживают всеобщего признания.
Я желаю Вам неисчерпаемого вдохновения, неиссякаемых жизненных сил и энергии и, конечно, новых творческих успехов».
В конкурсную программу фестиваля вошли 15 песен.
Они будут исполнены в четырёх номинациях: «Песня о родной земле», «Песня о любви», «Молодёжная песня» и «Шуточная песня».
Как отмечают организаторы, программа праздника постепенно расширяется, а артисты, ранее выступавшие на фестивале только в качестве исполнителей, пробуют себя в новом творческом амплуа.
В составе жюри фестиваля — заслуженный работник культуры Российской Федерации, заслуженный работник Республики Коми Виктор Напалков, почётный деятель искусств Республики Коми Владимир Юрковский, народный артист Республики Коми Сергей Гусев, член Союза писателей России Елена Ельцова, а также представители Центра народного творчества и повышения квалификации Людмила Баева и Ирина Любименко.
Им предстоит оценить конкурсное состязание, определить обладателя гран-при и победителей в номинациях.
Зрители смогут отдать свои голоса за лучшую песню, тем самым решив судьбу приза зрительских симпатий.
* * *
История музыкального праздника «Василей» зародилась в 1993 году.
Тогда это был фестиваль районного масштаба, задуманный и воплощённый в жизнь известными ныне тремя Василиями: Василием Гущиным, Василием Лодыгиным и Василием Чувьюровым.
В качестве даты проведения районного фестиваля «Василей» был выбран день 13 января, а точнее Васильев вечер.
Всего за несколько лет местечковый песенный праздник переродился в Республиканский фестиваль современной коми песни «Василей».
{Kodko @ Гран-при фестиваля «Василей» получила песня «Чужан му» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1716 @ 2022-01-13 @}
Гран-при фестиваля «Василей» получила песня «Чужан му»
Композицию исполнила Валентина Лебедева, она же написала музыку.
Автор слов — Нина Обрезкова.
Главную награду победителям музыкального конкурса вручил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Сегодня был замечательный вечер.
Спасибо всем участникам, организаторам, артистам за неповторимую праздничную, тёплую, душевную атмосферу этого праздника, спасибо авторам и исполнителям.
Конечно, без любви невозможно создать талантливые песни.
И, как сегодня уже пелось, всё действительно начинается с любви — к родной земле, к тому колориту, которым она наполнена.
От всей души поздравляю победителей.
Желаю «Василею», как говорят, долгие, радостные, счастливые и благая лета.
И, конечно, ни один такой праздник невозможен без зрителя, без зрительской поддержки и любви.
Поэтому всем зрителям огромное спасибо за тёплый приём, который мы сегодня с вами вместе подарили нашим дорогим исполнителям и авторам.
Как сказал Сергей Владимирович [Рубан, руководитель администрации Усть-Куломского района — прим.], пока не пробьют часы 12 в Усть-Куломе, не начнётся Новый год.
А я говорю: пока «Василей» не пропоёт, в республике Новый год не начинается.
«Василей» пропел, с Новым годом!
Всем, счастья, добра, благополучия, став бурсö!», — пожелал глава Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил работников органов прокуратуры за верность служебному долгу @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1720 @ 2022-01-14 @}
Владимир Уйба поблагодарил работников органов прокуратуры за верность служебному долгу
Глава Республики Коми 14 января принял участие в торжественном собрании, посвящённом Дню работника прокуратуры Российской Федерации и 300-й годовщине образования Российской прокуратуры.
Кроме того, в этом году исполняется 100 лет со дня образования прокуратуры Республики Коми.
Владимир Уйба подчеркнул, что прокуратура является одним из основных гарантов внутренней стабильности и безопасности страны, играет важную роль в обеспечении прав и свобод граждан.
«Ежегодно органами прокуратуры республики выявляется свыше 24 тысяч нарушений законов.
Вы проводите большую и серьёзную работу в таких важных сферах как обеспечение правопорядка, соблюдение трудового и жилищного законодательства, надзорное сопровождение реализации национальных проектов.
Я благодарю вас за профессионализм, принципиальность, ответственное отношение к делу, самоотдачу и верность служебному долгу.
Особые слова признательности — ветеранам ведомства.
Поздравляю всех сотрудников прокуратуры республики и желаю крепкого здоровья, счастья и успехов в благородном деле служения Отечеству и Закону, обществу и государству!», — сказал глава Коми.
Владимир Уйба вручил работникам органов прокуратуры благодарственные письма Главы Республики Коми.
* * *
За личные заслуги в обеспечении укрепления законности и правопорядка в Республике Коми, защите прав и свобод человека и гражданина благодарственные письма Главы Республики Коми вручаются:
Ковалеву Константину Владимировичу — начальнику Управления по надзору за исполнением федерального законодательства, старшему советнику юстиции;
Колесникову Игорю Викторовичу — начальнику отдела по надзору за исполнением законодательства в сфере экономики и охраны природы Управления по надзору за исполнением федерального законодательства, советнику юстиции;
Кузьминой Елене Михайловне — старшему прокурору отдела по делам несовершеннолетних и молодёжи, советнику юстиции;
Кипрушеву Денису Николаевичу — заместителю прокурора Удорского района, советнику юстиции.
{Kodko @ Владимир Уйба отправил в отставку республиканское Правительство @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1723 @ 2022-01-17 @}
Владимир Уйба отправил в отставку республиканское Правительство
Об этом глава Коми объявил на пресс-брифинге в понедельник, 17 января.
Своё решение Владимир Уйба связал со стратегическими задачами развития, которые предстоит решать уже новой команде.
Прежде всего это диверсификация экономики и реализация Программы социально-экономического развития региона, по поручению Президента России её необходимо утвердить не позднее марта 2022 года.
При этом Глава Республики Коми поблагодарил прежний состав регионального кабмина за совместную работу, назвав минувший год очень важным и результативным: «Была проведена большая и системная работа.
Помимо выполнения первоочередных задач, связанных со стабилизацией экономики в условиях пандемии, выполнением всех социальных обязательств, Правительство республики уделяло огромное внимание решению стратегических задач.
Была заложена крепкая основа для будущего поступательного развития, сделан большой задел для дальнейшего движения вперед.
Мы пересмотрели Стратегию социально-экономического развития региона.
Основные направления работы по восстановлению экономики, росту деловой активности, созданию комфортных условий для ведения бизнеса вошли в Инвестиционное послание и Инвестиционную декларацию Республики Коми».
По словам Владимира Уйба, первоочередная задача обновлённого состава Правительства республики — вывести экономику на качественно новый уровень по пути развития обрабатывающих производств, производств с высокой степенью переработки добываемого сырья и природных ресурсов.
Это нашло отражение в одобренном на федеральном уровне Плане диверсификации экономики Республики Коми на период 2021-2026 годы.
В документ вошли 50 крупных инвестиционных проектов, по которым планируется к 2026 году привлечь в экономику региона 150 млрд рублей частных инвестиций в неугольные отрасли и создать новые рабочие места.
«Это позволит вывести регион на принципиально новый уровень развития, станет основой для экономического роста отраслей, в числе которых — перспективные для республики лесопромышленный комплекс, сельское хозяйство, добыча рудных и неметаллических полезных ископаемых.
Отдельного внимания требуют механизмы повышения качества жизни населения республики, в том числе развитие сфер социальной защиты и здравоохранения, благоустройство городской среды и развитие жилищно-коммунальной инфраструктуры, чтобы люди хотели жить и работать в республике», — заявил Владимир Уйба.
Новый состав Правительства Республики Коми будет объявлен дополнительно.
До тех пор члены кабмина продолжат работу в статусе исполняющих обязанности.
«Полномочия Председателя Правительства в период формирования нового состава будут возложены на Эльмиру Ахтямовну Ахмееву», — объявил глава Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба принял ряд кадровых решений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1726 @ 2022-01-17 @}
Владимир Уйба принял ряд кадровых решений
Глава Республики Коми подписал распоряжения о кадровых назначениях.
Денис Шаронов освобождён от должности министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми.
С 18 января 2022 года исполнение обязанностей министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми возложено на Ольгу Бабину, заместителя министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми.
Алексей Кузнецов освобождён от должности министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми.
С 18 января 2022 года исполнение обязанностей министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми возложено на Андрея Якимова, первого заместителя министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми.
Распоряжение Главы Республики Коми от 17 января 2022 года № 6-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Шаронова Дениса Владимировича от должности министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Распоряжение Главы Республики Коми от 17 января 2022 года № 7-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Кузнецова Алексея Владимировича от должности министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Распоряжение Главы Республики Коми от 17 января 2022 года № 8-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» возложить с 18 января 2022 года исполнение обязанностей министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми на Бабину Ольгу Викторовну, заместителя министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми.
Распоряжение Главы Республики Коми от 17 января 2022 года № 9-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» возложить с 18 января 2022 года исполнение обязанностей министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми на Якимова Андрея Александровича, первого заместителя министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми.
{Kodko @ Исполнение полномочий Председателя Правительства Республики Коми возложено на Эльмиру Ахмееву @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1727 @ 2022-01-18 @}
Исполнение полномочий Председателя Правительства Республики Коми возложено на Эльмиру Ахмееву
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 18 января 2022 года № 10-р
В соответствии с частью 31 статьи 20 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» до назначения на должность Председателя Правительства Республики Коми:
1. Возложить исполнение полномочий Председателя Правительства Республики Коми на Ахмееву Эльмиру Ахтямовну, заместителя Председателя Правительства Республики Коми — министра экономического развития и промышленности Республики Коми.
2. Признать утратившим силу распоряжение Главы Республики Коми от 5 ноября 2020 г. № 332-р.
3. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ В связи с распространением омикрон-штамма в Коми будут усилены антиковидные меры @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1734 @ 2022-01-20 @}
В связи с распространением омикрон-штамма в Коми будут усилены антиковидные меры
Ряд ограничений вводится в целях сохранения здоровья жителей.
На основании решений, принятых 20 января республиканским межведомственным оперативным штабом по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции, в Указ Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. № 16 «О введении режима повышенной готовности» внесены изменения.
Работодателям, осуществляющим деятельность на территории Республики Коми, необходимо:
— обеспечить перевод работников в возрасте 60 лет и старше, а также лиц с хроническими заболеваниями (сердечно-сосудистыми заболеваниями, болезнями органов дыхания, диабетом) на дистанционную (удаленную) работу, если это не нарушает режим функционирования организации;
— обеспечить возможность проведения обследования работников на новую коронавирусную инфекцию COVID-19 не менее 3-х раз в неделю с использованием официально зарегистрированных на территории Российской Федерации тест-систем на выявления возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19.
Министерству труда, занятости и социальной защиты Республики Коми поручено ввести в стационарных организациях социального обслуживания с круглосуточным пребыванием граждан (домах-интернатах для престарелых и инвалидов, психоневрологических интернатах, стационарных отделениях при центрах по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения) ограничительные мероприятия, направленные на профилактику коронавирусной инфекции, вызванной COVID-19, в том числе на основании предписаний, предложений осуществляющих федеральный государственный санитарно-эпидемиологический надзор должностных лиц, включая переход указанных организаций на закрытый режим работы.
С 21 января 2022 года до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми будет приостановлена работа кинотеатров (кинозалов), а работа театров, театральных и концертных организаций, учреждений клубного типа, будет осуществляться без участия зрителей (без возможности заполнения зала).
Также с 21 января 2022 года до улучшения эпидемиологической обстановки на территории Республики Коми работа организаций, осуществляющих проведение спортивных мероприятий, осуществляется без участия зрителей (без возможности заполнения зала (трибун).
{Kodko @ Роман Шашев освобождён от исполнения обязанностей руководителя Службы стройжилтехнадзора Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1739 @ 2022-01-24 @}
Роман Шашев освобождён от исполнения обязанностей руководителя Службы стройжилтехнадзора Коми
С 25 января исполняющим обязанности руководителя Службы Республики Коми строительного, жилищного и технического надзора (контроля) назначена Ольга Микушева.
Соответствующие распоряжения подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 24 января 2022 года № 16-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Шашева Романа Анатольевича от исполнения обязанностей руководителя Службы Республики Коми строительного, жилищного и технического надзора (контроля) 24 января 2022 года.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Распоряжение Главы Республики Коми от 24 января 2022 года № 17-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Микушеву Ольгу Михайловну исполняющим обязанности руководителя Службы Республики Коми строительного, жилищного и технического надзора (контроля) с 25 января 2022 года.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ В Указ о введении режима повышенной готовности внесены изменения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1741 @ 2022-01-24 @}
В Указ о введении режима повышенной готовности внесены изменения
В целях сохранения здоровья жителей республики, противодействия стремительному распространению омикрон-штамма новой короновирусной инфекции COVID-19 и с учётом резкого увеличения суточного прироста заболевших приняты дополнительные антиковидные меры.
Работодателям, осуществляющим деятельность на территории Республики Коми, необходимо обеспечить перевод не менее 50 процентов сотрудников на дистанционную (удаленную) работу, если это не нарушает режим функционирования организации.
С 25 января 2022 года до улучшения эпидемиологической обстановки Министерству здравоохранения Республики Коми поручено ввести в медицинских организациях, оказывающих психиатрическую помощь в стационарных условиях (психиатрических (психоневрологических) больницах (отделениях), специализированных домах ребёнка), ограничительные мероприятия, направленные на профилактику коронавирусной инфекции, вызванной COVID-19, включая переход указанных организаций на закрытый режим работы.
С 25 января 2022 года до улучшения эпидемиологической обстановки организации культуры, такие как библиотеки, архивы, музеи и выставочные залы, приостанавливают обслуживание посетителей в зданиях архивов и библиотек, за исключением предоставления услуг по выдаче книг и иных документов библиотечного (архивного) фонда для их использования вне здания (помещения) по предварительной записи и предварительному заказу документов.
Проведение в помещениях библиотек, архивов, музеев и выставочных залов мероприятий с участием посетителей не допускается.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём российского студенчества @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1743 @ 2022-01-25 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём российского студенчества
«Уважаемые студенты!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с Днём российского студенчества!
Студенческие годы — самые яркие в жизни.
Это время больших надежд и дерзких мечтаний. Это пора самоопределения, получения знаний и умений, которые в дальнейшем помогут состояться профессионально и построить карьеру.
Сегодня в республике в учреждениях высшего и среднего образования по всем формам обучения учатся более 32 тысяч человек.
Наша молодёжь не просто получает знания, но и активно участвует в жизни учебных заведений, занимается общественной работой, реализует интересные проекты и показывает свои умения и достижения на профессиональных и творческих конкурсах, спортивных соревнованиях.
Дорогие студенты!
Пусть знания, полученные в студенческие годы, станут для вас надёжным фундаментом для построения будущего.
Искренне верю в ваш потенциал и надеюсь на ваше стремление сделать жизнь в родной республике лучше.
От души желаю всем вечного движения и ярких побед!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Владимир Уйба предложил студентам Сыктывкарского лесного института вместе «переформатировать отношение к лесу» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1747 @ 2022-01-26 @}
Владимир Уйба предложил студентам Сыктывкарского лесного института вместе «переформатировать отношение к лесу»
В День российского студенчества, 25 января, Глава Республики Коми посетил главную кузницу профессиональных кадров для лесопромышленного комплекса региона — филиал Санкт-Петербургского государственного лесотехнического университета имени С.М. Кирова, поздравил обучающихся с праздником студентов — Татьяниным днём.
«Конечно, время в институте надо использовать с максимальной пользой для получения новых знаний и профессиональных навыков.
Но наряду с учёбой в студенчестве должны быть и любовь, и дружба, и, возможно, расставания.
Самое главное, чтобы эти годы запомнились яркими, красивыми и добрыми на всю жизнь.
С праздником!», — пожелал глава Коми.
В ходе посещения института Владимир Уйба пообщался с преподавателями, ознакомился с работой учебно-научных лабораторий вуза.
«Для республики лесопромышленный комплекс был, есть и будет драйвером экономического развития, — заявил Владимир Уйба.
— Я всегда говорю, что главное наше богатство — это люди.
Но, если смотреть по ранжиру, то следующее богатство — это лес.
И, на мой взгляд, сегодня мы не очень бережно к нему относимся.
Если ещё два года назад для меня лес был скорее местом отдыха, местом сбора грибов и ягод, то сейчас, приехав в республику, я смотрю на него совершенно с другой стороны. Я считаю, что сплошная вырубка — это варварство. Надо как можно скорее переходить на выборочную рубку.
И я всячески буду продвигать эту идею на федеральном уровне, в том числе как член Государственного Совета Российской Федерации».
С точки зрения экономики, считает Глава Республики Коми, отношение к лесу надо переформатировать.
И сделать это предстоит, в том числе, выпускникам Сыктывкарского лесного института (СЛИ).
«Лесопромышленной отрасли республики нужны высокопрофессиональные специалисты, потому что уже сейчас мы совместно с Правительством России перестраиваем её в сторону глубокой переработки.
Задача — производить высокомаржинальный, конечный продукт здесь, на нашей территории, а не продавать нашу северную, «золотую» доску за пределы региона.
Это правильный подход к освоению ресурсов.
Поэтому мы вас очень ждём на новые, современные рабочие места, которые в самое ближайшее время будут созданы в нашей республике, в лесопромышленном комплексе», — отметил глава Коми.
В этом году вуз отметит 70-летие высшего лесного образования в Республике Коми.
1 апреля 1952 года в Сыктывкаре открылся учебно-консультационный пункт Всесоюзного заочного лесотехнического института.
С этого дня и началась история Сыктывкарского лесного института.
В настоящее время в СЛИ реализуются основные образовательные программы по 18 направлениям подготовки, обучается в очной и заочной формах свыше 1400 человек.
В числе преподавателей есть производственники — ведущие специалисты и руководители крупных предприятий Республики Коми (ООО «Лузалес», Филиал «Коми» ПАО «Т Плюс», АО «Комитекс», Филиал ПАО ФСК — ЕЭС — Северное предприятие Магистральных электрических сетей, ФИЦ Коми НЦ УрО РАН, Министерство природных ресурсов и охраны окружающей среды РК, ООО «СЛДК», АО «Монди СЛПК» и другие).
В 2022/23 учебном году планируется открытие новых направлений подготовки для цифровой экономики, аграрного комплекса, дорожного строительства и промышленной экологии.
{Kodko @ Представители Республики Коми почтили память защитников Ленинграда @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1748 @ 2022-01-26 @}
Представители Республики Коми почтили память защитников Ленинграда
27 января 2022 года отмечается 78-я годовщина полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады.
Делегация Представительства Республики Коми и Коми землячества «Неватас» приняла участие в церемонии возложения венков и цветов на Пискаревском мемориальном кладбище.
Жители Коми края в годы войны внесли большой вклад в оборону и освобождение Ленинграда.
С 1942 года в осажденный город направлялись эшелоны с углем из Коми.
Тысячи наших земляков погибли, защищая Ленинград.
Участники церемонии возложили венок от Главы Республики Коми к подножию монумента «Мать Родина».
На Аллее Памяти члены делегации зажгли поминальные свечи в память о защитниках Ленинграда из Коми края и возложили корзины с цветами у памятных досок: «Сыны и дочери Республики Коми, мы помним и скорбим о Вас вечно» и «Вечная память шахтерам Воркуты, отдавшим свои жизни на фронтах, в блокаде, в шахтах Заполярья, защищая и согревая город-фронт Ленинград».
Воинские почести защитникам Ленинграда отдали курсанты Санкт-Петербургского университета МВД РФ — уроженцы Республики Коми.
* * *
По данным Книги памяти Республики Коми, под Ленинградом погибли более 10 тысяч наших земляков.
Их подвиги увековечены не только на Пискаревском мемориальном кладбище.
Памятники защитникам Ленинграда из Республики Коми установлены на воинских мемориалах «Синявинские высоты» и «Невский пятачок».
{Kodko @ Программа социально-экономического развития Республики Коми до 2026 года будет включать 7 основных комплексных направлений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1750 @ 2022-01-26 @}
Программа социально-экономического развития Республики Коми до 2026 года будет включать 7 основных комплексных направлений
О ходе подготовки стратегического документа Главе Республики Коми Владимиру Уйба доложила заместитель Председателя Правительства Республики Коми — министр экономического развития и промышленности региона Эльмира Ахмеева.
С предложением принять такую программу на федеральном уровне к Президенту России Владимиру Путину обратился Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Инициатива была поддержана — Правительству республики совместно с Правительством России поручено подготовить и утвердить программу не позднее марта 2022 года.
Министерством экономического развития и промышленности Республики Коми была проделана огромная работа.
Проект программы включает 7 основных комплексных направлений, состоящих из нескольких отраслевых блоков:
1. Экономика — с мероприятиями по поддержке занятости, созданию условий для инвестиционных проектов (в том числе создание промышленной инфраструктуры, индустриального парка), диверсификации экономики, развитию агропромышленного комплекса.
2. Территория проживания.
Здесь погружены мероприятия по созданию безопасных условий для жизнедеятельности населения (консервация угольной шахты в г. Инте), комфортной городской среды (в том числе вопросы переселения граждан из районов Крайнего Севера, разработка мастер-плана по развитию Сыктывкарской агломерации).
3. Модернизация объектов коммунального комплекса, в том числе не остались без внимания вопросы обеспечения бесперебойного и надёжного водоснабжения в арктических городах (Воркута, Инта и Усинск).
4. Развитие системы здравоохранения, создание арктического медицинского кластера в г. Воркуте, центра вирусных технологий в г. Сыктывкаре, строительства перинатального центра в г. Сыктывкаре.
5. Развитие сети учреждений культуры и искусств (реконструкция Театра оперы и балета, объектов культурного наследия Республики Коми).
6. Развитие сети учреждений социального обслуживания
7. Снятие инфраструктурных ограничений, а именно улучшение качества пассажирских авиаперевозок на межмуниципальном и внутримуниципальном сообщении, развитие сотовой связи в малонаселенных пунктах Республики Коми.
Уже сейчас, по предварительным расчётам, общий объём финансирования программы составляет порядка 300 миллиардов рублей.
Это бюджетные и внебюджетные средства.
«10 января проект программы был направлен в Минэкономразвития Российской Федерации.
Коллеги из федерального центра дали первые замечания, они нами учтены.
Общая сумма по программе будет уточняться в ходе согласования с федеральными органами исполнительной власти.
В начале следующей недели мы направим финальный проект программы в Министерство экономического развития России.
Далее предстоит защита и работа по подготовке распоряжения Правительства России.
По такому же пути пошли и уже защитились Астраханская область и Кузбасс», — сообщила Эльмира Ахмеева.
«Ни в коем случае нельзя допустить дублирования программы с мероприятиями, которые уже предусмотрены в рамках реализации Национальных проектов.
Этот инструмент мы должны использовать прежде всего для решения таких задач, которые не имеют иных источников финансирования, но крайне важны для дальнейшего развития республики, создания комфортных и безопасных условий жизни людей.
Надо тщательно подготовиться к защите программы, чтобы каждый наш проект, каждое мероприятие получило поддержку на уровне Правительства России», — отметил глава Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Принцип комплексного развития территорий станет основополагающим для каждого муниципалитета Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1753 @ 2022-01-28 @}
Принцип комплексного развития территорий станет основополагающим для каждого муниципалитета Республики Коми
Такую задачу поставил глава региона Владимир Уйба на первом в этом году заседании республиканского Правительства.
«Комплексное развитие территории — это механизм, который даёт возможность решить ряд задач в вопросах переселения граждан из ветхого, аварийного жилья, комплексной застройки в наших муниципалитетах.
Он позволяет системно решать вопросы улучшения условий проживания, обеспечения населения коммунальной, транспортной, инженерной и социальной инфраструктурой», — отметил Владимир Уйба.
С докладом выступил министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичев.
Он отметил, что в 2021 году в регионе в полном объёме сформирована нормативно-правовая база для применения механизма комплексного развития территорий (КРТ).
Комплексное развитие территорий в Сыктывкаре позволит обеспечить новым жильём более 10 тысяч человек.
На столицу региона приходится порядка 27 % всего жилищного фонда Республики Коми.
При этом в Сыктывкаре требуется расселить 892 многоквартирных жилых дома, признанных аварийными после 1 января 2017 года.
Большая часть деревянных двухэтажных домов находится в центральной части города.
Проведение капитального ремонта в таких домах нецелесообразно, потому что их технически невозможно привести в соответствие современным нормам и требованиям качества жизни населения.
Минстрой Республики Коми сейчас проводит предварительный анализ в отношении пяти застроенных территорий, расположенных в Сыктывкаре.
Общая расчётная площадь новой многоквартирной застройки этих участков ориентировочно составляет более 222 тысяч квадратных метров жилья.
Первым пилотным проектом программы КРТ станет район Сыктывкара в границах улиц: Оплеснина — Октябрьский проспект — Катаева — Кирпичная.
Эта территория застроена двухэтажными этажными жилыми домами в ветхом и аварийном состоянии, имеются нежилые строения, общежития и общественные здания.
Совместно с администрацией МОГО «Сыктывкар» проработана дорожная карта реализации КРТ на этой территории.
Основным препятствием является приказ Росавиации «Об установлении приаэродромной территории аэродрома Сыктывкар».
Согласно документу, проектирование многоквартирных жилых домов по пилотному проекту возможно высотой до 6 этажей.
Это означает, что градостроительный потенциал данной территории уменьшается с 62,4 тысяч квадратных метров жилья до 31,1 тысячи.
Такая же ситуация возникнет и по остальным территориям.
«Это ограничение по высоте значительно снижает финансово-экономическую привлекательность проектируемого квартала и осложняет привлечение инвестора на данные территории.
Считаем необходимым внесение изменений в приказ Росавиации в части пересмотра высоты допустимых абсолютных отметок подзон аэродрома Сыктывкар», — внес предложение Игорь Кузьмичев.
Глава Республики Коми поручил региональному Минэкономразвития проработать вопрос с Росавиацией во взаимодействии с Минтрансом Российской Федерации и АО «Комиавиатранс», который является собственником аэропорта Сыктывкара.
«Задача Правительства — активизировать работу органов местного самоуправления по комплексному развитию территорий во всех городах и районах республики.
Кроме того, это направление должно стать составной частью Программы социально-экономического развития региона.
В этом году мы будем целенаправленно на каждом заседании регионального Правительства рассматривать комплексное развитие территорий муниципальных образований, прежде всего наших моногородов и агломераций с элементами промышленного роста.
Потребуется провести большой объём работы, но если ей не заняться сейчас, то это будет тормозить развитие республики и всех её муниципалитетов», — резюмировал Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба обсудил с руководством ГК «РУСТИТАН» инфраструктурный Мегапроект в Арктической зоне Российской Федерации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1759 @ 2022-01-31 @}
Владимир Уйба обсудил с руководством ГК «РУСТИТАН» инфраструктурный Мегапроект в Арктической зоне Российской Федерации
Состоялась рабочая встреча Главы Республики Коми Владимира Уйба с руководством ГК «РУСТИТАН» Анатолием Ткачуком и Алексеем Новиковым, в ходе которой стороны рассмотрели крупнейший инфраструктурный Мегапроект в Арктической зоне Российской Федерации, который предусматривает создание национального горнопромышленного кластера (НГПК) на базе Пижемского месторождения титана со строительством железнодорожной магистрали Сосногорск — Индига и глубоководного морского порта Индига с выходом на Северный морской путь.
«Проведена очень большая подготовительная работа на всех уровнях, в результате которой появилось поручение Президента России Владимира Путина.
До мая мы должны представить предложения по созданию железнодорожного маршрута до Баренцева моря в районе бухты реки Индиги в Ненецком автономном округе.
Очень многое зависит от нашего активного взаимодействия с Правительством Республики Коми и Администрацией НАО», — подчеркнул президент, председатель Совета директоров Акционерного общества «РУССКИЕ ТИТАНОВЫЕ РЕСУРСЫ» Анатолий Ткачук.
«Проект перспективный и имеет колоссальное значение для нашего региона.
Он позволит открыть новые производства, создать тысячи рабочих мест, что придаст мощный импульс социально-экономическому развитию республики.
Безусловно, Правительство Коми готово оказывать всестороннюю поддержку по его реализации», — отметил Владимир Уйба.
Инициатором Мегапроекта выступил Консорциум, образованный Группой компаний «РУСТИТАН» и Инфраструктурной корпорацией «Аеон», в состав которого смогут войти российские и международные партнёры, осуществляющие свою деятельность в сфере горнорудной и лесной промышленности, транспорта, недропользования и инвестиций.
Мегапроект предусматривает объём инвестиций свыше 1 трлн рублей.
Горнорудный проект ГК «РУСТИТАН» на базе Пижемского месторождения титановых руд и стекольных песчаников предусматривает создание многопрофильного производства по выпуску высококачественных концентратов пористого рутила, циркона, оксида железа, игольчатого волластонита, прокаленных кварцевых песков, стекольных песков, диоксида титана и титановой губки.
Он ориентирован на потребителей и производителей в сфере аэрокосмической, судостроительной, автомобилестроительной, нефтегазовой, лакокрасочной и химической промышленности.
Запасы титановых руд и стекольных песчаников Пижемского месторождения, по итогам проведения 10-летних геологоразведочных работ, были успешно защищены в Государственной комиссии по запасам полезных ископаемых в ноябре 2020 года.
К 100-летию Республики Коми в феврале 2021 года Федеральное агентство по недропользованию установило факт открытия крупнейшего Пижемского месторождения титана и стекольных песчаников.
Проект создания незамерзающего глубоководного морского порта Индига реализуется инфраструктурной корпорацией «Аеон».
По проекту выполнены комплексные инженерные изыскания, разработана предпроектная документация.
Подготовка к строительству порта запланирована на 2023 год.
Грузооборот на начальном этапе будет составлять до 8 млн тонн, а после завершения строительства через порт будет перегружаться более 80 млн тонн грузов в год.
Проект создания железной дороги Сосногорск-Индига осуществляется корпорацией «Аеон» и холдингом «РУСТИТАН».
В настоящее время завершена разработка предпроектной документации, разработана трассировка прохождения дороги, её протяженность, количество преодолеваемых водных преград, технико-экономические параметры.
Создание железной дороги Сосногорск — Индига предусмотрено стратегиями социально-экономического развития Республики Коми до 2035 года, развития Ненецкого автономного округа до 2030 года, а также развития Арктической зоны Российской Федерации и обеспечения национальной безопасности на период до 2035 года.
В Республике Коми железнодорожная магистраль Сосногорск-Индига будет проходить по территории МО МР «Сосногорск», МО ГО «Ухта», МО МР «Ижемский» и МО МР «Усть-Цилемский».
Владимир Уйба подчеркнул, что обязательным условием реализации проекта должно быть активное участие компаний в социально-экономическом развитии этих муниципалитетов.
Руководство ГК «РУСТИТАН» позицию Главы Республики Коми полностью поддержало.
«Реализация Мегапроекта направлена на развитие Арктической зоны Российской Федерации и позволит создать условия для комплексного освоения уникальной минерально-сырьевой базы на территории Коми и НАО.
В недрах республики сосредоточены крупнейшие в мире ресурсы титанового и кварцевого сырья, предопределяющие будущее региона, как мирового центра по добыче минерального сырья и производства из него высокосортной продукции на основе диоксида титана и кварца с целью обеспечения различных отраслей экономики», — заявил генеральный директор АО «РУСМИНРЕСУРСЫ» — управляющий организации АО «РУСТИТАН» Алексей Новиков.
* * *
ГК «РУСТИТАН» — российский горнопромышленный холдинг, сформированный в целях развития и освоения минерально-сырьевой базы в интересах обеспечения отечественной промышленности товарной продукцией высоких переделов на основе титанового и кварцевого сырья.
Корпорация «АЕОН» — уникальное соединение частного фонда прямых инвестиций и управляющей компании, специализирующейся на антикризисном управлении крупными индустриальными активами.
Корпорация инвестирует в предприятия, требующие реструктуризации управления или привлечения дополнительного финансирования для расширения деятельности.
Пижемское месторождение — расположено в Усть-Цилемском районе Республике Коми, является крупнейшим в России и мире по ресурсам и запасам титанового и кварцевого сырья, а также уникальным по наличию ценных попутных ископаемых (циркон, золото, алмазы, РЗМ), открыто ГК «РУСТИТАН» в 2021 году.
Морской порт Индига — глубоководный незамерзающий порт, который является приоритетным инвестпроектом для развития Арктической зоны Российской Федерации и станет одним из базовых пунктов Северного морского пути.
Железнодорожная магистраль «Сосногорск — Индига» — стратегическая транспортная артерия для увеличения грузопотоков Северного морского пути, воспроизводства минерально-сырьевой базы, обеспечения разведки и эксплуатации месторождений, а также роста добычи ресурсов в Республике Коми и Ненецком автономном округе в интересах социально-экономического развития территорий Арктической зоны Российской Федерации.
{Kodko @ В Сыктывкаре погасили почтовый конверт, выпущенный в честь 150-летия Земской почты в Коми крае @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1763 @ 2022-02-01 @}
В Сыктывкаре погасили почтовый конверт, выпущенный в честь 150-летия Земской почты в Коми крае
Гашение юбилейного художественного конверта состоялось 1 февраля.
В торжественной церемонии приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба и директор УФПС Республики Коми Виталий Осипов.
Почтовый конверт вышел в свет по инициативе Почты России.
На нём изображены здание почтовой конторы в г. Усть-Сысольске и первые земские марки.
Тираж почтового конверта составил 100 000 экземпляров.
В ближайшие дни он поступит во все почтовые отделения региона.
«История Земской почты — это значимая часть истории Коми края.
И очень важно, что о ней будут узнавать жители республики, взяв в руки такой уникальный конверт.
И 150 лет тому назад, и сегодня услугами почтовой связи пользуются жители, предприятия и организации республики.
Отделения «Почты России», особенно для жителей сельских районов, — это центры общественного доступа к социально значимым услугам и государственным информационным ресурсам.
Спасибо сотрудникам почты за профессионализм и каждодневный труд», — сказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Выпуск почтовой продукции к знаменательным датам в истории республики — добрая традиция, которую Почта России поддерживает много лет.
Уникальные природные и архитектурные памятники региона, знаковые события всегда находят своё отражение на почтовых марках и конвертах.
Разлетаясь по разным городам и странам, они рассказывают о нашем крае, его красоте и самобытности.
Отрадно, что 150-летие со дня основания Земской почты в Коми также запечатлено на почтовом конверте.
Пусть он станет символом процветания и дальнейшего развития почтовой связи в регионе», — отметил директор УФПС Республики Коми Виталий Осипов.
Дополнительно к выпуску почтового конверта изготовлен художественный штемпель специального гашения, на оттиске которого изображены почтовые символы: конверты, рожки, верстовой столб и тематическую надпись.
Поставить оттиск уникального штемпеля на почтовую продукцию все желающие смогут с 01 февраля до конца юбилейного года в окне № 9 центрального почтового отделения Сыктывкара (ул. Ленина, 60).
Гашение будет проходить в соответствии с режимом работы отделения 167000, а именно: с 08.00 до 22.00 в будни и с 09.00 до 18.00 в выходные дни.
{Kodko @ В Указ о введении режима повышенной готовности внесены изменения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1768 @ 2022-02-02 @}
В Указ о введении режима повышенной готовности внесены изменения
Они касаются приведения положений Указа в соответствие с общероссийскими нормами.
Так, согласно изменениям в Указе, сократился срок обязательной изоляции вахтовых работников.
Организациям, применяющим вахтовый метод работы, предписано при наличии у работника отрицательных результатов ПЦР-тестов и при отсутствии у него антител IgG осуществлять его обязательную изоляцию на 7 дней (ранее этот срок составлял 14 дней).
В соответствии с российскими нормами изменился интервал тестирования на COVID-19 для сотрудников организаций с круглосуточным пребыванием детей.
Министерству здравоохранения Республики Коми предписано обеспечить проведение их двукратного обследования на новую коронавирусную инфекцию методом ПЦР с интервалом 7 дней (ранее — с интервалом 14 дней).
Также изменены нормы Указа для посещения санаторно-курортных учреждений.
Теперь при заезде отдыхающие должны предоставить справку об отсутствии контакта с инфекционными больными, в том числе по COVID-19, — в течение предшествующих 7 дней (ранее — в течение 14 дней).
{Kodko @ Владимир Уйба обозначил приоритеты развития нефтегазовой отрасли @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1770 @ 2022-02-03 @}
Владимир Уйба обозначил приоритеты развития нефтегазовой отрасли
Глава Республики Коми 3 февраля принял участие в «Рассохинских чтениях». Международная конференция, посвящённая памяти выдающегося учёного Геннадия Рассохина, состоялась в 14-ый раз в Ухте.
Приветствуя участников, Владимир Уйба отметил, что развитие нефтегазовой отрасли возможно только в тесном контакте науки, образования и производства.
«Региону необходимы инновационные технологии, которые позволят более эффективно заниматься разработкой и эксплуатацией месторождений.
Конференция должна стать площадкой, где будут проработаны совместные решения по ключевым задачам отрасли», — заявил глава Коми.
К ним относятся поиск и подготовка к работе новых месторождений, введение в эксплуатацию новых скважин, повышение эффективности действующих нефтепромыслов, в том числе на Яреге и в Усинске, где находятся залежи высоковязкой нефти.
Также в числе приоритетных направлений Владимир Уйба отметил повышение конкурентоспособности продукции, улучшение её экологических и потребительских характеристик и создание условий для бесперебойного обеспечения потребителей сырьём.
Глава региона подчеркнул, что особо необходимы прогрессивные научно-технические решения для предупреждения и ликвидации последствий аварий на трубопроводах и восстановлении земель, пострадавших в ходе нефтеразливов.
По словам Владимира Уйба, климатическая повестка стала причиной значительных изменений в экономике и энергетике.
В приоритете — развитие отраслей при низком уровне выбросов парниковых газов (низкоуглеродная экономика).
«Перспективным направлением станет более широкое применение энергоносителей с низким углеродным следом и внедрение наилучших доступных технологий.
В будущем на смену природному газу придет водородное топливо, которое считается самым эффективным и экологически чистым.
Республика Коми вошла в Атлас российских проектов по производству низкоуглеродного и безуглеродного водорода и аммиака.
В регионе готовится проект масштабного производства водорода, что позволит обеспечить экономический рост и создать новые рабочие места», — отметил Владимир Уйба.
В ходе конференции участники представили исследования, новые технические решения, проекты, которые будут способствовать решению поставленных главой региона задач по развитию нефтегазовой отрасли.
* * *
«Рассохинские чтения» — международная конференция, посвященная памяти Геннадия Васильевича Рассохина — профессора, доктора технических наук, ректора Ухтинского индустриального института с 1980 по 1997 год.
Конференция проводится ежегодно, на ней обсуждаются актуальные проблемы освоения нефтяных и газовых месторождений.
Здесь собираются представители научно-исследовательских, проектных организаций и производственных предприятий, преподаватели, аспиранты, сотрудники нефтегазовых вузов России.
В этом году конференция проходит в смешанном формате, подразумевающем очное участие и онлайн-подключение участников, со строгим контролем за соблюдением всех санитарно-эпидемиологических правил и требований.
{Kodko @ В Ухте заработала кислородная станция @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1772 @ 2022-02-03 @}
В Ухте заработала кислородная станция
Новый объект здравоохранения введён в эксплуатацию на базе ГБУЗ РК «Ухтинская городская больница №1».
В церемонии запуска принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Это небольшой объект, для республики он очень значимый.
Как вы помните, в прошлом году на осень пришелся пик заболеваемости.
Болели очень тяжело, из ста пациентов половина были кислородозависимыми.
В целом по стране в больницах не хватало кислорода.
Тогда в республике потребность доходила до 20 тонн в сутки.
Сейчас из-за омикрона необходимость в кислороде снова возросла.
И для нас бесперебойная поставка кислорода до пациента — это особая ответственность», — отметил Владимир Уйба.
Благодаря оперативной и слаженной работе руководства муниципалитета, больницы и регионального Минздрава, объект введён в сжатые сроки — за три месяца.
Модульная станция оснащена двумя линиями по производству кислорода.
Мощность каждой составляет 500 литров в минуту.
На реализацию проекта из федерального бюджета было выделено 32,5 млн рублей.
В конце января этого года пуско-наладочные работы завершены.
Кислород подаётся во все отделения больницы, его чистота составляет 95%.
{Kodko @ Владимир Уйба проинспектировал строительство школы-детского сада в деревне Усть-Ижма @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1775 @ 2022-02-04 @}
Владимир Уйба проинспектировал строительство школы-детского сада в деревне Усть-Ижма
Посещение объекта состоялось в рамках рабочей поездки Главы Республики Коми в Ижемский район.
Сейчас возведены стены, перекрытия цокольного и первого этажей, смонтирована теплотрасса.
Уже подготовлены фундаменты под котельную, дизель-генератор и теневые навесы (прогулочные веранды), закончена коробка и кровля гаража, смонтированы наружные сети связи, ведётся кирпичная кладка второго этажа.
Реализация проекта началась в марте 2021 года.
После поручения Владимира Уйба объект был включён в адресную инвестиционную программу республики на 2021-2022 годы.
Напомним, новую школу жители деревни ждут почти 20 лет.
Старая школа сгорела в 2003 году от удара молнии, и детям приходится заниматься в переоборудованных помещениях бывшего дома культуры и магазина.
Новое кирпичное двухэтажное здание будет школой для 90 учеников и детским садом для 40 воспитанников.
Здесь будут столовая, спортзал, игровые комнаты, кабинеты.
Рядом появятся спортивные площадки для гимнастики, волейбола, бадминтона, футбольное поле и круговая беговая дорожка.
* * *
Площадь здания школы-сада в д. Усть-Ижма Ижемского района составит 4,1 тысячи квадратных метров.
На объекте задействованы 26 рабочих и 2 инженерно-технических работника.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём российской науки @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1781 @ 2022-02-08 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём российской науки
«Уважаемые ученые, преподаватели, научные работники, аспиранты и студенты!
Поздравляю вас с Днём российской науки!
Это праздник мыслителей и первооткрывателей.
Это праздник движущей силы — людей, опережающих время и идущих в авангарде научно-технического развития.
Учёные были, есть и будут гордостью страны, показателем её интеллектуального потенциала.
Республика Коми гордится своими учёными, научными достижениями и открытиями.
Сложно переоценить вклад, который вносит в развитие науки региона Коми научный центр.
Сотрудники 7 институтов Центра трудятся над решениями самых сложных и актуальных вопросов по различным направлениям.
Путь в науку в республике можно начинать со школьной или студенческой скамьи, для этого сформирована необходимая база.
В регионе проводятся фестивали науки, исследовательские и научно-практические конференции.
Уважаемые представители научного сообщества!
Примите слова искренней благодарности за ваш научный поиск, новаторские идеи и желание воплотить их в жизнь, за ваш труд на благо республики и страны.
Желаю крепкого здоровья и счастья, ярких открытий и постоянного профессионального развития!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ В Коми наметили план реализации важнейших технологических проектов государственного значения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1791 @ 2022-02-11 @}
В Коми наметили план реализации важнейших технологических проектов государственного значения
Глава республики Владимир Уйба провёл 11 февраля заседание Совета по науке и образованию.
Участники подвели итоги Года науки и технологий в регионе, заслушали информацию о деятельности Научно-образовательного центра мирового уровня Республики Коми «Технологии здоровьесбережения населения Севера».
«Развитие республики возможно только с наукой, которая должна быть приближена к людям, отвечать их потребностям и запросам, — заявил глава Коми.
— Надо активнее вовлекать детей и молодёжь в научную и инновационную деятельность, решать прикладные задачи в сфере социально-экономического развития региона.
Надо делать упор на реализацию проектов, позволяющих сохранить здоровье людей в условиях Севера, удержать в регионе квалифицированные кадры и привлечь новые, обеспечить переход к передовым цифровым, интеллектуальным и производственным технологиям».
Эти задачи будет решать созданный по инициативе Владимира Уйба Научно-образовательный центр мирового уровня Республики Коми «Технологии здоровьесбережения населения Севера» (НОЦ «ЭкоТех»).
Его деятельность объединит усилия министерств, ведомств, научных и промышленных организаций республики.
Также центр заручился поддержкой ведущих вузов Москвы и Санкт-Петербурга.
Основные направления работы НОЦ «ЭкоТех» — биомедицина, фармацевтика, экопродукты, новые материалы чистой среды.
Важнейший этап — создание Арктического медицинского кластера.
Его включили в проект программы социально-экономического развития республики на период до 2026 года.
«Главная ценность — это здоровье человека, тем более в условиях Севера.
Благодаря активной работе Института физиологии, в исследованиях на эту тему у нашего региона ведущие позиции, создана обширная база данных.
Ещё полтора года назад, когда мы говорили об Арктическом медицинском кластере, у общественности это вызывало недоумение, а сегодня эту научно-медицинскую площадку ждут», — отметил Владимир Уйба.
На заседании Совета были представлены первые результаты реализации проектов по производству биокомпонентов дизельного топлива и по созданию центра водородных исследований.
Особого внимания удостоился проект по переработке ярегской нефти и получению из неё высокомаржинальных продуктов.
Благодаря высокому содержанию смол, ярегская нефть может стать сырьём не только для производства бензина, но и других ценных материалов: строительно-дорожного битума, арктического дизельного топлива, смазочных материалов, биомедицинских масел.
«Для республики это очень важно, я поддерживал и буду поддерживать стремление учёных полноценно использовать ярегскую нефть.
Сейчас нефть транспортируется в другие регионы, но большего эффекта от её использования можно добиться, организовав переработку в нашем регионе», — отметил Владимир Уйба.
По итогам заседания принято решение о создании Экспертного совета при НОЦ «ЭкоТех», который будет оценивать проектные работы на предмет их актуальности и готовности к реализации.
Кроме учёных из республики в него войдут эксперты из других регионов, что позволит продвигать проекты на федеральном уровне.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил лыжниц сборной России с победой на Олимпиаде в Пекине @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1793 @ 2022-02-12 @}
Владимир Уйба поздравил лыжниц сборной России с победой на Олимпиаде в Пекине
"Вся страна с огромной верой в наших девчонок следила за этим соревнованием.
Сейчас мы все чувствуем невероятную гордость за наших спортсменов, за нашу страну.
Спасибо за это прекрасное чувство российским олимпийцам, их тренерам, наставникам, родителям!", — отметил в своих соцсетях глава Коми.
{Kodko @ Игорь Булатов освобождён от должности Первого заместителя Председателя Правительства Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1797 @ 2022-02-14 @}
Игорь Булатов освобождён от должности Первого заместителя Председателя Правительства Республики Коми
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Булатова Игоря Борисовича от должности Первого заместителя Председателя Правительства Республики Коми 14 февраля 2022 года.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём памяти о россиянах, исполнявших служебный долг за пределами Отечества, и 33-й годовщиной со дня вывода Советских войск из Афганистана @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1798 @ 2022-02-15 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём памяти о россиянах, исполнявших служебный долг за пределами Отечества, и 33-й годовщиной со дня вывода Советских войск из Афганистана
«Уважаемые жители Республики Коми!
Уважаемые ветераны боевых действий!
15 февраля мы отдаём дань уважения тем, кто исполнял свой воинский долг за пределами страны.
Афганистан, Вьетнам, Египет, Сирия и другие государства — солдаты и офицеры нашего Отечества неизменно проявляли и проявляют самоотверженность и героизм при защите национальных интересов России, оказании помощи дружественным народам.
Не все вернулись домой.
Наш долг хранить о них вечную память и разделить боль потери с их родными и близкими.
Уважаемые ветераны боевых действий и локальных конфликтов, воины-интернационалисты!
Примите слова искренней благодарности за ваш ратный подвиг, за то, что сегодня не остаетесь в стороне от общественной жизни родной республики.
Мы ценим ваш вклад в военно-патриотическое воспитание детей и молодежи!
Искренне желаю благополучия, мира и крепкого здоровья!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Алексей Просужих назначен на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1799 @ 2022-02-15 @}
Алексей Просужих назначен на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми
Распоряжение Главы Республики Коми от 15 февраля 2021 года № 39-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Просужих Алексея Анатольевича на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми 15 февраля 2022 года.
{Kodko @ Владимир Уйба почтил память воинов-интернационалистов и солдат, погибших во время локальных конфликтов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1801 @ 2022-02-15 @}
Владимир Уйба почтил память воинов-интернационалистов и солдат, погибших во время локальных конфликтов
Глава Республики Коми принял участие в церемонии возложения цветов к памятнику воинам-интернационалистам «Скорбящий воин» и мемориальному комплексу «Вечная слава», посвящённой 33-й годовщине вывода советских войск из Афганистана.
«Сегодня мы чтим память воинов, принимавших участие в боевых действиях за пределами Отечества.
Они выполнили свой интернациональный долг, сберегли жизни мирных граждан, проявили мужество и героизм, встали на передовую в борьбе с международным терроризмом и остались верны присяге, данной Родине.
Эта дата навсегда останется в памяти людей, кого коснулись трагические страницы Афганской войны», — сказал Владимир Уйба.
* * *
15 февраля отмечается День памяти о россиянах, исполнявших служебный долг за пределами Отечества.
Дата приурочена к завершению вывода советских войск из Афганистана в 1989 году.
В ходе боевых действий на территории этой страны в период с 1979 по 1989 год погибли около 15 тысяч советских военнослужащих.
{Kodko @ В День памяти воинов-интернационалистов Владимир Уйба провёл встречу с ветеранами Афганистана @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1804 @ 2022-02-15 @}
В День памяти воинов-интернационалистов Владимир Уйба провёл встречу с ветеранами Афганистана
«В этот день мы вспоминаем воинов-интернационалистов, участвовавших в урегулировании военных конфликтов на территории ближнего и дальнего зарубежья.
Помним и чтим память погибших, скорбим.
Эта рана никогда не зарастёт.
Несмотря на невзгоды, через которые каждому из вас пришлось пройти, вы не потеряли волю к жизни, чувство локтя.
Вас объединяет память и боевое братство, вы продолжаете активно участвовать в общественно-политической жизни республики», — сказал Владимир Уйба.
По словам главы Коми, ветераны войны в Афганистане были самыми активными инициаторами по созданию Координационного совета.
Сегодня этот орган успешно работает, принимает решения, основанные на предложениях ветеранов.
В дальнейшем выдаются поручения республиканскому Правительству, и инициативы воплощаются в жизнь.
Например, по итогам прошлогоднего заседания уже выполнен ряд поручений Главы Республики Коми.
Утверждён план поддержки ветеранов боевых действий, в рамках которого прорабатывается дополнительное субсидирование.
Республиканский госпиталь ветеранов войн и участников боевых действий получил автомобиль и современное оборудование для диагностики и лечения заболеваний, дополнительно привлёк на работу врачей.
Госпиталь предусмотрел квоты на стационарное лечение ветеранов боевых действий, а медицинские учреждения республики составили для них и членов их семей планы оздоровительных мероприятий.
«Вопросы сохранения и поддержания здоровья ветеранов — это мой личный приоритет и приоритет Правительства региона.
Всё, что возможно, мы делаем в этом направлении, опираясь на предложения и наказы ветеранских общественных организаций.
Модернизацию техники и оборудования госпиталя мы продолжим», — подчеркнул Владимир Уйба.
Кроме того, по указу Главы республики в Коми установлен День ветерана боевых действий, который празднуется 1 июля.
Республика Коми одна из первых выступила с такой инициативой и этому примеру последовали около шестидесяти других регионов страны.
Отдельно Владимир Уйба поблагодарил ветеранов за работу с детьми и молодёжью.
«Работа по патриотическому воспитанию — один из самых насущных вопросов, от него зависит будущее нашей страны.
Надо объяснять, направлять молодёжь и показывать личный пример», — отметил глава региона.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил гражданам категории «дети-сироты» ключи от новых квартир @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1805 @ 2022-02-15 @}
Владимир Уйба вручил гражданам категории «дети-сироты» ключи от новых квартир
Ежегодно в Республике Коми около 300 детей-сирот получают новое жилье.
«Сегодня для вас, кто получил ключи, радостный день.
Он будет долго вспоминаться, ведь вы стали обладателями своей первой квартиры.
И сейчас у вас появится мотивация создавать семью, обустраивать быт.
Желаю вам устроить счастливую семейную жизнь и достойно воспитать детей», — обратился к детям-сиротам Владимир Уйба.
Глава Коми отметил, что в Сыктывкаре более половины детей-сирот получают современные квартиры на первичном рынке, так как администрация приобретает жилье за счет участия в долевом строительстве и инвестирования в строительство.
Такой опыт необходимо перенимать другим муниципалитетам.
«Решение проблемы находится на особом контроле Правительства региона.
В очереди на получение жилья стоят около двух тысяч человек.
Мы приложим все усилия, чтобы в максимально короткие сроки обеспечить жильем всех нуждающихся, поскольку понимаем, что годами ждать положенной государственной поддержки недопустимо», — подчеркнул Владимир Уйба.
В 2022 году на обеспечение жильем детей-сирот предусмотрено 367,7 млн рублей, в том числе из федерального бюджета — 54,7 млн рублей, планируется приобрести 227 жилых помещений.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём Конституции Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1808 @ 2022-02-17 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём Конституции Республики Коми
«Уважаемые жители Республики Коми!
Поздравляю вас с Днём Конституции Республики Коми!
Уже 28 лет Основной закон нашего региона обозначает статус Республики Коми в составе Российской Федерации.
17 февраля 1994 года Верховный Совет Республики Коми принял Конституцию, в которой отражены права и свободы каждого жителя северной земли и воля её народа к сохранению исторически сложившейся государственности.
Опираясь на постулаты, заложенные в Конституции республики, мы стремимся сделать наш регион динамично развивающимся, комфортным для жизни и привлекательным для вложения инвестиций.
Это наше общее желание, и каждый из нас на своём месте вносит свой вклад в развитие республики.
Уважаемые жители Республики Коми!
От всего сердца благодарю вас за созидательный труд, за любовь к родной земле, за патриотизм и все добрые начинания во благо республики.
Желаю успехов, доброго здоровья и благополучия!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ В Коми планируют открыть региональное представительство благотворительного фонда помощи беременным женщинам @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1809 @ 2022-02-17 @}
В Коми планируют открыть региональное представительство благотворительного фонда помощи беременным женщинам
С таким предложением к Главе Республики Коми Владимиру Уйба обратилась руководитель Федерального Благотворительного фонда поддержки семьи, материнства и детства «Женщины за жизнь» Наталия Москвитина.
«Деятельность фонда достойна уважения.
Он помогает беременным женщинам, которые оказались в трудной жизненной ситуации, способствует сокращению числа абортов.
И это не просто помощь, а сохранение человеческих жизней!» — заявил на встрече Владимир Уйба.
Глава Коми рассказал о мерах, которые уже предпринимает Правительство региона, чтобы улучшить материальное и психологическое состояние семей и беременных женщин, снизить число абортов.
Среди них — выплата регионального семейного капитала при рождении первого и третьего ребенка в размере 150 тысяч рублей, возмещение расходов на проезд в медицинские организации республики и обратно беременным женщинам из труднодоступных населенных пунктов.
Действуют программы сопровождения беременных женщин и матерей из групп риска, разработан проект комплексной региональной программы, направленной на снижение количества и профилактику абортов, повышение эффективности доабортного консультирования, социальной поддержки и помощи беременным женщинам.
Свой эффект даёт программа поддержки многодетных семей.
Участники встречи пришли к выводу, что работа по сокращению числа абортов, поддержка беременных женщин и их семей будет более эффективной, если объединить усилия Правительства республики и федерального благотворительного фонда.
В ближайшей перспективе будет проработан вопрос об открытии его регионального представительства.
Здесь беременные женщины и семьи с детьми, которые оказались в трудной жизненной ситуации, смогут получить профессиональную помощь психологов, юристов, медиков.
Кроме того, фонд может предоставлять вещи, продукты, временное жилье, помогать в проведении реабилитации детей, рожденных с внутриутробными пороками.
{Kodko @ В посёлке Боровой под Ухтой завершается капитальный ремонт клуба @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1816 @ 2022-02-19 @}
В посёлке Боровой под Ухтой завершается капитальный ремонт клуба
Работы проводятся в рамках программы благотворительной деятельности ООО «Газпром трансгаз Ухта».
18 февраля объект посетили Глава Республики Коми Владимир Уйба, генеральный директор предприятия, депутат Государственного Совета Республики Коми Александр Гайворонский, председатель Общественной палаты Республики Коми Григорий Хатанзейский и глава МО ГО «Ухта» Магомед Османов.
«Благодаря капитальному ремонту в посёлке Боровой появилось учреждение культуры, оснащённое необходимым техническим оборудованием.
Сейчас наша общая задача — сохранить обновлённый объект, чтобы он многие годы служил людям, чтобы жители посёлка могли качественно проводить здесь свободное время.
Администрации Ухты надо проработать вопрос об укомплектовании штата клуба компетентным обслуживающим персоналом, который сможет обеспечить работу здания на достойном уровне.
Такие объекты требуют бережного обращения, ведь именно они составляют инфраструктуру небольших посёлков и поддерживают в них жизнь», — подчеркнул Владимир Уйба.
Клуб — единственное место проведения досуга для более 1100 жителей посёлка.
Здесь работает 17 кружков и секций, в которых занимаются 180 человек.
Кирпичное здание учреждения 1973 года постройки требовало капитального ремонта.
В период с 2019 по начало 2022 года в рамках договоров пожертвования отремонтированы кровля и входная группа с навесом, фойе, танцевальный класс, библиотека, помещения для организации работы кружков и административный блок, смонтирован вентилируемый фасад и благоустроена территория.
За счёт средств Всероссийского проекта «Культура малой Родины» («Местный дом культуры») и городского бюджета укреплена материально-техническая база клуба: приобретена мебель для занятий и оснащен зрительный зал звуковым и световым оборудованием, комплектом одежды сцены, смонтированы зрительные кресла.
В этом году за счёт средств благотворительности ООО «Газпром трансгаз Ухта» будут продолжены работы в административном блоке.
Из бюджета министерства культуры Республики Коми планируется профинансировать укомплектование оборудованием библиотеки.
«ООО «Газпром трансгаз Ухта» регулярно оказывает помощь жителям посёлка Боровой в решении наиболее важных социальных вопросов, в частности связанных с содержанием подъездной дороги, обустройству обелиска в память об участниках Великой отечественной войны, оснащением фельдшерско-акушерский пункта, развитием материально-технической базы образовательных учреждений.
Детский сад и школа включены в перечень подшефных учреждений предприятия.
Сейчас нашими силами производится снос хозяйственных построек, которые не вошли в программу сноса аварийного и ветхого жилья.
Этот вопрос был поднят на встрече жителей посёлка с Главой Республики Коми Владимиром Викторовичем Уйба в сентябре прошлого года», — отметил Александр Гайворонский.
В скором времени благодаря содействию ООО «Газпром трансгаз Ухта» в посёлке Боровой появится еще один объект инфраструктуры, который даст развитие населенному пункту и рабочие места — Дирекция Государственного природного заказника «Параськины озёра».
В сентябре прошлого года в Республике Коми была создана четвёртая особо охраняемая природная территория федерального значения, которая располагается на территории МО ГО «Ухта».
{Kodko @ В Ухте при поддержке ПАО «Газпром» завершается ремонт социально значимых объектов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1817 @ 2022-02-19 @}
В Ухте при поддержке ПАО «Газпром» завершается ремонт социально значимых объектов
Работы проводятся по Соглашению о сотрудничестве между Правительством Республики Коми и ПАО «Газпром» в рамках реализации инвестиционных проектов, в том числе проекта строительства магистрального газопровода «Ухта-Торжок — 2».
18 февраля в ходе рабочей поездки объекты посетили Глава Республики Коми Владимир Уйба, генеральный директор ООО «Газпром трансгаз Ухта», депутат Государственного Совета Республики Коми Александр Гайворонский, Глава МОГО «Ухта» — руководитель администрации МОГО «Ухта» Магомед Османов и председатель Общественной палаты Республики Коми Григорий Хатанзейский.
«Благодарю руководство компании «Газпром» и города за плодотворное сотрудничество и слаженную работу.
Направляя деньги на возрождение объектов здравоохранения, культуры и досуга, мы на самом деле вкладываем в людей, а значит — в будущее республики.
Благами, которые появляются в Ухте, могут воспользоваться не только ухтинцы, но и жители других муниципалитетов республики», — подчеркнул Владимир Уйба.
Один из таких объектов — физиотерапевтическая поликлиника (водогрязелечебница).
За счёт ПАО «Газпром» в поликлинике проводится ремонт бассейна с раздевалками, санузлами, душевыми, идёт замена оконных блоков дневного света на кровле, будет выполнена окраска фасада.
Работы планируется завершить в апреле.
«Физиотерапевтическая клиника — гордость и Ухты, и республики.
Это большой межрегиональный объект.
Сюда приезжают пациенты не только из соседних муниципалитетов, но и других регионов, даже из стран ближнего и дальнего зарубежья.
В прошлом году здесь получили услуги более шести тысяч пациентов, в том числе перенёсшие ковид», — прокомментировал глава республики.
Минздрав Коми закупил для медучреждения оборудование, включая аппараты для ударно-волновой, световой, магнитной и других видов терапий, гидро-аэромассажные с хромотерапией ванны, кислородная барокамера, массажный стол.
Владимир Уйба ознакомился с ходом ремонтных работ в Ухтинском межтерриториальном родильном доме.
Здесь полностью обновлены приемный покой и пристройка основного корпуса, выписное помещение, заменены два грузовых больничных лифта, обустроен наземный переход между корпусами здания.
Продолжаются работы в приемном покое родильного отделения, отделении анестезиологии и реанимации для новорожденных, отделении патологии новорожденных и недоношенных детей, послеродовом отделении «Мать и дитя», родовом отделении с операционной.
Площадь ремонтируемых помещений составляет около пяти тысяч квадратных метров.
Работы планируется завершить в первой декаде мая.
«Говоря о демографии, мы не можем забывать об объектах, где начинается жизнь.
Если роддомы будут в неприглядном виде, то, конечно, ни о каком процессе достойного родовспоможения говорить не придется.
Капитальный ремонт в Ухтинском межтерриториальном родильном доме еще продолжается.
Сейчас перед Правительством Республики Коми стоит задача оснастить его новым медицинским оборудованием и мебелью, на что потребуются дополнительные средства из республиканского бюджета», — сказал Владимир Уйба.
Ухтинский межтерриториальный родильный дом оказывает помощь пациентам шести районов Коми.
Каждый год здесь получают медицинские услуги более 22 процентов женщин региона и проходит 1500 родов.
В рамках реализации Соглашения между Правительством Коми и ПАО "Газпром" в Ухте отремонтировано здание мини-зооуголка, расположенного в Детском парке.
Он был построен 30 лет назад при станции юных натуралистов и стал новым домом для многих животных-отказников.
В зверинце также находилось немало экзотических видов фауны.
В нем обитали медведь, макака, карликовые обезьяны, питон, еноты, павлины, цесарки, носухи, дикобраз, крокодил, игуана, различные виды грызунов, птиц, земноводных и рыб.
«Это сказочное место для ребятишек.
Но он был в настолько плачевном состоянии, что его требовалось либо снести, либо капитально отремонтировать.
Мы выбрали второе.
Все-таки это историческое место, изюминка города.
Зоопарк воссоздан из руин, и теперь он отвечает всем современным нормам по содержанию животных.
Такого в республике больше нигде нет.
Сейчас перед руководством города стоит задача найти на конкурсной основе компетентную организацию, которая сможет квалифицированно организовать работу зоопарка, с привлечением ветврачей, зоологов, специалистов, которые любят животных и знают, как содержать их в неволе», — сказал Владимир Уйба.
Глава Республики Коми наградил генерального директора ООО «Газпром трансгаз Ухта» Александра Гайворонского Благодарственным письмом и пожелал дальнейшего плодотворного сотрудничества.
«ООО «Газпром трансгаз Ухта» продолжит реализацию социально значимых проектов в регионе.
Например, в ближайшей перспективе в рамках собственной инвестиционной программы запланировано строительство спортивно-культурного комплекса, который покроет потребность в организации спортивного и культурного досуга не только Ухты, но и ближайших районов, и что особенно важно — на новом качественном современном уровне.
Кроме того, продолжится работа по обустройству в Ухте инфраструктуры лыжно-спортивной базы «Сияние Севера» — прокомментировал Александр Гайворонский.
{Kodko @ В Коми организован сбор гуманитарной помощи для жителей ДНР и ЛНР @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1818 @ 2022-02-20 @}
В Коми организован сбор гуманитарной помощи для жителей ДНР и ЛНР
С такой инициативой выступил Глава Республики Коми, секретарь регионального отделения партии «Единая Россия» Владимир Уйба.
Сбор гуманитарной помощи для эвакуированных в Ростовскую область жителей ДНР и ЛНР организован силами партии «Единая Россия». Содействие в организации сбора оказывает Правительство Республики Коми.
Владимир Уйба призвал присоединиться к гуманитарной акции предприятия и организации региона, а также всех неравнодушных жителей.
«Уважаемые жители Республики Коми!
Обращаюсь к вам с призывом оказать всемерную и всесильную помощь нашим согражданам, которые сейчас находятся в Ростовской области и продолжают прибывать туда из Донецкой и Луганской народных республик.
Сейчас им крайне нужна наша поддержка.
Я уже обратился к бизнесу, ко всем хозяйствующим субъектам с просьбой оказать гуманитарную помощь.
И сам приму активное участие в этом деле. Прошу всех, кому небезразличны переживания и боль наших сограждан, вынужденных покинуть свои дома, включиться в эту миссию.
Уверен, вы не останетесь в стороне, и за это я искренне вас благодарю.
Мирного нам всем неба над головой!», — обратился Владимир Уйба.
Примерный перечень продуктов и вещей, которые нужны жителям ДНР и ЛНР в первую очередь:
− средства индивидуальной защиты;
− одноразовая посуда;
− детское питание (сухое);
− сухпайки;
− чай, кофе;
− бутилированная вода;
− мыльные принадлежности;
− зубная паста, зубные щётки;
− полотенца;
− детские памперсы;
− туалетная бумага;
− средства женской гигиены;
− влажные салфетки;
− кулеры;
− постельное белье;
− тепловые пушки;
− удлинители;
− электрочайники;
− холодильники;
− микроволновки и др.
Места приема гуманитарной помощи жителям Луганской народной республики и Донецкой народной республики:
— г. Сыктывкар, ул. Интернациональная, 106, Снигур Наталья Геннадиевна, тел. 8-904-233-61-66;
— г. Воркута, ул. Ленина, 38, каб. 311, Нечаев Юрий Александрович, тел. 8-912-967-01-93;
— г. Вуктыл, ул. Комсомольская, 20, Терехова Валентина Ивановна, тел. 8-912-861-32-79;
— г. Инта, ул. Мира, 26, Березина Мария Николаевна, тел. 8-912-124-58-38;
— г. Печора, ул. Булгакова, 22, Суслова Ксения Дмитриевна, тел. 8-912-144-76-85;
— г. Сосногорск, 5 микрорайон, 41, Бочкова Надежда Юрьевна, тел. 8-908-718-79-28, 8-922-271-74-69;
— г. Усинск, ул. Нефтяников, 33, Севанян Альбина Георгиевна, тел. 8-904-108-59-51;
— г. Ухта, ул. Чибьюская, 54, каб. 26, Симакова Людмила Николаевна, тел. 8-912-949-77-53;
— Ижемский район, с. Ижма, ул. Молодежная, 48, Князькина Татьяна Альбертовна, тел. 8-912-548-33-25;
— Княжпогостский район, г. Емва, ул. Дзержинского, 110, каб. 13, Гойда Мария Григорьевна, тел. 8-909-128-36-69;
— Койгородский район, с. Койгородок, ул. Советская, 30, Костина Евгения Сергеевна, тел. 8-904-220-90-55, 8-904-220-90-52;
— Корткеросский район, с. Корткерос, ул. Перовомайская, 25а, ГБУ РК «ЦСЗН Корткероского района, Арихина Елена Александровна, тел. 8-904-201-31-72;
— Прилузский район, с. Объячево, ул. Центральная, 4, Лютикова Наталья Ивановна, тел. 8-963-022-24-03;
— Сыктывдинский район, с. Выльгорт, переулок Лесной, 15, Муравьев Владимир Николаевич, тел. 8-904-271-34-93;
— Сысольский район, с. Визинга, ул. Советская, 35, Батищев Андрей Анатольевич, тел. 8-912-158-51-03;
— Троицко-Печорский район, пгт Троицко-Печорск, ул. Советская, 46, каб. 62, Васильцов Алексей Михайлович, тел. 8-912-101-58-08;
— Усть-Вымский район, с. Айкино, ул. Школьная, 3 — Сукач Светлана Алексеевна, тел. 8-900-981-64-14;
— Удорский район, с.Кослан, ул. Гагарина, 8 (Дом народного творчества), Коковкин Иван Александрович, тел. 8-912-865-48-94;
— Усть-Куломский район, с. Усть-Кулом, ул. Советская, 37, Рубан Сергей Владимирович, тел. 8(82137) 94-508;
— Усть-Цилемский район, с. Усть-Цильма, Новый квартал, 11а, Чубченко Ирина Сергеевна, тел. 8-912-184-43-78, 8-922-588-72-55.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Международным днём родного языка @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1820 @ 2022-02-21 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Международным днём родного языка
«Уважаемые жители Республики Коми!
<kom>Дона ёртъяс!</kom>
Поздравляю вас с Международным днём родного языка!
Этот праздник, учреждённый решением ЮНЕСКО, призван защищать языковое и культурное многообразие народов мира.
Ведь чувствовать свою принадлежность к той или иной нации, свободно говорить и писать на родном языке — это великое чудо.
2022 год можно назвать особым: в наступившем году стартует провозглашенное Генеральной Ассамблеей ООН Международное десятилетие языков коренных народов мира, в нашей стране этот год Президентом России Владимиром Владимировичем Путиным объявлен Годом культурного наследия народов России.
Республика Коми представляет собой яркую палитру разных народов и языков.
На их сохранение и развитие направлены мероприятия национальной политики региона. Особое место в этой работе занимает популяризация языка и культуры коми народа, который исконно проживает на северной земле и с которым связано название республики.
Особую важность празднованию Международного дня родного языка в республике придаёт и тот факт, что 2022-ой — это год 650-летия коми письменности.
Дорогие друзья!
От всего сердца выражаю огромную благодарность всем учёным, представителям СМИ, сферы культуры и искусства, работникам образования и общественникам, вносящим большой вклад в сохранение родных языков, самобытности культур и традиций народов, проживающих в Республике Коми».
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Жители Коми откликнулись на просьбу о гуманитарной помощи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1823 @ 2022-02-21 @}
Жители Коми откликнулись на просьбу о гуманитарной помощи
К сбору присоединились все города и районы республики.
На пункты, организованные региональным отделением «Единой России», поступают продукты питания, предметы первой необходимости, одежда, бытовая техника и другое.
С призывом помочь жителям Донецкой народной республики и Луганской народной республики обратился глава Коми, секретарь регионального отделения партии «Единая Россия» Владимир Уйба.
«Уважаемые жители Республики Коми!
Обращаюсь к вам с призывом оказать всемерную и всесильную помощь нашим согражданам, которые сейчас находятся в Ростовской области и продолжают прибывать туда из Донецкой и Луганской народных республик.
Сейчас им крайне нужна наша поддержка.
Я уже обратился к бизнесу, ко всем хозяйствующим субъектам с просьбой оказать гуманитарную помощь.
И сам приму активное участие в этом деле.
Прошу всех, кому небезразличны переживания и боль наших сограждан, вынужденных покинуть свои дома, включиться в эту миссию.
Уверен, вы не останетесь в стороне, и за это я искренне вас благодарю.
Мирного нам всем неба над головой!», — обратился ранее Владимир Уйба.
{Kodko @ Республика Коми готова принять и разместить у себя жителей ДНР и ЛНР, вынужденно покинувших территорию Украины и прибывших в Россию в экстренном массовом порядке @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1824 @ 2022-02-22 @}
Республика Коми готова принять и разместить у себя жителей ДНР и ЛНР, вынужденно покинувших территорию Украины и прибывших в Россию в экстренном массовом порядке
В срок до 24 февраля на базе детского оздоровительно-образовательного центра «Гренада» и санатории «Лозым» будут подготовлены пункты временного размещения из расчёта на 200 человек.
Заместитель председателя Правительства Республики Коми — министр экономического развития и промышленности Эльмира Ахмеева подписала соответствующее постановление Правительства региона.
Кроме того, создана межведомственная рабочая группа по вопросам, связанным с прибытием и размещением на территории Республики Коми граждан Донецкой и Луганской народных республик, вынужденно покинувших территорию Украины и прибывших на территорию Российской Федерации в экстренном массовом порядке.
{Kodko @ Илья Семиков поблагодарил жителей Коми за поддержку на Зимней Олимпиаде — 2022 @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1825 @ 2022-02-22 @}
Илья Семиков поблагодарил жителей Коми за поддержку на Зимней Олимпиаде — 2022
В Пекине лыжник из Усть-Цилемского района вошёл в десятку сильнейших спортсменов в гонке классическим стилем.
21 февраля с Ильёй Семиковым встретился Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Они обсудили перспективы развития лыжного спорта в регионе и возможности модернизации республиканского лыжного комплекса имени Раисы Сметаниной в селе Выльгорт Сыктывдинского района.
Владимир Уйба поздравил Илью Семикова с достойным выступлением на Олимпиаде, пожелал ему новых спортивных достижений и заверил, что Правительство региона всегда будет оказывать олимпийцам всестороннюю поддержку.
«Когда в Олимпийских играх участвуют спортсмены из Республики Коми, для наших детей, молодёжи — это предмет гордости и образец для подражания.
Ребята видят, что их земляк Илья Семиков вошёл в десятку лучших лыжников, ещё одна землячка — Юлия Ступак — взяла золото и бронзу.
Ваши достижения, победы дают сильную мотивацию подрастающему поколению заниматься спортом и добиваться высоких результатов», — сказал глава республики.
Илья Семиков родом из Усть-Цильмы, мастер спорта России международного класса, призёр этапов Кубка мира, чемпион России 2021 года, неоднократный призёр чемпионатов России 2019 и 2021 годов.
«Когда видишь, что за тебя болеет вся республика, ты понимаешь, что бежишь не только за себя, но и за свой регион, за Россию.
Ни на одном старте такого ощущения нет.
Это даёт дополнительные силы и добавляет ответственности.
Будем дальше отбираться на крупные турниры и, надеюсь, у нас всё получится», — сказал спортсмен.
Владимир Уйба поздравил Илью Семикова с наступающим Днём защитника Отечества и вручил памятные подарки.
* * *
На XXIV Зимних Олимпийских играх Россия установила новый национальный рекорд по числу выигранных наград на зимней Олимпиаде: по итогам Игр наши спортсмены взяли 32 медали, из них 6 золотых, 12 серебряных и 14 бронзовых.
Российские спортсмены стали вторыми по общему количеству олимпийских медалей, а команда ROC — девятой в неофициальном командном зачёте.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил офицеров Республики Коми с наступающим Днём защитника Отечества @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1826 @ 2022-02-22 @}
Владимир Уйба поздравил офицеров Республики Коми с наступающим Днём защитника Отечества
Торжественная встреча Главы Республики Коми с командирами воинских частей и руководителями органов военного управления, дислоцированных в регионе, состоялась в Сыктывкаре.
«Российские военнослужащие успешно выполняют все поставленные задачи, продолжая при этом проводить модернизацию, развивать новейшие виды вооружения и наращивать уровень боевой подготовки войск.
Сегодня в России одними из приоритетов являются стратегические задачи по освоению Арктики и защите экономических интересов страны на Севере.
И решать эти задачи нам предстоит совместными усилиями.
Поздравляю всех офицеров и солдат с наступающим праздником — Днём защитника Отечества!
Желаю бодрости и силы духа, надёжного тыла, крепкого здоровья, счастья и добра», — пожелал Глава Республики Коми.
Владимир Уйба подчеркнул, что сотрудничество между Правительством республики, Военным комиссариатом и воинскими частями, дислоцированными на территории Республики Коми, всегда носит плодотворный характер, власти региона готовы оказывать военным всестороннюю поддержку.
{Kodko @ Республика Коми направила первую партию гуманитарной помощи для жителей ДНР и ЛНР @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1829 @ 2022-02-22 @}
Республика Коми направила первую партию гуманитарной помощи для жителей ДНР и ЛНР
На призыв о помощи откликнулись все города и районы региона.
Ранее сбор продуктов питания с длительным сроком хранения, предметов первой необходимости, детских вещей, одежды и бытовой техники объявил Глава Республики Коми, секретарь регионального отделения партии «Единая Россия» Владимир Уйба.
Он также внёс свой личный вклад — передал жителям ДНР и ЛНР детское питание, школьные принадлежности и средства гигиены.
«Я искренне благодарю всех, кто принял участие в этой миссии.
Убеждён, что люди помогают по велению сердца, отдают всё, что могут.
Многие жители Донецкой народной республики и Луганской народной республики лишились крова и уходят от военных действий на территорию России — государства, которое признало их независимость.
Наша задача — максимально помочь этим людям, дать почувствовать, что они находятся в дружественной стране», — поблагодарил глава Коми.
Первая партия гуманитарной помощи из Республики Коми будет доставлена в город Шахты Ростовской области 24 февраля.
Владимир Уйба пожелал водителю Геннадию Селькову добраться до пункта назначения без происшествий.
Пункты сбора гуманитарной помощи, организованные региональным отделением «Единой России», продолжают принимать продукты и вещи для жителей ДНР и ЛНР.
{Kodko @ Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с Днём защитника Отечества @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1830 @ 2022-02-23 @}
Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с Днём защитника Отечества
Поздравительная открытка Президента Российской Федерации направлена в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«В нашей стране военная служба во все времена считалась призванием и делом чести мужественных, сильных духом людей.
Уверен, так будет и впредь, ведь из века в век, из поколения в поколение бережно передаётся память о героических страницах истории, гордость за ратные подвиги наших отцов и дедов», — отмечено в обращении главы государства.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём защитника Отечества @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1831 @ 2022-02-23 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём защитника Отечества
«Уважаемые жители Республики Коми!
Примите искренние поздравления с Днём защитника Отечества!
В нашей стране армия и флот были, есть и будут гарантом безопасности и независимости государства, примером патриотизма и предметом особой гордости.
Сменяются эпохи, но мужество и героизм, которые проявляют солдаты и офицеры, исполняя свой долг как в мирное, так и в военное время, остаются неизменны.
Из поколения в поколение передаются славные традиции воинства и безмерное уважение к тем, кто отстаивал независимость нашей Родины в годы Великой Отечественной войны, кто исполнял свой долг в локальных конфликтах.
Низкий им поклон и огромная благодарность.
В наше время день защитника Отечества для многих стал днем настоящих мужчин, на чьих плечах лежит ответственность за семью, за дом, за свою Родину, тех, кто не только ратным подвигом, но и добросовестным трудом служит России, работает во имя ее благополучия и процветания.
От всей души желаю вам крепкого здоровья, счастья, благополучия и мира!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ Владимир Уйба почтил память защитников Отечества, павших на полях сражений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1833 @ 2022-02-23 @}
Владимир Уйба почтил память защитников Отечества, павших на полях сражений
Глава Республики Коми возложил цветы к мемориалу «Вечная слава» и памятнику воинам-интернационалистам.
Торжественная церемония состоялась сегодня, 23 февраля, в Сыктывкаре.
В ней приняли участие члены Правительства Республики Коми, депутаты Государственного Совета, руководители структурных подразделений федеральных ведомств, ветераны боевых действий.
«Низкий поклон и безмерная благодарность павшим за нашу Родину, свободу и независимость.
Низкий поклон нашим ветеранам, которые передают свой опыт и любовь к родной земле подрастающим поколениям.
Мы всегда будем помнить подвиги наших героев — защитников Отечества», — отметил Владимир Уйба.
{Kodko @ Подготовку к новому учебному году обсудили на заседании Правительства Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1836 @ 2022-02-24 @}
Подготовку к новому учебному году обсудили на заседании Правительства Коми
Заседание провёл Глава Республики Коми Владимир Уйба.
С основным докладом по этому вопросу выступила министр образования, науки и молодёжной политики региона Наталья Якимова.
«Вопрос готовности образовательных учреждений к новому учебному году затрагивает ряд направлений — обеспечение безопасности, противоэпидемические мероприятия, укрепление материально-технической базы, строительство, ремонт, транспортную доступность.
Поэтому он требует системного подхода.
Каждое учреждение должно быть на контроле у курирующего заместителя Председателя Правительства, министра образования, руководителя муниципального образования и у надзорных органов», — отметил Глава Республики Коми.
Всего к началу нового 2022/2023 учебного года необходимо подготовить 741 организацию образования, включая 9 детских домов.
На эти цели будет направлено 771,9 млн рублей из федерального, республиканского и местного бюджетов.
Для укрепления материально-технической базы образовательных организаций в республике используются возможности программы «Народный бюджет».
В этом году планируется реализовать 62 народных проекта по благоустройству территории, ремонту зданий муниципальных образовательных организаций, приобретению учебного и учебно-лабораторного оборудования, спортивного инвентаря, развитию организаций дополнительного образования.
Благодаря региональному проекту «Успех каждого ребёнка» в 2022 году запланирован ремонт спортзалов в школах посёлка Кажым Койгородского района, села Брыкаланск Ижемского района и села Руч Усть-Куломского района.
За счёт средств республиканского бюджета планируется установка уличных спортивных площадок в школах посёлка Подзь Койгородского района, села Усть-Нем Усть-Куломского района и посёлка Аджером Корткеросского района.
По целевой федеральной программе в 2022-2023 годах уже предусмотрено проведение капитального ремонта в 7 школах.
В составе дополнительной заявки на 2023 год планируется включить в программу ещё 7 объектов.
В федеральную программу могла бы попасть и школа № 4 в городе Печора.
Но администрация муниципалитета не подготовила в срок проектно-сметную документацию, хотя времени для этого было достаточно.
Нерасторопность местной администрации глава Коми подверг жёсткой критике.
При подготовке к новому учебному году особое внимание уделяется также вопросам безопасности.
За последние годы удалось значительно повысить уровень оснащённости образовательных организаций системами безопасности, укрепить их инженерно-техническую и антитеррористическую защищённость.
Однако из-за территориальной отдалённости или отсутствия финансового обеспечения более 40 % школ не имеют возможности установить тревожные кнопки с выводом сигнала в правоохранительные органы, а также нанять квалифицированную охрану.
Нужен единый подход к охране объектов образования с финансовым обеспечением из федерального бюджета.
Кроме того, школам, где нет возможности установить тревожные кнопки, надо предоставить право использовать альтернативную систему оповещения.
«Вопрос требует проработки на Антитеррористической комиссии в Республике Коми при участии представителей всех правоохранительных органов.
Надо учесть особенности нашего региона, где значительное количество школ расположены в удалённых и труднодоступных населённых пунктах, и выйти на федеральный уровень с соответствующими предложениями по совершенствованию законодательства в области антитеррористической защищённости объектов образования», — отметил Владимир Уйба.
При подготовке к 2022/2023 учебному году особое внимание будет уделено выполнению комплекса мероприятий, направленных на повышение качества образования.
Благодаря региональному проекту «Современная школа» с 1 сентября 2022 года на базе школ республики, расположенных в сельской местности и малых городах, дополнительно к 85 уже созданным и работающим «Точкам роста» откроется 22 новых Центра образования естественно-научного и технологического профилей.
В 3 специальных (коррекционных) школах Республики Коми обновится материально-техническая база для поддержки образования детей с ограниченными возможностями здоровья.
На базе средней школы № 23 города Воркуты откроется второй школьный Кванториум, который станет центром притяжения для всех обучающихся образовательных организаций заполярного муниципалитета.
В этом году по проекту «Цифровая образовательная среда» организована закупка 1001 ноутбуков для обучающихся, предусмотрена поставка интерактивных панелей для оснащения учебных аудиторий.
Увеличится охват муниципальных образований Республики Коми, вовлечённых в деятельность сети центров цифрового образования детей IT-куб.
В 2022 году центр IT-куб будет создан в Усинске.
По проекту «Молодые профессионалы» будет создано 12 высокооснащённых мастерских в профессиональных образовательных организациях (к концу года всего их будет 45).
{Kodko @ «Интернет должен стать доступным для каждого жителя Республики Коми» — Владимир Уйба @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1838 @ 2022-02-25 @}
«Интернет должен стать доступным для каждого жителя Республики Коми» — Владимир Уйба
Вопросы цифровизации региона обсудили на заседании Правительства республики 24 февраля.
«От развития технологий, уровня цифровизации зависит качество и скорость работы во многих отраслях, — заявил Владимир Уйба.
— Современная жизнь требует внедрения новых технологий и автоматизации процессов, другого пути развития нет.
В ходе моих поездок по республике, встреч с жителями отдалённых сельских территорий вопрос доступности связи и Интернета поднимается одним из первых.
От этого зависит создание устойчивой инфраструктуры, повышение качества и уровня жизни.
Наша задача — обеспечить всё население республики качественной связью и Интернетом».
В Республике Коми в рамках национальной программы «Цифровая экономика Российской Федерации» реализуется региональный проект «Информационная инфраструктура».
Он позволит обеспечить интернетом социально значимые объекты и жилой сектор.
Со следующего года в Коми стартует проект по организации в школах безопасного доступа к сети интернет с использованием Wi-Fi-технологии.
В 2023 году из федерального бюджета на эти цели направят 61 млн рублей, в 2024 году — 273,5 млн рублей.
В малонаселённых пунктах республики реализуется федеральная программа устранения цифрового неравенства.
В рамках первого этапа с 2015 года универсальные услуги связи появились в 123 населённых пунктах с населением от 250 до 500 человек, программой охвачено 47 тысяч человек.
В рамках второго этапа с 2021 года ведётся строительство полноценных базовых станций по технологии 4G в населённых пунктах с численностью от 100 до 500 человек.
В 2021 году введено 7 базовых станций, в этом году запланировано строительство ещё не менее 14.
Между Минцифры республики и Коми филиалом ПАО «Ростелеком» достигнута договорённость по переводу 10 труднодоступных населённых пунктов со спутникового канала на волоконно-оптическую линию связи.
Это обеспечит жителей более качественной связью и не потребует дополнительных затрат из бюджета.
Оптимизация выполнена в 6 населённых пунктах, ещё в четырёх — работы продолжаются.
В рамках соглашения о сотрудничестве между Правительством Республики Коми и ООО «Т2 Мобайл», оператор инвестировал в сети связи на территории региона 490 миллионов рублей.
Построено более 100 базовых станций.
За последние три года в Республике Коми построено 2929 километров волоконно-оптических линий связи, оптоволокно впервые пришло в 156 населённых пунктов, в 44 населённых пунктах построены или модернизированы базовые станции сотовой связи по технологиям 3G и 4G.
На заседании Правительства республики была обозначена проблема обеспечения связью населённых пунктов с использованием фемтосот [фемтосота — маломощная и миниатюрная станция сотовой связи, предназначенная для обслуживания небольшой территории — прим.].
За годы эксплуатации оборудование устарело и сильно износилось, а с этого года производитель и вовсе прекращает его обслуживание.
Особенно остро стоит вопрос в селе Адзьвавом Интинского района. В нём проживает 98 человек.
Это единственный в Коми населённый пункт, где социально значимый объект подключён к сети Интернет через спутник.
На строительство волоконно-оптической линии связи до села потребуется 66 миллионов рублей.
Минцифры Коми сейчас прорабатывает возможность организации канала связи с использованием инфраструктуры ГУП НАО «Ненецкая компания электросвязи», чьи мощности находятся в 30 километров от села Адзьвавом в селе Харута.
«Возможно, будет проще заменить устаревшее оборудование в селе Адзьвавом на современное.
Прошу проработать и этот вариант», — поручил Владимир Уйба.
На поддержание работоспособности созданной инфраструктуры связи из республиканского бюджета предоставляются субсидии местным бюджетам.
В 2020 году было направлено 7 миллионов рублей, в 2021 и 2022 годах — по 5,9 миллиона рублей.
Средства используются на оплату спутникового канала связи.
«С этого года предусмотрено финансирование мероприятий по развитию телекоммуникаций в рамках программы «Комплексное развитие сельских территорий» по линии Минсельхоза Коми.
Пока ни одного предложения от муниципальных образований не поступило.
Я призываю глав муниципалитетов обратить на это внимание и использовать все возможные инструменты для обеспечения связью жителей республики», — заключил глава Коми.
{Kodko @ Владимир Казаков назначен на должность и.о. заместителя Председателя Правительства Республики Коми — министра финансов Республики Коми с 1 марта 2022 года @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1843 @ 2022-02-28 @}
Владимир Казаков назначен на должность и.о. заместителя Председателя Правительства Республики Коми — министра финансов Республики Коми с 1 марта 2022 года
Распоряжение Главы Республики Коми от 28 февраля № 50-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Казакова Владимира Викторовича на должность исполняющего обязанности заместителя Председателя Правительства Республики Коми — министра финансов Республики Коми с 1 марта 2022 года.
* * *
Казаков Владимир Викторович — советник государственной гражданской службы Российской Федерации 1 класса
Родился 20 августа 1977 года в г. Сыктывкар Республики Коми.
Образование высшее.
Окончил Сыктывкарский государственный университет по специальности «Финансы и кредит».
С 2000 года работал в налоговых органах Российской Федерации.
Сразу после окончания университета принят в УФНС России по Республике Коми, где прошёл трудовой путь от специалиста I категории до главного государственного налогового инспектора.
С 2008 года — начальник отдела ИФНС России по г. Сыктывкару.
С 2013 года — начальник отдела Межрайонной ИФНС России № 5 по Республике Коми.
С 2014 года — начальник Межрайонной ИФНС России № 4 по Республике Коми.
С 2016 года — начальник ИФНС России по г. Воркуте Республики Коми.
C 11 сентября 2020 года работал заместителем руководителя УФНС России по Республике Коми.
Награждён Благодарностью руководителя ФНС России, Почётной грамотой ФНС России.
{Kodko @ Владимир Уйба присвоил Раисе Сметаниной высшее почётное звание Героя труда Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1844 @ 2022-03-01 @}
Владимир Уйба присвоил Раисе Сметаниной высшее почётное звание Героя труда Республики Коми
Указ Главы Республики Коми от 1 марта 2022 года №22 «О присвоении высшего почетного звания Героя труда Республики Коми»
За особые трудовые заслуги перед Республикой Коми и значительный личный вклад в развитие физической культуры и спорта присвоить высшее почётное звание Героя труда Республики Коми
Сметаниной Раисе Петровне — эксперту отдела методического обеспечения подготовки спортивного резерва Государственного автономного учреждения Республики Коми «Центр спортивной подготовки сборных команд», город Сыктывкар.
Раиса Петровна Сметанина — одна из выдающихся спортсменок XX века, обладательница четырёх золотых, пяти серебряных и одной бронзовой олимпийских медалей, семикратная чемпионка мира, многократная чемпионка СССР, заслуженный мастер спорта СССР.
В 1972 году была включена в состав сборной команды СССР по лыжным гонкам и затем на протяжении двух десятилетий была бессменным лидером команды.
«Королева лыжни» — этот высокий титул она достойно подтверждала на многочисленных состязаниях, грациозно и настойчиво стремясь по снежным трассам к очередной победе.
За свою спортивную биографию Раиса Сметанина участвовала в пяти Зимних Олимпиадах, завоевав 10 олимпийских медалей (4 золотых, 5 серебряных, 1 бронзовую), 16 раз поднималась на пьедестал победителей и призёров Чемпионатов мира по лыжным гонкам (7 золотых медалей, 5 серебряных и 4 бронзовых медали), завоевала 50 медалей Чемпионатов СССР (21 золотых медалей, 14 серебряных и 15 бронзовых медалей).
Обладательница одного из первых Кубков мира по лыжным гонкам сезона 1980/1981 гг.
С 1971 по 1992 годы Раиса Сметанина завоевала 20 Кубков СССР и 7 Кубков Спартакиад СССР.
В 1993 году Раисе Сметаниной был вручен специальный приз ЮНЕСКО «Fair Play» («За благородство в спорте и честную борьбу»).
Раиса Сметанина — единственная женщина-лыжница, вошедшая в десятку лучших спортсменов мира ХХ века по зимним видам спорта.
После завершения спортивной карьеры Раиса Петровна вернулась на родину в г. Сыктывкар, где в качестве тренера сборной женской команды Республики Коми по лыжным гонкам неустанно передавала свой профессиональный опыт юным спортсменкам.
В их числе — заслуженный мастер спорта России Юлия Ступак, олимпийский чемпион и бронзовый призёр XXIV Зимних Олимпийских игр 2022 года, двукратный бронзовый призёр XXIII Зимних Олимпийских игр 2018 года, победитель и призёр этапов Кубка Мира по лыжным гонкам.
На протяжении более двадцати лет Раиса Сметанина принимает непосредственное участие в проведении на коми лыжне Всероссийских соревнований по лыжным гонкам среди юношей и девушек «Приз заслуженного мастера спорта четырёхкратной олимпийской чемпионки Раисы Сметаниной», в которых ежегодно участвует до шестисот юных спортсменов более чем из 50 регионов и областей Российской Федерации.
Одиннадцать лет подряд Раиса Сметанина проводит свои именные соревнования по лыжным гонкам в родном селе Мохча Республики Коми для детей и школьников Ижемского района.
«Раиса Петровна — легенда лыжных гонок.
С её именем связаны громкие победы советского и российского спорта.
Её достижения вдохновляют начинающих лыжников стремиться только к высоким результатам, к медалям высшей пробы, воспитывают в них чувство гордости и ответственности за свою республику и страну, волю к победам и самоотдачу.
Раиса Петровна как никто другой достойна звания Героя труда Республики Коми за огромный личный вклад в развитие физической культуры и спорта», — отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
* * *
Высшее почётное звание Республики Коми Героя труда Республики Коми установлено в 2021 году по инициативе Главы Республики Коми Владимира Уйба.
Оно присваивается лицам за профессиональное мастерство, многолетний самоотверженный труд и особые трудовые заслуги перед Республикой Коми в областях экономики, управления, производства, здравоохранения, сельского хозяйства, спорта, науки и образования, культуры и искусства, укрепления законности и правопорядка и в других областях трудовой деятельности, проработавшим на благо Республики Коми в соответствующей сфере деятельности не менее 25 лет и награжденным государственными наградами Российской Федерации или государственными наградами РСФСР, или государственными наградами СССР, или удостоенным почетных званий Республики Коми, или почетных званий Коми АССР, или почетных званий Коми ССР.
{Kodko @ Мария Родионова назначена на должность председателя Комитета Республики Коми по закупкам @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1847 @ 2022-03-02 @}
Мария Родионова назначена на должность председателя Комитета Республики Коми по закупкам
Распоряжение Главы Республики Коми от 2 марта 2022 года № 61-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Родионову Марию Николаевну на должность председателя Комитета Республики Коми по закупкам со 2 марта 2022 года.
{Kodko @ По поручению Главы Республики Коми создан Региональный штаб по обеспечению устойчивости функционирования экономики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1850 @ 2022-03-02 @}
По поручению Главы Республики Коми создан Региональный штаб по обеспечению устойчивости функционирования экономики
Распоряжение об этом сегодня, 2 марта, подписала Заместитель Председателя Правительства Республики Коми — министр экономического развития и промышленности региона Эльмира Ахмеева.
Штаб возглавил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В его состав вошли также члены регионального Правительства, депутаты Государственного Совета республики, представители ведущих кредитно-финансовых организаций региона.
Цель Штаба — выработать и осуществить согласованные действия по обеспечению экономической стабильности Республики Коми в сферах экономики, потребительского рынка, жилищно-коммунального хозяйства, занятости населения, государственной бюджетной и налоговой политики, работе системообразующих предприятий.
В оперативном ручном режиме с начала этой недели проводится работа с предприятиями и субъектами малого и среднего предпринимательства Республики Коми по отслеживанию проблемных вопросов.
В Республике Коми создана горячая линия, на которую предприятия смогут сообщать о рисках, связанных с экспортной деятельностью, выстраиванием транспортно-логистических цепочек, обеспечении трудовыми ресурсами, ограничением поставок материалов и оборудования.
Линия организована в онлайн (на адрес электронной почты business@minek.rkomi.ru) и офлайн режимах (по номеру телефона (8212) 255 467).
Как отметила Эльмира Ахмеева, Правительством Республики Коми на ежедневной основе проводится мониторинг ценовой ситуации в регионе, все наблюдаемые в республике тенденции по росту цен соответствуют общероссийским.
{Kodko @ С 3 марта 2022 года в Коми будет снят ряд антиковидных ограничений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1851 @ 2022-03-02 @}
С 3 марта 2022 года в Коми будет снят ряд антиковидных ограничений
В Указ Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. № 16 «О введении режима повышенной готовности» внесены изменения.
С 3 марта 2022 года возобновляется доступ посетителей и работников в здания, строения, сооружения (помещения в них), на территории, в которых осуществляется оказание услуг детских игровых комнат, детских развлекательных центров.
Возобновляется обслуживание посетителей в зданиях библиотек, архивов, музеев и выставочных залов.
Работа кинотеатров (кинозалов), театров, театральных и концертных организаций, учреждений клубного типа, организаций, осуществляющих проведение спортивных мероприятий, допускается при условии соблюдения заполнения зала (кинозала, трибун) не более чем на 50 процентов от общей вместимости и при условии наличия у всех посетителей QR-кода медицинского сертификата, сформированного в соответствии с приказом Министерства здравоохранения Российской Федерации от 12 ноября 2021 г. N 1053н, либо отрицательного результата ПЦР-тестирования на выявление возбудителя новой коронавирусной инфекции COVID-19, проведенного не более чем за 48 часов до начала мероприятия (при наличии медицинского документа о наличии медицинских противопоказаний к вакцинации) (не распространяется на лиц, не достигших возраста 18 лет, посещение мероприятий которыми осуществляется без предъявления QR-кода и результата ПЦР-тестирования).
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил Юлию Ступак с блестящим выступлением на Олимпиаде в Пекине @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1853 @ 2022-03-03 @}
Владимир Уйба поздравил Юлию Ступак с блестящим выступлением на Олимпиаде в Пекине
Встреча Главы Республики Коми с олимпийской чемпионкой состоялась 2 марта.
Владимир Уйба вручил лыжнице государственную награду — знак отличия «За заслуги перед Республикой Коми».
«Мы всей республикой, всей страной следили за вашими стартами и болели за вас и нашу сборную.
Вы настоящий боец.
Ваш пример вдохновит многих мальчишек и девчонок пойти в спортивные секции, а молодых спортсменов — на высокие достижения.
Убеждён, что впереди у Вас ещё много побед на самых разных соревнованиях», — сказал Владимир Уйба.
На XXIV Зимних Олимпийских играх в Пекине Юлия Ступак завоевала бронзовую медаль в командном спринте классикой и золотую медаль в эстафете.
Также Юлия — заслуженный мастер спорта России, двукратный бронзовый призёр XXIII Зимних Олимпийских игр 2018 года, победитель и призёр этапов Кубка Мира по лыжным гонкам.
Высокие спортивные достижения — это результат упорного труда и настойчивости Юлии, её стремления к победе, а также талант и высокий профессионализм тренеров.
Владимир Уйба выразил слова благодарности первым тренерам Юлии Ступак — Александру и Галине Ветровым — за их труд и весомый вклад в становление спортсменки, за популяризацию лыжного спорта и здорового образа жизни.
Глава региона присвоил им звания «Почётный тренер Республики Коми».
«Очень важно увидеть в начинающем спортсмене потенциал и развить его.
Научить ребят спортивному трудолюбию, преданности выбранному делу и стремлению к победам.
Низкий вам поклон и огромная благодарность за то, что рассмотрели этот алмаз и огранили его.
Ваша работа — пример высочайшего профессионализма», — отметил Владимир Уйба.
* * *
Ступак Юлия Сергеевна родилась в 1995 году в городе Сосногорск.
Заслуженный мастер спорта России, член сборной команды России и Республики Коми по лыжным гонкам, спортсмен-инструктор по лыжным гонкам ГАУ РК «ЦСПСК».
Первые личные тренеры — Ветров Александр Иванович, Ветрова Галина Константиновна.
В сборной команде Республики Коми тренировалась под руководством главного тренера Нутрихина Андрея Владимировича, в сборной команде России тренируется под руководством Маркуса Крамера.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл личный приём граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1855 @ 2022-03-04 @}
Владимир Уйба провёл личный приём граждан
Жители республики обратились к главе Коми по вопросам улучшения жилищных условий, начисления пенсии, оказания материальной помощи, лекарственного и санаторно-курортного обеспечения, поддержки предпринимательства.
Жительница посёлка Седкыркещ обратилась по вопросу организации транспортного сообщения с Сыктывкаром: «Самая большая проблема для жителей нашего посёлка — это отсутствие дороги.
Есть судно на воздушной подушке, которое перевозит нас на другой берег.
Но всё равно очень затруднительно добираться на работу и учёбу, доставлять в посёлок грузы, дрова».
Глава Коми сообщил, что власти города сейчас прорабатывают вопрос о строительстве понтонной переправы.
«Деньги на строительство моста предусмотрены, сейчас проходит согласование проектно-сметной документации.
Строительство понтонной переправы запланировано на 2023-2024 годы и начнётся после того, как проект получит положительное заключение госэкспертизы», — сказал Владимир Уйба.
Глава республики также сообщил, что на этот год запланированы работы по углублению дна для беспрепятственного движения пассажирского теплохода.
На эти цели привлечены средства из федерального бюджета.
Кроме того, администрации Сыктывкара поручено проработать вопрос по организации бесперебойных пассажирских перевозок на автобусных маршрутах из Седкыркеща.
По итогам личного приёма руководителям министерств и ведомств, руководителям органов муниципальной власти дан ряд поручений и рекомендаций по решению вопросов, которые обозначили Владимиру Уйба жители региона.
Ход исполнения этих поручений поставлен на контроль Главы Республики Коми.
{Kodko @ Власти Коми поддержат бизнес в условиях санкций @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1858 @ 2022-03-04 @}
Власти Коми поддержат бизнес в условиях санкций
Глава Коми 3 марта провёл встречу с представителями бизнес-сообщества и финансового сектора республики.
Участники обсудили вопросы поддержки предприятий в условиях санкций западных стран и внешнего экономического давления на Россию.
«Текущая геополитическая ситуация, санкции, введенные странами Запада, уже начинают оказывать влияние на экономику республики и страны.
Я хочу, чтобы вы знали, что в этой сложной ситуации государство поддержит бизнес, вы не останетесь один на один со своими проблемами», — подчеркнул Владимир Уйба.
По поручению Президента России Владимира Путина Правительство России предпринимает меры для поддержания социально-экономической стабильности и обеспечения бесперебойной работы предприятий.
На федеральном уровне создана специальная Правительственная комиссия, разрабатывается комплекс дополнительных мер поддержки бизнеса.
В их числе — мораторий на плановые проверки для индивидуальных предпринимателей, малых и средних предприятий до конца года, снижение административных барьеров, льготное кредитование, поддержка аграриев, облегчение процедуры государственных закупок.
Также прорабатываются меры поддержки системообразующих организаций.
«Я дал поручение Минэкономразвития Коми подготовить предложения по расширению списка системообразующих организаций республики, чтобы как можно больше наших предприятий смогли получить федеральную поддержку», — отметил Владимир Уйба.
По поручению Главы Республики Коми создан Региональный штаб по обеспечению устойчивости функционирования экономики.
В ежедневном режиме проводится анализ социально-экономической ситуации в регионе.
На площадке Министерства экономического развития и промышленности Республики Коми организована горячая линия.
Она работает в онлайн (на адрес электронной почты business@minek.rkomi.ru) и офлайн режимах (по номеру телефона 8 (8212) 255-467).
Любое предприятие региона может сообщить на горячую линию о рисках, связанных с экспортной деятельностью, логистикой, обеспечением трудовыми ресурсами, ограничением поставок материалов и оборудования.
Министерство экономического развития и промышленности Республики Коми проводит ежедневный мониторинг цен на горюче-смазочные материалы.
Министерство сельского хозяйства и продовольствия Республики Коми проводит мониторинг цен на продовольственные товары.
Глава республики обратился к представителям бизнеса с просьбой подготовить информацию о текущей ситуации на их предприятиях, предложения по отработке проблемных вопросов.
Материалы будут проанализированы и направлены в федеральные органы исполнительной власти для принятия решений по поддержке бизнеса в целом и по точечной помощи отдельным предприятиям.
«Основная задача — ни в коем случае не остановить экономику страны, ни на минуту не допускать остановку любого производства.
Если есть какие-то острые вопросы, которые выходят за рамки ваших компетенций, необходимо сразу доносить до меня, до Правительства республики для их оперативного решения и в случае необходимости для вынесения на федеральную повестку.
Для обеспечения стабильности мы должны работать слаженно и сообща», — заключил Владимир Уйба.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1861 @ 2022-03-05 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Указ Главы Республики Коми от 2 марта 2022 года № 23 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почетное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Бригида Ольге Юрьевне — начальнику управления образования администрации муниципального образования городского округа «Сыктывкар»;
Клюевой Нине Степановне — начальнику управления по связям с общественностью и социальной работе администрации муниципального образования городского округа «Сыктывкар»;
Ковыляевой Веронике Геннадьевне — преподавателю государственного профессионального образовательного учреждения «Гимназия искусств при Главе Республики Коми» имени Ю.А. Спиридонова, город Сыктывкар;
Такаеву Николаю Зималетовичу — главе муниципального образования городского округа «Усинск» — руководителю администрации;
Тимофеевой Татьяне Валентиновне — секретарю Избирательной комиссии Республики Коми, город Сыктывкар.
2. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Будрину Елену Евгеньевну — начальника финансового управления администрации муниципального района «Удорский»;
Гарбуз Любовь Леонидовну — заместителя начальника Государственно-правового управления Администрации Главы Республики Коми, город Сыктывкар;
Левину Ирину Викторовну — заведующего кафедрой «Экономика и управление» Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Некипелову Надежду Николаевну — консультанта-эксперта организационного отдела Организационного управления Аппарата Государственного Совета Республики Коми;
Пантюхину Елену Александровну — главного эксперта отдела по учету и контролю за использованием государственного имущества государственного казенного учреждения Республики Коми «Управление автомобильных дорог Республики Коми», город Сыктывкар;
Рубаник Людмилу Ивановну — начальника отдела планирования, финансирования и контроля финансовой деятельности аппарата Избирательной комиссии Республики Коми, город Сыктывкар.
{Kodko @ Александр Сажин освобождён от должности председателя Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1862 @ 2022-03-05 @}
Александр Сажин освобождён от должности председателя Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений
Распоряжение Главы Республики Коми от 5 марта № 69-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Сажина Александра Владимировича от должности председателя Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений 5 марта 2022 года.
Распоряжение Главы Республики Коми от 5 марта № 70-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» возложить с 6 марта 2022 года исполнение обязанностей председателя Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений на Майера Андрея Александровича, первого заместителя председателя Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Международным женским днём @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/1868 @ 2022-03-08 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Международным женским днём
«Милые женщины!
От всей души поздравляю вас с Международным женским днём!
Изначально появление этого праздника было связано с идеями солидарности женщин, отстаивающих свои права.
Сегодня среди представительниц прекрасной половины человечества немало видных политиков, руководителей крупных организаций и предпринимателей.
Невозможно представить работу множества отраслей без женских рук и женского подхода.
При этом вы остаётесь нежными и любящими мамами, жёнами, сёстрами и дочерьми.
Вы окружаете теплом и заботой своих близких и заставляете трепетать сердца мужчин.
8 марта уже давно стал символом женственности и красоты.
Дорогие женщины!
На ваших плечах лежат заботы о подрастающем поколении.
Вы дарите жизнь, воспитываете детей, учите их вечным ценностям, радуетесь успехам и переживаете за их неудачи.
Спасибо вам за эту уникальную способность совмещать в себе строгость и доброту, сильный характер и нежность.
Искренне желаю вам крепкого здоровья, семейного счастья, успешной самореализации как в профессии, так и в личной жизни.
Пусть атмосфера первого весеннего праздника подарит прекрасное настроение, наполнит вашу жизнь счастливыми и радостными моментами!»
[Глава Республики Коми Владимир Уйба]
{Kodko @ В Правительстве Коми рассмотрели меры по повышению устойчивости экономики @ новости @ https://rkomi.ru/news/1873 @ 2022-03-10 @}
В Правительстве Коми рассмотрели меры по повышению устойчивости экономики
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл еженедельное оперативное совещание.
С докладами по текущей ситуации выступили заместитель председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности Эльмира Ахмеева, руководители Минсельхоза, Минздрава и Минстроя Республики Коми.
В Коми создан региональный штаб по обеспечению устойчивости функционирования экономики, организован мониторинг за состоянием потребительского рынка, цен на социально значимые товары, лекарства и строительные материалы.
На контроле Минсельхоза Коми – более 120 региональных магазинов и все федеральные торговые сети.
Кроме того, информацию предоставляет Управление Федеральной налоговой службы по Республике Коми по данным контрольно-кассовой техники.
В республике предпринимаются меры для наращивания объёмов торговых запасов, необходимых для обеспечения потребностей населения.
Региональный Минсельхоз в круглосуточном режиме взаимодействует с федеральными торговыми сетями и товаропроизводителями региона.
Достигнуты договорённости по поставкам продукции местных товаропроизводителей в более доступной упаковке.
При УФАС по Республике Коми создана горячая линия для обращений граждан.
Информация по фактам необоснованного повышения цен направляется в правоохранительные органы для дальнейшего реагирования.
По информации Министерства здравоохранения Республики Коми, на лекарства, которые входят в перечень жизненно важных лекарственных препаратов, рост цен незначительный (от 0,2 до 0,6 процента) или вовсе не наблюдается.
Стоимость препаратов, которые не входят в указанный перечень, выросла в среднем на 30 процентов.
При этом в республике сохраняется достаточный запас лекарственных препаратов для бесперебойного обеспечения пациентов.
«Нужно понимать, что рынок будет жить по своим законам.
Никто не будет ждать отмены санкций.
Все будут искать обходные пути поставок товаров, и рынок восстановится.
Для нас эта ситуация даёт возможность отказаться от ненужного импорта и заместить его качественной отечественной продукцией», - отметил глава республики.
На днях Президент России Владимир Путин подписал закон, направленный на защиту национальных интересов страны от недружественных действий иностранных государств и международных организаций.
Он предусматривает комплекс мер по сохранению устойчивости экономики Российской Федерации, в том числе финансовой системы, а также меры социально-экономического характера, обеспечивающие повышение уровня социальной защиты граждан.
Законом регламентируются особенности осуществления градостроительной деятельности, закупок товаров, работ, услуг для обеспечения государственных и муниципальных нужд, страховой деятельности, применения федеральных законов о хозяйственных обществах, а также особенности организации и проведения проверок при осуществлении государственного и муниципального контроля.
Кроме того, законом устанавливаются особенности правового регулирования вопросов оказания социальной помощи и пенсионного обеспечения, обеспечения лекарственными препаратами и медицинскими изделиями, а также вопросов обеспечения защиты прав и интересов российских граждан, проходивших обучение за рубежом и вынужденно прекративших его.
Также предусмотрены нормы, направленные на поддержку граждан России, имеющих обязательства по кредитным договорам.
В связи с вышеуказанным органам исполнительной власти Республики Коми поручено проработать вопрос о необходимости внесения изменений в региональное законодательство и направить предложения в Минэкономразвития региона.
Правительством Коми сейчас готовится План первоочередных мер по обеспечению устойчивого развития региона в условиях внешнего санкционного давления.
В нём будут учтены предложения представителей бизнес-сообщества, озвученные на недавно состоявшихся встречах с руководством республики.
{Kodko @ В Коми с 11 марта отменяются QR-коды и ряд антиковидных ограничений @ новости @ https://rkomi.ru/news/1876 @ 2022-03-10 @}
В Коми с 11 марта отменяются QR-коды и ряд антиковидных ограничений
Соответствующие изменения с учётом решения республиканского оперштба по противодействию распространению новой коронавирусной инфекции внесены в Указ о введении режима повышенной готовности.
С 11 марта повсеместно отменяется требование к предъявлению посетителями публичных учреждений QR-кода медицинского сертификата либо отрицательного результата ПЦР-теста.
Кинотеатрам (кинозалам), театрам, театральным и концертным организациям, учреждениям клубного типа, организациям, осуществляющим проведение спортивных мероприятий, разрешено работать со стопроцентной заполняемостью залов.
Отменяется требование к работодателям по переводу работников в возрасте 60 лет и старше, а также лиц с хроническими заболеваниями на дистанционную (удалённую) работу.
Также отменяется требование о переводе 50 процентов сотрудников организаций на дистанционную работу и требование не менее 3-х раз в неделю проводить обследования работников на новую коронавирусную инфекцию COVID-19.
Гражданам в возрасте 60 лет и старше, с хроническими заболеваниями и не имеющим сертификата вакцинированного против новой коронавирусной инфекции COVID-19 либо перенесшего новую коронавирусную инфекцию COVID-19 более 12 месяцев назад разрешено покидать места проживания и пребывания.
Ресурсосберегающим организациям разрешено перейти с дистанционного обслуживания граждан по возникающим коммунально-бытовым вопросам на обычный режим работы.
С 11 марта предоставление государственных, муниципальных и иных услуг в помещениях органов исполнительной власти Республики Коми, органов местного самоуправления муниципальных образований Республики Коми, многофункциональных центрах и центрах по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения, а также проведение личного приёма граждан разрешено без предварительной записи граждан.
С 18 марта на повседневный режим работы перейдут нестационарные организации социального обслуживания, организации с круглосуточным пребыванием детей, а также дома-интернаты для престарелых и инвалидов, психоневрологические интернаты, стационарные отделения при центрах по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/1878 @ 2022-03-11 @}
Владимир Уйба провёл заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми
Рассмотрены вопросы обеспечения антитеррористической защищённости объектов топливно-энергетического комплекса, безопасности на транспорте, профилактики терроризма и противодействия его идеологии.
Заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности Эльмира Ахмеева и Начальник ФГКУ «Управление вневедомственной охраны войск национальной гвардии Российской Федерации по Республике Коми» Алексей Петренко выступили с докладами об оборудовании пассажирского транспорта общего пользования системами мониторинга подвижных объектов.
Заслушан доклад председателя антитеррористической комиссии МО МР «Сосногорск» об организации профилактики терроризма и противодействия его идеологии.
О мерах, принятых органами исполнительной власти, реализующими полномочия в сферах образования и молодёжной политики, для недопущения вовлечения обучающихся в террористическую деятельность, оценке их эффективности доложили министр образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова, исполняющий обязанности директора ГПОУ «Воркутинский горно-экономический колледж» Алексей Поморцев и заместитель начальника Управления образования Администрации МО ГО «Воркута» Лариса Компанец.
«В современных геополитических реалиях особенно важно не допустить вовлечение подростков и молодёжи в террористическую деятельность.
Мы с вами понимаем, что молодые люди в силу возраста, ещё не сложившихся взглядов могут быть подвержены негативному влиянию.
Поэтому всем – и учебным заведениям, и родителям – необходимо усилить работу с подростками и молодёжью, чтобы уберечь их от противоправных действий», - прокомментировал глава Коми.
В заключении члены Комиссии утвердили методические рекомендации для органов исполнительной власти Республики Коми, органов местного самоуправления Республики Коми по порядку осуществления контроля за выполнением требований к антитеррористической защищённости мест массового пребывания людей.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл первое заседание Регионального штаба по обеспечению устойчивости функционирования экономики @ новости @ https://rkomi.ru/news/1883 @ 2022-03-12 @}
Владимир Уйба провёл первое заседание Регионального штаба по обеспечению устойчивости функционирования экономики
В составе штаба – члены Правительства региона, депутаты Государственного Совета Республики Коми, управляющие банков, уполномоченный по правам предпринимателей, руководители организаций, представляющих интересы предпринимателей.
Участники заседания рассмотрели текущую ситуацию в экономике республики и обсудили дополнительные меры поддержки бизнеса в условиях санкционных ограничений.
«Геополитическая ситуация, санкции в отношении Российской Федерации вносят свои коррективы в экономику республики.
Степень их влияния будет зависеть от принятых нами решений, в том числе на уровне Регионального штаба.
По итогам встреч с бизнесом был сформирован перечень проблем предприятий.
Часть из них направлена в федеральный центр, отдельные вопросы мы решаем на месте.
Безусловно, работа в новых реалиях потребует и серьёзного пересмотра нормативного регулирования, в первую очередь на федеральном уровне», - отметил Глава Республики Коми.
8 и 9 марта Президент России Владимир Путин подписал Федеральные законы, которые наделяют Правительство страны дополнительными полномочиями по решению вопросов, связанных с обеспечением устойчивого развития экономики и социальной сферы.
На федеральном уровне принят первый пакет мер поддержки экономики: введён мораторий на проверки малого бизнеса, предоставлены кредитные каникулы для субъектов малого и среднего предпринимательства в этом году, а также отсрочки по уплате налогов в течение 2022 года.
Субъекты Российской Федерации также наделены дополнительными полномочиями.
В Федеральный закон от 5 апреля 2013 г. №44-ФЗ «О контрактной системе в сфере закупок товаров, работ, услуг для обеспечения государственных и муниципальных нужд» приняты поправки, позволяющие ускорить освоение бюджетных средств и средств государственных компаний.
А именно: регионы смогут изменять условия контракта (предмет, цена, срок, порядок оплаты и прочее) при закупках товаров для государственных и муниципальных нужд.
Субъекты Российской Федерации смогут устанавливать дополнительные возможности закупок у единственного поставщика и дополнительные случаи аннулирования штрафов за неисполнение контрактов.
Заместитель председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности Эльмира Ахмеева проинформировала о работе над подготовкой регионального Плана первоочередных мер по обеспечению устойчивого развития региона в условиях внешнего санкционного давления.
Минэкономразвития республики продолжает сбор предложений, в том числе от бизнес-сообщества.
В настоящее время прорабатываются мероприятия в части:
- увеличения докапитализации регионального Фонда развития промышленности;
- возобновления субсидирования юридических лиц, индивидуальных предпринимателей на возмещение части затрат, направленных на создание, модернизацию и расширение производства пеллет и топливных брикетов;
- увеличения уставного капитала АО «Лизинговая компания Республики Коми» и снижение процентных ставок по ее лизинговым программам;
- пролонгации на 2023-2024 годы льготы, установленной субъектам МСП по упрощенной системе налогообложения (сохранение ставки 3% на доходы и 7,5% при учете налогов по системе «доходы минус расходы»);
- сохранение льготного размера вознаграждения за предоставление поручительства АО «Гарантийный фонд Республики Коми»;
- предоставление субъектам МСП – арендаторам государственного имущества Республики Коми (или муниципального имущества) права на временную отсрочку на уплату арендных платежей по таким договорам аренды;
- предоставления местным бюджетам субсидий из республиканского бюджета Республики Коми на 2022 год на организацию транспортного обслуживания населения по муниципальным маршрутам регулярных перевозок пассажиров и багажа автомобильным транспортом по регулируемым тарифам;
- снижения процентных ставок по микрозаймам Микрокредитной компании Республики Коми.
Например, Микрокредитная компания Республики Коми уже зафиксировала максимальную процентную ставку по предоставляемым микрозаймам на уровне 9,5 % годовых.
Планируется сделать доступнее для предпринимателей микрозаймы по ставке 0,1 % годовых – через увеличение размера микрозайма от 1 до 3 млн рублей и расширение перечня ОКВЭД.
Для оперативного реагирования на проблемные ситуации республиканские Минэкономразвития, Минсельхоз, Минздрав, Минстрой, Центр «Мой бизнес» Коми организовали «горячие линии», а также телеграм-каналы для предприятий.
«Наша задача – помочь бизнесу сохранить производства и рабочие места.
Поэтому все вопросы, которые выносятся на обсуждение штаба, должны решаться в оперативном порядке, буквально в суточные сроки.
То есть, если предложения поступили сегодня, то уже завтра мы должны их полностью отработать», - сказал в заключение Владимир Уйба.
{Kodko @ По поручению Владимира Уйба в Коми создан региональный центр информационной безопасности детей и молодёжи @ новости @ https://rkomi.ru/news/1882 @ 2022-03-12 @}
По поручению Владимира Уйба в Коми создан региональный центр информационной безопасности детей и молодёжи
О дополнительных мерах защиты учащихся от деструктивных влияний в сети «Интернет» шла речь на заседании Координационного совещания по обеспечению правопорядка в Республике Коми.
Заседание провёл Владимир Уйба.
«Вопросы защищённости детей в информационном пространстве заслуживают особого внимания, особенно сейчас, в период массового распространения фейков.
Наша задача – максимально оградить детей от деструктивной информации в сети Интернет и не допустить их вовлечение в противоправные или безнравственные действия», - отметил глава республики.
По поручению Владимира Уйба, в республике создан региональный центр информационной безопасности детей и молодёжи.
Он начал работу в январе этого года.
Задача центра – выявлять в сети информацию деструктивного и противоправного характера, которая побуждает детей к действиям, предоставляющим угрозу для их жизни или здоровья, способствует формированию вредных привычек или зависимостей.
Центр отслеживает информацию, вовлекающую детей и молодёжь в экстремистскую деятельность, сомнительные субкультуры и секты, оправдывающая противоправное, асоциальное поведение, содержащая сцены насилия.
Отдельное внимание обращено к информации, отрицающей семейные ценности.
Сотрудники центра информируют родителей и педагогов о том, какие информационные угрозы сейчас существуют в интернете, и как им противостоять.
«Необходимо совершенствовать систему воспитания и обеспечить психологическую безопасность учащихся.
Детей и молодёжь нужно вовлекать в позитивную, созидательную деятельность, организовывать их занятость.
Благодаря работе недавно созданного центра мероприятия профилактического характера, а также адресная работа с несовершеннолетними станет более эффективной», - сказал в заключение Владимир Уйба.
{Kodko @ Лидеры национальных движений и диаспор Республики Коми выступили в поддержку решения Владимира Путина о проведении спецоперации на Украине @ новости @ https://rkomi.ru/news/1888 @ 2022-03-15 @}
Лидеры национальных движений и диаспор Республики Коми выступили в поддержку решения Владимира Путина о проведении спецоперации на Украине
Свою позицию представители проживающих в республике национальностей озвучили на встрече с главой региона Владимиром Уйба.
Она состоялась 14 марта в Доме Дружбы народов Республики Коми.
«Сегодняшние события на Украине ещё раз показали – там, где есть межнациональный конфликт, появляется основа для политической нестабильности, происходит подмена духовных ценностей и потеря нравственных ориентиров.
Уверен, что решение Президента о проведении спецоперации было выверенным и правильным.
В такое время важны взаимопонимание и сплочённость.
Нельзя допустить, чтобы между нами вбили клин межнационального неприятия.
Необходимо сберечь историко-культурное наследие России и Республики Коми.
И здесь очень многое зависит от нас с вами: Правительства региона, с одной стороны, и гражданских институтов – с другой», - заявил Владимир Уйба.
Глава региона поблагодарил лидеров национальных движений и диаспор за вклад в помощь беженцам из Украины.
Сегодня Республика Коми готова принять и разместить на своей территории около 500 человек, вынужденно покинувших территории ДНР и ЛНР.
«Мы все понимаем сегодняшнюю ситуацию.
За восемь лет погибли тысячи мирных людей, и спецоперацию необходимо было начинать.
Мы не вправе судить или обсуждать решение верховного главнокомандующего.
Есть приказ, и его надо исполнять.
Это вынужденная мера.
Но надо обратить внимание на то, что происходит внутри нашей страны.
К сожалению, создается искусственный ажиотаж на продукты, необоснованно завышаются цены.
Люди должны понять, что у нас достаточно запасов, продуктов хватит всем», - обратился председатель Коми республиканской общественной организации «Грузинское национально-культурное общество «Сакартвело» Николай Самунашвили.
Владимир Уйба призвал не поддаваться паническим настроениям и провокациям, а в поиске информации ориентироваться только на проверенные, официальные источники.
На федеральном уровне работает портал Объясняем.РФ, где размещается полноценная и достоверная информация.
Созданы региональные паблики «Объясняем.Республика Коми» в соцсетях ВКонтакте, Одноклассники и канал в мессенджере Telegram.
Глава Коми также отметил, что правоохранительные органы уже выявляют недобросовестные организации, которые искусственно создают дефицит товаров или необоснованно завышают цены.
Кроме того, на уровне Правительства России и Правительства Республики Коми принимаются системные продуманные меры по стабилизации экономической ситуации.
«У нас создан Региональный штаб по обеспечению устойчивости функционирования экономики.
Ведётся ежедневный мониторинг цен.
Для предприятий региона, которые были ориентированы на экспорт и потеряли рынки сбыта, прорабатывается механизм по созданию внутреннего спроса, в том числе с помощью госзаказов.
Это позволит не допустить закрытия предприятий и сохранить рабочие места», - сообщил Владимир Уйба.
Глава региона рассказал также, что в преддверии посевной кампании приняты меры по дополнительной господдержке аграриев.
Региональному Минсельхозу дано поручение выплачивать авансом субсидии в полном размере, а не частично, как было ранее.
Это позволит сельхозпредприятиям вовремя закупить семена и удобрения.
В завершение встречи Владимир Уйба поблагодарил в лице лидеров национально-культурных автономий и диаспор всех жителей многонациональной Республики Коми за солидарную поддержку Президента России Владимира Путина и активную гражданскую позицию.
{Kodko @ Владимир Уйба дал старт республиканскому благотворительному марафону «Мы – наследники Великой Победы» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1892 @ 2022-03-16 @}
Владимир Уйба дал старт республиканскому благотворительному марафону «Мы – наследники Великой Победы»
Акцию ежегодно организует Республиканский Совет ветеранов.
О её начале в этом году Глава Республики Коми Владимир Уйба объявил 15 марта на заседании Республиканского оргкомитета «Победа».
На заседании рассмотрены вопросы подготовки к празднованию 77-й годовщины Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов, оказания мер поддержки ветеранам и разработки региональной целевой программы по увековечению памяти погибших при защите Отечества.
«К сожалению, из-за коронавируса празднование Дня Победы в 2020 и 2021 годах проводилось в основном онлайн, дистанционно.
В этом году высока вероятность, что мы вернёмся к привычному формату, но всё будет зависеть от эпидемиологической обстановки.
В любом случае надо проработать оба сценария и подготовить праздничные мероприятия как на республиканском, так и на муниципальном уровнях», - сказал Владимир Уйба.
В Республике Коми ветеранам Великой Отечественной войны, труженикам тыла и гражданам категории «дети войны» оказывается всесторонняя поддержка.
Ежегодно ветераны и граждане категории «дети войны» проходят оздоровление в республиканском центре «Максаковка».
В этом году снова выделены средства на оздоровление ветеранов и пенсионеров на базе санатория «Колос» Кировской области.
За 2 предыдущих года путёвками были обеспечены 1659 человек, в 2022 году смогут оздоровиться более 630 человек.
В этом году увеличится размер денежной выплаты для граждан категории «труженики тыла» с 1 тысячи до 3 тысяч рублей.
В Коми ветераны Великой Отечественной войны получают бесплатное социальное обслуживание на дому.
А с этого года решён вопрос о предоставлении такого вида поддержки гражданам категорий «труженики тыла», «узники фашистских лагерей», «жители блокадного Ленинграда».
В 2022 году помощь получат 528 человек.
Ко Дню Победы граждане категории «дети войны» получат выплату 3 тысячи рублей.
В республике проводится работа по улучшению жилищных условий ветеранов Великой Отечественной войны.
За 2008-2021 годы за счёт средств федерального бюджета 770 ветеранов получили новое жильё.
Отремонтировано 1906 квартир и домов ветеранов Великой Отечественной войны.
Ремонт проводится в основном за счёт средств республиканского бюджета и частично за счёт муниципальных средств и внебюджетных источников.
Республика Коми – единственный регион в России, где выделяются средства на ремонт жилых помещений «детей войны».
Председатель Коми республиканской общественной организации ветеранов (пенсионеров) войны, труда, Вооруженных Сил и правоохранительных органов Людмила Жукова поблагодарила Главу Республики Коми Владимира Уйба за решение выделить на эти цели в этом году из регионального бюджета 112,6 млн рублей.
На эти деньги запланировано отремонтировать более 650 квартир и жилых домов.
Также «дети войны» получили право на лечение в госпитале ветеранов (ранее им такая поддержка не оказывалась).
В ходе заседания оргкомитета Глава республики дал старт республиканскому благотворительному марафону «Мы – наследники Великой Победы», который ежегодно проводит Республиканский Совет ветеранов.
В ходе марафона организации и жители республики жертвуют посильные для них суммы на нужды ветеранов.
На эти деньги приобретается мебель, бытовая техника, оказывается материальная помощь ветеранам, реставрируются памятники и монументы павшим в годы войны.
Благотворительный марафон – это возможность для каждого жителя республики проявить личную заботу о тех, кто ковал Великую Победу, внести свою лепту в обеспечение достойных условий жизни ветеранов дополнительно к тем мерам поддержки, которые предусмотрены на федеральном и республиканском уровнях.
«Создание достойного уровня жизни для наших ветеранов – вопрос, который взят на особый контроль.
Правительству региона необходимо оперативно выполнять все взятые на себя социальные обязательства в отношении ветеранов, тружеников тыла, граждан категории «дети войны».
Очень важно обеспечить им заботу и комфорт не только во время проведения праздничных мероприятий, но и в повседневной жизни», - сказал в завершение заседания оргкомитета Владимир Уйба.
* * *
В Республике Коми зарегистрировано 2 338 ветеранов Великой Отечественной войны, 1728 «тружеников тыла» и 27 361 гражданин категории «дети войны».
{Kodko @ На реках Коми максимальный уровень воды во время весеннего половодья ожидается выше средних значений @ новости @ https://rkomi.ru/news/1894 @ 2022-03-16 @}
На реках Коми максимальный уровень воды во время весеннего половодья ожидается выше средних значений
Владимир Уйба провёл заседание Комиссии по предупреждению и ликвидации ЧС и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми.
Рассмотрены вопросы подготовки к прохождению весеннего половодья и предстоящего пожароопасного сезона.
По информации заместителя начальника управления – начальника Филиала ФГБУ Северное УГМС «Коми ЦГМС» Олега Козела, максимальный уровень воды во время весеннего половодья на реках Вычегодского и Мезенского бассейнов следует ожидать на 13-24 см выше нормы, на отдельных участках – в пределах нормы.
На реках Печорского бассейна уровень воды ожидается на 10-40 см выше средних показателей.
Подготовка к паводковому периоду проводится в плановом порядке.
Разработаны и утверждены все планирующие документы, оценены возможные последствия негативного воздействия весеннего половодья на населённые пункты республики.
Уточнена схема сбора и обмена информации при угрозе и возникновении чрезвычайных ситуаций.
Организовано взаимодействие с соседними регионами.
Уточнен состав и порядок работы оперативных групп Главного управления МЧС по Республике Коми, а также сил и средств пожарно-спасательных подразделений.
В период половодья Комитет ГО ЧС выставит 10 спасательных постов.
Для проведения спасательных работ в зонах подтопления и ликвидации последствий весеннего половодья создана группировка сил и средств Коми республиканской подсистемы РСЧС в составе: 5951 человек личного состава, 1637 единиц техники (в том числе автомобильной – 840, специальной – 441, инженерной – 356), 10 беспилотных летательных аппаратов, 276 единиц плавательных средств.
Дополнительно сформирован 1 сводный отряд спасателей ГАУ «СПАС-КОМИ» Комитета Республики Коми гражданской обороны и чрезвычайных ситуаций в составе 12 человек для оказания помощи населению в первую очередь в МО МР «Усть-Цилемский», а также в любой точке республики.
Для осуществления ежедневного мониторинга за паводковой обстановкой филиалом Коми ЦГМС будет развернута сеть постоянных гидрологических постов в количестве 72 единиц и дополнительно 7 единиц постов (при необходимости).
Перед органами управления и силами Коми республиканской подсистемы РСЧС стоит задача максимально реализовать комплекс подготовительных мероприятий, чтобы в период половодья оперативно и слаженно решать возникающие вопросы.
Руководителям организаций нефтегазового комплекса и производственных предприятий республики необходимо обеспечить на подведомственных территориях выполнение всех спланированных мероприятий по подготовке и безопасному прохождению весеннего половодья.
В случае аварийных ситуаций реагировать оперативно и своевременно информировать об инцидентах соответствующие надзорные органы.
«Прошу руководителей администраций муниципальных образований лично координировать работу на местах, обеспечить своевременный завоз топливно-энергетических ресурсов, продуктов питания, медикаментов, эвакуацию.
Также необходимо уделить особое внимание разъяснительной работе с населением и обеспечить контроль за деятельностью организаций и граждан в опасные периоды», - сказал Владимир Уйба.
В целях подготовки к пожароопасному сезону 2022 года органы государственного пожарного надзора Главного управления МЧС Российской Федерации по Республике Коми проведут проверки по реализации мер пожарной безопасности в населённых пунктах.
Также запланированы профилактические мероприятия в местах отдыха и оздоровления детей, на территориях садоводства и огородничества, где есть риск возникновения лесных пожаров.
Согласно утверждённого «Сводного плана тушения лесных пожаров на территории Республики Коми на 2022 год» общая группировка сил и средств Коми республиканской подсистемы РСЧС составляет 1056 человек и 682 единицы техники.
{Kodko @ Предложения Республики Коми учтены при разработке федеральных мер поддержки граждан, экономики и бизнеса @ новости @ https://rkomi.ru/news/1895 @ 2022-03-16 @}
Предложения Республики Коми учтены при разработке федеральных мер поддержки граждан, экономики и бизнеса
Сегодня, 16 марта, Глава Республики Коми Владимир Уйба принял участие в селекторном совещании рабочей группы Государственного совета Российской Федерации по экономическим вопросам и противодействию распространению новой коронавирусной инфекции.
Его провели Первый заместитель Председателя Правительства России Андрей Белоусов и мэр Москвы Сергей Собянин.
В мероприятии приняли участие заместители Председателя Правительства Марат Хуснуллин и Татьяна Голикова, руководители федеральных органов исполнительной власти и главы субъектов Федерации.
На совещании обсуждался комплекс мер поддержки граждан, экономики и бизнеса для включения в план первоочередных действий Правительства по противодействию санкционному давлению.
Напомним, днём ранее премьер-министр Правительства России Михаил Мишустин представил третий пакет федеральных мер поддержки экономики, который был включён в План первоочередных действий по обеспечению развития российской экономики в условиях внешнего санкционного давления.
Это более ста антикризисных решений с общим объёмом финансирования 1 трлн рублей.
Во вступительном слове Сергей Собянин проинформировал глав регионов о решениях по расширению полномочий субъектов Федерации в налоговой, бюджетной, градостроительной и иных сферах, принятых на федеральном уровне.
Также Сергей Собянин проинформировал о программе льготного кредитования системообразующих предприятий и ряде других мер, решение о реализации которых планируется принять в ближайшее время.
Выступая на совещании, Марат Хуснуллин сообщил о разработанном Правительством комплексе мер поддержки строительной отрасли, включая долевое строительство жилья и расширение программы льготного ипотечного кредитования семей с детьми.
В своём выступлении Татьяна Голикова проинформировала о подготовке мер по поддержке рынка труда и надёжному обеспечению лекарствами и медицинскими изделиями.
В выступлении Андрея Белоусова были обозначены приоритеты работы Правительства и администраций регионов по противодействию санкционному давлению на ближайшее время.
«Правительство Республики Коми находится в постоянном тесном контакте с федеральным центром.
И те меры поддержки, которые сегодня принимаются и внедряются на уровне всей страны, - это конкретный результат нашего взаимодействия.
Многие наши инициативы, инициативы коллег из других регионов России легли в основу федерального Плана первоочередных действий по обеспечению развития российской экономики.
За это я искренне благодарю Правительство Российской Федерации.
Кроме того, сейчас мы завершаем разработку комплекса региональных мер поддержки, который будет рассмотрен уже в эту пятницу на республиканском оперативном штабе», - прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Фото - http://government.ru/
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Уйба и Правительство Республики Коми выражают соболезнования в связи со смертью Анатолия Ефимовича Кононова @ новости @ https://rkomi.ru/news/1901 @ 2022-03-18 @}
Глава Республики Коми Владимир Уйба и Правительство Республики Коми выражают соболезнования в связи со смертью Анатолия Ефимовича Кононова
«Республика Коми понесла невосполнимую утрату.
На 86 году жизни скончался ветеран лесной отрасли Анатолий Ефимович Кононов.
Трудовую деятельность Анатолий Ефимович начал в Сторожевском леспромхозе в 1958 году, затем переехал в Сысольский район.
Прошёл путь от старшего мастера лесопункта до директора леспромхоза.
После переезда в Сыктывкар трудился генеральным директором Всесоюзного объединения «Комилеспром», работал на руководящих должностях в «Госкомпроме» Республики Коми, департаменте ЛПК Минпромтранса Республики Коми.
Неоднократно избирался депутатом Верховного Совета Коми АССР.
Анатолий Ефимович Кононов многое сделал для развития лесной отрасли республики, которой посвятил более 40 лет жизни.
За годы работы в лесопромышленном комплексе проявил себя как настоящий профессионал своего дела, ответственный, знающий и инициативный специалист, талантливый руководитель.
За долгую профессиональную деятельность Анатолий Ефимович удостоен высоких правительственных наград, среди которых – ордена «Знак Почёта», «Трудового Красного знамени», орден Ленина.
Ему были присвоены почётные звания «Заслуженный работник народного хозяйства Коми АССР» и «Заслуженный работник лесной промышленности РСФСР».
Выражаем глубокие соболезнования родным и близким Анатолия Ефимовича Кононова.
Память о нём навсегда сохранится в наших сердцах.
Скорбим вместе с вами».
Глава Республики Коми В.В. Уйба, Правительство Республики Коми
Прощание с Анатолием Ефимовичем Кононовым состоится 19 марта в 13:00 у часовни на Краснозатонском кладбище в Сыктывкаре.
{Kodko @ Жители Коми – Zа Мир! Zа Россию! Zа Президента! @ новости @ https://rkomi.ru/news/1902 @ 2022-03-18 @}
Жители Коми – Zа Мир! Zа Россию! Zа Президента!
На Театральной площади в Сыктывкаре 18 марта состоялся митинг-концерт, приуроченный к годовщине воссоединения Крыма и Севастополя с Россией.
Ровно 8 лет назад был подписан Договор о принятии полуострова в состав Российской Федерации.
Это было решение жителей Крыма, которое они выразили на референдуме.
В то же время, 8 лет назад, началась война на Донбассе.
Регулярно совершались обстрелы населённых пунктов Донецкой и Луганской народных республик, подвергались гонениям русское население, русский язык и Русская православная церковь.
Киевские власти много лет игнорировали выполнение минского Комплекса мер по мирному урегулированию кризиса, а в прошлом году и вовсе отказались его исполнять.
«Конечно, это не только их решение.
Идти против России Украину настроил Запад, поддерживая неонацистские настроения, русофобию и обещая Киеву беспрепятственное вступление в НАТО.
И что принес за эти восемь лет неофашистский, неонацистский режим Киева для жителей Луганской и Донецкой народных республик?
Разрушение, бомбардировки, обстрелы, тысячи погибших!
Боль, слезы и печаль.
И конечно, принятое решение нашего Президента Владимира Владимировича Путина о проведении специальной военной операции – это единственно правильное решение в тот момент.
Если бы этого не произошло, сегодня неофашисты рвались бы уже к нашим границам и обстрел бы велся по нашим территориям.
Это была спланированная политика лживого Запада с его псевдокультурой и псевдодемократическими принципами, поправшая человеческое достоинство и желание жить в мире и согласии.
Им не нужна сильная и независимая Россия.
Сегодня, когда против нас ополчился западный мир, я вам точно могу сказать, что нас этим не испугаешь.
Россия – самодостаточная страна.
И страны Запада уже понимают, что эти санкции – не против России, а против их людей и их экономик.
Мы совершенно точно выстоим.
Мы никогда не позволим попирать справедливость и унижать слабых.
И решение нашего Президента будет оцениваться многими и многими поколениями как шаг во спасение наших братьев – Луганской и Донецкой народных республик», - выступил на митинге Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В поддержку Президента Российской Федерации Владимира Путина, жителей Донбасса и специальной военной операции по денацификации Украины выступили также ветераны, общественники, депутаты, творческая интеллигенция и другие жители Сыктывкара.
{Kodko @ Владимир Уйба призвал надзорные органы и профильные министерства Республики Коми жёстко контролировать ситуацию по ценообразованию @ новости @ https://rkomi.ru/news/1904 @ 2022-03-19 @}
Владимир Уйба призвал надзорные органы и профильные министерства Республики Коми жёстко контролировать ситуацию по ценообразованию
О мерах поддержки бизнеса и граждан, а также о действиях Правительства в условиях давления санкций шла речь на очередном заседании Регионального штаба по обеспечению устойчивости функционирования экономики.
«На фоне сегодняшней ситуации Правительство Российской Федерации будет увеличивать социальные выплаты, поднимать зарплаты бюджетникам.
Прошу органы исполнительной власти взять под контроль случаи, где человек оказывается вне правового поля и не может получить поддержки.
Их необходимо прорабатывать адресно.
Особо подчеркну: у нас в стране достаточно сил и средств, чтобы не допустить экономический коллапс.
Об этом заявил Президент России Владимир Владимирович Путин на совещании с главами регионов», - сказал Владимир Уйба.
Глава республики напомнил, что на федеральном уровне уже одобрены и реализуются отдельные меры поддержки.
Они затрагивают вопросы контрольно-надзорной деятельности, экспорта в недружественные страны, разрешительной деятельности, кредитования населения и субъектов предпринимательской деятельности.
15 марта Правительство России представило очередной пакет антикризисных мер по поддержке экономики и социальной сферы в условиях санкций.
Перечень мер достаточно широк, они касаются льготного кредитования системообразующих предприятий в сфере промышленности, торговли и агропромышленного комплекса, упрощения налогового контроля, возобновления механизма СПИК 1.0, поддержки авиационных перевозчиков и иные меры.
По поручению Президента России регионы принимают меры по обеспечению социально-экономической стабильности и защиты населения.
В том числе предоставляется адресная поддержка различным категориям граждан, оказавшимся в трудной жизненной ситуации, сохраняется доступность социальных услуг, поддерживаются социально ориентированные НКО, осуществляющие деятельность по социальному обслуживанию, социальной поддержке и защите граждан, оказанию помощи беженцам и вынужденным переселенцам.
Глава республики поручил профильным министерствам представить предложения по дополнительным мерам социальной поддержки с учётом возможностей республиканского бюджета.
Заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития Республики Коми Эльмира Ахмеева рассказала о региональном Плане поддержки и подчеркнула, что это гибкий документ, который в дальнейшем будет наполняться новыми мероприятиями, исходя из потребностей субъектов экономики и населения Республики Коми, а также с учётом анализа социально-экономической ситуации и необходимых мер реагирования на новые вызовы.
В ключевые позиции Плана входят следующие меры:
- докапитализация Регионального Фонда развития промышленности (в республике уже появились потенциальные проекты для финансирования);
- возобновление субсидирования юридических лиц, индивидуальных предпринимателей на возмещение затрат по модернизации и расширению производства пеллет и топливных брикетов.
Готовится к реализации программа по переходу всех котельных республики на топливные брикеты и пеллеты;
- докапитализация Лизинговой компании Республики Коми, в результате чего будет обеспечено снижение процентных ставок для субъектов малого и среднего предпринимательства;
- продление на 2023 год льготы по упрощенной системе налогообложения;
- сохранение льготного размера вознаграждения за предоставление поручительства Гарантийного фонда Республики Коми.
Это 0,5 % годовых при сроке финансирования до 3 лет;
- снижение процентных ставок по программам микрокредитования, включая их фиксацию в размере от 0,1 % до 9,5 % годовых, реструктуризацию действующих займов, снижение размера платежей, прекращение начисления неустойки, а также пересмотр действующих программ микрокредитования.
Кроме того, в Плане предусмотрены новые мероприятия:
- по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба, в 2022 году выделены дополнительные средства на организацию работ по отводу и таксации лесосек для проведения аукционов по продаже права на заключение договоров купли-продажи лесных насаждений с целью организации использования лесов предприятиями малого и среднего бизнеса;
- создан центр импортозамещения Республики Коми в целях замещения импортируемых в республику товаров аналогичными товарами отечественного производства и из дружественных стран.
Номенклатура составляет более 400 позиций.
Перечень будет направлен в Минпромторг России для дальнейшей работы по замещению критически важных товаров;
- создан региональный логистический центр в Республике Коми для решения проблемных вопросов предприятий по поставке готовой продукции, ввоза сырья и материалов.
В состав логистического центра вошли представители крупных производственных предприятий Республики Коми и ОАО «РЖД»;
- проводится работа по расширению перечня системообразующих предприятий региона.
Вопрос по дополнению российского перечня системообразующих организаций предприятиями Республики Коми находится на рассмотрении в Минпромторге России;
- развитие сельского хозяйства и поддержка занятости населения.
Работодателям компенсируют затраты на частичную оплату труда при организации общественных работ, на частичную оплату труда и материально-техническое оснащение при организации временного трудоустройства работников организаций, находящихся под риском увольнения.
Также в Плане имеются системные мероприятия, в том числе по мониторингу ценовой ситуации, запасов, напряженности на рынке труда и деятельности предприятий.
«Прошу правоохранительные органы и министерства уделить пристальное внимание ценообразованию и незамедлительно реагировать на необоснованное завышение цен и создание искусственного дефицита, оперативно и жёстко это пресекать.
Особенно в сфере продовольствия и медикаментов.
Сейчас от нас с вами зависит, насколько быстро будет стабилизирована ситуация в регионе», - подчеркнул Владимир Уйба.
Руководители коммерческих банков отметили, что ажиотажный спрос на обналичивание средств закончился.
Граждане и юридические лица снова возвращают деньги на счета, тем более, что ставки по депозитам выросли до 15-17 процентов для юридических лиц и до 20 процентов – для физических.
Также банкиры заверили, что ставки по уже выданным потребительским и ипотечным кредитам останутся неизменными.
Продолжается выдача ипотеки по льготным ставкам.
Несмотря на то, что в Республике Коми уже действует программа реструктуризации задолженностей, заявок на «кредитные каникулы» не так много.
Зато активно подаются заявки на участие в программе льготного кредитования субъектов малого и среднего предпринимательства.
Бизнес может получить оборотные кредиты сроком до 1 года и инвестиционные кредиты сроком до 3 лет.
Малым предприятиям предоставят льготные кредиты по ставке не выше 15 процентов годовых, а средним – не выше 13,5 процентов.
{Kodko @ В Сыктывкаре вручили награды победителям и призёрам VII Регионального Чемпионата «Абилимпикс» Республики Коми – 2022 @ новости @ https://rkomi.ru/news/1905 @ 2022-03-19 @}
В Сыктывкаре вручили награды победителям и призёрам VII Регионального Чемпионата «Абилимпикс» Республики Коми – 2022
В церемонии награждения принял участие глава региона Владимир Уйба.
Конкурс профессионального мастерства для людей с ограниченными возможностями здоровья состоялся в рамках национального проекта «Образование».
«Вы – большие молодцы, вы – уже победители.
Вы бросаете вызов не только самим себе, но и своим соперникам, и доказываете, что многое знаете и умеете.
Вы показываете всем пример стойкости духа, воли к победе, силу характера.
Уверен, что участие в движении «Абилимпикс» поможет вам в дальнейшем состояться и в профессии, которую вы выбрали, и, конечно же, в жизни.
Не случайно «Абилимпикс» называют олимпиадой возможностей – возможностей для развития и движения вперёд. А это, согласитесь, крайне важно для каждого человека», - обратился к участникам глава республики.
Владимир Уйба поблагодарил наставников, которые обучают и поддерживают конкурсантов, помогают им чувствовать себя увереннее.
Чемпионат помогает людям с ограниченными возможностями здоровья найти себя в профессии, совершенствовать мастерство и повысить конкурентоспособность на рынке труда.
Чемпионат проходит в республике в седьмой раз.
В 2016 году в нём принимали участие всего 16 человек, которые соревновались в двух компетенциях.
К 2022 году число участников выросло уже до 165, а компетенций – до 25.
Профессиональное мастерство продемонстрировали школьники, студенты и специалисты с различными нозологиями из городов и районов Республики Коми, из Архангельской области.
Им помогали 60 волонтёров.
Представленные на Чемпионате компетенции отвечают требованиям современного рынка труда.
В этом году в категориях «Студенты» и «Специалисты» появились новые направления: «Сити-фермерство», «Дизайн плаката» и «Лазерные технологии».
Оценивали работы участников более ста экспертов, среди которых были представители работодателей и педагоги образовательных организаций Республики Коми.
Все они прошли курсы повышения квалификации в Региональном центре обучения экспертов «Абилимпикс» Республики Коми на базе Сыктывкарского колледжа сервиса и связи.
Региональные чемпионаты по профессиональному мастерству среди инвалидов и лиц с ограниченными возможностями здоровья «Абилимпикс» проходят весной 2022 года во всех 85 регионах.
Чемпионат является одним из проектов президентской платформы «Россия – страна возможностей» и проводится при поддержке Минпросвещения России.
Победители региональных чемпионатов проходят в общероссийский финал, а лучшие участники Национального чемпионата получат шанс войти в состав национальной сборной «Абилимпикс» Россия и представлять нашу страну на международном уровне.
{Kodko @ За последние пять лет в Коми наметилась тенденция к снижению количества ДТП @ новости @ https://rkomi.ru/news/1911 @ 2022-03-22 @}
За последние пять лет в Коми наметилась тенденция к снижению количества ДТП
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл заседание Республиканской комиссии по обеспечению безопасности дорожного движения.
Рассмотрены вопросы профилактики дорожно-транспортного травматизма, ликвидации аварийно-опасных участков на автодорогах Республики Коми, планы проведения ремонта автомобильных дорог.
По информации Управления ГИБДД МВД по Республике Коми, последние пять лет в регионе наблюдается снижение количества дорожно-транспортных происшествий, раненых и погибших в результате ДТП.
В 2021 году по отношению к предшествующему году количество дорожно-транспортных происшествий сократилось на 16,4 %, число погибших в них людей снизилось на 30,3 %, раненых – на 17,2 %.
«В прошлом году количество аварий и их тяжких последствий на дорогах Коми снизилось.
Тем не менее, проблема смертности в результате дорожно-транспортных происшествий требует постоянного внимания, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Часто трагедии случаются из-за халатности недобросовестных водителей, которые подвергают опасности не только себя, но и других, более дисциплинированных участников движения, в том числе детей.
Такое поведение необходимо пресекать.
Нужны дополнительные меры контроля.
Например, дать возможность водителям сообщать о нарушениях, свидетелями которых они оказались, на основе данных видеорегистраторов.
Необходимо продолжить работу по ликвидации аварийных участков, улучшить содержание улично-дорожной сети».
90 % аварий на дорогах в Коми происходит из-за нарушений правил дорожного движения – по этой причине в прошлом году погибли 57 человек, получили ранения более 1 тысячи.
Одним из самых эффективных способов профилактики нарушений вне населённых пунктов считается использование фото- и видеокамер.
На территории республики применяется 24 комплекса фотовидеофиксации.
Владимир Уйба поручил профильным министерствам проработать вопрос о расширении географии применения данных комплексов.
Ещё одна причина ДТП – неудовлетворительное состояние улично-дорожной сети.
Собственники и балансодержатели улиц и дорог получили в прошлом году около 2,5 тысячи предписаний об устранении нарушений.
За несоблюдение требований по обеспечению безопасности дорожного движения при ремонте и содержании дорог нарушители получили административные взыскания.
Согласно статистике, в 2021 году каждое четвёртое ДТП в Коми произошло с участием пешеходов.
Для обеспечения их безопасности собственники автомобильных дорог обустроили и обновили в прошлом году около 32 километров линий уличного освещения, установили 3,5 тысячи светильников, привели в соответствие нормативам 86 пешеходных переходов на дорогах регионального и местного значения.
Для усиления профилактики детского травматизма на дорогах Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил проработать вопрос о финансировании мероприятий «Родительский патруль» и «Юные инспекторы движения» в рамках подпрограммы «Повышение безопасности дорожного движения в Республике Коми».
Снижение количества аварийных участков дорог является одним из мероприятий национального проекта «Безопасные и качественные автомобильные дороги».
В прошлом году выявлено 9 аварийно-опасных мест на трассах республики и 5 аварийно-опасных участков в Сыктывкаре.
В этом году на них установят дополнительные дорожные знаки, разметки, световые и предупредительные элементы, а также конструкции, позволяющие предотвратить аварии.
На капитальный ремонт и ремонт автомобильных дорог региональной сети межмуниципального и муниципального значения, искусственных сооружений на них в 2022 году планируется направить 2,7 млрд рублей.
Это позволит отремонтировать 179 километров автодорог.
Запланирован ремонт трёх мостов общей протяжённостью 138 метров, а также устройство освещения вдоль автодорог регионального значения на участках общей протяжённостью 17 километров.
Работы по нанесению разметки запланированы на автодорогах общей протяженностью около 3 тысяч километров, их стоимость оценивается в 68 млн рублей.
По нормативным требованиям планируют обустроить 54 пешеходных перехода.
В муниципальных образованиях республики запланированы ямочные ремонты дорог и ремонты «картами», отсыпка грунтовых дорог, восстановление тротуаров, обустройство водоотводных канав.
Самый большой объём работ запланирован в Сыктывкаре – здесь на капитальный ремонт 11 километров дорог будет направлено 313 млн рублей.
В ряде муниципальных образований Коми будут выполнены работы по освещению автомобильных дорог и улично-дорожной сети.
{Kodko @ Дети Арктики из Коми смогут бесплатно отдохнуть на море @ новости @ https://rkomi.ru/news/1914 @ 2022-03-24 @}
Дети Арктики из Коми смогут бесплатно отдохнуть на море
Вопросы подготовки к проведению детской оздоровительной кампании 2022 года и обеспечения безопасности детей в период её прохождения рассмотрены 23 марта на заседании Правительства Республики Коми.
Заседание провёл глава региона Владимир Уйба.
«Надо понимать, что в этом году гораздо меньше родителей смогут самостоятельно вывезти детей на отдых, как делали это раньше.
Мы должны помочь им и сделать всё от нас зависящее, чтобы как можно больше детей смогли отдохнуть и оздоровиться.
Как всегда, в приоритете – дети из малообеспеченных и многодетных семей, дети-сироты, а также попавшие в трудную жизненную ситуацию, и дети, проживающие на территории арктических муниципалитетов», - сказал Владимир Уйба.
Всего в этом году планируется отправить на отдых и оздоровление 57 тысяч юных жителей Республики Коми.
На эти цели предусмотрено более 300 млн рублей.
Основная доля средств будет выделена из регионального бюджета.
Часть расходов – 26 млн рублей – возьмут на себя муниципалитеты.
Дополнительно к этому Владимир Уйба поручил Правительству республики выделить на организацию оздоровительной кампании ещё 109 млн рублей.
В этом году в федеральном бюджете впервые предусмотрены средства на отдых детей, проживающих в Арктической зоне (Воркуте, Инте, Усинске и Усть-Цилемском районе).
На эти цели будет направлено более 32 млн рублей.
При этом путёвки в лагеря, расположенные на морском побережье, для детей из арктических муниципалитетов будут бесплатными.
Если ребёнок находится в трудной жизненной ситуации, то и оплата проезда к месту отдыха и обратно в полном объёме будет осуществляться за счёт бюджета, для остальных детей – в размере 50 % от общей суммы.
Эта новая мера поддержки позволит охватить отдыхом тысячу юных северян.
Владимир Уйба распорядился увеличить в этом году квоту на оздоровление детей Воркуты.
Им выделят путёвок на 25 процентов больше, чем в прошлом году.
С такой просьбой к Главе Республики Коми ранее обращались жители Заполярья.
Оздоровительная кампания в Коми носит социально ориентированный характер.
Бесплатные путёвки предоставляются также одарённым детям и семьям с детьми, оказавшимся в трудной жизненной ситуации.
Многодетным семьям будет компенсироваться 90 процентов от стоимости путёвки.
С 2020 года Правительством Республики Коми предусмотрена компенсация родителям за самостоятельно приобретённую путёвку в детский лагерь, расположенный на территории России, и включённый в реестр организаций отдыха соответствующего субъекта.
В 2021 году поддержкой воспользовались 256 семей, на эти цели из республиканского бюджета было выделено 1,8 млн рублей.
В 2022 году ожидается повышенный спрос, поэтому в республиканском бюджете на эту субсидию предусмотрено 5 млн рублей.
В прошлом году было введено ещё одно новшество – запуск федеральной программы по компенсации родителям части стоимости путёвки – «детский кэшбэк».
В программу вошли все детские оздоровительные лагеря республики.
Поддержкой воспользовались 2299 родителей, из федерального бюджета им выплатили около 17 млн рублей, компенсировав до 50 процентов от стоимости путёвок.
В городах и районах республики готовятся к открытию 328 лагерей с дневным пребыванием на базах образовательных организаций, учреждений спорта, частных организаций, 145 лагерей труда и отдыха.
Больше всего таких лагерей откроется в Сыктывкаре и Ухте.
За пределами республики будет организовано 3 лагеря на Черноморском побережье.
Более 200 детей примут участие в профильных сменах международных всероссийских детских центров «Артек», «Орлёнок» и «Смена».
«В прошлые годы республика упустила много бесплатных путёвок в «Черноморской зорьке» из-за того, что санаторий вёл коммерческую деятельность.
С этого года он стал государственным, поэтому я категорически против коммерческой составляющей в данном учреждении.
Нам выгоднее вкладывать в здоровье своих детей, чем зарабатывать копейку на продаже путёвок», - подчеркнул Владимир Уйба.
Прорабатывается и содержательная часть отдыха в детских лагерях.
Будут организованы тематические смены с образовательной составляющей, они будут касаться военно-патриотического воспитания, основ безопасности жизнедеятельности, научной, технической, туристической, этнокультурной, краеведческой, художественно-эстетической сфер.
Будут организованы профильные смены для детей с ограниченными возможностями здоровья и спортсменов.
Проводится работа над кадровым обеспечением детских лагерей.
Реализуется программа профессионального мастерства для педагогов и вожатых на базе Сыктывкарского и Ухтинского госуниверситетов, Республиканского центра детей и молодёжи.
Всего к работе в детских лагерях планируется привлечь около 4 тысяч педагогов и 500 вожатых.
Для медицинского сопровождения направят более 400 медицинских работников.
Помимо отдыха и оздоровления для детей будет организована полезная занятость, в которую планируется вовлечь около 100 тысяч ребят.
В дни летних каникул образовательные организации республики будут проводить мероприятия и акции по различным темам, мастер-классы.
По нацпроекту «Образование» будут задействованы 85 Центров образования цифрового, гуманитарного и естественно-научного профилей, школьный кванториум в Сыктывкаре.
Летний досуг детей и молодёжи будет организован на базе учреждений культуры и спорта.
Дети смогут подработать в трудовых бригадах, лагерях труда и отдыха, отрядах мэра.
Подать заявление на получение путёвки в детский лагерь родители смогут в электронном виде с 5 мая на базе государственной информационной системы Республики Коми «Электронное распределение путёвок».
Старт летней оздоровительной кампании запланирован на 30 мая.
{Kodko @ Владимир Уйба зачитал открытое заявление в поддержку решения Президента России о проведении спецоперации по защите жителей ДНР и ЛНР @ новости @ https://rkomi.ru/news/1915 @ 2022-03-24 @}
Владимир Уйба зачитал открытое заявление в поддержку решения Президента России о проведении спецоперации по защите жителей ДНР и ЛНР
Сегодня, 24 марта, на заседании Государственного Совета Республики Коми глава региона Владимир Уйба обратился к депутатам с призывом подписать открытое заявление.
Ранее письмо подписали члены Правительства Республики Коми.
«Я уверен, что все депутаты Государственного Совета Республики Коми поддержат это открытое заявление», - отметил Владимир Уйба.
Открытое заявление в поддержку решения Президента Российской Федерации Владимира Владимировича Путина о проведении специальной операции по защите жителей Донецкой и Луганской народных республик
Сохранять национальное самосознание и говорить на родном языке – разве много хотят жители Луганской и Донецкой народных республик?
Жить в мире, без артиллерийских обстрелов и карательных акций, не подвергаясь гонениям за свою национальность и вероисповедание.
Война на Донбассе шла в течение 8 лет.
И ее нужно было закончить.
Мирные переговоры ни к чему не привели.
Киевские власти много лет игнорировали выполнение Минского протокола по мирному урегулированию кризиса, а в прошлом году и вовсе отказались его исполнять.
Заручившись поддержкой Запада и США, Украина усиливала неонацистские настроения и русофобию, старательно готовилась ко вступлению в НАТО.
США и Западу не нужна была сильная и независимая Россия.
Введение санкций, гуманитарная и масштабная информационная война, которая развернута и которой подвергается сегодня практически каждый россиянин – всё это делается лишь для того, чтобы поставить нашу страну и наш народ на колени.
Созданные внешние риски не оставили России выбора.
Наша страна вынуждена защищаться и защищать жителей Донецкой и Луганской народных республик.
Решение нашего Президента Владимира Владимировича Путина начать специальную операцию – ответственное и нелегкое, но абсолютно верное.
Он взял на себя эту ответственность, потому что иначе нельзя.
И мы его полностью поддерживаем!
То, что происходит сегодня в Украине, тяжело осознавать.
Горько за живущих там родных и друзей, за братский народ.
Но перед нашими военными не стоит задача захватить города.
Они ликвидируют военный потенциал Украины, а вместе с ним – и угрозу России.
Мы за мир, но за мир – без нацизма!
Мы со всем справимся.
Мы сильны своей любовью – к своей стране, к своей истории.
Мы сильны дружбой, взаимопониманием и миролюбием.
Мы за сильную Россию!
Мы за Президента России Владимира Владимировича Путина!
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника культуры @ новости @ https://rkomi.ru/news/1918 @ 2022-03-25 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника культуры
«Уважаемые работники культуры и деятели искусства, ветераны отрасли!
Поздравляю вас с профессиональным праздником – Днём работника культуры!
Сегодня мы чествуем тех, кто создает нам хорошее настроение, дарит возможность прикоснуться к прекрасному, заставляет сопереживать.
Благодаря вашему труду, таланту и вдохновению, вашим знаниям и умению преподнести их каждому – любознательному ребёнку и занятому взрослому – о Республике Коми, её культурном потенциале знают не только в России, но далеко за её пределами.
Наши творческие коллективы с радостью принимают в разных уголках нашей страны на лучших сценических площадках и в известных выставочных и музейных залах.
Развитие отрасли культуры было и остаётся приоритетным направлением в деятельности Правительства республики.
Без духовного развития общества, без сохранения культурных традиций невозможно движение вперёд.
Мы продолжим вкладывать средства в строительство и ремонты учреждений культуры, в их техническое переоснащение, обеспечение современным оборудованием и музыкальными инструментами школ искусств.
Дорогие друзья!
Искренне желаю вам радости творчества и увлечённости своим делом.
Пусть неиссякаемым источником вдохновения для вас будет наша прекрасная республика.
Крепкого здоровья, благополучия, добра и семейного счастья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Главе Республики Коми представили нового руководителя Управления Росприродназора по Коми и НАО @ новости @ https://rkomi.ru/news/1919 @ 2022-03-25 @}
Главе Республики Коми представили нового руководителя Управления Росприродназора по Коми и НАО
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с начальником Управления государственной службы и кадров Федеральной службы по надзору в сфере природопользования Тимуром Ахуняновым и Исламудином Астархановым, возглавившим Межрегиональное управление Росприроднадзора по Республике Коми и Ненецкому автономному округу.
В ходе встречи были обсуждены вопросы взаимодействия между Правительством Республики Коми и Межрегиональным управлением Росприроднадзора.
Глава региона Владимир Уйба пожелал Исламудину Астарханову успешной и продуктивной работы.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с мэром Печоры Валерием Серовым @ новости @ https://rkomi.ru/news/1922 @ 2022-03-25 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с мэром Печоры Валерием Серовым
Обсуждены вопросы социально-экономического развития Печорского района, в том числе привлечения инвестиций, развития сельского хозяйства, транспортного обеспечения населения, благоустройства, переселения граждан из аварийного жилья.
Глава муниципального района – руководитель администрации МР «Печора» Валерий Серов проинформировал Главу Республики Коми Владимира Уйба об основных направлениях деятельности и достигнутых результатах, акцентировав особое внимание на работе по развитию и благоустройству муниципального района.
В рамках программы «Переселение граждан из аварийного жилищного фонда на 2019-2025 годы» в муниципалитете досрочно реализованы мероприятия будущих периодов.
В прошлом году привлечено и израсходовано 221,2 млн рублей.
Приобретено 61 жилое помещение, заключено 43 договора социального найма с гражданами, а также 87 соглашений об изъятии жилых помещений для муниципальных нужд с выплатой гражданам выкупной стоимости.
Валерий Серов доложил о проделанной в 2021 году работе по переселению из малозаселённых, неперспективных населённых пунктов.
Запланированные мероприятия реализованы: приобретено 22 жилых помещения, заключено 18 договоров социального найма, 3 договора мены, 1 соглашение об изъятии жилых помещений для муниципальных нужд.
За счёт выделения дополнительных средств на адресную программу полностью расселены дома в посёлках Косью и Белый-Ю, частично посёлок Березовка.
Это позволило получить экономическую выгоду по всем уровням бюджетов благодаря сокращению ежегодных расходов – порядка 40 млн рублей, а также сокращению разовых расходов республиканского бюджета в размере 100 млн рублей.
Для привлечения инвестиций администрация муниципалитета сейчас ведёт переговоры с потенциальным инвестором, изъявившим намерение реализовать проект по производству экологически чистого твёрдого топлива для обеспечения населения – древесных пеллет.
Также найдены потенциальные участники, желающие реализовать свои проекты в рамках грантовой поддержки по линии Минсельхоза Коми.
По словам Валерия Серова, муниципальные власти усилили взаимодействие с сельскими поселениями по оперативному решению проблемных вопросов на местах.
Сейчас прорабатывается вопрос по улучшению транспортного сообщения с удалёнными населёнными пунктами.
Подготовлена «дорожная карта», просчитана экономическая модель, определены объёмы и источники финансирования.
Владимир Уйба взял на контроль ряд важных проектов, связанных с развитием муниципалитета.
Глава Республики Коми пожелал Валерию Серову успешной реализации намеченных планов и уделять особое внимание обратной связи с жителями района.
«Сегодня люди особенно нуждаются в заботе и внимании со стороны органов власти.
Прошу Вас, Валерий Анатольевич, чутко реагировать на все потребности жителей исходя из принципа «к каждому человеку нужен индивидуальный подход».
Правительство республики будет поддерживать Печору, равно как и каждый наш муниципалитет.
Уверен, совместными усилиями мы обеспечим социально-экономическую стабильность в регионе», - заявил Владимир Уйба.
{Kodko @ Елена Вяльбе высоко оценила популяризацию лыжного спорта в Республике Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/1923 @ 2022-03-25 @}
Елена Вяльбе высоко оценила популяризацию лыжного спорта в Республике Коми
Сегодня, 25 марта, глава региона Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Президентом Федерации лыжных гонок России, трёхкратной олимпийской чемпионкой Еленой Вяльбе.
«Лыжи – массовый спорт в Республике Коми, им увлекаются во всех городах и сёлах от мала до велика.
Встретить на лыжне человека преклонного возраста, который только что пробежал на лыжах с десяток километров, здесь, – это обычное дело.
Не даром говорят, что любовь к лыжам у жителей Коми в крови.
Многие прославленные на весь мир лыжники являются выходцами из нашего региона.
Кстати, первый человек в республике, кому было присвоено высшее почётное звание Героя труда Республики Коми, - это лыжница, наша именитая спортсменка, четырёхкратная олимпийская чемпионка Раиса Сметанина», - отметил Владимир Уйба.
Глава республики поблагодарил Елену Вяльбе за внимание и поддержку лыжного спорта и спортсменов Коми.
Он выразил надежду на дальнейшее успешное сотрудничество.
По словам Владимира Уйба, Правительство Республики Коми заинтересовано в создании достойной инфраструктуры для спортсменов-лыжников.
Тем более, что регион каждый год проводит соревнования федерального уровня.
Сегодня в республике стартовал Чемпионат России по лыжным гонкам.
Трёхкратная олимпийская чемпионка, четырёхкратный бронзовый призёр Олимпийских игр, 14-ти кратная чемпионка мира, Президент Федерации лыжных гонок России Елена Вяльбе выразила слова поддержки спортсменам перед стартом соревнований.
* * *
В Республике Коми подготовкой лыжников занимаются 21 физкультурно-спортивное учреждение в разных городах и районах.
Лыжными гонками занимаются около 3 тысяч спортсменов.
В прошлом году в регионе состоялось 25 республиканских и 8 всероссийских соревнований по лыжным гонкам.
В 2022 году запланировано провести 25 республиканских и 12 всероссийских соревнований.
{Kodko @ Владимир Уйба и Елена Вяльбе дали старт Чемпионату России по лыжным гонкам в Сыктывкаре @ новости @ https://rkomi.ru/news/1924 @ 2022-03-26 @}
Владимир Уйба и Елена Вяльбе дали старт Чемпионату России по лыжным гонкам в Сыктывкаре
Торжественная церемония открытия состоялась 25 марта на Республиканском лыжном комплексе имени Раисы Сметаниной.
«Для Республики Коми лыжные гонки – один из самых успешных и самых любимых видов спорта.
Уже многие годы лыжники из нашей республики ярко и громко заявляют о себе на международных соревнованиях и Олимпийских играх.
Раиса Сметанина, Николай Бажуков, Василий Рочев-старший, Андрей Нутрихин, Василий Рочев-младший, Илья Порошкин, Юлия Ступак, Илья Семиков, Ермил Вокуев – это далеко не полный список именитых спортсменов Коми, прославивших республику и Россию на мировой арене.
Сохраняя традиции, сегодня мы создаём условия для воспитания будущих чемпионов», - заявил Глава Республики Коми.
Владимир Уйба поблагодарил Федерацию лыжных гонок России и лично её президента, трёхкратную олимпийскую чемпионку Елену Вяльбе за оказанное доверие в проведении чемпионата в республике, за внимание и поддержку лыжного спорта и спортсменов Коми.
В свою очередь Елена Вяльбе выразила слова благодарности всем организаторам чемпионата за достойную подготовку мероприятия.
Она пожелала участникам бескомпромиссной борьбы, а болельщикам – испытать чувство радости за наших спортсменов.
В этом году на Чемпионат России по лыжным гонкам приехали более 300 лыжников из 42 регионов страны.
Соревнования пройдут с 26 марта по 3 апреля.
Вход на лыжный комплекс свободный.
Адрес: Сыктывдинский район, село Выльгорт, ул. Северная, 3А/1.
{Kodko @ Поддержка национальных видов спорта: в Республике Коми состоялся фестиваль «Лямпиада» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1927 @ 2022-03-26 @}
Поддержка национальных видов спорта: в Республике Коми состоялся фестиваль «Лямпиада»
XV республиканский лыжный фестиваль «Лямпиада» прошёл 26 марта в селе Ыб Сыктывдинского района.
Участников и гостей приветствовал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Фестиваль стал поистине народным праздником, объединяющим спортсменов, охотников и настоящих ценителей традиционной коми культуры.
Можно сказать, что любовь к лыжам, лыжному спорту, у жителей нашей северной земли в крови.
Республика не даром считается родиной лыж.
Коми издавна слыли прекрасными охотниками.
Они – наследники легендарного Йиркапа.
Покоряли пространства дремучей Пармы на лызях и лямпах.
Этот праздник воплощает наиважнейший, жизнеутверждающий посыл: объединение народов и обращение к историко-культурному прошлому и настоящему нашей многонациональной страны», - приветствовал участников и гостей фестиваля глава республики.
В рамках фестиваля прошли Чемпионат и Первенство Республики Коми по национальному виду спорта – гонки на охотничьих лыжах.
В этом году на мероприятие съехались около 100 участников.
В зависимости от номинации, они совершили забег на 500, 1000 или 2000 метров.
Глава региона принял участие в мужском забеге на 2 километра и вручил награды победителям по итогам забега среди детей.
Напомним, Президент России Владимир Путин объявил 2022 год Годом культурного наследия народов России.
По словам Владимира Уйба, сегодня проведение таких национальных праздников как «Лямпиада» особенно значимо.
Это не только спортивное состязание, но и праздник традиций.
«Катание на лыжах и на лямпах – это совершенно разные эмоции.
Лямпы придают соревнованиям особый национальный вкус.
Все, кто сегодня прошёл трассу – большие молодцы!
Это было испытание, и нужно было показать настоящий характер.
Все, кто участвовал в забеге – настоящие спортсмены. Так держать!», - поделился впечатлениями Владимир Уйба.
Также состоялись забеги среди женщин, юниоров и впервые в этом году – забег участников 1951 года рождения и старше.
В рамках мужского и женского масс-стартов «Лямпиады» был учреждён Кубок Йиркапа – охотника в мифологии коми зырян.
Пока спортсмены боролись за призы, гости фестиваля участвовали в мероприятиях на территории этнопарка.
Они познакомились с коми народными традициями, песнями, кухней, ремеслами, особенностями охоты и рыболовства.
Мастер по изготовлению лыж Василий Родионов показал, как используются лямпы и лызи.
Специалист Национального музея Республики Коми Наталья Хозяинова познакомила с традициями охоты, рассказала о роли леса в жизни коми человека, как встречали и провожали охотников, об их суевериях.
Желающие могли приобрести продукцию от местных фермеров и ремесленников.
На сцене выступили артисты народных ансамблей «Тагъя сур» и «Северная околица», солистка Коми республиканской филармонии Виктория Пыстина, а также творческие коллективы Сыктывдинского района.
* * *
«Лямпиада» - это яркий народный праздник, который объединяет любителей спорта и народной культуры и проходит с соблюдением древних национальных традиций.
Родиной «Лямпиады» является село Большелуг Корткеросского района.
Фестиваль проводится ежегодно на протяжении пятнадцати лет в разных районах Республики Коми.
По правилам чемпионата, участники должны бежать на лямпах (традиционных коми лыжах, обитых мехом) ширина которых составляет не менее 10 сантиметров, с обязательно мягким креплением.
Ещё одно условие – все спортсмены должны надеть традиционные охотничьи жилеты – лузаны, а вместо лыжных палок использовать койбедь – специальную палку, с помощью которой охотники проверяют капканы и отбиваются от волков.
Организаторами фестиваля выступили Правительство Республики Коми;
Федерация национального вида спорта Республики Коми – гонки на охотничьих лыжах;
Межрегиональное общественное движение «Коми войтыр»;
Центр спортивной подготовки сборных команд и Финно-угорский этнокультурный парк.
Главный судья соревнований, основатель и идейный вдохновитель фестиваля «Лямпиада» - Афанасий Габов.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Спорт должен быть вне политики!» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1928 @ 2022-03-27 @}
Владимир Уйба: «Спорт должен быть вне политики!»
Об этом Глава Республики Коми заявил 26 марта на церемонии открытия Фестиваля русского хоккея в Сыктывкаре.
Владимир Уйба и Президент Федерации хоккея с мячом России, международной федерации хоккея с мячом (FIB) Борис Скрынник приветствовали участников и гостей спортивного праздника.
«Спорт занимает особое место в нашей жизни.
И он всегда должен оставаться вне политики!
Но, к сожалению, международные чиновники лишили наших спортсменов возможности соревноваться с представителями других стран.
Из-за таких решений Сыктывкар лишился чемпионата мира по хоккею с мячом, к которому мы готовились не один год.
Тем не менее, мы вместе с нашими спортсменами!
Вместе с нашим Президентом!
Мы одна страна – одна команда!», - заявил глава республики.
Владимир Уйба поблагодарил Федерацию хоккея с мячом и лично её президента Бориса Скрынника за возможность принимать в республике Фестиваль русского хоккея, финал Суперлиги Чемпионата России по бенди: «Русский хоккей очень любят в нашей республике.
Огромный интерес к этому виду спорта – у наших детей.
И мы продолжим его развивать.
Желаю всем самых добрых впечатлений от Фестиваля.
А в финале Чемпионата России среди команд Суперлиги пусть победит сильнейший!».
«Хочу сказать организаторам слова огромной благодарности.
Руководство Республики пригласило нас на финальную игру Чемпионата России среди команд Суперлиги.
Здесь команды покажут всё то лучшее, что есть у нас в русском хоккее», - приветствовал участников и гостей Борис Скрынник.
В рамках спортивной программы первого дня фестиваля состоялся товарищеский матч команд Иркутского Политеха и сборной студентов Сыктывкара, а также турнир по хоккею с мячом на валенках «Кубок Z» (с участием воспитанников Детского дома №1, спортсменов ГБУ РК «Спортивная школа по хоккею с мячом» и «Русской гимназии»).
Кульминацией фестиваля станет финал юбилейного ХХХ Чемпионата России по хоккею с мячом среди клубов Суперлиги, который состоится завтра, 27 марта.
Титул сильнейшей команды страны разыграют московское «Динамо» и архангельский «Водник».
Финальный матч пройдет на льду Республиканского стадиона.
Кроме того, 27 марта запланированы два «круглых стола».
Первый посвящён популяризации студенческого спортивного направления, а второй - «Zа русский хоккей с мячом как национальный вид спорта» - будет посвящён вопросам развития русского хоккея.
В числе участников будут представители Министерства спорта Российской Федерации, руководители региональных профильных министерств, депутаты Государственной Думы, руководители общероссийских спортивных федераций, ректоры российских ВУЗов, международные эксперты и журналисты.
{Kodko @ Московское «Динамо» - чемпион России по хоккею с мячом! @ новости @ https://rkomi.ru/news/1931 @ 2022-03-28 @}
Московское «Динамо» - чемпион России по хоккею с мячом!
В Сыктывкаре 27 марта состоялась финальная игра XXX Чемпионата России по хоккею с мячом среди клубов Суперлиги.
Московское «Динамо» одержало победу над архангельским «Водником» со счётом 5:2.
Награды финалистам Чемпионата вручили Глава Республики Коми Владимир Уйба, Президент Федерации хоккея с мячом России, Международной федерации хоккея с мячом (FIB) Борис Скрынник и Губернатор Архангельской области Александр Цыбульский.
Примечательно, что московское «Динамо» не побеждало в финалах национальных первенств с 2013 года, а для архангельского «Водника» участие в финале – первое за 17 лет.
Тем не менее состязание двух сильнейших в этом сезоне команд получилось настолько зрелищным, что трибуны Республиканского стадиона буквально содрогались от громогласной поддержки болельщиков.
«Это было замечательное и увлекательное зрелище, в котором присутствовали и дух соперничества, и профессиональная слаженная работа каждой команды!
Мы увидели настоящий красивый русский хоккей, который показали самые титулованные клубы в новой истории страны.
Очень приятно принимать на нашей гостеприимной Коми земле, в Сыктывкаре, на обновлённом Республиканском стадионе столь значимое спортивное событие – Чемпионат России.
От души поздравляю московское «Динамо» с победой!», - прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба итоги матча.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Для развития русского хоккея с мячом важна преемственность» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1932 @ 2022-03-28 @}
Владимир Уйба: «Для развития русского хоккея с мячом важна преемственность»
В Сыктывкаре прошёл круглый стол «Zа русский хоккей с мячом как национальный вид спорта», на котором обсудили вопросы развития спорта в условиях внешнего санкционного давления.
Организатор встречи – редакция журнала «Персона Страны».
Участники – Глава Республики Коми Владимир Уйба, Президент Федерации хоккея с мячом России, Международной федерации хоккея с мячом (FIB) Борис Скрынник, депутат Государственной Думы России Николай Валуев, федеральные и международные эксперты, руководители региональных профильных министерств, журналисты.
«Мы собрались на земле, где русский хоккей любят, показывают, играют в него и, самое главное, где есть преемственность поколений.
Одним из наших спортивных брендов является сыктывкарский «Строитель».
Это достойная и успешная команда Суперлиги, её корифеи растят детей и молодёжь себе на смену.
Вчера сыктывкарские студенты показали очень красивую игру.
Безусловно, русский хоккей с мячом мы считаем национальным видом спорта», - приветствовал участников круглого стола Владимир Уйба.
Борис Скрынник поблагодарил организаторов за тёплый приём.
Он отметил, что в условиях, когда иностранные федерации саботируют мероприятия в России и выступают за то, чтобы исключить русских из руководящих органов международных спортивных организаций, настало время пересмотреть подходы.
«В Сыктывкаре должен был состояться Чемпионат мира.
Но зарубежные федерации решили саботировать это мероприятие.
Чтобы отблагодарить жителей, руководство Республики Коми, было принято решение провести в Сыктывкаре финал Чемпионата России.
Настало время сделать ревизию и подумать, что нам делать в России, какие принять действия, чтобы наш национальный вид спорта поднять на более высокий уровень», - заявил Борис Скрынник.
Президент Федерации хоккея с мячом России отметил, что хоккей с мячом – единственный вид спорта в России, который патронируется Русской Православной Церковью.
По его словам, русским хоккеем занимается около 15 тысяч детей в 47 регионах страны.
По посещаемости в России этот вид спорта занимает третье место.
Участники круглого стола высказали мнение, что русский хоккей – это не только вид спорта, но и способ выражения русского духа и философии, способ совершенствования.
В хоккее русские проявляют свои истинные качества: волю к победе, отчаяние, самоотверженность.
Российский политолог, журналист, публицист Дмитрий Выдрин предположил, что русский хоккей может стать для Сыктывкара якорным брендом, который будет привлекать в город инвестиции, культуру, а также сильных и волевых личностей.
«Мир меняется, мы начинаем жить в совершенно новом мире, где мы должны отвоевать место и для спорта, и для своего мировоззрения, своей философии, для своего понятия «русское», - сказал в заключение политолог.
{Kodko @ Владимир Уйба и Александр Цыбульский договорились восстановить авиаперелёты между Республикой Коми и Архангельской областью @ новости @ https://rkomi.ru/news/1933 @ 2022-03-28 @}
Владимир Уйба и Александр Цыбульский договорились восстановить авиаперелёты между Республикой Коми и Архангельской областью
Рабочая встреча Главы Республики Коми и Губернатора Архангельской области состоялась 27 марта в Сыктывкаре.
Владимир Уйба и Александр Цыбульский обсудили вопросы социально-экономического сотрудничества, в том числе возобновления авиасообщения между регионами, организации взаимодействия между лесными предприятиями и Архангельским морским портом, развития внутреннего туризма, укрепления культурных связей и другие.
Владимир Уйба отметил, что Республику Коми и Архангельскую область издавна объединяют деловые и дружественные связи.
И их нужно укреплять, особенно сейчас, когда внешняя геополитическая ситуация диктует новые вызовы.
«Сейчас такое время, когда очень важно помочь и людям, и бизнесу.
Предлагаю проработать на уровне наших правительств регулярное авиасообщение между регионами.
Когда-то оно было – 4 февраля 1930 года состоялся первый рейс Архангельск – Усть-Сысольск (так раньше назывался Сыктывкар, - прим.), который положил начало регулярным пассажирским перевозкам на Русском Севере.
Для людей это было удобно.
Также для нас имеет большое значение Архангельский порт.
Мы готовы перевозить через него порядка 300 тысяч тонн грузов, особенно леса.
Сейчас стоит вопрос по логистике, и его необходимо решить.
Бизнес этого ждёт», - сказал Владимир Уйба.
«Я абсолютно поддерживаю Ваши намерения.
Мы заинтересованы в расширении географии полётов.
Связать две наши столицы – крайне важно.
Что касается порта – понятно, что события, которые сегодня происходят, - беспрецедентные, не имеют никакого здравого смысла и правовой основы.
С другой стороны, санкции, которые применяются в отношении России, открывают совершенно новые возможности для северных портов.
И я со своей стороны могу отметить, что мы бы могли соседним регионам предоставлять максимально удобные условия.
Это было бы интересно и бизнесу, и для развития гуманитарных связей между нашими традиционно связанными, можно сказать, братскими, соседскими территориями», - поддержал Александр Цыбульский.
Губернатор Архангельской области отметил, что с учётом ограничений, которые появляются на Балтике, Архангельские порты прогнозируют существенное увеличение грузооборота.
Только за 2021 год он превысил 6 млн тонн.
В регионе есть проекты по расширению портовой инфраструктуры, и перенаправление грузопотока в регион могло бы иметь хороший эффект для экономики.
С учётом того, что будет короткое транспортное плечо, для бизнеса снизится тарифная нагрузка.
К тому же порты региона традиционно специализировались на перевалке продуктов лесопереработки, есть компетенции и необходимые сервисы.
Что касается авиаперелётов, по словам Александра Цыбульского, годовой пассажиропоток в архангельском аэропорте впервые за всю историю превысил 1 млн человек.
Здесь появились новые рейсы в Минеральные Воды, Краснодар, Сочи, Крым, и возобновление авиасообщения между Архангельской областью и Республикой Коми станет крайне важным для обоих регионов.
Владимир Уйба и Александр Цыбульский договорились о создании межправительственной рабочей группы, которая займётся проработкой вопроса по восстановлению авиасообщения и поиском взаимовыгодных для сотрудничества направлений.
{Kodko @ Правительство Коми держит на контроле ситуацию в экономике и социальной сфере @ новости @ https://rkomi.ru/news/1936 @ 2022-03-28 @}
Правительство Коми держит на контроле ситуацию в экономике и социальной сфере
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл еженедельное оперативное совещание.
С докладами по текущей ситуации выступили заместитель председателя Правительства Республики Коми – министр экономического развития и промышленности Эльмира Ахмеева, руководители региональных Минсельхоза, Минздрава, Минобрнауки, Минстроя и Минтруда.
Правительство Республики Коми продолжает взаимодействие с федеральными органами в целях сохранения экономической стабильности.
Круглосуточно работают региональные «горячие линии» для предприятий и предпринимателей Республики Коми.
Проблемы логистики, связанные с производством и сбытом продукции, доставкой оборудования транслируются на федеральный уровень в рамках работы центра импортозамещения и логистического центра Республики Коми.
Меры поддержки, принятые на федеральном уровне, уже оперативно прорабатываются в Республике Коми, в частности:
- Микрокредитная компания Республики Коми предоставляет «кредитные каникулы» заёмщикам, заключившим договор до 1 марта текущего года (в рамках постановления Правительства РФ от 10.03.2022 № 337);
- корректируется нормативная правовая база региона по возобновлению механизма заключения специальных инвестиционных контрактов (СПИК 1.0).
Разработан проект закона «О внесении изменений в Закон Республики Коми «О некоторых вопросах в сфере промышленной и инновационной политики в Республике Коми», в соответствии с которым вводятся полномочия Правительства Республики Коми на заключение СПИК 1.0 от имени Республики Коми и по утверждению порядка его заключения.
С сегодняшнего дня начался отбор на предоставление субсидий из республиканского бюджета на компенсацию фактически произведённых затрат на создание объектов инфраструктуры, необходимых для реализации новых инвестиционных проектов в рамках механизма постановления Правительства России от 19 октября 2020 года № 1704.
Отбор продлится до 30 сентября текущего года.
Подписано соглашение с Производственным объединением «Сыктывкарский металлообрабатывающий завод» в целях реализации масштабного инвестиционного проекта «Техническое перевооружение производственного оборудования Rokra Peiner System и строительство комплекса испытаний и хранения готовой продукции» с целью увеличения объёмов производства башенных кранов с потенциалом импортозамещения.
Проект будет реализован в Сыктывкаре, инвестиционные вложения на сегодня оцениваются в размере 47 млн рублей.
Ситуация на потребительском рынке региона без изменений. Тенденции, наблюдаемые в Республике Коми, соответствуют общероссийским.
Все поступающие сигналы о фактах повышения цен на социально-значимые продовольственные товары товаропроизводителями, поставщиками и торговыми предприятиями принимаются в работу.
Коми УФАС России провела проверку ряда организаций и по результатам направила информацию в ФАС России для принятия мер.
В адрес региональных хозяйствующих субъектов, реализующих продукты питания, направлены письма о необходимости проявления участниками рынка социальной ответственности, добросовестного поведения, недопущения создания дефицита на рынке, который может привести к дальнейшему росту цен.
{Kodko @ Владимир Уйба выразил соболезнования родным и близким гвардии ефрейтора Артёма Тимушева, погибшего при исполнении воинского долга в ходе специальной военной операции на территории Украины @ новости @ https://rkomi.ru/news/1939 @ 2022-03-29 @}
Владимир Уйба выразил соболезнования родным и близким гвардии ефрейтора Артёма Тимушева, погибшего при исполнении воинского долга в ходе специальной военной операции на территории Украины
{Kodko @ Республика Коми направила очередную партию гуманитарной помощи жителям Донбасса @ новости @ https://rkomi.ru/news/1940 @ 2022-03-29 @}
Республика Коми направила очередную партию гуманитарной помощи жителям Донбасса
В сборе груза приняли участие более 250 предприятий и организаций региона, а также неравнодушные граждане.
Они собрали продукты питания, одежду, около 40 электрических чайников, более 10 микроволновок, постельное белье, детские вещи и многое другое, что сейчас необходимо жителям Донбасса.
Напомним, сбор гуманитарной помощи для жителей Донецкой и Луганской народных республик, пострадавших от Украинской хунты, объявил Глава Республики Коми, секретарь регионального отделения партии «Единая Россия» Владимир Уйба.
К акции присоединились промышленные предприятия, государственные и муниципальные учреждения, различные организации, предприниматели, общественники, частные лица.
«Мы сегодня все вместе в очередной раз не словами, а на деле подтвердили, что у северян очень горячие сердца и открытая душа, которая откликается на боль и унижения других людей.
Жители республики вновь отдали всё, что могли, чтобы жителям Луганской и Донецкой народных республик протянуть руку помощи.
Я искренне благодарю всех, кто прикоснулся к этой добродетели, кто проявил чуткость и внимание, за человеческое отношение» - отметил Владимир Уйба.
Глава Республики Коми пожелал водителю Сергею Глухову доброго пути и доставить гуманитарный груз до пункта назначения в целости и сохранности.
{Kodko @ В Сыктывкаре вышла книга «Иван Павлович Морозов.
Республика помнит» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1941 @ 2022-03-29 @}
В Сыктывкаре вышла книга «Иван Павлович Морозов.
Республика помнит»
Презентация издания о видном государственном деятеле, руководившим регионом 22 года, первом секретаре Коми обкома КПСС состоялась 29 марта в Национальной библиотеке Республики Коми.
В мероприятии принял участие глава региона Владимир Уйба.
«С именем Ивана Павловича связывают эпоху крупных экономических и культурных достижений в жизни нашей республики.
Он был человеком, бесконечно преданным республике и своему народу.
Книга обобщила всё, что было издано раньше, она стала подтверждением того, что мы помним и дорожим памятью об Иване Павловиче Морозове.
Страницы книги – это страницы истории республики, знать которую необходимо всем, чтобы двигаться вперёд.
Уверен, что читатель по-новому откроет для себя республику, её людей, её дух.
Уверен, что эта книга поможет ещё больше понять, познать и полюбить Республику Коми», - сказал Владимир Уйба.
Глава Республики Коми поблагодарил собравшихся на презентации коллег и родных Ивана Морозова за всестороннюю поддержку в издании книги, а членов редакционной коллегии и редакционного совета – за слаженную работу.
Он отметил, что появлению книги предшествовал целый ряд знаменательных событий, связанных с личностью Морозова.
Соратники и земляки из Сысольского района неоднократно говорили о необходимости установки в Сыктывкаре памятника Ивану Павловичу Морозову.
Глава республики Владимир Уйба поддержал инициативу, возглавив рабочую группу по реализации проекта, и держал на личном контроле каждый его этап.
Закладной камень на месте будущего памятника Ивану Морозову был символично установлен 22 августа 2020 года – на 99-й день рождения республики.
А уже через год состоялось торжественное открытие памятника.
Его автором стал заслуженный художник России, заслуженный работник Народный художник Республики Коми Анатолий Неверов.
Параллельно шла работа над книгой об Иване Морозове.
Она была издана при поддержке Правительства Республики Коми, одним из членов редколлегии стал Владимир Уйба.
«Когда глава республики откликнулся на просьбы ветеранов, соратников, это послужило катализатором в издании книги.
Работа длилась целый год.
Я помню слова Анатолия Неверова, когда он говорил, что работал над образом Ивана Павловича трепетно, волнуясь.
И так же работали мы: ответственно, трепетно, с чувством.
Мы регулярно встречались с Владимиром Викторовичем, информировали его, советовались и по поводу памятника, и по поводу книги.
У нас была мощная команда.
Это работа не только академическая, научная, но и товарищеская командная работа.
Мы показали биографию Ивана Павловича и хронику событий республики, как одно целое», - отметил на презентации главный научный сотрудник Института языка, литературы и истории Коми НЦ УрО РАН, доктор исторических наук, профессор Александр Попов.
Идея о создании книги родилась в 2019 году во время «Морозовских чтений».
Авторам было важно показать незаурядную личность Ивана Павловича через призму его рабочих будней и личного общения с ним.
В книге собрано множество семейных фотографий и значимых документов, личные записки Морозова и воспоминания соратников.
Тираж книги передан в библиотеки республики.
* * *
Иван Павлович Морозов родился 30 сентября 1924 года в селе Межадор Сысольского района.
Учился в Сыктывкаре в фельдшерско-акушерской школе, которую окончил в январе 1942 года.
Через 9 месяцев Иван Морозов был призван в ряды Красной Армии.
Был санинструктором роты, а затем комсоргом батальона.
С 1965 по 1986 годы был первым секретарем Коми обкома КПСС.
Избирался членом Центрального Комитета КПСС, депутатом Верховного Совета СССР пяти созывов.
С именем Ивана Морозова связана целая эпоха в истории Коми края, годы бурного экономического роста.
Валовая продукция промышленности республики в 1965-1986 годах увеличилась более чем в три раза, добыча нефти – почти в 9 раз.
Велика его заслуга и в создании новой для республики газовой отрасли, в развитии угледобывающей и становлении лесохимической отраслей.
Коренные изменения произошли в транспортных связях: проложены железные дороги на Кослан, Троицко-Печорск, Усинск, построены благоустроенные автомобильные дороги на Объячево и Усть-Кулом.
В 60-е – 70-е годы Коми АССР стала одним из крупных промышленных районов Европейского Севера страны.
Авторитет, умение убеждать позволяло Ивану Павловичу влиять на руководство Совета Министров СССР, добиваться принятия решений в интересах республики.
Его наследие – не только новые города, предприятия, дороги, линии электропередач и социальные объекты, которые и сегодня являются достоянием республики.
Ивану Павловичу Морозову удалось создать и сплотить вокруг себя сильную команду единомышленников.
При нем стал практиковаться открытый подбор кадров, стажировки молодых руководителей.
Под началом Ивана Морозова, умевшего видеть перспективу и чувствовать в людях организаторский талант, в республике выросли десятки выдающихся государственных деятелей, сотни высококвалифицированных руководителей, во многом определивших дальнейшее развитие Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба и Елена Вяльбе встретились с будущими чемпионами по лыжным гонкам @ новости @ https://rkomi.ru/news/1944 @ 2022-03-31 @}
Владимир Уйба и Елена Вяльбе встретились с будущими чемпионами по лыжным гонкам
Глава Республики Коми и Президент Федерации лыжных гонок России посетили спортивную школу Олимпийского резерва «Фаворит» в сыктывкарском посёлке Максаковка.
Юные лыжники с удовольствием воспользовались уникальной возможностью сфотографироваться с трёхкратной олимпийской чемпионкой и получить на память её автограф.
Елена Вяльбе ознакомилась с условиями, созданными в школе для подготовки лыжников, пообщалась с тренерами и преподавателями.
Юным спортсменам трёхкратная олимпийская чемпионка пожелала никогда не бояться трудностей, проявлять в спорте настойчивость, упорство и всегда добиваться поставленных целей.
* * *
Спортивная школа олимпийского резерва «Фаворит» была открыта в 1989 году на базе ГПТУ №8.
С тех пор тренеры учреждения воспитали плеяду выдающихся спортсменов, среди которых:
Марина Бондарь – единственная мастер спорта СССР по дзюдо среди женщин в Республике Коми, бронзовый призёр первенства Советского Союза, судья Олимпийской категории по дзюдо, принимавшая участие в судействе чемпионатов и первенств мира, Европы, XXI Сурдлимпийских игр по дзюдо;
Мария Дударь – серебряный призёр первенства СНГ по дзюдо среди юниоров;
Нина Поликарпова – единственная женщина в Республике Коми мастер спорта России по самбо и мастер спорта России по дзюдо;
Илья Порошкин – победитель этапа Кубка мира, серебряный призёр чемпионата мира по лыжероллерам, мастер спорта России международного класса.
{Kodko @ В Коми все социальные выплаты будут сохранены и предоставлены гражданам в полном объёме @ новости @ https://rkomi.ru/news/1945 @ 2022-03-31 @}
В Коми все социальные выплаты будут сохранены и предоставлены гражданам в полном объёме
Глава Республики Коми Владимир Уйба принял участие в заседании итоговой коллегии регионального Министерства труда, занятости и социальной защиты.
«Работники социальной защиты республики достойны самой высокой благодарности.
На вашу отрасль сначала из-за эпидемии коронавируса, а сейчас из-за геополитической ситуации легла серьёзная нагрузка.
Тем не менее в республике вся система социальной защиты и занятости населения действует устойчиво и надёжно.
Сегодня необходим постоянный мониторинг рынка труда, чтобы оперативно принимать меры и оказывать гражданам содействие в сфере занятости.
В условиях беспрецедентного санкционного давления на нашу страну важно, чтобы жители республики получали все положенные выплаты и пособия в полном объёме, а те, кто находится в наиболее сложном положении, могли рассчитывать на адресную помощь», - обратился к участникам коллегии Владимир Уйба.
Глава республики отметил, что приоритетами государственной социальной политики в регионе были и остаются поддержка семей с детьми и беременных женщин, сохранение здоровья и улучшение социального самочувствия работников в организациях и на производстве, сохранение доступности социальных услуг и повышение их качества для пожилых граждан и людей с инвалидностью.
В этой связи важно продолжить реализацию регионального проекта «Старшее поколение» национального проекта «Демография».
Напомним, Указом Президента России Владимира Владимировича Путина «О мерах по обеспечению социально-экономической стабильности и защиты населения в Российской Федерации» перед регионами поставлены задачи по улучшению социального самочувствия жителей и повышению уровня их социальной защищённости.
На заседании коллегии министр труда, занятости и социальной защиты Республики Коми Екатерина Грибкова подвела итоги отрасли и рассказала о приоритетах на 2022 год.
В их числе – профессиональное обучение и трудоустройство безработных, молодёжи и граждан, находящихся под риском увольнения, сохранение всех социальных выплат и безусловное исполнение всех социальных обязательств.
К примеру, прошлом году социальные выплаты на 12 млрд рублей получили около 250 тысяч человек.
В рамках реализации нацпроекта «Демография» в этом году планируется открыть новые корпуса Кунибского и Тентюковского домов-интернатов, что позволит не только улучшить качество жизни проживающих в них граждан, но и создать 166 новых рабочих мест.
В целом на укрепление материально-технической базы учреждений социальной защиты в этом году предусмотрено 28,5 млн рублей, на обеспечение пожарной безопасности – 37,2 млн рублей.
Руководители подведомственных учреждений поделились с коллегами опытом решения задач в сфере занятости населения, предоставления государственной социальной помощи на основании социального контракта и практиками социально-реабилитационной работы с пожилыми гражданами, людьми с инвалидностью и детьми с ограниченными возможностями здоровья.
Руководители организаций стационарного социального обслуживания рассказали о том, как выстраивается работа в учреждениях, чтобы проживающие в интернатах пожилые люди и граждане с инвалидностью не чувствовали себя в социальной изоляции, а также о реализации проекта «Старшее поколение» национального проекта «Демография».
«Уверен, ваш профессионализм, опыт, ответственное отношение к работе, которые вы не раз проявляли, а также стремление улучшить жизнь наших граждан, при поддержке Правительства Республики Коми, помогут достичь всех намеченных целей.
Все вы – без преувеличения герои, ведь последние два года были очень сложными из-за пандемии, но вы достойно выдержали эти испытания.
Сегодня перед нами новые вызовы.
Нельзя допустить роста безработицы, нужно своевременно через разные инструменты поддержки спрофилактировать её, в том числе предоставив возможность обучения тем, кто остался без работы или может работу потерять.
Это стратегическая государственная задача.
Огромное вам спасибо за труд.
Рассчитывайте на мою помощь, я всегда рядом с вами.
Спасибо!», - сказал в завершение Владимир Уйба.
Глава Республики Коми вручил работникам социальной защиты правительственные награды за многолетнюю добросовестную работу и безупречную службу.
* * *
Указом Главы Республики Коми за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Азизова Наталья Владимировна – директор Государственного учреждения Республики Коми «Центр занятости населения Усть-Вымского района»;
Головань Ольга Михайловна – специалист по социальной работе Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Сыктывкарский психоневрологический интернат».
Распоряжением Главы Республики Коми за многолетнюю добросовестную работу и безупречное исполнение служебных обязанностей знаком отличия Республики Коми «За безупречную службу Республике Коми» награждена:
Алдонина Татьяна Александровна – главный специалист-эксперт отдела социальных выплат Министерства труда, занятости и социальной защиты Республики Коми;
за заслуги в области социальной защиты и многолетнюю добросовестную работу ценным подарком Главы Республики Коми поощрена:
Пынзарь Галина Алексеевна – медицинская сестра социально-реабилитационного отделения № 2 Территориального центра социального обслуживания населения Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения города Сыктывкара».
Благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Конкиной Надежде Альбертовне – специалисту по социальной работе отдела социальных гарантий и субсидий Территориального центра социальной защиты населения Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Усть-Вымского района»;
Поповой Валентине Александровне – специалисту по социальной работе отдела социальных выплат и адресной помощи Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Сысольского района»;
Сажиной Елене Владимировне – начальнику отдела предоставления жилищно-коммунальных льгот и субсидий Территориального центра социальной защиты населения Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Эжвинского района города Сыктывкара»;
Юрчишиной Светлане Леонидовне – консультанту отдела социальных выплат Министерства труда, занятости и социальной защиты Республики Коми.
За активное участие в подготовке и проведении Всероссийской переписи населения 2020 года на территории Республики Коми Благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Филиппову Алексею Николаевичу – заведующему службой реализации и развития программ государственного казённого учреждения Республики Коми «Центр обеспечения деятельности Министерства труда, занятости и социальной защиты Республики Коми»;
Ямнюк Ирине Владимировне – начальнику отдела координации предоставления государственных услуг Министерства труда, занятости и социальной защиты Республики Коми.
{Kodko @ Анна Кузнецова высоко оценила социальные инициативы Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/1947 @ 2022-04-01 @}
Анна Кузнецова высоко оценила социальные инициативы Республики Коми
31 марта вице-спикер Государственной Думы Российской Федерации Анна Кузнецова посетила с рабочей поездкой Сыктывкар и провела встречу с Главой Республики Коми Владимиром Уйба.
Стороны обсудили возможности строительства новых корпусов реабилитационного центра для детей-инвалидов, создания в Коми современной детской стоматологической клиники, а также инициативу депутатов региональной фракции «Единая Россия» о внесении поправок в федеральный закон «О страховых пенсиях».
«Я очень признателен, Анна Юрьевна, за Ваш визит в Республику Коми и за внимательное отношение к социальным вопросам нашего региона.
Некоторые из них касаются детей-инвалидов, - отметил глава республики.
– У нас есть созданный ещё в советские годы реабилитационный центр для детей и подростков с ограниченными возможностями здоровья.
Но это совершенно не те условия, которые должны быть в современной реабилитации.
Мы подготовили большой проект о расширении нашего центра, учли все современные требования, предусмотрели участок в красивом месте – сосновом бору.
Если проект состоится, то он кардинально улучшит качество жизни детей-инвалидов и их семей.
Для этого нам крайне необходима поддержка на федеральном уровне.
Поскольку строительство такого центра – это серьёзная нагрузка на бюджет, в одиночку региону справиться будет очень сложно».
«Достойный проект.
Учитывая особенности северных регионов и их отдаленность, это, конечно, правильное решение – выстраивать свою реабилитационную инфраструктуру, - дала свою оценку Анна Кузнецова.
– Конечно, такие проекты заслуживают всесторонней поддержки, тем более в наше время, когда на территории России наблюдается серьёзный рост числа детей-инвалидов.
Если правильно выстроить систему профилактики инвалидности, оказывать помощь ребёнку сразу после рождения – а это возможно в подобного рода условиях – и наладить маршрутизацию, то возможно предупредить до 30 процентов случаев инвалидности.
Это очень важно.
Поэтому такие проекты достойны поддержки, у них очень большой потенциал.
И деньги не имеют значения, когда речь идёт о счастье семьи и ребёнка».
Владимир Уйба обратил внимание на то, что в Республике Коми давно назрела необходимость в создании современной детской стоматологии.
Нужны условия, позволяющие применять специализированные наркозные системы в лечении детей с ограниченными возможностями здоровья и обеспечить гуманный подход к лечению острой боли.
Для реализации проекта тоже нужна федеральная поддержка.
Вопрос актуален для многих регионов страны.
Республика Коми готова стать пилотным субъектом Российской Федерации по созданию детского стоматологического центра, учитывающего потребности детей с ограниченными возможностями здоровья.
Глава Коми затронул вопрос о социальной поддержке женщин с детьми, много лет проработавших на Севере.
«Сегодня имеют право на досрочную пенсию при достижении 50 лет женщины с двумя и более детьми, имеющие определённый стаж только на Крайнем Севере.
А женщины с детьми, работавшие много лет на территориях, приравненных к районам Крайнего Севера, такого права не имеют, хотя по сути их положение ничем не отличаются.
Депутаты региональной фракции «Единая Россия» выступили с инициативой усовершенствовать федеральное законодательство», - отметил Владимир Уйба.
«Несмотря на все сложности, которые сегодня есть в условиях санкций, все социальные обязательства и страны в целом, и каждого региона, должны быть выполнены.
Здесь нам нужно объединиться и приложить все усилия.
Со своей стороны, хочу сказать большое спасибо за те проекты и программы, которые реализуются в вашей республике. Они перекликаются с нашими предложениями, которые мы разработали в рамках деятельности комиссий партии «Единая Россия» по защите семьи, материнства и детства.
Я о них обязательно расскажу коллегам», - отметила Анна Кузнецова.
Заместитель Председателя Государственной Думы России высоко оценила меры социальной поддержки, которые оказываются в Республики Коми.
В их числе: предоставление регионального семейного капитала в 150 тысяч рублей при рождении или усыновлении первого и третьего ребёнка; меры поддержки многодетных семей; единовременная выплата в 25 тысяч рублей родителю, награждённому Медалью ордена «Родительская Слава»; возмещение затрат на капитальный ремонт и общее обслуживание одиноким неработающим собственникам жилых помещений; установление статуса и предоставление льгот гражданам категории «дети войны»; помощь в приобретении жилья многодетным и молодым семьям.
Анна Кузнецова сказала, что будет учитывать опыт Республики Коми в работе с другими регионами страны.
По мнению вице-спикера Госдумы России, в социальной сфере необходимо активнее использовать цифровые инновации, так как именно в сети Интернет многие семьи с детьми ищут информацию о льготах, пособиях и разъяснения по жизненным ситуациям.
Она предложила реализовать в Республике Коми проект «Социальный навигатор» - это служба помощи семьям с детьми.
«Эту концепцию поддержало Министерство цифрового развития Российской Федерации.
Люди могут в режиме «одного окна» обратиться к специалисту, чтобы получить консультацию по возникшей ситуации, узнать, куда они могут обратиться, чтобы решить свою проблему», - рассказала Анна Кузнецова.
Владимир Уйба поддержал предложение и выразил готовность реализовать проект на территории Республики Коми.
Для этого в регионе есть необходимая нормативная база и ресурсы.
{Kodko @ На контроле Правительства: дольщики многоквартирного дома по улице Стахановская в Сыктывкаре выберут способ реализации своего права @ новости @ https://rkomi.ru/news/1948 @ 2022-04-01 @}
На контроле Правительства: дольщики многоквартирного дома по улице Стахановская в Сыктывкаре выберут способ реализации своего права
6 апреля представители Правительства Коми и надзорных органов проведут большую встречу с участниками долевого строительства многоквартирного дома по улице Стахановская в Сыктывкаре.
Стройка остановилась в мае 2019 года.
На этой встрече специалисты Минстроя республики наглядно (с обоснованиями, графиками и сроками) представят 2 варианта решения проблемы – достраивать объект или выплатить возмещение.
По какому пути двигаться дальше, должны выбрать сами дольщики.
Такая договорённость достигнута на совещании Главы Республики Коми Владимира Уйба с инициативной группой дольщиков, членами Правительства республики и представителями региональной прокуратуры.
Возведение многоквартирного жилого дома по улице Стахановской было начато в марте 2016 года.
С мая 2019-го строительные работы на данном объекте не ведутся.
Застройщик ООО «Вега» не справился со своими обязательствами по строительству, поскольку изначально закладывал стоимость квадратного метра будущего дома ниже экономически обоснованной.
В результате ООО «Вега» 31 декабря 2019 года обратилось в Арбитражный суд Республики Коми с заявлением о признании его несостоятельным (банкротом).
Если объект достраивать, сначала необходимо передать его республиканскому Фонду, выполнить инструментальное обследование как самого здания, так и инженерных сетей, определить их работоспособность, а также качество ранее выполненных строительно-монтажных работ, на основе полученного заключения разработать проектно-сметную документацию на достройку объекта.
В настоящее время проблемный дом региональному фонду защиты прав участников долевого строительства не передан.
Судебный акт о передаче объекта фонду в законную силу не вступил – он обжалуется бывшим руководителем ООО «Вега» в апелляционном порядке в арбитражном суде.
По оценке федерального Фонда развития территорий, степень строительной готовности объекта составляет 55,82%.
От результатов обследования будут зависеть и сроки завершения строительства, и сама возможность достройки.
Если объект будет представлять угрозу безопасности жильцов, его снесут.
В этом случае строительство начнётся с нуля, в том числе с разработки новой проектно-сметной документации, и займёт несколько лет.
В случае если дольщики абсолютным большинством согласятся на альтернативный вариант решения проблемы, то, по информации Минстроя Коми, возмещения будут выплачены уже через пару месяцев.
{Kodko @ Правительство Коми нацелено досрочно завершить программу переселения граждан из аварийного жилья @ новости @ https://rkomi.ru/news/1949 @ 2022-04-01 @}
Правительство Коми нацелено досрочно завершить программу переселения граждан из аварийного жилья
Глава региона Владимир Уйба 31 марта принял участие в видеоселекторном совещании с генеральным директором Государственной корпорации – Фонд содействия реформированию жилищно-коммунального хозяйства Константином Цициным по вопросам реализации федерального проекта «Обеспечение устойчивого сокращения непригодного для проживания жилищного фонда».
Глава Республики Коми Владимир Уйба поблагодарил Константина Цицина и сотрудников Фонда за содействие Правительству региона в подготовке заявки на предоставление финансовой поддержки за счёт средств Фонда на реализацию этапа 2022 года.
Он предусматривает расселение 2894 гражданина из 1238 жилых помещений.
Расселяемая площадь аварийного жилищного фонда составляет 51,5 тысячи кв. метров.
Заявку планируется подать в начале следующей недели.
Всего на территории Республики Коми в рамках федерального проекта в 2019-2025 годах необходимо переселить 7603 человека, проживающих в 734 аварийных домах площадью 138,22 тысячи кв. метров.
Фактически переселены 2301 человек, ликвидировано 44,6 тысячи кв. метров аварийного жилья.
Кроме того, расселено 12,4 тысячи кв. метров и 417 граждан по программам за счёт собственных средств региона.
Целевые показатели 2019-2021 годов достигнуты в полном объёме.
{Kodko @ Мужская сборная Республики Коми стала чемпионом России по лыжным гонкам @ новости @ https://rkomi.ru/news/1953 @ 2022-04-01 @}
Мужская сборная Республики Коми стала чемпионом России по лыжным гонкам
Лыжники из Коми одержали победу в эстафете 4х10 километров.
Среди женщин первое место заняла команда из Тюменской области.
Победителей и призёров очередного соревновательного дня Чемпионата России по лыжным гонкам в Сыктывкаре наградили Глава Республики Коми Владимир Уйба и Министр спорта Российской Федерации Олег Матыцин.
«Это необычайная борьба, удивительная конкуренция.
Я горжусь, что в нашей стране есть такой вид спорта как лыжные гонки.
Ещё раз хочу поздравить всех с нашими триумфальными победами в Пекине, выразить признательность Федерации лыжных гонок, её президенту Елене Валерьевне Вяльбе, тренерам, специалистам – всем, кто работал, за эту большую победу!
И, конечно, сейчас, я надеюсь, что лыжный спорт будет развиваться ещё активнее.
Праздник лыжного спорта будет приходить во все регионы нашей страны.
И дай Бог, чтобы знамя нашего российского спорта было всегда на самой высшей ступени пьедестала почёта», - поприветствовал участников и гостей чемпионата Олег Матыцин.
Министр поблагодарил Владимира Уйба за гостеприимство и высокий уровень организации соревнований и заметил, что в республике создана атмосфера уважения к спорту.
«Я от всей души сегодня благодарю, конечно же, всех участников.
Но у нас сегодня праздник!
Наши спортсмены победили!
Огромное спасибо Елене Валерьевне Вяльбе, Министерству спорта России и лично Олегу Васильевичу Матыцину, спасибо тренерам и организаторам за это прекрасное мероприятие.
Мы всегда рады и готовы проводить чемпионаты России и чемпионаты мира.
Приезжайте, мы всем обеспечим теплый приём», - обратился к гостям и спортсменам Владимир Уйба.
* * *
1 апреля в рамках чемпионата России по лыжным гонкам в Сыктывкаре в мужском забеге победила команда Республики Коми (Илья Семиков, Ермил Вокуев, Илья Порошкин, Алексей Виценко).
Второе место заняла команда Республики Татарстан-1, третье место – команда Архангельской области.
В женской эстафете первой стала команда Тюменской области, второе место заняла команда Республики Татарстан, третье место – команда Архангельской области.
{Kodko @ На строительство спортивных объектов в Республике Коми в этом году будет направлено свыше полумиллиарда рублей @ новости @ https://rkomi.ru/news/1951 @ 2022-04-01 @}
На строительство спортивных объектов в Республике Коми в этом году будет направлено свыше полумиллиарда рублей
Вопросы развития спортивной инфраструктуры в регионе обсудили Глава Республики Коми Владимир Уйба и Министр спорта Российской Федерации Олег Матыцин.
Рабочая встреча состоялась 1 апреля в Сыктывкаре.
«Мы активно развиваем физическую культуру и спорт, как профессиональный, так и массовый.
И создаем условия для воспитания спортсменов, укрепления материально-технической базы спортивных учреждений.
Этот год для нас знаковый.
На реализацию мероприятий проекта «Спорт – норма жизни» мы получим из федерального бюджета почти 500 миллионов рублей.
Средства будут направлены на капитальные вложения – строительство спортивных комплексов», - сказал Владимир Уйба, поблагодарив федерального министра за поддержку региона.
Глава Коми рассказал, что благодаря нацпроекту в селе Корткерос появилась площадка ГТО, в городе Ухте – физкультурно-оздоровительный комплекс открытого типа.
Приобретается оборудование и инвентарь для спортивных школ.
В этом году предстоит строительство трёх крупных и долгожданных для региона объектов: физкультурно-оздоровительного комплекса единоборств в городе Ухте, спортивного комплекса в селе Объячево Прилузского района и универсального игрового зала в городе Микуне Усть-Вымского района.
Всего в 2022 году на реализацию регионального проекта «Спорт – норма жизни» в рамках нацпроекта «Демография» предусмотрено 555,23 млн рублей, в том числе средства федерального бюджета – 494,31 млн рублей.
Обновление и строительство спортивных объектов проводится также за счёт средств государственной программы Республики Коми «Развитие физической культуры и спорта» и регионального проекта «Народный бюджет».
Республика Коми на протяжении нескольких лет занимает лидирующие позиции по внедрению Всероссийского физкультурно-спортивного комплекса ГТО.
По итогам прошлого года регион занял 13 место по России и стал лидером среди регионов СЗФО.
«Мы отмечаем, что сегодня у нас систематически занимаются спортом почти 340 тысяч человек, это более половины активного, трудоспособного населения.
Наш северный край подарил стране и миру многих выдающихся спортсменов-лыжников.
Немало замечательных спортсменов и в других видах спорта – плаванье, боксе, пулевой стрельбе, конькобежном спорте, фигурном катании, тяжелой атлетике, пауэрлифтинге.
В последние две недели республика стала одним из спортивных центров страны – у нас прошёл финал Чемпионата России по хоккею с мячом, сейчас проходит Чемпионат по лыжным гонкам.
Мы готовы развивать спорт и надеемся на поддержку Министерства спорта России», - отметил Владимир Уйба.
«Я рад, что все показатели и федерального проекта «Спорт – норма жизни», и государственной программы «Развитие физической культуры и спорта» в республике выполняются и по вовлечённости, и по обеспеченности объектами.
Это не просто цифры, я вижу, что это реальная потребность.
Поскольку более половины населения вашей республики воспринимают спорт не как обязательство, а как неотъемлемую часть жизни.
Республика Коми гостеприимно принимает многие российские соревнования.
И, конечно, мы будем максимально содействовать тому, чтобы все задуманные в регионе проекты были реализованы», - заявил Олег Матыцин.
По словам федерального министра, важно не только создавать инфраструктуру, но и готовить квалифицированные кадры, которые будут работать на новых объектах.
«Эти люди должны быть, с одной стороны, одухотворенные, с другой, обладать профессиональными знаниями.
Надеюсь, тот опыт, который у вас есть, поможет в правильном формировании этого вектора.
Мы подготовили предложения Президенту России.
Конечно, эти мероприятия требуют дополнительного финансирования, и мы должны понимать, что это инвестиции в долгую.
Мы должны выработать долгосрочную стратегию, которая бы давала нам уверенность, что и молодёжь, и люди преклонного возраста имеют возможность заниматься спортом.
Он даёт не только радость, но и возможность лучше реализовать себя в профессиональном плане и поддержать здоровье.
Надеюсь, что наши предложения будут услышаны», - сказал Олег Матыцин.
Олег Матыцин и Владимир Уйба договорились, что плодотворное сотрудничество между регионом и Министерством спорта Российской Федерации продолжится – как в реализации государственной программы и исполнения задач, поставленных Президентом, так и в организации на территории региона крупных соревнований, в том числе с участием дружественных стран.
{Kodko @ Владимир Уйба и Олег Матыцин вручили государственные награды легендарным спортсменам Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/1957 @ 2022-04-01 @}
Владимир Уйба и Олег Матыцин вручили государственные награды легендарным спортсменам Республики Коми
Награды из рук Главы Республики Коми и Министра спорта Российской Федерации получили четырёхкратная олимпийская чемпионка, заслуженный мастер спорта СССР Раиса Петровна Сметанина и почётный мастер спорта СССР, заслуженный тренер СССР и РСФСР, менеджер сборной России по лыжным гонкам Юрий Анатольевич Чарковский.
Торжественная церемония состоялась 1 апреля в Администрации Главы Республики Коми.
«Тот вклад, который был сделан вами, наши учителя, наши старшие товарищи, неоценим, - подчеркнул Олег Матыцин.
– Как никогда важно сегодня, чтобы наши юные спортсмены равнялись на вас, чтобы они знали историю родной страны, родной республики, и чувствовали не только ответственность, но и радость за то, что они сегодня имеют честь представлять свою родину на самых крупных международных стартах.
Успех наших спортсменов на Олимпийских играх в Пекине тому ещё одно подтверждение.
Победы, которые были добыты нашими советскими лыжниками, традиции, которые были сформированы, сегодня на молодых накладывают очень большую ответственность.
Для нас важны принципы справедливости, уважения олимпийских ценностей и гордости за нашу великую страну».
«Я хочу особо отметить Раису Петровну Сметанину – человека-легенду, - обратился Владимир Уйба к выдающейся спортсменке.
– Вы вновь и вновь удивляли своей силой, характером, достигали олимпийской и мировой высоты.
Вы показывали всем, кто пытался вас одолеть, свою спину, и были первыми.
Неслучайно на нашей земле лыжные гонки – это генетический вид спорта.
Всегда молодой спортсмен тянется за легендой, он ориентируется на чемпиона, а у нас – целое созвездие чемпионов.
Раиса Петровна, для нас и для молодых спортсменов вы всегда будете примером.
Год назад в нашем регионе было учреждено высшее почётное звание – Герой труда Республики Коми.
Это звание, которое будет присваиваться выдающимся труженикам, людям, которые вписывают своим именем славные традиции России и малой родины – Республики Коми.
И на веки вечные за номером один Героем труда Республики Коми будет Сметанина Раиса Петровна!»
* * *
Указами Президента Российской Федерации
за большой вклад и развитие физической культуры и спорта, многолетнюю добросовестную работу Орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени награждена
Сметанина Раиса Петровна – выдающаяся спортсменка, четырёхкратная олимпийская чемпионка, семикратная чемпионка мира, многократная чемпионка СССР, заслуженный мастер спорта СССР;
за успешную подготовку спортсменов, добившихся высоких спортивных достижений, медалью Ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени награждён
Чарковский Юрий Анатольевич – почётный мастер спорта СССР, заслуженный тренер СССР и РСФСР, менеджер сборной России по лыжным гонкам.
Указом Главы Республики Коми
за особые трудовые заслуги перед Республикой Коми и значительный личный вклад в развитие физической культуры и спорта высшее почётное звание Героя труда Республики Коми присвоено
Сметаниной Раисе Петровне.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём геолога @ новости @ https://rkomi.ru/news/1954 @ 2022-04-03 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём геолога
«Уважаемые работники и ветераны геологоразведочной отрасли!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с профессиональным праздником – Днём геолога!
Романтики, путешественники, первопроходцы, вы посвящаете свою жизнь изучению природных богатств, открываете кладовые природы для людей и во благо людей.
В Республике Коми эта профессия – в особом почёте.
Благодаря труду многих поколений геологов открыты месторождения Печорского угольного бассейна, Тимано-Печорской нефтегазовой провинции, Средне-Тиманского бокситоносного района.
Каждая тонна угля, нефти, бокситов, каждый кубометр газа – это признание важности и значимости работы специалистов по изучению природных недр.
Сегодня в республике продолжается разведка полезных ископаемых.
Уже подготовлено и поставлено на государственный баланс Пижемское месторождение титановых руд, значительные разведочные работы проводятся на месторождениях угля в Воркуте.
Уважаемые геологи, ветераны!
Примите слова благодарности за добросовестный труд, за преданность избранному делу и верность профессии.
От души желаю вам крепкого здоровья и благополучия, дальнейшего развития и процветания геологоразведочной отрасли!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил участников, организаторов и болельщиков Чемпионата России по лыжным гонкам за спортивный праздник @ новости @ https://rkomi.ru/news/1958 @ 2022-04-03 @}
Владимир Уйба поблагодарил участников, организаторов и болельщиков Чемпионата России по лыжным гонкам за спортивный праздник
Сегодня, 3 апреля, на трассе Республиканского лыжного комплекса им. Раисы Сметаниной состоялись заключительные соревнования Чемпионата России по лыжным гонкам – мужской марафон 50 км свободным стилем.
Победу в масс-старте одержал Александр Большунов (Архангельская область), второе место занял Андрей Ларьков (Республика Татарстан), третье – Андрей Мельниченко (Красноярский край).
После церемонии награждения победителя и призёров Глава Республики Коми прокомментировал главное спортивное событие недели:
«Мы очень рады, что Чемпионат России по лыжным гонкам состоялся на нашей гостеприимной Коми земле.
Я благодарю всех участников и организаторов этих соревнований, болельщиков за замечательный спортивный праздник!
Приятно было наблюдать за техникой, за гонками именитых российских лыжников, олимпийцев.
Мы поддерживали всех спортсменов, но, конечно, с особым волнением следили за выступлениями сборной Республики Коми.
Наши лыжники в очередной раз доказали, что сильны своей волей к победе.
Медали сборной Республики Коми, завоеванные на домашнем Чемпионате, дорогого стоят!».
Глава Коми отдельно поблагодарил Федерацию лыжных гонок России и лично её президента Елену Валерьевну Вяльбе за оказанное доверие и поддержку: «Будем рады снова принимать у себя соревнования самого высокого уровня.
Коми – не только родина лыж, но сегодня один из лыжных центров России.
От души поздравляю победителей Чемпионата России.
Желаю дальнейших успехов и спортивных достижений!».
Всего в Чемпионате России по лыжным гонкам в Сыктывкаре приняли участие 256 человек из 42 субъектов Российской Федерации, а также 5 спортсменов из Республики Беларусь.
{Kodko @ Внесены изменения в Указ Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1961 @ 2022-04-04 @}
Внесены изменения в Указ Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности»
Исключён ряд пунктов из перечня противоэпидемических мероприятий, необходимых для организации работы юридических лиц и индивидуальных предпринимателей в условиях распространения новой коронавирусной инфекции COVID-19.
Также отменён ряд дополнительных противоэпидемических мероприятий, необходимых для организации:
- работы бань, саун;
- работы торговли, организаций, оказывающих услуги прачечных, организаций химической чистки изделий, ателье (ремонтных мастерских);
- работы организаций, оказывающих парикмахерские услуги, и салонов красоты;
- работы летних веранд, летних кафе;
- работы библиотек;
- предоставления образовательных услуг по подготовке водителей транспортных средств;
- работы ресторанов, кафе, столовых, буфетов, баров, закусочных и иных предприятий общественного питания;
- работы организаций отдыха детей и их оздоровления;
- работы санаторно-курортных учреждений;
- работы объектов спорта, фитнес-центров (спортивных клубов);
- кинотеатров (кинозалов);
- музеев, выставочных залов.
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл личный приём граждан @ новости @ https://rkomi.ru/news/1964 @ 2022-04-06 @}
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл личный приём граждан
Жители региона обратились по вопросам газификации, ремонта социальных учреждений, благоустройства территорий и обеспечения безопасности детей.
Жительница Инты обратилась с просьбой о благоустройстве тротуара возле городской Гимназии № 2.
По пешеходной дороге каждый день передвигается большое количество детей, при этом тротуар не соответствует нормам безопасности.
Городские власти пояснили: тротуар будет отремонтирован по программе «Народный бюджет» к началу учебного года, проектно-сметная документация уже подготовлена.
К 1 сентября будет решён вопрос и с установкой новой пожарной сигнализации в одном из детских садов Ухты.
С такой просьбой обратилась местная жительница.
Средства на эти цели выделены из республиканского и местного бюджетов.
Жительница города Емва Княжпогостского района попросила об обновлении Центральной детской библиотеки.
Местные власти пояснили, что в этом году в республиканском и местном бюджетах предусмотрены средства на ремонт фасада здания и помещений библиотеки, закупку новой мебели, компьютерного и мультимедийного оборудования.
Завершить работы планируют до конца года.
Житель Печоры обратился по вопросу газификации местной котельной, жительница Вуктыла – с просьбой установить освещение на одной из улиц города, а жительница Сыктывкара попросила привести в нормативное состояние общественную территорию возле одного из многоквартирных домов Эжвинского района, где располагается центр коми культуры.
По итогам личного приёма руководителям министерств и ведомств, руководителям органов муниципальной власти дан ряд поручений и рекомендаций по решению вопросов, которые обозначили Владимиру Уйба жители региона.
Ход исполнения этих поручений поставлен на контроль Главы Республики Коми.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ новости @ https://rkomi.ru/news/1966 @ 2022-04-06 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Указ Главы Республики Коми от 6 апреля 2022 года № 36 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почетное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Монастырскому Сергею Николаевичу – начальнику оркестра – военному дирижеру войсковой части 5134 Северо-Западного округа войск национальной гвардии Российской Федерации, город Сыктывкар;
Радаеву Дмитрию Александровичу – заведующему детским отделением реанимации и интенсивной терапии, врачу-анестезиологу-реаниматологу государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Печорская центральная районная больница»;
Сластихиной Любови Васильевне – доценту кафедры «Экономика и управление» Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Терентьевой Галине Александровне – директору муниципального бюджетного учреждения культуры «Центр народного художественного творчества «Дворец культуры и техники», город Инта;
Юркиной Елене Вениаминовне – профессору кафедры «Ландшафтная архитектура, строительство и землеустройство» Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова».
2. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Беляеву Светлану Ивановну – заместителя директора по концертно-внеклассной работе муниципального автономного учреждения дополнительного образования «Сыктывкарская детская музыкально-хоровая школа»;
Власову Людмилу Владиславовну – редактора отдела права и криминальной хроники автономного учреждения Республики Коми «Редакция газеты «Республика», город Сыктывкар;
Зин Ларису Павловну – директора филиала федерального государственного бюджетного учреждения «Федеральная кадастровая палата Федеральной службы государственной регистрации, кадастра и картографии» по Республике Коми, город Сыктывкар;
Исаева Хаджара Магомедовича – тренера Муниципального учреждения «Удорская спортивная школа»;
Ковалевскую Марину Дмитриевну – начальника управления правового и кадрового обеспечения Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Кузнецова Дмитрия Владимировича – заместителя директора по административно-хозяйственной работе Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Кузнецову Веру Вячеславовну – заместителя начальника Управления – начальника отдела контроля Управления контроля и протокола Администрации Главы Республики Коми;
Морозову Елену Владимировну – доцента кафедры «Экономика и управление» Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Пахучую Людмилу Михайловну – доцента кафедры «Лесное хозяйство и деревообработка» Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Рауш Елену Анатольевну – заместителя директора по экономическим вопросам Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Рубцову Татьяну Николаевну – специалиста по социальной работе организационно-консультативного отделения № 1 Территориального центра социального обслуживания населения Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения города Сыктывкара»;
Свойкина Владимира Федоровича – заведующего кафедрой «Технологические транспортные машины и оборудование» Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Тимченко Валентина Валерьевича – руководителя-главного редактора автономного учреждения Республики Коми «Редакция газеты «Республика», город Сыктывкар;
Хаматнурова Динара Нурулловича – заведующего музыкальной частью государственного автономного учреждения Республики Коми «Воркутинский драматический театр имени Б.А. Мордвинова»;
Ширяева Сергея Владимировича – начальника отряда противопожарной службы Республики Коми № 22 Государственного казенного учреждения Республики Коми «Управление противопожарной службы и гражданской защиты», Корткеросский район.
{Kodko @ Владимир Уйба выразил соболезнование в связи с кончиной Владимира Вольфовича Жириновского @ новости @ https://rkomi.ru/news/1968 @ 2022-04-06 @}
Владимир Уйба выразил соболезнование в связи с кончиной Владимира Вольфовича Жириновского
{Kodko @ Промышленные предприятия продолжают инвестировать в социально-экономическое развитие Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/1970 @ 2022-04-07 @}
Промышленные предприятия продолжают инвестировать в социально-экономическое развитие Республики Коми
На фоне усиления санкционного давления Запада на Россию крупный бизнес в Республике Коми не снижает объёмы инвестиций в развитие региона.
6 апреля Правительство Республики Коми и «Монди Сыктывкарский ЛПК» продлили соглашение о сотрудничестве.
Объём его финансирования в 2022 году – свыше полумиллиарда рублей.
«Сегодня мы подписали очень знаковое соглашение.
Подписали в условиях непростой геополитической ситуации, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Тем не менее, мы движемся путём созидания, уважения, понимания и помощи всем, кто способствует развитию общества и учитывает интересы людей.
«Монди Сыктывкарский ЛПК» обеспечивает рабочими местами около четырёх с половиной тысяч жителей нашей республики, активно участвует в поддержании инфраструктуры населённых пунктов, формирует доходную часть республиканского бюджета, принимает активное участие в финансировании социально значимых проектов.
Мы круглосуточно находимся на связи.
Все вопросы, которые ставятся «Монди СЛПК», в оперативном порядке доводятся до федерального штаба, федерального Правительства, чтобы не допустить снижение объёмов производства, либо приостановки предприятия».
«Благодарю руководство республики за поддержку.
Вместе мы выполним всё, что запланировали.
Самое главное сегодня – обеспечить беспрерывную работу комбината, ведь от этого зависит благополучие очень многих людей, - сказал Клаус Пеллер.
– Мы хорошо понимаем, что и в республике, и на федеральном уровне проводится большая работа, чтобы помочь в обеспечении нашего производства химикатами, наладить логистику и решить другие возникающие вопросы.
Для нас это очень важно.
Надеюсь, что мы не только сохраним объёмы производства, но и будем развиваться.
Очень важная часть нашей деятельности – это поддержка республики и ее жителей.
Это не только многолетняя традиция, но и наша социальная ответственность».
Финансовый объём соглашения составляет 533,4 млн рублей.
Эти средства будут направлены на следующие цели:
- поддержка муниципальных образований республики, на территории которых ведёт хозяйственную деятельность АО «Монди СЛПК» (Усть-Куломский, Корткеросский, Сыктывдинский, Прилузский, Сысольский, Удорский, Койгородский районы и Эжвинский район Сыктывкара);
- строительство врачебной амбулатории в селе Усть-Нем и фельдшерско-акушерского пункта в селе Дзёль Усть-Куломского района;
- содержание автомобильной дороги Усть-Кулом – Керчомъя – Дзёль от автомобильной дороги Усть-Кулом – Керчомъя;
- строительство моста на автодороге Койгородок-Кузьёль-Воктым-Ком р.Ыбань;
- ремонт моста через р. Южная Цебьюга в Удорском районе;
- строительство автомобильной дороги Сыктывкар – Кудымкар – Пермь на участке Веселовка – граница Пермского края;
- приобретение снегоуборочной техники для республиканских нужд;
- поддержка футбольного клуба «Новая генерация»;
- организация работы школьных лесничеств Республики Коми;
- приобретение путёвок в профилакторий ветеранам труда лесной отрасли и ряд других социально значимых мероприятий.
Владимир Уйба поблагодарил компанию «Монди СЛПК» и её генерального директора Клауса Пеллера за активное участие в социально-экономическом развитии региона и заявил, что Правительство Российской Федерации и Правительство Республики Коми прикладывают все усилия, чтобы предприятие в текущих геополитических условиях функционировало стабильно.
{Kodko @ Дольщикам многоквартирного дома по улице Стахановская в Сыктывкаре разъяснили способы реализации своего права @ новости @ https://rkomi.ru/news/1971 @ 2022-04-07 @}
Дольщикам многоквартирного дома по улице Стахановская в Сыктывкаре разъяснили способы реализации своего права
6 апреля Глава Республики Коми Владимир Уйба, представители Правительства Коми, администрации Сыктывкара, Фонда защиты прав граждан – участников долевого строительства многоквартирных домов и (или) иных объектов недвижимости на территории Республики Коми, органов прокуратуры провели большую встречу с участниками долевого строительства многоквартирного дома по улице Стахановская в Сыктывкаре.
Дольщикам подробно рассказали о 2 способах реализации их права.
Также были даны ответы и разъяснения на прозвучавшие от граждан вопросы.
В случае достройки предполагаемый срок ввода объекта в эксплуатацию даже по самым оптимистичным прогнозам – не ранее конца 2023 года.
Сначала его необходимо передать республиканскому Фонду, выполнить инструментальное обследование как самого здания, так и инженерных сетей, определить их работоспособность, а также качество ранее выполненных строительно-монтажных работ, на основе полученного заключения разработать проектно-сметную документацию на достройку объекта.
От результатов обследования будут зависеть не только сроки завершения строительства, но и сама возможность достройки.
Если объект будет представлять угрозу безопасности жильцов, его снесут.
В этом случае строительство начнётся с нуля, в том числе с разработки новой проектно-сметной документации, и займёт несколько лет.
Кроме того, проблемный дом до сих пор не передан региональному фонду защиты прав участников долевого строительства.
Судебный акт о передаче объекта фонду в законную силу не вступил – он обжалуется бывшим руководителем ООО «Вега» в апелляционном порядке в арбитражном суде.
В случае выплаты компенсаций потребуется всего 2 месяца на изменение решения федерального Фонда о смене способа реализации прав дольщиков, ещё 10 дней – на получение возмещения со дня представления гражданами необходимых документов в адрес федерального Фонда.
Достраивать объект или получить денежное возмещение – должны выбрать сами дольщики. Приемлемый способ будет определён решением большинства уже в ближайшее время.
Правительство республики поддержит любое волеизъявление граждан.
* * *
Возведение многоквартирного жилого дома по улице Стахановской было начато в марте 2016 года.
С мая 2019-го строительные работы на данном объекте не ведутся.
Застройщик ООО «Вега» не справился со своими обязательствами по строительству, поскольку изначально закладывал стоимость квадратного метра будущего дома ниже экономически обоснованной.
{Kodko @ В Республике Коми состоится выездная стажировочная сессия федерального проекта госпитальных школ России «УчимЗнаем» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1972 @ 2022-04-07 @}
В Республике Коми состоится выездная стажировочная сессия федерального проекта госпитальных школ России «УчимЗнаем»
Перспективы развития госпитальной педагогики в региональных медучреждениях обсудили на рабочей встрече глава республики Владимира Уйба и руководитель федерального проекта, профессор Сергей Шариков.
«Цель проекта «УчимЗнаем» благородна – это создание полноценных школ в детских больницах, где юные пациенты смогут продолжать учиться, не отставая от сверстников.
Мы сотрудничаем с проектным офисом на базе Республиканской детской клинической больницы, и этот опыт необходимо распространить на другие медицинские стационары.
Для нас важно, чтобы дети получали не только качественное лечение, но и всестороннее развитие, возможность раскрыть свои таланты и реализовать свой потенциал, несмотря на длительное нахождение в больнице.
Это очень нужная работа.
Это служение детям, оказавшимся в непростой жизненной ситуации.
Очень важно, что мы не оставляем их в этих испытаниях один на один с болезнью», - сказал Владимир Уйба.
Глава региона отметил, что вопросы обучения детей, находящихся на длительном лечении в медицинских учреждениях, в Республике Коми требуют особого внимания.
Необходимо налаживать взаимодействие школы с семьей и госпитальным образовательным учреждением, соответствовать требованиям федеральных государственных образовательных стандартов в условиях госпитальной школы, помогать детям вновь адаптироваться в обычной школе после длительного лечения.
Также важно оказать поддержку одарённым ребятам и развивать социальное партнёрство в области обучения и воспитания.
Эти вопросы будут затронуты на выездной профессиональной сессии проектного офиса «УчимЗнаем», которая пройдет 7 и 8 апреля 2022 года на базе Коми республиканского института развития образования.
Педагоги из других регионов поделятся успешными практиками.
С лекцией выступит и руководитель проекта госпитальных школ России «УчимЗнаем», почётный работник общего образования Российской Федерации, лауреат премии города Москвы в области образования Сергей Шариков.
В Коми сотрудничество с проектным офисом «УчимЗнаем» началось в 2018 году.
На базе Республиканской детской клинической больницы открыта региональная инновационная площадка «УчимЗнаем – Республика Коми», где организована учебная деятельность с использованием современного оборудования и внеурочная деятельность.
Обучение в проекте основано на индивидуальном подходе к каждому ребёнку.
В образовательную программу включены групповые и индивидуальные занятия.
Большое внимание учителя уделяют развитию познавательной активности, социализации учащихся в условиях нахождения в стационаре, реализации их личностных качеств и творческих способностей.
За три с половиной года по этой программе прошли обучение более тысячи детей Республики Коми.
«Наша задача – создать среду благополучия не только для детей, находящихся на длительном лечении, но и их семей.
Мы не только проводим занятия, но и создаём ежедневные события, которые поддерживают у ребёнка желание жить и пройти этот период. Мы создали пространство, куда ребёнок приходит и забывает, что он находится в больнице.
Говоря о площадке в Республике Коми, которая создана 3 года назад, мы испытываем большую гордость.
Несмотря на то, что наши педагоги очень хорошо подготовлены и имеют большой опыт, мы очень многому учимся у ваших педагогов.
В разработанных нами федеральных методических рекомендациях мы учли в том числе опыт, который нам передали коллеги из Республики Коми.
Мы работаем не только со школьниками, но и с дошкольниками, и ваш опыт работы в этом направлении – один из передовых.
Мы гордимся командой проекта «УчимЗнаем» в Республике Коми, потому что это люди очень заинтересованные и воодушевлённые», - оценил работу проектного офиса в республике Сергей Шариков.
Профессор отметил, что большое внимание в работе проекта «УчимЗнаем» уделяется возвращению детей в обычные школы после длительной болезни.
Поэтому на семинар приглашены не только педагоги, которые работают в стационарах, но и те, кто работает в обычных школах.
Кроме того, открыты программы переподготовки для родителей.
Часто мамы, проводя много времени с ребёнком в стационаре, теряют свои профессиональные навыки.
Для них открыты бесплатные обучающие программы на базе педагогических университетов с присвоением квалификации «тьютор больного ребенка».
После обучения родители могут не только оказывать профессиональную помощь своему ребенку, но и трудоустроиться по новой специальности, получить дополнительный доход.
За последние два года такую профессию получили 15 родителей Республики Коми.
Российская модель госпитальной школы, реализуемая проектом «УчимЗнаем», признана лучшей отечественной практикой обучения и комплексной социальной реабилитации детей, находящихся на тяжёлом длительном лечении.
Начиная с 2015 года проект «УчимЗнаем» стал федеральным: региональные площадки проекта ежегодно открываются на базе крупных медицинских стационаров в субъектах Российской Федерации.
* * *
Проект госпитальных школ России «УчимЗнаем» реализуется в России с 2014 года в рамках поручения Президента Российской Федерации В.В. Путина.
Он нацелен на построение комплексной образовательно-реабилитационной среды для детей, которые находятся на тяжелом и длительном лечении в крупных медицинских стационарах.
Его основатели:
- почётный работник общего образования Российской Федерации, профессор, член Научного совета по проблемам воспитания подрастающего поколения при отделении философии образования и теоретической педагогики РАО Сергей Витальевич Шариков;
- заслуженный учитель Российской Федерации, доктор педагогических наук, академик РАО Евгений Александрович Ямбург;
- основатель ФГБУ «Национальный медицинский исследовательский центр детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева» Минздрава России, академик РАН, доктор медицинских наук, профессор Александр Григорьевич Румянцев.
{Kodko @ В Сыктывкаре издали книгу «Святыни земли Коми» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1975 @ 2022-04-07 @}
В Сыктывкаре издали книгу «Святыни земли Коми»
Презентация состоялась 7 апреля в Национальной библиотеке Республики Коми при участии главы региона Владимира Уйба.
«Эта книга поможет сохранить, популяризировать и передать следующим поколениям историческую, культурную, краеведческую информацию о наших духовных сокровищницах – храмах, монастырях, часовнях, святых источниках, иконах, рукописных и старопечатных книгах.
Издание «Святыни земли Коми» формирует любовь к национальным ценностям, которая без сомнения является основой мира и согласия в нашей многонациональной стране и республике.
Символично, что эту книгу мы презентуем именно сегодня: в один из двенадцати главных праздников православного календаря – в день Благовещения Пресвятой Богородицы», - сказал Владимир Уйба.
2022 год объявлен Президентом России Владимиром Путиным Годом культурного наследия народов России.
Книга «Святыни земли Коми» обращает внимание на традиции, памятники истории и культуры, повествует об истории старообрядчества в регионе, о Соборе Коми святых.
Издание увидело свет в год 625-летия кончины святителя и просветителя коми народа Стефана Пермского и 100-летия Республики Коми.
Это первое историко-краеведческое издание, где представлены обобщенные сведения о святынях муниципалитетов и церковных округов Сыктывкарской и Воркутинской епархий Московского Патриархата Русской Православной Церкви.
Здесь собраны фото шедевров храмовой архитектуры Коми, в том числе те её образцы, которые ещё ждут воссоздания.
«Мы показали и разрушенные храмы, потому что это наша история.
В Коми атеистический режим прошёлся катком: с 1939 по 1944 годы здесь не было ни одного храма.
Это был единственный регион в России, в котором всё разрушили, и нужно было начинать с начала», - отметил на презентации Архимандрит, секретарь Епархиального Совета, руководитель епархиальной пресс-службы Сыктывкарской епархии МП РПЦ Отец Филипп.
На презентации издания были и другие эксперты авторского коллектива – представители научного сообщества республики, учреждений культуры.
Они также поделились впечатлениями о работе над книгой.
«Был сплочённый и дружный коллектив духовенства, прихожан, мирян. В течение всего трёх-четырёх месяцев подготовлен материал, который вы сегодня можете держать в руках и узнать что-то новое и интересное из прошлого и настоящего нашей дорогой республики.
Хочу выразить слова признательности Владимиру Викторовичу Уйба, который очень быстро включился в жизнь, культурную сферу, повседневность нашего многонационального народа и отметился такой яркой инициативой.
Хотел бы поблагодарить и руководителя нашей епархии, епископа Питирима, который поддержал проект главы республики и помог максимально наполнить нашу книгу», - отметил один из членов редакционного совета, старший научный сотрудник «Воркутинского музейно-выставочного центра» Фёдор Колпаков.
{Kodko @ Игорь Труфанов назначен членом Избирательной комиссии Республики Коми с правом решающего голоса @ новости @ https://rkomi.ru/news/1976 @ 2022-04-08 @}
Игорь Труфанов назначен членом Избирательной комиссии Республики Коми с правом решающего голоса
Указ об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Ранее от обязанностей члена Избирательной комиссии Республики Коми с правом решающего голоса была досрочно освобождена Анастасия Голубых.
Указ Главы Республики Коми от 8 апреля 2022 года № 40
В соответствии со статьями 22, 23 Федерального закона «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Российской Федерации», статьёй 19 Закона Республики Коми «О выборах и референдумах в Республике Коми» назначить членом Избирательной комиссии Республики Коми с правом решающего голоса Труфанова Игоря Викторовича, первого заместителя Руководителя Аппарата Государственного Совета Республики Коми, - по предложению Совета муниципального образования городского округа «Сыктывкар».
{Kodko @ В селе Выльгорт Сыктывдинского района состоялись Всероссийские соревнования по вольной борьбе на призы Юрия Широкова @ новости @ https://rkomi.ru/news/1980 @ 2022-04-08 @}
В селе Выльгорт Сыктывдинского района состоялись Всероссийские соревнования по вольной борьбе на призы Юрия Широкова
Участников приветствовал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Почётным гостем турнира стал российский борец вольного стиля, олимпийский чемпион, чемпион Мира, Европы и России Хаджимурад Магомедов.
Всероссийские соревнования по вольной борьбе среди юношей и девушек до 16 лет на призы I вице-президента Федерации спортивной борьбы Республики Коми Юрия Ивановича Широкова прошли на базе спортивного центра «ОШПИ».
Они собрали свыше 150 сильнейших спортсменов из Калининградской, Ленинградской, Воронежской, Московской, Тульской областей, республик Тыва, Чувашия, Марий Эл, Татарстан, Карелия, Коми, Удмуртской республики, Северной Осетии-Алании, а также из Кирова, Москвы и Санкт-Петербурга.
«Безусловно, присутствие олимпийского чемпиона Хаджимурада Магомедова для вас всех, ребята, - это малая Олимпиада.
Сегодня собрались лучшие из лучших – победители региональных состязаний.
И вы будете держать экзамен прежде всего перед самими собой, перед своими тренерами, родными, перед болельщиками.
Я желаю вам в сегодняшних схватках быть предельно корректными, настойчивыми и пусть победа будет за сильнейшим!», - сказал слова напутствия глава республики.
Владимир Уйба вручил Хаджимураду Магомедову наградную плакетку Главы Республики Коми в знак поощрения и признательности за всестороннюю поддержку борцов республики.
Именитый спортсмен организует тренировочные мероприятия для представителей сборной Коми на территории Дагестана и Северной Осетии-Алании, помогает в обеспечении экипировкой ведущих спортсменов региона.
«Сегодня в Республике Коми настоящий праздник спорта, борьбы.
Я хочу сказать слова благодарности всем организатором мероприятия, всем, кто любит спорт и живёт им.
Смотря на этих молодых людей, вспоминаешь себя, тот возраст, когда ты тоже только начинал заниматься спортом.
Я хочу пожелать вам удачи.
Пусть этот турнир станет для вас трамплином в большой спорт», - пожелал олимпийский чемпион Хаджимурад Магомедов.
{Kodko @ В столице Коми пройдёт первенство России по тяжёлой атлетике среди юниоров и юниорок @ новости @ https://rkomi.ru/news/1987 @ 2022-04-12 @}
В столице Коми пройдёт первенство России по тяжёлой атлетике среди юниоров и юниорок
Вопросы организации и проведения соревнований обсудили Глава Республики Коми Владимир Уйба и президент Федерации тяжёлой атлетики России (ФТАР) Максим Агапитов. Рабочая встреча состоялась сегодня, 12 апреля, в г. Москве.
Президент ФТАР рассказал главе республики о текущем положении дел, о развитии тяжёлой атлетики в стране, достижениях российских спортсменов, а также коснулся темы международного сотрудничества и ситуации в мировом спорте.
Главной темой встречи стал вопрос о взаимодействии ФТАР и Правительства Республики Коми в продвижении и развитии тяжёлой атлетики в регионе.
С 30 мая по 6 июня 2022 года в Сыктывкаре состоится первенство России среди юниоров и юниорок.
«Цель, которая стоит перед нами, – популяризация занятий спортом, в частности, тяжёлой атлетикой, как одним из опорных видов спорта.
В Республике Коми любят спорт.
История тяжёлой атлетики России даёт нам право гордиться этим регионом в прошлом, настоящем и, уверен, в будущем, - подчеркнул Максим Агапитов.
– В Вашем регионе создана хорошая база.
Есть возможности для дальнейшего развития.
Тем более достижения, которых ваши спортсмены добиваются сегодня на российском и международном уровнях, позволяют говорить не только о перспективах, но и о реальных результатах уже сегодня.
Первенство России, которое намечено провести в Сыктывкаре, должно пройти на высоком уровне и с хорошим настроем.
То, как мы организуем турнир, будет способствовать дальнейшей популяризацию тяжёлой атлетики.
Со своей стороны, будем активно работать в продвижении нашего вида спорта в Республике Коми, учитывая взаимную заинтересованность и обоюдные возможности».
Глава Коми и президент федерации обсудили ряд организационных вопросов, обменялись мнениями о ситуации с допинг-скандалами и двойными стандартами по отношению к российским спортсменам.
«Спасибо Максиму Октябриновичу за встречу.
У него истинная любовь к тяжёлой атлетике.
Очень важно, когда человек не просто работает, а служит своему делу.
Это заряжает окружающих.
До того, как стать руководителем региона, я возглавлял федеральное агентство – с 2009 года занимался медико-биологическим сопровождением спорта высших достижений.
Поэтому многие вещи, о которых Максим Октябринович говорит, мне абсолютно понятны.
Основная идея, чем мы занимались тогда и занимаемся сейчас в России, – это честный и чистый спорт.
Допинг для наших спортсменов неприемлем», - прокомментировал итоги встречи глава республики.
Владимир Уйба подчеркнул, что проведение соревнований российского уровня для региона всегда почётно: «У нас этот год чемпионский.
Проводим чемпионаты один за другим: по лыжным гонкам, русскому хоккею.
Следующее соревнование столь высокого статуса – первенство России по тяжёлой атлетике.
Это здорово.
И на самом деле, наша республика очень спортивная.
У нас отличные болельщики, поражающие своей энергией, позитивом всех, кто бывает у нас в гостях.
Совершенно точно, что мы и во время первенства России по тяжёлой атлетике получим от них заряд положительной энергии, который передастся атлетам.
Без настроения, без поддержки и сопереживания, яркой, зажигательной атмосферы спортсмены точно не останутся.
Тяжёлая атлетика – очень красивый вид спорта, его нужно пропагандировать.
И у спортсменов важная миссия – стать современными лидерами для молодёжи.
Показывать свои результаты, рассказывать о своих победах, чтобы ребята тянулись за ними и занимались спортом».
Завтра президент ФТАР Максим Агапитов посетит Сыктывкар, где встретится с руководством региональной федерации тяжёлой атлетики, министерства физической культуры и спорта, на месте обсудит ход подготовки к проведению первенства России.
{Kodko @ На территории Коми и НАО реализуют крупнейший в российской Арктике инфраструктурный Мегапроект @ новости @ https://rkomi.ru/news/1988 @ 2022-04-12 @}
На территории Коми и НАО реализуют крупнейший в российской Арктике инфраструктурный Мегапроект
12 апреля 2022 года на площадке Российского союза промышленников и предпринимателей подписано Соглашение о реализации на территории Республики Коми и Ненецкого автономного округа интегрированного инфраструктурного Мегапроекта «Создание национального горнопромышленного кластера со строительством глубоководного морского порта Индига и железнодорожной магистрали Сосногорск – Индига в Арктической зоне Российской Федерации».
Мероприятие открыл Президент Российского союза промышленников и предпринимателей Александр Шохин, подписи под Соглашением поставили Глава Республики Коми Владимир Уйба, Губернатор Ненецкого автономного округа Юрий Бездудный, Президент Группы компаний «РУСТИТАН» Анатолий Ткачук, Председатель Совета директоров Инфраструктурной Корпорации «Аеон» Роман Троценко и Генеральный директор компании «ИнфраВЭБ» Денис Ноздрачев.
Инициатором создания Мегапроекта выступил Консорциум, образованный ГК «РУСТИТАН» и ИК «Аеон», деятельность которого полностью направлена на реализацию основных направлений Стратегии развития Арктической зоны Российской Федерации и обеспечения национальной безопасности до 2035 года, утверждённой указом Президента от 26 октября 2020 года № 645.
Соглашение предусматривает создание транспортной, энергетической и телекоммуникационной инфраструктуры для воспроизводства минерально-сырьевой базы, освоения месторождений полезных ископаемых и развития горнорудных проектов на территории Республики Коми и Ненецкого автономного округа, а также обеспечения выхода железнодорожного сообщения на Северный морской путь через глубоководный морской порт Индига в интересах развития транспортной системы Российской Федерации.
Национальный горнопромышленный кластер создаётся ГК «РУСТИТАН» на базе крупнейшего в мире Пижемского месторождения титана и предусматривает создание многопрофильного производства по выпуску высококачественных концентратов пористого рутила, циркона, оксида железа, игольчатого волластонита, прокаленных кварцевых песков, стекольных песков, диоксида титана, а также титановых порошков для аддитивных технологий 3D печати.
Горнорудный проект ориентирован на потребителей и производителей в сфере аэрокосмической, судостроительной, автомобилестроительной, нефтегазовой, лакокрасочной и химической промышленности.
Запасы титановых руд и стекольных песчаников Пижемского месторождения, по итогам проведения геологоразведочных работ, были успешно защищены в Государственной комиссии по запасам полезных ископаемых в ноябре 2020 года, а к 100-летию Республики Коми в феврале 2021 года Федеральное агентство по недропользованию установило факт открытия Пижемского месторождения титана.
Незамерзающий глубоководный морской порт Индига создается ИК «Аеон».
По проекту выполнены комплексные инженерные изыскания, разработана предпроектная документация.
Грузооборот порта на начальном этапе будет составлять 8 млн тонн, а к 2030 году достигнет более 80 млн тонн грузов в год.
Создание железной дороги Сосногорск – Индига осуществляется Консорциумом, который завершил разработку предпроектной документации и подготовил оптимальную трассировку прохождения дороги с учетом её протяжённости, количества преодолеваемых водных преград и технико-экономических показателей.
Освоение Пижемского месторождения и создание морского порта Индига с железнодорожной магистралью Сосногорск – Индига предусмотрено Стратегией социально-экономического развития Республики Коми до 2035 года, Стратегией развития Ненецкого автономного округа до 2030 года, а также Стратегией развития Арктической зоны Российской Федерации и обеспечения национальной безопасности на период до 2035 года.
«Создание национального горнопромышленного кластера имеет стратегическое значение для социально-экономического развития Республики Коми, существенно повысит инвестиционную привлекательность региона, будет способствовать развитию производственных мощностей и созданию высокопроизводительных рабочих мест.
Правительство региона всецело поддерживает усилия Холдинга РУСТИТАН и Корпорации АЕОН по развитию Арктической зоны России.
Сегодня это особенно важно для нашей страны!», - прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
* * *
ГК «РУСТИТАН» – российский горнопромышленный холдинг, сформированный в целях развития и освоения минерально-сырьевой базы в интересах обеспечения отечественной промышленности товарной продукцией высоких переделов на основе титанового и кварцевого сырья.
ИК «Аеон» – уникальное соединение частного фонда прямых инвестиций и управляющей компании, специализирующейся на антикризисном управлении крупными индустриальными активами.
Корпорация инвестирует в предприятия, требующие реструктуризации управления или привлечения дополнительного финансирования для расширения деятельности.
Пижемское месторождение титана расположено в Усть-Цилемском районе Республике Коми, является крупнейшим в России и мире по ресурсам и запасам титанового и кварцевого сырья.
Фото Дианы Кармановой
{Kodko @ Владимир Уйба: «Общественные советы – это помощники власти в решении проблем граждан» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1994 @ 2022-04-14 @}
Владимир Уйба: «Общественные советы – это помощники власти в решении проблем граждан»
Глава Республики Коми принял участие в семинаре-совещании для председателей муниципальных общественных советов и представителей органов местного самоуправления.
Оно состоялось 14 апреля в Коми республиканской академии государственной службы и управления при поддержке Общественной палаты региона.
«Общественная палата республики и муниципальные общественные советы играют большую роль в улучшении качества жизни наших граждан.
Общественники являются партнёрами и помощниками власти, поскольку они наиболее остро видят проблемы, которые волнуют людей.
Очень важно не только знать о нуждах жителей, но и владеть инструментами, с помощью которых можно помочь им.
Это касается и мер государственной поддержки, и знания действующего законодательства.
От слаженности совместной работы власти и общественности зависит, насколько быстро будет найдено решение той или иной проблемы.
И муниципальные власти, и общественные советы должны работать в тесной связке, слышать каждого человека и незамедлительно помогать тем, кто оказался в трудной жизненной ситуации», - подчеркнул глава республики.
На семинаре представители общественных советов и органов местного самоуправления обсудили примеры конструктивного решения вопросов населения, узнали о новшествах в системе местного самоуправления и законодательстве, познакомились с лучшими практиками работы общественных советов.
Общественные советы сформированы во всех 20 муниципальных образованиях Республики Коми.
В 14 из них в состав включены советники глав муниципальных образований по делам инвалидов.
В 12 общественных советах в составе находятся руководители общественных приёмных Главы Республики Коми.
Практика работы общественных советов муниципальных образований Республики Коми неоднократно отмечалась на федеральном уровне Общественной палатой Российской Федерации.
{Kodko @ В Сыктывкаре наградили победителей регионального этапа всероссийского конкурса «Золотой Меркурий» @ новости @ https://rkomi.ru/news/1995 @ 2022-04-14 @}
В Сыктывкаре наградили победителей регионального этапа всероссийского конкурса «Золотой Меркурий»
Сегодня, 14 апреля, в Торгово-промышленной палате Республики Коми подвели итоги регионального этапа конкурса Национальной премии в области предпринимательской деятельности «Золотой Меркурий».
В торжественной церемонии принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Прежде всего, от лица Правительства Республики Коми и от себя лично хочу поздравить Юрия Александровича Колмакова и дружный коллектив Торгово-промышленной палаты Республики Коми с 28-летием.
За эти годы вами накоплен большой опыт, вы многое делаете для улучшения делового климата в регионе.
Сейчас приходится непросто, мы впервые находимся в ситуации таких жёстких санкций.
И первым под удар попадает бизнес.
Хочу отметить, что и Правительство Российской Федерации, и Правительство Республики Коми работают в круглосуточном режиме, чтобы оказывать вам всестороннюю поддержку.
Это наш приоритет», - подчеркнул Владимир Уйба.
Глава республики поздравил победителей конкурса и вручил юбилейную медаль «В память 100-летия Республики Коми» директору ООО «Цветочный салон «Мича» Ларисе Сергеевой, директору ООО «Центр международных программ «Глобус» Любови Худяевой, исполнительному директору ООО «ЛКП «Астромед».
Также Владимир Уйба вручил награды руководителям победивших в конкурсе муниципалитетов.
Лучшими муниципальным районом с наиболее благоприятными условиями для развития предпринимательства признан Удорский, лучшим городским округом – Сыктывкар.
Также награды получили победители в номинациях «Экономическое возрождение России», «Лучшее малое предприятие» в сфере промышленного производства, инновационной деятельности, агропромышленного комплекса, строительства, производства потребительской продукции, услуг.
«Лучшее предприятие-экспортёр в сфере промышленного производства», «100 Семейных компаний под патронатом Президента ТПП РФ», «Лучшее семейное предприятие Республики Коми», «За вклад в сохранение и развитие народных художественных промыслов России», а также в номинации «Феникс».
* * *
Организатором регионального этапа выступила Торгово-промышленная палата Республики Коми.
Конкурс «Золотой Меркурий» проводится ежегодно, участие в нем – бесплатное.
Его цель – содействие развитию предпринимательства в России.
Он даёт возможность предпринимателям представить лучшие образцы продукции и услуг, передовые отечественные бизнес-модели, а также пропагандирует идеи социальной ответственности бизнеса, укрепления традиций российского предпринимательства.
В конкурсе участвовали малые предприятия с численностью персонала до 100 человек, представители семейного бизнеса, предприятия-экспортёры, зарегистрированные и работающие на территории Республики Коми.
Победители регионального этапа автоматически становятся соискателями премии на федеральном уровне.
{Kodko @ Владимир Уйба проинспектировал ход строительства школы в селе Объячево Прилузского района @ новости @ https://rkomi.ru/news/2003 @ 2022-04-19 @}
Владимир Уйба проинспектировал ход строительства школы в селе Объячево Прилузского района
Кирпичное трехэтажное здание рассчитано на 600 ученических мест.
Сейчас на стройплощадке работает 50 человек.
Уже обустроены наружный водопровод и канализация, пожарные резервуары, наружная теплотрасса.
Перекрытие первого этажа закончено полностью, второй этаж перекрыт на 70 процентов, на третьем этаже начаты работы по кирпичной кладке.
Продолжается установка фасада, окон и перегородок.
Подготовлена площадка под благоустройство стадиона.
Начаты работы по электрификации здания.
К концу апреля строители планируют полностью завершить кирпичную кладку, после чего на объект прибудет бригада из 30 штукатуров.
Строительной техникой и материалами объект обеспечен полностью.
Средства на строительство школы выделены на условиях софинансирования из федерального и республиканского бюджетов.
{Kodko @ В Коми для поддержки малого и среднего бизнеса заработала новая микрокредитная программа @ новости @ https://rkomi.ru/news/2005 @ 2022-04-19 @}
В Коми для поддержки малого и среднего бизнеса заработала новая микрокредитная программа
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл еженедельное оперативное совещание с Правительством региона.
Рассмотрены вопросы организации летней оздоровительной кампании, подготовки к паводку, работы переправ и понтонных мостов, привлечения федеральных средств на капитальный ремонт школ, развития туристических кластеров.
Заслушаны доклады по текущей социально-экономической ситуации и мерам, принимаемым для поддержки бизнеса.
Одно из ключевых мероприятий антикризисного Плана поддержки региональной экономики – это увеличение финансового обеспечения Регионального фонда промышленности.
На модернизацию и создание промышленных предприятий будет направлено 194,5 млн рублей, в том числе 94,5 млн рублей – из федерального бюджета.
Это позволит профинансировать не менее 7 инвестиционных проектов, в рамках которых будет создано 77 новых рабочих мест и привлечено более 400 млн рублей инвестиций в сферах лесной и металлообрабатывающей промышленности.
В целях поддержки малого и среднего бизнеса с 13 апреля начала действовать обновленная микрокредитная программа.
Сумма микрозайма увеличилась с 1 до 3 млн рублей.
Процентная ставка составляет 0,1 процента годовых.
Кроме того, 28 заёмщикам Микрокредитной компании Коми предоставлены кредитные каникулы.
Рабочая группа Государственного совета России по экономическим вопросам, возглавляемая Сергеем Собяниным, запустила онлайн-опрос для бизнеса по оценке эффективности как федеральных, так и региональных мер поддержки.
Опрос запущен через сеть центров управления регионом.
О ценах на продовольственные товары и их наличии в организациях торговли доложила и.о. министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми Ольга Бабина.
Мониторинг цен и рейды по торговым объектам продолжаются на территориях всех муниципальных образований.
Тенденции соответствуют общероссийским.
За неделю незначительно подешевели некоторые крупы, макаронные изделия, чёрный чай, сосиски, сардельки, масло сливочное, некоторые виды сыров, огурцы и помидоры.
Товарный запас в республике обеспечен.
Начали поступать продовольственные товары из Египта, Турции, Израиля.
Продолжается взаимодействие с контрольно-надзорными органами.
Все поступающие факты о повышении цен рассматриваются по необходимости Прокуратурой и Управлением Федеральной антимонопольной службы по Республике Коми.
Минсельхоз Коми регулярно проводит мониторинг обеспеченности аграриев республики запасами необходимого сырья и компонентов для бесперебойной работы.
На поддержку текущей деятельности сельскохозяйственных товаропроизводителей из федерального и республиканского бюджетов доведено более 340 млн рублей.
Для расширения рынков сбыта местной продукции и для обеспечения её шаговой доступности для покупателей во всех муниципалитетах региона возобновлена ярмарочная торговля.
Всего в Республике Коми создано 86 ярмарочных площадок.
С начала года проведено около 300 ярмарок.
Одним из вопросов повестки стала подготовка к празднованию 9 мая и участие жителей региона в благотворительном марафоне «Мы – наследники Великой Победы».
«В этом году празднование Дня победы будет очень символичным.
Семьдесят семь лет назад наши деды и прадеды победоносно закончили войну, разгромили фашистов.
Но сегодня мы, потомки поколения победителей, снова вынуждены взяться за оружие, чтобы защитить Родину и будущее наших детей от фашистской угрозы.
Поэтому 9 мая несмотря ни на что мы отметим наш главный праздник.
Также призываю всех поддержать благотворительный марафон «Мы наследники Великой Победы», который почти двадцать лет организуют Коми республиканский некоммерческий Фонд помощи ветеранам «Победа» и Республиканский совет ветеранов.
Собранные средства идут на оказание адресной помощи ветеранам Великой Отечественной войны, их вдовам, «детям войны».
Каждый может оказать посильную материальную помощь нашим дорогим ветеранам», - сказал в заключение Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Республика выделила деньги на создание отделения диализа в Усинске @ новости @ https://rkomi.ru/news/2007 @ 2022-04-20 @}
Республика выделила деньги на создание отделения диализа в Усинске
По поручению Главы Коми Владимира Уйба из республиканского бюджета выделены дополнительные средства на проектирование отделения гемодиализа в Усинской райбольнице.
Для этого предусмотрено 1,3 млн рублей.
В 2022 году начнётся разработка проектно-сметной документации.
Диализ – это процедура, которая заменяет некоторые функции почек.
Цели терапии – удаление из организма продуктов обмена веществ, лишней жидкости, поддержание сбалансированного количества химических соединений и других веществ в организме.
Вопрос по такого рода медицинской помощи давно назрел в Усинске.
Создание отделения гемодиализа даст возможность жителям района проходить сложную процедуру, не выезжая в другие города.
Учитывая жизненную необходимость гемодиализа, глава республики Владимир Уйба во время рабочего визита в Усинск дал поручение Правительству региона совместно с Министерством здравоохранения и администрацией Усинска проработать вопрос открытия специализированного отделения.
Руководство Усинской районной больницы разработало и отправило в Министерство здравоохранения Коми медико-техническое задание на строительство и оснащение отделения гемодиализа.
По словам главного врача центральной районной больницы Максима Чуркина, для отделения необходимо 280 квадратных метров рабочей площади (без коридоров).
Выбраны помещения на первом этаже, в которых сейчас размещается администрация больницы, с возможностью организации отдельного входа.
Данные помещения уже согласованы Центром гигиены и эпидемиологии по г. Усинску и Госпожнадзором. Идёт процедура согласования помещений в Роспотребнадзоре.
Кроме этого, определён необходимый перечень оборудования и получено коммерческое предложение на разработку проектно-сметной документации.
– Как правило, диализ необходимо проводить несколько раз в неделю.
Сейчас усинцы выезжают для этого в Ухту и Печору.
Но дальние расстояния, сложности с проездом и проживанием не могут способствовать реабилитации пациентов с тяжёлым заболеванием почек, – говорит Максим Чуркин.
– Кроме того, далеко не каждый больной может самостоятельно добраться до диализного центра, чтобы пройти процедуру: как правило, ему необходимо сопровождение.
Замечательно, что глава региона посчитал очень важным решить этот вопрос – необходимо приблизить эту медицинскую услугу к нашим усинским пациентам.
Понимая всё это, мы торопимся закончить все организационные моменты.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём местного самоуправления @ новости @ https://rkomi.ru/news/2009 @ 2022-04-21 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём местного самоуправления
«Уважаемые жители Республики Коми!
Уважаемые депутаты, работники органов местного самоуправления!
Поздравляю вас с Днём местного самоуправления!
Сегодня сложно себе представить жизнь муниципалитета, города или села без активного участия в ней жителей, которые работают в представительных органах, местных администрациях, становятся старостами и создают ТОСы.
Действуя совместно, муниципальная власть и общественники решают многие вопросы местного значения: благоустройства территории, строительства детских и спортивных площадок, водоснабжения и освещения населённых пунктов.
Активисты участвуют в грантовых конкурсах, привлекают дополнительные средства и реализуют проекты, направленные на улучшение качества жизни земляков.
Уважаемые руководители и сотрудники органов местного самоуправления, депутаты, старосты и представители ТОСов!
От всей души благодарю вас за активную жизненную позицию, за желание и стремление менять жизнь к лучшему.
Пусть ваши добрые начинания всегда успешно реализуются.
Желаю вам плодотворной работы на благо родной земли, крепкого здоровья и счастья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Госсовет Коми согласовал кандидатуры, предложенные Владимиром Уйба на должности членов регионального Правительства @ новости @ https://rkomi.ru/news/2011 @ 2022-04-21 @}
Госсовет Коми согласовал кандидатуры, предложенные Владимиром Уйба на должности членов регионального Правительства
Эльмира Ахмеева согласована на должность Первого заместителя Председателя Правительства Республики Коми, Марина Каракчиева – на должность представителя Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации.
Такое решение одобрили сегодня, 21 апреля, на заседании сессии депутаты Государственного Совета Республики Коми.
Днём ранее их кандидатуры были рассмотрены на заседаниях комитетов Госсовета Коми.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поблагодарил депутатов за доверие и поддержку.
«Сейчас перед республикой стоят серьёзные задачи по решению актуальных вопросов социально-экономического развития региона в условиях сложной геополитической ситуации, западных санкций.
Уверен, поддержанные вами сегодня кандидаты направят все свои силы, знания, опыт и энергию на решение этих задач, на работу на благо республики и всех ее жителей.
Спасибо!», - подчеркнул руководитель региона.
Ещё один ключевой для жителей региона вопрос, рассмотренный на заседании Государственного Совета, – внесение изменений в законопроект «О бюджете Республики Коми на 2022 год и плановый период 2023 и 2024 годов».
С учётом корректировок, расходная часть бюджета вырастет в 2022 году на 4,2 млрд рублей (общий объём – 102,1 млрд рублей), в 2023 – на 1,03 млрд рублей (общий объём – 101,3 млрд рублей), на 2024 – 1,7 млрд рублей (общий объём – 101,0 млрд рублей).
Дополнительные расходы будут направлены на решение наиболее насущных вопросов: поддержку экономики, сельского хозяйства, организаций сферы транспорта, организацию детского летнего отдыха, реализацию льготного лекарственного обеспечения, а также создание резерва для оперативного решения наиболее неотложных вопросов в связи с текущей геополитической и макроэкономической ситуацией.
При этом рост расходов не повлечёт за собой увеличение дефицита бюджета. Он останется на прежнем уровне и составит 10,9 млрд рублей в 2022 году, 9,8 млрд рублей – в 2023 году, 7,1 млрд рублей – в 2024 году.
Всё это стало возможно благодаря постепенному восстановлению экономики и увеличению фактических налоговых и неналоговых доходов бюджета в 2021 году и ожидаемых налоговых и неналоговых поступлений в 2022 году.
Основной прирост налоговой базы, как и прежде, составляет налог на прибыль организаций (лидеры – организации нефтегазовой, угольной и лесной отраслей).
Соответственно, сумма доходов республиканского бюджета в 2022 году вырастет на 4,2 млрд рублей и составит 91,2 млрд рублей, в 2023 году – на 1,02 млрд рублей и составит 91,5 млрд рублей, в 2024 году – на 1,7 млрд рублей и составит 93,9 млрд рублей.
{Kodko @ С 1 мая 2022 года начинается приём заявлений на получение ежемесячной выплаты на ребёнка в возрасте от 8 до 17 лет @ новости @ https://rkomi.ru/news/2017 @ 2022-04-23 @}
С 1 мая 2022 года начинается приём заявлений на получение ежемесячной выплаты на ребёнка в возрасте от 8 до 17 лет
Ежемесячная выплата, предусмотренная Указом Президента РФ от 31 марта 2022 года № 175, предоставляется с 1 апреля 2022 года в случае, если ребёнок является гражданином Российской Федерации, постоянно проживает на территории Российской Федерации и размер среднедушевого дохода семьи не превышает величину прожиточного минимума на душу населения, установленную в Республике Коми на дату обращения за её назначением.
Обратиться с заявлением на получение выплаты можно в МФЦ, начиная с 1 мая, включая праздничные дни с 1 по 10 мая 2022 года.
В Республике Коми размер ежемесячной выплаты составит 50 % величины прожиточного минимума для детей (7 755,0 рублей).
Однако если размер среднедушевого дохода семьи, рассчитанный с учётом выплаты в указанном размере, не превысит величину прожиточного минимума на душу населения, то выплата будет назначена в размере 75 % величины прожиточного минимума для детей (11 632,5 рубля).
Если же и в данном случае размер среднедушевого дохода семьи не превысит величину прожиточного минимума на душу населения, то она будет назначена в размере 100 % величины прожиточного минимума для детей (15 510,0 рублей).
Республика к осуществлению ежемесячных выплат готова.
Этот вопрос был рассмотрен сегодня, 22 апреля, на селекторном совещании с Заместителем Председателя Правительства Российской Федерации Татьяной Голиковой.
В нём принял участие глава Коми Владимир Уйба.
18 апреля 2022 года подписан Указ Главы Республики Коми «О ежемесячной денежной выплате на ребёнка в возрасте от восьми до семнадцати лет»), устанавливающий на территории Республики Коми данную ежемесячную денежную выплату, порядок и условия её назначения, а также передачу полномочий по осуществлению выплаты в Пенсионный фонд Российской Федерации.
Сегодня подписано Соглашение между Пенсионным фондом Российской Федерации и Правительством Республики Коми о предоставлении субвенции.
21 апреля на заседании сессии Государственного Совета Республики Коми приняты изменения в республиканском бюджете Республики Коми на 2022 год и плановый период 2023 и 2024 годов в части утверждения Министерству труда, занятости и социальной защиты Республики Коми бюджетных ассигнований в размере 300 млн рублей на осуществление ежемесячных выплат.
Специалисты органов соцзащиты республики в клиентских службах Отделения Пенсионного фонда Российской Федерации по Республике Коми будут оказывать практическую и консультационную помощь гражданам при подаче ими заявлений через Единый портал госуслуг.
По предварительным расчётам в Республике Коми ежемесячную выплату на ребёнка в возрасте от 8 до 17 лет сможет получать более 24 тысяч человек.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил жителей республики с праздником Пасхи @ новости @ https://rkomi.ru/news/2018 @ 2022-04-24 @}
Владимир Уйба поздравил жителей республики с праздником Пасхи
Глава Республики Коми принял участие в праздничных торжествах вместе с прихожанами Свято-Стефановского кафедрального собора.
Пасхальное ночное богослужение провёл архиепископ Сыктывкарский и Коми-Зырянский Питирим.
«Дорогие братья и сестры, дорогой Владыка!
Поздравляю всех с самым великим и радостным православным праздником – Пасхой Христовой и Воскресением Христовым!
В этот день мы в радости и любви объединяемся.
В этот день торжествует и ликует весь мир.
Православие всегда было и будет нравственным стержнем, который объединяет наши народы и усиливает наше Отечество.
Сегодня, в непростое время, это символ веры, любви и победы – нашей победы, победы добра над злом, победы любви.
В этот день свет пролился на нас, и Господь, разорвав тьму, неверие и зло, снова дарует нам прощение и благость.
Дорогие братья и сестры, с великим вас праздником.
Христос воскресе!», - поздравил прихожан и всех жителей республики глава Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ новости @ https://rkomi.ru/news/2020 @ 2022-04-25 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Указ Главы Республики Коми от 22 апреля 2022 года № 46 «О награждении медалью Республики Коми "За достойное воспитание детей"»
За особые заслуги в воспитании детей и укреплении семейных традиций наградить медалью Республики Коми «За достойное воспитание детей»
Ватащука Александра Александровича, город Печора;
Ватащук Татьяну Васильевну, город Печора;
Карича Вячеслава Емельяновича, Прилузский район;
Карич Альбину Васильевну, Прилузский район;
Куратова Сергея Анатольевича, Сыктывдинский район;
Куратову Варвару Ивановну, Сыктывдинский район;
Магаева Елизара Александровича, город Печора;
Магаеву Евгению Николаевну, город Печора;
Старцева Николая Анатольевича, Прилузский район;
Старцеву Нину Николаевну, Прилузский район;
Ходырева Романа Яковлевича, город Инта;
Ходыреву Разиду Габдулхаковну, город Инта.
Указ Главы Республики Коми от 22 апреля 2022 года № 47 «О награждении Почетной грамотой Республики Коми»
За большой вклад в развитие физической культуры и спорта, высокие спортивные достижения наградить спортсменов Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр спортивной подготовки сборных команд по адаптивным видам спорта и развитию адаптивной физической культуры» Почётной грамотой Республики Коми:
Голубкова Ивана Юрьевича – мастера спорта России международного класса;
Иовлеву Марию Вячеславовну – заслуженного мастера спорта России.
{Kodko @ Ещё три предприятия Республики Коми смогут рассчитывать на федеральную поддержку @ новости @ https://rkomi.ru/news/2022 @ 2022-04-25 @}
Ещё три предприятия Республики Коми смогут рассчитывать на федеральную поддержку
ООО «Лузалес», ООО «Сыктывкарский фанерный завод», ООО «СевЛесПил» включены в перечень системообразующих организаций российской экономики.
Ожидается решение ещё по двум предприятиям – ООО «Плитный мир» и ООО «Промтех-инвест».
Информация об этом прозвучала на еженедельном оперативном совещании Главы Республики Коми Владимира Уйба с Правительством региона.
В адрес комиссии Государственного Совета Российской Федерации направлены предложения Республики Коми по корректировке критериев включения в перечень системообразующих организаций Республики Коми (посредством ГИС Госсовета).
Это касается предприятий АО «Птицефабрика Зеленецкая», ООО Тепличный комплекс «Сосногорский», ООО «Сыктывкарский хлебокомбинат», ООО «Сыктывкарский молочный завод» и АО «Комиавтотранс».
На компенсацию части затрат промышленных предприятий на возмещение процентов по кредитным договорам, заключённым в целях пополнения оборотных средств, Республике Коми из средств резервного фонда Правительства России будет доведено 29,6 млн рублей.
В рамках работы Логистического центра Республики Коми решается вопрос с систематическими сбоями в работе портала ЛесЕГАИС.
Лесозаготовительные и деревообрабатывающие предприятия из-за невозможности оформить документы на портале вынуждены останавливать отгрузку древесины, опасаясь штрафов.
Предлагается ввести мораторий на действие ЛесЕГАИС или признать равнозначное применение и оформление документов на бумажных носителях и через портал.
Президиум Правительственной комиссии по повышению устойчивости российской экономики в условиях санкций принял пятый пакет мер поддержки.
В числе мероприятий:
– установление в 2022 году сокращённых сроков конкурсных процедур для заключения специальных инвестиционных контрактов формата СПИК 2.0 по разработке и внедрению современных технологий;
– предоставление возможности Правительству России устанавливать случаи заключения до конца 2022 года концессионных соглашений без проведения конкурса по решению высшего исполнительного органа государственной власти субъекта Российской Федерации, за исключением сферы жилищно-коммунального хозяйства;
– упрощение процедур предоставления финансирования Фондом ЖКХ проектов по модернизации коммунальной инфраструктуры за счёт средств Фонда национального благосостояния;
– продление в 2022 году срока для представления в уполномоченный орган исполнительной власти субъекта Российской Федерации проекта корректировки инвестиционной программы в сферах теплоснабжения, водоснабжения и водоотведения до 30 ноября текущего года;
– индексация субвенций региональным фондам ОМС из федерального фонда (в связи с повышением рыночных цен на лекарственные препараты, расходные материалы);
– предоставление права Правительству России при соблюдении определённых критериев принимать решение о продлении периода получения статуса резидента ТОСЭР, расположенных в моногородах, с целью применения пониженных тарифов страховых взносов.
Данная мера была инициирована и Правительством Республики Коми.
В ближайшее время по принятым мерам поддержки на федеральном уровне будут разработаны и утверждены нормативные правовые акты.
Ситуация на потребительском рынке региона без изменений.
За неделю проведено 24 ярмарки: в Сыктывкаре, Ухте, Воркуте, Печоре, Усть-Куломском, Прилузском, Сыктывдинском, Койгородском, Корткеросском, Удорском и Сысольском районах.
Основной завоз товаров и продовольствия в торговые объекты и хлебопекарные предприятия в отрезаемых населённых пунктах на период весеннего половодья хозяйствующими субъектами осуществлён.
Очередная доставка продовольствия начнётся с момента открытия навигации для маломерных судов посредством лодок, катеров на воздушной подушке, паромных переправ.
В целях поддержки текущей производственной деятельности до товаропроизводителей Республики Коми доведено 420,5 млн рублей (38 % от всей суммы субсидий, в том числе средства федерального бюджета – 78 млн рублей).
Всего на эти цели предусмотрено 1 млрд 108 млн рублей.
26 апреля состоится конкурсная комиссия по отбору проектов, претендующих на получение Агростартапов.
На отбор представлено 12 проектов, в том числе по пчеловодству, животноводству, выращиванию саженцов и картофеля, выращиванию рыбы в установках замкнутого цикла.
На этой неделе завершается приём заявок на конкурсный отбор крестьянских (фермерских) хозяйств для предоставления гранта на развитие семейной фермы.
Пока поступило 3 заявки.
Также на совещании рассмотрены вопросы организации летней оздоровительной кампании, строительства и капитального ремонта социальных объектов, капитального ремонта многоквартирных домов, подготовки жилищно-коммунального хозяйства к отопительному сезону 2022-2023 годов.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём участников ликвидации последствий радиационных аварий и катастроф и памяти жертв этих аварий и катастроф @ новости @ https://rkomi.ru/news/2024 @ 2022-04-26 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём участников ликвидации последствий радиационных аварий и катастроф и памяти жертв этих аварий и катастроф
«Уважаемые участники ликвидации последствий радиационных аварий и катастроф!
26 апреля – трагичная дата в нашем календаре: в этот день в 1986 году произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции.
Разрушение реактора четвёртого энергоблока АЭС стало огромной трагедией.
Радиационному облучению подверглись миллионы людей.
В окружающую среду было выброшено большое количество радиоактивных веществ, образовавших вокруг станции 30-тикилометровую зону отчуждения.
Республика Коми не осталась в стороне от трагедии Чернобыльской АЭС.
На борьбу с радиационной угрозой отправились пожарные и учёные, медики и строители, педагоги и шахтёры – люди самых разных профессий.
Рискуя своим здоровьем, а порой и жизнью, они героически работали: возводили защитную стену вокруг аварийного блока, очищали территорию от радиационного загрязнения.
Вечная память тем, кто пожертвовал собой, спасая жизни других.
От всей души благодарю ликвидаторов Чернобыльской аварии и других радиационных катастроф за мужество и самоотверженность, за ответственно выполненную работу.
Желаю всем крепкого здоровья, неиссякаемых сил, счастья и благополучия!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба: «Жириновский на многие годы останется в нашей памяти примером глубокой любви к России» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2025 @ 2022-04-26 @}
Владимир Уйба: «Жириновский на многие годы останется в нашей памяти примером глубокой любви к России»
Глава Республики Коми принял участие в вечере памяти Владимира Жириновского, который прошёл в Сыктывкаре 25 апреля.
В этот день видному государственному деятелю, бессменному лидеру партии ЛДПР исполнилось бы 76 лет.
«Мне посчастливилось знать Владимира Вольфовича лично, общаться и работать с ним, когда я был руководителем Федерального медико-биологического агентства, - поделился воспоминаниями Владимир Уйба.
– Он был очень умным и образованным человеком.
Всё-таки, два высших образования МГУ – это дорогого стоит и под силу немногим.
Владимир Вольфович всегда очень глубоко и системно погружался в проблематику.
Для меня он был человеком слова, при этом он умел спросить за исполнение поручений.
И если обращался к тебе с просьбой или поручением повторно, значит, ты справляешься, и с тобой можно работать.
С его стороны это было своего рода признанием.
Причём его поручения всегда были заботой о ком-то, что не может не располагать к себе.
Большое спасибо, Владимир Вольфович за то, что были в наших жизнях, в жизни страны и, безусловно, в нашей памяти Вы на многие годы останетесь примером глубокой любви к России».
В рамках вечера-памяти была организована фотовыставка «Жириновский Навсегда» и показан фильм про жизнь и деятельность В.В. Жириновского.
{Kodko @ Владимир Уйба возложил цветы к памятнику Ивана Морозова @ новости @ https://rkomi.ru/news/2026 @ 2022-04-26 @}
Владимир Уйба возложил цветы к памятнику Ивана Морозова
Сегодня, 26 апреля, отмечается 35-я годовщина со дня смерти выдающегося государственного и политического деятеля Коми АССР, первого секретаря Коми обкома КПСС.
Иван Павлович Морозов руководил республикой 22 года – с 1965 по 1987 годы, и этот период считается для Республики Коми эпохой бурного экономического роста.
Память государственного деятеля на протяжении многих лет чтят не только его бывшие соратники, но и многие жители республики.
В прошлом году при поддержке Главы Республики Коми Владимира Уйба в Сыктывкаре, в парке имени Кирова, был установлен памятник видному государственному деятелю.
Над созданием образа Ивана Морозова работала творческая группа скульпторов под руководством заслуженного художника России Анатолия Неверова.
В этом году состоялась презентация книги «Иван Павлович Морозов.
Республика помнит», которая обобщила всё, что было издано раньше.
В ней отражена биография политика через призму исторических событий в период его правления.
Одним из членов редколлегии стал Глава Республики Владимир Уйба.
* * *
Иван Павлович Морозов родился 30 сентября 1924 года в селе Межадор Сысольского района.
Учился в Сыктывкаре в фельдшерско-акушерской школе, которую окончил в январе 1942 года.
Через 9 месяцев Иван Морозов был призван в ряды Красной Армии.
Был санинструктором роты, а затем комсоргом батальона.
С 1965 по 1986 годы был первым секретарем Коми обкома КПСС.
Избирался членом Центрального Комитета КПСС, депутатом Верховного Совета СССР пяти созывов.
С именем Ивана Морозова связана целая эпоха в истории Коми края, годы бурного экономического роста.
Валовая продукция промышленности республики в 1965-1986 годах увеличилась более чем в три раза, добыча нефти - почти в 9 раз.
Велика его заслуга и в создании новой для республики газовой отрасли, в развитии угледобывающей и становлении лесохимической отраслей.
Коренные изменения произошли в транспортных связях: проложены железные дороги на Кослан, Троицко-Печорск, Усинск, построены благоустроенные автомобильные дороги на Объячево и Усть-Кулом.
В 60-е - 70-е годы Коми АССР стала одним из крупных промышленных районов Европейского Севера страны.
Авторитет, умение убеждать позволяло Ивану Павловичу влиять на руководство Совета Министров СССР, добиваться принятия решений в интересах республики.
Его наследие – не только новые города, предприятия, дороги, линии электропередач и социальные объекты, которые и сегодня являются достоянием республики.
Ивану Павловичу Морозову удалось создать и сплотить вокруг себя сильную команду единомышленников.
При нем стал практиковаться открытый подбор кадров, стажировки молодых руководителей.
Под началом Ивана Морозова, умевшего видеть перспективу и чувствовать в людях организаторский талант, в республике выросли десятки выдающихся государственных деятелей, сотни высококвалифицированных руководителей, во многом определивших дальнейшее развитие Республики Коми.
{Kodko @ Сформирован новый состав Правительства Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2028 @ 2022-04-26 @}
Сформирован новый состав Правительства Республики Коми
Указ Главы Республики Коми «О Правительстве Республики Коми» от 26 апреля 2022 года № 48
В соответствии со статьей 84 Конституции Республики Коми, статьей 7 и статьей 18 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» постановляю:
1. Сформировать Правительство Республики Коми по должностям согласно приложению № 1.
2. Признать утратившими силу некоторые указы Главы Республики Коми по перечню согласно приложению № 2.
3. Настоящий Указ вступает в силу со дня его подписания.
Приложение к Указу Главы Республики Коми от 26 апреля 2022 года № 48
Состав Правительства Республики Коми по должностям
1. Председатель Правительства Республики Коми.
2. Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми.
3. Заместители Председателя Правительства Республики Коми.
4. Заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр финансов Республики Коми.
5. Руководитель Администрации Главы Республики Коми.
6. Постоянный представитель Республики Коми при Президенте Российской Федерации.
7. Представитель Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации.
8. Министр экономического развития и промышленности Республики Коми.
9. Министр национальной политики Республики Коми.
10. Министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми.
11. Министр природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми.
12. Министр сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми.
13. Министр цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Республики Коми.
14. Министр юстиции Республики Коми.
15. Министр труда, занятости и социальной защиты Республики Коми.
16. Министр здравоохранения Республики Коми.
17. Министр культуры, туризма и архивного дела Республики Коми.
18. Министр образования, науки и молодежной политики Республики Коми.
19. Министр физической культуры и спорта Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба принял кадровые решения по замещению государственных должностей в системе исполнительной власти Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2031 @ 2022-04-27 @}
Владимир Уйба принял кадровые решения по замещению государственных должностей в системе исполнительной власти Республики Коми
Должностные лица, ранее входившие в состав Правительства республики, накануне были освобождены от занимаемых должностей.
Распоряжениями Главы Республики Коми назначены:
Эльмира Ахтямовна Ахмеева – на должность Первого заместителя Председателя Правительства Республики Коми;
Галина Ивановна Габушева – на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми;
Лариса Юрьевна Карачёва – на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми;
Алексей Анатольевич Просужих – на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми;
Игорь Викторович Кузьмичёв – исполняющим обязанности министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми;
Наталья Владимировна Якимова – исполняющим обязанности министра образования, науки и молодёжной политики Республики Коми;
Алексей Иванович Осташов – исполняющим обязанности министра юстиции Республики Коми;
Екатерина Георгиевна Грибкова – на должность министра труда, занятости и социальной защиты Республики Коми;
Дмитрий Владимирович Самоваров – на должность Руководителя Администрации Главы Республики Коми;
Алексей Васильевич Буткин – на должность министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми;
Марина Анатольевна Каракчиева – на должность представителя Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации;
Мария Алексеевна Балмастова – исполняющим обязанности министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми;
Игорь Владимирович Дягилев – исполняющим обязанности министра здравоохранения Республики Коми;
Екатерина Александровна Киселевич – исполняющим обязанности министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми;
Романа Вениаминовича Носкова – на должность министра национальной политики Республики Коми;
На Ольгу Леонидовну Турышеву, первого заместителя министра экономического развития и промышленности Республики Коми, возложено исполнение обязанностей министра экономического развития и промышленности Республики Коми.
{Kodko @ На Эльмиру Ахмееву возложено исполнение полномочий Председателя Правительства Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2037 @ 2022-04-27 @}
На Эльмиру Ахмееву возложено исполнение полномочий Председателя Правительства Республики Коми
Распоряжение Главы Республики Коми от 27 апреля 2022 года № 154-р
В соответствии с частью 3(1) статьи 20 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» до назначения на должность Председателя Правительства Республики Коми:
1. Возложить исполнение полномочий Председателя Правительства Республики Коми на Ахмееву Эльмиру Ахтямовну, Первого заместителя Председателя Правительства Республики Коми.
2. Признать утратившим силу распоряжение Главы Республики Коми от 18 января 2022 г. № 10-р.
3. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ Наталья Карина назначена исполняющим обязанности министра физической культуры и спорта Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2034 @ 2022-04-27 @}
Наталья Карина назначена исполняющим обязанности министра физической культуры и спорта Республики Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Ранее Наталья Карина, как и все члены Правительства Республики Коми, была освобождена от должности министра физической культуры и спорта Республики Коми в связи с формированием нового состава Правительства Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба предложил пронести в «Бессмертном полку» портреты земляков, героически погибших при проведении военной спецоперации на Украине @ новости @ https://rkomi.ru/news/2035 @ 2022-04-27 @}
Владимир Уйба предложил пронести в «Бессмертном полку» портреты земляков, героически погибших при проведении военной спецоперации на Украине
Вопросы организации шествия «Бессмертный полк» Глава Республики Коми обсудил с руководителем исполкома регионального отделения Общероссийского общественного гражданско-патриотического движения «Бессмертный полк России» Ксенией Вокуевой.
Встреча состоялась 27 апреля.
«Надо позаботиться о том, чтобы в строю «Бессмертного полка» были и герои, погибшие при проведении специальной военной операции на Украине.
Их портреты могут пронести юнармейцы, кадеты.
Понятно, что родные и близкие ещё тяжело переживают утрату.
Но российские воины, отдавшие свои жизни в борьбе с неофашизмом, обязательно должны быть в шествии, в одном строю с прадедами, которые воевали в годы Великой Отечественной войны и защитили нашу Родину от фашистов», - подчеркнул Владимир Уйба.
Ксения Вокуева сообщила, что в городах и районах Республики Коми уже началась подготовка к проведению шествия «Бессмертный полк».
В Сыктывкаре сбор колонны начнётся 9 мая в 10:40 около Театральной площади.
В 11:10 колонна начнёт движение.
«От Театральной площади колонна спустится по улице Коммунистической на Стефановскую площади.
Затем шествие продолжится по улице Ленина до Свято-Стефановского собора, где пройдёт лития.
Запланированы четыре коробки, которые будут разграничены баннерами-растяжками.
Будут порядка 50-80 волонтёров, которые будут помогать участникам по ходу движения.
Планируется музыкальное сопровождение», - проинформировала Ксения Вокуева.
Глава Республики Коми сказал, что обязательно примет участие в шествии.
У Владимира Уйба воевали дедушка Логантий Максимович Русанов по линии мамы и дядя Иван Осипович Уйбо по линии отца.
Оба погибли под Ленинградом.
«Свои герои есть в каждой семье, поэтому год от года «Бессмертный полк» привлекает всё больше участников.
Необходимо, чтобы у всех желающих была возможность принять участие в шествии, чтобы жители республики знали, как они могут присоединиться к «Бессмертному полку», что для этого надо сделать.
Эту информацию необходимо максимально точно донести до людей, а организационную работу провести на высоком уровне, чтобы были проработаны все возможные вопросы, в первую очередь – вопросы безопасности участников шествия», - отметил глава Коми.
Руководитель исполкома регионального отделения Общероссийского общественного гражданско-патриотического движения «Бессмертный полк России» обратилась к Главе Республики Коми с просьбой включить её в состав республиканского оргкомитета «Победа».
Владимир Уйба поддержал инициативу и тут же дал соответствующее поручение.
Ксения Вокуева рассказала о деятельности регионального отделения «Бессмертного полка России», международных и всероссийских проектах движения, в том числе о конкурсах «Правнуки Победителей», «Пробуждая сердца», «Знаменосцы Победы».
По заявкам жителей Республики Коми общественники помогают в поиске информации о боевом пути участников Великой Отечественной войны.
* * *
Шествие «Бессмертного полка России» организуется в двух форматах: традиционном и в формате онлайн.
В 2021 году от Республики Коми было подано 17 136 заявок для участия в шествии в формате онлайн.
В 2019 году в Республике Коми в шествии приняло участие около 65 тысяч человек, в том числе 12 тысяч – в Сыктывкаре.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил жителям государственные награды Российской Федерации и Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2036 @ 2022-04-27 @}
Владимир Уйба вручил жителям государственные награды Российской Федерации и Республики Коми
Торжественная церемония состоялась в преддверии Праздника Весны и Труда, 27 апреля.
Среди награждённых – люди разных профессий и возрастов: учёные, пожарные, работники промышленных предприятий, спортсмены и тренеры, медицинские работники, преподаватели, музыкальные работники, волонтёры.
«Дорогие друзья!
Поздравляю вас с заслуженными наградами.
Уверен, что признание ваших заслуг на федеральном и республиканском уровнях станет ещё одним стимулом для дальнейшего развития, для новых достижений и побед.
Спасибо вам за то, что вы делаете для республики, за ваш труд и ваши старания», - поблагодарил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
* * *
Указом Президента Российской Федерации за большой вклад в развитие науки и многолетнюю добросовестную работу медалью Ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени награждена
Рубцова Светлана Альбертовна – директор Института химии Коми научного центра;
за смелость и решительность, проявленные при спасении людей в экстремальных условиях, медалью «За спасение погибавших» награждены:
Болотов Алексей Михайлович – начальник караула пожарной части № 111 Управления противопожарной службы и гражданской защиты;
Горбунов Михаил Сергеевич – начальник пожарной части № 111 Управления противопожарной службы и гражданской защиты;
Логинов Михаил Сергеевич – командир отделения пожарной части № 111 Управления противопожарной службы и гражданской защиты;
Мурадов Мурад Тофикович – пожарный пожарной части № 111 Управления противопожарной службы и гражданской защиты;
Сергеев Максим Рафаилович – начальник отряда противопожарной службы Республики Коми № 11 Управления противопожарной службы и гражданской защиты.
Распоряжением Президента Российской Федерации
за заслуги в развитии топливно-энергетического комплекса и многолетнюю добросовестную работу Благодарность Президента Российской Федерации объявлена
Нерадовской Римме Мехаковне – начальнику лаборатории общества с ограниченной ответственностью «Варандейский терминал», город Инта;
за достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную работу Благодарность Президента Российской Федерации объявлена:
Ждан Галине Александровне – ведущему инженеру Сосногорского центра организации работы железнодорожных станций филиала открытого акционерного общества «Российские железные дороги»;
Назимовой Раисе Георгиевне – машинисту подъемной машины нефтешахтного производственного предприятия «Яреганефть» общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми», город Ухта;
Ордашёву Селибию Салихановичу – заместителю директора по общим вопросам Усинского газоперерабатывающего завода общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми»;
Хотемову Павлу Александровичу – машинисту лесозаготовительной машины общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»;
Яганову Дмитрию Геннадьевичу – главному энергетику – начальнику цеха общества с ограниченной ответственностью «Варандейский терминал», город Инта;
за заслуги в научной деятельности и многолетнюю добросовестную работу Благодарность Президента Российской Федерации объявлена
Чукрееву Юрию Яковлевичу – директору Института социально-экономических и энергетических проблем Севера Коми научного центра.
Решением оргкомитета Всероссийской общественно-государственной инициативы «Горячее сердце» за преодоление трудных жизненных ситуаций, проявленную силу воли и стремление к победе дипломом и нагрудным знаком «Горячее сердце» награждён
победитель Чемпионата Республики Коми по пауэрлифтингу среди спортсменов с ограниченными возможностями здоровья, призер соревнований фестиваля паралимпийского спорта «Парафест» по армреслингу, дартсу, спортивной игре бочче Полюк Андрей Владимирович, учащийся 11 класса Средней общеобразовательной школы №3 города Сосногорска.
Во исполнение Указа Президента Российской Федерации «О мерах по усилению государственной поддержки молодых российских ученых – кандидатов и докторов наук» Грант Президента Российской Федерации присуждён
Королевой Марии Сергеевне – научному сотруднику лаборатории Института химии Коми научного центра, победителю конкурса 2022 года в области знания «Химические науки».
Указом Главы Республики Коми
за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено:
Винтер Валентине Ивановне – заведующему фельдшерско-акушерским пунктом п. Седтыдор – медицинской сестре государственного учреждения «Койгородская центральная районная больница»;
Иванову Михаилу Борисовичу – начальнику отдела специальной связи Администрации Главы Республики Коми;
Ковыляевой Веронике Геннадьевне – преподавателю государственного учреждения «Гимназия искусств при Главе Республики Коми» имени Спиридонова;
Кукарцевой Светлане Завенновне – старшей медицинской сестре государственного учреждения «Республиканская инфекционная больница»;
Монастырскому Сергею Николаевичу – начальнику оркестра – военному дирижеру войсковой части 5134 Северо-Западного округа войск национальной гвардии Российской Федерации;
Панюковой Миляуши Алелетдиновне – старшему тренеру отдела спортивной подготовки государственного учреждения «Спортивная школа № 1»;
Расторгуевой Наталии Ивановне – преподавателю государственного учреждения «Колледж искусств Республики Коми»;
за большой вклад в развитие физической культуры и спорта, высокие спортивные достижения Почётной грамотой Республики Коми награждены:
спортсмены Центра спортивной подготовки сборных команд по адаптивным видам спорта и развитию адаптивной физической культуры
Голубков Иван Юрьевич – мастер спорта России международного класса;
Иовлева Мария Вячеславовна – заслуженный мастер спорта России;
за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Беляева Светлана Ивановна – заместитель директора по концертно-внеклассной работе муниципального учреждения «Сыктывкарская детская музыкально-хоровая школа»;
Гайворонский Александр Викторович – генеральный директор общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» публичного акционерного общества «Газпром»;
Кальниченко Надежда Петровна – директор муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 26 с углубленным изучением отдельных предметов»;
Тимченко Валентин Валерьевич – руководитель-главный редактор автономного учреждения «Редакция газеты «Республика»;
Филиппов Василий Николаевич – старший научный сотрудник лаборатории Института геологии имени академика Юшкина Коми научного центра.
Распоряжением Главы Республики Коми
за заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный учитель Республики Коми» присвоено
Тороповой Татьяне Федоровне – учителю биологии муниципального учреждения «Усть-Цилемская средняя общеобразовательная школа имени Бабикова»;
за добросовестное исполнение должностных обязанностей знаком отличия «За безупречную службу Республике Коми» награждена
Линдт Татьяна Юрьевна – тренер спортивной сборной команды по виду адаптивного спорта государственного учреждения «Центр спортивной подготовки сборных команд по адаптивным видам спорта и развитию адаптивной физической культуры»;
за многолетнюю добросовестную и эффективную работу знаком отличия «Трудовая доблесть» награждены:
Дроздов Павел Борисович – монтажник технологических трубопроводов общества с ограниченной ответственностью «Квартет-Сервис», город Усинск;
Макаров Алексей Александрович – мастер строительных и монтажных работ общества с ограниченной ответственностью «Квартет-Сервис», город Усинск;
Троценко Андрей Евгеньевич – слесарь-электрик по ремонту электрооборудования общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»;
за активную и плодотворную работу по развитию добровольчества (волонтёрства) на территории Республики Коми знаком отличия «За вклад в развитие добровольчества» награждены:
Андреев ВасилиЙ Михайлович – руководитель добровольческого штаба при администрации Эжвинского района муниципального образования городского округа «Сыктывкар»;
Бутрим Наталья Александровна – координатор добровольческого движения «От сердца к сердцу»;
Гагарина Анна Юрьевна – координатор муниципального штаба Всероссийского общественного движения «Волонтеры победы» г. Инты;
Душейко Анна Андреевна – руководитель проекта «Волонтерские экологические лагеря «Сердце тайги»;
Залевская Ольга Сергеевна – координатор регионального клуба волонтеров акции взаимопомощи #МыВместе в Республике Коми;
Исаков Олег Ильич – координатор волонтерского объединения «Вершина», город Печора;
Носова Мария Николаевна – руководитель Центра развития волонтерства (добровольчества) г. Сыктывкара;
Полтавская Галина Пантелеевна – руководитель волонтерского центра «Серебряные волонтёры города Сыктывкара»;
Чекаленко Дина Ивановна – руководитель танцевального коллектива «Греннис», город Сыктывкар.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Детям обязательно нужно рассказывать, чем на самом деле является НАТО» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2038 @ 2022-04-28 @}
Владимир Уйба: «Детям обязательно нужно рассказывать, чем на самом деле является НАТО»
Глава региона принял участие в открытии выставки «НАТО. Хроника жестокости», которая организована в Национальной библиотеке Республики Коми.
«За всё время существования не было ни одного года, чтобы НАТО не воевало бы в какой-либо точке мира.
Многие считают, что альянс создан для обороны, но на самом деле он ведёт очень агрессивную политику устранения неугодных стран, которые не согласны с позицией США и англосаксов.
Пример тому – события в Югославии и Ливии.
Куда бы НАТО ни заходило – для любой страны это оборачивается болью, смертью, насилием и свержением режима, который натовцы посчитали неугодным.
Очень важно, чтобы выставку посетили молодые люди, школьники.
Они не знают об истории НАТО.
В школах этого не преподают.
Корни той агрессии, которая направляется по отношению к спецоперации на Украине, информационной войны в России, идут от НАТО.
Это трюк манипуляторов – отвести внимание масс от своей многолетней агрессии, фашистской политики и выставить агрессором Россию.
Поэтому детям обязательно нужно рассказать и показать, чем на самом деле является НАТО», - отметил глава Коми.
Выставка «НАТО. Хроника жестокости» приурочена к 73-ей годовщине создания НАТО и посвящена ключевым международным событиям от начала холодной войны до наших дней, связанным с деятельностью Североатлантического альянса.
Организатором выступил Музей современной истории России при поддержке Российского исторического общества, МГИМО, Ассоциации исторических парков «Россия – Моя история», ТАСС и МИА «Россия сегодня».
Здесь можно узнать об американских бомбардировках Хиросимы и Нагасаки, планах нападения США и их союзников на СССР, разработанных вскоре после Второй мировой войны, локальных конфликтах конца XX – начала XXI века, включая бомбардировки Югославии в 1999 году, войнах в Ираке и Афганистане в 2000-е годы, конфликте в Сирии, а также о современных событиях на территории Украины.
Выставка основана на документальных фотографиях, артефактах и исторических документах, а также трофеях из зоны специальной военной операции на Украине, свидетельствующих об участии НАТО в подготовке военной агрессии Украины на Донбассе.
* * *
Военно-политический блок стран Северной Америки и Западной Европы НАТО (North Atlantic Treaty Organization, NATO) был учреждён в апреле 1949 года.
Деятельность организации была направлена на борьбу против советского влияния на европейском континенте и реализацию политики ядерного сдерживания.
{Kodko @ На охрану лесов Коми от пожаров из федерального бюджета дополнительно направят почти 200 миллионов рублей @ новости @ https://rkomi.ru/news/2039 @ 2022-04-28 @}
На охрану лесов Коми от пожаров из федерального бюджета дополнительно направят почти 200 миллионов рублей
Вопросы безопасности во время сезона пожаров, детской оздоровительной кампании и пляжного отдыха рассмотрены на заседании Комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми.
Мероприятие состоялось 27 апреля под председательством Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«Обращаю особое внимание руководителей муниципальных образований на то, что с мая по сентябрь, по прогнозу синоптиков, ожидается достаточно низкий уровень дождей и высокая вероятность пожаров.
Уже сейчас нужно проводить разъяснительную работу среди населения по недопущению поджигания сухостоя.
Необходимо оперативно завершить работу по паспортизации территорий, подверженных угрозе ландшафтных пожаров, которые наносят не меньший урон, чем лесные.
Поручаю Министерству природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми совместно с муниципалитетами организовать работу по доукомплектованию «Коми лесопожарного центра» личным составом и привлечению местного населения и организаций к пожаротушению», - сказал глава Коми.
На заседании рассмотрели вопрос о готовности сил и средств Коми республиканской подсистемы РСЧС к обнаружению и ликвидации лесных и торфяных пожаров в летний пожароопасный период.
В этом году, по сравнению с предыдущим, Республике Коми увеличено финансирование из федерального бюджета на охрану лесов от пожаров на 195,7 млн рублей.
Таким образом объём федерального финансирования составит 382,1 млн рублей, а с учётом средств республиканского бюджета всего на эти цели предусмотрено 450,4 млн рублей.
Дополнительное финансирование позволит усилить пожарную службу, привлечь на работу дополнительные кадры и увеличить объёмы лётного патрулирования.
В этом году противопожарной авиацией будет охвачена вся площадь лесного фонда республики, авиамаршруты составят 5 тысяч километров.
Общая группировка сил и средств, которые будут направлены на тушение пожаров составит более 1100 человек и более 600 единиц техники.
Также к тушению пожаров по договорам гражданско-правового характера будут привлекаться местное население и организации.
На заключение соответствующего государственного контракта в республиканском бюджете предусмотрено 3 млн рублей.
Участники заседания обсудили вопросы безопасности детского отдыха в летних лагерях.
В Республике Коми будут работать 314 лагерей дневного пребывания, 132 лагеря труда и отдыха и 3 стационарных лагеря.
Готовится к старту летней оздоровительной кампании санаторий «Черноморская зорька» в Краснодарском крае.
К обеспечению детской безопасности применяется комплексный подход: выполняются требования пожарной безопасности, обеспечивается антитеррористическая защищённость объектов, безопасность при перевозке детей транспортом, соблюдаются гигиенические и санитарно-эпидемиологические требования.
Большое внимание уделяется профилактической работе с детьми по предупреждению несчастных случаев.
В летний период 2022 года в республике запланировано к открытию 76 пляжей и мест массового отдыха людей у воды.
Из них 22 объекта будет оборудовано в Усть-Куломском районе – местные власти проявили наибольшую активность в организации санкционированных мест для купания.
В то же время в Усинске, Инте, Сосногорске и Сыктывдинском районах власти не планируют их открывать.
«Места отдыха у водоёмов должны быть оборудованы во всех городах и районах, потому что при наступлении жаркой погоды люди не будут руководствоваться тем, санкционировано это место или нет.
Они отдыхают и купаются там, где привыкли с самого детства.
И если мы эти места не оборудовали, значит, мы людей не обезопасили.
Чтобы не допустить трагедий, такую работу надо организовать в каждом муниципалитете республики», - обозначил Владимир Уйба.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника скорой медицинской помощи @ новости @ https://rkomi.ru/news/2040 @ 2022-04-28 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника скорой медицинской помощи
«Уважаемые работники скорой медицинской помощи!
Дорогие коллеги!
От всей души поздравляю вас с профессиональным праздником!
Ваша работа – это способность принимать правильные решения в экстремальных ситуациях, постоянное напряжение, самоотверженность и терпение.
Это огромный профессионализм и умение сострадать.
Это призвание, которому вы посвятили себя.
Ежедневно в республике на трудовую вахту заступают 90 бригад скорой медицинской помощи.
В праздники и неурочный час вы спешите к тем, кто попал в беду и кому нужна помощь.
Сегодня служба скорой медицинской помощи обновляется, но в то же время сохраняет лучшие традиции.
В службу приходит молодёжь.
Только за прошедший год ряды сотрудников пополнил 81 молодой специалист.
На долю врачей, фельдшеров, медсестёр и медбратьев, операторов диспетчерских служб, водителей скорых в последние годы выпало много испытаний в связи с пандемией коронавируса.
Но вы с честью их выдержали, ответственно выполняя свою работу.
Уважаемые коллеги!
От всей души благодарю вас за верность выбранному делу, профессиональному долгу и вашим пациентам.
Пусть ваши машины с проблесковыми маячками всегда успевают на вызов, а дежурства будут спокойными.
Желаю вам удовлетворения от работы, полной самореализации, здоровья и благополучия!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Видеонапутствие Владимира Уйба баскетбольной команде "НИКА" перед решающим матчем с московской "МБА" @ новости @ https://rkomi.ru/news/2042 @ 2022-04-28 @}
Видеонапутствие Владимира Уйба баскетбольной команде "НИКА" перед решающим матчем с московской "МБА"
{Kodko @ Усть-Цилемский район получил новые пассажирские автобусы @ новости @ https://rkomi.ru/news/2044 @ 2022-04-28 @}
Усть-Цилемский район получил новые пассажирские автобусы
Глава Республики Коми Владимир Уйба передал в собственность муниципалитета 2 автобуса марки ПАЗ для перевозки пассажиров по межпоселенческим и межмуниципальным маршрутам.
«Когда я был в одной из поездок в Усть-Цилемском районе, ко мне обратился руководитель администрации Николай Митрофанович Канев.
Он рассказал, что есть трудности в организации пассажирских автоперевозок.
Автобусы, задействованные на маршрутах, старые и часто ломаются.
По моему поручению Правительство региона проработало вопрос обновления автопарка муниципального бюджетного учреждения.
Несмотря на дефицитный бюджет, мы изыскали средства на приобретение двух ПАЗов», - отметил Владимир Уйба.
Приобретённые автобусы – российского производства, каждый из них рассчитан на 24 посадочных места и оснащён устройством вызова экстренных оперативных служб.
На их приобретение из республиканского бюджета было выделено более 7 миллиона рублей.
«Эти автобусы очень нужны жителям Усть-Цилемского района.
Перевозками пассажиров в районе занимается единственное бюджетное учреждение.
Техника постепенно приходит в негодность.
Мы закупаем новую, но собственными силами закрыть всю потребность не можем.
Новые автобусы сразу пойдут в ход – начнут перевозить людей по Усть-Цильме и до Ухты.
Спасибо за такой подарок!», - поблагодарил глава МР «Усть-Цилемский» - руководитель администрации района Николай Канев.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с росгвардейцами, вернувшимися из командировки в район проведения военной спецоперации на Украине @ новости @ https://rkomi.ru/news/2045 @ 2022-04-28 @}
Владимир Уйба встретился с росгвардейцами, вернувшимися из командировки в район проведения военной спецоперации на Украине
Глава Республики Коми поблагодарил сотрудников ОМОН «Зырянин» и СОБР «Заря» Управления Росгвардии региона за мужество, героизм и отвагу, проявленные в ходе специальной военной операции на Украине.
«Дорогие ребята, уважаемые офицеры!
Слава Богу за то, что вы сегодня вместе с нами, на родной земле.
Мы этому очень рады и, честно сказать, каждый день молились за вас, чтобы вы вернулись живыми и здоровыми, - сказал Владимир Уйба.
- На вашу долю выпало тяжёлое испытание, но приказ Верховного главнокомандующего, Президента нашей страны Владимира Владимировича Путина вы выполнили с честью.
Низкий вам за это поклон!
К сожалению, 13 наших ребят, среди них командир взвода ОМОН, капитан полиции Алексей Михайлович Опацкий, не вернулись с поля боя.
Вечная им память и вечная слава.
Провожая в последний путь всех ребят, мы с трудом, но находим слова перед горем матерей и отцов, жён и детей.
Но точно обещаю вам, что каждый наш геройски погибший воин будет увековечен в памяти жителей Республики Коми и всего российского народа».
Участники встречи почтили память павших минутой молчания.
Владимир Уйба вручил сотрудникам Росгвардии Благодарности Главы Республики Коми.
Начальник Управления Росгвардии полковник полиции Алексей Ходоров вручил ведомственные награды и отметил высокий уровень профессиональной подготовки офицеров, поблагодарил их за добросовестное выполнение служебного долга и проявленные при этом мужество и героизм.
{Kodko @ В Коми дети с сахарным диабетом будут обеспечены бесплатными датчиками уровня глюкозы @ новости @ https://rkomi.ru/news/2046 @ 2022-04-29 @}
В Коми дети с сахарным диабетом будут обеспечены бесплатными датчиками уровня глюкозы
На прошедшем 28 апреля заседании Правительства Республики Коми обсудили вопросы лекарственного обеспечения региона и комплексного развития ряда муниципальных образований.
«Тема лекарственного обеспечения волнует всех жителей республики, особенно сейчас, в условиях введения против России беспрецедентных санкций, - отметил Владимир Уйба.
– Самые острые вопросы – это задержки в поставках медикаментов и растущие цены на лекарства.
Понятно, что ситуация сложная, есть объективные причины, на которые мы не можем повлиять.
Но проблему нужно решать.
Эти сложности должны ложится на нас, на Правительство, а не на жителей республики.
Лекарственный вопрос – это вопрос политики, он может стать предметом манипуляций и поводом для фейков.
Зачастую недовольства возникают из-за отсутствия у людей объективной информации или из-за дезинформации.
Поэтому крайне важно проводить с жителями разъяснительную работу, чтобы они знали, что их слышат и их проблемы решают».
Глава региона заострил внимание на вопросе лекарственного обеспечения по отсроченным рецептам.
Он поручил региональному Минздраву совместно с Государственными аптеками Республики Коми наладить систему оперативного оповещения населения о поступлении препаратов в аптеки, а также взять на особый контроль закупочные процедуры.
По данным Министерства здравоохранения Республики Коми, на лекарственное обеспечение региона в 2022 году из федерального бюджета направлено 387 млн рублей, из республиканского бюджета – 1 млрд 62 млн рублей.
В Республике Коми наиболее распространены болезни сердечно-сосудистой системы, поэтому вопросам лекарственного обеспечения пациентов с такими заболеваниями уделяется пристальное внимание.
На закуп лекарств по данному направлению выделено 83,3 млн рублей, из них 95 процентов – средства федерального бюджета.
Кроме того, на особом контроле находится организация лечения пациентов от новой коронавирусной инфекции.
С ноября 2020 года регион получил 167,6 млн рублей из федерального бюджета и выделил 697 млн рублей из республиканского.
Республика Коми – один из немногих регионов, в котором принято решение обеспечивать детей и подростков системами для непрерывного мониторинга глюкозы за счёт бюджетных средств.
Соответствующее постановление было принято Правительством республики в конце 2021 года.
По поручению Владимира Уйба устройства уже закуплены.
Сейчас они распределяются среди пациентов.
По второму вопросу повестки заседания с докладами выступили руководители администраций Ухты, Сосногорска, Вуктыла и Троицко-Печорского района.
Они проинформировали о работе, которая ведётся на местах по формированию комфортной для проживания граждан среды.
На территории Ухты и Вуктыла в 2022-2025 годах будут реконструированы автомобильные дороги регионального значения.
Кроме того, до 2030 года на территории этих муниципалитетов планируется ввести новые объекты газотранспортной системы.
Владимир Уйба поставил задачу руководству Сосногорска определить приоритеты социального партнёрства с инвесторами арктического мегапроекта по созданию национального горнопромышленного кластера со строительством глубоководного морского порта Индига и железнодорожной магистрали Сосногорск – Индига.
Руководству Вуктыла необходимо ускорить работу по догазификации населённых пунктов.
На уровне Правительства Республики Коми будет проработан вопрос о выделении дополнительных субсидий семьям с небольшими доходами на покупку оборудования для газификации жилых помещений.
Руководителям всех муниципалитетов республики рекомендовано усилить работу по организации онлайн-голосования за объекты благоустройства в рамках реализации федерального проекта «Формирование комфортной городской среды».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём пожарной охраны @ новости @ https://rkomi.ru/news/2049 @ 2022-04-30 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём пожарной охраны
«Уважаемые работники и ветераны пожарной охраны!
Поздравляю вас с профессиональным праздником!
В этот день мы чествуем всех, кто выбрал делом своей жизни спасение людей от пожаров.
Нашу республику от огненной стихии защищают федеральная противопожарная служба МЧС России и противопожарная служба Республики Коми, подразделения ведомственной и частной пожарной охраны, договорные подразделения, охраняющие стратегически важные объекты экономики, бригады боевого расчёта пожарных поездов и многочисленная команда добровольной пожарной охраны.
Профессия пожарного – это сплав мужества, мастерства и умения оперативно принимать решения, образец преданности делу.
Выбрать эту профессию можно лишь по призванию.
И хотя сегодня на помощь огнеборцам приходят современная техника и средства пожаротушения, именно профессионализм человека в пожарной каске одерживает победу на огненном фронте.
Благодарю всех, кто посвятил свою жизнь благородному пожарному делу, за добросовестную работу, верность долгу и самоотверженность.
Особая признательность – ветеранам, которые заложили традиции службы и помогают в воспитании молодых специалистов.
Желаю вам спокойных дежурств и надёжного тыла, крепкого здоровья, благополучия и счастья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В Коми разработают концепцию развития аграрной отрасли с учётом геополитической ситуации @ новости @ https://rkomi.ru/news/2051 @ 2022-04-30 @}
В Коми разработают концепцию развития аграрной отрасли с учётом геополитической ситуации
Об этом заявил Глава Республики Коми Владимир Уйба на расширенном заседании коллегии Министерства сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми по итогам работы агропромышленного комплекса в 2021 году.
Заседание состоялось 29 апреля.
«В целях обеспечения продовольственной безопасности Правительство Республики Коми совместно с Минсельхозом России активно включилось в работу по принятию первоочередных мер поддержки агропромышленного комплекса.
Мы понимаем, что без помощи государства сельскому хозяйству не выжить, поэтому данному вопросу уделяем особое внимание.
Несмотря на сложную бюджетную ситуацию мы сохранили все направления государственной поддержки в сельском хозяйстве.
И продолжим изыскивать возможности для дальнейшего развития отрасли», - отметил Владимир Уйба.
Глава региона заострил внимание на проблемах, которые требуют безотлагательного решения.
В республике 300 тысяч гектаров сельскохозяйственных угодий, но используется лишь одна шестая часть земель – причём большинство бесконтрольно.
Почти все возделываемые земли имеют повышенную кислотность и очень низкое содержание органического вещества, макро- и микроэлементов.
В недостаточном количестве выращиваются картофель, овощи и озимые зерновые культуры.
До 70 процентов мелиоративных систем – в неудовлетворительном состоянии, по факту являются бесхозными.
Общее поголовье крупного рогатого скота составляет 27,9 тысячи голов, хотя сельскохозяйственные угодья региона при должной организации земледелия могут обеспечить кормами около 60 тысяч голов.
Вызывает нарекания и работа по обеспечению хозяйств породистым скотом и материалом для искусственного осеменения, качество заготавливаемых кормов, что пагубно сказывается на продуктивности животных.
Тормозит развитие предприятий отсутствие на местах глубокой переработки мяса, переработки картофеля и овощей.
Утеряны рынки сбыта картофеля и овощей, в регионе отсутствуют оптово-распределительные центры.
Владимир Уйба поручил региональному Минсельхозу совместно с Правительством Республики Коми заняться решением обозначенных проблем в приоритетном порядке и проработать дополнительные меры поддержки отрасли.
Это докапитализация ООО «Комиагролизинг», увеличение финансирования мероприятий по комплексному развитию территорий, компенсация затрат на доставку органических удобрений, расширение рынков сбыта готовой продукции.
Глава республики предложил компенсировать расходы на доставку продуктов в населённые пункты, которые не являются труднодоступными (сейчас из бюджета республики покрываются расходы предпринимателей только по доставке продукции в труднодоступные населённые пункты).
Кроме того, планируется увеличение поставок местной продукции в бюджетные учреждения республики.
Поправки, внесённые в федеральное законодательство после введения санкций, теперь позволяют организовать закупки от единого поставщика, без конкурсных процедур.
«Несомненно, сельское хозяйство региона требует системного подхода.
В связи с этим поручаю Правительству региона разработать концепцию развития агропромышленного комплекса Республики Коми на 5-летний период с учётом особенностей внешней политики.
Концепция должна учитывать действующие санкции, сегодняшнюю геополитическую ситуацию, а также вызовы, которые нам бросили недружественные страны.
Итогом нашей работы должно стать укрепление продовольственной безопасности региона», - отметил Владимир Уйба.
Глава Коми обратил внимание аграриев на возможности, которые предлагаются бизнесу на арктических территориях республики.
Сегодня выгодно создавать новые предприятия, в том числе аграрные, на территории Воркуты, Инты, Усинска и Усть-Цилемского района.
Здесь действуют беспрецедентные налоговые преференции для предпринимателей.
Резиденты арктической зоны освобождаются на 10 лет от уплаты налогов на прибыль и на имущество.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Праздником Весны и Труда @ новости @ https://rkomi.ru/news/2052 @ 2022-05-01 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Праздником Весны и Труда
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с Праздником Весны и Труда!
Первомай – это праздник обновления, созидания и надежды на лучшее будущее.
Это праздник всех, кто любит свою Родину, кто своим трудом создаёт надёжный фундамент для её развития и процветания.
Первомай объединяет людей разных поколений и профессий, ответственно и с полной самоотдачей работающих на благо республики и всей страны.
Во все времена одной из главных задач государства было обеспечение своих граждан возможностью трудиться, содержать свою семью.
В нашей стране и республике разработаны различные меры господдержки как работодателей, так и ищущих работу.
Действуют программы повышения квалификации, получения новых специальностей, постоянно расширяется перечень категорий тех, кто имеет право на бесплатное профессиональное переобучение.
Сегодня его могут пройти, например, молодёжь, безработные и находящиеся в отпуске по уходу за ребёнком мамы, предпенсионеры, люди, оказавшиеся под угрозой увольнения.
Ряд мер предназначен для тех, кто решается открыть своё дело.
Уважаемые жители республики!
Благодарю вас за созидательный труд, за стремление своими руками создавать лучшее будущее нашего северного края.
От души желаю каждому найти своё место в жизни и профессии, успехов в делах, счастья и крепкого здоровья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В Коми предприниматели могут получить грант на реализацию социальных проектов @ новости @ https://rkomi.ru/news/2061 @ 2022-05-05 @}
В Коми предприниматели могут получить грант на реализацию социальных проектов
В 2021 году такой грант получили 27 социальных предпринимателей.
Информация об этом прозвучала на еженедельном оперативном совещании Главы Республики Коми Владимира Уйба с Правительством региона.
Участники совещания рассмотрели вопросы обеспечения устойчивого развития экономики.
По итогам первой заявочной кампании в период с 16 марта по 5 апреля 2022 года решением Межведомственной комиссии в Республике Коми бизнес 34 предпринимателей признан социальным.
В ближайшее время запланировано проведение 2 этапа на признание субъектов социальными предпринимателями, а в мае-июне будет запущен курс по обучению социальному предпринимательству на площадке Центра «Мой бизнес».
В третьем квартале запланировано проведение конкурса на получение грантов для реализации социальных проектов.
Продолжается работа по решению производственных проблем.
В Коми действует региональный Логистический центр, который является связующим звеном в работе между федеральными структурами и регионом.
Прорабатываются потребности предприятий республики в закупке техники, ремонте и обслуживании имеющегося парка импортной техники, рассматривается вопрос о сотрудничестве с государственной корпорацией «Ростех».
В рамках соглашения о социально-экономическом сотрудничестве между Правительством Коми и АО «Монди Сыктывкарский ЛПК» утверждено распределение 50 миллионов рублей между Усть-Куломским, Корткеросским, Сыктывдинским, Прилузским, Сысольским, Удорским и Койгородским районами.
Средства направляются на создание новых рабочих мест, развитие социальной инфраструктуры, софинансирование муниципальных программ поддержки малого и среднего предпринимательства.
Президиум Правительственной комиссии по повышению устойчивости российской экономики в условиях санкций принял шестой пакет мер поддержки.
Ряд мер касается отраслевых направлений – транспорта, жилищного строительства, жилищно-коммунального хозяйства, физической культуры и спорта.
Утверждены правила докапитализации региональных фондов развития промышленности.
Из федерального бюджета выделены деньги на компенсацию предприятиям части затрат по уплате процентов за кредиты, взятые на пополнение оборотных средств – 29,3 млн рублей.
Ещё 295 тысяч рублей предприятиям региона направят на условиях софинансирования из республиканского бюджета.
Для региональных фондов развития промышленности установлены сжатые сроки на обработку заявок и доведение ассигнований.
С момента подачи заявления до возмещения должно пройти не более 10 дней.
На потребительском рынке региона сохраняется стабильная ситуация.
За последнюю неделю в городах и районах республики состоялась 31 ярмарка, на которых продавались продукты питания: в Сыктывкаре, Ухте, Печоре, Сосногорске, Воркуте, Вуктыле, Усинске, Прилузском, Койгородском, Корткеросском, Троицко-Печорском, Усть-Куломском, Сыктывдинском, Ижемском, Сысольском районах.
В целях поддержки текущей производственной деятельности до товаропроизводителей Республики Коми доведено 430 млн рублей (34,3 % от всей суммы субсидий, в том числе средства федерального бюджета – 79,3 млн рублей).
Всего на эти цели предусмотрено 1 млрд 253 млн рублей.
26 апреля состоялась конкурсная комиссия по отбору проектов, претендующих на получение Агростартапов (грантов).
Из 12 проектов выбраны 5.
Они направлены на развитие мясного животноводства, картофелеводства, расширение производства таёжного мёда, организацию рыбоводного хозяйства по разведению форели.
Общий объём грантовой поддержки составит 14,2 млн рублей.
До 13 мая продлён приём заявок на конкурсный отбор крестьянских (фермерских) хозяйств для предоставления гранта на развитие семейной фермы.
Пока поступило 4 заявки.
В Коми продолжается активная подготовка к весенне-полевым работам.
Готовность техники и оборудования составляет 91 %, создаются запасы дизельного топлива и смазочных материалов.
Республика обеспечена семенами картофеля на 98,6 %, семенами яровых зерновых и зернобобовых культур – на 80 %, семенами многолетних трав – на 101,6 %.
{Kodko @ Владимир Уйба находится в рабочей поездке в Чеченской Республике @ новости @ https://rkomi.ru/news/2063 @ 2022-05-05 @}
Владимир Уйба находится в рабочей поездке в Чеченской Республике
В международном аэропорту Грозного им. Ахмата-Хаджи Кадырова Главу Республики Коми встретили заместитель Председателя Правительства Чеченской Республики Эльхан Сулейманов, министр МВД по Чеченской Республике Руслан Алханов.
В населённом пункте Ханкала Глава Республики Коми Владимир Уйба совместно с Министром внутренних дел по Республике Коми, генерал-майором полиции Андреем Сицским посетили место дислокации сводного отряда полиции МВД по Республике Коми, поблагодарили за службу личный состав и поздравили с наступающим праздником – 77-й годовщиной Победы в Великой Отечественной войне.
«Вы успешно выполняете задачи по обеспечению общественного порядка и общественной безопасности на территории Чеченской Республики.
Ваш отряд – образцовый, достойный пример.
Убеждён, высокий профессионализм, принципиальность и в то же время отзывчивость и внимание к людям и в дальнейшем будут помогать вам с честью нести нелёгкую, но благородную и очень нужную людям и обществу службу», - отметил Владимир Уйба.
Всего в составе сводного отряда полиции МВД по Республике Коми служит 70 сотрудников различных подразделений.
Владимир Уйба вручил им благодарственные письма и возложил цветы к памятнику на Аллее памяти (в Северо-Кавказском регионе погибли одиннадцать сотрудников органов внутренних дел по Республике Коми - прим.).
Глава Республики Коми высоко оценил условия, созданные для службы сотрудников на территории Временной группировки органов и подразделений МВД России в Ханкале.
Фото Пресс-центра ВОГОиП МВД России
{Kodko @ Республика Коми поможет Курганской области тушить лесные пожары @ новости @ https://rkomi.ru/news/2066 @ 2022-05-06 @}
Республика Коми поможет Курганской области тушить лесные пожары
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба в Курган направлены 50 лесных огнеборцев.
В команду межрегионального маневрирования вошли парашютисты-пожарные, десантники-пожарные и лесные пожарные Коми лесопожарного центра.
Среди них есть как опытные работники, уже выезжавшие в другие субъекты Российской Федерации в рамках межрегионального маневрирования, так и новички, которым предстоит боевое крещение.
Возглавил группу инструктор парашютно-пожарной команды Леспожарного центра Сергей Мухамадиев.
Сегодня на территории Курганской области сохраняется крайне сложная ситуация с природными пожарами.
На территории всего региона объявлен особый противопожарный режим, в трёх районах действует режим чрезвычайной ситуации.
Общая группировка сил и средств, задействованная в ликвидации природных и ландшафтных пожаров, составляет более 1000 человек и около 200 единиц техники.
Ситуация усугубляется сильными порывами ветра, которые достигают 20-25 м/с и мешают работать авиации, но способствуют распространению пламени с огромной скоростью – многие пожары переходят в верховые.
Огонь угрожает населённым пунктам, из-за густого задымления также перекрыта часть федеральной трассы.
В области принимаются все меры для стабилизации лесопожарной обстановки, но своих сил и средств уже не хватает.
Губернатор Курганской области Вадим Шумков обратился за помощью в субъекты Северо-Западного федерального округа, в том числе в Республику Коми.
Решением главы региона на помощь со стихийным бедствием направлены сотрудники Коми лесопожарного центра из Сыктывкарского, Троицко-Печорского, Косланского, Усть-Куломского и Железнодорожного авиаотделений.
«К нам уже не в первый раз обращаются за помощью в ликвидации лесных пожаров коллеги из других субъектов Российской Федерации.
Это говорит о профессионализме наших лесных пожарных, о доверии к ним.
Именно на взаимопомощи регионов и выстроена эффективная система борьбы с лесными пожарами во всей стране», - отметил Владимир Уйба.
Сегодня группа межрегионального маневрирования вылетела в Курган самолётом Ил-76.
Предположительно они проведут в командировке десять дней.
Лесных пожарных из Коми разделят на группы по десять человек и направят на борьбу с огненной стихией в разные районы области.
На страже лесов Республики Коми остались 164 работника Коми лесопожарного центра.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём радио @ новости @ https://rkomi.ru/news/2064 @ 2022-05-07 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём радио
«Уважаемые работники радио и телевидения!
Поздравляю вас с профессиональным праздником – Днём радио!
Изобретённый русским физиком Александром Поповым более 125 лет назад первый радиоприёмник продемонстрировал миру возможность общаться на расстоянии и стал прародителем современных средств связи.
Благодарю всех причастных к этому празднику за ответственность и компетентность, профессионализм и верность выбранному делу.
Желаю самореализации и достижений, крепкого здоровья и счастья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ «Поезд помощи Донбассу» доставит из Коми 90 кубометров стройматериалов @ новости @ https://rkomi.ru/news/2072 @ 2022-05-07 @}
«Поезд помощи Донбассу» доставит из Коми 90 кубометров стройматериалов
Предприятия Республики Коми присоединились к всероссийской благотворительной акции «Поезд помощи», предоставив строительные материалы для Донецкой и Луганской народных республик.
В отправке гуманитарного груза, которая состоялась 7 мая принял участие Глава Республики Коми, секретарь регионального отделения партии «Единая Россия» Владимир Уйба.
Глава Республики Коми подчеркнул, что «Поезд помощи» - это ответ россиян на бесчинства, которые творят неонацисты на территории Украины:
«В преддверии нашего великого праздника Дня Победы мы отправляем в помощь жителям Донецкой и Луганской народных республик вагон строительных материалов, который предоставили предприятия Республики Коми и который мы собрали всем миром.
Сегодня мы сплотились вокруг Президента, вокруг нашей армии.
Как и многие россияне из других регионов мы внесли свою лепту в создание «Поезда помощи» для строительства новой, мирной жизни на Донбассе.
Низкий поклон всем, кто не остался в стороне и поддержал эту благотворительную акцию».
Владимир Уйба отметил символичность отправки вагона с гуманитарным грузом накануне самого главного праздника страны: 77 лет назад советский народ одержал победу над фашизмом, а сегодня уже правнуки поколения победителей сражаются с последователями нацизма на территории Украины.
«Мы приняли эту эстафету.
И я уверен, что мы точно одержим победу.
Мы победим этих неофашистов, потому что не может быть тьмы, которую не побеждает свет.
Наши ребята, российские воины сражаются за этот свет и за мир на Донбассе, с честью выполняя воинский, гражданский и общечеловеческий долг.
Поэтому за наших дедов и прадедов, за наших ребят, за Победу.
С наступающим праздником!», - сказал Владимир Уйба.
Предприятия республики предоставили доски и фанерную продукцию общим объёмом около 90 кубометров, которые направили в Донецкую и Луганскую народные республики вагоном в составе товарного поезда.
Отправка состоялась от платформы железнодорожного вокзала в Сыктывкаре.
* * *
«Поезд помощи» - всероссийская благотворительная акция, в рамках которой регионы собирают вагоны гуманитарной помощи для жителей Донецкой и Луганской народных республик.
Грузы доставляют в Москву, где формируется состав из брендированных вагонов от каждого субъекта.
Затем поезд, составленный из вагонов от разных регионов, отправляется на Донбасс для оказания помощи мирному населению.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил 102-летнего участника Великой Отечественной войны Фёдора Симпелева с наступающим Днём Победы @ новости @ https://rkomi.ru/news/2071 @ 2022-05-08 @}
Владимир Уйба поздравил 102-летнего участника Великой Отечественной войны Фёдора Симпелева с наступающим Днём Победы
Глава Республики Коми вместе с министром внутренних дел по Республике Коми Андреем Сицским навестил Фёдора Григорьевича в преддверии главного праздника страны, 7 мая.
Владимир Уйба и Андрей Сицский поблагодарили Фёдора Григорьевича за личный вклад в великую победу советского народа над фашизмом, пожелали ему крепкого здоровья, благополучия, счастья и бодрого настроения.
* * *
Фёдор Григорьевич Симпелев родился 26 июня 1919 года в селе Большелуг Сторожевского района.
Служил в рядах Советской Армии в восстановительном железнодорожном батальоне Забайкальского военного округа.
С мая 1943 года по ноябрь 1945 года командовал отделением 96-го восстановительного железнодорожного батальона 2-го Украинского фронта.
В 1945-1946 годах служил в Ленинградском отдельном железнодорожном батальоне.
Демобилизовался и начал службу в МВД в 1948 году.
Служил в подразделениях конвоя и ИВС (изоляторе временного содержания), отсюда в 1974 году ушёл на заслуженных отдых.
Награждён Орденами Красной Звезды, Отечественной войны 2 степени, медалью «За взятие Будапешта», орденами и медалями, среди которых орден «Знак Почёта».
{Kodko @ Накануне Дня Победы Владимир Уйба навестил участников Великой Отечественной войны @ новости @ https://rkomi.ru/news/2073 @ 2022-05-08 @}
Накануне Дня Победы Владимир Уйба навестил участников Великой Отечественной войны
Глава Республики Коми поздравил с наступающим праздником проживающих в Сыктывкаре участников Великой Отечественной войны Николая Николаевича Гайворонского, Марию Арсентьевну Полищук и Николая Афанасьевича Князева, вручил ветеранам памятные подарки.
Николай Николаевич Гайворонский призывался в Саратовской области в 1944 году.
Младший сержант, слесарь-ремонтник, наводчик, командир пулемётного отделения.
Служил на Ленинградском и 1-м Прибалтийском фронтах.
Получил тяжёлое ранение в 1944 году.
Демобилизован в 1950 году.
Награждён медалями «За отвагу», «За победу над Германией», орденом Отечественной войны I степени, юбилейными медалями.
Мария Арсентьевна Полищук с 1942 года принимала участие в строительстве оборонительных сооружений.
Участвовала в Великой Отечественной войне рядовым в составе Ленинградского, Сталинградского, Первого и Второго Прибалтийских фронтов.
Демобилизована в мае 1947 года.
Награждена медалями «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», юбилейными медалями.
Мария Арсентьевна приехала в Сыктывкар и поступила рабочей на построенный в то время молочный завод.
Растила дочь, заочно училась в Ленинградском институте молочной промышленности.
Получив высшее образование, стала сменным мастером, затем – начальником производства.
Активно занималась общественной работой.
Участвовала в гражданско-патриотическом воспитании молодёжи, встречалась с участниками школ, рассказывала им о войне.
За трудовую деятельность награждена многочисленными почётными грамотами и благодарностями.
Николай Афанасьевич Князев призывался в Красную армию в 1943 году.
Служил рядовым в пехотных войсках на Прибалтийском и Забайкальском фронтах, был автоматчиком, разведчиком.
Тяжело ранен в 1944 году.
После демобилизации в 1950 году окончил курсы водителей и работал по специальности в различных организациях Сыктывкара.
Награждён орденом Отечественной войны I степени, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Японией», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 г.г.», Жукова и юбилейными медалями.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поблагодарил участников Великой Отечественной войны за фронтовой и трудовой подвиг, за Победу, пожелал им крепкого здоровья, бодрости духа, долгих и счастливых лет жизни.
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в субботнике по благоустройству воинских захоронений @ новости @ https://rkomi.ru/news/2074 @ 2022-05-08 @}
Владимир Уйба принял участие в субботнике по благоустройству воинских захоронений
Мероприятие состоялось 8 мая на центральном кладбище города Сыктывкара.
Здесь захоронены останки 10 бойцов Великой Отечественной войны, найденные поисковиками на полях сражений.
Из них восемь уроженцев Республики Коми и двое неизвестных солдат.
Первые воинские захоронения появились здесь в 2005 году – похоронены Куштанов Герман Иванович (1920 - 1942), Миняев Дмитрий Васильевич (1921 - 1942), Седьюров Александр Степанович (1922 - 1942), Тиранов Пётр Павлович (1918 - 1942).
Наши земляки были найдены в октябре того же года близ деревни Лезно Новгородской области.
Все они погибли в начале 1942 года, защищая Лезненский плацдарм.
Бойцы отряда «Северная звезда» в очень короткие сроки нашли родственников всех погибших солдат.
Останки передали в Великом Новгороде поисковики новгородского объединения «Долина».
22 июня 2007 года, в день памяти и скорби, были захоронены останки ещё одного бойца – Михайлова Егора Григорьевича (1914 - 1941), уроженца села Зеленец Сыктывдинского района.
Их нашли в местечке Река Воронка Ленинградской области поисковики отряда «Ораниенбаумский плацдарм».
В 2011 году были захоронены останки Вокуева Тимофея Васильевича (1918 - 1942) и двух неизвестных солдат.
Во время Всероссийской вахты памяти в Смоленской области близ населённого пункта Шатеша поисковики отряда «Северная звезда» подняли останки трёх бойцов.
Но медальон был один – у Гвардии младшего лейтенанта, командира взвода Вокуева Тимофея Васильевича.
Он – уроженец села Мохча Ижемского района.
Останки были найдены в одной яме, разделить их не было возможности, поэтому было принято решение привезти в Сыктывкар всех троих.
В 2018 году были захоронены останки бойца Красной Армии, уроженца Сыктывкара Конакова Егора Герасимовича (1905 - 1944).
Его останки нашёл карельский поисковый отряд «Вертикаль» во время Вахты Памяти в Муезерском районе.
Личность бойца установили по найденной рядом кружке, на которой было выгравировано имя.
По данным Книги Памяти Республики Коми, младший сержант Егор Конаков служил в 27-й стрелковой дивизии на Карельском фронте.
Был заместителем командира отделения.
Погиб в августе 1944 года в бою на западном берегу реки Чирка-Кемь.
До войны жил в Сыктывкаре.
В 2021 году были захоронены останки старшего сержанта Красной Армии Морозова Михаила Алексеевича (1916 - 1944), погибшего на территории Эстонии в 20 км от города Нарва.
Он родился и жил в деревне Чукаиб Сысольского района.
В 1939 году был призван на Советско-финляндскую войну.
После её окончания вернулся в родное село, женился.
В 1941 году у молодой семьи появилась дочь Фрида.
С самого начала Великой Отечественной войны Михаил Алексеевич просился на фронт, хотя у него была отсрочка.
Морозов М.А. был смелым и грамотным командиром вверенного ему отделения 77 стрелкового полка 80 стрелковой Любаньской дивизии.
Награждён медалью «За оборону Ленинграда», дважды награждён медалью «За отвагу».
Был ранен, попал в госпиталь, а после лечения снова отправился на фронт.
Спустя 77 лет после гибели был захоронен на родной земле.
Его останки были найдены и переданы на родину, благодаря поисковому отряду военно-исторического объединения «Otsing», Поисково-Краеведческому клубу «Kamerad».
Это десятый воин из Республики Коми, который благодаря стараниям поисковиков был предан родной земле.
Глава Республики Коми, секретарь регионального отделения партии «Единая Россия» Владимир Уйба вместе с Председателем Государственного Совета Республики Коми Сергеем Усачёвым и однопартийцами покрасили элементы ограды и мемориала, скамейку, возложили венок к мемориалу и цветы к могилам бойцов.
{Kodko @ Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с Днём Победы @ новости @ https://rkomi.ru/news/2075 @ 2022-05-09 @}
Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с Днём Победы
Поздравительная открытка Президента Российской Федерации направлена в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«Этот священный праздник отмечает вся Россия, он дорог каждому из нас.
Мужество и самоотверженность наших предков всегда будут для нас вдохновляющим примером.
Они встали на пути врага, с честью прошли через все испытания, отстояли свободу и независимость Отечества.
И победили!», - отмечено в обращении главы государства.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём Победы в Великой Отечественной войне 1941- 1945 гг. @ новости @ https://rkomi.ru/news/2076 @ 2022-05-09 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём Победы в Великой Отечественной войне 1941- 1945 гг.
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие ветераны Великой Отечественной, труженики тыла, дети войны!
77 лет назад смолкли голоса орудий Великой Отечественной войны.
77 лет назад наш народ одержал победу в самой страшной и жестокой войне двадцатого столетия.
Но до сих пор не зажили военные раны на нашей земле.
До сих пор теперь уже внуки и правнуки погибших на фронтах, пропавших без вести, попавших в плен солдат продолжают устанавливать их фронтовые судьбы.
Мы всегда будем помнить о военном лихолетье, о страшных голодных днях в блокадном Ленинграде, о погибших от бомбежек и артналётов, о павших в боях, о сожжённых в печах.
Нам важно сохранить, передать эту память потомкам, не допустить повтора тех страшных событий и усиления проявлений неонацизма.
Дорогие ветераны, труженики тыла, жители блокадного Ленинграда, узники концлагерей, дети войны, все, кто пережил и выстоял, кто шёл в атаку и круглосуточно стоял у станка, низкий вам поклон!
За силу, за стойкость, за героизм.
За Победу!
Пусть долгими будут ваши лета, не подводит здоровье.
Пусть всегда вас окружают родные и любящие люди.
С Днём нашей Великой Победы!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба возложил цветы к мемориалам «Вечная слава» и «Скорбящий воин» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2077 @ 2022-05-09 @}
Владимир Уйба возложил цветы к мемориалам «Вечная слава» и «Скорбящий воин»
Сегодня, в День Великой Победы, Глава Республики Коми почтил память павших в Великой Отечественной войне.
В мероприятии приняли участие члены Правительства Республики Коми, депутаты Государственного Совета республики, руководители структурных подразделений федеральных ведомств, ветераны.
Далее колонна участников прошла к Стефановской площади, где в эти минуты проходят торжественные мероприятия, посвящённые 77-ой годовщине Победы в Великой Отечественной войне.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Вам – героям, взявшим фашистскую Германию, поклон до земли» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2080 @ 2022-05-10 @}
Владимир Уйба: «Вам – героям, взявшим фашистскую Германию, поклон до земли»
Глава Республики Коми 9 мая поздравил по телефону участников Великой Отечественной войны из Ухты и Корткероса.
«Вы нам очень дороги, от всей души поздравляю вас с этим святым праздником – Днём Победы!
Вам – героям, взявшим фашистскую Германию, поклон до земли.
Спасибо за то, что нам, своим потомкам, вы подарили свободную жизнь.
Доброго вам здоровья, обнимаем вас всей республикой», - отметил в поздравлении глава региона.
В разговоре с ветеранами Владимир Уйба заверил, что если им потребуется дополнительная помощь, Правительство республики сделает всё необходимое.
Ветераны поблагодарили и отметили, что для них самое главное – это то, что о них помнят.
Евдокия Павловна Григорьева родилась в Пензенской области, до войны работала в столовой военно-политической академии в Москве.
С самого начала войны была в строю.
Окончила курсы водителей и служила в авиачасти.
По мере движения фронта побывала в Новороссийске, Польше, Германии, где с товарищами расписалась на здании рейхстага.
Довелось ей видеть и освобождённые концлагеря.
Награждена орденом Отечественной войны II степени и медалями «За освобождение Варшавы» и «За оборону Кавказа».
Михаил Ефимович Микушев родился в Корткеросском районе, где проживает и по сей день.
Был призван в 1943 году на оборону блокадного Ленинграда.
Жили в землянках, истребляли вражеские самолёты.
В 1944 году, через месяц после снятия блокады, отправили освобождать Белоруссию, после – Польшу.
Победу встретил в Кёнигсберге.
Награждён орденом Отечественной войны II степени, медалями «За оборону Ленинграда», «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», юбилейными наградами.
Глава Республики Коми Владимир Уйба пожелал ветеранам крепкого здоровья и долгих лет жизни.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Наш долг, долг наших детей – помнить эту страшную войну и Великую Победу» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2081 @ 2022-05-10 @}
Владимир Уйба: «Наш долг, долг наших детей – помнить эту страшную войну и Великую Победу»
Глава Республики Коми 9 мая принял участие в шествии «Бессмертного полка».
В этом году в колонне с портретами ветеранов Великой Отечественной войны пронесли фотографии военнослужащих Республики Коми, героически погибших при проведении специальной военной операции на Украине
«Очень важно, что сегодня мы все вместе, прошли одним строем, одним бессмертным полком – плечом к плечу с портретами наших дорогих героев.
Я уверен, что они незримо шли вместе с нами.
Наш долг, долг наших детей – помнить эту страшную войну и Великую Победу.
Важно сохранить память времён, память поколений.
Помнить, какой ценой завоёвано счастье, своих героев, ковавших победу.
Тем более сейчас, когда наши ребята сражаются с неофашистами и погибают на Украине от тех, кто снова поднял свою националистическую голову», - отметил глава Коми.
Владимир Уйба в шествии «Бессмертного полка» пронёс портрет деда Логантия Максимовича Русанова, который ушёл добровольцем на фронт и погиб смертью храбрых при прорыве блокады Ленинграда в 1944 году.
Родные главы региона несли табличку с именем его дяди по линии отца – Ивана Осиповича Уйбо, который погиб в боях за Ленинград в 1942 году.
В Сыктывкаре шествие «Бессмертного полка» началось от Театральной площади.
Колонна спустилась по улице Коммунистической на Стефановскую площадь, затем прошла по улице Ленина до Свято-Стефановского собора, где отслужили литию.
В строю работали порядка 80 волонтёров, которые помогали участникам по ходу движения.
«В этом году в строю «Бессмертного полка» пронесли портреты героев, погибших при исполнении воинского долга во время специальной военной операции на Украине.
Фотографии наших ребят несли юнармейцы.
Российские воины, отдавшие свои жизни в борьбе с неофашизмом, были в одном строю с дедами и прадедами, которые воевали в годы Великой Отечественной войны и защитили нашу Родину от фашистов», - подчеркнул Владимир Уйба.
В этом году в шествии «Бессмертного полка» в Сыктывкаре приняли участие 20 тысяч человек – почти в два раза больше, чем в прошлый раз.
В 2019 году, до пандемии коронавируса и до введения ограничений на массовые мероприятия, в шествии «Бессмертного полка» в Сыктывкаре участвовали 12 тысяч человек.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Мы передадим эту память потомкам и не допустим повтора тех страшных событий и распространения неонацизма» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2082 @ 2022-05-10 @}
Владимир Уйба: «Мы передадим эту память потомкам и не допустим повтора тех страшных событий и распространения неонацизма»
Глава Республики Коми 9 мая принял участие в торжественном митинге по случаю 77-й годовщины Победы в Великой Отечественной войне, который состоялся на Стефановской площади города Сыктывкара.
«Уважаемые жители республики!
Дорогие ветераны, фронтовики и труженики тыла, дети войны!
Поздравляю вас с самым главным и священным праздником нашего народа – с Днём Великой Победы!
Победы, которая определила ход истории не только для нашей страны, но и для всего мира.
Советский солдат спас мир от фашизма.
Защитил своё Отечество и жителей стран Европы от нацистов.
Эта победа далась нам очень дорогой ценой, миллионами жизней мы заплатили за свободу, за возможность жить под мирным небом», - сказал Владимир Уйба.
Из Республики Коми за годы войны на фронт ушли более 170 тысяч человек, треть из них не вернулись домой.
Память павших героев на полях сражений почтили минутой молчания.
«Мы сохраним, передадим эту память потомкам и не допустим повтора тех страшных событий и распространения неонацизма.
Дорогие фронтовики, труженики тыла, дети войны, ваш подвиг будет жить в веках.
Низкий Вам поклон за Победу!
Спасибо за вашу силу, стойкость и мужество!
Ваш подвиг – это нравственный ориентир для всех нас.
Пример того, как сплочённость и единение помогают победить самого страшного и жестокого врага.
Пример настоящего патриотизма и огромной любви к своей земле.
Дорогие друзья!
С праздником!
С днем нашей Великой Победы!» - поздравил Владимир Уйба.
После митинга на Стефановской площади состоялся торжественный парад, в котором приняли участие военнослужащие Сыктывкарского гарнизона, Центра подготовки личного состава войск Национальной гвардии Российской Федерации (воинская часть 5134), сотрудники Министерства внутренних дел по Республике Коми, Главного Управления Федеральной службы исполнения наказаний России по Республике Коми, МЧС России и Управления Федеральной службы судебных приставов России по Республике Коми, юнармейцы, кадеты, учащиеся медицинского колледжа, курсанты ДОСААФ.
{Kodko @ Владимир Уйба чолӧмаліс Вермӧм лунӧн Коми Республикаса ветеранъясӧс @ новости @ https://rkomi.ru/news/2083 @ 2022-05-10 @}
Владимир Уйба поздравил с Днём Победы ветеранов Республики Коми
9 мая состоялся торжественный приём Главы Республики Коми в честь 77-й годовщины Великой Победы. Он собрал тружеников тыла, участников войны и вдов, бывших несовершеннолетних узников концлагерей, жителей блокадного Ленинграда и детей войны со всего региона, которые проходят курс оздоровления в Республиканском социально-реабилитационном центре «Максаковка».
«Сегодня счастливый момент.
Мы наконец-то собрались вместе.
Проходят годы, и чем дальше мы от победного сорок пятого, тем дороже, теплее и ценнее встречи с вами.
В нашей стране эта война опалила каждую семью.
В каждом доме хранят память о своём герое, перелистывают альбомы с фотографиями, перечитывают фронтовые треугольники.
От имени всех жителей республики, от меня лично, низкий вам поклон и благодарность за ваш фронтовой и трудовой подвиг, за Победу!», - поблагодарил ветеранов Владимир Уйба.
Глава республики отметил, что сейчас молодые ребята героически сражаются с последователями фашизма на территории Украины.
Как когда-то защищали страну от фашизма их деды и прадеды.
«Если кто-то пытается переписать историю, бог ему судья.
Но сломаются его перья и высохнут его чернила прежде, чем он напишет неправду.
Моему поколению повезло родиться в мирное время.
Вместе с тем мы имеем возможность узнать правду о Великой Отечественной войне из первых уст – от вас, дорогие ветераны, непосредственных участников и свидетелей тех событий.
Я желаю вам и подрастающему поколению, конечно же, здоровья и мирного неба!», - сказал Владимир Уйба.
{Kodko @ Сергей Мамонов назначен исполняющим обязанности постоянного представителя Республики Коми при Президенте Российской Федерации @ новости @ https://rkomi.ru/news/2084 @ 2022-05-11 @}
Сергей Мамонов назначен исполняющим обязанности постоянного представителя Республики Коми при Президенте Российской Федерации
Распоряжение Главы Республики Коми от 11 мая 2022 года № 174-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Мамонова Сергея Анатольевича исполняющим обязанности постоянного представителя Республики Коми при Президенте Российской Федерации.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
* * *
Мамонов Сергей Анатольевич.
Родился 9 ноября 1967 года в городе Каменске-Уральском Свердловской области.
Образование – высшее.
1991 – окончил Уральский орден Трудового Красного Знамени политехнический институт имени С.М. Кирова.
Специальность – «Теплофизика, автоматизация и экология тепловых агрегатов в металлургии»;
1985-1987 – проходил воинскую службу в Вооруженных Силах СССР;
1991 – начал трудовую деятельность в коммерческих структурах;
1996-2012 – занимал руководящие должности в коммерческих структурах;
2012 – директор Федерального государственного бюджетного учреждения «Федеральный центр информационных технологий экстремальных проблем Федерального медико-биологического агентства» (ФГБУ «ФЦИТЭП ФМБА России»);
17 апреля 2020 года назначен на должность исполняющего обязанности заместителя Председателя Правительства Республики Коми – постоянного представителя Республики Коми при Президенте Российской Федерации;
11 мая 2022 года назначен на должность исполняющего обязанности постоянного представителя Республики Коми при Президенте Российской Федерации.
Награды и благодарности:
- награжден ведомственным нагрудным знаком отличия «Золотой крест ФМБА России» за активную плодотворную работу по медико-санитарному обеспечению спортсменов сборных олимпийских команд Российской Федерации на 22 Зимних Олимпийских играх в Сочи в 2014 году, профессиональное мастерство и компетентность;
 - объявлена благодарность от Федерального медико-биологического агентства за большую работу по подготовке и проведению расширенного заседания коллегии ФМБА России.
- объявлена благодарность от Федерального медико-биологического агентства за активное участие в подготовке праздничного мероприятия, посвященного Дню медицинского работника.
- награжден ведомственным нагрудным знаком отличия «Золотой крест ФМБА России» за многолетний добросовестный труд и в связи с 50-летним юбилеем.
Женат, воспитывает 4 детей.
{Kodko @ 16 муниципалитетов Коми получат субсидию для обеспечения качественных условий выполнения пассажирских перевозок @ новости @ https://rkomi.ru/news/2086 @ 2022-05-11 @}
16 муниципалитетов Коми получат субсидию для обеспечения качественных условий выполнения пассажирских перевозок
Информация об этом прозвучала на еженедельном оперативном совещании Главы Республики Коми Владимира Уйба с Правительством региона, которое состоялось сегодня, 11 мая.
На совещании рассмотрены вопросы обеспечения устойчивого развития экономики.
Озвучена информация о федеральных мерах поддержки, принятых дополнительно для обеспечения социальной и экономической стабильности в стране в условиях санкций.
Во исполнение уже зафиксированных в Плане первоочередных действий по обеспечению развития российской экономики на федеральном уровне уточнены правила субсидирования льготных кредитов, выданных сельхозтоваропроизводителям, осуществляющим производство, переработку и реализацию сельскохозяйственной продукции.
До 100% увеличен размер субсидирования ключевой ставки Центробанка по кредитам для российских сельхозпроизводителей с 1 мая до конца 2022 года для приобретения сельхозтехники и оборудования, на реализацию инвестиционных проектов, связанных со строительством и модернизацией селекционно-семеноводческих и селекционно-генетических центров, а также с развитием молочного скотоводства.
Системообразующие организации в сфере строительства коммерческой недвижимости смогут получить кредиты по льготной ставке 11% на реализацию инвестпроектов.
Для одного предприятия предусматривается до 10 млрд рублей на 1 год, для группы компаний — до 15 млрд рублей.
Правительством России выделено более 2,85 млрд рублей на льготные кредиты системообразующим организациям ЖКХ.
Такие организации смогут получить займы по ставке 11% годовых на поддержание текущей деятельности.
Одно предприятие может взять до 5 млрд рублей, группа компаний — до 10 млрд рублей.
Также будут доступны кредиты по льготной кредитной ставке для системообразующих организаций транспортного комплекса.
В рамках развития промышленного производства и стимулирования инвестиционной активности Минэкономразвития Республики Коми отобрана заявка ООО «Промтех-инвест» на реализацию нового приоритетного инвестиционного проекта.
В части транспортного обслуживания населения и в рамках антикризисной поддержки разработан и 6 мая 2022 года утверждён порядок выделения новой субсидии для ежегодного софинансирования автобусных перевозок в муниципальных образованиях Республики Коми.
Это позволит обеспечить работу безналичной оплаты проезда на подавляющем большинстве муниципальных маршрутов, введение цифрового контроля исполнения расписаний на муниципальных маршрутах и переход от регулярных перевозок по нерегулируемым тарифам на регулярные перевозки по регулируемым тарифам в городском и пригородном сообщении.
В 2022 году 16 муниципалитетов Республики Коми получат субсидию для обеспечения качественных условий выполнения пассажирских перевозок, а также обновления перевозчиками автобусного парка транспортных средств, используемых для перевозки пассажиров на регулярных муниципальных маршрутах по регулируемым тарифам.
В 2023 и 2024 годах планируется продолжить софинансирования данного направления, предварительно на эти цели в бюджете заложено 112 млн рублей ежегодно.
Также увеличены субсидии на пригородные железнодорожные перевозки на 99 млн рублей.
В целях поддержки сельского хозяйства в Республике Коми сейчас прорабатываются вопросы:
– по докапитализации ООО «Комиагролизинг»;
– по субсидированию доставки продукции предприятиям агропромышленного комплекса, осуществляющим деятельность в труднодоступных и/или малочисленных, и/или отдалённых сельских населённых пунктах Республики Коми, до мест реализации, расположенных вне таких населённых пунктов;
– по введению нового направления, предусматривающего компенсацию стоимости выполненных в текущем году работ по транспортировке органических удобрений от мест их хранения до мест внесения и заделки их в почву посевных площадей получателей субсидий в размере 90 % фактически понесённых затрат.
Глава Республики Коми Владимир Уйба призвал руководителей муниципалитетов активнее взаимодействовать с представителями бизнес-сообщества по их информированию и максимальному использованию мер государственной поддержки, принятых на федеральном и республиканском уровнях.
{Kodko @ Более 17 тысяч жителей Коми уже проголосовали за территории для благоустройства в 2023 году @ новости @ https://rkomi.ru/news/2088 @ 2022-05-11 @}
Более 17 тысяч жителей Коми уже проголосовали за территории для благоустройства в 2023 году
Всероссийское онлайн-голосование проходит в рамках федерального проекта «Формирование комфортной городской среды» национального проекта «Жильё и городская среда».
До 30 мая жители Сыктывкара, Усинска, Сосногорска, Емвы, Печоры, Ухты, Воркуты, Инты и поселка Жешарта могут поучаствовать в голосовании за объекты для благоустройства или дизайн-проекты ранее выбранных пространств.
Проголосовать можно на сайте https://11.gorodsreda.ru/ или на портале «Госуслуги» (не через мобильное приложение).
Для этого необходимо авторизоваться на портале «Госуслуги», далее в личном кабинете пользователя на главной странице в разделе «Выскажите своё мнение» оставить свой голос за понравившийся объект.
Также проголосовать помогут волонтеры.
Если у вас нет учетной записи на Госуслугах, вы можете подать голос через волонтера.
Для этого способа потребуется мобильный телефон.
Добровольцы будут консультировать около администраций муниципальных образований, в МФЦ, на оживленных улицах города или вблизи территорий, которые выставлены на голосование.
Принять участие и отдать свой голос за одну из предложенных территорий или же за дизайн-проект уже отобранного пространства могут граждане России старше 14 лет.
Объекты, которые наберут наибольшее число голосов, попадут в адресный перечень территорий для благоустройства на 2023 год.
Ответы на наиболее частые вопросы о том, как проголосовать, можно найти здесь.
В Республике Коми впервые онлайн-голосование по выбору территорий прошло в прошлом году.
В нём приняли участие более 33 тысяч человек в 7 городах республики.
С помощью мнения граждан были отобраны 23 объекта, набравшие наибольшее число голосов, которые и будут благоустроены в этом году.
{Kodko @ В 2022 году в развитие железнодорожной инфраструктуры на территории Республики Коми планируется инвестировать более полутора миллиардов рублей @ новости @ https://rkomi.ru/news/2089 @ 2022-05-12 @}
В 2022 году в развитие железнодорожной инфраструктуры на территории Республики Коми планируется инвестировать более полутора миллиардов рублей
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл рабочую встречу с начальником Северной железной дороги Рашидом Сайбаталовым.
Обсуждены вопросы расширения сотрудничества между компанией и Правительством региона в сфере развития железнодорожного транспорта.
«Республику Коми с Северной железной дорогой связывают многолетние и очень добрые, партнёрские отношения.
Мы высоко ценим вклад Северной железной дороги в развитие республики.
Уверен, что наше плодотворное сотрудничество продолжится и будет развиваться как в интересах жителей республики, так и компании "РЖД"», - заявил Владимир Уйба.
«Северная железная дорога всегда открыта к конструктивному диалогу и плодотворному сотрудничеству со всеми заинтересованными сторонами по вопросам взаимодействия в сфере железнодорожного транспорта, направленных на повышение транспортной доступности, качества обслуживания пассажиров и жителей Республики Коми», - отметил Рашид Сайбаталов.
Начальник Северной железной дороги проинформировал главу региона об итогах деятельности компании на территории Республики Коми и планах на 2022 год.
Так, в развитие железнодорожной инфраструктуры планируется инвестировать 1,68 млрд рублей.
Средства будут направлены на проекты социального развития, усиление железнодорожной инфраструктуры на Северной и Свердловской железных дорогах для пропуска дополнительного грузопотока в рамках проекта по созданию Северного железнодорожного широтного хода.
Также запланировано техническое перевооружение контейнерного терминала на грузовом дворе станции Сыктывкар, обновление инфраструктуры и реализация ряда других проектов.
В рамках инвестиционного проекта «Северный широтный ход» планируется строительство 4 разъездов (Пурга, Усинский, Береговой, Тундровый), реконструкция 4 станций (Никита, Елецкая, Хорота, Полярный Урал), переустройство 6 мостов и 3 фильтрующих насыпей на трубы, внедрение автоблокировки на участке Чум – Обская (в границах Республики Коми на участке Чум – Полярный Урал), а также строительство второго пути на перегонах Шор – Пышор – Сейда.
«Мы заинтересованы в активизации совместной работы по реализации масштабного инвестиционного проекта «Северный широтный ход».
Для Республики Коми он крайне важен, поскольку даст дополнительный мощный импульс для развития бизнеса в регионе и расширения инвестиционных программ», - прокомментировал Владимир Уйба.
Участники встречи обсудили вопросы организации пригородных пассажирских перевозок.
Маршрутная сеть пригородных поездов на территории Республики Коми сохранена на уровне 2019 года.
Дополнительно в этом году прорабатывается вопрос запуска ретро-поезда на паровозной тяге на линии Сыктывкар – Микунь.
Руководство Северной железной дороги выразило готовность рассмотреть предложения Правительства Республики Коми по организации пассажирских рейсов между Сыктывкаром и Эжвинским районом на рельсовых автобусах (что позволит снизить пассажиропоток на автобусных маршрутах в часы пик), организации курсирования скорого поезда № 53/54 Сыктывкар – Усинск в ежедневном режиме, обновлению подвижного состава на воркутинском направлении.
Отдельно рассмотрен вопрос перевозки организованных групп детей из Коми железнодорожным транспортом до санаториев республики в южных российских городах Анапа и Саки.
В связи с ограничениями воздушных перевозок и закрытием аэропортов на южных направлениях этот вопрос стал ещё актуальнее для жителей северных регионов.
«У Республики Коми есть два замечательных санатория – «Северное сияние» в городе Саки и «Черноморская зорька» в городе Анапе.
Я поставил задачу Правительству республики максимально увеличить количество детей, которых мы вывозим на отдых к морю и оздоравливаем в наших санаториях.
И это в первую очередь северные муниципалитеты.
Поэтому нам здесь нужна помощь РЖД, чтобы такие детские составы по определённому графику, сменами вывозить и безопасно доставить до места отдыха», - сказал Владимир Уйба.
Глава Коми и начальник Северной железной дороги договорились о создании совместной рабочей группы для оперативной выработки оптимального решения по этому вопросу.
Владимир Уйба также поблагодарил руководство Северной железной дороги за содействие в отправке вагона со стройматериалами для жителей Донецкой и Луганской народных республик в рамках всероссийской благотворительной акции «Поезд помощи».
{Kodko @ Удорский район получил новые пассажирские автобусы @ новости @ https://rkomi.ru/news/2093 @ 2022-05-13 @}
Удорский район получил новые пассажирские автобусы
Глава Республики Коми Владимир Уйба передал в собственность муниципалитета 4 автобуса марки ПАЗ для перевозки пассажиров по межпоселенческим и межмуниципальным маршрутам.
«В декабре прошлого года Удорский район попал в крайне сложную ситуацию.
Организация, которая по контракту должна была заниматься перевозками населения, не вышла на очередной аукцион, - рассказал Владимир Уйба.
– Руководитель администрации Удорского района Николай Дмитриевич Жилин в экстренном порядке обратился ко мне за помощью.
Ситуация осложнялась тем, что бюджет на тот момент был уже свёрстан, причём с дефицитом, и свободных средств не было.
Но учитывая социальную важность вопроса, мы нашли возможность и изыскали средства на приобретение автобусов.
Сегодня мы передали четыре новых автобуса в собственность района, создав, по сути, муниципальное предприятие.
Теперь район не будет зависеть от частника и сможет осуществлять перевозки пассажиров самостоятельно».
Приобретённые автобусы – российского производства, каждый из них рассчитан на 21 посадочное место и оснащён устройствами для перевозки граждан с ограниченными возможностями движения и средствами вызова экстренных оперативных служб.
На их приобретение из республиканского бюджета было выделено более 14 миллионов рублей.
«То, что сделали Владимир Викторович и Правительство республики, – бесценно.
Мы вышли из критической ситуации.
И сегодня мы закрываем практически всю потребность по перевозкам пассажиров на территории Удорского района.
Мы получили от республики четыре автобуса, ещё один закупили на средства муниципалитета.
В целом в районе на межпоселенческих и межмуниципальных маршрутах у нас будут работать десять автобусов», - сообщил руководитель администрации МО МР «Удорский» Николай Жилин.
Ранее глава республики передал два новых автобуса марки ПАЗ Усть-Цилемскому району.
{Kodko @ В Республике Коми от COVID-19 привито более половины взрослого населения @ новости @ https://rkomi.ru/news/2095 @ 2022-05-13 @}
В Республике Коми от COVID-19 привито более половины взрослого населения
Ситуацию с вакцинацией от новой коронавирусной инфекции обсудили на заседании круглого стола в Общественной палате региона с участием главы республики Владимира Уйба.
Главная тема повестки – мотивация граждан к вакцинации.
«Сегодня общество активно реагирует на высказывания антипрививочников, которые не имеют никакого отношения к медицине, используют свои трибуны не во благо людей, а для достижения собственных корыстных целей. Эти лжепророки вбивают в головы неподготовленных жителей республики античеловеческие установки, - отметил глава региона.
– Свои ежедневные видеообращения я каждый раз заканчиваю информацией об эпидемиологической ситуации.
В пик пандемии приводил статистику по смертности.
Из числа умерших от ковида девяносто девять процентов пациентов были не привиты!
Если человек не прививается, он автоматически попадает в группу риска.
Когда он заболевает, на него тратятся миллионы рублей, и при этом у него всё равно риск смерти огромен!
Сколько ещё людей должны умереть от ковида, чтобы те, кто сомневается, наконец поняли, что прививаться необходимо?»
Владимир Уйба выразил слова признательности и благодарности медицинским работникам, водителям скорых, волонтёрам и всем, кто обеспечивал деятельность учреждений здравоохранения и спасал жизни людей в непростой период пандемии.
Он подчеркнул, что для предотвращения высокой заболеваемости и смертности от COVID-19 необходимо качественное проведение прививочной кампании.
Также глава Коми обратил внимание на то, что в вопросе вакцинации не должно быть двойственности.
Нельзя допускать антипрививочные настроения среди медицинского персонала.
С работниками, которые необоснованно агитируют пациентов против прививок и подвергают таким образом их жизнь опасности, необходимо проводить профессиональные комиссии с последующими дисциплинарными взысканиями.
В заседании круглого стола Комиссии Общественной палаты Республики Коми по социальным вопросам также приняли участие представители регионального Минздрава, общественники, врачи и преподаватели.
И.о. министра здравоохранения Республики Коми Игорь Дягилев отчитался о том, как организована вакцинация населения республики и информационно-разъяснительная работа о прививках против COVID-19.
Опираясь на положительный опыт других регионов, где прошедшее вакцинацию население поощряется денежными премиями, он предложил ввести аналогичную стимулирующую меру в Коми.
Например, предоставлять вновь привитым гражданам сертификаты в продуктовые или хозяйственные магазины.
Игорь Дягилев предложил и другой вариант решения проблемы – усилить контроль за исполнением постановления Главного государственного санитарного врача Республики Коми «О проведении профилактических прививок отдельным группам граждан по эпидемическим показаниям».
По данным регионального Минздрава, наиболее незащищёнными от новой коронавирусной инфекции остаются лица старше 60 лет, больные хроническими заболеваниями и беременные женщины. Именно у них инфекция протекает тяжело и нередко заканчивается летальным исходом.
Кроме того, высок риск развития тяжёлых осложнений при выявлении COVID-19 у онкологических пациентов и больных сахарным диабетом.
Представители Общественной палаты Республики Коми вынесли ряд предложений, которые, на их взгляд, помогут ускорить темпы вакцинации населения.
Во-первых, возобновить беспрерывную информационную кампанию о необходимости прививок и организовать обучающие мероприятия в трудовых коллективах предприятий и организаций Республики Коми.
Во-вторых, внести поправки в законы и нормативные акты Российской Федерации и Республики Коми, регулирующие проведение вакцинации.
В-третьих, ежегодно проводить научно-практическую конференцию с изучением и обсуждением законодательства, передового опыта и медицинских основ вакцинации и профилактики инфекционных заболеваний.
В-четвертых, в образовательных организациях медицинского профиля ввести специальный учебный курс по теме прививок, профилактики инфекционных заболеваний, законодательства и медицинских основ иммунопрофилактики.
Учитывая, что не достигнут охват вакцинацией против COVID-19 80 процентов работников торговли, транспорта, такси и салонов красоты, общественники предложили мотивировать к вакцинации работодателей.
Например, предусмотреть для собственников бизнеса, которые обеспечили 100% вакцинацию, специальные меры поощрения.
Участники совещания сошлись во мнении, что вакцинация и ревакцинация эффективны в формировании устойчивого иммунитета и позволяют снизить в группах риска смертность от коронавируса до 70 процентов.
Также они посчитали, что необходимо проводить более активную информационно-разъяснительную работу, которая бы опровергала фейки по поводу прививок и пропагандировать вакцинацию как одну из составляющих здорового образа жизни.
К 12 мая в Республике Коми против новой коронавирусной инфекции COVID-19 привито 470 382 человека, что составляет 56 процентов от численности взрослого населения.
План по вакцинации составляет 505 262 человека – то есть 80 процентов от всего взрослого населения.
Пока план выполнен на 70 процентов, коллективный иммунитет составил 45,2% процента.
Регион обеспечен вакциной в достаточном объёме, сейчас в наличии в медучреждениях республики более 85 тысяч доз.
Запись на вакцинацию осуществляется через колл-центры и Единый портал государственных услуг и функций.
{Kodko @ Лариса Карачёва вручила награды лучшим многодетным семьям республики @ новости @ https://rkomi.ru/news/2096 @ 2022-05-13 @}
Лариса Карачёва вручила награды лучшим многодетным семьям республики
В преддверии Международного дня семьи в Администрации Главы Республики Коми состоялась церемония награждения лучших многодетных семей региона.
В 2022 году впервые в республике шесть семейных союзов удостоены медали «За достойное воспитание детей».
Кроме того, в знак признания ценности института семьи ежегодно пяти лучшим многодетным семьям вручается премия Правительства Республики Коми.
От имени главы Коми Владимира Уйба и Правительства региона лучшие многодетные семьи приветствовала заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва.
Она отметила, что поддержка и защита семьи – один из главных государственных приоритетов.
В России создана система мер поддержки семей с детьми – беременных женщин, молодых родителей, многодетных, семей с невысокими доходами, замещающих семей, воспитывающих детей с инвалидностью, и семей, которые приняли к себе на воспитание сирот и детей, лишенных родительской заботы.
Защите семей с детьми особое внимание уделяется и в нашей республике: строятся новые школы и детские сады, предоставляется возможность для развития способностей детей, оздоровления и отдыха, в полной мере реализуются меры социальной поддержки.
По сложившейся традиции на церемонии вручения наград семьи-лауреаты присутствовали в полном составе: и родители, и дети.
Медали «За достойное воспитание детей» вручили семьям Магаевых из Печоры, Куратовых из Сыктывдинского района, Ходыревых из Инты, Карич из Прилузского района.
Премий Правительства республики удостоены семьи Якубив из Сыктывкара, Прошевых из Усть-Вымского района, Носовых из Усть-Цилемского района, Лятиевых из Княжпогостского района, Косныревых из Прилузского района.
Как рассказали на церемонии награждения руководители городов и районов, все семьи очень дружные и увлеченные, родители стремятся к всестороннему развитию детей и сами активны в творчестве, спорте, общественной жизни.
– Каждый из вас сделал осознанный выбор в пользу большой крепкой семьи.
Это прекрасный шаг, потому что он наполнен любовью и созиданием.
Привести в этот мир нового человека, воспитать его гармоничной личностью – дело сложное, ответственное и невероятно почетное, тем более, когда речь идет о семьях, где трое и более детей.
Ваши семьи – пример счастливой супружеской жизни, ответственного родительства и благополучного счастливого детства.
Вы – настоящие герои нашего времени, достойный пример для молодежи, – подчеркнула в приветственной речи Лариса Карачёва.
Денежное поощрение лучшим многодетным семьям – лауреатам премии Правительства республики и обладателям медали «За достойное воспитание детей» составит 100 тысяч рублей.
* * *
Указом Главы Республики Коми за особые заслуги в воспитании детей и укреплении семейных традиций медалью Республики Коми «За достойное воспитание детей» награждены:
Карич Альбина Васильевна Вячеслав Емельянович, Прилузский район (8 детей);
Куратовы Варвара Ивановна и Сергей Анатольевич, Сыктывдинский район (5 детей);
Магаевы Евгения Николаевна и Елизар Александрович, город Печора (6 детей);
Ходыревы Разида Габдулхаковна и Роман Яковлевич, город Инта (5 детей);
Ватащук Татьяна Васильевна и Александр Александрович, Печора (6 детей).
Старцевы Нины Николаевны и Николая Анатольевича, Прилузский район, (5 детей).
Распоряжением Правительства Республики Коми премии Правительства Республики Коми лучшим многодетным семьям в 2022 году присуждены:
Косныревым Елене Юрьевне и Сергею Валентиновичу, Прилузский район (3 детей);
Лятиевым Олесе Александровне и Ивану Николаевичу, Княжпогостский район (3 детей);
Носовым Екатерине Михайловне и Константину Викторовичу, Усть-Цилемский район (4 детей);
Прошевым Алевтине Михайловне и Ивану Геннадьевичу, Усть-Вымский район (4 детей);
Якубив Татьяне Владимировне и Виктору Ярославовичу, город Сыктывкар (4 детей).
Фотографии предоставлены ИА «БНК»
{Kodko @ В Печоре завершается ремонт взрослой поликлиники № 2 @ новости @ https://rkomi.ru/news/2097 @ 2022-05-13 @}
В Печоре завершается ремонт взрослой поликлиники № 2
Глава Республики Коми Владимир Уйба в ходе рабочей поездки в Печору посетил медицинское учреждение, включённое по его поручению в федеральный проект «Бережливая поликлиника» и федеральную программу модернизации первичного звена здравоохранения.
«В одну из предыдущих поездок в Печору ко мне обратились жители с просьбой не закрывать взрослую поликлинику № 2 в железнодорожной части города.
Я велел остановить все оптимизационные процессы, которые начались ещё до моего прихода в регион.
Поликлиника должна работать, тем более, что к ней прикреплено 13 тысяч человек, в том числе население из ближайших посёлков.
Чтобы усилить материальную базу поликлиники, я поручил включить данный объект в федеральный приоритетный проект «Бережливая поликлиника».
Кроме того, медучреждение стало участником федеральной программы модернизации первичного звена здравоохранения», - отметил Владимир Уйба.
Сейчас в поликлинике ремонтируют первый этаж и входную группу.
Также в учреждение поступит медицинская мебель, навигация, компьютерная техника.
На втором этаже будет выполнен косметический ремонт.
На эти цели направлено 8,8 млн рублей.
После завершения ремонтных работ здесь будут внедрены бережливые технологии для оказания первичной медико-санитарной помощи населению.
В рамках федеральной программы модернизации первичного звена здравоохранения в поликлинику закуплены новые рентген и маммографический аппараты.
Помещения, где установлено оборудование, капитально отремонтированы.
В этом году Министерство здравоохранения Республики Коми выделило средства на капитальный ремонт кровли поликлиники – 2,4 млн рублей.
Завершить все работы планируется к осени 2022 года.
В ходе осмотра поликлиники Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил заменить лифт, который эксплуатируется уже более 30 лет, и предусмотреть на эти цели дополнительные средства.
Структурное подразделение ГБУЗ РК «Печорская ЦРБ» - Взрослая поликлиника № 2 находится в железнодорожной части города и обслуживает 13 тысяч человек, в том числе пациентов закрепленных за поликлиникой фельдшерско-акушерских пунктов в посёлках Сыня, Бызовая и Медвежская.
Поликлиника имеет 4 терапевтических участка, которые полностью укомплектованы врачами-терапевтами.
Здесь ведут приём врач-хирург, врач-кардиолог, врач-невролог, врач-офтальмолог, врач-физиотерапевт.
На базе учреждения оборудован эндоскопический кабинет.
Также работают кабинет физиотерапевтических методов лечения, кабинеты массажа и лечебной физической культуры, смотровой и процедурный кабинеты.
Фото администрации МО МР «Печора»
{Kodko @ Национальный проект: в Печоре обновится парк Геологов @ новости @ https://rkomi.ru/news/2098 @ 2022-05-13 @}
Национальный проект: в Печоре обновится парк Геологов
Во время рабочей поездки Глава Республики Коми Владимир Уйба осмотрел ход реконструкции объекта.
Обустройство парка ведётся в рамках федерального проекта «Формирование комфортной городской среды» нацпроекта «Жильё и городская среда».
«В своё время жители Печоры проголосовали за этот объект, и вскоре он станет современным, благоустроенным местом отдыха.
Подчеркну, что каждый из нас может повлиять на внешний облик родного города.
Сейчас в рамках проекта «Формирование комфортной городской среды» идёт голосование за проекты благоустройства, которые будут реализованы в 2023 году.
Я призываю всех принять активное участие в онлайн-голосовании», - отметил Владимир Уйба.
В 2021 году в печорском парке Геологов были демонтированы тротуары, устроены пешеходные дорожки, выложена тротуарная плитка, устроена велосипедная дорожка.
На данные мероприятия направлено 11,4 млн рублей.
В 2022 году работы продолжаются.
Планируется дальнейшее обустройство велосипедной дорожки, устройство покрытия из печатного бетона на центральной аллее, устройство наружного освещения, расчистка кустарников на территории парка.
Третий, заключительный этап реконструкции начнётся в 2023 году и завершится в 2024-м.
На территории парка будет реализован дизайн-проект, за который проголосуют жители Печоры в этом году («Покрытие велодорожки резиновой крошкой, парковое освещение», «Детские и спортивные площадки», «Скейтплощадка, качели, парковое освещение» или «Площадка для выгула собак, входная группа, скейтплощадка»).
* * *
Голосование в рамках проекта «Формирование комфортной городской среды» национального проекта «Жильё и городская среда» продлится до 30 мая.
В республике за объекты благоустройства уже проголосовали 22 тысячи человек.
Ознакомиться с проектами благоустройства можно на платформе 11.gorodsreda.ru.
Выбрать понравившийся дизайн-проект можно на единой федеральной платформе za-gorodsreda.ru или на портале «Госуслуги».
Фото администрации МО МР «Печора»
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с жителями ДНР и ЛНР, вынужденно покинувшими территорию Украины @ новости @ https://rkomi.ru/news/2100 @ 2022-05-14 @}
Владимир Уйба встретился с жителями ДНР и ЛНР, вынужденно покинувшими территорию Украины
Встреча состоялась в Печоре в ходе рабочей поездки Главы Республики Коми. Владимир Уйба пообщался с жителями Донецкой и Луганской народных республик в неформальной обстановке.
«Сейчас наша задача совместно с муниципалитетом помочь вам с трудоустройством, обеспечить образованием детей и, конечно, оказать социальную поддержку.
Жители Республики Коми – очень открытые и гостеприимные люди, несмотря на суровый холодный климат мы всегда встречаем гостей тепло и радушно», - обратился к жителям ДНР и ЛНР Владимир Уйба.
«Мы приехали сюда к другу, живём сейчас у него.
Нам здесь всё нравится.
Люди в республике добрые и действительно приняли нас очень тепло», - рассказала жительница Донецкой народной республики Нина Ващенко.
В ходе беседы обсуждались вопросы упрощенного порядка регистрации беженцев, получения гражданства Российской Федерации, конвертации сбережений жителей в российские рубли.
Были затронуты вопросы адаптации жителей ДНР и ЛНР к российскому законодательству, так как оно отличается от украинского.
Глава Республики Коми Владимир Уйба дал поручения Правительству региона совместно с администрацией муниципалитета проработать все озвученные на встрече вопросы в максимально короткие сроки.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Международным днём семьи @ новости @ https://rkomi.ru/news/2102 @ 2022-05-15 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Международным днём семьи
«Уважаемые жители Республики Коми!
Примите самые искренние и добрые поздравления с Международным днём семьи!
С давних времен семья является фундаментом, основой для жизни и развития как в малом, так и в большом.
В семье воспитывается человек и гражданин.
Семья была и остаётся важнейшей основой для процветания, укрепления государства.
Республика Коми славится своими семьями – активными, позитивными, достойными самых высоких слов благодарности и признательности.
В них бережно хранят традиции, царят добро, любовь и взаимопонимание.
И задача государства, Правительства Республики Коми – помочь нашим семьям воспитывать детей.
В регионе совершенствуются меры поддержки – устанавливаются новые выплаты, лучшие многодетные семьи получают республиканские награды и премии Правительства Коми.
Дорогие друзья!
От всей души желаю вам крепкого здоровья, благополучия и благоденствия.
Пусть в наших домах всегда будет тепло и уютно, слышится детский смех, царят гармония и любовь.
Берегите своих близких, находите для них самые добрые и нежные слова признательности и поддержки!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми С Днём коми письменности @ новости @ https://rkomi.ru/news/2103 @ 2022-05-15 @}
Поздравление Главы Республики Коми С Днём коми письменности
«Уважаемые жители Республики Коми!
В этом году мы отмечаем знаменательную дату – 650-летие коми письменности, начало которой было положено святителем Стефаном Пермским.
Созданная им в 1372 году азбука Анбур состояла из 26 оригинальных букв.
В основу азбуки были положены буквы греческого и славянского алфавитов, а также родовые знаки коми народа (рöдвуж пас), которыми зыряне обозначали свои охотничьи угодья, утварь, календари.
Коми письменность прошла долгий путь становления и развития.
На современном этапе коми народ имеет свою азбуку, письменность, богатейшую литературную традицию, язык, о котором русский учёный, философ и этнограф Николай Надеждин писал «Зырянский язык … сладкозвучен, богат, живописен.
Какая красота!
Какая живопись!
Какая музыка!».
Мероприятия, посвящённые дню коми письменности, проходят в каждом районе и городе республики.
Все желающие могут поучаствовать в разнообразных онлайн и офлайн мероприятиях: викторинах, творческих конкурсах, познавательно-развлекательных программах, литературных встречах и вечерах, концертах и фестивалях, круглых столах, которые объединят всех, кто знает, учит и уважает коми язык.
Желаю вам крепкого здоровья, счастья, благополучия!
Успехов в изучении, сохранении и развитии коми языка!
Мед олас да сöвмас коми гижöд!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В Коми разработают навигатор по мерам региональной поддержки бизнеса @ новости @ https://rkomi.ru/news/2105 @ 2022-05-16 @}
В Коми разработают навигатор по мерам региональной поддержки бизнеса
Информация об этом прозвучала на еженедельном оперативном совещании Главы Республики Коми Владимира Уйба с Правительством региона, которое состоялось сегодня, 16 мая.
На совещании рассмотрены вопросы обеспечения устойчивого развития экономики.
Первый зампред Правительства Коми Эльмира Ахмеева проинформировала об итогах заседания Регионального штаба, который состоялся 12 мая.
Ключевым решением прошедшего заседания стало принятие дополнительных мер поддержки субъектов бизнеса.
Это оказание финансовой помощи АО «Комиавиатранс» в целях приобретения самолета Ан-24 для замены самолетов Л-410, докапитализация ООО «Комиагролизинг», снижение налоговой нагрузки для ИТ-компаний, применяющих упрощенную систему налогообложения.
Министерством цифрового развития и массовых коммуникаций Республики Коми совместно с Минэкономразвития и промышленности Республики Коми ведётся разработка пилотной версии навигатора, который поможет сориентироваться в предлагаемых Правительством Республики Коми мерах поддержки бизнеса.
В дальнейшем планируется расширять наполнение навигатора информацией о поддержке для граждан.
12 мая заключено Соглашение о предоставлении межбюджетного трансферта из федерального бюджета бюджету Республики Коми на докапитализацию Регионального фонда развития промышленности.
Гранты фонда будут направлены на компенсацию части затрат на уплату процентов по кредитным договорам, заключенным субъектами промышленности с кредитными организациями в целях пополнения оборотных средств.
Общий объём данной поддержки составляет 29,6 млн рублей.
Уже подано 4 заявки от предприятий Республики Коми.
Эльмира Ахмеева проинформировала Главу Республики Коми Владимира Уйба о том, что согласование Программы социально-экономического развития Республики Коми в федеральном Правительстве перешло в стадию детальных обсуждений по конкретным проектам.
19 мая состоится согласительное совещание по мероприятиям в сфере развития транспортной инфраструктуры, консервации шахты «Интинская», лесоустроительным работам и благоустройству набережной на левом берегу реки Сысола в Сыктывкаре.
Совещание состоится с участием представителей Минэнерго России, Минприроды России, Минтранса России, Росавтодора, ОАО «РЖД», Минстроя России, Ростехнадзора, Росморречфлота и Росприроднадзора.
На совещании были озвучены также недавно принятые меры федеральной поддержки.
Минфином РФ разработаны Правила предоставления, использования и возврата бюджетных кредитов субъектами Российской Федерации.
Регионы и муниципалитеты смогут брать бюджетные кредиты по ставке 0,1% годовых.
Это позволит заместить дорогие рыночные заимствования и снизить долговую нагрузку на местах.
Предполагается, что мера начнет действовать в конце мая 2022 года.
Предусматривается льготные кредиты для инвесторов Дальневосточного федерального округа и Арктической зоны России, реализующим проекты от 1 млрд рублей и с созданием 250 новых рабочих мест.
Субсидироваться будет процентная ставка по кредитам, привлеченным на цели реализации данных проектов.
Минэкономразвитием РФ ведётся работа по расширению программ кредитования под поручительство ВЭБ.РФ для среднего бизнеса.
Воспользоваться мерой смогут те заёмщики, которые выросли за рамки малого и среднего предпринимательства, и вместе с тем не вошли в список системообразующих.
Это бизнес, который работает в сфере промышленности, машиностроения, обрабатывающих производств, в агропромышленном комплексе.
Расширены возможности использования механизма инфраструктурных облигаций.
Его теперь можно применять в проектах благоустройства городских и сельских территорий.
Действие механизма инфраструктурных облигаций распространяется также на концессионные проекты и проекты государственно-частного партнёрства со сроком реализации до 49 лет.
{Kodko @ Владимир Уйба объявил о начале подготовки к празднованию тысячелетия коми народа @ новости @ https://rkomi.ru/news/2108 @ 2022-05-16 @}
Владимир Уйба объявил о начале подготовки к празднованию тысячелетия коми народа
Знаменательную дату будут отмечать в 2029 году.
Глава Республики Коми уже дал поручения региональному Правительству о подготовке торжественных мероприятий.
Об этом Владимир Уйба сообщил сегодня, 16 мая, на Всероссийской научной конференции «Краеведение и наука на Европейском Северно-Востоке России», посвящённой столетию Общества изучения Коми края.
«Общество изучения Коми края – почти ровесник нашей республики.
Оно играет огромную роль в сохранении истории региона.
Сегодня это мощное краеведческое движение, - подчеркнул Владимир Уйба.
– Благодаря исследованиям наших учёных-краеведов, есть основания считать, что в начале 21 века исполняется тысяча лет со времени формирования коми народа.
Кроме того, в 2029 году исполнится 650 лет христианизации Коми края.
Я уже поручил Правительству региона начать подготовку к этим значимым для республики и для наших жителей событиям».
Общество изучения Коми края имеет обширный круг научных интересов.
Учёные исследуют язык, культуру, историю, археологию, этнографию, фольклор, экономику и природные ресурсы региона.
В 20-е годы прошлого века научно-исследовательскую и просветительскую работу проводили более пятисот краеведов Общества.
Лучшие и актуальные изыскания публиковались на страницах краеведческих журналов «Коми му» и «Записки Общества изучения Коми края».
Благодаря активистам Общества изучения Коми края музей Сыктывкара получил новые помещения и республиканский статус, открыт Коми республиканский государственный архив, издано постановление об охране памятников искусства, природы и старины.
Здесь состоялись как профессионалы многие молодые учёные.
По инициативе Общества создано Коми научно-исследовательский институт языка, литературы, фольклора и истории – первое в регионе гуманитарное научное учреждение.
Глава Республики Коми вручил награды активным участникам и популяризаторам краеведческого движения, пожелав всем участникам конференции плодотворных дискуссий, упрочения научных контактов и развития творческого сотрудничества.
* * *
Ценный подарок Главы Республики Коми вручён:
Пашковской Ирине Дмитриевне – члену Правления краеведческого клуба «Краевед» Муниципального учреждения «Центральная библиотека Муниципального образования городского округа «Ухта», пенсионеру;
Сова Валентине Алексеевне – члену правления Общества изучения Коми края;
Холоповой Диане Григорьевне – члену правления Общества изучения Коми края;
Благодарность Главы Республики Коми вручена:
Лавреновой Людмиле Андреевне – члену Правления краеведческого клуба «Краевед» Муниципального учреждения «Центральная библиотека Муниципального образования городского округа «Ухта», пенсионеру;
Лобановой Людмиле Сергеевне – секретарю правления Общества изучения Коми края;
Рассыхаеву Алексею Николаевичу – заместитель Председателя правления Общества изучения Коми края;
Федорович Рите Николаевне – заведующему отделом краеведения Муниципального учреждения «Центральная библиотека Муниципального образования городского округа «Ухта», секретарю Правления краеведческого клуба «Краевед» Муниципального учреждения «Центральная библиотека Муниципального образования городского округа «Ухта».
{Kodko @ Республика Коми направила гуманитарную помощь для эвакуированных жителей ДНР и ЛНР @ новости @ https://rkomi.ru/news/2110 @ 2022-05-17 @}
Республика Коми направила гуманитарную помощь для эвакуированных жителей ДНР и ЛНР
17 мая состоялась отправка очередной партии гуманитарной помощи для жителей Донецкой и Луганской народных республик, вынужденно покинувших свои дома из-за обстрелов и бомбардировок со стороны вооружённых сил Украины.
Сбор гуманитарной помощи для жителей Донецкой и Луганской народных республик, пострадавших от украинской хунты, объявил Глава Республики Коми, секретарь регионального отделения партии «Единая Россия» Владимир Уйба.
К акции присоединились промышленные предприятия, государственные и муниципальные учреждения, различные организации, предприниматели, общественники, частные лица.
Для жителей Донецкой и Луганской республик уже отправлено 45 тонн груза, включая товары первой необходимости, а также 60 тонн лесопиломатериалов.
Сегодня в Ростовскую область отправлено ещё 20 тонн.
Это 400 продуктовых наборов, включая мясо, крупы, муку и другие продукты, школьная канцелярия и детские книги.
«Мы шаг за шагом продвигаемся к победе.
А чтобы одержать победу, как известно, нужно обеспечить надёжный тыл.
Мы, жители Республики Коми, делаем всё возможное, чтобы помочь населению Донецкой и Луганской народных республик, которое сейчас испытывает лишения.
Помогаем абсолютно бескорыстно, от всего сердца.
А когда помощь оказывается с добрыми намерениями, она идёт во благо.
Республика Коми будет и впредь поддерживать жителей Донбасса», - сказал Владимир Уйба.
Как отметил глава региона, по решению партийного собрания регионального отделения партии «Единой России», в Ростовскую область направится команда волонтёров, которая будет работать на распределительных центрах, собирающих гуманитарную помощь со всей страны, и, возможно, отправятся на Донбасс для оказания помощи пострадавшим жителям на местах.
Глава Республики Коми пожелал водителю Олегу Агибалову доброго пути и доставить гуманитарный груз до пункта назначения в целости и сохранности.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2112 @ 2022-05-17 @}
Владимир Уйба провёл заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми
Участники заседания, которое состоялось 17 мая, обсудили вопрос исполнения требований к антитеррористической защищённости объектов образования, расположенных в удалённых и труднодоступных населённых пунктах республики.
С докладами по этой теме выступили и.о. министра образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова, и.о. министра цифрового развития, связи и массовых коммуникаций республики Виталий Осипов, начальник ФГКУ «Управление вневедомственной охраны войск национальной гвардии Российской Федерации по Республике Коми» Алексей Петренко.
Об обеспечении безопасности объектов транспортной инфраструктуры и транспортных средств на территории Республики Коми проинформировали и.о. министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Игорь Кузьмичев, и.о. главы МО ГО «Сыктывкар» Александр Можегов и глава МО ГО «Усинск» Николай Такаев.
О возможности интеграции камер видеонаблюдения, установленных на территории муниципальных образований, с системой АПК «Безопасный город» доложили временно и.о. министра внутренних дел по Республике Коми Юрий Марченко и и.о. министра цифрового развития, связи и массовых коммуникаций республики Виталий Осипов.
И.о. министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми Мария Балмастова сообщила о результатах реализации мероприятий Комплексного плана противодействия идеологии терроризма в Республике Коми на 2019 – 2023 годы.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с болельщиками и ветеранами ХК «Строитель» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2113 @ 2022-05-18 @}
Владимир Уйба встретился с болельщиками и ветеранами ХК «Строитель»
Участники встречи обсудили дальнейшую судьбу хоккейного клуба и перспективы развития русского хоккея в Республике Коми.
Встреча началась с минуты молчания в память о Владимире Янко – одного из самых титулованных игроков и тренеров по русскому хоккею, безвременно ушедшего 16 мая 2022 года.
Владимир Владимирович начинал свою тренерскую карьеру в Сыктывкаре, пять лет (с 1982 по 1987 годы) возглавлял команду «Строитель» и вывел её в Высшую лигу.
Затем Глава Республики Коми проинформировал о ходе процесса перевода «Строителя» в статус автономной некоммерческой организации с единственным учредителем – Министерством спорта Республики Коми.
Напомним, ранее это решение было поддержано болельщиками хоккейного клуба.
Участие органа государственной власти в качестве учредителя даст юридическое право субсидировать команду из республиканского бюджета.
Проект постановления Правительства Республики Коми «Об автономной некоммерческой организации «Хоккейный клуб «Строитель» уже прошёл согласования со всеми членами Правительства Республики Коми.
Сейчас он дорабатывается с учётом поступивших замечаний и предложений.
Ветераны и болельщики хоккейного клуба  поддержали предложение Главы Республики Коми о формировании нового состава команды с преобладающим большинством перспективных молодых игроков из Республики Коми и новым главным тренером Эдуардом Найдёнковым, игравшим за «Строитель» с 1991 по 2002 годы.
Эдуард Михайлович – мастер спорта СССР, серебряный призёр Чемпионата СССР, серебряный призёр Чемпионата СНГ, победитель Первенства Российской Федерации среди команд Высшей лиги по хоккею с мячом.
Является действующим тренером хоккейного клуба «Строитель».
Участники встречи поддержали также предложение о переходе «Строителя» в Высшую лигу.
Это решение далось непросто, но, выслушав мнения каждого, взвесив все «за» и «против», его одобрило большинство присутствующих.
«Сейчас мы просто не можем играть в Суперлиге, у нас нет игроков.
Это будет большая психологическая травма для наших молодых ребят.
И этого нельзя допускать.
Поэтому я бы начал с Высшей лиги», - высказался Заслуженный тренер России по хоккею с мячом Александр Плосков.
«Нам надо сейчас отступить, я считаю, чтобы потом двигаться уверенно.
Надо сначала воспитывать своих ребят.
Они пока ещё птенцы и не готовы играть с командами Суперлиги, такими как Хабаровск, Красноярск», – отметил тренер ГБУ РК «Спортивная школа по хоккею с мячом» Андрей Панин.
«Я считаю, что первоочередная задача сегодня – сохранить наших ребят.
Они все молодые ещё.
Им нужно набираться опыта и мастерства.
У нас растёт хорошая молодёжь – 2005, 2006, 2007 годы.
Среди них есть интересные ребята, которые составят достойную конкуренцию.
И они хотят играть в команде «Строитель», для них это мотивация.
И по прошествии определённого этапа «взросления», повышения уровня мастерства они смогут доказать, что способны играть в Суперлиге.
Но через два-три года, не сейчас.
Надо начать с Высшей лиги, считаю это верным решением», - выступил Эдуард Найдёнков.
Глава Республики Коми Владимир Уйба заверил, что Правительство Республики Коми сделает всё для того, чтобы команда «Строитель» развивалась и добивалась высоких спортивных результатов.
Клуб имеет многолетнюю историю, с ним связаны имена игроков и тренеров самого высокого уровня.
К тому же, в Республике Коми создана достойная школа русского хоккея, где занимаются сотни детей.
{Kodko @ Владимир Уйба: «История России – это история защитников» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2117 @ 2022-05-18 @}
Владимир Уйба: «История России – это история защитников»
Глава Республики Коми принял участие в митинге-концерте «Zа Победу!» в поддержку Президента России Владимира Путина и специальной военной операции.
Мероприятие состоялось 18 мая на Театральной площади в городе Сыктывкаре.
«Искренне благодарю всех, кто сегодня собрался в поддержку нашего национального лидера, нашего Президента Владимира Владимировича Путина, который взял на себя вселенскую ношу по сохранению мира, по искоренению неонацистов на территории Малороссии, - сказал Владимир Уйба.
– Это точно оценят многие и многие последующие поколения.
Мы поддерживаем наш братский народ, поддерживаем наших военнослужащих, которые защищают жителей Донецкой и Луганской народных республик.
К сожалению, есть погибшие.
Мы склоняем головы перед ними и их подвигом, мы передадим память о их светлой и, к сожалению, короткой жизни через поколения.
Русские никогда не были агрессорами.
История России – это история защитников.
В этом наша правда и наша сила.
Победа будет за нами!».
В митинге приняли участие представители различных общественно-политических объединений Республики Коми, ветераны, депутаты, творческая интеллигенция и другие жители Сыктывкара.
Заслуженные артисты исполнили известные патриотические песни.
{Kodko @ Владимир Уйба находится с рабочей поездкой в Краснодарском крае @ новости @ https://rkomi.ru/news/2120 @ 2022-05-20 @}
Владимир Уйба находится с рабочей поездкой в Краснодарском крае
Цель поездки – проверить готовность оздоровительных учреждений на Черноморском побережье к приёму детей из Республики Коми.
Первые заезды организованных групп в санатории Краснодарского края ожидаются 3 июня.
«Для многих родителей нашей республики оздоровительный лагерь на море – хорошая возможность занять детей на каникулах.
Наша первоочередная задача – сделать детский отдых максимально доступным, дать возможность съездить на море как можно большему количеству детей.
Поэтому в Республике Коми действуют меры поддержки для разных категорий граждан.
При этом мы уделяем особое внимание обеспечению комплексной безопасности, в том числе соблюдению мер пожарной безопасности, антитеррористической защищённости, санитарных требований, правил при перевозке организованных групп детей, поведения на воде.
Вопрос подготовки к детской оздоровительной кампании я держу на особом личном контроле», - прокомментировал Глава Республики Коми.
В городе-курорте Анапа Владимир Уйба посетит санаторий «Черноморская зорька» - филиал ГАУ ДО РК «Республиканский центр детей и молодёжи», где проведёт рабочее совещание по вопросу его готовности к началу детской летней оздоровительной кампании.
В селе Кабардинка города-курорта Геленджик глава республики ознакомится с условиями пребывания детей в лагере «Приморский» и оздоровительном центре «Медвежонок».
Кроме того, в Анапе Владимир Уйба проведёт рабочую встречу с генеральным директором ООО «Санаторий «Северное Сияние» Олегом Кирейшиным по вопросу готовности возглавляемого им учреждения к оздоровительной кампании.
Ежегодно летняя оздоровительная кампания в Республике Коми охватывает более половины детей школьного возраста.
В 2022 году отдохнуть и оздоровиться в детских лагерях смогут 57 тысяч юных жителей.
Кроме того, в летний период на территории всех муниципальных образований будет организована досуговая и трудовая занятость детей, планируется проведение спортивных, туристских мероприятий, экскурсий, волонтёрской и профилактической деятельности с общим охватом более 88 тысяч детей.
На море в этом году смогут отдохнуть 5111 детей из Коми.
Республиканский центр детей и молодёжи организует отдых на Черноморском побережье для 4105 детей, из них: 2130 детей поедут в лагерь «Черноморская зорька» в городе Анапа, 575 детей – в лагерь «Приморский» и 1000 детей – в детский оздоровительный центр «Медвежонок» в селе Кабардинка Геленджикского района, 250 детей – в лагерь «Алькадар» в посёлке Любимовка города Севастополь, 150 детей – во Всероссийские детские центры «Смена», «Орлёнок» и Международный детский центр «Артек».
Отдых для 1006 детей планируют организовать градообразующие предприятия МО ГО «Ухта» и МО ГО «Усинск».
Организованные группы детей будут доставляться в лагеря, расположенные на Черноморском побережье, детскими специализированными подвижными составами.
Это пассажирские вагоны плацкартного типа, которые оснащены кондиционерами и биотуалетами.
{Kodko @ Временный проезд по разрушенному паводком участку автодороги «Керки-Том» восстановлен @ новости @ https://rkomi.ru/news/2122 @ 2022-05-20 @}
Временный проезд по разрушенному паводком участку автодороги «Керки-Том» восстановлен
Автодорога проходит по территории Ухтинского, Сосногорского и Ижемского районов и находится на особом контроле Главы Республики Коми Владимира Уйба.
20 апреля в результате весеннего паводка на участке автомобильной дороги села Кедвавом до станции Керки, находящимся в ведении городского округа «Ухта», произошло разрушение дорожного полотна.
На месте промоины был оборудован временный настил для проезда автотранспорта.
Но 13 мая в связи с увеличением уровня воды повреждения участка увеличились.
Сейчас движение по этому участку вновь восстановлено.
Подрядная организация засыпала промоину и оборудовала деревянный настил.
Основные ремонтно-восстановительные работы уже начались.
Средства на эти цели выделены из резервного фонда администрации МОГО «Ухта».
Также временный проезд открыт и по участку от посёлка Том до посёлка Койю, который принадлежит муниципальному району «Ижемский».
Здесь тоже планируется основательный ремонт.
Самая большая часть разрушенной дороги восстановлена.
«Я благодарю подрядчика и администрацию Ухты за оперативную и слаженную работу по восстановлению движения на автодороге «Керки-Том».
Дорога связывает территории Ухтинского, Сосногорского и Ижемского районов, поэтому жизненно важно, чтобы сообщение по ней не прерывалось», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Фото администрации МО МР «Ижемский»
{Kodko @ В этом году в лагере «Черноморская зорька» в Анапе отдохнёт более двух тысяч детей из Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2124 @ 2022-05-20 @}
В этом году в лагере «Черноморская зорька» в Анапе отдохнёт более двух тысяч детей из Республики Коми
Во время поездки в Краснодарский край Глава Республики Коми Владимир Уйба проинспектировал готовность учреждения к началу детской оздоровительной кампании и провёл рабочее совещание.
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба в этом году санаторий «Черноморская зорька» изменил организационно-правовую форму и стал филиалом ГАУ ДО РК «Республиканский центр детей и молодёжи».
В апреле 2022 года на укрепление материально-технической базы детского оздоровительного лагеря из бюджета республики было выделено 29 миллионов рублей.
Подготовительные работы к летнему сезону завершаются, заезд первой смены запланирован на 3 июня.
Отремонтирован медицинский блок здания и организованы все мероприятия для получения медицинской лицензии.
Получены положительные заключения на соответствие требованиям санитарных норм и правилам, предъявляемым к организациям отдыха и оздоровления детей.
Проведено водолазное обследование морского дня акватории.
Завершаются работы по приведению территории пляжа в соответствие установленным требованиям.
Организована работа по найму управленческого, медицинского и обслуживающего персонала.
Осмотрев имущественный комплекс и территорию санатория Владимир Уйба дал поручение организовать работу по получению лицензии на санаторно-курортное лечение и запланировать строительство газовой блочно-модульной котельной.
В этом году детский лагерь «Черноморская зорька» примет 2130 детей из Республики Коми.
Планируется организовать две смены для детей, нуждающихся в сопровождении законными представителями.
Затраты по оплате путёвок и проезда для детей и сопровождающих их лиц будут покрываться из республиканского бюджета.
Из резервного фонда Правительства Республики Коми на эти цели планируется выделить более 13 миллионов рублей.
Благодаря новой мере поддержки в «Черноморской зорьке» смогут отдохнуть 100 детей данной категории.
Соответствующий проект распоряжения находится на согласовании у членов регионального Правительства.
В селе Кабардинка города-курорта Геленджик глава республики ознакомился с условиями пребывания детей в лагере «Приморский» и оздоровительном центре «Медвежонок», где тоже пройдут летние смены для юных жителей Республики Коми.
Также Владимир Уйба провёл деловую встречу с временно исполняющим обязанности министра курортов, туризма и олимпийского наследия Краснодарского края Марией Золотухиной и Председателем Ассоциации детских лагерей и здравниц Краснодарского края Артёмом Гавриловым.
Обсуждены вопросы сотрудничества в области детского отдыха.
В частности, возможность привлечения бюджетных средств на реконструкцию действующих и строительство новых объектов санатория «Черноморская Зорька» с учётом возможностей федеральных и региональных государственных программ.
Владимир Уйба обозначил необходимость комплексного подхода к организации отдыха и оздоровления детей из Республики Коми на территории Краснодарского края с учётом опыта других регионов.
Также на встрече обсудили перспективы внедрения технологий дистанционного обучения, что позволило бы расширить сроки курортного сезона для школьников из Республики Коми.
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми Владимира Уйба к лидерам и активистам территориального общественного самоуправления @ новости @ https://rkomi.ru/news/2126 @ 2022-05-21 @}
Обращение Главы Республики Коми Владимира Уйба к лидерам и активистам территориального общественного самоуправления
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём славянской письменности и культуры @ новости @ https://rkomi.ru/news/2131 @ 2022-05-24 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём славянской письменности и культуры
«Уважаемые жители Республики Коми!
Ежегодно 24 мая в нашей стране отмечается День славянской письменности и культуры - праздник, приуроченный ко Дню памяти святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.
Их деятельность по праву считается основополагающей в становлении культуры и письменности славян.
Наполненная глубокой духовностью славянская культура на протяжении многих лет формирует основы добра и благочестия.
День славянской письменности и культуры – единственный в нашей стране церковно-государственный праздник, напоминающий о преемственности традиций славянской культуры.
В нашей многонациональной республике проживают представители многих славянских народов, а на севере Коми представлена уникальная традиция устьцилём, сохранившая древнерусскую культуру и старообрядческие ценности.
Дорогие жители Республики!
От всей души поздравляю вас с праздником!».
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл встречу с епископом Ярославско-Костромским Викентием @ новости @ https://rkomi.ru/news/2135 @ 2022-05-25 @}
Владимир Уйба провёл встречу с епископом Ярославско-Костромским Викентием
Встреча состоялась 24 мая, в День славянской письменности и культуры, с участием заместителя Председателя Правительства Республики Коми Галины Габушевой и диакона Никольского храма г. Кирова православной старообрядческой общины Русской Православной старообрядческой Церкви отца Германа.
Участники встречи обсудили вопросы взаимодействия Правительства Республики Коми и представителей Русской Православной старообрядческой Церкви в области культуры.
Старообрядчество на территории Республики Коми начало распространяться в последней трети 17 века.
В середине 18 века на реке Цильма был основан Омелинский скит, а центром старообрядчества стало село Усть-Цильма.
Там же находится единственный сегодня Единоверческий православный храм в республике – приход святителя Николая Чудотворца.
Старообрядческие традиции Коми тесно связаны с деятельностью книжника протопопа Аввакума (Петрова).
В Республике Коми изучением старообрядческой книжности более 40 лет занимаются филологи Сыктывкарского государственного университета имени Питирима Сорокина.
В учебном заведении создан Центр изучения редких книг и рукописей, работает научно-исследовательская лаборатория «Филологические исследования духовной культуры Русского Севера».
Учёные проводят исследования по направлениям книжности, фольклора, диалектологии.
24 мая в Национальной библиотеке Республики Коми открылась выставка древних книг Старообрядческой общины города Кирова.
Гости выставки могут познакомиться с богослужебными певческими книгами 16-20 веков.
Особого внимания заслуживает самая ранняя книга – «Октай», напечатанная при патриархе Иове в 1594 году.
«Мы готовы предложить и другие проекты, реализовать их при поддержке Правительства Республики Коми.
Хотя бы раз в год на такие праздники, как сегодня.
Например, у нас есть замечательные певческие хоры – питерский, нижегородский, московский.
Это было бы интересно для жителей республики послушать их вживую», - сказал Владыка Викентий.
«Мы планировали показать небольшую фотовыставку.
Можно было бы показать книжность 17 и 18 веков, рукописи.
У нашей общины и у соседней очень большие собрания книжности.
Мы поговорили с местным университетом, у них тоже есть своё собрание.
Можно было бы совместную выставку провести», - предложил отец Герман.
«Я от всей души благодарю Вас, Владыка, за предоставленную возможность ознакомиться с бесценными книгами из собрания Старообрядческой общины города Кирова в нашей обновлённой, современной Национальной библиотеке.
В ряде районов и, прежде всего, на нижней Печоре, тоже сохранялись старообрядческие книги.
В Республике Коми умеют бережно хранить и передавать накопленные знания подрастающему поколению.
Наш край имеет многонациональные культурные традиции и богатую историю.
Здесь все народы живут в мире, любви и согласии.
И мы всегда рады гостям.
Спасибо Вам за то, что посетили наш край», - поблагодарил Владимир Уйба.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём российского предпринимательства @ новости @ https://rkomi.ru/news/2138 @ 2022-05-26 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём российского предпринимательства
«Уважаемые предприниматели Республики Коми!
От души поздравляю вас с Днём российского предпринимательства!
Это праздник всех собственников бизнеса, топ-менеджеров, руководителей, индивидуальных предпринимателей и самозанятых.
В Республике Коми в секторе малого и среднего предпринимательства трудятся более 100 тысяч человек.
Сегодня сложно себе представить такие направления, как строительство, сельское хозяйство, торговля и общепит, сфера услуг и автомобильные перевозки без предприятий малого и среднего бизнеса.
Последние два года оказались непростыми в истории предпринимательства, но ваша большая заслуга в том, что, несмотря на трудности, вы сумели сохранить свое дело и рабочие места.
Благодарю вас за совместную плодотворную работу с Правительством республики, за помощь и конструктивный диалог при решении актуальных вопросов.
Это сотрудничество помогает определять новые направления развития экономики и расширять действующие меры поддержки.
Искренне желаю вам уверенности в своих силах, инициативы, успешной реализации идей, надёжной деловой репутации и стабильного бизнеса!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Республика Коми получит ещё один инфраструктурный бюджетный кредит @ новости @ https://rkomi.ru/news/2139 @ 2022-05-26 @}
Республика Коми получит ещё один инфраструктурный бюджетный кредит
Вице-премьер федерального Правительства Марат Хуснуллин поддержал просьбу главы региона Владимира Уйба об одобрении заявки от Республики Коми.
Заявка была рассмотрена сегодня, 26 мая, на заседании Президиума (штаба) Правительственной комиссии по региональному развитию в Российской Федерации.
Размер инфраструктурного бюджетного кредита (ИБК) – 939,2 млн рублей.
Сроки предоставления – 2024-2025 годы.
Эти средства будут направлены на реализацию двух инфраструктурных проектов.
Первый проект – «Строительство и реконструкция объектов транспортной, инженерной инфраструктуры в целях обеспечения связанного с ним инвестиционного проекта «Строительство животноводческой фермы на 550 голов крупного рогатого скота в микрорайоне Верхний Чов г. Сыктывкара».
Общий бюджет – свыше 1,5 млрд рублей, в том числе 330 млн рублей – размер запрашиваемого ИБК на 2024 год.
«В условиях внешнего санкционного давления и проводимой работы по импортозамещению важно оказывать поддержку местным сельскохозяйственным товаропроизводителям, способствовать реализации новых инвестиционных проектов на территории республики, тем самым повышать уровень самообеспеченности республики продукцией первой необходимости.
Реализация этого проекта позволит повысить продовольственную безопасность Республики Коми, а также создать 195 рабочих мест», - прокомментировал Владимир Уйба.
В рамках проекта планируется построить 4 животноводческих объекта и цех переработки мяса.
Средства ИБК будут направлены на создание дорожной и инженерной инфраструктуры – строительство автомобильной дороги к животноводческой ферме с реконструкцией 2-х мостовых переходов, строительство линии электропередачи, водоснабжение и водоотведение, строительство газопровода к объекту.
Второй проект – «Строительство, реконструкция и капитальный ремонт объектов транспортной инфраструктуры в целях обеспечения связанного с ним инвестиционного проекта «Строительство туристско-рекреационного комплекса в пригороде города Сыктывкара».
Общий бюджет – более 1 млрд 629 млн рублей, из них 609,22 млн рублей – размер запрашиваемого ИБК на 2024-2025 годы.
«Выбор площадки для строительства туристического комплекса обусловлен наличием реки и расположением земельного участка в зоне водного транспорта.
Площадка удачно расположена и с точки зрения экологии – на берегу реки Сысола, вдали от вредных выбросов промышленных предприятий.
Реализация проекта позволит создать на территории республики современный туристско-рекреационного комплекс для благоприятного и комфортного отдыха и работы людей.
Будет создано 151 рабочее место», - рассказал Глава Республики Коми.
В рамках проекта планируется построить гостиничный комплекс, спортивную инфраструктуру, детскую площадку.
Владимир Уйба поблагодарил Марата Хуснуллина и Минстрой России за предоставленный ранее инфраструктурный бюджетный кредит на сумму 2,45 млрд рублей.
Эти средства направлены на два проекта, которые уже реализуются в Республике Коми:
- «Создание социальной (школа на 825 учащихся), дорожной и инженерной инфраструктуры в целях обеспечения связанного с ним инвестиционного проекта «Строительство жилого квартала (микрорайона) с объектами социальной инфраструктуры»;
- «Реконструкция и капитальный ремонт автодорог в целях обеспечения связанного с ним инвестиционного проекта «Строительство завода по производству фанерных плит V-260 тыс.м3/год готовой продукции».
{Kodko @ Владимир Уйба вручил многодетной семье из Сыктывкара орден «Родительская слава» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2142 @ 2022-05-26 @}
Владимир Уйба вручил многодетной семье из Сыктывкара орден «Родительская слава»
Государственную награду Российской федерации получили Владимир Васильевич и Любовь Васильевна Кулёмины – родители 13 детей.
«Семья во все времена была, есть и будет основой общества и опорой государства.
Нет ничего более святого и ценного, чем семья и Родина, - заявил Владимир Уйба.
– Я хочу выразить вам, Владимир Васильевич, Любовь Васильевна, своё огромное уважение за то, что вы посвятили свою жизнь самому замечательному служению – воспитанию детей.
Сегодня ваши родительские заслуги признаны на уровне Российской Федерации.
Орден «Родительская слава» – безусловно, заслуга всей вашей замечательной семьи.
Я поздравляю вас с этой государственной наградой и желаю, чтобы в вашем доме и в домах ваших детей всегда царили взаимопонимание, уважение и любовь.
А подрастающему поколению желаю перенять от родителей большую любовь к детям.
Ведь дети и продолжение рода – это самое важное в жизни.
Но важно ещё и то, чтобы дети были счастливы и род был счастливым».
«Хочу выразить слова благодарности Владимиру Викторовичу.
С вашим приходом отношение к многодетным семьям в республике кардинально изменилось.
Сегодняшний день – один из примеров этих изменений.
Конечно, временами нам бывало трудно.
Но в нашем вечно меняющемся мире мы прививаем детям вечные ценности.
Для нас дети – это большая радость.
Важно не только помочь детям занять место в жизни, но и научить их быть полезными для других.
Я благодарен главе республики за искреннее и сердечное участие в нашей жизни», - поблагодарил глава семьи Владимир Кулёмин.
Любовь Васильевна и Владимир Васильевич Кулёмины воспитывают 13 детей.
Старшим детям – 31 год, самому младшему – 9 лет.
Глава семьи почти 40 лет проработал слесарем электроучастка на заводе железобетонных изделий.
Его супруга полностью посвятила себя семье и детям, занимается декоративным творчеством, выращивает рассаду.
Старшие дети получили образование, завели семьи.
Младшие – учатся, помогают родителям по хозяйству.
Кулёмины ответственно подходят к воспитанию детей, заботятся об их духовном, нравственном и физическом развитии.
От учебных заведений они неоднократно получали благодарственные письма.
Семью отличает скромность, дисциплинированность и доброжелательность.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил награды сотрудникам Росгвардии – участникам специальной военной операции на Украине @ новости @ https://rkomi.ru/news/2143 @ 2022-05-27 @}
Владимир Уйба вручил награды сотрудникам Росгвардии – участникам специальной военной операции на Украине
Глава Республики Коми навестил сотрудников спецподразделения Управления Росгвардии по Республике Коми, находящихся на излечении дома.
Участники спецоперации отметили, что чувствуют себя хорошо, идут на поправку, а также поблагодарили врачей за профессионализм и коллег за всестороннюю помощь и поддержку на протяжении всего периода реабилитации.
Владимир Уйба поблагодарил росгвардейцев за храбрость и мужество, профессиональное выполнение поставленных задач в ходе специальной военной операции, а также пожелал им скорейшего выздоровления.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ новости @ https://rkomi.ru/news/2144 @ 2022-05-27 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Указ Главы Республики Коми от 26 мая 2022 года № 53 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За большой вклад в развитие и сохранение театрального искусства, многолетнюю плодотворную деятельность присвоить почетное звание Республики Коми «Народный артист Республики Коми»:
Осиповой Зое Николаевне – артисту-вокалисту (солисту), ведущему мастеру сцены государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Национальный музыкально-драматический театр Республики Коми», город Сыктывкар;
Чукаревой Марии Андреевне – артисту драмы, ведущему мастеру сцены государственного автономного учреждения Республики Коми «Государственный ордена Дружбы народов академический театр драмы им. В. Савина», город Сыктывкар.
2. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Бушуевой Александре Васильевне – руководителю автономного учреждения Республики Коми «Комиинформ», город Сыктывкар;
Елиной Ирине Анатольевне – ведущему библиотекарю отдела обслуживания Центральной межпоселенческой библиотеки им. В.В. Юхнина муниципального учреждения культуры «Прилузская межпоселенческая централизованная библиотечная система»;
Ермаковой Ольге Владимировне – ведущему научному сотруднику группы радиоэкологии растений и животных отдела радиоэкологии Института биологии Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук», город Сыктывкар;
Лавриненкову Владимиру Сергеевичу – директору общества с ограниченной ответственностью «Стройпутьмонтаж», город Сыктывкар;
Мальцеву Владимиру Викторовичу – ветерану государственной и муниципальной службы Республики Коми, город Сыктывкар;
Осиповой Татьяне Николаевне – балетмейстеру муниципального бюджетного учреждения культуры «Летская межпоселенческая клубная система», Прилузский район;
Полугрудовой Ольге Николаевне – ветерану государственной службы Республики Коми, город Сыктывкар;
Попову Геннадию Ивановичу – члену межрегионального общественного движения коми народа «Коми войтыр», Корткеросский район;
Сивковой Марине Геннадьевне – заместителю директора государственного учреждения дополнительного образования Республики Коми «Республиканский центр экологического образования», город Сыктывкар;
Сметаниной Татьяне Александровне – начальнику управления финансового и бухгалтерского учета администрации муниципального района «Усть-Вымский»;
Чувьюровой Ирине Ивановне – художественному руководителю филиала Дома культуры с. Шошка муниципального автономного учреждения культуры «Сыктывдинский районный Дом культуры»;
Шлыковой Наталье Александровне – руководителю – главному редактору государственного автономного учреждения Республики Коми «Редакция газеты «Вперед», Усть-Вымский район.
3. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Анкудинову Марину Алексеевну – директора государственного профессионального образовательного учреждения Республики Коми «Коми республиканский колледж культуры им. В.Т. Чисталева», город Сыктывкар;
Гребнева Валерия Павловича – старшего преподавателя кафедры «Экономика и управление» Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Дмитрука Александра Павловича – председателя профсоюзной организации первичной профсоюзной организации нефтешахтного производственного предприятия «Яреганефть» общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми» Общероссийского профессионального союза работников нефтяной, газовой отраслей промышленности и строительства, город Ухта;
Дроздову Светлану Александровну – заместителя заведующего отделом эксплуатации автомобильных дорог государственного казенного учреждения Республики Коми «Управление автомобильных дорог Республики Коми», город Сыктывкар;
Зайцеву Валентину Александровну – преподавателя по классу домры Муниципального автономного учреждения дополнительного образования «Сыктывкарская детская музыкально-хоровая школа»;
Иванову Ларису Николаевну – главного библиотекаря Центральной детской библиотеки муниципального бюджетного учреждения культуры «Усинская централизованная библиотечная система»;
Игнатову Светлану Владимировну – воспитателя отделения социальной реабилитации несовершеннолетних Территориального центра социального обслуживания населения Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Усть-Вымского района»;
Игутову Людмилу Александровну – библиотекаря 1 категории отдела комплектования и обработки государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Национальная библиотека Республики Коми», город Сыктывкар;
Изъюрову Татьяну Николаевну – заведующего отделом организационного и документационного обеспечения Государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр обеспечения деятельности Администрации Главы Республики Коми»;
Клещенко Светлану Ивановну – главного библиографа библиографического отдела государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Национальная библиотека Республики Коми», город Сыктывкар;
Кобрину Анну Александровну – начальника Сысольского районного отдела по охране окружающей среды управления государственного надзора Министерства природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми;
Крамаренко Марину Эдуардовну – медицинскую сестру отделения лечебной физкультуры и медицинской реабилитации Государственного учреждения «Республиканский врачебно-физкультурный диспансер», город Сыктывкар;
Кырнышеву Александру Алексеевну – заведующего службой Общественной приемной Главы Республики Коми по Удорскому району Государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр обеспечения деятельности Администрации Главы Республики Коми»;
Лубнина Николая Васильевича – мастера котельного хозяйства Усть Цилемского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания»;
Лютоеву Елену Васильевну – главного бухгалтера государственного автономного учреждения Республики Коми «Редакция газеты «Вперед», Усть Вымский район;
Низовцеву Любовь Семеновну – главного бухгалтера Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский Эжвинский интернат», город Сыктывкар;
Овсянникова Василия Михайловича – заведующего отделением № 2 – врача-психиатра государственного учреждения «Коми Республиканская психиатрическая больница», город Сыктывкар;
Пестову Наталию Феликсовну – ведущего специалиста учебно-методического отдела – учебно-методического управления Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Поликарпова Павла Леонидовича – начальника отдела по взаимодействию с федеральными органами Администрации Главы Республики Коми, город Сыктывкар;
Помалейко Александра Ивановича – индивидуального предпринимателя, поселок городского типа Нижний Одес, город Сосногорск;
Попова Станислава Германовича – рабочего по уходу за животными республиканского государственного унитарного сельскохозяйственного предприятия «Коми» по племенной работе, город Сыктывкар;
Романова Геннадия Григорьевича – заведующего кафедрой «Ландшафтная архитектура, строительство и землеустройство» Сыктывкарского лесного института (филиала) федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Санкт-Петербургский государственный лесотехнический университет имени С.М. Кирова»;
Шмытову Елену Викторовну – ведущего методиста отдела организации учебного процесса государственного автономного учреждения Республики Коми «Центр народного творчества и повышения квалификации», город Сыктывкар;
Шубину Татьяну Павловну – ученого секретаря Института биологии Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук», город Сыктывкар;
Щербакову Галину Анатольевну – начальника управления финансов администрации муниципального района «Сыктывдинский» Республики Коми.
{Kodko @ В Коми снизилось количество технологических инцидентов в сфере ЖКХ @ новости @ https://rkomi.ru/news/2145 @ 2022-05-27 @}
В Коми снизилось количество технологических инцидентов в сфере ЖКХ
Глава республики Владимир Уйба 25 мая провёл заседание регионального Правительства.
Подведены итоги прохождения отопительного периода 2021-2022 годов, заслушана информация о подготовке к новому отопительному сезону.
«Благодаря ремонтным работам в этом году было меньше сбоев во всех сферах жилищно-коммунального хозяйства.
Но выросло количество технологических инцидентов в электроснабжении.
Это отдельный вопрос и нужно сейчас, в летний период, пока есть доступ ко всем электросетям, проанализировать ситуацию.
Там, где это необходимо, провести замену электропроводов, если нужны дополнительные вложения, значит, нужно инвестировать.
Нельзя допускать аварии, их нужно устранять методом профилактики», -– подчеркнул Владимир Уйба.
В период с 1 сентября 2021 года по 10 мая 2022 года произошло 749 технологических сбоев и инцидентов в работе систем коммунальной инфраструктуры.
Это на 15 % меньше, чем в прошлом аналогичном периоде.
Сократились сбои во всех сферах жилищно-коммунального хозяйства, но на 44 % увеличилось количество сбоев в электроснабжении.
По данным Филиала ПАО «Россети Северо-Запад», в большинстве случаев причины отключений в электросетях – экстремальные нагрузки, вызванные погодными условиями.
В этом году на ремонтные работы электросетей компания направит 350 млн рублей.
Чтобы исключить технологические инциденты, требуется применение современных технологий.
В республике разработана соответствующая региональная программа повышения надёжности, её реализация позволит сократить количество отключений и обновить электросетевое хозяйство региона.
В Ухте, Воркуте и Усть-Куломском районе количество инцидентов по всем направлениям снизилось, а в Печоре, Корткеросском и Троицко-Печорском районах – увеличилось.
Что касается электроснабжения, то резкое увеличение сбоев зафиксировано в Удорском, Сыктывдинском, Сысольском, Усть-Вымском, Прилузском и Койгородском районах.
Высокая задолженность потребителей за жилищно-коммунальные услуги вызывает нехватку оборотных средств у ресурсосберегающих организаций и тормозит их инвестиционную деятельность, что негативно сказывается на надёжности оказания услуг.
Общая задолженность потребителей перед предприятиями жилищно-коммунального хозяйства составила более 8 миллиардов рублей, половина из них – долги населения, остальная сумма приходится на организации разных форм собственности, в том числе бюджетные.
Правительство Республики Коми сохранило субсидии, направленные на снижение просроченной дебиторской задолженности муниципальных учреждений перед ресурсосберегающими организациями за коммунальные услуги и оплату текущих платежей.
В бюджете республики на эти цели предусмотрено 862,9 млн рублей.
К началу мая перечислено более 40 процентов субсидий.
Для обеспечения стабильной работы предприятий в сфере жилищно-коммунального хозяйства в 2022 году в республиканском бюджете предусмотрены субсидии на возмещение выпадающих доходов ресурсоснабжающих организаций в размере 4,8 млрд рублей, а также субвенции на возмещение недополученных доходов, возникающих в результате государственного регулирования цен на твёрдое топливо, в объёме 189,1 млн рублей.
По данным АО «Коми тепловая компания» (КТК), котельные обеспечиваются топливом бесперебойно, в соответствии с графиками поставок.
Дефицита твёрдого и жидкого топлива не было, однако с начала отопительного периода 2021-2022 существенно увеличилась его стоимость.
Например, по информации КТК, мазут подорожал в среднем на 10 %, уголь – на 90 %.
К началу отопительного сезона 2022-2023 кампания планирует замену ветхих сетей, общей протяжённостью более 20 км, замену 5 котлов и установку 5 блочно-модульных котельных, строительство и реконструкцию 13 объектов сетей, установку 14 водоочистных сооружений.
Владимир Уйба акцентировал внимание на вопросе перевода котельных на биотопливо – брикеты и пеллеты.
«Наша задача – перейти на внутрикорпоративный продукт и оставить деньги в республике.
Сейчас этот вопрос встал ещё более остро, - отметил глава региона.
- Стоимость доставки угля и мазута увеличилась, и это топливо будет нам обходиться дороже.
Когда мы покупаем для котельных мазут, мы отдаём маржу другому региону, а когда закупаем брикеты – поддерживаем местные предприятия, сохраняем рабочие места.
Кроме того, в бюджете республики предусмотрено 30 миллионов рублей на субсидирование производства брикетов и пеллет.
Правительству республики поручено отработать механизм производства и доставки этого биотоплива, систему тарификации, организацию хранения – весь технологический процесс.
Это надо сделать до начала нового отопительного сезона».
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с участниками XXI молодёжных Дельфийских игр России и их наставниками @ новости @ https://rkomi.ru/news/2146 @ 2022-05-27 @}
Владимир Уйба встретился с участниками XXI молодёжных Дельфийских игр России и их наставниками
Соревнования прошли в Красноярске с 22 по 27 апреля. В них приняли участие представители 79 регионов страны. Состязания проходили по 34 дисциплинам художественного, профессионального и научно-технического творчества, способствующим развитию креативных индустрий, выявлению молодых талантов и уникальных специалистов.
Республику Коми представили 9 человек.
Учащаяся воркутинской художественной школы Юлия Евреева завоевала золотую медаль в номинации «Изобразительное искусство».
А учащийся Сыктывкарского государственного университета имени Питирима Сорокина Александр Конаков был отмечен специальным дипломом в номинации «Защита персональных данных».
«Вы достойно представили республику и продемонстрировали свои таланты.
Вы – гордость родителей и наставников. Вы – наша гордость, - обратился к участникам Владимир Уйба.
– Такая активная жизненная позиция пригодится вам и в будущем.
В жизни нередко бывают ситуации, когда вопреки трудностям необходимо продемонстрировать всё самое лучшее, на что ты способен.
Не останавливайтесь на достигнутом.
Выражаю отдельные слова благодарности наставникам за самоотдачу, преданность своему делу и поддержку молодых талантов».
После торжественной церемонии Владимир Уйба провёл совместно с директором Международного Дельфийского комитета, членом Комиссии Российской Федерации по делам ЮНЕСКО Владимиром Понявиным рабочее совещание по организации на территории Республики Коми Первых молодёжных Арктических Дельфийских игр.
Они состоятся в ноябре 2022 года.
«Для нас большая честь и ответственность проводить в регионе соревнования такого уровня.
Представители республики познакомились с опытом проведения Дельфийских игр в Красноярске.
Масштаб и качественный уровень мероприятия, в рамках которых нам был передан флаг Дельфийских игр, впечатляют.
Мы сделаем всё от нас зависящее, чтобы Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры прошли достойно, ярко, запомнились и участникам, и гостям праздника», - заявил глава региона.
«Первый организационный этап в республике завершён, подписан план подготовки. Установлено взаимодействие между органами власти Республики Коми и сотрудниками Национального Дельфийского совета и Международного Дельфийского комитета.
Определены десять номинаций.
Уверен, совместными усилиями мы сможем достойно провести это мероприятие в Арктическом регионе», - отметил Владимир Понявин.
Первые Арктические Дельфийские игр рассчитаны на участников от 10 до 25 лет.
С 1 июня начнётся заявочная компания в субъектах Российской Федерации и других странах, которая продлится два месяца.
Руководителем регионального штаба Первых Арктических Дельфийских игр назначена заместитель Председателя Правительства Республики Коми Лариса Карачёва.
Международным Дельфийским комитетом принято решение, что в состязаниях помимо сборных России и других стран отдельно выступит сборная Республики Коми.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём пограничника @ новости @ https://rkomi.ru/news/2149 @ 2022-05-28 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём пограничника
«Уважаемые ветераны и военнослужащие пограничных войск!
Поздравляю вас с Днём пограничника!
Пограничные войска более тысячи лет охраняют границы нашего государства, стоят на страже безопасности и свободы нашей Родины.
В Древней Руси они оберегали земли от набегов кочевников, в годы Великой Отечественной войны первыми приняли на себя удар фашистских войск.
С давних времен защищать рубежи Отчизны призывались лучшие из лучших.
Патриотизм, мужество, верность долгу, твёрдость духа и самоотверженность – эти качества всегда отличали тех, кому доверена охрана государственной границы.
Сегодня «зелёные фуражки» продолжают славные традиции своих предшественников – достойно и мужественно защищают сухопутные, морские и воздушные рубежи России.
Уважаемые военнослужащие и ветераны пограничной службы!
Благодарю вас за ответственность, за активную гражданскую позицию и вклад, который вы вносите в патриотическое воспитание подрастающего поколения.
От всей души желаю вам успехов в службе, во всех добрых начинаниях, самореализации в жизни, крепкого здоровья и счастья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ 30 лет Закону о государственных языках Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2150 @ 2022-05-28 @}
30 лет Закону о государственных языках Республики Коми
Три десятилетия назад 28 мая 1992 года Постановлением Верховного Совета Республики Коми был принят Закон Республики Коми «О государственных языках Республики Коми».
Принятие Закона стало важным событием и выдвинуло республику на передовые позиции в деле сохранения и развития национального языка.
С законодательной инициативой в то сложное переломное время начала 90-ых годов прошлого века выступили активисты коми национального движения Юшков Г.А., Осипов В.И., Тимин В.В., Марков В.П., Попов А.А., Цыпанов Е.А., Савельева Э.А., Конюхов А.К. и многие другие.
В Республике Коми проводится большая работа в языковой сфере.
Реализовано шесть долгосрочных республиканских целевых программ «Сохранение и развитие государственных языков Республики Коми».
В настоящее время организационной основой реализации государственной языковой политики, сохранения атмосферы конструктивного взаимодействия государственных языков Республики Коми и установлении оптимального баланса языковых интересов жителей республики служит региональная программа «Сохранение и развитие государственных языков Республики Коми (2019 - 2023 годы)».
«В этот день выражаю огромную признательность всем тем, кто стоял у истоков законодательного регулирования языковых вопросов в Республике Коми, и тем, кто воплощал законодательные нормы в жизнь.
Благодаря Закону стала системной работа по оформлению на коми и русском языках наименований населённых пунктов и улиц.
Коми язык развивается в сфере образования, культуры, науки и средств массовой информации.
Отмечу также, что республика всегда придерживается оптимальных моделей решения в языковой политике, основанных на взаимном уважении, заинтересованности в процветании всех народов и культур, языков и духовных традиций», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ В Администрации Главы Республики Коми прошёл весенний бал для учащихся @ новости @ https://rkomi.ru/news/2154 @ 2022-05-31 @}
В Администрации Главы Республики Коми прошёл весенний бал для учащихся
В большом зале Администрации Главы Республики Коми состоялся первый бал русской классической школы города Сыктывкара.
На мероприятие были приглашены юные ученики православной гимназии при свято-вознесенском храме и их родители.
Гимназисты читали стихи русских поэтов, исполняли классические произведения, и, как на любом балу, танцевали полонез.
В завершение праздника сводный хор русской классической школы спел детскую песню «Давайте сохраним».
На память о весеннем бале все участники сделали общую фотографию.
«Сегодня мы положили начало новой доброй традиции – проведение балов в Администрации Главы Республики Коми.
Для нас это ещё одна возможность подарить детям праздник и показать, что наши сердца всегда открыты для них», - прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём защиты детей @ новости @ https://rkomi.ru/news/2156 @ 2022-06-01 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём защиты детей
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
От души поздравлю вас с Международным днём защиты детей!
Не случайно этот праздник отмечается в первый день лета.
Началось прекрасное время каникул – время отдыха, путешествий и открытий.
Этот праздник напоминает нам, взрослым, об огромной ответственности за наших детей, за их здоровье, воспитание и образование, за их будущее.
Поддержка и защита семьи – один из главных приоритетов в нашей стране и республике.
Государственная политика в сфере защиты детей постоянно совершенствуется – расширяется система мер поддержки семей с детьми, строятся новые школы и детские сады, предоставляется возможность для развития, оздоровления и отдыха.
В этом году республика впервые получила федеральное финансирование на организацию отдыха детей Арктики, дополнительные средства выделены на летний отдых детей на Черноморском побережье.
Уважаемые взрослые!
Давайте приложим все усилия для того, чтобы наши дети росли счастливыми и были окружены заботой и любовью.
Дорогие дети!
Поздравляю вас с окончанием учебного года!
Отдыхайте, набирайтесь сил.
Желаю вам радости и ярких впечатлений!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба дал старт Первенству России по тяжёлой атлетике в Сыктывкаре @ новости @ https://rkomi.ru/news/2157 @ 2022-06-01 @}
Владимир Уйба дал старт Первенству России по тяжёлой атлетике в Сыктывкаре
В апреле этого года глава региона Владимир Уйба и президент Федерации тяжёлой атлетики России (ФТАР) Максим Агапитов провели встречу, на которой обсудили вопросы взаимодействия, в том числе подготовки к проведению Первенства России.
В последний раз соревнование такого высокого уровня по тяжёлой атлетике – чемпионат России – Республика Коми принимала 15 лет назад, в 2007 году.
Приветствуя спортсменов, Глава Республики Коми пожелал им честной и бескомпромиссной борьбы.
«Нужно как можно чаще проводить в республике соревнования такого высокого уровня, ведь это сильная мотивация для наших ребят, - отметил Владимир Уйба.
- Когда они видят, как их сверстники бьют рекорды России, Европы или Мира, они тоже хотят стать чемпионами.
Поэтому мы активно популяризируем спорт.
У нас есть спортсмены, которыми мы гордимся и на которых равняется молодёжь.
Тяжёлая атлетика воспитывает в наших мальчишках и девчонках характер, силу воли и силу духа.
Мы благодарны Федерации тяжёлой атлетики России за возможность провести Первенство страны на территории Республики Коми и, конечно, будем рады принимать такие престижные соревнования в дальнейшем».
На соревнования среди юниоров и юниорок в Сыктывкар съехались сильнейшие представители тяжёлой атлетики в возрасте от 15 до 23 лет из 48 регионов страны.
Республику Коми на первенстве представляют два участника – Дмитрий Вишневецких и Мария Андреева, которая ранее уже выигрывала чемпионат и первенство России, первенство Европы.
Соревнования продлятся до 5 июня на базе региональной спортивной школы олимпийского резерва № 2.
Уровень организации турнира получил высокую оценку президента ФТАР Максима Агапитова, принявшего участие в церемонии открытия Первенства России.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Республика Коми выходит на уровень цивилизованных участников туристического рынка» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2158 @ 2022-06-01 @}
Владимир Уйба: «Республика Коми выходит на уровень цивилизованных участников туристического рынка»
На площадке Национальной библиотеки Республики Коми прошли пресс-конференция, посвящённая открытию в регионе летнего туристического сезона, и презентация новой итерации туристического портала региона.
В мероприятии принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Республике Коми есть что предложить туристам.
И наша задача сегодня – во-первых, организовать сервис на достойном уровне, а, во-вторых, довести информацию о туристических возможностях региона до широкого потребителя. Преподнести её так, чтобы заинтересовать потенциального туриста, – подчеркнул Владимир Уйба.
– Сегодня Республика Коми наконец выходит на уровень цивилизованных участников туристического рынка.
В ближайшее время заработает обновленный туристический портал, на котором в один клик будет доступна вся информация о маршрутах, объектах, туроператорах и обо всем, что нужно знать путешественнику».
В обновленной версии туристического портала появится возможность бронировать туры, знакомиться с туристскими местами и достопримечательностями каждого муниципалитета республики.
Портал будет состоят из нескольких разделов.
В разделе «О республике» можно будет познакомиться с историей Коми края, узнать какие города и районы находятся на территории региона, познакомиться с удивительными традициями и ремеслами народа коми.
А также узнать информацию о традиционных промыслах ‒ охоте и рыбалке.
Раздел «За приключениями» познакомит с турами и экскурсиями по региону от местных туроператоров и турагентств.
В разделе «Безопасность» можно будет узнать, какие меры стоит предпринять и к чему нужно быть готовым, планируя своё путешествие по республике.
Отдельный блок посвящён проекту «Серебряное ожерелье России».
Раздел «Сокровища Коми» будет содержать информацию об уникальных природных объектах региона, местах силы и главных точках притяжения в Республике Коми.
«Путешественникам» ‒ раздел для самостоятельного планирования путешествия по республике.
Здесь можно будет выбрать гостиницу, базу отдыха, объект питания, посмотреть достопримечательности и выбрать главные туристские и культурные объекты.
Ежегодно республику посещает около двухсот тысяч туристов.
Владимир Уйба поставил перед региональным Министерством культуры, туризма и архивного дела задачу кратно увеличить этот поток.
{Kodko @ Владимир Уйба и Андрей Вагнер обсудили вопросы теплоснабжения Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2159 @ 2022-06-01 @}
Владимир Уйба и Андрей Вагнер обсудили вопросы теплоснабжения Республики Коми
Рабочая встреча главы регионы с гендиректором ПАО «Т Плюс» состоялась 31 мая с участием членов Правительства Коми, руководителей ресурсоснабжающих организаций и отдельных муниципальных образований региона.
Обсуждены вопросы, связанные с прохождением отопительного сезона, планами по модернизации объектов теплоснабжения, повышением надёжности теплоснабжения потребителей.
«Компания ПАО «Т Плюс» участвует в реализации крупных инвестиционных проектов по строительству и модернизации инфраструктуры нашего региона, в том числе в приполярных и заполярных широтах – в Инте и Воркуте.
Сегодняшнее совещание проводится в целях системного анализа и обеспечения стабильного функционирования жилищно-коммунального комплекса республики», - обозначил Владимир Уйба.
Андрей Вагнер отметил, что отопительный сезон 2021-2022 гг. все производственные подразделения «Т Плюс» в Коми прошли стабильно и надёжно.
Число отказов оборудования сократилось вдвое, повреждений теплосетей на 15 %.
В Инте, благодаря большим объёмам перекладки трубопроводов, число дефектов на коммуникациях сократилось на 63 %.
После газификации Воркутинского теплового узла ключевой проект «Т Плюс» в республике – строительство в Инте современной газовой котельной взамен действующей угольной ТЭЦ.
Уже закуплено оборудование, завершается проектирование новой котельной.
Работы идут по плану, суммарные инвестиции составляют 1,2 млрд рублей (без НДС).
В том числе, свыше 500 млн рублей планируется получить в виде целевого займа из Фонда национального благосостояния.
Участники совещания обсудили также возможность заключения концессионных соглашений по объектам теплоснабжения Воркуты и Инты, вопросы погашения задолженности за энергоресурсы, потребляемые пустующим жилым фондом Воркуты, а также водоканальными предприятиями.
Стороны подтвердили намерения о дальнейшем плодотворном взаимодействии, направленном на обеспечение бесперебойного теплоснабжения жителей региона.
{Kodko @ Игорь Кузьмичёв освобождён от исполнения обязанностей министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2160 @ 2022-06-01 @}
Игорь Кузьмичёв освобождён от исполнения обязанностей министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми
Со 2 июня 2022 года исполнение обязанностей министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми возложено на Ирину Круглову, заместителя министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми.
Соответствующие распоряжения подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 1 июня 2022 года № 210-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Кузьмичева Игоря Викторовича от исполнения обязанностей министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми 1 июня 2022 года.
Распоряжение Главы Республики Коми от 1 июня 2022 года № 211-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» возложить со 2 июня 2022 года исполнение обязанностей министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми на Круглову Ирину Константиновну, заместителя министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми.
{Kodko @ Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми о ситуации с коронавирусом @ новости @ https://rkomi.ru/news/2161 @ 2022-06-01 @}
Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми о ситуации с коронавирусом
По официальной информации Управления Роспотребнадзора по Республике Коми, на сегодняшний день (1 июня) выздоровели 168 243 (+49) человека.
Выявлено ПЦР-тестированием 172 011 (+33) случаев заболевания COVID-19.
Наибольший прирост за сутки в Сыктывкаре – 20 случаев, Сыктывдинском районе – 3.
Официально подтверждено 3 182 случая летального исхода у пациентов с коронавирусом.
По информации Министерства здравоохранения Республики Коми, по состоянию на 1 июня 2022 года в республике против COVID–19 привито (первым компонентом) 477 687 человек.
* * *
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ Владимир Уйба посетил с рабочим визитом Луганскую Народную Республику @ новости @ https://rkomi.ru/news/2166 @ 2022-06-04 @}
Владимир Уйба посетил с рабочим визитом Луганскую Народную Республику
Цель визита – координация взаимодействия с руководством ЛНР по оказанию жителям Донбасса помощи по подготовке объектов городского хозяйства и бюджетных учреждений к осенне-зимнему периоду.
В ходе рабочей поездки состоилась рабочие встречи с Главой Луганской Народной Республики Леонидом Пасечником и руководителями органов власти ЛНР.
Глава Республики Коми побывал в городе Ровеньки, где с учётом ближайших посёлков проживает около 90 тысяч человек.
Эта территория не подвергалась массированным бомбардировкам, но отдельные районы пострадали от обстрелов ВСУ.
Здесь Владимир Уйба посетил ряд социальных объектов, осмотрел состояние городских детской и взрослой поликлиник, станции скорой помощи, центральной городской многопрофильной больницы, школы и детского сада, учреждений культуры.
Также Владимир Уйба ознакомился с работой коммунального предприятия, водовода, котельных.
«Жители Донбасса нуждаются в нашей поддержке и помощи.
Сегодня они живут в очень непростых условиях.
Сильно пострадала инфраструктура.
И город Ровеньки Луганской Народной Республики – наглядный тому пример.
Безусловно, Республика Коми не останется в стороне, будем и дальше помогать нашим собратьям строить мирную жизнь», - прокомментировал Владимир Уйба.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём эколога @ новости @ https://rkomi.ru/news/2167 @ 2022-06-05 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём эколога
«Уважаемые жители Республики Коми!
Поздравляю вас с Днём эколога!
Природные богатства были и остаются ключевым звеном экономики нашего региона, и даже при их активном промышленном освоении Республика Коми сохраняет природное многообразие тайги и тундры, приумножает заповедные площади.
В рамках нацпроекта «Экология» проводится работа по восстановлению и разведению вырубленных лесов.
Из года в год увеличиваются территории, где производится посадка молодых деревьев.
Расширяются площади особо охраняемых территорий, к 2030 году они будут занимать около 6 миллионов гектаров или 14 % площади Республики Коми.
Все жители нашего региона – и дети, и взрослые – стараются сохранить природу республики.
Вы участвуете в природоохранных акциях, творческих конкурсах о природе, стараетесь поддерживать чистоту и порядок в своих городах и сёлах.
Благодарю вас за активную жизненную позицию и за неравнодушное отношение к родной земле.
От всей души поздравляю вас!
Пусть благодаря нашей совместной работе Республика Коми хорошеет!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Республика Коми поможет луганскому городу Ровеньки подготовиться к осенне-зимнему периоду @ новости @ https://rkomi.ru/news/2171 @ 2022-06-07 @}
Республика Коми поможет луганскому городу Ровеньки подготовиться к осенне-зимнему периоду
Владимир Уйба дал ряд поручений Правительству Республики Коми по итогам рабочей поездки в Луганскую народную республику.
В ходе визита совместно с руководством города Ровеньки были проработаны вопросы оказания помощи по подготовке объектов городского хозяйства и бюджетных учреждений к осенне-зимнему периоду.
В ближайшее время будет подписано соответствующее соглашение между Республикой Коми и городом Ровеньки.
Об этом глава региона Владимир Уйба сообщил на еженедельном оперативном совещании с Правительством республики, которое состоялось 6 июня.
Рассмотрены вопросы обеспечения устойчивого развития экономики в условиях осложнения геополитической обстановки.
С докладами о ситуации и принимаемых мерах выступили Первый зампред Правительства Республики Коми Эльмира Ахмеева и руководители профильных министерств.
Правительством России принято решение о продолжении работы по докапитализации региональных фондов развития промышленности в рамках государственной программы Российской Федерации «Развитие промышленности и повышение её конкурентоспособности».
Республика Коми примет участие в этой программе.
На совещании озвучена информация об итогах конкурса среди социально ориентированных некоммерческих организаций (СОНКО) на предоставление грантов Главы Республики Коми на развитие гражданского общества в целях финансового обеспечения реализации на территории Республики Коми социально значимых проектов.
Победителями признаны 89 СОНКО, которым будут предоставлены гранты в форме субсидий на общую сумму 51 млн рублей на реализацию социально-значимых проектов.
На конкурс поданы заявки из 17 муниципалитетов.
Не поступили заявки из Усинска, Койгородского и Троицко-Печорского районов.
Руководству данных муниципалитетов необходимо проанализировать причины отсутствия заявок, усилить информационную работу на местах.
{Kodko @ Лузалес инвестирует в социальное развитие Республики Коми свыше 1 миллиарда рублей @ новости @ https://rkomi.ru/news/2173 @ 2022-06-07 @}
Лузалес инвестирует в социальное развитие Республики Коми свыше 1 миллиарда рублей
Сегодня, 7 июня, подписан протокол № 2 к Соглашению о сотрудничестве и организации взаимоотношений между Правительством Республики Коми и ООО «Лузалес». Документ подписали Глава Республики Коми Владимир Уйба и Председатель Совета директоров ООО «Лузалес» Руслан Семенюк.
Компания подтвердила намерения профинансировать в 2022-2024 годы реализацию социально значимых проектов на территории республики на сумму более 1 млрд рублей.
«"Лузалес" является одним из ключевых партнёров Республики Коми, который на протяжении многих лет принимает активное участие в финансировании социально значимых проектов, и, что немаловажно, поддерживает сельские районы.
Благодарю компанию и лично Вас, Руслан Николаевич, за весомый вклад в решение важных стратегических задач для нашего региона», - отметил Владимир Уйба.
«Считаю, что вкладываться в развитие родной республики – это наша прямая обязанность.
Мы здесь живём и работаем, эта наша земля.
Спасибо Вам, Владимир Викторович, и Правительству республики за помощь, за оказанное доверие.
Уверен, что у нас всё получится и мы движемся в правильном направлении»,- сказал Руслан Семенюк.
Среди совместных проектов компании и Правительства – проекты в сферах здравоохранения, спорта, культуры, ремонта и обслуживания участков дорог, а также мероприятия в муниципальных образованиях.
Наряду с обязательствами компании по выполнению ряда производственных задач, реализации экологических мероприятий, Протоколом закрепляются намерения компании по инвестиционным вложениям в экономику региона в объёме более 1 млрд рублей ежегодно.
В планах компании – реализация инвестиционных проектов, направленных на реконструкцию и модернизацию производства.
Это модернизация и расширение лесоперерабатывающей инфраструктуры ООО «Лузалес», строительство завода по производству фанерных плит, строительство завода по производству плит МДФ на территории Сыктывдинского района.
Как подчеркнул Глава Республики Коми Владимир Уйба, Правительство региона готово оказывать содействие в поддержке инвестиционных программ компании, используя при этом все доступные меры поддержки инвесторов, чтобы обеспечить стабильную работу компании, в том числе в условиях санкций и ограничений.
«Пока наши "партнёры" делают всё, чтобы ослабить нас, мы только набираем силу.
И сила наша в том, что мы объединяемся друг с другом ради благополучия наших жителей.
Сегодняшнее подписание – это прямая забота о людях, о жителях нашей республики, потому что каждый рубль этого соглашения будет работать на улучшение качества жизни людей и развитие социальной сферы», - подчеркнул Владимир Уйба.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём социального работника @ новости @ https://rkomi.ru/news/2175 @ 2022-06-08 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём социального работника
«Уважаемые работники и ветераны социальной защиты населения Республики Коми!
Примите самые тёплые поздравления с Днём социального работника!
Ваша работа требует не просто профессиональных знаний и умений. Это труд человека с большим сердцем, умеющим сопереживать и сочувствовать.
Вы ежедневно с теми, кому нужны помощь, поддержка и участие.
Сегодня служба социальной защиты – это 41 государственное учреждение и 11 НКО, которые помогают пожилым и людям с инвалидностью на дому.
Это около шести тысяч сотрудников как государственного, так и негосударственного сектора.
Социальная отрасль в наши дни имеет стратегическое значение.
От выполнения всех социальных обязательств перед гражданами, предоставления им в полном объёме всех положенных пособий и выплат зависят стабильность общества и его благополучие.
На ваших плечах лежит важная миссия – помогать тем, кто оказался в трудной жизненной ситуации, обеспечивать предоставление всего комплекса мер поддержки, заботиться о слабых и больных, давать возможность людям с невысокими доходами становиться финансово независимыми и обретать уверенность в завтрашнем дне.
Всё это делается во благо жителей республики, для улучшения качества их жизни.
Благодарю вас за добро и терпение, за верность своей профессии.
Искренне желаю неиссякаемых сил, крепкого здоровья и счастья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Гвардии капитану Владимиру Николаевичу Носову из Усть-Цилемского района присвоено звание Героя России. Посмертно @ новости @ https://rkomi.ru/news/2176 @ 2022-06-08 @}
Гвардии капитану Владимиру Николаевичу Носову из Усть-Цилемского района присвоено звание Героя России. Посмертно.
Командир десантно-штурмовой роты батальона морской пехоты Балтийского флота, уроженец села Коровий Ручей Владимир Николаевич Носов героически погиб в ходе специальной военной операции на Украине.
С первых дней Владимир Николаевич выполнял боевые задачи на самых опасных направлениях, спасая мирных жителей Донбасса от гнёта неофашистских формирований.
{Kodko @ В Сыктывкаре открылась XXII научно-практическая конференция «Социально-значимые и широко распространенные инфекционные болезни» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2179 @ 2022-06-08 @}
В Сыктывкаре открылась XXII научно-практическая конференция «Социально-значимые и широко распространенные инфекционные болезни»
Она собрала ведущих отечественных экспертов и специалистов по инфекционным болезням, руководителей медицинских и научных учреждений.
Участников приветствовал Глава Республики Коми, Заслуженный врач Российской Федерации, Заслуженный деятель науки Российской Федерации Владимир Уйба.
«Усилия, которые предпринимает человечество в борьбе с инфекционными болезнями, привели к значительному снижению заболеваемости многими из них, а в ряде случаев – и к полной ликвидации.
Однако перед нами встают новые, всё более сложные биологические задачи, над решением которых трудятся учёные всего мира. С каждым годом растёт количество угроз, с которыми приходится сталкиваться современному обществу.
Даже продвинутые медико-биологические разработки и технологии зачастую становятся бессильными перед внешними обстоятельствами.
Коронавирусная инфекция подтвердила, что мы должны серьёзно относиться к вирусным и инфекционным заболеваниям.
Вопросы борьбы с инфекционными болезнями и с биотерроризмом – это вопросы безопасности нашей страны», - отметил Владимир Уйба, открывая научно-практическую конференцию.
Глава Республики Коми подчеркнул социальную значимость инфекционных болезней: перед здравоохранением страны стоят серьёзные задачи по профилактике и борьбе с хроническими вирусными гепатитами и ВИЧ инфекцией.
Участие общества в решении данной проблемы является безусловным и необходимым, особенно в сложившихся непростых социально-экономических условиях.
«Важная тема, на которой хотелось бы заострить внимание, – это расширение доступа пациентов с хроническим гепатитом С к средствам современной эффективной терапии.
Значима она как для здравоохранения региона, так и всей России, - заявил Владимир Уйба.
– Исходя из поручений Президента Российской Федерации Владимира Владимировича Путина, перед нами стоит задача подготовить программы элиминации хронического гепатита С на 2022-2030 годы.
Нам необходимо обеспечить поэтапную реализацию мероприятий, которые к завершению действия программ позволят увеличить среднюю продолжительность жизни до 78 лет и ликвидировать это заболевание, снизить смертность от цирроза печени и гепатоцеллюлярного рака».
Реализовывать поставленные задачи и говорить об элиминации хронического гепатита С стало возможным благодаря появлению современных схем терапии: это относительно короткие курсы (8-12 недель) таблетированными препаратами прямого противовирусного действия.
Они позволяют добиться излечения заболевания в 95-98 % случаев.
Но добиться высоких результатов возможно только при широком охвате пациентов с хроническим гепатитом С противовирусной терапией: речь идёт о не менее 50-60 % от общего числа зарегистрированных.
«Реализация данной стратегии в каждом из субъектов Российской Федерации позволит решить многие комплексные медико-экономические задачи.
Прежде всего уменьшит количество пациентов с циррозом печени, сократит потребность в трансплантации печени, снизит заболеваемость и летальность от онкологических заболеваний печени и инвалидизацию трудоспособного населения. В целом уменьшит распространение вируса гепатита С.
Также позволит оптимизировать нагрузку на региональные бюджеты здравоохранения», - сказал, завершая выступление, глава Коми.
Владимир Уйба пожелал участникам конференции плодотворной работы.
Она пройдёт с 8 по 9 июня.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил работников и ветеранов отрасли социальной защиты населения за безграничную способность к состраданию @ новости @ https://rkomi.ru/news/2180 @ 2022-06-09 @}
Владимир Уйба поблагодарил работников и ветеранов отрасли социальной защиты населения за безграничную способность к состраданию
Глава Республики Коми 8 июня принял участие в торжественном мероприятии, посвящённом Дню соцработника.
«Сегодня вас благодарят тысячи людей.
Ваша миссия – это забота о слабых и нуждающихся.
Ваш труд является щитом благополучия тех, кому нужна помощь.
И такой труд по силам только тем, для кого «добро», «забота» и «сострадание» – это смысл жизни.
Вот почему в службе социальной защиты населения нет случайных людей.
Далеко не каждому под силу такая ответственность и колоссальная моральная нагрузка.
Спасибо вам за щедрость ваших сердец, за доброту, терпение и безграничную способность к состраданию.
Благодарю вас за то, что несмотря на все сложности, вы остаётесь верны выбранному делу!
Желаю вам успехов в этой непростой, но чрезвычайно важной и нужной работе, благодарности людей, которым вы помогаете», - сказал Глава Республики Коми.
Владимир Уйба вручил работникам отрасли государственные награды Республики Коми.
* * *
Указом Главы Республики Коми за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Игнатова Светлана Владимировна – воспитатель отделения социальной реабилитации несовершеннолетних Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Усть-Вымского района;
Рубцова Татьяна Николаевна – специалист по социальной работе организационно-консультативного отделения № 1 Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения города Сыктывкара.
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области социальной защиты населения и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник социальной защиты населения Республики Коми» присвоено:
Буяло Ларисе Васильевне – специалисту по социальной работе организационно-консультативного отделения Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Прилузского района;
Игнатовой Ангелине Ивановне – специалисту по социальной работе организационно консультативного отделения Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Сыктывдинского района»;
Пузырёвой Светлане Валентиновне – специалисту по социальной работе социально-реабилитационного отделения Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Княжпогостского района;
Свидрик Татьяне Юрьевне – специалисту по социальной работе социально-реабилитационного отделения Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Сысольского района;
Сивковой Наталии Анатольевне — специалисту по социальной работе отделения помощи лицам из числа детей сирот и детей, оставшихся без попечения родителей и замещающим семьям Центра социальной помощи семье и детям города Сыктывкара;
Царьковой Инге Волдисовне – специалисту по социальной работе отдела социальных гарантий и адресной помощи Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Княжпогостского района;
за заслуги в области социальной защиты населения и многолетнюю добросовестную работу Благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Лужиковой Ирине Васильевне – педагогу-психологу отделения психолого-педагогической помощи Регионального центра развития социальных технологий, город Сыктывкар;
Путинцевой Галине Анатольевне – специалисту по социальной работе отдела социальных выплат Центра по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения города Сосногорска.
{Kodko @ В Республике Коми установили рекомендованные объёмы на вылов сёмги @ новости @ https://rkomi.ru/news/2181 @ 2022-06-09 @}
В Республике Коми установили рекомендованные объёмы на вылов сёмги
Заседание Комиссии по регулированию добычи анадромных видов рыб состоялось 8 июня под председательством Главы Республики Коми Владимира Уйба.
В составе Комиссии участвовали представители контрольно-надзорных органов и научного сообщества.
В Коми для вылова атлантического лосося (сёмги) сформированы 16 участков для промышленного рыболовства и 3 – для любительского.
На пользование этими участками заключены соответствующие договоры.
Пять юридических лиц и пять индивидуальных предпринимателей взяли в пользование участки для организации промысла.
Одно юридическое лицо и один предприниматель – для организации любительского рыболовства.
Промышленные рыболовные участки находятся на магистральном русле реки Печора, в границах Усть-Цилемского и Ижемского районов.
Также в границах Усть-Цилемского района расположены участки для организации любительского рыболовства.
Кроме того, один любительский участок расположен вблизи города Печора.
Для промышленного лова сёмги в 2022 году установлен общий объём – 2 тонны 255 килограмм, для любительского лова – 150 килограмм.
Ещё 495 килограмм выделено на вылов сёмги в научно-исследовательских целях.
Осуществлять промышленный и любительский лов можно будет с 15 июля по 1 октября 2022 года.
Также Комиссия утвердила, что на протяжении всего периода лова каждый понедельник будет являться проходным днём, то есть в эти сутки ловля рыбы будет запрещена.
Кроме того, участники заседания определили количество участков для проведения государственного мониторинга и сроки представления пользователями отчётов.
* * *
Анадромные виды рыб – виды рыб, которые воспроизводятся в пресной воде водных объектов в Российской Федерации, затем совершают миграции в море для нагула и возвращаются для нереста в места своего воспроизведения.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил паспорта юным гражданам Российской Федерации @ новости @ https://rkomi.ru/news/2185 @ 2022-06-10 @}
Владимир Уйба вручил паспорта юным гражданам Российской Федерации
Торжественная церемония состоялась в преддверии празднования Дня России, 9 июня, в Администрации Главы Республики Коми.
Паспорта получил 21 учащийся из Сыктывкара, Ухты, Сосногорска, Ижемского, Корткеросского, Сысольского, Сыктывдинского и Усть-Вымского районов.
Владимир Уйба вручил паспорта ребятам, имеющим особые успехи в учёбе, творчестве, спорте, общественной деятельности.
«Сегодня у вас торжественный день, вы получаете главный в своей жизни документ – паспорт гражданина Российской Федерации.
И очень символично, что вручение паспортов происходит накануне нашего главного государственного праздника – Дня России.
32 года назад была принята декларация о государственном суверенитете России.
На территории Российской Федерации живёт много национальностей.
Наша страна – огромный гостеприимный дом. И как положено в любом доме, всё должно быть построено на любви и уважении друг к другу.
Очень важно, чтобы именно на этих человеческих принципах вы строили свою будущую жизнь.
Я хочу, чтобы вы понимали, что с паспортом в ваши руки вверяется будущее нашей страны.
Именно вы будете строить это будущее», - напутствовал ребят Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Сегодня мы получили паспорт, документ, подтверждающий, что мы – граждане нашей великой страны – России.
Это большая ответственность и гордость.
Очень приятно, что паспорт вручили накануне Дня России.
Многие из нас уже сейчас добились больших успехов, но мы не будем останавливаться на достигнутом. Мы с достоинством будем нести высокое звание гражданина России, а также своим трудом преумножать её славу и богатство. Обещаем стать достойными гражданами нашей Родины и своими делами укреплять её авторитет, прославлять нашу республику», - сказала учащаяся Женской гимназии Диана Савенкова.
«Дорогие ребята, получение паспорта – это новая точка ответственности в вашей жизни.
Никогда об этом не забывайте.
Мне искренне хочется, чтобы вы гордились тем, что живете в России.
А самое главное, чтобы вы помнили и преумножали победы, результаты, достоинство нашей великой Родины.
От имени всех родителей желаю вам выбрать по-настоящему верный путь в жизни и реализовывать способности и таланты на благо нашего государства.
Безусловно, этот путь не всегда будет легким.
И мы, родители, будем вас поддерживать и помогать на пути к взрослой жизни.
Вы – наша надежда и наше будущее.
Выражаем искреннюю благодарность Главе Республики Коми Владимиру Викторовичу Уйба за внимание, оказанное нашим детям», - отметила Анна Дроздова, мама учащегоя средней общеобразовательной школы № 2 г. Ухты Арсения Дроздова.
Владимир Уйба поздравил ребят со знаменательным событием и пожелал им никогда не забывать, что это большая честь – быть гражданами великой России: «Не всем выпадает такое счастье.
Берегите нашу Родину, в добрый путь!»
Юным гражданам России провели экскурсию по зданию Администрации Главы Республики Коми, рассказали о государственных символах региона и работе органов исполнительной власти республики.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём коми печати @ новости @ https://rkomi.ru/news/2186 @ 2022-06-10 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём коми печати
«Уважаемые журналисты, сотрудники печатных средств массовой информации, издатели и полиграфисты Республики Коми!
Поздравляю вас с Днём коми печати!
Свою современную историю СМИ нашего региона начинают 10 июня 1918 года – это день выхода первого номера газеты «Зырянская жизнь».
За эти годы в республике выросло не одно поколение журналистов, профессионалов своего дела, неравнодушных к проблемам своих земляков, верных выбранному пути.
Сегодня печатные издания республики вносят весомый вклад в создание единого информационного пространства, всесторонне рассказывают о жизни нашего региона, поддерживают прямую связь с читателями, оперативно и профессионально реагируют на все проблемы.
Это результат работы большой команды.
Благодарю за труд журналистов, фотографов, верстальщиков, редакторов, работников полиграфических предприятий.
Желаю всем, кто связал свою жизнь с прессой, доверия читателей, уважения коллег, реализации новых творческих идей, личного счастья, благополучия и успехов в ответственной и важной работе!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ новости @ https://rkomi.ru/news/2188 @ 2022-06-11 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Указ Главы Республики Коми от 6 июня 2022 года № 57 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Болтыхову Дмитрию Валентиновичу – начальнику отделения (по военно-патриотической работе и работе с ветеранами) военного комиссариата Республики Коми, город Сыктывкар;
Буткину Александру Васильевичу – врачу ультразвуковой диагностики государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Прилузская центральная районная больница»;
Викторовой Татьяне Аксентьевне – заведующему филиалом муниципального бюджетного учреждения культуры «Централизованная клубная система» в деревне Новикбож, город Усинск;
Колесникову Вячеславу Анатольевичу – заместителю директора Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Территориальный фонд обязательного медицинского страхования Республики Коми», город Сыктывкар;
Кудяшевой Алевтине Григорьевне – ведущему научному сотруднику группы радиоэкологии растений и животных отдела радиоэкологии Института биологии Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук», город Сыктывкар;
Малягановой Алле Михайловне – старшему помощнику руководителя (по кадрам) следственного управления Следственного комитета Российской Федерации по Республике Коми, город Сыктывкар;
Надеевой Нине Васильевне – воспитателю государственного учреждения Республики Коми «Сыктывкарский специализированный дом ребенка для детей с органическим поражением центральной нервной системы с нарушением психики»;
Петровой Ирине Владимировне – заведующему педиатрическим отделением – врачу-педиатру государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Сыктывкарская детская поликлиника № 3»;
Харманюк Наталье Викторовне – судье Верховного Суда Республики Коми, город Сыктывкар
Юркиной Надежде Владимировне – медицинской сестре участковой терапевтического кабинета амбулаторно-поликлинического отделения государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Сысольская центральная районная больница».
2. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Бабаеву Ирину Ивановну – врача-неонатолога отделения новорожденных Государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Ухтинский межтерриториальный родильный дом»;
Баскакову Нину Владимировну – заместителя директора по методической и учебно-воспитательной работе Государственного автономного учреждения дополнительного образования Республики Коми «Республиканский центр детей и молодежи», город Сыктывкар;
Безручко Игоря Ивановича – военного комиссара (города Сыктывкар, Сыктывдинского и Корткеросского районов Республики Коми);
Исакову Веру Леонидовну – медицинскую сестру по массажу государственного учреждения Республики Коми «Сыктывкарский специализированный дом ребенка для детей с органическим поражением центральной нервной системы с нарушением психики»;
Каптёл Любовь Валерьевну – судью Верховного Суда Республики Коми, город Сыктывкар;
Карамышеву Ларису Владимировну – заведующего детской поликлиникой – врача-педиатра государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Княжпогостская центральная районная больница»;
Колмакову Елену Юрьевну – врача-гастроэнтеролога консультативного отделения государственного автономного учреждения здравоохранения Республики Коми «Консультативно-диагностический центр», город Сыктывкар;
Лукшину Светлану Павловну – медицинскую сестру палатную хирургического отделения государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Прилузская центральная районная больница»;
Мажутко Анну Геннадьевну – концертмейстера государственного учреждения Республики Коми «Детский дом № 3 для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей» г. Сыктывкара;
Манакову Марию Николаевну – заместителя главного врача по родовспоможению государственного учреждения Республики Коми «Клинический кардиологический диспансер», город Сыктывкар;
Морозову Марину Витальевну – врача-инфекциониста отделения COVID-1 государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Республиканская инфекционная больница», город Сыктывкар;
Морокову Василису Ивановну – медицинскую сестру-анестезиста государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Прилузская центральная районная больница»;
Мухачеву Светлану Борисовну – ведущего библиографа научной библиотеки Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук», город Сыктывкар;
Нагорнову Ольгу Николаевну – судью Верховного Суда Республики Коми, город Сыктывкар;
Николаеву Людмилу Геннадьевну – заместителя главного врача по экспертизе Государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Ухтинская детская больница»;
Рабиновича Дмитрия Витальевича – врача-эндоскописта отделения эндоскопии государственного автономного учреждения здравоохранения Республики Коми «Консультативно-диагностический центр», город Сыктывкар;
Семяшкину Светлану Николаевну – врача-лаборанта клинико-диагностической лаборатории государственного автономного учреждения здравоохранения Республики Коми «Консультативно-диагностический центр», город Сыктывкар;
Соколова Сергея Анатольевича – судью Верховного Суда Республики Коми, город Сыктывкар;
Старцеву Анжелу Михайловну – врача-терапевта участкового государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Княжпогостская центральная районная больница»;
Холодову Елену Сергеевну – директора государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Территориальный фонд обязательного медицинского страхования Республики Коми», город Сыктывкар;
Чаркову Альбину Васильевну – врача общей практики Лоемской амбулатории государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Прилузская центральная районная больница»;
Шпилёву Валентину Григорьевну – судью Сыктывкарского городского суда Республики Коми.
{Kodko @ В Ухте завершился капитальный ремонт межтерриториального роддома @ новости @ https://rkomi.ru/news/2189 @ 2022-06-11 @}
В Ухте завершился капитальный ремонт межтерриториального роддома
Модернизация объекта стала возможной благодаря социальному партнёрству между Правительством Республики Коми и ПАО «Газпром».
Обновлённое медучреждение посетили Глава Республики Коми Владимир Уйба, генеральный директор ООО «Газпром трансгаз Ухта», депутат Госсовета Республики Коми Александр Гайворонский и мэр Ухты Магомед Османов.
«Самое важное – довести дело до конца.
Предприятие «Газпром трансгаз Ухта» и Правительство Республики Коми выполнили все взятые на себя обязательства, и теперь в Ухте есть современный роддом, отремонтированный и оснащённый с использованием передовых технологий.
Благодарю всех, кто принимал участие в этой большой и важной для людей работе.
Между Правительством Республики Коми и компанией «Газпром» сложилось плодотворное сотрудничество, и это, безусловно, является залогом успеха.
Правительство региона много средств вкладывает в социальный блок.
Тем не менее, чтобы закрыть все вопросы, денег, как правило, не хватает.
Это большое везение, когда в регионе есть такой генеральный партнёр, который поддерживает проекты социальной направленности», - отметил глава республики.
«Благодаря сплочённой работе большой команды: правительства, строителей, медперсонала, специалистов, осуществляющих контроль качества и целевого использования средств, мы достигли хорошего результата.
Мы вновь задали высокий стандарт качества, и я хочу пожелать, чтобы такая яркая завершающая точка стала точкой роста и для медучреждений, и в целом для социальной инфраструктуры и городской среды в Ухте и в республике.
А главная оценка вложенных усилий и средств – это улыбки мам и специалистов, которые здесь работают», - отметил генеральный директор ООО «Газпром трансгаз Ухта» Александр Гайворонский.
Во время посещения медучреждения главой региона в роддоме состоялась торжественная выписка 37-летней жительницы села Брыкаланск Ижемского района Елены Чупровой с новорожденным сыном, пятым ребёнком в семье.
«Здание роддома 1986 года постройки давно требовало обновления.
Сейчас здесь созданы замечательные условия, в которых будут долгие годы работать наши профессионалы.
Пользуясь случаем, хочу пригласить всех женщин в наш родильный дом», - отметил исполняющий обязанности главного врача ГБУЗ РК «Ухтинский межтерриториальный родильный дом» Эдуард Венедиктов.
Капитальный ремонт медицинского учреждения проведён в рамках заключённых в 2019 и 2020 годах Соглашений между Правительством Республики Коми и ПАО «Газпром».
В этом году завершён капитальный ремонт здания пристройки родильного дома: приёмного покоя, отделений лучевой диагностики, анестезиологии, реанимации и интенсивной терапии; акушерского отделения патологии беременности; клинико-диагностической лаборатории; отделения «Мать и дитя»; родового отделения.
Общая площадь отремонтированных помещений составляет около 7 тысяч квадратных метров.
Ранее, в 2020 году, были открыты зал торжественной выписки и входная группа пристройки, приёмный покой основного здания и надземный переход между основным зданием и пристройкой.
Здесь были заменены все старые конструкции, коммуникации, внутренняя отделка, электросети, сигнализация, установлено новое сантехническое оборудование и вентсистемы.
Кроме того, в 2021 году ухтинский роддом был профинансирован из республиканского бюджета. Сумма господдержки составила 24,6 млн рублей.
На эти средства было закуплено современное медицинское оборудование, в том числе для интенсивной терапии и реанимации.
Основные ремонтные работы здания завершены, проводится благоустройство прилегающих территорий.
Ухтинский роддом приведён в соответствие всем установленным требованиям и оснащён необходимым оборудованием.
Учреждение оказывает качественную медицинскую помощь жительницам Ухты, Сосногорского, Вуктыльского, Троицко-Печорского, Ижемского районов.
При необходимости сюда госпитализируются пациентки из Печоры, Усинска и Усть-Цилемского района.
Медицинская помощь, в том числе высокотехнологическая, оказывается в круглосуточном режиме.
В состав медучреждения входит стационар на 95 коек.
На ГБУЗ РК «Ухтинский Межтерриториальный родильный дом» приходится 22 % родов всей Республики Коми.
Также во время рабочей поездки глава республики посетил производственные объекты, эксплуатируемые ООО «Газпром трансгаз Ухта», и ознакомился с процессом проведения капитального ремонта магистрального газопровода рядом с посёлком Чиньяворык Княжпогостского района и осмотрел участок газопровода после завершения ремонтных работ недалеко от посёлка Тобысь под Ухтой.
Владимир Уйба отметил высокую культуру производства.
Работы проводятся в соответствии с требованиями экологического законодательства и бережным отношением к окружающей среде.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с лидерами Союза писателей Республики Коми @ новости @ https://rkomi.ru/news/2190 @ 2022-06-11 @}
Владимир Уйба встретился с лидерами Союза писателей Республики Коми
На встрече обсудили вопросы дополнительной поддержки писателей Республики Коми, организации в регионе центра взаимодействия литератур народов России, а также проведение Летнего университета юных филологов.
«Союз писателей Республики Коми – это одна из сильнейших писательских организаций страны.
Могу с уверенностью сказать, что сегодня она являет собой пример профессионального отношения к литературному труду, высокой творческой планки», - отметил глава региона.
Члены писательского Союза подняли вопрос дополнительной поддержки писателей республики и предложили учредить специальные стипендии, как это делается в некоторых регионах страны.
Владимир Уйба поручил Министерству культуры, туризма и архивного дела Республики Коми представить предложения по количеству и размерам стипендий, предусмотреть их выплату, начиная с 2023 года.
Также по просьбе писателей Владимир Уйба поручил региональному Минкульту проработать вопрос организации в Республике Коми центра литературного взаимодействия народов России.
Это позволит собирать в регионе литераторов, создающих произведения на языках разных народов России.
На встречах участники смогут делиться проблемами, обмениваться мнениями и договариваться о переводах на другие национальные языки.
«Мир изменился.
Раньше был конгресс финно-угорских писателей, куда входили финны, эстонцы, венгры и другие.
Теперь в таком составе встречи, скорее всего, будут невозможны.
Но сама идея конгресса писателей очень интересна, это связывает разные народы.
Мы учимся жить самостоятельно, поэтому мы, писатели Коми, хотим выступить с инициативой и создать такой национальный центр внутри страны, дать возможность писателям разных народностей взаимодействовать и переводить свои произведения на другие языки.
Сейчас очень много внимания уделяется Арктике.
Возможно, есть смысл объединить писателей Арктического региона с центром в Сыктывкаре.
Я вообще за то, чтобы наша республика была инициатором новых движений», - отметил член правления Союза писателей Республики Коми Алексей Попов.
«Это надо делать.
Сегодня нужно наполнять Сыктывкар столичными проектами.
Столицу Республики Коми нужно сделать центром притяжения», - поддержал идею Владимир Уйба.
Кроме того, в регионе будет прорабатываться вопрос создания летнего университета юных филологов – творческой площадки для углублённого изучения коми языка и литературы, обучения основам журналистики, где будут преподавать известные в республике мастера слова.
Ранее подобный университет проводился при финансовой поддержке Финляндии.
Мероприятие проводилось в течение 20 лет и стало трамплином для многих талантливых коми писателей и журналистов.
Сейчас в силу геополитической ситуации провести такое мерориятие невозможно, поэтому активисты регионального Союза писателей выступили с инициативой сделать альтернативное мероприятие в республике.
Чтобы получить финансовую поддержку, принято решение заявиться в 2023 году на грант Президента России.
Вопрос будет прорабатываться Министерством культуры, туризма и архивного дела Республики Коми, Министерством национальной политики Республики Коми совместно с Финно-угорским культурным центром Российской Федерации.
{Kodko @ Владимир Уйба с сыновьями принял участие в велоакции «Мы – Россия! Мы вместе!» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2192 @ 2022-06-11 @}
Владимир Уйба с сыновьями принял участие в велоакции «Мы – Россия! Мы вместе!»
В преддверии Дня России и Дня Сыктывкара жители и гости столицы Республики Коми проехали организованной колонной по улицам города на велосипедах в знак единения и сплочённости россиян.
«Мы вместе, и это очень важно.
Наша велоакция проходит накануне самого главного государственного праздника – Дня России.
Это ещё одно подтверждение того, что мы едины, мы – Россия, и мы непобедимы!
Наше сегодняшнее мероприятие – это начало трёхдневного праздничного марафона.
Организовано очень много мероприятий, и я призываю вас принять в них активное участие.
Наша столица – Сыктывкар – завтра также будет праздновать День города.
Ну, и хочу сказать, что мы ни в коем случае не забыли про велоночь. Мы обязательно сохраним традицию и проведём её в августе.
Всех с наступающими праздниками!», - обратился к участникам глава республики.
В акции приняли участие около двух тысяч человек.
Глава Республики Коми Владимир Уйба проехал по маршруту велопробега вместе с младшими сыновьями.
{Kodko @ Владимир Путин поздравил жителей Республики Коми с Днём России @ новости @ https://rkomi.ru/news/2193 @ 2022-06-12 @}
Владимир Путин поздравил жителей Республики Коми с Днём России
Поздравительная открытка Президента Российской Федерации по случаю государственного праздника направлена в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«Этот праздник дорог всем, кто гордится Родиной, чтит многовековые традиции патриотизма и служения Отечеству, передающиеся из поколения в поколение.
И, конечно, он символизирует нашу общую ответственность за Россию и её успешное будущее», - отмечено в поздравлении Владимира Путина.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём России @ новости @ https://rkomi.ru/news/2194 @ 2022-06-12 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём России
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с главным государственным праздником нашей страны – Днём России!
Любовь к нашей великой и прекрасной державе передаётся из поколения в поколение.
В нашем многонациональном государстве в мире и согласии живут люди разных этносов и вероисповеданий.
Для всех Россия – добрый дом, щедрый на любовь и уважение.
Россия – сильная, суверенная и самостоятельная страна.
На протяжении всей истории наша Отчизна сохраняет свою независимость, помогает дружественным государствам, поддерживает братские народы.
Сегодня на территории Украины лучшие сыны нашего Отечества отстаивают интересы Родины, защищают мирных жителей, борются с неонацизмом.
Наша общая задача – приложить все усилия, чтобы Российская Федерация процветала и крепла, наш долг – передать потомкам сильную и великую державу.
Уважаемые жители республики!
Пусть благополучие и мир царят в нашей стране, в нашей республике и в наших домах, здоровыми и счастливыми растут дети, все наши добрые начинания обязательно воплощаются в жизнь!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба: «Единство и любовь всегда были и будут залогом всех побед нашего великого российского народа» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2197 @ 2022-06-12 @}
Владимир Уйба: «Единство и любовь всегда были и будут залогом всех побед нашего великого российского народа»
Со сцены на Стефановской площади Глава Республики Коми Владимир Уйба поздравил сыктывкарцев с Днём России и днём города.
«Самое главное – это единство, единство великого российского народа, и любовь к Родине.
Только это всегда было, есть и будет залогом всех наших малых и больших побед.
Я желаю всем нам взаимного уважения, взаимной любви и понимания, что Россия непобедима!
Россия всегда была, есть и будет великой, как и её великий российский народ.
С праздником!», - поздравил жителей Сыктывкара и республики Владимир Уйба.
Также глава региона вручил государственные награды.
* * *
Приказом Министра спорта Российской Федерации спортивное звание «Заслуженный тренер России» присвоено
Ветрову Александру Ивановичу – тренеру по лыжным гонкам Муниципального учреждения «Спортивная школа г. Сосногорска».
Указом Главы Республики Коми
за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено
Бригида Ольге Юрьевне – начальнику Управления образования администрации муниципального образования городского округа «Сыктывкар».
Почётной грамотой Республики Коми за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, награждена
Зайцева Валентина Александровна – преподаватель Муниципального учреждения дополнительного образования «Сыктывкарская детская музыкально-хоровая школа имени Я.С. Перепелицы».
{Kodko @ Капитану полиции Алексею Опацкому присвоено звание «Почётный гражданин Сыктывкара» посмертно @ новости @ https://rkomi.ru/news/2198 @ 2022-06-12 @}
Капитану полиции Алексею Опацкому присвоено звание «Почётный гражданин Сыктывкара» посмертно
Глава Республики Коми Владимир Уйба вручил награду матери героя, погибшего в ходе специальной военной операции на территории Украины.
«Сегодня мы чествуем нашего героя – капитана полиции Алексея Михайловича Опацкого, совершившего воинский подвиг при освобождении жителей Луганской и Донецкой народных республик.
Вечная ему слава и вечная память!
Мы будем помнить о нём и обо всех ребятах, которые сложили головы в борьбе с неофашистами.
Их имена навсегда вписаны в историю России и Республики Коми!» - отметил Владимир Уйба.
Алексей Михайлович родом из посёлка Визиндор Сысольского района.
С 1998 года служил в органах внутренних дел Российской Федерации, в ОМОНе при МВД Республики Коми.
В 2015 году получил высшее образование, окончив Современную гуманитарную академию города Сыктывкара и был назначен командиром оперативного взвода ОМОН МВД по Республике Коми.
С октября 2016 года переведён в войска национальной гвардии Российской Федерации на должность командира оперативного взвода отряда мобильного особого назначения «Зырянин».
Алексей Опацкий неоднократно выполнял боевые задачи на территории Северо-Кавказского региона Российской Федерации.
За период службы награждён Государственной наградой Российской Федерации Медалью «За отличие в охране общественного порядка», Медалью МВД России «За отличие в службе» III степени, Медалью национальной гвардии Российской Федерации «За отличие в службе» II степени.
Государственная награда Российской Федерации «Орден Мужества» присвоен Алексею Опацкому посмертно в 2022 году.
Он погиб 7 марта 2022 года во время проведения специальной военной операции по защите Донецкой и Луганской народных республик, сражаясь в бою с националистическим подразделением в городе Изюм на территории Украины.
{Kodko @ Владимир Уйба проверил готовность новой школы в селе Помоздино @ новости @ https://rkomi.ru/news/2203 @ 2022-06-14 @}
Владимир Уйба проверил готовность новой школы в селе Помоздино
Строительные работы на объекте полностью завершены. Осталось благоустроить прилегающую территорию.
На объекте задействована одна единица техники.
Озеленением занимаются 20 человек.
Деревья с подсевом трав высажены в полном объёме.
Школа откроет двери 1 сентября 2022 года.
{Kodko @ Своих не бросаем: предприятия Коми направили на Донбасс стройматериалы для восстановления соцобъектов и жилого сектора @ новости @ https://rkomi.ru/news/2204 @ 2022-06-14 @}
Своих не бросаем: предприятия Коми направили на Донбасс стройматериалы для восстановления соцобъектов и жилого сектора
Отправка очередной партии гуманитарной помощи состоялась сегодня, 14 июня, в Сыктывкаре.
В мероприятии принял участие секретарь регионального отделения партии «Единая Россия», Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Эта машина – промежуточная.
Мы и дальше будем комплектовать такие грузы.
Они сегодня очень нужны жителям Донбасса.
В этом мы убедились с коллегами, когда были в Луганской народной республике и работали в городе Ровеньки.
Как и любой город, который находится в зоне боевых действий, он тоже нуждается в помощи.
И мы обязательно её окажем», - отметил Владимир Уйба, пожелав водителю Олегу Агибалову доброго пути.
Сбор гуманитарной помощи для Донецкой и Луганской народных республик в Коми организован партией «Единая Россия» по поручению Владимира Уйба.
Сейчас Донбассу крайне необходимы строительные материалы для восстановления социальных объектов и жилого сектора.
На призыв о помощи откликнулись предприятия Коми, выделив пиломатериалы, фанеру, древесноволокнистую плиту: ООО «Промтех-инвест» (Сысольский район, с. Куниб), Княжпогостский завод ДВП (г. Емва).
«Мы с коллегами из Правительства и депутатами лично встречались с большим количеством жителей Луганской народной республики.
Общий посыл их обращений заключается в словах:
"Только нас не бросайте!
Ждём Россию, потому что только с Россией видим своё будущее".
Очень важно, что вся страна объединилась и продолжает оказывать помощь пострадавшим республикам», - поделился Владимир Уйба.
Жители Республики Коми выражают слова поддержки военнослужащим, сражающимся на передовой с последователями фашизма.
Вместе с фурой гуманитарной помощи отправлены такие письма от школьников Воркуты.
Как отметил глава региона, «это пусть и нематериальный, но очень существенный и неоценимый вклад в нашу общую победу».
Напомним, 18 мая строительные материалы на Донбасс из Коми были направлены при содействии правительства Коми в рамках акции «Поезд помощи» железнодорожным транспортом.
Для восстановления инфраструктуры Донбасса предприятия и организации республики предоставили 90 кубометров стройматериалов и фанерной продукции.
{Kodko @ Владимир Уйба возглавляет делегацию Республики Коми на ПМЭФ-2022 @ новости @ https://rkomi.ru/news/2208 @ 2022-06-16 @}
Владимир Уйба возглавляет делегацию Республики Коми на ПМЭФ-2022
В эти дни в конгрессно-выставочном центре «Экспофорум» проходит юбилейный 25-ый Петербургский международный экономический форум.
Главная тема в этом году: «Новый мир – новые возможности».
В составе делегации Коми – Первый заместитель Председателя Правительства республики Эльмира Ахмеева, руководители республиканских Минэкономразвития и промышленности и Минприроды, а также представители бизнеса, для которых участие в форуме – дополнительная возможность расширения деловых контактов, поиска новых партнёров и обмена опытом ведения бизнеса.
Основная деловая программа ПМЭФ-2022 разделена на четыре тематических направления, посвящённые вопросам глобальной и российской экономики, социальной и технологической повестки, развития человеческого потенциала.
Также на полях ПМЭФ состоятся Российский форум малого и среднего предпринимательства, Международный молодёжный экономический форум, Региональный консультативный форум «Деловой двадцатки «B20», Форум креативного бизнеса, форум «Лекарственная безопасность», диалог «ПМЭФ Юниор» и форум «Арктика – территория диалога».
Владимир Уйба примет участие в пленарном заседании форума, на котором выступит Президент Российской Федерации Владимир Путин.
Также глава республики проведёт рабочие встречи с деловыми партнёрами и подпишет ряд соглашений, направленных на привлечение инвестиций в Республику Коми.
{Kodko @ В Татарстане пройдут Дни Республики Коми, а в Коми – Дни Татарстана @ новости @ https://rkomi.ru/news/2209 @ 2022-06-16 @}
В Татарстане пройдут Дни Республики Коми, а в Коми – Дни Татарстана
Об этом договорились Глава Республики Коми Владимир Уйба и Президент Республики Татарстан Рустам Минниханов, подписав соответствующее соглашение. Церемония подписания состоялась сегодня, 16 июня, на юбилейном 25-м Петербургском международном экономическом форуме.
«Республика Коми и Республика Татарстан – промышленно и экономически развитые регионы, с богатыми самобытными традициями.
В Коми проживают порядка 11 тысяч представителей татарской национальности.
Соглашение затрагивает широкий спектр направлений сотрудничества и будет способствовать развитию стабильных, долгосрочных двусторонних и взаимовыгодных связей.
Для практической реализации соглашения принято решение провести Дни Республики Коми в Республике Татарстан, а также организовать деловую миссию предприятий Татарстана в Республику Коми», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«У наших крупнейших предприятий машиностроительной, нефтяной, нефтехимической отраслей есть большой интерес к наращиванию сотрудничества.
Наш межрегиональный товарооборот зафиксирован на уровне 3,5 млрд рублей.
Уверен, мы сможем его нарастить и открыть новые направления совместной работы», - прокомментировал Президент Республики Татарстан Рустам Минниханов.
В области торгово-экономического, промышленного, инвестиционного и инновационного сотрудничества Правительство Коми и Правительство Татарстана будут расширять деловые контакты между предприятиями и организациями, совместно поддерживать предпринимательство, стимулировать инвестиционную активность, развивать механизмы государственно-частного партнерства, взаимодействовать по вопросам осуществления внешнеэкономических связей, проработают возможность создания оптово-распределительных центров на территории Татарстана экспортно-ориентированными предприятиями Республики Коми.
В области социальной защиты и занятости населения регионы будут сотрудничать по вопросам обеспечения занятости населения, социальной поддержки и социального обслуживания жителей, обмениваться опытом работы по реализации программ социально-экономического развития, социальных программ поддержки семьи, материнства, детства, граждан пожилого возраста и инвалидов.
Широкий спектр направлений для сотрудничества республик определён в области сельского хозяйства. В их числе - биотехнологии, биотехнологическое управление производством сельскохозяйственных культур и размножение животных, перерабатывающая, пищевая промышленность, комплексное использование средств механизации и автоматизации производственного процесса.
Определён широкий спектр направлений для сотрудничества между Правительством Республики Коми и Правительством Татарстана в области: сельского хозяйства; транспорта; здравоохранения и биофармацевтики; охраны окружающей среды и обеспечения экологической безопасности; строительства, архитектуры и жилищно-коммунального хозяйства; образования и науки; спорта и молодёжной политики; туризма; культуры; сохранения, использования, популяризации и государственной охраны объектов культурного наследия; архивного дела; государственного регулирования цен; информатизации и связи.
Соглашение составлено на коми, русском и татарском языках и заключено сроком на 5 лет.
{Kodko @ Республика Коми и Дагестан расширили направления сотрудничества @ новости @ https://rkomi.ru/news/2211 @ 2022-06-16 @}
Республика Коми и Дагестан расширили направления сотрудничества
Сегодня, 16 июня, на Петербургском международном экономическом форуме Глава Республики Коми Владимир Уйба и Глава Республики Дагестан Сергей Меликов подписали новое соглашение – о торгово-экономическом, научно-техническом и культурном сотрудничестве.
«Республику Коми и Республику Дагестан связывают давние дружественные контакты. Сотрудничество ведётся в самых различных сферах.
Республика Коми стала гостеприимным домом для многих этносов.
Сегодня в нашем регионе в мире и согласии проживают представители более 120 народов.
В том числе и дагестанцы.
Отмечу, что представители дагестанского народа, живущие в Республике Коми, вносят весомый вклад в её развитие», - отметил Владимир Уйба.
«Соглашение дает возможность создавать дополнительные условия для развития наших субъектов, которые во многом могут быть примером для дальнейшего сотрудничества.
Так, мы планируем использовать природный и лечебно-оздоровительный потенциал Дагестана для создания мест пребывания детей в целях оздоровительного лечения.
Уверен, помимо оздоровления и укрепления здоровья такое сотрудничество будет способствовать усилению взаимодействия между северными и южными регионами нашей страны, укрепляя связи между народами с самого детства», - подчеркнул Глава Республики Дагестан Сергей Меликов.
Документ заключён сроком на 5 лет взамен соглашения о торгово-экономическом сотрудничестве между Правительством Республики Коми и Правительством Республики Дагестан от 1 октября 1997 года.
В области торгово-экономических отношений стороны договорились о реализации совместных проектов, развитии транспортного сообщения между Коми и Дагестаном, обмене опытом по поддержке предпринимательства.
В сфере науки и высоких технологий стороны будут сотрудничать в области диверсификации промышленного производства, в области внедрения информационно-коммуникационных технологий во все сферы деятельности, содействовать привлечению научно-исследовательских и проектных учреждений к разработке и реализации научных проектов и программ.
Стороны договорились развивать сотрудничество в сфере организации отдыха и оздоровления жителей на территориях Республики Дагестан и Республики Коми, в том числе организации отдыха и оздоровления детей, проживающих в Республике Коми, в оздоровительных учреждениях, расположенных на территории Республики Дагестан.
В области молодёжной политики Коми и Дагестан договорились об обмене опытом работы с подростковыми клубами и центрами в целях патриотического воспитания, занятости молодёжи, информационного обеспечения взаимодействия с общественными объединениями.
Также соглашением определены ключевые направления сотрудничества и в различных других сферах, в том числе: строительства, архитектуры и градостроительства, промышленности строительных материалов; жилищно-коммунального хозяйства; образования; здравоохранения; культуры и искусства; физической культуры и спорта; туризма; социальной защиты и занятости населения; сельского хозяйства; охраны окружающей среды; информатизации и связи.
{Kodko @ Правительство Коми и Т Плюс будут вместе развивать теплоснабжение республики @ новости @ https://rkomi.ru/news/2212 @ 2022-06-16 @}
Правительство Коми и Т Плюс будут вместе развивать теплоснабжение республики
Сегодня, 16 июня, на юбилейном 25-м Петербургском международном экономическом форуме Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор ПАО «Т Плюс» Андрей Вагнер подписали соглашение о сотрудничестве.
«Наша совместная работа в рамках соглашения будет направлена на развитие энергетической безопасности республики.
Эффект от этой работы должны почувствовать все жители Республики Коми, но в первую очередь – Инта и Воркута, на обновление энергетического комплекса которых направлены приоритетные проекты компании при поддержке правительства республики», – отметил Владимир Уйба.
«Достигнутые между нами договоренности в первую очередь должны работать в интересах жителей региона.
Поэтому компания со своей стороны готова и дальше наращивать инвестиции в развитие систем теплоснабжения.
Системный подход позволит уже в ближайшее время получить ощутимый эффект», - подчеркнул Андрей Вагнер.
Стороны договорились о сотрудничестве до 2025 года по развитию энергетического сектора региона, модернизации систем теплоснабжения, а также необходимых для этого инвестициях.
Уже в этом году объём финансирования составит 1,6 миллиарда рублей, сохранившись на прошлогоднем уровне.
Для оперативного решения вопросов планируется создание рабочих групп.
В числе приоритетных направлений сотрудничества – завершение в конце 2023 года строительства газовой котельной в городе Инте.
Новый объект стоимостью 1,2 миллиарда рублей (без НДС) заменит старую угольную ТЭЦ.
Также соглашение усилит существующие договорённости между «Т Плюс» и руководством Республики Коми в части развития промышленного и кадрового потенциала, организации новых рабочих мест в регионе, реализации инвестиционных проектов.
{Kodko @ В Коми планируют запустить лесоперерабатывающее производство с использованием современных технологий и высокотехнологичного оборудования @ новости @ https://rkomi.ru/news/2213 @ 2022-06-16 @}
В Коми планируют запустить лесоперерабатывающее производство с использованием современных технологий и высокотехнологичного оборудования
Соглашение о намерениях по реализации инвестпроекта заключили Глава Республики Коми Владимир Уйба и директор ООО «Промтех-инвест» Владислав Федькин. Церемония подписания состоялась сегодня, 16 июня, в рамках 25-го юбилейного Петербургского международного экономического форума
При поддержке Правительства Республики Коми ООО «Промтех-инвест» планирует модернизировать лесоперерабатывающее производство с использованием нового современного оборудования для выпуска продукции с высокой добавленной стоимостью – OSB–плит.
Планируемый объём выпускаемой продукции – 126,4 тысячи кубометров в год.
«Инвестиционный проект направлен на глубокую комплексную переработку древесного сырья и древесных отходов.
Его реализация позволит создать 168 новых рабочих мест», – рассказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
По словам Владимира Уйба, при реализации проекта будет уделено большое внимание решению ряда социально-значимых вопросов, таких как создание целевых групп из выпускников сельских школ для обучения в профильных учебных заведениях Республики Коми для дальнейшего трудоустройства в компанию «Промтех-инвест» и строительство благоустроенного жилья в сельской местности для обеспечения молодых семей из числа сотрудников компании доступной жилой площадью.
Ранее ООО «Промтех-инвест» уже успешно реализовал приоритетный инвестиционный проект в области освоения лесов, в рамках которого создано лесоперерабатывающее производство по глубокой переработке древесины в Сысольском районе Республики Коми.
Инвестиции в проект составили 413 млн руб.
«Сегодня мы видим, что несмотря на внешние санкции наши региональные предприятия продолжают развиваться, модернизировать и запускать новые производства, создавать рабочие места.
И это подкрепляется подписанием сегодня Соглашения по модернизации лесоперерабатывающего производства с использованием нового современного оборудования.
Мы продолжаем наше успешное сотрудничество с ООО «Промтех-инвест».
Выражаю благодарность директору предприятия Владиславу Федькину за успешно реализуемые проекты, которые позволяют развивать лесоперерабатывающее производство в Республике Коми.
Региональное Правительство активно следит за деятельностью предприятия и готово поддерживать инициативы компании по реализации новых инвестиционных проектов», - сказал Владимир Уйба.
«Сегодня только при поддержке Главы Республики Коми и Правительства Республики Коми возможна реализация таких крупных и необходимых проектов, которые направлены не только на развитие лесопромышленного комплекса региона, но и имеют огромное социальное значение, создавая условия для улучшения качества жизни жителей Сысольского района и всей Республики Коми», - добавил Владислав Федькин.
{Kodko @ В Коми будут наращивать объёмы выпуска сухих пиломатериалов путём глубокой переработки и комплексного использования древесного сырья @ новости @ https://rkomi.ru/news/2214 @ 2022-06-16 @}
В Коми будут наращивать объёмы выпуска сухих пиломатериалов путём глубокой переработки и комплексного использования древесного сырья
ООО «Печора Север Лес» планирует при поддержке Правительства республики модернизировать лесоперерабатывающее производство на территории Троицко-Печорского района.
Соглашение о соответствующих намерениях заключили сегодня, 16 июня, Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор предприятия Александр Котельников. Церемония подписания состоялась на Юбилейном 25-м Петербургском международном экономическом форуме.
В рамках соглашения будут осуществлены капитальные вложения ООО «Печора Север Лес» в реализацию инвестиционного проекта «Модернизация лесоперерабатывающего производства и организация комплексной переработки древесины с выпуском готовой продукции высокой добавленной стоимости».
Предприятие планирует организовать комплексное использование древесного сырья на базе выпуска сухих пиломатериалов в количестве не менее 152 тысяч кубометров в год, OSB – не менее 100 тысяч кубометров в год, пеллет – не менее 52 тысяч тонн в год после выхода на проектную мощность к 2027 году.
Вопреки внешнему санкционному давлению недружественных России стран предприятия Республики Коми продолжают наращивать объёмы выпускаемой продукции.
Как отметил Глава региона, проект позволит привлечь не менее 2,6 млрд рублей инвестиций, а также создать более 112 новых рабочих мест.
«Подписание соглашения – это продолжение нашего взаимовыгодного сотрудничества.
Мы уже начали с предприятием совместную работу по реализации ряда социально значимых мероприятий на территории Троицко-Печорского района.
Благодарю Александра Владимировича Котельникова за совместную работу и вклад в повышение качества жизни наших жителей.
Правительство Республики Коми окажет содействие ООО «Печора Север Лес» в реализации инвестиционных проектов, социальных инициатив, обеспечении стабильности работы предприятия», - подчеркнул Владимир Уйба.
«Мы благодарим Правительство Республики Коми за поддержку.
Реализация этого инвестпроекта позволит вовлечь в хозяйственную деятельность новые участки лесного фонда, повысить доходность и эффективность управления лесами путём соблюдения требований непрерывного, рационального и неистощительного использования лесов, повысить занятость населения региона и обеспечить достойный уровень жизни в Троицко-Печорском районе», - отметил Александр Котельников.
В настоящее время предприятие завершает первый этап реализации инвестиционного проекта, направленного на увеличение производительности распиловки и сортировки древесины, а также на модернизацию котельного и сушильного комплексов.
«ООО «Печора Север Лес», заверяет Александр Котельников, и в дальнейшем будет тесно сотрудничать с Правительством Республики Коми с целью развития экономического и социального потенциала региона.
{Kodko @ Правительство Республики Коми и АО «Телеком Хаус» договорились о сотрудничестве в области обращения с отходами @ новости @ https://rkomi.ru/news/2215 @ 2022-06-16 @}
Правительство Республики Коми и АО «Телеком Хаус» договорились о сотрудничестве в области обращения с отходами
Соглашение об этом подписано сегодня, 16 июня, на юбилейном 25-м Петербургском международном экономическом форуме. Документ подписали Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Эльмира Ахмеева и Управляющий партнёр АО «Телеком Хаус» Илья Лещенко.
«Заключение соглашения о намерениях сотрудничества в области обращения с отходами между Правительством Республики Коми и акционерным обществом «Телеком Хаус» является одним из значимых этапов повышения эффективности работы в сфере ТКО и будет способствовать выполнению ключевых показателей национального проекта «Экология», таких как снижение количества отходов, направляемых на захоронение, увеличение доли отходов, прошедших обработку, и объектов, направленных на утилизацию, а также ликвидация мест накопленного экологического вреда и несанкционированных свалок отходов», - отметила Первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Эльмира Ахмеева.
«Существует ряд задач, успешное решение которых сделает окружение жителей Республики Коми более комфортным и экологически безопасным.
Наша цель – успешно решить эти задачи.
Для этого важно, чтобы деятельность по обращению с отходами велась в соответствии с требованиями законодательства и в тесном контакте с правительством региона.
Это позволит эффективно решать системные проблемы, улучшать качество и спектр предоставляемых услуг, а также добиться максимально глубокой интеграции системы управления отходами в жизнь региона», - подчеркнул Управляющий партнёр АО «Телеком Хаус» Илья Лещенко.
Документ предполагает сотрудничество в области обращения с отходами, в том числе реализации инвестиционных проектов на условиях концессионных соглашений по созданию необходимой инфраструктуры по обращению с отходами, на территории Республики Коми.
Конечная цель соглашения – повышение социально-экономического и инфраструктурного развития Республики Коми и выполнению ключевых показателей национального проекта «Экология».
В рамках соглашения стороны объединят усилия для реализации регионального проекта «Комплексная система обращения с твердыми коммунальными отходами на территории Республики Коми».
В качестве партнёра АО «Телеком Хаус» готово оказать содействие в создании в регионе необходимой инфраструктуры по обращению с отходами производства и потребления, предусмотренной, в том числе, Территориальной схемой обращения с отходами Республики Коми.
Упор будет делаться именно на организации раздельного сбора отходов и извлечении максимального количества полезных фракций из общего мусора с целью их дальнейшей переработки.
Ещё одна важная цель - рекультивация опасных объектов накопленного вреда окружающей среде и ликвидация несанкционированных свалок в границах городов в рамках федерального проекта «Чистая страна».
{Kodko @ Владимир Уйба: «То, что мы сегодня запланировали, – для республики это задел на многие десятилетия» @ новости @ https://rkomi.ru/news/2216 @ 2022-06-16 @}
Владимир Уйба: «То, что мы сегодня запланировали, – для республики это задел на многие десятилетия»
На площадке юбилейного 25-го Петербургского международного экономического форума «Арктика – территория диалога» глава региона рассказал об инвестиционном потенциале Республики Коми.
«Для любого инвестора важны три составляющие: возможности роста, логистика и преференции.
Всё это мы можем предложить.
Мы создадим уникальные преференции для тех, кто войдёт в особую экономическую зону промышленно-производственного типа «Север», а также для тех, кто планирует инвестировать в Арктику.
Отмечу, что Республика Коми – единственный регион, где расположены четыре сухопутные арктические зоны.
На этих территориях мы формируем беспрецедентный инвестиционный климат.
В республике готовятся к реализации масштабные инвестиционные проекты, благодаря которым появится мощная инфраструктура, новые производства и большое количество рабочих мест.
То, что мы сегодня запланировали, - для республики это задел на многие десятилетия», - заявил глава региона.
Владимир Уйба пояснил, что заявка на создание особой экономической зоны промышленно-производственного типа «Север» уже находится на рассмотрении Минэкономразвития России.
Определён участок площадью 410 га, сформирована управляющая компания.
Для создания инфраструктуры планируется привлечь бюджетные инвестиции.
Уже есть якорный инвестор, который готов вложить 32 млрд рублей в строительство завода по производству плит МДФ мощностью 1 млн кубометров готовой продукции в год и создать 1200 новых рабочих мест.
Резиденты особой экономической зоны «Север» помимо федеральных льгот получат региональные льготы по налогу на прибыль и транспортному налогу.
Также глава региона рассказал о том, что в Республике Коми вскоре появится мощная транспортная инфраструктура в связи со скорым строительством железнодорожных магистралей «Северный широтный ход» и «Сосногорск – Индига».
У инвесторов появится транспортная связь с Северным морским глубоководным портом Индига и возможность расширить грузопоток.
Кроме того, в Арктической зоне запланирована реализация проекта по освоению Пижемского месторождения – строительство горно-металлургического комплекса по переработке титановых руд и кварцевых песков.
А в моногороде Инта начались работы по созданию импортозамещающего производства карбида кальция и ферросплавов.
Новый завод составит конкуренцию экспортёрам из Казахстана и Китая.
Владимир Уйба напомнил о преференциях для предпринимателей, которые намерены вести бизнес на территориях Воркуты, Инты, Усинска и Усть-Цилемского района в качестве резидентов Арктики.
Они на десять лет полностью освобождаются от налога на прибыль, землю и имущество.
В презентации глава региона выделил несколько объектов, которые представляют интерес для инвесторов и пока находятся в нераспределённом фонде.
Это месторождение горючих сланцев в Удорском районе, месторождение стекольных песков в Усть-Вымском районе и Хойлинское месторождение баритовых руд в Воркуте.
«Мы прекрасно понимаем, что средства, вложенные в экономику и промышленность, - это налоговые поступления и новые рабочие места, а инвестиции в республику – это инвестиции в настоящее и будущее региона», - сказал в заключение Владимир Уйба.
В рамках мероприятия от Республики Коми состоялся розыгрыш вертолётного тура на знаменитое плато Маньпупунёр – одно из семи чудес России.
Победительницей стала участница форума Елена Шилькова.
{Kodko @ Республика Коми активизирует механизм концессии для развития дорожной и социальной инфраструктуры @ новости @ https://rkomi.ru/news/2217 @ 2022-06-17 @}
Республика Коми активизирует механизм концессии для развития дорожной и социальной инфраструктуры
На полях юбилейного 25-го Петербургского международного экономического форума состоялось подписание соглашения между Правительством Республики Коми и ООО «Системные концессии», которое скрепило намерения сторон по сотрудничеству в области реализации на условиях концессионных соглашений инвестиционных инфраструктурных проектов.Соглашение подписали 16 июня Глава Республики Коми Владимир Уйба и председатель совета директоров ООО «Системные концессии» Олег Мамаев.
«Документ касается реализации инвестиционных проектов в сфере дорожной и социальной инфраструктуры на территории Республики Коми.
Соглашение позволит нам в кратчайшие сроки на условиях концессионных соглашений приступить к реализации трёх важных для региона проектов», - отметил Владимир Уйба.
«Для ООО "Системные концессии" подписанное соглашение – это продолжение ранее начатого плодотворного сотрудничества между компаниями Корпорации и Республикой.
Широкий спектр отраслевых компетенций в структуре Корпорации даёт более широкий охват социально значимых сфер возможного сотрудничества, целью которых, несомненно, является повышение уровня жизни в Республике, привлечение инвестиций и создание дополнительных рабочих мест», - отметил Олег Мамаев.
Цель соглашения – построение, развитие и укрепление сотрудничества сторон в области реализации на условиях концессионных соглашений инвестиционных проектов: «Строительство автодорожного моста через реку Сысола на автомобильной дороге «Вятка – Верхняя Максаковка», «Создание регионального круглогодичного центра детского отдыха и оздоровления «Тиманский», «Реконструкция санаторного комплекса в с. Серегово Княжпогостского района».
Проведение этой работы будет способствовать социально-экономическому и инфраструктурному развитию республики.
В преддверии форума в Правительстве Коми состоялось совещание с участием представителей ООО «Системные концессии», в ходе которого обсуждались инициативы и предложения по реализации этих инвестиционных проектов.
По проекту строительства дороги «Обход г. Сыктывкара» от дороги «Вятка» участники совещания обсудили ее технические параметры и источники финансирования, а также сроки предоставления сведений для подготовки со стороны ООО «Системные концессии» предложения по реализации проекта на условиях концессионного соглашения.
Реализация проекта позволит улучшить пропускную способность автомобильных дорог, входящих в состав агломерации Сыктывкара.
По проекту строительства круглогодичного детского оздоровительного лагеря достигнута договорённость совместно с ООО «Системные концессии» определить земельный участок для размещения объекта и проработать технические параметры будущего проекта для последующего формирования его финансовой модели.
По проекту реконструкции санаторного комплекса в селе Серегово участники совещания определили необходимость более детальной проработки загрузки объекта совместно с системообразующими предприятиями Республики Коми и наметили первоочередные совместные мероприятия для определения дальнейшей модели реализации проекта.
Цель проводимой работы – обеспечить скорейший ввод объекта в эксплуатацию.
{Kodko @ Республика Коми и Сбер усовершенствуют региональную систему здравоохранения @ новости @ https://rkomi.ru/news/2219 @ 2022-06-17 @}
Республика Коми и Сбер усовершенствуют региональную систему здравоохранения
Сегодня, 17 июня, на юбилейном 25-м Петербургском международном экономическом форуме Правительство Республики Коми и Сбер заключили соглашение о сотрудничестве в области развития региональной информационно-аналитической медицинской системы здравоохранения.
Документ подписали глава республики Владимир Уйба и Президент, Председатель Правления Сбербанка Герман Греф.
Соглашение направлено на совершенствование информационно-технологического обеспечения системы здравоохранения Республики Коми.
Задачами сотрудничества сторон станут автоматизация медицинской и административной деятельности при осуществлении лечебно-диагностического процесса, введение электронной медицинской карты, персонифицированный учёт оказания медицинских услуг, обеспечение информационного взаимодействия всех участников процесса, эффективное управление потоками пациентов и лекарственным обеспечением, создание лабораторной информационной системы и центрального архива медицинских изображений, организация телемедицинских консультаций, внедрение электронных рецептов.
«Целью нашего соглашения является повышение качества медицинских услуг для жителей республики.
Я убеждён, что с помощью внедрения лучших цифровых решений, взаимодействия всех субъектов системы здравоохранения можно добиться кардинального повышения эффективности этой отрасли, от которой напрямую зависят жизнь и здоровье миллионов людей», - прокомментировал Герман Греф.
«Применение информационных продуктов компании для решения практических медицинских задач – это шаг в будущее.
Мы уверены, что использование новых технологий в медицине позволит уделять больше внимания людям и меньше – бумажной работе.
Соглашение будет способствовать развитию принципиально новых возможностей диагностики, лечения и мониторинга заболеваний по различным нозологиям за счёт использования технологий больших данных и искусственного интеллекта», - отметил Владимир Уйба.
{Kodko @ Республика Коми подписала соглашение о сотрудничестве с Ростуризмом @ новости @ https://rkomi.ru/news/2221 @ 2022-06-17 @}
Республика Коми подписала соглашение о сотрудничестве с Ростуризмом
17 июня в рамках деловой программы Петербургского международного экономического форума Республика Коми презентовала туристический потенциал региона
На стенде Федерального агентства по туризму первый заместитель Председателя Правительства Республики Коми Эльмира Ахмеева и заместитель главы Ростуризма Елена Лысенкова подписали соглашение о сотрудничестве.
На церемонии подписания присутствовали и.о. министра культуры, туризма и архивного дела Республики Коми Мария Балмастова, и.о. министра экономического развития и промышленности Республики Коми Ольга Турышева, и.о. министра природных ресурсов и защиты окружающей среды Екатерина Киселевич и генеральный директор АНО «Агентство по развитию туризма и продвижению Республики Коми» Александр Терентьев.
«Республика видит значительную перспективу в развитии экологического и этнографического туризма, выражает готовность к реализации проектов, развивает креативные индустрии, значительное внимание уделяет подготовке собственных профессиональных кадров, повышению качества услуг в сфере туризма и смежных отраслях, внедрению цифровых технологий.
Мы надеемся на поддержку Федерального агентства по туризму в дальнейшем развитии этих направлений.
Уверена, что сотрудничество с Ростуризмом послужит дальнейшему развитию туризма в республике и экономики Коми в целом, увеличению узнаваемости туристических брендов региона и росту туристического потока», — отметила Эльмира Ахмеева.
С Еленой Лысенковой обсудили перспективы взаимодействия и развитие туризма в Коми.
Отдельный интерес у посетителей стенда вызвала презентация ключевых предложений для отдыха в республике и новый буклет с турами региона.
Напомним, Коми является постоянным участником проектов и программ, организованных при участии Федерального агентства по туризму: местные туроператоры регулярно представляют в программе туристического кешбэка специально разработанную линейку турпродуктов (от отдыха в этнопарке до полетов на плато Маньпупунер), в 2021 году туры Финно-угорского этнопарка признаны одними из лучших на II Всероссийском конкурсе детских туристских проектов, а на последнем Всероссийском конкурсе профессионального мастерства «Лучший по профессии в индустрии туризма» представитель республики заняла второе место.
Представители Министерства культуры и туризма региона, Агентства по развитию туризма и продвижению Республики Коми и Финно-угорского этнопарка прошли обучение в рамках акселерационной программы по национальным туристским маршрутам.
Проект национального туристского маршрута «Арт-тур «За Кандинским в Коми» был направлен региональным Минкультуры и туризма в экспертный совет при Ростуризме.
От экспертов были получены дополнения и комментарии, которые сейчас вносятся в проект.
{Kodko @ Республика Коми и АСИ реализуют совместные проекты и инициативы @ новости @ https://rkomi.ru/news/2223 @ 2022-06-17 @}
Республика Коми и АСИ реализуют совместные проекты и инициативы
Такую возможность обсудили сегодня, 17 июня, на юбилейном 25-м Петербургском международном экономическом форуме Глава Республики Коми Владимир Уйба и генеральный директор автономной некоммерческой организации «Агентство стратегических инициатив по продвижению новых проектов» Светлана Чупшева.
Подтверждена предварительная договорённость о совместной работе и подписании в ближайшее время соглашения по взаимодействию, направленному на обеспечение стабильного социально-экономического развития Республики Коми и улучшению инвестиционного климата в регионе.
В числе ключевых направлений сотрудничества Глава Республики Коми Владимир Уйба отметил реализацию социальную, технологическую, кадровую, экологическую и другие национальные инициативы, а также проекты развития региональной экономики и социальной сферы.
Светлана Чупшева приняла приглашение Владимира Уйба посетить Республику Коми осенью этого года для обсуждения перспектив дальнейшего сотрудничества.
{Kodko @ Коми заручилась поддержкой Рослесхоза @ новости @ https://rkomi.ru/news/2224 @ 2022-06-18 @}
Коми заручилась поддержкой Рослесхоза
На полях юбилейного 25-го Петербургского международного экономического форума Глава региона Владимир Уйба провёл рабочую встречу с руководителем Федерального агентства лесного хозяйства Иваном Советниковым.
«Сейчас для нашего региона открываются новые возможности в сфере лесопереработки.
До возникновения санкций регион поставлял ценную древесину за рубеж, а завозил оттуда готовую продукцию.
Теперь мы перестраиваем процессы.
Готовы выпускать собственные домокомплекты – сейчас в них есть большая потребность.
Прорабатываем возможность переселения жителей из аварийного жилфонда в дома, построенные по данной технологии.
Кроме того, мы реализуем программу по переводу котельных республики с мазута и угля на более экономически эффективный вид топлива - пеллеты.
Эти меры позволяют нам в условиях санкций сохранить производства и рабочие места», - отметил Владимир Уйба.
Также глава региона поблагодарил Ивана Советникова за поддержку, оказанную Рослесхозом в приобретении специализированной техники для охраны лесов от пожаров.
Он отметил, что есть необходимость в федеральной поддержке при организации хранения данной техники, приобретении для этого специальных мобильных конструкций.
«Мы поддерживаем ваши решения и со своей стороны готовы оказывать поддержку.
Мы располагаем определённым резервом на оказание помощи в мониторинге и патрулировании лесов.
По поводу ремонта и хранения специализированной техники к нам обращались несколько регионов, поэтому мы намерены проработать механизм финансирования данных вопросов», - отметил Иван Советников.
Также во время встречи стороны обсудили особенности реализации пилотного проекта по применению модели интенсивного использования лесов на территории республики.
Модель с лесоводственной точки зрения наиболее приемлема в границах Двинско-Вычегодского таёжного лесного района (юг и восток республики), что приведёт к увеличению площадей лесовосстановления, снижению сроков выращивания хозяйственно ценных лесных пород (ель, сосна), увеличению площади хвойных молодняков.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём медицинского работника @ новости @ https://rkomi.ru/news/2227 @ 2022-06-19 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём медицинского работника
«Уважаемые работники и ветераны отрасли здравоохранения!
Дорогие друзья!
От всей души поздравляю вас с Днём медицинского работника!
Вы выбрали для себя нелёгкую профессию – каждую минуту быть готовыми прийти на помощь, принимать решения, от которых зависят здоровье и жизнь человека. Вы каждый день спасаете, сопереживаете, возвращаете своим пациентам радость жизни.
Вы третий год ведёте борьбу с коварной коронавирусной инфекцией.
При этом успеваете уделять внимание самообразованию, повышать свою квалификацию, чтобы использовать в своей работе современные методы и технологии.
Профессионализм и мастерство наших медицинских работников подтверждают федеральные эксперты.
Во время рабочих визитов в Республику Коми они отмечают высочайший уровень врачей в сфере педиатрии, родовспоможения, онкологических и инфекционных заболеваний.
Мы гордимся вами, стараемся поддерживать вас и помогать.
Каждый год обновляется материальная база учреждений здравоохранения, создаются комфортные условия для работы.
Благодарю вас за высокий профессионализм, чуткость, щедрость сердец и верность выбранной профессии.
Желаю неиссякаемых сил и благодарных пациентов, благополучия и крепкого здоровья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба расскажет об итогах работы Правительства Коми за 2021 год и планах на среднесрочную перспективу @ новости @ https://rkomi.ru/news/2233 @ 2022-06-20 @}
Владимир Уйба расскажет об итогах работы Правительства Коми за 2021 год и планах на среднесрочную перспективу
Глава Республики Коми выступит с докладом на заседании Государственного Совета республики 23 июня 2022 года.
Начало в 10:00.
Доклад можно будет посмотреть в прямом эфире на телеканале «Юрган», а также в официальной группе телеканала «Юрган» во «ВКонтакте», а также в паблике «Республика Коми».
{Kodko @ Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём памяти и скорби @ новости @ https://rkomi.ru/news/2236 @ 2022-06-22 @}
Обращение Главы Республики Коми в связи с Днём памяти и скорби
«Уважаемые жители Республики Коми!
1418 дней и ночей продолжалась одна из самых кровопролитных и жестоких войн 20 столетия.
С первых дней она стала называться Великая Отечественная – весь народ поднялся, чтобы защищать своё Отечество от фашистского нападения.
Миллионы жителей нашей страны отправились на фронт, чтобы сражаться за свою Родину.
Миллионы ковали Победу в тылу – в поле и у станка.
Мужеством, силой духа, решимостью и сплочённостью выстояли и победили, подарили нам жизнь и независимость.
Мы будем вечно благодарны ветеранам Великой Отечественной войны, труженикам тыла, узникам концлагерей, жителям блокадного Ленинграда, детям войны – за их героизм и стойкость.
Мы будем вечно помнить всех, кто пал на поле брани, кто умер в фашистских застенках или от голода в тылу.
Мы скорбим по погибшим.
Вечная им слава и вечная память!
Сегодня мы вспоминаем и тех, кто в наши дни сложил свою голову, защищая мир от неофашизма в ходе специальной военной операции на территории Украины.
Отвага, самопожертвование и преданность Родине – именно это отличает наш многонациональной народ, который умеет любить, защищать и передавать память из поколения в поколение.»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ «Сегодня Арктика – в фокусе особого внимания», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2240 @ 2022-06-23 @}
«Сегодня Арктика – в фокусе особого внимания», – Владимир Уйба
Глава Коми выступил перед депутатами Госсовета республики с отчётом о работе регионального Правительства в минувшем году и рассказал о планах на среднесрочную перспективу.
Владимир Уйба отметил, что одним из важных и значимых событий для севера Коми в 2021 году стало получение статуса резидента Арктической зоны России 14 предприятиями из Воркуты, Инты и Усинска.
При этом общий объём заявленных инвестиций составил около 1,6 миллиардов рублей, было создано более 500 новых рабочих.
«Сегодня Арктика – в фокусе особого внимания.
Для её резидентов существует полный комплекс федеральных, региональных и местных налоговых льгот.
На Инвестиционном портале Арктической зоны Российской Федерации зарегистрировано уже 67 проектов», – рассказал Глава Республики Коми.
Отметим, что по состоянию на 2022 год количество арктических резидентов в Республике Коми увеличилось до 19, из них три предприятия уже запустили свои проекты.
В Инте работает завод по производству карбида кальция и ферросплавов.
В Воркуте открыто кафе-кондитерская.
На базе агрокомплекса «Инта Приполярная» модернизируется производство по глубокой переработке оленины.
Работа по формированию реестра потенциальных резидентов и арктических проектов региона для их дальнейшей проработки и запуска ведётся с 2020 года на Инвестиционном портале Арктической зоны Российской Федерации.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «Доходы республиканского бюджета в 2021 году превысили уровень поступлений за предыдущий год на 15 миллиардов рублей», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2241 @ 2022-06-23 @}
«Доходы республиканского бюджета в 2021 году превысили уровень поступлений за предыдущий год на 15 миллиардов рублей», – Владимир Уйба
Значительный прирост собственных доходов позволил завершить 2021 год с профицитом бюджета в размере 2,6 млрд рублей при изначально запланированном дефиците в объёме 10,4 млрд рублей.
При том, что результатом исполнения республиканского бюджета в 2020 году был дефицит в размере 12,2 миллиарда рублей.
Об этом рассказал глава Коми, выступая с ежегодным докладом перед депутатами Госсовета региона.
Общий объём доходов республиканского бюджета составил свыше 105 миллиардов рублей – это более чем на 15 миллиардов превышает уровень поступлений за 2020 год.
Поступление налоговых и неналоговых доходов составило 85,5 миллиардов рублей, что почти на 23 миллиарда больше, чем в 2020 году.
«Отмечу, что прирост по доходам в прошлом году произошёл, в основном, благодаря увеличению прибыли в нефтегазовой отрасли.
Это почти три четверти дополнительных доходов», - сказал Владимир Уйба.
Нефтегазовая отрасль является основным драйвером доходов и в 2022 году.
В этом году по показателю инвестиции в основной капитал республика вышла на 5 место в Северо-Западном Федеральном округе и 44 по России.
За 2021 год Коми поднялась на 29 позиций в Рейтинге по уровню развития государственно-частного партнёрства.
И теперь занимает 39 позицию по России.
«В 2022 году несмотря на складывающуюся в условиях внешнего санкционного давления геополитическую и макроэкономическую ситуацию, нам удаётся обеспечить сбалансированность и устойчивость бюджетной системы», - отметил глава Коми.
Ещё одним положительным результатом работы республиканского Правительства стало привлечение бюджетного кредита в размере 3,4 миллиарда рублей под 0,1% годовых.
Это позволит сократить рыночный долг республики по ценным бумагам и банковским кредитам.
Более 1,2 млрд рублей из этой суммы будут направлены в муниципалитеты на погашение долговых обязательств по банковским кредитам.
Замещение рыночных заимствований бюджетными кредитами позволит сократить расходы на обслуживание государственного и муниципального долга.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «С начала 2022 года материальной помощью на газификацию жилья воспользовались 193 жителя Коми», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2242 @ 2022-06-23 @}
«С начала 2022 года материальной помощью на газификацию жилья воспользовались 193 жителя Коми», – Владимир Уйба
Из них 48 гражданам материальная помощь назначена в увеличенном размере.
Об этом глава Коми сообщил, выступая с ежегодным докладом перед депутатами Госсовета региона.
В 2021 году в рамках программы развития газоснабжения и газификации Республики Коми, рассчитанной на 2021-2025 годы, в регионе было построено более 67 километров газопроводов.
К газораспределительным сетям индивидуальных жилых домов в Сыктывкаре и в Сыктывдинском районе подключены 192 домовладения.
В рамках исполнения поручений Президента России в Коми разработаны и утверждены сводный и пообъектный планы-графики догазификации, в которые включено 3455 домовладений в 40 населённых пунктах.
В 2021 году обеспечена подводка газа до 400 домовладений.
До конца 2022 года в Коми будет завершено строительство межпоселковых газопроводов ещё для 6 населённых пунктов Сыктывкара, Печорского и Корткеросского районов.
Кроме того, планируется завершить строительство объектов «Обеспечение земельных участков инфраструктурой микрорайона Ягкар, Шордор, Шордор-2 посёлка городского типа Верхняя Максаковка (газификация)» и «Строительство распределительного газопровода в границах городского поселения «Кожва».
Это создаст условия для газификации свыше 1100 домовладений.
«Программа предполагает ведение газа до границ земельных участков без привлечения средств граждан.
На подведение газа непосредственно к дому и приобретение газового оборудования жители должны потратить собственные средства.
Понимая, что это далеко не каждому по карману, мы ввели в республике специальные меры поддержки.
Более того, по моему поручению из резервного фонда Правительства Коми выделены дополнительные средства, благодаря которым размер выплат увеличен с 30 и 50 тысяч до 75 тысяч рублей.
Перечень категорий граждан, которые смогут получить эту меру поддержки, достаточно широк, среди них – участники Великой Отечественной войны, одиноко проживающие пенсионеры, семьи с двумя и более детьми, молодые специалисты, малоимущие и многие другие», - сообщил Владимир Уйба.
В 2020 году этот вид госсоцпомощи получили 216 граждан, в 2021 году – 314 человек.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «В Республике Коми реализовано 13 проектов в рамках Плана диверсификации экономики региона», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2243 @ 2022-06-23 @}
«В Республике Коми реализовано 13 проектов в рамках Плана диверсификации экономики региона», – Владимир Уйба
Об этом глава Коми сообщил, выступая перед депутатами Госсовета региона с ежегодным докладом об итогах деятельности Правительства республики в 2021 году и планах на 2022 год и среднесрочную перспективу.
В прошлом году Правительство Коми приступило к реализации Плана мероприятий по диверсификации экономики региона.
Он утверждён Минэкономразвития России.
«Отмечу, что это достаточно «живой» документ.
Он начинался с 41-ого, а сегодня в нём уже 50 инвестиционных проектов.
По ним планируется привлечь в экономику региона почти 150 миллиардов рублей частных инвестиций в неугольные отрасли и создать новые рабочие места для 6 тысяч человек», – рассказал Владимир Уйба.
В числе наиболее крупных и значимых мероприятий плана диверсификации – строительство горно-металлургического комплекса по переработке титановых руд и кварцевых песков Пижемского месторождения на территории Усть-Цилемского района (разработчик – ГК «Руститан»).
«В числе значимых проектов отмечу создание на территории Сыктывдинского района особой экономической зоны «Север» с льготным режимом для её резидентов.
Сегодня определены земельный участок и якорный инвестор – компания «Лузалес».
Своё участие на сегодня подтвердили «Газпром газораспределение Сыктывкар», «РЖД» и «Россести», – отметил глава региона.
На 31 мая 2022 года общий объём вложенных внебюджетных инвестиций в рамках реализации Плана диверсификации составил 17,5 миллиарда рублей, создано 405 рабочих мест.
Завершена реализация 13 проектов разных направлений – строительство ферм, расширение лесопильного производства, производство арболитовых блоков и т.д.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ В Республике Коми в 2021 году доступ в интернет получили 283 социально значимых объекта @ новости @ https://rkomi.ru/news/2244 @ 2022-06-23 @}
В Республике Коми в 2021 году доступ в интернет получили 283 социально значимых объекта
Это на 30 процентов больше, чем в 2020 году.
К сети Интернет были подключены социальные учреждения, расположенные в 139 населённых пунктах региона.
Такие цифры озвучил глава Коми Владимир Уйба, выступая с ежегодным докладом перед депутатами Госсовета республики.
Владимир Уйба рассказал, что 2021 году в Республике Коми было построено более 1200 километров волоконно-оптических линий связи, установлены Wi-Fi точки безвозмездного доступа к сети Интернет в шести населённых пунктах городского округа «Усинск», где проживают около 2 300 человек.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «Поликлиники и больницы Коми получают новое оборудование», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2246 @ 2022-06-23 @}
«Поликлиники и больницы Коми получают новое оборудование», – Владимир Уйба
В 2021 году впервые за 10 лет в районные больницы масштабно и единовременно поступила высокотехнологичная техника – флюорографы, маммографы и рентгеновские аппараты.
Теперь жителям отдалённых районов не нужно ездить на обследования в Сыктывкар или Ухту.
Печорцы, например, могут пройти обследование на компьютерном томографе у себя в городе.
Это стало возможным благодаря региональной программе модернизации первичного звена здравоохранения – отметил в своём докладе Госсовету Коми глава региона Владимир Уйба.
Программа начала действовать в 2021 году, она призвана обеспечить качественную медицинскую помощь в тех организациях здравоохранения, куда в первую очередь обращаются за помощью пациенты.
Это крайне важно для городов и районов республики.
Только за первый год реализации программы больницы, поликлиники, ФАПы и амбулатории получили 80 новых автомобилей и 245 единиц различного медицинского оборудования.
В целом больницы и поликлиники республики – в том числе и крупные стационары – в 2021 году получили свыше 770 единиц медицинского оборудования.
Это почти в два с половиной раза больше, чем годом ранее, и в 10 раз больше, чем в 2019 году.
В Сыктывкаре для решения вопроса доступности медпомощи в районе новостроек открыты две врачебные амбулатории для приёма детей и взрослых.
В текущем году началось долгожданное строительство лечебного корпуса в селе Усть-Цильма, проведён аукцион по разработке проектно-сметной документации поликлиники в сыктывкарском местечке Лесозавод.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «В Коми в этом году реализуют 545 народных проектов», - Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2247 @ 2022-06-23 @}
«В Коми в этом году реализуют 545 народных проектов», - Владимир Уйба
В отчёте перед депутатами регионального парламента Глава Республики Коми отметил, что проект «Народный бюджет» признан на федеральном уровне, как одна из лучших практик развития инициативного бюджетирования в регионах.
«Проект «Народный бюджет» получил признание на федеральном уровне, как одна из лучших практик развития инициативного бюджетирования в регионах.
Выполненные в рамках «Народного бюджета» проекты направлены на повышение качества жизни в городских округах и муниципальных районах.
Поэтому мы продолжим увеличивать общие объёмы финансирования и размеры предельных сумм на реализацию конкретных проектов», - сказал Владимир Уйба.
В прошлом году в 268 населённых пунктах республики было реализовано 440 народных проектов с общим объёмом финансирования почти 314 млн рублей.
Это более, чем в 2 раза превышает финансирование 2020-ого года, когда на реализацию проектов было направлено 150,3 млн рублей.
Как отметил в докладе Владимир Уйба, в этом году в Коми будут реализованы 545 народных проектов.
На эти цели в республиканском бюджете предусмотрено 324,5 млн рублей, что 1,3 раза больше, чем в 2021.
На днях в городах и районах завершилось обсуждение проектов, которые будут поданы на реализацию на следующий год.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «Медицинским кислородом Республику Коми обеспечим», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2248 @ 2022-06-23 @}
«Медицинским кислородом Республику Коми обеспечим», – Владимир Уйба
Для снабжения больниц медицинским кислородом в 2021 году дополнительно закуплено восемь кислородных станций и концентраторов.
На их приобретение выделены средства из республиканского и федерального бюджетов.
Установка новых станций позволит обеспечить пациентов необходимым лечением не только при ковиде, но и при других заболеваниях.
Об этом рассказал глава республики Владимир Уйба в своём докладе Госсовету Коми.
Новый кислородный концентратор в Ухте уже функционирует.
Для станции при Кардиодиспасере оформляются разрешительные документы.
Заключены контракты на поставку и ввод в эксплуатацию ещё шести кислородных установок.
В этом году на базе Эжвинской больницы открылось первое в республике отделение реабилитации при постковидном синдроме.
Продолжается вакцинация и ревакцинация населения.
Вакцина в республике есть.
Созданы все условия, чтобы каждый желающий мог получить прививку..
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «Стараемся сделать культуру доступнее для жителей Коми», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2249 @ 2022-06-23 @}
«Стараемся сделать культуру доступнее для жителей Коми», – Владимир Уйба
К юбилею республики удалось обновить половину домов культуры и клубов, в том числе в отдалённых районах.
О модернизации отрасли Глава Республики Коми рассказал в своём докладе Госсовету региона.
«Мы ставили для себя задачу – к вековому юбилею модернизировать 100 домов культуры.
План перевыполнили: отремонтировали и оснастили оборудованием 169 клубов – это половина общего числа культурно-досуговых учреждений республики», – отметил Владимир Уйба.
Кроме того, открыты новые социокультурные центры в усть-цилемской деревне Карпушёвка и в селе Вольдино Усть-Куломского района.
В библиотеки пришло новое оборудование, а в школы искусств – мебель, учебная литература и новые инструменты.
В республике делается многое для того, чтобы культура стала доступнее для всех жителей, чтобы приобщить к ней детей и молодёжь.
Одним из значимых событий стало открытие после ремонта Национальной библиотеки.
Музеи, галереи, кинозалы, театры республики активно включились в реализацию новой федеральной программы «Пушкинская карта».
Программа позволяет молодёжи от 14 до 22 лет за счёт государственной поддержки организовать культурный досуг: купить билеты в музеи, театры, галереи, филармонии и другие учреждения культуры.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «До 2024 года жилищные условия будут улучшены для более 5 тысяч жителей Коми», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2250 @ 2022-06-23 @}
«До 2024 года жилищные условия будут улучшены для более 5 тысяч жителей Коми», – Владимир Уйба
Выделенные Фондом содействия реформированию ЖКХ дополнительные средства позволят досрочно переселять стоящих в очереди на 2023-2024 годы.
Об этом сообщил глава Коми, выступая перед депутатами Государственного Совета республики с ежегодным докладом.
Также руководитель региона отметил, что республике проводится активная работа над созданием комфортных условий для жизни, нарастающими темпами ведётся переселение из аварийного жилья.
За два последних года в новые улучшенные условия переехали более 1700 жителей региона, из них в 2021 году – 947.
«В этом году правительство республики добилось того, чтобы Фонд содействия реформированию ЖКХ выделил нам дополнительные средства.
Финансирование увеличилось вдвое и составило 5 миллиардов рублей.
Это позволит нам уже в этом году досрочно переселять людей, которые стоят в очереди на 2023-2024 годы.
До 2024 года улучшим жилищные условия более пяти тысячам человек», - отметил Владимир Уйба.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «В Коми преображаются общественные пространства и дворы, которые раньше годами находились в запустении», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2255 @ 2022-06-23 @}
«В Коми преображаются общественные пространства и дворы, которые раньше годами находились в запустении», – Владимир Уйба
Как отметил глава республики, выступая с ежегодным докладом перед депутатами Госсовета региона, в 2022 году благодаря нацпроекту «Жильё и городская среда» в Коми будут облагорожены 23 общественные территории в 7 муниципалитетах.
Эти объекты в прошлом году выбрали сами жители путём онлайн-голосования.
В этом году уже определены территории, которые будут благоустроены в 2023 году.
Голосование завершилось 30 мая 2022 года.
Глава Республики Коми поблагодарил всех, кто принял в нём участие.
«Благодаря реализации программы «Формирование комфортной городской среды» в рамках национального проекта «Жильё и городская среда» в республике преображаются общественные пространства и дворы, многие из которых годами находились в запустении.
К примеру, в Сыктывкаре в местечке «Строитель» появился замечательный парк, где есть места для отдыха взрослых и детворы, а также для специального выгула домашних питомцев.
В Печоре преображается Парк геологов», - отметил глава Коми Владимир Уйба.
В 2021 году было облагорожено 149 территорий за счёт средств федерального и местного бюджетов в 46 городских и сельских населённых пунктах Республики Коми.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ В Коми за год создали четыре новых производства благодаря поддержке Фонда развития промышленности @ новости @ https://rkomi.ru/news/2256 @ 2022-06-23 @}
В Коми за год создали четыре новых производства благодаря поддержке Фонда развития промышленности
Владимир Уйба рассказал об итогах работы регионального Правительства за 2021 год и планах на среднесрочную перспективу.
В своём выступлении перед депутатами Госсовета республики глава Коми сообщил о мерах поддержки бизнеса в регионе.
В этом направлении предпринимателям существенную поддержку оказывает региональный Фонд развития промышленности Республики Коми.
В 2021 году на его докапитализацию в рамках Постановления Правительства России № 194 было направлено 100 миллионов рублей из республиканского бюджета и 57 миллиона рублей – из федерального.
«Все средства субсидии освоены в полном объёме.
Фонд значительно расширил свои возможности, запустил новые региональные программы, под которые из республиканского бюджета было выделено дополнительно 145 миллионов рублей.
Фонд активно предоставляет льготные займы предприятиям для реализации инвестиционных проектов», - рассказал Владимир Уйба.
В прошлом году благодаря этой поддержке создано четыре новых производства:
- предприятие по производству топливных гранул (пеллет) на производственной площадке в Сыктывкаре, ИП Кармановская И.А.;
- предприятие по сушке и термообработке пиломатериалов в Сыктывкаре, ИП Скальский О.А.;
- деревообрабатывающее производство в с. Летка, ООО «Кристалл;
- предприятие по сушке и термообработке пиломатерниалов, ООО «МК-Лес».
Также в экономику республики было инвестировано почти 400 миллионов рублей.
Фонд помог в реализации 20 инвестиционных проектов на общую сумму 302 миллиона рублей промышленным предприятиям Республики Коми из Усть-Куломского, Княжпогостского, Прилузского и Сыктывдинского районов, городов Ухта и Сыктывкар.
Сфера деятельности этих предприятий – лесная промышленность, металлообработка, производство молочной продукции и питьевой воды, промышленность стройматериалов.
По итогам 2021 года Фонд с 51 места общероссийского рейтинга региональных Фондов, на котором находился несколько лет, поднялся сразу на 40 позиций и занял 11 строчку.
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ «В Коми школы и детские сады строятся и в городах, и в сёлах», – Владимир Уйба @ новости @ https://rkomi.ru/news/2257 @ 2022-06-23 @}
«В Коми школы и детские сады строятся и в городах, и в сёлах», – Владимир Уйба
В 2021 году открыты три детских сада – в сёлах Выльгорт Сыктывдинского района и Щельябож Усинского района, а также в Эжвинском районе Сыктывкара, школа-сад в селе Дутово Вуктыльского района и школа в Визинге Сысольского района.
Кроме того, в 2021 году в разы была увеличена сумма республиканского финансирования на проведение текущих и капитальных ремонтов, на обеспечение комплексной безопасности учреждений образования.
Объём государственных средств на эти цели составил более миллиарда рублей. Это в три раза больше, чем в 2020-ом, и почти в пять раз больше, чем в 2019 году.
В этом году завершено строительство школы на 400 мест в селе Помоздино.
Также планируется завершить строительство школы в селе Объячево и школы-сада в деревне Усть-Ижма.
Начнётся возведение школ в Ижме и эжвинском микрорайоне Емваль, а также образовательного комплекса в селе Выльгорт.
До конца 2022 года завершится строительство детского сада в местечке Кочпон-Чит Сыктывкара.
«Наши дети должны учиться в хороших условиях – в современных школах, посещать уютные детские сады.
В республике строятся учреждения образования, обновляется их материально-техническая база», – отметил в своём докладе Госсовету Коми глава республики Владимир Уйба..
С презентацией к докладу можно ознакомиться здесь.
{Kodko @ Владимир Уйба принял ряд кадровых решений @ новости @ https://rkomi.ru/news/2260 @ 2022-06-24 @}
Владимир Уйба принял ряд кадровых решений
Глава Республики Коми назначил Сергея Мамонова на должность постоянного представителя Республики Коми при Президенте Российской Федерации, Владимира Казакова – на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми – министра финансов Республики Коми, Екатерину Киселевич – на должность министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми.
Распоряжение Главы Республики Коми от 23 июня 2022 года № 243-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Мамонова Сергея Анатольевича на должность постоянного представителя Республики Коми при Президенте Российской Федерации.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Распоряжение Главы Республики Коми от 23 июня 2022 года № 244-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Казакова Владимира Викторовича на должность заместителя Председателя Правительства Республики Коми – министра финансов Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Распоряжение Главы Республики Коми от 23 июня 2022 года № 245-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Киселевич Екатерину Александровну на должность министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ Республика Коми и город Ровеньки Луганской Народной Республики заключили соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2264 @ 2022-06-25 @}
Республика Коми и город Ровеньки Луганской Народной Республики заключили соглашение о сотрудничестве
Республика Коми стала участником масштабной программы помощи, когда регионы России берут шефство над городами и районами Луганской и Донецкой Народных Республик.
В основе подписанного соглашения – принципы Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между Российской Федерацией и Луганской Народной Республикой.
Документ подписали сегодня, 25 июня, в Луганске Глава Республики Коми Владимир Уйба и глава администрации города Ровеньки Андрей Рубанцов.
Церемония подписания состоялась с участием Главы ЛНР Леонида Пасечника.
«О подписании соглашения мы договорились во время моей первой поездки сюда, в Луганскую Народную Республику, в начале июня.
Я был потрясён, когда увидел, в каком состоянии после восьмилетней изоляции и ракетных ударов вооружённых сил Украины находятся объекты социальной сферы и ЖКХ.
Главное сейчас – подготовить город к зиме, обеспечить бесперебойную работу коммунальной инфраструктуры.
Республика Коми готова помочь Ровенькам.
Уверен, что наше сотрудничество будет развиваться всесторонне, оно будет плодотворным и эффективным», - прокомментировал Владимир Уйба.
«История нашей земли неразрывно связана с историей России.
У нас общие духовные традиции, ценности и идеалы.
На протяжении восьми лет, граждане Республики отстаивают свою независимость при поддержке Российской Федерации.
Сегодня подписано соглашение о сотрудничестве и взаимопомощи.
Это знаковое событие для нашего города ведь сейчас перед нами действительно откроются новые возможности и перспективы.
Я уверен, что вместе с вами мы преодолеем нелёгкие времена и создадим условия для его дальнейшего развития и процветания», - отметил глава администрации города Ровеньки Андрей Рубанцов.
Ряд субъектов Российской Федерации уже подписали подобные соглашения.
Республика будет осуществлять «шефство» над Ровеньками, содействовать восстановлению экономики города, инфраструктуры, развитию социальной сферы.
Ключевые направления – подготовка к отопительному сезону и учебному году.
Также Республика Коми окажет помощь в восстановлении социальных объектов.
Соглашение направлено на укрепление двусторонних связей в сферах транспорта, информационных технологий, промышленности, АПК, торговли, ЖКХ, архитектуры и других.
В ходе рабочего визита в ЛНР Владимир Уйба поздравил жителей города Ровеньки с Днём города, пожелав им здоровья, благополучия, добра и процветания.
«В 2014 году вы приняли для себя важное решение – избрали путь независимости и вошли в состав суверенной Луганской Народной Республики.
Сегодня вы живёте в непростых условиях.
Но благодаря мужеству и обострённому чувству долга вы продолжаете честно трудиться на благо города, прикладывать все силы, чтобы восстановить в нём нормальную жизнь.
Вы – главное достояние этой земли, её гордость и надежда.
Пусть на Луганской земле воцарится мир, не будет слышно канонад и взрывов, а над головой всегда будет чистое небо!» - обратился к жителям Ровеньков глава Коми.
* * *
У города Ровеньки – богатая история.
В 18 веке территория нынешнего города была казачьими землями.
В 19 веке Ровеньковская слобода была одной из лучших и богатых в округе.
В годы Великой Отечественной войны город долгое время был оккупирован фашистскими захватчиками, но выстоял.
Именно здесь, в лесу близ Ровеньков, в феврале 1943 года были расстреляны герои-молодогвардейцы Олег Кошевой, Любовь Шевцова, Виктор Субботин, Дмитрий Огурцов, Семён Остапенко.
Их именами названы российские улицы и школы, площади и парки.
В Сыктывкаре тоже есть школа имени Олега Кошевого.
Источник фото – Луганский информационный центр
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём молодёжи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2266 @ 2022-06-27 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём молодёжи
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
От всей души поздравляю вас с Днём молодёжи!
Сегодня в нашем регионе тех, кому уже 14 и ещё нет 36 – почти 210 тысяч человек.
Это активная, целеустремлённая, талантливая и яркая молодёжь, в которой республика видит своё продолжение.
У нас создаются условия для учебы, творческого развития, самоопределения и самореализации молодёжи.
Каждый год мы открываем новые кванториумы, IT-кубы, современные библиотеки, лаборатории, спортивные залы и мастерские.
Всё это востребовано.
Наши ребята с интересом занимаются, познают что-то новое и полезное для себя и успешно демонстрируют свои знания и умения, занимая призовые места на всероссийских конкурсах, соревнованиях и фестивалях.
Нам есть, кем гордиться!
Есть для кого строить, открывать и внедрять.
Дорогие ребята!
Впереди у вас – вся жизнь, открыты все горизонты.
Дерзайте и стремитесь к высокому, смело идите по жизни и не бойтесь ставить перед собой амбициозные цели.
За вами будущее – будущее нашей страны и нашей республики!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Росрыболовство создаст межрегиональную рабочую группу для координации рыбоохраны в бассейне реки Печора @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2269 @ 2022-06-28 @}
Росрыболовство создаст межрегиональную рабочую группу для координации рыбоохраны в бассейне реки Печора
Этот вопрос обсуждался на совещании с руководителем Росрыболовства Ильёй Шестаковым, в котором приняли участие Глава Республики Коми Владимир Уйба, губернатор Архангельской области Александр Цыбульский и губернатор Ненецкого автономного округа Юрий Бездудный.
На совещании были рассмотрены вопросы повышения эффективности мер по борьбе с браконьерством, увеличения объёмов искусственного воспроизводства, консолидации усилий для роста промысловых запасов реки для осуществления всех видов рыболовства: традиционного, промышленного и любительского.
Большое внимание было уделено мерам по сохранению и восполнению популяции атлантического лосося – семги: в бассейне реки расположены естественные нерестилища этого ценного вида.
«Важно скоординировать профилактическую работу, разработать план, в котором будут увязаны действия нашей рыбоохраны с региональными органами.
Вижу, что такая необходимость есть, особенно сейчас, когда стабильная работы отрасли и совместная работа по обеспечению этой стабильности – важнейший приоритет», — подчеркнул Илья Шестаков.
«Главные и наиболее ценные объекты промысла нижней Печоры – сёмга и сиг.
Эти виды до настоящего времени обеспечивают основную долю вылова по бассейну.
При этом более 40 процентов обитающих в нём видов рыб относятся к особо ценным и ценным – осетровые, лососевые, сиговые, хариусовые.
Наша задача – сохранить богатство северной реки, а это достигается только общими усилиями», - прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Фото Объединенной пресс-службы Росрыболовства
{Kodko @ «Мы действительно позитивно смотрим в будущее», - Владимир Уйба @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2271 @ 2022-06-29 @}
«Мы действительно позитивно смотрим в будущее», - Владимир Уйба
На площадке Петербургского международного экономического форума глава Республики Коми Владимир Уйба посетил открытую студию медиагруппы «Комсомольская правда», где рассказал о перспективах развития региона.
Интервью Главы Республики Коми Владимира Уйба медиагруппе «Комсомольская правда» на площадке 25-го Петербургского международного экономического форума.
Окно возможностей
- Владимир Викторович, что вы и республика Коми ожидаете от форума?
- Форум для Республики – это окно возможностей.
Мы всегда очень активно готовимся.
В этот раз запланировали много соглашений, часть из них уже подписали вчера, был достаточно «урожайный» день.
Соглашения подписали с регионами - Татарстаном, Дагестаном...
Причем каждый документ имеет для нас очень важное значение.
С Татарстаном мы договорились, что воспользуемся их опытом по организации работы управленческой команды, строительству и созданию новых жилых комплексов, инфраструктуры.
С Дагестаном договорились о совместном проекте по строительству детского лагеря отдыха на имеющейся площадке с использованием наших быстровозводимых конструкций из дерева.
Мы стараемся развивать бизнес – это наш двигатель. С нашими двумя региональными крупными предприятиями по деревообработке.
Общая сумма более 5 миллиардов на два участника, но самое главное, новые рабочие места, новые объемы, новые налоговые поступления от этих предприятий.
И внешние у нас хорошие подписанты – это ООО «Системная концессия» и АО «Телеком хаус».
С «Системными концессиями» судьбоносный проект.
В аварийном состоянии находится известный Краснозатонский мост.
Они готовы будут построить новый мост.
Плюс дорогу, что для республики очень важно, общая сумма более 8 миллиардов рублей.
И у нас есть социальный объект, долгострой, который очень ждут – это бальнеологический курорт, своя уникальная вода с уникальными лечебными свойствами.
Практически построенный курорт, но мы его не можем ввести в эксплуатацию, потому что много недочетов было допущено при его строительстве.
Очень важный проект для республики и для России в целом.
Общую сумму мы сейчас подсчитаем, она будет точно больше 20 миллиардов рублей.
Кроме подписанных соглашений, это контакты, которые закладываются как мостик уже на следующий год.
Здесь колорадский жук вымерзает
- Как санкции отразились на экономической устойчивости региона?
Разработаны ли региональные меры поддержки предприятий ведущих отраслей экономики?
И получается ли решить вопросы продовольственной безопасности?
- Очень важные вопросы.
Мы начали применять контрмеры профилактики.
Первое – это сбой логистических цепочек.
Он очень важен для нас, потому что наш регион – это регион-поставщик: пиломатериалы, газ, нефть, бумага, которая производится.
Мы сразу, понимая, что логистика повалится, поэтому создали логистический центр.
Работает в круглосуточном режиме.
Все проблемные вопросы, которые у того или иного предприятия по логистике возникнут в перспективе, тут же поступают в логистический центр.
Мы их отрабатываем совместно с Минтрансом, с Минпромом России.
Сегодня имеем хороший результат - мы не допустили ни одного логистического сбоя.
Вторая история – нехватка оборотных средств.
Разработали четыре пакета региональных мер поддержки.
Есть и федеральная помощь в части оборота, в том числе, по выплате грантов на уплату процентов.
Мы у себя разработали программу «Промышленный оборот».
И привлекли собственные региональные средства, чтобы обеспечить «обороткой» наши предприятия.
АПК.
У нас достаточно большой объем агропромышленного комплекса в республике, несмотря на то, что она находится на Севере.
Регион располагает уникальными площадями под картофель, поскольку у нас нет колорадского жука, он вымерзает.
Мы ничем не травим картофель, он у нас экологически чистый.
При этом картофель хорошо вызревает.
Но в целом – это и корма, потому что у нас большое дойное стадо.
По сравнению с 2021 годом на 40% увеличили объем средств, которые направлены на АПК.
Общий объем – миллиард четыреста.
И только за это время, когда у нас появилось явное понимание, что могут быть проблемы, мы добавили 276 миллионов именно в АПК, на посевную, чтобы у сельхозпроизводителя не было проблем.
Мы полностью приняли по антикризисным мерам на себя процент по лизингу новой техники.
Сегодня приобретение лизинга – этот первый платеж.
Он идет за наш счет, то есть, агропромышленники имеют возможность новую технику закупить и начать проводить посевные и уборочные работы.
Меры поддержки беспрецедентные - это уже позиция аграриев.
Они сообщили, что без потерь провели посевную.
Объемы посевных площадей, особенно по картофелю и кормам, не уменьшились.
Это дает хорошие надежды на хороший урожай.
Железная дорога к северному морскому пути
- Какие сейчас задачи ставит перед собой ваша команда по развитию экономики, по импортозамещению и по повышению качества жизни граждан?
- Мы в прошлом году смогли донести до президента России вопрос о том, что региону требуется коренное, мощное ускорение.
Таким драйвером стала программа социально-экономического развития республики.
Причем, это прямое поручение президента.
Нам нужно было в сжатые сроки подготовить программу, что мы сделали сегодня.
Документ согласован практически со всеми федеральными органами исполнительной власти.
Программа очень емкая – это более сорока мероприятий, все они направлены на улучшение качества жизни людей.
Суммарно более 207 миллиардов рублей.
Кроме того, программа даст ежегодное поступление в бюджет дополнительных налоговых преференций более 2 миллиардов рублей.
И как любые средства, которые привлекаются, они точно несут за собой инфраструктуру по рабочим местам.
Более 7 тысяч дополнительных рабочих мест эта программа даст людям.
Думаю, мы ее в ближайшие месяцы уже запустим.
А если говорить по развитию, мы, действительно позитивно смотрим в будущее.
У нас несколько ключевых проектов.
Один из главных – новая железнодорожная магистраль Сосногорск – Индига (глубоководный незамерзающий порт в Ненецком автономном округе).
Львиная часть этой железной дороги пройдет по территории нашей республики – более 620 километров.
Это инфраструктура вся, новые рабочие места.
И самое главное – объем грузов.
Сегодня важна логистика через Северный морской путь.
Из Индиги можем везти в Индокитай и Азию уголь (у нас есть предприятие «Воркутауголь»), продукцию из дерева.
Порт будет иметь 80 миллионов тонн грузооборота.
Это огромная цифра.
И тоже очень мощный драйвер для развития экономики республики.
- На каком этапе реализация проекта?
- В 2023 году закончится вся проектная разработка по магистрали.
Строительство начинается в 2024 году, по плану продлится до 2027 года.
Для нас очень важна Арктика как площадка развития.
Регион предоставляет огромные преференции для резидентов арктической зоны.
На сегодня у нас не очень много резидентов - мы только в прошлом году начали эту работу.
В регионе четыре территории сухопутной арктической зоны – это Воркута, Усинск, Инта и Усть-Цильма.
Привлекаем инвесторов.
Воркута и Инта – очень важные для нас города, потому что это моногорода.
Это еще и диверсификация экономики, потому что там в основном занимались добычей угля.
В Инте уголь закончился, в Воркуте у нас несметные богатства, есть еще одно месторождение Усинское, вообще не разработанное.
Там колоссальные объемы.
Сменился собственник предприятия, который нацелен на развитие нового Усинского месторождения.
Почти миллиард восемьсот имеем инвестиций по резидентам арктической зоны.
Будем их максимально наращивать, в том числе, есть уникальные проекты – это проект ферросплавов.
В Инте уже строится завод.
Речь идет об импортозамещении, потому что до сегодняшнего момента 80% ферросплавов шли из-за рубежа.
Дельфийские игры
- Какие социальные задачи стоят в арктической зоне?
- Вся программа социально-экономического развития республики Коми направлена на решение социальных задач, в первую очередь, на арктические территории – Воркута и Инта.
У нас есть очень застарелая болячка, ей более 20 лет, это Усинский водовод в Воркуте.
Он изношен.
Плюс, имеет диаметр, рассчитанный на город с населением в 250 тысяч человек, а сегодня в нем не более 70 тысяч.
Нужно Усинский водовод менять на более меньший диаметр трубы.
Это очень важная история.
Точно так же, как консервация шахты и новый водозабор в Инте.
- В Арктику нужно привлекать не только деньги, но и людей.
Молодежь, в первую очередь.
На это нацелен проект первых арктических Дельфийских игр, которые планирует провести республика Коми.
Каково это – быть в роли первооткрывателей?
И где эти игры будут проходить?
- Для нас это очень важный проект.
Приедет 500 участников.
Подростки и молодые люди в возрасте от 10 до 25 лет.
Наша задача не только провести Дельфийские игры, но и показать республику, рассказать о тех перспективах, которые в регионе открываются в ближайшие пять-семь лет.
Заинтересовать ребят.
Может быть, они вернулись как жители, как работники тех или иных предприятий.
Кроме того, когда проходят такие большие проекты, это помогает развивать и туристическую историю.
Ее тоже надо использовать.
Игры будут проходить на двух площадках – в Сыктывкаре и Воркуте.
Мы убедили организаторов, чтобы включить наш национальный вид – у нас есть гонка на охотничьих лыжах.
Я сам уже два года хожу на этих лыжах.
Это интересная история.
- Когда пройдут Дельфийские игры?
- 26–28 ноябрь этого года.
Практически завтра.
Читайте на WWW.KP.RU: https://www.kp.ru/daily/27412/4609876/
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём ветеранов боевых действий в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2274 @ 2022-07-01 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём ветеранов боевых действий в Республике Коми
«Уважаемые ветераны боевых действий!
Поздравляю вас с Днём ветеранов боевых действий!
Это праздник был учреждён в нашей республике в прошлом году.
Мы – один из немногих регионов страны, где он установлен официально.
Сделано это было для признания заслуг всех, кто после 1945 года участвовал в боевых действиях, локальных войнах и вооружённых конфликтах.
В республике проводится работа по поддержке ветеранов боевых действий, по сохранению памяти о погибших.
Сегодня ведётся поиск архитектурного решения Аллеи памяти рядом с монументом «Скорбящий воин» в столице Коми.
Для улучшения условий лечения и оздоровления ветеранов в Республиканском госпитале ветеранов войн и локальных конфликтов обновляется медоборудование.
Дорогие ветераны!
Мы гордимся вашей отвагой и героизмом, проявленными во время службы.
Мы благодарны вам за активную жизненную позицию, неравнодушие и участие в жизни республики.
Вы помогаете друг другу, а также семьям погибших, проводите большую работу по патриотическому воспитанию детей и молодёжи, учите их любви к Родине, уважению к истории нашей страны и её героям.
Это особенно важно и ценно сегодня, в нынешней геополитической обстановке.
От всей души желаю вам и вашим семьям крепкого здоровья и успехов во всех начинаниях!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба: «Праздник «Луд» – достояние ижемцев и пример почитания вековых традиций» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2277 @ 2022-07-02 @}
Владимир Уйба: «Праздник «Луд» – достояние ижемцев и пример почитания вековых традиций»
Глава Республики Коми поздравил село Ижма с 455-летием и принял участие в традиционных народных гуляниях, которые состоялись 2 июля в Ижемском районе.
«Праздник действительно межрегиональный, он давно перерос границы районного и республиканского.
Когда мы сегодня приветствовали хозяев и гостей, ко мне подходили люди из Мурманска, Калининграда, Москвы, Санкт-Петербурга.
Это говорит о том, что мы здесь собрали не только Республику Коми, но и всю нашу большую страну.
Дона изьватас, я хочу сказать вам огромное спасибо за то, что вы сохранили такой бриллиант – праздник, который сегодня, проходя через века, радует и согревает нас теплом ваших сердец.
Спасибо вам за гостеприимство, за радость этого праздника.
И, конечно же, хочу от всей души пожелать всем ижемцам крепкого здоровья, благополучия, семейного счастья, удачи в добрых делах и начинаниях.
Аттьö, пыдди пуктана изьватас.
С праздником!», - обратился к ижемцам Владимир Уйба.
Глава республики отметил, что праздник «Луд» можно назвать настоящим достоянием коми-ижемцев, примером почитания вековых традиций, которые необходимо сохранять и передавать будущим поколениям.
Также Владимир Уйба вручил государственные награды жителям Ижемского района: заведующему Кельчиюрским сельским домом культуры Николаю Евгеньевичу Филиппову и библиотекарю Щельяюрской библиотеки Ирине Юрьевне Котовой присвоены звания «Почётный работник культуры Республики Коми».
В этом году 16-й межрегиональный праздник «Луд», посвящённый 455-летию села Ижма, приобрёл особый статус, поскольку 2022-й год объявлен Президентом России Владимиром Путиным Годом культурного наследия.
Кроме того, в этом году отмечается 650-летие коми письменности.
Масштабные мероприятия народного праздника направлены на сохранение самобытной ижемской культуры, развитие внутреннего и въездного туризма.
Организаторы предусмотрели разножанровые площадки: подворья поселений, народные игры и угощения национальными блюдами, оленеводческое подворье с традиционными угощениями и обрядами.
Также состоялись ярмарка продукции местных производителей, выставка-продажа национальных сувениров и работ мастеров народных промыслов, выставка-галерея работ художников и фотографов, фестиваль «Играй, гармонь!».
В ближайшее время состоятся конноспортивные соревнования, затем традиционное шествие «ворота».
Изюминкой программы станут традиционные ночные гуляния на берегу реки Ижма: луговые игры и конкурс «Хоровод невест».
Под занавес праздника выступит сыктывкарская группа «OLD SCHOOL Коми».
Фото пресс-службы Главы Республики Коми и пресс-службы администрации МО МР "Ижемский"
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил жителей ЛНР с освобождением от украинского неонацистского режима @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2282 @ 2022-07-05 @}
Владимир Уйба поздравил жителей ЛНР с освобождением от украинского неонацистского режима
Глава Республики Коми направил Главе Луганской Народной Республики Леониду Пасечнику письмо с поздравлением.
«От имени жителей Республики Коми, от себя лично поздравляю вас с освобождением города Лисичанск, с завершением освобождения территории Республики в её исторических границах.
Свершилось то, чего вы ждали 8 лет.
Доблестные сыны Донбасской земли совместно с российскими войсками избавили Республику от украинского неонацистского режима.
И теперь в вашей жизни начинается новая страница.
От души желаю вам успехов в этой свободной и независимой жизни.
Пусть процветает благодатная Луганская земля, на ней царят мир, счастье и благополучие!», - отмечено в письме.
{Kodko @ В столицу Республики Коми привезут мощи Сергия Радонежского @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2283 @ 2022-07-05 @}
В столицу Республики Коми привезут мощи Сергия Радонежского
В 2022 году Русская православная церковь отмечает 600-летие со дня обретения мощей преподобного Сергия Радонежского.
Мощи преподобного являются главной святыней Троице-Сергиевой лавры, крупнейшего мужского монастыря Русской Православной Церкви.
В честь памятной даты ковчег с мощами доставят в епархии 57 городов России.
В каждом из них он будет находится по два дня.
16–17 июля святыня будет находиться в Свято-Стефановском кафедральном соборе Сыктывкара.
16 июля
с 16:30 до 17:00 пройдет молебен у мощей Сергия Радонежского.
С 17:00 до 19:00 — всенощное бдение.
С 19:00 до 07:00 17 июля любой желающий сможет поклониться мощам святого.
17 июля
с 07:00 до 09:30 состоится божественная литургия и молебен с участием архиепископа Сыктывкарского и Коми-Зырянского Питирима.
С 10:30 от собора в сторону сыктывкарского аэропорта начнется крестный ход.
К шествию смогут присоединиться все желающие.
Из Сыктывкара мощи отправятся в Вологду.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл личный приём граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2287 @ 2022-07-05 @}
Владимир Уйба провёл личный приём граждан
Жители республики обратились к главе Коми по вопросам улучшения жилищных условий, защиты прав собственников жилья, государственного регулирования цен на твёрдое топливо и другим.
По итогам личного приёма руководителям министерств и ведомств, руководителям органов муниципальной власти дан ряд поручений и рекомендаций по решению вопросов, которые обозначили Владимиру Уйба жители региона.
Ход исполнения этих поручений поставлен на контроль Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба дал старт первой профильной университетской смене для детей из ЛНР в Сыктывкаре @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2289 @ 2022-07-05 @}
Владимир Уйба дал старт первой профильной университетской смене для детей из ЛНР в Сыктывкаре
Для 50 старшеклассников из Луганской Народной Республики, большинство из которых проживают в городе Ровеньки, организованы тематические образовательные программы на базе Сыктывкарского государственного университета имени Питирима Сорокина.
Региональный вуз стал участником федерального проекта.
«Дорогие ребята, я очень рад приветствовать вас в нашей мирной, благословенной Республике Коми!
3 июля ваша земля была освобождена от неонацистского режима Киева.
От всей души поздравляю нас с вами с этой Победой!
Я дважды побывал в Луганской Народной Республике, общался с вашими земляками.
Мы, глядя друг другу в глаза, сказали, что теперь мы вместе, и никакая сила больше не разлучит нас.
Я очень рад, что сегодня вы здесь, на нашей земле.
Несмотря на то, что Коми – северная республика, мы подарим вам тепло наших сердец.
Программа точно вас увлечёт и заинтересует.
Заряжайтесь добром, миром, любовью, нашим северным гостеприимством», - обратился к ребятам Владимир Уйба.
Глава республики рассказал старшеклассникам, что между городом Ровеньки, откуда они прибыли, и Республикой Коми заключено соглашение о сотрудничестве.
Намечен ряд совместных задач по восстановлению города.
На первом этапе будут отремонтированы 11 социально значимых объекта, в том числе школа № 9, которая носит имя героя Советского Союза, молодогвардейца Любови Шевцовой.
Проект «Университетские смены» запущен Минобрнауки России совместно с Министерством просвещения России.
СГУ им. Питирима Сорокина вошёл в число 40 вузов-участников программы и пока является самым северным университетом, принимающим гостей из Донбасса.
В Сыктывкар прибыло 50 старшеклассников из Луганской Народной Республики в возрасте от 14 до 17 лет.
Организаторы предоставили им полноценное питание и продумали активный досуг.
Школьники пройдут комплексную образовательную и развлекательную программу: естественнонаучные мастер-классы и образовательные блоки по IT-технологиям, выездные экскурсии, деловые игры, творческие вечера, дискотеки.
Также дети познакомятся с культурой и историей Республики Коми.
{Kodko @ В Коми приостановлено действие ряда антиковидных ограничений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2290 @ 2022-07-06 @}
В Коми приостановлено действие ряда антиковидных ограничений
Соответствующие изменения по решению республиканского межведомственного оперативного штаба внесены в Указ Главы Республики Коми № 16 «О введении режима повышенной готовности».
Приостановлены антиковидные ограничения по отношению к организациям и предприятиям, применяющим вахтовый метод работы сотрудников.
Приостановлено действие запрета на проведение на территории Республики Коми культурно-массовых, зрелищных и иных массовых мероприятий.
Приостановлено требование к юридическим лицам и индивидуальным предпринимателям, осуществляющим деятельность на торговых объектах, перевозку железнодорожным, воздушным, автомобильным транспортом, регулярно проводить дезинфекцию помещений, размещать антисептические средства, устройства для обеззараживания воздуха.
Приостановлено требование к театрам и концертным организациям, учреждениям клубного типа обеспечивать соблюдение социальной дистанции в 1,5 метра при нахождении посетителей в зонах кассового обслуживания, фойе, буфетов.
Приостановлено положение Указа в части необходимости соблюдения режима изоляции по месту жительства (пребывания) до получения результатов ПЦР-теста для граждан России, возвращающихся из-за границы.
Кроме того, приостановлено требование к обязательному соблюдению масочного режима: средства индивидуальной защиты органов дыхания (маски и иные подобные средства), дезинфицирующие средства при проезде на автомобильном транспорте общего пользования или такси, а также при нахождении в общественных местах (объектах торговли, аптеках и аптечных пунктах, а также в организациях бытового обслуживания населения и иных общественных местах) теперь можно не использовать.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил дипломы выпускникам Медицинского института СГУ имени Питирима Сорокина @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2294 @ 2022-07-07 @}
Владимир Уйба вручил дипломы выпускникам Медицинского института СГУ имени Питирима Сорокина
Торжественная церемония состоялась сегодня, 7 июля.
В этом году учебное заведение выпустило 56 молодых специалистов, 13 из них окончили учёбу с отличием.
«Врач – это особая миссия.
Ведь в ваших руках – самое хрупкое и самое ценное для человека, его жизнь и здоровье.
Я желаю вам ни в коем случае не изменять своей профессии.
Относитесь к ней как к служению и всегда старайтесь помочь людям.
Помните: на определённом отрезке времени вы для своего пациента – самый главный человек, - обратился к молодым врачам Владимир Уйба.
– И, конечно, мы вас всех очень ждём в республике.
Для нас очень важно пополнить ряды докторов молодыми кадрами».
Часть выпускников планирует продолжить обучение в клинической ординатуре как на базе Медицинского института СГУ, так и на базах других медицинских высших учебных заведений.
И почти все выпускники собираются работать и строить свою дальнейшую врачебную карьеру в Республике Коми.
Как подчеркнул Глава Республики Коми, студенты-медики оказали неоценимую помощь в период пандемии коронавируса, работая помощниками врачей, медсёстрами и медбратьями в красных зонах и на скорой медицинской помощи.
В том числе благодаря их стараниям в регионе удалось удерживать ситуацию под контролем, даже когда заболеваемость населения была на самом пике.
В 2022 году состоялся четвёртый выпуск Медицинского института ФГБОУ ВО «Сыктывкарский государственный университет имени Питирима Сорокина» по специальности «Лечебное дело».
Учебное заведение окончили 56 молодых специалистов, 13 из них получили дипломы с отличием.
За три предыдущих года обучение по специальности «Лечебное дело» прошли 135 человек.
Учёба длилась шесть лет, в том числе на клинических базах Сыктывкара.
Практику студенты проходили в медицинских учреждениях Республики Коми.
«За последние годы в здравоохранении региона произошли значительные перемены.
Сегодня в распоряжении врачей современное оборудование и новейшие технологии.
Но единение врача и пациента никуда не делось.
Я всегда говорил, что приём врача – это таинство.
Тебе пациент исповедуется в том, что он не расскажет больше никому.
И тайну эту вы должны не только сохранить, вы должны понять, переложить её на медицинский язык и самое главное – принять верное решение и человека вылечить.
Понятно, что это не всегда возможно.
Но всегда можно дать человеку надежду, что в его ситуации вы ему обязательно поможете, - отметил в своём выступлении Владимир Уйба и пожелал молодым врачам, - в добрый путь!».
{Kodko @ Коми Республикаын индӧма вӧръясын пӧжарысь видзчысян торъя режим @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2295 @ 2022-07-07 @}
В Республике Коми вводится особый противопожарный режим в лесах
Подписано постановление Правительства Республики Коми об установлении с 8 июля на территории Республики Коми особого противопожарного режима в лесах.
Особый противопожарный режим вводится в связи с установившейся сухой и жаркой погодой для обеспечения пожарной безопасности в лесах.
Во время особого противопожарного режима в лесах запрещено разводить костры, сжигать мусор и пользоваться мангалами.
Кроме того, Минприроды Коми планирует с 11 по 31 июля 2022 года включительно ограничить пребывание граждан в лесах и въезд в них транспортных средств, за исключением сквозного проезда по дорогам общего пользования.
Исключение – граждане, чья трудовая деятельность связана с пребыванием в лесах и лесопользователи.
При этом они обязаны обеспечить состояние повышенной готовности средств предупреждения и тушения лесных пожаров
Введение особого противопожарного режима, как инструмент защиты лесов от пожаров, позволяет установить дополнительные требования пожарной безопасности, усилить мониторинг лесной территории и более оперативно реагировать на развитие ситуации.
Напомним, в этом году наказание за нарушение правил пожарной безопасности в лесах ужесточено, штрафы для граждан выросли более чем в 10 раз.
Увеличенные штрафы действуют в условиях особого противопожарного режима, режима чрезвычайной ситуации, возникшей вследствие лесных пожаров.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём семьи, любви и верности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2297 @ 2022-07-08 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём семьи, любви и верности
«Уважаемые жители Республики Коми!
От души поздравлю вас с добрым и прекрасным праздником – Днём семьи, любви и верности!
В этом году праздник получил официальный статус – Президент страны в целях сохранения традиционных семейных ценностей и духовно-нравственного воспитания детей и молодёжи подписал Указ об установлении 8 июля Дня семьи, любви и верности.
Крепкая счастливая семья – основа и фундамент для развития каждого человека и каждого государства.
В семье сохраняются традиции и духовность, воспитываются любовь и мудрость, которые проецируются на отношение к стране.
Из простого счастья – быть любимым, чувствовать заботу и поддержку близких – рождаются патриотизм и преданность своей Отчизне.
Дорогие друзья!
Пусть в семьях республики всегда царят любовь, взаимоуважение и счастье.
Пусть доброта и согласие царят в нашей прекрасной стране.
Желаю вам крепкого здоровья и благополучия.
Берегите своих близких!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл межотраслевой совет потребителей по вопросам деятельности субъектов естественных монополий @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2298 @ 2022-07-08 @}
Владимир Уйба провёл межотраслевой совет потребителей по вопросам деятельности субъектов естественных монополий
На совещании обсудили инвестиционные программы трёх крупнейших предприятий Республики Коми в сфере ресурсоснабжения – филиала «Коми» ПАО «Т Плюс», Эжвинского МУП «Жилкомхоз» и МУП «Жилкомуслуги».
«Инвестиционные программы направлены, прежде всего, на обеспечение надёжности и качества теплоснабжения, на улучшение качества питьевой воды, очистки сточных вод.
Позиция Правительства Республики Коми – не допускать при реализации этих программ перекладывания финансовой нагрузки на потребителей.
Мы поддерживаем только те мероприятия, которые учитывают интересы граждан и не влекут за собой рост тарифов.
Также в приоритете – проекты, которые привлекают финансирование из различных источников, например, за счёт экономии на снижении потерь или субсидии из федерального бюджета.
Правительство внимательно анализирует инвестиционные программы компаний, и я призываю муниципалитеты делать то же самое на местном уровне», - подчеркнул Владимир Уйба, открывая заседание.
О ходе исполнения инвестиционных программ в 2021 году и о прогнозах исполнения на 2022 год доложили руководители ресурсоснабжающих организаций.
В Республике Коми на 2021–2022 годы запланировано к реализации в сфере теплоснабжения свыше 150 мероприятий на общую сумму более 900 млн рублей, в сфере водоснабжения, водоотведения – свыше 200 мероприятий на общую сумму более 850 млн рублей.
Как отметил директор филиала «Коми» ПАО «Т Плюс» Сергей Добров, в прошлом году инвестиционная программа по теплоснабжению была утверждена на сумму 170 млн рублей, состоялось техперевооружение 2,7 км тепловых сетей.
Основная часть работ проведена в Сыктывкаре.
Он подчеркнул, что в прошлом году при поддержке Правительства Республики Коми впервые была утверждена инвестиционная программа теплоснабжения по Сыктывкару.
В 2022 году программа по теплоснабжению оценивается в 195 млн рублей, из них 120 млн будут направлены на мероприятия в Сыктывкаре.
Кроме того, компания планирует реализовать большой проект в Инте, который принят при поддержке Правительства Республики Коми, – это строительство новой водогрейной котельной.
Общая стоимость проекта – около 1,5 млрд рублей.
Из федерального бюджета уже привлечено 556 млн рублей.
По информации генерального директора ЭМУП «Жилкомхоз» Владимира Порсюрова, компания реализует две инвестиционные программы – в сфере водоснабжения и водоотведения.
В сфере водоснабжения производится реконструкция участков водопроводных сетей и строительство водоочистных сооружений в Эжве.
В 2021 году работы по прокладке трубопровода начались и будут продолжены в 2022 году.
Для строительства водоочистных сооружений в прошлом году подготовлена проектно-сметная документация, проект проходит экспертизу.
В 2022 году начнётся установка оборудования.
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба, в план мероприятий дополнительно были включены работы по дноуглублению.
Это было вызвано тем, что со временем река Вычегда обмелела, и с большой вероятностью район мог остаться без воды.
Запланированные работы выполнены.
В следующем году компания собирается продолжить углубление дна Вычегды и очистку русла.
Услуги по холодному водоснабжению пригородных посёлков Сыктывкара оказывает МУП «Жилкомуслуги».
Исполняющий обязанности директора предприятия Виктор Стоцкий отметил, что в 2021 году проводились работы по реконструкции сетей, замене ветхих трубопроводов на отдельных участках, разработке проектно-сметной документации для сетей водоотведения, реконструкции канализационного выпуска.
В 2022 году аналогичные работы будут продолжены.
Стоимость мероприятий в сфере холодного водоснабжения на 2021–2022 годы компания оценивает в 156 млн рублей.
{Kodko @ В Коми сократят сроки выдачи ордеров при реализации мероприятий по догазификации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2300 @ 2022-07-08 @}
В Коми сократят сроки выдачи ордеров при реализации мероприятий по догазификации
Такую задачу перед муниципалитетами поставил глава региона Владимир Уйба по итогам заседания Регионального штаба по газификации населённых пунктов Республики Коми.
Догазификация населённых пунктов проводится по поручению Президента России Владимира Путина.
Для граждан, в том числе Республики Коми, газопроводы до земельных участков, на которых находятся индивидуальные жилые дома и дома блокированной застройки, проводятся бесплатно.
«Сейчас самые благоприятные месяцы для работы, поэтому темпы догазификации необходимо ускорить.
Считаю, что мероприятия по отводу земли проводятся неоправданно долго.
Сроки выдачи ордеров на производство земляных работ при реализации мероприятий по догазификации необходимо сократить», - отметил Владимир Уйба.
Глава региона поручил муниципальным образованиям до конца июля внести изменения в свои административные регламенты и при предоставлении заявителями полного пакета документов сократить срок выдачи ордеров на производство земляных работ при реализации мероприятий по догазификации до 4 рабочих дней, а при отсутствии инженерных коммуникаций в месте производства работ – до 2 рабочих дней.
«Половина населения республики проживает в сёлах.
Одна из главных задач Правительства – развитие сельских территорий.
Нам необходимо поднимать сёла, а газификация в этом вопросе – основа основ.
Поручаю Правительству Республики Коми проработать вопрос о выделении дополнительных преференций сельским жителям на догазификацию.
Дополнительные меры поддержки позволят нам значительно расширить список потребителей газа», - сказал в заключении глава региона.
В Республике Коми подано почти 2,5 тысячи заявок на догазификацию, созданы условия для газификации 668 домовладений.
{Kodko @ В День семьи, любви и верности Владимир Уйба вручил подарки новорождённым @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2302 @ 2022-07-09 @}
В День семьи, любви и верности Владимир Уйба вручил подарки новорождённым
Торжественная церемония состоялась в Коми перинатальном центре в рамках регионального проекта «Подарок новорождённому», который реализуется с 1 июля 2022 года.
Все семьи с рождением ребёнка получают наборы детских принадлежностей.
«Сегодня удивительный день – день православных святых Петра и Февронии Муромских, покровителей семьи.
В этом году праздник приобрёл официальный статус.
Правительство республики выбрало для себя такой курс, чтобы создавать максимально благоприятные условия для семей.
Это наш приоритет.
Мы ввели много новых видов поддержки, в том числе для многодетных семей.
Я благодарен вам, что вы стали мамами.
Вы – молодцы, поддерживаете демографию.
Поздравляю с рождением деток и примите наши небольшие подарки», - обратился к мамам глава республики.
Владимир Уйба вручил мамам комплекты, которые предусмотрены в рамках республиканского проекта «Подарок новорождённому».
В комплект входят вещи, необходимые в первые дни жизни – спальные принадлежности, предметы гигиены и средства для ухода.
Текстильные изделия, входящие в комплект, произведены на одном из предприятий Коми.
Стоимость набора составляет 5 тысяч рублей.
Комплект предоставляют медицинские организации республики, которые специализируются на родовспоможении.
Подарок положен всем детям, которые появились на свет с 1 июля 2022 года.
Владимир Уйба отметил, что регулярно отвечает на множество обращений от жителей республики, в том числе от женщин с детьми.
Общение с ними показало, что часто мамы не знают своих прав: какие льготы и выплаты на детей им положены.
Чтобы информация о мерах поддержки была максимально доступной для каждого жителя региона, Республика Коми подключилась к федеральному проекту – «Социальный навигатор».
Обратившись в службу, можно получить консультацию о субсидиях для семей с детьми, об организации отдыха и оздоровления, о дополнительном образовании, а также по многим другим вопросам.
Узнать о том, какие меры поддержки полагаются семьям с детьми можно на портале проекта «Социальный навигатор» - семья.ркоми.рф.
* * *
Проект «Подарок новорождённому» является дополнительной мерой поддержки семей с детьми.
Ранее Центр управления регионом Коми провёл анализ республиканских мер по поддержке семей с детьми и в качестве дополнения уже существующих предложил Правительству Коми внедрить такую меру, как «подарок новорождённому».
Владимир Уйба поддержал инициативу ЦУР и поручил включить эту практику в комплекс мероприятий по поддержке семей с детьми.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил образцовым семьям республики медали «За любовь и верность» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2303 @ 2022-07-09 @}
Владимир Уйба вручил образцовым семьям республики медали «За любовь и верность»
Церемония состоялась 8 июля в Парке культуры и отдыха имени С. М. Кирова в Сыктывкаре и была приурочена ко Дню семьи, любви и верности.
«8 июля – особая дата в современном календаре официальных дат и праздников.
Она тесно связана с православными традициями и святыми покровителями семьи и брака Петром и Февронией Муромскими.
Светлый праздник, корни которого уходят в глубину веков, олицетворяет ценности, которые берут свои истоки в семье.
Только семья делает жизнь человека эмоциональной и духовно наполненной.
Семья даёт нам силы и опору.
Любовь помогает радоваться жизни.
Верность дарит уверенность.
Сегодня мы чествуем супружеские пары, которые много лет строят свои отношения на основе любви, взаимопонимания и верности», - отметил Владимир Уйба.
Глава региона вручил медаль «За любовь и верность» девяти семьям Сыктывкара.
Награда учреждена организационным комитетом по проведению «Дня семьи, любви и верности в Российской Федерации».
Церемония состоялась на торжественном мероприятии в Парке культуры и отдыха имени С. М. Кирова в Сыктывкаре.
Также в честь праздника в парке была организована концертная программа, работа тематических площадок, мастер-классов и фотозон.
В целом по республике памятными медалями «За любовь и верность» удостоены 72 семьи, которые прожили в счастливом браке более четверти века и являют собой пример супружеской верности.
«В нашей стране, в нашей республике поддержка института семьи является значимым государственным приоритетом.
При этом особое внимание уделяется поддержке семьям с детьми, – подчеркнул Владимир Уйба.
– Наша республика богата замечательными семьями, где из поколения в поколение передаются семейные и духовные ценности, национальные и культурные традиции.
От всей души поздравляю все семьи республики, желаю долгой и счастливой совместной жизни.
Хочу выразить особую признательность родителям, достойно воспитывающим не только собственных, но и приёмных детей, а также многодетным семьям.
Берегите друг друга, живите в любви и согласии!».
* * *
Медалью, учреждённой организационным комитетом по проведению «Дня семьи, любви и верности в Российской Федерации» «За любовь и верность» награждены семьи города Сыктывкара:
Смета̀нина Галина Юрьевна и Смета̀нин Федор Петрович;
Дё̀мина Ольга Ильинична и Дѐмин Александр Алексеевич;
Патрѝки Нина Ивановна и Патрѝки Георгий Васильевич;
Головина̀ Вера Владимировна и Головѝн Валерий Витальевич;
Медвѐдчикова Эдита Тибериевна и Медвѐдчиков Владимир Николаевич;
Кня̀зева Нина Павловна и Кня̀зев Николай Алексеевич;
Петро̀ва Нина Еруслановна и Петро̀в Александр Николаевич;
Ра̀тниек Ирина Михайловна и Ра̀тниек Юрий Янович;
Ко̀вина Анна Ивановна и Ко̀вин Анатолий Васильевич.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Наш симметричный ответ санкциям – нарастить объём производства собственных продуктов питания» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2304 @ 2022-07-09 @}
Владимир Уйба: «Наш симметричный ответ санкциям – нарастить объём производства собственных продуктов питания»
Глава Республики Коми принял участие в рабочей встрече с членами Президиума МОД «Коми войтыр».
Обсуждены вопросы развития сельского хозяйства в новых экономических условиях, комплексного развития сельских территорий и вопросы сохранения государственного коми языка и коми культуры.
«Условия сегодня сложились непростые для всех отраслей, и для комплексного развития сельских территорий – тоже.
При этом значимость сельского хозяйства только растёт.
Наш симметричный ответ санкциям – нарастить объём производства собственных продуктов питания.
Кроме того, села республики – это исконные места проживания коми народа, поэтому для Правительства Республики Коми крайне важно развитие сельского хозяйства и сельских территорий», - подчеркнул Владимир Уйба.
Глава региона отметил, что с января 2022 года на заседаниях Правительства Республики Коми рассматривается Программа комплексного развития территорий, заслушиваются доклады глав муниципалитетов о проделанной работе.
«Руководители на местах должны быть хозяевами и ответственными за свои полномочия.
При этом обязательно надо опираться на общественные советы, актив «Коми войтыр» на местах, на инициативных граждан, прислушиваться к их мнению», - сказал глава республики.
«Для «Коми войтыр» один из самых важных моментов – это развитие сельских территорий.
Основная масса коми населения проживает в сельской местности, - согласился Председатель Исполкома МОД «Коми войтыр», генеральный директор АО «Агрокомплекс» Алексей Габов.
– Отдельно хочу поблагодарить за поддержку в сельском хозяйстве.
С учётом нынешней геополитической ситуации Вы приняли решение о выделении дополнительных средств, и они, конечно, крайне необходимы.
Уверен, Ваши действия обязательно принесут положительные плоды.
Мы понимаем, что на протяжении многих лет на село не обращалось внимания, и за один год все проблемы не решить.
Но мы видим перспективу в совместной работе с Правительством Республики Коми, главами муниципальных образований и представительствами «Коми войтыр» на местах».
Для того, чтобы нивелировать негативные тенденции в условиях внешнего санкционного давления, Правительством региона были пересмотрены подходы к государственной поддержке аграрного комплекса.
По поручению главы республики Владимира Уйба на поддержку отрасли было дополнительно выделено 276,4 млн рублей.
В целом в 2022 году АПК региона получит около 1,4 млрд рублей – на 38% больше, чем годом ранее.
Это позволит простимулировать рост производства молока, развитие оленеводческих хозяйств, расширить поддержку фермерским хозяйствам, компенсировать затраты хлебопёкам, увеличить единовременные выплаты специалистам и рабочим кадрам, возобновить несколько крайне востребованных мер поддержки и установить новые меры, в которых назрела острая необходимость.
В целях создания и развития инфраструктуры на сельских территориях администрациям сельских поселений выделяется до 2 млн рублей на реализацию проектов, направленных на благоустройство населённых пунктов.
Также строятся и ремонтируются автодороги общего пользования, причём в приоритетном порядке – дороги, ведущие к объектам агропромышленного комплекса.
Кроме того, предоставляются субсидии в рамках федерального проекта «Современный облик сельских территорий» на строительство и ремонт социально значимых объектов сферы культуры, образования, туризма, жилищно-коммунального хозяйства.
Участники встречи обсудили вопросы развития государственного коми языка.
В 2022 году стартовало Международное десятилетие языков коренных народов.
При координации республиканского Министерства национальной политики разработан проект распоряжения Правительства Республики Коми, которым будет утверждён оргкомитет и план мероприятий к этому событию.
В республике действует региональная программа «Сохранение и развитие государственных языков Республики Коми (2019–2024 годы)», направленная на сохранение и развитие коми языка.
Кроме того, на встрече рассмотрен вопрос о подготовке к Экологическому форуму «Сӧстӧм да мича вӧр-ва» (Чистая природа), инициатором которого выступило МОД «Коми войтыр».
Предложение о его проведении поддержал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Цель форума – создание и развитие благоприятных условий для улучшения состояния окружающей среды, повышения вовлечённости общественности в принятие экологически значимых решений.
«Вы последовательно работаете над решением проблемных вопросов, которые поднимаются на ежегодных конференциях коми народа.
Тесно взаимодействуете с исполнительной и законодательной властью республики и органами местного самоуправления.
И это правильно, поскольку только в таком триединстве можно эффективно решать вопросы.
Понимаю, насколько важен формат прямого открытого общения для того, чтобы обсуждение имело достоверный и конструктивный характер», - отметил Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба предложил Наталье Хозяиновой работу в Правительстве Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2306 @ 2022-07-09 @}
Владимир Уйба предложил Наталье Хозяиновой работу в Правительстве Республики Коми
Мэр Сыктывкара ответила согласием.
Новый член регионального кабинета министров займётся выстраиванием системной работы с муниципалитетами и будет иметь полномочия на уровне зампреда.
Такое решение было принято сегодня, 9 июля, во время рабочей встречи главы Коми и руководителя столичной администрации.
В ходе встречи были рассмотрены вопросы, связанные с повышением качества жизни в городе Сыктывкаре, решением проблем, с которыми обращаются люди, в том числе через различные социальные сети.
Владимир Уйба отметил, что столица Республики Коми должна соответствовать своему высокому статусу и отвечать всем ожиданиям и требованиям горожан.
Наталья Хозяинова доложила, что администрацией муниципалитета подготовлен ряд предложений по реализации положений Закона о статусе столицы Республики Коми.
Они составлены с учётом пожеланий граждан и возможностей, которые предусмотрены действующими республиканскими программами.
«Эти предложения – не просто общие слова, по каждому из них есть обоснование, информация с описанием проблем, путями решения и того, что нами уже сделано.
Владимир Викторович, прошу дать поручение всем органам исполнительной власти Республики Коми совместно с администрацией города Сыктывкара, депутатами городского совета, Государственного совета республики проработать каждое мероприятие и рассмотреть их реализацию исходя из возможностей как местного бюджета муниципального образования, республиканского бюджета, так и возможностей привлечения федеральных ресурсов», - обратилась Наталья Хозяинова.
«Хорошо.
Я эти предложения посмотрю, поручения будут даны.
Мы их обсудим с Вами и Анной Феликсовной Дю, чтобы это было в тех формулировках, которые были вами заложены», - сказал глава Коми.
Владимир Уйба высоко оценил профессиональный опыт Натальи Хозяиновой, наработанный за время работы на муниципальной службе, и предложил перейти на более высокий уровень – в Правительство Республики Коми, где этот опыт будет крайне востребован.
«В ноябре прошлого года я встречался с руководителями муниципалитетов, и тогда поступил активный посыл о том, чтобы определить одного из членов Правительства Республики Коми для работы с муниципалитетами.
Я поддержал это предложение, поскольку сегодня полномочия есть у каждого министра, но нет единого ответственного, за которым был бы закреплён весь комплекс полномочий.
Минстрой отвечает за своё направление, Минкульт за своё, Минспорта за своё.
Нет того, кто замыкает на себе работу с муниципалитетами абсолютно по всем направлениям.
Поэтому мы создали такую должность – это член Правительства республики с полномочиями на уровне зампреда, который будет отвечать за работу с муниципалитетами в полном объёме.
Это очень огромная ответственность.
Эта работа со всеми министрами, которые работают с муниципалитетами по своим направлениям.
Это работа со всеми федеральными и региональными программами, которые реализуются в муниципалитетах.
Я посмотрел из числа тех, кто бы мог справится с этой задачей.
С учётом опыта, который Вы приобрели, работая руководителем муниципалитета, а именно столицы, и с учётом работы, которую нам надо выстраивать системно не только на уровне Сыктывкара, но и в целом в республике, я предлагаю Вам перейти на более высокий уровень – в Правительство республики и взять на себя этот функционал», - предложил Владимир Уйба.
Поблагодарив за высокое доверие, Наталья Хозяинова приняла предложение Главы Республики Коми: «Владимир Викторович, благодарю Вас за высокую оценку моей деятельности на посту руководителя администрации города Сыктывкара.
Я принимаю Ваше предложение.
Будем вместе решать проблемы не только жителей Сыктывкара, но и жителей всей республики.
Спасибо большое.
«Это очень непростая должность и человек на неё должен быть подобран такой, который и муниципалитеты знает, и в то же время знает очень хорошо республику, характер людей.
Зная столицу, её опыт можно трансформировать на все муниципалитеты.
Для меня очень важно, чтобы был именно такой человек.
В Вас я вижу и своего помощника, и человека, который сделает на этой должности хороший задел.
По сути сегодня Вы – первый член Правительства, который будет отвечать именно за это направление.
А все мы, конечно, будем помогать», - сказал в завершение встречи глава Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба пообщался со школьниками из Луганской Народной Республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2307 @ 2022-07-10 @}
Владимир Уйба пообщался со школьниками из Луганской Народной Республики
9 июля состоялся праздничный приём Главы Республики Коми для старшеклассников из ЛНР, прибывших на профильную смену Сыктывкарского государственного университета имени Питирима Сорокина.
Для ребят подготовили интерактивную программу, музыкальные номера, угостили десертами и мороженным, а также предложили поступить в вузы республики после окончания школы.
«Сегодня мир кардинально поменялся, - подчеркнул Владимир Уйба, открывая встречу.
– Россия встала на помощь Луганску и Донецку.
Это новая точка отчёта мироисчисления.
Американцы считали, что они победят, развязав руками неонацистов на Украине эту войну, что они разобьют нас по одному.
Но случилось совершенно обратное.
Мы консолидировались, и сегодня вместе с вашими отцами, братьями на земле Луганска и Донецка сражаются наши ребята.
Считаю, что мы с вами просто обязаны всем, чем можем, их поддерживать.
Вы учёбой, потому грамотная, образованная молодёжь – это огромный потенциал любой страны.
Поэтому хорошо учиться – это ваш фронт.
А наш фронт, у взрослых – помогать всем, чем можно – мы при активном участии партии «Единая Россия» формируем и отправляем гуманитарные конвои.
Ну и вторая наша задача – увековечить память всех наших героев, кто, к сожалению, сложил свои головы ради нашего счастливого мирного будущего».
Глава Коми рассказал о том, какое образование можно получить в республике и какие профессии востребованы, в чем специфика работы руководителя региона.
Ребята спросили, будут ли проводится такие университетские смены в дальнейшем.
И. о. министра образования, науки и молодёжной политики Наталья Якимова сообщила, что в августе Ухтинский государственный технический университет примет 100 детей из ЛНР и ДНР.
Владимир Уйба предложил после завершения специальной военной операции организовать обмен сменами, а в 2023 году инициировать их проведение на уровне республики.
«Мы обязательно продолжим такие смены.
И для меня очень важно, чтобы к нам приезжали не только дети из Ровеньков, но и со всей Луганской Народной Республики.
Чтобы они знакомились с Республикой Коми, с её национальным колоритом, красотами.
Здесь есть на что посмотреть, причём не только летом, но и зимой», - отметил Владимир Уйба.
Дети из ЛНР поблагодарили за тёплый приём и позитивные впечатления от знакомства с Республикой Коми, которые останутся на всю жизнь.
«Мы очень рады такой уникальной возможности побывать в вашей красивой республике, познакомиться с вашей культурой.
Нам очень приятно было подружиться с вашими студентами и педагогами, поучаствовать в мастер-классах.
Это действительно уникальная возможность для наших детей – получить больше знаний в профессиональной ориентации.
Огромная всем вам благодарность за прекрасно организованную за познавательную образовательную и развлекательную программу, за очень комфортные условия проживания, за ваше теплое отношение к нам, за отзывчивость.
Мы будем очень рады сотрудничеству и крепкой новой дружбе», - сказала руководитель группы, методист ГУДО ЛНР «Центр детского, юношеского туризма и краеведения г. Ровеньки» Екатерина Строганова.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Усть-Цилемская горка» стала центром притяжения сотен гостей со всей России @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2321 @ 2022-07-13 @}
Владимир Уйба: «Усть-Цилемская горка» стала центром притяжения сотен гостей со всей России
В рамках мероприятий «Усть-Цилемской горки» Глава Республики Коми с заместителем полномочного представителя Президента Российской Федерации в СЗФО Любовью Совершаевой примерили народные костюмы, приняли участие в горочных гуляниях и посетили музей Журавского.
«Усть-Цилемская горка» - это настоящий символ района и визитная карточка республики.
Особый статус празднованию придаёт то, что Усть-Цильма объявлена столицей «Серебряного ожерелья России».
Усть-цилёмы сумели пронести через века своё старинное русское наречие и устное народное творчество.
Они с размахом показывают родовые традиции, которые веками передаются из поколения в поколение.
На «Усть-Цилемскую горку» приезжают гости со всей страны.
Это самобытное мероприятие стало центром притяжения сотен гостей», - отметил глава региона.
Красочное гуляние «Усть-Цилемская горка» - это весенне-летний обрядовый праздник, живой памятник.
В 2016 году праздник стал межрегиональным.
Его корни уходят в далёкую старину, когда люди собирались за деревней на возвышенности и встречали солнце с песнями и хороводами.
С давних времён «Горка» символизирует вершину трудового года.
Одной из составляющих праздника были ярмарочные гуляния – в Усть-Цильму приезжали торговцы из соседних деревень и районов.
Неизменный атрибут «Горки» – усть-цилемский костюм.
Для женщин он шился из репса, парчи, штофа, шёлка и состоял из нескольких элементов: рукавов, сарафана, фартука, пояса и платка.
Мужской костюм – более простой, состоял из рубахи-косоворотки, штанов, узорных чулков и кожаных ступней.
Традиционно на «Горке» водили хороводы, пели песни, танцевали, проигрывали семь обязательных ритуальных фигур.
Люди верили в силу заклинания и свято чтили ритуал.
В наши дни «Усть-Цилемская горка» стала массовым гулянием, где показывают давние традиции, облачаются в костюмы, которые бережно сохранились в память о предках, водят хороводы и исполняют песни из классического русского хороводного репертуара.
В рамках горочных мероприятий Владимир Уйба и Любовь Совершаева посетили историко-мемориальный музей имени А. В. Журавского, который создан в 1964 году и расположен в центре Усть-Цильмы.
Фонды музея составляют более 30 тысяч экспонатов.
Это коллекции документов, фотографий, живописи, изделий прикладного искусства, предметов археологии, нумизматики, этнографии, уникальных древлеправославных рукописных и старопечатных книг, икон, доказывающих высочайший уровень русской культуры старообрядцев поморского толка.
Экспозиции музея рассказывают об основании села Усть-Цильма, об истории Печорского края в конце XIX – начале XX веков, о культуре и природе Усть-Цилемского района, об усть-цилёмах – участниках Великой Отечественной войны.
Также здесь расположена экспозиция, посвящённая жизни и деятельности учёного Андрея Владимировича Журавского – основателя первого научного учреждения на Севере – Печорской естественноисторической станции Российской Академии наук (1906 г.) и Печорской сельскохозяйственной опытной станции (1911 г.).
{Kodko @ Владимир Уйба и Любовь Совершаева посетили социальные объекты Ухты @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2322 @ 2022-07-13 @}
Владимир Уйба и Любовь Совершаева посетили социальные объекты Ухты
Глава Республики Коми Владимир Уйба и заместитель полномочного представителя Президента Российской Федерации в Северо-Западном федеральном округе Любовь Совершаева 13 июля посетили в Ухте Детский парк, Центр творчества имени Г. А. Карчевского и Историко-краеведческий музей, осмотрели территории, благоустроенные в рамках федерального проекта «Формирование комфортной городской среды».
Глава города Магомед Османов, рассказывая об истории Детского парка, отметил, что за последние годы он значительно изменился.
Территория парка была благоустроена в рамках социального партнёрства, но и сейчас инициативные местные жители продолжают создавать здесь прекрасные объекты.
Владимир Уйба и Любовь Совершаева пообщались с детьми из летнего оздоровительного лагеря и посетили скалодром, модельную библиотеку, которая была создана в рамках национального проекта «Культура», танцевальные залы, театр центра творчества имени Г. А. Карчевского.
Владимир Уйба, Любовь Совершаева и Магомед Османов возложили цветы к мемориалу ухтинцам, погибшим в годы Великой Отечественной войны.
На этом месте в 40-е годы прошлого столетия располагался военкомат, отсюда более 13 тысяч ухтинцев ушли на войну, около восьми тысяч из них так и не вернулись домой.
В память о героях в 1984 году в Ухте и был открыт мемориал.
В Историко-краеведческом музее для Владимира Уйба и Любови Совершаевой провели экскурсию, рассказали о богатой флоре и фауне Ухтинского района, интересных исторических фактах.
Показали туристско-информационный центр, который пользуется большой популярностью у местных жителей и гостей региона.
Здесь можно получить информацию о туристическом потенциале Ухты и Республики Коми.
Любовь Совершаева отметила, что Ухта – очень ухоженный, благоустроенный, красивый город: «Совместными усилиями в рамках социального партнёрства, благодаря участию республики и муниципалитета в Ухте удалось создать уникальную атмосферу – здесь сплетены и уважительное отношение к истории, и преемственность поколений, созданы современные комфортные условия для жизни ухтинцев, есть много точек притяжения, интересных для туристов и гостей города».
Фото пресс-службы МО ГО "Ухта"
{Kodko @ В лесах Коми с 13 июля и до особого распоряжения введён режим чрезвычайной ситуации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2323 @ 2022-07-14 @}
В лесах Коми с 13 июля и до особого распоряжения введён режим чрезвычайной ситуации
Владимир Уйба подписал Указ Главы Республики Коми от 13 июля 2022 года № 76 «О введении режима чрезвычайной ситуации в лесах регионального характера, возникшей на территории Республики Коми вследствие лесных пожаров».
К тушению лесных пожаров будут привлечены силы и средства подразделений и формирований, установленные сводным планом тушения лесных пожаров на территории Республики Коми и межрегионального маневрирования.
Руководителем ликвидации чрезвычайной ситуации определён министр природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми.
Ему поручено:
1) обеспечить участие руководящего состава лесничеств в составе оперативных штабов муниципальных образований в Республике Коми;
2) организовать работу по тушению лесных пожаров на территории Республики Коми;
3) проводить мониторинг лесопожарной обстановки в лесах на территории Республики Коми;
4) организовать в случае необходимости переброску дополнительных сил и средств для тушения лесных пожаров в рамках межрегионального маневрирования;
5) ежедневно докладывать председателю Комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми данные о пожарной опасности в лесах и лесных пожарах на территории Республики Коми до стабилизации обстановки.
Главному управлению МЧС России по Республике Коми рекомендовано обеспечить привлечение дополнительных сил и средств Территориального пожарно-спасательного гарнизона Республики Коми с учётом обеспечения противопожарной защиты населённых пунктов и объектов экономики.
Главам муниципальных образований в Республике Коми рекомендовано обеспечить привлечение сил и средств органов местного самоуправления муниципальных образований в Республике Коми, нештатных и общественных аварийно-спасательных формирований, а также спасателей, не входящих в состав указанных формирований.
Министерству внутренних дел Российской Федерации по Республике Коми рекомендовано:
1) оказать содействие по усилению охраны общественного порядка и объектов, обеспечивающих жизнедеятельность населения в местах лесных пожаров и на прилегающих к ним территориях;
2) в пределах своих полномочий оказать содействие работникам лесничеств по ограничению пребывания граждан в лесах и въезда в них транспортных средств.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Каждому из нас нужно занять жёсткую, непримиримую позицию по отношению к нарушителям» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2326 @ 2022-07-14 @}
Владимир Уйба: «Каждому из нас нужно занять жёсткую, непримиримую позицию по отношению к нарушителям»
Глава Коми провёл заседание Республиканской комиссии по обеспечению безопасности дорожного движения.
Обсуждены вопросы обеспечения безопасности пешеходов и перевозки детей школьными автобусами.
«Транспорт – источник повышенной опасности.
Поэтому каждый водитель должен осознавать, что неосторожность за рулём или, что ещё хуже и в принципе недопустимо, несоблюдение правил дорожного движения, превышение скорости могут привести к беде.
Считаю, что в этой части каждому из нас нужно занять жёсткую, непримиримую позицию по отношению к нарушителям – сообщать о нарушениях, зафиксированных на видеорегистраторах, в ГИБДД для последующего принятия мер.
И эту практику необходимо вести постоянно.
Только так мы можем наладить дисциплину на дорогах и предотвратить множество ДТП.
Всем государственным организациям, применяющим автотранспортные средства с видеорегистраторами, надо отработать порядок фиксации правонарушений и передачи их в госавтоинспекцию», - отметил глава Коми.
После резонансного ДТП в Сыктывкаре осенью 2021 года резко возросло количество обращений жителей в социальных сетях.
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба Центр управления регионом, а также Министерство строительства и жилищно-коммунального хозяйства республики подготовили отчёт о реализации мероприятий по обеспечению безопасности пешеходов на дорогах республики.
При этом особое внимание уделялось сбору и анализу предложений от самих жителей.
«Реализация проекта показала вовлечённость и готовность граждан содействовать власти в вопросах безопасности на дорогах, поэтому мы предлагаем как можно чаще привлекать активных и инициативных жителей для решения подобных задач», - сказал руководитель Центра управления регионом Евгений Зелинский.
Жители республики направили 372 предложения.
Самые популярные из них – это установка светофоров вблизи школ и обустройство освещения пешеходных переходов и тротуаров около детских садов и в отдалённых районах населённых пунктов.
Предложения переданы в муниципалитеты для составления перечня проблемных участков.
В большинстве районов комиссионные обследования уже проведены.
Следующий шаг – рассчитать смету для реализации проектов в 2023 году.
«Должен отметить, что на сегодняшний день у нас в республике ещё не все пешеходные переходы оборудованы в соответствии с требованиями ГОСТов.
Аварийность всё ещё на высоком уровне.
Коллеги, наша задача – сделать переход дороги максимально безопасным для пешеходов.
Мы приняли решение с 2023 года направлять 1 млрд рублей на развитие муниципалитетов.
Поручаю Правительству Республики Коми проработать вопрос «окрашивания» данных средств, чтобы отстающие муниципалитеты могли расходовать эти деньги только на одну цель – обустройство пешеходных переходов.
Напомню, задача по обеспечению безопасности пешеходных переходов определена Президентом страны», - подчеркнул глава республики.
По информации Министерства строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми, соответствуют требованиям новых национальных стандартов 1510 пешеходных переходов–70% от их общего числа, в том числе вблизи школ и других учебных заведений–182 из 246 пешеходных переходов, или 74%.
В 2021 году на улично-дорожной сети населённых пунктов и автодорогах местного значения приведены в соответствие требованиям 86 пешеходных переходов (42 – на региональных автодорогах и 44 – на автодорогах местного значения), в том числе вблизи школ и других учебных заведений–14.
На данные цели из бюджетов всех уровней направлены 73,4 млн рублей.
В 2022 году планируется обустроить 63 пешеходных перехода, на эти цели из бюджетов всех уровней предусмотрено около 21 млн рублей.
На автомобильных дорогах регионального или межмуниципального значения приведены в соответствие требованиям законодательства 312 пешеходных переходов.
На 2022 год запланировано привести в соответствие 42 пешеходных перехода.
Практически во всех муниципалитетах пешеходные переходы, расположенные вблизи образовательных учреждений, приведены в соответствие с установленными требованиями.
Только в пяти муниципалитетах данная работа ещё не завершена.
На личном контроле Главы Республики Коми – обеспечение безопасности при перевозке детей школьными автобусами.
«Ремонт дорог, по которым пролегают школьные маршруты, идёт во всех без исключения муниципалитетах.
Я жёстко обозначил сроки: работы по контрактам должны быть завершены до 31 августа.
Есть муниципалитеты, до которых мы довели дополнительные средства.
Например, Прилузскому району были выделены деньги на ремонт аварийного моста, по которому детей переводили пешком.
Правительство Республики Коми в этом году сделало всё для того, чтобы школьные маршруты привести в нормативное состояние, - заявил Владимир Уйба.
– Обновили и школьные автопарки.
К образовательным организациям у меня тоже жёсткие требования.
Технический осмотр школьных автобусов должен проводиться заранее, ещё до истечения очередного срока.
Если этого не будет, наказание понесут все: от директора школы до начальника управления образования.
Особые требования будут предъявлены и к главам муниципалитетов».
{Kodko @ В Коми ситуация с лесными пожарами под контролем, угроз населённым пунктам и объектам экономики нет @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2327 @ 2022-07-14 @}
В Коми ситуация с лесными пожарами под контролем, угроз населённым пунктам и объектам экономики нет
Глава региона Владимир Уйба провёл внеплановое заседание Комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми.
В совещании принял участие начальник Департамента лесного хозяйства по Северо-Западному федеральному округу Сергей Штрахов.
Заслушаны доклады начальника «Центра по гидрометеорологии и мониторингу окружающей среды Республики Коми» Олега Козела, министра природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми Екатерины Киселевич, начальника Главного управления МЧС России по Республике Коми Алексея Пархомовича, а также руководителей администраций Удорского, Княжпогостского, Усть-Цилемского и Ижемского районов.
По состоянию на 14 июля на территории республики действует 83 лесных пожара на площади более 3 тысяч гектаров. Лесные пожары действуют на территории 10 муниципальных образований: в Ухте, Усинске, Печоре, Вуктыле, Ижемском, Княжпогостском, Сосногорском, Троицко-Печорском, Удорском и Усть-Цилемском районах.
Угроз населённым пунктам и объектам экономики нет.
Дополнительно в готовность приведены силы и средства государственной противопожарной службы для защиты населённых пунктов и объектов экономики.
В рамках межрегионального маневрирования на помощь огнеборцам в Коми прибыли пожарные из Архангельской области, Республики Карелия и Республики Марий Эл, дополнительно выделены силы из федерального резерва.
Всего на тушении лесных пожаров задействованы более 500 человек.
По словам Владимира Уйба, самое важное – правильно распределить силы и быстро маневрировать людьми, техникой, сконцентрироваться там, где это нужно сделать в первую очередь.
«Руководителям муниципалитетов необходимо в обязательном порядке организовать работу по мобилизации местного населения.
Люди должны быть вооружены лопатами, ранцами.
Для чего нужны такие ополчения - для ликвидации местных небольших пожаров, чтобы они не разгорелись дальше, и только там, где нет надобности привлекать профессиональных огнеборцев.
Чтобы можно было оперативно локализовать и потушить силами местных добровольцев.
Очень важно не допустить перехода огня на населённые пункты.
Уважаемые руководители муниципалитетов, прошу эту работу выполнить и доложить.», - сказал глава Коми.
Накануне Владимир Уйба подписал Указ о введении в лесах Республики Коми с 13 июля и до особого распоряжения режима чрезвычайной ситуации.
На территории Удорского и Княжпогостского районов также введены режимы ЧС, поскольку здесь действуют наиболее крупные по площади лесные пожары.
85% пожаров возникает из-за грозовой активности в удалённых и труднодоступных местах.
Остальные причины – неосторожное обращение с огнём и от линейных объектов.
Обнаружить их удаётся благодаря постоянному авиамониторингу.
В Коми проводится двукратное патрулирование с использованием 5 единиц легкомоторной авиации и двух самолётов АН–2.
Используется 6 вертолетов МИ–8 для доставки сил на тушения пожаров.
Кроме того, по всей территории региона проводится мониторинг с помощью спутниковых систем.
«Режим ЧС в лесах республики введён своевременно.
Это абсолютно правильное решение.
Оно позволяет нам всем своевременно наращивать группировку сил и средств, привлекать федеральный резерв.
За короткий период Коми лесопожарным центром и Министерством природных ресурсов приняты грамотные решения по обслуживанию, в первую очередь, тех пожаров, которые находятся рядом с населёнными пунктами», - дал свою оценку начальник Департамента лесного хозяйства по Северо-Западному федеральному округу Сергей Штрахов.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Сельское хозяйство – это главное оружие в борьбе за продовольственную безопасность страны» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2329 @ 2022-07-16 @}
Владимир Уйба: «Сельское хозяйство – это главное оружие в борьбе за продовольственную безопасность страны»
Глава Республики Коми приветствовал участников республиканской выставки племенных животных и конкурса профессионального мастерства.
«Мы с вами живём в непростых геополитических условиях.
И сейчас сельское хозяйство – это главное оружие в борьбе за продовольственную безопасность страны.
В этом смысле вы, работники отрасли, все – воины.
Сегодня именно так нужно подходить к вашему труду.
Для Правительства Республики Коми сельское хозяйство - приоритетная отрасль.
И в подтверждение своих слов отмечу, что в этом году на её поддержку мы направили 1 миллиард 400 миллионов рублей.
В сегодняшней ситуации импортозамещение – это задача номер один, а племенная работа - это сверхзадача, работа на перспективу, - обратился к участникам выставки Владимир Уйба.
– Желаю всем участникам конкурса профессионального мастерства показать самое лучшее, на что вы способны, попытаться улучшить показатели и бороться за победу в полную силу».
Глава республики ознакомился с деятельностью РГУСП «Коми» по племенной работе, посетил лаборатории учреждения, пообщался с участниками выставки племенных животных - представителями сельскохозяйственных организаций Сыктывкара, Ухты, Сысольского, Сыктывдинского, Корткеросского районов.
В Республике Коми работает 12 племенных хозяйств, продукция которых востребована не только в регионе, но и за его пределами.
Перед отраслью стоит задача по дальнейшему развитию и укрупнению качественной племенной базы в молочном и мясном скотоводстве.
Сегодня государственная поддержка в данных направлениях востребована, активно используется и даёт результаты.
Подтверждение тому – появление новых фермерских хозяйств благодаря грантовой поддержке, открытие сельскохозяйственных потребительских кооперативов и работа действующих организаций.
Одним из способов поддержки и популяризации работы в отрасли сельского хозяйства является проведение конкурсов профессионального мастерства и сельскохозяйственных выставок.
{Kodko @ Детский отдых в Коми организован с соблюдением всех правил безопасности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2330 @ 2022-07-16 @}
Детский отдых в Коми организован с соблюдением всех правил безопасности
Глава республики Владимир Уйба проверил ход детской оздоровительной кампании в лагерях «Мечта» и «Чайка».
«Мы постарались в лагерях и детских центрах всё организовать так, чтобы отдых вам понравился и запомнился, чтобы вы набрались здоровья, сил и зарядились энергией на предстоящий учебный год.
Каждый год в республике мы увеличиваем количество путёвок, чтобы у большего числа детей была возможность для отдыха в лагерях.
Желаю вам, как следует, отдохнуть, натанцеваться, напрыгаться, навеселиться.
И с новыми силами пойти осенью в школу», - обратился к ребятам Владимир Уйба.
Глава Коми осмотрел инфраструктуру, созданные для детей условия проживания, ознакомился с программой профильных смен.
В лагере «Чайка» Владимир Уйба побывал на мастер-классах «Современный мечевой бой» и «Стрельба из лука», а в лагере «Мечта» - на фестивале «Мировые танцы», вручил участникам смен подарки – волейбольные мячи.
Лагерь «Чайка» - первый в республике стационарный палаточный лагерь находится в деревне Малая Слуда Сыктывдинского района.
Сейчас в нём отдыхают 37 детей, большинство из которых находятся в трудной жизненной ситуации.
Детский оздоровительный лагерь «Мечта» находится в местечке Кэччойяг Сыктывдинского района.
В нём находятся 192 ребёнка, в том числе дети, находящиеся в трудной жизненной ситуации, дети из многодетных семей, одарённые дети.
Всего этим летом на территории Республики Коми задействовано 450 организаций оздоровления и отдыха детей.
За это время в стационарных лагерях, лагерях с дневным пребыванием, лагерях труда и отдыха успеют отдохнуть примерно 34 тысячи детей.
Кроме того, более 5 тысяч ребят из Коми отдохнут в этом году на море в Анапе, Геленджике и Севастополе.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил сотрудников и ветеранов органов внутренних дел Республики Коми с профессиональным праздником @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2332 @ 2022-07-16 @}
Владимир Уйба поздравил сотрудников и ветеранов органов внутренних дел Республики Коми с профессиональным праздником
Сегодня, 16 июля, исполняется 101 год со дня образования органов внутренних дел республики.
По случаю знаменательной даты в Сыктывкаре состоялись торжественные мероприятия.
Утром прошла церемония возложения цветов у мемориала «Шагнувшим в бессмертие» в парке культуры и отдыха имени С. М. Кирова с участием Главы Республики Коми Владимира Уйба, Министра внутренних дел региона Андрея Сицского, руководителей правоохранительных органов региона, членов семей погибших при выполнении служебных обязанностей сотрудников.
На Стефановской площади состоялся строевой смотр личного состава органов внутренних дел республики.
«Все эти годы наша республика находится под вашей надёжной защитой.
Благодарю вас за верность долгу, самоотдачу, мужество и ответственность.
За умение сопереживать, за готовность приходить на помощь людям, попавшим в беду.
Выражаю глубокую признательность ветеранам, благодаря которым созданы основа и фундамент работы органов внутренних дел республики, есть традиции и преемственность поколений.
Искренне желаю всем, кто посвятил свою жизнь службе в органах внутренних дел, надёжного семейного тыла, счастья, благополучия и крепкого здоровья.
Успехов в службе на благо России и Республики Коми!», - пожелал Владимир Уйба.
Глава Республики Коми вручил сотрудникам государственные награды.
Завершились праздничные мероприятия творческими номерами в исполнении артистов, сотрудников подразделений ведомства и военного оркестра Сыктывкарского гарнизона.
* * *
Указом Главы Республики Коми
за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено:
Хаславскому Роману Михайловичу – полковнику юстиции, заместителю министра внутренних дел по Республике Коми – начальнику следственного управления.
Распоряжением Главы Республики Коми
за добросовестное исполнение должностных обязанностей знаком отличия «За безупречную службу Республике Коми» награждён
Вешняков Алексей Альбертович – полковник полиции, начальник оперативного отдела МВД по Республике Коми.
За эффективное исполнение должностных обязанностей и многолетнюю добросовестную службу Благодарность Главы Республики Коми объявлена
Бантыш Елене Юрьевне – подполковнику юстиции, заместителю начальника Отдела МВД России по г. Сосногорску – начальнику следственного отделения;
Котельниковой Марии Григорьевне – подполковнику полиции, начальнику отдела дознания Отдела МВД России по г. Ухте;
Шучалину Алексею Владимировичу – майору полиции, начальнику отделения участковых уполномоченных полиции и по делам несовершеннолетних отделения МВД России по Прилузскому району;
Скворцову Антону Александровичу – капитану полиции, оперуполномоченному центра по противодействию экстремизму МВД по Республике Коми;
Новиковой Анне Сергеевне – старшему лейтенанту юстиции, старшему следователю следственной части по расследованию организованной преступной деятельности следственного управления МВД по Республике Коми.
За добросовестное исполнение служебных обязанностей, личный вклад в обеспечение правопорядка на территории Республики Коми Благодарственное письмо Главы Республики Коми вручается:
Малкову Максиму Валерьевичу – подполковнику полиции, заместителю начальника отдела дознания Управления МВД России по г. Сыктывкару;
Турубанову Денису Владимировичу – майору полиции, старшему инспектору по особым поручениям отдела организации применения административного законодательства управления охраны общественного порядка МВД по Республике Коми;
Ашовской Татьяне Евгеньевне – капитану юстиции, заместителю начальника отдела по расследованию преступлений на территории, обслуживаемой Отделом полиции № 2, следственного управления Управления МВД России по г. Сыктывкару;
Демчуку Игорю Васильевичу – старшему лейтенанту полиции, старшему оперуполномоченному отдела уголовного розыска Отдела МВД России по г. Ухте;
Крупа Елене Александровне – старшему лейтенанту полиции, инспектору направления по осуществлению административного надзора отделения участковых уполномоченных полиции и по делам несовершеннолетних Отдела МВД России по Княжпогостскому району;
Беляевой Марии Николаевне – старшему лейтенанту юстиции, старшему следователю следственной части по расследованию организованной преступной деятельности следственного управления МВД по Республике Коми;
Огурцовой Дарье Игоревне – старшему лейтенанту юстиции, следователю следственного отделения Отдела МВД России по Сыктывдинскому району.
{Kodko @ Жители Коми могут поклониться мощам преподобного Сергия Радонежского @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2333 @ 2022-07-16 @}
Жители Коми могут поклониться мощам преподобного Сергия Радонежского
Сегодня, 16 июля, святыня доставлена в Сыктывкар.
Глава Республики Коми Владимир Уйба сопроводил ковчег с мощами преподобного Сергия Радонежского от аэропорта до Свято-Стефановского кафедрального собора и принял участие в молебне.
18 июля 2022 года Русская православная церковь отметит 600-летие со дня обретения мощей преподобного Сергия Радонежского.
Мощи преподобного являются главной святыней Троице-Сергиевой лавры, крупнейшего мужского монастыря Русской Православной Церкви.
В честь памятной даты ковчег с мощами доставят в епархии 57 городов России.
В каждом из них он будет находиться по два дня.
Изначально Сыктывкар не был включён в перечень городов, куда должны были доставить святыню.
Но после обращения Главы Республики Коми Владимира Уйба к Святейшему Патриарху Кириллу возможность поклониться мощам преподобного Сергия Радонежского появилась и у жителей Республики Коми.
«Дорогие братья и сестры!
У нас сегодня не просто событие, у нас сегодня великий день.
Впервые на землю Республики Коми пришёл игумен земли русской, преподобный Сергий Радонежский, - обратился к прихожанам Глава Республики Коми Владимир Уйба.
– Сегодня у нас не простые времена.
Наши воины Христовы ведут освободительную операцию на землях Малой Руси, защищают наших братьев и сестёр, борются с неонацизмом и фашистами.
И преподобный сегодня проходит по России, по очень многим городам, весям.
Сегодня он пришёл к нам в республику.
Это великая помощь всем нам, вере христианской и поддержка нашего Президента Владимира Владимировича Путина.
Слава тебе, Боже наш, слава тебе!
Слава тебе, преподобный Сергий Радонежский, слава тебе!».
Святыня будет находиться в Свято-Стефановском кафедральном соборе Сыктывкара два дня – сегодня и завтра.
Уже сейчас можно прийти и поклониться.
Всё это время, даже ночью, двери собора будут открыты для паломников.
17 июля с 7 утра до 9:30 состоится божественная литургия и молебен с участием архиепископа Сыктывкарского и Коми-Зырянского Питирима.
С 10:30 от Собора в сторону сыктывкарского аэропорта начнётся крестный ход.
К шествию смогут присоединиться все желающие.
Из Сыктывкара мощи отправятся в Вологду.
{Kodko @ Жители Коми пронесли крестным ходом ковчег с мощами Сергия Радонежского @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2336 @ 2022-07-17 @}
Жители Коми пронесли крестным ходом ковчег с мощами Сергия Радонежского
С 16 по 17 июля святыня находилась в Свято-Стефановском кафедральном соборе города Сыктывкара.
После утренней божественной литургии и молебна с участием архиепископа Сыктывкарского и Коми-Зырянского Питирима ковчег с мощами святого был доставлен крестным ходом в аэропорт столицы Республики Коми, откуда они прибудут в Вологду.
Всего в крестном ходе приняли участие порядка 1 тысячи человек.
Ковчег с мощами преподобного Сергия Радонежского пронёс и Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Впервые за всю историю коми земли к нам прибыл преподобный Сергий Радонежский.
Когда мы с вами молимся и просим Господа явить чудо, чтобы исполнить какие-то наши просьбы, одержать победу над врагом, сохранить жизнь нашим воинам.
Сегодняшний приход преподобного и есть чудо.
Чудо Господне, которое дано нам для укрепления самих себя и укрепления веры нашей в Господа Иисуса Христа.
Спаси вас Господи!», - обратился к прихожанам после литургии и молебна Владимир Уйба.
18 июля 2022 года Русская православная церковь отметит 600-летие со дня обретения мощей преподобного Сергия Радонежского.
Мощи преподобного являются главной святыней Троице-Сергиевой лавры, крупнейшего мужского монастыря Русской Православной Церкви.
В честь памятной даты ковчег с мощами доставят в епархии 57 городов России.
В каждом из них он будет находиться по два дня.
Изначально Сыктывкар не был включён в перечень городов, куда должны были доставить святыню.
Но после обращения Главы Республики Коми Владимира Уйба и архиепископа Сыктывкарского и Коми-Зырянского Питирима к Святейшему Патриарху Кириллу возможность поклониться мощам преподобного Сергия Радонежского появилась и у жителей Республики Коми.
{Kodko @ В Сыктывкар с рабочим визитом прибыл Александр Шохин @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2337 @ 2022-07-18 @}
В Сыктывкар с рабочим визитом прибыл Александр Шохин
Утром Президент Российского союза промышленников и предпринимателей обсудил вопросы взаимодействия с Главой Республики Коми Владимиром Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Реализация инфраструктурного Мегапроекта даст мощный импульс развитию российской Арктики и всей страны» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2339 @ 2022-07-18 @}
Владимир Уйба: «Реализация инфраструктурного Мегапроекта даст мощный импульс развитию российской Арктики и всей страны»
В Сыктывкаре состоялось совместное совещание с участием Главы Республики Коми Владимира Уйба, Президента Российского союза промышленников и предпринимателей Александра Шохина, Губернатора Ненецкого автономного округа Юрия Бездудного и руководства ГК «РУСТИТАН» по реализации мегапроекта «Создание национального горнопромышленного кластера со строительством глубоководного морского порта Индига и железнодорожной магистрали Сосногорск – Индига в Арктической зоне Российской Федерации».
«Создание национального горнопромышленного кластера с транспортной, энергетической и информационной инфраструктурой – стратегическая задача для республики.
Это позволит начать новые и развивать уже действующие проекты в интересах социально-экономического развития Республики Коми и Арктической зоны России.
Для Республики Коми этот проект имеет особое значение.
Его включение в Стратегию развития Арктической зоны Российской Федерации и в План мероприятий по диверсификации экономики Республики Коми на период до 2026 года, который был разработан по поручению Президента России, свидетельствует о широкой поддержке проекта со стороны федерального центра», - отметил Владимир Уйба.
«Несомненно, реализация мегапроекта со временем приобретает дополнительную значимость и приоритетность.
Речь идёт не только о том, чтобы создать на территории республики кластер, но и сориентировать его в ряде отраслей: аэрокосмической, судостроительной, автомобилестроительной, нефтегазовой, лакокрасочной, химической промышленности.
И, безусловно, в этой связи запрос на продукцию национального горнопромышленного кластера будет возрастать.
Вторая часть проекта – железная дорога «Сосногорск – Индига», которая соединит Северный морской путь и железнодорожную сеть страны.
Много сейчас говорится о переориентации грузопотоков на Восток, но здесь без таких меридианных транспортных ходов не обойтись.
И, безусловно, порт Индига – это порт больших возможностей.
Это глубоководный порт, где нет тяжёлых льдов.
Он является важным на Северном морском пути», - подчеркнул Александр Шохин.
«Сегодня мы реализуем действительно, грандиозный проект.
Это яркий пример партнерства, когда два региона и крупная компания объединили свои усилия для достижения очень масштабной цели.
Интересы нашего округа простые и понятные.
Мы выполняем поручения Президента Владимира Путина по улучшению качества жизни наших жителей.
А для этого создаём новые рабочие места и увеличиваем поступления в бюджет.
Проект не связан с добычей нефти и газа.
Мы создаём транспортный коридор.
По железной дороге Сосногорск-Индига грузы смогут по короткому маршруту выйти на Северный морской путь.
Индига – уникальная точка на карте Баренцева побережья.
Порт позволит принимать суда водоизмещением более 150 тысяч тонн.
В условиях, когда рынки сбыта смещаются на восток, значительно сокращается время и затраты на транспортировку.
В свою очередь, появление новой транспортной магистрали «вдохнёт жизнь» в наш Северный Тиман», - сказал Юрий Бездудный.
«Сам факт того, что мы сегодня собрались в таком составе, уникальный.
Это говорит о статусе мегапроекта, о задаче, которая поставлена руководством страны.
Мы сегодня находимся в такой стадии, когда «РУСТИТАН» и «Аеон» должны двигаться дальше, но мы должны понимать, что это работа проводится и на федеральном, и на региональном уровне.
Реализовать проект мы можем только в сотрудничестве с властями, министерствами, ведомствами, госкорпорациями, крупным бизнесом.
Наш проект, задача, которая перед нами поставлена Президентом России, находится на многих площадках страны, и мы сегодня должны наращивать свои усилия», - заявил президент ГК «РУСТИТАН» Анатолий Ткачук.
Соглашение о реализации на территории Республики Коми и Ненецкого автономного округа интегрированного инфраструктурного мегапроекта подписано в апреле 2022 года на площадке Российского союза промышленников и предпринимателей.
Проект по созданию национального горнопромышленного кластера имеет долгую историю.
За последние 15 лет холдингом «РУСТИТАН» проведён большой объём работ на Пижемском месторождении титана и кварца: геологоразведка, разработка технологий обогащения руды.
Помимо Усть-Цилемского района, в контур национального горнопромышленного кластера будут вовлекаться территории Ухты и Сосногорска, а также Инты, Усинска, Воркуты и Троицко-Печорского района.
Это будет содействовать комплексному развитию территорий региона, созданию новых предприятий и новых рабочих мест для жителей Республики Коми.
Ещё одним знаковым проектом для развития арктических территорий станет создание транспортной инфраструктуры кластера, в основе которой – строительство железнодорожной ветки «Сосногорск-Индига».
Железнодорожная магистраль, которая свяжет Сосногорск и порт Индига, позволит увеличить грузопотоки Северного морского пути и создаст альтернативный транспортный коридор для грузов из Новосибирской и Кемеровской областей и Казахстана.
Она позволит перевозить не менее 15–20 млн тонн кузбасского угля, что поможет разгрузить Восточный полигон.
«Это особенно актуально в контексте текущей политической повестки, когда европейские страны пытаются изолировать Россию от мировых торговых путей.
Проект по строительству железной дороги «Сосногорск-Индига» позволит обеспечить воспроизводство минерально-сырьевой базы, разведку и эксплуатацию месторождений в Республике Коми и Ненецком автономном округе.
Бесспорно, эффект от реализации мегапроекта колоссален и имеет положительные результаты во многих сферах экономики в масштабах всей страны», - прокомментировал глава Коми.
По словам Владимира Уйба, данный проект создаст условия для запуска многих других проектов разработки Тимано-Печорской нефтегазоносной провинции, а также месторождений бокситов, титана, кварца, марганца, хрома и других.
Он позволит выполнить сразу несколько приоритетных социально значимых и экономических задач.
Это создание порядка 1,5 тысяч рабочих мест, в том числе высокопроизводительных, повышение инвестиционной привлекательности региона, развитие производственных мощностей.
Инициатором создания Мегапроекта выступил Консорциум, образованный ГК «РУСТИТАН» и ИК «Аеон», деятельность которого полностью направлена на реализацию основных направлений Стратегии развития Арктической зоны Российской Федерации и обеспечения национальной безопасности до 2035 года, утверждённой указом Президента от 26 октября 2020 года № 645.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Председателем Совета директоров АО «Воркутауголь» Андреем Тясто @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2340 @ 2022-07-18 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Председателем Совета директоров АО «Воркутауголь» Андреем Тясто
Обсуждены дальнейшие планы работы предприятия – сроки работы угольных шахт и угольного разреза на Воркутинском, Воргашорском и Юньягинском месторождениях, вопросы ввода в эксплуатацию новых угледобывающих мощностей на Усинском и Сейдинском месторождениях, а также перспективы отправки угля на экспорт по железнодорожной магистрали Сосногорск-Индига и вопросы социального партнёрства.
Напомним, в апреле 2022 года состоялась сделка по продаже компании «Воркутауголь».
Угольный актив перешёл от ПАО «Северсталь» к компании «Русская энергия» (холдинг AEON, который занимается крупными инфраструктурными проектами).
{Kodko @ Правительство Республики Коми, Российский и Коми союзы промышленников и предпринимателей заключили трёхстороннее соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2342 @ 2022-07-18 @}
Правительство Республики Коми, Российский и Коми союзы промышленников и предпринимателей заключили трёхстороннее соглашение о сотрудничестве
Подписи в документе поставили глава региона Владимир Уйба, Президент РССП Александр Шохин и Президент КСПП Сергей Кулаков.
«Сегодня мы делаем важный шаг в закреплении ключевых направлений уже сложившегося конструктивного взаимодействия, - заявил Владимир Уйба.
– Российский союз промышленников и предпринимателей является крупнейшей в России, очень авторитетной общественной организацией.
Республика Коми является одним из самых ресурсных и промышленно развитых регионов России, который также является частью российской Арктики.
Поэтому в вопросах развития экономики Правительство региона руководствуется Стратегией развития Арктической зоны Российской Федерации и обеспечения национальной безопасности на период до 2035 года, утверждённой Указом Президента страны.
Уверен, подписываемое сегодня соглашение будет способствовать улучшению инвестиционного климата, дальнейшему промышленному развитию региона и успешной реализации инвестиционных проектов».
Соглашение предусматривает сотрудничество сторон в продвижении инвестиционных, общественно-значимых проектов и проектов комплексного развития Республики Коми, в реализации Стратегии социально-экономического развития региона на период до 2035 года.
Одним из важных пунктов соглашения является всестороннее содействие в реализации интегрированного инвестиционного мегапроекта «Создание национального горнопромышленного кластера со строительством глубоководного морского порта Индига и железнодорожной магистрали Сосногорск – Индига в Арктической зоне Российской Федерации».
Также стороны договорились о содействии в реализации в Республике Коми основных направлений Стратегии развития Арктической зоны Российской Федерации и обеспечения национальной безопасности на период до 2035 года.
Реализация положений соглашения будет способствовать повышению инвестиционной привлекательности Республики Коми, обеспечению стабильной работы предприятий региона и созданию комфортных условий для бизнеса.
{Kodko @ Бизнес-сообщество Коми заручилось поддержкой Российского союза промышленников и предпринимателей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2343 @ 2022-07-18 @}
Бизнес-сообщество Коми заручилось поддержкой Российского союза промышленников и предпринимателей
18 июля состоялась встреча Президента Российского союза промышленников и предпринимателей Александра Шохина с бизнес-сообществом Республики Коми.
Во встрече принял участие глава региона Владимир Уйба.
Обсуждены меры поддержки, которые помогут предприятиям республики продолжить стабильную работу в условиях санкций и ограничений.
«Хочу сразу отметить, что в этой сложной ситуации государство не оставляет бизнес один на один с проблемами, а оказывает всю возможную и необходимую поддержку.
В сегодняшних непростых условиях считаю очень важным обеспечить информационную открытость власти для бизнеса, своевременно и оперативно доводить информацию до предприятий о тех мерах поддержки, которые помогут им продолжить стабильную работу в условиях санкций и ограничений.
Точно также бизнес должен понимать, что его «слышат» как на региональном, так и на федеральном уровне.
Ещё раз хочу подчеркнуть, что мы должны действовать вместе, поддерживая друг друга, республику, страну, Президента России», - подчеркнул Владимир Уйба.
«Мы видим, что в республике налажен эффективный диалог бизнеса и власти, и в нынешних сложных условиях беспрецедентного санкционного давления наличие механизма постоянного взаимодействия с Главой и Правительством Республики Коми – это залог того, что бизнес может оперативно доводить до власти свои проблемы.
И одна из задач, которая стоит сейчас перед федеральным и региональным правительством, – это быстрое принятие решений.
Ситуация довольно динамичная, она меняется, - прокомментировал Александр Шохин.
– Мы готовы с правительством держать руку на пульсе, корректировать меры поддержки, принимать новые.
И нам, безусловно, в этом нужна поддержка бизнеса, работающего в регионах, региональных организаций РСПП.
Считаю, что диалог в этом направлении у нас будет выстраиваться эффективно».
Представители бизнес-сообщества обозначили волнующие их проблемы Президенту Российского союза промышленников и предпринимателей Александру Шохину.
Они касались вопросов импортозамещения оборудования и запасных частей, универсальных и эффективных мер поддержки инвестиционных процессов, механизмов снижения инфляции.
Затронули и вопросы развития Арктической зоны.
Александр Шохин рассказал о том, как РСПП будет содействовать реализации в Республике Коми основных направлений Стратегии развития Арктической зоны Российской Федерации и обеспечения национальной безопасности на период до 2035 года.
На федеральном уровне в режим оперативного штаба переведена работа Правительственной комиссии по повышению устойчивости развития российской экономики в условиях санкций.
Правительство Республики Коми осуществляет еженедельный мониторинг ситуации на системообразующих предприятиях региона.
Сигналы о возможных производственных рисках оперативно направляются в органы государственной власти всех уровней для принятия необходимых решений.
Проблемные вопросы, требующие вмешательства федерального центра, направляются в адрес отраслевых федеральных органов исполнительной власти.
Создана «горячая линия», на которую предприятия могут сообщать о рисках, связанных с экспортной деятельностью, выстраиванием транспортно-логистических цепочек, обеспечением трудовыми ресурсами, ограничением поставок материалов и оборудования.
Логистический центр в оперативном режиме помогает предприятиям в выстраивании новой логистики и кооперации с грузоперевозчиками.
Всего созданным на региональном уровне штабом по обеспечению устойчивости функционирования экономики с марта 2022 года принято 4 пакета мер поддержки экономики региона в условиях внешнего санкционного давления, в том числе по поддержке субъектов малого и среднего предпринимательства.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2344 @ 2022-07-19 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Соответствующий Указ подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Указ Главы Республики Коми от 12 июля 2022 года № 75 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За большой вклад в развитие и сохранение театрального искусства, многолетнюю плодотворную деятельность присвоить почётное звание Республики Коми «Народный артист Республики Коми»
Носковой Ольге Алексеевне – артисту драмы, ведущему мастеру сцены государственного автономного учреждения Республики Коми «Государственный ордена Дружбы народов академический театр драмы имени В. Савина», город Сыктывкар.
2. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Борчаниновой Елене Леонидовне – директору Государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр обеспечения деятельности Министерства здравоохранения Республики Коми», город Сыктывкар;
Думину Игорю Александровичу – начальнику отдела по организации и информационному обеспечению спортивных мероприятий Государственного автономного учреждения Республики Коми «Республиканский лыжный комплекс имени Раисы Сметаниной», Сыктывдинский район;
Дуркиной Валентине Ивановне – директору муниципального бюджетного учреждения дополнительного образования «Усть-Цилемская детская музыкальная школа»;
Капранову Александру Геннадьевичу – ведущему инженеру службы автоматизированных систем управления, автоматики и телемеханики филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» – Вуктыльское линейное производственное управление магистральных газопроводов публичного акционерного общества «Газпром», город Вуктыл;
Максимовой Ольге Сергеевне – директору Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения города Ухты»;
Мининой Людмиле Борисовне – заместителю директора государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский гуманитарно-педагогический колледж имени И. А. Куратова»;
Нестеровой Ларисе Владимировне – учителю географии и биологии Муниципального автономного общеобразовательного учреждения «Технологический лицей», город Сыктывкар;
Пантелееву Михаилу Михайловичу – слесарю по ремонту технологических установок 6 разряда цеха № 3 газокомпрессорной службы филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» – Синдорское линейное производственное управление магистральных газопроводов публичного акционерного общества «Газпром», Княжпогосткий район;
Садикову Ризвану Магсумзяновичу – адвокату Негосударственной некоммерческой организации «Адвокатская палата Республики Коми», город Сыктывкар;
Стрелкиной Людмиле Михайловне – преподавателю государственного профессионального образовательного учреждения Республики Коми «Колледж искусств Республики Коми», город Сыктывкар.
3. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Бессонова Андрея Анатольевича – сменного инженера по эксплуатации оборудования газовых объектов газокомпрессорной службы филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» – Синдорское линейное производственное управление магистральных газопроводов публичного акционерного общества «Газпром», Княжпогостский район;
Гузь Ирину Николаевну – директора муниципального учреждения дополнительного профессионального образования «Центр развития образования», город Сыктывкар;
Казаковцева Владимира Леонидовича – заместителя директора государственного автономного учреждения Республики Коми «Государственный ордена Дружбы народов академический театр имени В. Савина», город Сыктывкар;
Канева Константина Григорьевича – начальника службы энергоснабжения филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» – Печорское линейное производственное управление магистральных газопроводов публичного акционерного общества «Газпром», город Печора;
Кислякову Марину Анатольевну – председателя Контрольно-счетной палаты муниципального района «Усть-Цилемский» Республики Коми;
Курицына Александра Александровича – главного врача государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Воркутинский родильный дом»;
Лажаневу Ольгу Вениаминовну – директора муниципального бюджетного учреждения дополнительного образования «Детско-юношеский центр» с. Зеленец, Сыктывдинский район;
Нестерову Ольгу Николаевну – заместителя заведующего планово-экономическим отделом государственного казенного учреждения Республики Коми «Управление автомобильных дорог Республики Коми», город Сыктывкар;
Орлова Юрия Алексеевича – руководителя Управления образования администрации муниципального образования городского округа «Усинск»;
Перванова Сергея Алексеевича – начальника юридического отдела общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» публичного акционерного общества «Газпром», город Ухта;
Пономарева Александра Сергеевича – ведущего эксперта отдела подготовки технической документации и ценообразования государственного казенного учреждения Республики Коми «Управление автомобильных дорог Республики Коми», город Сыктывкар;
Стадного Дмитрия Николаевича – начальника управления филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» – Управление аварийно-восстановительных работ публичного акционерного общества «Газпром», город Ухта;
Старцеву Зинаиду Михайловну – ведущего архивиста отдела публикации и использования документов государственного учреждения Республики Коми «Национальный архив Республики Коми», город Сыктывкар;
Теплинского Григория Борисовича – ведущего инженера линейно-эксплуатационной службы филиала общества с ограниченной ответственностью «Газпром трансгаз Ухта» – Сосногорское линейное производственное управление магистральных газопроводов публичного акционерного общества «Газпром», город Ухта;
Тюрнину Анну Борисовну – исполняющего обязанности председателя Комитета Республики Коми по тарифам, город Сыктывкар;
Федорову Ольгу Николаевну – начальника отдела бухгалтерского учета и отчетности администрации муниципального района «Ижемский»;
Чупрову Галину Вячеславовну – руководителя клубных формирований Сизябского сельского дома культуры имени Т. С. Чупрова – филиала муниципального бюджетного учреждения культуры «Ижемская межпоселенческая клубная система».
{Kodko @ Поддержка бизнеса в Коми: увеличены единовременные выплаты для ИП, освобождены от уплаты НДС гостиницы, упростилась процедура оплат по госконтрактам @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2347 @ 2022-07-20 @}
Поддержка бизнеса в Коми: увеличены единовременные выплаты для ИП, освобождены от уплаты НДС гостиницы, упростилась процедура оплат по госконтрактам
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл оперативное совещание с членами регионального Правительства.
Рассмотрены вопросы развития экономики в условиях внешнего санкционного давления и ситуация на потребительском рынке.
«Прежде всего, хочу обратиться к руководителям муниципалитетов.
Вам необходимо доводить всю озвученную здесь информацию до глав поселений.
Меры поддержки колоссальные и со стороны республики, и со стороны Российской Федерации.
И важно, чтобы на вас информация не обрывалась, а доходила до предпринимателей в каждой глубинке», - сказал Владимир Уйба.
Региональный план мероприятий по обеспечению развития экономики в условиях внешнего санкционного давления в настоящее время содержит 30 финансовых мер поддержки.
На их обеспечение из всех источников финансирования предусмотрено порядка 6 млрд рублей.
Одними из ключевых являются мероприятия, направленные на поддержку промышленных предприятий Коми.
Региональный фонд развития промышленности в качестве дополнительного финансирования получил в этом году 80 млн рублей.
Средства распределены между четырьмя получателями, два из них – крупные производители пищевой продукции.
По антикризисной программе «Промышленный оборот», на которую из республиканского бюджета выделено 150 млн рублей, четыре предприятия получили поддержку на сумму 55 млн рублей.
Ещё одна заявка на рассмотрении.
Работа фонда будет продолжена.
Правительство Республики Коми подало заявку в Минпромторг России на докапитализацию регионального фонда в 2023 году.
Объём капитала–357 млн рублей, из них средства федерального бюджета–257 млн рублей, ещё 100 млн рублей выделит республиканский бюджет на условиях софинансирования.
С 1 июля смягчены условия докапитализации региональных фондов развития промышленности за счёт федеральных средств.
Предприятия могут компенсировать до 90% затрат на уплату процентов по кредитам.
Кроме того, расширен перечень видов деятельности, по которым может оказываться поддержка.
Для бесперебойного транспортного обслуживания населения утверждена дорожная карта по оздоровлению АО «Комиавтотранс».
Специальной комиссией принято решение предоставить предприятию субсидию в размере 326,3 млн рублей в виде вклада в имущество, не увеличивающего уставный капитал.
Перечень мер по повышению устойчивости российской экономики расширяется.
1 июля 2022 года вышло Постановление Правительства Российской Федерации №1182, разрешающее компаниям до конца 2022 года по отдельным государственным или муниципальным контрактам рассчитываться с контрагентами напрямую, без открытия лицевого счёта в Федеральном казначействе.
Мера касается не только оплаты за выполненные работы и поставки, но и авансовых платежей по государственным контрактам.
Это будет способствовать более оперативной работе застройщиков, ускорит взаимоотношения между контрагентами.
Приняты меры для снижения риска срыва реализации госконтрактов на ремонт и содержание автодорог федерального значения.
Постановление Правительства Российской Федерации от 28 июня 2022 года № 1148 разрешает изменять цены действующих контрактов, заключённых до 1 июля 2022 года.
До конца текущего года у исполнителей госконтрактов появилась возможность превышать установленные нормативы финансирование на капремонт, ремонт и содержание автодорог.
Также обновились меры поддержки малого и среднего предпринимательства.
С 1 июля единовременные выплаты по социальному контракту, которые можно получить на развитие своего дела и ведение личного подсобного хозяйства, увеличены на 100 тысяч рублей.
Максимальный размер помощи для индивидуальных предпринимателей вырастет с 250 тысяч до 350 тысяч рублей, а для граждан, ведущих личное подсобное хозяйство, со 100 тысяч до 200 тысяч рублей.
Появилась новая мера поддержки отечественных производителей комплектующих для автомобилей и сельхозтехники.
Если проекты по замене импортных деталей будут успешно реализованы, государство, начиная с 2024 года, будет полностью возмещать инвесторам сумму взятого в Фонде развития промышленности кредита.
Утверждены правила ведения реестра объектов туристической индустрии.
Владельцы гостиниц и других объектов размещения, введённых в эксплуатацию после 1 января 2022 года, в том числе после реконструкции, будут освобождены от уплаты НДС на ближайшие 5 лет.
Ситуация на потребительском рынке республики остаётся стабильной.
Дефицит товаров отсутствует.
Товарные запасы в предприятиях торговли имеются в достаточном объёме.
Владимир Уйба поручил Министерству труда, занятости и социальной защиты Республики Коми представить в течение месяца предложения по оказанию дополнительной поддержки нуждающимся семьям в связи с ростом цен на продовольственные товары первой необходимости.
По словам руководителя министерства Екатерины Грибковой: «Мы проведём анализ и представим свои предложения.
Либо это будет продуктовый набор, либо выплата».
По состоянию на 19 июля до товаропроизводителей доведено 730,5 млн рублей государственной поддержки – более половины предусмотренных на 2022 год средств, в том числе из федерального бюджета–148,8 млн рублей.
{Kodko @ В лесах Коми отменён режим чрезвычайной ситуации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2353 @ 2022-07-21 @}
В лесах Коми отменён режим чрезвычайной ситуации
Указ об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В связи со стабилизацией лесопожарной обстановки на территории Республики Коми, заключающейся в кратном уменьшении количества лесных пожаров, ликвидации крупных лесных пожаров на территории МО МР «Княжпогостский», МО МР «Удорский» и отмене режима чрезвычайной ситуации на указанных территориях, а также в связи с понижением среднесуточной температуры воздуха и преобладанием II-III класса пожарной опасности в лесах с 21 июля 2022 года режим чрезвычайной ситуации в лесах регионального характера отменён.
Министру природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми поручено продолжить организацию работы по тушению лесных пожаров до полной их ликвидации на территории Республики Коми, проводить мониторинг лесопожарной обстановки в лесах на территории региона, организовать в случае необходимости переброску дополнительных сил и средств для тушения лесных пожаров в рамках межрегионального маневрирования.
Контроль за исполнением настоящего Указа Глава Республики Коми Владимир Уйба оставил за собой.
{Kodko @ В Республике Коми АПК «Безопасный город» помогает раскрывать преступления, обеспечивать безопасность в общественных местах и на дорогах @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2355 @ 2022-07-22 @}
В Республике Коми АПК «Безопасный город» помогает раскрывать преступления, обеспечивать безопасность в общественных местах и на дорогах
Заместитель полномочного представителя Президента России в Северо-Западном федеральном округе Олег Логунов провёл в Сыктывкаре совещание по развитию аппаратно-программных комплексов «Безопасный город» в Республике Коми.
«Работа по созданию и внедрению аппаратно-программных комплексов «Безопасный город» в Республике Коми ведётся с 2015 года в соответствии с поручением Президента России Владимира Владимировича Путина.
Они включают в себя не только правоохранительный сегмент, как в большинстве регионов, но и комплексы мониторинга окружающей среды, централизованного оповещения населения о чрезвычайных ситуациях.
Вопросы внедрения, эксплуатации и развития АПК «Безопасный город» находятся на постоянном контроле руководства Республики Коми, Главного управления МЧС России по Республике Коми и МВД по Республике Коми», - отметил глава Коми Владимир Уйба.
«Наша главная цель – обеспечение правопорядка и безопасности, а в условиях проведения специальной военной операции – ещё и усиление антитеррористической защищённости.
По оценке координатора проекта, Министерства по чрезвычайным ситуациям Российской Федерации, вклад Республики Коми достаточно высокий, здесь достигнуты положительные результаты наряду с Архангельской, Мурманской, Вологодской, Калининградской областями, Санкт-Петербургом», - сказал Олег Логунов.
Для обеспечения правопорядка в рамках АПК «Безопасный город» по состоянию на 1 мая 2022 года в Республике Коми установлено 899 камер видеонаблюдения, расположенных во всех городах и районах.
Из них 372 камеры уличного видеонаблюдения способны распознавать биометрические параметры лиц, опасные события или действия.
С их помощью можно отслеживать нетипичное поведение людей, движение в контролируемой зоне, устанавливать личность человека, соотнеся его с имеющимися базами данных.
Использование возможностей правоохранительного сегмента АПК «Безопасный город» направлено на организацию видеоконтроля наиболее криминогенных районов, а также мест с массовым пребыванием граждан на территории городов и районов Республики Коми.
Правоохранительные органы уже отмечают, что в регионе идёт сокращение квартирных краж, угона транспорта.
По словам Олега Логунова, благодаря комплексам «Безопасный город» увеличивается выявление и раскрываемость преступлений.
В прошлом году с их помощью в Коми было зарегистрировано 474 преступления, раскрыто 205.
За 5 месяцев этого года зарегистрировано 146 преступлений, а раскрыто 115.
По подозрению в совершении преступления задержано 113 человек.
Также на территории Республики Коми эксплуатируется Система автоматической фиксации нарушений правил дорожного движения.
Она включает стационарные рубежи контроля и передвижные (мобильные) комплексы.
С применением данных комплексов было назначено большое количество административных штрафов.
{Kodko @ Ситуация с лесными пожарами в Коми находится под контролем @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2356 @ 2022-07-22 @}
Ситуация с лесными пожарами в Коми находится под контролем
Состояние лесопожарной обстановки в лесах республики и меры, принимаемые по её стабилизации, были рассмотрены 21 июля в Сыктывкаре на совещании с заместителем полномочного представителя Президента России в Северо-Западном федеральном округе Олегом Логуновым.
«С начала пожароопасного периода возникло 276 лесных пожаров.
Площадь, пройденная огнём, составила 10 340 гектаров.
Установившаяся аномально-жаркая погода, сильный ветер, грозы стали причинами роста числа пожаров.
Свыше 85% пожаров возникли в результате природных явлений в удалённых и труднодоступных местах.
Обнаружить их удаётся благодаря ежедневному авиамониторингу.
Угрозы населённым пунктам и объектам экономики нет», - доложил глава Коми Владимир Уйба.
С 13 по 20 июля в лесах Республики Коми действовал режим чрезвычайной ситуации, с 21 июля он отменён.
На территории Удорского, Княжпогостского и Усть-Цилемского районов также был введён режим ЧС, поскольку именно в этих районах возникли наиболее крупные по площади лесные пожары.
На помощь огнеборцам Коми прибыли пожарные из Архангельской области, Республики Карелия и Пермского края, а также специалисты федерального резерва.
К тушению лесных пожаров привлечён вертолёт, оснащённый водосливным устройством.
Сегодня вечером он приступит к тушению пожаров в Усть-Цилемском районе.
По состоянию 21 июля действует 28 лесных пожара на площади 3,5 тысячи га.
Лесопожарный сезон продолжается, всем службам даны соответствующие указания по обеспечению безопасности граждан и объектов экономики.
«Этот весенне-летний период в республике характеризуется очень высоким уровнем пожарной опасности.
Это связано, прежде всего, с природно-климатическими изменениями северных широт России.
В регионах, которые отличались всегда прохладным влажным летом, холодной снежной зимой с большим накоплением влаги, такой серьёзной пожарной обстановки в прежние годы не складывалось.
Отмечу, что республика к этому пожароопасному сезону подготовлена.
Укомплектованы все пожарные отделения, было выделено достаточное финансирование, привлечено необходимое количество людей.
Республике оказывают помощь МЧС России и соседние регионы», - сказал Олег Логунов.
На осуществление мер пожарной безопасности и тушение лесных пожаров в этом году было выделено 495 млн рублей.
Средства направлены на содержание недвижимого имущества, выполнение госзаданий, содержание лесопожарного центра, приобретение лесопожарной техники, тушение лесных пожаров с привлечением сторонних лиц.
Численность специалистов Коми лесопожарного центра по сравнению с прошлым годом увеличена в 2 раза, в этом году она составляет 150 человек.
Увеличивается штатная численность лесных пожарных.
К началу лесопожарного сезона приобретена дополнительная техника на 41 млн рублей.
«На сегодня лесопожарная обстановка под контролем.
Наращиваем силы на ликвидацию действующих пожаров.
Все они удалены от населённых пунктов на 30 и более километров.
И все возгорания, которые возникали за этот сезон, находятся в зоне авиационного мониторинга.
Считаем, что пик пройдён.
И уже можем делать выводы, которые нам помогут в будущем справиться более оперативно и оптимизировать тушение лесных пожаров», - отметила министр природных ресурсов Екатерина Киселевич.
В планах регионального Минприроды создать два авиаотделения на удалённых территориях в Усинске и Инте.
На их строительство в 2023–2024 годах из федерального бюджета будет выделено 144 млн рублей.
Также с региональным Минэкономразвития прорабатывается возможность на пожароопасный период закрепить за Коми лесопожарным центром три вертолёта для более оперативного тушения огня.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника торговли @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2357 @ 2022-07-23 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника торговли
«Уважаемые работники торговли, ветераны!
Поздравляю вас с профессиональным праздником!
Вы работаете в важной и значимой сфере для региона и для страны.
От результатов вашего труда зависит качество и уровень жизни каждого человека.
Отрасль торговли и общественного питания напрямую связана с развитием экономики, агропромышленного комплекса, малого и среднего бизнеса.
Сегодня на предприятиях торговли республики трудятся почти 30 тысяч человек.
Ваша деятельность требует особых компетенций, умения работать с людьми, быть терпеливыми, внимательными и доброжелательными, отвечать на запросы самых взыскательных покупателей.
Спасибо за качественное выполнение своих обязанностей, за желание меняться к лучшему, за то, что постоянно совершенствуетесь, изучая спрос и потребности, формируя новые торговые предложения и услуги.
Желаю вам успехов в труде, благодарных покупателей, крепкого здоровья, счастья, взаимопонимания и благополучия в семьях!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба находится с двухдневной рабочей поездкой в Печоре @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2358 @ 2022-07-23 @}
Владимир Уйба находится с двухдневной рабочей поездкой в Печоре
22 июля Глава Республики Коми и первый заместитель руководителя администрации муниципалитета Андрей Канищев осмотрели ход работ по благоустройству Парка Геологов, которые проводятся в рамках национального проекта «Жильё и городская среда».
В парке полностью выполнена центральная аллея, залита велосипедная дорожка, смонтированы фонари.
Осталось установить 10 столбов освещения вдоль центральной аллеи.
В следующем году работы по благоустройству территории будут продолжены.
По многочисленным просьбам жителей с 2021 года в Печоре активно ремонтируют тротуары.
Применяется технология печатного бетона.
В прошлом году обустроено два тротуара, в этом году запланированы работы на трёх улицах.
Также Владимир Уйба осмотрел отремонтированный участок теплотрассы по улице Гагарина, на котором в конце декабря прошлого года произошла авария.
Капитальный ремонт магистральной трассы отопления и горячего водоснабжения завершён.
Общая длина обновлённых участков составила 65 метров.
Сегодня, 23 июля, Глава Республики Коми проведёт заседание штаба по подготовке Печорского района к предстоящему осенне-зимнему периоду, а также примет участие в концерте-митинге в поддержку спецоперации Вооружённых сил России на Украине.
Фотографии предоставлены пресс-службой администрации МО МР "Печора"
{Kodko @ В Печоре будут производить биотопливо и выращивать форель @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2359 @ 2022-07-23 @}
В Печоре будут производить биотопливо и выращивать форель
В ближайшее время в муниципалитете заработает комплекс по производству топливных пеллетов и брикетов и откроется форелевое хозяйство.
Об этом Главе Республики Коми Владимиру Уйба доложил первый заместитель руководителя администрации МР «Печора» Андрей Канищев.
Проект по производству топливных пеллетов и брикетов реализуется частным инвестором при поддержке АО «Комилизинг».
Идёт ремонт помещения, оснащение противопожарным оборудованием, проведение высоковольтной электропроводки.
Поставка оборудования ожидается в августе 2022 года.
Уже в этом году производственная мощность объекта составит до 500 кг/час готовой продукции.
Ещё один проект – форелевое хозяйство реализуется частным инвестором при поддержке Министерства сельского хозяйства Республики Коми в рамках поддержки «Агростартап».
Проводится ремонт помещения, поставка оборудования также запланирована на август 2022 года.
На полную мощность хозяйство планирует выйти к концу 2023 года и производить более 5 тонн форели в год.
{Kodko @ Владимир Уйба подписал Указ о создании Комитета по молодёжной политике Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2360 @ 2022-07-23 @}
Владимир Уйба подписал Указ о создании Комитета по молодёжной политике Республики Коми
Новый орган исполнительной власти Республики Коми появится в результате реорганизации Министерства образования, науки и молодёжной политики Республики Коми.
Функции в сфере реализации молодёжной политики будут переданы в указанный Комитет, а министерство переименовано в Министерство образования и науки Республики Коми.
«Мы много внимания уделяем подрастающему поколению – тем, кто учится в школах, профтехучилищах, вузах.
Создаём условия для самореализации школьников и студентов в образовании, науке, творчестве, спорте, - прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
– И в то же время мы недостаточно внимания уделяем молодёжи постарше, которая уже вносит значительный вклад в развитие республики.
Да, мы делаем всё для того, чтобы наша молодёжь оставалась жить и работать в родной республике: открываем новые производства, создаём рабочие места, повышаем качество жизни, предоставляем льготы для молодых кадров и материально стимулируем работу в сельской местности.
Но речь не только об этом.
Есть ещё множество других сфер деятельности, в которых молодёжь от 18 до 35 лет тоже хочет и может быть востребованной и полезной.
Это, в том числе, реализация социальных проектов и общественных инициатив, гражданско-патриотическое воспитание, участие в политической жизни региона.
И эта работа должна вестись полноценно в рамках государственной молодёжной политики, роль которой сегодня особенно высока и значима для дальнейшего развития нашей страны.
Именно поэтому я принял решение о создании отдельного органа исполнительной власти, который сосредоточится на работе с молодёжью и будет иметь все необходимые для этого полномочия».
Согласно Указу Главы Республики Коми, региональному Правительству поручено завершить необходимые реорганизационные мероприятия до 1 декабря 2022 года.
Изменения в структуру органов исполнительной власти Республики Коми будут внесены 1 января 2023 года.
{Kodko @ Глава Коми Владимир Уйба провёл заседание штаба по подготовке Печорского района к осенне-зимнему периоду @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2361 @ 2022-07-23 @}
Глава Коми Владимир Уйба провёл заседание штаба по подготовке Печорского района к осенне-зимнему периоду
Совместно с руководством администрации, представителями управляющих компаний, ресурсоснабжающих предприятий рассмотрены вопросы подготовки котельных, жилищного фонда, тепловых, водопроводных и канализационных сетей, формирования неснижаемого запаса топлива.
«До начала отопительного сезона остался всего месяц.
Район должен быть подготовлен в установленные сроки.
Мы отвечаем перед жителями за то, чтобы дать вовремя тепло, чтобы водоснабжение было бесперебойным.
Республика окажет максимальную поддержку, но за результат этой работы руководство района несёт персональную ответственность.
Поэтому не ждите никаких поблажек, спрашивать буду строго», - подчеркнул Владимир Уйба.
В соответствии с Комплексным планом мероприятий по подготовке объектов жилищно-коммунального хозяйства Печорского района к работе в зимних условиях, планируется подготовить 26 котельных, около 1,4 млн квадратных метров жилищного фонда, более 186 км тепловых, около 167 км водопроводных, более 109 км канализационных сетей.
Необходимо сформировать запас топлива в Печорском районе: угля–458 тонн, жидкого топлива–3 тысячи тонн, пеллет–850 тонн.
Для оперативного реагирования по устранению аварийных ситуаций в муниципальном районе сформировано 33 аварийно-восстановительных и ремонтных бригад, в которых задействовано 152 человека и 51 единица техники.
Резерв материально-технических ресурсов для устранения возможных аварий на объектах ЖКХ составит 73 млн рублей.
Объекты ЖКХ, электроэнергетические системы и социально-значимые объекты уже обеспечены резервными источниками электроснабжения.
Ведётся работа по поставке населению дров и угля.
Прогнозная потребность в дровах составила более 4 тысяч кубометров. Прогнозная потребность в угле составила 570 тонн.
По итогам заседания Владимир Уйба дал ряд поручений по обеспечению надёжного и бесперебойного функционирования электроэнергетических систем и объектов ЖКХ.
{Kodko @ Жители Печоры – за сильную страну, за мир без нацизма и за Президента России! @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2364 @ 2022-07-23 @}
Жители Печоры – за сильную страну, за мир без нацизма и за Президента России!
Сегодня, 23 июля, в Печоре состоялся митинг-концерт в поддержку спецоперации Вооруженных сил России на Украине «За Россию!».
Горожане собрались на площади Победы, чтобы выразить поддержку в адрес Президента Российской Федерации Владимира Путина, Правительства страны и российских военнослужащих, которые участвуют в специальной военной операции на Украине.
«Сегодня оголтелый Запад не понимает, что они вскармливают очередное вселенское зло, - обратился к жителям Печоры Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
– Странно, что так коротка память у Европы, которую в 1945 году советский солдат защитил от фашизма и от того, что творилось тогда.
Донбасс – российская земля, это наши сограждане, наши братья и сёстры.
Поэтому то, что Владимир Владимирович принял решение по их защите, – это судьбоносное решение, которое мы с вами и наши потомки будут воспринимать как великое решение об объединении России с Малороссией.
Дорогие друзья, идёт освободительная спецоперация.
Мы освобождаем свои земли от неонацистов.
Сегодня пишется история новой России, свободной и неделимой.
К сожалению, гибнут наши ребята, и наш с вами долг увековечить каждое их имя, поддерживать их семьи.
Мы боремся за правое дело, и победа будет за нами!
За Великую Россию!
За нашего Президента!
За наших ребят!
Ура!».
За 8 лет бесчинств неонацистской хунты на Донбассе погибло более 13 тысяч мирных людей, среди которых старики, женщины и дети.
Печорские семьи знают об этом не понаслышке – у многих там живут родственники и близкие.
«Наша страна никогда не была агрессором и оккупантом.
Она всегда боролась за мир, международную безопасность, собственную независимость и суверенитет.
В этом — историческая правда!
Россия приняла тяжёлое, но самое правильное решение – покончить с фашизмом на земле Донецкой и Луганской Народных Республик.
Сейчас на территории Украины сражаются наши ребята.
Проявляют настоящее мужество и героизм.
Они бьются за наше будущее.
Пусть у них всё будет хорошо, и они вернутся в свои дома и семьи живыми и здоровыми!
Дорогие печорцы, сегодня мы как никогда должны поддерживать нашего Президента, нашу армию, нашу страну и не поддаваться на провокации!
Только так – плечом к плечу – мы сможем уверенно прийти к победе!», - выступил первый заместитель руководителя администрации МР «Печора» Андрей Канищев.
«Европа решила, что может диктовать России свою волю во всем: в государственном управлении, экономике, социальной сфере.
Они пытались указывать нам, как управлять страной, навязать свою систему управления.
Во всём этом – одна направленность: Россия, по их мнению, должна стать сырьевым придатком Запада.
Когда они поняли, что нас не сломить – перешли к угрозам войной.
24 февраля Президент Российской Федерации принял важное решение – оказать помощь народам ДНР и ЛНР, тем самым предупредив вооружённое нападение на нас.
Это было неожиданно для стран Запада, но думать надо было раньше!
Для страны это единственное решение, которое поможет сохранить Россию, позволит сохранить себя, как народ!», - сказал председатель Совета муниципального района «Печора», полковник запаса Фёдор Ненахов.
Вооружённые силы Российской Федерации чётко выполняют боевые задачи, поставленные Главнокомандующим.
Российские военнослужащие проявляют невероятное мужество, отвагу, стойкость и героизм, до конца выполняя воинский и гражданский долг.
Не жалеют своей жизни, защищая свободу и независимость Родины.
К сожалению, есть погибшие и среди печорцев.
Участники митинга почтили их память минутой молчания.
В митинге-концерте приняли участие около 600 жителей Печоры.
Фотографии предоставлены пресс-службой администрации МО МР "Печора"
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в расширенном заседании коллегии прокуратуры Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2369 @ 2022-07-26 @}
Владимир Уйба принял участие в расширенном заседании коллегии прокуратуры Республики Коми
На заседании рассмотрены итоги работы ведомства за шесть месяцев 2022 года.
В своём выступлении Глава Республики Коми Владимир Уйба уделил внимание самым важным и актуальным направлениям совместной работы Правительства региона и прокуратуры Республики Коми.
Одно из них – помощь жителям Луганской и Донецкой Народных Республик, вынужденно покинувших свои территории.
«От эффективности работы органов прокуратуры во многом зависит вера людей в справедливость, законность и порядок.
В условиях проведения специальной операции в Украине отмечу особую важность поддержки, которую оказывает Республика Коми жителям Луганской и Донецкой Народных Республик.
Ещё одно важное направление – это помощь беженцам из Донбасса.
Прошу прокуратуру республики, правоохранительные органы взять на особый контроль эту категорию.
Люди, вынужденно покинувшие свои дома, не всегда имеют с собой документы, необходимые для получения материальной помощи, медицинского обеспечения, для устройства детей в школы и детские сады.
Здесь нельзя допускать формальный подход.
Все права и интересы этих людей должны быть защищены», - отметил глава Коми.
По словам Владимира Уйба, в городах и районах организован сбор гуманитарной помощи, отправлено 115 тонн гуманитарного груза и 80 тонн пиломатериалов.
Последняя партия груза была доставлена непосредственно в город Ровеньки, с которым в июне 2022 года республика подписала соглашение о сотрудничестве.
При поддержке республики сейчас в Ровеньках идёт активная подготовка к зиме объектов ЖХК, социальной сферы – школ, детских садов, больниц и других учреждений.
Напомним, Республика Коми стала участником масштабной программы помощи, когда регионы России берут шефство над городами и районами ЛНР и ДНР.
По состоянию на 21 июля 2022 года в Республике Коми насчитывалось 494 беженца с Донбасса (168 мужчин, 326 женщин), в том числе 152 – несовершеннолетних.
Среди беженцев есть пенсионеры, инвалиды.
Всем прибывшим оказывается поддержка, помощь с трудоустройством, получением социальных выплат, медицинских услуг.
Подготовлены пункты временного проживания.
На 21 июля в них были размещены 22 человека.
Республика в июле принимала группу детей из Луганской Народной Республики в рамках университетской смены, ещё одна группа детей будет отправлена на отдых в санаторий «Черноморская зорька» в Анапе.
«Возвращаясь к другим не менее важным задачам, хочу отметить актуальность прокурорского надзора в сфере исполнения бюджетного законодательства на территории республики.
Прокуратура обладает значительным опытом работы по контролю за целевым расходованием государственных средств.
Уверен, наша совместная работа в этом направлении и дальше будет ориентирована прежде всего на предотвращение нарушений в этой сфере», - сказал глава региона.
В числе приоритетных направлений деятельности органов прокуратуры продолжают оставаться борьба с преступностью и коррупцией, защита прав и законных интересов граждан, координация деятельности правоохранительных органов по борьбе с преступностью и профилактике правонарушений.
В этом году российской прокуратуре исполнилось 300 лет, прокуратуре Республики Коми–100 лет.
Владимир Уйба поблагодарил сотрудников прокуратуры республики за эффективную защиту прав граждан, интересов общества и государства, честное, добросовестное исполнение служебных обязанностей.
Пожелал дальнейших успехов в работе на благо Республики Коми и Российской Федерации.
{Kodko @ Владимир Уйба предложил аграриям Коми переориентировать экспорт на рынки дружественных стран @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2372 @ 2022-07-27 @}
Владимир Уйба предложил аграриям Коми переориентировать экспорт на рынки дружественных стран
Торговать надо со странами-партнёрами, которые не применяют ограничительные меры в отношении России, считает Глава Республики Коми.
Об этом он заявил 26 июля на заседании Совета по стратегическому развитию и проектам, на котором были рассмотрены вопросы реализации национальных проектов в условиях внешнеэкономических санкций.
И. о. министра образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Наталья Якимова доложила, какие мероприятия нацпроектов были под угрозой исполнения на фоне применения иностранными государствами ограничительных мер, но всё-таки будут реализованы в этом году.
Это открытие на базе СОШ № 23 в Воркуте второго в республике школьного детского технопарка «Кванториум», 20 центров для детей из сельской местности для изучения точных и естественнонаучных предметов, а также занятий по дополнительному образованию, шахматам, робототехнике.
Кроме того, будет обновлена материально-техническая база в трёх организациях для обучения детей с особенностями развития: специальных (коррекционных) школах-интернатах в селе Ижма, посёлке Аджером и городе Сосногорск.
Также в 2022 году Республике Коми выделена субсидия в размере 7,89 млн рублей на реализацию волонтёрских практик и оснащение оборудованием волонтёрских организаций, все средства будут освоены до конца года.
«Безусловно, поддерживаю позицию Министерства просвещения Российской федерации «каждому школьнику – по компьютеру» и по созданию новых точек роста.
И в то же время даю поручение Правительству Республики Коми в течение этого года разработать республиканскую программу «В каждую сельскую школу – класс трудового воспитания» с соответствующим финансированием и привлечением дополнительных учителей.
О проделанной работе прошу доложить мне в конце года», - подчеркнул Владимир Уйба.
В сфере медицины, по словам заместителя министра здравоохранения Республики Коми Татьяны Марунич, решён вопрос о приобретении автотранспорта – автомашин марки УАЗ.
В 2022 году регион должен был закупить 72 единицы.
Но из-за резкого повышения цен в связи с санкционной политикой Европейских стран выделенных лимитов не хватало.
Республика Коми заключила контракт только на поставку 54 единиц техники, которые поступят в регион до конца сентября 2022 года.
На оставшиеся 18 машин будут выделены деньги из федерального бюджета за счёт перераспределения средств экономии.
Соответствующие договорённости достигнуты с Министерством здравоохранения Российской Федерации.
Также на заседании обсудили исполнение показателей по объёмам экспорта продукции агропромышленного комплекса – оленины и дикоросов.
По словам министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми Алексея Буткина, в 2022 году Республика Коми планировала экспортировать продукцию агропромышленного комплекса на сумму 300 тысяч долларов.
На 1 июля выполнено 33 процента от плана за счёт поставок дикоросов в Европу, которые аграрии успели осуществить до 24 февраля.
Учитывая геополитическую обстановку в мире, Минсельхоз России обнулил показатели по экспорту продукции агропромышленного комплекса на 2022–2023 год.
Соответствующие изменения будут вноситься и в региональные проекты.
Вместе с тем, аграрии Коми продолжают работу по экспорту.
Например, два хозяйствующих субъекта заключили контракты до 2024 года на поставку дикоросов в Польшу и Литву через третьи страны.
ООО «Интинское» прорабатывает вопрос поставки оленины в Китай.
Уже проведены первые встречи и консультации с Российским экспортным союзом, определены условия поставок мясной продукции и требования, предъявляемые Китаем.
Сейчас на уровне Россельхознадзора идёт подготовка документов для начала поставок.
В то же время ПСК «Оленевод» приостановил работу по получению еврономера на экспортные поставки и переориентировался на российский рынок, так как в корне изменился спрос внутри страны.
«Мы продвигали нашу оленину на европейский рынок.
80 процентов дикоросов отправляли на экспорт в Европу.
Сегодня из-за санкций эта работа не имеет смысла.
Необходимо искать новые рынки сбыта.
Поддерживаю намерение аграриев работать со странами-партнёрами, такими как Китай.
Однако поставка наших дикоросов в недружественные страны требует дополнительной оценки.
Я считаю, что торговать с нашими врагами – недопустимо.
К сотрудничеству надо подходить более ответственно и патриотично.
Поручаю Правительству Республики Коми поставить данный вопрос на контроль и проработать предложения по переориентации поставок нашей продукции в дружественные страны», - отметил Владимир Уйба.
В 2022 году в Республике Коми реализуется 44 региональных проекта, в том числе 32 проекта – с финансированием за счёт бюджетных средств.
В консолидированном бюджете Республики Коми на этот год на реализацию проектов предусмотрено 13 млрд 488 млн рублей.
{Kodko @ Коми Республикаса Веськӧдлан котыр кутас уджавны спорт объектъяс сьӧмӧн могмӧдсӧ кыпӧдан юалӧм серти @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2375 @ 2022-07-27 @}
Правительство Коми проработает вопрос увеличения финансирования объектов спорта
Такое поручение дал Глава Республики Коми Владимир Уйба на заседании регионального кабинета министров, которое состоялось 27 июля.
Заседание началось с минуты молчания в память о детях, погибших из-за военных действий на Донбассе.
По имеющимся данным, с 2014 года от обстрелов неонацистов погибло 130 детей, более 515 детей получили ранения различной степени тяжести.
Указом Главы Донецкой Народной Республики Дениса Пушилина 27 июля определён как День памяти детей – жертв войны на Донбассе.
Далее члены Правительства Республики Коми рассмотрели вопрос о приоритетном бюджетном финансировании мероприятий по приведению объектов спорта в нормативное состояние.
«Я посмотрел динамику за три последних года, и должен констатировать, что она совсем не положительная.
На текущий год объёмы финансирования этого направления за счёт всех источников, включая внебюджетные, сократились в десятки раз.
Напоминаю руководству профильного министерства, что ваша задача – не просто расходование выделенных средств, а развитие отрасли.
Вы должны защищать свои направления при формировании республиканского бюджета, активно привлекать внебюджетные источники, работать в рамках социального партнёрства, использовать грантовую поддержку федерального и республиканского уровня.
Наша задача – дать людям возможность заниматься спортом в достойных условиях», — подчеркнул глава Коми.
Напомним, по итогам заседания Совета при Президенте Российской Федерации по развитию физической культуры и спорта 10 октября 2019 года Владимир Путин дал поручение ежегодно обеспечивать в приоритетном порядке финансирование мероприятий по приведению в нормативное состояние объектов спорта.
Министерство физической культуры и спорта Республики Коми реализует это поручение по нескольким направлениям.
Государственные и муниципальные спортивные учреждения получают субсидии на устранение требований пожарной безопасности, обеспечение антитеррористической защищённости и общественного порядка.
Организациям спортивной подготовки предоставляются субсидии на приобретение спортивного оборудования и инвентаря, с помощью средств поддержки укрепляется материально-техническая база спортивных школ олимпийского резерва.
Также спортивные госучреждения получают господдержку на проведение капитальных ремонтов.
Кроме того, объекты субсидируются в рамках государственной программы Комитета Республики Коми ГО и ЧС.
За 2020-2022 годы муниципальные учреждения получили около 420 млн рублей, государственные учреждения – более 90 млн рублей.
Тем не менее, потребность в финансировании мероприятий по приведению в нормативное состояние объектов спорта остаётся высокой: муниципальным учреждениям на проведение капремонтов и создание безопасных условий необходимо ещё более 750 млн рублей, государственным учреждениям – около 300 млн рублей.
Часть объектов приводится в нормативное состояние за счёт программы «Народный бюджет».
Муниципальным образованиям предоставляется возможность реализовывать проекты, направленные на текущий или капитальный ремонт, обустройство спортивных учреждений.
В 2022 году объём субсидии из республиканского бюджета на реализацию одного проекта составляет 600 тысяч рублей.
Начиная с 2023 года, он повысится до 1,5 млн рублей.
В 2022 году в рамках реализации Народных проектов конкурсный отбор по проведению текущего или капитального ремонта прошли 14 заявок, общее их финансирование составило более 12 млн рублей, в том числе за счёт средств республиканского бюджета – 7,9 млн рублей.
В рамках федерального закона «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» обеспечение условий для развития на территории муниципального района физической культуры и массового спорта, а также решение финансовых вопросов в данной сфере относится к компетенции муниципального района и городского округа.
Однако собственных средств на приведение в нормативное состояние спортобъектов муниципалитетам не хватает.
Из-за отсутствия ремонтов состояние многих из них с каждым годом ухудшается.
Более всего в финансировании нуждаются объекты в Сыктывкаре, Ухте, Усинске, Корткеросском, Усть-Куломском и Прилузском районах в силу их высокой загруженности.
«Поручаю региональному Минспорта совместно с Минэкономики Коми проработать вопрос о привлечении средств в рамках социального партнёрства.
Минфину республики – при формировании бюджета на 2023 год более детально рассматривать вопрос финансирования мероприятий по приведению спортобъектов в нормативное состояние.
Муниципалитетам необходимо активнее сотрудничать с промышленными предприятиями и привлекать их ресурсы к решению социально значимых вопросов на местах», — отметил глава региона.
{Kodko @ Владимир Уйба наградил победителей и призёров регионального этапа международной премии «#МыВместе» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2379 @ 2022-07-29 @}
Владимир Уйба наградил победителей и призёров регионального этапа международной премии «#МыВместе»
Торжественная церемония состоялась 28 июля в региональном ресурсном центре поддержки добровольчества Республики Коми.
«Добровольчество в наши дни стало синонимом жизни, - заявил глава Коми.
– В Республике Коми волонтёрское движение набирает силу, и что очень важно, развивается благодаря инициативам самих жителей, а не по разнарядке «сверху».
Сегодня у нас уже есть армия волонтёров: в республике их более 23 тысяч человек.
Иногда вы отдаёте всё: свою душу, внимание, и от этого ваши локальные мини-проекты становятся по-настоящему большими проектами.
И, конечно, есть глобальные проекты, которые стали известны на всю Россию, например, «Бессмертный полк» или экологический проект «Чистая Арктика».
Вас всех объединяет бескорыстие и искренность.
Пусть ваша миссия зажигает людей рядом.
В этом и заключается суть добровольчества.
Увидев ваш пример, человек, который ещё вчера об этом не задумывался, тоже захочет стать волонтёром и начнёт делать добрые дела».
Владимир Уйба поблагодарил участников проекта «#МыВместе» за бескорыстный труд и активное участие в развитии волонтёрского сообщества в Республике Коми, а также ответил на вопросы о развитии добровольчества в регионе и наградил победителей и призёров регионального этапа премии.
Волонтёры, в свою очередь, рассказали о реализованных инициативах в самых различных сферах – это экология, патриотическое воспитание, медицина, образование.
В категории «Бизнес» победителем признан проект «Мы - наследники Великой Победы», реализуемый на протяжении 7 лет ООО «Газпром трансгаз Ухта» в четырёх регионах северо-запада России.
Проект направлен на оказание адресной помощи ветеранам Великой Отечественной войны, по распространению знаний о Великой Отечественной войне, приведению в надлежащее состояние захоронений солдат, памятников, мемориалов и сооружение новых мест воинской славы.
В категории «НКО» были представлены две инициативы из Сыктывкара.
Диана Паршукова презентовала проект, который направлен на привитие навыков пожарной безопасности среди воспитанников детских садов и школьников.
Юлиана Некрылова рассказала о проекте, который направлен на привлечение внимания подрастающего поколения, жителей города и районов к проблеме переработки отходов и сбора вторичного сырья, а также формирование у населения экологической культуры.
Категория «Волонтёры» также была представлена сыктывкарцами.
Инга Некрасова рассказала о проекте, который вовлекает активных родителей и детей старшего дошкольного возраста в волонтёрское движение.
Проект Егора Кривоногова помогает в организации на территории республики спортивных соревнований всероссийского, регионального и муниципального уровней.
Также Владимир Уйба вручил ООО «Газпром трансгаз Ухта» памятную медаль Президента Российской Федерации «За бескорыстный вклад в организацию Общероссийской акции взаимопомощи #МЫВМЕСТЕ» за проект «Объёмный взгляд на север», победивший в премии в 2021 году.
* * *
Международная Премия «#МыВместе» учреждена по поручению Президента Российской Федерации в 2020 году.
Её цель – признание и поддержка лидеров общественно значимых инициатив, направленных на помощь людям и улучшение качества жизни.
Премия проходит с 16 марта по 5 декабря и состоит из четырёх этапов: заявочного, регионального, полуфинала, финала.
Награждение победителей пройдёт на итоговом Международном форуме гражданского участия «#МЫВМЕСТЕ» в Москве в декабре 2022 года.
В региональный этап премии прошли 56 проектов, в том числе в категории «Волонтеры»–38 проектов, в категории «НКО»–13, в категории «Бизнес»–5.
Победители и призёры будут рекомендованы для участия в полуфинале.
В 2021 году от Республики Коми поступило 47 заявок.
Проект «Объёмный взгляд на север», представленный ООО «Газпром трансгаз Ухта», занял первое место в номинации «Комфортный город», трек «Бизнес».
В рамках проекта проведено комплексное преображение набережной Газовиков в Ухте.
Проект наглядно показывает, как при желании за счет благотворительных средств бизнеса, возможностей от государства, волонтеров и творческих сообществ можно превратить обычный пустырь в благоустроенную территорию для комфортного отдыха.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил с профессиональным праздником сотрудников следственного управления Следственного комитета России по Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2382 @ 2022-07-29 @}
Владимир Уйба поздравил с профессиональным праздником сотрудников следственного управления Следственного комитета России по Республике Коми
Сегодня, 29 июля, Глава Республики Коми принял участие в торжественном собрании, посвящённом Дню сотрудника органов следствия Российской Федерации.
«Ваша служба занимает особое место в правоохранительной системе страны.
Вы расследуете самые опасные и резонансные преступления.
Для их раскрытия требуются не только глубокие знания, но и принципиальность, честность и мужество.
А также кропотливость и скрупулёзность, чтобы не пострадал невиновный, а преступник ответил по закону.
Благодарю вас за верность служебному долгу и ответственность при исполнении служебных обязанностей.
Особые слова признательности – ветеранам органов следствия.
Спасибо вам за то, что сохраняете и приумножаете традиции службы, передаёте бесценный опыт молодому поколению», - поблагодарил глава Коми.
Владимир Уйба вручил сотрудникам следственного управления государственные награды.
* * *
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено
Малягановой Алле Михайловне – полковнику юстиции, старшему помощнику руководителя (по кадрам) следственного управления.
Распоряжением Главы Республики Коми за добросовестное исполнение должностных обязанностей знаком отличия Республики Коми «За безупречную службу Республике Коми» награждены:
Миронец Наталья Германовна – подполковник юстиции, заместитель руководителя следственного отдела по городу Сыктывкару;
Юдин Степан Евгеньевич – майор юстиции, следователь по особо важным делам следственного отдела по городу Ухте;
Распоряжением Главы Республики Коми за профессионализм и эффективное выполнение должностных обязанностей Благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Гольцману Эдуарду Владимировичу – майору юстиции, старшему следователю следственного отдела по городу Сыктывкару;
Шелухиной Ирине Владимировне – главному специалисту следственного отдела по городу Сыктывкару.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём Военно-Морского флота @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2386 @ 2022-07-31 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём Военно-Морского флота
«Уважаемые военнослужащие, ветераны ВМФ России!
Поздравляю вас с Днём Военно-Морского Флота России!
Более трёх веков военный флот стоит на страже водных рубежей нашей страны, отстаивает национальные интересы Отечества.
Его история полна славных побед и значимых событий, благодаря которым Россия по праву завоевала славу великой морской державы.
Сегодня военные моряки с честью выполняют свой воинский долг и сохраняют лучшие флотские традиции.
Многие выполняют боевые задачи, проявляя высокую боевую готовность и лучшие человеческие качества – патриотизм, мужество, самоотверженность.
Благодарю военнослужащих и ветеранов ВМФ, рабочих, служащих и пенсионеров судостроительной отрасли за верность традициям Военно-Морского Флота и активную жизненную позицию.
От души желаю вам и вашим семьям крепкого здоровья, благополучия, счастья, домашнего уюта и спокойного моря!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба о прибытии детей из Донецкой Народной Республики на образовательную смену в Ухтинском государственном техническом университете @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2392 @ 2022-08-01 @}
Владимир Уйба о прибытии детей из Донецкой Народной Республики на образовательную смену в Ухтинском государственном техническом университете
1 августа в Ухту прибыла группа детей из Донецкой Народной Республики.
35 старшеклассников примут участие в проекте «Университетские смены», который стартует сегодня в Ухтинском государственном техническом университете.
Ребятам предстоит 80-часовой образовательный блок и насыщенная культурно-просветительская и творческая программа.
Профильная смена пройдёт с 1 по 10 августа.
Школьников из ДНР познакомят с историей города Ухты, его достопримечательностями.
Для них проведут экскурсии, занятия по истории и культуре России, творческие и научно-технические мастер-классы, квесты, развлекательные и спортивные события.
{Kodko @ Владимир Уйба ответит на вопросы жителей Коми в формате прямой линии @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2390 @ 2022-08-01 @}
Владимир Уйба ответит на вопросы жителей Коми в формате прямой линии
Глава Республики Коми проведёт прямую линию в соцсетях и на телеканале «Юрган».
Жители смогут задать свои вопросы Владимиру Уйба 4 августа в 12:00 в комментариях к прямой трансляции в официальных сообществах Республики Коми, телеканала «Юрган» и Центра управления регионом во «ВКонтакте».
Прямой эфир также будет транслировать телеканал «Юрган».
Во время прямой линии Глава Республики Коми ответит на вопросы, интересующие жителей республики, а также на те, которые чаще всего поступали в Центр управления регионом через систему «Инцидент Менеджмент» и на платформу «Госуслуги.
Решаем вместе».
Это вопросы о развитии здравоохранения в республике, обеспечении лекарственными препаратами, строительстве социальных объектов, ремонтной кампании улично-дорожной сети в городах и районах Коми и многие другие.
Официальные площадки трансляции прямой линии Владимира Уйба 4 августа во «ВКонтакте»:
сообщество «Республика Коми» — https://vk.com/pressrkomi
сообщество Центра управления регионом Республики Коми — https://vk.com/tsur11
сообщество телеканала «Юрган» — https://vk.com/yurgankomi
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём Воздушно-десантных войск @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2393 @ 2022-08-02 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём Воздушно-десантных войск
«Уважаемые воины-десантники, ветераны ВДВ!
Поздравляю вас с Днём Воздушно-десантных войск!
Это праздник тех, кого жизнь связала с «крылатой пехотой», кто носит голубой берет и живёт под девизом «никто, кроме нас».
Десантные войска – элита Вооружённых сил страны.
Десантников всегда отличали высокая боевая готовность, отличная физическая подготовка, бесстрашие, самоотверженность и беззаветная преданность Родине.
С первого дня существования этих войск им доверяли самые ответственные и сложные задачи, ведь для «крылатой пехоты» невыполнимых задач нет.
«Голубые береты» свято чтут традиции десантного братства, «честь» и «ответственность» для них не просто слова.
В Республике Коми ветераны десантных войск проводят большую общественную работу, в том числе по патриотическому воспитанию подрастающего поколения, являя собой пример мужества и верности Отчизне.
От души благодарю вас за эту работу, за неравнодушие и активное участие в жизни республики.
Желаю всем, кто служит и служил в ВДВ, вашим семьям, родным и близким крепкого здоровья, добра, благополучия и счастья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба почтил память воинов-десантников, погибших на полях сражений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2395 @ 2022-08-02 @}
Владимир Уйба почтил память воинов-десантников, погибших на полях сражений
2 августа, в День Воздушно-десантных войск, в Сыктывкаре состоялся торжественный митинг и церемония возложения цветов к памятнику «Скорбящий воин» и мемориалу «Вечная слава».
В мероприятии принял участие Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
Открывая митинг, посвященный 92-й годовщине образования в России Воздушно-десантных войск, глава региона отметил, что десантники – всегда на передовом рубеже.
«И сегодня мы склоняем головы перед теми, кто при выполнении задания не пощадил своей жизни, кто выполнил свой долг до конца.
Десантники всю жизнь верны своим традициям, своему братству.
Вы и в гражданской жизни живёте по правилу «никто, кроме нас».
Спасибо за то, что работаете с подростками и молодёжью, на своём примере показываете, что такое патриотизм и любовь к Родине, учите их правильно понимать и уважать нашу историю.
Желаю вам успехов, счастья и доброго здоровья!», - пожелал десантникам Владимир Уйба.
Участники митинга почтили минутой молчания память павших десантников.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил десантников и ветеранов ВДВ с праздником @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2397 @ 2022-08-02 @}
Владимир Уйба поздравил десантников и ветеранов ВДВ с праздником
Глава Республики Коми посетил в селе Корткерос традиционное праздничное мероприятие, посвящённое Дню Воздушно-десантных войск.
«Что отличает десантника?
Не только голубой берет.
В первую очередь, это ответственность за себя, за своих товарищей, за тех, кто доверился и кого защищают воздушно-десантные войска: свою Родину, своих близких, детей, женщин, стариков.
Это беззаветная преданность Родине и, конечно, крылатый лозунг, крылатая миссия, которой любой десантник служит всю жизнь – «никто, кроме нас!», - отметил Владимир Уйба.
Глава республики подчеркнул, что с самого начала и до сегодняшнего дня, когда в России отмечается 92-я годовщина со дня образования воздушно-десантных войск, десантники всегда направлялись на самые сложные, тяжёлые, убойные участки для выполнения поставленных задач.
«Сегодня наши воины, в том числе десантники, защищают родную землю на малой Руси.
Защищают стариков, детей, женщин от новых фашистов.
К сожалению, гибнут ребята, гибнут десантники.
Мы потеряли уже 35 ребят.
Среди них – Носов Владимир Николаевич, выпускник Рязанского училища, гвардии капитан, герой России посмертно.
Давайте вспомним всех ребят поимённо, которых нет сегодня в строю, и помянем их минутой молчания», - обратился к десантникам Владимир Уйба.
Глава Коми поблагодарил ветеранов ВДВ за большую общественную работу, активную гражданскую позицию и участие в жизни республики.
Владимир Уйба пожелал всем десантникам и их семьям крепкого здоровья, добра, благополучия и счастья.
{Kodko @ Владимир Уйба посетил объекты здравоохранения в Корткеросском районе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2398 @ 2022-08-03 @}
Владимир Уйба посетил объекты здравоохранения в Корткеросском районе
В ходе рабочей поездки глава Коми осмотрел здания новых фельдшерско-акушерских пунктов в деревне Важкурья и селе Нёбдино, а также отремонтированное здание Сторожевской районной больницы.
ФАПы в деревне Важкурья и селе Нёбдино построены благодаря региональному проекту «Развитие первичной медико-санитарной помощи» в рамках реализации национального проекта «Здравоохранение».
В них уже ведётся плановый приём пациентов.
В деревне Важкурья проживает около 200 человек, в селе Нёбдино – более 350 человек.
На строительство каждого ФАПа в этих населённых пунктах было направлено по 20 млн рублей.
К объектам подведены все необходимые коммуникации, они оснащены современным оборудованием для оказания первичной медицинской помощи.
Созданы достойные условия труда.
Учреждения обеспечены медперсоналом, приём населения ведут фельдшеры.
Глава Коми поручил региональному Минздраву проработать вопрос по комплексному оснащению ФАПов в деревне Важкурья и селе Нёбдино физиооборудованием с учётом возможности по их лицензированию, представив потребность в финансировании на указанные цели на 2023 год.
Ещё один объект здравоохранения, который требовал бюджетных вложений, – Сторожевская районная больница.
В сутки её посещают по 90 человек, в том числе из ближайших сёл и деревень.
За период с ноября 2021 года по июль 2022 года в здании проведён капитальный ремонт в рамках реализации регионального проекта «Программа модернизации первичного звена здравоохранения Республики Коми» национального проекта «Здравоохранение».
Отремонтирована система водоснабжения, кровля, проведены внутренние, электромонтажные и сантехнические работы, заменены полы, установлена система вентиляции, сделана перепланировка помещений и установлено крыльцо с пандусом.
Сейчас работы на объекте завершаются – осталось закончить обшивку крыши, наружные сварочные работы и монтаж пожарной сигнализации.
В целом на капитальный ремонт направлено более 19 млн рублей.
{Kodko @ В лесах Коми со 2 августа и до особого распоряжения введён режим чрезвычайной ситуации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2399 @ 2022-08-03 @}
В лесах Коми со 2 августа и до особого распоряжения введён режим чрезвычайной ситуации
Владимир Уйба подписал Указ Главы Республики Коми от 2 августа 2022 года № 88 «О введении режима чрезвычайной ситуации в лесах регионального характера, возникшей на территории Республики Коми вследствие лесных пожаров».
Согласно документу, к тушению лесных пожаров будут привлечены силы и средства подразделений и формирований, установленные сводным планом тушения лесных пожаров на территории Республики Коми и межрегионального маневрирования.
Руководителем ликвидации чрезвычайной ситуации определён министр природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми.
Ему поручено:
1) обеспечить участие руководящего состава лесничеств в составе оперативных штабов муниципальных образований в Республике Коми;
2) организовать работу по тушению лесных пожаров на территории Республики Коми;
3) проводить мониторинг лесопожарной обстановки в лесах на территории Республики Коми;
4) организовать в случае необходимости переброску дополнительных сил и средств для тушения лесных пожаров в рамках межрегионального маневрирования;
5) ежедневно докладывать председателю Комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми данные о пожарной опасности в лесах и лесных пожарах на территории Республики Коми до стабилизации обстановки.
Комитету Республики Коми гражданской обороны и чрезвычайных ситуаций поручено организовать оповещение населения о складывающейся лесопожарной обстановке, об ограничении пребывания населения в лесах и о соблюдении мер пожарной безопасности в соответствии с федеральным законодательством и заключенными с операторами связи соглашениями о взаимодействии по обеспечению передачи сигналов оповещения.
Главному управлению МЧС России по Республике Коми рекомендовано обеспечить привлечение дополнительных сил и средств Территориального пожарно-спасательного гарнизона Республики Коми с учётом обеспечения противопожарной защиты населённых пунктов и объектов экономики.
Главам муниципальных образований в Республике Коми рекомендовано обеспечить привлечение сил и средств органов местного самоуправления муниципальных образований в Республике Коми, нештатных и общественных аварийно-спасательных формирований, а также спасателей, не входящих в состав указанных формирований.
Министерству внутренних дел Российской Федерации по Республике Коми рекомендовано:
1) оказать содействие по усилению охраны общественного порядка и объектов, обеспечивающих жизнедеятельность населения в местах лесных пожаров и на прилегающих к ним территориях;
2) в пределах своих полномочий оказать содействие работникам лесничеств по ограничению пребывания граждан в лесах и въезда в них транспортных средств.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл личный приём граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2400 @ 2022-08-03 @}
Владимир Уйба провёл личный приём граждан
Жители обратились к Главе Республики Коми по вопросам ремонта дорог, организации автобусных перевозок, переселения из аварийного жилья, предоставления социальных льгот, благоустройства захоронений и другим.
Житель Сыктывкара обратился к Владимиру Уйба по поводу неудовлетворительного состояния дорожного полотна в селе Ыб Сыктывдинского района.
Из-за разбитой дороги создаются аварийные ситуации, к тому же по ней возят детей в школу.
Глава региона отметил, что приведение в нормативное состояние дорог, по которым пролегают школьные маршруты, – один из приоритетов в работе Правительства Республики Коми.
С приходом Владимира Уйба в республику кардинально изменился подход к ремонту таких участков.
В этом году на эти цели в республиканском бюджете заложено беспрецедентное по объёму финансирование – около миллиарда рублей.
Эти средства уже поступили в муниципалитеты, отыграны аукционы, заключены договоры с подрядчиками.
Владимир Уйба перед всеми главами городов и районов поставил задачу – завершить работы до 31 августа, чтобы в новом учебном году дети поехали в школу по отремонтированным дорогам.
По поручению главы региона, все школьные маршруты в Республике Коми в ближайшие 2–3 года должны быть приведены в нормативное состояние.
«На ремонт участка, о котором Вы сказали, мы предусмотрели почти 51 миллион рублей.
Подрядчик приступит к работе в начале августа.
В общей сложности будет отремонтировано более 3 километров», - сообщил Владимир Уйба.
Житель Сыктывдинского района обратил внимание на отсутствие организованного подвоза дошколят в детский сад села Часово.
Как пояснила заявителю министр образования, науки и молодёжной политики региона Наталья Якимова, такая проблема актуальна для всех регионов России и не решена по техническим причинам.
В стране нет автобусов, отвечающих всем необходимым требованиям по перевозке детей дошкольного возраста без сопровождения законных представителей.
Вопрос о производстве таких автобусов прорабатывается на уровне федеральных министерств.
Однако есть альтернативный способ решения проблемы – перевозить детей в сопровождении законных представителей на общественном транспорте, а из муниципального бюджета компенсировать законным представителям затраты на проезд.
Глава Республики Коми поручил администрации Сыктывдинского района совместно с Минэкономики региона проработать вопрос организации ежедневных рейсов общественного транспорта в село Часово, чтобы у родителей появилась возможность возить детей в дошкольные учреждения на рейсовых автобусах, и произвести расчёт выпадающих доходов перевозчика.
По итогам личного приёма руководителям министерств и ведомств, руководителям органов муниципальной власти дан ряд поручений и рекомендаций по решению вопросов, которые обозначили Владимиру Уйба жители региона.
Ход исполнения этих поручений поставлен на контроль Главы Республики Коми.
{Kodko @ Жить только с надеждой на лучшее @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2402 @ 2022-08-03 @}
Жить только с надеждой на лучшее
Такой совет Главе Республики Коми дал 97-летний ветеран Великой Отечественной войны из села Корткерос.
Михаил Ефимович Микушев пригласил Владимира Уйба в гости во время телефонного разговора в День Победы, 9 мая.
В ходе рабочей поездки в Корткеросский район руководитель региона навестил ветерана.
Долгожданная встреча состоялась 2 августа, в День воздушно-десантных войск, за чашкой чая и праздничным тортом.
И хоть Михаил Ефимович никогда не был связан с ВДВ, Владимир Уйба поблагодарил ветерана и всех, кто воевал в годы Великой Отечественной войны, за победу, вспомнив и про своего деда – пулемётчика пулемётного расчёта, погибшего в жесточайшем бою на Синявинских высотах.
Символичный тост «За Победу!» стал смыслом встречи.
Михаил Ефимович признался главе республики, что поддерживает проведение специальной военной операции на Украине и в целом политику, проводимую руководством страны.
Сегодня российские военнослужащие защищают мирных жителей Донецкой и Луганской Народных Республик от неонацистов, как в далёкие годы Великой Отечественной войны защищал Родину от фашизма Михаил Ефимович.
Ветеран родился 24 декабря 1924 года в деревне Лунь Корткеросского района.
В августе 1942-го его был призван Сторожевским РВК.
Михаилу Ефимовичу тогда было неполных восемнадцать.
Воевал на 2-м и 3-м Белорусском фронтах, в составе 1592-го зенитно-артиллерийского полка, был старшим радистом.
Участвовал в обороне и освобождении Ленинградской области, Белоруссии, Польши, Германии, Восточной Пруссии.
Форсировал Одер, Вислу.
Демобилизовался в марте 1947 года.
Награждён орденом Отечественной войны II степени, медалями «За оборону Ленинграда», «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», юбилейными наградами.
До 1955 года жил в Сторожевске, работал в военкомате, более 20 лет в торговле – ОРСе, заготконторе.
Позже переехал в Корткерос.
Был председателем правления Корткеросского Совета ВДПО.
На заслуженный отдых вышел в 1985 году.
Прожитые годы не погасили в нём интереса к жизни, которой он несмотря ни на что доволен.
Как признался Михаил Ефимович, чувствуется забота властей.
Кровлю отремонтировали, мосточки сделали.
От стеклопакетов отказался сам – с деревянными окнами привычнее.
Замечательный социальный работник ухаживает.
Только головные боли сильно мучают: сказывается осколочное ранение в голову, полученное на войне.
И заикаться стал.
«Что неудивительно в моём почти вековом возрасте», - рассуждает ветеран.
Глава республики не оставил без внимания слова Михаила Ефимовича и пообещал отправить к нему докторов-неврологов из Сыктывкара: «Приедут, посмотрят, проконсультируют».
Ветеран поблагодарил главу за заботу и продолжил рассуждать о жизни, точнее делиться переживаниями: «Сельчане жалуются на безработицу, а какая может быть безработица в селе?
Веди подсобное хозяйство, содержи скот, сено коси, участок выделяют сенокосный!
Раньше нельзя было – откуда сено берешь?
На колхозном поле?
А сейчас всё – пожалуйста, но никто не хочет заниматься хозяйством».
«Согласен с вами полностью.
Деньги и на приобретение скота, и на строительство фермы, и на участок выделим», - поддержал ветерана Владимир Уйба.
«Всё равно перемены к лучшему при Вашей работе чувствуются.
Желаю, чтобы ещё лучше и красивее было.
Конечно, есть у народа трудности.
Думаю, в скором будущем будет легче и жить станет ещё лучше.
Я это чувствую, я на это надеюсь.
Только так надо жить, только с надеждой на лучшее», - сказал Михаил Ефимович.
Поблагодарив ветерана за оптимистичный настрой и пожелав ему здоровья и долгих лет жизни, Глава Республики Коми Владимир Уйба в свою очередь отметил: «Таких ветеранов остаётся всё меньше.
Мы должны при жизни успевать отдавать им и воздавать за их великий подвиг».
{Kodko @ «Побеждать и радовать болельщиков», - Владимир Уйба напутствовал игроков хоккейного клуба «Строитель-Сыктывкар» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2403 @ 2022-08-03 @}
«Побеждать и радовать болельщиков», - Владимир Уйба напутствовал игроков хоккейного клуба «Строитель-Сыктывкар»
Сегодня, 3 августа, Глава Республики Коми провёл встречу с новым коллективом команды.
Все они – местные игроки и тренеры.
Владимир Уйба озвучил первоочередные задачи, которые стоят перед хоккеистами в новом сезоне.
Напомним, ХК «Строитель» переведён в статус автономной некоммерческой организации с единственным учредителем – Министерством спорта Республики Коми.
Это позволит гарантированно обеспечивать команду спортивной экипировкой и обмундированием, своевременно выплачивать игрокам заработную плату.
Сменилось и название клуба, теперь это – «Строитель-Сыктывкар».
Главным тренером назначен Эдуард Найдёнков, игравший в команде с 1991 по 2002 годы.
Решение о дальнейшей судьбе хоккейного клуба было поддержано спортивной общественностью, болельщиками и ветеранами хоккея с мячом на встрече с Главой Республики Коми Владимиром Уйба в мае этого года.
«Мы сформировали свою команду.
И это очень важно с точки зрения того, за кого будут болеть наши болельщики.
Они будут болеть за своих.
Мы не против того, что в некоторых командах до половины состава играют хоккеисты их других регионов.
Это их стратегия.
А у нас она другая.
Наша стратегия заключается в том, чтобы играли свои и болели за своих.
Сегодня мы на эту планку вышли, вся команда сформирована из спортсменов Республики Коми», - заявил Владимир Уйба.
Глава Республики Коми отметил, что клуб «Строитель-Сыктывкар» ждёт непростой сезон.
Все это понимают, но новой команде предстоит решить сверхзадачу.
«Уже в первом сезоне надо заявить о себе так, чтобы с вами считались, чтобы при вашем появлении на льду у всех остальных команд был испуг.
Понятно, что это будет непросто.
И не может быть просто – в спорте не бывают только победы, случаются и проигрыши.
Но ваша первая задача – сыграться.
Ваш настрой должен быть только на победу.
Даже если ты проиграл, то только для того, чтобы понимать, как надо выигрывать», - подчеркнул глава Коми.
Владимир Уйба подчеркнул, что новому составу команды предстоит возродить спортивную славу хоккейного клуба «Строитель», за который когда-то болела вся республика.
«Нужно вернуть болельщиков на стадион, чтобы они приходили и болели за своих.
И надо выкладываться так, чтобы было не стыдно смотреть в глаза родным, близким, друзьям.
Тогда и поддержка будет.
Для меня очень важно, чтобы вы боролись в каждой игре на сто процентов, проявляя характер победителей, чтобы бились до последнего.
Надо выстоять в Высшей лиге и через несколько лет, наработав опыт и мастерство, заявиться на Суперлигу.
Удачи вам, ребята, и как можно больше побед.
В добрый путь», - напутствовал Глава Республики Коми.
Также Владимир Уйба осмотрел запасное поле Республиканского стадиона.
Там сейчас проводятся гарантийные работы по устранению дефектов, выявленных в ходе эксплуатации объекта.
В частности, специалисты занимаются восстановлением разорванных труб, опрессовкой и спайкой элементов системы охлаждения поля.
Проседание асфальта на отдельных участках уже ликвидировано.
На стадионе завершается ремонт кровли над трибунами.
До конца августа все работы должны быть выполнены.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил награды росгвардейцам Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2407 @ 2022-08-05 @}
Владимир Уйба вручил награды росгвардейцам Республики Коми
Торжественная церемония вручения государственных наград Российской Федерации сотрудникам регионального управления Росгвардии состоялась сегодня, 4 августа, в Администрации Главы Республики Коми.
«Многие россияне плечом к плечу встали на защиту своего Отечества и братского народа, поднялись на борьбу с неофашизмом.
Пришли на помощь тем, кто 8 лет жил со страхом за свою жизнь и свободу, за жизнь своих детей.
Бойцы специальных подразделений Управления Росгвардии по Республике Коми с первых дней специальной военной операции выполняют служебно-боевые задачи.
За отвагу, профессионализм и верность воинскому долгу многие представлены к государственным и ведомственным наградам.
И сегодня мне поручена почётная миссия — вручить вам эти заслуженные награды», - отметил глава Коми.
В соответствии с Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении служебного долга, более 20 росгвардейцев награждены орденом Мужества, медалями «За отвагу», медалями ордена «За заслуги перед Отечеством».
При защите населения Донбасса, находясь под ожесточёнными артиллерийскими обстрелами, росгвардейцы выполнили боевые задачи по предотвращению нападений на войсковые и гуманитарные колонны, а также нанесли противнику значительный урон в живой силе и технике, задержали большое число участников националистических вооружённых формирований.
«Спасибо вам за службу, за верность долгу, героизм и самоотдачу.
За патриотизм и мужество ваши имена золотыми буквами вписаны в историю Республики Коми и всей России.
От всей души желаю вам успехов в службе, счастья, надёжного семейного тыла, благополучия и крепкого здоровья.
Берегите себя и своих подчиненных!», - поблагодарил росгвардейцев Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба выразил соболезнования родным и близким погибших в авиакатастрофе под Ухтой @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2415 @ 2022-08-08 @}
Владимир Уйба выразил соболезнования родным и близким погибших в авиакатастрофе под Ухтой
Сегодня, 8 августа, под Ухтой произошла аварийная посадка самолёта, выполнявшего лесопожарное патрулирование.
Три человека погибли: командир воздушного судна Василий Борисович Куприянов, командир воздушного судна Олег Олегович Ознобихин, лётчик-наблюдатель Евгений Петрович Перетятко.
Обстоятельства произошедшего выясняются.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Международным днём коренных народов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2416 @ 2022-08-09 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Международным днём коренных народов
«Уважаемые жители Республики Коми!
Поздравляю вас с Международным днём коренных народов мира!
Праздник учреждён Генеральной ассамблеей ООН в 1994 году.
Он призван привлечь внимание мирового сообщества к широкому кругу вопросов жизнедеятельности коренных народов.
В нашей республике праздник наполнен особым смыслом.
На протяжении многих веков здесь, на северной земле, в гармонии с природой и в добром соседстве проживают представители разных национальностей, в том числе коренных малочисленных народов Севера, коми, устьцилёма.
Успешное социально-экономическое развитие Республики Коми возможно лишь при сохранении и приумножении этнокультурного и языкового многообразия.
Мы оказываем большое внимание традиционным видам хозяйственной деятельности, расширяя и совершенствуя виды государственной поддержки оленеводческой отрасли, реализуем мероприятия по обеспечению доступа к медицине и образованию в условиях Крайнего Севера, сохранению и развитию родных языков и национальной культуры.
Дорогие друзья!
Давайте беречь мудрость наших предков.
Пусть ваши дни наполняются добром, взаимопониманием и счастьем!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В Республике Коми к 2025 году в нормативное состояние будет приведено более 290 км региональных автомобильных дорог @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2419 @ 2022-08-09 @}
В Республике Коми к 2025 году в нормативное состояние будет приведено более 290 км региональных автомобильных дорог
В Москве 9 августа состоялась рабочая встреча Главы Республики Коми Владимира Уйба и руководителя Федерального дорожного агентства Романа Новикова.
Центральной темой встречи стали перспективы развития сети автомобильных дорог, проходящих по территории Республики Коми.
В совещании также приняли участие заместитель постоянного представителя Республики Коми при Президенте Российской Федерации Нина Кашайкина, министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Андрей Лисов, советник руководителя Росавтодора Игорь Астахов, заместитель начальника Управления регионального развития и реализации национального проекта ведомства Константин Потанин и начальник ФКУ Упрдор «Прикамье» Анатолий Дашкевич.
«Сеть федеральных автомобильных дорог в субъекте имеет протяжённость чуть более 350 км.
При этом нормативным требованиям соответствуют 88,5 % дорог.
Это лишний раз доказывает, что работы, которые проводятся на федеральной сети, полностью соответствуют тем целевым параметрам и задачам, которые ставит перед нами Правительство Российской Федерации.
Что касается региональной программы дорожных работ, то здесь важным является вопрос транспортной доступности отдалённых районов Крайнего Севера.
И в этом контексте огромное значение имеет автомобильная дорога Сыктывкар – Ухта – Печора – Усинск – Нарьян-Мар.
Мы совместно с проектными командами Ненецкого автономного округа и Республики Коми определились с теми параметрами, по которым необходимо активно взаимодействовать для приведения данной автомобильной дороги в нормативное состояние.
Будем и дальше придерживаться намеченных мероприятий», – отметил в своём вступительном слове Роман Новиков.
Региональная автомобильная дорога Сыктывкар – Ухта – Печора – Усинск – Нарьян-Мар проходит по территории двух субъектов Российской Федерации: Республике Коми и Ненецкому автономному округу.
Её общая протяженность–1 094,6 км.
При этом на территории Республики Коми общая протяженность данной дороги составляет 882,8 км (от Сыктывкара до границы с Ненецким автономным округом).
«Эта дорога – стратегически значимая для всей республики.
При этом её качество оставляет желать лучшего.
В зимнее время года приходится устраивать зимник.
А летом у нас перегружены паромные переправы.
Поэтому строительство новой дороги с твёрдым покрытием сможет увеличить транспортную доступность северных территорий, облегчит перевозки пассажиров, даст серьёзный импульс развитию региона.
В результате большой работы, проделанной Правительством Республики Коми в последние два года, в утверждённый пятилетний план дорожных работ вошёл и мост через реку Печора.
Со стороны Ненецкого автономного округа дорога Сыктывкар – Ухта – Печора – Усинск – Нарьян-Мар уже «подбирается» к республике.
Но её функционал будет «половинчатым» без данного мостового сооружения», – прокомментировал Владимир Уйба.
В настоящее время рассматривается дорожная карта по реализации мероприятий на автомобильной дороге Сыктывкар – Ухта – Печора – Усинск – Нарьян-Мар, а также разрабатывается соответствующая проектно-сметная документация.
Всего программой дорожной деятельности Республики Коми на период 2022–2024 годов запланировано приведение в нормативное состояние 290,5 км региональных дорог, в том числе 29,5 км, входящих в опорную сеть.
На федеральной сети за этот же период предусмотрен капитальный ремонт четырёх объектов общей протяженностью 8 км и 109,78 пог. м искусственных сооружений на них.
В частности, в 2023 году планируется ввод в эксплуатацию моста через р. Ожин на 612-м км трассы Р–176 «Вятка» и моста через р. Волосницу на 520-м км этой же автомобильной дороги.
Кроме того, в регионе будут отремонтированы 3 федеральных объекта общей протяженностью 10,4 км.
На встрече стороны также обсудили реализацию нацпроекта «Безопасные качественные дороги» на территории республики.
В 2022 году в регионе планируется обновить 20 объектов (более 36 км).
На эти цели предусмотрено финансирование в размере 964,7 млн рублей, из них 242,3 млн – из федерального бюджета.
Один из наиболее значимых объектов нацпроекта–10-километровый участок автомобильной дороги Веселовка – граница Пермского края в составе региональной трассы Сыктывкар – Кудымкар – Пермь.
Работы по капитальному ремонту здесь ведутся с прошлого года.
Подрядная организация уже обновила систему водоотвода, на объекте устроено 80 % верхнего покрытия из щебеночно-мастичного асфальтобетона.
Весь объем дорожных работ подрядная организация должна завершить до конца ноября этого года.
Дальнейшее снижение уровня аварийности на автомобильных дорогах республики – ещё одна ключевая тема рабочей встречи.
По итогам 6 месяцев 2022 года на федеральных трассах произошло 23 дорожно-транспортных происшествия.
В сравнении с аналогичным периодом 2021 года данный показатель остался на прежнем уровне.
По словам министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства субъекта Андрея Лисова, региональной комиссией по безопасности дорожного движения для улучшения общей ситуации предусмотрена реализация 23 мероприятий.
В их числе – комплексная работа с населением, которая включает информирование и пропаганду соблюдения ПДД.
* * *
Общая протяжённость автомобильных дорог общего пользования в Республике Коми составляет 7 733,3 км (по данным на 01.01.2022), из них федерального значения–350,2 км; регионального–4 740,3 км; местного–2 642,8 км.
Протяженность опорной сети региона–1 686,4 км.
Фото пресс-службы Федерального дорожного агентства Министерства транспорта РФ
{Kodko @ Высшее почётное звание Республики Коми «Почётный гражданин» присвоено Евгению Алексееву и Анне Молий @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2420 @ 2022-08-10 @}
Высшее почётное звание Республики Коми «Почётный гражданин» присвоено Евгению Алексееву и Анне Молий
Указ об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Указ Главы Республики Коми от 5 августа 2022 года №89 «О присвоении высшего почётного звания Республики Коми «Почётный гражданин» в 2022 году»
За многолетнюю плодотворную деятельность, способствующую развитию и процветанию Республики Коми, присвоить высшее почетное звание Республики Коми «Почётный гражданин» в 2022 году:
Алексееву Евгению Михайловичу – активному общественному деятелю, ветерану жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми, город Ухта;
Молий Анне Яковлевне – опытному производственнику, ветерану нефтяной и газовой промышленности Республики Коми (посмертно).
{Kodko @ В Республику Коми прибыл передвижной музей «Поезд Победы» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2421 @ 2022-08-10 @}
В Республику Коми прибыл передвижной музей «Поезд Победы»
9 августа уникальную интерактивную экспозицию музея на колёсах смогли посетить жители города Микунь.
А сегодня, 10 августа, «Поезд Победы» сделал остановку на станции Сыктывкар.
Одними из первых выставку посетили воспитанники детского дома № 3.
В экскурсии по «Поезду победы» также принял участие заместитель Председателя Правительства Коми Алексей Просужих.
«Уникальный поезд, уникальная экспозиция!
Эмоции переполняют!
Атмосфера, созданная в этих вагонах, и то, что здесь показывается и как это показывается, - это уникально!
Очень трогателен собирательный голос девушки, который сопровождает на протяжении всей экскурсии.
Самые большие эмоции я получил в первых двух вагонах: начало войны - люди едут, мечтают, планируют строить дальнейшую жизнь, а после - защитники Брестской крепости, которые погибают, но не сдаются, сохраняя до конца честь и достоинство, выполнив свой долг», - отметил Алексей Просужих.
По его словам, поезд проедет по республике.
Ознакомиться с его экспозицией смогут не только жители Сыктывкара.
Вчера поезд работал в Микуни.
Завтра будет в Усогорске.
Состав будет также работать в Ухте, Сосногорске, Печоре, Инте, Усинске и Воркуте.
«В канун празднования 100-летнего юбилея республики знакомство с этим удивительным поездом будет настоящим подарком для жителей, нацеленным на патриотизм, демонстрацию истории и исторических фактов.
Это большая работа правительства и помощь Главы Коми Владимира Викторовича Уйба в организации того, чтобы как можно больше жителей республики познакомилось с экспозицией», - поделился впечатлениями Алексей Просужих.
Масштабный историко-просветительский проект «Поезд Победы» представляет собой уникальную интерактивную экспозицию, основанную на «эффекте присутствия».
Она посвящена подвигу советского народа в годы Великой Отечественной войны и создана на базе вагонов передвижного выставочно-лекционного комплекса.
Состав «Поезд Победы» включает 12 вагонов, 10 из которых – экспозиционные.
В основе экспозиции – трёхмерные панорамы.
Экспозиция уникальна и своим мультимедийным сопровождением.
В ней используются объёмный звук, театральное освещение, механические спецэффекты, датчики присутствия, голограммы, панорамы боев в виртуальной реальности, киносъёмка исторических реконструкций, трёхмерная компьютерная графика с моделями военной техники.
Экспозиция отражает и мирное время в последние часы перед войной, и фронтовые истории, и возвращение победителей домой.
В составе поезда также представлены санитарный вагон, штабной вагон, вагон-концлагерь, бронепоезд.
«Мы начали свое путешествие с Москвы в октябре 2020 года.
Проехали всю страну от Крыма до Владивостока – более ста городов.
К нам пришло более пятисот тысяч посетителей.
Сегодня мы приехали в Сыктывкар.
После того, как поезд проедет по Республике Коми, он отправится на Дальний Восток, - рассказал администратор проекта «Поезд Победы» медиагруппы «Красный квадрат» Сергей Лукша.
* * *
Историко-просветительский проект «Поезд Победы» создан в рамках празднования 75-летия Победы в Великой Отечественной войне и проведения Года памяти и славы в России (2020 г.).
Поезд-музей начал своё путешествие по стране в октябре 2020 года с Белорусского вокзала (г. Москва).
Организаторами проекта выступили Министерство науки и высшего образования и ПАО «Российские железные дороги».
В период с 9 по 18 августа 2022 года поезд будет следовать по территории Республики Коми.
Планируется, что демонстрация экспозиции пройдёт в 9 муниципальных образованиях республики:
9 августа – Усть-Вымский район (г. Микунь);
10 августа – г. Сыктывкар;
11 августа – Удорский район (станция Кослан, п. Усогорск);
12 августа – г. Ухта;
13 августа – г. Сосногорск;
14 августа – г. Печора;
15 августа – г. Инта;
16 и 17 августа – г. Усинск;
18 августа – г. Воркута.
{Kodko @ Владимир Уйба ознакомился с производственною деятельностью ООО «ПромбытСтрой» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2425 @ 2022-08-11 @}
Владимир Уйба ознакомился с производственною деятельностью ООО «ПромбытСтрой»
Сыктывкарское предприятие выпускает строительные металлические конструкции, изделия и их части.
Компания реализовала проект по модернизации металлообрабатывающего производства по программе финансирования Регионального Фонда развития промышленности Республики Коми.
ООО «ПромбытСтрой» начало деятельность в 2005 году как строительно-монтажное предприятие.
К 2018-му году общество развилось в строительную компанию полного цикла, ориентированную на промышленный сектор строительства.
Основной рынок сбыта – г. Сыктывкар в Республике Коми.
На предприятии работает 240 человек, есть свой парк специализированного автотранспорта, грузоподъёмных и самоходных механизмов.
В 2019-м году компания приняла решение о развитии собственного производства металлоконструкций, для чего были приобретены мощности соседнего металлообрабатывающего предприятия.
Реализация разработанной программы по реконструкции цехов и модернизации производства уже в 2020 году позволила успешно реализовать проект по обеспечению строительными металлоконструкциями общим объёмом свыше 1 200 тонн объекта «Реконструкция Республиканского стадиона в г. Сыктывкаре».
Глава Республики Коми осмотрел производственные цеха.
Производственные мощности ООО «ПромбытСтрой» позволяют производить более 200 тонн уникальных строительных металлоконструкций в месяц и более 500 тонн однотипных серийных стальных изделий.
Сегодня компания – лидер по объёмам, качеству и точности изготовления и монтажа строительных металлоконструкций в Республике Коми.
Общество является действительным членом «Ассоциации Развития Стального Строительства», активно участвует в Национальном проекте Российской Федерации «Производительность труда», проходящем под эгидой Министерства Экономического Развития РФ.
В планах руководства предприятия – расширить производство и приобрести новое оборудование, используя федеральные и региональные инструменты государственной поддержки.
Владимир Уйба рекомендовал Минстрою республики в рамках действующего законодательства активнее привлекать предприятие к реализации инфраструктурных проектов на территории региона, пожелав руководству ООО «ПромбытСтрой» успехов и дальнейшего динамичного развития.
{Kodko @ Наталья Хозяинова назначена на должность члена Правительства Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2428 @ 2022-08-12 @}
Наталья Хозяинова назначена на должность члена Правительства Республики Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 12 августа 2022 года № 324-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «О Главе Республики Коми, Правительстве Республики Коми и органах в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Хозяинову Наталью Семёновну на должность члена Правительства Республики Коми, осуществляющего свою деятельность на профессиональной постоянной основе, 12 августа 2022 года.
* * *
Наталья Семеновна Хозяинова родилась 29 сентября 1973 года в городе Печора.
В 1995 году окончила Сыктывкарский государственный университет по специальности «Экономика и социология труда».
С 1995 по 1998 годы работала экономистом в ФГУП «Комиавиатранс».
В период с 1999 по 2004 годы была на ведущих должностях экономической направленности в промышленном холдинге «Юнайтед Панел Групп» (в его составе «Жешартский фанерный комбинат»).
С 2004 по 2005 годы руководила службой логистики ООО «АСПЭК-Лес».
В 2005–2006 годах трудилась в должности заместителя директора департамента ООО ЦТД «Русские автобусы».
2007–2011 годы – руководитель секретариата заместителя Главы Республики Коми Администрации Главы Республики Коми и Правительства Республики Коми.
С 2011 по 2015 годы работала в должности заместителя главы администрации МО ГО «Сыктывкар».
С 2015 года по апрель 2017 года – первый заместитель министра имущественных и земельных отношений Республики Коми.
17 апреля 2017 года приступила к исполнению обязанностей в должности первого заместителя главы администрации МО ГО «Сыктывкар» по вопросам экономики, имущественных отношений, архитектуры, городского строительства, землепользования и жилищной политики.
5 июля 2019 года решением Совета МО ГО «Сыктывкар» назначена и.о. главы МО ГО «Сыктывкар» – руководителя администрации.
10 декабря 2019 года решением Совета МО ГО «Сыктывкар» назначена главой МО ГО «Сыктывкар» – руководителем администрации.
Имеет Знак отличия Республики Коми «За безупречную службу Республике Коми» (2012 г.), благодарности и почетные грамоты республиканского и муниципального уровней.
{Kodko @ Владимир Уйба почтил память первого Главы Республики Коми Юрия Алексеевича Спиридонова @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2429 @ 2022-08-12 @}
Владимир Уйба почтил память первого Главы Республики Коми Юрия Алексеевича Спиридонова
Сегодня, 12 августа, руководитель региона возложил цветы к мемориальной доске Юрия Алексеевича Спиридонова, установленной на здании Администрации Главы Республики Коми.
«Я не знал его лично, но неоднократно слышал, с каким уважением и с какой теплотой вспоминают о Юрии Алексеевиче люди.
Самые разные – те, кто вместе с ним работал, и простые жители в глубинке.
Это истинное признание роли человека, его труда для республики.
И, действительно, Юрий Алексеевич был человек-творец, человек-работа, который вершил великие государственные дела, принимал судьбоносные и правильные решения, принимал участие в становлении отраслей и создании целых городов.
При этом он был простым человеком, открытым, искренним и всегда всем помогал.
Спасибо Юрию Алексеевичу за его дела, его любовь к Коми краю и к живущим здесь людям», - отметил Владимир Уйба.
Видный государственный деятель, заслуженный работник народного хозяйства Коми АССР Юрий Спиридонов ушёл из жизни 12 лет назад.
Республике он отдал более 40 лет своей жизни.
Юрий Алексеевич прошёл трудовой путь от горного мастера до председателя Верховного Совета Коми АССР, первого Главы Республики Коми.
Руководил республикой 12 лет – с 1994 по 2002 годы.
В 2003 году был избран депутатом Государственной Думы Российской Федерации, где работал в Комитете по природным ресурсам и природопользованию.
С именем Ю. Спиридонова связаны развитие и реализация крупных социально-экономических проектов в Республике Коми: освоение средне-тиманских бокситов, строительство Свято-Стефановского Кафедрального Собора, республиканского Кардиологического диспансера, открытие Гимназии искусств и многое другое.
{Kodko @ В Сыктывкаре появился «Сквер пожарных и спасателей» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2430 @ 2022-08-12 @}
В Сыктывкаре появился «Сквер пожарных и спасателей»
Торжественная церемония открытия нового благоустроенного общественного пространства, посвящённого людям героических профессий, состоялась 12 августа.
В мероприятии принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба, руководство и личный состав Главного управления МЧС России по Республике Коми, ветераны, представители общественности, силовых ведомств и служб экстренного реагирования.
Идея облагородить пустующую территорию за историческим зданием пожарной каланчи возникла ещё несколько лет назад.
Власти города поддержали инициативу Главного управления и Регионального отделения Российского союза спасателей.
После общественных слушаний, на которых были рассмотрены различные варианты обустройства площадки – от создания аллеи памяти до строительства часовни – было решено сделать тематический сквер, посвятив его людям героических профессий – пожарным и спасателям.
К реализации благотворительного проекта присоединились многие предприятия и организации республики, внесли свою лепту и неравнодушные сотрудники подразделений Главного управления.
Чтобы создать уют для будущих посетителей, здесь обустроили тротуары, газоны и цветники, установили лавочки.
Фасады прилегающих строений украсили тематическими графити и баннером с девизом пожарно-спасательных подразделений - «Мы первыми приходим на помощь!».
Центральной точкой нового сыктывкарского сквера стала стела в виде золотого офицерского погона, увенчанного Белой Звездой Надежды и Спасения – одного из символов спасательного ведомства.
«Безопасность жителей, населённых пунктов, объектов экономики нашей республики ежедневно и ежечасно обеспечивают многочисленные подразделения пожарных и спасателей территориального гарнизона.
Каждый вносит свой вклад в спасение и сохранение человеческих жизней.
Пожарно-спасательные подразделения участвуют не только в тушении техногенных пожаров, но и в защите населённых пунктов от лесных пожаров, привлекаются к ликвидации последствий паводков, наводнений, оказывают помощь тем, кто в ней нуждается здесь и сейчас.
Вы ведёте активную профилактическую работу, уделяете особое внимание работе с детьми и подростками.
Благодарю всех сотрудников за добросовестную работу и профессионализм.
Слова особой признательности – нашим ветеранам за преданность избранному делу и помощь в воспитании молодого поколения.
Уверен, новый сквер станет местом притяжения жителей и гостей столицы и ещё одной достопримечательностью нашего Сыктывкара.
Поздравляю!», - обратился к участникам церемонии глава Коми Владимир Уйба.
Начальник Главного управления МЧС России по Республике Коми Алексей Пархомович вручил благодарственные письма за поддержку общественных инициатив и помощь в воплощении в жизнь идеи по созданию сквера.
Как отметил ветеран МЧС России, первый руководитель Главного управления Анатолий Нуйкин, сквер станет прекрасной площадкой для проведения воспитательной работы с личным составом, в том числе молодыми офицерами, поступающих на службу в пожарные и спасательные подразделения.
2022 год – особенный для сотрудников пожарных и спасательных подразделений МЧС России и ознаменован знаковыми юбилейными датами.
В том числе 100-летием Государственной горноспасательной службы, 95-летием Государственного пожарного надзора и 90-летием Гражданской обороны страны.
Открытие сквера стало ещё одним памятным мероприятием в рамках празднования юбилейных дат.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём физкультурника @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2431 @ 2022-08-13 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём физкультурника
«Уважаемые жители Республики Коми, спортсмены и тренеры, работники отрасли и ветераны спорта!
Поздравляю вас с Днём физкультурника!
Это праздник не только спортсменов-профессионалов, но и тех, кто любит физкультуру и спорт независимо от профессии и возраста.
С каждым годом в нашей республике растёт число людей, ведущих здоровый образ жизни и занимающихся физической культурой.
Для большинства спорт, действительно, стал нормой жизни.
Мы стараемся создавать в республике условия для занятий, делать спортобъекты доступными всем желающим.
В городах и районах открываются залы и спортивные площадки, обновляется материально техническая база учреждений.
Наша республика славится богатыми спортивными традициями.
Мы гордимся чемпионами, которые своими результатами мотивируют подрастающее поколение вести активный образ жизни.
Наши спортсмены регулярно завоевывают медали на соревнованиях различного уровня, достойно выступают и побеждают на чемпионатах мира и Олимпийских играх.
От души благодарю тренеров, инструкторов, наставников, воспитывающих будущих чемпионов.
Все вы одна команда, которая вместе со спортсменами добивается красивых и ярких побед.
Желаю всем, кто любит спорт и занимается физической культурой, здоровья, удачи, спортивного долголетия и крепкого здоровья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба вручил государственные награды работникам отрасли физической культуры и спорта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2434 @ 2022-08-13 @}
Владимир Уйба вручил государственные награды работникам отрасли физической культуры и спорта
Торжественная церемония состоялась во Всероссийский День физкультурника, 13 августа, в Сыктывкаре.
«В нашей республике все любят спорт – и дети, и взрослые.
Наши профессионалы и любители достигают замечательных результатов, привозят с соревнований самого высокого уровня победы и призовые места.
Среди регионов России мы в числе лидеров по выполнению норм ГТО – в национальном рейтинге занимаем 7 место.
И первое – по Северо-Западу.
Я благодарю всех, кто вовлекает в спорт жителей нашей республики, особенно детей и молодёжь.
Успехов вам в этой работе.
Дорогие друзья, спорт – это жизнь!
Занимайтесь спортом и будьте здоровы», - пожелал Владимир Уйба.
Всероссийский День физкультурника в Сыктывкаре будут отмечать 13 и 14 августа.
Основные мероприятия пройдут на парковке ТРЦ «Макси».
Спортивные федерации и физкультурно-спортивные организации проведут мастер-классы, воспитанники спортивных школ подготовили показательные выступления.
Состоятся акции «Запишись в спортивную школу» и «Подтянись к движению ГТО».
В субботу состоятся Всероссийские массовые соревнования по уличному баскетболу «Оранжевый мяч 2022», а в воскресенье – полумарафон «Сыктывкарса туй» и Чемпионат г. Сыктывкара по армрестлингу.
* * *
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено
Думину Игорю Александровичу – начальнику отдела по организации и информационному обеспечению спортивных мероприятий Государственного учреждения «Республиканский лыжный комплекс имени Раисы Сметаниной».
Распоряжением Главы Республики Коми
за заслуги в развитии физической культуры и спорта и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник физической культуры Республики Коми» присвоено
Мамалига Ирине Михайловне – заместителю директора по учебно-спортивной работе Муниципального учреждения «Спортивная школа Усть-Вымского района».
за вклад в развитие физической культуры и спорта и многолетнюю добросовестную работу Благодарность Главы Республики Коми объявлена
Кетову Андрею Алексеевичу – тренеру Муниципального учреждения «Спортивная школа олимпийского резерва «Фаворит»;
за значительный вклад в возрождение и реализацию комплекса ГТО в Республике Коми памятной медалью «90 лет ГТО» награждена:
Карина Наталья Викторовна – исполняющий обязанности министра физической культуры и спорта Республики Коми.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём строителя @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2432 @ 2022-08-14 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём строителя
«Уважаемые работники и ветераны строительной отрасли!
Поздравляю вас с профессиональным праздником – Днём строителя!
Эта профессия – одна из самых мирных, созидающих и почётных.
Работающий строительный кран всегда воспринимался и сегодня воспринимается как символ развития.
В республике в отрасли заняты несколько тысяч человек.
Благодаря вашему ответственному труду возводятся жилые дома, школы, больницы, ФАПы, детские сады и предприятия, строятся коммуникации, благоустраиваются дворы и улицы.
Выражаю слова признательности всем, кого судьба связала со строительством, – ветеранам и тем, кто сегодня трудится на стройках республики.
От вашей работы зависят не только красота и удобство наших городов и сёл, надёжность и комфорт инфраструктуры, но и в целом развитие экономики и социальной сферы нашего региона.
Искренне желаю вам успехов в работе, крепкого здоровья и счастья, строительной отрасли республики – стабильности, процветания, достижения новых высот и реализации масштабных проектов!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В Коми запустили железнодорожные экскурсии на ретропоезде с паровозной тягой @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2433 @ 2022-08-14 @}
В Коми запустили железнодорожные экскурсии на ретропоезде с паровозной тягой
Холдинг «РЖД» совместно с Правительством Республики Коми организовал пригородный маршрут на паровозной тяге в дни празднования 100-летия региона.
Ретропоезд с паровозом П36 будет курсировать из Сыктывкара в Микунь и обратно.
Пассажиров первого рейса, который состоялся 14 августа, приветствовали Глава Республики Коми Владимир Уйба и заместитель начальника Северной железной дороги по Сольвычегодскому территориальному управлению Владимир Гусев.
«Сегодня мы даём старт уникальному проекту – по железной дороге республики из Сыктывкара в Микунь будет курсировать ретропоезд на паровозной тяге.
Это событие приурочено к празднованию дня рождения республики.
Реализация проекта стала возможна благодаря компании РЖД.
И я благодарю за это руководство акционерного общества.
Самое главное, что пассажиры ретропоезда смогут почувствовать его колорит, окунуться в мир прошлого и историю нашей республики.
Всех с днём рождения нашей замечательной республики.
С Праздником!», - поздравил Владимир Уйба.
«Я с большой радостью от имени всех железнодорожников поздравляю жителей Коми с Днём рождения республики!
Пусть праздник запомнится самыми интересными событиями.
Путешествие на ретропоезде станет одним из них.
Это возможность совершить путешествие не только в пространстве, но и во времени», - сказал Владимир Гусев.
Железнодорожный состав с паровозом П36–0147 будет курсировать между Сыктывкаром и Микунем 14, 16, 18, 20, 22, 24, 26 и 28 августа.
Перевозка пассажиров будет осуществляться в комфортабельном вагоне с местами для сидения.
Из столицы Коми отправление паровоза назначено на 8:50, из Микуни состав выедет в 13:35.
Паровоз П36–0147 построен в 1955 году, успел ударно поработать в СССР, побыть памятником на постаменте в г. Шарье Костромской области, прошёл реставрацию и теперь активно участвует в ретродвижении на Северной магистрали.
П36 водит еженедельный пригородный ретросостав по маршруту Ярославль-Рыбинск, неоднократно участвовал в фестивале «Русское Рождество», проходящем ежегодно в Ивановской области.
Он же регулярно встаёт во главе туристического поезда «Золотое кольцо».
В составе поезда комфортабельный вагон с местами для сидения, обслуживать пассажиров будут проводники в форме, стилизованной под принятую в СССР в середине прошлого века.
Туроператором при организации данных поездок является Северная пригородная пассажирская компания.
Специально для пассажиров ретропоезда Финно-угорский этнопарк совместно с Национальным музеем Республики Коми и Усть-Вымским межпоселенческим музейным объединением при поддержке регионального Минкультуры и Агентства по развитию туризма и продвижению Республики Коми разработал шесть турпродуктов.
14, 20, 22 и 28 августа состоятся организованные групповые экскурсии по маршруту «Сыктывкар – Усть-Вымь – Сыктывкар» с экскурсионным сопровождением.
Билеты на них уже раскуплены.
Программа путешествия начнётся в 8 утра с экскурсии по сыктывкарскому железнодорожному вокзалу и продолжится трансфером на ретропоезде с путевой экскурсией в село Усть-Вымь.
На станции туристов встретит автобус, на котором группа посетит местные достопримечательности: храмовый комплекс Усть-Вымского Михаило-Архангельского мужского монастыря и музейный объект Историко-этнографического музея села Усть-Вымь «Крестьянская усадьба».
В ходе поездки экскурсантам будет предложено посетить ярмарку выходного дня, организованную администрацией Усть-Вымского района совместно с местными предпринимателями.
В 15.45 экскурсионная группа на ретропоезде прибудет в Сыктывкар.
{Kodko @ Роскосмос и Правительство Коми заключили соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2436 @ 2022-08-15 @}
Роскосмос и Правительство Коми заключили соглашение о сотрудничестве
Церемония подписания состоялась 15 августа в Московской области на полях Международного военного-технического форума «Армия–2022».
Документ скрепили подписями Глава Республики Коми Владимир Уйба и Генеральный директор Государственной корпорации по космической деятельности «Роскосмос» Юрий Борисов.
«Возможности, которые сегодня есть у Роскосмоса, могут стать одним из важнейших драйверов социально-экономического развития Республики Коми.
Спутниковая навигация, высокоточные спутниковые измерения, дистанционное зондирование Земли – это те ключевые направления, без которых сегодня не могут полноценно функционировать такие сферы, как строительство, транспорт, промышленность, экология и природопользование, сельское хозяйство, безопасность жизнедеятельности и другие.
Подписанное сегодня соглашение создаст условия для доступа к спутниковым технологиям и результатам космической деятельности органам исполнительной власти и местного самоуправления, организациям и жителям Республики Коми», - прокомментировал Владимир Уйба.
Соглашение заключено на 3 года с автоматической пролонгацией.
Оно направлено на развитие научного, технического и кадрового потенциала организаций, расположенных на территории Республики Коми; развитие инновационной деятельности на территории Республики Коми; реализацию политики импортозамещения, диверсификацию производства промышленных предприятий, расположенных на территории Республики Коми; популяризацию космической деятельности, укрепление престижа и сохранение наследия отечественной космонавтики.
«У Республики Коми и «Роскосмоса» уже выстроены отношения по ряду направлений сотрудничества.
Их результаты активно используются и приносят положительный эффект, в частности, в развитии инфраструктуры пространственных данных региона и мониторинга природной среды.
Подписание этого Соглашения позволит открыть для нас новые возможности.
Уверен, что наше сотрудничество станет ещё более плодотворным и будет способствовать повышению качества жизни в республике», - заявил глава Коми.
С 2010 года Роскосмос взаимодействует с Республикой Коми по вопросам дистанционного зондирования Земли.
Результаты космической деятельности успешно используются органами власти Республики Коми при решении задач территориального управления.
Фото: https://www.roscosmos.ru, автор – Павел Кассин.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2437 @ 2022-08-15 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Соответствующий Указ подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Указ Главы Республики Коми от 11 августа 2022 года № 91 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За особые заслуги перед Республикой Коми наградить Орденом Ивана Павловича Морозова:
Морозову Марию Григорьевну – ветерана законодательного (представительного) органа власти Республики Коми, город Сыктывкар;
Свистельника Ивана Ивановича – ветерана государственной службы Республики Коми, члена Общества друзей Пушкинского музея-заповедника в Михайловском, члена Международного общества пушкинистов, город Сыктывкар;
Семукова Юрия Ивановича – ветерана законодательного (представительного) органа власти Республики, город Сыктывкар.
2. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Бейнаровичу Олегу Анатольевичу – горнорабочему подземному участка конвейерного транспорта структурного подразделения шахта «Воркутинская» акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь»;
Душкину Виталию Николаевичу – электрослесарю подземному участка стационарных установок акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь» структурного подразделения шахта «Воркутинская»;
Кондратьевой Ирине Александровне – начальнику Управления организации медицинской помощи Министерства здравоохранения Республики Коми;
Панюкову Роману Михайловичу – электрослесарю подземному участка по добыче угля № 4 структурного подразделения акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь» «Шахта Заполярная».
3. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Аксенову Ирину Юрьевну – механика отдела главного механика общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Ухтанефтепереработка», город Ухта;
Бурцеву Татьяну Александровну – преподавателя по классу фортепьяно и концертмейстера Муниципального автономного учреждения дополнительного образования «Сыктывкарская детская музыкально-хоровая школа имени Я. С. Перепелицы», город Сыктывкар;
Гончаренко Сергея Анатольевича – машиниста буровой установки 5 разряда участка профилактических работ структурного подразделения «Шахта Воркутинская» акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь»;
Дмитриева Сергея Петровича – электрослесаря подземного акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь» структурного подразделения «Воркутинское ремонтное предприятие»;
Дубинину Ингу Александровну – заместителя директора – заведующего территориальным центром Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения города Ухты»;
Дуркину Татьяну Сергеевну – заведующего Усть-Цилемским отделом сельского хозяйства государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр государственной поддержки агропромышленного комплекса и рыбного хозяйства Республики Коми»;
Жукову Галину Ивановну – заместителя генерального директора Акционерного общества «Коми холдинговая компания», город Сыктывкар;
Захарченко Константина Анатольевича – горнорабочего очистного забоя акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь» структурного подразделения «Шахта Воргашорская» участка по добыче угля № 5;
Коллектив работников Закрытого акционерного общества «Ухтинский экспериментально-механический завод»;
Комлеву Веру Ивановну – медицинскую сестру (по лекарственному обеспечению) государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Корткеросская центральная районная больница»;
Кораблёву Екатерину Михайловну – учителя математики муниципального автономного общеобразовательного учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 36 с углубленным изучением отдельных предметов», город Сыктывкар;
Кремер Елену Александровну – бухгалтера акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая», Сыктывдинский район;
Лисоцкого Михаила Борисовича – маркшейдера структурного подразделения «Исполнительный аппарат» технической дирекции маркшейдерско-геологической службы акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь»;
Нурисламова Рустама Фаварисовича – тренера по самбо муниципального бюджетного учреждения «Спортивная школа» г. Усинска;
Омарова Эльмара Джумаевича – инспектора участка ремонта железнодорожной техники акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь» структурного подразделения «Воркутинское транспортное предприятие»;
Опарина Дмитрия Юрьевича – начальника цеха ремонтно-механических мастерских в службе главного инженера акционерного общества «Птицефабрика Зеленецкая», Сыктывдинский район;
Осипова Александра Ивановича – начальника отдела федерального государственного лесного контроля (надзора) и организации охраны и защиты леса управления лесного хозяйства Министерства природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми;
Павлова Владимира Ивановича – горнорабочего очистного забоя акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь» структурного подразделения «Шахта Воргашорская» участка по добыче угля № 7;
Погожева Андрея Викторовича – проходчика участка подготовительных работ № 2 структурного подразделения «Шахта Комсомольская» акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь»;
Полухина Николая Юрьевича – заместителя начальника участка аэрологической, противопожарной, промышленной безопасности и охраны труда нефтешахты № 3 нефтешахтного производственного предприятия «Яреганефть» общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми», город Ухта;
Рогова Валерия Владимировича – заместителя начальника оперативно-поискового бюро Министерства внутренних дел по Республике Коми, город Сыктывкар;
Розмысло Владимира Аркадьевича – руководителя администрации городского поселения «Микунь», Усть-Вымский район;
Рябкова Юрия Ивановича – заместителя директора по научной работе Института химии Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук», город Сыктывкар;
Сивкова Александра Вениаминовича – электрослесаря подземного участка по добыче № 6 структурного подразделения акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь» «Шахта Комсомольская»;
Сидорову Наталию Сергеевну – заведующего финансово-экономическим отделом Государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Территориальный фонд информации Республики Коми», город Сыктывкар;
Синицину Ирину Ивановну – начальника Управления проектного офиса Министерства экономического развития и промышленности Республики Коми, город Сыктывкар;
Соскову Елену Владимировну – ведущего инженера отдела подготовки нефти территориального производственного предприятия «ЛУКОЙЛ-Усинскнефтегаз» общества с ограниченной ответственностью «ЛУКОЙЛ-Коми», город Усинск;
Харина Георгия Владимировича – заместителя начальника участка в промышленности акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь» структурного подразделения «Сервисное предприятие «Воркутинский механический завод»;
Чубову Юлию Александровну – директора филиала федерального государственного унитарного предприятия «Всероссийская государственная телевизионная и радиовещательная компания «Государственная телевизионная и радиовещательная компания «Коми Гор», город Сыктывкар;
Чуяшкову Миру Валерьяновну – начальника отдела государственных языков Министерства национальной политики Республики Коми;
Юрченко Станислава Алексеевича – хормейстера муниципального автономного культурно-досугового учреждения «Эжвинский Дворец культуры бумажников», город Сыктывкар;
Яковенко Андрея Владимировича – начальника цеха Инта филиала федерального государственного унитарного предприятия «Российская телевизионная и радиовещательная сеть» «Радиотелевизионный передающий центр Республики Коми».
{Kodko @ Коми Республикаын быдӧн вермӧ аддзыны удж @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2438 @ 2022-08-15 @}
В Республике Коми работу может найти каждый
В Москве 12–13 августа прошёл первый очный этап отбора кандидатов по программе «Арктический вызов».
В комиссию по отбору кандидатов от Республики Коми вошла заместитель постоянного представителя Республики Коми при Президенте Российской Федерации Нина Кашайкина.
«Мы рады всем, кто хочет работать в Республике Коми, и готовы предложить самые разные направления для самореализации, - подчеркнула Нина Кашайкина.
– Поэтому республика активно включилась в программу «Арктический вызов».
Кандидаты, с которыми мы уже провели собеседования, проявили интерес к реализации совместного с НАО проекта разработки Пижемского месторождения титана в части ай-ти сопровождения, строительного контроля, социального обеспечения.
Высокую заинтересованность у претендентов вызвали проекты по развитию переработки дикоросов, по развитию сетевых бизнес-моделей в отрасли туризма, организации комплексного медийного представления туристического потенциала Республики Коми.
Участникам программы интересна и природоохранная деятельность в лесной отрасли.
Все резюме кандидатов будут переданы в профильные ведомства Республики Коми для дальнейшего их рассмотрения с учётом свободных вакансий».
В рамках работы комиссии был проведен очный отбор первых 120 кандидатов, которые были определены по результатам дистанционного этапа.
Первый день очного отбора был посвящен групповой работе над реальными задачами, стоящими перед Арктической зоной РФ.
Работы проходили в режиме стратегической сессии.
Помимо профессиональных навыков и знаний во время очного этапа соискателям необходимо было проявить умение работать в команде, договариваться, слушать и творчески усиливать друг друга.
Вечером участники, успешно прошедшие отбор, получили приглашение на следующий индивидуальный этап, который прошел 13 августа.
В течение двух дней в работе с соискателями приняли участие более 60 экспертов по 9 направлениям.
В настоящее время программа «Арктический вызов» набирает обороты.
В связи с активным участием регионов в проекте и появлением новых вакансий в Арктической зоне России, срок приема заявок было решено продлить до 30 сентября текущего года.
Напомним, что 17 июня 2022 года «Корпорация развития Дальнего Востока и Арктики» совместно с Агентством стратегических инициатив и при поддержке Министерства РФ по развитию Дальнего Востока и Арктики в рамках Петербургского международного экономического форума объявили о старте федеральной кадровой программы «Арктический вызов», направленной на привлечение кандидатов со всей страны для 9 регионов Арктической зоны РФ, включая Республику Коми.
Торжественное открытие программы состоялось в присутствии глав субъектов, входящих в состав АЗРФ, и стало знаковым событием форума.
Оставить заявку и узнать больше о программе можно на сайте арктический-вызов.рф.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил проживающих в Москве земляков с Днём родной Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2442 @ 2022-08-17 @}
Владимир Уйба поздравил проживающих в Москве земляков с Днём родной Республики Коми
В Постоянном представительстве Республики Коми при Президенте Российской Федерации 16 августа состоялся торжественный приём, посвящённый 101-й годовщине со дня образования Республики Коми.
Гостями мероприятия стали ветераны ключевых отраслей, представители землячеств и общественных организаций.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поблагодарил земляков за личный вклад в развитие родного региона и ответил на вопросы о перспективах угледобывающей отрасли, ситуации в экономике и промышленности после введения западных санкций, кадровом обеспечении, культурной жизни в регионе.
Участники встречи поблагодарили Владимира Уйба за поддержку инициативы об установке в Москве мемориальной доски выдающемуся учёному-геологу, профессору, уроженцу Республики Коми Василию Михайловичу Сенюкову.
Уже выбран эскиз и скульптор.
Постоянное представительство Республики Коми при Президенте Российской Федерации оказывает всю необходимую помощь в реализации этого проекта.
«Наши земляки, которые сегодня живут вдали от малой родины, продолжают поддерживать связь с родной республикой и искренне интересуются её жизнью.
Они инициируют и реализуют при поддержке представительства республики в Москве различные проекты по популяризации культуры народов Коми, по сохранению памяти о достойных уроженцах, внёсших вклад в развитие региона и всей страны.
Мы всецело будем поддерживать их благие начинания», - прокомментировал Владимир Уйба.
Земляков поздравили также председатель Общественного Совета при Постоянном представительстве Республики Коми Вера Скоробогатова и председатель РОО «Землячество Коми» Людмила Великорода.
В культурной программе торжественного приёма выступили член Союза композиторов России, пианист, композитор, лауреат международных и всероссийских конкурсов Жанна Габова; народный голос Коми Ирина Косолапова; гармонист из Республики Коми Владимир Трошев и выпускница Московской государственной консерватории имени Чайковского, лауреат международных премий и конкурсов Полина Селиверстова.
Сотрудники Культурно-делового центра Республики Коми презентовали гостям планшетную выставку «Оленно-транспортный батальон», посвящённую вкладу народов Севера в победу в Великой Отечественной войне.
Экспозиция создана филиалом ГРДНТ им. В. Поленова «Финно-угорский культурный центр Российской Федерации».
Торжественный приём проводится в Постоянном представительстве ежегодно в августе с целью объединения земляков, проживающих в Москве.
{Kodko @ Владимир Уйба посетил детский технопарк «Кванториум» и Центр цифрового образования детей «IT куб» в г. Сыктывкаре @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2444 @ 2022-08-18 @}
Владимир Уйба посетил детский технопарк «Кванториум» и Центр цифрового образования детей «IT куб» в г. Сыктывкаре
12 августа Глава Республики Коми встретился на Стефановской площади с участниками детского лагеря «Инженерные каникулы», организованном в «Кванториуме».
Ребята пригласили руководителя региона в гости, чтобы познакомить с программой летней смены и возможностями образовательной площадки.
Дети провели для Главы Республики Коми экскурсию по «Кванториуму» и Центру цифрового образования детей «IT куб», представили свои проекты и достижения.
Владимир Уйба ответил на вопросы детей и дал напутствие юным сыктывкарцам.
«Мир, созданный в «Кванториуме» - фантастический.
Здорово, когда заходишь сюда с улицы и из двадцать первого века сразу попадаешь в двадцать второй, – отметил Владимир Уйба.
– Здесь собраны технологии будущего.
Это другая реальность, где происходит настоящая трансформация.
Главное для вас, ребята, - не проходить мимо таких возможностей, окунуться в этот мир и взять всё важное и нужное для вас.
Это очень хорошее место для настоящего старта в профессии.
Поэтому Правительство Республики Коми сейчас делает всё для того, чтобы создать такие же условия для образования и развития детей даже в самых небольших населённых пунктах».
Детский технопарк в Республике Коми открыт в октябре 2017 года.
Сегодня здесь обучаются более 800 детей в возрасте от 8 до 18 лет по семи квантам.
Ребята занимаются по таким направлениям как промышленный дизайн, сетевое администрирование и кибергигиена, альтернативная энергетика, аэронавтика, биотехнологии, робототехника, прототипирование, медиа, программирование.
В технопарке проводятся Зимний и летний республиканский слёт юных техников, республиканские соревнования по начальному техническому моделированию, региональный этап Чемпионата «JuniorSkills» (ЮниорПрофи), открытый региональный чемпионат «Молодые профессионалы» (WorldSkills Russia) Республики Коми.
Совместно с академией юных талантов «Кванториум» проводит 12 профильных смен в год по технической направленности включая IT – направленность, а летом организует смены детского оздоровительного лагеря дневного пребывания «Инженерные каникулы».
{Kodko @ В Республике Коми построили крупный комбикормовый завод @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2447 @ 2022-08-18 @}
В Республике Коми построили крупный комбикормовый завод
Проект реализован АО «Птицефабрика «Зеленецкая» и приурочен к 100-летию со дня образования республики.
В торжественном открытии принял участие глава региона Владимир Уйба.
«Сегодня состоялось большое событие для Республики Коми.
Это особенно важно в нынешнее время, когда страны Запада объявили нам войну.
Запуск новых объектов состоялся в канун Дня рождения республики.
У «Птицефабрики «Зеленецкой» тоже День рождения – предприятию почти сорок лет.
Сегодня это уже агрохолдинг, который развивается сам и помогает республике.
Самое главное – растёт ассортимент и качество продукции.
Сегодня комбикормовый завод – это по сути ключ к благосостоянию производства, а также работников предприятия», - сказал глава Коми.
Владимир Уйба поблагодарил коллектив АО «Птицефабрика «Зеленецкая» и лично руководителя, почётного гражданина Республики Коми Николая Чёрного за высокие производственные показатели и многолетний добросовестный труд.
«Уникальное качество Николая Михайловича – предвидение ситуации.
В своё время на предприятии была создана торговая сеть, что позволило ему быть независимым от условий крупных ритейлеров.
Теперь построен комбикормовый завод с отечественным оборудованием, то есть создана прочная основа для выживания.
И предприятие, и коллектив с его руководителем – это гордость республики.
Мы имеем показатели по приросту производства выше европейских.
Мы их не просто догнали, мы их перегнали!
Пусть теперь они нас догоняют.
В добрый путь!», - дал старт новому производству Владимир Уйба.
Производственная мощность комбикормового завода – до 90 тысяч тонн комбикорма в год.
Он полностью покроет потребность птицефабрики в комбикормах для всех групп животных.
Процесс максимально автоматизирован, что позволит создавать высококачественный продукт – около 30 видов рационов – и исключить погрешности, вызванные человеческим фактором.
Кроме того, предприятие сможет создавать запасы зерновых на полтора года вперёд и снизит зависимость от резких колебаний цен на рынке зерна.
В рамках реализации поручений Президента России Владимира Владимировича Путина по импортозамещению при строительстве объекта использовались оборудование и материалы исключительно российского производства.
Всё оборудование и система управления привезены из Екатеринбурга.
На заводе предусмотрены две линии, которые при необходимости будут взаимозаменяемы.
Проект реализовывался поэтапно, объекты вводились в эксплуатацию по мере готовности.
Уже на стадии планирования к стройке подвели железнодорожные пути и организовали тупик для разгрузки сырья и материалов.
Был построен склад тарных грузов и склад мучнистого сырья.
Также здесь возведены производственный и административно-бытовой корпуса, склады масла и готовой продукции.
На заключительном этапе были сооружены ёмкости для зерна общей вместимостью почти 80 тысяч тонн единовременного хранения.
АО «Птицефабрика «Зеленецкая» начало строительство комбикормового завода в 2015 году и реализовало проект за счёт собственных средств.
За 7 лет вложено порядка 2 миллиардов рублей инвестиций.
После церемонии открытия комбикормового завода Главе Республики Коми показали реконструированный цех глубокой переработки продукции и консервное производство.
Объект также был модернизирован за счет собственных средств предприятия и введен в эксплуатацию накануне Дня республики.
Владимир Уйба пожелал коллективу фабрики успехов, благополучия и процветания.
* * *
АО «Птицефабрика «Зеленецкая» является флагманом сельскохозяйственного отрасли.
Это агропромышленный холдинг с замкнутым циклом производства.
Здесь производятся комбикорма, мясо птицы и свинины, налажена глубокая переработка и создана собственная торговая сеть.
На предприятии ежегодно производится 20 тысяч тонн мяса птицы, 8,5 тысяч тонн свинины, 100 миллионов штук куриных яиц.
Это закрывает потребности населения республики по мясу птицы и свинины на 62%, по яйцу – на 48%.
Более 80% продукции «Птицефабрика «Зеленецкая» реализует через собственную торговую сеть, которая является крупнейшей в Республике Коми.
Кроме того, несколько магазинов сети представлены в Кирове, Санкт-Петербурге и Ленинградской области.
{Kodko @ Правительство Коми и Российский Красный Крест укрепляют сотрудничество @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2449 @ 2022-08-18 @}
Правительство Коми и Российский Красный Крест укрепляют сотрудничество
Вопросы взаимодействия обсудили Глава Республики Коми Владимир Уйба и Председатель Коми республиканского отделения Общероссийской общественной организации «Российский Красный Крест» Вячеслав Корсаков.
Рабочая встреча состоялась 18 августа.
С апреля 2022 года Российский Красный Крест (РКК) реализует в Республике Коми две федеральные программы: первая – по обучению школьников и студентов навыкам оказания первой помощи, вторая – по пропаганде добровольного безвозмездного донорства крови и костного мозга.
Более полутора тысяч школьников посетили мастер-классы по оказанию первой помощи.
Коми республиканское отделение РКК наладило взаимодействие с министерствами социального блока Правительства республики в решении вопросов укрепления здоровья населения, пропаганды здорового образа жизни.
Владимир Уйба и Вячеслав Корсаков договорились расширять направления сотрудничества.
* * *
Общероссийская общественная организация «Российский Красный Крест» осуществляет свою деятельность с 1867 года.
Российский Красный Крест является участником Международного Движения Красного Креста и Красного Полумесяца и единственной признанной национальной организацией, представляющей Международное Движение Красного Креста и Красного Полумесяца существующим и действующим на территории Российской Федерации в полном соответствии с Основополагающими Принципами Движения.
{Kodko @ РУСАЛ инвестировал в экономику Республики Коми 11 миллиардов рублей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2450 @ 2022-08-19 @}
РУСАЛ инвестировал в экономику Республики Коми 11 миллиардов рублей
В преддверии Дня республики был подписан протокол к Соглашению о сотрудничестве между Правительством Коми и компанией РУСАЛ.
Компания в полном объёме выполняет свои обязательства и ежегодно выделяет финансовые средства на социально-экономическое развитие региона.
Общая сумма инвестиции РУСАЛа с 2016 года составила 11 миллиардов рублей.
Поддержка и инвестиции в социальное развитие регионов ответственности – подход, заложенный основателем Русала Олегом Дерипаска с момента создания компании.
Символично, что документ о социально-экономическом сотрудничестве между компанией РУСАЛ и Правительством Республики Коми был подписан в преддверии масштабного празднования 100-летнего юбилея региона, в прошлом году все мероприятия пришлось отменить из-за пандемии коронавируса.
Алюминиевую компанию и республику связывают давние партнёрские взаимоотношения.
Первое Соглашение о социально-экономическом сотрудничестве было подписано в сентябре 2016 года, новое было заключено в 2021 году и будет действовать до декабря 2025 года.
За это время РУСАЛ инвестировал в проекты доработки Вежаю-Ворыквинского и разработки нового Верхне-Щугорского месторождений порядка 11 миллиардов рублей.
Основная часть средств была направлена на приобретение нового горнотранспортного оборудования, горно-капитальные работы, строительство новых объектов инфраструктуры производства и социальных – для комфортного проживания и активного отдыха сотрудников предприятия.
Так, за эти годы на Средне-Тиманском руднике были построены очистные сооружения Вежаю-Ворыквинского месторождения, столовая с зоной отдыха, два общежития и другие объекты.
По программе модернизации частной железной дороги РУСАЛа и повышения эффективности работы производственных подразделений предприятия на станции Чиньяворык Промышленный, где расположен железнодорожный цех «Боксита Тимана», построили тепловозное депо.
«Для Республики Коми сотрудничество с такими промышленными компаниями как РУСАЛ – это не только инвестиции в производство, развитие экономики региона, это прежде всего показатель социальной ответственности бизнеса.
РУСАЛ активно участвует в таких программах как компенсационное лесовосстановление, выделяет средства на строительство социально значимых для жителей Коми объектов», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В 2020 году в рамках Соглашения было завершено строительство социокультурного центра в посёлке Чиньяворык, инвестиции в этот объект составили около 27 миллионов рублей.
Компания поддерживает всероссийские и республиканские лыжные соревнования, тренеров, а также мероприятия, направленные на пропаганду здорового образа жизни.
При поддержке РУСАЛа учёные Института геологии Коми НЦ УрО РАН смогли составить среднесрочный прогноз развития и освоения сырьевой базы в Республике Коми.
С самого начала пандемии коронавируса компания РУСАЛ оказывала помощь медицинским учреждениям Республики Коми.
Для нужд региона были приобретены три новых автомобиля «Скорая помощь», которые оснащены самым современным оборудованием, закуплены лекарства для Городской больницы и станции скорой помощи в Ухте.
«Можем с уверенностью назвать Соглашение с Республикой Коми плодотворным. Оно способствует развитию горного производства и экономики региона в целом.
В городах появляются новые инфраструктурные объекты, - отметил директор по глиноземному бизнесу РУСАЛа Яков Ицков.
– В этом году продолжим финансирование проектно-сметной документации по строительству станции очистки питьевой воды в Емве, а также выделим средства на насущные нужды учреждений Княжпоостского района».
В соответствии с подписанным протоколом к Соглашению с Правительством Республики Коми компания РУСАЛ планирует закупить медицинское оборудование для Княжпогостской центральной больницы, отремонтировать спортзал в Доме детского творчества в Емве.
Поэтапно выделяются средства на проектно-сметную документацию по строительству станции очистки питьевой воды.
Общая сумма финансирования по всем соцобъктам составит порядка 45 миллионов рублей.
* * *
РУСАЛ (www.rusal.ru) – лидер мировой алюминиевой отрасли.
Компания была создана в 2000 году Олегом Дерипаска.
В 2020 году на долю компании приходилось около 5,8% мирового производства алюминия и 6,5% глинозема.
РУСАЛ присутствует в 20 странах мира на 5 континентах.
Обыкновенные акции РУСАЛа торгуются на Гонконгской фондовой бирже (торговый код 486) и на Московской бирже (торговый код RUAL).
Предприятие «Боксит Тимана» вошло в состав компании в 2007 году.
{Kodko @ Владимир Уйба приветствовал участников Республиканского августовского педагогического совещания @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2451 @ 2022-08-19 @}
Владимир Уйба приветствовал участников Республиканского августовского педагогического совещания
Традиционное ежегодное мероприятие прошло в преддверии нового учебного года в Гимназии искусств при Главе Республики Коми имени Ю. А. Спиридонова.
Глава региона поблагодарил педагогов республики за труд и любовь к профессии, а также вручил государственные награды.
«Сегодня роль учителя, наставника для нашего общества важна как никогда.
Педагог – это не только человек, который несёт знания и профессиональные навыки, но и принимает активное участие в воспитании ребёнка, формировании его нравственных ориентиров и жизненных ценностей.
Зачастую именно то, что закладывают в детей учителя, становится основополагающим в выборе их дальнейшего жизненного пути и профессии», - подчеркнул Владимир Уйба.
В Коми в сфере образования работают 724 образовательные организации различных типов и видов, в которых обучаются почти 185 тысяч детей и молодёжи.
В отрасли работают почти 36 тысяч человек.
Указом Президента России Владимира Путина 2023 год объявлен Годом педагога и наставника.
По словам Владимира Уйба, в Республике Коми будет реализован большой комплекс мероприятий, направленных в том числе и на повышение статуса педагога.
«Наше совещание проходит накануне Дня республики.
Все вы на своих рабочих местах вносите огромный вклад в её развитие и процветание, в формирование её будущего.
Я всегда отмечал, что можно только в любви и безмерном погружении в профессию педагога творить добро.
Творите добро, в добрый путь!» - напутствовал педагогов глава Коми.
* * *
Указом Главы Республики Коми за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Баскакова Нина Владимировна – заместитель директора по методической и учебно-воспитательной работе Республиканского центра детей и молодёжи;
Гузь Ирина Николаевна – директор Центра развития образования г. Сыктывкара;
Мажутко Анна Геннадьевна – концертмейстер Детского дома № 3 для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей г. Сыктывкара;
Орлов Юрий Алексеевич – руководитель Управления образования администрации МО ГО «Усинск».
Распоряжением Главы Республики Коми за существенный вклад в развитие сферы образования почётное звание «Почётный работник образования Республики Коми» присвоено:
Попову Олегу Васильевичу – директору Республиканского информационного центра оценки качества образования.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание комиссии по регулированию добычи (вылова) анадромных видов рыб в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2452 @ 2022-08-19 @}
Владимир Уйба провёл заседание комиссии по регулированию добычи (вылова) анадромных видов рыб в Республике Коми
Рассмотрены вопросы окончания промысла семги и периодичности отчётов вылова анадромных видов рыб.
Отложенный ранее вопрос об окончании сроков промысла семги в рамках настоящей комиссии утвердили.
В связи с сезонными особенностями миграции лососевых и в целях бережного отношения к популяции срок завершения вылова семги заканчивается 1 октября.
Остро стоит вопрос предоставления ежедневной отчётности о вылове анадромных видов рыб рыбопромышенниками.
Решение о ежесуточном режиме предоставления информации было принято на предыдущем заседании комиссии на основании рекомендаций отраслевой науки, надзорных ведомств, рыбоохраны.
Учитывая, что почти половина рыболовных участков не имеет покрытия сотовой связью, выезд в районы, где есть Интернет, влечет необоснованные риски при неблагоприятных погодных условиях на реке и дополнительные расходы на топливо.
Вопрос целесообразности ежедневной отчётности поднимался в июле на совещании с рыбопромышленниками в администрации Усть-Цилемского района.
Часть промысловиков отказалась от оформления разрешений на вылов семги из-за трудностей, связанных с подачей ежесуточных отчётов.
Глава Республики Коми Владимир Уйба обратил внимание комиссии на явное несовпадение требований к отчётам в соседствующих субъектах.
Так, например, промысловики Ненецкого автономного округа подают сведения о вылове семги раз в пять дней.
«Мы должны руководствоваться единством требований, которые не могут быть изъяты на территории одного субъекта и применены на другом.
Пять дней разрыва по отчетности, которые мы просим сегодня установить – это абсолютно реальная, а самое главное, актуальная тема.
И тогда мы выравниваем требования для всех субъектов Северо-Западного федерального округа, в который входят и Коми, и НАО.
Ориентир на человека и его нужды – архиважные направления, которые ложатся в основу всех законов, подзаконных актов и государственных программ в Российской Федерации», - отметил Владимир Уйба.
Комиссия большинством голосов приняла решение об изменении режима отчетности, который не повлияет на качество мониторинговых исследований.
Тем более, что, начиная с 15 августа, специалисты Северного филиала «ВНИРО» находятся непосредственно в нижнем течении реки Печора и получают достоверную информацию о проходах семги в реальном времени.
Решение вступит в силу и будет являться обязательным для исполнения после утверждения Протокола заседания Комиссии Северо-Западным территориальным управлением Росрыболовства и размещения на его официальном сайте ведомства.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил жителей Республики Коми за любовь и преданность родной земле @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2455 @ 2022-08-20 @}
Владимир Уйба поблагодарил жителей Республики Коми за любовь и преданность родной земле
Глава региона 19 августа принял участие в торжественном собрании, посвящённом Дню Республики Коми, поздравил жителей с праздником и вручил государственные награды.
«Сегодня мы уверенно движемся к намеченным целям, создаём условия для дальнейшего развития экономики.
Взят курс на импортозамещение, на увеличение производства собственных товаров, реализацию инвестиционных проектов, создание достойной инфраструктуры в наших городах и районах.
Всё делается для того, чтобы Республика Коми оставалась привлекательным регионом для жизни и работы, для самореализации каждого человека.
Это делается трудом огромного числа людей, всех, кто хочет работать на своей земле, растить здесь детей и внуков», - сказал глава Коми.
Владимир Уйба поблагодарил ветеранов, чей фронтовой и трудовой подвиги лежат в основе сегодняшних успехов региона и отметил, что в этом году Книгу Почёта Республики Коми пополнили имена двух ухтинцев.
Высшее почётное звание «Почётный гражданин Республики Коми» присвоено ветерану жилищно-коммунального хозяйства Евгению Михайловичу Алексееву и посмертно ветерану нефтяной и газовой промышленности Анне Яковлевне Молий.
На торжественном собрании впервые были вручены Ордена Ивана Павловича Морозова.
Это высокая государственная награда, которой могут быть удостоены жители Коми за особые заслуги перед республикой.
С просьбой о её учреждении к Владимиру Уйба обратились представители общественности Сысольского района.
Глава Республики Коми инициативу поддержал.
Сегодня награду из рук руководителя региона получили соратники выдающегося государственного и политического деятеля Коми АССР Ивана Павловича Морозова – Иван Иванович Свистельник и Юрий Иванович Семуков.
«Считаю очень правильным то, что Орден с номером один будет вручён вдове Ивана Павловича, ветерану законодательного органа власти Республики Коми Марии Григорьевне Морозовой.
К сожалению, Мария Григорьевна не смогла присутствовать на нашем собрании, но я обязательно лично передам ей эту награду.
Для меня это будет большой честью», - сказал Владимир Уйба.
Также глава региона поблагодарил всех жителей за любовь к северу, за преданность родной земле и искреннее желание сделать её лучше, за стремление сохранить богатые традиции и хрупкую природу Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил участников и организаторов Вечера профессионального бокса за зрелищные поединки и яркие эмоции @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2456 @ 2022-08-20 @}
Владимир Уйба поблагодарил участников и организаторов Вечера профессионального бокса за зрелищные поединки и яркие эмоции
Спортивное событие с участием именитых боксёров России прошло 19 августа в Сыктывкаре на площадке культурно-спортивного комплекса «Лузалес-арена» и было приурочено к празднованию 100-летия региона.
Вечер профессионального бокса организован при поддержке Правительства Республики Коми.
На ринге выступили восемь пар боксёров.
В их числе – бронзовый призёр Олимпийских Игр, трёхкратный чемпион России Владимир Никитин.
Он сразился с Элли Мверанги из Танзании за титул чемпиона ЕВР (EURASIAN BOXING PARLIAMENT – Евразийской Федерации профессионального бокса) и одержал победу.
Как отметил Владимир Никитин, для него это был последний бой.
В будущем спортсмен намерен остаться в республике и помогать местным юным спортсменам.
Поддержать российских боксёров прибыли именитые спортсмены – чемпионы Олимпийских игр Альберт Батыргазиев и Виталий Дунайцев.
Прямую трансляцию главных поединков турнира за титулы чемпиона России и чемпиона EBP показали телеканалы «Матч ТВ» и «Юрган».
«Соревнования по боксу среди профессионалов, причём такого уровня, в республике прошли впервые.
Это был фантастический вечер – вечер профессионального бокса!
Владимир Никитин – наш парень, он подарил нам победу.
Спасибо всем участникам за зрелищные поединки, а организаторам турнира – за профессионализм и слаженную работу.
Особые слова благодарности хочу выразить председателю Спортивно-патриотического общественного движения Вячеславу Юрьевичу Ванееву за личный вклад в организацию и проведение этого замечательного спортивного праздника», - поделился впечатлениями после мероприятия глава Коми.
{Kodko @ В Республике Коми планируют проводить всероссийские соревнования по боксу @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2457 @ 2022-08-20 @}
В Республике Коми планируют проводить всероссийские соревнования по боксу
Глава региона Владимир Уйба обсудил с именитыми боксёрами России вопросы развития бокса и реализации проектов по популяризации спорта и патриотическому воспитанию молодёжи на территории Республики Коми.
Встреча состоялась 19 августа.
В мероприятии приняли участие председатель тренерского совета Федерации бокса России, Заслуженный тренер России Эдуард Кравцов, чемпионы и призёры Олимпийских игр Альберт Батыргазиев, Виталий Дунайцев и Владимир Никитин.
Также на встрече присутствовали заместитель руководителя РОО «Спортивная Федерация бокса Санкт-Петербурга» Максим Кувачев, председатель АНО «Центр поддержки и развития проектов в области спорта и патриотизма «Спортивно-патриотическое общественное движение (СПОД)» Вячеслав Ванеев, исполняющий обязанности министра физической культуры и спорта Республики Коми Наталья Карина.
«В преддверии Дня рождения республики красивейшие бои будут украшением праздника, и все наши жители рады, что вы приехали к нам.
Бокс в республике – один из приоритетных видов спорта.
Мы имеем опыт проведения крупных соревнований, сейчас заявляемся в российский календарь турниров.
И впредь мы будем продолжать популяризацию этого вида спорта», - обратился к спортсменам глава Коми.
Напомним, 19 августа на площадке «Лузалес-арена» состоялся Вечер профессионального бокса, который приурочен к празднованию 100-летия Республики Коми.
Одним из участников боёв стал уроженец республики, заслуженный мастер спорта России, бронзовый призёр Олимпийских игр в Рио-де-Жанейро Владимир Никитин.
Он одержал победу над соперником из Танзании Элли Мверанги, завершив своим выступлением спортивную карьеру.
В дальнейшем боксёр планирует остаться в родной республике и помогать юным спортсменам.
Участники встречи обсудили ряд мероприятий, которые позволили бы вывести бокс в республике на новый уровень.
Это проведение различных всероссийских соревнований, проведение мастер-классов и встреч с именитыми спортсменами в школах и спортивных секциях.
Участники встречи акцентировали внимание на том, что в Республику Коми необходимо привлечь действующего боксёра из национальной команды страны.
Такой спортсмен мог бы представлять республику на российских и международных соревнованиях и являться ориентиром для молодёжи.
Боксёры поддержали инициативу Владимира Уйба о создании в Республике Коми спортивного интерната для детей, находящихся в трудной жизненной ситуации.
Как отметил заместитель руководителя РОО «Спортивная Федерация бокса Санкт-Петербурга» Максим Кувачев, такая идея уже успешно реализована в Санкт-Петербурге, и коллеги готовы поделиться оптом, оказать содействие в организационных вопросах и подготовке нормативной базы.
«В бокс необходимо вовлекать детей, которые находятся в зоне риска, воспитываются в сложных семьях, которые, если их не привести в спорт, могут сбиться с жизненного пути.
Мною поставлена задача перед Министерством спорта: как можно больше привлекать в секции, особенно в бокс и единоборства, подростков, которых в обществе принято называть «трудными» или «неблагополучными».
Так у них появится шанс стать достойными людьми.
Тем более сейчас, когда мир кардинально изменился.
В такие переломные моменты спортсмены всегда становились опорой для государства.
Спорт нужно культивировать, потому что он воспитывает характер, мужество, выносливость и героизм», - отметил Владимир Уйба.
Председатель АНО «Центр поддержки и развития проектов в области спорта и патриотизма «Спортивно-патриотическое общественное движение (СПОД)» Вячеслав Ванеев поблагодарил главу региона за всестороннюю поддержку спорта, внимательное отношение к молодёжи и помощь в организации Вечера профессионального бокса.
«Мы бы хотели организовать ежегодный турнир по боксу имени Владимира Никитина, а также учредить турнир на призы Главы Республики Коми, куда мы могли бы привлекать ребят не только из нашей республики, но и из соседних регионов – Кировской, Архангельской и Вологодской областей.
Сейчас Республика Коми активно помогает Ровенькам.
Мы также готовы поучаствовать в спортивной жизни города, выехать туда, провести тренировки, оказать гуманитарную помощь», - рассказал о планах Вячеслав Ванеев.
* * *
Выходцами из Республики Коми являются такие именитые боксёры, как как многократный чемпион России Владимир Бурцев, серебряный призёр Игр Доброй Воли (1985 г.) Владимир Балай, участник Олимпийских игр в Атланте (1996 г.) Эдуард Захаров, а также заслуженный мастер спорта России, бронзовый призёр Олимпийских игр в Рио-де-Жанейро Владимир Никитин.
{Kodko @ Владимир Уйба посетил V гастрономический фестиваль финно-угорских народов «Шаньгафест» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2459 @ 2022-08-20 @}
Владимир Уйба посетил V гастрономический фестиваль финно-угорских народов «Шаньгафест»
Кулинарный праздник с участием мастеров кухни из разных регионов страны проходит в Финно-угорском этнокультурном парке накануне празднования Дня Республики Коми – с 16 по 21 августа.
Народные гуляния традиционного фестиваля «Шаньгафест» проходят 20 и 21 августа.
Мероприятие стало масштабным событием в сфере гастрономического туризма.
Здесь можно попробовать блюда, которые приготовили шеф-повара из разных регионов страны.
Кулинарные работы представили коми, ижоры, саамы, удмурты и народы Республики Мордовии (эрзя и мокша).
Событие призвано подчеркнуть богатство культурного наследия России, укрепить сотрудничество и дружбу между регионами.
На территории этнопарка открыты ресторанные дома финно-угорских народов, подворья городов и районов Коми, организована продажа сувениров и фермерской продукции.
Гостей развлекают творческие коллективы из Марий Эл, Удмуртии, Мурманска, Мордовии и Ленинградской области.
«Радует, что к нам едут из разных регионов страны.
Едут с удовольствием и не в первый раз.
Это говорит о том, что людям здесь нравится, они приезжают с радостью.
Для нас это очень важно, потому что «Шаньгафест» - это международный фестиваль.
Очень много участников и гостей – они пробуют кухню финно-угорских народов, готовят сами, участвуют в мастер-классах.
Здесь очень гостеприимная атмосфера, вкусная и экологически чистая, полезная для здоровья еда.
Это очень здорово, поэтому «Шаньгафесту» быть!
Обязательно приезжайте – сами всё увидите и, главное, попробуете на вкус», - поделился впечатлениями Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ В Сыктывкаре прошла «Велоночь–2022» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2460 @ 2022-08-21 @}
В Сыктывкаре прошла «Велоночь–2022»
Спортивный праздник приурочен к празднованию Дня Республики Коми.
По подсчётам организаторов, он собрал порядка 5 тысяч велосипедистов.
В велопробеге принял участие и Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Уже совсем скоро мы отметим самый грандиозный праздник – День рождения Республики Коми, столетие и 101-ую годовщину.
А сегодня – «Велоночь», которая объединяет и дарит нам праздничное настроение.
Уверен, что сегодня будет несколько рекордов – и среди опытных велосипедистов, и среди самых маленьких.
В добрый путь!», - дал старт глава Коми.
Старт состоялся на Стефановской площади, затем колонна проехала по улицам Ленина, Пушкина, Сысольскому шоссе, улицам Морозова, Димитрова, Октябрьскому проспекту, улицам Куратова, Ленина и вернулась на Стефановскую площадь.
Протяжённость маршрута составила 10 километров.
На площади была сооружена палатка, где велосипедисты могли подкачать колёса или проверить свой велосипед на исправность.
После прохождения дистанции состоялся розыгрыш призов.
Организаторами «Велоночи–2022» выступили ИА «БНК», Минспорта Республики Коми и администрация МО ГО «Сыктывкар».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём образования Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2461 @ 2022-08-22 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём образования Республики Коми
«Уважаемые жители Республики Коми!
Коми Республикаса дона войтыр!
От души поздравлю вас с Днём образования Республики Коми!
Это общий добрый дом для всех нас.
Тех, кто здесь родился и с молоком матери впитал красоту коми языка и культуры, особенности северного характера.
И для тех, кто приехал сюда жить и работать и полюбил эту землю всей душой.
От предков нам достался прекрасный край – богатый природными ископаемыми, лесными угодьями, чистыми реками и озёрами, бескрайней тундрой.
Наши предшественники развивали промышленность, сельское хозяйство, науку и социальную сферу.
Мы гордимся тем, что было ими сделано.
Нам важно приумножить эти достижения, трудиться, чтобы Республика Коми стала ещё краше, комфортнее, богаче.
Нам многое предстоит сделать, чтобы дети, получив наше наследие, могли гордиться землёй, где живут, и любить её также, как любим мы.
Мы должны передать следующим поколениям развитую экономику и социальную сферу, сохранить богатство традиций и красоту хрупкой северной природы.
Я благодарю всех, кто своим трудом и неравнодушием старается улучшить жизнь в родной республике, сделать всё, чтобы она расцветала и развивалась.
Дорогие друзья!
Желаю вам успехов, уверенного движения вперёд, счастья, крепкого здоровья и благополучия!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с делегацией из Луганской Народной Республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2463 @ 2022-08-22 @}
Владимир Уйба встретился с делегацией из Луганской Народной Республики
В Сыктывкар с рабочим визитом прибыли председатель Совета женщин при Администрации города Ровеньки Луганской Народной Республики Ольга Орлова и заместитель председателя Совета женщин при Администрации города Ровеньки Луганской Народной Республики Екатерина Рубанцова.
Сегодня, 22 августа, в 101-ю годовщину со дня образования Республики Коми и День государственного флага Российской Федерации с общественниками из города Ровеньки встретился Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Днём ранее делегация посетила Национальную библиотеку Республики Коми, Академию юных талантов, Центр цифрового образования детей «IT-cube», мобильный детский технопарк «Кванториум», среднюю общеобразовательную школу № 12 имени Олега Кошевого, центральную городскую библиотеку, побывала на музыкальном спектакле «Коми бал» на коми языке с синхронным переводом.
Также подписано соглашение о сотрудничестве с Союзом женщин Республики Коми.
«Союз женщин – это одна из старейших и наиболее активных общественных организаций Республики Коми.
Женское движение республики в прошлом году отметило вековой юбилей.
У наших активисток есть чему поучиться.
Ими реализовано немало проектов, направленных на поддержку семьи, материнства и детства.
Уверен, что и у женского движения города Ровеньки накоплен опыт, который может быть полезен нашему Союзу женщин», - отметил Владимир Уйба.
«Разрешите выразить слова благодарности за приглашение и возможность приехать на вашу землю, - обратилась к главе Коми Ольга Орлова.
– Мы увидели, как много направлений работы у Союза женщин со всеми структурами.
Ваш опыт мы обязательно будем применять на своей территории.
Из Республики Коми мы вернёмся с весомым багажом знаний.
Огромная благодарность за тот вклад, который вы вносите в восстановление нашего города, в решение наших проблем несмотря на то, что у вас своих хватает и есть, куда вложить эти средства.
Эта помощь очень важна для нас.
Когда из Республики Коми пришёл гуманитарный груз, у нас была всеобщая радость».
По словам гостей, с помощью пиломатериалов, которые были отправлены из Коми, в Ровеньках смогли восстановить детские и спортивные площадки, с помощью книг – пополнить библиотеки.
Гуманитарная помощь позволила помочь беженцам, которые прибыли в город из освобождённых областей.
«Огромное спасибо за тёплый приём, примите наши поздравления с Днём рождения республики!
Мы в восхищении от вашей работы, от работы Союза женщин.
У вас множество инноваций для детей и молодёжи.
Хочется учиться у вас этому.
Как молодой специалист, я была рада пообщаться со старшими коллегами и перенять их опыт», - поблагодарила Екатерина Рубанцова.
Как отметила на встрече председатель Союза женщин Республики Коми Галина Лапшина, женщины республики приняли активное участие в благотворительных акциях, направленных на оказание помощи Ровенькам.
С представителями делегации из Ровеньков обсудили проблемы, поделились опытом – например, показали, как в школах Коми сохраняется память о героях и выразили готовность провести совместные патриотические акции.
«Появилась идея организовать социальную экспедицию в Ровеньки под эгидой Союза женщин.
У нас есть специалисты разных отраслей, которые могли бы работать с населением.
Очень важно, когда мы обсуждаем вопросы лично, глядя друг другу в глаза.
И, когда мы видим благодарную обратную связь от жителей Ровеньков, ни у кого не возникает вопросов, надо или не надо помогать этому городу.
Наш союз чем сможет, обязательно поможет», - сказала Галина Лапшина.
Также сегодня делегация из ЛНР приняла участие в Слёте Домов дружбы Северо-Западного федерального округа Российской Федерации, который проходит в эти дни на площадке Дома дружбы народов Республики Коми.
{Kodko @ 101-ю годовщину со дня образования Республики Коми в Сыктывкаре отметили грандиозным вечерним шоу @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2465 @ 2022-08-22 @}
101-ю годовщину со дня образования Республики Коми в Сыктывкаре отметили грандиозным вечерним шоу
Оно прошло на Стефановской площади, где был возведён огромный сценический комплекс длиной 80 метров и площадью более 1000 квадратных метров.
С днём рождения региона жителей республики поздравил Владимир Уйба.
«Глубоко символично, что сегодня мы отмечаем сразу два замечательных праздника – День рождения нашей любимой республики и День Государственного флага Российской Федерации! -обратился к жителям глава Коми.
– История образования, становления и развития республики неразрывно связана с историей нашей страны.
Мы – её неотъемлемая часть.
Часть нашего общего дома, нашей большой страны – России!
Коми – удивительный, самобытный и прекрасный край.
Но главное богатство, главное достояние республики – это вы – её жители, умные, талантливые, искренне преданные и любящие свою землю, готовые каждый день своим трудом менять жизнь в родном краю к лучшему».
В 2021 году Республика Коми отметила своё столетие.
Из-за ковидных ограничений юбилейные мероприятия были перенесены на 2022 год.
Организаторы подготовили насыщенную и разнообразную программу праздничных мероприятий.
Кульминацией стало вечернее театрализованное шоу «Коми.
Соединяя времена» с участием известных российских артистов и музыкантов.
Жителей Коми поздравили народный артист России Лев Лещенко, народная артистка России Лариса Долина, Григорий Лепс, Ваня Дмитриенко, Группа «Дабро», Андрей Державин, группа «Сталкер», Александр Иванов и группа «РОНДО», Шоу трёх роялей «belsuono».
Уроженка Ухты, солистка Большого театра Ольга Сильверстова исполнила песню «Республика Коми в сердце моём», которая была специально написана к юбилею республики.
Также в шоу приняли участие более 1000 артистов из городов и районов республики, более 400 юных талантов, известные в стране и мире уроженцы республики – олимпийские чемпионы, предприниматели, писатели, учёные.
Вёл мероприятие заслуженный артист России Александр Олешко.
Шоу создавалось около 2 лет, на его организацию направлено порядка 40 млн рублей.
В процессе подготовки творческие коллективы республики плотно взаимодействовали с режиссёрско-постановочной группой и известными артистами, разрабатывали творческие решения совместных номеров, работали над хореографией.
Проект объединил более 300 специалистов из Сыктывкара, Ухты, Кирова, Москвы и других городов республики и страны.
Впервые весь уличный концерт прошёл в сопровождении симфонического оркестра Театра оперы и балета и оркестра народных инструментов Коми республиканской филармонии.
В программе прозвучали как коми народная музыка, классические театральные произведения, шлягеры советской эстрады, так и самые актуальные хиты современности.
Несколько месяцев велась работа по созданию более 20 композиций – хоровых и оркестровых партитур, записей сводных хоров, численность которых достигает до 120 человек.
В концерте приняла участие уроженка Ухты Валерия Верногорова, участница телевизионного шоу «Ты супер», она спела вместе со сводным детским хором гимназии искусств.
В финале концерта известные артисты России и Республики Коми исполнили песню современного коми композитора Сергея Гусева «Республика моя».
Частично звучание оркестров обновлено благодаря специально созданному саунд-дизайну, разработанному известным композитором и аранжировщиком Романом Пономаренко.
Он является обладателем премии «Альбом года» по версии Муз ТВ, создателем аранжировок, представлявшим Россию на Евровидении, работал с Сергеем Лазаревым, Сопрано Турецкого и уже известен в Коми как композитор и аранжировщик «Легенд Коми края».
В танцевальную программу вошли номера Государственного ансамбля «Асъя кыа», отрывки из самых известных классических произведений Театра оперы и балета Республики Коми, а также новые номера, в том числе с участием артистов массовых сцен со всех уголков Коми.
Специально для шоу создано более 20 постановочных номеров.
В каждом из эпизодов в среднем участвовало более 200 артистов.
Над постановкой работали приглашенные хореографы: Ульяна Бачерникова – балетмейстер, режиссер по пластике в драматических и музыкальных театрах Москвы, главный балетмейстер Кремлёвской ёлки, фестиваля «Алые паруса» в Санкт-Петербурге и Роман Андрейкин – балетмейстер, режиссёр по пластике в музыкальных и драматических театрах Москвы, лауреат премии «Золотая Маска».
В разработке интерактивных декораций к каждому номеру принимали участие опытные мастера и молодые представители разных видов визуального искусства.
При помощи 3D, шейповой и классической анимации, моушен-графики для зрителей организовали виртуальное путешествие вдоль Урала, по городам и деревням, по уникальным местам республики.
Зрителей ждал целый ряд новаторских технических решений и спецэффектов – столбов дыма, криоэффектов и «живой» огонь.
С помощью реконструкции исторических событий на основе фото- и видео материалов из архивов Республики Коми, Госфильмфонда, из архивов муниципалитетов республики, были отражены ключевые вехи истории региона, трудовые и спортивные победы соотечественников, достопримечательности, социальные объекты и событийные мероприятия.
При подготовке визуального ряда использовались работы художника-этнофутуриста Республики Коми, известного далеко за пределами региона, Юрия Лисовского и работы юных художников.
Сцена оборудована специальными декорационными нишами для оркестров.
Экранное полотно площадью более 350 кв. м позволило создать уникальное интерактивное оформление для каждого номера.
Были предусмотрены дополнительные экраны крупного плана для оптимального обзора из любой точки площади.
В основу шоу заложена идея передачи будущим поколениям любви к родной земле, бережного отношения к её истории и традициям, гордость за успехи и мотивация развиваться и развивать республику.
Зрители стали полноправными соучастниками большого исторического события.
«101 год по меркам человека – солидный возраст, а для республики – это старт нового столетия.
Республика молода и прекрасна душой и, опираясь на уже накопленный опыт, уверенно смотрит в будущее.
Вместе с тем, мы помним, что сегодня лучшие сыны Отечества, в том числе и бойцы из Республики Коми, помогают братскому народу на Украине, защищают национальные интересы России.
Мы один народ, мы едины и своих не бросаем.
Мы победим!
С праздником!», - завершил своё праздничное выступление Владимир Уйба.
{Kodko @ Своих не бросаем: Владимир Уйба посетил с рабочей поездкой город Ровеньки Луганской Народной Республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2469 @ 2022-08-24 @}
Своих не бросаем: Владимир Уйба посетил с рабочей поездкой город Ровеньки Луганской Народной Республики
Глава Республики Коми 24 августа ознакомился с ходом подготовки жилищно-коммунальной инфраструктуры и объектов социальной сферы к новому отопительному сезону.
Напомним, Республика Коми стала участником масштабной федеральной программы помощи, когда регионы России берут шефство над городами и районами ЛНР и ДНР, пострадавшими от обстрелов украинских неонацистов.
По соглашению о сотрудничестве с администрацией города Ровеньки Республика Коми помогает луганскому муниципалитету подготовиться к зиме и началу учебного года.
Определён перечень объектов коммунальной инфраструктуры, на которых работают специалисты из Республики Коми: на подшефную территорию направлены шесть строительных бригад.
Также для ускорения работ привлечены строители из Липецкой области, Москвы, Крыма.
Доставлено оборудование и материалы, необходимые для проведения ремонтно-восстановительных работ на объектах теплоснабжения города.
С середины июля началась подготовка котельных, прокладка трубопроводов, установка фильтров, котлов и теплообменников.
Также в Ровеньках идёт ремонт школы, трёх детских садов, больницы и поликлиники.
Так, в ГОУ ЛНР «Ровеньковская школа № 9 им. Л. Г. Шевцовой» продолжается капитальный ремонт кровли, замена оконных и дверных блоков.
На территории образовательного учреждения осуществляется вывоз строительного мусора.
Все этапы работ проходят быстро и качественно.
В следующем году планируется ввести в эксплуатацию новую, модульную котельную.
Республика Коми оказывает поддержку и коммунальным предприятиям Ровеньков.
Накануне были доставлены два водовоза, сегодня городу передали асфальтный каток.
В сентябре планируется отремонтировать дорожное покрытие путепровода и на улице Коммунистической.
Также сегодня, 24 августа, из Сыктывкара в Ровеньки был направлен гуманитарный груз со стройматериалами, учебной литературой, школьными рюкзаками с канцелярией, медикаментами, электротоварами и пожарным инвентарём.
В день визита Главы Республики Коми Владимира Уйба город Ровеньки подвергся удару ракетой «Точка У», нанесённому украинскими неонацистами.
В результате обстрела погибли люди, разрушены административные здания и производственные помещения.
«Жители ЛНР и ДНР как никогда нуждаются сегодня в защите и поддержке России.
Республика Коми своих не бросает.
Мы продолжим помогать и защищать наших соотечественников.
И мы обязательно вернём мирную жизнь на Донбасс», - прокомментировал итоги командировки Владимир Уйба.
{Kodko @ «Ростелеком» обеспечит мобильной связью ещё два населённых пункта в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2471 @ 2022-08-25 @}
«Ростелеком» обеспечит мобильной связью ещё два населённых пункта в Республике Коми
Базовые станции сотовой связи будут установлены в селе Прокопьевка Прилузского района – самом южном населённом пункте республики (312 км от Сыктывкара), а также в посёлке Илья-Шор Усть-Вымского района, который расположен в 108 км от регионального центра.
На данный момент ни Прокопьевка, ни Илья-Шор не входят в зону устойчивого покрытия сетей мобильных операторов.
Владимир Уйба обратился в Минцифры России с просьбой включить эти населённые пункты в федеральный проект «Устранение цифрового неравенства».
Предложение Главы Республики Коми было поддержано.
В августе 2022 года «Ростелеком» приступил к строительству двух новых базовых станций сотовой связи в Республике Коми в рамках второго этапа федерального проекта «Устранение цифрового неравенства» (УЦН 2.0).
Он реализуется по заказу Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации.
В качестве центра компетенций в проекте задействован оператор Tele2 (дочерняя компания «Ростелекома»).
УЦН 2.0 предусматривает появление современной сотовой связи, включая высокоскоростной доступ в интернет, в малых населённых пунктах с численностью жителей от 100 до 500 человек.
«Второй этап федерального проекта "Устранение цифрового неравенства" продолжает воплощаться в жизнь, и мы постепенно двигаемся в сторону всё большей цифровизации республики.
Это важно для простых людей, для развития предпринимательства, для работы социальной сферы», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«По контракту компания должна завершить работы к 15 ноября.
Но нам понятно, с каким нетерпением люди ждут.
Поэтому мы поставили перед собой задачу сделать всё уже в сентябре.
С запуском базовых станций жители получат возможность пользоваться современной мобильной связью, в том числе, конечно же, быстрым интернетом.
Доступ в цифровой мир для них будет открыт», - прокомментировал директор Коми филиала ПАО «Ростелеком» Сергей Лобанов.
{Kodko @ В Сыктывкар с дружеским визитом прибыла делегация Гродненской области Республики Беларусь @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2473 @ 2022-08-26 @}
В Сыктывкар с дружеским визитом прибыла делегация Гродненской области Республики Беларусь
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба гостей приветствовал Зампредседателя Правительства – министр финансов Республики Коми Владимир Казаков.
Делегацию возглавляет председатель Гродненского областного исполнительного комитета (Республика Беларусь) Владимир Караник.
Также в её составе – представители органов власти, крупных промышленных и пищевых предприятий, учреждений науки и образования Белоруссии.
Владимир Казаков и Владимир Караник почтили память павших защитников Отечества, возложив цветы к мемориалу «Вечная слава» и памятнику воинам-интернационалистам в городе Сыктывкаре.
Также белорусская делегация провела деловые встречи с представителями бизнес-сообщества Республики Коми, посетила Институт геологии им. Академика Н. П. Юшкина Коми научного центра Уральского отделения наук Российской академии наук, Дом дружбы народов Республики Коми.
В ходе визита делегация Гродненской области Республики Беларусь ознакомится с производством крупных промышленных предприятий республики, примет участие в Пятом заседании Рабочей группы по сотрудничеству между Республикой Коми и Республикой Беларусь, в выставке «Достояние Севера–2022», посетит учреждения и объекты культуры, спорта, туризма.
{Kodko @ Гродненская область открыта для всестороннего сотрудничества с Республикой Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2474 @ 2022-08-26 @}
Гродненская область открыта для всестороннего сотрудничества с Республикой Коми
В Администрации Главы Республики Коми прошло пятое заседание рабочей группы по сотрудничеству между Республикой Коми (Российская Федерация) и Республикой Беларусь.
Заместитель Председателя Правительства Республики Коми – министр финансов Республики Коми Владимир Казаков отметил, что стороны активно взаимодействуют по целому ряду направлений.
Также активное сотрудничество ведется и на уровне городов: Сыктывкар – Могилев, Ухта – Гродно.
«В непростых условиях сложной геополитической обстановки особенно важно укреплять и усиливать наше взаимодействие, особенно в сфере экономики.
Мы также заинтересованы развивать наше партнерство и в других сферах», – подчеркнул Владимир Казаков.
Председатель Гродненского областного исполнительного комитета Владимир Караник рассказал о товарообороте между двумя сторонами.
В Белоруссию из Коми поставляется продукция лесной и целлюлозно-бумажной промышленности.
Из Белоруссии в Коми – химические волокна, лаки, краски, моторно-транспортные средства и другое.
«Наша задача – помочь представителям бизнес кругов как можно быстрее преодолеть внешние шоки и снова выйти на траекторию устойчивого роста.
Для этого необходимо повышать эффективность поддержки торгово-экономических связей между нашими республиками», – сказал Владимир Караник.
Рабочая группа отметила двустороннюю заинтересованность в развитии сотрудничества в торгово-экономической, научно-технической и социально-культурной сферах.
Планируется продолжить взаимодействие в области экономики, инвестиционной деятельности, промышленности, сельского хозяйства, культуры, науки и образования, спорта и туризма.
Сегодня в рамках контактно-кооперационной биржи на площадке Торгово-промышленной палаты Коми прошли презентации белорусских компаний, были организованы деловые площадки для проведения переговоров.
Для белорусской делегации были организованы ознакомительные визиты на предприятия, в образовательные организации.
Также в рамках визита делегация из Гродненской области посетит выставку "Достояние Севера–2022", которая пройдет 27 августа в ТРЦ «Июнь» в Сыктывкаре.
Шестое заседание рабочей группы пройдет в 2023 году в Гродненской области.
* * *
Соглашение между Правительством Республики Коми (Российская Федерация) и Правительством Республики Беларусь о торгово-экономическом, научно-техническом и социально-культурном сотрудничестве подписано в сентябре 2020 года.
В сентябре 2015 года было заключено соглашение между Правительством Республики Коми и Гродненским областным исполнительным комитетом Республики Беларусь.
В 2016 году сформирована совместная рабочая группа по сотрудничеству.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём шахтёра @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2475 @ 2022-08-28 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём шахтёра
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие горняки!
Ветераны отрасли!
Поздравляю вас с Днём шахтёра!
Праздник был учреждён 75 лет назад, как особое признание шахтёрского труда и вклада горняков в развитие нашей страны.
Для Республики Коми этот праздник имеет особую значимость.
Угольная промышленность республики начала свою историю 90 лет назад – первыми добытыми тоннами угля на руднике Еджыд-Кырта.
Освоение месторождений Печорского угольного бассейна дало мощный толчок индустриализации нашего северного края, строительству городов Воркута и Инта.
Тогда же, в 1932-ом году, было открыто Ярегское месторождение, где нефть добывается шахтным способом.
Шахтёры – особые люди, которые своими преданностью выбранному делу, самоотверженным трудом, самоотдачей и героизмом внесли большой вклад в создание современного облика Республики Коми, заложив прочный фундамент её развития.
Примите самые искренние слова признательности за ответственность и профессионализм, за нелёгкий труд, который служит залогом благополучия не только нашего северного региона, но и России в целом.
Особые слова благодарности – ветеранам, которые развивали угольную отрасль республики, закладывали основы горняцких традиций.
Уважаемые шахтёры!
Желаю вам безаварийных смен, новых профессиональных достижений, крепкого здоровья и благополучия вам и вашим семьям!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Мэр города Ровеньки Андрей Рубанцов поздравил жителей Коми с Днём шахтёра @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2476 @ 2022-08-28 @}
Мэр города Ровеньки Андрей Рубанцов поздравил жителей Коми с Днём шахтёра
Поздравительная телеграмма из Луганской Народной Республики направлена в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«Шахтёрская профессия является одной из самых героических из всех мирных профессий, специалисты которой своим ежедневным кропотливым трудом обеспечивают благосостояние миллионов людей.
Напряжённый труд угледобытчиков, горняков не каждому по плечу.
Он требует силы духа и твёрдости характера, высокого профессионализма и преданности делу.
Благодаря вам города и посёлки обеспечены теплом и светом, работают заводы и фабрики.
Уважаемые работники угольной промышленности!
Мы гордимся вами, и очень ценим ваш труд!
Пусть в вашей жизни царит спокойствие и стабильность! Пусть везение никогда не отворачивается от вас! А опасность и рабочие риски не заденут никогда!
Пусть сердце радуется простым вещам, а мысли взывают к новым целям!
У вас, непременно, всё получится!
С праздником!» – отмечено в поздравлении.
{Kodko @ Владимир Уйба напутствовал стрелковую роту «Коми» береговых войск Северного флота на выполнение поставленных задач @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2478 @ 2022-08-30 @}
Владимир Уйба напутствовал стрелковую роту «Коми» береговых войск Северного флота на выполнение поставленных задач
На аэродроме Североморск–1 Мурманской области прошла торжественная церемония напутствия военнослужащих береговых войск Северного флота, подготовленных для участия в специальной военной операции.
Перед личным составом роты «Коми», в которой служат военнослужащие преимущественно из Республики Коми, выступили Глава Республики Коми Владимир Уйба и командующий Северным флотом Герой России адмирал Александр Моисеев.
Они пожелали бойцам и их командирам доблестно выполнить поставленные задачи и вернуться домой с победой живыми и невредимыми.
Глава Республики Коми Владимир Уйба, специально прибывший на церемонию отправки регионального подразделения в Мурманскую область, обратился к военнослужащим со словами благодарности за готовность с честью и доблестью исполнять свой воинский долг.
«Сегодня вы сделали мужественный мужской решительный шаг.
Завтра для вас будет уже совсем другая жизнь.
Это будет жизнь боевая, полная сложностей, решений.
Будьте уверены и тверды в том, что Республика Коми и вся страна гордятся вами.
Правительство Республики Коми сделает всё необходимое, для того, чтобы обеспечить тыл вам, вашим родным и близким.
Воюйте честно самоотверженно, мужественно, как когда-то воевали наши предки, отцы, деды, прадеды.
Возвращайтесь с победой.
Мы ждём вас», - сказал Владимир Уйба.
Глава Республики Коми выразил уверенность в том, что присвоение почётного наименования «Коми» одному из подразделений береговых войск Северного флота позволит военнослужащим постоянно чувствовать поддержку земляков, стоять плечом к плечу с товарищами во время несения службы и пообещал обеспечить им и их семьям надёжный тыл.
Подготовка стрелковой роты «Коми» велась с учётом опыта, полученного военнослужащими Северного флота в ходе специальной военной операций на Донбассе и Украине, а также с учётом специфики выполнения предстоящих задач.
Фото Сергея Ещенко и пресс-службы Северного флота
{Kodko @ Владимир Уйба выразил соболезнования родным и близким Виктора Егоровича Напалкова @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2480 @ 2022-08-30 @}
Владимир Уйба выразил соболезнования родным и близким Виктора Егоровича Напалкова
«Республика Коми понесла невосполнимую утрату.
Сегодня, 30 августа 2022 года, на 85 году жизни скончался Народный писатель Республики Коми Виктор Егорович Напалков.
Виктор Егорович 35 лет проработал в коми журналистике, был ответственным секретарём районных газет, журналов «Би кинь» и «Войвыв кодзув», редактором радио и телевидения.
Первое стихотворение В. Е. Напалкова было опубликовано в усть-куломской районной газете в 1956 году, а первая повесть - в журнале «Войвыв кодзув» в 1974 году.
Им были переведены на коми язык стихотворения многих поэтов, среди которых – Сергей Александрович Есенин.
Виктор Егорович активно участвовал в общественной жизни республики.
В родной деревне Жежим открыл библиотеку-музей.
Виктор Егорович Напалков – член Союза журналистов СССР, Союза писателей России, Заслуженный работник Республики Коми.
В 2018 году В. Е. Напалкову присвоено почётное звание «Народный писатель Республики Коми»
Выражаю глубочайшие соболезнования родным и близким Виктора Егоровича Напалкова.
Память о нем навсегда сохранится в наших сердцах.
Скорблю вместе с вами».
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл совместное заседание Антитеррористической комиссии и оперативного штаба в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2481 @ 2022-08-30 @}
Владимир Уйба провёл совместное заседание Антитеррористической комиссии и оперативного штаба в Республике Коми
На заседании рассмотрены вопросы, касающиеся обеспечения безопасности жителей региона.
С докладами по вопросу об обеспечении безопасности в период подготовки и проведения единого дня голосования выступили секретарь Избирательной комиссии Республики Коми Татьяна Тимофеева, министр внутренних дел по Республике Коми Андрей Сицский, начальник Управления Росгвардии по Республике Коми Алексей Ходоров, врио начальника Главного Управления МЧС России по Республике Коми Олег Нецкий.
«11 сентября 2022 года в республике состоятся выборы в органы местного самоуправления.
Наша с вами общая задача сделать всё необходимое, чтобы граждане могли реализовать своё законное право участия в выборах с соблюдением всех норм законодательства», – заявил глава республики Владимир Уйба.
Руководитель Администрации Главы Республики Коми Дмитрий Самоваров доложил о состоянии и мерах по совершенствованию профессионального уровня сотрудников органов государственной власти, ответственных за реализацию мероприятий в области противодействия терроризму.
О проводимой работе в области антитеррористической защищённости объектов образования в преддверии нового 2022–2023 учебного года проинформировал заместитель министра образования, науки и молодёжной политики Республики Коми Александр Пасечник.
Заслушан доклад министра внутренних дел по Республике Коми Андрея Сицского о проводимых мероприятиях в целях профилактики и пресечения преступлений в сфере незаконного оборота оружия на территории республики.
С докладами об организации работы по профилактике идеологии терроризма среди студентов высших учебных заведений Республики Коми выступили ректор Сыктывкарского государственного университета имени Питирима Сорокина Ольга Сотникова и проректор по безопасности Ухтинского государственного технического университета Владимир Якимов.
{Kodko @ Владимир Уйба осмотрел ход строительства лечебного корпуса в селе Усть-Цильма @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2484 @ 2022-08-31 @}
Владимир Уйба осмотрел ход строительства лечебного корпуса в селе Усть-Цильма
Проект включён в адресную инвестиционную программу Республики Коми и финансируется из федерального и регионального бюджетов.
«На реализацию проекта уже направлено порядка 200 миллионов рублей.
Перед подрядчиком поставлена задача – не допустить простоев в работе, привлечь на объект достаточное количество рабочих, до наступления холодов завести все необходимые материалы и оборудование.
Выделенные средства должны быть освоены до конца года», – прокомментировал глава Коми.
Объект возводится по региональной программе «Модернизация первичного звена здравоохранения».
Его строительство началось в 2022 году.
По контракту окончание работ планируется на конец июля 2023 года.
На площадке забиты сваи и возведён фундамент под все объекты, завершены монтаж фундаментных блоков стен и кирпичная кладка подвала здания лечебного корпуса. Завершена разработка грунта пожарного водоёма.
Завершается монтаж плит перекрытия цокольного этажа.
Подрядчиком заказаны очистные сооружения, модуль котельной, кислородная станция.
На стройплощадку завозится цемент, кирпич и бетонные плиты.
Каменщики приступили к устройству перегородок и кирпичной кладке стен первого этажа.
В планах подрядчика – завершить кирпичную кладку четырёх этажей здания до нового года.
В ближайшее время рабочие приступят к прокладке наружных сетей.
В новом лечебном корпусе будут предусмотрены отделение скорой медицинской помощи, терапевтическое и хирургическое отделения, палата интенсивной терапии, физиотерапевтические кабинеты, клиническая лаборатория.
{Kodko @ Поздравления Главы Республики Коми с Днём знаний @ https://rkomi.ru/news/2485 @ 2022-09-01 @}
Поздравления Главы Республики Коми с Днём знаний
«Уважаемые жители республики!
Дорогие педагоги и родители, дошкольники, учащиеся и студенты!
Поздравляю с Днём знаний и началом нового учебного года.
Это праздник тех, кто всю жизнь стремится постигать и узнавать, кто каждый день готов идти по дороге знаний.
Начинается этот путь с детского сада и школы.
Воспитатели и учителя прививают детям любовь к обучению, интерес к познанию мира.
Затем преподаватели и наставники обучают профессии и дают практические навыки.
Задача взрослых – не просто передать знания подрастающему поколению, но и помочь раскрыть таланты и определиться с выбором жизненного пути.
Мы стремимся создавать в нашей республике комфортные условия для обучения детей, для получения ими полноценного и качественного образования.
Развиваем сеть учреждений дошкольного образования, обновляем базы музыкальных и спортивных школ, открываем современные технопарки и центры образования «Точка роста», создаём уникальные лаборатории и мастерские, чтобы каждый смог найти свое призвание.
В этом году детские сады республики примут свыше 51 тысячи ребятишек, школы – более 101 тысячи учащихся, средние специальные и высшие учебные заведения – свыше 31 тысячи студентов.
От души желаю всем интересного и плодотворного учебного года. Пусть он принесёт много новых достижений и побед.
Пусть на пути знаний вас ждёт успех!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми со 100-летием со дня образования Прокуратуры Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2488 @ 2022-09-01 @}
Поздравление Главы Республики Коми со 100-летием со дня образования Прокуратуры Республики Коми
«Уважаемые работники и ветераны прокуратуры Республики Коми!
Поздравляю вас со знаменательной датой–100-летием со дня образования Прокуратуры Республики Коми!
Прокуратура Республики Коми – одно из надёжных звеньев в слаженной системе органов прокуратуры России.
На протяжении вековой истории ваше ведомство эффективно решает задачи по защите прав жителей региона.
Прокурорский надзор играет особую роль в поддержании правопорядка и законности.
Вам доверяют жители нашей республики.
Вас отличают компетентность, ответственность, принципиальность и беспристрастность, благодаря которым вы успешно решаете служебные задачи.
Благодарю вас за верность долгу, за порядочность и честность.
Особые слова признательности – ветеранам, которые заложили традиции ведомства и делятся опытом и мудростью с молодыми сотрудниками.
Желаю вам крепкого здоровья, благополучия и счастья, успехов в работе на благо России и Республики Коми!»
Глава Республики Коми В. В. Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил школьников села Коровий Ручей, их родителей и педагогов с Днём знаний @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2489 @ 2022-09-01 @}
Владимир Уйба поздравил школьников села Коровий Ручей, их родителей и педагогов с Днём знаний
Глава Коми посетил с рабочей поездкой Усть-Цилемский район. Он принял участие в торжественной линейке в сельской кадетской школе.
«В День знаний никто не остаётся равнодушным к этому празднику.
Дети переживают новые чувства при встрече со сверстниками, особенно первоклашки – для них начинается новая жизнь.
Для педагогов – это начало ответственного этапа работы.
Для родителей – это тоже особое время, нужно быть для своих детей опорой и защитой.
Хочу обратиться к первоклашкам.
Дорогие ребята, вам очень повезло!
Вы пришли в замечательную кадетскую школу, где очень сильны традиции и созданы хорошие условия для жизни и учёбы.
Для выпускников заканчивается самая беззаботная пора, нужно собраться и сделать рывок, ведь впереди - взрослая жизнь», - обратился к ребятам глава Коми.
Владимир Уйба пожелал воспитанникам интересных событий, усердной учёбы, любознательности, педагогам – любви к своим ученикам, родителям – в любой ситуации поддерживать своих детей, быть для них опорой.
Также глава региона всем пожелал крепкого здоровья и успешного учебного года.
В МБОУ «Кадетская СОШ» села Коровий Ручей Усть-Цилемского района обучается 125 человек, из них 9 – первоклассники.
До начала учебного года в здании школы был сделан ремонт полов, заменены двери в классах первого этажа, отремонтирована вентиляция крыши, приобретены оборудование и посуда для пищеблока, проведён подземный водопровод к зданию интерната.
На проведение ремонтных работ из республиканского и местного бюджетов было выделено почти 2,4 млн рублей.
В этом году детские сады республики примут свыше 51 тысячи детей, школы – более 101 тысячи учащихся, средние специальные и высшие учебные заведения – свыше 31 тысячи студентов.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл урок мужества в кадетской школе села Коровий Ручей Усть-Цилемского района @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2491 @ 2022-09-01 @}
Владимир Уйба провёл урок мужества в кадетской школе села Коровий Ручей Усть-Цилемского района
Глава Коми рассказал кадетам о подвиге, который совершил уроженец их села, Герой России Владимир Носов во время спецоперации на Украине.
«Уважаемые Надежда Владимировна, Николай Иванович, педагоги и ребята!
Для меня очень важно провести этот день с вами и посвятить наш урок мужеству и героизму, не написанному в учебниках, не увиденному в фильмах, а прожитому вместе с нашим героем – Героем Российской Федерации, гвардии капитаном Владимиром Николаевичем Носовым, нашим земляком, человеком, который жил среди вас, рос на этой же земле, ходил по этим же улицам», - сказал глава Коми.
Владимир Уйба и кадеты порассуждали о понятиях мужества, о человеческих качествах, об уважении к старшим.
В завершении урока ребятам показали фильм об их героическом земляке.
Владимир Николаевич Носов родился 14 апреля 1988 года в селе Коровий Ручей Усть-Цилемского района Республики Коми.
Как отметили его родители, сын всегда был серьёзным, когда они были на работе, дома оставался за старшего, присматривал за сёстрами.
Вместе со взрослыми ходил на сенокос и рыбалку.
Он рано стал взрослым, всегда уважал старших, уже с детства сдерживал данные им обещания и верил в добро и правду.
Односельчане говорят, что он никогда не отказывал им в помощи, а учителя помнят его как ответственного ученика, который всегда стремился быть лучшим и достигать своих целей.
В период учёбы в кадетской средней общеобразовательной школе в родном селе был командиром школьного военно-патриотического клуба «Беркут», активно занимался спортом и мечтал связать свою жизнь с военной службой.
Внимательно слушал рассказы ветеранов о Великой Отечественной войне, которые часто навещали кадетов в школе.
С 2006 года служил в Вооружённых силах Российской Федерации, стал курсантом Рязанского высшего воздушно-десантного командного училища имени генерала армии В. Ф. Маргелова.
После окончания училища с 2011 года проходил службу на командных должностях в различных воинских частях Вооружённых сил Российской Федерации.
Прошёл путь до командира 1-й десантно-штурмовой роты батальона 336-й отдельной гвардейской Белостокской орденов Суворова и Александра Невского бригады морской пехоты в составе Балтийского флота.
Находился в командировке в Сирийской Арабской Республике, где Россия с 2015 года участвовала в проведении военной операции против международных террористических формирований.
В ноябре 2016 – мае 2017 года командовал группой из 12 морских пехотинцев, обеспечивавших безопасность большого десантного корабля «Королёв» во время дальнего похода в Средиземноморье.
За успешное выполнение специальных заданий награждён медалями.
В 2022 году участвовал в специальной военной операции по защите Донецкой Народной Республики и Луганской Народной Республики.
В Донбасс гвардейцы из Балтийска прибыли 8 марта.
Первый серьёзный бой рота капитана Носова выдержала четыре дня спустя.
Остановили наступление превосходящих сил противника под посёлком Октябрьский в ДНР, уничтожив две боевые машины пехоты и три десятка военнослужащих ВСУ.
В ту же ночь на роту обрушился шквальный огонь с другого направления, и грамотное командование Носова помогло отбить новую атаку, удержать занятый поселок без потерь и уничтожить еще три вражеских БМП.
На службе Владимир Носов не раз проявлял воинскую доблесть и отвагу, успешно выполняя боевые задачи по демилитаризации Украины.
В наградном представлении описываются и другие сражения роты гвардии капитана Носова.
За сдержанными формулировками сводок - стойкость и отвага.
Неделю рота, закрепившись в населенном пункте, держала оборону от диверсионно-разведывательных групп, в итоге три из них уничтожила и захватила в плен десять солдат ВСУ во главе с офицером.
Все ребята и их матери глубоко благодарны Владимиру Носову за грамотное руководство – все остались живы.
Последний бой гвардии капитана произошел 26 марта под посёлком Октябрьский Донецкой Народной Республики.
Он со своими подчинёнными отправился спасать другую роту морпехов, которой грозило окружение.
Восемь вражеских танков, пять БМП и сотня солдат шли в наступление.
Сводная рота Владимира Носова уступала в численности, но обеспечила выход из окружения российским военнослужащим.
Это сохранило им жизнь, но сам командир получил смертельное ранение.
9 апреля 2022 года, с воинскими почестями Владимир Носов был похоронен в родном селе Усть-Цилемского района.
Указом Президента Российской Федерации от 25 мая 2022 года за мужество и героизм, проявленные при исполнении воинского долга, гвардии капитану Носову Владимиру Николаевичу присвоено звание Героя Российской Федерации (посмертно).
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников нефтяной и газовой промышленности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2493 @ 2022-09-04 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников нефтяной и газовой промышленности
«Уважаемые работники и ветераны нефтегазового комплекса!
Примите самые искренние поздравления с профессиональным праздником – Днём работников нефтяной и газовой промышленности!
История открытия на Европейском Севере месторождений углеводородов, формирования и становления нефтяной и газовой промышленности неразрывно связана с историей и развитием Республики Коми.
Сегодня нефтегазовая отрасль является важным фактором экономического роста, решения многих социальных задач и повышения качества жизни в нашем регионе.
За всеми достижениями нефтегазового комплекса, за увеличением потенциала месторождений нефти и газа, за ростом добычи углеводородного сырья стоит труд не одного поколения настоящих профессионалов, преданных своему делу людей.
От души благодарю всех, кто трудился и трудится на нефтяных и газовых промыслах, кто добывает, транспортирует, перерабатывает углеводородное сырьё.
Желаю новых профессиональных успехов, неиссякаемой энергии, здоровья и благополучия вам и вашим семьям!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Евгений Пономаренко назначен исполняющим обязанности министра экономического развития и промышленности Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2494 @ 2022-09-05 @}
Евгений Пономаренко назначен исполняющим обязанности министра экономического развития и промышленности Республики Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 4 сентября 2022 года № 349-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «Об органах исполнительной власти Республики Коми и о лицах, замещающих государственные должности Республики Коми в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Пономаренко Евгения Александровича исполняющим обязанности министра экономического развития и промышленности Республики Коми с 5 сентября 2022 года.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
* * *
Пономаренко Евгений Александрович родился 10 апреля 1981 года в г. Уфа Республики Башкортостан.
Образование – высшее.
В 2003 году окончил с отличием Уфимский государственный институт сервиса (проектирование и сервис бытовых машин и приборов, инженер);
в 2017 году окончил Башкирскую академию государственной службы и управления при Главе Республики Башкортостан с отличием (государственное и муниципальное управление, магистр)
В 2006–2017 гг. работал на руководящих должностях в ООО НПФ «Кросс», ООО «ПРЕМ», ООО «КорпусГрупп Урал», ООО «Азия Импорт».
2017–2019 гг. – заместитель директора, заместитель директора по стратегическому развитию и инновациям Государственного автономного учреждения ипподром «Акбузат» РБ им. Т. Т. Кусимова, Государственного автономного учреждения Центр компетенции Республики Башкортостан по коневодству и конному спорту «Акбузат».
В 2019–2020 гг. работал на руководящих должностях в автономной некоммерческой организации по подготовке и реализации мероприятий по развитию межнационального и международного сотрудничества Конгресс-бюро Республики Башкортостан «Офис-группа».
2020–2021 гг. – начальник отдела Министерства промышленности и энергетики Республики Башкортостан, заместитель министра промышленности, энергетики и инноваций Республики Башкортостан.
В 2021 году – заместитель директора департамента Министерства промышленности и торговли Российской Федерации.
2021–2022 гг. – директор муниципального автономного учреждения «Агентство по развитию территории муниципального района Иглинский район Республики Башкортостан».
Награждён Почётной грамотой Республики Башкортостан (2021 год), Благодарственным письмом Главы Донецкой народной Республики (2022 год), Почётной грамотой Союза «Торгово-промышленная палата Республики Башкортостан» (2020 год).
{Kodko @ В лесах Республики Коми отменён режим чрезвычайной ситуации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2496 @ 2022-09-05 @}
В лесах Республики Коми отменён режим чрезвычайной ситуации
Владимир Уйба подписал Указ Главы Республики Коми от 1 сентября 2022 года № 95 «Об отмене режима чрезвычайной ситуации в лесах регионального характера, возникшей на территории Республики Коми вследствие лесных пожаров».
Согласно документу, министру природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми поручено:
1) продолжить организацию работы по тушению лесных пожаров до полной их ликвидации на территории Республики Коми;
2) проводить мониторинг лесопожарной обстановки в лесах на территории Республики Коми;
3) организовать в случае необходимости переброску дополнительных сил и средств для тушения лесных пожаров в рамках межрегионального маневрирования.
Напомним, режим чрезвычайной ситуации в лесах регионального характера был введён территории Республики Коми 2 августа вследствие лесных пожаров.
{Kodko @ Госсовет Коми рассмотрит проект республиканского бюджета на 2023–2025 годы в двух чтениях на двух раздельных заседаниях @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2498 @ 2022-09-07 @}
Госсовет Коми рассмотрит проект республиканского бюджета на 2023–2025 годы в двух чтениях на двух раздельных заседаниях
С такой инициативой выступила фракция «Единой России» по поручению секретаря регионального отделения всероссийской политической партии, Главы Республики Коми Владимира Уйба.
Согласно законодательству Республики Коми, проект республиканского бюджета рассматривается Государственным Советом Республики Коми не менее чем в двух чтениях.
Как на одном, так и на отдельных заседаниях Госсовета.
Однако, за много лет в регионе сложилась практика, когда проекта бюджета рассматривался и принимался сразу в двух чтениях на одном заседании.
По мнению Главы Республики Коми Владимира Уйба, рассмотрение проекта бюджета на раздельных заседаниях позволит более скрупулёзно и ответственно подойти к этому вопросу, сделать процесс принятия бюджета более прозрачным и понятным для людей.
«Правительством Коми проделана огромная работа по формированию республиканского бюджета на ближайшую трёхлетку.
Но, учитывая экономические и геополитические условия, в которых живёт и развивается сегодня наша страна, депутатам Государственного Совета предстоит принять довольно непростые решения по его принятию.
И Правительство, и депутаты – мы все хотим, чтобы решения эти были взвешенными, продуманными и максимально отражали интересы наших жителей.
Рассмотрение в двух чтениях на раздельных заседаниях даст дополнительную возможность для обсуждения и корректировки параметров проекта бюджета в пределах прогнозируемых поступлений и с учётом всех поступивших предложений совместными усилиями депутатского корпуса определить приоритеты», - прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В первом чтении будут рассматриваться основные характеристики проекта бюджета.
Например, общие объёмы доходов, расходов, размеры дефицита и государственного долга Республики Коми.
Во втором чтении проект бюджета будет рассматриваться в целом с учётом представленных поправок.
Срок рассмотрения проекта республиканского бюджета во втором чтении – не позднее 10 декабря.
{Kodko @ Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми о ситуации с коронавирусом @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2499 @ 2022-09-07 @}
Официальная информация Управления Роспотребнадзора по Республике Коми о ситуации с коронавирусом
По официальной информации Управления Роспотребнадзора по Республике Коми, на сегодняшний день (7 сентября) выздоровело 173 438 (+195) человек.
Выявлено ПЦР-тестированием 177 546 (+219) случаев заболевания COVID-19.
Наибольший прирост за сутки в Сыктывкаре – 73 случая, Ухте – 45, Печорском районе – 20, Воркуте – 14.
Официально подтверждено 3 209 случаев летального исхода у пациентов с коронавирусом.
***
Вакцинация – надёжный, удобный, бесплатный способ защитить от COVID-19 себя и своих близких.
Записаться на вакцинацию можно несколькими способами:
1. По телефонам поликлиник городов и районов Коми.
2. Через контакт-центр Минздрава республики по бесплатному номеру 8-800-550-0000.
3. Через портал «Госуслуги»: www.gosuslugi.ru.
Чтобы защититься от коронавирусной инфекции, необходимо также соблюдать меры предосторожности.
Всегда мойте руки, когда приходите на работу или возвращаетесь домой.
Для профилактики подойдут влажные салфетки или дезинфицирующие растворы.
Не трогайте лицо руками, не подносите руки к носу и глазам.
Быстрее всего вирус попадает в организм через слизистую оболочку.
Уважайте и берегите друг друга – соблюдайте социальную дистанцию.
Используйте индивидуальные средства защиты – маски.
Избегайте ненужных поездок и массового скопления людей.
Особенно это касается людей старшего возраста и тех, кто имеет хронические заболевания.
Защитите себя и своих близких!
Об ограничительных мерах, действующих в Республике Коми в связи с исполнением Указа Главы Республики Коми «О введении режима повышенной готовности», можно ознакомиться на официальном портале Республики Коми в разделе «Информация о коронавирусе».
{Kodko @ Владимир Уйба выразил соболезнования в связи с кончиной академика РАН Юрия Малышева @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2501 @ 2022-09-08 @}
Владимир Уйба выразил соболезнования в связи с кончиной академика РАН Юрия Малышева
Выдающийся ученый ушел из жизни 5-го сентября.
Глава Республики Коми направил телеграмму Министру энергетики Российской Федерации Николаю Шульгинову.
«Выражаю глубочайшие и искренние соболезнования в связи с кончиной академика РАН, Президента и создателя Академии горных наук Юрия Николаевича Малышева.
Выдающийся ученый, настоящий профессионал своего дела, Юрий Николаевич внес огромный личный вклад в развитие угольной промышленности России.
Желаю близким, друзьям и коллегам Юрия Николаевича душевных сил, чтобы пережить горе потери», - отмечено в телеграмме.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2506 @ 2022-09-13 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Соответствующий Указ подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Указ Главы Республики Коми от 8 сентября 2022 года № 100 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За большие заслуги в области искусства, многолетнюю плодотворную деятельность присвоить почётное звание Республики Коми «Народный артист Республики Коми»
Пыстиной Виктории Владимировне – артисту-концертному исполнителю – ведущему мастеру сцены государственного автономного учреждения Республики Коми «Коми республиканская филармония», город Сыктывкар.
2. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Атаманюку Олегу Зиновьевичу – начальнику управления по делам гражданской обороны, чрезвычайным ситуациям и пожарной безопасности администрации муниципального образования городского округа «Сыктывкар»;
Завацкой Татьяне Егоровне – начальнику управления логистики и заказов акционерного общества «Монди Сыктывкарский ЛПК», город Сыктывкар;
Колбасюк Наталии Павловне – руководителю государственного казенного учреждения Республики Коми «Центр государственной поддержки агропромышленного комплекса и рыбного хозяйства Республики Коми», город Сыктывкар;
Костиной Татьяне Юрьевне – фельдшеру отделения организации медицинской помощи детям в образовательных организациях государственного учреждения здравоохранения Республики Коми «Койгородская центральная районная больница»;
Куликову Родомиру Николаевичу – начальнику цеха лесовосстановления акционерного общества «Монди Сыктывкарский ЛПК», город Сыктывкар;
Мамонтовой Ирине Владимировне – старшему воспитателю муниципального дошкольного образовательного учреждения «Детский сад № 1» с. Корткерос, Корткеросский район;
Надеевой Нине Ивановне – менеджеру общества с ограниченной ответственностью «Пригородный», город Сыктывкар;
Распутиной Марии Николаевне – оператору машинного доения общества с ограниченной ответственностью «Пригородный», город Сыктывкар;
Тучнолобовой Любови Викторовне – артисту-концертному исполнителю ансамбля народной музыки «Зарни Ёль» государственного автономного учреждения Республики Коми «Коми республиканская филармония», город Сыктывкар;
Фатеевой Людмиле Леонидовне – починщику шпона и фанеры участка сушки и подготовки шпона цеха шпона общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод», город Сыктывкар.
3. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Бычкова Дмитрия Алексеевича – начальника отдела автоматизированных систем управления общества с ограниченной ответственностью «СевЛесПил», город Сыктывкар;
Волохову Ларису Алексеевну – заместителя начальника муниципального учреждения «Управление образования» администрации муниципального образования городского округа «Ухта»;
Данилова Петра Фридриховича – старшего летчика-наблюдателя летно-производственного отдела государственного автономного учреждения Республики Коми «Коми региональный лесопожарный центр», город Сыктывкар;
Димитрюк Маргариту Борисовну – начальника отдела лицензирования, аккредитации и подтверждения документов об образовании Управления по надзору и контролю в сфере образования Министерства образования, науки и молодежной политики Республики Коми, город Сыктывкар;
Дъбенска Ларису Викторовну – учителя биологии муниципального общеобразовательного учреждения «Усогорская средняя общеобразовательная школа с углубленным изучением отдельных предметов», Удорский район;
Егорова Андрея Евгеньевича – машиниста тепловоза участка эксплуатации и грузовых перевозок акционерного общества «Боксит Тимана», город Ухта;
Кислякова Петра Яковлевича – заместителя директора – производственного мастера общества с ограниченной ответственностью «Жилищно-эксплуатационное управление», Усть-Цилемский район;
Ковалева Александра Николаевича – преподавателя (старшего) федерального государственного автономного учреждения дополнительного профессионального образования «Коми региональный центр подготовки авиационного персонала», город Сыктывкар;
Корнакову Наталью Сергеевну – директора муниципального автономного общеобразовательного учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 43», город Сыктывкар;
Костровскую Ольгу Владимировну – сборщика на гидравлическом прессе фанерного производства общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район
Кошурину Галину Васильевну – главного бухгалтера общества с ограниченной ответственностью «Комитекс ЛИН», город Сыктывкар;
Крюкову Валентину Ивановну – учителя русского языка и литературы муниципального общеобразовательного учреждения «Благоевская средняя общеобразовательная школа», Удорский район;
Кузиванову Надежду Геннадьевну – ведущего инженера-системотехника отдела бизнес-приложений управления информационных процессов акционерного общества «Монди Сыктывкарский ЛПК», город Сыктывкар;
Ладанова Павла Владимировича – начальника отдела профессионального образования и науки Министерства образования, науки и молодежной политики Республики Коми, город Сыктывкар;
Макарову Галину Борисовну – фельдшера врачебной амбулатории сп. Кажым государственного учреждения здравоохранения Республики Коми «Койгородская центральная районная больница»;
Маточкину Елену Николаевну – директора муниципального общеобразовательного учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 39 имени Георгия Александровича Чернова» г. Воркуты;
Мартынчук Татьяну Александровну – заместителя директора государственного профессионального образовательного учреждения «Сыктывкарский гуманитарно-педагогический колледж имени И.А. Куратова»;
Мишева Алексея Николаевича – электрогазосварщика, занятого на резке и ручной сварке, ремонтно-механического цеха общества с ограниченной ответственностью «Жешартский ЛПК», Усть-Вымский район;
Мойсеюка Ивана Михайловича – участкового лесничего Вуктыльского участкового лесничества государственного учреждения Республики Коми «Вуктыльское лесничество»;
Орлову Антонину Павловну – овощевода общества с ограниченной ответственностью «Пригородный», город Сыктывкар;
Падерина Николая Ярославовича – участкового лесничего Трактовского участкового лесничества государственного учреждения Республики Коми «Железнодорожное лесничество», Княжпогостский район;
Полицинскую Галину Владимировну – заместителя начальника отдела юридического обеспечения Управления Федеральной службы по надзору в сфере защиты прав потребителей и благополучия человека по Республике Коми, город Сыктывкар;
Чупрова Александра Филипповича – директора общества с ограниченной ответственностью «Цильмалес», Усть-Цилемский район;
Шакирзянову Татьяну Васильевну – начальника отдела по кадрам и контролю Министерства финансов Республики Коми, город Сыктывкар;
Шахова Юрия Васильевича – инженера-технолога цеха приемки и подготовки сырья общества с ограниченной ответственностью «Сыктывкарский фанерный завод», город Сыктывкар.
{Kodko @ Гвардии подполковнику Ивану Поздееву из Усть-Цильмы присвоено звание Героя России (посмертно) @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2508 @ 2022-09-13 @}
Гвардии подполковнику Ивану Поздееву из Усть-Цильмы присвоено звание Героя России (посмертно)
Награду вручили семье десантника, погибшего во время спецоперации на Украине.
Церемония состоялась сегодня, 13 сентября, в городе Пскове, где был захоронен военнослужащий.
«Указом Президента России за героизм и мужество высшего звания – Героя Российской Федерации – удостоен ещё один наш земляк, уроженец Усть-Цильмы Иван Владимирович Поздеев.
Он сражался доблестно, бесстрашно и самоотверженно, до последней капли крови защищая Отечество от посягательств врага, защищая мирных жителей Донбасса от неонацизма.
Он отдал свою жизнь, чтобы спасти жизни сотен и тысяч людей.
Его подвиг бессмертен, его имя будет вписано золотыми буквами в историю нашей страны и Республики Коми.
Низкий поклон родителям Владимиру Ивановичу и Галине Николаевне за то, что вырастили и воспитали такого сына», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Иван Владимирович Поздеев родился в селе Усть-Цильма Республики Коми.
После окончания сельской школы поступил в Рязанское гвардейское высшее воздушно-десантное училище имени генерала армии В.Ф. Маргелова.
Во время спецоперации на Украине служил командиром 217 гвардейского парашютно-десантного полка 98 гвардейской воздушно-десантной дивизии.
Его полк оборонял район на юго-западе от населённого пункта Белогорка Херсонской области.
Целые сутки 28 июля 2022 года противник пытался прорвать оборону района, закреплённого за полком Ивана Поздеева.
В попытке выбить подразделения десантников с занимаемых позиций противник начал массированный артиллерийский обстрел с применением фосфорных боеприпасов.
Его целью было спровоцировать пожар в близлежащей лесополосе и таким образом вынудить десантников покинуть рубежи обороны.
Атака велась с двух направлений при поддержке танков и боевых машин, активно использовались бесшумные миномёты и снайперский огонь.
Гвардии подполковник Иван Владимирович Поздеев грамотно организовал оборону территории, своевременно распределял цели и перенос огня.
Командир ввёл в бой резерв полка и лично его возглавил.
Он вышел во фланг наступающего противника и сосредоточенным огнём боевых машин и танка нанёс огневое поражение его передовым подразделениям.
В ходе боя противник понёс значительные потери и отошёл в район населённого пункта Терновка.
Благодаря мужественным и героическим действиям командира, его профессиональному управлению подчинёнными подразделениями были уничтожены танк, два БТР и около 25 человек из армии противника.
Рубеж был удержан.
Однако в ходе боя сам командир получил смертельное ранение от выстрела вражеского снайпера.
Ценой своей жизни офицер выполнил воинский долг и сохранил жизни подчинённого личного состава.
{Kodko @ Коммунальщики Ровеньков поблагодарили жителей Коми за помощь в подготовке к зиме @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2511 @ 2022-09-16 @}
Коммунальщики Ровеньков поблагодарили жителей Коми за помощь в подготовке к зиме
Администрация Управления Ровенькитепло – филиал ГУП «Луганскгаз» направила в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба благодарственное письмо, в котором выразила Республике Коми «огромную признательность и искреннюю благодарность за высокую социальную ответственность и весомый вклад в подготовку к отопительному периоду 2022-2023 гг. в городе Ровеньки, ремонт участков теплоснабжения и котельных».
«Ваша помощь – это неоценимый вклад в развитие благотворительности и, несомненно, ощутимая поддержка.
Добрые дела не остаются незамеченными – они как маяки светят тем, кто ждёт помощи.
Оказывая помощь, вы дарите не просто материальные ценности, а даёте радость, надежду и тепло жителям нашего города.
Пусть ваша доброта и щедрость вернутся к вам сторицей.
Спасибо вам за чуткость и способность сопереживать, умение и желание поддержать тех, кто в этом нуждается», - отмечено в письме.
Напомним, Республика Коми стала участником масштабной федеральной программы помощи, когда регионы России берут шефство над городами и районами ЛНР и ДНР, пострадавшими от обстрелов украинских неонацистов.
По соглашению о сотрудничестве с администрацией города Ровеньки Республика Коми помогла луганскому муниципалитету подготовиться к зиме и началу учебного года.
На подшефную территорию были направлены бригады специалистов.
С середины июля началась подготовка котельных, прокладка трубопроводов, установка фильтров, котлов и теплообменников.
Коммунальным организациям Ровеньков Республика Коми передала два водовоза и асфальтный каток.
Кроме того, в город Ровеньки было направлено две машины гуманитарной помощи, которую собрали жители со всех городов и районов Республики Коми.
Это предметы первой необходимости, канцелярские принадлежности, продукты питания, книги, медицинские и другие товары – в общей сложности около 50 тонн груза.
Всего из Коми в ДНР и ЛНР было отправлено 135 тонн груза, собранного Волонтёрским центром партии «Единая Россия», а также 80 тонн пиломатериалов, сбор и отправку которых обеспечили Общероссийское общественное движение «Народный» фронт «За Россию» и ОАО «РЖД».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников леса @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2512 @ 2022-09-18 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников леса
«Уважаемые работники и ветераны лесного комплекса Республики Коми!
Поздравляю вас с профессиональным праздником – Днём работников леса.
Это особенный праздник для нашей республики, которая является одним из ведущих лесопромышленных регионов России.
Лес не просто наше богатство. Это надёжная опора нашей экономики, рабочие места и место, где можно отдохнуть душой.
Наша задача – рачительно и бережно использовать лесные ресурсы, сохранять и возобновлять лесной фонд.
Лесопромышленные предприятия республики реализуют современные инвестиционные проекты, обновляют оборудование, развивают глубокую переработку древесины.
Правительство региона уделяет особое внимание открытию высокотехнологичных производств, а также воспроизводству и восстановлению нашей тайги.
Благодарю работников лесничеств, сотрудников лесозаготовительных и деревообрабатывающих предприятий, учёных за плодотворный труд, профессионализм, преданность выбранному делу, самоотдачу и ответственность.
Особая признательность – ветеранам.
Следуя вашему примеру, в отрасль приходит молодёжь со своими новыми идеями и проектами.
Желаю всем крепкого здоровья, счастья, успехов в работе, воплощения в жизнь всех намеченных планов!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В Сосногорском районе завершается обустройство зимника «Пожня-Керки» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2513 @ 2022-09-18 @}
В Сосногорском районе завершается обустройство зимника «Пожня-Керки»
Ход ремонтных работ на участке дороги проинспектировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Обустройством зимника занимается местный подрядчик.
С ним заключён муниципальный контракт.
Самые сложные и масштабные работы уже выполнены.
Проведена отсыпка и укладка водопроводных труб.
Дорога почти готова – уже сегодня она проезжая для автотранспорта», - отметил глава Коми.
Протяжённость участка «Пожня-Керки» – более 12 км.
Это часть автодороги «станция Пожня – посёлок Керки – посёлок Том», которая связывает три муниципалитета – Ижемский, Сосногорский районы и Ухту.
Много лет зимник никем не содержался и не использовался для проезда.
Летом и в межсезонье ижемцы и ухтинцы пользовались вдольтрассовыми проездами подразделений ПАО «Газпром».
Но несколько лет назад, когда предприятие установило шлагбаум на своих дорогах по требованиям транспортной безопасности, остро встал вопрос дорожного сообщения.
В 2020 году жители республики обратились за помощью к Владимиру Уйба.
Глава региона дал поручение Правительству республики выделить средства, необходимые на обустройство зимника «Пожня-Керки».
Сумма составила 39,6 млн рублей.
Обустройство участка позволит обеспечить круглогодичную транспортную доступность удалённых населённых пунктов Ижемского района (посёлки Том, Койю, деревня Картаёль) и городского округа «Ухта» (посёлок Кедвавом, деревня Поромес).
{Kodko @ Владимир Уйба подписал Указ о создании Координационного совета при Главе Республики Коми по стратегическому управлению @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2516 @ 2022-09-20 @}
Владимир Уйба подписал Указ о создании Координационного совета при Главе Республики Коми по стратегическому управлению
Утверждены положение о Совете и его состав.
Первое заседание состоится 22 сентября.
Планируется рассмотреть основные параметры проекта республиканского бюджета и прогноза социально-экономического развития Республики Коми на ближайшую трёхлетку, а также комплексное развитие Усть-Цилемского и Ижемского районов.
Координационный совет при Главе Республики Коми по стратегическому управлению – это совещательный орган.
Основная его задача – разработка предложений по вопросам, связанным с созданием условий для устойчивого и комплексного социально-экономического развития на территории региона, в том числе в рамках исполнения поручений Президента Российской Федерации.
Также Совет будет координировать взаимодействие органов исполнительной власти Республики Коми, федеральных органов исполнительной власти и их территориальных органов, органов местного самоуправления, общественных объединений, бизнес-сообществ, научных и других организаций при рассмотрении вопросов, отнесённых к его компетенции.
Председателем Совета является Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Мощи Серафима Саровского привезут в Республику Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2519 @ 2022-09-21 @}
Мощи Серафима Саровского привезут в Республику Коми
В ближайшие выходные Республика Коми ожидает прибытия мощей преподобного Серафима Саровского.
Для всех православных христиан – это большой праздник!
Имя этого святого широко известно во всем мире, особенно почитают его на Руси.
К батюшке Серафиму обращаются за помощью в исцелении от тяжких недугов, поскольку (согласно житию), еще при жизни по его молитвам излечивались самые безнадежные больные, о духовном исцелении от всяческих страстей и обретении умиротворения, о выборе правильного пути в жизни, успехе в торговых делах и в бизнесе, создании прочных семейных союзов, о мире и согласии в семье, обретении гармонии и благополучия.
Ковчег с частичкой мощей преподобного прибудет в Сыктывкар из Свято-Троицкого Серафимо-Дивеевского монастыря 25 сентября.
Поклониться Серафиму Саровскому сможет любой желающий в Свято-Стефановском кафедральном соборе столицы Коми, здесь мощи пробудут до конца месяца.
1 и 2 октября ковчег доставят в Сосногорск, 3 и 4 октября – в Ухту.
Затем мощи преподобного вернутся в Сыктывкар, откуда отправятся обратно в Дивеево.
В дни пребывания мощей Свято-Стефановский кафедральный собор будет открыт с 6:00 до 21:00.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл Координационное совещание по обеспечению правопорядка в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2520 @ 2022-09-21 @}
Владимир Уйба провёл Координационное совещание по обеспечению правопорядка в Республике Коми
Участники рассмотрели вопросы профилактики и пресечения правонарушений на улицах городов и районов, а также меры поддержки граждан и их объединений, участвующих в охране общественного порядка.
По информации Министерства внутренних дел по Республике Коми, за 8 месяцев 2022 года показатель «уличной» преступности снизился на 5,5 процентов.
В целях снижения уличной преступности правоохранительные органы Республики Коми проводят анализ преступлений по месту и времени их совершения, расставляют наряды и усиливают подразделения наружных служб в наиболее криминогенных местах.
Проводятся проверки дворовых территорий, гаражных массивов, питейных заведений, а также неосвещенных мест в ночное время.
Значимым резервом в профилактике уличной преступности являются народные дружины.
В Республике Коми насчитывается 30 дружин общей численностью 391 человек.
Народные дружины созданы во всех городах и районах республики.
По итогам 8 месяцев 2022 года народными дружинниками выявлено 1281 административное правонарушение и оказано содействие в задержании 924 правонарушителей.
На заседании принято решение расширить способы нематериального поощрения граждан, участвующих в охране общественного порядка.
«Необходимо в обязательном порядке предусмотреть страхование жизни и здоровья дружинников, а также нематериальные формы поддержки.
Например, предоставлять дружинникам первоочередные отпуска в летнее время, санаторно-курортное лечение, путевки в лагеря их детям.
Поручаю профильным министерствам рассмотреть пакет мер социальной поддержки народных дружинников, которые будут стимулировать людей выходить на охрану общественного порядка», - отметил глава Коми.
Выявлять правонарушения и преступления сотрудникам правоохранительных органов также помогают камеры уличного видеонаблюдения.
По состоянию на 1 сентября 2022 года в местах массового пребывания граждан и наиболее криминогенных местах городов и районов Республики Коми установлено 902 телекамеры, в том числе 372 камеры – в рамках проекта «Безопасный город» на территории Сыктывкара, Ухты и Воркуты.
Следующий этап в развитии системы видеонаблюдения – это расширение сети видеокамер, наличие возможности интеграции с внешними системами видеонаблюдения других хозяйствующих субъектов, интеллектуальными алгоритмами обработки видеосигнала.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл первое заседание Координационного совета при Главе Республики Коми по стратегическому управлению @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2522 @ 2022-09-22 @}
Владимир Уйба провёл первое заседание Координационного совета при Главе Республики Коми по стратегическому управлению
Рассмотрены основные параметры проекта республиканского бюджета на 2023 год и плановый период 2024-2025 годов.
Ранее вопрос формирования бюджета рассматривался на заседаниях Правительства республики, теперь он находится на контроле Координационного совета по стратегическому управлению.
Указ о создании отдельного постоянно действующего органа при Главе Республики Коми подписан руководителем региона 20 сентября 2022 года.
На заседаниях совета будут обсуждаться стратегические вопросы и приниматься решения, которые помогут обеспечить устойчивое, комплексное социально-экономическое развитие республики и её муниципалитетов, в том числе в рамках исполнения поручений Президента России.
Состав совещательного органа расширен.
К работе приглашены руководители территориальных подразделений федеральных органов исполнительной власти, органов местного самоуправления, сенаторы Совета Федерации от Республики Коми и представители других организаций.
«Задача Правительства Республики Коми – как можно больше привлекать средства из федерального бюджета.
Кроме того, необходимо осваивать выделенные средства в полном объёме и установленные сроки, чтобы ни в коем случае не допускать штрафных санкций.
При формировании бюджета мы бьёмся за каждую копейку федеральных средств, поэтому виновные в возврате денег в федеральный бюджет понесут персональную ответственность.
Задержку в выплате заработных плат работникам бюджетной сферы в муниципалитетах я буду расценивать как несоответствие глав районов занимаемой должности со всеми вытекающими последствиями», - подчеркнул Владимир Уйба.
По информации Минфина республики, из-за изменений в федеральном налоговом законодательстве с 2023 года прогнозируется снижение налоговых и неналоговых доходов республиканского бюджета на 10-15 процентов к текущему году.
По прогнозным значениям эта цифра составит 80,8 млрд рублей.
Основными источниками дохода в ближайшие три года останутся налог на прибыль организаций, налог на доходы физических лиц и налог на имущество организаций, которые в сумме формируют около 88% доходов бюджета.
По предварительным подсчётам безвозмездные поступления в республиканский бюджет планируются в объёме 15,8 миллиардов рублей в 2023 году, 15,4 миллиарда рублей в 2024 году, 4,4 миллиарда рублей в 2025 году.
После рассмотрения проекта федерального бюджета эти суммы будут скорректированы.
В 2023-2024 годах расходы республиканского бюджета вырастут в сравнении с утверждёнными на соответствующие годы значениями в действующем законе о бюджете.
В приоритете Правительства Республики Коми остаются исполнение всех социальных гарантий и реализация региональных проектов в рамках национальных целей развития, обозначенных Президентом России.
Бюджетные инвестиции в 2023 году составят 7,9 миллиардов рублей, в 2024 году – 6,7 миллиардов рублей, в 2025 году – 3,6 миллиардов рублей.
В рамках адресной инвестиционной программы основная часть расходов будет направлена на строительство и реконструкцию социально значимых объектов в сфере здравоохранения, образования, культуры, спорта – школы, лечебные, культурно-досуговые и спортивные учреждения.
Среди них: строительство республиканской инфекционной больницы, реконструкция радиологического отделения Республиканского онкологического диспансера, реконструкция здания театра оперы и балета, строительство многофункционального социально-культурного центра в с. Пажга Сыктывдинского района, Лечебного корпуса с. Усть-Цильма, строительство школ в местечке Емваль Эжвинского района, в с. Ижма и на ул. Тентюковской в Сыктывкаре, строительство спортивного комплекса в с. Объячево Прилузского района, строительство отделения социальной реабилитации несовершеннолетних в с. Усть-Кулом.
В рамках перечня инвестиционных проектов, реализуемых на принципах государственно-частного партнёрства за счёт средств Инвестиционного фонда Республики Коми продолжится реконструкция участков автодороги Малая Пера – Ираёль, Ираёль – Каджером и реализация социально-значимых проектов в сфере образования.
В предстоящем трёхлетнем периоде ожидается значительный дефицит республиканского бюджета.
В 2023 году его размер достигнет максимально допустимого уровня по Бюджетному кодексу – 15 % от налоговых и неналоговых доходов, в 2024 году – 13 %, в 2025 году – 14,6 %.
Верхний предел госдолга составит на 1 января 2024 года – более 59 млрд рублей, на 1 января 2025 года – более 69 млрд рублей, на 1 января 2026 года – порядка 81 млрд рублей.
Как подчеркнул глава Коми, в предстоящий трёхлетний период бюджетная политика будет строиться на принципе сбалансированности бюджетной системы.
Это будет достигаться за счёт сохранения условий роста налоговых и неналоговых доходов, сдерживания роста расходов, необеспеченных доходами или оптимизацией, совершенствованием системы управления финансами, сохранения регионального госдолга на безопасном уровне.
{Kodko @ Правительство Коми и компания «Воркутауголь» заключили соглашение о сотрудничестве @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2523 @ 2022-09-22 @}
Правительство Коми и компания «Воркутауголь» заключили соглашение о сотрудничестве
Документ подписали сегодня, 22 сентября, Глава Республики Коми Владимир Уйба и председатель Совета директоров акционерного общества по добыче угля «Воркутауголь» Андрей Тясто.
Соглашение направлено на развитие промышленного потенциала и конкурентоспособности Республики Коми, повышение благосостояния населения, улучшение экологической обстановки в регионе, организацию новых рабочих мест, комплексное использование недр и реализацию Стратегии социально-экономического развития Республики Коми на период до 2035 года.
Как отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба, с подписанием этого документа в отношениях Республики Коми и акционерного общества «Воркутауголь» открылась новая страница.
В рамках социального партнёрства с Правительством Республики Коми компания «Воркутауголь» профинансирует проектирование Усинского водовода в Воркуте.
На эти цели акционерное общество направит 100 млн рублей.
Сроки реализации проекта – 2022-2023 годы.
Усинский водовод – стратегически важный объект для заполярного города.
Он с 1970 года снабжает водой население, соцобъекты и предприятия, включая и компанию «Воркутауголь».
Сегодня износ водовода составляет более 98 %.
Требуется принятие безотлагательных мер, чтобы исключить возникновение чрезвычайных ситуаций.
И первые шаги в этом направлении сделаны сегодня.
«Это крайне важно для региона, поскольку наличие ПСД является обязательным условием для привлечения федерального финансирования.
Непосредственно реконструкцию самого водовода мы включили в Программу социально-экономического развития Республики Коми до 2026 года.
Она в высокой степени готовности по основным параметрам рассмотрения.
Я благодарю компанию за такой серьёзный партнёрский подход.
Со своей стороны, Правительство Республики Коми гарантирует всестороннюю поддержку в реализации инвестиционных проектов, социальных инициатив и в обеспечении стабильности работы предприятия.
Уверен, что наше сотрудничество станет плодотворным, долгосрочным и будет способствовать повышению качества жизни в республике и заполярной Воркуте», - заявил Владимир Уйба.
«Став новым акционером компании «Воркутауголь», «Русская энергия» подтверждает ориентированность на партнёрство как с городом, так и регионом.
Мы очень рады, что подошли к тому этапу нашего взаимодействия, когда мы можем уже предметно обсуждать конкретные проекты.
Усинский водовод – один из самых востребованных проектов по модернизации объектов ЖКХ Воркуты.
Реализация этого проекта позволит каждому жителю города почувствовать присутствие ответственного партнёра в лице компании «Воркутауголь» и его акционера «Русской энергии».
Я надеюсь, что соглашение, которое мы сегодня подписали, будет предметным и наполненным многими другими проектами, важными как для республики, так и Воркуты», - отметил Андрей Тясто.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Председателем ДОСААФ России Александром Колмаковым @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2524 @ 2022-09-23 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Председателем ДОСААФ России Александром Колмаковым
На встрече обсудили вопросы сотрудничества в сфере патриотического воспитания молодёжи, подготовки граждан к службе в армии и защите Отечества.
«Сегодняшняя встреча очень важна для меня и региона, потому что вопрос подготовки наших ребят к службе в Вооружённых силах, их патриотического воспитания сегодня как никогда актуален.
В этой работе ДОСААФ всегда выступал локомотивом, внедрял новые практики, которые привлекают молодёжь и позволяют воспитать сильных ребят, настроенных на защиту Отечества», - отметил Глава Республики Коми.
Сейчас Правительством Республики Коми и Общероссийской общественно-государственной организацией ДОСААФ России прорабатывается вопрос подписания соглашения о сотрудничестве.
В рамках него планируется возобновить подготовку молодых граждан по прыжкам с парашютом, развивать подготовку в технических видах спорта, например, в картинге и мотокроссах, а также по военным специальностям.
Кроме того, планируется создание регионального и зональных центров военно-патриотического воспитания и подготовки граждан к военной службе на основе единого подхода к формированию учебно-воспитательного комплекса.
«Региональное отделение ДОСААФ России – это серьёзный инструмент в руках главы субъекта для решения задач оборонно-спортивной направленности.
Сегодня мы видим свою задачу в том, чтобы подготовить молодых ребят в военно-прикладном плане.
Основной должна быть подготовка граждан не к прохождению военной службы, а к защите Отечества.
По данному направлению есть серьёзные наработки в других регионах, и мы готовы применить этот опыт в Коми.
Основная задача – подготовить ребят по военным специальностям для вооруженных сил России», - отметил Председатель ДОСААФ России Александр Колмаков.
В Республике Коми при участии Регионального отделения «Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту России» регулярно реализуются мероприятия патриотического воспитания молодёжи: республиканский молодёжный конкурс «Лучший призывник Республики Коми», профильные смены патриотической направленности, спортивные соревнования, митинги и церемонии возложения цветов, посвящённые памятным датам.
При сотрудничестве с региональным отделением ДОСААФ России в Республике Коми активно развивается военно-патриотическое движение «ЮНАРМИЯ».
{Kodko @ Жителям Коми рекомендуется использовать средства индивидуальной защиты @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2526 @ 2022-09-23 @}
Жителям Коми рекомендуется использовать средства индивидуальной защиты
В Указ Главы Республики Коми от 15 марта 2020 г. № 16 «О введении режима повышенной готовности» внесены изменения.
С 26 сентября 2022 года гражданам рекомендуется использовать средства индивидуальной защиты – маски и иные подобные средства, дезинфицирующие средства при проезде на автомобильном транспорте общего пользования или такси, а также при нахождении в общественных местах (объектах торговли, аптеках и аптечных пунктах, а также в организациях бытового обслуживания населения и иных общественных местах).
В целях передвижения жителям республики рекомендовано максимально использовать личный транспорт.
{Kodko @ Владимир Уйба утвердил систему и структуру органов исполнительной власти Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2527 @ 2022-09-23 @}
Владимир Уйба утвердил систему и структуру органов исполнительной власти Республики Коми
Подписан соответствующий Указ Главы Республики Коми.
С учётом вступивших в силу положений Федерального закона «Об общих принципах организации публичной власти в субъектах Российской Федерации» (с 1 июня 2022 года), а также приведения в соответствие с ним законодательства Республики Коми, систему и структуру органов исполнительной власти Республики Коми утверждает Глава Республики Коми.
Ранее система исполнительной власти Республики Коми утверждалась Законом Республики Коми.
Утверждённая настоящим Указом Главы Республики Коми структура исполнительной власти Республики Коми учитывает образование с 1 января 2023 года Комитета по делам молодёжи и начинает действовать с 1 января 2023 года.
***
Система органов исполнительной власти Республики Коми
1. Глава Республики Коми, являющийся высшим должностным лицом Республики Коми.
2. Правительство Республики Коми, являющееся постоянно действующим высшим исполнительным органом государственной власти Республики Коми.
3. Иные органы исполнительной власти Республики Коми:
1) органы исполнительной власти Республики Коми, подчиненные Главе Республики Коми, - орган исполнительной власти Республики Коми, образованный в целях реализации полномочий Главы Республики Коми, обеспечения деятельности Главы Республики Коми и деятельности Правительства Республики Коми;
представительства Республики Коми в Российской Федерации и ее субъектах;
2) органы исполнительной власти Республики Коми, подчиненные Правительству Республики Коми, - министерства; службы; комитеты;
3) органы исполнительной власти Республики Коми, подведомственные министерствам Республики Коми, - управления.
Структура органов исполнительной власти Республики Коми
I. Органы исполнительной власти Республики Коми, подчинённые Главе Республики Коми
1. Администрация Главы Республики Коми.
2. Постоянное представительство Республики Коми при Президенте Российской Федерации.
3. Представительство Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации.
II.
Органы исполнительной власти Республики Коми, подчиненные Правительству Республики Коми
1.
Министерства:
1) Министерство финансов Республики Коми;
2) Министерство экономического развития и промышленности Республики Коми;
3) Министерство юстиции Республики Коми;
4) Министерство здравоохранения Республики Коми;
5) Министерство образования и науки Республики Коми;
6) Министерство природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми;
7) Министерство строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми;
8) Министерство сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми;
9) Министерство национальной политики Республики Коми;
10) Министерство труда, занятости и социальной защиты Республики Коми;
11) Министерство физической культуры и спорта Республики Коми;
12) Министерство цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Республики Коми;
13) Министерство культуры, туризма и архивного дела Республики Коми.
2. Службы:
Служба Республики Коми строительного, жилищного и технического надзора (контроля).
3. Комитеты:
1) Комитет Республики Коми гражданской обороны и чрезвычайных ситуаций;
2) Комитет Республики Коми имущественных и земельных отношений;
3) Комитет Республики Коми по закупкам;
4) Комитет Республики Коми по тарифам;
5) Комитет по молодежной политике Республики Коми.
III.
Органы исполнительной власти Республики Коми, подведомственные министерствам Республики Коми
Управление Республики Коми по охране объектов культурного наследия (подведомственно Министерству культуры, туризма и архивного дела Республики Коми).
{Kodko @ В Коми началась отправка призванных по мобилизации жителей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2528 @ 2022-09-25 @}
В Коми началась отправка призванных по мобилизации жителей
Сегодня, 25 сентября, в оздоровительном детском лагере «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки первой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
С напутственным словом к призванным по мобилизации обратился Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Уже сегодня на территории Белгородской, Курской областей, Республики Крым рвутся вражеские снаряды, гибнут наши близкие, родные, друзья.
Поэтому знайте – вы идёте защищать родную землю.
Как сказал один ветеран Афганистана, солдат войну не выбирает.
Но война – штука жестокая.
Вы все прошли срочную службу, вы уже взрослые мужи.
Я желаю вам только одного – выстоять с честью и вернуться домой живыми», - обратился к призывникам глава региона.
Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил региональному Министерству труда, занятости и социальной защиты организовать «горячую линию» по вопросам поддержки для родных и близких граждан, призванных по мобилизации: «На эту линию можно будет обратиться с конкретными вопросами – по жизни, кредитам, ипотекам, детям.
Будьте уверены, все они будут отработаны.
Сражайтесь отважно и уверенно.
Я вам слово даю о том, что с тыла вы будете прикрыты».
{Kodko @ Жители Коми могут приложиться к мощам преподобного Серафима Саровского @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2530 @ 2022-09-25 @}
Жители Коми могут приложиться к мощам преподобного Серафима Саровского
Сегодня, 25 сентября, святыня Свято-Троицкого Серафимо-Дивеевского женского монастыря доставлена из Нижегородской области в Сыктывкар.
Глава Республики Коми Владимир Уйба встретил ковчег с мощами и принял участие в молебне, который состоялся в Свято-Стефановском кафедральном соборе.
«Дорогие братья и сестры!
В последние месяцы Господь даёт нам знаки помощи и сострадания, - обратился к прихожанам глава Коми. – Преподобный Сергий Радонежский пришёл на землю Республики Коми.
Мы все этому радовались и могли приложиться к мощам преподобного.
И следом за ним пришёл на землю Республики Коми преподобный Серафим Саровский.
Непростые сегодня времена, братья и сестры, но великие наши святые Земли Русской встают с нашим воинством за веру православную, за единство России, за нашу свободу, а наша с вами задача – крепко молиться за наших родных и близких, кто сегодня находится на передовой.
Преподобный Серафим Саровский, моли Бога за нас, помогай нам и нашему войску.
Аминь!»
Для всех православных христиан это событие – большой праздник.
К батюшке Серафиму обращаются за помощью в исцелении от тяжких недугов, поскольку (согласно житию), еще при жизни по его молитвам излечивались самые безнадежные больные, о духовном исцелении от всяческих страстей и обретении умиротворения, о выборе правильного пути в жизни, успехе в торговых делах и в бизнесе, создании прочных семейных союзов, о мире и согласии в семье, обретении гармонии и благополучия.
Святыня будет находиться в Свято-Стефановском кафедральном соборе Сыктывкара до 30 сентября.
Уже сейчас можно прийти и поклониться мощам.
Все эти дни с 6:00 до 21:00 двери собора будут открыты для прихожан.
1-2 октября ковчег с мощами будет находиться в Храме преподобного Серафима Саровского г. Сосногорск.
3 октября святыню перевезут в Храм Новомученников в г. Ухта, а 4 октября – в ухтинский Храм святителя Стефана Пермского.
5 октября ковчег с мощами преподобного Серафима Саровского отправится из Ухты обратно в Сыктывкар и пробудет в Свято-Стефановском Кафедральном соборе до вечера.
В 18:00 мощи будут отправлены автомобильным транспортом в Нижегородскую область, до Свято-Троицкого Серафимо-Дивеевского женского монастыря, откуда они были привезены в Республику Коми.
{Kodko @ Организована работа «горячей линии» для родных и близких призванных по мобилизации граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2532 @ 2022-09-26 @}
Организована работа «горячей линии» для родных и близких призванных по мобилизации граждан
По поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба на базе Министерства труда, занятости и социальной защиты Республики Коми организована работа «горячей линии» 8 (912) 141-42-00 для родных и близких призванных по мобилизации граждан для обращений по вопросам поддержки.
Время работы горячей линии: ежедневно с 08:00 до 22:00.
Все поступающие звонки будут фиксироваться для последующего решения всех возникших вопросов и доведения ответов до граждан.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём воспитателя и всех дошкольных работников @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2535 @ 2022-09-27 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём воспитателя и всех дошкольных работников
«Уважаемые воспитатели и сотрудники системы дошкольного образования Республики Коми!
Поздравляю вас с профессиональным праздником!
Воспитание подрастающего поколения – важный и нелёгкий труд.
Вы берёте на себя огромную ответственность по обучению и воспитанию детей, заботитесь о них, помогаете делать первые шаги в познании мира.
Дошкольное образование Республики Коми строится на лучших традициях и развивается в соответствии с современными требованиями.
В нашем регионе его доступность одна из самых высоких по стране, все дети в возрасте от полутора до семи лет обеспечены местами в дошкольных учреждениях.
Мы благодарны воспитателям республики, работникам детских садов, которые создают комфортные и безопасные условия для обучения дошколят.
Лучшие педагогические практики, победы на всероссийских и международных конкурсах, признание опыта педагогов из Коми на самом высоком уровне – все это результат вашего профессионализма, мастерства и преданности выбранному делу.
Особой признательности заслуживают ветераны педагогического труда.
Их опыт и мудрость лежат в основе успехов молодых специалистов.
Спасибо всем работникам системы дошкольного образования за любовь, терпение, доброжелательность и уважение к каждому ребёнку.
Желаю доброго здоровья, творческих свершений, благополучия вам и вашим семьям!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В Коми проводили вторую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2538 @ 2022-09-27 @}
В Коми проводили вторую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 27 сентября, в детском оздоровительно-образовательно центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки второй команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
С напутственным словом к резервистам обратился ветеран боевых действий, Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Уважаемые бойцы, солдаты, сержанты, прапорщики, мичманы, офицеры!
В мире происходит вселенское противостояние добра и зла, - обратился к воинам глава Коми. – Россия на стороне добра фактически одна.
Зло сегодня – это Америка и её приспешники из стран НАТО.
Сегодня они выбрали слабое звено – землю Украины.
Не добили наши деды в 1945 году бандеровскую сволочь, и на этой закваске они снова выбродили эту нечисть.
Мы отстаиваем не только наш братский народ, мы отстаиваем с вами нашу землю.
Сегодня заканчивается референдум, и уже понятно, что и Луганская Народная, и Донецкая Народная Республики придут в родную гавань – в Россию.
Это испокон веку русская земля.
Там сложили головы сотни и тысячи наших пращуров.
И мы свою землю никому не отдадим».
Владимир Уйба заверил бойцов, призванных по частичной мобилизации, что он, как глава региона, совместно с Правительством Республики Коми обеспечат им надёжные тылы, семьям будет оказана необходимая помощь.
На базе регионального Министерства труда, занятости и социальной защиты организована «горячая линия» для близких родственников граждан, призванных по частичной мобилизации: 8-912-141-42-00.
«По каждому из вас будет составлен реестр помощи от Главы и Правительства Республики Коми.
Все вопросы, которые будут нам заданы вашими родными, будут отрабатываться.
Где не хватит своих сил и полномочий, буду лично обращаться к Президенту и Правительству России.
Воюйте спокойно, за тыл я отвечаю», - сказал глава региона.
Кроме того, Владимир Уйба дал поручение Правительству Республики Коми изыскать средства в республиканском бюджете на обеспечение бойцов, призванных по частичной мобилизации, необходимыми средствами физической защиты: бронежилетами, касками, налокотниками, наколенниками, перчатками, тёплой обувью.
Военкомы уже составляют необходимый перечень обмундирования.
«Уважаемые братья!
Доля солдата – всегда самая великая и самая святая, но и самая сложная.
Как говорится в писании: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя».
Служите профессионально, спокойно, грамотно.
Слушайте командиров.
Командиры все у вас будут опытные.
Они уже прошли боевые слаживания и в Сирии, и сейчас на Украине.
Приказ всем вам – победить и вернуться домой!
С Богом!» - напутствовал Владимир Уйба.
{Kodko @ Жители Коми – Zа наших! @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2540 @ 2022-09-27 @}
Жители Коми – Zа наших!
Сегодня, 27 сентября, на Театральной площади г. Сыктывкара состоялся концерт-митинг в поддержку Вооружённых Сил Российской Федерации и Президента России Владимира Путина «Zа наших!».
Митинг начался с минуты молчания в память о жертвах трагедии, которая произошла 26 сентября в школе №88 г. Ижевск.
«Мы с вами собрались сегодня, чтобы поддержать наших ребят, которые уже сражаются на Донбассе и которые во исполнение Указа Президента Российской Федерации о частичной мобилизации отправились защищать нашу Родину, - обратился к участникам концерта-митинга Владимир Уйба. – Мы, безусловно, поддерживаем наших воинов и нашего Президента.
Он взвалил на себя колоссальную ответственность.
Принял великое решение во имя спасения людей и во имя сохранения великой целостной России.
Провожая ребят, я разговаривал с ними.
Они спокойно говорят, что понимают, куда идут.
Говорят, что выполнят свой долг и вернутся обратно с победой.
США и странам НАТО не нужна сильная и независимая Россия, им нужны богатства русской земли.
По сути, воюя на Украине, на Донбассе, мы воюем за наше будущее и будущее наших детей и внуков, за будущее нашей свободной и независимой России».
Владимир Уйба отметил, что моральная поддержка очень важна для ребят, которые сейчас находятся в местах боевых действий на Украине.
Им важно знать, что здесь, в тылу, делается всё, чтобы наши воины ни в чём не нуждались, что их с нетерпением ждут домой жёны, матери, дети, а их семьи находятся под надёжной защитой.
«Дорогие друзья, спасибо вам, что вы сегодня пришли, что вы разделяете ответственность и поддерживаете наших ребят.
Победа будет за нами!», - поблагодарил участников митинга глава Коми.
Также со словами поддержки на митинге выступили политики, депутаты, общественные деятели и известные артисты региона.
{Kodko @ Жители Коми награждены за мужество, отвагу и самоотверженность @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2541 @ 2022-09-27 @}
Жители Коми награждены за мужество, отвагу и самоотверженность
Сегодня, 27 сентября, Глава Республики Коми Владимир Уйба вручил государственные награды Российской Федерации участникам специальной военной операции на Украине – медаль ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени и медаль Суворова.
«Сегодня мы чествуем наших доблестных воинов, бойцов, которые с честью и достоинством выполнили свой воинский и гражданский долг перед Родиной.
Когда неофашистский режим угрожает безопасности нашей страны, Россия вынуждена защищаться, защищать жителей Донбасса и освобождённых территорий.
Уважаемые воины, наши защитники!
Вы как истинные патриоты встали на защиту Отечества и в ходе специальной военной операции с риском для жизни, проявляя мужество, отвагу и героизм, доказали, что русский солдат и русский воин – самый стойкий.
Вашими подвигами гордятся Россия и Республика Коми», - обратился к участникам спецоперации Владимир Уйба.
Всем, кто сейчас находится на передовой, и тем, кто отправился на военные сборы по частичной мобилизации, Глава Республики Коми пожелал успешно нести ратную службу, отстоять интересы страны и вернуться домой живыми и невредимыми.
Также Владимир Уйба встретился сегодня с родным и близкими воинов, геройски погибших в ходе спецоперации на Украине.
Глава региона передал им награды, которыми были посмертно награждены воины из Республики Коми.
«Для меня большая честь передать вам государственные награды Российской Федерации, - сказал Владимир Уйба. – Мы безмерно гордимся подвигами наших ребят – настоящих героев, патриотов, способных ради Родины на героизм и самопожертвование.
Память о них навсегда останется наших сердцах».
Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении гражданского долга, орденом Мужества награждён посмертно доброволец, рядовой Никита Александрович Карамнов.
Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении воинского долга, орденом Мужества награждены посмертно братья – младший сержант Александр Валерьевич Лоскутов и ефрейтор Филипп Валерьевич Лоскутов.
Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении воинского долга, медалью «За отвагу» награждён посмертно старший сержант Росгвардии Алексей Иванович Крюков.
Участники церемонии почтили минутой молчания память всех защитников Отечества, геройски павших в ходе специальной военной операции на Украине.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил жителей ДНР, ЛНР, Запорожской и Херсонской областей с успешным завершением референдумов @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2542 @ 2022-09-28 @}
Владимир Уйба поздравил жителей ДНР, ЛНР, Запорожской и Херсонской областей с успешным завершением референдумов
Глава Республики Коми направил поздравительные телеграммы на имя глав регионов, проголосовавших за вступление в состав России.
«От всей души поздравляю вас с успешным завершением референдума и принятием решения вернуться в состав России!
Вы проявили настоящий героизм и мужество, рискуя жизнями, приняли участие в референдуме и сделали единственно правильный выбор.
Возвращение в состав великой державы России – это восстановление исторической и человеческой справедливости.
Добро пожаловать домой!
Мы вместе с вами, мы единый народ!», - говорится в поздравлении.
Напомним, референдумы о вхождении в состав России проходили в ДНР, ЛНР, Запорожской и Херсонской областях с 23 по 27 сентября.
За вхождение в состав России высказались: в ДНР – 99,23%; в ЛНР – 98,42%; в Запорожской области – 93,11%; в Херсонской области – 87,05%.
{Kodko @ В Коми проводили третью команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2545 @ 2022-09-29 @}
В Коми проводили третью команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 29 сентября, в детском оздоровительно-образовательно центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки третьей команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Резервистов напутствовал ветеран боевых действий, Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Уважаемые бойцы, солдаты, сержанты, прапорщики, мичманы, офицеры.
Сегодня наступил вселенский пересмотр ценностей, - заявил глава Коми. – Сегодня мы, граждане России, на стороне добра боремся с мировым злом – США и их приспешниками из стран НАТО.
Они не скрывают того, какой план вынашивали с 1945 года – развал России и завладение нашей территорией, нашими богатствами.
Ни русский народ, ни в целом население России их не интересует вообще.
Их интересуют земли и ресурсы.
Украина оказалась слабым звеном.
В 2014 году, опять же, по инструктажу Америки и за её доллары, которые печатаются как пустые фантики, был совершён государственный военный переворот и было поставлено нацистское правительство – люди, проповедующие учение Бандеры.
Того Бандеры и бандеровцев, которых наши с вами деды били и не добили.
Прошедший референдум ещё раз доказал то, что мы с вами и до этого прекрасно понимали: мы на своей территории освобождаем своих братьев.
Люди Луганской, Донецкой Народных Республик, Херсона и Запорожья выразили свою волю.
Они сказали: "Мы – Россия"».
Владимир Уйба подчеркнул, что сейчас бойцам необходимо в течение месяца пройти слаживание, вспомнить тактику ведения боя и беспрекословно выполнять приказы командиров, у которых уже есть боевой опыт современных войн.
Глава региона также подчеркнул, что лично ведёт реестр проблем, с которыми сталкиваются семьи резервистов, оперативно принимает по ним решения и даёт поручения профильным министерствам и службам.
Сбор обращений ведётся через «горячую линию», организованную на базе Министерства труда и социальной защиты Республики Коми по телефону 8-912-141-42-00.
Уже обработано 300 обращений от родственников граждан, к которым пришла повестка по частичной мобилизации.
«Даю вам слово главы республики, что мы будем решать все возникающие проблемы и обеспечим вам надёжный тыл», - заверил Владимир Уйба.
Глава региона рассказал, как ведётся работа по обеспечению резервистов.
Составлен перечень экипировки и средств защиты бойцов.
Пока они будут проходить учебные сборы, для каждого по индивидуальным размерам будет изготовлено и закуплено обмундирование.
«Хочу пожелать: не лезьте на рожон, выполняйте работу профессионально, грамотно.
Мы вас ждём с победой.
Другого пути у нас нет, потому что на кону не мы с вами, на кону наши дети, наше будущее, наша страна.
Мы должны выполнить свой долг и с честью вернуться домой живыми.
С Богом!», - напутствовал бойцов Владимир Уйба.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём пожилых людей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2547 @ 2022-10-09 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём пожилых людей
«Уважаемые жители Республики Коми!
Сегодня Международный день пожилых людей – праздник уважения и огромной признательности старшему поколению.
Жизнелюбие, мудрость и стойкость духа людей серебряного возраста – пример для подражания.
Своим многолетним трудом, знаниями и опытом наши ветераны и пенсионеры внесли и продолжают вносить неоценимый вклад в развитие региона и страны.
Заслуги почти 93 тысяч людей старшего поколения отмечены почётными званиями «Ветеран труда» и «Ветеран труда Республики Коми».
Даже выйдя на заслуженный отдых, люди серебряного возраста остаются на передовой общественной жизни региона.
В городах и районах работают организации ветеранов.
Старшее поколение не только организует свой досуг, но и помогает другим, активно включается в добровольческую деятельность.
Движение серебряных волонтёров в республике становится всё более массовым и востребованным.
Уважаемые ветераны, пенсионеры!
От души благодарю вас за душевную щедрость, неравнодушие и инициативность, за то, что вы охотно делитесь с молодёжью своими знаниями и богатым жизненным опытом.
Желаю вам крепкого здоровья, долголетия, неиссякаемых сил.
Пусть всегда вас окружают забота и любовь ваших близких!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в ежегодной Всероссийской акции «Сохраним лес» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2549 @ 2022-10-01 @}
Владимир Уйба принял участие в ежегодной Всероссийской акции «Сохраним лес»
Ключевое мероприятие акции этого года состоялось 1 октября в Прилузском районе.
В Занульском участковом лесничестве на площади 2 га было высажено около 5 тысяч сеянцев сосны с закрытой корневой системой.
«Акция, в которой мы с вами принимаем участие, для Республики Коми особенно важна.
Более 80 процентов площади нашей республики – это лес, наше с вами богатство.
Важно, что акция объединила людей всех возрастов – неравнодушных людей, которые хотят после себя оставить не только яблоню в огороде, но и общественный лес.
Самое главное – сегодня здесь с нами детишки.
Лес, который мы сегодня посадим с вами, будет жить и расти 100 лет.
Как минимум, пять поколений будет приходить в этот лес и радоваться его дарам, наслаждаться красотой.
Большое спасибо, ребята, вам!
Сегодня мы закладываем лес, который будет расти для вас и ваших детей – наших внуков и правнуков», - обратился к участникам акции глава Коми.
В акции приняли участие сотрудники Министерства природных ресурсов и охраны окружающей среды Республики Коми, лесничеств, ГАУ РК «Коми лесопожарный центр», школьные лесничества, а также волонтёры.
Начиная с 2019 года Всероссийская акция «Сохраним лес» на территории Республики Коми проводится ежегодно.
В этом году она стартовала в Усинске 18 августа, когда участники и гости форума «Арктика.
Лед тронулся» высадили 75 рябин на площади Трёх поколений.
Цель акции – посадка по всей стране 70 млн деревьев, что поможет сохранить и приумножить лесные богатства.
Акция организована в поддержку регионального проекта «Сохранение лесов» национального проекта «Экология».
Ожидается, что в этом году в ней примут участие более 3 млн человек.
{Kodko @ Владимир Уйба проинспектировал ход строительства социальных объектов в Прилузском районе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2550 @ 2022-10-01 @}
Владимир Уйба проинспектировал ход строительства социальных объектов в Прилузском районе
Глава Республики Коми посетил площадки строительства школы на 600 мест и спортивного комплекса в селе Объячево
Строительство школы в Объячево близится к завершению.
На встрече с подрядчиком глава Коми сказал, что выполнение работ нужно ускорить и успеть завершить строительство в установленные сроки.
На объекте ведутся отделочные работы как снаружи, так и внутри здания.
Также идут электромонтажные работы, монтаж откосов и подоконников, сантехнические работы, обустройство крылец, установка систем вентиляции и кондиционирования, благоустройство территории, обустройство гаража-стоянки, устройство забора.
На территории будущего спорткомплекса выполняется устройство фундаментов.
Доставлен первый резервуар для установки пожарного водоёма.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём среднего профессионального образования @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2551 @ 2022-10-02 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём среднего профессионального образования
«Уважаемые студенты, педагоги и ветераны системы среднего профессионального образования!
Поздравляю вас с Днём среднего профессионального образования!
В этом году праздник впервые включён в российский календарь официальных праздников и памятных дат.
Это подчёркивает, насколько сегодня значима для страны подготовка квалифицированных рабочих кадров.
В Республике Коми по программам среднего профессионального образования обучается более 19 тысяч студентов в 25 организациях.
Самые востребованные на сегодня – это медицинское, педагогическое и техническое направления.
Правительство Республики ведёт активную работу по модернизации среднего профессионального образования, внедрению в процесс обучения современных технологий.
Наша цель – подготовить кадры, которые будут востребованы на рынке труда и будут высоко цениться работодателями, свободно владеть профессией и хорошо ориентироваться в смежных областях.
Уверен, огромный опыт наших педагогов и верность выбранному делу станут залогом того, что профессиональное образование в республике с каждым днём будет становиться более качественным и престижным.
От всей души благодарю педагогов и ветеранов отрасли за ваш труд!
Каждому студенту и выпускнику желаю состояться в профессии.
Всем – крепкого здоровья, неустанного творческого поиска, новых достижений и успехов!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём учителя @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2554 @ 2022-10-05 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём учителя
«Уважаемые педагоги, ветераны отрасли образования!
Примите самые искренние поздравления с Днём учителя!
Этот праздник дорог каждому из нас, поскольку у каждого человека был или есть тот самый наставник, благодаря которому мы выбрали жизненный путь, самую лучшую профессию.
В Республике Коми работают замечательные педагоги – люди с чутким сердцем и огромным терпением.
Их труд и неустанная забота становятся основой для успехов и достижений многих и многих учеников.
Педагоги закладывают духовные и нравственные принципы, прививают любовь к Родине, стремление работать на благо общества, республики и страны.
Особая признательность – ветеранам отрасли, которые служат достойным примером для тех, кто трудится сейчас и только готовится ступить на почётную стезю учительства.
Поддержка образования – одна из главных задач Правительства Республики Коми.
Мы стремимся сделать школы региона современными, высокотехнологичными, эффективными и комфортными.
В знак высокой общественной значимости профессии учителя 2023 год – год 200-летия со дня рождения одного из основателей российской педагогики Константина Дмитриевича Ушинского – объявлен в России Годом педагога и наставника.
Дорогие учителя!
От всей души желаю вам крепкого здоровья, творческих успехов, талантливых и благодарных учеников!
Счастья и благополучия вам и вашим близким!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В Коми проводили четвёртую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2557 @ 2022-10-05 @}
В Коми проводили четвёртую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 5 октября, в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки четвёртой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Резервистов напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Сегодня – святой день.
Вы идёте на защиту Родины, России, и наших братьев, - обратился к резервистам Владимир Уйба. – Прошедшие референдумы в Луганской, Донецкой Народных Республиках, Херсонской, Запорожской областях показали, что люди не хотят больше жить с этой украинской псевдодемократией и требуют вернуться в лоно своей истиной Родины – Матери России.
Двадцати с лишним лет хватило, чтобы досыта наесться националистским порядком, который с 2014 года особенно широко развернулся на этих территориях и показал, что есть народ свой, а есть народ-изгой, который можно убивать, жечь, без суда и следствия расстреливать.
Сегодня Россия противостоит этому злу.
В этом ваша священная миссия».
Глава Республики Коми пожелал резервистам служить честно, беспрекословно выполнять приказы своих командиров, которые уже имеют за плечами боевой опыт.
В рядах командированных сегодня на военную службу немало тех, кто вызвался на защиту Родины добровольцем.
«Я пошёл добровольцем.
В армии служил в артиллерии.
Боевого опыта у меня нет, но пришло время Родину защищать.
Здесь у меня остались отец, брат, девушка ждёт.
Когда приду с войны, сразу пойдём в ЗАГС», - рассказал журналистам Евгений Харин.
Глава Коми подчеркнул, что Правительство республики обеспечит жителей, призванных по частичной мобилизации, необходимой экипировкой, окажет поддержку их семьям, а также будет строго следить за соблюдением трудовых прав резервистов (по Указу Президента Российской Федерации работодатель обязан сохранить рабочие места за призванными сотрудниками на период их военной службы).
«Служите профессионально, грамотно, отважно, но всегда с холодным сердцем.
На рожон не лезьте.
Защищайте Родину и возвращайтесь живыми и здоровыми.
С Богом!», - напутствовал бойцов Владимир Уйба.
{Kodko @ В Коми проводили пятую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2560 @ 2022-10-06 @}
В Коми проводили пятую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 6 октября, в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки пятой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Земляков напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Сегодня святое время для всех нас, а для вас – вдвойне, - обратился к резервистам Владимир Уйба. – Это не просто спецоперация.
Это очищение от недобитков сорок пятого года, которых наши деды не добили.
Это бандеровская муть, которая на американских деньгах взросла и превратилась в зло.
Я разговаривал с людьми там, на территории, которые видели все эти зверства.
Они говорят, что им рассказывали старшие поколения о действиях фашистов, но эти – хуже фашистов.
Это зверьё в человеческом обличье.
Нелюди.
Они заряжены Америкой, Англией и всеми странами, которые с сорок пятого года не успокоились.
Им не даёт покоя ни наша территория, ни наши богатства.
По сути, сегодня мы бьёмся за нашу землю, а она всегда наша была.
И правители, которые отдали её когда-то, совершили ужасную ошибку.
Люди, проживающие в Луганске, Донецке, Херсоне, Запорожье, сказали: "Хватит этой американо-украинской демократии", - и вернулись в Россию.
И сегодня, уважаемые братья, мы бьёмся за наших людей и за нашу землю».
Глава республики подчеркнул, что к боевой подготовке необходимо подойти ответственно, от этого зависит успех военных действий и выживание.
Пятая команда направилась на боевое слаживание в Мурманск.
В неё вошли жители, призванные из Сосногорска, Ухты, Прилузского и Койгородского районов.
Многие из них пришли в военкомат не по повестке, а добровольцем.
«Я – доброволец.
В своё время я не служил в армии, и сейчас, когда объявили мобилизацию, решил пойти отслужить вместе со всеми.
Настрой боевой, всё отлично.
Здесь, где мы находимся, отношение к нам хорошее.
Сразу, как мы приехали, нас накормили, сегодня в дорогу выдали очень хорошие сухие пайки.
Сегодня нас с Ухты едет примерно сорок человек, и из них более половины – добровольцы.
Все мои друзья из Сыктывкара и Ухты гордятся, звонят, желают удачи и, естественно, говорят, чтобы поскорее возвращались.
Есть примеры, когда кто-то убегает, прячется.
Считаю, не стоит этого делать.
Лучше спокойно пойти отслужить», - поделился своим мнением с журналистами Николай Горбатенко.
Глава Коми заверил, что за месяц, пока будет проходить слаживание, Правительство республики подготовит для команды экипировку.
Прежде всего это средства защиты, тёплая обувь.
Также, по его словам, не останется без внимания ни один вопрос, с которым обратятся родные и близкие призванных на военную службу, по каждому будет дан персональный ответ.
На горячую линию Министерства труда, занятости и социальной защиты Республики Коми поступило уже более 800 обращений.
«Я желаю вам вернуться всем живыми и невредимыми!
Но это война, и на войне выживает обученный, организованный боец, хорошо выполняющий команды.
Против нас сражаются выученные натовскими инструкторами войска, и с ними нужно воевать грамотно, спокойно, на рожон не лезть, слушать командиров, честно и добросовестно выполнять их приказы.
С Богом, ребята!» - напутствовал бойцов Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с жителями посёлка Кемъяр Сыктывдинского района @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2561 @ 2022-10-06 @}
Владимир Уйба встретился с жителями посёлка Кемъяр Сыктывдинского района
Населённый пункт находится в 100 километрах от Сыктывкара, часть пути проходит по грунтовой дороге, которая становится труднопроезжей для легкового автотранспорта в период вывоза леса.
Этот вопрос и послужил поводом для встречи, состоявшейся по просьбе местных жителей.
В ходе рабочей поездки Глава Республики Коми обратил особое внимание на состояние мостов.
«Ко мне неоднократно обращались жители по поводу ненадлежащего состояния межпоселковой дороги и моста в посёлке Кемъяр.
Грунтовая дорога соединяет населённые пункты, и в период вывоза леса для большинства жителей становится непроезжей.
Буду разговаривать с лесозаготовителями.
Уверен, что решим этот вопрос.
Что касается моста через реку Кемь, то затраты на его восстановление Правительство республики возьмёт на себя.
Эта ситуация из разряда чрезвычайных, поэтому будем изыскивать средства из резервного фонда, мост восстановим», - сообщил глава Коми
Посёлок Кемъяр строился для лесозаготовителей, в советские годы здесь работали люди со всей страны.
После закрытия леспромхоза жизнь в посёлке начала угасать.
Сейчас, по официальной статистике, здесь проживает 269 человек.
За мостом через реку Кемь есть ещё один малочисленный населённый пункт – Мет-Устье, куда приезжают, в основном, дачники.
«Несмотря на то, что это малонаселённые посёлки, всё равно вопрос будет решён.
Люди, которые здесь живут, должны передвигаться безопасно», - сказал Владимир Уйба.
{Kodko @ В Коми проводили шестую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2564 @ 2022-10-08 @}
В Коми проводили шестую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
7 октября в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки шестой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Земляков напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Сегодня наша Россия-матушка единственная выполняет святую миссию по водворению света и добра не только на территории Украины, но и на территории всего мира.
И мы с вами являемся воинами Христовыми, - обратился к призванным по мобилизации Владимир Уйба. – У нас с вами задача сегодня – не пропустить это зло, которое осталось на территории Украины, и выросло в махровую нацистскую армию.
Сегодня нужно поставить точку.
В противном случае, как было 22 июня 1941 года, они придут на нашу землю.
По сути, они уже на нашей земле».
Призванные по повестке жители республики отнеслись к частичной мобилизации с пониманием и уверены, что эта мера необходима.
«Я проходил службу в сапёрном полку в Сыктывкаре, окончил Нижегородский филиал военно-инженерного университета.
Настроение отличное.
Готов выполнить поставленные боевые задачи.
Считаю, мобилизация необходима.
Родные отнеслись с пониманием.
Дома будут ждать жена и дети.
Я бы хотел передать всем, кто собирается ехать, что необходимо подготовиться, и желаю всем удачи», - сказал призванный по частичной мобилизации офицер запаса, сыктывкарец Алексей Мартынов.
«Я ждал повестку.
Понимал, что призовут, поэтому морально подготовил семью.
Родные отреагировали с горестью, но достойно.
Помогли подготовиться и собраться.
Если мобилизацию объявили, значит она необходима.
Поставленные задачи выполним на все сто процентов.
Парням, которые пока остаются дома, но могут быть призваны, желаю подготовиться как физически, так и морально, потому что от морального настроя зависит, как они будут вести себя там.
Дома ждут жена и сын и, конечно, мама с папой», - поделился командир стрелкового отделения воздушно-десантных войск, сержант Николай Марусенко из Сыктывкара.
Отвечая на вопросы земляков, глава Коми рассказал, что закуп и пошив экипировки начался, в течение месяца всё необходимое будет доставлено к местам несения службы.
Также Владимир Уйба подчеркнул, что за призванными по мобилизации будут сохранены рабочие места.
Если возникнут прецеденты с увольнениями, то ими сразу же займётся республиканская прокуратура.
Работодатель имеет право взять сотрудника на место призванного по мобилизации только на время его военной службы.
Также слова напутствия сказал сослуживцам доброволец из Вуктыла Олег Комаров:
«Братцы, хочу вам сказать, что кому-то выпала доля в 1941-1945 годах, а нашему поколению выпала в 2022 году.
Я хочу обратиться к ребятам, кто пойдёт по призыву.
Если пришла повестка, парни, не бойтесь.
С честью, смело мы победим!
Во имя будущего детей, внуков наших, всё будет хорошо.
Будет очень большой перелом в нашей стране.
И будет лучше, гораздо будет лучше.
Если будут фонды созданы в помощь фронта, надо помогать.
Будем сильны в тылу, внутри, смелее пойдём на фронт, тогда всё будет хорошо».
{Kodko @ Владимир Уйба наградил росгвардейцев Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2565 @ 2022-10-08 @}
Владимир Уйба наградил росгвардейцев Республики Коми
7 октября состоялась торжественная встреча Главы Республики Коми с сотрудниками Управления Росгвардии по Республике Коми, прибывшими в пункт постоянной дислокации после выполнения служебно-боевых задач.
«Бойцы спецподразделений Управления Росгвардии по Республике Коми с первых дней специальной военной операции достойно выполняют на Украине служебно-боевые задачи.
Сегодня лучшие сыны Отечества сражаются за настоящее и будущее России, не щадя себя и, к сожалению, ценой собственной жизни», - отметил глава Коми.
Участники встречи почтили минутой молчания память павших при исполнении служебного и гражданского долга в ходе специальной операции на Украине.
Владимир Уйба поблагодарил росгвардейцев за проявленные героизм и отвагу, отметил высокий уровень их боевой подготовки и наградил за успешное выполнение служебно-боевых задач.
40 бойцов спецподразделений Росгвардии получили Благодарности Главы Республики Коми и нагрудные знаки «За безупречную службу Республике Коми».
«Владимир Владимирович Путин назвал всех участников специальной военной операции героями.
И это именно так.
Все вы – настоящие герои!
Республика Коми гордится вами!
Уверен, что цели, поставленные Верховным Главнокомандующим Вооружённых сил России, будут достигнуты благодаря в том числе и вашим профессиональным действиям и самоотдаче.
Наша страна разгромила фашизм в 1945-ом, мы одолеем фашистов и сейчас.
Мы воюем за правое дело, а значит Победа будет за нами!», - заявил Глава Республики Коми Владимир Уйба, пожелав росгвардейцам успехов в службе, счастья, надёжного семейного тыла, благополучия и крепкого здоровья.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2566 @ 2022-10-09 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности
«Уважаемые труженики агропромышленного комплекса, ветераны отрасли!
Поздравляю вас с Днем работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности!
Несмотря на суровые климатические условия и сложную геополитическую обстановку АПК республики развивается, решая задачи по импортозамещению и повышению уровня продовольственной безопасности.
Так, в этом году на одном из ведущих предприятий региона запущен цех глубокой переработки мяса и комбикормовый завод, при строительстве которого использовалось оборудование и материалы исключительно российского производства.
В 2022-ом на поддержку сельскохозяйственного производства и сельских населенных пунктов направлено порядка 1,4 миллиарда рублей из федерального и регионального бюджетов.
Особое внимание мы уделяем помощи фермерским и личным подсобным хозяйствам, начинающим предпринимателям.
Благодаря грантовой поддержке в республике созданы пчеловодческое, рыбоводное, растениеводческое и животноводческое хозяйства.
Активно развивается новое направление – агротуризм.
Уважаемые работники агропромышленного комплекса, спасибо за самоотверженный труд в условиях севера, за любовь к родной земле, за профессионализм и желание развиваться.
Желаю вам успехов во всех начинаниях, богатых урожаев, развития производств, крепкого здоровья и благополучия!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В Коми проводили седьмую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2568 @ 2022-10-09 @}
В Коми проводили седьмую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 9 октября, в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки седьмой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Земляков напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Мы боремся не с Украиной и украинцами, мы боремся с мировым злом, - обратился к призванным по мобилизации Владимир Уйба. – Украина – это лишь площадка, избранная Америкой и её приспешниками для того, чтобы начать операцию по разделу и захвату России.
Им не нужна ни Украина, ни мы.
Им нужна Россия с её природными богатствами и огромными территориями.
Поэтому мы сегодня защищаем свои семьи и свои исконные земли.
Жители Донбасса, Луганщины, Запорожья, Херсона на референдуме сказали, с кем они хотят быть, и кто они на самом деле.
Это наши братья, испокон веку были, есть и будут».
Седьмая команда призванных по мобилизации направится самолётом в Мурманск, оттуда в воинскую часть для прохождения курса огневой и тактической подготовки, боевого слаживания.
В составе команды есть добровольцы, в том числе бойцы с опытом, ветераны боевых действий.
Некоторые из них уже участвовали в специальной военной операции на Украине.
«Я уже не в первый раз еду в командировку.
В первый раз ездил в марте, апреле и мае в составе добровольческого отряда «Барс-1».
Сначала был замкомандира роты по воспитательной работе, а уходил уже командиром роты.
Что хочу сказать. Противник действительно огрызается, противник серьёзный, сильный.
Но мы его победим.
У нас нет другого пути.
Мы не просто отстаиваем интересы России, мы отстаиваем будущее нашей страны, нашу семью, детей, духовность и традиционные принципы жизни нашего общества.
Личный состав бодр и здоров, настрой боевой, и это самое главное.
Будем помогать тем, у кого боевого опыта нет.
Главное, что у нас высокий боевой дух и мы боремся за правое дело.
Победа будет за нами», - сказал журналистам житель Усинска Алексей, до начала спецоперации работавший директором предприятия.
«Наша задача – покончить с этим оголтелым национализмом, фашизмом, - поддержал своего боевого товарища и тёзку военный разведчик Алексей. – Весь смысл этой операции заключается в наведении мира, возвращении наших земель и построении нормального правового государства на нашей территории.
Это будет непросто, ведь нам противостоят практически все западные страны.
До 75 процентов нашего противника – это наёмники.
Это поляки, венгры, румыны, американцы, наёмники из Африки, прибалтийских стран, финны, французы, я уже не говорю о частных военных компаниях.
И, конечно, у них самое передовое вооружение.
Но они воюют за деньги, а мы за свою землю.
У нас высокая мотивация – мы за свою страну сражаемся.
Поэтому мы свою задачу всё равно выполним, мы победим».
Напутствуя земляков, Глава Коми рассказал о том, что сейчас Правительством республики ведётся работа по закупке обмундирования для призванных по мобилизации дополнительно к тому, что будет обеспечено Министерством обороны Российской Федерации.
Владимир Уйба напомнил, что Президентом России подписаны 3 федеральных закона, которые гарантируют сохранение рабочих мест за призванными по мобилизации гражданами на период несения военной службы, освобождают их семью от штрафов и пени по оплате за услуги ЖКХ, а также предоставляют каникулы по выплате кредитов и ипотеки.
«Слушайтесь командиров, все они с боевым опытом.
Чётко выполняйте их приказы, несите службу честно, профессионально.
Возвращайтесь живыми и здоровыми.
Деды наши не добили этих отморозков, такая судьба – добить их – выпала на нас с вами.
Наше дело правое, победа будет за нами.
С Богом!», - напутствовал Владимир Уйба.
{Kodko @ В Коми проводили восьмую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2570 @ 2022-10-10 @}
В Коми проводили восьмую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 10 октября, в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки восьмой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Земляков напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«На святое дело идём.
И всем понятно, что боремся мы не с украинцами, а со вселенским злом.
В первую очередь, с американцами, которые не на своей земле чужими руками пытаются установить свой лжепорядок, - обратился к призванным по мобилизации Владимир Уйба. – Люди Донецка, Луганска, Херсона, Запорожья миллионами своих голосов сказали, что они возвращаются в Россию.
И это ещё одно подтверждение того, что режим, который существовал последние восемь лет, – режим недобитков, нацистов, бандеровщины – это нечеловеческий режим. У этого режима нет ничего святого.
Поэтому люди ждут, чтобы мы пришли, наконец-то, и навели порядок, и чтобы наступил мир и победа».
Восьмая команда призванных по мобилизации направилась в Санкт-Петербург, оттуда в воинскую часть для прохождения курса огневой и тактической подготовки, боевого слаживания.
В составе команды есть добровольцы.
«Сейчас я на пенсии, до этого работал энергетиком.
Есть волнение, но всё ровно, паники нет.
Дома остались жена, дочь и сын.
Они переживали, конечно.
Я пошёл добровольцем, сам пришёл и написал заявление.
Потому что, если не мы, то кто?», - сказал журналистам доброволец из Сыктывкара Сергей.
Глава Коми рассказал о том, что сейчас Правительством республики ведётся работа по закупке обмундирования для призванных по мобилизации дополнительно к тому, что будет обеспечено Министерством обороны Российской Федерации.
Владимир Уйба напомнил, что Президентом России подписаны 3 федеральных закона, которые гарантируют сохранение рабочих мест за призванными по мобилизации гражданами на период несения военной службы, освобождают их семью от штрафов и пени по оплате за услуги ЖКХ, а также предоставляют каникулы по выплате кредитов и ипотеки.
Для близких и родных жителей, призванных по мобилизации, продолжает работать «горячая линия» на базе Министерства труда и социальной защиты Республики Коми.
На неё можно обратиться по телефону 8-912-141-42-00.
Только за прошедшее воскресенье, 9 октября, на «горячую линию» поступило более 80 обращений.
Каждое из них рассматривается индивидуально, а принимаемые решения находятся на личном контроле Главы Республики Коми.
«Ждём вас всех с победой!
Победа нам нужна.
Вам будет противостоять достаточно хорошо подготовленная армия.
Настраивайтесь на серьёзную работу, тренируйтесь, слаживайтесь.
С Богом!», - сказал Владимир Уйба.
{Kodko @ Жители Коми, призванные по мобилизации, получат по 100 тысяч рублей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2572 @ 2022-10-11 @}
Жители Коми, призванные по мобилизации, получат по 100 тысяч рублей
Задачу проработать вопрос о региональных выплатах и механизм их предоставления призванным по мобилизации из Коми глава республики Владимир Уйба поставил Правительству региона 5 октября после очередной отправки жителей к местам боевого слаживания.
Задача была выполнена в кратчайшие сроки.
10 октября подписано соответствующее распоряжение Правительства региона.
«Наши защитники понимают, какая миссия на них возложена.
Понимают, что отправляются в зону СВО ради мирного будущего своих детей.
И они готовы выполнять боевые задачи.
А наша задача – оказать всестороннюю поддержку им и их семьям.
Как моральную, что тоже очень важно, так и материальную.
Поэтому я принял решение и дал соответствующее поручение о единовременной выплате подъёмных призванным по мобилизации жителям республики», - прокомментировал глава Коми.
По вопросу выплат можно обратиться в центры социальной защиты населения в городах и районах Республики Коми.
Напомним, в Коми приняты меры поддержки призванных по мобилизации граждан и членов их семей.
Правительством республики проводится работа по закупке обмундирования для призванных по мобилизации дополнительно к тому, что будет обеспечено Министерством обороны Российской Федерации.
По всем вопросам, связанным с проведением частичной мобилизации, можно обратиться на горячую линию 122.
Для родных и близких призванных по мобилизации организована горячая линия Минтруда Коми: 8-912-141–42–00 (ежедневно с 08:00 до 22:00).
Об ошибках по поводу призыва во время частичной мобилизации можно сообщить в республиканское отделение ОНФ в Сыктывкаре по номеру: 8 (8212) 215–667.
Организована поддержка волонтёров в рамках акции #МЫВМЕСТЕ.
Заявку на помощь можно оставить по телефону: 8-800-200-34-11.
Команда волонтёров окажет бытовую помощь семьям военнослужащих, организует доставку продуктов пожилым родственникам, поможет решить юридические вопросы.
Здесь также можно получить информацию о пунктах по сбору вещей для граждан, призванных по мобилизации.
Призванные по мобилизации граждане могут получить нотариальную помощь на льготных условиях и в ускоренном режиме.
При обращении к нотариусу нужно иметь с собой повестку.
В этом случае гражданин освобождается от уплаты услуг за совершение нотариальных действий.
Оформление доверенности на близких родственников составит 100 рублей, на остальных граждан – 500 рублей (взнос, установленный Налоговым кодексом России).
Призванные по мобилизации граждане и члены их семей могут получить бесплатные консультации по предоставлению мер социальной поддержки, субсидий на оплату жилого помещения и коммунальных услуг, установления отцовства, восстановления на работе и другим вопросам.
Запись по телефону Государственного юридического бюро: 8 (8212) 206-155.
Граждане, желающие побыстрее зарегистрировать отношения, при наличии повестки могут заключить брак в день подачи заявления.
Кроме того, в Коми под патронажем регионального отделения партии "Единая Россия" организован сбор средств на счёт фонда «Добрая республика».
Все средства будут направлены на дополнительное обеспечение снаряжением и средствами первой необходимости призванных по мобилизации.
{Kodko @ В Коми проводили девятую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2574 @ 2022-10-11 @}
В Коми проводили девятую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 11 октября, в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки девятой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Земляков напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Мы воюем не с Украиной и не с украинским народом, - обратился к призванным по мобилизации Владимир Уйба. – Мы воюем с коллективным Западом, с Америкой, с их приспешниками по НАТО.
У них манера такая – воевать на чужих территориях и чужими руками жар загребать.
Ясно, что не нужна им Украина и, так называемые, украинские свободы.
Им нужна наша земля.
И толкнули они украинских братьев на эту свару только для того, чтобы развязать большую войну.
Наша задача – эту гниль искоренить».
Глава Коми призвал резервистов серьёзно отнестись к боевой подготовке, слушать командиров, нести службу спокойно и достойно.
Также он рассказал о новой мере поддержки, которая принята 10 октября:
«Подписано распоряжение Правительства Республики Коми о предоставлении единовременной выплаты в 100 тысяч рублей всем, кто призван по частичной мобилизации.
При этом никаких заявлений писать не нужно, выплаты будут перечисляться автоматически через центры социальной защиты».
В девятую команду вошли жители Ухты, Усть-Куломского, Удорского, Троицко-Печорского, Усть-Вымского, Печорского районов.
Они направятся в Санкт-Петербург, оттуда в воинскую часть для прохождения курса огневой и тактической подготовки, боевого слаживания.
В составе команды есть добровольцы.
«Я пошёл добровольцем.
Кто, если не мы?
Если мы не пойдём, то всё это придёт к нам.
Долг каждого нормального мужика – пойти туда и сделать это.
Вернёмся домой с победой.
Дома ждут жена, дочка, родители», - рассказал журналистам 21-летний доброволец Иван из Ухты.
«За семью, за Родину, за близких иду.
Боевого опыта нет, но более десяти лет выслуги имею.
Срочную службу проходил в зенитно-ракетных войсках, а по контракту служил командиром отделения.
Родные, конечно, волновались, но ничего – поняли, что это наше общее дело.
Дома будут ждать супруга с ребёнком», - сказал 34-летний доброволец Денис из Ухты.
Глава Коми заверил, что обмундирование для призванных по мобилизации граждан будет доставлено к местам слаживания до их отправки на военную службу в зону СВО.
Владимир Уйба напомнил, что Президентом России подписаны 3 федеральных закона, которые гарантируют сохранение рабочих мест за призванными по мобилизации гражданами на период несения военной службы, освобождают их семью от штрафов и пени по оплате за услуги ЖКХ, а также предоставляют каникулы по выплате кредитов и ипотеки.
{Kodko @ Тарифы на ЖКУ не будут индексировать 1,5 года @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2576 @ 2022-10-12 @}
Тарифы на ЖКУ не будут индексировать 1,5 года
На официальном интернет-портале pravo.rkomi.ru размещены и планируются к размещению по мере подготовки проекты приказов Комитета Республики Коми по тарифам об установлении цен (тарифов) на коммунальные услуги на 2022-2023 годы.
При этом субсидии и меры социальной поддержки потребителей коммунальных услуг планируется сохранить.
Размеры проектируемых тарифов в проектах приказов Комитета Республики Коми по тарифам сформированы с учетом параметров прогноза социально-экономического развития Российской Федерации на 2023 год и на плановый период 2024 и 2025 годов, одобренного на заседании Правительства Российской Федерации 22 сентября 2022 года.
А также с учетом планируемых к установлению Федеральной антимонопольной службой предельных индексов роста платы граждан на 2022-2023 годы.
При этом тарифы, отраженные в размещаемые проектах приказов Комитета Республики Коми по тарифам об установлении цен (тарифов) являются проектными и могут быть скорректированы по результатам заседания Правления Комитета Республики Коми по тарифам.
Ожидаемый срок введения в действие тарифов в соответствии с планируемыми изменениями в действующие федеральные нормативные правовые акты, регламентирующие установление тарифов на коммунальные услуги, - 1 декабря 2022 года. Планируемый срок действия - до 1 июля 2024 года.
В период с декабря 2022 года по 30 июня 2024 года рост тарифов на коммунальные услуги в текущей редакции планируемых к вводу федеральных нормативных правовых документов отсутствует.
Размещение тарифов на официальном интернет-портале pravo.rkomi.ru обусловлено необходимостью проведения независимой антикоррупционной экспертизы нормативных правовых актов (проектов нормативных правовых актов) в соответствии с пунктами 2,3 распоряжения Главы Республики Коми от 25.08.2017 № 239-р «Об обеспечении дополнительных гарантий проведения независимой антикоррупционной экспертизы и общественного обсуждения проектов нормативных правовых актов Республики Коми» на срок не менее 10 календарных дней.
Данная процедура проводится ежегодно.
Для обеспечения синхронизации льготных тарифов и экономически обоснованных тарифов планируется внесение проекта Закона о льготных тарифах на очередное заседание сессии Государственного Совета 1 декабря 2022 года.
Аналогичная практика размещения проектов решений органов исполнительной власти субъектов Российской Федерации об установлении цен (тарифов) на независимую антикоррупционную экспертизу имеет место в Ростовской, Воронежской, Пензенской областях и других регионах страны.
{Kodko @ В Коми проводили деcятую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2580 @ 2022-10-12 @}
В Коми проводили деcятую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 12 октября, в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки деcятой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Земляков напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Мы отстаиваем свою землю, - обратился к призванным по мобилизации Владимир Уйба. – Наших врагов история ничему не учит: все, кто к нам с мечом приходил, в этой земле и остались.
Но они никак не могут успокоиться, только в этот раз действуют чужими руками.
Нанимают наёмников, а сами там, за океаном, думают, что спасутся.
Не спасутся.
Всегда, даже в самые тяжёлые времена, времена раскола, смуты, когда на Россию нападали несметные полчища – всё это заканчивалось тем, что захватчики ложились костьми в землю, а Россия вставала на ноги и процветала.
Но для того, чтобы это сегодня произошло, надо биться, и биться по-настоящему».
Глава Коми призвал резервистов ответственно отнестись к боевой подготовке, слушать командиров, нести службу спокойно и достойно.
Также он рассказал о тыловом обеспечении, в том числе о новой мере поддержки – единовременной республиканской выплате в 100 тысяч рублей жителям региона, призванным по частичной мобилизации.
Выплаты начнут перечислять уже на этой неделе.
Кроме того, будет возмещаться разница в заработной плате, если сумма их ежемесячного военного довольствия окажется меньше, чем заработная плата, которая была на «гражданке».
В десятую команду вошли жители Сыктывкара, Ухты, Сосногорска, Воркуты, Усть-Вымского района.
Они направятся в Мурманскую область, в воинскую часть, для прохождения боевого слаживания.
В составе команды есть добровольцы.
«Почему иду добровольцем?
Родина зовёт!
Чтобы они к нам не пришли.
Дома будут ждать жена, дети, родители.
Здесь всю жизнь проработал автомехаником.
Боевой опыт имею, служил в Чечне водителем БТР.
Когда была объявлена специальная военная операция, сразу возникла мысль идти в военкомат.
Некоторые мои сослуживцы уже там, говорят, всё там нормально, не надо бояться», - рассказал журналистам доброволец Владимир из Воркуты.
«Я сам пришёл, не раздумывая.
Семья моё решение поддержала.
Когда началась мобилизация, позвонил в военкомат, мне сказали, что моя военно-учётная специальность не подходит.
Решил написать заявление и пойти добровольцем Родину защищать.
У меня там много одноклассников служит, поехал их поддержать.
Им нужна наша помощь.
Мы уверены, что победа будет за нами!», - сказал воркутинец Павел.
Глава Коми сообщил, что обмундирование для призванных по мобилизации граждан будет доставлено к местам слаживания до их отправки на военную службу в зону СВО.
Для первой команды ребят, которые отправились к местам слаживания 25 сентября, экипировка готова и будет доставлена в ближайшие дни.
Владимир Уйба напомнил, что Президентом России подписаны 3 федеральных закона, которые гарантируют сохранение рабочих мест за призванными по мобилизации гражданами на период несения военной службы, освобождают их семью от штрафов и пени по оплате за услуги ЖКХ, а также предоставляют каникулы по выплате кредитов и ипотеки.
{Kodko @ В Коми проводили одиннадцатую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2582 @ 2022-10-13 @}
В Коми проводили одиннадцатую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 13 октября, в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки одиннадцатой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Земляков напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Мир по сути разделился на американцев с приспешниками из стран НАТО и Россию, - обратился к призванным по мобилизации Владимир Уйба.
– Сегодня встаёт вопрос: либо мы, либо они.
И совершенно точно победим мы!
Это наше правое дело, победа будет за нами.
Другому не бывать.
С Богом!»
Глава Коми призвал земляков во время боевого слаживания выложиться на двести процентов, серьёзно подойти к боевой подготовке.
Также он дал разъяснение по наиболее часто задаваемым вопросам, которые поступают на горячую линию регионального Министерства труда, занятости и социальной защиты по частичной мобилизации.
Вопросы касаются денежного довольствия на период боевого слаживания, единовременной региональной выплаты и экипировки.
Всем призванным по мобилизации жителям Коми с первого дня пребывания на боевом слаживании в воинских частях будет начисляться денежное довольствие – от 2 тысяч до 4,5 тысяч рублей за сутки.
Его размер будет зависеть от выслуги лет, северных коэффициентов, должностных окладов и окладов по воинскому званию.
Выплаты производятся каждый месяц, с 10-го по 20-е число.
10 октября подписано распоряжение Правительства Республики Коми о предоставлении единовременной выплаты в 100 тысяч рублей всем жителям республики, призванным по частичной мобилизации.
Это касается и тех, кто уже был отправлен на службу до принятия данного распоряжения, и тех, кому отправка ещё предстоит.
Средства будут перечисляться через центры социальной защиты населения на основании реестров, предоставленных военкоматами.
Порядок максимально упрощён: деньги автоматически поступят на банковские счета призванных по мобилизации жителей.
При этом никаких заявлений в органы соцзащиты писать не требуется.
Все призванные по мобилизации из Коми получат обмундирование, соответствующее нормативам Минобороны Российской Федерации.
Партия экипировки для первых команд, направленных из республики на боевое слаживание 25 и 27 сентября, уже готова.
В ближайшие дни обмундирование будет передано бойцам до их отправки в зону СВО.
В одиннадцатую команду вошли жители Сыктывкара, Ухты, Сосногорска, Сыктывдинского, Корткеросского, Усть-Цилемского и Усть-Вымского районов.
Они направятся в воинские части рядом с Санкт-Петербургом для прохождения курса подготовки.
«Я – старший лейтенант, служил в морской пехоте.
Добровольно пошёл, прибыл в военкомат, получил повестку.
До этого работал вахтами.
Раз Родина позвала, надо идти.
С моей девушкой расписались прямо перед убытием, а так – четыре года вместе.
Получается уже семья и дети есть.
Настрой у меня боевой.
И у ребят тоже настрой очень хороший.
Все идут по собственному желанию», - рассказал журналистам 39-летний доброволец из Ухты Николай.
Владимир Уйба напомнил, что Президентом России подписаны 3 федеральных закона, которые гарантируют сохранение рабочих мест за призванными по мобилизации гражданами на период несения военной службы, освобождают их семью от штрафов и пени по оплате за услуги ЖКХ, а также предоставляют каникулы по выплате кредитов и ипотеки.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил баскетбольную команду «Ника» с успешным началом сезона @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2584 @ 2022-10-13 @}
Владимир Уйба поздравил баскетбольную команду «Ника» с успешным началом сезона
Глава региона вручил команде диплом за высокие спортивные достижения и пожелал дальнейших успехов.
«В этом сезоне «Ника» успешно стартовала.
Три победы – одна на выезде и две дома.
Это очень хороший задел, отличное начало.
Мы верим, что победная серия продолжится.
Мы привыкли, что «Ника» ставит перед собой самые высокие, порой, казалось бы, невыполнимые задачи.
И это стремление выигрывать в каждой игре даёт результаты.
Ваши победы – это огромный стимул для начинающих спортсменов и праздник для всех болельщиков», - отметил глава Коми.
«Спасибо Вам большое за поддержку, за то, что Вы всегда рядом с нами.
Приходите на наши игры как можно чаще», - поблагодарила в ответ капитан команды Раиса Мусина.
«Благодарим Вас за поддержку нашей команды.
Мы приложим все усилия, чтобы хорошо выступить в наступившем сезоне и улучшить результаты по сравнению с прошлым годом», - сказал главный тренер команды «Ника» Александр Васин.
***
1 октября сыктывкарская «Ника» обыграла «Самару» (г. Самара) на выездной игре со счётом 90:70.
7 октября «Ника» выиграла у «Енисея» (Красноярск) в домашней игре со счётом 76:73.
12 октября в домашней игре победила «Надежду» (Оренбургская область) со счётом 70:62.
В прошлом сезоне (2021/2022) «Ника» заняла второе место в XVIII Кубке России среди женских команд.
{Kodko @ В Коми проводили двенадцатую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2587 @ 2022-10-15 @}
В Коми проводили двенадцатую команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 15 октября, в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки двенадцатой команды граждан, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Земляков напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Россия встала на священную войну против Америки и её приспешников – Англии и стран НАТО.
На самом деле всем понятно, что Украина избрана как плацдарм для того, чтобы начать нападение на Россию и поработить её.
2014 год стал по сути разделом между добром и злом.
В 2014 году фашистами и бандеровцами совершён военный переворот на Украине.
Сегодня мы воюем не с украинцами, а с коллективным Западом и украинскими нацистами.
Это наша земля, на которой наши деды и прадеды, все предыдущие поколения проливали свою кровь за свободу Малой России.
Поэтому вы идёте на святое дело и на святую войну – в очередной раз отстоять независимость России, - обратился Владимир Уйба к призванным по мобилизации жителям республики.
Глава Коми дал разъяснения по наиболее часто задаваемым вопросам, которые поступают на горячую линию регионального Министерства труда, занятости и социальной защиты по частичной мобилизации.
Вопросы касаются денежного довольствия на период боевого слаживания, единовременной региональной выплаты и экипировки.
Всем призванным по мобилизации жителям Коми с первого дня пребывания на боевом слаживании в воинских частях будет начисляться денежное довольствие – от 2 тысяч до 4,5 тысяч рублей за сутки.
Его размер будет зависеть от выслуги лет, северных коэффициентов, должностных окладов и окладов по воинскому званию.
Выплаты производятся каждый месяц, с 10-го по 20-е число.
10 октября подписано распоряжение Правительства Республики Коми о предоставлении единовременной выплаты в 100 тысяч рублей всем жителям республики, призванным по частичной мобилизации.
Это касается и тех, кто уже был отправлен на службу до принятия данного распоряжения, и тех, кому отправка ещё предстоит.
Средства перечисляются через центры социальной защиты населения на основании реестров, предоставленных военкоматами.
Порядок максимально упрощён: деньги автоматически поступают на банковские счета призванных по мобилизации жителей.
При этом никаких заявлений в органы соцзащиты писать не требуется.
На сегодняшний день большинство призванных по мобилизации уже получили эти выплаты, остальным они будут перечислены наследующей неделе.
Все призванные по мобилизации из Коми получат обмундирование, соответствующее нормативам Минобороны Российской Федерации.
Партия экипировки для первых команд, направленных из республики, уже готова.
В ближайшие дни обмундирование будет передано бойцам до их отправки в зону СВО.
Владимир Уйба напомнил также, что Президентом России подписаны 3 федеральных закона, которые гарантируют сохранение рабочих мест за призванными по мобилизации гражданами на период несения военной службы, освобождают их семью от штрафов и пени по оплате за услуги ЖКХ, а также предоставляют каникулы по выплате кредитов и ипотеки.
В двенадцатую команду вошли жители Инты и Княжпогостского района.
Они направятся в воинские части рядом с Санкт-Петербургом для прохождения курса подготовки.
«Я служил разведчиком в войсках специального назначения.
Есть боевой опыт в Чечне.
По званию – ефрейтор.
Поэтому знал, что повестка придёт.
Дома ждут жена и дети.
Настрой боевой, как и у всех ребят.
Едем помогать нашим ребятам на фронте», - рассказал журналистам Борис из Инты.
Проводить призванных на военную службу по мобилизации земляков пришли юнармейцы.
«Товарищи бойцы, берегите себя.
Мы за вас очень переживаем, держим кулачки и надеемся, что всё будет хорошо.
Желаем вам здоровья, сил, удачи, коллективного единства и мирного неба над головой.
Возвращайтесь домой как можно скорее», - пожелала юнармеец Татьяна Ерофеева.
«Современная война очень мобильная, технически оснащённая, динамичная.
Поэтому во время боевого слаживания ответственно отнеситесь к подготовке и изучению тактики ведения современного боя.
Чётко и беспрекословно выполняйте приказы командиров.
Служите честно, грамотно, профессионально.
Мы всех вас ждём с победой живыми и здоровыми», - напутствовал глава Коми.
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Уйба держит на личном контроле ход работ по ликвидации последствий выхода нефти на магистральном трубопроводе в Княжпогостском районе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2588 @ 2022-10-15 @}
Глава Республики Коми Владимир Уйба держит на личном контроле ход работ по ликвидации последствий выхода нефти на магистральном трубопроводе в Княжпогостском районе
Возможность попадания нефти в водные артерии исключена.
Угрозы жизни и здоровью населения нет.
На месте осуществляется постоянный экологической мониторинг.
Работы по ликвидации последствий выхода нефти проводит АО «Транснефть – Север».
По информации предприятия, 15 октября 2022 года в 11:35 (мск) автоматизированной системой контроля параметров работы АО «Транснефть – Север» было зафиксировано изменение внутритрубного давления на участке магистрального нефтепровода (МН) Ухта – Ярославль.
В ходе обследования МН работниками предприятия был обнаружен выход нефти в Княжпогостском районе Республики Коми.
По предварительным данным, объём выхода составил около 100 кубических метров.
В настоящее время на месте выхода работают бригады аварийной службы Ухтинского районного нефтепроводного управления АО «Транснефть – Север».
В работах по ликвидации последствий инцидента задействовано 125 специалистов и 55 единиц спецтехники.
Выход нефти произошёл в условиях болотистой местности, создавшейся из-за осенней распутицы.
Предпосылки для введения чрезвычайной ситуации отсутствуют.
Причины выхода нефти устанавливаются.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился в Санкт-Петербурге с жителями Коми, призванными по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2589 @ 2022-10-15 @}
Владимир Уйба встретился в Санкт-Петербурге с жителями Коми, призванными по мобилизации
Бойцы из республики проходят курс подготовки в местах боевого слаживания.
Глава Республики Коми передал землякам комплекты обмундирования, сформированные Правительством региона.
«Дорогие земляки!
Совсем скоро вы присоединитесь к тем, кто уже с оружием в руках защищает мир от неонацистов, - обратился к бойцам Владимир Уйба. – Вы идёте исполнять святой долг – служить своей Отчизне.
Уверен в вашем мужестве, в силе вашего духа.
Вы – настоящие герои, настоящие мужчины, патриоты своей страны.
Как я и обещал, мы привезли вам экипировку, снаряжение.
Это небольшая часть из того, чем мы можем вам помочь, чем вас поддержать.
Знайте, что мы обязательно поддержим ваши семьи.
Сражайтесь грамотно, выполняйте приказы командиров.
Берегите себя.
И, самое главное, возвращайтесь домой живыми и здоровыми, с Победой!
С Богом!»
Под руководством опытных инструкторов жители Республики Коми проходят теоретические и практические занятия.
Владимир Уйба проверил, как организована их боевая и тактическая подготовка, оценил бытовые условия и ответил на вопросы бойцов.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми В.В. Уйба с Днём отца @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2590 @ 2022-10-16 @}
Поздравление Главы Республики Коми В.В. Уйба с Днём отца
«Уважаемые жители Республики Коми!
В третье воскресенье октября в России отмечается День отца.
Этот праздник был учреждён в нашей стране год назад, но уже успел обрести особую значимость.
Сложно переоценить роль отца в воспитании ребенка, в развитии личности и становлении характера.
Кто, как не мужчина, покажет детям пример мужества, уважительного отношения к женщине, заботы о своей семье, близких.
Папы учат патриотизму и любви к Родине, готовности встать на её защиту.
Ведь не случайно слова отец, Отечество и Отчизна имеют общий корень.
Республиканский праздник День отца в нашем регионе отмечают уже пятый год подряд – в последнее воскресенье октября.
К этому дню приурочены различные акции, встречи и мастер-классы, направленные на развитие активного и ответственного отцовства, укрепление института семьи и повышение роли папы в воспитании детей.
Искренне желаю всем мужчинам испытать счастье отцовства и быть достойным примером для своих детей.
Пусть ваши дочери и сыновья растут здоровыми, счастливыми и радуют своими успехами!
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников дорожного хозяйства @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2591 @ 2022-10-16 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работников дорожного хозяйства
«Уважаемые работники дорожного хозяйства Республики Коми, ветераны отрасли!
Примите искренние поздравления с профессиональным праздником – Днём работников дорожного хозяйства!
Для Республики Коми с её большой территорией, сложными северными условиями крайне важен труд дорожников.
Проектирование, строительство и обслуживание мостов и дорог – на отрасли лежит огромная ответственность.
Дорожное хозяйство играет значимую роль в экономическом развитии республики, решении социальных задач и реализации приоритетных национальных проектов.
Дорожно-строительное хозяйство республики сегодня – это около 2 тысяч человек, преданных своему делу, настоящих профессионалов.
Спасибо за ваш нелёгкий, но такой важный для каждого из нас труд, за мастерство и ответственный подход.
Выражаю признательность и уважение ветеранам, которые посвятили годы своей жизни работе в дорожном хозяйстве и являются примером для тех, кто трудится в отрасли сегодня.
Желаю профессиональных успехов и достижений, крепкого здоровья, счастья и благополучия!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба проинспектировал ход работ по ликвидации последствий выхода нефти на магистральном трубопроводе в Княжпогостском районе. @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2593 @ 2022-10-16 @}
Владимир Уйба проинспектировал ход работ по ликвидации последствий выхода нефти на магистральном трубопроводе в Княжпогостском районе.
Глава Республики Коми посетил участок, на котором произошёл инцидент.
Бригады аварийной службы Ухтинского районного нефтепроводного управления АО «Транснефть – Север» продолжают работы по ликвидации последствий выхода нефти.
В соответствии с план-графиком локализации и ликвидации разлива осуществляется вырубка кустарника, экскаваторной техникой производится сбор загрязненного грунта, установлены ёмкости для временного хранения нефтяной водоэмульсии, также уложены сорбирующие полотна.
Для размещения персонала и специальной техники развёрнуты временный городок, боевой расчёт и дополнительные средства пожаротушения.
Место инцидента обозначено сигнальными знаками и предупредительными плакатами.
На месте работ проводится непрерывный эколого-аналитический контроль воздуха, почвы и поверхностных вод.
Возможность попадания нефти в водные артерии исключена.
Угрозы жизни и здоровью населения нет.
Причины выхода нефти устанавливаются.
«Мы обязуемся этот участок вычистить, восстановить растительность, высадить деревья и сдать его полноценно чистым», - сказал генеральный директор АО «Транснефть - Север» Денис Вдовин.
«Нефть на пострадавшем участке нефтепровода откачана, труба пустая.
К завтрашнему утру специалисты выявят место, где произошёл порыв.
Этот участок будет вырезан и направлен на исследование, чтобы определить причину инцидента.
Вышедшая нефть локализована, произведена обваловка грунта.
На следующей неделе слой нефтесодержащего грунта будет полностью убран и вывезен на специальный полигон.
Несмотря на то, что значительный ущерб флоре и фауне не нанесён, я всё же принял решение ввести с сегодняшнего дня режим ЧС муниципального уровня для того, чтобы на территории района задействовать все силы и средства для ликвидации последствий выхода нефти.
После того, как будет откачана вся нефть, вывезен загрязнённый грунт и произведены работы по замене трубы, предприятие проведёт работы по рекультивации», - прокомментировал итоги рабочей поездки Владимир Уйба.
{Kodko @ В Коми проводили очередную команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2595 @ 2022-10-17 @}
В Коми проводили очередную команду жителей, призванных на военную службу по мобилизации
Сегодня, 17 октября, в детском оздоровительно-образовательном центре «Гренада» состоялась торжественная церемония отправки жителей республики, призванных на военную службу в соответствии с Указом Президента России «Об объявлении частичной мобилизации в Российской Федерации».
Земляков напутствовал Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
«Сегодня в одном строю, в одном окопе прикрывают друг друга и православный, и мусульманин.
Все они борются за победу и за правое дело.
Правда на нашей стороне, и победа будет за нами!
Но для того, чтобы победить, надо сражаться умело.
Против нас стоят не только необученные резервисты, но и наёмники – «айдаровцы», «азовцы», нацисты, обученные и вооруженные до зубов.
Это время, которое вам предстоит для боевого слаживания, нужно максимально использовать для того, чтобы научиться тактике современного боя», - обратился Владимир Уйба к призванным по мобилизации жителям республики.
В команду вошли жители Сыктывкара, Ухты, Воркуты, Усинска, Печоры, Княжпогостского, Троицко-Печорского районов, которые направятся в воинские части для прохождения курса военной и тактической подготовки.
Все они получат обмундирование, соответствующее нормативам Минобороны Российской Федерации.
Первые команды бойцов уже экипированы.
15 октября Владимир Уйба посетил воинскую часть в Ленинградской области, где ознакомился с условиями подготовки и проживания земляков, а также лично передал им комплекты обмундирования от Правительства Коми.
Призванным по мобилизации с первого дня пребывания на боевом слаживании в воинских частях начисляется денежное довольствие – от 2 тысяч до 4,5 тысяч рублей за сутки.
Его размер зависит от выслуги лет, северных коэффициентов, должностных окладов и окладов по воинскому званию.
Выплаты производятся каждый месяц, с 10-го по 20-е число.
10 октября подписано распоряжение Правительства Республики Коми о предоставлении единовременной выплаты в 100 тысяч рублей всем жителям республики, призванным по частичной мобилизации.
Средства перечисляются через центры социальной защиты населения на основании реестров, предоставленных военкоматами.
Порядок максимально упрощён: деньги автоматически поступают на банковские счета призванных по мобилизации жителей.
При этом никаких заявлений в органы соцзащиты писать не требуется.
Большинство призванных по мобилизации уже получили выплаты, остальным средства будут перечислены до конца этой недели.
Владимир Уйба напомнил также, что Президент России подписал 3 федеральных закона, которые гарантируют сохранение рабочих мест за призванными по мобилизации гражданами на период несения военной службы, освобождают их семью от штрафов и пени по оплате за услуги ЖКХ, а также предоставляют каникулы по выплате кредитов и ипотеки.
«Вопросов с обмундированием, подготовкой совсем нет никаких.
Всё в порядке, всё чётко.
Принимают хорошо.
Иду на спецоперацию с чувством долга.
Приказ надо выполнять.
Вернёмся с победой!
Даже не переживайте: всех победим.
Республика Коми – сила!» - сказал журналистам 47-летний доброволец Александр из Печоры, который отправился в места боевого слаживания в составе сегодняшней команды.
Проводить призванных на военную службу по мобилизации земляков пришли воспитанники сыктывкарского Детского дома №3.
«Защищать Родину – большая и трудная работа, священная обязанность граждан великой страны.
Из истории мы знаем, что нет ничего страшнее войны, и пристально следим за тем, что происходит сейчас на Украине.
Видим, как отважно сражаются наши бойцы.
Мы гордимся каждым из вас!
Вы – уже настоящие герои!
Мы хотим сказать вам спасибо за то, что встали на защиту нашей Родины.
Ради нашего светлого будущего и мирного неба над головой.
Сегодня вся наша страна с вами, мы верим в вас!
Пусть с вашей помощью на земле воцарятся добро и справедливость.
Мы желаем вам только победы и скорейшего возвращения домой» - обратились к защитникам курсанты военно-патриотического клуба «Юнкер».
Владимир Уйба напомнил, что родственники призванных по мобилизации граждан могут обратиться за поддержкой на горячую линию при Министерстве труда, занятости и социальной защиты Республики Коми по телефону 8-912-141-42-00.
Она работает каждый день с 8:00 до 22:00.
Уже поступило более тысячи звонков.
Каждый из них отрабатывается индивидуально, в каждой жизненной ситуации глава региона разбирается лично, принимает решения.
«За тыл не беспокойтесь, служите спокойно.
У каждого подразделения будут опытные, прошедшие боевые действия командиры.
От того, насколько чётко и слаженно будете выполнять их приказы, зависит ваша выживаемость.
Возвращайтесь домой с победой.
Мы вас ждём живыми и здоровыми!», - напутствовал глава Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился в Мурманской области с военнослужащими из Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2598 @ 2022-10-19 @}
Владимир Уйба встретился в Мурманской области с военнослужащими из Коми
Глава Республики Коми совместно с командующим Северным флотом Александром Моисеевым посетили полигон и расположение отдельной бригады морской пехоты в Печенгском округе Мурманской области, где сейчас проходят боевое слаживание призванные по мобилизации жители Республики Коми.
Владимир Уйба передал землякам дополнительную экипировку, сформированную Правительством Республики Коми.
В неё входят тёплые вещи, сапоги, берцы, спальные мешки, рюкзак и ряд других предметов снаряжения.
Глава республики заверил бойцов, что Правительство Республики Коми поддержит их семьи, этот вопрос взят на особый контроль.
Он также отметил, что нынешняя геополитическая ситуация очень сплотила людей.
Активно работают волонтёры, оказывают всестороннюю помощь родственникам призванных по мобилизации граждан, в том числе психологическую, юридическую и бытовую.
Под руководством опытных инструкторов военнослужащие из Республики Коми проходят теоретические и практические занятия.
Владимир Уйба и Александр Моисеев побывали на учебных местах, где организована подготовка снайперов, стрелков, пулемётчиков, гранатомётчиков, операторов беспилотных летательных аппаратов, военных инженеров, артиллеристов, ознакомились с организацией психологической подготовки военнослужащих – так называемой «обкатки танками».
Интенсивная подготовка призванных из запаса граждан в соединениях береговых войск Северного флота проходит по ускоренной программе.
Особое внимание уделяется одиночной подготовке, практическим навыкам работы с личным стрелковым оружием, методике оказания первой медицинской помощи на поле боя в различных условиях, другим навыкам, необходимость которых продиктована опытом специальной военной операции.
Все занятия с мобилизованными гражданами проводят офицеры и инструкторы, имеющие боевой опыт.
Ежедневно призванные из запаса проводят на полигоне по 10 часов – 8 в дневное время и ещё 2 – в ночное.
Занятия проходят в полной экипировке, в бронежилете, в каске, со штатным стрелковым вооружением.
При этом, как заверил адмирал Александр Моисеев, в район выполнения задач, военнослужащие, призванные из запаса, будут направлены только после прохождения этой подготовки, приобретения знаний и навыков, освоения военной специальности и действовать будут исключительно в составе своих штатных подразделений в соединениях Северного флота.
Глава Республики Коми Владимир Уйба отметил, что в регионе к вопросу частичной мобилизации подходят с точки зрения качества.
Все бойцы соответствуют тем военно-учетным специальностям, в которых была потребность, и они мотивированы на выполнение боевой задачи.
В субботу, 15 октября, Владимир Уйба встретился с бойцами из Республики Коми, которые проходят тактическую подготовку в Ленинградской области, передал им обещанную экипировку.
Фото пресс-службы Северного флота
{Kodko @ Добровольцев и призванных по мобилизации жителей Сыктывкара освободят от уплаты налога на имущество физических лиц @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2600 @ 2022-10-20 @}
Добровольцев и призванных по мобилизации жителей Сыктывкара освободят от уплаты налога на имущество физических лиц
Глава Республики Коми Владимир Уйба поддержал инициативу исполняющего обязанности главы МО ГО «Сыктывкар» - руководителя администрации Владимира Голдина о введении дополнительной льготы для жителей города, которые были призваны на военную службу по мобилизации или вызвались защищать Родину добровольцами.
Владимир Голдин предложил освободить их от уплаты налога на имущество физических лиц, который начисляется за 2022 год.
«Это очень своевременная мера поддержки.
Родные и близкие наших бойцов, оставшиеся в регионе, в сегодняшних непростых экономических условиях нуждаются в помощи со стороны государства, - подчеркнул Владимир Уйба.
- Поэтому прошу Вас, Владимир Борисович, ускорить процесс подготовки нормативного акта, чтобы как можно раньше вынести его на Совет города для утверждения депутатами».
В своём видеообращении к жителям республики Владимир Уйба рекомендовал руководителям всех муниципалитетов региона подхватить инициативу и распространить положительную практику Сыктывкара на своих территориях.
Напомним, ранее в Коми были приняты меры поддержки призванных по мобилизации граждан и членов их семей.
Помимо выплаты бойцам Коми по 100 тысяч рублей единовременной помощи, Правительством республики проводится работа по закупке экипировки для призванных по мобилизации дополнительно к тому, что будет обеспечено Министерством обороны Российской Федерации.
{Kodko @ В Коми создан республиканский Оперативный штаб по обеспечению базового уровня готовности @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2601 @ 2022-10-20 @}
В Коми создан республиканский Оперативный штаб по обеспечению базового уровня готовности
Сегодня, 20 октября, во исполнение Указа Президента России Владимира Путина Глава Республики Коми Владимир Уйба подписал Указ о создании республиканского Оперативного штаба.
В состав штаба вошли члены Правительства Республики Коми, руководители министерств и ведомств, оперативных служб, силовых структур.
Возглавил штаб Владимир Уйба.
Деятельность штаба будет способствовать реализации мер режима базового уровня готовности, который введён президентом на территории Республики Коми в связи с проведением специальной военной операции на Украине.
Этот режим предполагает дополнительные меры обеспечения общественного порядка, усиление мер безопасности на социально значимых и инфраструктурных объектах, в том числе в сфере промышленности, транспорта, связи, а также меры для удовлетворения потребности Вооружённых Сил России, других войск и воинских формирований.
Общий перечень мер, сроки, особенности и порядок их реализации будет определяться с учётом текущей ситуации.
Введение в Республике Коми режима базового уровня готовности не повлияет на повседневную жизнь региона, никаких дополнительных ограничительных мер вводить не планируется.
Напомним, согласно Указам Президента от 19 октября 2022 года №756 и №757 российские регионы поделены на четыре группы.
Военное положение введено в ДНР, ЛНР, Херсонской и Запорожской областях.
Средний уровень реагирования – в Республике Крым, Краснодарском крае, Белгородской, Брянской, Воронежской, Курской и Ростовской областях.
Уровень повышенной готовности введён в других регионах Центрального и Южного федеральных округов, уровень базовой готовности – в остальных регионах страны, включая Республику Коми.
Главы регионов наделены президентом дополнительными полномочиями для обеспечения безопасности.
{Kodko @ Владимир Уйба ознакомился с работой реабилитационного центра «Дома жить» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2603 @ 2022-10-20 @}
Владимир Уйба ознакомился с работой реабилитационного центра «Дома жить»
При поддержке Главы Республики Коми в Сыктывкаре появилось помещение для бездомных людей, где они могут получить медицинскую, юридическую, психологическую помощь, а также еду и временный кров.
В 2021 году при поддержке Владимира Уйба Коми региональная благотворительная общественная организация помощи бездомным «Дома жить» получила в безвозмездное пользование два здания общей площадью 640 квадратных метров и начала ремонт.
В октябре 2021 года состоялось открытие мужского корпуса реабилитационного центра, где находятся жилые помещения, зал для тренингов, кухня, прачечная, душевые и туалеты.
В женском корпусе строительные работы ещё продолжаются, здесь также будут располагаться жилые и подсобные помещения.
Кроме того, в здании появится парикмахерская и медицинский изолятор, а также пункт обогрева.
С 1 августа 2022 года НКО «Дома жить» реализует проект «Центр оказания комплексной помощи бездомным людям» на средства гранта Главы Республики Коми.
Мероприятия рассчитаны на четыре месяца.
За это время центр планирует помочь 20 бездомным людям начать жизнь с чистого листа и встать на ноги, для каждого будет составлена «дорожная карта» реабилитации.
По итогам программы два человека из тех, кому оказывалась помощь, будут трудоустроены в реабилитационном центре «Дома жить».
Грант позволит оказать адресную и всестороннюю помощь участникам проекта, оплатить труд специалистов, в том числе социальных работников.
В остальное время общественная организация помогает бездомным на средства спонсоров, а специалисты работают на волонтёрских началах.
Сейчас в проекте работает 90 волонтёров.
Состоялось сотрудничество с 9 партнёрами из бизнеса, которые помогли деньгами и бесплатными услугами.
С начала работы проекта помощь получили 560 человек.
Большинству из них помогли восстановить или сделать документы, например, паспорт, ИНН.
Также волонтёры оказали помощь в оформлении временной или постоянной регистрации, пенсии, инвалидности, в поиске родственников, помогли с жильём или устроили в государственные реабилитационные центры, организовали юридическое сопровождение в суде.
Несколько человек трудоустроены вахтерами, уборщиками, дворниками.
Условие для оказания помощи гражданам – отсутствие у них жилья.
С каждым жильцом заключается контракт на полгода, по которому постоялец обязуется пройти курс реабилитации, участвовать в мероприятиях с психологами, наркологами, юристами, медиками.
Сотрудники центра помогают бездомным в трудоустройстве, восстановлении документов и получении мер государственной поддержки.
Бездомные граждане получают в центре услуги парикмахера, могут пройти санитарно-гигиенические мероприятия, получить одежду, средства личной гигиены, технические средства реабилитации.
Ознакомившись с работой реабилитационного центра, Глава Республики Коми Владимир Уйба, руководитель проектов КРОО «Дома жить» Илья Костин и министр труда, занятости и социальной защиты Республики Коми Екатерина Грибкова обсудили вопросы поддержки некоммерческой организации в реализации этого проекта и его дальнейшего развития.
***
Проект «Дома жить» существует с 2018 года, когда инициативная группа организовала в Сыктывкаре бесплатную раздачу еды для бездомных людей.
Через год для бездомных была открыта общественная приёмная.
В 2020 году в проекте уже участвовало 80 волонтёров, кормление бездомных было организовано пять раз в неделю.
В 2021 году проект «Дома жить» получил в пользование помещения, где сейчас располагается реабилитационный центр.
В перспективе инициаторы проекта планируют расширить географию и открыть представительства в других городах Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Национальные виды спорта приобщают молодёжь к культурному наследию Родины» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2605 @ 2022-10-21 @}
Владимир Уйба: «Национальные виды спорта приобщают молодёжь к культурному наследию Родины»
Глава региона принял участие в отчётно-выборном собрании Федерации национального вида спорта Республики Коми – гонки на охотничьих лыжах.
«Без сомнения, национальные виды спорта расширяют возможности системы физического и духовного воспитания детей и молодёжи, приобщают их к культурному наследию Родины, к её истокам.
Если наши дети не будут помнить истоков, то мы потеряем народную суть, - заявил Глава Республики Коми. – Поэтому в регионах продвижению национальных видов спорта уделяется большое внимание, и Республика Коми в этом плане – один из лидеров.
Уверен, что мощный толчок развитию гонок на охотничьих лыжах дало создание в 2018 году Федерации по национальному виду спорта Республики Коми – гонки на охотничьих лыжах.
Команда единомышленников сумела привлечь общественное внимание и пробудить интерес к новым спортивным состязаниям и площадкам».
В регионе сформирована своя линейка соревнований, фестивалей, мастер-классов.
Здесь проводятся Кубок, Чемпионат и Первенство региона, республиканские соревнования по гонкам на охотничьих лыжах.
За несколько лет проведения спортивных состязаний расширилась их география, например, в 2021-2022 годах соревнования принимали Удорский, Усть-Цилемский, Прилузский, Корткеросский, Сыктывдинский районы.
Дисциплина «Национальные виды спорта и игры» преподаётся в Сыктывкарском государственном университете имени Питирима Сорокина, издаётся тематическая учебно-методическая литература.
В качестве положительного примера Владимир Уйба привёл Ижемский район.
Это единственный в республике муниципалитет, где с 1992 года профессионально готовят спортсменов по северному многоборью, куда входят бег с палкой, метание топора на дальность, метания тынзяна на хорей, прыжки через нарты, тройной прыжок с отталкиванием двумя ногами.
В райцентре проходят ежегодный фестиваль «Ижемские состязания» («Изьваса вермасьöмъяс») и Чемпионат Республики Коми.
В августе 2022 года наши спортсмены-многоборцы впервые представляли республику на спортивном фестивале коренных народов Арктики «Берингийские игры», который проходил на Чукотке.
В 2007 году под эгидой межрегионального общественного движения «Коми войтыр» появился лыжный фестиваль «Лямпиада», который и дал старт развитию нового национального вида спорта Республики Коми – гонок на охотничьих лыжах.
В 2022 году в фестивале принял участие Глава региона Владимир Уйба и прошёл дистанцию на лямпах.
«Фестиваль поистине становится массовым мероприятием.
Гонки на охотничьих лыжах становятся очень популярными среди местного населения.
Родители приходят поболеть за своих детей, и это очень важно, поскольку мы так формируем у подрастающего поколения уважительное отношение к историческим корням.
Я призываю всех жителей республики поучаствовать в этом захватывающем мероприятии!» - отметил Владимир Уйба.
В 2017 году гонки на охотничьих лыжах были официально включены во Всероссийский реестр видов спорта.
Региональным министерством физической культуры и спорта приняты нормативные документы, регламентирующие этот вид национального спорта.
Гонки на охотничьих лыжах культивируются в семи муниципальных образованиях.
Спортивное звание «Мастер спорта по национальному виду спорта Республики Коми «гонки на охотничьих лыжах» присвоено 19 спортсменам.
Глава Республики Коми Владимир Уйба вручил активистам Федерации государственные награды и нагрудные знаки.
«Огромное спасибо, прежде всего, жителям республики за то, что поддерживают национальный вид спорта.
Огромное спасибо Правительству республики, Уйба Владимиру Викторовичу, что с первого дня, как приехал в республику, вошёл в стезю национальных проблем и пытается их решить.
Надеюсь, что в дальнейшем с Вашей помощью национальный вид спорта не только будет развиваться в Коми, но и шагнёт за пределы республики», - поблагодарил исполнительный директор Федерации национального вида спорта Республики Коми – гонки на охотничьих лыжах, тренер-преподаватель Афанасий Габов.
***
За многолетний добросовестный труд, вклад в развитие физической культуры и спорта в Республике Коми и пропаганду здорового образа жизни наградная плакетка «Почётный наставник» вручена:
Габову Афанасию Васильевичу - исполнительному директору Федерации национального вида спорта Республики Коми – гонки на охотничьих лыжах, тренеру-преподавателю;
Нагрудный знак «Мастер спорта по национальному виду спорта Республики Коми «Гонки на охотничьих лыжах» и удостоверение к нему вручены:
Беляеву Василию Геннадьевичу – активисту Федерации национального вида спорта Республики Коми – гонки на охотничьих лыжах;
Кетову Михаилу Александровичу – активисту Федерации национального вида спорта Республики Коми – гонки на охотничьих лыжах;
Шулепову Виталию Валентиновичу – активисту Федерации национального вида спорта Республики Коми – гонки на охотничьих лыжах.
За значительный вклад в реализацию государственной национальной политики Республики Коми, развитие этнокультурного и языкового многообразия Республики Коми нагрудный знак «За вклад в межнациональный мир и согласие в Республике Коми» вручён:
Маркову Валерию Петровичу – президенту Федерации национального вида спорта Республики Коми – гонки на охотничьих лыжах.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Францем Клинцевичем @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2606 @ 2022-10-22 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Францем Клинцевичем
Встреча состоялась 22 октября в Сыктывкаре.
Глава Республики Коми и лидер Российского Союза ветеранов Афганистана обсудили вопросы взаимодействия регионального Правительства с общественной организацией.
«Общественная организация афганцев – одна из старейших и наиболее активных в нашем регионе.
Я искренне благодарен членам Коми регионального отделения Союза ветеранов Афганистана за ту работу, которую они проводят.
Прежде всего это, конечно, военно-патриотическое воспитание детей и молодёжи.
Сегодня это направление общественной работы как никогда актуально и востребовано», – отметил Глава Республики Коми.
За особые заслуги, способствующие социально-экономическому развитию и процветанию Республики Коми, Владимир Уйба вручил Францу Клинцевичу наградную плакетку Главы Республики Коми.
Глава региона высоко оценил помощь афганцев в проведении частичной мобилизации.
Ветераны боевых действий проводят встречи с призванными по мобилизации, морально поддерживают их, напутствуют и делятся своим боевым опытом.
***
Франц Адамович Клинцевич 22 года посвятил служению в рядах Вооружённых Сил СССР и Российской Федерации, проходил службу в Воздушно-десантных войсках на различных должностях, участвовал в боевых действиях в Афганистане.
Является полковником запаса.
В 1995 году назначен председателем правления Российского союза ветеранов Афганистана.
Депутат Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации третьего, четвёртого, пятого и шестого созывов.
С 2015 по 2021 годы – Первый Заместитель Председателя Комитета Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации по обороне и безопасности.
Награждён двумя орденами «Красной звезды», орденом Почёта, Дружбы, орденом Александра Невского, а также орденом «Почёта» Республики Беларусь, орденом «Звезда» III степени Республики Афганистан, 12 медалями СССР и Республики Афганистан.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Наше дело правое.
Вместе мы победим!» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2610 @ 2022-10-26 @}
Владимир Уйба: «Наше дело правое.
Вместе мы победим!»
Глава Республики Коми принял участие в митинге-концерте «МЫ РОССИЯ!
МЫ ВМЕСТЕ!» в поддержку специальной военной операции на Донбассе и Украине, который состоялся 26 октября на Театральной площади Сыктывкара.
«Мы сегодня собрались здесь для того, чтобы показать наше единство и поддержать ребят, которые уже в зоне специальной военной операции, которые призваны по частичной мобилизации или ушли по контракту, добровольцами.
Мы ими гордимся! - обратился к участникам митинга-концерта Владимир Уйба.
- Я провожал все команды наших ребят.
Они были едины во мнении, что идут воевать за Родину, за свой народ, за своих детей.
Президент России, верховный главнокомандующий Владимир Владимирович Путин, принимая решение о начале специальной военной операции и частичной мобилизации, взял на себя колоссальную ответственность.
Мы отстаиваем свободу перед коллективным Западом, отстаиваем свободу не только нашей, но и любой другой страны, которая не желает жить под игом НАТО.
Артиллерийские обстрелы наших приграничных территорий, в которых получают ранения и гибнут люди, - ещё одно подтверждение тому, что НАТО выбрало территорию Украины как плацдарм для наступления на Россию.
Я точно уверен, что наше дело правое.
Победа будет за нами!
Но для этого мы должны быть вместе, поддерживать наших ребят и их семьи.
Вместе мы победим!»
Владимир Уйба отметил, что Правительство Республики Коми делает всё необходимое для того, чтобы поддержать ребят, отправившихся в зону СВО, и их семьи.
При этом Глава региона подчеркнул, что поддержка важна от каждого, кто остался в тылу, важны единение и солидарность общества.
На митинге вспомнили имена великих полководцев, которые во все века поднимались на защиту Родины – это князья Александр Невский и Дмитрий Донской, нижегородский гражданин Кузьма Минин и князь Дмитрий Пожарский, не потерпевший ни одного поражения генералиссимус Александр Суворов, спаситель России от Наполеона фельдмаршал Михаил Кутузов и маршал Победы Георгий Жуков.
Участники митинга выразили слова поддержки, а также признательность и благодарность за подвиги, за примеры доблести и отваги российским солдатам и офицерам, участвующим в специальной военной операции, среди которых немало и уроженцев Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл личный приём граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2611 @ 2022-10-26 @}
Владимир Уйба провёл личный приём граждан
Жители региона обратились к Главе Республики Коми по вопросам улучшения жилищных условий, оказания медицинской помощи, водоснабжения, коммунального обслуживания, организации автобусного сообщения и другим.
По итогам личного приёма руководителям министерств и ведомств, руководителям органов муниципальной власти дан ряд поручений и рекомендаций по решению вопросов, которые обозначили Владимиру Уйба жители региона.
Ход исполнения этих поручений поставлен на контроль Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2613 @ 2022-10-27 @}
Владимир Уйба провёл заседание Комиссии по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми
Подведены итоги прохождения паводкоопасного периода, рассмотрены вопросы готовности объектов энергетики и ЖКХ к бесперебойному функционированию в осенне-зимний период, создания резервов материальных ресурсов для ликвидации ЧС на территории муниципальных образований, а также реализации мер пожарной безопасности на объектах образования, здравоохранения и социальной сферы.
Открывая заседание, Глава Республики Коми напомнил о том, что 19 октября 2022 года Президентом Российской Федерации Владимиром Владимировичем Путиным был принят ряд очень важных решений.
В четырёх регионах страны введено военное положение, в ряде субъектов – средний уровень реагирования и режим повышенной готовности.
Для Республики Коми определён режим базового уровня готовности.
Этот режим предполагает дополнительные меры обеспечения общественного порядка, усиление мер безопасности на социально значимых и инфраструктурных объектах, в том числе в сфере промышленности, транспорта, связи, а также меры для удовлетворения потребности Вооружённых Сил России, других войск и воинских формирований.
В Республике Коми во исполнение Указа Президента России создан Республиканский Оперативный штаб по обеспечению базового уровня готовности.
Соответствующие поручения по организации работы штаба были даны на его первом заседании 20 октября.
«Коллеги, мы перешли на режим работы в совершенно новых реалиях, в условиях «особого периода».
Поэтому, для органов управления, сил и средств Коми республиканской подсистемы РСЧС необходимо в кратчайшие сроки актуализировать планы гражданской обороны, провести учения с отработкой мероприятий в рамках возможного введения различных уровней реагирования и с учётом задач, поставленных Президентом России», - поставил задачу Владимир Уйба.
С основным докладом о готовности объектов энергетики и ЖКХ к осенне-зимнему периоду выступил министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Андрей Лисов.
К работе в зимний период подготовлено 99,4 % котельных коммунального назначения.
Все они работают в штатном режиме.
Объектов жилого фонда подготовлено 99,5%, водопроводные и тепловые сети подготовлены в полном объёме – 100 %.
Заменено 107 % ветхих тепловых сетей и 112 % ветхих водопроводных сетей от запланированных объёмов.
Сформированы необходимые запасы топлива на объектах коммунальной инфраструктуры.
В труднодоступные населённые пункты и районы с ограниченным сроком навигации на коммунальные котельные доставлены запасы угля и дизельного топлива для поселковых дизельных электростанций в полном объёме.
В ходе заседания были проанализированы риски неполучения паспортов готовности муниципальными образованиями Республики Коми.
Руководителям всех уровней поручено обеспечить полное и своевременное устранение замечаний, выданных Печорским управлением Федеральной Службы по экологическому, технологическому и атомному надзору по Республике Коми.
Также Владимир Уйба дал поручение Правительству Республики Коми подготовить обращение в адрес Правительства Российской Федерации с просьбой о выделении дополнительных средств из резервного фонда на решение вопросов противопожарной безопасности в учреждениях образования, здравоохранения и социальной защиты Республики Коми.
«Устранить нарушения по многолетним предписаниям Госпожнадзора и МЧС на объектах образования, здравоохранения и социальной защиты за счёт республиканского бюджета в настоящее время не представляется возможным.
Но неисполнение предписаний категорически недопустимо, поскольку это приведёт к остановке деятельности социально значимых объектов.
Прошу подготовить материалы с актами контролирующих органов и необходимыми суммами, которые за моей подписью будут представлены Председателю Правительства Российской Федерации Михаилу Владимировичу Мишустину для дальнейшего реагирования», - сказал Глава Республики Коми.
Владимир Уйба отметил, что по предварительным расчётам на устранение нарушений на подведомственных объектах Министерству образования, науки и молодёжной политики Республики Коми необходимо не менее 511,7 млн рублей, Министерству труда, занятости и социальной защиты Республики Коми – 257,3 млн рублей, Министерству здравоохранения Республики Коми – 220 млн рублей.
{Kodko @ Владимир Уйба подписал Указ о проведении в Республике Коми Года молодёжи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2614 @ 2022-10-27 @}
Владимир Уйба подписал Указ о проведении в Республике Коми Года молодёжи
Правительству Республики Коми поручено до 30 декабря 2022 года сформировать и утвердить план основных мероприятий, проводимых в рамках Года молодёжи.
Руководителям органов исполнительной власти Республики Коми необходимо запланировать и осуществить мероприятия в рамках Года молодёжи.
Органам местного самоуправления в Республике Коми, иным органам и организациям на территории Республики Коми также рекомендовано запланировать и провести соответствующие мероприятия.
{Kodko @ Создан Координационный совет при Главе Республики Коми по взаимодействию с российским движением детей и молодёжи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2615 @ 2022-10-27 @}
Создан Координационный совет при Главе Республики Коми по взаимодействию с российским движением детей и молодёжи
Указ об этом 27 октября подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Координационный совет при Главе Республики Коми по взаимодействию с российским движением детей и молодёжи, его региональным отделением, местными и первичными отделениями создан в целях реализации государственной молодёжной политики в Республике Коми.
Совещательный орган будет содействовать в развитии институтов наставничества, менторства и тьюторства, воспитанию детей, их профессиональной ориентации, организации досуга, всестороннего развития и самореализации детей и молодёжи, их подготовке к полноценной жизни в обществе.
Деятельность Координационного совета будет также направлена на формирование у детей и молодёжи мировоззрения на основе традиционных российских духовных и нравственных ценностей, а также развития у них общественно значимой и творческой активности, высоких нравственных качеств, любви и уважения к Отечеству.
Координационный совет будет взаимодействовать с региональными и местными отделениями российского движения детей и молодёжи, органами власти и местного самоуправления, образовательными организациями, научными центрами и профессиональными сообществами Республики Коми.
Он будет выявлять перспективные региональные и муниципальные детские и молодёжные инициативы и проекты, которые в дальнейшем будут рекомендованы в качестве получателей государственной поддержки.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл первое заседание общественного совета федерального партийного проекта «Zа Самбо» в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2616 @ 2022-10-27 @}
Владимир Уйба провёл первое заседание общественного совета федерального партийного проекта «Zа Самбо» в Республике Коми
На встрече обсудили вопросы патриотического, физического и нравственного воспитания подрастающего поколения через его приобщение к национальному виду спорту – самбо.
В обсуждении приняли участие представители Министерства физической культуры и спорта Республики Коми, Министерства образования, науки и молодёжной политики Республики Коми, Федерации самбо Республики Коми, высших учебных заведений республики, директора спортивных школ и тренеры по данному вида спорта, депутаты и члены партии «Единая Россия».
«Самбо или самооборона без оружия – это отечественное боевое искусство, признанное как международный боевой вид спорта.
Самбо позволяет развивать не только физические, но и морально-волевые качества.
Проект «Zа Самбо» – это не только повышение роли физической культуры и спорта в развитии подрастающего поколения.
Это и содействие в улучшении материально-технической базы в городах и сёлах, реконструкция и открытие спортивных залов для самбо», - отметил председатель общественного совета федерального партийного проекта «Zа Самбо» в Республике Коми, Глава региона Владимир Уйба.
Участники заседания ознакомились с паспортом федерального партийного проекта «Zа Самбо», рассмотрели предложения по внесению изменений в федеральный стандарт спортивной подготовки по самбо и о включении национального вида спорта в программу подготовки и переподготовки учителей физкультуры.
Также обсудили практику введения одного обязательного урока физкультуры по занятиям самбо в школах и возможность создания в средних, средне-специальных и высших учебных заведениях спортивных секций по самбо.
Старт реализации федерального партийного проекта «Zа Самбо» на территории Российской Федерации дан 22 июля 2022 года решением Президиума Генерального Совета партии «Единая Россия».
Приоритетные задачи – повысить роль физической культуры и спорта в развитии подрастающего поколения, сформировать благоприятные условия для его патриотического, физического, гражданственного и нравственного воспитания, содействовать в реконструкции и открытии спортивных залов для самбо, пропагандировать массовое развитие самбо как системы самообороны, а не нападения.
В рамках федерального партийного проекта «Zа Самбо» стоят задачи по развитию направлений «Самбо в школу», «Самбо в села», «Самбо в ВУЗы», «Самбо в парках».
В республике уже есть примеры успешного воплощения в жизнь этих направлений.
Например, региональный проект «Самбо в школу» реализуется в восьми школах Сыктывкара и в двух школах Воркуты либо в виде обязательного урока физкультуры, либо в виде секции или спортклуба.
Для этого в школах были оснащены залы, закуплено спортивное оборудование, форма, организована переподготовка учителей физкультуры.
Следующий этап – реализация проекта в техникумах, колледжах и вузах.
Проект «Самбо в сёла» реализуется в сёлах Усть-Кулом и Объячево.
Проект «Самбо в парках» нашёл воплощение в еженедельных открытых тренировках, которые проводятся в Эжвинском районе столицы.
В Республике Коми с 2012 года действует Коми региональная физкультурно-спортивная общественная организация «Федерация самбо Республики Коми».
За десять лет работы Федерации открыты филиалы в Усинске, Печоре, Воркуте, Сыктывкаре и Эжвинском районе столицы.
Ежегодно проводятся различные соревнования, фестивали, открытые тренировки и мастер-классы с приглашением чемпионов.
Участники заседания поблагодарили основоположника и председателя «Федерации самбо Республики Коми», исполнительного директора «Федерации самбо Северо-Западного федерального округа России» Рустама Нурисламова за активное участие в продвижении национального вида спорта.
«Благодарю Рустама Фаварисовича.
Недавно он съездил в наш подшефный город Ровеньки, где провёл показательные выступления для молодых спортсменов, передал им спортивный ковёр и форму.
Это хорошее начинание, поскольку ребята за восемь лет истосковались по спорту и соревнованиям.
Такие встречи им очень важны», - подчеркнул Глава Республики Коми.
Владимир Уйба поручил членам общественного совета проработать вопрос организации занятий по самбо в специальных коррекционных школах республики в рамках отдельного направления – «адаптивное самбо».
В качестве стартовой площадки было предложено взять эжвинскую школу-интернат, где воспитывается более 100 детей-сирот и имеется хорошая спортивная инфраструктура.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с вице-президентом Российского футбольного союза Еленой Илюхиной @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2618 @ 2022-10-29 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с вице-президентом Российского футбольного союза Еленой Илюхиной
На встрече обсудили перспективы развития футбола и спортивной инфраструктуры в Республике Коми, а также вопросы сотрудничества в рамках четырёхстороннего соглашения между Правительством региона, Министерством спорта Российской Федерации, Российским футбольным союзом и Федерацией футбола Республики Коми.
Владимир Уйба и Елена Илюхина обсудили участие команд Спортивной школы по футболу Республики Коми в Юношеской футбольной лиге Северо-Запада в 2023 году.
Подтверждено участие 3 возрастных групп – 2006, 2007, 2008 годов рождения.
Четыре тренера Спортивной школы по футболу сейчас проходят повышение квалификации на аттестационный уровень лицензии «С-УЕФА».
«Большой футбол "11 на 11" привлекает большое количество людей, к нему есть интерес, у него много болельщиков.
И в этом направлении у нас хорошие достижения.
Северо-Запад стал первым регионом, в котором в прошлом сезоне проводилась юношеская футбольная региональная лига.
В этом году мы стали проводить первенство Юношеской футбольной лиги Северо-Запада.
У Республики Коми неплохой результат – в возрастной группе 2006-2007 вы занимаете 5 место с разницей всего 4 очка от призового.
Это говорит о том, что уровень у ваших ребят очень высокий», - рассказала Вице-Президент Российского футбольного союза, заместитель генерального директора по правовым и корпоративным вопросам ПАО «Газпром нефть» Елена Илюхина.
Также обсуждены возможности строительства крытого футбольного манежа для организации тренировок и занятий по футболу круглый год – поля Республиканского стадиона доступны только в летний период.
«Большой футбол – это красивый, зрелищный массовый спорт.
Его развитие в Республике Коми для меня очень важно, особенно среди детей и в первую очередь среди детей из трудных семей, в которых они лишены родительского внимания.
Если мы сможем компенсировать дефицит этого внимания спортом, то есть шанс, что такие дети в жизни выберут правильный путь.
Поэтому поддерживаю предложение о строительстве крытого манежа.
Возьмём его в проработку, будем искать возможности, источники.
Потребность в нём сегодня совершенно точно есть», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
***
Футбол в Республике Коми развивается на базе 9 учреждений физкультурно-спортивной направленности, где тренируется более 850 детей и подростков.
В целом в регионе этим видом спорта занимается более 22 тысяч человек.
На территории республики действует Коми региональная общественная организация «Федерация футбола Республики Коми».
Мини-футбол развивается в республике на базе 11 учреждений физкультурно-спортивной направленности, в них занимается более 1500 детей и подростков.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился в Ленинградской области с военнослужащими из Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2619 @ 2022-10-29 @}
Владимир Уйба встретился в Ленинградской области с военнослужащими из Коми
В настоящее время жители республики, призванные по частичной мобилизации, проходят военную подготовку и боевое слаживание.
Вскоре они направятся к месту несения службы.
В ходе встречи Глава Республики Коми ответил на вопросы бойцов и вручил комплекты дополнительной экипировки, сформированной региональным Правительством.
«Мы вами гордимся.
Служите честно, смело.
Возвращайтесь назад с Победой!», - обратился к военнослужащим Глава Республики Коми.
В комплект дополнительной экипировки от Правительства Республики Коми входят тёплые вещи, сапоги, берцы, спальные мешки, рюкзак, тактические перчатки, наколенники, туристические коврики и ряд других предметов снаряжения.
До 4 ноября в расположение воинской части будут доставлены аптечки для бойцов из Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил ухтинцу Евгению Алексееву знак Почётного гражданина Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2620 @ 2022-10-29 @}
Владимир Уйба вручил ухтинцу Евгению Алексееву знак Почётного гражданина Республики Коми
Сегодня, 29 октября, Глава региона навестил Евгения Михайловича с супругой Ниной Алексеевной у них дома в Ухте, вручил государственную награду Республики Коми, поблагодарил за многолетний добросовестный труд на благо страны, значительный вклад в развитие и процветание родного края, пожелал крепкого здоровья и благополучия.
«С огромным уважением, Евгений Михайлович, вручаю Вам заслуженную государственную награду «Почётный гражданин Республики Коми».
Именно такие люди как Вы украшают нашу республику.
Вы – легенда, на кого нужно равняться всем нам.
Большое Вам спасибо за вклад, который Вы внесли в развитие нашей республики», - поблагодарил ветерана Владимир Уйба.
***
Евгений Михайлович Алексеев родился 29 декабря 1934 года в селе Межег Усть-Вымского района Коми АССР.
В 1953 году окончил Микуньское железнодорожное училище № 1.
В 1953-1971 годах работал в локомотивном депо в г. Микунь.
В 1955-1959 годах проходил службу в рядах Военно-морского флота.
За успешное проведение испытаний новых образцов атомного и водородного оружия в 1958 году был награждён орденом Ленина.
В 1971 году избран председателем исполкома Микуньского городского Совета депутатов трудящихся, в 1975 году назначен председателем исполкома Вуктыльского районного Совета народных депутатов.
Под его руководством города Микунь и Вуктыл преобразились – были построены и отремонтированы дороги.
С 1978 по 1990 год работал заместителем председателя Ухтинского горисполкома по жилищно-коммунальному хозяйству.
При его непосредственном руководстве в городе была проведена реформа ЖКХ, решены многие вопросы по благоустройству Ухты.
В 1190 году по инициативе и при непосредственном участии Евгения Алексеева в Ухте было создано предприятие «Горзеленхоз».
Евгений Михайлович был директором этого предприятия со дня основания и до 2007 года.
Евгений Алексеев – активный общественный деятель.
Избирался депутатом Совета национальностей 7-го созыва Верховного Совета СССР, депутатом Верховного Совета Коми АССР 8-го созыва.
За многолетний добросовестный труд на благо Республики Коми награждён многочисленными государственными наградами.
Имеет звания «Заслуженный работник народного хозяйства Коми АССР», «Почётный работник жилищно-коммунального хозяйства России».
За большие заслуги в развитии города Ухты Евгению Михайловичу Алексееву присвоено звание «Почтёный гражданин города Ухты».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника автомобильного и городского пассажирского транспорта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2621 @ 2022-10-30 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника автомобильного и городского пассажирского транспорта
«Уважаемые работники автомобильного и городского пассажирского транспорта Республики Коми!
Дорогие ветераны отрасли!
Поздравляю вас с профессиональным праздником!
Сегодня невозможно представить улицы современных городов и сёл без машин – легковых, грузовых, автобусов.
Сложно переоценить роль автотранспорта как в развитии республики и страны, так и в жизни отдельного человека.
На плечах тех, кто работает в автотранспортной отрасли, лежит огромная ответственность.
Это тяжелый, требующий концентрации и внимательности труд.
Выходить на линию приходится в дождь и мороз, ранним утром и глубокой ночью.
Нужно не просто вовремя доставить груз или пассажиров, важно сделать это комфортно и безопасно.
Водители и механики, инженеры и диспетчеры, кондукторы и руководители автотранспортных предприятий, спасибо вам за надежность и выдержку, верность выбранному делу и самоотдачу.
Отдельные слова признательности ветеранам отрасли.
Ваш опыт необходим для решения задач, стоящих перед отраслью сегодня.
От всей души желаю крепкого здоровья, успехов в вашем нелегком труде, благополучия и счастья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Почётной грамотой Республики Коми награждены Василий Караваев и Алексей Петренко @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2623 @ 2022-10-31 @}
Почётной грамотой Республики Коми награждены Василий Караваев и Алексей Петренко
Соответствующий Указ подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Указ Главы Республики Коми от 26 октября 2022 года № 124 «О награждении Почётной грамотой Республики Коми»
За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Караваева Василия Ивановича – водителя первого класса государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Автохозяйство», город Сыктывкар;
Петренко Алексея Петровича – начальника федерального государственного казенного учреждения «Управление вневедомственной охраны войск национальной гвардии Российской Федерации по Республике Коми», город Сыктывкар.
{Kodko @ В Коми 1 ноября начнётся осенний призыв 2022 года @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2625 @ 2022-10-31 @}
В Коми 1 ноября начнётся осенний призыв 2022 года
Военнослужащие, призванные на срочную военную службу, не будут направляться в зону проведения специальной военной операции на территории Украины.
О готовности призывных комиссий и военных комиссариатов к осенней призывной кампании Главу Республики Коми Владимира Уйба проинформировал военный комиссар Республики Коми Дмитрий Федин.
Прежде чем доложить о готовности к осеннему призыву 2022 года, Дмитрий Федин подвёл итоги предыдущего.
Задание на призыв, установленное для Республики Коми, выполнено своевременно и в полном объёме: призвано и направлено для прохождения военной службы около 1900 человек.
Мероприятия призыва проходили с соблюдением ограничений, связанных с пандемией коронавирусной инфекции.
Благодаря комплексу мер, проведенных совместно с органами исполнительной власти Республики Коми и местного самоуправления, в ходе призыва и отправки граждан на военную службу происшествий и заболеваний коронавирусной инфекцией не допущено.
На сборном пункте проводился контрольный медицинский осмотр и профессионально-психологический отбор граждан, предназначенных в воинские команды, что позволило исключить направление в войска негодных по состоянию здоровья и морально-деловым качествам призывников.
Кроме того, призывники обеспечивались установленными видами довольствия, в том числе горячим питанием, а направляемые в Вооруженные Силы – банковскими и персональными электронными картами.
Предстоящий осенний призыв 2022 года никак не связан с проведением специальной военной операции на Украине.
Все мероприятия будут проведены в установленные сроки с соблюдением норм законодательства и в плановом порядке.
Призывники из Республики Коми будут направлены для прохождения военной службы в воинские части Северного флота, Западного военного округа, Воздушно-космических сил и национальной гвардии.
По окончании срока службы все военнослужащие по призыву буду уволены и направлены к местам проживания.
В период подготовки к осеннему призыву 2022 года все граждане, подлежащие вызову на призывные комиссии, изучены.
Во всех муниципальных образованиях созданы призывные комиссии, которые приступают к работе с 1 ноября.
С весны 2022 года в соответствии с Указом президента Российской Федерации от 2 марта 2022 года № 83 гражданам, работающим в аккредитованных организациях, осуществляющих деятельность в области информационных технологий, и имеющим высшее образование по соответствующим специальностям и направлениям подготовки предоставляется право на отсрочку от призыва на военную службу.
Правила предоставления права на получение указанной отсрочки от призыва на военную службу и перечень специальностей утверждены Постановлением Правительства Российской Федерации от 28 марта 2022 года № 490.
Завершены мероприятия по подготовке сборного пункта к размещению и отправке призванных граждан в войска (силы).
Сборный пункт в полном объёме обеспечен медицинским, вещевым и продовольственным имуществом, помещения подготовлены для приема призывников.
В военном комиссариате Республики Коми с 5 ноября будет организована работа горячей линии по вопросам призыва граждан на военную службу.
Призывники и их родители смогут получить ответы на интересующие их вопросы по вторникам и четвергам с 10:00 до 12:00.
Телефон горячей линии военного комиссариата Республики Коми (82139) 22-662. До 5 ноября по вопросам призыва можно обратиться по телефону (8212) 32-11-92.
Так же свои вопросы можно задать, позвонив на телефоны горячей линии Главного организационно-мобилизационного управления Генерального штаба Вооруженных Сил Российской Федерации: (495) 498-96-96, 498-96-97, 498-96-98 по вторникам и четвергам с 10:00 до 12:00.
{Kodko @ Военнослужащие из Коми, которые находятся на боевом слаживании в Каменке, получили дополнительную экипировку от Правительства республики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2628 @ 2022-11-02 @}
Военнослужащие из Коми, которые находятся на боевом слаживании в Каменке, получили дополнительную экипировку от Правительства республики
1 ноября по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба с земляками, призванными по частичной мобилизации, встретилась представитель Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации Марина Каракчиева.
Она передала военнослужащим комплекты дополнительной экипировки, сформированной Правительством Коми.
В комплект дополнительной экипировки от Правительства Республики Коми входят тёплые вещи, сапоги, демисезонные берцы, зимние берцы, демисезонные и зимние костюмы, аптечки, спальные мешки, рюкзак, тактические перчатки, наколенники, туристические коврики и ряд других предметов снаряжения.
В настоящее время жители республики, призванные по частичной мобилизации, проходят военную подготовку и боевое слаживание в посёлке Каменка Выборгского района Ленинградской области.
Вскоре они направятся к месту несения службы.
Марина Каракчиева ответила на вопросы военнослужащих, а также рассказала о дополнительных мерах поддержки участников специальной военной операции и членов их семей в Республике Коми, которые сейчас разрабатываются Правительством региона по поручению Главы Коми Владимира Уйба.
{Kodko @ Дополнительную экипировку от Правительства Коми получили военнослужащие, которые проходят подготовку в посёлке Приветнинское @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2629 @ 2022-11-03 @}
Дополнительную экипировку от Правительства Коми получили военнослужащие, которые проходят подготовку в посёлке Приветнинское
2 ноября по поручению Главы Коми Владимира Уйба представитель Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации Марина Каракчиева встретилась с жителями республики, призванными по частичной мобилизации и находящимися на боевом слаживании в Ленинградской области.
Она передала землякам комплекты дополнительной экипировки и ответила на вопросы.
В комплект дополнительной экипировки от Правительства Республики Коми входят тёплые вещи, сапоги, демисезонные и зимние берцы, демисезонные и зимние костюмы, аптечки, спальные мешки, рюкзак, тактические перчатки, наколенники, туристические коврики и ряд других предметов снаряжения.
Также Марина Каракчиева рассказала о дополнительных мерах поддержки участников специальной военной операции и членов их семей, которые сейчас разрабатываются Правительством региона по поручению Главы Коми Владимира Уйба.
Вскоре, после завершения курса военной подготовки и боевого слаживания, военнослужащие из Коми, призванные по частичной мобилизации, будут направлены к месту несения службы.
{Kodko @ Своих не бросаем: Владимир Уйба посетил с рабочей поездкой Ровеньки @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2631 @ 2022-11-03 @}
Своих не бросаем: Владимир Уйба посетил с рабочей поездкой Ровеньки
2 ноября Глава Республики Коми осмотрел объекты социальной сферы и коммунальной инфраструктуры подшефного города в Луганской Народной Республике, проверил качество ремонтно-восстановительных работ, выполненных в рамках Соглашения о сотрудничестве между Правительством Республики Коми и администрацией города Ровеньки.
«Мы ждали и были уверены, что жители ЛНР, ДНР, Запорожской и Херсонской областей примут правильное решение и вернутся в родную гавань – Россию.
Это состоялось, и мы этому очень рады», – поздравил Глава Республики Коми жителей Ровеньков с принятием Луганской Народной Республики в состав Российской Федерации.
Напомним, Республика Коми стала участником масштабной федеральной программы помощи, когда регионы России берут шефство над городами и районами ЛНР и ДНР, пострадавшими от обстрелов украинских неонацистов.
В Ровеньковской школе № 9 имени Л. Г. Шевцовой установлены окна и отремонтирована кровля.
Также восстановительные работы завершены в трёх детских дошкольных учреждениях и в Ровеньковской центральной городской многопрофильной больнице.
Новые окна на объектах установлены по северному стандарту, что позволит лучше сохранять тепло в зданиях.
«Спасибо за помощь в эти тяжёлые времена.
Мы очень тронуты вашей заботой», - поблагодарил Главу Республики Коми главный врач медицинского учреждения Роман Казаков.
Глава Республики Коми посетил Ровеньковскую городскую организацию ветеранов и подарил общественникам компьютер.
Также он лично проверил качество выполненных ремонтных работ на объектах дошкольного образования и передал от Республики Коми детским садам Ровеньков канцелярские принадлежности, книги и настольные игры.
«Нашей благодарности нет конца и края.
В подарок ко дню рождения – 33-летию детского сада мы получили такую красоту!
Спасибо вам огромное!» - поблагодарила за установку новых окон заведующая ясли-садом комбинированного вида «Аленький цветочек» Елена Апрышко.
Глава Республики Коми осмотрел путепровод, где выполнялись работы по замене асфальтного покрытия, и посетил место застройки модульной станции скорой медицинской помощи, где ремонтные работы должны завершиться к концу декабря 2022 года.
«Качество работ хорошее, у меня были единичные замечания, они сейчас в процессе исправления. В целом работа наших подрядчиков меня удовлетворила.
Изначально планировалось отремонтировать двенадцать объектов, а по итогу отремонтировали сорок пять – это водопроводы, теплосети, котельные.
Но мы к этому были готовы.
Мы ставили перед собой задачу подготовиться к зимнему отопительному сезону и пройти его без аварий.
Теперь мы стали единым государством, поэтому наша работа здесь – это уже не просто помощь, а наша прямая обязанность», – отметил Владимир Уйба.
Глава Республики Коми посетил Комплексную детско-юношескую спортивную школу города Ровеньки и вручил юным воспитанникам и их тренерам ринг для бокса, футбольные мячи и тренировочную футбольную форму.
«Я рад, что мы сегодня начинаем с самого главного: не только ремонтируем сети и подаём воду в город, но и вкладываем в вас, дорогие ребята, свои любовь и заботу.
Мы начали обновлять ваши спортивные снаряды, форму и намерены полностью вовлечь вас в спортивную сетку соревнований Российской Федерации, Северо-Запада, Республики Коми.
Будем воспитывать новых чемпионов и создавать новое спортивное будущее и Луганской Народной Республики, и Российской Федерации.
В добрый путь!» - обратился к молодым спортсменам Владимир Уйба.
По словам главы администрации города Ровеньки Андрея Рубанцова, молодые спортсмены, которые к 2014 году уже состоялись и заработали различные титулы, разъехались.
Теперь задача города – заново поднять спорт, модернизировать спортивные здания и вырастить новых титулованных спортсменов, тем более у горожан в этом есть большая потребность.
Владимир Уйба отметил, что планы по восстановлению Ровеньков на 2023 – 2025 годы масштабные: необходимо завершить ремонт нескольких километров дорог, провести реконструкцию стадиона «Авангард».
Андрей Рубанцов подчеркнул, что работы выполняются качественно и быстро, и поблагодарил Главу и жителей Республики Коми за помощь в восстановлении социальных объектов и инфраструктуры города:
«Уважаемый Владимир Викторович, выражаю вам слова благодарности и особой признательности за поддержку нашему городу.
Благодаря плодотворному труду высококвалифицированных специалистов работы на объектах инфраструктуры были выполнены качественно и в срок.
За время нашего сотрудничества восстанавливается социальная инфраструктура, обновляются образовательные учреждения, объекты здравоохранения.
При вашей поддержке мы подготовились к отопительному сезону.
Мы вернулись домой в Россию и будем жить в одной стране дружной семьёй.
Примите самые добрые слова благодарности».
{Kodko @ Владимир Путин поздравил жителей Республики Коми с Днём народного единства @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2632 @ 2022-11-04 @}
Владимир Путин поздравил жителей Республики Коми с Днём народного единства
Поздравительная открытка Президента Российской Федерации по случаю государственного праздника направлена в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«Этот праздник олицетворяет неразрывную связь поколений, традиции патриотизма, сплочённости и созидания.
Мы искренне гордимся великими свершениями наших предков, которые всегда, во все времена, превыше всего ставили интересы Отечества.
Преданность Родине, чувство личной ответственности за её судьбу объединяют нас и сегодня.
Уверен, вместе мы ответим на любые вызовы, решим самые сложные, масштабные задачи», - отмечено в поздравлении Владимира Путина.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём народного единства @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2633 @ 2022-11-04 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём народного единства
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
Примите искренние поздравления с Днём народного единства!
В этом году исполняется 410 лет со дня победы войск Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского над польскими интервентами.
Благодаря мужеству, единению и отваге бойцов народного ополчения была освобождена Москва.
Героические свершения предков являются для нас примером патриотизма и сплочённости, которые как никогда нужны нам сегодня.
Во всеобщем единстве жителей нашей большой страны независимо от национальности и вероисповедания – сила, слава и будущее Отчизны.
Многонациональная Республика Коми гордится традициями добрососедства и взаимопонимания, сохранения культуры разных народов.
Суровая северная земля стала добрым домом для людей разных этносов и конфессий, которые совместным трудом создавали настоящее и сегодня пишут новые страницы в истории нашего региона и России.
От всей души благодарю вас за преданность родной земле, своим корням, за стремление сделать республику лучше и комфортней.
Желаю здоровья, благополучия и новых свершений во благо Великой России и Республики Коми!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ По поручению Главы Коми для семей военнослужащих установлены дополнительные меры поддержки @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2634 @ 2022-11-07 @}
По поручению Главы Коми для семей военнослужащих установлены дополнительные меры поддержки
Постановление об этом 3 ноября подписала первый заместитель Председателя Правительства Коми Эльмира Ахмеева.
Дополнительные меры поддержки членов семей военнослужащих (призванных в рамках частичной мобилизации, добровольцев и граждан, заключивших контракт в соответствии с пунктом 7 статьи 38 Федерального Закона «О воинской обязанности и военной службе»), установлены по поручению Главы Коми Владимира Уйба.
В их числе – обеспечение бесплатным питанием обучающихся 5-11 классов в государственных общеобразовательных организациях, государственных профессиональных образовательных организациях, находящихся в ведении Республики Коми, муниципальных общеобразовательных организациях и в частных общеобразовательных организациях, осуществляющих образовательную деятельность по имеющим государственную аккредитацию образовательным программам.
Также в качестве дополнительной меры поддержки установлена компенсация родительской платы, взимаемой с родителей (законных представителей) за присмотр и уход за детьми в образовательных организациях, реализующих образовательную программу дошкольного образования, предоставляемая в размере фактических затрат одного из родителей (законного представителя) ребенка военнослужащего, связанных с внесением им платы, взимаемой за присмотр и уход за ребенком в дошкольной образовательной организации, расположенной на территории республики и реализующей образовательную программу дошкольного образования.
Эти меры будут предоставляться семьям военнослужащих весь период прохождения военнослужащими военной службы.
К членам семьи военнослужащего относятся супруг (супруга), родители, несовершеннолетние дети, дети старше 18 лет, ставшие инвалидами до достижения ими возраста 18 лет, дети в возрасте до 23 лет, обучающиеся в образовательных организациях по очной форме обучения, лица, находящиеся на иждивении военнослужащего.
Предоставление указанных дополнительных мер социальной поддержки будут осуществляться в беззаявительном порядке с 1 ноября 2022 года, но не ранее чем со дня начала участия военнослужащего в специальной военной операции или убытия в место сбора и (или) на пункты (места) приема военнослужащих, призванных на военную службу.
Постановление от 3 ноября 2022 года № 549 «О дополнительной социальной поддержке некоторых категорий граждан» действует по 31 декабря 2022 года.
{Kodko @ Владимир Уйба и Ирек Файзуллин обсудили вопросы развития строительного и жилищно-коммунального комплекса Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2636 @ 2022-11-08 @}
Владимир Уйба и Ирек Файзуллин обсудили вопросы развития строительного и жилищно-коммунального комплекса Республики Коми
Рабочая встреча Главы Республики Коми и Министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Российской Федерации состоялась 7 ноября в Москве.
Для формирования комплексного подхода к развитию инфраструктуры Республике Коми одобрен инфраструктурный бюджетный кредит на четыре проекта.
Средства планируется направить на создание социальной, дорожной и инженерной инфраструктуры в жилом квартале города Сыктывкара на Октябрьском проспекте.
Также, запланирована реконструкция и капитальный ремонт автодорог к заводу по производству фанерных плит.
Для работы животноводческой фермы будут построены и реконструированы объекты транспортной и инженерной инфраструктуры.
Комплексный подход к строительству, реконструкции и капитальному ремонту объектов транспортной инфраструктуры позволит построить туристско-рекреационный комплекс в Сыктывкаре.
«Реализация этих проектов даст мощный толчок развитию экономики Республики Коми, повысит качество жизни наших граждан.
Благодарю Правительство Российской Федерации, Минстрой России и лично Ирека Энваровича за поддержку наших инициатив и продуктивную совместную работу», - прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Ещё один объект, запланированный к реализации в рамках инфраструктурного меню в регионе, - водогрейная котельная в г. Инта.
Строительство котельной будет проводиться в рамках распределения заемных средств Фонда национального благосостояния через Фонд ЖКХ.
В Республике Коми ведётся строительство нового жилья.
Так, по данным региона за три квартала текущего года было введено 159,2 тыс. кв. м жилья, что выше аналогичного показателя предыдущего года на 46,9 %.
«Важно уже сегодня планировать, что мы будем строить в будущем, анализировать городскую среды и механизмы для повышения ее комфорта.
По данным региона, на этапе строительства сегодня находится 49 многоквартирных домов жилой площадью 262 тысяч квадратных метров.
Необходимо и дальше продолжать формировать этот задел для будущего строительства», - отметил глава Минстроя России Ирек Файзуллин.
Для повышения уровня жизни, а также формирования туристского потенциала в регионе создаются общественные и дворовые территории.
На сегодняшний день завершены работы на 72 площадках, ещё 43 объекта планируется ввести с эксплуатации до конца года.
Фото пресс-службы Министерства строительства и жилищно-коммунального хозяйства Российской Федерации
{Kodko @ Военнослужащие из Коми награждены за мужество, отвагу и самоотверженность (посмертно) @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2637 @ 2022-11-08 @}
Военнослужащие из Коми награждены за мужество, отвагу и самоотверженность (посмертно)
Сегодня, 8 ноября, в Сыктывкаре Глава Республики Коми Владимир Уйба и заместитель командующего Северным флотом вице-адмирал Олег Голубев передали государственные награды Российской Федерации родственникам бойцов, погибших в ходе специальной военной операции, – Звезду Героя Российской Федерации и Орден мужества.
«Сегодня мы собрались в этом зале, чтобы выразить глубочайшее уважение, отдать дань памяти подвигу наших героев, погибших в ходе специальной военной операции, – обратился к присутствующим Глава Республики Коми Владимир Уйба. – Наши ребята не пощадили своих жизней во имя Родины, во имя свободы и справедливости.
Александр Александрович и Артём Григорьевич – достойные сыны нашей Родины, продолжатели великих подвигов солдат, которые защищали нашу страну в годы Великой Отечественной войны.
Уважаемые Зоя Ивановна и Григорий Афиногенович, вы воспитали настоящих героев, настоящих патриотов.
Спасибо вам!
Эта утрата безвозвратна, она останется болью на всю жизнь.
Мы скорбим вместе с вами, но безмерно гордимся подвигом наших героев».
«Сегодня наше Отечество, все мы переживаем крайне ответственный период своей истории.
На кону стоит государственность и суверенитет России.
Именно нашему поколению, как в своё время нашим предкам, дедам, предстоит отстоять и обеспечить безопасное будущее России и всех нас», - сказал заместитель командующего Северным флотом вице-адмирал Олег Голубев.
Указом Президента Российской Федерации звание Героя Российской Федерации присвоено ефрейтору Александру Александровичу Власенкову посмертно.
Награда передана бабушке военнослужащего – Зое Ивановне Бадьиной.
Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении гражданского долга Орденом мужества награжден посмертно гвардии ефрейтор Артём Григорьевич Тимушев.
Награда передана отцу военнослужащего – Григорию Афиногеновичу Тимушеву.
Александр Власенков родился в селе Визинга Сысольского района, до призыва на военную службу жил в посёлке Чим Удорского района.
Стал мастером спорта, чемпионом России и мира по рукопашному бою.
Как отзываются о нём односельчане, Александр не боялся брать на себя ответственность за других, всегда готов был прийти на помощь.
Патриотизм был для него не просто словом.
Он всегда был готов по первому зову встать на защиту Родины.
Как отметили сослуживцы Александра Власенкова, он выбрал самую рискованную военную профессию – стал разведчиком.
Всегда был инициативен, шёл на риск, успешно выполнял боевые и специальные задачи, был примером для боевых товарищей, всегда отмечался командованием.
Успех был на его стороне.
В последнем бою он спас жизни своих товарищей ценой своей жизни и обеспечил выполнение боевой задачи.
2 сентября в районе Уды Александр Власенков командовал штурмовой группой.
Он с боем ворвался в траншеи и приступил к зачистке позиций, предлагая врагам сдаться в плен.
После ожесточённого боя противник прекратил огонь и пожелал сдаться.
Дождавшись подкрепления, Александр выдвинулся к вражескому блиндажу, чтобы взять в плен сдающихся националистов, но противник внезапно открыл шквальный огонь.
Александр Власенков, проявив мужество и героизм, без колебаний ринулся вперед, закрыв собой товарищей, чем спас их жизни, выиграл время и дал возможность перегруппироваться.
Мужественным поступком Александр Власенков обеспечил успешное завершение боя и взятие в плен оставшихся в живых врагов во главе с командиром роты, который после предоставил ценные разведданные.
Полученные ранения для ефрейтора Александра Власенкова оказались смертельными.
Артём Тимушев – сыктывкарец, служил по контракту и был одним из первых, кто отправился на спецоперацию для выполнения воинского долга.
Он с честью продолжил боевые традиции предков и геройски защищал Родину от врагов.
Прадед Артёма – Андрей Антонович Тимушев, уроженец села Усть-Нем Усть-Куломского района, воевал против фашистов в годы Великой Отечественной войны, был награждён тремя орденами Славы, орденом Красного Знамени и медалями.
Участники церемонии почтили память минутой молчания всех защитников Отечества, геройски павших в ходе специальной военной операции.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл командно-штабные учения по гражданской обороне и территориальной обороне @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2639 @ 2022-11-08 @}
Владимир Уйба провёл командно-штабные учения по гражданской обороне и территориальной обороне
Цель командно-штабных учений – отработка практических навыков органов управления и сил гражданской обороны, проверка готовности объектов гражданской обороны, систем связи и оповещения населения, оценка готовности системы управления гражданской и территориальной обороны к выполнению задач по предназначению.
«Со 2 по 8 ноября 2022 года в Республике Коми проводится ряд мероприятий по повышению готовности гражданской обороны и территориальной обороны.
Эти мероприятия проходят по поручению Президента России Владимира Владимировича Путина.
Сегодня мы проводим командно-штабные учения.
Учитывая существующую геополитическую обстановку, их проведение считаю крайне актуальным и необходимым.
В ходе учений отработаем все вопросы, связанные с управлением, обменом информацией, проведением практических мероприятий по гражданской обороне», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба, обращаясь к участникам учений.
Напомним, 19 октября 2022 года решением Президента Российской Федерации Владимира Путина в четырёх регионах страны введено военное положение, в ряде субъектов – средний уровень реагирования и режим повышенной готовности.
Для Республики Коми, как и для большинства субъектов Российской Федерации, определён режим базового уровня готовности.
Этот режим предполагает дополнительные меры обеспечения общественного порядка, усиление мер безопасности на социально значимых и инфраструктурных объектах, в том числе в сфере промышленности, транспорта, связи, а также меры для удовлетворения потребности Вооружённых Сил России, других войск и воинских формирований.
В Республике Коми во исполнение Указа Президента России создан Республиканский Оперативный штаб по обеспечению базового уровня готовности.
Соответствующие поручения по организации работы штаба были даны на его первом заседании 20 октября.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Координационного совета при Главе Республики Коми по стратегическому управлению @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2641 @ 2022-11-08 @}
Владимир Уйба провёл заседание Координационного совета при Главе Республики Коми по стратегическому управлению
Рассмотрены вопросы комплексного развития территорий Усть-Вымского, Удорского и Княжпогостского районов.
«Работу власти жители оценивают прежде всего по изменениям, которые они видят в своих населённых пунктах.
И это не только благоустройство.
Это развитие социальной инфраструктуры, возможность трудоустройства, доступность услуг и многое другое – всё то, от чего зависит качество жизни человека.
Поэтому развитием территорий надо заниматься комплексно», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
С докладами выступили министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Андрей Лисов и руководители муниципалитетов.
Особое внимание они уделили развитию социальной, жилищно-коммунальной и дорожной инфраструктуры.
До 2025 года запланировано строительство, в том числе в рамках адресной инвестиционной программы Республики Коми, следующих объектов.
На территории МР «Усть-Вымский» – врачебная амбулатория в селе Усть-Вымь, фельдшерско-акушерский пункт с жилым помещением для медработника в посёлке Илья-Шор, спортивный комплекс с плавательным бассейном и универсальным игровым залом в городе Микунь.
Кроме того, запланировано строительство системы водоснабжения и водохранилище в городе Микунь, двух трубопроводов подачи питьевой воды от водоочистной станции – в посёлке Жешарт.
На территории МР «Княжпогостский» запланирована реконструкция мостов через реку Лун-Вож и через ручей на участках автомобильной дороги Сыктывкар – Ухта – Печора – Усинск – Нарьян-Мар, а также строительство моста через реку Весляна на подъезде к посёлку Мещура.
На территории МР «Удорский» запланирована реконструкция мостов через реки Лекъю, Северная Цебъюга, а также через ручей на автомобильной дороге Усогорск – Благоево – Чупрово, реконструкция моста через реку Ела на автомобильной дороге по селу Чупрово, строительство автомобильной дороги Айкино – Кослан на участке Мозындор – Ёдва.
Кроме того, в Усть-Вымском районе по поручению Главы Республики Коми началась разработка проектно-сметной документации по строительству школы-сада в посёлке Студенец на 80 мест, а также многофункционального центра.
Обсуждается заключение концессионного соглашения на строительство образовательного комплекса в посёлке Мадмас на 120 мест.
Запланирован ремонт дома культуры в селе Айкино.
Владимир Уйба поручил министерству здравоохранения Республики Коми проработать вопрос строительства больницы в селе Благоево, реконструкции кирпичного помещения в селе Ёртом под фельдерско-акушерский пункт с жилым помещением для медработника в Удорском районе и строительства 6 ФАПов в Княжпогостском районе.
Министерству культуры Республики Коми поручено проработать вопрос строительства дома культуры в селе Ёртом Удорского района со сроком сдачи в 2023 году и активизировать работу по привлечению федеральных средств на ремонт школы искусств в городе Емва Княжпогостского района.
«Зачастую проблемы во всех муниципалитетах схожи.
Чтобы их решить, надо развивать экономику.
Без этого невозможно полноценное и комплексное развитие территорий.
Правительству Республики Коми необходимо активизировать работу по созданию новых производств и рабочих мест в тесном взаимодействии с руководителями муниципалитетов.
Подробнее рассмотрим этот вопрос на отдельном заседании», - сказал Владимир Уйба, подводя итоги заседания.
{Kodko @ Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2643 @ 2022-11-09 @}
Ряд жителей Республики Коми награждены государственными наградами
Соответствующий Указ подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Указ Главы Республики Коми от 7 ноября 2022 года № 131 «О награждении государственными наградами Республики Коми»
1. За заслуги перед Республикой Коми присвоить почётное звание Республики Коми «Заслуженный работник Республики Коми»:
Еникееву Рафаилю Маратовичу – электромонтажнику по силовым сетям и электрооборудованию общества с ограниченной ответственностью «Комистроймост», город Ухта;
Иваненко Николаю Геннадиевичу – заместителю директора по организационно-методической работе государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Республиканский медицинский информационно-аналитический центр», город Сыктывкар;
Козыревой Ирине Владимировне – учёному секретарю Института геологии имени академика Н.П. Юшкина Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук», город Сыктывкар;
Порядиной Надежде Леонидовне – начальнику отдела содействия работодателям в подборе необходимых работников Государственного учреждения Республики Коми «Центр занятости населения Усть-Вымского района»;
Потаповой Надежде Анатольевне – специалисту-эксперту отдела кадров Государственного учреждения – Отделения Пенсионного фонда Российской Федерации по Республике Коми, Прилузский район;
Русиновой Надежде Васильевне – советнику организационного отдела администрации муниципального района «Усть-Куломский»;
Савинкину Евгению Валерьевичу – директору общества с ограниченной ответственностью «Нефтедорстрой», город Сыктывкар;
Силаеву Валерию Ивановичу – главному научному сотруднику лаборатории петрографии Института геологии имени академика Н.П. Юшкина Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального исследовательского центра «Коми научный центр Уральского отделения Российской академии наук», город Сыктывкар;
Фроленко Марине Николаевне – ведущему специалисту планово-экономического отдела филиала «Аэронавигация Северного Урала» Федерального государственного унитарного предприятия «Государственная корпорация по организации воздушного движения в Российской Федерации», город Сыктывкар;
Черных Анастасии Николаевне – председателю первичной ветеранской организации сельского поселения «Гурьевка» местной общественной организации Коми республиканской общественной организации Всероссийской общественной организации ветеранов (пенсионеров) войны, труда, Вооруженных Сил и правоохранительных органов Прилузского района;
Шловенец Светлане Петровне – заместителю главного бухгалтера – начальнику отдела ведения налогового учета, расчетов и отчетности филиала «Аэронавигация Северного Урала» Федерального государственного унитарного предприятия «Государственная корпорация по организации воздушного движения в Российской Федерации», город Сыктывкар.
2. За многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, наградить Почётной грамотой Республики Коми:
Витязеву Татьяну Юрьевну – заведующего отделом экологического просвещения государственного бюджетного учреждения Республики Коми «Республиканский центр обеспечения функционирования особо охраняемых природных территорий и природопользования», город Сыктывкар;
Воробьева Александра Степановича – электрогазосварщика общества с ограниченной ответственностью «Нефтедорстрой», город Сыктывкар;
Данилова Андрея Альбертовича – водителя автомобиля с. Койгородок Койгородского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания»;
Демченко Наталью Павловну – декана нефтегазового факультета федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования «Ухтинский государственный технический университет»;
Зизганову Татьяну Викторовну – чтеца-мастера художественного слова высшей категории государственного автономного учреждения Республики Коми «Коми республиканская филармония», город Сыктывкар;
Клименкову Елену Александровну – начальника отдела социального законодательства Государственно-правового управления Администрации Главы Республики Коми, город Сыктывкар;
Коллектив работников государственного профессионального образовательного учреждения «Коми республиканский агропромышленный техникум имени Н.В. Оплеснина», Сыктывдинский район;
Корычева Сергея Александровича – водителя Службы транспорта Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал»;
Медведева Олега Петровича – начальника отдела аэропортовой деятельности, воздушных перевозок и транспортной безопасности Коми межрегионального территориального управления воздушного транспорта Федерального агентства воздушного транспорта, город Сыктывкар;
Никулину Наталию Геннадьевну – начальника отдела развития государственного управления Управления государственной гражданской службы Администрации Главы Республики Коми, город Сыктывкар;
Панюкова Михаила Анатольевича – машиниста автогрейдера тяжёлого типа общества с ограниченной ответственностью «Трударенда», Корткеросский район;
Патову Ларису Сергеевну – начальника отдела контроля, учёта и отчетности-инспектора Контрольно-счетной палаты Республики Коми, город Сыктывкар;
Плюснина Сергея Сергеевича – артиста-концертного исполнителя-ведущего мастера сцены государственного автономного учреждения Республики Коми «Коми республиканская филармония», город Сыктывкар;
Смирнова Евгения Валериевича – начальника технического отдела технического управления Акционерного общества «Коми тепловая компания», город Сыктывкар;
Росликову Светлану Константиновну – руководителя Финансового управления администрации муниципального образования городского округа «Усинск»;
Сенькину Надежду Валентиновну – врача-кардиолога кардиологического отделения государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Ухтинская городская больница № 1»;
Суханову Ольгу Борисовну – заместителя главного врача по лечебной части общеполиклинического медицинского персонала Государственного бюджетного учреждения здравоохранения Республики Коми «Ухтинская физиотерапевтическая поликлиника»;
Хозяинову Юлию Михайловну – директора муниципального бюджетного общеобразовательного учреждения «Гамская основная общеобразовательная школа», Ижемский район
Чупрову Наталью Валериановну – заведующего муниципальным бюджетным дошкольным образовательным учреждением «Детский сад № 2» с. Ижма, Ижемский район;
Шестакова Василия Александровича – слесаря по ремонту грузовых и дорожных машин общества с ограниченной ответственностью «Трударенда», Корткеросский район.
{Kodko @ В Республике Коми прекращены мероприятия, связанные с призывом на военную службу по частичной мобилизации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2645 @ 2022-11-09 @}
В Республике Коми прекращены мероприятия, связанные с призывом на военную службу по частичной мобилизации
Об этом заявил Глава Республики Коми Владимир Уйба на заседании Оперативного штаба по обеспечению базового уровня готовности.
«В Республике Коми все мероприятия, связанные с призывом на военную службу по мобилизации, военкоматами совместно с органами государственной власти и местного самоуправления прекращены.
В том числе прекращены мероприятия по подготовке и вручению повесток», - сказал Владимир Уйба.
Генеральный штаб Вооружённых Сил России направил командующим войсками военных округов и командующему Северным флотом указания о прекращении мероприятий частичной мобилизации.
В дальнейшем работа военных комиссариатов по комплектованию Вооружённых Сил Российской Федерации будет организована только за счёт приёма добровольцев и кандидатов для прохождения военной службы по контракту.
Напомним, 19 октября 2022 года решением Президента Российской Федерации Владимира Путина в четырёх регионах страны введено военное положение, в ряде субъектов – средний уровень реагирования и режим повышенной готовности.
Для Республики Коми, как и для большинства субъектов Российской Федерации, определён режим базового уровня готовности.
Этот режим предполагает дополнительные меры обеспечения общественного порядка, усиление мер безопасности на социально значимых и инфраструктурных объектах, в том числе в сфере промышленности, транспорта, связи, а также меры для удовлетворения потребности Вооружённых Сил России, других войск и воинских формирований.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём сотрудника органов внутренних дел Российской Федерации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2646 @ 2022-11-10 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём сотрудника органов внутренних дел Российской Федерации
«Уважаемые сотрудники органов внутренних дел!
Дорогие ветераны!
Примите поздравления с профессиональным праздником!
Органы внутренних дел прошли большой путь и имеют славную историю.
Созданная Петром Первым более 300 лет назад как служба охраны порядка, полиция и сегодня стоит на страже общественной безопасности и законности.
Сотрудники органов внутренних дел в наши дни противостоят не только дерзким и жестоким преступникам, но и мошенникам, имеющим современное оборудование, владеющим техническими знаниями.
Ответственность, мужество, стремление к профессиональному росту и твёрдость характера – таковы качества современного полицейского, профессионала своего дела, верного долгу и службе.
К вам обращаются люди в трудную минуту, вы ежедневно и ежечасно готовы прийти на помощь, встать на защиту тех, кто подвергся опасности, и рисковать жизнью ради других.
Уважаемые участковые, инспекторы, следователи, эксперты, все, кто выбрал службу в органах внутренних дел, кто работает в полиции!
От всей души благодарю вас за нелёгкий труд, за верность выбранному пути, за решительность и самоотдачу.
Спасибо ветеранам за создание традиций и прочных основ службы, семьям и близким стражей порядка – за надёжный тыл и поддержку.
Желаю счастья и благополучия, крепкого здоровья и выдержки, успехов в служении Отечеству!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Александр Рассохин назначен исполняющим обязанности Уполномоченного по защите прав предпринимателей в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2647 @ 2022-11-10 @}
Александр Рассохин назначен исполняющим обязанности Уполномоченного по защите прав предпринимателей в Республике Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 10 ноября 2022 года № 471-р
1. На основании статьи 3 Закона Республики Коми «Об Уполномоченном по защите прав предпринимателей в Республике Коми» назначить Рассохина Александра Александровича исполняющим обязанности Уполномоченного по защите прав предпринимателей в Республике Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Александр Рассохин озвучил круг задач, к решению которых он планирует приступить в новом качестве:
«Одна из первоочередных задач, которые сегодня, на мой взгляд, необходимо решить, - это консолидация бизнес-сообщества как один из ключей к комфортному и бесконфликтному правовому существованию.
Ещё одна не менее важная задача – устранение существующих или возможных противоречий во взаимоотношениях между органами государственной власти и бизнесом.
Противоречий сегодня достаточно, нередко они подкреплены всевозможными нормативно-правовыми актами, которые тоже надо корректировать с учётом реалий и запросов сегодняшнего дня.
Работа по защите нарушенных прав предпринимателей должна проводиться вне судебных решений.
Но если даже дело доходит до суда, нужно оказывать поддержку в решении спорного вопроса и, как говорит Президент России, в качестве обеспечительных мер обращаться в суд с оперативным приостановлением действий чиновников.
О необходимости освобождения бизнеса от неоправданных регуляторных барьеров также известна позиция первого лица государства.
Внимание следует уделить и правовому просвещению бизнеса в регионе».
{Kodko @ Владимир Уйба провёл Совет по стратегическому развитию и проектам @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2648 @ 2022-11-10 @}
Владимир Уйба провёл Совет по стратегическому развитию и проектам
Рассмотрены предварительные итоги реализации национальных проектов по линии Минздрава и Минстроя Республики Коми, проанализированы возможные риски не достижения установленных на 2022 год значений показателей нацпроектов и обсуждены меры по их устранению.
О реализации национального проекта «Здравоохранение» доложил исполняющий обязанности министра здравоохранения Республики Коми Игорь Дягилев.
В 2022 году в рамках регионального проекта «Развитие первичной медико-санитарной помощи» введены в эксплуатацию 15 из 19 запланированных к строительству фельдшерско-акушерских пунктов, остальные 4 ФАПа планируется ввести до конца года.
На средства, предусмотренные региональным проектом «Борьба с сердечно-сосудистыми заболеваниями», для сосудистых центров и сосудистых отделений региона в этом году приобретается 13 единиц специального оборудования.
Общая сумма закупок составит 121 млн рублей, завершение поставок запланировано на конец 2022 года.
Благодаря средствам, предусмотренным региональным проектом «Борьба с онкологическими заболеваниями», в 2022 году за счёт федерального бюджета идёт переоснащение Коми республиканского онкологического диспансера – заключено 14 государственных контрактов на 25 единиц оборудования.
Всего в этом году на эти цели планируется направить более 112 млн рублей.
На оснащение центров амбулаторной онкологической помощи в 2022 году из республиканского бюджета дополнительно выделено более 40 млн рублей.
Для привлечения специалистов в учреждения здравоохранения Республики Коми в рамках регионального проекта «Медицинские кадры» предоставляются выплаты по наиболее востребованным специальностям, а также единовременные выплаты земским докторам и фельдшерам, средним медицинским работникам ФАПов, приобретается жильё для медперсонала.
Отдельная выплата предусмотрена для врачей в Воркуте.
С 2022 года в Сыктывкарском государственном университете имени Питирима Сорокина организовано обучение 19 студентов по программам ординатуры за счёт средств регионального бюджета.
О реализации национального проекта «Жильё и городская среда» доложил министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми Андрей Лисов.
В 2022 году в Республике Коми запланировано ввести 233 тыс. кв. м жилья.
Общая площадь введённого за 9 месяцев этого года жилья на 47% больше, чем за аналогичный период прошлого года.
По региональной программе «Обеспечение устойчивого сокращения непригодного для проживания жилищного фонда» в период с 2019 по 2022 годы из аварийного жилья было переселено более 3 тысяч человек, всего в этом году планировалось достичь показателя более 5 тысяч человек.
Из-за значительного увеличения средней стоимости квадратного метра и в целях исполнения показателей по переселению граждан из аварийного жилья, в республиканском бюджете на 2022 годы было дополнительно предусмотрено на эти цели около 900 млн рублей.
На реализацию этапов переселения 2021, 2022 и 2023 годов Республика Коми получила из Фонда содействия реформированию ЖКХ более 2 млрд рублей.
Однако полностью освоить их подрядчики не успевают.
«Такая ситуация недопустима.
Я не удовлетворён работой глав муниципалитетов по переселению граждан из аварийного жилья.
Поручаю Правительству Республики Коми проработать вопрос о привлечении к ответственности всех недобросовестных подрядчиков, а также применить меры взыскания к руководителям муниципалитетов, которые не выполняют взятые на себя обязательства и заваливают реализацию нацпроекта», - отметил Владимир Уйба.
По остальным показателям нацпроекта, по словам руководителя регионального Минстроя, риски отсутствуют.
По проекту «Формирование комфортной городской среды» на благоустройство общественных и дворовых территорий в городских и сельских поселениях Республики Коми предусмотрено 528,9 млн рублей, в том числе 208,9 млн рублей из федерального бюджета.
Всего в 2022 году будет благоустроено 76 общественных и 39 дворовых территорий в 46 городских и сельских поселениях.
В рамках регионального проекта «Чистая вода» и в целях обеспечения качественной питьевой водой населения Ухты в городе идёт строительство станции водоочистки с созданием системы управления комплексом водоснабжения.
В 2022 году на это предусмотрено 488,4 млн рублей, в том числе 308,6 млн рублей – из федерального бюджета.
Срок сдачи объекта – ноябрь 2024 года.
{Kodko @ В Коми используют опыт и наработки Российского союза молодёжи для проведения Года молодёжи в 2023 году @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2652 @ 2022-11-10 @}
В Коми используют опыт и наработки Российского союза молодёжи для проведения Года молодёжи в 2023 году
Глава республики Владимир Уйба и Председатель Общероссийской общественной организации «Российский союз молодёжи» Павел Красноруцкий обсудили вопросы сотрудничества и реализацию в регионе молодёжной политики.
Рабочая встреча состоялась 10 ноября с участием заместителя Председателя Правительства Коми Ларисы Карачёвой.
«Уважаемый Павел Павлович, рад приветствовать Вас на нашей северной земле.
Республика Коми – замечательный край.
В первую очередь он, конечно, замечателен нашими людьми, нашей молодёжью, - отметил Владимир Уйба. – Мы понимаем, что без вклада в молодёжь республика не будет развиваться.
И в этом направлении уже делается достаточно много.
Но для того, чтобы ещё усилить эту работу, мы объявили 2023 год в Республике Коми Годом молодёжи.
Кроме того, с 1 января у нас начинает работать Комитет по молодёжной политике, который напрямую будет подчиняться мне.
Это позволит повысить его эффективность.
Республика Коми активно взаимодействует с Российским союзом молодёжи.
Уверен, что с появлением профильного комитета наше сотрудничество получит новый импульс и виток развития».
«Нам очень важно иметь прямой контакт с руководством региона, слышать и чувствовать его понимание, заинтересованность в поддержке и развитии молодёжной политики, молодёжных инициатив, проектов и программ.
Особенно тех, которые рождаются в регионах и дают возможность молодёжи самореализовываться, развиваться, жить и работать в своём регионе.
Именно такие задачи мы ставим перед собой», - сказал Павел Красноруцкий.
В Республике Коми региональное отделение Российского Союза Молодёжи (РСМ) действует уже 30 лет, реализует много значимых мероприятий и проектов, таких, как фестиваль «Российская студенческая весна» (Республика Коми – один из немногих регионов, где проводится муниципальный этап этого фестиваля), «Российская национальная премия Студент года», форум «Молодёжь Коми» и другие.
Деятельность Коми регионального отделения РСМ направлена на выявление и поддержку талантливой молодёжи, развитие её гражданской активности и патриотическое воспитание.
Павел Красноруцкий рассказал о направлениях деятельности, наработках и проектах РСМ, которые могли бы наполнить Год молодёжи в Республике Коми и дать молодым людям дополнительные возможности для развития и самореализации.
Это прежде всего программы по работе с молодёжью в муниципалитетах, работе со студентами среднего профессионального образования, наставничеству и профориентации, студенческому самоуправлению, творчеству.
Владимир Уйба поручил Ларисе Карачёвой проработать представленные предложения с целью их реализации в 2023 году, объявленном в Республике Коми Годом молодёжи.
{Kodko @ Владимир Уйба: «Настоящий профессионал должен быть патриотом» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2656 @ 2022-11-12 @}
Владимир Уйба: «Настоящий профессионал должен быть патриотом»
Глава Республики Коми напутствовал победителей конкурса на включение в резерв управленческих кадров региона.
«Настоящий профессионал должен быть патриотом.
А патриот – это действия.
Если рядом с вами живут семьи добровольцев, контрактников и призванных по мобилизации военнослужащих, которые сегодня защищают Родину на специальной военной операции, ваша, в первую очередь, человеческая задача сейчас – приходить к этим людям и спрашивать: «Чем помочь?», – обратился к резервистам Владимир Уйба.
– Будущее республики – за вами.
Именно вам со временем нужно будет взять управление регионом в свои руки.
И здесь, я считаю, самое главное – нужно изначально определить для себя правильную цель.
А цель для человека, который приходит на управленческие должности, – это служить людям, это бескорыстная, честная, профессиональная работа с полной самоотдачей.
Я желаю вам руководствоваться именно этим принципом, если вы приходите на службу Республике Коми и своему народу».
11 ноября победители конкурса на включение в резерв управленческих кадров приняли участие в обучающих мероприятиях, которые прошли на базе Коми республиканской академии государственной службы и управления.
В дальнейшем им предстоит пройти трёхлетнюю подготовку по уникальной комплексной программе, получить новый опыт и повысить профессиональный уровень.
Победители конкурса смогут принять участие в совещаниях органов власти и высказать свои предложения по сотрудничеству.
Также участники резерва смогут претендовать на замещение руководящих должностей в государственных органах власти, органах местного самоуправления, организациях региона.
«Для меня важно быть примером для тех ребят, которые двигаются за мной.
Необходимо показать молодёжи, что она здесь, в Республике Коми, необходима и востребована.
Здесь тоже есть возможность для развития и для достижения своих целей», - отметил начальник управления по учебно-воспитательной работе и социальным вопросам ФГБОУ ВО «Ухтинский государственный технический университет» Анатолий Чемезов.
«Я училась в Санкт-Петербурге, вернулась в родное село и ни разу об этом не пожалела.
Потому что я вижу, что и здесь, в селе, я не только могу реализовать себя как личность, но и помочь людям, которые надеются на меня.
Когда ты видишь результат проделанной работы, что можешь кому-то быть полезной, ты просто получаешь удовлетворение.
Дальнейшую карьеру я связываю с Республикой Коми.
Считаю, что не важно, где ты работаешь: на уровне села, района или республики, важно, что ты помогаешь людям.
Для меня главное – развивать Республику Коми», - поделилась глава сельского поселения «Сизябск» МО МР «Ижемский» Наталья Канева.
«Более 12 лет я тружусь в лесном хозяйстве.
Включение в кадровый резерв, надеюсь, будет шагом для карьерного роста и возможностью быть полезным для лесной отрасли и Республики Коми.
Есть инициативы, идеи, и я уверен, что смогу их реализовать.
Проработав 7 лет в Сыктывкаре, в кабинете, я понял, что хочу поработать на земле, в лесу, изучить всё на практике.
Считаю, если ты хочешь стать руководителем на уровне региона, ты должен хорошо понимать основы, как работает отрасль изнутри.
Находясь в резерве, хочу получить новые знания, новый опыт, чтобы реализовать себя на более высоком уровне», - отметил главный лесничий ГУ РК «Прилузское лесничество» Евгений Черняк.
Проект «Резерв управленческих кадров» реализуется в Республике Коми во исполнение поручений Президента Российской Федерации Владимира Путина с 2008 года.
Его цель – сформировать современную, готовую к изменениям, ориентированную на социально-экономическое развитие региона управленческую команду.
С 20 июня по 1 ноября 2022 года Комиссия по формированию резерва управленческих кадров Республики Коми провела очередной конкурс.
Со всей республики поступило 196 заявок.
Большинство кандидатов – представители бюджетной сферы: работники государственных и муниципальных учреждений, сотрудники государственных органов власти и органов местного самоуправления.
20 процентов участников – представители бизнеса.
По итогам конкурса 55 человек включены в резерв управленческих кадров, большинству из них от 36 до 40 лет.
{Kodko @ Владимир Уйба приветствовал участников турнира по хоккею с мячом в честь 75-летия со дня образования клуба «Строитель» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2655 @ 2022-11-12 @}
Владимир Уйба приветствовал участников турнира по хоккею с мячом в честь 75-летия со дня образования клуба «Строитель»
Соревнования пройдут с 11 по 13 ноября на Республиканском стадионе в Сыктывкаре.
Глава Республики Коми принял участие в церемонии открытия и поздравил команду «Строитель-Сыктывкар» с уверенной победой в матче против архангельской команды «Водник-2».
Сыктывкарские хоккеисты выиграли с разгромным счётом 10:2.
«Сегодня турниром по хоккею с мячом, посвящённым 75-летию клуба «Строитель-Сыктывкар», мы открываем хоккейный сезон.
У сыктывкарской команды – насыщенная история: были успехи и неудачи, менялись название и лиги выступления.
Но все эти годы «Строитель-Сыктывкар» был и остаётся народной командой, у которой есть преданные болельщики.
Поздравляю «Строитель-Сыктывкар» с юбилеем!
Очень надеюсь, что нашу обновлённую команду ждёт большое будущее, и главные победы «Строителя» ещё впереди!
Желаю удачи и отличных боевых зрелищных матчей на этом турнире!
Мы будем болеть за нашу команду!
Вперёд, «Строитель», к победе!» - дал старт турниру Глава Республики Коми, почётный президент клуба «Строитель-Сыктывкар» Владимир Уйба.
Глава региона отметил, что воспитанники сыктывкарского клуба не раз входили в составы национальных сборных страны – и как игроки, и как тренеры.
Нынешний состав команды полностью состоит из спортсменов, которые прошли республиканскую школу по хоккею с мячом.
Он также поблагодарил ветеранов клуба за помощь в воспитании юных спортсменов и за участие в жизни команды.
За большой вклад в развитие хоккея с мячом в Республике Коми, пропаганду здорового образа жизни и ценностей физической культуры и спорта Владимир Уйба вручил Благодарность Главы Республики Коми ветеранам хоккейного клуба «Строитель» Рафику Мухаметзянову и Александру Плоскову.
В турнире принимают участие 6 детских команд 2011-2012 годов рождения (сыктывкарский «Строитель», «Сборная Нижегородской области», архангельский «Водник», «Уральский трубник» из Первоуральска, «Салют-СШ№1» из Котласа и кировская «Родина») и 4 мужские команды Высшей Лиги («Строитель-Сыктывкар», московское «Динамо-Крылатское», «Сборная учащихся Сыктывкара» и архангельский «Водник-2»).
***
Хоккейный клуб в Сыктывкаре основан в 1947 году.
С 1964 года выступал в первой лиге.
С 1969 года получил название «Строитель».
В 1983 году занимает второе место в финальном турнире первой лиги и выходит в высшую.
За это время клуб «Строитель» достиг высоких результатов:
- Полуфиналист Кубка России 1984/85
- Серебряный призёр Чемпионата России 1992/93
- Победитель Западной группы 1994/95
- Двукратный обладатель «Jolly Bandy Cup» 1994, 1995
- Двукратный обладатель «Olly Cup» 1994, 1995
- Победитель турнира «67-я параллель» 1990
- Победитель Первенства России по хоккею с мячом среди клубов Высшей лиги сезонов 2012/2013 и 2016/2017.
{Kodko @ Для Республики Коми увеличены прогнозные объёмы вылова сёмги @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2658 @ 2022-11-15 @}
Для Республики Коми увеличены прогнозные объёмы вылова сёмги
Вопросы вылова лососевых на реке Печора обсудили на очередном заседании Комиссии по регулированию добычи (вылова) анадромных видов рыб под председательством Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«Научные прогнозы по промышленному вылову сёмги оправдались.
По данным рыбопромышленных организаций, в Коми в этом году выловлено порядка двух с половиной тонн атлантического лосося, то есть его запасов оказалось на тринадцать процентов больше.
В связи с этим, отраслевая наука внесла коррективы в свои прогнозы», – отметил Глава Республики Коми.
На основании данных базового научного учреждения рыбохозяйственной отрасли России – ФГБНУ «ВНИРО» Комиссия приняла решение об увеличении прогнозных объёмов промышленного вылова сёмги для Республики Коми на 2022 год.
Общие прогнозные объёмы вылова сёмги для Коми составили 3,4 тонны, в том числе для научных целей – 495 кг, для организаторов любительского рыболовства – 150 кг.
Перед началом рыбопромыслового сезона для Республики Коми были установлены следующие квоты на сёмгу: для промышленного лова – 2 тонны 255 килограмм, для любительского лова – 150 килограмм, для научных целей – 495 килограмм.
Напомним, в 2022 году в Коми были сформированы 16 участков для промышленного вылова сёмги и 3 для любительского.
На пользование данными участками были заключены соответствующие договоры.
Промыслом занимались пять юридических лиц и пять индивидуальных предпринимателей, любительским рыболовством – одно юридическое лицо и один предприниматель.
Промышленные рыболовные участки находятся на магистральном русле реки Печора, в границах Усть-Цилемского и Ижемского районов.
Также в границах Усть-Цилемского района расположены участки для организации любительского рыболовства.
Кроме того, один любительский участок расположен вблизи города Печора.
Промышленный и любительский вылов осуществлялся с 15 июля по 1 октября 2022 года.
На протяжении всего периода каждый понедельник являлся проходным днём, то есть в эти сутки ловля рыбы была запрещена.
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Уйба проведёт встречу с семьями участников специальной военной операции @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2659 @ 2022-11-17 @}
Глава Республики Коми Владимир Уйба проведёт встречу с семьями участников специальной военной операции
Встреча состоится 18 ноября в 14:00 в Доме дружбы народов Республики Коми (г. Сыктывкар, ул. Ленина, 74).
Для жителей из других городов и районов будет организована видеосвязь.
Глава Республики Коми расскажет о мерах поддержки военнослужащих и их семей, ответит на вопросы.
Во встрече примут участие военный комиссар Республики Коми Дмитрий Федин, руководители органов исполнительной и законодательной власти региона, представители общественных организаций.
После встречи родственники военнослужащих смогут получить консультации по мерам соцподдержки и юридическим вопросам.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём преподавателя высшей школы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2662 @ 2022-11-19 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём преподавателя высшей школы
«Уважаемые преподаватели высшего образования республики!
Дорогие ветераны!
От души поздравляю вас с профессиональным праздником!
День преподавателя высшей школы был учреждён в России в прошлом году.
Это молодой праздник, который отмечается в день рождения великого русского учёного, основателя первого университета Михаила Васильевича Ломоносова.
Ваша профессия позволяет вам всегда оставаться молодыми.
Вы всегда – среди юных, открываете им мир будущей профессии, не только даёте теоретические основы мастерства, но и прививаете интерес, мотивируете молодёжь на получение знаний и умений.
Поэтому вам нельзя останавливаться в своём образовании, в своей исследовательской и научной работе.
Вам, как никому, важно не утратить интерес к неизведанному, постоянно постигать и открывать что-то новое.
В Республике Коми более полутора тысяч работников высшей школы трудятся в вузах, филиалах вузов, в Коми научном центре, в организациях дополнительного профессионального образования и в учреждениях, занимающихся научными исследованиями.
Я благодарю всех, кто каждый день делится знаниями и опытом, своими открытиями и наработками, помогает молодым людям полноценно раскрыть свой потенциал.
Спасибо за умение научить, за терпение, за верность профессии и выбранному пути.
Искренне желаю вам счастья и благополучия, крепкого здоровья, талантливых студентов, долгого профессионального вдохновения!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с семьями участников специальной военной операции @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2663 @ 2022-11-19 @}
Владимир Уйба встретился с семьями участников специальной военной операции
Глава Республики Коми ответил на вопросы и дал разъяснения по мерам поддержки военнослужащих, находящихся в зоне СВО, и их семей.
«Я только что вернулся с передовой – мы доставили ребятам дополнительное обмундирование и пищевое довольствие.
Как очевидец, понимаю, что такое Кременная, Сватово, и что такое передовая, где наши ребята служат.
Мы проехали всю линию фронта, поэтому понимаю уровень накала боевых действий, - обратился к родственникам военнослужащих Владимир Уйба. – С самого первого дня, когда мы начали отправлять ребят на боевое слаживание, у них было очень много вопросов.
Сегодня вопросов стало гораздо меньше.
Главное, о чём ребята меня попросили, – это позаботиться об их родных.
И мы эту просьбу выполним».
Встреча с родными бойцов из Сыктывкара и близлежащих районов прошла в очном формате, с родственниками из других муниципалитетов – в режиме ВКС.
Всего в мероприятии приняли участие более 280 членов семей участников СВО.
На встрече присутствовали Военный комиссар Республики Коми Дмитрий Федин, члены Правительства, правозащитники и общественники.
Вопросы родных военнослужащих касались состояния здоровья мобилизованных, оформления документов, дополнительных мер медицинской и социальной поддержки для детей и родителей.
Были вопросы о медицинском сопровождении самих военнослужащих.
На каждый вопрос были даны подробные разъяснения, отдельные обращения взяты на личный контроль Главы Республики Коми.
Владимир Уйба поддерживает связь с командирами подразделений, регулярно получает информацию о том, как обстоят дела у военнослужащих из Республики Коми, какая им необходима помощь.
Ребята, с которыми он пообщался лично на передовой, сказали, что они полностью обеспечены экипировкой и тёплыми вещами, для них сооружены блиндажи с печками-буржуйками, имеется достаточный запас продуктов питания.
Глава Республики Коми пояснил, почему невозможно дозвониться до военнослужащих, которые находятся в зоне СВО.
Телефоны отключены в целях безопасности.
При звонке происходит автоматическое подключение к ближайшей вышке, и украинские связисты могут определить геопозицию звонящего, его данные о передвижениях, персональные данные.
Всё это создаёт угрозу: противник может обстрелять боевую позицию российских войск.
Кроме того, могут поступать звонки родным военнослужащих с угрозами, шантажом и дезинформацией.
Жёны и родители военнослужащих поблагодарили Владимира Уйба за оказанную поддержку и за то, что он принимает личное участие в их судьбах.
«Я абсолютно понимаю ваши переживания, но при этом судьба России – в руках наших ребят.
Это не просто СВО.
Вы наверняка все понимаете, что по сути идёт третья мировая война против России, а Украина избрана просто как плацдарм для боевых действий.
Поэтому наши мужчины защищают интересы и суверенитет всей нашей страны, а не отдельные территории.
Именно там, на передовой, сейчас решается судьба России.
Низкий поклон всем нашим ребятам!
Мы помогаем и будем им помогать.
Спасибо родителям, что воспитали достойных сыновей Родины.
Хочу сказать всем жёнам, что у вас достойные мужья.
Наши ребята создают мир и защищают будущее нашей страны», - сказал в завершении встречи Владимир Уйба.
После встречи специалисты социальной и юридической служб проконсультировали семьи военнослужащих по социальным мерам поддержки и юридическим вопросам.
Напомним, в дополнение к федеральным мерам социальной поддержки в Республике Коми приняты региональные.
Среди них – единовременная денежная выплата, которая в ноябре она была увеличена со 100 до 150 тысяч рублей.
Первую часть в 100 тысяч рублей уже получили все призванные по мобилизации граждане, а также добровольцы.
Ещё по 50 тысяч рублей будет перечислено до конца ноября.
Все военнослужащие из Республики Коми, которые принимали участие в спецоперации, по возвращению домой получают по 100 тысяч рублей.
Дети военнослужащих, призванных по мобилизации, добровольцев или контрактников, которые учатся в 5-11 классах, обеспечиваются бесплатным питанием в образовательных организациях (все учащиеся 1-4 классов питаются бесплатно с 2012 года).
Родители, имеющие детей-дошкольников, освобождены от оплаты услуги за присмотр и уход в детских садах.
Ещё одну меру поддержку приняли депутаты Сыктывкара – они освободили граждан, участвующих в СВО, от оплаты налога на имущество физических лиц.
Планируется, что такие же меры будут введены во всех муниципалитетах Республики Коми.
Кроме того, на ближайшую ноябрьскую сессию Государственного Совета республики будет внесён проект закона, которым предусмотрено оказание единовременной материальной помощи семьям мобилизованных и добровольцев на газификацию жилья.
Помимо материальной помощи семьям участников СВО оказывается помощь в социальной и психологической адаптации, в получении профессионального образования, квалифицированной медицинской помощи, в решении социально-бытовых вопросов.
С 30 июля 2022 года предусмотрено бесплатное социальное обслуживание на дому военнослужащим, получившим ранение в ходе проведения специальной военной операции.
Во всех центрах социальной защиты за каждой семьёй участников СВО закреплён куратор-специалист по социальной работе.
Для оперативной связи граждан с социальными службами выделены отдельные номера телефонов.
Нуждающимся членам семей участников СВО также помогают волонтёрские штабы «Мы вместе».
При Минтруде республики продолжает работу «горячая линия» для родных и близких призванных по мобилизации граждан «Своих не бросаем!», телефон: 8-912-141-42-00.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника транспорта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2665 @ 2022-11-20 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём работника транспорта
«Уважаемые работники и ветераны всех видов транспорта!
Примите искренние поздравления с профессиональным праздником – Днём работника транспорта!
Железная дорога, автотрассы, воздушные и водные пути – по территории нашей республики проложено множество маршрутов для разных видов транспорта.
Его качественная и бесперебойная работа обеспечивает комфорт и безопасность пассажиров, способствует развитию республики, её социальной сферы и промышленного потенциала.
Транспортный блок является важнейшим и приоритетным звеном экономики Республики Коми.
В нём заняты более 30 тысяч человек, которые трудятся на более чем трёх тысячах предприятиях разных форм собственности.
И каждое из них стремится улучшить качество обслуживания, модернизировать и обновить инфраструктуру и транспортный парк.
Благодарю работников всех видов транспорта республики за добросовестный труд и ответственный подход к вопросам улучшения оказания услуг.
Желаю успехов и профессиональных достижений, личного счастья и крепкого здоровья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с заместителем Генерального прокурора Российской Федерации Алексеем Захаровым @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2667 @ 2022-11-21 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с заместителем Генерального прокурора Российской Федерации Алексеем Захаровым
Встреча состоялась 21 ноября в городе Сыктывкаре.
Обсуждены вопросы взаимодействия Правительства Республики Коми и органов прокуратуры в сфере защиты прав и законных интересов граждан, в борьбе с преступностью и профилактике правонарушений.
Особое внимание было уделено вопросу состояния законности в сфере здравоохранения в Республике Коми.
Этой теме будет посвящено совещание, которое проведёт завтра в Сыктывкаре заместитель Генерального прокурора Российской Федерации Алексей Захаров.
Глава Республики Коми Владимир Уйба отметил, что в этом году Правительству региона удалось добиться существенного улучшения в вопросах льготного лекарственного обеспечения жителей, и поблагодарил органы прокуратуры за содействие в решении этой проблемы.
«Если на конец прошлого года в республике было почти 30 тысяч отсроченных рецептов, то на сегодня их всего 219. По каждому рецепту есть понимание: около половины, более ста из них приходятся на препараты, которых в России нет.
Но мы продолжаем тесно работать с федеральным Минздравом, чтобы закрыть дефицит.
Ситуация улучшилась значительно благодаря внедрению новой системы, в рамках которой закуп и поставка препаратов сосредоточены у единого поставщика – Государственных аптек Республики Коми.
Огромную помощь в формировании нормативно-правовой базы нам оказала прокуратура Республики Коми.
Вообще взаимодействие Правительства республики и органов прокуратуры сегодня налажено по самым разным направлениям.
И я благодарю коллег за эту поддержку», - сказал Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил медаль Суворова гвардии ефрейтору Владимиру Фаныгину @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2668 @ 2022-11-22 @}
Владимир Уйба вручил медаль Суворова гвардии ефрейтору Владимиру Фаныгину
Указом Президента Российской Федерации участник специальной военной операции из Республики Коми награждён за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении воинского долга.
Торжественная церемония состоялась сегодня, 22 ноября.
«Уважаемый Владимир Анатольевич, искренне рад в присутствии ваших родных, близких вручить вам лично высокую государственную награду – медаль нашего прославленного полководца Александра Суворова, - обратился к военнослужащему Глава Республики Коми Владимир Уйба. – Сегодня наша страна практически в одиночку противостоит вселенскому злу – неонацистской и натовской агрессии.
Но никогда, ни перед кем Россия не стояла на коленях.
Не будет стоять и на этот раз.
Вы, Владимир Анатольевич, и тысячи наших ребят, которые сражаются за правое дело, за Победу, – герои.
В боях за Родину Вы проявили мужество, отвагу, героизм.
Рисковали жизнью ради спасения жизни других и ради нашей великой России.
От всей души благодарю Вас за это служение, за этот подвиг».
Владимир Анатольевич Фаныгин родился в посёлке Тимшер Усть-Куломского района.
Окончив 9 классов, поступил в Сыктывкарский политехнический техникум на автомеханика.
С ноября 2017 года проходил воинскую службу по призыву в Ленинградской области, затем заключил контракт, получил должность механика-водителя 1 разведывательного взвода.
Принимал участие в специальной военной операции в Сирии, затем на Украине.
В боях получил ранение и был госпитализирован в Национальный медицинский исследовательский центр нейрохирургии имени академика Н.Н. Бурденко.
В сентябре 2022 года уволен с военной службы по контракту в запас Вооружённых сил Российской Федерации.
«Родные, конечно, были рады моему возвращению.
Для них это было неожданностью, потому что за месяц, что я провёл там, выходил на связь всего один раз.
Конечно, все они переживали.
Теперь планирую трудоустроиться в правоохранительные органы и служить Родине дальше.
Всем нашим ребятам желаю удачи, чтобы возвращались домой живыми, невредимыми.
Их родителям пожелаю, чтобы не переживали, надеялись на лучшее, потому что всегда нужно надеяться на лучшее, и удача придёт», - сказал Владимир Фаныгин.
«Слёз было много, но мы надеялись, ждали, не давали себе думать о плохом.
Мы с семьёй были все вместе, поддерживали друг друга.
Хочу пожелать родным и близким ребят, которые находятся на спецоперации, терпения.
Самое главное, чтобы всегда надеялись на лучшее.
Ну, и конечно ребятам храбрости и удачи, чтобы Бог всегда был с ними!» - пожелала сестра Владимира Татьяна Ларина.
{Kodko @ Жители Коми награждены за мужество, отвагу и самоотверженность (посмертно) @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2669 @ 2022-11-22 @}
Жители Коми награждены за мужество, отвагу и самоотверженность (посмертно)
Сегодня, 22 ноября, Глава Республики Коми Владимир Уйба передал высокие государственные награды – ордена Мужества – родственникам военнослужащих, погибших в специальной военной операции.
«Наши герои не пощадили своих жизней и пали смертью храбрых при исполнении воинского долга в ходе специальной военной операции.
Все наши герои сражались за великую и свободную Россию, за нашу малую родину – Республику Коми.
Как сражались наши деды и прадеды в годы Великой Отечественной войны.
Подвиг Аркадия Андреевича, Максима Александровича, Дениса Валерьевича, Ильи Владимировича святой.
За самоотверженность, мужество, отвагу все ребята удостоены высоких государственных наград Российской Федерации.
Для меня сегодня большая честь передать эти награды родным и близким наших героев», - обратился Владимир Уйба к семьям погибших в спецоперации жителей Республики Коми.
Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении воинского долга, орденом Мужества награждены посмертно:
- гвардии рядовой Максим Александрович Дёмин из Сыктывкара.
Максим Александрович служил по контракту пулемётчиком мотострелкового взвода.
Погиб от минно-взрывного ранения.
За два дня до гибели у него родилась дочь.
Награда передана вдове и родителям военнослужащего.
- рядовой Денис Валерьевич Лазарчук из города Емва Княжпогостского района.
Денис Валерьевич служил по контракту заместителем командира боевой машины – наводчиком-оператором.
Погиб под городом Лисичанском.
У военнослужащего остались несовершеннолетние сын и дочь.
Награда передана вдове и детям военнослужащего.
- гвардии ефрейтор Аркадий Андреевич Лукьянов из Сыктывкара.
Аркадий Андреевич служил по контракту старшим стрелком 1 мотострелковой роты.
Награда передана родителям военнослужащего.
- матрос Илья Владимирович Пыстин из посёлка Синдор Княжпогостского района.
Илья Владимирович служил по контракту водителем-радиотелефонистом отделения управления взвода гаубичной самоходно-артиллерийской батареи.
Погиб вблизи города Попасная при миномётном обстреле.
У него остался несовершеннолетний сын.
Награда передана матери военнослужащего.
Участники церемонии почтили память минутой молчания всех защитников Отечества, геройски павших в ходе специальной военной операции.
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в совещании под председательством заместителя Генерального прокурора Российской Федерации Алексея Захарова @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2671 @ 2022-11-22 @}
Владимир Уйба принял участие в совещании под председательством заместителя Генерального прокурора Российской Федерации Алексея Захарова
Совещание состоялось 22 ноября в Сыктывкаре по вопросу «О состоянии законности в сфере здравоохранения в Республике Коми и мерах по совершенствованию работы уполномоченных органов государственной власти и органов прокуратуры по защите прав граждан на охрану здоровья».
Глава Республики Коми Владимир Уйба выступил с докладом о том, какие меры предпринимаются руководством региона по достижению плановых показателей национального проекта «Здравоохранение», а также по контролю и защите прав граждан на охрану здоровья.
Благодаря совместной работе с органами прокуратуры, Государственным советом Республики Коми и общественными организациями Правительству региона удалось добиться существенного улучшения в вопросах льготного лекарственного обеспечения.
За счёт перехода на новую модель закупки лекарственных препаратов сведено к минимуму количество необслуженных льготных рецептов.
Если на конец 2021 года количество отсроченных рецептов достигало 30 тысяч, то сейчас их 219.
«В Коми применяются новые решения по снижению затрат и повышению доступности медицинской помощи.
Реализованы первые проекты по внедрению практики модульного строительства медицинских объектов, - сообщил Владимир Уйба. – Введены в эксплуатацию два модульных фельдшерско-акушерских пункта.
Модульные ФАПы собираются быстро, в течение нескольких месяцев.
Классическое строительство может занять год и более.
При этом цена модульного здания – до 10 миллионов рублей, стоимость строительства такого же по площади здания составляет до 30 миллионов рублей, в зависимости от сложности логистики доставки стройматериалов.
Отмечу, что модули мы собираем полностью за счёт республиканского бюджета, тогда как строительство ведётся за счёт средств национального проекта и нашего софинансирования.
Мы стараемся использовать все возможности, чтобы повысить доступность медицинской помощи для наших жителей».
Успешно реализуется программа модернизации первичного звена, за счёт которой районные больницы республики обеспечиваются современным оборудованием.
За два года действия программы приобретено порядка 450 единиц эндоскопического, диагностического и рентгенологического оборудования.
Капитально ремонтируются учреждения здравоохранения.
191 автомобиль поступил в медицинские организации республики.
Для больниц и поликлиник, оказывающих помощь онкологическим больным, приобретаются медицинская техника, в том числе мультиспиральные компьютерные томографы, маммографы и передвижные флюорографы.
Оснащаются региональные сосудистые центры и первичные сосудистые отделения.
За последние четыре года приобретено более 280 единиц оборудования, в том числе так называемого тяжёлого: ангиографы, компьютерные томографы, УЗИ аппараты, реабилитационное оборудование, аппараты ИВЛ и многое другое.
«Пандемия коронавируса выявила слабые места в системе здравоохранения, речь идёт о нехватке кислородных станций.
Для решения этого вопроса мы в шести крупных лечебных учреждениях запустили промышленные кислородные концентраторы.
В Республиканском кардиологическом диспансере установили кислородную станцию.
В случае роста госпитализаций у нас будет свой резерв кислорода», - подчеркнул Глава Республики Коми.
Владимир Уйба отметил проблемные вопросы, которые решает Правительство республики.
Среди них строительство объектов здравоохранения, переход на Единую цифровую платформу в здравоохранении, обеспечение медицинских организаций квалифицированными кадрами.
Для устранения кадрового дефицита реализуются дополнительные меры по привлечению и удержанию медицинских специалистов.
В их числе – предоставление единовременных денежных выплат в рамках программы «земский доктор/земский фельдшер», взаимодействие с образовательными организациями республики, приобретение квартир для медицинского персонала, компенсаций арендной платы.
За 10 месяцев текущего года в государственную систему здравоохранения республики трудоустроилось 282 врача и 803 средних медицинских работника.
В 2023 году планируется реализовать программу по строительству индивидуальных домов для медицинских работников.
В 2022 году на территории Республики Коми осуществляется проектирование и строительство 27 объектов здравоохранения, в том числе реализуемых в рамках нацпроектов.
На этот год запланировано введение в эксплуатацию 19 фельдшерско-акушерских пунктов, 15 из которых уже введены.
«Хочу отметить, что при формировании бюджета, даже в это сложное время, мы уделяем особое внимание жизненно важным статьям расходов отрасли здравоохранения.
Они у нас в приоритете», - сказал в завершение выступления Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ В Республике Коми с 2023 года госуслуги центра занятости населения можно будет получить в электронном виде @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2672 @ 2022-11-22 @}
В Республике Коми с 2023 года госуслуги центра занятости населения можно будет получить в электронном виде
Вопрос цифровой трансформации в социальной сфере обсудили на заседании Координационного совета при Главе Республики Коми по стратегическому управлению, которое состоялось 22 ноября.
Заседание провёл Владимир Уйба.
В соответствии с Указом Президента Российской Федерации «О Стратегии развития информационного общества в Российской Федерации на 2017 - 2030 годы» в августе 2021 года была утверждена Стратегия в области цифровой трансформации отраслей экономики, социальной сферы и государственного управления Республики Коми.
В неё включены несколько проектов в сфере социальной защиты.
В результате реализации проекта «Социальное казначейство» все 27 государственных услуг, которые предоставляет Министерство труда, занятости и социальной защиты Республики Коми, теперь можно получить в электронном виде.
Процедура оформления выплат для граждан значительно упрощается, они избавляются от необходимости собирать дополнительные справки и документы, а получают услугу по одному заявлению.
Оформить выплаты теперь можно в режиме «одного окна» через портал «Госуслуги».
Кроме того, Республика Коми подключена к информационной системе «Единый контакт-центр взаимодействия с гражданами», оператором которой является Пенсионный Фонд России.
Для получения консультации граждане могут воспользоваться чат-ботом или позвонить по федеральному номеру телефона 8-800-6-000-000.
С 1 января 2023 года в электронном виде будут предоставляться все 10 государственных услуг в сфере занятости.
Это станет возможным благодаря реализации проекта «Модернизация государственной службы занятости населения».
Получить услугу можно будет через Единую цифровую платформу «Работа в России».
Платформа поможет не только гражданам в поиске работы, но и работодателям в подборе необходимых сотрудников.
При этом у населения сохранится возможность обратиться в центры занятости лично.
Также в 2023 году Министерство труда, занятости и социальной защиты Республики Коми планирует осуществить переход от бумажных личных дел к электронным, провести мероприятия по дальнейшему сокращению сроков предоставления государственных услуг.
«Когда мы говорим о цифровизации, мы не должны делить население на тех, кто может получить услуги в электронном виде, а кто нет.
Они должны быть одинаково доступны как для горожан, так и для жителей в отдалённых сёлах, как для молодых, так и для пожилых.
У нас огромное количество учащихся, которые очень хорошо владеют компьютером.
Для таких ребят можно организовать летние волонтёрские команды и направить их в сельские районы для обучения пожилых людей.
Это поможет повысить цифровую грамотность среди сельского населения и сделать цифровые услуги для них более доступными», - прокомментировал Владимир Уйба, поручив региональному Минтруда проработать этот вопрос.
{Kodko @ В Коми будет принята Концепция развития агропромышленного комплекса на ближайшую пятилетку @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2673 @ 2022-11-23 @}
В Коми будет принята Концепция развития агропромышленного комплекса на ближайшую пятилетку
Проект документа рассмотрен на заседании Координационного совета при Главе Республики Коми по стратегическому управлению, которое состоялось 22 ноября под председательством Владимира Уйба.
«При увеличении производства сельхозпродукции важно проработать вопрос сбыта.
Что касается картофеля, необходимо создать условия для его хранения и переработки, причём такие объекты должны быть в тех населённых пунктах, где он выращивается.
Этот вопрос нужно уже сейчас прорабатывать с инвесторами.
У нас картофель – экологически чистый, безупречный, он не обрабатывается пестицидами, и эту уникальность нужно использовать при маркетинге», - прокомментировал Владимир Уйба.
Проект Концепции развития агропромышленного комплекса разработан по поручению Главы Республики Коми во исполнение поставленных Президентом России задач по обеспечению продовольственной безопасности.
Отрасль нуждается в подробном анализе и новых решениях, направленных на её развитие, особенно в условиях внешнего санкционного давления.
В Концепции определены возможности, потенциал, преимущества, позволяющие обеспечить рост агропромышленного и рыбохозяйственного комплексов региона.
Республика Коми обладает богатыми земельными и кормовыми ресурсами, генетическими ресурсами в животноводстве, производственной базой, позволяющей реализовать крупные инвестиционные проекты.
В регионе есть возможность увеличить посевные площади и объёмы производства, а местная продукция пользуется высоким потребительским спросом.
Вместе с этим существует ряд проблем – это убыточность сельхозпроизводства, недостаточное техническое и технологическое оснащение организаций, слабая кооперация аграриев, ограниченность рынков сбыта, дефицит кадров, слабое взаимодействие производителей и науки.
Концепция нацелена на решение данных вопросов и ставит перед агропромышленным комплексом ряд задач.
Среди них – это более интенсивное развитие растениеводства, животноводства, аквакультуры и рыболовства, малых форм хозяйствования, производства пищевой продукции, обеспечение ветеринарного благополучия, кадровое и научное обеспечение.
Также будут пересмотрены подходы к государственной поддержке аграриев.
Правительство Республики Коми постепенно перейдёт от возмещения текущих затрат к предоставлению стимулирующей поддержки – субсидированию приростов продукции, поголовья, продуктивности животных, урожайности сельхозкультур.
Глава Республики Коми отметил, что кадровую проблему в сельском хозяйстве прежде всего нужно решать с помощью строительства жилья для специалистов.
И здесь можно подключать к работе местные лесоперерабатывающие предприятия, которые готовы производить домокомплекты на заказ.
Кроме того, Владимир Уйба предложил включить в Концепцию пункт о сотрудничестве с Коми научным центром, чтобы использовать его разработки для развития сельскохозяйственной отрасли.
«Мы можем и должны наращивать темпы производства сельхозпродукции и увеличивать насыщение внутреннего рынка своими продуктами питания.
Такими, как картофель, овощи, мясная и молочная продукция.
После учёта всех замечаний, прошу не затягивать с доработкой и согласованием Концепции.
Поручаю Правительству республики утвердить документ до конца года, чтобы в 2023 году мы сразу приступили к её реализации», - сказал Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба: «У врагов не получилось нас разобщить – мы сплотились» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2675 @ 2022-11-23 @}
Владимир Уйба: «У врагов не получилось нас разобщить – мы сплотились»
Глава Республики Коми принял участие в итоговом пленарном заседании XIII Гражданского Форума Республики Коми «Консолидация Гражданского общества вокруг идеи развития Республики Коми».
Заседание состоялось 23 ноября в Национальной библиотеке Республики Коми.
«Здесь собрались люди неравнодушные, инициативные, люди, которые не просто переживают за судьбу Республики Коми и нашей великой России, но и делятся своими знаниями, опытом.
События, которые происходят в мире в 2022 году, объединили жителей нашей страны.
Это произошло в противовес нашим врагам, которые думали, что смогут разобщить наше общество.
Не получилось!
Мы сплотились.
И, конечно, в этой ситуации должны быть люди, которые поддержат идею развития вопреки санкциям.
Этими проводниками являются общественные организации», - отметил Владимир Уйба.
В этом году форум проходил в необычном формате.
В течение трёх месяцев проводились мероприятия, на которых поднимались актуальные вопросы, связанные с развитием республики.
Это создание комфортных условий для маломобильных граждан, улучшение качества жизни семей, воспитывающих детей с различными нозологиями, вопросы демографии, молодёжной политики, работа некоммерческих организаций, вопросы природопользования.
К обсуждению были привлечены эксперты, общественники, бизнес и органы власти.
Активное участие в работе площадок приняла молодёжь.
2023 год в Республике Коми объявлен Годом молодёжи.
Владимир Уйба предложил членам Общественной палаты республики, представителям общественных организаций и всем неравнодушным гражданам активно включаться в мероприятия тематического года.
Участники форума поблагодарили Главу Республики Коми за помощь в развитии общественных советов органов исполнительной власти и муниципальных общественных палат, а также за конструктивное взаимодействие.
«Площадка гражданского форума для меня очень значима.
То, что здесь обсуждается, и для меня, и для Правительства республики является мотивацией, поручениями, предложениями.
Мы с Общественной палатой Республики Коми работаем очень плотно.
Хочу всех поблагодарить за активную жизненную позицию.
И сегодняшняя работа должна перерасти в чёткие, ясные, сформулированные поручения и для исполнительной, и для законодательной власти», - обратился к общественникам Владимир Уйба.
{Kodko @ В Республике Коми завершается подготовка к Первым молодёжным Арктическим Дельфийским играм @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2676 @ 2022-11-23 @}
В Республике Коми завершается подготовка к Первым молодёжным Арктическим Дельфийским играм
Глава региона Владимир Уйба провёл заключительное совещание перед стартом Игр и проверил готовность всех служб к проведению мероприятий.
«До начала Первых молодёжных Арктических Дельфийских игр остались считанные дни.
Для подготовки к этому значимому событию были привлечены все возможные ресурсы, подключены многие органы исполнительной власти.
Сыктывкар в дни творческих состязаний примет большое число гостей.
Мы сделали всё для того, чтобы у всех остались самые приятные впечатления от участия и каждый увёз с собой частичку нашего гостеприимства и тепла», - сказал Владимир Уйба.
Глава Республики Коми поблагодарил всех, кто принимал участие в подготовительной работе, в том числе представителей правоохранительных органов, Управления Роспотребнадзора по Республике Коми, которые занимаются вопросами обеспечения безопасности участников, организаторов и зрителей.
В Арктических играх примут участие более 600 человек.
Режиссёром мероприятия выступит Георгий Новиков, который уже имеет опыт подготовки масштабных театрализованных шоу.
Например, он работал над шоу «Соединяя времена», которое состоялось 22 августа 2022 года на Стефановской площади и было посвящено 100-летию Республики Коми.
Автор сценографии – Станислав Кирин, он работал над постановками в Государственном Кремлёвском Дворце, принимал участие в организации постановок на Красной Площади.
Приглашённые хореографы – Ульяна Бачерникова и Роман Андрейкин, художник по свету – Дмитрий Буряк, все они также неоднократно работали над крупными творческими проектами в Москве.
Открытие и закрытие Арктических игр пройдёт в формате театрализованного шоу на стыке искусства и современных технологий.
Будет использован образ созвездия как яркого и ёмкого символа творческого содружества, оно станет символом объединения людей разных возрастов и народностей в созвездие ярких талантов.
Определены участники церемоний – это солист Большого театра России и Коми республиканской филармонии Сергей Плюснин, Государственный ансамбль песни и танца Республики Коми «Асъя кыа», студенты Коми республиканского колледжа культуры, хор, балет и оркестр Театра оперы и балета, сводный детский хор Республики Коми.
Ведущими церемонии открытия станут артисты Академического театра драмы им. В. Савина – заслуженная артистка Республики Коми Светлана Малькова и лауреат премии Правительства Республики Коми Владимир Рочев.
В церемонии закрытия примут участие солисты Большого театра России – Сергей Плюснин и уроженка города Ухты Ольга Селиверстова, а также финалистка Национального музыкального проекта «Универвидение», лауреат международных и Всероссийских конкурсов Юлия Шайдурова.
Ведущими церемонии станут актриса театра и кино Анастасия Макеева и певец, композитор Марк Тишман.
В качестве почётных гостей приглашены артисты Московского государственного академического театра танца «Гжель» и Государственного академического русского народного хора им. М.Е. Пятницкого.
Для всех участников также подготовлена насыщенная культурная программа, которая познакомит их с искусством и историей республики.
Ребята смогут посетить экскурсии, которые расскажут о природе, обрядах и языке Коми, премьерные постановки республиканских театров.
«Уверен, Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры в Республике Коми станут ярким и запоминающимся событием в истории Дельфийских игр.
Они позволят показать гостям творческий и культурный потенциал нашей республики.
Мы должны быть полностью готовы к встрече гостей и провести Игры на высоком организационном уровне», - отметил Владимир Уйба.
Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры состоятся с 24 по 28 ноября в Сыктывкаре.
Церемония открытия состоится 25 ноября в КСК «Лузалес-Арена».
С 25 по 27 ноября пройдут конкурсные испытания, 26 ноября – международная конференция в Национальной библиотеке Республики Коми.
Также организаторы включили в план мероприятий национальную составляющую – гонки на охотничьих лыжах, которые пройдут 27 ноября в ГАУ РК «Финно-угорский этнопарк».
Кроме того, в этнопарке состоится выездной тематический круглый стол «Грани событийного туризма».
Церемония закрытия Игр назначена так же на 27 ноября и состоится в КСК «Лузалес-Арена».
{Kodko @ Владимир Уйба проинспектировал ход строительства детского сада на 270 мест в сыктывкарском микрорайоне Кочпон-Чит @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2677 @ 2022-11-23 @}
Владимир Уйба проинспектировал ход строительства детского сада на 270 мест в сыктывкарском микрорайоне Кочпон-Чит
Объект образования строится благодаря национальному проекту «Демография».
Сейчас ведутся работы по монтажу вентилируемого фасада, охранно-пожарной сигнализации, кабельных сетей, устройству малых архитектурных форм, внутренней отделке помещений, устройству слаботочных систем и внутренних инженерных систем.
Задействовано более 100 человек рабочей силы.
Общая готовность объекта по строительно-монтажным работам составляет 75 %.
Благоустройство выполнено на 90 %.
«Кочпон-Чит – новый, перспективный микрорайон Сыктывкара с пока ещё слаборазвитой социальной инфраструктурой.
Для жителей детский сад долгожданный, это первое дошкольное учреждение в микрорайоне.
Поэтому Правительством Республики Коми было принято беспрецедентное решение.
Наш регион взял на себя основную финансовую нагрузку по строительству этого детского сада, значительно превышающую долю федеральных денег.
Отступать от утверждённых контрактом сроков недопустимо.
Темпы строительства надо наращивать», - обратился к подрядчику Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл рабочую встречу с командующим Северо-Западным округом Росгвардии генерал-майором Алексеем Воробьёвым @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2678 @ 2022-11-23 @}
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл рабочую встречу с командующим Северо-Западным округом Росгвардии генерал-майором Алексеем Воробьёвым
Обсуждены вопросы взаимодействия органов государственной власти Республики Коми, местного самоуправления и регионального управления Росгвардии в обеспечении правопорядка и общественной безопасности на территории республики.
«Рад возможности лично обсудить вопросы взаимодействия.
На территории Республики Коми сотрудники Росгвардии вносят большой вклад в обеспечение законности и правопорядка, борются с организованной преступностью, добиваются высоких результатов в оперативно-служебной деятельности», - отметил Владимир Уйба.
Генерал-майор Алексей Воробьёв поблагодарил Главу Республики Коми за сотрудничество и поддержку, которую оказывает Правительство республики территориальному управлению ведомства.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с президентом Всероссийской федерации самбо Сергеем Елисеевым @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2682 @ 2022-11-26 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с президентом Всероссийской федерации самбо Сергеем Елисеевым
Обсуждены вопросы развития и популяризации самбо в рамках реализации федерального партийного проекта «Za Самбо» в Республике Коми.
«В Коми самбо развивается почти 60 лет.
Этим видом спорта занимается около двух тысяч человек.
Регулярно проводятся соревнования внутри региона.
Наши спортсмены выезжают на окружные и всероссийские старты.
Будем развивать самбо и в подшефном городе Ровеньки Луганской Народной Республики.
Мы передали городу новый ковёр для занятий самбо.
Ковра там не было лет тридцать – после выхода Украины из состава СССР, этому виду спорта там перестали уделять внимание.
Сейчас в Ухте строим современный комплекс единоборств, который станет местом притяжения для спортсменов и достойной площадкой для проведения соревнований федерального уровня.
Поэтому Республика Коми совершенно точно – за самбо, и в этом направлении нам есть куда развиваться», - сказал председатель общественного совета федерального партийного проекта «Zа Самбо» в Республике Коми, Глава региона Владимир Уйба.
«Наш партийный проект «Zа Самбо» родился всего несколько месяцев назад в ДНР.
Мы приехали туда, чтобы оборудовать три общеобразовательные школы в небольшом городке Мангуш, что недалеко от Мариуполя.
Его война не коснулась, но там как раз базировались националисты, поэтому население, начиная с детей, очень плохо относилось к России.
Но мы вошли в школу, постелили спортивный ковёр, показали детям хороший мастер-класс, рассказали о перспективах, которые перед ними открываются, что они теперь – часть России и могут приезжать на соревнования и даже попасть в сборную страны.
Через две недели после нашего отъезда мы узнали, что уже 150 детей записались в секцию.
У детей есть потребность в спорте, и через спорт мы можем переформатировать их мышление», - отметил президент Всероссийской федерации самбо Сергей Елисеев.
Он отметил, что проект «Zа Самбо» продвигается по всей стране, в том числе в четырёх новых регионах, а в Коми сложились хорошие традиции, есть чемпионы и выдающиеся тренеры.
В планах федерации – создать для всех единый стандарт.
В каждом регионе должна появится детско-юношеская спортивная школа по самбо со ставками для тренеров.
В планах республики – провести чемпионаты Северо-Западного федерального округа в Усинске.
Прорабатывается вопрос по организации обучения и повышения квалификации учителей физкультуры на базе Сыктывкарского гуманитарно-педагогического колледжа №1.
Студенты не только будут получать образование, но и тренироваться, получать знания о самбо как виде единоборств.
В Республике Коми самбо занимается более 1800 человек.
В семи спортивных школах региона открыты отделения по самбо, они располагаются в Воркуте, Инте, Печоре, Усинске, Ухте, Усть-Вымском и Княжпогостском районах.
В регионе действует региональная спортивная общественная организация «Федерация спортивного и боевого самбо Республики Коми», её председатель – мастер спорта России по борьбе самбо Рустам Нурисламов.
В рамках партийных проектов «Za самбо» и «Детский спорт» в Сыктывкаре, Ухте, Печоре, Усинске, Воркуте, в сёлах Усть-Кулом и Объячево проводятся открытые тренировки, мастер-классы, соревнования и занятия для детей.
Федерация спортивного и боевого самбо Республики Коми проводит в регионе работу по реализации проектов «Самбо в селе» и «Самбо в парке».
Они нацелены на создание условий для физического, гражданского, патриотического и нравственного воспитания подрастающего поколения через занятия самбо как национального вида спорта России.
Успешно реализуется проект «Самбо в школе», в рамках которого один обязательный урок физкультуры посвящён занятиям самбо, в проект вовлечено более 30 школ республики.
В дальнейшем их будет ещё больше.
***
Сергей Владимирович Елисеев - президент Всероссийской Федерации Самбо с 2022 года, Европейской Федерации Самбо – с 2004 года, заслуженный тренер России, кандидат педагогических наук, заслуженный работник физической культуры Российской Федерации.
Подготовил более 30 мастеров спорта СССР и России, 9 мастеров спорта международного класса, 4 заслуженных мастеров спорта по самбо.
Являлся тренером сборной команды СССР, впоследствии был главным тренером сборной команды России, а также Гостренер сборной команды России по самбо.
{Kodko @ В Сыктывкаре прошёл первый межрегиональный турнир по самбо «Кубок Арктики» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2683 @ 2022-11-26 @}
В Сыктывкаре прошёл первый межрегиональный турнир по самбо «Кубок Арктики»
В соревнованиях состязались около 150 самбистов из Республики Коми и соседних регионов.
Спортсменов, тренеров и судей приветствовали Глава Республики Коми Владимир Уйба и Президент Всероссийской федерации самбо Сергей Елисеев.
«Самбо в России и Республике Коми – один из самых популярных видов спорта.
Физически развитые ребята – это не только мышцы, но ещё воля и мужество, которые определяют победителя.
Именно поэтому из мальчишек, которые занимаются самбо, вырастают настоящие мужики, которые способны защитить и себя, и семью, и страну.
В Республике Коми занимаются самбо около 2 тысяч спортсменов.
Они достойно выступают на окружных и всероссийских соревнованиях, показывают лучшие качества северных спортсменов.
Желаю участникам красивых, чистых побед, а зрителям – удовольствия от этого красивого вида спорта», - сказал на церемонии открытия турнира Владимир Уйба.
Глава Республики Коми вручил Председателю федерации самбо Республики Коми Рустаму Нурисламову сертификат на приобретение специального оборудования для занятий самбо.
«Хочу выразить слова благодарности организаторам, судьям, которые приехали и, конечно, отдельные слова благодарности я хотел бы выразить Главе Республики Коми Владимиру Викторовичу Уйба – человеку, который действительно не на словах, а на деле поддерживает проект «ZaСамбо», человеку, который понимает, что это такое и как нужно относиться к нашему отечественному достоянию», - сказал Сергей Елисеев.
От имени исполкома Всероссийской федерации самбо Сергей Елисеев вручил Владимиру Уйба юбилейную медаль, посвящённую 80-летию самбо.
Также участники турнира почтили минутой молчания защитников Родины, павших на полях сражения во время специальной военной операции.
В турнире приняли участие самбисты из Санкт-Петербурга, Кирова, Вологды, Котласа, Сыктывкара, Воркуты, Инты, Печоры, Усинска, Микуни, Емвы и Объячево, а также из города Ровеньки Луганской Народной Республики.
Мужчины боролись за награды в боевом самбо, юноши 14-16 лет – в спортивном самбо.
«Кубок Арктики» проводится впервые, но организаторы нацелены на то, чтобы сделать турнир традиционным, и уже запланировали провести его в 2023 году в Архангельске.
Соревнования состоялись в рамках федерального проекта «Спорт – норма жизни» национального проекта «Демография» в республиканской «Спортивной школы олимпийского резерва №2».
{Kodko @ В Сыктывкаре дан старт Первым молодёжным Арктическим Дельфийским играм @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2684 @ 2022-11-26 @}
В Сыктывкаре дан старт Первым молодёжным Арктическим Дельфийским играм
Столица Республики Коми собрала более 600 талантливых молодых людей из многих регионов России.
Участников приветствовали Глава региона Владимир Уйба и директор Международного Дельфийского комитета Владимир Понявин.
Торжественная церемонии открытия Игр состоялась 25 ноября.
«Сегодня мы торжественно открываем Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры.
Это новая яркая страница в летописи Республики Коми, Дельфийского движения в России, - заявил Владимир Уйба. – Мы искренне рады, что Республика Коми стала богатой историей международных творческих состязаний, которые на протяжении многих лет служат важным целям поддержки и развития молодых талантов.
Мы – регион, где проходят Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры.
Благодарю команду профессионалов за проведённую работу, чтобы наш регион смог принять новые таланты, чтобы их можно было назвать будущим нашей страны.
Символично, что эти Игры проходят в год культурного наследия народов России.
Сплочённость, дружба, единство, совместное достижение важных целей – вот ценности, которые народы нашей великой державы сохранили и пронесли сквозь века.
Уверен, что Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры станут ещё одним шагом к новым победам и достижениям.
В эти дни на конкурсных площадках будут царить дух творчества, вдохновения и воля к победе, будут раскрываться таланты и загораться новые звёзды.
Желаю всем участникам состязаний уверенности в себе и блестящих выступлений».
Глава Республики Коми зачитал со сцены приветствие, которое направил участникам, гостям и организаторам творческого праздника Председатель Правительства Российской Федерации Михаил Владимирович Мишустин.
«Это важное событие в культурной жизни России, а также для Республики Коми, которая впервые принимает у себя Дельфийские игры.
Сегодня северный край тепло встречает участников и гостей Игр, знакомит с культурными традициями жителей Арктической зоны, народным творчеством.
Здесь, в Сыктывкаре, талантливые представители молодого поколения страны будут соревноваться в различных творческих состязаниях, продемонстрируют свои способности в игре на фортепиано, скрипке, проявят артистизм на танцполе, поборются за звание лучших в изобразительном и кулинарном искусстве, фотографии, владении народными инструментами и художественными ремеслами.
В этом особенном пространстве участники покажут своё мастерство, раскроют творческий потенциал», - отмечено в приветствии.
Как отметил Владимир Уйба, для региона это очень важный проект.
Сейчас большое внимание уделяется Арктической зоне Российской Федерации, и Республика Коми входит в число этих стратегически важных для страны регионов.
Четыре района республики являются сухопутными арктическими территориями.
По его словам, в развитии арктических территорий должен быть комплексный подход: необходимо заниматься не только социально-экономическими вопросами, но и вопросами культуры и искусства, привлекать не только инвестиции, но и людей, в первую очередь, молодёжь.
Перед Республикой Коми стоят две задачи – провести Дельфийские игры на высоком уровне, а также презентовать республику, рассказать о тех перспективах, которые открываются в регионе в ближайшие пять-семь лет, заинтересовать ребят.
«Дорогие участники и члены жюри, уважаемые гости и жители Сыктывкара, дорогие друзья!
Мы сегодня открываем новый формат Игр – арктический.
И будет правильно сказать: в добрый путь, Арктические игры.
Объявляю Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры открытыми», - дал старт творческим состязаниям директор Международного Дельфийского комитета Владимир Понявин.
В Первых молодёжных Арктических Дельфийских играх представлена тема Севера, и одна из задач мероприятия – рассказать участникам из других регионов о Севере, привлечь внимание к его красоте, культурному и историческому наследию, национальной культуре населяющих его народов.
В этом помогут тематические мероприятия, например, в Игры включён специальный проект - «Гонки на охотничьих лыжах», которые состоятся в Финно-угорском этнопарке 27 ноября.
Для всех участников подготовлена насыщенная культурная программа, которая познакомит их с искусством и историей республики.
Ребята смогут посетить экскурсии, которые расскажут о природе, обрядах и языке Коми, премьерные постановки республиканских театров.
Открытие Первых молодёжных Арктических Дельфийских игр состоялось в формате театрализованного шоу на стыке искусства и современных технологий.
Участниками церемоний стали солист Большого театра России и Коми республиканской филармонии Сергей Плюснин, Государственный ансамбль песни и танца Республики Коми «Асъя кыа», студенты Коми республиканского колледжа культуры, хор, балет и оркестр Театра оперы и балета, сводный детский хор Республики Коми.
Вели церемонию открытия артисты Академического театра драмы им. В. Савина – заслуженная артистка Республики Коми Светлана Малькова и лауреат премии Правительства Республики Коми Владимир Рочев.
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил жителей Воркуты с 79-летием города @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2685 @ 2022-11-26 @}
Владимир Уйба поздравил жителей Воркуты с 79-летием города
Глава Республики Коми 26 ноября посетил с рабочей поездкой Воркуту.
В этот день воркутинцы отмечают день города.
Владимир Уйба принял участие в церемонии открытия памятной стелы «Город трудовой доблести».
Это почётное звание Воркута получила в прошлом году как признание огромного вклада в Победу в Великой Отечественной войне.
Также в день города в Воркутинском музейно-выставочном центре открылась выставка «История Воркуты.
Годы и люди».
Она охватывает весь период существования города: от первых практических изысканий и открытий учёных-геологов до сегодняшних городских будней.
Подробнее об этом - в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ В Воркуте открылась выставка об истории города и его именитых жителях @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2687 @ 2022-11-26 @}
В Воркуте открылась выставка об истории города и его именитых жителях
Мероприятие состоялось 26 ноября в обновлённом экспозиционном зале Воркутинского музейно-выставочного центра при участии Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«В следующем году самому северному городу Республики Коми, городу трудовой доблести – Воркуте исполняется 80 лет.
В условиях Заполярья – это солидный возраст, потому что строительство каждого дома, обустройство каждой площади здесь – это уже трудовой подвиг.
Воркута имеет богатейшую историю.
Воркутинцы делают всё, чтобы оставить потомкам город с богатыми традициями и историей.
Поэтому такие музейно-выставочные комплексы очень важны.
Они помогают поддерживать связь времён, рассказывают потомкам, как всё начиналось, как люди проходили через огромные трудности, но не сдавались и строили такие города.
Воркута – многогранный город.
Здесь не только развивается экономика и промышленность, но и на очень высоком уровне находятся культура и искусство.
То, что Правительство России через нацпроекты вкладывает средства в такие музейные комплексы, ещё раз подтверждает то, что у города есть будущее», - сказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«У меня две Родины.
Я родился в Ленинграде, а в будущем году исполнится 60 лет, как я знаком с Воркутой.
И должен вам сказать, что Воркута – это особый город, и особым его делают люди.
Я хочу вернуться к тому печальному, героическому периоду, когда в тяжелейшие времена нашей Родины уголь поставляла Воркута.
Хочу вернуть вас в те условия, когда добывался уголь: смена – 11 часов, есть только обушок и лопата, а в Ленинград нужен сверхплановый уголь.
Этим всё сказано.
И, конечно, я люблю этот город», - поделился на открытии выставки заслуженный работник Республики Коми, Почётный ветеран Республики Коми, Почётный гражданин города Воркуты, ветеран Великой Отечественной войны Михаил Тверской.
«Это город тех людей, которые сильны не только физически, но и сильны духом.
Неспроста Воркуте было присвоено звание "Город трудовой доблести".
Благодаря трудовому подвигу воркутинцев Ленинград смог выстоять в Великую Отечественную войну.
И эшелон из Воркуты был первый, что въехал в город после прорыва блокады.
Всего за военное время Воркута принесла более 7 миллион тонн угля, причём без продвинутой техники и передовых технологий.
Данная выставка – новая точка притяжения молодёжи, на которой мы сможем узнать о вкладе каждого человека в дело Великой Победы», - отметил студент воркутинского филиала сыктывкарского гуманитарно-педагогического колледжа Андрей Литвиненко, выступавший от лица молодёжи города.
Воркутинский музей возник по инициативе жителей города в мае 1960 года, тогда в нём работало пять человек.
Сейчас МБУК «Воркутинский музейно-выставочный центр» включает в себя Краеведческий музей, Городской выставочный зал, отдел Краеведческого музея в посёлке Воргашор.
В 2020 году городской краеведческий музей получил новые помещения в цокольном этаже жилого дома – более 900 квадратных метров, поэтому появилась возможность создать новые экспозиционные залы и отдельное фондовое хранилище.
Открытие выставки «История Воркуты. Годы и люди» стало возможным благодаря участию Воркутинского музейно-выставочного центра в реализации Национального проекта «Культура».
По инициативе Президента России Владимира Путина на 2022-2024 годы из федерального бюджета выделены 1,9 миллиарда рублей на современное техническое оснащение 440 муниципальных музеев.
Воркутинский музейно-выставочный центр оказался в числе первых 105 музеев, которые получили финансирование в 2022 году.
Сумма субсидии составила около 5 миллионов рублей.
На эти средства приобретено профессиональное оборудование для фондовых хранилищ, современные экспозиционные витрины и стенды.
Большая часть нового экспозиционного оборудования использована при создании выставки «История Воркуты. Годы и люди».
Здесь установлены навесные и горизонтальные витрины, выставочные столы и напольные стенды, удобное и современное мелкое экспозиционное оборудование.
Выставка «История Воркуты. Годы и люди» охватывает время от первых практических изысканий и открытий учёных-геологов до сегодняшних городских будней.
Основная идея связана с приближающимся 80-летием: 26 ноября 1943 года рабочему посёлку Воркута был присвоен статус города республиканского подчинения.
Особенность выставки в том, что она будет постоянно обновляться.
Благодаря исследованиям, которые ведут сотрудники Воркутинского музейно-выставочного центра, посетители будут узнавать новые имена и факты истории, городские легенды и секреты прошлого.
{Kodko @ В Воркуте увековечили подвиг тружеников тыла Великой Отечественной войны @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2686 @ 2022-11-26 @}
В Воркуте увековечили подвиг тружеников тыла Великой Отечественной войны
Сегодня, 26 ноября, состоялось торжественное открытие памятной стелы «Город трудовой доблести».
В мероприятии принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Сегодня мы торжественно открываем памятную стелу "Город трудовой доблести".
Это признание большого труда, любви к Родине, самоотверженности всех поколений воркутинцев.
В следующем году город Воркута будет отмечать свой 80-й день рождения.
Воркутинцы всегда славились своим трудолюбием, стойкостью и оптимизмом.
Вы - особые закалённые севером люди.
Люди, которые помнят о прошлом своего города и стремятся вперёд, движутся по пути развития, прилагая для этого все свои силы и знания.
Воркута по праву носит статус "Города трудовой доблести".
Теперь здесь появилось ещё одно знаковое место», - сказал на открытии стелы Глава Республики Коми.
Почётное звание "Город трудовой доблести" присвоено 53 городам России по Указу Президента Российской Федерации Владимира Путина.
Руководство Администрации Президента приняло решение об установке однотипных стел в городах трудовой доблести.
Стела "Город трудовой доблести" в Воркуте установлена благодаря сотрудничеству Правительства Республики Коми и Российского военно-исторического общества.
Монумент установили в день 79-летия Воркуты.
Стела весом пять тонн и высотой девять метров выполнена в едином стиле с памятниками всех городов, имеющих звание «Город трудовой доблести», но адаптирована под климатические условия Заполярья.
В честь открытия стелы свое приветствие воркутинцам направил помощник Президента Российской Федерации Владимир Мединский:
«Под девизом "Всё для фронта! Всё для Победы! труженики комбината "Воркутауголь" и Воркутинской ТЭЦ, железнодорожники Северо-Печорской железной дороги и многие другие вели свой бой - без права на невыполнение поставленных задач.
Это единство тыла и фронта стало залогом Великой Победы.
Сегодня наш долг - не только хранить память о событиях тех лет, но и защищать историческую правду о подвиге предков - ради будущего нашей Великой Родины - России», - отмечено в приветствии, которое зачитал начальник Департамента по координации вопросов государственной политики в исторической и гуманитарной сферах Администрации Президента Российской Федерации Владислав Кононов.
За основу взят проект скульптора-монументалиста и архитектора Дениса Стретовича.
Работы проводились под контролем Российского военно-исторического общества.
Для барельефов на стеле и пилонах использованы исторические фотографии реальных героев города времён Великой Отечественной войны.
Также на монументе размещён текст Указа Президента Российской Федерации о присвоении Воркуте почётного звания «Город трудовой доблести».
Памятная стела расположена в самом центре города, имеет хорошую транспортную и пешеходную доступность.
Рядом проводятся праздничные и памятные мероприятия, в том числе митинги и парады, приуроченные к 1 и 9 мая, а также Дню города.
«Приведу только один пример, как достигалась трудовая доблесть: 11-часовой рабочий день, обушок и лопата.
И сверхплановый уголь блокадному Ленинграду.
Это вклад Воркуты в Победу.
Но а разве после этого когда-нибудь Воркута работала иначе?
Не только угольщики, но и все остальные - и врачи, и педагоги, и другие, поскольку в Воркуте живут особые люди», - отметил заслуженный работник Республики Коми, Почётный ветеран Республики Коми, Почётный гражданин города Воркуты, ветеран Великой Отечественной войны Михаил Тверской.
О трудовом подвиге и героизме воркутинцев свидетельствуют архивные документы.
Именно работники молодой угольной промышленности Коми снабжали углём северо-западные районы страны после оккупации Донбасса.
В 1941 году на станцию «Воркута» пришёл первый железнодорожный состав, и уже вечером первые вагоны с углём были отправлены на «большую землю».
Благодаря выдающимся трудовым достижениям воркутинских шахтёров за годы войны объём добычи угля на шахтах Воркуты увеличился почти в 10 раз: с 309 тысяч тонн в 1941 году до 2 миллионов 907 тысяч тонн в 1945 году.
За самоотверженность и героизм 377 работников комбината «Воркутстрой» были награждены в 1943 и 1945 годах орденами и медалями в соответствии с Указами Президиума Верховного Совета СССР.
Четыре предприятия города в годы войны награждались переходящими Красными Знаменами Государственного Комитета обороны: комбинат «Воркутстрой», Воркутинская ТЭЦ, шахта №4 и шахта №40.
Указ Президента Российской Федерации о присвоении Воркуте почётного звания «Город трудовой доблести» был подписан 10 сентября 2021 года «за значительный вклад жителей города в достижение Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов, обеспечение бесперебойного производства военной и гражданской продукции на промышленных предприятиях, проявленные при этом массовый трудовой героизм и самоотверженность».
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём матери @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2688 @ 2022-11-27 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём матери
«Дорогие наши женщины, мамы и бабушки!
В последнее воскресенье ноября в России отмечается очень трогательный и добрый праздник – День матери.
Тепло материнской любви согревает нас с первых дней и помогает во взрослой жизни.
И даже, когда у нас рождаются свои дети, нам важно знать, что наши мамы думают о нас, всегда готовы прийти на помощь, укрыть от невзгод и как в детстве подарить веру в чудо.
Быть мамой – великое счастье и непростой труд.
С рождением ребёнка вы берёте на себя ответственность за его жизнь, за все его дальнейшие решения и поступки.
Вы несёте на своих хрупких плечах заботу о семейном очаге, о воспитании подрастающего поколения.
Именно от вас во многом зависит, какими вырастут наши дети, а это значит, каким будет будущее нашей страны.
Низкий поклон мамам за доброту и щедрость сердец, за мудрость и терпение, за благородный родительский труд.
Особая признательность мамам, которые взяли на себя заботу о приёмных детях и щедро делятся с ними своей любовью.
Желаю всем мамам здоровья, благополучия, неисчерпаемых жизненных сил.
Пусть ваши глаза светятся счастьем, дома будут полны радости и гармонии, в них как можно чаще звучит смех сначала детей, а затем внуков и правнуков.
Пусть родные дарят вам свою любовь и внимание, исполняют ваши мечты и желания!
С праздником, дорогие мамы!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил воркутинцев с Днём города и вручил заслуженные государственные награды @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2689 @ 2022-11-27 @}
Владимир Уйба поздравил воркутинцев с Днём города и вручил заслуженные государственные награды
Глава Республики Коми принял участие в торжественном собрании, посвящённом 79-летию Воркуты.
«Мне очень приятно быть сегодня здесь, в Заполярье, и вместе с вами отметить день рождения самого северного города нашей республики Воркуты, - обратился к воркутинцам Глава Республики Коми Владимир Уйба.
– У каждого города есть свой неповторимый, ни на кого не похожий дух, свой характер.
Заполярная Воркута – яркое тому подтверждение.
Это особенный город, где живут особые люди с горячими сердцами, наполненными любовью к родному городу и Северу.
Здесь каждый знает, как тяжёл шахтёрский труд, горняки пользуются особым уважением.
Вся история заполярной Воркуты – это история трудового подвига и служит лучшим доказательством того, что город и его жители достойны высокого звания "Город трудовой доблести".
Сегодня мы связываем с Воркутой особые надежды.
Она для Республики Коми – форпост развития Арктической зоны.
Пусть сбудутся все ваши мечты и надежды, дорогие воркутинцы.
Пусть вас по-прежнему согревает любовь к вашему городу.
Крепкого заполярного здоровья вам и счастья».
Владимир Уйба отметил, что Правительство Республики Коми высоко ценит то, что новый собственник градообразующего предприятия «Воркутаугля» - группа компаний «Русская энергия» не просто продолжает практику социального сотрудничества, но и утверждает дальнейшие планы по развитию города, новых угольных бассейнов, поддерживает важные инфраструктурные проекты.
Глава Республики Коми вручил отличившимся воркутинцам государственные награды Российской Федерации и Республики Коми.
«Дорогие друзья, желаю вам здоровья, удачи, а остальное вы умеете делать сами, - обратился к воркутинцам Почётный шахтёр России, Полный кавалер знака отличия «Шахтёрская слава», Почётный гражданин города Воркуты, член Волгоградской ассоциации «Дети военного Сталинграда» Леонид Коффе. – Что касается моей высокой награды, это не только лично моя награда.
Награда такого уровня делается коллективом.
В Воркуте я, наверное, самый старый угольщик, да ещё и приехавший когда-то в составе комсомольского сибирского десанта с задачей строить настоящий, лучший в мире город, и это у нас получилось.
Большое спасибо за награду не только от меня, но и от всех воркутинцев.
Пусть будет так: я её храню, но она всё равно наша общая.
Эти подвиги можно сделать только тогда, когда люди в коллективе работают надёжно и сплочённо».
Леонид Коффе поблагодарил земляков за то, что они, несмотря на трудности, остаются всегда приветливыми.
Он также пожелал, чтобы воркутинцы передали потомкам память о том, что сделала Воркута в годы Великой Отечественной войны.
Тогда маленький город с населением в 20 тысяч человек снабжал углём всю северо-западную часть страны, блокадный Ленинград.
Люди работали в две-три смены.
Когда не хватало мужских рук, женщины брали отбойные молотки и шли в шахту.
По словам горняка, Верховный главнокомандующий страны дважды обращался с благодарностью к воркутинцам за то, что они сделали для страны и для победы.
Также в День города в Воркуте состоялось торжественное открытие стелы «Город трудовой доблести» с изображением герба города и текстом указа Президента Российской Федерации о присвоении городу этого звания.
Проект был реализован при поддержке Российского военно-исторического общества.
Звание «Город Трудовой доблести» было присвоено Воркуте в 2021 году.
Это почётное звание Российской Федерации, установленное федеральным законом от 1 марта 2020 года «в целях увековечения подвига тружеников тыла во время Великой Отечественной войны 1941—1945 годов».
Оно присваивается городам Российской Федерации, жители которых «внесли значительный вклад в достижение Победы в Великой Отечественной войне, обеспечив бесперебойное производство военной и гражданской продукции на промышленных предприятиях, располагавшихся на территории города, и проявив при этом массовый трудовой героизм и самоотверженность».
Это дань уважения к трудовому подвигу старшего поколения, признание заслуг всех тружеников тыла и многочисленных предприятий, которые работали во имя Победы.
***
За достигнутые трудовые успехи и многолетнюю плодотворную работу знаком отличия «За заслуги перед Республикой Коми» награждены:
Коффе Леонид Яковлевич – Почётный шахтёр России, Полный кавалер знака отличия «Шахтерская слава», Почётный гражданин города Воркуты, член Волгоградской ассоциации «Дети военного Сталинграда»;
Тверской Михаил Леонидович – ветеран Великой Отечественной войны, Заслуженный работник Республики Коми, Почётный ветеран Республики Коми, Почётный гражданин города Воркуты.
За добросовестное исполнение должностных обязанностей знаком отличия «За безупречную службу Республике Коми» награждена
Кожина Татьяна Викторовна – начальник финансового управления администрации городского округа «Воркута».
За заслуги в сфере образования и добросовестный труд Почётной грамотой Министерства просвещения Российской Федерации награждены:
Елисеева Наталья Юрьевна – заместитель директора муниципального образовательного учреждения «Гимназия № 1»;
Вершинина Елена Владимировна – заведующий муниципальным бюджетным дошкольным образовательным учреждением «Детский сад № 42 «Аленка».
За укрепление института семьи и продвижение идеологии семейных ценностей Общественной наградой «Мать-героиня» награждены:
Куклина Людмила Александровна – младший воспитатель, муниципального бюджетного дошкольного образовательного учреждения «Детский сад № 34 «Соловушка»;
Славиковская Юлия Владимировна – дежурный стрелочного поста, сигналист, ОАО «Российские железные дороги», ДЦС-5.
{Kodko @ В Республике Коми завершились Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2690 @ 2022-11-28 @}
В Республике Коми завершились Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры
В них приняли участие более 600 молодых талантливых людей из различных регионов России, а также Китая.
Итоги Игр были озвучены 27 ноября в Сыктывкаре на торжественной церемонии закрытия.
Участников и организаторов творческого праздника поблагодарил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Сегодня радостный день и немножко грустный для меня, потому что этот миг пролетел.
А мы к нему так долго готовились и с таким нетерпением ждали, - отметил Владимир Уйба. – Для меня Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры – это даже не состязание, а скорее единство творческих душ.
То, что мы видели, это был такой сгусток творческой энергии, талантов и задора, что, конечно, останется очень добрым и ярким следом в нашей республике и наших сердцах.
Я искренне благодарю, организаторов, членов жюри и, конечно, главных героев этого масштабного события – юных талантов со всей России.
Во время состязания все вы продемонстрировали не только высокие компетенции, но и любовь к искусству, к тому делу, которым занимаетесь.
Это очень важно.
Поздравляю победителей!
Ваши трудолюбие, стремление к совершенству, вера в свои силы, вера в своих наставников принесли наивысшие оценки.
И хочу обратиться ко всем участникам – для меня самое главное, что все творили, все совершенствовались, показывали лучшее, на что способны.
Будут новые Игры, новые состязания.
И абсолютно каждый из вас всё равно найдёт свой успех.
Я желаю вам никогда не останавливаться на достигнутом, нужно постоянно работать над собой, совершенствоваться, и тогда вы точно будете лучшими из лучших».
Владимир Уйба подчеркнул, что для Республики Коми было очень почётно принимать у себя Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры.
«Пусть дни пребывания в Сыктывкаре запомнятся вам самыми добрыми, самыми светлыми и самыми лучшими моментами.
Мы постарались сделать программу Игр интересной и насыщенной, чтобы вы смогли окунуться в историю и самобытность республики.
Это тоже была одна из наших задач.
Я уверен, что наша встреча – это лишь небольшая прелюдия к нашим следующим встречам.
Потому что мы друзей не забываем, и друзья всегда возвращаются к нам.
Став бурсö! Приезжайте к нам снова», - обратился к участникам Глава Республики Коми.
В Первых молодёжных Арктических Дельфийских играх была представлена тема Севера.
Молодых мастеров оценивали в номинациях «Фортепиано», «Скрипка», «Изобразительное искусство», «Народное пение», «Народный танец», «Фотография», «Эстрадное пение», «Народные инструменты», «Художественные ремесла» и «Кулинарное искусство».
Для всех участников была организована насыщенная культурная программа, которая познакомила их с искусством и историей республики.
Ребята посетили премьерные постановки республиканских театров и экскурсии, на которых узнали о природе, обрядах и языке коми народа.
С национальной культурой познакомил и специальный проект - «Гонки на охотничьих лыжах», который был включён в Игры по просьбе Главы Республики Коми Владимира Уйба.
Торжественная церемония закрытия состоялась в формате театрализованного шоу.
Зрителям показали гала-концерт из лучших номеров победителей̆ и участников Дельфийских игр.
Церемонию вели актриса театра и кино Анастасия Макеева и певец, композитор Марк Тишман.
{Kodko @ Евгений Пономаренко назначен на должность министра экономического развития и промышленности Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2694 @ 2022-11-30 @}
Евгений Пономаренко назначен на должность министра экономического развития и промышленности Республики Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Ранее Евгений Пономаренко исполнял обязанности министра экономического развития и промышленности Республики Коми.
Распоряжение Главы Республики Коми от 30 ноября 2022 года № 490-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «Об органах исполнительной власти Республики Коми и о лицах, замещающих государственные должности Республики Коми в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Пономаренко Евгения Александровича на должность министра экономического развития и промышленности Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл личный приём граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2696 @ 2022-12-01 @}
Владимир Уйба провёл личный приём граждан
Жители региона обратились к Главе Республики Коми по вопросам благоустройства населённых пунктов, открытия спортивной секции, улучшения жилищных условий, поддержки граждан, призванных на военную службу по мобилизации.
Житель Инты попросил содействия в открытии школьного тира.
В образовательной организации учится более 400 детей, имеются в наличии пневматические винтовки, есть преподаватель, готовый обучать детей стрельбе.
На спонсорские деньги школа закупила лазерный тир.
Педагогический коллектив школы планирует привлечь к новой досуговой деятельности в том числе и детей из групп риска.
Также школьный тир будет востребован при организации военно-полевых сборов и занятий по начальной военной подготовке.
По словам исполняющего обязанности руководителя администрации МО ГО «Инта» Григория Николаева, под школьный тир уже подобрано подходящее помещение, рассчитана смета на проведение в нём ремонта.
Работы планируется провести за счёт средств местного бюджета.
Владимир Уйба поставил задачу перед руководством муниципалитета завершить ремонтные работы в срок до 1 сентября 2023 года и открыть школьный тир к новому учебному году.
Жительница Сосногорска обратилась по вопросу обустройства пешеходной дорожки от 6 микрорайона до промышленной части города.
По её словам, дорогой пользуются многие горожане разных возрастов, но асфальтовое покрытие пришло в негодное состояние, к тому же требуется ремонт моста через ручей.
Кроме того, дорога плохо освещена и не оборудована урнами, вокруг неё скапливается много мусора.
Как отметил глава МО МР «Сосногорск» Сергей Дегтяренко, проект по благоустройству данной территории был вынесен на рейтинговое голосование в рамках федерального проекта «Формирование комфортной городской среды» и вошёл в число победителей.
Уже готова документация для размещения в конкурсных процедурах на определение подрядчика.
На объекте уложат новый асфальт, заменят светильники, установят урны и скамейки, отремонтируют мост, приведут в порядок близлежащую территорию.
Стоимость работ оценивается в 3,5 млн рублей.
Глава Республики Коми поставил перед руководством муниципалитета задачу завершить реализацию проекта до конца 2023 года.
С вопросом по обустройству тротуара и зоны парковки перед зданием поликлиники в посёлке городского типа Жешарт Усть-Вымского района обратилась местная жительница.
К поликлинике сложно пройти в межсезонье, кроме того, отсутствуют подходные дорожки для маломобильных граждан.
Владимир Уйба поставил задачу перед руководством муниципалитета благоустроить территорию до 1 октября 2023 года в рамках проекта «Народный бюджет».
Кроме того, к Главе Республики Коми обратились матери мобилизованных.
Одна из них задала вопрос о возвращения мобилизованного сына из мест проведения СВО по состоянию здоровья.
Владимир Уйба предложил направить обращение на имя начальника воинской части, откуда мобилизованный отправлялся на спецоперацию, с просьбой о госпитализации военнослужащего и проведении военно-лечебной экспертизы для определения его годности к военной службе.
Также Глава Республики Коми рассказал о случаях, когда призванные по мобилизации жители Коми отказывались возвращаться из зоны проведения спецоперации, несмотря на то, что по итогам военно-медицинской комиссии они имели на это право.
Мужчины предпочли отдать воинский долг Родине.
Мать другого жителя Коми, призванного по мобилизации, интересовалась вопросами реабилитации военнослужащих после демобилизации.
Также она изъявила желание отправиться за сыном в зону проведения СВО и работать там по своей профессии – поваром.
Как пояснил военный комиссар Республики Коми Дмитрий Федин, 48-летняя женщина не подходит по возрасту, так как по закону на работу в зону спецоперации принимаются граждане до 45 лет.
Владимир Уйба подчеркнул, что поддерживает прямую связь с родственниками военнослужащих, что ни один вопрос, касающийся судьбы мобилизованных и членов их семей, не останется без внимания.
По каждому обращению ведётся индивидуальная работа и принимаются решения.
По итогам личного приёма руководителям органов муниципальной власти дан ряд поручений и рекомендаций по решению вопросов, которые обозначили жители региона.
Ход исполнения этих поручений поставлен на контроль Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба призвал молодёжь Коми активно участвовать в формировании позитивной повестки молодёжной политики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2698 @ 2022-12-01 @}
Владимир Уйба призвал молодёжь Коми активно участвовать в формировании позитивной повестки молодёжной политики
Глава Республики Коми провёл первое заседание Координационного совета по взаимодействию с российским движением детей и молодёжи.
Мероприятие началось с минуты молчания в память о защитниках Родины, павших смертью храбрых при проведении специальной военной операции.
«Прежде всего я бы хотел напомнить, что сейчас, в это время на территории Луганской и Донецкой Народных Республик, Херсонской и Запорожской областей ваши отцы, старшие братья ведут бой с неонацистами.
Трём нашим землякам посмертно присвоено звание Героя России, шестнадцать воинов посмертно награждены Орденами Мужества, - обратился к молодым участникам мероприятия Глава Республики Коми. – Сегодня очень важно, чтобы у каждого из вас был внутренний порыв – найти и сопровождать семью, родных, близких наших ребят, которые сейчас сражаются за нашу свободу и независимость. Вы можете оказать посильную помощь – вовремя принести лекарства больным, купить еду, помочь в быту.
Нашим военнослужащим нужно обеспечить надёжный тыл.
Мы, со стороны Правительства, также оказываем всестороннюю поддержку семьям военнослужащих и реагируем на каждое поступившее обращение».
Владимир Уйба напомнил, что с 2023 года, объявленного в республике Годом молодёжи, в Коми начнёт работу Комитет по молодёжной политике.
Поэтому создание регионального отделения движения детей и молодёжи приобретает особую значимость.
«Первоочередной задачей государства, страны и республики является создание максимальных условий для того, чтобы наша молодёжь могла проявить свои таланты и самореализоваться.
Сегодня я обращаюсь к вам, уважаемые ребята.
Вы становитесь не просто участниками движения, а сами будете формировать позитивную повестку реализации молодёжной политики.
Решение о создании такого движения — это своевременный ответ на запрос школьников, учащихся и студентов, которые хотят вносить свой вклад в развитие страны.
Движение сплотит все детские и молодёжные организации и объединения в стране», - сказал Глава Республики Коми.
На заседании Координационного совета подвели итоги работы организаций, которые входят в число учредителей движения детей и молодёжи – «ЮНАРМИИ», Российского движения школьников, а также Ассоциации детских общественных объединений.
Кроме того, лидеры молодёжных организаций внесли предложения по реализации в регионе мероприятий, направленных на воспитание, развитие и профориентацию подрастающего поколения.
Координационный совет по взаимодействию с российским движением детей и молодёжи прошёл в рамках слёта детских и молодёжных общественных объединений, которые продемонстрировали свои направления работы, достижения, проекты.
В Республике Коми – более 400 объединений различной направленности: творческие, спортивные, патриотические, добровольческие.
Движение «ЮНАРМИЯ» действует в Республике Коми шесть лет и за это время набрало более 7 тысяч участников.
Местные отделения работают во всех 20 муниципальных образованиях республики.
Юнармейцы активно участвуют в мероприятиях и воинских ритуалах, посвящённых Дню Победы, в мероприятиях военно-патриотической направленности.
С начала специальной военной операции движение «ЮНАРМИЯ» активно поддерживает Вооружённые Силы Российской Федерации.
Ребята из Коми написали и передали в места дислокации военнослужащих и госпитали более 2 тысяч писем, отсняли более 20 видеооткрыток.
«Ассоциация детских общественных объединений Республики Коми» охватывает более 7 тысяч человек из 10 муниципальных образований.
С 2021 года Ассоциация реализует проект по поддержке детского движения «Команда 11».
В 2022 году ключевым мероприятием проекта стал слёт детских организаций «Мы вместе».
В начале ноября 2022 года при поддержке гранта Главы Республики Коми стартовал проект «Добрый диалог», который призван решить проблему травли в подростковой среде.
Также при поддержке гранта Главы Республики Коми реализуется проект «Добрые семейные прописи».
В 2022 году в рамках проекта проведены мероприятия, пропагандирующие семейные ценности и здоровый образ жизни.
Также Ассоциация участвует в реализации военно-патриотических проектов.
В «Российском движении школьников» зарегистрировано более 11 тысяч участников.
В 2022 году организация инициировала мероприятия по празднованию 100-летия Пионерии, провела встречи детей с Героями России, а также профильные смены в детских лагерях.
Напомним, 14 июля 2022 года Президент России Владимир Путин подписал Закон «О российском движении детей и молодёжи».
Ключевая идея создания нового движения – это максимальное вовлечение детей и молодёжи в реализацию социально значимых мероприятий и инициатив.
Также Президент России возглавил наблюдательный совет общероссийского движения.
Во всех регионах создаются Координационные совещательные органы при руководителях субъектах, в задачи которых входит выработка общей стратегии в развитии движения.
{Kodko @ Республика Коми присоединилась к федеральной акции «Ёлки России» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2699 @ 2022-12-01 @}
Республика Коми присоединилась к федеральной акции «Ёлки России»
Проект реализуется в рамках Года культурного наследия народов России.
Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл встречу с ремесленниками и мастерами, которые создадут уникальные ёлочные украшения с пижемской росписью.
«Проект "Ёлки России" - символичный. Он реализуется через творчество ремесленников.
Мы увидим новые возможности для народного творчества.
Издавна ёлочная игрушка делалась вручную.
Затем её производство встало на поток.
А сейчас мы вернулись к тому, что ручной труд вновь становится востребованным.
Уникальность наших изделий в том, что они будут расписаны пижемской росписью – больше никто в России ею не владеет.
Это наше достояние.
Этот опыт необходимо тиражировать, показывать более широкой аудитории.
Ёлка, украшенная расписанными вручную игрушками, – это особенная ёлка», - отметил Глава Республики Коми.
В рамках федеральной акции ремесленники Республики Коми предложили создать ёлочные украшения, декорированные пижемской росписью, которые украсят новогодние ёлки в общественных пространствах.
Автором идеи выступила мастер по художественному ткачеству и художественной росписи по дереву, лауреат премии Правительства Республики Коми Евгения Сурнина.
Её авторские наборы ёлочных украшений с пижемской росписью неоднократно были представлены на региональном, всероссийском и международном уровнях.
Пижемская роспись – одна из древнейших росписей Русского Севера.
Она зародилась на территории Усть-Цилемского района в конце 18 – начале 19 веков.
Примечательно, что пижемская роспись бытовала только на территории Республики Коми, и её аналогов не существует.
К работе над созданием ёлочных украшений для проекта «Ёлки России» будут привлечены ремесленники из Усть-Цилемского, Усть-Куломского, Корткеросского, Сыктывдинского, Сысольского, Прилузского, Удорского районов, Сыктывкара, Ухты и Печоры – все они владеют навыками художественной росписи по дереву.
Цель проекта – изменить подход к работе ремесленников и мастеров, поддержать их деятельность, а также наглядно отобразить культурное наследие региона.
Проект проводится при поддержке Роскультцентра и Главы региона.
«Союз мастеров Республики Коми с большим удовольствием готов принять участие в изготовлении игрушек с пижемской росписью в рамках акции "Ёлки России".
Наш творческий союз на протяжении тридцати лет сохраняет и развивает традиционную культуру республики.
В нашем союзе более 50 мастеров, которые владеют различными техниками, в том числе мастера росписи по дереву.
Работа наших мастеров всегда получает одобрение не только на республиканском, но и на всероссийском и даже на международном уровне.
Мы считаем, что акция "Ёлки России" поможет мастерам показать весь свой талант и вместе с изделиями передать частичку добра своих сердец», - отметила мастер по художественной росписи, председатель КРОО «Союз мастеров декоративно-прикладного искусства и народных художественных промыслов» Наталия Мелешева.
Представление региональной ёлки состоится в преддверии Нового 2023 года в общественном пространстве торгово-развлекательного центра «Июнь».
Параллельно будет организована ежегодная республиканская выставка-ярмарка изделий ручной работы «ЁЛКИ».
В рамках выставки-ярмарки также будут представлены ёлочные украшения с пижемской росписью, которые сможет приобрести любой желающий.
На встрече с ремесленниками Владимир Уйба ответил на интересующие их вопросы.
Директор МУК «Музей истории и культуры Сысольского района» Анна Овчинникова поблагодарила Главу Республики Коми за гранты.
На средства поддержки мастера Сысольского района смогли детально изучить особенности кроя и изготовления традиционного костюма сысольских коми.
Специалисты музея выполнили реконструкцию костюмов и издали сборник по традиционному костюму сысольских коми конца XIX – начала XX веков.
Владимир Уйба отметил, что практика проведения конкурса на соискание грантов Главы Республики Коми в области народных художественных промыслов и ремёсел будет продолжена.
На эти цели в 2023 году предусмотрено 230 тысяч рублей.
Мастер по художественной росписи, преподаватель МБОДО «Детская школа художественного ремесла» села Выльгорт им. В.Л. Торопова Анна Шпарвассер отметила, что для сохранения ремесла его необходимо передавать молодёжи и детям.
Причём занятия должны проходить системно, а не разовыми мастер-классами.
Для этого необходима материально-техническая оснащённость учреждений.
В качестве положительного примера она привела открытие в этом году на территориях Ижемского и Сыктывдинского районов ремесленных классов на базе детских школ искусств, где дети обучаются художественному ткачеству и художественной росписи.
Владимир Уйба отметил, что в регионе как можно большее количество детей должны иметь возможность обучаться ремеслу, и поручил профильному министерству взять на контроль дальнейшую реализацию проекта по открытию ремесленных классов на территории Республики Коми.
Мастер по художественной обработке бересты, член КРО ВТОО «Союз художников России», член правления КРОО «Союз мастеров декоративно-прикладного искусства и народных художественных промыслов» Артём Чичкарёв поблагодарил Главу Республики Коми за содействие в увеличении премии Правительства Республики Коми в области декоративно-прикладного искусства и народных художественных промыслов имени Семена Ильича Оверина.
По его словам, увеличение премии в 10 раз свидетельствует о том, что труд мастеров высоко ценится на государственном уровне.
Также Артём Чичкарёв выразил признательность за поддержку инициативы Союза мастеров и регионального Министерства культуры по учреждению Почётного звания Республики Коми «Народный мастер Республики Коми».
Республика Коми в числе первых регионов учредила такую премию.
У мастеров появилась возможность закрепить свой статус на высоком уровне.
В 2023 году будет известно имя первого Народного мастера Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил волонтёров Коми за поддержку участников СВО и их семей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2702 @ 2022-12-02 @}
Владимир Уйба поблагодарил волонтёров Коми за поддержку участников СВО и их семей
Глава Республики Коми провёл заседание Координационного Совета по поддержке добровольчества (волонтёрства) и социально ориентированных некоммерческих организаций.
Рассмотрены итоги реализации в 2022 году регионального проекта «Социальная активность» национального проекта «Образование».
«Сегодня волонтёрская деятельность повсеместно приобретает новые масштабы и особую значимость, - заявил Глава Республики Коми. – Люди разных возрастов, разных профессий помогают нуждающимся и делают это бескорыстно, не считаясь со своим временем.
Наши волонтёры не остаются в стороне и в сложные периоды жизни страны.
С начала проведения специальной военной операции они живо откликнулись на акции по сбору вещей, продуктов и товаров первой необходимости для жителей Донбасса и освобождённых территорий, для участников специальной военной операции.
Волонтёры оказали большую помощь в работе «горячей линии» по вопросам мобилизации – отработали более тысячи обращений.
Сегодня добровольцы помогают семьям военнослужащих, их поддержка крайне важна.
Благодарю всех за работу и неравнодушие».
5 декабря в России отмечается День добровольца, установленный Указом Президента Российской Федерации.
Владимир Уйба поздравил с наступающим праздником всех, кто каждый день делает добрые дела.
Жителей Коми, вовлечённых в добровольческую деятельность, стало значительно больше: если в 2019 году это было 22 тысячи человек, то в 2022 году уже более 33 тысяч.
В республике создан и функционирует Региональный ресурсный центр поддержки добровольчества «Доброштаб Республики Коми».
В январе 2021 года он прошёл сертификацию Ассоциации волонтёрских центров.
Также налажена системная работа 18 муниципальных ресурсных центров, в которых сформированы волонтёрские команды.
Республика Коми активно участвует и побеждает во Всероссийском конкурсе лучших региональных практик поддержки волонтёрства «Регион добрых дел».
За победу в 2021 году размер субсидии составил 7,9 млн рублей, за победу в 2022 году – 9,1 млн рублей.
Впервые был проведён Региональный этап Международной Премии #МыВместе, участниками которой были волонтёры от 14 лет, некоммерческие организации, государственные и муниципальные учреждения, малый и средний бизнес, крупные компании.
Было заявлено 56 проектов, победителями и призёрами регионального этапа стали 18 проектов.
Без волонтёров в Коми не проходит ни одно крупное мероприятие.
В 2022 году они сопровождали проекты «Формирование комфортной городской среды», «Поезд Победы», празднование Дня Победы, 100-летия Республики Коми, Республиканский молодёжный образовательный форум «Молодёжь Коми», Первые молодёжные Арктические Дельфийские игры.
Но особенно стоит отметить их вклад в оказание помощи людям в период проведения специальной военной операции.
Волонтёры обеспечивают работу колл-центра горячей линии по вопросам частичной мобилизации граждан, оказывают бытовую помощь, занимаются с детьми, передают приветы и поздравления от военнослужащих.
Так, волонтёры штаба #МыВместе в Республике Коми помогают в сортировке и оформлении гуманитарной помощи для мобилизованных, участвуют в акциях «Письмо солдату» и «Фронтовая открытка», серебряные волонтёры вяжут носки для мобилизованных.
Студенты-сварщики из Сыктывкарского лесопромышленного техникума изготовили печку-буржуйку для военнослужащих.
Ученицы 7 и 8 классов специальной школы-интерната № 10 п. Аджером Корткеросского района сшили брюки для мобилизованных из Коми.
Студенты сыктывкарского политехнического техникума помогли сделать ремонт жене мобилизованного, и продолжают шить теплые толстовки для военнослужащих.
Для поощрения активных и отличившихся волонтёров разработана мотивационная программа «Шаг к добровольчеству».
Кроме того, в 2022 году 10 добровольцев региона получили из рук Главы Республики Коми государственную награду – нагрудный знак «За вклад в развитие добровольчества».
А 100 абитуриентов с волонтёрской практикой при поступлении в вузы Коми получили дополнительные баллы.
Активные студенты-волонтёры имеют возможность бесплатно посещать тренажёрный зал, бассейн и культурные мероприятия.
Также добровольцы поощряются на муниципальном уровне.
Стать волонтёром может любой желающий, подав заявку через портал добро.рф,
на сегодняшний день там зарегистрировано 157 добровольцев от Республики Коми на вакансию «помощь семьям мобилизованным».
{Kodko @ Владимир Уйба передал 20 новых автобусов школам Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2703 @ 2022-12-02 @}
Владимир Уйба передал 20 новых автобусов школам Республики Коми
20 автобусов марки ПАЗ поступили в регион по федеральной программе, реализуемой по поручению Президента Российской Федерации Владимира Путина.
Торжественная церемония передачи автомобилей городским и сельским школам Республики Коми состоялась 2 декабря.
В отрасли образования Республики Коми эксплуатируется 230 школьных автобусов, которые перевозят более 6,3 тысяч детей, то есть подвозом детей занимается каждая вторая школа региона.
В 2021 году в рамках федеральной программы получено и введено в эксплуатацию 30 школьных автобусов.
«Из года в год мы кардинально обновляем автобусный парк для детей, потому что безопасность перевозок – это одна из составляющих заботы о детях.
В этом году мы впервые за несколько лет отремонтировали большое количество дорог, по которым пролегают школьные маршруты, и этим мы будем заниматься каждый год.
В этом и заключается комплексный подход.
Поручение Владимира Владимировича Путина по кардинальной замене устаревшего автопарка для детей мы выполняем в полном объёме.
У нас нет ни одного школьного автобуса старше десяти лет», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
В ближайшее время ожидается поступление ещё 2 автобусов марки ГАЗ.
Они будут переданы специальной школе-интернату села Читаево Прилузского района и школе села Брыкаланск Ижемского района.
На приобретение 22 автобусов из федерального бюджета было выделено почти 82 млн рублей.
***
Распределение школьных автобусов марки ПАЗ по муниципальным образованиям Республики Коми:
МО ГО «Сыктывкар» – 4 ед.;
МО ГО «Ухта» – 1 ед.;
МО МР «Корткеросский» – 3 ед.;
МО МР «Прилузский» – 2 ед.;
МО МР «Сыктывдинский» – 2 ед.;
МО МР «Сысольский» – 3 ед.;
МО МР «Усть-Вымский» – 1 ед.;
МО МР «Усть-Куломский» – 3 ед.;
ГОУ РК «СкШИ № 6» г. Печоры – 1 ед.
{Kodko @ В аэропорту Сыктывкара совершил посадку новый вертолёт для АО «Комиавиатранс» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2704 @ 2022-12-02 @}
В аэропорту Сыктывкара совершил посадку новый вертолёт для АО «Комиавиатранс»
Воздушное судно МИ-8МТВ-1 приобретено в соответствии с планом финансового оздоровления предприятия, разработанного и утверждённого по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба.
Вертолёт прямо с завода в Казани, с дозаправкой в Кирове, доставили пилоты республиканского авиаперевозчика.
Он будет использоваться для пассажирских, коммерческих перевозок, санитарной авиации и лесоохраны.
«Наш региональный авиаперевозчик пережил очень непростые времена, был период предбанкротства.
И то, что сегодня «Комиавиатранс» впервые с 2017 года получил новый вертолёт, это в первую очередь элемент доверия, которое Министерство транспорта Российской Федерации оказало и Республике Коми, и самой компании.
Если бы Минтранс не видело будущего у нашего предприятия, то этого вертолёта сейчас бы не было.
Но мы на этом не останавливаемся.
Мы ведём переговоры с Минтрансом России о том, чтобы продолжить работу по улучшению парка и вертолётов, и в дальнейшем самолётов малой авиации.
Это наш следующий шаг», - прокомментировал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
До конца первого квартала 2023 года Правительство Республики Коми планирует восстановить летную годность ещё 6 вертолётов.
Напомним, что 16 ноября 2022 года в рамках XVI Международного форума и выставки «Транспорт России» руководителями ПАО «ГТЛК» и АО «Комиавиатранс» подписан акт передачи вертолета МИ-8МТВ-1 для Республики Коми.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём добровольца (волонтёра) @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2705 @ 2022-12-05 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём добровольца (волонтёра)
«Уважаемые волонтёры Республики Коми!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с Днём добровольца (волонтёра)!
Праздник учреждён в России 5 лет назад как дань уважения и признательности всем, кто каждый день делает добрые дела.
В Республике Коми более 33 тысяч человек вовлечены в добровольческую деятельность – школьники, студенты, работающая молодёжь, «серебряные» волонтёры и предприниматели.
Они развивают различные направления деятельности, среди которых самые популярные – социальное, гражданско-патриотическое, медицинское и экологическое волонтёрство.
Добровольцы республики активно участвуют в различных проектах и значимых мероприятиях нашего региона и страны в целом.
Правительство Республики Коми всегда открыто инициативам волонтёров.
Проекты наших добровольцев часто находят поддержку и получают высокую оценку и на федеральном уровне.
Благодарю каждого, кто живёт по принципу «если можешь помочь – помоги».
Особые слова признательности тем, кто не остается в стороне и оказывает поддержку нашим ребятам на передовой, семьям мобилизованных и вынужденных беженцев.
Желаю вам здоровья, благополучия, постоянного движения вперёд, ведь вместе с вами развиваются наша республика и наша страна!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Валентиной Матвиенко @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2707 @ 2022-12-06 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с Валентиной Матвиенко
Глава Республики Коми и Председатель Совета Федерации обсудили социально-экономическое развитие региона.
Встреча состоялась 5 декабря в Москве.
Владимир Уйба проинформировал о работе Правительства Республики Коми.
Как один из результатов этой работы – из года в год наращивается доходная часть республиканского бюджета.
Все дополнительные средства направляются на социально-экономическое развитие региона.
Вместе с тем для реализации крупных проектов республике нужна федеральная поддержка.
Глава Коми обратился к Председателю Совета Федерации с просьбой оказать содействие в привлечении дополнительного федерального финансирования на строительство Республиканской инфекционной больницы и Республиканского перинатального центра в городе Сыктывкаре, а также на развитие регионального авиаперевозчика АО «Комиавиатранс».
В ходе встречи Валентина Матвиенко обратила особое внимание на важность поддержки семей участников СВО.
Глава республики сообщил о создании «горячей линии» на базе регионального Минтруда, действующей для решения этих вопросов.
«С каждой семьей налажена связь.
Поддерживаем и бойцов.
Есть те, кто уже на передовой.
Я ездил к ним.
Настроение у них хорошее, боевое», - сказал Владимир Уйба.
Фото пресс-службы Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации
{Kodko @ Владимир Уйба принял участие в заседании президиума Государственной комиссии по вопросам развития Арктики @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2709 @ 2022-12-06 @}
Владимир Уйба принял участие в заседании президиума Государственной комиссии по вопросам развития Арктики
Заседание состоялось 6 декабря в Москве.
Его провёл заместитель Председателя Правительства Российской Федерации – полномочный представитель Президента России в Дальневосточном федеральном округе Юрий Трутнев.
Рассмотрены проекты планов социального развития центров экономического роста арктических регионов Российской Федерации.
Минвостокразвития России поддержало ряд предложений Правительства Республики Коми по внесению изменений в План социального развития центров экономического роста Республики Коми на 2023 год.
По итогам предварительного распределения бюджетных ассигнований по арктическим субъектам Республике Коми предусмотрено порядка 260 млн рублей на реализацию в 2023 году мероприятий указанного Плана, в том числе на приобретение:
1. Аппарата магнитно-резонансной томографии для Воркутинской больницы скорой медицинской помощи.
2. Передвижного медицинского комплекса для Усинской центральной районной больницы.
3. Медицинского оборудования для Интинской центральной городской больницы.
4. Рентгеновского компьютерного томографа для Усть-Цилемской ЦРБ.
5. Быстровозводимых модульных конструкций для размещения врачебной амбулатории для Усть-Цилемской ЦРБ.
На заседании президиума Госкомиссии по вопросам развития Арктики рассмотрены также вопросы развития особо охраняемых природных территорий в Арктической зоне Российской Федерации, сохранения объектов животного и растительного мира Арктики, охраны редких и находящихся под угрозой исчезновения растений, животных и других организмов.
В Арктической зоне Республики Коми сейчас функционируют 53 особо охраняемых природных территории (ООПТ) республиканского значения общей площадью 681,2 тысяч га и 2 ООПТ местного значения общей площадью 221,31 га.
В марте 2022 года утверждена Схема развития и размещения особо охраняемых природных территорий, в рамках которой к 2030 году количество ООПТ планируется увеличить.
Правительством Республики Коми совместно с учёными постоянно ведутся работы по отслеживанию состояния биоразнообразия региона, в том числе на территории Арктической зоны.
В этом году начат Мониторинг и к концу года уже будет получена информация о местоположении, динамике и численности по 94 видам редких и находящихся под угрозой исчезновения грибов, растений и животных на территории Республики Коми.
Будут выявлены новые места обитания редких видов флоры и фауны, в том числе будет получена информация о 30 видах, выявленных на особо охраняемых природных территориях республиканского значения в Арктической зоне.
На основе этих данных будут составлены предварительные списки редких видов флоры и фауны, предлагаемых для включения в новое издание Красной книги Республики Коми в 2029 году.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём Конституции @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2713 @ 2022-12-12 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём Конституции
«Уважаемые жители Республики Коми!
Поздравляю вас с Днём Конституции Российской Федерации!
Основной закон страны является фундаментом, на котором строится настоящее и будущее России.
Сегодня, опираясь на заложенные в Конституции нормы и принципы, мы защищаем целостность и неприкосновенность своей территории.
Исходя из ответственности за свою Родину перед нынешним и будущими поколениями, мы отстаиваем право жить в свободной и независимой стране.
Защищаем своё право сохранять и передавать нашим детям традиционные духовно-нравственные ценности, самим определять дальнейшее общественно-политическое и социально-экономическое развитие России.
Сегодня наши лучшие воины с оружием в руках борются с неонацизмом.
Как наши деды и прадеды в годы Великой Отечественной войны, они, не щадя себя и своих жизней, сражаются за Родину, за Великую Россию.
Победа будет за нами!
Желаю всем успехов и новых достижений во имя процветания Отчизны, благополучия и крепкого здоровья!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба ответит на вопросы жителей Республики Коми в формате прямой линии 14 декабря @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2714 @ 2022-12-12 @}
Владимир Уйба ответит на вопросы жителей Республики Коми в формате прямой линии 14 декабря
Прямая линия начнется в 12:00.
Прямая линия будет транслироваться в эфире телеканала «Юрган», в социальных сетях, на площадках информационных агентств «Комиинформ» и «БНК».
Центр управления регионом Республики Коми собирает и анализирует вопросы, которые чаще всего поступают в органы власти через социальные сети и в виде обращений граждан.
Эти вопросы будут заданы на прямой линии.
Также жители республики смогут задать свои вопросы Владимиру Уйба в комментариях к прямой трансляции в официальных сообществах Республики Коми, телеканала «Юрган» и Центра управления регионом во «ВКонтакте».
Официальные площадки трансляции прямой линии Владимира Уйба во «ВКонтакте»:
сообщество «Республика Коми» — https://vk.com/pressrkomi
сообщество Центра управления регионом Республики Коми — https://vk.com/tsur11
сообщество телеканала «Юрган» — https://vk.com/yurgankomi.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил юным жителям Коми паспорта гражданина Российской Федерации @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2716 @ 2022-12-12 @}
Владимир Уйба вручил юным жителям Коми паспорта гражданина Российской Федерации
Сегодня, в День Конституции Российской Федерации, глава Коми вручил учащимся образовательных учреждений из городов и районов республики их главные личные документы.
«Сегодня вы получаете самый важный документ гражданина нашей великой страны.
Помните, что у вас есть не только права, но и ответственность.
Насколько вы будете упорны, целеустремлённы, активны в своей гражданской позиции, настолько будет развиваться и укрепляться наша страна и наша малая родина – Республика Коми.
Не останавливайтесь на достигнутом, работайте над собой всегда.
Желаю, чтобы у вас все получилось, и чтобы ваши самые смелые, амбициозные мечты сбывались», - напутствовал юных граждан Владимир Уйба.
Паспорта граждан Российской Федерации из рук Владимира Уйба получили ребята, имеющие особые успехи в учёбе, творчестве, спорте и общественной деятельности.
Это школьники, лицеисты, гимназисты из Сыктывкара, Ухты, Сосногорска, Сыктывдинского, Корткеросского и Сысольского районов.
«Сегодня очень волнительный день, который навсегда останется в нашей памяти.
Принимая на себя почётное звание гражданина Российской Федерации, мы обещаем своей учёбой и своим трудом, своими действиями укреплять авторитет и доброе имя нашей республики.
И в дальнейшем, трудясь на её благо, обещаем стремиться к тому, чтобы она счастливо жила и развивалась.
Каждый из нас уверен в том, что наша жизнь, свобода, права надёжно защищены государством.
Это гарантирует основной закон нашей страны – Конституция, день принятия которой мы отмечаем сегодня», - сказала учащаяся Лицея при СГУ Вероника Латкина.
«Дорогие ребята, от имени всех нас – родителей, поздравляю вас с важным событием в вашей жизни.
Оно знаменует начало самостоятельности и взрослости.
В ваших паспортах будут отражены все важные моменты вашей жизни – служба в армии, вступление в брак, рождение детей.
Желаю вам с достоинством нести звание гражданина Российской Федерации, упорства в достижении поставленных целей, самореализации в выбранной профессии и плодотворной работы во благо нашей республики», - напутствовала Екатерина Кистол, мама учащейся Выльгортской средней общеобразовательной школы № 1 Эллы Кистол.
«Гордитесь, что вы – граждане Великой России.
Любите свою Родину, любите своих родных, потому что с них начинается ваша Родина – с ваших близких.
И всегда относитесь с уважением и к России, и к своим родным и близким, потому что Родина и отчий дом, родители – это основа основ», - сказал в завершении церемонии Владимир Уйба.
В этот день юным гражданам России провели экскурсию по зданию Администрации Главы Республики Коми, рассказали о государственных символах региона, работе органов исполнительной власти республики и истории российского паспорта.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил жителям Республики Коми государственные награды @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2717 @ 2022-12-14 @}
Владимир Уйба вручил жителям Республики Коми государственные награды
Торжественная церемония состоялась в Администрации Главы Республики Коми 12 декабря.
«Сегодня, в День Конституции Российской Федерации, мы проводим торжественную церемонию вручения государственных наград России и Республики Коми.
Конституция – наш основной закон, на котором строится настоящее и будущее России, - обратился к участникам церемонии Владимир Уйба. – Сегодня, опираясь на заложенные в Конституции нормы и принципы, мы защищаем целостность и неприкосновенность своей территории.
Лучшие сыны нашей страны с оружием в руках борются с неонацизмом.
Сегодня в этом зале есть те, кто вернулся из зоны проведения специальной военной операции.
Уважаемые воины, защитники Отечества, вы проявили мужество, героизм и патриотизм.
Ваш подвиг во имя России и Республики Коми велик.
Спасибо вам за этот подвиг и низкий вам поклон!
Люди, присутствующие в этом зале, – люди разных возрастов и разных профессий.
Но каждый из вас достоин высокой награды, добрых слов за ваш труд, за ваше стремление сделать нужное и важное дело для нашей республики и для России».
В ответном слове удостоенные государственных наград жители высказали слова благодарности Главе Республики Коми и обратились с напутственными словами к коллегам.
«Я горжусь своей республикой и тем, что работаю в Сосногорской центральной районной больнице.
Я благодарна всем коллегам в республике, с которыми меня сводила моя жизнь.
Мы все прошли нелёгкие времена и впереди у нас тоже нелёгкие времена.
Но желаю нам всем достойно пережить это непростое время.
Победа будет за нами!», - отметила заведующая отделением Сосногорской центральной районной больницы Алла Федосенко.
«Хочу всех поздравить с заслуженной наградой, которая поистине дорога каждому из нас.
Как учитель географии хочу сказать: богата республика недрами, водами, лесами, но, глядя сегодня в этот зал, понимаешь, что истинное богатство нашей республики – это люди, которые растят детей, учат, лечат, защищают.
В преддверии Нового года желаю мира вашим семьям, тепла, любви, счастья и всех с наступающим праздником!», - сказала учитель географии и биологии Технологического лицея г. Сыктывкара Лариса Нестерова.
«Я сорок пять лет работала с французским языком и благодаря моим ученикам, родителям, коллегам за это время ни разу не пожалела, что выбрала эту профессию, - сказала учитель французского языка Койинской средней общеобразовательной школы Ижемского района Галина Туркина и обратилась к участникам церемонии, вернувшимся из зоны проведения СВО, - Ребята, вам огромное спасибо и низкий поклон от всех нас!»
«Дорогие друзья!
От всей души поздравляю награждённых.
Спасибо за ваш труд, за ваш подвиг, за ваше служение Республике Коми и нашей Великой Родине – России.
Мы все вами гордимся!», – сказал в заключение Владимир Уйба.
***
Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении воинского долга, знаком отличия ордена Святого Георгия – Георгиевским Крестом IV степени награждены:
сержант запаса Эйвазов Эльдар Ханагаевич,
рядовой запаса Куклин Дмитрий Андреевич,
рядовой запаса Салимов Дмитрий Сергеевич,
рядовой запаса Игнатов Кирилл Игоревич,
за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении воинского долга, медалью «За отвагу» награждён рядовой запаса Балуев Егор Анатольевич,
медалью Жукова награждён рядовой запаса Попов Денис Игоревич
за достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную работу орденом Почёта награждён Лаженцев Виталий Николаевич – главный научный сотрудник лаборатории Института социально-экономических и энергетических проблем Севера Коми научного центра;
за большой вклад в развитие науки и многолетнюю добросовестную работу медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени награждены:
Бурцев Александр Александрович – председатель Комитета Республики Коми гражданской обороны и чрезвычайных ситуаций;
Мальцев Владимир Ильич – директор государственного учреждения «Республиканский социально-оздоровительный центр «Максаковка»;
за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный врач Российской Федерации» присвоено Липскому Леониду Александровичу – заведующему отделением государственного учреждения «Коми республиканский перинатальный центр»;
почётное звание «Заслуженный работник здравоохранения Российской Федерации» присвоено Федосенко Алле Яковлевне – заведующей отделением государственного учреждения «Сосногорская центральная районная больница»;
за большой вклад в развитие отечественной культуры и искусства, многолетнюю плодотворную деятельность почётное звание «Заслуженный работник культуры Российской Федерации» присвоено:
Ласкиной Галине Нестеровне – преподавателю государственного учреждения «Колледж искусств Республики Коми»;
Ширяевой Галине Юрьевне – преподавателю муниципального учреждения «Школа искусств», город Сыктывкар;
за заслуги в области легкой промышленности и многолетнюю добросовестную работу почётное звание «Заслуженный работник текстильной и лёгкой промышленности Российской Федерации» присвоено Шкоднику Александру Михайловичу – директору общества с ограниченной ответственностью «Выльгортская сапоговаляльная фабрика», Сыктывдинский район.
Распоряжением Президента Российской Федерации за достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную работу благодарность Президента Российской Федерации объявлена Ващенковой Татьяне Леонидовне – заведующей отделением государственного учреждения «Республиканский Эжвинский интернат»;
за вклад в развитие отечественной культуры и искусства, многолетнюю плодотворную деятельность благодарность Президента Российской Федерации объявлена Дорофеевой Валентине Ивановне – артистке государственного учреждения «Государственный ордена Дружбы народов академический театр драмы им. В. Савина».
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание Заслуженный работник Республики Коми присвоено:
Козыревой Ирине Владимировне – учёному секретарю Института геологии имени академика Юшкина Коми научного центра;
Колбасюк Наталии Павловне – руководителю государственного учреждения «Центр государственной поддержки агропромышленного комплекса и рыбного хозяйства Республики Коми»;
Костиной Татьяне Юрьевне – фельдшеру государственного учреждения «Койгородская центральная районная больница»;
Нестеровой Ларисе Владимировне – учителю географии и биологии Муниципального учреждения «Технологический лицей», город Сыктывкар;
Осиповой Татьяне Николаевне – балетмейстеру муниципального учреждения «Летская межпоселенческая клубная система», Прилузский район;
Черных Анастасии Николаевне – председателю первичной ветеранской организации сельского поселения «Гурьевка» Местной общественной организации Прилузского района;
за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, Почётной грамотой Республики Коми награждены:
коллектив работников государственного профессионального образовательного учреждения «Коми республиканский агропромышленный техникум имени Оплеснина», Сыктывдинский район;
Егоров Андрей Евгеньевич – машинист тепловоза акционерного общества «Боксит Тимана», город Ухта;
Зизганова Татьяна Викторовна – чтец-мастер художественного слова государственного учреждения «Коми республиканская филармония»;
Ковалев Александр Николаевич – преподаватель федерального государственного учреждения «Коми региональный центр подготовки авиационного персонала»;
Крюкова Валентина Ивановна – учитель русского языка и литературы муниципального учреждения «Благоевская средняя общеобразовательная школа», Удорский район;
Макарова Галина Борисовна – фельдшер врачебной амбулатории сп. Кажым государственного учреждения «Койгородская центральная районная больница»;
Падерин Николай Ярославович – участковый лесничий Трактовского участкового лесничества государственного учреждения «Железнодорожное лесничество», Княжпогостский район;
Плюснин Сергей Сергеевич – лауреат международных и всероссийских конкурсов, солист Коми республиканской филармонии, приглашенный солист Государственного академического Большого театра России;
Тюрнина Анна Борисовна – исполняющий обязанности председателя Комитета Республики Коми по тарифам;
Чупрова Наталья Валериановна – заведующий муниципальным учреждением «Детский сад № 2» с. Ижма.
Распоряжением Главы Республики Коми за достигнутые трудовые успехи и многолетнюю плодотворную работу знаком отличия «За заслуги перед Республикой Коми» награждён Новиков Георгий Владимирович – режиссер-постановщик театральной шоу-программы «Соединяя времена», посвященной 100-летию со дня образования Республики Коми;
за заслуги в области здравоохранения и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный врач Республики Коми» присвоено:
Рыбаловой Ольге Анатольевне – врачу скорой медицинской помощи государственного учреждения «Территориальный Центр медицины катастроф Республики Коми»;
Скрепечуку Ивану Васильевичу – заведующему Интинским отделением – врачу-трансфузиологу Государственного учреждения «Коми республиканский центр крови»;
за заслуги в научной деятельности и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный деятель науки Республики Коми» присвоено Прошевой Валентине Ивановне – ведущему научному сотруднику Отдела Института физиологии Коми научного центра;
за заслуги в области культуры и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник культуры Республики Коми» присвоено Гольянову Сергею Юрьевичу – аккомпаниатору-концертмейстеру муниципального учреждения «Эжвинский Дворец культуры бумажников»;
за заслуги в развитии и совершенствовании средств связи и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник связи и информации Республики Коми» присвоено Кучменеву Виктору Степановичу – ведущему инженеру группы эксплуатации Сервисного центра г. Емва Коми филиала Публичного акционерного общества «Ростелеком», Княжпогостский район;
за заслуги в области социальной защиты населения и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный работник социальной защиты населения Республики Коми» присвоено:
Субботиной Ларисе Алексеевне – младшему воспитателю отделения Территориального центра социального обслуживания населения Государственного учреждения «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения Усть-Вымского района»;
Тюрниной Светлане Александровне – социальному работнику отделения автономной некоммерческой организации Центр социального обслуживания населения «Жизнь», город Сыктывкар;
за заслуги в области строительства и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный строитель Республики Коми» присвоено Митрюшиной Ольге Витальевне – ветерану строительной отрасли Республики Коми, город Сыктывкар;
за заслуги в области образования и многолетнюю добросовестную работу звание «Почётный учитель Республики Коми» присвоено:
Пантелеевой Маргарите Алексеевне – учителю коми языка, русского языка и литературы муниципального учреждения «Средняя общеобразовательная школа» с. Летка, Прилузский район;
Ромашовой Людмиле Васильевне – учителю русского языка и литературы учреждения «Средняя общеобразовательная школа № 15», город Ухта;
Туркиной Галине Анатольевне – учителю французского языка муниципального учреждения «Койинская средняя общеобразовательная школа», Ижемский район.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил детям-сиротам Ижемского района ключи от новых квартир @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2723 @ 2022-12-16 @}
Владимир Уйба вручил детям-сиротам Ижемского района ключи от новых квартир
Для обеспечения нуждающихся жилыми помещениями администрация муниципалитета инвестировала полученные из республиканского бюджета средства в строительство многоквартирного дома в селе Ижма.
«В преддверии Нового года знаменательно дарить подарки.
И сейчас мы такой подарок дарим вам, уважаемые новоселы.
Ежегодно мы стараемся увеличивать количество жилья для детей-сирот.
Каждый год 300 граждан данной категории получают долгожданные квартиры.
Конечно, хочется как можно быстрее обеспечить всех, и Правительство Республики Коми делает для этого всё возможное.
Для вас эта проблема решена – вы приобретаете свой долгожданный кров.
Это еще одна страничка в вашей жизни.
Когда человек получает жилье, дальше у него появляется горизонт – планировать семью, дальнейшую жизнь.
Желаю, чтобы новые квартиры стали для вас счастливыми, чтобы у вас рождались здесь дети, жизнь улучшалась», - отметил Владимир Уйба.
«Я ждал квартиру с 2018 года, затем ушёл в армию.
Демобилизовался 5 декабря, а уже сегодня получил ключи от новой квартиры.
Жилье комфортное, тёплое, всё нравится.
Уже есть планы, как его обустроить», - поделился впечатлениями 23-летний Роман Канев из села Брыкаланск.
В 2022 году администрация Ижемского района получила из республиканского бюджета 19,2 млн рублей.
Средства были направлены на приобретение 11 жилых помещений, в том числе 8 квартир во вновь построенном доме в селе Ижма.
Администрация района, применив успешный опыт некоторых муниципалитетов, инвестировала в строительство многоквартирного жилого дома 14,4 млн рублей.
В Республике Коми проживает около 2 тысяч нуждающихся в жилье детей-сирот.
Для сокращения очереди Правительство Республики Коми предпринимает меры по увеличению финансирования на обеспечение детей сирот жилыми помещениями.
В 2022 году на эти цели в Республике Коми предусмотрено 376,7 млн рублей, в том числе 54,7 млн рублей – из федерального бюджета.
Кроме того, в Республике Коми с этого года действует дополнительная мера поддержки, направленная на реализацию жилищных прав лиц из числа детей-сирот, - это предоставление сертификата на приобретение жилья.
В 2022 году на эти цели было предусмотрено около 40 млн рублей, размер социальной выплаты составил более 1,8 млн рублей, её получателями стал 21 гражданин из числа детей-сирот.
Одна из основных проблем в обеспечении жильём детей-сирот – это отсутствие в ряде муниципалитетов достаточного количества объектов жилищного фонда, а также застройщиков, готовых принимать участие в долевом строительстве жилья.
В то же время успешный опыт в обеспечении жильём детей-сирот путём участия в строительстве имеется на территории Усть-Куломского и Корткеросского районов.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил жительницу Ижемского района за воспитание достойного сына – защитника Отечества @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2724 @ 2022-12-16 @}
Владимир Уйба поблагодарил жительницу Ижемского района за воспитание достойного сына – защитника Отечества
Её сын, житель Ижемского района Сергей (фамилия не сообщается в целях безопасности), служит в добровольческом отряде «БАРС-4».
По словам руководства отряда, парень проявил себя как отважный, храбрый и умелый воин при исполнении боевых задач по проведению специальной военной операции.
За проявленное мужество и героизм был представлен к высокой правительственной награде.
В ходе рабочей поездки в Ижемский район Владимир Уйба передал матери добровольца Благодарность Главы Республики Коми за успешное выполнение специальных задач и проявленные при этом мужество и самоотверженность.
«Вы воспитали достойного сына Отечества.
Он защищает нашу Родину.
От всей души вручаю вам благодарность, как маленькое признание большого человеческого подвига», - отметил Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба проинспектировал ход строительства школ в Ижемском районе @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2726 @ 2022-12-16 @}
Владимир Уйба проинспектировал ход строительства школ в Ижемском районе
Сегодня, 16 декабря, Глава Республики Коми посетил с рабочей поездкой Ижемский район.
В селе Ижма и деревне Усть-Ижма Владимир Уйба осмотрел строительные объекты.
«Школу в Ижме начали строить летом этого года.
Необходимость назрела давно, поскольку здание, где учатся дети сейчас, ещё в 2011 году было признано аварийным.
Мы активно включились в работу.
Изыскали средства в республиканском бюджете, вышли с ходатайством на Министерство просвещения Российской Федерации и получили софинансирование.
На сегодняшний день строители успели начать работу на котловане, положить бетонные плиты.
При благоприятных температурах работы по обустройству фундамента продолжатся», - отметил Владимир Уйба.
Школа в селе Ижма рассчитана на 600 мест.
На её строительство в федеральном и республиканском бюджетах предусмотрено более 800 млн рублей.
На объекте выполнены земляные работы, разработан котлован под фундамент и тепловые сети.
Производится монтаж ленточного фундамента, завозятся материалы и конструкции, ведутся погрузочно-разгрузочные работы, складируются железобетонные изделия, дорабатываются траншеи под фундаментные плиты, укладывается бетон.
«Старое здание школы в Усть-Ижме было деревянным, и в 2003 году от удара молнии сгорело дотла.
Дети учатся в переоборудованном здании бывшего магазина.
Понятно, что такая ситуация не могла остаться без внимания моего и Правительства Республики Коми.
Мы приняли решение строить школу полностью за счёт средств республиканского бюджета, поскольку невозможно было получить средства из федерального бюджета.
Объект строится по Адресной инвестиционной программе Республики Коми.
Конструктив здания выполнен, сделаны подключения, запущена в работу котельная.
В течение двух недель температуру в здании поднимут до необходимой, чтобы провести отделочные работы.
Перед подрядчиком поставлена задача, чтобы 1 сентября 2023 года дети Усть-Ижмы пошли в новую школу и детский сад», - прокомментировал Глава Республики Коми.
Школа-детский сад в деревне Усть-Ижма рассчитана на 90 школьников и 40 дошкольников.
На её строительство в бюджете Республики Коми было предусмотрено более 440 млн рублей.
Здание построено, к нему подведены коммуникации, запущена в работу котельная.
На территории обустроена волейбольная площадка, сделана наружная сеть освещения.
Сейчас на объекте выполняется устройство внутренней системы отопления и электроснабжения, вентиляции, внутренних слаботочных систем.
{Kodko @ «Мусоросортировочного комплекса с полигоном в Эжве не будет!», - Владимир Уйба @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2727 @ 2022-12-18 @}
«Мусоросортировочного комплекса с полигоном в Эжве не будет!», - Владимир Уйба
Об этом Глава Республики Коми заявил на встрече с жителями Эжвинского района города Сыктывкара. Встреча состоялась сегодня, 18 декабря, во Дворце культуры бумажников.
«Считаю, что по результатам общественных слушаний оценка по строительству сортировочного завода в Эжве будет негативной.
Я прав?
– Да! Конечно, мы против. [воскликнули в ответ сидящие в зале, - прим.]
– Для меня, как для Главы Республики Коми, на первом месте всегда стояло и будет стоять мнение людей.
Поэтому, раз общественные слушания у нас уже имеют практически отрицательную оценку по этому проекту, то, считаю, надо закончить официальную процедуру общественных слушаний, утвердить их и затем на их основании я даю указание Министерству природных ресурсов Республики Коми пересмотреть место под сортировочный завод.
Повторяю, пока я Глава Республики Коми, ни одно решение без согласования с жителями республики принято не будет», - заявил Владимир Уйба.
Фото ИА "Комиинформ", автор фото В. Шешкунас
{Kodko @ Владимир Уйба провёл еженедельное выездное совещание по строительству детсада на 270 мест в сыктывкарском микрорайоне Кочпон-Чит @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2729 @ 2022-12-19 @}
Владимир Уйба провёл еженедельное выездное совещание по строительству детсада на 270 мест в сыктывкарском микрорайоне Кочпон-Чит
Строительная готовность объекта составляет 92 %.
Работы ведутся в две смены, на объекте задействовано 140 человек.
Завершён монтаж малых архитектурных форм, осуществляется внутренняя отделка помещений, устройство слаботочных систем, монтаж сантехнического оборудования, монтаж светильников освещения, монтаж грузового лифта и пусконаладочные работы.
Работы по прокладке наружного кабеля электроснабжения выполнены.
Завезено оборудование в пищеблок, кабинет медицинского работника.
Детский сад строится по национальному проекту «Демография».
Общий объём запланированного финансирования – свыше 457 млн рублей, из них 72,7% – это средства республиканского бюджета.
Фото ИА "Комиинформ", автор фото В. Шешкунас
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил коммунальщиков и строителей Республики Коми за помощь в восстановлении объектов города Ровеньки @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2730 @ 2022-12-19 @}
Владимир Уйба поблагодарил коммунальщиков и строителей Республики Коми за помощь в восстановлении объектов города Ровеньки
Глава Республики Коми вручил специалистам коммунальной и строительной отраслей региона государственные награды за профессионализм, мастерство и самоотверженность.
Торжественная церемония состоялась 19 декабря в Сыктывкаре.
«Республика Коми полностью выполнила взятые на себя обязательства.
Именно благодаря вам, уважаемые труженики, сегодня детки в Ровеньках ходят в чистые, тёплые и опрятные детские сады, люди ходят в лечебные учреждения, где тоже чисто, тепло и не протекают крыши.
Проведена очень большая работа, которая показала на деле, что Россия своих не бросает.
Луганская Народная Республика, Донецкая Народная Республика, Запорожье и Херсон – это российские территории.
Люди приняли для себя судьбоносное решение о вхождении в состав Российской Федерации, и сегодня мы помогаем нашим российским территориям, которые очень нуждаются в нашей помощи», - заявил Владимир Уйба.
Глава Республики Коми объявил о планах по оказанию помощи подшефному городу Ровеньки на 2023-2024 годы: «Объёмы в разы превышают то, что мы сделали в этом году.
Это более 30 объектов, в том числе больших, которые нуждаются в реконструкции.
Мы не оставили без помощи жителей Ровеньков в этом году, не оставим без помощи и в следующем.
Работа на этой территории будет продолжаться.
При этом хочу подчеркнуть, что объёмы работ на территории Республики Коми мы тоже не снижаем».
Владимир Уйба отметил, что работы по восстановлению коммунальной инфраструктуры и социальных объектов Ровеньков проводились в особых, небезопасных условиях.
Этим летом в город было 2 прилёта ракет «Точка-У».
«Все вы – люди мужественные.
Вы не просто совершили трудовой подвиг, но и проявили самоотверженность.
Огромное спасибо за то, что никто не спасовал. Каждый из вас выполнил работу с честью», - подчеркнул Глава Республики Коми.
«Когда наши специалисты приехали в Ровеньки, город уже три месяца жил без холодной воды.
Стоит ли говорить, что для человека значит этот ресурс.
Благодаря самоотверженной работе наших специалистов вода в дома жителей города Ровеньки вернулась в течение месяца.
Жители Ровеньков благодарят республику за то, что мы помогли им вернуться к нормальной жизни.
Спасибо всем вам, кто совершил этот трудовой подвиг», – выступил генеральный директор ОАО «Сыктывкарский Водоканал» Андрей Cеливанов.
Глава Республики Коми поздравил участников церемонии с наступающим Новым годом, пожелав специалистам новых успехов и достижений, крепкого здоровья, добра и счастья: «Поздравляю всех с заслуженными наградами.
Ещё раз спасибо за ваш труд на благо Республики Коми и труд, который вы вкладываете сегодня в наши новые, освобождённые территории Российской Федерации.
В преддверии Нового года поздравляю вас и ваши семьи, трудовые коллективы с наступающим праздником.
Уверен, что Новый год принесёт добро, тепло и свет в наши дома.
Желаю вам исполнения самых заветных, добрых, а для кого-то и амбициозных желаний.
С наступающим Новым годом и всего вам самого доброго!».
***
Указом Главы Республики Коми за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, Почётной грамотой Республики Коми награждены:
Данилов Андрей Альбертович – водитель автомобиля Койгородского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания»;
Корычев Сергей Александрович – водитель Службы транспорта Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал».
Распоряжением Главы Республики Коми за многолетнюю добросовестную и эффективную работу знаком отличия «Трудовая доблесть» награждён Канев Александр Константинович – слесарь-ремонтник Ижемского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания».
За профессионализм и эффективное выполнение должностных обязанностей благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Баянтуеву Алексею Леонидовичу – электрогазосварщику ручной сварки Удорского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания»;
Бондаренко Юрию Ивановичу – водителю автомобиля Троицко-Печорского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания»;
Будревичу Владимиру Юльяновичу – водителю автомобиля акционерного общества «Коми коммунальные технологии»;
Буракову Роману Николаевичу – слесарю-ремонтнику Ижемского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания»;
Горбунову Николаю Андреевичу – слесарю аварийно-восстановительных работ Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал»;
Кулику Максиму Алексеевичу – специалисту по административно-хозяйственной части общества с ограниченной ответственностью «Специализированный застройщик» «ГорКомСтрой»;
Лиснику Николаю Георгиевичу – водителю Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал»;
Морарь Сергею Константиновичу – электрогазосварщику Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал»;
Поздееву Ивану Владимировичу – инженеру общества с ограниченной ответственностью «Специализированный застройщик» «ГорКомСтрой»;
Сенють Сергею Александровичу – слесарю-ремонтнику Койгородского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания»;
Рочеву Валерию Валериевичу – водителю автомобиля Ижемского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания»;
Селиванову Денису Андреевичу – мастеру Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал»;
Туголукову Анатолию Евгеньевичу – слесарю аварийно-восстановительных работ Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал»;
Тюлину Алексею Андреевичу – слесарю аварийно-восстановительных работ Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал»;
Ушакову Богдану Юрьевичу – электрогазосварщику Койгородского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания»;
Фалёву Андрею Анатольевичу – электрогазосварщику Ухтинского филиала Акционерного общества «Коми тепловая компания».
За профессионализм и оказанную помощь в проведении ремонтных работ в г. Ровеньки Луганской Народной Республики благодарность Главы Республики Коми объявлена работникам общества с ограниченной ответственностью «РК Тема»:
Волкову Николаю Павловичу;
Габову Алексею Николаевичу;
Резникову Максиму Павловичу;
Чурсанову Юрию Владимировичу.
За помощь, оказанную при восстановлении социальных объектов г. Ровеньки Луганской Народной Республики, благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Кузнецову Юрию Владимировичу – директору общества с ограниченной ответственностью «Специализированный застройщик» «ГорКомСтрой»;
Семенюку Руслану Николаевичу – председателю Совета директоров общества с ограниченной ответственностью «Лузалес»;
Сосновскому Николаю Александровичу – генеральному директору акционерного общества «Коми коммунальные технологии»;
Cеливанову Андрею Сергеевичу – генеральному директору Открытого акционерного общества «Сыктывкарский Водоканал».
{Kodko @ Всё для Победы: Республика Коми направила новогоднюю партию гуманитарного груза в Ровеньки @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2732 @ 2022-12-20 @}
Всё для Победы: Республика Коми направила новогоднюю партию гуманитарного груза в Ровеньки
Вес груза – 21 тонна.
Его собрали жители и предприятия региона для ровенчан и военнослужащих из Республики Коми, выполняющих боевые задачи специальной военной операции на территории Луганской Народной Республики.
В церемонии отправки принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Это новогодний гуманитарный груз, как знак доброго Нового года, который мы впервые отмечаем с новыми, освобождёнными территориями Российской Федерации.
В этой фуре не просто медикаменты, обувь, одежда, техника, подарки – это тёплый и сердечный привет от Республики Коми нашим друзьям в Ровеньках, нашем подшефном городе, и нашим ребятам, которые сегодня воюют на территории Луганской Народной Республики», - отметил Владимир Уйба.
Гуманитарный груз собран в рамках проекта Народного Фронта «Всё для Победы».
В него вошли продукты питания, тёплые вещи для мобилизованных, техника, медикаменты, предметы медицинского назначения, бытовая химия, детские подарки, а также около 600 писем и поздравительных открыток.
«Когда я навещал наших военнослужащих в зоне СВО и передавал им вещи, посылки, они меня всегда спрашивали, привёз ли я письма от ребят.
Это очень важно, когда пишут письма, особенно дети, пишут свои добрые детские пожелания незнакомым бойцам – вернуться домой живыми и здоровыми.
Это всегда очень трогательно.
Я хочу поблагодарить всех, кто принял участие в сборе этого гуманитарного груза.
Всем огромное спасибо», - сказал Глава Республики Коми.
Активное участие в сборе груза приняли жители Сыктывкара и близлежащих районов, Коми республиканская организация профсоюза работников лесных отраслей, учащиеся школ № 26 и № 28 г. Сыктывкара, коллектив Управления Федерального казначейства по Республике Коми, землячество жителей с. Лойма Прилузского района.
«От имени всех волонтёров Сыктывдинского района выражаю огромную благодарность нашим защитникам, нашим героям, которые сейчас отстаивают независимость нашей Родины.
Оказываем и будем оказывать им посильную помощь отправкой тёплых вещей, медикаментов, продуктов питания.
Не забываем и о близких, родных наших солдат, заботимся о них с любовью и теплотой.
А на днях мы провели акцию «Новый год – для детей Донбасса», собрав более 230 новогодних подарков.
Они тоже сейчас отправляются.
Мы надеемся, что дети Донбасса тоже встретят Новый год немножко с улыбкой и радостью.
Хочется всем мира и добра», - рассказала председатель общественной организации серебряных волонтёров в Сыктывдинском районе Галина Короткова.
Груз планируется доставить к месту назначения 23 декабря.
Глава Республики Коми Владимир Уйба пожелал доброго пути водителю Максиму Крупину, а также сопровождающему груз руководителю регионального исполкома ОНФ в Республике Коми Андрею Мишарину.
«Самое главное пожелание в канун Нового года, я думаю, оно у всех на устах, - всем нашим бойцам вернуться живыми, здоровыми и с победой!
Победа для нас долгожданная, и она точно будет – одна на всех, мы за ценой не постоим.
Всех с наступающим Новым годом!», - поздравил Владимир Уйба.
{Kodko @ В новогодний период все службы Республики Коми будут работать в усиленном режиме @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2733 @ 2022-12-20 @}
В новогодний период все службы Республики Коми будут работать в усиленном режиме
Владимир Уйба провёл заседание Комиссии по предупреждению и ликвидации ЧС и обеспечению пожарной безопасности Республики Коми.
Рассмотрены вопросы обеспечения безопасности при подготовке и праздновании Нового года, а также на водных объектах в зимний период.
«Во время длительных новогодних выходных требуется повышенное внимание к вопросам соблюдения пожарной безопасности, особенно в местах массового пребывания людей.
Руководителям учреждений культуры, образования и развлекательных заведений необходимо принять все меры, провести внеплановые инструктажи с персоналом, а также организовать практические тренировки по отработке планов эвакуации», - поставил задачу Владимир Уйба.
Глава Республики Коми рекомендовал сотрудникам федерального государственного пожарного надзора осуществить профилактические визиты на все объекты указанных категорий, а также проинспектировать места хранения и реализации пиротехнических изделий и провести соответствующую работу с руководителями этих организаций.
Владимир Уйба подчеркнул, что в период новогодних праздников все экстренные оперативные службы будут работать в усиленном режиме.
Независимо от погодных условий должен быть обеспечен проезд ко всем источникам наружного противопожарного водоснабжения и к местам проведения массовых мероприятий.
«Хочу акцентировать внимание руководителей муниципалитетов на том, что в населённых пунктах должен быть обеспечен подъезд ко всем жилым домам.
Со стороны контролирующих органов этому вопросу уделяется повышенное внимание.
Снег, холода не должны стать помехой.
Это зона вашей ответственности.
Перед Новым годом обязательно направьте все силы на расчистку подъездных путей, проследите лично.
Особенно это касается отдалённых населённых пунктов, чтобы подъезд к ним, к пожарному водоёму был обеспечен», - подчеркнул Владимир Уйба.
Во время праздников в органах исполнительной власти и органах местного самоуправления, в учреждениях и организациях будет организовано дежурство ответственных должностных лиц, обеспечено усиление круглосуточного дежурства газовой аварийно-спасательной службы, дежурных караулов пожарной части и медицинских работников.
Для обеспечения общественной безопасности будет усилен состав групп дорожно-постовой и патрульно-постовой служб органов внутренних дел.
Ещё один актуальный для региона вопрос – это обеспечение безопасности людей на водных объектах в зимний период.
В республике будет открыта 101 ледовая переправа – все они являются важными транспортными магистралями для населения, бизнеса и организаций, но в определённый момент могут стать источником опасности.
Владимир Уйба обратил внимание глав администраций муниципальных образований и соответствующих служб на то, что необходимо организовать работу по надлежащему обустройству переправ, информированию населения о соблюдении правил безопасности, выявлять и пресекать несанкционированные переходы людей и переезды автотранспорта по льду водоёмов.
«Благодарю все службы за работу в этом году и желаю всем нам пройти эти длинные новогодние каникулы без происшествий, инцидентов, всем встретить Новый год в семье, а не на ликвидации последствий аварий.
Всем здоровья и всем нам Победы!», - сказал Глава Республики Коми, завершая последнее в этом году заседание Комиссии по предупреждению и ликвидации ЧС и обеспечению пожарной безопасности.
{Kodko @ «Мечтай со мной»: Владимир Уйба подарит на Новый год гитару 13-летнему Кириллу Каневу @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2734 @ 2022-12-20 @}
«Мечтай со мной»: Владимир Уйба подарит на Новый год гитару 13-летнему Кириллу Каневу
Глава Республики Коми, секретарь регионального отделения партии «Единая Россия» Владимир Уйба присоединился к предновогодней акции «Ёлка желаний».
Она проходит в эти дни по всей стране в рамках Всероссийского благотворительного проекта «Мечтай со мной».
Сегодня, 20 декабря, Владимир Уйба снял шар с желанием 13-летнего Кирилла Канева с ёлки, установленной в региональном отделении партии «Единая Россия».
«Мечту надо осуществить.
Сейчас преддверие Нового года, и праздничные мечты должны сбываться, особенно у детей.
Самое главное, чтобы Кирилл продолжал играть на гитаре и радовать своих близких», - отметил Глава Республики Коми.
Акция «Ёлка желаний» проводится с 2018 года.
За эти 4 года было исполнено 59 450 желаний детей и пожилых людей.
***
В акции могут принять участие:
- дети (от 3 до 17 лет включительно) и пожилые (от 60 лет) с ограниченными возможностями здоровья;
- дети (от 3 до 17 лет включительно) и пожилые (от 60 лет) с инвалидностью;
- дети (от 3 до 17 лет включительно) и пожилые (от 60 лет) с состоянием здоровья, угрожающим жизни;
- дети-сироты и дети без попечения родителей (от 3 до 17 лет включительно);
- дети (от 3 до 17 лет включительно) из семей с доходом ниже прожиточного минимума;
- дети военнослужащих и мобилизованных, участвующих в СВО, в возрасте от 3 до 17 лет включительно;
- дети (от 3 до 17 лет включительно) из числа беженцев или вынужденных переселенцев с территорий ДНР, ЛНР, Херсонской или Запорожской областей в период с февраля 2022 года;
- дети (от 3 до 17 лет включительно), проживающие и зарегистрированные на территории Донецкой и Луганской Народных Республик, Запорожской и Херсонской областей.
{Kodko @ В Коми подвели итоги Года культурного наследия народов России @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2735 @ 2022-12-20 @}
В Коми подвели итоги Года культурного наследия народов России
Торжественная церемония закрытия Года культурного наследия народов России и приуроченный к нему концерт «Менам му» (Моя земля) состоялись 20 декабря в Коми республиканской филармонии.
В мероприятии принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Для Республики Коми 2022 год, объявленный Президентом страны Годом культурного наследия народов России, был насыщенным.
В этом году после длительного ковидного перерыва удалось полноценно провести брендовые мероприятия муниципалитетов.
В их числе – межрегиональный традиционный народный праздник «Луд» в Ижме, межрегиональный фестиваль кузнечного мастерства «Кöрт Айка» (Железный человек) в Корткеросе.
Многие мероприятия были приурочены к юбилейным датам районов республики.
Например, Усть-Цилемскую горку отмечали под эгидой празднования 480-летия села в новом для Усть-Цильмы статусе столицы проекта «Серебряное ожерелье России».
В августе в Сыктывкаре на Стефановской площади прошло масштабное театрализованное шоу «Соединяя времена», посвящённое 100-летию Республики Коми.
Это был большой творческий опыт для организаторов, незабываемые эмоции и яркие впечатления для зрителей.
В ноябре республика стала местом проведения Первых молодёжных Арктических Дельфийских игр – масштабного творческого состязания для талантливых ребят в возрасте от 10 до 25 лет со всей России.
«Все эти события – уже история и наше культурное наследие.
Давайте помнить, что главное наше богатство – духовное, нематериально.
Это национальные языки, народные обычаи и традиции, ремёсла и музыка», - подчеркнул Глава Республики Коми.
С каждым годом пополняется Единый реестр объектов нематериального культурного наследия Коми.
Уже 37 объектов являются достоянием и гордостью республики.
А праздник «Усть-Цилемская горка» включён в федеральный проект «Антология народной культуры».
В октябре этого года принят новый Федеральный закон «О нематериальном этнокультурном достоянии Российской Федерации».
Благодаря ему будут созданы правовые и организационные основы для обеспечения культурной самобытности всех народов и этносов России и сохранения этнокультурного и языкового многообразия.
«Год культурного наследия народов России завершается.
Но впереди ещё много работы по сохранению нашего богатого наследия, работы творческой, организационной, методической, просветительской, презентационной.
Открывать следующий 2023 год в республике будет фестиваль-юбиляр: 13 января Республиканский фестиваль современной коми песни «Василей» состоится в селе Усть-Кулом в 30-й раз!
Дорогие друзья, от души поздравляю вас с наступающим Новым годом.
Пусть он будет добрым, насыщенным, интересным и победным!», - пожелал Владимир Уйба.
Выступив с приветствием, Глава Республики Коми вручил государственные награды работникам отрасли культуры.
***
Указом Главы Республики Коми за заслуги перед Республикой Коми почётное звание «Заслуженный работник Республики Коми» присвоено Елиной Ирине Анатольевне – ведущему библиотекарю отдела обслуживания Центральной межпоселенческой библиотеки имени Юхнина «Прилузская межпоселенческая централизованная библиотечная система»;
за многолетнюю плодотворную работу, направленную на благо Республики Коми, Почётной Грамотой Республики Коми награждены:
Казаковцев Владимир Леонидович – заместитель директора государственного автономного учреждения Республики Коми «Государственный ордена Дружбы народов академический театр драмы имени Савина»;
Чупрова Галина Вячеславовна – руководитель клубных формирований Сизябского сельского дома культуры имени Чупрова – филиала муниципального бюджетного учреждения культуры «Ижемская межпоселенческая клубная система»;
Распоряжением Главы Республики Коми за заслуги в области культуры и многолетнюю добросовестную работу звание Республики Коми «Почётный работник Культуры Республики Коми» присвоено:
Зуевой Оксане Анатольевне – директору муниципального автономного учреждения культуры «Прилузский межпоселенческий центр культуры и досуга»;
Козаченко Марине Николаевне – заведующему Домом культуры Каджером – филиалом муниципального бюджетного учреждения «Межпоселенческое клубное объединение «Меридиан»;
Марковой Ольге Сергеевне – концертмейстеру государственного профессионального образовательного учреждения Республики Коми «Колледж искусств Республики Коми»;
Мингалевой Елене Николаевне – художественному руководителю филиала «Мадмасский Дом культуры» муниципального бюджетного учреждения «Межпоселенческий (центральный) Дом культуры села Айкино», Усть-Вымский район;
за добросовестное исполнение должностных обязанностей знаком отличия «За безупречную службу Республике Коми» награждены:
Куликова Людмила Валерьяновна – библиотекарь Лоемской библиотеки-филиала муниципального учреждения культуры «Прилузская межпоселенческая централизованная библиотечная система»;
Марунич Мария Владимировна – начальник отдела реализации государственных программ и проектов Министерства культуры, туризма и архивного дела Республики Коми;
Некрасов Евгений Александрович – главный специалист-эксперт отдела кадровой и правовой работы Министерства культуры, туризма и архивного дела Республики Коми;
Чупрова Ирина Владимировна – заведующий Филипповским сельским Домом культуры – филиалом муниципального бюджетного учреждения «Районный центр культуры, досуга и кино», Усть-Цилемский район;
за достигнутые трудовые успехи и многолетнюю добросовестную работу Благодарность Главы Республики Коми объявлена:
Пешкиной Ларисе Алексеевне – консультанту отдела кадровой и правовой работы Министерства культуры, туризма и архивного дела Республики Коми;
Пятовой Светлане Николаевне – ведущему методисту организационно-методического отдела государственного автономного учреждения Республики Коми «Центр народного творчества и повышения квалификации».
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Республиканской комиссии по обеспечению безопасности дорожного движения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2736 @ 2022-12-20 @}
Владимир Уйба провёл заседание Республиканской комиссии по обеспечению безопасности дорожного движения
Рассмотрены вопросы обеспечения безопасности на дорогах в зимний период, а также предотвращения дорожно-транспортных происшествий с участием детей.
Отдельно рассмотрен вопрос по созданию безопасных условий для движения по ледовым переправам и автозимникам.
В Республике Коми на зимний период 2022-2023 годов будет оборудовано более 100 переправ, часть из них уже открыта для движения, остальные откроют по мере установления морозов.
Из трёх зимников республиканского значения общей протяжённостью 98 км открыт пока один – «Айкино-Кослан».
Движение по автозимникам местного значения открыто на 20 дорогах.
Ежегодно муниципалитетам из республиканского бюджета предоставляются субсидии на оборудование и содержание ледовых переправ и зимних автомобильных дорог общего пользования местного значения.
В 2022 году на эти цели предусмотрено 193,3 млн рублей.
Перед руководителями администраций городов и районов поставлена задача до конца года заключить муниципальные контракты на содержание автомобильных дорог общего пользования и улично-дорожной сети, автозимников и ледовых переправ на 2023 год.
Участники заседания затронули и вопрос безопасности пешеходов.
По поручению Владимира Уйба разработана и утверждена Дорожная карта по обеспечению безопасности пешеходов на дорогах Республики Коми.
Об исполнении её мероприятий доложил министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства региона Андрей Лисов.
С учётом предложений жителей республики был выполнен ряд работ в городах и городских поселениях: обустроено дополнительное освещение пешеходных переходов, искусственные дорожные неровности на пересечении улиц, перильные ограждения, оборудованы дополнительные пешеходные переходы.
Также на заседании обсудили вопрос приведения пешеходных переходов в соответствие с требованиями национальных стандартов.
После ремонтных работ, которые проведены в 2022 году, соответствуют установленным требованиям 1621 пешеходный переход – 75% от их общего числа.
Руководителям муниципальных образований необходимо принять исчерпывающие меры по приведению в нормативное состояние пешеходных переходов и держать этот вопрос на постоянном контроле.
Чистить от снега тротуары и пешеходные дорожки, не допускать образование снежных валов перед пешеходными переходами и на автобусных остановках, особенно вблизи образовательных учреждений.
Следовать рекомендациям ГИБДД по расстановке знаков, созданию искусственных неровностей и дополнительного освещения вблизи пешеходных переходов.
Всё это поможет избежать трагедий на дорогах.
Один из вопросов заседания касался профилактики детского дорожно-транспортного травматизма.
По поручению Владимира Уйба Министерство образования, науки и молодёжной политики Республики Коми усилило работу по организации родительских патрулей.
Сейчас в них задействовано более 700 родителей, которые сопровождают детей в образовательные учреждения и обратно в тёмное время суток.
Кроме того, за счёт республиканского бюджета приобретены и направлены в общеобразовательные школы региона 8400 световозвращающих элементов для детей.
9000 светоотражающих жилетов были закуплены в рамках федерального проекта «Безопасность дорожного движения» национального проекта «Безопасные качественные дороги».
Руководителям муниципалитетов было рекомендовано усилить работу по профилактике ДТП с участием детей и распространению светоотражающих элементов среди дошкольников и учащихся образовательных учреждений.
{Kodko @ Алексей Буткин освобождён от должности министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2737 @ 2022-12-21 @}
Алексей Буткин освобождён от должности министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми
Исполнение обязанностей министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми с 22 декабря 2022 года возложено на Надежду Усову, первого заместителя министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми.
Соответствующие распоряжения подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 21 декабря 2022 года № 514-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «Об органах исполнительной власти Республики Коми и о лицах, замещающих государственные должности Республики Коми в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Буткина Алексея Васильевича от должности министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Распоряжение Главы Республики Коми от 21 декабря 2022 года № 515-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «Об органах исполнительной власти Республики Коми и о лицах, замещающих государственные должности Республики Коми в системе исполнительной власти Республики Коми» возложить с 22 декабря 2022 года исполнение обязанностей министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми на Усову Надежду Анатольевну, первого заместителя министра сельского хозяйства и потребительского рынка Республики Коми.
{Kodko @ Курсантам из Санкт-Петербурга вручили благодарственные письма Главы Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2740 @ 2022-12-23 @}
Курсантам из Санкт-Петербурга вручили благодарственные письма Главы Республики Коми
Владимир Уйба выразил благодарность курсантам Санкт-Петербургского университета ГПС МЧС России за участие в гуманитарной миссии по обеспечению военнослужащих из Республики Коми дополнительным вещевым имуществом и обмундированием.
Комплектование дополнительного вещевого имущества и обмундирования для граждан Российской Федерации, призванных на военную службу по частичной мобилизации с территории Республики Коми, осуществлялось по поручению Главы Республики Коми на базе Представительства Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации.
В решении этой задачи сотрудникам Представительства помогали курсанты Санкт-Петербургского университета ГПС МЧС России.
К выполнению этой важной гуманитарной миссии ребята отнеслись с высокой степенью исполнительности, ответственности и эффективности.
Глава Республики Коми Владимир Уйба направил благодарственные письма курсантам, в которых выразил им признательность за поддержку, сплоченность, чувство патриотизма, а также пожелал крепкого здоровья, благополучия, мира и дальнейших успехов во благо служения России.
Благодарственные письма от имени Главы Республики Коми в торжественной обстановке вручила курсантам Представитель Республики Коми в Северо-Западном регионе Российской Федерации Марина Анатольевна Каракчиева.
{Kodko @ В Коми с начала 2023 года размер материальной помощи при газификации жилья увеличен с 75 до 100 тысяч рублей @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2741 @ 2022-12-23 @}
В Коми с начала 2023 года размер материальной помощи при газификации жилья увеличен с 75 до 100 тысяч рублей
Соответствующее постановление Правительства Республики Коми принято во исполнение поручения Президента России.
Напомним: в текущем году материальная помощь при газификации жилья по поручению Главы Республики Коми Владимира Уйба уже повышалась – с 30 и 50 тысяч рублей до 75 тысяч рублей.
Увеличение размера этого вида господдержки в наступающем году свидетельствует о системной и планомерной работе руководства региона по улучшению качества жизни жителей Коми.
Как отметили в Министерстве труда, занятости и социальной защиты Республики Коми, с будущего года расширится также перечень категорий жителей региона, которые могут рассчитывать на единовременную материальную помощь при газификации жилья.
С 1 января 2023 года этим видом госсоцпомощи смогут воспользоваться:
- малоимущие граждане, одиноко проживающие пенсионеры и одиноко проживающие пары пенсионеров,
- семьи с 2 и более детьми до 23 лет, которые являются студентами-очниками,
- неполные семьи с ребенком или детьми до 23 лет, если они обучаются по очной форме обучения,
- семьи, в которых воспитываются дети с инвалидностью,
- участники и инвалиды Великой Отечественной войны,
- семьи, в которых супруги не старше 35 лет,
- работающие на селе молодые специалисты в возрасте до 35 лет,
- инвалиды и ветераны боевых действий, члены семей погибших или умерших инвалидов и ветеранов боевых действий,
- все проживающие в сельской местности семьи с детьми,
- люди с инвалидностью всех групп,
- мобилизованные граждане и добровольцы-участники СВО, а также члены их семей.
Таким образом, с будущего года в Коми существенно увеличится и сам размер материальной помощи при газификации жилья, и число категорий граждан, имеющих право на такую поддержку.
Это значит, что еще больше жителей республики смогут благоустроить свои дома, сделать их теплее и комфортнее.
{Kodko @ «Мечтай со мной»: Владимир Уйба исполнит желания 12-летней Елизаветы из ДНР и 6-летнего Артура Тюкова из Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2742 @ 2022-12-23 @}
«Мечтай со мной»: Владимир Уйба исполнит желания 12-летней Елизаветы из ДНР и 6-летнего Артура Тюкова из Республики Коми
Глава Республики Коми принял участие в заседании Государственного совета Российской Федерации, которое состоялось 22 декабря под председательством Президента России Владимира Путина.
На заседании были рассмотрены вопросы реализации государственной молодёжной политики.
Также участники заседания поддержали благотворительную акцию «Ёлка желаний», которая проходит в рамках Всероссийского проекта «Мечтай со мной».
Глава Республики Коми снял с установленной в Кремле ёлки два шара с желаниями детей.
12-летняя Елизавета из Донецкой Народной Республики мечтает об укулеле (небольшая четырёхструнная гавайская гитара, которая используется для аккордового сопровождения песен и игры соло, - прим.), а 6-летний Артур Тюков из Республики Коми загадал велосипед.
«Желания ребят обязательно будут исполнены», - заверил Владимир Уйба.
Ранее Глава Республики Коми снял шар с желанием 13-летнего Кирилла Канева с ёлки, установленной в Коми региональном отделении партии «Единая Россия».
Кирилл получит в подарок от Владимира Уйба гитару.
Акция «Ёлка желаний» проводится с 2018 года.
За эти 4 года было исполнено 59 450 желаний детей и пожилых людей.
***
В акции могут принять участие:
- дети (от 3 до 17 лет включительно) и пожилые (от 60 лет) с ограниченными возможностями здоровья;
- дети (от 3 до 17 лет включительно) и пожилые (от 60 лет) с инвалидностью;
- дети (от 3 до 17 лет включительно) и пожилые (от 60 лет) с состоянием здоровья, угрожающим жизни;
- дети-сироты и дети без попечения родителей (от 3 до 17 лет включительно);
- дети (от 3 до 17 лет включительно) из семей с доходом ниже прожиточного минимума;
- дети военнослужащих и мобилизованных, участвующих в СВО, в возрасте от 3 до 17 лет включительно;
- дети (от 3 до 17 лет включительно) из числа беженцев или вынужденных переселенцев с территорий ДНР, ЛНР, Херсонской или Запорожской областей в период с февраля 2022 года;
- дети (от 3 до 17 лет включительно), проживающие и зарегистрированные на территории Донецкой и Луганской Народных Республик, Запорожской и Херсонской областей.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал о работе с молодёжью в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2743 @ 2022-12-23 @}
Владимир Уйба рассказал о работе с молодёжью в Республике Коми
Глава Республики Коми принял участие в заседании Государственного совета Российской Федерации, которое состоялось 22 декабря под председательством Президента России Владимира Путина.
На заседании были рассмотрены вопросы реализации государственной молодёжной политики.
В Республике Коми развитию молодёжи и государственной молодёжной политике уделяется приоритетное внимание.
Так, 2023 год в регионе объявлен Годом молодёжи.
С 1 января 2023 года начнёт работу Комитет по молодёжной политике Республики Коми.
Создаются условия для самореализации и максимального раскрытия потенциала молодых людей.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал о Новогодней ёлке Главы Республики Коми и «Финале Четырёх» Кубка России по баскетболу @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2744 @ 2022-12-23 @}
Владимир Уйба рассказал о Новогодней ёлке Главы Республики Коми и «Финале Четырёх» Кубка России по баскетболу
В канун Нового года состоялась Новогодняя ёлка Главы Республики Коми для одарённых детей.
На мероприятие приехали более 300 детей со всей республики.
Это отличники учёбы, призёры олимпиад, победители различных конкурсов и спортивных соревнований.
Детей поздравили Дед Мороз и Снегурочка.
Ребята посмотрели спектакль «Сказка про чудесное огниво» и получили сладкие подарки.
Также сегодня в Сыктывкаре стартовал «Финал четырёх» Кубка России по баскетболу среди женских команд.
Соревнование столь высокого уровня в столице Коми проходит впервые.
На нашей площадке будут выступать лучшие команды страны: сыктывкарская «НИКА», «УГМК» из Екатеринбурга, «Динамо» из Курска и «МБА» из Москвы.
Соревнования пройдут с 23 по 25 декабря.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба передал родственникам краснофлотца из Прилузья гильзу с грунтом, поднятым со дна Финского залива @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2745 @ 2022-12-24 @}
Владимир Уйба передал родственникам краснофлотца из Прилузья гильзу с грунтом, поднятым со дна Финского залива
Уроженец села Ношуль, краснофлотец Максим Алексеевич Трофимов в годы Великой Отечественной войны служил на тральщике «Фугас» Краснознамённого Балтийского Флота.
В августе 1942 года корабли «Фугас» и «Буря» выполняли боевую операцию, в ходе которой 24 августа оба корабля подорвались на минах и затонули.
Погибли 104 краснофлотца, в их числе – Максим Трофимов.
Спустя 80 лет, 24 августа 2022 года, была проведена отдельная экспедиция в район затопления кораблей.
В открытом море прошла торжественная церемония в честь увековечения памяти погибших экипажей.
Сегодня гильза с грунтом, поднятым водолазами со дна Финского залива, где покоятся корабли, Владимир Уйба передал потомкам героя.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба передал родственникам краснофлотца из Прилузья гильзу с землёй @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2746 @ 2022-12-25 @}
Владимир Уйба передал родственникам краснофлотца из Прилузья гильзу с землёй
Грунт поднят со дна Финского залива, где покоятся корабли, затонувшие в годы Великой Отечественной войны.
На одном из них служил уроженец села Ношуль Прилузского района, краснофлотец Краснознамённого Балтийского Флота Максим Трофимов.
24 декабря во время рабочей поездки в Прилузский район Глава Республики Коми встретился с родственниками краснофлотца – внуком Алексеем Можеговым и правнучкой Татьяной Ганя, чтобы выполнить почётную миссию.
«Когда местом гибели наших бойцов является море, это огромное несчастье для их родных – нельзя даже прийти и поклониться к могиле, нельзя поклониться месту, где покоятся останки.
Мой дед погиб под Ленинградом, и мы долго искали место гибели.
И когда нашли, я хочу сказать, что это было особое чувство: я наконец обрёл погибшего деда, а мама – отца.
Я думаю, что сегодня похожие чувства сейчас испытывают Алексей Валентинович и Татьяна Александровна.
Сегодня они обрели землю, где могла быть частичка останков нашего героя Максима Алексеевича Трофимова», - сказал Владимир Уйба.
В церемонии приняли участие жители села Ношуль и учащиеся местной школы.
Глава Республики Коми обратился к ребятам: «Вы – праправнуки героев, погибших в годы Великой Отечественной войны.
Очень важно, чтобы вы понимали, что и та война, и сегодняшняя – это погибшие люди, наши родные и близкие, все, кто отстаивал независимость нашей Родины в годы Великой Отечественной войны, кто отстаивает её сегодня.
И очень важно, чтобы вы передали память о своих родных, близких, пусть даже очень далёких, через поколение своим детям.
Тогда подвиг наших воинов будет бессмертен, их гибель будет не зря».
Владимир Уйба также выразил благодарность людям, которые занимаются поисковой работой, помогают находить останки погибших воинов и возвращать их домой к родным и близким: «Проводить поисковые работы порой небезопасно.
Всегда есть риск наткнуться на старые неразорвавшиеся снаряды, мины.
Но несмотря на это люди продолжают выполнять эту работу, чтобы каждый солдат был помянут и каждый солдат был найден.
Это святое дело».
Учащийся 7 класса школы села Ношуль Платон Можегов, правнук Героя Советского Союза Семёна Алексеевича Сердитова, рассказал об истории краснофлотца и о том, как он погиб.
Со словами благодарности выступила правнучка воина Татьяна Александровна Ганя: «Мы всегда гордились нашим дедом и прадедом.
Эта капсула и фотографии с памятных мест будут храниться в нашей семье.
Мы будем передавать эту историю нашим поколениям, нашим детям, внукам, правнукам.
Спасибо всем большое.
Вечная память погибшим солдатам!».
Максим Алексеевич Трофимов родился 3 февраля 1914 года в селе Ношуль Прилузского района.
Был призван на военно-морскую службу в 1937 году, в годы Великой Отечественной войны выполнял боевые задачи на Балтийском флоте.
За несколько месяцев до призыва на службу у Максима Трофимова родилась дочь Татьяна.
Сейчас у него трое внуков и семь правнуков.
Максим Алексеевич служил на тральщике «Фугас».
В августе 1942 года краснофлотцы выполняли боевую задачу близ побережья и островов, занятых противником.
Корабли «Фугас» и «Буря» обеспечивали действия отряда катеров-заградителей, шедших с минами на борту в порт Нарва.
24 августа оба корабля подорвались на минах и затонули.
Погибли 104 краснофлотца.
В августе 2022 года исполнилось 80 лет этой трагедии.
Гибель экипажей «Фугаса» и «Бури» стали самыми крупными потерями Балтийского флота с 1942 по 1945 год в Финском заливе и на Балтике.
Первые попытки найти эти два корабля были предприняты ещё в 2015 году.
К 2021 году место, где они затонули, было обнаружено разведывательно-водолазной командой.
24 августа 2022 года была проведена отдельная экспедиция в район, где затонули корабли, с участием родственников погибших моряков.
В открытом море прошла торжественная церемония в честь увековечения памяти экипажей «Фугаса» и «Бури».
{Kodko @ Глава Республики Коми Владимир Уйба проинспектировал ход строительства школы на 600 мест в селе Объячево @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2747 @ 2022-12-25 @}
Глава Республики Коми Владимир Уйба проинспектировал ход строительства школы на 600 мест в селе Объячево
На объекте завершены основные строительно-монтажные работы.
В Госстройнадзор направлено извещение об окончании строительства.
Проводится итоговая проверка.
В настоящее время осуществляется поставка-приёмка мебели и технологического оборудования.
{Kodko @ Владимир Уйба посетил баскетбольный матч «НИКА» (Сыктывкар) – «Динамо» (Курск) @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2748 @ 2022-12-25 @}
Владимир Уйба посетил баскетбольный матч «НИКА» (Сыктывкар) – «Динамо» (Курск)
В спортивном комплексе Сыктывкара «Лузалес-Арена» завершается «Финал четырёх» Кубка России по баскетболу среди женских команд.
В борьбе за третье место «Динамо» (Курск) одержала победу над сыктывкарской командой «НИКА».
Скоро начнётся матч за первое место между «МБА» (Москва) - «УГМК «(Екатеринбург).
«Мы впервые принимаем у себя столь статусные соревнования.
Сыктывкар войдёт в историю российского баскетбола – именно здесь станет известна сильнейшая женская баскетбольная команда России 2022 года.
Благодарю компанию «Лузалес» и лично Руслана Николаевича Семенюка за поддержку и развитие баскетбола в республике, за настоящий новогодний подарок нашим болельщикам.
Особенно приятно, что в четвёрке лучших команд – наша «Ника».
К сожалению, в борьбе за третье место не удалось выиграть у «Динамо» (Курск).
Но сыктывкарские рыси не раз доказывали на паркете, что они – настоящие бойцы.
И ещё раз продемонстрировали это сегодня.
Главное, не отчаиваться, работать над собой и двигаться вперёд.
В следующий раз наша команда обязательно победит», - прокомментировал итоги матча Владимир Уйба.
Соревнования проходили с 23 по 25 декабря.
За главную награду «Финала четырёх» PARI Кубка России среди женских баскетбольных команд боролись «НИКА» (Сыктывкар), «УГМК «(Екатеринбург), «Динамо» (Курск) и «МБА» (Москва).
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал об инциденте на предприятии «Яреганефть», увеличении матпомощи при газификации жилья и приобретении автоклуба для Прилузья @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2749 @ 2022-12-26 @}
Владимир Уйба рассказал об инциденте на предприятии «Яреганефть», увеличении матпомощи при газификации жилья и приобретении автоклуба для Прилузья
Сегодня в одном из уклонных блоков нефтешахты № 3 предприятия «Яреганефть» сработал датчик оксида углерода.
В шахте находилось 56 человек.
Персонал в полном составе выведен на поверхность.
Пострадавших нет.
Размер единовременной материальной помощи при газификации жилья с начала 2023 года в Республики Коми будет увеличен с 75 тысяч до 100 тысяч рублей.
Расширен перечень категорий жителей региона, которые могут рассчитывать на эту выплату.
По линии нацпроекта «Культура» для Прилузского межпоселенческого центра культуры и досуга приобретён автоклуб.
Он уже поступил в центр и скоро начнёт работать.
Комплекс на базе автобуса оборудован многофункциональным грузовым отсеком, мобильной сценой, звуковым и световым оборудованием, экраном с видеопроектором.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2750 @ 2022-12-27 @}
Владимир Уйба провёл заседание Антитеррористической комиссии в Республике Коми
Рассмотрены меры по обеспечению безопасности в период подготовки и проведения новогодних и рождественских мероприятий.
«Необходимо обеспечить безопасность новогодних и рождественских мероприятий, чтобы праздничные каникулы прошли спокойно и без происшествий.
Пока жители республики будут отдыхать, мы должны усиленно и эффективно работать», - обозначил задачу Глава Коми Владимир Уйба.
С основными докладами выступили временно исполняющий обязанности заместителя министра внутренних дел по Республики Коми Андрей Перловас, временно исполняющий обязанности начальника управления Федеральной службы войск национальной гвардии Российской Федерации по Республике Коми Сергей Андрющенко и начальник Главного Управления МЧС России по Республике Коми Алексей Пархомович.
Заслушана информация: об организации охраны объектов образования;
о мерах по противодействию идеологии терроризма в среде последователей различных конфессий;
об организации профилактики терроризма, противодействия его идеологии в рамках работы антитеррористической комиссий МО ГО «Инта», МР «Удорский»;
о состоянии и мерах по повышению качества мониторинга политических, социально-экономических и иных процессов, оказывающих влияние на ситуацию в области противодействия терроризму.
В заключении руководитель аппарата Антитеррористической комиссии в Республике Коми Александр Бурцев подвёл краткие итоги деятельности Антитеррористической комиссии в Республике Коми в 2022 году, вынес на рассмотрение вопрос об утверждении Плана работы Антитеррористической комиссии в Республике Коми на 2023 год.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём спасателя @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2751 @ 2022-12-27 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём спасателя
«Уважаемые сотрудники и ветераны спасательных служб!
От всей души поздравляю вас с профессиональным праздником – Днём спасателя Российской Федерации!
Спасение человеческих жизней, помощь в чрезвычайных ситуациях – работа для отважных и решительных.
От сотрудников спасательных служб требуются оперативность, профессионализм, умение быстро принимать жизненно важные решения и смелость.
Вы всегда первые там, где нужна помощь – на пожаре, на месте аварии, на затопленных территориях.
Порой вы рискуете жизнью, борясь с огненной или водной стихиями.
Даже в свой профессиональный праздник большинство из вас – на посту.
Благодарю вас за самоотверженность, выдержку, компетентность, за путь, которым вы идёте по жизни, – путь помощи и спасения.
Спасибо ветеранам за опыт и сохранение традиций, спасибо новичкам за выбор профессии.
Желаю успехов в службе, счастья, крепкого здоровья и надёжной поддержки родных и близких!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба поздравил спасателей с профессиональным праздником и рассказал о «Фабрике процессов» в Сыктывкаре @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2752 @ 2022-12-27 @}
Владимир Уйба поздравил спасателей с профессиональным праздником и рассказал о «Фабрике процессов» в Сыктывкаре
Сегодня – День спасателя Российской Федерации.
Глава Республики Коми поблагодарил сотрудников спасательных служб за профессионализм и самоотверженность, а также поздравил с 20-летием СПАС-КОМИ.
В Сыктывкаре открылась уникальная учебно-производственная площадка, которая называется «Фабрика процессов».
На ней сотрудники предприятий могут в реальном производственном процессе пройти обучение инструментам бережливого производства и успешно применять их на практике.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Светлана Суворкина назначена на должность председателя Комитета по молодёжной политике Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2753 @ 2022-12-27 @}
Светлана Суворкина назначена на должность председателя Комитета по молодёжной политике Республики Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 27 декабря 2022 года № 529-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «Об органах исполнительной власти Республики Коми и о лицах, замещающих государственные должности Республики Коми в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Суворкину Светлану Юрьевну на должность председателя Комитета по молодёжной политике Республики Коми.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
***
Светлана Юрьевна Суворкина родилась 25 апреля 1976 года в посёлке Ропча Княжпогостского района.
В 1995 году окончила Ухтинский лесотехнический техникум, получив профессию бухгалтера.
В 2000 году окончила Сыктывкарский государственный университет, получила образование экономиста.
С 1995 по 1997 годы работала инструктором по трудотерапии в Центре реабилитации детей-инвалидов «Вера» в г. Сосногорске.
1997-1999 годы – специалист муниципального центра социального обслуживания в г. Сосногорске.
С 1999 по 2004 годы была специалистом 1 категории, ведущим и главным специалистом Управления социально-экономического развития, анализа и прогнозирования администрации МОМР «Сосногорск».
В 2005-2009 годах работала начальником Управления социальной защиты населения Агентства Республики Коми по социальному развитию по г. Сосногорску.
2010-2016 годы – директор ГБУ РК «Центр по предоставлению государственных услуг в сфере социальной защиты населения г. Сосногорска».
С 2016 по 2020 год - заместитель министра труда, занятости и социальной защиты Республики Коми.
В 2021 году трудилась в должности заместителя директора ГБУ РК «Республиканский Кочпонский психоневрологический интернат».
2021-2022 годы – директор ГАУ РК «Центр спортивной подготовки сборных команд».
Замужем.
Воспитывает дочь и сына.
{Kodko @ В 2023 году все автобусные маршруты Республики Коми будут «оцифрованы» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2754 @ 2022-12-28 @}
В 2023 году все автобусные маршруты Республики Коми будут «оцифрованы»
27 декабря под председательством Владимира Уйба прошло заключительное в этом году заседание Координационного совета при Главе Республики Коми по стратегическому управлению.
Участники обсудили вопросы цифровой трансформации в сферах промышленности, транспорта и образования.
«Цифровизация в сфере образования – это не самоцель, а прежде всего внедрение инструментов в помощь педагогам, учащимся и родителям.
Нужно, чтобы наши дети научились пользоваться этими инструментами.
Если предприятия промышленности имеют сегодня цифровые инструменты, то их производство по сравнению с конкурентами на 100% более эффективное и устойчивое.
Результаты внедрения цифровизации на транспорте должны почувствовать на себе люди – должно повыситься качество и доступность услуг, предоставляемых пассажирам», - сказал Владимир Уйба.
Министр экономического развития и промышленности Республики Коми Евгений Пономаренко доложил, что сегодня цифровизация в сфере транспорта обеспечивается Единой региональной системой по управлению пассажирским автомобильным транспортом Республики Коми (ЕАС).
Система является отраслевой подсистемой государственной информационной системы Республики Коми «Региональная навигационная информационная система» (РНИС).
ЕАС позволяет получать информацию об исполнении расписания автобусов и применять штрафные санкции к перевозчикам, нарушающим расписание.
По состоянию на 1 декабря 2022 года в систему введено 21 из 34 межмуниципальных маршрутов регулярных перевозок что составляет 62 %.
Владимир Уйба отметил, что сегодня от жителей Республики Коми поступает много жалоб на неисполнение расписания перевозчиками, что приводит к переполненности автобусов в час пик и отсутствию автобусов утром и вечером.
«Почему мы не можем проконтролировать расписание автобусов и в пиковые нагрузки отправить дополнительные автобусы на маршруты?
Когда мы переведем расписание в цифру, чтобы оно работало независимо от человека?», - уточнил Глава Республики Коми.
Евгений Пономаренко рассказал, что такое решение проблемы будет возможно, когда все муниципальные маршруты будут внесены в систему ЕАС.
Тогда можно будет в режиме онлайн проконтролировать расписание перевозчиками и перераспределять автобусы по маршрутам.
До конца 2022 года муниципалитеты должны завести все маршруты в систему.
В 2023 эти маршруты смогут отслеживать как органы власти, так и граждане.
Исполняющий обязанности министра цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Республики Коми Виталий Осипов в своём докладе подробнее рассказал о системе «РНИС», которая также отслеживает местонахождение транспорта, заведенного в систему, следит за соблюдением маршрутов, расписанием.
По состоянию на 1 декабря 2022 года доступ в Систему обеспечен всем муниципалитетам городов и районов республики.
В Систему занесены 125 муниципальных и 21 межмуниципальный маршрут.
Сейчас списки маршрутов актуализируются, ведётся отладка расписания, уточняется информация о контракте с перевозчиком.
Также в тестовом режиме на Яндекс-картах уже отображаются маршруты коммерческих перевозчиков в Сыктывкаре и Воркуте.
Для вывода РНИС в полноценный общий доступ в настоящее время проводится работа по заключению соглашений между владельцем данных в РНИС и компанией Яндекс.
Результатом этой работы станет отображение не только движения транспорта, но и его расписания, времени его прибытия на требуемую остановку.
Работы будут закончены до конца 2023 года.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил детям-сиротам Сыктывкара ключи от новых квартир @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2755 @ 2022-12-28 @}
Владимир Уйба вручил детям-сиротам Сыктывкара ключи от новых квартир
Торжественная церемония состоялась 27 декабря.
Счастливыми обладателями новых жилых помещений стали 5 жителей.
Всего в этом году администрация муниципалитета обеспечила жильём 119 граждан, имеющих статус «дети-сироты».
«Очень символично в канун Нового года получить ключи от собственных квартир, с которыми связаны надежды на будущую счастливую жизнь.
Уверен, что так и будет.
Буквально несколько дней назад, 16 декабря, мы вручали ключи новосёлам, детям-сиротам в Ижемском районе.
Правительство республики поступательно решает задачу по обеспечению жильём детей-сирот.
В этом году мы задействовали механизм предоставления сертификата на приобретение жилья.
Мы не собираемся сбавлять темпы.
Я от всей души поздравляю вас с этим событием, с наступающим Новым годом.
И пусть в ваших квартирах царит счастье и любовь.
С новосельем!», - поздравил Владимир Уйба.
«Для всех уходящий год был тяжёлым.
Поэтому получить квартиру в конце год – это настоящий подарок.
Спасибо огромное всем за то, что помогаете тем, кто действительно в этом нуждается.
Всех с наступающим Новым годом», - поблагодарила Елена Торопова.
В Республике Коми проживает около 2 тысяч нуждающихся в жилье детей-сирот.
Для сокращения очереди Правительство Республики Коми предпринимает меры по увеличению финансирования на обеспечение детей сирот жилыми помещениями.
В 2022 году на эти цели в Республике Коми предусмотрено 376,7 млн рублей, в том числе 54,7 млн рублей – из федерального бюджета.
Кроме того, в Республике Коми с этого года действует дополнительная мера поддержки, направленная на реализацию жилищных прав лиц из числа детей-сирот, - это предоставление сертификата на приобретение жилья.
В 2022 году на эти цели было предусмотрено около 40 млн рублей, размер социальной выплаты составил более 1,8 млн рублей, её получателями стал 21 гражданин из числа детей-сирот.
19 городов и районов Коми уже полностью выполнили планы на 2022 год по приобретению жилья для детей-сирот.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил государственные награды росгвардейцам Республики Ком @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2756 @ 2022-12-28 @}
Владимир Уйба вручил государственные награды росгвардейцам Республики Коми
Торжественная церемония вручения государственных наград Российской Федерации сотрудникам регионального управления Росгвардии состоялась 27 декабря.
«С первых дней специальной военной операции бойцы спецподразделений Управления Росгвардии по Республике Коми достойно выполняют служебно-боевые задачи на передовой, проявляя мужество, героизм и смелость, порой не щадя своей жизни», - отметил Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
Руководитель региона поблагодарил росгвардейцев за верность долгу, героизм и самоотдачу, а также пожелал им успехов в службе, счастья, надёжного семейного тыла, благополучия и крепкого здоровья.
В соответствии с Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении служебного долга, росгвардейцы из Республики Коми награждены орденами Мужества, медалями «За отвагу», медалями ордена «За заслуги перед Отечеством».
Также сотрудники спецподразделений Росгвардии получили Благодарности Главы Республики Коми.
«Сегодня мне выпала честь – вручить высокие государственные награды.
Это признание вашего подвига, героизма и самопожертвования.
Вы – настоящие патриоты, способные на большие поступки ради своей страны и своего народа.
Республика Коми, Россия гордятся вами!
Уверен, что цели, поставленные Верховным Главнокомандующим Вооружённых сил России Владимиром Владимировичем Путиным, будут достигнуты благодаря в том числе вашим профессиональным действиям и самоотдаче.
Победа будет за нами!», - заявил Владимир Уйба.
Участники церемонии почтили минутой молчания память всех защитников Отечества, погибших в ходе специальной военной операции.
Глава Республики Коми поздравил росгвардейцев с наступающими праздниками – Новым годом и Рождеством Христовым: «Желаю вам успехов в службе, счастья, надёжного семейного тыла, благополучия, крепкого здоровья.
И пусть Новый год принесёт нам всем Победу!
Мы её ждём.
Скорейшего возвращения домой всех наших ребят живыми и здоровыми!».
{Kodko @ Андрей Майер назначен на должность председателя Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2757 @ 2022-12-28 @}
Андрей Майер назначен на должность председателя Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 28 декабря 2022 года № 535-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «Об органах исполнительной власти Республики Коми и о лицах, замещающих государственные должности Республики Коми в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Майера Андрея Александровича на должность председателя Комитета Республики Коми имущественных и земельных отношений.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ В Министерстве строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми произошли кадровые изменения @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2758 @ 2022-12-28 @}
В Министерстве строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми произошли кадровые изменения
Андрей Лисов, замещающий должность министра, подал заявление на отпуск с 27 декабря 2022 года с последующим увольнением.
Глава Республики Коми Владимир Уйба удовлетворил заявление Андрея Лисова и возложил исполнение обязанностей министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми на Николая Еланцева, заместителя министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми.
Распоряжение Главы Республики Коми от 27 декабря 2022 года № 533-р
1. На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «Об органах исполнительной власти Республики Коми и о лицах, замещающих государственные должности Республики Коми в системе исполнительной власти Республики Коми» освободить Лисова Андрея Михайловича от должности министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми 27 января 2023 года.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
Распоряжение Главы Республики Коми от 27 декабря 2022 года № 534-р
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «Об органах исполнительной власти Республики Коми и о лицах, замещающих государственные должности Республики Коми в системе исполнительной власти Республики Коми» возложить с 27 декабря 2022 года исполнение обязанностей министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми на Еланцева Николая Сергеевича, заместителя министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с военнослужащими из Республики Коми в зоне проведения СВО @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2759 @ 2022-12-30 @}
Владимир Уйба встретился с военнослужащими из Республики Коми в зоне проведения СВО
Глава Республики Коми передал защитникам Родины новогодние посылки от родных и близких, буржуйки, тёплые вещи, продукты питания.
Подробнее - в видеообращении.
{Kodko @ Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с наступающим Новым годом и Рождеством @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2760 @ 2022-12-31 @}
Владимир Путин поздравляет жителей Республики Коми с наступающим Новым годом и Рождеством
Поздравительная открытка Президента Российской Федерации направлена в адрес Главы Республики Коми Владимира Уйба.
«В эти светлые, праздничные, всеми любимые дни в каждом доме, в каждой семье люди желают друг другу счастья, удачи, осуществления намеченных планов.
Пусть наступающий 2023 год станет благополучным для вас и ваших близких.
Желаю доброго здоровья и успехов», - говорится в обращении главы государства.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Новым годом и Рождеством @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2761 @ 2022-12-31 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Новым годом и Рождеством
«Уважаемые жители Республики Коми!
Дорогие друзья!
Поздравляю вас с Новым годом и Рождеством Христовым!
Эти долгожданные и всеми любимые, добрые семейные праздники мы проводим с родными и близкими.
Стараемся окружить вниманием и заботой старшее поколение, подарить волшебную сказку детям и внукам.
И сколько бы нам самим ни было лет, в новогоднюю ночь мы, как дети, верим в чудо и под бой курантов загадываем самое заветное желание и надеемся, что оно обязательно сбудется.
Пусть исполнятся ваши мечты и личные желания.
А наше общее желание сегодня – это, конечно, Победа России и скорейшее возвращение домой живыми и здоровыми наших бойцов, которые сейчас защищают нас с вами, свободу и независимость Отечества.
Пусть наступающий год принесёт позитивные перемены и исполнит нашу общую мечту.
Пусть он дарит удачу, благополучие и счастье, будет наполнен добрыми делами и поступками.
Крепкого здоровья, любви, взаимопонимания и успехов!
С праздником!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Наталья Якимова с 1 января 2023 года назначена исполняющим обязанности министра образования и науки Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2762 @ 2022-12-31 @}
Наталья Якимова с 1 января 2023 года назначена исполняющим обязанности министра образования и науки Республики Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Распоряжение Главы Республики Коми от 31 декабря 2022 года № 541-р
1.
На основании статьи 84 Конституции Республики Коми, статьи 7 Закона Республики Коми «Об органах исполнительной власти Республики Коми и о лицах, замещающих государственные должности Республики Коми в системе исполнительной власти Республики Коми» назначить Якимову Наталью Владимировну исполняющим обязанности министра образования и науки Республики Коми с 1 января 2023 года.
2. Настоящее распоряжение вступает в силу со дня его подписания.
{Kodko @ Владимир Уйба исполнил мечты юных участников благотворительной акции «Ёлка желаний» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2763 @ 2022-12-31 @}
Владимир Уйба исполнил мечты юных участников благотворительной акции «Ёлка желаний»
Акция походит в рамках Всероссийского проекта «Мечтай со мной».
Глава Республики Коми снял шары с желаниями детей с ёлок в Кремле и Коми региональном отделении партии «Единая Россия».
12-летняя Елизавета из Донецкой Народной Республики мечтает об укулеле (небольшая четырёхструнная гавайская гитара, которая используется для аккордового сопровождения песен и игры соло, - прим.).
Юные жители Республики Коми 13-летний Кирилл Канев и 6-летний Артур Тюков загадали гитару и велосипед соответственно.
Кирилл и Артур уже получили свои подарки.
Они поблагодарили Главу Республики Коми за новогоднее чудо и поздравили с наступающим Новым годом и Рождеством Христовым.
Подарок для Елизаветы уже направлен в Донецкую Народную Республику и совсем скоро будет передан ей.
Акция «Ёлка желаний» проводится с 2018 года.
За эти 4 года было исполнено 59 450 желаний детей и пожилых людей.
***
В акции могут принять участие:
- дети (от 3 до 17 лет включительно) и пожилые (от 60 лет) с ограниченными возможностями здоровья;
- дети (от 3 до 17 лет включительно) и пожилые (от 60 лет) с инвалидностью;
- дети (от 3 до 17 лет включительно) и пожилые (от 60 лет) с состоянием здоровья, угрожающим жизни;
- дети-сироты и дети без попечения родителей (от 3 до 17 лет включительно);
- дети (от 3 до 17 лет включительно) из семей с доходом ниже прожиточного минимума;
- дети военнослужащих и мобилизованных, участвующих в СВО, в возрасте от 3 до 17 лет включительно;
- дети (от 3 до 17 лет включительно) из числа беженцев или вынужденных переселенцев с территорий ДНР, ЛНР, Херсонской или Запорожской областей в период с февраля 2022 года;
- дети (от 3 до 17 лет включительно), проживающие и зарегистрированные на территории Донецкой и Луганской Народных Республик, Запорожской и Херсонской областей.
{Kodko @ В Воркуте завершается ликвидация последствий инцидента на очистных сооружениях @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2764 @ 2023-01-05 @}
В Воркуте завершается ликвидация последствий инцидента на очистных сооружениях
Сегодня, 5 января, Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл по этому вопросу рабочее совещание.
С докладами по ситуации выступили руководители контрольно-надзорных органов, городских округов «Воркута», «Инта», «Усинск».
Напомним, инцидент произошёл 24 декабря 2022 года на очистных канализационных сооружениях ООО «Водоканал».
На водоснабжение Воркуты это никак не повлияло, поскольку водозабор города находится на реке Уса выше по течению от места инцидента.
Руководители контрольно-надзорных органов проинформировали о результатах произведённых отборов проб воды в водных объектах вблизи очистных сооружений Воркуты.
Безопасности водоснабжения населённых пунктов МО ГО «Инта» и МО ГО «Усинск» ничего не угрожает.
Об этом сообщили руководители администраций этих муниципалитетов Владимир Киселёв и Николай Такаев.
О ходе работ по ликвидации последствий инцидента на очистных сооружениях Воркуты доложил мэр Ярослав Шапошников.
В настоящее время проводится демонтаж повреждённого участка трубопровода и разбор обрушенных опор и плит перекрытия.
Задействованы кран 50 тонн, 6 сотрудников ООО «Водоканал», 4 сотрудника ПАСФ ООО «Днепр» (специализированная организация по демонтажу конструкций).
По итогам совещания Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил профильным министерствам совместно с муниципалитетом привлечь дополнительные силы и технические средства для завершения работ в максимально короткие сроки.
{Kodko @ В Воркуте завершается ликвидация последствий инцидента на очистных сооружениях @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2764 @ 2023-01-05 @}
В Воркуте завершается ликвидация последствий инцидента на очистных сооружениях
Сегодня, 5 января, Глава Республики Коми Владимир Уйба провёл по этому вопросу рабочее совещание.
С докладами по ситуации выступили руководители контрольно-надзорных органов, городских округов «Воркута», «Инта», «Усинск».
Напомним, инцидент произошёл 24 декабря 2022 года на очистных канализационных сооружениях ООО «Водоканал».
На водоснабжение Воркуты это никак не повлияло, поскольку водозабор города находится на реке Уса выше по течению от места инцидента.
Руководители контрольно-надзорных органов проинформировали о результатах произведённых отборов проб воды в водных объектах вблизи очистных сооружений Воркуты.
Безопасности водоснабжения населённых пунктов МО ГО «Инта» и МО ГО «Усинск» ничего не угрожает.
Об этом сообщили руководители администраций этих муниципалитетов Владимир Киселёв и Николай Такаев.
О ходе работ по ликвидации последствий инцидента на очистных сооружениях Воркуты доложил мэр Ярослав Шапошников.
В настоящее время проводится демонтаж повреждённого участка трубопровода и разбор обрушенных опор и плит перекрытия.
Задействованы кран 50 тонн, 6 сотрудников ООО «Водоканал», 4 сотрудника ПАСФ ООО «Днепр» (специализированная организация по демонтажу конструкций).
По итогам совещания Глава Республики Коми Владимир Уйба поручил профильным министерствам совместно с муниципалитетом привлечь дополнительные силы и технические средства для завершения работ в максимально короткие сроки.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал о ходе работ по ликвидации последствий инцидента на очистных сооружениях Воркуты @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2765 @ 2023-01-05 @}
Владимир Уйба рассказал о ходе работ по ликвидации последствий инцидента на очистных сооружениях Воркуты
Специалисты планируют восстановить работоспособность основного трубопровода и начать процесс очистки стоков 12 января.
Также Глава Республики Коми назвал недостоверной информацию о том, что в Печоре якобы закрывается кожно-венерологический диспансер.
Владимир Уйба призвал жителей доверять только официальным источникам информации.
Подробнее – в сегодняшнем видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал о ходе работ по ликвидации последствий инцидента на очистных сооружениях Воркуты @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2765 @ 2023-01-09 @}
Владимир Уйба рассказал о ходе работ по ликвидации последствий инцидента на очистных сооружениях Воркуты
Специалисты планируют восстановить работоспособность основного трубопровода и начать процесс очистки стоков 12 января.
Также Глава Республики Коми назвал недостоверной информацию о том, что в Печоре якобы закрывается кожно-венерологический диспансер.
Владимир Уйба призвал жителей доверять только официальным источникам информации.
Подробнее – в сегодняшнем видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Ещё 7 населённых пунктов в Республике Коми получили доступ к высокоскоростному мобильному интернету @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2766 @ 2023-01-10 @}
Ещё 7 населённых пунктов в Республике Коми получили доступ к высокоскоростному мобильному интернету
Об этом в своём видеообращении рассказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Сотовая связь с доступом в интернет на скорости до 100 Мбит/сек по технологии 4G появилась в посёлке Койю Ижемского района, селе Большая Пысса и деревне Сёльыб Удорского района, селе Дзёль и посёлке Белоборск Усть-Куломского района, посёлке Синегорье Усть-Цилемского района и селе Кедвавом Ухтинского района.
Накануне Нового года там были установлены базовые станции в рамках реализации программы «Устранение цифрового неравенства».
{Kodko @ Владимир Уйба призвал общественников активно участвовать в формировании молодёжной политики региона @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2767 @ 2023-01-10 @}
Владимир Уйба призвал общественников активно участвовать в формировании молодёжной политики региона
Глава Республики Коми встретился с руководством региональной Общественной палаты.
Участники встречи наметили основные направления совместной работы в 2023 году – это поддержка молодёжи, создание условий для её жизни в республике и самореализации, здоровьесбережение жителей и взаимодействие с бизнесом.
«В России 2023-ий объявлен Годом педагога и наставника, в Республике Коми – Годом молодёжи.
Члены Общественной палаты – моя опора в решении многих социально значимых вопросов, в том числе в реализации молодёжной политики.
Нам с вами необходимо показать молодёжи, что Республика Коми – это перспективный регион.
Задача Правительства республики – создавать для молодёжи привлекательные рабочие места, обеспечивать жильём и возможностью достойно организовать досуг, а ваша задача – быть зеркалом нашей деятельности, корректировать вектор развития с учётом обратной связи от населения», – отметил Владимир Уйба.
На совещании особое внимание уделили вопросам доступности инфраструктуры и спорта, качества медицинской помощи, реализации проекта «Безопасное детство», развитию социального партнёрства.
Члены региональной Общественной палаты отметили, что в план их работы уже включено несколько мероприятий, которые общественники будут проводить совместно с Комитетом по молодёжной политике Республики Коми.
Общественная палата Республики Коми при взаимодействии с общественным советом и руководством регионального Министерства здравоохранения запланировала на 2023 год организовать мониторинг удовлетворённости населения качеством медицинской помощи и мониторинг условий труда медицинских работников.
Владимир Уйба предложил в качестве стартовой площадки взять Эжвинскую городскую больницу, так как она вызывает у жителей республики наибольшее количество нареканий.
Общественники совместно с профильным ведомством проанализируют работу медучреждения и разработают предложения по улучшению ситуации.
Это касается как оснащения больницы оборудованием, так и создания достойных условий для пациентов и медперсонала.
Также на встрече обсудили вопрос обеспечения безопасности подрастающего поколения.
В течение трёх лет Общественная палата Республики Коми проводит акцию «Безопасное детство», общественники выявляют локации, представляющие угрозу для детей и подростков (старые площадки, недостроенные, полуразрушенные здания и строения).
Участники совещания рекомендовали муниципалитетам республики при взаимодействии с муниципальными общественными палатами и советами активнее проводить работу по инвентаризации бесхозяйственных объектов.
«Как правило, заброшенные здания имеют хорошую инфраструктуру: ко многим из них подведены коммуникации.
Бесхозные объекты необходимо передавать в собственность муниципальных образований, а затем инвесторам, которые готовы на их месте возводить новые городские объекты с учётом территориального планирования – например, спортивные площадки, магазины, кафе, офисные здания», - прокомментировал Владимир Уйба.
Также на встрече обсудили вопросы развития бизнеса в новых экономических условиях.
Как отметил Глава Республики Коми, необходимо, чтобы в муниципалитетах общественники вносили предложения по организации новых производств, которые могли бы помочь в решении социальных и экологических вопросов и стать высокомаржинальными на внутреннем рынке.
{Kodko @ Новая коммунальная техника продолжает поступать в муниципалитеты Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2768 @ 2023-01-11 @}
Новая коммунальная техника продолжает поступать в муниципалитеты Республики Коми
Всего закуплено 26 единиц.
На эти цели из республиканского бюджета было выделено 200 миллионов рублей.
Большая часть техники уже поступила в города и районы.
Об этом в своём видеообращении рассказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба поблагодарил работников органов прокуратуры за профессионализм и эффективную защиту прав граждан @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2769 @ 2023-01-12 @}
Владимир Уйба поблагодарил работников органов прокуратуры за профессионализм и эффективную защиту прав граждан
Глава Республики Коми 12 января принял участие в торжественном собрании, посвящённом Дню работника прокуратуры Российской Федерации и 301-й годовщине образования Российской прокуратуры.
Владимир Уйба отметил вклад работников органов прокуратуры Республики Коми в обеспечение правовой системы Российской Федерации и в укрепление веры людей в закон и справедливость.
Традиционно в числе приоритетных направлений деятельности органов прокуратуры были и остаются борьба с преступностью и коррупцией, защита прав и законных интересов граждан, обеспечение единства правового пространства страны.
Для обеспечения соблюдения законности прокуратурой осуществляется надзор в различных сферах жизни.
В числе приоритетных направлений надзорной деятельности – контроль за ходом реализации национальных проектов, защита прав несовершеннолетних, прав граждан в сфере здравоохранения, жилищно-коммунального хозяйства, трудового законодательства.
«Сердечно благодарю всех сотрудников, ветеранов органов прокуратуры за профессионализм, настойчивость в отстаивании интересов государства, общества и наших жителей, за эффективную защиту их прав, честное и добросовестное исполнение служебных обязанностей», - сказал Глава Республики Коми.
Владимир Уйба пожелал работникам органов прокуратуры дальнейших успехов в работе на благо республики и Российской Федерации, а также вручил благодарности Главы Республики Коми.
***
За продолжительную и безупречную службу, личные заслуги в обеспечении укрепления законности и правопорядка в Республике Коми, защите прав и свобод человека и гражданина благодарность Главы Республики Коми вручена:
Музыканту Денису Юрьевичу – прокурору отдела по надзору за исполнением законодательства в сфере экономики и охраны природы управления по надзору за исполнением федерального законодательства прокуратуры Республики Коми юристу 1 класса;
Скворцовой Елене Анатольевне – прокурору гражданско-судебного отдела младшему советнику юстиции;
Филипповой Елене Григорьевне – помощнику прокурора Корткеросского района юристу 2 класса.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём российской печати @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2771 @ 2023-01-13 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём российской печати
«Уважаемые сотрудники средств массовой информации и полиграфических предприятий республики!
Дорогие ветераны!
Поздравляю с профессиональным праздником – Днём российской печати!
В наш век, когда доступны самые разные источники информации, именно от вашей объективности и профессионализма во многом зависят общественное мнение и отношение жителей к событиям, которые происходят в республике и стране.
Ваши публикации помогают видеть в огромном объёме информации самое важное, сохранять историческую правду и духовно-нравственные ценности.
Благодарю вас за нелёгкий и ответственный труд, за любовь к родной республике и верность избранному пути.
Вы служите слову, достоверности и объективности.
Пусть вас никогда не оставляют вдохновение, творческий подход и уважение к тем, для кого и о ком вы пишете.
Спасибо ветеранам журналистики за стремление передавать свои знания и опыт молодёжи, за крепкие основы и традиции в отрасли, заложенные на века.
Желаю всем доброго здоровья, счастья и благополучия, успехов в профессиональной деятельности!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ В этом году 4 музея республики получат субсидии из федерального бюджета на обновление оборудования @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2772 @ 2023-01-13 @}
В этом году 4 музея республики получат субсидии из федерального бюджета на обновление оборудования
Об этом в своём видеообращении рассказал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
Средства получат музеи в Ижемском, Усть-Вымском районах, Усинске, а также Национальный музей Республики Коми.
Они стали победителями конкурса, проводимого в рамках национального проекта «Культура».
Общая сумма поддержки составит более 15 миллионов рублей.
Это втрое больше, чем в 2022 году.
{Kodko @ Владимир Уйба выразил соболезнования в связи с кончиной Анатолия Каракчиева @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2773 @ 2023-01-13 @}
Владимир Уйба выразил соболезнования в связи с кончиной Анатолия Каракчиева
Видный политический деятель, бывший первый заместитель Главы Республики Коми Анатолий Алексеевич Каракчиев скончался на 72-ом году жизни.
«Коренной сыктывкарец, он внёс большой вклад в развитие родного города и республики.
В сложные 90-ые годы Анатолий Алексеевич возглавлял Сыктывкарский городской Совет народных депутатов, был главой администрации Сыктывкара.
Руководил региональным министерством экономики, был первым заместителем Главы Республики Коми.
Выражаю глубочайшие и искренние соболезнования родным, близким и коллегам Анатолия Алексеевича», - отметил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба провёл рабочую встречу с новым руководителем Управления Минюста России по Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2774 @ 2023-01-13 @}
Владимир Уйба провёл рабочую встречу с новым руководителем Управления Минюста России по Республике Коми
Глава Республики Коми поздравил Ивана Логиновских с назначением на должность и отметил, что между Правительством региона и ведомством налажено плодотворное и эффективное сотрудничество.
Управление принимает активное участие в деятельности различных координационных и совещательных органов и комиссий, сформированных при Правительстве Республики Коми.
«Вы – профессионал своего дела, обладаете огромным опытом работы.
Уверен, что Ваши знания будут востребованы на новой должности, помогут в дальнейшем совершенствовании работы Управления Минюста, и сотрудничество с Правительством Республики Коми на благо жителей региона будет продолжено.
Мы открыты для взаимодействия», – сказал Владимир Уйба.
Иван Логиновских уже знаком с Республикой Коми – здесь он начинал свою трудовую деятельность в органах прокуратуры Усть-Куломского района, затем работал в Пермской и Архангельской областях, Ненецком автономном округе.
На должность начальника Управления Министерства юстиции Российской Федерации по Республике Коми назначен 10 января 2023 года.
***
Логиновских Иван Владимирович родился 13.10.1961 в г. Первоуральск Свердловской области.
Окончил в 1986 году Свердловский юридический институт.
С 1986 по 1988 гг. проходил службу в органах прокуратуры Усть-Куломского района прокуратуры Коми АССР, с. Усть-Кулом Коми АССР.
В период с 1988-2013 гг. прошел путь от следователя прокуратуры Березовского района Пермской области до заместителя руководителя следственного управления Следственного комитета Российской Федерации по Пермскому краю.
Приказом Генерального прокурора Российской Федерации в январе 2001 года награжден нагрудным знаком «Почётный работник прокуратуры Российской Федерации».
С 2013 по 2020 годы возглавлял следственное управление Следственного комитета Российской Федерации по Архангельской области и Ненецкому автономному округу.
Приказом Минюста России от 26.12.2022 № 1607-лс с 10.01.2023 назначен начальником Управления Министерства юстиции Российской Федерации по Республике Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба приветствовал участников и гостей фестиваля «Василей» @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2775 @ 2023-01-13 @}
Владимир Уйба приветствовал участников и гостей фестиваля «Василей»
В этом году Республиканский фестиваль современной коми песни – юбилейный и проходит в тридцатый раз.
Он посвящён Усть-Куломской земле, которая является родиной праздника народной музыки и песни.
«Василей» приобрёл славу всенародного праздника любви к отчему краю и народной песне.
Фестиваль открывает новые имена, является площадкой для народных талантов.
Песни, звучащие на «Василее», уходят в народ.
Их поют в семьях, на праздниках.
А это и есть самое ценное.
Усть-Кулом по праву гордится тем, что является родиной фестиваля и много лет принимает его на своей гостеприимной земле.
Поэтому «Василей» имеет особый, уникальный колорит.
Благодарю хозяев за радушный приём и неповторимую атмосферу», – отметил Владимир Уйба.
Также Глава Республики Коми поприветствовал находящегося в зале Василия Гущина – одного из основателей фестиваля «Василей».
2 февраля композитору, лауреату Государственной премии Правительства Республики Коми, заслуженному работнику культуры Республики Коми исполнится 71 год.
Владимир Уйба поблагодарил Василия Яковлевича за талант, песни, мудрость и оптимизм, пожелав ему долгих творческих лет, неиссякаемых сил и здоровья.
В конкурсную программу вошли 14 песен.
Участники боролись за призы в четырёх номинациях: «Песня о родной земле», «Песня о любви», «Молодежная песня», «Шуточные песни».
Музыку сочиняли известные в Коми композиторы – Василий Гущин (Усть-Куломский район), Михаил Оверин (Сыктывдинский район), Михаил Куркин (Удорский район) и другие.
Прозвучали песни на стихи прославленных коми поэтов Владимира Тимина и Геннадия Юшкова.
Авторами музыки и слов более половины представленных на суд жюри произведений стали сами конкурсанты: Ева Сенькина (Усть-Куломский район), Александр Уляшев (Усть-Куломский район), Светлана Симпелева (Сыктывкар), Татьяна Паюсова (Сыктывкар), Ирина Чувьюрова (Сыктывдинский район), Алексей Жилин (Удорский район), Евдокия Рочева (Сыктывкар), Геннадий Попов (Корткеросский район).
Дебютантом фестиваля выступит композитор Игорь Желобнев (Усть-Куломский район).
В состав жюри вошли именитые творческие деятели: член Союза композиторов России Жанна Габова (г. Москва), член Союза писателей России Нина Обрезкова, заслуженный работник культуры России, народная артистка Республики Коми Лидия Логинова, народный артист Республики Коми Михаил Бурдин, хормейстер Людмила Баева (г. Москва).
Возглавил экспертную комиссию заслуженный деятель искусств России Михаил Герцман.
***
История музыкального праздника «Василей» зародилась в 1993 году.
Тогда это был фестиваль районного масштаба, задуманный и воплощённый в жизнь известными ныне тремя Василиями: Василием Гущиным, Василием Лодыгиным и Василием Чувьюровым.
В качестве даты проведения районного фестиваля «Василей» был выбран день 13 января, а точнее Васильев вечер.
Всего за несколько лет местечковый песенный праздник переродился в Республиканский фестиваль современной коми песни «Василей».
{Kodko @ Гран-при фестиваля «Василей» получила песня «Кутшӧм мича» («Какая красивая») @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2776 @ 2023-01-13 @}
Гран-при фестиваля «Василей» получила песня «Кутшӧм мича» («Какая красивая»)
Автор музыки и слов – Александр Уляшев, исполнитель – Виктор Уляшев.
Эта же песня получила приз зрительских симпатий.
Главную награду победителям музыкального конкурса вручил Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ Владимир Уйба о VI этапе Кубка России по лыжным гонкам @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2777 @ 2023-01-15 @}
Владимир Уйба о VI этапе Кубка России по лыжным гонкам
Глава республики в своём видеообращении поблагодарил организаторов и участников соревнований за яркий и зрелищный спортивный праздник для жителей Коми.
{Kodko @ В Сыктывкаре простились с видным политическим и общественным деятелем республики Анатолием Каракчиевым @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2779 @ 2023-01-16 @}
В Сыктывкаре простились с видным политическим и общественным деятелем республики Анатолием Каракчиевым
Траурная церемония состоялась сегодня, 16 января, в Свято-Стефановском кафедральном соборе.
В ней принял участие Глава Республики Коми Владимир Уйба.
«Сегодня мы прощаемся с Анатолием Алексеевичем Каракчиевым – человеком, положившим всю свою жизнь на алтарь служения Республике Коми.
Он в полной мере прошёл путь от простого рабочего до видного государственного деятеля.
Взял на себя ответственность и с честью пронёс её в тяжёлые девяностые годы.
Не побоялся и принял пост министра экономики и Первого заместителя Главы республики, когда времена были абсолютно непредсказуемыми, когда экономика держалась на честном слове и труде таких людей, как Анатолий Алексеевич.
Профессионал, замечательный человек, преданный своему делу, республике, народу.
От себя лично и от Правительства Республики Коми выражаю самые глубокие и сердечные соболезнования родным, близким, друзьям Анатолия Алексеевича», - сказал на церемонии прощания Владимир Уйба.
***
Анатолий Алексеевич Каракчиев родился 18 февраля 1951 года в рабочей семье в городе Сыктывкаре.
Окончил Ленинградскую лесотехническую академию.
Трудовую деятельность в Сыктывкаре начал в 1968 году учеником токаря, слесарем-монтажником.
После окончания службы в рядах Советской Армии работал старшим инженером Сыктывкарского опытного судоремонтного завода.
В 1981–1990 гг. был инструктором, а затем заведующим промышленно-транспортного отдела Сыктывкарского горкома КПСС.
1990-1994 гг. – председатель Сыктывкарского городского Совета народных депутатов, глава администрации города Сыктывкар.
В июне 1994 г. стал Первым Заместителем Главы Республики Коми – Министром экономики.
С 1998 г. по февраль 2002 г. – Первый Заместитель Главы Республики Коми.
Награждён многочисленными наградами, в том числе, Русской православной церкви.
Заслуженный работник народного хозяйства Республики Коми, Почётный работник лесной промышленности Российской Федерации.
Скончался 13 января 2023 года.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал о модернизации санаторно-курортной сети Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2780 @ 2023-01-16 @}
Владимир Уйба рассказал о модернизации санаторно-курортной сети Республики Коми
В 2022 году во всех санаториях республики проведены мероприятия по ремонту и оснащению новым оборудованием.
Это санатории «Лесная новь» и «Колос» в Кировской области, «Северное сияние» в Крыму и «Черноморская зорька» в Анапе.
В этом году модернизация будет продолжена.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал о новом механизме государственной поддержки бизнеса @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2781 @ 2023-01-17 @}
Владимир Уйба рассказал о новом механизме государственной поддержки бизнеса
Республика Коми в числе первых регионов России подписала соглашение о защите и поощрении капиталовложений.
Оно направлено на улучшение инвестиционного климата в регионе.
В рамках соглашения инвестор обязуется вложить в развитие своего производства 4,5 млрд рублей и создать более 500 рабочих мест.
Правительство региона обязуется обеспечить стабильные условия для ведения предпринимательской деятельности и предоставить инвестору дополнительные меры поддержки.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал об обеспечении Национального музыкально-драматического театра собственной сценической площадкой @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2782 @ 2023-01-18 @}
Владимир Уйба рассказал об обеспечении Национального музыкально-драматического театра собственной сценической площадкой
Сегодня артисты театра вынуждены показывать представления на площадках других учреждений.
Необходимо строительство нового здания.
И вопрос уже прорабатывается – подобран земельный участок, идёт подготовка к разработке проектно-сметной документации.
Но на строительство требуется время, а театр должен жить и работать сейчас.
Поэтому по поручению Главы Республики Коми региональное Правительство изыскало средства на выкуп в государственную собственность и ремонт помещений для театра в Доме профсоюзов.
Во втором квартале артисты уже смогут выступать на собственной сцене.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал о возможностях программы социального контракта @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2783 @ 2023-01-19 @}
Владимир Уйба рассказал о возможностях программы социального контракта
В Республике Коми в 2022 году программой воспользовалось около 3 тысяч жителей.
С помощью социального контракта и государственного пособия жители могут открыть собственный бизнес, заняться личным подсобным хозяйством, получить содействие в трудоустройстве.
Программа даёт людям мотивацию, помогает преодолеть трудные жизненные ситуации.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба встретился с военнослужащими из Республики Коми в месте несения службы @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2784 @ 2023-01-22 @}
Владимир Уйба встретился с военнослужащими из Республики Коми в месте несения службы
Глава республики передал бойцам необходимую помощь и детские письма.
Подробнее - в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Владимир Уйба рассказал об учреждении высшего почётного звания Героя Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2786 @ 2023-01-24 @}
Владимир Уйба рассказал об учреждении высшего почётного звания Героя Республики Коми
Его будут удостаиваться граждане, проживающие или проживавшие на территории Республики Коми, за совершение геройских поступков и подвигов, которые служат примером доблести и отваги.
Соответствующий законопроект будет рассмотрен на ближайшем заседании сессии Государственного Совета Республики Коми.
Глава региона призвал однопартийцев, общественников и депутатов активно подключиться к общественному обсуждению инициативы.
Ознакомиться с законопроектом можно на портале https://pravo.rkomi.ru/.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Поздравление Главы Республики Коми с Днём российского студенчества @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2787 @ 2023-01-25 @}
Поздравление Главы Республики Коми с Днём российского студенчества
«Уважаемые студенты!
Поздравляю вас с Днём российского студенчества!
Вы сделали первый шаг во взрослую жизнь, самостоятельно выбрали учебное заведение, где получаете знания и навыки, которые определят вашу будущую профессию.
Студенчество – это счастливый период, когда не страшно браться за самые сложные задачи, учиться на своих ошибках, совершать дерзкие поступки.
Это время, когда уверен, что любое дело – по плечу.
2023 год особенный для республики – это Год молодёжи.
Он призван создать условия для вашей самореализации, учебы, трудоустройства, помочь воплотить в жизнь смелые и интересные проекты.
Именно вам определять его повестку и основные направления работы по улучшению молодёжной политики в нашей республике.
Студенчество – активная, деятельная и творческая сила.
В нашей республике это более 31 тысячи человек, которые стремятся познавать и учиться, а также проявлять себя в науке, спорте, общественной жизни.
Дорогие друзья!
Не бойтесь мечтать, двигайтесь вперед к новому и неизведанному, не останавливайтесь на пути познания.
Дерзайте и побеждайте!»
Глава Республики Коми Владимир Уйба
{Kodko @ Владимир Уйба дал старт Году молодёжи в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2788 @ 2023-01-25 @}
Владимир Уйба дал старт Году молодёжи в Республике Коми
Он будет наполнен множеством событий и мероприятий, направленных на поддержку и развитие молодёжи, создание условий для её самореализации.
Подробнее – в видеообращении Главы Республики Коми.
{Kodko @ Наталья Карина назначена министром физической культуры и спорта Республики Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2789 @ 2023-01-25 @}
Наталья Карина назначена министром физической культуры и спорта Республики Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.
{Kodko @ В Республике Коми стартовал Год молодёжи @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2790 @ 2023-01-25 @}
В Республике Коми стартовал Год молодёжи
Официальное открытие состоялось сегодня, 25 января, на встрече Главы Республики Коми Владимира Уйба с лидерами молодёжных общественных объединений.
Встреча прошла в Региональном ресурсном центре поддержки добровольчества.
«Сегодня мы не только празднуем День российского студенчества, но и открываем Год молодёжи.
Наш порыв оценил федеральный центр и выделил дополнительное финансирование, что немаловажно.
Сегодня мы передаём эстафету муниципалитетам, подключаем всю республику, чтобы этот год стал годом открытия как для каждого в отдельности, так и для всей молодёжи республики в целом.
В этом году и в последующие годы Правительство Республики Коми будет уделять молодёжной политике большое внимание.
Мы понимаем, что будущее за вами!» - обратился к участникам мероприятия Владимир Уйба.
В Коми проживает 203 тысячи человек в возрасте от 14 до 35 лет – четверть жителей региона.
Для них Год молодёжи откроет дополнительные возможности проявить таланты, презентовать или реализовать собственные проекты, приобщиться к спорту, здоровому образу жизни, получить поддержку.
В регионе проводится системная работа по обновлению деятельности в сфере государственной молодёжной политики, ставятся новые задачи и приоритеты.
С 1 января начал работу Комитет по молодёжной политике Республики Коми, в феврале откроется региональный Ресурсный молодёжный центр.
В рамках программы «Регион для молодых» Республика Коми получила поддержку из федерального бюджета.
Выделено 135 миллионов рублей на создание инфраструктуры и поддержку молодёжных инициатив.
Средства пойдут на реализацию инфраструктурных, образовательных, информационных проектов.
На встрече Владимир Уйба ответил на вопросы молодых людей.
Прежде всего, их интересовало кадровое обеспечение на местах.
По поручению Владимира Уйба в каждом муниципалитете будет выделена отдельная ставка под специалиста по молодёжной политике.
На вопрос о поддержке молодёжных инициатив Глава Республики Коми заявил, что если в течение года поступят инициативы о проведении дополнительных мероприятий, и Комитет по молодёжной политике их поддержит, то их можно будет включить в общереспубликанский план.
При необходимости, будет вынесено предложение на сессию регионального Госсовета о дополнительном финансировании.
Как отметил Владимир Уйба, одним из ориентиров в проведении молодёжной политики региона будет Указ Президента Российской Федерации №809 «Об утверждении Основ государственной политики по сохранению и укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей», принятый 9 ноября 2022 года.
Большая часть мероприятий общереспубликанского плана соответствует целям и задачам Указа в части патриотизма, нравственности, семейных, человеческих и государственных ценностей.
Участники встречи подняли вопрос о развитии молодёжного туризма.
По словам Главы Республики Коми, в 2023 году начнётся реализация проекта «Молодёжное путешествие по Коми».
В проекте-экскурсии примут участие не менее 80 человек, уже разработан маршрут.
Определены восемь пилотных муниципалитетов, которые готовы презентовать познавательную программу.
Если туристический проект вызовет интерес, он станет ежегодным.
Также Владимир Уйба поздравил всех с Днём российского студенчества: «Очень символично, что мы даём старт Году молодёжи в Республике Коми в День российского студенчества.
Кто, как не студенты – самая активная и инициативная часть молодёжи!
Всем дерзаний, открытий, покорения вершин, прорыва в этом году и созидания».
{Kodko @ Жители Коми награждены за мужество, отвагу и самоотверженность (посмертно) @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2791 @ 2023-01-26 @}
Жители Коми награждены за мужество, отвагу и самоотверженность (посмертно)
25 января Глава Республики Коми Владимир Уйба передал высокие государственные награды – ордена Мужества и медаль Суворова – родственникам военнослужащих, погибших в специальной военной операции.
В церемонии принял участие заместитель командующего 15-й Армии Воздушно-космических сил особого назначения генерал-майор Андрей Калюта.
«Настоящие патриоты, герои, сильные и храбрые, ребята отдали самое дорогое, что есть у каждого человека, – свою жизнь за нас с вами, за Россию.
Мы безмерно благодарны нашим погибшим ребятам за солдатский, человеческий, гражданский подвиг.
Как наши деды и прадеды, они встали на защиту Родины, мирных граждан наших территорий, вступили в бой с неонацистами.
Выполняя свой воинский долг, не щадили себя», - отметил Владимир Уйба.
«Потеря родных, близких – всегда тяжёлая утрата.
А гибель молодых ребят, которым ещё жить и жить, - пережить вдвойне тяжелее.
Мне хочется выразить благодарности родным, родителям за воспитание таких сыновей, которые не пощадили себя и отдали свои жизни за мирное существование нашей страны, за мир своих семей, своих детей.
Спасибо вам.
Мы всегда будем их помнить, они навсегда останутся в наших сердцах», - сказал Андрей Калюта.
Участники церемонии почтили память минутой молчания всех защитников Отечества, геройски павших в ходе специальной военной операции.
***
Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении воинского долга награждены посмертно:
- младший сержант Рустам Сергеевич Хинальский.
Родился в Воркуте, там же проходил военную службу по контракту в должности водителя автомобильного взвода роты обеспечения.
Погиб, выполняя задачи специальной военной операции, в октябре 2022 года.
- лейтенант Рустам Абдусаторович Ниязов из Сыктывкара.
Окончил Михайловскую военную артиллерийскую академию.
С июня 2021 года проходил службу в должности начальника расчёта (боевой машины) реактивной артиллерийской батареи в городе Знаменск Астраханской области.
Выполнял задачи специальной военной операции, погиб в июле 2022 года.
- ефрейтор Даниил Романович Базатин.
Родился в Сыктывкаре, после службы по призыву заключил контракт.
Служил в должности механика-водителя танковой роты в посёлке Калининец Московской области.
В июне 2022 года погиб в ходе специальной военной операции.
- ефрейтор Антон Вадимович Вахтуров.
Родился в посёлке Берёзовка Печорского района.
Военную службу по призыву проходил в Воронеже.
С апреля 2022 года служил по контракту в должности стрелка десантно-штурмового отделения.
Погиб в сентябре 2022 года, выполняя боевые задачи спецоперации в Херсонской области.
- ефрейтор Александр Семёнович Тутринов.
Родился в Сыктывкаре, затем проживал в селе Куратово Сысольского района.
Служил по призыву в Ленинградской области.
В июле 2020 года служил по контракту в Волгограде в должности наводчика-оператора в танковом батальоне.
Участвовал в специальной военной операции, в июле 2022 года скончался в госпитале от полученных ранений.
- рядовой Андрей Львович Буйницкий из Сыктывкара.
С ноября 2020 года служил по контракту в стрелковой роте в посёлке Печенга Мурманской области.
В сентябре 2022 года погиб в ходе специальной военной операции.
Также Андрей Львович Буйницкий награждён посмертно медалью Суворова.
- рядовой Руслан Арсланович Таймаматов из Воркуты.
Проходил военную службу по призыву в посёлке Горелово Ленинградской области.
В июне 2022 года поступил на военную службу по контракту.
Служил в должности стрелка-зенитчика в посёлке Печенга Мурманской области.
Погиб в сентябре 2022 года в ходе специальной военной операции.
- матрос Игорь Сергеевич Лесников.
Родился в Ухте, служил по призыву в Мурманске.
С сентября 2020 года служил по контракту в должности старшего вычислителя взвода управления миномётной батареи мотострелкового батальона в Мурманской области.
Участвовал в специальной военной операции, погиб в сентябре 2022 года.
{Kodko @ Владимир Уйба вручил государственные награды участникам специальной военной операции @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2792 @ 2023-01-26 @}
Владимир Уйба вручил государственные награды участникам специальной военной операции
Торжественная церемония состоялась 25 января.
Глава Республики Коми поблагодарил бойцов за верность долгу и героизм.
«Сегодня мне выпала большая честь вручать высокие государственные награды.
Это оценка вашей храбрости, самоотверженности и героизма, проявленные при защите Отечества.
От всей души благодарю вас за ратный, гражданский и воинский подвиг.
Вами гордится республика, вами гордится Великая Россия.
Уверен, что цели, поставленные Верховным главнокомандующим Российской Федерации – нашим Президентом Владимиром Владимировичем Путиным, будут достигнуты, в том числе благодаря вкладу, самоотдаче и мужеству наших ребят.
Победа будет за нами!», - отметил Глава Республики Коми, ветеран боевых действий Владимир Уйба.
В соответствии с Указом Президента Российской Федерации за мужество, отвагу и самоотверженность, проявленные при исполнении служебного и воинского долга в ходе проведения специальной военной операции, жители Республики Коми награждены медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени, медалями «За отвагу» и медалью Суворова.
Участники церемонии почтили минутой молчания память всех защитников Отечества, погибших в ходе специальной военной операции.
«Поздравляю вас с заслуженными наградами.
Вы – герои для нашей республики и страны, пример для каждого из нас.
Мы гордимся вами, гордимся доблестью, отвагой всех наших воинов, которые защищают Россию, свой народ, выполняют воинский, гражданский долг в зоне специальной военной операции.
И, конечно, ждём всех домой с победой», - сказал в завершении церемонии Владимир Уйба.
{Kodko @ Александр Рассохин назначен на должность Уполномоченного по защите прав предпринимателей в Республике Коми @ выльтор @ https://rkomi.ru/news/2793 @ 2023-01-26 @}
Александр Рассохин назначен на должность Уполномоченного по защите прав предпринимателей в Республике Коми
Распоряжение об этом подписал Глава Республики Коми Владимир Уйба.